«Стоящий у солнца. Страга Севера. Земля Сияющей Власти»

Стоящий у солнца. Страга Севера. Земля Сияющей Власти (fb2) - Стоящий у солнца. Страга Севера. Земля Сияющей Власти [компиляция] 4528K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Трофимович Алексеев

Сергей Алексеев Сокровища Валькирии 1 Стоящий у солнца. Страга Севера. Земля Сияющей Власти

Стоящий у Солнца

1

Обыск в квартире Русинов обнаружил довольно поздно, изрядно натоптав в передней, зале и на кухне. За десять дней без хозяина на пол осел значительный слой пыли — осталась открытой форточка, — и всякий след на свежелакированном паркете сразу бы бросился в глаза. Однако следов почему-то не было даже в кабинете, за плотно закрытой дверью. Русинов несколько раз приседал, рассматривая пыльное зеркало пола, — ни единого отпечатка. Скорее всего, паркет после обыска протёрли и вещи расставили точно так, как они стояли. Но всё-таки допустили единственную небрежность: между стопок журналов на столе обронили маленький пакетик с двумя запасными предохранителями от какого-то японского прибора. Русинов очень хорошо знал, что есть у него в доме и чего нет и быть не может, и потому, случайно заметив эти предохранители, сразу же насторожился: он отлично помнил, как прибирал на столе перед отъездом и что никакого пакетика не видел. Значит, он появился за эти десять дней, пока Русинов был на глухариной охоте в Вологодской области. Кто-то входил в квартиру и вносил прибор… Какой и зачем? Причём прибор был наверняка упакован и там, в упаковке, находились запасные предохранители…

Прежде чем обследовать квартиру, он глянул на электросчётчик и сверил цифры с теми, что были записаны в расчётной книжке, — почему-то «нагорело» пять киловатт, хотя перед отъездом на охоту Русинов отключил холодильник, который мог накрутить счётчик, и заплатил за электроэнергию. Судя по всему, неведомый прибор, побывавший в его квартире, был мощный, и скорее всего, это либо портативная рентгеновская установка, либо лазер…

А если так, значит, в доме был обыск.

Сначала Русинов осмотрел кабинет — книжные полки, письменный стол, подоконник, где пачками лежали научные журналы, и обнаружил ещё несколько примет: выцветшие или пожелтевшие на солнце полоски на обложках оказались спрятанными, а кое-где, напротив, торчали свежие, не тронутые светом уголки. Кто-то рылся в рукописях и материалах, лежащих в ящиках стола, и на самом столе все бумаги были тщательно разложены, может быть, чуть аккуратнее, нежели Русинов раскладывал сам. Тот, кто делал обыск, прекрасно знал характер и поведение хозяина квартиры и, конечно же, располагал информацией, куда и насколько уехал, и потому работал неторопливо, со знанием дела. В доме побывала Служба, а не воры, и это обстоятельство ещё больше встревожило Русинова. Если для негласного обыска сюда притаскивали рентгеновскую установку, значит, искали тайники, но поскольку их найти не смогли — ибо таковых в квартире не существовало, а в бумагах тоже ничего интересующего Службу не обнаружили, — то возможно, в телефон, в репродуктор или стены влепили «клопов» и теперь будут слушать…

Самое главное было — понять, чья это Служба и что пытается добыть. Маловероятно, что контрразведка, — Русинов никаких секретов не продавал, не разглашал и даже в будущем делать этого не собирался, — и на то, что негласный обыск проводили в целях получить какие-то улики против него, тоже не похоже. Чего ради будут собирать компрматериалы, если он уже три года, как не работает в Институте, да и самого Института больше не существует в природе, как, впрочем, и той закрытой лаборатории, которой руководил Русинов, научные же материалы частью уничтожены, а частью переданы в спецотделы Министерства финансов и Госбезопасности. Члены ликвидационной комиссии поставили свои подписи и тем самым сняли всякую дальнейшую ответственность с завлаба за судьбы всех многолетних наработок. Их могут ещё больше засекретить и опустить в бронированные сейфы, а могут при нынешней безрассудной гласности вытащить на свет Божий, и все тайны скоро пожелтеют или выцветут на газетных полосах…

Русинов неторопливо разобрал рюкзак, разложив охотничьи принадлежности по своим местам, затем почистил и смазал маузер — короткоствольный карабинчик 22-го калибра, вещь на глухариной охоте незаменимую, — и спрятал в сейф — теперь до осени… А сам всё мысленно ходил по стопам тех, кто с такой доскональностью обследовал его квартиру, перебирал в памяти те материалы, что лежали в столе и на книжных полках, но ничего крамольного не находил. Искать могли единственное — карту «перекрёстков» и божка — нефритовую обезьянку. Однако это было его собственностью, хотя и относилось к проблемам, которыми когда-то занималась русиновская лаборатория. Карту «перекрёстков Путей» он создал сам и сам же открыл некоторые закономерности этих Путей, причём уже после ликвидации Института, и божок к нему попал тоже после. Да и знают об этих вещах всего два человека в мире — он, Александр Алексеевич Русинов, и бывший сотрудник лаборатории Иван Сергеевич Афанасьев…

Что, если Иван Сергеевич ненароком где-то проговорился? И Служба мгновенно заработала, стараясь выяснить, все ли секретные материалы сдал Русинов во время ликвидации Института? Не оставил ли какие материалы последней экспедиции, незарегистрированные и неучтённые? Может, кое-что не материальное, не выраженное в письменном отчёте оставил в голове? Разумеется, в голове осталось многое. Лабораторию закрыли внезапно, «на полуслове», сотрудников разогнали — кого на пенсию, кого откомандировали в распоряжение Управления кадров Министерства обороны, предварительно отобрав подписки о неразглашении. Не сдавать же голову в спецотдел вместе с бумагами! В сорок три года полковник Русинов ушёл в отставку, но оставался профессором, доктором наук и считал, что голова ещё сгодится, хотя его приговорили к пожизненной и довольно высокой пенсии. Правда, вне стен закрытого Института ни титулы, ни знания ему особенно не пригодились, поскольку Русинов образование имел медицинское, но при этом двадцать лет занимался геофизикой, археологией и философией, а докторскую защищал на кафедре социологии. Эта чудовищная гремучая смесь наук годилась, возможно, для далёкого будущего, но никак не для сегодняшнего смутного дня великих перемен, дня, который замкнулся на себе и не желал думать ни о прошлом, ни о будущем. Но он, Русинов, не мог ликвидироваться на «полуслове» вместе с лабораторией и потому продолжал жить в прежнем режиме и никак не мог вписаться в суматошное «сегодня», целиком погрузившись в древность, в доледниковую эпоху, и потому имел прозвище «Мамонт». Однако и прозвище его было известно лишь посвящённым — тем, кто работал в Институте либо каким-то образом имел о нём представление. Он и глухариную охоту-то любил больше за то, что выпадала возможность послушать звуки пения птицы из той эпохи и как бы услышать её голос. И разумеется, Мамонту было приятнее находиться там, в доледниковой эпохе, или уж, по крайней мере, на грани её, потому что он считал эту эпоху поворотной в истории человечества на Земле. Если вместе с историей сделать поворот, то за ним можно увидеть новую историю, новый Путь, уходящий в будущее, как бесконечная лесная просека. Чтобы проверять свои аналитические конструкции и модели, чтобы в одиночку не заблудиться на многочисленных путях и перепутьях поиска истины, раз в месяц, а то и чаще, ездил к своему давнему другу и сотруднику Ивану Сергеевичу в Подольск. Ивану Сергеевичу уже было под шестьдесят, и работал он в Институте со дня основания, много чего знал и умел, считался хорошим специалистом в области геологии, картографии и астрономии, хотя имел историческое образование. Однако после ликвидации лаборатории Иван Сергеевич сразу же отошёл от дел, успокоился и расслабился. Русинов стал замечать, что ветерана всё больше и больше тянет на воспоминания, ностальгические разговоры о конце пятидесятых, когда Институт работал на дне будущего Цимлянского моря, и в этих воспоминаниях кое-что пробалтывал. Без злого умысла, в порыве тоски по прошлым временам, однако же иногда вылетало такое, что запрещалось говорить даже своим сотрудникам: дружба дружбой, но табачок — врозь…

И теперь Русинов мог подозревать только Ивана Сергеевича: никто другой о карте «перекрёстков» и о нефритовой обезьянке не знал и знать не мог. Что было ещё искать у него в квартире? Тайник у Русинова был, да только не здесь, а на даче, которая после развода принадлежала бывшей жене Татьяне. У них сохранились нормальные отношения, и Русинов часто приезжал к сыну Алёше — всё лето они вели дачный образ жизни; а зимой он, бывало, забирал сына и уезжал с ним на выходные, опять же туда, на дачу, таким образом сочетая приятное с полезным. Чердачная неотапливаемая комнатка, где раньше работал Русинов, как бы оставалась в его владении, и там, среди завалов газет и журналов со всего мира, можно было спрятать всё что угодно. Труднее было с материальными предметами — нефритовой обезьянкой и капсулой с кристаллом КХ-45. Богиню-утешительницу Русинов попросту обмазал глиной, вылепил забавного медвежонка, высушил, раскрасил и слегка обжёг в тигле на слабом огне. Получилась детская игрушка, которую можно поставить куда угодно вместе с другими такими же глиняными птицами, зайцами и весёлыми мужичками. Капсулу с кристаллом он прятал и в мусорное ведро, и в банку с топлёным салом, пока наконец не нашёл подходящего места — спустил на проволоке в смотровой отводок канализационной трубы, на уровень потолка нижней квартиры.

Звонить Ивану Сергеевичу Русинов побоялся, дабы не выказывать, что он обнаружил в своей квартире произведённый негласный обыск. Он наскоро сполоснулся в душе, переоделся и поехал в Подольск.

Иван Сергеевич не ждал Русинова, хотя примерно знал, когда тот вернётся с охоты. Тем более что Мамонт явился на ночь глядя, без звонка, заметно утомлённый дорогой. Иван Сергеевич заподозрил неладное, но виду не показал: его жена, Валентина Владимировна, после выхода мужа на пенсию очень ревностно опекала его и оберегала от бывших сослуживцев. А к Русинову относилась с особым недоверием, ибо он чаще всего приезжал с какими-то делами и беспокойством. Понять её было можно: большую часть жизни Иван Сергеевич мотался по экспедициям, заработал букет соответствующих походным условиям болезней — от радикулита до язвы желудка, но благодаря стараниям жены за три пенсионных года заметно поправился и помолодел. Он, как и Русинов, отпустил бороду, длинные волосы и теперь напоминал сельского священника.

Пока Валентина Владимировна собирала на стол, Русинов позвал Ивана Сергеевича на улицу, в машину, чтобы вручить подарок — полмешка чаги, нарубленной специально для ветерана с вологодских берёз. Иван Сергеевич подарку обрадовался, но сразу же спросил:

— Чего прилетел-то? Не чагу же привёз?

— Вот что привёз, — сказал Русинов и подал пакетик с предохранителями. — Нашёл у себя в квартире.

Иван Сергеевич включил в кабинете свет, долго рассматривал сверкающие на ладони детали и наконец заключил:

— Это не лазер и не рентген. Скорее всего, гамма-плотномер. Искали пустоту в стенах, проверяли, каким материалом они заполнены.

— Что бы это значило?

— А хрен их знает, — пожал плечами Иван Сергеевич. — Но я точно знаю: в нашей Службе безопасности такие приборы были только отечественного производства. Японских не покупали — они намного хуже. Хотя при нынешней погоне за иностранщиной всё возможно. Доллары появились — купили.

— Если не купили?

— Значит, у тебя в гостях была не наша Служба, — засмеялся Иван Сергеевич. — Допустим, японская, американская, израильская и ещё из ста двадцати стран мира.

— Очень хорошо! — разозлился Русинов. — Какие-то Службы шарят в моей квартире, как у себя дома! Ну всё, приехали!

— Чего ты возмущаешься? — Иван Сергеевич похлопал его по плечу. — Они теперь по всей стране шарят, как у себя дома! Знаешь, Саня, а ведь подобное уже со мной было. Меня однажды тоже какая-то Служба щупала, в пятьдесят восьмом. Если тогда было можно, то теперь…

Он недоговорил, прихватил мешок и пошёл в квартиру. У двери вдруг успокоил, подбодрил:

— Наверняка прибалты у тебя рылись. Их Служба обнаглела вконец — людей в России ворует и к себе увозит… Впрочем, ладно, разберёмся…

За столом Русинов рассказывал об охоте, о цыгане, который работает таксидермистом в областном музее и делает прекрасные чучела. Цыгану и отдан был добытый глухарь. Иван Сергеевич, не скрываясь, тосковал от этих рассказов, хотя, кроме рыбалки, ничем больше не занимался, если не считать огорода. Но между делом он о чём-то сосредоточенно думал и, похоже, только ждал, когда закончится ужин и можно будет, уединившись в кабинете, поделиться своими размышлениями. Валентине Владимировне не хотелось оставлять мужчин наедине, и она начала было уговаривать Русинова отдохнуть с дороги, но Иван Сергеевич встал из-за стола и попросил принести чай в кабинет.

— Слушай, Мамонт, — начал Иван Сергеевич, едва Русинов затворил дверь. — С нами, кажется, опять старую шутку проделали. Ну, со мной ладно… А вот с тобой — точно, и со всеми молодыми ребятами Института.

— Что за шутка?

— Ты сказал про обыск — я сразу вспомнил. — Иван Сергеевич развалился за своим столом, как начальник. — Ты же про Цимлянск слыхал? После Цимлянска нас тоже разгоняли…

— Хочешь сказать, Институт не закрывали? — насторожился Русинов.

— Я пока ничего не могу сказать — уклонился ветеран. — Но зато очень хорошо помню события после Цимлянска. И обыск у меня был, правда, без аппаратуры, но стены простукивали… Цимлянск, Мамонт, у меня всю жизнь из головы не выходит!

Это была старая и странная история, ставшая достоянием ушей всего Института лишь в начале восьмидесятых. Причём рассказывали её уже почти безбоязненно те, кто уходил на пенсию и знал, что уже никак не пострадает. В пятьдесят восьмом году сухопутный отдел «Юго-Восток» работал на дне будущего Цимлянского водохранилища. Гражданские археологи из университета большим скопом раскапывали город Саркел, а профессиональные «гробокопатели», как в шутку называли сами себя сотрудники Института, ползали по степи и искали хазарские захоронения. Одна такая могила тогда потрясла воображение руководства: было извлечено около двухсот килограммов золота в слитках и серебро в изделиях — тончайшей работы индийские сосуды. Отдел усилили людьми и техникой из других отделов и начали крупномасштабный поиск. Скоро обнаружили ещё одну могилу, где ценностей было примерно столько же. В степь пригнали батальон внутренней охраны, пустили патрули на машинах, на дорогах установили контрольно-пропускные посты — всё якобы потому, что началась эпизоотия — ящур. После того как нашли третью и четвёртую могилы, возникла оригинальная гипотеза, в разработке которой принимал участие и Иван Сергеевич, младший научный сотрудник. Хазария два с половиной столетия держала все торговые пути в Индию и Переднюю Азию, откуда в то время на Русь и в Европу поступало золото, алмазы, бриллианты. Оседлав три мощные реки, три берега трёх морей, Хазария брала огромные налоги с купцов и, конечно же, занималась обыкновенным разбоем и грабежом на этих путях. Эдакое государство-таможня, государство-пират. Князь Святослав разгромил Хазарию, но ни в летописях, ни в арабских источниках не слыхать было о сокровищах хазар, по многим соображениям, несметных. Ничего не досталось и гузам — диким племенам, которые после Святослава в поисках добычи сожгли и разорили всё, что горело и разрушалось. Они пытались раскапывать древние курганы, могилы. Но отмеченные какими-либо надгробными знаками захоронения были бедными. После гузов в степи рылись все кому не лень на протяжении многих веков. Последним из пришедших «гробокопателей» был Гитлер. Специальные команды начинали работать в степи, ещё не обезвредив дороги от мин, не убрав трупы после боёв. У немцев существовала оригинальная версия, основанная на глубоком знании каббалы, согласно которой утверждалось, что все сокровища Хазарии — в могилах белых хазар-иудеев, которых хоронили далеко в степи в тайных местах, не оставляя никаких знаков на земле. И напротив, из могил чёрных, третьесортных хазар создавали своеобразную, отвлекающую приманку в виде памятных камней, курганов и склепов. Их-то во все века и разрывали незадачливые кладоискатели. Однако ещё и Святославу было известно, что золото Хазарии хранится в могилах, ничем не отмеченных, и что могилы эти не просто в беспорядке разбросаны по степи, а имеют ориентацию и форму. Вокруг Хазарии существовал золотой побережный знак в виде каббалистической Змеи, державшей себя за хвост. Видимо, Святослав не очень нуждался в сокровищах, иная задача беспокоила его — прорваться сквозь этот знак, уничтожить сакральные центры паразитирующего государства, поразить и обездвижить Змея. И он блестяще её выполнил, ударив не по столице — Итилаю, а совершив неясный для непосвящённых, гигантский круг-поход по границам Хазарского каганата, и мощное государство мгновенно развалилось в прах. Похоже, немцы хорошо всё это проработали, но у них не хватило времени, чтобы отыскать хотя бы одну могилу белого хазара и, привязавшись к ней, вспороть брюхо золотой Змеи.

Версия Института целиком основывалась на немецкой гипотезе, и когда после открытия чёртовой могилы произвели расчёты, используя каббалистические системы чисел, наконец подобрали ключ к хранилищу хазарских сокровищ. У сотрудников Института глаза на лоб лезли, когда геодезист делал промеры и давал точку, где копать. Верили и не верили: недавние расчёты напоминали игру, разгадывание ребусов. Но каждая вскрытая могила тысячелетней давности приводила в шок золотыми слитками, изделиями, драгоценными камнями.

И вдруг пришёл приказ — немедленно прекратить все работы и выехать в Москву. Это в середине лета, в разгар сезона! Все материалы и расчёты изъяли. Институт практически расформировали, оставив единственный отдел — морской. Объясняли такие действия очень просто: мол, хазарское золото — стратегический запас, спрятанный надёжнее, чем во всяком банке, и его следует беречь на самый чёрный день. Иван Сергеевич тогда получил свой орден и несколько лет плавал по Чёрному морю на небольшом, неприметном буксире с водолазным оборудованием и батискафом. Спустя несколько лет он случайно узнал от знакомого археолога, который был на раскопках Саркела, что после их отъезда охрану в степи усилили, перекрыли некоторые дороги, и до января какая-то бригада мелиораторов рыла экскаватором шурфы. Причём мелиораторы работали день и ночь. И однажды этот археолог, стреляный воробей, будто бы заблудившись в степи на машине, проехал по следам странных раскопок и убедился, что древние захоронения продолжают раскапывать, причём очень грубо, наспех, будто выполняют план по количеству. Цепочка свежезарытых ям давно уже вышла за пределы ложа водохранилища и уходила куда-то в степь. Археолог, похоже, рисковал, ибо был задержан, долго объяснялся, почему оказался в запретной зоне, и был выпущен после того, как отобрали подписку о неразглашении. Он не знал, что может разгласить, и потому по знакомству пытался выяснить у Ивана Сергеевича, что же копали в степи и кто копал?

Это было новостью для самого Ивана Сергеевича, и сколько бы он ни пытался узнать через своих людей судьбу хазарских могил, никто ничего толком не объяснял. Пока однажды он не встретился и не сдружился с бывшим начальником Третьего отдела Министерства финансов СССР. Вместе лечили радикулит в крымском санатории. Через его руки проходило всё золото и серебро, алмазы и драгоценные камни, поступавшие в государственную казну. Он прекрасно помнил золотые слитки-лепёхи, которые сдавал Институт после раскопок на дне будущего водохранилища: золото было редкое, необычное. Однако его было немного, и после расформирования Института, естественно, не поступило больше ни грамма. Иван Сергеевич тогда сильно озадачил бывшего начальника, и старый чекист отправился выяснять судьбу хазарского золота. Неизвестно, что ему удалось узнать, потому что при последней встрече он посоветовал Ивану Сергеевичу не соваться в это дело и дружбы больше не поддерживал. А скоро вообще оказался в кремлёвской больнице и потом — на Ваганьковском кладбище.

Похоже, золотая змея выпустила из своих зубов хвост и уползла прочь.

Институт потом заново воссоздали, одного за другим вернули специалистов. Но странное дело, начался какой-то молчаливый, без сговора, и длительный по времени саботаж. Обжёгшись на цимлянском случае, сотрудники вроде бы и работали рьяно, находили оригинальные решения проблем, упражнялись в лозоходстве, но уже больше никогда не давали таких результатов, какие были в Цимлянске. И золото Российской империи, вывезенное Колчаком, продолжало лежать где-то в Сибири. Не поддавались розыску клады царицы чулымских татар. И сокровища варягов, над поиском которых работал Русинов, тоже оставались в земле или на дне озёр.

— С Цимлянском они интересную шутку прокрутили, — повторил Иван Сергеевич. — Концов теперь не найти, люди поумирали, а в архивах, даже в самых закрытых, ничего не найдёшь. Иной раз я сам думаю — а было ли всё это? Не приснилось ли?..

— Но какой смысл им проделывать сейчас с Институтом то же самое? — спросил Русинов, рассуждая. — Мы ничего особенного не нашли, а гипотезы, разработки по «Валькирии» ничем не подкрепляются…

— Как — ничем? — хитровато ухмыльнулся Иван Сергеевич. — А нефритовая обезьянка?

— Она же у нас… И карта «перекрёстков» у нас!

— Потому у тебя в квартире и рылись!

— Утечки информации не может быть, — уверенно заявил Русинов. — Во сне я не разговариваю…

— Погоди, Мамонт, — Иван Сергеевич включил телевизор, прибавил звук и затемнил экран, чтобы не рябило в глазах. — Бережёного Бог бережёт… Ты знаешь, где сейчас Савельев? Я его недавно видел.

— Не имею представления, — проговорил Русинов. Старший научный сотрудник Савельев работал в «Северо-Западном» отделе, в секторе космических исследований суши, занимался гравиметрией и был мало знаком Русинову.

— Вот, не имеешь, — назидательно сказал Иван Сергеевич. — А я имею представление. Он в какой-то коммерческой структуре, причём фирма, как я понял, совместная со шведской. Спрашиваю: а чем занимаешься? Торгуешь? Савельев дурак, потому даже обиделся. Говорит: чем занимался, тем и занимаюсь. На лацкане у него вот такая блямба висит, фирменный знак. Я сначала внимания не обратил. Ну, полуобнажённая красотка с мечом… А потом читаю: «Валькирия»!

— Ну, это совпадение, — отмахнулся Русинов. — Савельев к «Валькирии» отношения не Имел.

— Не имел. А если теперь имеет? Материалы-то мы сдали! А кто ими теперь воспользуется?

— Не станут же их продавать!

— Может, не продавать, — предположил Иван Сергеевич, — а как бы на новой экономической основе создать закрытое предприятие. Шведы денежки вкладывают — наши работают. Барыш — пополам.

— Если так, то это хрен знает что! — возмутился Русинов и вскочил. — Ладно ещё нефть качать! Но открывать за сиюминутные выгоды такие секреты, за какие-то копейки отдавать национальные тайны тысячелетий!.. Не знаю!

— Не шуми, Мамонт, не сотрясай воздух, — успокоил Иван Сергеевич. — Мы же не знаем, откуда были мелиораторы в Цимлянске. Если были, значит, доказали своё право на хазарское золото. А почему бы, к примеру, шведским «мелиораторам» не поискать золота ариев?.. Мы много не знаем в этой жизни, Саня. И вряд ли когда узнаем. Есть государства, цари и президенты, есть границы, территории и национальные секреты. Но есть ещё кое-что, существующее над всеми этими занавесками. Если через «железный занавес» пробираются… «мелиораторы», то уж под теперешнюю короткую юбчонку занырнуть — раз плюнуть.

— Ты меня расстроил, Иван Сергеевич, — вздохнул Русинов. — Вернее добил. Я ехал из Вологды с таким настроением!.. А как бы поколоть Савельева? Кто из наших с ним дружил?

— Из наших — никто, — сказал Иван Сергеевич. — Да и сдался тебе Савельев! Только внимание привлечёшь… Пусть они упражняются с нашими гипотезами, роют материалы. Знаешь, что мне в радость? То, что мы тогда схалтурили на Северном Урале.

— Схалтурили? Первый раз слышу!

Иван Сергеевич засмеялся, прибавил звук у телевизора.

— Это потому, что ты всё-таки больше медик и философ, чем технарь и геофизик. И потому, что ты не прошёл через Цимлянск… Вся электроразведка перевёрнута вверх ногами, понял? Это как слайд: можно так показать, нормально, а можно наоборот. Всё то же самое, но!.. Просто и со вкусом. Захочу я получить правильное изображение — пересчитаю и получу. Если бы ты прикопался тогда к результатам, я бы тебе выдал верные. Но ты же не прикопался, поверил. Значит, и Савельев поверит, и шведы. Так что их «Валькирия» сейчас стоит вверх ногами. Эх, Мамонт, знал бы ты, сколько мы похалтурили на «Колчаке» в Сибири. Чёрт ногу сломит! Каббала, брат, штука заразительная. С неё мы и научились манипулировать числами. Иначе бы все клады, все загадки давно бы вытряхнули из России. И стало бы жить совсем тоскливо…

— Ну ты и вредитель, Иван Сергееич! — засмеялся Русинов. — Тебя бы в тридцатых сразу бы шлёпнули или в ГУЛАГ упрятали!

— Меня бы и сейчас могли очень просто упрятать, — согласился тот. — И не меня одного… Нас спасало то, что руководили Институтом не специалисты, а варяги. Ты вот всегда злился, когда директора нового присылали откуда-нибудь из штаба, а я этим наказным атаманам радовался. И откровенно сказать, раньше побаивался твоего рвения. Ты за «Валькирию» уцепился, как будто она живая. Ну, думаю, наворотит по молодости. Хорошо, что Институт разогнали и ты эти свои «перекрёстки» нарисовал дома. Хоть там тоже липа, но идея-то мощная!

— И там липа? — уже возмутился Русинов. — Не может быть! Я сам проверял все расчёты!

— А кто тебе координаты давал? — веселился Иван Сергеевич. — Кто топографию делал? Ты же на мою основу «перекрёстки» наносил? Иди теперь на местность и поищи эти точки.

— Ох ты и гад! — восхитился Русинов. — Такого змея за пазухой грел! Ты мне дай эти поправки-то! Свои халтурные заморочки!

— Дам, — согласился Иван Сергеевич. — И научу, как просто всё пересчитать… Только ты на карту ничего не наноси. В голове держи. Надо — посчитаешь.

Русинов походил по кабинету, восхищённо помотал головой:

— Ну уж, обезьянка-то без халтуры! Ты к ней руку не прикладывал!

— Это верно, без халтуры, — подтвердил серьёзно Иван Сергеевич. — Потому береги её и сам берегись. Если и была какая-то утечка информации, то только через ребят, которые делали анализ. Потому им надо срочно запустить липу, и не одну. Может, кого и собьём с толку. Подсунем на анализ какой-нибудь материал с «Юга» и «Востока», пусть голову ломают. И идею «перекрёстков» береги. Ты в десятку с ней попал. И те, кто делал у тебя обыск, это нюхом чуют. И тут бы придумать липу, какую-нибудь полуправду. Но только очень осторожно. Раскусят идею — ничего не спасёт. А мозги они за деньги нынче могут купить. Причём какого-нибудь юнца с лёгким прибабахом. Но могут и тебя пригласить. Так что готовься. Шведские денежки нужно проедать с успехом, но желательно без результатов.

— Я к Савельеву не пойду, — заявил Русинов. — У меня теперь своих забот хватит.

— Поедешь «дикарём»?

— Конечно, поеду! И особенно сейчас, когда такой расклад. — Русинов помедлил. — А ты со мной поедешь? Или…

— Или, Мамонт, или, — вздохнул Иван Сергеевич. — И не потому, что живу поднадзорным… Придётся твой тыл прикрывать. Ты сам поползай по горам, по островам, а я с ними тут поиграю в кошки-мышки. По правде сказать, люблю я это дело… Ты мне ключи от квартиры оставь. Если что, я через неё «мелиораторам» стану помогать.

— Давай махнемся машинами? — вдруг предложил Русинов. — Мне твой «УАЗ» как раз будет по тем дорогам.

— А тебе своей «Волги» не жалко? — усмехнулся Иван Сергеевич. — Я ведь шоферюга аховый, полгода так за рулём.

— Мне жалко, что ты не поедешь со мной, — серьёзно сказал Русинов. — Когда я один хожу по земле, почему-то всё время тянет оглянуться…

2

Проект «Валькирия» родился в недрах Института ещё в 1975 году и не имел тогда сколь-нибудь обнадёживающего значения. Подобных проектов возникало и умирало много, поскольку таким образом отрабатывались интересные версии, оригинальные предположения или вообще чьи-то фантазии. Правда, «Валькирия» имела под собой довольно весомую, но не совсем надёжную опору — полубезумного, странного человека, который не имел ни фамилии, ни отчества, не знал, где родился и когда, но называл себя Авега — то ли прозвище, то ли имя, то ли какой-то бредовый титул. Его задержали за бродяжничество в Таганроге и, поскольку он не имел никаких документов, поместили в спецприемник для выяснения личности. На вид ему тогда было лет пятьдесят, хотя седые волосы и борода старили его и как бы растворяли настоящий возраст. Авега ростом был высокий, чуть ли не под два метра, ходил прямо, и если бы не обветшавшая одежда, ни один бы милиционер не посмел спросить у него документы.

В спецприемнике этот человек вёл себя странно, называл лишь своё имя, причём с каким-то ненормальным для бродяги пафосом:

— Я — Авега! Ура!

У него сразу заподозрили отклонения в психике, и милицейский врач поставил диагноз: шизофрения с развитой манией величия. Однако на всякий случай поставил вопрос, который для милиции означал, что пациент, возможно, прикидывается сумасшедшим и есть причины досконально его проверить, не преступник ли и не значится ли в розыске. Авегу фотографировали анфас и в профиль, с бородой и без бороды, брали у него отпечатки пальцев рук и даже ног, досконально описывали словесный портрет, и всё это прокручивали через картотеки МВД, но ответы приходили отрицательные: этот человек ни в розыске, ни в подозреваемых по какому-либо преступлению не значился. Пошли даже на хитрость — выпустили плакат с его разными портретами «Найти человека» — в надежде, что кто-нибудь опознает Авегу и сообщит, кто это на самом деле. В течение полугода этот плакат висел по всему Союзу, и никто не откликнулся. При обыске у него обнаружили мешочек сухарей, немного крупной серой соли и деревянную ложку со странным устройством на ручке в виде бельевой прищепки. Хлебу и соли не придали значения, однако про ложку спрашивали очень настойчиво, но Авега объяснял, что это штуковина на ручке служит для того, чтобы во время еды не пачкать усов, приподнимая их нажатием «прищепки». Это лишний раз доказывало его невменяемость, однако милицейские начальники на всякий случай посадили его в камеру к платному агенту-камернику для оперативной разработки. При всей внешней скрытности, при всём пафосе, касаемом собственного имени и личности, Авега один на один с агентом вдруг проявил доверчивость и сообщил, что он знает все дороги мира и теперь идёт на реку Ганг по заданию то ли какой-то организации, то ли религиозной общины. Конечно, для нормального человека это был полный абсурд, но обстоятельство, что река Ганг протекает в Индии, за границей, всё-таки насторожило начальство спецприемника, и Авегу с удовольствием передали в местный КГБ.

Там за странного бродягу, «косящего» под сумасшедшего, взялись основательно и умело. Во-первых, толковый врач определил его примерный возраст — девяносто пять — сто лет. Кроме того, после медицинского обследования установили, что все внутренние органы по степени жизненной силы едва тянут на половину его реального возраста, хотя все суставы поражены отложением солей. Вместе с тем выяснилось, что черепная кость у этого человека невероятной толщины — до двух с половиной сантиметров, а лобная — до трёх! Такой головой можно было прошибать стены. Врачей поражала острота его зрения, великолепный слух и тончайшее обоняние, которое редко бывает даже у профессиональных «нюхачей» — дегустаторов парфюмерии. Впрочем, нюх у Таганрогского КГБ был не хуже, и все феноменальные качества Авеги отнесли к его особой подготовленности, а значит, и к какой-то особой миссии, которую он выполнял, направляясь в Индию. Сам Авега по-прежнему отвечал, что ничего из своего прошлого не помнит и знает лишь единственное — куда идёт. Его не относили к шпионам, но подозревали, что он принадлежит к некоей глубоко законспирированной религиозной секте, и пытались теперь самыми разными способами вытащить информацию. Авега же не жаловался, не делал никаких заявлений и единственный раз обратился с просьбой, чтобы ему вернули деревянную ложку с приспособлением, дабы во время еды не пачкать усов. Эту ложку досконально исследовали, поискали аналоги в мировой практике и, к удивлению, обнаружили подобное изобретение в Англии. Тут же возникла новая версия, ориентированная на всевозможные секты Великобритании, однако и эта нить ни к чему не привела.

Наконец, в Таганрог из Москвы выехал специалист по самым уникальным сектам и несколько недель работал с Авегой, стараясь косвенным путём вытянуть хотя бы, географическую информацию о постоянном местопребывании загадочного сектанта. После скрупулёзных, ненастойчивых расспросов и уловок удалось узнать, что Авега жил длительное время в какой-то пещере либо шахте, имеющей единственный выход на поверхность, а затем в деревянном доме в некоей долине, окружённой не очень высокими горами и, как ни странно, водой, но при этом отрицал, что жил на острове. Он великолепно знал крестьянский труд, по-видимому, очень любил леса, рыбную ловлю, ел всякую пищу, предпочитая растительную, и абсолютно не употреблял соли. Специалиста из Москвы этот факт заинтересовал, тем более в протоколе задержания значилось, что у Авеги была с собой сумочка с крупной серой солью весом около трёхсот граммов. Однако соль затерялась ещё где-то в спецприемнике, поскольку на неё не обратили внимания, и, скорее всего, её выбросили. Тщательные поиски ни к чему не привели. Ещё в Таганроге к нему применили несколько сеансов гипноза, дабы расслабить психику, и Авега с удовольствием засыпал и даже улыбался во сне, однако становился глухонемым и ни на какие вопросы не отвечал, на голос гипнотизёра не реагировал. За исключением единственного: когда спрашивали имя, Авега мгновенно просыпался и провозглашал:

— Я — Авега! Ура!

Скорее всего, в конечном счёте его отправили бы либо в психлечебницу, либо в дом престарелых, если бы московскому специалисту неожиданно не удалось подсмотреть сквозь специальный окуляр, установленный в стене камеры, как Авега встречал солнце. Окно в камере полуподвального этажа было забрано решёткой и выходило во внутренний колодезообразный двор в северо-восточном направлении, и потому солнце появлялось над крышей здания лишь к одиннадцати часам дня. Так вот, Авега вставал лишь в десять — для него это был восход, — тщательно умывался, расчёсывал волосы и бороду, в чём ощущалась некая ритуальность, затем становился к окну в позу, которая могла означать ожидание радости и торжества. Он напоминая стоящую на задних лапах собаку, ждущую от хозяина лакомства. Когда же первые лучи вырывались из-за крыши здания, Авега вскидывал руки, до этого висевшие безвольно, на уровень плеч, и восклицал:

— Здравствуй, тресветлый! Ура!

Специалисту из Москвы всё стало ясно: этот странный моложавый старец был солнцепоклонник. Подобные секты кое-где ещё существовали на Земле — в Африке, Малайзии, Индии, но каких-либо сведений о том, что они есть в СССР, не имелось. С Авегой был проведён опыт, когда его после долгого блуждания по коридорам в полной темноте поместили в камеру без окон и электрического света. Около десяти утра он встал, смело и очень уверенно умылся в полном мраке — наблюдали за ним в прибор ночного видения, — затем расчесался и в положенное время точно встал лицом к солнцу и, едва лучи скользнули над крышей, благоговейно произнёс:

— Здравствуй, тресветлый! Ура!

И более ни слова. При этом интонация была такая, будто он не приветствовал солнце, не молился ему, а лишь желал здравствовать.

Дальнейшие опыты можно было проводить только в столице, и поэтому Авегу переправили в Москву, где поместили в специальном блоке при психиатрической больнице, хотя он по-прежнему оставался в ведении Госбезопасности. Здесь ему создали нормальные жизненные условия и даже вернули деревянную ложку, которой он очень обрадовался. Московских специалистов сразу же поразила манера держаться и то невероятное спокойствие, с каким он переносил неволю. У него была выдержка абсолютно уверенного в себе человека; его ничем невозможно было смутить либо повергнуть в недоумение: он ничему не удивлялся, не раздражался, не проявлял резких чувств обиды, любви, ненависти. В нём одновременно как бы жили и находились в идеальном равновесии все человеческие чувства. Невиданный самоконтроль напрочь отвергал всякие подозрения психического заболевания. После нового обследования на самом высоком уровне его физического здоровья приступили к выяснению его умственных и интеллектуальных способностей. И тут обнаружилось, что его беспамятство неожиданным образом сочетается с необыкновенной подвижностью ума и стройностью логики. Авега оставался неразговорчивым, и потому тестирование начали с показа ему репродукций известных картин. Делалось всё это осторожно, невзначай, скрытым наблюдением, и психологи мгновенно отмечали, какие полотна он видел раньше и какие видит впервые. Получалось так, что Авеге известна почти вся классическая живопись! Но картины художников, созданные с начала двадцатых годов, он никогда не видел и рассматривал с особым интересом. Когда у него в палате «случайно» оказалась книга по живописи и скульптуре периода гитлеровской Германии, выпущенная в ФРГ, Авега проявил к некоторым полотнам и монументам неожиданно живое любопытство, чего раньше не замечалось, и даже попробовал читать по-немецки, но молча, глазами. И после этого наблюдения отметили необычное для пациента состояние размышлений. Обыкновенно Авега, будучи в одиночестве, мог часами спать или лежать в расслабленной позе с остановившимся, «остекленевшим» взглядом, а потом тихо уснуть, как только зайдёт солнце. Тут же он отложил книгу, достал расчёску и вдруг средь бела дня ни с того ни с сего стал расчёсывать волосы и бороду. Делал это плавными движениями, аккуратно, словно прикосновения к волосам у него вызывали боль.

Для психологов это состояние уже было на отметке «тепло», но чтобы стало «горячо», требовалось найти новый, более мощный возбудитель. Дело это было экспериментальное, творческое, и специалисты ломали головы в поисках средства, способного потрясти сознание подопытного, что бы, по расчётам, привело к раскрытию феномена. Авеге подсовывали альбомы Босха, иконы, картины с изображением «Страшного Суда» и мирные пейзажи, космические фотографии Земли и обратной стороны Луны, — его тонус упал, и стало «холодно». Удалось на какое-то время зажечь любопытство, показывая пациенту монументальное искусство сороковых и пятидесятых годов. Авега будто бы вновь задумался, как бы проводя параллель с искусством фашистской Германии, и скоро вновь охладел.

В то время Русинов работал врачом в отделении неврозов и даже не подозревал, что в этом же здании, в закрытом боксе, находится столь интересный пациент. И так бы никогда не узнал, если бы не был объявлен полусерьёзный тест-конкурс: найти логические связи и психологическое продолжение изобразительного искусства Германии и СССР периода сороковых годов в современном искусстве, которые бы были прямо противоположны по форме и значению, но вбирали бы в себя гипертрофированную силу внутреннего воздействия на воображение человека. Тестировали таким образом молодых врачей и одновременно убивали второго зайца — искали ключ к сознанию Авеги. И вот тогда Русинов очень скромно принёс недавно вышедший в свет набор открыток — картины Константина Васильева. На открытки не обратили внимания, приз получил совсем другой молодой специалист, представивший альбом с картинами Марка Шагала и блестяще доказавший предлагаемую теорему. Однако открытки — полотна малоизвестного тогда художника Васильева — всё-таки попали в палату Авеги.

Авега был потрясён. Но ещё больше — доктора, наблюдавшие реакцию пациента. У спокойного, титанически выдержанного человека вдруг затряслись руки. Он стал озираться, просматривая открытки, изредка выкрикивая неразборчивые слова, которые удалось понять, лишь когда дешифровали магнитофонную запись. Но однако произносил несколько раз и совершенно отчётливо:

— Валькирия! Валькирия!.. Из малопонятных слов выделялись лишь вопросы:

— Кто?.. Почему?.. Кто такой?.. Невозможно!

И тут за год неволи Авега впервые обратился с просьбой оставить ему открытки, что и сделали с великим удовольствием. А Русинова неожиданно пригласили к руководству клиники и предложили новую работу в спецотделении. Так он впервые увидел Авегу, но тогда ещё не знал, что судьба свяжет его с этим странным человеком на много лет.

Авега стал задавать вопросы, на которые следовало отвечать, и на контакт с ним решено было направить молодого, ещё неопытного врача Александра Русинова как раз из-за этого своего качества и, по сути, сделать из него ещё одного пациента. Сначала Русинов лишь приносил ему еду и витамины, привыкал сам и приучал к себе Авегу. Потом стал оставаться в палате на пять, десять, двадцать минут и так постепенно стал входить в доверие. Конечно, доверие это было относительным, ибо Авега на вопросы не отвечал, но зато очень внимательно слушал ответы на свои вопросы, заданные им, когда он впервые увидел картины Константина Васильева. И потому, когда Русинов рассказывал ему о художнике, пациент вдохновлялся и волновался одновременно. Раза два он возбуждённо вскакивал, ходил какой-то натянутой, ходульной походкой, враз потеряв свою величественность, и однажды в каком-то азарте выкрикнул:

— Завидую!

Над этим словом-страстью долго бились, пытаясь понять, чему и почему он завидует. И решили, что Авега, возможно, когда-нибудь занимался (как ни странно!) живописью и у него вдруг проснулась творческая зависть, наподобие той, что была у Сальери к Моцарту. Открытки Авега расставил на столе, как иконы, и подолгу, особенно когда оставался один, смотрел на них и произносил слово «Валькирия». Русинову поручили выяснить хотя бы примерно его род занятий в прошлом и даже составили хитроумный вопросник, основанный на творчестве Васильева. Но тут случилось непредвиденное. Утром Русинов застал Авегу в подавленном состоянии — и это тоже было неожиданностью. Он только что «встретил солнце» перед окном, причём с открыткой-автопортретом художника в руках, однако был безрадостным и даже скорбным.

— Не успел, — вдруг сказал он. — Как жаль! Вчерашний день — последний день…

— Что ты не успел? — машинально спросил Русинов.

— Я слепну, — признался Авега. — И пути не вижу под ногами. Авеги больше нет! А он ушёл вчера… Завидую!

— Кто ушёл? Куда? — примирительно спросил Русинов, внутренне напрягаясь.

Авега показал автопортрет Васильева:

— Ушёл в последний путь… Я мог его увидеть! Да не успел, слепец…

— Он жив! — заверил Русинов. — Если хочешь увидеть, я разыщу его и приглашу к тебе.

Пациент ослаб, помотал головой и замкнулся не только на этот день, а на несколько месяцев, словно в одиночестве растратил все накопленные слова. Этот короткий и осмысленный диалог был самым долгим за всё пребывание Авеги в неволе.

В тот же день Русинов сел на телефон и через Союз художников стал выяснять адрес Константина Васильева. И услышал невероятное: полюбившийся Авеге художник погиб вчера вечером.

На консилиуме решено было временно оставить скорбящего Авегу в покое и за это время разработать план и подготовиться к дальнейшим действиям. Его прорицание смерти, а точнее, знание об этой смерти без всякой информации извне заставляло искать совершенно новое к нему отношение. Русинов же отправился к Васильеву на квартиру, однако на похороны не успел, зато смог посмотреть все его полотна, к счастью, хранящиеся дома. Он переписал названия картин и засел в библиотеке, чтобы добыть исчерпывающую информацию о всех образах, легендах и загадочных фигурах, изображённых на полотнах Васильева. От картин, основанных на древнерусском и арийском эпосах и легендах, он пришёл к ведической индийской литературе и, коснувшись санскритского языка, вдруг ощутил, что ему самому стало «горячо». Он понял, что близок к какому-то открытию, связанному с личностью Авеги, однако подчинялся лишь интуиции — знаний катастрофически не хватало. Тогда он отправился на кафедру индийской филологии Института стран Азии и Африки при МГУ, где познакомился с преподавателем Кочергиной, очень приятной и простой женщиной. Они сначала вместе посидели над открытками — картинами Васильева, и Кочергина как-то очень доходчиво и элементарно разложила ему значение всех образов и символов и сама при этом удивилась, насколько глубоко, точно и неожиданно ярко художник чувствовал своё древнее прошлое. Русинов тогда ещё не давал никаких подписок, поэтому откровенно рассказал всё о своём пациенте.

— Авега? — переспросила Кочергина. — Какое интересное имя! Вернее, не имя — а рок, назначение!

И рассказала, что «Авега» с санскрита переводится как «знающий движение», «знающий путь или дорогу». И тут же объяснила, что в русских словах «га» означает движение — нога, телега, дорога, Волга, Онега, Ладога — и что на первый взгляд таинственный и мудрый язык древних ариев очень прост и доходчив для всякого русского, познавшего глубину своего языка от рождения, что, привыкнув к нему, можно на слух понимать, о чём говорят жители Северной Индии, и что знаменитый тверской купец Афанасий Никитин, не имея никакой подготовки, заговорил по-индийски, и что ходил он туда не лошадь свою продавать, а выполняя какую-то загадочную миссию — иначе бы его не впустили в главную святыню — храм Парват.

Умышленно или нет, но она наводила его на мысль, от которой Русинову становилось не по себе, она намекала на некую параллельность действия и назначения средневекового купца и непонятного, Бог весть откуда возникшего человека по имени Авега. С летописным путешественником всё казалось ясным и относилось к истории, но когда перед тобой живой человек, зачем-то намеревающийся идти на реку Ганг, — будто для него не существует ни огромного расстояния, ни государственных границ и прочих барьеров, — то в душе возникает ощущение какой-то ирреальности происходящего. Русинов хорошо знал байку, что врачи-психиатры, поработав долгое время с больными, сами постепенно становятся шизофрениками, однако молодой специалист слишком мало ещё работал в клинике, чтобы «заразиться» от пациентов. Тем более он родом был «от земли», из Вятской деревни, со здоровой, «мужицкой» психикой и очень твёрдо знал, что душевные болезни ему не грозят. Но как бы то ни было, все факты упорно подводили Русинова к единственному выводу: случайно задержанный бродяга (опять — «га»!) шёл с какой-то определённой миссией, не поддающейся нормальному современному разуму и образу мышления.

Расставаясь с Кочергиной, он вспомнил о какой-то зависти, которую высказал Авега в связи с художником. Совершенно не надеясь на определённый результат, на всякий случай он рассказал и об этом. Кочергина попросила в точности передать диалог и неожиданно просто объяснила, что Авега вовсе не завидовал Васильеву, а давал ему имя или определял его социальный статус, ибо «завидую» переводится как «наделённый знаниями», «учёный», «посвящённый в тайны вед». Это окончательно привело Русинова в замешательство: за «знаниями» Авеги стояло нечто непознанное, но, увы, — существующее в природе.

— Приходите ко мне учиться, — вдруг посоветовала Кочергина. — И станете смотреть на мир совершенно другими глазами.

Ошарашенный, он тогда не сказал ни да ни нет и обещал позвонить. Записывая его телефон и фамилию, она улыбнулась и вбила последний гвоздь в растерзанное сознание психиатра:

— Русинов… «Русый» с арийского языка переводится «светлый». Теперь подумайте, как перевести «Русь», «русский»… Ну ладно, я пошутила! — засмеялась она. — Не ломайте себе голову. Тема эта — неведомая современному человеку — бездна. Чуть ступите ногой — и уйдёте туда навсегда, с головой. И не видать вам покоя до самой смерти.

И тут Русинов вдруг уловил непонятное, едва ощутимое сходство между преподавателем санскрита и Авегой: оба они будто бы куда-то ушли с головой и существовали в этом мире лишь формально, одной телесной оболочкой. Один меньше, другой — больше, но это не меняло смысла…

После такой «подготовки» Русинов смотрел на Авегу другими глазами. Каждое его слово теперь казалось наполненным каким-то особым, символическим смыслом. Он как бы стал наконец понимать язык этого человека, но до понимания его образа мышления и мироощущения было непостижимо далеко, как если бы встретились два человека из разных эпох либо абсолютно противоположных цивилизаций.

Работа уже настолько захватила Русинова, что он думал об Авеге днём и ночью, методично продвигаясь по линии возбуждения сознания пациента. Как только пришёл анализ волос, ногтей и костной ткани зубов Авеги и подтвердился косвенный факт его длительной, возможно, постоянной жизни на Севере, в условиях малой солнечной активности, бедной фтором воды и резко континентального климата, и кроме того, долгой жизни в слабоосвещенном помещении, насыщенном ионизированными солями воздухом, о чём говорили суставы и соскобы с бронхиальных путей, Русинов уже самостоятельно начал отрабатывать «северную» версию. Он предложил неожиданный и решительный шаг — поехать с Авегой в путешествие по Северу через Архангельск, Печору и через всю Пермскую область. По расчётам, он сам должен был прямо или косвенно указать на место своего пребывания. А там уже — дело техники…

Русинов получил согласие руководства, однако на предложение попутешествовать по родным местам Авега категорически отказался.

— Обратного пути нет! — отчего-то разволновался он. — Мне определено идти на реку Ганга.

— Кем определено? — доверительно спросил Русинов.

— Роком… Я — Авега! Даже если совсем ослепну — пойду слепой. — Он вытащил расчёску и принялся расчёсывать свои длинные волосы. — Скоро закроется дорога! И мне снова придётся ждать восемь лет, а Валькирия не впустит в свои чертоги, не обнажит передо мной своей прекрасной головы, не покажет чудных волос…

— Кто она — Валькирия? — воспользовавшись печальной паузой, спросил Русинов.

— Валькирия, вот, — он показал открытку с картиной Васильева «Валькирия над сражённым воином». — Или вот! Посмотри, как она прекрасна! Видишь, светит мечом!

Авега поднёс ему другую открытку, где была изображена русоволосая дева (иначе сказать невозможно!) со свечой в заиндевелом зимнем окне. Картина называлась «Ожидание».

— Я уже был изгоем, — вдруг признался Авега. — И больше не хочу. И потому повинуюсь року — пусть уносит вода. Мне сейчас хорошо.

— А если тебя отпустят, ты пойдёшь на реку Ганг?

В глазах Авеги не появилось ни надежды, ни проблеска радости. Он снова стал спокоен, как сфинкс.

— Повинуюсь року.

— Но ты можешь пробыть в этих стенах до самой смерти! — взорвался Русинов, что делать не следовало. — Ты же — Авега! Ты знаешь пути! А это всё умрёт вместе с тобой, и ты не выполнишь своего предназначения.

Авега неожиданно улыбнулся, по-детски показывая белые молодые зубы.

— Нет лучшей доли для Авеги — умереть в пути! Карма изберёт меня, и обнажит голову, и осветит мечом дорогу. Я увижу свет «сокровищ Вар-Вар». Самый чистый и сияющий свет!.. Пусть после смерти, но стану Вещим.

Загоревшиеся глаза вдруг вновь утеряли блеск и стали пронзительно-голубыми, холодными, как прежде.

После этого разговора, естественно, записанного на плёнку, Русинова вызвали к руководству закрытым отделением и отобрали подписку о неразглашении любых сведений, касающихся Авеги, и как бы временно отстранили от работы, предоставив недельный отгул. Русинов снова засел в библиотеке, пытаясь отыскать хоть какие-то упоминания о «сокровищах Вар-Вар». Всё это можно было отнести к бреду, но стройность и поэтика слов Авеги источали какую-то притягательную силу, захватывали воображение, как хорошая и впервые слышимая музыка. Чем больше он копался в литературе, дающей удивительно скудные знания существования древней арийской цивилизации, тем больше возбуждался интерес. Все авторы, словно сговорившись, не касались этой темы и упоминали как-то вскользь, воровато, с оглядкой. Отечественные источники, за исключением редких и сугубо научных, вообще не давали никакой информации. Все — и современные, и дореволюционные — странным образом замыкались на христианской либо ветхозаветной истории человечества, на Западной и Восточной цивилизациях, упорно обходя всё, что связано с Севером и древними арийскими народами. Лишь в одной, тоненькой, как тетрадка, книжке Русинов нашёл критическую статью на некую монографию какого-то серба Елачича, называемую «Север как родина человечества». Однако самой монографии, судя по каталогам, ни в одной библиотеке СССР не существовало. Это поразительное недоразумение он попытался прояснить через Кочергину; та лишь грустно улыбнулась в ответ и ещё раз предложила ему прийти к ней учиться.

«Сокровища Вар-вар», случайно упомянутые Авегой, похоже, заинтересовали не только Русинова. Когда он вернулся после отгулов на работу, вдруг узнал, что Авеги в блоке нет, что Госбезопасность забрала своего подопечного и теперь содержит где-то под собственным наблюдением. У Русинова подкатил ком к горлу, на душе стало пусто, и работа в спецотделении, престижная и интересная, неожиданно потеряла всякий смысл. Он не подозревал, что за эти месяцы так сильно привязался к своему пациенту, что он стал не просто человеком, а тем возбудителем сознания, который делал жизнь сверкающей и любопытной для молодого психиатра. В тот же день он написал заявление с просьбой вернуть его в отделение неврозов, однако руководство категорически отказало, и Русинов услышал много лестных слов о себе и своём профессионализме.

— Вы, молодой человек, не представляете, что смогли вытянуть у этой чурки с глазами, — сказал ему заведующий. — Тут у нас такие чины побывали! Наш зверинец теперь в почёте у Министерства здравоохранения. Я сейчас готовлю к печати монографию, третьим её соавтором будете вы!

А Русинов неожиданно для себя успокоился и как бы мысленно повторил слова Авеги — «повинуюсь року»…

Предмета изучения не стало, однако он словно заразился понятиями и символами, с которыми жил или в которых блуждал Авега. Русинов ощущал, что прикасается к какой-то заповедной, может быть, запретной части мироздания и ему начинает открываться новый и неожиданный смысл привычных вещей. От скудных исторических материалов он двинулся в глубь своего собственного русского языка, которым, как считал раньше, он владеет довольно хорошо. Даже поверхностное знакомство с санскритом вдруг отворило перед ним некую невидимую дверь, за которой каждое слово неожиданно обрело тайный, глубинный смысл, наполнилось неведомой очаровательной магией. Его потянуло писать стихи, потому что он начал любоваться каждым словом. Это была восхитительная детская радость, будто он заново научился говорить и понимать язык. Оказывается, и нужно-то было лишь слегка почистить слово, сдуть с него пыль веков, чужих наречий, неверного толкования, и оно начинает сиять, как жемчужина, освобождённая от серой, невзрачной раковины. Он нашёл ключ — в основе огромной толщи слов, которые означали обрядовую суть человеческой жизни от рождения до смерти, было заключено всего три понятия: солнце — РА, земля — АР и божество — РОД. Язык сразу засветился и как бы озарил сознание! Тысячи раз он говорил, например, слово «красота» и никогда не вдумывался, из чего оно состоит, почему и в чём смысл его глубокого корня, неизменного на протяжении многих тысячелетий. А всего-то навсего в этом слове изначально жило солнце, свет, потому что нет на земле ничего прекраснее. Благодаря этому ключу, Русинову стали открываться все слова; их можно было петь, можно было купаться в них, как в воде, дышать, как воздухом:

— Ра-дуга, п-ра-вда, д-ар, ве-ра, к-ра-й, ко-ра, род-ина, на-род, род-ник…

Этимологический словарь безбожно врал либо составлялся людьми, совершенно не владеющими способностью видеть свет слова. А ему теперь казалось, что лишь слепой не увидит выпирающих, кричащих о себе древних корней, которые, словно корни старого дуба, оголились и выступали из земли. Это открытие ошеломило его ещё и тем, что он вдруг спокойно начал читать на всех славянских языках, а потом совсем неожиданно обнаружил, что ему становятся понятными без всякого заучивания все германские и иранские языки. Русинов тихо восхищался и так же тихо тосковал, поскольку начал жалеть, что не изведал этого раньше и закончил медицинский. Он уже окончательно созрел, чтобы воспользоваться предложением Кочергиной и этим же летом пойти к ней учиться. Она была права — «бездна» очаровывала и тянула к себе, как тянул его в детстве высокий старый лес, стоящий за вятской деревней Русиново. Казалось, там, за крайними огромными соснами, сокрыт таинственный, неведомый мир, а не грибы и ягоды, за которыми ходят взрослые люди.

Однако в тот год он не поступил в МГУ, поскольку его вдруг пригласили в Министерство внутренних дел и предложили работу в закрытом, строго засекреченном Институте, который, как объяснили, хоть и занимается поисками утраченных когда-то ценностей и сокровищ на суше и на море, но требует специалистов самых разных направлений. Русинов мгновенно сообразил, в связи с чем и почему именно его пригласили в такой заманчивый Институт: Авега был у них! «Сокровища Вар-Вар»! Догадка его тут же подтвердилась.

После трёхмесячной разлуки было заметно, как сильно изменился и постарел Авега. Похоже, за это время с ним круто поработали: он никак не среагировал на появление Русинова, хотя последний считал, что установил с ним довольно прочный контакт. Содержался Авега, можно сказать, в царских условиях: в отдельной трёхкомнатной квартире, разумеется, законспирированной и охраняемой. Институт был в двадцати километрах от Москвы, в заповедном, живописном лесу. Тут же жили многие его сотрудники в отдельных коттеджах, но не за забором с контрольно-следовой полосой и внутренней изгородью из колючей проволоки. Дом, в котором, повинуясь року, томился узник, считался служебным помещением, но специальная квартира была обставлена старинной мебелью, застелена коврами, имела потайной запасной вход и была начинена радиоаппаратурой, приборами наблюдения и представляла собой очень уютную клетку с подопытным кроликом.

Авега вовсе не угнетался неволей а, похоже, страдал от обилия людей, желающих поговорить с ним, и вопросов, ему задаваемых. О нём тут теперь знали почти всё, но ничего существенного пока не добились. В Институте была создана специальная лаборатория, которая работала по проекту «Валькирия». Госбезопасность, а точнее, её служба, курировавшая Институт, не теряла времени: личность Авеги была установлена, что вообще-то и послужило причиной перемещения его в ведение Института и создания проекта.

Его звали Владимир Иванович Соколов. В личном деле значилось, что он 1891 года рождения, уроженец города Воронежа, дворянского сословия, закончил факультет естествознания Петербургского университета в 1913 году…

В деле была единственная фотография, сделанная в двадцать втором году, на которой было изображено девять человек, стоявших полукругом возле овального стола, заваленного бумагами. Пятеро были в комиссарских кожанках, с оружием, и четверо — в цивильных костюмах, среди которых, судя по описи, вторым справа стоял Авега-Соколов — молодой, но статный человек с длинными «декадентскими» волосами. Все они были молодыми, с характерным для того времени наивным выражением лиц и глаз, смотрящих в объектив. Это был состав экспедиции, отправленной в Карелию на поиск варяжских сокровищ: стране требовалось золото для закупки паровозов в Швеции. В приложенной справке значилось, что экспедиция через три месяца работы переместилась сначала в Мурманскую область на реку Ура, затем вообще оставила путь из Варяг в Греки и морем перебралась в устье Печоры. Там её след неожиданно затерялся. Экспедиция исчезла в полном составе. По одним данным, она была захвачена и уничтожена белобандитами, группы которых бродили в то время по Северу, по другим — вся целиком бежала в Англию на контрабандистском судне, естественно, не с пустыми руками. Вторая версия имела подтверждение показаниями рыбаков, которые были свидетелями, как вооружённая группа из десяти человек ночью выплыла на баркасе в море, подошла к контрабандистской шхуне и захватила её. Команда, за исключением капитана, была перебита и выброшена в воду. Трупы английских моряков попали в сети рыбаков. Захватчики после этого подошли на шхуне к самому берегу и загрузили на неё около двадцати вьючных ящиков, привезённых на конях. Коней они тут же на берегу отпустили, даже не сняв вьючных сёдел, и рыбаки, в тот же день переловившие брошенных коней, в кармане притороченного к седлу дождевика обнаружили список продуктов, закупленных в потребкооперации, подписанный фамилией Пилицин. Это был начальник экспедиции. Улика говорила о массовом предательстве интересов Советской власти, во что, видимо, очень не хотелось верить, поскольку в составе группы находились четыре чекиста и политкомиссар — люди проверенные и надёжные. Поэтому и родилась версия, что экспедицию захватили бандиты, уничтожили и под её видом, с устрашающими мандатами, бродили по Северу.

Тут же, в деле, была и сравнительная экспертиза фотографии Авеги-Соколова, убедительная и бесспорная. Однако он и при таких фактах твердил, что он — Авега и больше ничего не знает и не помнит. К нему снова применяли гипноз, вводили двойную дозу препарата, расслабляющего волю, он же лишь засыпал и улыбался во сне и просыпался на имя «Авега». От него не добивались сведений об исчезнувшей экспедиции, хотя цель такая существовала; на прослушанных Русиновым магнитофонных плёнках звучал почти один и тот же вопрос: есть ли они в природе, варяжские сокровища, которые он однажды назвал «сокровища Вар-Вар», или это только предположение? Для работы с теми мизерными материалами, полученными от Авеги, уже привлекался специалист-филолог, который очень толково раскрывал суть малопонятных имён и названий, произнесённых «источником», — так в служебных бумагах назывался Авега-Соколов. «Карна» переводилась с санскрита как «ухо», «слух» (отсюда в русском языке существовали слова «карнаухий», «обкарнать»), но глубинная суть имени «Карна» полностью отождествляется с мифической Валькирией и расшифровывается буквально следующим образом: К-АР-на, то есть «относящаяся к подземному миру». Выходило, что Авега знал, что говорил. «Вар-Вар» толковалось как восклицание, боевой клич древних ариев, сохранившийся в славянских племенах до нашей эры, откуда произошло и название их — варвары. Понятия «РА» и «АР» — солнце и земля — существовали неразрывно, что доказывало передёрнутое звучание этих слов, и совокупно. В название горы АРАРАТ древние арии вложили смысл соединения земли и солнца. Свет и тепло как бы возжигали землю, делали её подобной солнцу, пригодной для существования человека, ибо арии — народы Ара считали себя в буквальном смысле детьми света солнца. Поэтому их возглас «Вар» означал тепло, земной огонь, зной, и синонимом его было слово «жар». (Отсюда в русском языке возникли глаголы «варить», «жарить», название «жар-птица».) Боевой клич ариев как бы прославлял этот земной огонь. А после победы они прославляли солнце криком — УРА! — который сохранился и поныне и означал торжество света — «у солнца!» — над тьмой. Антонимом — словом противоположного значения — был горький вздох, тоже существующий и поныне — УВЫ! — то есть буквально «у тьмы!», ибо множественным числом — ВЫ — называлась тьма. Поэтому дерзкие князья, замышлявшие походы на врагов, говорили «Иду на вы!» вовсе не из-за уважения к противнику, а точно определяли цель предстоящего сражения — сражения с тьмой.

И оказывается, потому нельзя называть Бога на «вы»…

Знатоки-толкователи были, но почему-то откровенничали лишь по просьбе Госбезопасности. Может, потому, что были уверены в полной конфиденциальности своих рассуждений: секретным бумагам Института не суждено было увидеть свет…

Видимо, в проекте «Валькирия» сотрудники не придали значения разъяснениям специалиста, и их работа оказалась невостребованной. Судя по магнитофонным записям, никто не пытался подобрать ключ к Авеге через его представления о мире либо из-за поспешности — хотелось получить сенсационный результат! — либо потому, что никто из попечителей «источника» не разбирался в его сложном мироощущении.

Русинов решил начать именно с этого. Чтобы восстановить контакт, он попросил разрешения, чтобы Авега вместе с ним мог выходить за пределы огороженной зоны — в лес и на реку. Руководство не опасалось, что Авега может совершить побег или вступить в контакт с третьим лицом, и потому прогулки за ворота начались под бдительной негласной охраной. Неведомым чутьём Авега чувствовал невидимых соглядатаев, знал, что все разговоры пишутся на диктофон, спрятанный в одежде Русинова, и поэтому ни на секунду не расслаблялся. Со своим ровно-спокойным видом бродил он по лесу, берегом реки, стоически выслушивая размышления Русинова по поводу весеннего торжества природы и равнодушно смотрел себе под ноги. Тогда Русинов проделал эксперимент — не взял с собой диктофон и сразу ощутил, что временами Авега начал отвлекаться от своего привычного состояния — всего на несколько секунд, — но это уже был результат.

— Облака плывут, а тучи идут, — к чему-то сказал он, с лёгкой печалью глядя в небо. — Дождь идёт, человек идёт…

А глядя на весеннюю воду, неожиданно обронил:

— Время бежит, вода бежит, человек бежит, а лодка плывёт.

Тогда Русинов пришёл к начальству, рассказал об эксперименте и попросил хотя бы на одну прогулку снять охрану. Похоже, ему, молодому сотруднику, ещё не доверяли полностью, хотя Русинов сумел доказать, что Авега не побежит, поскольку считает, что находится в неволе по некоему предначертанию свыше, по воле рока. Согласились убрать надзирателя всего на час, однако же перекрыли в окрестностях все дороги, тропы и речку, а на крышу самого высокого здания Института посадили наблюдателя с аппаратурой, который умел считывать слова с губ говорящего. Об этом Русинов тогда не знал.

О том, что эксперимент удался, начальство узнало и без доклада Русинова.

Едва покинули КПП Института, Авега начал проявлять чувства — ощущал благодать весеннего тёплого дня, радостно щупал кору деревьев, нюхал, не срывая, свежие листья и вербные почки, с замысловатой улыбкой щурился на солнце и часто проводил безымянным пальцем по лбу от волос и до кончика носа. Видимо, это движение означало что-то ритуальное и конкретное: он никогда не делал его в стенах помещения. Русинов заметил, что он совершает это движение всякий раз, как только посмотрит на солнце. Возле забора он увидел крапиву и, сразу оживившись, безбоязненно нарвал горсть мелких, особенно злых побегов, с удовольствием растёр её в ладонях, а одним целым листком, усеянным жилами, осторожно провёл по лбу и носу — по тому месту, где проводил пальцем. Чтобы проверить ощущения, Русинов незаметно отстал, сорвал листок крапивы и проделал то же самое: лоб и спинку носа зажгло, казалось, кожа начинает стягиваться к обожжённому месту, на глаза навернулись слёзы, но неожиданно посветлело в голове! Он тут же постарался растолковать мысленно слово «крапива». Дословно получалось «напившаяся солнца» и потому, наверное, огненная…

Авега шёл как бы независимо, самостоятельно выбирая маршрут, и поэтому Русинов двигался чуть сзади, давая ему возможность выбирать себе путь. Таким образом, «знающий пути» повёл его вдоль высокого забора Института, с каждым шагом набирая скорость, и вдруг побежал. Русинов устремился за ним и хотел было уже перерезать дорогу, обогнав пациента, но тот резко остановился возле небольшого гниющего болота с тухлой, застоявшейся водой, скинул ботинки и забрался в грязь.

— Вот здесь хорошо, — с затаённой радостью, словно расшалившийся ребёнок, вымолвил он. — Здесь всё открыто и небо близко… Я постою здесь!

Русинов примостился на корточках на берегу и старательно выжидал, когда закончится странный моцион. Это болото, судя по новому забору, недавно выгородили из территории Института, вероятно, из-за гнилостного запаха. Лишь много позже Русинов выяснил, что на этом месте был когда-то подземный бункер для укрытия личного состава Института от оружия массового поражения. Говорили, что бомбоубежище из-за инженерных просчётов попросту утонуло в плывучих обводненных грунтах…

Наконец Авега выбрался из болота и, босым, тихо направился к реке. На берегу он сел, свесив ноги с обрыва, и стал медленно пересыпать песок из ладони в ладонь.

— Как твоё имя? — вдруг спросил он.

— Русинов, — умышленно назвал фамилию, зная её перевод.

— Имя — твой рок, — определил Авега и посмотрел на собеседника с едва заметным интересом.

— А как же тебя зовут? — спросил Русинов.

— У меня нет имени, я — Авега, — проговорил он и неожиданно властно приказал: — Посмотри на солнце!

Русинов покорно глянул на яркое солнце — резануло глаза, и он инстинктивно зажмурился.

— Теперь отвернись и смотри в землю с закрытыми глазами, — скомандовал Авега. — Что ты видишь?

— Зеленоватое пятно на бордовом фоне, — ответил Русинов.

— В какую сторону направлен луч от пятна? — деловито спросил Авега.

— Вниз.

Русинов ждал продолжения, а точнее, окончания этого «тестирования», но Авега отчего-то замолчал, словно что-то проверил для себя, и успокоился. Его не следовало сейчас пугать неосторожными вопросами и уточнениями, и Русинов отдавал ему инициативу беседы. На первый раз было достаточно и того, что удалось вновь наладить контакт, причём взаимный, сосредоточенный уже на личности Русинова.

— Ты изгой, Русин, — неожиданно проронил Авега, пересыпая песок. — Но рок тебе — не соль носить на реку Ганга, а добывать её в пещерах.

Он наклонил ладонь, и песок медленно ссыпался в мутную весеннюю воду…

3

Впервые после трёхлетнего перерыва Русинов снова выехал в экспедицию, но теперь уже в одиночку, за свой счёт и по своей охоте. Единственное, что напоминало ему прежние поездки, было условие полной секретности; куда, зачем и почему, никто не должен был знать, даже сын, и потому требовалось сочинить легенду, которая бы успокоила всех — родных, друзей и знакомых — и чтобы никто из них не встревожился, по крайней мере до осени, и не бросился искать. Русинов впрямую или косвенно объявил всем, что нанялся в строительную бригаду шабашников и едет в Ростовскую область на всё лето, где одна совместная фирма строит небольшие заводики по переработке овощей и фруктов. Это было убедительно, поскольку пенсии на жизнь не хватало, а оформляться на постоянную работу нет смысла.

Выехал он на «уазике» Ивана Сергеевича: эта машина хоть и жрала много бензина, но была проходимой и удобной — дом на колёсах. В салоне была пристёгивающаяся к стенке кушетка, стол, маленькая чугунная печурка и даже умывальник. Иван Сергеевич оборудовал её для зимней рыбалки, по, правда, ни разу ещё не успел съездить. Зато мечтал, как выедет на машине прямо на лёд, обкидает её снегом, чтобы не дуло снизу, и, открыв лючок в полу, просверлит лунку и опустит удочку. И будет сидеть, попивая кофеёк, в одной майке…

Если бы кто-нибудь заглянул внутрь «уазика», то сразу бы определил, что это обыкновенный автотурист, которые с начала лета во множестве отправляются в путешествия по изобретённым зимой маршрутам. В салоне, привязанные к полу, стояли коробки и ящики с продуктами, запасной задний мост в сборе, раздаточная коробка, топор, пила, японский спиннинг с безынерционной катушкой и телескопическим удилищем, на стенках — плакаты с эротическими сценами — попросту почти обнажёнными женщинами, на окнах — занавески с рюшками. Правда, в изголовье кушетки, под притянутым резиновой сеткой поролоном, лежал карабин Маузера с патронами, охотничий нож, а на передней панели, на виду, висел закреплённый резиновым жгутом мощный морской бинокль и в специальном чехле прибор ночного видения. Однако и это вряд ли особенно-то насторожило чужой глаз: оптика для туриста — нормальное дело, а на оружие были документы, да и всякий проверяющий бы согласился, что путешествовать в одиночку по дорогам России в наше время далеко не безопасно. Хотя Русинов прекрасно понимал, что если Служба станет разыскивать и следить за ним, то тут никакой отвод глаз, никакие оправдания не помогут и, возможно, в определённой ситуации придётся даже оставить где-нибудь машину, а то и вовсе бросить и уйти, прихватив с собой рюкзак, оружие и оптику, да ещё этот японский спиннинг.

В рюкзаке среди продуктов лежал батон колбасного сыра, завёрнутый в газету «Куранты», на которую Русинов сколол иглой карту «перекрёстков Путей», уточнённую после признания Ивана Сергеевича в том, что топооснова халтурная. И отдельно, на обёрточной непромокаемой бумаге, была вычерчена координатная сетка. Пропитанная маслом, бумага почти скрывала след тончайшего карандаша, однако сложенная по определённым точкам с газетой, на просвет давала более или менее нормальную картину. Кроме того, «легально» в рюкзаке лежало с десяток листов двухвёрстных карт, с которых был снят гриф секретности и которые продавали теперь в киосках. Поэтому уликами могли стать лишь газета и обёрточная бумага. Конечно, если бы всё это попало в руки Службы, конспиративные хитрости Русинова с блеском бы провалились: камуфляж был рассчитан на милиционеров, на местных сотрудников Службы. Поэтому Русинов убрал и перенёс с координатной сетки все цифры на отдельный листок, который постоянно носил при себе. В этой самодеятельной экспедиции не было криминала, клады можно было искать где угодно. Русинов опасался за своё открытие — карту «перекрёстков», которая давала возможность целенаправленного поиска. Если Институт, эта «птица Феникс», вновь возродился из пепла и теперь на новой экономической основе ищет «сокровища Вар-Вар», для них эта карта — молниеносный успех. Шведы не пожалеют денег, вооружат фирму авиатехникой, суперсовременным оборудованием, и Савельев с компанией за месяц отработает все «перекрёстки» и найдёт тот, единственный, из двенадцати тысяч. И если Служба засечёт его путешествующим как автотуриста, то, разумеется, ни в какую легенду не поверит и начнёт за ним слежку, а при случае устроит ещё один обыск. К тому же, если бы было точно известно, чья это Служба. Смотря на какую нарвёшься: свои, российские, может, ещё пожалеют или постесняются давить силой, а чужие особенно церемониться не станут — возьмут живьём, нашпигуют уколами, и сам всё расскажешь. Такого безразличия к психотропным препаратам, как у Авеги, у простых смертных нет. Поэтому Русинов как бы халтурил сам для себя — старался не запоминать координаты точек и вообще забыть принцип и идею «перекрёстков Путей». Карту, или хотя бы какую-нибудь одну из трёх её частей, он успел бы уничтожить. Однако в машине находились две важные вещи, которые не подлежали уничтожению ни при каких условиях. Нефритовая обезьянка, закамуфлированная под медвежонка, была обряжена в кожаные штанишки и куртку, которые Русинов сшил сам, и подвешена в качестве талисмана на крепких капроновых растяжках около зеркала на лобовом стекле: всегда на глазах, да и вдруг на самом деле поможет ему древний арийский божок? Труднее было с кристаллом КХ-45, без которого можно было не отправляться в эту экспедицию, ибо на то, чтобы отыскать точку «перекрёстка Путей» на местности — одну точку! — потребуются годы.

Человек получил разум и способность мыслить, но вместе с тем утратил те возможности и способности, которыми очень даже просто владел весь животный мир. Звери совершали переходы в тысячи километров, точно зная, где есть корм и условия существования, рыбы безошибочно находили путь к местам икромёта, и птицы, родившиеся на Севере и никаких земель, кроме родины, не знавшие, отлично «помнили» дорогу на юг и место зимовки. Человек же вместе с разумом ослеп и разучился ходить по земле; он стал блудить в пространстве, как ребёнок, потеряв всякую чувствительность к пунктам ориентации. Конечно, утратил не сразу, а постепенно, и его скорость «ослепления» была прямо пропорциональна проникновению ума в тайны и загадки природы. Чем глубже человек познавал явления и процессы, происходящие в окружающем мире, тем мир этот как бы всё жёстче мстил ему, отнимая природные способности. Последней каплей стало для человека открытие таинства строения атома. Произошло короткое замыкание, от вспышки которого разум прозрел окончательно, но ослепли чувства единения с природой. За всё следовало платить…

Первые кристаллы поколения КХ-40 были очень дорогим удовольствием, поскольку выращивались только в космосе, на станции «Салют», и использовались в приборах самонаведения крылатых ракет. Один кристалл заменил десятки килограммов аппаратуры, причём сложнейшей, и, естественно, был засекречен, имел собственный самоликвидатор, так что, не зная специального кода, его и похитить-то было нельзя, а точнее, невозможно было открыть вакуумную капсулу, где он хранился. Раздавался негромкий хлопок, и на ладонь вместо кристалла сыпался серый, невзрачный порошок. Первые КХ-40 можно было держать лишь в вакууме, поскольку на воздухе они в течение месяца истаивали, превращаясь в ничто, как искусственный лёд. Зато второе поколение кристаллов — КХ-45 было много устойчивее к земной среде и выдерживало её до года.

Вся магия кристалла заключалась в том, что он «чувствовал» магнитные силовые линии Земли и точно находил благоприятный и оптимальный путь между ними. Крылатая ракета, снабжённая таким чувствительным глазом, уходила от радарных полей, не реагировала ни на какие радиопомехи и магнитные бури. Специально для Института был изготовлен прибор с кристаллом КХ-45, который должен был заменить лозоходцев с их рамками и чувствительными руками. Но сами лозоходцы противились новшеству, как могли, ибо теряли свой кусок хлеба и своё полузагадочное, не от мира сего, существование. В их руках экспериментальные приборы беспомощно врали, кристаллы часто превращались в порошок от неосторожного вскрытия вакуумных капсул, и специалисты-инструкторы научного учреждения, чтобы не актировать самоликвидацию, приносили в Институт свои, «левые» капсулы с кристаллами, не имеющие обязательного регистрационного номера.

Кристалл КХ-45 был спасением экспедиции, но одновременно и самым уязвимым её местом. Капсула из нержавеющей стали была небольшая, размером с чайный стакан, и Русинов запаял её в нижний бачок радиатора. Вся беда в том, что скоро этот тайник для неё уже бы не пригодился, потому что на первом же «перекрёстке Путей» вынутый из капсулы кристалл невозможно было поместить назад: требовался специальный вакуумный агрегат, достать который было невозможно. Поэтому срок службы кристалла после извлечения на свет Божий измерялся десятью-двенадцатью месяцами, а надо было проехать и пройти с ним не одну тысячу километров. Кроме того, существование самого кристалла в личной собственности было законным основанием для задержания и ареста: он один из немногих вещей в России пока ещё не стал предметом купли-продажи и составлял государственную тайну стратегического значения.

Загадка древних путей человека, путей миграции зверей и птиц состояла в том, что, передвигаясь на земле с севера на юг, с востока на запад, а равно и в обратном направлении, они не задумывались об ориентирах. Они шли, повинуясь законам сансары. Это было единство всей природы, несмотря на всё многообразие форм существования жизни. Они изначально знали, как пройти по земле и не попасть ни в ловушки, ни в катастрофы, найти пищу, воду, кров, а если нужно — целительные травы и корни. Знание путей хранило им не только жизнь и свободу, но и как бы позволяло исполнять все предначертания рока. Пути земные имели свои параллели с путями небесными, судьбоносными, отражёнными как бы зеркально. И если ты по какой-то причине — чаще всего от болезни или старости — утерял эту способность — находиться в постоянном створе путей земных и небесных, то можешь угодить в лапы хищнику, сорваться в пропасть, умереть от безводья и голода. Суть открытия, сделанного в лаборатории Русинова, заключалась в том, что все пути как бы скользили в «спокойном» пространстве между магнитными силовыми линиями и полями, мимо магнитных бурь и штормов, находили лазейки между множеством озёр, проходы в непроходимых горах, воздушные коридоры над морями и озёрами. И потому древний человек знал, когда можно отправляться в путь, и не трогался с места, даже если был попутный ветер, ибо без всякого прогноза погоды ему было известно, что к обеду начнётся шторм. Потому лебеди оставались вдруг дневать при ясной погоде, а зверь загодя наедался и ложился в чаще переждать непогоду. Атавизмы этого предчувствия, наверное, оставались ещё у Колумба и Семёна Дежнёва, у Ермака и Афанасия Никитина, по только атавизмы. Колумб сразу бы «признал» Американский континент и не принял его за Индию; Ермак бы «знал», что нельзя в этот день выходить из походного шатра, ибо его поджидает опасность и смерть.

Наверное, древний человек и весь живой мир знали ещё что-то, владели какими-то другими способностями и чувствами, пока не открытыми, поскольку гравитационные приметы были лишь первым пластом познания глубин мироздания. Откуда бы тогда было известно им строение Вселенной и строение атома?

Трагедии для всей живой материи на Земле наступали лишь тогда, когда они становились продолжением космических трагедий — изменения силы земного притяжения, замедление или увеличение скорости вращения небесных тел, удары огромных метеоритов, взрывы которых могли породить эффекты «ядерной зимы» и оледенение материков. Тогда всё живое на Земле теряло свои способности к чувствам и ориентации в новой среде. Однако наступившее равновесие и спокойствие всех стихийных сил на Земле достаточно быстро приводили в чувство и зверей, и птиц, и человека. Они скоро находили пути и вновь продолжали своё гармоничное существование.

Личное же открытие Русинова, не зарегистрированное и не защищённое авторским правом, состояло в том, что он нашёл «перекрёстки» меридиональных и широтных путей. И поразило то, что на земле они были обязательно чем-то отмечены, — чаще всего в масштабе «микроперекрестков» стояли церкви, а, по преданиям, на этом месте до христианства существовали языческие капища, священные деревья и рощи, а то и просто обыкновенные игрища. На «Микроперекрестках» находились древние города, поселения, стоянки, и если даже было пусто и предания не сохранили ни топонимики, ни событий, с ними связанных, то при раскопках обнаруживались мощные культурные пласты либо древние поля битв.

А он рассчитывал отыскать древние арийские города, оказавшиеся под ледниковой морёной, на дне озёр под мощным слоем ила, под руслами рек, а то и вовсе стёртых с лица земли. Он мечтал найти центр этой исчезнувшей культуры, ибо свято верил Ломоносову: ничто не берётся из ничего, и ничто не исчезает бесследно, за исключением, пожалуй, эфемерных кристаллов КХ-45. И те, наверное, испаряясь, что-нибудь выделяют…

На какое-то время даже идея поиска «сокровищ Вар-Вар» отступила на второй план, и если бы не известие, что перевоплощённый в совместное предприятие Институт, оказывается, существует и работает над проектом «Валькирия», Русинов бы ещё задержался на одно лето, чтобы отработать методику поиска, уточнить расчёты, сделать поправки и подготовиться к долгосрочной экспедиции более основательно.

Теперь же он ехал в строго определённое место — на Северный Урал, в зону, наиболее вероятную для осуществления проекта. Именно здесь было самое мощное скопление «перекрёстков» разной величины — от пятачков до огромных площадей в десятки километров. Словно кто-то встал посредине Евразийского континента и сгрёб руками все астральные точки с запада и востока, заодно насыпав гряду Уральского хребта.

Но более, чем своим открытиям и расчётам, более, чем магическому кристаллу, Русинов доверял сохранившейся топонимике. УРАЛ буквально означало — «Стоящий у солнца». А на одном меридиане с ним, но много южнее, в «стране полуденной» находилось озеро АРАЛ. Это название переводилось как соединение огня земного и небесного. Однако неразрешённой загадкой оставалось то, что в районе усыхающего Арала было почти полное отсутствие «перекрёстков». Наверное, потому и нельзя жить там, где смыкаются два огня. Не зря же не советуют попадать между ними…

Однако что Северный Урал, что окрестности Арала были места малонаселённые, но это уже оттого, что человек давно перестал чувствовать, где ему следует жить, и рвался в крупные города и столицы.

Русинов выехал из Москвы через Щёлково на Иваново, а оттуда через Заволжье в Городец на Шахунью, чтобы проехать через родную Вятку.

Без задержки проскочил Берёзники, и его вдруг словно током прошибло, когда он увидел под Соликамском знак «ГАИ-1 км». За всё это время он проехал добрую сотню таких знаков и ни разу не ощутил холодноватого озноба на затылке. Русинов свернул на обочину и ударил по тормозам. Посидел за рулём, прислушиваясь к собственному состоянию духа, затем достал бинокль и забрался на площадку-багажник, установленную на крыше машины.

Каланча поста ГАИ торчала как на ладони. Мимо неё изредка проносились машины, слегка лишь скидывая скорость: это, скорее всего, означало, что водители видят пустой фонарь на каланче. Минут десять Русинов присматривался к посту, но ни один гаишник так и не появился. Он снова сел в кабину, погладил медвежонка.

— Ну что, Дева, пронеси мимо!

«Дева» на санскрите означало «бог».

До поста оставалось не больше сотни метров, когда из-за угла неторопливо выступил инспектор ГАИ в белых ремнях и лениво поднял жезл. Русинов мгновенно понял — этот гаишник ждал именно его! Не зря был звонок, не зря ёкнуло сердце перед этим постом! Ни свернуть, ни остановиться уже было нельзя — только хуже сделаешь. И надо же, считай, на последнем посту! Дальше уже пойдут деревенские милиционеры, с которыми в любом случае проще…

Русинов сбросил ногу с педали газа и медленно подкатил к посту. Он никогда не выходил из машины при проверках, если этого не требовали. Стекло в дверце опущено, и говорить с гаишником из высокой кабины намного выигрышнее, чем, например, из «Волги», когда надо смотреть снизу вверх. Ещё не спрашивая документов, гаишник обошёл «уазик» кругом, чего-то там посмотрел и наконец остановился перед дверцей, вяло козырнул, что-то промямлил, но чётко спросил документы. Русинов неторопливо подал ему водительское удостоверение и паспорт на машину с доверенностью Ивана Сергеевича. Гаишнику на вид было лет сорок, пухлые губы, вздёрнутый нос и красные щёки — типичный сельский мужик, выросший на молоке и свежем воздухе. Он лениво листал документы, что-то читал, рассматривал, отгоняя комаров от лица, между делом озирался на дорогу.

— Ну что, порядок, командир? — весело спросил Русинов.

«Командир» лишь мельком глянул на него и снова погрузился в изучение доверенности. И вдруг спокойно протянул руку и спросил:

— Ключи?

Не сразу сориентировавшись, Русинов помедлил и подал ему ключи зажигания.

— Выйдите из машины, — тихо и властно потребовал гаишник.

— В чём дело, инспектор? — спросил Русинов, пытаясь оценить обстановку. На кожаной куртке не было знаков различия, но зато на груди висела бляха с номером. Русинов машинально запомнил его, сделав равнодушный вид.

— Откройте заднюю дверцу кабины, — потребовал инспектор.

— Она не открывается, — спокойно проронил Русинов. — Заставлена вещами.

Тот мерил его взглядом, указал жезлом:

— Открывайте боковую!

Русинов открыл и стал рядом, незаметно наблюдая за лицом инспектора, — хоть бы один мускул дрогнул! Тяжело забравшись в салон, молча осмотрел вещи, картины полуобнажённых женщин на стенках — специально для отвода глаз повешены: мужской взгляд уж никак не минует, — однако этот с прежней ленцой спросил:

— Что в коробках и ящиках?

— Продукты, — ответил Русинов.

— А это что? — Он слегка пнул сапогом резиновую лодку в чехле.

— Резиновая лодка.

— Покажите, — сказал инспектор. Пришлось влезать в салон. Расходясь с гаишником в тесном проходе, ощутил от него запах зелёной листвы и тёплого асфальта. Шея уже была загоревшая на солнце до черноты, а воротник куртки вытерт до тканевой основы искусственной кожи. После показа лодки он почему-то неодобрительно хмыкнул, вроде как дерьмо лодка, и выбрался на улицу. Русинов решил, что проверка закончилась, но гаишник ещё раз посмотрел на госномера машины и приказал:

— Откройте капот.

Забравшись в кабину, он сунулся к двигателю, что-то тёр там, смотрел, затем сел на сиденье, покачался, словно пробуя, мягко ли, и тут только Русинов уловил, что его ленивый взгляд лишь прикрытие. На самом деле он цепко и молниеносно осматривал кабину. Вот задержал взгляд на медвежонке, тронул его пальцем, вот пробежал глазами по цифрам на бумажке, притиснутой магнитом к передней панели, — Русинов отмечал километраж, — напоследок покосился в зеркало заднего обзора.

— Снимайте номера, Александр Алексеевич! — отчеканил он.

Чтобы не возбуждать ещё больше себя и его, Русинов послушно достал ключ и стал откручивать болты. Гаишник с прежним меланхоличным видом выступил на проезжую часть и поднял жезл автомобилю, идущему в Соликамск. Пока Русинов справлялся с номерами, он проверил документы, багажник, что-то поспрашивал у водителя и отпустил с миром. Затем подошёл к «уазику» и стал, постукивая жезлом по сапогу. Это был сильный человек, ничего не боялся: кобура с пистолетом застёгнута и сдвинута к спине. Русинов подал ему жестянки номеров. Инспектор брезгливо взял их, отнёс в свою машину, потом вдруг по-хозяйски сел в «уазик», запустил двигатель и ловко заехал в загородку у стены постовой каланчи. Вместо ворот у отстойника была тяжёлая двутавровая балка, которую гаишник запер на замок, и, ни слова не сказав, сел в свой жёлто-пёстрый «жигулёнок».

— Слушай, командир, — всё-таки миролюбиво сказал Русинов, — мне что прикажешь, здесь весь отпуск загорать?

— Если прикажу — будешь загорать, — так же миролюбиво отозвался инспектор и лихо вывернул на дорогу.

Проводив его взглядом, Русинов вернулся к отстойнику, попинал баллоны и огляделся. Вокруг было пусто, на открытом поле гулял тёплый, почти летний вечер, по обе стороны от дороги зеленели озимые, и трудно было поверить, что это мирное место может чем-то угрожать. Он точно знал, что слежки за ним не было на протяжении всего пути. Много раз он делал проверки, сбрасывал скорость, чтобы пропустить увязавшийся за ним автомобиль, запоминая его номер и цвет, но подозрения не оправдывались. И если бы его вели по радио, передавая от поста к посту, то уже за столько километров обязательно для порядка где-нибудь остановили и проверили. Русинов давно водил машину и много ездил, поэтому хорошо знал повадки ГАИ. Неужели в Москве что-то произошло и Службе — чёрт знает какой! — стал известен маршрут движения и конечный его пункт?

Что бы там ни было, а надо приготовиться ко всему. Кристалл в надёжном месте, нефритовая обезьянка пока в безопасности — её можно снять, если машину погонят в город. Карта!.. Русинов втащил рюкзак в кабину, развязал его, аккуратно расстелил промасленную обёрточную бумагу на капоте вместо клеёнки, достал хлеб, банку консервов и батон сыра, завёрнутый в газету «Куранты». Есть не хотелось, но он создал видимость, что приготовился к обеду. В бинокль из кабины хорошо было видно дорожный изгиб. Если появится один гаишник на «жигулёнке», можно и пожевать что-нибудь; если же опергруппа — нужно успеть скомкать, изорвать координатную сетку, а отдельный лист с цифрами придётся съесть. Газету можно и не трогать. Эта карта что-то значила, когда была триедина в своих частях. Отсутствие даже одной части делало её практически бесполезной головоломкой. Примитивная конспирация была надёжна, как трёхлинейная винтовка.

А виноват был сам! Хоть и напряжённая, но благополучная дорога успокоила, укачала бдительность, и потому презрел тот интуитивный толчок, когда увидел злосчастный знак «ГАИ». Следовало бы подождать до вечера и вообще до утра под этим знаком. Высмотрел бы, изучил обстановку и утром, когда гаишники ещё не злые и не придирчивые, спокойно бы проехал… Но ведь этот ждал именно его машину! Перед ним ни одной не остановил, а нарисовался, гад, когда уже не развернуться. Может, видел, что «уазик» остановился под знаком? Если у него есть оптика на каланче, мог разглядеть и Русинова с биноклем на крыше…

Хуже всего, если сейчас вместе с гаишником прикатит Савельев и скажет: ну всё, Мамонт, гуляй, моя фирма работает!

Это хуже, чем опергруппа…

Конечно, Русинов бы наплевал на фирму и на Савельева, но тогда бы работы в это лето не получилось. Он фирме нужен, если делали обыск. Значит, за ним бы организовали мощное наблюдение, чтобы он выдал всё, что знает и что намеревается делать в горах. И тогда бы Русинов устроил им бег с препятствиями, тогда бы поводил «экскурсии» по Северному Уралу! А заодно и по сибирской его стороне. Сам бы не поработал, но и Савельеву не дал. Таких бы заморочек ему наделал, таких бы знаков на скалах и останцах начертал!

Эти старинные знаки впервые были найдены в 1977 году. Их обнаружили сотрудники Госбезопасности, которые курировали Институт. В то время туристов по Уралу ходило немного, и те, что добирались в самые глухие уголки, обычно считались людьми серьёзными, чтобы малевать на скалах. Фотографии знаков попали в Институт для расшифровки, но сколько ни бились над ними, разгадать не могли. Белой краской была изображена вертикальная линия и четыре крупные точки с левой либо с правой стороны по всей длине. Русинов специально во время бесед с Авегой рисовал эти знаки, как бы между делом, однако тот не реагировал.

Тогда где-то в верхах было решено взять Северный и Приполярный Урал под негласный контроль и ужесточить проверку приезжающих и уезжающих отсюда людей.

И не потому ли сейчас машину Русинова загнали в отстойник?

4

В первой экспедиции на Северный и Приполярный Урал Институт не участвовал. По любой территории первыми проходили разведчики — сотрудники Госбезопасности, которые оперативным путём устанавливали все условия и детали предстоящей работы в регионе от нравственно-психологического состояния населения до метеорологических наблюдений. Это были профессиональные разведчики, работавшие внутри страны, обычно маскировавшиеся под геологов, топографов, сборщиков фольклора и даже старообрядцев — в зависимости от специфики задания. Северный и Приполярный Урал приковал внимание Института тем, что исчезнувшая экспедиция двадцать второго года, в которой принимал участие Авега-Соколов, приплыла в устье Печоры и намеревалась подняться по ней в верховья. Кроме того, топонимические исследования этого региона показали, что около восьмидесяти процентов названий происходят от древнего арийского языка. Тогда ещё карты «перекрёстков» у Русинова и в помине не было, но поразительная способность слова — хранить историю надёжнее, чем хранят её курганы, могильники и городища, — как бы уже вычертила эту своеобразную карту.

Два разведчика заходили в обследуемый регион с юга, сухопутным путём, а два должны были повторить предполагаемый путь экспедиции Пилицина и подняться на моторных лодках по Печоре и собрать хоть какую-нибудь информацию об исчезнувших людях. Обо всём этом Русинов узнал лишь полгода спустя, когда к нему стали попадать материалы разведки и стало ясно, что Служба уже приступила к работе. После обнаружения этих странных знаков сухопутную группу целиком переключили на их поиск, чтобы как-то систематизировать и найти закономерности, а также на поиск человека, оставляющего эти знаки. Всего их найдено было семь, но привести эту наскальную живопись к какому-то логическому заключению не удалось. Они стояли на прибрежных скалах, на камнях у троп; один оказался на вершине хребта, а один и вовсе на кладбищенской ограде возле деревни. В том же семьдесят седьмом в Институте появился первый экстрасенс — небольшой и невзрачный человечишка с вечно заспанным, припухшим лицом. Он единственный дал «вразумительное» заключение — что знаки оставлены снежным человеком, у которого своя, космическая, логика, непонятная для нормальных людей. Вскоре после этого экстрасенса убрали из Института, а заодно заменили директора.

Вторая группа прошла по реке Печоре и обнаружила лишь единственный след, оставленный экспедицией Пилицина, и то в нижнем течении. Нашёлся старик, который вспомнил, что в двадцать третьем году он вместе с отцом отвозил на мотоботе то ли восемь, то ли девять человек вверх по Печоре до деревни Курово, которая относится уже не к Архангельской, а к Вологодской области: Коми АССР тогда входила в её состав. Будто бы у этих людей была какая-то строгая бумага, по которой сельсоветы были обязаны предоставлять им лодки, подводы и даже верховых лошадей. Установить, был ли такой мандат у экспедиции, оказалось невозможным, поскольку документов об организации её, снаряжении и экипировке в архивах почему-то не сохранилось. Неизвестно даже было, кто конкретно формировал её, ставил задачу и кто из Совнаркома давал «добро» на её отправку. Конечно, посылалась она наверняка с ведома Дзержинского и в строгой секретности, однако и при таком раскладе всё равно должны были сохраниться материалы, в которых хотя бы косвенно — визами, справками, расписками — о ней говорилось. Зато в архивах было найдено толстое дело об исчезновении экспедиции: многочисленные и пространные допросы родных и знакомых членов экспедиции, рыбаков, советских и партийных работников — ГПУ лихорадочно и настойчиво пыталось дознаться, кто из девяти человек остался в живых. На протяжении десяти лет в дело подшивались оперативные данные о розыске, о наблюдении за семьями, пока большая их часть не была арестована и отправлена в лагеря.

Когда Русинову разрешили ознакомиться с этим делом, его поразила надпись на папке — «Хранить вечно!»

В начале семьдесят восьмого года печорские разведчики вернулись в Москву, и скоро в Институте появился их отчёт с подробными рекомендациями и выводами. Сухопутная же группа оставалась до весны, чтобы собрать сведения о количестве въезжающих в регион всевозможных экспедиций, туристических групп и отследить весеннюю миграцию местного населения, связанную с летними станами на лесоповалах и химподсочке. Русинов по молодости немного завидовал работе разведчиков, хотя знал о ней лишь по поступающим от них материалам. Эти люди годами жили под чужими именами, были вольными и свободными в поиске и как бы успевали проживать несколько жизней. По крайней мере, так ему казалось…

И неожиданно в мае связь с ними прервалась. Разумеется, Служба работала самостоятельно, и в Институте узнали об этом с большим опозданием, когда вдруг уже приготовившаяся к выезду экспедиция получила отбой. Пока лаборатория Русинова, всё лето теряясь в догадках, из-за срыва плана занималась чёрт те чем, Служба искала своих пропавших сородичей. Можно было представить, сколько согнали в регион тех же самых разведчиков, оперативников, работников милиции, ибо в этом «бермудском» треугольнике бесследно пропала вторая экспедиция! Территория была огромная, и конечно же, если захотеть, можно что угодно спрятать или спрятаться, но какой смысл профессиональным разведчикам — молодым людям, которые у себя в стране, по всей вероятности, проходили обкатку перед работой за рубежом, — выбрасывать такие финты? Подобный добровольный поступок объяснить было невозможно, и потому Служба искала другие причины. Версия, что разведчики обнаружили тайник с «сокровищами Вар-Вар», взяли ценности и с ними сбежали, отпадала, ибо в точности повторяла версию по первой экспедиции Пилицина. В это никто не верил сейчас. Но и вторая версия практически оказалась аналогичной той, которую выдвигали в связи с двадцать третьим годом: на сибирской стороне Уральского хребта был знаменитый Ивдель — лагерное место, откуда весной семьдесят восьмого было совершено два побега заключённых группами до четырёх человек. Одна группа захватила оружие, отобрав карабин у охраны нефтебазы, а потом уже при помощи него в какой-то деревне было отнято два охотничьих ружья. В течение месяца оба побега ликвидировали, заключённых частью выловили, частью постреляли и теперь добивались от живых признания в убийстве двух орнитологов, которые вели наблюдение за перелётом птиц, — под такой легендой работали исчезнувшие разведчики. Пойманные зэки были переправлены в Москву, в ведение КГБ. После долгого запирательства, уже осенью, заключённый по имени Борис Длинников признался в преступлении и сообщил, что двоих мужчин он зарезал спящими в палатке и тела бросил в реку Тавда — приток Иртыша. Убил, чтобы захватить продукты и палатку. Вроде бы всё в его показаниях сходилось, но он так и не смог убедительно указать место на реке, где совершил преступление. Дело повисло в воздухе. «Орнитологов» не обнаружили ни в этот год, ни на следующий. Однако в восемьдесят третьем, когда уже Русинов возглавлял лабораторию и отрабатывал проект «Валькирия», на Приполярном Урале, у камня на безымянном пороге реки Хулга обнаружили так и не разгаданный странный знак и вбитую в землю палку с привязанным к ней уже потрескавшимся от солнца и дождя брючным ремнём. Находка была доставлена в Москву, и жена одного из пропавших разведчиков опознала ремень по пряжке, весьма редкой и характерной.

Тогда-то и возникла версия, что таинственный знак оставляется кем-то на месте гибели людей либо возле мёртвых. И что вообще это знак смерти: зачем его нужно было изображать на кладбищенской изгороди? Однако никакие криптограммы, ни каббала подобного знака не знали…

И всё-таки после этого стали считать, что «орнитологи» погибли в весеннем, очень бурном пороге, возможно пытаясь переправиться на другой берег — место было узкое, — а возможно, спускаясь по реке на плоту. В то время при Институте было уже три экстрасенса, которые отчего-то стремительно начали размножаться и завоёвывать популярность. Их внедряли в разрабатываемые проекты отделов и лабораторий с такой же навязчивостью, как потом начнут внедрять кристалл КХ-45. Экстрасенсов пока ещё не допускали к секретам и использовали только как своеобразных экспертов, однако они уже имели пропуска на территорию Института, свои кабинеты; они вели странный образ жизни, полускрытый, полутаинственный и полубезумный. Говорили, что это самые лучшие из всех, что ныне существуют, что за каждым десятки раскрытых по своим возможностям преступлений, хотя каких конкретно, никто толком не знал. С точки зрения Русинова как психиатра, экстрасенсы были вполне психически здоровыми людьми, а их «придурь» являлась имиджем, неким приложением к профессии. Правда, внешне они все напоминали того, первого: какие-то невзрачные, припухшие и с вечно болящими зубами и невероятной энергией к действию. Их инициативность иногда перехлёстывала через край, и они стремились влезать куда только угодно, вмешивались в любой разговор, давали советы, анализировали, предрекали и прогнозировали. Они очень хотели быть нужными. Правда, одного вскоре убрали.

Служба накопала на него компрматериал по мошенничеству. Оставшиеся же в первый момент перепугались, а затем стали проявлять усиленное рвение пополам с наглостью. В двери пришлось врезать кодовые замки, чтобы спастись от них и спокойно работать. В традициях Института был научный подход ко всякой проблеме; на это не жалели ни времени, ни денег, давно отказавшись от «сабельных» атак. Материал по проектам нарабатывался годами, одновременно подготавливались специалисты. Конкретные результаты получал больше всего морской отдел, занимавшийся поисками затонувших судов с драгоценностями в морях и океанах, и поэтому сухопутный, имея долговременные проекты, мог спокойно отрабатывать теоретические вопросы и методику поисков. С появлением же экстрасенсов в Институте начался какой-то медленный и массовый поворот к мистике, ясновидению и прочему вздору. К лаборатории Русинова пристегнули одного экстрасенса, и все сотрудники теперь придумывали причины, как избежать его настойчивых рекомендаций и примитивно-дилетантских рассуждений. А поскольку с его уст не сходило слово «гиперборея», то ему дали соответствующее прозвище.

И вот когда нашли брючный ремень возле начертанного знака и показали фотографию Гиперборейцу, он определённо заявил, что это — знак жизни и что на этом пороге нет смерти. Когда же удалось заполучить настоящий ремень, экстрасенс поводил над ним руками и сказал, что человек, носивший его, в настоящее время жив и находится в тюрьме. Подобное заявление всех слегка шокировало, однако Служба на всякий случай сделала запрос в Управление исправительными учреждениями.

В тюрьмах и следственных изоляторах, а также в лагерях «орнитологов» не оказалось. Гипербореец подвергался уже откровенным издевательствам, но не обижался. Это было отличительное свойство экстрасенсов, возможно, продиктованное сильной страстью к выживанию, — они не обижались, даже если их в сердцах посылали не далеко, но выразительно. Однажды Иван Сергеевич показал Гиперборейцу фотографию членов экспедиции Пилицина. Видно было, что фотография старая, и всякий хитрый человек на всякий случай бы перестраховался; этот же помахал руками, всмотрелся в лица и уверенно заявил, что четыре человека из этой группы живы и здоровы. И указал на двоих в кожаных куртках и на двоих в цивильной одежде. Если бы в это число попал Авега-Соколов, то камлание Гиперборейца стало бы сенсацией.

— Может быть, этот жив? — спросил Иван Сергеевич, указывая на молодого Авегу.

Гипербореец ещё раз поглядел и с присущим нахальством сказал:

— Я не вижу его живым!

Русинов и под пистолетом бы не подпустил Гиперборейца к Авеге, хотя начальство, излеченное экстрасенсами от всех мыслимых и немыслимых болезней, настоятельно рекомендовало привлечь их к разработке «источника». Однако после этого случая, чтобы окончательно развенчать «магические» способности нового сотрудника, Русинов показал ему живого Авегу. Правда, без контакта, через окно. Гипербореец неожиданно съёжился, в ужасе вытаращил глаза и сделал движение, словно хотел прикрыться рукой. Авега же в своём покорно-спокойном состоянии гулял во внутреннем дворике своего дома-тюрьмы.

— Какая энергия! — захрипел Гипербореец. — Я не выдержу… Он меня душит! Поле! Поле!..

С ним случилось что-то вроде припадка, похожего на астматический, так что пришлось увести его из комнаты, откуда был виден внутренний дворик. Это уже не походило на игру, и Русинов задумал эксперимент. Экстрасенсам запрещалось подниматься на второй этаж особняка, в котором помещалась лаборатория, но куда они рвались постоянно и неудержимо: там находилась основная «кухня» проекта «Валькирия». Так вот Русинов в одну из этих комнат посадил Авегу и, спустившись вниз, пригласил Гиперборейца. Тот с готовностью стал подниматься по лестнице, но отчего-то с каждой ступенькой ему становилось худо. Перед дверью на площадке он окончательно скис, начал снова задыхаться, словно забежал на девятый этаж, и не смог перешагнуть даже порог коридора.

— Кто-то давит меня, — пожаловался он, дрожащими руками стирая пот с бледного лица. — Кто там?..

Русинов свёл его вниз и объяснил, а точнее, наврал для испуга, что на втором этаже включён специальный прибор, подавляющий самое сильное биополе. Гипербореец поверил, потому что чудес в Институте было достаточно и потому что к чудесам его не подпускали.

Таким образом, Русинов узнал, что Авега, кроме всех своих странностей, обладает ещё каким-то полем, попадая в которое экстрасенсы теряют не только свои способности, а становятся похожи на мокрых куриц. Когда в Институте появился кристалл КХ-45, выяснилось, что Авега, идя по земле, как бы раздвигает собственной энергией магнитосферу, образуя вокруг себя «немагнитную» брешь, которая почему-то и смущала Гиперборейца. И тогда же выяснилось, отчего «знающего пути» так тянет к болоту возле забора Института: утонувший бункер был покрыт слоем свинца, предохраняющего от проникающей радиации и как бы гасящего магнитное поле.

Он и в самом деле знал пути…

Так или иначе Гипербореец натолкнул на мысль поискать родственников тех членов экспедиции Пилицина, которые были им указаны как живые. И конечно, в первую очередь самому поговорить с ними. Служба проверяла лишь родственников Авеги, но те, что существовали ныне, даже не подозревали, что у них есть такой престарелый и очень дальний родич. Дождавшись отпуска, Русинов поехал в Ленинград, откуда были родом два участника экспедиции Пилицина. Было маловероятно, что они уцелели после тридцатых годов и после блокады. Однако у одного обнаружилась племянница, пожилая женщина, которая сразу же сообщила, что с подобными вопросами уже приходил недавно человек и что она ничего не слыхала ни об экспедиции, ни о пропавшем родственнике. Эта поездка была полезна: Гипербореец, кроме своих обязанностей, ещё и «стучал» Службе и, скорее всего, потому удерживался в Институте и совал всюду свой нос. О факте опознания «живых и мёртвых» по фотографии Службе не сообщалось.

Не заезжая в Москву, Русинов отправился в Новгород, где должны были остаться родственники топографа экспедиции Андрея Петухова. На фотографии он стоял позади всех, ибо был самым могучим и высоким, с модными тогда маленькими усиками и во франтоватом белом костюме-тройке. У него одного взгляд не был заворожён фотографом, и, судя по плутоватому выражению лица, он наверняка был душой экспедиции — неунывающим балагуром, скабрезником и, возможно, любителем флирта. В Новгороде Русинову повезло дважды: во-первых, он довольно быстро отыскал родную сестру Андрея Петухова, Ольгу Аркадьевну Шекун, семидесятисемилетнюю женщину, известную в городе как старейший детский врач. Во-вторых, то ли Гипербореец поскромничал, то ли Служба ещё не расшевелилась, но у сестры Петухова никто не был и о брате не спрашивал с тридцать второго года. Они очень быстро нашли общий язык — помогло медицинское образование Русинова, но как он ни старался, так ничего и не добился. Ольга Аркадьевна с удовольствием рассказывала о брате лишь до двадцать второго года. Андрей Петухов и в самом деле был огромен телом и, как всякий физически сильный человек, добродушен, весел и отважен. Русинов узнал одну любопытную деталь: из девяти человек один Андрей оказался женатым.

У него была дочка двух лет, Лариса, которую он ставил на ладонь вытянутой руки и держал сколько угодно. Сестра ничего об экспедиции не знала, однако как-то раз Андрей обмолвился, что должен поучаствовать в одном мероприятии, но боится, что его не возьмут именно потому, что женат и имеет ребёнка. Выходило, что в экспедицию брали только холостых, ничем не связанных людей. А его всё-таки взяли, и после отъезда он не подавал о себе никаких известий. Жену арестовали в тридцать первом году, и Лариса осталась на руках у Ольги Аркадьевны. После лагерей жена Андрея вышла замуж за какого-то беспутного (после Андрея сестре все мужья казались беспутными) человека и опять была арестована. Ларису из-за родителей не принимали в институт, и она работала на швейной фабрике. Во время войны Ольга Аркадьевна с племянницей эвакуировались в Чувашию, а когда настала пора возвращаться в Новгород, Лариса не захотела ехать и осталась жить на станции Киря.

Всё, что произошло после тридцать второго года, Ольга Аркадьевна рассказывала словно для протокола; в этом ощущалось и недоверие к Русинову, и какой-то застарелый страх.

Прощаясь, Русинов попросил у неё адрес дочери Андрея. Но Ольга Аркадьевна как-то смущённо объяснила, что связь с ней давно утеряна и где сейчас Лариса — ей неизвестно. Возможно, прошедшая в тридцатые годы через допросы, пожилая женщина не хотела осложнять жизнь племянницы, а возможно, что-то скрывала из-за того же недоверия. Русинов не хотел надоедать этим людям своими расспросами, да и дочь Петухова вряд ли бы рассказала что-нибудь существенное.

После этой поездки по «родне» Русинову впервые пришла мысль о какой-то заведомой предопределённости судьбы экспедиции Пилицина. Если бы он сам не читал материалов следствия тридцатых годов, можно было бы смело сказать, что «роком» ей предначертано погибнуть в любом случае. Даже если бы они нашли эти мифические сокровища варягов. Сколько ни рылся Русинов в архивах и литературе, сколько ни беседовал со знатоками, в том числе и с Львом Николаевичем Гумилёвым, никто не имел представления о них. Даже такого предположения никто не высказывал, по крайней мере в научных трудах, монографиях и популярных книгах по истории, ни в СССР, ни за рубежом — в Скандинавских странах. Кому пришла в голову эта идея? Кто смог её донести «наверх», Дзержинскому, например, тогдашнему наркому путей сообщения? И как могли доказать целесообразность экспедиции, какими аргументами пользовались? Но если смогли убедить «железного Феликса», значит, аргументы были, только весьма конфиденциальные, с глазу на глаз, по особому обоюдному доверию. А это значило, что третий тут был лишний! Если бы экспедиция что-то нашла, её бы ликвидировали как свидетеля. И не нашла — тоже бы исчезла.

И если так, то обречённые кладоискатели могли сами об этом догадаться и попросту «самоликвидироваться», действительно захватив судно английских контрабандистов. Семей нет, терять нечего, а жить хочется даже самому распоследнему убеждённому большевику и чекисту. Пилицин со товарищи отыскивает сокровища, а их убирают и присылают каких-нибудь «мелиораторов», как было в Цимлянске.

Но откуда же тогда, из каких толщ и глубин выплыл этот «знающий пути», странный, как пришелец, Авега-Соколов? И куда пропали разведчики, эти современные чекисты? Им-то ведь уж совсем ничего не грозило! Небольшая увлекательная прогулка по живописным местам Приполярного и Северного Урала…

Нет, за всем этим что-то было! Но всякий раз мысль наталкивалась на пустое пространство, не подвластное ни разуму, ни магическому кристаллу.

В этот же год регион, над которым парила прекрасная дева-воительница Валькирия, внезапно изумил тем, что может не только красть людей, но и возвращать их. К концу лета Русинов остался в горах на пару с Иваном Сергеевичем под присмотром ангела-хранителя из Службы, имеющего земной образ егеря — охранника заповедника. Работали относительно недалеко от Ивделя, на восточном склоне. С помощью портативной сейсмоаппаратуры искали пустоты и скрытые карстовые пещеры, делали визуальный осмотр трещин, проверяли устья ручьёв и мелких речек и охотились за карстовыми воронками. Палатка стояла на уступе склона среди сосен, «егерь» же, как положено, жил чуть ниже, особнячком. И вот в середине августа, в самую красивую пору, когда на горах уже начинают желтеть деревья, посвистывают рябчики, а воздух такой, что можно делать цейсовские линзы, ниже по склону спустилась семья: муж с женой и дочка семи лет. Приехали откуда-то аж из Липецкой области, чтобы недельку пожить в горах, а потом спуститься по реке до города Серова. Бдительный «егерь» проверил документы и выдворил их за границу заповедника, которого не существовало в природе, то есть километра на полтора ниже своей палатки.

Однажды вечером они прибежали к «егерю», едва живые от бега в гору, и сообщили, что потерялась девочка. «Егерь» строго допросил их и выяснил, что пока папа с мамой любовались друг другом в палатке, девочка пошла любоваться природой и её хватились лишь через три часа. Было не до конспирации, и на поиски пошли все. До глубокой ночи лазали по горам, кричали, стреляли, однако эхо сбивало с толку даже взрослого человека. Наутро «егерь» по своим каналам вышел на радиосвязь и сообщил об исчезновении. В первый день искала только милиция и члены экспедиции, на второй привезли местных охотников, на третий прилетел и целый день кружил вертолёт. Родители ссорились и убивались от горя. В пору торжества уральской природы в горах стало тяжело и мрачно. На ноги подняли много народу, повсюду стреляли и жгли ночами костры, по всем окрестным сёлам разослали ориентировки, но девочка словно сквозь землю провалилась, что, собственно, в прямом смысле и подозревал Русинов.

И вдруг на четырнадцатый день пришло сообщение, что девочка жива и здорова, а находится в деревеньке за двести десять километров от места, где были разбиты палатки! И будто выглядит лучше, чем была, — поправилась и посвежела. За счёт Института Русинов вызвал вертолёт и полетел за ней один, чтобы получить незамутнённую информацию из первых уст. Девочку звали Инга. Русинов её раньше не видел, но она на самом деле не смотрелась как измождённая и исхудавшая и, судя по ногам, словно и в горах-то не была. Инга оказалась весёлой, словоохотливой и даже счастливой. Она рассказала, что заблудилась недалеко от своей палатки, и когда начали стрелять, то ошиблась и пошла в другую сторону. Первую ночь ночевала одна под деревом и сильно замёрзла, а на второй день снова пошла на выстрелы, и опять не туда. В полдень же ей повстречался прекрасный молодой человек или даже юноша. Он был высокий, сильный, с красивой бородой и огромными, чуть печальными глазами. И одежда на нём была очень красивая, какая-то перламутровая. Он сказал, что он — Данила-мастер и служит у Хозяйки Медной горы в глубоких подземных пещерах, которые проходят подо всем Уральским хребтом, да только люди о них не знают, и что он каждый день встречается с Хозяйкой: утром, чтобы получить задание на день, а вечером — чтобы расчёсывать её прекрасные золотые волосы малахитовым гребешком, но это при условии, если выполнит задание к битому часу — удару медного подземного колокола. Он посадил девочку себе на плечи и понёс в деревню. Он шёл и всё рассказывал про своё подземное житьё, и так здорово, что Инге захотелось посмотреть. Но Данила-мастер сказал, что Хозяйка не любит земных девочек и всех прогоняет прочь и что может его наказать — отправить в Зал Мёртвых и посадить на медную цепь лет на сто. И так они шли долго, и ехать на плечах было восхитительно, намного лучше, чем у папы. Возле речек Данила-мастер вдруг вырастал и становился о-о-огромным! Выше леса! И перешагивал воду. Ей было немножко страшно, потому что поднималась слишком высоко над землёй и боялась свалиться. А ели они какой-то уж очень вкусный хлеб, такой, что к нему не нужно ни колбасы, ни масла с сыром, и пили воду из каких-то родников — совсем сладкую. Инга ему тоже рассказывала, как люди живут на земле и что она нынче пойдёт в школу, в первый класс. Ей было так хорошо, а Данила-мастер такой красивый и сильный, что она влюбилась в него. И он тоже влюбился. И сказал, чтобы Инга, когда вырастет большая и исполнится ей восемнадцать лет, пришла к одному камню в горах и что он будет её там ждать. И они поженятся, но прежде попросят благословения у Хозяйки Медной горы. Данила был уверен, что она согласится, потому что ему пора жениться.

Слушая эту восторженную сказку, Русинов пытался разделить всё на «шестнадцать», чтобы отсортировать рациональное зерно и понять, какой же романтический турист-бродяга выносил Ингу из лесу? И потому, подыгрывая, машинально спросил:

— А ты хорошо запомнила этот камень? А то забудешь, придёшь в горы и не найдёшь. И твой Данила-мастер умрёт от тоски.

— Конечно, запомнила! — воскликнула Инга. — Только маме с папой не говорите. А то она пойдёт и сотрёт заметку.

— Какую заметку? — слегка шалея от предчувствия, спросил Русинов.

— Не скажу! — засмеялась она. — Никому не скажу!

— Мне можно, — доверительно сообщил Русинов. — Мне все тайны можно доверять.

— А вы не сотрёте?

— Никогда! И никому не позволю стереть.

Инга взяла палочку и начертила тот неразгаданный знак: вертикальная линия и четыре точки с правой стороны. Русинова пробрал озноб.

— Когда мы полетим на вертолёте, ты сможешь показать мне этот камень?

— Смогу! — легкомысленно заявила она.

— Но ведь в горах все камни одинаковые, а с высоты заметки не увидишь.

— Это особенный камень! — таинственным шёпотом сообщила Инга. — Он стоит на таком обрыве, и оттуда далеко-о видно… А когда он принёс меня к деревне и спустил на землю, вот что подарил!

И она достала из кармана куртки кусок малахита величиной со средний кусок мыла с красивым сферическим рисунком на одной стороне и полосатым на другой. Камень был дикий, необработанный и, видно, от долгого пребывания в брезентовом кармане слегка отшлифовался по углам. Эх, поглядеть бы на него получше! Понюхать, покушать, Авеге подсунуть… Да ведь как отнять такой подарок у счастливого ребёнка?

— И ты простилась с Данилой?

— И я простилась, — со взрослой печалью сказала Инга. — Но скоро же встретимся! Через одиннадцать лет…

— А как вы простились, расскажи.

— Как?.. — Она задумалась. — Он мне поклонился… И я ему поклонилась…

Люди, что приютили Ингу у себя, рассказывали, что девочка пришла от опушки леса одна. Разве что всё время оборачивалась назад и кому-то махала рукой. И потом сообщила, что её нашёл и принёс Данила-мастер, но ничего подобного им не рассказывала.

Когда они полетели на вертолёте к стану, Инга сразу же прилипла к иллюминатору и с какой-то тоской смотрела на землю. Минут через двадцать она закричала в ухо Русинову, показывая на гору:

— Вон! Вон мой камень! Вижу! Это он!

На краю каменистой осыпи был высокий, заметный останец, чем-то напоминающий памятник Островскому возле Малого театра: будто на краю обрыва в глубокой задумчивости сидел человек и смотрел в землю. Русинов незаметно поставил точку на своём планшете, а Инга всю дорогу потом смотрела назад…

Вертолёт поджидали, на площадке прыгали люди. Русинов предупредил пилотов, чтобы не выключали двигатель, так как сейчас же полетят назад. Родители Инги кинулись под винты, схватили дочь, а Русинов, стоя в проёме распахнутой двери, знаком подозвал к себе Ивана Сергеевича. Не хотелось брать с собой к камню «егеря», который был тут же на площадке: он бы немедленно отправил по своим каналам информацию и задолбал бы вопросами. А если откровенно, то Русинову просто не хотелось делиться секретом Инги со Службой, которая немедленно начнёт розыск спасителя девочки, заморочит ей голову допросами и разрушит прекрасную сказку про алые паруса.

Иван Сергеевич заскочил в кабину, и Русинов, захлопнув дверь, показал пилотам большой палец вверх. Вертолёт взмыл в небо, и было видно, как замахал руками и заметался «егерь». Конечно, он обязательно доложит своим, что Русинов с Афанасьевым вылетели куда-то без охраны, но от Службы можно было всегда отбрехаться…

По пути Русинов практически ничего не рассказывал Ивану Сергеевичу, желая поставить его перед фактом. Когда же приземлились неподалёку от «Островского» и пешком подошли к осыпи, спину Русинова вновь ознобило: на камне был знак! Причём намалёванный совсем недавно. Белая краска — автомобильная эмаль — ещё свежо и ярко блестела, не побывав ни разу ни под дождём, ни под жарким солнцем.

Они на четвереньках оползали подножие останца, но камень не оставлял и не хранил следы. Русинов наковырял со щебёнки под знаком капли пролитой краски для анализа и молча побрёл к вертолёту.

Неизвестно, кто спасал Ингу, но то, что именно этот человек оставлял таинственные знаки в горах, было несомненно.

А если так, то приходилось верить в сказки…

5

В этом году Инге Чурбановой исполнилось восемнадцать лет.

Время до августа позволяло поработать в Ныробе и забраться в долину, лежащую между реками Вишерой и Колой, где была одна из огромных «площадей» на «перекрёстке Путей», чтобы затем оттуда пройти в верховья Вишеры, перевалить Уральский хребет и спуститься к заповедному камню. Залечь там, зарыться, затаиться и ждать двадцать девятое августа — день, когда должны встретиться Данила-мастер и Инга. Подглядывать за чужим свиданием было нехорошо, но если верить сказкам, то грядущая встреча сулила сенсацию космического порядка. Возле останца, меченного знаком, должны сойтись Правь и Явь, вода и пламень, бытие и небытие, правда и вымысел. Одним словом, должна была свершиться мечта.

Между тем совсем стемнело, и все машины, идущие от Соликамска, светили лишь фарами в лицо, и, как кошки ночью, все были серы. Возле поста они уважительно сбрасывали скорость, и Русинов оживлялся — не инспектор ли? Тот же подрулил лихо, по-хозяйски. Вылез из кабины, потянулся, размялся — подзасиделся за рулём, далеко ездил…

Он был один, и Русинов с облегчением спрятал листок с координатами. Сейчас подойдёт и извинительно скажет — ошибочка вышла, гражданин, прошу извинения… Но инспектор неторопливой походкой прибрел к отстойнику, постучал жезлом по дверце:

— Ну что, загораешь?

Русинов успел набрать в рот пищи, сказал сдавленно:

— Ужинаю…

— Это хорошо, — одобрил тот. — А что без света?

— Аккумулятор берегу, — пробурчал Русинов, однако же включил лампочку в кабине.

— Да, аккумуляторы сейчас дорогие… Заметно было, что настроение у него изменилось — инструкции получил! — но извиняться при этом не спешил.

— Так куда же ты направляешься? — спросил он, стабильно перейдя на «ты».

— На речку раков ловить! — прожевав, засмеялся Русинов.

— Ну, раков у нас не водится, — серьёзно заметил гаишник. — А вот люди в наших краях теряются.

— Какие люди?

— А вот такие, наподобие тебя, — он открыл дверцу. Русинов сидел босой.

— И много потерялось?

— За все годы считать, так много!

— Сколько за последние, допустим, двадцать лет?

— За двадцать? — Гаишник приподнял жезлом фуражку на голове, считая в уме. — А четверо!

Он врал! Или за те три года, что Русинов не приезжал сюда, потерялось ещё двое…

— Ну, это мало…

— Как сказать — мало… Четверых мы только знаем, это на моей памяти, — он косил свой ленивый и внимательный глаз на внутренности кабины. — А сколько пропало, которых не знаем? Никто не считал.

— Неужто бывает, что человек пропадает, а родная милиция — ни в зуб ногой? — продолжал играть простачка Русинов. — Не порядок.

— Наведи с вами порядок, — проворчал тот. — Лезете хрен знает куда и хрен знает зачем. Будто мёдом намазаны горы… Вот если потеряешься и вызовут вертолёт — знаешь сколько за него платить придётся? Если, конечно, тебя найдут?

— Сколько?

— Машину свою продашь, так ещё и должен останешься…

— Ну, если так, я лучше пропаду насовсем, — засмеялся Русинов. — Машина чужая, платить нечем…

— Вам, дуракам, всё смешочки! — насторожился инспектор. — А нам по горам бегать да по тайге. Мы — не вертолёты же… Значит, так: вешай номера, забирай ключи и документы на машину.

— А права?

— А права будут на этом посту, — отчеканил инспектор. — Поедешь назад — вернут.

— Вот это у вас порядочки! — ахнул Русинов, чуя, как этот лентяй между делом вяжет его по рукам и ногам: сказал-то — всего на месяц, в отпуск! Не явись вовремя — подождут и поднимут тревогу…

— Да вот такие уж, — согласился гаишник. — А как за вами ещё контроль наладить? Кто узнает, в горах человек или уехал? Тут все на глазах…

Он точно работал на Службу! И ездил советоваться к «егерю», как поступить с этим Русиновым. «Егерь» всё понял и взял его в ежовые рукавицы.

— Беречь надо людей-то, — добавил гаишник. — С милиции спрашивают, вот и мы спрашиваем…

«Егерь» наверняка уже вышел на связь и доложил по команде, что бывший завлаб Института Русинов объявился в пределах региона, что снаряжён, судя по продуктам, надолго, что морочит голову отпуском и чистым воздухом. Через несколько часов «егерю» дадут рекомендации и режим наблюдения за объектом…

— А ещё везде кричат — свобода личности! — заметил Русинов и босым выскочил на тёплый асфальт. — Победа демократии!..

— Это ещё не всё, — сказал инспектор. — В Чердыни заедешь в турбюро и там зарегистрируешься. И получишь рекомендации, как вести себя в условиях горно-таёжной местности и отдалённости.

— Во как! — усмехнулся Русинов: «егерь», по всей видимости, сидел в Чердыни, в этом турбюро, и пожелал познакомиться и «пощупать» его лично. Круто брали!

— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — назидательно сказал гаишник.

— Это верно! Да только я в Чердынь не собирался!

— Тогда в Красновишерске — всё одно…

— Я и туда не хочу!

Инспектор развёл руками, недоуменно свистнул:

— Где же ты рыбачить собрался? Сказал же — на Колве?

Он помнил каждое его слово!

— На Колве, да поближе где-нибудь…

— Всё равно регистрироваться надо! — отмахнулся он. — Хоть в луже рыбу лови потом…

Гаишник сунул ему документы с ключами, выложил из своей машины номерные знаки и отправился на проезжую часть. Русинов прикрутил номера, убрал еду с капота и бесценные бумаги в рюкзак и, прежде чем сесть за руль, подошёл к инспектору.

— Командир, скажи, пожалуйста… На кой ляд ты меня держал здесь семь часов? — спросил он с прямой откровенностью. — Сказал бы сразу все свои условия, и дело с концом. Я из-за тебя в баню опоздал!

— На кой? — поморщился он. — На кой… Откуда я знал, какие нынче будут условия? Всё же меняется… А ты нынче — первая ласточка. Вот и ездил… На кой… Гляди, через недельку повалят!

— Ну, если так, — с некоторым удовлетворением бросил Русинов, хотя на душе опять заскребло: ездил «стучать»! Может быть, чтобы в начале июня в горах никого не было из савельевской фирмы! У этих-то права не отбирали и фамилии не спрашивали, с почётом встретили, сопроводили, обеспечили беспрепятственный проезд, под козырёк.

Выезжая на трассу, Русинов неожиданно увидел полное к себе равнодушие со стороны гаишника и стал отметать подозрения. Может, они на этом посту и не «стучат» вовсе. ГАИ могут использовать вслепую: прикажут изымать права у всех иногородних водителей, особенно из крупных городов и столицы, — они будут исправно отбирать. А что, зачем — не их ума дело. «Егеря» же сидят по своим местам и лишь управляют…

На следующий день утром он был в Чердыни…

Через этот древний город проходил Великий Северный путь, на котором «сидели» Строгановы, держали его в руках, а вместе с ним и всё Зауралье. Они ещё знали земные и небесные пути, имели представление о «перекрёстках», ибо все города закладывали в этих точках. Они ещё владели не только территорией, но и Пространством, чётко осознавая себя владыками всего Северного Урала.

Русинов отыскал турбюро и по виду помещения сразу определил, что новшество это введено год-два назад якобы для контроля за «дикими» туристами. В коридоре на стенах висели плакаты по технике безопасности в лесу, горах и на воде. И само здание, вернее, помещение в трёхэтажном, наверняка строгановском, особняке с лепными карнизами ещё не было толком обжито. Можно было представить, сколько они платили за аренду! Значит, либо издержки за всё несёт Служба, либо нашёлся предприимчивый, сообразительный мужичок, который понял, что деньги делать можно из ничего, обирая «полудурков», стремящихся в горах сломать себе шею. Тут же, в коридоре, висел ценник пребывания туриста в районе из расчёта двадцать дней — сто тысяч рублей! И ценник тарифов, взимаемых за нарушения правил пожарной безопасности, замусоривания лесов, порубки деревьев. В зависимости от ущерба, если не заведено уголовное дело, — до пятисот долларов! Скорее всего, эта контора существовала специально для отпугивания «дикарей»: съездит один раз, натерпится страхов и, вернувшись с пустыми карманами, больше уже не сунется.

Кроме всего, в пожароопасный период доступ в леса и горы прекращался вообще.

Без всяких разведчиков, тайных наблюдателей и «егерей», без специально подготовленных людей, имея под руками человек пять бойких и ходких парней, можно было управлять внутренней жизнью огромного пространства, куда бы уместились Италия, Франция, пара Австрий. Пустынные места сделали бы этих людей всесильными, а полномочия их — неограниченными. Власть такого турбюро, по представлениям европейской цивилизации — третьестепенной, пустяковой организации, созданной во имя сервиса и прислуги, для России могла быть неоспоримой и высшей. Как тут понять её, Россию?..

И в другое время Русинов был бы благодарен такой власти.

Две девушки в обставленном мягкой мебелью кабинете пили чай. На столе стоял компьютер, в углу — телефакс — совершенно лишние вещи для районного турбюро. Всё-таки кто же финансирует?.. Русинов заплатил деньги, получил путёвку, красочно отпечатанную на хорошей бумаге, и за отдельную плату туристическую карту Северного Урала.

— Радиомаяк брать будете? — вдруг спросила одна из девушек.

— А зачем мне маяк? — изумился Русинов.

— Если заблудитесь — включите, — объяснила та. — Он лёгкий, портативный… Спасатели отыщут.

— Возьму! — решился Русинов. — Вдруг правда заблужусь!

Сервис тут был действительно европейский! Девушка выложила перед ним прибор размером с мыльницу, обтянутый кожей с поролоном.

— А как пользоваться-то? Уж научите! — сыграл он.

— Вот кнопка, — указала девушка. — Заблудились — нажали. И сидите на месте. Батарейки хватит на сутки. Через сутки вставите запасную, вот сюда.

— Отлично! — похвалил Русинов. — Наконец-то и к нам приходит цивилизация.

— С вас ещё двести восемь тысяч!

— Сколько? — ахнул он.

— Это залог, — объяснила девушка. — Сдадите прибор — восемьдесят пять вернём.

Русинов отсчитал деньги, спрятал прибор в карман. Эта фирма не прогорит никогда…

— А сейчас к пожарнику на инструктаж! — распорядилась девушка и снова взялась на чашку с чаем.

Здесь оперативник Службы назывался «пожарник». Скорее всего, он и руководил работой турбюро.

«Пожарник» оказался человеком молодым и спортивным, несмотря на простоватое лицо, корректным, что особенно подчёркивало его истинную профессию. Своеобразная среда Службы безопасности, как армия или лагерь, незаметно воспитывала особый, «узнаваемый» опытным глазом тип людей. Обычным «проколом» было для них то, что они никогда не смотрели человеку в глаза, а куда-то в переносье, и поймать их прямой взгляд было невозможно. Наверное, сотрудников Службы не учили поступать именно так; природа, сопротивляясь неестественному состоянию двуличия человека, таким образом как бы стыдилась за себя и помимо воли отводила взгляд.

— В наших краях бывали? — сразу спросил «пожарник».

— О, конечно! — признался Русинов. — Много раз… Только вот три года не приезжал. Вижу — перемены…

— Рынок, — просто ответил он. — За всё надо платить.

— Это точно!

— Значит, вы — человек в условиях горно-таёжной местности опытный?

— Разумеется! — засмеялся Русинов. — Десять пар сапог набок стоптал.

— Почему набок? — не понял он.

— Потому что по косогорам ходил, — не без иронии объяснил Русинов. — А Козьма Прутков сказывал…

— Если с опытом, значит, и спрос будет особый, — прервал «пожарник» официальным тоном. — Лето ожидается сухое, знойное. Вот журнал. Вписывайте свои данные и расписывайтесь.

Русинов всё аккуратно выполнил, и «пожарник» мгновенно потерял к нему интерес. Инструктаж закончился. Он был свободен и даже обескуражен таким оборотом: если это настоящий пожарник, то почему не спросил даже маршрута движения? Неужели надеялся на радиомаяк? Инспектор ГАИ семь часов мотал нервы!

А может, после обыска в квартире он стал пуганой вороной?

Если бы сейчас точно знать, спасательный ли это радиомаяк или «шпионский», отпало бы сразу столько вопросов и сомнений! Однако коробочка из твёрдой пластмассы была неразъёмной, спрессованной из двух частей горячим способом. Наружу выходила кнопка включения, мягкая антенна, и в нижней части была ниша с гидроизоляционным уплотнением, куда вставлялась специальная батарейка. Прибор мог работать и под водой…

А не возьми Русинов её — вот тогда бы точно вшили! И не знал бы куда. В Институте издавна существовало правило: если вычислил «стукача» — ни в коем случае не трогай его, не подавай виду. Иначе его уберут и завербуют либо подставят другого. Ходи и гадай кто. Лишь по этой причине терпели Гиперборейца…

В тот же день ближе к вечеру он достиг Ныроба. Здесь кончался асфальт. Далее были только просёлочные и лесовозные дороги. Русинов сориентировался и, выбрав направление, которое в конечном итоге диктовалось лесовозной трассой, двинулся на восток, «пошёл в гору». По его предположениям, в междуречье Вишеры и Колвы, на «перекрёстке Путей» земных и небесных, стоял древний арийский город. Он имел вид и форму солнца — от центра, где стоял храм Ра, во все стороны расходились лучи — радиальные улицы. Двенадцать тысяч лет назад Землю потрясла катастрофа. Можно было противостоять врагу, но не льдам, пожирающим материк — благодатную, райскую землю. «Стоящий у солнца» расколол ледник и остался стоять непокорённым, однако его склоны были исковерканы и стёрты. Держа на своей спине огромные массы грунта, принесённые со Скандинавского полуострова, он отяжелел, потерял скорость, энергию и лёг издыхать. Предполагаемый Русиновым город оказался на самой границе оледенения и мог быть лишь похороненным под мощным пластом морены, которая легла у западного склона после таяния льда. Конечно, он не ждал, что обнаружит город с улицами и домами; наверняка тут всё было разрушено, раздавлено, однако при этом не перенесено со своего места, не сдвинуто и не перемешано с моренными отложениями.

«Вишера» на древнеарийском языке означает «лежащая, вытянувшаяся от солнца», а «Колва» могло быть переведено, как «звучащий круг» либо «круг звенящий». На аэрофотосъёмке и топокартах, а особенно на космических снимках река Колва выписывала огромный полукруг, огибая подножие горы. Вишера действительно лежала, вытянувшись на запад, от восходящего солнца: древние вкладывали в названия исчерпывающую информацию. Где-то тут, в междуречье, ещё в восемнадцатом веке было поселение с названием «Кошгара», скорее всего, полученными от названия горы. Когда Русинов отыскал упоминание об этом поселении, затрепетало сердце. Для глухого к слову уха оно звучало не по-русски, и чаще всего подобные названия относили то к тюркскому, то к угро-финскому. И хорошо, что современные люди оглохли к своему языку, иначе бы давно отыскали и промотали все сокровища, оставленные предками, вероятно, для нужд и времён более серьёзных. Так вот «Кошгара» в переводе с арийского звучало как «сокровищница с золотом» или «гора-кладовая». «Кош» — то же самое, что и знакомое «кошт», — означало «сокровищница» и на всех языках, сохранивших свою арийскую первооснову, выражало «средства к существованию, содержание, расходы, стоимость». «Гара» в первоначальном, акающем, русском языке, который сохранился в Белой Руси, была современной «горой» и буквально переводились как «движение к солнцу». Санскритская «агара» обозначала «золото», однако не в прямом смысле, а в том, что всякая гора при восходящем или заходящем солнце золотится, горит, как золото.

И теперь Русинову следовало отыскать место, где стояла Кошгара, а от него уж, как от печки, плясать дальше. Но прежде для полной уверенности надо было исследовать радиомаяк, не шпионит ли прибор, который должен спасать. Чёрная коробка в мягкой искусственной коже не подавала никаких признаков жизни, словно камень. Магнитный радиосигнал можно было засечь лишь кристаллом КХ-45, а он находился в нижнем бачке радиатора. Проехав от Ныроба километров двадцать, Русинов облюбовал себе место на берегу Колвы, загнал машину от глаз подальше и стал снимать радиатор. С собой у него были большой кузнечный паяльник со всеми причиндалами и паяльная лампа. Он умышленно не разводил костра, чтобы не привлекать внимания, однако его всё-таки заметили, и на просёлке остановился гремящий пыльный лесовоз. Шофёр с утомлённым и чёрным от пыли лицом подошёл к Русинову и сдержанно поздоровался.

— Что, пробил? — кивая на радиатор, спросил он.

— Да нет, — отмахнулся Русинов, — течёт!.. Мне его паяли, паяли, а он всё равно…

— Ты что, из Москвы? — спросил шофёр, глянув на номерные знаки.

— Из Москвы…

— Дак чего, помочь тебе?

— Ничего, сам справлюсь! — бодро ответил Русинов. — Тут два раза паяльником ткнуть.

— Сначала прогрей хорошенько, — научил его шофёр и сел рядом, закурил. — Потому плохо и запаяли, что не прогрели как следует. Вон как наляпали! Ну кто же так паяет? Руки оторвать!

Русинов не хотел при нём начинать работу и тоже сел рядом, достал сигареты, хотя практически не курил.

— В отпуск? — спросил шофёр, ковыряя ногтем олово на шве радиатора.

— Да, порыбачить, отдохнуть… Ты тут места знаешь, нет?

— Как же не знаю? — Он оглянулся на реку. — Знаю…

— Куда посоветуешь податься? — Русинов прикурил. — Где клюёт?

— А, сказал бы тебе, где клюёт! — засмеялся шофёр. — Есть тут место! Как забросишь — так клюнет!

— Где это? — заинтересованно спросил Русинов.

— Где-где… На пасеке!

Русинов вдруг понял, что шофёр не притомился от работы, а попросту недавно выпил и хмель ещё только расходится.

— Знаешь, я б тоже клюнул на пасеке, — по-свойски сообщил он. — Девятый день в дороге… А баня там есть?

— Должно есть! У него там всё есть! — Шофёр оглянулся на горы. — К нему все ныряют. Километра четыре отсюда поворот. Выезжай на него и дуй в гору. Там найдёшь! Ваш брат у него всё лето пасётся…

— Слушай, а до Кошгары тут далеко? — между прочим спросил Русинов.

— Далеко-о! — уверенно заявил шофёр. — Отсюда не попадёшь!

— А откуда попадёшь?

— Это тебе через Свердловск надо, по-новому — через Екатеринбург.

— Так далеко?

— А за хребтом! В Азии! — объяснил весело он. — Мы ж с тобой в Европе сидим. Да на хрена тебе эта Кошгара? Вали на пасеку! Там речка есть, а место там! А медовуха!..

Русинов не стал больше уточнять по поводу Кошгары, хотя заявление шофёра обескуражило.

— Пожалуй, заеду! — сказал он. — Запаяю радиатор и махну.

— Только погрей сначала, — он кивнул на паяльную лампу. — А то ишь соплей навешали!

— Халтурщики! — определённо бросил Русинов и отшвырнул сигарету: капсулу в бачок радиатора запаивал он сам.

После курева у шофёра искривилась губа: хмель и табак наконец достигли нутра. Он радостно улыбался и благоговел.

— Ну, отдыхай, брат! — Он встал, потянулся с подвывом и дурашливым бегом направился к машине. — А мне ещё две ходки!.. Эх, горы сверну!

Распаять было плёвым делом — нагрел, и бачок отвалился сам, но с пайкой Русинов провозился часа полтора и снова навешал «соплей». Пока устанавливал радиатор, проверял, не течёт ли, уже стемнело. А впереди была бессонная ночь. Чтобы извлечь кристалл из капсулы, требовалось время, навык и осторожность, с которой обезвреживают мину, поставленную на неизвлекаемость. Прежде всего Русинов тщательно оттёр накипь, выпавшую на капсулу в системе охлаждения двигателя, и промыл её спиртом. Тяжёлый стакан из нержавейки был верхом инженерной мысли и изобретательности. Что-что, а прятать секреты в России иногда умели. Сначала следовало ввести в отверстие пластмассовый стерженёк с жёлтой бляшкой на конце: это был код, по которому капсула «узнавала», что находится в хозяйских руках. Затем шла длительная операция набора цифр двенадцатизначного кодового числа. После каждого поворота кольца и совмещения определённой цифры с риской раздавался тончайший свист — вакуум втягивал воздух. Ровно через двадцать семь минут нужно было повернуть второе кольцо, потом через семнадцать — третье, и так все двенадцать штук. Секрет, видимо, состоял в постепенной разгерметизации капсулы, и если воздух поступал строго определёнными порциями, то самоликвидатор кристалла отключался и открывался замок, после чего нижнюю часть стакана можно было отвернуть. Сам кристалл был размером с фильтр сигареты, если новый, однако мог истончиться, растаять в земной атмосфере до толщины иглы, после чего уже не годился для работы. Это был очень твёрдый и на вид плотный материал серого цвета и металлического блеска, но легчайший по весу, так что плавал на воде, как высушенный рыбий пузырь, и оттого возникало ощущение, что он пустотелый. В капсуле он лежал в специальном ложе, прижатый сверху тремя винтами, которые оканчивались белыми мягкими присосками — миниатюрными пластиковыми минами, взрывающими кристалл при самоликвидации. Серый порошок после «самоубийства» истаивал на глазах…

Пока Русинов обезвреживал капсулу и выжидал время между поворотами колец, приготовил ореховую скорлупу, тщательно вычистил её изнутри и устелил ватой — чем легче оболочка кристалла, чем меньше она экранирует, тем чувствительнее и тоньше его магия. К утру он извлёк кристалл из капсулы, заклеил его в орех и зашил в шёлковый лоскуток. А капсулу, это творение изобретательного ума, пришлось скрепя сердце забросить подальше в Колву, предварительно взорвав мины самоликвидатора.

Кристалл «смущался», если рядом оказывалось железо, и потому Русинов отошёл в лес и привязал его на нитке за толстый сосновый сук. Когда «орех» успокоился и притянутый к земле магнитным потоком замер, Русинов высвободил антенну радиомаяка и медленно поднёс её к кристаллу. Никакого эффекта! А он обязан был реагировать на магнитные колебания. Однако, когда Русинов нажал кнопку включения маяка, «орех» немедленно дрогнул и завибрировал. Спасательный сигнал шёл толчками с перерывом в десять секунд. «Звонить» долго было опасно — чего доброго, засекут и прилетят спасатели! Русинов выключил прибор и, раздумывая, вдруг заметил, что кристалл задрожал. Его «беспокойство» длилось меньше секунды, но это означало, что сигнал всё-таки идёт!

Он встал на колени, чтобы удобнее наблюдать за кристаллом, и застыл в ожидании. Через пять минут — уж и руки затекли! — «орех» повторил свой «испуг». Сомнений не было: радиомаяк шпионил! Только подавал сигналы с большими паузами. Русинов достал его из кожаной оболочки и отключил питание. Однако пластмассовая коробка «стучала» и без батарейки, видимо, имея ещё и внутреннее, автономное питание. Он даже не стал испытывать радиомаяк без антенны — наверняка и это предусмотрено в «чёрном ящике»… Конверсией тут и не пахло! Такую штуку делали специально для подобных операций. Ведь не имея специального приёмника или такого кристалла, никак не проверишь, идёт сигнал или нет.

Значит, турбюро — это «турбюро»! И пожарник настоящий «пожарник»! Кто платит, тот и заказывает такую вот музыку…

Возможно, подобным образом следили не только за Русиновым, а за всеми «объектами», приезжающими побродить по Северному Уралу и полюбоваться природой. Девушки, не ведая, выдают под залог радиомаяки — может, не всем такие вот, может, есть и настоящие, видом такие же, но без начинки, конверсионные, — а «пожарники» дежурят возле приёмников и рисуют маршруты. Вот это уже настоящая, профессиональная охрана региона, над которым витает «Валькирия»!

Всё намного осложнялось. Следовало придумать экран для «шпиона», чтобы в самых необходимых случаях лишать его голоса. Может же Русинов на какое-то время пропадать в эфире, уходить из зоны радиовидимости! К тому же, благодаря этой штуке можно устроить забавную игру со Службой: надолго оставлять её на одном месте, а самому ходить куда вздумается, внезапно отключаться и появляться вновь уже в другом направлении, отводить глаза неожиданными возвращениями в Ныроб. Правда, это потребует времени, но собьёт с толку фирму Савельева. А в том, что Служба работает на него, сомнений не оставалось.

Савельев был в общем-то неплохой парень и толковый специалист. Одно время Русинов даже хотел перетащить его в свою лабораторию, и если бы не начавшееся сокращение, теперешний владыка Северного Урала успел бы поработать по проекту «Валькирия». Его уволили из Института при ликвидации вместе со всеми, и выходное пособие выплатили, и работу подыскали хорошую, ибо до пенсии ему было ещё, как медному котелку. А вот поди же ты! При воскресении «птицы Феникс» воскрес именно он, а не кто другой. И сразу «Валькирию» рассекретили, по сути, создав одноимённую фирму. От кого теперь скрывать? Но зато вот организовали тотальную слежку за всеми приезжающими на Северный Урал, а значит, и на Приполярный. Конечно, проскочить мимо Службы можно при въезде, да ведь «пожарники» рыщут по горам — пожароопасный период! Поймают — последние штаны снимут. Придраться можно элементарно: заповедник, нарушение правил, оскорбление при исполнении служебных обязанностей.

Где-то в Чердыне, а может и поближе, перед приёмником сейчас сидел оператор и отмечал, что «объект» находится на берегу Колвы с такими-то координатами. А завтра к радиомаяку присобачат видеоглаз и станут не только слышать, но и подсматривать… Заткнуть «рот» радиомаяку можно было лишь свинцом! Однако, чтобы изготовить экран, всех припасённых грузил рыболовных снастей не хватило бы. Не переплавлять же аккумулятор! Тем более что гаишник сказал про их дороговизну. Поехал бы сейчас тот весёленький шофёр на лесовозе. Налить ему стакан, наверняка мается с похмелья, — и свинцу бы было на гробницу фараона…

Русинов свернул опыты, запустил двигатель и отправился искать пасеку. Может, кроме медовухи и прекрасного места и свинец найдётся, а может, туда заскочит и шофёр лесовоза, чтобы не трещала голова. Он отыскал поворот и потянул в гору по старой, захламлённой сучьями и брёвнами дороге. Похоже, здесь давно уже не возили лес, и просёлок постепенно зарастал. На радиолокаторе у «пожарника» сигнал начал перемещаться, и в конце пути умная автоматика отобьёт координаты. Глянув на карту, «пожарник» сбросит напряжение и потянется: медовуха нравилась и Службе…

Пасека оказалась не близко — в сорока километрах от реки, и место здесь действительно было прекрасное. Если бы не старые лесосеки, не рваная гусеницами земля и горы гниющих сучьев, сравнить эти ландшафты можно было лишь со знаменитыми швейцарскими. На взгорке, среди зарослей малинника, высилась большая, с рубленым двором изба, и возле на ухоженной площадке за высокой изгородью пасека — ульев на сто. В воздухе реяли пчёлы, остро пахло свежескошенной травой и нектаром. Хотелось лечь на землю и лежать, раскинув руки, испытывая благодатный покой, как в детстве…

Русинов неожиданно вспомнил, что здесь, возможно, начинается площадь «перекрёстка»! Озабоченный неукротимым радиомаяком, он как-то выпустил из виду, что движется в нужном работе направлении. И пасека здесь поставлена не зря! Пчёлы и пчеловоды каким-то образом разбирались в магнитных линиях Земли, угадывали, на какое место из открытого космоса струится благодать и безмятежный покой. Это было замечено Русиновым ещё в Московской области, когда они испытывали прибор с кристаллом КХ-45, и требовало специального изучения.

Пасечника звали Пётр Григорьевич Солдатов. Его нельзя было назвать стариком — смешливые и чуть шальные глаза смотрели молодо, с каким-то постоянным азартом, и зрачок левого отчего-то был сильно увеличен, почти до размеров зеницы. Седоватая курчавая борода и такие же волосы делали его похожим на доброго, весёлого сказочника. От одинокого житья на благословенной горе Пётр Григорьевич, видимо, и скучал, и испытывал наслаждение одновременно. Он жаловался на тоску и воспевал всё вокруг; он тут же признался, что невероятно ленив от природы, однако ни секунды не сидел без дела. Едва Русинов заикнулся о свинце — мол, на рыбалку приехал, а грузила забыл дома, в Москве, — не гайки же привязывать! — пчеловод нырнул в темень огромного двора с поветью и вынес ему увесистый ком свинца — изоляцию от толстого кабеля, скрученного в рулон.

— А на-ка вот! Рыбак-рыбачок, мочёный бычок! Может, и кадку под улов дать? — засмеялся, сразу располагая к себе.

Русинов размотал мягкий свинцовый рулон и обрадовался: прибор можно завернуть слоя в четыре-пять!

— Где остановился-то, мытарь? Поди, на Колве?

— Да пока нигде, — признался Русинов.

— На Колву не ходи, там в эту пору не клюёт! — заявил Пётр Григорьевич. — Вот на моей речонке — да! Скажу тебе по секрету — без рыбы не живу круглый год. Не смотри, что маленькая, внизу омут есть, хариуса хоть ведром черпай!

Это было приглашение в гости, и Русинов им тут же воспользовался. Обрадованный пчеловод — есть же ещё люди, которые радуются чужим людям! — тут же побежал топить баню. Баня стояла на речонке, в отдалении, и Русинов сначала измерил силу магнитного поля — «орех» спокойно парил в воздухе. Когда лозоходцы в Институте впервые заклеили кристалл в скорлупу и отпустили его однажды без привязи в разряженном магнитном пространстве, то едва потом поймали. Это парение было обманчивым. Лишившись нитки и получив свободу, «орех» начинал перемещаться в пространстве, будто влекомый сквозняком, и на коротком отрезке мог набрать приличную скорость. Этот кристалл был Авегой в тридесять.

Так было сделано открытие, тоже никем не зафиксированное, — закономерности движения в пространстве шаровой молнии.

Русинов с оглядкой на баню привязал «орех» к изгороди, обмотал радиомаяк свинцовой пластиной, запечатал, замял торцы и поднёс к кристаллу. Сигнал ещё проходил, но настолько слабый, что почти не возмущал чуткий «орех». Если бы ещё немного свинца, и можно укротить «стукача» вообще. Русинов удовлетворённо спрятал кристалл в кулак, чтобы не вихлялся в воздухе, и повернулся к машине…

Пётр Григорьевич стоял метрах в пятнадцати и с любопытством наблюдал. Увлечённый экспериментом, Русинов и не заметил, когда тут появился весёлый хозяин пасеки.

— Ну что, как баня? — чтобы скрыть чувства, спросил Русинов.

— А через часик и натопится! — сообщил Пётр Григорьевич, скрывая любопытство. — Летом-то быстро!

Русинов постарался незаметно убрать кристалл во внутренний карман куртки с замком-«молнией» и, не пряча радиомаяк, «забинтованный» свинцом, подошёл к машине. Исчезать сейчас в эфире не имело смысла, и поэтому требовалось снять свинцовый экран. Пчеловод же не уходил — напротив, тянулся к гостю с разговорами.

— Надо бы перед баней перекусить, — проговорил Русинов. — На голодный желудок в парную нельзя.

— А вот я тебя ухой покормлю! — обрадовался Пётр Григорьевич. — Вижу, ты на крупную рыбу собрался. У меня же мелконькая, зато уже в котелке! Пошли!

— Сейчас! — откликнулся Русинов. — Рюкзак только вытащу да бельё чистое приготовлю…

Едва пасечник скрылся в избе, Русинов достал нож и разрезал свинцовый панцирь на две половины. Получился разъёмный футляр, куда можно было вставить при нужде злополучного «стукача»…

Только бы узнать, что видел, точнее, что успел увидеть глазастый пчеловод и на какую крупную рыбу намекал?

6

Русинов вошёл в крытый двор, поднялся по ступеням — изба стояла на высоком подклете — и, оглянувшись на широченную поветь, слегка обомлел. У дверей завозни стоял новенький ярко-оранжевый дельтаплан с двигателем за пилотской кабиной. Вещь эта была здесь неуместной, нереальной, существующей автономно от дома и его хозяина. Русинов не удержался и подошёл пощупать. Красивый профиль крыла по размаху в аккурат соответствовал размеру двери, видимо, недавно расширенной. Мягкое сиденье в люльке-кабине рассчитано на двух человек и настолько притягивало, что хотелось забраться и посидеть под этим солнечным полотнищем над головой.

— Ты, случайно, летать на нём не умеешь? — Пётр Григорьевич появился опять неожиданно.

— Нет, не умею, — признался Русинов.

— Жалко… Кто ни приедет — все не умеют, — пожаловался он. — Купил вот, теперь стоит. А ребята не скоро приедут…

— Какие ребята?

— Да те, что обещали летать научить! Сам попробовал зимой — взлетать взлетаю, а сесть не могу. Чуть крыло не сломал, стойку вон погнул слегка.

— Сколько же стоит такая игрушка? — спросил Русинов.

— А! — отмахнулся тот. — Две с половиной тысячи зелёными, недорого. Машина нынче дороже. Мою машину видел?

— Нет!

— Внизу там, во дворе, стоит, — пасечник постучал сапогом по полу, — «патруль-нисан» называется…

— «Патроль-нисан»?

— Или так как-то, — отмахнулся он и засмеялся счастливо. — Знаешь сколько отдал? Тридцать пять! И тысячу, чтоб ко мне сюда пригнали. Во как!

— Ну?!

— Да, рыбачок! Зато теперь красота!

— Ты, Пётр Григорьевич, миллионер! — похвалил Русинов без всякого умысла. — Богато живёшь!

— Если ограбить собрался, так предупреждаю: ничего не получится, — весело предупредил он. — Пробовали уже…

— Бог с тобой, Пётр Григорьевич! — смутился Русинов. — Я не грабитель.

— А что ты там у забора мараковал? — вдруг с хитринкой спросил пчеловод. — Что за хреновину проверял?

— У забора?

— Ну, у забора. Пока я в бане был.

— А! Удочку делал! — будто бы вспомнил Русинов.

— Интересная удочка…

— Я тебе потом покажу, — пообещал он. — На крупную рыбу. Новейшее изобретение. Запатентовано в семидесяти странах мира. Магнитная.

— А наживка какая?

— Грецкие орехи.

Он пожевал губами, пощурился, ломая мохнатые брови, и рассмеялся:

— Да! Чудес на свете много навыдумывали! Вот, например, самолёт. Железяка, а летает!

— Зачем тебе самолёт? — не скрывая удивления, спросил Русинов.

— Как зачем? Зимой за хлебом летать! — Он приобнял гостя и повлёк к двери избы. — Пошли, ухи похлебаешь. Из хариуса! Час туда, час назад, и я на неделю с хлебом. Свой-то я не пеку, лень.

Изба Петра Григорьевича представляла собой музей или выставку декоративного и прикладного творчества. Этот человек, словно истосковавшись смертельной тоской по работе, неутомимо выстругивал, вырезал, вытачивал что-то: помещение было уставлено деревянными скульптурами и столбами самой невероятной конфигурации и формы. На стенах висели какие-то странные маски-коряги анфас и в профиль. Из корней он вырезал кроны деревьев, а из витых, скрученных в спирали колец или вообще клубков он делал причудливых змей. Больше всего притягивали внимание и возбуждали воображение столбы, лес столбов! В каждом умещались все стили — от классики до модерна. Пётр Григорьевич словно задался целью разрушить всякую школу и форму, лишить их внутренней гармонии, симметрии и смысла, наполнив динамикой и стихией. Он творил во имя творчества, создавал во имя удовлетворения своего порыва. Однако странным образом в этом нагромождении и хаосе возникала какая-то особенная, стихийная сила гармонии, никогда не виданной и будоражащей воображение. Его творчество не укладывалось ни в какие каноны, но оно было каким-то древним, словно из сказки либо сна-откровения. Посредине избы стоял незаконченный столбик, который словно вырастал из двухметрового бревна и кучи щепок. Из всех инструментов у него было полуразбитое долото, топор без топорища и молоток.

Пётр Григорьевич усадил гостя за стол, где дымилась в миске золотистая уха. На белой скатерти все приборы и причиндалы были деревянные, сделанные с любовью и старанием. Сам же встал к столбу и уже застучал, брызгая щепой.

Над деревянной кроватью во всю стену висел настоящий шедевр: ковёр из огромной растянутой и выделанной бычьей шкуры. На золотистой коже тончайшими сыромятными ремешками был вышит осенний уральский пейзаж. Русинов специально подошёл поближе, чтобы посмотреть, не написан ли он маслом. Нет! Он был выполнен шитьём, с поразительным вкусом и чувством материала.

А Пётр Григорьевич между тем стучал молотком и балагурил. Он как бы пропускал мимо интерес и удивление Русинова, а может быть, привык к этому.

— Ты пока перекуси. Уха — лёгкая пища. А потом мы с тобой накроем стол и посидим как следует. Я тебя медовушкой угощу. Такой ты сроду не пивал. И мы с тобой поговорим всласть. Я хоть и один живу, а без людей не могу. Вот скоро опять ребята наедут!

— Какие ребята? — между делом спросил Русинов, хлебая уху.

— А всякие! Их сюда мёдом тянет! — засмеялся. — Рыбаки, туристы, скалолазы. И тарелочники опять приедут!

— Тарелочники?

— Ага! Они в горах неопознанные объекты опознают! Тут у нас их много всяких летает, — с удовольствием объяснил пчеловод. — Обещали и меня научить летать, я уж и взлётно-посадочную площадку подготовил. Аэродром! И эти приедут, снеговики. Которые снежного человека караулят. В прошлом году так сфотографировали даже. Здоровый мужик, метра три будет, волосатый, а на лицо — дитя дитем.

— И снежный человек у вас есть? — полушутя спросил Русинов.

— А! Кого тут только нет! — отмахнулся ваятель. — Всякой твари по паре. Ноев ковчег, да и всё! Место такое! Ты вот говоришь, миллионер я… А я ведь копейки не зарабатываю, пчёлы кормят. Они же у меня видел какого размера?

— Не видел…

— Посмотри!.. Они же — во! В полпальца, как шершни, — показал Пётр Григорьевич. — Их ни ветер, ни мороз не берёт. Кругом пчела квёлая, болезненная, а у меня — хоть бы что. Сколько она за раз мёда тащит? А-а!.. В пять раз больше, чем простая. Если бы я стал мёд сливать в свою речку — до Камы бы воду подсластил! Пей — не хочу!

Через час пчеловод повёл его в баню — крепкую, из толстенных брёвен. Берендеевский теремок, а не баня!

— Сам рубил? — спросил Русинов.

— А то!.. Заходи!

В бане стоял огненный зной, огромная каменка исходила жаром. Русинов париться любил и в бане толк знал. Сели на полок потеть, Пётр Григорьевич не унимался с рассказами. Видимо, он был выдумщик, фантазёр и умопомрачительный романтик; всё это чудесным образом уживалось в нём с практичностью, мастеровитостью и рассудительностью. Он и в бане-то без работы сидеть не мог — перевязал потуже распаренный веник, спохватившись, вычистил, выскоблил и отмыл широченную лавку, и так чистую, жёлтую, словно покрытую воском.

— А ты родом-то отсюда? — спросил Русинов.

— Родом? Нет! — засмеялся он. — Я из-за хребта родом, из Красноярского края. Здесь только двенадцатый год. Пришёл на это место, упал в траву и сразу решил — буду здесь жить. Сколько времени потерял зря! В Казахстане пятнадцать лет ни за что ни про что. Поездил я по земле, да… За двадцать лет актёрской жизни сменил двадцать театров!

— Ты что же, Пётр Григорьевич, актёр, что ли? — удивился Русинов.

— Был актёр, — вздохнул он. — В кино снимался… Не видел меня в кино? «Дубровский», «Железный мост», «На семи ветрах»?

— Нет, — смутился Русинов, стараясь припомнить, видел ли такие фильмы, не вспомнил…

— И хорошо, что нет, — обрадовался Пётр Григорьевич. — А то меня узнают, а мне так стыдно становится. Чем я занимался? Эх!..

Они парились с остервенением, лихостью и заводным азартом. Жар перехватывал дыхание — он говорил; ледяная вода в реке останавливала сердце — он говорил! Из сказочника-простачка он превращался в философа, тонкого знатока психологии, творческой природы человека. А после бани и богатого стола с медовухой Пётр Григорьевич вдруг принёс гитару и запел песни собственного сочинения.

— Хочешь, про твою Москву спою? — вдруг спросил он. — Зимой в Москву ездил и сочинил потом.

У Русинова надолго застряла строчка из этой песни — «Ну что с тобой, сударыня-Москва?»…

Наутро он проснулся от разговоров за окном: Пётр Григорьевич опохмелял шофёра лесовоза. За один неполный день этот пчеловод, актёр и философ окончательно его покорил, однако на трезвую голову Русинов вспомнил, что не отдыхать сюда приехал, не рассказы слушать и наслаждаться общением. Надо было работать — определить границы площади «перекрёстка», отыскать её центр и таким образом определить очертания древнего арийского города. По предположению Русинова, кольцевой город не мог выходить за обережный круг размагниченного пространства. Возможно, за его пределы изгонялись нарушители закона, изгои, и отсюда произошла традиция выселок, когда из общины убирали пьяниц, дебоширов и бездельников.

Лишь после рекогносцировки местности можно было начинать раскопки, чтобы подсечь похороненный под морёной культурный слой. Если выводы не подтвердятся, придётся уезжать из этого благодатного места, искать дорогу к истокам Печоры: следующий мощный «перекрёсток» был в том районе. И так до осени, до встречи Инги Чурбановой и Данилы-мастера.

* * *

Когда-то ещё в шестидесятых годах Институт отказался от идеи поиска кладов методом «тыка». В какой-то степени этому способствовал Цимлянск, где была проведена теоретическая подготовка. Искать вслепую считалось непрофессиональным делом, хотя в Институте оставался сектор «Опричнина», который занимался поиском библиотеки и сокровищ Ивана Грозного и работал «старым казачьим способом». Прежде всего следовало доказать существование самих сокровищ, просеять всю полулегендарную информацию, найти прямые и косвенные доказательства возможностей и причин, благодаря которым те или иные ценности могли оказаться в земле, под водой, в пещере. Кроме того, выявить, каким способом добывались, за счёт чего накапливались и в каких примерно размерах могли быть эти сокровища у конкретного лица, общины, народа. По проекту «Валькирия» лаборатория Русинова занималась геофизическими исследованиями определённых перспективных территорий не на предмет выявления клада, а как раз для того, чтобы доказать существование центров арийской культуры на Северном и Приполярном Урале.

Теперь Русинову предстояло по резко сокращённой программе доделать то, что не успел в Институте. Если на склонах и в долинах Уральского хребта существовали города, материальные остатки которых он и искал, то, значит, существовали и «сокровища Вар-Вар». Они могли состоять из священных атрибутов храмов солнца — Ра, где использовались золото и самоцветы. Этот жёлтый, солнечный металл почитался у ариев как дар Ра и не использовался в качестве денег либо платы в торговле. А украшения из золота были только ритуальными и не могли быть предметом богатства и состояния. Единственным местом, куда можно было перенести храмы солнца, были многочисленные пещеры. В этом слове явственно слышалось сочетание двух слов — «печь — пещь», и «Ра» — «солнечная печь» — наталкивало на мысль о подземных храмах, и, возможно, река Печора вытекала из подобных каменных Чертогов.

В первый свой маршрут Русинов вышел налегке, с кристаллом и небольшой сапёрной лопаткой. «Земная» территория «перекрёстка» представляла собой старую вырубку уступчатого и некрутого склона, разрезанную почти пополам небольшой горной речкой — притоком реки Берёзовой. Петру Григорьевичу он сказал, что пошёл просто побродить и посмотреть места и потому рыболовных принадлежностей не берёт. Пчеловод, как всегда, занимался делом — устанавливал возле бани огромный бак, сваренный из нержавейки.

— Давай, давай, рыбачок, присматривайся! — весело отозвался он. — Оглядеться — первое дело!

«Перекрёсток» оказался не таким большим, как предполагал Русинов, и имел форму эллипса, вытянутого вдоль хребта, в меридиональном направлении, размерами полтора на два с половиной километра. Однако на такой площади мог вполне разместиться город. Магниторазряженное пространство имело свои внутренние законы: от периферии к центру происходило гравитационное сжатие, отмечаемое гравитационной съёмкой. Визуально это можно было определить по растительному покрову — мхи и травы росли кругами, образуя сферические кольца, которые в народе называли «ведьмиными кругами». На спилах же деревьев годовые кольца расширялись не с южной стороны, а с той, которая была обращена к центру «перекрёстка», и древесина обычно была на редкость колкой и прямослойной. Кроме того, было замечено, что медведь практически всегда выбирает место для берлоги в немагнитном пространстве, однако никогда не ложится в центре, а ближе к краю.

Самый же центр «перекрёстка», как и бывает при гравитационном сжатии, выделял тепловую энергию. Здесь обычно очень бурно росла трава — чаще всего крапива выше человеческого роста, а зимой земля не промерзала. Но ни разу Русинов не видел в центре «перекрёстка» деревьев либо высоких кустарников. И нельзя было долгое время находиться в центре, тем более ночевать: от лёгкого, какого-то восторженного состояния начиналось головокружение, шла носом кровь и даже случались обмороки, словно от теплового удара, хотя на ощупь земля была как везде. Оказавшись надолго в таком месте, люди обычно считали, что они перегрелись на солнце, нанюхались какой-то травы или просто переутомились.

Отмечая приметы «перекрёстка», Русинов прошёл его вдоль и поперёк, а затем полукругом, стараясь засечь центр. Земля была изорвана гусеницами трелёвочных тракторов, завалена сучьями, брошенными деревьями. Множество старых пней торчали вровень с кустами малины — лес рубили зимой. Понять, разобраться в «ведьминых кругах» было невозможно: нормальное развитие растений было нарушено. Лишь к вечеру, среди этих завалов и зарослей, он отыскал крапивный пятачок и неожиданно обнаружил, что это была когда-то глубокая и обрушившаяся яма. Вытащенные со дна её валуны давно уже вросли в землю и замшели. Стараясь не обжечься, он спустился вниз: морена оплыла, однако яма и до сих пор была в полтора человеческих роста. Кто её выкопал? Зачем? И именно тут, в самом центре «перекрёстка»? Неужели уже кто-то пробовал делать раскопки? Но ведь бессмысленно копать здесь, когда рядом — речка, промывшая морену до коренных пород. Легче всего сделать там расчистку обнажения и посмотреть разрез.

Раздумывая над этим, Русинов вернулся на пасеку, но решил пока ни о чём не спрашивать Петра Григорьевича, чтобы не возбуждать его интерес. Он заметил, что хозяин пасеки хлопочет у бани и что-то варит в огромном чане из нержавейки, под которым тлеют угли и курится дымок. Русинов спрятал кристалл, бросил лопатку и пошёл к Петру Григорьевичу.

— А-а! — обрадовался тот. — Рыбак-рыбачок! Вот, наверное, проголодался!

— Ты не уху ли варишь? — засмеялся Русинов, кивая на чан.

— Уху? — развеселился пчеловод. — Пожалуй, верно, уху! Из него можно такую уху сварить! И солить не надо!

Русинов подошёл к чану и заглянул через край: на топчане, по горло в каком-то буроватом отваре лежал человек — мужчина лет шестидесяти. Он был острижен наголо, болезненное, измождённое лицо, глаза прикрыты тёмными очками. Русинов по одному торчащему из воды колену и руке определил, что человек болен какой-то болезнью, поражающей суставы, возможно полиартритом.

— Не знал, что ты ещё и врачеватель, — проговорил Русинов. — На все руки мастер…

Его поразило лицо человека в чане — белое, словно безжизненное. Лишь губы выделялись да слегка алели вздутые от тяжёлого дыхания ноздри. Что-то знакомое было в этом лице! Если бы не эти чёрные очки, Русинов бы, возможно, признал его.

— Вот, попользовать привезли, — сказал Пётр Григорьевич, пошевеливая угли под чаном. — Совсем пропадает человек, а больницы не принимают.

— Пить, — попросил человек и слегка пошевелился.

— А, пермяк-солены уши, ожил! — обрадовался пчеловод и налил из двухведёрной бутылки воды в кружку и подал. Больной потянулся рукой с узловатыми пальцами, но мимо кружки. Он был слепой! Пётр Григорьевич вложил ему кружку в ладонь.

— Ну, ты лежи, отмокай… А я пойду рыбака покормлю!

«Пермяк» ничего не ответил, осторожно глотая воду.

— Не суетись, Григорьевич, — остановил его Русинов. — Я сам…

— Сам так сам! — согласился тот. — Борщ в печи горячий, а медовуха в закутке. Выпей с устатку-то! Вон как нарыбачился!

— Да я не устал…

— Вижу, не устал. Ноги едва волочишь.

Русинов прошёл в избу, достал из печи чугунок — от запаха потекли слюнки. Пётр Григорьевич обычно готовил на улице, где стояла летняя печь под навесом, а тут, в жару, зачем-то протопил русскую печь в избе, и теперь от неё полыхало жаром. Пришлось открыть окно и двери, завешанные марлей. Русинов сунулся в корзину с крышкой, где пчеловод держал хлеб, и обнаружил свежий, ещё тёплый каравай, выпеченный на поду. А говорил, лень хлеб печь! Он сел за стол в предвкушении крепкого обеда — аппетит в экспедициях всегда был хороший, — и тут выяснилось, что борщ и хлеб совершенно несолёные. Пчеловод мог оплошать с борщом, но почему же не посолил тесто? Русинов потянулся за солью и в это мгновение вспомнил Авегу.

Он ел несолёную пищу! И теперь пчеловод специально варил и пёк без соли для незнакомца, отмокающего в чане с отваром. Да ведь он чем-то похож на Авегу! Такое же мужественное и мудрое спокойствие в лице, разве что утомлён болью, болезнью. И слепота…

Авега имел очень острое зрение, однако у него было заболевание суставов — отложение солей!

Русинов мгновенно потерял аппетит. Через силу он похлебал борща, присолив его, выпил холодного чая — некогда самовар греть! — и пошёл к бане. Привезти сюда слепого человека мог лишь шофёр лесовоза — другой машины за весь день не было на дороге, а сам он прийти сюда не мог. Откуда же его привезли?

Пётр Григорьевич хлопотал возле пустого чана — смывал остатки отвара чистой водой. Топчан, который устанавливался на дне чана, сушился у стены бани. Самого больного нигде не было видно.

— Ну что, ушёл несолоно хлебавши? — засмеялся пчеловод. — Забыл предупредить, что нынче у нас обед несолёный, диетический.

— Ничего! — отмахнулся Русинов, делая вид сытого человека. — Я и диетический умял…

Он поставил кружку на лавочку и взял бутыль с водой.

— Черпай вон из ведра, — посоветовал Пётр Григорьевич. — Ты эту воду пить не станешь.

— А что?

— Дистиллированная! Тоже диетическая.

Русинов напился из ведра, присел, с удовольствием вытянув ноги.

— Может, помощь нужна? — спросил он. — Я врач, так что не стесняйся, говори.

— Чем ему поможешь? — вздохнул Пётр Григорьевич. — Сорок лет соль рубил, просолён вон — в чану вода аж горькая после него.

— Шахтёр?

— Да… Тут у всех одна болезнь. Соляные копи кругом, солеварни… Вот и грызёт суставы. Как поход твой? Посмотрел?

— А что с глазами-то? — будто между прочим спросил Русинов.

— Вроде катаракта, сказал… Ослеп… Красивые у нас места!

Он отвечал неохотно: чувствовалось, пытается уйти от подобных разговоров, и Русинов подыграл ему:

— Места — слов нет! Хоть оставайся и живи. Слепой, скорее всего, был в бане — деваться тут больше некуда, однако Русинов никак не мог найти причины, чтобы войти туда либо, напротив, выманить его на улицу.

— Пожалуй, я палатку сегодня поставлю, — сказал он. — Вон там, на горке.

— Что так? — озабоченно спросил пчеловод. — В избе-то лучше.

— Жарко, — признался Русинов. — Да и печь сегодня натоплена… Мне в палатке привычнее, свежий воздух…

— Ну, смотри, — сдержанно проронил Пётр Григорьевич. — Жар костей не ломит…

— Да и больной же у тебя, — добавил Русинов. — Неловко место занимать.

— Больному место найдём, — неопределённо заметил пчеловод. — А ты иди под крышу. Вдруг ночью дождь или что…

— Мне дождь — не помеха! — засмеялся Русинов. — Ты посмотри на мою палатку!

Он понял, что путает какие-то планы пчеловода, и тем более решил спать на свежем воздухе: надо прояснить обстановку, узнать, что за «пермяк» поселился на пасеке. Палатка у него действительно была надёжная — с надувным полом и крышей из прорезиненной ткани. Зато стенки в летнем варианте — лёгкие, сетчатые. Он установил её на взгорке, чуть выше избы, откуда хорошо просматривались баня и речка, перегнал туда же машину и расположился на ночлег. Было уже темно, а пчеловод всё ещё хлопотал по хозяйству — подтапливал баню, относил туда бельё, потом ловил пчёл возле летков и, похоже, пользовал «пермяка» ядом. Угомонился лишь к полуночи, оставив больного в бане. Две лайки, мирные и лохматые, тоже побегали по косогорам и спрятались в подклете. Русинов вставил в прибор ночного видения свежий аккумулятор и тихо выбрался из палатки. Ночь была светлая, но лес и густой подлесок чернили землю. На чистых луговинах скрипели коростели, в прибрежных кустах бесконечно пели птицы, голоса которых было не различить в хоре, и где-то далеко, в молодых сосняках, трещал одинокий козодой. Трава была ещё горячей, а в воздухе остро и повсеместно пахло нектаром. Окольным путём Русинов приблизился к бане и затаился возле берега. Внизу журчала вода и позванивали редкие комары над ухом.

Русинов сидел возле бани уже около часа, когда неожиданно заметил Петра Григорьевича. Он неслышно вышел из дома и шёл к его палатке: наблюдать за ним можно было и без прибора — на взгорке хватало света. Вот остановился возле машины, потом склонился к сетчатой стенке палатки и долго слушал, затем распахнул вход… Не прост был старый киноактёр и философ! Прежде чем сделать какое-то своё дело, проверил, где гость. А гостя нет! Потому и не хотел отпускать из избы… Русинов неслышно отошёл в темноту кустов и затаился, потому что Пётр Григорьевич направился к бане. Остановился у чана, огляделся, негромко посвистел и снова прислушался. На свист прибежали собаки, завертелись у ног, а одна вдруг насторожилась, обернувшись к кустам, под которыми сидел Русинов. Пчеловод погладил её, приласкал, пробормотал что-то и сунулся в баню.

— Ну, жив, пермяк-солены уши? — громко спросил он. В ответ послышался тихий, неразборчивый голос. Лайка подбежала к Русинову и заластилась — эти собаки, похоже, любили всех встречных-поперечных, лишь бы был человек.

— Потерпи, брат, потерпи, — доносился голос пчеловода. — Через недельку полегчает…

Скоро он свистнул собак и направился к дому. По пути как бы мимоходом сдёрнул с верёвки большое махровое полотенце, что вечером повесил сушить, однако, взойдя на крыльцо, бросил его на перила. Стукнула дверь, и всё смолкло. Можно было выходить из укрытия, ничего интересного уже не будет. Смущало лишь это его последнее действие с полотенцем. Зачем снимать с верёвки, если оно наверняка не просохло? Вроде бы мелочь, случайность, но что-то в этом было. Русинов осторожно прокрался к крыльцу и пощупал полотенце — мокрое! Хозяйственный пчеловод совершил очень не хозяйственный поступок, и требовалось немедленно это исправить. Русинов аккуратно развесил его на верёвку, точно туда, где оно висело, затем отнёс прибор в палатку и вернулся в дом. На цыпочках он вошёл в избу, почёсываясь, стянул куртку.

— Что, рыбачок, заели? — из темноты спросил пчеловод.

— Ну вот, разбудил, — пожалел Русинов. — Заели — не то слово. Дыра у меня там в углу! Комаров налетело!..

— Я тебе говорил! — назидательно сказал Пётр Григорьевич. — Давай ложись, романтик…

Русинов лёг в постель, блаженно вздохнул, проговорил, засыпая:

— Сейчас бродил вдоль речки… Птицы поют! И правда, век бы жил.

В избе было душновато, хотя от окон сквозь марлю тихо струился насыщенный запахом нектара воздух. Пётр Григорьевич спал за перегородкой, и его дыхание умиротворяло, навевало сон. Русинов встряхивал головой, драл глаза и задерживал дыхание, чтобы отогнать дрёму. Прошёл час, кажется, на улице начинало светлеть, и тёмные столбы, маски на стенах словно оживали. Причудливая резьба в сумраке отчего-то наполнялась таинственным смыслом, и эти столбы напоминали живых существ: возникало полное ощущение, что они шевелятся, двигаются по избе, меняясь местами. А когда и вовсе пошли хороводом, Русинов понял, что засыпает, и до боли прикусил палец.

Пётр Григорьевич торопливо надевал сапоги. Видно было, что растерян, захвачен врасплох и перед этим крепко спал. Он лишь мельком заглянул за перегородку и на цыпочках вышел из избы. Когда отворилась наружная дверь, Русинов вскочил, бросился сначала к окну: за хребтом уже светило солнце, но здесь, на западном склоне, было ещё сумеречно. Пчеловод сбежал с крыльца и заспешил к бане. И вдруг остановился возле бельевых верёвок, сдёрнул полотенце, скомкал и швырнул его в траву! Всё-таки это был сигнал! Но кому?

Русинов перебежал к другому окну и чётко различил человека, стоящего на тропинке между избой и баней. Вот они встретились, пожали друг другу руки, и сразу же началось какое-то объяснение: похоже, хозяин пасеки оправдывался перед ночным гостем, показывал на бельевые верёвки, на избу. Тот же говорил ему мало и резко — услышать бы что! На какой-то миг он обернулся в сторону окон, и Русинов рассмотрел бородатое, тёмное в сумерках лицо. Эх, чуть бы побольше света!.. Гость прервал разговор и решительно двинулся к реке. Пётр Григорьевич виновато последовал за ним и на ходу всё что-то говорил, размахивая руками. Едва они скрылись в бане, как Русинов выбежал во двор и через ворота завозни вышел на улицу. Огибая огороженную пасеку, он добрался до речки и оттуда, берегом, пробрался к бане. Пчеловод с гостем находились там, доносился их приглушённый говор, но не разобрать ни слова! К окну же подходить опасно: будучи застигнутым тут, никак не объяснишь своего появления и на комаров не свалишь…

Минут через двадцать они вышли из предбанника, и Русинов наконец увидел гостя… Расстояние было всего метра четыре, и ошибиться он не мог, ибо очень хорошо помнил это лицо по фотографиям: русая, слегка волнистая борода, глубоко посаженные глаза под светлыми, чуть нависшими бровями. И возраст подходил — лет тридцать пять…

Это был один из пропавших разведчиков. Несколько лет после семьдесят восьмого года фотографию этого человека Русинов носил в кармане, чтобы при случае показывать местным жителям для опознания. По документам прикрытия его звали Виталий Раздрогин.

Он затаил дыхание: только ради одной такой встречи стоило нынче отправляться в экспедицию!

— Плохи дела, — проронил Раздрогин и попил воды из ведра.

— Ничего, поправим, — с готовностью откликнулся пчеловод. — Не таких вытаскивали…

Они пошли вниз по речке, где была хорошо набитая тропа к заповедному рыбному плёсу Петра Григорьевича. Русинов расслабился и утёр лицо. После напряжения зазвенело в ушах: было то тихое на земле время, когда уснули ночные птицы, но не проснулись ещё дневные. Можно было возвращаться в избу, чтобы обдумать положение и спокойно разобраться со своими мыслями и чувствами. Русинов пошёл было назад своим окольным путём, однако услышал, как стукнула банная дверь.

Опираясь на палку, из предбанника вышел больной «пермяк». Он был в своих тёмных, непроглядных очках и большом махровом халате, наброшенном на плечи. Ноги и туловище обернуты прополисными полосками, плохо гнущимися и шуршащими при каждом движении. «Пермяк» отставил палку и, взявшись за край чана, стал медленно, с трудом приседать. Потом попробовал отжаться на руках — не хватило сил…

Судя по его поведению, он всё видел! Вот безошибочно потянулся и взял палку, вот вышел на берег речки и, не ощупывая впереди себя путь, точно остановился на краю обрыва.

Русинов неслышно отошёл к пасечной изгороди и, последний раз взглянув на «пермяка», двинулся к избе.

«Пермяк» стоял лицом к Уральскому хребту в знакомой позе ожидания солнца. Каждое утро точно так же встречал его Авега…

7

Весь восемьдесят первый год Русинов прожил вместе с Авегой в его институтской квартире, за колючей проволокой, с единственной целью — проникнуть в мир этого странного человека. На это время из стен и потолков убрали сначала всевидящие телевизионные «глаза», а затем и «уши». Русинову было позволено выходить с территории Института и гулять с Авегой где вздумается без всякой охраны и наблюдения. И лишь поездки на автомобиле следовало согласовывать с руководством. Правда, за все эти свободы с Русинова требовали ежедневного письменного отчёта, что он и составлял по ночам в своей комнате.

Жизнь под одной крышей давала очень много бытового материала, зачастую интересного с точки зрения психики и психологии личности, скрупулёзные наблюдения за поведением помогали нарисовать его портрет, однако лишь внешний, в большинстве случаев не имеющий никакой связи с внутренней жизнью Авеги. Иные необъяснимые и непредсказуемые его действия и поступки вводили в заблуждение, напрочь смазывая уже выстроенные концепции. В общем зале квартиры стоял чёрно-белый телевизор, который Русинов практически не включал, поскольку Авега не терпел голубого экрана и сразу же удалялся в свою комнату. Когда же его заменили на цветной, причём хороший, японского производства, Авега не отходил от телевизора четыре дня.

Особенно ему нравились передачи о природе типа «В мире животных». Русинов немедленно заказал видеомагнитофон и годовую подборку этих передач. Но через несколько просмотров Авега внезапно встал среди фильма, ушёл и после этого вообще стал игнорировать телевизор.

А фильм был о жизни обезьян в зоопарке, о знаменитом Сухумском обезьяннике.

В другой раз на журнальный столик в зале Русинов поставил золотую чашу — братину пятнадцатого века великолепной сохранности и работы, полученную для этой цели из Алмазного фонда. Авега мгновенно заметил её и проявил интерес — бережно разглядывал, держа на ладонях, оглаживал чеканный узор на стенках, и глаза его сияли от восторга. Тогда же решено было устроить ему экскурсию в запасники Алмазного фонда. Его ввели в Зал, специально устроили экспозицию сокровищ, от которых бы у нормального человека закружилась голова, ибо мало кому доводилось видеть подобные чудеса. Авега с равнодушным видом прошествовал мимо открытых витрин и задержался лишь возле набора височных золотых колец из какого-то кургана, и то на мгновение. Обилие золота его не волновало абсолютно, и даже на замедленных кадрах, снятых скрытой камерой, невозможно было заметить каких-то необычных его чувств. Это можно было расценивать двояко: либо он привычен к сокровищам, либо они для Авеги не представляют ценности. Но как же братина, вызвавшая у него восторг?

За время совместной жизни с Авегой было запланировано провести целую серию экспериментов — он должен был на что-то откликнуться, как когда-то откликнулся на картины художника Константина Васильева. В конце года предполагалась поездка Русинова с Авегой в Индию, на реку Ганг, куда так стремился «знающий пути». Однако тут вышло какое-то странное недоразумение. Документы оформлялись заранее — Авеге выправили зарубежный паспорт на его настоящее имя и из предосторожности сбавили возраст на тридцать два года: ему невозможно было дать девяносто лет. И вдруг пришёл отказ в выдаче визы якобы из-за неправильно оформленных документов. Служба, привыкшая со своей колокольни судить обо всём, поняла свою ошибку и тут же совершила следующую, выписав ему новый паспорт с настоящей датой рождения. Таким образом, к личности Авеги было приковано внимание индийской Службы. Она долго тянула с выдачей визы, и не помогали переговоры даже на высоком уровне. Скоро вновь пришёл отказ без объяснения причин. В то время отношения между СССР и Индией были прекрасными, и выяснить, в чём тут дело, особого труда не представляло. Однако минуло около двух лет, прежде чем Службе удалось узнать, что виза для Владимира Ивановича Соколова не выдана по причине несоответствия личности на фотографии в документах с именем. Индийской Службе безопасности этот человек был известен под именем «Авега» и дважды задерживался на территории страны как человек без гражданства. Первый раз он был освобождён под крупный залог, внесённый известным политическим лидером, после чего бесследно исчез. Во второй раз Авега был освобождён по поручению Джавахарлала Неру и доставлен в его резиденцию. Последующая судьба странного человека без паспорта и Службе была неизвестна. Кроме того, индийская Служба безопасности не подозревала, что Авега — русский, поскольку свободно владел хинди, разве что с лёгким английским акцентом, что послужило причиной отнести его к выходцам из Англии либо Америки. Как он попадал на территорию Индии и как потом покидал её, оставалось загадкой.

Эта неожиданная информация стала известна лишь в восемьдесят третьем, а тогда, в восемьдесят первом, после неудачи с получением визы, Русинов готовился к одному из главных экспериментов — досконально пронаблюдать состояние Авеги во время полного солнечного затмения. Единственное, на что он живо и с восторгом отзывался каждый день, был восход солнца. Встретив его своим «Ура!», он как бы на целый день наполнялся терпением и спокойствием. И напротив, если случался пасмурный день с раннего утра, Авега исполнял свой обряд, однако в его поведении ощущалась какая-то неуверенность, он терял аппетит и позволял себе съесть завтрак не пресный, как обычно, а слегка подсоленный. К соли у него было какое-то бережное, щепетильное отношение. Он мог высыпать солонку себе на ладонь и долго ворожить над солью, осторожно перебирая пальцем, или пересыпать из руки в руку, любуясь струйкой. Когда Русинов заметил, что Авега употребляет соль лишь в пасмурные дни, причём ритуально, его впервые осенило, что «солнце» и «соль» — однокоренные слова и означают одно и то же! Пресно, если день без солнца и пища без соли. В ненастные дни Авега как бы восполнял солью недостаток солнца и тем самым ставил рядом две эти простые и привычные вещи. А было ли ещё что-то в мире важнее их?! Соль в мироощущении Авеги была земным воплощением солнца. Пусто и мрачно небо без солнца, а земля — без соли. И не потому ли у нас сохранился атавизм прошлого отношения к этим предметам — поверье, что рассыпанная соль ведёт к ссоре и несчастью?

Задолго до солнечного затмения Авега начал проявлять беспокойство. Он мог знать о грядущем космическом явлении, — возможно, в какой-нибудь телепередаче проскочило сообщение, но навряд ли знал точную дату и время. Для чистоты эксперимента Русинов запросил содержание всех передач, которые смотрел Авега, и выяснилось, что ни в одной не назывался час затмения, хотя упоминалось не единожды. И вот за три дня до срока — была весна, дни стояли солнечные — Авега за завтраком начал солить пищу, а вечером, отказываясь от еды, насыпал на ладонь щепоть соли и благоговейно слизывал. Дважды в сутки — после восхода и захода солнца, Русинов измерял давление, пульс и температуру. Состояние здоровья Авеги резко ухудшалось: отчётливо прослушивалась аритмия сердца, и медленно росло давление, которое раньше соответствовало возрасту тридцатилетнего человека. Он почти беспрерывно массировал себе лоб и спинку носа. На долгих прогулках по весеннему лесу Авега часто останавливался, с тревогой смотрел в небо и неожиданно начинал «блудить» по знакомым местам. Он словно забывал свои строго определённые пути и чаще всего брёл не разбирая дороги, а опомнившись, подолгу озирался, неуверенно тыкался по сторонам, выписывая зигзаги. Накануне затмения, вечером, у него началась одышка со спазматическим кашлем, поэтому врач-кардиолог с аппаратурой и необходимыми медикаментами дежурил за дверью. Авега лёг в постель, и Русинов остался возле него, в темноте, поскольку «знающий пути» жил лишь по солнцу, принимал его свет и не выносил электрического. В крайнем случае он зажигал свечу или просто спичку.

И здесь Русинов услышал от Авеги вторую, после его деревянной ложки, просьбу:

— Принеси мне хлеб-соль.

Хлеб для Авеги выпекали специально пресный — круглые ржаные булки, ибо это была его основная пища. Русинов пошёл на кухню, положил на поднос хлеб и, когда поставил сверху солонку, неожиданно понял символ этого древнего славянского подношения: хлеб означал землю, соль — солнце. Землю и солнце выносили дорогим гостям!

Сколько же тысячелетий было этому обычаю?!

Сочетание земли и солнца — АРА, и народы, почитавшие их, назывались ариями…

Вот почему пахать ниву — значит АРАТЬ. Так первоначально звучало это слово ещё недавно, в литературе четырнадцатого века. Арать — добывать хлеб и соль, землю и солнце. Вот почему так неистребим этот обычай, хотя изначальный символ его давно забыт.

Но откуда у него, рождённого и воспитанного в христианском православном духе, образованного и просвещённого человека, эти знания и древняя вера — солнцепоклонничество — к-РА-молие? Причём не формальное, не от ума, а, судя по физическому состоянию перед затмением, глубоко и гармонично вписанное в его природу и существо?

Перед рассветом Авега немного оживился, но, истерзанный ночной болезнью, едва встал, чтобы встретить солнце. А через два с небольшим часа после рассвета началось затмение. Авега уже лежал пластом, держа у себя на груди хлеб-соль. Русинов тоже почувствовал недомогание, учащённо билось сердце, и появилось загрудинное жжение, обычное для ишемии. Кардиолог через каждые десять минут снимал кардиограмму — у Авеги, по сути, было предынфарктное состояние. Когда же чёрная тень целиком накрыла солнце и за окнами наступили прохладные сумерки, врач сделал Авеге укол.

— Надо отправлять в реанимацию, — сказал он Русинову. — Дело плохо.

— Отправляйте, — решил тот. — Я поеду с ним… У меня тоже сердце пошаливает…

Наблюдая за Авегой, он лишь изредка глядел на солнце и не заметил, когда тень переместилась и брызнули первые лучи. Пока врачи «скорой помощи» пробились через ворота Института, а затем в здание лаборатории, на небе уже сияла лучистая корона.

— Это не мой срок! — неожиданно крепким голосом сказал Авега и, срывая с себя провода датчиков, встал с хлебом и солью в руках. Он торжествовал! Это мгновенное его исцеление повергло в шок сначала видавшего виды кардиолога, затем и бригаду «скорой». Авега сам растворил окно и стоял в позе встречи солнца, радостно дыша полной грудью.

— Ура! — восклицал он. — Ура! У-ра!

С горем пополам его уговорили лечь, чтобы снять кардиограмму. Врачи таскали ленты по рукам, сверяли кривые, оставленные самописцами, и совершенно определённо ставили диагноз, что десять минут назад у этого человека были резкий и длительный спазм коронарных сосудов задней стенки сердца и нарушение кровоснабжения. Сейчас же кардиограф отбивал такт абсолютно здорового сердца, соответствующего спортсмену-марафонцу.

И Русинов почувствовал себя лучше, а своё недомогание отнёс к переживанию за Авегу, никак не связывая сердечную боль с солнечным затмением…

Когда в квартире никого не осталось, Русинов спросил в упор:

— Ты — саура? Ты поклоняешься солнцу?

— Я — Авега, — с обычным достоинством ответил он. — Сауры живут на реке Ганга, а я лишь приношу им соль.

— Ты можешь объяснить, почему сейчас тебе было плохо?

— Я слепну, — признался он. — И потому затмение принял за свой срок. А это был не мой срок.

— Но ты каждый день молишься солнцу!

— А ты, Русин, разве не молишься солнцу?

— Нет!

— Неправда, — заметил Авега. — Все люди от рождения до смерти молятся солнцу. Веруют в своих богов, но почитают солнце. Каждый человек, увидевший утром солнце, обязательно радуется. И говорит: «Какое хорошее солнце! Как солнечно сегодня!» Это молитва солнцу. Ты никогда не говорил так?

— Говорил…

— Вот и я говорю: «Здравствуй, тресветлый!»

— А хлеб-соль? — нашёлся Русинов. — Почему ты попросил?

— Я — Авега, — проговорил он. — Мне нельзя трогаться в путь без хлеба и соли.

— Ты собирался уйти?

— Да, — смутился Авега. — В последний путь… Да только это не мой срок!

В папке с делом Авеги хранилась копия протокола, где значилось, что при личном обыске в Таганрогском спецприемнике у него изъяты сухари и соль.

— Почему ты не ешь соль? — спросил Русинов.

— Я — Авега, — снова повторил он. — Мне можно не есть соли. Когда ты, Русин, станешь добывать её, тоже не станешь есть.

— Соль — символ солнца?

— Да, — нехотя проронил он. — Потому люди стали есть соль. И не могут жить без неё, как без солнца.

— Значит, изначально горькая соль была священной?

Авега вскинул на него глаза и неожиданно заявил:

— Ты изгой, Русин. Мне нельзя с тобой говорить.

— Хорошо, — согласился Русинов. — Скажи мне только: зачем ты нёс соль на реку Ганг?

— Сауры просили…

— У них что, нет соли?

— Есть, — вымолвил Авега. — Да им нужна священная соль.

— Где же ты берёшь её?

— В пещере… Не искушай рок, Русин! — вдруг жёстко проговорил он. — Нас слышит Карна.

Русинову казалось: ещё мгновение, ещё несколько слов, обронённых Авегой, — и откроется нечто недоступное разуму. И этот полубредовый разговор внезапно уложится в строгие рамки логики и истины. Однако, произнеся имя «Карна», «знающий пути» прочно умолк, и нельзя было больше терзать его вопросами. Если бы тогда знать, что Авега не единожды уже хаживал в Индию на реку Ганг и приносил туда священную соль! И что в судьбе его, а значит, и в этих таинственных походах принимал участие сам Неру! Ничего этого Русинов не знал и потому при всём своём расположении к Авеге не мог, не в состоянии был поверить ему. Из нагромождения нереальных, фантастических фактов он пытался выбрать рациональные зёрна с той лишь целью, чтобы хоть как-то проникнуть в его непонятный мир и извлечь информацию, интересующую Институт. Бред сумасшедшего иногда бывает гениальным, но чтобы принять этот гений, следует самому сойти с ума. И потому Русинов, разговаривая с Авегой, всякий раз мысленно, на ходу рассортировывал всё, что слышал, и отбирал факты для отчёта, а многое, на его взгляд, неважное и сумбурное, отбрасывал. Это была своего рода неумышленная халтура. В какой-то степени она спасла Авегу от множества вопросов, когда спустя два года за него круто взялась Служба, а также не дала пищи для серьёзных аналитических выводов, которые могли бы быть основаны на кажущемся фантастическом материале.

В восемьдесят третьем году Авегу неожиданно забрали из Института в веденье Службы. За два года Русинов уже успел забыть о несостоявшейся поездке в Индию, а точнее, о причинах невыдачи визы. Естественно, никто не знал, почему Служба забрала «источник», и считали, что она таким образом проявляет свой профессионализм и рвение, — дескать, Институт столько лет продержал человека у себя и получил мизерные результаты, а вот мы сейчас покажем, как нужно работать. Авега не был ни арестованным, ни задержанным. Случай был по-своему уникальный, и его содержали скорее как предмет научного изучения, и это значительно лучше, чем психушка либо дом престарелых. Где бы ещё так следили за его здоровьем, выполняли любое возможное желание и придумывали развлечения? Десятки раз он мог бы спокойно бежать, когда вдвоём с Русиновым они уезжали за сотни километров от Института — на родину Авеги в Воронеж, затем к сестре участника экспедиции Андрея Петухова в Новгород. Он же повиновался одному ему ведомой силе рока и не помышлял о побеге.

И тут произошло неожиданное: Русинов ощутил тоску по этому человеку, причём в первые месяцы такую, что всё валилось из рук, будто после потери дорого, близкого родственника. Он и не заметил, как из «источника», из предмета для изучения Авега превратился для него в источник особого, достойного и мудрого отношения к миру, к собственной личности, к людям и обстоятельствам. Русинова вдруг поразила мысль, что он никогда в жизни не видел свободнее человека, чем спрятанный за колючую проволоку Авега. Для него как бы не существовали эти материальные преграды в виде заборов, часовых, негласной охраны, ибо он умел всецело распоряжаться собой, и никто не мог ограничить его воли. Только вольный человек способен источать спокойствие и добро и за много лет ни разу не изменить себе; только невероятной силы человеку возможно покоряться своему року и не дрогнуть под роковыми обстоятельствами.

Каждый день Русинов заходил в пустую квартиру или доставал из своего стола деревянную ложку с приспособлением для усов, найденную в первый день, когда Авегу увезла Служба, — всё, что осталось от него. Несколько раз он ходил к руководству Института с требованием, чтобы вернули «источник», поскольку встало целое направление в проекте «Валькирия». Начальство лишь пожимало плечами и само терялось в догадках: на любые запросы Служба упорно отмалчивалась.

Лишь через полгода стало известно, что Авега умер на второй день после усиленных допросов, а также то, что он не оставил на земле даже могилы, поскольку тело после смерти немедленно заморозили и отправили в клинику, изучающую вопросы долгожительства. И мёртвый, он продолжал оставаться предметом для изучения…

Служба затребовала в Институте все материалы, касающиеся Авеги, и кроме того, всех, кто работал в контакте с ним, приглашали на беседы. Русинов выяснил, что смерть «знающего пути» наступила внезапно: утром встретил солнце в своей камере-одиночке, затем лёг на пол головой на восток и, зажав в руке кусок хлеба со щепотью соли, скончался. Официальный диагноз гласил — острая сердечная недостаточность. Службу больше всего интересовал вопрос: с какой целью Авега проникал на территорию Индии?

Можно было ответить, что он приносил на реку Ганг священную соль, но в это вряд ли бы кто поверил…

После смерти Авеги внимание Русинова уже целиком было притянуто к Уралу. С того же восемьдесят третьего года в горах начали геофизические исследования с целью выявления неизвестных пещер, заброшенных соляных копей и русел подземных рек.

И с того же года Урал показал свои зубы. Люди больше не терялись, а попросту погибали. «Стоящий у солнца» не брал в плен…

Первым неожиданно и скоропостижно скончался «егерь» — здоровый, крепкий парень: слабых в Службу не принимали. Пришёл от вечернего костра в свою палатку, а наутро его нашли мёртвым, стоящим на четвереньках, и как Служба ни крутила, никакого криминала не обнаружила. У тридцатидвухлетнего «егеря» случился инфаркт, которым объяснялась и странная поза, и застывший на лице ужас. Буквально через месяц на другом участке Северного Урала, но опять в своей палатке, погиб ещё один «егерь». Этот застрелился из своего служебного автомата. Дотошная проверка Службой обстоятельств смерти и причин самоубийства не подтвердила криминальной версии. «Егерь» оставил банальную записку, чтобы никого не винили, и выстрелил себе в сердце. К нему вбежали почти сразу после выстрела, и ни в палатке, ни в окрестностях стана — месте открытом — никого не обнаружили, да и следственный эксперимент, баллистические исследования однозначно говорили, что «егерь» застрелился. Причина была: экспедиционная жизнь и долговременные командировки разрушили семью. Жена изменяла ему почти в открытую…

Тогда же Русинову пришла мысль, что Урал мстит за Авегу, причём только Службе. Однако осенью этого года погиб завхоз лаборатории по фамилии Заварушко — молодой, весёлый парень, мечтавший в одиночку отыскать сокровища древних ариев. Для будущего сезона он развозил и устанавливал высоко в горах небольшие, облицованные алюминием вагончики. Вертолёт оставлял его вместе с вагончиком всего на одну ночь. Заварушко с помощью домкрата выставлял балак и заготавливал дрова, чтобы успели просохнуть к лету. Так что времени на романтические поиски пещер, набитых золотом, у него практически не оставалось. Его нашли вертолётчики в трёхстах метрах от вагончика. Он был убит зверски, похоже, остро заточенным колом. У Заварушко был служебный пистолет Стечкина — оружие серьёзное и надёжное, однако почему-то он им не воспользовался. И убийца не взял пистолет, что было очень странно. Вылетевшая в горы оперативная служба установила, что Заварушко забил лось — было как раз время гона. Смертельные удары в живот и грудь были нанесены передними копытами и рогами зверя, который во время своей свадьбы всякий движущийся предмет принимает за соперника…

Мысль о мщении за Авегу пришла в голову не одному Русинову. Вскоре институтский бард сочинил песню, где были слова:

По воле рока «егеря» стрелялись в сердце, По воле рока — поединок Заварушко, Не распахнёт седой Урал пред нами дверцы, А отомстит ещё не раз — вот заварушка! Три жизни — за Авегу! Таков сегодня счёт, И я подобно снегу, Под солнечным лучом…

На следующий год в состав экспедиции включили профессионального врача, снабдили медикаментами на все случаи жизни, запретили жить в палатках поодиночке и рекомендовали не любоваться на диких зверей, как было обычно, а отстреливать в целях самозащиты. Да знать бы где упасть! Гибель очередного «егеря» произошла буквально на глазах. Сотрудники Института делали сейсморазведку, а охранник, чтобы видеть подальше, забрался повыше и сел на камень возле высокого останца. Конечно, он скучал от безделья и поэтому расслабился на жаре. Кто-то из геофизиков заметил пыль на скале и крикнул «егерю»: «Бойся!» И если бы не крикнул, может, и не случилось трагедии. «Егерь» метнулся в сторону и точно угодил под небольшой камень, сорвавшийся с вершины останца. Когда люди подбежали, он был мёртв. Русинов в тот же момент лично обследовал останец: наверху никого не было и быть не могло, вокруг — тоже…

А спустя неделю на этой скале появился знакомый таинственный знак — вертикальная линия с четырьмя точками с левой стороны. Русинов немедленно вызвал вертолёт и облетел все места, где в прошлом году погибли люди: знак стоял везде, и теперь было точно известно, что точки с левой стороны означали смерть, а с правой — жизнь. На камне, где должны были встретиться Инга Чурбанова и Данила-мастер, стоял знак жизни…

Самое же главное, эти меты подтверждали давнее подозрение Русинова, что каждый шаг пришлых людей на Урале кем-то незримо контролируется, причём с конспирацией, которой может позавидовать любая Служба мира.

И поэтому он не верил, что все встречные-поперечные здесь люди — случайные, повсюду усматривал волю рока. То, что ночью он узнал в госте пчеловода исчезнувшего ещё в семьдесят восьмом году разведчика Виталия Раздрогина, хоть и поразило его, однако ещё больше утвердило в мысли, что ничего здесь не происходит по случайному стечению обстоятельств. И пасека эта с хозяином-артистом встала на пути из-за того, что потребовался свинец. Оказавшись здесь, Русинов попал если не в «десятку», то, по крайней мере, был близок к цели: иначе бы судьба не явила ему ни «пермяка», встречающего солнце, ни Раздрогина, перед которым, похоже, заискивал провинившийся Пётр Григорьевич.

Эту ночь Русинов так и провёл в размышлениях, хотя делал вид, что спит: пасечник больше не ложился и ещё до рассвета начал что-то мастерить на дворе. Дождавшись в постели восхода солнца, Русинов встал, оделся и, позёвывая, вышел к Петру Григорьевичу. Тот прилаживал к топчану какие-то блоки на кронштейнах с тонкими тросиками и кольцами.

— Что это за хреновина? — поинтересовался Русинов.

— А это, рыбачок, такое приспособление, чтобы суставы у человека растягивать, — объяснил пчеловод. — «Голгофа» называется… Ну, ты сегодня опять на осмотр местности или хариуса ловить?

— Кто клюнет, того и поймаю! — засмеялся Русинов. — Хорошо бы лещка выцепить или тайменя!

— У тебя удочка-то магнитная, может, и выцепишь, — многозначительно заметил пасечник. — На обед-то приходи, нечего голодным по лесам шастать.

После завтрака Русинов собрал рюкзак с рыбачьими принадлежностями, прихватил с собой радиомаяк — пусть локаторщики Службы немного поработают — и отправился на речку. Русло было глубоко врезано в моренные отложения, но значительный уклон местности делал его прямым, с редкими и плавными изгибами, поэтому берега давно осыпались, выположились и поросли ольхой. Весенний паводок делал речку шире раза в четыре, и сейчас, в межень, она лежала среди огромных валунов мелкая и плоская, будто рваное холщовое полотнище. Русинов прошёл весь её отрезок, укладывавшийся в пространство «перекрёстка»: чистых обнажений морены не было, да и быть не могло. Следовало сделать расчистку берега от семи до пяти метров в высоту, а это добрый десяток кубометров песчано-гравийной смеси. Он облюбовал самое удобное место — у заповедного рыбного плёса, где берег был круче и наверху краснел кусочек старого, не тронутого лесорубами бора. Напрямую до центра «перекрёстка» отсюда метров триста. Единственным неудобством было то, что работать придётся на глазах всякого, кто вздумает здесь порыбачить. На этот случай Русинов намеревался воспользоваться рыбацким законом: плёс — прикормленное место, и потому можно попросить всех «халявщиков» убраться подальше. Но при этом никак нельзя было избавиться от глаз Петра Григорьевича. Уж он-то обязательно заглянет попроведать рыбака, и ему не скажешь, что копаешь червей для наживки…

Грунт оказался довольно рыхлым, однако сапёрной лопаткой делать тут было нечего. Русинов сделал разметку и в оставшееся до обеда время решил порыбачить. Он покидал спиннинг с самодельной мышью под бурлящие камни у горловины омута, где обычно стоят леньки и таймени, затем перецепил блесну — безрезультатно. Кажется, заповедный плёс был пуст, либо и тут у пчеловода были свои секреты. Русинов перебрался на другой берег, вышел на тропу и сквозь деревья заметил на дороге громыхающий лесовоз. Он успел проскочить на пасеку, видимо, утром, когда Русинов обследовал берега и из-за шума реки не услышал. Теперь он мчался в обратном направлении, и шофёр, судя по скорости, готов был свернуть горы. Нет, ни один человек тут не был случайным! Каждый выполнял какую-то свою функцию, возможно, не подозревая о всём процессе в целом. После прошлой ночи Русинов уже был уверен, что попал на пасеку по чьей-то воле. Кто-то невидимый пожелал, чтобы «рыбак-отпускник» оказался под покровительством Петра Григорьевича, и шофёр лесовоза не случайно несколько раз упомянул о пасеке, будто подталкивая Русинова сюда. А пчеловод, этот актёр, философ и бард, наверняка знал, кого пригрел. Русинов доставлял ему неудобство, а если вспомнить вчерашнюю встречу его с Раздрогиным, то и вовсе тяжкие хлопоты. Однако Пётр Григорьевич даже виду не показал, и это его терпение значило очень многое. Кто-то вёл с Русиновым игру, контролировал всякий его шаг, держал под надзором.

И это была не Служба безопасности! И потому следовало принять эту игру, упорно продолжая своё дело. Возможно, даже в какой-то степени демонстрировать свой интерес, провоцировать неведомых партнёров к действиям. Иначе никогда не понять, как в одной компании смогли оказаться «пермяк», похожий на Авегу, исчезнувший разведчик Раздрогин и обыкновенный пчеловод, мечтающий научиться летать на самолёте. Конечно, можно было предположить, что Служба ещё с семьдесят восьмого года начала какую-то долговременную и крупномасштабную операцию вокруг «сокровищ Вар-Вар» и организовала пропажу своих разведчиков, создала глубоко законспирированную систему охраны на Урале, чтобы держать территорию под негласным контролем. Однако Русинов довольно хорошо знал, на что способна и что может Госбезопасность. К тому же при таких крутых переменах в государстве, когда всё разваливается, развалилась бы и эта система, как Институт, как сама Госбезопасность, дышащая на ладан.

Если это была Служба, то существовала она на содержании и под руководством каких-нибудь «мелиораторов». Не исключено, что российско-шведская компания «Валькирия», где оказался Савельев, — всего лишь надводная часть айсберга, эдакий горчичник, отвлекающий внимание от истинного существа дела.

И если это так, то покойный Авега и этот странный «слепой», встречающий восход солнца, — «мелиораторы»…

Этот вывод, всего лишь одна догадка, холодил солнечное сплетение, словно Русинов заглядывал в чёрную бездонную пропасть…

Надо было каким-то образом сообщить обо всём Ивану Сергеевичу, а лучше вытащить его сюда. Потому что шея заболела всё время озираться по сторонам.

8

Между тем гостей на пасеке прибыло. Русинов возвращался берегом и, подходя ближе, заметил возле чана женскую фигуру в белом халате. Пётр Григорьевич подбрасывал мелкие щепки на тлеющие под чаном угли — опять «варили уху»…

— А вот и рыбак-рыбачок! — обрадовался он. — Сейчас и пообедаем! Где ж улов-то твой? Поди, один-то донести не смог?

— Не смог! — отшутился Русинов. — Потому назад отпустил.

Новой гостьей оказалась девушка лет двадцати пяти, и о том, кто она и почему оказалась здесь, говорил не только медицинский халат, но и сухая кожа тонких рук, которые очень часто моют с мылом. Привыкший уже переводить с древнего арийского языка всякое слово, Русинов тут же перевёл её имя — Ольга. «Ол» — «хмельной напиток из ячменя», «га» — движение. Имя ей соответствовало — «бродящее молодое пиво». Делала она всё стремительно, с каким-то пузырящимся внутренним азартом — измерила давление лежащему в чане «пермяку», затем сделала ему внутривенный укол розовым шприцем, а затем в несколько минут, с помощью пчеловода, распяла больного на «голгофе». Приспособление для растяжки суставов и позвоночника было нехитрым, но эффективным: «пермяк» облегчённо вздохнул, когда к тросам у ног и головы подвесили груз. Пётр Григорьевич теперь был на подхвате у профессионального лекаря. На сей раз воды в чане было чуть на донышке. Больного сначала намазали серой, иловатой грязью, похожей на сапропель, затем обсыпали измельчённой травой и обложили свежей пихтовой лапкой, оставив открытым только лицо. Пчеловод подбросил дров в огонь, а Ольга погрузила в парящий чан длинный стеклянный термометр. Метод лечения был невиданный — смесь знахарства с физиотерапией и бальнеологией, но, похоже, не раз проверенный. Пасека, кроме всего, служила ещё курортной лечебницей.

Русинов уже ничему не удивлялся, лишь спросил, выдержит ли у больного сердце при такой смеси приёмов и средств. Ольга рассмеялась, мельком глянув на «рыбака», самоуверенно заявила:

— Это сердце выдержит! Посмотрите на кардиограмму! Русинов взял ленту кардиограммы и вспомнил Авегу в день солнечного затмения…

— Интересно, — проронил он, разглядывая линии самописца, хотя в кардиологии разбирался очень слабо. — А в историю болезни можно заглянуть?

— Историю болезни? — Она как-то легкомысленно пожала плечами. — Это же частная практика, индивидуальный подход…

— Мы никаких историй не ведём, — пришёл на выручку пчеловод. — Главное, на ноги человека поставить. Ну, пошли обедать!

Русинов и не надеялся, что в этой «лечебнице» можно увидеть какую-нибудь бумагу, кроме кардиограммы. И по тому, как «лекари» смутились, стало ясно, что «пермяка» никогда бы не положили в больницу: скорее всего, у него, как и у Авеги, не было никаких документов. Но даже если бы они были, его бы всё равно не показали посторонним врачам, чужим людям. «Мелиоратор» — человек на нелегальном положении и как бы для окружающего мира не существует. Стоило ему появиться тут, как вокруг него завертелась вся жизнь — пришёл на ночную встречу ещё один «несуществующий» — Виталий Раздрогин, откуда-то привезли профессионального врача. А Пётр Григорьевич с утра знал, что доставят «пермяка», и готовил ему чан. Этот слепой «пермяк» откуда-то вышел, причём довольно неожиданно для тех, кто сейчас обихаживал и пользовал его. Пчеловод, Ольга и даже Раздрогин были всего лишь подручными, своеобразной обслугой; главное же лицо — он, явившийся из ниоткуда…

Неужели это ещё один член экспедиции Пилицина, пропавшей в двадцать третьем году? Ведь указывал же экстрасенс Гипербореец на фотографии, кто жив, а кто нет!

И если Ольга — совсем молодая женщина и молодой врач — так ловко управляется с необычным методом лечения, значит, лечит уже не первый раз и знает, что лечит и кого.

После обеда Пётр Григорьевич сразу же побежал к чану, чтобы подменить дежурившую возле «пермяка» Ольгу. Русинов нарочно ел медленно и задержался за столом. Она вошла в избу — уже без халата, в джинсах и лёгкой кофточке, гибкая и подвижная, привычно скользнула между резных столбов к столу, где стоял её обед, заботливо приготовленный хозяином пасеки. Чувствовалось, что она тут не первый раз и ей всё знакомо. Пища, как и вчера, оказалась пресной, и Ольга, не пробуя, посолила и салат из огурцов, и наваристый, томлённый в печи борщ.

— Приятного аппетита! — сказала она весело и принялась за еду.

— Вам тоже, — откликнулся Русинов и поймал себя на мысли, что любуется ею.

— Кстати, а как зовут вашего больного?

— Дядя Коля, — просто ответила она.

— А по отчеству? Неудобно как-то… дядя Коля!

— Не знаю! — засмеялась Ольга. — Я его с детства помню. Дядя Коля, и всё… Он с моим отцом дружил.

— Вы отсюда родом! — удивился Русинов. — Из какого же села?

— Конечно! — призналась она и охотно объяснила: — А родилась знаете где? Название скажу вам, упадёте! Гадья! Слыхали?

— Слыхал. Это на Колве?

— Да… Зато места у нас там! И река такая красивая!

— И название хорошее, — продолжил Русинов.

— Ну уж!..

— Знаете, как переводится?

— Змеиное место! — простодушно сказала она. — Там у нас змеи! Выползут и на камнях греются.

— Ничего подобного! Гадья значит «глубокая, бурная, стремительная», — пояснил Русинов.

— Не может быть! — не поверила она. — У нас все говорят — змеиная… Хотя река у нас там в самом деле бурная.

— Не верите — спросите у дяди Коли, — посоветовал Русинов. — Он должен знать.

— Нет, он приезжий, — сообщила Ольга. — Навряд ли…

— А как ваше имя переводится, знаете?

— Ольга? — задумалась она. — Ну, наверное, «святая».

Русинов откровенно рассмеялся и тронул её длинную сухую ладонь.

— Святая — это хорошо! Но если точно, то у вас подходящее имя. «Бродящий хмельной напиток»!

— Первый раз слышу! — изумилась она. — Это с какого же языка? Со шведского? Или норвежского?

— Нет, с русского.

— Как интересно! Ну-ка, объясните! — потребовала она.

— Всё просто: «ол» — «хмельной напиток из ячменя». «га» — «движение», — с удовольствием сказал он, чувствуя как Ольга заражается разгадыванием языка.

— А Гадья?

— «Га» — вы уже знаете, — спокойно объяснил он. — А «дья» — «бурный, взбешённый». «Дьявол» буквально переводится как бешеный бык.

Ольга неожиданно хитровато прищурилась и спросила:

— Откуда вам всё это известно? Вы же — врач-психиатр? Или это шутка?

— Не шутка, — признался Русинов. — Я однажды увлёкся языком и окончил МГУ. Правда, заочно, филологический. А попутно ещё выучил четыре языка, — уже похвастался он.

— Кто же вы на самом деле?

— Пенсионер! — засмеялся он. — Вольный человек. Приехал рыбу ловить. Пётр Григорьевич, кстати, тоже не только пчеловод.

— Это Пётр Григорьевич! — с уважением произнесла Ольга. — А как вам удалось так рано оказаться в пенсионерах?

— Я служил, — нехотя сказал он. — Полковник в отставке…

— Ещё и полковник? — усмехнулась она, и Русинов ощутил недоверие. — Не скажешь, глядя на вас…

— Но ведь я полковник медицинской службы, — поправился Русинов и понял, что отпугнул её. Возникший было интерес мгновенно угас, и Ольга, торопливо прибравшись на столе, заспешила к больному: пора было снимать его с «голгофы».

— Не возьмётесь полечить мне невралгию? — спросил он, больше для того, чтобы выправить нелепо прерванный разговор.

Она была не такой восторженной девочкой, как показалось при знакомстве. Откуда-то в этом лёгком, бродящем напитке появился старый хмель сарказма.

— Ах, у вас ещё и невралгия? Интенсивная зарядка и бег трусцой, — посоветовала она и скрылась за дверью.

Русинов смотрел ей вслед через окно. Это резкое её отчуждение вызывало досаду и одновременно как бы подчёркивало, что здесь не любят людей, у которых нет чётко определённого положения. Если ты врач — то уж врач, а тут действительно такой букет. Скорее всего, Ольгу насторожила всеядность Русинова, больше характерная для Службы, чем для открытого и честного человека. Значит, «мелиораторы» не жалуют Службу, и это уже неплохо. Но кто они сами?..

Сейчас Ольга передаст весь разговор Петру Григорьевичу и, возможно, «пермяку» — дяде Коле. Если они знают, кто такой Русинов и зачем приехал сюда, такими откровенностями их не смутишь. И насторожатся, если держат его здесь, чтобы присмотреться и выяснить истинные цели. Для верности надо бы завтра утром без предупреждения съездить в Ныроб и дать телеграмму Ивану Сергеевичу. А потом посмотреть на их реакцию.

А полечиться на «голгофе» было бы совсем не плохо…

Он достал из машины лёгкую титановую лопату, которые несколько лет назад на Урале продавались за копейки, и, не скрываясь, отправился к плёсу: все рыбацкие причиндалы он оставил там, припрятав в укромном месте. Да теперь и не было смысла отводить глаза рыбалкой. Пусть видят, что он приехал рыть землю, а значит, что-то искать. Так скорее можно понять, кто они, эти совершенно разные люди, но как бы повязанные невидимой условностью, одним общим делом, к которому никого не подпускают. Вот если бы разговорился дядя Коля. Но вряд ли: Авега умер и за много лет почти ничего не сказал…

Русинов взобрался на крутой береговой склон, нашёл свою разметку и начал копать. Он не сказал Ольге, что после филологического ему пришлось закончить ещё один факультет — исторический и специализироваться на археологии. Правда, поступил без экзаменов и сразу на третий курс. И вот теперь, имея три диплома, звание полковника, степень доктора наук, он копал землю, прекрасно понимая, что ни уникальное для его бывшей профессии образование, ни диссертации, ни знания никому, кроме него самого, не нужны. Как, впрочем, и эти раскопки. Ему нравилось, что Институт перестал гоняться за кладами и сокровищами, точнее, почти перестал и постепенно перепрофилировался на проблемы исчезнувшей арийской цивилизации. Разумеется, в высших структурах партийной власти находилось множество оппонентов, которые объявляли эту тему запретной, по крайней мере, ещё лет на сто. Гитлер и фашистская Германия, а особенно Отечественная война как бы наложили чёрную мету на существование целой цивилизации. Свастика — знак света — стала чёрным символом человеконенавистничества. Дошло до того, что в музеях стали прятать далеко в запасники полотенца с вышивками двухсот-трёхсотлетней давности, на которых был изображён этот знак. Упоминание о Северной, нордической расе стало признаком национализма, фашизма, а память об арийском происхождении подавляющего большинства народов мира была вытравлена либо растворена в религиях и идеологиях, угодных сегодняшнему дню.

Однако независимо от сиюминутных догм и воззрений родственные народы продолжали тянуться друг к другу, и этим притяжением управлять было невозможно. Потому всю тысячелетнюю историю, воюя с немцами, Россия хоть и побеждала Германию, но никогда не забивала насмерть своего противника, не присоединяла к себе её территории и не ассимилировала народа. Иначе бы постепенно разрушилось и исчезло спасительное многообразие арийского мира. То же самое сохранилось в отношении шведов, французов, поляков. И потому же русские люди всегда будут плакать, глядя индийские фильмы, переживать за судьбу мусульманских народов Ирака, Ирана, арабов Египта и Палестины. Это притяжение лежало вне сферы политики, религии, идеологии, поскольку относилось к духовным связям космического порядка — единству древней цивилизации и представлялось в виде дерева, с одним неразделимым корнем.

А корень этот питался соками Северной земли, и где бы ни прижились побеги дерева, прародиной ариев всё равно остался Север, и поэтому в Индии существует легенда, что боги живут здесь, в стране холода, и они высоки, беловолосы и голубоглазы: Сканди — бог войны, Кама — бог любви…

Прикрываясь, по сути, исследованиями по проекту «Валькирия», Институт работал над изучением вопросов арийской цивилизации и успел лишь обозначить их. Несмотря на то что руководили в основном «спасённые» генералы, у них хватало ума и способностей не мешать поискам, и Служба, курировавшая Институт, неожиданным образом проникалась к его деятельности и не писала в своих отчётах об учёных-крамольниках. Да и на самом партийном верху кто-то умело сдерживал запретителей, ибо наверняка понимал важность работы. Мир давным-давно оказался разделённым на две цивилизации — Западную и Восточную, прямо противоположные друг другу. И эта дуалистическая концепция поддерживалась всеми силами и средствами, хотя изначально не могла существовать в мире Триединства. Между Западом и Востоком были славянские народы во главе с Россией, которые унаследовали арийскую цивилизацию, поскольку никогда не покидали её ареала рассеивания и оставались в её космическом Пространстве. Она, Россия, была не похожа ни на Запад, ни на Восток, хотя в разные времена тот или иной полюс стремился притянуть её к себе, захватить в свою орбиту. У Великой, Белой и Малой Руси было своё, Северное притяжение, и потому она оставалась непонятной ни для Запада, ни для Востока. Напротив, она сама притягивала к себе множество других народов, блуждающих между магнитными полями цивилизаций, и постоянно оказывала значительное влияние на соседей.

И теперь, чтобы уравновесить взаимодействие сил в мире, следовало пересмотреть существующую концепцию и восстановить гармонию Триединства. А это значит признать весь славянский мир как Третью, Северную цивилизацию. Только в этом случае можно было остановить дисбаланс, грозящий мировой катастрофой. Запретители видели в этом возрождение «коричневых» идей на российской почве и шарахались как черти от ладана. Русинов подозревал, что закрытие Института в годы перестройки произошло именно по этой причине, ибо те, кто запрещал, оказались у политического руля. Вместо объединения славян началось их ещё большее разделение, а развал государственности в России показывал, что в этой, очередной, схватке за влияние в мире победили дуалисты. А Институт очистили от космических, «коричневых» заморочек и, переделав его в совместные фирмы, отправили искать золотого тельца.

Россию теперь изо всех сил тянули в орбиту Запада, совершенно не учитывая законы взаимодействия космических тел и вряд ли подозревая, что существующая, несмотря ни на что, Северная цивилизация при тесном сближении с Западной может образовать ту критическую массу, которая разорвёт мир. Предпоследний реформатор Пётр 1 при всей своей горячности всё-таки был дальновидным геополитиком, знал, что такое Россия, и не пытался столкнуть с места стороны света, а довольно ловко снимал пенки с Запада, пусть даже пополам с накипью…

«Сокровища Вар-Вар» давно уже перестали быть для Русинова просто сокровищами — золотом и самоцветами. Их существование было бы веским доказательством прав «земленаследия» России на Северный мир. И независимо от того, есть Институт или нет его, нужно это нынешним реформаторам или нет, он должен был копать, поскольку через два-три года смущённая магнитными полями российская стрелка компаса успокоится и вновь укажет на Север, в страну полунощную.

Русинов отрывал скрытый морёной культурный слой. Чем ниже он спускался к воде, пробивая в береге узкую траншею с отвесной стеной, тем больше становилось работы. Гравий пошёл крупнее, а спрессованная морена жёстче. Он садился на перекур и, когда вставал, ощущал пока ещё лёгкие прострелы в шее и позвоночнике: упомянув о невралгии, он словно пробудил её и уже по опыту знал, что завтра утром придётся покряхтеть, чтобы встать с постели.

К закату Русинов добрался до крупных валунов — это означало, что морене приходит конец. Ему очень хотелось добыть в этот день хотя бы щепоть чернозёма, но валуны лежали плотно, словно посаженные на раствор, и без лома шевелить их было невозможно. Русинов бросил лопату и услышал громкий в вечерней тишине гул машины и, когда взбежал на берег, в просвете между деревьями заметил мелькание «Патроль-нисана», осторожно ползущего по просёлку на другой стороне реки. Глядя на ночь, Пётр Григорьевич куда-то уезжал! Или увозил кого-то?! Русинов схватил рюкзак и скорым шагом направился к дому.

Ольга хлопотала возле чана, а в банном окошке горела свеча.

— Где же ваш улов? — с прежней весёлостью спросила она: от прошлого отчуждения не осталось и следа.

— Сегодня мне не повезло, — признался Русинов. — Но я прикормил место.

— Ужин не заработали, — вздохнула Ольга. — Придётся кормить вас в долг.

— Сделайте милость, — улыбнулся он. — Я так устал… Где же Пётр Григорьевич?

— В Соликамск поехал, — бросила она между делом.

— В Соликамск?

— Да… За лекарствами.

— Не ближайший свет…

Ольга вошла в баню, оставив дверь приоткрытой: для дяди Коли на полке была устроена постель под марлевым пологом, непроглядным при свете свечи. На столе, приставленном к лавке, стояла пустая посуда — видимо, дядя Коля только что поужинал. Ольга забрала её, глянула под полог:

— Всё хорошо, дядь Коль?

— Да, сегодня лучше, — отозвался он глухим голосом. — Петя уехал?

— Ага! Ну, спокойной ночи!

— Запусти ко мне собаку, — вдруг попросил дядя Коля. — Мне веселее будет.

— Прибегут — запущу, — пообещала она и вышла. Горы ещё светились в розовом закатном солнце, но в долине потемнело, так что в избе стояли сумерки. На пасеке не было электроники, хотя под потолком во всех комнатах висели лампочки и в углу, за резными столбами, стоял телевизор.

— Как тут можно зажечь свет? — спросил Русинов.

— Включить электростанцию, — сказала Ольга. — Только я не знаю, где ключ… Он летом живёт без света. Хорошо, мы бы телевизор посмотрели!

Русинов осмотрел вешалку у двери, подёргал ящики хозяйственного шкафа за печью и нашёл какой-то ключ, висевший возле рукомойника.

— Этот?

— Может, и этот. — Ольга собирала на стол при свете свечи. — Надо попробовать…

Они вышли во двор, и Ольга указала на дверь рубленого хлева в самом углу. Ключ подошёл, и Русинов оказался в тесном, оббитом оцинкованным железом закутке, где стояла электростанция «УД-4». Сделано всё было по-хозяйски — выхлопная труба выведена на улицу, и бензиновый бак стоял там же, на стенах — аккуратная проводка и распределительный щит. В закутке была ещё одна внутренняя дверь, запертая на навесной замок. Это было странно — дом Петра Григорьевича вообще не запирался, даже щеколды не было, а тут — бронированный хлев… Русинов хорошо знал эти переносные станции, быстро разобрался и запустил двигатель. Под потолком засияла лампочка в защитном плафоне. Взгляд притягивался к внутренней двери: что он там прячет? Зачем туда проведён толстый кабель, рассчитанный на большую нагрузку? Для освещения хватило бы простого провода. Мастерская с деревообрабатывающим станком у Петра Григорьевича располагалась на повети…

Он вернулся в избу, где горели лампочки и мигал экран телевизора.

— Ладно, господин полковник, вот теперь вы ужин заработали! — счастливо сказала Ольга.

— Рад стараться!

За ужином Русинов смотрел на неё, а она — в телевизор. Не хотелось верить, что Ольга входит в компанию «мелиораторов» либо служит им. Современная, красивая девушка, у которой разгораются глаза при виде какой-нибудь рок-группы, и таинственный «пермяк» дядя Коля, вокруг которого теперь вертится вся жизнь на пасеке… Ему хотелось разговорить её, однако Ольга влипла в экран. Русинов походил по избе, рассматривая столбики, и случайно обнаружил ещё один ключ, висящий на боковой стороне шкафа. Вряд ли на пасеке ещё что-нибудь запиралось, кроме этих двух дверей в хлеву. Он незаметно снял его и положил в карман. Конечно, нехорошо открывать замки в чужом доме, но слишком неравные условия игры, которую ему тут предложили: о нём знают всё, он же — почти ничего об этих людях. И пока нет хозяина, надо успеть побольше увидеть.

Тем временем музыкальная программа закончилась, и Ольга, спохватившись, позвала собак и побежала проведать дядю Колю. Русинов немедленно вошёл в сарай, где трещала электростанция, вставил найденный ключ в пробой замка — подошёл! Он распахнул дверь, оббитую железом, и в нос ударил тяжёлый и стойкий запах кислоты. Выключатель оказался справа от двери…

Здесь был настоящий аккумуляторный цех, по размерам и мощности годившийся для хорошей автобазы. У стены на длинном железном верстаке, покрытом резиной, стояло десятка полтора аккумуляторов, причём больших, используемых на танках и комбайнах. Ещё штук двадцать аккуратно стояли вдоль стены, возле железного чана, где, видимо, их промывали. А в углу, на деревянных стеллажах, лежали новые, в импортной упаковке. Тут же были оплетённые бутыли с кислотой и дистиллированной водой. Над верстаком, прикрученное к стене, висело модное многоканальное зарядное устройство с гроздьями проводов. Русинов заглянул под верстак, где что-то белело, и разглядел десятка три щелочных аккумуляторов, применяемых для шахтёрских ламп…

Он быстро выключил свет и затворил дверь. Сбавил обороты двигателя электростанции, выровнял напряжение в сети. На пасеке любили свет! Зимой пчеловоду делать нечего, потому, наверное, и открыл аккумуляторный цех. Шофёр лесовоза привозит и отвозит продукцию, и весь леспромхоз доволен. Частная предпринимательская деятельность. Только уж больно далеко от Ныроба! Хотя, с другой стороны, удобно прятаться от налоговой инспекции… Но какой дурак возит ему на зарядку шахтёрские аккумуляторы? Из шахт Верхнекамского бассейна — слишком далеко, да и на каждой шахте есть свои аккумуляторные.

Русинов открыл свою машину, включил печку, радиоприёмник и портативный вулканизатор: за ночь аккумулятор сядет. А завтра ещё выдернуть центральный провод зажигания и погонять стартёром, чтобы уж посадить окончательно. Потом он заглянул в избу, повесил на место ключ и сел к телевизору. Ольга была уже на крыльце.

— Как самочувствие дяди Коли? — спросил он.

— Вколола димедрол, может, уснёт. — Ольга устроилась возле телевизора: шла примитивная и глупая передача «Выбери меня». Ведущий-сводник пыжился изо всех сил, чтобы развеселить публику.

— У него плохой сон?

— Две недели не спит…

— Оля, позвольте мне его посмотреть? — попросил Русинов. — Это по моей части.

— Нет, это не по вашей части, — отрезала она. — Сниму боль в суставах — будет спать как миленький.

— Вы что, не доверяете мне? — улыбнулся он. — Может, диплом показать?

— Я-то и доверила бы, да он не согласится, — объяснила она. — Привередливый — невозможно. Раньше его мама лечила, теперь я.

— Мама тоже врач?

— Фельдшер.

— А папа?

Ольга обернулась к нему и сказала с предупреждающей угрозой:

— А папа у меня — милиционер! Участковый!

— Вот как! — засмеялся Русинов. — А мы сейчас не на его участке?

— Нет, он в Гадье живёт. Что, испугались?

— Конечно, испугался: с детства милицию боюсь.

— Папа очень строгий, — с любовью сказала она. — Его все слушаются и боятся.

Если дядя Коля дружил с отцом Ольги, значит, имел документы и был личностью известной. Но почему же он так похож на Авегу?! И почему к нему приходит без вести пропавший разведчик Виталий Раздрогин?

— Оля, а вы помните Владимира Ивановича? — решился спросить Русинов.

— Это кто? — Она наморщила лоб.

— Соколов.

— Не знаю, — сказала Ольга. — Не слышала… А кто он?

— В этих краях жил, мой знакомый, — пояснил Русинов. — А Авегу помните?

— Авегу помню! — вдруг с интересом воскликнула она, и у Русинова перед глазами зашатались столбики. — Но вы-то откуда его знаете?

— Видите, оказывается, у нас есть с вами общие знакомые! — не скрывая торжества, произнёс Русинов. Ольга его радость поняла по-своему:

— Это ни о чём не говорит, господин полковник. На вас дурно действуют такие передачи!

Она выключила телевизор: здесь работала всего одна программа. Русинову хотелось немедленно расспросить её об Авеге, но Ольга снова очужела и, по виду, не намеревалась больше вести разговоры. Можно было спугнуть её, а потом уж никогда не поправить отношений. Хотя тот интерес, что возник в её глазах при упоминании Авеги, продолжал существовать.

— В таком случае я пошёл спать! — заявил Русинов. — Кстати, передача очень хорошая. Когда люди встречаются — всегда хорошо. Спокойной ночи!

Он пошёл в свою палатку. От счастья и какого-то мальчишеского азарта хотелось прыгать. Авегу здесь знали! Наконец-то отыскался первый человек, который помнил его! Владимира Ивановича Соколова Ольга не знала, но Авега был ей знаком. Значит, он отсюда, из этих мест. Но почему же никто не откликнулся, когда объявляли на него розыск? Даже Ольгин отец, работник милиции, участковый! К нему-то уж точно попадал плакат с портретом Авеги…

Сначала он забрался в спальный мешок, однако через пять минут ему стало душно и жарко в палатке. Вопросы и мысли распирали сознание, и, несмотря на прошлую бессонную ночь, спать не хотелось. От волнения он выбрался на улицу и закурил. В траве бесконечно трещали кузнечики, разогретые солнцем земля и камни теперь отдавали тепло, вездесущий запах нектара, текущего с пасеки, кружил голову.

Отец Ольги! Вот кто много знает! И крепко молчит, если на него не могла выйти Служба. А Ольга проговорилась случайно, по своей природной откровенности. И возможно, поняла это, поскольку тут же скомкала разговор. Завтра она расскажет всё Петру Григорьевичу, а может, и дяде Коле… Если пчеловод появился здесь двенадцать лет назад, то он не должен знать Авегу, которого задержали в Таганроге ещё в 1975 году. Ольге, поди, и десяти лет не было, но детская память очень цепкая, а сознание образное, потому и помнит. Авега, как и дядя Коля, был вхож в дом Ольгиного отца. Вот бы с кем познакомиться!

Русинов снова забрался в кабину, не включая света, отыскал в бардачке складной нож и срезал растяжки, удерживающие талисман — медвежонка. Нефритовая обезьянка была одним из главных козырей, своеобразным пропуском, опознавательным знаком, способным привлечь к себе внимание тех, кто знал символ этого божка.

В руках Русинова был ключ, которым можно было отпереть пока ещё неведомый замок.

9

После закрытия Института у Русинова появилось время, чтобы сесть и обдумать всё, что он наработал за эти годы, и как бы выделить из всего теоретического и практического материала основные направления, по которым можно было двигаться дальше. Он уже не мог жить без исследовательской работы: сознание давно сориентировалось на бесконечный поиск, и это считалось своего рода психическим «заболеванием», которым страдают учёные, геологи, альпинисты, спелеологи, аквалангисты и литературные графоманы.

Проникнуть в тайны «сокровищ Вар-Вар» можно было двумя путями: один долгий и кропотливый — через карту «перекрёстков» и раскопки предполагаемых мест, где стояли арийские города, другой обещал более скорый, но сомнительный результат — проследить путь Авеги, отыскать место, откуда он носил соль на реку Ганг, и кто его посылал с этой солью. Русинов по совету Ивана Сергеевича решил отрабатывать оба эти направления и, выбрав время, отправился искать Ларису Андреевну — дочь участника экспедиции двадцать второго года Петухова. Она не пожелала возвращаться в Новгород после эвакуации и, как сообщила Ольга Аркадьевна Шекун, осталась жить на станции Киря в Чувашии. Русинов приехал в посёлок Киря и под видом, что ищет родственницу, начал поиск Ларисы Андреевны. Надежды, что она и сейчас живёт здесь, отпали сразу же, как он побывал в паспортном столе. Мало того, он получил информацию, что человек с таким именем никогда не проживал на территории Алатырского района, куда входил этот посёлок. Через среднюю школу, а потом через районный архив ему удалось выяснить, что эвакуированные работали на заводе, который тоже был эвакуирован с запада, но впоследствии остался в Чувашии навсегда. К счастью, на заводе вели его летопись, и через одного ветерана Русинов нашёл списки рабочих времён войны. Лариса Петухова там значилась, и была отметка, что она эвакуирована из Новгорода. Однако была и другая отметка — выехала в сорок четвёртом году по месту своего постоянного жительства! То есть вернулась в Новгород после его освобождения.

Выходило, что сестра Андрея Петухова, Ольга Аркадьевна, его попросту обманула. Наверняка обманом было и то, что она не поддерживает с племянницей никаких отношений. Русинов хорошо помнил известного в Новгороде детского врача, беседу в прошлый приезд к Ольге Аркадьевне, и этот, возможно, и благородный обман показался ему странным. Русинов выпросил у Ивана Сергеевича телеграфный денежный перевод и, минуя Москву, на своей «Волге» отправился в Новгород.

Ольга Аркадьевна оказалась в доме престарелых: докармливать её было некому. Жила она в небольшой чистенькой комнате с казённой мебелью и, кажется, радовалась своему положению. Поселившись тут, она словно избавилась от всех прошлых предрассудков в отношении своих молодых лет и была намного словоохотливее и откровеннее. Она сразу же узнала Русинова, по-старчески восхищённо начала рассказывать, как ей хорошо стало здесь после одинокого житья в своей квартире. Русинов не торопил её и не задавал вопросов, а лишь направлял разговор к годам эвакуации. Ольга Аркадьевна пустилась в воспоминания и неожиданно призналась:

— Простите меня великодушно, молодой человек. Я тогда сказала вам неправду. Лариса и в самом деле не вернулась в Новгород и на станции Киря не осталась.

Они гуляли по берёзовым аллеям, окружавшим дом престарелых. Ольга Аркадьевна держалась за его руку и опиралась на палочку.

— Где же она? — спросил Русинов. — Я ездил, искал…

— Не найдёте, — заверила она. — И не старайтесь… Я должна открыть вам одну тайну. Но скажите: почему вы интересуетесь Андреем?

— Я историк, — сказал он, и это не было большой ложью. — Хочу написать об экспедиции, в которой работал ваш брат.

Ольга Аркадьевна тихонько рассмеялась:

— Мне почудилось… вы из КГБ! Вы в прошлый раз так спрашивали… Как всю жизнь меня спрашивают.

Русинов рассказал ей об истории экспедиции Пилицина и назвал всех её участников, однако Ольга Аркадьевна никого из товарищей не знала. Но вдруг доверительно сообщила:

— Андрей остался жив! И мы встречались с ним в Новгороде! Он приезжал.

— В сорок четвёртом году?

— Да, приехал тайно, скрывался… Забрал с собой Ларису и уехал. Одну ночь переночевал. Мы только вернулись из эвакуации и ещё прописаться не успели.

— Куда же он уехал? — Русинов едва сдерживал волнение.

— Не сказал, — вздохнула Ольга Аркадьевна. — Когда появился — сразу предупредил, чтобы ни о чём не спрашивала. Мы и не спрашивали. Догадывались… Он так сильно постарел, похудел. От прежнего половина осталась. Сказал, что приехал за дочерью. А Лариса его совсем не помнила и всё у меня спрашивала — это правда мой папа?.. Я потом так жалела, что отпустила Ларису, да как было не отпустить? И ни одного письма! Думала, после войны напишут. Нет… Потом, когда Сталин умер, думала, когда Хрущёв пришёл… Видно, в живых нет. Так бы-то написали, приехали…

— Искать не пытались? — воспользовавшись паузой, спросил Русинов.

— Как не пыталась? — затосковала она. — В пятьдесят девятом году подала на всесоюзный розыск по линии растерявшихся в войну родственников. Год ждала — ничего… Потом в шестьдесят шестом заболела и дала объявление через газету. Помните, печатали списки «Отзовитесь!» и рубрика была — «Эхо войны»? В центральных газетах пять раз печатали… И приехал ко мне один молодой человек. Ласковый такой, вежливый. Я сразу поняла, откуда он. И давай меня выспрашивать, что мне известно про брата, про племянницу. Да ничего, говорю, не известно, потому и на розыск подала. А он и спрашивает: как это мы могли растеряться с Ларисой, когда из Чувашии выехали вместе и под бомбёжки не попадали? Чаще-то терялись, когда ехали в эвакуацию… Мне солгать пришлось. Говорю: Лариса на фронт хотела, а её не брали. И когда ехали в Новгород, на какой-то станции остановились рядом с военным эшелоном. Она будто бы за водой побежала, а сама, наверное, в этот эшелон попросилась. Или солдаты затащили… Тогда бывало всякое… Молодой человек ушёл, а я после него уж больше не искала, боялась.

— Думаете, он был из КГБ? — поинтересовался Русинов.

— Я не думаю, я знаю, — уверенно заявила Ольга Аркадьевна.

— Удостоверение показывал?

— Нет, мне и показывать не надо. Я человека и так вижу. Насмотрелась на них…

— А сам Андрей Аркадьевич хоть что-нибудь рассказывал? Не молчал же он всё время!

— Не молчал… — проронила она. — Мне Ларису жалко было отдавать. На моих руках выросла, как дочь… Я Андрюше и говорю, мол, ей же учиться надо и замуж пора. А уедет с тобой — что там станет делать? Если сам скрываешься, то и ей придётся… У Андрея только характер старый остался, смеётся: я, говорит, и выучу её, и работу найду, и замуж выдам! Такого жениха присмотрел!.. Потом он с Ларисой долго разговаривал, один на один. Не знаю, что наговорил, но она загорелась, засобиралась с отцом. Когда я их провожала — расплакалась…

Ольга Аркадьевна вытерла платочком слёзы и вдруг подняла на Русинова глаза, полные восхищения.

— Он мне одну вещицу подарил! На память! Это, говорит, тебе утешительница: когда затоскуешь — возьми в руку и зажми в кулак, и сразу станет хорошо. Игрушка такая… Я, дура, эту игрушку из рук не выпускала, когда Лариса уехала, — она снова оживилась. — А ещё знаете что сказал? Ей-Богу, как вспомню, мне так странно становится! Не переживай, говорит, сестрёнка, война кончится весной сорок пятого года. И начнётся снова только через сорок лет. Число «сорок», говорит, число роковое… И предупредил, чтоб никому об этом не рассказывала.

— «Сорок» значит «со роком», — задумчиво проговорил Русинов. — Он был прав… А откуда он знал — не сказал?

— Нет, не сказал, — вздохнула Ольга Аркадьевна. — Я же не спросила. Он же любил болтать, думала, успокаивает меня, чтобы за Ларису не переживала. Когда война кончилась — вспомнила. Угадал ведь! И когда эта перестройка началась — опять вспомнила… Только и слышу — там война, там война! Погляжу кругом — вроде мир, а люди гибнут… Что было не спросить, когда новая война кончится? Наверное, Андрюша знал. Когда человек живёт в опасности, между жизнью и смертью, ему многое открывается. Он ведь явился-то к нам как с того света. И если бы не игрушка эта… А так достану её, посмотрю — нет, не приснилось!

— Покажете мне игрушку? — попросил Русинов.

— Покажу, — пообещала она и повела его в свой утешительный дом.

Русинов долго рассматривал маленькую — помещалась в ладони — нефритовую обезьянку и ощущал, будто прикасается к иному миру. Она была выточена руками большого мастера, и ещё тогда, не зная подлинного возраста этой вещицы, он понял, что игрушка-утешительница явилась на свет откуда-нибудь из кургана или городища. Скорее всего, это был домашний либо путевой божок, но не детская забава. Он мысленно перебирал все знакомые культуры и культуры, в которых бы обезьяна почиталась как кумир, и не мог вспомнить. Возможно, в каких-нибудь мелких африканских культурах и существовал такой бог, но откуда же она появилась у Андрея Петухова?

— Возьмите её себе, — неожиданно сказала Ольга Аркадьевна. — Я теперь здесь живу, утешилась… Только у меня просьба к вам: если что узнаете об Андрее или Ларисе — сообщите мне. Лариса, может быть, и жива ещё… Хотя у меня подозрение есть. Их могли арестовать в сорок четвёртом, по дороге…

Русинов пообещал, что непременно выполнит её просьбу: нефритовая обезьянка согревала ладонь и в самом деле утешала…

Он счистил с божка слабообожженную глину. Отёр пыль и спрятал в карманчик с замком-«молнией», где хранился кристалл КХ-45. Время было около полуночи, а он не находил себе места. Дождавшись, когда в избе погаснет свет, он вошёл во двор и, прежде чем выключить станцию, постоял, в надежде, что Ольга выйдет и попросит его об этом. Она не вышла…

Перед рассветом Русинов всё-таки заснул и сразу же увидел сон, будто ему подарили молодого, с большими рогами быка. И надо его вести куда-то далеко, через деревню, а верёвка короткая — не ухватиться. Он кое-как повёл его по улице, залитой множеством мелких светлых луж, — будто только что прошёл летний дождь. И вдруг бык сорвался и побежал к другому, точно такому же, — назревала драка. Тогда Русинов запрыгал через лужи, чтобы не намочить босых ног, встал между быками и попытался ухватить своего за повод. Однако чужой разогнался и вонзил рога ему в спину…

Русинов проснулся от боли и сразу же увидел перед собой Ольгу. Яркое утреннее солнце, вывалившись из-за хребта, пронизывало сетчатые стенки палатки тончайшими лучами. Он с трудом пошевелил головой: боль, словно огненная спица, прокалывала основание черепа и позвоночник между лопаток. Вчерашние земельные работы не прошли даром…

— Я подумала, вы обманули меня, — сказала Ольга. — Переворачивайтесь на живот, сделаю массаж.

— При острой боли нельзя, — проговорил он.

— Можно, — заявила она и помогла ему перевернуться. Руки у Ольги были шершавыми и властными. Она села на Русинова верхом, заставила его максимально прижать подбородок к груди и сильными движениями снизу вверх размяла шею, затем простучала её рёбрами ладоней и перебралась к лопаткам.

— Невралгия, да ещё и застарелая, — сказала она. — Спать нужно только на досках, а у вас тут перина…

Её ворчание отчего-то было приятным, успокаивало боль и наполняло утро предощущением счастья.

— Сегодня в обед я вас распну на «голгофе», так и быть…

— А дядя Коля?

— У дяди Коли будет перерыв… Полежите так, я мазь принесу!

Ольга принесла какую-то мазь в широкогорлом флаконе, намазала её на свои ладони и стала медленно и бережно втирать в кожу на позвоночнике. И настроение у неё стало мягче, и голос нежнее…

— Это вытяжка из грязей Мацесты, — пояснила она. — Теперь жуткий дефицит… Цените!

— Ценю, — пробормотал он, прикрывая глаза и слушая её руки.

— Откуда же вы Авегу знаете, Александр Алексеевич? — неожиданно спросила Ольга.

— Мой пациент был, в клинике, — сдержанно объяснил он.

— В какой клинике?

— По моему профилю…

— Тогда ясно, — не сразу проронила она. — Теперь вставайте! Позавтракаем, и мне пора к пациенту.

— Да, пора! — Он сел, пошевелил шеей, руками — боль отступила, но ослабла подвижность позвонков. — Мне сегодня надо в Ныроб съездить…

— В Ныроб? — удивилась Ольга. — А как же «голгофа»?

— Я до обеда обернусь! — заверил он. — И делайте со мной что хотите.

— Нет уж, пока Пётр Григорьевич не приедет — не уезжайте, — то ли попросила, то ли потребовала она. — Я боюсь остаться одна!

— А со мной — не боитесь? — засмеялся Русинов.

— Лучше уж с вами, чем одной…

— Но вчера вечером напугались!

— Я не напугалась! — с иронией заявила Ольга. — Показалось, что вы… какой-то странный человек. Вы себе на уме, вам трудно доверять. И не знаешь, что ожидать. Признайтесь, вы ведь скрытный человек?

— Вы правы, Ольга, — серьёзно сказал Русинов. — Жизнь заставляет. Но и вы тоже… скажем, не очень открытая и простая.

— Я глупая как пробка! — возразила она. — А язык мой — враг…

— О чём это вы?

— Одевайтесь! — приказала Ольга и вышла из палатки. На столе он увидел заботливо приготовленный завтрак, причём не по-деревенски, как было у Петра Григорьевича, а всё — сыр, масло и обжаренная колбаса с яйцами — в отдельных тарелках, с ножами и вилками.

— А дядя Коля? — спросил Русинов.

— Дядя Коля уже завтракает! — объяснила она. — Говорит, сегодня уснул часа на два.

— Поздравляю!.. У него отложение солей?

— Да, и сопутствующие…

— У Авеги тоже было отложение солей, — между прочим заметил он.

Ольга положила вилку и, глядя Русинову в глаза, неожиданно предложила:

— Давайте так, Александр Алексеевич: вы о нём не спрашивали, а я вам ничего не говорила.

— Почему? — изумился он.

— Долго объяснять… У отца были неприятности… И вообще, забудьте об этом человеке, — она ещё не умела хитрить и скрывать своих чувств, хотя очень старалась. — Есть такое поверье: кто думает об Авеге, тот обязательно пострадает… Ну, тоже будут неприятности… Договорились?

Она действительно вчера проговорилась и теперь хотела исправить свою оплошность. Он расценил это по-своему — скорее всего, отцом ей было запрещено говорить об Авеге.

— По рукам! — Он подал ей ладонь. — Пусть это будет нашей тайной!

— Намёк ясен! — улыбнулась она. — Только я вас совсем не знаю. Вы для меня — тьма…

— Ну уж — тьма! — нарочито возмутился он. — Можно сказать, пуд соли съели!

Ольга лукаво сощурилась — не зря ей такое имя дали!

— Вы что? Решили за мной поухаживать? Приехали весело провести отпуск, порыбачить, отдохнуть и покрутить роман с молодой докторшей? Как на курорте, правда? Полный комплект удовольствий!

— Вы меня насквозь видите, — признался Русинов. — И на три метра под землю… Хотел вас обмануть! Втереться в доверие, обольстить, пообещать золотые горы, а потом — исчезнуть.

— Папа вас из-под земли достанет!

— Только папа меня и удерживает, — вздохнул он и спохватился: — Оль, я вам не надоел ещё со своими переводами?

— Вот это как раз мне интересно!

— Как «роман» переводится, знаете?

— С какого?

— Опять с русского!

— Конечно, не знаю!

Русинов тут же оседлал любимого конька:

— В древности это слово звучало «рамана». «Ра» — это солнце, «мана» — звать, манить, притягивать. Буквально получается — «манящая, как солнце»! Красиво, правда? Или «солнцем манящая»!

Когда Ольга ушла, Русинов выключил в машине все приборы, включённые ночью, и достал с верхнего багажника лом: «удочка» была тяжеловатая, но серьёзная.

Он готов был, как тот шофёр лесовоза, кричать в этот день — горы сверну!

А валуны на дне раскопа лежали мёртво, и гравий, спрессованный и заизвесткованный тысячелетиями — по «подошве» морены стекали осадковые воды, — напоминал бетон. Лом звенел и дребезжал в руках, излечивая невралгию. Часа за три он с трудом расшевелил верхние камни и скатил их в реку. Под ними оказались валуны ещё тяжелее, но ниже их лом уже не встречал преград и не скрежетал, тупо и беззвучно ударяясь о твёрдую землю. Щели между валунами медленно заполнялись мутной водой…

Русинов выкорчевал из вязкого, серого суглинка плоский камень, отвалил его в сторону и сделал лопатой русло для водооттока: берега реки были сухими, ключи питали её, струясь под морёной. Второй валун взялся легче, и когда дно раскопа освободилось, он убрал верхний слой перемешанной с гравием земли и ещё глубже прорыл канаву. Морена кончилась. Это слово переводилось точно и просто — мёртвая земля…

Но и та, доледниковая земля, на которой жили арии и по которой бродили мамонты, тоже казалась мёртвой. Закрытая от света и солнца, она ослепла; под тяжестью камня, под чужой солоноватой плотью разрушалась её плодоносная благодать; и теперь она была серая, невзрачная и безжизненная, как пустыня. Земля обратилась в прах, и то, что накапливала в себе многими тысячелетиями, тоже превратилось в вязкий, белёсый суглинок. Присутствие на ней любой формы жизни — растений, животных, человека, всякий их след — перегной, кость, разбитый сосуд — всё смешалось, растворилось, ушло в небытие.

Всё-таки он решил продолжать раскопки, двигаясь вдоль берегового откоса на восток, где моренные отложения достигали всего двух метров. Он зачистил восточную стенку обнажения — доледниковая поверхность земли была почти ровной и не имела уклона в сторону реки: по-видимому, её современное русло образовалось во время таяния ледника. Поэтому, кроме раскопок, следовало тщательно обследовать речку вниз по течению — камни со следами человеческих рук могли быть разнесены на многие десятки километров. Русинов начал вскрывать намеченный участок и вдруг услышал над головой голос пчеловода:

— Да, рыбак-рыбачок, тебе и бульдозера не надо! — Он сидел на валуне, торчащем из берегового склона. Эта его привычка подходить неслышно и говорить неожиданно громко заставила вздрогнуть Русинова, погруженного в свои размышления.

— Молодец! — без всякой иронии, откровенно похвалил Пётр Григорьевич. — Это же надо — столько земли переворочал!

Русинов воткнул лопату и выбрался из раскопа. Пчеловод неторопливо спустился к нему, на ходу осматривая пробитую в берегу щель и качая головой.

— Какая ярость должна в человеке гореть, чтоб землю так рыть! — восхитился он и вдруг мгновенно забыл о яме. — Пошли! Я что пришёл-то! Пошли скорей!

— На обед, так ещё рано… — начал было Русинов, но Пётр Григорьевич возбуждённо потянул за рукав:

— Какой обед? Идём, что-то покажу! Увидишь — про обед забудешь!

Его глаз с расширенным чёрным зрачком ликовал.

Русинов и не подозревал, что на пасеке, пока он ковырялся в раскопе, гостей увеличилось втрое. Возле избы лежала куча огромных рюкзаков с притороченными к ним палатками и спальными мешками, а отдельно, в чехлах, треноги и какие-то приборы. Шесть человек с лопатами в руках что-то копали метрах в ста от пасеки, наверное расчищали площадку для лагеря. После прошлой ночи, когда в этом глухом углу они остались вдвоём с Ольгой — дядю Колю можно было не считать, — он ощутил свободу и какой-то радостный, выжидательный покой. Теперь даже появление шести человек показалось Русинову многолюдьем, московской толчеёй. И сразу куда-то пропало очарование тишины, пустынного места; незнакомые, чужие люди отнимали у него то равновесие души, что установилось уже за эти несколько дней на пасеке. Судя по вещам, приехали какие-нибудь альпинисты или геологи, а это значит, по вечерам, когда начинают петь ночные птицы, будешь слушать ор, гам, гитарный дребезг. По крайней мере, с неделю, пока не устанут либо не затоскуют и не научатся слушать тишину.

Эту новую команду гостей, похоже, привёз откуда-то Пётр Григорьевич и теперь ликовал от обилия народа.

— Ох, сейчас как весело будет! На целый месяц приехали!

Чтобы не показывать своих чувств, Русинов ушёл к бане, где возле чана дежурила Ольга. Видимо, она тоже была не в восторге. Дядя Коля лежал распятый и заваленный парящей пихтовой лапкой.

— Вам ещё рано, — заметив любопытство Русинова, сказала она. — Сеанс будет после обеда.

— Меня зачем-то Пётр Григорьевич притащил, — сознался он и отошёл от чана — не подпускала и близко! — Я там мирно ловил рыбу… Только клюнуло, а он — пошли!

— Не оправдывайтесь!

— Оля, не знаете, что за представление будет? — спросил Русинов и сел с ней рядом на скамеечку возле бани. — Говорит, покажу что-то, — не показывает…

— Известно что! — усмехнулась она. — Опять будут учить летать.

— Летать? — изумился он. — На дельтаплане, что ли?

— Да… Третий год пошёл. — Она вздохнула. — В позапрошлом году был вывих шейных позвонков, в прошлом году — руку сломал, лучевую кость… Что нынче будет?

— Это что за люди?

— Это не люди, это пришельцы-«тарелочники», — серьёзно сказала Ольга. — Погодите, сюда ещё «снежные человеки» нагрянут…

— Ну, и летают здесь «тарелки»?

— Представьте себе, каждую ночь!

— Почему же мы не видели? Вчера, например.

— Пока пришельцев нет здесь — «тарелки» не летают, — объяснила она. — Редко-редко… А как приедут — десятками. Они говорят, это у них период активности начинается. Вот и приезжают к этому периоду. Может, уже сегодня полетят.

Русинов никогда не видел этих «тарелок», хотя рассказов о них наслушался достаточно. Одно время проблемами НЛО заболел сосед по московской квартире и заразил тогда его десятилетнего сына Алёшу. Тот обклеил себе комнату снимками с какими-то неясными пятнами различной формы и погрузился в литературу. Благодаря этому он стал читать по-английски и в конце концов увлёкся языком — и то польза.

— Пойдём смотреть на «тарелки»? — предложил он, оживившись.

— Погодите ещё, — остановила Ольга. — Как полёты пройдут. А то свернёт себе шею, Икар…

— А они существуют, эти «тарелки»? — спросил Русинов. — Или плод зрительной фантазии? Галлюцинации?

— Не знаю, — пожала плечами Ольга без всякого интереса. — Я каждое лето вижу, летают. В прошлом году больше появлялись во-он оттуда, — она указала за речку. — Иногда из-за хребта вылетают… Да сами увидите.

— Ну а снежные люди?

— Эти в горах где-то живут…

— И что, видели?

— Сама не видела, — улыбнулась она. — Но у меня дома куча фотографий. Мне один «снежный человек» подарил. Ухаживал тут за мной и подарил.

— За вами ухаживал снежный человек? — рассмеялся он. — Любопытно! Я вас ревную!

— Жалко, что не настоящий, — серьёзно проговорила она. — А этот был как раз по вашему профилю…

— А они есть, настоящие?

Ольга помолчала, и Русинов в короткую эту паузу уловил в её глазах тень какой-то давней мечты, ставшей сейчас уже просто воспоминанием и тоской. Вдруг ему вспомнилась Инга Чурбанова, спасённая Данилой-мастером. Детский её рассказ с течением времени отчего-то всё меньше походил на сказку.

— Наверное, есть, — проговорила Ольга. — Только не такие, как на фотографиях… Там они похожи на обезьян. Подозреваю, что подделка. Фотомонтаж.

Русинов отыскал палку, чтобы начертить на земле таинственный знак и показать Ольге, и не успел. От избы вприпрыжку бежал возбуждённый Пётр Григорьевич.

— Ага! — закричал он, словно поймал Русинова на месте преступления. — Да ты, рыбак, не промах! Вижу, на кого удочку забрасываешь! Какую рыбу белугу выловить хочешь! На минуту оставить нельзя!..

Он заглянул в чан, пощупал рукой пихтолапку, занырнул поглубже — остался доволен.

— Ну, идём! — приказал он. — А то вон ветер подымается, погода портится, скорей! И ты, костоправша, собирайся! — Он снова сунулся к чану. — Эх, пермяк-солены уши, не поглядишь! Ну ничего, лежи. Как одыбаешься, ходить начнёшь — посмотришь!

Пришельцы уже вытащили дельтаплан на взлётную полосу, только что удлинённую, и теперь кружились возле него. Русинов обрадовался, что лагеря «тарелочников» здесь всё-таки не будет: Ольга сказала, будто они сегодня же уйдут выше в горы, чуть ли не до самого перевала, где у них есть свой, давно обжитый стан и откуда виден горизонт на сотню километров.

Пётр Григорьевич пританцовывал от нетерпения и распиравшего изнутри восторга, а Русинов присматривался к пришельцам. Это были три уже не совсем молодые пары, лет по тридцать пять мужчинам и чуть меньше — женщинам. Все они удивительно походили друг на друга, и, чтобы различать их, следовало вначале привыкнуть к каждому. Несколько выделялся лишь один — видимо, старший в группе, хотя годами был чуть моложе остальных. Он-то и был тем пилотом-инструктором, обучавшим летать Петра Григорьевича. Скоро Русинов понял, в чём причина их схожести: пришельцы не смотрели себе под ноги, на землю, и взгляды их большей частью были устремлены в небо, а лица при этом чем-то напоминали лицо Авеги, встречающего солнце.

Погода и в самом деле портилась. С сибирской стороны, из Зауралья, тянулись низкие, вровень с хребтом, холодно-серые тучи, и ветер волновал верхушки сосновых островов среди старого, зарастающего лесоповала. Старший пришелец сел в кабину и запустил двигатель. Все остальные отпрянули от самолёта, сгрудились и уже вовсе не спускали глаз с неба, хотя дельтаплан стоял на земле и прогревал мотор. Неожиданно для себя Русинов ощутил волнение: увлечение сумасшедших этих людей, окружавших его, неведомым образом передавалось и возбуждало чувства. Пётр Григорьевич не стоял на месте — бегал с открытым ртом и вытянутым от страха и восторга лицом. Пилот-пришелец прибавил оборотов, сорвал с места дельтаплан и стал кататься по взлётной полосе, проверяя её и этот несерьёзный на вид аппарат. Действовал он смело, привычно, и подбежавший к Русинову пчеловод похвастался на ходу:

— Во даёт! Лётчик! Спортсмен! Мастер спорта по высшему пилотажу! Ничего, да?! Эх-х!..

Наконец пришелец вырулил на старт, поставив дельтаплан против ветра, дал большие обороты и неожиданно легко взмыл в воздух. Чувствовалось, что за управлением действительно мастер спорта, в руках которого ненадёжная эта машина, уверенно выписывая круги, ныряла вниз, делала крутые и смелые виражи почти у самой земли и потом возносилась высоко вверх. Пётр Григорьевич неожиданно замер, глядя из-под руки, и, кажется, перестал дышать. А когда дельтаплан зашёл на посадку и плавно, как парашют, опустился на полосу, пчеловод сорвался с места и закричал:

— Понял! Всё понял! Давай! Давай я!..

— Начинается, — проронила Ольга. — Сейчас полетит!

Пилот-пришелец уступил место Петру Григорьевичу, а сам перебрался к нему за спину. Пчеловод надел мотоциклетный шлем, валявшийся на траве, скинул сапоги и уселся за управление босым.

— Поехали! — послышалось сквозь завывающий треск двигателя.

Взлетел он достаточно толково, довольно круто набрал высоту, сделал разворот, и слышно было, что-то орал сверху, пролетая над головами «тарелочников». Совершив полный круг, Пётр Григорьевич стал заходить на посадку, и тут дельтаплан стал то махать крыльями, то клевать носом. С первого раза сесть не удалось. Двигатель снова взвыл и понёс оранжевый треугольник в небе. После второго круга он крался к земле, как вор, и только не оглядывался. Ольга вдруг вцепилась в руку Русинова:

— Упадёт!..

С земли стало видно, что машину сажают в четыре руки. Наконец колёса коснулись земли, и уже здесь непослушный дельтаплан почему-то вильнул и, скатившись с расчищенной полосы, уехал в траву. Ольга облегчённо вздохнула, однако мотор снова набрал обороты и вытолкнул дельтаплан к старту.

— Всё понял! — кричал Пётр Григорьевич. — Сейчас сам! Сам!..

И снова взлетел. В воздухе пчеловод уже чувствовал себя уверенно, выписал над пасекой большую восьмёрку и через несколько минут потянул на посадку. На сей раз дельтаплан довольно удачно опустился на землю, причём без помощи пилота-пришельца. Тот похлопал пчеловода по плечу, что-то внушил ему, указывая на управление, помахал руками и выскочил из кабины. Пётр Григорьевич развернул аппарат и вырулил на старт.

— Пошёл! — крикнул ему инструктор.

Пчеловод взлетел, набрал высоту и после первого разворота неожиданно потянул куда-то в сторону перевала. Сначала не слышно стало урчания двигателя, а потом оранжевый треугольник истончился и пропал из виду.

— Куда это он? — заволновалась Ольга. — Расшибётся же!

Пришельцы смотрели в небо по разным сторонам, выискивая самолёт. Было тихо, и лишь ветер шумел в недалёком сосновом островке. А тучи между тем скатывались со склона хребта и напоминали движущийся ледник. Прошло около получаса, прежде чем пилот-инструктор указал на горизонт и спокойно сказал:

— Вон. Нормально идёт.

Пётр Григорьевич оказался в противоположной стороне, видимо заложив огромный круг. Ветер вверху был покрепче, и дельтаплан потряхивало.

— Хорошо держит, молодец, — комментировал пилот-пришелец. — Если бы ещё земли не боялся, давно бы уж летал.

Пчеловод обвыкся в воздухе и действительно управлял машиной смело и аккуратно. Он совершил над пасекой круг и зашёл на посадку. Инструктор неожиданно забежал ему навстречу и стал в траве неподалёку от начала полосы. Дельтаплан налетал прямо на него, а пришелец безбоязненно стоял по пояс в траве и держал над собой руки.

— Что он делает? — спросил Русинов, ощущая беспокойство.

— В прошлый раз так же делал, — напряжённо проговорила Ольга. — Да всё равно перелом…

Она не успела договорить. Казалось, дельтаплан зацепил пришельца и швырнул в траву. Однако тот вскочил и закричал вслед:

— Обороты!! Обороты!!.

Колёса машины тронули землю лишь за серединой полосы, и если бы её не удлинили, Пётр Григорьевич кувыркался бы уже по полянке. Однако он благополучно остановил дельтаплан у самой травы, заглушил двигатель и заорал:

— Приземлился! Я приземлился!

К нему устремились пришельцы, тискали его, поздравляли, будто явившегося на землю инопланетянина. Только инструктор выговаривал:

— Опять не сбросил обороты! Хорошо шёл, правильно держал высоту. Вовремя бы убрал обороты, и сел бы, как ангел…

Кажется, Пётр Григорьевич его уже не слушал. Восторженный и полубезумный, он бегал босым, обнимал всех подряд и ликовал:

— Теперь умею! Понял! И земли не боюсь! Ух, полетаем!..

И тискал сурового инструктора.

Потом всей гурьбой двинулись к избе, оставив вздыхающий полотняным крылом дельтаплан на краю полосы. Пришельцы остановились возле своих рюкзаков, а Пётр Григорьевич вдруг сорвался и побежал к бане.

— Варга! — закричал он, махая руками. — Ты видал? Я ж над тобой два раза пролетал! Варга!

Русинов ощутил озноб, словно опять стоял у взлётной полосы и ожидал приземления: это было не просто другое имя или прозвище дяди Коли. Оно означало предназначение человека, как и имя «Авега», и переводилось «блуждающий под землёй»…

10

До глубокой ночи на взлётной полосе, подальше от пасеки, чтобы не нарушать её покоя, горел большой костёр, звенела гитара и песни. Пётр Григорьевич пировал с пришельцами, потчуя их сбитнем, мёдом и медовухой.

А наутро они подняли свои тяжёлые рюкзаки, выстроились в цепочку и побрели по тропе в горы. Примерно через час небо окончательно заволокло тучами и пошёл нудный, долгий дождь. Пётр Григорьевич расстроился, поскольку с утра собирался полетать и закрепить вчерашний успех, однако пилот-инструктор рекомендовал ему летать лишь в ясную, безветренную погоду. Вчерашний восторженный азарт продолжал существовать в нём, и, поглядывая, как пришелец, в дождливое небо, он принялся устанавливать над чаном брезентовый навес.

Из-за полётов пчеловода Русинов пропустил время своего сеанса на «голгофе» и утром едва шевелил шеей. Боль с позвоночника между лопаток перекочевала в поясницу и лодыжку правой ноги. По опыту он знал, что стоит хорошенько размяться, и на целый день забудешь о том, что у тебя есть невралгия. Однако ему не хотелось выбираться из палатки, и он лежал, слушая дождь и оберегая боль; ему очень хотелось, чтобы снова пришла Ольга…

Она же, с утра занявшись Варгой, будто забыла о нём. К тому же в прошлое утро они были вдвоём, а теперь находились под хозяйским оком. И не зря он вчера сказал про его «рыбалку» на рыбу белугу…

Дождь действовал усыпляюще, и, чтобы не раскисать, не обольщаться надеждами, Русинов перевернулся на живот, выполз из спального мешка и занялся самомассажем. Кое-как размявшись, он решил устроить небольшой переполох и без всякого предупреждения съездить в Ныроб и дать телеграмму Ивану Сергеевичу, но тут же вспомнил, что специально посадил аккумулятор: иным способом было никак не узнать, зачем на пасеке существует целый зарядный цех. Он забрался в кабину, выдернул подсос и включил стартёр. Под капотом раздался ленивый вздох двигателя, и всё смолкло. Теперь эта затея с аккумулятором была почти не нужна — если существуют Варги — «блуждающие под землёй», то теперь ясно, для кого предназначены и шахтёрские лампы, и мощные батареи…

Только вот что они делают под землёй? Охраняют «сокровища Вар-Вар», или всё-таки это секта солнцепоклонников, живущих в пещерах? Есть ведь пришельцы-«тарелочники», свято верящие в НЛО, неземные цивилизации, есть «снежные человеки»…

Навес уже был готов, и Пётр Григорьевич выкапывал по его периметру канавку, чтобы не заливало огонь под чаном. «Пермяк» — он же дядя Коля и Варга — парился в пихтовой хвое. Остеоартроз считался профессиональным заболеванием соледобытчиков: воздух соляных копей благотворно действовал на лёгкие, сердце и нервную систему, но, накапливаясь в организме, начинал разрушать суставы. Кроме всего, у Варги была светобоязнь. Сейчас он лежал без тёмных очков, поскольку небо было настолько пасмурное, что невозможно определить, где солнце. Глаза у него были выцветшие, бледно-зелёные, словно трава, выросшая под камнем…

— Смотри-ка, Оля! — сказал пчеловод. — Рыбачок-то наш сам поднялся. А ты говорила — не встанет!

Ольга расправляла и укладывала в стопку положки из ульев, пропитанные прополисом, которыми Варгу обматывали на ночь.

— Доброе утро, — сказал Русинов.

— Какое оно доброе? — весело рассердился Пётр Григорьевич. — С утра зарядил… Одна надежда — ранний гость до обеда!

— У меня беда, Пётр Григорьевич, — пожаловался Русинов. — Аккумулятор сел. А мне надо срочно в Ныроб съездить.

— Это разве беда? — удивился тот. — Возьми мой «патруль» да съезди. Хоть прокатишься с ветерком.

— Я уж на своём как-нибудь, — отбоярился Русинов. — Мне бы только завестись… Аккумулятор старый, дохлый.

— Нынче с аккумуляторами проблема, — со знанием дела сказал пчеловод, неожиданно из щедрого превратившись в скупердяя. — Ничего, сейчас с буксира заведём… Ты что, по дождю и поедешь?

— Вчера ещё надо было, а сегодня — до зарезу…

— Тогда сначала погоняй, подзаряди, а потом езжай, — научил пчеловод. — Не то заглохнешь в грязи — не заведёшь.

Он упорно не выдавал своего аккумуляторного цеха.

— Погоняю, — пообещал Русинов.

Пётр Григорьевич не поленился выгнать свою машину, потом цеплять на буксир «уазик» и таскать его по просёлку. Верхний слой почвы раскис, колёса при включённой передаче скользили, словно по мылу, да и Русинов особенно не старался сразу запустить двигатель, рассчитывая, что пчеловоду надоест возиться под дождём и он откроет свой цех.

Видимо, спрятанные под замок аккумуляторы были неприкосновенны в любом случае. Машину кое-как завели с буксира и оставили тарахтеть на просёлке, возле пасеки требовалось сохранять полную тишину. После завтрака Русинов собрался ехать, и тут Пётр Григорьевич вручил ему трёхлитровую банку со свежим мёдом.

— Не посчитай за труд, отвези попутно, — попросил он. — Гостинчик. Вручишь Михаилу Николаевичу, такой плотный, рыжий, возле пекарни живёт. Да он учитель, его все знают! Скажи, от меня ему вербный мёд…

По дороге Русинов сочинял телеграмму Ивану Сергеевичу. Надо было во что бы то ни стало вызывать его сюда. Конечно, ему будет нелегко сейчас сорваться из дома, а жене отпустить наконец-таки приземлившегося мужа. Но теперь исчез смысл сидеть ему в Москве и прикрывать «тыл»: одно лишь открытие следа Авеги на Северном Урале перемещало сюда весь центр тяжести замысла этой экспедиции. И пусть себе на здоровье савельевская фирма вместе со Службой рыщут по квартирам, всё равно там ничего нет. Здесь же сейчас возникает столько вопросов, что одной головы и пары рук мало. Иван Сергеевич считался одним из лучших аналитиков в Институте, и сейчас он бы, пожалуй, смог собрать воедино распадающиеся звенья, выстроить логическую схему действий лиц, чтобы иметь хоть какой-нибудь прогноз. Кроме всего, имея «не замыленный» развивающимися событиями глаз, он сумел бы взглянуть на ситуацию со стороны и оценить её. Иначе можно было нечаянно сделать всего одну глупость, которая повлечёт за собой необратимый процесс с непредсказуемыми последствиями. Русинов держал наготове опознавательный знак — нефритовую обезьянку, однако она могла вызвать обратную реакцию. Его подмывало пробраться ночью к Варге, предъявить утешительного божка и слегка приоткрыться, рассказав ему о судьбе Авеги. При этом следовало убедить его в своих добрых и благородных намерениях, вызвать доверие, и лишь при этих условиях можно было ожидать ответной откровенности. Но как убедить совершенно непознанного Варгу, если он не смог сделать этого с Авегой за много лет? Да и вообще, открываются ли они, «мелиораторы», есть ли к ним ключ? Что, если они — неизвестная секта солнцепоклонников, не имеющих с внешним миром никаких внутренних связей?

Чтобы двигаться дальше, необходимо было ответить хотя бы на часть этих вопросов…

В Ныробе Русинов отыскал почту и написал на бланке текст телеграммы: «Отдыхаю, рыбалка отличная, погода жаркая, загораю, безумно скучаю. Целуй Алёшу. Александр». Телеграмму он посылал бывшей жене — так было условлено с Иваном Сергеевичем. Он должен был понять, что его тут уже припекает. Телеграфистка прочитала, взглянула на Русинова и засмеялась:

— Сегодня не позагораете!

— Да и завтра тоже, — согласился он. — Где у вас тут пекарня?

— Свеженького захотелось? — спросила она, однако Русинов промолчал, чтобы не заводить разговора и не обращать на себя внимания. Телеграфистка приняла телеграмму, объяснила, как отыскать пекарню, и он, в самом деле, прежде чем идти к учителю, купил горячего хлеба: надо было проявлять инициативу, потому что жить в нахлебниках у пчеловода становилось уже неловко, хотя Русинов был уверен, что его держат на пасеке как своеобразного подопытного. Кормят же кроликов в клетке…

Михаил Николаевич оказался дома. Сидел босой на крыльце под навесом, довольно улыбался, а возле него и по нему ползали четверо детей возрастом от двух до пяти лет и поразительно на него похожих. Веснушчатые, рыжеволосые крепыши, только бород не хватало. Когда вокруг лил дождь, на крыльце было особенно уютно, сухо и чисто. Русинов вручил ему банку с мёдом, к которому дети отчего-то не проявили никакого интереса, а гостеприимный учитель, напротив, очень ему обрадовался и стал зазывать в дом попить чаю. Русинов отказался, сославшись на дорогу и спешку: можно было опоздать на «голгофу».

— Мёд точно вербный? — уточнил Михаил Николаевич.

— Сказал, вербный, — Русинов стоял у края навеса, чтобы не следить по чистым доскам мостков.

— Хорошо! — одобрил учитель. — Лечебный!.. А вы отдыхаете у Петра Григорьевича?

— Отдыхаю…

— И сейчас, значит, назад?

— Назад…

— Тогда одну минуту! — Михаил Николаевич ушёл в сенцы.

Дети продолжали возиться, словно подрастающие котята, совершенно не обращая внимания на незнакомого человека. Учитель вынес ему поношенные альпинистские ботинки.

— Отвезите Григорьичу, — попросил он. — В прошлом году как оставил, так и не забирает. Забыл, наверное.

— Хорошо, — согласился Русинов.

— Крепкие ещё, не износились… Я ему тут записку сунул!

Он снова сел на крыльцо, и дети тут же облепили его со всех сторон. Русинов распрощался и пошёл с учительского двора.

По дороге он раздумывал, читать записку Михаила Николаевича или нет. Слишком уж много приходилось делать того, чему противилась душа — подглядывать, забираться под чужие замки, окольным путём выпытывать что-то у людей, провоцировать молодую девушку, пользуясь её откровенностью. А хотелось вот так, как этот учитель, сидеть босым на крылечке и чтобы по тебе ползали ребятишки, чтобы было сухо, тепло и уютно в дождливую погоду.

И всё-таки он на ходу пошарил рукой в ботинках, достал тетрадный листок и стал читать. Потом резко остановил машину и уже спокойно, внимательно прочитал записку. «Пётр Григорьевич! Спасибо за мёд. Попробовать не успел, но вижу — вербный. Последний раз я его пробовал ровно девять лет назад. Только ты его поскорее продай, а то засахарится, ничем не возьмёшь. А на медовуху он не годится, бывает даже отравление, как от падевого мёда. Потом заезжай! Миша».

Михаил Николаевич либо был великий гурман и знаток медов, что на первый взгляд никак не совмещалось с босым учителем и кучей ребятишек на крыльце, либо он попросту в иносказательной форме дал распоряжение Петру Григорьевичу. Русинов помимо своей воли (или уже закомплексовался на подозрительности?) читал следующее: «Спасибо, что прислал своего гостя. Поговорить не удалось, но я его узнал. Видел его девять лет назад. Немедленно от него избавься, не дай ему тут осесть и утвердиться. Для нашего дела он не годится и даже опасен. Избавишься — заезжай». А иначе с чего бы учитель начал учить пчеловода обращению с вербным мёдом? Только зачем он послал те дурацкие заскорузлые ботинки? Пётр Григорьевич от нищеты не страдал. Правда, если их пропитать дёгтем или кремом, размягчить кожу, то ещё можно поносить, и в горах они удобные…

Русинов полежал на руле, с унылой сосредоточенностью глядя на дождь за стеклом, утёр лицо ладонями. Примерно вот с таких мыслей у человека начинает развиваться шизофрения с ориентацией на манию преследования. Скоро начнёт казаться, что везде установлены подслушивающие устройства, что весь окружающий мир интересуется его персоной и замышляет коварство. Даже рыба не ловится потому, что подходит к берегу, когда он бросает удочку, и наблюдает за ним. Он горько усмехнулся над собой, сбросил ботинки на пол за капот двигателя и включил передачу.

На пасеку он вернулся к полудню. Солнце не появилось, но в небе посветлело, хотя из-за хребта валили и валили тяжёлые, холодные тучи. Пётр Григорьевич поглядывал в небо и вздыхал. Русинов вручил ему ботинки с запиской и заметил, как тот на мгновение насторожился, словно хотел спросить — а это что? Однако тут же нашёлся и засмеялся:

— Надо же! Целые! А я и забыл про них!

— Там записка есть, — сказал Русинов. Пчеловод достал записку, бегло прочёл и сунул в карман.

— Ну, иди, пока «голгофа» свободная, — сказал он, кивая на баню, и погрозил пальцем: — Да гляди! А то привяжем и снять забудем!

И пошёл в избу, помахивая связанными за шнурки ботинками.

В бане топилась печь, и Варга отдыхал после сеанса. Топчан оказался в предбаннике, отскобленный и вымытый, — похоже, приготовленный для него.

— Готовы к смертным мукам? — спросила деловито Ольга.

— Готов, — неуверенно сказал он. — А вы разве не будете варить меня в котле?

— Нет, пока не буду. Если провинитесь… — Она указала на топчан: — Снимайте брюки, рубашку и ложитесь! Вам и без котла достанется.

Ей нравилось быть строгой, хотя при её порывистом, немного взбалмошном характере это выглядело неестественно. Русинов разделся и лёг.

— Сейчас где болит? — спросила Ольга, надевая на него шлем.

— Нигде, размялся.

— А утром.

— Шея и поясница, — объяснил он. — И ещё лодыжка правая.

Она стала надевать на него ботинки с вкрученными в каблуки крючками.

— Я бы сам, — проронил он, однако Ольга отрезала:

— Лежите! Я вас лишаю самостоятельности. Сейчас будет больно, терпите. И перевернитесь на живот!

Ольга заправила тросики в блоки и стала навешивать груз — траки от тракторных гусениц. Сначала сильно потянуло шею и что-то хрустнуло в позвонках. Русинов инстинктивно напряг мышцы, но тут же получил шлепок.

— Расслабьтесь!

Груз, навешиваемый на ноги, потянул его на разрыв. Русинов стиснул зубы: не стонать же в её присутствии! А она всё цепляла и цепляла траки — килограммов по сто на каждую ногу. Это была действительно голгофа, и Варга терпел её по нескольку раз в день, причём ещё находясь в жаркой, распаренной хвое.

— Сейчас боль пройдёт и будет только жжение, — сообщила она. — Как почувствуете — скажете.

Он перетерпливал боль, дыша тихо, через нос. Его притягивало к топчану, так что невозможно было пошевелиться. Руками он ухватился за передние ножки — так было легче. Ольга протёрла позвоночник эфиром, холодок слегка оттянул остроту боли. Через несколько минут он неожиданно начал потеть и в самом деле ощутил жжение во всех суставах.

— Почувствовал, — сдавленно проговорил он.

— Хорошо! — весело сказала она и подвесила к шлему и ногам ещё по одному траку. — Сейчас суставы начинают открываться, чувствуете?

— А вы потом их закроете? — попытался пошутить Русинов.

— Посмотрим, — неопределённо проронила Ольга. — У вас, похоже, ущемление тройничного и блуждающего нервов.

— Жить буду?

— Ваша жизнь теперь в моих руках, — с долей злорадства сказала она. — Что захочу, то и сделаю.

— Согласен, — выдавил он, говорить мешал ремень шлема, сдавливающий нижнюю челюсть.

— Что это вы сквозь зубы стали со мной разговаривать? Неужели так ненавидите?

— Садистка…

Она засмеялась и достала с полки чёрную бутыль с притёртой пробкой, приготовила старую алюминиевую миску.

— Придётся оправдывать ваши надежды! Испытания для настоящих мужчин. Сейчас проверим ваши нервы. — Ольга склонилась к его лицу — голова лежала чуть на боку. — Искры из глаз не летят?

— Звёзды…

— Значит, у вас звёздная болезнь. — Она стала бережно обмазывать какой-то грязью, похожей на суглинок — мёртвую землю доледниковой эпохи. — Извините, мне придётся оголить всё, что ниже спины. Терпите.

— Меня только в детстве пороли, — пробубнил Русинов и вдруг подумал, что впервые в жизни находится в полном беспомощном состоянии. С ним действительно можно было делать всё что угодно. Вымазали грязью, сейчас ещё обваляют в пуху и отпустят…

— Пороть — это очень грубо, — сказала Ольга. — Я вас огнём буду пытать. Раствор схватится, и начнём.

Он принял это за шутку — иначе и быть не могло! Однако костоправша, манипулируя перед лицом, налила из чёрной бутылки в миску какой-то летучей, похожей на спирт или ацетон жидкости. Резкий незнакомый запах ударил в нос. Ольга натянула резиновые перчатки и ватным тампоном стала смачивать этой жидкостью подсыхающую на спине грязь.

— Ну и зараза, — процедил Русинов.

— Кто — зараза? — спросила она.

— Ваша жидкость…

— Зато как горит — посмотрите! — восхищённо проговорила она и подожгла спичкой остатки жидкости в миске. Огня почти не было видно, а лицо обжигал сильный жар. Ольга оставила миску на топчане и приказала:

— Смотрите на огонь!

Он и так смотрел, потому что больше смотреть было некуда. Едва заметное голубоватое пламя, охватив всю миску, сжималось в тонкий и высокий протуберанец.

— Смотрите только на огонь! — ещё раз предупредила Ольга, стоя где-то сзади.

Он рассмотрел, что горит не сама жидкость, а её испарение: между миской и пламенем был просвет. Ему хотелось обернуться и глянуть, что там делает над ним невидимая Ольга, но, распятый, сумел лишь чуть шевельнуть головой внутри шлема.

— Лежать! — напряжённым и властным голосом приказала она.

И тут Русинов понял, что огонь горит и на его спине! Ольга не шутила: сильный жар палил затылок, касался бёдер и доставал икры ног. Спину и все суставы начинало коробить, тянуть, словно его облепили банками, расслабленные мышцы отрывало от костей. Но потом он ощутил, что всё тело — кости, суставы и мягкие ткани — теряет чувствительность, чужеет, а глаза начинают закрываться и дрёма медленно заволакивает сознание.

— Не спать! — крикнула она резким, незнакомым голосом, хотя никак не могла видеть его лица и глаз. Русинов внутренне встрепенулся, расширил глаза. Он понял, что подчиняется её воле и делает это помимо своего желания, потому что нестерпимо хотелось спать.

— Смотрите на огонь!

На спине полыхал пожар, и стены предбанника озарялись голубым мерцающим светом. «Валькирия! — воскликнул про себя Русинов. — Она Валькирия! Карна!»

— Лежите спокойно, — проговорила она. — Я выжгла все ваши недуги.

Огонь начал меркнуть, мигая, как догорающая свеча. Затем и вовсе угас, в предбаннике снова воцарился полумрак. Только ещё небольшой язычок тлел в миске перед глазами, однако и он скоро оторвался и растворился в воздухе. Ольга присела в изголовье, взяла его безвольную руку, положила себе на плечо и стала измерять давление. Он смотрел в её чистое, белевшее в сумерках лицо, обрамлённое тугой белой косынкой, и пытался поймать взгляд.

— Нормально, — наконец сказала она и подняла глаза. — Сейчас будем разгружаться. Без единого ожога обошлось… Себе вот только запястье опалила.

Ольга сняла по одному траку с каждой растяжки и смочила водой пересохшие губы. И вдруг улыбнулась лукаво:

— Признайтесь, страшно было? Страшно! Все мужчины боятся огня и боли.

Русинов не мог говорить, и не только из-за ремня, сжимающего челюсть: во рту и гортани шуршало от сухости. Она поняла и стала рыться в своей сумке, заглянула на полки.

— Груша куда-то по девалась… Ладно, я вас как птенчика напою.

Достала тонкую прозрачную трубку для переливания крови, вставила её Русинову между коренных зубов и, набрав в рот воды, влила ему. Он с удовольствием глотал струйку воды и хотел крикнуть — ещё, ещё! Ольга дала ему лишь три глотка и неожиданно возмутилась:

— Ну хватит! Понравилось!.. Встанете — напьётесь сами.

Он улыбнулся на её строгость и закрыл глаза. Ольга сняла ещё по одному траку и начала осторожно сшелушивать с него засохшую глиняную корочку. Затем принесла из бани ведро тёплой воды и мочалку, смыла с него грязь, окатила холодной и накрыла простынёй. Русинов почувствовал, что растянутое тело начинает постепенно срастаться по мере того, как снимается груз. И когда его освободили от шлема и ботинок, он хотел вскочить, однако эта Валькирия-костоправша разрешила лишь перевернуться на спину. Он дотянулся до её руки, и тут, как назло, в предбаннике очутился Пётр Григорьевич.

— Не сгорел рыбачок-то наш? — спросил он, усаживаясь рядом с топчаном. — Натерпелся страху?

— В таких руках не страшно, — сказал Русинов. — Вот бы остаться при ней да научиться… На любую чёрную работу согласен.

— Ноу-хау! — заявила Ольга. — Конкуренты мне не нужны!

— Вот видишь! — развёл руками пчеловод. — Это, брат, рынок… Тебе теперь беречься надо недели две-три. Верно?

— Может, и побольше, — откликнулась Ольга, расставляя свои причиндалы по местам. — А потом можно и штангу поднимать.

— Слыхал? — Пётр Григорьевич поёрзал. — А ты ямы роешь, как экскаватор, валуны корчуешь… Яма-то твоя вся завалилась! Зря копал.

— Как — завалилась? — не поверил Русинов. — Когда?

— Сегодня, — посожалел пчеловод. — Дождь пошёл, ну и… Напрасный труд! Ты что искал-то, рыбачок? Камушки?

— Камушки, — признался Русинов, предчувствуя, что наступает важный момент. Заметил, как Ольга, занимаясь своими делами, прислушивается к разговору.

— Могу тебе дать, — вдруг предложил Пётр Григорьевич и похлопал его по груди. — Место покажу. Тебя какие интересуют? Зелёные?

— Строительные, обтёсанные… Всех цветов!

Он понял, о чём речь, потому что похмыкал, не находя слов, поёрзал на скамейке. Значит, где-то видел такие камни!

— Тут близко нету таких, — наконец сообщил пчеловод. — И ты зря землю рыл. Много что есть, а какие тебе надо, не видел.

— А далеко есть?

— Далеко всё есть, — многозначительно проговорил Пётр Григорьевич. — Я когда место себе искал, вот так же лазил везде, глядел. Пять раз через хребет ходил — туда-сюда… С одной котомкой да удочкой. Поймаю рыбку — съем, не поймаю — так лягу спать. Вот ты, как медведь, зимовал в берлоге? Не зимовал. А я в пещере одну зиму пересидел… — Он ударил себя по коленкам. — Это тебе на Колву надо ехать, в верховья. Там место одно есть, называется Кошгара.

— Кошгара? — Русинов привстал. — Знаю, слышал!

— От кого слышал? — отчего-то насторожился пчеловод.

— От людей.

— Люди тебе наговорят, — отмахнулся он. — Точно никто не знает… Это же тебе не деревня, а лес да горы. Ни дорог, ни указателей. Место так называется. Там, говорят, тёсаные камни прямо в речке лежат, из берегов весной вываливаются. Не знаю, правда, нет, но раньше будто даже целые стены видели, прямо из воды поднимаются и стоят. Вот как, брат! Целый подземный город. Не знаю, сейчас осталось что, нет. Река весной уж больно страшная. Вода на двадцать метров поднимается. В моей вон всего на семь, и то как бурлит.

— Растолкуй, как найти! — загорелся Русинов. — Что же ты раньше молчал?

— А ты бы спросил сразу! Ходишь, копаешь… ко мне вот пришли «снежные человеки», я им сразу и подсказал, где искать. Теперь вон каждый год ходят, любуются на них…

— Григорьич, дорогой! — Он потряс пчеловода за руку.

— Как я растолкую, если ни разу там не был? — обескуражился тот. — По чужим-то россказням разве поймёшь? Наговорю тебе, и будешь плутать, — Он склонился к уху Русинова, зашептал, указывая на Ольгу: — Её папаша знает. Он все те края прошёл и родом оттуда. Только он человек больно серьёзный и вашего брата не любит. В милиции работает.

Русинову стало горячо, словно на его спине вновь запалили огонь. Друг Авеги знал, наверное, не только, где это место — Кошгара…

— Сделаем вот что, — вдруг решил Пётр Григорьевич. — Через недельку Ольгу надо домой отправлять…

— Через неделю рано, — перебила его Ольга. — Когда закончу — тогда и поеду.

— Я же не гоню тебя, — стал оправдываться пчеловод. — Думал, ты за неделю управишься. Это я к тому, чтобы тебя рыбачок наш домой отвёз.

Пётр Григорьевич упорно не называл его по имени, как, впрочем, и всех остальных, кроме Ольги. Он придумывал прозвище и тем самым как бы подчёркивал случайность знакомства. Встретились, поговорили, даже пожили под одной крышей, а потом разошлись без всяких обязательств.

— Ничего, я и на лесовозах доберусь, — промолвила Ольга.

— Ему-то по пути будет, — заверил пчеловод. — Заодно познакомится с твоим отцом. Может, сговорятся.

— О чём это они сговорятся? — подозрительно спросила она.

Пётр Григорьевич подмигнул Русинову.

— Ну, мало ли о чём! Дело мужское. Ты же, рыбачок, вроде холостой? А тут вон какой товар пропадает!

— Не обращайте внимания, — спокойно сказала Ольга, укладывая Русинова на топчан. — Он меня не первый раз сватает. В прошлом году за «снежного человека»…

— Ну, подожди ещё года три, так и «снежный человек» тебя не возьмёт, — отпарировал Пётр Григорьевич. — Как хочешь… А рыбаку помочь надо. Он тут целое лето зря прокопает. Так бы отвёз тебя, слово за слово. Глядишь бы, и согласился, показал Кошгару. Я бы медку ему послал.

— Бесполезно, — бросила она. — С него ещё выговор не сняли за прошлый год.

— Велика беда — выговор! — засмеялся пчеловод. — Снимут! Ведь для проформы дали, кого-то надо наказать…

— За что наказали? — поинтересовался Русинов.

— Ни за что! — отрезал тот. — В прошлом году на его участке геологи работали. Один в лес ушёл и потерялся. Да, видно, не простой был, не бич; начальства налетело! Всё лето вертолёты кружили… Говорили, то ли иностранец он, то ли ещё кто… Словом, не наш брат.

— Опять всё перепутал! — вмешалась Ольга. — Я же тебе говорила: у него отец работает в Министерстве иностранных дел. Зямщиц его фамилия — очень известный человек.

— Может быть, и Зямщиц, да в этом ли дело? — не согласился Пётр Григорьевич. — К каждому-то участкового милиционера не приставишь!

Русинов понял, что это за «геологи» — савельевская фирма! Значит, и у них люди теряются!

— Не думай! Поезжай! — почти приказал Пётр Григорьевич. — Там у тебя дело наладится!

Он заметил, что Ольге не нравится эта затея с поездкой в Гадью, а потом в неведомую Кошгару, но впереди, по крайней мере, была целая неделя, и Русинов рассчитывал, что за это время напористый пчеловод её убедит. Ехать к её отцу теперь следовало в любом случае, но только не одному, надо вначале дождаться Ивана Сергеевича или хотя бы точно знать, приедет он или нет. Если там потерялся савельевский человек, значит, фирма «Валькирия» ещё в прошлом году исследовала ту территорию, значит, она каким-то путём вышла на Кошгару и на места, где бывал Авега. Пока он сидел над картой «перекрёстков Путей» и занимался расчётами, Савельев не терял времени и отрабатывал площади. Когда Ольга разрешила ему встать, он как бы ненароком спросил, есть ли нынче в Гадье геологи Она сказала, что пока ещё не приехали, однако отец уже готовится к их появлению, а кроме того, на дороге перед посёлком выставили пост ГАИ. Эта новость ещё больше вдохновила Русинова. Неужели Савельев что-то нащупал, ухватил жилку? Тогда вообще нужно действовать без промедления! Может оказаться, что он придёт к шапочному разбору, когда не только пост ГАИ, а и армейские подразделения поставят и оцепят весь район, как было в Цимлянске.

Единственное, что утешало, — похоже, савельевская фирма и «мелиораторы» не имеют связи между собой, ибо Пётр Григорьевич говорил о «геологах» как о чужих, посторонних людях. Хотя и тут надо держать ухо востро: игры могут быть такими многоярусными и сложными, что не сразу и разберёшь, кто кому служит и кто кому обеспечивает существование. И участники таких игр не могут и подозревать, что играют в одни ворота. «Исчезнувший» разведчик Виталий Раздрогин до сих пор, судя по поведению, находится в разведке, а Пётр Григорьевич вывешивает ему условный сигнал — полотенце на верёвке…

Но чёрт возьми! Почему тот же Раздрогин заботится об этом «пермяке» — Варге?! Ведь после его ночного визита здесь появилась Ольга!

Когда Русинов начинал думать об этом и сопоставлять факты, то терялся окончательно и говорил себе, как некогда Авега, — повинуюсь року. А что ещё оставалось делать?

Вечером того же дня по настоянию Ольги и Петра Григорьевича он перебрался ночевать в избу: ему строго-настрого запретили жить на улице в ближайшие две недели и особенно в сырую погоду, поскольку небольшая простуда могла вызвать воспалительные процессы в позвоночнике. После лечения огнём он не почувствовал особого улучшения, напротив, движения стали какими-то расслабленными, неточными, подрагивали руки и ноги, но Ольга успокаивала, что это всё из-за небольшого растяжения сухожилий, связок и мышц и что они через день-два восстановят свои функции. Важно было, проявится ли невралгия утром, после сна?

Русинову не хотелось думать, что вся забота о нём связана лишь с желанием удержать его в поле зрения, не дать ступить самостоятельно и бесконтрольно ни одного шага. Такова уж психология человека — привязываться к тем людям, кто печётся о тебе и проявляет участие, почти независимо, корыстна или нет конечная цель. Даже преступник на плахе успевает за короткий миг привязаться к своему палачу, если тот, прежде чем отрубить голову, обращается с ним по-человечески и достойно. Всё-таки пожар на спине сильно поразил воображение Русинова, и он как-то упустил из виду любопытную записку учителя Михаила Николаевича. И лишь оставшись один — Ольга с Петром Григорьевичем «распинали» Варгу, — он стал прокручивать в памяти весь сегодняшний день, и вдруг два события соединились сами собой: иносказательная записка о вербном мёде и неожиданная откровенность Петра Григорьевича по поводу Кошгары. Ведь он же его таким образом отсылал с пасеки! Причём «продавал» серьёзному и суровому участковому милиционеру в Гадье. Мог ведь ещё вчера спросить, что Русинов ищет, когда приходил на раскопки. Правда, вчера его захватила стихия полёта, но утром-то, когда заводили машину с буксира, мог! Почему он «пожалел» рыбачка после того, как получил альпинистские ботинки и записку? А ведь эти дурацкие башмаки могут означать лишь адрес, куда и к кому отослать гостя, чтобы не мешал здесь, на пасеке.

Выходило, что тот рыжий многодетный папаша Михаил Николаевич начальник Петра Григорьевича. И теперь Русинова будут передавать из рук в руки…

Повинуюсь року!

Едва стемнело, Пётр Григорьевич вдруг ни с того ни с сего запустил электростанцию и дал в избу свет. Лечение Варги было на сегодня закончено, и Ольга собиралась лечь спать, но тут же просияла:

— Ура! Будем смотреть телевизор!

Сам же Пётр Григорьевич ушёл к Варге в баню, и Русинов понял, что пчеловод таким образом отвлекает внимание: по-видимому, им срочно потребовалось что-то обсудить.

Ольга опять прилипла к «ящику»: показывали какую-то серию «мыльной оперы». Русинов достал сигарету и вышел будто бы покурить. Он хотел тихо подойти к банному окошку и откровенно подслушать конфиденциальную беседу «мелиораторов». Ветер менялся, потеплело, однако над горами висели низкие, многослойные тучи, а над головой в разрывах облаков светились звёзды. Сначала ему показалось, что над горами среди разноцветных туч мелькнула восходящая луна: багровый диск мелькнул и исчез. Но он снова вырвался и, оставляя за собой, как показалось, дымный белёсый след, поплыл сначала на север, затем резко изменил направление, покружился и завис над землёй.

И вдруг он на глазах изменил конфигурацию, из круглого обратившись в вытянутый эллипс.

Русинов попятился, развернулся и побежал в дом. Ольга не оглянулась даже на громкий стук двери.

— «Тарелка»! — крикнул он. — Пошли скорее! Она не расслышала, но, заметив его возбуждение, испуганно спросила:

— Что случилось? Что?!..

— Над нами «тарелка» висит! НЛО! Быстрей!

— Да? — оживилась Ольга. — Я нынче ещё не видела!

Они побежали к изгороди пасеки. «Тарелка» сместилась далеко на юг и теперь имела вид ярко-оранжевой шляпы. Она двигалась ровно, выписывая огромный полукруг, иногда пропадала в слоистых облаках. Причём в этот момент у НЛО включался то ли луч, освещавший путь, то ли двигатель. И цвет её менялся до вишнёвого. Русинов держался спокойно, однако знобящий, неуправляемый страх сковывал мышцы, защемило под ложечкой.

— Сегодня у пришельцев праздник, — проронила Ольга. — Начало сезона «тарелок»!

— Впервые вижу, — признался Русинов. — Не верил…

— Тут хоть верь, хоть нет — летают!

А «тарелка» между тем превратилась в шар и, мелькая между облаками, потянула к земле и зависла над самым лесом! Может быть, километрах в двух! И стала расплывчатой, размытой, словно отражённое солнце в зарябленной ветром воде.

«Пришельцы! — внезапно прорезала сознание мысль. — Авега и Варга — не люди…»

Он тут же отплевался, открестился от такой сумасшедшей мысли. Резко потряс головой, утёр лицо.

— Что с вами? — обеспокоенно спросила Ольга.

— Фантастика! — засмеялся он. — Всякая чепуха в голову лезет!

Шар над землёй погас, и небо будто бы сразу успокоилось, обрело знакомый ночной колорит — облака, кусочки чистого неба со звёздами, чуть светлеющий западный горизонт.

— Какая, например? — облегчённо вздохнула Ольга, словно смотрела скучный спектакль.

Чтобы отогнать окончательно навязчивую мысль, Русинов пошутил:

— Подумал, что вы — инопланетянка!

— А что, похожа? — Она кокетничала.

— Да… От телевизора невозможно оторвать. Может, у вас там не было их?

— Увы! — воскликнула она. — Я земная! К сожалению…

— Где же вы научились управлять огнём?

— У мамы.

— А мама? Может, она прилетела?..

— Мама, возможно, и прилетела откуда-нибудь, — тихо проговорила Ольга. — Но папа точно землянин. Даже на самолёте летать боится.

Они направились было к дому и в это время прямо перед собой снова увидели встающий из леса огненный шар, но уже другой и в противоположной стороне. Он приподнялся над землёй, приостановился на секунду и стремительно пошёл вверх. Казалось, разорванные им тучи клубятся и тянутся вслед, как при ядерном взрыве.

— Сегодня они парами летают! — засмеялась Ольга. — Ладно, смотрите, если хотите, а я фильм досмотрю.

Она взлетела на крыльцо и скрылась за дверью.

На высоте шар потемнел и стал быстро переливаться из одной формы в другую, словно подбирал удобную для себя, и, наконец превратившись в угловатый предмет, похожий на железнодорожный костыль, пошёл блуждать между ярусами туч. Русинов немного обвыкся с этими чудесами и вспомнил о переговорах Петра Григорьевича и Варги. Вот случай, когда можно осторожно пробраться в предбанник и послушать у двери. И если даже застанут за таким неблаговидным делом, можно вылупить глаза и заорать — «тарелка»! Увлекающийся пчеловод забудет, что и было…

Не скрываясь и поглядывая в небо, как пришелец, он подошёл к бане и затем неслышно ступил в предбанник. В темноте он коснулся двери лишь кончиками пальцев, нащупал притвор и стал к нему ухом. В бане, кажется, была полная тишина, лишь возле головы позванивали комары. Он подождал минуты две: пауза в разговоре, слишком долгая. Если бы там сейчас шла беседа двоих людей, то кроме речи обязательно были бы звуки — скрип, дыхание, шорох одежды. Русинов подождал ещё немного и неожиданно услышал какой-то металлический шелест вверху, на просторном и высоком чердаке бани, забранном досками. И в следующий миг донёсся отчётливый голос пчеловода:

— Вот так-то! — поставил он точку в каком-то неведомом разговоре.

Всё предусмотрел артист и конспиратор! Стоял бы у окошка, слушал… Лестница на чердак была у стены предбанника, и верхний её конец упирался в чёрный квадрат открытой двери. Русинов уже привык к темноте и различал очертания предметов. Конечно, в бане пусто, можно и не проверять. Ведь надо же было тащить больного человека на чердак! Он шагнул к лестнице и взялся за ступеньку. Сверху послышалось неясное бормотание — будто бы голос Варги. И снова пчеловод заключил:

— Ничего, бывает и хуже.

Подниматься на чердак было очень рискованно, однако диалог приковывал внимание больше, чем летающая «тарелка». Русинов ступил на лестницу и, опасаясь скрипа, стал медленно подниматься. Лестница оказалась новой, прочно сбитой и не скрипела. Он взялся за верхнюю ступень, осторожно подтянулся и заглянул в дверной проём…

В глубине чердака было несколько светлее, потому что маленькая двускатная крыша слухового окна оказалась откинутой либо снятой. На дощатом помосте Русинов увидел ноги, а рядом — чёрный угловатый куб какого-то прибора с мерцающими зелёными точками индикаторов. Послышался металлический шорох, ноги переступили несколько раз — стоящий на помосте развернулся, и в просвете показалась часть какой-то конструкции, установленной на штанге, — что-то вроде штатива фотоаппарата. Затем раздался медленный и негромкий звук, похожий на движение шестерёнок.

— Эх, не туда, — пробормотал Пётр Григорьевич.

Осенённый догадкой, Русинов спустился в предбанник и побежал к дому — Машина стояла за двором, возле палатки. Он сунулся в салон, на ощупь открыл ящик и достал прибор ночного видения. Потом обогнул пасечную изгородь и стал на пригорке, откуда хорошо было видно крышу бани.

Батарейка в приборе была свежая, и негативное изображение всех предметов виделось ясно и отчётливо, разве что в зеленоватом свете. Из отверстия в крыше на месте слухового окна торчала человеческая фигура до плеч и небольшая труба. Из трубы бил яркий лазерный луч, иглой пронизывающий пространство. Русинов повёл прибором по этому лучу и уткнулся в зелёную «летающую тарелку» каплевидной формы. «Тарелка» вместе с лучом двигалась по низким облакам и, когда среди туч оказывался прогал с чистым небом и звёздами, на секунду пропадала в пространстве.

Русинов опустил прибор ночного видения и поморгал, чтобы избавиться от зелёных «зайчиков». Пятно света от лазерного луча лежало на самом верхнем горизонте туч и меняло конфигурацию. А Пётр Григорьевич тем временем, наверное, лихорадочно прикладывал к окуляру листки чёрной бумаги с вырезанными профилями «тарелок» и менял светофильтры…

11

Все десять дней шёл дождь — почти беспрерывно, чуть стихая по утрам и вечерам, из крупного летнего превращаясь в нудный, осенний, и наоборот. Изредка в короткие перерывы показывалось неяркое солнце, но от его лучей насквозь промокшая земля казалась совсем уж запущенной, раскисшей и холодно-неуютной. И всякий раз чудилось: ну, наконец-то наплакалось вволю небо, теперь утрёт слёзы и засияет. Да ничего подобного: тучи за Уральским хребтом приостанавливались лишь для того, чтобы подтянуть строй, скопить силы и вывалиться оттуда новой ратью.

А накануне отъезда, днём, погода разъяснилась, разгулялась и простояла солнечной до самого заката. Земля подсохла, подрумянилась, ненасытная морена впитала в себя все лужи на просёлке, и создалось полное впечатление, что будто и не было этих десяти слезливых дней.

Вместе с воссиявшим солнцем исчез с пасеки и Варга. Русинов последний раз видел его издалека: дядя Коля не спеша прогуливался по берегу возле бани. Как только он начал вставать и ходить без палочки, Русинов несколько раз пытался прорваться к нему или хотя бы оказаться на его пути, однако бдительный Пётр Григорьевич всё время был начеку и либо оказывался рядом с Варгой, либо между ним и Русиновым. И находил причину, чтобы не подпустить к странному «пермяку». Тут же, заметив, что Ольга и пчеловод одновременно находятся в избе, Русинов выбрал момент и пошёл к бане. Нигде поблизости Варги не оказалось, и он открыл дверь в «палату»: постель на полке была убрана, а от каменки несло сильным жаром — через часок можно и париться…

— Где же больной? — как бы между прочим спросил Русинов, вернувшись в избу.

— А выздоровел! — весело сказал пчеловод. — Выздоровел и домой пошёл.

После лазерных «летающих тарелок» всякое слово Петра Григорьевича следовало делить на «шестнадцать» и тем более не верить в его чудеса.

— Что-то я не заметил, — проронил Русинов. — Что же он, на ночь глядя…

— Ему по ночам ходить удобней, видит лучше, — объяснил Пётр Григорьевич. — Теперь уж, поди, далеко…

Варга мог уйти лишь за речку или, обогнув пасеку, стороной, на дорогу. И вряд ли предупредительный и сердобольный пчеловод отпустил бы его одного. Значит, кто-то невидимый подошёл из-за реки и увёл.

— Баня освободилась, так собирайся, париться будем! — заявил счастливый и возбуждённый пчеловод. Он не спускал глаз с неба и поджидал, когда просохнет взлётно-посадочная полоса…

Житьё на пасеке началось и закончилось баней, богатым столом, медовухой и песнями Петра Григорьевича. Пришельцы где-то в горах этой ночью отдыхали: в небе не появилось ни одной «тарелки»…

Выехали ранним солнечным утром. Этот бард, шутник, философ и конспиратор простился без всяких напутственных слов — подал банку с мёдом — гостинец гадьинскому участковому, подсадил Ольгу в кабину и помахал рукой.

— Скажи там, мёд вербный, — наказал он. — Пусть не жалеют, едят. Он долго не хранится. А я ещё пришлю!

И заспешил к дельтаплану, с утра вытащенному на взлётную полосу.

Пока ехали по склону вниз, было терпимо, хотя прямо по колеям струились бьющие из земли родники да откуда-то взялись ручьи, пересекавшие дорогу в некоторых местах. Когда же Русинов вырулил на широкий лесовозный просёлок и через несколько километров остановился перед бушующим потоком, стало тоскливо. Под дорожным полотном лежала водопропускная труба, однако напор был настолько мощный, что хлестало через плиты, уложенные по колеям.

— Это ещё не страшно, — успокоила Ольга. — Вот за Кикусом поплаваем. Там в одном месте может и дорогу размыть.

Русинов включил пониженную передачу и, буравя воду, как лодка, переехал поток. И ещё раз добрым и недобрым словом вспомнил Ивана Сергеевича: хорошо, что взял его машину!

И плохо, что за десять дней ожидания он не то что не приехал, но даже и весточки не послал. Русинов за это время трижды ездил в Ныроб на почту (но как будто за свежим хлебом) — ни телеграммы, ни письма. Условились, что писать он будет от имени бывшей жены… Вторая посланная Ивану Сергеевичу телеграмма была короткой: «Обеспокоен молчанием. Как здоровье Алёши. Есть змеиный яд. Саша». Если первая телеграмма не дошла по какой-нибудь причине либо Иван Сергеевич не приехал за ней на дачу к бывшей жене, то, получив вторую, Алёша сам должен был отвезти её в Подольск и в случае каких-то неожиданностей ответить отцу заранее условленной телеграммой.

Тут же — полное молчание! И это больше всего омрачало и дорогу, и весь предстоящий поиск Кошгары, на которую Русинов возлагал свою очередную надежду.

От одного упоминания этого названия уже было «горячо». Так горячо не было, даже когда он открыл для себя закономерность «перекрёстков Путей»: карта при всей её заманчивости являлась всё-таки чисто теоретическим изобретением и требовала несколько лет работы, чтобы сопоставить её важнейшие предпосылки с исследованиями на местности. Для этой цели нужно было создавать отдельный институт. В одиночку же, вооружившись лопатой и ломом, можно получить лишь такие результаты, как после раскопок на пасеке. Закономерность существования астральных мест, которые знали древние арии и благодаря которым сложилась особая, Северная цивилизация, была открыта Русиновым практически за кабинетным столом. Далее требовалось проверять выводы и уточнять систему доказательств, но уже непосредственно в этих астральных местах. Русинов успел съездить куда поближе — в Новгород, Изборск и Белозёрск, куда сели княжить варяги Рюрик, Трувор и Синеус. Они прекрасно знали, в какие города следует сесть, чтобы в руках оказались все нити управления государством. Беспорядок на Руси начался оттого, что правившие князья утеряли знания, а значит, и потеряли способность управлять. Они оказались незрячими в мире путей и перекрёстков, или, как тогда называли слепых, тёмными, а для светлой Руси требовались Светлейшие князья. «Варяг», а первоначально «варага» означало буквально «движение между небом и землёй».

Карта «перекрёстков» была журавлём в небе, но синицей в руке являлась Кошгара. Только в чьей, если в прошлом году в том районе побывал Савельев?

До Большого Кикуса они доехали без особых приключений, затем по мосту переехали вспухшую реку Берёзовая, и вот тут-то началось. Дорога ныряла с холма на холм, а в каждом распадке гудели потоки. Отсыпанное камнем полотно не размывало, но вода, устремляясь с гор в Колву, катилась поверху, и чем дальше, тем глубже становились эти временные речки. Напитанная влагой, морена изливала сейчас из своего чрева многие тысячи ключей и родников, которые собирались в пересохшие ещё весной русла, и потоки воды казались неестественными, потому что вокруг было сухо и светило яркое солнце.

Оставалось километров двадцать пять, когда Русинов, форсируя очередную речку, въехал на середину и мотор вдруг заглох. Корпус машины загудел от напора воды, под ногами в кабине забулькало. Русинов открыл капот — лопасти вентилятора захватили воду и забрызгали свечи зажигания, высоковольтные провода и крышку трамблёра. Он дал тряпку и попросил Ольгу протереть воду, а сам открутил вентилятор. Двигатель зачихал, заискрил и всё-таки запустился на трёх цилиндрах. Выхлопная труба бурлила, как реактивная. Ехать вперёд нечего было и думать — поток был ещё глубже, дорога шла под уклон. Русинов включил заднюю передачу и с натугой выехал на сухое. Спрыгнув на землю, обошёл машину: отовсюду текла вода…

— Ну что, загораем? — невесело усмехнулся он. Ольга радовалась солнечному дню и ничуть не расстраивалась, наоборот, повеселела, ибо всю дорогу насторожённо молчала. Несколько раз Русинов пытался разговорить её, спрашивал об отце, о Варге; она же отвечала нехотя и отворачивалась, глядя сквозь окошко дверцы с опущенным стеклом. Она равнодушно взирала на мощные потоки, даже когда машину заносило при переездах, а тут, выпрыгнув из кабины, сразу же побежала к речке. Похоже, не боялась ни воды, ни огня…

— Почему бы и не позагорать? — ухватилась она, бродя босой по мелководью. — Когда ещё придётся? Несмотря на вьющихся комаров, Ольга разделась и решительно улеглась на песчаный холм у дороги: вокруг всё было изрыто бульдозером — видимо, часто ремонтировали размытое полотно. Русинов походил взад-вперёд, поглядывая в лесной просвет дороги, — пусто и тихо кругом…

— Что вы ждёте, господин полковник? — спросила она. Когда Ольга обращалась к нему подобным образом, это означало, что у неё ироничное настроение, готовое в любой момент скатиться к сарказму.

— Может, лесовоз пойдёт, — проронил он. — Перетащил бы…

Она перевернулась на живот и подпёрла голову руками. Её белёсые волосы рассыпались по плечам и лицу.

— Куда вы так торопитесь? Посмотрите, какое чудесное солнце, какой воздух! Схлынет потоп — переедем сами! А лесовоза всё равно сегодня не дождётесь. Сначала проедет ремонтная бригада. У нас всегда после дождей так.

— Когда же схлынет этот потоп?

— Может, к вечеру, а может, через неделю, — она уже начинала издеваться над его беспокойством. — Вода стечёт, обратится в пар, поднимется в небо и вновь прольётся дождём… Круговорот воды в природе, слыхали?

Русинов вспомнил Авегу. «Время бежит, вода бежит, человек бежит…» И вдруг как бы остановил себя, затормозил мысли, убегающие вперёд дороги.

Повинуюсь року!

— Где наша не пропадала! — Он скинул рубашку. — Только давайте съедем с дороги. Чтобы на глазах не торчать.

— Вы что, глаз боитесь? — сгоняя комаров со спины, спросила Ольга. — Я давно заметила: вы ведёте какую-то скрытную жизнь. Это что, характер? Или некие другие причины?

— Другие, — подтвердил Русинов. — Есть несколько способов показать окружающим, что ты умный. Первый — глубокомысленно молчать; второй — это, как я, изображать скрытную жизнь и быть болтливым. Давайте съедем всё-таки?

— Ну, давайте, — неуверенно согласилась она. — Только это вряд ли поможет. У нас же как в нормальной деревне: подумаешь что-нибудь сделать — уже все знают.

Ольга подобрала свою одежду, села в кабину. Русинов запустил двигатель — один цилиндр по-прежнему не работал, — свернул с дороги и заехал в лес, — нет, тут действительно ничего невозможно скрыть — на вскопанной бульдозером земле остался глубокий яркий след.

— У меня тоже такое ощущение, — сказал Русинов, продолжая прежний разговор. — Только не пойму, в чём дело. Всюду чудится, будто подглядывают.

— И подглядывают, — подтвердила Ольга, устраиваясь на песке. — Мы с папой в прошлом году поехали за черникой. А с ним ездить невозможно! Он пока весь Урал не объедет, не успокоится. То в одно место попутно заглянет, то в другое… Вот и докатились, что нас чуть не арестовали. Я ему говорила — кто-то везде за нами смотрит! Не поверил… Выскочили какие-то двое с автоматами и на нас. Проверка документов! Это в лесу-то, в горах! А папа на них! Представляете, у моего папы какие-то бичи требуют документы?! На вид — бандюги настоящие. Один смотрит на меня, и вижу, у него глаз разгорается… Ну, тут папа качнул свои права — они красные корочки показали. Папа им свои показал, так и разъехались.

— Это была служба безопасности, — объяснил Русинов. — КГБ.

— Нет, не КГБ, — возразила она. — Папа сказал, какая-то охрана. Геологов охраняли. Будто они искали урановые руды… Потом у них человек потерялся, это Зямщиц. Папа месяца полтора по горам ходил, затаскали его, бедного… А нынче зимой папа нашёл его следы.

— Вот как! — изумился Русинов и сел.

— Зямщиц стал снежным человеком. — Ольга нарисовала на песке след босой ноги. — А может, ивановцем… Это которые ходят голыми по снегу и водой обливаются. Потом некоторые охотники эти следы видели. Папа сообщил, и тут же прилетел вертолёт. Целый день летали: следы есть — Зямщица нет. А весной такое началось! Стал за женщинами по лесу гоняться. Они берёзовый сок собирали. Папа устроил засаду и поймал его.

— Поймал?!

— Почти поймал, только скрутить не смог. Он ему все руки искусал и вырвался. Зато теперь точно известно, что это Зямщиц. Только он сумасшедший, по вашему профилю… Волосами оброс, чёрный, страшный. Ходит, как зверь. Подкрадывается к человеку сзади и — хвать его!

Ольга схватила его за шею и повалила на песок, прижала коленом.

— Не страшно?

— Это что, сказка? — спросил он.

— Сказка — ложь, да в ней намёк, — продекламировала она. — Добрым молодцам урок. Мне просто жалко вас.

— С вашим Зямщицом я найду общий язык, — сказал Русинов. — Он же по моему профилю.

— Не в этом дело… Вы упёртый человек, — она побежала к машине и принесла мазь от комаров. — Намажьте мне спину. Съели!

Он бережно стряхнул песок с её спины, растёр мазь на своих ладонях и так же бережно огладил плечи, лопатки и взволновался от прикосновений. Ольга заметила это, сказала холодно:

— Не увлекайтесь, господин полковник.

Русинов вытер остатки мази о свою кожу и лёг лицом вниз.

— Упёртый, надо понимать, плохо?

— Не знаю, — проговорила она. — Всю жизнь вижу целеустремлённых людей. Папа, мама — все… Даже в институте не везло. Конкурс бешеный, и потому четверть было одержимых. Остальные, правда, балбесы… а их меньше, но они виднее. Стала работать — тоже. Вот и сама становлюсь… Так хочется просто жить: лежать на песке, смотреть в небо, слушать, как шумит речка и поют птицы… Жалко до слёз, знаю ведь, никогда не будет такой жизни.

— Почему?

— Потому что все вокруг что-то ищут, — она перевернулась на спину и стала смотреть в небо — глаза стали глубокими и голубыми. — Тихая поисковая истерия. «Тарелочники» — пришельцев, геологи — уран, папа — преступников. И снежных людей ищут, славы, денег… А я ещё помню времена, когда у нас тут было тихо, как-то сказочно, таинственно, как у Бажова. И можно было просто жить…

— А дядя Коля что ищет? — спросил он.

— Не знаю что, но ищет всю жизнь.

— Почему его Варгой называют?

— Не знаю… Прозвище такое, — она приподнялась на локте. — Опять допрос? Иногда смотрю на вас и думаю — шпион. Всё время что-то выпытываете, даже подглядываете. Что вы ищете? Не отдыхать же приехали, не рыбу ловить, правда?

— Правда, — признался Русинов.

— И эта Кошгара не особенно-то вам нужна…

— Нужна, но не особенно.

Ольга села и огляделась по сторонам с какой-то тоской, подступающей, как слёзы. И вдруг предложила:

— Давайте искупаемся, что ли?

Вода напоминала жидкий лёд, перехватывала дыхание и обманывала дважды — искрилась жарко на солнце и скрадывала свою глубину. Русинов улетел с головой, обжёгся и, вынырнув, потянулся к берегу. А Ольга в середине потока помчалась мимо него — впереди был небольшой плёс с тихой водой, а за ним глухо шумел водопад. Он оттолкнулся и устремился за Ольгой.

— Вам долго нельзя! — крикнула она. — Выходите на берег!

Русинов послушно выбрался на камни, а она ещё плескалась на середине плёса — и верно, рыба белуга… Наконец подплыла к берегу, стремительно вылетела из воды и, вскинув руки, подставилась солнцу.

— Грейтесь, — стуча зубами, проговорила она. — Впитывайте солнце.

Её белая ознобленная кожа медленно расправлялась, розовела и начинала светиться изнутри, а капли воды, стекавшие по телу, замирали голубоватыми искрами.

— Сияющая! — любуясь ею, но откровенно проронил Русинов. — Искристый хмельной напиток…

Она легко сделала кульбит и оказалась перед ним. Посмотрела в глаза, словно хотела уличить во лжи, но даже не съязвила, чего он ожидал. И вдруг рассмеялась ему в лицо, выбежала на песок и легко покатилась, вытянувшись в струну. Замерла лицом к небу.

«Повинуюсь року!» — воскликнул он про себя и опустился на колени возле Ольги.

— Хотите есть? — неожиданно спросила она. — Я уже умираю от голода!

Она была непредсказуема; в ней уживалось одновременно всё — романтика и практичность, строгость и бесшабашность, огонь и вода. Если бы сейчас, в эту минуту они расстались, Русинов бы заболел ею и ходил потерянный, получумной, разбитый. Но она была рядом, и впереди ещё было время, и эта его влюблённость горела, как спичка в пальцах. Он внутренне боялся, что догорит и обожжёт руки, знал, что так случится рано или поздно, потому что слишком хорошо себя знал. Он действительно всю жизнь что-то искал. И влюблялся-то всегда для того, чтобы тут же расстаться, а потом ходить и искать.

С точки зрения медицины это состояние можно было отнести к слабой форме мазохизма, когда человеку доставляет удовольствие страдать. Но это был исконный, пришедший из глубокой древности, национальный характер. Какой же ты русский, если никогда не жаждал пострадать? Иван-царевич только потому и бросил лягушачью кожу в огонь…

Но сейчас ему так не хотелось, чтобы пересыхала эта речка, закрывшая путь, чтобы появлялись здесь какие-то люди и чтобы сгорел этот яркий огонёк в руке…

Они накрыли себе стол прямо на песке, подстелив кусок целлофановой плёнки. После долгих дождей не хотелось уходить с солнца, и оно, не жаркое возле воды, совсем не жгло и лишь нагревало землю. Перетряхивая рюкзак, Русинов нашёл радиомаяк, и он, как чёрный знак, вдруг напомнил ему реальную действительность: не отвлекайся, парень! За тобой всюду глаз… Сначала у него мелькнула шальная мысль — выбросить «шпиона» в реку, однако потом он со злорадством упрятал его в свинцовый чехол и бросил в карман рюкзака. Пусть никто в мире не знает, где он сейчас, с кем и какие мысли приходят в его голову. Он не хотел показывать радиомаяк Ольге, но она, всевидящая, заметила его манипуляции и проявила неожиданное любопытство:

— Что это такое? Покажите!

— Шпионская штука, — признался он и достал из кармана тяжёлый ком свинца. — У вас наградили. Как лучшего шпиона!

Ольга открыла футляр, извлекла радиомаяк, повертела в руках:

— И что делает сейчас эта штука?

— Передаёт сигнал, — объяснил Русинов. — А локаторщик сидит и снимает пеленг. И докладывает начальству, что мы с вами купаемся, загораем на берегу безвестной речки и ждём, когда спадёт вода. И что у вас — золотые волосы на солнце и очень красивая фигура, но отчего-то печальное лицо.

— За вами следят?

— Но ведь и за вами следят!

— А выбросить её нельзя?

— Можно, — проронил Русинов. — Да пока не нужно. Чего доброго, припрутся сюда глянуть, куда это я делся.

Он заключил радиомаяк в свинцовую камеру и спрятал. У Ольги как-то сразу пропал аппетит. Она принесла с речки пластмассовую бутыль воды, попила и стала медленно проливать на песок. Вода уходила почти мгновенно.

— Кто вы? — спросила она просто. — Не могу понять.

— Я и сам не могу понять, — признался он. — Псих-одиночка… Пришельцы всё парами ходят, компанией, геологи с охраной. А я один. И получается так, что для всех опасен. Для вас в первую очередь.

— Для кого — для вас?

— Кто здесь живёт… Для Петра Григорьевича, для дяди Коли. Да и для вас. Я виноват в том, что весь этот регион находится под негласным наблюдением Службы безопасности.

— Вы меня интригуете или это правда? — Она вылила остатки воды и начала строить песчаный домик.

— Я работал в Институте, который занимался поиском сокровищ на Урале, — сказал Русинов. — Это был закрытый Институт, секретный.

— Сокровищ? Интересно… А какие тут могут быть сокровища?

— Вар-Вар… Слыхали?

— Нет, — промолвила Ольга. — Это что-то из области бажовских былей?

— Примерно да, — согласился он. — Только Бажов наложил древние предания на Петровские времена.

— И вы теперь ищете сокровища Хозяйки Медной горы?

— Раньше её называли Валькирия, — объяснил Русинов, — или Карна.

— Но Валькирии — это же воинственные девы! — изумилась она. — При чём здесь сокровища?

— Так их называли в эпосе. А если извлекать из него рациональные зёрна, то назначение этих дев несколько иное. Во время оледенения люди не ушли отсюда, а спустились жить в пещеры. Здесь было целое пещерное государство, подземное царство. Поскольку мужчины гибли, то возник матриархат…

— Это скучно, — вдруг сказала она. — Не извлекайте рациональных зёрен. И вообще, давайте забудем эту тему! Мне теперь всё ясно. Когда вы состаритесь, станете точной копией Петра Григорьевича.

— Вот как? — рассмеялся он и вспомнил запуск «летающих тарелок», однако не стал открывать секрета. — Куплю себе дельтаплан и буду летать!

— Шею не сверните! — заметила Ольга со знакомой тоскующей ноткой. — Кстати, как спина?

— Всякая болезнь как любовь: если о ней забыл, значит, всё прошло, — серьёзно заключил он.

— А вы любите свою жену? Или прошло?

— У меня нет жены. Я свободен!

— Это называется территориальный холостяк.

— Нет, правда, — улыбнулся Русинов. — Мы давно развелись, живём в разных местах… И как только разъехались, обоим стало хорошо.

Если она смотрела в глаза, то как-то особенно, профессионально, как врач, определяющий диагноз по цвету и состоянию радужной оболочки.

— Зачем вы обманываете? Я не понимаю мужчин, которые обманывают для того, чтобы поухаживать за женщиной. Какой смысл в этом? Желание показаться чище, привлекательней? Но чище было, если бы вы сказали правду. И тогда ваш… предмет не станет обольщаться…

— Я вам говорю правду! — слегка вскипел Русинов. — Почему вы не верите?

Ольга разломала, разворошила построенный песчаный домик-пещеру, утрамбовала песок, но тут же начала строить заново.

— Перед отъездом Пётр Григорьевич предупредил меня… чтобы я проявила осторожность. Он даже стал бояться, не хотел отпускать с вами.

— Интересно! То сам подталкивал, то стал оберегать! С чего это вдруг?

— Узнал, что вы женаты и очень любите свою жену.

— От кого? — засмеялся он. — Да как можно узнать об этом? Он что, в душу мне заглянул?

— Может, и в душу… Когда вы ездили в Ныроб, он сказал мне… Вы же посылали жене телеграммы?

— Посылал, но откуда это известно Петру Григорьевичу? — насторожился Русинов. — Я ему не говорил!

— Откуда-то узнал. И сказал, — песок под её руками уже подсох и рассыпался. — Но всё-таки посылали?

Русинов взял бутылку, сходил на речку и набрал воды. Почти всю вылил Ольге под руки, остальное — себе на голову.

— Кругом глаза и уши! Полный контроль! Ничего не скроешь!

— Я же говорила… Наверное, потому, что вы опасный человек.

— Боитесь меня?

— Боюсь, — не поднимая глаз, проронила она.

— Правильно делаете! — Он сел за её спиной и тоже начал рыть песок — просто яму. — Я причинил тут всем большой вред. Но клянусь, больше не причиню! Готов просить прощения, только не знаю у кого. Дурацкое состояние, когда приходится оправдываться!

— А вы не оправдывайтесь, — посоветовала Ольга. — Живите, и всё.

После сильных дождей, когда казалось, земля уже не принимает влаги, песок успел просохнуть на глубину ладони всего за сутки. Яма превращалась в воронку.

— Живите, радуйтесь, — продолжала она натянуто-весёлым голосом. — Смотрите, вода бежит, солнце светит, птицы поют, комары…

— Хотел вызвать сюда своего друга, — признался Русинов. — Мне одному сейчас не разобраться… Я никому здесь не доверяю, кроме вас. Но вы боитесь и тем более не верите. А это лето очень важное, может, нынче всё и решится! Вот приедем к вашему отцу, он тоже не поверит. Потому что я передам ему банку с вербным мёдом.

— При чём здесь мёд? — Ольга развернулась к нему. — Вы не перегрелись?

— При том, что мёд — моя визитная карточка, — объяснил он. — Одну такую банку я уже свозил в Ныроб, учителю Михаилу Николаевичу.

— Ну и что? Я его знаю…

— Ничего… Он выдал рекомендации отправить меня с пасеки к вашему отцу, выслать как опасный элемент. Ваш отец получит вербный мёд и сразу поймёт, как со мной поступить.

— Не может быть! Михаил Николаевич очень честный и интересный человек! У него восемь детей!

— Конечно, честный! У плохих людей столько детей не рождается, — заключил Русинов. — Только я здесь — лишний. И от меня хотят избавиться. Потому что знают, кто я, где работал и чем занимался.

— Я теперь понимаю, почему Пётр Григорьевич попросил меня не подпускать вас к дяде Коле, — неожиданно проговорила Ольга, — и вообще, присматривать за вами…

— А папа запретил упоминать имя Авеги!

— Знаете что! — Она подскочила. — Мы сейчас съедим этот мёд!

И не дожидаясь ответа, побежала к машине. Через минуту вернулась с банкой в руках.

— Хочу мёду! На пасеке не хотела, а сейчас хочу! — Она открыла банку, понюхала. — Как его много — на дух не надо, а когда мало, он такой вкусный! Берите ложку!

Вдвоём они едва осилили треть банки. Больше не влезало. Борода у Русинова слипалась, а у Ольги блестели грудь и купальник. Они ели, смеялись и нахваливали «визитную карточку».

— Мы не лопнем? — спросил Русинов.

— Нет! Только воду холодную пить нельзя… У меня идея! Мажьте меня мёдом!

— Зачем?

— Ничего не понимаете. Это же маска! Полезно для кожи!

Он с удовольствием обливал её мёдом из банки и растирал по телу. Она смеялась, доверчиво подставляясь под его руки.

— А теперь я вас оближу! — заявил он, когда Ольга была в меду с головы до ног.

— Извращенец! — крикнула она и помчалась по песку. — Развратник!

— От извращенки слышу! — Он побежал за ней, догнал и схватил за руку. Но Ольга выскользнула и покатилась по песку.

— Вот теперь облизывайте на здоровье! Русинов лизнул её руку, отплевал захрустевший на зубах песок.

— Не вкусная?! Какое горе! Сладкая, а не оближешь!

— Значит, буду смотреть на вас и облизываться.

Ольга привстала и погрозила пальцем:

— Но если вербный мёд — плод вашей, скажем, не совсем здоровой фантазии — будет стыдно перед папой! Вам будет стыдно!

— Пусть уж лучше будет стыдно!

Он начертил на песке таинственный знак — вертикальная линия с четырьмя точками.

— Вот ещё один плод фантазии… Видели где-нибудь?

— Видела, — она пожала плечами. — Знак снежного человека.

— Вы уверены?

— Мне один человек говорил, — призналась не сразу она. — Правда, немного прибабахнутый… Они по этим знакам ищут снежных людей.

Русинов не стал ничего объяснять, стёр знак и лёг на это место, лицом к небу. Ольга долго молчала, перебирая пальцами песок, затем решительно перевернулась, подставившись солнцу.

— Да ну их всех! Сплошная клиника! Я только солнышку верю!

А вечером они оба жестоко страдали от этой доверчивости. Сначала на плечах, спинах и бёдрах появились краснота и лёгкое, даже приятное жжение. Они последний раз выкупались уже на закате, чтобы успеть обсохнуть, и тем самым на некоторое время приглушили солнечный ожог. Ночевать решили в машине: Ольга опасалась, что ночью придёт Зямщиц. Русинов постелил Ольге на откидной кровати, а сам устроился на коробках рядом, раскинув палатку. Пока ещё двигался, ощущал лишь плечи и лопатки — палило от прикосновения одежды. Но стоило лечь, как огонь покатился по всей спине. Он потерпел несколько минут, не подавая виду, и начал раздеваться. Ольга ещё крепилась: мёд всё-таки защитил кожу и оттянул проявление ожога.

— Я спалился, — наконец признался он и сел. — Кажется, пошёл волдырями.

Она включила свет, осмотрела его, достала крем и густо намазала спину.

— А мне хоть бы что, — Ольга ощупала свои плечи. — Чуть-чуть только. Я же уралочка, меня солнце любит.

С полчаса Русинов лежал на животе, ожидая, что боль утихнет, да не тут-то было! Пожар разгорался сильнее, и, кажется, поднималась температура.

— Пойдём купаться? — вдруг предложила Ольга. — Холодная вода помогает…

Она не хотела признаваться, но когда возле воды скинула майку, Русинов увидел множество мелких пузырьков. Ледяная вода моментально остудила огонь и сняла боль. Окунувшись и отмахиваясь от комаров, они прибежали к машине и, мокрые, дрожащие, улеглись. Минут пятнадцать было совсем не плохо, и Русинову уже начали приходить мысли, навеянные тихой очаровательной ночью. Он потянулся и достал руку Ольги, замер, перебирая тонкие, безвольные пальчики.

— Верить никому нельзя, — внезапно упавшим голосом проронила она. Русинов смешался и отпустил её руку. Ольга застонала и села на краешек кровати.

— Сама виновата…

— О чём вы, Оля? — одними губами спросил он.

— Сгорела… Доверилась солнцу. Это от жадности.

Русинов выдавил на неё весь тюбик, но крем был обыкновенный, для рук, и почти не помогал. Они сбегали на реку и искупались ещё раз, а Русинов попутно принёс канистру воды. Сначала кропили ею друг друга, потом начали мочить полотенца и прикладывать к обожжённым местам. Среди ночи Ольга неожиданно рассмеялась, и он решил, что у неё начинается болевой психоз, истерика. Хотел уже надавать по щекам, но Ольга уняла смех и с трудом выговорила:

— Кому-нибудь рассказать… как мы с вами… ночевали… Ой, не могу!..

Холодного и мокрого полотенца хватало минут на десять, потом его приходилось переворачивать обратной стороной либо мочить. Русинов начал забывать о своей боли, а может, оттого, что всё время двигался, жжение пригасло и в голове посвежело. Он догадался принести из кабины и включить вентилятор. Поток воздуха, направленный на Ольгу, слегка задул пожар. Она задышала легче и расслабилась.

— Это оно из ревности с нами так… Чтобы и мыслей не было.

— Кто — из ревности?

— Солнце. От него не спрячешься и ничего не спрячешь. Русинов выжал над ней поролоновую губку, воздушная струя распыляла брызги, и Ольга тихо смеялась от блаженства. Постель её давно промокла, но от этого было прохладно и хорошо…

А ближе к утру у неё начался озноб. Он помог ей всунуть ноги в спальный мешок и застегнул его, оставив спину открытой. Ольга согрелась и затихла. Русинову показалось, что она уснула, однако через некоторое время нащупала в темноте его руку, подложила себе под щёку и попросила сонным голосом:

— Расскажи мне сказку. Только со счастливым концом.

— Я тебе уральскую сказку расскажу, — сказал Русинов.

— Уральские я все знаю, — пробормотала Ольга.

— Эту ты не знаешь…

— Ну, хорошо… А ты сочиняешь сказки?

Русинов рассказал ей, как заблудилась в горах семилетняя девочка Инга и как её вынес на плечах Данила-мастер. И как потом они через одиннадцать лет встретились у камня со знаком, пошли к Карне — Хозяйке Медной горы, спросили благословения и поженились.

Ему тоже хотелось, чтобы эта сказка была со счастливым концом.

12

После отъезда Русинова на Урал Иван Сергеевич Афанасьев затосковал. Он представлял себе, как Мамонт сейчас бродит по горам в самых перспективных для поиска районах и щупает «орехом» неуловимые для других приборов белые пятна «перекрёстков Путей», копает морену, ищет ушедшую в небытие землю и камни, ночует у костров, дышит сладким уральским воздухом и над головой у пего шумят лишь сосны. Жена сразу же заподозрила неладное, но пока молчала, потому что он ещё не вытаскивал с антресолей свои рюкзаки, рыболовные снасти и альпинистское снаряжение.

Несколько дней Иван Сергеевич исправно присматривал за квартирой Русинова, ездил к его бывшей жене на дачу, чтобы узнать, нет ли вестей с Урала, однако понимал, что таким образом никакие «тылы» Мамонта он не обеспечит и надо бы заняться делом более достойным. Помочь Русинову из Москвы можно только информацией о положении дел в савельевской фирме «Валькирия». Он не знал, где она располагается (как потом выяснилось — на территории бывшего Института), и поэтому полистал записные книжки, отыскал адрес и поехал к Савельеву домой, прихватив бутылку коньяку.

Они были очень хорошо знакомы, правда как начальник и подчинённый: Иван Сергеевич работал руководителем сектора «Опричнина» и занимался поиском сокровищ и библиотеки Ивана Грозного, когда к нему прислали «молодого специалиста» Савельева, имеющего историко-архивное образование. Через два года из него и в самом деле вышел неплохой специалист и хороший исполнитель. Однако на том они и расстались, поскольку Иван Сергеевич перешёл в лабораторию «Валькирия» главным специалистом по геофизическим работам.

Савельев встретил его радушно, замахал руками на коньяк, привезённый Иваном Сергеевичем, и достал из бара двухлитровую початую бутыль «Наполеона». Посидели, повспоминали прошлое, но едва коснулись настоящего, как Савельев потерял интерес к собеседнику, прикрывая это поздним часом, завтрашним ранним подъёмом и кучей хлопот. Иван Сергеевич не любил, когда его выставляли, и потому решил заинтересовать бывшего ученика.

— Возьми меня консультантом, — предложил он.

— А пойдёшь? — не поверил Савельев.

— Почему бы нет? — усмехнулся Иван Сергеевич. — За хорошую зарплату пойду.

— Что-то мне не верится, — смутился ученик. — Многие же бывшие в Институте считают мою фирму… как бы выразиться… некомпетентной. А иные вовсе говорят — Россию шведам продаёшь.

— Да пусть языки почешут, а мы поработаем.

— Слушай, Сергеич, — обрадовался он, — тебя Бог послал! У нас нынче затык мощный. В прошлом году полмиллиона долларов ухлопали, да ещё человека потеряли. Нынче шведы и деньги жмут, и сами хотят в экспедиции поработать. А зачем мне контролёры? Я Россию не продаю!.. А зарплату тебе дам по способностям. Пять тысяч баксов!

— Годится, — одобрил Иван Сергеевич.

— Приступить можешь хоть завтра! — ковал железо Савельев. — Кабинет отведу, секретаршу… Но оформлю недели через две. Кандидатуру обязательно нужно согласовать со шведской стороной. Но это формальность. Они будут «за». Ты же старый спец! А то тоже начинают губами жевать, мол, почему в фирме нет никого из прошлой «Валькирии»…

— Нет уж, брат! — отрезал Иван Сергеевич, усмиряя пыл. — Как оформишь, так и выйду. Я не люблю на птичьих правах.

Он собрался уходить: ночью гаишники проверяют водителей на запах и надо успеть проскочить в Подольск до двенадцати.

— Ладно, — нехотя согласился Савельев. — Я попробую ускорить согласование… А ты просто так приезжай ко мне! Адрес старый.

Возле двери он вдруг спохватился, замялся, но, похоже, не захотел говорить о серьёзных вещах на пороге.

— Ну, говори, говори, — подбодрил Иван Сергеевич.

— У тебя какие отношения с Мамонтом?

— Какие?.. Да в общем-то никаких. Русинов — отрезанный ломоть. Он к тебе не пойдёт.

— Знаю, что не пойдёт, — отмахнулся Савельев. — Да и я его не хочу. Он — теоретик больше, а мне практика нужна. Ты не знаешь, куда он поехал?

Скрывать не было смысла.

— Куда… На Урал! Выпросил у меня «уазик» и сорвался.

— В какие районы — не сказал? Иван Сергеевич погрозил пальцем:

— Это уже консультация, брат! А я ещё не оформлен. Ты из меня сейчас информашку вытянешь и ручкой сделаешь. На хрена я тебе нужен-то буду?

— Извини, Сергеич, — развёл руками Савельев. — Я без всякого умысла. Просто мне до зарезу нужна информация. Вопрос экспедиции решается.

— До встречи! — сказал Иван Сергеевич и ушёл.

Отчасти это была игра с огнём. Морочить голову Савельеву можно месяц-другой. Потом он раскусит игру, и за эти баксы какая-нибудь Служба оторвёт голову. Важно было узнать, сядет ли нынешняя «Валькирия» на «хвост» Мамонту и как плотно. Выходило, что уже садится и делает на него ставку. Из Русинова хотят сделать «паровоз», который привезёт пассажиров к «сокровищам Вар-Вар». Потом его загонят в тупик и потушат котёл. Так уже было в Цимлянске…

Этот Цимлянск всю жизнь не давал Ивану Сергеевичу покоя. И тут, обнаружив схожесть ситуации, он решил кое-что уточнить и по хазарскому золоту. Уж очень подходящее было время! Бывшие контрразведчики, резиденты и агенты разведуправления вдруг начали откровенничать, раскрывать государственные тайны и тем самым зарабатывать не только популярность, но и капитал, те самые «лимоны» в рублях и валюте. У Ивана Сергеевича был очень давний знакомый — отставной генерал КГБ, который когда-то, имея высокую должность, курировал Институт и участвовал в обеспечении безопасности на Цимлянском водохранилище. Генерал жил в кагэбэшном доме возле чилийского посольства, где первый и нулевой этажи занимал один из объектов Третьего спецотдела Министерства финансов СССР. Именно сюда свозилось всё серебро и золото, найденное Институтом, и не только им. Здесь его сортировали, изучали, чтобы потом отправить по местам назначения. Савельевская фирма, цепляясь за Русинова, одновременно сама могла служить чьим-то «паровозом», не ведая того. Двойной тягой они могли вытянуть на Урал каких-нибудь новых «мелиораторов», и даже не шведов, которые вкладывают денежки. Ивану Сергеевичу хотелось выяснить хотя бы предполагаемую природу тех, кто, внимательно наблюдая за поисками, сидит в «бронепоезде» на запасном пути и имеет орудия корабельных калибров и дальнобойности, А поняв загадку существования «мелиораторов» и среду их обитания, можно было уже смоделировать ситуацию и устроить грандиозную провокацию: «отыскать» «сокровища Вар-Вар» и вытравить их из засады, вызвать из небытия в реальный мир.

Иван Сергеевич знал генерала, когда он ещё был подполковником, необычайно подвижным, весёлым и обаятельным человеком. Звали его Валерий Николаевич Исаев, что, впрочем, было сомнительным, поскольку в КГБ он пришёл из «нелегалов» внешней разведки и наверняка жил под чужим именем. В ранней молодости он когда-то окончил зубопротезный техникум, и когда в Цимлянске у Ивана Сергеевича разболелся зуб, то Исаев вызвался его удалить и сделал это блестяще с помощью обыкновенных бокорезов. Тут же они и познакомились и разговорились, да ещё в качестве наркоза выпили спирту. Исаев признался, что в «нелегалах» он держал частный зубопротезный кабинет в одной из Скандинавских стран, очень просто дёргал и вставлял зубы иностранцам и хорошо зарабатывал. Потом о нём говорили, что он, даже будучи генералом, всё ещё при случае рвал больные зубы, и особенно женщинам, поскольку делал это весело, изящно и совершенно безболезненно.

Отставной генерал не признал своего давнего пациента только из-за декадентского облика. Его смутили веникообразная борода и длинные волосы, но стоило Ивану Сергеевичу спрятать всё это под воротник рубашки и берет, как Исаев приставил палец к его груди и выпалил:

— Афанасьев! …Иван …Сергеич! По Цимлянску, по Институту!

Он оставался таким же живчиком, как прежде, только постарел, выцвел и от старости к его весёлости добавилась какая-то тоскливая вялость. Генерал писал мемуары о своей работе в семидесятые годы по обезвреживанию контрабандистов-антикваров и совершенно не трогал своего «нелегального» периода: видимо, полагал, что это — государственная тайна. А тема о контрабандистах была насущная, проходная во все времена, поскольку контрабандист, он и в Африке контрабандист. Ивану Сергеевичу он обрадовался, поскольку всё лето жил в городе один и сторожил квартиру: молодые члены семьи уезжали на дачу. В старости, кроме всего, он стал воинственным и сразу показал гостю тяжёлый именной маузер:

— Пусть только сунутся! Я старый, мне нечего бояться. А рука крепкая и глаз ничего. Из десяти патронов девятерых уложу на месте.

— А последний патрон? — спросил Иван Сергеевич.

— Последний — как водится! — приставил маузер к виску.

— Кто беспокоит-то тебя?

— Не знаю! — откровенно признался генерал. — Орут под дверью — убийца, людоед! Пишут на двери… А какой я убийца? Вынудят, так придётся, потому что милиция не реагирует. Внук-то в чём виноват? Так и внука тиранят!

Потом он немного успокоился, потому что начал читать главы из мемуаров.

— Ты бы о Цимлянске написал, — посоветовал Иван Сергеевич. — Интересное дело было! Помнишь, молодые были, неженатые…

— Это ты был неженатый, а у меня… в одной Скандинавской стране остались жена и дочка… Да, — загрустил он. — Вот бы посмотреть… Пришлось бросить, а я их так любил… А они даже не подозревали, кто я, чем занимаюсь…

Его всё время приходилось возвращать к теме: генерал на любом эпизоде мгновенно забывал реальность и уходил в воспоминания. Так у него было написано и в мемуарах.

— У тебя и в Цимлянске, насколько помню, остались жена и дочка, — заметил Иван Сергеевич.

Но генералу почему-то о них вспоминать не хотелось, и он лишь покивал головой, дескать, служба, ничего не поделаешь.

— Дело прошлое, Валерий Николаевич, — начал Иван Сергеевич. — Но скажи ты мне как мемуарист: что произошло там, в Цимлянске?

— А что там произошло? — невинно спросил он.

— Как что? Нас отставили, нагнали каких-то людей и могилы вычерпали.

Он долго водил глазами по стенам с жалкими обоями: когда-то знаменитый ловец контрабандистов так и не разжился. Старость была богата лишь воспоминаниями.

— Тебе это зачем знать? — спросил он подозрительно. — Просто так или писать собрался?

— Какой из меня писатель? — усмехнулся Иван Сергеевич. — Я в отчётах двух слов связать не мог…

— Лучше это дело не шевелить, — проговорил Исаев со вздохом. — А то на старости лет вообще никакой веры не останется. А без веры жить — одного патрона хватит.

— Понимаешь, грызёт меня Цимлянск, — признался Иван Сергеевич. — К старости-то всё сильнее и сильнее. А ответа не нахожу. Расскажи ты мне как старому товарищу. В болтунах я не значился.

— Не значился, — подтвердил генерал, поскольку знал всех болтунов в Институте.

— Цимлянское золото хоть дошло досюда, — Иван Сергеевич постучал по полу, — или мимо проскочило?

— Мимо, Иван, мимо…

— Как это было возможно вообще? — удивился Иван Сергеевич. — Ведь существовал жёсткий контроль, отлаженная система. Ни грамма не уходило. А тут — тонны! Ничего не понимаю!

— Я всю жизнь прослужил и всё думал — понимаю, — сказал генерал. — А тут перед отставкой посадили меня на сельское хозяйство. Конечно, чтоб на пенсию отправить. В сельском хозяйстве у нас же чёрт ногу сломит, порядка не наведёшь… И вот задумался я над одной простой штукой: каждый год треть зерновых от урожая гибнет, потому что нет элеваторов. И ровно столько мы каждый год покупаем в Канаде, за валюту. А на эту валюту одногодичной закупки можно выстроить недостающие элеваторы и не губить своего хлеба, не брать в Канаде. Стал я копать это дело, а меня убеждают, мол, всё это от русской лени, от бесхозяйственности, от глупости. И заело меня! Одним словом, залез я не в своё дело, нащупал какие-то странные связи больших людей социализма с большими людьми капитализма. А делать это нам запрещалось. И меня в тот же час в отставку. И тогда я понял, что ничего не понимаю, что в мире творится.

— А разве в Цимлянске ты этого не нащупал? — после паузы спросил Иван Сергеевич.

— Как тебе сказать, — генерал задумался. — Мне за Цимлянск орден сунули… Ты вроде тогда тоже получил?

— Получил…

— И я получил… Только обиделся. Вдруг снимают в самый ответственный момент! И с повышением на новую должность. Как так? — Похоже, он обижался до сих пор. — Я создал мощную агентурную сеть, прекратил всякую утечку информации. Я один там владел ситуацией! Меня там беречь надо было!.. И на тебе, получай «картавого» и свободен… Я ещё раньше почуял эту тень. «Нелегалы» ведь больше за счёт чувства держатся. Шутка такая была: если ты не замечаешь странного поведения окружающих, значит, дурак, а если замечаешь, то дурак вдвойне, потому что уже поздно и провал обеспечен. Так вот в Цимлянске я заметил странность, когда её ещё не было. Профессиональный агент мне сообщает, что на территории зоны наблюдения в разных сёлах проживают четыре местных жителя-иеговиста. Секта эта тогда была у нас запрещена, но моей службы это не касалось. Живут и пусть живут. А через некоторое время получаю информацию: все четверо в один месяц продают домики и уезжают. Казалось бы, баба с возу — кобыле легче, но я сразу почуял: началось движение! Процесс пошёл! Их домики покупают четыре разных человека из разных концов страны. В том числе двое москвичей. Я их под наблюдение. Друг с другом вроде бы незнакомы, не встречаются, живут тихо, все уже в возрасте, члены партии. Надо бы отстать, но чую — горячо! По своей инициативе сделал проверку и выясняю: до сорок третьего года в разное время все они работали… знаешь где? Сроду не подумаешь — в Коминтерне.

— Странно! — отозвался Иван Сергеевич. — И не знакомы?

— Представь себе!.. Да это не странность, Ваня, а моя работа, — продолжал генерал. — Вот потом мне странно стало. Я начинаю оперативную разработку, пишу рапорт начальнику, а мне отказ: нет оснований. Нюх к делу не пришьёшь. Я на свой страх беру их в оборот, отслеживаю каждый шаг — молодой был, терять нечего. Через полгода обнаруживаю почтовый ящик, через который они контактируют. Всё! Остальное дело техники! А мне не просто отказывают, но ещё и предупреждают: мол, не суйся, стариков оставь в покое. Когда вы вторую могилу с золотом откопали, приезжают к старикам сыновья — два молодых человека, агрономы, и жизнь этой команды заметно оживляется. Агрономы катаются по всему району — весна, посевная, добывают семена… Коминтерновцы уже без почтового ящика встречаются, один из них всё время шастает в Москву, вроде бы к внукам. У меня уже из Цимлянска рук не хватает, чтоб его московские связи пощупать. По старой памяти я оборудовал передвижной зубопротезный кабинет и поехал колхозникам зубы лечить. Зубы-то ведь не только у мужиков, но и у агрономов, у коминтерновцев болят. На одного агронома я посмотрел, в рот ему заглянул, а стариков так всех через кабинет пропустил: кому пломбу, кому коронку… Что сказать? Служат они все! Только непонятно кому. Профессионалы… Я тихо выезжаю в Москву, к высокому начальству, только не к нынешнему, а к своему старому. Разумеется, не в кабинет — на дачу. Между прочим спрашиваю: как теперь поживает Коммунистический Интернационал номер три? Его же в сорок третьем распустили… И узнаю — живёт и здравствует, только в новой форме. Эту организацию никак не пощупаешь, потому что её вроде бы и нет. Вот так, Иван! Но я-то её пощупал, даже в рот лазил, зубы пересчитал. Крепкая организация, и зубы у неё хоть и старые, но крепкие…

— Значит, хазарское золото уехало делать мировую революцию? — спросил Иван Сергеевич.

— Уехало, Ваня, уехало, — покивал головой генерал. — Ты успокойся, не думай больше. Иначе спать перестанешь. А то станут тебе под дверью орать да угрозы писать… Коминтерн, брат, организация вечная. Для неё ни границ, ни железных занавесов не существует. И под каким она нынче номером, не узнаешь.

Он вдруг рассмеялся, принял свой воинственный вид и сообщил, что, когда у него за дверью орут, он достаёт маузер и поёт «Интернационал», громко, чтобы слышали. Хулиганы думают, что он такой убеждённый большевик, и стучат ещё сильнее. А он таким образом просто им мстит и показывает, что знает о них всё и ничего не боится.

— Ты бы взял да написал об этом, — предложил ему Иван Сергеевич. — Сейчас можно.

— Да написал бы, — вздохнул старый чекист. — Не раз думал… Но старики меня не поймут, позиции моей не примут, потому что я их веру разрушу. Пусть уж доживают с верой… А потом знаешь, Ваня, как я сам-то буду выглядеть? Нынче вон сколько исповедников от КГБ и разведки! Мать их родила, своим молоком вскормила, а они её публично режут. Мне стыдно, Ваня, рука не поднимается. В конце концов, я на свою Родину работал, ей служил… — Он подумал и с неожиданной откровенностью добавил: — Я в своих мемуарах эту мысль протаскиваю. Только для умных людей. Они поймут, что главный контрабандист никогда не может быть пойман.

После визита к генералу Исаеву необходимость внедрения в структуру фирмы «Валькирия» стала очевидной. Сама ли она является порождением Коминтерна или не ведая того служит ему — тут бы и старый чекист не разобрался. Но находясь внутри её, кое-что можно понять, хотя Иван Сергеевич осознавал, что с консультантом, даже с самым квалифицированным, о тайных генеральных замыслах фирмы делиться не станут и советов принимать не будут. На это есть другие консультанты.

Иван Сергеевич признался жене, что собирается пойти на работу, не связанную с командировками, и этот компромисс её на некоторое время утешил. Через пару дней после разговора с генералом Иван Сергеевич воспользовался приглашением Савельева и прикатил к нему в офис, который располагался на территории бывшего Института — за отдельным забором в особняке, где помещалась лаборатория Русинова. Оказалось, что у «Валькирии» есть своя, очень серьёзная охрана, строгий пропускной режим и режим секретности. А кроме того, как позже выяснилось, существует своя разведка и контрразведка, созданные из профессионалов — бывших работников КГБ и «нелегалов», подолгу работавших за рубежом. Организация была очень серьёзная и не походила на кучку авантюристов-дилетантов. Из лаборатории Мамонта в савельевскую фирму пришёл лишь один бывший сотрудник — Гипербореец-экстрасенс, и это приятно порадовало Ивана Сергеевича. Однако из Института в «Валькирии» работало шесть человек — из морского отдела и сектора «Опричнина». Остальные были люди новые, набранные по специальностям, которых раньше никогда не брали, — психологи, аналитики, социологи и даже политический обозреватель. Иван Сергеевич между делом поинтересовался штатным расписанием и составом фирмы; интересы их тут совпали, поскольку Савельеву нужна была консультация по деловым качествам бывших «опричников» и «моряков», что Иван Сергеевич с удовольствием и сделал. Савельев взял тех, кто к нему пришёл, а пришли не самые лучшие. И одновременно удалось узнать, что центр тяжести фирмы находится не в научном её обеспечении либо поисковой деятельности, а в разведке. Одним словом, нынешняя «Валькирия» делала ставку на «старый жир» — институтские наработки и тщательное изучение региона поиска. На какой-то миг Иван Сергеевич испугался: если Мамонта прихватят на Урале с какой-то конкретной информацией — начнут выламывать руки. И потому он попытался упредить это, едва Савельев вновь завёл разговор о Русинове.

— Мы же с тобой договорились, — сказал он. — Оформишь — получишь. Скажу только одно: Мамонт — это Мамонт. С ним надо работать очень бережно. У него предчувствие, как у зверя: капкан не по запаху чует. Загоните в ловчую яму — ничего не добьётесь.

— Сергеич, у меня профессионалы работают! — похвастался Савельев. — Ты же хорошо знал Мамонта в быту. Как он по части женщин? Ходок? Или гурман?

— Это уже консультация! — заметил Иван Сергеевич. — Даром теперь и чирей не садится.

— Я тебе заплачу за разовую! Ты же меня знаешь, Сергеич!

— Разовые, брат, дороже…

— Сколько тебе надо? В пределах разумного. Тысячу?

— Я с тебя натурой возьму, — улыбнулся Иван Сергеевич. — Деньги теперь мусор. Сделай-ка мне пистолетик с разрешением на ношение. Смотрю, у тебя служба-то при оружии, значит, есть канал. А я на пенсию вышел — охотничьего дробовика не имею.

— Тебе какой? — деловито спросил Савельев. — Отечественный или импортный? Могу и «Узи» подыскать. Когда оформишься — проблем не будет.

— Нет, ты мне сейчас, и «макаровский», — сказал Иван Сергеевич. — Как-то привычнее…

Уже через полчаса на столе Савельева лежал новенький пистолет Макарова и разрешение на имя Афанасьева. Это значило, что в стране творится полный беспредел…

— Мы хотим Мамонту тёлку подбросить, — сообщил Савельев. — Чтоб не скучал в горах. Ему какие нравятся?

— Дело, конечно, хорошее, — одобрил Иван Сергеевич. — Мужик он молодой, природа диктует своё… Но очень тонкое. Мамонт женился не очень удачно и теперь к женщинам относится щепетильно и избирательно. Поэтому никаких тёлок! Умных тёлок не бывает, а он любит женщин умных, независимо от окраски. И всё-таки больше ему нравятся блондинки, я бы сказал. Если нарисовать портрет дамы, на которую бы он хвост распустил, то это должна быть молодая, светлая, очень женственная, с хорошими формами — тощих и прогонистых терпеть не может! Умная, но не показывающая своего ума, податливая — долго ухаживать не любит, в сексе инициативная, страстная и неугомонная. Отдаться должна в первую ночь, иначе утром охладеет. Даже в походных условиях ему нравится, когда женщина ухаживает за собой, — лёгкий обязательный макияж, ухоженные ногти, руки, не выносит запаха пота. Есть одна примечательная штука. Однажды сам случайно заметил… Любит целовать ступни ног, аж кусает! И если добрался до ног, значит, его долго не оторвать от этой женщины.

— Любопытная деталь! — засмеялся Савельев. — Ну, Мамонт! Как лучше их познакомить?

— Как лучше? — задумался Иван Сергеевич. — Однажды он мне сказал: мечтаю когда-нибудь ночью проснуться, а рядом — прекрасная женщина, совсем незнакомая, никогда не виданная. И чтобы всё начать с чистого листа… Блажь такая у него. Я даже один раз хотел его разыграть, да не вышло.

— Понимаешь, Сергеич, надо попасть сразу в десятку, — обеспокоенно сказал Савельев. — Любой промах, и раскусит.

— Раскусит! Потому нужно соблюсти все детали, о которых говорю. Причём очень точно!

— Какое имя ему больше всего нравится?

— С именем не мудрите, — предупредил Иван Сергеевич. — Пусть будет какое угодно. Иначе можно и переиграть. К тебе вот явится, так сказать, женщина твоей голубой мечты. Тебе не покажется это странным?

— Покажется…

— А почему, ты думаешь, Мамонту не покажется? Он ведь знает, поди, что вы его за хвост держите? Не знает, так догадывается. Поэтому при всех деталях должно быть какое-то лёгкое несоответствие идеалу. Которое потом забудется и, возможно, станет достоинством.

— Ты прав! — согласился Савельев. — Я рад, что ты пришёл ко мне. Мы с тобой поработаем! Через недельку придёт согласование, и вперёд!

Иван Сергеевич уехал с первым заработком в кармане и стал ждать своего срока. Женщина, которую он нарисовал для Мамонта, была идеалом для него, Ивана Сергеевича. Он рассказывал, на что бы клюнул сам; с идеалами же Мамонта у них были большие расхождения. Однако при всём этом кое-какие вкусовые детали Русинова пришлось выдать: в полную неправду никто не поверит.

И тут началась какая-то непонятная игра. Савельев вдруг стал охладевать к Ивану Сергеевичу, встречал его без восторга и выглядел очень озабоченным. Кроме того, согласование на кандидатуру Афанасьева от шведской стороны фирмы почему-то задерживалось и обещанная неделя закончилась без результата. Потом Савельев неожиданно приехал к нему сам и изложил суть замешательства — шведы не хотят брать Ивана Сергеевича в штат и согласны лишь на его разовые консультации. Иван Сергеевич особенно-то и не рвался в фирму на постоянную работу, памятуя, что долго там всё равно не продержаться, ко всему прочему, если раскусят, на кого он действительно работает, — головы не сносить. Фирма серьёзная, валютная, а в стране — беспредел. И искать не будут… Он согласился на разовые, и условились, что в случае необходимости будут встречаться на нейтральной территории по телефонному уговору.

А буквально на следующий день ему позвонил швед и на приличном русском языке попросил назначить час встречи для конфиденциальной беседы. Иван Сергеевич согласился и поехал на встречу в Москву. Там же вообще начались чудеса. Разговор происходил в вертолёте, который барражировал над столицей: таким образом обеспечивалась гарантия от прослушивания. Переговоры с Иваном Сергеевичем вели два шведа: один, правда, говорил только на своём языке, а другой переводил. Ивану Сергеевичу предложили возглавить совместную фирму «Валькирия». И стало сразу понятно, почему так охладел Савельев и почему он валил на шведов задержку в согласовании. Получалось, что Иван Сергеевич подсиживал своего бывшего ученика. Предложение было настолько неожиданным, что он поначалу даже растерялся и по русской привычке чуть было не стал отнекиваться, ссылаясь на радикулит. Потом сообразил, что так не делается, просто надо взять время, чтобы всё осмыслить и принять решение. Шведы спешили — надо было отправлять экспедицию на Урал, и потому согласились на три дня. Если Иван Сергеевич соглашался, ему следовало позвонить по телефону, указанному в визитной карточке, и сказать одну условленную фразу: «Я вас приветствую, коллега». Остальное — куда девать Савельева и как посадить в «Валькирию» Афанасьева — было делом шведской стороны.

Служба у Савельева действительно работала на профессиональном уровне, потому что вскоре после конфиденциальной беседы позвонил он сам и в открытую спросил:

— Ты с кем недавно вёл переговоры? И какие?

Иван Сергеевич понял, что телефон его прослушивают.

— Немцы предлагают работу в Германии, — сказал он то, что придумал на ходу. — Контракт на три года. Поиск «Янтарной комнаты». Не было ни гроша, и вдруг алтын. Нарасхват пошёл. Это не ты там подшевелился?

— Дал согласие? — спросил Савельев.

— Нет пока, думаю…

Савельев не поверил в эту сказку, а возможно, проверил намерения немцев, потому что утром же Иван Сергеевич заметил за собой слежку. Он предполагал, что ученик прибежит к учителю с просьбой не соглашаться на предложение шведов. Сделает попытку откупиться «лимонами», найдёт какие-нибудь другие средства и способы удержаться в кресле руководителя фирмы цивилизованным путём. Как-то не хотелось верить, что беспредел в государстве уже полная копия лагерного беспредела. Но последовало очень строгое предупреждение: среди ночи в открытую форточку влетел заряд «Черёмухи», выпущенный, скорее всего, из ракетницы. Слезоточивый газ заполнил всю квартиру. Чихали, кашляли и проветривали комнаты часа полтора. Следующий шаг Савельева мог быть каким угодно. Самым же уязвимым местом была жена: возьмут в заложники, и из Ивана Сергеевича хоть верёвки вей. Можно было позвонить Савельеву и попросить пощады, но наглость и дерзость ученика взъярили до крайней степени. Он думал, что жена станет настаивать на капитуляции, но, наплакавшись от «Черёмухи» и от беды, она лишь озлилась и сама заявила, что нельзя сдаваться подлецам. Пришлось её убеждать, что она — слишком великий соблазн для врагов быстро одержать верх. Иван Сергеевич сумел в один день переправить её в Тулу, к дальним родственникам, а сам демонстративно остался дома: любое проявление боязни немедленно бы добавило храбрости Савельеву. Надо было продержаться всего три дня, после чего дать отрицательный ответ шведам, но за это время показать, чьи нервы крепче.

Среди ночи он проснулся от воя пожарных сирен и выглянул в окно: во дворе горела русиновская «Волга». После того как залили огонь, от машины остался чёрный остов на обгоревших и спущенных колёсах. Он понял, что игра с огнём становилась очень опасной. Телефон, как и должно быть в таком случае, работал исправно и как бы провоцировал снять трубку и набрать номер Савельева. Но это было слишком просто. Перед тем как сдаться, следовало нанести противнику максимальный урон и тем самым хоть как-то отомстить за попранную свободу и честь. Иван Сергеевич почти никогда не носил своей полковничьей формы, но всю жизнь считал себя офицером.

Утром пришёл работник милиции и сказал, что машина подожжена группировкой подростков, которые объявили «интифаду» буржуям и теперь палят коммерческие палатки и все более-менее престижные автомобили. Иван Сергеевич не стал его переубеждать, ибо милиционер пришёл заведомо убеждённым. А он знал, что такое официальная версия.

Потом он сходил на переговорный пункт и позвонил генералу Исаеву. Трубку взял какой-то мужчина, видимо зять: насколько помнил Иван Сергеевич, у бывшего «нелегала» рождались только девочки.

— Можно Валерия Николаевича? — попросил он.

— Кто спрашивает? — не сразу ответила трубка.

— Давний его товарищ… Скажите, по Цимлянску знакомы.

— Назовите имя!

— Не могу, — на всякий случай сказал Иван Сергеевич.

— Понимаю… Валерия Николаевича больше нет, — ответил мужчина.

Иван Сергеевич на мгновение потерял дар речи. Потряс головой:

— Его убили?

— Нет… Он покончил с собой…

— Он не мог! — крикнул Иван Сергеевич. — Он был сильным человеком.

На том конце провода ему стали доверять:

— К нему стучали… Выламывали дверь. Не выдержал…

— Ну хоть одну сволочь-то прихватил с собой?!

— Нет… Выстрелил себе в висок…

Иван Сергеевич повесил трубку и неожиданно для себя заплакал прямо здесь, в телефонной будке. Потом опомнился, вытер слёзы и ушёл домой. А дома ощутил, что наливается серой, свинцовой тяжестью. Подвернись сейчас кто под кулак — и пистолета не нужно. Несколько минут он походил у телефона, затем решительно сорвал трубку и набрал номер, указанный в визитной карточке. Ответили почти сразу.

— Я вас приветствую, коллега, — сказал он и положил трубку.

Машина должна завертеться немедленно. Пусть теперь шведы уберут Савельева из «Валькирии» и ждут, когда придёт к ним Иван Сергеевич, чтобы занять освободившееся место. А поскольку он не придёт, то начнётся если не развал фирмы, то приличный кризис власти. Глядишь, нынешним летом им будет не до экспедиции на Урал.

Потом он взял ножницы и перед зеркалом остриг бороду и волосы начисто. Подбородок и щёки выбрил, но с головой повозился: получилось лесенкой, и потому пришлось намыливать и брить под «Котовского». Затем Иван Сергеевич собрал чемодан, обрядился в военную форму и глянул на себя в зеркало. Сам он себя не узнал, но неизвестно, какие фотографии получил «топтун», дежуривший у подъезда. Прежде чем выйти из дома, он зарядил пистолет, загнал патрон в патронник и положил в правый боковой карман кителя — под руку, — хорошо, успел вооружиться у Савельева…

«Топтун» Ивана Сергеевича — молодой парень в куртке и доспехах рок-металлиста — торчал во дворе возле обгоревшей машины, тусовался в одиночку. Значит, где-то на улице возле дома стояла машина сопровождения. Иван Сергеевич набрал номер телефона оперуполномоченного милиции, который приходил по поводу пожара, и сообщил, что один из поджигателей сейчас находится около своей «жертвы», а ещё несколько таких же шныряют по подъездам. Потом он позвонил оператору на пульт, поставил квартиру на охранную сигнализацию и запер дверь. Спустившись в подъезд, Иван Сергеевич стал у двери, поджидая, когда во дворе появится опергруппа. Но вместо неё на большой скорости во двор влетела милицейская машина. Два омоновца в бронежилетах положили «топтуна» на землю, двое других бросились в крайний подъезд. Не медля ни секунды, Иван Сергеевич вышел на улицу и свернул за угол дома. Какой-то драный «Москвич» с водителем торчал у обочины, словно поджидая пассажиров. Пришлось пересечь соседний двор и уйти на другую улицу. Там он сел в автобус и отправился на вокзал.

13

Русинов проснулся от звука, напоминающего стрекот швейной машинки. Однако пока продирал глаза и соображал, этот звук исчез и из-за окон доносился лишь многоголосый птичий хор. Солнце уже было над лесом, и косые его лучи, пробиваясь сквозь частокол соснового бора, высвечивали голубую холодноватую дымку. Ладонь его так и осталась под щекой Ольги и теперь была бесчувственной и неуправляемой. Он осторожно вытянул её и с трудом согнул пальцы, помассировал, чтобы возобновить приток крови. В это время стрекот вынырнул откуда-то со стороны дороги, и Русинов с удивлением понял, что это дельтаплан, кружащийся над лесом.

— Оля, проснись, — он убрал волосы с её лица. — Над нами парит ангел.

Ольга вскинула голову и прислушалась:

— Прилетел…

А Русинову послышался вздох какой-то неотвратимости — вот и кончилась сказка…

— Он заметил машину, — проронила она, когда дельтаплан промчался где-то над головами. — Надо выйти и показаться. Иначе так и будет летать.

Они вышли на вчерашний пляж у дороги — было ещё знобко, и вокруг на траве сияла крупная роса. Речка ещё больше пополнела, и шум её в утренней тишине казался оглушающим. На сей раз дельтаплан залетал с дороги, и было хорошо видно голову Петра Григорьевича, торчащую из кабины. Русинову показалось, что он собирается садиться прямо на просёлок, однако дельтаплан мягко прошелестел над вершинами сосен, затем прибавил оборотов и потянул вверх. Они махали руками молча, без всякого восторга, Пётр Григорьевич сделал ещё один разворот и, пролетая над головами, что-то прокричал. Русинов неожиданно отметил, что дельтаплан, если смотреть ему вслед, похож на хищную птицу, несущую добычу в когтях…

— Ура! — вдруг закричала Ольга и понеслась навстречу солнцу, встающему над деревьями. — Пока он сообщит папе — у нас полдня впереди!

Она словно забыла о кошмарной ночи, в один миг простив всё ревнивому солнцу. Вода была ледяная, и они лишь умылись да поплескали друг другу на спины. Но и вода больше не вызывала того восторженного чувства, что было вчера. На миг приподнятая солнцем, Ольга вновь опустилась на землю, и её следы на песке стали глубокими и частыми. Она вошла в салон машины, оделась и побрела куда-то вдоль речки — одинокая и самостоятельная.

— Ты куда, Оля? — крикнул он.

Ольга помахала ему рукой и скрылась в лесу. Русинов наскоро оделся и побежал за ней следом. Высокий кипрей мочил колени, хотя уже роса была сбита, и тёмная на белёсом фоне дорожка петляла между деревьев. Он догнал её возле водопада и заступил дорогу.

— Вот погоди, поймает тебя Зямщиц! — пригрозил Русинов.

Она посмотрела ему в глаза — опять ставила диагноз по радужной оболочке глаз! — обошла его и села на влажный от росы камень у водопада.

— Что случилось, Оля? — спросил он, но Ольга не расслышала из-за шума воды, непонимающе помотала головой. Она не хотела разговаривать, и Русинов вдруг ощутил ту самую неотвратимость — вместе с ночью кончилась сказка! Она была ещё рядом, но чужела на глазах и оттого становилась ещё более притягательной и милой. Белая пена кружилась под водопадом и, когда ком её разрастался, рвалась на куски и уносилась мощным — не устоять на ногах — потоком… В полдень на просёлке загудела машина, и рёв её мощного двигателя разрушил последнее, что оставалось, — тишину. Русинов вышел на дорогу. Тяжёлый «МАЗ» с ходу преодолел речку и, истекая водой, остановился на берегу. Из кабины выпрыгнул пожилой, длиннорукий водитель.

— Это ты доктора нашего везёшь? — спросил он Русинова.

— Я везу, — признался он.

— Ну, где она? Пускай в машину садится, — водитель забрался в «МАЗ» и за несколько приёмов лихо развернул его.

— За тобой прислали машину, — сказал Русинов Ольге. — Желаю счастливого пути…

Если бы она пошла к «МАЗу» со своей огромной сумкой, то всё бы было ясно. Но тут мелькнула слабая надежда. Ольга о чём-то поговорила с водителем, и тот стал разматывать длинный трос.

— Выезжайте на дорогу, — распорядилась она, снова называя его на «вы». — Он перетащит на другую сторону.

— Спасибо, — проронил он, не двигаясь с места. — Я подожду, когда спадёт вода. Мне здесь хорошо.

— Неправда! — резко сказала она. — Давайте забудем всё. Ничего же не случилось! Просто мы перегрелись на солнце. А вам нужно ехать, искать Кошгару.

— Ах да! — воскликнул он. — Действительно! Что я здесь торчу? Какие глупости! В самом деле, перегрелись… Читали у Бунина «Солнечный удар»?

— Нет, что вы! Конечно нет! Первый раз слышу.

— Вперёд на Кошгару! — Русинов выгнал машину из леса. Ольга села в кабину.

— Ничего, если я с вами поеду?

— Садитесь, я беру совсем недорого! Я самый дешёвый таксист на Урале! Вам повезло.

Русинов зацепил трос за свою машину, заглушил двигатель, а в выхлопную трубу забил деревяшку с тряпкой.

— Вперёд! Заре навстречу!

«МАЗ» перетащил машину на другую сторону и остановился. Вода попала в кабину, так что пришлось поднимать ноги на капот.

— За неудобство заплатите вы, — предупредила Ольга. — А если ещё растрясёте по дороге — папе скажу.

— А я папе скажу, что вы съели мёд! — нашёлся Русинов. — И, чтобы никому не досталось, остатки вымазали на себя.

— Я папу не боюсь, а вы — боитесь! Между прочим, вы мазали!

— Надо же! Честному человеку нечего бояться милиции!

— Какой же вы честный, если измазали девушку мёдом да ещё хотели облизать?

— Не облизать, а подлизаться!

— Тем более! Воспользоваться женской слабостью, чтобы потом подлизаться к моему папе…

Она осеклась, отвернулась. Водитель «МАЗа» собрал трос и уехал. Они снова остались одни на дороге, но было хоть плачь — не вернуть вчерашнего радостного и бесшабашного состояния. Русинов выбил затычку из выхлопной трубы, обошёл машину, попинал колёса: всё, надо ехать! Но до чего же обидно, что Ольга восприняла его как пройдоху, желающего через дочку найти общий язык с папой. И если сейчас начнёшь оправдываться — только усугубишь дело…

Русинов молча запустил двигатель и поехал. Дорогой он старался не смотреть в её сторону и лишь сбавлял скорость на выбоинах и ямах, чтобы не растрясти пассажирку. Ольга отмечала это, и он чувствовал на себе её взгляды.

Посёлок Гадья стоял на самом берегу Колвы. Река делала крутой поворот, омывая каменный мыс на другой стороне, бурлила, пенилась, и место это оправдывало своё название. Ольга попросила остановиться возле больницы.

— А вы езжайте вон к тому дому, — указала она. — Папа должен быть там. Я скоро приду…

— Не поеду, — проронил он. — Так что… до встречи! Может быть, сведёт судьба у какой-нибудь речки…

— Вы что, не поедете к нам? — недоуменно спросила Ольга.

— Конечно нет! Мне пора в горы…

— Но вы же один не найдёте Кошгару!

— Найду.

Ольга коснулась его руки, но тут же отдёрнула свою ладонь:

— Не валяйте дурака! Без папы вы ничего не найдёте.

— Я упёртый, найду, — уверенно сказал Русинов. — И у меня есть магический кристалл.

— Какой?

— Магический! — Он достал из кармана «орех» на капроновом шнурке. В стальной коробке кристалл заплясал и потянулся к магниту стереодинамика.

— Вы ещё и фокусник, — с каким-то лёгким пренебрежением заметила Ольга. — Хватит обижаться, езжайте к отцу…

— Я знаю, что мне нужно делать, — Русинов спрятал кристалл. — И привык поступать так, как считаю нужным.

— Пожалуйста, — проронила она и открыла дверцу. — Если хотите…

Русинов хотел помочь донести сумку до крыльца, но Ольга запротестовала: может, не хотела, чтобы видели рядом с ней чужого, а возможно, показывала самостоятельность. Она поднялась на крыльцо и обернулась.

— До свидания! — крикнул Русинов и сел в машину. Ольга стояла и смотрела из-под руки: солнце било ей в лицо. Он развернулся и поехал, стараясь не оглядываться и не смотреть в зеркало заднего обзора. За посёлком он остановился и лёг на баранку. Хотелось вернуться, сделать круг и остановиться возле её дома. Ольга бы пришла из больницы, но обрадовалась ли она или, наоборот, разочаровалась ещё больше… Нет уж! Если тебя чуть ли не в глаза назвали прохиндеем, возвращаться не нужно. И вообще, разменял уже пятый десяток, а потому нечего «раскатывать губу» на молодых.

Как случилось, так и случилось — повинуюсь року!

А впереди были лес и горы да ещё множество старых лесовозных дорог, не отмеченных ни на одной карте. Без знающего человека тут можно блуждать целый месяц, а то и дольше, поэтому выход был единственный: проверять все даже самые маленькие «перекрёстки Путей», которые бы разрезались речками. Заодно можно было получить подтверждение своей теории. Работа предстояла сама по себе интересная, но Кошгара могла дать быстрый и конкретный результат. Русинов съехал с дороги и по старому волоку забрался поглубже в лес. Там он расстелил брезент и, разложив карты, неожиданно загадал: отыщу Кошгару — вернусь к Ольге…

И вдруг заметил, что не может работать, что всё — тихий сосновый бор, запах хвои, взрытый на дороге песок и даже вездесущее солнце, — всё это напоминает об Ольге и кружит мысли возле неё. А сознание того, что она близко — всего-то километрах в двух! — вызывает сосущее, как голод, желание поехать и хотя бы издалека посмотреть на её дом, на больницу и, может, встретиться случайно…

Он полежал на брезенте вниз лицом, затем решительно собрался и поехал — дальше от Гадьи! Чтобы не было этого искуса, чтобы появилось реальное препятствие: на катание взад-вперёд просто не хватит бензина. Дорога несколько раз вплотную прижималась к Колве и, отпрядывая от неё, тянулась в гору, на водораздел. Он ехал стиснув зубы, пока солнце не опустилось к дальнему чистому горизонту, а впереди неожиданно показались дома посёлка, очень похожего на Гадью. Ему почудилось, что он сделал какой-то большой круг, и всесильный рок привёл его туда, откуда он почти бежал. Просёлок выскочил на берег Колвы, и сразу отлегло — деревня оказалась на другой стороне реки. И одновременно было жаль, что рок увёл его так далеко…

Русинов отъехал от посёлка километра на три и остановился ночевать на берегу. Он не стал даже разводить большого костра, вскипятил кружку воды на мелком хворосте и хвое, заварил чаю и забрался в салон. Здесь тоже всё напоминало Ольгу: за один день она успела обжить и машину, и его жизнь, поселилась неожиданным образом так прочно, что любая вещь напоминала только её. К тому же, расстилая постель, он обнаружил в спальном мешке какой-то мягкий комочек — забытую Ольгой резинку для волос. Он спрятал находку в карманчик, где лежала нефритовая обезьянка, и немного успокоился.

И тут же вспомнил о радиомаяке! Он сделал первую глупость, забыв упаковать его в свинцовый футляр, когда отъехал от Гадьи. Не следовало показывать Службе дорогу к Кошгаре! Повесил бы где-нибудь на дерево этого «шпиона», а потом вернулся и снял. Теперь же оператор-локаторщик поставил точку на карте… Русинов положил радиомаяк на стол, чтобы всегда был на глазах и чтобы завтра утром заткнуть ему глотку, причём надолго. А пока пусть одну ночь поспят спокойно.

Потом ему казалось, что спальный мешок навечно оставил в себе её запах, и он уснул, вдыхая его хмель. А среди ночи он внезапно проснулся и прямо перед собой за стеклом увидел белое человеческое лицо. Кто-то заглядывал в машину! Русинов замер, и рука потянулась к карабину, спрятанному под поролоновым матрацем. Человек отпрянул от стекла, и послышались его шелестящие по хвое негромкие шаги. Ночной гость стал на фоне белёсой воды и несколько минут стоял неподвижно, как камень. Русинов опомнился и вместо карабина достал прибор ночного видения.

Очертания человека были неясными — мешало стекло! — и ему показалось, что это Зямщиц, которым теперь пугают местных жителей: какое-то мохнатое, обезьяноподобное чудовище. Но вот он скользнул между соснами и растворился в темноте. Русинов тихо отодвинул стекло форточки и снова припал к прибору. Это был нормального облика мужчина, однако двигался странно, словно подкрадывался, перебегая от дерева к дереву в каких-нибудь десяти метрах от машины. Скорее всего, местный житель пришёл полюбопытствовать, кто ночует тут у реки: на голове вроде бы кепка и лицо безбородое — всё, что можно разглядеть в прибор. Вот нагнулся, поднял что-то с земли и затаился у дерева. У Русинова возникла мысль попугать пришельца сигналом, и он уже потянулся к рулю, но в этот миг сильный удар по машине заставил его отдёрнуться. Он схватил карабин и, распахнув дверь, выстрелил в воздух. Громкое эхо троекратно отозвалось в близких горах. Передёрнув затвор, Русинов взял фонарь и выскочил на улицу. в луче света были лишь камни и деревья…

От удара на лобовом стекле разбежались четыре длинных трещины с сеткой мелких на месте попадания камня — будто перекрестье прицела. Либо это в самом деле был сумасшедший Зямщиц, либо туристов здесь не жаловали. Он вернулся в машину, запустил двигатель и вырулил на дорогу. Лучше всего уехать с этого места, иначе не уснуть до утра в ожидании нового нападения. Паутина трещин непривычно маячила перед глазами. Через три километра Русинов выключил фары и, приглядевшись во тьме, проехал ещё немного, чтобы сбить с толку этого психа. На новом месте он долго не мог заснуть, теряясь в догадках, кто бы это мог быть, и не раз пожалел, что поехал в экспедицию один: невозможно будет работать с вечной оглядкой. Ко всему прочему, он вспомнил Петра Григорьевича и неожиданно подумал: не специально ли он направил его в эти края искать Кошгару, а тем временем приготовит ему сюрпризы, наподобие этого? Может, и нет здесь никаких камней со следами человеческих рук? Может, они такой же блеф, как «летающие тарелки», запущенные лазерным лучом?..

Однако наутро, когда Русинов перенёс на топооснову точки «перекрёстков», ночные раздумья и сомнения сразу отступили. Между истоками Колвы и Вишеры находился один из опорных «перекрёстков» в окружении трёх других, замыкающих его в треугольник с острым углом, ориентированным на север. К тому же из этого района брали своё начало ещё и Унья — левый приток Печоры, а за хребтом — река Лозьва со своим притоком. Этот речной узел должен был что-то означать! «Унья» переводилась «поднимающая наверх, выносящая из глубин». Что она выносила? А «Лозьва» очаровывала поэзией — «вьющийся звук». Но в которой реке, в каком из множества их больших и малых притоков видели когда-то стены, выложенные из тёсаного камня?

И где она, Кошгара, — не посёлок, бывший здесь ещё в восемнадцатом веке, и даже не древний арийский город, а сама гора с сокровищами?

Сначала он решил обследовать все притоки Колвы, ибо один из них, безымянный и отмеченный на карте пунктиром, что означало его сезонный характер, проходил по краю «перекрёстка». Покрутившись по зарастающим лесоповалам, Русинов выехал на дорогу, идущую по водоразделу Колвы и Вишеры, на которой отчётливо были видны следы лошади и телеги. Проехали здесь, похоже, уже после дождя, причём в одну сторону — обратного следа не было. Значит, человек на телеге наверняка сейчас находился где-то в лесу. Это вдохновило больше, чем сам «перекрёсток»: есть у кого спросить Кошгару!

За очередным поворотом в лесу резко посветлело, и перед Русиновым открылась широкая и длинная поляна с изгородью. За ней, у леса, показался приземистый барак с тремя высокими трубами. Вокруг лежали деревянные бочки, сотни бочек, раскатанных по поляне как попало, а за изгородью — огород с картошкой. Тут же, по поляне, бродила старая лошадь с колокольчиком на шее, и звон его навевал уныние и какую-то обречённость.

Русинов подошёл к бараку, постучал в дверь. В ответ ему с чердака заорал петух. По всей вероятности, здесь жили серогоны — сборщики живицы: полные сосновой смолы, бочки стояли под навесом у стены барака и тут же — множество жестяных конусообразных посудин… Русинов толкнул дверь и остановился, привыкая к темноте. Застоялая вонь нечистого жилья ударила в нос.

— Есть кто живой? — позвал он.

Рядом из умывальника в чёрный от грязи таз капала вода. Он заметил ещё одну дверь и потянул на себя. Сквозь низкие окна в большую комнату пробивался сумеречный свет. Необычная нищета и грязь вызывали чувство омерзения: какие-то старые железные койки с тряпьём вместо постели, длинный стол, заваленный немытыми алюминиевыми мисками, кружками, окурками и ссохшимися кусками хлеба, пустыми бутылками, которые к тому же плотными рядами стояли по углам и под кроватями. Русинов вышел на улицу и отдышался. Этот чудесный древний бор годился для санатория; здесь виделся берендеевский терем, семь братьев-богатырей из сказки, но никак не убогое жильё и чудовищная грязь. Русинов сел на бочку и стал слушать кукушку. Возле ног проскочил бурундук и скрылся в траве. Человек своим присутствием осквернял первозданность здешней природы. Серогоны, похоже, жили тут круглый год: старые поленницы дров и кучи свеженаколотых торчали из травы возле барака.

— Эй? Ты кто? — вдруг услышал Русинов насторожённый голос за спиной.

У бочек стоял бородатый, черноглазый мужичок с топором в руках, готовый в любой момент исчезнуть, как бурундук в траве. Одёжина, пропитанная смолой, стояла колом, из слипшейся бороды торчала летучая сосновая кора.

— Да вот, человек, — проронил Русинов.

— Вижу! А чего приехал? — Вместо зубов у мужичка торчали редкие, чёрные корни.

— Дорога привела… подойди, поговорим.

Мужичок сделал несколько шагов, держа топор наготове:

— Чай у тебя есть?

— Есть…

Он тут же бросил топор и побежал в барак. Через секунду вылетел оттуда с чёрной консервной банкой, встал на колени и сгрёб заскорузлыми руками щепки.

— Тащи! Только тихо!

Русинов достал из машины пачку чая — под банкой уже полыхал костерок. Мужичок, посверкивая глазами, нюхнул заварку и высыпал всю в банку.

— Ух, чифирнем! А ещё есть?

— Сказал бы сразу, — Русинов вернулся к машине.

— Неужели и водка есть? — округлил глаза мужичок.

— И водка есть, — он достал ещё пачку чая и бутылку, но чернобородый заозирался, замахал руками:

— Водку не надо! За водку бить будут!

Он снова сбегал в барак и, видимо, спрятал вторую пачку заварки. Вернулся сияющий, добродушный и доверчивый, как будто встретил старого друга.

— Слышу — тарахтит! Думаю, ну, опять менты! А я же один тут с дипломатическим паспортом! — заливался он, помешивая чифир щепкой. — Паша говорит: рви на хазу, понюхай. Я скачками!.. Ты про чифирок молчи! А то мне не дадут, всё отнимут. Я сейчас глотну, потом им сигнал дам. Они ждут…

— Погоди, не давай сигнала, — попросил Русинов. — Ты давно тут живёшь?

— Я-то давно! Третий год!

— А есть, кто лет десять-пятнадцать?

— Не, таких нету! — замотал головой мужичок. — Кого менты повяжут, который сам удавится. У нас тут своё кладбище есть… Тебе чего-то спросить надо? Так спрашивай, я всё знаю.

— Я ищу Кошгару, слыхал?

Мужичок накрыл банку верхонкой и бережно отставил с огня.

— Как же не слыхал? Только чего здесь-то ищешь? Кошгара далеко!..

— Говорят, где-то в этом районе, — проговорил Русинов. — Недалеко.

— Кошгара за Уралом, это я точно знаю, — заявил мужичок. — Вали через хребет, а потом на Ивдель. Там спроси — каждый покажет. Я там бывал, приходилось…

— Значит, здесь есть ещё одна.

— Погоди, тебе чего надо? Посёлок?

— Нет, место так называется — Кошгара, — объяснил он. — А посёлка там нет.

Мужичок отцедил в кружку бурого чифира, сделал маленький глоток и прикрыл от удовольствия глаза.

— Тогда тебе зону надо… Зону эту тоже так называют. Только ты туда не езди.

— Почему?

— Неужели не знаешь? Там же атомную бомбу испытывали! Проклятое место, — он выжал остатки жижи из разбухшей во всю банку заварки. — Мы туда не ходим. Кто пойдёт — труба. Ни один не вернулся.

Русинов абсолютно точно знал, что ничего подобного поблизости не было и быть не могло, однако спросил с недоуменным видом:

— Да когда испытывали-то?

— Говорят, лет тридцать назад. Страшное место. Зайдёт в зону человек — вроде ничего. А наступит через какую-то границу — и только пепел остаётся, как в крематории. Излучение такое, — он допил чифир и тут же залил заварку водой, поставил снова на огонь. — Не лезь туда, сгоришь.

— Как проехать, знаешь? — спросил Русинов.

— У тебя чего, крыша поехала? — засмеялся серогон. — Жизнь — штука сучья, но приятная. Паша вон и то помирать не хочет. Пойду дам сигнал? Пусть хоть вторячка пивнут!

Он прихватил топор и направился было к куску ржавого рельса, подвешенного к карнизу крыши. Русинов задержал его:

— Покажи дорогу! Ещё чаю дам, на всю братию!

— Давай! — Он бросил топор. — Хрен с тобой, я же тебе не начальник. Хочешь — езжай! Русинов вытащил пакет с чаем:

— Сколько надо?

— Восемь! Дашь?

Он достал ему восемь пачек, не скупясь, положил ещё одну сверху.

— Это лично тебе! Показывай дорогу! Мужичок положил всё богатство на бочку, свою же пачку спрятал в карман.

— Сейчас, вторячок сделаю! — заторопился он. — Покажу! Мне-то что, езжай! Жалко только, добрый ты парень…

Серогон прокипятил заварку, потом ударил трижды обухом по рельсу и с горячей банкой в голых руках залез в машину.

— Поехали!

По дороге он швыркал чифир и озирался блистающими, нездоровыми глазами. Километров через десять он указал зарастающий осинником волок, идущий с водораздела вниз к реке Вишере. Ехать было опасно: наклонённые деревья стояли повсюду, как медвежьи рогатины, поперёк пути в траве лежал колодник, торчали полуобглоданные гусеницами пни. Иногда дорога вообще терялась среди вырубки, но проводник-серогон уверенно показывал направление. Возле разбитого трелевочника он велел остановиться.

— Дальше найдёшь сам, но пока не выедешь на хорошую дорогу, всё время держись левой стороны, — пояснил он. — А увидишь старый грейдер, езжай налево. Я там не был, но говорят, километров сорок до зоны…

И не задерживаясь, вприпрыжку побежал напрямую через бесконечные вырубки. За трелёвочным трактором был хорошо видимый, набитый волок. Деревья тащили в попутную сторону, и потому стоптанный и засохший молодняк стоял торчком по ходу движения. Часа два Русинов пробирался по этой страшной, истерзанной земле, словно здесь действительно прогремел когда-то ядерный взрыв. Впереди наконец замаячила стена нетронутого леса, и скоро он выехал на приличную, но почему-то брошенную дорогу с насыпным полотном. Она была узкая, в одну колею, и неезженая, наверное, со времени, когда тут валили и вывозили лес. И было понятно, что этот грейдер ведёт в никуда. Но ведь кто-то строил его! Отсыпал по-хозяйски, с трубами на каждом ручейке, с разъездами через два-три километра! Эта бессмысленная и очень хорошая дорога была мёртвой и непроизвольно вызывала опасение, что за любым её поворотом откроется нечто ужасное, безжизненно-отвратительное, как смерть. Не зря бывалые серогоны, среди которых наверняка были беглые из лагерей Ивделя, считали Кошгару проклятым местом. Накружившись по вырубкам, Русинов давно потерял и привязку к местности, и ориентиры. Теперь следовало выехать на реку либо ручей, чтобы определиться, где же он находится. На двухвёрстной карте, когда-то засекреченной, этой дороги не существовало. Он чувствовал близость реки, но мёртвая, скрытая в лесах дорога всякий раз уводила его в сторону, будто опасаясь всякого проявления жизни. Готовясь привязаться к местности, он замерял по спидометру расстояние между ручьями, но миновал километров тридцать, прежде чем увидел впереди заметную высокую вершину горы, а внизу — ящикообразное русло Вишеры — другой большой реки тут не могло быть. Он засёк первый же ручей и попытался сориентироваться: выходило, что он забрался высоко в горы и сейчас находится в десятке километров от истока Вишеры. И не мечтал забраться сюда на машине, поскольку был уверен, что дорог нет…

Русинов снова сел в кабину, решив ехать до конца. Таинственная Кошгара, возможно, стояла у подножия гольца, маячившего впереди. Но через пару километров дорога резко оборвалась, упёршись в каменные завалы, за которыми поднимался уступ с отвесной стеной. На широкой площадке уступа, слегка падающей на юг, высился стройный сосновый бор, пронизанный закатными лучами. Странное и дикое это место напоминало какой-то полузабытый сон. Русинов вышел из машины и, озираясь, забрался на огромные глыбы, лежащие на дороге…

Здесь и в самом деле был какой-то чудовищной силы взрыв. В тридцатиметровой стене уступа зияла гигантская чёрная воронка, и камень, выброшенный из неё, завалил метров двести дороги, изрубил, искромсал весь примыкающий лес. Побродив по завалу, Русинов взял карабин, ледоруб и пошёл вдоль уступа по западной его стороне. Отвесная стена постепенно переходила в каменную осыпь, выполаживалась, так что можно было без особого труда подняться наверх. Под мхом хрустела сухая щебёнка, охваченная корнями угнетённых сосен. Когда он вскарабкался на уступ, солнце уже висело над горизонтом. В сосновом бору было жарко и тихо, толстый мох пружинил под ногами, покрывая торчащие из земли камни и стволы деревьев. Ни единого знака присутствия человека! И если бы не дорога, казалось, люди не бывали здесь никогда…

Но вот над головой прострекотал небольшой вертолёт, развернулся и потянул вдоль дороги: судя по окраске машины, летали пожарники. Русинов пожалел, что оставил машину на виду, однако понадеялся, что сверху защитного цвета «уазик» можно принять за глыбу в каменном развале. Вертолёт сделал ещё один круг над лесистой сопкой и полетел на восток. Световой день заканчивался, и надо было возвращаться к машине, чтобы в темноте не сломать шею в курумниках, а Русинов вдруг ощутил, что ему не хочется никуда уходить отсюда. Он лёг на мох, прислушиваясь к своему благостному состоянию, и раскинул руки. Между сосновых вершин голубело бездонное небо, и он смотрел в него, как со дна глубокого колодца. Не вставая, он достал «орех», надел петельку шнурка на палец и выпустил кристалл из ладони. Плавно, как будто мыльный пузырь, он потянулся вверх и замер на привязи. Здесь было магниторазряженное пространство! Русинов встал на ноги и медленно пошёл по уступу. «Орех» устойчиво показывал «перекрёсток». Эх, прихватить бы карты и проверить! Неужели это и есть Кошгара?!

Боясь поверить в удачу, он прошёл уступ вдоль и поперёк: получался круг около полукилометра в диаметре, с чётким и довольно широким «просветом» в меридиональном направлении. И точно по меридиану шла эта мёртвая дорога! Несмотря на лёгкие сумерки — на уступе было чуть светлее, чем внизу, — Русинов двинулся поперёк предполагаемого круга, чтобы подсечь его центр. В косом свете от багровеющего заката очень хорошо были заметны «ведьмины круги» среди пышных мхов. Неужели здесь, на уступе, мог стоять город? Он шёл точно на небольшую полянку, просвечивающую среди тесноты прямых сосновых стволов. Бор был совсем молодой и ещё не успел проредиться путём естественного отбора. Ему показалось, что за частоколом красных деревьев стоит каменный холм. Зажав «орех» в руке, чтобы не цеплялся за сучья, Русинов выскочил на опушку поляны и замер. Посредине её — там, где должен быть центр «перекрёстка», — чернела огромная воронка с каменными надолбами по краям. И всемогущий мох уже успел затянуть и крутую осыпь бруствера, и даже крутые склоны самой воронки.

Русинов осторожно приблизился к её краю и замер: внизу зияла дыра диаметром метра три…

Он поднял камешек и буквально бросил его в воронку. На счёт восемь из глубины послышался глухой щелчок.

К восходу солнца Русинов уже приготовился, чтобы начать обследование Кошгары. Взял небольшой запас продуктов, карабин, прибор ночного видения, фонарь и мягкий десантный фал. Машину он спрятал в молодых пихтачах, выросших на месте поваленного взрывом леса. Воронка в отвесной стене уступа поражала воображение. Либо сюда действительно попала ракета с ядерной боеголовкой, либо в горе пробили глубокую штольню и вкатили туда не менее вагона взрывчатки. Скорее всего, так и было, потому что замер радиоактивности показывал нормальный фон грунта дороги, каменных глыб и лишь чуть повышался на мхах, что и естественно. Русинов тщательно осмотрел жерло воронки и никаких признаков, говоривших о ядерном взрыве, не обнаружил. Ударная волна смела бы лес на несколько километров, да и начался бы сильный пожар, а в эпицентре — оплавление горных пород.

Перед тем как вступить под гигантский свод, Русинов надел пожарную каску, которую обычно брал, когда отправлялся в пещеры, и оглянулся в последний раз на восходящее солнце, плавившее Уральский хребет. И потом уже пошёл без оглядки, при свете фонаря, ибо под стеной лежала чёткая граница тьмы. Уклон почвы, едва заметный на глаз, оказался значительным. Через пятьдесят метров светлый круг входа был уже вверху. Похоже, эта мёртвая дорога когда-то уходила в гору и сюда въезжали машины. В луче фонаря Русинов увидел какую-то исковерканную металлическую конструкцию — что-то похожее на разбитую чугунную крепь, как в метрополитене, а ещё метров через тридцать кровля штольни начала резко опускаться. Похоже, основная сила взрыва была направлена наружу, но часть его устремилась вглубь и разрушила крепление стен и кровли. Пробираться стало очень трудно, рваный, искорёженный металл торчал из каменных завалов, свисал с потолка, но галерея постепенно приобретала свою первоначальную округлую форму. Скоро среди камней Русинов заметил бетонную плоскость дороги и рваные охвостья толстых кабелей, прикреплённых к стенам. Метров через двести пятьдесят, когда штольня повернула вправо и почва её стала горизонтальной, следы разрушений были уже едва заметны. Видимо, здесь пронеслась лишь ударная волна, сорвавшая из-под кровли вентиляционные трубы из прорезиненной ткани да разбившая в щепки деревянные перепускные ворота. Шахтное оборудование и устройство самой штольни сначала навело Русинова на мысль, что здесь добывали какую-то руду и вывозили автомашинами на поверхность. Почти уверенный в этом, он прошагал ещё метров двести по сухой и нетронутой галерее, как впереди в свете фонаря зазияла бездна. Луч не доставал противоположной стены…

И неожиданно в этой бездне, на секунду выключив фонарь, он заметил естественный свет, пробивающийся откуда-то сверху. Когда же штольня, забрав ещё левее, вывела его к этому месту, всё стало ясно: это была взорванная шахта для запуска межконтинентальных баллистических ракет. И, судя по местоположению, её устье выходило на поверхность в самом центре «перекрёстка Путей».

Он сразу же вспомнил глубокую яму, вырытую в морене на «перекрёстке» возле пасеки. Неужели и там, под землёй, было то же самое?

Следовало бы не терять времени и выходить на поверхность: если это и Кошгара, то хранит она в себе иные сокровища… Огромный зал, где, по всей вероятности, осуществляли перезарядку пусковой установки, впечатлял размерами. Металлическая крепь-облицовка была сорвана взрывом, но крепкие монолитные породы удерживались на своде. Русинов обошёл её по левой стороне — здесь галерея раздваивалась, и один её рукав с небольшим уклоном уходил куда-то в сторону. Больше из любопытства он двинулся вперёд, миновал три искорёженные металлические перегородки с дверями, после чего галерея сделала поворот на девяносто градусов и уткнулась в открытые стальные двери со штурвальным колесом. За дверями оказался просторный, но с низким потолком зал — по всей вероятности, командный пункт — жестяные короба вентиляции, литые бетонные стены с остатками осыпавшейся от сухости воздуха извёстки, длинные металлические столы и горы мелкой бумажной трухи, изъеденной крысами. Русинов обвёл фонарём стены и остановил луч ещё на одной двери, наглухо завинченной штурвалом. Начинала срабатывать простая человеческая психология: если есть дверь и можно идти дальше — надо идти. Навалившись телом, он стронул колесо и, раскрутив его, толкнул массивную дверь. За нею шёл невысокий, облицованный простой шахтной крепью, ход. Луч фонаря тонул в его темноте, а идти было хорошо, не то что в пещерах, под ногами поскрипывал мелкий щебень, и в полном безмолвии этот звук казался оглушающим. Кроме единственной трубы и тонкого кабеля, никаких коммуникаций в туннеле не было, однако воздух при этом казался чистым. Русинов зажёг спичку, стараясь уловить его движение, но пламя горело ровно. Прошагав около полукилометра, он заметил значительный уклон. Через двести сорок шагов Русинов высветил ещё одни завинченные двери, но более лёгкие, чем на командном пункте. Зато открывались они с пронзительным певучим скрипом. И едва он замер, как послышалась звонкая, характерная для мокрых пещер капель. Он включил фонарь и увидел тёмное зеркало воды перед собой. Подземное озеро оказалось вытянутой формы с островом посередине: видимо, из свода залообразной пещеры выпала большая каменная глыба. Сразу же за дверями, на бетонной площадке с жестяным козырьком, стояла мощная насосная установка. Металл казался пушистым и мягким от толстого слоя махровой ржавчины. По бетонным же ступеням Русинов спустился к самой воде, кипящей от капели, и забегал лучом по стенам. Уровень в озере закономерно колебался, в зависимости от времени года; блестящие от минерализации стены имели две хорошо различимые «ватерлинии», потому и насосы стояли высоко, почти под сводом. Маркшейдер хорошо знал расположение пещерного водоёма, а значит, наверняка сделал инструментальную съёмку до проходки туннеля. Где-то из зала должен быть проход в другой зал или пещеру, имеющую выход на поверхность.

Он снял рюкзак, карабин и с одним фонарём в руке пошёл вдоль стен, тщательно исследуя каждую нишу или щель. В длину зал был примерно метров семьдесят и сорок в поперечнике при высоте кровли пять-шесть метров. Луч выхватывал довольно гладкие, отглянцеванные жёлто-серым минералом стены. Развал камней под ногами казался облитым воском. Кое-где, примазанные к глыбам, торчали небольшие свечечки сталагмитов, а весь потолок, будто в мартовский тёплый день, был увешан сталактитами. Русинов добрался до тупого конца зала и посветил в узкую горизонтальную щель — косо уходящую почву от самой воды.

И тут услышал за спиной певучий мелодичный звук — акустика в зале была совершенной. Так здесь могла запеть только дверь! Он перебросил луч фонаря на неё и увидел, как щель между стальным косяком и створкой медленно сокращается. Несколько секунд, и звук оборвался. Не веря своим глазам, рискуя разбиться на скользких камнях, он бросился к бетонной насосной площадке, взлетел по ступенькам и сквозь звенящую капель услышал глухое гудение заворачиваемого с другой стороны колеса. Ещё мгновение — и всё смолкло.

Он даже не стал стучать — дверь запиралась герметически и могла выдержать ядерный удар…

14

Всю дорогу до Перми Иван Сергеевич не ощущал за собой слежки. Кажется, удалось уйти от Службы Савельева, и теперь практически невозможно в короткий срок установить, в каком направлении он выехал из Москвы. За исключением одной детали, которая могла бы дать преследователям путеводную нить: в железнодорожных билетах указывалась фамилия, а сам билет продавали только по предъявлению паспорта. Под видом борьбы с перекупщиками новая демократическая власть пыталась наладить тотальную слежку за своими гражданами. Однако Иван Сергеевич надеялся на то, что в день отъезда с пяти московских вокзалов по разным направлениям ушёл добрый десяток Афанасьевых. Пока проверят — уйдёт дня три-четыре, а за это время можно дважды съездить в Пермь.

В Перми он тут же купил билет на ближайший поезд до Соликамска, ушёл с вокзала и гулял по прилегающим улицам до последних минут перед отправлением. В вагоне первым делом он осмотрелся: ничего подозрительного. Иван Сергеевич предполагал, что его могут попросту встретить где-нибудь в Соликамске, Красновишерске или даже в Ныробе, но в маленьких городах любая слежка сразу бы вылезла на глаза, к тому же встречающим «топтунам» будет очень трудно опознать в лысом, сухопаром полковнике «декадента» Афанасьева.

В Соликамск поезд прибыл ночью, а автовокзал открывался в половине шестого утра. Торчать на вокзале было опасно — там к нему бы присмотрелся самый тупой «топтун», и поэтому Иван Сергеевич отправился гулять по вокзальной площади. Ночь была тихая и тёплая, город, как и положено провинциальному промышленному городу, спал глубоким сном, и жизнь едва лишь теплилась вокруг вокзала. Изредка из города прилетала одинокая машина, тормозила возле коммерческого киоска, где продавали водку круглые сутки, водитель вылетал из кабины и бросался на сверкающую амбразуру, по ночному режиму забранную редкой решёткой. Он совал деньги — в ответ высовывалась бутылка, и всякий раз из-за палатки появлялся инспектор ГАИ с резиновой дубинкой, окрашенной под жезл. Начиналась проверка документов, проверка на алкоголь и разбирательство. В результате же загулявший водитель всё равно уезжал: похоже, гаишник работал в паре с коммерсантом. Иван Сергеевич, наблюдая за этой ночной жизнью, заметил, что опытные и битые водители оставляют машины далеко за площадью и подходят к заветной палатке пешком.

Около половины четвёртого, когда небо над городом стало заметно светлеть, Иван Сергеевич отправился к автовокзалу, где были скамейки, — от долгой ходьбы уже гудели ноги. В это время к железнодорожному вокзалу подкатила серая невзрачная «Нива», высадила пассажира в тёмно-синем спортивном костюме с зелёными полосами на рукавах и отъехала в сторону. Иван Сергеевич скоро бы забыл о ней, однако заметил, что к этой «Ниве» изредка подходят люди и, по-видимому, просят увезти в город. Если бы это был таксист-частник, то наверняка бы не отказывал пассажирам и зарабатывал бы денежки. Этот же, простояв около получаса, закрыл машину и ушёл на вокзал. Вернувшись минут через десять, он неожиданно подошёл к «Москвичу», припаркованному, вероятно, тут с вечера, своими ключами открыл дверцу и, сев в кабину, запустил двигатель. Когда же из вокзальной двери появился пассажир в спортивном, «Москвич» тихо покатил со стоянки на проезжую часть, там резко прибавил скорость и умчался в город. Иван Сергеевич внутренне восхитился чистотой работы: это были угонщики! «Москвич», скорее всего, принадлежал какому-нибудь работнику вокзала, и этот, в спортивном, сходил, проверил, на месте ли владелец, после чего дал сигнал своему напарнику. Комбинация была хороша тем, что «спортивный» мог контролировать владельца «Москвича» до тех пор, пока тот не поднимет тревогу, а потом спокойно сесть в «Ниву» и уехать. Или оказаться «свидетелем» угона, сообщив приметы преступника, по которым его никогда не найдут.

К открытию автовокзала подошёл народ, и когда Иван Сергеевич встал в очередь за билетом, неожиданно заметил угонщика в спортивном. Тот прошёлся по залу ожидания, ни на кого не обращая внимания, переписал что-то себе в записную книжку из графика движения автобусов, сунулся в справочное бюро и затем удалился. Из любопытства Иван Сергеевич выглянул на привокзальную площадь и обнаружил, что «Нивы» уже нет…

Иван Сергеевич купил билет и поехал в Красновишерск. Найти Русинова было непросто, а в горах — так вообще невозможно, ибо Мамонт навряд ли будет сидеть на одном месте больше чем одну-две недели. Однако Иван Сергеевич знал единственную точку, где он появится непременно, — самый большой «перекрёсток» между Вишерой и рекой Берёзовая, координаты которого держал в памяти. Он не рассчитывал застать Мамонта на этой точке, главное, было отыскать след, а дальше — как Бог пошлёт. Ему было неизвестно, как заезжал туда Русинов, и, прикинув по карте, Иван Сергеевич решил выходить на «перекрёсток» через Красновишерск. По крайней мере, отсюда было ближе, чем через Ныроб. Да и в городе легче, не привлекая к себе внимания, выяснить обстановку и собраться в дорогу. Кое-что из походных вещей он вёз в чемодане, однако без сапог либо крепких ботинок, без лёгкого спального мешка и хотя бы куска брезента вместо палатки в горы нечего было и соваться. Это не считая продуктов минимум дней на восемь-десять.

В десять утра Иван Сергеевич был уже в Красновишерске. По дороге он спрятал фуражку и китель в чемодан, отстегнул погоны с летней военной рубашки и вышел в другом облике. Если Служба вела наблюдение за регионом, то здесь, в конечных пунктах междугородного сообщения, она была особенно внимательной ко всем приезжим. С вокзала Иван Сергеевич сразу отправился в магазин за снаряжением, чтобы к вечеру можно было уехать из города и ночевать где-нибудь в горах. Он был уверен в полной своей безопасности. В фирме «Валькирия» сейчас, пожалуй, творилась полная неразбериха. Шведы сместили Савельева в надежде на согласие Афанасьева, однако, потеряв его, теперь наверняка хватались за головы. И вряд ли им удастся в этот полевой сезон вывезти экспедицию на Урал. Но обольщаться не приходилось, поскольку Служба безопасности работала здесь независимо, по своему плану, и вдобавок ко всему из-за отмены экспедиции могла активизироваться. У Мамонта с нею и так, поди, хватало хлопот. Знал бы он, что Савельев поставил на него и делает теперь из Русинова «паровоз».

Погода в Красновишерске была неустойчивой. Пока Иван Сергеевич ехал в автобусе, сквозь стёкла жарило солнце, но когда вышел, то замёрз в рубашке. Пришлось доставать свитер и надевать посреди улицы.

В спортивном магазине он купил рюкзак, спальный мешок и маленькую палатку, уложившись в терпимую сумму, однако хорошие альпинистские ботинки стоили как всё, вместе взятое. А надо было ещё закупить продукты, котелок, чашку-ложку — приходилось, как начинающему туристу, обзаводиться заново всем походным барахлом. Иван Сергеевич вышел из магазина в надежде найти обувной и купить там обыкновенные кирзачи.

И носом к носу столкнулся со шведами…

Он мгновенно понял, что встреча эта вовсе не случайная, а чётко спланированная и рассчитанная на эффект неожиданности. Шведам это удалось: Иван Сергеевич не успел ни растеряться, ни испугаться.

— Господин Афанасьев? Очень рад! — Швед, говоривший по-русски, добродушно улыбался и протягивал руку. — У вас принято давать поздравления с приездом!

— Спасибо! — живо отозвался Иван Сергеевич и пожал ему руку. — Очень рад! Я тоже очень рад!

Только тут он обратил внимание, что за их спинами стоит угнанный с привокзальной площади Соликамска «Москвич», а рядом с ним — тот самый водитель, что приезжал на «Ниве», да трое крепких парней в кожаных куртках, у которых образование и профессия были написаны на лбу. Дёргаться не имело смысла.

— Мы обязаны друг друга объяснить положение, — сказал швед. — Деловой разговор. Приглашаю вас, господин Афанасьев, свой офис!

— Пожалуйста! — согласился Иван Сергеевич. — Но я должен вас предупредить, что моя персона… может привлечь к вам внимание нежелательных людей…

— О, да! — воскликнул догадливо швед. — Мне известно! Я получил информацию и принял всевозможные мероприятия. Господину Афанасьеву ничего не грозит!

— Спасибо. — Иван Сергеевич сел в бирюзового цвета «Форд», услужливо открытый шведом. — Хотя я сомневаюсь…

Чемодан и рюкзак у него выхватили из рук добрые молодцы и уложили в багажник. Вместе с Иваном Сергеевичем сели оба шведа, а впереди — охранник. Остальные поехали сзади на «Москвиче». По дороге молчали, и потому было время сообразить, как его ловко выследили и перехватили. Он вспомнил, что в одном вагоне с ним ехали два иностранца, судя по говору, немцы, и человек пять вьетнамцев или корейцев. На последних Иван Сергеевич вообще не обратил внимания, потому что они на каждой большой станции таскали огромные сумки взад-вперёд, что-то выгружали, что-то загружали и наверняка были просто спекулянтами. Однако и немцев он не принял в расчёт — сработал стереотип мышления: обычно шпионили за иностранцами, но никак не могло, чтобы иностранцы на территории России вдруг начали шпионить за русскими!

Это ему было наказание за отсталость. Надо жить в ногу со временем!

Шведский офис помещался в неприметном с виду, но роскошном внутри особняке, чем-то напоминающем Ипатьевский дом. Никаких вывесок и табличек, на двери — кодовый замок, за дверью — белобрысый молодец с повадками официанта. Ивана Сергеевича, однако же, больше поразило то, что все охранники говорили по-шведски, хотя обликом походили на простых русских парней, нечаянно разбогатевших и вынужденных теперь поддерживать имидж.

Ивана Сергеевича учтиво проводили в большой кабинет, начинённый электроникой, предложили сесть за стол. Шведы устроились напротив, и в ту же минуту появился ещё один — стройный, подвижный и точный в движениях. Швед, говоривший по-русски, вскочил и представил:

— Господин Иван Афанасьев! А это — господин Густав Варберг, соучредитель фирмы «Валькирия».

Варберг крепко пожал руку Ивану Сергеевичу и сел напротив. Получалось, один против троих…

«Отбрешусь! — неожиданно подумал он. — Я же тут хозяин положения. Уговаривать будут!»

Соучредитель заговорил по-шведски, подбирая и взвешивая каждое слово и делая паузы, чтобы переводчик успевал переводить дословно.

— Вы дали согласие осуществлять руководство совместной российско-шведской фирмой «Валькирия»… Мы высоко оценили вашу добрую волю, господин Афанасьев… Но известные вам события и действия бывшего руководителя фирмы господина Савельева… не позволили довести начатое дело до завершения… Мы не имеем никаких претензий лично к вам, господин Афанасьев, и считаем, что вы поступили весьма разумно, покинув Москву… У нас имеется полная информация о преследовании вас со стороны господина Савельева… Он имел цель вынудить вас отказаться от предлагаемой вам работы… В случае же вашей строптивости — лишить жизни, убить… Шведская сторона фирмы приносит вам извинения за действия бывшего руководителя «Валькирии»… А также обязуется компенсировать моральные и материальные потери, связанные с происшедшими инцидентами… Дальнейшая ваша безопасность гарантируется шведской стороной фирмы, а равно и вашей семьи.

— Благодарю вас, — сдержанно отозвался Иван Сергеевич.

— Шведская сторона фирмы глубоко обеспокоена положением дел и развитием последних событий, — продолжал Варберг. — Вы, господин Афанасьев, получили массу неприятностей и, возможно, теперь имеете сомнения в целесообразности вашего согласия на руководство фирмой «Валькирия».

— Да, господин Варберг, — Иван Сергеевич откинулся на стуле, вытянув ноги, и скрестил руки на груди. — Имею такие сомнения. И довольно основательные.

Швед-переводчик перевёл ответ Варбергу, и тот выразительно покивал головой. Третий же швед, молчаливо слушающий и совершенно непонятный для Ивана Сергеевича, сделал какую-то пометку в блокноте и стал ещё более внимательным, ни на мгновение не сводя глаз с русского собеседника.

— Господин Афанасьев, мы ещё раз подтверждаем свои намерения, — сказал через переводчика Варберг. — Мы считаем вас одним из лучших специалистов в России. У вас имеется богатый как практический, так и теоретический опыт. Поэтому хотели бы услышать от вас слова согласия в новой… обстановке.

Иван Сергеевич понял, что шведы взялись за него с бульдожьей хваткой и просто так не отступятся. Следовало переходить в наступление, сбить предлагаемый ими ритм и строй беседы, на худой случай погрузить всё дело в длинную дискуссию и выиграть хотя бы одну ночь для анализа и раздумий.

— Допустим, специалист я не самый лучший, — сказал он. — И тем более теоретик. Вы, господа, либо заблуждаетесь, либо умышленно преувеличиваете, что мне не особенно нравится.

— Мы владеем объективной информацией, — заявил Варберг. — В Институте вас считали лучшим аналитиком и специалистом по геофизическим исследованиям. Кроме того, вы долго занимались практической деятельностью: подъём затонувших судов с драгоценными металлами в Чёрном, Каспийском и Баренцевом морях, работа на дне будущего Цимлянского водохранилища, колчаковское золото, сокровища Ивана Грозного и, наконец, «Валькирия».

«Сволочи, — безадресно подумал Иван Сергеевич. — Всё, что можно, выдали. А раньше за каждую секретную бумажку готовы были со света сжить…»

— Кроме того, мы имеем сведения, что вы умышленно искажали исследовательскую информацию, чтобы советский режим не мог воспользоваться плодами вашего труда, — продолжал Варберг. — Это был ваш протест коммунистической власти.

Иван Сергеевич едва сдержался, чтобы не выдать свои эмоции, хотя тут же согласился про себя, что вся халтура — вольная или невольная — и в самом деле совершалась как протест, но в общем-то не против конкретного режима в России, а против странной политики, проявившейся во время работы в Цимлянске. Шведы же пытались пригребать его к себе как некоего специалиста-диссидента!

— Перед фирмой «Валькирия» сейчас встала проблема в работе с материалами Института, — переводил швед. — Искажения настолько серьёзны, что требуют больших расходов, дополнительных средств. А наша сторона уже заплатала России за эти материалы. Бывший руководитель фирмы господин Савельев не смог дешифровать умышленные искажения из-за слабой профессиональной подготовки. Нам же известно, что вы, господин Афанасьев, обладаете всеми необходимыми знаниями. Поэтому мы вас считаем одним из лучших специалистов.

Они действительно много знали об Институте, его настроениях и нравах. Это значило, что кто-то из бывших сотрудников служил в «Валькирии» информатором: в материалах сведений о личностях не почерпнёшь…

Сбить с ритма шведов было трудно. Куда бы ни уходил разговор, Варберг возвращал его к сути. Нужно было действовать энергичнее.

— Самый лучший специалист по «Валькирии» вам, по-видимому, известен, господин Варберг. — Иван Сергеевич встал и начал ходить вдоль стола — пусть водят за ним глазами.

— О, да! — самостоятельно воскликнул швед-переводчик. — Это господин Русинов! Его звали — Мамонт.

— Правильно! — похвалил Иван Сергеевич. — Поэтому, чтобы продолжать дальнейший разговор, я хочу услышать прямой и откровенный ответ на один вопрос… Я люблю иметь дело с людьми честными, порядочными и не люблю играть втёмную. От вашего ответа зависят, уважаемые господа, мой выбор и моё слово согласия. По-русски это называется «проверка на вшивость».

Швед-переводчик растолковал шефу речь Ивана Сергеевича и слегка смутился, объясняя, что такое «проверка на вшивость». Пока он не разъяснил иносказательность этой фразы, его товарищи понимали это в буквальном смысле.

— В чём суть вопроса господина Афанасьева? — наконец спросил он.

— Кто конкретно и с какой целью производил негласный обыск в квартире Русинова? — Иван Сергеевич остановился напротив Варберга и замер, глядя ему в глаза. Показалось, что ещё до переводчика он понял смысл вопроса. Шведы переглянулись, и тот, молчаливый, вдруг заговорил неожиданно высоким, визгливым голосом. Варберг что-то отвечал ему односложно и коротко. Они вдруг забыли дипломатический тон беседы и вели междусобойчик без перевода.

— Одну минуту, господа! — прервал их Иван Сергеевич. — Я не знаю шведского, простите за невежество. Но я прошу переводить всё, что говорят за этим столом.

Заметно было, что они смешались. Однако Варберг взял ситуацию в свои руки.

— Произошло недоразумение, инспирированное господином Савельевым, — заявил он. — Обыск производился под его личным руководством.

«Ага! Валите всё на покойного! — про себя воскликнул Иван Сергеевич. — Отмыться хотите, вшивые!»

— Савельев не умеет пользоваться гамма-плотномером японского производства, — проговорил он и перевёл взгляд на молчаливого шведа. — Значит, в квартире Русинова находился ваш специалист.

— Да, в квартире Русинова был наш специалист, — признался Варберг. — При удобном случае мы принесём господину Русинову свои извинения и по его желанию готовы возместить моральный ущерб.

— Мне нравится ваша открытость, — похвалил Иван Сергеевич. — Господин Варберг, вы понимаете, что шведская сторона фирмы, находясь на территории чужого государства, участвовала в противоправном и уголовно наказуемом деле?

— Мы это понимаем, — самостоятельно сказал переводчик, — и сожалеем о случившемся.

У Варберга побелели козонки пальцев, сжатых в кулаки.

— Хорошо, — заключил Иван Сергеевич и снова заходил по кабинету. — Будем считать, что проверку на вшивость вы благополучно прошли. Я не намерен сообщать что-либо из полученной от вас информации по поводу незаконного обыска в правоохранительные органы. У нас есть пословица — «Повинную голову и меч не сечёт». Но чтобы впредь избегать подобных вещей и исключать всякие незаконные действия фирмы, я должен обсудить с вами, господа, один нравственный вопрос. Давайте отодвинем в сторону финансовые дела, специальные проблемы и прочие аспекты «Валькирии». Вы согласны, что деятельность российско-шведской фирмы носит исторический характер?

— Разумеется, — подтвердил Варберг. — И мы ощущаем на себе ответственность перед историей. Я обязан пояснить, господин Афанасьев, что занимаюсь проблемой варяжских сокровищ очень давно, со студенческой скамьи. Это дело моей семьи. Мой отец исследовал всю Скандинавию, изучил множество исторических и этнографических материалов и к концу жизни пришёл к выводу, что центром арийской культуры в доледниковый и послеледниковый периоды, вплоть до первого века нашей эры, был Урал. А Приполярный и Северный Урал это не что иное, как знаменитая Гиперборея. Отец вдохновил меня на этот поиск, и я дважды ещё при коммунистическом режиме приезжал в Советский Союз. Но мне не удалось раздобыть какие-либо материалы. Ваш Институт тогда был закрыт и глубоко законспирирован. Но я увёз из России полную уверенность, что русские и шведы — братья по происхождению. Мы должны гордиться тем, что имеем один арийский корень.

Оказалось, что Варберг вовсе не такой сухарь и дипломат, как показалось вначале Ивану Сергеевичу. Рассказывая о своих увлечениях, он оживился, раскованно жестикулировал руками, и глаза его, на первый взгляд блёклые, вдруг посинели и заискрились. Однако молчаливый швед сделал какой-то знак ему — приставил авторучку к своему виску, и Варберг сразу же потускнел и скомкал остаток рассказа. А возможно, что и швед-переводчик много чего упустил и неточно перевёл.

— Потом я стал книжной крысой… Получил звание доктора… Очень глубоко изучаю арийскую культуру… Мечтаю отыскать «сокровища Вар-Вар»… — стучал он, как телеграф. — Совместная работа с вами, господин Афанасьев, поможет нам осуществить мечту…

— Кто вас финансирует? — в упор спросил Иван Сергеевич, не дожидаясь конца перевода.

Варберг взглянул на молчаливого шведа и с прежней дипломатией произнёс:

— Источник финансирования есть коммерческая тайна. Пока вы, господин Афанасьев, не дадите согласие и не приступите к руководству фирмой, я не имею права посвящать вас во внутренние дела «Валькирии».

Молчаливый швед отнял авторучку от виска. Кажется, его роль — роль «серого кардинала» становилась понятной Ивану Сергеевичу. Он поднял руки:

— Хорошо, вопрос снимаю! Вернёмся к нравственности. Как вам известно, господин Варберг, арийской общности народов в настоящее время не существует. Есть отдельные народы разных национальностей, слава Богу, помнящих о своём родстве. Мало того, в сегодняшнем мире считается дурным тоном говорить об арийском происхождении.

— О, да! — эмоционально вставил швед-переводчик. — Гитлер, фашизм! Дискредитация арийской темы!

— Вот-вот, — подтвердил Иван Сергеевич. — Тема дискредитирована. Общности нет… Найдём мы с вами, господин Варберг, «сокровища Вар-Вар», поделим между Россией и Швецией и разойдёмся. И сделаем со своей частью всё, что захотим… Но согласятся ли на это другие арийские народы? И в первую очередь русский…

— Поиски и учреждение фирмы согласованы с правительством России, — заверил Варберг. — И с президентом, через его помощников. Всё на основе российских законов!

— Господин Варберг, вы слышали, что такое беспредел? — Иван Сергеевич снова встал напротив него. — Или требуется объяснение?

— О, да, да! — закивал переводчик, хотя его шеф хранил молчание.

— Что — да, да? — слегка озадачил переводчика Иван Сергеевич. — Я спрашиваю не вас! Мне хочется услышать ответ господина Варберга.

Швед перевёл с жестикуляцией и специальными пояснениями — на шведском языке такого специального понятия не существовало…

— Я понимаю, о чём вы говорите, господин Афанасьев, — озабоченно проговорил Варберг, — и разделяю вашу заботу… Россия мне напоминает Дикий Запад в Новом Свете. Мы постоянно рискуем… Мы уподобляемся авантюристам…

— Очень хорошо, — не дослушал Иван Сергеевич. — Приятно слышать, что понимаете. Беззаконность — состояние весьма заразительное. Вероятно, вы, господин Варберг, ощутили это, когда отправили на обыск квартиры Русинова своих специалистов…

Он умышленно сделал паузу, давая возможность поработать переводчику. Швед кивнул и затаился в ожидании продолжения.

— Насколько я понимаю, закон либо существует, либо нет, — тоном преподавателя заговорил Иван Сергеевич. — Невозможно быть чуть-чуть беременной… Меня смущает, господа, само существование «Валькирии». Она представляется мне как незаконнорождённая дочь России и Швеции. И ладно бы, от большой любви между ними… «Валькирия» родилась, извините меня… от секса с применением грубой силы.

Варберг отрицательно замотал головой:

— Учреждение фирмы согласовано с правительством России! Без всякого нажима с нашей стороны. Мы сделали предложение — нам не отказали.

— Ещё раз простите за подобные сравнения, господин Варберг. — Иван Сергеевич сел напротив него. — Публичная женщина никогда не отказывает богатому клиенту. Как ни горько говорить об этом, явно наше правительство сейчас не отказывает никому, кто платит деньги. Я не обвиняю вас лично, господин Варберг. Но согласитесь, пользоваться беспределом в России для достижения своих целей безнравственно и неэтично. Это действительно напоминает Дикий Запад. В нашем государстве сейчас пожар, а как известно, тащить что-либо у погорельцев — великий грех. И эта истина относится… к общемировым ценностям.

Швед-переводчик делал своё дело, а другой, молчаливый, положил свою авторучку на блокнот и покатал её пальцами. Это тоже был какой-то знак…

Варберг сделал длинную паузу и, выпрямившись, неожиданно улыбнулся, заговорил участливо:

— Давайте прервём нашу беседу, господин Афанасьев. Время — обедать. А вы не отдохнули с дороги. Простите мою невнимательность… Думаю, вечером мы продолжим беседу… При нашем офисе есть маленькая гостиница, и вам будет очень удобно. Поверьте, это вас ни к чему не обязывает.

— Благодарю вас, — проронил Иван Сергеевич. — Отдохну с удовольствием. Дорога была утомительная…

Они просили отсрочки! Похоже, «серый кардинал» был недоволен течением беседы и готовился сделать своему шефу разнос. Скорее всего, молчаливый швед был не заказчиком и даже не финансовым королём, отпускавшим «Валькирии» щедрые кредиты, а представителем тех, кто платил деньги, сохраняя коммерческую тайну.

Провожая Ивана Сергеевича на второй этаж, где находилась «маленькая гостиница», Варберг неожиданно сказал почти на чистом русском языке:

— Мне будет жаль, Иван Сергеевич, если нам не удастся работать вместе. Я полон надежд!

И, словно прощаясь надолго, зачем-то крепко жал и тряс его руку.

15

Можно было этого не делать, но как всякий лишённый свободы, Русинов непроизвольно стал обследовать железную дверь. Клёпаная стальная плита — производство пятидесятых годов! — снабжённая уплотнителем, намертво прилегала к металлической обвязке дверного проёма: тот же, в свою очередь, был впечатан, влит в бетон, не потерявший крепости во влажной среде.

Он выключил фонарь — теперь надо беречь батарейки. Неизвестно, кто запер и насколько…

Насосная площадка под жестяным навесом была единственным местом, где сверху не капало. Каска пожарного имела фату из прорезиненной ткани и оберегала плечи от влаги, но спина, пока он лазил по каменному мешку в поисках хода, успела промокнуть, и теперь Русинов ощутил холод. Температура в пещере была примерно три-пять градусов тепла. Пока двигаешься — всё в порядке, но стоит сесть, и этот могильный холод начинает медленно проникать к телу.

Получалось, что его очень ловко сюда заманили, затащили, как быка на верёвочке. Знали, что он обязательно клюнет на Кошгару и, забыв всё на свете, полезет в землю, словно червяк. Кто-то очень точно рассчитал поведение Русинова, учёл его психологию и теперь предоставил неограниченное время для размышлений. И место выбрал подходящее: в мокрой пещере будет думаться хорошо…

Последним звеном в цепочке «стихийности» его движения в каменный мешок был мужичок-серогон. Не был здесь никогда, но абсолютно верно рассказал, как отыскать эту Кошгару. Значит, много слышал о ней и обсуждал со своими товарищами. Если вспомнить разговор, то даже предупреждал, чтоб не переступал черту, за которой человек обращается в пепел. Если рассудить, то таким образом серогон подталкивал его в подземную пусковую установку. «Только не бросай меня в терновый куст!»… Русинов вспомнил облик мужичка-чифириста и усмехнулся сам себе: он не мог быть профессионалом — можно придумать любую легенду, намазать бороду смолой, сыграть кого угодно, однако имитировать корни сгнивших зубов никому не удавалось. Если серогон «стучал» и сотрудничал со Службой, то только за чай. Но в таком случае, когда он получил информацию о Русинове и каким образом? И почему так изголодался по чифиру, если недавно встречался со своим резидентом и уж вытребовал бы с него плату за предстоящую операцию… Кстати, поведение голодающего наркомана тоже невозможно сыграть, если за это берётся непрофессионал. А серогона при виде чая трясло естественно, как естественны были и его гнилые корни в дёснах. Серогон тут ни при чём! И остальные его товарищи, не имеющие документов и прячущиеся в лесу, тоже не причастны, даже если среди них есть внедрённый Службой человек: мужичок за время беседы не имел с ними никакой связи, не мог получить инструкций и поэтому поступал самостоятельно. Это нормальные бичи, бывшие, а может, и настоящие уголовники, и вряд ли кто из них пойдёт на связь с ментами даже за обещание чифира, за обещание легальности и свободы. Они себе нашли место, где можно жить скудно, дико и вольно…

Но кто же втравил его и захлопнул дверь? Не сквозняк же потянул за собой добрую тонну железа, не он же закрутил колесо с той стороны?! А кто закручивал, тот прекрасно знал, что выхода из этого зала больше нет. Так что и искать бесполезно, и растрачивать энергию батарейки, и мокнуть под сплошным капежом…

В полной темноте звон воды был явственнее и притягивал сознание. Кроме всего, каменный мешок был и «музыкальной комнатой». Пытка, которую редко выдерживает человеческая психика.

Русинов оторвал подкладку у куртки, — вместо ваты или ватина там оказался синтепон. Сделал тугие скрутки и затолкал себе в уши. Воины Одиссея спасали свою нервную систему от сладкоголосого пения, заливая уши воском. Но воск — на пасеке, у хитромудрого Петра Григорьевича… В худшем случае, если совсем припрёт, можно попробовать растопить парафиновую свечу и заодно проверить, насколько эффективно было средство уберечь своё сознание у древних скитальцев…

Кто же устроил ему эту пытку?

Следующим звеном был… отец Ольги, участковый в Гадье, гадьинский милиционер, крутой блюститель порядка, пострадавший в прошлом году за исчезновение Зямщица. И видимо, пострадавший за неприятности в связи с ним… Вот уж совсем странная личность — змеиный клубок: не поймёшь, чья голова, чей хвост… Наверное, зря не послушал Ольгу и не познакомился с папой. А вдруг бы он проникся и показал ему другую Кошгару? Или другая там, за хребтом?.. Видимо, участковый не причастен к кошгарским сквознякам.

В следующую секунду он замер и перестал дышать от озарившей его простой и понятной мысли. Он тут же вспомнил, что уже не один раз начинал думать так, но отчего-то эта простота выламывала всякую логику и смущала некоторой примитивностью.

Все они тут — начиная от пчеловода и кончая исчезнувшей экспедицией Пилицина, сидят и охраняют «сокровища Вар-Вар». Будь оно так — всё бы хорошо легло на свои места. Тогда бы стала понятной и логика этих людей, и странность их поведения…

Он попытался посмеяться над этой мыслью, но теперь смех уже звучал как признак сумасшествия.

Если ты безвреден для дела охраны и тайны сокровищ — живи на здоровье, лови рыбу, наблюдай «летающие тарелки», ищи следы «снежного человека», даже серу точи из сосен и не имей документов. Но если ты Мамонт и ищешь те самые сокровища — получай пыточную камеру, слушай звон капели, тихо сходи с ума и станешь безвредным…

Не таким ли образом они обезвредили Зямщица?!

Он прислушался к бесконечной капели: сквозь затычки доносящийся мелодичный — в несколько нот — звук почему-то напоминал хруст битого стекла под ногами. Русинов попробовал освободить одно ухо и тут же снова заткнул его. Прекрасное пение показалось обворожительным и оглушающим. Следовало постоянно отвлекаться, думать о чём угодно, только не сосредоточиваться на звуках. Он посветил на часы — пошёл пятнадцатый час его пребывания в «музыкальной комнате». Была полночь, и он вспомнил, что ещё ничего не ел в этот день и лишь пил воду… Хорошо, что есть вода. В сухой пещере началось бы обезвоживание организма, потом галлюцинации, анемия мышц. Здесь же, если потерять слух, можно продержаться месяц, а то и два без пищи. Только сохранять тепло!

Насосная площадка была размером примерно два на два метра и имела металлическое ограждение — эдакий капитанский мостик, висящий под сводом пещеры. Сюда бы спальный мешок! Он освободил рюкзак от содержимого, аккуратно сложил продукты в ящик электротехнического узла, висящего на ограждении, — при одноразовом питании хватит на пять суток. Затем проделал в днище рюкзака дыру для головы и натянул его на себя. Твёрдая, плотная парусина будет задерживать тепло возле тела, если не спать лёжа. Лежащий человек больше теряет тепловой энергии. Он распорол ножом футляр прибора ночного видения, сделанный из толстой подмёточной кожи, постелил на бетон и сел, прислонившись спиной к округлому боку электродвигателя водяного насоса. Затем вскрыл плоскую баночку мясных консервов, наугад в темноте отрезал ломоть чёрствого хлеба — это суточный рацион. Через три дня его придётся сократить вдвое, потом ещё вдвое — можно растянуть на неделю. После чего надо спокойно промыть себе желудок, кишечник и садиться на голодную диету…

Пища сразу же согрела его, придала энергии, посветлело в голове. Теперь следовало бы постараться заснуть, пока не озяб, но мысль, озарившая сознание, перебивала дрёму.

Итак, они все тут живут, чтобы охранять «сокровища Вар-Вар». Значит, они состоят в одной разветвлённой, законспирированной организации, имеют свою систему связи, условных сигналов и знают прекрасно, что стерегут, от кого и для кого. Своеобразная масонская ложа с иерархией, степенями посвящения в тайну, с полным иммунитетом к ценностям окружающего мира.

Теперь, хоть и не на совсем сытый желудок, мысль эта опять показалась не смешной. Напротив, стало «горячо». Уснуть бы, расслабить нервы, освободить психику от впечатлений дня и утром, на свежую голову, ещё раз осмыслить это открытие! Он прикрыл глаза, вольно бросил руки на колени, расслабил мышцы…

И сразу же услышал хруст битого стекла!

Нет, надо измотать себя, чтобы отключиться, или, в самом деле, залить парафином уши — одна свеча есть.

Если бы они в этой пещере сводили с ума Зямщица, остались бы какие-нибудь следы: консервные банки, экскременты, попытки сделать надписи. Да ржавчины бы столько не было на металлических частях и конструкциях насосной площадки. Ночевать он мог только здесь, под жестяным козырьком. А тут вообще не видно никаких следов недавнего присутствия человека. В любом случае завтра нужно обойти весь зал и проверить. Выход из пещеры может быть и подводный: там, где озеро вплотную подходит к стене, ниже уровня воды, возможно, существует ход в соседний зал, где есть такое же озеро, как два сообщающихся сосуда. Придётся уподобляться лягушке, упавшей в горшок со сметаной, и один день потратить на обследование каменного мешка. Чтобы потом уже не дёргаться и спокойно сидеть, повинуясь року…

Надо попытаться смоделировать эту тайную организацию хранителей «сокровищ Вар-Вар». Непосредственные хранители — это, конечно, Авега и Варга.

Русинов потряс головой. От простой мысли о хранителях — сторожах набитых золотом пещер — его заносило слишком далеко и высоко. Выше просто нельзя, можно сломать шею… Но это факт — Авегу, беспаспортного бродягу, освобождает и увозит к себе Джавахарлал Неру. Это же не безумие, пришедшее в голову здесь, в каменном, сыром мешке. Это не плод фантазии меркнущего сознания…

Так далеко уходить ещё рано. Ещё много есть неясного, что лежит на поверхности. Каким образом Авега оказался здесь, на Урале, и как мог вступить в эту тайную организацию? Допустим, экспедиция Пилицина пришла в устье Печоры и поднялась по реке до её истока. Оказавшись на Урале, она начала поиск варяжских сокровищ и очень быстро наткнулась на них. Да, открытие произошло сразу, может, в течение месяца. Иначе бы чекист Валентин Николаевич Пилицин сообщил о своём местонахождении и объяснил причину, почему перекочевал на Урал. Тут же всё произошло быстро, как будто за его спиной захлопнулась вот такая железная дверь и отрезала его от мира. Скорее всего, они отыскали не сокровища, а его хранителей и вошли с ними в контакт. Значит, эти хранители-монахи существовали до экспедиции. Но как привлекли на свою сторону сразу девять таких разных человек? А если они были захвачены в плен на какой-нибудь пасеке и потом, постепенно, обработаны идеологически, посвящены в тайны сокровищ? Кто не поддался, кто оказался вредным для дела, тех отправляли бродить по земле, как нынче бродит по ней безумный Зямщиц. Но Владимир Иванович Соколов-Авега и Андрей Петухов, возможно, ещё кто-то «предали дело революции» и вступили в орден хранителей. Судя по Авеге, другого объяснения не может быть. Каждый из перешедших к хранителям получил соответствующую его характеру специализацию. Авега, например, носил соль на реку Ганг… Ведь говорил же он, что был когда-то изгоем! И Русинова называл изгоем…

Андрей Петухов, явившись в сорок четвёртом году из небытия, увёл за собой дочь Ларису, которая бесследно исчезла. Значит, она теперь находится среди хранителей! Валькирия! Карна! Не её ли милости ждал Авега? Не она ли должна была обнажить перед ним голову, если он выполнит свою миссию и отнесёт соль на реку Ганг?

И ведь становится понятной судьба и жизнь пропавшего разведчика Виталия Раздрогина! Что, если разведчики прошли тот же самый путь, как и члены экспедиции Пилицина? Столкнулись с хранителями или были захвачены ими, перевербованы и приставлены к делу — вести наблюдение за внешним миром, обеспечивать секретность, получать информацию о людях, пришедших в горы… Одним словом, работа по специальности. Для законспирированной организации нужны люди самых различных профессий, за исключением таких специалистов, как Русинов. Сокровища найдены, и их не нужно искать, поэтому он — человек для дела вредный, как, впрочем, и савельевский сотрудник Зямщиц…

Идёт жесточайший отбор людей, которых можно посвящать в тайны сокровищ. Потому нет провалов, нет утечки информации, если не считать случайно задержанного Авегу, с которого и начала раскручиваться цепочка поиска. Так бы и не ведали, что существуют «сокровища Вар-Вар»… Но тогда каким образом, на основании какой информации возникла идея послать экспедицию на поиски варяжских сокровищ? Разумеется, революции нужно было золото. Вернее, даже не для конкретной российской революции, а для мировой, о которой мечтали тогда перестройщики мира. Ценностей царской казны, богатых и ограбленных людей, церквей, конечно, было мало для такого дела. Следовало получить в один раз такое количество золота как международного платёжного средства, чтобы одновременно создать огромные армии профессиональных революционеров во всех крупных государствах мира, а одновременно, выбросив на рынок гигантскую массу ценного металла, сбить его финансовые способности, разорить банки, пустить в трубу промышленные корпорации, посеять мощнейший кризис в мире и захватить власть. Ведь вот, совсем рядом стоит Красновишерский бумажный комбинат, который строился, чтобы выпускать фальшивую валюту на государственном уровне и тем самым девальвировать денежные системы капиталистических стран. Не нашли золота — в оборот хотели пустить поддельные доллары, франки, кроны. Слишком заманчивая идея — мировое господство! Организация секретной экспедиции Пилицина — дело не чудаков, романтиков и фантазёров. Да и Институт — это же продолжение того же замысла! Куда исчезло хазарское золото из могил в цимлянских степях?

Но отсюда следует, что в экспедицию отбирали людей проверенных и преданных. Да и пропавшие разведчики — парни не случайные, окончили высшую специальную школу, готовились для работы в качестве «нелегалов» за рубежом. Как же их можно было перевербовать? Почему Виталий Раздрогин, не связанный по рукам и ногам, свободно передвигающийся по Уралу, не уходит, а служит хранителям? Ведь никто, кроме Андрея Петухова, не появлялся, не обнаруживал себя после исчезновения! Да и тот пришёл, чтобы увести с собой дочь. Эх, знать бы точно, каким образом задержали Авегу. Поговорить бы с милиционером, который задерживал! Почему это раньше в голову не пришло? И каким образом он попал в Индию? Почему тогда официальные власти не выдали ему визу на въезд, если сам Неру был с ним знаком? Неужели и в Индии существует какая-то каста, группа посвящённых в тайну лиц, которые не имеют права демонстрировать своё посвящение и выступать на официальном уровне?

Русинов опять остановил себя: находясь запертым в пещере, в этой «музыкальной шкатулке», об этих высших загадочных вещах лучше не думать, не загружать сознание тем, что обязательно приведёт в тупик и как следствие к безумию. Надо вообще остановить бег этих мыслей и после сна проверить состояние своего рассудка. Чтобы отвлечься, он включил фонарь и высветил на кипящей от капели воде круг и тут же погасил. В глазах осталось яркое светлое пятно. Он опустил веки и сосредоточил внимание на этом «зайчике». Сначала пропал в ушах звук хрустящего стекла, потом вместе с тускнеющим светом медленно потускнела явь…

Он просыпался так же постепенно, как и засыпал. Реальность возвращалась вместе со скрипом битого стекла. Русинов включил фонарь и глянул на часы — половина одиннадцатого утра! Значит, он больше суток уже находится взаперти. Первым делом он размял затёкшие в одном положении ноги, резко помахал руками: где-то между позвонков наметилась лёгкая боль. Сырой мешок и холод вновь пробуждали невралгию. Ольга предупреждала, что надо поберечься первый месяц…

Потом он осветил дверь, ощупал её притвор, и на миг возникла обнадёживающая мысль — что, если, пока он спал, заперший его человек пришёл и отвернул колесо? Русинов вогнал зуб ледоруба в уплотнитель двери и попробовал отковырнуть её… Напрасные надежды! Но нельзя долго стоять перед закрытой дверью и думать о ней; нужно двигаться, совершать какую-то несложную, не требующую большой физической нагрузки работу, чтобы занять сознание. Нет напрасных надежд! Впереди много необследованного, неизученного. Сама пещера не осмотрена как следует… Русинов снял с себя рюкзак и сразу ощутил озноб, словно ветром повеяло. Однако пришлось снять и куртку — нельзя мочить одежду, которая сохнет очень медленно, только за счёт тепла тела. Оставшись в лёгком свитере, он стащил с себя и старые джинсы. Лучше потом одеться в сухое и на контрасте ощутить тепло…

С ледорубом и фонарём он спустился вниз и только тут включил свет: двигаться по скользким камням в темноте — самоубийство. Он пробрался к месту, на котором вчера окончил осмотр, и двинулся уже медленно, высвечивая все неровности в стене и кровле. Для ракетчиков на этой точке были созданы идеальные условия, чтобы пересидеть ядерную катастрофу. Они могли пережить здесь и наступившую после неё зиму. Самое главное, здесь была чистейшая, отфильтрованная вода, причём постоянно пополняемый запас, чистый воздух без всякого вредного газа и достаточно тепло. Возможно, во время оледенения люди ушли из городов в пещеры и жили на протяжении многих сотен лет, выбираясь на поверхность, чтобы добыть оленя, принести топливо — высохшие на морозе и уцелевшие в горах деревья. Они жили и ждали солнца. И вероятно, поклонение ему, жертвы и гимны — всё совершалось здесь во тьме либо при свете костра. То солнце, что появлялось на небосклоне, было холодным, туманным, а скорее всего, оно вообще показывалось очень редко: резкое похолодание на Севере вызвало мощные испарения воды на юге, и небо закрывали многоярусные тучи от земли до космоса. Серый сумрак окружал гористое пространство — полная картина ядерной зимы. Арии — люди земли и солнца — не могли долгое время существовать без того, что составляло их суть. От недостатка света, тепла и пищи, а более от резкой её смены — была растительной, а стала мясной — они начали деградировать, утрачивать культуру, представление о мире. Вероятно, в больших и сильных подземных колониях всё это хранилось, передавалось по наследству, но кроме всевидящего и всемогущего бога Ра стали появляться подземные боги и духи. Так возник Кубера — правитель северной страны света, бог подземных сокровищ, тьмы и глубины. Он как бы затмил солнце, встал на его место. Ему поклонялись, но ждали солнца и на стенах пещер рисовали картины, украшали их сценами удачной ловли, расписывали орнаментами, ибо считали, что пещера — храм, где ночует солнце.

«Пещера» означало «украшение для солнца».

За час Русинов исследовал почти весь зал и обнаружил лишь два места, где сверху не капало. Не было даже намёка на щель, лаз, дыру, по которой можно выбраться из каменного мешка. Пропала надежда и на подводный выход. В том месте, где озеро примыкало к стене, воды оказалось по щиколотку, а глубина посредине не больше метра. Наверное, маркшейдер, задававший проходчикам выработку к подземной полости с водой, располагал данными, полученными после бурения скважин с поверхности земли.

И всё равно есть надежда! Если его заперли здесь хранители сокровищ, то обязательно придут и выпустят, надеясь, что выйдет безумец, не опасный для их дела. Сейчас важно сохранить здоровое сознание.

Закончив путешествие вокруг озера, Русинов вернулся к насосной площадке и посветил под лестницу. Марш на двенадцать ступеней был отлит из бетона в деревянной опалубке, раскреплённой брёвнами. Сверху опалубку сняли, но с внутренней части не тронули, и она, забытая, была для Русинова как поленница дров! Нижние доски и концы брёвен, упёртых в камни, были влажными, но вверху древесина оставалась сухой, прикрытая насосной площадкой от капели. С помощью ледоруба он расшатал первое бревно, высотой метра два, и вышиб его камнем. И чуть не угодил под деревянный щит, рухнувший сверху. Это была готовая лежанка! Теперь хоть не придётся спать на бетоне.

Без спешки, часа за полтора Русинов вышиб все шесть брёвен, выдрал доски, припечатанные к бетону, и все перенёс на насосную площадку. Если топить с умом, хватит на месяц! Он тут же раскрошил ледорубом одну доску и запалил костерок. Капель жутковато блистала в его отсветах. Казалось, со свода срываются капли ртути. Дым поднимался кверху, стелился, прижимаясь к потолку красноватым покрывалом, и оставался на месте. Воздух в зале был неподвижен…

Столько топлива, а топить нельзя. Угарный газ постепенно заполнит всё пространство, и однажды утром можно не проснуться. Русинов соорудил из брёвен и досок полулежачее кресло и один щит оставил, чтобы можно было положить сверху на время сна. Получился эдакий тесный гроб. И пусть он похож на что угодно, лишь бы сохранял тепло. Был ещё только полдень, а вся работа кончилась, и следовало теперь придумать её, чтобы были заняты голова и руки. Звук капели сквозь затычки слышался теперь в виде визгливого и бесконечного шуршания шин по асфальту, и стоило на нём сосредоточить внимание, как тут же чудилось, что он куда-то несётся во тьме с огромной скоростью. Начиналось лёгкое головокружение. Время от времени он включал фонарь, чтобы вывести себя из этого состояния, вернуть в реальность — сырую пещеру.

И тут ему попала на глаза труба, идущая от насоса в бетонную обвязку двери. Он потушил свет и стал думать о ней. Хорошо бы разрезать её, и тогда появится маленькое, величиной в чайную чашку, окошко в мир. Можно кричать в неё, и звук побежит по трубе, или выстрелить…

Русинов скользнул лучом фонаря по приёмной трубе и насосу: всасывающая труба уходила в них и скрывалась в воде у камня-острова. Да это же не насос, а печь! Если отвернуть с него крышку вместе с трубой, вытащить рабочее колесо — топи на здоровье! Тяга должна появиться — перепад между насосом и другим концом трубы метров десять-пятнадцать, если судить по уклону выработки. В конце концов, можно раскалить трубу, и тогда обязательно появится движение воздуха.

Насос и трубы были сделаны из нержавеющей стали, на ощупь казались гладкими и чистыми, тогда как чугунная станина и электродвигатель обросли ржавчиной. Четыре больших гайки с шайбами-граверами, однако же, прикипели к резьбе. Работа нашлась кропотливая, тонкая, но была цель! Жиром из консервов он смазал концы шпилек и начал отбивать остриём ледоруба первую гайку. Стучал по самому краю грани, на разворот, и минут через сорок заметил движение — стронулась! Дальше дело пошло побыстрее. Он наставлял остриё на грань и бил по ледорубу камнем. Никому в мире не приходилось таким образом разбирать насос и делать из него печь. Тепло — это жизнь. Оно может заменить пищу на долгое время, если пить горячую воду.

На третьей гайке работа застопорилась. Экономя батарейку, он лишь изредка включал свет, и в темноте было неудобно каждый раз на ощупь выставлять зуб ледоруба на грань, к тому же руки устали и слегка подрагивали. Тогда Русинов отщипнул лучину и стал нагревать гайки. На горячую одна пошла почти сразу, со второй пришлось повозиться, поскольку мешала станина насоса. К десяти часам вечера он сдёрнул крышку и, загибая ограждение площадки, к которому крепилась всасывающая труба, отвёл в сторону. Рабочее колесо сидело на валу со шпоной и к тому же оказалось закреплено большой, плоской гайкой с левой резьбой. Вид у него казался неприступным, и чтобы не сосредоточиваться на этом, Русинов без передышки принялся за работу. Он разогнул концы плинтовочной шайбы, запалил лучину и стал калить. И почудилось, дым уже уносится в трубу! Это вдохновило ещё больше. Кроме уклона, есть ещё давление, которое должно быть выше в пещере и ниже на поверхности.

Он работал всю ночь. Легче оказалось раскрутить страшную гайку, чем потом стронуть рабочее колесо с конусного вала. Он расклепал весь его конец с резьбой, прежде чем освободил внутренность насоса. И сразу же сунул в него руку к трубе — кожу холодил поток воздуха! Это была не просто печь, но ещё и вентиляция зала. Он не стал даже проверять тягу огнём, съел небольшой ломтик хлеба с тушёнкой — приз за удачную работу — и тут же забрался спать в полулежачее кресло, накрывшись сверху деревянным щитом.

Ему приснилось, что он бежит по ровному, без единой травинки глиняному полю, а по нему бьют из пулемётов.

Свист пуль вокруг был бесконечным и несмолкаемым. Они напоминали капли ртути и были видимы, но почему-то ни одна не попадала в него. Во сне он понял, что это его так пугают хранители «сокровищ Вар-Вар». Он проснулся и услышал наяву этот свист: из уха выпала затычка…

Время было без пяти двенадцать, и Русинов смутился — дня или ночи? Сколько он проспал? В общем-то время суток не играло роли, однако было приятно думать, что на улице сейчас светит солнце, поют дневные птицы, шумят сосны на уступе и колышется под ветром трава…

Он зажёг лучину и сунул её в насос. Дым почему-то вырывался из него и плыл в пещеру.

Давление выровнялось, и тяга пропала… Дело! Срочно найти работу, действовать!

Русинов вновь загнал зуб ледоруба в уплотнитель двери и пробовал её отжать — нет, не хотят отворачивать колесо хранители сокровищ.

Он посветил фонарём в стык с обвязкой проёма. Уплотнитель оказался свинцовым, предохраняющим от проникающей радиации, и хорошо обеспечивал герметичность. Конечно, не было смысла ожидать радиации из пещеры, похоже, сюда поставили типовую дверь бомбоубежища. Он поковырял свинец ножом — что, если вырезать весь уплотнитель?! Тогда ослабнет и сам собой повернётся запор — поперечная профилированная балка с той стороны, прижимаемая к зацепам косяков.

Надежда — великая вещь! Высшая мудрость! Не зря говорят, что она умирает последней…

Русинов начал резать ножом уплотнитель, но в темноте это казалось почти бессмысленной работой. Сантиметровый слой свинца был упрятан под плиту двери, и нож ходил по одному следу, не выстругивая стружки. Если это трудно сделать с открытой части двери, то как же его выковырять снизу, или со стороны навесов?

Выход был единственный — распалить возле двери большой костёр, раскалить её и выплавить свинец. Дров бы хватило, но хватит ли кислорода? Будет ли чем дышать потом? Риск огромный, но надо что-то предпринимать. Вот уже в ушах свистят пули, перед глазами глиняное поле. А что появится завтра?..

Выплавить! По крайней мере, это уже кардинальная мера, ведущая к свободе. Кубатура зала всё-таки приличная, капель хоть немного, но очищает воздух от газов. Конечно, в случае неудачи он потеряет и хорошую атмосферу, и топливо… Да где наша не пропадала?!

Несколько часов подряд он колол и разламывал в мелкие щепки и поленья брёвна и доски, аккуратно выкладывая в клетку возле двери. Накалить дверь нужно было до температуры триста двадцать семь градусов, причём свинец может «поплыть» ещё раньше, когда размягчится его структура. Надо лишь постукивать по двери, расшатывать её, выжимать уплотнитель. Он оторвал всасывающую трубу насоса от ограждения, развернул её другим концом, и получился неплохой таран, действовать которым можно было снизу — на площадке будет не устоять от жара и дыма.

Вечером он закончил все приготовления и снёс вещи вниз, расположившись на камнях за лестницей. Прежде чем поджечь свой «мартен», Русинов съел двойной суточный рацион, чтобы кровь поживее гуляла по телу и в случае отравления угарным газом выводила его из организма. Он был уверен, что всё получится, но когда подносил зажигалку к лучинам, дрогнула рука…

16

Номер в «маленькой гостинице» оказался двухкомнатными апартёваментами с кондиционером, камином в зальчике, мягкой дутой мебелью и ковром, в котором ноги утопали, как в траве на газоне. Вещи Ивана Сергеевича — чемодан и рюкзак стояли на специальной подставке под вешалкой и на первый взгляд казались нетронутыми. Однако он запер дверь на ключ, торопливо открыл чемодан и ощупал карманы кителя — документы и пистолет были на месте. Он достал оружие, проверил обойму: даже не разрядили!

Если его не разоружили, значит, доверяют или надеются на свою бдительность и вышколенную охрану. Впрочем, что его разоружать? И так, считай, у них в руках, под надзором, а вытащи они пистолет — сразу понятно, кто это сделал, и, значит, полное недоверие. А шведы хотят заполучить его во что бы то ни стало! У них сейчас нет другого выхода! Савельева-то поспешили выгнать, беднягу. Не самому же Варбергу садиться в кресло руководителя, да, поди, по уставу фирмы он не имеет права это делать. Хотя если он имеет хорошие связи с нынешним правительством и с помощниками президента — всё возможно. Интернационалу с неизвестным номером нужны деньги на революцию…

Иван Сергеевич скинул свитер и открыл ванную комнату — ну, супер-супер! Что ещё сказать? Даже биде есть, махровый халат и полотенце размером с простыню. Всё это надо обязательно использовать, вести себя слегка развязно, по-хозяйски и не скромничать ни в коем случае! Надо делать вид командира производства, оказывающего услугу каким-то бедным, несчастным шведам, попавшим в затруднительное положение. Хочу — выручу и пойду руководить, а захочу — не пойду. Пусть они стараются, угождают, прислуживают. Надо их завязать на себя, притянуть к своей персоне все их надежды и успехи. Эх, найти бы в этой «гостинице» какой-нибудь изъян! Чтобы вода из крана не текла или текла слабо, чтобы форточка не закрывалась, — холодина на улице! Телевизор бы не работал, телефон…

Увы, здесь всё текло, закрывалось и исправно работало. Не придерёшься, не устроишь гневный разнос и не найдёшь причин уйти в городскую гостиницу. А это очень плохо, когда хозяин живёт на квартире у гостей…

Иван Сергеевич с удовольствием выкупался под душем, надел халат и, выйдя в зал, развалился в кресле. Конечно, для русского человека, привыкшего за семьдесят лет жить в убожестве коммунальных квартир, всё это кажется роскошью, и шведы это прекрасно понимают. Своеобразное психологическое воздействие, соблазн: дескать, посмотри, как стоит жить и как ты, имея редкую профессию, имеешь право жить. И дрогнет душа — да так твою мать! Неужели не заслужил? Тонн десять золота нашёл и поднял из земли и со дна морского! А что получил? 3арплату? Полковничьи погоны? Двухкомнатную квартиру заработал, и то не в Москве, а в Подольске? Даже если по советским законам отнять двадцать пять процентов, положенных за находку клада, сколько это будет? Две с половиной тонны! Минус налоги, амортизацию за технику и оборудование, рабочую силу, и то в любом случае тонна принадлежала ему. А с тонной золота можно жить и почище, чем шведы живут! Должно быть, Савельеву приглянулась такая жизнь и жалко стало с ней расставаться. Потому и пошёл машины жечь и, если верить шведам, решился на мокрое дело… Вот уж не думал никогда, что придётся переходить дорогу своему ученику. Стыдно…

В это время в дверь как-то бережно постучали.

— Войдите! — приказным тоном сказал Иван Сергеевич.

На пороге очутилась женщина лет тридцати — в фартучке, с наколкой на красиво уложенных волосах, всё при всём — типичная «тёлка», по выражению современных молодых людей.

— Добрый день, господин Афанасьев! — ласково проговорила она, улыбаясь. — Обед прикажете подать в номер? Акцент выдавал её славянское происхождение.

— Да, пожалуйста, — нехотя бросил Иван Сергеевич, скрывая интерес.

Официантка так же мягко исчезла вместе с улыбкой и осталась стоять в глазах светлым пятном. Иван Сергеевич покряхтел и пошёл надевать брюки.

Через пять минут она вкатила тележку с мелодично звенящей посудой, на которой был разложен и разлит обед.

— Благодарю вас, — проронил он и не сдержался: — Простите, вы полька?

— О да! — воскликнула она почему-то изумлённо. — Я полька!

— Послушайте, пани…

— Августа!

— Пани Августа. — Иван Сергеевич огладил лысый череп — как небритый подбородок! — Скажите, кто у вас муж?

— Мой муж? — засмеялась она. — У меня нет мужа! «Разумеется, нет, — подумал он. — Я ведь не только для этого спрашиваю. Я же хотел спросить, каким образом ты оказалась со шведами в Красновишерске? И ты, конечно, мне ничего не скажешь…»

— Это замечательно, что у вас нет мужа, — проговорил он. — Будь я вашим мужем — умер бы от ревности. А вы мне компанию не составите? — спросил он. — Вы знаете, я воспитывался в семье, где в одиночку не обедали. Была такая старорежимная семья…

«Вот сволочи! — безадресно подумал он. — Почему они берут для этих целей славянок? Ну да, к русскому лучше посылать славянку, хотя вдруг бы я захотел нечто экстравагантное? Шведку, например. Вот сейчас возмущусь и буду кричать — а ну подать мне шведку! Почему я на шведской территории должен спать с полькой? Да они мне опостылели ещё при коммунистах! Сволочи, и ведь подадут! — разочарованно подумал Иван Сергеевич. — И тогда уже не откажешься… Хотя тут придраться можно. Женщина — не телефонный аппарат!»

— Благодарю вас, — ласково отозвалась официантка. — Это некоторое нарушение этикета… К тому же я уже пообедала!

— Ну, выпить со мной рюмочку вам не запретит никакой этикет, — добродушно проговорил Иван Сергеевич. — Мы же люди современные и, в конце концов, не на дипломатическом приёме, а в «гостинице». Не стесняйтесь!

Он достал из шкафа рюмку и фужер, словно профессиональный официант, протёр их полотенцем и, обмотав горло бутылки, налил коньяк: кем бы она ни была, а ухаживать за красивой дамой всегда приятно. Да жалко девку: через пять-семь лет потеряет привлекательность и придётся распрощаться со своей профессией. Куда ей потом? Резидентшей? Связной? Машинисткой?

— Меня зовут Иван! — сказал он и поднял рюмку. — Выпьем за знакомство!

— Очень приятно! — сказала она. — У вас очень мужественный вид! Супермен!

Она имела в виду бритую голову, конечно. Эх, знала бы, какой вид был недавно! Бабушки возле церкви, здороваясь, кланялись, как батюшке.

«Вторую придётся по логике пить на брудершафт, — с тоской подумал он. — Поцеловаться с ней, конечно, будет приятно… Но захочется потом плюнуть».

Августа отпила глоток и поставила рюмку — значит, в коньяк ничего не подсыпали. Впрочем, подсыпать ещё рано, он же пока затеял дискуссию на нравственные темы и не отказывается от должности.

Он налил ещё коньяку, но пить на брудершафт решил третью. Августа посматривала на него с интересом: наверное, ей, как и всем женщинам, нравилось кормить мужчин.

— Пан будет работать в нашей фирме? — спросила она затаённым мелодичным голосом.

Шведам требовалась горячая информация, чтобы оставить вечерний разговор и перехватить упущенную инициативу.

— Пан изучает вопрос, — неопределённо, тоже с улыбкой ответил Иван Сергеевич. — Я пью за вас, очаровательная пани Августа!

Она опять пригубила и доверительно сообщила:

— Мне очень нравится работать в нашей фирме! «Ещё бы не нравилось, — подумал он, закусывая острейшей колбасой „салями“. — Любимая работа всегда нравится. Мне тоже было интересно… Надо поменьше есть, а то предъявят счёт — не оплатить будет. Так и без сапог в горы уйдёшь…»

— Да, чувствуется, фирма не плохая, — одобрил Иван Сергеевич. — Шведы — народ приличный, обходительный и не наглый, как американцы. С ними можно иметь дело.

— О да! — поспешила воскликнула Августа, и Иван Сергеевич поймал себя на мысли, что этот дурацкий возглас заразителен и начинает его раздражать.

— О да! — повторил он за официанткой. — О да-да-да…

— Я очень люблю Польшу, — призналась она. — Но у нас сейчас, как и в России: предприятиями руководят выскочки, непрофессионалы, политические работники, а то и просто молодые хамы. Грубость, невежество, кризис… И слышишь кругом — деньги! Доллары! Злоты!

— Вот и я присматриваюсь, — сказал Иван Сергеевич. — Не хочется покупать кота в мешке…

— Вы будете руководить нашей фирмой? — боясь расплескать свой голос, спросила Августа.

«Эх, придётся пить на брудершафт, — про себя вздохнул он. — Иначе не получится доверительной беседы… Ну ладно, прости меня, Валентина Владимировна, грешник я старый…»

Он наполнил рюмки и подмигнул ей:

— Пани Августа! А давайте-ка выпьем на брудершафт? Я всё равно мысленно говорю вам «ты»!

— О да! — Она встала с рюмкой, и едва заметное волнение — это уже не профессионально! — промелькнуло в её зелёных глазах. — Я тоже говорила вам «ты»…

«Вот же зараза! — про себя воскликнул он. — На ходу лепит! Ну, да лет, поди, десять трудится…»

Они проделали этот дурацкий ритуал и поцеловались. Помада у Августы была вкусная, с едва уловимым и притягательным запахом. Ну просто не помада, а психотропное средство!

Теперь можно и ваньку повалять…

— Не знаю, буду руководить или нет, — проговорил Иван Сергеевич, — есть у меня один нюанс… Нравственный момент. Ведь до меня был Савельев.

— Да, был пан Савельев, — подтвердила она, — Очень грубый человек, как полек…

— Ну, грубый, не грубый… Это мой ученик! — вздохнул он. — И я теперь должен перешагнуть через него. Правда, он подлецом оказался: машину мою спалил, заставил меня в прямом смысле бежать из Москвы. Хорошо, в нашей Службе остались мои люди. Подсказали ехать в Красновишерск, — безбожно стал врать Иван Сергеевич. — И по дороге подстраховали… Резиденцию-то никто не знает!

— О да! — провозгласила Августа. — Мы не делаем рекламы…

— Какая реклама в нашем деле? — Он тронул кофейную чашку, и Августа мгновенно среагировала — налила кофе. — Понимаешь, Августа, штука очень сложная. С одной стороны, я, значит, через своего ученика переступил, с другой — у меня тут в горах где-то товарищ ходит, вместе работали. Ну, Савельева скинули — туда ему и дорога. А друга жалко! Если я сяду в кресло, савельевские ребята прижмут его в горах и… грохнут!

— О-о! — в испуге вскричала она. — Такая опасность?

— Мало того, тут может начаться настоящая гражданская война, — доверительно сообщил Иван Сергеевич. — Слыхала, здесь раньше люди пропадали? Так вот может пропасть вся фирма вместе со шведами. Я же всего им не могу сказать в открытую…

«Но зато ты всё это им расскажешь, — он отхлебнул кофе и, заметив сигареты на столике, закурил. — Пусть почешут затылки…»

— О да! О да! — В её глазах подрагивали две маленькие слезинки, якобы появившиеся от страха.

— Всё дело, Августа, в психологии русского человека, — продолжал он. — Пока был Институт и мы лазили по Уралу, было относительно спокойно. Ну, случалось, то камень на голову упадёт, то лось человека забьёт… Но если тут, в горах, появятся иностранцы — всё, партизанская война! Ни пяди земли! Ни грамма золота! Нет ничего страшнее русского бунта, об этом ещё Пушкин говорил. В каждом сидит Пугачёв, Стенька Разин и Гришка Отрепьев… Вот какие дела, чудо ты моё! Понимают ли это шведы?

— Да, понимают! — подтвердила Августа. — Поэтому наш офис без афиши, без рекламы. На улице говорить только по-русски! Или молчать.

— Опасная у вас работа, — посочувствовал Иван Сергеевич. — Но это, прелесть моя, лишь одна сторона дела. У Савельева в горах остались люди, много людей, преданных своему хозяину. Это, знаешь, профессиональные шпионы. Самые настоящие!

— О-о! — опять пропела она в испуге, будто никогда не видела шпионов.

— И вот они-то опаснее, чем мужики с вилами и ружьями, — загоревал он. — Проникнут куда угодно, выкрадут что хочешь, возьмут заложников и станут диктовать свои условия. А в нашей стране — беспредел! Милиция, вместо того, чтобы преступников ловить, народ на улицах гоняет… Мне мои люди доложили, что Савельев контролирует весь регион. Вот как ты посоветуешь? Каким образом мне об этом рассказать шведам? Но чтобы не отпугнуть их особенно-то. Дело затеяли хорошее, да обстановка гнилая…

«Сильно-то их тоже пугать нельзя, — спохватился Иван Сергеевич. — Если правительство заинтересовано в „Валькирии“, чего доброго, пришлют сюда часть внутренних войск, оцепят регион, введут какой-нибудь режим…»

— Об этом лучше не говорить, — прошептала Августа, чем смутила Ивана Сергеевича: может, она действительно честная официантка, а никакая не «постельная разведка»? Может, боится за свою работу?

— Как же не говорить? — усомнился он. — Что же я, сяду в кресло руководителя и стану играть втёмную со шведской стороной? Они с меня будут спрашивать результат, а я тут открою фронт гражданской войны?

— О да! Да! — согласилась она.

— Вот и приходится голову ломать! — Иван Сергеевич потушил окурок и налил коньяку. — Давай выпьем, чтобы утряслись все наши проблемы. За успех!

— За успех! — вдохновилась Августа и неожиданно выпила до дна.

— Конечно, есть кое-какие соображения, — проговорил он, закусывая лимоном. — Можно и другу обеспечить безопасность, и савельевских ребят укротить… Но нужны будут большие дополнительные расходы. А я о расходах — честное слово! — капиталистам говорить боюсь. Не любят они слышать о расходах, а любят — о доходах. Ты как считаешь, между нами, жадные они, нет?

— О нет! — первый раз изменила она себе. — Очень щедрые!

— Ну, сколько тебе платят?

— Одну с половиной тысячу крон! — восторженно сообщила Августа. — И полное обеспечение.

«За такую работу могли бы и побольше», — в душе усмехнулся он.

— Прилично! В самом деле щедрые! Да и работа опасная…

— О да… Пан желает отдохнуть? — Она заметила, что Иван Сергеевич слегка поёрзал в кресле.

— Августа! Нам придётся ещё раз выпить на брудершафт! — засмеялся он.

— Иван! Ваня! — поправилась она.

— Это другое дело! А всё-таки хочется ещё раз поцеловать тебя! — признался Иван Сергеевич. — Господи, какая ты нежная!

Он прикоснулся к её губам — чёрт! Где такую помаду делают!

— Мне очень приятно, Иван…

«Ещё бы не приятно, когда импортную разведчицу целует русский офицер, — пробухтел он мысленно и с удовольствием. — Правда, лысый и ленивый, но всё же…»

— Всё-таки чувствую, надо отдохнуть, — озабоченно проговорил он. — Так хорошо стало, мы так славно поговорили… Представляешь, как одному лежать тут со своими мыслями?

Она схватывала всё на лету. Выставила недопитый коньяк, рюмку и сигареты на стол и развернула тележку к двери.

— Мне тоже было очень приятно! — улыбалась она и ждала его последнего действия.

— Надеюсь, мы встретимся за ужином? — спросил он урчащим, как у кота, голосом и дотронулся губами до её уха.

— О да! — Она покатила тележку.

Иван Сергеевич смотрел ей вслед. Хороша же, а?! Если бы знал Мамонт, где он сейчас сидит, с кем пьёт коньяк и какие у него перспективы, — сдох бы от зависти!

«Ну, ступай, — мысленно проговорил он. — Шеф ждёт информации. Эх, поверил бы процентов на тридцать, и уже хорошо. И уже вечером не особенно-то станешь нажимать и торопить… Иди служи! Не смущай старого, ленивого кота!»

Вечерний разговор происходил неожиданно в неофициальной обстановке. В зале приёмов (скорее всего, шведы не знали, как использовать большие площади особняка, а чужих пускать не хотели), обставленном мебелью чистого дерева, и со стенами, задрапированными гобеленом, накрыли стол на четыре персоны — господин Варберг давал ужин.

Едва Иван Сергеевич вошёл в зал, понял, что предстоит обыкновенная застольная беседа, предназначенная для уточнения обстоятельств полученной информации. Когда шведы чинно уселись за стол, Иван Сергеевич решил, что пора стать хозяином положения.

— Господа! Так дело не пойдёт! — заявил он. — Это никуда не годится. Извините, но мы находимся на русской земле, а у нас так не принято. Россию хоть и называют азиатской страной, но уж поверьте мне, нравы у нас далеко не азиатские. Я требую, чтобы наши очаровательные дамы были за столом!

В чужой монастырь со своим уставом ходить тоже не дело, но Иван Сергеевич был уверен, что шведы не посмеют ему отказать. Тогда бы он их назвал азиатами, ибо мужчина всегда должен оставаться мужчиной и не позволять себе сидеть в присутствии стоящих дам. Шведы неожиданно живо и благодарно отреагировали на его заявление, ибо растолковали это по-своему — русский мужик загулял, ему понравилась баба, и потому усадили Августу рядом с Иваном Сергеевичем.

«Погодите, сволочи, я ещё у вас цыган попрошу», — злорадно подумал он, коснувшись под столом ноги Августы. А чтобы ей было не больно, он снял ботинок. Августа лишь на мгновение подняла глаза.

«Постельная разведка — тоже женщины, — размышлял он саркастически. — Уж не разломлюсь, пусть покушает и из моих рук… Всё равно приятно, чёрт возьми!»

Шведы, конечно, раскатывали губу по поводу его внимания к Августе: сядет в кресло «Валькирии», а шпион уже вот он, внедрён, и все тайные замыслы, вся его подноготная прямым ходом пойдёт к шефу на стол. А он будет сидеть себе в Швеции и читать депеши. Разумеется, он должен будет попросить её в секретарши… Эх, вот на старости подфартило! Помнится, в Институте, когда заведовал сектором «Опричнина», секретаршей была хромоногенькая старушка, очень исполнительная и обязательная, старой большевистской закалки, жена умершего видного чекиста. Таких красавиц, как Августа, в Институт не брали. И правильно делали.

Лучше хромые ножки, чем косые глазки!

Варберг встал с фужером шампанского и произнёс тост по-шведски. Переводчик мгновенно переводил слова, будто знал текст заранее.

— Уважаемые дамы! Господин Афанасьев! Господа! Мы находимся на древней русской земле, на уральской земле, которую я лично считаю колыбелью русского и шведского народов. Мы братья, поскольку у нас одна мать — сыра земля, один корень, когда-то был единым язык и культура. И навсегда останется единой кровь, бегущая в наших жилах! Предлагаю выпить русский тост — со свиданьицем!

«Во даёт! — искренне восхитился Иван Сергеевич. — Как повернул! И ведь не врёт! Так ведь и считает! Эх, парень!

Вот бы с тобой хорошенько выпить и потом поговорить! Без этого молчуна, один на один, лоб в лоб…»

За это можно было выпить без встречного, без алаверды! Тарелки, как и положено у воспитанных людей, позвякивали тоненько и мелодично, что соответствовало заданному ритму беседы — откровенной, примиряющей, компромиссной.

«Ладно, — решил Иван Сергеевич. — Тогда начну со своего друга. Тут у нас интерес взаимный, ведь и вам хочется послушать про Мамонта».

— Да, прекрасные дамы, господа… — проговорил он задумчиво, тем самым как бы устанавливая тишину. — Я сейчас вгляделся в ваши лица… И обнаружил удивительное сходство. Правда, пока только внешнее… Поэтому должен открыть небольшую тайну…

Он тянул паузы, как ямщик, подбирающий вожжи, и вдруг понял, что единственный человек за столом, не знающий русского, — молчаливый швед. Это для него трудится переводчик!

— Сейчас в горах находится мой друг Мамонт, человек вам известный… Так вот, господин Варберг и Мамонт удивительно похожи друг на друга! Если бы наш уважаемый соучредитель «Валькирии» отпустил бороду, я бы не различил их!

За столом задвигались, заулыбались, поглядывая на Варберга, а тот показал руками, какую бороду отпустит. И все ждали тост за него, уже и фужерчики к нему протягивали…

— Господин Варберг сегодня днём сказал мне, что он превратился в книжную крысу, — тост получался грузинский, и Иван Сергеевич подсократился. — А я — старая полевая крыса. Второй тост у нас принято пить за тех, кто в поле! Итак — за Мамонтов!

— О да! — вскричал переводчик, забыв перевести остаток речи. Все чокались с восторгом, и только молчаливый обескураженно водил глазами и фужером. Переводчик исправил свою ошибку, и у молчаливого на лице тоже появилась улыбка.

«Теперь поговорим о Мамонте! — подумал Иван Сергеевич и почувствовал на своей ноге лёгкую босую ступню Августы. — Что бы это значило? Заслужил поощрения?»

— Иван Сергеевич, — по-русски сказал Варберг. — Вы серьёзно опасаетесь за жизнь господина Русинова?

Это был его пока ещё небольшой прокол: о том, что он опасается за Мамонта, было сказано лишь Августе. По-видимому, они так долго обсуждали направление беседы на сегодняшней вечеринке, что немного подзабыли, какая информация и из какого источника получена. Но Варбергу — книжной крысе — это было простительно. Теперь Иван Сергеевич был уверен, что его используют в «Валькирии» как специалиста, и не более того, а правит бал молчаливый швед, для которого теперь работал переводчик.

— У меня есть на это основания, — сказал он. — Вы не учитываете крайнюю напряжённость в нашем обществе, резкое размежевание по политическим убеждениям, по взглядам на жизнь, наконец, по материальному достатку. И что в здоровом обществе оценивается как конкуренция, у нас сейчас может приобрести фатальный характер.

— Вы имеете в виду действия господина Савельева?

— Безусловно! Кто сидел высоко, тот уже ниже не сядет, — вздохнул Иван Сергеевич и тоже поощрил Августу, хотя она наверняка уже получила сегодня много поощрений. — Опала в России никогда никого не успокаивала и не усмиряла. Напротив, вызывала обратную реакцию. Это стало причиной многих гражданских войн.

— Да, мы поступили неосмотрительно, — озабоченно проговорил Варберг.

— Вы поступили по западному образцу, — подтвердил Иван Сергеевич. — В Швеции замена руководства не ахти какое событие. У нас же вы немедленно получили оппозицию. Это беда для всех фирм, которые пытаются прижиться в России. Прежде чем вкладывать капиталы, следовало бы приобрести умных и знающих советников. Вы получили «добро» от правительства, но это ничего пока не значит.

— При коммунистическом режиме было больше законопослушания, — усмехнулся Варберг.

— Да, если бы вы нашли общий язык с этим режимом, вас бы встречали тут с хлебом-солью! — заверил Иван Сергеевич. — Но люди бы всё равно пропадали. И ваши капиталы бы постепенно ушли в песок. Была бы такая видимость работы, такая энергия и энтузиазм, но уверяю вас, при нулевом результате!

Переводчик делал своё дело — молчаливый молчал.

— Понимаю, понимаю, — закивал Варберг. — Мы это наблюдали… Но нас ввёл в заблуждение господин Савельев и… некоторые государственные институты… В цивилизованных странах, когда юридическое лицо и представитель высокой власти утверждают одну истину — успех предприятия гарантирован.

— А вот мой друг Мамонт говорит, что Россия — цивилизованное государство. — Иван Сергеевич взял шампанское и стал разливать. — Только это другая цивилизация, не открытая ни Западом, ни Востоком. У вас есть возможность, уважаемый Густав, попасть во все энциклопедии мира. Но не в связи с арийскими сокровищами, а как первооткрыватель новой, неведомой цивилизации. Вас привлекает такая перспектива?

— О да! — воскликнул Варберг, и это было откровенно. Августа уже не убирала свою ножку с ботинка Ивана Сергеевича. А он продолжал лить бальзам и думал, что сегодня вечером, когда он вернётся к себе в номер, то сразу же запрёт дверь. Иначе потом будет не поднять глаз на Валентину Владимировну и она сразу догадается, что муж опять наблудил в командировке. Это был рок…

— Мало того, Мамонт считает, что будущее процветание всех славянских народов возможно лишь при условии, если высшая власть в государствах будет принадлежать женщинам. Как ни прискорбно мне как мужчине, но я разделяю эти убеждения. Мир на нашей земле принесёт материнское начало. — Он сделал паузу, остановив взгляд на молчаливом, — никаких эмоций! — Поэтому для успеха вашего предприятия требуется не согласие юридических лиц и чиновников, а совершенно новый, оригинальный подход абсолютно ко всем проблемам. Я повторяю — нельзя быть немного беременной! Наши мудрые дамы об этом знают. Всякие братские отношения — принцип сообщающихся сосудов, — он поднял в руках две рюмки. — Если одна до краёв, в другой чуть на донышке — какое же тут братство? Если материнство и детство в Швеции стало культом в обществе, а матери в России не знают, чем кормить детей? Я вовсе не предлагаю поделиться благами, уважаемые дамы и господа. Это большевистская идея — разделить имеющееся богатство всем поровну. Это вредная и развратная идея.

«Ну, навёл тень на плетень! — про себя ужаснулся Иван Сергеевич. — Надо закругляться! Не то они совсем запутаются, чего я хочу».

Он перевёл взгляд на молчаливого и закончил:

— Пока в России смутное время, все ваши усилия в отношении поиска сокровищ обречены на провал, господа. Но если перед вами стоит задача избавиться от лишних капиталов — пожалуйста. Только извините, я в этом деле вам не помощник.

За столом возникла долгая пауза. Молчаливый сделал пометку в записной книжке и, неожиданно забывшись, протёр усталые глаза — он действительно сильно устал от напряжения.

— У вас имеется какой-то определённый план? — спросил Варберг.

— У меня нет своего плана, — признался он. — Но такой план существует у Мамонта. И я бы мог ознакомить вас, если, конечно, Мамонт согласится на это.

— Сколько потребуется времени, чтобы получить его согласие? — стремительно спросил Варберг.

— Потребуется время и деньги, — заявил Иван Сергеевич. — В частности, мне нужно арендовать вертолёт, чтобы разыскать его в горах и обсудить этот вопрос.

— Мы оплатим аренду, — мгновенно согласился Варберг. — Все финансовые расходы фирма возьмёт на себя.

На последнем слове он лишь на мгновение глянул на молчаливого — тот сидел, как сфинкс. Значит, согласен…

Вечеринка закончилась ровно в одиннадцать тридцать — для шведов это уже было поздно: на западный манер они вставали в пять, а работать начинали в шесть утра. Иван Сергеевич поспешил в свой номер, чтобы запереться, пока Августа с Норой убирали стол, но на полдороге его перехватил Варберг, неожиданно появившийся на лестнице. Он снова тряс ему руку и смотрел в глаза. Соучредитель фирмы был выпивши и от этого ещё больше походил на Мамонта.

— Иван Сергеевич, — с чувством проговорил он. — Вы говорили сегодня для меня очень приятные вещи. Они много неприятны для нашей фирмы. Но для меня лично… Я рад был услышать в России то, о чём думал мой отец. Вы слышали о моём отце? Это профессор Варберг.

— К сожалению, нет, — признался Иван Сергеевич.

— О да! Железный занавес! Он умер, когда был железный занавес. Жаль! Жаль! Он сказал: «Кто владеет Уралом, тот стоит у солнца!» Как хорошо сказал!

— Завтра мы выпьем за это! — одобрил Иван Сергеевич. — Спокойной ночи!

Иван Сергеевич поднялся на второй этаж, открыл незапертую дверь номера — Августа развешивала в шкафу его одежду, брошенную как попало перед уходом в зал приёмов…

«Тут ему и смерть пришла», — подумал он и, склонившись, поцеловал руку. Августа огладила его бритую голову и тихо засмеялась.

— Как вы говорили сегодня о женщинах… Я знаю, вы изощрённый ловелас, но всё равно было приятно!

«Надо же! Всем угодил! — восхищался Иван Сергеевич. — Мамонт! Работай там спокойно, я тебя здесь прикрою!»

Он взял Августу за плечи, посмотрел в глаза — ей было и правда приятно, и пришла она сюда не только для «постельной разведки». Он медленно склонился к её губам, но вдруг мощный взрыв сотряс особняк! Пол качнулся, по стене пошла трещина, посыпалась штукатурка с лепного потолка и зазвенели стёкла. Августа с криком впечаталась в его объятия. Не выпуская её, Иван Сергеевич бросился к окну — от подъезда особняка поднимались клубы пыли и дыма. Крик и беготня на первом этаже раздувались воздушным шаром.

«Браво, Савельев!» — про себя воскликнул Иван Сергеевич и, не выпуская руки Августы, побежал в коридор…

17

Он почти не слышал треска и гула огня: все звуки теперь слились в один и напоминали шум водопада. При всей своей фантазии он не ожидал такого зрелища и теперь стоял внизу, на камнях, поражённый тем, что натворил. Багровый дым, закручиваясь в вихрь, вырывался из-под жестяного навеса насосной площадки и огненными клубами уходил под своды зала. Горячий воздух перемешал пространство пещеры. Фейерверки искр и мелких углей пронизывали взбудораженную атмосферу, сплошная капель, пулями срывавшаяся со сталактитов, изредка мелькавших в дыму, напоминала расплавленный металл или сотни сгорающих комет. Рядом была вода, но и она походила на кипящую лаву, и чудилось, что ей уже не залить огня. Жесть навеса коробилась, выгибалась то в одну, то в другую сторону, словно живая, страдающая в пламени плоть. Огонь оживил здесь всё: метались по стенам причудливые тени, цветные сполохи, напоминающие северное сияние, холодную и теперь парящую воду, неподвижный воздух и даже камень в своде зала. Несколько глыб сорвалось и ушло в воду! Опасаясь обвала, Русинов прижался к стене, затем под роем искр кинулся под бетонный надолб насосной площадки. К счастью, упавшие камни не вызвали движения породы.

И вдруг он заметил тонкую белую струйку, сбегающую сверху, — ожил свинец! Падая на холодные камни, он превращался в тонкие лепёшки и мельчайшие брызги, дробью стучавшие по ногам…

Он подставил руки, как в детстве под дождевую струйку, стекавшую с крыши, и засмеялся. Расплавленный свинец мог стать символом свободы — обжигающий, тяжёлый и неудержимый. Ему не пришлось даже использовать таран, чтобы вызвать подвижку размягчённого металла.

Не сводя глаз со свинцового родника, он ступил в воду и опустил обожжённые руки. Боль вернула ощущение реальности, и образ огненной стихии в замкнутом пространстве, образ жерла вулкана развеялся в сознании дымным облаком. Но в тот же миг он испугался иного — свинцовая струя не кончалась! Напротив, крепла и походила теперь на живой, выбивающийся металлический прут перед глазами.

Его не могло быть столько в уплотнителе!

Он взглянул наверх — нет, чёрная дверь была на месте и хорошо просматривалась сквозь огненный шевелящийся скелет догорающей дровяной клетки.

Прикрываясь от жара рукой, он поднялся по ступеням, и в этот момент живая красная стенка костра рухнула на площадку, рассыпалась, раскатилась на уголья и веером полетела вниз. Русинов ступил в пламя, отгрёб ногой головни и всунул зуб ледоруба в щель притвора. Рванул на себя — нет! Поперечная балка запора с той стороны ещё не вышла из зацепления и не развернулась вертикально. Тогда он ударил по двери ногой и с радостью услышал — даже сквозь затычки! — её глухой, мягкий стук. Он стал бить по раскалённой стальной плите, размётывая ногами горящие угли и брызги свинца, лужа которого стояла в неровностях бетонной площадки.

И в очередной раз, когда он занёс ногу, неожиданно увидел, как медленно и беззвучно дверь начала отходить от косяка и клубы дыма, словно поджидавшие этого мгновения, вдруг устремились в щель густым и стремительным потоком.

Вот это была тяга! Он бежал по тесной галерее, светя фонарём, пока хватало воздуха и сил. Но дым оказался стремительнее, обошёл его, и стало нечем дышать. Он упал на щебёнку и почувствовал, что навстречу дыму, у самой земли, идёт такой же мощный поток чистого воздуха. Выработка как бы поделилась на два пространства — жизни и смерти. Передвигаться можно было лишь ползком, не поднимая головы. Однако Русинов отдышался, набрал в грудь воздуха и рванул, как спринтер. Если была тяга и шёл свежий воздух — значит, дверь на командный пункт не заперта!

В четыре стометровых перебежки он достиг её, перевалился через высокий стальной порог и повалился на пол.

Здесь уже было много воздуха и мало дыма, который, словно живое вещество, кружился возле жалюзи вытяжной вентиляции. Пока впереди была ещё одна бронированная дверь, он не мог отдыхать долго. Словно ныряльщик, набрав воздуха, он снова бросился вперёд, на ходу отыскивая лучом дверной проём.

Возле последней двери Русинов остановился, опёрся руками на бетонную стену и засмеялся. Её можно было запереть только отсюда, изнутри командного пункта. Всё! Дальше путь свободен!

Разумнее было бы остановиться здесь, отдышаться, откашлять из лёгких чёрную мокроту, но ему хотелось скорее к солнцу. Разве можно быть здесь, в чёрной дыре, в чреве коварной Кошгары, когда там, на поверхности, — светлый, чистый день, деревья, трава и птицы, когда в небе сияет солнце?!

Он боязливо выдернул затычки из ушей, но шум водопада не исчез. Только прибавился к нему ещё стук крови, похожий на грохот колёс грузового состава. Не слушать! Не думать! Нужно идти вперёд, ибо движение сейчас — жизнь!

И всё-таки не утерпел — перед глазами стоял свинцовый поток! — скребанул дверь ледорубом и в луче фонаря увидел серебристый след. Проникнуть через неё было непросто даже вездесущей проникающей радиации: стальная плита оказалась облицована толстым слоем свинца.

Он уже не гасил свет даже там, где можно передвигаться в темноте. Казалось, что луч электрического света связывает его с тем, верхним, вездесущим и проникающим. На ходу он отметил, что взорванная ракетная шахта превратилась сейчас в гигантскую трубу и теперь Кошгара, если смотреть с земли, напоминает проснувшийся вулкан либо священный жертвенник, ибо дым курится из астральной точки на «перекрёстке Путей». Русинов вышел в штольню и стал узнавать знакомую крепь, рваньё толстых освинцованных кабелей и даже каменные завалы с искорёженным железом. Оставалось всего около полукилометра! Теперь он поднимался вверх и, преодолев очередное нагромождение глыб, всматривался вперёд: очень хотелось не пропустить момента, когда в кромешной тьме покажется первый луч. Было около двенадцати часов, и солнце в это время могло заглядывать в воронку штольни.

Сейчас! Сейчас!.. Показалось, завалов на пути стало больше, горы камней уходили под самый свод, то с одной, то с другой стороны цеплялась проволока, арматура, остатки каких-то конструкций вдруг заслоняли путь. Он карабкался вверх, но почему-то чудилось, будто штольня спускается вниз, а луч фонаря, прорезывая тьму, тонет в бесконечности. Этот последний отрезок дороги к свету не мог быть таким длинным! Уже давно вверху должно показаться светлое пятно! Он не мог заблудиться; он точно помнил, что из штольни нет никаких ответвлений — прямая дорога наверх. Всё же, вот, под ногами бетонная дорога… Но почему впереди лишь развалы камней, нагромождение глыб и больше ничего?!

Спокойно! Нужно остановиться, унять истерический бег мысли. Он сел, закрыл глаза. Горячий пот струился из-под каски, с бороды капало, палило обожжённые свинцом ладони. Спокойно… Пройти ещё сто метров, и будет свет. Он должен быть! Стоп! Почему опять капает на плечи, на каску? Тяжёлые ртутные капли… Неужели началось? Но когда? В какой момент он упустил ощущение реальности? Когда перестал контролировать своё сознание?

Подносил горящую зажигалку к лучинам… Пламя взялось не сразу, но потом-то ведь был огонь! Буря огня! Неужели в этот миг разум померк? А дрова так и не разгорались… И от отчаяния, от безысходности произошло затмение? И всё привиделось — свинцовый родник, мягкий стук освобождённой двери, бег наперегонки с клубами дыма по узкому туннелю? Неужели это лишь воображение? Сон? Бред помутнённого сознания?

Сплошная капель… Подземная камера, замкнутое пространство. Страшно открыть глаза! Но нужно открыть, чтобы восстановить реальность, проснуться, выйти из сумеречного состояния.

Он вскинул голову и открыл…

Была глубокая ночь. Над Кошгарой висела тёмная низкая туча, шёл крупный дождь…

Выбираясь из завалов камней, выброшенных взрывом, он матерился как обозлённый и восторженный вятский мужик. Ему хотелось слышать свой голос, но не шум дождя, напоминающий каменный мешок. Ему хотелось трогать деревья, рвать и есть траву, чувствовать ветер и настоящую мягкую землю под ногами. В этом заключалось ощущение и радость бытия, торжество сознания и плоти, существующей ещё в этом мире. Он повернулся к Кошгаре, покрытой и словно усечённой тяжёлой тучей, погрозил кулаками:

— Что, с-суки?! Я Мамонт! Я — Мамонт!! «Зачем это я? — удивился он. — Кому это я? Дурак».

Машина стояла в молодом пихтаче, съёжившись под дождём, стёкла «плакали». Он нащупал в кармане ключи, отомкнул дверцу и, сунув впереди себя рюкзак с карабином, забрался в кабину. Сухо и тепло, пахло маслом, немного бензином и пластмассой — привычный и родной запах дороги, путешествий, походной жизни.

Сейчас же! Немедленно ехать! В Гадью! Там — она! Боже мой, ведь есть на свете она, вбирающая в себя все чувства и мысли, весь мир! Можно думать о ней, и больше ничего не нужно! Русинов вставил ключ в замок зажигания, включил стартёр. Его вой заглушал дребезг дождя по крыше — двигатель не заводился. Он выдернул подсос, поработал акселератором — бесполезно. Тогда он включил свет и откинул капот. В глаза сразу бросилось, что нет свечевых проводов… И нет трамблёра вместе с приводом! Кто-то снял всю систему зажигания, и машина превратилась в бесполезную кучу железа…

Сделано было всё профессионально: открутили крепление, аккуратно сдёрнули колпачки со свечей, вытащили центральный провод из катушки. И сделали это не ради кражи, а лишили главного — мобильности, способности передвигаться.

Да, взялись круто! Даже если совершишь невозможное — вырвешься из каменного мешка или по прошествии определённого срока выпустят тебя сумасшедшим, — ходить будешь пешком. Впрочем, душевнобольному уже не нужна машина… Он опустил капот. Придётся ждать до утра, а потом в любом случае идти в посёлок, искать трамблёр… Кто же непосредственный исполнитель? Кто запирал в пещере? Выводил из строя машину? Дверца была закрыта на ключ! Он проверил пассажирскую дверцу — на внутренней защёлке, закрывал перед тем, как уйти в штольню… Русинов перевалился через барьер-перегородку, разделявшую кабину и салон, включил свет. Задние, грузовые дверцы распахнуты настежь! А в салоне всё перевёрнуто, изорвано, разбито и, самое интересное, нет ни одного эротического плаката на стенках!

Русинов включил фонарь и осмотрел створки дверец — кто-то их вырвал снаружи, и этот кто-то обладал нечеловеческой силой, ибо загнуть толстые ригели замков одними руками невозможно. Поразительно, что все стёкла оставались целы, и даже лобовое, растрескавшееся — толкни хорошенько, и разлетится… Коробки с консервами, сухари, сахарный песок, кофе — всё рассыпано и перемешано, а многие банки перемяты — видимо, их били камнем. Он поднял одну, полурасплющенную: из разорванной жести торчали волокна мяса… Да это же медведь! Давил из банок тушёнку, как пасту из тюбиков! Причём недавно, ещё не успели прокиснуть вскрытые банки и хранили аппетитный запах.

Больше половины продуктов было испорчено и уничтожено. Нечего было и думать смести сахар, перемешанный с грязью и солью, собрать раздавленные и наполовину съеденные пачки печенья. Но самое главное, не осталось ни одной целой банки консервов! Каждую попробовал разбить, и те, что лопнули, — высосал, вылизал, выскреб почти подчистую. Из десяти банок сгущеного молока, которые Русинов берёг для пеших походов, не осталось ни одной. Все оказались смятыми в гармошку и пустыми. Причём надо было отметить вкус зверя: небось дешёвенькие рыбные консервы и гречневую кашу не съел, а лишь помял банки, а фляжку с подсолнечным маслом просто прорвал и вылил. Русинов заглянул в инструментальный стальной ящик — спирт «Ройял» и водка были на месте, что доказывало полное алиби человека. И чай, припрятанный после посещения серогонов, был целым…

Он навёл в салоне порядок, вымел всё, что уже не годилось в пищу, и отстегнул от стены кровать. Эти бытовые, домашние хлопоты окончательно привели его в чувство, лишь пошумливало в ушах да жгло ладони с полопавшимися пузырями. Он закрыл задние дверцы, кое-как, на живую нитку, выправил замок, для верности заложил на «кривой стартёр» — заводную рукоятку. Он боялся, что после каменного мешка у него появится боязнь замкнутого пространства, но близость зверя растворила опасения, и теперь хотелось обезопасить себя этим пространством. Привычное восприятие жизни возвращалось вместе с чудовищным, зверским голодом. Сдерживаясь, он положил на стол сухари, поставил бутылку водки и выбрал банку поцелее — завтра нужно провести ревизию и выбросить все, в которые попал воздух, иначе отравление обеспечено. Из рюкзака вынул фляжку с водой из подземного озера, нож и стал вскрывать консервы…

То, что он увидел на банке, на какое-то время притупило даже чувство голода. На крышке был чёткий отпечаток зубов, только не медвежьих, а человеческих, которые нельзя ни с чем спутать. Он сорвал этикетку — на боку виднелись следы зубов нижней челюсти. Русинов включил фонарь и рассмотрел жесть в косом свете: сомнений не было — банку грыз человек! Он перебрал в коробке все более или менее целые банки и на семи обнаружил те же следы.

Ровные углубления передних зубов, чуть глубже — клыки и почти прямая и мелкая цепочка нижних…

Он подтянул к себе карабин, проверил патроны в магазине, один загнал в ствол и поставил на предохранитель. Потом попробовал сам укусить банку, сдавил челюстями со всей силы — следы остались едва заметные…

Кто это? Зямщиц? Или… снежный человек? Как же сразу не пришло в голову — зверь не унесёт плакаты с эротическими снимками!

Но кто же тогда снял трамблёр с проводами? Ведь открутил гайки, значит, лазил в инструментальный ящик, брал ключи… И не тронул водку?! Сумасшедший, невменяемый Зямщиц не станет выводить из строя машину, причём профессионально, со знанием дела. Снежный человек, если это не плод романтической фантазии, тоже… Или здесь побывали люди и в здравом рассудке, и в больном, и ещё с сознанием вообще не сформировавшимся?

В любом случае кто запирал дверь, тот и снимал трамблёр.

Он потушил в салоне свет — сидишь, как на эстраде! — и, озираясь в тёмные окна, стал есть. Водку выпил прямо из горлышка, полбутылки, — не заметил, что много. Хмель ударил в голову почти мгновенно. И сразу стало наплевать на медведя, на Зямщица, на снежного человека и на того, кто в здравом рассудке и трезвой памяти охотился за ним, как за хищным зверем. На ощупь он достал банки, вскрывал их ножом и ел вволю, ложкой, не жалея и не смакуя. Потом напился воды из недр Кошгары, обнял карабин и мгновенно заснул.

И спал без сновидений, без зрительных и слуховых галлюцинаций, как только что народившийся на свет и ещё не познавший окружающего мира.

Проснулся же на рассвете оттого, что качалась машина и стучала, выгибаясь, заводная рукоятка в дверце. Кто-то невидимый с невероятной силой рвал её, шумно переводя дыхание. Занавески на окнах пропускали слабый утренний свет. Русинов снял карабин с предохранителя, осторожно встал и отодвинул стволом занавеску на стекле задней дверцы…

В полуметре за окном различил лишь вздыбленную копну шерсти (или волос?) на опущенной голове, чёрную, мохнатую руку и такое же плечо. Это чудовище со зверской упрямостью выламывало дверцу!

«Летающие тарелки» можно было запускать с помощью лазера. Но чтобы сыграть такую силу, нужно было её иметь…

Русинов резко отдёрнул занавеску — существо было человекообразное! Из шерстяного лица проглядывали лишь глаза, чистый нос и высокий лоб, прикрытый волосами. Обнажённое тело было покрыто редким курчавым волосом, с головы до пят!

Взгляды их встретились! Существо отпрыгнуло от дверцы, послышалось сдавленное, угрожающее рычание. Атлетические плечи и руки налились бугристыми мышцами, проступающими сквозь шерсть…

Русинов выстрелил в стекло, поверх головы чудовища. Колыхнулись лапы пихт, и всё исчезло. Через мгновение ему показалось, что там и не было никого! Он встряхнул головой: что это? Галлюцинации? Сон? Нет же, заводная рукоятка в дверце дёрнулась! Он облегчённо вздохнул. Значит, с сознанием всё в порядке…

Теперь надо ждать — вернётся или нет? Наверняка это существо вело дневной образ жизни, значит, приходило сюда вчера утром и сегодня явилось по старой памяти — к пище. Съесть банок пятнадцать тушёнки, выпить десять сгущёнки — надо иметь приличный желудок. Скорее всего, боится выстрелов! Потому что, увидев Русинова через стекло, встал в боевую позу. Вот тебе и снежный человек! Не домысел, не фантазия ищущих остренького людей.

Он отдёрнул все занавески и около часа сидел в салоне с карабином наготове. За хребтом уже взошло солнце, но туман по эту сторону заслонил и гасил его лучи. Надо было собираться в дорогу. Сидеть и охранять тут машину с остатками продуктов нет смысла. Он затянул в рюкзаке дыру проволокой, отобрал и сложил все целые банки с консервами — восемнадцать штук, сунул пакет с сухарями, несколько пачек чая, весь запас патронов и две бутылки спирта. Оставшиеся неиспорченные продукты утолкал в инструментальный ящик, а целую коробку измятых и пробитых банок положил возле открытой настежь задней дверцы. Пусть приходит и доедает спокойно и не доламывает машину. Потом он достал обе части карты «перекрёстков», одну спрятал под обшивку в салоне, а другую, на промасленной бумаге, в масляном фильтре грубой очистки. Кровать с расстеленной на ней палаткой он снова пристегнул к стене и, вставив дополнительный болт, прикрутил ключом. С собой взял лишь спальный мешок и полотнище полиэтиленовой плёнки.

Дверцы в кабину тоже на всякий случай оставил открытыми, чтобы не создавать трудности снежному человеку. А то ведь, разозлившись, повырывает с мясом и перебьёт всё на свете…

Уходил как в Кошгару — оглянулся лишь раз и пошёл вперёд, посматривая по сторонам и держа карабин наготове. Солнце наконец прорвало, прожгло туманную завесу и теперь приятно согревало левую сторону лица: после ночного дождя было прохладно, и густые молодые пихтачи у дороги знобко посверкивали влагой. Он давно не делал длительных марш-бросков — в Институте с места на место перебрасывали вертолётами, которые предоставлялись по первому требованию из гражданской и военной авиации. Пешие переходы обычно делали, когда шли с рекогносцировкой местности, где надо посмотреть и пощупать каждую пядь земли.

На первых километрах Русинов разогрелся, перепотел и, когда мышцы освободились от лишней влаги, почувствовал их упругость и силу. Правда, на этих километрах, озираясь, натёр себе шею о воротник куртки. Снежный человек не появился. Возможно, по природе он был не агрессивен и нападал лишь в крайних случаях, когда сталкивался нос к носу с противником, как случилось утром. Это уже было хорошо: мог ведь и отомстить за захват им найденной пищи. Откуда ему знать, чья машина?..

И так незаметно перейдя в своих размышлениях к хранителям, к хозяевам положения в этом регионе Урала, он уже не мог больше оторваться от них. Неразумная часть природы, выпавшее звено в эволюции человека либо его тупиковая ветвь сейчас интересовали его меньше, поскольку в этом мире были вещи более загадочные. Незримо, неприметно для стороннего глаза существовали разумные, цивилизованные люди, объединённые необъяснимой целью — хранить сокровища. Эдакие скупые рыцари, стерегущие своё добро и обладающие странной притягательной силой, если к ним уходит экспедиция Пилицина в полном или неполном составе, уходит молодая девушка Лариса — дочь Андрея Петухова, профессиональные разедчики-нелегалы. Из каких недр появился и куда потом пропал Данила-мастер, спасший девочку Ингу Чурбанову и пообещавший через одиннадцать лет взять её в жёны, да ещё спросить на это разрешение у Хозяйки Медной горы? Вот тебе и сказка. Откуда взялось предание о Хозяйке? Сочинил Бажов или опирался на легенды, существовавшие у жителей Урала? А легенды как всякое вещество земли: ничто не берётся из ничего и не исчезает бесследно. Валькирия и Карна — одно и то же лицо. Карна и Хозяйка Медной горы одно и то же? Если да, то она — главная хранительница сокровищ и всё ей подчинено здесь. Во что бы то ни стало нужно встретиться с Данилой-мастером! Он, рисующий знаки жизни и смерти, должен привести его к истине. Авега и Варга — старые хранители, старцы, монахи, закомплексованные люди… Данила же молод и романтичен. Только бы пришла Инга! Только бы не забыла сказку!

Все эти мысли — повторение или продолжение тех, что пришли к нему в каменном мешке, сейчас, при свете солнца, — не казались ему смешными или вздорными. Наоборот, они как бы подсказывали дальнейший путь — только через контакт с людьми, связанными друг с другом таинственными нитями, только через тех, кого он мысленно назвал хранителями «сокровищ Вар-Вар». Карта «перекрёстков Путей» и даже магический кристалл КХ-45 теперь казались инструментами грубыми и примитивными. Можно установить на местности все астральные точки и не найти на них ровным счётом ничего, кроме пусковых ракетных шахт, моренных мёртвых отложений, которые разъели, перетёрли в вязкую глину весь культурный слой. И даже развалы отёсанных камней — остатки Ра-образных арийских городов — мало что дадут. А вот нефритовая обезьянка, вынырнувшая из глубины тысячелетий, может быть паролем, ключом во владения Валькирии — Карны — Хозяйки Медной горы.

Первую ночь он провёл на повороте среди старого лесоповала. По давней привычке он стремился пройти большие отрезки пути на свежих силах и потому двигался, пока различал под ногами волок со следами своих колёс. На следующий день оставался кусок поменьше — километров двадцать пять, и ночёвка предполагалась у серогонов. Правда, и дорога была совсем иная, по волоку сильно не разбежишься. Русинов вышел на восходе солнца и уже не вертел головой: снежный человек наверняка завтракал оставшейся тушёнкой в разбитых банках.

Он не хотел ночевать у серогонов, чтобы избежать каких-либо неожиданностей, которые ему уже надоели, однако намеревался, явившись вечером, застать их в полном сборе и посмотреть на них. Имеющий паспорт мужичок, официальное лицо на химподсочке, — ещё не показатель в этой странной общине. Интереснее те, что не имели документов. Авега тоже оказался без единой бумажки в карманах…

Километра за полтора от барака Русинова встретила собака. Было ещё достаточно светло, чтобы разглядеть породу — чистокровная немецкая овчарка с классическим экстерьером. Она молча стала на дороге, потянула носом и застыла, поджидая человека. В прошлый раз он у серогонов и лая-то не слышал. Русинов приблизился к ней метров на десять и ласково поманил.

— Иди ко мне, — похлопал по ноге. — Ну, сюда, ко мне!

Собака чуть приложила уши. Русинов сделал несколько шагов вперёд, овчарка угрожающе заворчала и несколько раз гулко пролаяла. И в тот же миг ей отозвалось с десяток голосов — свора собак охраняла барак! На всякий случай он потянул из-за плеч карабин. Собака сделала предупредительный бросок вперёд и по-волчьи, молча ощерилась. Между тем из бора, за крайними соснами которого стоял ночной мрак, с лаем вылетели ещё две овчарки, и все три теперь с ходу пошли в атаку. Русинов попятился к огромной сосне и стал к ней спиной. Собаки держали дистанцию метра в три — расстояние прыжка, но пока лишь «травили», — облаивали, лишая его движения. Он отказался от карабина — в случае чего такого пса одним выстрелом не завалишь — мал калибр, надо искать общий язык. Он без резких движений сполз спиной по сосне и сел на корточки.

— Хватит, мужики, — добродушно предложил он. — Не то и я лаять начну. Чего ругаетесь? Руки пустые! Во! Я мирный человек, вашего хозяина не трону. Мы с ним знакомы.

Овчарки даже темпа не сбавили, хотя лай был предупреждающим, дежурным. Русинов достал сухарь, разломил его на три части и бросил собакам.

— Вот, взятка вам, охраннички! Что же мне, под сосной ночевать? — Хлеб остался нетронутым, даже не понюхали, не отвлеклись — службу знали крепко…

Сумерки сгущались быстро, ночь спускалась на эту землю не с неба, а выходила из древнего бора. Прошло минут пятнадцать, прежде чем на дороге появился знакомый серогон с ружьём наперевес. Шёл крадучись, мягко, вглядываясь в сумрак, — заметить Русинова под сосной было трудно.

— Эй, хозяин, — окликнул его Русинов, когда оставалось метров пятьдесят. — Выручай, прижали!

Мужичок расслабился, закинул двустволку за плечо и рассмеялся:

— Я-то думал — зверь!

В этот миг Русинов увидел сбоку от себя неподвижную человеческую фигуру возле сосны, в противоположной от серогона стороне. Мужичок-чифирист шёл с прикрытием, причём брали сразу в ножницы. Отвлекая на себя внимание, серогон громко хохотал, свистел собакам и хлопал себя по ляжкам:

— Как на зверя лают! Думаю, мяска похаваем! Свежатины!

Человек у сосны бесшумно развернулся и скрылся в темноте. В последний момент Русинов явственно различил у него в руке чёрный силуэт автомата «АКМ». Ребята в бараке жили серьёзные!

Собаки отошли к серогону и продолжали лаять.

— Харе! — рявкнул им мужичок. — Вали на хазу!

Похоже, овчарки признавали только жаргон, послушно смолкли, и две из них тотчас скрылись в бору. Одна же легла у обочины, зорко наблюдая за гостем. Выучка была исключительной. С такой охраной не то что участковому переловить всех беглых, а и взводу милиции тут нечего делать.

— Не нашёл Кошгару? — спросил серогон, щеря беззубый рот. — Заблудился?

— Как же не нашёл? Нашёл! — сказал Русинов, отрываясь от сосны.

— И назад пришёл?

— Как видишь…

Серогон не поверил, засмеялся:

— Ладно тебе, нашёл… Не притирай уши! А что пешкодралом-то идёшь?

— Машина сломалась, — признался Русинов. — Иду одну запчасть искать.

— А-а, значит, не доехал, — определил серогон. — Ну, и слава Богу. Хоть живой остался. Чай-то несёшь?

— Несу.

— Чай есть — дело будет! — обрадовался он и попросил шёпотом: — Дай пачку? Я где-нибудь тут притырю!

Русинов на ходу снял рюкзак, достал чай и подал серогону. Тот свернул в темноту, попыхтел — на дерево лазил, что ли? — и скоро догнал.

— Завтра чифирну! А много чаю несёшь!

— Мало, две пачки осталось, — Русинов развёл руками. — Не на машине, на себе несу.

— Ну ты в натуре! — возмутился серогон и побежал назад. Вернулся с чаем, сунул в руки. — Мог и больше взять, не тяжело… Я бы знаешь сколько мог его на себе унести? Полцентнера — делать нечего!

Серогоны были не причастны к исчезновению трамблёра, а значит, и не запирали его в каменном мешке. Иначе бы чай-то уж точно выгребли — не удержались.

— Зато у меня спирт есть с собой, — признался Русинов.

— А много?

— Две литровые бутылки.

— Эх, пим дырявый! — выругался он. — Ты чего ходишь так-то? Взял был больше — одна бутылка моя… а так не глотнёшь — усекут сразу, и отлить не во что. В другой раз пойдёшь — бери больше!

— Знаешь, брат, у меня же не магазин, — примирительно проговорил Русинов. — Знать бы, в городе больше купил.

— У тебя машина в руках!

Окончательно раздосадованный, серогон замолчал до самого барака. Там их встретили две взрослые овчарки и семь щенков месяцев четырёх, но молча, будто не хотели понапрасну поднимать тревоги, если хозяин и гость идут мирно.

У небольшого костерка сидели четверо мужиков, курили самосад и играли в карты. На Русинова глянули мельком и, кажется, без интереса. Никто не бежал и не прятался, наоборот, из барака вышел пятый и присел к огню.

— Вот, Паша, человека встретил, — доложил серогон, обращаясь сразу ко всем. — Это тот, который в Кошгару ехал…

Мужики молча двигали картами. Они были чем-то похожи друг на друга и непохожи одновременно. Все бородатые, пропахшие сосновой смолой, не хмурые, но сосредоточенные, и возрастом от тридцати до шестидесяти. Если они и были уголовниками, то не блатными, не уркаганами — воров в законе не заставишь серогонить, жить в жуткой убогости и скрываться в уральской тайге. Скорее всего, шофёры, — одним словом, из простолюдья, но каждый из них сидел в лагере, пережил неволю, конвой, мерзость скотского отношения к себе, ибо всё это обязательно оставляет печать на лице и личности человека, независимо от его интеллекта, прежних условий жизни и воспитания. Вот этим они были похожи. Русинов сразу отметил, что у двух пожилых, играющих в карты, лёгкая форма шизофрении — характерные навязчивые движения и гримасы. Один то и дело морщил лоб, другой стягивал нос набок и скалил чёрные от чифира зубы. Позже оказалось, что он просто глухонемой…

— Нашёл Кошгару? — наконец спросил Паша — мужик лет пятидесяти, с лицом аскетическим, костистым — больше похож на монаха-схимника, чем на уголовника. Если бы не глубоко посаженные, тяжёлые глаза и не карты в руках. его можно было бы представить только возле икон…

— Нашёл, — проронил Русинов. Он сидел возле костра и наблюдал за игрой, приглядываясь к серогонам.

— Посмотрел? — Паша, не в пример мужичку, не проявил никаких эмоций.

— Да, посмотрел, — уклончиво ответил Русинов. Паша сдал карты, разобрал свои в огромной и сухой пятерне.

— Лобан! — позвал он. — Ты куда человека отправил?

Лобаном звали знакомого Русинову серогона.

— Как куда? В Кошгару! — с готовностью и смешком откликнулся тот. — Проводил до трактора!

Паша вдруг бросил карты на чурку, используемую вместо стола, и наконец обернулся к Русинову. Взгляд был неприятный и какой-то замедленный: верующие люди говорят о таких — великий грешник. К тому же Русинову показалось, что это он был с автоматом у сосны…

— Как ехал? — спросил он.

— От трактора прямо по волоку, — объяснил Русинов. — Вышел на старую дорогу и свернул налево. Ну, и до конца по ней. Там — гора, воронка в основании…

— Внутри был?

— Конечно, был, — видимо, этот допрос был очень важен для Паши. — Взорванная штольня, завалы. Потом ракетная шахта, тоже взорванная. Командный пункт целый, из него идёт квершлаг в подземную полость.

— У тебя выпить есть? — вдруг спросил Паша. Русинов достал бутылку спирта, поставил на чурку. Мужики побросали карты, молча и выжидательно замерли, поглядывая то на Пашу, то на выпивку. Лобан мгновенно кинулся в барак, принёс кружки, стаканы и свежевыпеченный, ещё тёплый хлеб. Русинов спохватился и выставил пару банок тушёнки. Паша молча открыл бутылку, налил себе и Русинову, подал стакан. Остальные сидели, не смея сделать ни единого движения: атаман Паша держал общество в кулаке. Лишь «шестёрка» Лобан суетился, вскрывая тушёнку и нарезая хлеб.

Паша выпил в одиночку, мол, ты как хочешь, и, не закусывая, посидел минуту, выдыхая воздух через нос. Русинов тоже глотнул спирту, запил водой из фляжки и с удовольствием стал есть свежий хлеб.

— Что же он, сука, сказал — радиация? — неведомо кого спросил Паша.

— Нет радиации, — подтвердил Русинов. — Я замерял, прибор есть.

Атаман словно и не услышал, сидел, как Стенька Разин, погруженный в свои думы. Молчал и Русинов, соблюдая правила, установленные в общине. Паша наконец зашевелился, плеснул себе спирту, выпил.

— Людей не встречал?

— Людей не встречал, — его словами проговорил Русинов, выдержав паузу. — Человекообразное существо встречал. Запас продуктов у меня позорил, дверцы выломал в машине…

— Это он может, — проронил Паша и посоветовал: — Дверцы не запирай. А на продуктах напиши — «яд».

— Он что, читать умеет? — осторожно спросил Русинов.

— Умеет, — не желая говорить на эту тему, вымолвил атаман. — А людей, говоришь, не было? Чего же тогда вертолёт летал?

— Не знаю… Может, и были люди. — Паша кого-то ждал или опасался. — У меня трамблёр сняли, пока я в Кошгару ходил.

Он решил не говорить о своём заточении, если спросят.

— Сняли? — вдруг заинтересовался атаман, глядя Русинову в глаза. — Ты сам-то здесь никому не навредил?

— Нет… Не было.

— Значит, помешал кому-то, — определённо заявил он и окликнул Лобана. Тот вмиг оказался перед Пашей, косил глаз на бутылку.

— Что, Паша?

— С утра запряги, отвези человека, — вяло проронил атаман. — И сразу назад.

— Понял, Паша!

Атаман поднялся, расплескав по глотку спирту в стаканы и кружки, бутылку завинтил пробкой и двинулся к бараку.

— Ты, парень, в барак не ходи ночевать, — на ходу сказал он. — Срамно у нас там… Спалить бы его да новый срубить… Ночуй на улице, тепло…

Утром Русинова разбудил Лобан. Запряжённая телега на резиновом ходу стояла рядом. Серогон старался вовсю, и больше из желания получить чаю, чем угодить атаману. Всю дорогу до Дия погонял лошадку и лепил себе имидж крутого бродяги, на чём свет костеря Пашу. То, что атаман выпил с Русиновым, делало последнего как бы своим человеком в общине. Природу доверия объяснить было трудно: не из-за того же, что чаю не пожалел? Но, видимо, Лобан понимал, перед кем развязывает язык, или не понимал вообще ничего, будучи по природе просто болтливым человеком. Между прочим, он сообщил, что Паша в молодости был лётчиком и летал на самолёте «Ан-2» в городе Новосибирске. Так вот, будто он женился и попалась ему жуткая тёща. Стала она живьём поедать Пашу и свою дочку за то, что пошла замуж за балбеса, который не может ничего в жизни. И тогда Паша доказал, что может: поднялся без разрешения один на самолёте, полетел в город, отыскал тёщин дом и спикировал в окна её квартиры. Но немного промахнулся и угодил этажом ниже. Хорошо, никого не убил, и тёща осталась жива, и сам отделался лишь переломом и десятью годами срока. А его самолёт с полгода торчал из тёщиного дома, и это видел весь город и гордился Пашей, потому что он самый рисковый мужик. Чувствовалось, и Лобан им гордится и ставит себя где-то рядом с Пашей, вроде заместитель по дипломатической части. Может, потому он и ругал его за то, что атаман нынешней зимой сдал всю живицу каким-то перекупщикам всего за шесть «стволов». И денег оставил лишь на жратву, и ни копейки — на чай. А он же, Лобан, ответственный на химподсочке, но Паша даже не посоветовался, когда брал «стволы» и патроны к ним. Да ещё, гад, заказал гранатомёт! На эти деньги можно купить полтонны чаю! Так что и нынешним летом они зря обдирают сосны и точат живицу. Всё опять даром уйдёт. А эти шустрые фраера за живицу готовы пушку притаранить, потому что отправляют в Японию, а «стволы» воруют где-то. На халяву такие бабки делают! А Пашу, видите ли, вертолёты раздражают!

Русинов слушал его и мрачно думал, что в России дозревает ещё один атаман — Паша Зайцев. Фамилия звучала несерьёзно, не внушительно, но это только пока. Ведь и над фамилией «Разин» когда-то, возможно, смеялись, потому что она происходила от прозвища «Разя» — в буквальном смысле человек, смотрящий на солнце с открытым ртом. Раззява, одним словом…

Найти трамблёр, даже старенький, в Дие оказалось невозможно. Русинов отдал весь чай Лобану и распрощался.

— Эх, не отпускай меня! — вдруг попросил тот. — Я могу и до Гадьи тебя подбросить. Паше скажешь потом, что задержал, и всё. Паша тебя уважает.

— Скажи, за что? — прямо спросил Русинов.

— Ничего себе! — изумился Лобан. — Ты же в Кошгару ходил!

И понукнул притомленного коня.

Через два часа совсем стемнело — ехали целый день, и Русинов уж намеревался готовить ночлег рядом с просёлком, в надежде поймать попутную машину утром. Но едва нашёл приличную площадку, как увидел светящиеся фары и грохот лесовоза на ухабах.

В Гадью он приехал глубокой ночью и сразу же пошёл к больнице. Тёмные окна, замок на двери — видимо, летом гадьинским жителям болеть было некогда… Он спрятал под крыльцом рюкзак и карабин и налегке отправился к дому Ольги. Возле красивых крытых ворот сначала различил белую скамеечку, а потом тёмный силуэт своей машины!

Не поверил, под лай просыпающихся собак подошёл ближе — московские номера и задняя дверца завязана на проволоку…

18

Взрыв остался «незамеченным» в Красновишерске — официально утверждали, что взорвался газовый баллон, — но глубоко потряс шведскую сторону фирмы «Валькирия». Он оказался такой иллюстрацией к словам и речам Ивана Сергеевича, что ему уже больше не задавали вопросов. Эксперты установили, что в застеклённую нишу над парадными дверями был заложен фугасный артиллерийский снаряд 152-миллиметрового орудия с часовым взрывателем. Двери вырвало и отбросило на противоположную сторону улицы, в соседних домах вылетели стёкла, камнем и осколками повредило три автомобиля, и лишь по счастливой случайности, как принято говорить в таких случаях, никто не пострадал. Швейцар-охранник в этот момент отлучился в комнату дежурных выпить кофе…

Неожиданным образом Савельев помог Ивану Сергеевичу, поднял его авторитет на такую высоту, что с ним начал разговаривать молчаливый швед. Это событие стало признаком полного доверия. Однако как бы ни подкрадывался Иван Сергеевич, как бы ни придумывал и ни обставлял причинные стороны своих вопросов, узнать, кто конкретно финансирует «Валькирию», не удалось. Кто платит деньги и заказывает музыку, являлось тайной, сравнимой разве что с тайной самих «сокровищ Вар-Вар».

Особняк в тот же день обнесли высоким строительным забором, и охрану переместили в образовавшийся широкий двор. А снаружи был выставлен круглосуточный милицейский пост, как возле посольства. Несколько дней после взрыва Иван Сергеевич был предоставлен самому себе, и лишь трижды в день, согласно правилам содержания в «гостинице», к нему входила Августа с сервировочной тележкой; в четвёртый же раз являлась неофициально, вечером, чтобы поплакать в жилетку и поделиться своими сомнениями — стоит ли дальше оставаться в России? Впрочем, эта дилемма стояла перед всей шведской стороной, хотя об этом никто не упоминал в разговорах. Вечером же Иван Сергеевич выходил с Августой на прогулку, при обязательном негласном сопровождении охранника-шведа. Мир перемещался самым невероятным и непредсказуемым образом: русский полковник гулял под ручку с полькой, а присматривал за ними швед. Милицейский сержант на посту возле особняка таращил глаза, неуверенно козырял и делал движение, словно собирался поклониться. Если бы Ивану Сергеевичу сказали об этом несколько лет назад, он просто бы воспринял такую ситуацию как анекдот. За всю жизнь он ни разу не пересекал родной границы — не пускали даже в соцстраны, а самое поразительное состояло в том, что подписка о неразглашении государственных секретов, данная им при увольнении из Института, действовала до сих пор. И по этой причине его не выпускали из России! Когда он собирался покупать машину и узнал, что очень дёшево это можно сделать в Финляндии, ему не дали заграничного паспорта.

Привыкший жить под чьим-нибудь надзором и присмотром, Иван Сергеевич не особенно-то обращал внимание на шведа-«топтуна» и относился к нему брезгливо. У того, конечно, была задача не только охранять «объект» от нападения савельевской команды, но и приглядывать за поведением, и потому, когда к ним на скамеечку в сквере подсел какой-то паренёк с зонтиком, швед немедленно развалился наискосок через дорожку на такой же скамейке. Паренёк понял, что Иван Сергеевич находится под бдительной двойной охраной — нежная Августа сидела слева, прислонившись головой к его плечу, — повертел зонтик, пострелял глазом и ушёл. Вроде бы не касался ни одежды, да и сидел далековато, однако у себя в номере Иван Сергеевич обнаружил в кармане кителя визитную карточку с именем какого-то Юрия Воронова, его рабочим и домашним телефонами. Таким образом, ему предлагали позвонить и установить с кем-то контакт. Иван Сергеевич сразу подумал — уж не от Мамонта ли весточка? Не он ли, узнав обстановку, пытается прорваться к нему?

Позвонить из номера он побоялся, поэтому, улучив момент, когда Августа занималась на кухне, забрался в её комнату в левом крыле особняка и набрал номер телефона. Ответил женский голос.

— Я получил визитную карточку Воронова, — сказал в трубку Иван Сергеевич.

— Нам нужно встретиться, — сказала женщина. — Очень срочно.

— С незнакомыми женщинами не встречаюсь, — ухмыльнулся ленивый кот.

— Вам будет интересно со мной, — многообещающе проговорила она. — У нас есть общие знакомые.

— Как вас зовут?

— Карна!

Он уже почти не сомневался, что это от Мамонта. Про себя отметил, что Русинов делает правильно, не вступая с ним в контакт напрямую.

— Мне это очень трудно сделать. Рядом со мной всегда очаровательная женщина…

— Я знаю, — перебила незнакомка. — Видела на улице. Поэтому приду сама. До встречи.

Иван Сергеевич не успел спросить, куда она придёт и как, а перезванивать было нельзя и задерживаться в комнате Августы — тоже. Лезть к нему в номер через эшелонированную охрану — бессмысленное дело, хотя можно обеспечить алиби: к иностранцам часто лазают девушки и без всяких приглашений. В ожидании этой встречи он волновался, как перед первым свиданием, а не зная его часа, маялся от неведения. Ночью лежал и прислушивался ко всем звукам в здании и за окном. Утром, после завтрака. Августа предупредила, что в его номере сегодня будут делать ремонт — штукатурить трещины, образовавшиеся от разрыва снаряда. Строители на следующий же день после теракта начали устранять его последствия: бытовые дела в фирме шли блестяще.

А безделье уже наскучило Ивану Сергеевичу. Шведы в полном составе два дня консультировались по телефонам, а затем вообще вылетели в Москву. Оставался один переводчик, который ничего не решал, не предпринимал и сидел в особняке как связист. Ну и конечно, усиленная служба безопасности. На очередной прогулке Иван Сергеевич купил в букинистическом магазине книгу Анатолия Буйлова «Тигроловы» и, лёжа на плавающем диване, изучал, как надо отлавливать тигров. Шведы опасались покушения на Афанасьева и советовали до их возвращения из Москвы как можно меньше выходить в город. Да и сам Иван Сергеевич чувствовал, что дело одним предупредительным взрывом не кончится. Савельев мог в любую минуту перейти к более решительным действиям. Фирма «Валькирия», создав из бывшего руководителя и его людей неуправляемого и непредсказуемого монстра, теперь сама не знала, как его укротить. Наверняка московская командировка шведам потребовалась именно для этого. Надо было объявить Савельева вне закона, и лишь после этого российские власти и карательные органы взялись бы за его обезвреживание.

Иван Сергеевич лежал в зале на диване и читал, когда рабочие содрали ковры в спальне и начали стаскивать туда вёдра с раствором, известью, краской, вносить стремянки и инструменты. Он и не заметил, когда все ушли и осталась какая-то баба в заляпанной спецодежде.

— Это я, Иван Сергеевич, — вдруг сказала она. — Вы со мной говорили по телефону.

Для Мамонта такой способ связи, такая операция были бы слишком профессиональными. Иван Сергеевич считал его недотёпой в области конспирации.

— Слушаю вас, — холодновато ответил он.

— Только спокойно, Иван Сергеевич, — предупредила малярша. — Я говорю с вами по поручению Савельева.

Это была дерзость в высшем смысле — взорвать особняк, а потом наняться и ремонтировать его. И спокойно разгуливать по его коридорам и комнатам. Но он тут же отметил, что это работа не самого Савельева, а тех профессионалов — бывших офицеров КГБ и «нелегалов», которые ему служили. И работа прекрасная!

— Как там поживает мой ученик? — спокойно поинтересовался он.

— Он просит с вами встречи, — сообщила малярша. — Встреча очень важная в первую очередь для вас, Иван Сергеевич. Вы должны договориться о некоторых совместных действиях.

— Я не хочу иметь с ним никаких дел! — отрезал Иван Сергеевич. — Передайте ему, что он… негодяй.

Он резко сменил формулировку, ибо хотелось сказать: террорист и подонок, однако вспомнил, что взрыв оказал ему, Ивану Сергеевичу, неоценимую услугу.

Малярша профессионально расшивала мастерком трещину на стене.

— Вам придётся с ним встретиться… В противном случае не будет гарантии безопасности Мамонта.

Ну да! Это самый простой способ вынудить Ивана Сергеевича на переговоры. Мамонт в горах действительно савельевский заложник.

— Если тронете Мамонта — Савельева найду под землёй и расстреляю лично, — без эмоций предупредил он.

— Иван Сергеевич, вы недооцениваете своего ученика, — проговорила малярша, занимаясь делом. — Тем более вам необходимо встретиться. Итак, где удобнее будет для вас? Здесь? Или на нейтральной территории?

Он уже не удивлялся тому, что Савельев может набраться наглости и залезть в шведский особняк. Он чувствовал себя хозяином положения и мог сделать это из самоутверждения. Бывший руководитель фирмы замышлял какую-то авантюру и пытался втянуть, использовать в своей игре Афанасьева. Надо было соглашаться на встречу, хотя бы для того, чтобы выяснить, что Савельев затевает.

— На нейтральной территории, — сказал Иван Сергеевич.

— Всё, спасибо, — просто сказала малярша и тихонько запела, сбивая мастерком старую побелку.

Иван Сергеевич вышел из номера и отправился искать Августу. По коридорам шастали рабочие, что-то носили, долбили, скребли и красили. Малярша была наверняка не единственным человеком Савельева в этой бригаде, и можно было представить, каким ремонтом они тут занимаются. Правда, шведские молодцы тоже бродили по коридорам, но были на вид скучны и ленивы. Он разыскал Августу на кухне и попросился к ней на квартиру, пока у него заделывают трещины.

— О да! — воскликнула она. — Я провожу!

Левое крыло никак не пострадало от взрыва, и потому в коридоре было пусто… Здесь жила обслуга и охрана, было тихо и не так роскошно, как в «маленькой гостинице». Здесь можно было спокойно посидеть и подумать. Для отвода глаз Иван Сергеевич прихватил с собой книгу «Тигроловы», но этот сигнал — желание тихого, одинокого чтения — оказался «незамеченным» чуткой и предупредительной Августой. Она прочитала название книги и воскликнула своё торжественное:

— О да! Тигроловы! Когда я была в Индии — принимала участие в охоте на тигра!

Это было неожиданным откровением.

— Ты ездила в Индию на сафари?

— О нет! — смутилась она. — Я находилась в командировке… Хочешь, покажу тебе слайды с этой охоты?

Она решила поразвлекать его, и Иван Сергеевич не нашёл причины отказаться. Августа достала целую коробку слайдов и высыпала их на кровать.

— Смотри! — Она глядела на свет запечатанные в полиэтилен слайды. — Вот! Это я над поверженным тигром!

Качество слайдов было хорошим, но без проектора разглядеть мелкое изображение было мудрено.

— Нет, давай смотреть сначала! — решила она и перебрала слайды. — Здесь мы отправляемся на слонах в джунгли Бенгалии. На втором слоне еду я!

«Куда мне до неё? Она была в Париже…» — пропел про себя Иван Сергеевич. На втором слоне в самом деле сидела Августа в каком-то невероятно пёстром индийском наряде. По крайней мере, была женщина, очень похожая на неё…

— Смотри, тут крупный план! — Она подала ещё один слайд.

Изображение было пёстрым от пятен солнца, пробивающего кроны густых зарослей, на лице Августы лежали пурпурные тени.

— О да! — спохватилась Августа. — Плохо видно! Знаешь, слайды лучше всего смотреть лёжа, на фоне потолка! Попробуй.

Она легла на широченную кровать, скинув туфли. Он попробовал — в самом деле, намного лучше. Краски сразу обрели свои цвета, и он увидел Августу, сидящую между слоновьих ушей, потом стреляющую из длинного ружья в невидимую цель. Она подавала ему слайды. Иван Сергеевич брал их, касаясь её пальцев, и всё больше ощущал себя поверженным тигром. В очередной раз он протянул руку и почувствовал под ладонью её лицо…

Ленивому коту, каким он считал себя, нравились инициативные женщины, которые умели взрывать и пробуждать его чувства.

Через мгновение он осознал, что для него создана не только эта привораживающая помада на приоткрытых губах, а вся она, до кончиков волос, до ногтей, то царапающих, то вдруг пропадающих, — всё как в лапах тигрицы…

А вечером, как всегда, они отправились на прогулку. Вечер был тихий, жаркий — земля отдавала тепло, и это состояние природы Ивану Сергеевичу напоминало Индию, хотя он никогда её не видел…

Они вышли на Вишеру, и Августа неожиданно зашептала:

— Хочу покататься на лодке! Пойдём, я знаю, где лодочная станция. Только знаешь, давай отвяжемся от этого?

Она кивнула назад. Ничего не подозревающий швед-«топтун» зорко поглядывал по сторонам и в любой момент готов был, как и положено, защитить своим телом и газовым револьвером 45-го калибра охраняемый «объект».

— Как же мы от него отвяжемся? — усомнился Иван Сергеевич. — Смотри, как зарплату отрабатывает…

— Но не брать же его к нам в лодку! — прошептала Августа, намекая на интимные отношения, которые могут произойти. — Мы сейчас его обманем!

Неизвестно, где её учили уходить от наблюдения, но сделала она это превосходно. Сама натолкнулась на прохожего парня, затем, будто бы падая, закричала. Иван Сергеевич понял её замысел, подыграл — отпихнул парня и подхватил Августу. Телохранитель расслабился от безделья и припоздал подставить свою грудь, а когда ринулся в бой, налетел на кулак парня, видимо посчитавшего весь спектакль обыкновенным нападением. Что было дальше, они не видели, потому что неслись по закоулкам, взявшись за руки.

Иван Сергеевич промолчал по поводу её странного искусства; она же, довольная и счастливая, тянула его по каким-то улицам к лодочной прокатной станции.

Иван Сергеевич сел на вёсла маленькой шлюпки, Августа — к рулю.

— Хочу к берегу! — показала она пальцем куда-то вперёд. Он сбросил китель, фуражку, поплевал на ладони и по старой морской выучке стал грести мощно и размеренно. Ивану Сергеевичу было приятно показывать ей свою силу и удаль, а она, оценивая это, смотрела восхищённо и преданно. Здесь, в лодке, без охраны и всяких условностей, ему показалось, что он впервые видит её настоящую суть. Августе, как всем женщинам мира, хотелось видеть рядом надёжного и сильного мужчину, хотелось быть весёлой, бездумной и свободной от не свойственного её существу двуличия, обмана, ежеминутной игры. И чтобы продлить это её состояние, он готов был гнать шлюпчонку хоть на край света…

Однако же при всём этом она любила править!

Когда лодка уткнулась в берег и он наконец развернулся — сидел лицом к Августе, — то увидел красивый пологий скат к воде, усеянный пенным морем ромашки.

«А нарву-ка я ей цветов! — решил он, заражаясь дурашливой энергией. — Много! Охапку!»

— О, Ваня! — воскликнула Августа. — Посмотри!

— Вижу! — сказал он и выскочил из шлюпки. — Сейчас!

— Нет, посмотри сюда! — Она указывала рукой на ивняк у воды.

Иван Сергеевич на мгновение замер: под кустами сидел Савельев и будто бы загорал, откинувшись назад. В плавках, тёмных очках, с большим золотым крестом на шее — эдакий прохлаждающийся бездельник. Иван Сергеевич медленно перевёл взгляд на Августу. Она сидела как ни в чём не бывало, невинно улыбаясь, словно хотела сказать своё любимое — о да!

«Ну и стерва же!» — подумал он и не нашёл больше слов, чтобы выразить возмущение, недовольство, восторг и разочарование одновременно. Пистолет оставался в кителе, лежащем на сиденье лодки. А на берегу, кажется, больше никого не было, хотя в ромашках можно было положить незаметно целую роту.

— Иван Сергеевич! — воскликнул Савельев и снял очки. — Какая встреча!

Конечно же, они с Августой были знакомы, что Иван Сергеевич совершенно упустил из виду. Возможно, знакомы всяко, коли работали вместе чуть ли не два года…

— А, ученичок, — бросил Иван Сергеевич, резко подтягивая лодку на берег. Августа качнулась и уцепилась за руль. «Эх, утопить бы тебя!..» Она работала и на шведов и на Савельева! Но кому из них была преданна и служила — неизвестно…

«Так тебе и надо, — подумал о себе Иван Сергеевич. — Повязали тебя, как телёнка…»

Он подошёл к Савельеву, сдвинул ногой его одежду, брошенную на траву — лёгкая, без оружия, — и стал собирать ромашки. Нарвал аккуратный, без излишества, букет, всунул в середину ивовую розгу — что-то вроде икебаны! — и поднёс Августе.

— Примите, пани, в знак уважения и признания!

— О да! — восхитилась она. — Дзенкую!

— Я тоже дзенкую! — улыбаясь, проронил он и вернулся к Савельеву. Тот прихватил сигареты и показал рукой, приглашая пройтись по ромашкам.

— Ну, рассказывай, брат Савельев, кого ещё поджёг, подорвал? — со злой иронией начал Иван Сергеевич. — Кого на тот свет отправил?

— Не задирайся, Сергеич, — миролюбиво попросил тот. — Обстановка изменилась… Я приношу свои извинения за некоторые свои… грехи.

— Ни хрена себе грехи! — возмутился Иван Сергеевич. — Ладно, «Черёмуху» в окно запустил, прочихались. Но зачем машину Мамонта спалил? Знал, что не моя машина, и спалил!

— Потому и спалил, что Мамонта, — признался Савельев.

— Ага, значит, двух зайцев сразу? Думал, мы с Мамонтом сейчас лапы вверх и к тебе на поклон?

— Могу тебе сейчас же отдать деньги за машину или завтра новую «Волгу» подгоню, — деловито предложил он, недовольный течением разговора. — Как хочешь. Документы будут оформлены на Мамонта.

— Не мне — Мамонту отдашь! — Иван Сергеевич показал в горы. — Видали, благодетель! Подгонит он…

— Сергеич, ты же не псих. Давай говорить спокойно.

— Да как с тобой говорить спокойно? Скажи спасибо, что я тебе ещё рожу не набил!

— Этого делать не надо, — со скрытой угрозой проговорил Савельев.

— Конечно! У тебя тут под каждой ромашкой пулемёты расставлены!

— Ладно, давай забудем, — Савельев остановился — отошли порядочно. — Я сделал глупость, прости.

— У тебя выше плеч вот этот отросток есть, — Иван Сергеевич постучал пальцем по савельевской голове. — Эта штука, чтобы думать!

Он отвернулся к реке. Августа купалась возле лодки, слышался её радостный, звенящий смех.

— Говори, зачем звал?

— Я знаю, что ты к буржуям ещё не нанялся, — сказал Савельев. — Но уже держишь их в руках. Они на тебя поставили. Не согласишься — начнут выкручивать руки. Ты ещё не испытывал, какие они подонки и сволочи.

— Ну конечно! — ругнулся Иван Сергеевич. — Выперли тебя и сволочами стали. А не выперли бы — пахал на них и радовался.

Савельев пропустил это мимо ушей, лишь паузу сделал, выжидая, когда успокоится собеседник.

— Соглашайся, Сергеич, — неожиданно предложил он. — Ставь любые свои условия и соглашайся. Они примут всё: доверяют тебе.

— О да! — передразнивая шведов, пропел Иван Сергеевич. — Что я слышу? А ты-то как же? Я ведь твоё место займу! Глядишь, они тебя простили бы и взяли назад. У них ситуация-то безвыходная.

— Мне они больше не нужны, — заявил Савельев, — Я и без них теперь обойдусь. По глупости сначала дёргаться стал, а потом…

«Так, понятно, — подумал Иван Сергеевич. — А потом понял, что сам силён, что Служба у тебя налажена, весь регион под контролем, люди к шведам не убежали. И даже Августу перевербовал!»

— Одним словом, нам шведов в России не надо! Они решили через толстый кошелёк руки погреть. А чего ради? Почему мы должны отдавать им то, что принадлежит нашему народу?

— Смотрите, какой патриот! — заметил Иван Сергеевич.

— Не смейся, Сергеич, — Савельев мотнул головой. — Я их ненавижу! Я им стану тут Александром Невским и Петром Первым! Я им такую Полтаву устрою!

— Ну и устраивай, а я-то тут при чём?

Савельев утихомирился, поняв, что перед своим учителем попусту хорохориться не следует.

— За шведами стоит правительство. У них там мощное лобби… Мне просто не дадут работать.

— А тебе и так не дадут работать, — заявил Иван Сергеевич. — Потому что ты — уголовник. Ты совершил террористический акт в отношении законно существующей фирмы и конкретных личностей. Пригонят сюда ОМОН, прочешут и выловят всех твоих людей.

— Ты же знаешь, что это невозможно, — проговорил Савельев не без гордости. — Мои люди — это призраки, тени. Их руками не пощупаешь, их нет в природе.

«Ну да, всех обеспечили документами прикрытия, у всех — легенда, — согласился Иван Сергеевич. — ОМОНа ты не боишься…»

— Допустим, не выловят… Но как ты собрался работать?

— Это уже мои дела, — уклонился он. — Для меня очень важно, чтобы ты сел в «Валькирию». Ты же старый халтурщик, у тебя получится хорошее руководство. И пока в правительстве есть люди, которым фирма выгодна, от неё всё равно не отвязаться. Шведы будут цепляться за Урал всеми силами. А денег у них!..

— Кстати, о деньгах, — ухватился Иван Сергеевич. — Скажи-ка мне, кто их финансирует?

— Не знаю, — откровенно признался Савельев. — Я сначала не интересовался… А когда пытался выяснить — уходят от ответа.

— А твой… человечек? — Иван Сергеевич кивнул на купающуюся Августу. — Не посмотрела в бумажках?

— В бумажках ничего не увидишь…

— Какой хоть капитал? Частный? Государственный?

— Не знаю, какой-то фонд. — Савельев развернулся, предлагая пойти в обратную сторону, — не хотел, чтобы слышала Августа. — Один раз краем уха слышал… Финансами занимается Джонован Фрич. А он как змея: ног нет, а ходит.

— Это такой молчаливый?

— Молчаливый, тихий, спокойный, как танк…

— Он что, не швед?

— Какой он швед — американец! А может, француз. На всех языках по телефону чешет… — Он обернулся к Ивану Сергеевичу. — Соглашайся, Сергеич, сам всё увидишь. Ты поопытнее меня…

— В результате я должен буду работать на тебя? — в упор спросил Иван Сергеевич. — На твою авантюру?

— Ты будешь работать на Россию!

— Знаешь, Савельев, давай без громких слов, — попросил он. — А то ты, как всякий неофит, святее папы римского.

— Ну, если хочешь — будем работать на одну идею, — поправился тот. — Каждый на своём месте.

— А на какую идею? Найти золотишко и поделить пополам?

— Ну что ты так примитивно обо мне судишь? — обиделся Савельев.

— Потому что ты примитивно поступаешь!

— Иногда это надо делать, Сергеич, — выразительно проговорил он. — А то мы вокруг да около, когда требуется проявить волю и совершить определённые, конкретные действия. Если бы я им о себе не напомнил, они бы долго тебя щупали, принюхивались: верить, не верить…

— Ну спасибо! — хмыкнул Иван Сергеевич. — Эх, Савельев, Савельев! Учил, учил тебя, да вижу, что зря. Ты самый обыкновенный авантюрист.

— Иван Сергеевич! — прищурился Савельев. — Признайся, ведь ты же меня халтурить учил? Я же не слепой, всё видел. Ты же нашёл библиотеку Ивана Грозного? Нашёл! Я когда пришёл в «Опричнину» и стал смотреть твои материалы, всё понял. На хрен искать её, на хрен целый сектор держать…

«Ах ты, стервец! — изумился про себя Иван Сергеевич. — Библиотеку вспомнил…»

— Ничего я не нашёл. Это всё домыслы!

— Да ладно, можешь не говорить, — отмахнулся Савельев. — Я ведь не об этом… А о том, что ты нашёл её самым авантюрным образом. Ты же ведь теорией не занимался в «Опричнине». Ты покопал архивы немного, с лозоходцами по Вологде походил, анализом позанимался — это что в отчётах есть. А на самом деле ты искал в другом месте и другими способами. Почему теперь меня заставляешь заниматься теорией? Пусть ею Мамонт занимается!

— Мамонт пусть занимается тем, чем занимается, — отчеканил Иван Сергеевич. — Я знаю, на что ты рассчитываешь. Ты хочешь чужими руками жар загрести. И шведы на то же ориентируются! Как всегда: один с сошкой — семеро с ложкой.

— Сергеич, давай так. Моя метода — это моя метода. А вы с Мамонтом делайте что хотите. — Савельев сорвал три ромашки, сложил вместе. — Только давайте все вместе, в одну дуду, в один букет. Без шведов, американцев, французов и всех прочих.

— Это ты меня взялся агитировать?

— Я хочу дело делать.

— Без специалистов, с одними кагэбэшниками и «нелегалами» ты на Урале ничего не сделаешь, — заключил Иван Сергеевич. — Служба у тебя хорошая, но кончатся деньги — и разбежится по другим авантюрам.

— Пусть это тебя не волнует, — поморщился Савельев. — Эти мои проблемы.

— Запомни, Савельев: арийские сокровища — это символ. Их может не существовать вообще.

— Нет уж, Сергеич, — усмехнулся тот. — Если за это дело взялся большой капитал — они существуют. Реально! В тоннах, в каратах! Они всю историю ждали горбачевской перестройки. И Наполеон собирался идти до Урала, и Гитлер.

— Ну что, желаю тебе успеха, — проговорил Иван Сергеевич. — Только есть две просьбы: убери своих людей от Мамонта — «тёлок» особенно, и не трогай его.

— Я смотрю, тебе мои «тёлки» нравятся, — ухмыльнулся Савельев. — А для друга пожалел!

Иван Сергеевич подошёл к нему вплотную:

— Эти твои… барышни работают на два фронта.

— И пусть работают, — легкомысленно согласился он. — Профессионалки, им надо на хлеб зарабатывать. А если выгодно для всех фронтов — пусть трудятся. Сейчас, Сергеич, ни одного шпиона не найдёшь, чтоб только на тебя работал. Но они все чётко представляют, по какой грани ходят, и великолепно знают конъюнктуру. Ты за Августу не беспокойся.

«Гад! — вдруг с ревностью подумал он. — Поди, и тебе слайды показывала…»

Савельев подмигнул и признался:

— Моя слабость. Люблю работать с женщинами. Они не предают.

— Работай, — проронил Иван Сергеевич и направился к лодке. Августа вышла из воды и теперь обсыхала под заходящим солнцем.

— Погоди, Сергеич… Ты же мне ничего не сказал. Ни да ни нет.

— Я, брат Савельев, никогда сразу не говорю.

— Знаю, ты старый темнила. Но всё-таки?

— О моём решении узнаешь, тебе есть через кого, — обронил он на ходу. — «Волгу» утром я найду возле будки милиционера. Желательно уже зарегистрированную, с номерами и без бомбы. На моё имя.

— Нет проблем, — заверил Савельев. — Но как ты объяснишь шведам?

— Как-нибудь…

Не останавливаясь, он разбежался и со всей силы вытолкнул лодку на стремнину. Августа уже сидела за рулём. Савельев скакал на одной ноге, натягивая брюки.

Иван Сергеевич сел за греби, но не притронулся к вёслам — смотрел на кормчую. И вдруг увидел перед собой ту, которую обрисовывал когда-то Савельеву, выдавая собственные вкусы за вкусы Мамонта.

«Почему ты такая стерва? — думал он, улыбаясь. — Что у тебя, денег не хватает, семья большая? Провалишься — разорвут на две части! И защитить некому будет, дура…»

— Греби, Ваня, — сказала Августа. — Не думай ни о чём.

Он молча взялся за вёсла и плескал ими без всякого напора и интереса до лодочной станции. Надо было бы обдумать и прокрутить в памяти весь разговор с Савельевым, проанализировать, связать несвязываемые детали, но ничего не хотелось, глядя на Августу. Он чувствовал себя трижды обманутым, и если это возможно уже проделывать с ним, значит, всё кончено. Голова не варит, нюх потерян, душа не чувствует — ленивый, старый кот, одним словом…

С тем же настроением он вернулся в особняк и оживился, лишь когда у дверей их встретил швед-переводчик, обеспокоенный долгим отсутствием Афанасьева, гуляющего без охраны. Иван Сергеевич с удовольствием обматерил телохранителя и попросил, чтобы его больше не давали. И если шведская охрана не может обеспечить ему безопасность, то он воспользуется своей собственной, но тогда придётся покинуть особняк. Переводчик заверил, что охранник будет сурово наказан и что подобных инцидентов больше не повторится.

Охранник же и так был наказан: суровые фингалы синели под каждым глазом, что бывает от хорошего удара в переносицу либо при сотрясении головного мозга. Если бы Савельев захотел убрать Ивана Сергеевича, то сделал бы это давно и совсем несложно…

Он вошёл в свой номер, где всё уже было отремонтировано, побелено, заклеено, словно и не было ни трещин, ни выпавшей штукатурки. Сразу же закрыл дверь на ключ и лёг в постель. Но и поуспокоившись, не мог собраться с мыслями. Лежал и тупо думал, что, когда в государстве беспредел, хочешь не хочешь, придётся идти работать к шведам, связываться с авантюристами, со шпионками, работающими сразу на двух хозяев, ибо в искажённом мире и разрушенном обществе не может существовать ни одна стройная система, отлаженная правилами, принципами и законами. И что ему самому теперь придётся чувствовать конъюнктуру и лавировать меж двух огней. Или стукнуть себя в грудь, наполненную чувством чести русского офицера, и уехать к себе в деревню во Владимирской области, чтобы копать грядки и подновлять быстро дряхлеющий дом.

Он опасался, что Августа может прийти к нему под предлогом обязательного стакана тёплого молока на ночь и что он, не готовый ещё лавировать там, где проявляются обыкновенные человеческие чувства, может взорваться, выставить её и тем самым навредить делу. Августа же чувствовала его состояние, и в эту ночь он уснул без молока, которое в тёплом виде терпеть не мог.

Но утром она принесла обязательный кофе в постель. И открыла помер своим ключом. Иван Сергеевич прикинулся спящим. Августа поставила маленький никелированный поднос на ночной столик и вдруг поцеловала ему руку, лежащую поверх одеяла. Он инстинктивно отдёрнул её, вытаращив глаза.

— Варберг приехал, — тихо сообщила она. — Доброе утро!

И так же тихо выскользнула из номера.

19

Русинов ещё раз обошёл свою машину: притащили на буксире — так и не отцепленный от переднего крючка, чекерный трос валялся на земле. Он забрался в салон, осмотрелся — всё на месте, кроме коробки испорченной тушёнки, которую он выставил снежному человеку. Достал из-под матраца радиомаяк, вынул его из свинцового футляра и спрятал назад. Пусть теперь Служба наконец вздохнёт облегчённо: Мамонт вновь появился в эфире!

Собаки, подняв лай, уже не смолкали, однако во дворе участкового была тишина. Русинова подмывало осторожно подойти к окну, тихо постучать и чтобы открыла Ольга… Но он не знал её окна, не имел представления о расположении комнат в том большом доме. Забравшись в машину, он отстегнул кровать и лёг, не раздеваясь. Через несколько минут собаки умолкли, стало тихо и спокойно.

Участковый был возле Кошгары вчера, иначе бы встретились на мёртвой дороге. Как он там оказался? Поехал разыскивать его, когда Ольга сказала, куда он направляется? Но почему только вчера, когда прошла уже неделя, как он отправился к Кошгаре? Может быть, пришёл срок выпускать его из каменного мешка? Выпускать уже невменяемого? Или участковый даже не заходил в штольню, отбуксировал машину — зачем она теперь сумасшедшему? Потом будет объявлено, что найдена машина с такими-то номерами, такой-то марки, хозяин которой бесследно исчез. А Русинова оставили пока в пещере дозревать до полного умопомрачения… Нет, не вяжется! Машину бы не трогали, лишние вопросы. Да и сомнительно, чтобы участковый запирал его в каменном мешке. Наверное, было так: Ольга ждала, что он вернётся, и не выдержала, рассказала отцу, куда он поехал. Если здесь существует поверье, что Кошгара — проклятое место, зона радиоактивного заражения, то участковый поехал его искать. Нашёл разукомплектованную машину и пошёл в штольню — возможно, определил, что хозяина нет уже несколько дней, а все подземелья в Кошгаре можно обойти за полдня. Значит, что-то случилось с Русиновым. В пещере обнаружил груду углей и головни на насосной площадке, расплавленный и застывший свинец. Понял, что человек ушёл без машины, зацепил её и притащил в посёлок…

Не хотелось обвинять отца Ольги, а косвенно и её, но и оправдать трудно. Участковый связан с хранителями — это установлено. И мало того, покрывает серогонов, скупающих оружие, не имеющих документов. Если он, Русинов, знает, что за войско сидит в лесу, то участковому, имеющему своих осведомителей, не знать об атамане-лётчике Паше Зайцеве — полный абсурд. Значит, атаман выполняет определённую функцию у хранителей; они нуждаются в Паше с его гвардией и потому позволяют серогонам жить в этом регионе. Вроде беглых пограничных казаков, которых держали как смертников за возможность вольно жить и пахать землю. Возможно, Лобан и «казаки» не знают истинной сути, но атаман знает!

А снежный человек? В стекле — пулевая пробоина! Участковый мог понять, что Русинов отстреливался от снежного человека, — там же куча следов его присутствия: мятые, погрызенные банки, выломанная дверца. К тому же это не снежный человек, конечно, если умеет читать. Одичавший, сумасшедший Зямщиц?.. Участковый мог решить, что произошла схватка с ним и в результате Русинов пропал… И это абсурд! Следы на дороге после дождя, пожалуй, видны до сих пор… Он просто пытается оправдать Ольгиного отца.

На окраине посёлка залаяла собака, и голос её, словно подхваченный ветром, разлетелся по всем улицам. Кого-то ещё носило ночью. Русинов услышал мягкий шелест шагов по земле, осторожно привстал, чтобы на качнуть машину, и отодвинул край занавески. К воротам участкового подходили двое мужчин в спортивных костюмах — в темноте отчётливо белели белые «лампасы» на брюках, окантовка обшлагов и воротников. Один сел на скамеечку у ворот, другой перемахнул через изгородь палисадника, подошёл к окну, осторожно постучал. Видимо, за окном откликнулись на стук. Мужчина выбрался из палисадника и, ожидая, когда отопрут калитку, стал осматривать машину. Тронул ручку водительской дверцы, пощупал место удара на лобовом стекле, и, когда остановился возле окна, Русинов узнал его! Виталий Раздрогин!

Калитка отворилась всего на секунду, впустив гостей. На улице начинало светать, и забираться под окна дома было опасно. Русинов осторожно вышел из машины, попробовал заглянуть во двор — там было ещё темно, да и забор высокий, бесшумно не перелезть. Он метнулся вдоль изгороди: участковый обстроился основательно. В сторону огорода с цветущей картошкой выходили рубленые стены сараев, так что путь во двор один — через калитку или ворота.

Он тронул калитку — заперто изнутри… И тогда демонстративно сел на скамеечку и стал ждать. Прошло минут двадцать, прежде чем во дворе заходили: сначала послышался неясный говор двоих мужчин, затем неожиданно взвыл стартёр легковой машины. Двигатель долго не заводился — похоже, давно не ездили! — лишь с шестого приёма раздался мерный гул «Жигулей».

— Давай скорее! — внятно сказал кто-то. — Чемодан в багажник!

Будто удирали!

Русинов затаился в проёме запертой калитки. Вот дрогнули ворота, и створки их распахнулись наружу, заслонив Русинова. Со двора выехал «жигулёнок» шестой модели, новенький, молочно-белый, притормозил возле машины Русинова. Не видно, кто за рулём! Вышедший вслед за машиной человек стал запирать ворота: завёл одну створку, потом взялся за другую, открывая Русинова.

Это был Раздрогин! Только неузнаваемый — в белом летнем костюме, чёрной рубашке и белом же галстуке, в руке небольшой кейс. Он куда-то срочно уезжал!

Русинов выступил из проёма калитки и оказался за спиной и чуть сбоку от Раздрогина.

— Здравствуй, Виталий!

Раздрогин замер, но лишь на миг! Спокойно захлёстывая створку ворот с другой створкой, обернулся…

Он! Разве что возмужал, заматерел — эдакий элегантный молодой купец.

— Ну что смотришь, Раздрогин? — спросил Русинов. — Мы тебя ищем лет пятнадцать. А ты здесь?

Он владел собой великолепно: спокойно бросил кейс на заднее сиденье, распахнул переднюю дверцу, чтобы сесть.

— Вы обознались. Извините…

Русинов забежал вперёд, встал, опершись руками на капот:

— Виталий, давай поговорим! Я — Русинов. Ты же знаешь меня!

По Институту они не были знакомы, никогда не встречались, но он, общаясь с хранителями, не мог не знать Русинова. Мало того, возможно, принимал участие в его судьбе…

Раздрогин выпрямился — одна нога была в кабине.

— Вы ошиблись! — внушительно и властно проговорил он. — Уйдите с дороги!

Второй, бывший за рулём, безбородый, крупный парень, резко распахнул свою дверцу. Они невероятно спешили!

Русинов отступил от машины:

— Мы ещё увидимся, Раздрогин! Я буду здесь, понял? Я никуда отсюда не уйду!

Дверцы мгновенно захлопнулись, и «жигулёнок» рванул с места, пробуксовывая на влажной от росы траве. Русинов ощутил, как заболели ладони: молодая кожа под лопнувшими пузырями иссохла, истрескалась по линиям руки и кровоточила. А старую он содрал, пока ехали на телеге с Лобаном…

В проёме калитки стояла немолодая женщина. По возрасту — наверняка мать Ольги… Она всё слышала и видела.

— Здравствуйте, — сказал Русинов.

— Откуда вы здесь? — не скрывая страха и недоумения, спросила она. — Как вы здесь оказались?

— Приехал, — он сделал несколько шагов к калитке. Женщина запахнула фуфайку на груди, словно защищаясь. — Увидел свою машину возле ваших ворот… Не бойтесь меня.

— Я не боюсь! Но вас же ищут повсюду!

— Кто меня ищет?

— Муж… И с ним — люди. Прилетели на вертолёте…

— Где же они? — насторожился Русинов: с вертолётом его могла искать только Служба…

— В горах, — она недоуменно пожала плечами. — Вчера нашли машину и снова уехали.

— Видимо, мы разминулись по дороге, — предположил он. — Но меня никто не должен искать! Я не терялся.

— Не знаю… Ищут. — Она что-то утаивала и относилась к нему с опаской. И почему-то всё время рассматривала его.

Скорее всего, это была Служба! Он запечатал радиомаяк в свинцовый панцирь и ушёл из эфира. Наверное, эта штуковина работала настолько исправно, что такого не могло быть. Потому и подняли тревогу. Но ведь Служба обязательно бы обыскала машину и обнаружила радиомаяк! И сразу бы раскусила его хитрость. Впрочем, могла и так раскусить. Теперь они перерывают Кошгару!

— Скажите, а как вас зовут?

— Надежда Васильевна…

— Надежда Васильевна, а Ольга дома? — спросил он.

— Нет, она в больнице… Дежурит.

— Но там замок на двери!

— Мы на ночь запираем, — пояснила она. — А ходим через чёрный ход. Чтобы больные не убегали домой…

— Мне можно увидеться с ней? — спросил Русинов.

Она смешалась — не хотела пускать его к дочери! Но и отказать не смогла…

— Хорошо… Я провожу…

— Простите меня, Надежда Васильевна, — он замялся. — У вас гости были… Молодой человек с бородой — это Виталий Раздрогин?

— Нет, что вы! — опасливо засмеялась она. — Это Серёжа.

— Значит, обознался, — с готовностью согласился Русинов: она не знала его настоящего имени! Впрочем, какое у него было настоящее?..

— Обознались, это Серёжа… Приезжает к нам заключать договора, — она откровенно старалась убедить его. — Машину у нас оставляет, иногда ночует… Он занимается бизнесом.

— Понятно, — покивал Русинов, поддерживая разговор. — И у вас уже появились бизнесмены.

— Давно! У нас же лес, мёд, дикорастущие…

— А что это такое — дикорастущие?

— Ягоды, грибы — что в лесу растёт.

Надежда Васильевна несколько отошла от ошеломления и испуга, и Русинов, стараясь продлить беседу, хотел окончательно вывести её из этого шока.

— Да, у вас тут грибов в августе — хоть косой коси! Однажды мы за пятнадцать минут набрали шесть вёдер белых. На одном пятачке!

— А вы в наших краях уже бывали?

— В ваших не бывал, но на Северном Урале в общей сложности прожил месяцев сорок!

Они подошли к больнице, и Надежда Васильевна вновь насторожилась. К тому же, доставая ключ из-под крыльца, наткнулась на рюкзак и карабин Русинова.

— Это мои вещи, — объяснил он.

Отомкнув дверь, Надежда Васильевна попросила его подождать на крыльце, сама же скрылась в тёмных сенях. Минуты через две в коридоре послышался стремительный шорох тапочек. Он мечтал об этом мгновении, но эти последние события и новости всё испортили. Мысль билась между вертолётом, Раздрогиным и Службой…

Но когда Ольга выбежала на крыльцо, он на какой-то миг забыл обо всём. Ему хотелось, чтобы она бросилась к нему, хотелось, чтобы обняла, прижалась, приласкалась, как в ту ночь, когда спала на его ладони. Ольга же на миг остановилась, и в глазах её Русинов увидел те же самые чувства, что были у её матери, — страх и недоверие.

— Ты жив? С тобой всё в порядке? — пугливым шёпотом спросила она.

— Как видишь, — проговорил он, любуясь ею. — А что может со мной случиться?

— Пойдём скорее! — Она взяла за руку, потянула к двери. — Только тихо! Больные спят!

В медицинском кабинете горела настольная лампа. Надежда Васильевна убирала со старого кожаного дивана постель.

— Мама, иди домой и спи! — приказала Ольга. — Видишь, всё в порядке…

— Да я уж теперь не усну, — проговорила она озабоченно.

Не хотела оставлять одних!

— Мама, иди! — Ольга отобрала у неё простыню, сложила постель на край дивана. — Время ещё — четыре!

Надежда Васильевна набросила фуфайку на плечи и нехотя удалилась. Ольга усадила Русинова на диван.

— Так! — Она задумалась, потёрла лоб. — Что будем делать? С тобой на самом деле всё в порядке?

— Если не считать это, — он показал ладони — кожу стянуло и разгибать пальцы было больно. Ольга мельком глянула на руки:

— Это ерунда! А что сделал?

— Ожог второй степени! Кипяток…

— Потом смажу — заживёт, — оборвала она. — Давай решим, что делать. На несколько дней тебя нужно спрятать!

— Почему бы не на всю жизнь? — спросил Русинов.

— Ну, если у тебя сохранилось чувство юмора — жить будешь, — проговорила Ольга. — Только сейчас не до шуток.

— Тогда объясни, что тут стряслось? Почему меня бросились искать? Даже на вертолёте…

Она присела рядом, внимательно посмотрела ему в глаза — ставила диагноз. И начала рассказывать такое, что стало не до шуток.

Три дня назад, как раз после той ночи, когда Русинов вырвался из Кошгары, участковый получил телефонограмму — арестовать его и препроводить в Чердынь. Предупреждали, что Русинов вооружён и может оказать сопротивление. Ордер на арест был выписан старшим следователем Чердынской прокуратуры Шишовым. Ольга сама принимала эту телефонограмму, а передавал её начальник отдела милиции, которого она хорошо знала. Отец был на выезде и вернулся под вечер. Ольга решила не отдавать ему телефонограмму в этот день, потому что не знала, как убедить отца, что арест Русинова — недоразумение. Но утром начальник милиции позвонил ему сам, и отец неожиданно сильно разозлился на Ольгу из-за этой телефонограммы, хотя раньше много раз случалось, что она просто забывала передавать ему телефонные распоряжения начальника. Он кричал, что на его участке болтается ещё один псих, только теперь вооружённый маньяк, и что ему хватило бы одного Зямщица, а ты де, мол, говоришь мне о каком-то недоразумении. Отец тут же взял на помощь двух егерей с оружием и выехал в Кошгару. Назад они вернулись ночью и притащили машину Русинова. Наутро прилетел вертолёт с ОМОНом, прихватил с собой отца, и теперь они, наверное, перекрыли все дороги в горах и прочёсывают окрестности Кошгары.

Выходило, что его уже объявили сумасшедшим, да ещё буйным, вооружённым, и теперь открыли охоту. Но что-то тут было не так! Если инициатива ареста исходила не от участкового, а от какого-то Шишова из Чердыни, значит, к этому была причастна Служба. Откуда следователю знать, в каком конкретно районе находится автотурист Русинов? И, видимо, тут совпали интересы хранителей и Службы: тем и другим потребовалось немедленно убрать вредный «объект» из региона. С хранителями всё было ясно: Русинов им мешал. Но с какой стати Служба вдруг решила избавиться от него? Должны ведь радоваться, что он бродит по горам, а они вычерчивают его маршрут и тем самым получают информацию для «Валькирии» и Савельева. Неужели они поняли, что исчезновение Русинова из эфира — это знак его выхода из-под контроля: научился управлять радиомаяком? Но если его сейчас объявить маньяком, вооружённым бандитом, значит, лишиться всякой информации от Мамонта. Да они беречь его должны! Холить и лелеять! Изменилась обстановка? Нашли другой, более выгодный «объект»? Не может быть! Что же они там придумали, объявляя его вне закона? И папочка Ольги хорош: небось целое войско Паши Зайцева терпит у себя под боком, а Русинова с игрушечным карабином готов ночами искать?! Немедленно выключить радиомаяк!!

— Я сейчас приду! — Он сорвался с дивана.

— Одного не пущу! Куда ты? — Она схватила за руки.

— «Шпиона» выключить! Помнишь радиомаяк? Чёрная такая штука? Сейчас они будут здесь, если засекли!

— Пошли вместе!

Они добежали до машины. Русинов схватил радиомаяк, запечатал его в свинец — будто мину обезвредил. Но, наверное, уже поздно! Если задействована Служба — сигнал запеленговали! Передадут тем, кто ловит его возле Кошгары, и они нагрянут в Гадью… Лучше бы выбросил! А то поиграть с огнём вздумал! Вот и доигрался… Он поделился своими соображениями с Ольгой. И зря — напугал её ещё больше.

— Тебе здесь оставаться нельзя! Пока никто не видел — надо уходить. Через час люди проснутся…

— Меня уже видели! — признался Русинов.

— Кто?!

— Виталий Раздрогин… Один мой знакомый.

— Кто это?

— Ты знаешь… Правда, его теперь зовут Сергей Викторович Доватор. Он полчаса назад со своим товарищем выехал на «жигулёнке» с вашего двора.

— Вы что, знакомы с ним?! — поразилась Ольга.

— К несчастью, — усмехнулся Русинов. — А может, и к счастью… Посмотрим.

— Сергей Викторович не выдаст! — заверила она. — Он сам — мафия. К тому же уехал! Если на «Жигулях», значит, домой.

— Выдаст, Оля, — вздохнул Русинов. — Обязательно выдаст.

— Ладно, не будем гадать! — отрезала Ольга. — Предупрежу маму, и убегаем! А «шпиона» дай мне!

Через несколько минут они уже бежали вдоль огородов.

Ольга повела его не по улице, а задами, по песчаной и какой-то очень приятной дороге. Утро занималось над посёлком, роса блестела, картошка цвела, и лес на склоне был тихий, чуть подсвеченный заревом из-за хребта. И было так хорошо бежать с ней, что близкая опасность казалась несерьёзной, какой-то игрушечной. Ему даже не хотелось спрашивать, куда они бегут, к кому, надёжно ли там, можно ли в случае чего незаметно уйти в горы. Вот бы каждое утро бегать с ней по этой чистой, приятной дороге!

В конце посёлка они перелезли через изгородь и пошли по широкому скошенному залогу вдоль картошки. У огородной калитки Ольга попросила подождать, а сама взбежала на крылечко с застеклёнными верандами по обе стороны и постучала. Дворик был чистенький, ухоженный и кругом цвели цветы на клумбах. Если точнее, двор больше походил на одну большую клумбу с узкой дорожкой к калитке.

Видимо, из-за двери спросили, кто пришёл.

— Это я, Любовь Николаевна! — отозвалась Ольга. Белая стеклянная дверь отворилась. Ольга скрылась за нею минут на пять, затем вышла из дома, взяла Русинова за руку и отвела за стену игрушечной летней кухни.

— Значит, так, — стала она инструктировать. — Ты мой жених, приехал ко мне из Москвы. Но папа против тебя, понял?

— Понял! — радостно прошептал он.

— Мы с тобой будем встречаться здесь. Она тебя много спрашивать не будет.

— А кто — она?

— Бабушка, моя пациентка, — пояснила Ольга. — Очень хороший человек. Она слепая… И сам особенно её не расспрашивай. Она не любит рассказывать. Ну всё, пошли!

Русинов наклонился и поцеловал Ольгу в щёку:

— Пошли, невеста!

— Кончай дурачиться, пошли!

Бабушка Любовь Николаевна оказалась сухой, костистой старухой, и если бы не платье с передником, Русинов бы принял её за старика — от женщины в ней уже ничего не осталось. И голос был низкий, тихий, в нём ещё до сих пор слышалась повелительность и неограниченная власть. Она была совершенно слепая, но двигалась по дому уверенно и точно. Первым делом Любовь Николаевна протянула к лицу Русинова свою кофейную от старости, дряблую руку и мгновенным беглым движением ощупала лоб, нос, щёки и бороду.

— Располагайся, — проговорила она, открывая дверь в комнату за большой русской печью. — Я самовар поставлю.

Русинов поставил у порога карабин и рюкзак, огляделся: два окна в разные стороны, белая кровать без подушек, стол и большой книжный шкаф. Видно было, что здесь давно уже не жили и ничего не трогали, а лишь делали уборку.

— Здесь меня не найдут? — спросил он шёпотом, и Ольга немо замахала на него рукой. Затем одними губами прошептала в самое ухо:

— У неё прекрасный слух. Молчи… Здесь — не найдут.

Ему стало щекотно и весело. Он притянул её к себе и зашептал:

— Но мы же — жених и невеста. Можем пошептаться?

Ольга вывернулась из его рук и, открыв дверь, показала кулак.

— Ну, я побежала, Любовь Николаевна! — сказала она уже за дверью. — Спасибо!

— Беги, беги, — прогудела старуха. — Солнце встаёт.

Пока Любовь Николаевна кочегарила самовар, Русинов осматривал своё убежище. Зимние рамы были выставлены, а обе летние открывались, и можно было при случае уйти через палисадник либо через огород в лес — всего-то метров полтораста. По обстановке в комнате он определил, что хозяйка, видимо, всю жизнь работала учительницей: книги изданий шестидесятых годов, чернильный письменный прибор из малахита, старая настольная лампа, глобус на шкафу и сам письменный стол с зелёным сукном — всё выдавало простую, бесхитростную жизнь сельской интеллигенции. А на стене висела вещь удивительная — огромная доска из берёзового капа, отшлифованная до зеркального блеска, так что вензеля, кудри и замысловатые узоры текстуры древесины, казалось, подсвечены изнутри и сияют золотисто-розовым цветом. В середине доски, в точности повторяя её овальную конфигурацию, был выжжен текст — выдержка из какого-то наставления. «Не ищите камней на дне росы и не поднимайте [оных], ибо камни [сии] легки в воде и неподъемны на поверхности [её], а [следовательно], повлекут [вас] на дно с головой… Дабы очистить росы, затворите [их], а воду пустите на нивы. И обнажатся камни и прочие [нечистые] наносы… И будет труд [ваш] тяжёл, но благодарен…»

Он прочитал ещё раз, вдумываясь в смысл и наставления и в сам факт существования его в этом доме. Наверняка доску эту хозяйке преподнесли в подарок к какому-нибудь юбилею. И если тот, кто дарил, старательно выжигал именно этот текст для Любови Николаевны — значит, верил, что символический смысл очищения рос поймут правильно. К своему стыду, Русинов не знал, что такое «росы», и мысль заплясала вокруг оросительных каналов, росы и реки Рось, хотя от наставления отдавало Востоком. Видимо, хозяйка была не такая уж и простая, если ей дарили такие вещи!

Русинов заметил, что за тонкой перегородкой на кухне всё стихло. Только самовар шумел с протяжными, булькающими вздохами. Он заглянул на кухню — Любови Николаевны не было, а вроде и дверь не хлопала… Он подошёл к окну, выходящему на веранду, и в один миг понял, что его тут не найдут никогда, потому что никогда не станут искать в этом доме. И ещё понял, почему крыльцо называют красным, — вовсе не потому, что оно красивое, парадное…

Крыльцо дома выходило на восток, на восход солнца, и Любовь Николаевна, эта совершенно слепая старуха, стояла к нему лицом и встречала первые лучи, выбивающиеся из-за хребта. Точно так, как это делал Авега…

К Варге его не подпускали на выстрел, а тут Русинов сидел за столом и чинно из большого блюдца, с колотым сахаром, с черничным вареньем и лимонными конфетами пил чай. Бессонной ночи как не бывало! Он ел глазами старуху и не знал, как бы начать разговор, помня предупреждение Ольги, что Любовь Николаевна не любит рассказывать. И на самом деле, она всё делала молча, несмотря на слепоту, удивительно точно находила и брала в руки нужные предметы, без промаха наливала в чашку заварку из фарфорового чайника и кипяток из самоварного краника.

Несколько раз он уже было раскрывал рот, чтобы спросить её, чем она занималась, откуда, из какого источника взято это наставление, выжженное на каповой доске, не трудно ли управляться ей одной, и всякий раз в последний миг останавливал себя. Он хорошо помнил тот год, прожитый с Авегой в одной квартире. «Знающий пути» тоже не любил разговаривать просто так, за столом, на прогулке, и если Русинов заводил беседу, Авега практически не участвовал в ней, отвечая односложно, лишь бы отделаться. Он не любил говорливых людей, томился в их присутствии и страдал от обилия высказанных слов. Похоже, и Любовь Николаевна в точности повторяла рисунок его характера. К тому же попытки резко и кардинально ставить вопросы хранителям всегда давали отрицательный результат, как случилось сегодня утром при встрече с Виталием Раздрогиным. Русинов просто не удержался, боясь, что другой встречи с пропавшим разведчиком может и не быть. И сделал глупость! Объявился там, где его пока не ищут. Можно было лишь уповать на то, что Раздрогин куда-то очень спешил и потому не сможет сразу сообщить «по команде». Он хоть и вездесущий, хоть умеет неожиданно появляться в разных местах, но не всемогущий же.

А ещё Русинов пил чай и твердил себе, что он — жених Ольги, и никто больше.

Поступать следовало соответственно.

С самого утра над посёлком залетал вертолёт. Пока сидели за столом, дважды садился и взлетал где-то на окраине, затем ушёл на северо-восток, в сторону Кошгары, и вернулся часа через полтора. Сел и замолк. И наступила тревожная, выжидательная пауза.

— Тебя ищут, — вдруг сказала Любовь Николаевна и пошла на улицу.

Русинов смешался, затем бросился к окну. Старуха поставила на дорожку во дворе маленькую скамеечку и, сидя, трогала руками головки цветов. Она ощупывала их, как недавно лицо Русинова — едва касаясь пальцами. Озноб пробежал по спине — у старухи были зрячие руки! В этот момент вертолёт взревел турбинами и, скоро поднявшись, заложил круг над посёлком и потянул на юг. А через несколько минут прибежала Ольга.

— Зямщица поймали! — сообщила она возбуждённо. — Ужас! Оброс шерстью, как обезьяна!

— Ты видела его? — оживился Русинов.

— Да! Мы с мамой делали промывание желудка! — засмеялась Ольга. — У него острое отравление, иначе бы не поймали.

— Это он консервами!

— Не знаю чем. Потерял дар речи, не разговаривает, а только мычит, — рассказывала она. — На слова не реагирует. Короче, пациент вашего профиля. Повезли в Пермь, оттуда — в Москву…

— Больше никого не поймали? — поинтересовался Русинов, думая о серогонах.

— Нет, папа уже вернулся, — обеспокоилась Ольга. — И снова собирается в ночь. Давай-ка я тебе руки обработаю и смажу!

Он подставил ей обожжённые ладони.

— Оля, может быть, мне выйти и сдаться?

— С ума сошёл?

— Иногда кажется, сошёл, — подтвердил он. — Все признаки психического заболевания. Так что твой папа недалеко от истины: маниакальные идеи, подозрительность, поиск тайных организаций, заговоров… Все симптомы.

— Это уже серьёзно! — засмеялась она.

— Помнишь, я тебе говорил, что везём сигнал — вербный мёд? Теперь ты убедилась, что это не плод моей фантазии?

— Всё очень странно, — проговорила она, смазывая ладони пахнущей рыбьим жиром мазью. — От тебя действительно хотят избавиться… И мой папа в том числе.

— С папой всё понятно, — попробовал оправдать его Русинов. — Он исполняет свой служебный долг. К тому же боится, что сумасшедший залётный… турист увезёт единственную дочку.

— Допустим, этого он боится меньше всего, — уверенно сказала Ольга. — Он знает, что я никуда не уеду.

— А если сойдёшь с ума? Вместе с туристом?

— Ничего, турист уедет, а я всё равно останусь… Но тот турист, которого я выберу, никогда не захочет уехать отсюда.

— Это не слишком самоуверенное заявление? — спросил Русинов.

— Нет… В нашей семье принято, что женщины выбирают себе мужей. Папу моя мама привезла из Красновишерска, — она забинтовывала ему ладони. — А моя бабушка была замужем трижды. И всех троих мужей выбирала сама.

— В вашей семье настоящий матриархат, — засмеялся Русинов.

— Не совсем так, — серьёзно заметила Ольга. — Но последнее слово за женщиной.

— Ты меня уже выбрала? — тихо спросил он и обнял её забинтованными руками.

— Увы! Ты же уедешь, — проронила она. — Мне же придётся остаться…

— Всё ясно. Твой отец недоволен выбором!

— Не было выбора! — Ольга освободилась из его рук. — Это шутка!.. Просто жалко тебя отдавать в руки твоих коллег. А я выйду замуж за снежного человека.

— Но последнего снежного человека только что поймали! И у него острое отравление!

— Это был Зямщиц… Кстати, у него в логове нашли картинки из твоей машины. Голенькие девицы! Ничего, да? Вы чем-то похожи! — засмеялась Ольга. — Оба сексуальные маньяки!.. А я найду себе настоящего снежного человека.

— Что же, ищи, — обиделся он. — Я пойду в лес, разденусь, обрасту шерстью…

— Надо сначала сдвинуться, потом идти.

— Я уже сдвинулся, — проговорил Русинов. — Когда меня заперли в пещере. И не заметил когда…

— Кто тебя запер? — удивилась Ольга.

— Не знаю… Из меня хотели сделать такого же сумасшедшего, как Зямщиц. Только я вырвался! Но, как говорили в старину, разум повредился, — он повертел пальцем у виска. — Потому мне кажется, что здесь у вас существует тайная организация, эдакий орден хранителей «сокровищ Вар-Вар». Авега из них, дядя Коля-Варга тоже. — Русинов показал на улицу. — И Любовь Николаевна… Они все жили в пещерах, как в монастыре. Потому все так странно встречают солнце. Пока не посидишь в каменном мешке, не поймёшь, что значит видеть свет… А на поверхности живёт обслуживающий персонал, группа обеспечения, к которой принадлежишь и ты, Оля… Ну что? Как можно расценить человека, который выдумал это? Душевнобольной.

Ольга тихо подошла к окну, поглядела на Любовь Николаевну, «рассматривающую» цветы, затем присела на корточки возле Русинова, посмотрела в глаза.

— Прошу тебя, — умоляюще проговорила она, — никогда и никому об этом не говори! А лучше забудь всё и не вспоминай этих имён.

— Значит, у меня с головой всё в порядке? И это не бред сумасшедшего?

— Поверь мне, тебе опасно знать… Хотя ты прав, я принадлежу… Только не спрашивай ничего больше!.. Это не орден, не организация. Это образ мышления! Мы не такие, как все, — в её глазах стоял страх. — Не ходи дальше, Саша! Остановись, прошу тебя!.. И лучше уезжай. Тебе всё равно не дадут здесь жить. О тебе всё знают!

— Ты же мне поможешь? — с надеждой спросил Русинов.

— Не смогу помочь, — сказала она тихо и уткнулась в его колени. — Ты пробудешь здесь три дня… Потом всё равно придётся уходить. А в горах они тебя поймают. Если уже запирали в пещере, значит, всё… Уезжай!

— Пока я не найду сокровища — не уеду, — твёрдо заявил он. — Тем более сейчас!

— Зачем тебе сокровища? — Ольга подняла голову. — Я же чувствую, ты не хочешь золота, камней, богатства… Тогда зачем тебе это?

Он сжал её лицо запястьями рук — ладони в бинтах…

— Понимаешь, для меня это тоже образ жизни. Образ мышления. Я столько лет искал сокровища, столько лет жил в прошлом… Мне даже прозвище дали — Мамонт.

— Я слышала…

— От кого ты слышала? Меня называли так только близкие друзья.

— Ещё в детстве, — призналась она. — Каждой весной говорили — скоро приедет Мамонт. А мне хотелось так посмотреть, что это за человек, которого боится папа.

— Но ведь я в этом районе никогда не был!

— Пока ты был далеко — тебя не трогали…

— Значит, я сейчас приблизился вплотную? — спросил он. — И сокровища где-то близко?

— Ничего не могу сказать, потому что не знаю, — проговорила Ольга. — Я просто лечу людей. И моя мама лечила… Иногда они появляются из-под земли, как дядя Коля. Пещеры высасывают из них здоровье. Любовь Николаевна ослепла возле сокровищ…

— Возле них можно ослепнуть! А потом и жить слепым…

— Ты сумасшедший!.. Мне же хочется просто жить, как все люди, — она чуть не плакала. — Как снежный человек…

— Я тебя люблю, — неожиданно признался он и испугался своих слов.

Она замерла, снова уткнувшись ему в колени. Потом тихо сказала:

— Уезжай… Пожалуйста… Я тебя никогда не забуду, Мамонт.

— Прости меня… Я остаюсь здесь.

Ольга медленно выпрямилась — в глазах стояли слёзы.

— Если бы могла показать тебе сокровища — показала бы! Я чувствую, что ты хочешь, верю тебе… Показала бы, а ты бы успокоился и, может быть, уехал. И моя совесть осталась бы чиста… Но Атенон не позволит ввести изгоя в сокровищницу! Только ему можно…

Она оборвалась на полуслове — сказала что-то лишнее, запрещённое, и испугалась. Но это имя — Атенон — было ещё одним странным и таинственным именем, прозвучавшим из её уст, и потому Русинова подмывало спросить о нём. Кто же это — всемогущий распорядитель, способный позволять и запрещать?..

Ольга смотрела с мольбой, словно предупреждая все возможные и невозможные вопросы.

— Ничего, — он огладил запястьями её волосы. — Твоя совесть чиста в любом случае.

— Тебя же поймают, Саша! — сказала она с безысходностью. — А я никак не могу убедить! И всё потому, что не хочу, чтобы ты уезжал!

— Спасибо тебе, — он поцеловал её в глаза и ощутил соль слёз.

Повинуюсь року! Будь что будет!

Она дышала в бороду, и от этого горячего тихого дыхания кружилась голова. Он всё плотнее сжимал руки на её плечах и, как тогда, в каменном мешке, боялся потерять чувство реальности…

— Мне пора, — еле слышно прошептала она. — Я ещё приду… Сегодня ночью. До утра…

Проводив Ольгу, Русинов не находил себе места. Она предупредила, чтобы он не выходил на улицу, и потому он метался по своей комнате от окна к окну. Потом в дом вернулась Любовь Николаевна с цветами. Набрала в вазы воды и расставила повсюду, а один букет с тремя высокими сиреневыми ирисами внесла в комнату к Русинову. Потом стала собирать на стол — было около двух часов дня.

После обеда Любовь Николаевна истопила баню — он даже и не заподозрил, что ему приготовили сюрприз, — не чаял смыть с себя пещерную грязь! Как у армейского старшины, получил у неё просторную белую рубаху, кальсоны и полотенце.

— Ступай, — велела старуха. — Пока на улице никого нет…

Он парился часа три, чуть ли не на четвереньках выползая в маленький чистый предбанник, чтобы перевести дух. Размякшая, распаренная молодая кожа на ладонях одрябла, состарилась, трещины затянулись и перестали кровоточить. В непривычной, но ласкающей тело белой одежде, умерший и воскресший, забывший, что следует опасаться людей, он открыто вернулся в дом и лёг в постель, словно в детскую зыбку. Засыпая, он думал, что проснётся, лишь когда услышит её шаги, лёгкий шёпот возле самого уха и нестерпимо нежное и вместе жаркое дыхание. Так всё и случилось! — Только ещё волосы щекотали лицо и тонкий запах духов, перебив стойкий и неистребимый больничный дух, напоминал едва уловимую горечь свежей распускающейся берёзовой листвы.

— Я тебя ждал, — проговорил, он, чувствуя её губы на своём лице.

— Тише, — прошептала Ольга. — Я боюсь… Такое чувство страха… Будто гнались за мной.

— Ничего не бойся…

Он не успел договорить, прижал её к себе и замер — за дверью послышались отчётливые нескрываемые шаги. Ольга перестала дышать. Отворяемая дверь колыхнула воздух, словно ударная волна от взрыва.

— Ольга, иди домой, — отчеканил в темноту тот, кто гнался.

Она не шевельнулась, вдавив своё лицо в его щёку.

— Ничего не бойся! — повторил громко Русинов.

— Я жду, — прозвучало предупреждение. Он пощадил всё-таки их, не включил свет. Незримо выждал, пока Ольга неслышно выйдет из комнаты, и лишь затем, притворив за собой дверь, включил лампочку под потолком.

Русинов сразу понял, на кого из родителей похожа Ольга. Её отец был высок ростом, уверен в движениях, и эту его представительность портил выцветший на солнце, вылинявший под дождями милицейский китель с капитанскими погонами. Даже не взглянув на Русинова, он вытащил из-под кровати его карабин, ловко пощёлкал на пол патроны из магазина и отставил в угол. Русинов привстал и потянулся к одежде, сложенной на стуле, однако участковый отставил его и профессиональным движением рук ощупал брюки, джинсовую рубашку и куртку. Куртка его заинтересовала, и Русинов стиснул зубы — нефритовая обезьянка и кристалл!..

— Русинов, Александр Алексеевич? — спросил он, подавая ему брюки и рубашку, но не выпуская куртки. — Вы арестованы. Вот ордер!

Он прекрасно знал, что Русинов — не сумасшедший, не агрессивный маньяк и не окажет сопротивления, а потому пришёл один, и пистолет в кобуре оттопыривался у него под застёгнутым на все пуговицы тесноватым кителем…

20

Варберг приехал весёлый, деятельный, без тени прошлого испуга, и с ним вместе ожило всё население шведского особняка. На десять часов утра было назначено совещание с присутствием Ивана Сергеевича; всё развивалось бы в духе оздоровления и бодрости, если б сержант на посту за забором не доложил, что ночью неподалёку от его будки откуда-то взялся автомобиль — белая «Волга» последней модели с ключами в замке зажигания.

Вся охрана немедленно высыпала на улицу, а к Ивану Сергеевичу в номер ворвался швед-переводчик и сообщил, что нужно немедленно эвакуироваться из здания: опасались, что в «Волге» находится заряд огромной мощности.

— Там нет никакого заряда, — храня спокойствие, сказал ему Иван Сергеевич. — Это моя машина.

Не торопясь он спустился вниз, миновал двор и подошёл к машине. Шведская охрана пряталась за углом забора, двое из них пытались перекрыть улицу, и только постовой сержант, проявляя настоящее геройство, оставался на своём посту, и белое его лицо поблёскивало за стеклом будки, как глазированный пряник.

Сапёров уже вызвали…

Иван Сергеевич открыл дверцу, сел за руль и запустил двигатель. Документы оказались в шкафу для перчаток, и судя по печатям, по километражу на спидометре, «Волгу» пригнали из Перми. Иван Сергеевич сделал круг по близлежащим улицам, и когда возвращался к особняку, ворота во двор были уже распахнуты. Он въехал и остановился в сторонке от шведских автомобилей и только здесь, на заднем сиденье, затянутом в заводской целлофан, заметил три уже завядших ромашки…

К автомобилю между тем подбежал сам Варберг:

— Господин Афанасьев! Вы могли бы не хлопотать, мы предоставим в ваше распоряжение любую машину!

— Я не надеюсь на вашу охрану, — заявил Иван Сергеевич. — Да и привык пользоваться в этом смысле услугами своих людей.

— О да! Мне доложили о вчерашнем инциденте! Телохранитель в нашей фирме больше не служит.

«Бедный! — пожалел Иван Сергеевич. — Ни за что пострадал парень…» Он забрал ромашки с сиденья и поставил их в своём номере в вазу с водой. Когда Августа доставила завтрак, она мгновенно оценила решение Ивана Сергеевича, заботливо потрогала опущенные вниз головки цветов и принесла небольшую упаковку каких-то таблеток, одну бросила в вазу. Когда она исчезла из номера, Иван Сергеевич полюбопытствовал, что это за лекарство. Не очень-то зная английский, он кое-как прочёл: средство для продлевания жизни цветов…

На утреннем совещании Варберг сообщил, что получено дополнительное финансирование фирмы в связи со сложной обстановкой в России и часть средств в виде гуманитарной помощи будет направлена для поддержания жизни местного населения в регионе, для чего в городе Красновишерске и районных центрах будут организованы пункты бесплатного питания для малоимущих, а также раздачи носильных вещей. Иван Сергеевич про себя чертыхнулся, однако поблагодарил за заботу о соотечественниках. Из разговора он понял, что молчаливый швед успел побывать в Стокгольме и Риме, а Варберг заявил, что шведская сторона готова обсудить и принять любой перспективный план развития и деятельности «Валькирии», предложенный Иваном Сергеевичем, и требуется лишь его согласие возглавить фирму.

— Я согласен, — сказал он просто.

А оказалось всё не просто, ибо после документальных формальностей Августа отвела Ивана Сергеевича в зал приёмов и оставила одного. Скоро туда вошли Варберг и молчаливый швед, обряженные в чёрные мантии и шапочки. Доктор Варберг торжественно объявил, что господин Афанасьев избран почётным академиком Шведской и Римской Академий наук, а также почётным членом Географического общества. Шведы торжественно внесли такую же мантию и шапочку, обрядили и Ивана Сергеевича, вручили ему красивую грамоту со множеством подписей знаменитых академиков и железный крест. Потом навалили кучу разных подарков, в том числе якобы от короля Швеции, во что Иван Сергеевич не очень-то поверил, обласкали речами и повели к столу, накрытому в фойе. Всё население особняка было выстроено как на параде. Помпезное представление закончилось совместным обедом, после которого служащие шведского представительства, соучредители фирмы в сопровождении охраны выехали на природу — на берег Вишеры, где будто бы по заявке русского руководителя «Валькирии» жарили «традиционное» национальное блюдо — шашлык из баранины. И никто не хотел верить, что шашлык — блюдо грузинское и что от жареного у Ивана Сергеевича побаливает печёнка.

На следующий день Иван Сергеевич получил долгожданный вертолёт «Ми-2» — небольшую пассажирскую машину — и наконец вылетел в горы. Как бы он ни пытался откреститься от спутников, как бы ни ссылался на конфиденциальность переговоров с Мамонтом, если его удастся разыскать, Варберг настоял взять с собой шведа-переводчика, который был теперь определён на должность референта, и Августу — личного секретаря. Иван Сергеевич не знал, кого больше опасаться: а следить за двоими было сложно, тем более, что референт оставался «тёмной лошадкой», тогда как с Августой ему казалось проще — известно хоть, на кого и как она работает. Одним словом, никакой обещанной свободы действий Иван Сергеевич не получил, напротив, теперь его пытались использовать вместо «паровоза», который бы вывез шведов на прямой контакт с Мамонтом. Это стало ясно сразу же после утверждения Афанасьева на должности руководителя тем же вечером, когда после выезда на природу благородная публика играла в теннис на корте, устроенном на заднем дворе особняка. Пока Варберг с молчаливым гоняли мяч, референт приставал к Ивану Сергеевичу с расспросами о Мамонте. И по тому, как он ставил эти вопросы и что хотел на них получить, Иван Сергеевич понял наконец, чем же занимается переводчик в «Валькирии» на самом деле. Это был профессиональный разведчик и, видимо, возглавлял Службу. При Савельеве она была целиком подчинена руководителю фирмы с российской стороны; Савельев сам либо через помощников набирал кадры и управлял ими, а швед-переводчик лишь присматривал за ним. Сейчас же они осознали, какого масштаба совершили оплошность, и старались взять под контроль всю деятельность Службы, не подпуская к ней Ивана Сергеевича.

При всём своём неудовольствии сложившееся положение дел следовало принимать как данность, как воздух: нет же смысла обижаться, что он не такой приятный, как бы хотелось, не такой тёплый или холодный. Поэтому Иван Сергеевич продумывал примерное развитие событий, если удастся отыскать Мамонта в горах, и в случае крайней необходимости изобретал способы, как можно нейтрализовать и своего референта, и личного секретаря.

Пилоту он указал первую точку, куда должен был заехать Мамонт. Естественно, референт немедленно поинтересовался, почему именно сюда, с какой целью, по каким соображениям Мамонт окажется здесь. Выдавать принцип «перекрёстков Путей» Иван Сергеевич не собирался и потому сослался на некие собственные предположения Русинова начать поиск отсюда. Через час полёта пилот подозвал знаком Ивана Сергеевича и указал вниз. Предгорья Уральского хребта серели залысинами вырубок и переплетением лесовозных дорог. И лишь реки по долинам поблёскивали вечно, свежо и живо. Сверху это место было непримечательным, разве что на берегу речушки, среди залысины, поросшей малинником, стояли большая пасека и изба, а рядом оказался удобный для посадки пятачок.

Пилот посадил машину, выключил двигатели и сообщил, что, по всей вероятности, они приземлились на какую-то взлётно-посадочную полосу: на выровненной земле виднелись следы странных, похожих на велосипедные, колёс. На пасеке и в избе никого не оказалось. Оставалось сидеть и ждать, когда появится хозяин. Для пилота такие командировки были развлечением — он тут же собрал спиннинг и отправился на речку, предупредив, чтобы ему дали знать сигнальной ракетой. Кроме своей зарплаты, он получал хорошую надбавку в кронах от фирмы и был доволен судьбой, готовый совершать посадки хоть на крышу дома.

Часа через два в небе появился дельтаплан и стал кружить над пасекой — сначала высоко, затем ниже, пока с его борта не послышался крутой забористый мат. Иван Сергеевич догадался, что пилот требует освободить полосу, и запустил в небо ракету. Ещё минут пятнадцать оранжевая птица вертелась над головами, оглашая окрестности человеческим возмущённым голосом, затем взяла курс на запад и пропала за лесом. Пилот же не появлялся, и Иван Сергеевич отправил на розыски референта. И тому пришлось идти. Когда они остались вдвоём с Августой — сидели на крыльце и пили из большой бутыли кока-колу, — она вдруг потянулась, как кошка, и с тоской проговорила:

— Остаться бы здесь навсегда! И жить… Здесь место чудесное. От земли исходит благодать… Кажется, сто лет бы прожила тут!

«Ещё бы! — хмыкнул про себя Иван Сергеевич. — А ведь чувствует! Можно вместо кристалла использовать…»

Даже зная координаты «перекрёстка», без инструментальной привязки либо без кристалла КХ-45 отыскать его было невозможно.

— А ещё что тебе кажется? — спросил он осторожно.

— Ещё бы я здесь родила двоих мальчиков! — засмеялась она. — Двух богатырей! Одного бы назвала Ваня, а другого — Юзеф.

«Очень тонкий намёк, — оценил он. — Только ты в таком благодатном месте через несколько месяцев взвоешь и убежишь в свою Варшаву. Или Париж!»

— Мечтать не вредно, — заметил он. — Только у тебя не мальчики, а два хозяина.

Ему очень хотелось уколоть её, отомстить за то, что она провела его, старого чекиста, каковым он считал себя. Эта поселившаяся в нём неприязнь разрасталась пропорционально её нежности. Он опасался, что скоро может и возненавидеть свою личную секретаршу.

А между тем пропал и референт. Иван Сергеевич начинал беспокоиться — швед к Уралу не приучен, хотя и опытный человек, мог где-нибудь навернуться с обрыва. Он выстрелил из ракетницы ещё раз и, глядя на Августу, с не присущей ему мстительностью, тем более в отношении женщины, подумал: «Минут через пятнадцать тебя пошлю! Погуляй в туфельках по благодатному месту!» Однако пришлось идти самому, да ещё руку подавать секретарше, чтобы не опрокинулась на камнях. Они дошли до баньки на самом берегу, и тут Иван Сергеевич увидел странную картину: референт карабкался на берег и волок за собой пилота. Тот едва держался на ногах и матерился как последний забулдыга.

Иван Сергеевич спустился и помог втащить пилота на берег. Тот, вусмерть пьяный, едва признавал окружающих.

— А пошли вы все! — заорал он, кружась. — Мать вашу… Шведы, не шведы… Мне хоть вашего екарного короля! Всех — к такой-то матери!

Он развалился на солнышке возле бани и идти никуда не хотел.

— Ты где так наелся, брат? — миролюбиво спросил Иван Сергеевич.

— А ты кто такой? — уставился он на руководителя фирмы. — Лысый, как… Вот с тобой бы я пить не стал!

Переводчик волновался от плохо скрываемого гнева и разочарования. Конечно, отрываться в этот день от земли нечего было и думать. Значит, придётся ночевать здесь, пока пилот не проспится, — а это никак не входило в планы. Для него не было странным, что можно напиться среди гор и тайги: в тесной Швеции народ был повсюду. Он никак не мог смириться с мыслью и осознать, как можно вообще выпивать на службе, тем более пилоту? Обслуживающему персоналу? Похоже, этот факт потряс его не меньше, чем взрыв снаряда.

«Это, брат, Россия!» — думал Иван Сергеевич и терялся в догадках, кто мог в такой короткий срок накачать пилота до отказа и умышленно вывести из строя?

Надо было готовиться к следующим неожиданностям — пилота спаивали не зря!

И эти неожиданности не заставили себя ждать. Через час на дороге появился бородатый разгневанный старик с толстой палкой в руке. Незваные гости виновато стояли на крыльце.

— Эх! Вашу растак-перетак! — сквозь зубы выдавил он. — Если бы не женщина, я бы вам сказал, курвы вы эдакие! На хрена мою полосу заняли? Кто такие?!

Иван Сергеевич выступил вперёд и попытался найти дипломатический подход. Но никакие уговоры, никакие уступки не действовали. Старик попытался приземлиться на дорогу — заканчивалось горючее! — и потерпел серьёзную аварию. Сам остался жив чудом, вылетев из своего самолётика, когда тот кувыркался по старому лесоповалу. Он тут же выгнал со двора «Патроль-нисан», велел всем сесть в машину и повёз на место аварии. Зрелище было печальное: от дельтаплана осталась причудливая конструкция из гнутых трубок, перевитая клочьями оранжевого крыла. Он уже не подлежал восстановлению, и старик поставил вопрос ребром:

— Пока не доставите мне новый дельтаплан… ты, — указал на Августу, — останешься у меня в заложницах! И никаких претензий не принимаю!

Перепуганная стариком Августа бросилась к Ивану Сергеевичу:

— Я не могу остаться! О нет! Здесь ужасно! «Ага! Сразу стало ужасно! — восторжествовал тот. — Ничего, я тебя специально оставлю! Посидишь сутки, комаров покормишь, чтоб Россия тебе мёдом не казалась…»

— Мы приносим глубокие извинения, — встрял референт, выдавая свой шведский акцент. — И немедленно возместим убытки, о да! Вы можете не сомневаться!

— Ах, вы ещё и не наши?! — возмутился старик. — Ну, с вас я сдеру! Три шкуры спущу! У вас денег много! За моральный ущерб! С риском для жизни!..

— Заплатим! — поклялся референт. — Только не оставляйте у себя женщину! Разве можно женщине оставаться у вас?!

— Мне что, тебя оставить? Не-ет! Ты удерёшь, вон какой шустрый! — Старик погрозил. — Знаю! Меня хрен проведёте! Женщина никуда не побежит, и вы её скорее выкупите!

Спорить с ним было бесполезно. Ко всему прочему, неизвестно, сколько там было на реке таких гонористых и ещё подвыпивших. Мог возникнуть серьёзный скандал. Референт уже всеми силами старался погасить конфликт — с первого дня настраивать против себя население не входило ни в какие расчёты. Вдвоём с Иваном Сергеевичем кое-как уговорили Августу остаться на пасеке ровно на сутки. Личная секретарша плакала и грозилась уехать из России. Потом референт отвёл её в сторону, долго убеждал — похоже, заставлял шпионить за стариком — и уговорил-таки: от службы Августа отказаться не могла.

Эта неприятность испортила все планы Ивана Сергеевича. Он думал расспросить хозяина пасеки о Мамонте и теперь не знал, как подступиться. Старик требовал, чтобы они летели за дельтапланом немедленно, однако, когда увидел невменяемого пилота, махнул рукой — люди, посчитал он, приехали дурные, непутёвые, бесполезные. Пилота перенесли в вертолёт и больше не отходили от него. Старик позволил Августе находиться пока среди своих и оставил у себя лишь её сумочку. Референт сел за вертолётную радиостанцию, но поскольку не знал ни позывных, ни частот, бесполезно вращал ручку настройки.

Спустя пару часов, когда старик вроде бы успокоился, Иван Сергеевич отправился на пасеку.

— Ты уж нас прости, дед, — простецки начал он. — Оплошали…

— Дед… — Он зыркнул из-под мохнатых бровей. — Сам ты дед!

— Простите, — исправился Иван Сергеевич — старик не терпел панибратства. — Как вас хоть зовут-то?

— Пётр Григорьевич Солдатов, — отчеканил старик.

— Ну а меня — Иван Сергеевич Афанасьев, — он выждал паузу — старик перебирал в пустом улье рамки — готовился посадить рой. — Я ведь по делу к тебе, Пётр Григорьевич.

Тот не удостоил его даже взглядом.

— Друга своего ищу, Александра Алексеевича Русинова… Не заезжал к вам? Высокий, с бородой, на «уазике»?

Старик принёс дымарь, зажёг берестинки, бросил на дно и стал подкладывать щепочки.

— Не знаю… Летом тут вашего брата много и ходит и ездит. Не знаю. Каждого не запомнишь.

— Да он не каждый, — заметил Иван Сергеевич. — Интересный мужик, образованный, рыбалку любит. Его раз увидишь — надолго запомнишь.

— Рыбаков вон на каждой речке, пьют да гуляют…

— Это точно! — засмеялся Иван Сергеевич. — Наш пилот часа на два отошёл — и спиннинг потерял…

— Сталина на вас нет, вот что! — отрезал старик. — Избаловался народ. Одни водку жрут, другие панствуют, летают — хозяева, мать вашу! На чужую полосу сели — довольные!..

— Тут я с тобой согласен, — подыграл Иван Сергеевич и поправился: — С вами, простите… Так не появлялся тут мой дружок?

— Говорю же — не знаю! — стал сердиться старик. — Может, и заезжал… Я без внимания… А что, потерялся он, что ли?

— Потерялся, — соврал Иван Сергеевич. — Уехал — ни слуху ни духу.

— У нас много народу теряется, — раздувая дымарь, проговорил старик. — Теряется, гибнет… А сейчас моду взяли — с ума сходят.

— Как это — с ума сходят?

— Да так и сходят… Дураками делаются! Один в прошлом году сначала потерялся, потом сдурел, — спокойно рассказывал он. — Говорят, недавно поймали, в Москву отправили. Шерстью оброс — зверь зверем. Всю милицию искусал, когда ловили. А нынче, слыхать, ещё один трехнулся, так тоже поймали.

Старик понёс улей в леваду — Иван Сергеевич поплёлся за ним. Установив на колышек новую колодку, он спустился в тёмный зев омшаника и вынес роёвню. Иван Сергеевич решил зайти с другой стороны:

— Пётр Григорьевич, а где тут у вас Кошгара?

— Кошгара?.. — Он подумал и развязал марлю на роёвне. — Это где-то там, за Уралом.

— А я слыхал, в вашем районе есть. То ли гора так называется, то ли место.

Мамонт должен был разыскать её. И если она существует в природе — обязательно побывать там. Но, спрашивая о Кошгаре, Иван Сергеевич опасался, как бы это не стало достоянием чужих ушей. Августа-то останется и начнёт выспрашивать, о чём разговор был, а старик ляпнет… Поэтому он попытался завуалировать свой вопрос:

— Значит, за Уралом. Спасибо, слетаем за Урал. Нам на вертолёте-то недолго махнуть.

Старик достал из роёвни ветвь с большим клубком окоченевших и едва шевелящихся пчёл, стряхнул их в улей и накрыл положком.

— Так ты друга своего ищешь или Кошгару? — вдруг поймал его старик.

— То и другое, — нашёлся Иван Сергеевич. — Думаю, вдруг пойдёт её искать?

Видимо, чтобы отвязаться от него, старик сдёрнул крышку с улья и стал сгонять пчёл дымарём. Иван Сергеевич, прикрывая лысую голову руками, отступил.

К заходу солнца пилот ещё был не в состоянии управлять, хотя уже приходил в себя и, изредка поднимая голову, обводил всех диковатым, удивлённым взглядом. В сумерках к вертолёту пришёл старик.

— Вы как хотите, мне спать пора. Женщину вашу я в дом забираю!

Августа вцепилась в Ивана Сергеевича:

— Ваня, спаси меня!

— Нужно идти, — сказал ой, — Да тебе там и удобнее будет, чем в вертолёте.

— Не хочу! — зашептала она в ухо. — Хочу остаться с тобой.

— Не бойся, не трону, — заверил старик. — Но по-другому не могу. Вы ночью взлетите, и я с носом останусь. Вас ведь, иностранцев, хрен найдёшь! Вы все на одно лицо.

Иван Сергеевич проводил Августу в избу старика, поцеловал на прощание и подался к вертолёту. Он предчувствовал, что эта ночь просто так не пройдёт. Кому-то было выгодно оставить вертолёт на пасеке до утра, и самые разные соображения путались у Ивана Сергеевича в голове, потому что невозможно было установить логику поведения злоумышленников. То ли это резвятся не предупреждённые шефом люди Савельева, то ли кто-то готовится захватить вертолёт, то ли уж, в самом деле, попался такой пилот, который помнит дисциплину до первой рюмки.

Теряясь в догадках, Иван Сергеевич чувствовал двойственность своего положения. С одной стороны, ему хотелось, чтобы ночью произошло такое, от чего шведы вообще побоятся соваться в горы даже на вертолётах, и одновременно он опасался всевозможных приключений. Следовало срочно искать Мамонта. Иначе невозможно выработать концепцию существования фирмы «Валькирия» и её действий в летний сезон. А вдвоём бы они придумали, как руководить и как искать сокровища…

Спать с референтом они решили по очереди, чтобы на всякий случай охранять вертолёт. По старшинству Иван Сергеевич взял себе время до двух ночи — всё равно сразу не уснёшь, а шведу оставил сладкие предутренние часы. В вертолёте так пахло перегаром, что референт открыл дверь и форточку, но не уснул, потому что в кабину набилась прорва комарья. Иван же Сергеевич с пистолетом в кармане бродил по взлётной полосе и слушал аплодисменты шведа, шлёпающего насекомых. К двенадцати он задраил все отверстия в вертолёте и, кажется, уснул: в конце концов, перегар был для него более естественным явлением.

В половине второго ночи из вертолёта выбрался пилот. Он ничего не понимал, кроме одного слова — воды! Пришлось проводить его к речке. Несчастный напился, прилегши на камни, искупал голову и посвежел.

— Ты где, брат, надрался-то? — спросил Иван Сергеевич.

— На берегу, — виновато признался пилот. — Ничего не понимаю… Как это я? Мне теперь труба!..

— С кем пил-то, помнишь?

— Помню… Как во сне! — Он сделал страшные глаза. — Два мужика с удочками сидели… Мне сразу не по себе стало. У них лица зеленоватые…

— Алкоголики, значит! — усмехнулся Иван Сергеевич.

— В том-то и дело — не алкоголики, — его поколачивал озноб — то ли с похмелья, то ли от страха. — Я спросил: откуда, мужики?.. Только не думайте, что я — того… Они говорят: с Квазара. Я говорю: это что, деревня такая? А они: нет, планета, такая же, как Земля. Думал, пошутили… Один наливает в стакан из фляжки и подаёт. На, говорит, землянин, выпей нашей… Что со мной произошло? Я же почти не пью! А на полётах, так!.. Тут взял и одним махом! А водка или что там… такая приятная, вкусная!.. Они тут же и растаяли. Я же — в умат! С одного стакана!

— Ты больше никому не рассказывай, — попросил Иван Сергеевич.

— Почему? — изумился он. — Тогда выйдет — рядовая пьянка! А тут…

— Тебя как психа упекут! Ну кто тебе поверит.

— Конечно, не поверят… Перегар как от водки или от «Ройяла». Отлетал. Мне шведов ни за что не простят. Как самого лучшего иностранцам дали, а я…

Он уже не стал ему рассказывать про убытки, которые понесут шведы в связи с аварией дельтаплана: чего доброго, свихнётся окончательно и утром машину поднять не сможет. Иван Сергеевич успокоил его, как мог, пообещал замолвить слово перед командиром эскадрильи и отправил спать.

До конца смены оставалось минут десять, и он уже прогуливался возле вертолёта, когда увидел в небе большую оранжевую звезду. Испуская туманный след в виде шлейфа, она вдруг стала расти на глазах и стремительно приближаться к вертолёту. Иван Сергеевич прижался к дюралевому боку и замер. Неопознанный летающий объект в форме усечённого эллипса промчался, казалось, над лопастями машины и резко взвинтил в небо…

Он тоже решил никому об этом не рассказывать.

А в остальном ночь прошла спокойно, и на заре пилот прогрел двигатели и взмыл над землёй. Референт сел с ним рядом, в кресло бортмеханика, надел наушники и стал вести переговоры на русском языке. Затем пилот перенастроил ему радиостанцию, и в эфир полетела шведская речь…

На аэродроме их уже ждали обеспокоенные охранники и Варберг.

Не смущаясь Ивана Сергеевича, шведы заговорили по-своему, причём обсуждали что-то бурно и, кажется, даже заспорили. Ивану Сергеевичу надоело гадать: он понимал лишь одно знакомое, часто повторяемое слово «рашен».

— Ну вот что, господа! — рявкнул он. — Прошу соблюдать этикет!

Шведы наперебой стали объяснять, что это у них от волнения и что они говорят о возникшей проблеме.

Дельтаплан раздобыли в Перми — перекупили у какого-то предпринимателя, послали за ним вертолёт — теперь уже другой, с новым пилотом. Кроме того, в качестве компенсации морального ущерба решили преподнести старику альпинистский костюм, горные лыжи, ящик с набором импортных продуктов, приготовленных к раздаче бедствующему населению, и сто крон деньгами. Иван Сергеевич тщательно осмотрел подарки и пришёл к выводу, что всё, пожалуй, кроме крон, подобрано так, чтобы вызвать неудовольствие старика. Ясно, что он никогда не наденет этого яркого, как огородное пугало, костюма, что тяжёлые пластмассовые лыжи ему не утащить, да и вряд ли станет есть безвкусную, вымороженную тушёнку, варёные сосиски в банках, повидло в брикетах, джемы, пить тоник и жевать резинку. У практичного человека, живущего в природной среде, ненужные и бесполезные вещи обычно вызывают раздражение. Но шведам вся эта яркая, мирового качества продукция в блестящей упаковке казалась верхом эстетики, технологии, а значит, и цивилизованности. Иван Сергеевич не стал их переубеждать и подарки одобрил.

Первую ночь в шведском особняке он ложился в постель без обязательного стакана тёплого молока и потому, наверное, долго не мог уснуть, и долго не просыпался, потому что Августа впервые не принесла ему чашку кофе.

Утром они снова взяли курс на северо-восток, туда, где был один из крупнейших «перекрёстков Путей» на Урале и куда неудержимо вела и тянула древняя память самых разных людей. Августа сидела в заложниках с пользой для дела: ей удалось вытянуть у старика, что Мамонт, по всей вероятности, сошёл с ума и какую-либо информацию о нём может знать участковый в посёлке Гадья. Иван Сергеевич не поверил ушам своим — если врач-психиатр здесь становится сумасшедшим, значит, что-то не так! Он мог с какой-нибудь целью сыграть болезнь, притвориться блаженным, но чтобы у Мамонта «крыша поехала» — такого не могло быть!

— Ты скучал обо мне? — прижавшись к Ивану Сергеевичу, спросила Августа.

— Да, — признался он.

Старик придирчиво осмотрел дельтаплан, который ему собрали на взлётной полосе, пощупал ткань крыла, поскрёб ногтем воздушный винт — всё ему не нравилось. Зато был почти в восторге от альпинистского костюма и лыж. Лыжи он решил зимой приспособить к дельтаплану, а в костюме ходить в баню, потому что когда возвращаешься в избу распаренный, то по дороге продувает и начинается насморк. А в этом костюме можно застегнуться на замки, зашнуроваться так, что и носа не видать! Продукты он сразу решил отдать «пришельцам» в горах, потому что сидят там давно и уже поистощали.

Иван Сергеевич поймал себя на мысли, что немного начинает ревновать Августу к старику. Тот, похоже, в молодости был не промах и даже сейчас посматривает на заложницу озорно и лукаво.

— Иностраночки, они — м-м-м! — и бодренько встряхнулся. — Эх, раньше не знавал!.. Мне бы лет тридцать скинуть!

Потом принёс к вертолёту две банки мёду. Одну, литровую, отдал Августе.

— Это тебе от меня! Кушай на здоровье! А эту, — он подал трёхлитровую банку Ивану Сергеевичу, — не тебе. Передай от меня гостинец участковому в Гадье. Вы ведь туда полетите? Только скажи, мёд вербный, пусть съедают сразу, не хранят. Я, скажи, ещё пошлю с оказией.

Вертолёт взлетел и пока выписывал круг, ложась на курс, Иван Сергеевич смотрел вниз. И пока ещё только чуял — ох, не простое тут место! Старик запустил двигатель дельтаплана и теперь обкатывал его, кружа по взлётной полосе…

К счастью, участковый в Гадье оказался на месте. Он сидел в своём кабинете при сельсовете — большой, представительный, и только милицейская форма на нём, линялая и поношенная, смазывала впечатление. Гостей он встретил приветливо, хотя несколько официально, даме предложил кресло, мужчинам стулья и велел кому-то в коридоре принести чаю и никого не впускать. Иван Сергеевич вручил ему подарок от старика, которому участковый очень обрадовался.

— А вот мы сейчас и начнём его съедать! — весело сказал он. — Вербный мёд — штука сладкая и полезная. Только вот хранить нельзя!.. Да, «Валькирия» в прошлом году у нас работала, только начальник был другой, кажется, Савельев фамилия.

— Савельев, — подтвердил Иван Сергеевич и представил своих спутников. Референт смотрел на участкового и что-то смекал.

— В прошлом году ведь человек у них потерялся, — вспомнил и загрустил участковый. — Долго искали… А нашли нынче… Как сказал врач, сознание восстановлению не подлежит, пропал человек. В Москву увезли.

Референт, видимо, об этом уже знал и не потрудился даже выразить удивление. Зато Иван Сергеевич воскликнул:

— Гляди ты! Надо же! А что с ним стряслось?

— Кто знает? — вздохнул участковый. — Может, заблудился или, может, зверь напугал. Всяко бывает. А может, что необычное увидел. У нас в горах вон «летающие тарелки» видят, «снежных человеков»… Много ли надо, чтобы сойти с ума? Вон нынче ещё один с ума сошёл.

Иван Сергеевич ждал этого и потому удивился ещё больше:

— Что вы говорите?

— Да вот, факт, как говорят, налицо! Да ещё вооружённый!

— Поймали? — с замиранием сердца спросил Иван Сергеевич.

— Как же не поймали? Поймали…

— А этот на какой почве?

Участковый пожал богатырскими плечами:

— Ведь ни у кого не спросишь, а сам не скажет… Кричит, я — Мамонт!.. Видимо, представляет себя ископаемым животным.

— Тоже в Москву отправили?

— Нет, не отправили, — также просто развёл руками участковый. — Этот сбежал! Его ведь запоры не держат. Настоящий мамонт. Простенок умудрился в камере выворотить. Лес — в обхват толщины, на шкантах собран — трактором не возьмёшь. Этот чем-то расшатал и утёк.

«Это тебе — Мамонт! — с гордостью подумал Иван Сергеевич. — Нашёл кого под замок сажать!»

И тут же его озарила другая мысль. Мамонт, почуяв, что из него делают «паровоз», нашёл блестящую идею — прикинуться сумасшедшим! А кому нужен невменяемый? Куда он может завести?.. А сам продолжает спокойно работать в горах.

«Умница ты, умница! — умилился Иван Сергеевич, поглядывая на шведа. — Плохи ваши дела, господа. Мамонт может и не такой номер выкинуть!»

— Ничего, снова поймаем, — пообещал участковый. — Куда он денется?.. Вы работайте, не бойтесь. Оружие мы отняли, так что он теперь не опасный. Если какая-то помощь нужна — обращайтесь. Я ведь здешние места хорошо знаю.

Мёд и в самом деле был сладкий и имел топкий, какой-то весенний вкус. Участковый подливал чай, щедро накладывал мёд в блюдца, и это несколько не вязалось с его внутренней собранностью и волей. Сильный человек не просто не умеет прислуживать, но и угощать, ибо привык сам принимать и услуги, и угощения.

— А могли бы растолковать, где находится Кошгара? — спросил Иван Сергеевич.

— Смотря какая нужна. Одна — за Уралом…

— Нам нужна другая, в вашем районе.

— Карта есть? — деловито спросил он. Референт с готовностью выложил ему на стол карту. Участковый поставил точку карандашом.

— Отсюда на вертолёте около часа лёту, — сообщил он. — Недалеко есть приличная площадка для посадки, увидите… Я бы вас проводил, да сейчас не могу.

— Ничего, мы сами! — обрадовался Иван Сергеевич. Участковый помялся, что тоже для него было неестественно.

— Только вы одни в горы не ходите… В пашей глухомани тут считается это место… ну, проклятым, что ли. Там ведь лет тридцать назад была подземная ракетная установка. Сейчас уж можно говорить…

— Утечка радиоактивности? — спросил референт.

— Нет! Это так, в народе болтают, — отмахнулся участковый. — Но всё равно там что-то нечисто.

— Да уж говорите прямо! — подсобил ему Иван Сергеевич. — Мы всё поймём.

— Государственных секретов теперь нет, так можно и прямо, — согласился тот. — Когда ещё строили, говорят, подметили это дело. Люди поработают под землёй и делаются сами не свои, какая-то нервная болезнь. А когда началось боевое дежурство у ракетчиков, тут и пошло. Однажды вся смена целиком заболела…

— В чём она проявлялась, болезнь-то? — перебил Иван Сергеевич.

— У всех по-разному, — опять замялся участковый. — Даже объяснить трудно. Сначала вроде весёлые, а потом подавленные. И кто служить не хочет, кто буйный становится и в лес бежит. И всем начинает чудиться: кому заговор, кому — шпионы… Худое место, что говорить… Ну, потом ракеты убрали, а установку взорвали.

Иван Сергеевич посмотрел на свою шпионку, пьющую чай из блюдца, и покряхтел:

— Надо бы проверить… Мало ли что говорят…

— Один вот нынче проверил, — заметил участковый. — Теперь думает, что он мамонт.

«Врёшь! — подумал Иван Сергеевич. — Под чаёк нам байки травишь! Но всё равно слушать занятно и для дела полезно».

У референта от напряжения побелели скулы, и он дважды потянулся ложечкой мимо блюдца с мёдом.

После чаепития участковый отправился провожать гостей к вертолёту, и по дороге референт сначала пристроился к нему с каким-то пустяковым разговорчиком, затем приотстал, а потом и вовсе оба застряли где-то, так что Ивану Сергеевичу с Августой пришлось битый час слоняться по площадке. Пилотировал вертолёт на сей раз сам командир эскадрильи, да ещё взял с собой бортмеханика. Они не покидали машины и терпеливо ожидали пассажиров. Наконец референт с участковым подошли к вертолёту с обратной стороны, и Иван Сергеевич понял, что сейчас только состоялась вербовка милиционера в агенты. И видимо, успешная, потому что оба были довольны.

Времени на обследование подземелий Кошгары не оставалось, однако Иван Сергеевич решил посмотреть на неё хотя бы с воздуха. Если Мамонта сюда потянуло, если он здесь «сошёл с ума», значит, было от чего… Пилот сделал круг над горой с каменными осыпями и останками, но ничего особенного Иван Сергеевич не заметил: таких гор вдоль Уральского хребта десятки. Разве что с юго-западной стороны в отвесной стене зиял чёрный провал, с высоты напоминающий вход в замок, да ещё широкий развал камней, видимо, выброшенных взрывом. Иван Сергеевич попросил знаком пилота пролететь прямо над Кошгарой. Тот развернул машину и повёл её курсом на вершину. Августа неожиданно вцепилась в руку и закричала:

— Мне страшно! Ваня!.. Я боюсь!

«Ну вот ещё, — хмыкну я про себя Иван Сергеевич. — Тебя напугаешь как раз…»

И услышал, как в вертолёте что-то забряцало. Будто молотком по фюзеляжу. Однако пилоты сидели спокойно; может, просто не обратили внимания на стук, а может, не слыхали — на ушах-то шлемофоны…

— Что-то застучало! — крикнул Иван Сергеевич, сдвинув наушник у пилота. Тот покрутил головой, переговорил с бортмехаником по СПУ. Референт тоже крутил головой и прислушивался. Но стук прекратился. Вертолёт сделал ещё один разворот и лёг на обратный курс. Иван Сергеевич прильнул к иллюминатору. На уступе полумесяцем поднимался молодой сосновый бор, очень напоминавший взлетевший в гору и ухоженный сад или парк. И ничего особенного! Мирная, какая-то аккуратная гора…

Под полом вновь загрохотал молоток. На сей раз, похоже, услышал и бортмеханик. Лениво выбрался из кресла, достал отвёртку и, поковырявшись в хвостовой части салона, снял панель с пола. Заглянул, что-то пощупал рукой и снова закрутил шурупы.

— Что там? — спросил Иван Сергеевич.

— Да техник, раззява, — отмахнулся бортмеханик, показывая гаечный ключ. — Опять забыл…

Шведы не теряли времени даром, обустраивались на Урале, заводили сеть доносчиков и шпионов. Лучшего, чем участковый уполномоченный, вряд ли подыскать: независим, всегда может появиться в любом месте, если надо задержать нужного человека или, напротив, скрыть, спрятать от глаз. Вербовка собственного агента значила лишь то, что Ивану Сергеевичу не доверяют. Похоже, шведы решили сами поискать Мамонта, проверить его информацию.

Лучший способ для Ивана Сергеевича был сейчас не замечать никаких действий шведов — пусть сами потрудятся, поломают зубы. Это даже полезно, может, поймут, что Уральский хребет — штука крепчайшая, непредсказуемая и стихийная, похлеще Бермудского треугольника.

21

Он был опытный, тонкий психолог и профессионал высшего класса. Он давно перерос и свою должность участкового, и капитанские погоны, всё это было кургузым, изношенным, коротким на его ладной фигуре. Он держал в руках куртку Русинова, и только прощупав содержимое потайного кармана, не спешил расстёгивать его и доставать то, что скрывалось от постороннего глаза. Он мгновенно уловил прикованное к куртке внимание арестованного и теперь тянул время, заставляя его лихорадочно искать выход, переживать; он выводил его из равновесия, результатом которого могла быть глупость. И Русинов тоже это чувствовал и понимал, поскольку в голове пролетали мысли-действия — ударить, выхватить куртку и прыгнуть в окно. Или резко и внезапно придавить его железной кроватью к стене, вырубить прикладом карабина, стоящего у двери, а затем, отобрав пистолет, связать.

Возможно, именно такого оборота и ждал участковый. Конечно же, был готов к любым неожиданностям, надеялся на свою силу и проворство. Нельзя было давать ему ни малейшего повода, чтобы потом Русинова объявили буйным сумасшедшим и социально опасным.

Русинов медленно оделся и сел возле стола, давая понять, что сопротивляться не будет. Под пальцами участкового взвизгнул замок.

— Любовь Николаевна? — окликнул участковый, приоткрыв дверь. — Зайди-ка сюда, понятой будешь.

Старуха вошла и остановилась у порога. Видимо, приход участкового поднял её с постели — рубаха до пола напоминала саван.

— Забираешь моего гостя? — как-то бесцветно проговорила она.

— Забираю, Николаевна, согласно ордеру, — он полез пальцами в карман куртки. — А ты будешь понятой, при личном обыске. Вот, посмотри, что я у него изымаю из карманов.

Он вытянул за нитку кристалл, заключённый в ореховую скорлупу и обшитый шёлковой тканью. В следующее мгновение Русинову показалось, что капитан прекрасно знает, что это такое, потому что стал играть «орехом», словно проверял его свойства в магнитном поле.

— Занятная штуковина, — сказал он, рассматривая. — А что внутри?

В руке участкового сейчас был его, Русинова, срок, примерно лет десять. Похищение кристалла КХ-45 — секретного, стратегического материала — меньше не оценят…

— Внутри грецкий орех, — объяснил он. — Это талисман.

Скорее всего, Служба ориентировала его, что следует искать при личном обыске, и в первую очередь на этот кристалл. Главная улика и причина для задержания.

— Ну, талисманы носят на шее, — наставительно проговорил участковый. — А не в кармане…

— Я в бане был…

— Всё равно придётся изъять и внести в протокол, — заявил он. — На-ка, Николаевна, посмотри…

Старуха «посмотрела», ощупав «орех»: судя по её послушности, она тоже побаивалась участкового… А тот между тем извлёк из кармана нефритовую обезьянку, повертел в пальцах:

— Это тоже талисман?

— Да, — подтвердил Русинов. Капитан хмыкнул:

— Набрал полные карманы талисманов, а не повезло…

— Почему же не повезло? — грустно улыбнулся Русинов. — Мне в этом году так повезло! Впервые за много лет!

Участковый подал обезьянку старухе, и Русинов вцепился взглядом в её пальцы. Узнает или нет? Видела прежде талисман-утешитель или впервые взяла в руки!

Капитан же между тем выгреб из бокового кармана горсть патронов.

— Так, патроны иностранного производства для оружия двадцать второго калибра. Посчитаем, сколько штук…

Любовь Николаевна всё ещё «рассматривала» обезьянку…

— А ну-ка, Серёжа, пойдём со мной, — вдруг сказала она и, не выпуская из рук талисмана, скрылась за дверью.

— Мне нельзя, — растерялся участковый. — Арестованный сбежит.

— Не сбежит, пойдём, — откликнулась старуха из темноты.

«Иди, иди, не сбегу! — мысленно послал Русинов. — Сейчас она тебе скажет, что это за талисман…» Едва участковый вышел из комнаты, Русинов схватил «орех», оставленный на столе, и сунул его в шкаф за книги. Сел на прежнее место как ни в чём не бывало. Через минуту участковый вернулся один. Обезьянка возымела действие!

— Значит, так! — бодро сказал он, забыв о личном обыске и о протоколе. — Я вынужден запереть тебя до утра. А утром продолжим.

— Срочный выезд? — участливо, но с иронией спросил Русинов. — Что делать, служба…

Он всё понял, но решил не заметить усмешки и скомандовал:

— Встать, руки за спину. Вперёд шагом марш.

«Интересно, куда же ты меня запрёшь? — думал Русинов, шагая по ночной дороге — той самой, по которой они бежали с Ольгой. — Неужели тут и тюрьма есть?» Задами они ушли на другой конец посёлка и залезли в чей-то огород, к тёмному сараю, стоящему окнами на реку. Участковый отомкнул замок на оббитой старым железом двери.

— Входи!

Русинов вошёл в темень, пригляделся.

— Света здесь, конечно, нет…

— Ничего, до утра и без света посидишь, — заметил капитан. — Скоро светать начнёт. Вон кровать, ложись.

Он зажёг спичку. Похоже, это был когда-то склад магазина: на окнах решётки, потолок оббит железом, по стенам — деревянные стеллажи. В углу стояла новенькая кровать с никелированными головками и матрацем. Русинов лёг и покачался — мягкая пружинистая сетка…

А участковый не уходил, торчал в дверях. И спичек больше не зажигал.

— Ты вот что, парень, — наконец сказал он из темноты. — Мою дочь не трогай, понял? Ещё раз увижу тебя с ней — ноги переломаю без всякого ордера. Жених нашёлся…

— Иди, иди, дорогой тесть, — съязвил Русинов. — Тебя служба ждёт. Да накажи тёще, чтобы утром мне горяченьких блинчиков принесла. Со сметанкой!

Он шарахнул дверь и зло забряцал запором. И ещё, кажется, пнул дверь, прежде чем уйти. Почему-то в сознании Русинов не воспринимал его как отца Ольги. Но тут же из защитника правопорядка участковый превратился в защитника своей дочери. И сразу исчез куда-то весь его опыт, профессиональная наблюдательность и милицейский гонор. Русинов посмотрел в окно: капитан прошёл напрямую по картошке, перелез через изгородь и пропал в темноте. Любовь Николаевна знала, что такое нефритовая обезьянка. Этот опознавательный знак, пароль, если его не спас, то, по крайней мере, остановил арест и выдачу Русинова Службе. Участковый посадил его в этот склад скорее из боязни, что он может встретиться с его дочерью, ибо старуха была права — зачем ему бежать? Она прекрасно знает его цель, иначе бы не откликнулась на обезьянку, и теперь, возможно, хранители должны посоветоваться, как поступить с Русиновым дальше. Сдать его в прокуратуру, в клинику для душевнобольных либо найти иной способ нейтрализовать Мамонта.

Но если капитан боится за свою капитанскую дочку, то надо немедленно бежать из этого амбара к ней. Русинов ощупал решётки на двух небольших окнах — сделано на совесть, наверное, ещё до войны: гвозди самокованые, прутья не расшатать. И срублен склад крепко, брёвна посажены на мох и на шканты (круглые куски дерева); пол же, судя по его непоколебимости, собран из толстых, распущенных надвое, брёвен. Без лома ничего не взять… Он пошарил на стеллажах — чисто. «Мешок» был на сей раз деревянный, с видом на реку, но ничуть не уступал каменному. Там хоть была зажигалка…

Он снова лёг на кровать и мысленно стал искать самое уязвимое место. Выходило, что всё-таки окна и простенок между ними. Он подождал, когда начнёт светать, встал и ощупал косяки. Пазух над верхними почти не оставалось, осевшее строение давным-давно сомкнуло все щели, мох между брёвен спрессовался до крепости картона. Даже если выковырнуть его, на что потребуется полдня, всё равно не осадить брёвна простенка так, чтобы верхнее освободилось и шкант вышел из гнезда в верхнем бревне. К тому же концы брёвен простенка имели шипы, прочно стоящие в пазах косяков: всё сделано по правилам плотницкого искусства. Но над окнами было всего два ряда и ко второму было прибито железо. Амбар небольшой, лес давно просох, и крыша лёгкая. Оставалось единственное — поднять верхние ряды брёвен вместе с потолком и выломать простенок.

Стараясь особенно не шуметь — хозяин, на чьей территории стояла эта тюрьма, наверняка предупреждён, — Русинов начал разбирать стеллажи. Снял доски с полок, оголив каркас, а затем оторвал четыре вертикальных стойки, сделанные из толстых брусков. Самый длинный он упёр в верхний косяк окна, поставив второй конец на широкую доску, и другой стойкой стал распирать эту конструкцию, стремясь поставить первый брусок в вертикальное положение. Получался довольно мощный клин и одновременно рычаг, на который можно было давить всем телом. После нескольких рывков послышался треск вверху — ряд, перекрывающий окна, тронулся с места. Русинов ощупал пазы и с удовольствием отметил, что спрессованный мох освободился от давления. Но дальше всё замерло: слишком велико стало трение вертикального бруска о доску, лежащую на полу. Требовалось смочить, но участковый не оставил ни капли воды. Пришлось использовать подручные и не совсем приличные средства.

Ещё минут через пять верхние ряды брёвен вместе с потолком и крышей приподнялись на два сантиметра. Можно было пальцами выковыривать мох. Оконный блок поднимался вверх вместе с косяками и решёткой. Русинов расшатал простенок, убрал мох из пазов, и образовалась щель в ширину спичечного коробка. Однако плоский и довольно толстый шкант сидел в верхнем бревне ещё глубоко и прочно. Тогда он вставил доску под оконную подушку, встал на неё ногами и стал давить одновременно двумя рычагами. Заскрипели шканты, из щелей посыпался растёртый в пыль мох. Он подстраховался, загнав брусок между брёвен, и теперь оставалось вывернуть хотя бы одно бревно из простенка. Русинов снял головку с кровати, вставил её между косяком и торцом бревна и, расшатывая, постепенно вытащил его из проушины. С улицы подул свежий предутренний ветер. Можно было уже с трудом, но выбраться наружу, однако он вывернул ещё одно бревно и, не убирая конструкции рычагов, вылез через дыру вперёд ногами: под стеной тюрьмы густо росла крапива.

Амбар стоял на задворках поселкового магазина. Рядом — ещё один сарай, длинный, широкий, как ангар. Вокруг — картошка. И не подумаешь, что здесь есть тюрьма… Пригибаясь, Русинов пробежал вдоль изгороди, перескочил её и направился к дому Ольги. Крался осторожно, чтобы не будить собак, но пройти по этому посёлку незамеченным оказалось невозможно. В чьём-то дворе послышался лай, немедленно подхваченный хором во всех концах.

Машины Русинова возле ворот уже не было. За калиткой трубно лаял пёс, но почему-то никто не выходил. Тогда Русинов бросил камешек во двор, чтобы разозлить собаку, а сам проскочил через ограду палисадника. Прошло минут пять — дверь так и не скрипнула. По всей вероятности, дома никого не было. Он побежал к больнице и ещё издалека заметил, что на крыльцо вышла мать Ольги. Русинов стал к забору. Надежда Васильевна постояла, посмотрела в сторону своего дома — видимо, встревожилась от лая собаки, и скоро вернулась назад. Ольга бы обязательно вышла, если бы находилась в больнице…

Он развернулся и пошёл в переулок, вдоль огородов — к дому Любови Николаевны. Всё было, как вчера, только он бежал один по чистой песчаной дороге. И здесь не было никого! Стеклянная дверь оказалась запертой на внутренний замок…

Русинов посидел на скамеечке возле цветов и медленно побрёл назад, к своей тюрьме.

Повинуюсь року!

Он залез в амбар, разобрал все свои приспособления и рычаги и лёг на матрац. Столько трудов приложил, чтобы вырваться на волю, а теперь приходится возвращаться, ибо ждать больше негде. Свежий ветер на восходе, врывавшийся сквозь дыру, знобил его, пока не взошло солнце. Однако всё равно, скрючившись в позе эмбриона, он долго не мог согреться и, едва ощутив тёплые лучи, тихо и незаметно уснул. А проснулся с испугом, что спал долго и за это время что-то произошло! Он прислушался — на улице тихий, знойный день и всего двенадцатый час. От жажды пересохло во рту, болела голова и чесалось изжаленное комарами лицо. Он осторожно выбрался на улицу; где-то трещала бензопила, доносились удары топоров — на другом конце посёлка рубили дом. Он сходил на реку, напился и умыл лицо. Вдруг стало обидно, что о нём все забыли!

Не скрываясь, он подошёл к дому участкового, постучал в калитку. Днём пёс залаял лениво, без азарта. Калитка оказалась незапертой, и Русинов вошёл во двор. «Уазик» стоял под навесом, а под ним, в холодке, лежала чёрная немецкая овчарка — точь-в-точь как у серогонов! Возможно, из одного гнезда, поскольку породистых собак в деревне заводят редко. Он взошёл на крыльцо и постучал в дверь. На стук выскочил пёс из-под машины и залаял сильнее. Надежда Васильевна вышла из сеней и отшатнулась:

— Это вы?! Опять вы?!

— Представьте себе! — с лёгким вызовом сказал Русинов. — Опять я!

— А где Серёжа?.. Где мой муж? — чего-то испугалась она.

— Хотел у вас спросить, — он развёл руками. — Ваш муж меня арестовал, запер в амбар и забыл.

— Но он повёз вас в Ныроб! Хотел везти…

— Не знаю, что он хотел, но сидеть под замком мне надоело, — заявил Русинов.

— Олю… не видели? — вдруг с опаской спросила она.

— Последний раз видел вчера ночью, — признался Русинов. — Потом пришёл ваш муж…

— Не знаю, что и думать, — загоревала Надежда Васильевна. — Она ушла к вам и больше не возвращалась. А теперь и отец пропал…

— А вместе они не могут быть?

— Да нет… Зачем она поедет в Ныроб?.. — Она подняла усталые глаза. — Послушайте меня… Уезжайте, пожалуйста! Я даже ничего не скажу мужу. Вашу машину он исправил… Уезжайте, а?

— Не поеду, — он решительно помотал головой. — Не уговаривайте.

Надежда Васильевна обняла себя, горько подпёрлась рукой:

— Как вы приехали, у нас начались несчастья… Вы же опытный и зрелый человек, а Оля — совсем молодая и многого не понимает в жизни. К тому же вы — женатый, есть семья…

— Это неправда, — проговорил он. — Я один… Я давно один. Рядом никого и за спиной — никого. Хожу и оглядываюсь… Понимаю, я вам не ко двору. Вы боитесь меня, потому что я — Мамонт… Но я не желаю никому здесь зла! Можете в это поверить? Вот Ольга поверила!

— Потому что ещё глупая и романтичная, — отпарировала Надежда Васильевна. — Простите, но мне кажется, вы умышленно этим воспользовались, в своих целях. Не знаю, что вы ищете, чего добиваетесь, но обманывать молодую девушку… Впрочем, что вам говорить? Вы уже и так принесли нам много несчастья. И принесёте ещё… Я вам должна сказать… У Ольги есть жених, суженый ей человек. Они обручены ещё в юности… Прошу вас, уезжайте.

В ушах зазвенела пещерная капель. На прямых ногах он неуверенно спустился с крыльца — пёс лаял злобно, открытая его пасть была рядом, обдавало руки собачьим дыханием. Он потянулся и погладил овчарку по голове, клацнули зубы возле пальцев — никого нельзя было в этом мире ни приучить, ни сблизиться ни с кем. Пёс огрызался и отторгал всякого, кто тянул к нему руку, и это горько осознавать, однако всё было справедливо: мир существовал лишь потому, что умел защищаться…

Повинуюсь року!

Русинов долго бродил по песчаной чистой дороге между огородами и лесом, затем ушёл на Колву, сел у самой воды, шумящей на перекате, и просидел до захода солнца. Можно было рассчитать и составить карту «перекрёстков Путей», проследить полёты птиц, расположение звёзд, можно было проникнуть нематериальной, бесплотной мыслью в глубину веков, можно было вырастить в космосе магический кристалл, способный чувствовать магнитное поле Земли, но ни разумом, ни какими иными средствами невозможно было познать стихию человеческого духа, замкнутого и обособленного мира, существующего параллельно земному и привычному. И когда пути их пересекались, возникало обманчивое чувство, что можно из одного перейти в другой, что он, этот иной мир, живёт по таким же правилам и законам.

А он был сам по себе и бежал, как река, имея русло, берега, и никогда не смешивался, не растворялся, не уходил в песок.

— Человек бежит, вода бежит, а лодка плывёт…

Тут же на берегу он решил никогда не уезжать отсюда. Ну разве что под конвоем… Он присмотрел себе место за рекой, на самом мысу, и задумал поставить там дом. По своей природе он был вятский мужик и топор умел держать с детства, независимо от того, чем занимался и как прожил жизнь. Оттуда, с горы, он бы смог каждый день видеть этот загадочный параллельный мир и её в этом мире…

В сумерках Русинов вернулся в свою тюрьму и вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего обеда. Почти ползком, как в детстве, он забрался в чужой огород, надёргал мелкой, ещё не вызревшей морковки, нащипал перьев лука и сорвал с грядки два больших огурца. Жалко, не было соли, но от неё следовало отвыкать…

Он забрался через пролом внутрь амбара, сложил добычу на кровать и только собрался есть, как услышал за стеной шаги. Забряцал замок на двери, грохнула упавшая накладка, и вместе с этими звуками пропал аппетит. Участковый внимательно осмотрел помещение, вырванный простенок и покачал головой:

— Что же ты не сбежал, гражданин Русинов?

— Сбежал бы, да некуда, — сказал он. — Между прочим, арестованных полагается кормить.

— Ну, ешь, — разрешил участковый. — Морковки наворовал…

— Теперь не хочу…

— Дело твоё. — Участковый достал из кармана тугой свиток бинта. — Ты извини, я тебе глаза завяжу. Так надо.

— Завязывай, если надо, — согласился Русинов. Капитан стал бинтовать ему глаза, стягивал плотно и, чтобы повязка не слетела, несколько раз обмотнул через макушку и подбородок. Завязал концы, расправил бороду…

— Только не сдёргивай, — предупредил он. — А то ослепнешь, без глаз останешься.

И повёл куда-то, придерживая за рукав.

Потом его везли в коляске мотоцикла, и Русинов отмечал, что ночью с завязанными глазами он совершенно не может ориентироваться. Казалось, будто они кружат, спускаясь с холма на холм, и, судя по скорости, дорога была малонаезженная, в ухабах, с какими-то резкими зигзагами — похоже, объезжали камни. Невозможно было даже определить, в каком направлении они движутся. Через полчаса потерялась всякая мысленная привязка. Сквозь бинт он лишь смутно видел серый свет фары. Его могли сейчас высадить, бросить одного в лесу, и выбирайся потом как хочешь, однако он понимал, что вся эта затея совершается не ради этого. Если хранители решили наказать его, то после Кошгары придумали бы что-то существеннее. Он ничего не спрашивал: нефритовая обезьянка возбудила какое-то действие, началось качественно новое движение, но с совершенно непредсказуемыми последствиями. В каком-то месте мотоцикл на секунду притормозил, и на заднее сиденье подсел молчаливый, невидимый человек, после чего дорога потянула в гору и участковый часто переключал передачи.

Русинов уже потерял и ориентацию во времени, когда мотоцикл остановился и заглох. Тот, подсевший по пути человек, подал ему руку, помог выбраться из коляски и куда-то повёл. Чувствовалось, что вокруг лес, под ногами бренчали камни. Участковый остался возле мотоцикла. Оступившись, Русинов машинально схватился за провожатого и наткнулся руками на автомат, висящий у того под мышкой.

— Осторожно, — спокойно проговорил провожатый. — Иди со мной рядом.

Так они прошли километра три, а может, и больше. Чернота перед глазами начала медленно светлеть — наверное, уже было утро. Наконец они перебрели небольшой ручей, поднялись в горку и оказались перед какой-то стеной: большие предметы впереди каким-то образом Русинов чувствовал. Бесшумно отворилась дверь, и его впустили в какое-то просторное помещение, где горел свет. Провожатый подвёл к стене и усадил на лавку.

— Сидите здесь, — был приказ.

Провожатый куда-то удалился, но в помещении оставался ещё один человек, возможно охранник, — доносилось едва слышимое дыхание. Русинов пошевелился — в ответ раздался тихий рык. Надзирателем оказалась собака, лежащая в метре от ног… Прошло минут пять, прежде чем в помещение кто-то вошёл.

— Здравствуйте, Мамонт, — раздался негромкий и очень знакомый голос.

— Здравствуйте, — проронил он и встал: вошедший стоял перед ним.

— Вот ты какой. — Невидимый человек, похоже, рассматривал его. — Жаль, не вижу твоих глаз… Ну, садись.

— Как мне вас называть? — спросил Русинов и сел.

— Авега.

— Авега?! — Он снова вскочил.

— Да, я — Авега, — со знакомой интонацией промолвил человек. — Только не тот, которого ты знал. Садись.

Русинов послушно сел. В помещение вошёл кто-то ещё и затаился.

— Мы всё о тебе знаем, Мамонт, — проговорил Авега. — И давно наблюдаем за тобой… Когда в твои руки попал Владимир Иванович Соколов, мне очень хотелось, чтобы ты когда-нибудь попал в мои.

— Понимаю вас, — проговорил Русинов.

— Говори мне — ты, — поправил Авега.

— Хорошо…

— Прошло много времени, — продолжал он. — Я не хочу тебе мстить. Это недостойно по отношению к изгою. Но ты обязан искупить свою вину.

— Ты считаешь меня виноватым? — спросил Русинов.

— Да, Мамонт. Ты указал путь на Урал, — отчеканил Авега. — Благодаря тебе изгои всего мира бросились к «Стоящему у солнца».

— Я хотел этого! — Русинов взмахнул руками и услышал предупреждающее рычание. — Хотел, потому что считаю Россию наследницей Третьей, Северной цивилизации. «Сокровища Вар-Вар» — прямое тому доказательство.

— Мне известны все твои умозаключения, — проговорил Авега. — А также теории, твои исследования в области арийского языка и культуры. Мы наблюдали за тобой и некоторые твои действия поощряли, пока ты не занялся своими картами «перекрёстков Путей». Ты стал приносить не пользу, а вред. И потому должен быть наказан.

— О картах никто не знает! — отрезал Русинов. — Это моё открытие, и я не собирался делать его достоянием всех.

— Если о них знаю я, то могут узнать и другие.

— Ты прав, — согласился он, пытаясь понять, каким образом Авега-второй мог получить информацию о картах.

— Поэтому все твои карты и расчёты ты уничтожишь в присутствии нашего человека, — приказал он. — Это одно из условий искупления вины.

— Хорошо, я могу это сделать, — проговорил Русинов после паузы. — Но виновным себя не считаю. Сегодня я открыл закономерность «перекрёстков Путей», завтра это сделает кто-то другой… Настало время открытия арийского космоса. И этому никто не сможет помешать. Пришёл срок Северной цивилизации!

— Нет, не пришёл ещё срок! — заявил Авега. — И все твои изыскания, все утверждения не что иное, как вредные домыслы. Они способны вновь ввергнуть арийские народы в катастрофу, вызвать отрицательную реакцию человечества. Нам уже достаточно одного мамонта, который отбросил будущее мира на сто лет назад. Мы не хотим повторения этой печальной истории.

— Этот мамонт — Гитлер? — Русинов потрогал повязку, машинально стараясь убрать завесу с глаз, но в ответ получил рычание собаки.

— Рудольф Гесс, — не сразу назвал Авега. — Полузнания обычно заразительны, поскольку окружены завесой загадочности и романтики. Этим обязательно воспользуются, и даже самое благодатное зерно может упасть на ниву, возделанную, например, Альфредом Розенбергом. А результат известен… Ты уверен, что твоими теориями не воспользуются силы тьмы?

— Не уверен, — вымолвил Русинов.

— Поэтому второе условие искупления вины — полный отказ от своих убеждений, — определил Авега. — И публичное признание несостоятельности своих выводов. — «Сокровищ Вар-Вар» не существует в природе. Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — с трудом выдавил Русинов и ссутулился. — Я должен убить своё дитя?.. А если я не выполню этого условия?

— Мы будем вынуждены наказать тебя.

— Я не военный преступник… Я учёный!

— Ничего, мы наказываем и учёных.

— Можно узнать, кого вы наказали?

— Известного тебе Льва Николаевича Гумилёва.

— Его-то за что? Лев Николаевич — святой человек…

— Было за что…

— Принимаю, — после паузы вымолвил Русинов. — Мне ничего не остаётся…

— Скоро бы ты сам пришёл к этой мысли, — успокоил его Авега. — Нельзя всю жизнь гоняться за призраками.

— «Сокровища Вар-Вар», возможно, и призрак… Но ты, Авега? Ты не плод моего воображения? Ты существуешь?

— Да, я существую, — он коснулся руки Русинова. — Можешь потрогать меня…

Его рука была сухая и тёплая, привыкшая к работе, как у плотника или землекопа.

— Если существуешь ты, значит, сокровища такая же объективная реальность. Да, я могу отказаться от своих теорий, опровергнуть себя публично, если это нужно для вашего дела… Но я не успокоюсь, пока не разгадаю загадку этих сокровищ! Пока не увижу собственными глазами, пока не пощупаю рукой, как твою руку!.. Я знаю, каким будет твоё третье условие — уехать отсюда и никогда не возвращаться. Так вот я — не уеду!

— Уедешь!

— Нет! — Русинов вскочил — незримый пёс сделал прыжок к нему, дыхнул в рыке на запястье руки. — Я удостоился чести разговаривать с тобой лишь потому, что приблизился к вам вплотную. Вы не могли избавиться от меня, не сделали сумасшедшим в Кошгаре. Вам не удалось использовать власть и арестовать, допустим, за кристалл. Потому что нашли нефритовую обезьянку!.. Вы же понимаете, что отделаться от меня невозможно. Я не спрашиваю вас — кто вы? Мне это неинтересно. Знаю, что вы — благородные люди и совершаете подвиг. Я не стремлюсь приобщиться к вашему миру, хотя желаю этого. Вы не пустите меня, потому что избираете себе товарищей сами… Но я смогу отказаться от своих убеждений лишь после того, как найду им подтверждение.

— Зачем это тебе, Мамонт? — Авега приблизился к нему, отвёл собаку. — Ты — изгой, и всякие знания не утешат тебя, а вызовут целый поток нового и пустого любопытства. Ты станешь метаться ещё больше. В конце концов тебя объявят сумасшедшим. Зачем тебе это?

— Не хочу оставаться изгоем, — на выдохе проговорил Русинов.

— Но ты не можешь быть гоем, хотя я вижу твоё желание стать полезным и искупить свою вину.

— Гой — это состояние духа?

— Духа и разума.

Русинов опустился на лавку и несколько минут сидел молча.

— Альфред Розенберг извратил эти качества, — объяснил Авега. — И сделал их расовым признаком истинных арийцев. Гесс прекрасно знал, что это не так, но согласился с ним. Таким образом, они создали политическую партию, не имеющую ничего общего с Северной цивилизацией, как ты её называешь. Все изгои не ведают рока и потому заменяют его партийным единством и братством. Но никому не удавалось избегнуть рока!

— Однажды Авега мне сказал, — Русинов оживился. — Сказал одну фразу… Я долго не мог истолковать её. «Рок тебе — не соль носить на реку Ганга, но добывать её в пещерах».

— Он тебе так и сказал? — неожиданно послышался из глубины помещения низкий женский голос.

— Да! — Русинов машинально встал.

— Подойди ко мне! — велела женщина.

Он смело пошёл на голос и вдруг понял, что в помещении находятся ещё несколько человек, — они расступались перед ним, давая дорогу. Через семнадцать шагов Русинов остановился.

— Ближе, — сказала она.

Сделав ещё четыре шага, он встал, чувствуя, что женщина на расстоянии вытянутой руки.

— Повтори ещё раз, — попросила она тоном, более мягким.

— «Рок тебе — не соль носить на реку Ганга, а добывать её в пещерах».

— Почему ты об этом никому не сказал?

Русинов понял, что все диалоги его с Авегой, записанные в отчётах и на магнитных лентах, известны гоям-хранителям.

— Это касалось лично меня, — пояснил он. — И никак не относилось к тому, чем я занимался в Институте. Мне так казалось… Велел посмотреть на солнце, затем спросил, куда указывает луч солнечного пятна…

— Довольно, — оборвала его женщина. — Откуда у тебя эта вещь?

— Я не вижу какая…

— Та, которую ты назвал нефритовой обезьянкой.

— Мне её передала Ольга Аркадьевна Шекун, сестра Андрея Петухова, — ответил Русинов.

— Она рассказала тебе, каким образом к ней попала Утешительница?

— Да, незадолго до смерти… — Женщина замолчала, и у Русинова возникла шальная мысль — не Лариса ли это? Не дочь ли Петухова, уведённая отцом в сорок четвёртом году?

— Кто ещё, кроме тебя, видел Утешительницу? — спросила женщина.

— Иван Сергеевич Афанасьев, мой друг, которому я полностью доверяю, — он помедлил и добавил с требовательностью: — Верните мне эту вещь.

— Зачем?

— Она утешает мой разум.

— Пусть Утешительница останется у нас, — решила она. — Это опасное свидетельство, не нужное пока изгоям. А взамен я утешу твой разум иным средством. Поедешь со мной.

Русинов ощутил на предплечье мужскую руку. Сейчас же последовал приказ:

— Иди рядом!

Это был уже другой человек. Русинова вывели из помещения — над Уралом вставало солнце: перед глазами стояло белое пятно. Они долго шли по косогору, без дороги, по мокрой от росы каменистой земле, пока не очутились на лесовозном волоке, возле грузовой машины. Провожатый открыл перед ним дверцу, велел забираться в кабину. Сам же сел за руль.

— Давай позавтракаем, — вдруг предложил он как-то уж очень по-свойски. Зашелестел газетой и сунул в руки бутерброд с маслом и колбасой. Русинов с удовольствием стал есть.

— На, держи! — Провожатый подал в руку пластмассовый стаканчик с чаем. — Всухомятку-то, поди, не очень лезет…

Этот бытовой разговор о пище сейчас казался странным и неестественным после допроса, хотя, казалось бы, всё должно быть наоборот. Они позавтракали и ждали ещё минут сорок, прежде чем пришла женщина.

— Поехали, — распорядилась она, усаживаясь в кабину, которая оказалась просторной даже для троих.

Русинов старался сориентироваться по солнцу, однако вовремя спохватился и перестал вертеть головой: всякие его попытки сейчас узнать более положенного насторожили бы гоев. Он не видел их лиц, и повязка, кроме всего, существовала как гарантия остаться неузнанными, если придётся встретиться где-то в другом месте и при других обстоятельствах. Он был изгоем — чужим для них, непросвещённым, тёмным, ибо «гой» с древнего арийского языка переводилось как «имеющий в себе свет», «несущий свет, лучистый», и потому в сказках всякому доброму молодцу при встрече задавался вопрос — гой ли ты есть? Утратившему светоносность человеку вместо посоха-луча полагалась клюка, сучковатая палка — опознавательный знак всякого путника-изгоя, обречённого брести по миру без Пути.

Удел беспутных изгоев — искать свет, и потому Русинов не отрицал предначертаний рока… Часа полтора машина качалась и прыгала на камнях по волоку, причём всё время вниз, с горы, затем выехала на наезженную дорогу, кое-где покрытую бетонными плитами.

Русинов долго боролся с дремотой, однако через час его укачало. Проснулся он от громких голосов: водитель-провожатый с кем-то разговаривал из кабины. Рядом урчала ещё одна машина.

— …Объезжай справа, там свёрток есть, — услышал он чей-то совет. — А на косом речка загремела, но ты пройдёшь.

— Там лес-то возят? — спросил провожатый.

— Нынче не возили, молдаване уехали…

— А-а… Володьку Шишова видишь, нет?

— Давно не видел! Да, говорят, опять поддавать начал. Будто устроился бетонщиком в какую-то фирму. Деньги появились…

— Ну, понятно! Увидишь, привет передавай!

— Добро!.. А чего это у тебя мужик забинтованный сидит? Глаза выбил, что ли?

— Да нет, говорит, загноились… На свет больно смотреть!

— А, знаю! — откликнулся встречный. — У меня было, только забыл как называется… Крепким чаем мыть надо.

— Ему уже чем-то промыли в больнице… Слушай, а после молдаван там солярки не осталось в бочках?

— Ну! И бочки-то увезли! Сами побирались…

— Попятно!.. Ну, бывай здоров!

Обе машины взревели дизелями, и снова затрясло по просёлку. Опять было странно слышать какой-то бытовой житейский разговор. Повязка на глазах как бы отключила его от существующего мира, и создавалось впечатление, что он, Русинов, посторонний в нём человек, подвешенный между небом и землёй: не гой и не изгой…

Скоро провожатый свернул на лесовозную дорогу и потянул в гору, часто переключая передачи. Женщина всё время молчала и тоже несколько раз начинала засыпать — голова её стукалась о плечо Русинова. Похоже, ехали они целый день, потому что белый свет, проникающий через повязку, медленно стал сереть, когда машина остановилась. Водитель помог ему спуститься на землю.

— Возвращайся назад, — велела ему женщина. Провожатый тут же запустил двигатель, развернулся и уехал. Стало тихо и по-вечернему прохладно.

— Подожди здесь, — приказала она и куда-то ушла. Через несколько минут вернулась с мужчиной, который тут же дал в руки Русинову конец ремня.

— Иди смело, не бойся. Только поднимай выше ноги. Они двинулись в гору, и снова без всякой дороги. Кругом чувствовался лес, не тронутый вальщиками, но довольно редкий. Под ногами пружинил мох с редкими островками щебня. Новый провожатый на ходу подал Русинову фляжку с отвинченной пробкой, вода была ледяная и напоминала по вкусу берёзовый сок.

Через час окончательно стемнело, а они всё шли и шли на подъём. Наконец, перебравшись через развал камней, Русинов почувствовал, что начинается распадок — впереди чудилось пространство, даже показалось, где-то шумит речка. Провожатый усадил его на камень, а сам спустился ниже. Послышался шорох щебня под его ногами, тихо звякнул металл. Возле Русинова оказалась женщина, потянула ремень.

— Ступай за мной.

Он сделал несколько шагов и вдруг ощутил, что вступает в какой-то проём, — пространство сомкнулось над головой, а сзади снова раздался звон железа, глухой толчок воздуха по барабанным перепонкам, после чего наступила полная пещерная тишина.

— Иди спокойно, во весь рост, — предупредила женщина, и сквозь бинт забрезжил колеблющийся свет фонаря.

Камни с пути были убраны, однако неровности почвы то и дело заставляли спотыкаться либо проваливаться в какие-то ямы. Он ободрал костяшки пальцев, ссадил себе голень, но почти не ощущал боли. В двух местах женщина велела ему встать на колени и двигаться на четвереньках. Лазы были настолько тесные, что в одном пришлось ползти метров двадцать. Примерно через час они остановились в зале, и Русинов услышал сначала гулкие шаги впереди, затем увидел пляшущий луч.

— Идём! — сказала женщина. — Осторожно, под ногами камни.

Теперь впереди было два луча: встретивший их неведомый человек даже не подал голоса. Русинов ступал наугад и потому несколько раз упал, прежде чем поступила команда стоять. Встретивший — судя по сильным рукам, мужчина — разрезал бинт на голове.

— Снимай!

Русинов сорвал, сдёрнул тугую повязку и прищурился. Свет тусклого фонаря показался ослепительно ярким. Луч выхватывал из темноты почти круглую дыру в полу возле камня.

— Лаз видишь? — спросил невидимый мужчина.

— Вижу.

— Садись и спускай ноги, — приказал он. — Там деревянный жёлоб. Внизу подождёшь.

Он сел на край, опустил в дыру ноги и вначале ощутил бездну. Заломило в спинном мозгу… удерживаясь руками, спустился ниже — ноги нащупали опору. Жёлоб оказался узким и дощатым, как гроб. Это был так называемый шкуродёр — через несколько метров загорела кожа на спине и ягодицах. Русинов съехал вниз и попал ногами на что-то мягкое. Ощупал — сложенный во много раз кусок войлока…

В полной тишине время шло медленно, и возбуждённая пещерой память о Кошгаре навевала тревожные, искрами проскакивающие мысли — стоит там, наверху, завалить глыбой лаз, и будет самая лучшая в мире тюрьма. Без фонаря в неизвестной пещере никогда не найти другого выхода… Однако в горловине лаза заметался луч, и скоро по шкуродёру съехал встретивший их мужчина. Лица не рассмотреть: за светом фонаря как за ширмой…

— Ступайте за мной, — скомандовал он. — Отдых — через каждые тридцать минут.

И замелькало перед глазами — летающий по стенам свет, ходы, полости, лазы, словно чувала русской печи, высокие залы, узкие дыры со шкуродёрами, деревянные лестницы куда-то вверх, резкие повороты и каменные развалы. Пещера была сухая, рубаха и куртка промокла от пота насквозь, хотелось пить, в ушах метрономом стучала кровь. Через четыре остановки на пятиминутный отдых Русинов понял, что без проводника отсюда не выйти и с фонарём и с запасом продуктов. Лабиринт был потрясающим по сложности. В стенах зияли чёрные провалы каких-то ответвлений, иногда на пути возникал заваленный до кровли зал и приходилось карабкаться между глыбами и огромными блоками либо пробираться на четвереньках по двум связанным брёвнам, висящим над неведомой пропастью. Но вместе с тем эта бесконечная пещера была обжитой, исследованной и исхоженной, ибо идущий впереди человек безошибочно ориентировался во всех хитросплетениях путей и перекрёстков.

После девятого «перекура» на пути неожиданно оказалась маленькая, срубленная из тонких брёвен избушка всего в метр высотой. Провожатый открыл дверь, осветил внутренность этого строения и приказал:

— Спать!

Русинов вполз на четвереньках и повалился на толстый войлок. Провожатый подал ему большую флягу с водой и, когда Русинов напился до бульканья в желудке, укрыл его одеялом. Сон пришёл почти мгновенно и длился, показалось, столько же. Заботливый проводник растряс его, высветил маленький столик, приколоченный к стене, — хлеб, нарезанная пластами копчёная свинина и крупные головки лука.

— Ешь! — выключил фонарь.

Ели в полной темноте, и руки их иногда натыкались друг на друга, когда брали пищу со стола. Запивали из одной фляги, по-братски, хотя были совершенно чужими и разными людьми. Русинов так и не видел лица провожатого, умело скрываемого за лучом света, раза два лишь в отсветах мелькнула небольшая аккуратная бородка.

После еды они выбрались из избушки, провожатый прикрыл дверь, и только сейчас, в косом свете, Русинов рассмотрел знакомый знак, начертанный на досках. Точки были с правой стороны от вертикальной линии — знак жизни…

Он приготовился к новому маршу по бесконечным ходам — после сна болели колени и локти, однако через три остановки провожатый вывел его в круто падающий канал с низкой кровлей, спустился сам и, подстраховав Русинова, велел обождать. Ушёл на ощупь, без света, но через четверть часа в приземистом, как угольная лава, зале замелькали два фонаря. Пришедший с проводником человек был медлителен и, наверное, стар. Голос был тихий и бесцветно-вялый.

— Ну, пойдём, Мамонт. — Он осветил его лицо. — А ты же ещё совсем молодой… И глаза ещё зелёные…

Он убрал луч и тихо прошагал вперёд. Его темнеющая на световом поле фигура была угловата и по-стариковски костлява. Скоро он вывел на тротуарчик, сбитый из двух струганых и старых досок, и зашаркал по ним мягкими, поношенными валенками. За поворотом, в небольшом зальчике, оказалась ещё одна избушка, только повыше и попросторней, а над плоской крышей торчала высокая, сложенная из дикого камня печная труба.

А ещё Русинов заметил вдоль одной стены зальчика высокий штабель ящиков — знакомых, окрашенных в защитный цвет с металлическими застёжками крышек: обычно в таких ящиках хранилась взрывчатка. От каждого шёл тонкий кабель, которые внизу собирались в один пучок. Казалось, ящики опутаны тенетами… Луч света лишь на секунду выхватил их из темноты, и Русинов догадался, что это такое, много позже: запечатлённые зрением ящики долго стояли в глазах…

Старик достал с крыши длинный предмет, похожий на трубу с двумя приваренными железными ручками, и, опираясь на него, как на посох, повёл Русинова по низкому ходу. Метров через сто в луче фонаря показалась деревянная, с коваными железными полосами дверь.

— Ну вот, Мамонт, сейчас и увидишь сокровища, — как-то обыденно проговорил старик, вставил трубу в невидимое отверстие и покрутил за ручки. — Я тебе свет включу, а сам не пойду. Иди один. Да смотри, далеко не уходи. Чего доброго, заблудишься…

Он отворил дверь, пригнувшись, протянул руку и повернул выключатель — впереди забрезжил тускловатый свет невидимых лампочек.

Ещё не перешагнув порога, Русинов ощутил гулкое биение сердца и жар крови, сначала опаливший лицо, затем остывший и собравшийся холодным комком в солнечном сплетении…

22

Скрыть обстрел вертолёта, как ни старались и как того ни хотели, не удалось. Техники получили хорошие деньги в марках и за одну ночь заклепали, закрасили все пулевые пробоины, однако к обеду следующего дня в Красновишерск свалилась с неба специальная комиссия, а затем приземлились три военных вертолёта — пятнистые, как жирафы. На сей раз ОМОНа уже не было: из вертолётов высыпал десант — здоровые парни в камуфляжных одеждах, в бронежилетах и касках, напоминающих скафандры, и обвешанные оружием с ног до головы. Всех, кто оказался в обстрелянном вертолёте, тщательно допросили, и скоро в район Кошгары отправились два военных вертолёта. Третий остался в качестве резерва.

Иван же Сергеевич проводил своё следствие. Через Августу он условился с Савельевым о встрече и скоро по пути с аэродрома посадил его в свою машину. Савельев сразу поклялся, что обстреляли вертолёт не его люди и что пока у него нет никаких сведений о лесных стрелках. Он был напуган поворотом событий, ибо оказалось, что не такой уж мощный у него контроль в регионе, если средь бела дня некие злоумышленники палят по низко летящим вертолётам и бесследно растворяются в тайге. Однако ответственность автоматически ложится на его, Савельева, людей, и, возможно, всю Службу уже объявили вне закона. Он был ещё уверен, что профессиональные разведчики минуют все засады и посты, расставленные десантом, и сумеют сохранить себя, отсидеться и отлежаться, однако опасался за какие-то свои тайники с запасами продовольствия и средства связи, которые можно легко засечь и обнаружить. Прежний гонор с Савельева слетел в один миг, и Иван Сергеевич уловил знакомые потки в его голосе, когда ученик был учеником и подчинённым. Правда, он хорохорился и обещал в суточный срок отыскать стрелков и поставить их под автоматы десанта.

Это был очень удобный момент, чтобы сломать Савельева, заставить его подчиняться, согласовывать все действия с Иваном Сергеевичем, а самое главное, вынудить, выкрутить у него из рук прямую связь с руководителем Службы. Савельев не хотел отдавать свои полномочия, ему нравилось оставаться «батькой Махно» и вести свою игру, но уже не прямую, а самую действенную — что-то вроде молчаливого шведа. Похоже, он умнел на глазах и теперь наверняка замышлял использовать обстрел вертолёта в своих интересах. Например, выявить стрелков и сдать их шведам, таким образом вновь обретя их доверие и расположение. А потом, в самый решительный момент, вообще отстранить их от дела.

Во всяком случае, события развивались для Ивана Сергеевича весьма благополучно. Пулевые пробоины ещё раз доказали состоятельность доводов и аргументов: в России не работали ни принципы, ни законы, пригодные для «цивилизованного» Запада. Помимо того, Иван Сергеевич получал относительную свободу действий. Референт, скрывая удовольствие, согласился, чтобы поиск Мамонта Иван Сергеевич вёл один и по своему усмотрению. Можно было не брать с собой даже секретаршу. Пули, выпущенные по вертолёту с Кошгары, неожиданно выбили искры даже у молчаливого шведа. Он официально заявил, что если Мамонт согласится сотрудничать с фирмой «Валькирия», то может ставить любые условия и рассчитывать на неограниченное материальное вознаграждение. Слово «да» мгновенно делало из Мамонта собственника старого, рыцарского замка в Швеции стоимостью в три миллиона долларов, открывало счёт в банке на такую же сумму и, разумеется, давало право шведского гражданства. Ни одного русского специалиста в разорённой России не покупали с такой щедростью. Правда, молчаливый Джонован Фрич тут же поправился и сообщил, что Ивана Сергеевича ожидает вознаграждение ничуть не меньшее.

Пока в горах рыскали десантники, ни о каких полётах и поисках Мамонта нечего было и думать. В первый день военные вертолёты вернулись на ночёвку в Красновишерск. На следующий день пришло сообщение, что утром на засаду в районе Кошгары вышел какой-то неизвестный с автоматом, при задержании оказал сопротивление и был убит. В перестрелке был тяжело ранен один десантник, а другой во время схватки сломал ключицу. Старики начали стаскивать доски, пустые ящики и городить себе за аэродромной оградой нечто похожее на шалаш.

К обеду с Кошгары доставили раненых десантников и убитого бандита. Им оказался человек лет сорока пяти, бородатый, почти беззубый и, как определил врач-эксперт, глухонемой при жизни. Труп дактилоскопировали и уже вечером установили личность — некто Филиппов, судимый десять лет назад за распространение порнографии, освободившийся из лагерей Ивделя, но так и не доехавший до своего постоянного места жительства, где обязан был стать на учёт и под административный надзор. Стрелял по совершенно неясным мотивам, скорее всего, из хулиганских побуждений, либо невероятной глупости — если есть автомат в руках, почему бы не попробовать: попаду — не попаду? Эксперты по оружию установили, что автомат «чистый», не украден, не захвачен, а изготовлен на Тульском заводе как левый товар — без номеров и клейм.

Десантники обложили весь район, перерезали все мало-мальски проезжие дороги и на пятый день выловили ещё одного, правда, не вооружённого, но очень интересного с криминальной точки зрения человека по фамилии Лобанов Александр. Четырежды судимый, но имеющий вид на жительство, лесной скиталец занимался химподсочкой. Специальная группа следователей военной прокуратуры, находящаяся в Красновишерске, «крутила» его несколько дней, но никаких улик против него не было. Лобанов опознал убитого Филиппова, да и запираться не имело смысла: бандит и мёртвый источал запах живицы, и борода его, давно не мытая керосином, склеилась и свалялась от сосновой смолы. Серогон рассказал, что эксплуатировал Филиппова как раба, когда тот приходил к нему в барак голодный и холодный. Работал за кормёжку и чай, немного отъедался и снова куда-то убегал на несколько месяцев. Автомат Филиппов украл из какой-то машины не нашего производства ещё в прошлом году, чтобы бить лосей. Одним словом, держать и «колоть» его было бесполезно, и Лобанова отпустили. Но он начал возмущаться и требовать, чтобы его отправили на вертолёте назад, в свой барак, что он терпит убытки, потому что его раба убили, а сам он теперь не успеет снять живицу с подсечённых сосен. В качестве компенсации он начал требовать центнер чая, и его действительно пришлось забрасывать обратно в лес вместе с десантниками.

Операцию по ликвидации террористической группировки уже решили заканчивать, сойдясь на том, что обстрел вертолёта произвёл Филиппов — псих-одиночка, однако накануне свёртывания засад и секретов поступил тревожный сигнал. Два прапорщика — а всю десантную группу составляли опытные офицеры и прапорщики спецназа — неожиданно исчезли, и в условленный срок они не вышли на связь. Они контролировали малозначащую лесовозную дорогу на пересечении её небольшой речкой. В этот пункт срочно выслали резервную усиленную группу, десантников спустили на специальной верёвке, а вертолёт остался в воздухе, барражируя над районом — для оказания огневой поддержки. Через пару часов исчезнувших прапорщиков обнаружили на берегу речки. Оба были раздеты догола и пьяны до невменяемости. Вооружение, амуниция и одежда — всё оказалось в полной сохранности. Нашедшие пропавших хотели скрыть факт пьянства товарищей — жалко ребят, устали сидеть в лесу! — однако, когда попытались разбудить их и привести в чувство, услышали в свой адрес такое, что сразу пропала охота спасать честь мундира. Пьяниц перетащили к месту, где мог приземлиться вертолёт, загрузили на борт, доставили в Красновишерск и сдали на руки командирам. Протрезвевшие, они несли полную околесицу. Будто на речке оказались два рыбака с удочками и рюкзаками — очень весёлые и компанейские ребята. Прапорщики, однако же, проверили у них документы, обыскали вещи и ничего подозрительного не обнаружили. В этом случае они обязаны были записать все их данные и будто бы записывали, но почему-то фамилий их не обнаружилось в записных книжках. Рыбаки отошли с дороги и стали ловить рыбу, причём клёв оказался невероятным: за какой-то час — целое ведро! Дело в том, что прапорщики от скуки и сами пробовали рыбачить в этой речке, но ничего не поймали. Потом проезжавший шофёр лесовоза объяснил, что эта речка возникает после дождей и скоро пересыхает. А тут великолепная форель! Да как берёт!.. Эти удачливые рыбаки сварили уху и позвали прапорщиков. Конечно же, на службе они пить не хотели, но как-то выпили помимо своей воли и всего-то по стакану. И водка была какая-то очень уж вкусная, такой просто никогда не пивали. Потом произошло полное отключение сознания. Зачем раздевались, купались ли в речке — не помнят. Единственное, что осталось в памяти, — это какие-то нездоровые лица рыбаков — мешки под красными глазами, и на бутылке с водкой «Распутин» всего одно изображение Григория — только внизу.

Когда Иван Сергеевич услышал эту историю, мгновенно вспомнил бедолагу-пилота, но, естественно, промолчал. Командиры групп тоже не предавали огласке этот случай с прапорщиками, да и вертолётчики о своём пилоте помалкивали. Никому не было выгодно, поэтому странные рыбаки оказались вне внимания военной прокуратуры. А Ивана Сергеевича это совпадение потрясло. Он почуял, что за этими рыбаками-пришельцами стоит некая четвёртая сила, действительно контролирующая обстановку в регионе.

Однажды утром военные вертолёты загрузились оборудованием и личным составом, поднялись в воздух и улетели. Операция была закончена, и можно опять приступать к поискам Мамонта. Но вдруг упёрлись вертолётчики. Они потребовали пересмотра контракта в связи с появившимся риском при полётах. Стоимость одного лётного часа увеличивалась ровно в пять раз. Кроме этого, любой ущерб, в том числе и моральный, гарантированно возмещался в валюте. Иван Сергеевич серьёзно опасался, что лётчики, нащупав золотую жилу, сами могут устраивать катастрофы и обстрелы.

Можно было вылетать, но Иван Сергеевич медлил: Савельев через своих людей обязался установить точное местонахождение Мамонта. Однако облавы в регионе парализовали его Службу, и теперь, когда спецназ улетел, шёл лихорадочный поиск следов, и по мере того как при каждой встрече всё растерянней и беспомощней становился Савельев, Иван Сергеевич всё больше напирал на него, требуя вывести на непосредственного руководителя Службы. Бывший ученик не сдавался, прекрасно понимая: стоит свести их напрямую, он может оказаться лишним. Савельев при очередной встрече просил подождать ещё день, мол, не поступила информация, не было прохождения в эфире, и, наконец, признался, что Мамонт, снабжённый радиомаяком, вначале стал пропадать из радиовидимости, затем был арестован, по его данным, но бежал из-под ареста и теперь неизвестно где. Радиомаяк же обнаружен в его машине, сейчас стоящей на дворе участкового инспектора в Гадье. Одним словом, Иван Сергеевич знал эту информацию намного раньше Савельева и точнее. Но нельзя было отпускать от себя бывшего ученика и всё время следовало озадачивать его и давить со всей силой, чтобы чувствовал, кто хозяин положения и кому нужно служить.

Иван Сергеевич дал ему ещё один, самый последний срок, после которого Савельев обязался предоставить возможность встретиться с руководителем Службы — отставным генералом контрразведки. Шведы начали волноваться и поторапливать Ивана Сергеевича, ибо если не отыщется Мамонт, то придётся приступать к долгосрочному плану поиска — через материалы, наработанные Институтом, которые нужно было дешифровать, освободив от халтуры. А это значило, что из перспективного района придётся уезжать в Москву, садиться за столы и включать компьютеры. Здесь же, в непосредственной близости от сокровищ, казалось, можно обойтись и без долгой, утомительной работы. Чтобы как-то утешить шведов, а заодно и потрепать их казну, Иван Сергеевич назначил вылет на следующее утро, не дожидаясь информации Савельева.

А вечером, открыв номер своим ключом, вошла Августа со стаканом тёплого молока на подносе. Присела к нему на кровать, посмотрела, как он пьёт молоко, и вдруг сказала:

— Ваня, мы так давно не смотрели с тобой слайды.

— Не хочу, — буркнул Иван Сергеевич. — Я уже твоих слайдов насмотрелся… Завтра день трудный.

«Референт прислал, — подумал он. — Чего-то хочет выпытать…»

— Я по тебе скучаю, — проговорила она и приласкалась к его руке. — Вижу каждый день и скучаю…

Он почувствовал, что это не ложь: старый кот умел отличать откровенность от игры.

— Возьми меня с собой? — попросила она. «Зачем же ты так-то. — Иван Сергеевич простонал про себя. — Всё напортила… Понимаю, служба. Но ведь у тебя тоже есть женское достоинство, чувства…»

— Я полечу один, — сказал он решительно и чуть смягчился. — Видишь, опасно стало, стреляют…

— О да!.. Но мы же будем вдвоём. Возьми? — Августа прилегла ему на грудь, смотрела в глаза. Иван Сергеевич вдруг чертыхнулся про себя: то ли чувства подводят, то ли в самом деле не лжёт и просится без всякого задания… А она ещё добавила ему сомнений: — Я такую песню слышала, у вас поют… «Миленький ты мой, возьми меня с собой. Там в краю далёком стану тебе женой…» Узнала, что полетишь, хожу теперь и пою, прошусь…

«Может, взять? — уже промелькнула мысль. — Всё равно вхолостую полечу. Пусть прокатится…»

— Ну, где твои слайды, — скрывая жалость и трепет к ней, проговорил Иван Сергеевич. — Давай посмотрим…

Августа с готовностью сложила пальцы квадратиком, легла рядом и поднесла руки к его глазам.

— О! Смотри, Ваня! Это мы с тобой. Видишь?.. Вот мы сидим на крыльце своего дома. А дом наш — вот он! Отдельно! Смотри, какой красивый, резной, весёлый! Тебе нравится?

— О да!

— А это — наши дети! — восхищённым шёпотом сказала она. — Ваня и Станислав!

— В прошлый раз ты говорила — Юзеф…

— О! Как я счастлива! — Она расцеловала его. — Ты запомнил! Ты запомнил, как зовут детей!

Она играла! Но играла предполагаемую и страстно желаемую жизнь! Иван Сергеевич ощутил, как подступают слёзы. Было жалко даже не её неестественную, дурную жизнь, поставленную с ног на голову, а то, что невозможно изменить эту жизнь, невозможно выстроить дом, родить детей. Он обнял Августу, прижал её лицо к своей шее и проморгался.

— А куда мы полетим завтра? — спросила она.

— Куда глаза глядят, — он взял её волосы и накрыл ими своё лицо, вдыхая запах. — Можно и на край света…

— Ты не знаешь, где Мамонт?

— Не знаю, — слегка насторожился он. — И вообще, зачем нам какой-то Мамонт?

— Так хочется посмотреть на него, — прошептала она. — О нём столько говорят, на него возлагают большие надежды…

— Я ревную! — предупредил Иван Сергеевич. — Слышала про Отелло и Дездемону?

— О да! — обожгла она дыханием. — А ещё я слышала, где сейчас находится Мамонт.

Он отвёл её голову, посмотрел в лицо — Августа смотрела преданно и честно. «Савельев ведёт двойную игру со мной! Хитрит, сволочь! Иначе откуда ей знать, где Мамонт?»

— Ну и где этот ненаглядный Мамонт? — шутя, спросил Иван Сергеевич.

— Скажи, что возьмёшь меня с собой. Я тебе не буду мешать, издалека только посмотрю.

— Беру! Говори!

— Тише! — испугалась она. — Не кричи громко… Мамонт находится в Гадье.

— Его там нет. Он бежал из-под ареста…

— Бежал и вернулся, — зашептала она. — И теперь лежит в одном доме, у старушки.

— Почему лежит? — насторожился он.

— Потому что ему сейчас очень плохо, — с горечью произнесла Августа. — Он болен, угнетён и сильно страдает…

— Ты гадала на картах? — спросил Иван Сергеевич.

— Нет, я не умею гадать на картах… Он приподнялся и навис над Августой, спросил жестковато:

— В таком случае скажи, откуда это известно? Она обняла его за шею и неожиданно предложила:

— Давай лучше споём? «Миленький ты мой, возьми меня с собой. Там в краю далёком стану тебе женой»… Что же ты, Ваня? Твоя партия! Ну, давай вместе! «Милая моя, взял бы я тебя. Но там в краю далёком есть у меня жена!» Ну?

Иван Сергеевич уткнулся лицом в подушку и замер. Августа гладила его по подрастающим колючим волосам и молчала. «Спрашивать бесполезно, не скажет… А такое ощущение, что она выдала ему какую-то тайну, без всякой для себя выгоды… Зачем она это сделала? Из каких соображений? И откуда у неё такая точная информация?!»

Он перевернулся на спину, привлёк Августу к себе и, приподняв за волосы её голову, произнёс:

— Всё понял! Ты — ясновидящая. Ты — настоящий экстрасенс.

— О да! — засмеялась она. — Я всё вижу. Вот же, во лбу есть третий глаз! Хочешь, скажу, о чём ты думал сейчас?

— Хочу!

Августа нарочито закатила глаза к потолку — будто бы считывала информацию в пространстве.

— Ты думал: «Зачем она мне сказала, где Мамонт? Кто её попросил так сказать? Откуда она знает, где сейчас лежит Мамонт?» Правильно?

В общем-то догадаться было нетрудно, и он согласился.

— А вот тебе и ответ! — шепнула она и проворно вскочила с кровати, ловко сдёрнула с себя сорочку и повернулась к нему спиной. — Помоги!

Иван Сергеевич подцепил одним пальцем нехитрый замочек бюстгальтера. Августа сняла его и подала:

— Возьми!

Он машинально взял изящный кружевной бюстгальтер и неожиданно заметил в его середине вплетённую в узор бумажную полоску. Осторожно извлёк её, развернул и мгновенно узнал почерк Мамонта!

«В бешеном движении мы останавливаемся и вспоминаем, как цветут цветы, вспоминаем матерей и болеем душой, так что хочется лечь и ни о чём не думать», — прочитал Иван Сергеевич.

— Отвечаю, чтобы не спрашивал, — предупредительно сказала Августа. — Сегодня утром эту записку мне передал милиционер. Который в будке у ворот. А ему — другой милиционер. И всё.

— Откуда Мамонту известно, что я здесь?

— Вот этого я не знаю, Ваня, — призналась она. — Записку я прочитала. Кто тебе ещё напишет, кроме Мамонта?

— Но почему ты решила, что он — в Гадье?

— О, Ваня! — зашептала она. — Ты забыл, что я работаю в фирме, которая занимается поиском арийских сокровищ. Поэтому я знаю немного язык. Гадья — бешеное движение!

Похоже, её готовили специально для работы в этой фирме. Там, где обучают «постельной разведке», древне-арийский язык не преподают.

— Что бы я без тебя делал? — Он поцеловал её руки.

— Ты признаёшь, что я тебе помогаю? — удовлетворённо спросила Августа.

— Признаю.

— Я рада! Мне всегда хочется быть тебе полезной, — призналась она. — Угодить тебе, сделать приятное. А недавно я читала об уральских обрядах, и мне очень понравилось… Вот угадай, что?

— Не знаю… Наверное, свадебный обряд, — предположил Иван Сергеевич.

— О да! Но только одна деталь!

— Какая же?

— Когда жена снимает сапоги с мужа! — рассмеялась она. — А он кладёт в них немного денег. Муж — господин и царь! Как хорошо быть женой царя!

Иван Сергеевич лежал, слушал и думал. Если сейчас она осуществляла разведочную операцию, если таким образом «разрабатывала» его, то была гениальной шпионкой и великолепной актрисой. Но всё-таки очень хотелось, чтобы она была просто истосковавшейся по сильной мужской руке бабой…

* * *

Перед вылетом специально экипировались, как обыкновенные отдыхающие в горах горожане, — полуспортивная, полупоходная одежда, лёгкие рюкзаки, две пустые трёхлитровые банки с крышками: купить в деревне мёду и молока. И приземлились не в Гадье, а в пяти километрах от неё, на месте старого, заброшенного хутора. До посёлка шли пешком по зарастающей дороге и первым делом отыскали магазин, купили шесть булок хлеба, бутылку водки и шампанского, спросили у продавца, где можно добыть мёду и молока, и тут же какая-то старушка растолковала, у кого есть корова, у кого — пасека. Потом они вышли из магазина, но Иван Сергеевич ту же вернулся и, склонившись к продавщице, шёпотом спросил, где можно купить хороший букет цветов, мол, у жены — день рождения и будет приятно в тайге, как в городе, получить цветы.

— Ой, и не знаю, — смутилась продавщица. — У нас цветов не продают…

— Может, где украсть можно? — подмигнул он. — Забраться в огород?

Шутка ей не понравилась, оглядела подозрительно: возможно, туристы уже лазили по огородам…

— Понимаешь, жена молодая, ветер в голове… До зарезу бы букетик надо!

— Лучше спросить, — посоветовала продавщица. — Может, дадут… На том краю старуха живёт одинокая. Помногу цветов садит. Только она слепая и неприветливая. Не знаю, даст, нет… Любовь Николаевна зовут.

На улице Иван Сергеевич подхватил Августу и повёл в край, куда было указано. Дом и палисадник с цветами они отыскали не сразу, а спрашивать лишний раз не хотелось. Августа осталась у палисадника, а Иван Сергеевич вошёл во дворик, поднялся на крыльцо и постучал в незапертую дверь. За стеклом показалась худощавая, с грубым лицом старуха.

— Любовь Николаевна? — спросил Иван Сергеевич. Она приоткрыла дверь, оценивающе посмотрела на гостя и неожиданно протянула руку, ощупала его лицо, стриженую голову.

— Заходи.

Не задавая лишних вопросов, он вошёл в дом и остановился у порога.

— Хотел у вас цветов спросить, — помялся он. — У жены день рождения сегодня…

Вдруг боковая дверь распахнулась, и на пороге очутился измученный, поседевший человек с горящими глазами. Узнать Мамонта было трудно…

— Ваня, — сказал он. — Какие на хрен цветы тебе. Не валяй дурака. Это тот самый, Любовь Николаевна.

— Да вижу, что тот самый, — проронила она.

— Я тебе когда телеграмму посылал, Вань? — с болью и укором, совершенно чужим голосом спросил Мамонт. — А ты когда явился?.. Я вот теперь заболел.

— Погоди, Саша, — Иван Сергеевич обнял какое-то безвольное, расслабленное тело Мамонта. — Я тебе всё расскажу… всё по порядку.

Старуха повязалась белым платком, взяла корзину и гладкую высокую палку.

— По грибы пойду, — сказала она. — Маслята по старым дорогам пошли.

Старуха специально уходила из дома, чтобы дать им поговорить. Нужно было срочно избавиться от Августы!

— Любовь Николаевна! Там у палисадника моя жена. Возьмите с собой?

— Да я не привыкла с людьми ходить, — заворчала она. — Одной лучше, никто не мешает…

— Очень прошу вас! — взмолился Иван Сергеевич. — Ну что ей слушать мужские разговоры?

— Думаешь, со слепой старухой интереснее будет?

— Пусть прогуляется! Она очень ласковая! Не в тягость…

Старуха махнула рукой и сняла со стены вторую корзинку.

Они остались вдвоём, смотрели друг на друга и молчали. Иван Сергеевич понял, что Мамонт действительно болен: за восемнадцать лет знакомства и дружбы он впервые видел его в таком состоянии.

— Кто у тебя там? — наконец спросил Мамонт, кивнув на улицу.

— Профессиональная разведчица, — усмехнулся он — язык не повернулся сказать «постельная». — Служит у двух господ и мне прислуживает. Не она, так бы и не свиделись.

— Не рассказывай, я про тебя теперь всё знаю, — тяжело и без интереса проговорил Мамонт. — И про неё слыхал… Говорят, ты хорошо устроился в «Валькирии»?

— Пока неплохо…

— Ну и работай, — отмахнулся Мамонт и вообще потерял интерес. Распахнул боковую дверь, вошёл в комнату и сел на кровать, бросив безвольные руки.

Иван Сергеевич вошёл за ним следом, устроился рядом.

— Что, укатали сивку крутые горки?

Он помолчал, тупо глядя перед собой, и согласился:

— Укатали, Ваня, укатали… Плохо мне, душу мою вынули.

— Интересно! — пытаясь взбодрить его, засмеялся Иван Сергеевич. — Кто смог из Мамонта вынуть душу?

— Понимаешь, Ольга потерялась! — вдруг вскинулся он. — Ушла и нет до сих пор. А родители молчат…

— Кто такая?

— А, ладно, — снова съёжился Мамонт. — Всё одно к одному…

— Скажи мне толком, Саня, что с тобой? — Иван Сергеевич приобнял Русинова, тряхнул за плечо. — На тебя весь мир смотрит, а ты раскис, как лапоть…

— Я изгой, Ваня! Авега был прав… Неужели мой рок — навечно остаться изгоем? Всю жизнь таскаться с клюкой?.. Ох, как обидно!

Мамонт заскрипел зубами, смял ладонями лицо и замер. Иван Сергеевич вспомнил давние наставления Мамонта своим сотрудникам — в самых невероятных ситуациях сохранять психическое равновесие. Другими словами, повиноваться року, даже если тебя поставили к стенке и навели ружьё.

— Ты что задёргался, Мамонт? — грубо спросил он. — Ну-ка давай выкладывай все свои новости, планы!

— Какие на хрен планы, Вань? — возмущённо спросил тот. — Привыкли: планы, задачи, походы… Сплошная и пустая теория.

— Ну, сокровища всё равно надо искать, — не согласился Иван Сергеевич. — А вокруг нас искателей больше, чем сокровищ.

— Что их искать-то? — отмахнулся Мамонт. — Я уже нашёл, посмотрел, руками пощупал…

— Ну, такое сокровище и я нашёл, — проговорил Иван Сергеевич, ухмыляясь. — Тоже посмотрел, руками пощупал… Твоё-то сокровище как зовут? Ольга вроде?

— При чём здесь Ольга? — болезненно спросил Мамонт. — Она и в самом деле сокровище. Была бы она сейчас, я бы, может, и ожил… А так — жить не хочется, Вань. Потому что изгой!

— Какие же ты тогда сокровища нашёл?

— Какие… «Вар-Вар», или как их там…

— Хорошая шутка! Жить будешь!

— Хватит паясничать-то! — оборвал Мамонт. — Я не шучу…

— Ну ты даёшь, Мамонт! — искренне изумился Иван Сергеевич. — Нашёл сокровища и впал в депрессию? Расстроился, бедный?

— Я, Иван, не нашёл… Я всё потерял.

— Ничего не понимаю!

Русинов поднял на него горящие глаза, спросил тихо:

— У тебя водки случайно нету? Выпить хочу, а не дают…

— Есть, купил для вида, — признался Иван Сергеевич. — Даже шампанское есть!

— Так давай, чего молчишь! — что-то вроде радости промелькнуло в его лице. — Пока Варги нет…

— А кто такой Варга?

— Не кто такой, а кто такая, — поправил Мамонт. — Старушка моя, Любовь Николаевна…

— Странная фамилия, — Иван Сергеевич достал из рюкзака бутылки и булку хлеба. Надо было отвлечь его малозначащим разговором.

— Это не фамилия, — Мамонт поставил на стол два стакана. — Это титул. Кто носит соль — Авега, кто ходит под землю — Варга…

Иван Сергеевич налил водки по четверти стакана, однако Мамонт взял бутылку, долил по полному.

— Ты сопьёшься, брат, — заметил Иван Сергеевич.

— Но я же хоть и изгой, да не половинкин сын, — пробурчал Мамонт.

— Ну что, пьём за сокровища? — спросил Иван Сергеевич, поднимая стакан.

— Пошли они, эти сокровища, — мотнул он головой. — Давай за встречу, что ли…

Мамонт пожадничал, отпить смог лишь половину стакана, и то с мучением — вталкивал, вгонял в себя горькую, солоноватую водку. Потом, как алкоголик, отщипнул хлеба, занюхал, но есть не стал.

— И водка не лезет, — прокомментировал он. — Ничего теперь не лезет… И так пусто на душе! Вроде и сердце не бьётся. Слушаю — не слышу. А в голове — пожар… Эх, Ваня!

— Значит, «сокровища Вар-Вар» всё-таки существуют? — осторожно спросил Иван Сергеевич.

Он подумал, глядя в стол, снова помотал головой:

— Нет, меня обманули… Или я сам себя обманул, не знаю, не могу разобраться. Подвели к дверям, открыли — ещё верил, надеялся, а как ступил за порог и пошёл по залам — всё и пропало. И вера, и надежда, и… Нет, только, пожалуй, любовь и осталась. Да и она вот исчезла…

Он сделал глоток из стакана, поморщился, отдышался. Иван Сергеевич терпеливо молчал.

— Как мальчишку меня обманули… Я ведь слово дал, отказался от всего! От своих гипотез, от убеждений… Теперь уехать должен отсюда навсегда, чтобы не раздражать гоев.

— А кто это — гои? — спросил Иван Сергеевич, чтобы поддержать разговор.

— Все, кто не изгои, — вздохнул Мамонт. — Гумилёв их назвал пассионариями. Это когда они его наказали, чтоб не говорил лишнего. Видел мою старушку? Вот она и есть… Я ей по гроб обязан! Уговорила, чтобы оставили меня здесь до двадцать девятого августа.

— Почему именно до двадцать девятого?

— Ты что, забыл? — вытаращился на него Мамонт. — Инга же Чурбанова приедет! Ей восемнадцать исполняется.

— О да! — воскликнул Иван Сергеевич и умолк: навязчивый этот возглас прочно утверждался в мозгу и на языке.

— Хотя, возможно, и это напрасно, — сник Мамонт. — Ну приедет, встретится, а дальше? В эту пещеру я больше не ходок. Там мне делать нечего… А если ещё Ольга не найдётся, застрелюсь к чёртовой матери. Я же больной стал, Иван. Эх, меня Авега предупреждал! Не ходи, не разрушай мечту!.. Нет, попёрся, дурак! А там одно золото.

— Неужели одно золото?

— Ну, не одно!.. Камни там, алмазы в воде лежат… Да что толку?

— Что же ты, Саня, искал тогда столько лет? — усмехнулся Иван Сергеевич. — Сокровища есть сокровища. Хоть хазарские, хоть «Вар-Вар».

Мамонт аж подскочил — психика была неустойчивой, нервы шалили…

— Нет уж, Иван Сергеевич! Ты глухой, старый пень! Послушай, как звучит — со-кровища! Слышишь? Самое сокровенное!.. Да неужели это только золото?.. Не верю! — грохнул кулаком по столешнице и как бы сам испугался грохота. — Ну да, я подозревал… Но до самого конца чувствовал: что-то ещё должно быть, кроме золота! Ну, что-то такое!.. Понимаешь? Какое-то другое богатство! Откровение, что ли. Ценности для разума! Со-кровище!

— Ты и сам не знал, что ищешь, — определил Иван Сергеевич. — Потому и сказать не можешь.

— Да, Вань, скорее всего, так и есть, — согласился он и залпом домучил стакан с водкой. — Знаешь, я в юности часто влюблялся с первого взгляда. Раз триста. Увижу — и наповал, а подойти робею. Потом хожу, ищу… И однажды, представляешь, нашёл! Второй раз встретил!.. И подумал: а чего это я в неё тогда втрескался? Что в ней особенного-то? Да ничего. Вся любовь вмиг и пропала…

— Вот у нас с тобой и мужской разговор начинается, — похвалил Иван Сергеевич. — Гусарский, про баб…

— Но у меня факты есть, Вань! — шёпотом воскликнул Мамонт, пропустив реплику мимо ушей. — Там в одном зале отдельно лежат сокровища Ивана Грозного. Ну, помнишь свою «Опричнину»?..

— Неужели они там? — Ивана Сергеевича отчего-то пробрал озноб.

— Да там, где им ещё быть, — отмахнулся Мамонт. — Не в этом дело. Кучи золотых изделий, кожаные мешки с яхонтами, изумрудами… И знаешь, чего там не хватает? Самого главного!

— Чего?

— Библиотеки! — нервно засмеялся Мамонт. — А это было главным сокровищем Ивана! Вопрос — где она? Почему не вместе с золотом?

— Библиотека может быть и в другом месте, — предположил Иван Сергеевич. — Золото — к золоту. Книги — к книгам.

— Правильно! Но где они, книги?

Иван Сергеевич не ответил на риторический вопрос. Новость о сокровищах Ивана Грозного вышибла на какое-то время из контекста разговора. Слишком близко ещё была «Опричнина»…

— Ёлки-палки, — тихо изумился он после паузы. — Вот она где оказалась… Казна опричнины, возможное могущество Руси, сверхимперия…

— Там, Иван, на самом-то деле есть чему подивиться, — проговорил задумчиво Мамонт. — Только вот книг — нет…

— Ну чему, например?

— Что — чему?

— Подивиться-то чему?

— А-а… Ну, есть там жертвенные чаши, какие-то огромные сосуды из чистого железа, золотая ладья, быки из листового золота… Работа, конечно, потрясающая… Оружие, доспехи, посуда… Там ведь целые завалы! Надо смотреть, изучать. Конечно, всё это интересно… Всё колчаковское золото там так в нераспакованных ящиках и лежит. Знаешь, и подобная бесхозяйственность, даже там. Всё свалено в кучах, как металлолом в чермете. Мне старичок гой говорит: когда-то порядок был, следили, да лет двести назад сильный подземный толчок был, всё и повалилось. А иную вазу с пола поднять да на камень поставить — человек пять надо… Но это так, оправдание. Золото партии как привезли, в гору свалили, так и лежит.

— Золото партии?

— Фашистской партии, национал-социалистской…

— Ты не заговариваешься? — со смехом спросил он.

— Сходи посмотри, если пустят. «Янтарная комната» тоже там.

— Кто же это привёз?!

— Да гои и привезли, — отмахнулся Мамонт. — Вместе с Мартином Борманом… Но мне это понравилось, понимаешь? Это тоже факт — какое-то презрение к золоту!

— Мамонт, ты меня не разыгрываешь? — не поверил Иван Сергеевич.

— Что? — занятый своими мыслями, переспросил Мамонт.

— Неужели Борман оказался в России?

— Где же ему ещё оказаться, если его прихватили вместе с партийной кассой?.. И умер тут, совсем недавно, в восемьдесят пятом, и похоронен, как изгой. Даже могилу показали…

— Кто же его прихватил с золотом?

— Да отстань ты со своим дурацким Борманом! — разозлился Мамонт. — Будто других проблем нет… Краевед нашёлся, юный следопыт. Я тебе говорю, у гоев есть презрение к золоту, понял? Что это значит?

— А что это может значить? — Иван Сергеевич почувствовал, что немного уже отупел от новостей и информации.

— Я тебя спрашиваю! Ты же аналитик!

— Ага, вывалил сначала на меня хрен знает что и спрашиваешь анализ, — обиделся Иван Сергеевич. — Дай хоть подумать…

— Это значит, Ваня, что у них есть вещи, которые они ценят! А золото — это так себе, капитал… — Мамонт на миг стал яростным и весёлым. — Есть, есть у них ещё что-то! Они меня сунули в пещеру, думали, посмотрю и успокоюсь и уеду восвояси… А у меня ещё больше вопросов! Я в самом деле теряю разум… Но вот, например, ты знаешь, кто такой Атенон?

— Не знаю…

— И я не знаю! Но он — есть, существует! И только он может позволить войти изгою в сокровищницу! Но почему тогда к золоту меня водил не Атенон? А какие-то исполнители, что-то вроде сторожей… А это значит, есть ещё одна сокровищница! Нет, я хоть и изгой, да едал кое-что послаще морковки!

— Погоди, Саня, не горячись, — остановил Иван Сергеевич. — Давай выстроим логику ситуации.

— На кой ляд мне её выстраивать? — спросил Мамонт. — Всё и так ясно… Обманули меня! Изгоя можно обманывать. Можно крикнуть ему или показать — вон там свет, иди! Приходишь — опять тьма. Ты мне скажи лучше, почему у тех, кто охраняет золото, со здоровьем всё в порядке, ни один суставчик не вспух? А откуда берутся Варги и Авеги? Чего это их на «голгофах» по две недели распинают? Отчего они слепнут? И что это за соль, которую добывают в пещерах и носят на реку Ганг?!

23

Перешагнув порог, он наступил на золото…

Попранное ногами, оно лежало всюду и, покрытое слоем пыли, лишь чуть-чуть отблескивало под светом тусклых двенадцативольтовых ламп. Оно было всякое; этому металлу придавали самые причудливые либо изысканные формы. Его вытягивали в тончайшие сосуды, отливали в тяжёлые отшлифованные шары, одетые в замысловатую скань, его обращали в жезлы, в посохи, заковывали в булат, чеканили монету или просто делали слитки, невзрачные, угловатые предметы. Но в любой своей ипостаси золото оставалось золотом — тяжёлым, неподъёмным грузом. Когда-то оно стояло на деревянных и каменных помостах, устроенных вдоль стен залов, но дерево состарилось, не выдержало давления тысячелетий, даже камни стремились сбросить с себя его тяжесть, и всё теперь лежало на полу, вытекало из разорванных деревянных бочонков и медленно погружалось в пыль.

Русинов прошёл все девять залов, и всюду, независимо от времени, независимо от старости золота, была одна и та же картина. Золото давно утратило ту свою суть, которую придал ему человек: из огромных жертвенных чаш не курился благовонный дым, из кубков, рогов и братин давно никто не пил, никто не ел из золотых блюд, не поднимал над головой выносной крест, не брал в руки золочёные мечи и сабли, не считал монеты, рассчитываясь за товар. Металл снова обратился в металл, хотя ещё сохранял форму. Он был мёртв, ибо мёртвый человек тоже не теряет своего образа…

Последний, девятый зал оказался отгороженным от всех остальных тремя тяжёлыми деревянными дверями. И после золотой мертвечины Русинов оживился, рванул на себя одну, другую, третью, желая увидеть нечто живое, нестареющее, вечное.

Однако там, под низкими сталактитами, оказались огромные золотые сосуды, почти до краёв наполненные водой. Капли её медленно стекали по каменным сосулькам и с мелодичным звуком падали вниз — одна в три минуты. И наверное, столько же её испарялось за это время, поскольку ни один сосуд не переполнялся. Русинов осторожно набрал пригоршню воды, чтобы плеснуть себе в лицо, и ощутил, что вместе с влагой в ладонях оказалось что-то невидимое, твёрдое и царапающее, как битое стекло. Он вылил воду меж пальцев и поднёс руки к свету лампочки: алмазы напоминали ледяное крошево.

Вода в этом зале была живее, нежели камни…

Он не помнил, сколько времени пробродил по залам, но когда вернулся к двери, лампы, и так тусклые, стали совсем угасать — аккумуляторы заметно сели. Он опустился на поленницу слитков, на которых была выбита свастика и паспорт — вес, проба, порядковый номер, — и только теперь понял, что искать больше нечего. То, что называли «сокровищами Вар-Вар», лежало перед ним. Но вместо неуёмной радости и восторга чувствовалась усталость, пустота и какая-то непривычная злость предательски обманутого человека. Дверь тихо отворилась — на пороге стоял старик гой в растоптанных валенках, меховой безрукавке, седенький, добродушный и физически немощный.

— Ну, посмотрел сокровища? — спросил он ласково.

— Посмотрел, — выдохнул Русинов. — И это всё?

— Неужто мало тебе? — тоненько рассмеялся гой.

— Да нет, не мало…

— Тогда пошли. Нельзя здесь долго сидеть. И так уж худо, поди?

— Худо, отец…

— Пошли! Если желаешь — возьми что-нибудь себе, и пошли, — настойчиво заговорил он. — Возле золота опасно долго-то быть. Я вот сюда почти никогда не вхожу.

Русинов не стал ничего брать, нагнул голову и нырнул в дверной проём. Старик затворил дверь, закрутил её трубой, выключил свет.

— Пойдём, я самовар поставил. Да и щей подогрею, — ворковал старик. — Ты же там больше суток бродил. Поди, притомился, оголодал…

Потом он сидел в избушке за столиком, покрытым простой клеёнкой, и с жадностью хлебал щи. Но не потому, что чувствовал голод: здесь, в замкнутом пространстве тесного жилья, теплилась настоящая жизнь, пусть и трепещущая, словно догорающая свеча. Здесь не так ощущалась мертвечина, воплощённая в золото. Связь со всем остальным подземным миром заключалась в небольшом электрическом рубильнике на стене: с одной стороны к нему подходили провода, собранные в жгут, с другой — два кабеля от аккумуляторов, стоящих на подставке и укрытых пластмассовой крышкой. Старик гой жил здесь, по сути, как смертник, ибо в критической ситуации обязан был перекинуть ручку рубильника, замкнуть цепь и взорвать всё подземелье.

— Мы-то уже привыкли, — рассказывал он. — И то на нас действует. А если в первый раз входишь — можно и заболеть. Когда его мало — оно красиво, а когда скапливается много — опасно. Сюда уже ничего нельзя вносить, иначе и наверху, под солнцем, жить станет невозможно. Даже гои болеть начинают, а уж изгоям-то совсем худо. Не зря золото рассеяно по всей земле. Кто забудет об этом да начнёт собирать всё к себе — оттуда и начнётся смерть. Человек скопит много — смерть человеку, а народ какой — так всему народу. Так рушились все империи мира. От радиации можно спастись в свинцовой оболочке; от золота защиты нет…

Мысль о том, что гои презирают золото, пришла ещё там, в избушке старика. Презирают, но собирают его, тем самым лишают жаждущих создать суперимперию политиков возможности собрать этот металл в одних руках. Пока значительная его доля будет находиться здесь, в пещерах, и попираться ногами, ни одному безумцу не удастся привести мир к гибели и катастрофе. Тысячелетиями они изымали из обращения золото, ибо, потеряв своё символическое, ритуальное предназначение, оно становилось оружием. Это был тот самый яд, который в малых дозах мог стать лекарством, а в больших — принести смерть. У гоев действительно было иное мышление, иная логика поведения, ибо за всю историю они ни разу не воспользовались им как оружием. А могли! Могли совершить то, что замышлялось в мире уже не единожды, — выбросить на рынок огромное количество золота, свести его ценность к ценности обыкновенного железа и тем самым разрушить и денежные системы, и экономику мира. Потом проделать то же самое с алмазами и, по сути, утвердить мировое господство. Но мыслить так, а тем более осуществлять подобное могли только изгои — люди, потерявшие способность нести свет.

Осознание этого ещё какое-то время согревало остывшую возле золота душу и, напротив, охлаждало горячий, воспалённый разум. Однако выбравшись на свет Божий, под яркое, слепящее солнце, он почувствовал всю легковесность своих размышлений. Третья, Северная цивилизация не могла существовать в виде силы, спасающей мир от безумия лишь посредством изъятия у человечества взрывоопасного жёлтого тельца. Что-то ещё было! После того что увидел он в залах, загадка «сокровищ Вар-Вар» становилась более неразрешимой, ибо за золотом скрывалась более глубинная и незримая суть; она растворялась в некоей среде, как алмазы, спрятанные в воде. Они есть и их нет, поскольку прозрачность совершенно одинакова, и отделить их можно, лишь пропустив воду меж пальцев.

Трижды был прав Авега, предупреждавший, что изгоям вредна истина, что приоткрытая её часть немедленно возбудит разум к познанию её целиком. А это прямой путь к безумию…

Так бы и случилось, если бы он остался один на один с собой. Заболевание это не имело медицинского названия, а в простонародье именовалось просто — смертная тоска.

Он знал, чем можно излечиться, чем спастись. Но он не знал Бога, не помнил ни одной молитвы и изредка, остановившись, непроизвольно складывал руки и говорил:

— Господи! Господи!

И не мог попросить ни защиты, ни спасения. Оставалось единственное, что жило в сердце и отзывалось в сознании, — любовь. Он и вернулся после пещер туда, где расстался с Ольгой. Его больше не арестовывали, вернули даже карабин с патронами, отремонтированный автомобиль, и участковый, явившись в первый вечер после возвращения, предупредил, что завтра утром он должен выехать из Гадьи, что в Соликамске ему вернут удостоверение на право управления машиной и что дома его ждёт сын Алёша. И что неплохо бы заняться его воспитанием и как-то поучаствовать в судьбе, поскольку он не сдал экзамены за одиннадцатый класс и вышел из школы со справкой, без аттестата.

— Где Ольга? — вместо заверения, что он будет держать слово, спросил Русинов.

Участковый знал, где его дочь; они все тут знали, где она, но упорно молчали. Любовь Николаевна, отводя слепые глаза, пробурчала, что Ольга уехала в отпуск. То же самое подтвердила и мать, Надежда Васильевна. Но отец будто бы по-мужски рубанул правду-матку:

— Вот что, парень. Не надейся-ка ты и уезжай. Ольгу мы замуж выдаём, к жениху она поехала.

Он не поверил и в это. А ночью к нему пришёл Виталий Раздрогин. Пробрался так тихо, что не услышала даже Любовь Николаевна. Русинов не спал, просто лежал, вспоминал день, проведённый под солнцем на «необитаемом острове», чтобы отогнать мучительную, как зубная боль, тоску. И, открыв глаза, вдруг увидел рядом исчезнувшего и перевоплотившегося разведчика.

— Мамонт, тебе пора уезжать, — напомнил Раздрогин. — Ты дал слово. Мы своё сдержали, и ты сдержи.

— Сдержу, — подтвердил Русинов. — Но позвольте мне остаться ещё на две недели? Потом я уеду.

— Я не могу это решить, — признался он. — Здесь нет моей воли. Ты должен сам понимать, что, пока ты здесь, к тебе притянуто внимание нескольких Служб. За тобой наблюдают, охотятся… Зачем нам лишние хлопоты? Уедешь ты — снимется напряжение.

— А кто мне может позволить остаться?

— Ты мне скажи, зачем тебе этот срок? — доверительно спросил Раздрогин и тем самым как бы разрушил барьер между ними.

— Хочу дождаться Ольгу… Понимаешь, Виталий, мне сейчас нет смысла жить. Куда возвращаться, зачем?

— Понимаю, — участливо проронил он. — Но не зови меня старым именем. Того человека нет.

— Хорошо…

Он склонился к Русинову и прошептал:

— Попроси свою хозяйку. Только она может помочь, больше никто.

— Спасибо!

— Этого мало, — усмехнулся Виталий. — Если тебе позволят остаться, за мой совет ты мне окажешь услугу.

— Я готов! — оживился Русинов.

— Сейчас в Красновишерске находится твой друг, Иван Сергеевич Афанасьев, — сообщил Виталий. — Он теперь руководит фирмой «Валькирия», вместо Савельева.

— Вот как?!

— Да… Пока он нам очень нужен. Напиши ему, позови к себе.

— Позову… Какая же это услуга? — насторожился Русинов. — Это же для меня… Я так его ждал… Но я ему должен всё рассказать! Я не могу скрыть!..

— От него — не скрывай, — позволил Виталий. — Пусть знает. Он нужен нам.

— А я вам не нужен?

Бывший разведчик помолчал — видно, подбирая слова.

— Ты засвечен… Притягиваешь к себе внимание… К тому же на тебе вина перед гоями. Ты всегда был опасным для нас человеком. Нет ничего опаснее одержимого изгоя. Карна не простит тебе Авегу.

— Значит, мне на всю жизнь суждено остаться изгоем?

— Я не знаю твоего рока.

Русинов вдруг спохватился, вспомнив то, что не успел спросить во время допроса в горах:

— Скажи мне, если можешь: почему сам Авега повёл себя так? Почему он выдал себя? Назвался?

— С Авегой это случается, — проговорил Виталий. — Когда долго ходишь по земле свободным, начинает казаться, что вокруг уже не осталось изгоев. И можно всякому довериться… Он ведь говорил, что слепнет. Ты же, Мамонт, показал свой талант психолога и окончательно ослепил его. Талантливый изгой опасен для всего человечества. Ты же хорошо знаешь историю.

— Но как же ты?.. Как ты оказался у гоев? Молодой профессиональный разведчик…

— Это мой рок, — пожал он плечами. — Мне жаль, Мамонт, что не могу помочь тебе.

— Ты не был изгоем? Ты никогда не испытал, что значит бродить беспутным по земле? Ты сразу родился гоем?

— Все люди рождаются гоями, — он похлопал его по руке и встал. — Проси хозяйку. Пусть поклонится Карне.

Он удалился точно так же, как и пришёл.

Карна позволила остаться на две недели…

А после визита Ивана Сергеевича стало ещё хуже. Он пытался контролировать себя как врач-психиатр, прислушивался к своему состоянию и отмечал, что начинается какое-то сотрясение духа и разума. Приступы беспокойства наблюдались неожиданными толчками, и он, после вялого безразличия, ощущал желание бросаться на стены, куда-то бежать, совершать какие-то физические действия. И когда однажды опомнился на берегу Колвы, захватил себя врасплох сбрасывающим камни в воду — понял, что дела совсем плохи — начинается сумеречное состояние. Логический аппарат сознания отказывал: всё, о чём он начинал думать, разваливалось, не имело связи либо казалось полным абсурдом. Он уже начинал сомневаться, был ли в девяти залах пещеры? Не приснилось ли? Не родилось ли это в бреду? Он жалел, что не взял ничего из хранилища, когда ему предложил старик гой, и теперь не было никакого вещественного доказательства. А до открытия ему «сокровищ Вар-Вар» была хоть нефритовая обезьянка — Утешительница души и разума.

Однако во всём хаосе и развале сознания родилась одна естественная мысль: сокровища древних ариев потому и не были известны миру, что психика изгоя не выдерживала, когда прикасалась к таинству… Всякий заявивший или предположивший их существование заявлял себя безумцем, сумасшедшим, ибо начни сейчас Русинов рассказывать первому встречному о залах пещеры, в лучшем случае приняли бы за сказку. Неспособность психики «бродящих во тьме» устоять, а разума — осмыслить увиденное было гарантией сохранения тайны этих сокровищ. Но при этом находились же такие, кто мог поверить в бред сумасшедшего и организовать экспедицию Валентина Пилицина! Кто-то был способен отделить зерно от плевел! Ведь и родной Институт не побрезговал копаться в навязчивых идеях душевнобольных. Сколько раз Русинов вёл длительные беседы с пациентами клиники?

К чёрту золото! Надо попытаться вернуться в русло рассудка и осмыслить то, что пока недоступно разуму: какую соль носят Авеги на реку Ганг? Соль, которую добывают в пещерах Варги? И вообще, откуда всё пошло? Кто придумал эти титулы, иерархию? Карна, перед которой все преклоняются, которая управляет всей жизнью? Где она? Куда ходила слепая старуха сначала с нефритовой обезьянкой, затем — спрашивать позволения оставить Мамонта ещё на две недели? Кто она — королева, царица, Хозяйка Медной горы?

Единственное, что известно — как она выглядит. Авега сразу узнал её на открытках картин художника Константина Васильева. Неужели Васильев видел Карну-Валькирию? Или это просто творческое прозрение?

— Нет, Карна — это слишком далеко! А Варга — совсем рядом, слепая старуха. Ведь она же в полном смысле добывала соль в соляных копях: профессиональное заболевание суставов, но великолепные лёгкие — у семидесятилетней женщины не слышно дыхания! Совсем не употребляет соли, хотя хлеб и соль всегда оставляет на столе, каждое утро встаёт и встречает солнце, а вечером провожает его и, не включая света, ложится в постель. Она не имела никакого отношения к золоту. Там вообще не было женщин, и даже та, что вела допрос вместе с Авегой, не пошла с Русиновым, а передала его в руки провожатого…

Близко локоть, а не укусишь теперь. Всё на золото променял: любые расспросы могут быть истолкованы как нарушение условий искупления вины. Обставили его очень хитро и прочно, обезвредили, лишили всего, даже собственных убеждений, от коих теперь следует ещё и публично отказаться…

Стоп! Но ведь тем самым гои как бы очищали его от прошлого! Снимали порок, опасность, которую нёс с собой Русинов вместо света. Разумеется, делали это не ради него, а для собственной безопасности. И защищают прежде всего, таким образом, даже не пещеру с золотом, которую и отыскать не просто, — нужны годы и роты спелеологов, чтобы обследовать многие километры подземных лабиринтов. Да и во всяком случае, если к залам станут подходить люди без всякого дозволения Карны, старичок гой включит рубильник. И тогда, чтобы отыскать сокровища, потребуется своротить, раздробить и разобрать половину хребта Северного Урала.

Они защищают совершенно другое — некие соляные копи, где добывают священную соль! И золото — это отвлекающий манёвр для таких одержимых изгоев, как Русинов. Показали — свихнулся и гуляй потом, рассказывай небылицы.

Поэтому надо немедленно писать статью, кричать на весь мир, что ничего нет — ни золота, ни «сокровищ Вар-Вар». Всё это — выдумка большевиков, отправивших экспедицию Пилицина. Всякая умозрительная идеология верит в чудо, отличается авантюризмом, самоуверенностью, критикует недомыслие и глупость прежней, свергнутой идеологии и закономерно попадает впросак. Талантливый и одержимый изгой Гитлер в поисках истины сначала посылал экспедиции на Тибет и в Индию, затем пытался прорваться через Сталинград к Каспийскому морю и открыть себе путь на реку Ганг. К тому же верил он и в чудо-оружие, собирал по миру магов, чародеев и заклинателей, чтобы они своей силой парализовали войска противника. И священный знак движения света — свастику — носил на знамёнах, на рукавах, на партийных значках, отметил ею каждый слиток золота, каждую солдатскую ложку, да не спасся от своего рока. Не избегнул его и Наполеон Бонапарт, вооружённый идеологией франкомасонства, мечтавший через покорённую Россию проложить дорогу в Индию и отнять её у английских масонов. Но оба они были жалким подобием Великого Изгоя — Александра Македонского, ибо последний был сотворён гением Аристотеля. Вооружённый знаниями, ученик отправился завоёвывать мир вовсе не для того, чтобы создать империю, и в Индию он рвался с иной целью. Великий Идеолог рукою и мечом Великого Изгоя уничтожил Книгу Знаний древних ариев, ушедших на Восток, — Авесту, написанную на двенадцати тысячах бычьих шкур. Александр Македонский ритуально сжёг её после захвата Персии и отправился добывать на реку Ганг вторую книгу арийских откровений — Веды. Но роком предначертано было в один год Идеологу лечь в гробницу, а Изгою — в бочку с мёдом, в которой он и был привезён из последнего похода.

Тем же временем странные люди, носящие титул «Авега», спокойно проходили по неведомым путям через царства, границы и идеологии, с Урала на реку Ганг и приносили священную соль…

Нет! Лучше не думать об этом! Надо отказаться от всех своих прошлых воззрений, выводов и теорий. Сокровищ древних ариев, варяжских сокровищ, а также «сокровищ Вар-Вар» в природе не существует. Владимир Иванович Соколов-Авега — просто душевнобольной человек; варгами или варками когда-то давно называли солеваров на Каме.

Карна — некое божество, упоминаемое в «Слове о полку Игореве», примерный аналог из скандинавской мифологии — Валькирия… Но это ведь всё для дураков! Для непосвящённых изгоев. Шведы, допустим, никогда не поверят, услышав из уст Русинова подобные утверждения. Даже Савельев посмеётся, не говоря уж о «мелиораторах» — Интернационале с неизвестным номером…

Поэтому и вопить на весь мир не следует. Такие вещи нужно говорить тихо, невзначай, как бы проговариваясь случайно. В любом исповедальном признании сразу заподозрят подвох. И ни в коем случае не публиковать в популярных газетах: общественности вряд ли вообще что известно и о сокровищах, и об Институте, как, впрочем, о фирме «Валькирия». Возникнет сенсация, лишний шум, приток журналистов и полчище желающих поискать «сокровища Вар-Вар». Можно вызвать обратный эффект. Придётся ещё искать способ публичного раскаяния. Если Льва Николаевича Гумилёва гои наказывали, то как же он искупал вину?

Заставили ли его отказаться от каких-то своих выводов и признать их ошибочными?.. Что-то незаметно было в его статьях и книгах, чтоб он раскаивался. Может быть, попробовать найти официозную личность, эдакого свадебного генерала от науки, типа академика Лихачёва, и через него запустить это отречение? Каким-то образом вызвать его на дискуссию по поводу арийских сокровищ. Он должен отвергнуть их существование, объявить вымыслом, поскольку не признаёт существования древней арийской цивилизации на территории России. Ему бы поверили шведы, возможно, прислушались бы «мелиораторы» из Интернационала… А если он не опровергнет эту версию и вообще откажется дискутировать на эту тему? Он слишком умён и многое знает, чтобы развенчивать арийскую тему публично. Как бы он официально ни утверждал, что государство Русь существует всего одну тысячу лет, на самом-то деле прекрасно осознаёт, что это не так. Но старику нельзя отказываться от своих убеждений…

Эх, был бы жив Лев Николаевич! Упасть бы ему в ноги, чтобы научил!

А соль, между прочим, до сих пор несут на реку Ганг. И Соколов-Авега, оказавшийся здесь с экспедицией Пилицина, возможно, искал не только золото, чтобы покупать паровозы в Швеции. (Опять Швеция!) Но и соль эту искал. Когда же нашёл — она-то и решила судьбу экспедиции. Третий Интернационал что-то знал об этом! Зачем Троцкий собирал легионы, чтобы послать в Индию? Ну почему они все рвутся в Индию? Всю свою историю? Третий рейх тоже что-то знал…

Погоди, а как же им удалось провезти через полстраны партийную казну вместе с Борманом? Ладно, гой Николай Васильевич Колчак, скорее всего, сам сдал царское золото, когда пытался Великим Северным путём пройти к Петрограду. Но кому и как удалось тайно от всего мира заполучить сокровища третьего рейха, притащить и спрятать на Урале вместе с партийным лидером фашистов? Без участия властных структур либо какого-то высокого представителя власти тут не обошлось. Сталин отпадает, потому что был под полным контролем Берии, — оба они самые обыкновенные дети Третьего Интернационала. Тогда кто же тот всемогущий, переправивший из побеждённой Германии несколько вагонов ценностей вместе с военным преступником? И вместе с ними привезли «Янтарную комнату»…

Гадать бессмысленно, если каждый раз упираешься в незримую стену, если истина растворена в воде, как алмазы. Но попробуй найди их, если не можешь пощупать руками!..

И тут на глаза Русинову попала каповая доска с наставлением. Она всё время была на виду, и он привык к ней; тут же вчитался в текст, как следует очищать росы-каналы. Спустить воду на нивы, а потом убрать камни и грязь… Он знал почти наизусть, что написано, однако никогда не задумывался серьёзно, кем написано! Утомлённое, взъерошенное сознание уже повсюду искало символический смысл, а тут на стене висит возможный ключ. Необходимо найти тему разговора с Любовью Николаевной, которая бы не вызвала в ней никакого подозрения.

Дождавшись, когда она заглянет к нему в комнату и позовёт на ужин, Русинов показал на доску и спросил, кто автор этого наставления. Варга огладила ладонью выжженный текст, будто читая его пальцами.

— Это букварь, — объяснила она. — Подарили, когда ослепла. Училась читать руками…

На глянцевой, отполированной каповой доске буквы действительно можно было ощущать пальцами. Но уж слишком замысловатым и мудрёным был текст!

— Научились?

— Научилась, да читать нечего, — сокрушённо сказала она. — Нет таких книг…

— Откуда же это наставление? — возвращая её к началу разговора, с настойчивостью спросил Русинов. — На Талмуд не похоже…

— Не знаю, — уклончиво проговорила Любовь Николаевна. — Скорее всего, арабский источник… Пойдём ужинать?

«В самом деле, что я пристал к старухе? — усмехнулся он про себя. — Всё кругом — пустота… И нечего искать, нечего дёргаться. Предупреждала Ольга — не задавай вопросов!»

Потом он сам щупал доску руками, пытался «читать» — и прочитывал! Действительно, какой-то букварь…

«Не ищите камней на дне росы и не поднимайте [оных], ибо камни [сии] легки в воде и неподъёмны на поверхности [её], а [следовательно], повлекут [вас] на дно с головой…»

Да это же о нём! Он ищет камни на дне росы! Ныряет в воду и пытается поднять, а камни в воде легки и неподъемны на поверхности. И влекут на дно с головой…

Не ищите камней на дне росы!

«Дабы очистить росы, затворите [их], а воду пустите на нивы. И обнажатся камни и прочие [нечистые] наносы… И будет труд [ваш] тяжёл, но благодарен…»

Это звучало как наставление по очистке собственного сознания от «камней» и «нечистых наносов». Очищение духа и разума, избавление от сути изгоя!.. Не может быть, чтобы эту доску умышленно повесили в его комнату. Да и висит тут она давным-давно! Нет, это букварь для очищения, некое постоянное напоминание о чистоте «рос»… Роса — это не оросительный канал! В переводе с древне-арийского — «сияющий, лучезарный»!

Чтобы быть сияющим, носящим свет — спустите накопившуюся в вас грязную воду, и обнажатся камни! Иначе не увидеть этих камней в мутной воде, а нырять и доставать их — напрасный труд…

Пусть обнажатся камни! И тяжёлый труд возблагодарится светом.

Если это напоминание для гоев, то нечто подобное этой доске должно быть и в доме Ольги. В тот же вечер он пошёл к участковому, однако его, как всегда, встретила мать, Надежда Васильевна, не пустила дальше крыльца и с сожалением, не ожидая вопроса, сказала, что Оля ещё не приехала и никаких вестей не присылала…

Пришлось уйти, как всегда, несолоно хлебавши. Он вернулся к Любови Николаевне и вдруг обнаружил, что каповой доски на стене нет. Осталось лишь тёмное пятно, точно повторяющее конфигурацию…

В эту ночь он первый раз заснул после пещер, но очень чутко, насторожённо. И проснулся оттого, что почувствовал: кто-то находится в комнате! Первой мыслью было — Ольга! Но, открыв глаза, увидел склонившегося над ним мужчину.

— Виталий? — спросил он.

— Тихо! — Вошедший приставил пистолет к виску. — Вставай без шума. Одевайся, пошли со мной.

Это был не Раздрогин, а совершенно незнакомый человек. Так ещё с Русиновым здесь не обращались…

— Кто ты? — спросил он.

— Все вопросы потом, — прошептал незнакомец, не убирая пистолета. — Собирайся быстро.

Русинов оделся. По крайней мере, это уже какое-то событие в том затишье, в той пустоте, вынесенной из пещеры… Хозяйка всё время запирала дверь на внутренний замок, однако незваный гость открыл его, вырезав круг стекла в нижнем глазке, — это Русинов отметил на ходу: после посещения Раздрогина всё оставалось целым…

На улице незнакомец положил пистолет в карман куртки и, не вынимая руки, приказал идти вперёд по огороду. Они перелезли через изгородь, и конвоир указал направление — к лесу в конец посёлка. За косогором стоял пустой лесовоз на дороге. Едва они приблизились к нему, как заработал двигатель и открылась дверца. Незнакомец толкнул пистолетом в спину:

— Вперёд, Мамонт! В кабину!

Машина тронулась без света, на малых оборотах. В кабине оказалось ещё два человека, так что Русинова зажали плотно, с двух сторон. Через километр водитель прибавил скорость и включил свет. Это были исполнители, и заводить с ними разговор не имело смысла. Иначе бы уж что-то спросили. Лесовоз попылил немного по просёлку и свернул на один из волоков. Покружив по вырубкам, въехали в сосновый бор. В свете фар откуда-то с обочины выехала «Нива» с багажником на крыше. Лесовоз остановился, Русинова высадили из машины и подвели к «Ниве».

— Садись, — велел один из конвоиров. — Прокатимся с ветерком.

Русинова снова зажали с двух сторон. На коленях человека, сидящего слева, лежал автомат с коротким стволом, так называемая «Ксюша». Судя по всему, это была Служба, но не банда: чувствовалась воинская дисциплина, немногословие, знание своего дела, хотя всё это как бы слегка огрубленно, по-милицейски. «Нива» в самом деле полетела с ветерком. Русинова бросало по сторонам, прижимая к рядом сидящим. Водитель умел ездить по местным дорогам на хорошей скорости — значит, не первый день крутил тут баранку. Скорее всего, это были люди Савельева. Но почему вдруг такой оборот, если Иван Сергеевич утверждал, что нашёл общий язык и теперь вот-вот должен подмять Савельева?.. Не подмяли ли самого Ивана Сергеевича? И сейчас начнут подминать Мамонта…

Отчего они вдруг стали такими резкими?

Машина свернула по направлению к Верхнему Вижаю. Русинов уже хорошо разбирался в здешних дорогах и направлениях. Если там встретит Савельева, значит, Ивана Сергеевича переиграли. Слишком увлёкся, слишком расслабился и осмелел «старый чекист», так, что возит за собой барышню, работающую сразу на всех. А кто работает на всех — тот работает только на себя, и ни на кого больше. Это закон.

Савельева в Верхнем Вижае не оказалось. «Нива» остановилась возле какой-то стройки. На улице светало, и Русинов различил два строительных вагончика за штабелями бруса и досок. Его ввели в один из них — Савельева не было. В тесном рабочем помещении с инструментами, спецодеждой и какими-то деревянными деталями находились два человека: приятный седоватый мужчина лет пятидесяти в белой свежей рубашке и джинсовой куртке, другой — помоложе, сухой, подвижный, тренированный, поперёк губ — складка — признак скрытой циничности и себялюбия. В любом случае оба — не прорабы, не бригадиры на стройке, но большие начальники, привыкшие к кабинетам.

Кроме савельевской Службы, здесь никого не могло быть…

— Рад тебя видеть, Мамонт! — разулыбался седоватый. — Извини, что подняли среди ночи. Ты человек военный, понимаешь: служба есть служба…

— С кем имею честь? — сухо спросил Русинов.

— Мне перед тобой скрывать себя не имеет смысла, — добродушно проговорил он, показав знаком стоящим у дверей «строителям» удалиться. — Я генерал Тарасов, слыхал?

Иван Сергеевич говорил, что Службу у Савельева возглавляет какой-то отставной генерал, но не знал его фамилии.

— Не слышал, — проронил Русинов.

— Ничего, вот и познакомились, — усмехнулся Тарасов. — Поговорить с тобой необходимо, Мамонт… Ничего, что так называю? Знаешь, привык уже к твоему прозвищу.

— Я буду разговаривать только с Савельевым, — заявил Русинов. — Вас я не знаю, вижу первый раз. Так что извините, генерал.

— Савельева больше нет, — развёл руками Тарасов. — По-моему, между вами дружбы никогда не было, так что ты его жалеть не будешь. Нет, он жив-здоров, только не служит в нашей фирме.

Похоже, генерал совершил военный переворот и сбросил гражданскую власть. Причём сделал это недавно, в последние дни. Началась цепная реакция революций: шведы скинули Савельева, теперь его скинул генерал. Верный признак кризиса власти и положения. Новый диктатор снова сделал ставку на Мамонта…

— Всё равно я должен увидеть Савельева, прежде чем говорить с вами, — упрямо сказал Русинов. — Это принципиально.

— Не могу предоставить такой возможности, — проговорил генерал. — Его пришлось сдать шведам. Взрыв в их представительстве — его инициатива. Надо отвечать за глупость. А мы теперь — узаконенная официальная фирма. Наша, российская фирма, без всякого совместительства.

За выход из подполья генерал рассчитался с кем-то живым товаром — беднягой Савельевым. А может, поставили такое условие — очиститься от террористического элемента…

О чём пойдёт разговор, было ясно. Но требовалось выяснить, что известно генералу о последних неделях жизни Русинова — где был, что видел… Судя по тому, как поднимали с постели и как везли сюда, генерал по характеру и способу действий — кавалерист, лихой рубака. Потому в отставку вылетел: такие контрразведчики в Госбезопасности перестали пользоваться популярностью. Но они очень бы пригодились для военного или чрезвычайного положения.

Стоп! Погоди! Если Савельева сдали шведам — тому терять нечего. Он, в свою очередь, сдаст Ивана Сергеевича и его эту подружку из «постельной разведки». Тем более имеет на Афанасьева старый зуб! Чтобы спастись самому, Иван Сергеевич должен сейчас спасать Савельева. Что там сейчас происходит?!

— Я решил предложить тебе условия совместной работы, — пользуясь молчанием Русинова, заявил Тарасов. — Мы как-нибудь обойдёмся и без шведов, и без мирового капитала. Ты же патриот, Мамонт, и наверху у нас тоже есть патриоты. Всё видят, всё понимают. Хорошо знают раскладку геополитических сил в мире, тенденции, процесс развития… И без Савельева обойдёмся, он же полный дилетант в нашей работе.

— Без специалистов вы не обойдётесь, — проговорил Русинов, осмысливая ситуацию.

— Потому и обратились к тебе! — засмеялся генерал. — Ты у нас считаешься лучшим знатоком кладоискательства, тебе и карты в руки.

Скорее всего, генерал не знал, где побывал и что повидал Мамонт. Иначе бы уже не вытерпел, выложил козырь… Хотя если он игрок, то вначале пощупает партнёра, заставит сделать необдуманные шаги, проверит, сколько козырей, крепко ли сидит.

— Карты в руки, пистолет к виску, — пробурчал Русинов.

Если генерал совершил военный переворот, то немедленно оказался врагом фирмы «Валькирия». А если Савельев сдал Ивана Сергеевича и того стали «колоть», напичкав спецсредствами, то даже если он и заговорит, информация к генералу не просочится. В шведском особняке кто-то работал на Службу, но Савельев знал кто и должен был сдать всю разведку. Так что с этой стороны маловероятно ждать утечки информации к генералу. А его люди работали грубовато, по крайней мере те, что приходили за ним ночью, и навряд ли бы могли отследить, куда и с кем пропадал Мамонт на несколько суток. В любом случае точных данных у генерала быть не может. От его же догадок можно отбрехаться…

— Ты моих ребят извини, — благодушно сказал Тарасов. — Они в нашей Службе не работали. Это мои афганцы, в спецназе служили. Только и умеют стволами тыкать. Кино насмотрелись! Но без них тоже нельзя. Они специалисты в своей области.

Один такой «специалист» оставался в вагончике — доверенное лицо, личная охрана, офицер по спецпоручениям…

— Я знаю, что с тобой так грубо нельзя, — продолжал генерал. — Ты же Мамонт. И не так-то прост. Шведов ты хорошо блокировал своим другом Афанасьевым. Тот им сейчас лапшу на уши вешает — тоже хорошо. Правда, друг твой слегка самоуверенный человек. Решил, если дурит шведов, то и меня можно пригрести к себе и включить в свою игру. Да только я — человек дела, мне играть некогда, да я ещё в контрразведке в эти штуки наигрался. Мне надо сокровища из этих гор вытащить. Впрочем, можно и не вытаскивать, пусть здесь лежат, если хорошо лежат. Я своих афганцев к ним приставлю — и будет у нас банк надёжнее швейцарского.

— Вытаскивайте, приставляйте, мне всё равно, — сказал Русинов. — Я тоже, сказать откровенно, наигрался в кладоискательство. Так что не по адресу, генерал.

— Это как же тебя понимать?

— А так и понимать — устал.

— Ну, это дело поправимое! — обрадовался генерал. — Мы устроим тебе недельку отдыха! Отель — в горах, на берегу чистейшего озера. Роскошный коттедж, сауна, две очаровательные массажистки… Но через неделю ты поведёшь меня лично в пещеру и покажешь всё, что нашёл. А я приму по описи.

Русинов сделал паузу, глянул на генеральского порученца:

— Мы должны поговорить вдвоём.

Тарасов указал головой на дверь — порученец вышел, но остался на ступеньках вагончика.

— Давай вдвоём! — весело сказал генерал. — С глазу на глаз. Или глаза в глаза — как правильнее? Ладно, так и так сойдёт. Ты мне скажи: сокровища там хорошо лежат или вывозить придётся?

— Хорошо лежат, надёжно, — в тон ему проговорил Русинов. — Я восемнадцать лет искал, и вам столько же придётся.

— Нет, Мамонт! — Тарасов погрозил пальцем. — У меня фирма частная, я ссуду взял, под большой процент. Я их восемнадцать лет искать не намерен.

— Может, и раньше найдёшь, — предположил Мамонт — надо было начинать искупать вину. — Как устанешь, так и найдёшь…

— Слушай, Мамонт, я ведь не швед, — генерал начинал терять своё лицо добряка. — Мне лапшу на уши не вешай. Уж свою-то родную русскую советскую публику я знаю хорошо. Если бы не знал, где ты побывал, не тревожил бы, не поднимал бы из тёплой постели. Это вам в Институте халтура с рук сходила, там могли темнить. Все эти свои эмоциональные штучки — устал, голова болит, апатия — будешь массажисткам рассказывать. А я привык слушать речи более конкретные и обоснованные.

— Гляжу на тебя, генерал, — вроде ничего, глаза умные, — с циничным спокойствием сказал Русинов. — А мозгами шевелить не хочешь. Хочется поскорее на сокровища посмотреть… Неужели ты решил, что Мамонт — недоумок? Простой, как карандаш?.. Да если бы я где-то побывал да на что-то посмотрел — в постели бы, наверное, не лежал! А уже нанял бы полк охраны и твоих драных афганцев на выстрел в горы не подпустил! Я бы уже сидел здесь, как Строганов. Со мной бы уже президент улыбался.

Генерал выслушал и рассмеялся. Походил по вагончику, попинал с прохода выстроганные бруски.

— Знаю, знаю, Мамонт… Ты не простой, не идиот… Но ты лошадка на бегах! На тебя только ставки делают!

Он резко обернулся к Русинову, и тот увидел тяжёлое лицо решительного и сурового человека. Он был уверен, жесток и неумолим, как стальная дверь в Кошгаре, способная выдержать ядерный удар.

Играть с ним было бессмысленно, убеждать — бесполезно.

Генерал сел напротив, глаза в глаза.

— В восемьдесят втором году, в августе месяце, вы вылетали куда-то на вертолёте с Афанасьевым без сопровождения Госбезопасности, — проговорил он. — И находились вне поля зрения в течение трёх часов. В восемьдесят пятом году, опять же с Афанасьевым и опять в августе, с одиннадцатого по тридцатое, вы снова ушли из-под наблюдения и находились где-то в горах. И наконец, нынче, в девяносто третьем, опять с одиннадцатого по пятнадцатое августа, правда, теперь один, ты исчезаешь снова… А когда возвращаешься, на твоей умной голове, Мамонт, резко добавляется седины. Объясни мне, пожалуйста, что это за августовские прогулки?

Русинов прекрасно помнил, что было в августе восемьдесят второго — летали с Иваном Сергеевичем к камню, где стоял знак жизни и где должны были встретиться Инга Чурбанова с Данилой-мастером. Где был нынче — не забудешь до смерти. Но что было в августе восемьдесят пятого, Русинов вспомнить не мог. Вроде бы тогда не произошло сколь-нибудь знаменательных событий, потому всё выветрилось. Возможно, надоела опека Службы и они попросту оторвались от «егеря», чтобы порыбачить на воде и обсудить текущие дела. Иногда они так делали, хотя потом получали строгое предупреждение. Но тогда можно было валить всё на непрофессиональность «егеря» — пусть долго не спит! За что он деньги получает?

Теперь и валить было не на кого, да и объяснять ему, где был, что делал, обеспечивать себе алиби было невозможно. Правду сказать нельзя, а кривду генерал проверять не станет — слишком торопится. Видимо, ссуду взял большую, на короткий срок и огромный процент. Были бы у него факты или точная информация, он бы не тронул сейчас, а наблюдал бы каждый шаг. Но вся беда в том, что генерал со своей Службой не может контролировать Мамонта. Что-то не получается у «нелегалов», привыкших работать в «цивилизованных» странах. Потому и решил давить.

— И ещё! — продолжал он после паузы. — Объясни мне: что за странное отношение местной власти к тебе? То выписывают ордер на арест и арестовывают, то ты после побега вдруг спокойно разгуливаешь по посёлку и заходишь в дом к участковому. А он тебя и пальцем не трогает! Как это ты его приручил? Только не ври, что через дочку его! В зятья он брать тебя не хочет… Ну, Мамонт?

— Да, генерал, много чего ты наковырял, но всё впустую, — Русинов пошевелился, разгоняя кровь. — Не на ту лошадь поставил. Я к финишу не приду. Мой тебе совет: отдавай назад ссуду, пока не растратил, распускай гвардию и займись другим делом.

— Это всё? — спросил он спокойно.

— Нет, не всё… В прошлом году у вас пропал человек.

Я его нынче видел… Зрелище страшное. Так вот, я не хочу обрастать шерстью и потому ухожу. Если ты хочешь — продолжай. Через год тебя отловят как снежного человека.

— Теперь всё?

— Теперь всё.

Генерал не спеша подошёл к двери, постучал. Через секунду в вагончик вошёл порученец.

— Ты же, кажется, фельдшер по образованию? — спросил его генерал.

— Так точно, — по-военному ответил тот.

— Отведи Мамонта в лазарет, посмотри. По-моему, у него что-то с головой.

Порученец достал откуда-то с полки резиновую дубинку, ткнул Русинова в плечо:

— Пойдём посмотрим, что у тебя с головой.

Русинов ощутил холод в солнечном сплетении — точно такой же, как в пещере, прежде чем перешагнуть через зловещий порог…

24

С аэродрома Иван Сергеевич сразу же пошёл к Варбергу в номер. Учёный-швед сидел за компьютером — рылся в памяти машины.

— Иван Сергеевич? — удивился он, поскольку тот никогда не бывал у него и даже в крыло особняка не заходил, где были апартаменты шведов.

Иван Сергеевич без приглашения сел в кресло с таким видом, будто случилось непоправимое. Варберг встревожился, выключил компьютер и подкатил другое кресло поближе. Вопросов не задавал — ждал терпеливо.

— Плохо дело, — наконец проронил Иван Сергеевич. — Мамонт практически в невменяемом состоянии.

— Вы его видели? — насторожённо спросил Варберг. — Вы нашли его?

Иван Сергеевич выдержал паузу:

— Да… Нашёл. Но уже поздно!

Варберг схватил трубку внутреннего телефона, сказал несколько фраз по-шведски, снова сел, блестя очками. Через минуту в номер вошёл молчаливый — Джонован Фрич. Варберг что-то объяснил ему, поставил рядом с креслом Ивана Сергеевича стул, сел, уступив своё место гостю.

— Вы что, господа, приготовились слушать? — спросил Иван Сергеевич и встал. — Решили, что я вам сейчас расскажу интересную историю о Мамонте? А ничего интересного нет!

Он прошёлся по номеру — наглеть так наглеть! — открыл бар, перебрал бутылки, нашёл русскую водку и, налив полфужера, выпил. Когда-то давно, ещё в шестидесятые, Иван Сергеевич нашёл хороший способ, как избегать разноса начальства. А начальство тогда было крутое, в галифе, в хромовых сапогах — атавизмы времён НКВД! Однако храбрым и безжалостным было, лишь когда перед ним человек начинал робеть, смущаться и «жевать мочалку», как говорили. Способ заключался в присловье — ихним салом по мусалам: следовало прямо с порога наглеть до определённого предела, передвигать мебель в кабинете начальника, пить воду из его графина, хватать телефонную трубку — только не стоять на месте и при этом говорить либо отвечать на вопросы дерзко, самоуверенно и с некоторым хамством. А если на стуле висит френч начальника или лежит его шапка, то их нужно при этом пять раз перевесить, переложить с места на место, покрутить в руках, при необходимости даже примерить, будто от волнения, возбуждения и недовольства. Мол, так зол, что не ведаю, что творю. Когда берёшь личные вещи начальника в свои руки и манипулируешь ими на его глазах, он становится если не беспомощным, то уж не гневным. Он внутренне-то возмущается поведением подчинённого, помнит, что тот провинился и надо бы его наказать, но его внимание в тот момент отвлечено на личную вещь и в сознании сидит мысль — чего ты треплешь мою шапку? И редко кто устоит перед натиском и скажет: «Положи шапку и отвечай!» Они сами начинают робеть, забывать детали провинности, и в результате всё сходит с рук. И потом, когда провинишься во второй раз, начальник уже начинает тебя побаиваться, — дескать, свяжись с ним, опять как разинет рот, как начнёт двигать стулья. Пусть лучше заместитель с ним разберётся. А с замом всегда можно договориться. Всякая вина у зама — второстепенная…

Способ этот, по мнению Ивана Сергеевича, годился для всех начальников всех времён и народов.

— Состояние здоровья Мамонта безнадёжное, — заключил он и, повалившись в кресло, сцепил руки — побольше нервов! — Полное расстройство психики, потеря памяти, рассудка… Одним словом, вылетает самое важное звено, опорная точка на этот сезон.

— Что с ним случилось? — спросил Варберг, посматривая на молчаливого.

— А что случилось в прошлом году с вашим человеком?! — почти закричал Иван Сергеевич. — Вы же ездили смотреть на него на аэродром? Видели?!. Что случилось…

— Это был не наш человек, — заметил Варберг не очень уверенно.

— Теперь это не ваш человек! — возмутился Иван Сергеевич. — Когда работал на вас — был ваш. А сошёл с ума — не ваш стал. С такой логикой, господа, вы в России далеко не уедете. Вам известно, почему даже под сильным огнём раненых выносят с поля боя? Если не будут выносить, то армии откажутся воевать. Каждый солдат смотрит, как вытаскивают гибнущего от потери крови, и думает, и надеется, что и его тоже вынесут, не бросят…

— Фирма определила пенсию господину Зямщицу, — вставил Джонован Фрич.

— А что ваша пенсия? Человек-то безнадёжно болен!

— О да! — подтвердил Варберг. — Люди гибнут за металл… Бессмертный Гёте.

— Я не смог выяснить, что произошло с Мамонтом, — помолчав, продолжил Иван Сергеевич жёстко и отрывисто. — Сам он объяснить не в состоянии. Разговаривать с ним невозможно и небезопасно. Зрелище не из приятных — агрессивный, пена на губах и совершенно не моргает. Меня всерьёз беспокоит, господа, что практически в течение одного года два человека в одном и том же месте сходят с ума. Мамонт стал наполовину седой. Пережил какое-то мощное потрясение. Безусловно, оба они, и Зямщиц, и Русинов, что-то видели в горах. Но что?.. Я не знаю, каким был Зямщиц до болезни, поэтому допускаю слабость его психики. Но простите меня, я слишком хорошо знал Мамонта! Его ведь сокровищами не удивишь, не сведёшь с ума. К тому же он по образованию врач-психиатр и что такое самоконтроль сознания знает. Занимается психотренингом…

Референт до сих пор не появлялся, хотя ему наверняка Служба доложила, да и сам мог увидеть подъезжающие к особняку автомобили. Значит, сейчас он получал информацию от Августы. Что-то она ему донесёт? Одно дело, условились, что говорить, другое дело — трепет перед начальством… На двух стульях усидеть невероятно трудно, а она ещё пытается устроиться на третьем, который подставляли ей Иван Сергеевич с Мамонтом. Впрочем, как подставляли? Сама попросилась…

— Кстати, где мой референт? Почему его нет здесь?! — спросил Иван Сергеевич.

— О да! Момент! — Варберг взял телефон внутренней связи.

Иван Сергеевич выждал, когда пригласят референта, и продолжил:

— Дело в том, господа, что я получил информацию от своих людей, близких к Мамонту, — он умышленно замялся, как бы желая сгладить неприятности. — Одним словом, Мамонт глубоко засомневался в существовании варяжских сокровищ. Сегодня я попытался вытянуть из этого безумного человека его нынешнее отношение к предмету. Он подтвердил свои сомнения… Возможно, глубокие разочарования и стали причиной его заболевания.

Вошёл референт, поприветствовал кивком, подыскивая себе место.

— Почему вы не встретили меня на аэродроме? — в упор спросил Иван Сергеевич.

— Извините, я был занят, — не ожидая такого вопроса, как-то неуверенно сказал референт.

— У вас нет другого дела, если вы мне нужны в конкретный момент! Не может быть других дел! — зычно крикнул Иван Сергеевич. — Я от себя теперь не отпущу вас ни на шаг!

— Позвольте уточнить, господин Афанасьев, — мягко вмешался Варберг. — Кроме обязанностей референта, господин Гофлер выполняет другие функции и задачи.

— Ну, мне это совместительство ещё с большевистских времён вот так надоело! — Он резанул себя по горлу. — Ладно, не о том речь пока… Господин Гофлер, вы получали информацию из своих источников о том, что Мамонт сомневается в существовании варяжских сокровищ?

Шведы мгновенно переглянулись. Референт неуверенно пожал плечами:

— О да… Такая информация была…

— Почему мы мне не доложили об этом?

Наступила пауза и некоторое замешательство.

— Ну вот что, господа! — Иван Сергеевич снова встал. — У нас есть такая пословица — «Кто едет, тот и правит». Либо вы даёте мне вожжи в руки и прекращаете вести параллельные дела за моей спиной, либо я вам ничем помочь не могу. Сегодня я встречаюсь с Мамонтом и оказываюсь, по сути, не готовым к разговору! Разговору очень серьёзному для нашего дела!.. Если бы не мои личные агенты, я не знаю, как бы всё обошлось. А всё потому, что референт мне не докладывает оперативную информацию! Извините, господа, я могу пользоваться услугами и своих людей, но в таком случае фирма должна взять их на содержание.

— Сколько у вас людей? — спросил Джонован Фрич.

— Пока в моих руках не будет полного руководства, я не могу назвать даже их количества, — заявил Иван Сергеевич. — И как известно, дело не в количестве, а в качестве! Если хотите, я назову сумму, которая мне требуется ежемесячно.

— Какова эта сумма?

Они не хотели смешивать две службы в одну! Они хотели всё время контролировать деятельность «Валькирии».

— С транспортными расходами и использованием спецсредств — пятьдесят тысяч долларов.

— Вы будете получать эту сумму, — заверил Фрич. «Эх, мало запросил! — пожалел Иван Сергеевич. — Ну, да ладно, увеличу штат, запрошу ещё…»

— Итак, вернёмся к нашим овцам! — вернул разговор в прежнее русло Иван Сергеевич. — Господин референт, та информация, которая у вас имеется… Ей вполне можно доверять?

— О да! Безусловно! Источник надёжный.

— Меня интересует срок её давности.

— Текущие сутки.

— Да, поздновато, — думая о своём, проговорил Иван Сергеевич. — Как на охоту, так и собак кормить… Завтра в семнадцать часов закажите вертолёт. Кто из вас, господа, желает лично познакомиться с Мамонтом?

Шведы снова переглянулись. Варберг что-то хотел сказать, возможно, выразить желание, однако референт отчётливо произнёс:

— Считаю это излишним, господин Афанасьев. Не вижу острой необходимости. Появление незнакомых людей, к тому же иностранцев, может вызвать нежелательную реакцию.

Это означало, что Августа выполнила договорённость, что сообщать своему резиденту и в какой форме. Но кроме того, Иван Сергеевич уловил некую струнку брезгливости к «больному» Мамонту. Возможно, срабатывала обыкновенная человеческая защита собственного сознания: охотников ходить в психушку и смотреть там на больных вряд ли найдёшь. А если и найдёшь — то у такого желающего наверняка патология либо профессиональный интерес.

— Я тоже считаю, что с Мамонтом лучше работать пока только вам, — уточнил Варберг. — При первой же возможности или острой необходимости я бы с удовольствием познакомился с ним.

Иван Сергеевич представлял, что устроит Мамонт, если к нему пожалует в общем-то такой же Мамонт, только из Швеции. Тогда бы у них навсегда пропала охота встречаться с Мамонтом…

— Такая необходимость есть, — ненастойчиво заявил Иван Сергеевич. — Вы могли бы найти общий язык как два теоретика.

— Больной скептик — не партнёр для дискуссии, — отрезал референт.

Иван Сергеевич тут же выстрелил по нему:

— Послезавтра утром у меня на столе должны лежать все списки граждан, проживающих в посёлках Большой Кикус, Гадья, Дий и Верхний Вижай. Начиная от шестнадцати лет. Год и место рождения, род занятий, наличие судимости, образование, материальное положение.

— Слушаюсь, шеф, — неожиданно ответил референт, записывая в блокнот.

Такое обращение Ивану Сергеевичу очень понравилось. Он ещё любил, когда его называли «товарищ полковник», хотя в Институте не принято было обращаться по званию. А ещё лучше — «господин полковник!» Это была его маленькая тайная слабость. Но вместо того чтобы как-то поощрить референта, он сказал ещё жёстче:

— И всю оперативную информацию! Особенно касаемую Мамонта!

— Слушаюсь, шеф.

Он уже внутренне торжествовал и чувствовал в своих руках упругую крепость вожжей запряжённой в свои сани «Валькирии»…

Он не догадывался, что через несколько дней большая часть оперативной информации станет уходить в сейф референта и обсуждаться в кругу шведов за закрытыми дверями. О том, что бывший начальник Службы безопасности фирмы отставной генерал Тарасов совершил переворот и сдаст Савельева шведам вместе с разоблачающими его террористические действия материалами, а те, в свою очередь передадут его следователям органов Госбезопасности, Иван Сергеевич узнал лишь на пятый день от Августы. Она «случайно» увидела на столе копию протокола допроса Савельева на двадцати семи листах и «случайно» прокатала их на ксероксе. К своей чести Савельев не выдал свои связи с фирмой, Иван Сергеевич и Августа пока оставались в тени.

Провал был неожиданным, и Савельев был виноват сам, ибо, стараясь сохранить своё влияние, свою нужность подпольно действующей фирме, созданной когда-то «Валькирией» и теперь ставшей у неё на пути, не хотел вывести Ивана Сергеевича на прямую связь с генералом. Да и сам генерал, похоже, не хотел объединяться: зачем ему какой-то Афанасьев без войска, когда тут, под руками, отлаженный аппарат, разветвлённая сеть информаторов и разведчиков-профессионалов?

Случилось то, что всегда случалось на Руси — каждый мыслил себя князем и центром вселенной.

Ещё можно было стоять и держаться, ибо впереди была цель — обезопасить Мамонта хотя бы на период до двадцать девятого августа. Иван Сергеевич всё-таки худо-бедно, но контролировал поведение шведов. Важно было не дать им возможности что-то разузнать о «больном», о его настоящем здоровье и подавать шведам информацию о Мамонте только через свои руки. В последний раз встретившись с ним, Иван Сергеевич просил его уйти в горы, куда-нибудь повыше, поближе к месту встречи Инги Чурбановой с Данилой-мастером, чтобы исключить всякие неожиданности. Это была последняя надежда — незаметно проследить за ним и узнать путь в царство Карны. Однако Мамонт упёрся и стоял на своём, оставаясь в Гадье, в доме, где расстался с Ольгой и где хотел её дождаться.

Переубедить Мамонта ещё никому не удавалось. Они условились, что пойдут к камню со знаком жизни вместе и что двадцать восьмого утром Иван Сергеевич вылетит на вертолёте из Красновишерска, по пути прихватит Мамонта на хуторе около Гадьи, а оттуда они уже полетят на восточный склон Урала, поближе к месту встречи, чтобы остальной путь пройти пешком.

После этой встречи Иван Сергеевич и получил известие об аресте Савельева. За ночь он несколько раз внимательно прочитал копию протокола допроса, потом, выключив свет, лежал с закрытыми глазами, анализировал ситуацию и изобретал себе алиби. Он мог спокойно признаться шведам в случае чего о своей связи с Савельевым. И довод был основательный — из врагов следует делать друзей. Никому не выгодно, чтобы неуправляемый «махновец» Савельев бродил по Уралу и занимался поиском сокровищ, причём совершенно неуязвимый и безнаказанный. Нейтрализовать же его, как оказалось, не под силу ни ОМОНу, ни спецназу. Всё-таки Служба у него состоит из профессионалов и уже давно вписалась, слилась со средой в регионе. Чтобы выявить теперь агентов и резидентов, нужно только для борьбы с Савельевым создавать мощную контрразведку и работать не один год. К тому же из кого создавать? Опять из отставных генералов, уволенных оперуполномоченных КГБ, контрразведки — то есть опять же из тех людей, которые могут очень просто найти общий язык со своими коллегами. Возникнет такая неразбериха, такая двойственность положения, что перестанешь доверять самому себе. Это же непредсказуемая Россия и загадочный русский характер! Найти контакт с Савельевым, приблизить его, завязать какими-то отношениями, общими делами и в результате, со временем, подчинить себе взбунтовавшегося монстра — это лучше, чем ждать взрывов снарядов, подложенных в особняк, летать над землёй с замирающим сердцем, что в тебя выпустят магазин патронов из-за какого-нибудь останца. Можно сказать, Иван Сергеевич, таким образом, нашёл Соломоново решение, и нет тут никакого предательства интересов фирмы. Шведы — люди опытные и умные, должны были понять.

Другое дело было с Августой. Если Савельев выдаст её либо случайно проговорится на допросе — шведы её не пощадят. Ей будет невозможно найти оправдание самой. Единственное средство спасти её — взять всё на себя, обнаглеть до предела и утверждать, что он, Иван Сергеевич, заставлял Августу искать контакты с Савельевым и, когда нашёл, приказывал ей доставлять информацию «туда и обратно». Шведы могут поверить в его, Ивана Сергеевича, откровенность, могут согласиться, что это были необходимость — сделать из Августы посредника, однако саму Августу не простят, потому что она обязана была немедленно донести о всех действиях и Афанасьева и Савельева. Она не донесла хозяевам, а это уже чистое предательство. Раскрытое двуличие разведчика — верное суровое наказание вплоть до смерти: даже в небольшом городке каждый день случается до десятка автокатастроф…

Она же была спокойна, будто ничего не случилось! Он уговаривал Августу выработать вместе легенду своего поведения, чтобы не было разнотолков и разногласий, зачитывал ей шёпотом куски из протокола, кажущиеся ему опасными для неё; она же сначала лишь смеялась, успокаивала его, гладила по ершистой голове, а к утру отобрала бумаги и подожгла их в камине. Потом достала коробку и стала показывать ему слайды на фоне потолка…

Кажется, это было путешествие по гористой пустыне Ирана или Ирака: лошади, верблюды, стремительные джейраны и ослепительное белое солнце.

Они ещё оба не подозревали, что их ждёт утром… Утром же вместе с чашкой кофе она принесла известие, которое на миг шокировало Ивана Сергеевича. Августа же по-прежнему проявляла хладнокровие и выдержку.

— Ваня, молчи пока об этом. Шведы ничего не знают… Ночью неизвестными людьми был захвачен Мамонт и увезён в неизвестном направлении!

Если шведы не знали об этом, откуда же узнала Августа?! Она предугадала его вопрос.

— Не спрашивай, Ваня. Сходи погулять на улицу, — научила она. — Потом объявляй тревогу.

И тут же вышла. Он всё понял: Августа дарила ему информацию, которая сейчас, в его положении, может помочь ему утвердиться в фирме, ткнуть носом шведов, что они совершенно ничего не знают, не контролируют и им никак без него не обойтись! Ко всему прочему, можно сейчас же признаться, что имел связь со Службой Савельева, что в его структуре есть агенты, работающие на Ивана Сергеевича, и вот, пожалуйста, — новость!.. Мамонта, конечно, захватил мятежный генерал Тарасов, больше некому.

«Да о чём это я! — спохватился Иван Сергеевич. — Мамонта похитили! При чём здесь моё положение? Надо искать Мамонта!»

Следуя совету Августы, он вышел на улицу, чуть ли не бегом промчался по трём улицам, поплутал по дворам, после чего скорым шагом вернулся в особняк и с ходу ворвался к референту. Тот пил утренний кофе, лежал в постели, обслуживала официантка Нора.

— Немедленно заказывайте вертолёт! — заявил он с порога, невзирая на полуобнажённую Нору. — Вылет через тридцать минут. Приготовьте пятерых бойцов внутренней охраны с полным вооружением…

Референт натягивал трусы и хлопал глазами.

— Записывайте! — рявкнул Иван Сергеевич.

— Что случилось, шеф?..

— Пишите! Пять бойцов с оружием и комплектом боеприпасов, самых крепких и проверенных. Семь, нет, восемь радиостанций, пять комплектов альпинистского снаряжения — верёвки, карабины, крючья, ледорубы и прочее, — диктовал он. — Оружие только российского производства, документы бойцам оставить в особняке, все до единой бумажки! Автоматы, боеприпасы мне и вам. Каждому — фонари, запас продуктов на семь дней. Сбор — через двадцать минут во дворе. Всё!

— Зачем? — спросил он, дописывая. — Что это значит?

— Это значит то, что вы не владеете ничем, кроме!.. — Он выразительно посмотрел на Нору. — Мамонт захвачен генералом Тарасовым!

Он поставил последний штрих — брезгливо поднял со стула бюстгальтер и бросил референту.

— Одевайтесь! — и вышел, хлопнув дверью. Потом в особняке захлопали все двери. Шведы поднимались в ружьё, и, глядя на эту картину, Иван Сергеевич понял, почему они проиграли две главные свои битвы в истории войн и навсегда отказались воевать с Россией. Тяжеловатые, привыкшие к вольготной и вальяжной жизни охранники, возможно, и владели искусством восточной борьбы, неплохо стреляли, водили автомобили, но были непригодны для операций военного характера. Ко всему прочему, стоя в строю, препирались на шведском языке с референтом. Иван Сергеевич спросил, в чём дело, и выяснилось, что по контракту телохранителей нельзя использовать в военных целях.

— Равняйсь! — зычно скомандовал Иван Сергеевич. — Смирно!.. Выполнять мои команды беспрекословно. Любое неповиновение расцениваю как предательство интересов фирмы.

Он очень любил покомандовать — это тоже была его слабость. Только ему никогда не приходилось этого делать…

Перед отъездом на аэродром он предупредил Варберга, чтобы ни в коем случае о захвате Мамонта не сообщали российским властям до особого на то распоряжения. Люди генерала, находящиеся в Красновишерске, могли начать террор против шведов.

Но этот аргумент — для шведов. Для себя же Иван Сергеевич ставил одну задачу — отыскать, отбить и спасти Мамонта. И если удастся — парализовать действия слишком уж решительного генерала, касаемые поиска сокровищ, и напротив, как бы ни было жестоко — толкнуть его на тот самый террор против российско-шведской фирмы. Пусть долбят друг друга, пока не выдохнутся, пока не поймут бесцельность и губительность своего пребывания здесь.

Иначе не защитить и не отстоять то, что принадлежало гоям, и никому больше, а значит, будущему человечества. Хорошо нагруженный вертолёт поднимался тяжело, но скоро выработал горючее, облегчился и полетел резвее…

В Гадье Иван Сергеевич оставил команду в вертолёте, предупредил, чтобы не высовывались, а сам с референтом направился в посёлок. Референт ни о чём не спрашивал, всецело доверяясь шефу, и это вдохновляло. Чтобы ещё больше придавить его, Иван Сергеевич сказал на ходу:

— Насколько мне известно, у вас тут есть информатор. Идите к нему, выясните обстановку, узнайте обстоятельства дела. По долгу службы он должен иметь информацию.

В этом Иван Сергеевич сильно сомневался. И всё по той причине, что ещё не успел осмыслить и привести к логической стройности непознанное существование гоев и изгоев. Мамонт относил участкового к первым — к благородным, несущим в себе свет. Но почему-то этот сияющий милиционер стремился вытеснить, изгнать с Урала настоящего, по разумению Ивана Сергеевича, гоя Мамонта. И теперь, поди, сидит лучезарный околоточный и радуется, что Мамонта захватили и увезли — не надо канителиться с ним. Так вот, Иван Сергеевич не мог уловить разницу в образах мышления гоев и изгоев: что здесь, что там они вместо объединения ели друг друга.

Старушка — хозяйка Мамонта — сидела в маленьком дворике и ощупывала пальцами бутоны цветов. Она рассказала, что ночью услышала тихий разговор, потом шаги двоих через коридор на улицу и решила, что к Мамонту пришёл его знакомый и они отправились погулять. Потому даже не встала, чтобы запереть дверь, — всё равно открывать, когда квартирант вернётся. Но утром Мамонта в постели не обнаружила, а в стекле на двери нащупала вырезанное круглое отверстие. Пошла и сообщила участковому, что похитили квартиранта.

Он не стал задавать больше вопросов и ставить старушку в неловкое положение. Она бы всё равно не сказала, что знакомый — это исчезнувший разведчик Виталий Раздрогин, что он имел ключ от двери и приходил, когда вздумается, потому что часто ночевал в комнате, где жил последнее время Мамонт. Так что к уже известному она ничего не добавила: разве что сделала предположение, что увели квартиранта через огород: калитка не открывалась.

Зато референт принёс сразу много вестей. Участковый, едва узнав о захвате Мамонта, развил бурную деятельность. Он успел установить, что за посёлком в третьем часу ночи стоял лесовоз, который вскоре поехал, не зажигая фар. Время похищения и время отъезда лесовоза примерно совпадало. Из посёлка по направлению движения лесовоза можно было уехать в Большой Кикус и далее на Ныроб или свернуть на Верхний Вижай. Участковый проскочил на мотоцикле до свёртка, но подсечь след лесовоза оказалось невозможно. Зато он точно установил, что прошлой ночью на Большой Кикус не проходила ни одна машина. Так что остаётся искать Мамонта только в стороне Верхнего Вижая.

Иван Сергеевич не очень-то верил тому, что за считанные часы возможно сделать столько следственной работы, к тому же точно установить, проезжали машины по дороге или нет. Однако гою было виднее, ибо он уже выехал в Верхний Вижай, где условлена встреча с ним.

Иван Сергеевич дал команду на взлёт.

К Верхнему Вижаю подходили на малой высоте, буквально подкрадывались, чтобы не будоражить жителей посёлка, а вместе с ними и генерала Тарасова, если он там. Приземлились в трёх километрах на лугу, правда, ветром от несущего винта развалили стожок сена. Иван Сергеевич велел пилотам поправить его, и те бросились исполнять команду. В посёлок вошли вооружённые — автоматы спрятали под куртки, прихватили радиостанции: в случае чего вертолёт с десантом должен был свалиться на головы людям генерала Тарасова. Участкового ждали в условленном месте часа три, и когда тот наконец явился пешком, без мотоцикла, Иван Сергеевич сразу заметил его особенное, не наигранное рвение. Он действительно хотел отыскать и вырвать у Тарасова захваченного Мамонта.

— Его привозили сюда на «Ниве» зелёного цвета, — сообщил он по-милицейски. — Два часа он пробыл на стройке в вагончиках. Затем на той же машине повезли по направлению к Кошгаре.

При упоминании этого названия у референта исчезла весёлость.

— Откуда у вас такая информация? — спросил он сухо.

— Жители сказали, — пожал он плечами. — Они мне всё сразу говорят. А я им всегда верю.

— Никаких проверок, некогда! — заявил Иван Сергеевич. — Вызывайте сюда вертолёт.

Участковый немедленно отправился в Кошгару — в одиночку и совершенно безбоязненно. Иван Сергеевич, сам привыкший всю жизнь халтурить, на какой-то миг потерял доверие к нему — уж не устроил ли это похищение участковый? Больно всё гладко у него. Ему ведь не выгодно, чтобы здесь находились абсолютно все — шведы, генерал Тарасов с бандой, Мамонт. Но почему так старательно роет землю копытом? Уж не задумал ли он втравить всех в Кошгару, а там покончить одним махом со всеми? Гои уверены, что Мамонт не расскажет, где был и что видел, иначе бы не водили его в пещеру. Да если бы даже захотел выдать сокровища, никогда бы не смог указать их местонахождение — повозили его и поводили по Уралу с завязанными глазами! Может, уговорила его дочь и он согласился отдать её за Мамонта, а теперь спасает зятя? Или получил команду от Карны?

Следующий пункт — Кошгара — мгновенно испарил солдатский юмор шведского «спецназа». Они были наслышаны, что там стреляют. Находясь ещё в воздухе, Иван Сергеевич получил сообщение по рации от участкового, что на заброшенной «военной» дороге есть чёткие свежие следы колёс «Нивы» и ещё какого-то автомобиля не нашего производства. Приземлившись неподалёку от Кошгары, Иван Сергеевич не стал ждать, когда подъедет участковый, а развернул бойцов в цепь и повёл к каменному развалу. Ходить по лесу шведы не умели, часто падали на камнях, трещали валежником и сильно потели, оставляя в воздухе устойчивый запах, — погода была совершенно безветренная и ясная. Следов автомашин возле Кошгары не оказалось, но это ещё ничего не значило. Иван Сергеевич поставил задачу «спецназу»: обследовать подземелья Кошгары, определил старшего, а сам с референтом остался среди глыб у входа в штольню: люди Тарасова с Мамонтом могли попросту задержаться в дороге и не доехать. Значит, участковый, как загонщик, должен был выпихнуть их к засаде. Если же Мамонта увели в недра горы, то «спецназ» отыщет их там и, используя слезоточивый газ, попробует взять захватчиков вместе с Мамонтом без стрельбы. Такова была инструкция, только Иван Сергеевич плохо себе представлял, как её будут выполнять шведские телохранители.

Прошло около получаса, и вдруг из жерла взорванной штольни, как из мощного динамика, послышался густой автоматный треск. Иван Сергеевич схватил радиостанцию, закричал позывной старшего группы, но тот не откликался, видимо, не до этого было. Минут через пять стрельба прекратилась, и старший наконец ответил.

— Что там у вас? Почему стрельба?! — заорал Иван Сергеевич, забыв, что ни один из «спецназа» не понимает по-русски. Референт повторил вопросы и получил смущённый ответ, что за поворотом кому-то почудилось движение…

Иван Сергеевич лишь выматерился и затосковал.

И тут же на связь вышел участковый. Он сообщил, что след «Нивы» на плотной гравийной дороге потерялся и больше не обнаруживается даже в грязных, песчаных местах, где должен оставаться отпечаток протектора. Машина могла свернуть на один из десятков волоков примерно в тридцати километрах от Кошгары…

Потом «спецназ» доложил, что обследовал командный пункт пусковой ракетной установки и направляется далее по узкому туннелю.

Через некоторое время поступило донесение от участкового: проверил три свёртка — следов не обнаружил.

Иван Сергеевич сидел на глыбе и как главнокомандующий принимал сообщения и отдавал распоряжения. Референт работал за радиста. На какой-то миг он вдохновился, ибо никогда в жизни ему не приходилось проводить таких операций, а он, представляя себя «старым, закалённым чекистом», об этом только мечтал…

И вдруг резко оборвалась связь со «спецназом» в пещере. Без шума и стрельбы. Прошло десять, двадцать минут — из штольни ни звука. Участковый между тем доложил, что ещё на трёх свёртках следов машины нет. Надо было отзывать людей из подземелья, срочно грузиться в вертолёт и подниматься в воздух на облёт территории. По волокам «Нива» может уйти далеко, но не так-то быстро. Однако «спецназ» упорно не отзывался. Кажется, начиналось то, о чём подозревал Иван Сергеевич, — Кошгара была ловушкой!

— Что это значит, господин Афанасьев? — спросил референт.

Иван Сергеевич понял, что швед начинает подозревать его в организации всей этой авантюры с захватом Мамонта и его поиском. Он знал о связях Афанасьева с Савельевым! Или предполагал их. А если с Савельевым, то почему бы и не с генералом? Возможно, он думает, что и бывшего руководителя фирмы они сдали шведам вместе с Тарасовым. А теперь разыграл похищение Мамонта…

Пожалуй, в этот миг референт впервые в жизни почувствовал себя чужим в России, эдаким оккупантом на завоёванной, но непокорённой территории, где все заодно и можно ждать выстрела из-за каждого угла либо вилы в брюхо в каждой избе.

— За мной! — скомандовал Иван Сергеевич и, прихватив автомат, фонарь, пошёл в жерло взорванной штольни.

— Я не пойду! — выкрикнул референт.

— Приказываю — за мной! — рявкнул в ответ ему Иван Сергеевич, чуя мороз по спине, подставленной референту под выстрел.

Он пошёл, но, скорее всего, не от нужды повиноваться, а от страха, что его одного тут могут очень просто взять и не оставить никакого следа. Шёл и бормотал в микрофон радиостанции позывные «спецназа»…

А он в полном составе оказался запертым в узком туннеле, уходящем куда-то в глубь горы. Тяжёлая стальная дверь, ведущая из командного пункта в эту выработку, оказалась накрепко закрученной затворным штурвальным колесом. Когда её открыли, из-за двери сыпанули бойцы «спецпаза» — ошеломлённые, с остатками ужаса на лицах, сметаемого радостью освобождения. Из туннеля тянуло пороховым дымом: вся дверь, точнее, толстая свинцовая пластина была исклёвана пулями. Первый признак безумия — дверь выдерживала ядерный удар.

Бойцы наперебой рассказывали, что в этом подземелье обитает либо чудовище, либо неведомый дух пещер, ибо сама дверь закрыться не могла.

Иван Сергеевич не верил ни в чудовищ, ни в духов. Но кто же затворил эту дверь, пропустив за неё «спецназ»? Всё было точно так же, как случилось с Мамонтом…

Тут можно было сойти с ума.

Иван Сергеевич велел немедленно выходить из штольни и грузиться в вертолёт. Толпа бросилась чуть ли не бегом, рискуя расшибиться на камнях. А Иван Сергеевич неожиданно заметил на своих ладонях следы белой краски — будто только что схватился за свежеокрашенные перила. Он на секунду вернулся назад и осветил фонарём приоткрытую дверь: на ней был начертан знак смерти…

Впопыхах и не заметил, когда отворачивал колесо…

Они погрузились в вертолёт и, поддерживая связь с участковым, разъезжавшим по дорогам, полетели на осмотр территории. Целый час кружились над вырубками, горами, долинами ручьёв, но безуспешно. Ни участковый на земле, ни девять пар глаз с неба не нашли ни машин, ни людей, ни какого-нибудь следа. Пилоты предупредили, что пора возвращаться на базу — горючее было на исходе.

Служба генерала Тарасова работала безукоризненно…

Тогда ему и в голову не пришло, что шведы сделали из этого свой вывод: если генерал захватил Мамонта и не бросил его, разобравшись, что выкрали сумасшедшего, невменяемого, а значит, бесполезного человека, то, выходит, он вполне здоров и пригоден для дела. Таким образом, Иван Сергеевич попал не только под подозрение, но и под строгое наблюдение. Внешне всё оставалось по-прежнему: референт называл его шефом и руководитель фирмы чувствовал в своих руках крепкие ремённые вожжи, тогда как в шведском особняке всё погрузилось в растерянность и уныние: «паровозу» перевели стрелку и угнали в неизвестном направлении, шведские вагоны простаивали в тупике.

У Ивана Сергеевича оставался ещё один шанс отыскать Мамонта, если тот сумел вырваться от генерала. К месту встречи Инги Чурбановой и Данилы-мастера он на четвереньках, но доползёт.

А если нет, то Иван Сергеевич был обязан сам явиться к камню со знаком жизни и завершить то, что не смог или не успел Мамонт: найти путь в царство Карны.

Рано утром двадцать восьмого августа он приказал референту срочно заказать вертолёт и мимоходом обронил, что получил информацию от своих людей, связанную с Мамонтом, и требуется срочно проверить её объективность. Он надеялся, что после рейда в Кошгару и в её подземелья шведов никаким калачом больше не выманить из особняка. Референт исполнил поручение в срок. Иван Сергеевич предполагал возможность больше никогда сюда не вернуться, поэтому перед отлётом вошёл в номер Августы, чтобы не тревожить её и себя, поцеловал, как обычно, при расставании и прихватил с собой слайд из коробки. Взял наугад — воинственная Августа стояла над поверженным тигром…

Перед тем как подняться в воздух, Иван Сергеевич взял планшет у пилотов, отыскал заповедный камень и поставил рядом с ним точку. Пилоты послушно кивнули и подняли машину. Иван Сергеевич сидел в салоне один и потому волновался — не от кого было скрывать свои чувства. Но потом, чтобы взять себя в руки, достал слайд и стал рассматривать его на фоне проносившегося за иллюминатором зелёного уральского леса. Создавалось странное ощущение, будто Августа парила в пространстве…

Однако минут через двадцать вертолёт неожиданно круто развернулся и лёг на обратный курс. Пилоты объяснили, что получили штормовое предупреждение и путь через хребет временно закрыт: с сибирской стороны Урала шла гроза. Время ещё было, чтобы переждать грозу на аэродроме и снова подняться в воздух. Но когда машина приземлилась и бортмеханик открыл дверь и выбросил сходни, в салон вошли Варберг, Джонован Фрич и референт. Варберг сразу же сунулся в кабину пилота, взял планшет, о чём-то поговорил с ним и вернулся в салон.

— Возникла срочная необходимость познакомиться с Мамонтом, — заявил он. — Надеюсь, вы не будете против?

Иван Сергеевич сразу всё понял, к чему и штормовое предупреждение, и обещанная гроза. Точка на карте была поставлена!

И на его карьере тоже…

Вертолёт тут же взмыл в небо и взял курс на восток.

«Старый чекист» превратился в молчаливого шведа: сидел, уставившись в одну точку. Его переиграли из-за собственной самоуверенности, потому что он никогда не был профессионалом в той области, в которой работают его противники. И сейчас уже было бессмысленно признавать это, проклинать себя за свои слабости, за мечтательную лень и за всё остальное, что составляло его суть. Он думал напугать их Россией, но они не боялись её, поскольку, наверное, и без его пламенных речей знали, куда приехали и зачем.

Теперь он своими руками вёл к Мамонту, а может быть, и к Карне тех, кого мыслил опутать своими наивными интригами, поразить своими способностями к халтуре и в результате парализовать сознание и волю. Он знал, что существует Интернационал — бессмертное творение, но не подозревал, что от номера к номеру он становится каждый раз неузнаваемым и потому неуязвимым.

Нужно было что-то делать, а он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. В кармане куртки лежал заряженный пистолет, но стоило Ивану Сергеевичу двинуть локтем, чтобы опустить руку на колени, как референт резким движением потянул на себя полу его куртки и выдернул оружие из кармана. Они предвидели всё…

Инга и Данила-мастер встретятся, и им уже будет не до того, чтобы озираться по сторонам и следить, нет ли «хвоста»; они будут смотреть друг на друга. Нет ничего проще «вытаптывать» влюблённых в пустынных и диких горах Урала…

Иван Сергеевич стал смотреть в иллюминатор. Внизу стелился лес колючим ковром с прорехами голых каменистых вершин невысоких гор, спереди же наплывал скалистый хребет Урала. «Стоящий у солнца» напоминал крепостные стены огромного, спрятанного за ними города. И вот теперь Иван Сергеевич, обратившись татем, средь бела дня открывал врагу неприступные ворота…

Он никогда не испытывал слёз бессилия, хотя знал иные. Он часто моргал, чтобы высушить глаза, и перед взором всё двоилось…

И вспышка на земле, напоминающая солнечный зайчик, отражённый брошенной бутылкой или стекляшкой, тоже показалась сдвоенной. Два розоватых огонька приближались к вертолёту, но удар был один, и настолько мощный, что перед глазами всё сначала замелькало, голова, ударяясь о пол и стенки, стала бесчувственно-ватной. Поток сильного ветра промчался по салону, но потом всё уравновесилось.

Вертолёт потерял инерцию движения вперёд и камнем валился на землю. В свободном полёте тело стало лёгким, а перед глазами очутился квадратный иллюминатор с синим, видимым до самого космоса небом.

Он почти парил в невесомости и думал, что слайды бы с Августой хорошо смотреть на этом фоне…

25

Мысль о побеге у него возникла сразу же, едва он поднялся со стула и, ведомый конвоиром с резиновой дубинкой, ногой распахнул дверь вагончика. Нужно было не спускаться по ступеням, а прыгнуть с порога на землю и сразу резко в сторону, мимо штабелей бруса… Но едва дверь растворилась, как он мгновенно получил удар по лбу и голове. На несколько минут пропали всякие мысли вместе с сознанием. Он очнулся уже в другом, приземистом вагончике без окон. Его распинали на стене, растягивая руки привязанными к ним верёвками. Пол качался, всё плыло перед глазами, ноги подламывались. Кто-то облил его водой из стеклянной банки, в голове посвежело, но лоб и макушка оставались каменными. Перед ним было четверо. Двоих Русинов уже знал — порученец генерала и тот, что вытащил его из постели. Двое других — парни лет по тридцать, автоматы в руках, как игрушки…

— Что, Мамонт, оклемался? — участливо спросил порученец и поднёс стеклянную банку к губам. — Жажда мучает… Ну, пей, пей, дорогой…

Едва Русинов сделал глоток, как порученец вдавил край банки в рот, разрывая уголки губ:

— Говори быстро! Кто водил тебя? Куда? Ну?!

Резко отнял банку, выплеснул воду в лицо:

— Ну? Не слышу! Громче!

Ничего не услыша, обеспокоенно взял дубинку, постучал по ладони:

— Мне жалко тебя, но голову надо поправить. С одного раза ты не понял…

И начал бить скользящими, обжигающими ударами по голове. Эта острая боль привела Русинова в чувство лучше, чем вода. Порученец знал, что делал — мозги не выбивал, но кожу с головы, кажется, снимал пластами. Он не ожидал такой жестокости и дерзости, не мог предположить, что применят сразу самые крайние меры. Видимо, они просто иначе не умели и не могли.

Порученец передал дубинку тому, что вывел из дома. Этот был специалистом по животу — бил только по печени, по рёбрам и торцом дубинки в живот. После нескольких ударов Русинов не выдержал, ноги подломились, и он обвис на верёвках. Несколько минут он дышал через раз, перетерпливая боль. Ему всегда казалось, что он очень крепкий на удар, тут же почувствовал, что начинает раскисать: в глазах красно, вот-вот потеряет сознание. И не хватает воздуха.

Надо было что-то менять в поведении, иначе забьют. Партизанское молчание — не выход. Ещё один сеанс — и будет не пошевелиться от боли, не то что бежать.

— Снимите, — попросил он. — Буду говорить…

— Вот видишь, Мамонт, вставили ума, — благодушно сказал порученец. — А говорят про тебя — рассудок потерял! Какая глупость!

Двое с автоматами развязали верёвки, спустили со стены. Русинов сел на пол, привалился спиной к железной стенке, расслабил мышцы. Он не знал ещё, что говорить, и придумывал спонтанно, на ходу. Генералу нужно что-то показать, куда-то его повести — вот главная мысль. Ехать по дорогам, кружить в горах, как бы повторяя путь, куда его возили. А там — будь что будет. В дороге расслабятся, слетит агрессивность, может, потеряют бдительность…

— Зови генерала! — приказал порученец одному из автоматчиков.

Через несколько минут в вагончик вошёл Тарасов с початой бутылкой водки и стаканом.

— Выпей, Мамонт, — предложил он и плеснул в стакан. — Извини, брат, иначе не могу. Ты же понимаешь, сейчас полный беспредел в государстве, потому и такая методика.

Русинов выпил — пусть думают, что сломали, покорили…

— Не ожидал, что так круто со мной, — откровенно признался он. — Как в гестапо…

— Я понимаю, Мамонт, ты человек авторитетный, — признал генерал. — Но время такое, авторитеты не в моде. Важны деловые отношения. По этому поводу мы в другой раз поговорим, а сейчас давай о деле. Где ты был? Что тебе показали?

— Был в пещере, — признался Мамонт. — В какой — не знаю, возили с завязанными глазами. Но засёк примерное направление и время езды.

— Ну вот, а говорят, Мамонт дурак! — засмеялся генерал, — Кто возил?

— Не знаю… Пришли под утро, как ваши сегодня, завязали глаза, повезли…

— А почему тебя повезли? — мгновенно уцепился генерал. — Почему не меня?

— Я их достал…

— Кого — их?

— Сказать трудно, — медленно проговорил Русинов. — На мой взгляд — какая-то международная мафия.

— Международная!

— Да… Но не европейская. Скорее, азиатская — Иран, Ирак…

— Любопытно, но всё потом, — обрезал генерал. — Как ты их достал?

Русинов посмотрел ему в лицо:

— А так же, как ты. Современная методика… Иначе нельзя. Взял троих заложников.

— Так… Далее?

— Поставил ультиматум, чтобы показали сокровища.

— Неужели ты рисковал, чтобы только посмотреть на сокровища? — опять засмеялся генерал, что означало его недоверие. — Я понимаю, ты идейный…

— Нет, ещё руками пощупать…

— Пощупал?

— Да…

— И ничего не взял?

— Взял, девять килограммов…

— Что же так мало? — изумился Тарасов. — Мужик ты здоровый, и больше бы унёс!

— Я брал только алмазы.

— А-а! — восхищённо протянул генерал. — Соображаешь. Девять килограммов!..

— Столько вошло в рюкзак…

— Где содержались заложники? — вдруг резко и быстро спросил он.

Русинов молчал, лихорадочно соображая, какое назвать место: всё легко проверялось.

— Где содержались заложники? — повторил он с расстановкой, предчувствуя, что поймал на лжи.

— Я бы не хотел называть людей, — медленно произнёс Русинов. — У тебя же не команда — головорезы.

— Твоих людей не тронут, — заговорил генерал. — Мне некогда!

— В шведском представительстве фирмы «Валькирия».

— Значит, с Афанасьевым работали на пару?

Русинов промолчал.

— Где алмазы?

— Теперь уже далеко…

— Кто вывозил?

— Афанасьев, на вертолёте. В обмен на заложников. Генерал налил водки, подал Русинову:

— Выпей для храбрости. А то сейчас в обморок упадёшь.

Русинов допивал водку, когда Тарасов вкрадчиво спросил:

— Теперь ответь мне на главный вопрос: почему остался здесь? Почему не улетел с Афанасьевым?

В голове замелькали ответы — из-за Ольги, из-за кристалла, оставленного здесь, из-за жадности…

— Хотел повторить операцию.

— Понравилось, да?

— Когда ты побываешь там, тебе тоже понравится…

— Ладно, ближе к делу, — решил генерал. — Можешь нарисовать, как ехал?

— Не могу, — он мотнул головой и прикрыл глаза от боли — огненный шар перекатывался в черепе. — Надо ехать, повторять маршрут, вспоминать, на каком счёте и как поворачивали, где трясло, откуда светило солнце, чем пахло…

Генерал взял дубинку, постучал по столу, понюхал её, затем поднёс к носу Русинова:

— Это ты запомнил, чем пахнет?

— Запомнил.

— Ну, смотри, — легко согласился генерал. — Поедем, прокатимся.

— Выезжать нужно в восемь утра из посёлка Дий, — сказал Русинов. — Меня везли оттуда…

— Молодец! — зачем-то похвалил Тарасов. — Что же, сейчас и поедем. Не будем терять время. Время — деньги!

Русинов понимал, что ему ещё не верят до конца, что будут «крутить» по дороге и эта первая поездка — единственный шанс спастись. Иначе забьют, превратят в инвалида. А до встречи Инги и Данилы-мастера остаются считанные дни…

Выехали тут же, на двух машинах. Русинова посадили в «Ниву», по бокам — автоматчики с «Ксюшами», впереди — генерал, за рулём — порученец. В новенький «Опель» сели ещё двое. Едва выехали из Верхнего Вижая, Русинов оглянулся назад, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Кладоискатели… В пещеры со спичками пойдёте?

Генерал велел остановиться, обернувшись к Русинову, посмотрел в лицо. Глаза у Тарасова были внимательные и участливо-добрые. Никогда об этом человеке не подумаешь дурного…

— Снимите с него наручники, — велел он автоматчикам, а сам не спеша выбрался из машины и пошёл к «Опелю», похоже, давал распоряжение взять спелеологическое снаряжение.

Теперь надо было оправдывать его небольшое доверие. То, что освободили руки, — уже полдела. Теперь бы снова не заковали. Может, уже скоро выпадет момент, хотя надежды мало: автоматчики сидят, как две пружины, руки на оружии, лежащем на коленях. Чувствуется, оба где-то послужили…

До Дия ехали час с небольшим, и до восьми утра оставалось ещё полчаса. За посёлком остановились подождать «Опель», но тот никак не мог догнать: приспособленная для асфальтового покрытия, машина не годилась для просёлочных дорог. Время вышло, генерал начинал нервничать.

— Ладно! — решил он. — Поедем тише, догонит! «Нива» тронулась. Русинов откинулся на спинку сиденья, прикрыл глаза. Солнце сквозь лобовое стекло просвечивало веки, всё казалось в розоватом цвете.

— Может, тебе глаза завязать? — спросил Тарасов. — Для полного ощущения?

— Нет… — пробормотал он с паузами. — Я лучше вижу солнце… Не мешайте мне, я считаю… Ехать нужно чуть быстрее!..

Порученец прибавил скорость. Русинов подсматривал: вот проехали место, где ему ночью какой-то идиот засадил камнем в лобовое стекло.

— Нужно ещё чуть быстрее, — попросил он. — Отстаём…

— Тебя на чём везли? — спросил генерал.

— На мотоцикле «Урал»…

Пусть «Опель» капитально отстанет! Уже будет легче, когда за спиной — никого…

И надо постепенно приучить автоматчиков, что он всё время наклоняется то влево, то вправо, как бы улавливая лицом солнце. Привыкнут — перестанут дёргаться. Он ведь работает! Для них старается. Очень редко нужно делать рывки довольно резкие, а потом что-то говорить, бурчать. Чтобы не пугались и, когда наступит миг, не сразу спохватились.

Вырубки заканчивались, впереди уже темнел старый сосновый бор, пронизанный солнечными лучами. Дорога шла по водоразделу, а потому была сухой и накатанной — лишь песочные высыпки шуршали под колёсами. Здесь «Опель» мог нагнать их, и Русинов ещё раз попросил прибавить скорость. Водитель включил четвёртую передачу. Машину потряхивало, перед большими выбоинами визжали тормоза, пыль по инерции проносилась вперёд и окутывала всё вокруг. Пассажиры инстинктивно откидывались назад, сопротивляясь всё той же инерции, но иногда не успевали и клевали головами вперёд.

В сосновый бор въехали, как в ангар. Лесной сумрак был лишь исчерчен лучами, и Русинов завертел головой, стал толкать плечами автоматчиков. Эх, взять бы сейчас да завести эту компанию к серогонам. Там лётчик-атаман Паша Зайцев со товарищи… Если бы можно было их предупредить! Эти бы спасли…

— Свёрток должен быть, вправо, — сказал он. — Время вышло…

— Пока нет, — сказал генерал. — Не видно.

Они все стали смотреть вправо, даже конвоир. Вот ещё чем можно отвлечь, переключить внимание!

— Значит, опаздываем по скорости… Смотрите волок — лес возили.

Свёрток оказался лишь через километр. Машина остановилась на распутье. А следовало гнать и гнать! Генерал вышел из машины, огляделся. Стояла полная тишина, «Опель» уже отставал безнадёжно…

— Надень ему наручники, — приказал генерал автоматчику, сидящему справа.

Тот вынул наручники — Русинов подставил руки: что они задумали? «Челюсти» наручников замкнулись на запястьях.

— Останешься здесь, — велел автоматчику генерал. — Дождёшься машину. И скажи, пусть гонит, как в кино, понял? Нечего жалеть! А то телепается!..

Он сел в кабину, хлопнул дверцей. «Нива» закачалась по волоку.

Как расценить, что лучше: свободные руки и два автоматчика или один и наручники?.. Решил, что всё-таки лучше автоматчик, хотя будет трудно выхватить автомат, снять с предохранителя. Остальное нетрудно…

— На счёт в пределах девяти тысяч должна быть хорошая дорога, — сказал он. — А тут побросает…

Хоть один, но станет считать! Всё отвлечётся, счёт — штука занятная…

Машину кидало, а вместе с ней и пассажиров. Тем более на заднем сиденье места стало больше, и Русинов толкался с автоматчиком плечами совсем по-братски, хватался скованными руками за спинки передних сидений, которые не фиксировались и легко откидывались вперёд — как у всех двухдверных автомобилей, чтобы запустить пассажиров на заднее сиденье.

Надо попробовать на этой дороге! Они уже привыкли к болтанке и слегка подустали от качки. Тем более водитель делает резкие повороты, уклоняясь от рогатинами стоящих деревьев, склонённых против хода. У всех внимание приковано к дороге — видимо, все водители, и у них включилась механика, мышечная память. Каждый из них как бы повторяет все движения шофёра.

Но нужна скорость и резкая остановка перед препятствием — чтобы все качнулись вперёд, а водитель выключил передачу. Где такое место? Знать бы, так каждый метр этого волока запомнил. А тут в памяти один трактор, стоящий на обочине… Придётся импровизировать, ждать момент и быть наготове. Эх, ещё бы один глаз в левом виске, чтобы одновременно видеть и автоматчика…

До трактора уже недалеко. Дальше идёт дорога получше, но есть глубокие нырки с водой… Может, там? Да! Там, за трактором! Часто приходилось тормозить и переключаться. Правда, сейчас дорога очень сухая, но пыль — тоже ничего…

— Брошенный трактор был на дороге? — вдруг спросил генерал.

— Не знаю… Не видел… Опаздываем по скорости… Должна начаться дорога получше…

Генерал обернулся к нему:

— Неужели ты всё запомнил?..

Русинов помедлил, не открывая глаз, с напряжённым лицом, проговорил:

— Я Мамонт…

— Где уж тут скорость, — пробурчал водитель. — Того и гляди запорешься на тычке…

Они не ездили по этому волоку никогда, но по мёртвой дороге наверняка не один раз. В прошлом году у них тут пропал Зямщиц…

— Действительно мамонт, — с неопределённой интонацией сказал генерал.

За трактором порученец прибавил скорость. Русинов чуть сполз с сиденья, положил голову на спинку. Машину колыхало, но не так сильно. Главное, нужно было накрепко упереться спиной и шеей. Иначе самого поклонит вперёд, и удар получится слабый…

Первый нырок он пропустил — проверил поведение водителя и генерала. Вроде всё как надо. Важно попасть в ритм и использовать инерцию при торможении…

На втором нырке, когда впереди сидящих потянуло к лобовому стеклу и водитель выключил передачу, Русинов рывком выхватил автомат у охранника и, одновременно вскинув ноги, упёрся в поручни спинок передних сидений, опрокинул их и, выпрямив ноги, придавил водителя и генерала. Автоматчик, потеряв опору под руками, сам подался вперёд и угодил под ствол. Выстрел был одиночный! Не дотянул предохранитель до автоматического огня! Но уже поздно, руки скованы…

Он стрелял через спинки одиночными и боялся прострелить себе ногу. Он не мог понять, поразил противника или нет: водитель и генерал были прижаты к баранке и лобовому стеклу. Машина вылетела по инерции из нырка, остановилась и покатилась назад…

Держа автомат у сиденья генерала, Русинов убрал ноги со спинок.

Оба грузно откинулись назад…

Водитель-порученец вытянулся в судороге…

Несколько минут он сидел по привычке с закрытыми глазами и тупо считал, пока на него не начал сползать автоматчик. Русинов отпрянул к стенке: омерзение убийства и смерти подкатило к горлу тошнотворным комом. Он стиснул зубы, резко открыл водительскую дверцу и вытолкнул порученца. Затем откинул сиденье и вылез сам. Отошёл от машины — передёргивало, озноб бил то в голову, то в ноги. Он встал на колени и начал мыть руки… Умыл лицо…

Потом понял, что это — не вода… песок!

Машина стояла в нырке, двигатель работал на малых оборотах…

Он почему-то подошёл и выключил зажигание.

Когда он думал о побеге, казалось, свобода обратится в ликование. Теперь же он тупо, как больной, ходил по дороге взад-вперёд и носил перед собой автомат в скованных руках.

Наручники привели его в сознание. Ему казалось, что он крепкий на удар и на зрелище мёртвых — всё-таки врач… Начал вытаскивать трупы из машины — содрогалась душа, противился разум. Убивать страшно даже врагов… Потом достал из багажника инструментальную сумку, вытряс её на дорогу. Плоскогубцы с кусачками оказались слабыми, чтобы разрезать звено цепочки между браслетами, тем более давить приходилось ногой. Тогда он отыскал плоский напильник, зажал его между колен и стал пилить цепь. Ключи от наручников были у автоматчика, оставшегося на свёртке в бору. Сталь была прочной, напильник брал её с трудом, но ничего другого не оставалось…

И вдруг он вспомнил, что сзади идёт «Опель»! А прошло уже минут двадцать, как он стоит на месте!

Прихватив с собой напильник и автомат, он побежал назад, к трактору. Лучше всего засаду устроить там! Но вдруг остановился, поражённый: опять стрелять?! В кабине «Опеля» ещё трое…

Он понял — не сможет. Нет той ярости, злобы и ненависти, которая была у него, когда висел распятым на стене вагончика. Тогда бы не раздумывая уложил всех одной очередью.

Нет, лучше уходить! Даже со скованными руками!

Он сел в «Ниву», запустил двигатель, кое-как тронулся с места. Через километр наловчился, поехал быстрее. И уж не переключался на ямах и рытвинах. И ветер, кажется, вынес мерзкое ощущение смерти…

Дорога начала петлять, огибая надолбы останцев и каменных россыпей. Скованные руки раздражали, машина не вписывалась в повороты, подминала деревца, шаркала боками о сосны. На одном зигзаге он не справился с управлением и едва не врезался в камень. Надо освобождать руки! Но как? Напильником — слишком долго, но делать нужно сейчас: если придётся бросить машину, то бежать со скованными руками по камням — самоубийство. Он открыл бардачок — два блока спаренных магазинов с патронами, ракетница, три гранаты. Он взял одну, вывинтил запал. Его гильза вставлялась в кольцо цепи… А что будет с руками после взрыва запала? Он разорвал пробитую пулями кожу на спинке сиденья, вытащил из-под неё пласт тугой мебельной резины. Разделил её пополам, укрыл запястья рук и ладони. Затем отыскал высокий, не очень толстый пень, надел на него скованные руки, присел, спрятал голову и на ощупь, осторожно вытащил чеку. Скоба отлетела, щелчок бойка, и сразу же загорелся замедлитель.

Через пять секунд он был свободен, хотя звенело в ушах и саднило запястья. Снять браслеты нечего было и думать, придётся носить как память, пока не появится возможность распилить…

Он садился в машину, когда услышал в лесу глухой рёв двигателя. Его догоняли! Только, похоже, не на «Опеле». Неужели где-то добыли грузовик? Прислушавшись, он понял: у низкосидящего «Опеля» оторвался глушитель. Значит, едут не жалея машины. Да что им теперь машина? Есть искусительный стимул — пещеры, откуда можно рюкзаками выносить алмазы…

Следовало устроить завал на дороге, но чем и как? Везде можно объехать. Прошёл бы небольшой дождь! И они бы надолго застряли, вынужденные бросить машину, и тогда можно оторваться от них. Остаётся одно — найти узкое место и делать засаду. Иначе приведёшь за собой к камню со знаком жизни…

Он ехал с оглядкой — ничего подходящего! Только примятые к земле деревья, сухие и жёсткие, как согнутый лук. И тут его осенило! Русинов пропустил между колёсами очередную жердь, скребнувшую по днищу, — её не объехать! — выскочил из машины и стал минировать дорогу. Распустил моток изоленты на всю длину, один конец привязал к склонённому деревцу, к другому — небольшой камень. У гранаты выдернул чеку, положил на землю, прижал камнем. Как только преследователи тронут деревце бампером машины, камень отвалится, чека отлетит. Замедлитель работает до пяти секунд, поэтому взрыв прогремит либо впереди машины, либо даже под ней…

Русинов вернулся к «Ниве», сел за баранку. Он никогда не мог предположить, что ему придётся ещё и воевать, хотя он почти двадцать лет носил погоны и был военным человеком. Причём воевать со своими, говорящими на одном языке и разве что живущими по иным законам и правилам. Можно было представить, кем бы стал этот генерал, завладей он золотом, а значит, и властью.

Вся прошлая жизнь до сегодняшнего утра ему уже казалась призрачной, беззаботно-ребячьей, когда можно было пусть и с радиомаяком, но свободно ходить по земле, загорать на песке под солнцем…

Правда, и тогда приходилось оглядываться…

Повинуюсь року!

Он выехал на мёртвую дорогу и остановился, как витязь на распутье. Если ехать направо, можно добраться до посёлка Вая, что с древне-арийского можно было перевести как «кричащая»; налево была знакомая уже Кошгара, гора, набитая сокровищами… Следовало искать третий путь — в горы, к вершинам хребта «Стоящего у солнца».

Через двенадцать километров он отыскал всё-таки отвороток с мёртвой дороги. Зарастающий молодым ельником, едва видимый просёлок уходил куда-то к водоразделу истоков рек северного и южного направлений. У него не было ни карты, ни компаса, ориентироваться приходилось лишь по солнцу. Но через восемь километров дорога опять упёрлась в стену. Впереди был карьер: видимо, отсюда возили щебень для отсыпки полотна.

Он не стал больше испытывать судьбу и искать пути, чтобы проехать на машине. Въехал в карьер, напоминающий огромную воронку или метеоритный лунный кратер, подогнал «Ниву» вплотную к живой, дышащей осыпи. Взял всё, что могло пригодиться в пути: автомат с запасными магазинами, три гранаты, коробок спичек и литровый китайский термос с остатками заплесневелой заварки. Ни продуктов, ни ножа или топора, ни куска верёвки. А надо пройти по горам более ста километров, перевалить хребет, ночевать среди скал без топлива, без пищи и тёплой одежды…

Он примотал изоляционной лентой к заряженной гранате ту, из которой вывернул запал, поднялся из карьера на гору и метнул этот снаряд в середину щебенистой осыпи. Взрывом стронуло сотни кубометров породы, котлован заполнился пылью. Когда она чуть улеглась, Русинов заглянул вниз: машина была похоронена надёжно. Через несколько часов влажный щебень подсохнет, и никому в голову не придёт, что там есть, под длинным, шевелящимся языком щебня…

Он уже поднялся на водораздел, когда услышал хлопающий гул вертолёта. Он крался над самым лесом, но тянул к Кошгаре, торчащей чуть правее по ходу движения Русинова. Он решил, что команда генерала Тарасова поднялась «в ружьё» и начала его розыск. Надо было выходить из этого района к хребту, где его наверняка искать не станут, ибо никому, кроме Ивана Сергеевича, не известно о его маршруте. Вертолёт приземлился в районе Кошгары — значит, высадил десант и сейчас начнётся прочёсывание.

Водораздел, как всегда бывает, оказался сухой — ни ручейка, ни родника или дождевой лужи. Он уже не потел, начиналось обезвоживание организма. Развалы камня — замшелые курумники, поросшие лиственницей, — тянулись бесконечно. Здесь нельзя было бежать или прыгать как на болоте, по кочкам. Любое неверное движение — и потом лучше застрелиться, потому что со сломанной ногой нельзя сдаваться в плен и нельзя никуда уйти. За два часа он едва одолел пять километров. Проклятая Кошгара, кажется, и не сдвинулась с места! А тут ещё поднялся вертолёт и начал кружить над горами.

Он знал, что с воздуха на голых серых камнях любой движущийся предмет можно увидеть на десяток километров. Опасаясь, что вертолёт начнёт рассаживать десант по горам, он всё-таки залёг в курумнике под нависшей глыбой и приготовился к бою. Около часа вертолёт кружил над лесом, но так и не подлетел к водоразделу. Сделав последний разворот, он лёг на курс и скоро пропал из виду.

Русинов выбрался из укрытия и уже без оглядки пошёл строго на восток. Впереди, как чудилось издалека, поднимались неприступные стены «Стоящего у солнца»…

Ледник не осилил эти стены. Он дополз до их основания, уткнулся, упёрся с северо-западной стороны и медленно сотлел под солнцем, оставив нагромождение валунов по бортам морены и долины, распаханные по предгорьям. По этим долинам потом потекли реки с болотистыми берегами, обезображенная земля сначала обратилась в мшистую тундру, затем постепенно затянулась лесами, и возник ландшафт, который существовал и поныне.

Но здесь, на стенах, всё оставалось так, как было и миллион лет назад. Можно было поднять либо отколоть камень, бросить его вниз и тем самым совершить глобальную геологическую работу, по принципу сходную с той, что произошла здесь миллиарды лет назад.

Магнитная сила Южного полюса была настолько мощной, что стала тянуть к себе тогда ещё единый Мировой материк, который начал разваливаться на три части — Антарктиду, Европу и Азию. Евразийскому материку грозила участь быть разорванным на две примерно равные половины, и тогда бы мир стал триединым континентально, образовав трехлепестковый цветок. Там, где сейчас лежит Западно-Сибирская равнина, был бы океан, имеющий шельфы и материковые склоны. Однако земная кора по шестидесятому меридиану оказалась настолько прочной и эластичной, что растянулась в широтном направлении под воздействием центробежных сил и выдержала их. От Мирового материка сначала оторвалась Антарктида и облегчила растяжение земной коры к югу. Затем «отплыли» Северная и Южная Америки, Африка и на востоке — Австралия. Континент искололся, словно весенний лёд, и, освободившись от центробежных сил и магнитного притяжения Южного полюса, начал сжиматься, как растянутая резина. Там, где в земной коре внутреннее напряжение было максимальным, вздыбились цепи гор на юге, юго-западе и юго-востоке. А в меридиональном направлении под воздействием уже других, центростремительных сил поднялись хребты. Урал восстал из земных глубин, как мощная складка, протянувшаяся от Северного к Южному полюсу. Это была пограничная стена, единственная на земном шаре сухопутная граница, разделяющая два континента.

Это был стык двух частей света, это был полдень — зенит солнца, и полночь, однако здесь не было ни дня, ни ночи, ибо в точке, где сходятся запад и восток, утро длится до зенита и мгновенно начинается вечер. Потому и имя ему было — «Стоящий у солнца», ибо здесь переламывалось время.

Всякое сочленение одного начала с другим рождало жизнь в живой и неживой природе. Все полиметаллические месторождения, а также месторождения золота, алмазов, драгоценных камней были приурочены именно к подобным стыкам плит земной коры. Все самые поразительные открытия, совершённые умом человеческим, были сделаны на стыках прямо противоположных наук. Это была космическая предопределённость существования жизни, материи, разума — изначально заложенное Триединство мира: два начала рождали третье, как от соития мужчины и женщины появляется дитя. Древние понимали это так же просто, как строение атома. Неразрушенное мироздание виделось человеку так же ясно и понятно, как движение солнца по небосклону, независимо от того, в какой географической точке он находился, поскольку ещё существовала гармония мира.

После разрыва и расползания по Мировому океану Единого континента магнитное поле Земли, центростремительные и центробежные силы уравновесились. Однако независимо от того, сколько образовалось материков и каких, закономерность Триединства продолжала существовать, подчиняясь только космической предопределённости. Это состояние хорошо проверялось на обыкновенном магните, казалось бы, имеющем всего две крайности — Северный и Южный полюса. Однако середина, центр у магнитного бруска, имеет третье, совершенно самостоятельное качество — он попросту немагнитный, то есть не имеет качеств крайностей. Урал — «Стоящий у солнца» и прилегающие к нему территории оставались центром Единого континента, хотя и развороченного на куски, серединой того самого магнита, его немагнитной частью. И все процессы, происходящие здесь, имели свои закономерности развития, свою форму и содержание, абсолютно не похожие на две другие ипостаси мира.

Это была Третья цивилизация, признание которой, как считал Русинов, могло остановить хаос, рождённый сознанием человечества, заражённым дуалистическим представлением о мире.

Ему очень хотелось, чтобы люди, называющие себя гоями, оказались и в самом деле носителями этой Северной цивилизации. Но для этого они должны были иметь некую доселе неизвестную форму Знаний, не похожую ни на Восточную, ни на Западную. Не уровень и своеобразие культуры, не языковая платформа и не богатство определяли самобытность цивилизации, но образ мышления и его продукт — форма Знания о мире. Потому Русинов стремился увидеть не арийское золото, а его космос.

Это слово переводилось с древне-арийского как «ниспадающие с неба потоки света». По аналогии женские волосы назывались космами и в косы вплетали ленту — символ луча, льющегося света. Но замужняя женщина обязана была убирать свои космы под кичку, дабы хранить космический свет для зачатия и рождения детей. А мужа, владеющего высшими знаниями, называли «космомысленным», как отца Ярославны — Ярославосмомысл. Человек был создан по образу и подобию Вселенной: голова означала космос-разум, ноги (но-га) — движение в пространстве, тело — вместилище души-света, область солнечного сплетения.

На третий день после побега, двадцать пятого августа, Русинов стоял на вершине хребта, на стыке Времени, думал о высших материях, о космосе, о цивилизации и Знаниях, чтобы отвлечься и не думать о пище. Это был самый тяжёлый день начала голода: после третьего дня он должен был притупиться, а потом вообще исчезнуть. Он переночевал на вершине, меж голых камней, спрятавшись от ветра с сибирской стороны. Он боялся замёрзнуть и не проснуться, поэтому спал на корточках, подложив под ноги камень, как петух на жёрдочке. Глубокий сон обязательно бы опрокинул его головой на глыбу — тут и мёртвый проснётся. Воды на вершине хребта, на этом Времяразделе, тоже не было, и потому он нёс её с собой в термосе, расходуя понемногу, чтобы хватило до первого ключа.

На рассвете сквозь полусон услышал характерный стук молотка — кто-то вбивал крючья! Значит, всё-таки преследовали! Наверное, заметили в бинокль, как он карабкался по уступам, обходным путём, и теперь, чтобы сэкономить время, штурмуют стену напрямую. У них есть снаряжение…

Надо успеть спуститься, пока они не добрались до вершины перевала!

Он оказался слабым на удар — возможно, потому, что бить человека неестественно, — однако крепким на терпение. Уязвимое, не защищённое ни роговицей, ни толстой кожей, тело оказалось неожиданно выносливым на разрыв и растяжение, как земная кора. Не лопались жилы, когда он на одних руках вытягивался из расселин, не рвались мышцы от напряжённой бесконечной ходьбы, и даже разум, как часть его существа, был устойчивым и крепким, только его всё время требовалось занимать сложными мыслями. От простых же он становился прямым, жёстким и хрупким, как стекло, а от слишком чувственных подступала невыносимая болезненная тоска. Он старался не вспоминать об Ольге и нёс её с собой, спрятанную глубоко под солнечное сплетение.

Он постоянно наблюдал за собой как бы со стороны, словно врач, ставивший эксперимент не только на выживание человека в экстремальных условиях, но и на его возможности вписаться в стихию живой и мёртвой природы, обрести то, что было утрачено с появлением примитивных представлений о мире, после разрушения его гармонии. Человек изобрёл компас и стал держаться за направление магнитной стрелки как за высшее достижение разума. Тогда он уже не подозревал, что в его существе изначально заложена такая биологическая стрелка, чувствительная даже к колебаниям магнитосферы. Чем больше он придумывал приспособлений и устройств для того, чтобы передвигаться в пространстве, тем глубже укрывались от его сознания свои собственные способности и возможности, однако никогда не исчезали бесследно. Эти девяносто семь «пустых» процентов объёма человеческого мозга были заряжены, плотно напрессованы невостребованной информацией. Человек глупел и деградировал тем стремительнее, чем более старался эксплуатировать оставшиеся мизерные три процента. Эта огромная, невероятных объёмов информация об устройстве мироздания, эти Знания, накопленные всей историей человечества и полученные без всякого образования и труда при каждом рождении человека, как наследство, начинали работать лишь в самых критических ситуациях. Его божественная природа как бы просыпалась в такие мгновения. Проявление этого человек принимал за чудо либо за обострение инстинкта: три процента оставшегося разума не могли осмыслить то, что существовало в остальных девяноста семи. Притча о трёх слепых, ощупывающих слона, чтобы получить представление о нём, имела к этому самое прямое отношение. Человек мог изучить, проследить и понять принципы деятельности жизнеобеспечивающих органов — сердца, печени, почек, желудка и лёгких, но ни опытным, ни оперативным путём невозможно было изучить и познать то, что составляло в нём не биологическое, а космическое существование. На земле никогда не было богоизбранных людей или народов, хотя некоторые в те или иные отрезки истории объявляли себя таковыми, чтобы оказывать своё влияние на другие из корыстных, политических побуждений. Но всё человечество являлось богоносным, ибо каждый рождённый на свет получал божественное наследство. Иное дело, что не всякий мог воспользоваться им, утратив ключ к познанию прежде всего себя самого. Среда обитания, географическое положение пространства относительно солнца, сторон света разделили народы по способу мышления и мироощущению на три цивилизации. Между ними, как острова между материками, блуждали десятки и сотни малых человеческих общностей, время от времени притягиваясь либо отпадая к одному из трёх магнитов, в зависимости от силы их магнитного поля в тот или иной отрезок времени. Однако три процента используемого разума не в состоянии были постичь космической предопределённости Триединства. Ума хватало лишь на то, чтобы различать эти цивилизации по одежде, по манере поведения и по способу добычи пищи. Как только к космосу были применены социально-экономические термины, так человечество не промыслом Божиим, но своим собственным разумом свело себя к примитивному, скотскому положению в Природе. Это была точка завершения эволюции «наоборот», и поставлена она была к концу двадцатого века относительного летоисчисления, когда деградация человеческого сознания привела его к научно-техническому прогрессу, который всякое знание природы прежде всего рассматривал либо как удовольствие, либо как оружие. Зверю всегда нужны были клыки, чтобы добывать пищу, и пища, чтобы действовали клыки, ибо он изначально был лишён космоса.

Не такое ли человечество гои называли изгоями? Наблюдая за собой со стороны неведомым третьим оком, Русинов отмечал, насколько быстро сможет понять и прочувствовать глубокий внутренний смысл и гармонию существования окружающего мира. После холодной ночи среди голых камней он с каким-то неожиданным трепетом ждал и жаждал солнца. На сибирской стороне Урала оно поднималось над вижаем — горизонтом — окоёмом немного раньше, и Русинов непроизвольно с трепетом говорил:

— Здравствуй, солнце!

И это были единственные слова, произносимые им вслух в течение всего последующего дня. Потому что акустика в горах была совершенной, его могли услышать, ибо он сам слышал то шорох осыпи, тронутой чьей-то ногой, то далёкий неясный говор. Погоня была опытной, закалённой в Афганистане, — от таких просто так не уйдёшь. Зря не сделал засаду тогда, на дороге! Можно было расстрелять машину из укрытия и покончить сразу со всеми. Видимо, граната лишь повредила «Опель». Разрыв по времени примерно сутки. Сократить его в горах даже со снаряжением — не так просто. Но положение у Русинова было идиотское: если остановиться сейчас и устроить засаду преследователям — можно опоздать к заветному камню! Придётся тащить их за собой до финиша — они не знают, где конечный пункт этого марш-броска…

Однако и сам он не знал точного направления к останцу. Рассмотреть же без бинокля что-либо внизу даже с высоты хребта было невозможно. Он хорошо помнил этот камень-останец, напоминающий памятник Островскому возле Малого театра. Он шёл к нему, держа его образ в сознании, и старался не мешать своим ногам повиноваться только внутреннему чутью. Время от времени ему будто кто-то подсказывал — иди сюда, теперь в эту сторону, возьми правее…

Он старался не спугнуть это своё состояние. Когда на склоне у него кончилась вода, ему вдруг захотелось забрать чуть правее, и скоро прямо у ног, как в волшебной сказке, оказался ключ, бьющий из-под камня. Потом, уже возле границы леса, он почувствовал тягу к каменной осыпи и неожиданно заметил на мшистом курумннке выводок глухарей. Ближняя к нему птица сидела как изваяние, сама напоминая камень. По своему возрасту этот глухарь был ровесником Уральского хребта…

Однако он не умилился этому, а, встав на колено, прицелился, затаил дыхание и выстрелил. И через несколько минут уже жёг костёр из сухого мха и лишайника, срывал перья с птицы и жарил на огне куски мяса…

Он ел, но думал об эволюции, которая не коснулась этой птицы, да и была ли она вообще? В связи с этим он вспомнил неожиданное, потрясшее его тогда откровение, услышанное из уст пчеловода Петра Григорьевича Солдатова. Когда зашёл естественный разговор о жизни пчёл, этот философ, бард и актёр неожиданно заявил, что пчёлы — не насекомые.

— А кто же это? — без особого интереса спросил Русинов.

— Летающая часть растений, — очень уж просто объяснил тот.

И эта простота как бы замаскировала истинный смысл сказанного. Спустя несколько дней, когда он увидел пчелу на цветке, вспомнил его слова и поразился: не цветок существовал для пчелы, а пчела для цветка, ибо последний не мог без посредства этого существа продолжать свой род. Стремящаяся к разнообразию природа творила виды растений, не похожих друг на друга, но, чтобы не создавать для каждого сложные системы соединения двух начал, ибо они тоже должны быть разнообразными, сотворила эту летающую универсальную и живую часть растений.

Следуя этой логике, человек был живой частью, соединяющей земное и космическое начала мира.

А какие противоположности соединяли животные, рыбы, птицы?.. Не хотелось верить, что эти совершенные существа, владеющие теми природными знаниями, которыми уже не владел человек, могли служить лишь пищей для последнего. Но трёх процентов ума вполне хватило, чтобы определить именно эту роль для всей живой и неживой материи. Безмудрому младенцу всегда кажется, что мир создан только для его блага…

Недожаренная и уже ставшая тяжёлой, мясная пища сделала ему ещё хуже. Вместо ощущения сытости и силы он почувствовал боль в желудке, затем тошноту и слабость мышц. Не зря слово «пост» в его военном и религиозном толковании означало одно и то же: по-стояние, повышенное внимание, бдительность, отказ от мыслей о земном, служение самому главному. «От…» — стремление к вертикали. Только зря стрелял: преследователи засекли направление его движения, могли заметить и дым, хотя сухой мох горит, как порох.

У первого же ключа он промыл себе желудок, засыпал камнем остатки мяса: не время думать о пище!

Заповедный камень он увидел неожиданно и ничуть не удивился тому, что вышел почти точно. Вроде так и должно быть, хотя это получилось впервые в жизни, когда он, без карты и компаса, без заранее проработанного маршрута пришёл туда, куда следовало прийти. «Памятник Островскому» стоял над молчаливой тайгой, бросая на неё длинную вечернюю тень…

Русинов зашёл спереди, где должен был стоять знак жизни, и медленно опустился на камень.

Вертикальная, едва различимая линия с четырьмя точками справа была на месте. Краска лишь пожелтела, потускнела и кое-где отшелушилась, однако же оставив след. Но выше её, свежей белой краской, было крупно выведено:

«Инга и Олег здесь были 25.08.93 г.».

А ниже, мельче и размашисто, виднелась надпись в ровный столбик. Русинов подошёл ближе и прочитал стихи.

Пока волос с отливом красным Я не успела расплескать — Ищу тебя: лишь в этой сказке Ещё позволено искать.

Потом неподалёку от камня, на ровной площадке, он увидел свежий след кострища, и рядом — ровный, застеленный толстым слоем мха четырёхугольник — след от стоявшей здесь двухместной палатки.

Сказка была с печальным концом…

26

А ему так хотелось, чтобы хоть единственный раз в жизни свершилось то, что свершается в каждой сказке. Пусть не удалось это у него, но кому-нибудь должно же выпасть счастье: многие годы идти друг к другу без карты и компаса, без маршрута и магического кристалла; идти по наитию, по зову, по чувству, повинуясь только року, и сойтись у заветного камня со знаком жизни.

Значит, нет, не бывает так. Это он поверил в сказку и назначил здесь свидание, и ждал одиннадцать лет, когда вырастет девочка Инга, счастливо спасённая Данилой-мастером. Она выросла, но не забыла памятного камня и всё же пришла сюда. Только был у неё другой мастер… А тот, что нёс её на плечах, остался сказочным Данилой и не мог перебраться в реальную жизнь.

Однако почему же она не дождалась назначенного дня, ушла раньше? Заканчивалось лето? Спешила на занятия к первому сентября, если поступила в институт? Или не хотела соединять два пространства, два времени? А это значит, всё-таки верила! Иначе бы не пришла вообще! Все одиннадцать лет помнила, готовилась к этому дню, мечтала, как всё это произойдёт?..

Нет, это он, Русинов, мечтал. И заставил поверить в свою мечту такого серьёзного человека, как Иван Сергеевич. А восемнадцатилетняя девочка Инга пришла сюда со своим спутником, чтобы попрощаться с детством, пришла, исполняя обет, к месту счастливого избавления. К сакральному месту, ибо здесь стоит знак жизни! И потому след от двухместной палатки напоминает брачное ложе…

Хотя рано ставить точку в этой сказке. Ведь есть ещё Данила-мастер! Завтра он придёт сюда и увидит надписи на заповедном камне…

А придёт ли? Если бы ждал этого свидания, пришёл бы уже давно и не отходил бы от этого места — сидел под камнем и сам бы обратился в камень…

Может, кто-то тут однажды уже сидел и ждал и, не дождавшись, окаменел? Отчего этот останец так похож на человека, с горечью смотрящего в землю?

Памятник обманутым надеждам…

На ночь Русинов поднялся на километр выше камня и немного в сторону, набрал валежника и распалил большой костёр. Теперь пусть видят, жаль, что не поспать возле огня…

Засаду он устроил метрах в пятидесяти, среди замшелых глыб так, чтобы видеть костёр и все подходы к нему. Люди генерала Тарасова сразу же засекут огонь внизу и не удержатся, пойдут ночью: велик соблазн взять сонного! К тому же знают, что Мамонт, голодный и измученный, возле костра уснёт крепко. Но, во всяком случае, они явятся сюда не раньше утра и сами хорошо притомятся, потеряют бдительность, уверуют в победу… К полуночи из-за гор поднялась огромная вишнёвая луна, и всё затаилось, замолкло, оцепенело. Успокоились вечно шуршащие, ползущие вниз осыпи, стихли ручьи, унялся вечерний ветер. И ни одна живая душа не смела теперь нарушить этого безмолвия. Даже птицы, поющие летом круглыми сутками, разве что меняя дневные мелодии на ночные мотивы, здесь онемели и очаровались. Длинные тени расчертили горы в косую линейку, а горы и причудливые камни сделали на них какую-то надпись…

Сначала Русинов услышал эхо за окоёмом волнистых предгорий.

— Ва! Ва! Ва!..

Словно обрывки слов какого-то разговора полушёпотом, усиленного в тысячи раз. Он огляделся, стараясь определить источник звука, замер и перестал дышать…

Под высвеченным луной и хорошо различимым заповедным камнем стояла высокая женская фигура в белых длинных одеждах. Свет, падая на них, вызывал розоватое мерцание, словно покрытые пеплом тлеющие угли. Что это было? Фантастическое видение, призрак, оптический эффект, вызванный лунным сиянием?

Повинуясь какой-то внутренней воле, он встал и медленно пошёл к каменному изваянию. Было странно, что под ногами не стучат камешки, не хрустит пересохший ягель. Вдруг снова послышалось:

— Ва… Ва… Ва…

На какой-то миг он потерял из виду мерцающую белую фигуру и, когда снова увидел, непроизвольно оцепенел: она стояла на вершине останца!

Возле уха тоненько запел комар…

Ему почудилось, что он узнаёт, кто это! Догадка была невероятной, невозможной. Он хотел позвать её по имени, но испугался, что от любого постороннего звука она может дрогнуть и сорваться вниз, ибо округлое завершение останца, напоминающее человеческую голову, позволяло сидеть на нём только птицам…

Он побежал к камню через огромное поле курумника, в лунном свете напоминающее свежевспаханную землю. Это было самоубийство — бежать по развалу глыб, подёрнутых отсыревшим в ночи лишайником, но с ним ничего не случилось, ни разу даже не поскользнулась, не подвернулась нога. Да он и не подумал, что может что-то случиться.

Возле камня он остановился и тихо позвал:

— Оля!

А её уже не было! Белёсая вершина останца отражала лишь лунный свет…

Он прочитал стихи, строчки которых мерцали на камне, как белые одежды.

Пока волос с отливом красным Я не успела расплескать — Ищу тебя: лишь в этой сказке Ещё позволено искать.

Он обернулся и вздрогнул от боли: Ольга уходила по курумнику, ведомая за руку мужчиной в таких же одеждах. Он видел лишь их спины, но и этого было достаточно, чтобы понять — уходят два счастливых человека.

Сначала ему казалось, что где-то рядом горит костёр и в лицо ему летят искры. И почему-то не было ни дыма, ни тепла, напротив, становилось холоднее. Он поискал глазами, откуда несутся искры, и увидел огонь за спиной, разложенный на камнях, среди круга золы старого кострища. Он присел возле него, потянулся, чтобы согреть руки…

Огонь был холодный. Ледяные искры больно жалили лицо.

«Да это же сон! — вдруг догадался Русинов, глядя в реальный белый огонь. — Так не бывает…»

Он с трудом разлепил загноившиеся, воспалённые глаза: над горами шёл снег, ранний, самый первый, но холодный и колючий, словно глубокой зимой. Туча стояла почти над головой, и было видно, как в её дымной плоти образуются снежинки…

И вдруг, уже наяву, горизонт откликнулся женским голосом:

— Ва! Ва! Ва! Ва!..

Потом дважды, глухо и грубо, отозвался бас:

— Ва! Ва!

Совершенно было непонятно, где источники звуков. Висящая над головой туча глушила их, и только эхо внизу выдавало все шумы в горах. Было ещё темно, и догорающий костёр парил подсвеченным снизу столбом, сливающимся с тучей.

И снова взахлёб, вперемешку, многоголосо:

— Ва! Ва! Ва!..

Потом он отчётливо услышал собачий лай, причём недалеко, может быть, в километре выше — тут же его оборвало кричащее эхо. Русинов умыл лицо снегом, выбрался из-за камней на открытое место и неожиданно услышал отчётливый треск выстрелов, доносящийся из тучи. В горах была перестрелка! Преследователи не могли палить просто так, да и голоса оружия были разными. К тому же откуда-то взялась собака!

Кто это мог быть? Иван Сергеевич, несмотря ни на что, отправившийся к заветному камню в одиночку? Или же люди Тарасова на кого-то наткнулись в горах?.. Если бы Иван Сергеевич, то вчера Русинов наверняка бы услышал вертолёт. А пешком, зная прогноз погоды, зная, что перевал будет закрыт, он бы не пошёл. Да и невозможно дойти одному… Так кто же там схватился с преследователями?

— Ва! Ва! Ва!.. — долго откликалось эхо на стук. В ответ лишь один раз, гулко и грубо:

— Ва!

Бой шёл в чреве тучи, и соваться туда было бессмысленно. Через полста метров утонешь в полной темноте: не разберёшься, кто в кого стреляет. Ясно одно: бьют два или три автомата и ружьё либо карабин большого калибра. А в перерывах — злобный, остервенелый лай собаки.

Русинов всё-таки поднялся повыше, ближе к границе тучи, и встал за камень. В любом случае тот, кто вёл перестрелку с людьми Тарасова, автоматически был на стороне Русинова. Между тем стрельба скатывалась вниз, и он переместился ещё левее, чтобы преследователи вышли прямо на него. Заветный камень со знаком жизни оказался на одной линии с ним.

«Да это же Данила-мастер! — вдруг осенило его. — Кто ещё может идти сюда?!»

Его вполне могли принять в темноте за Мамонта и открыть огонь. Впрочем, какой смысл людям Тарасова убивать его? Из мести — нет! Они попытаются взять живьём, в крайней случае, ранить, чтобы не ушёл. А судя по стрельбе, автоматы бьют на поражение… Значит, знают, что это не Мамонт!

Минут на десять всё стихло. Лишь изредка доносился отрывистый лай, приближающийся к Русинову. Редкие лиственницы убегали в гору и скрывались в тумане. Снег прекратился, но с сибирской стороны подул ветер, и все звуки, кроме выстрелов, доносились теперь едва слышно. За это время стрельба переместилась далеко влево, и Русинов побежал вдоль склона. Хорошо, начинало светать, да и ветром оторвало мглистую тучу, потащило в гору. Тот, кто отстреливался от людей Тарасова, будто бы умышленно отводил их от заветного камня, увлекая их на юг.

Совсем рассвело, когда перестрелка застопорилась на одном месте — километрах в двух южнее останца. Русинов едва поспевал за её перемещением. Что-то там, в непроглядной туче, случилось, ибо доносился лишь автоматный треск. Возможно, кончились патроны… Зато лай собаки уже срывался на рык, словно по зверю. А тучу всё приподнимало над горами, и Русинов короткими перебежками поднимался следом за ней, чтобы сохранять расстояние просвета.

Сначала он увидел крупную чёрную овчарку, вынырнувшую из туманной хмари. Собака тут же метнулась в гору, пропала из виду. Русинов перебежал к следующему по пути камню, чтобы оказаться в тылу того, кто выйдет сейчас из плотно прижатой к земле тучи, приготовил автомат…

Сначала ему показалось, что это участковый, — крупная, тяжеловатая фигура, смертельно уставший пожилой человек. Позади него, будто прикрывая отход, отступала собака, злобно бросаясь в тучу. Русинов оказался метрах в десяти от него, когда человек, вырвавшись из тумана, повалился на камни и тяжело задышал — полное ощущение, что выбежал из горящего дома. Он отполз под камень и стал снаряжать магазин пистолета…

Это был Виталий Раздрогин! Но какой-то отяжелевший, полусонный, вялый…

А в туче ударил автомат, совсем близко, но неприцельно, веером. В тот же миг оттуда вылетела собака — возможно, стреляли в неё. Русинов поставил предохранитель на автоматический огонь и замер. Тучу подкинуло на несколько метров вверх, но под её покровом было пусто. Однако Раздрогин кого-то увидел и выстрелил. Собака зашлась в лае. И тут Русинов увидел за камнем человека, стоящего на колене с автоматом наизготовку, — высматривал, ловил движение…

Русинов затаил дыхание, нажал спуск. Человек ткнулся головой вперёд и вывалился из-за камня, забренчал его автомат, скользя вниз. И тут же неподалёку от него оказался ещё один, ударил от живота очередью и отскочил в укрытие. Он не понял, откуда стреляли. Раздрогин лежал с пистолетом в руке и крутил головой — видимо, тоже не мог сообразить, что произошло. А собака тем часом, прячась за камнями, лаяла вперёд — выказывая ему, где затаился противник. Русинов держал под прицелом камни, за которыми укрылся стреляющий, и ждал. Позиция была удобная, и расстояние — метров сорок. Только бы не опустилась туча!.. Он поднял камень и метнул его в сторону от себя. За глыбами мелькнул край одежды, коротко стрекотнул автомат. Раздрогин выглянул из укрытия, отдёрнул голову. Овчарка метнулась вперёд, и тот, что прятался за глыбами, обнаружил себя. Он выступил из-за камня с автоматом у плеча — выцеливая собаку. Русинов стиснул зубы, поймал мгновение и ударил длинной очередью. Тут же присел, выглянул снизу — противника не было видно, но овчарка метнулась за глыбы, кого-то рвала…

Если это были люди Тарасова, преследующие Русинова, то их должно быть трое. Где третий?.. Он привстал, осматривая пространство впереди себя, и тут заметил, что Раздрогин поднялся из-под своего камня с пистолетом в руке.

— Кто там? — негромко окликнул он, Третьего, наверное, не было…

— Мамонт! — не высовываясь, отозвался Русинов. Раздрогин опустил пистолет, поставил на предохранитель, навалился спиной на камень.

— Иди сюда…

Русинов вышел из укрытия, но тут к нему бросилась овчарка. Ещё бы мгновение — вцепилась в горло, но Раздрогин крикнул:

— Фу! Свой!..

Собака следила за каждым движением, хрипло рычала, но голос хозяина был крепче поводка. Русинов приблизился к Раздрогину и вдруг увидел, что изо рта по бороде у него течёт кровь.

— Ты почему здесь? — тихо спросил он.

— А ты? — вместо ответа спросил Русинов. Раздрогин промолчал, кивнув на убитого:

— За тобой шли?

— За мной… Дай перевяжу? У тебя пробито лёгкое.

Тот закашлялся, отплевал кровь:

— Не нужно… Всё внутрь идёт… Отёк… Автоматы забери, трупы — под камень…

Русинов опрокинул первого убитого — тот самый конвоир, что высадился на свёртке ждать «Опель»… Сволок его меж глыб, туда же притащил второго, тоже знакомого: во время допроса бил по животу и печени… Забросал камнями. Раздрогин сидел отстраненно, прикладывал снег к груди…

— Их было трое… Где ещё один? — спросил Русинов.

— В горах лежит, пошли, — отозвался Раздрогин и поманил рукой собаку. Русинов забросил автоматы за спину, хотел помочь Виталию, однако тот отстранил его руку, пошёл сам. Двигался медленно, от дерева к дереву, сплёвывая на снег набегавшую кровь. Овчарка шла впереди — куда-то вела, потому что Раздрогин держался её следа. Через полкилометра он выдохся, долго стоял, прислонившись к дереву, потом сказал, будто сопротивляясь какой-то внутренней мысли:

— Повинуюсь року…

На подъёме он начал задыхаться, и тогда Русинов подставил ему плечо. Раздрогин обнял его за шею, но повисал ещё не сильно — сопротивлялся слабости.

— Сам виноват… Поспешил…

Недоговорил, потряс головой. В груди булькало и шипело, будто разорванный кузнечный мех. Живыми на лице оставались лишь глаза… Овчарка между тем тянула в гору, изредка останавливалась, прослушивая пространство впереди. Один раз Виталий вдруг остановился, посмотрел на Русинова так, словно только что обнаружил его рядом с собой.

— У тебя срок вышел! — сказал он. — Тебе же пора уходить! Ты дал слово!..

Потом махнул рукой, прикрыл глаза, переждал боль. Русинов понял, что можно не отвечать…

Овчарка вывела их к трупу третьего преследователя. Ни слова не говоря, Раздрогин прислонился к дереву, опустился по нему на землю. Русинов понял, что нужно делать: через десять минут и этот «афганец» лежал под камнем. Надо же было отвоевать и уцелеть в чужой стране, в чужих горах, чтобы успокоиться в своих…

А собака, будто часовой, сидела возле дерева, склонённого к земле, и ждала. Под этим деревом, прикрытый двумя камнями, оказался лаз в пещеру. И стало понятно, каким образом Раздрогин напоролся на людей Тарасова. Наверное, не выпустил вперёд собаку, а вылез сам. И столкнулся с ними в упор…

Километрах в трёх ниже ещё поднимались от костра клубы пара и дыма, а ещё ниже, почти на одной линии, виднелась голова останца со знаком жизни. У Русинова уже не оставалось сомнений, кто был Данилой-мастером, спасшим девочку Ингу. Сказка получала не печальный, а трагический конец. Они забрались в пещеру, Раздрогин велел прикрыть вход камнями, достал откуда-то спрятанный фонарь, осветил низкое, уходящее в темень горы пространство. Собака уже была впереди, поскуливая, звала за собой. Перевёл луч на лицо Русинова.

— Давай сядем, поговорим, — предложил он и замолчал.

Свет фонаря бесцельно блуждал по стенам — у Раздрогина слабели руки. Русинов молча ждал.

— Плохи мои дела, — проговорил наконец Виталий. — Жалко… Но это рок. И у тебя тоже… Ты тоже всё потерял… Друг твой погиб…

— Какой друг? — холодея, спросил Русинов.

— Афанасьев, Иван Сергеевич…

— Почему? Как? Кто?

— Летел на встречу с тобой, — тяжело дыша, объяснил Раздрогин. — Шведы его раскрыли… Вернули борт, полетели с ним… Тоже рок… Вертолёт потерпел катастрофу…

«Откуда тебе известно?! — про себя воскликнул Русинов и промолчал. — Если говорит, значит, знает…»

— Мы схоронили его, ты не волнуйся, — продолжал он. — Достойно… Теперь ты меня схоронишь. Я укажу где…

Успокаивать его, говорить какие-то слова было глупо. Раздрогин понимал, что при таком ранении он долго не протянет. Нужна немедленная операция, а кто её сделает в горах и чем?.. Часа через три-четыре он просто захлебнётся кровью…

— Выполни одну мою просьбу! — вдруг попросил он. — Не посчитай за труд…

— Говори, — в темноту обронил Русинов.

— Выбирайся наружу и иди строго на восток… Через три с половиной километра увидишь останец… Высокий, заметный… Под ним — осыпь. И знак увидишь, белой краской… Там должна быть девушка. Инга… — Он помолчал. — Передай ей… Данила-мастер кланяться велел… Провинился, скажи, перед Хозяйкой Медной горы… А она его в зал Мёртвых заключила… На сто лет… Пусть Инга придёт ровно через сто… В этот же день… Только ты не смейся, Мамонт. Передай всё, как прошу.

— Передам, — проговорил Русинов и полез в дыру. Выбравшись на поверхность, он заложил камнями вход, на непослушных ногах спустился на восток метров на двести, лёг за высокие глыбы и закусил рукав куртки. Он думал, что когда войдёт в пещеру за Данилой-мастером — это будет самый счастливый миг в его жизни. Но оказался самый горький час. Больше всего почему-то было жаль себя. В это летописное мгновение он оставался совсем один и завидовал мёртвым…

Он не стал выжидать время, за которое бы успел сходить к камню со знаком жизни и вернуться назад; скрывать, обманывать такого сильного человека, как бывший разведчик Раздрогин, не было смысла и выглядело даже кощунственно. Он протиснулся через узкий лаз и ввалился в темноту пещеры. Фонарь не загорался…

— Виталий? — окликнул Русинов, шаря в темноте руками. — Данила?

Вместо него неожиданно тоненько заскулила собака, и Русинов ощутил под руками её влажную шерсть. Наугад сделал несколько шагов вперёд и наткнулся на Раздрогина, нащупал лежащий рядом фонарь, включил его — Виталий был без памяти.

— Данила? Данила?! — потряс за волосы. Тот очнулся, глянул живыми, осмысленными глазами, попытался сесть. В груди его засвистело, забулькало.

— Видел? Она пришла? Она там?

И столько надежды было в его вопросах, столько затаённой, мужской радости, что язык не повернулся сказать правду.

— Пришла…

— Выключи фонарь, — попросил он и долго молчал. Затем тихо спросил: — Какая она?.. Какая она стала?

Русинов описал, какую видел в своём воображении, — стройная, высокая, волосы наотлёт…

— Повинуюсь року, — пробормотал Данила. — Ты ей всё передал?

— Да… Она придёт, ровно через сто лет.

Они долго молчали. В темноте лишь поскуливала овчарка, вылизывая простреленную грудь Данилы.

— Что она ещё сказала? — скрывая внутреннюю жажду и нетерпение, спросил он. — О чём вы говорили?

— Она вспоминала, как ты нёс её на плечах, — проговорил Русинов. — Как ты вырастал до неба и перешагивал реки. Ей было чуть-чуть страшно… И как ты кормил её каким-то вкусным хлебом… А потом подарил ей кусок малахита. Она показала…

— Довольно, — оборвал он. — Молчи… Помоги встать, мы должны идти.

Русинов поставил его на ноги. Автоматы остались где-то тут на камнях, и потому идти стало легче. Собака побежала впереди, указывая путь. Дорожка посередине пещеры была очищена от камней, оставались лишь большие глыбы, которые невозможно скатить. Скоро кровля поднялась, стало просторнее, но слабеющий Данила всё больше обвисал на плече, становился грузным, медлительным. Иногда он взбадривал себя, выпрямлялся, однако всплеска энергии хватало на несколько десятков метров. Потом начался бесконечный спуск, верёвка-поручень резала и обжигала руки. Фонарь болтался на шее, луч рыскал по стенам, а впереди чернела неведомая бездна. Данила обвис на плечах Русинова и, пытаясь помочь ему, тормозил ногами, коленями. Время от времени они делали передышку на площадках, заваленных камнем, а потом снова скользили вниз. Наконец спуск окончился у стены со щелевидным лазом. Русинов увидел знакомые ящики со взрывчаткой. Пещера была заминирована…

— Положи меня, — попросил Данила. — Поищи флягу… с водой.

Русинов нашёл место поровнее: опустил его на землю, забегал лучом по камням. Большая фляга из нержавейки блеснула у самой стены. Сначала он дал напиться раненому, потом попил сам. Вода оказалась солоноватой и сильно минерализованной.

— Слушай, Мамонт, — отдышавшись, проговорил Данила. — Нам идти далеко… Если потеряю сознание, не бросай… Одному мне не добраться… Если умру по дороге — тоже не бросай…

— Данила!..

— Молчи! Слушай… Моё настоящее имя… Я — Страга!.. Мне нельзя умирать здесь, надо дойти… Там будет Зал Мёртвых… Если что, иди за собакой, она приведёт… Положишь там, а сам ступай, отыщи Варгу… Кроме него, в копях никого сейчас нет… Собака найдёт… Скажи ему — Страга умер, — он сдёрнул с шеи тускло блеснувший в луче фонаря медальон на шнурке. — Потом иди к Валькирии, передай ей это… Ты же хотел увидеть Валькирию?

— Хотел, — бесцветно вымолвил Русинов.

— Вот и увидишь… Собаке скажи — Драга! Приведёт…

Собака завизжала от радости при упоминании имени, завертелась возле щели-лаза.

— Это собака Драги, — объяснил он. — Только говорить не умеет… Когда пойдёшь за ней один — наступай в её следы… Там мины стоят направленного действия… Смотри не попади… На камни не наступай, не трогай их…

— Понял, — проговорил Русинов. — Всё сделаю.

— Надеюсь на тебя, Мамонт, — Страга шевельнулся. — Дай ещё воды, и пойдём. Флягу возьми с собой… без привычки тяжело тебе будет, соль…

Он ещё кое-как сам протиснулся сквозь щель, но дальше идти не смог. Русинов взвалил его на спину и понёс. Почва пещеры вновь шла под уклон, правда, не такой крутой. Наверное, когда-то здесь гремела подземная река, возможно, когда таял ледник. Ему показалось, что он всё время спускался вниз, но идти почему-то становилось тяжелее. Голова Страга начинала болтаться по сторонам: похоже, он время от времени впадал в забытьё либо терял сознание. Когда Русинов останавливался, чтобы подбросить его повыше на спине, тело Страги вздрагивало.

— Где мы? — спрашивал он. — Освети дорогу… Русинов освещал дорогу — луч утыкался в поворот галереи. Страга знал путь до мельчайших деталей, сразу узнавал место.

— Ещё далеко…

— Скажи мне, Страга, ты нашёл экспедицию Пилицина? — спросил Русинов.

— Я её не искал, — вдруг признался он. — Я знаю, где она…

Русинов давно уже ничему не удивлялся…

Экспедиция Валентина Николаевича Пилицина вмёрзла в лёд Печоры уже в середине ноября. И пока неглубокий снег позволял двигаться, они шли пешком, бросив большую часть снаряжения просто в полынью. Уральский хребет стоял на горизонте, высоко и величественно, поистине седой от снега, словно вышедший из земных глубин древний, но невероятно крепкий, костистый старик. Он казался совсем близко, но целый день непрерывной ходьбы не приблизил его! Урал дразнил своей недосягаемостью усталых, истощённых людей.

Потом и вовсе стал отдаляться, выставляя вперёд оборонительные сооружения — крутые увалы, заполненные водой, либо непромерзшие и топкие болота низины, быстрые, поздно замерзающие речки и развалы камней, проходить через которые нельзя было ни на лыжах, ни без них. Когда уже и силы, и терпение были на исходе, Урал неожиданно взметнулся перед ними во всю свою высоту, но не величие почудилось людям, а затаённая угроза, будто у лежащего льва.

Они остановились на зимовку возле большого ручья и начали рубить избу-тепляк — из неошкуренного леса, без пазов, вместо крыши — накатник, засыпанный землёй. Сложили печь из дикого камня, два окна затянули двойным рядом провощённого холста — лишь бы свет пробивался. И сразу же приступили к работе, поскольку зима выдалась холодная и влажная, непросохшие входы пещер ещё парили на морозе: иную можно было заметить за несколько километров.

В последнем шифрованном приказе Пилицин получил задание: срочно перебраться на Урал и начать поиск царской казны, вывезенной Колчаком. По данным разведки, золото могло быть укрыто где-то в районе истоков рек Печоры, Вишеры и Лозьвы в то время, когда его войска стремились пройти северным путём в сторону Архангельска, захваченного англичанами. Интернационал стремился иметь хотя бы синичку в руке…

Валентин Николаевич Пилицин был из мелкопоместных дворян Вологодской губернии, имел небольшое родовое поместье на реке Кулой, откуда в юные годы его вынесла студенческая, а потом и революционная стихия. Поскольку к семнадцатому году он успел закончить полтора курса юридического факультета, то был направлен работать в ЦК. А занимался он поиском и реквизицией укрытых церковных ценностей, что, собственно, и определило его дальнейшую судьбу. Ему поручили сформировать специальный отряд-экспедицию для поиска варяжских сокровищ, о которых он не имел представления, поэтому назначили ему в помощники товарища Соколова, разбиравшегося в вопросах географии, истории, лингвистики, да ещё трёх чекистов для разведки и охраны. Одним словом, полный прообраз будущего Института. Остальных членов экспедиции они подбирали вдвоём с помощником, согласовывая каждую кандидатуру лично с товарищем Менжинским либо с товарищем Зиновьевым, председателем Исполкома Коминтерна, а то и с обоими вместе. Ему даже выделили служебный «Форд», правда, старый, дымящий, однако это было признанием важности его предстоящего дела. Он обучился вождению и катался по Петрограду с Артёмом — личным телохранителем. Из-за этого автомобиля перед самым выездом в экспедицию чуть не случилась катастрофа. Однажды он подвёз девушку по имени Марина к её дому. А потом стал подъезжать к нему уже без телохранителя и дудеть рожком. Марина выходила к нему, и они катались по городу, а однажды взяли с собой ружьё, собаку по имени Пык и на целый день уехали за город, в лес. Это было весной двадцать второго года, за несколько дней до начала экспедиции. Тогда ни она ему, ни он ей ничего не сказали, но получилось так, что оба разъезжались в разные стороны. В последний день Валентин Пилицин рано утром подъехал к дому Марины и узнал, что она вместе с матерью уехала в Польшу. Польша была буржуазной, чужой страной, враждебной республике. Если бы об этой связи узнали в ЧК, он бы никогда не оказался здесь, на Урале.

Сразу же, ещё при формировании, Пилицин установил в экспедиции жёсткую дисциплину. Он был наделён полномочиями прокурора, судьи военного трибунала и судоисполнителя одновременно. То есть по своей воле мог расстрелять всякого, кого считал нужным. Даже за малейшее нарушение секретности, за любое лишнее слово немедленно должна была последовать высшая кара. Об этом все члены экспедиции знали, и потому Пилицин за год путешествий никого не расстрелял. Понятий ослушания или невыполнения приказа не существовало. Из-за этого начальник экспедиции держался особняком, и единственным более или менее приближённым был его помощник Владимир Иванович Соколов.

На Урале сразу началась цепь несчастий. На четвёртый день работы погиб один член экспедиции из штатских и был тяжело ранен чекист по фамилии Сорочинский. Они заметили курящийся меж камней пар, разворотили завал и полезли смотреть, есть ли вход в пещеру и какой. А это оказался низкий и узкий грот — медвежья берлога. Ползущего в потёмках первого человека зверь задавил сразу, а чекист попытался развернуться, чтобы выбраться назад и взять маузер, оставленный у входа. Медведь достал и его, вырвав несколько рёбер. С огромной дырой в боку, ещё живого, чекиста принесли в избу. Перед смертью он пришёл в сознание и попросил оставить его один на один с Пилициным. Когда все вышли, Сорочинский признался, что имеет приказ от Менжинского расстрелять всех членов экспедиции после того, как будут найдены сокровища.

Это откровение поразило начальника, имеющего беспредельную власть. Но человек на смертном одре не мог лгать, да и какую цель преследовал, если лгал? Пилицин только спросил, у кого есть ещё такой же приказ, но Сорочинский не знал. Однако было нетрудно сообразить, что если Менжинский был заинтересован в ликвидации экспедиции сразу же после выполнения задания, наверняка продублировал подобный приказ. Беседы с каждым кандидатом у Менжинского или у Зиновьева происходили с глазу на глаз, и попробуй разберись, угадай, о чём они говорили и какие личные задачи получали. Можно было подозревать всех, вплоть до помощника. Он же, за год привыкнув к этим людям, иногда думал, что, доведись использовать свою неограниченную власть, пожалуй, не сможет привести личный приговор в исполнение.

Наверное, по таким же мотивам сделал своё признание и Сорочинский…

Схоронив погибших под растревоженной осыпью, Пилицин продолжал работы по поиску входов в пещеры и откладывал их обследование до весны. Каждый день, когда поисковики возвращались в избу, он требовал с каждой пары подробного отчёта, придирался к каждой мелочи, даже умышленно провоцировал конфликт, чтобы выяснить — кто? Кто ещё уполномочен ликвидировать экспедицию? Он подозревал оставшихся двух чекистов, ибо склонить к такой миссии пришедших со стороны штатских людей было и опасно, и трудно. И напротив, стал исключать из подозреваемых показавшихся ему надёжными, без двойного дна, людей. Первым исключением стал Андрей Петухов. Огромный, барственный, даже несколько высокомерный и самоуверенный человек никак не мог согласиться на такое дело. Да и вряд ли такому могут его предложить.

И он решился на комбинацию. Во второй половине зимы, когда увеличился световой день, он взял с собой Петухова и отправился на рекогносцировку пещер. Поскольку Андрей был топографом и маркшейдером, то без него никакой разведки произвести было нельзя. Это не должно было вызвать подозрения у «ликвидатора», если таковой оставался в составе экспедиции. В первой же пещере Пилицин открыл Петухову тайное признание умирающего Сорочинского. Разговаривали в полной темноте — берегли факелы, и потому невозможно было зрительно проследить за реакцией Андрея. Зато по его дыханию с каким-то стоном, будто от зубной боли, Пилицин понял, что топограф попросту разъярён. Вместе они разработали план по выявлению и ликвидации самого ликвидатора. Он был прост и надёжен, как трёхлинейная винтовка. После нескольких дней работы в пещерах Пилицин заявил, что все поиски он прекращает, поскольку царская казна, вывезенная Колчаком, найдена. Для пущей убедительности он привёл весь состав экспедиции к одной из пещер и велел подорвать узкий лаз из одного зала в другой, а вход в пещеру замуровать камнем, благо, что он начинался из вертикальной карстовой воронки. После этого он определил ночной наблюдательный пост неподалёку от входа. Каждый часовой обязан был заступать вечером и возвращаться утром строго в определённое время. При существующей дисциплине никто бы не посмел уйти с поста ни при каких обстоятельствах. Разумеется, кроме ликвидатора, который решится покончить со спящими товарищами.

Дежурили с Петуховым по очереди — прикидывались спящими и лежали всю ночь с маузерами наготове. Ликвидатор должен был клюнуть очень скоро — оставались недели впереди, когда ещё можно пройти в горах на лыжах и по весеннему насту. Потом разольются реки и ручьи, и тогда сидеть придётся до лета. К тому же очень уж удобно было уйти с поста, подобраться к избе и, распахнув дверь, расстрелять одной обоймой всех сразу — спали на одних нарах вдоль торцевой стены напротив входа.

А им мог оказаться каждый заступающий на пост. И когда утром часовой возвращался, насмерть промёрзший, у Пилицина отходило сердце: не этот… Но через шесть дней закончился первый круг, а результата не было. И только на втором кругу не спавший ночью Петухов услышал шуршание наста у стены. Он тихо встал, прокрался к входу и замер возле косяка. Дверь открылась медленно и беззвучно — навесы были из толстого войлока. И когда образовалась щель шириной в ладонь, Петухов неожиданно ударил по ней ногами и опрокинул стоящего за ней человека. Через секунду, оглушённый, он уже лежал на снегу…

Пилицин подозревал справедливо: ликвидатором оказался один из чекистов. На рассвете он выстроил личный состав экспедиции и поставил к стене приговорённого к расстрелу за уход с поста. Люди стояли присмиревшие и, по виду, не испытывали желания приводить приговор в исполнение. И тогда Пилицин рассказал им всё, начиная с предсмертной исповеди Сорочинского. Ликвидатор признался, попросил пощады, однако в то время щадить ещё не умели…

Но самое главное, что сразу же после залпа оставшийся в живых третий чекист Прокопчук бросил на землю оружие, снял ремни, гимнастёрку и встал на колени перед строем. Он покаялся, что находился в экспедиции с заданием уничтожить её в случае массового предательства и попытки побега за рубеж. Он считал, что единственный имеет такую задачу.

Прокопчука простили, но лишили его оружия и передвижения в одиночку. Через два дня, не выдержав молчаливого презрения товарищей, он разбежался и прыгнул со скалы вниз головой.

А в экспедиции несколько дней царил шок. Люди никак не могли осознать того коварства и предательства к ним не как к специалистам, к людям не рабоче-крестьянского происхождения, а просто как к личностям без всяких классовых признаков. Они не могли привыкнуть к мысли, что представляют собой в лучшем случае пешки на шахматной доске, в худшем — рабочий скот, лошадей, необходимых для тягловой силы. Этому противилась божественная человеческая природа. Ведь никто же не тянул за язык Сорочинского! А он, революционный боец, участник гражданской войны на трёх фронтах, рязанский мужик, вышедший в прапорщики на империалистической, кавалер трёх Гоеоргиевских крестов, не захотел уносить тайну вместе с собой под каменную осыпь. Он пожалел людей, увидел в них те самые личности и, по сути, первым восстал против железной руки Интернационала, ЧК и Коминтерна. Человеческая суть не выносила глумления над собой никакой идеологии. Однако при этом просыпалась запоздало, когда уже, как медведю, залёгшему в берлогу без пробки, ползучая насекомая тварь забралась в кишечник и разъела его изнутри. И теперь приходится вместо полнокровной жизни ходить, орать от боли и выискивать лечебную траву.

До самой весны, до таяния снегов не работали, а как-то вдруг откровенно, открыто и сообща обсуждали и своё положение, и вообще состояние общества в России. Короче, экспедиция, подобранная из самых верных людей, в считанные месяцы стала полностью контрреволюционной. На общем совете Пилицин сложил свои полномочия, но его избрали командиром. Решено было уходить в Англию: они знали о контрабандных судах, приплывающих к поморам за пушниной. Однако ещё не сошёл лёд на реках, чтобы сплавиться в устье Печоры. Они были все молодыми, и природа требовала деятельности, движения. Вначале они отказались от поисков царского золота, но, включённые в гипнотическое состояние поиска, жажды исследования, они начали обследовать пещеры, найденные зимой. Получилось, что экспедиция обнаружила одну пещеру, разветвлённую, с несколькими подземными озёрами и множеством выходов на поверхность. Среди оставшихся её членов был единственный спелеолог, ранее побывавший в пещерах Крыма, — Владимир Иванович Соколов. Когда стало понятно, что никаких сокровищ нет, и все успокоились, он продолжал рыскать в подземельях, дожигая в факелах остатки керосина.

Вход в настоящую, невероятных размеров и глубины пещеру обнаружился в гроте-берлоге, где погибли Сорочинский с товарищем. Медведь сторожил ворота в подземный мир, засыпав их толстым «культурным» слоем травы, пихтового лапника, листьев и земли. Соколов открыл его, спустился по подземному лазу глубоко вниз и пропал. На следующее утро его пошли искать оставшиеся четыре человека во главе с Пилициным. Они спустились по ходу, найденному Соколовым, и тут же оказались в руках неизвестных вооружённых людей. У них отобрали маузеры, ножи и факелы, привели в зал, где стояла большая, недавно срубленная изба. Соколов уже был там и, видимо, многое рассказал подземным жителям об экспедиции. Среди хозяев пещеры можно было очень легко различить трёх офицеров. Как выяснилось, они находятся в руках всего лишь охраны и что судьба большевистских кладоискателей будет решаться неведомо где и неведомо кем.

И тут произошла ещё одна метаморфоза с одним членом экспедиции, которого Пилицин считал прямым и открытым человеком. Андрей Петухов снял своё обручальное кольцо и подал старшему охраннику. Тот поднёс его к лампе, что-то посмотрел и тут же ушёл с шахтёрским газовым фонарём. Эти манипуляции были проделаны на глазах всех членов экспедиции, никто ничего не понимал. Скоро Петухова куда-то пригласили, а к остальным резко изменилось отношение. Офицеры спрятали своё оружие, разрешили сесть, принесли самовар и стали угощать чаем.

Петухов вернулся лишь через сутки, неузнаваемый, чистый, вымытый, просветлённый и одетый в какие-то белые бесформенные одежды. Это уже никак не укладывалось в сознании изгоев, ибо, по их убеждениям, даже самым лояльным ко всем премудростям истории, к формам человеческого бытия, никакой таинственной, с непривычной обрядностью жизни не могло существовать в России.

* * *

И тем более её не могло существовать сейчас, в самом конце двадцатого века, ибо век этот разрушил, перемолол и унифицировал жизнь практически всех народов на Земле, за исключением единичных племён на затерянных островах Тихого и Индийского океанов, в Африке и недрах сирийских пустынь. В представлении современного человека открытие некоей общности людей, не связанных между собой ни партийными, ни политическими устремлениями, ни страшными клятвами религиозного обряда или театрализованными посвящениями масонских лож, а просто состоящих в братстве по типу и образу мышления, не могло существовать, потому что не могло существовать вообще. Сознание современного изгоя как сенсацию воспринимало «неожиданно» найденную семью старообрядцев, всего-то полста лет живущих в отрыве от мира, а уж такое явление, как Иванов, — обычный, рядовой гой, пришедший в мир изгоев со своим открытым мышлением, немедленно был объявлен пророком, посланником Бога, Мессией. Впрочем, наверное, так оно и есть в обществе, лишённом всякой вертикальной, космической связи. Здесь легко было стать пророком, ибо долго пребывающему во тьме человеку даже тусклый свет видится нестерпимо ярким.

Русинов слушал Данилу, носящего титул «Страга», и с каким-то отвлечённым сожалением думал, что одно время был очень близко к разгадке тайны «сокровищ Вар-Вар». Стоило сделать лёгкое и неожиданное движение ума, и уже бы ощутил, что «горячо», что искать ключи к «Стоящему у солнца» следует через изучение всей истории рода Строгановых. Ведь насторожился, когда думал о несметных богатствах уральских купцов, создающих огромную империю с благословения всех государей русских. Мало того, делая как бы жест покровительства над царями, Строгановы выкупили из плена Василия Тёмного. Однако, когда Шуйский, унижаясь, стал выпрашивать у них крупную ссуду, они позволяли себе раздумывать и тем самым унижали ещё больше…

Но не судьба была тогда познать истину и найти прямой путь к сокровищам. Можно было отнести эту неудачу к недостатку опыта аналитического мышления, к некоторой рассеянности, к стремлению расширить горизонт поиска, испробовать разные методики, однако сейчас Русинов совершенно убеждённо думал, что тогда ещё было рано, что не пройден ещё некий обязательный путь к познанию на котором было всё — от искушений до глубоких разочарований. А это обстоятельство относилось уже к иной, духовной сфере, к некоей предопределённости, не подвластной разуму.

Это был рок, которого невозможно было избегнуть.

Когда Русинов начинал заниматься древне-арийским языком, отчасти этимологией, гидротопонимикой и ономастикой, неожиданно открыл для себя понятие и существование РОКА.

Арабские путешественники, изредка забредавшие в Русь либо проезжавшие её, утверждали, что славяне не ведают рока, то есть не знают своей судьбы, и потому не верят в неё, не стараются её познать, тогда как весь арабский мир в то время поклонялся гадателям, астрологам и звездочётам. Впоследствии этот факт был истолкован учёными довольно определённо и однообразно: не задумываясь о понятии РОКА, они подчёркивали темноту и невежество славян, мол, даже такой пустяк, как судьба, им неведом…

«Рок» с древне-арийского переводилось буквально «свет»: луч, светящий каждому человеку, семье, роду и народу.

Только в разговорном русском языке за несколько часов Русинов обнаружил более сотни слов, впрямую или косвенно связанных с роковой предопределённостью. Понятие рока существовало издревле, не утратило своей сути по нынешний день, ибо слова эти оставались живыми.

Рок — про-рок, по-рок, прок, срок, со-рок, со-рока (птица, возвещающая рок), за-рок, у-рок, на-рок (наречение имени), из-рок (сглаз, порча), ро-кот (голос рока), оброк и многие десятки производных. Народ, не знающий судьбы, не владеет таким лексиконом. Иное дело, что ведать рок славянам не было нужды, ибо они оставались в своём Времени и Пространстве. Арабы же, покинувшие свою прародину, не имели над собою арийского космоса и вынуждены были думать о своей судьбе, гадать и предсказывать. Они утратили способность передвигаться в пространстве, ходить по земле, и приходилось искать новые пути, согласуя их с положением звёзд, планет и небесных светил. Арабы обживали иной космос, как, впрочем, и инды, ушедшие на юг.

А Север оставался неподвижным, и сияла над ним Полярная звезда, вокруг которой, согласно Ведам, вращались все остальные звёзды. Следовало лишь повиноваться року, как об этом часто напоминал себе Авега.

Рок отдельного человека заключался в его имени, независимо от времени, состояния общества и моды; рок рода — в фамилии или прозвище, а рок народа — в его самоназвании. Можно было изменить имя, фамилию, переименовать государство, однако и под иной личиной невозможно было избегнуть своей судьбы. Революционеры-профессионалы какие уж только псевдонимы не придумывали, будто бы скрываясь от царской охранки, а всё равно не миновали рока: посеявшие ветер, пожали бурю и сгинули от рук своих последователей. Всякий, кто отваживался переустраивать мир, вначале хотел переустроить свою судьбу и, не ведая рока, стремился прежде всего создать себе новый образ, но он был дан от рода — родителем от рождения и был такой же данностью, как рука, голова, нос, глаза, но изгоям это было неизвестно. Русинов был совершенно уверен, что человек с фамилией-прозвищем рода «Горбачёв», к чему бы ни приложил руку, — всё бы стало уродливым и горбатым. Например, «Подгорнов» хоть и получил это прозвище оттого, что жил под горой, однако никогда не сможет и сам подняться в гору, к свету, и никого вывести к нему. Нельзя было доверять созидательного дела людям с фамилией «Упадышев», ибо всё немедленно разрушится, придёт в негодность, в упадок. И люди эти были не виноваты, поскольку хоть и не ведали рока, но, помимо своей воли, несли его, исполняя предназначение. Ещё недавно, в начале семнадцатого века, на Руси об этом знали, хотя знания уже становились смутными, на уровне озарения и догадки. Когда на Земском соборе избирали государя, то жребий вовсе не случайно пал на боярина с прозвищем «Романов». «Рамана» с древне-арийского переводилось как «возлюбленный, радующий». Разум уже не улавливал этих нюансов, ибо они были из другой, запредельной сферы. Борис Годунов не мог царствовать всю жизнь и трон передать наследнику: в прозвище уже была сокрыта его временность — перегодовать, прожить год…

А победить в войне мог лишь полководец с именем Георгий Жуков, Егорий Храбрый, арийский змееборец, а жук-скарабей — знак солнца. И первым человеком, достигнувшим космического пространства, мог быть только Юрий-Егорий Гагарин, летающий храбрый воин: птица «гагара» на древне-арийском языке означала буквально «движение по ходу солнца» или «летающая за солнцем». Не ведали они рока, но повиновались ему. И тогда же Русинов попробовал восстановить первоначальное значение фамилии-прозвища «Строганов». Родоначальником династии безраздельных уральских владык был человек с именем Страга, что переводилось как «движущийся под стоящим солнцем». Солнцестояние — зенит, высшая точка на небосклоне, торжество дня, которому исполнялся гимн. Вероятно, Страги следили, когда солнце достигнет зенита, как бы охраняли время. Впоследствии отсюда произошло слово «стража». И стражники на крепостных стенах унаследовали древнюю обязанность — бить время дня, страгивать время, сдвигать с места. Позже возникли глагольные формы — строгость, стругать, сострагивать. Солнечные часы у древних ариев представляли собой гладко соструганное, идеально ровное бревно или шест, стоящий в круге с отмеченными делениями на время дня. Отсюда произошло прилагательное — «строго», строгий, иначе — точёный, обточенный.

Все эти поиски остались просто увлекательными и любопытными рассуждениями…

А Строгановы были вечными хранителями, стражами «сокровищ Вар-Вар». Но при этом они оставались купцами и казначеями, поскольку не только тратили, но и приращивали арийское состояние. Владеть миром или нет было лишь их желанием. Теперь становилось ясно, на какие деньги они создавали собственную империю, покоряли Сибирь, но, расширяя свои владения, они не стремились управлять миром, а намеревались освободить пространство и космос ариев от влияния Восточной цивилизации. На это они не жалели золота. Они не жалели его на строительство городов, на просвещение и культуру. Однако вместе с тем рачительно и бережно собирали, изымали из оборота все ценности, которым угрожала опасность быть перекупленными, обезличенными, рассеянными по другим цивилизациям и народам. Как всякий хозяин, каждый Страга приумножал казну, и потому в девяти залах оказалось золото скифов, сокровища Ивана Грозного, царская казна и даже партийная касса третьего рейха.

27

Впереди замаячил свет…

Было полное ощущение, что сейчас они выйдут на поверхность. Показалось, даже свежим ветерком потянуло…

Однако скоро Русинов высветил впереди деревянную дверь. Потянул её на себя — из проёма ударил поток света, показавшийся ярким, так что заломило глаза.

За порогом он положил Страгу на землю. Тот едва дышал, с хрипом и свистом втягивая воздух, невидящие глаза блуждали по сторонам. Русинов отвинтил пробку фляги, приложил её к запёкшимся, окровавленным губам. Страга несколько раз глотнул, задышал чаще. Русинов умыл его лицо.

— Теперь близко…

Это уже была не пещера, а горная выработка, кое-где завязанная деревянной крепью. Редкий строй тусклых ламп уходил в глубину и пропадал за поворотом. Русинов не мог сразу определить, чем пахнет в этой шахте, пока не ощутил на губах горечь соли…

И сразу забилось сердце: вот она, соль! Соль земли!

Чем дальше уходил Русинов с тяжёлой ношей, тем ярче светились лампочки и белее становились стены. Время от времени впереди оказывалась лестница — вырубленные ступени, верёвки вместо перил. Он спускался, открывал двери, куда скреблась овчарка, и попадал в новую выработку. За каждой дверью соль на губах становилась горше, начинала щипать воспалённую кожу. Потом он стал замечать мельчайшую пыль вокруг ламп и тонкие, видимые в косом свете соляные нити-кристаллы, напоминающие паутину в лесу росным утром.

За очередной дверью оказался небольшой зал, плотно обшитый старыми, в соляных разводьях, досками и деревянным полом. Овчарка вдруг заскулила возле какой-то двери, спрятанной в глубокой нише. Русинов осветил её фонарём.

На обеих створках был изображён знак смерти…

Страга ещё был жив, но дышал редко, при каждом выдохе выплёскивая кровь. Русинов толкнул дверь — за нею был непроглядный мрак.

— Зажги свет, — вдруг попросил Страга.

Выключатель оказался в нише.

Зал Мёртвых представлял собой вырубленное в каменной соли помещение со сводчатым потолком и массивными колоннами. Всё это напоминало станцию метро. Слева и справа за арочными сводами тянулись длинные возвышения. Мёртвые тела медленно врастали в соль и сами становились солью, тем самым как бы сливаясь с каменной плотью «Стоящего у солнца». Словно зачарованный, он медленно двигался вдоль колонн усыпальницы и ощущал, что белая тишина и мягко сверкающая в свете ламп соль начинают проникать в его существо, внедряясь через кожу в кровь, мышцы и кости. Здесь нельзя было замирать без движения, останавливать взгляд, сосредоточивать мысль на одном предмете. Тело, взор и разум начинали каменеть, словно пронизанные вездесущей невидимой пылью. Отсюда можно было не выйти. Ему захотелось зажмуриться, заткнуть уши, как тогда, в Кошгаре, где можно было сойти с ума от мелодичного звука капели. Здесь же эта мёртвая тишина, казалось, пронизана капелью времени, безмолвием вечности в виде острейших игл-нитей стекловидной соли, свисающей со свода…

Он не смог дойти до конца этого зала. Усилием воли повернул назад. В тот миг костенеющее сознание будто разломилось, и в памяти возник яркий солнечный день на песке возле безвестной речки, ощущение «необитаемого острова», блестящее от мёда тело Ольги, подставляющееся лучам… Судорожный приступ тоски по всему этому скрутил его; под солнечным сплетением вызрел ком боли. Он выбежал из Зала Мёртвых и отдышался, будто вынырнул из глубокой воды.

Страга пришёл в себя и теперь сидел у стены, опираясь спиной. Взгляд его стал осмысленным, но лицо уже было восковым, малоподвижным, заострился нос. Он гладил печальную собаку, лежащую справа, но вялая, неуправляемая кисть руки была почти безжизненной.

— Живому там всегда страшно, — проговорил он. — Ничего, ты сильный парень… Передай Стратигу… хотя нет, сам не говори… Драга, старик на пасеке… Иди к нему, пусть он скажет Даре… Чтобы тебя не лишали… И сам не уходи несолоно хлебавши… А теперь ступай, позови Варгу. Ко мне позови…

Он подтолкнул собаку. Овчарка заскулила, принялась лизать лицо Страги — он оттолкнул, прикрикнул:

— Ступай!.. Иди, поклонись Валькирии. Она простила меня… Она тебя избрала… Ступай!

Русинов пожал его слабую, холодеющую руку и пошёл без оглядки следом за овчаркой. Она вывела к высокой, белой лестнице и засеменила по ступеням наверх. Русинов поднялся на площадку с дощатым полом, миновал длинную неосвещённую галерею и, преодолев тройные двери, оказался в высоком, полусумрачном зале, освещённом единственной лампочкой. Под ногами постукивали доски, но стены были соляными, искристыми от нитевидной соли. Собака бросилась в нишу, прыгнула на дверь и залаяла — чувствовала человека. Русинов осветил высокие, старинные створки: знак жизни был выполнен из золотой жести и как бы впечатан в дерево.

Он потянул створку — за дверью был довольно яркий свет. Собака вбежала первой, завизжала, ласкаясь к кому-то. Русинов шагнул через порог и очутился в огромном зале.

Возле освещённого двумя настольными лампами длинного стола он увидел Варгу и сразу же узнал его. Вместо тёмных очков на нём сейчас были обыкновенные, с толстыми стёклами, волосы и борода успели подрасти, а белая бесформенная одёжина скрывала худобу.

— Здравствуй, Варга, — проговорил Русинов.

Тот мгновенно оценил ситуацию, спросил стремительно:

— Где Страга?

— Возле двери Зала Мёртвых.

Варга снял очки, помассировал лоб и переносицу.

— Она не пришла?

— Нет, — признался Русинов. — Страга смертельно ранен, умирает. Просил прийти тебя.

Варга тотчас же вышел из зала. Собака проводила его до двери и вернулась. Русинов огляделся и сразу понял, что такое добывать соль в пещерах и зачем носить её на реку Ганг.

Вдоль одной стены тянулись высокие, до сводчатого потолка, стеллажи, в ячейках которых виднелись торцы толстых свитков. Большая часть из них была упакована в деревянные футляры, но множество лежали открытыми, словно двухметровые, аккуратно отпиленные брёвна. Один такой свиток лежал развёрнутым на столе — Варга работал с ним, добывал соль…

Скорее всего, это был пергамент из бычьей кожи, толстый, картонообразный, но без единого шва, хотя длиной свиток достигал четырёх метров. Текст располагался в два столбца, заключённые своеобразными виньетками растительного орнамента. Над ним в таком же обрамлении было крупно написано одно слово — то ли заглавие, то ли название книги.

И Русинов легко прочитал его — «АСТРА»…

Буквы по начертанию чем-то напоминали кириллицу, а точнее, наоборот, кириллица чем-то напоминала графику знаков, не написанных, а вытравленных, выжженных на волосистой стороне пергамента. Он сразу же вспомнил каповую доску в комнате слепой старухи: вот из какого источника взято наставление по очистке рос!

Собака заскулила возле двери, поцарапала створку — звала…

— Погоди! — взмолился Русинов. — Я сейчас…

Он попытался прочитать текст, написанный без титулов, слитно, все слова в одну строку, и сразу же наткнулся на незнакомые знаки. Пришлось угадывать по смыслу.

«Раскалия коры раздрушит хлад сверы (?) вар яра бысть пара рок раждный да дважды рамный врах разврещит влагу истудя жарный развор да трижды заразит драгу сварага дабы равно деннощь суть благадаждь суть рада…»

Собака залаяла у двери требовательно, с лёгкой угрозой. Русинов шагнул было к ней, оторвавшись от текста, но внимание привлекла пишущая машинка на столе, которой был прижат один конец свитка. Рядом — кипы листов бумаги, цветные карандаши, шариковые авторучки. Это рабочая, кабинетная обстановка сразу как-то растворяла, приземляла необычность увиденного. Варга тут добывал соль — переводил тексты свитков на современный язык. Как и в наставлении по очищению рос, перевод был со множеством вставных, поясняющих слов, заключённых в скобки, что говорило об утрате нынешним русским языком символической и магической сути слова. Русинов бегло прочёл недописанный лист в машинке. Речь шла об усилении магнитного поля Северного полюса и в связи с этим глобальным потеплением климата. Только было неясно, о каком времени говорилось? Предсказание это или констатация факта уже свершившегося.

Надо было уходить! Овчарка уцепилась за штанину и тянула к двери. Промедление, задержка могли вызвать неприятности, поскольку он хозяйничал в Зале Жизни по-воровски, без разрешения. Неизвестно, как к этому отнесётся Варга, если вдруг вернётся. Он заглядывал туда, куда не имел права заглядывать. Но искушение было велико! Хотя бы узнать, что это? «Астра»? Книга Откровений? Книга Знаний?..

Он обнял собаку, приласкал:

— Потерпи! Ну? Сейчас!..

Хорошо было в девяти залах, в сокровищнице материальных ценностей. Там хватило одного взгляда, чтобы сразу понять что есть что. На это не требовалось ни ума, ни знаний, ни времени. Тут же разбегались глаза и вместе с ними — растекалась мысль. Он попробовал посчитать количество свитков по количеству ячеек в стеллажах. В высоту их было пятьдесят четыре, в длину — около трёхсот. Получалось чуть ли не пятнадцать тысяч! Чтобы осознать, прочувствовать всё, что он видел, требовалось время. И покой!

Он наугад вынул из ячейки свиток, массивный, плотный, но неожиданно лёгкий, положил на стол, отвернул край — над текстом было иное слово! «Правь»! Значит, это заглавия! Или название книги, помеченное на каждом свитке. Вставив его на место, Русинов достал ещё один, теперь из середины стеллажа. И, ещё не развернув его, обратил внимание на медную табличку ячейки: тут был какой-то большой — пятиэтажный номер римскими цифрами и название — «Чара». А в один ряд с этой ячейкой ещё десятка полтора таких же, только с другими цифрами. Но выше на табличках значилось «Купава», что переводилось как «Пьющая священный голос, звук». По стеллажам можно было подниматься, как по лестнице, наступая в ячейки. Он приподнялся выше и прочитал — «Храм», ещё выше на меди были отчеканены два слова «Блага Вест». Внизу лаяла собака, вертелась и прыгала на стеллажи. Но Русинов уже был недосягаемо высоко, почти под сводом. Перед глазами мелькали названия книг: «Рада», «Сура», «Кара», «Свастика», «Астра»…

Он поднимался вверх, но казалось, что проваливается в бездну, тонет в этом безбрежном море. Жизни человеческой, пожалуй бы, хватило прочитать всего одну из этого множества книг.

Варга застиг его врасплох, под самым сводом зала.

— Ты почему здесь, Мамонт? — Голос вверху почудился громовым. Акустика была такая, что в любом конце можно было переговариваться шёпотом…

Собака унялась, закружилась возле ног Варги.

Русинов медленно спустился вниз.

— Ступай к Валькирии, — велел Варга. Внизу его голос показался не таким уж гневным и громовым.

— Что это? — спросил Русинов, глядя на свиток. — Я сейчас уйду! Скажи, Варга?

— Веста, — нехотя проговорил он. — Ступай.

— Веста?

Варга не намерен был разговаривать с ним, и собака уже скулила возле дверей. Русинов вышел из зала, притворил дверь. В голове с толчками крови стучало это привычное языку и одновременно незнакомое слово, ибо никогда не было слышимо в чистом виде — ВЕСТА. Оно использовалось всегда со всевозможными приставками, окончаниями; оно было прикрыто, закамуфлировано, высвечено отражённым светом. Весть, известие, совесть, вещий, вещество, вещь, вещун…

И снова ему стало обидно: ещё бы немного, и сам бы теоретическим путём вычислил существование Весты. Можно было обыкновенным сопоставлением фактов, на принципах Триединства понять, что, кроме Вед и Авесты, должна быть ещё одна Книга Знаний, вбирающая в себя две первые. И имя ей — Веста! «Столб Знаний!»

Вот они, истинные «сокровища Вар-Вар»!

Собака вывела его из копей, за последней дверью снова началась пещера. Русинов включил фонарь. Занятый клокочущими мыслями, он не думал, как идёт и куда. Пока не замер с занесённой ногой: возле щебенистой земли он случайно заметил тонкую проволоку, протянутую между двумя камнями. Собака пропустила её между ног, на песке отпечатались следы…

Мина была закреплена на выступе стены, примерно на уровне человеческой груди, причём метрах в трёх позади него. Это был «сапёрный пулемёт», противопехотная мина направленного действия. Она бы не вызвала больших разрушений кровли, но в пещере после её взрыва не осталось бы ничего живого.

Далее он пошёл, наступая только в след овчарки. Проволока перечёркивала путь на каждом повороте, причём по пять-семь нитей. А когда начался подъём, пришлось карабкаться почти на четвереньках, в точности повторяя движения собаки: здесь стояли сдвоенные мины — пластмассовая противопехотная, а под ней мощная противотанковая. После взрыва даже одной такой пары падающие с кровли камни вызвали бы взрывы других, и путь к сокровищам был бы навсегда отрезан. По крайней мере, через эти пещеры…

Гои не хотели выдавать даже мысль о существовании своих сокровищ, однако она просачивалась сквозь земные толщи в виде догадок и предположений. Шагая собачьим следом по заминированным пещерам, Русинов ещё не мог предположить, что стал одним из счастливейших людей, ныне живущих, ибо прикоснулся к будущему человечества, которое имело защиту куда более надёжную, чем минные поля. Он не знал, что при объявлении часа «Ч» командиры двух воздушно-десантных полков, бригады морского десанта, а также артиллерийского полка и трёх ракетных дивизионных войск ПВО вскроют лежащие в сейфах на этот случай запечатанные пакеты и обнаружат приказ выдвинуться на рубеж Соликамск — Чердынь — Курья — Троицко-Печорск с западной стороны Урала, и с восточной — Карпинск — Ивдель — Няксимволь, оседлать хребет по линиям Соликамск — Карпинск и Троицко-Печорск — Няксимволь. Вертолётный полк получит приказ патрулировать небо над этой территорией, а в космосе над нею зависнет специальный спутник связи. До окончания любого военного кризиса с Россией все эти силы, не ведая зачем и почему, будут оборонять этот безлюдный регион Урала, не впуская туда ни чужих, ни своих. Дело в том, что о существовании этих пакетов не подозревали ни министр обороны, ни главком, как, впрочем, и соответствующие министры Англии, Германии и некоторых Скандинавских стран, при наступлении часа «Ч» обязанные выслать боевые корабли для обороны российских берегов от Мезенской губы до Енисейского залива, невзирая на протесты командующих военными блоками. Подобные пакеты с определёнными задачами были в сейфах командиров отдельных десантных частей военно-морских и военно-воздушных сил Арабских эмиратов, Египта, Ирана, Ирака, Индии, Пакистана, Таджикистана и Армении — одним словом, везде, куда Авеги приносили священную соль из соляных копей «Стоящего у солнца».

Мало кто ещё на земле мог всерьёз предположить, что глобальное потепление климата на Севере сделает из болот, тундровых пустынных земель, перенасыщенных влагой, субтропики, что освобождённая ото льдов Гренландия станет седьмым континентом, самым заселённым и многолюдным. Зато три континента сразу — Южная Америка, Африка и Австралия превратятся в пустыню, не пригодную для существования человека и теплокровных живых существ.

И как бывало во все времена, изгои мира объединятся в Интернационал с очередным номером, появится новая, никем не узнанная идеология с благородной задачей спасения народов гибнущих континентов и старыми, испытанными методами начнёт передел территорий. В это время появится на свет новый Аристотель со своей философией на будущее тысячелетие. Он-то и вскормит нового Великого Изгоя, который опять будет носить имя Александр, разве что в иной языковой транскрипции. Под предлогом создания Мирового государства нового порядка этот Великий Изгой отправится завоёвывать территории, прилежащие к Северному Полярному кругу, от Гренландии до Чукотки. Но основной миссией его будет проникнуть на родину Человечества, достигнуть Северного Урала и уничтожить Весту, Книгу Знаний, в которой он мог бы изведать свой рок. А на роду ему было написано закончить свою жизнь возле берегов Новой Земли и смерть принять от воды. Его катер налетит на старую, времён второй мировой войны, мину, сорванную с троса…

Каждому родившемуся на белый свет была одновременно заготовлена своя мина, и невозможно было знать, где упадёшь, чтобы подстелить соломки…

Пробираясь по подземельям «Стоящего у солнца» собачьим следом, Русинов не пытался даже загадать, что будет за очередным поворотом, куда выведут его эти бесконечные галереи с закопчёнными кровлями, кое-где укреплёнными металлической крепью либо затянутыми сеткой-рабицей, чтобы не падали на голову камни. Аккумулятор фонаря катастрофически садился, и чем слабее был свет в его руке, тем сильнее желание выйти к солнцу.

На третьи сутки, после того как он покинул Зал Весты, собака вывела его в небольшую, замкнутую полость — полное ощущение тупика. Русинов осмотрел стены — почти как в Кошгаре, только сухо и кругом развалы камня. Овчарка засуетилась, вынюхивая землю, сунулась между глыб и начала скрести лапами. Русинов отвалил в этом месте один камень, другой и ощутил поток свежего воздуха, внизу шумела вода…

Собака смело бросилась в образовавшийся лаз, послышался всплеск, и всё стихло. Русинов, удерживаясь на руках, спустился в дыру и коснулся ногами воды. Секунду повисев над чернотой, он набрал воздуха и убрал руки. Мощный, но неглубокий поток свалил его и потащил ногами вперёд. Мгновение, и перед глазами полыхнул яркий свет.

Он стоял по пояс в воде на стремнине и не мог поднять век. Слепой и оглушённый, зажимая глаза руками, он побрёл наперерез течению, рассчитывая выбраться на берег. Вода ослепительно блестела, словно битое стекло, и, не желая того, он плакал, не ощущая ни холода осенней реки, ни мокрой одежды. Нащупав ногами сушу, он выполз на четвереньках на береговой откос и лёг лицом вниз, давая глазам привыкнуть к свету. Ему хотелось осмотреться, узнать, куда попал, куда его вынесло, будто только что вернулся на Землю. Перед взором же был лишь чисто отмытый гравий, одинаковый и безликий; взглянуть выше, поднять глаза к небу не давало солнце.

Он заполз ещё выше и почувствовал под руками траву. Она была осенняя, сухая и жёсткая, но тёплая; Русинова начинало знобить. Он не хотел уходить далеко от воды, поскольку боялся потерять место, откуда был вход в пещеру. Стащив в себя мокрую и холодную одежду, он подставился солнцу и сразу согрелся. Почувствовал, как ослабли мышцы лица и наконец разжались стиснутые зубы.

А проснулся он от знакомого голоса.

— Эй, рыбачок! А, рыбачок! Чего же ты разлёгся? Лежит — загорает! Кто же будет рыбу ловить?

Русинов открыл глаза и увидел блёклую траву. Неужели совершил круг и вернулся туда, откуда пошёл?

— Рыбачок! — звал Пётр Григорьевич. — Не спи на закате, голова заболит.

Солнце садилось в тучу и, мутное, уже не слепило. Он осмотрелся и обнаружил, что лежит на берегу шумящей речки, в трёхстах метрах от пасеки. Хорошо было видно крышу бани со слуховыми окнами и синий дым, реющий над ней.

Он нащупал на шее медальон Страги — на месте…

Пётр Григорьевич улыбался, но его глаз с расширенным зрачком глядел как ружейный ствол.

— Где Карна? — спросил Русинов.

— Карна? — Пчеловод недоуменно вскинул и опустил плечи. — А кто это?.. Ты, рыбачок, на солнышке не того? Не перегрелся?

— Меня сюда привела собака Карны!

— Собака? — засмеялся Пётр Григорьевич. — Собака есть, верно! Приблудилась какая-то сегодня! От туристов осталась, каждый год теряют… Пусть зиму живёт, может, на следующее лето и хозяин отыщется…

— У тебя на пасеке есть чужие люди? — теряя терпение, спросил Русинов.

— А как же нет? Есть! — развеселился пчеловод. — У меня всё время кто-нибудь да есть. Место такое, сюда всех людей тянет.

— Женщина… есть?

— Есть! Даже не одна, а целых две! У меня нынче малинник.

Его подмывало спросить об Ольге…

— Одна из них — Карна-Валькирия, — сказал Русинов. — Не морочь мне голову, ты же знаешь всё.

Пётр Григорьевич откровенно рассмеялся:

— Валькирия?.. Ну ты, рыбачок, и скажешь! Ольга бы ещё потянула на Валькирию! А эта — какая же Валькирия? Посмотри на неё!.. Фантазёр ты, брат…

Русинов забрёл по колено в воду, осмотрелся. Где-то тут должен быть подводный лаз в пещеру, чёрная яма, дыра в берлогу… Спотыкаясь на скользких камнях, он побродил вдоль пологого откоса, ощупал дно руками, затем увидел бурлящий на стрежи камень, отвернул его — пусто…

— Ты чего там потерял, рыбачок? — спросил пчеловод. — Или раков ловишь? Так раки у нас не водятся…

Русинов ещё раз побрёл вдоль берега, затем перешёл речку и поискал на той стороне. Он точно помнил, как его выбросило потоком в реку из-под скалы, потому что в глаза мгновенно ударил солнечный свет. И унести далеко его не могло, поскольку он тут же встал на ноги…

Однако русло речки в этом месте было плоским, а низкие берега — много раз перемытая, перелопаченная водой морена.

Стоя среди пенного потока, он нащупал висящий на груди медальон Страги и накрепко, до ломоты в пальцах, сжал кулак…

Страга Севера

1

Чаще всего Птицелов промышлял в подмосковных лесах по Клязьме, Пахре или Маре, где ранней весной находили приют многие перелётные певчие птицы. Он довольствовался тем, что находил в средней полосе России, поскольку передвигаться по её просторам, особенно в южном направлении, стало накладно, да и небезопасно. От прошлых его удачных охот в долинах Кавказа и горах Средней Азии остались лишь воспоминания, фотографии да лично собранная огромная фонотека. Но и тут, в окрестностях столицы, ему уже несколько раз везло: стихия перелёта увлекала и заносила в холодные края птиц редких и невиданных. Если не удавалось отловить, то уж, во всяком случае, получалось записать на плёнку голос иноземки. И этим он был удовлетворён и счастлив! Всю жизнь Птицелову приходилось скрывать своё увлечение или уж, по крайней мере, особо его не выпячивать, ибо окружающие его люди считали это занятие несерьёзным, не сообразным ни с его должностью, ни с положением. Однако в кабинете, точнее, в комнате отдыха всегда висели две-три клетки, причём птицы изредка менялись. И среди сослуживцев он получил соответствующее прозвище.

Первые свои выходы на промысел он начинал в середине марта по московским паркам и, как всякий стареющий человек, делал скрупулёзные записи. Он никогда не спешил расставлять клетки-ловушки и специальные, связанные из распущенных колготок сети, ибо отлавливал только редких птиц исключительно для собственного удовольствия. Кроме парков, он изредка заезжал на кладбища, причём старые, заросшие кустарниками и лесом, где как раз достойные его внимания певчие птицы появлялись чаще всего. Поминальные жертвы — раскрошенные на могилах варёные яйца, печенье и булки — были хорошим кормом, особенно ранней весной, когда в лесах за городом лежал снег. Кладбищенские сторожа знали Птицелова и за большую плату позволяли ему отлавливать птиц. И только на одно — Ваганьковское — старик приходил лишь записывать голоса на магнитофон и никогда не решался ловить. Это кладбище было для него запретным, но именно сюда его порой тянуло, как тянет на Север весеннюю перелётную птицу. Чтобы услышать пение всей пернатой твари, следовало приходить рано, ещё до восхода солнца, и потому Птицелов пробирался на своей «Волге» первого выпуска куда-нибудь к забору вдали от ворот, оставлял машину и по-воровски забирался на кладбище. Тончайший музыкальный слух его как бы скользил в заполненном птичьими голосами пространстве, а дальнозоркий глаз выискивал среди могил пятидесятых годов единственную, двухлетней давности, втиснутую меж литых оград. Под рядовым, малоприметным камнем лежал прах неизвестного ему человека, скорее всего, какого-нибудь безродного старика или бомжа, но имя на обелиске, дата рождения и смерти принадлежали Птицелову. Было странно смотреть на свою собственную могилу, и если чуть подольше постоять, то возникало полное ощущение какой-то невесомости, будто он и в самом деле умер 19 июля 1989 года, а то, что сейчас существует на земле, — лишь его душа, витающая над захоронением подобно птичьему голосу. Это же смешанное чувство ирреальности он испытал, когда ему вручили документы прикрытия на чужое имя, и приземляющим, связывающим его с жизнью началом осталось лишь увлечение, определившее прозвище. Указанная же на надгробии дата смерти была замечательна тем, что в этот день у него случился инфаркт, после которого решено было отправить Птицелова на пенсию и обезопасить спокойный отдых некрологом и лукавыми похоронами. Во время своего «воскресения» он не совсем понимал этих крайних предосторожностей, с неудовольствием вселился в новую квартиру за Кольцевой дорогой, но годом позже стал даже радоваться и подумывал, что на всякий случай неплохо бы вообще уехать из Москвы.

А птицы, как назло, раньше всего появлялись на Ваганьковском и пели тут как-то особенно азартно, только мало кто их слышал из-за раннего часа и мало кто слушал, обеспокоенный иными пристрастиями. Этой весной, в первый раз забравшись на кладбище, Птицелов крадучись побродил неподалёку от «своей» могилы — вовсю уже распевали пищухи, мухоловки, — скорбный мир кладбища наполнялся бездумным, лёгким весельем. Если присесть на скамеечку и закрыть глаза, время останавливалось и душа трепетала, как горлышко поющей сойки. И тут ему показалось, что всё это воробьиное семейство на минуту смолкло и внезапно прозвенел чистый, высокий голос невидимой и неведомой птицы:

— Ва! Ва! Вау-а!

Птицелов вскинулся и замер. Скорее, это напоминало слуховую галлюцинацию, своеобразный крик его души, отягощённой печальным зрелищем собственной могилы. Он никогда в природе не слышал подобного голоса, разве что в магнитофонных записях. Пока старик лихорадочно вспоминал, кому принадлежит этот крик, он повторился, но уже в другой тональности:

— Ву-а! Ой! Ой-ей! Ей!

А потом птица вовсе заплакала, затянула, как старуха причетчица над покойником:

— Ох! Ой-ёе-ёей-ой-ёе-ёей!..

Спохватившись, Птицелов торопливо развернул экран фокусирующего микрофона, ткнул кнопку записи. В ушах застучала кровь. Ему было вредно волноваться, тем более в таком пустынном месте, где некому оказать помощь. В тот миг он забыл об инфаркте и словно молитву шептал:

«Ещё! ещё! ещё!..» Он торжествовал! Судя по голосу, это могла быть либо райская птица, либо самец лирохвоста. Плач уже постепенно перешёл в весёлый призыв:

— Сю-да! Сю-да!

Повинуясь ему, старик осторожно пошёл к голому, развесистому клёну, в кроне которого сидела птица. Крался и восхищённо гадал: каким образом эта диковинная тропическая гостья могла оказаться на московском кладбище? То, что прибилась к перелётной стае и достигла холодных широт, — исключено. Изнеженные теплом, птицы юга не способны ни к долгим перелётам, ни к жизни в северных странах. Скорее всего, это чудо выпорхнуло из домашней клетки…

Ещё несколько потрясающих минут Птицелов слушал удивительно чистый голос, стараясь разглядеть птицу среди чёрных сучьев, но пение смолкло, и лёгкая стремительная тень скользнула над крестами и надгробьями. Он перевёл дух, опытным глазом оценил обстановку и решил немедленно, завтра же утром отловить беглянку. То, что она завтра прилетит на это дерево и запоёт, он был уверен: благородные птицы, как и люди, всегда консервативны и предсказуемы…

Дома он поставил плёнку на стационарный стереомагнитофон и включил воспроизведение. В то же мгновение всё птичье население квартиры замерло: птицы тоже любили слушать и ценить настоящее искусство. Не пригрезилось!

Старик приготовил тончайшие паутинные сети, бинокль, фотоаппарат с телеобъективом и несколько катушек тонкой резинки, которыми растягивал ловушки. Всё уложил в дюралевый кофр и вместе с небольшой клеткой с вечера отнёс в машину. Выехал на Ваганьковское ещё до рассвета, и пока добирался, а потом с великой осторожностью расставлял, подвешивал к деревьям и кустам сети, заря разгорелась в полнеба. Теперь он опасался одного — чтобы не прилетела другая птица и не впуталась в сети, став пугалом. Однако было тихо и спокойно, даже вороны примолкли в глубине кладбищенского парка, и восходящее за чёрными деревьями солнце не вызвало ветра.

Он не услышал почему-то ни шороха крыльев, ни стука в ветвях от касания лапок, однако неведомая птица уже оказалась на клёне.

— Ва! Ва! Вау! — разнеслось почти над головой и могильными камнями.

Старик, сидя на кофре, поднял бинокль к глазам, но восходящее солнце плавило воздух и сплетение ветвей, — не разглядеть. Тогда он тихо опустился на колени и принялся медленно тянуть резинку, поднимая сеть, чтобы отрезать, перекрыть птице путь в просвете деревьев. Он опасался, как бы паутинка не зацепилась за сучок или резинка не соскочила с блока, закреплённого на дереве. Даже вспугнутые птицы никогда не уходят свечой в небо, — напротив, чаще всего слетают к земле, где больше свободного пространства. Прислушиваясь к чудесному пению этой райской птицы, старик почти уже поднял сеть, но в этот миг голос оборвался, потому что в сети, растянутой над крестами, вдруг забился случайный скворец. И принесло же его в такое мгновение! Птицелов быстрее заработал руками, надеясь успеть заслонить последний просвет паутиной, пока птица не слетела с клёна, однако что-то застопорилось в блоке, и к тому же заверещал скворец, давая сигнал смертельной опасности. Видимо, под этот шум райская птица неслышно вспорхнула с дерева и исчезла.

Старик всё-таки ещё надеялся и минут пятнадцать слушал, стоя на коленях, пока не ощутил ледяной холод земли. Бедолага-скворец давно висел в сети, как летучая мышь, — вниз головой, не трепыхался и не верещал. Птицелов вспомнил, что забрался на запретное кладбище без разрешения охраны и могут быть неприятности, поэтому второпях снял сети и, пристроившись на скамейке, стал выпутывать скворца. Тот уже упаковался в паутину, как в кокон, и, чтобы освободить его, пришлось провозиться около получаса. Скворец, правда, скоро обвыкся с опытными руками Птицелова и спокойно дожидался своей участи.

— Ещё раз попадёшься — запру в клетку! — пригрозил старик на прощание и отпустил дуралея. Скворец вспорхнул на вербу, охлопался, встряхнулся и нырнул в кусты чуть зеленеющей сирени. Птицелов тоже взбодрился: не удалось сегодня — получится завтра! Не последнее утро в этом мире… Только приехать следует ещё раньше и обтянуть клён со всех сторон, чтобы взять птицу на подлёте. Способ не совсем честный и, конечно, не благодарный (опять влетит какой-нибудь горемыка!), но зато надёжный, когда не знаешь ни характера, ни повадок птицы.

Чтобы не плутать среди тесноты могил, старик вышел на проезжую аллею и пошёл к месту, где за забором стояла его машина. В это время откуда-то слева, из-за надгробий, выкатился грузовой «Москвич» и поехал прямо на него. Это была наверняка кладбищенская охрана, прятаться и бежать — поздно, да и несолидно.

«Москвич» остановился возле старика.

— Ну что, Птицелов, поймал жар-птицу?

Охранник говорил насмешливо и цинично, готовый к расправе. Скорее всего, это был отставной морской офицер — чёрный китель без погон, форменные брюки, пистолет в подвесной кобуре у колена; он сразу же напомнил старику пожившего матёрого грифа, поскольку совершенно лысая голова держалась на длинной шее, обрамлённой стоячим воротником, и нос на бровастом лице был крючковатый, хищный.

— Увы, — виновато проронил Птицелов и показал пустую клетку.

— А знаешь, что ловить птиц на кладбище запрещено? — надменно спросил Гриф.

— Знаю, — поторопился старик. — Я вам заплачу!

— Разумеется, заплатишь! — усмехнулся Гриф и открыл дверцу грузовой будки. — Садись, Птицелов!

Старик поспешно забрался в тёмную, без окон, будку, и машина тронулась. Если бы подобное случилось не на запретном для него кладбище, Птицелов совершенно бы не расстроился. Многие торговцы Птичьего рынка промышляли в кладбищенских парках, несмотря на запрет. Сговорчивые охранники преследовали гробокопателей, а к птицеловам относились снисходительно. Плати и лови на здоровье до открытия кладбища. Здесь же старик трясся в будке и ощущал предательский стук крови в ушах — подскочило давление. Машина несколько раз повернула, потом долго пробиралась, видимо, по узкой пешеходной дорожке и наконец остановилась. Птицелов решил, что его привезли в караульное помещение, однако, когда открылась дверца, он сразу узнал место.

Прямо перед ним была его «собственная» могила… Гриф сел на скамеечку, поджидая, когда старик выберется наружу.

— Скажи-ка мне, Птицелов, каким образом ты воскрес? — спросил он, глядя на могильный камень. — Садись рядом, почирикаем!

Этот человек прекрасно знал, с кем разговаривал, и явился на кладбище, чтобы выследить старика, задержать и привезти сюда. Но что ему нужно?!

— Кто вы такой? Что это означает? — спросил старик, не выдавая себя.

— Это означает нашу конспиративную встречу, — охотно пояснил Гриф и повертел шеей. — Министерство безопасности, полковник Арчеладзе.

Он вытащил из нагрудного кармана удостоверение, задумчиво постучал им о крепкий ноготь указательного пальца. Возможно, он был из московских обрусевших грузин, однако выговор при этом имел странный, малороссийский или южнорусский.

— Чем обязан? — осторожно поинтересовался Птицелов, не испытывая никакого доверия к собеседнику. — Я ловил птицу…

— Обязан, Птицелов, обязан, — озабоченно проговорил Гриф. — Со мной можно говорить открыто и обо всём.

— Я вас не знаю! — отрезал старик. — А таких красных корочек… В палатках у метро можно купить!

— Зато я знаю тебя! — жёстко проклекотал Гриф. — Ты работал начальником контрольно-ревизионной службы и курировал Третий спецотдел Министерства финансов СССР. Насколько мне известно, с семьдесят пятого по восемьдесят девятый. После инфаркта отправляют на пенсию и переводят на нелегальное положение. Странно, да? Твой предшественник благополучно прожил старость со своим именем и не скрывался под… могильной плитой. За что такая честь тебе — могила при жизни, Птицелов?

— Это мне неизвестно, — напряжённо вымолвил старик. — Руководству было виднее…

— А мне известно, — с мягким сарказмом сказал Гриф. — Ты очень хорошо умел считать золото в граммах, алмазы и бриллианты — в каратах. И ты единственный кое-что знал такое… Я имею в виду «Кристалл», объект «Гранитный»… Ну и прочие объекты спецотдела. Да?

— Знал, — вдруг признался Птицелов. — Да нет теперь ни спецотдела, ни службы. Да и государства нет…

— И золота нет!

Старик пожал плечами:

— Естественно… Нет государства, нет и казны…

— Где же она?

— У вас следует спросить — где, — отпарировал старик. — Вы охраняете государственную безопасность и золотой запас.

— Но ты контролировал перемещение ценностей, — клюнул Гриф. — И всю информацию держал в руках! Следил за каждым граммом, так?

— Так, — согласился Птицелов.

— И куда же исчезла без малого тысяча тонн? — будто между делом поинтересовался Гриф. — Если в казне едва насчитали двести сорок.

— Спросите у министра финансов. У бывшего и нынешнего.

— Но они же безбожно врут! — возмутился Гриф. — Мне нужна информация из первых рук, от непредвзятого человека. И честного! И поэтому я не спрашиваю документального подтверждения. На слово верю.

Птицелов помолчал, будто бы вспоминая, вздохнул, словно всхлипнул:

— Разбазарили казну… Хлеб в Америке и Канаде на что покупали?

Гриф улыбнулся и похлопал рукой по сухому стариковскому колену.

— Непрофессионально, Птицелов. Это сказки для народонаселения. Я спрашиваю подлинную информацию, а не пропаганду. Пока работали прииски, мы могли ещё двести лет покупать хлеб и булки с изюмом. Так?.. Куда же испарился запас?

Старик сгорбился и покачал в руке птичью клетку.

— Если бы я не ловил птиц, вы не нашли бы меня…

— Да уж, голубчик, — подтвердил Гриф. — Тебя хобби сгубило. Начал бы собирать марки или монеты… И всё-таки, Птицелов, придётся сказать: когда и кто в течение последних семи лет получал крупные суммы в золоте. Под каким предлогом, на какие цели и по чьему распоряжению. Ты визировал все документы расхода золота и алмазов, тебя министры финансов боялись… Ну?

— Эх, обольстился, — вдруг заговорил Птицелов. — Сколько раз зарекался не ходить на Ваганьковское… Да птица-то запела чудесная, райская… Никогда не слышал.

— Ты не про райскую птицу думай, — посоветовал Гриф. — Я спросил тебя: куда улетела жар-птица? Не валяй дурака, Птицелов. Ты же хочешь спокойно дожить старость и умереть своей смертью.

— Хочу, — вяло признался старик.

— Вот, хочешь. И синюю птицу хочешь поймать, так?

— Так… — проронил Птицелов и замолчал.

Гриф понял, что паузе этой и конца не будет, зашёл с другой стороны:

— Хорошо. А можешь ты объяснить: с какой целью на объект «Гранитный» однажды ввозили ртуть?

— Ртуть? — переспросил старик и насторожился. — Её ввозили не однажды… В складских помещениях собирали золотую пыль, обрабатывали упаковку…

— И на это потребовалось семьдесят шесть тонн ртути? — клюнул Гриф. — Мне известно: часть золота амальгамировали. Но кто распорядился? Зачем? И куда потом вывезли амальгаму?

Птицелов молча приблизился к «своей» могиле, поставил клетку на каменную плиту. Гриф недовольно завертел шеей:

— Ты же понимаешь, тебя уже нет на свете. Нет! Ты мертвец!

— Понимаю, — покивал старик и достал из внутреннего кармана упаковку нитроглицерина. — Я всё понимаю…

Он в задумчивости присел на могилу, но вдруг оживился, воскликнул:

— Боже мой!.. Я же держал в руках!

— Ну-ну! — тоже воспрял Гриф. — Продолжай! Что ты держал в руках?

— Птицу!.. Как же я не догадался? Это был скворец!

— Какой скворец? — проклекотал Гриф. — Только не нужно играть сумасшедшего! Я знаю, ты в здравом уме и память у тебя исключительная.

— Что же это я? — растерянно и как-то счастливо забормотал Птицелов. — Не узнал… А это скворец! Наверное, зимовал где-нибудь рядом с райской птицей. И выучился петь… Другой птицы там не было! Известный пересмешник и плагиатор! Но как пел, стервец!

Он выдавил таблетку из фольги, покатал красный шарик на ладони, словно каплю крови, и широким движением забросил себе в рот. Гриф что-то почуял, сорвался со скамейки, но было поздно…

Старик мгновенно подломился и рухнул на спину, отбросив руки в стороны. Гримаса нестерпимой боли исказила лицо, но кожа в тот же миг расправилась и глаза закрылись сами собой. Гриф бросился к Птицелову, похлопал по щеке, встряхнул за плечи, затем приоткрыл веко.

Бывший начальник контрольно-ревизионной службы был мёртв. Яд действовал мгновенно…

Гриф неожиданно пнул безвольное тело, выматерился про себя и кому-то резко махнул рукой. Из-за надгробных камней показались двое в спортивных костюмах, легко подбежали к мёртвому Птицелову. Один тут же присел возле трупа, оттянул веки и медленно выпрямился. Оба выжидательно смотрели на полковника Арчеладзе. Тот же, склонясь над мёртвым, ощупал его карманы, достал из бокового связку ключей, затем выдернул из расслабленной и ещё тёплой руки упаковку с нитроглицерином.

— Труп закопаете в эту могилу, — указал он на плиту, где стояла клетка. — Личные вещи и одежду — ко мне в кабинет. Охрану кладбища не снимать, пока не закончите… В руках держал! Выпорхнул… скворец!

Он сел в «Москвич», замер на секунду, потом ударил кулаком по рулю и отщёлкнул трубку радиотелефона…

Поиск Птицелова и операция по его разработке готовились и проводились несколько месяцев, но операция провалена по вине самого руководителя. Полковник Арчеладзе не боялся, что его отстранят от работы и выведут за штат либо вовсе отправят на пенсию; он пережил не одну перетасовку ещё в бывшем КГБ, затем в Министерстве безопасности и остался на плаву, поскольку его специальный отдел, созданный по высшей воле сразу после августовских событий девяносто первого, занимался поиском утраченной золотой казны СССР и считался неприкасаемым. Более года ушло лишь на создание глубоко законспирированной агентурной сети с внутренними и зарубежными отделениями, разработку двух самостоятельных программ, которые напоминали авиацию ближнего и дальнего действия. Первая предназначалась для мгновенного реагирования на всякую «горячую», внезапно появившуюся информацию; вторая была рассчитана на более кропотливый анализ и агентурный сбор информации. Именно с этой целью во все правые и многие центристские патриотические партии и движения были внедрены опытные агенты, кроме того, на базе шумной, коммунистически настроенной группы интеллигентов-учёных было образовано патриотическое движение с яркой националистической окраской. Арчеладзе мало интересовала политика, однако он имел твёрдое убеждение, которое разделялось и высшими эшелонами власти: изъятое из государственной казны издыхающей компартией золото должно было непременно объявиться в виде финансирования правых патриотических партий и движений. Для этой цели не следовало заниматься политикой как таковой, а лишь совершать незаметную работу, сходную с трудом маляра, — начиная от монархистов и кончая фашиствующими группировками, — всех подкрашивать красной краской, делая таким образом приманку для тех, кто владел теперь «золотом партии». Судя по оперативной информации, финансирование правых осуществлялось пока за счёт патриотически настроенных промышленников и коммерческих структур. Это были едва заметные, почти пересыхающие ручейки. Оппозиция держалась на голодном пайке, но и его следовало постоянно урезать, ибо жаждущий всегда быстрее находит путь к воде, чем имеющий при себе полный бурдюк. Таким образом, Арчеладзе заставлял работать лидеров правых партий на себя. Пусть они ищут, пусть больше делают слепых движений, а его зрячие люди за ними присмотрят. Он был уверен, что пропавшая часть золотого запаса не может долго оставаться без движения. Иначе зачем его изымали и тщательно прятали? Рано или поздно при определённых обстоятельствах начнётся подпитка «красных», и тогда будет нетрудно отыскать исток этой золотой реки…

«Стратегическая» авиация медленно делала своё дело, но ощущение успеха или поражения больше приносила «тактическая». (Арчеладзе начинал свою службу в особом отделе авиационного полка и потому с давних пор привык мыслить этими категориями). Птицелов целиком укладывался в повседневную программу, и полученная от него информация могла значительно ускорить поиск, а то и вовсе привести к открытию. Да, видимо, не зря имитировали его смерть, похороны и не случайно упрятали под чужой фамилией и снабдили мгновенно действующим ядом. С самоубийством Птицелова провалился труд архивной группы отдела, которая не один месяц отрабатывала всю документацию Министерства финансов бывшего СССР, касаемую алмазов и золотого запаса. Часть документов, разумеется, исчезла, но остались косвенные указания на эту часть в других, уцелевших. Теперь некому было задавать вопросы… Упоминание о ртути, полученной Третьим спецотделом, натолкнуло экспертов на мысль, что золото вывозилось с объекта в виде амальгамы либо сливалось в специальное подземное хранилище на территории самого объекта. Можно было надёжно упрятать драгметалл и в слитках, но как его достать потом с охраняемой территории? Амальгаму же из специального резервуара можно откачать по подземному трубопроводу обыкновенным ручным насосом-лягушкой. Предчувствуя удачу, Арчеладзе добился разрешения на обследование объектов Третьего спецотдела, а при нужде — и раскопок на территории, однако самые современные способы геофизических методов исследования недр не дали никаких результатов. Специалисты по подземным коммуникациям изучили всю прилегающую к объектам местность, жилые строения и никаких «лишних» трубопроводов не нашли, если не считать заброшенных старых канализационных трасс.

А ртуть, отпущенная Министерству финансов, никак не выходила из головы Арчеладзе, поэтому он затребовал всю документацию по операциям с нею за последние десять лет и обеспечил работой архивную группу ещё на несколько месяцев. Уже после смерти Птицелова, в середине лета, начальнику отдела доложили странную, настораживающую информацию, которая ещё больше запутала дело. Семьдесят шесть тонн ртути — это огромное количество. Такую массу жидкого металла невозможно утаить, спрятать даже при самом несовершенном учёте и контроле. Так вот, получалось, что добыча этой ртути производилась «левым» способом и не отображалась в отчётности. Тот, кто задумывал операцию по изъятию части золотого запаса и его хранению, учёл абсолютно всё. Лишь маленькая оплошность — железнодорожная товарная накладная — выдавала подлинность факта получения Третьим спецотделом груза повышенной опасности. Получатель и сам груз, как требовала инструкция, были зашифрованы, и железная дорога официально как бы не догадывалась, что везёт и кому. Но старые её служащие, искушённые во всевозможных шифрах люди, прекрасно знали, что везут и по какому адресу. Арчеладзе удалось установить даже номера вагонов, в которых прибыла эта партия ртути на товарную станцию, но откуда была отправлена — оставалось загадкой, поскольку документация исчезла не только из папок Министерства финансов. Он понимал, что изъятием части золотого запаса занималось КГБ, — другой организации, способной провести такую операцию, не существовало. Причём делалось это по заранее согласованному плану, разработанному во всех деталях и имеющему двойное, тройное прикрытие. Это означало, что до сих пор живы и здравствуют люди, которых привлекали и к разработке и к реализации плана. Иное дело, не всех посвящали в главный замысел операции, и они, как те слепые, знали о слоне лишь то, что сумели пощупать. Искать какие-либо материалы в архивах и делопроизводстве КГБ было бессмысленно: те, кто обеспечивал секретность и прикрытие операции, работали безукоризненно. Оставалось единственное — живые люди, и Арчеладзе усадил своих «штурманов» — аналитическую группу на поиск исполнителей. Аналитики избрали метод исключения и почти сразу отстегнули контрразведку: из этой среды вышло слишком много предателей — невозвращенцев из зарубежных командировок и изменников, — жаждущих поведать миру о тайных делах КГБ и тем самым оттягать себе славу борцов с режимом и деньги в виде гонораров за книги-откровения. Однако никто из них не проболтался о самой «горячей» операции, которая бы стала настоящей сенсацией и долго бы смущала и восхищала Европу: золотой запас СССР всегда была тайной для неё, как невеста под чадрой. Следственный аппарат отпал сам собой по причине его занудства и неспособности к блестящим оперативным действиям. Самым боеспособным, въедливым и решительным оставался аппарат политического сыска. Он был самым приближённым к партийному руководству страны и как бы составлял амальгаму, сплавляясь с ним на молекулярном уровне. Вчерашний оперативник этого аппарата мог стать секретарём обкома, а секретарь обкома оперативником.

Установив таким образом круг своего интереса, «штурманы» Арчеладзе стали сужать его до конкретных личностей. После многочисленной сортировки и чистки политический сыск отчасти растворился в новых службах Министерства безопасности, имея свойства «амальгамироваться», отчасти оказался за штатом. Последние заслуживали особенного внимания, и Арчеладзе запросил у аналитиков пофамильный список. Заштатный генерал Тарасов, работавший в совместной фирме «Валькирия», сразу же насторожил и захватил воображение начальника отдела. А то, что фирма занималась поиском неких сокровищ на Урале и была, по сути, правопреемницей Института, входящего в систему Министерства финансов, лишний раз доказывало причастность генерала к операции с золотым запасом. Однако, помня горький опыт с Птицеловом, Арчеладзе не стал ни задерживать Тарасова, ни искать с ним конспиративной встречи. В окружении генерала не оказалось ни одного агента, ни доверенного лица, с кем можно было установить связи и начать оперативную разработку. Пришлось в срочном порядке изучать обстановку и, рискуя провалиться, вербовать двух агентов из команды Тарасова: никого из чужих ему людей генерал бы к себе и близко не подпустил. Новобранцы Арчеладзе были афганцами, примитивными «дикими гусями», ищущими боевых и бандитских приключений, и могли служить лишь «слухачами». А для оперативной разработки требовался опытный, инициативный агент, способный вывернуть генерала наизнанку. Такой человек у Арчеладзе был, но внедрить его без специальной подготовки в генеральское окружение, где находилось с десяток бывших оперативников контрразведки и «нелегалов»-зарубежников, означало погубить и дело, и агента. Пока группа оперативного обеспечения изобретала легенду и моделировала план ввода профессионального сексота, информация от «слухачей» поступала вялая и маловразумительная. Афганцев взяли «на крюк» и склонили к сотрудничеству за простую уголовщину, и потому, как всякие подневольные, работали они без всякого интереса и усердия. А в конце августа вообще перестали выходить на связь. Выждав положенный контрольный срок, Арчеладзе срочно послал своего оперативника в Красновишерск и скоро получил информацию, отдающую мистикой: генерал Тарасов и оба «слухача» исчезли бесследно…

На какой-то момент Арчеладзе потерял привычное для него самообладание. Птицелов был не первым и не последним, кто при одном лишь приближении начальника специального отдела предпочёл смерть. Счёт открыл крупный партийный босс — Кручина… Исчезновение генерала подтверждало лишь его причастность к операции с золотым запасом. У всех, кто был так или иначе связан с нею, даже при малейшей попытке прояснить обстоятельства немедленно срабатывал какой-то внутренний «самоликвидатор». Они с такой потрясающей лёгкостью расставались с жизнью, что если бы не Птицелов, принявший яд на его глазах, Арчеладзе мог бы вообразить себе, что над каждым причастным к тайне золотого запаса висит незримый карающий меч.

То, что генерал Тарасов мёртв, Арчеладзе не сомневался, ибо накануне получил известие, что в районе Красновишерска так же бесследно исчез вертолёт, зафрахтованный совместной фирмой «Валькирия». А вместе с ним находящийся на борту руководитель этой фирмы, бывший сотрудник Института Иван Сергеевич Афанасьев и три гражданина Швеции — соучредители «Валькирии». Человеку ещё было можно потеряться на уральских просторах, но если бы этот вертолёт был захвачен и угнан, то давно бы где-нибудь объявился, ибо за всяким летательным аппаратом наблюдала и диспетчерская, и военная служба ПВО. Ну, а если бы потерпел катастрофу в тайге — осталось бы хорошо заметное с воздуха выжженное пятно, обломки машины, поваленные и поломанные деревья. Однако спасатели совершили облёт огромной территории и ровным счётом ничего не нашли. Исчезновением вертолёта с иностранными пассажирами на борту заинтересовались в США и во многих европейских государствах. Отечественным спасателям можно было и не верить, но когда на розыски вылетела международная экспедиция и, не жалея денег, исследовала все предполагаемые курсы пропавшей «вертушки», район Красновишерска стал напоминать Арчеладзе бермудский треугольник. Он мало верил во всевозможные загадки природы, поскольку был практичным и деловым человеком, больше полагался на анализ и если слышал о таинственных явлениях, то попросту считал, что подготовлены они и проведены очень профессиональными людьми. А в существование каких-то сокровищ на Урале он не верил вообще и потому Институт кладоискателей относил к тем кормушкам, которые во множестве возникали в разлагающемся обществе. Однако возникновение «Валькирии» пробудило в нём серьёзные мысли и догадки, особенно когда выяснилось, что там служит генерал Тарасов. Этот не был романтиком и полоумным фантазёром, чтобы заниматься «арийскими сокровищами», и если пошёл в совместную фирму, значит, за реальным золотом. Реальное же золото — изъятый золотой запас СССР. Раскол, произошедший в «Валькирии», и отделение российской стороны в самостоятельную компанию под руководством генерала означало лишь то, что Тарасов «взял след» и из патриотических побуждений не хочет делиться с какими-то шведами. Поэтому исчезновение генерала со «слухачами» и вертолёта с новым руководителем фирмы и иностранцами — дело одной какой-то операции. Похоже, таким образом дала о себе знать некая третья сила, незримо присутствовавшая повсюду — от смерти Кручины и до смерти Птицелова.

Именно она, прекрасно организованная, глубоко законспирированная и вездесущая, больше всего притягивала внимание Арчеладзе. Но была неуловима, как разлитая на полу ртуть.

И хотя теперь Арчеладзе обнаружил новый, перспективный район поиска — Северный Урал, однако гибель Тарасова снова возвращала к исходному рубежу. Аналитическая группа плотно сидела теперь только на уральском материале, пытаясь сопоставить и логически выстроить все интересные факты. У «штурманов» от перегрузки новой, захватывающей информацией лезли глаза из орбит: соединив в одну цепь все исчезновения людей, в том числе разведчиков ГРУ, неожиданную и необъяснимую гибель туристов, сотрудников Института, служащих фирмы «Валькирия», они выдавали совершенно неприемлемые рекомендации, вплоть до объявления части Северного Урала чрезвычайной зоной. Смерть генерала Тарасова, конечно, поколебала хладнокровие Арчеладзе, но при этом он стоически выдержал сумасшедший напор аналитиков и из всех советов внял единственному — пожелал встретиться с человеком по фамилии Зямщиц. И то по причине личностной: когда-то Арчеладзе работал с его отцом. Его философское отношение к остальной загадочности региона диктовалось орлиным спокойствием: когда царь птиц парит в поднебесье, много чего видит на земле, но камнем падает, лишь увидев добычу. А пока по Уральским горам маячила лишь только её неясная тень. Аналитиков чуть ли не силой оттаскивали от Урала, как раззадорившихся собак от спутанного заячьего следа.

Встречу с Зямщицем ему организовали в царском парке Орехова-Борисова, среди развалин недостроенного Летнего дворца. Несчастного уже привели в чувство, продержав три недели в Химках — в клинике, где космонавты проходили реабилитацию после полётов. Взгляд был осмысленным, но заторможенным, изредка по лицу пробегали гримасы то ли страдания, то ли злорадства, срабатывала мышечная память, которую не так-то просто изжить за короткий срок, как, впрочем, и густой волосяной покров. Лицо, грудь и руки Зямщица были начисто выбриты и отливали негритянской синевой. На встречу он приехал в сопровождении медика, который понимающе остался сидеть в машине, но посоветовал далеко не отходить.

Арчеладзе с завистью посмотрел на своего шерстяного собеседника, огладил совершенно лысую голову и решил разрядить обстановку:

— До чего же несправедлива природа! Прошу вас, поделитесь со мной! Всю жизнь завидовал мужчинам, которые бреются по утрам.

Зямщиц ещё не понимал юмора и остался сосредоточенно-холодным. Арчеладзе грех было жаловаться на природу: когда-то и у него были буйные чёрные волосы, окладистая борода, однако после работы на чернобыльском аварийном реакторе потерял волосяной покров, за исключением бровей.

— Ну, хорошо, тогда поделитесь своим несчастьем, — засмеялся Арчеладзе. — Расскажите, что с вами произошло.

— Почему я всё время должен делиться? — капризно спросил Зямщиц.

— Вы испытали… необыкновенные приключения, — всё ещё веселился, мысленно подыскивая ключ к собеседнику, слегка смущённый полковник. — Пережить такой стресс… Как себя чувствуете?

— Плохо, — вдруг признался Зямщиц и поднял взгляд от земли. — Мне было хорошо… Я лежал на земле и смотрел в небо. Теперь смотрю в больничный потолок.

Арчеладзе избрал тон, соответствующий настроению собеседника.

— Да… Жить среди природы, бродить босым по траве, слушать птиц… Да.

— Нет, вы ничего не понимаете, — грустно вздохнул Зямщиц. — Лучше молчите о природе… Зачем я вам понадобился?

— Мне интересно узнать, что с вами случилось на Урале.

— Но вам я ничего не расскажу.

— Почему же?

— Потому что вы не умеете смотреть людям в глаза.

Арчеладзе демонстративно уставился в глаза собеседника.

— Вот, пожалуйста! Мне это совсем легко.

— Нет, — вымолвил Зямщиц с тоской. — Вы, как и все, глядите в переносицу. Я не вижу, я не чувствую ваших глаз. К тому же вы похожи на орла.

— В моих жилах течёт кровь горца, — без всякой гордости сказал Арчеладзе. Мужчина — это орёл!

— На орла приятно смотреть, когда он в небе, — мечтательно проговорил Зямщиц. — Но если он сидит на твоей груди… Он облезлый и старый, запах падали… На лапах грязь. Нет, не грязь, а кровь с шерстью… И дышит в лицо!

Арчеладзе оглянулся на машину, где сидел сопровождающий Зямщица медик, и стал постепенно заворачивать к нему. Собеседник был ещё болен, навязчивые картины будоражили разум, перегруженное впечатлениями сознание едва удерживало его в состоянии реальности.

— Забудьте об этом, — мягко посоветовал полковник. — Всё теперь в прошлом, а вы ещё совсем молодой человек… Чем собираетесь заняться после… отдыха?

— Ещё не знаю, — как-то по-детски вздохнул Зямщиц. — Скорее всего, экологией.

— По всей видимости, международной? — уточнил Арчеладзе.

— Возможно… Хотя мне предложили сняться в рекламном ролике.

— Что же рекламировать?

— Бритвы «Жилет»…

— Это совсем не плохо!

— Что — не плохо? — неожиданно рассердился Зямщиц. — Рекламировать эти… драные бритвы? Между прочим, наша отечественная фирма «Нева» лучше всех в мире! — Он приблизился вплотную к Арчеладзе и заговорил доверительно: — Они что делают? Они берут нашу «Неву», штампуют из неё три «Жилета» и продают. Но одним нашим лезвием я могу три раза побриться, а этих «Жилетов» мне нужно три на один раз!

Острый глаз Арчеладзе неожиданно зацепился за лацкан пиджака собеседника, вернее, за то, что было под ним. Возбуждённый Зямщиц слегка развёл плечи, и из-под лацкана показался круглый значок со свастикой на жёлтом фоне. Ничего бы в этом не было поразительного — подобный товар можно уже купить в газетных киосках, — но дело в том, что фашистский партийный значок был настоящим и… золотым.

Этот металл Арчеладзе мог определить на ощупь, с завязанными глазами…

— Наверное, я займусь экологией международных отношений, — между тем продолжал Зямщиц. — Нельзя засорять нравственную атмосферу соседей, лить помои в наши чистые реки…

— Простите, — осторожно остановил его Арчеладзе. — Вы к какой партии принадлежите?

— Принадлежал к коммунистической, — признался тот. — Теперь ни к какой.

Спрашивать в лоб о значке не имело смысла; происхождение его следовало установить оперативным путём. Золотые партийные значки носили только высшие чины в гитлеровской Германии. Его мог привезти из-за рубежа и подарить сыну Зямщиц-старший, работник МИДа. Но такой подарок показался Арчеладзе и неуместным, и в недавние времена даже опасным для карьеры. Бывало, «мидаков» за джинсы делали невыездными…

А значок опять между тем тускло блеснул за лацканом…

— Меня теперь совершенно не волнует политика, — продолжал Зямщиц. — Все, кто ею занимается всерьёз, — больные люди. Они не осознают, что дальше так жить невозможно. Паранойя — заразное заболевание, как грипп. Я теперь счастлив, что избавился от неё. А вы спрашиваете, что со мной произошло на Урале!

Арчеладзе окончательно убедился, что Зямщиц пока ещё невменяем.

— Значит, штампуют из одной «Невы» по три «Жилета»?

— Представьте себе! А я так устал от одноразовой жизни, которую рекламируют. Хочется вечности… Атенон живёт уже девятьсот лет.

— Кто такой Атенон?

— Не знаю…

— Но вы только что сказали — живёт девятьсот лет.

— Кто живёт девятьсот лет? — морща лоб, спросил Зямщиц.

— Атенон!

— Кто же он такой?

— Не знаю, — уклонился от бестолковщины Арчеладзе. — Наверное, древнегреческий герой или библейский царь…

— Пожалуй… Имя знакомое.

Они остановились возле машины, полковник подал руку:

— Отдыхайте, набирайтесь сил. Приятно было познакомиться!

— Если бы было приятно, не смотрели бы мне в переносицу, — заявил Зямщиц. — Ведь вам же, наоборот, очень неприятно, но обязанность велит. Прощайте!

Он независимо уселся в кабину. Медик прикрыл за ним дверцу и намеревался сесть впереди, однако Арчеладзе тронул его за рукав:

— На одну минуту…

Медик с готовностью отошёл с ним в сторону.

— Вы работник реабилитационного центра? — тихо спросил полковник.

— Нет, из частной фирмы, — сообщил тот. — Обслуживаем больных… Сиделка, одним словом.

— Замечали у своего клиента значок? Со свастикой?

— Да, — насторожился медик. — Но уверяю вас, он не принадлежит к фашиствующим…

— Я знаю, — успокоил Арчеладзе. — Но очень странное поведение.

— Он нездоров… Но сейчас стало лучше. Хотя странностей ещё достаточно, вы правы.

— Каких, например?

«Сиделка» покосился на машину.

— Ну, например… Этот значок на ночь прячет за щёку. А я боюсь, проглотит во сне… Ещё заговаривается. Или заставляет двигать койку по часовой стрелке.

— По часовой стрелке? И вы двигаете?

— Двигаю… Мне платят.

— Спасибо, — Арчеладзе пожал слегка вспотевшую руку медика. — Вы понимаете, что наш разговор…

— Понимаю! — заверил тот с готовностью. — Но вы не думайте, он не из этих…

— Я ничего не думаю, — равнодушно отозвался Арчеладзе. — Берегите клиента.

На следующий же день после встречи он грубовато потеснил сиделок из этой частной фирмы и усадил своих. Он не рассчитывал на какой-то значительный результат, а скорее исполнял свою личностную прихоть. Было очень уж любопытно, как это бывший сотрудник международного отдела Зямщиц-старший, аккуратный и законопослушный, привозит сыну такие подарки, а если и не привозит, то терпит свастику на его груди, хоть и упрятанную под лацкан? Конечно, вещица дорогая, имеет нумизматическую ценность, такую и поносить не грех, да ведь так очень просто скомпрометировать себя в глазах «мидаков». Впрочем, от МИДа Арчеладзе был далёк и судил о нынешних нравах в его недрах лишь по частным заявлениям шефа, который предупреждал о коричневой заразе в России. А поскольку в интересах дела он сам занимался малярным искусством, то предполагал, что и МИД тоже балуется тем же, подкрашивая по нужде своих противников в коричневый тон. Запад всегда следовало чем-либо припугивать, а он одинаково боялся и красного цвета, и коричневого.

Пока «сиделки» ухаживали за клиентом, Арчеладзе попытался выяснить, кто такой Атенон, упомянутый Зямщицем, однако завидного долгожителя не знал никто из специалистов отдела. Он уже хотел отнести это имя к больному бреду, но тут от «сиделок» пошла занимательная информация. Источники сообщали, что фашистский партийный значок получен клиентом от человека по имени (или фамилии) Атенон, который живёт на Урале и которому якобы уже девятьсот девяносто лет. И получен при следующих обстоятельствах: Зямщиц в составе экспедиции фирмы «Валькирия» искал в горах древние арийские сокровища и однажды, когда в одиночку удалился от лагеря на пятнадцать километров и засветло не успел вернуться назад, забрался ночевать в небольшой естественный грот. Ночью к нему вошли неизвестные люди, раздели догола и долго, в полной темноте, куда-то вели за верёвку, привязанную к шее. Он мёрз в пещере и просил одежду, но незнакомцы не давали и только время от времени насильно натирали его какой-то жидкостью, отдающей аммиаком. Клиент не помнил, сколько времени они блуждали в подземельях, прежде чем оказались высоко в горах у границы ледника. Здесь злоумышленники в последний раз натёрли его, затем надели на голову стальной обруч, и один из них легонько ударил по затылку. Больше Зямщиц ничего не помнил, но всегда ощущал себя, как во сне, когда наблюдаешь за собой как бы со стороны и, так же как во сне, не можешь вмешаться в события. Он осознавал, что его ищут, наблюдал летающие вертолёты и почему-то прятался от них. Скорее всего, от этой аммиачной мази он к зиме зарос густой шерстью и ходил босым по снегу. Он всё время избегал людей, но как-то раз заметил на высокой заснеженной горе человека в тулупе, со свечой в руке и помимо своей воли пошёл к нему. Это был какой-то сивый, но крепкий старик. Он посветил свечкой в лицо Зямщицу и словно разбудил его, но явь оказалась ещё страшнее, чем сон, потому что он реально осознал, в каком состоянии находился. «Что ты искал в горах?» — спросил старик. «Золото», — признался Зямщиц. «Добро, я покажу тебе золото, — сказал старик. — Ступай за мной, только всё время смотри на свет моей свечи». Зямщиц пошёл за стариком, глядя на огонь в его руке, и через какое-то время они оказались в бесконечной пещере. Наконец старик отворил деревянную дверь и впустил Зямщица в огромный зал, буквально заваленный золотыми изделиями, слитками и монетами. Потрясённый кладоискатель не удержался на ногах, упал на колени, а старик, топча золото, рассыпанное по полу, прошёл вперёд со свечой, чтобы осветить содержимое зала. И когда он оказался спиной к Зямщицу, тот незаметно нагрёб горсть попавшихся под руку этих значков, и поскольку был без одежды, то запихал их в рот. «Придётся тебе, человек, так и бродить на коленях», — рассердился старик и заслонил от Зямщица свечу ладонью. Зямщиц испугался, выплюнул золото и стал просить старика помочь ему вернуть разум и вернуться к людям. Не сразу, но старик согласился, велел встать ему на ноги и, глядя на свет свечи, идти следом. И тут Зямщиц не вытерпел, сунул за щёку один значок и пошёл. Они благополучно выбрались из зала — старик ничего не заметил, но когда пошли назад, из тёмных углов пещеры стали раздаваться голоса: «Атенон! Ты привёл вора!», «Вор похитил золото!» От волнения и страха Зямщиц непроизвольно проглотил значок. Старик же ничего не отвечал, но когда вывел наружу, последний раз осветил лицо Зямщица и сказал: «Я прожил на земле девятьсот девяносто лет и никогда не видел такой жадности у человека. Мне следует отнять у тебя золото, но для этого я должен убить тебя. Не стану этого делать, живи же звериным образом». И медленно ушёл куда-то по склону высокой горы. Некоторое время Зямщиц ощущал реальность и даже сумел исторгнуть из желудка значок, но было поздно: сознание угасло вместе с пропавшим на горизонте огоньком свечи…

Всё это Арчеладзе, разумеется, относил к больному воображению несчастного и воспринимал спокойно сказочную историю от первого до последнего слова, кроме двух существенных, имевших зримое подтверждение деталей: звериную шерсть Зямщица и партийный значок из золота. Первое обстоятельство можно было объяснить гормональными изменениями в организме, произошедшими из-за климатических условий и мощнейшего стресса, наконец, природной предрасположенностью к волосатости, однако второе пока не укладывалось в логическую систему. В Западной группе войск в Германии Арчеладзе пришлось почти три года работать в группе по розыску военных преступников, поэтому символическую бижутерию национал-социалистической партии он знал хорошо, в том числе и подобные значки, правда, выполненные из алюминия и реже — из бериллиевой бронзы. Золотой он видел впервые, хотя слышал о таких, и поэтому поставил срочную задачу «сиделкам»: изъять на одну ночь значок изо рта Зямщица и провести экспертизу. К утру на столе Арчеладзе уже было заключение, в котором значилось, что исследуемый предмет является отличительным знаком национал-социалистской партии Германии сороковых годов, что выполнен он из золота девяносто восьмой пробы на немецком монетном дворе и, судя по чистоте оттиска штампа, является примерно семьсотпятидесятитысячным экземпляром. Кроме того, к заключению была приложена справка, что подобных золотых значков было изготовлено около полутора миллионов штук, но всего десяток попало на галстуки и лацканы. Остальные хранились до победы на Востоке в ведении Бормана и составляли часть партийной казны.

Полковник Арчеладзе дочитал документы и ощутил, как ожили и зашевелились на голове корни выпавших волос…

2

Он разжал кулак: тёмно-серый железный медальон на потёртом шнурке оставался теперь единственным предметом, доказывающим существование подземного мира «Стоящего у солнца». Возможно, это был параллельный мир или ещё какой-то, если исходить из новомодных теорий, но он был реальный и осязаемый, как напитавшая шнурок и засохшая кровь Страги.

А пчеловод Пётр Григорьевич пытался увлечь, а потом утащить мокрого и продрогшего Мамонта.

— Замёрзнешь, рыбачок! Пойдём, там баня натоплена… Эй, да пойдём, говорю! Ты что, заболел? Откуда ты вынырнул-то? А ну, пошли!

Русинов вырвался, показал медальон:

— Страга погиб… Видишь? Где Валькирия?

— Страга? — Пчеловод потянулся рукой к медальону. — Как? Не может быть!..

— Тебе просил передать… — Он встряхнул головой, с трудом вспоминая слова Страги. — Чтобы Даре сказал: не отправляйте меня несолоно хлебавши… Погоди, что же ещё?.. А, Валькирия! Где Валькирия? Собака привела сюда… Где, говори! Я был там, на стыке континентов, видел живых и мёртвых…

Пчеловод неожиданно бросился бегом в гору, споткнувшись на каменной осыпи, стал карабкаться вверх на четвереньках и скоро скрылся из виду, а Русинов встал и снова полез в воду. Каким бы ни был ирреальным этот мир на стыке материков, вход в него существовал! Причём где-то рядом! Им пользовались и Страга, и Варга, когда после лечения внезапно исчезли с пасеки, и, возможно, сам Пётр Григорьевич. Не зря он сидел здесь! Скорее всего, служил привратником, охраняющим подводное устье пещеры. Здесь можно было ходить зимой, через прорубь, из которой пчеловод брал воду, и не оставлять следов…

Русинов забрёл по пояс, ледяная вода сковывала мышцы, захватывала дыхание. Он понял, что на мелководье не может быть входа: подземная речка впадала где-то на середине глубокого плёса, потому его гладь была неспокойной даже в самую тихую погоду. Двигаясь против течения, он забрался по грудь и услышал, как где-то за пасекой взвыл мотор, и через мгновение оранжевое крыло дельтаплана замелькало среди высоких прибрежных сосен. В тот же миг дно выскользнуло из-под ног, однако подводный поток вытолкнул его на поверхность, а течение вновь вынесло на мелководье. С полубезумным упрямством Русинов встал на ноги и опять побрёл в глубину. На ходу он поднял тяжёлый камень, чтобы не отрывало ото дна, и, забравшись по горло, нащупал ногой его край. Тело от холода потеряло чувствительность; он не ощущал давления струй, но зависшую над подводной бездной ногу выбрасывало вверх вертикальным потоком, чуть не опрокидывая его вниз головой. Перед глазами вспучивалась поверхность воды — подземная речка была здесь! Оставалось набрать побольше воздуха и, обняв камень, нырнуть в эту пропасть, но лёгкие закупорило, сдавило спазмом гортань. Он потянул носом и, потеряв равновесие, захлёбываясь, пошёл вниз головой. Руки инстинктивно разжались, камень выскользнул, и восходящий поток вытолкнул его на поверхность…

В этот момент он услышал знакомый, долгий крик:

— Ва! Ва! Ва!..

Над обрывом стояла высокая женская фигура с поднятыми к небу руками, длинные белые одежды, вздуваемые ветром, делали её призрачной и бестелесной.

— Валькирия, — прошептал он ледяными губами. И понял, что замерзает. Холодная смерть уже сломала волю к движению, сковала мышцы. В ледяной воде ему стало тепло и мягко, как в пуховой постели. Разве что под животом шуршал гравий — река выбросила его на отмель и теперь волокла, как бревно. А умирать было легко и приятно, ибо чудилось, как, не касаясь земли, с высокой кручи к нему медленно слетает Валькирия — вьются волосы по небу! И очарованный этой невесомостью, он сам будто бы наливался тяжестью, каменел и примагничивался к земле. Неожиданный приступ кашля сломал его пополам, изо рта ударил фонтан воды. Он не удержался на ногах, упал сначала на колени, потом на четвереньки; где-то в глубине сознания заметалась стыдливая и беспомощная мысль, что он оказывается перед Валькирией в таком неприглядном виде, бессильный, жалкий и раздавленный земным притяжением. Изрыгнув воду из лёгких, он едва отдышался и поднял слезящиеся глаза…

Вместо подземной богини, вместо таинственной Девы, поднимающей павших воинов с поля брани, он увидел Ольгу, сбегающую вниз по берегу в расстёгнутом белом халате. Она безбоязненно пронеслась по мелководью, схватила за руку:

— Саша! Боже мой! Саша! Вставай!

— Где… Валькирия? — хрипло дыша, спросил он. — Я видел… На обрыве…

— Что ты, милый, — она встала на колени и стремительно, чуть касаясь губами, стала целовать его лицо. — Что ты!.. Тебе почудилось! Вставай! Иди за мной!

Русинов встал на колени, обнял её ноги:

— Ты — Карна? Признайся мне, Карна?!

Она вдруг отшатнулась, роняя его в воду, схватилась за свои волосы.

— Почему ты назвал меня так? Я не Карна! Смотри, это мои космы! Я не Карна! Не накликай беды!

— Страга сказал — собака приведёт… Она привела к тебе!

— Ну, хорошо, хорошо, — вдруг сдалась она. — Я — Валькирия! Вставай! Поднимайся на ноги!

Неуправляемое тело вдруг стало послушным. Он медленно распрямился, но идти не смог. Тогда она запустила руку под свитер и начала растирать солнечное сплетение. Русинов чувствовал лишь толчки её ладони, потом возникло тепло, в одной точке, будто искрой ожигало…

— Иди! — велела она. — Ступай за мной!

— Где собака? — спросил он. — Со мной была овчарка…

— Иди! — крикнула она звенящим голосом. — Беги за мной! Не смей отставать!

Русинов чуть не задохнулся, пока они поднимались на высокий берег, но Ольга, не давая ему перевести дух, потянула к бане. Там он повалился на скамейку, ватный, безвольный и противный себе. Она же, наоборот, стала весёлой и дерзкой.

— Сейчас согрею тебя! — приговаривала она, стаскивая с Русинова мокрую одежду. — Ты парился когда-нибудь с девушкой, а? Нет?.. С Валькирией? Сейчас узнаешь, почему передо мной восстают мёртвые!

— Сам, сам, — вяло сопротивлялся он. — Мне бы отдышаться — я нахлебался воды…

— Лежи, утопленник! — приказала она и содрала, выворачивая наизнанку, липнущую к телу рубаху. — Потом ты мне всё расскажешь… Боже, посмотри, на кого похож! Кощей Бессмертный! Одни кости!..

В жарко натопленной бане он наконец стал ощущать холод и не мог справиться с крупной, лихорадочной дрожью. Ольга помогла ему перебраться на полок, подложила в изголовье распаренный веник.

— Теперь закрой глаза и слушай мои руки, — приказала она. — Не бойся уснуть. Когда я разбужу тебя, ты уже будешь здоровым и сильным.

Русинов ощутил, что веки слипаются, а ещё через мгновение перестал ощущать её руки. Душа замерла, как бывает, если самолёт падает в воздушную яму, и скоро полное чувство невесомости освободило его от земной тяжести и холода. Ему начал сниться сон, а точнее, сон-воспоминание, единственный эпизод из младенчества, который давным-давно опустился в глубины памяти. Однажды он выбился из пелёнок и замёрз — был, наверное, месяцев пяти от роду. Зыбка висела на очепе возле материнской кровати, он чувствовал близость матери, кричал и никак не мог докричаться; полусонная, она протянула руку и покачивала его в надежде, что ребёнок успокоится. Он уже кричал так, словно погибал в ту минуту, и, наконец, привёл её в чувство. Мать взяла его на руки и приложила к груди. Стремительный поток благодатного, спасающего тепла вместе с молоком проник в рот и охватил всё его существо. Он не помнил вкус молока: в тот миг не был голоден. Эта великая жажда, нестерпимая тоска по материнской груди, сопровождала его всё детство…

Теперь ему чудилось, будто он приник к груди и втягивает в себя поток восхитительной, трепещущей энергии. И не было ни стыда, ни ощущения неестественности происходящего; напротив, его чувство благодарения как бы вдохновляло Деву-кормилицу, возбуждало в ней неуёмную материнскую радость и восторг.

Ещё он понимал, что совершается нечто неподвластное ни разуму, ни привычной житейской логике; неверующий, он осознавал божественную суть этого действа и желал в каком-то неведомом сладострастии единственного — чтобы не прерывался удивительный сон…

— Ну, хватит, вампир, — услышал он и лишь потом, открыв глаза, пришёл в себя. — Ты меня высосешь до дна… Смотри, уже глаза ввалились.

Сон оказался реальностью, и всё, что причудилось — от томительно-сладкого соска во рту и до прилива мощной, будоражащей энергии, — всё было явью. Ольга лежала подле него на боку, как мать-кормилица, и настойчивыми пальцами обтирала грудь. А вокруг её глаз действительно образовались бледновато-синие круги…

«Валькирия! — подумал и изумился он. — Она — Валькирия!»

Ольга между тем отняла грудь и убрала её под халат. И на миг, с младенческой безрассудностью, он потянулся к ней руками, затем отдёрнул их и, смущённый, сел. Медальон качнулся и ударил в грудь, окончательно возвращая его в чувство. Она взяла на ладонь металлическую пластину, огладила пальцем рельефно выступающее изображение сокола с распущенными крыльями.

— Зоркий сокол… — И вдруг голос стал неузнаваем. — Скажи, кто убил Страгу?

Русинов снял с шеи медальон, взвесил в руке и подал Ольге:

— Не знаю этих людей… Кажется, они искали золото.

Если бы она загоревала, заплакала или ещё как-то выразила свою печаль и жалость, всё было бы естественно и по-женски. Однако побелевшее лицо её вытянулось, глаза сделались огромными, превратившимися из голубых в тёмно-синие, как штормовое море, затвердели губы, а в голосе послышался воинствующий гнев:

— Они должны умереть! Они умрут! Хочу праведной мести!

Эта внезапная смена чувств восхитила и устрашила его. «Ты — Карна! — чуть не крикнул Русинов, но помешали, остановили подступившие слёзы. — Я люблю тебя! Я боюсь тебя!..»

— Я отомстил, — признался он, как бы насыщая её стальным, звенящим гневом. — И у меня не дрогнула рука! И нет ни сожаления, ни раскаяния.

Она обласкала пальцами медальон, коснулась губами. Взгляд её при этом потеплел, истаяла гневная белизна.

— Где тело Страги?

— В Зале Мёртвых. Я положил его в соляную гробницу.

— Ты входил в Зал Мёртвых? — насторожилась она.

— Да… Страга не мог уже двигаться.

— Вот почему ты чуть не выпил меня, — она подняла меркнущие глаза и слабо улыбнулась. — Теперь в тебе часть моего существа. И пока для нас светит солнце, мы будем как два сообщающихся сосуда… Но прежде возьми гребень, — она вынула из кармана тяжёлый золотой гребень в костяной оправе с отверстиями для четырёх пальцев. — Расчеши мне волосы. Видишь, как спутались. Только бережно, не урони ни одного волоска.

Русинов взял этот странный гребень, насадил его на руку и вдруг вспомнил, как Авега мечтал о том, чтобы Валькирия позволила расчесать её волосы. Он хотел этого как высшей награды! Наверное, он знал священность ритуала и мог оценить его. Тут же, когда Ольга спустила с плеч белый медицинский халат и склонила перед ним голову, он чуть не задохнулся от внезапного и неуместного чувства плотской страсти. Щемяще-жгучий ком возник в солнечном сплетении, и оттуда одновременно по всему телу брызнули его лучи, пронзая мышцы судорожным током. Разум не слушался, парализованный, обездвиженный одним стремлением — жаждой обладать… нет, владеть ею! Рука с гребнем зависла над волосами, рассыпанными по обнажённым плечам; другая же, помимо воли, коснулась её спины, и золотистая, шёлковая кожа, ощущаемая кончиками пальцев, отдалась сладкой, ноющей болью в суставах.

— Валькирия, — вымолвил он одеревеневшими губами. Она видела и чувствовала, что с ним происходит, но оставалась холодной и, даже напротив, леденела ещё больше. Его прикосновения вызывали боль, как было уже, когда она, отдавшись солнцу, спалила себе кожу. Однако при этом она не отстранила его руки, а лишь попросила слабым, утомлённым голосом:

— Расчеши мне волосы… Голову мою расчеши.

Дрожащей рукой, скованной гребнем, он дотронулся до волос и бережно-неумело потянул сквозь золотые зубья первую прядь — от виска к плечам.

— Не дай упасть волоску…

— Не бойся, — задыхаясь, проговорил он. — Ни одного не уроню…

Спутанные, влажные волосы мягко скользили между зубьев и между пальцев, продетых в отверстия, — странный этот гребень был специально так и устроен! Не золотом, но рукою расправлял он поникшие космы! И вдруг почувствовал, как эта неуёмная страсть — дрожащее напряжение и сладкая боль в солнечном сплетении — побежала по руке, по пальцам и через них стала вливаться в пряди волос. Едва касаясь, он проводил рукой лишь один раз, однако волосы её мгновенно оживали, начинали искриться под пальцами, распушаться, делаясь лёгкими, почти невесомыми. И это чудесное их перевоплощение наполняло радостью, кажется, большей, чем соитие, чем желание владеть ею!

В мгновение ему вдруг стали ясны и понятны смысл и суть сообщающихся сосудов: он отдавал ей ту часть энергии, которую получил, приложившись к груди матери-кормилицы. Но отдавал её уже в ином виде, в том, который был необходим для женщины, чтобы зажечь свет волос и меркнущих глаз.

И уже не скупясь, щедрой рукой он оживил каждую прядку, огладил, обласкал голову, с восторженным удивлением отмечая, как быстро и мощно наполняется сосуд её чувств.

Никогда и ни при каких обстоятельствах он не испытывал подобной близости; он понимал, что происходит некий божественный ритуал, суть которого лежит вне обычных отношений мужчины и женщины, любящих друг друга. И если случаются непорочные зачатия, то, видимо, от такой вот бесконечно высокой, космической связи. Дух его ликовал!

— Мне стало хорошо, — вымолвила она, прислонившись лбом к его груди, губы почти касались солнечного сплетения, а её дыхание словно раздувало угли гаснущего костра.

— Ты — Карна! Валькирия! — тихо воскликнул он, уже не сомневаясь, кто сейчас с ним и какой великой чести он удостоился — расчёсывать золотые волосы!

Но это его убеждение неожиданным образом пронзило ликующую душу тоской и чувством безвозвратности. Узнав её, соприкоснувшись с таинством её существа и существования, он внезапно понял, что отныне больше никогда-никогда не увидит Ольгу — бродящий, хмельной напиток, будоражащий кровь и воображение. И никогда не будет иной, земной близости и земных отношений. А он, простой смертный, наделённый плотью и кровью, мог только восхищаться божественностью их связи, но желал-то обладать, владеть ею!

В этот миг он обретал, может быть, любовь вечную, но невыносимо горько было расставаться с тяготением земных чувств. Он вдруг проник в тайный смысл истины о том, что браки творятся на небесах, однако душа протестовала и требовала его земного продолжения. Он понимал, что, поднявшись из недр «Стоящего у солнца», изведав вездесущую, мертвящую соль Зала Мёртвых и прикоснувшись к таинству жизни и истинным сокровищам Валькирии, не может оставаться прежним. Что здесь, в жарко натопленной бане, то ли по случайному совпадению, то ли по древней славянской традиции он как бы родился заново. И Дева, разрешившись от бремени, здесь впервые приложила его к груди, по-матерински щедро отдав ему свои силы и чувства. Он начал осознавать, что отныне действительно связан с нею неразрывно и, как некогда Авега, станет всё время мечтать, чтобы Валькирия преклонила перед ним голову и вложила в руку золотой гребень…

— О чём ты жалеешь? — вдруг спросила она с лёгкой насторожённостью. — Чувствую, как болит у тебя под ложечкой…

— Ни о чём не жалею, — выговорил он, задавливая в себе тоску.

— Неправда!.. — Она подняла лицо к нему. — Меня не обманешь.

— Знаю…

— Не скрывай от меня ничего, говори.

— Как тебя называть теперь? — спросил он, перебирая золотые волосы. Карна? Валькирия? Дева?

— Дева мне, конечно, очень нравится, — прошептала она. — Это же означает богиня?

— Да…

Она подняла за шнурок медальон, примерила его к груди Русинова, полюбовалась.

— Жаль, но меня зовут — Ольга. И я люблю своё имя… А ты подумал, я Валькирия?

— Не подумал… Я узнал тебя, увидел, испытал твою силу. И верю!

— А ну, признайся! — тая смех, потребовала она. — Кого ты больше любишь? Меня или Валькирию? Только смотри мне в глаза!

— Боюсь, — проронил он. — Душа разрывается…

— Боже мой! Какой ты романтик, — легко вздохнула она. — Тебя так просто убедить!.. Увы, я не Карна, не Валькирия. Ты очень хотел увидеть её, и я сыграла…

— Хочешь переубедить меня? Но зачем?

— Чтобы ты не заблуждался! Смотри, я обыкновенная, земная…

— Нет!

— Спасибо, милый! — Она поцеловала его в глаза. — Мне очень приятно…

— Нет!

— Ладно, признаюсь! — тихо засмеялась она. — Я умею отводить глаза. Но это не такое уж великое искусство. Им владеют многие женщины от природы…

— Не верю! — Он помотал головой. — Это сейчас ты отводишь глаза. Почему ты не хочешь сказать правду о себе? Ты сильно изменилась. Когда мы виделись в последний раз…

— Неужели ты не видишь, как изменилось время с той поры? Всё уже не так, как было!

— Я всё вижу!.. И гнев твой увидел, когда заговорила о мести… За гибель Страги! Не переубеждай, пожалуйста, не жалей меня!.. Это был не женский гнев, даже не человеческий — божественный…

— Потому что Страга был моим женихом, — вдруг вымолвила она грустно. — И нынче я должна была выйти замуж…

— Вот как? — изумился он и помолчал. — Но Страга любил другую… Я могу рассказать тебе…

— Не нужно, я всё знаю, — остановила она. — Ты только скажи мне: эта девочка… Эта девушка пришла к камню?

— Нет, не пришла…

— Поэтому Страга погиб, — заключила она и вздохнула. — Его никто не хранил, никто не творил над ним обережный круг.

— А ты?

— Я хранила тебя. И отняла тебя у смерти.

— Но это… недоступно человеку! Это Божественный Промысел!

— Теперь ты хочешь убедить меня, что я — Валькирия! — снова засмеялась она. — Нет, правда, мне это очень нравится! Но, к сожалению, я родилась на земле. Видишь, обыкновенные руки. Насквозь пропахли лекарствами. И халат… Я врач и кое-что умею. То, что не могут другие.

— Умеешь отнимать у смерти?

— Не всегда удаётся… Тебя отобрала. — Она была счастлива. — Хотя было нелегко… Сильное переохлаждение организма, судороги. Ты замерзал…

— Ты согрела меня… грудью? Или это снилось?

— Нет, не снилось, и я не отводила тебе глаз. — Она торжествовала. — Только не спрашивай больше ничего, ладно? Мало интересного. Просто очень древний способ возвращения к жизни умирающих воинов.

Он чувствовал, как она старается скрыть всё то, что поневоле открыла и что ей запрещено было открывать. Она разрушила выстроенный в его воображении образ Девы-Валькирии, тем самым как бы приземляя себя, упрощая действо до элементарного действия. Скорее всего, она хотела остаться земной, однако неведомая сила каких-то условий, ритуалов, либо обстоятельств диктовала ей другое существование. Он радовался её стремлению, угадывал в нём желание сохранить своё имя и земные чувства, и одновременно ощущал разочарование, ибо теперь ему становилось нестерпимо жаль расставаться с Валькирией. Пусть придуманной, рождённой из домыслов и догадок, однако возбудившей в нём неведомое, никогда не испытанное ликование от высшей, непорочной близости.

— А волосы?! — спохватился Русинов. — Ты преклонила голову, позволяя расчесать её… Авега бредил этим мгновением!

— И ты станешь бредить, — не сразу сказала она и вскинула печальные глаза.

— Я знаю! Буду… Волосы Валькирии! — Он приподнял на пальцах её пряди. — Космы света!.. Собака привела к тебе. Ты Валькирия. Страга просил передать медальон…

Она подняла на ладони медальон и что-то вспомнила. У неё потемнели голубые глаза…

— Он вернул мне свободу. Это мой сокол. Когда-то я своей рукой возложила его на Страгу. Мне было четырнадцать лет… Помнишь, говорила — женщина делает выбор… Да, я Валькирия! И моя дочь будет Валькирией, и внучка… И они сделают выбор когда-нибудь, — показалось, что она сейчас заплачет, однако голос её лишь стал печальнее. — Да изберут ли их? Сохранят ли преданность?.. Страга нашёл девочку в горах и забыл обо мне.

— Почему же он тогда не освободил тебя?

— Но эта девочка не могла держать над ним обережного круга, — объяснила она. — Я хранила его все годы, пока он ждал… А потом встретила тебя. И погубила Страгу. — Торопливыми руками она собрала волосы, скрутила их в тугой жгут, перевязала шнурком медальона. — Атенон мне не простит! Страга был его любимцем!

— Кто? Кто тебя не простит?

— Владыка Атенон… Меня ждёт наказание. Он обрежет мои космы, — она прижала жгут волос к груди. — Он сделает меня Карной!.. Ты в последний раз расчесал их. Ты был первый, кто коснулся моих волос. И теперь их не будет. Пустят по ветру мои космы! И вороны растащат их на гнёзда…

— Мне довольно будет твоей любви!

— Это сейчас довольно, — горько вздохнула она. — Но теперь ты всю жизнь будешь тосковать о моих волосах.

Русинов отнял у неё косу, распустил её, рассыпал по плечам.

— Никому не дам! Ни одного волоска!

— Благодарю тебя, — она слабо улыбнулась. — Только защитить мои космы не в твоей воле. Ими владеет Атенон… А без волос ты меня разлюбишь! Нет! Не говори ничего! Я знаю!.. Ты увидишь других Валькирий, и тебе захочется прикоснуться к их волосам. Кто-нибудь из них очарует… Зачем тебе стриженая Валькирия?

— Но ты же моя Валькирия! Моя Карна!

— Зови меня прежним именем…

— Хорошо… Скажи мне: Атенон — это ваш господин? Кто он? Князь?

— Владыка.

— Как найти его?

— Этого никто не знает, — проговорила она обречённо. — Атенон сам находит того, кто ему нужен… Не переживай за меня. Всё равно не избежать кары и позора. Нужно подготовиться и достойно перенести наказание.

— Я тебя не оставлю! — заявил он. — Теперь я буду с тобой всюду.

— Но ты же знаешь, это невозможно! — чуть не крикнула она. — Ведь и твоя судьба во власти Владыки! А он может изгнать тебя, пустить странником, сделать безумцем!

Он помолчал, в одно мгновение поверив в беспредельную власть и силу неведомого Владыки. И горько усмехнулся над собой:

— Мне казалось, гоями правит Валькирия…

— Мы лишь женское начало, — она вновь стала собирать волосы, высвобождая их из рук Русинова. — Как и во всём мире, женщина — хранительница жизни, огня. Поэтому нас много и мы — смертны. Атенон — единственный, владеющий жизнью и смертью, землёй и небом… Но пока на моей голове космы, я оберегу и от власти Владыки! Он не сделает тебя изгоем!.. А если лишусь волос, стану бессильной. И тогда не суди меня. Нет! Погоди, не клянись… Ты слышал в горах голоса? Долгие крики? Это Карны кричат. И я стану бродить призраком и кричать, пока не отрастут волосы.

— Мне нужно вернуться назад, в пещеры, — сказал он, останавливая её руки. — Ты можешь пойти со мной?

— Нет! — испугалась она. — Мне нельзя!.. А тебе… А ты забудь, что был там. И никогда не вспоминай! Иначе тебя лишат рассудка.

— Меня привёл Страга! — воспротивился Русинов. — Я видел сокровища в Зале Жизни… Там — Веста! Я едва прикоснулся!.. И понял, во имя чего искал!.. Зачем жил!..

Она неожиданно стукнула его по лбу ребром своей ладони, а голос стал ледяным, как-то сразу привёл в чувство:

— Ты уже безумец! Немедленно и навсегда перестань думать о том, что видел. Не смей вспоминать!

— Почему?! — изумился и устрашился он. — Почему ты мне запрещаешь?

— Потому что твой разум горит! — прежним тоном вымолвила она. — Ты впадаешь в истерику!.. А разум гоя всегда холоден и спокоен. Не перестанешь думать — сойдёшь с ума. Ты не первый!.. Пока имею силу — охраню тебя и спасу. Потом — не знаю… Научись владеть собой. Остуди голову! У тебя жар!

— Неужели я никогда не вернусь туда?

— Ты пока не готов к познаниям Известий, — металл в её голосе начал плавиться. — И пусть тебя это не смущает. Ведь ты пришёл к нам из мира, которым правят кощеи. Они используют жар твоего разума, получают чистую энергию и за счёт неё становятся бессмертными. Всю свою историю человечество стремилось избавиться от кощеев, но жажда свободы зажигала огонь сознания и становилась питательной средой. Как только кощеи начинают голодать, принимаются рассеивать мысль о свободе, насыщают человеческий разум нетерпением, желанием борьбы, истеричностью… С горячей головой никогда не разорвать этот круг. Пока ты не научился управлять собой, забудь дорогу в пещеры, не вспоминай о сокровищах. А я тебе помогу, — она по-матерински обняла его, прижимая голову к груди. — Ты прошёл испытание золотом. Впереди самое трудное, но ты не бойся, иди… Даже если меня лишат косм и я потеряю с тобой космическую связь, останется сердечная. А над сердцем женщины даже Атенон не имеет власти!

Она осторожно уложила его, лёгким движением рук расслабила напряжённые мышцы. Жгут тяжёлых волос сам собой распустился, и, обретя невесомость, её космы лучились теперь перед глазами, касались лица и вызывали лёгкий, щекочущий озноб.

— Повинуюсь тебе, — проговорил он. — Твоему сердцу и уму. Исполню всякую твою волю!..

— Слушай мои руки…

— Но я боюсь холодного разума! Он способен остудить самое горячее сердце…

— Повинуйся рукам моим…

— Лёд и пламень!.. А я хочу остаться человеком… Отчего ты плачешь? Тебе, должно быть, стыдно плакать… Ты же Валькирия!

Он не хотел засыпать и противился дрёме, предчувствуя если не коварство сна, то новую неожиданность, которая ждёт его после пробуждения. Чтобы не потерять реальности, он перехватил руку Валькирии, сжал её в своих ладонях, и всё-таки в какой-то момент явь ускользнула…

А просыпаться он начал оттого, что ему кто-то стал отпиливать левую руку. Явь возвращалась очень медленно, а блестящая хирургическая ножовка работала быстро, отгрызая кисть у самого запястья. И когда ему начали отпиливать правую руку, Русинов пришёл в себя и совершенно спокойно подумал, что это ему определили такое наказание. Валькирии отрежут волосы, ему — руки…

Он с трудом разлепил загноившиеся глаза: Пётр Григорьевич сидел подле него и, зажав между колен кисть руки, методично орудовал слесарной пилой. Плоть потеряла чувствительность, казалась чужой, а запястья были плотно забинтованы, наверное, для того, чтобы не текла кровь… Кажется, Валькирии удалось погасить его горящий разум, ибо реальность он воспринимал с холодным, невозмутимым рассудком. Похоже, был уже вечер: низкое солнце пронизывало дом пчеловода длинными пыльными лучами. Он не помнил, каким образом его перенесли из бани в избу, да и не старался вспомнить, воспринимая всё происходящее как данность.

Пчеловод закончил работу, но, странное дело, руки оказались на месте. Только теперь без стальных браслетов от наручников.

— Тебе эти украшения ни к чему, — как-то незнакомо и сухо проговорил Пётр Григорьевич. — Вставай, будем ужинать.

Русинов сбросил с груди одеяло, однако не встал. На солнечном сплетении он ощутил металлический холодок и медленно дотронулся рукой — железный медальон с изображением сидящего сокола…

— Где… Ольга?

— Не задавай вопросов, — обрезал всегда приветливый и добродушный пчеловод. — Делай то, что приказано.

— Мне нужно знать, где сейчас Ольга! — упрямо заявил Русинов и сел на постели.

— Тебе нужно знать то, что можно, — ледяным, непривычным тоном отчеканил старик. — И не более того.

Он как-то сразу понял, что спорить либо требовать чего-то от старика бесполезно. Надо действовать. Он огляделся — его одежды не было, хоть в простыню заворачивайся…

— Мне надо одеться, — сказал он. — Я не намерен оставаться здесь.

— Твои намерения никого не интересуют, — заявил Пётр Григорьевич. — Пока ты будешь находиться здесь, в доме. Приказано не выпускать.

— Кем приказано?

— Валькирией.

— Где же она, Валькирия?

— На тризне, — был ответ.

— Понял… Она в пещерах? Там, внизу? — Русинов заволновался. — Понимаешь, её могут лишить волос! Я должен идти туда!

— Пока ты должен есть и спать.

— Но у Ольги отрежут космы!

— Это меня не касается! — Старик подал ему старый рабочий халат. — Вот тебе одежда. В доме тепло.

— Но это касается меня! — воскликнул он.

— И тебя не касается, — отрубил пчеловод. — Всё произойдёт так, как должно произойти. Кого и чего лишать — промыслы не наши.

— Я всё равно уйду! — не сдержался Русинов.

— За стол! — приказал старик. — Здесь нет твоей воли.

Русинов осознал, что задираться не следует, и, натянув халат, сел к столу, накрытому как в хорошем дорогом ресторане: хрусталь, мельхиор, вкусные на вид и изящно разложенные на фарфоре блюда.

— Когда ты в последний раз ел? — спросил преображённый пчеловод.

— Не помню, — отозвался Русинов. — Я потерял счёт времени…

— В таком случае сначала выпьешь этого напитка, — старик налил полный фужер янтарной густой жидкости. — Это старый мёд с лимонным соком. Нужно восстановить функции желудка.

Русинов потянул фужер к губам, намереваясь выпить залпом, — во рту чувствовалась горечь и сухость, — однако Пётр Григорьевич звякнул вилкой.

— Не спеши!.. Сегодня не простое застолье, а тризна. Следует соблюдать ритуал. Пусть же имя Вещего Зелвы всегда греет наши уста! Пусть его мужественный дух вдохновит нас к подвигам. За память о Зелве!

— Но погиб… Страга, — заметил Русинов, смущённый речью старика.

— Зелва был Страгой Запада, — объяснил Пётр Григорьевич. — И погиб раньше. Его задушили струной гавайской гитары.

— Я знаю только этого Страгу… Его звали Виталий.

— Это был Страга Севера. Ты ещё много чего не знаешь… Выпьем за Вещего Зелву!

У Русинова язык не поворачивался называть старика по имени и отчеству — слишком они были разные теперь — развесёлый, бесшабашный пчеловод и этот человек, ничего с ним общего не имеющий, если не считать облика. Он выпил приятный на вкус и обволакивающий горло мёд.

— Скажи мне… Кто он был — Зелва? Если можно мне знать?

— Зелву ты обязан знать, — проговорил старик, расправляя усы. — Это был Вещий Гой, сильный человек и глава рода. Среди изгоев он жил как цыганский барон.

Похоже, выпитый стариком мёд слегка начал размягчать его тон. Русинов тоже ощутил лёгкое головокружение: напиток всасывался в кровь уже во рту…

Пчеловод взял другой графин и снова наполнил фужеры до краёв, теперь уже тёмной, ядрёной медовухой.

— Страгу Севера ты знал и должен быть благодарен ему, — проговорил он. — Помни его всегда! Он открыл тебе дорогу, указал путь. Он был отважным и храбрым гоем, но его сгубила земная любовь. Он утратил обережный круг Валькирии… Светлая ему память!

Старик пил большими глотками, проливая медовуху, которая стекала по усам и бороде. Но закусывал аккуратно, блестяще владея изящными столовыми приборами. Русинов же есть ещё не мог, а лишь двигал вилкой кусочек хлеба в своей тарелке. Он подождал, пока пчеловод доест ветчину и снова возьмётся за графин.

— Недавно здесь разбился вертолёт…

— Минуту! — прервал старик. — На тризне можно говорить только мне. Я знаю: в этом вертолёте был твой друг Иван Сергеевич Афанасьев. Он, как и все, был изгоем, но по духу и мужеству удостоился чести гоя. Он жив, не волнуйся. Но где сейчас, — не знаю.

После этих слов чопорность и безапелляционная строгость старика начали нравиться Русинову. Он уже стал поджидать, когда Пётр Григорьевич окончательно расслабится, закончив ритуальность на этом тризном пире, и вновь явится привычным, говорливым старичком, этаким лешим-балагуром, однако он встал из-за стола и, скрестив руки на груди, медленно прошёлся по комнате, заставленной резными столбами, как лесом.

— Иван Сергеевич работал по нашей программе, — заявил вдруг Пётр Григорьевич. — Удачно вписался в вашу систему, надёжно блокировал противника. Мы ждали результатов, и вот… Начались большие потери. Гибель Страги — вещь хоть и горькая, но безусловно и восполнимая. Он был рядовым солдатом ближнего боя и умер достойно. Ура павшим!.. Меня насторожила неожиданная смерть Зелвы. Вот наша великая утрата! Второй раз уже изгои точно попадают в цель. Мы потеряли род Ганди, теперь реальная угроза роду Зелвы. В этом сбитом вертолёте оказался Джонован Фрич, на первый взгляд обыкновенный кощей, магистр… Но теперь я установил, что гибель Зелвы связана с исчезновением магистра. Они всегда бьют наугад, вслепую, здесь же Зелва оказался заложником, думаю, случайным, хотя… Посмотри, что они пишут в газетах!

Пётр Григорьевич подал Русинову несколько газет и налил медовухи не в фужеры, а в огромные стаканы для коктейля. В небольшой заметке среди прочей незначительной информации сообщалось, что тридцатого июля композитор Зелва даёт концерт на собственной вилле близ венгерской столицы. Свои оригинальные сочинения он исполнит на струнных инструментах, включая гавайскую гитару. Это странное сообщение отчего-то перепечатали шесть московских газет самого разного толка и направления.

— Ничего не понимаю, — признался Русинов. — Я далёк от музыки…

— Музыка здесь ни при чём, — заявил пчеловод. — Нет такого композитора ни в Венгрии, ни на Гавайях. И виллы «близ столицы» нет… Прошу заметить: ни одна зарубежная газета не опубликовала этой информации. Зато есть другая, он бросил через стол газету на арабском языке с карандашной пометкой возле короткого столбца. — Читай!

— Не владею, — Русинов вернул газету.

— Тогда послушай! — Старик надел очки. — «30 июля поздним вечером полиция Эль-Харга — города на юге Египта — в мусорном баке обнаружила труп гражданина Ливии Карамчанда Зелвы, задушенного с помощью нейлоновой гитарной струны. Полиция считает…» — Он вдруг откинул газету. — Что считает полиция — полный абсурд… Зелву убили сразу же после исчезновения Джонована Фрича. Правда, вместе с ним, точно таким же способом, погибло ещё шесть человек в разных частях света. Эти семеро не имели никакого отношения к делу. Изгои били по площадям… В кабинете магистра найден любопытный прибор, подключённый к радиотелефону. Каждые восемь часов он прикладывал руку к табло с индикатором, и в эфире не было никакой тревоги. И когда Фрич не вернулся в офис, через шестнадцать часов его радиотелефон автоматически связался с абонентом в Будапеште и три минуты передавал звучание гавайской гитары. А наутро газеты вышли с рекламой концерта композитора Зелвы… Мы только что пережили гибель дочери и внука Мохандаса Ганди, только что заделали эту брешь… А тут новая пробоина! Теперь они ждут наших ответных действий и, возможно, избирают новых заложников. Где гарантия от случайности?

Русинов тихо шалел, слушая озабоченного Петра Григорьевича. Тот молча выпил полный стакан медовухи, придвинул к гостю блюдо с фаршированными яйцами и тонко нарезанной ветчиной.

— Ешь! Ты должен есть и спать. Тебе скоро потребуется много сил. Пока это для тебя основная задача.

Машинально, одно за другим, Русинов съел несколько яиц и ощутил ком в желудке: ссохшийся, он не принимал пищи. Пётр Григорьевич заметил это и подал фужер с янтарной медовухой.

— Пей, Мамонт! Сейчас пройдёт. Пей и ешь!

В сознании тоже образовался ком путаных мыслей, вопросов и догадок, а пчеловод между тем продолжал наращивать его ещё больше:

— Кощеи пытаются создать иллюзию, будто они получают какую-то информацию непосредственно отсюда. Поэтому и поторопились с сообщением о струнных инструментах Зелвы. Они уже не одно столетие намекают, что в среде гоев есть их человек. В шестнадцатом веке они создали Нострадамуса с его прогнозами и объявили его чуть ли не Вещим Гоем. В конце прошлого сфабриковали новую подделку и выдали её уже в нашем веке под видом «учения» Рериха. Наблюдать за их потугами забавно, особенно сейчас, когда изгои сами начинают верить в истинность собственного творчества и насилуют компьютерные системы. — Пётр Григорьевич вздохнул и, как бы опомнившись, начал снова угощать: — Ну-ка, ешь, вот салат, Ольга приготовила… Тебе сейчас надо лёгкую пищу. Потом пельмени подам…

Упоминание об Ольге не возбудило аппетита…

— Конечно, на компьютере можно кое-что рассчитать, смоделировать, — продолжал пчеловод. — Но, к счастью, всё будет «липа», правдоподобие, стрельба по площадям. На этой машине Пашу Зайцева не вычислишь. А Паша купил «стингер» и завалил магистра…

Русинов хотел напомнить, что в вертолёте вместе с этим магистром был ещё Иван Сергеевич Афанасьев, однако Пётр Григорьевич заговорил жестоко и отрывисто:

— Мы долго молчали! Теперь следует резко менять тактику. Придётся отомстить сразу за всех! За Зелву! За шестерых безвинных со струнами на шеях! За Страгу Севера! Если бы я был Стратигом, кощеи бы уже трепетали от страха! Я бы не стал обстреливать площади. Я бы вёл огонь чистый, снайперский. Мне бы хватило недели, чтобы выщелкать всех кощеев в России!..

— Кто он — Стратиг? — спросил Русинов.

— Он Стратиг, — подумав, ответил старик. — Никто ему не может указать, разве что Атенон… Но Владыка почему-то щадит его и редко вмешивается в дела земные, хотя всё время ходит по земле и носит свет Полудня… Да, и потому стратегия будет совсем иная. Стратиг против всякого террора, против всякой логики. Может, потому кощеи не могут вычислить его существование на компьютере. Его ведь нет! Есть просто музей забытых вещей… А всё-таки Паша Зайцев молодец! Его тоже не просчитаешь, и он неуязвим для кощеев, как Стратиг…

— Что же ждёт меня? — спросил Русинов, ощущая, как от медовухи отнимаются ноги. — К чему готовиться?

— Сейчас на тризне и решится твоя судьба, — заявил Пётр Григорьевич. — Откровенно сказать, не знаю, потому что я всего-навсего Драга. Живу на пути, встречаю людей, провожаю гоев, развлекаю очарованных странников… Жди, вернётся Валькирия. А могут прислать и Дару, которая сообщит тебе решение. Не спеши, Мамонт! У тебя впереди длинная дорога, успеешь ещё и многое познать, и многое увидеть. Ты счастлив, потому что избран Валькирией, Хотя судьба твоя всё равно в руках Стратига.

— Почему же ты доверяешь мне тайны, если со мной ничего не решено?

— В любом случае ты уже никогда не вернёшься к изгоям. Страга указал тебе путь к Весте.

— Значит, в худшем — меня лишат разума. И будет мне путь в психушку.

— Правильно, — одобрил старик. — Всегда готовься к худшему, и всё, что принесёт тебе Валькирия, будет приятным сюрпризом. Но безумство — не самое страшное. С точки зрения изгоев, ты уже лишился ума. Представь себе, ты возвращаешься в мир и заявляешь, что был в пещерах и видел то, чего не может быть в представлении изгоев… И странником отправят — не так уж плохо. Будешь идти, идти куда глаза глядят, только зачем и ради чего, знать не будешь. Но если тебя лишат пути — вот это тяжкое наказание. Лучше умереть, чем жить беспутным.

— Что это значит?

— Удел блуждающей кометы. — Пётр Григорьевич, несмотря на выпитую медовуху, проворно вскочил и бросился к окну. — Ну вот, кого-то ещё несёт…

На улице послышался гул машины. Пчеловод набросил длиннополый дождевик и вышел из дома. Русинов же, едва передвигаясь, подобрался к боковому окну, так как парализованные медовухой ноги не слушались.

Возле чёрного, роскошного «БМВ» стояла женщина — последняя любовь Ивана Сергеевича, «постельная разведка» шведской стороны фирмы «Валькирия».

3

Полковник Арчеладзе не любил своего шефа, как, впрочем, и всех предыдущих, какой бы службой и каким делом ни занимался. По стечению обстоятельств, а точнее, по роковому совпадению все вышестоящие начальники оказывались выдвиженцами из партийных структур, если говорить о прошлом. В настоящем же новый шеф оказался опять совершенным непрофессионалом — бывшим начальником пожарной охраны Кремля, но идейно подготовленным и доказавшим свою преданность посткоммунистическому режиму. Про себя Арчеладзе называл их комиссарами и болезненно переживал, если получал незаслуженную выволочку или не мог убедить по вопросам, понятным любому специалисту. Его раздражали и высокомерность, и суетливость очередного комиссара, он ненавидел их голоса, манеру одеваться, запах одеколона и даже мебель в кабинете. Всё оскорбляло его профессиональные качества, опыт и самолюбие. Арчеладзе спасался от встреч с непосредственным шефом лишь из-за того, что имел почти полную самостоятельность работы своего отдела. Однако при этом всё-таки случались моменты, когда избежать контакта с Комиссаром становилось невозможно.

Изучив результаты экспертизы партийного значка со свастикой, он немедленно запросил из архивов всё касаемое исчезнувшей партийной кассы гитлеровской Германии, а также информацию и материалы по розыску Мартина Бормана. Аналитики и архивисты отдела за несколько дней перелопатили имеющиеся сведения и ничего занятного не обнаружили. Розыск золота НСДАП, по сути, прекратился в начале пятидесятых, после свержения Берии. Какое-то время им занимался Институт кладоискателей, затем о пропавшей кассе словно забыли, причём так прочно, что у аналитиков возникло подозрение в умышленности этого действия. В какой-то степени пессимизм можно было понять, ибо все материалы указывали на то, что золото из Германии вывезли либо в Южную Америку, либо в Южную Африку, где активность советской агентуры во времена «холодной войны» была ориентирована на политические проблемы. Одним словом, требовалось немедленно провести консультации по всем этим вопросам с коллегами из ЦРУ и «Интеллидженс сервис», но таким образом, чтобы не привлечь внимания к золоту компартии. Организовать подобные встречи можно было лишь через своего шефа, и Арчеладзе скрепя сердце отправился к нему на поклон. Разумеется, он должен был обосновать необходимость таких консультаций, поскольку дело было связано с зарубежными поездками и, самое главное, с большими валютными расходами: коллеги из «дружественных» разведок никакой информации бесплатно не выдавали, а произвести «товарообмен» было не на что — обменных секретов в России почти уже не оставалось. У Арчеладзе складывалась двойная задача — обмануть сначала Комиссара, не раскрывая перед ним находки — партийного значка, после чего попытаться переиграть коллег: последнее время, выгадывая свои интересы, они всюду лезли если не в долю, то, во всяком случае, требовали полной информации о проводимой «совместной» операции.

Главный «пожарный» — Комиссар выдержал его в приёмной положенные двадцать минут, и когда впустил в свой кабинет, Арчеладзе был уже слегка раздражён. Шефу было сорок четыре года, однако выглядел он гораздо моложе: мудрено было износиться в кремлёвских стенах, где уже лет пятьдесят не возгоралось ни одного пожара, если не считать политических. Но при этом Комиссар тонко чувствовал, когда от подчинённого уже идёт дым, и тактику избирал соответствующую. Арчеладзе заготовил и документально оформил версию, по которой значка Зямщица как бы не существовало, однако были показания двух классных ювелиров, к которым обращались незнакомые им иностранцы с просьбами установить подлинность и оценить девять золотых значков НСДАП. Короче, Арчеладзе тем самым давал понять шефу, что на чёрном рынке золота появились вещи, составляющие партийную кассу Бормана. Версия была грубоватой, но на бывшего пожарного должна произвести впечатление… Изложив её, Арчеладзе неожиданно почувствовал полное спокойствие шефа, что в начале истолковал полной его тупостью в данном вопросе.

— Да, это рынок! — тоном поощрения сказал Комиссар. — Торгуют орденами, значками, бабушкиными золотыми десятками, военными трофеями, раскапывают могилы, чтобы снять золотые коронки… Насколько мне известно, господин полковник, вам поручено искать золото компартии. Вы партии не перепутали?

Арчеладзе чуть только не скрипнул зубами, но ответил сдержанно:

— Я ничего не перепутал.

— Вот и занимайтесь тем, что поручено.

— Ко мне стекается вся информация, связанная с золотом, алмазами и операциями с этими ценностями, — настойчиво объяснил Арчеладзе. — В нашей практике часто случается так, что ищем одно, а находим другое…

Он замолчал, не окончив своей мысли, поскольку вдруг ясно сознал, что спокойствие Комиссара — не тупость, а, напротив, отличное знание предмета.

— Это плохо, — назидательно проговорил шеф. — Вы должны находить именно то, что ищете… Господин полковник, доложите мне, куда исчез человек по прозвищу «Птицелов»?

В первое мгновение Арчеладзе не мог поверить в то, что Комиссар негласно контролирует его отдел и получает информацию о его деятельности не только из официальных докладов. Операцию с Птицеловом проводил узкий круг особо доверенных сотрудников, и никакой утечки не могло быть. Однако сейчас в любом случае скрывать результаты встречи на Ваганьковском кладбище не имело смысла.

— Он принял яд, — признался Арчеладзе. — В целях конспирации я был вынужден захоронить труп в его же могиле.

— И это плохо, — не изменяя тона, определил Комиссар, и Арчеладзе сокрушённо подумал, что недооценил нового шефа. — Очень грубо работаете, господин полковник. Нам сейчас важнее синица в руке, чем журавль в небе, а вы отвлекаетесь от дела. Оставьте фашистов в покое, занимайтесь коммунистами.

Только тренированное самообладание не позволило Арчеладзе сорваться.

— Вас понял, — проронил он. — Разрешите идти?

— Одну минуту, — уже без прежнего напора сказал Комиссар. — Ко мне обратился работник МИДа с жалобой, что вы третируете его больного сына. Что это такое? Оставьте его в покое!

Это было не требование, а как бы дружеская просьба, высказанная напоследок, но именно она больше всего насторожила Арчеладзе. Вернувшись в отдел, он даже не взорвался от наглости шефа, а, посидев несколько минут, он мысленно проанализировал результат аудиенции и вызвал помощника по спецпоручениям:

— К немедленному исполнению! Незаметно изъять значок у Зямщица. Пусть думает, что проглотил во сне. И роется потом в своём дерьме!.. Это — раз! Второе: установить наблюдение за старшим Зямщицем. Но только своими силами! Далее. Выяснить канал утечки информации о работе отдела.

— Такого не может быть, — заверил помощник.

— Утечка, слава Богу, внутренняя! — разозлился Арчеладзе. — И она есть!.. Хотя — стоп! Немедленно пришли ко мне Воробьёва и… Нигрея! Сам разберусь.

Когда в очередной раз перетряхивали весь аппарат КГБ, Арчеладзе, как завзятый старьёвщик, перерывал и тщательно выбирал всё то, что выбрасывалось и чаще всего по политическим соображениям не годилось для службы. Он искал матёрых профессионалов, и ему было наплевать, какому лидеру они симпатизируют. А бывало, таких спецов выводили за штат, такие кадры выносили «на чердак», как выносят старую мебель, что слюнки текли. Последний «пожар» устроил бывший пожарный, и Арчеладзе умудрился выхватить из огня сразу двух парней. Воробьёв всю жизнь занимался контролем за секретностью оперативных действий, был давним знакомым, скорее, даже приятелем, поскольку сам отчаянный рыболов и грибник, и незаметно увлёк этим делом и Арчеладзе. А Нигрей был из подразделения, которое занималось проверкой, есть ли «хвост» у того или иного объекта, то есть наблюдал за наблюдением.

Они чем-то внешне походили друг на друга — здоровые, рукастые, с переломанными и оттого горбатыми носами, бородатые и языкастые, за что их и выносили «на чердак». Арчеладзе временно приткнул их в разные группы, далёкие в общем-то от их прежней службы, но их навыки применял по назначению.

Первым прибежал Воробьёв и потому, что в кабинете никого не было, обращался запросто и на «ты».

— Комиссарчик нас обнюхивает со всех сторон, — объяснил Арчеладзе. — Нашёл какую-то дырку, тянет информацию.

— А прикидывался пожарным шлангом! Ничего, найдём и прикроем, — засмеялся Воробьёв. — У нас самое слабое место — бабы, Никанорыч, я тебе говорил. У аналитиков есть машинисточка — ити-схвати…

— Ладно, ты мне только дырку найди, но не прикрывай, — распорядился Арчеладзе. — И мы ему дезинформацию приготовим…

— С огнём не шутят! — Воробьёв погрозил пальцем. — Смотри, Никанорыч, я сначала всё проверю, в том числе некоторых мужичков послушаю. Лучше застрахуемся!

В это время пришёл Нигрей, и разговор сразу же перешёл в официальное русло, хотя полное доверие сохранилось.

— Походи за старшим Зямщицем, — приказал Арчеладзе. — Посмотри, кроме нашего «хвоста», будет кто или нет. Если заметишь кого, кровь из носу установи, чей человечек топчет.

— Будет сделано, Эдуард Никанорович! — заверил Нигрей, соскучившись по любимой работе.

— Если же старика не пасут, — продолжал полковник, — переключись на Комиссара. Он живёт на даче, особых проблем нет. Погляди, кто к нему ходит.

— Опасно, товарищ полковник, — серьёзно сказал Воробьёв. — Он наверняка обставился наружкой…

— Наша служба и опасна и трудна, — вздохнул Арчеладзе и ткнул пальцем Воробьёву в грудь. — А ты дай Нигрею микрофончик с прилипалой. Мне обязательно надо послушать, о чём вибрируют его стёкла в окнах. Понимаете, мужики, я, кажется, нащупал золотую жилку от Бормана, а Комиссарчик её тянет к себе. А чтобы дать ему по ручкам, мне перед «папой» надо выложить факты.

— Вопросов нет, — согласился Воробьёв. Нигрей же, более спокойный по характеру, лишь завернул вислый казачий ус и скрутил его в шильце.

— Если вопросов нет — вперёд! — распорядился Арчеладзе.

На следующее утро помощник по спецпоручениям встретил его в приёмной с весьма озабоченным видом.

— Значок исчез, — доложил он. — Изымать нечего. Исполнитель тут, пригласить?

— Сюда его! — чуть ли не рявкнул Арчеладзе. «Сиделка» младшего Зямщица вошёл в кабинет серым и мрачным, его полные губы спеклись.

— Где значок? — спросил Арчеладзе. — Был приказ глаз не спускать!

— Не спускал, товарищ полковник, — хрипло выговорил тот. — Вечером он положил его за щёку, как всегда. Перед этим я дал двойную дозу снотворного… Полез ему в рот — нету. Наверное, в самом деле проглотил, потому что утром поднял тревогу…

— Иди и ройся в его дерьме, понял?! — не сдерживая гнева, проговорил Арчеладзе. — Но значок чтобы был! Сделай ему промывание, клизму — что угодно!

— Слушаюсь, товарищ полковник, — старомодно отозвался «сиделка». — Напарник остался там, следит за стулом…

— Со значком немедленно ко мне! Всё!

Арчеладзе послал помощника узнать, поступила ли информация от наружного наблюдения за старшим Зямщицем, а сам повалился в кресло, отпыхиваясь от этого раскалённого утра. В это время заглянул секретарь-телефонист и сообщил, что со вчерашнего дня полковника домогается гражданин Носырев с какой-то якобы интересной и полезной для Арчеладзе информацией. Это был так называемый самотёк, которым занимался один из помощников, однако настойчивый гражданин требовал встречи с руководством. Арчеладзе отмахнулся бы, но секретарь сообщил, что Носырев — бывший сотрудник Института кладоискателей и бывший работник фирмы «Валькирия».

— Давай бывшего, — согласился Арчеладзе. — Через двадцать минут.

Сначала он дождался результатов наблюдения за «мидаком». Тот после работы вышел из здания на Смоленской площади, сел в личный автомобиль «Вольво» чёрного цвета. Он сначала заехал в коммерческий магазин, купил там сыр, печенье и баранки, после чего отправился в Химки, в реабилитационный центр, где пробыл около сорока минут. Оттуда вышел без пакета со свёртками и отправился по Кольцевой дороге в сторону Ленинградского шоссе. По пути он подсадил двух девушек (занимался частным извозом!), которые рассчитались с ним и вышли из машины на Ленинградском шоссе возле бензоколонки. После чего объект тут же посадил женщину с трёхлетний ребёнком, отвёз её к Белорусскому вокзалу, а там то ли кого-то ждал, то ли подыскивал безопасного пассажира двадцать семь минут. Наконец привёл пожилого человека с двумя чемоданами и повёз его в Шереметьево. Высадив клиента, объект загнал машину на стоянку и четырнадцать минут расхаживал возле коммерческих палаток, потом вернулся к машине, переложил из внутреннего кармана в боковой пистолет — предположительно девятимиллиметровый газовый вальтер — и простоял возле переднего бампера пятнадцать минут. Дважды к нему подходили молодые люди по всей вероятности, сутенёры, что-то спрашивали — объект отрицательно мотал головой. В двадцать один час тридцать семь минут к «мидаку» подошёл молодой человек с сиреневой дорожной сумкой, — судя по артикуляции, они заговорили по-английски, представились друг другу, после чего объект усадил иностранца в «Вольво» и поехал в Москву. На втором километре возле дорожного указателя машина остановилась, пассажир помочился, спрятавшись за низкоустановленный рекламный транспарант, и потом они ехали без остановок, исключая светофорные, до дома номер тринадцать по улице Восьмого марта. Объект здесь был впервые — ехал медленно, искал дом. Во дворе они вышли из машины и сели за доминошный столик возле хоккейной коробки. Говорили по-английски, очень тихо, но беседе помешали четверо пьяниц из близлежащих домов, которые согнали чужаков и сели распивать спиртные напитки. Объект в сдержанной форме простился с иностранцем и, оставив его у подъезда номер три на скамеечке, поехал к себе на квартиру. Иностранец же в течение восьми минут находился возле подъезда, из которого скоро вышел бородатый, мощный мужчина в казачьей фуражке и с плетью в руке. За несколько секунд он разогнал пьяниц за столиком, которые вели себя очень шумно. Мужчина пошёл в свой подъезд, но в это время к нему выскочила женщина, вероятно жена, — дородная, степенная красавица, сказала иностранцу: «А ты что здесь торчишь, рожа? Пошёл вон, подкидыш!» Иностранец понимал русский язык и торопливо ушёл к соседнему подъезду. Мужчина с плетью и его жена поднялись на третий этаж в квартиру номер восемьдесят и заперли дверь. Иностранец же вновь вернулся к подъезду номер три, а через четыре минуты к нему вышла молодая женщина в кожаной куртке, поцеловала в щёку и подвела к белому «жигулёнку» шестой модели, стоящему во дворе. Они сели и поехали на улицу Рокотова, где остановились возле дома номер семь и вошли в квартиру номер тридцать пять. Женщина отпирала дверь своими ключами. До восьми часов текущего дня из этой квартиры никто не выходил. Наблюдение оставлено. «Мидак» же тоже всю ночь оставался дома и в семь часов сорок три минуты поехал на работу в здание на Смоленской площади.

Арчеладзе подчеркнул красным карандашом место, где говорилось о встрече с иностранцем и о всех последующих их действиях, передал помощнику донесение.

— Установить иностранца и женщину на улице Рокотова, — приказал он. — Отслеживать обоих. Телефоны Зямщица контролировать с записью.

Секретарь доложил, что гражданин Носырев в приёмной. Арчеладзе приказал впустить и попросил срочно отыскать номер телефона в палате Зямщица-младшего. Посетитель представлял собой невысокого, утлого человечишку с нездоровыми глазами и редкими, гниющими зубами. Неопрятный его вид сразу разочаровал полковника, однако было уже поздно.

— Слушаю вас, — холодно спросил он.

Этот неказистый информатор заговорил неожиданно густым, раскатистым басом и вёл себя непринуждённо, двигался размашисто, стреляя по сторонам острыми, блестящими глазами.

— Очень приятно, господин полковник! Много слышал о вас, да!.. Я сяду!.. Конечно, мне следовало прийти раньше, но, как говорят, лучше поздно, чем никогда!

Арчеладзе заметил его любопытствующий взгляд, скользнувший по бумагам на столе. Требовалось ставить посетителя на его место.

— Говорите быстро и конкретно: кто, откуда, цель?

— Носырев Олег Семёнович, парапсихолог, занимаюсь частной практикой, — отчеканил тот. — Разумеется, после того, как развалился Институт и фирма «Валькирия». В Институте работало несколько экстрасенсов, которые сотрудничали с КГБ. Но я пришёл со стороны и потому к службе не причастен. В списках стукачей, так сказать, не значусь.

— Пожалуйста, короче!

— Мне стало известно, что вы занимаетесь человеком по фамилии Зямщиц, — начал было парапсихолог, однако Арчеладзе прервал:

— Откуда известно?

— Я знаю гражданина Зямщица лично по работе в фирме «Валькирия», — пробасил Носырев. — Принимал участие в поисках, когда он потерялся. Навестил бедолагу в клинике, там разговорились…

— О чём?

— О его приключениях. Как парапсихолог, должен сказать вам, случай уникальный и весьма перспективный, — он вальяжно развалился в кресле, однако всё равно выглядел маленьким задрипанным щенком. — У него провалы памяти, потеря ориентации во времени и пространстве.

— А вы хорошо владеете ориентацией? — съязвил Арчеладзе, однако гость не понял намёка.

— Владею! По моим прогнозам раскрыты десятки преступлений, найдены исчезнувшие люди…

— Что вы предлагаете?

— Я берусь восстановить утраченные фрагменты его памяти. Разумеется, с его помощью. — Носырев сделал паузу, ожидая реакции, но её не последовало. — То есть мы выезжаем на Урал. Допустим, я, Зямщиц и вы. Лишние люди нам могут повредить. Я ввожу его в состояние прострации, то есть он становится медиумом. И ведёт нас по пути, который прошёл сам в бессознательном, я бы сказал, диком состоянии.

— Вы уверены в успехе?

— Безусловно!

— А я — нет! — отрезал жёстко Арчеладзе. — Потому что вы… Вы просто шарлатаны и авантюристы. Откуда вы вообще взялись? Из каких нор повылазили? Колдуны, чародеи, экстрасенсы, кашпировские, чумаки! Просто чума какая-то!

— Хорошо, — невозмутимо прогудел Носырев. — Ставлю эксперимент.

— Не хочу никаких экспериментов! Всё! Вы свободны!

Парапсихолог даже не шелохнулся.

— Спокойно, не напрягайте затылок. Расслабьте плечи… Так, уже хорошо.

Арчеладзе ощутил, как у него плечи сами по себе опустились, размякла кожа на затылке и вдруг улеглось раздражение. И человечишка этот выглядел не таким уж мерзким, а просто неопрятным.

— По вашему желанию я расскажу, как пройдёт ваш сегодняшний день.

— Но я не желаю этого знать!

— Хорошо, говорите, что вам больше всего хочется, — предложил парапсихолог и остановил свой болезненный взгляд чуть выше переносицы Арчеладзе.

— Хочу, чтобы на моей голове выросли волосы! — не без издёвки сказал полковник.

— Вырастут, — спокойно вымолвил тот. — Только обнаружите это через семь дней, когда оживлённые корни вытолкнут волоски сквозь кожу. У вас будет хороший, густой ёжик. Почти как у Зямщица.

— Да-а, — многозначительно протянул Арчеладзе. — Ну-ну.

— Ждать неделю очень долго, — слегка поспешил парапсихолог. — Прогноз на сегодняшний день… С утра у вас была неприятность. В вашей ауре чёрный круг… Так! Ещё одна неприятность… нет, даже мощное разочарование ожидает вскоре после моего ухода. Внезапное известие, отрицательная реакция… Так, будет невосполнимая потеря и переживание, гнев до самого вечера. Вам захочется убить человека!.. У вас есть серьёзный противник. Он сильнее вас, потому что кто-то постоянно очищает его ауру и выправляет перекос поля. Сегодня опасайтесь его! Поздно вечером на вас возможно покушение, организованное противником… А ночью будет ещё одно неожиданное известие.

— Ну, довольно! — оборвал Арчеладзе. — Там землетрясения не ожидается? Потопа, извержения вулкана?.. Всё, идите!

Парапсихолог не шевелился, вытянутое лицо его окостенело, по щекам из-под длинных, в сосульках, волос обильно побежал пот.

— Завтра я вам позвоню, — усталым голосом сказал он. — Скажете ответ на моё предложение. Сами понимаете, что я профессионал высокого класса и безвозмездно не работаю. Об условиях оплаты договоримся.

Носырев резко встал и стремительно вышел из кабинета, оставив Арчеладзе в некотором замешательстве.

— Шаман! Мать его… — беззлобно выругался он и, встряхнув головой, машинально огладил голое темя. — Вырастут!.. Если бы кто посеял!.. — Ткнул кнопку на селекторе, сказал внушительно: — Этого полудурка… который сейчас выскочил… не впускать больше и по телефону не отвечать!

— Есть! — отозвался секретарь. — Поступила информация от Нигрея.

— Ко мне!

Секретарь принёс несколько листков, напечатанных на принтере. Всевидящий и вездесущий Нигрей сообщал, что наблюдение за объектом осуществлялось службой отдела от здания МИДа и до дома номер тринадцать по улице Восьмого марта, где наружка вынуждена была разделиться и наблюдать два объекта по отдельности. Когда машина Зямщица выехала со двора этого дома в сопровождении службы, следом за ним увязался «Москвич» последней модели зелёного цвета. Наблюдал ли он объект раньше, установить было невозможно. Через несколько минут на «Москвиче» заработал радиотелефон, но параллельно с защитой от прослушивания, поэтому перехват осуществить не удалось. Однако установили номер абонента, с которым связывались из «Москвича». Неизвестный наблюдатель двигался следом за объектом до Безбожного переулка к дому номер шестнадцать, где живёт Зямщиц. Там остановился за бывшим магазином «Берёзка», из кабины вышел человек и в цепочке прохожих дошёл до автостоянки во дворе вышеозначенного дома, где объект припарковал машину. Там он выждал, когда Зямщиц войдёт в подъезд, и, вернувшись в свою машину, снова связался по радиотелефону со своим абонентом. Перехвачено: «Не волнуйся, дорогая, всё в порядке, скоро буду». После этого «Москвич» покружился по Центру, затем направился через Садовое кольцо в сторону Ленинградского шоссе. На пересечении с Волоколамским шоссе он первый раз ушёл из-под наблюдения, однако Нигрей настиг его уже возле дорожной развязки с Кольцевой дорогой. «Москвич» свернул на Московскую улицу, но недалеко от реабилитационного центра неожиданно исчез из поля зрения Нигрея. Розыск его по трассе ничего не дал. Нигрей проник на территорию центра, осмотрел все стоянки автомобилей, затем до трёх часов утра наблюдал за входом в корпус, где находился Зямщиц. В двадцать три часа десять минут дверь заперли изнутри, и больше оттуда никто не выходил.

К донесению была приложена справка, что государственный номер «Москвича» на самом деле принадлежит автомобилю «Нива», зарегистрированному в ГАИ города Люберцы. А телефон, по которому связывался наблюдатель из «Москвича», установлен в ювелирном магазине на Кузнецком мосту, причём в торговом зале, который опечатывается и сдаётся под охрану в двадцать часов. Кроме того, в фойе всю ночь дежурит милиционер…

Арчеладзе не смутило, что наблюдатель ушёл от Нигрея и установить его не удалось. Пока живы оба Зямщица, он обязательно даст о себе знать. Информация ему нравилась: начиналась какая-то интересная игра вокруг «мидака» с сыном и участвовали в ней от безвестного иностранца до Комиссара. Он предчувствовал раскрутку событий в самое ближайшее время. Поэтому подчеркнул в донесении нужные места и приказал помощнику немедленно выяснить, кто владелец «Нивы» в Люберцах, а также проверить распределительный телефонный ящик и кабель у ювелирного магазина: штука была известная — подключай свой телефон с помощью «крокодильчиков» и жди звонка…

Потом рассмотрел фотографии наблюдателя, приложенные к донесению Нигрея. Мужчина лет тридцати пяти, открытое лицо, большие глаза, прямой нос — глазу зацепиться не за что. Но и это не снизило его душевного подъёма и азарта. Он велел секретарю доложить немедленно, если объявится Нигрей, и вызвал Воробьёва.

— Сегодня у меня был парапсихолог, — признался он. — Предсказал бурю. Ты готов, если заштормит?

— Как пионер! — засмеялся Воробьёв, радуясь хорошему настроению шефа. — Я провёл тут литерные мероприятия, обставил как следует все предполагаемые дырки. Правда, от машинистки пока слышен один треск, а видны ручки и… ножки. А в лаборатории сильно гудит холодильник. Они его пивом перегрузили, баночным по шестьсот рублей…

— Мне нужны такие же мероприятия у Зямщица, — сказал Арчеладзе. — «Мидаки» нашими службами изучены достаточно, поищи материалы и сегодня же насади «клопов» в пиджаки, галстуки — куда влезут. Но смотри, он в нашем ведомстве тёртый, поэтому «клопы» должны быть импортные.

— Мало импортных-то, — пожаловался Воробьёв. — Не поставляют…

— Всади украинских, прибалтийских. Только не наших.

— Да понял, — вздохнул тот. — А кому выпарывать потом?

— Кто садит, тот и выводит! — улыбнулся Арчеладзе и включил селектор: — В Химки звонил?

— Звонил, — откликнулся секретарь. — Стула пока нет!

— Пусть дадут слабительное!

— Говорят, дали. Всё равно нет. Клиент в панике.

— Ничего, скорее пронесёт, — пробубнил Арчеладзе, выключая селектор. — На чём я остановился?

— «Клопов» потом мне выводить…

— Это не всё, — продолжил полковник. — Срочно гони своих подручных на улицу Рокотова. И чтобы хоть один был со знанием английского! Всё писать у вас опять плёнки не хватит… Пусть послушают стёклышки. За ними там две пташки сидят со вчерашнего вечера.

— Понял, Никанорыч. Что, клюнуло?

— Тьфу-тьфу-тьфу! Поплавок повело.

— Когда Птицелова нашли, тоже повело, — отчего-то затосковал Воробьёв. — Но тут сердечко прихватило…

— Вперёд на мины! — приказал Арчеладзе. — Воспоминаниями поделишься, когда по грибы пойдём. Да! Снабди электроникой Нигрея, когда появится. Дай, чего ни попросит. А то он вчера хорошего леща упустил.

После ухода Воробьёва Арчеладзе взял второй экземпляр донесений и стал перечитывать. Получалось, что наблюдатель из «Москвича» знал, что «мидак» окажется во дворе на улице Восьмого марта. Именно там он «взял» свой объект. А если Зямщиц, как показалось наружной слежке, искал нужный адрес, то каким же образом «наблюдатель» очутился у трамвайной остановки? Значит, либо Нигрей проглядел слежку, что была раньше, либо иностранец каким-то образом предупредил «наблюдателя», с какого места «взять» Зямщица. Картина складывалась любопытная!

— Товарищ полковник? — послышался насмешливый голос секретаря. — Свершилось. Клиента пронесло, значок нашли. Везут сюда.

— С облегчением его! — усмехнулся Арчеладзе. Вошёл помощник и доложил, что владелицу белого «жигулёнка», бывшего во дворе дома № 13 по улице Восьмого марта, пока установить не удалось. В какой квартире этого дома она была — тоже, однако по адресу на Рокотова живёт Галина Васильевна Жуго 1966 года рождения, и «Жигули» с указанным в донесении номером принадлежат ей же. А служит она в секретной части фирмы «Валькирия»!

— Сегодня только слышал, что эта фирма развалилась, — сказал Арчеладзе.

— Шатается, но стоит, — сообщил помощник. — Все наши заштатные кадры ушли, поэтому добыть точную информацию об истинном состоянии дел трудно.

— Нужно добыть! Проработай это в оперативной группе.

— Хорошо, Эдуард Никанорович.

— Что с иностранцем?

— Фотография наружной службы очень низкого качества, — признался помощник. — Ни пограничники, ни таможня не опознали. Работаем с бортпроводницами. В районе двадцати одного часа было два рейса — из Канады прямой и из Испании с посадкой в Кёльне. Оба нашей авиакомпании.

— Хорошо, пусть трясут пассажиров, пилотов, багажное отделение. Если наружка не научилась снимать, пусть составят фоторобот!

Время было ровно тринадцать часов — секретарь внёс в кабинет поднос с обедом. Помощник тут же удалился, никто не мог нарушить обеденный перерыв шефа. Арчеладзе снял пиджак, вымыл руки в личном туалете и сел за журнальный столик в комнате отдыха. Секретарь налил ему бокал красного вина, к которому полковник привык в Чернобыле, снял пластмассовые крышки с тарелок и вышел. Арчеладзе отпил вина и откинулся в мягком плавающем кресле. Вдруг ему стало грустно. Как только на службе у него начинали клеиться дела, намечался какой-то успех, он остро ощущал приступы одиночества. Особенно когда садился за стол: не с кем было поговорить — не о деле, а просто так, ни о чём. Может быть, о белых грибах, о погоде, о кулинарных секретах. Есть в одиночку и молча становилось невмоготу, пропадал аппетит. Конечно, ничего не стоит позвать секретаря, любого подчинённого и усадить за свой стол. Воробьёв бы прибежал с радостью… Однако он не хотел кого-то выделять и приближать к себе, к тому же отчётливо представлял, что этой нужной, ожидаемой непринуждённой беседы никогда не получится. Он знал истинную природу этой грусти, но всячески задавливал в себе даже мысль о ней. На самом деле он всего лишь нуждался в женском обществе. Однако после Чернобыля он ненавидел и презирал прекрасную половину человечества. Об этом подчинённые в отделе хорошо знали и никогда, ни под какими предлогами не впускали женщин в кабинет шефа. Таким образом они и щадили его, и потворствовали подобным всплескам ощущений грустного одиночества.

Арчеладзе допил вино, когда на приставном столике тихо зажурчал телефон «неотложных мероприятий»: в редких случаях по нему звонили резиденты со срочной информацией. Полковник снял трубку.

— Доставили значок, товарищ полковник, — сообщил секретарь. — Исполнитель говорит…

— Давай его сюда! — распорядился Арчеладзе, двигая к себе тарелку с салатом.

«Сиделка» на сей раз торжествовал:

— Приятного аппетита, товарищ полковник!

— Принёс?

— Так точно! — Он разжал кулак и развернул носовой платок. — Вот, изъял незаметно. Пациент считает, что значок застрял в животе, боится, что будут резать…

Он хотел положить находку прямо на стол, однако Арчеладзе брезгливо замахал руками:

— Убери! Ты его мыл? Ты что мне тащишь?..

— Нет, — растерялся «сиделка», — не успел. Выхватил, и скорее…

— Иди в туалет, — приказал полковник. — Вымой с мылом и протри одеколоном. Одеколону не жалей!

— Есть! — «Сиделка» поспешил в туалет. Обед и слабый, едва живой аппетит были испорчены. Арчеладзе выпил кофе и налил ещё один стакан вина.

— Помыл! — возвращаясь, сообщил «сиделка». — Хлорку нашёл, так ещё хлоркой обработал.

— Молодец.

— Куда его? — Он опасался теперь класть значок на стол.

Взгляд Арчеладзе остановился на пиджаке, висящем на спинке стула.

— Прикрути в петлицу. И свободен.

«Сиделка» навесил значок со свастикой на пиджак шефа и полюбовался от двери.

— Вы теперь как Кальтенбруннер, — пошутил он. — Вам идёт, товарищ полковник.

— Возвращайся назад, — не принял юмора Арчеладзе. — Пациента следует убедить, что значок рассосался в его кишечнике. Договорись с врачами, пусть сделают рентген через некоторое время, покажут ему снимки. Он должен поверить. Внушите, что золото в организме полезно.

— Есть!

Оставшись один, Арчеладзе ощутил, что та мимолётная грусть прошла и что всё внимание его теперь приковано к значку. Партийной кассой Бормана тем более следовало заниматься вплотную, поскольку Комиссар проявляет к ней интерес. А он, вечно держащий руку на пульсе, знает за что браться: кремлёвское чувство конъюнктуры. Об этом значке шеф наверняка знает, и теперь, когда золото «растворилось» в утробе Зямщица, начнётся ажиотаж. Если зарубежное отделение быстро сработает и подтвердит убеждение Арчеладзе, что значок всплыл из глубин российской земли, то он уже станет убедительным доказательством потрясающей версии: золото НСДАП находится где-то в пределах Северного Урала.

По крайней мере, за два года работы отдела по поиску золота КПСС не было найдено ни одного грамма, не выявлено ни одного перспективного района, и Арчеладзе всё больше склонялся к мысли, пока ещё тайной, что пропавшая часть золотого запаса никуда не исчезала. Не перебрасывалась она в зарубежные банки, не вывозилась для захоронения в бывшие соцстраны и тем более не пряталась на территории России. Золото находится там же, в хранилищах, в железобетонных бункерах, обнесённых противо-подкопными галереями, упакованное в стандартные ящики с войлочной подстилкой по два тридцатикилограммовых слитка. Оно исчезло по бумагам! Контрольно-ревизионная служба выдала ту цифру, которую запросили свыше. Похоже, не один год и не одним человеком готовилась хорошо продуманная операция, государственная тайна посткоммунистической России. Создавалось параллельное прикрытие её в виде фактов ввоза на территорию объектов Третьего спецотдела той же ртути, множества дополнительных упаковочных ящиков. Одним словом, всякому, кто бы взялся разыскивать золотой запас, было за что зацепиться. Эх, если бы удалось расколоть Птицелова! Но его смерть, как и смерть других, причастных к этой тайне, была уже заложена в план создания мифа об утраченной золотой казне. По разумению Арчеладзе миф творился с двумя целями: если СССР распадётся на суверенные республики, которые потребуют свою долю золотого запаса, то получат её, исходя из существующего объёма казны. И вторая цель, не менее важная, — прикинуться бедными, пойти по миру с протянутой рукой, выпрашивая денежки и совершенно не рискуя своим далеко спрятанным и туго набитым кошельком.

Чем больше Арчеладзе думал об этой версии, тем меньше оставалось пыла и азарта искать то, чего не теряли. А вот партийная касса НСДАП действительно исчезла! И вывезти её из Германии, окружённой и гибнущей, было не так-то просто ни в Южную Америку, ни в Африку.

Сокровища третьего рейха безусловно вывезли вместе с Борманом, только не на Запад, а на Восток, в Россию — единственную страну, за железным занавесом которой можно было спрятать что угодно. Другой вопрос: кто и каким образом? Но это уже сейчас не имеет значения, когда перед тобой висит собственный пиджак, украшенный партийным значком НСДАП из партийной казны.

Только бы сработало зарубежное отделение!

Арчеладзе снял пиджак, широким взмахом насадил его на крепкие плечи и посмотрел в зеркало. И лишь в отражении увидел… нет, скорее почувствовал, что значок со свастикой — не золотой.

Это была отлично выполненная подделка, если говорить о внешнем виде. Весом же — в два раза меньше: что-то вроде анодированной меди или бронзы. Арчеладзе ощутил, как у него спекаются губы и напрягается затылок. Он снял трубку внутреннего телефона, чтобы позвонить в лабораторию, однако вовремя остановился: если Воробьёв провёл там литерные мероприятия, значит, подозревает кого-то из экспертов. Полковник тоже не считал их чекистами, ибо в лаборатории работали химики, физики, радиоинженеры, медики и ещё чёрт знает кто, обряженный в погоны. В эту среду можно вживить кого угодно, что Комиссаришка и сделал наверняка. И он же совершил подмену! Только когда? Через кого? О поддельном значке никто не должен знать! Даже самые близкие. Пусть Комиссар — если это его шутка — остаётся в неведении. Никакой реакции не последует. В конце концов, он, Арчеладзе, держал в руках настоящий значок, есть акт экспертизы, и надо продолжать действовать — разве что более интенсивно — и вместе с тем немедленно установить, кто совершил подмену. Нужно вычистить отдел от всех осведомителей и информаторов Комиссара!

Он вызвал по селектору секретаря и приказал немедленно связаться с Воробьёвым. Пока того вызванивали, Арчеладзе стало ещё хуже. Он вдруг подумал, что с каждым днём его версия об «исчезновении» золота становится твёрже. И если она подтвердится хотя бы одним прямым фактом, значит, уже два года полковника вместе с его суперотделом держат за идиота. Значит, всё это продолжение той долгосрочной операции по сотворению мифа. Арчеладзе выполняет роль горчичника, отвлекающего боль всех трёх властей, а с ними четвёртой власти — прессы, которая время от времени сообщает населению, что государством принимаются все меры по розыску утраченной части золотого запаса. Истину же не знает ни одна власть; истина известна лишь ограниченному кругу лиц.

Ему не хотелось даже играть идиота, да дело требовало этого.

Наконец связали с Воробьёвым. Он говорил из автомобиля по радиотелефону, пыхал в трубку, словно только что пробежал стометровку.

— Чем занимаешься? — не выдавая чувств, спросил Арчеладзе.

— Кота ловим!

— Какого кота? Ты мне срочно нужен!

— Не могу, Никанорыч, — борясь с одышкой, заговорил Воробьёв. — Всё шло по маслу… Вошли спокойно… В квартире пусто… Открыли дверь, оттуда выскочил котяра… По лестнице вниз, во двор…

— Понял… Лови кота! Не поймаешь — убью! Зарежу! — тяжёлым шёпотом проговорил Арчеладзе и бросил трубку. Воробьёв прокололся по-глупому. Если бы «клопов» собирались запускать объекту, не сведущему в оперативной деятельности, выпущенный на волю кот из запертой квартиры не вызвал бы особого подозрения. Но Зямщиц мгновенно бы насторожился. И вспорол бы все костюмы, разобрал бы все радиоприборы, а то и обои содрал со стен.

За выпущенного кота Воробьёва можно было смело гнать с работы…

Мысль прервал секретарь. Помощник доложил, что владелец «Нивы», с чьими номерами катался вчера «Москвич», имеет полное алиби. Номера не снимались с автомобиля более трёх лет, о чём говорят ржавые болты. Арчеладзе тут же отдал распоряжение через опергруппу, чтобы ГАИ разыскала «Москвич», проверила документы, но задержала бы всего на несколько минут, чтобы наружка успела взять его под наблюдение и при удобном случае засадила в бампер радиомаяк. Напоминание о странном филёре Зямщица слегка отвлекло ноющий гнев в затылке и плечах. Он тут же велел связать его с Нигреем. Тот откликнулся очень скоро и сразу же начал докладывать обстановку. В обеденный перерыв Зямщиц поехал на «Вольво» от здания МИДа и проследовал в музей Константина Васильева. Наружная служба отслеживала его с начала пути. На перекрёстке Садового кольца и Олимпийского проспекта была пробка, автомобиль объекта и наружки сблизились, и в этот момент Нигрей увидел в правом от Зямщица ряду «Москвич» последней модели, только уже вишнёвого цвета, за рулём которого сидел вчерашний наблюдатель. Сделал фотосъёмку. Этот «Москвич» выехал из-под моста с Цветного бульвара и «взял» объект и сопровождал его потом до музея. Там наблюдатель оставил машину между жилых домов, но в пределах видимости «Вольво», и через три минуты вошёл в музей. Нигрей последовал за ними, пропустив вперёд человека из наружной службы. Контакта между «мидаком» и объектом не было. Последний держался весьма профессионально и выгодно отличался от сотрудников наружки. Наблюдатель прошёл всю экспозицию картин художника и сосредоточил внимание на тех полотнах, которые заинтересовали Зямщица. В четырнадцать часов пятьдесят пять минут «мидак» вышел из музея, сел в машину и двадцать две минуты сидел очень сосредоточенный и слегка нервный. Наблюдатель был в своём «Москвиче», скорее всего, видел Зямщица через оптику. Потом передал по радиотелефону одну фразу: «Милая, еду домой!» Наконец «мидак» поехал в обратный путь и на первом же перекрёстке чуть не совершил аварию, не пропустив автомобиль справа. Когда выехал на шоссе, то отчего-то вёл себя как «чайник» — пилил на малой скорости в правом крайнем, и наружка вынуждена была уйти вперёд. «Москвич» же очень умело «вёл» свой объект, не приближаясь к нему. В пятнадцать часов двадцать восемь минут Зямщиц перестроился во второй ряд и прибавил скорость. Однако, обгоняя автобус, не заметил автокран в третьем ряду, водитель которого побоялся помять дорогую машину, и шарахнулся в левый крайний ряд, в результате чего ударил машину наружной службы. Зямщиц же, напротив, попытался вернуться в свой ряд, прижался к автобусу и ободрал себе всю правую сторону. Движение застопорилось. Наблюдатель в «Москвиче» передал фразу: «Дорогая, очень скучаю», объехал пробку по тротуару и двинулся к Садовому кольцу. С Садового он свернул на Ново-Басманную, остановился и вошёл в здание военной комендатуры, где находится до сих пор. Войти туда Нигрей не может — нет документов прикрытия.

Арчеладзе приказал Нигрею установить радиомаяк на «Москвиче», дальнейшее наблюдение передать наружной службе, а самому немедленно прибыть к нему. Своему помощнику дал задание выяснить, чей «Москвич» и с кем наблюдатель связывался по телефону. А через минуту помощник по оперативной работе докладывал, что в квартире на улице Рокотова, где находятся вчерашний иностранец и гражданка Жуго, никаких интересных разговоров не ведётся, если не считать возгласов и шёпота, характерного для любовников. Иностранца зовут Кристофер, говорит он только по-английски, а Жуго этим языком вообще не владеет. Сейчас устанавливается, сколько Кристоферов прилетело в Москву на вечерних рейсах.

— Этим мальчикам, что торчат под окном, накрути хвоста! — приказал полковник. — Пусть не отвлекаются на возгласы, а работают!

Чужая любовь его не просто раздражала — приводила в бешенство.

Минут через десять прибыл Нигрей, спокойный и хладнокровный, только усы чуть вздыблены.

— Побрейся немедленно! — сам не ожидая того, закричал Арчеладзе, ибо чужое спокойствие его тоже бесило. — В зеркало посмотрись! Как с такой… физиономией работать? Да тебя раз увидишь — до смерти запомнишь!

— Есть, — невозмутимо проронил Нигрей.

— Пойми, мы затеваем очень опасную игру, — успокаиваясь, сказал полковник. — И точно не знаем, кто наш противник. Но противник есть, и очень серьёзный. А тут один кота выпустил, другой как Тарас Бульба… Начинай отрабатывать цель номер два. Запомни: этот Комиссар не чета тем, что были. Теперь сомневаюсь, что он был пожарником.

Он поднялся с кресла, ссутулясь, промерил шагами кабинет. Потом остановился за спиной Нигрея, положил руку на плечо.

— Однажды я тебя выручил. Отплати мне тем же, Виктор Романович.

— Я всё помню, — с прежним спокойствием вымолвил тот.

— Будь осторожен… Понимаешь, о чём я говорю?

— Понимаю. В случае провала моя версия: наблюдал по собственной инициативе с целью мести за то, что отстранил от любимой работы и хотел вывести за штат.

— «Любимая работа» — это романтика сопливых юнцов, Виктор Романович, — не согласился Арчеладзе. — И версия твоя никуда не годится. В случае провала тебя никто не должен опознать.

Нигрей подумал, расправил усы:

— У кого получить «мочалку»?

— Свою дам, — Арчеладзе открыл сейф. — Только вернёшь в целости и сохранности.

— Всё понял, — едва улыбнулся Нигрей и принял из рук шефа небольшую записную книжку. — Я чужих вещей обычно не присваиваю.

«Мочалкой» её называли потому, что после взрыва от человека оставалось мочало. И ещё потому, что когда она лежала в кармане, то промывала мозги и заставляла действовать осмотрительно и инициативно. Арчеладзе сам это испытал несколько раз.

Теперь следовало взорвать обстановку, сломать спланированный ход игры, изменить её условия, чтобы диктовать свои. Напрасно Комиссар пошутил со значком, если, конечно, это его выдумка. Как и положено, после взрыва противник забегает, станет делать ошибки и проявит себя. Арчеладзе набрал номер рабочего телефона Зямщица.

«Мидак», старый сослуживец, отвечал приятным тенором.

— Здорово, старина! — весело сказал полковник, используя давнее обращение, чтобы быть узнанным. — Ты ещё торчишь в этой высотке? А я всё время думал, давно живёшь где-нибудь на вилле в Сан-Франциско.

— Простите, кто это? — всё-таки не признал Зямщиц, видимо, по причине сильной взволнованности и от посещения музея, и от аварии.

— Спасибо, старик, богатый буду, если не узнал! — засмеялся Арчеладзе. — Помнишь анекдот: «Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт».

Полковник говорил с грузинским акцептом.

— Никанорыч, говорят, у тебя голова стала, как коленка! — обрадовался «мидак». — Сколько лет, сколько зим…

Это было на руку, что его звонок вызвал у Зямщица положительные эмоции.

— Надо бы повидаться срочно, — перешёл к делу Арчеладзе. — Сможешь подъехать сейчас на одну мою квартирку?

— Не на чём подъехать, — возмущённо отозвался Зямщиц. — Попал сегодня в аварию, только что из ГАИ приехал. Правую бочину изжевало.

— Ой-ой-ой! — пожалел полковник. — У тебя какая машина-то?

— «Вольво». Теперь ремонт встанет!..

— Да уж! Ну ладно, давай я тебя прихвачу, где мы с тобой однажды в краске вымазались.

«Мидак» помедлил, размышляя.

— А что за срочность? — неуверенно спросил он.

— Так тебе всё и скажи!

— Хорошо, — наконец согласился без охоты. — Через двадцать минут.

Через двадцать минут Арчеладзе стоял в условленном месте. Он умышленно называл по телефону лишь известный им двоим перекрёсток. Если Комиссар держит под наблюдением Зямщица либо тот сообщит ему о встрече, то старый сослуживец примчится с «хвостом». Наружка, следующая за полковником, проверит. Зямщиц неожиданно вынырнул из вереницы прохожих, точно оценил обстановку и сразу сел в машину Арчеладзе, хотя никогда её не видел.

— Только я на твои эти квартиры не пойду, — сразу заявил он. — Давай отъедем и поговорим в машине. У меня очень мало времени.

— Как скажешь, — мгновенно согласился полковник и вывел машину в транспортный поток. — Дело такое… Меня достал мой новый шеф. Дёрнул к себе на ковёр и сделал вливание.

— День сегодня ужасно неудачный, — пожаловался Зямщиц. — Магнитные бури, что ли…

— Бури, старина, — вздохнул Арчеладзе. — И знаешь из-за кого мне чуб рвали? Из-за тебя!

— Из-за меня?!

— Ты накатал жалобу, что я третирую твоего сына.

Зямщиц сразу же посмурнел, тяжело вздохнул:

— Это было… Правда, я не катал жалобу, а позвонил. Но я не знал, что это ты дёрнул моего сына. Он обрисовал мне — лысый, плечистый… Откуда я знал, что ты уже лысый? — «Мидак» поднял горестный взгляд. — Пойми меня, как отца. У меня такое несчастье с сыном, а тут ещё КГБ треплет… Потом узнаю, Арчеладзе.

— МБ, — поправил полковник.

— Одна контора… Состояние тяжёлое, любое напоминание о его злоключениях вызывает бред. Заговаривается, — он сделал паузу, точно такую же, как по телефону, когда договаривались о встрече. — Сегодня опять новость… По недосмотру проглотил значок.

— Какой значок? — удивился Арчеладзе.

— Маленький такой, золотой, — будто бы отвлечённый переживаниями, сказал бывший сослуживец. — С детства увлекался нумизматикой…

— Зачем же ему давать значки? — возмутился полковник. — В таком-то состоянии?

— Он же сейчас как ребёнок! — страдальчески воскликнул Зямщиц. — Взял из коллекции, надел… Попробуй отними… Сегодня же забираю его домой!

— Давно бы надо было!

— Ухаживать некому. Нужен толковый врач, а не нянька. И чтобы круглые сутки находился рядом. Сейчас вроде договорился. Поедем вечером и заберём… Ты мне скажи откровенно, Никанорыч: зачем… встречался с моим сыном? Ты чем сейчас занимаешься?

— Золотом, — признался Арчеладзе недовольно. — Зачем встречался… Ты же сам знаешь механику: пошла оперативная информация на твоего сына. Рассказывает о каком-то золоте.

— Он же бредит! Навязчивые идеи!

— Это сейчас я понимаю! Если он золотые значки глотает…

— Ты меня извини, — вдруг попросил «мидак». — Знал бы, что ты, так позвонил бы тебе, и разобрались.

— А теперь позвони моему шефу, — жестковато предложил Арчеладзе. — Чтобы он больше меня не ел. Ты же знаешь, как нашу контору трясут. До пенсии хрен усидишь…

— Обязательно позвоню! — заверил Зямщиц. — Не обижайся на меня.

— Да я всё понимаю…

— Извини, у меня больше нет времени, — заторопился старый сослуживец. — Не мешало бы встретиться достойно, посидеть, выпить… Давай созвонимся? На будущей неделе?

— Ладно, давай! — Арчеладзе поднял руку. — У меня тоже времени в обрез.

На обратном пути в отдел полковник сделал небезосновательный вывод, что Зямщиц кем-то информирован о деятельности Арчеладзе и проявляет к ней интерес. Правда, этот интерес как бы подневольный. Возможно, кто-то использует «мидака», не исключено, что Комиссар. Хотя наружка и доложила, что слежка за встречей не производилась, Арчеладзе был уверен, что Зямщиц пришёл хорошо проинструктированным. И получалось, они не разговаривали, а щупали друг друга и оба говорили только полуправду. У старого сослуживца существовала главная задача этой встречи — сказать полковнику, что золотой значок появился из коллекции сына. Арчеладзе же сейчас убедился, что подмена значка совершена кем-то неизвестным и ни Комиссар, ни Зямщиц к ней не причастны. Мало того, они ещё не знают об этой подмене. Иначе бы «мидак» убеждал его, что неразумный сын проглотил простой значок.

Одновременно с этим Арчеладзе понял, что их неожиданная встреча взрыва не произведёт. Небольшую суету, движение, консультации, и всё. А требовался взрыв! Стремительное развитие качественно новых событий. Размышляя, он слегка отвлёкся и не успел перестроиться, чтобы повернуть с Колхозной площади на Сретенку, и пришлось выжидать «дырки» в колонне машин, поворачивающих вправо под зелёную стрелку. Всё произошло мгновенно: он видел вишнёвый «Москвич» и лишь успел отметить это, как водитель с расстояния в полметра метнул гранату в салон машины Арчеладзе.

Тяжёлая граната «Ф-1» стукнулась о спинку пассажирского сиденья и упала у задней дверцы. Предохранительная скоба отлетела уже в кабине…

Он резко обернулся назад, машинально потянулся рукой и понял, что достать гранату не успеет. Из запала вырывался свист и резкая струйка дыма — горел замедлитель…

Вдруг он ощутил полное спокойствие и состояние, похожее на дрёму, — не хотелось двигаться и отгонять её…

Потом раздался хлопок, похожий на пистолетный выстрел, граната подпрыгнула на резиновом коврике и покатилась к его краю, стуча рубчатым кожухом. Из запала курился синий дымок.

Дрёма отходила медленно, и ощущение времени, утраченное, пока горел замедлитель, возвращалось вместе с реальностью. Сзади сигналили, мимо, обтекая его, мчался поток машин. Арчеладзе ткнул кнопку аварийной остановки, перегибаясь через спинку сиденья, поднял тёплую чугунную «лимонку». Разорвавшийся запал не выкручивался. Он положил гранату на сиденье рядом и огляделся: вишнёвый «Москвич», разумеется, давно унёсся в веренице машин, повернувших на Сретенку. Службы наблюдения на сером «жигулёнке» тоже не было… Арчеладзе вынул из кармана рацию и вдруг понял, что забыл позывной наружки.

— Где находитесь? — спросил он. — Вас не вижу.

Его узнали по голосу.

— На Сретенке, стоим у булочной.

— Ждите, подъеду…

Он в наглую перестроился в правый ряд и, не дожидаясь светофора, выехал на Сретенку. У булочной остановился, чуть не уткнувшись в задний бампер «жигулёнка». Не спеша вышел из машины. Старший группы выскочил навстречу.

— Заметил что-нибудь сейчас на перекрёстке? — спросил Арчеладзе.

— Нет, — краснея, выдавил тот. — Мы повернули… А вы…

Арчеладзе не помнил фамилии старшего группы, да и не должен был помнить. Взял его за рукав, подвёл к своей машине, ткнул пальцем:

— На, смотри.

Парень побледнел, кадык на его тонком горле двинулся, как челнок, и замер.

— Какой у тебя позывной?

— Двадцать второй…

Он не ожидал удара и потому кувырком покатился по тротуару. Арчеладзе подождал, когда старший группы встанет на четвереньки, и пнул его голову, как футбольный мяч. Парень опрокинулся на бок и снова начал подниматься…

И тут полковник понял, что если не остановится в это мгновение, то убьёт его.

Прохожие шарахнулись в стороны. До ушей донеслось:

— Мафиозные разборки!..

Арчеладзе спокойно сел в свою машину и медленно поехал в отдел.

Гранату он принёс в свой кабинет и положил на стол. Рука потянулась к кнопке селекторной связи с лабораторией, однако он нажал другую — вызвал помощника.

— Доложи обстановку, — сдерживаясь, попросил он.

— Воробьёв задание выполнил, направляется в отдел.

— Кому Нигрей передал наблюдение за вишневым «Москвичом»? — перебил его полковник.

— Группе Локтионова.

— Немедленно свяжись, выясни, что у них…

— Есть!

— Погоди. Что на Рокотова?

— Всё по-прежнему.

— Иностранца установили?

— Пока нет, работают.

— В гранатах разбираешься?

— В этой разберусь, — помощник кивнул на гранату.

— Возьми и сам проверь, пустая она или заряженная, — приказал Арчеладзе. — Мне пока этого хватит. Только сам. Доложишь мне домой, по телефону спецсвязи. И обстановку доложишь… Я поехал домой.

— Воробьёв хотел к вам, товарищ полковник.

— Пошли его на… кошкодава, — меланхолично сказал Арчеладзе. — У кого позывной «Двадцать два» из наружки?

— У группы Редутинского.

— Подготовь документы на увольнение всей группы. Профнепригодность.

— Есть.

Полковник забывчиво похлопал по карманам, затем, вспомнив, взял пистолет «ПСМ» из ящика стола.

— Хотя нет, погоди… Пусть ещё поработают. Всё, я — домой.

…А дома было пусто, пыльно и тихо. У Зямщица в пустой квартире сидел хоть кот; тут же, кроме нескольких осенних мух на кухонном окне, — ни души…

Полковник принял душ, после которого обрядился в пижаму и стал готовить ужин. С женой он разошёлся ещё до Чернобыля, как только на подобные вещи в КГБ стали смотреть сквозь пальцы и это перестало отражаться на карьере. А после Чернобыля женщины вообще не бывали в этом доме. Полковник давно привык всё делать сам, хотя на службе любил быть барином. Он, как профессиональная повариха, нарезал мёрзлого мяса тонкими ломтиками, бросил в жир на сковородку и принялся чистить крупные головки лука. В его русско-украинско-мордовской крови бродили остатки грузинской крови: он любил готовить и есть острые мясные блюда. Лук был злой, ядрёный и начал драть глаза, как слезоточивый газ «Черёмуха». Полковник намочил под краном нож и луковицы, но на сей раз это не помогло. Слёзы продолжали течь и скоро пробили влажную дорожку до верхней губы. Он ощутил их соль, бросил нож и некоторое время сидел сгорбившись на кухонной табуретке, ощущая на губах горечь. Иногда дома ему становилось особенно грустно и одиноко. Почему-то вспомнился Птицелов, который тоже был один и жил примерно так же, как полковник. Правда, в его квартире было много птиц…

Мышление, привыкшее к постоянному анализу, неожиданно соединило три судьбы разных людей в одну, и он не ощутил странности, что жизни Зямщица, Птицелова и его, полковника МБ, так похожи. Пожалуй, «мидак» лишь чуть счастливее — всё-таки есть сын. Но теперь — несчастнее всех…

Золото как бы соединяло всех и одновременно становилось причиной одиночества. И суть тут не в самом металле, а в том поле, которое образовывалось вокруг него. Всякий оказавшийся в нём отчего-то испытывает это тягостное чувство…

И полускрытную жизнь, и несвободу, и сумасшествие.

Через несколько минут полковник умылся холодной водой, включил телефон спецсвязи и, не уронив ни единой слезы, напластал целую миску лука. В доме сразу запахло живым — острой мужской пищей.

«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт…»

Он не хотел думать о службе и, пока жарилось мясо, сервировал стол, молол кофе ручной «мельницей», убирал тряпкой воду из-под холодильника. Позвонил помощник, доложил, что граната учебная, но запал боевой. Полковник выслушал и тут же забыл об этом. Собственная жизнь и её безопасность волновали его, но не до такой степени, чтобы думать, даже когда вытираешь пол. Вот если бы сообщили, что установлен водитель «Москвича», бросивший гранату, выявлены его связи с Комиссаром или получены разведданные из Германии положительного характера, полковник бы, возможно, и встрепенулся…

Ужин начал, как и обед, со стакана красного вина, которое выводит стронций из организма. Ему нравилась собственная кухня: когда во рту полыхает жар от перца и приправ, сердце становится холодным и спокойным.

Помощник проинформировал: иностранца зовут Кристофер Фрич, двадцати трёх лет, прибыл из Канады, цель — частная поездка. До сих пор отдыхает на улице Рокотова у секретчицы фирмы «Валькирия».

Полковник принял к сведению и стал домывать посуду.

Ещё через четверть часа поступило сообщение, что Зямщиц и с ним врач Масайтис, занимающийся частной практикой, несмотря на протесты заведующего отделением реабилитационного центра в Химках, забрали Зямщица-младшего и отвезли в Безбожный переулок, в дом № 16. Полковник велел звонить лишь в экстренных случаях, разобрал постель и лёг спать. В ранней молодости полковник был впечатлительным и, бывало, после трудных лейтенантских дней не мог уснуть до утра, заново переживая и перемалывая в воображении все события. Тогда бы ему эта граната со свистящим запалом снилась и виделась не одну неделю. Но уже в майорах он научился спать без сновидений.

Звонок телефона спецсвязи разбудил его в двадцать три часа семнадцать минут: это была давняя привычка — при любом повороте событий отмечать время. Полковник встрепенулся и сел, ощущая зуд кожи на голове.

— Эдуард Никанорович? — услышал он незнакомый голос.

Никто не должен был, да в общем-то и не мог ему звонить в это время по спецсвязи.

— Да…

— Нам необходимо встретиться сейчас же, — заявил незнакомец, по голосу человек в возрасте. — Приеду куда скажете.

— Кто вы? — спросил Арчеладзе.

— Объясню при встрече. Можете взять с собой охрану, хотя вам нечего опасаться.

— Причина встречи? Предмет разговора?

— Сведения о золотом запасе СССР.

Если этот человек имел доступ к системе спецсвязи, возможно, что-то мог знать и о золоте. При условии, что он — не человек Комиссара.

— Насколько вы сами оцениваете объективность информации? — Голову раздирал зуд.

— Птицелов велел кланяться, — вместо ответа намекнул тот.

— А вы с того света звоните?

— Пока с этого, — был ответ. — Но я уже стар.

— Хорошо, — согласился Арчеладзе. — Через сорок минут у кинотеатра «Форум». Серая «Волга», госномер 23–71.

Это был одновременный сигнал дежурному помощнику, по которому на место встречи высылалась усиленная группа обеспечения, имеющая в своём составе двух снайперов.

4

Возле машины они проговорили несколько минут, после чего Августа села за руль, а Пётр Григорьевич торопливо направился в дом. Русинов на заплетающихся ногах вернулся к столу.

Пчеловод вошёл озабоченный и решительный.

— Тебе придётся сейчас же уехать. Сними этот камуфляж, — он кивнул на халат. — Попробую тебя одеть. И бороду сбрей!

— С кем ехать? — Русинов покосился на окно. — С ней?

— Да. Эту женщину зовут Августа.

— Я знаю! — дерзко ответил Русинов. — И ещё знаю, что она служит у шведов в качестве «постельной разведки».

— Кому она служит, ты знать не можешь! — отрезал Пётр Григорьевич. — И постарайся не задавать ей вопросов. Выполняй всё, что она скажет.

— Так, — медленно сказал он. — Понимаю… Пора бы уже привыкнуть к превращениям…

— Пора бы! — согласился пчеловод и достал из шкафа поношенный костюм. — Одевайся, Августе приходится спешить.

— Я не могу уехать… Я должен дождаться Ольгу!

— Запомни, Мамонт: ждут только женщины. Ожидающий мужчина — это несерьёзно, правда? — Он подал ножницы и бритвенный прибор. — Мыло и помазок возле умывальника.

На месте бороды и усов осталась белая, незагоревшая кожа. Непривычное ощущение голого лица вызывало чувство незащищённости…

Вместо тесного пиджака пришлось надеть свитер и просторную куртку. Хорошо, кроссовки остались целыми, хотя сильно потрёпанными. На улице вякнула сирена «БМВ», однако Пётр Григорьевич присел у порога.

— Перед дальней дорогой…

От его слов на душе похолодело и непонятная обида защемила скулы. Он хотел попросить старика спасти, защитить волосы Валькирии и тут же поймал себя на мысли, что начинает бредить ими, как Авега. На улице Русинов глянул в сторону берега — может, в последнее мгновение увидит летящий к нему парус?.. Нет, пусто, лишь отблеск багрового закатного солнца…

Пётр Григорьевич проводил до машины, на прощание легонько стукнул в солнечное сплетение:

— Ура!

И, не оборачиваясь, пошёл к дому. Августа приоткрыла дверцу, откликнулась негромко:

— Ура!

Русинов сел на заднее сиденье и нехотя проронил:

— Здравствуйте…

Августа круто и умело развернула тяжёлую машину и погнала её прямо на вечернее зарево. Огненные сосны замелькали по обочинам лесовозной дороги, красные листья искрами посыпались из-под колёс.

— Здравствуйте, — не глядя, бросила она. — Возьмите под сумкой оружие. Ехать придётся всю ночь, на дорогах люди генерала Тарасова.

Русинов приподнял большую, мягкую сумку и вытащил короткоствольный автомат иностранного производства. Отыскал предохранитель, чуть оттянул затвор, проверяя, заряжён ли, положил на колени. Он заметил в зеркале заднего обзора её сосредоточенное лицо, взгляд, устремлённый на дорогу. Тогда, из окна домика Любови Николаевны, он видел Августу весёлой, нарядной и женственной — было чем искушаться Ивану Сергеевичу. Тут же стянутая чёрным шёлковым платком голова и строгий бордовый костюм производили впечатление скорби и деловитой решительности. Она ни разу не обернулась к Русинову, кажется, и рассмотреть-то толком не могла, но неожиданно сказала:

— Вы настоящий Мамонт… Наконец-то я увидела вас.

Русинов не поддержал разговора. Наверное, Августе можно было доверять всё, если он, по настоянию пчеловода, доверил ей сейчас свою жизнь и дальнейшую судьбу; похоже, она могла как-то прояснить, куда они едут и зачем, но неприязнь, неприятие «постельной разведки», как чёрная краска, не стирались в сознании дочиста.

— Иван Сергеевич всё время переживал за вас, — продолжала она с паузами. — А я пыталась успокоить его, потому что знала каждый ваш шаг… Мне приятно, что я участвую в вашей судьбе…

Он вдруг понял, что под тончайшей тканью платка нет волос, что их попросту невозможно под ним упрятать, а помнится, были! Иван не любил стриженых…

— Где ваши волосы? — помимо воли спросил Русинов.

— Я сделала стрижку, — бросила она и, оставив на секунду руль, подтянула концы платка на затылке. — Вижу, вам не хочется уезжать отсюда? О да! Нет лучше места!.. Однажды мы сидели и мечтали построить домик и родить много детей. Моё сердце навсегда здесь, и мои дети здесь, и домик стоит… О да! Только невидимый, светлый, как память.

Машина катилась под гору и вступала в ночную темноту, хотя плоские вершины лесистых гор на горизонте были ещё залиты солнцем. Автоматически включились габаритные огни, а потом и фары. Августа выключила свет, хотя ехать без него по захламлённой камнями и деревьями дороге становилось опасно. Лица её уже было не различить в зеркале, остались лишь голос и топкий профиль.

— О да! Я знаю, мне больше никогда-никогда не вернуться сюда. Еду без оглядки. В России есть поверье: оглянешься — тосковать станешь. И чужая земля никогда не приютит душу.

Русинов машинально оглянулся назад и ничего, кроме густых сумерек и дальних светло-розовых гор, не увидел.

«Постельная разведка» была не такой уж примитивной, как представлялось раньше. Видимо, Иван Сергеевич оценил это и потому подпустил к себе. Не мог же он знать, кто она на самом деле, если даже Пётр Григорьевич не догадывается о её роли в среде хранителей «сокровищ Вар-Вар». Кто она? Авега? Варга? Страга? Или Валькирия? Не потому ли она лишилась волос и теперь едет неведомо куда?

Некоторое время они ехали молча, в темноте, однако машина ни разу не зацепила пень на обочине, не громыхнул камень под днищем. Что могла видеть Августа, если Русинов, обладая великолепным зрением, ощущал желание вытянуть вперёд руки, чтобы не удариться о сосну или глыбу, внезапно встающие на дороге?

— Может быть, включить свет? — нерешительно спросил он. — Вроде бы всё спокойно…

— С любой горы нас заметят очень далеко, — посожалела Августа. — Боюсь, меня засекли, когда ехала туда. Не хочу неприятностей, а мне нужно привезти Мамонта. Настоящего, живого Мамонта. — Показалось, она улыбнулась в темноте. Не беспокойтесь, я ночью вижу как кошка.

Ещё через десять минут горы погрузились в непроглядный, осенний мрак. Дорога же становилась лучше, и Августа лишь прибавляла скорости. Где-то впереди, внизу, замелькали огоньки Ныроба, и у Русинова отлегло от сердца: опасаться было некого. Но вдруг она выключила двигатель и плавно затормозила, съехав на покатую обочину.

— Впереди две машины. Стоят с потушенными фарами. Мне не нравится.

Сколько бы ни вглядывался Русинов в темноту, ничего, кроме белёсого пятна гравийки за капотом, не увидел. Августа что-то подала ему.

— Возьмите… До них триста метров. Попробуйте сосчитать людей.

Он нащупал в темноте предмет и понял, что это водительский прибор ночного видения армейского образца. Неизвестно, кем она была на самом деле, но профессиональный разведчик — несомненно. Русинов приник к наглазникам и натянул на голову резиновый ремень. Тьма сразу раскрасилась зеленью, чётко обрисовались деревья, камни, дорожная лента, уходящая вниз, и два ярких салатных автомобиля на обочинах друг против друга: горячие двигатели источали тепло…

Между ними двигался человек.

— Вижу одного, ходит как часовой.

— Остальные в машинах, — предположила Августа и тихо рассмеялась: — Ищут Мамонта! А Мамонт сидит в моей машине.

Ему было неловко спрашивать женщину, что они будут делать, хотя он имел на это право, ибо приказали выполнять её волю. В голове сидело лишь две мысли — прорваться с боем либо вернуться назад, на пасеку: Ольга наверняка пришла, может быть, в таком же шёлковом платке, стягивающем «стрижку».

— Тебя нет в машине, — вдруг сказала Августа, обращаясь на «ты». — Мамонт бродит где-то в горах. Я еду одна.

— Мне выйти? — спросил Русинов.

— Нет, — жёстко проговорила она. — Сиди спокойно, расслабь руки… Тебя нет здесь. Ты в горах… Нет! Ты сейчас с Валькирией. Думай о ней! Думай только о ней! Она же прекрасна, правда? Ты берёшь её волосы и расчёсываешь гребнем… Думай! Закрой глаза. Опасности нет! Потому что ты рядом с Валькирией. Пожалуйста, Мамонт, думай и не прерви думы своей, пока я не скажу тебе. Тебя здесь нет… Они слепые, и я отведу им глаза.

Русинов откинул голову на высокую спинку, разжал кисти рук, скованные на автомате. Возрождать образ Валькирии не было нужды: он всё время стоял перед взором и притягивал мысли. Ему почудилось, будто пальцы снова скованы золотым гребнем и между ними мягко струятся невесомые пряди. Реальность воспринималась как фон, как некая бегущая мимо картина чужого бытия, с которой не было никакой связи. Ему стало безразлично, что взревел мотор, включился яркий свет и машина понеслась вперёд. Это его не касалось и не волновало, потому что никто не мог нарушить их уединения и высшего ощущения близости. Где-то в другом мире перед капотом очутился рослый инспектор ГАИ в бронежилете, каске и с автоматом у живота. За его спиной маячили ещё какие-то неясные фигуры. Послышалась шведская речь, затем английская: кто-то задавал вопросы, кто-то отвечал, потом салон осветили фонарями, но свет их не мог достать той выси, в которой они, оторвавшись от земли, парили сейчас только вдвоём. За тридевять земель, внизу, хлопнула крышка багажника, в боковом стекле обозначилось улыбающееся лицо в тяжёлой каске до глаз, и машина вновь зашуршала колёсами по земной хляби. Он же с замирающим дыханием возносил руку над плывущими в воздухе волосами и проводил гребнем, насыщая их сверкающим горным светом.

— Довольно, довольно, Мамонт! — услышал он насмешливый голос, и лёгкий удар в солнечное сплетение мгновенно вернул на землю: руки оказались скованными стальным, тяжёлым автоматом.

Машина летела по асфальту с зажжёнными фарами, перед глазами роилась зелень приборов на панели.

— У вас неплохие способности, — похвалила Августа. — И подходящий возраст… Я знаю, вам хочется добывать соль в пещерах. Всякий, кто прикоснулся к «сокровищам Вар-Вар», будет вечно стремиться к ним… Но не спешите, Мамонт. Соль Вещей Книги горька в молодости. Вам бы научиться ходить по земле, чтобы нести эту соль на реки.

— Однажды Авега сказал мне: твой рок — добывать соль, — признался Русинов.

— О да! Рок всякого гоя — добывать соль, — согласилась Августа. — Золото добывают лишь изгои, и потому оно мёртвая часть сокровищ. Человек может жить без золота, но труднее ему без соли. Люди давно уже бредут в сумерках, без пути и цели… Я не знаю, что уготовил вам Стратиг, но послушайте моего совета: если к вам явится Атенон, просите его, чтобы отпустил на реку Ура.

Русинов подался вперёд и едва сдержался, чтобы не выплеснуть своего жгучего интереса. Путь экспедиции Пилицина начинался по знаменитому пути из Варяг в Греки, затем неизвестно почему резко повернул на север и далее продолжался по реке Ура, от истока до устья. И с реки Ура он морем отправился в устье Печоры, а затем на Урал. Много раз Русинов проходил этим путём, ползая по картам, но кроме созвучия однокоренных слов названий, ничего не находил. А на его карте «перекрёстков Путей» это пространство представляло собой белое пятно. Магнитная съёмка по реке Ура и прилегающей к ней территории либо не проводилась, либо была строго засекречена.

— Что же там, на этой реке? — справившись с эмоциями, спросил он.

— О, как забилось ваше сердце! — засмеялась Августа. — Вы — путник, а кто любит ходить по земле, тому и открываются дороги… В истоке реки Ура стоят три горы, три Тариги, три звёздные лодки. Взойдёшь на одну — откроются все пути на восток, взойдёшь на другую — видны пути на запад. А с третьей Тариги открываются страны полуденные. Между этих гор лежит озеро Ура. Если построить лодку, то можно земным путём доплыть в страну полунощную. Иди на все четыре стороны! О да! Вы счастливый человек, Мамонт! Избранный Валькирией! Все пути перед вами… Но мне неизвестно, чего хочет Стратиг.

Последнюю фразу она произнесла с беспокойством.

— Впервые слышу это имя, — чтобы не задавать вопросы, сказал Русинов.

— Ах, лучше бы вам не слышать! — доверительно проронила Августа. — Он бывает несправедлив, когда задаёт урок… Но не думайте о нём! Ему никогда не изменить вашей судьбы, пока стоит над вами обережный круг Валькирии.

Музей забытых вещей помещался в старом дворянском особняке на высоком берегу Волхова. Окружённый с трёх сторон могучим липовым парком, он был виден лишь с реки, да и то просматривались только лепной портик с белыми колоннами и зелёная крыша. Музейные залы занимали два нижних этажа; в третьем же располагалась администрация, реставрационный цех и квартира директора. Туристические автобусы останавливались на площадке перед массивными, литого чугуна, воротами, далее экскурсанты шли пешком через парк и попадали в здание чёрным ходом. Парадный, от реки, был намертво закрыт изнутри, высокие дубовые двери закрашены толстым слоем огненного сурика вместе с бронзовыми ручками и стёклами смотровых щелей.

Дом напоминал старый корабль, навечно причаленный к пристани, и якорные цепи, ограждавшие парковую дорожку, дополняли эту картину. Мимо пролегал путь из Варяг в Греки…

Вместе с туристами — скучающими, случайно собранными людьми, он добросовестно обошёл все музейные экспозиции, представляющие собой изящные, высокохудожественные бытовые вещи дворянских семей, и в последнем зале ступил за Августой через порог неприметной двери. Они поднялись по лестнице на третий этаж и очутились в огромной гостиной, обставленной той же старинной мебелью, разве что без запретных цепочек и бечёвок. Кругом были живые цветы в вазах, словно здесь готовились к торжеству и приёму гостей, под ногами поблёскивал однотонный зелёный ковёр, напоминающий росную лесную поляну. На бордовой атласной драпировке стен в дорогих рамах висели картины — от небольших портретов до огромных полотен, отблескивающих в косом свете и потому как бы скрытых от глаз только что вошедшего.

За матовым стеклом филёнчатой перегородки искрился приглушённый свет, похожий на свет тихого морозного утра.

Августа указала ему на мягкий стул у шахматного столика, сама же, бросив зонт и сумочку на клетчатую доску, направилась к стеклянной двери. По пути не удержалась, на мгновение приникла лицом к белым розам в вазе чёрного стекла и легко вздохнула.

Оставшись один, Русинов осмотрелся и неожиданно ощутил, что за спиной есть какое-то окно, проём или ход из этого аристократического мира в мир совершенно иной, величественный и тревожный. Оттуда чувствовалось излучение грозового света, дуновение сурового ветра, огня и дыма, и во всём этом царило некое живое существо с цепенящим взглядом.

Ему хотелось обернуться, и ничто не мешало сделать это! Но скованная чьим-то оком воля оказалась слабой и беззащитной. Русинов стиснул кулаки и зубы. На забинтованных запястьях выступила кровь. Ему удалось лишь повернуть голову и глянуть из-за своего плеча…

На дальней стене висел огромный холст: на чёрной скале в багряных отблесках сидел грозный сокол с распущенными крыльями. А за ним полыхало пожарище, охватившее всю землю, и чёрный дым, вместе с чёрным вороньём, застилал небо над головой сокола.

Он очень хорошо знал эту картину, как и все другие картины художника Константина Васильева. Но висящее перед ним полотно потрясало воображение размерами и каким-то жёстким излучением тревоги, света и взора. Даже неожиданный выстрел в спину произвёл бы меньшее впечатление, ибо прозвучал бы коротко, и результат его уже невозможно было осмыслить. Тут же изливался лавовый поток, будоражащий, бесконечный и неотвратимый, как стихия всякого огня, сосредоточенного на полотне, сведённого в единую точку соколиного ока.

Русинов отступил перед ним, и движение раскрепостило его, сжатые кулаки сосредоточили волю и отдали её биению крови. Он приблизился к холсту и стал на широко расставленных ногах. Картина была подлинная, с неподдельными инициалами и, вероятно, написана специально для этого аристократического зала. Она как бы взрывала его, вдыхала жестокую реальность и одновременно находилась в полной гармонии. В другом месте её невозможно было представить. Утверждение мира и покоя заключалось в его отрицании, и в этом противоречии угадывался великий смысл бытия.

Он не слышал, как в гостиную вошёл человек, а снова почувствовал, что кто-то рассматривает его, причём откровенно и с превосходством. На фоне зимних стёкол перегородки стоял крупный мужчина в волчьей дохе, наброшенной на плечи. Свет был за его спиной и скрадывал лицо.

— Здравствуйте, — проронил Русинов, оставаясь на месте.

— Здравствуй, Мамонт, — не сразу отозвался человек и небрежно отворил дверь. — Входи.

За стеклянной перегородкой оказался большой зал с окнами на Волхов. Обстановка разительно отличалась от гостиной: грубая, невероятно массивная дубовая мебель, звериные шкуры на стенах, полу и жёстких креслах, напоминающих царские троны. В глубине зала топился камин, возле которого на шкуре полулежала Августа. Русинов остался стоять у порога, а Стратиг — по всей вероятности, это был он — отошёл к камину, поднимая ветер длиннополой дохой.

— Пора, Дара, — вымолвил он негромко. Он обращался к Августе, хотя на неё не глядел. Возможно, это было её истинное имя — Дара, и звучало оно с каким-то завораживающим оттенком древности.

— Позволь мне погреться, — попросила она. — Теперь я долго не увижу живого огня…

— Ступай! — взглянув через плечо, резковато бросил Стратиг.

— Могу я попросить тебя об одолжении… — Она смутилась и встала.

— Проси, — позволил он.

— Не изменяй судьбы Мамонта…

Стратиг не дал ей договорить, в его возмущённом тоне звучала обида.

— Почему все считают, что я меняю судьбы гоев? Откуда это пошло? Почему решили, что я поступаю вопреки воле рока? Всем известно: я совершаю то, что сейчас необходимо и важно. Кто может это оспорить?

— Никто, Стратиг, — вздохнула Августа-Дара. — Но я вижу рок Мамонта. И это не то, что ты ему уготовил.

— Мамонт исполнит тот урок, который ему отпущен судьбой, — жёстко проговорил Стратиг. — И я ничуть не поступаюсь гармонией.

Они говорили так, словно Русинова здесь не было. Тем более показалось, что речь идёт вовсе не о конкретной его судьбе; происходил принципиальный идеологический спор, видимо, возникающий уже не первый раз. Чувствовалось, что Августа-Дара не имеет права оспаривать что-либо из решений Стратига, тем более за кого-то заступаться или просить, однако её отвага довольно легко прощалась грозным начальником, как показалось Русинову, по причине его глубокой симпатии к дерзкой спорщице.

— Прости, Стратиг, — она опустила голову. — Но я помню твой урок Птицелову. И чувствую ответственность за него, потому что сама привезла его к тебе.

— Птицелов совершил подвиг, — через плечо бросил Стратиг. — Он исполнил своё предназначение. Ты знаешь: даже Владыка не может остановить, если человек очень хочет умереть… Всё! Ступай! Ура!

— Ура! — откликнулась она и направилась к выходу. Возле Русинова на секунду остановилась, посмотрела в глаза. Иван Сергеевич не знал, кто она на самом деле, по как старый знаток женской психологии, очень точно уловил истинную женственность её души.

— Повинуйся ему, — сказала Августа-Дара и коснулась рукой его солнечного сплетения. — Валькирия спасёт тебя.

Стеклянная дверь с морозным узором бесшумно затворилась за ней, однако некоторое время Русинов ощущал её присутствие в этом зале и прикосновение руки. Стратиг стоял у окна и смотрел на реку, словно забыв, что в зале, у порога, кто-то есть. Волчья доха сползла с одного плеча, и обнажилась мощная, мускулистая шея, будто пень, вросшая в широкие плечи. Прошло несколько минут, прежде чем он обернулся и глянул пронзительным взором из-под нависших бровей.

— Ты знал человека по имени Авега?

— Да…

— Каким образом тебе удалось открыть его подлинное имя? — Стратиг отвернулся к окну. — Почему он тебе открылся?

— Я показал ему картины Константина Васильева, — сказал Русинов. — Авега был возбуждён… И упомянул «сокровища Вар-Вар».

— Кто подсказал тебе? Кто посоветовал это сделать?

— Никто. Я сам пришёл к этой мысли.

Стратиг поправил на плечах доху и сел к камину в тронное кресло. Русинов оставался у порога.

— Изгои после этого заметили тебя, предложили работу?

— Да, это определило мою судьбу…

— Ты был доволен ею?

— Несколько лет был доволен…

Он снова взглянул из-за плеча.

— А ты сам не мог прийти к мысли, что соприкоснулся с миром, который не можешь понять и объяснить? Тебя не одолевали сомнения? Душа твоя не протестовала? Не возникало чувство, что совершаешь неправедное дело, что приносишь вред?

— Я был слепым, как все изгои, — признался Русинов. — Довлела страсть к поиску. Хотел объяснить необъяснимое…

— Страсть к поиску, — проворчал Стратиг, грея руки у камина. — Весь мир одержим лишь страстью… Кто вселил эту болезнь? Кто свёл с ума человечество?.. Надеюсь, теперь ты осознал, что это дурная болезнь, приводящая к слепоте разума и сердца?

— Да, Стратиг…

— А осознал ли ты, Мамонт, что погубил художника, Авегу и, наконец, Страгу Севера? — медленно проговорил он.

Русинов ощутил внутренний протест против такого обвинения: по крайней мере, Страга погиб из-за того, что Русинов притащил за собой к заповедному камню бандитов генерала Тарасова. В остальных случаях его вина всё-таки была косвенной…

Но ответил покорно:

— Осознал.

Стратиг сделал длинную паузу, нахохлившись в своём троне, как дремлющий орёл.

— Ты искал золото… По моей воле тебе показали металл, и ты дал слово покинуть Урал. Почему же ты нарушил свою клятву?

— Мне стало ясно, что истинные «сокровища Вар-Вар» — не золото и алмазы.

— Кто тебе подсказал это?

— Никто.

— Ты пришёл сам к такой мысли?

— Да, Стратиг. Было бы слишком просто, если бы суть «сокровищ Вар-Вар» заключалась в драгоценностях. Я понял, что ты брал слово, чтобы избавиться от изгоя. И ты прав: изгой, одержимый страстью, может принести только вред. Это дурак.

— Это не всегда дурак, — заметил Стратиг. — Кощеи — тот же страстный и истеричный изгой, но владеющий рассудком… И всё-таки ты искал золото?

— Я жил в мире изгоев и искал то, что ищут все, — ответил Русинов. — И когда нашёл — почувствовал отвращение к этому металлу. Я словно заболел. Казалось, жизнь кончилась… Меня утешало лишь то, что я видел изделия из золота, принадлежащие высочайшей культуре. Культуре, которая презирала, попирала ногами материальные сокровища. Значит, у неё были другие ценности…

— Простая логика, — задумчиво проронил Стратиг и указал на кресло с другой стороны камина. — Садись, Мамонт.

Русинов поправил медвежью шкуру на спинке и сел. Кажется, допрос закончился.

— Должно быть, ты понимаешь, что обязан понести суровое наказание, — глядя в огонь, сказал Стратиг. — Изгой, хотя бы приблизившийся к тайне «сокровищ Вар-Вар», либо должен умереть, либо стать безумцем. Тысячу лет назад нас не случайно называли варварами. Мы мстили за каждую попытку изгоев отыскать золотое руно. И я бы покарал тебя, Мамонт. Если тебе удалось выбраться из Кошгары, нашёл бы другую ловушку… Но не могу покарать, не имею силы, потому что тебя… Ты избран Валькирией.

Он замолчал, исполненный тяжёлым гневом, но не выказывал своего бессилия. В сравнении с Ольгой он казался титаном, всемогущим властителем судеб, однако и перед ним стоял непреодолимый барьер в виде женской воли. Похоже, здесь сталкивалась космическая предопределённость мужского и женского начала, их единство и противоположность.

Через минуту он справился со своими чувствами, стал рассудительным и справедливым.

— Женщине открыт космос, и потому только она имеет право выбора. Так устроен мир, и огорчаться бессмысленно. Ты себе хорошо представляешь, Мамонт: это ровным счётом ничего не значит. Мы живём на земле и повинуемся голосу разума.

В это время на одном из кресел зазвонил невидимый телефон. Стратиг выждал и недовольно пошёл к столу. Скинул волчью шкуру с кресла, взял трубку.

— Слушаю!.. Нет, мы можем принять лишь три экскурсии в день. У нас до сих пор не дали отопления, в залах очень холодно, и экскурсоводы отказываются работать… Мне наплевать на валюту. Три, и не больше!

Он бросил трубку и брезгливо выдернул шнур из розетки.

— Конечно, жаль, — сказал он сам себе, — нужно показывать людям забытые вещи… На меня обижаются, говорят, я всё время хочу разрушить гармонию и изменить чью-то судьбу. Это же несправедливо! Даже если бы я захотел, ничего бы не изменил… Надеюсь, Мамонт, ты так не думаешь?

— Нет, Стратиг, — заверил Русинов. — Я согласен: чужую судьбу никто не может изменить.

— Ты уверен? — Он перекосил брови. — А Валькирии? Разве твоя судьба не изменилась?.. Да оставим это.

Он положил три берёзовых полешка в огонь, голой рукой забросил вылетевшие из камина горящие угольки, а один, самый яркий, положил на ладонь и задумчиво подул на него.

— Теперь слушай, зачем я позвал тебя, — сказал Стратиг непререкаемым тоном. — Ты специалист по поиску… кладов. Твоя профессия очень странная и напоминает обыкновенное воровство… Но сейчас я говорю не о моральной стороне дела. Тем более что не хочу пускаться в дискуссии. Некоторые твои способности могут послужить сегодня во благо. Четыре года назад мы потеряли контроль над золотым запасом России. В этот же период официальные власти заявили, что в казне осталось двести сорок тонн золота. Куда исчезла тысяча? Что это значит, я думаю, ты догадываешься. В очередной раз российские сокровища перетекут в банки Запада и Востока, оживят их экономику и усилят вращательный момент горизонтали. Вертикаль же — север — юг будет испытывать мощный дисбаланс; а значит, упадок жизненного уровня и, как следствие, нравственную деградацию.

Стратиг перекинул уголёк с ладони на ладонь, затем бросил его в камин.

— В двадцатых годах нам удалось сдержать натиск горизонтали, — продолжал он, расхаживая по залу и создавая ветер. — Тогда мы устроили примитивный экономический кризис и изъяли большую часть золота, вывезенного из России. Но это не метод борьбы. В конечном итоге от кризиса пострадали родственные нам народы. Получилось, что мы сами возбудили нездоровый интерес к наживе, к жажде материальных благ в ущерб духовным. Кроме того, всякий кризис не обнажает уродство кощеев, напротив, скрадывает его, отрицательные качества становятся привлекательными для тёмных изгоев. В результате появились два монстра, столкнувшие родственные народы в дикой войне. Тогда мы выступили на стороне России. Гитлер своим явлением порочил Северную цивилизацию, по сути, уничтожал её, отвращал народы от самой идеи арийского братства. Когда мы остановили его на севере, он двинулся на юг. Этот кощей знал пути, но потому он и был предсказуем…

Он приблизился к огню и долго смотрел на его плавное колыхание, стоя спиной к Русинову. Затем резко, будто на выстрел, обернулся, сказал через плечо:

— Запад не опасен, Мамонт! Ни тогда, ни сейчас… Опасен непредсказуемый Восток. Россия не защищена с востока, ибо там восходит солнце… Мы можем вмешиваться в исторические процессы лишь в исключительных случаях, потому что не вправе изменять судьбу народов. Однако зная будущее развитие событий, можно довольно легко устранить причину, которая повлечёт за собой опасные последствия. Исчезновение золота из государственной казны — сигнал тревоги. Ты помнишь, Мамонт, сразу после ажиотажа вокруг золотого запаса одна американская сыскная фирма подрядилась отыскать утраченные драгоценности. Но умолкла вскоре, даже не приступив к работе. Её дёрнули, поскольку никто не должен найти этого золота. В Министерстве безопасности существует специальный отдел, который занимается золотом компартии, однако и это блеф. У меня есть точные данные, что золото пока находится на территории России. И есть основание предполагать, что две трети его уйдёт на Восток и одна — на Запад. Территориальные претензии Востока от теории очень легко перейдут к практике. Запомни, Мамонт: золото — металл символический. Он как кровь противника, как его печень, съедая которую, воин получает силу и мужество врага.

Стратиг остановился за спиной Русинова, и тот ощутил непреодолимое желание обернуться. Сжал кулаки и сдержался.

— Мне нравится твоё спокойствие, — через минуту ответил Стратиг и впервые за всё время беседы встал перед ним открыто. — И упорство твоё нравится. Но не обольщайся, при всём этом ты бы никогда не нашёл золото варваров. Я велел показать тебе сокровища… Теперь же ты обязан найти утраченный золотой запас России. Я не пытаюсь изменить твою судьбу. Ты ведь когда-то сам избрал себе эту долю — искать клады?

— Да, Стратиг, — ответил Русинов. — Тогда я не подозревал о существовании других сокровищ… Не знал, что такое соль, которую добывают в пещерах и носят на реки мира.

— Мне нужно золото, а не соль! — резко оборвал Стратиг. — Что принадлежит России, должно принадлежать только ей. Либо — никому. Довольно питать своей кровью иные цивилизации. Твоя соль будет никому не нужна.

— Я повинуюсь, Стратиг, — будто подписывая себе приговор, вымолвил Русинов.

— Этого мало! Я презираю слепое повиновение! Ненавижу, когда принуждают! Всё это — удел изгоев.

— Золото России будет принадлежать России.

Немигающий взор из-под низких бровей был тяжёлым, как свинцовая печать. Стратиг медленно снял со своих плеч волчью доху, бросил на плечи Мамонта:

— Владей, Мамонт.

В Москве он оказался в полном одиночестве, будто бы только что родившийся первый человек на пустой земле. Впрочем, так оно и было: Мамонт носил теперь другое имя, и оно как бы навсегда лишило его привычного круга знакомых, собственной квартиры и даже сына Алёши, с которым предстояло встретиться в ближайшие дни после возвращения. Было жаль расставаться с прошлым, но при этом он ощущал горделиво-спокойное чувство полного обновления. Он не мыслил себя богатым духоборцем, имеющим двойное гражданство и приехавшим в Россию вместе со своими капиталами, — это требовалось лишь для документов, лежащих в кармане. Он никогда не был в Канаде, и духоборов, отправленных туда ещё Львом Толстым, не видел, и потому легенда мало что значила. Однако и тем, прежним Русиновым он не осознавал себя и думал о нём, как о старом друге, хотя новый, перевоплощённый, унаследовал его «я».

«Я» относилось к Мамонту: прозвище уже давно вросло в сознание и было, по сути, неизменным, переходящим именем.

В глубине дворов на Большой Полянке для Мамонта был куплен особняк усадебной застройки, с двором, высоким решётчатым забором и старыми липами.

Следовало привыкнуть и к своему новому состоянию, к обстановке в доме, освоиться в пространстве, и на это была отпущена целая неделя. В первые дни его не покидало ощущение, что он вернулся из космического полёта и теперь проходит процесс адаптации на земле. Больше всего угнетало одиночество в пустом доме, и он с утра до вечера не выключал телевизор, чтобы хоть чей-то голос звучал в этих стенах. Кто занимался покупкой и обстановкой особняка всё очень хорошо продумал: тут было всё, что может иметь привыкший к роскоши русский канадец. Всё, кроме книг, если не считать телефонных и банковских справочников, товарных каталогов и рекламных журналов. У богатых свои привычки…

Через четыре дня вечером Мамонт услышал, как во двор въехала какая-то машина, и скоро в замке входной двери ворохнулся ключ. Нащупав в кармане рукоятку пистолета, он отвернул предохранитель и стал в дверном проёме передней. Один замок открылся, ключ скрипнул во втором, затем сработал третий, кодовый, и на пороге оказалась женщина лет тридцати. Она по-хозяйски сняла шляпу, расстегнула плащ.

— Здравствуй, Мамонт! Будем знакомиться: я твоя жена.

— Наконец-то! — вздохнул Мамонт.

— Ты скучал без меня? — засмеялась она, вешая одежду.

— Надоела холостяцкая жизнь, — разглядывая «жену», сказал он. — Но ты должна была позвонить…

— В Москве не работают автоматы!.. Ты ужинал?

— Нет ещё…

— Сейчас я что-нибудь приготовлю, а ты загони машину в гараж.

Раньше Мамонт видел её лишь на фотографиях, знал её имя из свидетельства о браке — Надежда Петровна, урождённая Грушенкова, но сейчас неожиданно уловил сходство «жены» с Августой-Дарой. Внешне они были совершенно разные: Надежда больше напоминала смугловатую, тёмноволосую цыганку, однако манера держаться и какой-то пронзительный, останавливающий взгляд выдавал их родство. Было известно, что она родилась в провинции Британская Колумбия, в городе Кастлгар, принадлежала к общине духоборов и выехала из Канады вместе с мужем, в чём Мамонт сильно сомневался.

Надежда пригнала их машину — тёмно-серый «Линкольн». Мамонт сел в кабину и минут десять разбирался в управлении, прежде чем запустил двигатель и включил свет. После «уазика» в этом агрегате казалось так много лишнего, но что делать, если у богатых свои привычки.

С первого же вечера пустынный дом ожил: как и полагается в состоятельной семье, жена не работала и занималась домашним хозяйством. Неизвестно, откуда она явилась и какие уроки исполняла прежде, ясно было, что создана она блюстительницей домашнего очага. По крайней мере, ей нравилось быть женой.

Перед сном она заглянула к нему в кабинет, пожелала спокойной ночи и тем самым как бы сразу вернула его на землю. Мамонт действительно ощутил спокойствие и способность работать.

Институт кладоискателей потому и назывался институтом, что там отрабатывались научные версии, методики поисков и их теоретическое обоснование. Академический подход к любой проблеме подтолкнул Мамонта начать именно с этого, поскольку в его распоряжении не было ни готовых версий, ни мало-мальски основательных предположений. Пожалуй, он бы долго ещё не испытывал особого интереса к «уроку», если бы вдруг не вспомнил странное исчезновение хазарского золота из могил со дна будущего Цимлянского водохранилища. И сразу почувствовал — горячо! Иван Сергеевич всё-таки успел точно установить, что к Цимлянску причастен неистребимо вечный Интернационал. Если для него в ту пору не существовало «железного занавеса», то из нынешней, открытой всем ветрам России можно вытащить всё что угодно от танковых колонн и меди до урана и красной ртути. Тем более Интернационал, перевитый и скрещённый с основой компартии, наверняка считает золотой запас России своим стратегическим запасом и теперь, когда пришло время, попросту изъял «причитающуюся» ему долю. Идея мировой революции не исчезла вместе с Троцким; её не убьёшь альпенштоком, не отменишь указом либо реформой. Она сама способна реформировать какую угодно систему, в нужный момент перестроиться, обрести новую форму, сохраняя старое содержание. Как только компартия СССР перестала спонсировать Интернационал — а это случилось совсем недавно, — последний немедленно предъявил счёт. И он был также немедленно оплачен золотой казной.

«То, что принадлежит России, должно принадлежать только ей. Либо никому».

Вот почему материальные и духовные «сокровища Вар-Вар» лежат мёртвым капиталом. Они принадлежат будущему цивилизации! А значит, сегодня никому…

Мамонт набросил на плечи волчью шубу — в Москве тоже ещё не дали отопления и в доме было прохладно. Княжеский подарок Стратига оказался кстати…

Что же это такое — Интернационал? «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов…» Голодные и рабы — это изгои. Интересно, кто написал слова? Определение очень точное… Да, похоже, Интернационал это организация не изгоев: голодных можно накормить, рабов — освободить, и вопрос ликвидирован вместе с задачей самого Интернационала. Его нет, и он есть одновременно. И если он блестяще проделывает операции по изъятию золота из могил и хранилищ государственной казны, то эта организация очень серьёзная, по структуре и незримой деятельности чем-то напоминающая существование хранителей «сокровищ Вар-Вар». Что это за сила, способная экспортировать революции, распоряжаться золотым запасом России?

«Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем…» Да, и к тому же с Интернационалом воспрянет род людской! Это что, ещё одна цивилизация будущего? Одна, общемировая, в которой смешаются все стороны света? Ещё одно вавилонское столпотворение? Что станет, если практичный Запад слить с лукавым и созерцательным Востоком? Всё равно что скрестить ужа и ежа…

В любом случае, в каком бы виде ни существовал Интернационал, за ним стоят люди, причём конкретные личности. А человек — это ключ даже к самой сложной задаче. Не явился бы Авега, не открылся бы мир гоев.

Надо искать сейчас не золото, а людей, принадлежащих к Интернационалу. На лбу у них не написано, однако точно можно сказать, что они не голодные и не рабы. Они — сильные мира сего, может быть, пока не владеющие им, но влияющие на его развитие. На лбу не написано, и всё-таки должны быть какие-то предметы, знаки, приметы. Авега нёс с собой в котомке хлеб и соль — символы земли и солнца. Что эти носят в своих котомках? Прокламации и воззвания? Или деньги на закупку оружия для революции?

Доха с «княжеского» плеча грела хорошо, порой даже становилось жарковато… Кто финансировал революцию в России? И Февральскую, и Октябрьскую? Кто оплачивал эмиграцию, полчища профессиональных революционеров, выпуск газет, опломбированный вагон? Конкретные банки, принадлежащие Интернационалу? Или деньги поступали от таких, как Савва Морозов, оплативших собственную гибель?

Странно, что об этом ничего неизвестно в нынешней реформированной демократической России. Должен бы сработать инстинкт самозащиты, должна включиться иммунная система, уничтожающая революционный вирус в обновлённой крови. Да и здравая логика подсказывает необходимость развенчать Интернационал как основной носитель тяжкой болезни. В конечном итоге революции делают не люди, а идеи и деньги, отпущенные на их реализацию. Да, видимо, наложено табу. Тайну вклада гарантируем…

На отдельном листке Мамонт написал одно слово — «Интернационал»: это была первая версия. Он спустился вниз, осторожно пробрался на кухню и поставил чайник на конфорку. Теперь следовало забыть всё, что относилось к первой версии, и заново осмыслить ситуацию, оперируя с иными исходными данными. Внимание притягивало одно обстоятельство, которому не находилось более или менее серьёзного объяснения. Ещё тогда, после августа девяносто первого года, его поразило, с какой стремительностью и лёгкостью рухнул и обратился в прах железобетонный колосс — компартия, давно и прочно сросшаяся со всеми видами власти и государственным аппаратом. А следом за ним, с такой же тотальной неизбежностью, развалился и раскатился в разные стороны СССР. Оказавшиеся у власти в России бывшие партийные деятели, а с ними официальная пресса уверяли народ, что колосс этот был на глиняных ногах, что всё давно прогнило, сопрело, превратилось в труху и неизвестно за счёт чего держалось. Однако параллельно, то ли по недомыслию, то ли по недосмотру, обрушился шквал исповедальных откровений потерпевших от коммунистического режима, которые утверждали обратное: компартия, слитая с её карательным органом КГБ, — стальная безжалостная машина, способная растереть в порошок всякого инакомыслящего. Этот бульдозер не знает ни страха, ни смущения или стыда за свои действия, движется направленно, целеустремлённо и неотвратимо. А спаявшись с государственным аппаратом, компартия была рукой дающей и отнимающей, гладила по шёрстке и против, хлопала по плечу и давала пощёчину.

Можно было понять новых идеологов и журналистов: они обеспечивали закономерность и причины смены режимов, разъясняя, умиротворяли «народные массы», «голодных и рабов». Можно было объяснить крайность суждений пострадавших — чтобы герою стать героем, следует возвеличить противника, показать его мощь и жестокость. Но если даже всё разделить на «шестнадцать», явственно усматривался «командирский приказ». Не нашлось ни одного члена Политбюро, ни одного секретаря обкома, кто бы возмутился происшедшим, вышел на площадь, крикнул, призвал, напротив, большинство дружно начали жечь свои партбилеты. Привыкшие к приказам, они не умели даже лукавить. И лишь рядовые, брошенные командирами на произвол судьбы и находясь в полном неведении, буянили и орали на площадях.

В восемьдесят девятом году была полностью заменена контрольно-ревизионная служба Третьего спецотдела, и тогда же человек по прозвищу «Птицелов» оказался на пенсии и под чужой фамилией, после чего Стратиг потерял контроль над состоянием золотого запаса. По всей вероятности, именно в этот год часть государственной казны была изъята из хранилищ. Сделать это могла только высшая партийная элита, одновременно являющаяся высшими государственными чиновниками. Командиры пониже рангом получали не золотом, но валютой и родными миллионами рублей, которые в спешном порядке вкладывались в банки либо в своё дело.

Судя по уголовным делам Средней Азии, у партийных кощеев была необузданная тяга к золоту и драгоценным камням. Они даже не понимали, зачем это им нужно в коммунистической стране. Однако те, кто получил свой «пай» из государственной казны, наоборот, великолепно знали будущее, ибо сами спланировали его и обеспечили золотом. Только уникальная, хорошо скоррумпированная организация могла произвести подобную операцию и только в СССР. А потом выполнить команду на погружение…

Вторую версию можно было условно назвать «Коррупция».

Мамонт отыскал заварку, залил её кипятком прямо в большой фаянсовой кружке и накрыл блюдцем. В тот же миг услышал мягкий, но с менторским оттенком голос:

— Дорогой, никогда не делай больше так. Пожалуйста.

«Жена» стояла в дверном проёме кухни, обернувшись пуховым одеялом. Застигнутый врасплох, Мамонт развёл руками:

— Интересно… Я ещё ничего не сделал.

— Если ты станешь заваривать чай, как распоследний бомж, кто же поверит, что ты — современный аристократ? В тебе сразу признают Мамонта.

— Так, — усмехнулся он, — первый семейный скандал… А если я привык? Мне кажется, так вкуснее!

— Отвыкай, милый. Приготовлю и подам. — Надежда принялась собирать чайные приборы на подносе. — Из бытовых мелочей складывается манера поведения. Незаметные, второстепенные детали накладывают отпечаток и на характер, и на образ мышления. Поэтому важно всё. Дипломатические обеды с пресловутой сложной сервировкой и приборами делаются не ради того, чтобы показать изысканность стола. Есть можно и руками, и с газеты… Сложность обыденных бытовых вещей незаметно начинает диктовать и направление застольных разговоров, и поиск компромиссных решений. Ты же станешь искать специальный нож, чтобы взять масло, и не будешь резать им отбивную…

— Спасибо за блестящую лекцию! — засмеялся Мамонт. — Извини, я Смольного института не закапчивал Можно, в последний раз попью чай, как бич?

— Нет, нельзя, — она хладнокровно выплеснула уже заварившийся чай. — Сейчас приготовлю.

— Да! Жена попалась с характером!

— Что делать? Браки творятся на небесах… — ей, кажется, стало чуть грустно — потемнели карие глаза. — Увы, я не Валькирия и не могу избирать: не владею космической стихией. Но я — Дара! И мне подвластны стихии земные… О! Ты ещё не знаешь, какая я коварная! Женщина Дара — это змея. Вползу куда угодно, притворюсь мёртвой, зачарую-заворожу. Мой яд убивает и исцеляет. Люблю греться за пазухой или на солнышке… потому что сама — холодная. Притронься к моей руке.

Мамонт послушно притронулся — кожа действительно была ледяная.

— Это потому, что нет отопления в доме, — сказал он.

— Нет, Мамонт, не потому, — многозначительно сказала она и рассмеялась. — Ну что, страшно?

— Страшно, — признался он. — С детства боюсь змей.

— Чай готов, — вдруг объявила она служебным тоном. — Я подам в кабинет.

— Давай вместе попьём здесь? — предложил Мамонт.

— Увы, не стану больше мешать. Я уползаю!

Она, как профессиональная официантка, взяла поднос на пальцы поднятой руки и понесла по лестнице на второй этаж.

— Спасибо, Дара! — сказал он вслед.

— Нужно говорить — спасибо, дорогая, — на ходу поправила Надежда. — Завтра займёмся твоим английским. Произношение у тебя наверняка не годится для жителя Канады.

Мамонт вспомнил Даренку из сказки «Серебряное копытце». Видимо, Бажов слышал о женщинах Дарах либо встречал сам. Это был не простой сказочник…

Он поднялся в кабинет и, сломив своё самолюбие, признал, что чай, приготовленный Дарой, на самом деле вкуснее, чем бичовский, «купеческий». И ещё понял, что её появление среди ночи, лекции о правилах хорошего тона и рассказы о змеях не случайные, что она за несколько минут отключила его от размышлений и как бы проветрила разум. Владение тонкой психологией это такой же талант, как живопись или музыка.

Некоторое время Мамонт пил чай и улыбался, сам не зная отчего, пока на глаза не попали два листа с условными названиями версий. Третий был чистым…

Он размашисто написал — «Залог».

Неумолимый бульдозер партийного государственного управления был хорош внутри страны, населённой «голодными и рабами». Однако становился совершенно непригодным для тактики и стратегии геополитики. Он катастрофически терял своё главное достоинство — уважение со стороны государств соцлагеря и страх в капиталистических державах. Тем более из-за своей неповоротливости он увяз в Афганистане, и это стало последней каплей. Следовало списывать его в металлолом и покупать либо строить новую машину. И тогда возник термин — новое мышление. Строить было некогда: предчувствуя успех, Запад начал мощное давление, предлагая готовую, отлаженную и проверенную систему государственного управления. Разумеется, эта машина не годилась для российских дорог, да и не было обученных водителей, однако Запад обещал сервисное обслуживание и кое-какую гарантию. Кроме того, машина была радиоуправляема и, имея под руками кнопки, можно было всегда подкорректировать движение. Одновременно Запад не верил ни в «новое мышление», ни в слово, даваемое в переговорах с глазу на глаз, поскольку хорошо себе представлял известное российское отношение к чужим новоизобретениям: либо её начнут переделывать с помощью лома, либо установят танковый двигатель и ракетные установки. А на этой машине следовало блюсти технологические тонкости, то есть закон. И тогда появился термин — «правовое государство». Практичный Запад не поверил и этому, а потребовал залог, реальную сумму в золоте, сразу под всё — под новое мышление, разоружение, «правовое государство» и под страхование инвестиций, которые должны были помочь реформировать экономику.

Таким образом, золотой запас России потёк в банки Америки и Европы. И когда слитки металла перекочевали из железобетонных хранилищ в комнаты-сейфы, наступила долгая пауза, испытание нервов, проверка на вшивость. В СССР резали танки, выводили войска из Афганистана, взрывали пусковые ракетные шахты, стремительно проводили мероприятия по разделению властей, освобождению политзаключённых, однако Запад молча и отрицательно качал головой. Он хорошо представлял себе потенциал Империи, её мобильность и способность скопом бить тятьку. Первый президент не мог совершить самоубийства, и потому следовало поменять коней. Импортная государственная машина могла заработать лишь на обломках этой Империи.

И когда наконец её развалили и каждая республика получила по машине, стало ясно, что на ней невозможно ни придавить своих «голодных и рабов», ни кататься по мировым дорогам. Для того чтобы выполнить обещание, данное под залог, требовались десятки лет, а не пятьсот дней, как думалось некоторым. А залоговая сумма вещь хитрая, на неё даже проценты не набегают, и, ко всему прочему, через условленный срок она может перейти в собственность банков и государств.

Если бы сейчас был Институт, Мамонт сформировал бы три группы и посадил на отработку версий. И каждый день на этих листках ставил бы плюсы и минусы, чтобы затем выбрать самую перспективную и начать её реализацию. Однако он был совершенно один. «Жена» могла лишь догадываться, чем он занимается, и выполнять отдельные поручения, весьма характерные и специфические. Мамонт знал, с какой целью его женили, но ему стало неприятно от одной мысли, что Надежда будет заниматься «постельной разведкой».

Мамонт забросил листки в ящик стола: пусть отлежатся несколько дней. А пока следовало пощупать специальный отдел Министерства безопасности и его шефа — Арчеладзе. Что он накопал за два года? И одновременно выполнить отдельное и срочное поручение Стратига: проведать старого знакомого, «снежного человека», который лежал в реабилитационном центре. Пока зреют версии, нужно разведать обстановку и ввязаться в бой, чтобы заявить о себе. Любые действия всегда должны носить наступательный характер…

Он не заметил, как начало светать и сквозь прикрытые жалюзи на окнах просочилось жидкое московское утро. И одновременно на кухне послышался звон посуды, потянуло свежеобжаренным кофе. Презрев весь этикет, он спустился вниз.

— Доброе утро, милый! — весело сказала Дара. — Я должна принести кофе в постель!

— Доброе утро, дорогая, — фальшиво произнёс Мамонт. — «Линкольн» мне очень понравился, но нам будет мало одной машины.

— Как скажешь, милый! — легко согласилась она. — Сколько ещё нужно и каких марок?

У богатых были действительно свои привычки…

— Два новых «Москвича». Один неприятного зелёного цвета, а другой… По твоему выбору.

— Когда нужны?

Такой жены хотели бы десятки миллионов мужчин…

— Одна сегодня к обеду, другую можно завтра.

— Хорошо, дорогой!

Кроме своей «службы» она вела хозяйство, содержала дом и распоряжалась финансами…

5

Сухостойного, пришибленного старичка в тёмном плаще полковник заметил издалека, когда тот поднялся из подземного перехода. В руках виднелся какой-то предмет, похожий на старомодный зонт. На всякий случай Арчеладзе высветил его невидимым лазерным лучом, давая цель группе обеспечения. Старик остановился возле кинотеатра, опершись на зонт, медленно, словно гусак, поводил головой — похоже, страдал тугоподвижностью шейных позвонков. Примерно вот такие и работали возле золота: ни стати, ни вида и непременно с изъяном. А может, и становились такими — металл высасывал соки…

Старик определился в пространстве, высмотрел «Волгу» и точно направился к ней. Кажется, пришёл без всякого сопровождения. Демонстративно посмотрел номер машины и согнулся, заглядывая в кабину. Полковник приспустил стекло.

— Это я звонил, — признался старик.

— Садитесь, — Арчеладзе отщёлкнул кнопку двери. Он всунул голову, неуклюже забрался в машину и повалился на сиденье, отпыхиваясь.

— Слушаю вас, — без всякой подготовки начал полковник, зная привычку этих ветеранов заговаривать издалека и с пустяков.

Старичок снял шляпу — от скатавшихся детских волос пошёл пар.

— Господин полковник, — неумело назвал он непривычную приставку. — Я хочу рассказать по порядку…

— Да, желательно.

— Долго искал вас… Сначала узнал фамилию, потом достал код телефона спецсвязи, и вот решился, господин… полковник.

— Кстати, откуда вы звонили? — резковато спросил Арчеладзе.

— От старого приятеля, — признался старик. — Фамилии не назову! Ни за что! Не хочу подводить!.. Он абсолютно надёжный человек!

— Продолжайте!

— Я знаю много секретов, связанных с золотом, — сообщил тот. — Но они как бы сейчас утратили силу. Я хотел написать книгу. Многие пишут книги, кто работал с секретной информацией и материалами. Но у меня не получается. Вернее, получается, да очень уж коротко, и книга выходит совсем как маленькая брошюрка. Видно, нет таланта расписывать.

— У вас лучше получается разговорный жанр, — не преминул съязвить Арчеладзе, но был не понят.

— Да, рассказывать я умею! Вот если бы кто с талантом записывал и не перевирал, получилась бы хорошая книга, дорогая…

— Вы работали с Птицеловом?

— Да-да! — спохватился старик. — Его звали Сергей Иванович Зайцев. Это был удивительный человек, увлечённый и чистый, кристальной честности человек! Он очень переживал за своё дело и умер от инфаркта миокарда. Сергей Иванович любил, когда свистят птицы над головой…

Следовало остановить этот художественный свист, иначе и к утру не услышишь, ради чего приехал.

— Как вас зовут? — перебил полковник.

— Юрий Алексеевич Молодцов! Я работал на ответственной работе, имел допуск к секретным материалам…

— Что же вы конкретно хотели сообщить, Юрий Алексеевич?

— Я знаю, вы ищете золото.

— Откуда вам это известно?

Старик несколько смешался.

— Часто встречаюсь со старыми сослуживцами… У нас обмен информацией… Нас нельзя списывать, мы ветераны… Коллективный разум.

— Так что вы знаете о золоте, Юрий Алексеевич? — теряя терпение, спросил Арчеладзе.

— Много чего… Например, как его вывезли с объекта «Гранитный». И куда потом направили.

— Ну-ну, продолжайте, — успокоился полковник. Юрий Алексеевич сделал паузу, ощупывая старый нескладной зонт.

— Господин полковник… Вы понимаете, сейчас другое время. В другой раз я бы сообщил вам из патриотических соображений, безвозмездно. Но сейчас рынок… Приходится платить за всё.

— Ваш шеф был кристальной честности человек, — Арчеладзе поморщился. — А вы торгуетесь… Не стыдно?

— Стыдно, — проронил старик. — Очень стыдно… Но я — голодный. У меня маленькая пенсия. Я продал всё, что у меня купили… А на иждивении жена и престарелая свояченица. Если бы я сумел написать книгу…

Полковнику неожиданно стало жаль старика. Он ещё старался держаться с достоинством, крепился, прятал глаза. Судя по одежде, пик карьеры этого человека приходился на шестидесятые годы, и теперь он доедал, донашивал и доживал её остатки.

— Хорошо, — согласился полковник. — Сколько вы хотите получить за информацию?

— Тысячу долларов. Положу в банк и стану жить на проценты. Сейчас платят хорошие проценты…

— Если информация меня устроит, вы получите тысячу.

— Спасибо, господин полковник… Это было в восемьдесят девятом году, в сентябре. Меня вызвал полковник Сердюк и приказал осуществлять контроль за амальгамированием. Условий на объекте не было, это же не завод… В отдельном боксе поставили четыре фрезерных станка. Слитки перегоняли в стружку, а стружку опускали в ртуть. Ртуть была в специальной таре, на которую амальгама не оседает… Производство вредное, испарение, а вентиляция едва дышала. Но работали по восемь часов, и всего два человека токарь и женщина-лаборантка.

— Сколько золота амальгамировали?

— Под моим контролем около сорока тонн.

— А потом кто контролировал?

— Не знаю… Вернее, догадываюсь кто, — старик помедлил. — Но точно не знаю.

— Кто?

— Должно быть, Володя Петров. Молодой даровитый шахматист.

— Где он сейчас?

— Далеко! — вздохнул старик и махнул рукой. — У него жена — еврейка, так он уехал в Израиль.

— Понятно, — вымолвил полковник. — Чем же вы занимались потом?

— Потом? — встряхнулся Юрий Алексеевич. — Потом я поехал в Ужгород, повёз амальгаму. За Ужгородом, в заброшенном местечке Боровичи, есть контрольно-измерительная станция на нефтепроводе. Амальгаму привезли туда. Станция хорошо охранялась, но персонала не было, а были два человека… Я подозреваю, из КГБ. Они назывались операторами. На трубе было смонтировано специальное оборудование, чтобы переливать амальгаму в нефть. Такой перепускной клапан. В строго определённый час насосная станция в Ужгороде сбрасывала давление, и операторы сливали амальгаму. Я следил, чтобы не было утечки и тара оставалась пустой. Я боялся, что амальгама начнёт золотить стенки трубопровода, но меня успокоили, что они всегда покрыты слоем парафина, который высаживается из нефти. А кто её принимал на другом конце трубы, мне неизвестно.

— Да-а, — протянул полковник, ощущая, как зуд на голове от макушки переползает к затылку. — Как же потом отделяли амальгаму от нефти?

— Ну, это несложно, — старик помял зонт. — Ртуть ни с чем не смешивается. Разве что с золотом…

— И сколько же вы таким образом перекачали амальгамы?

— Я свои сорок тонн. Думаю, и Володя Петров… и другие, кто контролировал амальгамирование. С нас потом взяли подписки о неразглашении. По крайней мере, с меня… Я с золотом всю жизнь работал и жив, потому что умею молчать. Теперь что мне молчать? Дело прошлое… Вот книгу бы написать!

— Кого вы ещё знаете, кто занимался амальгамированием?

— Одного точно знаю — Жабэн.

— Он что, француз?

— Нет, русский, — тихо улыбнулся Юрий Алексеевич. — Сергей Васильевич Жабин. Это он так представляется… Мы недавно с ним разговорились. Он тоже на пенсии без всяких льгот, бедствует. И вдруг он говорит: эх, Алексеич, я однажды такого маху дал! Говорит: амальгаму в Ужгород возил, под своим личным контролем, и тару сам опечатывал. Ну что стоило с каждой банки отлить понемногу в ведро? Проверки-то после меня никакой не было! Сейчас бы мы с тобой, говорит, выпарили ртуть на костерке и жили бы, как Мавроди. Или как Попов. Жабэн-то не знает, что и я возил…

— Кто ещё мог возить амальгаму? — напирал полковник.

— Больше никого не знаю, — разочарованно проговорил старик. — Вот Сергей Иванович Зайцев, Птицелов наш, тот всех знал… И Сердюк знал.

Птицелов принял яд на глазах Арчеладзе. Полковник Сердюк, отставной полковник, застрелился у себя на даче из малокалиберного пистолета Марголина… Вопросов больше не было. Арчеладзе достал портмоне — денег с собой было немного, всего пятьсот тысяч. Протянул старику.

— Возьмите, Юрий Алексеевич. Остальные потом, когда проверю информацию.

— Спасибо, товарищ полковник, — забывшись сказал старик и спрятал деньги. А долго проверять будете?

— Нет, дня три-четыре.

— Спасибо! — Старик растерянно закрутил головой. — Только я теперь с деньгами идти боюсь…

— Подвезу.

— Тут рядом, на Олимпийском проспекте!

Полковник отвёз старика к огромному, как крепостная стена, дому № 22, посмотрел, как тот войдёт в подъезд, и, трогаясь с места, взял трубку радиотелефона. Дежурный помощник не дремал, зная, что шеф на важной встрече. Приказал ему подготовить данные на всех людей, названных стариком, отпустил группу обеспечения и поехал домой.

У въезда во двор стоял какой-то «Москвич» — полковник уже реагировал на каждый. И когда фары выхватили его из темноты, увидел — вишнёвый! Он резко затормозил и включил дальний свет, чтобы просветить кабину. В этот момент «Москвич» резко взял с места и, не зажигая даже подфарников, помчался по улице. Арчеладзе, зажигаясь погоней и мстительным злорадством, поехал за ним. Как он очутился здесь? Где группа Локтионова, которая обязана сейчас висеть у «Москвича» на «хвосте»?!

Выложил из кармана пистолет, хотел снять трубку радиотелефона, однако «Москвич» резко развернулся и, чуть не зацепив машину Арчеладзе, полетел в другую сторону. Полковник круто вывернул руль и всё-таки ударился колесом о бордюр — чтобы повернуть, пришлось сдавать назад. Пока он делал виражи, тёмный «Москвич» исчез из виду. Полковник остановился и позвонил дежурному помощнику:

— Где сейчас группа Локтионова?

— Четыре часа назад их объект ушёл из-под наблюдения, — доложил помощник.

Можно было сейчас поднять тревогу, перекрыть район, устроить проверки на улицах, но пока ГАИ раскачается, пока ОМОН рассредоточится по постам, этот «Москвич» будет далеко…

— Утром Локтионова ко мне, — велел полковник и выключил связь.

Утром на столе лежал ворох донесений, читать которые не хотелось. Резиденты, на связи у которых были агенты, внедрённые в патриотические партии и движения, лениво сообщали, что поступлений денежных средств на счета не было, что несколько предпринимателей и два директора завода с периферии привозили наличными небольшие суммы и передавали руководителям непосредственно в руки. А также доставили три пишущих машинки и один факс. Кроме того, движение «Трудовая Москва» намеревается провести очередной митинг и агент требует, чтобы ему нашли возможность передать двадцать пять красных флагов.

Шить красные флаги у Арчеладзе не было никакого настроения. В приёмной ожидали Воробьёв, Локтионов и помощник по спецпоручениям. Однако полковник запросил информацию от Нигрея.

— Ничего не поступало, — ответил начальник оперативной группы. — Есть другая: по вашему ночному заданию. Все лица, названные Юрием Алексеевичем Молодцовым, значатся в списках работников третьего спецотдела Министерства финансов. Установлен адрес Сергея Васильевича Жабина. Владимир Петров в мае девяностого выехал с семьёй в Израиль, проживает в городе Бен-Гурион.

— Появится Нигрей — ко мне, — распорядился Арчеладзе. — Информацию приму сам.

Он вдруг пожалел, что отдал Нигрею свою «мочалку». Пока она в его кармане, будешь сидеть как на иголках… А тут ещё ночная встреча добавила работы! Придётся сегодня же вылетать в Ужгород, самому посмотреть контрольно-измерительную станцию, потом встретиться с этим Жабэном и, пожалуй, можно иди к «папе» с докладом. Разговоры с токарем и лаборанткой, что амальгамировала золото, — это уже конкретная разработка «жилы»…

«Папа» нравился полковнику, хотя по закону подлости он тоже когда-то был крупным партийным работником, однако его было за что уважать. После девяносто первого года «папа» занимал высокий государственный пост и только недавно ушёл в тень, после чего с ним легче стало решать вопросы. Внешне он не походил на номенклатурщика, к образу которого все давно привыкли — седая, гладко зачёсанная шевелюра, сытое лицо с пустым «партийным» взглядом. Этот скорее напоминал монаха, наряженного в гражданский костюм, — аскет с тихим, очень высоким, женским голосом и проницательными, круглыми глазами. Арчеладзе подозревал, что «папа», будучи партработником, занимался ещё чем-то и был наверняка связан с конспиративной деятельностью. Может, сотрудничал с ГРУ, может, ещё где, — у «папы» неловко спрашивать, скольких он женщин любил в своей жизни. Родителей не выбирают… За свою работу Арчеладзе отчитывался только перед «папой», минуя Комиссара, и это, разумеется, раздражало последнего. О золотом партийном значке НСДАП и о своих предположениях, связанных с ним, он всё ещё не докладывал, ожидая шифровки от сотрудников зарубежного отделения. Когда в картах идёт масть, никогда не нужно спешить.

Ночная встреча с голодающим Молодцовым сильно поколебала его версию относительно золотого запаса. Он не испытывал удовлетворения, что дело наконец сдвинулось с мёртвой точки, напротив — нечто вроде разочарования пришло к нему утром, когда он, только проснувшись, сделал переоценку вчерашней информации. Если золото таким оригинальным способом перекачали по нефтепроводу, минуя все границы, таможни и прочие службы, то отыскать его за рубежом практически невозможно. На своей-то территории исполнитель этой акции выявился чудом, а точнее, голодом; на той стороне нет ни голодных, ни идейных.

Изобретателю нового слова в контрабандистской деятельности можно при жизни поставить памятник. И им наверняка окажется какой-нибудь лейтенант или капитан КГБ, давно убитый где-нибудь в Афганистане или Азербайджане…

Если сейчас доказать, что золото перекачали, отдел разгонят. И куда приставят потом, в какой аппарат всунут — неизвестно. А «золото Бормана», между прочим, дело заманчивое и перспективное. Только бы наработок сделать побольше, чтобы убедить «папу». Кто же подменил значок и когда?..

Он вызвал секретаря:

— Срочный спецрейс в Ужгород, на двенадцать часов. Предупреди технического эксперта, пусть прихватит микролабораторию. А сейчас давай сюда Воробьёва… Ищи по радио Нигрея!

— Хорошо, Эдуард Никанорович. — Секретарь положил листок на стол начальника. — Рапорт Локтионова.

— Что у него?

— Просит освободить от должности.

— Ладно, иди!

Воробьёв пришёл сразу с выпученными глазами, борода торчком.

— Ну что, кошкодав?

— Каюсь, Никанорыч!

— Каяться будешь в свободное время. Докладывай!

Воробьёв положил на стол магнитофонную кассету возле себя, накрыл ладонью.

— Значит, так. Зямщица-младшего привезли домой в двадцать два часа тридцать две минуты. С ним вместе приехал отец и ещё человек по имени Эрнст Людвигович. Фамилию установить не удалось.

— Его фамилия — Масайтис, — сказал полковник. — Продолжай!

— Масайтис?.. Так вот, он почти сразу начал делать сеанс гипноза. Мы его записали. — Воробьёв постучал кассетой. — Успокаивал, расслаблял, потом усыпил. В течение сорока минут Зямщиц-старший и этот Масайтис находились в кухне, похоже, пили чай и разговаривали. Запись плохая: то ли самовар шумел, то ли чайник — какой-то фон идёт.

— Может, кот мурлыкал? — съязвил Арчеладзе.

— Никанорыч!.. А дальше сам послушай, — он подал кассету. — Перематывать не нужно.

Полковник вставил кассету в магнитофон. И сразу услышал вкрадчивый голос с прибалтийским акцентом. «Тебе хорошо… Сознание чистое, память светлая… Ты отдохнёшь и всё вспомнишь… Мы с тобой поедем в горы… Ты помнишь горы? Там лес, птицы поют, речки шумят. Мы пойдём с тобой по горам, по тем местам, где ты ходил один. Потом мы спустимся в пещеру… Ты же бывал в пещере?..»

И только сейчас, спустя сутки, Арчеладзе вспомнил парапсихолога с сумасшедшими глазами и ощутил озноб на затылке: всё, что предсказывал этот шарлатан, — сбылось! Другой же шарлатан тем временем почти пел: «В пещерах растут сталактиты и сталагмиты. Они как сосульки, такие звонкие, если ударить молоточком… Ты обязательно вспомнишь, где шёл, потому что у тебя светлая и чистая память…

Мы никого не встретим, потому что в горах никого нет. И в пещерах никого нет… Мы возьмём самые яркие фонари и разгоним тьму. А когда светло, нечего бояться… Ты же ничего не боишься!..»

Подобных ласковых увещеваний было минут на двадцать. Дослушав запись, полковник вынул кассету и положил себе в стол. Воробьёв ждал реакции начальника, но не дождался.

— Слушай, Володь, — панибратски сказал Арчеладзе. — Ты веришь этим парапсихологам, экстрасенсам?

— Не, я не верю, — без сомнения отмахнулся Воробьёв. — Но гипноз, воздействие на подсознание — это да.

— А я, кажется, начинаю верить, — признался полковник. — Ладно, иди работай.

— У меня ещё не всё!

— Ну, говори.

— Машинистка стучит.

— Ей положено стучать.

— Никанорыч, она шефу стучит!

Полковник встряхнул головой, вскочил, прошёлся взад-вперёд.

— Это точно?

— Есть видеозапись, — набирал очки Воробьёв. — Сделала третий экземпляр какой-то сводки аналитической группы. И вложила себе… в трусики. А трусики у неё!.. А лобок!..

— Ты мне кончай про лобок! — рявкнул Арчеладзе. — Что дальше?

— А дальше она пошла в женский туалет на пятом этаже. Я сразу понял — там почтовый ящик. Мой человек сразу после неё заперся и обшарил. И нашёл под рукосушителем. Прочитать, что за документ, не успел — время ограничено. Через восемь минут явилась барышня из левого крыла. На пятом-то как раз переход… Справила нужду и прихватила почту.

— Что за барышня? Ты когда научишься докладывать?

— Раньше была в контрразведке, сейчас не знаю куда её сунули, — обиделся Воробьёв. — Не кричи на меня, Никанорыч…

— Хорошо, прости…

— Куда полетела наша бумажка, установить трудно. Да известно куда!

— Машинистку не трогай, — велел полковник. — Подготовь дезинформацию: какой-нибудь документ, но не сильно горячий. Придумай! Принесёшь согласуем…

Воробьёв помолчал, потрепал бороду.

— Никанорыч, поехали по грибы? Белых нет, но опят — море. Что-то ты злой стал, сердитый, развеяться бы тебе.

— Эх, брат, тут вокруг такие белые вылазят, — многозначительно сказал Арчеладзе. — Очень круто всё заворачивается… Мне вчера гранату в машину закинули, с Колхозной площади поворачивал…

— Да ты что?!

— Учебная, с боевым запалом… Когда замедлитель горел, вдруг так хорошо стало. Вишнёвый «Москвич», — полковник усмехнулся. — Кто там Есенина преследовал? Чёрный человек? А меня вот — «вишнёвый»…

— Слушай, надо же срочно собирать совещание! Никто же не знает!

— Ничего не собирать! Не знают, и хорошо. Я сам тут разберусь. Очень меня заело. Этот «вишнёвый» оскорбляет меня лично! А во мне всё-таки есть капля крови горца.

— Ну гляди, Никанорыч, — проговорил Воробьёв. — Мне эти игры не нравятся… Не езди хоть без охраны.

— Спасибо тебе, иди работай, — пробурчал Арчеладзе. — Пригласи Локтионова.

Он уткнулся в рапорт. Старший группы прямо писал о себе, что он профессионально непригоден к оперативной работе. Кто действительно был непригоден, тот рапортов обычно не писал. Хотя бы тот же Редутинский, которого вчера хотелось убить.

Всё предсказал проклятый парапсихолог!

Полковник включил селектор.

— Вчера у меня был… парапсихолог, — сказал он секретарю. — Помнишь? Глаза бешеные?

— Так точно!

— Он сегодня не звонил?

— Звонил, да я ему дал отбой, как вы распорядились, — выжидающим топом отозвался секретарь.

— Ещё позвонит — пригласи ко мне.

— Есть.

Локтионов встал по стойке «смирно» у порога. Арчеладзе подал ему рапорт:

— Возьми и брось в корзину.

— Он от меня ушёл, — с внутренней злостью сказал Локтионов.

— Кто — он?

— Объект. Вишнёвый «Москвич».

— А ты сразу рапорт? — возмутился полковник. — Посмотрите, какие мы самолюбивые!.. Ничего, он и от меня вчера ушёл. Ты его пометил?

— Я лично поставил в задний бампер радиомаяк, — признался старший группы. Через три минуты он перестал сначала работать. Потом заработал… Но оказался на заднем бампере «Жигулей» девятой модели. Я мотался за этими «Жигулями»…

— Ты в следующий раз привяжи этот «Москвич» тросиком к своей машине, посоветовал полковник. — Никуда не уйдёт. Или верёвочкой. Иди и трудись. Всё!

Он ушёл в комнату отдыха, налил стакан вина и выпил до обеда, чего никогда не позволял себе. Ему казалось иногда, что он, как чёрный таракан, видит исходящую из тела радиацию. Она представлялась тонкой, бестелесной пылью, которая остаётся на стенках гильзы после выстрела. Эта пыль, прикипевшая в тканях, конечно же, не размывалась красным вином…

Стронций медленно делал своё дело. Неужели и его после смерти похоронят в свинцовом гробу?

Неожиданно заверещал телефон в кабинете. Арчеладзе давно привык к их голосам — каждый звучал по-своему, но этот будто бы был незнакомым и каким-то мерзким. Он выглянул из комнаты отдыха и сразу понял: звонил красный прямой телефон шефа.

Тот самый, что мёртвым простоял все два года.

Полковник не спеша налил ещё полстакана, выпил и только тогда поднял трубку.

— Господин полковник, прошу вас зайти ко мне, — мягко предложил Комиссар.

Он всех называл господами и делал ударение на этом слове. Это был его стиль. Арчеладзе же принципиально говорил ему «товарищ генерал», тем самым подчёркивая его комиссарство. А тот ничего не мог поделать, ибо по уставу все ещё были товарищами.

Шеф предложил ему сесть, попутно оценивая психологическое состояние подчинённого.

— Прошу вас, Эдуард Никанорович, приоткройте завесу таинственности вокруг вашего дела, — Комиссар миролюбиво улыбался. — Меня интересует лишь ваша работа в среде оппозиционных сил.

— Меня эта работа как раз мало интересует, — холодно ответил полковник. — Я не занимаюсь политикой.

— Но ваша агентура работает в этой среде.

— Да и нет. Потому что мне нужна лишь некоторая информация, связанная с основной деятельностью отдела. А вообще это бесперспективное дело. За два года ничего ценного не получил.

Комиссар покивал головой, будто бы соглашаясь, и тут же спросил:

— Как вы считаете, на какие средства существуют патриотические партии и движения? Кто их финансирует?

— Никто, с миру по нитке!

— Этого не может быть.

— Может, — буркнул полковник. — Насколько я представляю, патриотизм всегда существовал на энтузиазме, на любви к отечеству.

— Любопытное суждение…

— Чего уж любопытного, товарищ генерал? И прошу вас, не привязывайте меня к политике. Мне лично всё равно: левые, правые, красные, белые…

— Да Боже упаси! — замахал руками Комиссар. — Мне, наоборот, нравится ваша позиция. Мы должны служить отечеству, а не политикам… Скажите, господин полковник… с какими проблемами сталкивается ваша агентура во время работы среди оппозиции?

Полковник посмотрел на него оловянными глазами:

— Красных флагов не хватает.

— Красных флагов? Мне нравится ваш юмор!

— Это не юмор. Старые износились, ОМОН много изорвал. А новых не шьют. И кумача не выпускают.

— А если серьёзно? — Комиссар заскрипел кожаной курткой.

— Если серьёзно, то в рядах оппозиции мне скучно работать. Для меня там ничего нет. А проблемы? Одному агенту сломали рёбра в давке, двоих омоновцы измолотили дубинками, попали в больницу. И ещё один получил воспаление лёгких.

— Понимаю, понимаю, — закивал шеф и неожиданно переключился: — Вы сегодня собрались в командировку?

Полковник внутренне насторожился, вспомнив о «стукачах» в своём отделе, но тут же расслабился: спецрейс самолёта заказывался через аппарат шефа.

— Да, мне срочно нужно вылететь в Ужгород.

— Прошу вас, господин полковник, отмените командировку, — с нотой требовательности произнёс Комиссар. — Перенесите на несколько дней.

— Это невозможно, — категорично заявил Арчеладзе. — Извините, вынужден не подчиниться.

— А если это мой приказ?

Наглость его уже перехлёстывала через край. Комиссар пытался подмять отдел и его, полковника Арчеладзе, под себя! Вообще бы следовало взорваться и хлопнуть дверью.

И тут же доложить «папе». Однако красивее было уйти отсюда с дипломатической улыбкой.

— Придётся отменить приказ, товарищ генерал. Мой патрон дал «добро» на командировку. Увы!

— Ну, коли так! — тоже дипломатично разулыбался шеф. — Не смею задерживать.

— Честь имею! — кивнул полковник и вышел. И возвращался в свой отдел обескураженным, силясь объяснить, с чем связан этот несостоявшийся приказ. То ли Комиссарчик что-то пронюхал про амальгаму — а такого быть не может! Даже Воробьёву словом не обмолвился, — то ли это просто провокация, проявление своей воли и прихоти: а вот захочу — отложишь командировку.

Срочно нужен Нигрей! Может, он что прояснит… А если Нигрей вляпался? Не смог использовать «мочалку»?.. Он едва сдерживался, чтобы не бежать коридорами, но в свою приёмную буквально ворвался. Секретари вытянулись.

— Нигрей объявился, — доложил телефонист, — через час будет здесь.

— Эдуард Никанорович, обед подавать? — спросил секретарь-порученец. — А то в двенадцать спецрейс…

Они были спокойные, как слоны!

— Подавай, — обронил полковник и шагнул в услужливо распахнутые перед ним двери. Сразу же прошёл в комнату отдыха и выпил стакан вина. Выгонять проклятый стронций, так уж выгонять! Но к обеду притронуться так и не смог, ходил из угла в угол, пихал стулья, дёргал занавески и не мог справиться с возбуждением. То ли в самом деле из организма потоком выделялся стронций, превращая его в ядерный реактор, то ли шалили нервы и следовало ехать собирать опята. А тут ещё зазвонил телефон «неотложных мероприятий», и начальник опергруппы сообщил новость: в квартире на улице Рокотова никого нет! Охи, вздохи и восклицания, считанные со стёкол, не что иное, как магнитофонная запись. При исследовании это подтвердилось. Иностранец и гражданка Жуго могли уйти только через подвальный этаж, который имеет выход на тыльную сторону дома. А наружка, естественно, наблюдала за подъездом… Кроме того, установили, что Кристофер Фрич — сын Джонована Фрича, представителя шведской стороны фирмы «Валькирия», погибшего недавно, а точнее, исчезнувшего бесследно на Урале при неясных обстоятельствах. Нет трупа — нет факта гибели…

Опять «Валькирия», опять Урал. И опять исчезновение, теперь уже Фрича-сына. Воруют их, что ли, этих иностранцев?!

Нужно было выезжать на военный аэродром, а Нигрей задерживался. И когда наконец он вошёл в кабинет, Арчеладзе неожиданно для себя обнял его, затем отстранил и, унимая возбуждённое дыхание, спросил:

— Где? Дай сюда!

— Кто? — не понял Нигрей, поглаживая места, где были казацкие усы.

— «Мочалка»!

Тот пожал плечами и молча протянул ему «записную книжку». Полковник открыл сейф, спрятал её и показал кулак:

— Больше не получишь!

— Я и не просил, — скромно сказал Нигрей.

— Полетишь со мной! — приказал Арчеладзе. — По пути доложишь.

— Хорошо… Мне бы где перекусить только.

— Ты хочешь есть?

— Вчера обедал последний раз…

Полковник усадил его за свой столик с обедом и приказал есть. А сам сел и вдруг ощутил, что успокоился. Сидел и смотрел, как уставший, без «мочалки» измочаленный парень почти не жуя глотает пищу и сопит при этом, потому что простыл насквозь. Видимо, ползал где-то — колени и локти в травяной зелени и засохшей земле. А одет в какие-то обноски — рядился то ли под пастуха, то ли под бича. И запах от него, будто месяц жил в теплотрассе — кисло-тухлый…

И по тому, как Нигрей спокойно воспринимал реальность, ел и не прикидывался, не стеснялся поедать обед начальника, Арчеладзе невольно осознал, что он бы так же спокойно воспользовался «мочалкой», если бы потребовалось. Осознал, что сам, своей рукой давал ему «записную книжку», ставя таким образом его на грань гибели, делая из него самурая…

У полковника не было детей, он никогда не испытывал отцовских чувств и потому не знал, что это такое. Но ему нравилось смотреть сейчас, как ест Нигрей. И спешить не хотелось: пусть лётчики лучше прогреют двигатели…

Реактивный самолёт-разведчик, оборудованный пассажирским салоном, взлетел на полчаса позже. Когда преодолели звуковой барьер и утих рёв двигателя, полковник согнал эксперта и подсел к Нигрею. Тот всё понял и начал докладывать.

То ли от разреженного воздуха, то ли от информации у Арчеладзе затрещало в ушах.

Вчера в двадцать три часа двенадцать минут к Комиссару приехал иностранец Кристофер Фрич. Машину — красную «Ниву» оставил на обочине шоссе и до дачи добирался пешком. Профессионально миновал все посты охраны — шеф жил на старых, но ещё охраняемых госдачах, — проверил, есть ли наружка в пределах поместья Комиссара, преспокойно обошёл и её, после чего скрылся в доме, где его ждали. Разговор состоялся в кабинете в мезонине, так что пришлось снять «прилипалу» с окна в зал и перекинуть её на нижнее стекло окон второго этажа. Эти южнокорейские «прилипалы» никуда не годятся, поскольку хорошо пристают лишь к чисто отмытому стеклу, а окна у Комиссара оказались пыльными, в разводьях, и в течение часа «прилипала» дважды отваливалась. Хорошо, что в кабинете горел яркий свет, а на улице было по-осеннему темно. Суть беседы сводилась к следующему: у Кристофера Фрича в связи с исчезновением отца возникли большие проблемы с наследованием огромного состояния — золотых приисков в ЮАР, алмазных копей в Африке и недвижимости в США, Канаде, Испании и Англии. Для того чтобы не ждать какие-то сроки в десятки лет, требовался труп либо документальное подтверждение смерти отца, составленное английскими властями, а не российскими. Кристофер просил Комиссара во что бы то ни стало отыскать тело отца и обязался не только финансировать самые крупномасштабные розыски, но и полностью взять на себя расходы на организацию проведения экспедиции, которая бы продолжила дело, начатое фирмой «Валькирия». В свою очередь, Комиссар брал на себя решение всех вопросов с российскими официальными властями, фрахтование авиатехники и надёжную внешнюю охрану районов поиска тела и пропавшего вертолёта, а также всех районов работ экспедиции. Сомнения у Кристофера вызывала нестабильная политическая обстановка в России, однако Комиссар заверил, что в самом скором времени она стабилизируется и можно приступать к делу уже сегодня.

Остальное время пути до Ужгорода полковник думал о фирме «Валькирия». Информация Нигрея была настолько серьёзной, что требовалось время, чтобы осмыслить и оценить её. Нигрей же, выложив всё, что было за душой, тут же приткнулся в кресле и безмятежно уснул. Без усов и бороды он совсем походил на мальчишку, только что приползшего из-за линии фронта…

Любимым писателем у полковника был старый смершевец Богомолов.

Ужгород теперь был на территории чужого, сопредельного государства, и проводить здесь любые оперативно-розыскные мероприятия следовало только с разрешения властей. Полковник знал, что можно всегда договориться со своими украинскими коллегами, но не хотелось выдавать им объект внимания. Он один знал, зачем приехали и что следует искать. В документах прикрытия значилось, что проводится рядовое плановое обследование нефтепровода и отчуждённой под него земли — нет ли ям, не предусмотренных проектом, несогласованных дорог через трубу и всевозможных строений, которые могли выстроить по недомыслию местные жители.

В новом, чужом государстве нравы остались старые, российские, и их неистребимый дух помог без всяких трудностей получить автомобиль «УАЗ» и провожатого — самого начальника нефтеперекачивающей станции. Он тут же предложил поскорее объехать участок, чтобы осталось побольше времени на шашлыки. Арчеладзе лишь многозначительно и довольно похмыкал. Вот если бы там, за настоящим кордоном, оказался такой начальник, тогда бы можно и поверить, что отыщется перекачанное золото…

Вдоль трассы нефтепровода была строительная дорога, ещё не успевшая зарасти, и поэтому инспектировать трубу было очень просто: сиди и смотри из машины, делая скучающе-деловой вид.

— На плане тут у тебя должна быть контрольно-измерительная станция, — позевал полковник. — Работает она, нет?

— Она никогда и не работала! — весело признался начальник. — Зачем спроектировали её, когда есть одна у границы?..

— Деньги девать было некуда, — предположил полковник. — Мы же в какой стране жили?

Станция оказалась довольно далеко от города, в пустынном, лесистом месте с узкими вереницами полей. Где-то на них ползал трактор — поднимали зябь. День выдался солнечный, тёплый, вокруг пестрела листьями набирающая силу осень. Полковник выбрался из машины, потянулся, разминая затёкшие мышцы.

— Хорошо здесь! Эх!..

Каменное здание станции без присмотра начало ветшать, окна были давно выбиты, железные двери кто-то унёс вообще, густая крапива поднималась до середины стен.

— Варвары! — объяснил начальник. — Такое здание!..

И выжидающе посмотрел на Арчеладзе. Тот лениво махнул рукой:

— Мы сактируем эту станцию и спишем. Сколько сейчас её балансовая стоимость?

— Не помню, но документы можно поднять сегодня! — чему-то обрадовался начальник. — Может, пока вы тут пишете акт, я сгоняю в город, привезу бумаги и… пообедать пора?

— Пообедать бы не мешало, — подыграл Нигрей. Полковник молча полез через крапиву в дверной проём, оставив их без ответа.

— Оборудование и приборы разгрохали… — заворчал он. — Разворовали… Хорошо, хоть трубу не утащили. Документация на оборудование тоже потребуется! Что же ты, брат, сразу мне не сказал про эту станцию? — укорил он начальника.

— Дорога хорошая, я быстро привезу! — заверил тот.

— Давай, — разрешил полковник. — Одна нога здесь — другая там…

Едва «УАЗ» отъехал, Арчеладзе подтолкнул эксперта:

— Теперь ты! Быстро! Мне нужно знать всё, что делали на этой станции, где какие приборы стояли, зачем. Про каждую гаечку расскажи! А ты, Нигрей, напиши акт. Только профессиональный, понял?

— Понял, — спокойно проронил Нигрей.

При первом, поверхностном осмотре остатков оборудования эксперт сразу же выявил лишний отводок от трубы нефтепровода с фланцем, закупоренным толстой стальной плитой на тридцати болтах. Тут что-то стояло, возможно, какой-то массивный агрегат, не имеющий функционального назначения для станции. Когда же эксперт осмотрел груду металлолома, сваленного в углу, то нашёл основание этого агрегата, точно совпадающего по болтам крепления с фланцем. Он сохранился лишь потому, что весил пару центнеров и навряд ли мог пригодиться в хозяйстве. Однако внутренности чугунного изделия были вырваны ломом и, по всей вероятности, были латунными — осталось уплотнительное кольцо.

Цветные металлы ценились теперь чуть ли не на вес золота.

Эксперт определил, что найденное основание агрегата являлось нижней частью какого-то клапана, рассчитанного на высокое давление. Полковник распорядился взять пробы с бетонного пола, со стен, потолка и части агрегата для металлометрического анализа и, жалея, что находку нельзя увезти целиком, вышел на улицу.

Плакало российское золото! Вот откуда убежало оно, соединясь с «чёрным золотом». Неужели та американская сыскная фирма, что бралась найти исчезнувшую часть казны, сразу же нашла её след и потому отказалась работать, несмотря на хороший процент?

Россия в буквальном смысле вылетела в трубу.

Эксперт заканчивал фото — и видеосъемку окрестностей станции, когда на дороге показался «УАЗ». Начальнику нефтеперекачивающей станции дали подписать акт, и тот тут же развернул походную шашлычницу.

Шашлыков отчего-то не хотелось, но запах был одуряющим и будил у полковника его кавказскую часть крови. Нигрей и эксперт взялись помогать хозяину — раздували фанеркой угли, переворачивали шампуры и глотали слюнки. Полковник же, сначала прогуливаясь, направился по отчуждённой полосе земли в сторону границы, а потом незаметно разошёлся, погруженный в нелёгкие размышления, и отшагал километра четыре. Засыпанная землёй труба, эта кровяная жила, резала пространство, словно инверсионный след самолёта. Лента земли шириной в полста метров летела через леса, поля, взгорки и была совершенно мёртвой: здесь позволялось расти лишь чертополоху, который выжил другие травы. Любой же кустик или деревце беспощадно вырубались. Нельзя было ничего сажать, сеять, переезжать в неустановленном месте, строить, разводить костры…

Нельзя было делать ничего на этой земле, отчуждённой и превращённой в какую-то ничейную полосу.

Полковник не был никогда земледельцем, не имел даже дачного участка; более десяти поколений Арчеладзе служили России, будучи воинами. Однако сейчас он ощутил мертвящий дух, исходящий от этой пустой, во имя чего-то отторгнутой земли. Ему показалось, что он идёт по кладбищу, где хоронят снятый слой грунта, заражённый радиоактивными выбросами.

На мёртвую землю он насмотрелся в Чернобыле. Эта, на первый взгляд безопасная, ничем не отличалась… Из земли выделялся стронций в виде белёсого порохового налёта.

Начальник НПС догнал его на машине встревоженным, однако успокоился, видимо решив, что ревизор горит от служебного рвения и готов пешком обходить трассу.

После первого тоста хозяин попросил разрешения снять железо с крыши станции, — мол, по конфигурации у него дом точно с такой же крышей и не нужно перекраивать листы.

— Снимай, — разрешил полковник. — Всё равно пропадёт.

После второго тоста и второй партии шашлыков начальник НПС решился осторожно намекнуть, что железобетонные плиты перекрытия вроде бы получаются совсем ни к чему на списанной станции. Полковник согласился.

— Ну, если нет крыши и перекрытий — зачем нужны стены? — отважился хозяин, когда выпили по третьей. — Я посмотрел: кирпич белый, крепкий, а раствор между ними слабый. Разобрать можно.

— Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец! — провозгласил Арчеладзе. — Разбирай!

— А трубу я прикажу засыпать, чтоб всё чисто.

— Засыпай! Чтобы и следа не осталось!

Из людей, как из отчуждённой земли, тоже выделялась белая пыль стронция.

После шашлыков сразу же поехали на аэродром. Прежде чем распрощаться с гостеприимным хозяином нефтепровода, полковник посоветовал, если понадобится, выкопать все трубы и взять на себя. Или вообще приватизировать и станцию, и нефтепровод, пока кто-нибудь не опередил.

И оставил его в полном недоумении.

В Москву прилетели около семи часов вечера. Хотелось поехать домой, выпить соды и лечь: от шашлыков всю ночь мучила изжога. Однако он, сглатывая горечь, сел в свою машину и без всякого сопровождения отправился по адресу, где жил ещё один исполнитель перекачки золотого запаса Сергей Васильевич Жабин. В Ужгороде он заразился мстительным чувством, которое теперь перерастало в тихую злобу. Ко всему прочему, моделируя в своём воображении примерную схему изъятия части государственной казны, он попытался представить главное лицо в этой операции — инициатора и руководителя. И тот образ, что нарисовался в сознании, разочаровал и неприятно поразил его. Это должен быть человек, по внутренней и внешней сути очень похожий на «папу». Только такой, невидный, тихий, скрытный, умеющий вовремя уйти в тень, чтобы потом вовремя же выйти из неё; человек, имеющий невероятную твёрдость воли, какую-то глубинную внутреннюю способность влияния на первых лиц в государстве и возможность управлять, не будучи официальным должностным лицом. Таким статусом обладали умудрённые прозорливые старцы, начальники тайных канцелярий. Ни один гладко зачёсанный, холёный и напомаженный член ЦК не мог бы управиться с такой задачей столь оригинально и блестяще. Все они так или иначе выросли из «начальников НПС», умели когда-то молниеносно организовать шашлыки и под них выклянчивать себе железа на крышу или должность повыше.

Образ «папы» втемяшился в голову и, как всякая навязчивая идея, медленно обволакивал сознание подозрительностью и недоверием. Полковник знал, что так нельзя — выполняя задание «папы», его же и подозревать, что это, наконец, непрофессионально: не имея абсолютно никаких улик и фактов, выдвигать подобные версии. Мало ли что взбредёт!

Однако помимо воли — будто полковнику кто-то на ухо нашёптывал — он твердил себе, что Комиссара он вычислил вот так же, по наитию. Ведь и зацепиться не за что было! Подумаешь, сделал замечание по поводу младшего Зямщица. А ведь именно за это полковник тогда зацепился, и Нигрей вчера добыл потрясающую информацию. Не почувствовал бы, пропустил бы мимо ушей то, что не было сказано вслух шефом, — так бы и остался с носом, так бы и думал о Комиссаре, как о «партийном» выдвиженце, идейном дураке.

Он как-то механически перебирал в памяти государственных чиновников, кто бы ещё был похож на «папу» своим прошлым и настоящим, и выделил единственного, такого же непотопляемого и живучего, правда несколько мужиковатого на вид, человека, которого всегда называл про себя колченогим: двойник «папы» был хромым. Но сейчас и его простецкий вид очень хорошо объяснялся: скорее всего, это являлось маской, камуфляжем, данным от природы, чтобы скрывать внутреннюю сложность его ума и деятельности. Однажды Арчеладзе увидел его очень близко, причём в ситуации нестандартной. Было это в восьмидесятом году, в майорские времена, когда он попал в отдел по борьбе с терроризмом: тогда уже начали подкладывать бомбы и взрывные устройства на площадях, в метро и автобусах в виде случайно оставленных сумок и портфелей. Как-то он проверял безопасность на международной книжной ярмарке, устроенной в павильоне ВДНХ, — ожидался приезд Колченогого. Конечно, кому надо было взорвать бомбу, тот бы нашёл место, куда её спрятать, — каждую книгу не перелистаешь, все щели и ниши не проверишь. Оставалось попросту наблюдать за визитом Колченогого и в случае чего быть неподалёку. Крупный партийный деятель приехал с четырьмя охранниками, которые освобождали пространство вокруг шефа, — ярмарка есть ярмарка. Колченогий с каменным лицом хромал между стеллажей с книгами, слушал объяснения организатора ярмарки и кое-где останавливался на минуту-другую. Любопытствующий народ, признав его, пялил глаза сквозь просветы в стеллажах: не каждый день увидишь того, кто есть в учебниках истории. И вот кто-то из зевак толкнул стеллаж, на верхней полке которого стояли раскрытые фолианты какого-то издания. Одна книга начала медленно складываться. Арчеладзе видел это, мог бы сделать два-три шага и поймать её на лету. Но не сделал этого, почувствовав дерзкое, тайное желание напугать каменного гостя, вывести его из себя, увидеть страх в вельможном взгляде. Толстый фолиант, потеряв опору, рухнул вниз на пустотелый жестяной короб. В полной тишине грохот показался оглушающим. Охранники ринулись к шефу, видимо, прикрывая его телами, а один подпрыгнул на полметра вверх, будто раненый кабан. Устроитель выставки отчего-то присел и заслонился руками.

Лишь Колченогий даже глазом не моргнул. На его лице медленно вызрела циничная улыбка и будто стёрла с него мужиковатый, добродушный вид. В этот миг он презирал всех, кто был близко. Не спеша повернувшись на грохот, он прохромал к стеллажу, поднял книгу, полистал её и поставил на место.

«Папа» бы поступил точно так же…

На сей раз полковник не хотел придумывать и обосновывать новую версию; она складывалась сама собой, пока он ехал к Жабину.

Лишённые власти и влияния, бывшие партийные деятели давно бы уже воспользовались перекачанным на Запад золотом, чтобы взять реванш на всевозможных избирательных кампаниях. Наверняка бы нашли способ приобрести своё телевидение, радио, сытно кормить свою прессу. За такие деньги через подставных лиц можно было всё это купить за рубежом и преспокойно вещать оттуда. Если они организовали и провели столь блестящую операцию по переброске части золотого запаса страны в западные банки, то у них было бы кому заставить эти деньги работать на себя.

Золото перекачивали те, кто и сейчас остался у власти либо сохранил удивительное влияние на неё, оставаясь в тени. И воровали они у себя же не из корыстных побуждений — личная нажива это слишком просто для таких личностей, как «папа» или Колченогий. Они и так имеют всё, хотя ведут несколько аскетический образ жизни. Они преследовали высшие интересы переходного периода к новым экономическим отношениям и общественному устройству. Помнится, после восемьдесят шестого года весьма бурно заговорили о необратимости перестройки. Видимо, этого требовал капиталистический мир, особенно страны Большой семёрки. И первому президенту не было там места до тех пор, пока он не сделал залог этой необратимости. Все разговоры о ней стихли, как по команде.

Однако сказать об этом народу значило мгновенно получить непонимание и полное недоверие, ибо половина населения страны жила за чертой бедности, стремительно разваливались промышленность и сельское хозяйство. Не обеспеченный золотом рубль пал на колени перед долларом. Если бы этот залог был официальным, то в Россию бы сейчас хлынули инвестиции частного капитала, застрахованные золотом. Но, похоже, он носил чисто политический характер и ведал о нём ограниченный круг лиц, имеющих влияние во всём мире.

Полковник излагал перед «папой» все официальные версии и получал «добро» на разработку и реализацию. Интересно, что бы он сказал в связи с этой? И вообще, как он отнесётся к тому, что Арчеладзе отыскал способ перекачки золота и исполнителей этой операции?

Первый вариант: объявит её полным заумным бредом и отправит во внеочередной двухнедельный отпуск собирать опята в подмосковных лесах.

Второй вариант: получив доказательства перекачки амальгамы, решит, что отдел выполнил свою миссию и далее его существование нецелесообразно. Искать золото за рубежом станет ГРУ.

И третий, крайний вариант: из вишнёвого «Москвича» на сей раз бросят боевую гранату…

Американские сыскари просчитали всё это, возможно, получили дополнительную информацию из надёжных источников и исчезли.

Хорошо служить в частной фирме. Взять бы вот да приватизировать отдел!

Придётся перед «папой» выказать свою растерянность и доложить ему только об исполнителях и контрольно-измерительной станции, не выдвигая никаких версий. Пусть «папа» сам подскажет, где искать злоумышленников…

Если выводы Арчеладзе верны, значит, его всё равно держат за идиота.

Полковник отыскал квартиру Жабина и позвонил, машинально отметив время. Дверь открыла молодая женщина в бордовом вечернем платье. Помня неудачу с Птицеловом, Арчеладзе решил быть выдержанным и корректным.

— Я хотел бы увидеть Сергея Васильевича, — любезно проговорил он. — Мы с ним не знакомы, но у нас есть общие знакомые.

— Вот так, да? — кокетливо спросила женщина. — Пожалуйста, входите, — сняла цепочку и крикнула в глубь квартиры: — Серёжа, к тебе пришли!

Она дала ему тапочки и проводила к двери боковой комнаты.

Жабин оказался матёрым, породистым человеком лет пятидесяти. Одет был, несмотря на домашнюю обстановку, довольно аристократично и по-благородному чуть небрежно. Похоже, не зря называл себя Жабэном… Арчеладзе представился и получил в ответ фразу, только без кокетства:

— Вот так, да?

— Да, — подтвердил полковник. — Простите, что побеспокоил…

— Ничего, пожалуйста! — возвращая удостоверение, сказал Жабэн. — Чем могу служить?

— Вы работали в Третьем спецотделе Министерства финансов, — начал Арчеладзе. — И, наверное, хорошо знали Сергея Ивановича Зайцева.

— Да! — весело протянул Жабэн и включил телевизор. — Его у нас называли Птицеловом.

— Вы могли бы рассказать о нём? Нарисовать его, так сказать, психологический портрет?

— Да, разумеется! — Он по-барски развалился в кресле. — С точки зрения обывателя, это был честный и чистый человек. Весьма щепетильный в профессиональных делах и очень требовательный. Можно сказать, идеальный начальник. Но кто вглядывался в него глубже, кто имел тонкое зрение и умел улавливать едва заметные полутона, тот мог заметить очень много странного в его поведении и образе жизни. Это был самый скрытный человек, каких я встречал в жизни. Я долго пытался понять, кто он на самом деле, в чём суть его истинного состояния духа. И наконец вычислил его математическим путём.

— И кем же он оказался? — поддерживая выстроенную Жабэном интригу, спросил полковник.

— Наш Птицелов был масоном, — со знанием дела сообщил он. — Причём очень высокой степени посвящения.

— Кем-кем? — неподдельно изумился Арчеладзе.

— Масоном, членом тайной ложи.

— Как же вам удалось вычислить, если ложа тайная?

Жабэн снисходительно улыбнулся:

— Дорогой полковник! В мире очень много тайн, которые объясняются очень легко, если имеешь представление о том, кто управляет миром. Да будет вам известно: во всех государствах контрольные функции над золотым запасом осуществляют только масоны. Они единственные знают истинное состояние дел и, сообщаясь между собой, формируют геополитику.

— Любопытное заключение!.. А кроме расчётов, есть ли у вас фактические доказательства принадлежности Птицелова к тайной ложе?

— Вот так, да? — уточнил Жабэн. — Хорошо, отвечу — есть. Мы жили когда-то с Сергеем Ивановичем в соседних квартирах. Признаюсь вам, я подсматривал за ним. Да, и не стеснялся этого. Вы ведь не стесняетесь, когда подслушиваете и подсматриваете? — засмеялся он. — Все электрические розетки наших квартир имели под собой сквозное отверстие. Можно было наблюдать практически всю жилплощадь… Да! Так вот однажды к Птицелову пришёл совершенно незнакомый ему человек. Предъявил ему своё обручальное кольцо и был принят как высокий гость. Причём разговор вёлся на эзоповом языке, непонятном для непосвящённых.

— Как же вы поняли его? — спросил полковник, будто бы увлечённый рассказом.

— А я его не понял! — признался Жабэн. — Легче было понять птичек в его квартире. Ну что можно подумать, если слышишь такой диалог: «Марс не простит Венеру! Пусть тогда Венера обратится к Урану; Уран возмущён и требует выстелить ему путь сорной травой». Абракадабра!

— Вы правы, — согласился полковник. — Скажите, а вы один возили амальгаму в Ужгород?

Жабэн сделал недоуменное лицо:

— Кого? Амальгаму?

— Да-да, на контрольно-измерительную станцию нефтепровода.

— Простите, полковник, — он развёл руками. — Это тоже абракадабра.

— Почему же?

— Потому что я никогда не возил альмагаму в Ужгород.

— Куда же возили?

— Никуда! — засмеялся Жабэн. — Почему я должен был её возить?

Полковник улыбнулся и дотронулся до руки Жабэна:

— Дорогой Сергей Васильевич… Я знаю, вы давали подписку. Но мне можно говорить всё. В этом нет криминала.

— Я совершенно не боюсь криминала. Но удовлетворить ваше любопытство не могу, потому что никогда не имел дела с амальгамой. С золотом — да. В виде амальгамы оно никогда не поступало на объект.

— Но вывозилось с объекта!

— Увольте, дорогой полковник, — это мне неизвестно.

— А вот один наш общий знакомый утверждает, что именно вы сопровождали около сорока тонн амальгамы в Ужгород, — мягко напирал полковник.

— Кто же мог такое сказать? — искренне изумился Жабэн.

— Юрий Алексеевич Молодцов.

Было заметно, как Жабэн напружинился и взгляд его медленно потускнел. Он сделал большую паузу.

— Теперь мне всё понятно…

— Что именно?

— Простите, полковник, весьма сожалею. Однако я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, — скорее всего, он перестал играть. — Вы проницательный человек и должны понять меня. У меня молодая жена, хорошая квартира, пенсия. Я не хочу лишаться всего этого.

— Вас никто этого не лишает!

— Да, но меня лишат жизни.

— Кто? Вам кто-то угрожает?

— Кто — вы спрашиваете? Наверное, тот, кто лишил жизни Юрия Алексеевича, — проговорил он и, прочитав вопрос в глазах Арчеладзе, добавил: — Представьте себе, это так. Сегодня утром Молодцова нашли мёртвым в собственном подъезде.

— Этого не может быть!

— Наверное, вам легко проверить, — развёл руками Жабэн. — Вот телефон. Позвоните в милицию.

Он редко терял самообладание. Тут же на какое-то время полковник услышал звон в ушах и ощутил, как ослабели мышцы.

— Теперь я понимаю, за что убили, — будто бы успокаивая Арчеладзе, сказал Жабэн. — Он тоже был масоном. А они не прощают измены…

6

Стратиг наставлял: незримое существование хорошо организованной и внутренне собранной системы в среде другой, глобальной системы легко достигается и обеспечивается в том случае, если она не создаёт никаких тайных, конспиративных структур. Лишь в этом случае возникает полное впечатление нереальности, пустоты, ощущение призрачности. Всякий, кто попытается разобраться, исследовать и понять этот незримый предмет, непременно должен прийти к мысли, что всё это — не более чем больное воображение, выдумка, чертовщина или внедряемая в сознание сказка о существовании параллельного мира. Изгои потому и изгои, что их мужчины и женщины напрочь лишены зрения и вертикальных связей. Ко всему прочему, они не религиозны и не в состоянии отнести необъяснимые вещи к Промыслу Божьему, независимо от того, какую религию они исповедуют. Особо же впечатлительные изгои, едва соприкоснувшись с необъяснимыми явлениями, непременно начинают творить кумира, наделяя эти явления сверхъественными силами и возможностями. Нечто подобное произошло и получило широкую огласку на Чувилкином бугре, где жил Драга — гой, присматривающий за одним из земных Путей. (То же самое исполнял пчеловод Пётр Григорьевич.) Изголодавшиеся по высшим Знаниям, люди готовы были обожествлять всех, кто знает дороги и умеет ходить по земле.

Непосредственные хранители материальных «сокровищ Вар-Вар» — Скраги (в просторечье до сих пор сохранилась память о них — скряги), например, никогда не появлялись среди изгоев, подолгу жили в пещерах либо возле них и потому не соприкасались с миром. Так же точно не соприкасались с ним и Варги — гои, добывающие соль Знаний. Но кто носил эту соль на реки мира, кто охранял доступ к ней, вынуждены были находиться в постоянном контакте с системой изгоев, их психологией и ценностями. Поэтому Стратиг учил: не следует создавать никаких новых структур, а нужно очень тонко и осторожно использовать имеющиеся в распоряжении изгоев. Они же, боясь всего, как всякий бредущий во мраке, создали их огромное количество, но не защитились от страха; напротив, стали пугаться сами себя и оказались ещё уязвимее. Чем больше служб, систем охраны и разведки, тем легче подключиться к ним, тем проще воздействовать на события и развивать их в нужном направлении.

Кроме того, неоднородную, противоречивую «массу», мир «голодных и рабов», было не так-то просто удержать в повиновении: вечное стремление изгоев к свету, тоска и жажда по нему заставляли кощеев искать всё новые и новые способы управления. Когда-то было достаточно лишь страха перед гневом Божиим. Однако вырождение религиозного сознания посеяло безумство. Изобретённые системы и методы управления человеком очень скоро отживали свой срок, происходил процесс привыкания буквально ко всему, что ещё недавно казалось надёжным и вечным — страх перед наказанием, голод, лишение свободы, имущества, прав, жилья, работы. Постепенно в руках кощеев оказалось лишь три рычага, с помощью которых ещё можно было манипулировать поведением и сознанием изгоев, — стремление к наслаждениям, секс и деньги. Эти на первый взгляд примитивные способы оказались довольно живучими, но сама система стала беззащитной. Для разума, погружённого во тьму, даже свет свечи кажется ярким, и теперь, чтобы вывести изгоев из мрака, требовалось повторить процесс в обратном порядке, а это — жизнь нескольких поколений. А потому Стратиг советовал весьма аккуратно обращаться с солью Знаний, которую Мамонт успел лишь вкусить и ещё не ощутил её горечи. Исполняя свой урок, следовало пользоваться логикой и психологией изгоев: нельзя ходить в чужой монастырь со своим уставом.

Но в тёмном, управляемом мире, среди голодных и рабов, от совершенно незрячих родителей неожиданно рождались просветлённые дети. Природа не терпела мрака и, медленно накапливая энергию света, делала качественный скачок. Это явление было непредсказуемым, не подлежало ни анализу, ни расчёту. Они рождались свободными и неуправляемыми: они жили просто и независимо, хотя и недолго. Какая-то часть их становилась поэтами и художниками, но в большинстве случаев гои от рождения оставались жить в общей массе, выделяясь своим детским отношением к миру, обострённым чувством любви и непонятной для окружающих вечной тягой к передвижению по земле. Иногда их называли очарованными странниками…

Именно для них Авеги разносили соль.

И о них говорили — не от мира сего.

Относительно гоев от рождения Стратиг предупреждал: ни в коем случае не прибегать к их помощи, дабы не нарушить естества.

Одним словом, арсенал средств для исполнения урока был и велик и одновременно мал, поскольку требовал иного, нестандартного метода. Как бы ни были хороши версии, но пока они оставались лежать в столе мёртвым капиталом. Нужно было подобрать из множества структур и аппаратов, существующих в мире, наиболее подходящую и незаметно, исподволь, переориентировать её на реализацию своих замыслов.

В три дня Мамонт выполнил специальное поручение Стратига — подменил значок у Зямщица, похищенный из пещеры. Операция прошла буквально на глазах у человека, который то ли охранял больного, то ли присматривал за ним. Этот надзиратель был легко управляем, поскольку любил всё — наслаждения, секс и деньги. Ему было очень просто отвести глаза, а точнее, он отвёл их сам, когда Дара вошла в палату. Тем временем Мамонт вынул изо рта Зямщица золотой значок, вложил туда поддельный и тихо удалился. Труднее было выйти из реабилитационного центра, ибо неподалёку от двери дежурил соглядатай, весьма упрямый и плохо поддающийся внушению человек.

— Не могу ничего сделать с ним, — призналась Дара. — Совершенно отчаявшийся человек… Хотя сильно стремление к жизни. Бесстрастный, повышенное чувство ответственности, но очень самолюбив.

Зямщица охраняли слишком плотно: по всей вероятности, он заинтересовал Службу…

— Уходи одна, — сказал Мамонт. — Я останусь здесь.

Послушнее жены было не сыскать. Дара притворила за собой дверь и пошла прямо на бородатого наблюдателя. На какой-то миг показалось, что сейчас столкнётся с ним, однако лишь опахнула полой расстёгнутого плаща. Тот оглянулся и ничего не увидел, но почувствовал запах. Несколько минут походил насторожённым и успокоился.

Мамонт устроился в тамбуре дверей возле ниши калорифера, так чтобы его не было видно ни с улицы, ни из фойе. Стоять пришлось до трёх ночи, пока наблюдателю не надоело рыскать подле больничного корпуса. Наконец он медленно пошёл к воротам центра, не доходя их, махнул через забор и сел в машину, спрятанную за каким-то железобетонным постаментом. Зелёный «Москвич» Мамонта стоял с противоположной стороны больничного комплекса, и, чтобы сократить путь, пришлось бежать через его территорию.

Потрёпанный, но с великолепным двигателем «жигулёнок» первой модели Мамонт догнал уже возле метро «Речной вокзал». Держаться от него следовало на большом расстоянии: на улицах было почти пусто. Хорошо, что он не стал плутать по переулкам, а свернул на Сущёвский вал и скоро въехал во двор старого сталинского дома. Машину привычно поставил на стоянку возле входа в подвал — значит, жил здесь, — запер её и вошёл в подъезд. Соваться следом за ним на гулкую ночную лестницу не имело смысла: видно, парень не промах, хотя, похоже, устал и потерял бдительность. Через приоткрытую дверь Мамонт послушал шаги по ступеням, посчитал лестничные пролёты — поднялся не выше четвёртого этажа. И когда послышался звук открываемой двери, выбежал во двор и стал смотреть, какие окна зажгутся. Через минуту в крайнем к лестничному маршу окне вспыхнул свет. Мамонт осторожно поднялся на четвёртый этаж, посмотрел номер квартиры и поехал домой. Спать уже было некогда. Он пошёл на кухню, чтобы сварить кофе, однако там уже хлопотала Дара.

— Здравствуй, дорогая, — сказал он. — Почему ты не спишь?

— Разве я могу уснуть, пока не вернулся муж? — удивилась она.

— Я работаю.

— Я тоже.

Со вчерашнего дня они говорили только на испорченном английском, что соответствовало языку англоговорящих канадцев.

— Мне нужно снова уехать, — заявил Мамонт. — Выпью кофе, возьму другую машину и поеду.

— Хорошо, милый, — согласилась Дара. — Приготовлю тебе бутерброды с чаем.

— Спасибо, дорогая… И пожалуйста, поменяй номера на зелёном «Москвиче».

— Не беспокойся.

— И ложись, — посоветовал Мамонт. — Я приеду не скоро. Всё будет в порядке.

— Я надеюсь, — спокойно произнесла она. — Над тобой обережный круг Валькирии.

— Это видно?

— Мне видно… Только всё равно будь осторожен.

В шесть утра он подъехал к сталинскому дому на Сущёвском валу. «Жигулёнок» стоял на месте, в окнах на четвёртом этаже было темно. Бородатый наблюдатель спустился вниз лишь около семи, открыл капот, проверил масло в картере, затем прогрел двигатель и поехал. Мамонт пристроился за ним. На улицах уже бушевала автостихия, и двигаться можно было незаметно, не перестраиваясь из ряда в ряд.

Когда «жигулёнок» свернул с Садового на Петровку, всё стало ясно. Бородатый припарковался на улице и вошёл в здание, так знакомое со времён работы в Институте. Через полчаса он вернулся к машине и поехал по знакомому маршруту — в Безбожный переулок, к дому № 16. Здесь жил Зямщиц-старший! Значит, бородатый «обслуживал» отца и сына одновременно! Чёрный автомобиль «Вольво», как было принято, шёл по улицам Москвы в крайнем левом ряду и под сто километров в час. Потасканный «жигулёнок» не имел морального права соваться в этот ряд и нарушать правила, однако служба требовала скорости. Зямщиц подъехал к зданию МИДа на Смоленской площади и вошёл в здание. Бородатый подрёмывал на стоянке автомобилей, припарковав свою машину на противоположной стороне, а Мамонту досталось место на проезжей части возле тротуара. В бинокль хорошо было видно, как он звонит по радиотелефону, время от времени встряхивается, потягивается, разгоняя дрёму, и ест бутерброды, запивая из крышки термоса. Мамонт делал то же самое, правда, ещё приходилось время от времени отказывать желающим использовать его как такси.

В обеденный перерыв Зямщиц куда-то поехал, увлекая за собой сразу двух наблюдателей. Поскольку Мамонт ехал позади всех, то неожиданно обнаружил, что за «Вольво» присматривают ещё из одной машины — «Жигулей» последней модели. Зямщиц тянул за собой целый эскорт! Похоже, Служба взялась за него основательно. На Садовом Мамонту пришлось вырваться и стать впереди машины бородатого. Когда же кавалькада выехала на проспект, Мамонт решил снова перестроиться в хвост старому «жигулёнку» и вдруг заметил, что бородатый не желает этого. После нескольких прыжков из ряда в ряд он приотстал и оказался за машиной Мамонта. Думая, что это случайность, Мамонт ушёл в правый крайний ряд. Дождавшись перекрёстка, включил поворот направо и в зеркало заднего обзора увидел, что бородатый проделал такой же манёвр. Вот это была новость! Непонятно, кто за кем следит!

Кроме того, Зямщиц направлялся совсем уж в неожиданное место — к музею художника Константина Васильева. Мамонт остановился подальше от музея, чтобы посмотреть, как будет реагировать бородатый, однако тот, в свою очередь, выжидал его. А идти на выставку картин следовало обязательно! Интересно, с чем связана внезапная экскурсия Зямщица? Что его интересует конкретно? Мамонт закрыл машину и на глазах у бородатого прошёл в музей. Тот с видом скучающего шоферюги поплёлся следом.

Зямщиц двигался по залам, преследуя какую-то свою цель. Он бегло посмотрел картины из былинного, богатырского цикла, чуть дольше задержался возле полотен, посвящённых Отечественной войне, и наконец нашёл, что искал: как некогда Авега, он сильно взволновался возле холста «Валькирия над сражённым воином». Потом он долго вглядывался в картину «Валькирия», где она была изображена крупным планом в крылатом шлеме. И наконец, увидев картину «Человек с филином», Зямщиц на мгновение вскинул руку, словно попытался защититься. Что-то потрясло его либо напугало. Несколько раз он отходил от полотна и возвращался вновь. Из музея он ушёл с опущенной головой, ничего не замечая вокруг. Мамонт у выхода купил набор открыток-репродукций и направился к своей машине. Бородатый сел в свой «жигулёнок», двое мужчин забрались в «Жигули» девятой модели, и последним погрузился Зямщиц. Но никто не трогался с места. Все ждали, когда стартует «Вольво». Мамонт позвонил Даре и одной фразой сообщил, что ситуация осложняется. Она поняла, что за ним ведётся слежка.

Когда же Зямщиц выехал со стоянки, то стало понятно, что он переживает сильнейшее потрясение. Из великолепного водителя он превратился в «чайника». Метался из полосы в полосу, забывая включать повороты, и в результате влетел в аварию. Мамонт объехал пробку по тротуару и решил избавиться от бородатого «хвоста». Но, что бы он ни делал, «жигулёнок» прочно таскался следом. Ночью уходить было проще — выключил фары, развил скорость и нырнул в какой-нибудь переулок. Сейчас же следовало где-нибудь остановиться и поменять машину. Пусть подежурит возле пустого «Москвича»…

Он свернул с Садового на Ново-Басманную и, заметив впереди здание военной комендатуры, припарковал машину. На пропускном пункте дежурил солдат. Мамонт не владел способностью отводить глаза, просто он достаточно хорошо знал военную службу, и через минуту позвонил домой.

— Дорогая, я в комендатуре на Ново-Басманной. Освобожусь минут через тридцать. Подъезжай за мной, так не хочется на метро…

— У тебя всё в порядке? — насторожённо спросила Дара.

— Нет, я сейчас с ним не разговаривал. Не отпускает… Езжай по Бакунинской, на углу буду.

Мамонт поблагодарил секретаршу и направился к проходной. Сквозь решётчатые ворота он заметил, что на месте «жигулёнка» стоит такая же потрёпанная «Волга». Кажется, караул сменился! Он спокойно вышел на улицу и в цепочке прохожих направился на угол Бакунинской. По пути сделал несколько поворотов и внезапных остановок — никто не преследовал. Он выждал полчаса, прогуливаясь по улице, и вышел на угол. Дара приехала на «Линкольне».

— Прошу тебя, милая, угони домой «Москвич», — попросил он. — Неподалёку от ворот комендатуры.

— Хорошо, дорогой, — улыбнулась она, — как скажешь.

Мамонт приехал домой и, поджидая Дару, попытался осмыслить ситуацию. Он стремительно упускал инициативу и не достигал эффекта, который мог бы обеспечить успех, — у противника должно возникнуть чувство, что он вездесущий и всевидящий. Тут же, едва ввязавшись в бой, он сам оказался преследуемым участником чьей-то игры. Похоже, Служба всерьёз разрабатывает отца и сына Зямщицев, и это связано с пребыванием младшего на Урале. Подменить значок не составило труда, но все последующие действия надо было продумать и придать им наступательный характер. Стратиг говорил, что проблемами золота занимается лишь один специальный отдел Арчеладзе. Значит, опекает Зямщица его контора и необходимо найти способ подключиться к ней. Дара приехала через час.

— Очень навязчивые молодые люди, — сообщила она. — Сейчас мы будем обедать.

— Извини, дорогая, нет времени, — посожалел Мамонт. — Мне нужна петарда или какое-нибудь взрывное устройство щадящего действия. Чтобы шум был, и больше ничего.

— К какому времени, милый?

— Прямо сейчас!

— Есть граната, — сообщила Дара. — Но это моя личная вещь, я всё время ношу её в сумочке.

— Зачем, дорогая?

— Ну, можно сказать, как талисман…

— Это неправда!

— У каждой змеи должно быть жало, — Дара вынула гранату «Ф-1». — Хотя бы для того, чтобы укусить себя за хвост.

Мамонт вывинтил запал — граната была боевая…

— Тебе не подойдёт, — сказала она. — Ничего взрывного в доме больше нет. Видишь, я плохая хозяйка.

— Ничего, дорогая, что-нибудь придумаем, — успокоил он. — Я выдёргиваю у тебя ядовитый зуб.

— Я не могу быть ужом, милый, — грустно проговорила она. — Не балуй меня, Мамонт…

Арчеладзе принял вызов. Если бы он поднял тревогу, если бы улицы перекрыл ОМОН и принялся бы шерстить все машины подряд, отыскивая террориста, к начальнику спецотдела пришлось бы искать иной подход. Как всякий изгой, он был управляем, однако не банальными средствами, поскольку любил суровый, одинокий образ жизни, не искал развлечений, не интересовался женщинами и к деньгам относился равнодушно. Взять его можно было лишь на обострённом самолюбии.

Мамонт вернулся домой, чтобы в очередной раз поменять машину, — у богатых свои привычки. Дара, видимо, заметив, как он въезжает во двор, стала стремительно собирать на стол.

— Пока ты не поешь, дорогой, никуда не отпущу, — заявила она. — Ты не даёшь мне возможности исполнять свои обязанности.

— Напротив, милая, ты прекрасная хозяйка! — похвалил Мамонт. — Я всегда мечтал о такой жене.

— Спасибо, дорогой! — откровенно обрадовалась Дара. — Оплошность свою уже исправила. Теперь у нас в доме есть самые разные взрывные устройства, даже пластиковые мины.

— Где же ты взяла?

— В Москве можно купить всё, — разливая суп, сказала она. — Предлагали пулемёт «КПВТ» с комплектом боеприпасов, но я отказалась. Очень тяжёлый, мне просто не донести… Зато я купила одноразовый гранатомёт. Это такая картонная трубка, а внутри — реактивная граната. Конечно, я потратилась, но хочется, чтобы дом был — полная чаша.

— Ты умница! В хозяйстве всё сгодится.

Как всякую женщину, её не следовало перехваливать, ибо она тут же начала портиться.

— Возьми меня с собой? — ласково попросила она.

— Не могу, милая, — мягко ответил Мамонт. — Извини.

— Мне будет очень скучно без тебя, — пожаловалась Дара. — Опять весь вечер сидеть и ждать…

— Хочешь, я найду тебе занятие? — предложил он.

— Связать тебе свитер?

— Нет. Возьми вишнёвый «Москвич» и покатайся за одним человеком, — он объяснил, где и как найти Арчеладзе. — Только, пожалуйста, не старайся очаровать его, я очень ревнив. Впрочем, он совершенно равнодушен к женщинам.

— Мужчин, равнодушных к женщинам, не бывает, — уверенно сказала она. — Но как скажешь, дорогой.

Мамонт выехал на «Линкольне». Машина была очень приметной, но сейчас требовалась именно такая. Невозмутимого бородатого наблюдателя следовало сбить с толку, поколебать его уверенность, уязвить ранимое самолюбие. Мамонт отыскал потрёпанный «жигулёнок» возле здания на Лубянке, дождался, когда появится хозяин, и насколько возможно было скрытно поехал за ним. Бородатый потянул в сторону Сущёвского вала, однако, когда заехал во двор своего дома, машину бросил на подъездной дорожке: видимо, куда-то собирался ещё. Через сорок минут он вышел на улицу неузнаваемым — бороды не было! От прежнего облика остался лишь горбатый, когда-то перебитый нос. Это преображение насторожило Мамонта, ибо человек, привыкший к бороде, сбривает её лишь в исключительных случаях. А в том, что она не накладная, Мамонт убедился, когда бродил по залам музея Васильева.

Поведение хозяина «жигулёнка» тоже настораживало: на сей раз он ни за кем не следил, не заботился, есть ли «хвост» за ним, и целеустремлённо ехал к Кольцевой дороге. Возможно, он и замечал «Линкольн», да срабатывал стереотип мышления — слежку всегда вели на неприметных автомобилях отечественных марок. Мамонту пришлось отложить свой замысел — поиграть с наблюдателем в кошки-мышки. Тот же вдруг свернул на дорогу и въехал под знак, запрещающий проезд: за сосновым бором находились старые правительственные дачи. Не доезжая высокого забора, горбоносый повернул влево и поехал без дороги между соснами. Мамонт бросил машину у обочины и, держась стороной, побежал следом. Метров через триста «жигулёнок» остановился в молодом сосняке; горбоносый спешился и некоторое время, таясь возле забора, наблюдал, нет ли слежки. Затем выбрал место, где свет от уличных фонарей не доставал изгороди, перемахнул её и пропал из виду. Мамонт метнулся вдоль забора, выбрал, где пониже, и, подтянувшись, повис на руках, горбоносый осторожно пробирался по дачной дорожке, вдоль штакетных изгородей. Некоторые окна домов светились. Его заинтересовал третий от края дом с мезонином. Наблюдатель на минуту пропал из виду и обнаружился уже среди кустов в его палисаднике. Мамонт перебрался через забор и очутился в чьём-то огороде. Вскопанная земля глушила шаги, но стоило приблизиться к изгороди, как зашуршала листва. Тогда он снял туфли и пошёл в носках.

Горбоносый за кем-то следил. Мало того, вёл подслушивание разговоров в доме…

Через час, когда он переставил подслушивающее устройство к стеклу окна мезонина, Мамонт осторожно прошёл обратным путём через огород, перелез забор и ушёл к «жигулёнку».

Ждать пришлось до утра. Лёгкая спортивная куртка не грела, а на рассвете потянул холодный северный ветер. Горбоносый явился уже засветло, насквозь промёрзший и грязный. Пальцы у него едва гнулись, когда он стал отпирать машину. Мамонт вышел из-за сосны и приставил пистолет к затылку.

— Спокойно. Открывай дверь.

Горбоносый очень хорошо владел собой. Он лишь на мгновение замер и, кажется, согрелся, поскольку рука стала управляемой. Открыл дверцу, послушно ждал следующей команды. Мамонт придавил стволом пистолета его голову к крышке автомобиля, стал ощупывать одежду. Горбоносый был нашпигован радиоаппаратурой, которая едва влезла в два кармана куртки Мамонта. Разведчик стоял спокойно, пока Мамонт не коснулся внутреннего кармана старенького пиджачка, — его тело словно током пробило.

— Не делай глупости, — посоветовал Мамонт. — Всё равно не успеешь.

Он извлёк красную «записную книжку». Никакого оружия не было.

Мамонт отпер заднюю дверцу, спокойно приказал:

— Садись.

Горбоносый сел и, похоже, только сейчас понял, кто его взял. В музее они видели друг друга совсем близко…

— С бородой тебе было лучше, — сказал Мамонт, усаживаясь на водительское сиденье боком к разведчику. — Ты выглядел взрослее и внушительнее.

Лицо его оставалось спокойным, однако, промёрзший насквозь, он пытался сдержать внутреннюю лихорадочную дрожь, изредка вздрагивали плечи, поколачивало руки и колени. Наверное, скрывал озноб, чтобы не подумали, что он трясётся от страха.

— Между сидений термос с горячим кофе, — проговорил он не дыша, чтобы не сорвался голос. — Налей, пожалуйста.

А сам глаз не сводил с «записной книжки». Мамонт сунул её себе под ребро, налил кофе в стаканчик, подал горбоносому.

— Я тоже промёрз, — признался он. — Колотит…

— В бардачке есть стакан, — глотая и обжигаясь, проронил разведчик. — Возьми…

— Спасибо, — Мамонт достал на ощупь стакан, налил половину. — У меня тоже есть, только там, в «Линкольне». Литровый термос и бутерброды… Может, пойдём в «Линкольн»? Там просторнее.

— Ничего, и здесь места хватит, — горбоносый допил и подставил стаканчик. — Лей больше, в глаза тебе не плесну.

— Я бы тоже не стал, — признался Мамонт. — Кофе дороже… Термос у тебя хороший — с девятнадцати часов держит кипяток. А мой, наверное, подостыл…

— Там в бардачке упаковка аспирина. Дай, пожалуйста.

— Ты уверен, что это аспирин?

— Можешь попробовать. Яда у меня нет.

— Пожалуй, попробую, — решился Мамонт и выщелнул таблетку из фольги, лизнул. — Да, напоминает по вкусу… Я тоже выпью.

— Давай…

— Яда нет, оружия нет… Ты интересный парень. Ходишь, как журналист. Интервью брал?

Разведчик отставил стаканчик — стало чуть лучше, утихла спазматическая дрожь.

— Глупо влетел, — проговорил он. — Отработал чисто, а влетел… Понимаешь, замёрз, зуб на зуб… Помутнение началось, ничего не соображал. Только бы до машины…

— Ну влетел, влетел, — успокоил Мамонт. — Что теперь? Я тоже влетел. Ничего, жив остался.

— Ты чей? — вдруг спросил горбоносый.

— Так тебе и скажи!

— Нет, я на тот предмет… Может, договоримся? — предложил он. — Ты же русский человек? Ну что нам делить?

— Как это — что? — усмехнулся Мамонт. — Информацию.

— Тебя что интересует? — не сразу спросил горбоносый.

— А тот домик, где ты интервью брал. Особенно его хозяин и гости.

— Дай, пожалуйста, сигареты, в бардачке…

— Возьми сам, — бросил Мамонт.

Разведчик достал лишь сигареты и зажигалку — ничего не нажимал, не включал, да и по всей вероятности, ему невыгодно было поднимать тревогу. На правительственных дачах жило много пенсионеров, «бывших», но кто считал, сколько «настоящих»? Вряд ли он ползал бы всю ночь под окнами и лепил на стёкла датчики какому-нибудь ветерану. В дом с мезонином у Службы не было входа! Ни под каким предлогом и прикрытием. Всякая тревога, приезд дополнительных сил на выручку не прошли бы незамеченными: кроме официальной охраны, неподалёку от наблюдаемого дома было заметно движение негласной. Поднимается шум у забора — скандал обеспечен.

Горбоносый курил, медленно затягиваясь, думал и время от времени трогал пальцами несуществующие усы. Он принимал Мамонта за коллегу, за такого же подневольного, как он сам, и это его заблуждение необходимо было поддерживать.

От одной сигареты прикурил другую.

— Всё-таки чей ты? — ещё раз спросил он. — Нет, разумеется, я в твоих руках. Влетел так влетел… Можешь вывезти, хлопнуть, сдать. Не в этом дело. Ты можешь забрать мои материалы. Конечно, обидно: я на грядках дуба давал, рисковал, а ты на готовенькое…

— Я не грабитель, — миролюбиво сказал Мамонт. — Интересное дело! Мне что, надо было подвинуть тебя на грядке, мол, дай рядом лечь, послушать? Вижу, человек работает. Мешать не стал… Поделимся по-братски! Между прочим, я тебе тыл обеспечивал, негласную уводил.

— Ты понимаешь, — горбоносый замялся. — Возьми себе всю плёнку. Так будет лучше. Хуже, если наша информация пересечётся.

— Даю гарантию — нет.

— Погоди! — Он слегка оживился. — Кажется, я догадываюсь, чей ты… Хотя не понимаю, зачем ты вытаптывал Зямщицев?

— Это ты в порядке размышлений? — спросил Мамонт. — Или доложить зачем?

Тот понятливо покивал головой:

— Не обращай внимания, мысли вслух…

— Ладно, в обмен на твоё доверие, скажу зачем, — решился Мамонт и достал партийный значок НСДАП. — Тебе знакома вот эта штука?

— Золотая жилка от Бормана, — спокойно сказал горбоносый. — Теперь понятно.

— Ничего тебе непонятно! Увидишь своего шефа, попроси, пусть покажет значок.

— Ты меня совсем запутал, — признался тот. — Не знаю, что думать.

— Не думай — соображай: значок у меня, а твой шеф молчит. Что бы это значило? — Мамонт сделал паузу. — Ладно, не гадай. Поедем к «Линкольну», я перепишу плёнку, и в разные стороны. Со своей копией делай что хочешь. Можешь выбросить на помойку.

Горбоносый хотел верить, но никак не мог сладить со скачущей мыслью.

— Информация очень полезная, шефу нужна плёнка… Ты уверен, к «пожарнику» не попадёт? Не через тебя — через твоё руководство?

— Ты считаешь, один шеф твой такой умный? — засмеялся Мамонт, соображая, кто же такой «пожарник».

— Я должен предупредить… Послушаешь плёнку — поймёшь.

— Примерно представляю!

— Примерно, — вздохнул горбоносый. — Попадёт к «пожарнику» — труба всем. Тебя тоже вычислят… За такой компромат всех сольют в унитаз.

— Хватит интриговать-то, — добродушно проговорил Мамонт и запустил двигатель «жигулёнка». — Цену, что ли, набиваешь?

— Ему цена у тебя под задницей лежит, — пробурчал горбоносый. — Я думаю: что мне шеф «мочалку» толкает?

Мамонт достал «записную книжку» и только теперь заметил, что вместо листков имитированная под них пластмасса. Если цена — смерть, значит, это мина? Но для кого?..

— Суровый у тебя шеф, гражданин камикадзе, — весело пожалел Мамонт, выезжая из леса на дорожку. — Эту книженцию я себе оставлю, в качестве трофея. Не возражаешь?

— Слушай, не надо. Верни, — попросил горбоносый. — Ты же знаешь, как за эти вещи спрашивают. Аппаратуру можешь оставить, отбрешусь. А «мочалку» отдай.

Мамонт не ответил, оставив его в напряжении. Он загнал «жигулёнок» в лес, чтобы не видно было с дороги открыл дверцу горбоносому.

— Прошу в мой «кадиллак»!

Тот с достоинством выбрался из машины и направился к «Линкольну». И вдруг остановился.

— Вспомнил! Ты же работал в контрразведке? У Котоусова? Точно, я тебя там и видел! Я тогда только пришёл…

— Ну и память у тебя, — многозначительно проронил Мамонт.

— Так, погоди, — ударился в воспоминания горбоносый. — При Андропове тебя перевели в ОБХСС. Тогда же всех котоусовских распихали…

— Мемуары потом, — отрезал Мамонт и открыл машину. — Садись.

Он достал кассету из «трофейного» диктофона, вставил в автомобильный магнитофон для перезаписи.

— Тут всё?

— Всё. Я писал кусками. И «прилипала» отскакивала…

— Договоримся так, — ожидая, пока перепишется плёнка, заговорил Мамонт. — Я тебе даю слово, что ни нашу встречу, ни материал никогда не использую против тебя, твоего шефа и во вред Отечеству. Устраивает?

— Безусловно.

— Я возвращаю тебе аппаратуру, эту «мочалку», ты же иногда будешь делиться со мной информацией, которая мне может потребоваться.

— Тебя интересует Зямщиц? — насторожённо спросил горбоносый.

— Не только… Например, взаимоотношения Арчеладзе и «пожарника».

Сейчас он должен был сказать, кто такой «пожарник». Однако разведчик помотал головой и вздохнул:

— Не пойму, за кого ты играешь, из какой команды…

— Успокойся, я не из команды «пожарника». Иначе бы не сидел с тобой и не лазал бы по огородам.

— Это понятно… Но зачем тебе их взаимоотношения?

— Хочу убедиться в честности твоего шефа. Можно ли ему доверять.

— Не знаю, — подумав, обронил горбоносый. — Я ему многим обязан, мне трудно судить. К тому же видел, чем занимаюсь?.. Я не знаю их взаимоотношений. Единственное, когда Арчеладзе приходит от «пожарника» — всегда злой и лучше к нему не заходить, пока не успокоится… Вот и вся информация.

— Не густо, — проговорил Мамонт. — Хотя и это интересно… Ну, да ладно. Время от времени я тоже буду делиться с тобой, так что у нас будет кое-какой обмен. Ченч!

— А что это ты такой добрый? — вдруг с вызовом спросил горбоносый. — Филантроп, что ли?

— Мистик. Верю в порядочность, совесть и благородство.

Тот хмыкнул, указал пальцем на микрофон, встроенный в стереосистему.

— Наш разговор пишешь из-за своих глубоких убеждений?

— Ага! — согласился Мамонт. — Чтобы ты тоже был убеждённым и откровенным. Извини, брат, служба. Когда надо, я тебя найду.

Он выключил аппаратуру, затем проверил, перезаписалась ли плёнка, и протянул оригинал горбоносому.

— Это тебе, — достал из карманов трофеи. — И это тебе.

Горбоносый аккуратно разложил всё по карманам и снова протянул руку. Мамонт вынул «записную книжку».

— А ты знаешь, что все эти «мочалки» — радиоуправляемые?

— Не может быть…

— Может, брат, может, — он отдал мину. — На каждую — код. Не захочешь воспользоваться сам — помогут. Так что в следующий раз ты её бери, если дают, но спрячь где-нибудь. У нас все так делают.

— Спасибо за совет, — проронил горбоносый, убирая «записную книжку» в карман. — Мне можно идти?

— Иди, — разрешил Мамонт. — Надеюсь, скоро увидимся.

— Я понял, — горбоносый встал у открытой дверцы.

— Надеюсь.

— Нет, я понял, кто ты, — сказал тот и, захлопнув дверцу, пошёл к своей машине.

Мамонт тронулся с места и сразу же включил магнитофон…

С появлением Кристофера Фрича против версии, связанной с Интернационалом, можно было ставить жирный плюс: не зря Иван Сергеевич был уверен, что его отец, Джонован, и есть тот самый представитель банковской корпорации, обслуживающей революции. Теперь сын приехал искать тело отца и продолжать его дело.

Пока было неизвестно, насколько ценна эта информация для полковника Арчеладзе: возможно, он шпионил за своим начальником по каким-то своим соображениям. Однако для Мамонта открывался путь к Интернационалу. Эта незримая, бестелесная организация наконец-то проявилась в виде конкретного человека. Кроме того, в руках оказался материал, позволяющий подключиться к системе Министерства безопасности и держать под контролем все его действия, связанные с поиском и золотого запаса, и «сокровищ Вар-Вар». Стратиг предупреждал, что специальный отдел Арчеладзе не подчиняется своему непосредственному руководству, а находится в ведении одного из высших чиновников государственного аппарата. Но судя по характеру взаимоотношений полковника и «пожарника», последний стремится подмять самолюбивого и самостоятельного Арчеладзе и взять под свою руку его спецотдел. А где есть конфликт, там есть и возможность подключения к системе.

Можно было поехать к «пожарнику» и дать ему послушать запись беседы с Кристофером Фричем, однако грубый шантаж привёл бы только к страху, которым, как известно, нельзя долго управлять человеком. Скорее всего, так поступит Арчеладзе, получив плёнку от своего «камикадзе», и сделает это с двумя целями: прекратит домогательства «пожарника», урежет его интерес к своему отделу и одновременно станет требовать от своего начальника всей информации, связанной с его сотрудничеством в фирме «Валькирия», наследовать которую приехал Кристофер Фрич. По тому, как Арчеладзе обставил Зямщицев своей агентурой, можно предположить, насколько сильный у него интерес к партийным значкам НСДАП, к несчастному, заблудившемуся в горах, и его отцу.

Пусть они пока поварятся в собственном соку. Мамонту же следовало идти дальше, подниматься на ступени, до которых ещё не добрались ни Арчеладзе, ни его шеф.

Для начала необходимо было отыскать наследника «Валькирии» и найти к нему подход. Как всякий изгой, а точнее, теперь кощей, занявший место своего отца, Кристофер Фрич также был управляемым, нужно лишь изучить его и подобрать способ управления.

Мамонт приехал домой, загнал «Линкольн» в гараж и отметил, что вишнёвый «Москвич» давно стоит на месте — двигатель остыл. По всей видимости, Дара была на кухне и готовила завтрак, как и положено заботливой жене. Но когда он вошёл в дом, обнаружил полнейшую тишину. Стараясь не шуметь, Мамонт пробрался к двери её спальни и отвёл неплотно прикрытую створку…

Дара спала, съёжившись под огромным пуховым одеялом. Её едва слышное дыхание было единственным звуком в тёплой и уютной спальне. Запах тончайших духов напоминал запах озона или чисто отстиранного белья, высушенного на морозе. Матовая, смуглая кожа её щеки слегка розовела, источала жар, и смолистый завиток цыганских волос, казалось, парит над ним в знойном мареве.

Любуясь ею, Мамонт ощутил горячий, болезненно-ноющий толчок в солнечном сплетении: вместе со звуком и запахом Дара источала очарование, медленно обволакивающее сознание. Помимо своей воли он встал на колени возле постели и потянулся рукой к её волосам…

И вдруг опомнился, стряхнул с себя завораживающий, колкий озноб.

Она действительно походила на змею, спящую на солнце; можно было любоваться издали, но ни в коем случае не подходить близко, чтобы не оказаться в плену её земного, чарующего притяжения.

Мамонт тихо попятился к двери и неосторожно коснулся рукой хрустальных подвесок низко висящего бра на стене. От лёгкого звона Дара мгновенно проснулась и приподняла голову. Наверное, ей показалось, что он только что вошёл.

— Это ты, дорогой?.. Прости, я проспала. Наконец-то ты вернулся.

— Доброе утро, — сказал Мамонт, глядя в сторону. Дара вскочила с постели и рывком подняла жалюзи на окне — яркое солнце пронизало её белые, напоминающие тунику одежды.

— Я — Дара! Ура! — воскликнула она и подняла руки. Он заметил, как под тонкой тканью засветилось её тело, и отвернулся. Перед глазами стоял образ Валькирии…

— Не обижайся, милый! — Она поспешно набросила длиннополый халат. — Ты сильно промёрз и устал. Я приготовила тебе хвойную ванну.

— Спасибо, дорогая. Я в самом деле окоченел…

— Ступай! Сейчас принесу напиток, и ты согреешься…

Огромная, под мрамор, ванна была наполнена изумрудной, горячей водой, запах пихтового масла кружил голову и веселил дыхание. Мамонт отключил подогреватель с термостатом, разделся и с головой погрузился в жгучий настой. Сразу же вспомнился горбоносый «камикадзе», от холода потерявший чувство опасности. У него наверняка не было ни такой заботливой жены, ни хвойной ванны…

Он вынырнул в тот момент, когда Дара вносила серебряный поднос с высоким бокалом.

— Тебе хорошо, дорогой? — спросила она, сияя.

— Нет слов, — он боялся дыхнуть — вода в ванне была вровень с краями. — Когда я вхожу в дом, мне чудится что попадаю в сказку. Так не бывает. Такое может присниться только во сне.

— Бывает, — ласково улыбнулась она. — И это не сон, милый.

— За что же на меня обрушилась такая благодать? — засмеялся Мамонт. — Я не заслужил такого отношения.

— Во-первых, ты счастливейший из мужчин, потому что избран Валькирией, — Дара бережно подала ему бокал.

— А во-вторых?

— У тебя сейчас время очищения. С канадским вариантом английского уже хорошо, — заметила она. — Но если ты считаешь, что естественные условия жизни гоя — благодать, ты ещё не освободился от реальности быта. Человек становится свободным лишь тогда, когда ощущает лишь реальность бытия. Этого можно достигнуть либо аскетической жизнью монаха-затворника, либо роскошной аристократической. Мне нужно чистить твой дух от земных страстей, но не от земных чувств.

Мамонт отпил из бокала — горячий напиток окончательно смирил озноб, загнанный вглубь хвойной ванной.

— Спасибо, милая, — промолвил он, чувствуя, как начинает растворяться в воде — тело становилось невесомым. — Наверное, тебе будет трудно. Я долго был изгоем… Когда я вошёл в спальню и увидел тебя спящей…

— Понимаю, дорогой, — помогла Дара справиться с заминкой. — Но мне понравилось, что ты сумел одолеть себя. Значит, скоро совсем освободишься от низменных страстей.

— Ты видела, да? Ты притворялась спящей?

— Нет, не притворялась, но видела.

— Я выглядел глупо… Прости, дорогая.

— Нет, ничего, ты делаешь успехи, милый, — тихо засмеялась Дара. — Придёт время, когда ты будешь просто восхищаться красотой любой женщины. И при этом не желать её, потому что желаемая женщина — только любимая, а не любая. Ты станешь смотреть на женщину, как на произведение искусства, на совершенство природы; ты станешь волноваться от чувства прекрасного, но не от плоти. Вот тогда и придёт ощущение реальности бытия.

Дара попробовала рукой воду в ванне. Он медленно взял руку и поцеловал пальцы вновь показались ледяными.

— Поэтому ты холодная? Ты чувствуешь эту реальность?

— Да, милый, — вымолвила она и, высвободив руку, взяла махровое полотнище сушары. — Тебе пора выбираться, вода остыла…

Запелёнутый с ног до головы, как дитя, он стоял послушный её рукам. Дара растёрла ему спину, потом солнечное сплетение.

— Мне будет нелегко избавиться от страсти, — признался Мамонт. — Я стискиваю зубы, но руки твои волнуют…

— Не нужно стискивать зубы, — посоветовала она. — Думай о Валькирии. Помнишь, как ты расчёсывал ей волосы?

— Помню… Но откуда тебе это известно?

— Мне всё известно, — засмеялись её вишнёвые глаза. Мамонт решился:

— Тогда скажи мне… Целы ли её волосы?

Руки Дары замерли на мгновение.

— Этого я не знаю… Если Атенон наказал её, сделал Карной, об этом никто никогда не узнает.

— И Стратиг?

— Никто.

— А я смогу это узнать?

— Ты можешь только почувствовать, — сказала она. — Но не сейчас — потом, когда твой дух будет чист от земных страстей… Не печалься, милый! Обережный круг всё равно будет над тобой. Если твоя Валькирия станет Карной, её охранительная сила ничуть не убавится, напротив, круг расширится и возрастёт. Потому что Карне придётся стоять на высокой горе и кричать.

Мамонту отчего-то представилась картина Васильева «Плач Ярославны»…

— Сколько же ей кричать?

— Пока не отрастут волосы…

Он долго и виновато молчал, стараясь сморгнуть образ плачущей Карны. Видение размылось в выступивших слезах: хорошо, что лицо было обернуто сушарой…

— Кто же он такой — Атенон? Я не могу представить его.

— Хочешь, я покажу тебе Владыку? — вдруг предложила Дара.

— Покажешь?..

— Да, милый, пойдём.

Она набросила на его плечи подарок Стратига — волчью шубу и повела на второй этаж, в кабинет.

— Это я нашла в машине, — Дара взяла со стола набор репродукций картин Васильева, купленный Мамонтом в музее. — Смотри, вот три ипостаси, в которых может пребывать Владыка.

Она положила перед ним «Человека с филином». Мамонт вздрогнул: именно возле этой картины Зямщиц начал терять самообладание!

— В таком образе Атенон является изгоям. Человек, несущий свет разума.

— Почему же в его другой руке — плеть? — спросил Мамонт. — Свеча и плеть?..

— Потому что разум — это власть, но власть светлого разума. — Дара перебрала открытки. — А здесь он — Владыка святых гор. Вот таким ты увидишь его, если Атенон пожелает явиться к тебе.

Перед Мамонтом оказалась репродукция с картины «Меч Святогора».

— Кто же он в самом деле? Призрак или легенда?

— Этого никто не знает, — призналась Дара. — Известно лишь то, что он Вещий Гой. Вещий — значит познавший Весту. Мне кажется, он не призрак и легенда — обыкновенный земной человек. Я помню его руку, большую и тёплую…

— Атенон являлся к тебе? — изумился Мамонт.

— Я была совсем маленькой, — что-то вспомнила и улыбнулась она. — Наш табор стоял у днепровских порогов. Так место называется, а самих порогов давно нет… Помню, горели костры, все люди пели и плясали. Я родилась в племени поющих цыган… Мне так нравилось плясать, что я увлеклась и совсем забылась. И когда опомнилась, весь табор стоял полукругом возле меня и какого-то сивого старика со свечой. Старик погладил меня по голове, взял за руку и повёл. Я испугалась и стала вырываться, но все люди закричали — иди с ним! Он за тобой пришёл! Не бойся, это Атенон! Иди! Ты самая счастливая цыганка!

— И ты ушла?..

— Он увёл меня, — сказала Дара. — А люди бежали за нами и кричали — возьми меня, Атенон! И меня возьми! И меня!.. Он больше никого не взял… — Она подала Мамонту третью репродукцию. — Это его третий образ и, говорят, истинный. Только никто его не видел в истинном образе, потому что он состояние его духа.

На высокой скале под чёрным от дыма небом, подсвеченным огненной землёй, сидел гордый сокол…

Мамонт разложил открытки, взгляд сам собой задержался на «Человеке с филином».

— Таким его видят изгои?

— Да, милый. И ко мне он когда-то явился со свечой и плетью…

— Зямщиц видел Атенона, — вслух сказал Мамонт. — И золото варваров.

Дара заметила, точнее, почувствовала его состояние и тихо пошла к двери.

— Постой!.. Постой, милая, — вспомнил он. — Я хотел спросить…

— Всё сделала, дорогой, — опередила Дара. — Как ты хотел. Этот одинокий, несчастный человек встречался с другим, таким же одиноким и несчастным…

— О чём ты?

— Но, милый! Ты же просил меня, и я присмотрела, — слегка растерялась она.

— Арчеладзе — несчастный человек?

— Когда остаётся один — плачет, — сообщила Дара.

— Вот как! — удивился Мамонт. — С кем же он встречался?

— Со старым, одиноким человеком. Не слышала, о чём они говорили, но расстались ещё более несчастными. Старик вошёл в свой дом и мгновенно умер.

— Умер?!

— Ему перерезали горло в подъезде.

— Ты видела это?..

— Нет, — сказала она. — Почувствовала, что старику угрожает опасность. Смерть стояла за дверью, а он не знал. И крика моего не услышал…

— А что же Арчеладзе? — после долгой паузы спросил Мамонт.

— Он увидел возле своего дома вишнёвый «Москвич». И пришёл в ярость. И испытывает её до сих пор…

7

Дом Арчеладзе был не особенно привилегированным, и внешний вид имел неброский, малопривлекательный, но зато хорошо охранялся, поскольку жили в нём люди, связанные с государственными секретами, — правительственные шифровальщики, некоторые учёные, работники Министерства безопасности, ГРУ и ещё какие-то никому не известные личности, ведущие весьма странный, необъяснимый образ жизни. Обычно дом охранялся двумя милиционерами в штатском, которые на ночь запирали калитку, включали сигнализацию по периметру забора и сидели в своей дежурке на первом этаже. Это были очень предупредительные и не ленивые ребята. Они же подметали двор, подрезали декоративные колючие кусты вдоль забора, иногда могли поработать вместо сантехников, если где-то потечёт труба, заменить колесо у машины, если попросишь, — одним словом, были полезны и незаметны одновременно.

Тут же, вернувшись от Жабэна, Арчеладзе заметил в своём дворе белые каски ОМОНа. Человек десять здоровых, откормленных мужиков в бронежилетах бродили за воротами, поигрывая дубинками, сидели в детской песочнице и подпирали плечами ярко освещённый портал подъезда. Обычно милиционеры видели каждую подъехавшую к воротам машину на мониторе — телекамера висела на углу дома и спешили впустить жильца на территорию. Даже сигналить не приходилось. Сейчас полковник просигналил трижды, однако ни один омоновец даже ухом не повёл.

— Эй! Открывай ворота! — крикнул он, приоткрыв дверцу.

Двое неторопливо подошли к калитке. И сразу же дохнуло Кавказом.

— Ыды сюда! — гортанно сказал один. — Ты кто?

Этого было достаточно, чтобы уголь тлеющего гнева вспыхнул и огонь его вылетел наружу.

— А ну, позови старшего! — приказал полковник.

— Я старший! — самодовольно произнёс тот, что спрашивал. — Самый старший! Ты что, не выдышь?

— Я полковник Арчеладзе! — брезгливо представился он. — Живу в этом доме…

— Ты — полковник, я — полковник! Ты живёшь в этом доме — я живу в этом доме! Ты — грузин, я — осетин! Докумэнт дай!

Он валко подошёл к машине и постучал дубинкой по капоту.

— Тебя кто поставил сюда, рожа?! — не сдерживаясь, рявкнул полковник.

— Отэц поставил! Галазов поставил! Докумэнт дай!

Перед Арчеладзе стоял каменный болван, наглый, бесцеремонный жлоб, человекоподобное существо с бессмысленным взором. В короткий миг полковник понял, что в его жилах нет ни капли грузинской крови, что он слишком обрусел и напрочь утратил огненность кавказского безрассудства и что не хватает темперамента вести с этим истуканом какой-либо диалог.

И ещё понял, что совершенно беззащитен перед тупостью и не может противостоять ей, ибо следующим логическим действием уязвлённого самолюбия должна быть утроенная решимость добиться своего — протаранить машиной ворота и войти в свой дом. Он же стоял, как плюгавый, самоуглублённый интеллигент, давился от возмущения чувств и не находил слов. Только губами не хлопал…

А этот жлоб, обряженный в панцирь, бил резиновой палкой по машине, заводился ещё больше и орал:

— Ыды отсюда! Убырай машину! Русский язык понимаешь — нэт?! Ыды! Мне полковник, гэнэрал — тьфу! Ыды-ыды! Докумэнт нэт — ыды!

Арчеладзе сел в машину, запустил двигатель и сказал больше для себя:

— Сейчас я привезу тебе докумэнт!

Он отъехал за квартал и связался с дежурным помощником.

— Немедленно собери группу Кутасова и ко мне, — приказал он. — Без экипировки.

— Какое вооружение, товарищ полковник? — уточнил тот.

— Ну, пусть возьмут наручи, нунчаки… Что у них там ещё есть?

— Понял! — весело отозвался помощник.

Группа Кутасова занималась в отделе чёрт те чем, рассредоточившись по другим группам: пока им не находилось подходящего по их квалификации дела. Полковник выехал на улицу, по которой должен был прибыть кутасовский «РАФ», и включил музыку. Гнев медленно переливался в злорадство и щемящее мстительное чувство: замершая в жилах кавказская кровь готова была задавить всю остальную. Кутасов издалека заметил «Волгу» шефа, «рафик» притормозил.

— Прибыл, товарищ полковник! — шёпотом доложил он сквозь опущенное стекло. — Со мной шесть человек.

— Достаточно, Серёжа, — мягко и спокойно сказал полковник. — Во дворе моего дома ОМОН, североосетинский. Галазов поставил. Пойди возьми их, разоружи и поставь вдоль забора.

— Есть!

— Я буду на улице, посмотрю, как работаешь.

«РАФ» зарулил в какой-то двор, а полковник, выждав минут пять, тихо покатил к своему дому. С потушенным светом он проехал по тротуару и остановился так, чтобы видеть полутёмный, исчёрканный стволами деревьев двор. Омоновцы разговаривали на своём языке — будто бы переругивались и громко смеялись. Было странно слышать чужую речь самодовольных и самоуверенных людей возле своего дома. Группа Кутасова изучала обстановку: полковник заметил лишь одну неясную тень, скользнувшую за решёткой напротив детской площадки. Жильцы дома сидели с погашенными окнами, несмотря на то что ещё и десяти не было. Лишь в верхних этажах кое-где горели ночники.

Захват длился сорок семь секунд. В темноте было видно, как замельтешили белые каски, брякнули несколько раз жестяные омоновские щиты, послышался сдавленный крик, какое-то завывание и приглушённые приказы молчать пополам с матом. Арчеладзе выбрался из машины и приблизился к калитке. Кутасовцы заканчивали работу: на щитах лежали дубинки, бронежилеты, каски и верхняя одежда. Автоматы уже болтались на плечах ребят из группы захвата. Омоновцы стояли вдоль забора в одну шеренгу, раздетые по пояс. Видимо, Галазов кормил хорошо: из-за ремней вываливались животы. Полковник отметил, что все они как на подбор усатые, наголо стриженные и похожие друг на друга так, что отыскать среди них старшего невозможно. Он постучал в калитку. Кутасов открыл сам и начал докладывать, однако Арчеладзе махнул рукой:

— Вижу… Сорок семь секунд!

— Их в два раза больше, товарищ полковник!

— Всё равно долго. Замешкался, когда изучал обстановку. И одного я видел, когда выходили на исходный рубеж.

— Потренируемся — устраним, товарищ полковник! — заверил довольный Кутасов.

Арчеладзе обошёл испуганно-изумлённый строй потерявших вид бойцов ОМОНа и не смог узнать старшего. Без формы и амуниции они напоминали обыкновенных здоровых мужиков, годных для тяжёлой физической работы, где-то даже добрых и незлобивых. Лишь ожидание и страх, непривычные для крестьянского лица, придавали им несколько жалкий вид.

— Кто старший? — спросил полковник. — Шаг вперёд!

Строй потупленно молчал. Арчеладзе ещё раз пробежал глазами по белеющим в темноте лицам.

— Я повторяю: кто старший? Кто разговаривал со мной у ворот?

— Вот этот, товарищ полковник! — Кутасов ткнул дубинкой в живот одного из бойцов. — На нём была форма старшего лейтенанта.

— Все их документы — ко мне, — распорядился Арчеладзе.

— Никаких документов, товарищ полковник! — отозвался один из группы Кутасова, проверяющий карманы снятой одежды. — Сигареты, зажигалки, патроны, фляжки с самогоном…

— Должен быть личный номер офицера! Смотри на связке ключей!

— Нет ничего. И ключей нет! Одни наручники…

Полковник остановился напротив старшего — тот сверкнул глазами и отвернулся.

— Три шага вперёд, — скомандовал Арчеладзе.

Старший вышел из строя. Полковник подозвал Кутасова:

— В бардачке моей машины лежат ножницы. Пошли, пусть принесут.

— Есть! Куда их, товарищ полковник? — Кутасов кивнул на бойцов.

— Оружие и амуницию в отдел до особого распоряжения, — приказал Арчеладзе. — Всех в наручники. Вывези за Кольцевую дорогу и отпусти. Пусть идут домой… Не забудь снять погоны!

Ему подали ножницы. Полковник просунул пальцы в кольца, пощёлкал в воздухе и приказал старшему:

— На колени.

Тот завращал белками глаз, встал на колени.

— Что делат будэшь? — спросил подавленно. Полковник схватил пышный ус, ловко отстриг его — старший дёрнулся.

— Ты грузын!.. Прошу, отэц, не позорь. Ты наш обычай знаешь!

— Если бы я был грузин, — спокойно проронил Арчеладзе, — я бы тебя уже зарезал.

Остальные пленные смотрели с ужасом и, кажется, перестали дышать. Старший вдруг размяк и тихо, будто чревовещатель, завыл глубоко упрятанным в живот, тоскливым голосом. Полковник остриг ему усы, приказал встать в строй.

— Теперь будет видно, кто старший, — сказал он, бросил ножницы и пошёл в свой подъезд.

На лестничных площадках стояли тихие, молчаливые люди. Они, всю жизнь связанные с государственными тайнами, и так давно привыкли держать язык за зубами; тут же тишина над их головами была такая, что звенело в ушах. Они, как пленные, тоже боялись дышать…

Полковник поднялся на свой этаж, отпер дверь и вошёл в тёмную квартиру, заполненную той же непроглядной тишиной. Гнев излился, остался там, во дворе; иссякло мстительное чувство, опало на землю вместе с остриженными усами. Ему надо было торжествовать победу над тупыми подонками, он должен был насладиться поверженным и униженным противником, но вместо этого он ощущал звенящую пустоту и брезгливое чувство омерзения. Спасительная, отгораживающая от всего мира дверь своего дома на сей раз не спасала, и чудилось, что всё открыто, всё видно и нет места, где можно спрятаться и быть самим собой.

Полковник вымыл руки. Ноги привычно повели его на кухню, чтобы приготовить ужин — острую мясную пищу, однако непроизвольно присел к столу и долго сидел, уставившись в одну точку. Потом он вспомнил, что сегодня удачный день! Он же получил информацию от Нигрея! И теперь Комиссар в его руках!..

Однако и это не могло оживить ни разума, ни сердца.

Как бы исполняя ритуал, полковник всё-таки взялся готовить ужин, но запах жареного лука отчего-то показался ему тошнотворным запахом нищеты и убогой, неизвестно зачем текущей жизни. Так пахло в бараках и в посёлках вербованных лесозаготовителей, где ему приходилось бывать, когда он работал в Кировской области. Молодому, преуспевающему капитану было странно смотреть на этих полупьяных, воняющих потом и клопомором людей, каждое утро бредущих на работу. Он с каким-то изумлением всё время спрашивал — зачем живут эти люди? И прошлое и будущее — всё беспросветно! Что их заставляет жить, в чём они находят интерес к такой безрадостной жизни?..

Полковник вывалил приготовленный ужин в унитаз и смыл.

«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт…»

В квартире стоял устойчивый запах нищеты…

Он достал две бутылки вина, принёс их в зал и включил телевизор.

И вдруг на экране увидел «папу»! «Папа» в последние полгода ни разу не появлялся ни в эфире, ни на газетных полосах. Он ушёл в тень. С чего бы вдруг?..

Он не успел даже понять, о чём говорит «папа», лишь посмотрел в его круглые, немигающие глаза, как вдруг кадр сменился летящим мультипликационным паровозом со звездой…

Надо было срочно установить обстоятельства убийства старика Молодцова! Дать задание дежурному помощнику… Полковник выключил телевизор, допил вино из стакана и пошёл к телефону. Взял трубку и снова замер: Юрий Алексеевич Молодцов — второй труп из бывших работников контрольно-ревизионной службы. Что это?! Стоит ему лишь нащупать конкретного человека, связанного с тайной исчезновения золотого запаса, стоит прикоснуться к нему, как происходит немедленная смерть. И это всё равно — самоубийство или убийство. Люди, способные приблизить его к разгадке тайны, немедленно погибают…

Что за этим стоит? Включается «самоликвидатор» или какие-то незримые силы, недоступные пока его пониманию?

Или он сам, как чёрный демон, приносит им смерть?..

Почему вокруг золота всегда течёт кровь? Да, был же какой-то профессор, говорил что-то, все смеялись… Почему над ним смеялись? Впрочем, теперь всё равно, Комиссар-то в руках! И Птицелов был в руках…

Полковник подошёл к зеркалу и, не включая света в передней, долго всматривался в тёмный портрет. Сумрак в стекле как бы убрал всё малозначащее и оставил лишь его образ — суровый, орлиный, гордый…

Птицелов говорил, что похож на птицу, только не сказал, на какую. Полковник вынул из заднего кармана брюк пистолет «ПСМ» — генеральский, никелированный, отвёл затвор, проверил, есть ли патрон в патроннике, и открыл небольшой металлический шкаф, вмонтированный в мебельную стенку. Там стоял личный карабин «СКС», охотничье ружьё и мощный итальянский арбалет. В отдельном запирающемся блоке он хранил патроны и служебный пистолет. Уже давно никто из посторонних не входил в его квартиру, а за два последних года, может быть, лишь Воробьёв бывал раза три. Не имело смысла ничего убирать, прятать, запирать под замок, но срабатывала многолетняя привычка, вживлённая в мышечную память. Полковник сунул пистолет в блок и вдруг увидел начатую пачку нитроглицерина. Кровяные капельки посверкивали на блестящей фольге — это всё, что осталось от Птицелова. Вот то гнездо, где была его последняя капля…

Будто зачарованный рубиновыми шариками, полковник вернулся в зал и налил полный стакан вина. Оно тоже напоминало кровь, только тёмную, венозную, обеднённую кислородом. Золотой ободок на стакане засиял, испуская на пальцы свет. Полковник одним духом выпил до дна и утёр ладонью верхнюю губу — усы после Чернобыля не росли, но и тут осталась мышечная память…

Усы у него когда-то были не чёрные, грузинские, а пшеничные, пышные, несколько даже карикатурные, и они, подобно губке, всегда впитывали вино. Ему очень нравились собственные усы, но не как предмет мужской гордости; они придавали его орлиному носу, да и всему лицу, законченность, создавали его образ, скрывая хищность птичьего профиля. И женщинам они нравились…

Полковник пересчитал кровяные шарики в упаковке — семь штук, точно патроны в револьвере. Яд мог быть в каждом. А мог и не быть ни в одном. Птицелов знал в котором или взял наугад?.. Что чувствовал в тот миг? Да, вспомнил про птицу, будто поймал скворца, держал в руках и упустил… теперь и полковник поймал скворца!

Он выщелкнул шарик, бывший в соседней ячейке с тем, что выбрал Птицелов. Сел плотно в кресле, расслабился и осознанно, будто перед броском, выдержал паузу.

И в тот же миг подумал, что у этого недоноска в форме ОМОНа усы отрастут ещё.

Капля упала на язык и, прижатая к нёбу, стала медленно рязмягчаться, будто сладкая, тающая во рту ягодка. Полковник раздавил её о зубы и остановил дыхание…

Грузная, цепенящая боль ударила в затылок, сдавила виски. И почти сразу же онемел язык. Волна бесчувственности скользнула с него в гортань и побежала к сердцу. Хотелось того дремотного состояния покоя, которое он испытал, глядя на свистящий запал гранаты.

Полковник инстинктивно обхватил ладонями голову, сжал её и замер, ожидая развязки. Боль поднималась в голове грибом ядерного взрыва, клубилась под черепом и заполняла его пространство. Гладкая кожа на затылке и темени омертвела, зато на ладонях стала болезненно-чувствительной, словно открытая рана…

И на этой очужевшей коже он ощутил рост волос! Они были совсем маленькие, топкие, но густые, и на ощупь кожа головы напоминала бархат. Изумлённый полковник приподнялся в кресле и вдруг обнаружил, точнее, осознал страшное, нестерпимое желание жить. Только бы эта рубиновая капсула не оказалась ядом! Он никогда не принимал нитроглицерина и совершенно не знал его действия. У полковника было хорошее, крепкое сердце…

Прошло секунд десять, долгих и каких-то свистящих, словно он прыгнул со скалы в пропасть и теперь ожидал удара о землю.

Ничего не случилось! А Птицелов, помнится, умер почти мгновенно. Боль медленно опала, рассосалась, разнесённая кровью по всему телу, но этот густой, едва ощутимый замшевый ёршик на голове остался. Он не поверил своим рукам, включил свет и всмотрелся в зеркало, однако ничего, кроме своих изумлённых глаз, не увидел. Тогда он принёс настольную лампу и осветил себя сзади. Кожа на голове заискрилась: волосы росли серебристые, совершенно седые, однако это ничуть не расстроило его. Пусть хоть зелёные растут! Полковник приблизил лицо к зеркалу и стал ощупывать подбородок, верхнюю губу под носом, — и тут бабья, гладкая кожа стала замшевой, как у созревающего подростка…

* * *

За эту ночь волосы выросли на два миллиметра и, мягкие, бархатистые, были видны без всякого дополнительного освещения. Когда он утром посмотрелся в зеркало, то отметил, что похож на небритого, запившего горькую мужика. Глаза тоже были похмельные, красные и воспаленно поблёскивали.

Он включил все телефоны, и почти сразу же позвонил «папа».

— Ты где был всю ночь? — спросил он тревожным голосом.

Полковник не мог объяснить, что был дома, в собственных стенах, и в одиночку переживал одному ему понятное потрясение. Впрочем, не хотел и объяснять, потому что это не касалось даже «папы».

— Плановые мероприятия, — односложно отозвался он.

— Ты что там вчера натворил? Меня тут жалобщики достают.

Он напрочь забыл о схватке с ОМОНом и потому невозмутимо ответил:

— Не понимаю.

— Зачем выбросил ОМОН из своего двора? Поставили тебя охранять, а ты…

Голос «папы» слегка повеселел, и послышалась в нём глубоко скрытая гордость.

— Отрабатывал действия группы захвата, — сказал полковник.

— Нашёл время, — проворчал «папа». — Не трогай больше… В городе ожидаются массовые беспорядки, попытки захвата зданий и некоторых лиц. А твой домик сам знаешь…

— Этих жлобов поставили без документов, с оружием, — слегка возмутился полковник. — Банда, а не ОМОН.

— Не обращай внимания, — посоветовал «папа». — Эмвэдэшники проводят свою операцию, это их дело… Оружие и амуницию верни, когда приедут.

— Хорошо…

— И вообще, ни на что не обращай внимания. Занимайся своим делом. Возможно, эту неделю буду очень занят, так что не ищи меня…

— Ясно.

— Пока эта шумиха идёт, действуй самостоятельно. Посылай всех подальше.

— Принял к сведению.

— Будет время — позвоню, — пообещал «папа». — Кстати, как отработала группа захвата?

— Неплохо.

— Сколько сейчас у тебя человек?

— Всего восемь, — настораживаясь, ответил полковник. — Вчера работало шесть.

— Подбери людей. Мы должны иметь в этой группе человек пятнадцать, — неожиданно заявил «папа».

— Мне потребуется специальная экипировка, оружие…

— Распоряжусь, чтобы доставили, — немедленно отозвался он. — Должны быть постоянные и серьёзные тренировки. Освободи их от всех других занятий.

— Всё ясно, — заключил полковник. — Но серьёзные тренировки — тренировки на пленэре…

— Только не трогай ОМОН, — посоветовал «папа». — И воинские части.

— Понятно.

Полковник положил трубку. Разговор был странный, ибо «папа» ни слова не спросил о деле. Всякий диалог с ним начинался с досконального доклада Арчеладзе о проделанной работе. «Папа» требовал извещать его обо всём, посвящать во все детали планов, разработок и версий. То ли подействовал этот государственный переворот, то ли иные, известные причины, но интерес «папы» свёлся лишь к группе захвата Кутасова. За каким чёртом её надо удваивать? И так уже два года Кутасов сидит без работы, если не считать тренировок да редкой помощи уголовному розыску, когда требовалось бесшумно захватить какую-нибудь банду. «Папа» решил накачать мышцы отдела, хотя раньше заботился о накачке ума и всё время спрашивал об аналитической группе.

Сумасшедшая версия, рождённая полковником на обратном пути из Ужгорода, неожиданно получила новое подтверждение. Если «папе» доложить о способе перекачки золота, он не разгонит отдел и не отправит за штат Арчеладзе. И уж тем более в машину не бросят боевую гранату. «Папа» найдёт новое занятие, возможно, с жадностью уцепится за партийную кассу Бормана. Сделает всё, чтобы сохранить, увеличить и прекрасно оснастить спецотдел. Потому что это его сила, это его разум и мышцы. Это небольшая, но мобильная и вездесущая армия с неограниченными полномочиями и засекреченной деятельностью. Отдел это продолжение самого «папы», его информативный и карательный орган. Он нужен не потому, что сейчас в государстве нестабильная, взрывоопасная обстановка. Причина другая: с помощью Арчеладзе «папа» держит под постоянным контролем тайну перекачанного им же на Запад золотого запаса. Поэтому отрицательный результат работы отдела — хороший для него показатель. Значит, утечки нет.

И не «папа» ли велел прикончить информатора — старика Молодцова?! Это ожидает всякого, кто хоть что-то знает об исчезновении золота. А они постепенно будут высовываться, ориентируясь на отдел полковника. Одного заставит сделать это голод, второго — тщеславие, третьего — возможность заработать. Арчеладзе будет исполнять роль козла-провокатора, заводящего овечье стадо на скотобойню. Таким образом можно избавиться от всех свидетелей…

И не «папа» ли подсунул ему «золото Бормана», тем самым как бы продляя жизнь и законность существования специального отдела? А потом изъял золотой значок, чтобы ввести в заблуждение, разогреть профессиональный интерес…

Да, ведь золотом НСДАП активно и тайно занимается Комиссар. Значит, это не манёвр «папы»; за этим стоит ещё одна сила, связанная с Кристофером Фричем. Этот богатенький Буратино не станет швырять денежки на какую-то экспедицию в горы. И папаша его не зря финансировал фирму «Валькирия» и голову свою сложил. Да так, что и найти головы не могут…

Похоже, Урал и в самом деле поле чудес в стране дураков!

Полковник неожиданно чётко и определённо решил для себя, что пока ни в коем случае не нужно докладывать «папе» о способе перекачки золота. Тем более ему пока недосуг, его отчего-то начали волновать мышцы. И тем более получено разрешение действовать самостоятельно.

У него возникло предчувствие, что он впервые за два года существования спецотдела вышел на верный путь, освободившись наконец от хаоса предположений, версий и догадок. Но путь этот был настолько сложным и опасным, что замирало дыхание. Вырисовывались две силы, два направленных вектора их приложения: первая завязывалась на золоте компартии и «родителе» спецотдела, вторая — на золоте НСДАП и Комиссаре-«пожарнике». Всё остальное было лишь антуражем, флёром, предназначенным отвлечь внимание. Обе силы действовали параллельно, и в каждой ежечасно происходили какие-то нелогичные, необъяснимые события в виде исчезновения и гибели связанных с ними людей. Джонован Фрич пропал вместе с вертолётом; старик Молодцов был убит сразу же после встречи с полковником…

Арчеладзе позвонил дежурному помощнику и приказал к восьми часам получить подробную информацию об убийстве Молодцова.

— Есть! — ответил помощник и добавил: — Пришла шифровка из зарубежного отделения…

— Ко мне на стол! — распорядился полковник. — И всю информацию, касаемую Кристофера Фрича.

— Тут ещё есть сводка ГАИ…

— Что там?

— За истёкшие сутки проверены триста семьдесят два владельца вишнёвых «Москвичей». Список прилагается. Работы по выявлению машины, на которой в течение последних трёх дней меняли госномера, приостановлены в связи с осложнившейся обстановкой в Москве, — то ли прочитал, то ли изложил сводку помощник.

Арчеладзе бросил трубку и стал собираться. Он отпихнул в шкафу три привычных за последние полгода костюма и вытащил светлую тройку. На душе было чувство государственного переворота: хотелось выглядеть иначе, хотелось какого-то обновления, но в гардеробе полковника не было ни одного неношеного костюма. Светлая тройка смотрелась прекрасно, однако не годилась для осени. Пришлось надеть тёмные брюки и светло-серый, спортивного покроя пиджак. На кухне он выпил чаю со старым, варенным вкрутую яйцом, и эта разность температур даже взбодрила его, внесла элемент ощущения контраста. Он достал из шкафа пистолет и, направляясь в переднюю, увидел на журнальном столике упаковку с нитроглицерином.

Он почти не спал в эту ночь, но было чувство, что он напрочь заспал события вчерашнего вечера, как бывает после хорошей попойки, когда наутро остаются лишь ощущения произошедших разговоров и событий. Полковник взял упаковку, хотел спрятать в шкаф и, передумав, повыщелкал таблетки в унитаз, спустил воду.

Во дворе опять дежурил ОМОН, только теперь другой, безусый, краснощёкий и откормленный не хуже, чем североосетинский.

— Вы откуда, ребята? — спросил полковник.

— Из Омска! — весело отозвался один из бойцов. Полковник выехал со двора в ворота, услужливо открытые омоновцами, и свернул за угол…

Вишнёвый «Москвич» стоял на том же месте, где стоял ночью, когда Арчеладзе ездил на встречу с Молодцовым. Затемнённые стёкла скрывали внутренность салона, государственный номер был уже другой, судя по буквам, Рязанской области…

Это был вызов, по дерзости не уступающий вчерашнему ОМОНу.

Полковник переложил пистолет в карман плаща, оставив дверцу открытой, не скрываясь, пошёл к «Москвичу». Уже на ходу решил, что, если он тронется с места — стрелять по колёсам. На выстрелы немедленно прибегут бойцы ОМОНа, что бездельничают во дворе…

Показалось, что в кабине никого нет, тёмное боковое стекло отблескивало. Но едва полковник приблизился к машине, как оно опустилось. За рулём была тёмноволосая, красивая женщина с огромными глазами. Она смотрела молча и спокойно, может быть, ожидая вопроса. Из кабины пахнуло тонким и каким-то щемящим запахом духов. Полковник секунду помедлил, на миг забыв, с какой целью шёл к «Москвичу». Женщина помогла.

— Вы ко мне? — спросила она странным, чарующим голосом.

— Нет, простите, — вымолвил полковник. — Я обознался…

Он круто повернулся и пошёл к своей «Волге». Сел за руль и, трогаясь, посмотрел в зеркало: вишнёвый «Москвич» уплывал назад…

Пока он ехал на Лубянку, ему несколько раз показалось, что среди пёстрого потока машин позади мелькает что-то вишнёвое, похожее на платочек…

Проходя в кабинет через свою приёмную, он, как всегда, сдержанно поздоровался с секретарями и заметил на их лицах лёгкое выражение недоумения.

— Никого не впускать, — на ходу распорядился он и закрыл за собой обе двери.

Расшифрованное донесение зарубежного отделения было коротким и лаконичным:

«В частных коллекциях и государственных музеях существует девять золотых значков НСДАП: Геббельса, Геринга, Розенберга, Кейтеля, Йодля, Шпеера, Кальтенбруннера, Круппа и Шахта Вручено было всего одиннадцать. Значки Бормана и Гесса не найдены, как и их обладатели. Гитлер носил значок рядового члена партии, выполненный из алюминия».

Никаких комментариев больше не требовалось. В руках Арчеладзе был значок, принадлежавший либо Борману, либо Гессу. По ошибке осудили двойника Гесса, однако скоро разобрались…

Если исходить из того, что Зямщиц-старший, связанный с Комиссаром, заинтересован, чтобы сын вспомнил места, где был на Урале, значит, этот значок найден там. Другой вопрос: как он попал туда. Однако сейчас важно: где взял его Зямщиц-младший? Хочешь не хочешь, а придётся верить в его бред…

Информация о Кристофере Фриче лежала под шифровкой. Оперативная группа сообщала, что объект официально поселился в гостинице «Москва», где снял апартаменты, но появился там всего один раз — позавчера поздно вечером, после чего отправился на такси на улицу Рокотова и вошёл в квартиру гражданки Жуго. Разговор был очень коротким и вёлся на русском языке. Секретчица фирмы «Валькирия» пожаловалась, что она очень соскучилась по Кристоферу и весь вечер ждала его с нетерпением. Он же сказал, что хочет выпить стакан «Валькирии». В квартире двадцать три минуты было тихо, после чего опять послышалось характерное дыхание, стоны и даже всхлипы. Эта парочка успокоилась лишь вчера утром, и целый день из квартиры никто не выходил.

Полковник тихо изумился: похоже, этот иностранец сидел на голодном пайке в своей Канаде и только в России дорвался до бесплатного. Испытывая странное, полузабытое волнение, Арчеладзе весело откинул эту информацию в сторону и увидел справку дежурного помощника. Тот изложил на бумаге фабулу убийства старика Молодцова, полученную в милиции. Старик возвращался поздно к себе домой. В подъезде, где не горит лампочка, был схвачен неизвестным, есть следы борьбы на полу, изогнут и полураспущен нескладной зонт. Убийца прижал его к первой ступени лестницы, ведущей в подвал, и нанёс ножевое ранение в горло, от которого гражданин Молодцов скончался. Официальная версия милиции — убийство с целью ограбления: с пострадавшего снят плащ, пиджак и шляпа. Кроме того, карманы брюк вывернуты, а на тёмной лестнице найдена пятидесятитысячная купюра.

Это были его, Арчеладзе, деньги…

Он сразу же не поверил этой версии. Грабить плохо одетого старика может только безумный подросток или полный идиот. Но ни тот ни другой не станет убивать несчастного, слабосильного человека, тем более резать с такой холодной жестокостью. Скорее, ударят по голове, а то и просто прижмут к стене. Маньяки же редко грабят жертву.

Вывернутые карманы нужны были для милиции. Для неё же было перерезано горло: такой способ убийства указывал на убийцу-мусульманина. И полковник не сомневался, что какой-нибудь задержанный бродяга из азиатских республик признается в этом преступлении. Следовало немедленно взять это дело к своему производству. Но договариваться с прокуратурой о передаче дела мог лишь непосредственный начальник Арчеладзе. Придётся идти к Комиссару…

И это совсем не плохо! Интересно взглянуть на него после информации, добытой Нигреем. Подобные встречи и переговоры с иностранцами для него в порядке вещей или событие?

Он тут же поднял трубку прямого телефона:

— Товарищ генерал, мне нужно пять минут для разговора.

— Заходите, Эдуард Никанорович, — любезно ответил Комиссар.

Арчеладзе довольно потёр подбородок и ощутил под пальцами приятный, лёгкий шорох растущего волоса. И тут же включил селектор.

— Парапсихолог не объявлялся? — спросил он секретаря.

— Никак нет, товарищ полковник!

— Передай моё распоряжение опергруппе: немедленно установить местожительство, номер телефона и доложить мне, — приказал он.

Шагая по лестницам и переходам в крыло здания, где помещался Комиссар, Арчеладзе прикидывал, как разговорить его и пощупать психологическое состояние. Он никогда не видел его истинного лица. Всякий раз генерал при встрече натягивал маску и обращался «господин полковник»…

И в этот раз он предложил Арчеладзе сесть и изложить суть дела.

— Мне нужно забрать из милиции дело по убийству некоего Молодцова, — сказал полковник. — Требуется ваше согласование с Прокуратурой.

— Хорошо, — мгновенно согласился Комиссар и поставил себе в календарь какой-то значок. — Я не спрашиваю, господин полковник, зачем это вам нужно… Такие лишние хлопоты… Надо так надо.

— Спасибо, — проронил Арчеладзе.

Комиссар поднял глаза и вгляделся в его лицо.

— Что это с вами? Как вы себя чувствуете?

— Нормально, товарищ генерал, — ответил полковник, а про себя усмехнулся: надо же, и этот заметил! — Собираюсь сняться в рекламном ролике. Буду рекламировать бритву «Жилет».

Шеф понятливо усмехнулся, дескать, юмор принимается, и тут же спросил:

— Скажите, а как вы относитесь к происходящим событиям?

— Пока отношения не выработал, — очень официально сказал Арчеладзе. — Наблюдаю процесс.

— А как же расценить ваши вчерашние действия, господин полковник?

Арчеладзе вдруг подумал: а не Комиссар ли позаботился, чтобы охраняли его дом? Причём умышленно подобрал группу бойцов ОМОНа из Северной Осетии, уже поднаторевших в кавказских междоусобных конфликтах, наглых и бесцеремонных, способных спровоцировать совершённые полковником действия. Зачем-то ему нужно, чтобы Арчеладзе проявился как сторонник Верховного Совета, как противник государственного переворота…

Доставить такого удовольствия полковник никак не мог, и шеф напрасно ждал какой-то нестандартной реакции.

— Какие действия вы имеете в виду, товарищ генерал?

— Противоправные, господин полковник, — пояснил Комиссар. — И унижающие честь и достоинство офицера милиции.

— Это называется тренаж спецподразделения на пленэре, — со скрытой издёвкой произнёс Арчеладзе. — На что было получено разрешение от «папы».

— А он давал вам разрешение без всякого медицинского освидетельствования закапывать человека? — неожиданно спросил Комиссар. — Именно закапывать, а не хоронить? Даже в целях конспирации? Насколько мне известно — не давал. Это что? Самоуправство или преступление?

Он опять припомнил ему Птицелова! Причём на сей раз с жёсткой решительностью. И это уже не случайно. Неужели Нигрей как-то засветился и этот накат — ответный?

«Папа» не давал «добро», да и спрашивать-то было некогда, однако прекрасно знал ситуацию из последующего детального доклада Арчеладзе. И ничего не сказал, поверил на слово, как делал всегда.

— Извините, господин полковник, я обязан сделать эксгумацию трупа и произвести медицинские исследования, — заявил шеф. — И не потому, что не доверяю вам. Этот факт станет безусловно известен спецпрокуратуре, и что я им покажу? Отчего умер человек по прозвищу «Птицелов»? Пожалуйста, занимайтесь своим делом. Меня не интересуют его секреты. Но когда речь идёт о человеческой жизни — я обязан вмешаться по долгу службы.

Он врал, обеспечивал себе прикрытие. И можно было представить, какой акт судмедэкспертизы окажется в его руках! На трупе, пролежавшем в земле пять месяцев, найдутся следы насилия — ссадины, кровоподтёки, ушибы и переломы костей. И яд найдётся. Ведь его можно впихнуть в рот пострадавшего…

Комиссар явно шёл на абордаж. Возможно, знал, что «папа» очень занят в связи с государственным переворотом, и пользовался случаем беззащитности Арчеладзе.

— Да, пожалуйста, товарищ генерал, — спокойно ответил полковник. — Желаю удачи.

И, не спросив разрешения идти даже для субординации, ушёл, оставив двери открытыми.

В другой раз он бы уже полыхал от гнева, но сейчас ощущал полное спокойствие, и только мысль работала стремительно и с каким-то азартным, злым задором. Комиссар хорошо изучил его и знал, что взбешённый, заведённый Арчеладзе не способен правильно оценивать ситуацию и будет делать глупости. Возможно, рассчитывал, что, придя в себя, испугается того самого предполагаемого акта судмедэкспертизы и побежит к Комиссару искать контакт. А контакт возможен будет лишь при условии хотя бы частичного подчинения для начала. Увяз коготок — всей птичке пропасть…

— Разыщи Кутасова, — на ходу приказал секретарю Арчеладзе. — И срочно ко мне!

На улице моросил мелкий дождь, окна «плакали», а полковник в своём кабинете вдруг начал испытывать ощущение праздника. Он принёс из комнаты отдыха бутылку вина, бокал и сел за рабочий стол. С удовольствием выпил, но не для того, чтобы выгонять стронций из организма: сегодня он забыл о белёсой пыли, исторгаемой из тела. Сегодня росли волосы и пробивалась борода…

Подвижный, лупоглазый Кутасов был человеком жизнерадостным и, видя начальство, отчего-то всегда улыбался — слегка ехидно и добро.

— По вашему приказанию!.. — играя солдафона, козырнул он, появившись на пороге.

— Садись, Сергей Александрович! — предложил Арчеладзе. — Насколько знаю, ты не пьёшь?

— Только на Новый год, Эдуард Никанорович! — засмеялся Кутасов, а сам ждал какого-нибудь слова о вчерашней своей работе.

— И хорошо, — одобрил полковник. — Тебя не смутит, если я буду потягивать винцо?

— Ради Бога!

— Мне понравилось, как ты вчера сработал.

Кутасов просиял — рот был до ушей.

— Ничего мы их! Пока они тыры-пыры-пассатижи, мы их хоп! За Кольцевой выпустил на травку. «Спасибо, началнык!» — кричат. Думали, расстреливать везут, как у них.

— Ты им одежду отдал?

— Рубахи оставил. И наручники. У них же в Осетии ещё тепло.

— Логично. А наручники-то снял?

— Нет. А зачем? Дорога ровная, спотыкаться не будут. Чего доброго, разбредутся ещё. Поставил лицом в сторону Кавказа и скомандовал.

— Ты до службы у нас кем был? — спросил Арчеладзе, восхищаясь непосредственностью командира группы захвата.

— Я-то? О!.. Сначала каскадёром на «Мосфильме», потом постановщиком трюков недолго… Ну а потом в группу «Альфа».

— Так вот, Сергей Александрович… — полковник отпил вина. — Тебе надо поставить два трюка. Первый — кадровый, второй — каскадерский.

— Любопытно, товарищ полковник! — Опять рот до ушей.

— С сегодняшнего дня твоя группа полностью освобождается от всяких посторонних нагрузок. Будешь тренироваться ежедневно. План занятий представишь мне.

— Об этом и мечтать не смел… А тренироваться опять на полигоне?

— Будет и пленэр, погоди, — остановил полковник. — Нужно увеличить группу до пятнадцати человек. Подыщи кадры. Порыскай в «Альфе», в «Вымпеле», в общем, собери звёзд из всех созвездий. На кого пальцем покажешь — тот и твой.

— Эдуард Никанорович! Что я слышу?.. Эх, не дожидаясь бы Нового года, сейчас махнуть…

— Я тебе махну!

— Шутка, товарищ полковник!

— Сегодня ночью у тебя будет пленэр, — заявил Арчеладзе. — Меня интересует российско-шведская фирма «Валькирия». Располагается она в помещении бывшего Института кладоискателей. Прямо сейчас начинай изучать обстановку, вышли разведку. В три часа ночи войдёшь в здание фирмы, откроешь все столы, сейфы и отснимешь все бумаги. Все до единой! В том числе и финансовые. Получи необходимую аппаратуру… Версией для следственных органов потом должны стать факты, свидетельствующие о налёте конкурентной организации, плюс к этому имитация лёгкого ограбления. Пусть твои ребята поиграют уголовничков: наколки, сленг, мат и всё прочее. Вы — наёмники, жлобы, наподобие вчерашнего ОМОНа. Часть компьютеров разбить, изъять все дискеты, память, где заложены номера телефонов, имена, адреса, все фотоматериалы. Окурки внести с улицы, резину автомобилей уничтожить по окончании операции, а также обувь. Работать в перчатках, оружие самого разного производства, желательно китайского и западноевропейского сороковых годов. Охрану и обслуживающий персонал, что будет на месте, не изолировать, держать в помещениях, которые обыскиваются. Действовать профессионально, но профессионализма не выказывать, друг друга называть по кличкам. Перед окончанием операции обрезать телефонную связь, вывести из строя радиотелефоны. При отходе в трёх километрах от фирмы рассыпать на дороге «ежей», за ними в кювете должна лежать разбитая машина с проколотыми колёсами. В машине — кровь, какое-нибудь оружие, бумаги фирмы «Валькирия», зэковская наборная авторучка, окурки, собранные на улице. Проработай легенду этой машины, желательно из угона… Всё ясно, Сергей Александрович?

— Так точно, товарищ полковник. — Кутасов больше не улыбался, рот стал маленьким, аккуратным, детским.

— За операцию отвечаешь лично. И только передо мной. В её суть никого не посвящать, даже моих помощников.

— Спасибо, Эдуард Никанорович.

— За что, Серёжа?

— За возможность почувствовать себя профессионалом…

— Если так — на здоровье! И — вперёд на мины!

Он не мог произвести взрыва, когда встречался с Зямщицем. Но погром в «Валькирии» уж точно всполошит всех, кто связан с фирмой. Комиссар, возможно, поймёт, чьих рук дело, — на это и рассчитано. Любопытно будет взглянуть, как поведёт себя Кристофер Фрич. Побежит к Комиссару просить охраны и защиты от «конкурентов» или не побежит?

В кабинет вошёл помощник по кадровым вопросам, рыжеусый, пожилой человек, имеющий право входить без доклада и садиться без приглашения.

— Эдуард Никанорович, сотрудники в некоторой растерянности. Обсуждают указ президента, толки разные… Что прикажете?

— Нас не должна интересовать политика, — сказал полковник. — Мы служим Отечеству.

— Так-то оно так… Объяснить бы ситуацию.

— Пройди по группам и объясни. Золото необходимо России. А кто ею правит, какой временщик на троне — не имеет значения. Пусть все занимаются своим делом.

— Вас понял, товарищ полковник, — козырнул кадровик, единственный, кто носил форму во всём отделе.

Арчеладзе подошёл к окну — дождь перестал, и над крышами домов плыли рваные холодные тучи, на фоне которых мельтешила несомая ветром листва. Ему вдруг захотелось полного одиночества, тишины, и с подступающей осенней грустью он подумал, что скоро выпадет снег и до самой весны теперь не увидеть травы, не походить по мягкой, талой земле, не услышать запаха листвы, хвои, грибов…

Решение созрело спонтанно, резко и необратимо, словно шапкой оземь ударил. Полковник вызвал Воробьёва. Едва борода его просунулась в двери, как хитрый выпуклый глаз завертелся, изучая настроение начальника, чтобы в соответствии с ним избрать манеру общения. Взгляд его остановился на бутылке вина. Опыт подсказал ему начать с доклада, поскольку вино на столе шефа могло означать и утоление радости, и утоление горя.

— С Зямщицем-младшим происходят странные вещи. Он считает, что значок фашистской партии рассосался из его кишечника и попал в кровь. Ему кажется, что он теперь — воплощение символа НСДАП, живая свастика. Врач Масайтис ничего сделать не может, гипноз бессилен.

— Ну и прекрасно, — проговорил полковник, глядя в окно и потирая бархатистый подбородок.

— Теперь относительно наших внутренних дел, Никанорыч, — расслабился Воробьёв. — Группа экспертов надёжная, к утечке информации не причастна. Стучит только машинистка. Причём с охотой берётся перепечатывать бумаги не только аналитической группы…

— Как её зовут? — спросил полковник.

— Редкое имя — Капитолина… — Воробьёв ухмыльнулся: — Но какая талия, какая редкая грудь — ёкарный ба-бай!..

— Сейчас в наличии у тебя есть человек, который обеспечивал встречу с Птицеловом? — перебил восхищения Арчеладзе.

Воробьёв прищурил глаз, покусал внутреннюю часть губы.

— Есть, товарищ полковник…

— Освободи его от всех поручений и немедленно отправь на Ваганьковское кладбище, — распорядился полковник. — Пусть присмотрит за могилой Сергея Ивановича Зайцева.

— Что такое, Никанорыч? — встревожился тот.

— Пока ничего… Если будут эксгумировать труп, пусть отснимет весь процесс, в деталях и лицах, — Арчеладзе присел на угол стола. — Меня интересуют судмедэксперты, их фамилии. Кто конкретно производил вскрытие, кто делал химические анализы, где и в присутствии кого. Пусть проследит, куда потом поместят труп… Твой человек должен быть хладнокровным и не брезгливым. Дело в том, что тело Птицелова должно после экспертизы находиться у нас, в нашем распоряжении. Определись с моргом, где можно его спрятать на время.

Воробьёв подёргал бороду, вздохнул и вдруг схватился за щёку:

— Придётся мне самому… Тут ещё зуб разнылся. Надо нерв удалять.

— Нет, Владимир Васильевич, поручи это дело подчинённому, — воспротивился полковник. — Ты мне нужен для другого дела.

— А что ещё, Никанорыч? — с тоской спросил Воробьёв.

— В лес поедем, за опятами. Выезд — в семнадцать часов.

— За опятами? — не поверил тот, забыв о зубе, — прикидывался…

— Ага… С ночёвкой. Помнишь, были в охотничьем домике?

— Да как же, Никанорыч!

— Нигрея возьмём с собой.

— Обязательно! — разгорячился и взвеселился Воробьёв. — А то ходит какой-то ватный, вялый…

— И Капитолину, — добавил полковник.

Воробьёв вытаращил глаза:

— Кого?..

— Капитолину, машинистку из аналитической группы, — пояснил Арчеладзе. — Ту, которая стучит. Пусть тоже отдохнёт от трудов праведных.

8

Отыскать, где поселился Кристофер Фрич, не составило труда, но, как сообщила дежурная по этажу в гостинице «Москва», гость появился в своих апартаментах вчера поздно вечером, затем вызвал такси и куда-то уехал. Мамонт снял номер в том же коридоре — небольшой, однокомнатный, какой оказался свободным, и позвонил Даре.

— К обеду меня не жди, дорогая, — сказал он и сообщил свой номер телефона.

Несколько часов подряд, приоткрыв дверь, он слушал коридор — мягкие шаги по ковровой дорожке, бренчание ключей в замках, — к двери апартаментов никто не подходил. Пришлось звонить домой и отказываться от ужина.

— Ты опять не придёшь ночевать, милый? — с тоской спросила Дара.

— Отдохни от меня, дорогая…

Он сходил в буфет, купил бутерброды, сок и, возвращаясь назад, увидел впереди себя высокого молодого человека с сиреневой сумкой. Мамонт замедлил шаг. Гость небрежно отпер дверь апартаментов, отворил её ногой и вошёл. Мамонт тут же позвонил Даре и, отыскав в справочнике телефон, попросил её поговорить с молодым человеком, уточнить его имя, а потом перезвонить ему. Через пять минут Дара сообщила, что это действительно Кристофер, что к нему есть очень простой и хороший путь — его гиперсексуальность.

— Спасибо, дорогая, — поблагодарил он и положил трубку.

Стратиг рекомендовал ему в таких случаях никогда не приступать к каким-либо действиям без тщательного изучения личности и психологических возможностей. Если с первой попытки Мамонту не удастся расположить к себе Кристофера и установить контакт, другого раза просто не будет. Он сам к себе уже не подпусгит никого либо позаботится, чтобы не подпускали. Не зря он в разговоре с «пожарником» очень беспокоился об охране…

Да, это был тот случай, когда следовало пустить вперёд «постельную разведку», и Дара почти прямо ему об этом сказала. Она бы смогла обработать этого иностранца — вытянуть дополнительную информацию, выстроить его логику поведения таким образом, что он сам побежит искать встречи с Мамонтом. Интуитивно узнавая ключевую фигуру фирмы «Валькирия» в молчаливом, невзрачном Джоноване Фриче, Иван Сергеевич, даже имея с ним деловые контакты, не смог приблизиться к таинственному представителю Интернационала ни на миллиметр. Эти люди окружали себя защитным полем и сами выбирали партнёров.

У наследника «Валькирии» было уязвимое место… Однако Мамонт понял, что никогда не сможет воспользоваться возможностью «бархатного» контакта. Одна мысль, что Дара готова сейчас исполнить свой урок, войти в апартаменты, вызывала у Мамонта глухую ревность. Он был готов, как тот лось во время гона, видеть соперника в каждом предмете, который движется. Он не мог объяснить этого чувства, понять его природы. Их отношения были формальными, как, впрочем, и документы, имена, под которыми они сейчас жили. По всей вероятности, это щебетание, эти «голубиные» взаимоотношения и жизнь под одной крышей, эта бесконечная забота, которую Мамонт никогда не испытывал в супружеской жизни, наполняли его чувством семьи. И формально, служебно произносимые слова — милый, дорогой, — действуя на подсознание своим «волшебным» смыслом, на самом деле создавали образ милого и дорогого человека.

Это никаким образом не вписывалось в каноны жёсткого и сурового существования гоев — людей, приобщённых к тайне сокровищ варваров. Мамонт помнил наставления Стратига — во имя дела не жалеть ни своих чувств, ни личных привязанностей. Иначе в мире изгоев было не выжить. Наверное, в холодной бесстрастности был высший смысл, но он отказывался понимать его, когда это касалось женщины, по воле судьбы ставшей ему близкой.

Следовало искать иной подход, может быть, более жестокий, но не оскорбляющий вещей нетленных и вечных — святости женского начала.

Гиперсексуальный наследник, видимо, страдал без женского общества. Спустя час после возвращения в номер он подошёл к дежурной по этажу, о чём-то поговорил, и скоро в апартаменты тихо постучала молодая женщина, скорее всего, гостиничная путана. Через некоторое время туда же провезли каталку с ужином и бутылками. У богатых были свои привычки…

Путана натолкнула его на мысль устроить гиперсексуальному мальчику настоящий праздник. Он спустился в холл и, обращаясь по-английски, спросил швейцара, где тут можно познакомиться с девочками. Тот всё понял и указал на невзрачного парня, сидевшего в кресле под пальмой. Мамонт попросил сутенёра прислать трёх самых лучших девочек в апартаменты на четвёртом этаже и тут же за них рассчитался долларами. Он ожидал, что Кристофер поднимет скандал, станет выгонять незваных проституток из номера и тогда можно будет выйти на шум в коридоре, прийти на помощь одолеваемому путанами «фирмачу» и таким образом познакомиться, разобравшись, что оба они — из Канады. Однако этот план провалился с самого начала: Кристофер открыл девочкам дверь, послышался его радостный возглас и приглашение войти. Оплаченные путаны пошли исполнять заказ…

С точки зрения своих способностей наследник вызывал уважение: не так-то просто было поколебать его самообладание.

А его нужно было не поколебать, а взорвать. Мамонт выждал минут сорок и набрал телефон Кристофера. Трубку долго никто не поднимал. Наконец послышался запалённый, петушиный голос:

— Алло, я слушаю.

— Сэр Кристофер, прошу вас слушать внимательно, — по-английски, медленно проговорил Мамонт. — Уберите из номера девочек и ждите. Я приду через четверть часа.

— Кто вы? Что вам нужно? — Голос его стал насторожённым и, несмотря на это, властным.

— Мой визит больше нужен вам, — прежним, медленным и холодным тоном сказал Мамонт. — Вы ищете тело отца, не так ли?

Он замолчал на несколько секунд, затем проронил натянуто:

— Да, сэр…

— В таком случае очистите номер от посторонних и ждите.

— Вы намерены что-то сообщить мне? — спросил Кристофер.

— Намерен сделать вам выгодное предложение, — заявил Мамонт.

— Я должен проконсультироваться, — после паузы сказал он. — Нельзя ли ваш визит перенести на завтра?

— Завтра будет поздно. Если вы приехали сюда развлекаться с русскими девочками — развлекайтесь.

— Простите, сэр, вы — американец?

— Нет, я ваш соотечественник, мистер Фрич.

— Я согласен, — наконец, решился Кристофер. — Хотя это не в моих правилах встречаться с незнакомыми людьми.

— Забудьте ваши правила, — холодно посоветовал Мамонт. — Вы в России. Прошу вас, не выходите из номера и никуда не звоните. Наш разговор строго конфиденциален.

— Это очень жёсткие условия… Есть основания опасаться…

— Есть основания опасаться девочек, которых я вам прислал, мистер Фрич, — безапелляционно заявил Мамонт. — Смотрите, чтобы они не вывернули ваши карманы. Или не подбросили снотворного в ваш бокал.

Кажется, этот аргумент его окончательно добил. Он сделал очередную паузу и решился:

— Жду вас через полчаса.

— Через четверть часа, — напомнил Мамонт. — И не вешайте трубку.

Он и это принял — положил трубку рядом с аппаратом: было слышно, как Кристофер, подбирая слова, объясняет девочкам, что он не нуждается больше в услугах, и просит их покинуть номер. Спустя несколько минут дверь апартаментов открылась, и путаны оказались в коридоре. Мамонт выждал отпущенное время, положил трубку на аппарат и направился к двери номера. Вошёл без стука. Кристофер успел привести себя в порядок, обрядившись в строгий тёмный костюм. Несмотря на молодость, это был довольно опытный и сильный человек. Мамонт заметил его пристальный, оценивающий взгляд и без приглашения сел в кресло.

— Простите, сэр. Я хотел бы знать ваше имя, — проговорил Фрич, оставаясь на ногах.

Мамонт устроился в кресле и вытянул ноги.

— Ваш отец, Джонован Фрич, мог упоминать моё имя. Меня зовут Майкл Прист.

— Нет, не слышал, — Кристофер сел по другую сторону журнального столика. — Вы были знакомы с моим отцом?

— Да, недолго, но довольно тесно. Здесь, в России, столкнулись наши интересы… И Джоновану не повезло.

— Объясните, мистер Прист, что значит — столкнулись интересы? — сохраняя спокойствие, спросил Кристофер.

— Мы оказались конкурентами на Урале.

— Конкурентами? — слегка удивился Фрич. — Я не слышал, что у фирмы «Валькирия» был конкурент. Работы на Урале проводились лишь совместным российско-шведским предприятием, и это было согласовано с властями. Он говорил, что в фирме произошёл раскол, образовалась некая криминальная группа во главе с бывшим директором. Но она не могла составить конкуренции, поскольку в ней собрались непрофессионалы.

— Возможно, подобных групп на Урале существует ещё несколько, — проговорил Мамонт. — В России золотая лихорадка… Но как вы считаете, мистер Фрич, почему вашему отцу так и не удалось развернуть работы, хотя он имел поддержку властей? Штат из профессионалов?

— Я приехал выяснить это.

— И тоже заручились поддержкой властей, высоких чинов Министерства безопасности? Насколько мне известно, пытаетесь создать лобби, коррумпируетесь с государственными чиновниками? А это наказуемо даже в России.

— Вы шантажируете меня! — первый раз не сдержался Кристофер. — Я соблюдаю закон этой страны, и мои действия всегда носят официальный характер.

— Мистер Фрич, вашу горячность я объясняю молодостью. — Мамонт не спеша достал из кармана портативный магнитофон. — Я бы мог устно изложить смысл ваших «официальных» переговоров на правительственной даче, но убедительнее будет послушать запись. Вы узнаёте свой голос?

Он включил воспроизведение. Кристофер послушал несколько секунд — речь шла об организации экспедиции на Урал, используя базу фирмы «Валькирия». Попросил выключить. И не растерялся, не смутился — умел проигрывать.

— Дарю вам на память. — Мамонт положил кассету перед собеседником. — Это не шантаж, Кристофер. Это нормальная конкуренция, которую не выдержал ваш отец. Как вы считаете, достаточно ли вашего опыта и возможностей, чтобы противостоять ей? Должен отметить, вы сильный мужчина, если способны развлекаться сразу с четырьмя девочками. Но на Урале этого будет маловато. Там требуются несколько иные силы и достоинства.

Фрич вскинул голову, полные его губы затвердели.

— Это вы убили отца!

— Нет, просто ему не повезло, — спокойно проговорил Мамонт. — Он зафрахтовал вертолёт, и ему подсунули старую, изношенную машину. В России сейчас ужасная авиатехника.

— Где же его тело? Где этот вертолёт?.. Я лично летал с американской экспедицией. Мы не обнаружили места катастрофы.

— Мы побеспокоились об этом, мистер Фрич.

— Он мёртв?

— Да. И я знаю, что у вас проблемы с наследованием капиталов и имущества.

— Значит, тело его у вас?

— Разумеется, и поэтому я ждал, когда вы проснётесь и откроете глаза.

Фрич встал и не спеша походил по просторной гостиной. Движение успокаивало его, возвращало самообладание и ясность мысли.

— В чём заключается суть вашего предложения? — наконец спросил он деловым тоном.

— Прошу вас, сядьте. — Мамонт сделал лишь движение пальцем — указал на кресло.

— Вы поступаете незаконно! — усаживаясь к журнальному столику, спокойно, но отрывисто бросил Фрич.

— А вы?.. Возможно ли поступать законно в стране, где не существует законов, мистер Фрич? Вы не знаете сегодняшнюю Россию. Она напоминает времена Дикого Запада. Происходит процесс перераспределения капитала, и потому все спешат, потому высшие чиновники государственных служб вступают с вами в деловые отношения и требуют высокого процента от прибыли.

— Что же вы хотите?

— Помочь вам решить некоторые проблемы, — сказал Мамонт. — Предлагаю вам деловые отношения. Вы получите тело отца, определитесь с наследством и избавитесь от конкуренции, справиться с которой Джонован не смог.

— Какова же будет цена ваших услуг, мистер Прист?

— Наше партнёрство. Передадите мне все ваши связи в России, а также фирму «Валькирия», точнее, всё, что от неё осталось. И замкнёте на меня людей, с кем у вас уже сложились отношения. В частности, меня интересует генерал. Мамонт постучал пальцем по подаренной кассете. — И человек по фамилии Зямщиц.

— Это слишком дорогая цена, — заявил Кристофер.

Мамонт холодно рассмеялся:

— Не обольщайтесь, мой молодой друг! Вам кажется, что несчастный, больной Зямщиц приведёт к пещере, наполненной несметными сокровищами?.. Будьте благоразумны: подобные устремления тешили многих. В том числе и сэра Джонована… Но где они теперь, Кристофер?

Фрич снова вскочил. Расчёт Мамонта был верный — начать диалог с ним после того, когда он разрядится с девочками. Обладающие гиперсексуальностью подростки и совсем молодые люди мгновенно растрачивали энергию, но мгновенно и набирали её. Только для этого им требовались движения — спортивные упражнения, танцы или просто бег. Кристофер теперь метался по гостиной, интуитивно жаждал движения. Одно дело восстанавливать свою потенцию с ласковыми девочками, и другое — вести эти трудные для него переговоры.

«Всякий зверь после соития печален…»

Он повиновался окрику и сел.

— Мне нужно проконсультироваться! Вы требуете у меня всё, что было достигнуто моим отцом в России.

— Но вы можете лишиться всего, не получив за это ни одного цента. Я же предлагаю партнёрство. И не забывайте о проблемах вашего наследства.

— Зямщиц не станет работать с вами!

— Станет, — усмехнулся Мамонт и выложил на стеклянный лаковый стол золотой значок НСДАП. — Как вы считаете, откуда эта вещица?

Взгляд Кристофера замер на значке. Пальцы на подлокотнике побелели от напряжения: кожа на руках была тонкая, женская…

— Уверяю вас, и работать станет очень хорошо, продуктивно, как сейчас работает человек по прозвищу «Мамонт».

Он слышал это прозвище, потому что вскинул голову и, скрывая это движение, поправил галстук-«бабочку». Потом потянулся рукой к значку, тронул его пальцем. Золотой кружок качнулся, играя отблесками на зеркальном лаке.

— Мистер Прист… Партнёрство подразумевает равную долю от прибыли…

— Договоримся об этом позже, — отрезал Мамонт. — Сейчас мне важно услышать ваше согласие. Принципиальное согласие.

— Насколько я понимаю, вы работаете в России… конспиративно. И вам требуется официальный статус.

— Правильно понимаете, Кристофер. Только я жду от вас не любопытства, а согласия.

— Вы должны дать мне время, мистер Прист.

— Я вам ничего не должен.

— Но я не могу вот так сразу принять ваше предложение, — посетовал Фрич. Я не могу решать один и обязан провести консультации со своими… партнёрами. Пока не решён вопрос с наследством, моё положение не совсем… устойчивое.

— Это ваши проблемы, Кристофер!

— Дайте мне срок до утра, — попросил он.

— Хорошо, — согласился Мамонт. — Но помните: время будет уменьшать вашу долю в нашем предприятий. А в России время бежит весьма стремительно.

— Да-да, я понимаю!

Мамонт щелчком подвинул кассету ближе к Фричу, взял значок и встал:

— И не забывайте, что каждый ваш шаг под контролем.

Он открыл дверь и с порога предупредил:

— Позвоню вам в восьмом часу. Не болтайте долго по телефону: в России очень высокие тарифы на международные переговоры.

Ковровая дорожка в коридоре глушила шаги. Мамонт тихо открыл дверь своего номера, так же тихо притворил её и сразу же позвонил Даре.

— Дорогая, я скоро приеду и избавлю тебя от тоски, — пообещал он. — А пока через каждые пять минут звони Кристоферу и дыши в трубку.

— Хорошо, милый! — воскликнула она. — Я жду тебя!

Телефонные сети в Москве, исключая спецсвязь, были совершенно не защищены, а в магазинах и даже в палатках-времянках вместе с телефонными аппаратами для конфиденциальных разговоров продавались аппараты, позволяющие подключаться к самым «защищённым» абонентам.

Они были символами времени в России и существовали так же естественно, как левая и правая рука…

Скорее всего, Кристофер знал об этом и до утра не сделал ни одного звонка по телефону из своих апартаментов. Интернационал наверняка имел свои способы и средства связи. Однако, соблюдая правила игры, не ленился каждый раз снимать трубку, когда ему звонила Дара, тем самым как бы подчёркивая свою выдержку и спокойствие.

Около семи утра телефон Кристофера перестал отзываться. Дара выждала сорок минут и разбудила Мамонта. Он тут же позвонил дежурной по этажу и получил исчерпывающую информацию: гость из апартаментов около часа назад съехал из гостиницы, разумеется, в неизвестном направлении.

Бегство Фрича было для Мамонта несколько неожиданным. Ему казалось, вчера вечером он убедил, что за ним действительно есть полный контроль и дёргаться не имеет смысла. Значит, Кристофер на что-то рассчитывал или получил чёткое указание от своих партнёров — скрыться от конкурента.

Отпускать его было нельзя! Иначе «всемогущая конкуренция» обратится в прах, а он предстанет обыкновенным авантюристом, каким-то образом получившим некоторую информацию и теперь использующим её для грубого шантажа. Нужно во что бы то ни стало доказать, что вездесущий и незримый Интернационал может быть и уловимым, и управляемым. Доказать это хотя бы Кристоферу Фричу.

Реально он мог объявиться в двух местах — у «пожарника» или у Зямщица. Но входить в контакт с тем и другим Мамонт планировал на следующем этапе, когда он станет полномочным партнёром Кристофера. Соваться к ним, чтобы выведать что-то о наследнике «Валькирии», значило обрубить будущие пути. Оставалось единственное — проведать горбоносого наблюдателя на Сущёвском валу, который по долгу службы мог знать, где обитал Кристофер все дни до прихода в гостиницу.

К счастью, потасканный «жигулёнок» оказался на стоянке, только с другими государственными номерами: служба наблюдения меняла их часто. Ждать, когда его хозяин спустится вниз, не было времени. Мамонт огляделся и вошёл в подъезд. Он поднялся на второй этаж и услышал стук затворяемой на четвёртом этаже двери. Потом брякнул ключ и зашелестели шаги по ступеням. Когда между ними оставался один лестничный пролёт, Мамонт встал посредине площадки. Горбоносый мгновенно узнал его, хотя было сумрачно, лишь на мгновение замедлив шаг, стал спускаться быстрее.

— Привет, коллега, — тихо сказал Мамонт.

— Привет…

— Есть разговор.

— Ну?..

У него не было никакого желания разговаривать и видеть Мамонта. Похоже, он хорошо выспался, позавтракал и отлично владел собой; это был уже совершенно другой человек, чем тот, промёрзший до костей и теряющий рассудок и осторожность.

— Один наш общий знакомый сегодня утром исчез из гостиницы, — проговорил Мамонт. — Ты не знаешь, где он может быть?

— Не знаю, — просто ответил горбоносый.

— Ты же катался за ним?

— Я катался за тобой.

Он обезоруживал простотой. И заинтересовать его сейчас было нечем. Он на глазах, как хорошая сильная рыба, сходил с крючка, и во второй раз можно было не рассчитывать, что клюнет.

— Кто из ваших отслеживал иностранца? — без надежды спросил Мамонт.

— Не знаю…

Он и в самом деле мог не знать, выполняя конкретный «урок», заданный начальником.

— Ну, извини, — бросил Мамонт.

— Ничего, — проронил тот и, обойдя Мамонта, пошёл вниз.

Рассчитывать на иное было и невозможно. Следовало заранее проиграть подобную ситуацию и вообще не ездить сюда. Потому что в следующий раз будет трудно найти с горбоносым общий язык и взаимные интересы.

Подводила спешка, следовало взять себя в руки и досконально проанализировать создавшееся положение.

Мамонт подождал, когда горбоносый выедет со двора, после чего спустился вниз и, огибая дом с другой стороны, вышел к «Линкольну», стоящему на противоположной стороне улицы.

Это был серьёзный, практически безвыходный тупик. Ошибка заключалась в том, что он пошёл к Кристоферу без предварительной разведки и изучения личности. Дара бы могла вытянуть из него не только адреса явок и его московских знакомых, но, возможно, и телефоны партнёров, с которыми Фрич консультировался ночью. Наверное, она бы сумела вползти к нему не только за пазуху, но и в душу. Даже если бы он потом сбежал и скрылся, осталась бы возможность связи с ним, потому что любовь такой женщины, как Дара, забыть невозможно.

По крайней мере, так представлялось Мамонту…

Он сидел в машине и перебирал все возможные варианты выхода. Устанавливать контакт с полковником Арчеладзе было преждевременно. К этому монстру просто так не подъедешь, даже если он, оставаясь один, может плакать, как уверяла Дара. Минуты слабости бывают даже у львов. Маловероятно, однако можно допустить, что Кристофер появится в фирме «Валькирия» — место для отсидки неплохое, под охраной своей команды, но в такое знакомое здание Института Мамонту вообще не было пути: там осталась обслуга, которая знала его в лицо, и можно было влететь, как недавно влетел горбоносый наблюдатель. Разумно было бы запустить туда Дару. Она бы прошла через посты охраны, вползла бы в недоступные теперь кабинеты, но вряд ли Кристофер сейчас подпустит её к себе. Ему, как пуганой вороне, «конкурент» будет видеться в каждом новом человеке. И его гиперсексуальность после таких событий наверняка резко упала.

Даже сейчас, ощущая тупик, Мамонт чувствовал тихую, непроходящую ревность, будто собака на сене.

Подумав о Даре, он немедленно захотел к ней. Он поехал к дому, кляня себя по дороге, что из-за этой странной тяги прохлопал Кристофера, ибо не следовало уезжать из гостиницы «Москва», а плотно сидеть до восьми часов утра в своём номере. И никуда бы он не делся!

Дара встретила его у порога и по виду поняла, что вернулся он без всякого результата. Мамонт тоже понял, что новостей нет…

— Ничего, милый, никуда он от нас не исчезнет, — уверенно сказала она. — Ты его скоро найдёшь.

— Спасибо, дорогая, — сдержанно произнёс он. — Я плохо в это верю.

— Твоё состояние никуда не годится! — вдруг заявила Дара. — Сейчас я верну тебе хорошую форму. Пожалуйста, без всякого сопротивления выполни все мои требования.

— Хорошо, — согласился Мамонт. — Скажи мне, когда вчера ты звонила ему по моей просьбе, о чём вы говорили?

— Разумеется, о любви, — призналась она. — Кристофер попросил меня приехать к нему в гостиницу.

— Ты ему отказала… надеюсь?

— Нет, — улыбнулась она. — Я сказала, что не встречаюсь с мужчинами в гостинцах, а люблю, когда для меня снимают отдельную квартиру.

— Как же ты объяснила свой звонок? Откуда номер телефона?

— Очень просто! В этих апартаментах жил мой прежний любовник.

— Я представляю, как ты с ним разговаривала, — не сдержался Мамонт.

— О! Ты меня ревнуешь! — догадалась она. — Что с тобой, Мамонт?

Он помотал головой:

— Не могу объяснить…

Дара огладила ладонями его волосы, поцеловала в щёку.

— А я — могу… Стратиг, как всегда, в своём амплуа. Он всё время пытается изменить судьбы людей. Вот и тебе задал чужой урок. Прости, милый, но тебе никогда не подняться до мужества Страги. Это не твой рок. Я работала с настоящим Страгой несколько лет. Он никогда не раздумывал и не ревновал меня… Не думай, он не был жестоким и бессердечным. Настоящее мужество повиноваться своему року. Ты обязан был послать меня к этому… выродку.

— Нет! — бесстрастно и холодно сказал Мамонт. — А как же святость женского начала?

— Женское начало — это Валькирии, — грустно проговорила Дара. — Им открыт высший смысл близости мужчины и женщины. Ты же испытал эту близость?.. Мой рок — любовь земная. Но я не торгую своим телом, как путана. Мне приходится исполнять свой урок, и ты знаешь, во имя чего. Милый Мамонт, ты должен привыкнуть к этому. Пока мир на земле под властью изгоев, не будет гармонии.

— Не привыкну, — он потряс головой.

Дара обняла его и уткнулась в грудь.

— Спасибо, милый. Если бы ты знал, как мне приятно это слышать от Страги. Ты не случайно избран Валькирией… Но не стремись изменить мою судьбу, не уподобляйся Стратигу.

— Почему он это делает? — тихо спросил Мамонт.

— Не знаю… Возможно, это воля Владыки. Мужественные Страги вдруг влюбляются, как юноши — романтично и безрассудно. Мудрым Авегам начинает казаться, что в мире больше нет изгоев, что он чист и светел. Варги в пещерах добывают соль и мечтают увидеть солнце, но не могут смотреть на него. Наверное, есть смысл и в противоречии Стратига.

Она дышала Мамонту в солнечное сплетение…

И от этого жаркого дыхания он ощущал, как светлеет разум и мысль становится чистой и острой, словно морозная игла в зимний день. Незаметно для себя он вновь вернулся в думах к утреннему исчезновению Кристофера и как бы заново прошёл его путь от аэропорта Шереметьево до вчерашней ночи в гостинице. Тонкая игла неожиданно нанизала на себя выпавшее из памяти событие: когда Зямщиц привёз его из Шереметьева, то они останавливались во дворе какого-то дома на улице Восьмого марта. Именно там остался иностранец! Но тогда Мамонта интересовал только Зямщиц, и он поехал за ним.

Значит, в этом доме есть знакомые Кристофера! И не там ли он обитал все ночи?!

От дыхания Дары в груди стало горячо. Ему не хотелось отстранять её, поэтому Мамонт наклонился к её уху и прошептал:

— Мне стало хорошо, дорогая. Прости, я должен срочно уехать.

— Езжай, милый, — как всегда, проворковала она. — Я буду ждать тебя.

Для того чтобы вертеться по чужим дворам, следовало бы взять невзрачный зелёный «Москвич», однако «Линкольн» стоял у ворот с разогретым двигателем, и Мамонт, чтобы не терять времени, сел за его руль. Он довольно скоро отыскал дом на улице Восьмого марта, чтобы не засвечиваться, бросил машину в каком-то переулке и пешком отправился в знакомый двор.

Всё было, как тогда: за доминошным столом сидели и опохмелялись четверо алкоголиков. Водку разливали маленькими порциями — растягивали удовольствие. У обочин подъездной дорожки стояли автомобили, засыпанные листьями, некоторые на спущенных колёсах — примитивное противоугонное средство. Одним словом, ничем не выдающийся дом постройки шестидесятых годов, но не «хрущёвка», а более расширенный вариант, сейчас давно утративший былую привилегированность, если судить по вольготному существованию здесь алкоголиков. Что мог делать здесь мультимиллионер, владелец приисков и алмазных копей?

Впрочем, для него-то как раз подходящее место для «отстоя». Скорее всего, принцип действия Интернационала заключается в нелогичности. В прошлый раз Зямщиц и Кристофер расстались возле третьего подъезда. Мамонт не видел, что делал последний — вошёл в дом или отправился ещё куда-то: пришлось срочно бежать к машине, чтобы поспеть за Зямщицем. Вероятнее всего, Фрич к кому-то заходил. Иначе бы услужливый и воспитанный работник МИДа не бросил иностранца.

Стараясь не поворачиваться лицом к дому, Мамонт обогнул хоккейную коробку и подсел к алкоголикам, спиной к окнам. Мужики уставились на него с уже готовой неприязнью, в красных глазах таилась злоба. Самый дипломатичный из них спросил:

— Тебе чего, мужик?

— Ребята, вы давно тут торчите? — без напора поинтересовался Мамонт.

— А тебе чего? — Злости уже прибавилось.

— Ну, с восьми? Магазины-то с восьми? А вышли ещё раньше?

— С восьми, а тебе чего?

— В третий подъезд иностранец не забегал? С сиреневой сумкой? — несмотря на взрывоопасную ситуацию, спросил Мамонт.

— Гони на бутылку! — приказал дипломатичный.

— Может, сначала про иностранца?..

— Сначала про бутылку!

Мамонт молча достал деньги, отсчитал на поллитру, выложил на стол. Вся злоба, лютая и непримиримая, улетучилась мгновенно. Так у людей уже не бывает; так бывает у некоторых видов животных.

Один из алкашей схватил деньги и помчался к магазину, белевшему за деревьями. А дипломатичный весело сказал:

— Иностранца не видели.

— Это точно?

— Не сомневайся. Мы тут всех видим, а иностранцев особенно.

— Чего ты видишь-то? Чего видишь? — возмутился на сотоварища алкаш, сидевший напротив. — У тебя с утра глаза заплывают!

И рассмеялся над собственной шуткой.

— А часто иностранцы наведываются в этот подъезд?

— Ни разу не видали, — признался дипломатичный.

— Понятно… Ещё одна загадка, мужики, — Мамонт сунул руку в карман, где были деньги. — Тут есть одинокая и молодая женщина? Лёгкого поведения?

Они непонимающе запереглядывались, а ответить хотелось!

— Ну, тёлка такая, клёвая! — пояснил Мамонт. — Валютная проститутка.

— А-а! — весело протянул шутник. — Бывает! Приезжает! Тачка белая, «жигуль». Только иностранцам даёт!

— Ты откуда знаешь? — взъерепенился дипломатичный. — Не сбивай человека с толку.

— Да у наших на такую тварь денег не хватит!

— У тебя не хватит, а есть такие, что хватит!

— Тихо, мужики, — попробовал урезонить Мамонт.

— Ты глянь на неё! Она наших в упор не видит!

— Тебя в упор не видит! А вот такого бы сразу увидела! — Шутник ткнул пальцем в Мамонта.

Мамонт достал деньги, и спор мгновенно угас. Отсчитал ещё на бутылку. Следующий изгой выхватил бумажки и помчался к магазину. В это время, будто выстрел, хлопнула дверь подъезда, и на улице очутился уже знакомый мощный мужчина с бородой. На сей раз он был без фуражки, но в казачьих шароварах и с лампасами. Поигрывая нагаечкой, он пошёл к доминошному столу, и двух оставшихся алкашей будто ветром смело. Мамонт остался сидеть к нему спиной, облокотившись на стол. Казак приставил древко кнута между лопаток и спросил:

— Кто такой?

— Человек, — просто сказал Мамонт. — Садись, потолкуем.

— Об чём? — Казак обошёл столик, заглянул в лицо.

— Я ищу женщину, — признался он. — Однажды мы с ней заезжали в этот дом. Похоже, тут живут её родственники.

— Это называется — шерше ля фам, — усмехнулся казак и поиграл плетью. — Ну-ну, а дальше чего? Объегорила? Спёрла бумажник?

— Нет, брат, — вздохнул Мамонт. — Забыть не могу…

Этот огромный, крупный человек с нагайкой был доверчивым, как ребёнок.

— Пошли ко мне, — вдруг предложил он. — Жена у меня тут всех знает. Спросим — поможет.

— Если это удобно…

— Почему не удобно? — засмеялся тот. — Мы же русские люди, должны помогать друг другу. Идём!

Они поднялись на третий этаж. Казак позвонил — за дверью раздался пиликающий посвист, словно запищала стайка гусят. Казак заговорщицки зашептал и засмеялся:

— Люблю свой звонок! Так и слышу родительский курень!

Дебёлая, рослая красавица отворила дверь на всю ширину и встала, подбоченясь:

— Так, ещё одного привёл! Это тоже казак?

— Казак, мать! Такой казачина! Есаул!

— Вижу!.. Все вы есаулы.

— Ему помочь надо, — извиняющимся тоном заговорил этот могучий человек. — У него беда приключилась, мать. Он женщину ищет…

— Женщину? Стало быть, потерял?

— Потерял, мать, потерял. Как не помочь? Свой же, станичник!

— Твой станичник верхом-то когда сидел, нет? — усмехнулась казачка. — Ладно, заходи, подкидыш! Сейчас разберёмся.

Она затворила дверь, подала тапочки, открыла дверь комнаты.

— Ночевать будешь здесь. Кровать жёсткая, да тебе полезно.

Этот неожиданный поворот и обескуражил, и развеселил Мамонта.

— Я бы остался у вас, — признался он, — да не могу сейчас…

— Тебе чего, кровать не понравилась? — возмутилась казачка. — Да на ней сам Клепа спал. И ничего! Только покряхтывал!

— Клепа — это друг наш, — охотно пояснил казак-богатырь. — Композитор. Как на балалайке играет! Оркестр! Мы сидим и плачем!

— Простите, я обманул вас, — признался Мамонт. — Я действительно ищу женщину. Но… у нас нет никаких отношений.

Хозяева враз замолчали, как-то виновато переглянулись.

— Обманул? — с какой-то тоской спросила казачка.

— Да, простите меня…

— Всё равно помочь бы, — пользуясь паузой, проговорил казак. — В нашем подъезде…

— Обрисуй, что за баба? — в упор спросила его жена.

— По всей вероятности, одинокая, лёгкого поведения. Приезжает на белых «Жигулях», — начал было Мамонт.

— Всё ясно! — бросила она и, потеряв интерес, отправилась на кухню. — Ну чаю-то попьёшь?

— Кто это такая? — спросил казак.

— А ты сразу — кто такая! — передразнила его жена. — Сиди, мухомор!

— Нет, правда, кто?

— Да сучка эта! За которой кобели-то табуном ходят!

— Это которая иностранцев возит?

— Будто иностранцы — не кобели!..

— У неё тут квартира пустая стоит. Матушка недавно умерла, — пояснил казак. — Иногда появляется.

— И ты тоже кобель! — вдруг сказала она мужу.

— Мать, я не по этой части, — благодушно протянул тот. — Я по электрической.

— Сейчас есть кто-нибудь в её квартире? — спросил Мамонт.

— Нет, сегодня пусто, — заверил казак. — Несколько дней пусто.

— А ты-то откуда знаешь? — подозрительно спросила жена.

— Дверь немазаная! — отпарировал он. — Скрипит, как телега, на весь подъезд. Я во сне даже слышу.

— Ладно, садитесь чай пить, — сказала казачка. Чашки с чаем затерялись среди больших тарелок с крупно нарезанным салом, солёной рыбой, варёной картошкой, луком и яблоками в вазе. Эта простая пища неожиданно пробудила у Мамонта зверский аппетит.

— Ешь, станичник! — радовался хозяин. — Всё с Дона. Я рыбу сам ловлю и сети сам вяжу. Нажимай, есаул!

— Вина у нас нет, — предупредила хозяйка. — Мой пить бросил.

— Спасибо, я за рулём, — сказал Мамонт. — А где же она сейчас живёт?

— Кто, сучка-то эта? — Красавица казачка посмотрела так, будто вывернула Мамонта наизнанку. — А зачем тебе она?

Придумывать легенды не имело смысла, да и стыдно было изворачиваться перед этими людьми.

— Вражина один у неё прячется, иностранец. Достать бы мне его нужно.

— Кто он такой? — поинтересовался казак.

— Есть такая организация — Интернационал…

— Значит, красный! — заверил тот. — Большевик. Рубать их, гадов!

— Сиди, рубака, — отмахнулась жена. — А эта стервоза живёт где-то на Рокотова. Квартиру там купила. Вроде Жига её фамилия, а зовут Галька.

— Жуго, а не Жига, — поправил муж. — Галина Васильевна.

— Нашёл Васильевну!.. Мурзика вымыл? — вдруг спросила она грозно. — Иди и мой! Да хорошенько, чтоб блестел!

Казак крякнул, улыбнулся и пошёл в ванную.

— Мурзик — это котёнок? — чтобы поддержать разговор, спросил Мамонт.

— Да нет! — засмеялась красавица. — Коня себе купил!

— Коня?..

— Ну! — отмахнулась она. — Да такого, что между ног проскакивает. Пони называется. А видом — жеребец!

Мамонт поблагодарил и начал собираться. Из ванной доносились властные окрики.

— Стоять! Стоять, я сказал! Мурзик, стоять! Ухо отгрызу!

— Иди провожай станичника! — окликнула его жена. — И оставь Мурзика в покое. Сама вымою. Он у меня будет стоять!

Казак появился обрызганный водой с ног до головы, босой, с засученными шароварами.

— Звони, если что, — он назвал номер телефона и прошептал: — Я за квартирой присмотрю, дверь буду слушать… Эх, и песен не попели!

Впервые после возвращения в Москву Мамонт шёл по улице и беспричинно улыбался. Надежда была призрачная: следовало ещё отыскать эту женщину на улице Рокотова, и неизвестно, там ли сейчас Кристофер Фрич. Однако после казачьего дома ему вдруг стало хорошо и спокойно. В их суматошной и буйной жизни скользила радость и реальность бытия.

Потом его радовал мощный и устойчивый «Линкольн», которому везде уступали дорогу. Пусть не из уважения, а из боязни поцарапать дорогую машину, за ремонт которой не расплатишься, но и в этом что-то было. Мамонт выехал на Профсоюзную, стал в скоростной ряд и приготовился катить до самого Ясенева. Предчувствие удачи нарастало за каждым перекрёстком. На пересечении с улицей Гарибальди он попытался нажать, чтобы проскочить под жёлтый свет, и в последний момент понял, что не успеет. Тяжёлый «Линкольн» имел хорошие тормоза, однако Мамонт остановил его лишь на пешеходной «зебре». Хотел сдать назад и опоздал: почти вплотную к бамперу пристроился «Нисан-патрол». Поток людей, устремившийся по переходу, вынужден был обходить раздражающий роскошью автомобиль. Кто-то пнул, кто-то стукнул кулаком по капоту — Мамонт извиняюще разводил руками, дескать, простите, люди добрые.

И когда невысокий мужичонка плюнул на машину и погрозил кулаком, он тоже сделал жест извинения. Но вдруг этот человек остановился и, развернувшись, пошёл к водительской дверце. Мамонт надавил кнопку опускания стекла — хотел извиниться персонально, однако услышал восторженный крик:

— Мамонт! А-а, Мамонт! Я узнал вас!

Мамонт поднял стекло и отвернулся. Как назло, вереница пешеходов не кончалась и томительно долго горел красный свет.

— Русинов?! — блажил этот невзрачный, плохо одетый человек. — Ну, что ты морду воротишь, а? Разбогател, гад, не узнаёшь? Опять в начальниках?.. Русинов?! Вы поглядите, какая машина? Какое авто!

Он начал стучать по машине — люди, обтекая её, оборачивались, вглядывались в лица. Светофор будто заклинило.

— Мамонт! Я узнал тебя! Открывай двери! Это же я, Носырев! Помнишь? Гипербореец… Русинов? Саша?! Полковник Русинов?!

Прохожие замедляли шаг, останавливались…

Мамонт выключил фиксатор задней двери, потянул защёлку на себя. Гипербореец ворвался в машину, повалился на сиденье, тараща глаза.

И наконец загорелся жёлтый свет…

9

Замкнутое пространство машины не позволяло выразить ни чувств, ни эмоций целых три часа. Отчего-то все сидели как на иголках, и это странным образом развлекало Арчеладзе. Воробьёв был за рулём, но за дорогой следил невнимательно, поминутно вертел головой, и было непонятно — то ли от интереса, что происходит на заднем сиденье, то ли укачивал постреливающий нерв зуба. Нигрей был рядом с ним и тоже не находил себе места: оглядка назад у него стала навязчивым движением. Он поворачивал себя всякий раз лицом на дорогу, однако в течение трёх минут его тело — плечи, колени, голова — само по себе ориентировалось на начальника.

Полковник понимал, отчего всю дорогу вертятся и молчат мужчины. Машинистка Капитолина сидела рядом с ним и тоже чувствовала себя неуютно в этой компании. Она не могла отказаться от приглашения самого Арчеладзе, к тому же была шокирована им и в первое время сидела несколько бесчувственная и отрешённая. Затем тоже стала проявлять беспокойство и не знала куда деть свои прекрасные колени — кожаная юбка и так была коротка, тут же, в положении сидя, её длина уворовывалась бёдрами, обнажая их выше середины. И руки с прекрасными музыкальными пальцами ей тоже мешали и не находили занятия. Испуганно-нежный взгляд Капитолины ни на секунду не задерживался ни на одном предмете, однако не бегал, а плавно и бесконечно скользил в пространстве. Ощущая его на себе, полковник чувствовал прикосновение, как если бы она тронула рукой. Он единственный всю дорогу сидел непринуждённо и испытывал тихий восторг. Предощущение отдыха в осеннем лесу, прогулки с Капитолиной, вечер в охотничьем доме — всё будоражило и возбуждало его душу.

И было совершенно наплевать, что спецотдел, этот корабль в автономном плавании, на целые сутки останется без капитана, что рядом сидит сотрудница, предающая его интересы, и что по этому поводу волнуются и переживают мужики.

Охотничий домик, а вернее, небольшой деревянный терем, окружённый постройками-подсобками и домами обслуживающего персонала, строился когда-то для партийного вельможи и был обставлен соответствующим образом: зал трофеев с камином из дикого камня, где на полу искрились медвежьи шкуры, извивались оленьи рога, из которых была сделана мебель, кабаньи и косульи морды таращили блестящие глаза из яшмы, на аскетически бревенчатых стенах висели медные рожки, старинные ружья с пороховницами, охотничьи пистолеты и ножи. Полковнику хотелось именно сюда, в эту исконно мужскую обстановку, — тянуло к дереву, шкурам, открытому огню. Хотелось мяса, жаренного на костре, много вина в глиняной посуде и чтобы рядом на медвежьей шкуре лежала женщина. Не обязательно любимая, не обязательно преданная, а просто как символ, женское начало, та, другая половина живого мира, имеющая детородные формы, необъяснимую притягательность.

Обслуживающий персонал остался прежним, обученным, внимательным, по виду гостей знающим, что требуется для отдыха. Кроме двух егерей и трёх профессиональных стрелков-загонщиков, добавилось ещё два инструктора — по рыбной ловле и поиску грибов. К приезду полковника всё было готово — стол, огонь и вино. Осталось лишь заполнить собой пространство зала трофеев, освещённого газовыми фонарями. Две молодые барышни, две оленицы с кружевными наколками на волосах в виде ветвистых рогов гостеприимно приглашали к дубовому столу.

И тут Воробьёв всё начал портить. Он выбрал подходящий момент, пока мыли руки в туалете, и зашептал:

— Никанорыч, на хрена ты эту… привёз с собой? Посмотри, какие девушки!

— Володя, не шуми, — добродушно предупредил полковник. — Мне так хочется.

— Ну ведь ни поговорить, ни погулять при ней! — возмутился тот. — Всё «пожарнику» доложит!

— Не доложит, Володя…

— Ты делаешь глупости, Никанорыч! — расходился и потерял чувство меры Воробьёв. — Давай отправим её с машиной к чёртовой матери. Бери любую тёлку на выбор!

Полковник схватил его за бороду — благо есть за что взять, подтянул к себе:

— Мне не нужны твои тёлки! Я не бык, я человек, понял? Ещё раз услышу! Не смей трогать Капитолину.

Воробьёв завращал глазами:

— Ты что, влюбился, Никанорыч? Отпусти…

Полковник оставил его, вымыл руки и стал вытирать их полотенцем, одним с Нигреем. Тот невозмутимо наблюдал за этим разбирательством и лишь заметил, что негоже делить полотенце, по примете, можно и поссориться. Арчеладзе отмахнулся.

Воробьёв в какой-то степени сам был виноват в том, что Капа оказалась в компании. Он столько о ней трещал, столько восхищался её ножками, коленями и грудью, что незаметно вбил, вдолбил полковнику некий идеал, тот самый женский символ, после Чернобыля утраченный, обращённый в неприязнь. И теперь настойчивое нежелание Воробьёва видеть здесь Капитолину вызывало подозрение — уж не влюблён ли он сам в машинистку? И таким образом сейчас пытается отнять её у шефа.

За столом он вдруг начал капризничать, отказался есть обжаренное на костре мясо, ссылаясь, что болит зуб и он не может грызть его; просил то колбасы, то коньяку вместо вина, то апельсинового сока. Оленицы носились возле него, старались угодить, и таким образом он становился центром внимания за столом, тянул одеяло на себя, будто бы хотел ущемить самолюбие начальника.

А полковнику стало всё равно, потому что по левую руку сидела Капитолина, а по правую — всё понимающий и молчаливый Нигрей, горел огонь в камине, струился тихий свет газовых рожков, было вино, мясо и много острых, терпких приправ, овощей с грядки, трав и корней хрена. В глазах Капы скоро выгорел испуг и осталась лишь нежность, подсвеченная живым огнём. Она расслабилась и улыбалась ему и уже не боялась открыто и долго смотреть в его лицо. Полковник ощутил то желанное состояние духа, когда отлетели все заботы, головные боли и беспокойство; он забыл, что начальник, что женщина рядом с ним — изменница, предающая его интересы. И она тоже преобразилась, став просто женщиной, чувствующей, что нравится этому мужчине, что он думает о ней и желает её. После дороги и автомобильной тесноты, где ей, вероятно, казалось, что везут на казнь, после напряжённого ожидания — что же будет? — она поняла, что страшного ничего не случится, что у начальника — чистые помыслы, и как бы сейчас заново открыла его, увидела в нём человека, мужчину. Можно было представить, что говорили в женском обществе отдела о своём начальнике — известном женоненавистнике: даже секретарями посадил мужчин. Теперь всё это сломалось в её сознании, и она чувствовала себя счастливой избранницей, готова была защищать полковника от всех пересудов и домыслов. Полковник читал это в её глазах, замечал, как высвобождается активность, воля и появляется первый признак высвобождения — желание шутить. Капа огладила ладонью его лысую голову и, склонившись, засмеялась.

— Все думают, что вы лысый… Зачем вы бреете голову? Вам так лучше?

Она почувствовала, как растут волосы!

— Зарок дал, — шёпотом сообщил полковник. — Обет. Только никому!

Эта тайна, придуманная на ходу, этот шёпот в отблесках живого огня вдруг сблизили их, сломав, может быть, десятки преград.

— Увидеть бы вас с причёской! — мечтательно проговорила она и наверняка уже видела в своём воображении.

— Придёт час, — таинственно сказал полковник. — Никогда не следует торопить события.

— Почему вы не говорите тостов? — спросила она. — Вы же грузин?

— Тоже по секрету… Я не грузин.

— Кто же вы? А фамилия?

— В моих жилах течёт крутая огненная смесь, — зашептал он. — Если поднести спичку — будет взрыв.

— Мне казалось, вы холодный…

— Представляете, сколько нужно сил и терпения, чтобы сдерживать страсти?

— Представляю…

Нигрей откровенно и как-то романтично тосковал. Он взял гитару и сел на голый пол у камина. И пока просто наигрывал, полковник притащил к огню огромную медвежью шкуру, потом взял на руки Капитолину, отнёс и положил в густой и высокий, как трава, бурый мех. Она была счастлива и не могла скрыть этого. Арчеладзе сел рядом с ней, сложив ноги по-турецки, намотал на голову полотенце — изображал султана. И Капитолина тут же подыграла ему, выстелилась возле его ног, положила голову на колени. За столом оставался один Воробьёв в окружении молодых олениц и, пожалуй, больше походил на хана: его кормили с ложечки. Нигрей тихо теребил струны — играл превосходно, однако чувствовал, видимо, что сейчас не нужно ни песен, ни громкой музыки.

Полковник больше ничего пока не хотел. Дров — специально напиленных берёзовых чурбачков — хватило бы до утра. И вина бы хватило, и тепла, только бы ночь не кончалась…

И вдруг в этот момент радости, оживления души и забытых чувств, в миг тишины, когда даже дрова не стреляли в камине, взорвался и опалил всех огнём незаметный Нигрей.

— Не могу! — закричал он и ахнул гитару об угол камина. — Не могу!! Всё, не могу… Эдуард Никанорович! Убей меня! Растопчи меня! Я трус! Я предатель! Я — мерзкая блевотина!.. Эдуард Никанорович! Я предал тебя! Ты спас меня, ты ко мне, как отец!.. А я — предал.

Он не знал, что ещё говорить, и только тряс кулаками над своей головой. И как от всякого взрыва, заболело в ушах, зазвенело пространство.

— Что с тобой, Витя? — наконец спросил полковник, медленно возвращаясь к реальности.

Нигрей подтянул колени к подбородку, сложился в комок, уткнул лицо.

— Мне стыдно смотреть…

Полковник ощутил, как напряглось плечо Капитолины под его ладонью и будто током пробило её безвольное тело.

— Я предал всех. Я вас всех сдал!..

— Прекрати истерику, — полковник сорвал «чалму», швырнул в огонь. Полотенце накрыло огонь, угли, и в зале потемнело.

— Прости, Эдуард Никанорович, — Нигрей встал. — За истерику прости. За всё остальное мне прощения нет. И я знаю, что мне нужно сделать.

Умные оленицы бесшумно покинули зал и растворились где-то в чащах охотничьего терема.

— Говори, Витя, — Арчеладзе взрыл угли щипцами. — И включите верхний свет!

Под потолком вспыхнула люстра из оленьих рогов: тупые рожи кабанов взирали бесстрастно каменными глазами.

— Никанорыч, убери уши, — вдруг сказал Воробьёв. — Ну, прошу тебя!

— Молчать! — Полковник швырнул щипцы. — Говори, Виктор.

Капитолина села и подобрала ноги.

— Понимаю… Мне уйти, да?

Полковник обнял её плечо: возле огня ей вдруг стало холодно…

— Слушаю, Витя…

— Я влетел, товарищ полковник, — вымолвил Нигрей. — На «мочалку» не хватило сил… Нет, я хотел, но замёрз. И не успел. Не смог. Впрочем, что теперь!..

— К кому влетел?

— Владельцу вишнёвого «Москвича».

Арчеладзе непроизвольно вздрогнул, и это ощутила Капа — на мгновение отпрянула от него, затем и вовсе отстранилась.

— Продолжай…

— Похоже, он профессионал. Но чей человек — неизвестно, — Нигрей говорил глухо, будто сквозь повязку. — Выждал меня… Видел, как я отрабатывал объект. Всё видел… И взял у машины, вытряс всё, и «мочалку».

— Продолжай, Виктор…

— А всё, Эдуард Никанорович, — выдохнул Нигрей. — Сделал копию плёнки. Аппаратура была в «Линкольне»… Я виноват, я первым стал искать компромисс. Он диктовал, вязал по рукам и ногам… Очень осторожный и какой-то… неуязвимый. Хотел вырвать у него «мочалку»! И руки согрелись, кофе с ним пил… Не мог! Не знаю почему! Не знаю! Какое-то оцепенение…

— Как у кролика перед удавом, — мрачно заметил Воробьёв. — В штанах-то ничего?..

— Уйди, кошкодав, — тихо предложил полковник. — Ступай в лес грибы собирать.

Воробьёв неловко выбрался из-за стола, опрокинув несколько рюмок, и поплёлся к двери.

— Поверить трудно, — сказал Нигрей. — Но это так… Потом я пытался анализировать своё психическое состояние… Не исключаю, что он воздействовал психотропиком. Хотя кофе пили из моего термоса, сидели в моей машине. Он и не прикасался ко мне, разве что стволом пистолета, когда брал. Я не знаю, что это! Не знаю!

— Спокойно, майор…

— У меня сильно заболело под ложечкой. Ком стал вот здесь, — он приложил руку к солнечному сплетению. — Сначала думал, желудок болит. Когда-то эрозия была… Только вышел из машины — всё прошло.

— Почему ты решил, что он — профессионал? — спросил Арчеладзе.

— Поведение… Спокойный, как танк, — Нигрей глубоко вздохнул и, показалось, всхлипнул. — Весь разговор в его машине записал на плёнку. А мой материал обещал не использовать против меня и против вас… Обставлял меня со всех сторон, требовал сотрудничества, обмена информацией… Сегодня утром заявился ко мне, спрашивал об иностранце. Кристофер Фрич исчез из гостиницы.

— Исчез? — вскинулся полковник. — Почему наша служба не доложила?

— Не знаю… Я от него услышал, что иностранец исчез.

— Значит, этого «вишнёвого» интересует Фрич?

— Похоже, так… Но ещё и Зямщиц, и… ваши отношения с Комиссаром. — Нигрей помедлил и добавил: — Он показал золотой значок. Который должен быть у вас, товарищ полковник.

Арчеладзе ощутил, что и у него заболело в солнечном сплетении.

— Ты не ошибся?

— Нет, поднёс к самому лицу. Ещё и потряс на ладони…

Капитолина сидела у ног в позе кающейся Магдалины: только обращалась к огню в камине, тянула к нему руки и что-то шептала…

Полковник встал, выключил верхний свет, погасил газовые рожки, и в зале всё стало багряным и тревожным от пламени.

— Почему сразу не признался? — жёстко спросил Арчеладзе. — Почему промолчал в самолёте?

Нигрей подтянул к себе разбитую гитару, поскрипел свёрнутыми в кольца струнами и промолчал. Полковник вырвал у него гриф со щепастыми обломками и бросил в камин. Отскочивший красный уголь упал на медвежью шкуру перед Капитолиной, остро запахло палёной шерстью. Она же сидела и смотрела, как струится синий дым. Арчеладзе аккуратно взял уголь щипцами, положил в огонь.

— Понял свою вину?

— Всё понял, — тихо выговорил Нигрей. — Я пойду… В лес, грибы собирать… Разрешите идти, товарищ полковник?

— Сдай оружие и иди, — приказал полковник.

— Оружие?.. Но у меня нет оружия. Я не взял…

— Врёшь! — отрезал Арчеладзе. — В заднем кармане, в брюках…

Нигрей достал пистолет, подержал его на ладони.

— Эдуард Никанорович… Но как мне теперь? Я не могу после этого… мне мерзко…

— Сможешь!

— А честь офицера?..

— Посмотрите какие мы честолюбивые! — взвинтился полковник. — Ты где работаешь? Ты где служишь? В гусарах? Или в жандармах?.. Честь офицера!

Ему хотелось наорать на него, затопать ногами, дать по физиономии, как истеричной барышне, однако он вспомнил прошлую ночь, упаковку нитроглицерина и приступ головной боли, вызванный просто резким расширением сосудов. Молча налил себе стакан вина и выпил, будто воду. Нигрей положил пистолет на мраморную плиту возле каминного зева.

— Всё равно мне не пережить…

— Ну, иди утопись! Удавись!.. А может, яду дать?

— «Мочалку».

— Какие мы храбрые! — язвительно произнёс полковник. — «Мочалка» была у тебя! Что же ты сплоховал? А теперь тут мне устраиваешь спектакль!.. Браво! — Он похлопал. — Я прослезился! Я в восторге от твоей решимости! Ты раскаивался блестяще! И время подобрал подходящее…

Нигрей вышел из света камина и как-то неслышно побрёл к выходу. Полковник понял, что его нет в зале, лишь когда колыхнулся огонь от закрываемой двери. Капитолина съёжилась, подобрала ноги и каким-то судорожным движением пыталась натянуть предательски ползшую вверх юбку. Арчеладзе налил шампанского в два хрустальных бокала, один поднёс ей; утратившая символ женственности Капа напоминала испуганную, прижатую к полу птицу. Бокал дрожал в её руке, шампанское плескалось на голые колени и вспенивалось, словно на раскалённой сковороде.

— Пью за женщин, — невыразительно проронил полковник и выпил.

Она с трудом, словно кипяток, осушила бокал и, положив его на пол, толкнула — хрусталь, покатившись, тонко зазвенел.

— Ждёте, когда я покаюсь? — низким незнакомым голосом спросила она. — Для этого взяли с собой… по грибы?.. Только не дождётесь.

— Зачем же так трагично? — Арчеладзе сел около неё на шкуру, дотянувшись, поднял пистолет Нигрея. — Мне нравится, когда вы шепчете. У вас приятный шёпот… И взял я вас не для покаяния.

— Я понимаю, — вымолвила она. — Взяли для других целей… Придётся немного подождать, товарищ полковник. Налейте мне водки! Целый бокал. Тогда я с вами пойду в спальню и сделаю всё, что пожелаете. Но всё равно не стану каяться.

— Идите отдыхать, Капитолина, — он протянул ей пистолет. — Спросите у барышень, где ваша спальня. Идите! Спокойной ночи!

— А это… зачем? — спросила она, глядя на пистолет.

— Для самообороны от начальника, — невозмутимо сказал полковник. — Суд вас оправдает, если «пожарник» поможет…

Капитолина встала и стремительно вышла из зала. Арчеладзе несколько минут сидел, глядя в огонь остекленевшими глазами, затем принёс на медвежью шкуру блюдо с остывшим жареным мясом, бутылку клюквенной настойки и большую глиняную кружку. Он выбрал кусок побольше, с косточкой, насадил его на конец кочерги и сунул его в огонь. Жир на огне затрещал. Приятный, желаемый запах слегка будоражил. Полковник вылил всю бутылку в кружку и в предвкушении стал ждать, когда обжарится, возьмётся крепкой коркой мясо. Много ли человеку нужно? Совсем немного, чтобы почувствовать себя мужчиной. И провалитесь вы все со своими проблемами, муками совести и комплексами! Пусть каждый отвечает за себя и перед самим собой.

Он пил из кружки, без всяких ножей и вилок ел мясо, отгрызая его от большого куска, не пьянел и не ощущал сытости. Медвежья шкура и живой огонь создавали впечатление первозданности жизни и чувств. Не хватало лишь женщины рядом, которая бы точно так же могла есть и пить с ним, смело глядя в глаза и на огонь. Ему вспомнилась в тот миг та, что была в вишнёвом «Москвиче» — тёмноволосая, с огромными глазами, смотрящими открыто и прямо. Вот кто бы разделил с ним трапезу! И он был уверен, что ему будет безразлично, кто она, почему она оказалась в этой странной машине. Даже бы имени не спросил, ибо важнее всего было сейчас видеть рядом символ воплощённой женственности, а не плотскую её суть.

Управившись с трапезой, полковник скомкал край шкуры, сделав себе изголовье, и лёг у огня. Было так хорошо, что он засмеялся и уснул. Пламя камина просвечивало веки, и сон оттого снился в багровых тонах. Будто по необъятной и какой-то первозданно-пустой земле бредут люди, эдакий «железный поток» от горизонта до горизонта. Живая эта река огибает холм, движется по долинам, поднимается на горы, и невозможно рассмотреть ни одного лица. Будто они бегут от неведомой трагедии, случившейся где-то за горизонтом, и это можно заметить лишь потому, что люди опалены огнём и над головами потока реет ощущение тревоги и страха перед стихией. Полковник вдруг сообразил, что видит великое переселение народов, что совершается оно вовсе не из-за потопа или извержения вулкана, а по какой-то другой, неведомой причине, в основе которой лежит ритуал, обрядовое действо, инстинкт, равный по силе инстинкту перелётных птиц. И эта догадка всколыхнула его, возбудила в нём стремление и страсть к движению. Но он никак не мог приблизиться к людскому потоку, хотя бежал с горы вниз и кричал, словно домашний гусь, завидев осеннюю стаю диких перелётных гусей.

Полковник проснулся от собственного крика и с щемяще-тоскливым, тревожным чувством. Всё было по-прежнему, только дрова догорели, рассыпались в дотлевающий, подёрнутый пеплом уголь. В зале было почти темно. Кажется, в охотничьем тереме все спали — тишина постукивала в ушах. Он пробрался в коридор, освещённый неяркими бра из лосиных рогов, отыскал туалет и тщательно умылся. Остатки сна и воспалённая живым огнём, иссохшая кожа на лице — всё отошло. Осталась лишь тревога, вынесенная из сновидения. Полковник вдруг вспомнил о Нигрее, быстро пошёл в конец коридора и открыл дверь его спальни — постель даже не расстилали. Его сумка и корзина валялись возле порога… Он шагнул к соседней двери, где должен был ночевать Воробьёв, но замер: из спальни явственно доносился скрип кровати и «характерные возгласы», как писала наружка в донесениях…

На миг ему показалось, что там, у Воробьёва, сейчас Капитолина. Чтобы досадить Арчеладзе, отомстить ему за то, что выставил из зала, не послушал советов «убрать уши»… Решил, что полковник напился в одиночку и уснул у камина. Воспользовался, стервец…

Однако он в тот же момент и раскаялся за свою ревность: Капитолина вышла из своей спальни и притворила дверь спиной. Сиреневая хламида — то ли ночная рубашка, то ли халат — волочилась по полу, скрывая руки и шею.

— Простите меня, Эдуард Никанорович, — слабо попросила она. — Я думала о вас дурно… Я не поняла, что вы хотите… Что с вами…

— Где Нигрей?

— Не видела… Но кто-то ходил на улице, под окнами.

Полковник выбежал на высокое, с галереей, крыльцо. Ветер сотрясал фонари, в свете которых мельтешил дождь со снегом. Кругом ни души, в домах обслуживающего персонала света не было — третий час ночи, лишь во дворе одного в маленькой летней кухне горели окна. Арчеладзе обошёл терем. Рубашка из «мокрого» шёлка прилипла к телу. Показалось, что на берегу, у ивняка, мелькнула человеческая фигура.

— Нигрей?! — крикнул он и побежал на призрак.

Оттуда донеслось приглушённое ворчание: охотничья лайка грызла ободранную лосиную ногу с копытом…

Он вернулся к терему, на всякий случай заглянул в машину сквозь заплаканное окно — пусто. Надо было поднимать тревогу! Этот самолюбивый идиот может сделать что угодно! И тогда подтвердится самая страшная версия: все люди, к которым он прикасался, немедленно умирали…

Полковник перескочил через забор и направился к летней кухне. Свет из окна слепил, не позволял рассмотреть, где вход… Он приблизился к дощатому домику и услышал пение. За отпотевшим стеклом Арчеладзе увидел две фигуры, сидящие за маленьким столом с бутылками и стаканами. Нигрей и егерь пели, упёршись лбами, ничего не видя и не слыша, кроме себя…

Арчеладзе вернулся в терем, сунулся было в зал, к камину, однако там и углей не осталось. Он вздул лёгкий пепел и лишь запорошил себе лицо. Подрагивая от озноба, он прихватил со стола непочатую бутылку, стакан и направился в свою спальню. За дверью Воробьёва стонала кровать, слышались сдавленные вопли и страстное мычание: похоже, у него была оленица… вот кому всё нипочём! Ни боли, ни мук совести! Полковник отворил дверь к себе и тут же услышал все эти звуки ещё явственней: перегородки между спальнями были хилые. Он сдёрнул с себя рубашку и бросил на пол, как мокрую половую тряпку. Нашарил в темноте полотенце на спинке кровати и вдруг увидел на подушках неясное очертание головы в орнаменте светлых волос.

Полковник потянулся к бечёвке выключателя торшера, ловил его наугад и никак не мог поймать.

— Не включайте, — попросила Капитолина.

— Надо полагать, ты напилась? — Полковник стал растираться полотенцем. — Приняла наркоз и пришла… так?

— Нет… Простите меня!

Он долго расковыривал пробку на бутылке, затем, отчаявшись, пробил её пальцем.

— Сейчас… Мне тоже нужно принять наркоз. Чтобы не чувствовать себя образиной рядом с тобой… Сейчас!

— Прошу, не сердитесь на меня… Я женщина, мне можно простить слабости. Я каюсь перед вами…

— Наконец-то! — засмеялся он, прислушиваясь к звукам из-за стены. — А я-то решил, пришла ко мне в постель, чтобы убедиться: импотент я или нет. Вам же интересно узнать своего начальничка! Гадаете сидите…

— Поверьте мне! — взмолилась Капа. — Не хотела обидеть! Не знала, что вы такой… беззащитный.

— Я — беззащитный?

— Нет, я хотела сказать, — заспешила она, — с вами что-то произошло… или происходит! Не ожидала, что вы такой, что так можете… Способны пожалеть человека! Способны чувствовать!

— И потому ты пожалела меня? — Полковник навис над ней. — Пришла ко мне в постель? Из благодарности за чувства? Или из любопытства?

Он включил свет и сам сощурился от его вызывающей резкости. Капитолина закрыла ладонями глаза.

— Уходи! — приказал он. — Эксперимент окончен.

Она протянула руку, погасила свет и белым привидением поплыла к двери. Полковник сел на край постели: будто бы утихнувшие за стеной звуки вновь набирали темп. Слушать это уже не было сил. Он постучал кулаком в стену — там ничего не слышали…

Полковник разделся и лёг. Постель была ещё тёплая, нагретая её телом, насыщенная энергией и едва уловимым запахом цветочных духов. Он стиснул зубы и застонал, выдавливая из себя неистовую глухую боль разочарования. Это была пытка — слушать все «характерные» звуки! Воробьёв резвился там с оленицей и умышленно дразнил его! Все его дразнили, будоражили, как медведя в берлоге. И Капитолина — тоже… Возможно, сговорились!..

Он торопливо оделся и выскочил в коридор: мстительная мысль испортить Воробьёву эту ночь заслонила всё остальное. Полковник рванул дверь и включил свет…

Воробьёв сидел на кровати, полубезумно стонал и качался, усмиряя зубную боль. Щека его была перевязана полотенцем, из-под которого торчком стояла борода.

Пока Арчеладзе свозил Воробьёва в районный центр да пока там удаляли больной зуб, занялось серенькое утро. Спать уже было некогда, хотя полковника потряхивало и в глазах резало, словно от песка. Инструктор по поиску грибов — немолодой, седовласый человек, больше походивший на инструктора местного райкома, — поторапливал на завтрак и готовил снаряжение и амуницию. Оживший, но ещё с тампоном во рту, Воробьёв говорил сквозь зубы и тоже командовал. Присутствие инструктора оскорбляло его, и, воспользовавшись моментом, Воробьёв отослал «знатока» грибных мест домой. После завтрака все обрядились в армейские брюки, куртки и сапоги, каждому досталась плащ-накидка, корзина и палка. Свежее всех выглядел Нигрей, поскольку успел напиться и хорошо выспаться у егеря в летней кухне, остальные зевали, тёрли глаза, в том числе и сам Воробьёв.

— Шаг влево, шаг вправо считается побегом, — предупредил он. — Ходить в пределах видимости друг друга, если что — кричать.

И повёл в лес, который начинался сразу же за огородами.

Утром полковник всего лишь несколько раз переглянулся с Капитолиной, проверяя её чувства и отношение: она ничем не отпугивала, не напоминала о вчерашнем. В лесу же Капа оказалась рядом, и они незаметно откололись от Воробьёва и Нигрея. Воробьёв покрикивал, чтобы не отставали, потому что лес очень большой и Арчеладзе бывал в этих местах всего один раз. Полковник отмахивался и отвечал, что он приехал сюда не грибы собирать, а просто отдохнуть на природе и что в жизни никогда не терялся в лесу, даже в тропиках Никарагуа, где одно время исполнял должность вроде инструктора по поиску грибов — помогал сандинистам отлавливать остатки сомосовских вооружённых формирований.

Они брели молча и через километр окончательно оторвались от спутников. Как назло, не попадалось ни одного гриба, чтобы хоть как-то разрядить напряжённое, испытывающее молчание. Но зато ещё через километр они вышли на луг, где стоял бревенчатый сеновал на сваях.

— Так спать хочется! — вдруг призналась Капитолина. — Всё равно грибов нет…

— Никогда не спал на сеновале, — признался полковник. — А говорят, здорово.

Они забрались под самую крышу доверху набитого сеновала, разгребли яму, постелили плащ-палатку и улеглись. Было сухо, мягко и тепло, запах сена напоминал жаркий летний день, но к нему примешивался стойкий солдатский дух, исходящий от армейской одежды и сапог. Несколько минут они лежали тихо, касаясь друг друга плечами.

— Жду, когда ты спросишь, — вдруг сказала она, — почему я стала шпионить.

— Я знаю почему, — отозвался полковник. — Всё старо как мир…

— Нет, ты не знаешь! — горячо заговорила Капа. — Ты ничего не знаешь!..

— Сначала он сделал тебя своей любовницей, — объяснил он. — Потом заставил приносить ему информацию. А ты не могла ему отказывать, потому что боялась.

Она долго молчала, затем повернулась к нему и подпёрла голову рукой.

— Я его и сейчас боюсь… Но откуда тебе всё известно?

— О тебе конкретно мне неизвестно ничего. Но так делают все начальники. В нашей конторе всё просто и даже безвкусно.

— Когда я познакомилась с ним, не знала, что он — шеф, — призналась Капитолина. — Всё тривиально: подвёз меня на машине…

— Вроде бы случайно…

— Да… Потом ещё раз… А потом меня вызвали в кадры, дали какую-то бумажку, чтобы я подписала её у шефа…

— Ты входишь, а шеф — твой любовник. Он пригласил тебя в комнату отдыха, вы пили коньяк, возможно, с лимоном, — монотонно рассказывал полковник. — Ты сияла от счастья и воображала себе карьеру. Он тебе обещал, что скоро переведёт в свой аппарат.

— Нет, не обещал…

— Ну, тогда посулил загранкомандировку месяца на три!

— На полгода, в наше посольство, в Аргентине, — поправила Капитолина.

— И обманул, подлец!

— Трудно сказать… Второй год откладывает сроки. Говорит, ты незаменимая.

— Значит, ты единственная шпионка в отделе…

Она пошуршала сеном, угнездилась.

— Нет, не единственная.

— Вот как?! — Полковник сел. — Сколько же вас?

— Я знаю четверых. Они приносят мне информацию, я передаю её дальше.

— О, всё-таки он тебя повысил! — усмехнулся Арчеладзе. — Сделал резидентом. Или резидентшей!

Он лёг и отвернулся. Сено было ещё пышным, хрустким и шуршало от дыхания.

— Тебе неинтересно, кто эти люди? — после долгой паузы спросила Капитолина.

— Интересно, — пробурчал он. — Но сейчас мне так хорошо… И я хочу спать. Никогда не спал на сеновале… А ты говори, раскаивайся. Будет легче.

— Мне не в чём каяться, — вдруг отрезала она.

— Как же — не в чём?

Она надолго замерла, даже сено перестало шуршать от дыхания. Полковнику показалось, что она уснула. Он повернулся: Капитолина сидела к нему спиной, подобрав ноги.

— Я каюсь, что родилась женщиной, — проговорила она. — Каюсь, что слабая, беспомощная, что боюсь злой воли мужчин. Каюсь, что не могу совладать с жестокостью, каюсь, что мне растоптали душу, что меня обманули, использовали. Каюсь, что ненавижу ваше подлое племя! Что должна унижаться перед вами, просить милости, ждать ваших чувств, которых нет в природе!

Полковник взял её за плечи, но Капитолина вырвалась, отшатнулась. Он увидел ненависть, смешанную со слезами беспомощности.

— Каюсь и проклинаю вас! — крикнула она в лицо. — А ты спи! Тебе же хорошо. Ты никогда не спал на сеновале. Ты такой же, как остальные… или даже опаснее, потому что презираешь женщин.

В этот миг он поразился своим чувствам. Он ощущал свою вину перед ней, жалел её и задыхался от восторга — она сейчас нравилась ему! Хотелось утешить её, приласкать, усмирить бушующую в ней ненависть любовью и сделать так, чтобы Капа почувствовала себя счастливой. Но одновременно с этим, каким-то задним, параллельным сознанием он анализировал её поведение и будто бы ухмылялся каждому слову. Мол-де сыграно совсем неплохо. Можно поверить, что тебя завербовали обманом, втянули в мужские игры через постель. И теперь, припёртая к стене, ты стараешься внушить к себе доверие через женские слабости…

Всё это уживалось в полковнике, существовало вместе всегда, и впервые только он осознал, насколько сильна в нём власть противоречия. Не воли, не ума, не силы и интеллекта, а именно противоречия — раздвоенного сознания и чувств. И это раздвоение считалось качеством положительным, благородным, высоким и называлось — мужеством. Под властью противоречия можно было смело шагать и по головам, и по судьбам, и по трупам, быть судимым и оправданным, ужасаться и творить жестокую реальность.

«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт…»

Слёзы делали её некрасивой, и она, зная об этом, наверное, старалась никогда не плакать. Теперь же не стеснялась ни красных пятен на скулах, ни растянутых, бесформенных губ и заложенного носа.

— Не плачь, — попросил полковник, сдерживая дыхание. — Давай вместе делать дыхательную гимнастику… Вот так, медленно втягиваешь воздух и задерживаешь дыхание. Чтобы успокоилась диафрагма. Считается, что диафрагма разделяет в человеке душу и тело. Если душа болит и человек плачет, плевра трепещет и бьётся в конвульсиях… Ну, давай ещё раз?..

Капа набрала в грудь воздуха, затаила дыхание. Он осторожно запрокинул её голову, уложил возле своей груди и стал вытирать слёзы ладонью. Она сделала несколько упражнений и тихо проговорила:

— Какая смешная у тебя борода… Мягкая, как у подростка.

— Потому что ещё ни разу не брил.

— И голову не брил?

— Нет… Я был лысый.

— Теперь седой… волосы серебристые.

Она уткнулась в шершавую армейскую куртку и уснула.

Ему вновь казалось, что на сеновале стоит один лишь солдатский запах…

Полковник проснулся от шума дождя. Старая крыша на сеновале отчего-то перестала светиться щелями, но кое-где о хрусткое сено билась капель. Он хотел посмотреть, который час, однако на этой руке спала Капитолина. Это была отработанная привычка — отмечать время, сейчас совершенно ненужная, потому что ничего вокруг, кроме сеновала и дождя, не существовало. Полковник укрыл Капу краем плащ-накидки, прижал к себе плотнее расслабленное сном тело и бездумно закрыл глаза.

И вдруг где-то неподалёку раздался выстрел, затем ещё два, почти слитых в единый. По звуку он определил, что стреляют из карабина. Капитолина вздрогнула, но не проснулась. Через несколько минут выстрел грохнул где-то на краю луга, и сквозь шум дождя послышались неясные крики.

— Что это? — спросила она испуганно.

— Не знаю… Наверное, охотники, — предположил он.

— Почему так темно? Который час?

— Кажется, вечер, — легкомысленно сказал полковник.

— Это нас ищут! — уверенно заявила Капитолина. — Слышишь голоса?..

Кто-то шёл к сеновалу — хлюпала вода, доносился непонятный говор.

— Давай спрячемся? — тихо засмеялся он. — Пусть ищут!

Полковник ухватил большой пласт сена и навалил на гнездо. Сразу стало тепло, пыльно, окружающий мир отдалился и на некоторое время заглох даже шум дождя.

— А корзины?! — зашептала Капа. — Найдут! Корзины остались где-то сверху.

— Темно, не заметят…

Здесь было так хорошо, что не хотелось думать о каких-то корзинах. Они лежали, прижавшись друг к другу, касаясь щеками, плотно придавленные сеном, как душным, толстым одеялом. Кто-то распахнул дверь, сказал громко:

— Были бы тут — услышали!

— Залезь посмотри! — приказал Воробьёв. — Лежат, поди, трахаются!

— Никого! — откликнулся незнакомый голос. — Сеновал течёт…

— Крыша у него течёт! — Воробьёв выматерился. — Я эту прошмандовку удавлю на берёзе!

Полковник дёрнулся, поднимая головой сено, но Капа схватила за шею, обвисла, удержала:

— Не надо… прошу тебя…

Дверь захлопнулась, шаги прочавкали вдоль стены и, когда смолкли, растворились в шуме дождя. Полковник выбрался из ямы, помог встать Капитолине. На опушке луговины грохнул выстрел, и белая ракета, взвившись в небо, высветила все щели над головой.

— Крыша течёт, — повторил Арчеладзе. — Ладно, пусть течёт. Идём!

Они выбрались из сеновала, оставив там корзины, — за шиворотом кололась сенная труха, встречный ветер сёк дождём по лицу. Мир был тёмным и неуютным, за спиной время от времени гремели выстрелы. Они почти бежали, спотыкаясь и уворачиваясь от деревьев, уходили, словно партизаны от облавы. Похоже, Воробьёв с Нигреем подняли на поиски всю обслугу охотничьего домика. Крадучись, они обогнули терем — в окнах горел яркий свет — и тихо сели в машину. Полковник запустил двигатель, не включая света, вырулил на дорогу.

— Пусть поищут!

Выехав на трассу, полковник стал откровенно лихачить. Это забавляло Капитолину и возбуждало в нём жажду риска, испытания судьбы. Он опасно шёл на обгон, стиснув зубы, ждал встречной машины из-за поворота — везде проносило. Взрывались под колёсами лужи на асфальте, «дворники» на лобовом стекле не справлялись с дождём, впереди колыхалось туманное пространство, в котором мельтешили яркие пятна фар, едва различимая дорожная обочина, красные огни впереди едущих машин и россыпь фонарей придорожных посёлков. Эта ночная гонка увлекала полковника, отрывала его от земли, и создавалось полное ощущение полёта. В машине было тепло, уютно, как на сеновале, и окружающий мир вновь перестал что-то значить. Капитолина сняла сапоги, армейскую куртку — вся их одежда осталась в охотничьем тереме — и, устроившись с ногами на сиденье, не сводила с него глаз. Он чувствовал восторг в её взгляде — тот самый, уже забытый, будоражащий душу; он ждал этого её восхищения ещё там, в зале трофеев, возле живого огня. Только эти глаза и эти чувства были в состоянии возродить в нём утраченную мужскую силу — то, что может врачевать лишь женщина, испытывающая хотя бы мимолётную любовь.

Он почти физически ощущал, как вырывается, выламывается из коросты неуверенности, как этот вездесущий ядовитый стронций, не подвластный ни лекарствам, ни вину, тает и превращается в ничто под её доверчивым и восхищённым взглядом. Он как бы насыщался этим светом, тянул, как вампир, впитывал целительную его силу и торжествовал. Он уже знал, что никогда не сможет расстаться с этой женщиной, что она превращается для него в нечто большее, чем просто приятная и красивая женщина, избранная для прогулки. Возможно, она становилась тем самым символом, образом, о котором он мечтал и который подспудно носил в своём воображении, даже испытывая ненависть к женщинам. Власть противоречия довлела повсюду…

Ему не хотелось, чтобы кончалась эта лихая дорога, чтобы прервался этот полёт в тесном, замкнутом пространстве машины. Окружающий, пронизанный дождём, ветром и холодом, мир преследовал повсюду. Он ворвался в их уединение там, возле камина в зале трофеев; он отыскал их на сеновале, разбудив стрельбой. И теперь он наплывал, накатывался девятым валом московских огней.

Полковник не заметил поста ГАИ, как, впрочем, многого не замечал на этой дороге. Будто бы мелькнули перед капотом полосатый жезл и фигура в белой каске, на миг выхваченная светом фар, — всё унеслось и пропало в темноте. Он не обнаружил погони, поскольку летел без оглядки, и не увидел, как впереди перед ним раскатали «ежа» — ленту, унизанную шипами. Машина резко осела на все четыре колеса и потеряла скорость. И тут же путь перекрыл автомобиль с блистающим «попугаем» на крыше. Полковник затормозил. В тот же момент кто-то распахнул обе передние дверцы одновременно, чьи-то жёсткие, как рачьи клешни, руки вырвали его из кабины и тут же прижали к мокрому асфальту. Арчеладзе сделал попытку встать и услышал злобный, какой-то механический голос:

— Лежать!

Ствол автомата больно вдавился в щёку. Его обшаривали, ощупывали с ног до головы: вот жёсткая рука полезла в боковой карман, где лежал пистолет…

Он вспомнил, что все документы вместе с одеждой остались в охотничьем домике, но тут же и забыл о них, поскольку услышал пронзительный крик Капитолины..

10

Стратиг уверял, что самый лучший способ изменить внешность и стать неузнаваемым — не грим и не пластическая операция, а совершенно иная психологическая среда существования и прямо противоположный прежнему социальный статус. Никому в голову не придёт искать бессребреника среди вальяжных финансовых воротил. Если бы даже кто-то из знакомых увидел Мамонта, то вряд ли бы допустил мысль, что это он. Похож — да, но не он, потому что такого не может быть.

Впрочем, точно так же можно было скрыться за маской крайней нужды и бедности. Император Александр I, обрядившись в поношенный солдатский мундир, пришёл на собственные похороны, а затем под именем старца Фёдора Кузьмича прожил всю оставшуюся жизнь.

Однако Гипербореец узнал его, несмотря ни на что. Встреча была неожиданной, и Мамонт оказался неготовым к ней, ибо даже Стратиг не предполагал её и потому ничего не посоветовал.

Оказавшись в машине, Носырев почувствовал себя неуютно. Его начало корёжить, задёргалась голова, а глаза с болезненным блеском закрывались сами собой, словно его разморило после улицы.

— Всё равно это ты, Мамонт, — бормотал он, выставив руки перед собой. — Узнаю твоё поле… Но откуда такая защита?.. Ты всегда был темнилой… Но не было защитного поля!

Гипербореец в самом деле что-то чувствовал и узнавал не только по облику. Он верил в то, что говорил, и тем самым как бы устрашал себя. Просто так от него уже было не отвязаться… Мамонт уехал подальше от злополучного перекрёстка, покрутился по переулкам и загнал машину на какой-то пустырь со строящимися гаражами. Едва он подумал, что здесь будет несложно отделаться от Гиперборейца, вытолкнув его из машины, как тот вцепился в подлокотник.

— Знаю! Слышу, избавиться хочешь!.. Не выйдет, Мамонт, не избавишься.

Тем самым он как бы предупредил Мамонта, что не следует держать никакой задней мысли и говорить то, что думаешь. Однако тот незаметно коснулся кнопки записи магнитофона и сел вполоборота к незваному гостю.

— Тебе невыгодно, чтобы я ушёл, — с трудом выговорил Носырев. — Я слишком много знаю о тебе…

— Кто много знает, тот мало живёт, — мрачно сказал Мамонт.

— Не пугай, меня ты не тронешь… Я не сделал тебе зла. У тебя рука не поднимется. Вижу твою ауру…

— Говори, что тебе нужно от меня?

— Не дави, — попросил он. — Я очень чувствительный к чужой энергии. Всё равно совсем не задавишь, а нам поговорить нужно.

— Я не давлю, — признался Мамонт, поскольку и в самом деле не прилагал никаких усилий, чтобы хоть как-то подавить психику Гиперборейца.

— Да, верю… — забормотал тот. — Это не ты… Тебя кто-то страхует. Блин, не могу справиться…

— У меня мало времени, говори!

— Не думай, я не шантажист, — Носырев стал делать пассажи над своей головой. — Я знаю, ты нынче ползал на Урале… Это ты грохнул генерала Тарасова с его ребятами… Меня попросили установить — кто. Я установил… Но тебя не назвал.

— Ждёшь благодарности? — холодно усмехнулся Мамонт.

— Нет… И денег мне не нужно. Я предлагаю тебе совместное дело. — Гипербореец поморщился. — Кто-то всё время перекашивает моё биополе!

— Не хочу иметь с тобой дел, — отрезал Мамонт.

— Это серьёзное дело… Почему?

— Потому что ты — кретин! Ты можешь орать среди улицы!

— Иначе бы ты не впустил, — признался Носырев. — Это был единственный шанс… Не мог упустить. Ты мне нужен! Я это понял в одно мгновение. Ты один в состоянии поверить мне!

— В чём суть твоего дела? — жёстко спросил Мамонт.

— Знаю, ты ползал по Уралу не один… У тебя есть мощное прикрытие, — он едва разлеплял глаза. — Ты бы не ушёл от Тарасова… Тебя бы достали… Но кто-то качает на тебя защитное поле! Не спрашиваю кто… Это называется энергетическое обеспечение… А я — один. Мне не под силу одному… Генерировать энергию не с кем. Кашпировского и Чумака используют политики…

Вместе с биополем у него перекосилось лицо.

— Короче, что ты хочешь? — пожалел его Мамонт.

— Есть человек, который однажды уже прошёл путь к сокровищам Валькирии…

— Этого не может быть.

— Может… Я знаю этого человека, — сообщил Гипербореец. — Там он потерял ауру, и потому исказилось сознание, утратилась память… Сейчас это полуживотное… Сам проверял: над головой тьма… Я отключу его, использую как медиума… Он приведёт к сокровищам.

— Зачем же я тебе нужен? — Мамонт пожал плечами. — Какой тебе смысл брать в дело меня?

— Ты не понимаешь, Мамонт?

— Нет, не понимаю.

— Отыскать сокровища Валькирии — полдела, — объяснил Носырев. — Главное, удержать их потом в своих руках. Нужна сильная личность с таким энергетическим обеспечением, как у тебя. Или государственный аппарат типа старого КГБ… Беспредел в государстве — хорошо и плохо. Можно взять, а потом тебя просто ограбят…

— Любопытное предложение, — подумав, проговорил Мамонт.

— Надо спешить! — страдая от какой-то внутренней боли, горячо заговорил Гипербореец. — Около этого безумца уже кружатся всякие люди. Есть опасность — перехватят…

— Ты кому-то предлагал это дело?

— Да… Вышел на полковника Арчеладзе из Министерства безопасности, — признался он. — Занимается ерундой, ищет золотой запас…

— Почему ерундой?

— Золотой запас никуда не исчезал… Я сделал установку: всё на месте.

— Он не поверил тебе?

— Жлоб и полный профан… Я уже наказал его.

— Каким же образом?

— Он всё пытался подшутить надо мной… Я тоже пошутил. У него никогда не вырастут волосы.

— Как зовут твоего медиума? — спросил Мамонт, хотя прекрасно понял, о ком идёт речь.

— Не скажу пока, — Гипербореец обхватил голову. — Я же не спрашиваю, кто стоит за тобой… Мамонт, соглашайся! Нужно действовать!.. Пока не опередили…

— Я должен проконсультироваться. — Мамонт вспомнил вчерашний диалог с Кристофером. — Где ты живёшь?

— Нигде, — выдохнул Носырев. — Вынужденный бомж… Мне нельзя находиться на одном месте. Всё время в движении… Вижу, ты мне не веришь!

— Пока не совсем, — признался Мамонт. — Хочу всё осмыслить.

— Хорошо… Даю возможность испытать силу моих способностей. — Гипербореец выставил руки локатором. — Так… Ты невероятно удачливый человек! С тобой можно иметь дело… Всё тебе удаётся. Ты ищешь сейчас молодого мужчину. Так… Не спеши, он не готов. А утром сам пожелает встречи! Станет искать тебя!.. Старика зарезали по его приказу.

— Какого старика? — машинально спросил Мамонт.

— Не знаю… Ты всё время думаешь о нём. Если бы мне не мешали, мог бы сказать всё…

— Довольно, — оборвал Мамонт. — Не хочу знать будущего. Где я могу найти тебя?

— Буду отдыхать, — измученным голосом выдавил Носырев. — Надо восстановить силы… Это мой маршрут движения, перепиши.

Он достал рваненькую бумажку, на которой были написаны адреса, женские имена и время суток: десять точек в разных районах города. Мамонт переписал адреса.

— Даю тебе сутки на размышление, — предупредил Гипербореец и выбрался из машины. — Время пошло, Мамонт!

Сначала он поплёлся, словно пьяный, пока не уткнулся в стену дома. Там отдышался, сунул руки в карманы и пошёл уже осмысленно, подёргивая ногами в стоптанных на внутреннюю сторону ботинках: иксообразное кривоножие говорило о том, что он в детстве переболел рахитом…

Несколько минут Мамонт не мог собраться с мыслями. Сбитый с толку, он даже забыл, куда ехал и почему оказался здесь. То, что Гипербореец не просто сумасшедший, а обладает какой-то силой, было очевидно. Доказательством тому служил и этот сумбур его речи: он находился в некоем информационном поле, плавал в нём, как в тёмной воде, и хватал всё, что видел. Однако при всём имел довольно чуткую ориентацию на Зямщица и был не первым в своих устремлениях. Зямщиц действительно побывал в пещерах, видел золото варваров и унёс оттуда значок. Но зачем ему позволили это сделать? Зачем нужно было давать изгоям пищу для размышлений и повод к поискам? Скорее всего, Стратиг задумал какую-то операцию, чтобы дезориентировать противника, ввести его в заблуждение. Возможно, подобные вещи проделываются в обществе не первый раз. Например, для того, чтобы собрать вокруг такого вот Зямщица всех любопытных, заинтересованных и ищущих сокровища. Некий отвлекающий манёвр, эдакая «мухоловка» с приманкой в виде значка. С какой целью тогда Стратиг поручил Мамонту изъять эту приманку в самый интересный момент, когда «мухи» начали слетаться, как на мёд? Или уже достаточно одного Кристофера Фрича? Его выманивали в Россию золотым значком?.. Но у Мамонта сложилось впечатление, что наследник приехал, чтобы разыскать тело отца. Тогда почему же Кристофер не клюнул на предложение Мамонта и спешно исчез? Даже если бы не поверил ему, всё равно должен был — нет, обязан по логике вещей! — поиграть с ним. Хотя бы для того, чтобы выяснить, насколько силён «конкурент», кто за ним стоит и почему в его компании оказался Мамонт. Ведь Кристофер не смог скрыть, что знает о Мамонте, слышал о нём! Поэтому обязан был вести игру с Майклом Пристом…

Неужели всё-таки его больше интересует золотой значок, чем тело отца? Или что-то другое?!

Мамонт вспомнил внезапные слова Гиперборейца — старика зарезали по его приказу. По приказу молодого мужчины, которого сейчас ищет Мамонт… Этот сумасшедший действительно обладал прозорливостью и каким-то ясновидением: знать, кого ищет Мамонт в данный момент, он никак не мог. Тем более о каком-то зарезанном старике!

Допустим, Носырев предсказал истину… В таком случае Кристофера интересует не тело отца и даже не значок, а исчезнувший из хранилища золотой запас. Впрочем, убитый старик мог встречаться с Арчеладзе и по другому поводу, но непременно связанному с золотом. Иначе бы полковник не поехал среди ночи на эту встречу и старик бы остался жив. Его убили сразу же, едва они расстались. Если верить Носыреву, то эта встреча либо была организована Кристофером, либо контролировалась им. Старик выдал какую-то тайну и был немедленно убит…

Мамонт вдруг пожалел, что отпустил Гиперборейца. Его следовало спрятать, может быть, отвезти домой и запереть, хотя Стратиг предупреждал, что в целях безопасности нельзя никого впускать в дом. К тому же такого человека, от встречи с которым теперь Мамонт чувствовал полный разлад в мыслях и неприятное ощущение, будто его переодели в чужое и нечистое бельё.

Непредсказуемое поведение Гиперборейца с его предложением и пророчествами как бы высветило всю бессистемность трудов Мамонта. Не версии и чёткая отработка каждой из них, а некая стихия довлела над всеми его действиями. Воля случая волочила его от события к событию, и потому получалось, что процесс поиска становится неуправляемым. Он не хуже этого сумасшедшего парапсихолога плавал на волнах какого-то информативного моря и в потёмках вылавливал всё, что попадёт. Его удачно вынесло на Кристофера Фрича, и потому можно было смело отрабатывать лишь одну версию — тайну банков Интернационала. Всё было в руках, но первая же встреча, первый контакт с этой незримой силой оказались неудачными, хуже того, Мамонт попросту спугнул человека, олицетворяющего эти банки. Не сумел нажать нужные кнопки невероятно сложного кодового замка. Кристофер раскусил его, понял, что нет никакого «конкурента», а есть авантюрист, к которому каким-то образом попали секретные сведения о встрече на правительственной даче. И теперь, если Мамонт даже и разыщет его на улице Рокотова, новая попытка подключиться к Интернационалу окажется бесполезной. Надо держать в руках такой козырь, чтобы Кристофер на сей раз не увернулся, а, напротив, сам бы бросился на поиски Майкла Приста, сам бы захотел дружить с «конкурентом».

Эх, если бы сбылись предсказания Гиперборейца!

Но такого козыря пока не было. Хотя теперь точно известно, что розыск тела отца, золотой значок НСДАП — не главная причина появления Кристофера в России. И переговоры на правительственной даче с генералом — всего лишь деталь совершаемой им операции. Впрочем, как и его общение со старшим Зямщицем.

Вот так, наверное, каждый, кто соприкасался с таинственным существованием Интернационала, чувствовал своё бессилие и полную неуязвимость противника. Охранное отделение жандармского управления царской России имело полную информацию, мощнейшие агентурные сети внутри этой организации и ничего не могло предпринять, чтобы остановить наступление революции. Поэтому для Коминтерна и профессиональных революционеров не существовало ни таможен, ни границ, ни проблем с финансами.

Их не держит даже «железный занавес»…

Мамонт разыскал нужный дом на улице Рокотова — адрес Галины Васильевны Жуго он очень просто получил в адресном бюро, — но войти не решился даже в подъезд. Он побродил по его двору возле противоположного дома, рассчитал, куда выходят окна квартиры номер тридцать пять, постоял напротив них, скрываясь за деревьями, и хотел уходить, однако его внимание привлёк старенький автофургон-морозильник с двумя пингвинами на задних дверцах. Капот был снят, двигатель наполовину разобран, на крыльях и подножке лежали запчасти. Пожилой мужчина в мазутном халате сидел рядом на досках и раскручивал ключами какой-то узел. Картина для московских дворов привычная и ничем не примечательная, если бы не один момент, который и насторожил Мамонта: морозильный агрегат, установленный на лобовой части фургона. Бочкообразный компрессор был слегка повёрнут одним торцом вверх и оборудован матово поблёскивающей чёрной крышкой кожуха, тогда как всё остальное грубо закрашено зелёной краской и покрыто грязными потёками пыли. Земля вокруг и сам автофургон — всё было покрыто слоем павшей жёлтой листвы, в том числе крыша кабины и даже мокрое лобовое стекло. Только на морозильном агрегате не было ни листочка, будто его старательно обметали.

Изображая гуляющего под листопадом человека, Мамонт прошёл мимо фургона и ощутил на себе взгляд ковыряющегося в деталях механика. А ещё успел заметить, что торец этого странного компрессора смотрит точно на окна квартиры Жуго. Он не рискнул второй раз прогуливаться возле машины и направился к углу дома. Едва скрывшись за ним, Мамонт пошёл к «Линкольну», оставленному далеко от улицы Рокотова, и затем подъехал к дому с другой стороны, но так, чтобы можно было наблюдать в бинокль за этим автофургоном. Около часа ничего существенного не происходило. Механик забирался на бампер машины, что-то делал с двигателем, курил, сидя на крыле и осматриваясь, затем вновь крутил гайки на досках. Наконец створка дверцы фургона с полуоблезлым пингвином приоткрылась и на землю соскочил молодой парень в расстёгнутой кожаной куртке. Он отошёл за деревья, потянулся, несколько раз присел — засиделся, бедняга! — и закурил. Минут пять он бродил по двору, несколько раз пропадал из виду то за «грибком» на детской площадке, то за машинами на стоянке у дома и потом вернулся к фургону. Возможно, постучал, потому что дверца открылась — внутри кто-то был ещё! Парень ловко заскочил в фургон, и прогулка-перекур на том закончилась. Механик при этом оставался на месте, словно происходящее его не касалось.

Похоже, Арчеладзе перекрыл наружным наблюдением все места, где появлялся или мог появиться Кристофер Фрич. Если возле дачи генерала с риском для жизни ползал один горбоносый наблюдатель, то сюда, в обыкновенный жилой квартал, полковник поставил специальный автомобиль, наверняка начинённый радиоэлектроникой. Но если там можно было взять наблюдателя с поличным и не опасаться, что он поднимет шум, то здесь очень просто взять могли самого. К этим ребятам не подойдёшь и не попросишь поделиться информацией…

Однако у Мамонта появилась надежда, что Кристофер сейчас находится тут, возможно, залёг на несколько дней. Иначе бы служба Арчеладзе не торчала здесь усиленным составом. И хорошо, что Мамонт не сунулся в подъезд! Вероятно, и там есть его человек…

Это значило, что Арчеладзе «сел» на Кристофера очень плотно и что у Мамонта с полковником сейчас одни и те же интересы, а значит, и проблемы. Может быть, цели разные… Следовало продолжить игру с полковником — он вызов принял! Теперь важно было создать у него иллюзию вездесущности и неуловимости человека из вишнёвого «Москвича». И следить за теми его людьми, кто отслеживает Кристофера.

Мамонт кое-что знал об Арчеладзе от Стратига, в том числе и то, что начальник специального отдела практически недоступен для лиц, в которых не заинтересован сам. Его нельзя было купить, проникнуть к нему с помощью «постельной разведки», поскольку он страдал половым бессилием и ненавидел женщин; его невозможно было искусить развлечениями типа шашлыков на природе, поймать на пристрастиях к алкоголю. Скорее всего, замкнутый образ жизни и физические качества послужили основной причиной назначения его на должность начальника отдела. Это был редкий современный человек — человек без слабостей. Единственный путь к нему Мамонт видел лишь в «преступлении», совершённом Арчеладзе против своего непосредственного шефа — генерала: подслушивание и слежка за дачей начальника могли обойтись полковнику очень дорого. Но вряд ли бы он испугался шантажа, имея за спиной мощное прикрытие в виде влиятельного покровителя из высших эшелонов власти. Поэтому остаётся только игра с ним, посредством которой неуправляемого Арчеладзе можно вывести из равновесия, заставить делать глупости и ошибки.

Мамонт вернулся домой и едва открыл дверь, как ему стало покойно, словно все заботы остались там, за порогом.

— Милый, я очень скучала без тебя, — сказала Дара. — Надеюсь, ты сегодня никуда больше не поедешь?

— Мы поедем вместе, дорогая, — нашёл компромисс он — Мне понадобится твоя помощь. Нам придётся украсть человека.

— Разумеется, прятать украденное будем дома.

— Я должен предупредить тебя — это не совсем обычный человек. Он сумасшедший.

— Значит, мне нужно приготовить комнату с решётками.

— Совсем не обязательно, дорогая. Скорее всего, он не захочет убегать. К тому же по образованию я врач-психиатр и, думаю, с одним больным как-нибудь справлюсь.

— Если что, я всегда приду к тебе на помощь, — пообещала Дара.

Сразу после ужина они поехали на вишнёвом «Москвиче» в Безбожный переулок. Младшего Зямщица выводили на прогулку под бдительным присмотром домашнего врача, а за ними, почти не скрываясь, всюду таскались ребята из Службы Арчеладзе. Мамонт не исключал, что за этой процессией приглядывает ещё чей-нибудь зоркий глаз, возможно, вооружённый телеобъективом. На несчастного многие делали ставку, и поэтому его берегли как зеницу ока.

Брать Зямщица следовало возле дома, когда закончится прогулка и притупится бдительность стражи. Мамонт остановился возле тротуара, так чтобы видеть подъезд, и стал поджидать возвращения больного и врача. Они появились из-за магазина «Берёзка» и неторопливым шагом направились к дому. Молодцы Арчеладзе двигались в десятке метров и хорошо узнавались, поскольку в переулке было почти пусто. Их следовало отсечь, отвести им глаза на одну-две минуты, чтобы Мамонт успел втащить Зямщица в машину. Дара вышла через заднюю дверцу на проезжую часть и медленно пошла к молодцам. И тут произошло непредвиденное: Зямщиц неожиданно прыгнул в сторону и побежал через улицу. Врач на секунду замешкался, но ребята Арчеладзе были начеку. Один перекрыл улицу, а второй кинулся Зямщицу наперерез. Опомнившийся врач тем временем забежал с другой стороны, и больной таким образом оказался окружённым. В отчаянии он потряс кулаками, затем вдруг наклонился и ловко вывернул чугунную крышку от колодца и словно пушинку воздел над головой.

— Не подходите!

Мамонт помнил его нечеловеческую силу, видимо, и охранники успели её прочувствовать: к Зямщицу никто не подходил. Врач вскинул руки, что-то бормотал, возможно, пытался гипнотизировать. В этот момент из-за его спины появилась Дара с раскрытым зонтиком и пошла на Зямщица. Мамонт всё понял и, запустив двигатель, поехал к нему. Но, похоже, больной не поддавался никакому психическому воздействию. Со всей силы он грохнул крышкой люка по капоту машины и расставил руки, словно хотел взять её за низ и опрокинуть.

— Не пускайте женщину! — вдруг закричал врач. — Держите женщину!

Но сам не трогался с места, и молодцы лишь вертели головами. Мамонт выскочил из машины, но чтобы затащить внутрь безумного Зямщица, не было уже и речи, однако в это время Дара сложила зонтик и начала хлестать его по широкой согнутой спине.

— Ах ты, скотина! Ах ты, пьянь подзаборная! — визгливо, как торговка на базаре, закричала она. — Ты зачем нашу машину разбил?! Ну я тебе сейчас!.. Ты у меня заплатишь! Ты мне новую купишь! Ты мне за этот автомобиль всю жизнь горбатиться будешь!

Зямщиц неожиданно сломался, съёжился и заскулил, выставляя руки, чтобы не попало зонтиком по голове. Мамонт открыл дверцу, впихнул его в машину, как ватную куклу, и сел за руль. Дара уже была рядом.

— Держите машину!! — орал врач, расставив руки перед капотом, как недавно Зямщиц. — Стой!!!

Мамонт едва не задел его, выскочив на тротуар. Не включая света, он помчался к магазину, за углом же круто взял влево — до самых Сокольников можно было крутиться по переулкам, сбивая погоню. Однако если молодцы Арчеладзе уже очухались и подняли тревогу, именно тут и станут ловить вишнёвый «Москвич». Он развернулся и тихо поехал назад, в Безбожный переулок. На проезжей части уже никого не было. Мамонт прибавил скорости, не дожидаясь зелёного светофора, влился в поток, катящийся по проспекту Мира. Пассажира на заднем сиденье отчего-то корёжило — похоже, начинался приступ, а точнее, продолжался. Дара взяла его руку, гладила, приговаривала, убаюкивала, как малого ребёнка. Наконец Зямщиц как-то странно, под острыми углами, выгнул ноги, руки и, окаменев в таком положении, заснул.

— Посмотри, — сказала Дара. — Что с ним?

Больной спал, застыв в форме свастики. Через несколько минут мышцы его расслабились, фигура потеряла очертания и на чисто выбритом лице появилось что-то вроде улыбки.

— Это похоже на эпилепсию, — предположил Мамонт. — Через десять минут он проснётся.

За эти десять минут они уже были за площадью Маяковского. Зямщиц действительно проснулся и сел, поглядывая в окна с тихой печалью.

— Куда мы едем? — спросил он.

— Туда, где тебе станет хорошо, — отозвался Мамонт.

— Вы хотите сказать, мы едем в горы? — оживился больной.

Мамонт и Дара переглянулись.

— Пока нет, — сказала она. — Но придёт время, и мы поедем в горы.

— Это скоро? — нетерпеливо поёрзал Зямщиц.

— Скоро, — успокоила Дара. — А сейчас поживёшь у нас. Я приготовила тебе хорошую комнату.

— Я буду жить один? В этой комнате?

— Конечно!

— А у вас нет золотых зубов? — насторожённо спросил больной.

— Нет, — сказал Мамонт. — Ещё не вставили.

— И никогда не вставляйте! — попросил тот. — Скоро будет экологическая катастрофа! Страшнее, чем ядерная! И пострадают все, кто имеет золотые зубы или коронки!.. А вы не станете брить меня насильно?

— Не станем, — заверила Дара.

— И сеансов гипноза не будет?

— Не будет.

Зямщиц помялся, вскинул несколько раз руки, подыскивая слова.

— В таком случае… должен признаться. Я умышленно ударил вашу машину. Никак невозможно было убежать, всё время ловят, бьют электрошоком… А я должен привлечь к себе внимание общественности. Меня же прячут!.. Я сразу сообразил: ударю по новой машине — будет скандал. И может, удастся сбежать и заявить о себе в ЮНЕСКО.

— Почему в ЮНЕСКО? — поинтересовался Мамонт.

— Я занимался экологией… Меня знают!

— Теперь можно никуда не заявлять, — утешила его Дара. — Тебе у нас будет хорошо.

— Всё равно я должен сделать заявление о грядущей катастрофе, — не согласился Зямщиц. — У меня был текст, но Масайтис отнял.

— Ничего, ты подготовишь новый, — сказал Мамонт. — А я передам его в редакции газет.

Он несколько раз поворачивал в самых неожиданных местах, проверяя, нет ли «хвоста», затем подъехал к своему дому. Дара подхватила больного под руку и повела в дом, как дорогого гостя. Зямщица поместили в комнату на втором этаже, смежную с кабинетом Мамонта. Дара принесла ему напитки и фрукты, однако больной попросил бумагу и пишущую машинку. Он не поддавался уговорам, что следует отдохнуть, собраться с мыслями: им владела жажда спасения человечества.

Арчеладзе уже наверняка доложили, что «Москвич» вишнёвого цвета похитил и увёз в неизвестном направлении Зямщица-младшего. А старший ещё раньше сообщил об этом Кристоферу Фричу — он-то знает, где скрывается наследник. Тот, возможно, сам не предпримет никаких мер, да и не может их предпринять, но подключит своего делового партнёра — генерала-«пожарника», обязавшегося охранять совместное предприятие. Интернационал никогда не создавал своих структур в том или ином государстве, а весьма умело подключался к существующим и действовал через них, оплачивая услуги. Договор на правительственной даче был тому подтверждением.

Следовало ожидать адекватной реакции. Первым должен взбеситься Арчеладзе, поскольку принял вызов и получил ещё одну пощёчину. Самолюбивый полковник начнёт ставить на уши всех владельцев вишнёвых и даже красных «Москвичей», ибо ночью все кошки серы. Тем же самым займётся и его непосредственный начальник, у которого больше людских ресурсов и возможностей. Проехать по городу на такой машине, тем более с помятым капотом, станет невозможно.

Но именно это сейчас и нужно сделать.

— Ты не хочешь прокатиться по ночному городу, дорогая? — спросил Мамонт, прислушиваясь к стуку машинки на втором этаже.

Она всё поняла, потому что с несвойственной ей озабоченностью предупредила, что неплохо бы поехать на зелёном «Москвиче», потому что на вишнёвом ездить опасно.

— А мне хочется только на вишнёвом, — закапризничал он.

— Как скажешь, милый, — согласилась она. — Но за руль сяду я!

Мамонт уступил. Они выехали на Садовое кольцо и первые минут двадцать катили в крайнем левом ряду, откуда можно было сделать крутой манёвр и уйти от преследования, да и подальше от милиции, обычно пасущей у тротуаров. Всё было тихо и спокойно, как всегда в поздний час, хотя милиции на улицах было очень много, пешей и моторизованной. Кажется, никаких массовых проверок транспорта и никакого особого оживления. Дара перебралась сначала в средний ряд, потом и вовсе осмелела, рыская, как таксист, вдоль тротуаров. Стражи порядка совершенно не реагировали. С Садового они повернули на проспект Мира, поближе к месту «преступления», — результат был тот же. Мамонт был совершенно обескуражен: с момента похищения Зямщица прошло около трёх часов! Времени на раскачку, на передачу ориентировки, тем более при таком количестве милиции на улицах, хватало — могли уже сорок раз остановить. Но ни один не сделал даже попытки. Вишнёвый «Москвич» никого не интересовал… Мамонт сам сел за руль, решив, что Дара отводит милиции глаза, и около часа мотался по быстро пустеющим улицам. Кроме голосующих припозднившихся прохожих, никто их не замечал. Либо Арчеладзе не получил информации о похищении, равно как и генерал-«пожарник», либо эта беззаботная тишина означала, что Зямщиц никому не нужен. Мамонт остановился неподалёку от дома, где жил Арчеладзе, и попросил Дару позвонить ему по радиотелефону. Телефон полковника не отвечал или был отключён.

— Попробуй по служебному, — безнадёжно сказал Мамонт. — Предложи ему встречу, важную информацию.

Служебный телефон ответил не сразу и сонным, недовольным голосом.

— Мне нужно срочно поговорить с господином Арчеладзе, — сказала Дара. — Не посоветуете, как это сделать?

— Мы по телефону никаких справок не даём, — был ответ. — Приходите утром.

— Но у меня очень важная информация! Он просил меня позвонить по этому телефону, — настойчиво потребовала она.

— Ничем не могу помочь, — отозвался дежурный. — Арчеладзе будет только утром.

— Может быть, он дома? — напирала Дара. — И отключил телефон?

— Таких справок мы не даём! Если очень важная информация — сообщите мне, — предложил дежурный.

— Похищен Зямщиц, четыре часа назад, — рискнула Дара.

В трубке послышался глубокий вздох.

— Хорошо, я принял к сведению… Но вы можете пояснить, кто такой этот Зямщиц?

Дара отключила телефон и засмеялась:

— Увы, они даже не знают его! Мы зря с тобой совершили кражу. Но, кажется, им звонят об этом уже не первый раз.

— Спасибо, милая, — сказал Мамонт. — Ты мне открыла глаза! Сейчас мы совершим ещё одну кражу. Это наша ночь! Воровская!

Он сделал в этот миг небольшое, но существенное открытие: оперативная разработка, наблюдение, охрана и вообще всё, что касается Зямщица, — это частное дело Арчеладзе и его непосредственного шефа-генерала. Поскольку между ними нет никаких деловых отношений, как уверял горбоносый наблюдатель, значит, каждый из них занимался сам по себе. Возможно, потому они и не находили общего языка. Оба вцепились в странную историю, приключившуюся с Зямщицем на Урале, обставили больного кордонами, гипнотизёрами, и каждый теперь отрабатывает возможность поехать с ним в горы и с помощью какого-нибудь парапсихолога-лозоходца заставить его показать пещеры. Но Арчеладзе прилепился к этому делу позже, когда генерал-«пожарник» через старшего Зямщица уже вошёл в контакт с Кристофером Фричем и наверняка с фирмой «Валькирия». Поэтому и все встречи носят частный характер, и даже профессиональные разведчики, вроде горбоносого, ползают под окнами на правительственной даче по личному и частному поручению. Потому и с миной в кармане…

Между Арчеладзе и генералом идёт мощная конкуренция. И потому как шеф играет главную, ведущую роль, полковник вынужден плестись в хвосте, собирать информацию через своих агентов, наблюдать и подслушивать. Однако это унизительное дело ни о чём не говорило. Арчеладзе в нужный момент мог совершить рывок и обойти соперника. Высокопоставленный патрон всегда его прикроет, ибо наверняка посвящён в действия начальника специального отдела.

Ситуация складывалась очень интересная: отдел, созданный для поисков исчезнувшей части золотою запаса, занимался неизвестно чем, но только не прямыми обязанностями. Арчеладзе гонялся за мифическими сокровищами и как бы игнорировал реальную тысячу тонн золота, похищенного из государственных хранилищ.

Неужели сумасшедший Гипербореец был прав, когда обронил фразу, что золото никуда не исчезало? Казна остаётся на месте, под надёжной охраной, но как бы уже большая её часть не принадлежит государству. Интернационал отсчитал своё и оставил на хранение до поры до времени. Перебросить такую массу золота очень хлопотно, да и не нужно: кто знает, на какие цели потом оно потребуется?

На этот вопрос мог ответить лишь тот, кто теперь распоряжался изъятым золотом. Вот кто был нужен Мамонту! А он, этот Распорядитель, существовал в реальном человеческом образе. Это не Кристофер Фрич и даже не его отец, но они были связаны с ним, как, впрочем, и фирма «Валькирия». По логике вещей после разгрома и краха на Урале, после гибели вертолёта со всем руководством фирма должна была умереть. А она продолжала жить, будто ничего не случилось, и даже не сменила вывески, не переформировалась. И, судя по переговорам Кристофера с генералом, готовится к новой экспедиции.

Живучесть «Валькирии» говорила об одном: никто не ведал её истинных целей. Интернационал знал толк в символике, назвав своё детище именем всемогущей и незримой женщины…

— Я отомщу за Валькирию! — вслух сказал Мамонт, увлечённый размышлениями, но Дара не услышала. Откинувшись на спинку сиденья с подголовником, она спала, и лицо её отчего-то было печальным. Он медленно остановил машину в самом начале улицы Рокотова и облокотился на руль. Он хотел дать ей поспать, а заодно и подремать самому — время позволяло, но едва выключил двигатель, как Дара встрепенулась:

— Прости, я заснула!

— Когда ты спишь, от тебя исходит печальное очарование, — признался Мамонт. — Думал о Валькирии, а смотрел на тебя.

— Это скоро пройдёт, — пообещала она. — Я помогу тебе.

К дому номер семь они подходили дворами, держась поближе к стенам. Автофургон стоял на прежнем месте перед детской площадкой, заслонённой деревьями. Запчасти и инструменты были по-хозяйски убраны, двигатель накрыт капотом и куском брезента. Мамонт рассчитывал, что в ночное время на посту может находиться не более двух человек: трём в «морозильнике» было бы тесновато.

Он хорошо представлял, какие чувства могут испытывать наблюдатели, когда объект за окнами квартиры развлекается с дамой. Независимо от их подготовки и профессионализма, в подсознание забивается совершенно определённый сигнал, некий звуковой ряд, возбуждающий страсть более сильную, чем вид обнажённой женщины. Нечто подобное Мамонт только что испытал, глядя на спящую Дару…

Скорее всего, из автофургона просматривалась вся окружающая территория, и входить в зону видимости было преждевременно. Тем более не исключено, что ещё один наблюдатель стоит где-нибудь на лестничной площадке в подъезде дома. Площадь между домами, высвеченная двумя неяркими фонарями на детской площадке да несколькими лампочками у подъездов, была совершенно безлюдной.

— Мне нужно выманить человека из автофургона, — сказал Мамонт. — Но после того, как я подъеду и поставлю машину возле него.

— Хорошо, я выйду вон оттуда, — Дара указала на освещённый подъезд. — Мне будет душно, жарко и одиноко.

— Продержи его пять минут, затем садись в машину.

— А если не отвяжется? — усмехнулась она. — И мне так одиноко…

— Я отвяжу!

Дара ушла с какой-то странной, легкомысленной улыбкой и, обернувшись на углу, помахала рукой. Обходным путём Мамонт вернулся к машине, не скрываясь, открыто въехал во двор и остановился около автофургона. Он запер дверцы, вернее, сделал вид, что запирает, обошёл машину, с тоской посмотрел на вдавленный капот и не спеша направился в подъезд близлежащего дома. Неосвещённый стеклянный фонарь подъезда был очень удобным местом для наблюдения. В пятнадцати метрах отчётливо видны задние дверцы фургона, за детской площадкой — окна квартиры номер тридцать пять, тёмные и безжизненные, а правее — подъезд, куда вошла Дара.

Прошло минут десять, прежде чем на крыльце появилась Дара. Она грациозно встряхнула волосы и, медленно спустившись по ступеням, встала на детской площадке, чуть в стороне от жёлтого фонаря, мерцающего среди ветвей. Стремительным рывком она скинула плащ и осталась в одном купальнике. Мамонт затаил дыхание: для того чтобы выманить сатанеющих от тоски парней из автофургона, это было слишком…

А Дара сделала пробежку по площадке, едва касаясь земли, потом вскочила на скамейку и стала танцевать. Это было что-то среднее между цыганским и индийским танцем. Её смуглое тело светилось в золотистом ореоле, искрились летающие чёрные волосы и взвивались к небу тонкие, гибкие руки. Незримым движением она подхватывала листья со скамейки, и над головой распускала жёлтый, блестящий фейерверк.

Она напоминала золотую танцующую змейку…

Мамонт непроизвольно любовался ею, но смотрел вполглаза, не оставляя без внимания дверцы фургона. Похоже, Дара дразнила напрасно: пингвины на створках тупо пялились друг на друга, и закрадывалось подозрение, что за ними никого нет. Мамонт тихо выбрался из подъезда и стал возле автофургона, приложив ладони к его стенке. Любое движение внутри обязательно бы отдалось на металлическом корпусе, однако кроме лёгкой и едва уловимой вибрации, он ничего не почувствовал — похоже, там работал вентилятор. И вдруг откуда-то сбоку пахнуло табачным дымом! Мамонт не курил уже больше месяца и этот запах улавливал мгновенно. Он сделал два шага к подножке автомобиля и заметил на лобовой части фургона, возле морозильного агрегата, небольшой тёмный круг вентиляционного окна. Вот почему не было листьев на компрессоре! Их просто сдувало, когда включали вентилятор. И дымом сейчас несло оттуда…

На посту не дремали, но сидели не шелохнувшись! Весь замысел Мамонта проникнуть в автофургон рушился на глазах. Пора было заканчивать этот концерт и уезжать отсюда: парни попались стойкие. Либо не видели, что для них танцуют! Дара попросту переборщила со своим искусством… И вдруг Мамонт услышал отчётливый голос:

— Бегом на место!

Звук доносился сверху, из вентиляционного окна. Затем послышался лёгкий щелчок возле двери, и корпус фургона чуть колыхнулся на рессорах. Мамонт выглянул из-за переднего крыла и замер: возле Дары стоял Кристофер Фрич! Он узнал его мгновенно и понял, отчего в фургоне поднялась тревога. Тем временем дверь приоткрылась, кто-то спустился на землю, и по асфальту возле дома побежала размытая тень.

Дара была в расстёгнутом плаще и всё ещё пританцовывала, держа руки в карманах и двигаясь взад-вперёд. Кристофер что-то тихо говорил ей, а она дразнила его! Он пытался взять её под руку, но Дара ловко уворачивалась и тем самым завлекала, будоражила иностранца, хотя могла отвести ему глаза и исчезнуть, как она умела делать. Это уже была полная самодеятельность с непредсказуемыми последствиями. Хорошо, что Кристофер оказался здесь и, видимо, отлёживался один, без подруги, потому и выскочил на приманку вместо наблюдателей из автофургона. Впрочем, этот гиперсексуальный наследник управлялся и с четырьмя девушками одновременно. А что, если Дара сейчас уйдёт с ним?!..

Ещё одним неосторожным и непродуманным действием можно было испортить всё окончательно. В любом случае Кристофера нельзя было упускать! Но и позволить Даре уйти с ним — тоже…

Это была не ревность, а какое-то мрачное недовольство, готовое обратиться в презрение. Он понимал, что не имеет права на такие чувства, что все это условности, пережитки, страсть изгоя, когда необходимо с холодной головой и полной бесстрастностью не позволить, а заставить Дару выполнить свой урок. Она бы вытряхнула из Кристофера всё, что необходимо. Когда Стратиг обещал прислать ему «жену», объяснял, для каких целей это нужно, и толковал об основном способе управления человеком в обществе изгоев, Мамонт воспринял всё как-то отвлечённо, обезличенно и был согласен, что без «постельной разведки» ему не обойтись. Но стоило появиться Даре, стоило увидеть её в конкретном, реальном образе, как сразу же встал непреодолимый барьер.

Стратиг мог изменить его судьбу, заставить выполнять чужой урок, но не в силах был изменить его природу.

Не таясь, Мамонт сел в машину, запустил мотор и выехал к подъезду, из которого выходила Дара. Это был для неё выразительный сигнал-команда. Она поняла, однако оставлять Кристофера не спешила. Он держал её под руку и что-то говорил на ухо — Дара заливисто смеялась. Наконец поцеловала его в щёку, помахала рукой и побежала к машине.

Мамонт не стал разворачиваться, а сделал круг по дворам на глазах у Кристофера и наблюдателей из автофургона, затем выехал на улицу.

— Милый, ты, кажется, всё испортил, — сказала она, кутаясь в плащ.

— Не называй меня больше так! — отрезал Мамонт. — Не хочу слушать эту ложь!

— О, предчувствую бурный семейный скандал! — воскликнула она весело. — Извини, дорогой, ты ещё не всё знаешь. У меня назначено свидание через два часа!.. Если ты его не испортил!

— Всё! Я не буду твоим сутенёром!

— Это мне нравится. И ты сейчас ненавидишь меня?

Он хотел сказать презираю! — но это было не так.

— Мне противно то, что ты делаешь! В твоей помощи я больше не нуждаюсь.

— Как печально это слышать, — проговорила она и замолчала.

Мамонт покрутился между домами и выбрался на улицу Рокотова с другой стороны, от парка, затем свернул на газон и медленно подъехал к торцу дома № 7. Отсюда были видны лишь подъезды и автостоянка: Кристофер не мог уйти пешком — слишком был изнежен. Если через час или два он не попытается скрыться отсюда, значит, ещё не всё потеряно.

— Не бойся, он не уйдёт, — сказала Дара. — Он будет ждать меня.

Ему хотелось сказать, что таких, как она, Кристофер принимает сразу четырёх и чувствует себя при этом совершенно свободным и ничем не обязанным. Однако посмотрел на неё и промолчал: пожалуй, таких, как она, у этого гиперсексуального мальчика ещё не было. Время шло медленно, от неподвижного ожидания клонило в сон. Минут через пятнадцать Дара пошевелилась, напоминая о себе, и виновато сказала:

— Хочешь, он сейчас выбросится из окна?

— Не хочу, — буркнул Мамонт. — Он нужен живым.

— В таком случае тебе будет трудно без моей помощи, — после паузы проговорила она. — Я вижу, как ты пытаешься найти выход…

— Ничего, справлюсь! — отрубил он, не желая разговаривать.

— Тогда скажи об этом Стратигу, — упавшим голосом сказала Дара.

— О чём?

— О том, что не нуждаешься в моей помощи.

— При случае скажу, — пообещал Мамонт и отвернулся.

— Мы напрасно стоим здесь, — ещё минут через пять попыталась она наладить отношения. — Он не станет скрываться, он побоится потерять меня.

— Ты слишком самоуверенна, — хмыкнул Мамонт.

— Хочешь, я ему сейчас позвоню? И скажу, что приду только вечером?

— В этой квартире нет телефона.

— Есть. Он дал номер.

Мамонт проверял сначала по справочнику, затем на абонентной станции телефон не значился…

— Позвони, — согласился он.

Дара тут же сняла трубку радиотелефона и набрала номер. У Мамонта возникло ощущение, что он подслушивает чужой, интимный разговор, хотя знакомые слова царапали душу.

— Это я, дорогой… Да, милый… Непременно, дорогой…

Ему хотелось заткнуть уши. В солнечном сплетении закипала боль. Кроме этих слов, она почти ничего не говорила, выслушивала какие-то длинные речи, наверное, клятвы в любви, потому что снисходительно улыбалась. Эти слова одинаково отвратительно звучали для Мамонта теперь что на русском, что на английском.

— Мне удобно, милый… Хорошо, дорогой…

Дара отключила телефон и мгновенно стала серьёзной:

— У него что-то случилось. Ждёт машину, переезжает в гостиницу «Москва», надеется снять свои апартаменты… Тебе это о чём-то говорит?

— Говорит! — оживился Мамонт и запустил двигатель.

— Я очень рада!

— Чему?

— Что смогла тебе помочь…

Возвращение Кристофера в гостиницу могло означать единственное: он принимал условия партнёрства с «конкурентом». И оставалось лишь гадать, что могло так резко повлиять на его внезапное решение.

11

Стоило полковнику, пожалуй, впервые в жизни расслабиться так, чтобы почувствовать себя нормальным, свободным человеком, как его тут же унизили, причём с жестокостью и неожиданным цинизмом. Он никогда не позволял глумиться над собой и потому ничего подобного не испытывал и на какой-то момент растерялся. Попытка объяснить, кто он, почему оказался без документов, с оружием, в этой дурацкой солдатской форме, ничего не дала. Как старый и опытный оперативник, он прекрасно понимал, что не следует что-то доказывать, дёргаться, а спокойно потребовать старшего начальника, один на один всё объяснить ему, попросить разрешения позвонить в отдел, чтобы приехал дежурный помощник и удостоверил личность. Было ясно, что у этих ребят есть приказ задерживать всех подозрительных, а тем более вооружённых, но никто не мог отдать приказа издеваться над людьми. Арчеладзе хорошо знал закономерности развития конфликтной ситуации и, пока их с Капитолиной «брали», обыскивали и везли на пост ГАИ, старался не нарываться. Где-то ещё теплилась надежда, что на посту есть офицер, что через несколько минут во всем разберутся, возможно, принесут извинения и отпустят. Можно было стерпеть, что лежал мордой на грязном асфальте, что сковали наручниками, бесцеремонно выкручивая руки; можно было даже как-то оценить действия группы захвата — работали в общем-то профессионально, хотя грубо, по-голливудски. Однако когда втолкнули в помещение, ярко освещённое лампами дневного света, и рассмотрели, кого взяли, началось невообразимое. Раздеваться Арчеладзе отказался, потребовал офицера, но вместо него по лестнице спустился старшина в милицейской рубашке и приказал раздеть обоих задержанных. На полковника навалились втроём, содрали куртку, свитер, затем пристегнули наручником к решётке окна и стащили брюки. Старшина делал вид, что обыскивает одежду, прощупывает швы, но это было умышленное унижение, неподдельное глумление! Капитолина попыталась вступиться, объяснить — её поставили лицом к стене.

— Сволочи! Подонки! — кричала она. — Вы же за это ответите! Да вы знаете, кто он?! Это же полковник Арчеладзе!

Она могла кричать и возмущаться; она имела право обзывать их, угрожать — для полковника всё это было несолидно. Да и противно! И лишь когда старшина схватил Капитолину за волосы и пообещал «размазать рожу по стене», Арчеладзе взорвался:

— Не трогайте женщину! Не смейте трогать, ублюдки!

И мгновенно получил удар торцом дубинки в солнечное сплетение…

Он задохнулся, ноги подломились, и, чтобы не встать на колени, полковник обвис на решётке, намертво вцепившись руками. Но удивительное дело — сознание как бы обострилось и открылось зрение, и он увидел страх в глазах этих людей! Страх, и больше ничего! Именно он вызывал и жестокость, и желание издеваться. Они хотели унизить, запугать, растоптать его честь только потому, что сами были униженными, запуганными и растоптанными. Они не терпели непокорных!

На глазах у полковника Капитолину приковали наручником к решётке соседнего окна и тоже начали стаскивать одежду. Он видел это и ничего не мог сделать, поскольку не в силах был вздохнуть после удара. И ощущал не беспомощность и боль, а смертную тоску! Не её — его позорили, ибо женственность и беспомощность Капитолины были выше позора. Он мог бы отвернуться, мог бы закрыть глаза, но смотрел, чтобы потом, когда придёт час отплатить, не дрогнула рука…

А мысль о мести в тот момент была единственным оправданием его будущей жизни: иначе после такого позора жить было невозможно.

— Ну что, мужики, оттрахаем её хором? — спросил старшина. — Пока эта коза на привязи!

В глазах этих «мужиков» страх стал ещё ярче и тяжелей. Они не проявляли особой охоты, возможно, потому, что тупым своим разумом понимали, что и так уж зашли далеко, а после этого уйдут ещё дальше. Старшина же подзадоривал, поигрывая дубинкой перед лицом Арчеладзе, — всё было рассчитано на него!

— Кто первый? Ну? Не бойтесь, она сама подвернёт!..

— Давай по старшинству, — невнятно предложил один, отчего-то потный и взлохмаченный.

Стало ясно, что, если сейчас, на его глазах, эта банда изнасилует Капитолину, их попросту пустят в расход. Назад этим выродкам пути нет! Отвезут куда-нибудь в лес и пристрелят.

— Если по старшинству, то начнём с него! — засмеялся старшина, ткнув дубинкой в живот Арчеладзе. — Ты говоришь, полковник? Ну, давай, полковник, спусти-ка своего Полкана! Научи рядовых, видишь, робеют! Ну как? Стоит, если стоит? Попробуй!

В этот миг полковника осенило: они знали, с кем имеют дело! И всё — от задержания до издевательств — спланированная операция. Этот подонок сейчас выдал себя, намекнув на бессилие Арчеладзе. Поэтому они и идут на всё, знают, что останутся безнаказанными… Но при этом всё равно страшно, ибо знают, что творят и с кем!

Полковник кое-как раздышался и, подтянувшись на руках, встал на ноги. Перед ним были конченые ублюдки, специально подобранные для таких вот дел и приписанные к какому-нибудь спецподразделению. Но они были простыми исполнителями чужой воли и получили задание опозорить, сломать Арчеладзе, ибо никакими другими причинами их поведение объяснить невозможно.

А чья это воля — у полковника не было сомнений. Значит, вчера Кутасов со своей группой побывал в фирме «Валькирия» и успешно провёл тренаж на пленэре. Комиссар вычислил, чья это работа, и организовал контратаку.

Он как-то сразу успокоился — это была война, а на войне всегда всё понятнее и проще. Теперь надо выдержать, не сломаться и не испугаться угроз. Они не тронут Капитолину: групповое изнасилование — чистая уголовщина, которая сейчас невыгодна и не нужна Комиссару. Поэтому старшина лишь говорит об этом, но ни один из его банды не делает ни одного движения. Слово к делу не пришьёшь, а даже для попытки насилия нужны определённые действия.

— Ладно! — вдруг сказал старшина. — Если ты не хочешь — я с удовольствием! Тёлку ко мне наверх! Я с ней договорюсь.

Он швырнул дубинку в угол. Двое его подручных отстегнули Капитолину от решётки и потащили по лестнице. Она не сопротивлялась, а лишь бормотала тупо и отрешённо:

— Ненавижу, подонки, ненавижу…

Это надо было выдержать! Чтобы отомстить и Комиссару, и подонкам.

— А ты одевайся, поедешь в Лефортово! — приказал старшина полковнику. — Будешь потом вспоминать на нарах свою тёлочку!

Арчеладзе понял, что ему хотят устроить побег: «случайно» оставят открытой дверцу машины, даже притормозят где надо, и потом ещё постреляют над головой, чтобы бежал и петлял, как заяц. Надо ведь как-то приводить «задержание» к логическому концу, не везти же его в самом деле в Лефортовскую тюрьму. Старшина сам снял наручники и швырнул одежду.

Вся эта банда не была профессиональной и набиралась из полууголовной шпаны, ибо настоящие профессионалы всегда брезговали подобной работой. Кое-чему их обучили, кое-чего они нахватались из американских боевиков, накачали мышцы на анаболиках и даже резинку жевали из постоянной нужды кому-то подражать, создавая имидж крутых парней. Вместе со старшиной их было пятеро, а теперь полковник ждал, сколько поедут «конвоировать» его в тюрьму. Старшина назначил двоих, и тут началось препирательство — никто не хотел ехать. Стало ясно, что операция закончена, что удовольствий поглумиться над человеком больше не будет, а «отпускать» полковника для них было уже неинтересно. На него даже не надели наручники! Наконец старшина рявкнул, и вместе с водителем в форме инспектора ГАИ поехал невысокий, но коренастый и кривоногий «омоновец». Он толкнул в спину стволом автомата, приказал заложить руки за голову. Арчеладзе послушно вышел на улицу, — при желании бежать можно было уже отсюда. Кривоногий оставил его возле задней дверцы милицейской машины и пошёл за ручкой, чтобы отпереть автокамеру. Ручки в кабине почему-то не оказалось, открывали плоскогубцами. Но едва полковник сел за решётку, всё стало ясно. Ручка лежала на полу камеры — подложили, чтобы он мог отворить дверцу изнутри. Арчеладзе поднял её и сунул в карман. Вероятно, конвоиры рассчитывали, что он сбежит где-нибудь под светофором, потому что после каждой остановки кривоногий оглядывался назад, проверяя, на месте ли задержанный. Надо было их вымотать, заставить предпринять что-то более надёжное для его побега. Скоро они придумали причину — начали изображать, что барахлит двигатель. После того как он несколько раз заглох на ходу, водитель свернул в какой-то переулок и поднял капот. Через минуту к нему выбрался и кривоногий. Это уже было кое-что! Полковник осторожно открыл дверцу, спустился на землю. Час был поздний, переулок довольно глухой какие-то промышленные корпуса за железной решёткой… конвоиры поковырялись в моторе, после чего водитель залез в кабину, взвизгнул стартёр. Кривоногий стоял боком к полковнику, заглядывал под капот, автомат висел на ремённой петле на правом плече, из-за спины торчал рожок. Бронежилет на нём был нового образца — закрывал шею стоячим воротом — и всё-таки имел одно уязвимое место — подмышку. Водитель запустил двигатель, и в тот же миг полковник ударил кривоногого острым концом ручки. Под мышкой у того чавкнуло. Арчеладзе сорвал с него автомат, повалил на землю и тут же заскочил в кабину — водитель ничего не понял, вытаращил глаза и даже не сделал движения рукой к белой картонотвердой кобуре. Полковник ударил его стволом по горлу, разоружил и, как куль, вытолкнул из машины. Двигатель уже работал, но видимость заслонял поднятый капот. Арчеладзе выскочил и чуть не запнулся о водителя, который хрипел и ползал по асфальту. Кривоногий лежал на боку на другой стороне, зажав рану под мышкой. Полковник закрыл капот и ощутил желание пристрелить обоих. Москва давно привыкла к стрельбе по ночам, к тому же в переулке не было жилых домов, но рядом была решётка высокого забора, напоминающая ту, на окнах поста ГАИ. Он нашарил в кармане бронежилета кривоногого наручники, подтащил его к изгороди, затем пинками пригнал туда же водителя. Пристегнул обоих к решётке, отыскал ключ от наручников в том же кармане и зашвырнул его через забор.

Двигатель оказался исправным; полковник ехал назад, включив синий «попугай» на крыше, под красные огни светофоров. Перед постом ГАИ он выбрал место пониже и съехал с дорожного полотна под откос, сорвал и выбросил крышку трамблёра вместе с проводами и бегунком. Поймал себя на мысли, что хочется поджечь машину…

На посту ГАИ ужинали после трудов праведных. Без бронежилетов, в синих форменных куртках и рубашках — расслабились после операции. Капитолины не было видно… «Волга» Арчеладзе стояла, уткнувшись бампером в стену. Полковник распахнул ногой дверь и дал длинную очередь по столу. Брызнули стеклом бутылки, полетели консервные банки и, кажется, зацепило одного в ногу — покатился по полу.

— К стене! — рявкнул Арчеладзе и ударил поверх голов — запели пули, срикошетив от железобетонных перекрытий. Несколько секунд они ничего не соображали от шока — никогда не были на боевых операциях и крутые схватки видели лишь на экране. После третьей очереди старшина первым пришёл в себя и, превозмогая ужас, попятился к стене, за ним пошёл второй, третий, раненный, сидел на полу и оловянными глазами пялился на кровь, струёй бьющую из бедра.

Полковник разрядил автоматы, распихав магазины по карманам, собрал пистолеты из амуниции, висящей на стене, и, наткнувшись на наручники, выложил их на стол.

— Старшина, пристёгивай их к решёткам! — приказал он.

Тот соображал плохо, на белом лице блуждала какая-то удивлённая улыбка. Кое-как до него дошло, что требуется. Он приковал наручниками своих товарищей, а потом и себя.

— Где женщина? — спросил полковник.

Старшина машинально глянул на лестницу. Арчеладзе взбежал по ступеням, Капитолина сидела на полу, безумно зажав голову руками.

— Что с тобой? — спросил он, пытаясь поднять на ноги. — Это я! Видишь? Что?.. Что они сделали?

— Ненавижу, — выдавила она. — Отойдите от меня, ненавижу!

— Капа, это я! Узнаёшь? Ну? — Полковник потряс безвольные плечи. — Открой глаза, посмотри!

Она не видела с открытыми глазами…

Полковник обнял её, прижал голову к плечу, но Капитолина высвободилась.

— Ненавижу! Всех ненавижу! И тебя!!..

У него захватило дыхание, будто снова ударили в солнечное сплетение…

В стеклянном фонаре второго этажа поста отражались огни города, мимо бесконечно наплывали и уносились фары автомобилей. Все чувства — нежность, желание счастья, бесконечная радость одиночества вдвоём, очарование замкнутого мира, — всё осталось там, на сеновале. Сюда нельзя было выносить никаких чувств…

— Нам нужно уходить, — тихо сказал он. — Оставаться нельзя.

— Убей их, — вдруг попросила она. — Или дай мне!

— Что они сделали с тобой?

— Ничего… Но я хочу убить их!

— Пойдём! — Он взял её за руку, свёл вниз. — Кого ты хочешь убить?

Все трое были белее стены. Полковник вложил в руки Капитолины автомат, снял с предохранителя. Она повела стволом: остановилась на одном, другом, третьем.

— Этого! — указала на старшину.

— Стреляй!

— Я ничего не сделал! — забормотал тот. — Я не трогал её! Эй, я же не прикасался к тебе!.. Не стреляй! Не стреляй! Ты — женщина!

Капитолина подняла автомат — старшина заорал дурниной, закрылся рукой…

Через несколько секунд она бросила автомат на пол.

— Не могу… Он трус, не могу… — и бегом выскочила на улицу.

Полковник собрал всё оружие, разбил телефон и две радиостанции.

— Ключи от «Волги», — протянул руку к старшине. Он был невменяем, глаза блуждали, и та странная, удивлённая улыбка превратилась в тихий, счастливый смех. Безумный, он стал походить на человека… Полковник обшарил его карманы, достал ключи и вышел на улицу. Капитолина плакала, прислонясь к стене. Он взял её за руку и повёл к машине, усадил, однако она вытерла лицо рукавом армейской куртки и сказала со всхлипом:

— Там у одного… течёт кровь. Надо наложить жгут.

— Хорошо, сиди здесь, — попросил полковник, сбрасывая оружие на заднее сиденье. — Я сейчас.

Он вернулся в помещение поста, оторвал от телефона трубку со шнуром и перекрутил бедро раненому. И вдруг услышал из его белых губ:

— Спасибо…

— Благодари Бога! — выдохнул полковник. — И эту женщину…

* * *

Перед въездными воротами своего дома он снова вспомнил о документах, однако омоновцы узнали машину полковника, пропустили без звука, да ещё и откозыряли. Арчеладзе загнал машину на стоянку, распихал автоматы под сиденья и взял Капитолину под руку.

— Теперь это будет твой дом.

Она послушно дошла до двери квартиры и там словно опомнилась.

— А ты спросил меня? Спросил, хочу ли я в твой дом?

— Прости, — вымолвил полковник и отворил дверь. — Останься сегодня здесь. Я не могу отпустить тебя сегодня.

Капитолина перешагнула порог его дома. Лёжа на сеновале, он мечтал, как всё это случится, и представлялся праздник — с цветами, шампанским и музыкой.

Но мечты остались под сеном…

Полковник уложил Капитолину в свою постель, закрыл двери спальни и включил телефон спецсвязи. Дежурный отозвался немедленно.

— Поздравляю вас, товарищ генерал! — весело сказал он.

— Что за шутки? — оборвал полковник. — Докладывай обстановку!

— Докладываю! Передо мной лежит копия приказа о присвоении очередных воинских званий старшему офицерскому составу…

Это была действительно шутка, но не дежурного помощника, а Комиссара, ибо присвоение званий в отделе осуществлялось через непосредственного начальника. Он таким образом полностью обезопасил себя, отвёл всякие подозрения: никто не может даже подумать, что Комиссар находится в состоянии войны с Арчеладзе…

И доказать это «папе» станет невероятно трудно.

— Достаточно! — оборвал его полковник. — Меня интересуют прошедшие сутки.

— Теперь плохие новости, товарищ генерал, — тусклым голосом сообщил дежурный. — Я принял смену с информацией, что похищен некто Зямщиц…

— Что?! — взревел Арчеладзе. — Как это — похищен?

— Это было не в мою смену, — стал оправдываться дежурный. — Майор Моховиков дежурил. Проверил по всем оперразработкам — такой фамилии нет. Ну и списал информацию… А я вспомнил, вы при мне давали распоряжение Воробьёву. Установил: Зямщиц в самом деле похищен во время прогулки с врачом возле своего дома по переулку Безбожному, дом шестнадцать. Похитители действовали профессионально и дерзко. Негласная охрана мер принять не смогла…

— Кто похитил? Установили?

— Так точно, товарищ генерал. Зямщица втолкнули в «Москвич» вишнёвого цвета, госномер 19–90…

— Вишнёвого цвета?

— Вишнёвого, товарищ генерал! Проверили госномер — значится частный грузовой автомобиль «ГАЗ-53»…

— Можешь не продолжать! — прервал полковник. — Разумеется, ни Зямщица, ни «Москвича» не нашли.

— Нет, товарищ генерал, но приняли меры к розыску.

— Ну, что ещё, вываливай!

Дежурный сделал паузу — перебирал бумажки на столе.

— Из органов МВД поступило сообщение, что вчера около трёх часов семи минут совершено разбойное нападение на фирму «Валькирия». Она занимается поиском каких-то кладов, поэтому информация пришла к нам…

— Что за разбойники были — тоже ничего не известно? — спросил полковник.

— Никак нет, товарищ генерал, — отчеканил дежурный. — МВД предполагает мафиозные разборки между конкурентами.

— Подробности доложишь утром. Что ещё?

— Есть одна обширная информация по ведомству Воробьёва. Наблюдение и литерные мероприятия по дому номер семь на улице Рокотова…

— Что там, только короче!

— Опять вишнёвый «Москвич», товарищ генерал.

Арчеладзе ударил кулаком по тумбочке, так что подпрыгнул телефон спецсвязи. Но спросил сдержанно:

— Кого похитили?

— Похищения, как такового, не было, но произошли странные вещи, — сообщил дежурный. — Объект появился там вчера рано утром, а поздно вечером во дворе дома стала танцевать голая женщина…

— Ты трезвый сегодня? — спросил полковник.

— Так точно! Не я же принимал информацию — майор Моховиков!

— Ну и дальше?

— Объект вышел к этой женщине, заговорил с ней — фотосъёмка имеется, — излагал дежурный донесение. — Затем откуда-то появился вишнёвый «Москвич», въехал на детскую площадку. Женщина села в машину и уехала. А объект рано утром на «Жигулях» белого цвета выехал в гостиницу «Москва», снял апартаменты, которые накануне сдал, и оттуда бесследно исчез. Наш оперативник сейчас там работает…

— А вишнёвый «Москвич» был возле гостиницы? — спросил полковник.

— Он и сейчас там стоит. Я распорядился установить наблюдение.

— Немедленно пошли туда двоих из опергруппы, — распорядился полковник. — Пусть обшарят этого «вишнёвого»!.. Важны все детали и мелочи! Досконально! По полной форме!

— Есть, товарищ генерал!

— Объявятся Воробьёв с Нигреем — срочно ко мне домой!

— Понял!

Дорого обходился сон на сеновале! Пока Арчеладзе собирал опята, «вишнёвый» рвал «белые грибы»! Да какие грибы!.. В чью же корзину он их складывает? Его интересует только то, что касается золотого значка НСДАП, в других делах он пока никак не проявлялся. А «золото Бормана» — увлечение Комиссара…

Полковник вспомнил учебную гранату, заброшенную ему в салон, и сегодняшние события на посту ГАИ: всё становилось понятным. Сначала Комиссар таким оригинальным способом предупредил Арчеладзе, чтобы не совался в чужие дела, а за неповиновение отомстил ему унижением и позором. Правда, последнее ему не удалось, и через несколько часов генералу доложат, что произошло со «спецподразделением»… Но «вишнёвый» оставался неуловимым и безнаказанным! А работать он мог только на Комиссара! И поэтому подлежал наказанию, как и эта банда садистов на посту ГАИ…

Ненавистный телефон спецсвязи вдруг заверещал, как варан под ногой. Полковник молча снял трубку.

— Товарищ генерал, простите… С этим «вишневым» сбился с толку. По вашему поручению найден и задержан некто Носырев Олег Семёнович.

— Кто это? — не понял Арчеладзе.

— В справке написано — парапсихолог…

— Ах, парапсихолог, — без интереса проронил полковник. — Пусть сидит до утра.

Его уже нельзя было обрадовать этим сумасшедшим провидцем, лекарем и ещё чёрт знает кем. «Вишнёвый» унижал его и как личность, и как профессионала. Однако напоминание о парапсихологе подтолкнуло его совершить обрядовое действие, о котором он тоже мечтал на сеновале. Полковник на всякий случай заперся в ванной комнате и достал старый бритвенный прибор.

Но снова не получилось, как мечталось: лезвие «Нева» напоминало ему больного Зямщица, ко всему прочему, он разучился бриться и сразу же порезался. Кое-как, без всякого удовольствия, полковник смахнул молодую, мягкую щетину с лица, растёр его одеколоном. Под ладонями почему-то не ощущалась ещё жёсткость мужского подбородка: возможно, волос ещё был тонок и слаб, а возможно, «Нева» и впрямь брила лучше, чем «Жилет».

Полковник постелил себе на диване в зале и, перед тем как лечь, заглянул в спальню к Капитолине. Она не спала — в сумерках влажно блестели её большие тёмные глаза. Она не шевельнулась, даже когда он подошёл и сел на постель, положил руку на голову, погладил волосы:

— Постарайся заснуть…

— Не могу… Закрою глаза — стоят эти подонки.

— Подумай о чём-нибудь хорошем… Помнишь, как мы прятались на сеновале?

— В этом мире нигде не спрячешься…

— В моём доме ты в полной безопасности. Никому не позволю обидеть тебя.

— Спасибо, — бесцветно вымолвила Капитолина. — Однажды я уже была в одном… надёжном месте. Пока мой бывший муж ухаживал за мной, я была счастлива. Но всего через полгода всё проявилось. Он оказался садистом… Нет, не в полном смысле. Просто был такой зануда, что мучил меня больше, чем эти подонки. Я поняла, что между современными мужчинами и женщинами лежит пропасть. Они используют друг друга только в своих интересах. Не хочу так жить, поэтому решила никогда не выходить замуж. У меня есть свой дом, где мне хорошо.

Он ничего не смог ей возразить, и предложить пока было нечего. Сделать её счастливой было невероятно трудно и очень легко — несчастной…

— Мы будем с тобой встречаться? — спросил полковник.

— Зачем? Если переспать, то милости прошу ко мне под одеяло, — она подвинулась. — Я тебе не отказываю, могу быть твоей любовницей, если захочешь.

Полковник встал и пошёл к двери. Он не имел права обижаться, но обида щемила скулы…

— Скажи мне, что ты хочешь? — Капитолина приподнялась на постели. — Не уходи! Останься со мной.

Он хотел уйти, но в последний миг вспомнил пережитое ею сегодня потрясение; он не имел права обижаться, поскольку она страдала из-за него…

Однако же раздвоенное сознание — вторая, циничная его половина немедленно посмеялась и над ним, и над нею: ничего, страдала-то от рук своего любовника Комиссара. Это тебе наказание за измену, за то, что предала своего хозяина. Улыбнулось тебе счастье съездить со своим начальником на природу, поспать на сеновале. А ты решила, что это счастье навсегда?..

Полковник скрипнул зубами и вернулся.

— Не верю в другие отношения мужчины и женщины, — проговорила она и взяла его руку. — Не сердись… Вам ведь нужно единственное от женщины — постель. И если бы вы смогли обходиться без неё — ох, как бы вы презирали нас! Мы бы стали самыми несчастными существами на земле… Ой, какая у тебя борода колючая!

…Воробьёв появился, когда полковник и Капитолина завтракали на кухне. Молча втащил сумку с одеждой, поставил в передней и вознамерился тут же уйти.

— Садись к столу! — приказал Арчеладзе. — Зуб не болит?

Он не ожидал здесь увидеть Капитолину, причём в образе хозяйки, хлопочущей на кухне: мужской японский халат в павлинах, домашние туфли — ей не во что было одеться, поскольку у полковника в квартире не нашлось никаких женских вещей. Воробьёв всё-таки сел.

— Кофе или чай? — спросила Капитолина.

— Он будет есть свои грибы, — язвительно сказал Арчеладзе. — Много поганок насобирал?

— Простите, товарищ полковник, — повинился тот. — И ты… И вы, Капитолина, простите меня. Я просто ничего не понял… Не ожидал.

Капитолина налила ему две чашки — чай и кофе. Он махнул их, обжигаясь, обе. Сидел как побитый пёс, и в глазах его сквозил тот же страх, что был у подонков из «спецподразделения». Когда Капитолина ушла переодеваться, Арчеладзе неожиданно стукнул его по шее:

— Понял, за что?

— Понял… Спасибо за науку!

— Спасибо — мало! — отрезал полковник. — Остальное дам на службе и посмотрю, как ты меня благодарить станешь.

В отделе полковника поздравляли со званием генерала, хотелось верить, что делают это откровенно, — никто не ведал о тайной войне между ним и Комиссаром. Арчеладзе приходилось кивать, скромно бормотать «спасибо». Кроме этой неприятной суеты, он знал, что сейчас разыгрывается ещё одна, среди немногих женщин отдела, где уже наверняка пытают Капитолину…

Он вызвал Кутасова и приказал никого не впускать. Командир спецподразделения, этот вечный живчик, пересмешник и хохотун, пришёл отчего-то мрачный.

— Поздравляю, товарищ генерал, — вяло сказал он.

— Прошу тебя, Серёжа, никогда не называй меня генералом, — попросил Арчеладзе. — Должно быть, ты понимаешь, почему и ради чего происходит этот спектакль. Ты же трюкач…

Кутасов слегка оживился:

— Ничего не понимаю, Эдуард Никанорович! Такие трюки и Голливуду не снились. То ли смена власти, то ли государственный переворот, то ли утверждение диктатуры — чёрт ногу сломит! Кто режиссёр всей этой авантюры?

— Спроси что-нибудь полегче, — отмахнулся полковник, чтобы не дискутировать. — Как прошёл пленэр?

— Там всё в порядке, — без интереса проговорил Кутасов. — Сработали хорошо. Есть видеоплёнка. Трофеи сейчас принесут.

— Видеоплёнку пусть тоже принесут! Не вздумай копировать.

— А как же мне делать потом «разбор полётов»?

— Ищи другой способ! И больше на таких тренажах ничего не снимать, — приказал полковник. — Это не «Мосфильм», Серёжа… В моей машине лежит оружие, четыре автомата и пять пистолетов. Забери к себе в подразделение, запри в тайник. Использовать будешь только на пленэрах, понадобится — бросишь один «ствол» на месте преступления.

— Всё понял, — сообразил Кутасов. — Неплохо бы было оставить в «Валькирии»…

— Да уж, неплохо, но теперь поздно, — пожалел полковник. — Спасибо за службу. Премию получите позднее, чтобы не привлекать внимания.

Полковник дождался, когда принесут «трофеи» и видеоплёнку, упаковал всё в сумку и запер в сейф. Следовало создать небольшую группу из аналитиков для обработки захваченных материалов фирмы. Но среди этих мыслителей, среди «штурманов» сидел человек Комиссара, один из четырёх шпионов, кто приносил информацию Капитолине. Прежде всего следовало избавиться от этих людей, сразу от всех, и полковник тут же вызвал помощника, велел ему заготовить приказ о создании группы быстрого реагирования в составе четырёх человек. И перечислил всех людей Комиссара. Этот способ был простой и надёжный: через неделю-другую, когда кадры министерства опять придут искать жертвы под сокращение, можно спокойно отдать эту группу на съедение, поскольку работы по «быстрому реагированию» не будет.

— Товарищ генерал, произошло ЧП, — вдруг сказал помощник. — Не хотели сразу докладывать, чтобы не омрачать радости…

— Что?! Опять вишнёвый «Москвич»?

— Так точно. Вы распорядились ночью послать двух человек из оперативной группы. В семь утра я их послал… Они вскрыли машину, там оказалась мина большой мощности. Оперативники госпитализированы. «Москвич» сгорел. Взрывом и огнём повредило две рядом стоящие машины…

— Всё, пора с этим кончать! — отрубил полковник. — Машину к подъезду, я должен сам посмотреть…

Через десять минут он был возле гостиницы «Москва». Пожар уже потушили, но вокруг автомобильной стоянки ОМОН держал оцепление. Полковник прошёл в этот зловещий круг, предъявил удостоверение милицейскому подполковнику.

— Что здесь произошло?

— А патриоты, суки, бомбы подкладывают! — с сильным украинским акцентом, визгливо сказал подполковник. — Хотят посеять панику, волну поднимают!

Эта милицейская версия вполне устраивала Арчеладзе. Он обошёл «Москвич», который теперь был траурно-чёрным останцем, и вспомнил женщину с яркими вишнёвыми глазами, которую однажды увидел в этой машине. Странное дело, он не помнил её лица, а лишь эти огромные глаза, притягивающие, захватывающие воображение. Потом он постарался восстановить в памяти лицо человека из этого «Москвича», метнувшего гранату в его машину. И тоже не вспомнил…

Однако были довольно чёткие фотографии, сделанные Нигреем, и полковник, вернувшись в отдел, затребовал их у секретаря. Тот принёс около десятка снимков — на улице в разных ракурсах, в музее Константина Васильева… Лицо мужчины было настолько невыразительным, что больше напоминало фоторобот или банальный плакат времён Хрущёва. Каждый второй из прохожих будет чем-то похож на этого.

Вдруг дверь распахнулась и на пороге показался Комиссар. Он улыбался и шёл к нему с протянутой для приветствия рукой.

— Поздравляю, поздравляю, господин генерал!

Полковник сгрёб фотографии, перевернул их. Комиссар никогда не приходил к нему сам. Это был какой-то знак, возможно, явился, чтобы посмотреть на него после вчерашнего происшествия, оценить его моральное и психологическое состояние. Или ждал, что Арчеладзе ничего не понял и станет теперь возмущаться?

— Спасибо за поздравление, товарищ генерал, — вежливо и весело отозвался полковник, крепко пожимая руку шефа. — Как говорят, рад стараться!

— С вас причитается! — смеясь, намекнул тот. — Где закатите пир? В «Славянском базаре»?

— Нет, я больше люблю на природе, — тоже намекнул он. — Дождусь выходных дней — поедем на шашлыки. Я вас приглашаю, товарищ генерал.

— Спасибо за любезность, но на природу ездить в наше время — поистине роскошь, — посетовал Комиссар. — Посмотрите, что творится в государстве!

— В моём государстве всё спокойно, — отпарировал полковник. — Нам некогда делить власть, много работы.

— Да, работаете вы хорошо, — согласился генерал. — Самое главное, чисто. Вам не зря дают звания… Где тело Птицелова, господин генерал?

Полковник мысленно похвалил воробьёвских ребят: если Комиссар потерял труп, значит, он сейчас в надёжном месте.

В который раз уже он приставал к полковнику с этим несчастным трупом! Уцепиться ему было больше не за что, вот он и тянул одну и ту же ноту, пытался додавить его официальным путём. И никак не хотел проигрывать!

— Вероятно, в собственной могиле, — пожал плечами Арчеладзе. — Вам не дают покоя останки бедного старика?

— Представьте себе, да. Я — лицо официальное и чувствую ответственность за действия своих подчинённых. Так где же труп?

— На Ваганьковском кладбище.

— Мы его не обнаружили, — признался Комиссар. — Хотя есть данные, что он был там. И исчез.

— Извините, товарищ генерал, я не занимаюсь охраной кладбища и не отвечаю за могилы.

— А Птицелова, между прочим, нет!

— Как говорят опытные юристы, нет трупа — нет преступления.

Комиссар держался великолепно.

— Не играйте с огнём, господин генерал. Я оценил ваши способности, но даже вам следует иметь чувство меры.

— Благодаря этому чувству я дослужился до генерала, — невозмутимо сказал полковник. — И теперь планка этого чувства поставлена ещё ниже. Надеюсь, вы это испытывали, когда получили звание генерала? Хорошо быть генералом!

— Ну что же, желаю вам прекрасного отдыха на природе! — улыбнулся Комиссар. — Выпейте и за моё здоровье.

Он явно готовил очередную гадость. Он получил поражение и испытал его горький вкус, когда узнал о налёте на фирму «Валькирия». Ему захотелось отомстить полковнику унижением, но в ответ получил ещё одно поражение. Конечно, кое-что он успел и с помощью «вишнёвого» похитил Зямщица, а потом и Кристофера Фрича.

Ещё один удар получил, когда вскрыл могилу Птицелова и не обнаружил там трупа. Скорее всего, воробьёвские оперативники опередили его и даже несколько перестарались, ибо полковник не давал распоряжения изымать тело из могилы до официальной эксгумации.

Арчеладзе вызвал Воробьёва, хотя особой охоты встречаться с ним не испытывал.

— Куда поместили тело Птицелова? — спросил он.

— Товарищ генерал… Тела в могиле не оказалось, — неуверенно сообщил Воробьёв.

— То есть как не оказалось?

— Ситуация непонятная, — стал оправдываться тот. — Я же сам тогда закапывал его… Мои люди снимали процесс эксгумации на плёнку. Можете посмотреть.

— Почему ты мне сразу не доложил?! — взъярился полковник.

— Вот, докладываю… Сам только что узнал. Меня же не было в городе!

— Опята собирал?

— Вместе с вами, товарищ генерал…

— Ну иди, собирай дальше, — отмахнулся полковник и пошёл в комнату отдыха. Там достал бутылку вина, стакан и с маху упал в кресло. Воробьёв потащился за ним, навязчиво стараясь выправить отношения. Это был его второй прокол как оперативника, а такие вещи в привилегированном отделе не прощались. Ему следовало сейчас написать рапорт о переводе в какую-нибудь третьеразрядную службу, чтобы досидеть полтора года до пенсии. Учитывая же его политические пристрастия, кадры могли вообще уволить его на все четыре стороны. Воробьёв держался на работе лишь за счёт Арчеладзе, наверное, потому и хотел наладить не служебные, а дружеские отношения.

Полковник пил вино и слушал покаянные речи. Судьба этого человека сейчас всецело зависела от него. Можно было простить выпущенного кота из квартиры Зямщица, с натяжкой, но прощалась ситуация с исчезновением трупа Птицелова, неизвестно, куда он пропал и какими последствиями может всё обернуться потом. Он не мог простить ему циничного отношения к Капитолине. И Воробьёв чувствовал это…

— Ну, хватит! — оборвал его полковник. — Ты же знаешь, в чём виноват?

— Догадываюсь…

— Иди к Капитолине, встань на колени, — посоветовал он. — Кайся перед ней, ей сейчас важно.

— Круто ты со мной, Никанорыч, — болезненным голосом проговорил Воробьёв. — Ихним салом по мусалам… Я же тебя оберегал, наше дело.

— И за это хотел удавить её на берёзе? — спросил полковник. — Она всё слышала…

— Вот в чём причина… В таком случае встану!

— Если простит она — прощу и я, — заявил полковник. — То, что ты утром провякал, — несерьёзно. Но прощу тебя при одном условии — ровно через… трое суток владелец вишнёвого «Москвича» должен сидеть здесь. Его Нигрей знает в лицо, возьми к себе Нигрея. Тому тоже придётся искупить вину.

— Я только что узнал — «Москвич» взорвался и сгорел…

— Мне не «Москвич» нужен!

— Понял.

— Вперёд на мины…

Он не надеялся ни на Воробьёва, ни на Нигрея. Требовались какие-то нелогичные действия, неожиданные и парадоксальные меры, чтобы выйти на «вишнёвого». Полковник не хотел признаваться себе, что оказывается бессильным и безоружным перед ним, — это было бы равнозначно капитуляции.

В какой-то момент он выпустил ситуацию из-под контроля. «Вишнёвого» можно было взять, если бы вовремя начать с ним игру через Нигрея. Но тогда полковника отвлёк этот старик Молодцов со своей информацией. Теперь «Москвич» сгорел, и вместе с ним утратилась основная его примета… А ведь «вишнёвый» и в самом деле не использовал отобранную у Нигрея плёнку против Арчеладзе! Иначе бы он дал Комиссару важнейшую улику! И Комиссар бы тогда не устраивал задержание на посту ГАИ… Хотя нет, ему невыгодно, чтобы о переговорах с Кристофером узнало руководство. Это можно квалифицировать как коррупцию. Пусть нет такой статьи, но за это можно влететь по-крупному, не посмотрят и на убеждения, и на преданность режиму.

Полковник вернулся в кабинет, чтобы взять фотографии «вишнёвого», и в это время замигала лампочка селектора.

— Товарищ генерал, звонили из семьдесят третьего отделения милиции, — сообщил секретарь.

— Что им надо?

— У них сидит задержанный по нашей оперативной ориентировке.

— Кто?

— А тот полудурок, товарищ генерал, Носырев!

— Кто он такой? — недовольно спросил полковник.

— Парапсихолог… Он был у вас.

— Немедленно его ко мне! — отчего-то взволновался Арчеладзе. — Пошли машину! Или нет, пусть сами привезут, будет быстрее!

Ждать пришлось около получаса, и всё это время полковник не находил себе места. Он осознавал, что вера в чудо, в колдовство, чародейство не что иное, как выражение собственного бессилия. Но вот же, вот, растут волосы! И события того дня, предсказанные этим парапсихологом, сбылись!.. Однако иная часть его разума диктовала обратное: Гитлер тоже, находясь на грани краха, собрал в своём бункере таких вот волшебников, чтобы они своими фокусами остановили русские танки. Не остановили…

Потому что всё это — от отчаяния!

Парапсихолог показался ему ещё невзрачнее: типичный бомж с городской свалки. Он, как и в первый раз, развалился в кресле, обшаривая кабинет блестящим взором.

— Ничего не изменилось! — вальяжно проговорил он. — Всё как прежде… итак, слушаю вас, господин Арчеладзе! — Полковнику следовало привыкнуть к манере общения, не замечать странности поведения — придётся воспринимать таким, какой есть…

— Я благодарен вам, Олег Семёнович, — превозмог себя он. — Вы помогли мне, и я готов поверить в ваши уникальные способности… У меня начали расти волосы. Это удивительно…

Носырев потёр ладони, встряхнул их и приказал:

— Нагните голову!

Пришлось склониться перед ним. Немытой своей рукой парапсихолог ощупал темя полковника, провёл ладонью к затылку, коснулся подбородка.

— Неплохо, да… Ничего удивительного, я дал вам установку, в вашем поле начался процесс омоложения. Волосяной покров восстановится, но что касается пигментации — увы!.. Кстати, вам пойдёт седина. И нескромный вопрос, господин полковник, — мне можно говорить всё, как врачу… Восстановилась ли потенция?

— Почувствовал это одновременно с ростом волос, — признался он.

— Только обязательное условие — пока воздержитесь от секса, — решительно потребовал Носырев. — Вы не юноша. Организм должен адаптироваться к новому состоянию. Не спешите! У вас всё впереди. Но остерегайтесь случайных связей. Вам нужна умная партнёрша и единственная. Вижу, что она уже появилась… Дайте руку! — Полковник придвинул кресло и подал ему руку. Носырев зажал её между своих ладоней и не мигая уставился в глаза. Выдерживать этот взгляд было трудно, всё время хотелось отвернуться, заломило переносицу, и возникло ощущение, что к глазам поднесли острый нож.

— В глаза! В глаза мне смотреть! — хрипловато, сквозь зубы процедил парапсихолог. — Замрите! Не думайте ни о чём…

Этот бы, пожалуй, смог остановить танки… Через три минуты он отвалился в кресле, потный и оттого дурно пахнущий. Грязные руки мелко подрагивали.

— Я выправил ваше поле… Не касайтесь больше своего противника! Выбросьте его из головы!

— Это невозможно, — протирая вдруг уставшие глаза, проговорил полковник.

— Возможно. Ваше приглашение я расцениваю как согласие на сотрудничество. Вы принимаете моё предложение?

— Принимаю, — согласился полковник.

Носырев вскочил и, подёргивая ногами, пробежался по кабинету.

— Должен разочаровать вас, господни Арчеладзе, — сухо вымолвил он. — Вы опоздали! Я звонил на следующий день после встречи и получил отказ. Но я вам помогу избавиться от мыслей о противнике, и вы тем не менее остаётесь моим пациентом. Долг врачевателя — священный долг.

— Опоздал? — напрягся полковник. — Это значит, кто-то другой уже принял ваше предложение?

— Безусловно!

— Кто же это, если не секрет?

— Мамонт.

— Кто это? Впервые слышу.

— Александр Алексеевич Русинов, полковник в отставке, — охотно объяснил Носырев. — Мой старый товарищ, вместе работали в Институте. Вы занимаетесь золотом, поэтому должны знать Мамонта.

— А он что, тоже занимается золотом? — насторожился полковник.

— Он всю жизнь занимается золотом! Считаю его самым опытным специалистом по поиску утраченных сокровищ.

— Мамонт, Мамонт, — пробормотал Арчеладзе и, вскочив, взял фотографии со стола. — Это он?

Парапсихолог перебрал снимки, отрицательно мотнул головой:

— Нет, это не он.

— Вы точно уверены?

— Господин полковник, должно быть, вы убедились…

— Да-да, простите, — он сделал паузу. — Что бы вы могли сказать об этом человеке?

— Он мешает вам жить, — просто ответил Носырев. — Это ваш противник. Должен огорчить, он сильнее вас, потому что имеет мощную энергетическую поддержку. Все ваши попытки обречены на неудачу, это называется бой с тенью. Вы находитесь с ним как бы в разных измерениях. Получается так, что вы работаете на него. Все ваши действия он оборачивает в свою пользу. Как врачеватель советую забыть о нём!

— В таком случае, Олег Семёнович, я вас тоже огорчу, — заявил полковник. — Ваши планы относительно эксперимента с Зямщицем на Урале несостоятельны.

— Почему? — довольно усмехнулся Носырев.

— Зямщиц сейчас находится в руках этого человека, — Арчеладзе взял фотографии и бросил их веером на стол. — Можете обрадовать своего… Мамонта.

— Это не так! Это совсем не так! — засмеялся, ощеря беззубый рот, парапсихолог. — Я всё время делаю установку… Контролирую передвижение. Зямщиц сейчас находится на свободе! Нет, можно сказать, на воле! И очень далеко от Москвы!

— Как же вы собираетесь работать с ним?

— Извините, господин Арчеладзе, это секрет нашей фирмы!

Полковнику вдруг захотелось раздавить его, как скользкого, неприятного червя. В этом мерзком человечке действительно была какая-то дерзкая, неведомая сила, верить в которую отказывалась душа, но разум диктовал иное.

— Это мне наказание, — посетовал он. — Простите, не верил в ваши способности… Да… Секрет фирмы — это серьёзно. За что вас задержали?

— Как всегда — незаконно, за бродяжничество, — охотно объяснил Носырев. — А у меня есть и квартира, и прописка, и паспорт.

— Покажите-ка мне паспорт, Олег Семёнович.

Парапсихолог протянул ему засаленную, тусклую, как он сам, книжицу.

— Вот, пожалуйста!

Полковник полистал паспорт, затем нажал кнопку вызова секретаря.

— Да, незаконно… Что делать, в стране полный произвол, особенно карательных органов… Пусть оформят этого гражданина в спецприемник, сказал он вошедшему секретарю. — У него нет документов, прописки и места жительства.

И демонстративно изодрал в клочья поношенный, затасканный паспорт…

12

Добраться до Арчеладзе было не просто: он не включал домашнего телефона, а разговаривать с ним по служебному, через секретаря, Мамонт опасался. Пришлось написать записку и просить омоновца, дежурившего у ворот, опустить в почтовый ящик. Поздно вечером, в назначенный час, Мамонт остановился неподалёку от дома и позвонил по радиотелефону. Записка с обещанной важной информацией сработала — полковник снял трубку.

— С вами говорит Александр Алексеевич Русинов, — представился Мамонт. — Вы меня хорошо слышите?

— Да, говорите, — отозвался Арчеладзе.

— Хочу вам предложить услугу, взамен на соответствующую с вашей стороны, — он никак не мог привыкнуть к эху в трубке радиотелефона — всё казалось, говорит в какую-то вселенскую пустоту.

— Суть вашего предложения? — деловым тоном спросил полковник.

— Я могу организовать вам встречу с человеком, которого вы так разыскиваете, — сказал Мамонт. — Имею в виду владельца вишнёвого «Москвича». Готов быть посредником.

— Не могу говорить об этом по телефону, — сделав долгую паузу, промолвил Арчеладзе изменившимся голосом. — Нам необходимо встретиться.

— Нет! — мгновенно ответил Мамонт. — Мне известно, что вы в определённой степени коварный человек, поэтому встреч не будет. Всё по телефону.

— О каком коварстве вы говорите? — будто бы изумился полковник. — Бог с вами!

— Вы задержали моего компаньона Носырева для установления личности, а у него паспорт был.

— Понимаю, в оплату вашей услуги я должен освободить компаньона?

— Эдуард Никанорович, я даже благодарен вам, что избавили меня от этого сумасшедшего, — усмехнулся Мамонт. — Пусть он у вас сидит и морочит вам голову. Я от него устал.

— Что же вы хотите?

— Ваши люди два дня назад совершили налёт на фирму «Валькирия». Захватили некоторые документы, материалы, дискеты компьютеров. Так вот, за мою услугу я требую всё это передать мне.

Он выдал себя тем, что сделал слишком долгую паузу, прежде чем ответить. Попадание было в десятку: полковник не ожидал, что об этом секретном пленэре известно какому-то Русинову:

— Откуда у вас такая информация?

— Секрет фирмы, Эдуард Никанорович, — отозвался Мамонт. — Об этом знаю пока я один, но некоторые шведские и американские газеты с удовольствием заплатят мне за эти сведения. Думаю, до такого дело не дойдёт. Вам нет смысла скупиться: захваченные материалы вам ничего не дадут, а я старый работник Института и, знаете, очень ревностно отношусь к этой фирме.

— Нам нужно встретиться, назовите время и место, — потребовал полковник.

Мамонт понял, что у Арчеладзе возникли закономерные подозрения и он хочет проверить, не одно ли это лицо — Русинов и владелец вишнёвого «Москвича».

— Извините, Эдуард Никанорович, я не хочу лежать в своём подъезде с перерезанным горлом, — ответил он. — Сразу после встречи.

— Вы на что намекаете? — В его тоне послышалось возмущение.

— Да, вы правы, я говорю о человеке по фамилии Молодцов, — подтвердил Мамонт. — Это мой знакомый, я многих знал из Третьего спецотдела. Институт всегда сдавал им найденные драгоценности. Мне известно, вы не убивали старика, но все, кто с вами встречается, долго потом не живут. Знаете, я суеверный.

— Мне нужно подумать, — сказал полковник. — Дайте мне ваш телефон, я перезвоню.

— Телефон я дать не могу, но двадцать минут на размышления, — пожалуйста.

— Да, простите… — он забыл имя Русинова — тот подсказал. — Александр Алексеевич, что вас связывает с этим… вишневым «Москвичом»?

— Некоторые взаимные интересы, — мгновенно ответил Мамонт. — Думаю, после встречи с ним они появятся и у вас. Подробности после вашего принципиального согласия на обмен услугами. Итак, я перезвоню вам через двадцать минут.

— Погодите… Я согласен, — заторопился полковник. — Диктуйте условия.

— Условия следующие: вы не привлекаете никаких третьих лиц, всё делаете сами, — продиктовал Мамонт. — В двухстах метрах от вашего дома в сторону Садового кольца будет стоять автомобиль «Жигули» тёмно-синего цвета, номер 54–53. Правая задняя дверца будет открыта. Приближаться желательно пешком. Все материалы положите в целлофановый пакет, оставьте в машине и уходите. После проверки подлинности материалов я вам позвоню.

— Сколько времени у вас уйдёт на проверку?

— Я хорошо знаю, какие там могут быть материалы, поэтому около двух часов, не больше.

— Далее…

— Далее, к вашему дому подъедет человек интересующего вас владельца вишнёвого «Москвича», — объяснил Мамонт. — На сей раз он будет на зелёной машине той же марки. Вас привезут на встречу.

— Вы понимаете, что я рискую…

— Не более, чем я. За вами целый карательный аппарат.

— Мне нужны гарантии безопасности, — потребовал Арчеладзе. — Однажды из вишнёвого «Москвича» мне забросили гранату в машину.

— Не заряженную, Эдуард Никанорович.

— В любом случае это элемент агрессивности.

— Хорошо, даю вам слово благородного человека, — сказал Мамонт. — Этого вам достаточно?

— Да, — согласился полковник. — Но я должен увидеть ваше лицо, чтобы поверить в это слово.

— Мне это нравится, — сухо ответил Мамонт. — Добро, я буду в «Жигулях» и лично возьму у вас материалы. Этого достаточно?

— Достаточно.

— Итак, я жду! — Мамонт отключил телефон.

Было ясно, что Арчеладзе остался в глубоких сомнениях, которые будут только нарастать. Впрочем, Мамонт на иное и не рассчитывал, предполагая, что полковник попытается продиктовать свои условия, перехватить инициативу. Но отказаться от встречи не сможет в любом случае.

Мамонт подогнал «Жигули» в условленное место, оставил открытыми все дверцы, а сам ушёл на противоположную сторону улицы и встал в тень за углом. Отсюда хорошо просматривалось всё пространство до дома Арчеладзе. Мамонт специально выбрал позднее время, когда нет проезжающих машин и очень мало прохожих: всякая слежка немедленно обнаружится. Затемнённые стёкла «Жигулей» не позволяли увидеть человека в салоне, но горящие подфарники и светящаяся приборная панель создавали полное впечатление, что в машине кто-то есть.

Полковник задерживался. Мамонт стоял уже минут двадцать пять. Радиотелефон был с собой, можно было позвонить и поторопить его, но эта задержка означала одно — Арчеладзе решил переиграть Мамонта и, по всей вероятности, готовился его захватить. Не понравилось, что мимо машины по тротуару прошли два милиционера, и один, удалившись, передал что-то по рации. Москва была наводнена милицией и ОМОНом; они расхаживали всюду, обвешанные оружием, в бронежилетах, — эти гуляли налегке, с одними дубинками. Они завернули за угол, в переулок, и больше не показывались. Спустя минут десять из этого переулка выполз «КамАЗ» с прицепом и перекрыл улицу, остановившись посредине. В этот же момент к машине бросились двое в гражданском, рывком открыли обе задние дверцы и скрылись в салоне.

Мамонт прижался к стене и на всякий случай наметил себе путь к отступлению — через двор этого дома можно было выйти к магазину на смежной улице, а там рядом метро и есть ещё народ. Эти двое пробыли в машине минуты две, затем так же стремительно выскочили из неё и скорым шагом направились к дому Арчеладзе.

Мамонт снял трубку радиотелефона и набрал номер. Полковник отозвался после шестого звонка. Голос был недовольный, скорее всего, он не ожидал, что это Мамонт.

— Да, слушаю!

— Я был не прав, Эдуард Никанорович, — проговорил Мамонт. — Вы не просто коварный, вы просто вероломный человек. Если хотите, чтобы я ещё разговаривал с вами, немедленно уберите своих людей.

— Хорошо, — не сразу согласился Арчеладзе. — Это была действительно глупость.

— Материалы положите в машину, — продиктовал он. — Только, пожалуйста, не вкладывайте туда бомбу или яд. Это будет ещё одна, но последняя ваша глупость. Машину заприте на фиксаторы и сразу уходите. Остальные условия прежние.

Теперь он был согласен на всё, хотя Мамонт не исключал новой гадости. Через несколько минут «КамАЗ» освободил дорогу, но это ещё ничего не значило — мог затаиться где-нибудь за перекрёстком и перерезать улицу в нужный момент. Проверить же, ушли или нет люди, вообще было невозможно. Полковник мог вынести и пакет с мусором…

Двигаясь по дворам, Мамонт сделал круг и пересёк улицу подальше от машины — пусто, никакого движения. В открытую сделал бросок к машине, заскочил в заднюю дверцу. Если заметили, то попытаются захватить в ловушку… Он достал пистолет, положил на сиденье. Время было уже около часа ночи, на улице ни души. Наконец под дальними фонарями у дома полковника замаячила фигура в тёмном плаще, в руке белел пакет. Человек приблизился к машине, огляделся и потянул заднюю дверцу.

— Входите, Эдуард Никанорович, — вежливо попросил Мамонт, держа пистолет в руке стволом вниз. — Вы же хотели взглянуть на меня. Пожалуйста.

Он всё равно ничего не рассмотрел в тёмном салоне, так, общие черты. Полковник медлил, видимо не ожидал, что в машине кто-то есть. Он поставил пакет. В тот же миг Мамонт схватил его за руку и рванул на себя. Арчеладзе упал животом на сиденье, ноги оставались на улице.

— Садитесь живее! — приказал Мамонт. — Оружие?

Дёрнул полу плаща пистолет оказался в кармане, под правой рукой. Полковник сел, не сопротивляясь, позволил разоружить себя.

— Мы так не договаривались.

— А блокировать улицу договаривались? — Мамонт вытряс пакет на сиденье посыпались бумаги в хрустящей плёнке, дискеты компьютеров, какие-то пластмассовые пеналы. Такого мусора он бы не нашёл дома. На одном из бумажных пакетов Мамонт различил фирменную надпись по-латыни «Валькирия»…

— Придётся немного прокатиться со мной, — предупредил Мамонт и перебрался на водительское место. — Не прыгайте на ходу, при вашем росте это опасно.

— Я снял людей, вам нечего опасаться, — сказал полковник.

— Если бы я поверил вам на слово, давно бы сидел вместе с Носыревым в ваших застенках, — спокойно проговорил Мамонт и выехал на осевую линию улицы. — Вы никогда не были заложником? Ну вот, минут пять побудете, пока не отъедем на безопасное расстояние.

— Вы на кого работаете? — вдруг спросил Арчеладзе.

— Я лично работаю на себя, — отозвался Мамонт.

— А этот… «вишнёвый»?

— Спросите его при встрече сами, — посоветовал он. — Никто не знает, на кого он работает. Скорее всего, на будущее.

Мамонт выехал на Садовое и остановил машину.

— Вы свободны, Эдуард Никанорович, — подал ему разряженный пистолет и отдельно, россыпью, патроны. — Ждите звонка. Если это не мусор — за вами приедет его человек. Только прошу вас, не делайте больше глупостей.

Прежде чем ехать домой, Мамонт покружил по улицам, проверяя, нет ли «хвоста», затем тихо, без света подъехал к ворогам. И вдруг они открылись перед ним — Дара не спала, ожидая его во дворе.

После танцев под листопадом у него язык не поворачивался называть её «дорогая»…

Мамонт сразу же поднялся в кабинет и включил компьютер. Из восемнадцати дискет он выбрал четыре — те, что больше всего интересовали Кристофера Фрича, и, как догадывался Мамонт, именно из-за них он согласился на все условия партнёрства с «конкурентом».

Полковник Арчеладзе ещё не знал, какую услугу он сделал своему противнику — человеку из вишнёвого «Москвича», совершив налёт на фирму «Валькирия» и захватив материалы. Впрочем, и сам Мамонт ещё не мог оценить этой услуги, а воспринимал пока её внешнюю суть: Интернационал после погрома вдруг стал податливым и мягким. Теперь следовало выяснить причину резкой смены отношения. А она заключалась в информации, заложенной в эти дискеты. Кристофер умолял вернуть хотя бы их, убеждая, что для деятельности «конкурента» они не представляют никакой ценности, ибо не содержат в себе ничего относительно поиска сокровищ.

Все четыре дискеты оказались запертыми на «ключ», не зная которого невозможно было ничего из них вытащить. Он попробовал отыскать код, применяя общепринятые формы, — не удавалось даже приблизиться к открытию информации.

Дара принесла кофе и молча остановилась за спиной.

— Позволь, милый, сделать это мне, — через несколько минут попросила она. — Извини, но ты совершенно не умеешь работать на компьютере.

Мамонт хотел сказать, что первые компьютеры в СССР появились у них в Институте и он считался когда-то отличным программистом, но промолчал и уступил место. Пальцы Дары забегали по кнопкам, а он пил кофе, следил за ними и явственно ощущал эти пальцы у своего виска — горячие и слегка дрожащие. Сила этой женщины заключалась в тонких, изящных руках и, пожалуй, в вишнёвых глазах, точнее, во взоре. Это была чудотворная сила и потому необъяснимая, неподвластная разуму. Минут за пять она нашла код, и на дисплее возник хаос каких-то малопонятных перекрещивающихся линий — то ли координатная сетка, то ли конструктивное решение поиска определённых точек. Дара «пролистала» несколько кадров — то же самое. Затем побежали ряды цифр с буквенным обозначением впереди, бесконечная череда! Похоже, какая-то зашифрованная информация. Потом цифры стали сочетаться с географическими названиями средней полосы России — города, посёлки, какие-то определённые места, реки, озёра. Всё это казалось Мамонту знакомым, где-то уже виденным. Он попросил Дару вернуть координатную сетку, наугад взял шифр одной точки и отыскал по нему комментарий: «Красная Горка, РХ692437, РК126643, 006547ВД…»

— Как ты думаешь, что это? — спросил он.

— Не знаю, — призналась Дара. — Наверное, цифровая информация, какие-то величины… Надо поискать ключ!

— Некогда искать ключ, — проговорил Мамонт. — Кажется, я знаю, что это… Карта «перекрёстка Путей».

— Что?

Мамонт отёр лицо руками и ощутил, как подрагивают пальцы.

— Моё открытие… Когда-то я составил такую карту и с ней пришёл на Урал. На практике она оказалась бесполезной… Но помогла понять суть многих явлений. Я стал иначе мыслить, изменилась логика отношения ко многим вещам… Мне нужно срочно ехать… в музей забытых вещей.

— Я поеду с тобой, — вдруг заявила Дара.

— Нет, тебе нужно остаться здесь, — возразил он. — Сейчас съезди, пожалуйста, к дому Арчеладзе и привези его сюда. Он сам сядет в твою машину.

— Хорошо, дорогой, — проговорила она. — Но потом всё равно должна поехать к Стратигу.

— Я хотел попросить тебя скопировать все эти материалы. Здесь очень много работы…

— С ней справится обыкновенная секретарша. Скажи Стратигу, он подберёт тебе отличного делопроизводителя.

— Мне не нужно никаких секретарш! Когда есть ты…

— Ты не понял меня, милый, — печально вымолвила она. — Я должна уйти от тебя, но могу сделать это лишь с ведома Стратига.

— Уйти? — насторожился Мамонт. — Почему ты должна уйти?

— Но ты же сказал, что справишься без меня!

— Я сказал, справлюсь без «постельной разведки»! — грубо возразил он.

— А это значит, без меня, — проронила Дара.

Он не ожидал, что успел так сильно привыкнуть и привязаться к ней. Никогда не приходила мысль, что жизнь под одной крышей — явление временное и скоро придётся расстаться. Наверное, то же самое испытывал прежде Иван Сергеевич…

— Куда же ты пойдёшь? — осторожно спросил Мамонт.

— Мне дадут другой урок, — вздохнула она. — Вероятно, секретарём у какого-нибудь крупного чиновника, которого Стратиг решит держать под контролем. Отвергнутой Даре и этого много…

— До меня ты служила Страге?

— Да, его звали Зелва… Это был мужественный гой, Страга Запада.

— Зелва? — оживился Мамонт. — Я слышал о нём… Его же убили! Кажется, задушили струной от гитары…

— Это было ритуальное убийство, — объяснила Дара. — Но кощеи не были уверены, что Зелва — Страга Запада, и потому использовали аккорд, задушили сразу семь человек. Они мстили за какого-то кощея, погибшего на Урале.

— Его имя — Джонован Фрич, — сказал Мамонт. — Это отец этого… гиперсексуального наследника.

— Понимаю, — сдержанно проронила она. — Жаль, что ты не позволяешь исполнить мне свой урок! Я бы его исполнила…

— Нет! — оборвал Мамонт. — И больше ни слова об этом!

Дара дотронулась до его щеки, погладила пальцами висок, — он вдруг ощутил, что привычно ледяная рука её стала горячей. Потребовалось усилие воли, чтобы остаться равнодушным к этому прикосновению…

— Хорошо, милый… С твоим словом вынужден считаться даже Стратиг, потому что ты избран Валькирией. — Дара отняла руку от его лица и закуталась в плед. — Скажи ему, и я уйду… Я не исполнила своего урока. Единственное, что смогла — поправила твой английский. Но не успела обучить португальскому языку, не посвятила в тайны его африканских наречий…

— Зачем мне португальский? — недовольно спросил он.

— Но ты же будешь жить на Азорских островах!

— Почему?!

— Потому что следующим твоим уроком станет труд Страги Запада, вместо Зелвы, — грустно объяснила Дара. — Так думает Стратиг. Жаль, что мы там не встретимся…

— Я не хочу быть Страгой Запада! — возмутился Мамонт, чувствуя волну какой-то безысходности. — Мне не нужны ни острова, ни язык!..

— Пожалуйста, милый, не говори Стратигу о том, что узнал это от меня, — попросила Дара. — Я не должна тебя посвящать…

— Спасибо, что сказала. Теперь хоть знать буду, что мне уготовано…

— И прошу тебя, не противься ему. Ты всё равно останешься Страгой, если не Запада, то Севера. Потому что недавно погиб Страга Севера, любимец Атенона.

— Я знаю… Но не хочу быть и Страгой Севера!

— Если бы Стратиг спрашивал наше желание! — вздохнула и потупилась Дара. — Может быть, тебе удастся убедить его… Я должна предупредить, милый. Стратиг не любит тех, кого избирают Валькирии. Поэтому он и задаёт урок на Западе или на Севере. Страги чаще всего гибнут в этих сторонах света. Но делает это не по злому умыслу! Не из желания отомстить за избрание. Всё гораздо сложнее… Избранные Валькириями, даже если они были изгоями, единственные, кто вместе с избранием получают доступ к Весте, только им открывается Вещая Книга. И если они пройдут искушение золотом и Знанием, становятся Вещими гоями. Зелва прошёл эти испытания…

— А Стратиг?

— Род Стратига — древний род гоев, — сказала Дара. — Из него вышли многие светлейшие князья. Свой титул он получил по наследству, но не был избран Валькирией… Будь с ним осторожен, милый.

— Я не отпускаю тебя, — заявил Мамонт.

— Но я не могу оставаться при тебе на роли служанки, — возразила она. — Я Дара! А ты пока не владеешь реальностью бытия и не вправе решать мою судьбу. Тем более изменять мой урок. Мир гоев существует лишь потому, что каждый строго выполняет своё предназначение и повинуется року.

— Ну что же, попрошу об этом Стратига!

— Боюсь, не поймёт тебя Стратиг…

— Скажи, ты сама хочешь избавиться от «постельной разведки»? — прямо спросил Мамонт.

— Говорят, когда-то Дары были воплощением целомудрия, — проговорила она мечтательно. — Это было в мире, где существовала гармония отношений мужчины и женщины. Кощеи разрушили её, чтобы управлять миром изгоев. Стратиг вынужден задавать нам такие уроки, иначе невозможно держать под контролем действия кощеев. И нам приходится растрачивать на них бесценное сокровище, очарование Дары. Это единственное, перед чем они не могут устоять, и сами становятся управляемыми.

— Всё равно я постараюсь убедить Стратига! — упрямо заявил Мамонт. — Не хочу, чтобы твоё очарование облагораживало тех, кто его недостоин.

Она печально улыбнулась и дотронулась кончиками пальцев до его лба.

— Это речи пылкого юноши… Кто их будет слушать, милый? Стань холоднее льда, стань твёрже булата, чтобы тебя услышал Стратиг… Если ты избавишь меня от урока, я навечно останусь с тобой.

Дара прижалась к нему, и горячие её губы коснулись шеи. Вмиг закружилась голова, и он полетел в «воздушную яму»… Чтобы остановить это падение, судорожной рукой он нащупал железный медальон на груди и сжал его в руке. Перед глазами возник образ Валькирии — летящие по воздуху космы, огромные и прекрасные глаза, в которых он увидел своё отражение…

Полковник вернулся домой, в пустую квартиру, и вместе с присутствием одиночества ощутил глухое недовольство собой. По дороге он проанализировал ситуацию и убедился, что пока ничего не проиграл, что основная схватка ещё впереди. И даже если бы проиграл — реванш всегда удовлетворял его больше, чем обыкновенная победа. Повергнуть торжествующего противника — это особое удовольствие.

Его смущал сам этот поединок с «вишневым». Ему начинало казаться, что он вторгается в некий мир, о существовании которого и не подозревал. И все приёмы, все правила игры оказываются несостоятельными при одном лишь соприкосновении с этим миром. В Никарагуа, а потом и после этой командировки ему иногда снился один и тот же сон: сомосовцы наступают на его хижину, он же никак не может открыть огонь. Патроны отчего-то стали такими, что крошились в пальцах. Он с ужасом перебирал их, надеясь найти хорошие, рвал пачки — отовсюду сыпалась труха, напоминающая гнилое дерево. И тут его озарило, что патроны испортились от невыносимой жары, что они совершенно не годятся для жарких стран. Почему же об этом никто не подумал! И теперь придётся погибать хрен знает за что и хрен знает где!

Он просыпался в поту, но не от страха, а оттого, что в комнате было жарко…

Тогда он вторгся в чужую страну, где, кроме изнуряющего зноя, были свои порядки и законы. Однако он был уверен, что в своём родном государстве патроны будут стрелять всегда. Общество соотечественников казалось простым и понятным, возможно, поэтому он и не любил его, ибо терял всякий интерес, когда не оставалось никакой пищи для мозгов. Логика поведения была настолько примитивна и известна, что ему, как сыщику контрразведки, приятнее было допрашивать агентов иностранных разведок, чем общаться со своими согражданами. Когда открыли границы и разрешили свободный выезд из СССР и когда толпы днями и ночами стояли в ожидании виз, он абсолютно спокойно определил, что бегут за рубеж такие, как он, и вовсе не от бедности или недовольства режимом. Эти люди пытались вырваться из примитивного общества, убежать от своей прямолинейной логики; они жаждали сложности, необычности, живительного интереса.

«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт…»

И потом, когда эти же люди начали осаждать российские посольства за рубежом, чтобы вернуться на Родину, полковник отнёсся к этому также спокойно, ибо знал, что там, за кордоном, всё ещё более примитивно, неинтересно и бесстыдно просто.

Он угадывал за «вишневым» какую-то необыкновенную силу. Вечная власть противоречия делала из него ненавистного противника и одновременно возбуждала чувство уважения. Иная логика мышления соперника давала ту самую пищу для ума. После встречи с Мамонтом полковник начал сомневаться, что «вишнёвый» работает на Комиссара. Это было бы слишком просто для человека, который блестяще проводит такие операции, как изъятие значка у Зямщица или его похищение. Работать на Комиссара соглашались люди другого плана — чаще всего неудачники, вечные капитаны или обманутые, как Капитолина.

Однако при этом полковник чувствовал, что «вишнёвый» — не одиночка, вступивший в борьбу с мощным государственным аппаратом; за ним кто-то стоял, а он лишь олицетворял чью-то силу. Если даже всю болтовню парапсихолога поделить на «шестнадцать», его предупреждения и при этом имели значение. Полковник убедился в этом, когда из-под наблюдения исчез Кристофер Фрич. Фотографии наружной службы, как всегда, были плохого качества, но и на них можно было различить фигуру танцующей женщины в купальнике, затем она же, в плаще, рядом с Кристофером, а поодаль — «Москвич». Неяркий свет стёр краски, однако на крыле машины проблескивал вишнёвый отлив…

С такой театральной авантюрностью и изяществом не работала ни одна разведка мира.

Разумеется, это была организация, преследующая те же интересы, что и специальный отдел Арчеладзе. Он не жалел материалы, переданные посреднику, встреча с «вишневым» была гораздо дороже. В конце концов это был его трофей, которым можно распоряжаться по собственному усмотрению. И, как полковник убедился, документы «Валькирии» требовались не только посреднику — бывшему руководителю одноимённого проекта в Институте кладоискателей. Ими интересовался и сам «вишнёвый». Маловероятно, что он согласился на встречу лишь для того, чтобы некоему Русинову заполучить эти материалы, даже если их связывают какие-то отношения. Впрочем, и здесь нормальная, привычная логика мало что объясняла…

Теперь, ожидая звонка от посредника, полковник опасался сделать ещё какую-нибудь глупость, поддавшись жажде быстрой победы. Ему хотелось с кем-то обсудить сложившуюся ситуацию и собственное поведение на будущей встрече, но бывшие под руками Воробьёв и Нигрей для этого не годились. К тому же полковник в них окончательно разочаровался после неудачной попытки захвата посредника, хотя они действовали грамотно, но в пределах общепринятой оперативной логики. Здесь же требовался совершенно другой взгляд. Поколебавшись, полковник решился и набрал домашний телефон «папы»: он мог что-то посоветовать! Конечно, не очень хотелось вот так, кратко, посвящать его в курс дела, вываливать на него информацию, требующую спокойного и размеренного изучения, однако деваться было некуда. Пусть лучше пожурит отец родной, чем потерпеть провал на встрече с «вишневым»…

У «папы» включился автоответчик. Полковник знал его хитрости и сообщил, что возникли срочные проблемы и нужно обсудить. Если «папа» был дома, то слышал и можно через несколько минут перезвонить ещё раз. Однако второй звонок результата не дал: механический голос автоответчика говорил на двух языках…

Арчеладзе знал образ жизни патрона — в ночное время он строго отдыхал, если не в своей квартире, значит, на даче. И это правило не мог изменить ни государственный переворот, ни всемирный потоп. Полковник снял трубку телефона спецсвязи, набрал три цифры — абонент был занят: «папа» с кем-то беседовал. Он любил это делать по ночам. По пустой Москве, если не стоять под светофорами, езды до его дачи было минут тридцать, не больше. В оба конца — час, поэтому можно уложиться: посредник просил два часа для проверки подлинности материалов. Пусть проверяет…

Полковник оделся и вдруг увидел на вешалке эту дурацкую солдатскую форму, в которой ходили собирать опята. Куртка и брюки Капитолины висели здесь же, внизу стояли её сапоги… Он словно натолкнулся на стеклянную перегородку.

Сегодня вечером, после службы, Арчеладзе дождался Капитолину внизу, возле гардероба, помог надеть ей плащ.

— Мы поедем домой? — спросил он. Она как-то холодновато посмотрела и ничего не сказала. Когда же вышли на улицу и полковник повлёк её к автомобильной стоянке, Капитолина остановилась, забросила сумку на плечо, глубоко засунула руки в карманы и как бы отстранилась от него.

— Почему ты не спросишь, кто был моим мужем?

— Это мне неинтересно, — сказал Арчеладзе.

— Мне придётся самой сказать, чтобы тебе стало интересно, — многозначительно проговорила Капитолина. — Так вот мой муж, бывший, — твой шеф.

— Ты говорила, шеф был твоим любовником, — напомнил он.

— Любовником был тот шеф, которого ты называешь Комиссаром, — пояснила она. — А мужем — тот, которого ты называешь «папой».

Его будто ударили по лбу. Капитолина же повернулась и быстрым шагом пошла по тротуару. Через мгновение смешалась с прохожими и исчезла.

Полковник никак не мог сопоставить, осмыслить то, что услышал. Это казалось невероятным: она — женственная, плотская, сексуальная, и «папа» — суровый аскет, воплощение ума, тонкой логики и при этом жёсткой психологии. Ему казалось, что он — вечный холостяк, и это обстоятельство когда-то даже нравилось полковнику. Рядом с ним невозможно было представить ни одну женщину, как с истинным монахом.

Потом он хотел догнать Капитолину, однако пометался в потоке прохожих и не нашёл.

Теперь он собирался ехать к «папе», к её бывшему мужу, который сейчас и в самом деле стал неким родственником…

И Комиссар был родственником…

Он всё-таки отмёл все условности, запер дверь и спустился во двор. Омоновцы соорудили из щитов западню и ловили галок, густо сидящих на деревьях. Смысл охоты заключался в том, чтобы заманить птицу раскрошенным хлебом. Раскормленные, жирные галки орали и не хотели спускаться на землю.

На воротах полковнику опять откозыряли, хотя состав охраны будто бы сменился. Впрочем, после поста ГАИ все омоновцы казались ему на одно лицо…

Выехав на Садовое кольцо, он поставил на крышу «попугая» на магнитной присоске, включил его и сразу выжал сто двадцать километров в час. Он старался больше не думать о Капитолине, хотя после её признания та, другая ипостась его сознания торжествовала. По дороге он решил открыть «папе» и тайну утечки золотого запаса через нефтепровод — всё валить в одну кучу, пусть и у него поболит голова! Сейчас уже можно, потому что предстоящая встреча с «вишневым» открывает новые перспективы работы отдела.

«Папа» жил на правительственной даче, ранее принадлежавшей одному из членов Политбюро. Это был четырёхэтажный особняк с лифтом и крытым бассейном. Бывший хозяин её любил разводить розы, и поэтому вся территория участка была засажена многолетними колючими кустами, которые на зиму закрывались пластмассовыми колпаками с биологическим подогревом. Полковник был у «папы» всего раз, прошлой зимой, и его поразило, что под прозрачным колпаком — плюсовая температура: на внутренних стенках и на самих кустах дрожали капли росы. Собственно, розы и определили выбор «папы», и он взял эту дачу, хотя рядом стояла суперсовременная, с вертолётной площадкой и семью гектарами земли.

Ещё два года назад, когда отдел только формировался, «папа» предупредил, что его покровительство и опека должны остаться негласными и встречи должны иметь конспиративный характер. Всё это требовалось для того, чтобы хранить секретность работы отдела и руководство им со стороны правительства. Полковник считал подобные меры вполне оправданными, поскольку с исчезновением золотого запаса наверняка были связаны некоторые государственные чиновники, имеющие власть и ныне.

Арчеладзе оставил машину далеко за шлагбаумом, чтобы не маячить на глазах у охраны, и на территорию дач отправился пешком, предъявив удостоверение сотруднику МБ. Похоже, в связи с государственным переворотом охрана была усилена: за кустами перед въездом стояли два БТРа и «шилка» зенитно-пулемётная установка. По улицам дачного посёлка бродили патрули в гражданской одежде. Пока Арчеладзе шёл к даче «папы», у него дважды проверили документы, причём не стесняясь направляли свет фонаря в лицо.

Полковник открыл кодовый замок в калитке и сразу же оказался в розарии. Лишь некоторые особенно теплолюбивые и нежные сорта были спрятаны под колпаки, смутно белевшие в сумерках, как привидения. Остальные же, подрезанные, укороченные, избавленные от лишних побегов, стояли открытыми, и на немногих ещё оставались цветы. Но и этих немногих хватило, чтобы насытить воздух резким розовым запахом, перебивающим дух осенней, преющей листвы.

Несмотря на глубокую ночь, в нижнем этаже светились четыре окна. Это вдохновило полковника — «папа» не спал, и отпадала неприятная нужда поднимать его из постели. Ослеплённый окнами, он чуть не наткнулся на машину, стоящую на дорожке. «Папа» никогда сам не заезжал в розарий, тем более никому другому этого не позволял. Это был чёрный правительственный «ЗИЛ-117». Полковник обошёл его, цепляясь плащом за колючки розовых кустов, за ним был ещё один, невероятно знакомый, видимый им каждое утро, — чёрный джип «Чероки». Арчеладзе отметил это механически, ибо машины Комиссара здесь никогда не могло быть. Он подумал, что это, вероятно, другой автомобиль, и для убедительности скользнул взглядом на его номер, светящийся светоотражающей краской…

Это была машина Комиссара! Секунду помедлив, полковник свернул с дорожки между царапающими кустами и застыл в растерянности. Это было невероятно! «Папа» презирал Комиссара, никогда даже не называл его по фамилии; чаще всего брезгливо бросал — «пожарник»… Мысли скакали самые разные и неожиданные — вразумительного объяснения, почему Комиссар очутился здесь, не находилось. Теперь уже и речи не было войти в дом! Потрясённый, а больше как-то неприятно смущённый, полковник, ко всему прочему, вспомнил о Капитолине, жене одного и любовнице другого, и ощутил желание немедленно бежать отсюда. Он стиснул зубы от прилива мстительного чувства и заломил попавшийся под руку розовый куст. Но сильно уколол пальцы…

Бежать, а также рвать и метать было глупо. Если уж угодил в такой час, следовало прояснить для себя всё, что возможно. Ступая по клумбам, полковник приблизился к крайнему освещённому окну и через открытую форточку почувствовал густой банный дух. Это был предбанник, обшитый доской-горбыльком, со столом и лавками: самовар, посуда, банки с пивом в пластиковой упаковке, и ни души. Полковник пригнулся, подобрался к другому окну и на мгновение отпрянул…

В бильярдной было трое: третьего Арчеладзе сразу не смог даже узнать, все одинаково завёрнуты в простыни, как римские патриции. И когда он налёг на стол и сощурился, прицеливаясь кием в шар, полковник неожиданно для себя мысленно выругался матом.

Это был Колченогий. А не узнал потому, что всегда бледная, с мешками в подглазьях его рязанская физиономия раскраснелась, распарилась и напоминала лицо здорового человека. Колченогий забил шар и пошёл выискивать другой. Комиссар стоял в ожидании, опершись на кий, как на посох. Худосочный, тщедушный, без одежды, «папа» заворачивал через плечо руку и что-то пытался достать на спине. Не достал, повернулся и попросил Комиссара. Тот снял со спины берёзовый лист и шлепком приклеил «папе» на лоб. «Папа» равнодушно смахнул его — подоспел черёд бить: Колченогий промахнулся.

Полковник тихо отошёл от окна и в забывчивости остановился. Что-то хотел сделать ещё… Не вспомнил, огибая машины по розарию, выбрался на дорожку и пошёл к калитке. Но возле неё спохватился, вернулся к кустам роз и наугад выломал цветок на длинной ножке и, спрятав под полу плаща, вышел с территории дачи.

На обратном пути опять проверяли документы, и хорошо, что роза, зацепившись за подкладку плаща шипами, не выпала — могли задержать за кражу.

Назад он ехал без «попугая», но несколько раз пролетал на красный, что с ним никогда не случалось. Только по дороге он вспомнил одну из своих парадоксальных версий, по которой, совершенно не зная отношений «папы» и Колченогого, вычислил их родство по степени сложности и странности этих фигур из всей высшей партноменклатуры. И сейчас лишь убедился в своей правоте. Но каким образом в эту компанию попал Комиссар? Ещё довольно молодой человек, имеющий хоть и кремлёвское, но «пожарное» прошлое? Эх, вот бы куда послать Нигрея с его «прилипалами»! Вот бы чьи стёклышки послушать! И тогда бы открылись многие тайны…

И вдруг словно током пробило: если все они — одна компания, то как же теперь расценивать события на посту ГАИ?! Неужели они вот так собрались втроём, прикинули, разработали операцию и решили унизить его, растоптать, сломать? Но за что? Почему?..

Он не хотел больше думать об этом; он оправдывал «папу» — только неизвестно зачем! — что Комиссар — человек многоликий. Это он один придумал ему казнь через глумление над личностью… И тут же находил контраргументы: что, если это их месть за Капитолину? Муж и любовник отомстили ему за женщину… Но ведь бывший муж и бывший любовник!

К концу пути он совсем запутался, свернул не туда и поехал «против шерсти» — по улице с односторонним движением. Да всё равно в безлюдной Москве ничего не заметили…

Капитолина жила возле Савёловского вокзала в старом, но ухоженном доме. Полковник с третьей попытки открыл кодовый замок и пошёл по широким, гулким лестницам — лифт не работал. Она как-то обмолвилась, что живёт с родителями, и было неловко звонить среди ночи. Поэтому он дважды едва лишь коснулся кнопки и стал ждать. Если бы открыл кто-то из родителей, он не знал, что сказать, как объяснить, с чего вдруг притащился с розой в такой час. Наверное, папа и мама Капитолины были его возраста.

Она открыла, даже не спросив кто: возможно, увидела в глазок. Полковник ступил через порог и подал розу.

— Что это значит? — тихо спросила она, хотя в глазах её засветилась радость.

— Тебе привет от бывшего мужа, — проговорил Арчеладзе и сел на пуф возле порога.

Радость мгновенно сменилась испугом. Рука с цветком упала вниз.

— Ты ездил к нему? Зачем?..

— За розой.

— Говорил с ним обо мне?

— Нет, я не говорил с ним, — сказал полковник. — У него были гости… Сорвал розу и уехал.

— Это правда?

— Я спешу, — вместо ответа сказал он. — Сегодня важная встреча.

— Скажи, ты не говорил с ним обо мне? — отчего-то настаивала Капитолина. — У вас был служебный разговор?

— Ты боишься его?

— Боюсь… Ты плохо знаешь своего… «папу»! Я подозреваю, что…

— Что он передал тебя «пожарнику»?

— Зачем ты это сказал? — чуть не закричала она. — Почему ты так сказал?

— Подозреваю…

— Нет, это неправда! Я сама ушла от него! А он не любит быть брошенным… — Она вскинула глаза — он изумился им. — Подозреваю, что тогда эти подонки… Он подослал! Узнал, что я поехала с тобой, и придумал месть…

— Поедем в наш дом? — сам того не ожидая, предложил он. — Я уйду на встречу… Очень важная встреча! А ты жди меня. Если никто не будет ждать, я не вернусь.

— Что мне делать с этой розой? — вдруг спросила она. — Надо бы выбросить, но ведь ты её принёс?

— Делай как знаешь. У меня очень мало времени! Должны позвонить.

— Да-да, я поеду с тобой! — заверила она и засуетилась. — Мне нужно одеться, предупредить родителей…

— Буду ждать внизу в машине, — сказал он и тут же вышел, прислонился к стене. — Боже, что со мной происходит?

Затем медленно стал спускаться, зачем-то считая ступени. Выйдя из подъезда, он увидел, как двое парней, забравшись на капот его «Волги», вырывают лобовое стекло. В который раз уже сегодня он на мгновение остолбенел, потом, спохватившись, выхватил пистолет из кармана:

— Вы что делаете, сволочи?

Парни резко обернулись к нему, заметили пистолет.

— Вали отсюда, дядя! Не то свои достанем, не газовые!

— Это моя машина! — шалея от наглости, крикнул он. Парни молча отлепили какие-то огромные присоски от стекла, спрыгнули с капота и неторопливо ушли за угол. Полковник сел в машину и запустил двигатель. Капитолина выбежала из подъезда с розой в руке.

— Едем!

Он выставил «попугая» на крышу, словно хотел отпугнуть всех — и милицию, и воров, и под этот ярко-синий мельтешащий свет помчался по пустынной и насторожённой Москве.

Подъезжая к своему дому, он издалека заметил «Москвич», стоящий почти у ворот. В призрачном свете фонарей невозможно было рассмотреть цвета, но ему показалось, что он видит вишнёвый. Когда же полковник остановился возле его переднего бампера, понял, что «Москвич» всё-таки дурного зелёного цвета — в такие тона обычно красят заборы.

— Меня уже ждут, — сказал Капитолине. — Загони машину во двор и ступай домой. Я вернусь.

Он вышел на улицу и снова остановился, стараясь вспомнить, что хотел сделать. Ворота перед «Волгой» открылись, но Капитолина не въезжала, опустив стекло, ждала… Не оборачиваясь, полковник приблизился к «Москвичу» и стал возле водительской дверцы.

Цвет огромных глаз можно было различить и в темноте…

13

Он даже не сказал «здравствуйте», сел и замер, боясь моргнуть.

— Едем! — сказала женщина. — Вы говорите по-английски?

— Да, — проронил полковник, испытывая внезапный приступ одышки — хотелось откашляться. — Мало разговорной практики…

— У нас есть время для практики, — по-английски заговорила она, неотрывно глядя на дорогу. — Сейчас разработаем ваш язычок. Не подбирайте слова, расслабьтесь и говорите всё, что придёт на ум. Попросту, непринуждённо болтайте. Поняли?

Полковник видел её профиль, подсвеченный приборной доской, тонкий, изящный, может быть, чуточку хищный, что создавало притягательный шарм. Он осознал, что нельзя так откровенно рассматривать незнакомую женщину, но в прямом смысле не мог отвести глаз.

— Нет… — вымолвил он. — Зачем это нужно?

— Майкл будет говорить по-английски, — проговорила она, по-прежнему глядя вперёд.

У полковника неприятно защемило под ложечкой: всё-таки это была разведка из какой-то англоговорящей страны… Однако он тут же и забыл об этом. Поворачивая направо, женщина взглянула и неожиданно улыбнулась ему. Приступ удушья стал жгучим, напоминающим грудную жабу. Если бы не власть противоречия, довлеющего над ним, полковник бы раскис окончательно. Всё подвергающая сомнению иная половина его сознания теперь уже не язвила, не посмеивалась, а как бы призывала к стыду: ты же только что чуть не признался в любви другой женщине! Что за легкомысленность? Тебе скоро полста лет!..

— Говорите же, говорите, ну? — подтолкнула она. — Это должен быть ничего не значащий дорожный разговор. Не напрягайтесь. Вам же удобно, хорошо?

— Да… Я никогда не встречал такой очаровательной женщины, — вдруг признался полковник. — Мне скоро пятьдесят, я видел много женщин…

— Так, вот уже хорошо! — одобрила она. — Продолжайте!

— Первый раз я увидел вас в вишнёвом «Москвиче» возле своего дома, — вымолвил Арчеладзе. — Шёл к машине очень злой и держал в кармане оружие… Но вы опустили стекло… Это было так неожиданно. Вы похожи на никарагуанскую женщину, только у них нет такого изящества и таких глаз…

— А что вы делали в Никарагуа?

— Что? — он споткнулся. — Да… там была гражданская война. Я помогал одной из сторон… Сегодня я не ожидал увидеть вас снова. Посредник мне сказал, приедет человек от… Но не сказал кто.

— Ну вот, вам осталось узнать моё имя и попросить телефончик, — засмеялась она. — Так делают московские ходоки?

Полковник не понял последней фразы и переспрашивать не стал. Смех её был удивительным и опахнул лицо, как тёплый ветерок в промозглый и холодный осенний день. Полковник вспомнил о фотографиях наружной службы и, совершенно не заботясь, следует об этом говорить или нет, вдруг сказал:

— Потом я видел вас на фотографиях…

— О! — восхищённо воскликнула она.

— Там вы танцуете… в купальнике. И падают листья.

— Чудесные фотографии! Кто же снимал?

— Наружная служба… Они очень некачественные, не рассмотреть вашего лица.

— Как же вы догадались, что это я?

— Неподалёку стоял вишнёвый «Москвич»…

— Видите, мы славно поболтали, — сказала она. — Вы совсем неплохо владеете языком. И время пролетело незаметно…

Полковник огляделся — машина стояла среди чёрных лип перед смутно белеющим особняком. Его словно только что разбудили. Он не запомнил ни улиц, по которым ехали, ни направления, и теперь почудилось, что это вовсе и не Москва, а какой-то подмосковный городок.

Тон этой прекрасной женщины вдруг стал ледяным и жёстким. Нет, очарование и притягательная сила остались, но теперь она напоминала изящный морозный узор на стекле.

— Время для встречи — ровно час. Не задавайте лишних вопросов. Оружие мне! — Она протянула руку ладонью вверх.

Арчеладзе послушно достал пистолет и вложил его в эту ладонь. Ему показалось, что и рука у неё холодная.

И этот холод мгновенно отрезвил его, заставил вернуться к реальности. Однако вечно раздвоенное сознание неожиданным образом не слилось в единое, и реальность теперь воспринималась совсем иначе. Умолкнувший критический голос, всё подвергавший сомнению, заставил видеть вещи такими, какие они есть, и не искать второй или третьей сути.

— Ступайте за мной! — приказала женщина.

Нечто подобное он испытал, когда входил в аварийный четвёртый блок Чернобыльской атомной станции. Здесь тоже была какая-то незримая и потому на первый взгляд не опасная радиация…

В передней он снял плащ, хотел помочь своей провожатой, но она отстранилась.

— Сама!

Они поднялись по лестнице богато обставленного дома на второй этаж. Женщина оставила его в уютном холле с мягкой кожаной мебелью, велела ждать и осторожно открыла высокую двустворчатую дверь. Полковник заметил на журнальном столике перегнутую пополам газету — таким способом была выделена статья, набранная в две колонки по всей полосе. Рубрика гласила: «Экологические катастрофы — взгляд в будущее», а заголовок мгновенно отпечатался в сознании — «Загадки жёлтого металла».

Полковник скользнул взглядом вниз крайней колонки и прочитал знакомую фамилию — В. Зямщиц…

Всю прессу, где заводился разговор о золоте, помощник обязан был приносить утром и класть на стол Арчеладзе. Этой статьи он почему-то не принёс… Полковник потянулся к газете и ощутил на себе взгляд вишнёвых глаз.

— Прошу, — женщина открыла перед ним дверь. Он вошёл в кабинет и ощутил спиной, как бесшумно закрылась за ним высокая дубовая створка. За большим письменным столом сидел мужчина лет сорока в наброшенной на плечи волчьей дохе: в доме было прохладно. Он совершенно не походил на того, плакатного, несколько раз сфотографированного Нигреем в разных ракурсах и в различном освещении. Сухое породистое лицо, раздвоенный подбородок, зелёные, глубоко посаженные глаза и волосы с густой проседью.

— Я Майкл Прист, — представился «вишнёвый» и заговорил по-английски: — Вы искали встречи со мной?

— Да, — признался полковник. — Но рассчитывал, что она состоится при других обстоятельствах.

— При каких именно?

— Вы мой противник, личный противник, — признался Арчеладзе. — Я хотел убить вас.

— Надеюсь, это желание сейчас пропало? — спросил «вишнёвый» и встал: они были примерно одинакового роста.

Полковник промолчал, вспомнив в этот миг Нигрея. В пылу раскаяния он обронил фразу, которая сейчас показалась Арчеладзе значительной: «вишнёвый» был каким-то недосягаемым, неуязвимым и только одним своим существованием в пространстве кабинета как бы гасил всякое желание полковника к какому-нибудь движению. Это состояние нельзя было назвать оцепенением; скорее всего, подавлялась воля к сопротивлению. Его присутствие лишало агрессивности.

— Мы не можем быть противниками, — медленно проговорил «вишнёвый». — Только потому, что наши интересы соприкасаются во многих точках.

— Но вы встали у меня на пути, — возразил полковник. — И бросили мне вызов.

— Так вы искали встречи поединка? — мгновенно спросил он.

— Это не совсем так. — Арчеладзе помедлил. — Вначале да, особенно после того, как вы метнули гранату в мой автомобиль… Однако ситуация меняется очень быстро, а вместе с ней и отношения. Во всяком случае, наша встреча была бы неизбежной. Вы парализовали мою работу.

— Как я знаю, ваш отдел занимается поиском государственного золотого запаса? — «Вишнёвый» открыл ящик стола. — Отчего же ваш интерес в большей степени проявляется к этому?

Он выложил на зелёное сукно стола золотой значок НСДАП. Полковнику хватило одного взгляда, чтобы определить его подлинность.

— Считаю поиск золотой казны бесперспективным делом, — признался полковник.

— Около тысячи тонн золота? Бесперспективное дело?

— Я не имею права разговаривать с вами на эту тему, — дипломатично сообщил Арчеладзе. — Это касается России, её внутренних дел, а вы, насколько я понимаю, иностранец. К тому же я не знаю ваших намерений и замыслов. Одна из причин этой встречи понять, кто вы. Почему и зачем вы в России?

— И на кого я работаю? — в тон полковнику спросил «вишнёвый».

— Да, — согласился он. — Я независим от политики и служу своему Отечеству. А в нашем государстве сейчас всякое явление прежде всего оценивается политическими соображениями и пристрастиями. Поэтому я не уверен, что вы вне политики.

— Если я — иностранец, значит, представляю здесь интересы какого-то государства? — «Вишнёвый» достал из стола три листка с какими-то надписями, положил их вниз текстом и неожиданно спросил по-русски: — А если я — русский иностранец?

Это было несколько неожиданно для полковника. Хозяин кабинета указал на стул.

— Садитесь, Эдуард Никанорович, в ногах правды нет.

Едва полковник сел, как дверь открылась и вошла женщина с вишнёвыми глазами. На серебряном подносе дымились чашки с кофе, в перламутровой вазе рдели стекляшки леденцов.

— Кофе, господа, — сказала она по-английски и поставила чашку перед гостем. — Вам с сахаром, мистер Арчеладзе?

— Да, — проронил он и отвернулся, чтобы не терять самообладания. Вместе с кофе она внесла в кабинет ветер какой-то цепенящей забывчивости. Она сбила его с уже налаженной логики, которую полковник избрал для беседы. Как далёкий, почти неразличимый отзвук пронеслось в сознании, что идёт очень тонкая психологическая обработка, что здесь всё рассчитано и предусмотрено всякое движение, слово, голос, цвет кофейной чашки, блеск сахарного песка в серебряной ложечке. Однако, как всякий отзвук, мысль эта мгновенно растворилась в пространстве, будто сахар в кофе…

— Ты можешь остаться с нами, — предложил женщине «вишнёвый».

— О нет, не буду вам мешать, — улыбнулась она, глядя на полковника.

— Если позвонит Мамонт, передай, что у нас всё в порядке, — хозяин кабинета коснулся её руки, держащей серебряный поднос. — Мы уже почти нашли контакт. Правда, Эдуард Никанорович?

Он не ответил, пытаясь сфокусировать рассеянное внимание. Когда женщина вышла, «вишнёвый» вернулся к прежнему деловито-холодному тону.

— Быть противниками, быть в постоянном состоянии войны — это большая роскошь для нашего времени. Увы, рыцарские баталии между Белой и Красной розой остались в средневековье, — он сидел за столом и задумчиво помешивал кофе. Вдруг вскинул глаза. — Я не работаю на современную политику. Меня не интересуют ни проблемы власти в России, ни политические лидеры, ни даже текущий государственный переворот. Их было много, и будут ещё, пока Россия сама себя не признает Третьей и равноправной цивилизацией, стоящей между Востоком и Западом. Триединство цивилизаций — залог существования человечества в третьем тысячелетии.

Он не хотел убеждать; он констатировал какие-то ему известные факты, и это звучало убедительно, хотя было не основным, а как бы некой прелюдией к последующему разговору. Он говорил холодно, почти бесстрастно и этим вызывал у полковника непроизвольную веру в слово, утраченную ещё в лейтенантские годы.

Только что говоривший по-английски, он казался Арчеладзе стопроцентным американцем, а в сочетании с именем вообще не вызывал никаких подозрений в отношении национальности. Но стоило ему заговорить по-русски, как он стал абсолютно похожим на русского. Вероятно, дело было в артикуляции, в специфических возможностях и тонкостях языка, способных вместе с речью менять психологическое восприятие личности собеседником и в какой-то степени даже внешность. В этих вещах полковник разбирался очень слабо, и сейчас это преображение показалось ему открытием.

— Кто вы? — воспользовавшись паузой, тихо спросил Арчеладзе.

— Не ждите прямого ответа, Эдуард Никанорович, — сухо ответил Майкл Прист.

— Я имею в виду не конкретно вас, — поправился он. — А тех людей, ту силу, которую вы представляете. Кто вы?

— Тем более на это вы никогда не получите исчерпывающего ответа. — Майкл Прист сделал паузу. — Представьте себе, что в нашем мире, во вчерашней и в сегодняшней России существуют люди, которых, скажем так, заботит только будущее народов, основную массу коих составляют славянские народы. Вы читали когда-нибудь работы Льва Николаевича Гумилёва? Его теорию пассионарности?

— К сожалению, нет, — признался полковник. — Хотя я слышал о нём.

— В таком случае на ваш вопрос попробую ответить так. — Майкл поправил на плечах доху и прошёлся по кабинету. — Как вы считаете, случайно ли в самых критических ситуациях истории России вдруг появляются уникальные личности — князья, способные воссоединить разобщённый народ, полководцы, государственные деятели? Их нет, и они никак не проявляются, пока царит мир и покой. Но они поднимаются, часто из самых низов, из глубин, как только возникает кризис либо историческая личность, способная привести к кризису Россию. Не стану говорить вам о призвании варягов, о сказочном теперь Вещем Олеге… Появляется Наполеон, но уже есть Суворов и его ученик Кутузов. И целая плеяда великолепных военачальников, среди которых двое — нерусского происхождения: Барклай де Толли и, между прочим, Багратион. Это что, случайность или закономерность? Возник Гитлер, но был уже и Жуков… Вам говорят о чём-нибудь такие совпадения?

Арчеладзе молчал, сосредоточившись на кофейной чашке. На какой-то момент ему почудилось, будто он прикасается к некой тайне, в сознании вспыхнул далёкий отблеск света, и в это секундное озарение ему хотелось крикнуть: да! Это так! Почему я раньше не думал об этом?! Но в тот же миг всё погасло. Единственное, что он успел отметить, — это ассоциативную связь проблеска и какого-то слова, произнесённого Майклом. Оно было простым, это слово, привычным уху, однако в сочетании с другими вдруг стало магическим и выбило искру. Привыкший к постоянному анализу собственных размышлений, полковник отнёс это к области предчувствия — бездоказательных аргументов, которые существовали как бы сами по себе. Благодаря им он когда-то «от фонаря» объединил своего патрона и Колченогого.

— Не старайтесь сейчас разобраться в этом, — посоветовал Майкл. — Я говорю для того, чтобы вы не делали скоропалительных выводов относительно заданного вами вопроса — «кто вы?». Знакомый вам человек по прозвищу «Птицелов» около десяти лет исправно служил будущему России, но так и не сумел до конца разобраться, кто мы. Потому что прежде всякий человек должен ответить себе на вопрос — кто я? Он был не уверен в себе и принял яд.

— Птицелов служил вам? — Полковнику показалось, что он ослышался.

— Не нам — будущему, — спокойно произнёс Майкл. — И не ищите его тела. Кто служит будущему, того не должны есть земные черви.

Арчеладзе смешался. Этот человек опрокидывал его, как пустую лодку, вытащенную на берег. Только сейчас полковник начал осознавать, насколько он не готов к этой встрече, насколько не годится для неё привычная логика. Внутренне он всё-таки готовился к поединку, к игре, однако Майкл сразу же исключил её, ибо по правилам всякой игры он обязан был уже несколько раз положить его на лопатки, может быть, плюнуть в лицо. Он не сделал этого, но не из милости, а из высокого чувства благородства, которое было понятно честолюбивому полковнику. Этот человек не делал его противником; он искал контакта. Он даже не прощупывал его, не пытался выведать что-то окольным путём, однако при этом ненавязчиво показывал, что хорошо понимает, с кем говорит.

— Господа, напитки, — услышал полковник и, непроизвольно оглянувшись, встретился взглядом с вишнёвыми глазами.

Она опять явилась вовремя, использовав паузу, которая меняла направление беседы. Она словно освящала своим явлением каждый поворот разговора.

— Мистер Арчеладзе, вам сок папайи, ананасовый или вишнёвый напиток? — спросила по-английски.

— Вишнёвый напиток, — ответил он по-русски, глядя в сторону.

— Не предлагаю вам лёд. В доме холодно, не дали отопление…

— Да, у нас тоже нет отопления, — зачем-то сказал полковник.

— Я затоплю камин в зале, — предложила она, глянув на Майкла. — Вы могли бы спуститься вниз, у огня будет уютнее.

— Пожалуй, ты права, дорогая, — отозвался тот. До этого мгновения полковник воспринимал её как служанку, помощницу, секретаря, но обращение «дорогая» указывало на брачные отношения. Это неожиданным образом поразило его. Не приходило в голову, что у этого человека может быть ещё какая-то личная жизнь.

Однако полковник тут же мысленно поправил себя: да, разумеется, почему бы нет? И его женой может быть только такая необыкновенная женщина! Об этом он мог бы догадаться ещё по дороге сюда, — и по её поведению, по образу её мышления возможно было заранее составить представление о муже…

— Мне хотелось бы вернуться теперь к началу нашей беседы, — проговорил Майкл, когда дубовая дверь тихо затворилась за его женой. — Да, я стал у вас на пути. И простите, что пришлось прибегать к некоторым способам давления на личность. Мне нужно было испытать вас на предмет пассионарности. Наша встреча состоялась лишь потому, что вы достойно прошли эти испытания. Теперь о главном: почему вы считаете поиск золотого запаса делом бесперспективным?

Вишнёвый напиток, будто вино, слегка закружил голову…

Он взял себя в руки.

— Извините, мистер Прист… То, что вы спрашиваете, является государственной тайной. Я не могу перешагнуть через долг государственного чиновника.

— Прекрасно, это мне нравится, — проговорил он. — Тогда прошу вас, ответьте на такой вопрос: почему сегодня ночью, когда вы приехали на дачу к своему патрону, не вошли в дом?

Полковник будто снова укололся о розовый куст. Он не подозревал, что за ним ведётся наблюдение. Он даже не подумал об этом: поскольку всю дорогу шёл на большой скорости, под красный свет, всякая слежка исключалась. К тому же на территорию дачного городка было невозможно проникнуть незамеченным, на каждом шагу проверяли документы…

— Вы же ехали к нему для консультации перед нашей встречей, не так ли?

— Да, это так, — подтвердил полковник и почувствовал, как в душе что-то оборвалось. Он понял, почему задан этот вопрос. Майкл как бы ответил сейчас за него: государственную тайну составляют те три человека, одетые наподобие римских патрициев. Вопреки всякой здравой логике, единожды собравшись, они могли решить и судьбу золотого запаса, и организацию специального отдела по его поиску, и режим секретности.

Полковник служил этой троице лакмусовой бумажкой: если не вышел на след, если ничего не нашёл, значит, всё в порядке.

Его отдел будет существовать до тех пор, пока не потребуется «найти» исчезнувшее золото. Можно было заниматься чем угодно — партийной кассой Бормана, экспериментами с Зямщицем и парапсихологом, собирать опята, спать на сеновале…

— Нет, вы можете не отвечать, — заметил Майкл его затруднение. — Всё равно это вопрос больше риторический… В таком случае я хотел бы поделиться с вами одним из своих предположений по поводу утечки золота из России. Если хотите, получить вашу профессиональную оценку. Всё-таки вы занимаетесь этой проблемой два года.

Он взял со стола листок с машинописным текстом и протянул полковнику. Арчеладзе прочитал краткое изложение версии, озаглавленной одним словом «Интернационал».

— Что вы подразумеваете под этим словом? — спросил он.

— Перерождённый Коминтерн, корпорацию некоторых крупнейших транснациональных банков, которые в своё время вкладывали деньги в революции от свержения монархов до установления диктатуры пролетариата, — пояснил Майкл.

— Вы считаете, что он жив? — И опять полковник ощутил вспышку, некое озарение, вызванное ассоциацией со словом.

— Безусловно жив, — проговорил Майкл, — В ином образе, с новыми идеями, но со старыми замыслами мирового господства… Впрочем, одного представителя Интернационала вы знаете, он находится здесь в Москве.

— Я знаю? — изумился полковник. — Кто же это?

— Кристофер Фрич. Благодаря вам, Эдуард Никанорович, мне удалось найти с ним общий язык, — сообщил Майкл.

Полковник отказывался что-либо понимать.

— Почему благодаря мне?

— Ваши люди блестяще сработали в фирме «Валькирия», и я признателен вам за помощь.

Полковник неожиданно вспомнил парапсихолога, который уверял, что всякое его действие уже давно служит во благо «вишнёвому»…

— Прошу вас, господа, в зал! — весело объявила хозяйка дома, опять неслышно появившись за спиной. — Спиртные напитки и лёгкий ужин я подам к камину.

Полковнику сейчас не хватало только живого огня…

Если это было не голым расчётом, тончайшей психологической обработкой, то всё, что происходило в доме, следовало отнести к области гениальности. Или к провидению.

Дара поднесла Мамонту чашу с тёплой водой. Он вымыл руки и принялся разрывать обжаренное на огне мясо. Это была молодая парная свинина с хорошо зажаренной корочкой. Крупно нарезанный лук, тёртый хрен и чёрный «бородинский» хлеб стояли на столе в деревянных блюдах. Это была простая и вечная мужская пища, лишённая всякого изящества, но обладающая первозданным, естественным вкусом. И неотъемлемо вписывалась сюда простая русская водка.

Всё это называлось лёгкий ужин…

— Останься с нами, — попросил Мамонт, моя руки после разделки мяса. — Укрась наше общество.

— Простите, господа, — с достоинством проговорила она, — мне всё это нравится. Но для меня это слишком грубо — есть руками.

— Да, извини, дорогая. — Мамонт проводил её до порога и поцеловал руку. — Время — три часа ночи, тебе нужно отдохнуть.

— Но у нас в доме гость, — улыбнулась она и исчезла. Мамонт вернулся к камину и сел за стол.

— Приступим, Эдуард Никанорович? Вы, наверное, проголодались?

— Завидую вам, мистер Прист, — тихо проронил полковник, глядя в огонь. — Да, я завистливый человек. Я только мечтаю о том, чем вы обладаете давно и привычно.

Мамонту хотелось сказать, что всё имеющееся вокруг него и возле него, увы, ему не принадлежит. Даже «законная» жена… И что он сам уже давно не принадлежит себе.

— Я не ошибся в вас, — проговорил он. — Предмет зависти чаще всего движет человека к поступку, к достижению его. Это признак пассионарности духа. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.

— Спасибо вам, Майкл, — неожиданно сказал полковник. — Теперь я знаю, о чём мечтать генералу.

— За это и выпьем! — предложил Мамонт. — Чтобы всегда было о чём мечтать.

Водка и простая пища не годились для разговоров о сложных вещах, и Мамонт не хотел продолжать беседы, начатой в кабинете. Приятнее было ощущать, что вот сидят они, два матёрых мужика, пьют, едят и говорят о таком же простом и вечном, как чёрный хлеб. Общая трапеза сближала людей лучше, чем общий интерес. Однако полковник бросил обглоданную кость в огонь и вымыл руки.

— Искать золотой запас — безнадёжное занятие, — определённо сказал он и, отвлекшись на минуту, покусав губу, добавил для себя: — Всё время не понимал, отчего дали полную свободу действий, но любые зарубежные командировки через Комиссара. Теперь понятно, почему через него. Мне просто перекрыли дорогу на Запад, чтобы я там не вздумал искать. А шифровками много не наработаешь, и люди там не мои, не проверенные — с бору по сосёнке…

Простые пища и питьё упростили и его речь.

— Считаете, что тысячу тонн золота можно перебросить через границу? — спросил Мамонт. — Это не посольский груз…

— Не считаю, а знаю, — уверенно сказал полковник. — И это ещё пока даже не государственная тайна, а моя, личная, потому что об этом никто не знает. Могут лишь догадываться… Убежало российское золото, мистер Прист! Наверное, вы правы, это работа Интернационала. Какая ещё международная организация заглотит такой кусок и не подавится? Банки вернули свои кредиты на революцию и с хорошим процентом.

— Каким же образом, Эдуард Никанорович?

— По нефтепроводу, в виде амальгамы… Был у меня информатор, он же исполнитель. Обещал ему тысячу долларов заплатить, а успел дать только пятьсот тысяч рублей…

— Старик Молодцов?

— Не понимаю, почему его убили после нашей встречи? — вместо ответа задумчиво проронил полковник. — Могли ведь и до неё… Не успели? Пожалуй, не успели… Взлохмаченный прибежал, торопился. Все, говорит, секретами торгуют, а у меня только вот это, больше продать нечего. Дай денег, говорит, голодаю… Старики голодают, а золото, как нефть, уже по трубам гонят. Запросил дело в Прокуратуре — опять через Комиссара! До сих пор тянут… Впрочем, что дело? Если найду, это будет обыкновенный исполнитель, наёмник, которому заплатили миллион… Утекло наше золото. Как в школе учили? Золотой запас страны — это труд нации, сконцентрированный в металле.

Мамонт дал ему выговориться и осторожно спросил:

— Ошибки быть не может?

— Исключено, — заявил полковник. — Недалеко от Ужгорода есть контрольно-измерительная станция. Возможно, теперь её и нет… Я нашёл там специальное оборудование, перепускной клапан. Металлометрический анализ соскобов со стенок показал наличие золота.

Мамонт не ожидал от него ни такой откровенности, ни подобной информации.

— У вас есть возможности, поезжайте на Запад, — внезапно посоветовал полковник. — Вы там как рыба в воде… Мне не дадут и шагу сделать из страны.

— А вы передадите мне свою агентуру? — спросил Мамонт.

— Там не мои люди, — посожалел тот, однако махнул рукой: — Хотя что вам, обломаете, возьмёте на крюк — никуда не денутся.

На пороге очутилась Дара, на сей раз с пустыми руками; это означало, что время встречи закончилось. Полковник понял, встал, развёл руками:

— Хорошо было возле вашего очага… Словно в будущем побывал.

— Надеюсь, это не последняя встреча, — Мамонт вложил в его карман визитную карточку с кодом радиотелефона.

— Для меня много неясно в настоящем, а уж о будущем и говорить нечего, — медленно вымолвил Арчеладзе. — Но лучше служить будущему, по крайней мере, всегда есть надежда.

— Спасибо, Эдуард Никанорович, — Мамонт пошёл провожать его до двери. — То, что принадлежит России, должно принадлежать только ей. Либо никому.

— Но в России его не ищите, — ещё раз предупредил полковник. — Мы прохлопали свой труд, сконцентрированный в металле.

— И вы не ищите, — Мамонт протянул Арчеладзе золотой значок НСДАП. — Это сейчас принадлежит будущему. А значок возьмите себе на память.

Дара повезла полковника домой. Можно было обойтись и без подстраховки: Арчеладзе относился к тому типу людей, которые не терпели компромиссов в отношениях. Они либо доверяли человеку безгранично и полностью полагались на него, либо не доверяли вообще. За своё доверие они иногда жестоко расплачивались, как, впрочем, и за недоверие тоже. Но если они становились врагами, то отличались коварством и жестокостью.

Можно было не отводить ему глаза, однако Мамонт решил довести до конца избранный им психологический метод этой встречи. У полковника следовало оставить впечатление, словно он и в самом деле побывал в будущем — в некоем доме, где царят покой, живой огонь и гармония. Это должно остаться для него сном, где всё реально, кроме места действия. Нельзя было приближать его, чтобы не начался процесс привыкания.

Возможно, потому Стратиг без нужды никого к себе не допускал.

Мамонту сейчас не хотелось ни думать о результатах встречи, ни анализировать их, — от бессонных ночей и постоянного напряжения наваливалась усталость и безразличие. Не дожидаясь Дары, он пошёл в свою спальню наверх, расстелил постель, но так и не лёг. Зямщиц, прожив здесь всего два дня, словно насытил своим присутствием эти стены. Дара после него всё вымыла и убрала, но Мамонту всё время чудился его запах, чем-то отдалённо напоминающий запах лесного животного. Ему казалось, что так должен пахнуть горный козёл. Зямщиц просился в горы. Он не уточнял, в какие, и Мамонт отправил его в Горный Алтай, где климат мягче, чем на Северном Урале. Даре пришлось слетать с ним в Барнаул на самолёте и провезти его, по сути, «зайцем», поскольку не было паспорта, да и вид Зямщица с двухдневной щетиной по всему лицу вызывал если не подозрение, то пристальное внимание. В Барнауле Дара наняла такси, отвезла его за двести километров в горы и выпустила на волю. Зямщиц попрощался, ушёл за ближайший куст, где тут же снял всю одежду, разулся и медленно вошёл в лес.

Наверное, сейчас он уже испытывал наслаждение, бродя по осенним горам, поскольку вернулся туда, где ощущал своё гармоничное существование. Мамонту же стало неуютно не только в спальне, но и во всём доме. Как было объяснить полковнику Арчеладзе, что этот дом, которому он позавидовал, лишь временное пристанище, а семья — совершенная фикция? И как всё временное, пусть даже хорошо и богато обставленное, всегда вызывает чувство вокзала.

Ему тоже невыносимо хотелось в горы…

Дара вернулась около четырёх часов утра и сразу заметила его подавленное состояние.

— Что с тобой, милый? По-моему, всё складывается прекрасно?

— Мне отчего-то холодно и неуютно.

— Тебе нужно в постель, — решила она. — Иди и ложись, я подам тебе тёплого молока.

— Не могу заснуть. Тем более в своей спальне, — признался он. — Мне всё время мерещится Зямщиц…

— У тебя шалят нервы, дорогой, — определила Дара. — Это никуда не годится. Тебе нужно выспаться: мы же завтра должны ехать к Кристоферу Фричу.

— Да, я помню… А сейчас мы поедем в гости.

— В гости? Милый, ты сошёл с ума! — засмеялась она. — Четыре утра! И к кому мы можем поехать в гости?

— Есть один дом, — неопределённо ответил он, — куда впускают в любое время.

— Как скажешь, милый, — сдалась Дара.

Они поехала на улицу Восьмого марта. Это было, конечно, нахальством, не укладывалось ни в какие рамки приличий, но Мамонта тянуло именно в эту семью. Он чувствовал там гармонию отношений и какое-то философски спокойное воззрение на весь окружающий эту супружескую пару мир. Ему, собственно, ничего и не хотелось — ни бесед, ни застолий; нужна была сама среда, воздух, стены этого дома.

Поднимаясь по тёмной лестнице, Дара всё-таки спросила:

— Прости, милый, ты хорошо знаешь этих людей?

— Нет, — сказал он. — Я их совсем не знаю. Не знаю даже, как зовут.

Она заботилась о безопасности и, возможно, определялась, как себя вести.

— Это простые люди? Они никак не связаны…

— Накак, — успокоил Мамонт и нажал кнопку звонка. — Это простые и непростые люди.

— Никогда не была в гостях у простых, нормальных людей, — вдруг призналась она и тихо рассмеялась. — И почти ничего не знаю о их жизни. А мне так хочется просто жить…

Мамонт вспомнил Августу — последнюю любовь Ивана Сергеевича. Она тоже мечтала построить домик в горах, нарожать много детей…

Об этом мечтают все, и он в том числе, но это мало кому удавалось в мире, лишённом гармонии.

После звонка за дверью тут же послышались торопливые шаги. Хозяйка отворила, даже не спросив кто. Мелькнувшая на лице её радость мгновенно сменилась лёгким разочарованием: она кого-то ждала и потому не спала.

— А, это ты, есаул… Ну, входите!

— Моя жена, — представил Мамонт Дару. — Надежда.

— Очень приятно, — со скрытым смешком и странным намёком произнесла казачка. — Будем пить чай!

— Где же хозяин? — спросил Мамонт.

— Да известное дело, на войну ушёл с вечера, — отмахнулась она. — Воюет, наверное.

— С кем?

— А кто его знает, с кем… Это казачье дело. Главное, шашкой помахать, — хозяйка повела гостей на кухню. — Присаживайтесь!

Стол был накрыт, и на плите что-то скворчало в большой сковороде: она ждала своего казака с войны…

— Что-то ты, есаул, всхуднул, — пожалела казачка, глядя с прежней затаённой усмешкой. — И глаза ввалились. Тоже, поди, политикой занимаешься? Или ещё чем?

— Он не занимается политикой, — осторожно сказала Дара. — Не спал несколько ночей подряд…

— И правильно делает! — одобрила казачка, выкладывая из сковороды куски душистой, в перце и приправах, индюшатины. — Что ей, этой политикой, заниматься? Женой своей надо заниматься и вон Мурзиком своим.

— А Мурзик — это кто? — с любопытством спросила Дара. Мамонт заметил, что ей казачка начинает нравиться.

— Жеребец, — бросила хозяйка. — Одно название, конечно…

— Он что же, на войну без коня ушёл? — спросил Мамонт.

— Да ведь с таким-то стыдно на людях показываться, — засмеялась она. — Дома оставил… А если бы я не настояла, так бы и Мурзика взял!.. Вы угощайтесь, будьте как дома.

— Когда же он вернётся? — ощутив зверский аппетит, поинтересовался Мамонт.

— К утру-то навоюется!.. Вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь!

Мамонт не стеснялся. Съел полтарелки крупно нарезанного сала, несколько больших кусков обжаренной рыбы и индюшачью ногу с картофельным гарниром. И вдруг осоловел, расслабился, едва удерживаясь, чтобы не задремать за столом.

— О, казак, да ты совсем квёлый! — засмеялась хозяйка. — Поди, тоже с войны, а? Мой вот так же придёт, поест и чуть ли носом не в стол. Я тебе сейчас постелю!

Через минуту она вернулась.

— Пойди, уложи своего-то, — сказала она Даре. — А мы посидим тут, чаю попьём… А что ты мне, девонька, глаза-то всё время отводишь? Не бойся, не уведу твоего. У меня есть вон казак, хоть хворенький, да свой.

Дара лишь рассмеялась в ответ, провожая Мамонта в комнату. Она заботливо помогла ему раздеться, укрыла одеялом и поцеловала в щёку:

— Спасибо тебе, милый.

— За что? — сонно спросил он.

— Ты сделал мне неожиданный праздник. Мне тоже здесь очень хорошо. Только придётся съездить домой.

— Зачем?

— Я хочу сделать подарок хозяйке этого дома, — призналась Дара. — У меня есть старинные цыганские серьги…

Мамонт ничего больше не слышал. Жёсткая, на досках, кровать превратилась в зыбку. Он увидел, как над ним склонилась Валькирия и покрыла лицо своими воздушными, вьющимися волосами.

— Валькирия, — прошептал он, протягивая к ней руки. — Я боялся, что тебя лишат косм…

Под руками оказался воздух, пустота…

— Где ты? Где?..

— Я здесь, с тобой, — он ощутил на лице тёплые ладони. — Я всегда с тобой. Только ты меня не увидишь, пока не отрастут мои волосы…

— Но я видел!..

— Нет, я теперь Карна… А в таком образе я не могу являться к тебе. И всё равно я всегда рядом. Зови меня — Карна…

Он и во сне помнил, что Карны — девы, оплакивающие мёртвых.

14

Для Кристофера Фрича была снята квартира в районе Медведкова, где он находился в полной изоляции от внешнего мира. Заточение было добровольным: после налёта на фирму «Валькирия» он чего-то опасался и не хотел оставаться в гостинице. Это было как нельзя кстати. Если скрывается, значит, кто-то его будет разыскивать и таким образом могли проявляться его новые связи. Исчезновение Кристофера заставит заинтересоваться в нём людей, проявить себя, и тогда прояснится, с какой основной целью он приехал в Россию. А загадка состояла в материалах, захваченных в «Валькирии», точнее, в тех четырёх дискетах, ради которых гиперсексуальный наследник готов был принять все условия сотрудничества. Мамонт не верил в такую готовность, поскольку видел в этом безоглядном соглашательстве игру: Кристоферу во что бы то ни стало нужно было заполучить дискеты. К двум из них Даре удалось подобрать ключ, но две оставшиеся программы оказались закодированными намертво. Скорее всего, ключом к ним служили какие-то личностные качества определённого человека, работающего с этой информацией.

В раскодированных дискетах, кроме исследования магнитных полей территории России, находилась полная информация по медико-биологическому и химическому исследованию головного и спинного мозга, органов зрения и слуха, костных и мышечных тканей, крови, лимфы — одним словом, тело Авеги-Соколова разъяли на составляющие и подвергли тщательному изучению. Уже по этому материалу можно было судить о деятельности фирмы «Валькирия». Филиал в Красновишерске являлся неким легальным, отвлекающим органом, предназначенным для оттягивания на себя внимания и силы всех, кто интересовался сокровищами. Основная кухня была здесь, в Москве, в помещениях бывшего Института. Арчеладзе сработал вслепую, как атаман Паша Зайцев со своим «стингером», но добытые им материалы оказались бесценными. К тому же ещё неизвестно, что таят в себе эти две «закрытые» дискеты… Похоже, кухня эта работала сразу по нескольким направлениям, причём практически полностью переняла опыт Института, нарабатывая теоретический материал. Это можно было расценить как выход на новый уровень деятельности: вероятно, Кристофер и все те, кто стоит за ним, после гибели вертолёта уяснили наконец, что они находятся в России и здесь требуется особая методика. Но ещё не привыкли к «дикому капитализму», где царит полное беззаконие и беспредел. Несмотря на сильную охрану, молодцы Арчеладзе взяли фирму без единого выстрела и ничего, кроме слезоточивого газа, не применяли, если не считать ещё взрывчатку, с помощью которой вскрывали несгораемые сейфы. Кристофер решил, что это дело рук «конкурентов», что это наказание ему за побег из гостиницы, и Мамонт не переубеждал его, напротив, подчёркивал свою жёсткость и в дальнейших отношениях, если наследник «Валькирии» попробует выкинуть ещё какой-нибудь номер. Кристофер клялся, что ему достаточно и погрома, что он оценил силы противников и готов на самое тесное сотрудничество, но при этом требовал возврата захваченных материалов, то есть хотел вернуться к «нулевому» варианту, достигнутому ещё при встрече в гостинице.

Мамонт предполагал, что Кристофер не имеет права самостоятельных действий в России и всё обязан с кем-то согласовывать. Эти неведомые партнёры, видимо, пока не знали о налёте на фирму, и её наследник опасался малейшей утечки информации. Следовало выждать время, чтобы весть об ограблении «Валькирии» долетела до заинтересованных ушей, мало того, представить дело так, что будто бы пропажа материалов инспирирована самим Кристофером. Тогда бы зашевелились и проявили себя те невидимые структуры Интернационала, которые были предназначены для статического наблюдения и незримого контроля за всеми его действиями. Разборка между своими помогла бы высветить тех, кто всегда оставался в тени и не принимал участия в текущих событиях. В России такая подвижка уже началась сразу же вскоре после налёта на фирму и исчезновения её наследника. Буквально на следующий день после встречи Арчеладзе сообщил, что к нему неожиданно нагрянул сам «папа» и осторожно поинтересовался, не его ли группа захвата проводила тренировку на пленэре в фирме «Валькирия». Одно само появление его в отделе говорило о том, что поднята тревога, но пока только на российском уровне. «Папа» полковника точно так же боялся утечки информации и попросил его, соблюдая строгий режим секретности, на время оставить все дела и разыскать Кристофера Фрича богатенького мальчика, прибывшего в Россию отдохнуть и поразвлечься. Мол-де это его личная просьба, на милицию нет никакой надежды, а родственники молодого балбеса очень взволнованы. Требуется всего лишь установить его местонахождение. Однако и удерживать Кристофера продолжительное время было нельзя. Он не зря опасался своих «партнёров»: за утерю сверхсекретных материалов «Валькирии» — а они, судя по всему, таковыми и являлись — богатенького мальчика могли списать и прислать нового эмиссара, более опытного и с расширенными полномочиями. В таком случае Интернационал мог ускользнуть, оставив в руках нечто подобное хвосту ящерицы. Кристофер и путь к его партнёрам находятся под контролем до тех пор, пока материалы были у Мамонта. Он не сомневался, что, заполучив их, наследник фирмы мгновенно исчезнет, и тогда его уже не выманишь танцами под листопадом. Поэтому следовало выдавить из него всё, что он знает.

Мамонт поехал к нему вместе с Дарой. За исключением тех четырёх дискет они везли с собой все документы. Их можно было передать уже сейчас, предварительно выяснив некоторые вопросы — копии этих материалов оставались дома. И тем самым несколько успокоить Кристофера, посеять у него надежду на благополучный исход.

Гиперсексуальный мальчик находился в несколько подавленном состоянии, хотя старался скрыть это. Он лишь на мгновение задержал взгляд на Даре только ради приличия: кажется, ему было не до девочек.

Мамонт демонстративно поставил кейс с документами возле своего кресла и сел. Кристофер мгновенно понял, что там, чуть расслабился и предложил сварить кофе.

— Я сделаю это сама, — сказала Дара и отправилась на кухню.

— Вам не очень скучно здесь, мистер Фрич? — спросил Мамонт. — Вы привыкли к обществу, к удобствам и сервису, а тут ничего этого нет.

— Иногда уединение действует весьма полезно, — признался Кристофер. — Мне здесь было неплохо… Но перейдём к делу, мистер Прист.

— Пожалуйста!

— У меня есть встречное предложение к вам, — Кристофер взглянул на кейс. — Вы привезли материалы?

— Да, они здесь, — успокоил Мамонт. — Я слушаю вас.

— Сэр, прошу вас трезво взвесить свои возможности, — проговорил он отрывисто, скрывая жёсткость тона под деловой. — Насколько я понимаю, вы занимаетесь поиском сокровищ на Урале. У вас есть опыт в этом деле, специалисты… К сожалению, я не знаю ваших результатов, но, судя по энергии и вашим способностям, они у вас есть и вы многого достигнете. Успех приходит к тому, кто занимается своим делом. Фирма «Валькирия» — это довольно многоплановая структура. Наряду с проблемами арийского золота, она разрабатывает некоторые другие, связанные с крупным бизнесом в области продуктов питания, строительства и даже сельского хозяйства.

— Мне кое-что стало ясно из этого, — Мамонт постучал по кейсу. — Не скрою, я ознакомился с этими материалами. Думаю, мне это пригодится для руководства фирмой.

— Я понимаю желание легализировать деятельность вашего предприятия, — заметил Кристофер. — Но это возможно и без такого тяжкого груза, как «Валькирия». Зачем вам лишние головные боли? Вы могли бы возглавить и стать полновластным хозяином уральского отделения фирмы, где вы и ваши специалисты смогли бы использовать свой опыт и реализовать талант.

— Это плод ваших одиноких раздумий? — поинтересовался Мамонт.

— В какой-то степени — да, — согласился Кристофер. — И это ещё не всё, мистер Прист. Если вы согласитесь с моим предложением, я хорошо оплачу вашу уступку.

— В какой сумме это выразится? — спросил Мамонт.

— Думаю, двадцать пять миллионов долларов вас устроит?

— Недурно заработать такие деньги…

— Кроме того, финансирование уральского отделения я полностью возьму на себя, — добавил Кристофер.

— И это весьма кстати, — Мамонт встал, показывая лёгкое возбуждение. — Вероятно, вы весьма богатый человек, если так просто оперируете подобными цифрами…

— Да, и вам известно об этом.

Дара принесла кофе и подала мужчинам. Кристофер был совершенно равнодушен к ней…

— Над вашим предложением стоит подумать, — проронил Мамонт. — А скажите мне, мистер Фрич, коли заговорили о финансировании… Из тех материалов, что были в «Валькирии», абсолютно неясно, из каких источников, какими банками конкретно финансируется фирма и её дочернее отделение.

— Вам это так важно?

— Безусловно. Я не привык работать вслепую. Тем более, если у нас будут партнёрские отношения. — Мамонт остановился за спиной Кристофера, заставив того развернуться. — Осторожность в выборе партнёров — прежде всего. В Россию сейчас едет много искателей счастья без цента в кармане. Им кое-что удаётся лишь потому, что они умеют подать себя властям.

— Вы сомневаетесь в моей платёжеспособности? — улыбнулся Фрич.

— И не без оснований, — развёл руками Мамонт. — На какие средства существует фирма, ничего не производящая, не имеющая оборота капитала? При этом только аренда помещений составляет один миллион долларов ежемесячно. А общий баланс расходов — около семнадцати!

Мамонт вынул из кейса несколько пластиковых папок с финансовыми документами и бросил их на стол.

— Мы вкладываем капиталы! — возразил Кристофер. — Инвестируем средства в фармакологическую промышленность, в производство продуктов питания…

— Я всё понимаю, — оборвал его Мамонт. — Но вы всё время пытаетесь уклониться от прямого вопроса — откуда поступают эти капиталы? Чьи они?

— Послушайте, Майкл, вы говорите, как налоговый инспектор!

— Я говорю, как деловой человек, которого пытаются провести! — отрезал Мамонт. — Представляю примерное развитие событий. Допустим, я принимаю ваше предложение и легально работаю на Урале, пользуясь финансовой поддержкой фирмы. А после того как я открою сокровища, вы мне предъявляете счёт, потому что вам тоже предъявят его те, кто даст деньги. Меня не интересует, обдерут ли вас, а что вы обдерёте меня — это несомненно. Потому что я не вкладывал средства, но использовал и растрачивал свою интеллектуальную собственность! Которая, увы, мистер Фрич, в России никак не ценится! И поскольку фирма территориально расположена в этой стране, то на меня будут действовать её законы. И я остаюсь с носом!

— Не волнуйтесь, мистер Прист, с вашей хваткой вы никогда не останетесь с носом. Вы попросту возьмёте своё силой, как уже брали.

— Брал и буду брать, пока я работаю нелегально, — отпарировал Мамонт. — Но всякое вхождение в рамки закона обяжет меня платить долги, налоги, таможенные пошлины. Извините, мне не хочется в русскую тюрьму и у меня нет такой поддержки в среде государственных чиновников, как у вас.

— Хорошо, — вдруг согласился Фрич. — Пятьдесят один процент вкладываемых капиталов — это мои деньги. Остальные принадлежат партнёрам.

Мамонт отодвинул чашку с кофе и сел на столик перед Кристофером.

— Не знаю ваших партнёров, но допускаю, что это так. Однако, извините, господин Фрич, ваших денег в «Валькирии» не может быть. Вы не вступили ещё в право наследства, а это значит, все банковские счета заморожены.

— Это деньги моего отца…

— В это я готов поверить. Объясните же тогда, кто подписывает расходные счета? Он? Ваш отец? Тогда почему я не нашёл ни его подписей, ни самих счетов? Только не говорите мне, что уже нашли арийские сокровища и берёте оттуда по семнадцать миллионов!

Кристофер неожиданно бросил пластиковую папку на стол, в точности повторив движение Мамонта, и встал:

— Я не могу открыть вам тайну источника финансирования! И не требуйте у меня этого!

Это прозвучало довольно решительно, однако для убедительности не хватало страсти. Его подавленность начала проявляться в том, что он ощущал недостаток в какой-то двигательной энергии. У него было состояние, сходное с посленаркотической ломотой, и Мамонт вдруг подумал, что Кристофер попросту наркоман. К этому выводу не было каких-то характерных предпосылок, как и признаков «похмельного синдрома»; всё вроде бы нормально, однако настораживала его эмоциональная депрессия, которую Мамонт объяснил вначале озабоченностью собственной судьбой. При первой встрече в гостинице он был совершенно иным человеком, хотя ситуация для него складывалась ничуть не легче.

Он по-прежнему будто не замечал Дару. На него не действовало ни её очарование, ни смуглые, красивые колени, что успевал отмечать сам Мамонт.

Неуверенно двигаясь, Кристофер остановился у стены с дешёвенькими обоями.

— Если вы не верите мне… если сомневаетесь в порядочности — пожалуйста, мы можем оценить вашу интеллектуальную собственность и оформить это соответствующим контрактом.

— Не контрактом — золотом, — спокойно сказал Мамонт, глядя ему в затылок.

Кристофер медленно повернулся:

— Чем? Вы сказали — золотом?

— Да, я сказал — золотом. Реальным, которое будет у меня в руках как залог вашей порядочности.

— Надо понимать, эквивалент?..

— Нет, металл.

Кристофер вернулся к столику своей ходульной походкой, отпил кофе и вдруг швырнул чашку в угол.

— Не хочу этого пойла! — куражливо, по-детски возмутился он. — Меня не возбуждает кофе!

— Ведите себя прилично, — железным, ледяным тоном неожиданно проговорила Дара, так что и Мамонту стало холодно.

— Простите, — сорванным голосом проронил Кристофер. — Я не пью кофе… Это гадость.

Похоже, у него начиналась истерика, причём странная, незнакомо-бесстрастная.

— Простите, — ещё раз повторил он, — я должен приготовить себе напиток… — и удалился на кухню.

Дара пересела поближе к Мамонту и молча взяла его руку, ладонь к ладони. Он подумал, что она хочет что-то сказать ему, сообщить свои выводы и наблюдения, однако Дара молчала, глядя ему в глаза спокойно и невозмутимо.

От её руки исходило приятное тепло, и ничего больше.

На кухне взвыл миксер, через некоторое время хлопнула дверца холодильника: богатенький мальчик умел обслуживать себя сам.

— Наркоман? — одними губами спросил Мамонт. Дара отрицательно качнула головой, отняла руку на мгновение раньше, чем появился Кристофер. Он пил что-то наподобие взбитых сливок с какао из высокого стакана для коктейля, делая маленькие и частые глотки. В этом ощущалась жадность сильного голодного и жаждущего человека.

Он не мог стоять на месте, всё время двигался, пока не осушил стакан. Движения его становились энергичными и законченными, он оживал, выбирался из состояния неуверенности, как из трясины. И это его единичное питие не воспринималось как обыкновенная невоспитанность, а создавало впечатление ритуальности, как если бы мусульманин в присутствии христиан стал совершать намаз в положенный час.

— Сколько вы хотите получить за свою интеллектуальную недвижимость? — спросил он, как-то заманчиво улыбаясь. — В долларовом эквиваленте.

У него появилось чувство юмора…

— Меня интересует только металл, и только в слитках, — жёстко ответил Мамонт.

— Понимаю… Так сколько?

— Пятьдесят миллионов. Любая недвижимость в России очень дорого стоит.

— Надеюсь, сюда же входит сумма, которую я предложил в качестве уступки? — В нём просыпалась знакомая Мамонту самоуверенность.

— Нет, мне не нужны ваши уступки, — спокойно проговорил он. — Плюс к этой сумме руководство головной фирмой «Валькирия».

— Но зачем это вам? — изумлённо воскликнул богатенький мальчик. — Впервые вижу человека, который сам выбирает себе такую обузу!

— Мне важно держать ситуацию под контролем, — сказал Мамонт. — Я лучше вас знаю, что такое Россия и что происходит здесь с богатенькими мальчиками через несколько месяцев. Не забывайте горький опыт своего отца.

— Простите, мистер Прист, это ваша жена? — вдруг спросил он. — Вы не представили…

— Да, это моя жена, — с удовольствием ответил Мамонт.

— О, я знаю, как её зовут! — воскликнул Кристофер. — Её зовут мисс Очарование!

— Пусть будет так, — согласился Мамонт. — Не отвлекайтесь, Кристофер. Мы не закончили обсуждения всех проблем.

— Ах да, проблемы, — вздохнул он, глядя на Дару. — Они заключаются в том, мистер Прист, что вы не можете руководить фирмой «Валькирия». Нет, я верю в ваши организаторские таланты, и при некоторых условиях вы бы смогли управлять ею. Уверен, достигли бы колоссальных результатов. Но мои партнёры будут не согласны с вашей кандидатурой.

— Вы обладаете контрольным пакетом фирмы и не имеете веского слова?

— Имею, но это обстоятельство мало что значит, — пояснил Кристофер. — В своём кругу таких, как вы, мы называем плебеями. Простите за скверное слово, но это в самом деле так… У вас чудесная жена!

— Хорошо, — проронил Мамонт. — Когда я смогу получить свой металл?

— Разумеется, в обмен на похищенные материалы?

— Да, за исключением четырёх дискет, которые вам так необходимы.

Кристофер вскочил, заметался по комнате:

— Вы обязаны вернуть всё! И прежде всего дискеты!

— Я ничего вам не обязан, — спокойно сказал Мамонт. — Это вы обязаны выполнить все мои условия. Поскольку мне достаётся лишь уральское отделение фирмы и пятьдесят миллионов золотом, то и вам соответственная часть, я бы сказал, большая. Ну что такое четыре каких-то программы…

— Послушайте, вы умный человек! — воскликнул Кристофер, набирая обороты. — Неужели не догадываетесь, с кем имеете дело?

— Догадываюсь, — усмехнулся Мамонт. — С изворотливым молодым человеком, который стремится любой ценой не упустить своей выгоды.

— Это не мои выгоды!.. Это, если хотите, выгоды будущего человечества! А в данном случае — России.

— Вот как! Любопытно! Фирма работает на будущее человечества, а вы хотите отобрать у меня такой лакомый кусок? Тем более я хочу участвовать в этом!

— Не валяйте дурака, Прист! — закричал Кристофер, багровея. — Берите, что вам дают, и убирайтесь. Вы что, не соображаете, с кем устраиваете торговлю?!

— Как же я могу соображать, если вы всё скрываете? — тоже возмутился Мамонт. — Хорошо, для ваших кругов я плебей, — но я — ваш соотечественник, и это нельзя игнорировать. А вы поступаете со мной, как с местным аборигеном! Хотите состояния войны — пожалуйста. Ваш отец однажды мне говорил теми же словами, как вы. Результат вам известен!

— Не пугайте меня! — отрезал Кристофер. — Да, я сделал ошибку, поступил несколько самонадеянно, не учёл ваших возможностей в России. Я обязан за это всё расплатиться с вами, но вы запрашиваете нереальную цену! Так с соотечественниками не поступают… И вы не учитываете своих возможностей! Я отдаю вам на откуп весь Урал!

Занимайтесь поиском сокровищ легально, применяйте там все ваши насильственные методы. В случае чего я здесь улажу любой конфликт… Но не суйтесь управлять «Валькирией»! Это не вашего ума дело!

— Ах, Кристофер, какой вы эмоциональный мужчина! — с неожиданным восторгом воскликнула Дара. — На вас так приятно смотреть, но раздражение вас не украшает.

Он как-то враз не то чтобы сник, а будто подавил в себе эмоциональную резкость.

— Вы так считаете, миссис Прист?

— Сядьте, прошу вас. — От её голоса по коже Мамонта побежали какие-то горячие, щекочущие мурашки, будто капли расплавленного воска.

Кристофер опустился в кресло:

— Я пытаюсь объяснить вашему мужу очевидные вещи. А он не может понять…

— И я ничего не понимаю, Кристофер, — продолжала обжигать Дара. — Мне нравится ваш темперамент, но поберегите его для другого места.

Он не терял рассудка; он оставался прежним, по крайней мере внешне, и одновременно как бы не мог владеть собой. Это его странное состояние Мамонт заметил ещё там, во дворе дома на улице Рокотова, когда Дара устроила танцы под листопадом. Он и сам, вместе с Кристофером, ощущал что-то подобное и, чтобы не поддаваться очарованию, стиснул кулаки, пытаясь проанализировать, отчего же это происходит. Голос Дары был знаком и привычен, однако в нём появилась некая тембровая окраска, гипнотическая тональность, вероятно, действующая на подсознание, пробуждающая в нём глубинный инстинкт-отклик на зов самки.

И отмолчаться на этот зов было невозможно.

Одиссей знал, что другого способа нет, как залить воском уши своих спутников.

— Вам же нетрудно рассказать для меня всё как есть, — продолжала она. — И в наших отношениях не останется никаких недомолвок. Всякая недосказанность порождает недоверие, а мне бы очень хотелось, чтобы вы с моим мужем нашли общий язык. Тогда бы мы стали чаще встречаться и обсуждать наши общие проблемы.

— Говорите, говорите, — прикрыв глаза от наслаждения, пробормотал Кристофер. — Хочу вас слушать…

— Сначала вы, Кристофер, — слегка отрезвила Дара. — Удовлетворите моё женское любопытство: что же готовит фирма с таким звучным названием «Валькирия» для будущего России?

— Только ради вас, миссис Прист! — клятвенно проговорил он. — Мы с вами понимаем друг друга, не так ли?

— Несомненно!

— В таком случае позвольте предложить вам напиток. Он приготавливается из натуральных продуктов. Я уверен, ничего подобного вы не пробовали! — Кристофер поспешил на кухню. — Это божественный напиток. Вам многое сразу станет понятно. Я назвал его «Валькирия»!

Едва он удалился, как Дара снова взяла руку Мамонта, разжала его кулак и приложила ладонь к ладони…

Только на другой день помощник разыскал статью Зямщица, которая была опубликована в областной газете «Русский Север». Она могла бы вызвать сенсацию либо ажиотаж среди населения, имеющего золотые зубы и коронки, поскольку там сообщалось, что вместе с повышением солнечной активности начнётся распад некоторых металлов, имеющих большой удельный вес. Особую опасность представляют бытовые предметы и изделия из золота или позолоченные — ножи, вилки, тарелки, а также зубы, кольца и прочие украшения, продукты распада которых в виде солей, попавшие в кровь, буду вызывать необратимые процессы в психике человека. Древние прекрасно знали об этом явлении и использовали золото лишь в качестве ритуальных принадлежностей. Самое страшное, что эта экологическая катастрофа произойдёт незаметно, без всяких взрывов и потрясений. Люди, имеющие в обиходе жёлтый металл, попросту сойдут с ума, превратятся в полуживотных с основными инстинктами. Медицина в данном случае ничем помочь не сможет, ибо «золотая радиация» — заболевание прежде всего нравственное, нежели физическое.

Зямщиц предвещал точные сроки начала и конца катастрофы — с первого по четырнадцатое марта 1999 года.

Прочитав статью, полковник потрогал языком три своих золотых зуба и забросил газету — ладно, доживём — увидим.

После встречи с этим «человеком из будущего», как он мысленно называл Майкла Приста, работать дальше было бессмысленно. Специальный отдел, этот долго и бережно собираемый из суперсовременных вагонов состав, намертво прирос к рельсам. Разумеется, случилось это потому, что стал паровоз, тягловая сила, придающая движение эшелону. Тупика не было, как и красного семафора; путь был открыт но двигаться по нему не хотелось. Втолковывая Присту мысль, что искать в России нечего, он прежде всего втолковал её себе и тем самым потерял всякую охоту тянуть состав по предлагаемому пути. Ему стало отвратительно делать хотя бы видимость движения. В стоящем эшелоне что-то ещё крутилось, работали какие-то полуавтономные системы, однако они больше раздражали полковника, и было желание выключить всё: архивную, аналитическую группы, которые всё ещё ковырялись в бумагах и тыкали кнопки компьютеров, вывести всю агентуру, работающую во всевозможных партиях и движениях оппозиции, и «положить на дно» зарубежное отделение.

Всю эту простаивающую силу сейчас можно было бросить на поиски Кристофера Фрича, богатенького мальчика, однако и этого делать полковник не собирался. Другой иностранец, Майкл Прист, обещал выдать его, как только исчезнет необходимость удерживать в заточении.

Но как динамичный и деятельный человек, Арчеладзе не терпел статического состояния. Мысль работать на будущее его грела, однако поскольку он никогда не работал на него, то не имел представления, каким образом он и его опыт могут пригодиться для этого будущего. Оно представлялось полковнику некой неясной, размытой тенью, без формы и без содержания — что-то вроде привидения, маячащего на горизонте, потому что он никогда не думал о нём. Привычка фиксировать время всякого события незаметно стала характером. Полковник был накрепко привязан к сегодняшнему дню; он тянул его в пучину, как камень, привязанный к ногам. Этот человек из будущего поманил его за собой, по не искру надежды посеял, а глухое разочарование, ощущение собственной непригодности. Он уже был не в том возрасте, чтобы, задрав штаны, бежать сломя голову за привидением. Для веры в будущее ему требовалось увидеть его, ощутить дыхание, прикоснуться к нему, иначе всё это — фантазии, романтика, химера.

Раздумывая так, полковник пришёл к убеждению, что следует самому, своими руками, задушить собственное дитя — сверхсекретный отдел по поиску золотого запаса. Способ переправки его на Запад найден; для пущей убедительности найти подходы к свидетелям и исполнителям — Жабину-Жабэну и Петрову в Израиле, добиться от них подтверждения информации старика Молодцова и, стиснув зубы, потом доложить обо всём «папе». И сразу же подать в отставку! Здесь, в этих стенах, не только на будущее, а и на сегодняшний день уже ничего не сделаешь…

Как-то машинально он открыл ящик стола, начал перебирать бумаги и вдруг поймал себя на мысли, что уже начал чистить за собой место, выбирая, какой документ уничтожить, какой сдать или унести домой. Полковник резко закрыл стол — слишком рано начал собираться…

Он попросил по селектору вызвать к нему Воробьёва и Нигрея: посвящать в тайну перекачки золота кого-либо из оперативной группы он не хотел. Если уж затемнил сразу, то надо темнить до конца.

— К вам рвётся на приём майор Индукаев, — между прочим сообщил секретарь. Просит выписать пропуск…

— Кто такой? Чей майор?

— Не наш, ракетчик армейский…

— Весь самотёк — к помощникам! — распорядился Арчеладзе. — Сколько раз говорить?

— Майор утверждает, что у него секретная информация, — сказал секретарь. — И хочет говорить только с первым лицом.

— Лейтенант! Ты, кажется, засиделся в секретарях! — вспылил Арчеладзе. — Я тебя отправлю топтуном! В наружку, понял? Когда научишься убеждать всех этих желающих?..

Он оборвался на полуслове, поняв, что зря кричит и не лейтенант тут виноват…

— Я с удовольствием пойду в наружку, товарищ генерал, — неожиданно согласился секретарь. — Это для меня не наказание.

— Ладно, пусть выпишут майору пропуск, — согласился полковник. — Приму через час. А ты можешь принести рапорт, подпишу.

У полковника вдруг возникла мысль посадить в приёмную Капитолину. Пусть всегда будет рядом, пусть не эти краснощёкие парни, а она входит к нему в кабинет, говорит с ним по селектору — она единственная освещала ему путь к будущему личной жизни, которую полковник давно отделил от службы.

Воробьёв пришёл к нему почему-то в форме: при бороде в военном кителе он напоминал лихого казака. Встал у порога, что раньше с ним не бывало.

— Ты что это вырядился? — спросил полковник.

— Иногда хочется, а нельзя, — вздохнул тот. — Теперь чую, конец моей службе. Так хоть поносить, пока можно.

— Ладно, не скули, — бросил полковник, не глядя. — Садись.

Воробьёв сел на край стула, вероятно, стараясь соблюдать дистанцию с начальником.

— Не скулю, товарищ генерал, а подыскиваю себе место.

— Подыскал?

— Примерно да… В коммерческой структуре, начальником службы безопасности. А не возьмут — пойду грибы собирать. На рынок потом, кучками продавать… Выручка в день — ёкарный бабай!

— Хватит болтать! — оборвал полковник. — Где Нигрей?

— Нигрей в свободном поиске, — сказал Воробьёв. — Вчера вечером позвонил, сказал, чтоб не ждали сегодня. Куда-то собирался засесть.

— Что за самодеятельность? — снова вскипел Арчеладзе. — Он что, таким образом искупает свою вину?..

И полковник заставил себя замолчать: когда паровоз не тянет, это же естественно, что вагоны катятся сами по себе…

— Если ещё раз свяжется, скажи, пусть бросает всё и ко мне, — добавил он. А ты сейчас же отправляйся к Жабину Сергею Васильевичу. Да переоденься!.. Хотя нет, иди-ка к нему в форме. Допроси его на предмет амальгамации золота. Куда возил, сколько… В общем, сделай ему прессинг. И одновременно литерные мероприятия. И чтобы жена его при разговоре была. Потом послушай их обсуждение. Она из него выпотрошит правду… Да не ставь этот морозильник под окна! От него за версту тянет слежкой. Возьми другую машину.

— Есть, товарищ генерал, — без энтузиазма сказал Воробьёв. — Разрешите идти?

— Что ты раскозырялся, Володя? — мирно спросил Арчеладзе. — К чему вся эта потеха?

— Генерал, он и в Африке генерал…

— Ладно, не сердись на меня, — полковник подал ему руку. — Никто тебя из отдела не гонит. Уйдём, так вместе.

— Грибы собирать? — серьёзно спросил он. — А куда мы ещё уйдём?

— Да, брат, у нашей службы нет будущего, — согласился полковник. — Поэтому придётся самим побеспокоиться о нём.

— Это у жандармерии нет будущего? — удивился Воробьёв. — Пока есть политика, будет и служба. Без работников плаща и кинжала не обойдётся ни один режим. И у нашего отдела будущее — дай Бог!..

— А я больше не хочу его, — неожиданно для себя признался полковник. — Не греет служба… Ну всё, иди!

После ухода Воробьёва полковник написал задание зарубежному отделению, чтобы разыскали в Израиле Владимира Петрова и постарались выяснить вопросы, связанные с амальгамированием золота. Он сам отнёс текст шифровальщикам и, возвращаясь назад, увидел в приёмной незнакомого майора-казаха, который вытянулся перед генералом.

— Разрешите, товарищ генерал? Майор Индукаев.

— Входи, майор, — бросил на ходу полковник. По виду вояка был из дальних, Богом забытых гарнизонов, большого начальства видел мало, поэтому слегка робел, стоял навытяжку, как оловянный, и сильно волновался.

— Садись, майор, — просто сказал Арчеладзе, чтобы расслабить собеседника. — Как служба?

— А вот, товарищ генерал! — Индукаев чуть улыбнулся и, сняв фуражку, показал венчик чёрных, смолистых волос на затылке. — Десять лет боевого дежурства.

— Да, брат, мы тут тоже лысеем, — согласился полковник. — Ну, рассказывай, с чем пришёл.

— Я служил на точке в Архангельской области, товарищ генерал, — сообщил майор. — Стратегические ракеты «СС-20».. Вам же можно всё говорить?

— Да, пожалуй, всё, — подтвердил Арчеладзе. — Говори.

— Дивизион попал под сокращение, как только начали разоружаться, — сказал Индукаев. — Меня перевели в Рязань, три года назад. Теперь я служу там, в должности прораба, строим дороги.

— И много построили? — начинал терять терпение полковник.

— Нет, ничего, ни километра… Пока казармы строим.

— Чем же я могу помочь? Достать кирпича?

Он не понял издёвки, отрицательно замотал головой:

— Кирпича хватает, товарищ генерал. Только деньги плати…

— Что же тебе недостаёт, майор?

Он вдруг смутился: у него не хватило смелости решиться на что-то и произнести первое слово. Он замолчал, как растерянный, не знающий урока школьник. Сидел, жалко молчал, и в глазах его медленно вызревал страх. Мгновенно пересохшие губы склеились, задрожали пальцы, мнущие поля фуражки. За этим наблюдать было странно: ничего ещё не сказал, но уже перетрусил от одной мысли, что придётся сказать.

Полковник молча сходил в комнату отдыха и принёс ему стакан с минеральной водой.

— Попей, майор, легче станет…

Тот отпил несколько глотков, но легче ему не стало. Он даже попробовал откашляться, протолкнуть ком в горле, да, похоже, у майора закупорились мозги. Он наверняка давно служит в России, среди русских, разучился скрывать внутреннее состояние. Это уже не походило на робость — в нём совершалась какая-то внутренняя борьба. Пришёл подготовленным и убеждённым, и вдруг, оказавшись перед генералом, сильно усомнился в том, что хотел тут изложить, передумал, испугался и теперь не видел выхода из положения.

— Давай, майор, рассказывай, — неторопливо подтолкнул полковник. — Тебя как по имени-отчеству?

— Борис Рамазанович, — не сразу выдавил Индукаев упавшим голосом. — Когда я волнуюсь… плохо говорю. Забываю по-русски…

Это он уже врал! Русским он владел отлично и, скорее всего, не помнил своего родного языка.

— Да, стратегические ракеты у нас были в надёжных руках, — проворчал Арчеладзе. — Можно и не сокращать: всё равно бы не взлетели.

А ведь он проходил специальную психологическую подготовку, обязательную для офицеров на боевом дежурстве. Должен был уметь владеть собой в самой экстремальной ситуации. На плохие нервы тоже не сошлёшься — списали бы в один миг, отправили на пенсию, потому что идёт сокращение армии и не знают, куда пристроить здоровых офицеров.

— У меня была отличная смена, — попробовал оправдаться он. — Это сейчас я переквалифицировался…

— И пришёл рассказать мне автобиографию, а, Борис Рамазанович? — усмехнулся полковник.

— Нет, товарищ генерал, — глаза у майора блеснули. — Ракеты сняли с боевого дежурства, извлекли из пусковых шахт… И транспортировали! На уничтожение! Нас разоружили! Мы сейчас не можем противостоять…

— Понятно! — отрезал Арчеладзе. — Ты ошибся адресом, майор. Иди к министру обороны…

— Я не ошибся, — Индукаев стал ломать свою фуражку. — По адресу явился… К вам, товарищ генерал. Потому что ракеты транспортировали, а шахты взорвали. Но не все. Одну оставили целую, с пусковым оборудованием и всеми системами. А армейскую охрану заменили. Какие-то люди приехали, в камуфляже, спецбригада. Я собирался уезжать, документы ждал. У меня семья — жена и четверо детей… И тут вызывают в штаб, меня и ещё одного, майора Горстева. Командир дивизиона говорит: «Заработать хотите? Садитесь в вертолёт и на точку». И сам с нами полетел… Прилетели, а шахта в порядке, ракетный кран работает. Поставили задачу — спуститься в бункер, пройти к пусковой установке и перекрыть систему охлаждения. Там в стволе шахты порвали трубопровод и потёк газ. Мы переоделись в защиту и полезли… Ракеты снимали в спешке, ничего не отключено. Крановщик у них был неопытный, наверное, гражданский. Опускал контейнер и зацепил трубу… Мы один вентиль нашли, перекрыли, а утечка всё равно есть. Надо всю линию смотреть. Я полез в шахту, а там эти контейнеры стоят. Думал, взрывчатка, только уж сильно много. А тот, которым трубу прорвали, упал в шахту, видимо уронили. Его искорёжило, а одна стенка лопнула по сварке и дыра большая. Я фонарём посветил — битые ящики и что-то блестит. Рукой залез, вытаскиваю — золото. Слиток такой, чушка… А там ещё…

Говоря это, он ни разу не поднял глаза, бубнил себе в фуражку, лежащую на коленях, и нещадно мял, трепал её. Полковник отнял у него головной убор и положил на стол.

— Ну, а дальше-то что, Борис Рамазанович?

— Дальше?.. Проверили весь трубопровод, нашли утечки на стыках, перекрыли, — майор поковырял заусенцы. — Наверх поднялись, переоделись и в душ. Нам сразу деньги выплатили, по полмиллиона каждому.

— Напарник твой, Горстев, видел, что в контейнерах? — спросил полковник.

— Не видел, — он на мгновение вскинул глаза. — Я ему в бункере сказал, что это не взрывчатка, а золото. Он не поверил, засмеялся…

— Ты хорошо разбираешься в золоте, майор?

— В золоте не очень, но от взрывчатки отличу…

— А как ты определил, что там золото?

— В руки взял, — объяснил Индукаев. — Слиток маленький, а вес… Килограммов тридцать. Да и по цвету видно… Какие-то цифры выбиты.

— Что не прихватил с собой слиточек-то? — усмехнулся Арчеладзе. — Сейчас бы вон как пригодился. И не пошёл бы в прорабы…

— Думал, — признался он, — но испугался. Правда, нас не обыскивали потом, но пропустили через душевую и смотрели, как переодеваемся.

— Кто смотрел?

— Какие-то штатские… И охрана.

— Какая охрана?

— В камуфляже не поймёшь.

Полковник стал к окну и долго глядел на улицу. Майор притих за спиной, но чувствовалось, сидит настороже, как суслик у норки.

— Всё это очень любопытно, — проронил полковник. — И что, вы потом так и улетели в жилой городок? Подписки с вас не брали?

— Нет, не брали… Я потом уехал через два дня. Вместе с семьёй, к новому месту назначения.

— Они, эти люди… сами не могли перекрыть газ?

— Там же надо знать систему, где что…

— А теперь скажи-ка мне, Борис Рамазанович, — Арчеладзе обернулся к майору, — с чего это вдруг ты сейчас ко мне явился? В шахту лазил в восемьдесят девятом?

— Так точно…

— Спохватился только сейчас.

— Давно хотел, думал, — с готовностью ответил Индукаев. — Когда услышал, что золотого запаса осталось всего двести сорок тонн, подумал… А куда идти? К кому? Не знал же, ищут или нет.

— И тут решился?

— Узнал, что ищут…

Полковник молча подошёл к нему, бесцеремонно расстегнул китель майора, содрал его с плеч и вместе с фуражкой отнёс к секретарю в приёмную.

— Пусть у тебя тут посидит «майор», — сказал он. — Понадобится — вызову. — И, положив одежду на стул, вернулся в кабинет.

— Узнал, говоришь, что ищут? А от кого узнал? Мы по радио рекламы не давали.

— В особом отделе части, — сказал майор. — Разговорились с особистом…

— С каким? Кто такой?

— Капитан Рыскаев, мой земляк…

— Рыскаев? — изумился полковник. — Ну и Рыскаев… Ты зайди-ка в соседний отдел, майор, и спроси, чем занимается Арчеладзе. И тебе не скажут, потому что не знают. А капитан Рыскаев в Рязани знает! Вопрос — откуда?

— Мне неизвестно, товарищ генерал, — с неожиданным упрямством проговорил Индукаев. — Мне Рыскаев посоветовал, вашу фамилию дал. Мы с ним подружились, с капитаном…

Арчеладзе опёрся одной рукой на спинку стула, другой — о стол и навис над майором.

— Теперь послушай-ка меня, сынок, — жёстко и резко сказал он. — Всё ты тут складно мне напел. Только вот сробел в самом начале, чего-то испугался. Но потом хорошо говорил, продуманно… Да ведь наврал же! От начала до конца. Единственная правда, что у тебя четверо детей. Остальное — враньё!

— Никак нет, товарищ генерал…

— Ты что, идиот?! — рявкнул Арчеладзе. — Да если бы ты увидел в шахте золото — назад бы не вернулся! Так бы и прикопали в бункере!

— Они не знают, что я видел…

— А когда узнали?.. Ты бы уже валялся где-нибудь с перерезанным горлом! Вместе с напарником! Хотя он ничего не видел…

Майор медленно помертвел, замер, превратившись в каменное изваяние с жёлтым лицом.

— Встать! — приказал полковник. — Отвечай, кто послал?

Индукаев вскочил, вытянулся и снова замер. На лбу заблестел пот. Жёлтый голый череп напоминал обкатанный голыш, а лицо стало непроницаемым и бесчувственным.

— Запомни, майор, — глухо и властно проговорил Арчеладзе. — Не выпущу тебя отсюда, пока не скажешь. В казематах сгною! Твоих детей лишу отца, грех на душу возьму… Отсюда не выйдешь!

Из жёлтого он медленно превратился в серого, набрякло и отяжелело лицо. Полковник обошёл Индукаева, как статую, и сел в своё кресло.

— Есть же какие-то другие ценности, кроме денег, майор, — проговорил он, глядя мимо. — Здоровье, свобода, дети… А ты погнался за деньгами, офицер… Сколько обещали? Миллион? Два?

— Денег не обещали, — вдруг сказал Индукаев. — Квартиру надо… Мне жить негде.

— Всего-то?

— А разве этого мало, когда нет крыши над головой?.. Дадут квартиру, могу остаться в России. Не хочу ехать в Казахстан, а казахов отправляют…

— Кто обещал квартиру?

Индукаева мелко затрясло, заплясали губы — не мог вымолвить ни слова…

— Ну, что раскис?! Кто послал ко мне?!

Майор неожиданно упал на колени.

— Пожалейте детей, товарищ генерал… Скажу, я скажу, только детей, детей…

Полковник никогда не видел в своём кабинете плачущего мужчину…

15

Кристофер поставил на стол три высоких бокала и тренированной рукой наполнил их из колбы миксера жидкостью, по виду напоминающей какао со сливками.

— Прошу вас, господа. Мистер Прист? Это не отравлено.

Мамонт отхлебнул глоток — по вкусу напиток напоминал кислород, но сильно отдавал миндальным орехом. Пена тихо шипела в бокале, оставляя стенки чистыми и сухими.

— Пить следует маленькими глотками и быстро, — поучал он, опрастывая свой бокал. — «Валькирия» усваивается уже во рту, но это не наркотик и не алкоголь. Все компоненты приготовлены из натуральных продуктов и газов. Никаких квасцов, дрожжей, холестерина. Это уникальный и божественный напиток. Сегодня вам можно не обедать: достаточное число калорий вы уже получили.

Мамонт отпил чуть больше половины и отставил бокал. В гортани и носу приятно пощипывало, как от хорошего шампанского.

— Вы приехали в Россию как рекламный агент? — спросил он.

— Мистер Прист, «Валькирия» в рекламе не нуждается, — Кристофер, улыбаясь, смотрел на Дару. — Вся реклама — попытка сбыть негодный товар. «Валькирия» пойдёт по России из рук в руки, без фирменных магазинов и торговых палаток. Она пойдёт, как таинственная женщина, которую желают все и все провожают жадными взглядами. Вы слышали о таком продукте, как гербалайф? Это основанное на травах сбалансированное питание. Нет, мы не имеем отношения к Марку Хьюзу и его гербалайфу, но давно и пристально наблюдаем за его опытом, должен сказать, весьма полезным для нас. Нравится его идея, размах и напор. «Валькирия» обольстит Россию таким же путём, но более стремительным, ибо имеет другие качества и очень низкую цену. Мы не имеем намерений зарабатывать на этом миллиарды. Пусть дистрибьютеры получат продукт бесплатно и продают по цене, установленной нами, пусть они зарабатывают себе на жизнь. А отсюда, из России, «Валькирия» отправится завоёвывать мир.

Мамонт прислушивался к собственному состоянию. Сначала по телу разошлось благодатное тепло, затем в суставах и крупных мышцах спины появилась лёгкая и тоже приятная ломота, как после хорошего сна. Хотелось потянуться, размяться интенсивными движениями: во всём теле ощущалась лёгкость. Наконец, в солнечном сплетении и спинном мозге возник какой-то весёлый, пузырящийся, как шампанское, жар.

— Почему начали с России? — спросил Мамонт. — Ваш напиток имел бы успех на Западе.

— Только из гуманных соображений! — мгновенно ответил Кристофер. — Запад сыт тем, что имеет. Россия голодна, измучена режимами, идеологиями. «Валькирия» — это глоток свободы. Пусть русские испытают её, они заслуживают её в мученической жизни.

— Возможно, вы великий гуманист, — предположил Мамонт. — Но в России понятие «свобода» не значит находиться в некоем состоянии эйфории бездумной жизни.

— Да, возможно, — согласился он. — Вы правы, я плохо знаю нынешние нравы узкого круга лиц, которые называют себя бизнесменами, предпринимателями. В их обществе много людей, которые не уважают закон, почитают первобытные отношения силы… Они — не Россия, эти новые русские. А ту, настоящую Россию, мистер Прист, я знаю довольно хорошо, поскольку давно занимаюсь проблемами русского этноса. Это огромный и неуправляемый народ, заселяющий такую же огромную территорию. Для утверждения нового мирового порядка мало проводимых здесь реформ. Они ничего, кроме хлопот и разочарования, не дадут. И это известно сведущим людям. При том национальном характере, который существует сейчас, вхождение россиян в мировое сообщество всегда будет проблематично. Непредсказуемость, особый род мышления, внезапная агрессивность, поклонение химерическим идеям… «Валькирия» освободит русских от собственной судьбы, которая им самим становится в тягость. Пусть российские мужики пьют этот божественный напиток, а не водку. Пусть они занимаются любовью с женщинами, а не воюют. Вам сейчас хочется заняться любовью, мистер Прист?

Мамонт уже несколько минут ощущал предоргазмовую сладкую боль в позвоночнике. А рядом лучились огромные глаза Дары, и её высокая грудь начинала захватывать воображение. Он никогда не испытывал такой страсти к женщине; привычные способы самоуправления в таких ситуациях сейчас не срабатывали, не держали ни нравственные, ни психологические барьеры, и он спасался тем, что, мысленно вызвав образ Валькирии, старался удержать его перед взором…

— Мне не хочется заниматься любовью, — проговорил он сквозь зубы. — Продолжайте, я слушаю…

— Сексуальная революция всколыхнула и омолодила кровь многим нациям Запада, — бесконечно двигаясь, пояснил Кристофер. — Возникли интерес к жизни, энергия, страсть, особая субкультура, основанная на взаимоотношениях мужчины и женщины. Чопорность в половых отношениях порождала скованность наций, неспособность их к движению. Нельзя идти вперёд с тяжёлым и ненужным хламом прошлой эстетики. Сексуальная революция отсекла постромки, и повозка с тяжёлым грузом покатилась сама собой, а освобождённые кони понеслись вперёд. То же самое мы должны сделать в России. Только иным способом, поскольку сексуальная революция не годится для русских. Она несёт за собой нежелательные для мира побочные явления — агрессивность, преступность, наркоманию. «Валькирия» — чистый продукт и самый приемлемый для этой страны.

— Вы хотите наладить его производство в России? — спросил Мамонт. — На базе фирмы «Валькирия»?

— Да, мистер Прист. — Кристофер сел напротив Дары. — И не только. Далее следует организация сети дистрибьютеров, супервайзеров, табуляторов, которые станут распространять продукт. Из рук в руки! Я создам культ «Валькирии», её почитание, преклонение перед ней. Каждый третий человек будет её жрецом…

— О, Кристофер, я хочу быть первой жрицей! — воскликнула Дара. — «Валькирия» приводит меня в восторг!

— Для вас, миссис, всё что угодно! — раскланялся гиперсексуальный мальчик. — Я подарю вам весь комплект продукта. Эта пробная партия изготовлена в Южной Америке…

Он метнулся на кухню. Дара взяла руку Мамонта.

— Спокойно, милый, — промолвила одними губами. — Так нужно…

Кристофер вернулся с небольшой упаковкой, напоминающей торт, на крышке которого мужчина целовал женщину. Их перечёркивала надпись — «Валькирия». Он преподнёс коробку Даре, поцеловав руку.

— Ах, миссис… Если бы вы были свободны от старого багажа…

— Увы, не свободна, — вздохнула она. — У меня ревнивый муж. Бойтесь его, Кристофер.

— Надо полагать, в дискетах технология производства «Валькирии»? — сухо спросил Мамонт.

— И потому я требую их в первую очередь!

— Могу я рассчитывать на определённый процент от прибыли? — поинтересовался Мамонт.

— Ваш муж невыносим! — Кристофер вскинул руки. — Он помешан на выгоде! Но я же сказал: прибыли не будет. Производство «Валькирии» заведомо убыточное предприятие.

— Хорошо, я могу получить продуктом!

— Он сумасшедший!

— Это всё для меня, — ласково ответила ему Дара. — Майкл безумно влюблён. Он обещал положить весь мир к моим ногам.

— Вы достойны этого! — с сожалением признал Кристофер. — Я бы тоже хотел положить его перед вами… Да, мистер Прист, вы получите свою долю продукта.

— Это следует оформить контрактом, — тут же заявил Мамонт. — Подготовьте его вместе с металлом к моменту передачи материалов.

— А как скоро я получу материалы?

— Как скоро будет металл.

— Этот презренный металл могут доставить завтра, — согласился Кристофер. — Но мне будет необходима охрана.

— Никакой охраны! — заявил Мамонт. — И никаких третьих лиц.

— Я стану охранять вас, — своим гипнотическим тоном проговорила Дара. — Вы доверите мне это, Кристофер?

— Безусловно, миссис…

— Утром я пригоню машину, — продиктовал Мамонт. — Мы вместе поедем к месту, где вы получите металл. Погрузите золото, я сяду к вам в машину. И передам материалы.

— В моём присутствии, мой мальчик, — добавила Дара.

Кристофер тихо простонал и прикрыл глаза:

— Завидую вам, Прист…

— Итак, завтра в восемь утра, — Мамонт встал. — Я похлопочу, чтобы вам включили телефон.

— До завтра, миссис! — провожая, сказал Кристофер. — За вас готов отдать всё золото, что имею.

— До завтра, — проронила она. — Благодарю за подарок.

Мамонт едва удержался до машины. И когда они захлопнули за собой дверцы «Линкольна», он обнял Дару и стал целовать лицо, глаза и губы — жадно и восторженно, как подросток.

— Прекрати, Мамонт! — холодно сказала она, пытаясь высвободиться. — Раскис от какой-то гадости!

— Я раскис от победы! — чуть не крикнул он.

— Не спеши, милый, — жёстко проговорила она, однако расслабилась. — До победы теперь ещё дальше…

Мамонт с сожалением выпустил её из объятий, включил двигатель и тронулся с места. Дара смотрела в одну точку.

— Мне известно, что мы пили с тобой, — сказала она. — В монастырях поклонников культа Фаллоса в Тибете существовал обряд жертвоприношения. Избирали двух разнополых детей грудного возраста. Мальчика воспитывали в мужском монастыре, девочку — в женском. До двенадцати лет они никогда не видели друг друга. Мальчик не имел представления, как выглядит женщина, девочка никогда не видела мужчин. Но им ежечасно говорили друг о друге, описывали девочке красоту мальчика, а мальчику — девочки. И всё время давали напиток, по составу примерно такой же, что отведали мы. Только он назывался «эликсиром любви». Основной возбуждающий компонент его — доледниковое растение трапа патанс. Это водяной орех, который сохранился доныне… В день жертвоприношения подростков в последний раз поили эликсиром и вводили в храм Фаллоса. Они бросались друг к другу, мгновенно сливались и умирали от оргазма. Таким образом возносилась жертва… Но сами жрецы никогда не пили эликсира.

Мамонт всё внимание старался переключить на дорогу, рисковал, перестраиваясь из ряда в ряд, и обгонял, опасно выезжая на встречную полосу, — пытался таким образом сбить томящую боль в спинном мозге. И не мог. Напротив, от движения и риска она усиливалась, становилась мучительной, захватывала мысли и чувства.

— Ничто не ново в этом мире, — продолжала Дара. — Всё уже было, и не раз… Вещий Гой Зелва однажды сказал, что история Содома и Гоморры — не библейское сказание. О них есть упоминание в Весте. Только города эти назывались Садам и Гамара. Постоянство жизни и Движение смерти. Жители Гамары открыли «эликсир любви» и, ликуя, медленно умирали от плотской страсти. Между тем жители Садама с ужасом смотрели на самоубийц и пытались защититься от этого эликсира. Но однажды ночью гамарцы принесли глиняный сосуд и поставили его на площади Садама. Утром разгневанный управитель при большом стечении парода взял камень и разбил сосуд. Но брызги полетели в горожан. Слизывая их с губ, они вкусили «эликсир любви», и на этом оборвалось их постоянство жизни. Всякое вмешательство в высшее чувство любви — дорога к гибели, ибо любовь — это истинное сокровище варваров.

Она заметила его состояние и замолчала. Мамонта била дрожь, лицо становилось неуправляемым, гримаса сладострастия перекашивала его, изо рта потекла нить слюны…

— Тебе совсем плохо, Мамонт? — спросила Дара.

Он лишь качнул головой, не в силах говорить. Язык не слушался…

— Сейчас будет поворот направо, — сказала она. — Потом езжай прямо.

Мамонт послушно повернул и поехал по неширокой, пустынной улице. Попробовал кусать губы, но даже боль теперь казалась ему сладкой…

— Думай о Валькирии! — приказала Дара. Разум тоже становился неуправляемым, казалось, мозги превратились в желе, и не хватало воли держать образ Валькирии перед взором или хотя бы думать о ней, мысленно повторяя имя. Она виделась лишь обнажённой и усиливала страсть…

— Останови здесь, — велела Дара. — Сейчас пойдёшь со мной.

Мамонт затормозил возле какой-то церкви, качаясь, словно пьяный, выбрался из машины.

— Идём!

В храме было тихо и пусто. Служба давно закончилась, в медных подсвечниках догорали огоньки. Дара подвела его к иконе Богородицы.

— Приложись, — потребовала она, и наклонила рукой его голову.

Он поддался, поцеловал тонкую руку, утонувшую в меди оклада.

И почти сразу ощутил, как отступило наваждение мучительной страсти. Ошеломлённый этим, он остался стоять перед образом.

— Гои почитают её как Вещую Валькирию, — сказала Дара и тоже приложилась к иконе. — Задолго до рождения Её Сына волхвы, Вещие Гои, увидели звезду, ещё не взошедшую на небосклоне, и отправились в путь. Поэтому они пришли первым и поклонились Сыну и Матери. Непорочное зачатие — удел Вещих Валькирий.

Мамонт вышел из храма совершенно успокоенным и с чувством облегчения, словно отмылся от грязи и переоделся в чистые одежды.

Но в машине вдруг увидел упаковку «Валькирии», — этот продукт лежал здесь как доказательство того, что до победы и в самом деле стало ещё дальше…

Майор Индукаев утверждал, что этих людей он никогда раньше не встречал, за исключением одного — седого полковника с розовым, моложавым лицом, которого видел в штабе части за несколько дней до того, как к нему пришли эти незнакомцы. Полковник был чужой, по виду приехавший из Москвы, поскольку от столичных вояк исходит особый неармейский запах…

Этот полковник привёл с собой двоих в гражданском. Он сам не представлялся и не представлял своих товарищей: у майора сработал армейский инстинкт веры — в мундир и старшинство звания. Тем более что видел уже полковника в штабе, а лицо было запоминающимся.

Они пришли в строительный прорабский вагончик, когда майор обедал — ел из котелка гречневую кашу с мясом, принесённую из солдатской столовой. Застали его в неловком положении — с набитым ртом, и майор не знал, то ли дожевать и проглотить, то ли выплюнуть эту кашу — чужую, солдатскую: гости могли подумать, что он объедает рядовых…

Тут уж было не до представлений и прочих формальностей.

Как показалось Индукаеву, старшим из пришедших был не полковник, а один гражданский — человек лет пятидесяти пяти. По поведению он не был военным, но чувствовалось, что имеет большую власть над своими товарищами. Выглядел он не совсем здоровым человеком — жёлтое, сухое лицо, как у страдающего хроническим гастритом. Майор насмотрелся на таких больных ещё на службе в ракетной части. Второй гражданский имел очень хорошую примету: протез кисти левой руки, пальцами которой можно было совершать некоторые движения — брать бумагу, сигареты, носовой платок. В разговоре он участия не принимал, но очень внимательно слушал. На вид лет сорока пяти, толстый, с двойным подбородком, но очень подвижный.

Сначала пришедшие поспрашивали о службе, семейном положении — но всё проформы ради. У майора сразу сложилось впечатление, что они всё знают о нём, даже его друзей и знакомых по прежней службе на точке. До этого момента Индукаев считал их проверяющими из штаба округа. Однако, когда старший гражданский без всяких прелюдий спросил, готов ли он выполнить специальное задание, стало ясно, что они из особого отдела либо из Главного разведуправления. Майор подумал так потому, что было произнесено специальное задание, интригующее и специфическое выражение. Как военный человек, он ответил, что готов выполнить любой приказ, только надо, чтобы согласовали его с непосредственным начальником. Это пришедшие брали на себя и, по всей видимости, заранее всё согласовали. Какое будет конкретно задание, ему тогда не сказали, однако сразу объявили, что по выполнении он получит отдельную квартиру в новом доме, и показали выписанный на него ордер. Кроме того, эти люди уверили, что он останется служить в Российских Вооружённых Силах и как национал не будет отправлен в республику суверенный Казахстан.

После согласия у майора тут же, в вагончике, отобрали подписку о неразглашении, которую он, кроме подписи, скрепил отпечатками большого и указательного пальцев обеих рук. Его строго предупредили, чтобы он не говорил ничего даже жене. Пришедшие посадили его в чёрную «Волгу», подвезли к общежитию, где жила семья, велели переодеться, взять с собой «тревожный» чемодан и сообщить домашним, что уезжает в командировку на две недели…

На этой же машине его привезли в Москву, но при въезде в город попросили надеть очень тёмные солнцезащитные очки. Майор и так не знал столицы, тут же вообще потерял всякую ориентировку. Ему стало страшно, показалось, завезут куда-нибудь и убьют, хотя никакой агрессивности эти люди не проявляли. Потом майора привезли в жилой дом, поднялись на лифте, в квартиру примерно двенадцатого этажа. Здесь он прожил одиннадцать дней, и при нём всё время неотлучно находился человек с протезом, который попросил называть его Николаем. Он занимался с Индукаевым разучиванием версии с золотом, которую потом и услышал Арчеладзе. Сначала майор выучил её с машинописного листа, затем Николай заставил всё забыть и пересказывать только своими словами, пусть путано и сбивчиво. Попутно он обрисовал, как могут выглядеть контейнеры, ящики, золотые чушки, охранники и прочее. Этот инструктор ничего о себе не рассказывал, но однажды обмолвился в бытовой беседе, что Афган никогда не забудет. Из окон четырёхкомнатной квартиры с левой стороны был виден шестнадцатиэтажный жилой дом с космической телеантенной на крыше и тремя велосипедами, привязанными к стальным поручням, из окон зала — дом из белого кирпича с номером «98», написанным на углу красной краской.

После натаски уже на другой, иностранной марки машине майора отвезли в гостиницу профсоюзов, где был снят отдельный номер 254. Ему принесли новую военную форму в полном комплекте, китель и фуражку, которые полковник предусмотрительно забрал перед откровенным разговором с Индукаевым. От Арчеладзе майор должен был вернуться в свой номер, где ему обещали вручить ордер на квартиру и проездные документы.

С какой целью проводится вся эта операция, майору не объясняли, на все вопросы отвечали, что преследуются только государственные интересы.

Выслушав эту исповедь, полковник посадил Индукаева в приёмной, вызвал эксперта и приказал сделать фотороботы работавших с майором людей. Сам же пошёл в лабораторию технической экспертизы, где пороли китель и фуражку Индукаева. В лацканах были обнаружены два микрофона с передающими устройствами, а в фуражке выше кокарды — радиомаяк. Майора нашпиговали импортной радиоэлектроникой, что означало постоянную слежку за ним людьми профессиональными и предусмотрительными.

В этот момент Арчеладзе подумал и пожалел о своей ошибке — не снял со старика Молодцова шляпу, плащ и пиджак: именно эти вещи унесли «грабители». И ясно зачем — освободить его от электроники и имитировать простую уголовщину…

Полковник приказал поставить на место микрофоны и радиомаяк, аккуратно зашить, отгладить всё и принести к нему в кабинет.

Когда он составлял сам штатное расписание отдела, то умышленно не заложил ни одной должности заместителя, чтобы всё держать в собственных руках, чтобы ни один исполнитель никогда не мог видеть общей картины оперативно-розыскных действий. Теперь он чувствовал желание перевалить судьбу майора на кого-нибудь, поручить это дело тому, с кого можно спросить потом, но такого человека в отделе не было. За два года сотрудники привыкли исполнять детали, в редком случае отдельные узлы, а здесь требовалось отличное знание всей обстановки…

Поэтому Арчеладзе пришлось раскладывать работу по установлению неизвестных лиц на трёх своих помощников: одного послал в кремлёвскую больницу искать среди больных хроническим гастритом подходящего под старшего из штатских, другого — в Министерство обороны установить полковника с седыми волосами и моложавым лицом, третьего — в кадры Министерства безопасности: однорукий инструктор наверняка проходил службу в КГБ, откуда и попал в Афганистан. Предстояло ещё дать задание Кутасову, но прежде полковник ушёл в комнату отдыха выпить вина. Оказалось, что запасы исчерпаны и в баре ничего не осталось в бутылках. Он тут же набрал номер телефона Капитолины.

— Солнце моё, принеси мне, пожалуйста, хорошего красного вина, — чувствуя прилив радости, попросил он. — И приходи ко мне сама, с вещами. С сегодняшнего дня будешь моей желанной помощницей.

— Что случилось? — тревожно спросила Капитолина.

А он сам не знал, что случилось и отчего ему так хочется говорить ласковые слова, значение которых до недавнего времени было утрачено для него. И казалось, навсегда…

— Ничего, хочу видеть тебя рядом.

— Хорошо, приду, — сдержанно и насторожённо проговорила она.

Кутасова он усадил рядом на стул. Блудливые, авантюрные глаза начальника группы захвата искрились в предчувствии: ему было легко рисковать ставить трюки и проводить пленэры, ибо за все его дела нёс ответственность один полковник. Прыжки совершал Кутасов, а разбиться мог Арчеладзе…

— Трюков на сей раз не будет, Сергей Александрович, — предупредил он. — Видел в приёмной майора?

— Раскосенького? Видел.

— Возьмёшь под негласную охрану. И чтобы волос с головы… У него четверо детей, а в голове… Впрочем, его вынудили, ладно.

— Что за птица? — поинтересовался Кутасов, улыбаясь хитро, но широко, от уха до уха.

Полковник сразу же вспомнил Птицелова.

— Он не птица… Он что-то вроде приманки. На него может прилететь какой-нибудь орёл. Короче, убирать его будут, понял?

— Это серьёзно, — озабоченно проронил Кутасов. — Придётся охранять его тело.

— И не только, Серёжа. Бери всякого, кто приблизится к нему, хватай, невзирая на чины и звания, — распорядился полковник. — Особенно смотри при входе и выходе из гостиницы. Могут посадить снайпера. Проверь номер на предмет мины, кормить его будут только твои ребята, из своей посуды. Но чтобы ни одна душа не заметила.

— Эдуард Никанорович… Когда я совершаю трюк, должен знать, зачем он нужен, — с расстановкой проговорил Кутасов. — Прыгать вслепую непрофессионально… Зачем я брал «Валькирию»? Ни я, ни ребята мои не знают. А работали, старались! Если бы видели, какая там охрана была… Два ряда колючки, контрольно-следовая полоса, сигнализация по периметру, управляемые телекамеры, два пулемётных гнезда на крышах. Зачем я ходил туда, товарищ генерал? Понимаю, пленэр, тренировка, тыры-пыры-пассатижи…

— Ты не догадываешься, зачем ходил? — спросил полковник.

— Хорошо бы и знать…

— С помощью материалов, которые ты добыл, мы кое-кого нашли и кое-что выяснили очень существенное.

— Да? — усмехнулся Кутасов. — Информация исчерпывающая. Но это я так могу своим мужикам сказать… А мне, товарищ генерал, нужна правда. Должен же хоть один из нас знать, за что рискует.

— Рискую я, Серёжа…

— Вы — генерал, вам донизу лететь далеко. А я — капитан, у меня земля сразу под ногами. Не обезвредили бы пулемётные гнёзда — порубили бы нас, когда уже с материалами шли назад.

— Не спрашивай меня о «Валькирии», — попросил Арчеладзе. — А о майоре я тебе скажу…

— Хотя бы об этой… птице.

— С нами кто-то давно затеял игру, капитан. Кто — пока не знаю. Похоже, и отдел наш создан для игр, для таких вот развлечений с майорами.

Кутасов тихо посвистел:

— Может, и золотой запас не пропадал?

— Может, и не пропадал…

— Теперь ясно.

— Ничего не ясно, Сергей Александрович, — вздохнул полковник. — Сработает приманка, возможно, что-то и прояснится. Помни: против тебя будут профессионалы высокого класса. Попробуй мыслить нестандартно… Впрочем, что я тебя учу. Ты — трюкач.

— Я не трюкач, товарищ генерал, — вдруг признался Кутасов. — Мне везде скучно жить. Думал, кино — чудо, искусство, потом думал, КГБ — вот это да! Там можно нервы пощекотать. Но и тут кино, игры. На другом уровне, без «хлопушки», но всё равно игры, а так надоело, откровенно сказать…

— Мне тоже надоело, Серёжа, — сказал Арчеладзе. — Да эту игру придётся доиграть. А потом…

— Ладно, товарищ генерал, доиграем, — согласился он. — Вдруг повезёт?

Провожая его, Арчеладзе вышел в приёмную — все вскочили и вытянулись.

— Где рапорт? — спросил он секретаря. Тот с готовностью выложил на стол лист бумаги, который полковник подписал не читая.

— Первое задание тебе, лейтенант, — сказал Арчеладзе, глядя на майора. — Поезжай с ним в Рязань, найди семью и спрячь её. Да так, чтобы никто не нашёл. И оставайся с ними до особого распоряжения.

— Есть, товарищ генерал! — обрадовался секретарь. Индукаев посерел, словно вмиг покрылся слоем пыли. Полковник хотел посоветовать ему, если всё обойдётся, немедленно подать рапорт об увольнении, однако помолчал: всё равно не поймёт, а говорить об офицерской чести Арчеладзе всегда почему-то стеснялся, считая это банальным. Честь, казалось ему, это то, что даётся от рождения; она не могла оцениваться, как оценивается та или иная идеологическая убеждённость, поэтому не приобреталась в не утрачивалась.

Капитолина, угадав вкус полковника, принесла две бутылки тёмного сухого вина молдавского производства. Они уединились в комнате отдыха, оставив приёмную неприкрытой, без боевого охранения.

— Мне неловко будет сидеть у тебя под дверью, — сообщила Капитолина. — Комиссар знает о наших отношениях…

— Это же не секрет! — засмеялся полковник, разливая вино. — Мы ничего не станем скрывать. Принципиально.

Она сидела несколько отрешённая, возможно, внутренне ещё протестовала, и никак не могла доказать ему, что должность секретаря её не устраивает по этическим и нравственным причинам. А он пил вино и наслаждался вкусом молдавского солнца и омытых виноградным соком девичьих ног. Однажды в Чернобыле, где он пристрастился к этим тёмно-красным винам, ему рассказали, что у молдаван есть ритуал: чтобы вино веселило и восхищало мужчину, чтобы никогда не кисло и не превращалось по цвету в чернила, первый виноград в чане давит непорочная девушка. Она приходит в сад в длинном сарафане, под которым больше ничего нет; ей омывают ноги соком, затем мужчины сцепляют руки в виде лестницы, и девушка поднимается по ним, спускается в чан и, поддерживая край подола, давит ступнями гроздья. А мужчины поют песни…

— Он поймал меня сегодня в коридоре у столовой, — сказала Капитолина. — Ждал… И предупредил, чтобы я не делала глупостей и работала на него. Сказал: у меня нет другого выхода. Иначе он всё устроит так, что ты меня возненавидишь… У меня действительно нет выхода. Я боюсь его.

— Выход есть, — Арчеладзе налил два полных бокала. — Капитолина, прошу тебя… выходи за меня замуж.

Она не ожидала предложения, поставила поднятый для дежурного тоста бокал.

— А ты не спешишь, Эдуард? Дай мне привыкнуть к тебе. Мне важно почувствовать веру… Нет, даже опору!.. И подумай, кого ты берёшь.

— Молчи! — приказал он. — У тебя комплекс, навязчивые мысли… Я вижу, кого беру!

— Не сердись…

Полковник тоже поставил бокал и сцепил руки, до хруста сжал пальцы.

— Сегодня был тут один майор. Тридцать два года, а уже четверо детей. Мне скоро полста, и — никого…

— Ты хочешь ребёнка? — изумилась она и рассмеялась. — Неужели ты хочешь?.. Это серьёзно? Ой, как интересно, ребёнка…

Она вдруг потянулась руками к полковнику и опрокинула локтем бокал. Вино хлынуло по столу, и это рассмешило её ещё больше. Капитолина отпрянула, уберегая подол юбки от потока, хлынувшего на пол, однако помешала ручка тяжёлого кресла. Вино потекло по её голым коленям…

— Ой, как щекотно! — возликовала она. — Тону! Где у тебя тряпка?

Полковник опрокинул второй бокал, и она уже не убирала ног, омывая их ладонями, стирая бегущие струйки.

Воробьёв воспользовался пустой приёмной, вошёл без доклада и сразу сунулся в комнату отдыха.

— Прошу прощения, — будто бы растерялся он. — Я не кстати, товарищ генерал…

— Заходи! — недовольно бросил полковник. — Пришёл сообщить, что поймал кота?

— Мы тут вино разлили, — смутилась Капитолина. — Совершенно случайно…

— Где пьют, там и льют, — нашёлся Воробьёв, пропустив мимо ушей издёвку Арчеладзе. — Всё в порядке, товарищ генерал. Жабин всё отрицает, но жена сделала стойку.

— Не везёт тебе, Воробьёв, — откровенно пожалел полковник. — Опять зря сработал…

— Что, что, товарищ… генерал?

— Впрочем, может, и не зря, — поправился Арчеладзе. — Послушаем, что скажет жена Жабина и что он скажет ей… Садись, выпей с нами вина.

Полковник достал три чистых бокала, неторопливо расставил их и разлил вино. Капитолина отыскала в туалетной комнате губку и заканчивала убирать пол возле стола, отжимая вино в пепельницу. Воробьёв сел в полном замешательстве.

— Время покажет, Владимир Васильевич, — успокоил его полковник. — Не обращай внимания… Ты вот что скажи: пойдёшь ко мне на свадьбу? Свидетелем, дружкой… Как там ещё называют?

— Ити-схвати, — тихо, чтобы не услышала Капитолина, проговорил Воробьёв. — Вот это новость… Но извиняйте, товарищ генерал, не пойду.

— А почему, Володя?

— Не хочу опасного сближения с начальством, — заявил он. — Это напоминает мне ядерную реакцию.

Полковнику показалось, что он старается скрыть истинную причину — либо полную неприязнь к Капитолине, либо безответную любовь к ней. Возможно, то и другое вместе…

— Спасибо за откровенность, — однако же сказал Арчеладзе, ничуть не обидевшись на отказ. — Но в качестве гостя-то придёшь?

— В таком качестве приду, — пообещал он. — В свободное от службы время.

— В таком случае я позову Нигрея, — решил полковник. — Он согласится сближаться с начальством?

— Он согласится, — заверил Воробьев. — В доску расшибётся, потому что рыльце в пушку.

— У нас у всех оно в пушку, — философски проговорил Арчеладзе. — Садись, Капитолина! У Воробьёва созрел тост! Он предлагает выпить. За что ты сказал?

— За любовь! — нарочито весело провозгласил он. — За неё, уважаемые невеста и жених!

Он одним махом выпил вино, пристукнул бокалом о стол, словно каблуками, и встал.

— Разрешите идти, товарищ генерал?

— Иди… Стой, Нигрей так и не звонил?

— Нет, не звонил.

— Позвонит — сразу ко мне, — распорядился полковник. — В любой час.

После Воробьёва они сидели молча, и вина уже почему-то больше не хотелось. Шёл седьмой час вечера…

— Поедем домой? — предложил полковник. — Тут нечего уже ждать.

— Ты не пожалеешь потом? — Капитолина подняла глаза. — Ты не станешь попрекать меня… прошлым?

— Прошлого нет, Капа, — вымолвил он, плеская вино в бокале. — Оно прошло… А есть только будущее. И меня больше ничто не греет в этой жизни.

Подъезжая к дому, он увидел знакомый зелёный «Москвич» с затемнёнными стёклами: будущее поджидало его, можно сказать, у самого порога. По крайней мере, так казалось…

16

Слиток лежал в открытой коробке из-под импортной обуви. Тяжёлый, массивный, он продавливал дно коробки и глубоко утопал в мягком сиденье. Стенки его были почти гладкими, зеркальными, слегка конусными книзу, а верх напоминал корку неудавшегося хлеба — проваленная, плоская, в бугристых натёках. В металле не было дрожжей, чтобы поднять его, сделать пышным, румяным и привлекательным.

И всё-таки было очарование в металле, подобное тому, которым обладала сидящая рядом женщина — Дара. Оно исходило от света, роняемого поверхностью, жёлтого, как восходящее солнце. Массивный, непрозрачный металл как бы лучился изнутри, подсвечивая стенки коробки, и если приблизить к нему руку, то и кожа начинала золотиться в этом излучении. Наверное, поэтому чудилось, что слиток должен быть тёплым, однако холод металла ощущался на расстоянии.

Мамонт молча наблюдал за полковником, пока тот рассматривал слиток. И не заметил никаких чувств, обычно вызываемых у человека золотом. Арчеладзе казался задумчивым и печальным — где-то на грани глубокого разочарования. Он не спрашивал, откуда это золото, каким образом попало в руки и в каком количестве. Наверное, он догадывался о многом, но подробности и детали его уже не интересовали. Полковник выглядел охотником, потерявшим азарт, уставшим от своего ремесла, и добытая кем-то дичь не вызывала в нём восторга или зависти.

— Сообщите своему патрону: Кристофер Фрич нашёлся, — сказал Мамонт. — Кажется, загулял с какой-то барышней, а сейчас вернулся на улицу Рокотова. Жив, здоров, полон энергии, и все документы фирмы «Валькирия» оказались при нём. Это весьма дальновидный молодой человек. Секретчица Галина Васильевна Жуго, его любовница, принесла ему самые важные материалы ещё до налёта, о котором он был заранее извещён. А погром учинили бывшие сотрудники фирмы, люди генерала Тарасова. Поэтому и действовали без всяких ошибок, знали, где что лежит.

Полковник лишь покивал головой — принял к сведению. Он закрыл коробку и попытался отодвинуть её подальше от себя — ничего не вышло.

— Подозревал его, — проговорил он глухо. — Не было ни улик, ни фактов… Можно сказать, одни домыслы. И ощущение.

— Вы говорите о своём патроне? — спросил Мамонт. Полковник не ответил и продолжал:

— А увидел их втроём, всё стало ясно. Банный день как Судный день.

— Патрон не причастен к этому золоту и к пропаже золотого запаса.

Арчеладзе молча поднял голову, ждал доказательств, не верил.

— Он бы вряд ли простил вам погром в фирме «Валькирия». — Мамонт развернулся к нему. — Думаю, ваш патрон догадывается, кто его устроил. В какой-то степени ваши молодцы даже помогли ему. Теперь Кристофер Фрич будет сговорчивее, теперь они его обработают.

— Мне казалось, им нужен Фрич, а не его фирма.

— Да, ваш патрон и этот, хромой, — реалисты, — согласился Мамонт. — Они не верят в легенды об уральских сокровищах и потому так легко отдают Кристоферу на откуп поисковые экспедиции. Мол, чем бы дитя ни тешилось… Им больше нужна фирма, точнее, технология и производство нового продукта с названием «Валькирия». Полагаю, что на это дело будет пущена изъятая из казны часть золотого запаса. Они, как всякие революционеры, хотят не богатства, а воплощения своих новых идеологий. Но у Кристофера есть свои взгляды и своя идеология, ориентированная не только на российскую почву.

— И всё равно, — не согласился полковник. — Патрон и Колченогий единственные, кто мог провернуть операцию с золотым запасом. Я сужу по их плавучести, по силе характеров… Это определённый психотроп. Они не похожи ни на кого, но очень — друг на друга. И — оказались вместе в банный день… Других не вижу!

— Да и я пока никого не вижу в России, — признался Мамонт. — А что касается психотропа и схожести… Они, Эдуард Никанорович, все друг на друга похожи, все, кто желает править миром. Не нужно быть физиономистом. Посмотрите на портреты, на физиологические качества фигур. От Наполеона и далее… Все метр с кепкой, у всех какой-нибудь физический недостаток, и все на одно лицо. Уверен, Аристотель и Македонский на кого-нибудь из них обязательно будут похожими. Бог шельму метит.

— Когда-нибудь попробую, — пообещал полковник. — Скоро у меня будет много времени для таких опытов. Чем ещё заниматься пенсионеру?

— А не рано ли вам на пенсию?

— Теперь в самый раз! — оживился он. — Осталось выяснить ещё, кто затеял со мной игру, и больше не останусь ни на минуту.

— Игру затеял Интернационал…

— Это для меня слишком расплывчато. Я тоже реалист, хочу увидеть их в лицо!

— У меня есть просьба к вам, — сказал Мамонт. — Доложите своему патрону о способе перекачки золота по нефтепроводу. Тем самым проверите его реакцию и окажете услугу мне. Если он не причастен к изъятию золотого запаса — отправит вас за рубеж. И сам начнёт очень часто ездить на Запад. Это было бы очень полезно сейчас.

— Золото в России? — вдруг спросил полковник.

— В России, Эдуард Никанорович.

— Ну хоть так, и то ладно, — полковник собрался уходить. — Где могу найти вас в случае чего?

Мамонт не имел права выводить полковника на Стратига и потому заколебался, но выручила Дара, протянула Арчеладзе визитную карточку.

— Вам ответит дама, — сказала она. — Передайте, что звоните по просьбе Надежды Петровны. И больше ничего.

Арчеладзе вышел из машины и отяжелевшей походкой направился к своему дому. Мамонт смотрел ему в спину через зеркало заднего обзора. У калитки полковник не выдержал и быстро оглянулся…

У Мамонта промелькнула мысль, что он видит этого человека в последний раз и что надо было остановить его, сказать ещё что-то или попрощаться, однако полковник уже был за железным решётчатым забором…

Другая, в этот момент более значительная, мысль в тот же час овладела сознанием. Каждое мгновение этого вечера было уже расписано: наконец пришло время встретиться с сыном Алёшей, поскольку рано утром Мамонт должен был уехать в музей забытых вещей, где его ждал Стратиг.

Прошло уже полгода с тех пор, как он видел сына. В принципе это была норма. И в прошлые времена командировки продолжались не меньше, но тогда они могли писать друг другу письма. Сейчас же, появившись в Москве, Мамонт опасался даже подойди к дому, где жили Алёша и бывшая жена Татьяна. Там его хорошо знали в лицо. А после случайной встречи с экстрасенсом Гиперборейцем Мамонт вообще избегал мест, где жили друзья и давние знакомые.

Он остановил машину на противоположной стороне улицы, чтобы иметь обзор, и попросил Дару сходить за Алёшей. Мамонт часто вспоминал Андрея Петухова — члена экспедиции Пилицина, который однажды вот так же приехал и увёз с собой дочь. Кем она была, какой урок исполняла, Мамонт не знал и мог лишь предполагать, как сложилась её судьба. В любом случае назад она не вернулась, как не возвращались все, кто прикоснулся к сокровищам варваров. И это обстоятельство удерживало Мамонта, когда он думал взять сына с собой, оторвать его от мира, который он не успел ещё изведать и насытиться им. Возможно, рано или поздно это бы случилось, но мыслилось, чтобы Алёша прошёл путь сквозь мир изгоев, который помог бы ему определить отношение к будущему.

Он увидел сына, когда Дара вышла с ним из-за угла дома. И лишь потому узнал его. Полгода назад он оставался здесь подростком, длинным, нескладным, голенастым, в пышных, по-детски белёсых кудрях. Сейчас же рядом с Дарой шагал крупный, возмужавший и от этого какой-то чужой парень. Изменилось всё — лицо, стать, походка, и кудри расплелись, обратившись в густой, жёсткий на вид ёжик.

— Здорово, отец, — сказал он просто, усаживаясь рядом на сиденье. — А ты изменился… Где борода?

— Ты тоже стал не мальчик, — Мамонт положил ему руку на шею, однако Алексей, как-то недовольно и будто бы меняя положение, стряхнул её.

— А ты подольше не приезжай, — отпарировал сын. — Увидишь дедушку… Ну, какими судьбами? Это твоя жена, отец?

— Жена, — сказал Мамонт. — Её зовут Надежда Петровна.

— Очень приятно, — из вежливости проронил Алексей. — Наконец-то мой родитель взялся за ум и женился… А где вы живёте? Я иногда звоню на старую квартиру — тишина.

— Мы на Урале, а в Москве проездом…

— Как всегда! Папа на колёсах…

— Школу-то закончил?

— Кое-кое-кое-как! Мать хлопотала и получила аттестат зрелости.

В его тоне сквозила и лёгкая насмешка, и лёгкое презрение, хотя в глазах была взрослая усталость и печаль, как недавно у полковника Арчеладзе.

— Конечно, ты никуда не поступал? — принял его тон Мамонт.

— Конечно, папа! А ты, конечно, золота не нашёл?

— Конечно, нашёл. Вон, посмотри в коробке.

Он даже не посмотрел на эту коробку, не поверил и усмехнулся:

— Ну-ну… Пап, а отчего твоя жена так на меня смотрит?

— Как — так?

— Будто ждёт чего-то, будто я должен ей что-то сказать, — сын откинулся спиной на дверцу. — Надежда Петровна, вы ждёте комплимента?

Ему не понравился зарождающийся в нём цинизм, однако Мамонт попытался это объяснить простой ребячьей ревностью: душа его сопротивлялась присутствию чужого человека… Это мог быть простой подростковый и потому проходящим цинизм, инстинкт собственности к родителям. Всякий посягнувший на неё мог стать врагом…

— Ты умеешь уже говорить комплименты? — спросила Дара.

— Нет, как все недоросли, только грубости и глупости, — почти мгновенно ответил Алексей со скрытым вызовом.

На него действовало очарование Дары…

— Маме сказал, куда пошёл? — чтобы перевести тему разговора, спросил Мамонт.

— Она давно не спрашивает…

— Значит, ты стал самостоятельным?

— Ещё бы! — усмехнулся он и вдруг добавил: — Пап, твоя жена ждёт комплимента, я вижу. Она что, привыкла быть центром внимания? Она у тебя ничего, красивая, похожа на испанку. Только такой тип мне абсолютно не нравится.

— А какой тебе правится? — скрывая раздражение, поинтересовался Мамонт.

— Чтобы волосы как медицинская вата и ноги из коренных зубов росли.

— У тебя есть такая?

— Нет, хотя их много…

— Глаза разбегаются?

— Неинтересно, — легкомысленно бросил сын. — Знаю, что будет дальше.

— Что же тебе интересно? Мышцы накачивать?

— И это тоже, — отмахнулся он. — Не вижу перспективы. Накачался, а дальше?.. Ты бы вот нашёл сокровища и сразу бы заскучал.

— Я нашёл, да всё равно скучать некогда. — Мамонт пытался избежать конфликта. Алексей глянул на Дару:

— Если Надежда Петровна сокровище… Молодая, скучать не даст.

— Алёша, мне это не нравится, — мягко сказал Мамонт.

— Да мне тоже… Мне вообще всё не нравится, — охотно подхватил сын. — Я тут, пап, даже сочинять пробовал, рассказ написал. Помнишь как мы в Вятку ездили? Ты ещё какие-то «пути» там искал… Я всё это описал. Мама пришла в восторг, отнесла в журнал — напечатали. Редактор прислал гонорар и письмо, просил ещё…

— Это уже любопытно.

— Тебе! А мне стало скучно, — заключил он. — Не бойтесь, Надежда Петровна, вам с моим отцом никогда не станет скучно.

— А нам и некогда скучать, — серьёзно сказала Дара. — Очень много важных дел.

— Тоже золото ищете? — уже откровенно съязвил Алексей.

— Нет, исполняю свой урок.

— Как в школе…

— Алёша, поехали с нами? — предложил Мамонт. — Мы покажем тебе мир, в котором станет интересно жить.

Он рассмеялся, неожиданно, наигранно и дерзко.

— С вами? С тобой?.. Да знаю я твой мир! Насмотрелся!.. Папа, ты же романтик, фантазёр. Ты придумал всё и теперь доволен. А я не могу так, не хочу всю жизнь гоняться за твоими сокровищами. Ты, пап, настоящий ископаемый мамонт!

— Жаль, — Мамонт ощутил тянущую пустоту в солнечном сплетении. — Но ты всё равно когда-нибудь попросишься за сокровищами.

Алёша сообразил, что хватил через край, выразился очень круто, и решил поправить положение:

— Конечно, жаль, папа… И тебя мне жаль. Ты не обращай внимания на меня, живи, как жил. Если тебе хорошо в твоём мире. И вы, Надежда Петровна, не обижайтесь.

Мамонту хотелось заплакать, в глазах резало, словно от песка. Он стиснул кулаки. Дара нагнулась, протянула руку и коснулась кисти, положив на неё ладонь. Наступило молчание, и сын, поняв, что виновник он, попробовал наладить мир и разрядить обстановку.

— Папа, а ты привёз мне подарок? — ребячьим тоном спросил он. — Ты всегда привозил с Урала камни-самоцветы…

— В коробке тебе подарок, — не глядя на сына, проронил Мамонт.

Алексей потянул коробку — она не поддалась, вросла в сиденье.

— Интересно, — сказал он и сбросил крышку.

На слиток он смотрел молча и долго, точно так же, как полковник Арчеладзе. Потом коснулся рукой, поиграл со светом, исходящим от стенок, погладил верхнюю корку.

— Как булка хлеба…

Ловко, одной рукой поднял слиток и положил себе на колени. Поскрёб ногтем, пожал плечами.

— Ничего особенного… Металл, конечно, красивый, а след за ним кровавый. — Он вскинул глаза. — Пап, а ты проездом… куда?

— На реку Волхов, — неопределённо сказал Мамонт.

— А когда ты ещё приедешь?

— Не знаю… Возможно, мне придётся жить на Азорских островах.

Алексей положил слиток в коробку, набросил крышку:

— Неужели тебе повезло в жизни, папа?

— Твой отец избран Валькирией, — сказала Дара. — Его рок — добывать соль в пещерах. Но Стратиг может изменить судьбу, если этого захочет. Теперь рассуди сам: повезло ему или нет.

— Стратиг не изменит моей судьбы, — возразил Мамонт. Какая бы она ни стала — всё равно я счастлив. И повинуюсь року!

Сын послушал их, ещё раз глянул на слиток.

— Не этот бы кусок золота, — проговорил он, — посчитал бы вас за… Вы же несёте какую-то дурь! Если бы кто послушал со стороны!..

— Нас никто не услышит со стороны, — успокоил Мамонт. — Мы говорим это только при тебе, Алёша.

— Думаете, я что-нибудь понимаю?.. У вас что, в самом деле есть какой-то свой мир?

— Есть…

— Параллельный, что ли?

— Можно сказать и параллельный, — подтвердила Дара. — Только движется в противоположную сторону, к Гармонии духа и знаний. Этот мир гоев.

— Но где он? Где?! — чуть не закричал Алёша. — Почему я его не вижу?

— Потому что ты — изгой, — по-матерински ласково сказала Дара. — Ты бредёшь во тьме. Помнишь легенду о Данко? Её рассказала Горькому цыганская женщина Дара. Но пролетарский писатель не услышал истины и сделал из гоя юношу-революционера. Слепым бессмысленно освещать дорогу. Они не увидят даже света сердца, пока не прозреют. Они различают лишь блеск золота.

— Интересно бы посмотреть на этот мир…

— Но ты потом никогда не вернёшься назад, — предупредил Мамонт. — В мир изгоев не возвращается никто.

— Ты когда уезжаешь из Москвы, папа? — спросил он.

— Через несколько часов.

— Где тебя можно найти потом? Река Волхов большая…

— В музее забытых вещей.

— А, понятно, значит, не найти, — заключил Алексей. — Тогда подожди меня десять минут. Я скажу маме.

— Что ты скажешь? Она поймёт тебя?

— Конечно нет. Поэтому я ничего о вас не скажу.

Он вернулся ровно через десять минут, без вещей, в той же курточке, с теннисным мячиком в руке. Молча сел на заднее сиденье, бесцеремонно отодвинул золотую чушку.

— Поехали!

Утром следующего дня во дворе дома № 7 по улице Рокотова в мусорном контейнере был обнаружен труп Кристофера Фрича с гитарной струной на шее. Официальная милицейская версия гласила, что убийство иностранного гражданина совершено подростками с целью ограбления — в карманах одежды не оказалось ни цента. Исчезли также документы, и поэтому труп хотели уже отправить в морг как неопознанный, но у места происшествия оказалась гражданка Жуго Галина Васильевна, сотрудница фирмы «Валькирия», которая признала в мертвеце своего любовника. Она пояснила, что около шести часов вечера Кристофер Фрич приехал к ней на всю ночь, был чем-то сильно взволнован, много звонил и подолгу разговаривал с кем-то по-английски (этого языка она почти не знала), затем в первом часу ночи вышел во двор прогуляться перед сном и больше не возвращался. Жуго после его ухода слышала на детской площадке голоса подростков и игру на гитаре, но не обратила на это внимание, поскольку ватага шпаны бродит по дворам каждый вечер и все эти звуки были привычными.

Техническая экспертиза установила, что струна, которой был умерщвлён Кристофер Фрич, от гавайской гитары и, скорее всего, снята незадолго до употребления: на одном конце сохранились «барашки» от колков. Судебно-медицинская экспертиза определила, что смерть наступила от удушья и никаких других повреждений на теле пострадавшего больше не обнаружено. Из желудка откачано около ста граммов жидкости бурого цвета, химический состав которой будет установлен после специальных химико-биологических исследований.

Получив это известие, полковник тут же связался с Кутасовым и узнал, что майор Индукаев сейчас находится в своём номере под бдительным присмотром и со вчерашнего дня к нему никто не приходил и даже не приближался. Арчеладзе посоветовал через часок вывести его на прогулку в районе гостиницы, чтобы тем самым спровоцировать нападение. Возможно, исполнитель предупреждён, что убрать майора следует без шума и лучше всего это сделать на улице. По крайней мере, старика Молодцова убили вне собственной квартиры, и Кристофера тоже наверняка поймали у подъезда. Полковник ни секунды не сомневался, что оба эти убийства — дело одних рук и в считанные часы может совершиться третье. Несмотря на заверения «человека из будущего», Арчеладзе сразу же заподозрил, а вернее, продолжал подозревать своего патрона. Вчера после доклада полковника о том, что Кристофер нашёлся, «папа» вдруг выразил свои эмоции по этому поводу, что делал весьма редко.

— Стервец, — бросил он. — Приехал спать с нашими проститутками…

Можно было вполне допустить, что сразу же после этого «папа» со своими подручными поехал к нему, предварительно договорившись по телефону, устроил допрос и, узнав, что материалы «Валькирии» побывали в чужих руках, приказал убрать богатенького и распутного мальчика. Потому он и не сопротивлялся — убивали не грабители, а партнёры.

Только почему на сей раз таким неожиданным способом — струной от гавайской гитары? Застрелить, перерезать горло, задавить машиной и даже дать яд — куда ни шло. Тут ведь надо было заранее приготовить струну, носить её в кармане как орудие убийства…

Он вызвал начальника архивной группы и приказал подготовить информацию о всех убийствах, совершённых таким способом за последние двадцать лет. Сделал это из чисто профессионального любопытства: эшелон был остановлен, но в котлах паровоза ещё горел огонь и вырабатывал пар высокого давления. Он не надеялся таким образом выйти хотя бы на исполнителей, да в общем-то даже и не хотел искать убийцу Кристофера — интересовала обыкновенная статистика столь редкого приёма.

Полковник позвонил по спецсвязи своему патрону, однако телефон не отвечал. Вчера они условились, что Арчеладзе приедет к нему с докладом к двенадцати часам, но предварительно позвонит: «папа» был загружен какими-то делами. Полковник не сообщил тему доклада, однако предупредил, что он касается основного направления деятельности отдела. Заранее написанный рапорт об отставке лежал уже во внутреннем кармане. Ожидая, когда на телефоне появится «папа», Арчеладзе начал было собирать вещи — освобождать служебный сейф от всего, что не подлежало передаче. Все «крамольные» материалы он не хранил в кабинете, а увозил домой и прятал в тайник, устроенный в тамбуре двойной входной двери. Оставались черновики версий и планов оперативных разработок, не получившие реального воплощения. Всё это можно было сжечь или запихать в специальную машинку для уничтожения секретных документов, однако ему было жаль собственного труда. Следовало разобрать, рассортировать и взять то, что имело ценность: в каждом несостоявшемся замысле всё равно было какое-то зерно. Полковник лишь переложил толстую папку пластиковых пакетов с места на место и закрыл сейф. Всё равно придётся торчать здесь ещё месяц, а то и больше, будет время порыться в прошлом. Для этого требовалось особое настроение, схожее чем-то с состоянием выпускника школы, когда радость и грусть прощания сливаются в одно чувство.

Он вернулся за стол и принялся читать подборку статей о проблемах золота и алмазов, подготовленную помощником и несколько дней пролежавшую невостребованной. И вдруг глаз зацепился за знакомое имя, будто бы промелькнувшее на обратной стороне вырезки. Полковник медленно перелистал их и нашёл небольшую, очерченную рамкой рекламу. «Только один вечер в Москве! Известный гитарист, лауреат многих международных конкурсов Кристофер Фрич даёт благотворительный концерт в зале Дома культуры завода „Рембыттехника“. В программе — неповторимое звучание гавайской гитары».

Газета была ещё вчерашняя…

У него возникло чувство, будто снова перешагивает предупредительную линию и входит в «грязную» зону — четвёртый энергоблок Чернобыльской АЭС, где властвует незримая стихия радиации.

Кристофера приговорили к смерти и опубликовали приговор в печати. Струна гавайской гитары прозвучала коротко и неповторимо.

Он долго сидел, обхватив руками голову с подрастающим мягким ёжиком густых волос. Вот чем необходимо было заниматься все два года! И пришёл бы к золоту естественным путём. «Человек из будущего» оказался прав: Россия вынянчила в колыбели революции вездесущую тайную организацию — Интернационал. Никакая коррупция, никакая мафия не могли сравниться либо конкурировать с ним, поскольку Интернационал имел столетний опыт нелегальной работы.

Как-то однажды Арчеладзе оказался в Томске и случайно увидел на невзрачном стареньком каменном особняке мемориальную доску, надпись на которой гласила, что здесь располагалась аптека, куда приходила из-за рубежа газета «Искра». Потом он замечал аналогичные доски во многих городах, причём оторванных от центров, затерянных на российских просторах. Для обывателя в этом ничего бы не было удивительного, но профессиональный контрразведчик представлял, что значит организовать и запустить в действие такую мощную, разветвлённую сеть почтовых адресов для получения информации, явочных квартир, подпольных типографий и отыскать, обучить приёмам нелегальной работы, снабдить необходимыми инструкциями на все случаи жизни целую армию людей. За несколько лет своего существования большевики ни политически, ни физически проделать этого не могли. Такие организации создаются десятилетиями, причём неустанно управляются и контролируются неким центром, бесконечно рассылающим циркуляры, порой дежурные, чтобы только не отмерла какая-либо ветвь. Часто нелегальную деятельность отца потом берёт на себя сын, после него — внук.

Революционеры-большевики не могли ни создать подобной сети, ни управлять ею. Они воспользовались готовой международной структурой, а вернее, эта структура выбрала их из многих существующих тогда партий и медленно повела к власти. Победа большевиков не означала конца нелегальной деятельности Интернационала. Напротив, он укоренился ещё глубже, проник во все сферы общества, пронизал государственные структуры и, захватывая жизненное пространство, как бы разбросал семена в будущем. Он напоминал варроатоз — пчелиного клеща-паразита, который рассеивал яйца в пустые ячейки сот ещё до того, как матка отложит туда яйцо пчелиной детки. Пчела рождалась на свет уже заражённой…

Кристофер безусловно принадлежал к Интернационалу, но был лишь нерадивым исполнителем и жестоко поплатился за это. Гитарная струна на шее очень уж напоминает ритуальное убийство, а «приговор» в газете не что иное, как информация для других. Полковник свернул вырезку вчетверо и положил в карман рядом с рапортом.

«Папа» позвонил сам уже в первом часу дня.

— До семнадцати я буду очень занят, — сообщил он. — Сегодня у меня банный день, поэтому приглашаю вас на дачу. Там всё и доложите.

— Вам известно, что убит Кристофер Фрич? — только спросил полковник.

— Известно, — проронил «папа». — Вечером поговорим и об этом.

В тот миг он подумал о непричастности патрона к убийству. Банный день означал какой-то совет на даче, экстренное совещание, возможно, посвящённое последним событиям. И если его приглашали на такие мероприятия, по всей видимости, намеревались задействовать в своих делах. Раньше «папа» не подпускал Арчеладзе к себе так близко. Короткое расстояние с ним можно было расценить как знак особого доверия.

После короткого разговора с «папой» почти сразу же звякнул прямой телефон из дежурной части: вероятно, помощник хотел спросить, подавать ли обед. Есть полковнику не хотелось, поэтому не было нужды снимать трубку. Телефон умолк, однако тут же включился селектор.

— Товарищ генерал! Вернулся Кутасов, — сообщил помощник возбуждённым голосом. — В его группе двое раненых. Нападавший задержан.

Арчеладзе сорвался с кресла, будто выброшенный катапультой.

— Сейчас буду!

Задержанный сидел на полу, корчился, прижав скованные наручниками руки к животу. На вид лет сорока, длинное, бледное лицо, короткие русые волосы, кожаная куртка и брюки в грязи — похоже, скручивали на земле. Мрачный, непривычно злой, Кутасов, блистая глазами, метался по комнате дежурного помощника. При появлении полковника он молча сел верхом на стул и облокотился на спинку.

— Что с ранеными? — спросил Арчеладзе.

— Один ничего, выкарабкается, — сказал Кутасов. — А Пономаренко тяжёлый. Кажется, ему сонную артерию расхватили…

— Майор?

— А что майор? — Он отвернулся. — В номере сидит…

— С этим что? — Полковник кивнул на задержанного.

— Рёбра считали… — Кутасов вынул из кейса завёрнутый в полиэтилен узбекский нож, положил на стол. — Двигались вдоль стоянки машин у гостиницы, этот появился внезапно…

— Сними с него наручники, оставь нас вдвоём, — приказал полковник.

— У него протез, как кувалда, — предупредил полковника Кутасов.

— Протез? Левой руки?

— Левой…

— Сними с протезом, — распорядился Арчеладзе и сел.

Повозившись, Кутасов, отстегнул протез и унёс его вместе с наручниками. Дверь оставил приоткрытую и, похоже, затаился за ней. Задержанный остался сидеть на полу, безучастный и равнодушный ко всему. Поломанные рёбра затрудняли дыхание, однако он скрывал боль и смотрел в пол.

— Тебя, кажется, зовут Николаем? — спросил полковник.

— Не задавайте вопросов, отвечать не буду, — не поднимая головы, сказал задержанный.

— Я не собираюсь допрашивать, — Арчеладзе осмотрел лезвие ножа, отточенного острее опасной бритвы. — Вижу, что ты профессионал, а не наёмный убийца. К тому же о тебе кое-что известно. У меня сейчас… обывательский интерес. Почему ты их режешь? Старика этого, майора хотел… Проще и безопасней было застрелить.

— Баранов не стреляют, — проронил однорукий.

— Да, правильно, — согласился полковник. — Баранов режут. Я видел на Востоке, как это делается… Надо сказать, Коля, ты это ремесло освоил. У моджахедов учился?

— На вопросы не отвечаю, — сдерживая дыхание, проговорил он.

— Ладно, я и не прошу, — согласился Арчеладзе. — Это я так, в виде размышлений. Струной от гавайской гитары давить тебе неловко, всё-таки протез. А таким ножом и одной руки хватит.

— Вы напрасно затеяли эту игру, генерал, — вдруг сказал однорукий. — Ну, раскрутили майора и отдали бы его нам. И забыли бы о нём, в целях вашей личной безопасности. И мы бы не волновались.

— Ты что же, Коля, угрожаешь мне? — нехотя спросил полковник.

— Нет, генерал, призываю к разуму, хотя уже поздно…

— Видишь ли, парень, я не люблю быть игрушкой, — признался Арчеладзе. — Сам понимаешь, неприятно, когда тебя катают по полю, как футбольный мяч.

— Вы же умный человек, думаю, соображаете, кто с вами играет. — Однорукий с трудом, медленно перевёл дух и вытер кровь с уголка губ: видимо, обломком ребра повредило лёгкое. — Зачем ввязываться в большие игры? Да, я смертник, но вы-то нет.

— Пожалуй, нет, — согласился полковник. — Но я очень самолюбивый и тщеславный. Можно сказать, по своей природе дуэлянт. Всегда с удовольствием принимаю вызов.

— На сей раз промахнётесь, генерал… Вернее, уже промахнулись.

— Коля, ну что же делать? — Он развёл руками. — Не отпускать же тебя? Если уж встал к барьеру — надо драться.

— Но не со мной же вам драться, генерал. — Однорукий стал сглатывать кровь, накапливающуюся во рту от дыхания, — не хотел показывать её. — Я вам не по достоинству.

— С тобой я и не дерусь, — спокойно ответил Арчеладзе. — Мне любопытно посмотреть на живого смертника. Даже хочется руками пощупать… Кстати, а что же ты себя-то? — Он провёл ребром ладони по горлу. — Не успел, что ли? Мои перехватили?

Однорукий на миг поднял глаза — чувствовалось: задел за живое, но промолчал. Он был стреляный воробей и на рану крепкий, как матёрый кабан. Взорвать его было не так-то просто…

— Да, Коля, понимаю, — продолжал Арчеладзе. — Те, кто стоит за тобой, люди-тени. А драться с тенью — занятие бессмысленное, заведомо проигрышное. Поэтому я не стану махать впустую. У вас всё равно есть ещё ловкачи, ножом по горлу достанут… Я буду рыбку ловить, Коля. На майора-пескарика тебя, окунька, поймал, а на тебя покрупнее рыба пойдёт. Глядишь, и завалится какой-нибудь лещ.

— Я для наживки не гожусь, — вымолвил он. — На меня никого не поймаете.

— Ничего, — усмехнулся полковник. — Не годишься, так сделаю наживку. Пока ты у меня, друзья твои бестелесные всё равно будут чувствовать себя неуютно. Сам себя убрать ты не успел, значит, постараются тебе помочь.

— Зря, генерал, меня уже списали и сняли с довольствия.

— А я им стану напоминать, что ты жив и здоров, — возразил Арчеладзе. — И сидишь на моём довольствии. Знаешь, Коля, говорят, на всякого мудреца довольно простоты. Поэтому я твоими портретами сначала обклею все фонарные столбы в Москве с такой примерно надписью: «Я смертник! Помогите мне! Иначе не выдержу пыток!» Я твоих друзей буду раздражать днём и ночью! И тебя тоже. Мои ребята достали японский приборчик, занятная штука. Всего несколько присосок к голове и такой чёрный ящик, а результаты даёт потрясающие. Ты мне, Коля, такого нарасскажешь в бреду-то, что твоим друзьям-невидимкам придётся поснимать свои шапки.

— Сожалею, генерал, — с достоинством проронил однорукий. — На меня не действуют приборы.

— Понимаю, ты профессионал и подготовка у тебя соответствующая, — оценил полковник. — К тому же ты убийца и терять тебе нечего. Но будь ты трижды смертник, всё равно состоишь из мяса, крови и мозгов! И нервы крепкие, да не железные. Если у тебя мозги не бараньи, а человеческие, то у них есть одно интересное свойство — в необычной среде делать переоценку ценностей. Понимаешь, Коля, зомби и герой — это разные психологии. Не может быть ни героического зомби, ни зомбированного героя. И ты это мне сам доказал! По инструкции-то ты должен был в критической ситуации себя по горлу. Ты же начал отбиваться и резать моих сотрудников. Значит, и смертнику жить хочется!

— Это получилось машинально, естественная защита…

— Правильно, — Арчеладзе приоткрыл дверь и знаком позвал дежурного. — В человеке естество всегда выше любой приобретённой психологии.

— Слушаю, товарищ генерал, — козырнул дежурный.

— Вызови к нему нашего врача, — распорядился полковник. — Пусть приведёт его в порядок и дежурит в камере.

— Мне не нужен врач! — воспротивился однорукий. — Я совершенно здоров.

— Станет сопротивляться — пусть дадут ему наркоз, — посоветовал Арчеладзе. — Этот человек нужен живым и здоровым.

Однорукий по-прежнему сидел на полу, скорчившись, но теперь уже смотрел на полковника исподлобья, словно загнанный в угол и затравленный зверь. Арчеладзе вышел из комнаты и чуть не столкнулся с Кутасовым. Улыбчивый капитан в горе не походил сам на себя, и авантюрный блеск в его глазах сейчас напоминал слёзы.

— Пономаренко умер не приходя в сознание, — сообщил он. — По дороге к «Склифосовскому»…

Полковник молча прошёл по коридору, затем стремительно вернулся назад.

— Вот что такое профессионалы, Серёжа…

— В «Валькирии» тоже были профессионалы, — возразил Кутасов. — Но мы их взяли!

— Там была охрана, нормальные люди… А это — камикадзе.

— Товарищ генерал, — зашептал он, — скажите, кого мы взяли? Кто он? Что всё это значит?

— Это значит, капитан, кончилось искусство кино и все поставленные трюки, — жёстко проговорил Арчеладзе. — Началась настоящая работа. Ты же мечтал нервы пощекотать?

Он развернулся и зашагал по коридору.

В приёмной, возле стола Капитолины, сидел Воробьёв. Полковник вошёл неожиданно и не слышал, разговаривали они или нет, но почувствовал, что прервал какой-то диалог: казалось, сказанные слова ещё витают в воздухе…

— Из архивной группы, — сказала Капитолина и подала ему тонкую папку. — И ещё звонил Зямщиц из МИДа, просил ему перезвонить.

— Хорошо, — обронил Арчеладзе, направляясь к двери. Воробьёв пошёл за ним следом, но остановился сразу за порогом.

— Сегодня утром Жабин переоделся в какое-то рваньё и уехал на городском транспорте в Лианозово, — доложил он. — Вероятно, к своему знакомому, работнику милиции Козыреву Борису, и сейчас находится в его квартире. Ночью у Жабина с женой состоялся разговор. Записали на плёнку…

Он положил кассету на стол. Полковник хотел было вставить её в магнитофон, однако передумал — некогда.

— О чём разговор?

— Жабин признался, что он является членом тайной масонской ложи, — сообщил Воробьёв. — Принадлежит к Мальтийскому ордену и был посвящён на Мальте. Всю ночь рассказывал, что такое масоны…

— У него крыша поехала, — отмахнулся Арчеладзе. — С чего бы тогда он стал прятаться?

— Я установил: на острове Мальте он никогда не был, — невозмутимо продолжал Воробьёв. — Дальше Болгарии в восьмидесятом году никуда из страны не выезжал.

— Шизофрения у твоего Жабэна.

— Нет, он вполне здоров. Таким образом интригует жену, создаёт у неё интерес к себе. Она молодая и романтичная особа…

— И плевать на него! — отмахнулся Арчеладзе. — Ты в баню хочешь?

— Не хочу, товарищ генерал.

— Всё равно поедешь, — полковник бросил ему ключи от машины. — Садись и жди меня там. Где Нигрей?

— Звонил вчера мне домой, — сказал Воробьёв. — Меня не было, а запись автоответчика я прослушал только сегодня…

— Где он?

— Не могу знать, товарищ генерал. В свободном поиске!

— Что за глупости! — возмутился полковник. — Он мне нужен сейчас позарез!..

— А я-то при чём, товарищ генерал? — Воробьёв пожал плечами. — Это ваш… свидетель, дружка на свадьбе. Разберётесь по-свойски.

— Что он там говорил-то?

— «Володь, передай шефу, я снова был в музее одного художника, — процитировал, как автоответчик, Воробьёв. — Клиент прежний. Едем в аэропорт Шереметьево, всё повторяется». Точка, конец записи.

— Он что, катается за Зямщицем? — спросил Арчеладзе.

— Не знаю, товарищ генерал.

— Ладно, иди в машину, — распорядился он. — Через пять минут спущусь.

Полковник открыл папку, переданную начальником архивной группы, и сразу же будто врос в текст. Статистика оказалась потрясающей: за двадцать последних лет гитарными струнами было задушено пять человек. Он пробежал глазами список — тела трёх пострадавших не были опознаны и после определённого срока переданы для кремации. Но двое имели конкретные имена, фамилии, даты рождения и профессии…

Из пяти лишь одно преступление было раскрыто — бытовое, тривиальное: во время обоюдной драки жена задушила мужа струнами разбитой гитары. Набросила их на шею своего супруга и тянула за оторванный от деки гриф до тех пор, пока он не умер…

Но один, известный, опознанный, когда-то реально существовавший на свете человек, был удавлен точно так же, как Кристофер Фрич…

17

В музее было светло, тихо и безлюдно. Забытые вещи жили здесь своей жизнью, суть которой составляли полный покой и безмолвие. Высокие, пригашенные тускнеющие серебром зеркала в отдельном зале отражали друг друга; меланхоличные напольные часы неслышно переговаривались с более энергичными настенными, дремали столы на львиных лапах, и над всем этим миром парили лепные, горделиво-спокойные грифоны.

Впрочем, люди в залах были, по одному в каждом. Однако седые, благообразные женщины так органично вписывались в мир забытых вещей, что почти не замечались. От каждой из них, как от изящной одухотворённой вещи, исходило не утраченное с годами очарование: состарившиеся Дары исполняли здесь свои последние уроки.

Но в гостиной квартиры директора музея по-прежнему восседал на своей скале утомлённый и грозный сокол — истинный образ Атенона, символ его состояния духа.

Всех входящих Стратиг встречал, стоя к ним спиной и глядя через левое плечо. Его острый, соколиный взгляд скользнул по лицам Мамонта и Дары, остановился на Алексее.

— Я — Дара! Ура! — известила Дара.

— Ура, — сдержанно отозвался Стратиг.

Мамонт хоть и исполнял урок Стратига, однако не был ещё признан таковым и поэтому приветствовал хозяина как изгой.

— Это твой сын, Мамонт! — сразу же определил Стратиг.

— Мой сын, — ответил он. — Его зовут Алексеем.

— Меня не интересует имя, — проговорил Стратиг и распахнул стеклянные створки дверей с морозным узором. — Пусть ожидает здесь.

Придерживая полы грубой овчинной шубы, наброшенной на плечи, Стратиг пошёл в зал — это означало приглашение. Мамонт прикрыл за собой двери.

— Стратиг, я исполнил свой урок, — спокойно проговорил он.

Вначале Стратиг усадил Дару возле огня, затем молча указал Мамонту на деревянное кресло у стола. Сам же остался на ногах. Властелин судеб гоев был задумчив, и это его состояние удерживало Мамонта: говорить здесь можно было лишь с позволения хозяина.

— Я должен решить судьбу твоего сына, — сказал Стратиг и обратился к Даре: — Ты видишь рок этого юноши?

— Да, Стратиг, — отозвалась она. — Его рок — охранять пути земные. Вижу в нём Драгу, стоящего на горах.

— Ты сказала ему об этом?

— Нет.

Они говорили так, словно Мамонта здесь не было. Стратиг остановился возле остеклённой перегородки и провёл пальцами по морозным узорам. Он что-то искал на ощупь, будто слепой. Наконец рука его замерла в центре какого-то завитка, напоминающего снежный вихрь.

— Быть ему среди трёх Тариг! — провозгласил Стратиг и глянул на Мамонта через плечо. — Позови сына!

Только теперь Мамонт понял, что это не простая стеклянная перегородка, во всю ширь стены перед ним была какая-то особая карта, напоминающая карту магнитных полей. Она состояла из множества лепестков, как если бы разрезать глобус от Южного полюса на равные доли и развернуть в одну плоскость. Это была Астра…

— Стратиг, я вижу его Драгой! — возразила Дара, глядя в огонь. — Не отсылай его на реку Ура…

Кажется, Стратиг намеревался изменить судьбу сына и поступал по принципу: выслушай женщину и сделай наоборот.

Мамонт отворил дверь — Алексей стоял перед картиной с утомлённым и грозным соколом.

— Твоя судьба решена, войди, — сказал он. Сын вздрогнул, застигнутый врасплох, но тут же справился с собой и шагнул в распахнутые стеклянные двери — будто окунулся в белую изморось магнитных полей…

Стратиг поднял крышку старинного окованного сундука, порывшись там, достал кожаный пояс с железными бляшками в виде восьмиконечных звёзд и тяжёлой, круглой пряжкой. Подал Алексею.

— Ступай на реку Ура, — велел он. — Там в её истоке найдёшь три горы, три Тариги. Между ними есть озеро Ура. Там тебя встретят.

Он отдавал сыну судьбу, которую когда-то предрекала Мамонту Августа-Дара. Это она говорила — если к тебе явится Атенон, проси, чтобы послал на реку Ура. С вершин Тариг открывались три стороны света, а четвёртая начиналась в истоке реки…

Мамонт взглянул на Дару: она словно говорила — молчи, так надо.

Алексей принял пояс и посмотрел на отца: в глазах промелькнула детская растерянность.

— Иди, — сказал Мамонт. — Ещё тепло, до зимы есть время, успеешь.

— Проводи его и возвращайся, — сказал Стратиг Даре. — Садись, Мамонт, я слушаю тебя.

Он проводил взглядом спину сына и сел на прежнее место. Судьба сына решилась так скоро и так быстро они расстались, что душа, замирая, полетела вслед за Алёшей…

— Я исполнил урок, — повторил Мамонт. — Установил место, где находится сейчас исчезнувший металл золотого запаса. Но для того чтобы изъять его и вывезти, требуется отдельная операция.

— Изъять и вывезти — не твоя забота, — прервал Стратиг. — Мне важно знать, где хранится металл, кто им владеет, для каких целей используется.

— Хранится там, где я меньше всего ожидал — в заброшенном бункере-бомбоубежище на территории фирмы «Валькирия».

Стратиг обернулся к нему всем корпусом:

— Не может быть! Там нет бункера. Год назад Страга Севера обследовал всю территорию фирмы. Бомбоубежище устроено в подвалах главного корпуса и сейчас залито водой.

— Бункер есть, — Мамонт достал из кейса папку с бумагами. — Золото упрятано надёжно и идеально.

…Бункер был построен в сорок девятом году, в самом начале «холодной войны», в любой момент готовой перерасти в горячую, ядерную. Тогда ещё не было большого опыта строительства подобных сооружений, но надо было как-то готовиться к защите важных государственных учреждений от оружия массового поражения, и поступали чисто по русскому способу — чем больше, тем лучше. При строительстве нарушили естественный дренаж осадковых вод, стекающих по рыхлым отложениям в реку, лесовидные суглинки размокли и за несколько лет превратились в плывун. К пятьдесят третьему году тяжёлый саркофаг утонул на два метра, оборвав нитку туннеля. Проседающую поверхность земли сначала засыпали, но когда было решено забросить бункер, то его попросту выгородили, оставив вне территории Института: огромная яма быстро заболачивалась, зарастала камышом и превращалась в свалку.

Когда Мамонт пришёл работать в Институт, о бункере давно забыли, и обнаружился он неожиданно, в последние годы, во время испытаний появившихся у кладоискателей кристаллов КХ-45. На какой-то период утонувшее бомбоубежище и болото на его месте стали полигоном для проверки возможностей приборов магнитной и гравиметрической разведки. Кто-то из старых, пенсионного возраста, сотрудников вспомнил, что здесь был когда-то бункер, свинцовое покрытие которого давало эффект «белого пятна» в магнитном поле.

Со времени закрытия Института Мамонт ни разу больше не бывал на его территории, и когда Кристофер Фрич привёл его к проходной, а сам въехал на «Линкольне» за ворота, чтобы получить металл, Мамонт сразу же заметил, что конфигурация забора сильно изменилась. Он несколько раз прошёл вдоль него, прежде чем вспомнил о болоте, которое зачем-то пригородили к территории, хотя вокруг было достаточно ровной и сухой земли. Да и сам деревянный стареющий забор оказался заменённым на трёхметровый железобетонный, что насторожило ещё больше. По всему периметру вдоль него была выложена аккуратная тропинка — скорее всего, для охранника-часового в ночное время. Сдвоенные неоновые фонари над стеной могли освещать и внутренний двор, и прилегающую к территории местность.

И в прошлые времена сильно охраняемый, Институт теперь превратился в настоящую крепость.

Ещё по пути сюда, когда Кристофер свернул с Кольцевой на знакомую дорогу, ведущую к Институту, у Мамонта сразу же возникла мысль, что часть изъятого из казны золота может находиться и здесь, но немного — тонна-две — только на текущие расходы, ибо для тысячи тонн требовалось специальное помещение, исключающее лёгкий доступ. Даже самая надёжная наземная охрана и современные системы сигнализации не могли обеспечить гарантии от проникновения в хранилище, тем более что фирма стояла на отшибе, в подмосковном лесу. Все подобные хранилища обязательно оборудовались противоподкопными галереями, оснащёнными специальными средствами сигнализации и блокировки: галереи за несколько секунд заполнялись водой.

Он думал так, пока не оказался возле забора, за которым осталось зарастающее ряской топкое болото.

Утонувший в текучем плывуне бункер был неприступен и требовал лишь оборудования и надёжной охраны входного туннеля, который мог быть замаскирован подо что угодно…

Пока Стратиг сидел над схемами территории бывшего Института, Мамонт перетаскал из машины и составил на стол золотые слитки, полученные от Кристофера Фрича. Отечественная маркировка слитков была уничтожена, верхняя «корка» оплавлена токами высокой частоты, отчего и образовались неестественные натёки. А на них уже выбили новую, южноафриканскую, но этот металл имел свои личностные качества, напоминающие чем-то индивидуальность отпечатков пальцев. «Папиллярный узор» химического состава золота из разных частей света спутать или обезличить было невозможно. Анализ совершенно определённо идентифицировал эти слитки с золотом, добытым в Якутии на Алданском прииске и переплавленным на Красноярском алюминиевом заводе. При желании можно было даже установить название золотой россыпи…

Попытка скрыть принадлежность металла была только лишним доказательством его происхождения.

Мамонт начал было рассказывать о сегодняшнем управителе изъятой част золотого запаса Кристофере Фриче, однако Стратиг молча подал ему газету.

В рекламном объявлении говорилось о концерте наследника «Валькирии» и его гавайской гитаре. Мамонт мгновенно вспомнил Зелву и сообщение о его струнных концертах…

— Кристофера Фрича отправили к своему отцу, — объяснил Стратиг. — Так что ваша сделка не состоялась. Руководство уральским филиалом фирмы теперь невозможно… Да не в этом дело. Меня больше интересует, кто пришёл вместо него и когда начнётся переброска металла на Восток.

— Думаю, что никакой переброски не будет, — заявил Мамонт, достал из дорожной сумки коробку с набором продукта «Валькирия». — Золото предполагают использовать для производства «эликсира любви». Я испытал его на себе.

Стратиг вынул пластмассовый флакон, высыпал гранулы на ладонь.

— Тибет… Химическая формула не получилась!

— А судя по документам, добытым в фирме, выпуск продукта начнётся в конце будущего года, — предположил Мамонт. — Для этой цели реконструируют две фармацевтические фабрики и несколько предприятий пищевой промышленности. И это лишь первая очередь…

— Не страшно, — проговорил Стратиг. — Профессор Какамото не установил химического состава, а значит, они будут использовать натуральное сырьё.

— Но от этого не легче, Стратиг.

— Мы изменим судьбу единственного растения на земле, и они лишатся сырья. Пока налаживают производство, не станем их трогать. Пусть они реконструируют всю фармацевтическую промышленность для России — это неплохо, — он уставился на слитки металла. — Но для этого им достаточно пятой части. Это и есть доля Запада. Остальное золото предназначено Востоку. Возвращать его сейчас России нецелесообразно. Восток непременно потребует свою долю и возьмёт её. Металл придётся изъять.

— Я нашёл контакт с полковником Арчеладзе, — сообщил Мамонт. — Благодаря ему получил материалы фирмы. Его люди уже совершали налёт на неё, прекрасно знают систему охраны и обороны объекта. Но они ничего не знали о бункере. Думаю, что полковник согласится провести ещё одну операцию.

— Такой вариант не подходит, — решительно отверг Стратиг. — Есть некоторые другие способы. Но это уже не твой урок. Ты свой исполнил. И, должен сказать, действовал очень грубо и примитивно.

— Всё зависело от обстоятельств…

— Не всё! — Стратиг, кажется, начинал сердиться. — У тебя была исключительная возможность мягкого контакта с кощеями. Я послал к тебе самую одарённую Дару! Она исполняла уроки самого Зелвы. А ты пренебрёг её способностями контролировать любого кощея.

— Это особый разговор, Стратиг, — внутренне напрягаясь, сказал Мамонт. — Я не мог переступить через себя…

— И в результате Кристофер Фрич оказался со струной на шее! — Стратиг дохнул холодным гневом. — А при условии «бархатного» контакта с ним этот кощей мог бы послужить нам. И мы бы сейчас полностью контролировали золото в бункере и деятельность фирмы. Да, ты исполнил свой урок, но создал новые проблемы. Теперь неизвестно, кто заменит Фрича, к тому же кощеи станут проявлять максимум осторожности.

— Я не способен исполнять урок Страги, — признался Мамонт.

Стратиг неожиданно сбросил овчинную шубу, оставив её лежать посредине зала, будто змеиный выползок, отошёл к огню. И сразу стал похож на усталого, отягощённого заботами мужика. Белая, широкого покроя рубаха на его плечах обвисла, показывая худобу и не такую уж мощь его тела, как это казалось.

— И ты упрекнул меня, — промолвил он, глядя в огонь. — Да, Мамонт, я изменил твою судьбу. Как изменил её у многих гоев… Таким образом, я разрушаю Гармонию единства разума и духа. Но я вынужден это делать!

Он взглянул через плечо и снова отвернулся. И почудилось, стал ещё ниже ростом.

— Меня раздирают противоречия. По ночам, когда остаюсь один, ко мне приходит глубокая тоска. Я начинаю сомневаться… Все упрекают меня, все хотят жить, следуя своему року. Наверное, я представляюсь злодеем… Не помню ни одного гоя, который бы не пожаловался на меня, когда к ним является Атенон. А избранные Валькириями, как ты, просят их вмешаться, чтобы восстановить Гармонию. И я преклоняюсь перед Владыкой за то, что он всегда молчит в ответ на жалобы. Потому что он — единственный, кто понимает, отчего мне приходится разобщать разум и дух. Остальные, в том числе и Валькирии, только ропщут…

Гордый и властный вершитель судеб стал печальным, и оттого возбуждалось доверие к нему: он говорил сейчас то, что выстрадал. Загадочное существование Стратига и его поступки диктовались некими высшими интересами. Он управлял земной жизнью гоев, и это создавало обманчивое впечатление простоты его урока, нежели чем таинственность космической стихии Валькирий.

Мамонту показалось, что Стратиг — очень одинокий человек…

— Гармония невозможна, миром правят кощеи, — продолжал он. — Изгои же не увидят света до тех пор, пока в мире не утвердится Гармония. Это замкнутый круг, порвать который пытаются многие поколения Вещих Гоев. Мы вынуждены жить среди изгоев, но, даже обладая солнечным духом и разумом, не вправе жить, согласуясь с ними. Нам необходимо таить эти сокровища точно так же, как таим источник Знаний — Вещую Книгу. Нельзя быть белой вороной в чёрной стае. Если бы я не изменял судьбы, у кощеев бы хватило на всех гитарных струн. Мне приходится лишать гоев Гармонии и тем самым хранить их от петли. Однако ни один Стратиг не имел никогда силы и власти изменить судьбу Вещего Гоя. И что из этого получается, ты знаешь. Они не могут избежать своего рока. Князь Олег избавился от коня, но не избавился от гадюки в его черепе… В мире изгоев носители Гармонии становятся уязвимыми и беззащитными, как дети. Они, имеющие космический дух и высшие знания, вдруг оказываются совершенно неопытными в делах житейских. И это тоже замкнутый круг… Пока на земле не восстановится гармония триединства Света, изгои не прозреют. Восток и Запад — это лишь утро и вечер, это мир длинных теней, по которым невозможно получить представление ни о предмете, ни о человеке, ни о пространстве. А свет дня, свет солнечного зенита, вот уже скоро тысячу лет Атенон носит по земле, и умещается он в огоньке свечи. Кощеи боятся дневного света, ибо в мире длинных теней легче управлять изгоями.

Стратиг поднял с пола шубу, набросил её на плечи и ушёл от огня. И вновь стал строгим и суровым.

— Я знаю твой рок, Мамонт, и вижу твоё желание. Ты бы хотел уйти в пещеры и добыть соль Знаний. И я предоставлю тебе возможность вкусить её горечь, отпущу на Урал. Но ровно через год верну назад. Да, я вынужден изменить твою судьбу. Даже когда надвинулся ледник и земля погрузилась в холодный мрак, нельзя было всем уйти в пещеры. Кому-то приходилось оставаться на поверхности и зажигать светочи на горах, поскольку тучи надолго закрыли звёзды на небе.

— Понимаю это, Стратиг, — проронил Мамонт. — Но одного года мало, чтобы познать Весту.

— Для твоего урока будет достаточно, — отрезал он. — Мне нужен Страга Запада, мужественный и решительный гой, неуязвимый для кощеев. Зелва погиб, потому что они стали уничтожать всех носителей Гармонии без разбора. Ты поселишься в безопасном месте — на Азорских островах.

— В чём же состоит суть моего урока?

— Это земные дела, Мамонт… Найденное тобой золото должно послужить будущему. Мы вложим его в развитие энергетической программы «Соларис». Ты отберёшь в военно-промышленном комплексе России самых лучших учёных, занимающихся проблемами энергетики…

Ещё Августа-Дара предупреждала его, что Стратига не следует перебивать, когда он говорит, тем более отказываться от урока. Стратигу можно было лишь повиноваться…

— Я не стану исполнять этого урока, — заявил Мамонт и встал. — Не изменяй моей судьбы, Стратиг!

Он хотел повиноваться только своему року, которого не знал, впрочем, как и не знал и о последствиях, которые могли быть роковыми, — Стратиг не прощал дерзости…

Референт «папы», кореец средних лет по прозвищу «Нинзя», был предупреждён о приезде Арчеладзе и встречал у калитки. Учтивый и бесстрастно-вежливый, он проводил полковника через розарий и, оставив в зале второго этажа, пошёл докладывать хозяину. Ожидая приглашения, полковник прогулялся вдоль высоких готических окон, занавешенных открытыми жалюзи — единственным средством от прослушивания через стёкла, и высмотрел Воробьёва. Тот бродил за оградой розария и откровенно тосковал. Возле дома «папы» на сей раз не было ни одной машины, и это несколько обескураживало полковника: если тут собрался бы экстренный совет, то Колченогий и Комиссар должны присутствовать. Вот была бы замечательная встреча!..

Нинзя вернулся через несколько минут, предупредительно раскрывая перед гостем двери, сопроводил его к кабинету «папы» и, прежде чем впустить, протянул руку к полковнику, замер в ожидании.

— Что? — спросил Арчеладзе, не поняв такого жеста.

— Оружие, — попросил референт-телохранитель. Это было странно: не иначе как разоружить полковника приказал сам «папа», потому что в прошлый раз, когда Арчеладзе приходил сюда, у него не отнимали пистолета.

— Карманы показать? — с издёвкой спросил он, отдавая оружие референту. Тот невозмутимо распахнул перед гостем дверь.

— Прошу вас.

«Папа» встретил его у порога, как-то по-дружески пожал руку и усадил в кресло за столик под торшером. Сам сел напротив, тем самым как бы подчёркивая неофициальность встречи. Одет он был не по-домашнему, а в серую тройку, словно только что вернулся с высокого приёма. Банный день, с точки зрения полковника, должен был несколько расслабить хозяина, создать более упрощённую обстановку.

Полковник расстегнул кожаную папку с материалами по Ужгороду и деловито начал доклад. От первого же сообщения о способе переброски золота через границу «папа» насторожился и потом уже не мог скрыть взволнованного интереса. Он самолично стал просматривать заключение экспертиз, фотографии, а плёнку с видеофильмом о контрольно-измерительной станции просмотрел дважды и часто останавливал кадры.

— Любопытно, — наконец заключил он, принимая свой прежний, спокойно-пристальный вид, — где сейчас исполнитель? Тот, что возил амальгаму?

— Убит, — сказал полковник. — Сразу же после встречи.

— Вот как, — задумчиво проронил он и ослабил узел галстука. — Эдуард Никанорович… я не могу объяснить для себя нескольких вещей. Что происходит? Едва вы нашли Птицелова, как он тут же принял яд. Теперь этот старик… Странно умирают люди, правда?

Он начал развивать какую-то мысль и собирался пойти далеко в своих обобщениях. Можно было сейчас назвать и при желании даже показать убийцу старика Молодцова, но это не входило в планы Арчеладзе. Следовало убедить «папу», что информатор погиб случайно, от рук грабителей, однако шеф не дал говорить.

— А последний факт меня вообще потряс, — напирая, продолжал патрон. — По моему поручению вы отыскали Кристофера Фрича. И что же? Наутро его находят с петлёй на шее… Я уже не вспоминаю сейчас Зямщица, который наверняка тоже убит вскоре после встречи с вами… Объясните мне что-нибудь, Эдуард Никанорович!

— Официальная версия уголовного розыска по убийству Молодцова — ограбление, — сказал полковник. — Я затребовал дело к себе, но мне отказали. Я допускаю мысль, что старика убрали. Что касается Зямщица, то, насколько мне известно, он был похищен неизвестными лицами. Об этом иностранце мне вообще нечего сказать, я недавно получил информацию… Кристофер Фрич никаким образом не связан с проблемой золотого запаса. Хотя, впрочем, я не проверял…

— С какой же целью вели наблюдения за ним? — словно пику всадил патрон.

— Фирма «Валькирия» занимается поисками неких кладов на Урале, — сдержанно заметил Арчеладзе. — А все, кто ищет какие бы то ни было сокровища на территории России, — мои «клиенты». Возможно, кто-то из них может навести на след золотого запаса.

— Вы противоречите себе, Эдуард Никанорович…

— Ничуть. Просто я раньше не рассматривал Фрича и его фирму в качестве своего конкурента, — отпарировал полковник. — Мне известно, что он не проявляет интереса к золотому запасу. По крайней мере, такой информацией я не располагаю. Но я его держу под контролем на случай, если он что-то в самом деле отыщет на Урале.

Патрон принёс бутылку минеральной воды, поставил на стол два стакана это была пауза перед следующим ударом…

— В таком случае мне непонятны ваши действия, — проговорил он, наливая воду. — Зачем потребовался налёт на фирму «Валькирия»? Вы отрабатывали действия группы захвата?

Арчеладзе ощутил, как в груди у него натянулась и тонко зазвенела гитарная струна. Если признать налёт, немедленно последует вопрос по поводу захваченных в «Валькирии» материалов. А «папе» было что-то известно: Комиссар не терял времени и, возможно, узнал какие-то сведения о налётчиках. Через группу Кутасова сделать этого он не мог — там ребята крепкие и сработали чисто. С Кристофером же навряд ли успел встретиться…

— Вас неверно информировали, — сказал полковник. — Группа захвата в «Валькирии» не работала.

— Ах, вот как! — «Папа» приподнял брови. — А я посчитал, что вы проводили пленэр…

Он что-то знал! Но не стал больше заострять внимание на фирме, вероятно, не имея веских аргументов. А может быть, избрал тактику — выдавать факты своих сомнений, чтобы потом одним махом загнать в угол…

— Мы не проводили пленэр, — отчеканил Арчеладзе. — А вот со мной кто-то затевал игру. Впрочем, я догадываюсь кто… Шесть дней назад я возвращался из Подмосковья и был задержан на посту ГАИ группой, напоминающей спецназ. Я не стал докладывать об этом лишь потому, что меня пытались унизить, оскорбляли моё личное достоинство. Я нашёл способ и возможность расквитаться самому.

У полковника были подозрения, что спектакль на посту ГАИ был разыгран по заданию «папы» — как месть за Капитолину, либо Комиссаром — за погром в «Валькирии». Однако сейчас, наблюдая за патроном, Арчеладзе заметил неподдельный интерес, точно такой же, как во время доклада о перекачке золота.

— Что значит попытались унизить? — спросил он.

— Пристегнули наручниками к решётке, раздели, ударили дубинкой, — объяснил полковник. — В моём присутствии издевались над женщиной, которая была со мной.

Патрон возбуждённо прошагал по кабинету, поиграл желваками на сухих скулах.

— С вами была… Капитолина?

— Да, Капитолина.

— Кого вы подозреваете? — после паузы спросил «папа». — Кто с вами затевал игру?

— Мой непосредственнный начальник, — заявил полковник. — Последнее время у нас были очень натянутые отношения…

— Это не он! — определённо сказал патрон. Арчеладзе понял, что зря грешил на Комиссара. «Папа» знал бы уже об этом и сейчас не играл желваками. Для него не было новостью, что полковник ездил в лес с Капитолиной собирать грибы. Но то, что он слышит о происшествии на посту ГАИ впервые, — это несомненно…

Патрон вдруг озлился, возможно от упоминания о Капитолине.

— Чёрт знает что происходит в государстве! Полный беспредел!.. Вы пытались выяснить, кто это был? Чьи люди?

— Нет, — ответил Арчеладзе. — Я уверен, «пожарник» пытается сломать меня, взять отдел под свой контроль.

— Повторяю, это не он! — почти закричал патрон. Похоже, защищал своего товарища…

— У меня есть информация о налёте на «Валькирию», — проговорил полковник. — И сейчас мне пришла мысль, что налётчики и спецназ на посту ГАИ — одни и те же люди.

Патрон глянул на него из-под бровей, неторопливо сел в кресло.

— Возможно… Возможно, они убили вашего информатора Молодцова, они задушили Кристофера Фрича. Но Птицелова отравили не они, и тело закапывали тоже не они, а вы, Эдуард Никанорович. И вы же его выкопали… Или опять я неверно информирован?

Арчеладзе вынул рапорт вместе с газетной вырезкой.

— Извините, шеф, я не могу работать, когда мне не доверяют, — заявил он и протянул рапорт. «Папа» прочитал его наскоро, аккуратно положил на край с гола.

— Так, что ещё?

— Это приговор Кристоферу Фричу, опубликованный за сутки до его смерти, — полковник положил вырезку из газеты с рекламой концерта.

«Папа» долго читал объявление — что-то сопоставлял, прикидывал, затем пробежал глазами небольшую статью о проекте переработки старых отвалов на золотых приисках Алдана, собственно, из-за которой и была сделана вырезка.

— Возможно, — опять повторил он. — Но у меня есть основания не доверять вам. Слишком серьёзные основания. И вы не сможете прикрыться ни рапортом, ни этой шпаргалкой!

На пороге кабинета появился референт, видимо, вызванный звонком, кнопку которого патрон незаметно надавил под столом.

— Баня готова? — спросил он обыденным голосом.

— Да, можно идти, — кивнул Нинзя.

— Проводи генерала, — распорядился «папа». — Я скоро спущусь… Мы с вами продолжим после бани, Эдуард Никанорович!

Полковник чувствовал какой-то подвох. Скорее всего, пока они тут беседовали, приехал Колченогий с Комиссаром, и теперь они должны навалиться втроём. «Папа» провёл лишь разведку боем, основная схватка была впереди, и уж наверняка с заготовленными неотразимыми аргументами. Иначе бы он угрожать не стал… Арчеладзе мысленно прикинул, чем располагает на самый худой случай, и в общем-то кое-что было для обороны и даже нападения. Можно даже признать налёт на «Валькирию», совершённый с целью завладеть документами, которые бы пролили свет на некоторые факты, связанные с пропажей части золотого запаса. А документов могло не оказаться во взорванных сейфах, как и дискет в разбитых компьютерах. Кристофер оказался предусмотрительным! Но признать это следовало лишь в том случае, если предъявят неопровержимые улики. И наконец, оставался ещё один козырь — задержанный однорукий палач, по поведению и способу совершения преступления убийца старика Молодцова. Успели ли доложить «папе» о нём?.. Есть ещё майор Индукаев, который видел в лицо трёх представителей Интернационала, весьма остро заинтересованных сбить с толку следствие и поиск золотого запаса.

Голыми руками не возьмёшь, ко всему прочему, существует истина — в бане все равны…

Но что сказать о Птицелове? Чем прикрыться?..

Нинзя угодливо косолапил впереди, растворяя перед ним двери.

Разумеется, у «папы» были веские основания не доверять Арчеладзе: последнее время полковник практически работал бесконтрольно, тем более завязал контакт с этим русским иностранцем — «человеком из будущего»…

Однако он не ожидал того аргумента, который заготовил ему «папа».

В предбаннике на широкой деревянной лавке лежал Нигрей. Видно, его втащили сюда за руки и ноги, без носилок, ещё тёплого, и он окостенел так, как был брошен, — свесились руки, ноги в грязных ботинках разбросаны, одежда на груди насквозь пропитана почерневшей кровью, к которой налипли жёлтые листья роз.

Открытые глаза смотрели в потолок… Арчеладзе остановился в изголовье и, сам того не заметив, встал на колени, чтобы закрыть Нигрею глаза. Он едва вытянул околевшую кожу век, прижал их ладонями. На миг показалось, что мёртвый от этого как бы расслабился, успокоился, заснул…

Потом он снял галстук и подвязал нижнюю челюсть покойного.

И не заметил, как за спиной оказался «папа».

— Ну что, продолжим, Эдуард Никанорович?

Полковник медленно поднялся с колен, напоследок зачесал пальцами спутанные волосы Нигрея, вытряс из них листочки роз и садовый сор.

На столе в кабинете «папы», разложенная по порядку, оказалась портативная радиоэлектронная аппаратура для прослушивания — вещественные доказательства, неопровержимые улики. «Папа» ничего не комментировал, и так всё было предельно ясно. Он лишь пристально наблюдал за каждым движением полковника, и выпуклые глаза его напоминали два плавающих компаса.

Полковник сел на прежнее место и попытался собраться с мыслями, однако до предела натянутая струна звенела от малейшего прикосновения…

— Итак, продолжим, — заговорил «папа» сухим, бесцветным и немного визгливым голосом. — Впервые я столкнулся с некоторыми непонятными явлениями в нашем обществе, а точнее, в высших партийных кругах ещё лет пятнадцать назад. Мне показалось тогда, что в коммунистической партии существует ещё одна, тайная, неподвластная ни руководящим органам, ни партийной дисциплине. Всё это время я занимался разгадыванием этих ребусов и отслеживал каждое действие, анализировал каждое случайно обронённое слово крупных партийных и далеко не партийных мужей. И в последние годы пришёл к твёрдому убеждению, что в нашем государстве действует глубоко законспирированная и не знающая провалов международная организация. Из её недр когда-то вышла коммунистическая идея с её философией, трудами по экономической реформе человеческого общества, затем оттуда же явилась на свет идея фашизма… Одним словом, этот монстр способен родить всё что угодно, но лишь то, что необходимо в данный исторический момент, — от учения Фрейда до новых религиозных течений и культов. Когда-то надводной частью этого айсберга был вполне официальный Коминтерн. Сталин сам был частью незримой системы управления, хотя не подозревал об этом, и разгромил Коминтерн лишь потому, что не смог подмять его под себя. Но и вождь ошибся, поскольку не знал, что подобные организации не подлежат ни разгрому, ни упразднению. Они просто переформировываются, уходят в подполье и как бы исчезают из поля зрения. Большинство политиков независимо от их ориентации со временем попадают в сферу деятельности Коминтерна и незаметно начинают исполнять чужую волю… Эдуард Никанорович, вы когда-нибудь задумывались об этом феномене?

— Кто убил Нигрея? — спросил полковник.

— Охрана приняла его за террориста, — вымолвил патрон. — Обстановка в государстве вам известна… Но об этом чуть позже. А сейчас не отвлекайтесь, отвечайте на вопрос.

— Я не политик и не поддаюсь влиянию, — отчеканил Арчеладзе.

— То есть осознанно выполняете чей-то заказ?

— Верно. В данном случае ваш.

Становилось ясно, что «папа» подозревает его в связи с Интернационалом…

— Но я не давал задания шпионить за мной, — «папа» метнул микрофон с присоской в окно — «прилипала» почти беззвучно легла на стекло. — Разумеется, Эдуард Никанорович, сказать вам нечего. Однако и об этом поговорим позже. Попробую поставить вопрос иначе. Я не рассматриваю существование Коминтерна как вредной или враждебной организации. Наоборот, считаю его единственной реальной силой, способной управлять миром. Бороться с ним бессмысленно, да и не нужно. Коминтерн давно уже диктует политические и межгосударственные экономические отношения. Только он знает, где начнётся война, где она закончится и в чью пользу, где и какой кандидат получил большинство на президентских выборах и почём будет баррель нефти через три года… Не стану скрывать, Эдуард Никанорович: я давно ищу прямой выход на представителей Коминтерна. В России они предпочитают действовать нелегально и не идут на контакт с политиками, но всегда имеют возможности воздействовать на них. Создавая ваш специальный отдел, я уже знал, в чьих руках находится золотой запас. А вы и ваши люди нужны были мне как раздражитель. Рано или поздно вы обязаны были почувствовать, что золото не разворовали, не растащили в карманах, что в мире существует эта вездесущая и всемогущая сила. Признаюсь, я следил за каждым вашим шагом и убеждён, что вы, Эдуард Никанорович, вышли на прямую связь с Коминтерном. И теперь выполняете его волю, особенно в последнее время. А поскольку вам было рекомендовано установить за мной наблюдение и прослушивание, я сделал вывод, что моей персоной заинтересовались. Так ли это?

— Так, — признался полковник. — Но больше не спрашивайте ни о чём.

— Понимаю, — многозначительно проронил патрон. — Причина единственная — моё влияние на первых лиц в государстве… Эдуард Никанорович, вы могли бы постепенно вывести меня на Коминтерн? Или как там он называется?.. Организовать встречу с представителем?

— Это невозможно, — заявил Арчеладзе. — Организация, которую вы называете Коминтерном, сама избирает, с кем встречаться, с кем нет.

— Дорогой Эдуард Никанорович, а вы повлияйте! — напористо сказал патрон. Они тоже люди и поддаются влиянию. Думаю, это у вас получится.

— Не хочу лежать в мусорном баке со струной на шее.

— У вас нет выбора, генерал. Лежать в моём предбаннике тоже не очень-то приятно, — намекнул «папа». — И Капитолина просит вас быть сговорчивее…

— Капитолина? — вздрогнул полковник.

— Да… Пока вы ищете возможность связать меня с Коминтерном, она поживёт… отдельно от вас.

— Постараюсь что-нибудь сделать, — проговорил Арчеладзе. — Но не обольщайтесь, нет никакой гарантии…

— А вы постарайтесь! — посоветовал патрон. — Когда нужно, вы очень изобретательный человек. Например, для меня загадка — каким образом вы умудрились подменить золотой значок у Зямщица. Но меня не интересуют секреты вашего искусства. Важен результат!

18

Стратиг глянул через плечо, нависающие брови закрывали глаза.

— Повтори.

— Не изменяй судьбы, — попросил Мамонт. — Я знаю свой рок…

— Ты знаешь свой рок? — медленно проговорил Стратиг. — Забавно слышать… Ну что же, идём!

Он вынул из-под лавки топор, попробовал лезвие пальцем и, не оглядываясь, направился к двери. Из гостиной был ещё один выход — через парадное крыльцо, выводящее к реке. По этим коридорам и лестницам давно не ходили, кругом лежала пыль, вздымавшаяся под ногами. Стратиг отвернул массивные медные запоры и толкнул высокую створку: вечернее солнце било в глаза, на воде лежал его багровый след. По-осеннему огненный старый парк полыхал над головой.

— Смотри на солнце! — приказал Стратиг. Смотреть на солнце уже было не больно: окутанное вечереющим небом, оно утратило ослепительный свет. Мамонт смотрел не мигая, и всё-таки глаза начали слезиться. Он зажмурился и увидел пурпурный диск с четырьмя лучами, стоящими друг к другу под прямым углом.

— Видишь свой рок?

— Вижу…

Стратиг молча срубил сучковатое деревце, точными ударами отсёк ветви и вершину. Получился посох.

— Вот тебе твой рок, ступай!

— Куда?

— На все четыре стороны.

Мамонт сморгнул слёзы, нетвёрдой рукой взял посох:

— Что же, я повинуюсь року.

— Теперь ты не станешь укорять, что я изменил судьбу?

— Нет, Стратиг.

— Ура!

— Ура, я Странник…

Он повернулся спиной к солнцу и пошёл на восток. Мрачный взгляд Стратига холодил затылок, и даже когда парковая дорожка скрылась за чёрными стволами лип, Мамонт ощущал его и сдерживался, чтобы не оглянуться. Он вышел на высокий и ветреный берег Волхова и остановился, опершись на посох. Тёмная вода играла багровыми бликами, словно осколками разбитого сосуда. Через несколько минут солнечная дорога истаяла, погрузилась в воду, и с востока, из-за реки, начал медленно подступать мрак.

Он не ощутил ни свободы, ни облегчения, присущих на первый взгляд всякому страннику. Перед ним были открыты все стороны света, но воля и уверенность закатились вместе с солнцем, и теперь, прежде чем куда-то двигаться, следовало привыкнуть к своему новому состоянию. Сидя у воды на берегу реки, которая была сутью великого пути из Варяг в Греки, пути с Севера на Запад, Мамонт признался себе, что никогда не знал и не знает своей судьбы, что всегда принимал желаемое за действительное и Стратиг наказал его — подал ему посох странника. Полная воля и никаких обязанностей ни перед кем. Можно идти куда глаза глядят, делать всё, что заблагорассудится, и жить где хочется…

Он не смог сломить гордыни, не сладил с заблуждением относительно своего рока и в результате своими руками сломал судьбу. Слушая плеск тёмной воды в густеющих сумерках, он начал осознавать, насколько мудр и справедлив был Стратиг, задавая уроки гоям. Он избирал золотую середину между их желаниями и неведомым никому роком; он искусно лавировал по этой неуловимой грани и тем самым не изменял судьбу, а творил её, высекал из камня, как скульптор, постепенно срубая всё лишнее. Но взамен требовал безоглядного доверия, которого и не хватило Мамонту. Он не выдержал, может быть, самого трудного испытания и теперь получил посох…

Вначале появилась мысль вернуться, Мамонт с тоской оглянулся на холм, где среди чёрных лип белели колонны музея забытых вещей, однако вспомнил, что уже тронулся в дорогу, что отмерил посохом первые сажени и если теперь вернуться — не будет пути. К тому же, представ перед Стратигом, ему следовало бы раскаяться, признать свою беспомощность, слабость духа, ибо придётся просить милости, благоволения или даже пощады. И неизвестно, как поступит в таком случае управитель земной жизни гоев. Что, если подобный возврат усугубит положение и последует наказание ещё более жёсткое — лишение пути, безумство…

Нет! Коли уж дали посох — символ преодоления пути, придётся мерить вёрсты — это тоже урок.

И стало так жаль расставаться с тем, иным путём Страги, к которому он незаметно привык, который уже набил, наторил своими ногами. Но всё! Отмечен рубеж, проведена черта, и нечего жалеть о прошлом. Разве что не успел проститься с Дарой…

Он стиснул зубы, отыскал на груди под одеждой медальон и вдавил его в солнечное сплетение. И вместе с болью неожиданно ощутил прилив какой-то мстительной радости к самому себе — так тебе и надо! За самонадеянность нужно платить по самой высокой цене, а ему ещё повезло: участь странника это не наказание.

Повинуюсь року!

Мамонт дождался, когда на небе вызреют звёзды, в последний раз оглянулся на музей забытых вещей и медленно побрёл берегом к далёкому железнодорожному мосту. Под грохот эшелонов он перебрался через Волхов и, оглушённый, насквозь пронизанный холодным ветром от ревущих составов, спустился с насыпи на гравийную дорогу, бегущую вдоль полотна. Мощный автомобильный свет, вспыхнувший за спиной, заставил его свернуть на обочину. Машина пронеслась мимо и резко затормозила.

— Мамонт! — услышал он голос Дары.

Красный свет задних фар слепил, обжигал глаза. Он так и не смог увидеть её, а ощутил на своей шее тёплые, гибкие руки.

— Милый, дорогой…

Но отчего-то уже заледенела душа Странника.

— Ты проводила Алёшу? — спросил он, чувствуя непривычное спокойствие при её близости.

— Да… Он уже в поезде.

— Теперь проводи меня.

Дара положила руку на его посох:

— Зачем ты это сделал?.. Я предупреждала тебя: нельзя противиться Стратигу! Он не щадит никого, особенно избранных Валькириями…

— Я не жалуюсь на свою судьбу, — проговорил Мамонт. — Стратиг обошёлся со мной справедливо.

— Он изменил твою судьбу!

— Нет, Дара, ничего он не изменил. Так и должно быть и я наконец оценил мудрость Стратига.

— Мамонт, ещё не всё потеряно! — горячо заговорила она. — Ты можешь вернуться. Я всё устрою! Дай мне посох.

— Зачем?

— Дай! — Она потянула на себя сучковатую палку. — Я пойду странствовать. А ты возвращайся! Я цыганка, мне привычно бродить по свету. Дай, милый!

— Спасибо, Дара, — Мамонт притянул её к себе вместе с посохом. — Пойдём вместе?

— На сей раз вместе не получится, — с тоской сказала она. — Посох один…

— Разломим пополам. Смотри, какой он высокий.

— Разломим — не будет посоха, — возразила Дара. — Будет две клюки… Отдай мне! А Стратигу скажи: я взяла на себя его гнев. Я могу это сделать! Я Дара!

Мамонт бережно отнял её руку от посоха, прижал ладонь к лицу.

— Мне было так хорошо с тобой… И так не хочется расставаться!

— Мне тоже, милый…

— Ты не можешь пойти со мной?

Дара склонила голову к его груди:

— Могу… Всё могу. Я пошла бы за тобой, но в таком случае я лишусь пути! А зачем тебе беспутная цыганка? Тебе, избранному Валькирией! Прости, милый, я — Дара! И не хочу лишиться пути… Люблю свой урок!

Она засмеялась, а Мамонту почудилось, будто заплакала. Он тронул пальцами её лицо, нащупал прикрытые веки — слёз не было…

— Прощай…

— Погоди! — Дара подняла голову. — Стратиг поступил с тобой жёстко: вручил посох дорожный, но не указал пути…

— Указал: на все четыре стороны.

— И ты выбрал дорогу на восток? Пошёл к «Стоящему у солнца»?

— Да… Сначала я отыщу Валькирию! А потом…

— Но почему же идёшь на запад?

Мамонт огляделся и вдруг понял, что потерял способность ориентироваться в пространстве. Над головой кружился рой звёзд: Вселенная смешалась, и один лишь Млечный Путь кое-как угадывался на небе. Он зажал ладонями глаза, помедлил, стараясь согнать запечатлённую зрительной памятью картину, и вновь глянул вверх — перед взором плыли незнакомые созвездия, словно он оказался на другой планете.

— Что это? — спросил он, чувствуя озноб.

— Четыре стороны света, — объяснила Дара. — Ты видишь сразу четыре пути. И можешь странствовать вечно… Но никогда не придёшь туда, куда хочешь. Стратиг отпустил тебе участь Странника-колоброда. Я предупреждала тебя, милый…

— Прошу тебя! — Он схватил руки Дары. — Проводи меня на Урал! Я хочу найти Валькирию! Помоги мне!

— Наклони голову, — попросила она.

Мамонт покорно склонился и ощутил на голове тугой обруч, сдавивший лоб, виски и затылок. Машинально он потрогал рукой волосы и ничего не обнаружил.

— Это главотяжец, — сказала Дара. — Пока ты в странствии, не снимай его. Сначала будет больно, неловко, но скоро привыкнешь.

— Но я ничего не чувствую, — Мамонт потёр лоб, виски. — Где он?

— Осторожно, не порежь руку, — предупредила Дара и чуть опоздала — с пальцев Мамонта закапала кровь.

Тончайшая, невидимая нить ранила, словно лезвие бритвы, однако, сжимая голову, чудесным образом остановила вращение Вселенной. Всё стало на свои места — звёзды, созвездия, стороны света…

— Теперь иди и ничего не бойся, — удовлетворённо проговорила Дара. — Прощай, милый!

— Что же будет с тобой? — спохватился Мамонт. — Где найти тебя?

— Ищи Валькирию! Я свидетельствую: ты сохранил ей верность!

— А как же ты?..

— Мой урок один на всю жизнь, — печально улыбнулась она и отступила на шаг. — Спасибо, милый! Возле Вещего Зелвы я грелась в лучах Знаний, возле тебя — в лучах любви.

— Ты уходишь?!. — Мамонт подался к Даре, но не дотянулся: она отступила ещё на шаг.

— Уходишь ты, Странник. Я остаюсь, — она открыла дверцу машины, вытащила волчью доху — подарок Стратига. — Возьми! Скоро зима, тебе будет холодно… Возьми! Стратиг не зря одарил тебя! Он уже тогда предугадал твою судьбу! И ничего не смог изменить!!

Дара оставила доху на земле, отступила к машине. Дверца захлопнулась, и вспыхнули яркие красные огни.

— Ура! — послышалось сквозь гул двигателя, и на миг в неверном свете мелькнула поднятая рука.

— Ура! — отозвался он вслед отъезжающей машине и вскинул посох.

«Линкольн» унёсся во тьму, разрезая её лучами фар. Когда исчезли из виду задние габаритные огни, Мамонт поднял с земли волчью доху, набросил на плечи и стал подниматься по высокому откосу к железнодорожному мосту. Путь на восток начинался на той стороне Волхова…

Железные дороги стягивали землю, как незримый главотяжец голову, и, наверное, лишь потому человечество не потеряло ещё способность ориентироваться и передвигаться в пространстве. Люди тянулись к стальным магистралям, как когда-то тянулись к рекам и обживали берега; глубинная территория пугала человека, утратившего естественные земные и высшие космические Пути. Боязнь неизведанного пространства удерживала его вблизи грохочущих железом дорог, с которых невозможно было свернуть, не потерпев катастрофы. Благие намерения сковывали человеческую исконную страсть к свободному движению; физическая скорость преодоления пространства подменяла истинную, соразмерную с человеческой жизнью. И как следствие, резко сократилось и Время, и Пространство — народам становилось тесно на земле, хотя огромные территории оставались пустынными, безлюдными, как и несколько тысячелетий назад.

Жизнь вдоль искусственных магистралей на планете не обладала житийностью и быт — бытием…

Сучковатый посох неведомым образом точно нащупывал впереди дорогу даже в том случае, когда Мамонт шагал по тёмным, сырым лесам. Оторвавшись от железнодорожной магистрали, он ощутил наконец полное одиночество и благодатный покой. Правда, составы всё ещё громыхали где-то слева, но больше не тревожили; шумный стальной мир существовал сам по себе…

Время от времени Мамонт вскидывал голову и отыскивал по звёздам восточное направление, хотя в этом не было никакой нужды: неведомым внутренним чутьём он точно выдерживал путь.

Вместе с восходом солнца слетела лёгкая сонливость, ноги стали легче, а главотяжец уже почти не ощущался, опутанный лесной паутиной — следами прошедшего бабьего лета. Мамонт шагал без всякой дороги, от жнивья до жнивья, от увала к увалу, мимо тихих полупустых деревень, пересекая просёлки, ручьи и мелкие речки. Полегчавший посох отмеривал сажени, веселил руку и, словно намагниченный, всё тянул и тянул вперёд.

Часто под ногами он замечал следы зверей, лосиные тропы, дорожки, набитые коровьими копытами, однако не встречал ни единого человеческого следа. Лишь однажды за целый день неожиданно встал на пути каменный скотный двор, выстроенный на отшибе утлой деревеньки. Огромный, приземистый сарай располагался поперёк движения и утопал в навозной жиже. Можно было обойти его стороной, но Мамонт, повинуясь внутреннему ощущению пути, пошёл через грязь, влез в окно скотника и, ступая мимо тёплых коровьих боков, миновал и эту преграду. Волчий запах от дохи, похоже, не выветрился, и коровы заметались на привязях, загремели цепями, и протяжный рёв ещё долго слышался за спиной.

И только вечером, на закате, когда впереди оказалась широкая река без мостков и бродов, но с багровым солнечным следом, соединяющим берега, Мамонт увидел человека — первого за целые сутки пути! Высокий седой старик занимался делом странным — кормил огромную стаю диких гусей. Он ходил по берегу с мешком и щедрой горстью разбрасывал зерно. Птицы без всякой опаски окружали человека плотным широким кольцом, орали, лезли друг на друга, хватая корм, а он спокойно, даже меланхолично опрастывал мешок за мешком.

Мамонт направился к нему, обнаружив, что осторожные птицы совершенно не боятся и его, с неохотой уступая дорогу.

— Ура! — сказал Мамонт осипшим от долгого молчания голосом. — Я Странник.

— Ура, — отозвался старик, занятый делом.

Гуси бились о ноги, жадно поглощали корм и своим ором заглушали голоса. Наконец старик вытряс на землю последний мешок и взглянул на Мамонта:

— Вижу, что Странник… Но дальше пути тебе нет. Снимай главотяжец!

Ступить было невозможно ни назад, ни вперёд: вокруг плотно сидели тысячи птиц и их шевелящиеся спины покрывали землю…

— С лёгким паром! — усмехнулся Воробьёв и распахнул дверцу машины перед Арчеладзе. — Прошу, генерал!

Полковник не обратил внимания на иронию, сосредоточенный и мрачный, оттолкнул Воробьёва и сел за руль.

— Повтори-ка последние слова Нигрея.

— Последние слова?..

— Записанные у тебя на автоответчике!

Воробьёв наконец заметил взрывное состояние шефа и произнёс насторожённым голосом:

— «Передай шефу… снова был в музее одного художника… Клиент прежний. Едем в аэропорт Шереметьево…»

— Куда? — вскинулся Арчеладзе.

— «В аэропорт Шереметьево, — сказал Воробьёв. — Всё повторяется».

— Что повторяется?

— «Всё повторяется», — процитировал он. — Так в записи… Нигрей сказал.

— Теперь понятно, — выдохнул полковник и погнал машину под склонённую рею шлагбаума. — Зямщиц встретил в Шереметьево нового миссионера… И привёз его сюда! Всё повторяется…

Оставив позади охраняемую дорогу — подъезд к правительственным дачам, Арчеладзе остановил машину на обочине и уткнулся лицом в руль.

— Ну, с-суки, вы у меня поплачете! Я вам устрою баню! — сквозь зубы выдавил он.

— Что случилось, Никанорыч? — встревожился Воробьёв.

— Нигрея застрелили… Не могу! Садись за баранку!

Они поменялись местами и несколько минут сидели молча.

— Куда едем? — наконец спросил Воробьёв. — Не стоять же…

— Витька видел миссионера, потому и хлопнули, — тяжело проговорил полковник. — И «папа» видел… Но договориться с ним не смог. Ух, с-суки… Не прощу им Витьку! Ещё бы Капитолину вырвать у них! Развязать руки…

Воробьёв снова выдержал паузу и спросил:

— Куда ехать-то?..

— Что ты раскудахтался?! — закричал Арчеладзе. — Не знаю куда! Не знаю!

— Какого хрена мы стоим тут?! — возмутился Воробьёв. — Надо действовать! Ты же командир! Командуй! Привык темнить, всё сам, сам!.. Мы вечно как пешки у тебя!

— Помолчи, — тихо оборвал его полковник. — Дай мне привыкнуть. Витьку же убили… А я ему когда-то «мочалку» давал! Своей рукой!

— Хватит, Никанорыч! — отрезал Воробьёв и запустил двигатель. — Они что, Капитолину взяли заложницей?

— Взяли… Это Комиссар! Только он мог!.. Наверняка заперли на какой-нибудь конспиративной квартире.

— Я помню адреса. Могу вспомнить…

— Это хорошо, — одобрил, но тут же разочаровался полковник. — Что дальше?

— Выручим… Капитолину, — не сразу сказал Воробьёв. — А потом…

— Что потом? Сразу поставим себя вне закона!

— А мы уже и так поставлены вне закона, — вдруг заявил он. — О каких законах речь, Никанорыч? Посмотри вокруг!

Арчеладзе мысленно согласился с ним: игра, предложенная «папой», не имела ничего общего ни с государственной политикой, ни с какими бы то ни было правилами приличия. Всё это напоминало мафиозные разборки, крутую конкуренцию бандитских шаек, где хороши все средства. Правда, оставалась ещё некая атрибутика государственного уровня — официальные органы, воинские звания, субординация, и это всегда смущало, а следовало бы давно признать полное беззаконие и авантюрность действий высокопоставленных чиновников. И поступать соответствующим образом…

Но как не хотелось верить в это!

— Поехали в отдел! — вдруг скомандовал Арчеладзе. — Ты вспоминай адреса. Я займусь новым миссионером!

Едва они отъехали, как Воробьёв заметил «хвост». Чёрная «Волга» была слишком приметной и неудобной, чтобы вести наблюдение, и то, что она двигалась за машиной полковника в открытую, означало практически его арест, гласный надзор. Это было естественно: «папа» стремился предупредить всякую неожиданность. Комиссар со своими службами работал на него…

— Я оторвусь, Никанорыч, — сквозь зубы выдавил Воробьёв. — Мне это не нравится.

— Оторвёшься здесь — прихватят в другом месте, — отмахнулся полковник. — Пусть катаются, работа у них такая.

— Нет, я понимаю, но это меня оскорбляет! Я ещё не под конвоем!

— Как хочешь…

Воробьёв прибавил скорость — «Волга» двигалась метрах в пятидесяти и не отставала. Выбрав момент и не сбавляя газа, он перескочил разделительный газон и поехал по встречной полосе, изредка мигая фарами. «Конвой» не пожелал повторять рискованного манёвра и, судя по движению машины, испытывал растерянность. Через километр на газоне сначала появились железобетонные столбики, а потом стальные разделительные ленты. Преследователи оказались отрезанными и, чтобы не упустить полковника, двигались капот в капот: можно было рассмотреть даже лица сидящих в машине людей. Воробьёв несколько раз лихо уходил от столкновения со встречными автомобилями и, когда появилась возможность, свернул на какую-то дорогу, углубился в лес и остановился.

— Фу! Спина мокрая…

Окольными путями, через подмосковные сёла, они выехали на Кольцевую дорогу и в отдел добрались лишь к десяти часам вечера. А всё оказалось напрасно — чёрная «Волга» поджидала у подъезда на Лубянке…

Комиссар по приказанию «папы» обложил плотно. Телефоны отдела наверняка прослушивались, и если прошляпил дежурный помощник, то какой-нибудь «сантехник» или «уборщица» насадили «клопов» в кабинеты. Таким образом полковнику указывали, что он под полным контролем и остаётся единственный путь — выполнить требование «папы»: вывести его на представителя Интернационала, организовать встречу.

При всей своей прозорливости и информированности «папа» глубоко заблуждался, полагая, что Арчеладзе установил контакты с Интернационалом. Вернее, за эту незримую и жестокую организацию принимал совершенно иную, с которой полковник действительно установил отношения. Скорее всего, службы Комиссара, отслеживая передвижения и встречи начальника специального отдела, не могли добыть никакой конкретной информации о русском иностранце. «Человек из будущего» был недосягаемым, уходил из-под наблюдения и не оставлял никаких следов и улик. Поэтому Комиссар, а по его разведданным, и «папа» решили, что полковник сотрудничает с Интернационалом. Захваченный и убитый на месте «преступления», Нигрей стал последним тому доказательством. Кристофер Фрич сам приезжал к Комиссару на дачу и договаривался с ним о розыске тела отца, об экспедиции на Урал — то есть о вещах, можно сказать, житейских. Они не касались тем, которые больше всего интересовали «папу» и ради которых он заводил игру с богатеньким мальчиком. Теперь под каким-то предлогом старший Зямщиц привёз нового миссионера на дачу самого «папы», но контакт снова не получился. Интернационал не отвечал на домогательства «серых кардиналов» в России: ему нужен был кто-то другой либо вообще никто. По всей вероятности, перерождённый, переформированный Коминтерн за долгие годы легального существования создал в стране собственное «государство» со своими структурами и системами и не нуждался ни в чьих услугах.

В отделе, кроме помощника и двух дежурных оперативников, никого не было. Этих людей полковник хорошо знал — подбирал когда-то сам и два года берёг от всяких передвижек и сокращений. Он попросил помощника вызвать на работу Капитолину, и тот сразу же набрал её домашний телефон. Арчеладзе не сомневался в заявлении «папы», что Капитолина находилась в его руках, но важно было узнать, где её взяли. Он боялся думать о самом худшем, внушал себе, что всё обойдётся благополучно, однако логика подсказывала: если Капу задержали на улице, в неожиданном месте, и никто не видел, как увозили и кто, Комиссар мог очень просто отказаться от этой акции, — слова же патрона к делу не пришьёшь. Заложницу объявят без вести пропавшей, и даже портреты расклеят на щитах возле отделов милиции… Если же её под каким-то предлогом увезли из дома, на глазах у родителей — будет у кого расспросить.

Полковник хотел определить для себя степень риска, которому сейчас подвергалась Капитолина, и исходя из этого определить способ своих действий.

Гора свалилась с плеч: отец Капы сообщил, что около девятнадцати часов за дочерью пришла служебная машина и по распоряжению начальника (то есть Арчеладзе!) она выехала в командировку на несколько дней. Родители абсолютно не волновались, наверняка полагая, что «командировка» — это лишь нехитрая уловка, а на самом деле Капитолина находится в доме у полковника… Комиссар всё продумал, но как человек новый в Министерстве безопасности, слишком понадеялся на секретность адресов конспиративных квартир, находившихся у него в распоряжении. (Упрятать заложницу куда-то ещё было не так-то просто!) Да, эти адреса были в специальной картотеке, недоступной даже для работников элитарного отдела Арчеладзе, но оставались люди, которые когда-то на память знали каждую. А Воробьёва к тому же знали в лицо многие содержатели конспиративных квартир, поскольку он не один год занимался обеспечением режима секретности оперативной работы и не раз проверял эти квартиры и их хозяев. Комиссар не просчитал этот момент, иначе бы попытался нейтрализовать Воробьёва.

И всё-таки сомнения оставались. Капитолину могли спрятать в квартире, приобретённой в течение последнего года, когда Воробьёв уже работал у Арчеладзе, либо вывезти в какой-нибудь ближайший областной город и передать местному управлению МБ. На этот случай полковник готовился к крайним мерам, для чего велел дежурному помощнику собрать группу Кутасова на тренировочной базе, экипировать и находиться в полной боевой форме.

Пока Воробьёв составлял по памяти список конспиративных квартир и их содержателей, а потом обзванивал из телефона-автомата на улице своих подчинённых, Арчеладзе взял у дежурного ключ и вошёл в камеру к однорукому. Тот лежал на кровати, отвернувшись лицом к стене, и даже не шевельнулся, услышав стук решётчатой двери. Врач, дежуривший у него, встал со стула и застегнул халат.

— Помощь оказана, товарищ генерал, — доложил он. — Состояние удовлетворительное. Психически подавлен…

— Ничего, сейчас ещё подавим, — проговорил Арчеладзе и подошёл к задержанному. — Встать!

Тот нехотя поднялся, скрывая за этой ленью боль, и замер.

— Говорить не намерен, — коротко дыша, проговорил он.

— Я тоже, — бросил Арчеладзе. — Обстановка изменилась, не до разговоров. Одевайся, сейчас тебя перевезут в укромное место. С этого часа ты мой личный пленник. Я вынужден изъять тебя у государства и у закона.

Это ему не понравилось: в неярком свете камеры тревожно блеснули глаза. Видимо, оставаясь в официальном учреждении, он на что-то рассчитывал. Во всяком случае, этот поворот оказался для него неожиданным.

— Как ты думаешь, сколько дадут за тебя, если потребую выкуп с твоих хозяев? — спросил полковник.

— Гроша ломаного не дадут, — проговорил однорукий, довольно ловко натягивая брюки.

— За живого, может быть, и не дадут, — предположил полковник. — Но за голову обязаны дать. Что бы ты ни говорил, но твоё начальство заинтересовано сейчас в твоей смерти. Так что с драной овцы хоть шерсти клок.

Однорукий промолчал, оставаясь внешне спокойным, хотя пальцы его потеряли ловкость и не справлялись с пуговицами на рубашке. Врач заметил это и хотел помочь, но задержанный вдруг взорвался:

— Отойдите от меня! Я вас не просил!

— Спокойно, Коля, — урезонил его Арчеладзе. — Ты же смертник, так и веди себя соответственно, как настоящий камикадзе.

— Слушайте, генерал! — гневно заговорил однорукий. — Неужели вы до сих пор не уяснили, с кем имеете дело? Мы вас однажды уже предупреждали! Второго предупреждения не будет.

— Предупреждали? — изумился полковник. — Что-то не помню!

— На посту ГАИ. Помните? Или вы ничего не поняли?

— Ах, на посту!.. А я-то погрешил на других людей! — засмеялся Арчеладзе. — Знать бы, ни одного бы живым не отпустил… Между прочим, на посту я вас переиграл! Это вы должны были сделать выводы, Коля! А вы после этого попытались всучить мне майора-ракетчика. Для вашей организации несолидно, ей-Богу!

Однорукий пропустил это мимо ушей, выдавил сквозь зубы:

— Теперь доигрались, генерал.

— Ну, ты наглец, Коля! — усмехнулся полковник. — Сидишь в моей камере и мне же угрожаешь. Ладно, пошли на новое местожительство. Может, там спеси поубавится. Я для охраны приставлю ребят, которые тебя брали. Ты двух порезал, так вот один скончался, до клиники не довезли.

Однорукого привели в дежурку, усадили лицом к стене.

Полковник достал из шкафа протез — достижение электроники и точной механики, — легонько постучал им по голове задержанного.

— Этот котелок у тебя не варит, так поноси пока. А протез я передам твоему начальству, — он сложил пластмассовые гибкие пальцы в фигу. — Вот с этой комбинацией.

Арчеладзе приказал дежурным оперативникам доставить однорукого на тренировочную базу к Кутасову, посмотрел список адресов конспиративных квартир, которые предстояло проверить Воробьёву и его группе в течение ночи, распорядился, чтобы ни в коем случае не делали попыток освободить Капитолину. После этого пошёл в свой кабинет. Звонить Зямщицу можно было и со служебного телефона, не стесняясь, что его прослушивают. Их разговор будет записан на плёнку и немедленно передан Комиссару…

Давний сослуживец оказался дома и почти сразу взял трубку.

— Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт, — начал с анекдота Арчеладзе, чтобы быть узнанным. — Кстати, ты брюки от краски отчистил?

— Ты что хочешь сказать? — насторожённо спросил Зямщиц.

— А то, что ты подумал.

— Зачем? — Бывший сослуживец всё понял.

— Хочу подарок вручить, — сказал полковник и повертел в руке протез. — С сюрпризом.

— Когда?

— Минут через двадцать.

— Поздно уже…

— Лучше поздно, чем никогда.

— Если так — буду, — после паузы согласился Зямщиц.

— Стой на месте, я тебя увижу, — предупредил Арчеладзе и положил трубку.

Зямщиц оставался теперь единственным доступным человеком, который знает в лицо нового миссионера, прибывшего вместо Кристофера Фрича. Всё повторяется! Полковник умышленно назначил встречу через такое короткое время: наружная служба Комиссара не успеет взять под наблюдение, если только не ведёт его за Зямщицем круглосуточно. А от своего «хвоста» Арчеладзе рассчитывал отделаться, пока едет к месту встречи. От чёткости этой операции зависел весь её дальнейший ход.

К старому условленному месту, где Зямщиц когда-то выпачкал краской брюки, полковник подходил пешком, оставив машину во дворе какого-то магазина. Чёрная «Волга», увязавшаяся следом сразу же от здания на Лубянке, отстала под светофором на Гоголевском бульваре, где Арчеладзе, нарушая все правила, пролетел перекрёсток под красный, выбрав просвет в плотном потоке машин. Двух минут хватило, чтобы затеряться в проездах и переулках, сбив со следа наглый конвой.

Полковник дважды прошёл мимо машины Зямщица по разным сторонам улицы и слежки за ним не обнаружил. Но что-то всё-таки удерживало его подойти к «Вольво» и сесть в кабину. В который раз он пожалел, что после похищения Зямщица-младшего велел Воробьёву выловить всех «клопов» из квартиры и одежды бывшего сослуживца, — оставлять надолго такие вещи было опасно.

Делая третий круг возле места встречи, Арчеладзе в цепочке прохожих подобрался к машине как можно ближе и забрался в телефонную будку. Стёкла в «Вольво» имели окраску типа «хамелеона» — темнели при ярком свете и светлели в темноте, поэтому, приглядевшись, можно было различить, кто находится в салоне. На водительском месте хорошо просматривалась голова Зямщица: он вертелся, выглядывая полковника. И кто-то был ещё на заднем сиденье! Полковник присел, чтобы видеть на просвет стёкла машины, и вдруг заметил чёткие контуры головы и плеч человека.

Зямщиц явился на встречу не один, и это означало, что Арчеладзе приготовили ловушку. Старый сослуживец не мог притащить с собой самого миссионера, которого встречал в Шереметьево: роль Зямщица была ещё пока непонятна в этой игре — то ли удобный связник, поскольку работает в МИДе и выполняет отдельные поручения Интернационала, то ли птица покрупнее, если привозил гостя к «папе» на дачу. Всё это ещё предстояло выяснить, ради чего полковник и хотел встретиться с Зямщицем.

Голова человека помаячила на фоне стёкол всего полминуты и пропала, похоже, он полулежал на заднем сиденье и хотел до поры до времени остаться незамеченным. Соваться в машину было опасно, хотя подмывало прямо сейчас выяснить, что замыслил бывший сослуживец. Полковник с сожалением вышел из будки и зашагал прочь, направляясь к магазину, во дворе которого стояла его машина. Если бы Капитолина была на свободе и в безопасности, можно бы и рискнуть, обеспечив прикрытие, но сейчас он не имел права на риск. Поэтому он даже не стал ждать, когда Зямщиц покинет условленное место, чтобы поехать за ним, а сразу отправился в Безбожный переулок, надеясь там перехватить бывшего сослуживца. Зямщиц подъехал к своему дому минут через пятнадцать, поставил машину на стоянку и вышел из неё не один. Его спутником оказался человек лет сорока в длиннополом кожаном плаще. Теперь он уже не скрываясь направился вместе с Зямщицем к подъезду и исчез за дверью.

Полковник выждал минут десять — никто не появлялся, — сел в свою «Волгу» и набрал телефон Кутасова на тренировочной базе.

— Серёжа, возьми с собой двоих ребят и немедленно ко мне, — он назвал адрес. — Я тут встречу.

База находилась на берегу Клязьминского водохранилища, в упразднённом пионерском лагере, — даже если ехать с «попугаем» и сиреной, всё равно потребуется около часа. Конечно, удобнее бы было держать Кутасова где-нибудь поближе, под рукой, однако полковник опасался, что в пределах города группа захвата может быть легко блокирована либо потеряет возможность манёвра. В конце концов, Кутасов служил в качестве «засадного полка», удар которого должен быть всегда внезапным и сокрушительным. Но вполне возможно, что такого удара и не потребовалось бы сегодняшней ночью…

Полковнику пришлось самому в течение этого часа наблюдать за домом Зямщица, но ни он, ни его спутник на улицу не выходили, а свет в квартире был лишь в одном окне. «Рафик» Кутасова появился в Безбожном переулке около полуночи. Арчеладзе забрался в салон и только тут обнаружил, что вызванная группа прибыла в полной боевой амуниции, тяжёлая от доспехов и оружия, и скорее напоминала космонавтов, чем бойцов. Он приказал снять всё лишнее, и пока ребята выпрастывались из бронежилетов, поставил задачу Кутасову. Сам полковник остался в «рафике», который загнали поближе к дому между деревьями на газоне, а полегчавшие бойцы в одном камуфляже затаились между машин на автостоянке. Кутасов взял монтажку, ковырнул ею крышку багажника, и сразу же сработала сигнализация «Вольво» — замигали фары и забился между высокими домами прерывистый сигнал. Расчёт был верный: в окна наверняка смотрели все автовладельцы, но выскочил на улицу только один хозяин. Он подошёл к машине не сразу, сначала огляделся, поводил стволом пистолета по сторонам, и никого не заметив поблизости, решился и подёргал ручки дверей. Потом осмелел, отомкнул замок и, отключив сигнализацию, попытался захлопнуть капот багажника. Автостоянка была хорошо освещена, и потому полковник заметил, как Зямщиц бесшумно осел на землю и в тот же миг исчез. Через несколько секунд его впихнули в «рафик» — на голове чёрный мешок, руки в наручниках. «Мидак» был перепуган и ошеломлён так, что первые минуты лежал без движения, как парализованный. Он не умел владеть собой в подобных ситуациях, и это обстоятельство разочаровало полковника: бывший сослуживец всё-таки оказался мелкой птахой…

— Гогия, ты памидоры любишь? — спросил Арчеладзе и ответил: — Кушать да, а так — нэт.

Зямщиц медленно сел, ухватившись сомкнутыми руками за сиденье.

— Арчеладзе? — глухо, через ткань мешка спросил он.

— Кого встречал в Шереметьево два дня назад? Быстро отвечай! — Полковник встряхнул «мидака».

— Никанорыч!..

— Ну?! Быстро! — Арчеладзе сдёрнул мешок с головы.

— Я не знаю…

— Знаешь, если встречал!

— Меня попросили…

— Кто? — рявкнул полковник и встряхнул Зямщица ещё раз. — Кто попросил?

— Виталий Борисович… — начал было «мидак» и спохватился: — Никанорыч, не лезь в эти дела! Не трогай…

— Кристофера Фрича встречал тоже по его просьбе?

Зямщицу стало плохо, налились кровью глаза — похоже, бывший сослуживец страдал гипертонией.

— Ты можешь выпотрошить меня, — прохрипел он, — и ничего не добьёшься… Не дадут и шагу сделать… Уберут обоих… Как Кристофера… Они своих не щадят!

— А по чьей просьбе возил гостя на правительственную дачу? — напирал Арчеладзе. — Кто просил устроить встречу?

— Никанорыч, ты что хочешь? Деньги? Славу?.. Куда ты суёшься?

— Где у тебя ключи от квартиры? — вдруг спросил полковник и, как мешок, поднял «мидака» с пола, усадил.

— Зачем?..

— Хочу познакомиться с твоим гостем! — Арчеладзе стал обшаривать карманы Зямщица — ключи оказались в куртке.

— Не ходи туда, Никанорыч!

— Его встречал в Шереметьево?

— Нет!.. Не трогай этого человека! Это не тот!

Полковник приоткрыл дверцу машины, подал ключи Кутасову.

— Возьмёшь в квартире гостя, — приказал он. — Веди в машину. И вещички его прихвати.

Зямщиц обмяк, потерял самообладание:

— Ты сошёл с ума… Не ведаешь, что творишь.

— Ведаю, — отрезал полковник. — Я изымаю тебя у государства и закона. И твоего гостя — тоже!

— Что значит — изымаю?.. Как понимать?

— Понимай так: я объявил вам личную войну, — заявил Арчеладзе. — Теперь у меня своя тактика и стратегия. Ты мой пленник, и жизнь твоя в моих руках.

— Я не делал тебе плохого, Никанорыч! Мы же были товарищами!

— Не делал?! — Полковник схватил его за грудки. — Зачем гостя взял с собой на встречу? Ну?!

— Он сам!.. Я не мог отказать, — признался «мидак». — Он хотел убить тебя!

— И ты привёз убийцу?

— Виноват, Никанорыч… Они давно повязали меня. И сына держали…

— Как зовут гостя? — сбавив тон, спросил Арчеладзе. — Кто он, откуда?

— Виталий Борисович… А кто такой — спрашивать не принято.

— Кого встречал в Шереметьево?

Зямщиц смотрел умоляюще, но не нашёл снисхождения.

— Мне не жить, найдут…

— Кого?!

— Альфреда Каузерлинга, — выговорил «мидак». — Остановился в гостинице «Россия». Прилетел рейсом из Мадрида.

— Кто организовывал встречу на правительственной даче?

— Виталий Борисович… Я только как извозчик!

Арчеладзе похлопал его по плечу, вздохнул:

— Ладно… товарищ! Я тебя помилую. Иди домой. Сейчас принесут ключ, сниму наручники.

Зямщиц вжался спиной в сиденье, замотал головой:

— Не пойду! Нельзя!.. Они найдут, достанут!

— Не бойся, иди, — взбодрил полковник. — Если ты был извозчиком, какой с тебя спрос? Я отведу от тебя подозрения. Ты ничего не сказал.

— Никанорыч, не выгоняй меня! Я из машины не выйду!

— Ты что, заболел? У тебя мания преследования.

«Мидак» придвинулся к окну и вдруг посмотрел со злостью:

— Ты всегда такой был, Арчеладзе! Ты никогда не жалел человека. «Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт!» И с людьми, как с помидорами…

— Я презираю мелких людей! — с ненавистью сказал полковник. — Меня тошнит от маленького человечка! Карлики создали культ карликов, Россию превратили в лилипутию! Ненавижу эту мелкую тварь!

— Но их много! — устрашился «мидак». — Их легионы! И длинные руки… Они тебя зарежут. Или сам выпрыгнешь из окна…

Полковник молча достал из кейса протез однорукого, сунул кукиш под нос Зямщица:

— А это видел?

«Мидак» сжался, вскинул испуганные глаза — протез ему был знаком! Отпихнул его, закрылся рукой, как от наваждения.

— Зачем ты ездишь в музей художника Васильева? — спросил Арчеладзе.

— Меня заставляли! Давали нож…

— Зачем?!

— Порезать три картины, — признался Зямщиц. — А я не могу! Мне страшно! Охватывает ужас… Перед птичьим взором!

— Что же они сами не могут порезать эти картины? Или легче резать людей?

— Не знаю. — «Мидака» потрясывало. — Они не могут войти… Не могут перешагнуть порога! Там какая-то энергия… Тело корёжит.

В это время за дверью послышался шорох, кто-то поскрёбся. Арчеладзе открыл — бойцы тащили обездвиженного гостя.

— Что с ним? — спросил полковник, уступая дорогу.

— Пришлось отрубить паралитиком, — объяснил Кутасов. — Никак не идёт добровольно…

— Вези обоих на базу, — приказал Арчеладзе. — Допрашивать стану сам. И будь на связи. Сегодня пленэр на всю ночь…

Под воздействием нервно-паралитического газа лицо задержанного гостя Зямщица, Виталия Борисовича, исказилось в судороге; он протяжно икал, хватал ртом воздух, но даже в таком неестественном состоянии полковник узнал его. Майор Индукаев довольно точно описал этого человека, и с его слов был составлен фоторобот.

Перед Арчеладзе на полу «рафика» лежал тот самый моложавый полковник, один из трёх организаторов подложной версии о золоте в ракетной шахте.

Арчеладзе проводил взглядом машину Кутасова и сел в свою «Волгу». Надо было вернуться в отдел и послать дежурных оперативников, чтобы установили точное местонахождение нового миссионера — Альфреда Каузерлинга. Опасаясь прослушивания, полковник не хотел звонить по радиотелефону, однако на табло вдруг загорелась лампочка вызова.

— Товарищ генерал, только что по спецсвязи звонила Капитолина, — доложил дежурный полковник. — Она сбежала и находится сейчас в вашей квартире.

Не медля ни секунды, испытывая прилив какого-то азартного восторга, вызванного Капитолиной, полковник помчался к своему дому. Хотя его дом был крепостью и охранялся ОМОНом, оставаться долго там ей было нельзя. По дороге он мысленно перебирал адреса своих конспиративных квартир, куда бы можно было на время спрятать Капитолину, но ни одной подходящей не нашёл: Комиссар через своих «стукачей» в отделе наверняка знал их. И тогда Арчеладзе вспомнил о визитной карточке, подаренной женщиной с вишнёвыми глазами. Вот где можно было укрыть Капу!

На ходу, действуя одной рукой, полковник отыскал в записной книжке визитку и набрал номер указанного там телефона.

— Слушаю вас, — ответил голос пожилой женщины.

— Вам передавала привет Надежда Петровна Грушенкова, — сообщил он. — Моя фамилия Арчеладзе. Простите, что так поздно…

— Очень приятно. Вам нужна помощь?

— Да, на несколько дней спрятать… одну женщину.

— Хорошо, — мгновенно согласилась она. — Приезжайте к кинотеатру «Россия» на Тверскую и позвоните оттуда. Вас встретят.

Арчеладзе подъехал к воротам своего дома, и они сразу распахнулись перед машиной — охрана не дремала. Он даже не стал запирать двери, оставил «Волгу» у подъезда и побежал по лестнице. Можно было открыть квартиру своими ключами, однако чтобы не пугать Капитолину, он позвонил. Дверь распахнулась на всю ширину. Мощный удар в спину забросил его в переднюю, прямо в руки каких-то людей в чёрных масках-чулках. Полковника придавили к полу и профессионально завернули руки.

По горлу скользнула тугая, холодная струна…

19

Это был Драга — хранитель Земных Путей, в урок которого входило встречать весной и провожать осенью перелётных птиц. Покормившись, гуси разбивались на косяки, поднимались в небо и, громко переговариваясь, уходили на юг. Скоро у ног Драги осталось всего лишь четыре птицы, в основном подранки, выбившиеся из сил. Они покорно побрели за стариком к большому крестьянскому дому, в одиночестве стоящему у самой реки. Страннику ничего не оставалось делать, как пристроиться в хвост этому клину.

Драга впустил гусей во двор, где гоготало и хлопало крыльями десятка два таких же подранков, и лишь после этого отворил дверь перед Мамонтом.

— Входи, Странник.

Мамонт оставил посох у двери и вошёл в сумрачную по-вечернему избу. Пахло свежеиспечённым хлебом, от русской печи исходило благодатное тепло, домашний уют расслаблял мышцы, обостряя усталость. Старик угощал его постными щами и отварной осетриной, но сам не притронулся к пище, внимательно наблюдая за гостем. После ужина он постелил старый полушубок на широкую лавку, бросил в изголовье подушку.

— Ложись, подниму рано.

Странник лёг, укрылся волчьей дохой и мгновенно уснул. На рассвете Драга разбудил его и пригласил пить чай.

— Стратиг разгневался на тебя, — прихлёбывая чай из блюдца, заговорил старик. — И Дару наказал, что дала тебе главотяжец. А мне велел затворить перед тобой путь. Дальше пойдёшь куда глаза глядят.

— Где я сейчас нахожусь? — спросил Мамонт.

— Не спрашивай, иди себе да иди, — отмахнулся Драга, — куда кривая выведет.

— Я ищу Валькирию, — признался Странник. — Иду к «Стоящему у солнца». Прошу тебя, Драга, не лишай пути.

— Ты — Странник, — вздохнул старик. — А всякого странника ждут лишения. Это не мной заведено, не мне и поправлять судьбу. Рад бы помочь, да я всего-навсего стою вот здесь, на распутье, да охраняю дороги. Можно сказать, путевой обходчик… С юга на север и с севера на юг хоть птицы летают, а по земле почти никто не ходит. Раз в год Авега пройдёт или сам Стратиг. И пусто потом!..

Драга откровенно тосковал от своего урока, а больше, пожалуй, от безлюдья в этом глухом месте.

— Оставайся у меня зимовать? — вдруг предложил он. — Ты тоже подранок, поживёшь до весны, поправишься, а там иди себе…

— Не могу, — сказал Мамонт. — Не знаю, что с моей Валькирией. Приснилось, что Атенон сделал её Карной.

— Если сделал, то тут уж ничего не поправишь, — заключил Драга, между делом похрустывая баранками. — Отрастут волосы — вернётся твоя Валькирия… А чем ты Стратига прогневил?

— Отказался от урока…

— Что он пророчил тебе?

— Посылал на Азорские острова, Страгой Запада.

Старик чуть не уронил чашку с огненным чаем.

— И ты отказался?

Мамонт лишь пожал плечами и опустил голову. Драга возмущённо забегал по избе, затем потряс над гостем сухими, костлявыми руками.

— Да ты хоть понимаешь, от какого урока отказался?! Я бы тебя на месте Стратига лишил ума! Хотя что тебя лишать? По-моему, ты и так сумасшедший… Не тянул ты такого урока, как я не живал на Пути, вот и не оценил своего урока. Страга Запада — это же благодать-то какая! Десятки подручных гоев под твоей властью, а Дары! Какие Дары вокруг! Всякое твоё желание будет вмиг исполнено. Берег тёплого моря, западный водный путь — Гольфстрим… И безраздельная воля над изгоями!

— Наверное, это всё и на самом деле прекрасно, — согласился Странник. — Да мне показалось, Страга — не мой рок.

— Ему показалось! — Возбуждённый старик сел на лавку. — Скажи, что захотелось к Валькирии, вспомнил космы её…

— Да, — согласился Странник и отыскал медальон на груди. — Есть ли её космы? Целы ли, не знаешь?

— Откуда мне знать?

— Снился крик Карны…

— Значит, ищи Карну, — определённо заявил Драга. — Долго же бродить тебе по свету… Запомни, Странник: мир гоев существует лишь потому, что каждый строго исполняет свой урок и предназначение. Это изгои живут без света и потому творят, что вздумается, это они считают, будто могут сами изменить свою судьбу, поскольку не владеют реальностью бытия.

Старик подошёл к окну, выглянул на улицу и прислушался. Мамонту почудился какой-то долгий, пронзительный крик.

— Что это?

— Вечные странники, — проговорил Драга и стал собираться. — Пошли, встретим…

В небе медленно плыла стая лебедей. Старик вышел ей навстречу и вскинул руку. Птицы вдруг замедлили полёт, забили крыльями воздух, словно наткнувшись на невидимую стену. Строй смешался, но в птичьих голосах послышалась радость. Драга медленно опустил руку к земле, и вслед за ней опустилась и стая.

— Ура! — воскликнул он, и птицы дружно загомонили, закивали головами, выгибая шеи — будто кланялись старику. Он же развязал мешок и принялся рассыпать ячмень. Косясь на Мамонта, лебеди склёвывали зерно с каким-то степенным достоинством. Чуть позже на горизонте появилась ещё одна пара и, покружив над рекой, тяжело опустилась на землю. Лебёдушка сразу села, распустив крылья и уронив голову, а лебедь закричал требовательно, вытягивая шею к старику. Тот же отмахнулся:

— Да вижу, вижу, погоди!

Разбросав зерно, Драга взял лебёдушку на руки, бесцеремонно опрокинул её вверх животом, раздул густой пух с каплями засохшей крови.

— Ничего, перезимует у меня, — сказал он лебедю. — К весне свинец выйдет сам, а раны зарастут… А ты иди! Иди!

Старик понёс подранка ко двору, но лебедь не отставал, семенил следом, покрикивая жалобно и просяще. Драга замахнулся на него рукавом длинного дождевика:

— Ступай, сказано! Подкрепись да отваливай. Кормить нечем, у меня и так столько ртов… Весной прилетишь, если не забудешь!

Наклевавшись зерна, лебеди поднялись на крыло и, описав круг над домом Драги, потянули на юг. А этот ещё топтался на месте, кричал то в сторону двора, куда старик посадил лебёдушку, то вслед улетающей стае и, наконец, сорвался, взмыл в небо и с криком устремился вдогонку за чётко вычерченным на горизонте клином.

Мамонт отчего-то долго не мог успокоиться после этого, а старик раскочегарил остывающий самовар и снова уселся за стол.

— Всё как у людей, — сказал он. — Бестолковая птица… Ведь сказано же, чего кричать? Никакого терпения нет… Много ли до весны-то? Не успеешь оглянуться… И ты оставайся. Навигация кончилась, надо бакены на реке тушить, вешки собирать, чтобы со льдом не унесло, — работы много. А весной путь бы тебе открыл, самый короткий.

Старик, кроме всего, служил бакенщиком на реке…

— Не могу я, — с сожалением признался Мамонт. — Пойду искать свою Карну.

— Где же ты найдёшь? Карны живут высоко в горах, только крик и слышно, — объяснил Драга. — А весной они спускаются в долины, плетут венки и танцуют. Я тебе покажу, где это. Куда ты сейчас, без пути? Будешь кружить, колобродить всю зиму.

— Повинуюсь року…

— Эх ты, — глубоко вздохнул старик. — Неужто не понял до сих пор — не рок это — наказание! Тебя пути лишили!.. Разгневал ты Стратига, и даже не тем, что отказался от урока.

— Чем же ещё?

— А тем, что ты, изгой, был избран Валькирией. Он не властен над ними и потому не любит избранных. Жаль, не предупредили тебя… Рано или поздно тебе откроется путь к Весте, ибо лишь избранные получают доступ к Вещей Книге, будь они трижды изгоями в прошлом. Наши предки не зря придумали это: таким образом омолаживается кровь гоев и свежесть восприятия Знаний. И если избранный Валькирией пройдёт искушение золотом и высшей мудростью, то он обретает дух Вещего Гоя. Последний, кто прошёл все эти испытания, был Страга Запада, цыганский барон Зелва.

— А сам Стратиг?..

Драга не спеша налил чай в блюдце, поднял его на пальцах и полюбовался струйкой пара.

— Род Стратига — самый древний род гоев. Из него вышли многие светлейшие князья, а по женской линии почти все становились царствующими особами арийских народов. Свой урок и титул Стратиг получил по наследству, и, думаю, справедливо. Но вся беда — не был избран Валькирией. И никогда не прикасался ни к космам её, ни к Весте. Авеги приносят ему соль Знаний, но дают столько же, сколько всем гоям. Он же хотел быть Вещим.

— Мне казалось, в мире гоев нет противоречий, — после паузы тихо проговорил Мамонт. — И есть гармония, единство разума и духа. Но неужели и тут нет совершенства?

— Ах, вот что ты ищешь, Странник! — негромко рассмеялся Драга. — Гармония, совершенство… Всё относительно в мире. Будучи на земле, никогда не достигнешь солнца, даже если будешь подниматься на самую высокую гору. Оно всегда будет выше тебя. Только две вещи — Разум и Дух можно совершенствовать бесконечно… Да, брат, тебе бы соль добывать, а не бродяжить.

Старик повздыхал, допил чай и убрал со стола. И вдруг словно забыл о госте — растянул по избе старую сеть и принялся чинить, надев тусклые очки, связанные за дужки верёвочкой. Мамонт побродил возле него, таким образом напоминая Драге о себе, — казалось, ещё чуть-чуть, и он поможет чем-нибудь, однако занятый делом, старик его не замечал. Тогда Странник постоял возле топящейся печи, погрелся и взял с лавки волчью доху.

— Мне пора, пойду.

— Ну никакого терпения нет! — возмутился старик. — Вынь да положь… Ладно, так и быть, укажу я тебе дорогу, открою путь. Стратигу скажу: ты не Валькирию искать пошёл, а гармонию. Он и успокоится…

— Спасибо, Драга! — обрадовался Мамонт, торопливо надевая доху.

— Погоди, может, ещё и ругать станешь, — проворчал тот. — Путь-то не простой. Это ты сюда летел, как курьерский поезд…

— Что я должен сделать?

— А начать всё сначала, — заявил старик. — Ступай-ка на станцию, тут берегом километра четыре, садись в поезд и езжай, как весной ездил.

— Весной я был на машине, — растерянно сказал Странник.

— Теперь машины нет, отправляйся на поезде. — Драга вывел его на улицу. — Не пешком же идти…

— Но у меня нет денег…

— Попросись на товарняк, если нынче берут, — посоветовал он. — А то продай что-нибудь и купи билет. Путь у тебя один — всё сначала, и тут над тобой ничьей власти не будет! Сам себе Стратиг!

Мамонт взял посох, однако подумал, что теперь вроде бы и ни к чему тащить с собой тяжёлую сучковатую палку. Вогнал её в мягкую ещё землю — весной даст побеги, пустит корни — и пошёл вдоль реки. Скоро и в самом деле послышался грохот железной дороги, потом за пригорком показалась станция, по которой Мамонт мгновенно определил, где находится. Названия реки и станции не требовали перевода, сохранив значение на вечные времена — Суда…

Отсюда и началось настоящее странствие.

До Череповца он добрался в открытом вагоне с мелким коксующимся углём, и за дорогу так запорошило глаза, что долго потом текли чёрные слёзы. Металлургический монстр напоминал незатухающий вулкан, — сажа, пепел и неизвестный едкий газ забивали дыхание и вызывали астматический кашель.

Пока он бродил между путями, неожиданно приметил состав из открытых платформ, на которых стояли высокие рулоны ленточного металла. Судя по тому, как зашипели у колёс отпускаемые тормоза, поезд собирался трогаться, и Мамонт, не раздумывая, забрался в один из рулонов, как в бочку. Он рассчитывал доехать таким образом до Вологды, куда по весне не один раз приезжал на глухариную охоту и где был хороший знакомый — милиционер Боря Козырев, с которым однажды случайно встретились — вместе подкрадывались к одному поющему глухарю с разных сторон. Тогда бы можно было продать документы и достать через него какую-нибудь справку, удостоверяющую личность. Козырев работал в разрешительной системе — регистрировал печати и охотничье оружие.

Ехать в рулоне было хорошо, не смущала ни теснота, ни ледяной холод стали, — главное, не обдувало ветром. Состав без остановки промчался мимо пассажирского вокзала и притормозил лишь на грузовой станции за городом. Мамонт спешился и, поблуждав по необъятной сети железнодорожных путей, выбрался к жилым домам. Время было уже к полуночи, пустынный город гремел под ботинками, как железная бочка. Пока он шагал к центру, встречались лишь бродячие собаки да редкие автомобили. Вологда показалась ему тихой и мирной страной, существующей как бы вне страстной и взбудораженной России. Пользуясь безлюдьем, Мамонт долго грелся у Вечного огня на центральной площади, пока не стало клонить в сон. Потом он гулял по скверу возле церкви, бродил по ночным улочкам и, когда начало светать, отправился на улицу Пушкинскую, где находилась разрешительная система. Вместо чердака каменного особнячка какой-то новоиспечённый буржуй выстроил офис с решётками на окнах, рядом стоял новый синий дом с мезонином, в окне которого горел свет и стрекотала пишущая машинка. Всё было огорожено высоким забором, и стоило Мамонту приблизиться к нему, как сразу же послышался яростный лай собаки. Мамонт уже набродился и надышался свежим вологодским воздухом, так что не хотелось больше никуда уходить. Он решил ждать Козырева здесь, чтобы не пропустить момента, когда он придёт на работу. Никого знакомых в Вологде больше не было, если не считать егеря в Верховажском районе за двести километров от города.

С рассветом сон начал одолевать окончательно, и Мамонт решил забраться во двор разрешительной системы, чтобы там подремать где-нибудь, пристроившись не на глазах у ранних прохожих. Он принёс поддон из-под кирпича со стройки напротив, приставил его к забору и осторожно залез во двор. Пёс в соседнем дворе лаял не переставая, и когда Мамонт пристроился в углу на дровах, завернувшись в доху, услышал голос, окликающий собаку.

То ли от усталости, то ли от дрёмы ему почудилось, что голос этот очень знаком. Однако сон оборвал мысль, и до слуха доносился лишь собачий лай и стук машинки, как музыкальный фон к этому тревожному сну. Время от времени Мамонт просыпался: на улице светлело, а свет в балконном окне соседнего дома тускнел. Пёс за забором чуял чужого человека и честно отрабатывал свой хлеб. В ушах начинало звенеть от его лая. Мамонт глянул в щель и увидел на крыльце маленького лохматого фокстерьера, сидящего на цепи. Он ласкался и облаивал одновременно: обрубленный хвост радостно мельтешил над спиной. В это время кто-то вышел на балкон мезонина, и Мамонт услышал окрик:

— Тимка! Мать твою… Заткнись!

И снова голос почудился знакомым! Фокстерьер на несколько минут «заткнулся», Мамонт вновь задремал и вдруг во сне вспомнил, чей это голос! Этого не могло быть, потому что отец давно умер, а вместе с ним как бы замерла и память — ни лица, ни голоса уже не хранила. И вот теперь всё возникло, возродилось до последней чёрточки и интонации.

Мамонт выбрался из своего логова и ушёл в дальний угол двора, чтобы видеть балкон соседнего синего дома. Утренний ветерок трепал детские ползунки, развешанные на верёвках. Из приоткрытой балконной двери тянуло тёплым парком, а свет за окном почти померк. Почуяв движение, пёс забрехал с новой силой, забряцал цепью по доскам крыльца. Мамонт окончательно стряхнул сон и теперь ясно осознавал, что здесь не может быть отца, но, вероятно, в этом доме жил человек с похожим голосом, и ему хотелось ещё раз услышать его…

Вдруг фокстерьер замолк, и Мамонт увидел, что пёс забрался на какие-то доски, натянул цепь и теперь, радостно поскуливая, дрожит от радости и ласкается к нему, к Мамонту, словно признал в нём знакомого.

— Тимка, Тимка, — негромко позвал он, ещё больше возбуждая собачий восторг. Пёс вытанцовывал, стоя на задних лапах и давясь на ошейнике.

Увлечённый странной собачьей радостью, Мамонт не заметил, когда на балкон мезонина вышел человек, а случайно вскинув взгляд, увидел мужчину лет сорока, бородатого, всклокоченного, с воспалённым, блестящим взглядом. На плечи был наброшен белый, потёртый полушубок, посеревший от долгой носки.

Он смотрел молча и пристально, будто пытался узнать, кто перед ним, и не узнавал.

И облик этого человека показался Мамонту знакомым…

Около минуты они смотрели друг на друга, и тут мужчина подался вперёд, натолкнулся на поручень балкона.

— Мамонт?! — крикнул он. — Я узнал тебя, Мамонт! Как ты здесь?!

Но в этот миг Мамонт не мог объяснить себе, почему испугался этого крика: возможно, сказалась бессонная ночь, сдавали нервы, а возможно, вспомнился опыт встречи с Гиперборейцем посреди многолюдной столицы. Или уже не хотелось быть узнанным в мире изгоев?

Он метнулся к забору, в один мах перескочил его и побежал в берёзовый сквер.

А за спиной всё ещё слышался до боли знакомый, настигающий голос:

— Куда же ты?! Мамонт?! Стой! Не узнаёшь?..

На улице уже мелькали прохожие, кренились набок перегруженные автобусы, увозя народ с остановки, а Мамонт бежал, невзирая на то что бежать нелепо, что он слишком заметен среди степенно-сонливых людей. Впереди оказалась река, но дорожка вывела его к горбатому пешеходному мосту. Длиннополая расстёгнутая доха меховым шлейфом летела за спиной. На другой стороне реки он перешёл на шаг, забрёл в кусты, висящие над водой, и сел на камень.

И только тут он понял, отчего побежал и чего испугался. Можно было не смотреться в отражение на воде…

Как врач-психиатр, он знал, что значит «узнать» себя самого в другом человеке, услышать свой голос из чужих уст. То, что не произошло в насосной камере Кошгары под нескончаемый и мучительный звон капели, могло очень просто произойти здесь, на вольном пространстве. Начинать сначала следовало с прежней осторожностью, ибо весь путь мог повториться на другом уровне и в других условиях, если позволить себе расслабиться.

Отыскав рынок, Мамонт потолкался среди народа, высмотрел молодого чеченца, торгующего бананами, и предложил ему купить документы. Похоже, тот знал толк в этом товаре, пролистал со знанием дела, одобрил, что есть московская прописка, открытая виза в Канаду, а водительское удостоверение годится для всех стран мира, и предложил пятьдесят тысяч. Мамонт не стал торговаться — этих денег хватило бы до Перми и ещё дальше. Чеченец в довесок подарил ему связку бананов и поцокал языком, бесцеремонно ощупывая доху.

— Не продаётся, — сказал Мамонт и поспешил затеряться в толпе.

Он съел всю связку недозрелых тропических фруктов и ощутил зверский аппетит. Хотелось основательной пищи — хлеба, мяса, картошки, но уже и в российской глубинке рынок напоминал банановую республику, как, впрочем, и вся страна. Искать что-либо существенное не оставалось времени — до поезда на Екатеринбург оставалось менее часа.

Как в Кошгаре, опасаясь замкнутого пространства, Мамонт купил билет в плацкартный вагон и сел в поезд. Выдавая постельное бельё, проводница, женщина лет тридцати пяти, неожиданно предложила ему бритву, словно угадав, что он в странствии без всякого багажа.

— Я отпускаю бороду, — испытывая к ней благодарность, сказал Мамонт и тут же для себя решил, что и впрямь нужно отпустить бороду, коли начинать всё сначала.

В вагоне было жарковато, поэтому он лёг в рубашке, укрывшись простынёю, и через минуту уже ничего не видел и не слышал…

А проснулся от прикосновения чьих-то рук: его укрывали одеялом, заботливо подтыкая с боков. В тягучей полудрёме ему почудилось, что это — Дара, её ласковые и трепетные руки, и Мамонт начиная уж было узнавать в полумраке знакомый, милый образ, вишнёвые глаза, но усилием воли отогнал наваждение, памятуя пригрезившееся собственное отражение в человеке, вышедшем на балкон мезонина. Это была проводница, однако неяркий вагонный ночник сглаживал какие-то её особые черты, создавая некий усреднённый, идеальный женственный образ, так похожий на образ Дары. Половину жизни Мамонт мотался в поездах, испытал сервис от общих вагонов до спальных «люксов», и никогда нигде его так заботливо не укрывали от холода. А проводница между тем пошла по вагону дальше, унося ворох одеял для тех, кто мёрз.

Когда она возвращалась назад, Мамонт тихо окликнул её и спросил, где они едут.

— Скоро Котельнич, — шёпотом сказала проводница. — Спите, вам ещё далеко…

— Здесь близко моя родина, — неожиданно для себя признался Мамонт, хотя избегал всяких разговоров. — Село Тужа…

— А-а, — протянула она и, кажется, улыбнулась. — Хорошо. Спите.

Утром бабушка сошла в Вятке, а вместо неё сел парень лет двадцати, беловолосый и ясноглазый, но какой-то замкнутый и одинокий, потому что молодая пара, видимо устав друг от друга в тесноте вагона, попыталась завести с ним дорожную дружбу. Парень устранился от них и часа полтора смотрел неподвижно в окно, ничего за ним не замечая. Потом он куда-то исчез, а вернулся уже пьяный, с остекленевшим взглядом и запёкшимися до коросты губами.

Неожиданно в грохочущем пространстве за вагоном послышался надрывный крик:

— Ва! Ва! Ва!..

И поезд отозвался ему густым, могучим рёвом:

— Ва-а-а-а!..

Парня вдруг встряхнуло, лицо исказилось то ли от злобы, то ли от страха, из лопнувших пересохших губ засочилась кровь. Он как лунатик, с невидящим взором побрёл в тамбур вагона.

Юная пара, лёжа на одной полке, радостно защебетала, тем самым как бы стряхивая оцепенение от страха. И на миг будто бы воцарился покой, но в следующий момент Мамонт услышал, а точнее, ощутил хлопок открываемой двери в тамбуре. Наверное, и проводница ощутила то же самое, потому что на секунду опередила его…

Она успела заметить, как этот белокурый парень вылетает из тамбура под откос. Машинально, по профессиональной привычке сорвала стоп-кран. Её и Мамонта ударило о дверь перехода в тамбуре, в вагоне что-то загрохотало, послышались возгласы и крики.

Поезд остановился, прокатившись с полкилометра на тормозах. Проводница выскочила из вагона и, лёгкая, в туфельках на тонких каблучках, помчалась к последним вагонам. Мамонт устремился за ней, но тут же и отстал. А состав дёрнулся, спустил воздух тормозов и начал медленно набирать скорость. Машинист получил команду диспетчера двигаться дальше…

Мамонт вскочил на подножку какого-то вагона, стараясь увидеть, успела ли сесть проводница. И когда поезд уже набрал скорость, заметил, что она ещё на насыпи — просто на миг исчезла из виду — и теперь уже не сможет сесть. Он бросил поручни и прыгнул на землю, скатился по откосу, врубившись в густой ивняк. Состав уже прогромыхал мимо, а проводница всё бежала назад, увязая в текучем щебне насыпи.

Он догнал её, когда вокруг стояла полная тишина, а впереди замаячил в траве какой-то тёмный предмет, похожий на рваную тряпку. Белокурый парень лежал вниз лицом, укатившись от железной дороги на несколько метров. Не прикасаясь к нему, можно было определить, что он мёртв: голова была вывернута затылком вверх, из драного свитера на груди торчали веером деньги. Однако проводница, опустившись перед ним на окровавленные, исцарапанные колени, пыталась развернуть его голову, но от волнения лишь больше заламывала её.

— Что с тобой? Что с тобой, милый? — исступлённо приговаривала она. — Ну, вставай! Вставай!.. Что ты лежишь, земля холодная!

Мамонт оттащил её от мёртвого, усадил на землю, но проводница рвалась назад, бесслёзно всхлипывая. Он ударил её по щеке, затем обнял и крепко прижал к груди. Она натужно пошевелилась, стараясь вырваться, как пойманная птица, и медленно затихла.

Несколько минут они сидели неподвижно, пока холодный ветер не остудил разгорячённые бегом мышцы и не растрепал по земле зелёные денежные бумажки. Проводница опомнилась, — вскочила на ноги.

— Тебе нужно уходить! — решительно, заявила она. — Сейчас сюда пригонят дрезину. Приедет железнодорожная милиция… Иди, иди, милый!

— Дара! — позвал он, понимая, что перед ним совершенно другая женщина.

— Я не Дара! — закричала она. — Иди отсюда! Уходи!

— А ты?

— Мне нужно остаться здесь! Он выбросился из моего вагона.

— Я тебя не оставлю! — заявил Мамонт и взял её за руку. — Уйдём вместе. Он всё равно мёртв!

Он потащил проводницу за руку, и первые метры она сопротивлялась, рвалась назад. Только теперь он заметил, что она стоит босая на холодной, мёрзнущей земле. Мамонт схватил её на руки и понёс. Сломленная, она лишь тихо плакала и повторяла:

— Он же ехал в моём вагоне. Я отвечаю за него! Как ты не можешь понять? Он же ехал в моём вагоне…

Хватило мгновения, чтобы понять всю технологию ритуального убийства: кольцо струны сдавило горло под нижней челюстью, и сидевший на спине палач даже не напрягал рук, затягивающих петлю. Они знали уязвимое место, где человеческая жизнь, как подземный родник, выбивалась из толщи на поверхность…

— Снимите! — вдруг сказал кто-то, стоящий над головой. — Для плебея это слишком роскошно.

Кольцо расслабилось, струну сдёрнули с шеи. Двое в масках рывком поставили полковника на ноги. Прямо перед собой он увидел того, от которого зависела сейчас жизнь и смерть. Сквозь прямоугольный вырез маски смотрели малоподвижные, пристальные глаза. Так смотрят хирурги перед тем, как начать операцию…

«Ассистенты» ждали команды, удерживая полковника за руки, взятые на излом.

— Позволим ему сделать это самому, — проговорил «хирург».

Он неторопливо взял со стола пистолет Арчеладзе, загнал патрон в патронник и, вытащив обойму из рукояти, швырнул её, не глядя назад. Полковник, только освободившийся от струны, поймал себя на мысли, что в эти решающие секунды продолжает анализировать поведение и слова убийц, продолжает вести никому не нужное следствие. А они, то ли играя благородных, то ли соблюдая ритуал, не спешили без всяких хлопот умертвить жертву. Полковник заметил в глазах «хирурга» какое-то профессиональное наслаждение от этой медлительности.

— Если вы верующий, даю вам время прочитать молитву, — проговорил он. — Можете написать письмо.

— Напишу письмо, — сказал полковник.

— Только без излишеств, — предупредил «хирург». — Иначе адресат его не получит.

— Понимаю…

— Проводите в комнату, — распорядился он. «Ассистенты» ввели Арчеладзе в кабинет, усадили за письменный стол, включили лампу. «Хирург» положил пистолет на край стола.

— Даю вам полную самостоятельность.

Палачи вышли, притворили за собой дверь. В зале громко заработал телевизор: по ночной программе шла какая-то порнуха, голос переводчика был нудный и неприятный.

Прислушиваясь к нему, полковник положил перед собой лист бумаги, взял из стакана ручку…

И даже сейчас он продолжал беспрерывно анализировать ситуацию! Они давали самостоятельность, чтобы самоубийство выглядело естественно: человек написал письмо — что-то вроде «в моей смерти прошу никого не винить» — и пустил себе пулю в лоб… Так и выглядели многие самоубийства, будто заразная болезнь, охватившие государственный аппарат, особенно с девяносто первого года.

Наверное, «хирург» вот так же точно приходил ко всем…

Арчеладзе остановил взгляд на пистолете. Абсолютно холодный рассудок не подчинялся ситуации, душа не вздрагивала от близости смерти. Он держал ручку, занесённую над листом бумаги, а думал о том, что быть задавленным струной — это особая честь, воздаваемая по положению жертвы либо по каким-то иным ритуальным соображениям. А он — плебей, которому хватит одного патрона…

Он вдруг откинул ручку, явственно представив себя мёртвым.

За стеной нудил голос переводчика, напоминая метроном, отсчитывающий срок жизни: телевизор включили, чтобы заглушить звук выстрела… Полковник огляделся. В кабинете был обыск, но какой-то беглый, поверхностный. Возможно, Арчеладзе помешал своим приходом или этих искусных палачей не очень-то интересовала личная жизнь жертвы. Они знали о полковнике всё…

Взгляд его зацепился за дверцу шкафа в мебельной стенке, куда был вмонтирован сейф. Поражаясь своей расчётливости, он достал ключи, глядя на входную дверь, спокойно открыл шкаф и потянул сначала карабин. Однако рука помимо воли отставила его и легла на ложе арбалета. Всё это он делал не глядя, на ощупь — внимание было приковано к двери…

Механизм натяжения тетивы работал от небольшого усилия левой руки, а правая тем временем уже вкладывала короткую пластмассовую стрелу со стальным сверкающим наконечником.

Ничего они не знали о жизни полковника! Как, впрочем, он и сам ничего не знал о ней, Бог весть почему купив однажды этот арбалет. Дорогая игрушка была совершенно не нужна ему и стояла несколько лет невостребованной. Помнится, от неё загорелись глаза у Воробьёва, и ведь почему-то не отдал тогда, хотя намеревался…

Нелогичность его жизни теперь спасала саму жизнь.

Направив арбалет на дверь и не вставая с кресла, он взял пистолет, приставил ствол к мягкому подлокотнику и выстрелил. Затем ударом сшиб настольную лампу и затаился в темноте.

Через несколько секунд дверь отворилась, и в светлом проёме показалась чёрная фигура кого-то из палачей. Он сделал несколько шагов вперёд — полковник надавил спуск.

Поющий звук тетивы напоминал звон гитарной струны. Вошедший упал на живот, руки заскребли по паркету. Арчеладзе спокойно перезарядил арбалет, не меняя положения, — за стеной орал телевизор. В дверном проёме показался ещё один — чёрные маски-чулки, натянутые на голову, делали их совершенно неотличимыми друг от друга. Полковник дал ему возможность переступить порог и выстрелил. Палач упал на колени, скрючился и замер, прислонившись боком к шкафу. В тот же миг телевизор смолк. Полковник вскочил с кресла и с арбалетом наперевес пошёл к двери, умышленно стуча ботинками.

Третий убийца выходил из зала. Он снял маску — скрываться уже не было нужды. Стрела толкнула его назад, в зал. Полковник встал в дверях: перед ним лежал «хирург»…

Потом он содрал маски с «ассистентов», обыскал одежду, но ничего, кроме двух пистолетов, пакета с новыми гитарными струнами, не нашёл. Отправляясь на своё дело, они не брали с собой документов.

Все трое были совершенно незнакомы, а полковник надеялся, что увидит кого-нибудь из тех, кто вербовал майора Индукаева. Короткие и однообразные причёски выдавали их принадлежность к какой-то военной либо военизированной организации, где существовала дисциплина и иерархия. Об этом же говорили три одинаковых кожаных плаща, по-хозяйски повешенных в передней, хотя остальная одежда была пёстрой.

Арчеладзе выгреб содержимое тайника, устроенного между двойными входными дверями, уложил в хозяйственную сумку, бросил туда же немногочисленные трофеи. Арбалет спрятал в чехол вместе с запасом стрел, запер квартиру на ключ и спустился вниз. «Волга» стояла у подъезда, поэтому можно было незаметно положить вещи — омоновцы дежурили у ворот.

Выезжая со двора, он вдруг подумал, что этих легионеров смерти кто-то привёз к дому и, возможно, теперь их машина находится где-то поблизости. Не исключено, что там есть водитель, наблюдавший за воротами, ездить без документов по Москве, особенно в ночное время, — неоправданный для них риск. Значит, должен быть четвёртый с водительским удостоверением. Полковник отъехал за дом и остановился. Улица в обе стороны была пуста, у обочин ни одной машины.

Он набрал телефон дежурного помощника, поглядывая в зеркало заднего обзора.

— Слушаю, — сонным голосом отозвался дежурный.

— С Капитолиной ты разговаривал сам? — спросил Арчеладзе.

— Так точно!

— Ты узнал её голос?

На том конце возникла заминка, видимо помощник пытался сообразить, куда клонит начальник.

— Нет, — с трудом признался он. — Она сама сказала… Назвалась. Я с ней никогда не говорил по телефону, товарищ генерал, не успел ещё…

— Понятно! — бросил он и удержался, чтобы не назвать его идиотом.

По-идиотски поступил он сам, когда сломя голову помчался домой и не задал этих вопросов дежурному сразу.

Легионеры Интернационала знали, что Капитолина — заложница «папы», и точно просчитали, как можно заманить Арчеладзе домой.

— А что случилось, товарищ генерал? — осторожно поинтересовался дежурный.

— Да ничего, — спокойно проронил полковник и заметил, как позади машины, наискосок пересекает улицу какой-то человек в дутой пуховой куртке. — Будут спрашивать: я — дома, велел не будить.

— Есть! — хмыкнул отчего-то помощник.

Полковник положил трубку, откинул спинку сиденья и перебрался назад. Человек направлялся к машине, руки держал в карманах и шёл как-то неуверенно, будто раздумывал, подходить или нет. Полковник сидел пригнувшись, с пистолетом наготове. Бросок из машины при его росте сделать было невозможно — обязательно застрянешь в дверцах. Если это четвёртый из легиона, то надо заманить в машину.

Свет от фонаря бил в лобовое стекло, освещал передние спинки сидений, но заднее оставалось в тени. Человек прошёл мимо машины метрах в трёх — смотрел на просвет, есть ли кто в кабине, и когда оказался под фонарём, полковник мгновенно узнал его. Физиономию старшины с поста ГАИ он запомнил на всю жизнь… Только сейчас вместо цинизма была боязливая насторожённость.

Он был четвёртым, однако неполноправным и, видимо, исполнял обязанности извозчика. То, как он подходил к машине, выказывало его непрофессионализм. Старшина годился лишь для операции, где надо было унизить, растоптать, надругаться над человеком. Ему не полагался кожаный плащ…

Внутри самого Интернационала тоже были плебеи, недостойные стрелы, как он, Арчеладзе, — гитарной струны.

Старшина не решился подойти к машине, наверное не имел таких инструкций, однако появление «Волги» на улице его смутило. Он перешёл на противоположную сторону и стал в тень дома, вероятно, поджидал своих хозяев. Полковник осторожно опустил стекло дверцы на толщину пистолетного ствола, хладнокровно прицелился и надавил спуск. Хлопок выстрела приглушил салон машины, остро запахло порохом. Плебей опрокинулся навзничь, и из разодранной пулей куртки вылетел сноп белого пуха.

Арчеладзе пересел за руль, запустил двигатель и, не включая света, помчался по пустынной улице. Выехав на Садовое кольцо, он выставил на крышу машины синего «попугая» и полетел по осевой линии.

На тренировочной базе у ворот дежурила охрана из внутренних войск — солдаты срочной службы, недокормленные в юности и теперь худосочные, с длинными, торчащими шеями. Они умели лишь становиться «во фрунт» да исправно козырять начальству. За забором бывшего пионерского лагеря, кроме отдельно выгороженной базы, находилась ещё и сержантская полковая школа подразделения внутренних войск. Эти юнцы иногда, как дети, висели на изгороди и мечтательно таращились на бойцов группы Кутасова, когда те тренировались в специальном учебном городке. И всё-таки это была самая надёжная охрана, поскольку даже высшее руководство внутренних войск не ведало, кого охраняет и чья это тренировочная база.

Кутасов сидел в штабном коттедже вместе с экипированными бойцами, видимо, обсуждали что-то серьёзное. Никто не ожидал приезда Арчеладзе, и, захваченные врасплох начальством, невесёлые парни и вовсе помрачнели. Кутасов подал команду «смирно», однако полковник отмахнулся позвал жестом капитана в командирскую комнату.

Он не знал, как начать разговор, а получилось само собой.

— Спасибо, Серёжа, за службу, — сказал полковник. — Все свободны. Если «пожарник» начнёт разбирательство, проверку — ссылайтесь на меня. На всё были мои приказы. Нужны письменные — напишу сейчас же своей рукой. В общем, всё валите на меня.

— Как на покойника, да? — с некоторым вызовом спросил капитан. — Насколько я понимаю, вы решили умереть?

— Нет, теперь мне умирать нельзя, — Арчеладзе «не заметил» иронии. — Но и вас не могу подставлять… Я с этой ночи ухожу на нелегальное положение. Всё. Я вам теперь не начальник.

— И в наших услугах больше не нуждаетесь? — продолжал нажимать капитан, глядя вызывающе и дерзко. — Да… Мы ждали этого разговора, товарищ генерал. И дождались… Сначала повести за собой, заставить поверить, а потом бросить на произвол судьбы?

— Не могу рисковать вами, — признался полковник.

— А мы что для вас? Пешки? Чурки с глазами? — взъярился Кутасов и побагровел. — Или вы думаете, не ведаем, что творим? Не знаем, с кем имели дело в «Валькирии»?.. Нет, Эдуард Никанорович, теперь поздно! Теперь мы вас будем в спину толкать, чтобы вперёд шли!

— Кажется, ты не понял, Серёжа, — вздохнул Арчеладзе и вытащил из кармана пакетик со струнами — полный аккорд. — Я объявил личную войну Интернационалу. Меня вынудили это сделать… Эта война — тайная, невидимая. На неё с ратью не ходят. Они нас струной, а мы их — стрелой.

— Ну да, конечно! — всплеснул руками капитан. — У наших генералов болит душа за Отечество, а у нас, сирых и убогих, — нет. Мы ему за харч служим, за доппаёк!

— Не обижайся, капитан…

— Что я ребятам скажу? Тятька на войну не берёт? — Кутасов резко отвернулся, добавил: — Идите сами и говорите… За одного Пономаренко хотят десять дублей. Опять на «Валькирию» собираются… Выйдут из-под контроля и начнут молотить всех, кто не так посмотрел. Нельзя в мирное время будить воинский дух. А его разбудили…

— Давай так, капитан, — Арчеладзе хлопнул его по плечу и встал. — Этого разговора не было. Забыли! Не ожидал такого оборота…

— Тогда мы ждём приказа, — деловито заметил Кутасов. — Сколько можно париться в этой сбруе?

Он рассчитывал вести войну в одиночку и приказывать только самому себе. И отвечать за себя. Но теперь его толкали в спину…

— Ситуация изменилась, — проговорил он. — Работать придётся без сбруи… Начинайте немедленно готовить новую базу. На этой мы вряд ли просидим до утра. Всё оборудование, спецтехнику, оружие вывезти с территории сейчас же. Это, во-первых.

— БТР жалко, — вдруг посетовал капитан. — Придётся оставить, а мы из него такую машину сделали…

В этом взбалмошном, весёлом трюкаче с «Мосфильма» действительно разбудили воинский дух…

— Во-вторых, отряди двух человек в гостиницу «Россия», — продолжал Арчеладзе. — Там находится некто Альфред Каузерлинг. Живёт в простеньком номере, неприметный на вид, но при нём два профессионала типа этого однорукого… Каузерлинг нужен мне живым.

— Понял, — деловито проронил Кутасов. — Пленных тоже вывозить? Вместе с оборудованием?

— Зямщица отпустить.

— Он боится, не уйдёт.

— Выгнать! Пусть спасается сам!.. Оставить одного Виталия Борисовича, которого взяли в Безбожном переулке.

— А этого, с протезом?

Полковник не ожидал, что разбуженный в нём воинский дух настолько силён и потому жесток. На войне как на войне…

— В моей машине лежит арбалет, — тихо проговорил он.

— Понял, — сказал капитан.

— Труп со стрелой — в мусорный бак. Куда-нибудь поближе к редакции газеты. Пока всё.

Кутасов ушёл отдавать распоряжения группе, а полковник сел и обхватил голову руками. Он позволил расслабиться себе всего лишь на минуту и почти физически ощутил, как дух войны на это время покинул его душу и завис над головой.

Через минуту он позвонил по телефону спецсвязи дежурному помощнику, намереваясь спросить о Воробьёве, и неожиданно услышал незнакомый голос. Это могло означать, что в отделе уже хозяйничают люди Комиссара. Полковник положил трубку.

Бойцы Кутасова деловито собирали свои пожитки: обычные фронтовые хлопоты перед выездом к новому месту дислокации. Пристёгнутый наручниками к шведской лесенке, пленный стоял во дворе и ждал отправки. От воздействия нервно-паралитического газа у него осталась икота, не позволяющая ему держаться с высокомерием, хотя он и пытался смотреть поверх головы Арчеладзе. Виталий Борисович не случайно являлся в часть майора Индукаева в форме полковника. Он и в самом деле был профессиональным военным, выправка которого не скрадывалась и гражданской одеждой.

— Майора Индукаева вы вербовали втроём, — сказал полковник. — Двоих я взял. Где третий?

Он не надеялся услышать прямой ответ, хотя этот легионер выглядел не таким фанатичным, как однорукий убийца.

— Я сделал ошибку, — вдруг признался Виталий Борисович. — Из вас следовало сделать соратника, а не врага.

— Да, тут вы просчитались, — подтвердил Арчеладзе. — Так где же третий, с язвой желудка?

— У нас с вами есть шанс исправить её, — гнул своё пленный. — Мы ценим способных офицеров.

В этой войне пленных можно было не брать: «языки» умели молчать…

— Это у вас есть шанс, — заметил полковник. — Как только доставят ко мне Альфреда Каузерлинга, я вас отпущу на волю. А там вам немедленно наденут на шею струну. Но если вы сдадите мне третьего, что был с вами, обещаю вам достойную смерть, от стрелы.

Пленный хотел ответить резко, но предательская икота заткнула рот.

— Товарищ генерал, Воробьёв на связи, — доложил Кутасов. — Что-то важное…

Арчеладзе чуть ли не вбежал в штабной коттедж, схватил трубку.

— Едва нашёл тебя, Никанорыч! — возбуждённо заговорил Воробьёв. — В отделе уже люди Комиссара…

— Знаю, докладывай!

— Я нашёл барышню, — сообщил тот. — Отдыхала в квартире на Черногрязской…

— Где она сейчас?

— Недавно ушла, с час назад… Хозяина спать уложила и ушла. Хозяин ещё тёплый.

Иносказание Воробьёва переводилось очень просто и страшно…

— Езжай к её дому, постарайся перехватить на подходе, — распорядился полковник.

— Да я тут уже полчаса болтаюсь, — сказал Воробьёв. — Пока не было. Маме с папой не звонила.

— Сейчас приеду! — Арчеладзе бросил трубку.

Легионер Интернационала всё ещё сидел на привязи. Похоже, утратил надменное спокойствие, дёргался, переступал ногами, однако дожимать его не было времени. Полковник бросил свою «Волгу» и взял одну из оперативных машин Кутасова — старый с виду «Москвич» с форсированным двигателем.

Капитолина могла позвонить или появиться в любую минуту. Арчеладзе хорошо представлял её состояние: она перешагнула ту черту, которую не смогла переступить даже после тяжелейшего оскорбления и унижения на посту ГАИ. Её нужно было спасать от этой войны, ибо, беспощадная, она бросала свои семена, из которых вырастал монстр воинственного духа.

Благодатная почва для этих семян была подготовлена всей жизнью Капитолины…

Арчеладзе проехал по пустынному Звенигородскому шоссе, обогнул дом Капитолины, высматривая машину Воробьёва, и был замечен его оперативниками: на «хвост» сел «жигулёнок», принадлежащий отделу. Полковник остановился у обочины и вышел из машины. Его узнали и сразу же отцепились. А через несколько минут подъехал Воробьёв.

— Гони своих к моему дому, — приказал Арчеладзе — Пусть ждут там. Предупреди: может быть милиция и ещё кое-кто из легиона кожаных плащей.

— Что за легион? — не понял Воробьёв.

— Потом покажу, — пообещал он. — Долго объяснять… Их видеть надо.

Около часа полковник бродил по Звенигородскому шоссе, вслушиваясь в каждый ночной звук, иногда оживлялся, если в тишине раздавались одинокие шаги, шёл навстречу, а потом разочарованно отступал: опять не она…

И потому как приближалось утро, полковник вздрагивал всё чаще на любой стук каблуков, поскольку никогда не назначал ей таких свиданий, не страдал от ожидания и не знал, как звучат её шаги. На рассвете он неожиданно разглядел решётку Ваганьковского кладбища и вспомнил Птицелова.

Кладбищенский парк был уже голый и чёрный, как весной, и морозный запах осеннего утра, стойкая тишина, светлеющее небо — всё с поразительной точностью походило на тот весенний день. И оттого, что полковник до предела напрягал слух, уловил едва различимый птичий крик. Он выключил шипящую в кармане рацию и вплотную приблизился к забору.

Крик повторился! Чудесный голос неведомой птицы завораживал, очаровывал слух, наполняя душу неуместным, каким-то ребячьим восторгом.

— Ещё! Ещё! — попросил полковник.

Однако за спиной, где-то в районе Краснопресненской набережной, гулко ударили крупнокалиберные пулемёты, и эхо рассыпалось по городу тысячами стучащих каблучков. А мгновение спустя тяжёлой поступью загремели орудийные выстрелы.

Но этот громогласный рёв войны уже не в силах был заглушить голоса одинокой птицы…

20

В Перми Мамонт попытался продать пистолет — последнюю, теперь ненужную вещь, однако сколько ни бродил по рынку, а потом по окрестным магазинам, найти приличного покупателя не мог. Здесь, как и в Вологде, было много бананов, кавказцев — «Макарова» оторвали бы с руками, но Мамонта одолевала неприятная мысль, что он продаёт чью-то смерть. На стоянке большегрузного транспорта, где, ожидая выгрузки, тосковали шофёры, он высмотрел подходящего, кому можно было отдать оружие, отозвал в сторону и показал пистолет. Тот под видом того, что надо занять денег, ушёл к своим товарищам и привёл с собой восьмерых здоровых мужиков. Если бы Мамонт за несколько секунд до этого не ощутил опасности и не скрылся в базарной толчее, его бы наверняка просто ограбили.

Отчаявшись продать опасный товар, Мамонт вернулся на вокзал, на оставшиеся деньги купил синюю поношенную фуфайку, обменял свои дорогие ботинки на кожаные армейские сапоги с портянками из шинельного сукна и купил билет до Соликамска. В суматошном пригородном поезде гульба началась, ещё когда стояли у перрона, — создавалось впечатление, что весь разномастный люд давно знаком, и лишь два вьетнамца, оказавшиеся в одном купе с Мамонтом, да молодая женщина с девочкой лет четырёх оставались незаметными и тихими. Рассчитывать ни на верхнюю, ни на багажную полку было нечего: худенькие, мальчикообразные вьетнамцы забили всё огромными сумками. Когда с сумерками поезд тронулся и включили свет, Мамонт заметил, что молодая мама одета старомодно и оттого выглядит здесь как-то неестественно: приталенный жакет со стоячим воротничком, ослепительно-белая кружевная блузка с чёрным бантиком, шёлковые перчатки и небольшая шляпка на гладко зачёсанных и свитых в пучок на затылке волосах. Пахнуло временем Тургенева, провинциальным театром, милым очарованием. Девочка сидела у неё на коленях, прижималась к матери и время от времени что-то шептала ей на ухо. Они занимались только друг другом и от этого были счастливы.

Мамонт намеревался поспать сидя, однако вьетнамцы выложили на стол пакеты и начали что-то есть — отвратительный гнилостный запах ударил в нос и разнёсся по всему вагону. Сдерживая тошноту, Мамонт попытался дышать ртом, как в грязном туалете, но долго не выдержал. А вьетнамцы ели эту пищу и тихо ворковали друг с другом, как два мышонка. Женщина достала тонкий носовой платочек и теперь дышала через него, а дочка уткнулась ей в грудь.

— Убирайтесь отсюда, — сказал Мамонт. — Идите в тамбур.

Вьетнамцы переглянулись и невозмутимо, с каменными лицами продолжали доставать что-то из пакетов и есть. Мамонт огляделся и повторил то же самое на английском. Человечки мгновенно вскочили и исчезли вместе со своей пищей. И вернувшись потом, забились в угол, застыли, не подавая признаков жизни.

Мамонт пересел к ним, благо что места было достаточно, и освободил полку для женщины с ребёнком — она подложила под голову сумочку, легла и уложила рядом девочку. И снова до слуха сквозь лязг дороги долетел их шепоток. Под него Мамонт и уснул, откинувшись спиной к жёсткой стенке купе. И во сне он продолжал прислушиваться к нему, чтобы отвлечься от грохота колёс, многоголосого ора гуляющих пассажиров и звона катающихся по полу бутылок. Когда же этот фон неожиданно стих и во всём мире остался лишь шёпот матери и дочери, Мамонт проснулся и заметил, что вьетнамцы в своём уголке занимаются любовью, так же скрытно и тайно, как мыши: один из них был женщиной, только который — определить было невозможно.

Сначала Мамонт подумал, что все пассажиры угомонились и заснули — был четвёртый час утра, однако, выглянув в проход, увидел, как по нему идут двое — милиционер, обвешанный своими причиндалами от свистка до наручников, и за ним — гражданский с длинной дубинкой в руке. Они кого-то искали, неприкрыто, словно скот в стойлах, рассматривая пассажиров. Мамонт огляделся — спрятаться было некуда, а уйти незамеченным невозможно. Вьетнамцы же куда-то исчезли, хотя мгновение назад тёрлись друг о друга в своём углу. Можно было лечь и укрыться фуфайкой, изображая спящего, но было стыдно перед женщиной, которая, слушая дочку, чему-то тихо улыбалась.

Милиционер встал напротив купе Мамонта и подбоченился, гражданский был рядом, поигрывал дубинкой, смачно стуча ею по своей ладони. Интерес к Мамонту был написан на простоватых, самоуверенных лицах…

И вдруг девочка легко перескочила с рук матери на колени Мамонта, обвила ручками шею и прижалась головкой к небритой щеке. Он инстинктивно обнял её и замер, глядя в надменное лицо милиционера. Тот уже отстёгивал наручники, а его помощник стоял в боевой позе. Они несколько секунд смотрели друг на друга, после чего страж порядка мотнул головой и скорым шагом пошёл из вагона. За ним потянулся и гражданский, вяло опустив руку с дубинкой.

Мамонт отнял девочку и заглянул ей в глаза:

— Спасибо, Дара.

— Я не Дара, — поправила она. — Я Дарья.

— Это одно и то же.

Девочка огладила колкую щетину на подбородке и улыбнулась:

— Ты как ёжик.

— Я отпустил бороду, — сказал Мамонт.

Она перепорхнула к матери на колени и зашептала и её маленькое ушко с тонкой серебряной серёжкой. Под ногами что-то закопошилось. Вьетнамцы умудрились спрятаться под нижними полками в пространстве между багажными ящиками и стенкой. Они сели на прежнее место, и их сдвоенное очертание напоминало какое-то странное, двуликое существо.

Мамонт понял, что, пока эти мать и дитя рядом, ему ничто не грозит. Девочка скоро уснула на руках, и женщина бережно уложила её на полку. Мамонт заглянул в соседнее купе, где после милиции пьяный ор стал ещё громче, и негромко произнёс:

— Тихо, девочка заснула.

Его не услышали — таращили красные безумные глаза, кто-то потянулся рукой:

— Иди сюда! Чего тебе?!

— Заткните рты, изгои! Дева спит! — каким-то незнакомым, звенящим голосом произнёс он и сам испугался его. Прокуренное, воняющее винным перегаром пространство вагона будто всколыхнулось, как от ударной волны, слегка заложило уши. Стало тихо, лишь ещё слышался стук колёс да шелестящий звон катающихся по полу бутылок.

Мамонт вернулся к себе и уже больше не спал до самого Соликамска. В полумраке купе он молча переглядывался с молодой женщиной или смотрел на безмятежно спящую девочку. Было предчувствие, что они исчезнут, как только покинут вагон. Так оно и случилось. К рассвету поезд притащился в Березники. Женщина взяла на руки дочку и пошла к выходу, опустив глаза. Мамонт выбежал в тамбур и через открытую дверь вагона увидел, как она прошла по перрону, поднялась по ступенькам виадука и, когда достигла его вершины, вдруг истаяла в зареве восходящего солнца.

— Ура! — негромко сказал он, подняв руки. В Соликамске ему без труда удалось найти попутный транспорт до Чердыни — на лесоскладе станции разгружались лесовозы. Здесь уже не спрашивали денег и брали пассажиров для компании в дороге. От Чердыни он ехал уже на перекладных, от села к селу, и в Нароб добрался лишь к вечеру.

Испытывая волнение, Мамонт побродил по знакомому посёлку: с восточной стороны на горизонте стояли горы, и вершины их ещё были освещены отблесками зашедшего солнца. Потом он отыскал дом учителя Михаила Николаевича и открыл калитку. Хозяин колол дрова, а его дети носили по одному полену и укладывали в поленницу. Мамонт поздоровался, называя его по имени, но почувствовал, что учитель не узнаёт его.

— Вы помните меня? — спросил Мамонт. Михаил Николаевич опёрся на топор, приставленный к чурке, глянул из-под рыжих бровей:

— Нет, что-то не припомню…

— Летом был у вас, мёд привозил от Петра Григорьевича, — объяснил он. — Я Мамонт, а теперь Странник.

— Извините, не помню, — признался учитель. Его дети, выстроившись в ряд, с любопытством разглядывали гостя. Было странно, что его не помнили здесь, однако Мамонт допускал и это: за лето пчеловод присылал сюда не одного своего гостя…

— Вы не знаете, где сейчас Ольга? — спросил он.

— Какая Ольга? — насторожился Михаил Николаевич.

— Дочь участкового из Гадьи.

Он пожал плечами, помотал головой:

— К сожалению, нет… У нас свой участковый, а гадьинского не знаю. Простите…

Вежливость учителя делала его неуязвимым, любой вопрос как с гуся вода. Мамонт попрощался и вышел на улицу. За спиной снова застучал топор…

Больше не задерживаясь, Мамонт направился в горы, к Петру Григорьевичу. Драга наверняка знал, где Валькирия, да и расставались они друзьями. Ночная дорога его не смущала, напротив, идти в темноте было безопаснее, хотя в горах бродили и люди генерала Тарасова и Савельева, и, возможно, команды Интернационала из фирмы «Валькирия». В лесу стояла темень, и если бы не золотистый палый лист, отражающий звёздное небо, идти бы пришлось на ощупь. Через несколько километров он услышал треск мотоцикла в горах и, когда среди деревьев замелькал свет фар, свернул в сторону. Мотоциклист пронёсся мимо на большой скорости, так что ничего не удалось рассмотреть. Мамонт осветил зажигалкой след: протектор был с крупными шипами — такие колёса обычно бывают у спортивных кроссовых мотоциклов.

Часа полтора он шёл в полной тишине, лишь шуршал лист на подмерзающей земле да время от времени пошумливала на порогах далёкая речка за лесом. Потом неожиданно послышались песня и стук тележных колёс. Голос певца, нетрезвый и заунывный, доносился откуда-то с гор и будто стекал в долину.

Ой да ты калина, ой да ты малина, Ты не стой, не стой, да на горе крутой.

Лошадь фыркала, почуяв на дороге человека, Мамонт отступил за деревья. Телега протарахтела вниз, увозя с собой песню, и в лесу вдруг посветлело: в горах повсюду лежал снег. Он ступил через его границу, чётко отбитую на просёлке, и сразу ощутил зиму. Дорога оказалась хорошо наезженной легковыми машинами и мотоциклами, а по обочинам бегали зайцы.

Пасека приближалась вместе с шумом воды на речке. Мамонт уже узнавал очертания гор, заснеженные вершины которых поднимались к звёздному небу, машинально прислушивался, но вокруг стояло полное безмолвие. Ему представлялось, как сейчас встретит его Пётр Григорьевич, как тёмно сверкнёт его чёрный глаз и, радостный, шёпотом сообщит, что Ольга, как всегда, хлопочет в бане — кого-то выхаживает, отмачивает соль или огнём выжигает болезни. И тогда Мамонт придёт к ней и скажет:

— Ура! Я — Странник!

Или нет, не так! Лучше просто стать перед ней и сказать:

— Здравствуй, моя Валькирия. Я вернулся.

И всё начнётся сначала…

Собаки на пасеке почуяли его издалека, залаяли дружно и вмиг нарушили безмолвие: эхо забилось среди гор, и пространство залилось нескончаемым криком:

— Ва! Ва! Ва!..

Мамонт не выдержал и побежал, не ощущая усталости. Впереди, среди сосен, уже зачернел дом с тёмными окнами, когда через дорогу перемахнула неясная, расплывчатая тень — то ли лось, то ли огромная собака. Он замедлил бег и приблизился к размашистому следу, пересёкшему просёлок.

На снегу были чёткие отпечатки босых человеческих ног…

В этот же миг из дома выскочили собаки, закружились возле Мамонта, облаивая его со всех сторон, и растоптали следы. В окнах забрезжил красноватый свет — то ли свеча, то ли керосиновая лампа. Увлекая за собой всю свору, Мамонт подошёл к крыльцу, и в это время из дома с ружьём в руках выскочил Пётр Григорьевич.

— Ура! Я Странник, — сказал Мамонт и вскинул руку.

— Странник? — насторожённо спросил пчеловод и поставил ружьё к ноге. — Я уж подумал — медведь.

— Я не медведь — Мамонт! — пошутил он, несколько смущённый тем, как его встречают.

— Ну, заходи, заходи, странник, — проговорил Пётр Григорьевич, освобождая дорогу. — Места хватит…

Мамонт вошёл в избу — на столе светилась тусклая лампа с закопчённым стеклом. Обстановка никак не изменилась за это время: те же резные столбы, щепки, запах мёда и прополиса.

— Здравствуй, Пётр Григорьевич, — сказал Мамонт. — Извини, что среди ночи…

— Ничего, брат, ко мне в любое время захаживают, — отозвался он, вешая ружьё на стену. — Сейчас чайком угощу, в печи стоит, поди, не остыл. Или медовушки с устатку выпьешь?

Было непонятно, признал его хранитель Путей — Драга или всё это обыкновенное его гостеприимство. Мамонт прибавил света в лампе, снял фуфайку. На столе были разложены книги, открытые на закладках, и несколько кип машинописных рукописей.

— Философией балуюсь, — объяснил пчеловод, доставая чайник. — Разрабатываю одну любопытную теорию… Ты, странник, поди, голодный, так я щей разогрею. Печь горячая, да и щи не совсем стылые.

— Ты что же, не узнаёшь меня, Пётр Григорьевич? — спросил Мамонт.

— Как не узнаю? Узнаю! — засмеялся он, орудуя ухватом у печи.

Мамонт сел на лавку, вытянул ноги — только сейчас почувствовалась усталость…

— Я исполнил урок Стратига, — сказал он. — Я нашёл золото… Но Стратиг задал мне новый: хотел отправить на Азорские острова, Страгой Запада. И я отказался… Он вручил мне посох и отправил Странником.

— А что в наши края-то занесло? — поинтересовался Драга.

— Ищу Валькирию, — признался Мамонт. — Пусть она решит мою судьбу. Что скажет, то и будет.

— Она что, где-то здесь? Валькирия-то? — осторожно спросил он.

Мамонт смешался, не зная, как расценить поведение старика.

— Пришёл у тебя спросить, — неуверенно проговорил он. Драга поставил на стол два знакомых высоких стакана, налил медовухи из тёмного графина.

— «Летающие тарелки» здесь летают. Снежный человек у меня под окнами ходит… А где Валькирии живут — не знаю.

Мамонт ощутил прилив негодования — старик актёрствовал перед ним, как перед изгоем!

— Не валяй дурака, Драга! — звенящим голосом проговорил он. — Я Странник, но я — гой! Я избран Валькирией!

— Да вижу, вижу, что странник, — заохал Пётр Григорьевич и коснулся лба Мамонта. — Ты уж не волнуйся, жар у тебя. Эвон голова горит, оттого и несёшь околесицу. Выпей-ка медовушки.

Сколько ни всматривался, сколько ни вслушивался Мамонт, не заметил и тени фальши: старик играл безупречно. Мамонта не признавал — Стратиг предупредил, кто он теперь.

Всё начиналось сначала…

Мамонт выпил стакан до дна. Пётр Григорьевич тут же его наполнил снова.

— Выпей ещё да ложись. А утром я тебе травы заварю, с маточным молочком…

От второго стакана на пустой желудок у Мамонта закружилась голова, онемели губы.

— Хорошо, — глухо вымолвил он. — Понимаю, это мне наказание… Но ты же можешь сказать, где Ольга?

— Это какая Ольга? — вскинул лохматые брови старик.

— Врач из гадьинской больницы. Ты ведь не можешь отказаться, что не знаешь её!

— Я не отказываюсь, — мгновенно согласился Пётр Григорьевич. — Что знаю, то знаю. Бывала у меня, больных пользовала…

— Где она?

— Слыхал, будто уехала в город, — охотно объяснил он. — Будто у неё жених тут на лесосплаве погиб. Так после этого уехала. А что молодой девке делать в наших краях?

— В какой город?

— Вот этого не знаю! Хорошая девка была, и докторша толковая, хоть и молодая, — забалагурил старик. — Иная в её годы укола поставить не может — тычет, тычет… А эта в вену с одного раза попадала.

Глаз у старика неподдельно заблестел. Спрашивать о чём-либо ещё было бессмысленно. Мамонт попросил стакан медовухи, выпил и тяжело откинулся к стене.

— Я гой! — предупредил он и погрозил пальцем: — Понимаю тебя, Драга… Но я — гой!

— Гой! Гой еси, добрый молодец! — подтвердил старик. — Пойдём-ка спать уложу. Утро вечера мудренее.

Он лёг с этой последней фразой Петра Григорьевича, застрявшей в сознании. Была надежда на утро: Драга мог с кем-нибудь посоветоваться, пока Мамонт спал, и принять либо изменить прежнее решение. Утром его могли встретить как гоя-Странника, признать избранного Валькирией, а не морочить голову, как изгою. Пчеловод спать больше не ложился, хлопотал в другой половине избы и тихо напевал:

Ой да ты калина, ой да ты малина, Ты не стой, не стой, да на горе крутой.

Утром Драга стал поить его отваром горькой травы, чем окончательно разрушил ночную надежду. Он считал странника больным, несущим бред, а это значило, что решение Стратига в отношении Мамонта не изменено. Он отказался пить лекарство, поскольку чувствовал себя совершенно здоровым, через силу похлебал щей, чтобы не упасть в дороге от голодной слабости, и стал собираться.

— Остался бы, пожил, — заботливо предложил старик. — Куда ты пойдёшь на зиму глядя?

— Куда глаза глядят, — неопределённо ответил Мамонт. — Я Странник.

— В горы пойдёшь? — осторожно поинтересовался он.

— И в горы, и в долины… По всему миру.

— Тогда возьми шапку. — Драга сдёрнул с вешалки лохматый волчий треух. — Поморозишься, уши-то и сегодня прихватит. Да ещё вот котомку собрал. Какой же ты странник без котомки?

— Спасибо и на этом, — Мамонт принял шапку и солдатский вещмешок, вышел на крыльцо, щурясь от слепящего, сверкающего снега.

— Счастливый путь! — сказал Драга. — Не поминай лихом и прости, что не так.

— Ура! — Мамонт взмахнул рукой и, забросив котомку за плечо, захрустел стылым, сыпучим снегом.

Собаки провожали его с километр, облаивая, будто медведя, потом отстали, исчезли за поворотом, а в ушах всё бился долгий певучий крик:

— Ва! Ва! Ва!..

А ещё через километр он услышал в горах монотонный, урчащий гул, и прежде чем в небе показалось оранжевое крыло дельтаплана, Мамонт увидел стремительную его тень, бегущую по голубоватым снегам. Драга держал курс на запад…

Назад хранитель Путей возвращался на большой высоте, так что этот маленький самолётик напоминал парящую в небе птицу. Тем временем Мамонт стоял на дороге и ловил попутный транспорт до Гадьи. Редкие легковые машины не брали и даже не останавливались, пролетая мимо: видимо, здесь тоже боялись случайных попутчиков. Наконец ему удалось, махнув волчьей шапкой, остановить лесовоз с громыхающим прицепом.

Водитель его был тот самый, что не однажды приезжал на пасеку и привозил туда Ольгу…

— Ты меня не узнаёшь? — спросил Мамонт.

— Не-а, — отозвался тот, не удосужившись даже толком посмотреть на пассажира. — Вот шапочку узнаю. Знакомая шапочка.

И это был весь разговор за всю дорогу до Гадьи. На краю посёлка Мамонт спрыгнул на землю, махнул водителю. Не удостоив даже взглядом, он погнал лесовоз куда-то в сторону посёлка Дий: возможно, спешил, потому что опять вечерело…

В Гадье было тепло, ещё зеленела трава возле деревянных тротуаров, и павшие листья, не успев почернеть, золотились на земле, однако с северо-запада гнало низкие, холодные тучи, заслоняющие багровый солнечный закат. Мамонту было тревожно и неуютно: чем ближе подходил он к «Стоящему у солнца», тем меньше оставалось надежд.

В больнице горел свет, ветер разносил дым из трубы, и его запах ассоциировался с запахом жилья. Мать Ольги была в приёмной, переставляла лекарства в стеклянном медицинском шкафу. Тяжёлый свиток волос не умещался под белым колпаком, пришпиленным к ним заколками. Это были космы Валькирии…

— Ура! Я Странник, — провозгласил Мамонт от порога и снял шапку.

Она посмотрела с лёгким недоумением, прикрыла створку шкафа.

— Да, прошу вас, проходите…

— Конечно, вы меня не узнаёте? — с лёгким вызовом спросил он.

— Нет, — напряжённо вымолвила она, вглядываясь. — Хотя погодите. Вы были летом у нас?

— Был! Был! — чуть не крикнул Мамонт. — Это я, я, Мамонт!

— Садитесь сюда, на кушетку, — пригласила она. — Не волнуйтесь. У вас что-то болит? Вам плохо?

— У меня ничего не болит! — заверил он. — Но мне очень плохо, никто не узнаёт. Я же гой! Странник! Это мне наказание от Стратига.

— Я ничего не пойму, — растерянно улыбнулась она, — Вы зачем пришли?

— Ищу Валькирию!

— Чем же я могу помочь? Здесь больница…

— Она — ваша дочь, Ольга!

— Ольга — Валькирия? — как-то странно изумилась она. — О чём вы говорите?.. Что с вами?

— Это с вами — что! — Мамонт ударил шапкой об пол. — Вы же меня все узнаёте! Но делаете вид!.. Делаете из меня сумасшедшего! Понимаю, это наказание… Я сам решил всё сначала… Стратиг лишил меня пути! Но я пришёл сюда. Я нашёл дорогу, разорвал все замкнутые круги. И пришёл! Так помогите же мне, гои!

— Чем же помочь вам? — со страданием спросила она и почему-то огляделась. — Успокойтесь, пожалуйста… Хотите, сделаю укол?

— Ты же Валькирия! — крикнул он и выхватил из-под ворота железный медальон. — Ты Валькирия и мать Валькирии! Вот, смотри! Сокол! Это дала мне моя Валькирия, твоя дочь! Она избрала меня!

Женщина вдруг преобразилась, участливый и беспомощный взгляд её посуровел, расширились и похолодели глаза. Властной рукой она взяла медальон, висящий на шее Мамонта, взглянула на сокола и, не выпуская его из ладони, зажала в кулак.

— Так ступай и ищи её! — Ударила медальоном в солнечное сплетение, добавила со вздохом: — Рок жребия, таинство избрания… Никто не властен над нами.

— Где же искать её? — Мамонт спрятал медальон и поднял шапку. — В горах? В пещерах?

— Где уронила обережный круг, — неопределённо сказала она. — Иди, иди! Странник… Ты должен знать, где это случилось. Один ты!

Он понял, что больше ничего не добиться: недружелюбие матери легко объяснилось — не без участия Мамонта дочь её стала Карной. Однако и за то, что хотя бы признали его, он испытывал благодарность. Никто больше не отважился нарушить запрет Стратига!

Мамонт ушёл из больницы с желанием немедленно бежать в горы, но под холодным ветром, несущим снег, пришёл в себя. Вчера можно было пускаться в дорогу и в ночь — знал, куда идти, но сегодня дремлющие на горизонте горы показались ему пустыми и зловещими. Хотя бы переночевать где, чтобы уйти поутру, при солнце, когда душа радуется свету и горит надежда.

Где Валькирия уронила обережный круг? Видимо, существует закон. Карна исполняет свой урок там, где обронила этот круг, где утратилась её сила — хранить избранного…

Мамонт действительно один знал, где это случилось — в горах, неподалёку от памятного камня со знаком жизни, где избранный Валькирией Страга Севера, бывший разведчик Виталий Раздрогин, назначил свидание с Ингой Чурбановой. Именно там Валькирия уронила обережный круг и Данила-мастер был смертельно ранен в грудь.

И вновь подняла его над Мамонтом и тем самым спасла от гибели…

Всё сначала! Впереди был опять долгий, в сотни километров путь, только по зимним горам.

Но это был Путь!

Мамонт всё-таки решил переночевать в Гадье и отправился к домику Любови Николаевны, слепой и больной женщины-Варги, — другого места в посёлке не было. Однако не выдержал и завернул к дому Ольги взглянуть на памятное место. В окнах стояла темень, а во дворе лаял пёс. Мамонт открыл калитку и вдруг увидел свою машину — «уазик» Ивана Сергеевича. Если уж сначала, так сначала! Бочком, чтобы не достала собака, он пробрался к машине, заскочил в кабину и взялся за руль. Явственно почудился запах лета, жар солнца, духота ночи у безвестной разлившейся речки, и заболела кожа, «вспомнив» ожоги…

И заболела душа.

Мамонт отыскал кусок проволоки, согнул её пополам и всунул в старый, разболтанный замок зажигания. По-видимому, участковый иногда гонял «уазик» по своим делам: аккумулятор был заряжён и горючего полтора бака. Он без труда запустил двигатель, сдал назад к самым воротам, чтобы отгородиться от пса и открыть запор, по-воровски распахнул створки и выкатился со двора.

У колодца он остановился на несколько минут, долил воды в радиатор и вырулил на знакомую дорогу к посёлку Дий.

Всё повторялось. Ночевать он, как и в первый раз, остановился за Дием, только загнал машину подальше от дороги в лес, чтобы на сей раз никто не бил камнем окна. Снега тут ещё не было, и он не опасался погони, если вдруг участковый хватится, что угнали «УАЗ». Мамонт наломал сучьев — топора не было, и затопил печку в салоне. Постель из машины исчезла, однако осталась пристёгнутая к стенке кровать с поролоновым матрацем. Он лёг, укрылся фуфайкой, подложив в изголовье шапку, и загипнотизированный отблесками пламени в глазницах печного поддувала заснул крепко и без сновидений.

А к утру выпал снег, и всё заискрилось в восходящем солнце. Мамонт выскочил из машины, схватил пригоршню какого-то ещё тёплого, будто ватного, снега и растёр лицо.

— Ура! — крикнул он солнцу. — Я Странник!

И неожиданно обнаружил вокруг машины цепочку следов, оставленных босыми человеческими ногами…

Зямщица быть здесь не могло! Он бродил где-то в Алтайских горах, куда его доставила и отпустила Дара. Но кто-то же преследовал Мамонта!..

Или пугал, помня легенду о Зямщице?

Было неприятное ощущение, что кто-то смотрит в спину из-за ближних деревьев. Мамонт огляделся и сел в машину, проверил пистолет: хорошо, что не нашёл покупателя… Если его запугивали, чтобы держать в постоянном напряжении, то угадать, кто это делал, было невозможно. То ли люди убитого им генерала Тарасова, то ли Интернационала, возможно, и гои — хранители сокровищ Валькирии.

Озираясь, Мамонт развязал котомку, собранную Петром Григорьевичем. Там оказался каравай хлеба, горсть крупной, серой соли в мешочке и пластмассовая банка с мёдом. Он обрадовался хлебу и соли — символам земли и солнца: хоть таким образом, но Драга всё-таки намекнул, что узнал Мамонта! И как бы тем самым просил прощения, что не может сделать это открыто, повинуясь власти Стратига. Мамонт отщипнул кусочек, макнул его в соль и съел: для завтрака достаточно…

Он ехал всю дорогу в приподнятом настроении, хотя иногда глаз улавливал пятна следов на снегу, напоминая о преследовании. Однако человеческих больше не попадалось: по первому снегу бродили лоси да скакали вездесущие зайцы. Его подмывало заехать к серогонам, к Паше Зайцеву, но появилось сомнение, что и здесь его не признают, а что на уме у атамана, когда в руках гранатомёт?

Ни на старом волоке, ни на мёртвой дороге не было ни единого следа. Кажется, люди в эту пору сюда уже не заглядывали. Мамонт остановился лишь один раз, возле подорванного на гранате «Опеля», валяющегося в кювете. Скорее всего, серогоны сняли с него всё, что снималось, — от машины остался один покорёженный остов, напоминающий пустой черепаший панцирь.

В сверкающем безмолвии явственно слышалось, как бьётся сердце и шелестит в ушах кровь.

Не доезжая Кошгары, он свернул в карьер и, пробуровив глубокий, набитый сюда с берегов снег, остановился у осыпи. Впереди были только горы — хребты, скаты, каньоны речных долин и перевалы. Несмотря на белизну, побитую серыми пятнами голого камня, они выглядели мрачновато, хотя Мамонт уже проходил этим путём, мог ориентироваться без карты и знал, что там, наверху, не так уж и страшно.

Довольно быстро он поднялся на водораздельный хребет Вишеры и Уньи, устроившись между скал, — на вершине тянул приличный ветер, — съел кусок хлеба с солью и немного мёда со снегом. И потом шёл каменистым плато, пока совсем не стемнело. Он знал, что спать в эту ночь не придётся: дров, которые он нёс с собой, и котомки могло хватить лишь часа на четыре-пять, при условии, если жечь костерок в консервной банке. Чтобы спастись от ветра, он сразу же принялся сооружать себе берлогу из камней и снега, с узким лазом, который потом заделал изнутри. Разогревшись от работы, он выждал полчаса и лишь потом запалил огонь.

Этой ночью из всех утраченных им когда-либо вещей он больше всего жалел подарок Стратига — волчью доху…

К утру у него загноились глаза и потрескались губы. Мамонт расширил отверстие в крыше — дрова давно сгорели, и ждал, когда начнёт светлеть небо. И вместе с его голубизной, с таянием крупных, ярких звёзд он ощутил облегчение. Встав на ноги, он выдавил спиной стенку убежища и наконец распрямился, размял затёкшее в тесноте тело.

В полусотне метров прямо перед ним на снегу стояло существо, напоминающее человека. Сумерки не позволяли рассмотреть его, виделся лишь живой, шевелящийся силуэт, и видение это длилось секунд десять, после чего неизвестный спутник Мамонта метнулся за камни и пропал.

Мамонт протёр снегом гноящиеся глаза, достал холодный пистолет и побежал к месту, где только что было это существо. Осмотрел камни, расщелины среди скал и ничего, кроме следов, не обнаружил.

На сей раз, кажется, это был настоящий снежный человек, ибо ни один современный, даже самый завзятый «морж» не выдержал бы ночи на камнях. А судя по следам, этот до самого утра топтался вокруг убежища Мамонта либо лежал на снегу под ветром.

Это был рок: в прошлый раз, направляясь к заветному камню, он тащил за собой бандитов генерала Тарасова. Сейчас — какое-то чудовище…

Первые километра два в это утро он шёл с тревогой, часто и неожиданно оглядывался, надеясь уловить за спиной какое-то движение, но скоро дорога увлекла его: впереди маячил Поясовой Камень — хребет «Стоящего у солнца». На вершинах и голых плато снега почти не было, но в неглубоких седловинах между ними Мамонт тонул по пояс. К полудню он выбрался на Поясовой Камень и, чтобы не терять времени, пообедал на ходу, заедая хлеб и соль снегом. Отсюда до заветного камня оставалось километров шесть. Мамонт отлично помнил путь от него ко входу в пещеры, возле которого Валькирия уронила обережный круг и Данилу-мастера достала пуля… Мамонт спешил, чтобы засветло прийти к этому месту и отыскать лаз в пещеру: только этим путём Карна может выходить на поверхность…

Главный хребет оказался почище, выдутый ветрами снег лежал под скалами, между камнями, а по всему плато виднелась щебенистая залысина, похожая на суетливую тропинку. Мамонт перевалил на восточную сторону хребта и отыскал взглядом заповедный камень-останец со знаком жизни. Несколько правее и чуть выше его начинался развал крупных глыб, среди которых и был вход в пещеру. Солнце стояло уже на уровне с вершиной хребта, через час в сибирском склоне начнутся сумерки… Он направился прямо к развалу, утопая в снегу, — прыгать по камням было опасно. И тут вспомнил, что где-то позади за ним идёт это человекообразное существо, по всей видимости, ориентируясь по следам Мамонта. А он сейчас пробуравливал в снегу глубокую тропу, тем самым выдавая вход.

Всё повторялось!

Мамонт затаился в камнях и долго прислушивался, осматривая гребень хребта, ярко освещённого солнцем. Даже крошечный предмет сейчас бросал длинную тень, и любое движение немедленно бы отрисовалось на склоне, как на гигантском экране. Прошло минут пятнадцать, снежный человек не появлялся, лишь ветер гнал позёмку, сдувая с плато остатки снега.

Внезапно безмолвие нарушилось криком, словно кто-то пробовал голос:

— Ва!..

Эхо взметнулось над головой и унеслось к границе леса. Забыв обо всём, Мамонт выскочил из засады и сдёрнул шапку.

— Ва! Ва! Ва! — всколыхнулась тишина плачущим голосом.

— Карна, — прошептал он и вдруг увидел, что у заповедного камня поднимается в небо мятущийся столб дыма.

От предчувствия, что она рядом, затрепетала душа и ознобило спину. Не разбирая дороги, Мамонт побежал по склону, засмеялся, закричал на ходу:

— Валькирия! Карна!

— Ва-ва-ва!.. — откликнулась она радостным криком. В этот миг свет переломился, солнце пало за кромку хребта, и восточный склон погрузился в голубые сумерки. Но Мамонт заметил, как от заповедного камня навстречу ему, едва касаясь снежных застругов, летит стремительная, лёгкая фигурка. И будто волосы трепещутся на ветру!

Делая огромные скачки, он мчался вниз, и ноги всякий раз, доставая земли, находили твёрдую, надёжную опору. Сблизившись, они не столкнулись, а как бы одновременно взлетели и медленно опустились на землю, обняв друг друга. Остановилось дыхание, замерло сердце, и прежде чем ожили снова, минуло время…

— Карна, Карна, — зашептал и закричал он. — Я искал тебя, шёл к тебе… Валькирия!

Спортивная вязаная шапочка слетела с её головы, и упали, раскручиваясь, длинные волосы…

— Данила, — вдруг вымолвила она. — Данила-мастер…

Мамонт отпрянул, заглядывая в лицо.

— Я не Данила… Я Мамонт!

Она же с неистовой силой вновь обхватила руками его шею, зашептала безумно:

— Прости меня, прости меня! Я не поверила в сказку! Но ты всё равно пришёл! Ты спас меня!

Мамонт едва оторвал её руки: чужое, незнакомое лицо, бордовые коросты на обмороженных щеках, носу, коростные, в простуде, губы, мазки сажи…

— Кто ты? — чего-то страшась, спросил он.

— Не узнал меня? — счастливо засмеялась она, порываясь обнять. — Не узнал? Я опоздала, но пришла!..

— Инга?!

— Это я! — Смех её тоже показался безумным, на губах выступила кровь. — Ты приходил сюда? Ты ждал меня, Данила?!

— Я не Данила! — закричал Мамонт, встряхивая её за плечи. — Посмотри же, посмотри! Ну?

Эхо вторило крикам, и над горами клокотал бесконечный звенящий голос:

— Ва! Ва! Ва!..

Инга вдруг шагнула назад, осела в снег, лихорадка била руки.

— Кто же ты?.. Кто?!

Он взял её за обмороженные, в волдырях, руки, опустился на колени.

— Я прилетел к тебе на вертолёте, — стараясь успокоить её, проговорил Мамонт. — Помнишь? А потом ты полетела со мной и показала мне этот камень…

Она медленно приходила в себя, словно просыпаясь от болезненного, тяжкого сна.

— Где же… Данила? Данила-мастер?

— У Хозяйки Медной горы, — объяснил Мамонт. — Она заточила его в свои чертоги на сто лет. А через сто лет он вернётся и придёт к камню.

Так просил передать когда-то Страга Севера, зажимая рану на груди…

— Через сто лет. — Её взгляд остекленел. — Как долго ждать…

— Ты не пришла в назначенный день, и Хозяйка взяла его к себе.

— Мне было трудно поверить, — с болью призналась она. — А поверила… стало поздно.

Мамонту вдруг показалось, что Инга умирает: жизнь тускнела в её глазах, закрывались веки с опалёнными ресницами. Он поднял её на ноги, встряхнул безвольно мотнулась голова…

— Инга! Инга!!

— Га-га-га!.. — словно крик стаи гусей, пронеслось над головами.

— Мы пойдём с тобой искать, слышишь? Мы найдём Данилу-мастера!

— Найдём? — чуть оживилась она. — Ты знаешь дорогу к Хозяйке Медной горы? Знаешь?

— Знаю! — Мамонт поднял её на руки и понёс к костру. — Сейчас темнеет… А завтра мы найдём дорогу!

Огонь был разложен возле заповедного камня, и его пламя высвечивало обветшавший знак жизни. Судя по кругу кострища и пеплу, он горел здесь давно, может быть, месяц. Рядом лежала куча заготовленных дров, а на плоском камне стоял закопчённый котелок и несколько пустых консервных банок. Видимо, Инга спала у костра, укрываясь прожжённым во многих местах верблюжьим одеялом.

Оставив её у огня, Мамонт нарубил пихтового лапника — благо, что не рядом, сдвинул костёр и сделал постель на раскалённых камнях. Когда лапник оттаял и прогрелся, уложил Ингу, накрыл одеялом и до полуночи отпаивал медовым кипятком, грел ноги в волчьей шапке и горло горячим песком, набитым в носок. Она оживала, и когда растаяла льдистость в её глазах, а взгляд стал осмысленным, медленно погрузилась в сон. Мамонт укрыл её с головой и сам лёг с подветренного бока, ощущая живительное, целебное тепло от горячей хвои…

Обострённый слух улавливал каждый звук, но всю эту ночь в горах кричал только ветер…

На рассвете Мамонт распалил большой костёр, разбудил Ингу и просушил её пропотевшую насквозь одежду. Забота о другом человеке вдохновляла его, стушёвывала и притупляла остроту собственных переживаний. Тепло и сон усмирили воспалённое сознание неожиданной спутницы. Она вспомнила о себе и, пока Мамонт сушил одежду, разодрала, расчесала скатанные, давно забытые волосы.

Солнце в это утро вставало без зари, заключённое в радужный ореол, сквозь который прорывались и уходили в космос три тончайших стремительных луча.

— Я Странник! Ура! — воскликнул Мамонт, ощущая прилив энергии.

Инга вдруг встрепенулась, в глазах её мелькнула едва уловимая печальная радость.

— Данила говорил, — вспомнила она, озарилась этим воспоминанием, — «Я Страга, ура!»… Что это значит? А почему ты говоришь — Странник!

— Потому что Данила был Страгой, — объяснил Мамонт, забрасывая на плечи котомку с притороченным к ней одеялом. — А мы с тобой — Странники.

Он вновь сориентировался, выбрал направление к развалам глыб и пошёл вперёд, пробивая путь в глубоком снегу. Расстояние, которое они вчера пролетели друг к другу, почти не касаясь земли, сегодня одолевали несколько часов. Мамонт обследовал развал, обошёл каждую глыбу, отвернул с помощью Инги несколько камней — входа не было…

Он лёг на снег, закрыв глаза, попытался в воображении восстановить всю ситуацию и передвижения в тот трагический день двадцать девятого августа. Память сохранила всё до мельчайших деталей: кажется, вот тот камень, из-за которого Мамонт стрелял, а там, чуть повыше, в серых курумниках, лежал раненый Страга… В памяти было всё, но зимний пейзаж делал приметы однообразными и обманчивыми. Мамонт поднялся вверх по склону и внезапно обнаружил, что ищет не здесь, что нужный развал камней находится много левее и выше, чем этот.

И снова они распахивали сугробы, утопая в жёстком, крупитчатом, как соль, снегу. Инга шла за ним покорно и терпеливо, и было невыносимо стыдно обмануть её надежды. Мамонт в точности повторил весь путь, пройденный им вместе с раненым Страгой, и пришёл к камню, под которым был лаз в пещеру.

— Здесь! Сейчас, сейчас… — Он ухватился за край глыбы, налёг всем телом, напрягся и потянул на себя. Руки Инги, вцепившиеся в острый скол камня, оказались перед самым лицом, и Мамонт увидел, как из лопающихся волдырей на её пальцах потекла розовая сукровица…

Они своротили глыбу — под ней оказался сухой и чистый от снега щебень. Не веря своим глазам, Мамонт разрыл, разворошил его руками и сел на снег. Было полное ощущение, что он снова ныряет в воду, бесполезно тычась руками в каменистое дно, а стремительный поток выбрасывает его на поверхность, несёт и швыряет на отмель.

Инга сидела, съёжившись, и тихонечко дышала на свои пальцы.

Мамонт наконец вскинул голову, огляделся и неожиданно понял, отчего не может отыскать вход: пейзаж в этом месте менялся в зависимости от освещения! Солнце, двигаясь по небосклону, всё время вырисовывало всё новые и новые очертания скал, глыб, останцев, и следовало дождаться такого состояния света, когда бы картина на натуре полностью совпала с той, что оставалась в памяти. Вот почему этот вход в пещеру, казалось бы бесхитростно доступный, становился недосягаемым, даже если уже был здесь!

— Найдём! — воскликнул он, забираясь выше по склону. — За мной!

Солнце, перевалив полдень, теперь стремительно падало за хребет. По голубым снегам двигались тени, и перед взором вдруг открывались невидимые раньше скала, гряда каменистых отрогов и глубокие седловины. Горы шевелились, дышали, как живые, бесконечно меняя свою форму. В короткий миг Мамонт уловил нужный свет и наконец взял точный ориентир — на вздыбленный островерхий развал, возникший на склоне.

— Там! — Он засмеялся и махнул рукой на север. — Смотри! Это там! Возле скал!

Они ещё не добрались до этих глыб, но Мамонт уже начал узнавать место. И для этого годилось любое освещение…

Перед ними был перевал, с некоторых пор называемый перевалом Дятлова: в феврале пятьдесят девятого года здесь при необъяснимых обстоятельствах погибла группа опытных горных туристов из девяти человек. Неизвестно, по какой причине они среди ночи разрезали палатку изнутри и в ужасе бежали вниз, к границе леса, босые, полураздетые. Их обнаружили в километре от стоянки уже весной. Шестеро попросту замёрзли, но больше не вернулись в палатку, хотя бы для того, чтобы взять одежду. У троих были странные переломы рёбер, однако и они умерли от переохлаждения…

Всё это произошло на склоне горы Солат-Сяхла, что в переводе с языка манси означает «Гора Мертвецов».

Ничего не сказав Инге, но чтобы убедиться самому, Мамонт всё-таки завершил этот путь и пробился к скале. Сомнений не оставалось: на выветренном камне висела памятная доска с барельефом старшего группы Дятлова и перечнем фамилий погибших.

А ниже стоял полустёршийся знак смерти…

— Уходим! — приказал Мамонт. — Здесь нельзя оставаться!

Инга совсем уже выбилась из сил за целый день блуждания по снегу. Она ничего не знала о перевале и не видела этой зловещей доски: как только Мамонт останавливался, спутница садилась на снег и начинала дремать…

Он взял Ингу на руки и понёс вниз, к спасительной границе леса, всё глубже погружаясь во тьму, ползущую с востока. Он шёл по склону наискось, чтобы как можно дальше уйти от знака смерти и приблизиться к камню со знаком жизни. И когда достиг леса, оказался посредине между ними.

Не медля ни секунды, пока ещё брезжил на небе слабенький, отражённый свет, он завернул Ингу в одеяло, надел ей на ноги вместо горных ботинок волчью шапку и принялся рубить дрова.

Никогда ещё жизнь не была такой сверхплотной, чтобы сосредоточиться в лезвии топора. И никогда он так крепко не держал в руках судьбу, воплощённую в топорище. Он крушил сухостойник, что не дорубал — ломал о камни, и по тому, как росла куча дров, возрастала с нею надежда.

Он натесал щепы, окрутил её берестой, выложил дрова клеткой и, опустившись на колени, бережно достал спички.

Жизнь теперь сосредоточивалась в спичечной серной головке и напоминала сверхплотную звезду…

— Смотри! — вдруг крикнула Инга и скинула с себя одеяло. — Смотри!

Она засияла в полумраке, указывая рукой в горы.

От заветного камня со знаком жизни шёл высокий человек со свечой в руке. Маленький огонёк озарял огромное пространство и, не колеблясь от ветра, солнечным лучом тянулся вверх.

Над непокрытой пегой головой старца, на крепкой руке с плетью, распустив крыла, восседал филин, и огненный птичий взор был глубок и бесконечен, как вечность…

Земля сияющей власти

* * *

Дворец, построенный ещё в период царствования династии Сефевидов, казался вечным, неприступным, существующим вне времени и земного пространства уютного и нежаркого уголка в Иранском нагорье. И всё здесь было как триста лет назад: буйство вечнозелёных тропических растений в саду, благоухание цветущей магнолии, обволакивающий и по-утреннему острый запах роз, журчание воды в фонтане и приглушённые, сонно-ленивые голоса павлинов, сидящих на нижних сучьях ливанских кедров. Лишь отдельные приметы: жалюзи на окнах, мощная космическая антенна, едва видимая среди верхушек пальм, — привязывали дворец и его владельца к современности.

В саду, за плотной стенкой аккуратно подстриженных кустарников таился человек, внешне напоминающий бедуина: в серой от пыли хламиде и белом платке на голове, подвязанном тесьмой. Несмотря ни высокий рост и немолодой возраст, он ловко перемахнул через кусты и спрятался за фонтаном, умыл лицо, прополоскал рот, не спуская глаз со ступеней дворца. Отвлёкся только на секунду, когда заметил под ногами тусклый проблеск золота. Брызги от струй фонтана падали на белый мрамор садовой дорожки, испещрённой ровными и бесконечными строчками надписей. Смёл ладонью воду с плиты…

Это были полувышарканные ногами столбцы имён русских воинов, павших на войне 1812 года. Плиты когда-то аккуратно сняли в храме Христа-Спасителя, привезли сюда и вымостили дорожки, чтобы попирать ногами память о мёртвых. Кое-где в углублениях высеченных строк проблескивало золочение. Бедуин перескочил дорожку и встал за толстым кедром: на ступенях показалась женщина в розовом восточном одеянии. И сразу же всполошились павлины, слетев на землю. Женщина открыла кран, и над газоном перед дворцом вспыхнули радугой поливочные фонтаны, заслонив высокое крыльцо. Затем она взяла широкую вазу, ножницы и принялась срезать головки роз.

Спустя несколько минут на ступенях дворца появился белокожий мужчина в голубом атласном халате европейского покроя. Постукивая деревянными сандалиями, он сделал три шага вниз и, внезапно дёрнувшись, согнулся, расставил руки, словно искал опоры. И не нашёл, рухнул назад. Из его груди торчало оперение короткой арбалетной стрелы. Женщина вскрикнула, упала на колени, встревоженно загомонили павлины. Бедуин неспеша приблизился к убитому, ногой опрокинул его голову. На задравшемся жирном подбородке блестела седоватая двухнедельная щетина, ставшая модной к концу двадцатого века.

Удовлетворённый, он поправил сбившийся на голове платок, сложил и спрятал в заплечную суму арбалет, после чего так же безбоязненно направился в заросли сада. Успокоившиеся павлины стали пить воду, набирая её в клювы из надписей-углублений на плитах и высоко запрокидывая головки. И тут опомнилась женщина, всё ещё стоявшая на коленях со вскинутыми руками. С брезгливым страхом она приблизилась к мёртвому, заглянула в лицо и внезапно бросилась следом за бедуином.

— Постойте, — по-русски взмолилась она. — Возьмите меня!.. Выпустите меня!.. Я видела! Я всё видела!

Человек тем временем оказался уже возле трёхметровой стены, выложенной из пилёного камня. Поддёрнул длинный подол и ловко вскочил на гребень. Ему осталось лишь спрыгнуть вниз, на другую сторону, где поджидал автомобиль, однако женщина прорвалась сквозь заросли и схватила его за ногу, чуть ли не повиснув в воздухе.

— Не оставляйте меня! Возьмите! Если слышите, если понимаете, возьмите!..

Бедуин оттолкнул её, сбросив на землю, лёг животом на стену, чтобы через мгновение исчезнуть, однако женщина вновь потянулась к нему руками, царапая камень.

— Не бросайте! Умоляю! Я — рабыня…

Он задержался на секунду, словно пригвождённый последним её словом, затем снова оседлал стену верхом, склонился и подал руку…

1

Над непокрытой пегой головой старца, на крепкой руке с плетью, распустив крыла, восседал филин, и огненный птичий взор был глубок и бесконечен, как вечность…

Спички выпали из рук Мамонта, коробок, будто камешек, ушёл в рыхлый снег. Инга ликовала, совершенно забыв, что стоит босая.

— Смотри! Человек! Это человек!

— Атенон, — выдохнул Мамонт. — Великий Гой…

— Что? Что ты говоришь? — она трясла его за руку. — Ты знаешь его? Ты знаешь этого человека?

Владыка Святых Гор приближался медленно, освещая себе путь в голубеющих сумеречных снегах. Кажется, время остановилось, а вместе с ним беспорядочный и бесконечный ток мысли. И всё, что мгновение назад казалось важным — жажда тепла, огня, жизни, вдруг потеряло всяческий смысл. А Инга чего-то испугалась и, прячась за спину Мамонта, зашептала срывающимся, хриплым от простуды голосом:

— Он — добрый? Он не сделает зла? Мне страшно, слышишь? Страшно.

— Не бойся, — вымолвил он. — Это Святогор, прикосновение к вечности… Видишь, птица над головой?

— Где — птица? Какая птица?..

— Филин! На руке… Знак высшего разума и власти. И свеча!

— Не вижу… свечи! — Инга дрожала. — И птицы не вижу…

— Потому что ты слепая! Открой глаза!

— Мамонт!.. Это же тень, какая-то фигура…

Он шагнул навстречу Атенону, воздел руки.

— Ура! Я Странник!

Владыка остановился, отвёл свечу от лица. Оставалось не больше десятка метров, ясно различался зеленоватый огонь птичьих глаз, свисающие крылья, изморозь на пегой бороде…

— Это же… не человек, Мамонт! — в страхе зашептала Инга, цепляясь за одежду. — Зверь… Чудовище!

Атенон вдруг развернулся и направился в гору, будто предлагая тем самым следовать за ним. Мамонт пошёл, однако спутница ухватила руку, рванула назад.

— Не ходи! Прошу тебя!

Он попытался стряхнуть её и, когда не получилось, чуть ли не волоком потащил за собой по снегу. Инга выпустила руку, но не сдалась, забежала вперёд и кошкой прыгнула ему навстречу, ударив головой в лицо.

— Стой! — внезапно прорезался и зазвенел её голос. — Не пущу!

Мамонт не почувствовал боли, однако ощутил горячую кровь, хлынувшую из разбитого носа. Свет в руке Атенона померк. Он обернулся, поджидая Странника, и внезапно обратился в косматое чудовище с пылающим взором круглых птичьих глаз. Заиндевелая на холоде шерсть покрывала его с головы до ног…

— Мамонт, миленький, не ходи! — уже молила Инга, повиснув на шее.

Преображение было настолько внезапным, что образ Владыки Святых Гор ещё стоял перед глазами, сдваиваясь с человекообразным существом. Мамонт взял горсть снега, утёр лицо, размазывая кровь. Сознание медленно возвращало его в реальность, отзываясь в затылке похмельной головной болью. Он просунул руку под фуфайку, непослушными, скрюченными пальцами нащупал пистолет. Снежный человек слегка присел и вроде бы оскалился.

— Зямщиц! — позвал Мамонт. — Почему ты ходишь за мной?

Он был не уверен, что это существо — тот самый несчастный Зямщиц, выпущенный Дарой на Алтае. Этот был на голову выше и шире в плечах. Услышав голос, он сделал мягкий скачок вперёд, словно пугая странников, и помедлив, пошёл вокруг них. Мамонт отвёл рукой Ингу и взвёл курок.

— Уходи! — выстрел треснул негромко, но откликнулся в горах раскатистым, звучным эхом. Он не боялся выстрелов, поскольку так же мягко присел, сунул руку в снег и поднял камень размером с человеческую голову.

— Не стреляй, — вдруг попросила Инга и шагнула вперёд. — Что тебе нужно? Кто ты?.. Мы не хотим тебе зла, уходи от нас.

Мамонт держал его голову под прицелом, любое движение рукой с камнем — и разнёс бы ему череп; с десяти метров не промахнёшься.

Снежный человек попятился, однако не выпустил булыжника.

— Иди, ну иди же! — поторапливала Инга, медленно наступая. — И больше не приходи к нам, если не хочешь сказать, что тебе нужно.

Когда между ними осталось метра четыре, мохнатый скиталец медленно развернулся и подался в гору, безбоязненно подставляя широкую спину под выстрел. По пути выбросил камень и оглянулся, неприятно блеснув своим нечеловеческим взором. Несколько минут его высокая фигура маячила на фоне белеющего снега, пока не растворилась среди тёмных пятен высоких камней.

— А я замерзаю, — вдруг просто сказала Инга и села в сугроб.

Она сама была как снежный человек, босая, и снег уже не таял на её ступнях. Мамонт расстегнул фуфайку, поднял свитер и просунул её ноги к себе под мышки. Будто положил два ледяных камня…

— Ничего, — пробормотал он сквозь зубы. — Сейчас согрею…

Согнув её пополам, он подхватил Ингу с земли и понёс к куче заготовленных и уложенных для костра дров.

— Ноги не чувствуют тепла, — сказала она. — И кажется, ты ледяной.

— У тебя есть спички? — безнадёжно спросил Мамонт. — Я где-то уронил коробок…

— Спички давно кончились, — со вздохом проговорила Инга. — Я поддерживала огонь…

Не выпуская её из рук — под мышками уже ломило от холода, — он встал на колени и принялся ощупывать руками снег возле дров: где-то здесь выпали спички… Впрочем, минутное затмение разума напрочь отключило сознание, и свет от свечи, рождённый воображением, спасительный и вожделенный, грел в этот миг жарче всякого костра. Он перелопачивал снег до тех пор, пока тот не перестал таять на руках.

— Говорят, смерть от холода приятна, — сообщила Инга. — Надо только обняться покрепче и закрыть глаза…

— Прекрати! — он ударил её по лицу деревянной ладонью — голова мотнулась. — Ни слова о смерти!

— Нас найдут весной, когда растает снег, — продолжала она. — Если это чудовище не съест, или звери…

— Язык отрежу! — рявкнул он, наливаясь злобой. — Где спички?! Где я уронил спички?!

— Не знаю… Не заметила.

Мамонт сунул пальцы в рот, пытаясь отогреть и вернуть им чувствительность. Снег вокруг кучи дров был уже истоптан ногами и коленями, перемешан и найти сейчас маленький коробок — равносильно найти иголку в сене. Если бы ещё не ноша, висящая на груди и ледяными ногами холодящая лёгкие и сердце!..

— Найду! Сейчас! — стервенея от злости, процедил он и вскочил на ноги. Только нужно согреться!

Около получаса, увязая в снегу и радуясь сопротивлению пространства, Мамонт бегал по открытому месту — в гору и с горы, пока не пробил пот. Волосы на голове смерзались, и из-под них, как из-под шапки, бежали горячие капли. Но Инга продолжала замерзать, ноги по-прежнему оставались холодными и неподвижными.

— Всё! — крикнул он и швырнул её в сугроб. — Будешь выживать сама!

Он растёр её ступни ладонями, затем скинул разогретые сапоги поочерёдно, чтобы сохранить тепло, — намотал на каменные серые ноги портянки и натянул обувь, как на манекен. Поднял с земли, поставил, толкнул под гору.

— Бегом!

Инга сделала пару неуверенных шагов, рухнула лицом в снег.

— Встать! — Мамонт выхватил из кучи дров палку. — Встать, сказал!

Она приподнялась на руках и вдруг улыбнулась, с растрескавшихся губ засочилась кровь.

— Мне уже хорошо, тепло…

Мамонт ударил её раз, другой — Инга только улыбалась, не чувствовала боли. Тогда он снова поставил её на ноги и потянул за собой. Спутница едва перебирала ногами, каждую секунду готовая упасть в снег и увлечь за собой Мамонта. Он втащил её в гору проторённым следом, а с горы потянул целиной.

— Бегом! Носом дышать!

От напряжения лицо её ещё больше посерело, вытянулось, нос заострился. Первый круг не разогрел её, но вернул к ощущению реальности; Инга стала чувствовать боль, дыхание сделалось стонущим и хриплым. На втором круге, когда бежали с горы, Мамонт понял, что у самого отмерзают ноги в одних тонких носках, пальцы стали деревянными.

— Ну, жить хочешь? — спросил он, встряхивая Ингу за плечи.

— Хочу, — пролепетала она. — Только ноги…

— Болят?

— Нет, не болят…

— Это плохо! Плохо! Должны болеть! Бегом!

Нарезая этот круг по целинному снегу, он уклонился вправо и, увлечённый бегом с горы, не заметил, как миновал кучу дров, углубившись в лес. Снегу здесь было мало, по щиколотку, а спуск довольно крутой. Бежали, пока дорогу не перегородила упавшая старая сосна, зависшая кроной на других деревьях и напоминающая шлагбаум. Мамонт перевёл дух. Пока не остыли пальцы, следовало разуть Ингу и теперь самому спасать ноги. Он усадил её на валежину, взялся за сапог, но она неожиданно толкнула его.

— Не отдам!

Хотела жить! Мамонт схватил её за обе ноги.

— Молчать! У меня тоже отмерзают пальцы!

— Я девушка! — внезапно вспомнила она и осеклась.

— Ты не девушка! — прорычал он. — Ты странница! Мы оба с тобой!..

Она стала бить его кулачками по голове и лицу, сквозь хрип воспалённого дыхания послышались слёзы.

— Как ты можешь?.. У меня только начали согреваться ноги!..

— Читай стихи! — крикнул Мамонт. — Ты же писала стихи? Читай!

— Причём здесь стихи?!

— При том, что ты теряешь рассудок!

Инга резко перестала сопротивляться, и чтобы не упасть с валежины, пока он стаскивает сапоги, вцепилась в его заиндевевшие волосы. Мамонт ощупал её ступни — всё ещё лёд… И портянки холодные. Он надел один сапог, взялся за другой, и тут Инга неожиданно выпустила его волосы, сказала со знакомым затаённым страхом:

— Смотри? Там есть жизнь? Или нет?

Она указывала куда-то под колодину.

— Что там?

— Смотри! Если идёт пар, значит там есть тепло. Разность температур…

Из-под валежины, на которой сидела Инга, в двух метрах от неё действительно курился слабый парок, чуть больше, чем от чашки с горячим чаем.

— Что, если здесь — выход? Который мы ищем…

В голове блеснула молния! Точно! Вход в пещеру начинался возле склонённого дерева! Правда, были ещё приметные камни, которых здесь почему-то нет, и, кажется, не было вокруг такого густого леса… Но сейчас зима, изменилась обстановка, да и совсем иная, хотя и сходная ситуация: тогда на руках был раненый Страга, Виталий Раздрогин. Как ни старайся запомнить детали, их заслонят в памяти более значимые обстоятельства.

Так и оставшись в одном сапоге, Мамонт осторожно, на четвереньках подобрался к курящейся отдушине, поймал парок ладонью, ощупал мшистый и заиндевелый бок упавшей сосны, затем опустил руку в чернеющий круг, напоминающий нору суслика. И вдруг ощутил знакомый мерзкий запах зверя, спутать который невозможно ни с чем.

— Это берлога, — одними губами сказал он Инге. — Медвежья берлога.

И будто в ответ на его шёпот из недр земли послышалось глухое и грозное ворчание.

— Бежим отсюда! — выдохнула Инга. — Скорее!..

— Нет! — вдруг засмеялся он и достал пистолет. — Отойди подальше!

— Зачем? Не надо!..

— Пошла вон! — рявкнул он и как мешок перевалил её за колодину.

А глухой рёв на одной ноте только нарастал и готов был взорваться в любую секунду. Мамонт отломил сук от валежины, но сунуть в отдушину не успел, снег на том месте вдруг вздыбился, и в метре от ног появилась пегая, огромная голова. Одновременно громогласный устрашающий рык заполнил заледенелое пространство.

Мамонт стрелял в упор. Бил в широкий лоб, а думал, что надо бы в ухо. Пистолет дёрнулся в руке последний раз и затворная рама осталась в заднем положении. Вспышки огня перед глазами ослепили его, оранжевые пятна плясали на снегу, и он, почти незрячий, лихорадочно искал в карманах запасную обойму, на всякий случай отскочив за валежину.

— Ты убил его! — то ли осуждала, то ли комментировала Инга, дёргая за полу фуфайки. — Ты убил! Убил!

Обойма нашлась в нагрудном кармане куртки. И пятно наконец сморгнулось: у колодины зияла чёрная дыра, курился обильный пар, словно из полыньи, и доносился низкий, почти человеческий стон. Мамонт зарядил пистолет и выстрелил ещё дважды, ориентируясь на звук.

— Зачем ты убил его? — спросила Инга, и он наконец разобрался в интонации — осуждала…

— Сейчас узнаешь, — бросил он и подобрался к отдушине. Там, внизу, стало тихо, разве что доносился шорох, будто осыпался поток песка. И всё-таки соваться в непроглядный мрак было опасно и боязно до внутренней дрожи. Мамонт достал нож, откинул лезвие и с пистолетом наизготовку полез вниз головой. И именно в этот миг вспомнился ему один из членов экспедиции Пилицина, которого подрал медведь, зимовавший в гроте. Тьма и неизвестность впереди напоминали открытый космос, и никакая психологическая подготовка не сняла бы врождённого, генетического страха перед мёртвой пустотой. Лаз оказался тесным только в устье, далее ход значительно расширялся и круто уходил вниз. Тормозя грудью и плечами, Мамонт скрылся под землёй с ногами, и лишь тогда рука с ножом наткнулась на твердь…

Ощупал пространство — медведя не было! Сверху его звала Инга, что-то спрашивала, и он мысленно зло посылал её к чёрту. Протащившись метр вперёд, он с трудом встал на четвереньки и ткнулся головой во что-то мягкое, источающее влажное тепло. Должно быть, мёртвый зверь скатился в самый дальний угол берлоги, довольно глубокой, но узкой — всё-таки это был грот, естественная полость, давно облюбованная медведем: под коленями чувствовался мощный пласт травяного настила. Сначала он ощупал добычу, убедился, что зверь без всяких признаков жизни, и только после того спрятал пистолет. Теперь медведя следовало перевернуть с живота на спину, а сделать это в тесноте оказалось трудно, к тому же туша весила килограммов под триста. Кое-как Мамонт уложил его на бок и ощутил резкую слабость, обычную после пережитого стресса, вытер вспотевший лоб. В берлоге было душно, не хватало кислорода, хотя к вони он уже привык и не замечал тошнотворности запаха.

— Спускайся сюда! — крикнул он в зияющую пустоту лаза. — Быстро!

Сверху не донеслось ни звука. Он пополз к свету, упираясь ногами в стенки, высунул голову, совсем как медведь. Инга убегала вниз по склону, хватаясь за деревья, чтобы сохранить равновесие. Мамонт догнал её, схватил за шиворот и, не обращая внимания на сопротивление и злое пыхтение, потащил назад, к берлоге. Откуда и силы взялись… Возле лаза он опрокинул её и, как куклу, сунул головой в чёрную отдушину.

— Не хочу! — захрипела она. — Ты убийца! Зачем ты убил?

От её протеста отдавало сумасшествием: в момент сильного эмоционального переживания в ней обострилось то, что было самым слабым в её психике болезненное отношение ко всякой смерти.

— Это зверь, — попытался отвлечь от навязчивых мыслей Мамонт. — А мы с тобой — охотники, понимаешь? Так устроено в мире: человек всегда охотник, в том числе, и за диким зверем.

— Он — беззащитный! — хотела крикнуть, но просипела она.

— Нет, это мы сейчас беззащитные! Потому что не звери, а люди, и нам не выжить без добычи. Мы умрём на морозе, а этот медведь — никогда.

— Это нечестно, — в ней ещё бродил и не сдавался обострённый стрессом юношеский максимализм.

— А я сказал — честно! — прорычал он в лицо. — Это был честный поединок.

Она не сломалась, но замолчала, выбившись из сил и не способная уже ко всякому сопротивлению.

— Помогай мне! — приказал Мамонт. — Зверя нужно перевернуть на спину.

— Зачем?..

— Не твоё дело! Помогай!

Окрики на неё ещё действовали. Он снова ухватился за лапу, задрал её вверх и стал рывками, по сантиметру, оттягивать зверя о г стены, таким образом, опрокидывая тушу на хребет. Инга тоже что-то делала, пыхтела рядом, и они часто стукались головами и встречались руками. Когда медведь наконец оказался на спине, Мамонт достал нож.

— Раздевайся!

— Как? — опять испугалась она. — Зачем?

— Не задавай дурацких вопросов! — он всадил нож в брюхо зверя и стал вспарывать шкуру.

— Я не буду раздеваться! Не хочу!

— Тогда это сделаю я! — проревел Мамонт. — Живо раздевайся! Догола!

— Я замёрзну! — слабо воспротивилась она. — Не понимаю, что ты хочешь…

— Ты хочешь жить? Если хочешь, выполняй, что я требую.

Инга замолчала, зашуршала курткой. Мамонт вспорол брюхо от грудной клетки до таза, наощупь располосовал диафрагму, пахнуло теплом…

— Готова? Ну?!..

— Нет ещё…

Он спрятал нож, перебрался через тушу и стал сдирать с Инги одежду. Вытряхнул, выпростал её из свитеров, штанов и нижнего белья, затем подхватил поперёк и стал заталкивать в горячее медвежье чрево.

— Что?.. Что ты делаешь? — бормотала она. — Что ты со мной делаешь?..

Мамонт упрятал её в тушу почти с головой, ногами в грудную клетку, стянул разрез на медвежьем брюхе, будто запахнул спальный мешок.

— Лежи, — сказал примирительно. — И постарайся уснуть. Считай, что ты — в материнском чреве. Придёт утро, и ты родишься, во второй раз. А человек всегда рождается в крови и муках. Так что лежи спокойно. Сейчас тебе станет тепло и хорошо. Потому что нет ничего спасительнее материнского тепла…

Инга не отзывалась. Мамонт ощупью нашёл её лицо, послушал дыхание, спутница уже спала.

Он не обманывал, когда говорил о чудодейственности не просто биологического тепла, а материнского, особого тепла, поскольку добытый зверь оказался медведицей, и два вырезанных из чрева медвежонка вместе с маткой лежали сейчас в углу берлоги. Прежде чем угнездиться самому рядом с тушей, он взял их, вытащил наверх и забросил подальше в снег…

Во сне она стонала и плакала от боли — отходили обмороженные ноги. И он скрипел зубами, ощущая ту же боль, разламывающую пальцы, но ни разу не проснулся до конца, чтобы ощутить явь. Наконец, вырвавшись из тяжкой дремоты, он обнаружил, что на улице день и отражённый от снега яркий солнечный свет достаёт до глубин медвежьей норы, так что можно различить свои руки.

Инга ещё спала, и лицо её смутно белело на чёрной шкуре. Мамонт густо смазал обмороженные и распухшие пальцы медвежьим жиром, намотал портянки и, пересиливая боль, загнал ноги в сапоги. Пока спутница не проснулась, следовало сходить и поискать спички: в мёрзлом снегу они не могли размокнуть. Однако едва он сунулся в лаз, как Инга окликнула громким, шипящим шёпотом — потеряла голос.

— Мамонт? Мамонт!.. Где я?

— Ничего не бойся, — он потрогал её лицо. — Я сейчас пойду искать спички. Потом разведу костёр и приму роды.

— Какие роды?

Она заспала всё, что было вчера, и это разгрузило её психику. Сейчас ей можно было рассказывать сказки…

— Тебя проглотил медведь. И когда у нас появится огонь, я достану тебя из брюха. Помнишь сказку про Красную Шапочку?..

— Нет, правда, где я? Наконец я согрелась, первый раз, даже тела не чувствую… Только ноги ноют.

— Говорю же, в медвежьем брюхе.

— Зачем ты обманываешь?.. Я уже не верю в сказки.

— А жаль… В таком случае, лежи и не шевелись. Береги тепло, скоро его не будет.

Он выбрался наружу и несколько минут не мог смотреть — резало глаза от сверкающего солнца и зернистого снега. Мороз давил градусов под тридцать, заиндевевшие деревья стояли неподвижно, будто соляные разводья в Зале Мёртвых. Мамонт прошёл своим старым следом к куче дров, первым делом поднял и отряхнул от снега волчий треух, натянул его на голову, затем взял топор и принялся разгребать лезвием снег. Рыл почти до земли, медленно продвигаясь по пути своего безумного вчерашнего движения к призрачному старцу. Если бы успел чиркнуть спичкой, запалить заготовленную бересту, не было бы видения. Живой огонь в один миг вернул бы разум из-за роковой черты, где начинается бесконтрольная игра воображения… И всё-таки, откуда на Урале взялся ещё один снежный человек? Ведь давно уже, от самого водораздела, гонится он по его следам, проявляя то ли простое любопытство к себе подобному существу, то ли преследуя Мамонта с определёнными целями. Неужели хранители «сокровищ Вар-Вар» свели с ума и превратили в говорящую обезьяну не одного только Зямщица?..

Мамонт вскопал длинную гряду снега чуть ли не до следов снежного человека и ничего не нашёл. Он точно определил, где стоял, когда окликнула Инга, и как потом пошёл к пригрезившемуся Атенону, и в каком месте примерно выпустил из руки коробок, однако снег на этом вероятном пути движения оказался пуст. Возвращаясь назад, к дровам, он внезапно увидел спичку, воткнувшуюся в снег вверх серной головкой! Она оказалась с правой стороны, значит, коробок должен лежать где-то слева. Убрав драгоценную спичку в бумажник, Мамонт встал на колени и принялся перелопачивать снег, постепенно увеличивая круг. И с подступающей тоской ощущал, как всё меньше и меньше остаётся надежды. Нельзя было допускать, чтобы она иссякла вообще.

Мамонт подстелил одеяло и сел на кучу дров, в который раз проигрывая в воображении вчерашние события. Здесь наверняка было заколдованное место, некая «чёрная дыра», куда улетало всё, что хоть на мгновение выпущено из рук или памяти. Замкнутый круг, обманчивое пространство, где почти не действует сила разума и логики. Всего в полукилометре перевал Дятлова, где накрылась целая группа туристов, кем-то напуганных, сбежавших полуголыми в мороз из тёплой палатки. А чуть подальше — зловещая гора Солат-Сяхла, Гора Мёртвых…

Может, постучался к ним или заглянул снежный человек? Или он и есть — дух смерти?..

Ноги начинало прихватывать, обмороженные пальцы быстро и безболезненно потеряли чувствительность. Мамонт подобрал оставленные вчера вещи и скорым шагом направился к берлоге. Нужно отогреться, хотя медвежья туша уже остыла и лишь в чреве ещё хранится тепло, «принять роды», запеленать новорождённую и снова искать, пока светло. Перерыть три раза, десять, просеять весь снег, ибо от этого зависит жизнь. В медвежьем логове скоро станет так же холодно, как и на улице…

Найденную спичку оставить на самый крайний случай, когда иссякнет всякая надежда, ибо зажечь её без коробка не так-то просто, а пока она лежит целой, есть узкая щель из этой «чёрной дыры»…

Мамонт спустился в берлогу: оказалось, Инга спала и проснулась от шороха в горле лаза.

— Это ты? Мамонт? — испуганно зашептала она. — Кто заслонил свет?

— Вставай! — приказал он, нащупывая в темноте её одежду. — Пора тебе явиться на свет Божий.

— Но мне тепло, зачем?..

— Не заметишь, как вмёрзнешь в тушу! — Мамонт расширил отверстие у головы. — Всё нужно делать в свой срок. Помнишь, у Экклезиаста…

— Я не читала Экклезиаста, — призналась она. — Скажи, где я?

— Если до сих пор не поняла — расскажу потом, — он взял её за плечи и посадил почти насильно, рывком напялил на голову тонкий свитер, просунул руки в рукава.

— Почему я… влажная? И запах… крови?

— Не задавай глупых вопросов, — оборвал он и, приготовив брюки от спортивного костюма, вынул Ингу из чрева. — С днём рождения тебя!

— Мне так стало холодно, — сжалась она. — Почему так холодно?

— Сейчас запеленаю, — пробормотал он, натягивая брюки на скользкие, пропитанные внутренним медвежьим салом, бёдра. — Можешь покричать. В этом мире человек давно уже рождается со слезами.

— Как странно ты говоришь, — стуча зубами, вымолвила она.

— Сказку рассказываю.

Несмотря на все усилия, ступни ног её разбарабанило, пальцы торчали врастопырку, как на надутой медицинской перчатке. Мамонт нарвал внутреннего сала, обложил им ноги и надел носки. Затем упаковал её ступни в волчий треух, обернул сверху одеялом. В берлоге сильно похолодало, толстый подстил под ногами начинал смерзаться: лишь огромное животное телом своим способно было обогревать это жилище, поддерживать в нём плюсовую температуру. Чтобы выжить здесь человеку, надо было снять шкуру со зверя, разделать тушу и вынести мясо наружу. Из шкуры можно сшить спальный мешок мехом внутрь — на двоих будет впору, но сырое мясо есть не станешь, через сутки-другие желудок не примет…

Огонь! Нет человеку жизни без огня!

Идти искать вход в подземное царство Хранителей невозможно, пока не заживут обмороженные ноги. К концу дня уже вздуются волдыри, хорошо если обойдётся без омертвения тканей…

Мамонт соорудил из подстилки толстый кляп, заткнул лаз: всё равно свету недостаточно и уж лучше работать в полной темноте, на ощупь. Он усадил Ингу в дальний угол берлоги, где задняя стенка камеры была покатой, сходящей на клин, и взялся сдирать шкуру. Снял её с лап, потом с одного бока, и когда приступил ко второму, спутница неожиданно подала голос.

— Странно… Откуда-то тянет сквозняком.

Он бросил нож, пробрался к Инге, подставил влажные руки. Движение воздуха было! Только очень слабое, и тянуло из угла под самой кровлей. Мамонт ощупал стены — камень, слегка истрескавшийся монолит. Вполне возможно, что из берлоги имелась ещё отдушина, выходящая на поверхность. Всплеск радости иссяк так же быстро, как и возник. Но зато, пока он снимал шкуру, вспомнил ещё один способ добычи огня: попробовать выстрелить из пистолета в вату, надёрганную из фуфайки. Пулю от «макаровского» патрона без инструментов не вытащить, однако если привесить ком ваты к сухому дереву и пальнуть, вплотную приставив ствол, хлопок должен затлеть. Обязан!

Это настолько увлекло Мамонта, что он, едва закончив со шкурой, вынул кляп из лаза и выбрался наверх.

И не поверил своим глазам!

Там, на склоне, у края леса, где он вчера обронил спички, горел костёр и высокий, плотный столб дыма вертикально уходил в небо.

Забыв обо всём, в том числе и о ногах, отзывающихся болью при каждом движении, Мамонт бросился в гору, задохнулся от морозного воздуха на первой сотне метров. Нет, на сей раз это был не призрак, не галлюцинация: куча дров, заготовленная вчера, пластала высоким, белым пламенем, и снег уже вытаял вокруг, обнажив каменистую, влажную россыпь. Однако он, как Фома-неверующий, встал на колени, дополз до огня и сунул руки — жгло, палило! А по спине бежал озноб, ибо от костра, по перелопаченному снегу тянулась свежая цепочка человеческих следов…

И вид их приводил в ошеломляющий, мистический восторг более, чем полыхающий огонь: кое-где отпечатались чёткие следы маленьких женских туфелек или сапожек на тонком каблуке.

Мамонт вскочил, огляделся: белое безмолвие под солнцем, перевалившим за южную сторону Уральского хребта, от камней — длинные тени, блеск морозной иглы в воздухе — единственное движение во всём окружающем мире… Он побежал рядом со следами, боясь затоптать их, пробуравил несколько сугробов, выскочил к глубоким бороздам, оставленным вчера, когда они с Ингой разогревались, и тут потерял след! Точнее, не потерял, ибо мудрено это сделать на снегу, а обнаружил другие, оставленные тяжёлыми горными ботинками с рубчатой подошвой, словно невесомое это существо, бегущее на каблучках, на ходу переобулось и двинулось дальше нормальным человеческим шагом тренированного в горах человека. Следы тянулись к хребту, к перевалу Дятлова…

Ему вдруг пришла мысль, что Валькирия таким образом подала ему знак. Спустилась вниз, запалила костёр, оставила роспись свою в виде изящных следов от туфелек, а затем ушла назад, своим же следом.

И если не захотела показаться ему, значит, так надо. Повинуюсь року!

Он побрёл назад, к костру, полыхавшему высоким красным столбом. Склон хребта, густые шапки кедровника внизу и часть неба — всё плавилось и колыхалось в огромном мареве. Он как-то по-детски ликовал и любовался огнём, может быть впервые в жизни с такой остротой ощутив его магическую силу.

До костра оставалось шагов пятнадцать, когда он внезапно увидел людей, стоящих полукругом. Скорее всего, они только что выступили из-за огня, скрывающего от глаз широкий «коридор», и теперь стояли, протягивая руки и подставляя лица тёплому излучению. Четверо мужчин в военном снаряжении: зимний камуфляж, перетянутый многочисленными ремнями, боевые «передники» с запасными магазинами, плоские, туго набитые вещмешки, подсумки, на головах сферические каски. Всё, и даже лица, окрашено в бело-голубоватые тона с «мраморными» прожилками. У каждого под правой рукой висел короткий пистолет-пулемёт типа спецназовского «Кедра», у одного, ко всему прочему снайперская винтовка.

Они откровенно поджидали, когда Мамонт приблизится к ним, и не оставалось сомнений, что это примитивная, однако тонко рассчитанная засада-ловушка: запалили костёр, отвлекли его следом женских каблучков, а потом вышли из укрытия…

Мамонт, оценивая ситуацию, продолжал двигаться к огню и незнакомцам так, как опытные охотники советуют приближаться к матёрому хищнику — ни на мгновение не показывая виду, что тебе страшно. Он остановился возле костра, ему оставили место возле него! — и только сейчас рассмотрел, что все четверо — восточные желтолицые люди. Узкие, раскосые глаза смотрели пытливо, насторожённо и с оттенком той доброжелательности, за которой могло скрываться всё, что угодно…

2

За два года работы спецотдела Арчеладзе по заданию «папы» подготовил четыре законспирированных базы в Москве и Московской области, и одну, пятую — некий резервный «отстойник» на случай особого положения, — в Нижнем Новгороде. Причём на всех была создана полная мобзакладка авто— и авиатехники, оружия, боеприпасов, средств связи, комплектов документов прикрытия и денежного довольствия в валюте. Всё это делалось якобы для того, чтобы получить полную независимость спецотдела на все случаи жизни, а значит, объективность в розыске исчезнувшего золотого запаса. Арчеладзе знал, что при резком изменении политической обстановки в России он должен был уйти со всей своей командой на нелегальное положение, вплоть до лучших времён или специального распоряжения патрона.

И он ушёл, хотя обстановка в государстве никак не изменилась…

Он представлял себе, что такое — выйти из подчинения «папы». Великая тройка — Колченогий, Комиссар и патрон немедленно соберутся, обсудят ситуацию и непременно начнётся обширный поиск и ликвидация — в том числе физическая, — всего спецотдела. Разумеется, адреса всех баз были известны «патрону», тем более этой, учебно-тренировочной на Клязьме, а уходить и ложиться на дно следовало надёжно и немедленно. Конечно, безопаснее сейчас было исчезнуть из Москвы, например, в Нижний Новгород — именно так и решит Великая тройка, и поиск начнёт оттуда, поэтому Арчеладзе остановился на самом, по его логике, удобном и нужном сейчас варианте — уйти на базу, которая проходила под кодовым названием «Душегрейка». Она располагалась на территории столицы, а точнее, под ней — в бесчисленных подземельях Москвы. Организовали её в ту пору, когда спецотдел исследовал возможность вывоза золотого запаса по системе подземных коммуникаций. Если в руках есть точная карта, шифры кодовых замков и ключи от многочисленных железных решёток и дверей, можно стать в этих подземельях вездесущей тенью, всепроникающим духом нижнего мира столицы.

Всё это было в спецотделе. Мало того, «папа» взял под контроль весь этот нижний мир. Однако и карты, и шифры, и универсальные ключи — всё осталось в сейфе. Поэтому, прежде чем перебазироваться, Арчеладзе послал Воробьёва в отдел, где уже хозяйничали люди Комиссара. К счастью, оказалось, что оккупирована лишь дежурная часть, хотя опечатаны все кабинеты. Вероятно, полный захват планировался с началом рабочего дня. Имея ключи и определённую сноровку, Воробьёв без особых трудов проник в кабинет и открыл нужный сейф. Конечно, ему приходилось спешить и сильно рисковать, работая без всякой поддержки и обеспечения, поэтому он вместе с компьютерными дискетами и ключами случайно прихватил три пакета из красного пластика, оборудованных самоликвидаторами. Он был хорошим оперативником, но всю жизнь его преследовал рок — в самый критический момент происходила какая-нибудь оплошность, вроде пресловутого кота, выпущенного из квартиры Зямщица во время проведения литерных мероприятий. Эти пакеты из того же ряда. Два из них можно было попросту уничтожить, чтобы не наживать лишней головной боли: они касались агентуры зарубежного отделения, а вот третий значительно осложнил ситуацию, точнее, мог осложнить. Это были личные инструкции патрона, определяющие действия спецотдела и его начальника при объявлении чрезвычайного положения в России, то есть часа «Ч». Проделав своеобразные манипуляции, Арчеладзе вскрыл пакет, ознакомился с инструкциями и понял, что теперь он «папе» — личный и смертельный враг, поскольку написанные собственноручно бумаги — мощнейший компромат, подтверждающий давнюю мысль полковника о готовившемся Великой тройкой государственном перевороте.

Сражаться с патроном не входило в планы Арчеладзе, достаточно было одного противника — Интернационала, которому и была объявлена война. Теперь «папа» мог стать ощутимой помехой, вязать его действия, висеть над головой домокловым мечом. А полковник предполагал на определённом этапе начать большую игру с Великой тройкой, жаждущей контакта с Интернационалом. Воробьёв постарался и, по сути, открыл второй фронт…

Патрон в своих инструкциях предписывал после объявления часа «Ч» немедленно эвакуировать спецотдел со всеми материалами группы «А» и «Б» на одну из секретных баз, расположенных вне города, а Кутасова с командой на базу в Москве. После этого, действуя строго конспиративно, произвести аресты лиц, список фамилий и адресов которых прилагался. Были здесь имена известных и весьма популярных политиков самого разного толка, — занимающих очень высокие посты или находящихся в опале, — целого ряда журналистов влиятельных газет и телевидения, крупнейших банкиров, директоров заводов, заметных в обществе юристов, работников МИДа, некоторых учёных из военно-промышленного комплекса и лидеров самых разных партий и движений. Из каких соображений, по какому принципу «папа» составлял эти «чёрные» списки, разобраться без специальных исследований было практически невозможно. На первый взгляд всё казалось полной бессмыслицей, поскольку в одном строю оказывались ярые поборники демократии и неистовые коммунисты, правозащитники и бывшие генералы, покрывшие себя славой держиморд, монархисты и либералы, а то и вовсе далёкие от политики люди. Всех арестованных следовало вывозить на загородную секретную базу по выбору самого начальника спецотдела, но туда, где можно организовать небольшой тайный концентрационный лагерь, и содержать заключённых до особого личного распоряжения патрона. Кроме того, был отдельный и короткий список фамилий и адресов — тоже в не менее странном подборе, — по которым Арчеладзе, под личную ответственность, обязан был выслать круглосуточную негласную охрану из числа наиболее подготовленных оперативников, дабы пресечь возможные теракты.

Очевидно, в кажущейся бессмыслице существовала строгая и чёткая закономерность: бывший партийный босс, зубы съевший в аппаратных играх, рассчитал и спланировал всё до последней мелочи. И не учёл единственное — вольнолюбивую и непредсказуемую натуру самого Арчеладзе. Впрочем, до недавнего времени полковник и сам бы не поверил, что может оказаться в сегодняшнем положении, что объявит личную войну Интернационалу и тем самым поставит себя вне закона. Так что патрон, моделируя его поведение в особых условиях, предугадал всё точно и был уверен, что начальник спецотдела выполнит инструкции до последней буквы.

Пожалуй, так бы оно и случилось. Однако Арчеладзе сам себе стал казаться непредсказуемым и даже отлично помнил момент, когда это случилось, когда он ощутил первый толчок этого самого вольнолюбия.

И было как-то несерьёзно, даже смешно признаться себе, что этот миг наступил, когда, стоя перед зеркалом, обнаружил, что у него на голове начинают расти волосы, а на подбородке щетина — признак мужского начала…

Более весомые причины бунта появились позже — пережитое унижение, Капитолина, зарезанный, как баран, старик Молодцов и, наконец, убийство Витьки Нигрея.

И всё-таки отсчёт времени начался с того первого восторга…

Он считал, что первый и довольно ощутимый удар противнику нанесён расчётливо и дерзко: три «легионера смерти» остались лежать в квартире Арчеладзе, четвёртый, однорукий, со стрелой в груди, оказался в мусорном контейнере, неподалёку от целого куста редакций популярных газет. И было два пленных — Виталий Борисович, захваченный в доме Зямщица, и только что прибывший в Москву новый миссионер Альфред Каузерлинг, похищенный из гостиницы «Россия».

Перебравшись в «Душегрейку», Арчеладзе приказал Кутасову не высовываться наверх и в течение трёх дней тщательно обследовать все прилегающие к базе подземные коммуникации и подыскать удобные места для новых, запасных баз в противоположных частях нижнего мира столицы. Бывший мосфильмовский трюкач в пору длительного безделья в спецотделе уже занимался обустройством «Душегрейки», отлично ориентировался в катакомбах и имел свой, «личный» выход на поверхность — через подвал жилого дома на Каланчевской улице. Личный, потому что обнаружил его сам и оборудовал дополнительными средствами, исключающими проникновение кого бы то ни было. И потому, что жил в этом доме… Воробьёв получил задачу отслеживать ситуацию в городе и контролировать действия Великой тройки. На следующий же день он принёс первую весть о действиях Комиссара, а значит, и патрона: все остающиеся сотрудники отдела поголовно и с соблюдением секретности были арестованы и помещены в четыре конспиративные квартиры, где началось дознание, именуемое служебным расследованием. Однако уже через сутки всех отпустили, и по причине неожиданной: жёны, дети и родственники созвонились между собой и устроили на Лубянке небольшую, но крикливую демонстрацию, с угрозами сделать арест достоянием гласности.

Одну глупость Комиссар уже сделал. Но в другом он реабилитировался. Труп однорукого со стрелой канул в безвестность. Каждое утро Арчеладзе сам выбирался из «Душегрейки» — во-первых, чтобы не одичать, во-вторых, купить свежие газеты. В прессе было всё, что угодно, кроме информации о загадочном убийстве с применением редкого оружия — арбалета. А журналисты должны непременно клюнуть на такой средневековый способ преступления! Ладно, их могли не допустить в квартиру Арчеладзе, где остались лежать легионеры в кожаных плащах, но тут-то, в сотне метров от редакций? Значит, «папа» приказал тщательно прятать все концы, оставленные подчинённым ему начальником спецотдела, ибо ему, ищущему контактов с Интернационалом, сейчас не выгодно любое подозрение, связанное с убитыми легионерами и похищенным Альфредом Каузерлингом. Патрон, а вместе с ним и Комиссар будут молчать как рыбы, и, мало того, будут оправдывать и каким-то образом объяснять исчезновение Арчеладзе, порой даже прикрывать его, и одновременно вести лихорадочный поиск ушедшего в подполье полковника.

Он их тоже хорошо вязал… Если считать, что операция с одноруким убийцей не получилась, то её следовало непременно повторить, только уже предусмотреть тактику противника. Великая тройка больше всего сейчас боялась огласки своих тайных замыслов и деятельности, и потому, чтобы навсегда отсечь её от Интернационала, надо было организовать эту огласку. Следующим на очереди был пленный Виталий Борисович, вероятно, исполнявший роль резидента, организатора целой серии «самоубийств» и подложных версий об исчезновении золотого запаса.

Он многое знал и умел молчать. Воробьёв, а затем офицеры из группы Кутасова, пытались вытряхнуть из него хоть какую-нибудь информацию, однако он готов был идти на эшафот, сохраняя верность каким-то своим идеалам и клятвам. Мало того, он догадывался, что Арчеладзе занимается самодеятельностью, и начинал постепенно наглеть, пытаясь завербовать полковника в свой Легион и обещая простить все прегрешения.

— Служить я вам не буду, — напоследок сказал ему полковник. — А вот ты мне послужишь. Не живой, так мёртвый. Твой труп найдут сегодня утром в мусорном контейнере при большом стечении московского люда и журналистов. Ты станешь пятым из Легиона, казнённым по нашему ритуалу — стрелой. Думаю, мой замысел понятен?

— Сучья страна! — выругался Виталий Борисович. — Ничего, идиоты, дождётесь натовских танков… А можно было и без них.

Резидента пустили в расход, и едва его труп со стрелой оказался в мусорном контейнере, Воробьёв обзвонил более десятка газет и все телевизионные каналы. Представляясь работником милиции, он сообщал о загадочном убийстве — дежурные репортёры едва не визжали от удовольствия. Скоро к контейнеру начали подъезжать редакционные автомобили, а там ещё не было ни милиции, ни скорой помощи, поскольку Воробьёв звонил им в последнюю очередь, как житель дома, во дворе которого собралось много машин и людей вроде бы намечалась бандитская разборка. До приезда оперативной группы журналисты уже отыскали труп, но, знающие толк в криминалистике, не трогали его и старались не затаптывать следы: снимали его на плёнку, записывали телерепортажи с места происшествия и начинали собственные расследования, поднимая с постелей жителей близлежащих домов. Минут двадцать Воробьёв бродил среди этой гомонящей возбуждённой толпы и уехал, когда на помощь бойцам РУОПа, первыми прибывшим на место происшествия, приехали коллеги с Лубянки. С уст газетчиков не сходило слово «стрела», так поразившее журналистское воображение.

Арчеладзе сам разрабатывал эту операцию и следующим шагом наметил инспирировать утечку информации, которая бы притянула внимание прессы к «папе» и Колченогому — пусть они попробуют объяснить, кто этот человек, расстрелянный из арбалета. Конечно, они вряд ли станут давать интервью по этому поводу, однако всякое их нежелание, отказ разговаривать с журналистами вызовет лишь убеждённость последних, что «серые кардиналы» каким-то образом связаны с неординарным убийством. И пусть себе роют, копают — такая у них работа — и, дай Бог, вытащат информацию, что этот труп со стрелой — не первый. Сейчас конец года, идёт подписка на следующий, и те издания, что не имеют бюджетной подпитки, будут рыть изо всех сил, чтобы выжить. В свою очередь, навстречу им станут копать сотрудники правоохранительных органов и тоже, чтобы выжить. Рынок есть рынок: продаётся всё, что имеет спрос, в том числе и оперативная информация секретного характера. Оставалось лишь наводить газетчиков на нужных людей, подталкивать их на верный путь. Естественно, всё это следовало делать после соответствующей реакции репортёров.

А реакция эта оказалась совершенно неожиданной: буквально на следующий день во многих изданиях появились публикации о трупе, найденном в мусорном контейнере, а вечером по телевидению проскочил короткий сюжет, снятый на месте происшествия с невразумительным комментарием об очередной тривиальной мафиозной разборке. И нигде ни слова о стреле! Все либо обходили способ убийства, либо называли причиной смерти ножевое ранение. Что касается личности потерпевшего, то тут царил полный разнобой. В одной газете, ссылаясь на достоверные источники, убитого называли Виталием Моисеевичем Ройтманом, отставным полковником тыловой службы, много лет прослужившим в Западной группе войск, с чем и связывалась его смерть, дескать, много знал о беспорядках и хищениях военного имущества, потому и убрали. В другой, опять же из «достоверных источников», утверждали, что имя его — Аркадий Борисович Лоух, человек, имеющий двойное гражданство, бизнесмен, причастный к торговле недвижимостью за рубежом, а в России, на своей родине, он занимался скупкой акций «Газпрома», некоторых нефтяных компаний, а также произведений искусства, разрешённых к вывозу за рубеж. В остальных газетах лишь перепевали подробности этих двух версий, изредка и довольно сдержанно дополняя, что Ройтман-Лоух когда-то работал в Фонде Мира, в Министерстве иностранных дел, почему неоднократно включался в правительственные делегации, для ведения переговоров с компанией «Де Бирс» о продаже алмазов.

Никто из репортёров упорно не замечал стрелы! Ни в этот день, ни на следующий. И никто не трактовал убийство как загадочное, словно заведомо зная и называя единственную причину — мафиозные разборки. Под эту статью в России можно было упрятать что угодно и тем самым сразу же погасить интерес в обществе, давно привыкшем к стрельбе, трупам, взрывам, к войне за передел государственной собственности. Столь оперативно и чётко управлять свободной прессой сам «папа» был просто не в состоянии, ибо занимался иными «государственными» делами; подобные действия под силу были только Колченогому, бывшему идеологу партии, сохранившему не совсем понятное влияние на средства массовой информации. В их единомыслии прослеживалась определённая установка — подчеркнуть уголовный характер преступления, без всяких политических подоплёк. И ни одна самая свободная газета не захотела или не посмела ослушаться, должно быть, ясно представляя, что немедленно перекроют кислород.

Обновлённый и вечно живой Интернационал существовал в России сам по себе, не желая связываться с властью, однако власть, взращённая на идеях интернационализма прошлых времён, продолжала придерживаться прежних канонов, жила старым жиром и, вероятно, её теперешние интересы по многим параметрам совпадали с задачами Интернационала. Возможно, поэтому он и не хотел мешать режиму, идущему «верным путём».

Так что наводить прессу на след самого Хозяина было бесполезно, и бессмысленно было ждать «бунта на корабле». Очевидно, скудная и своеобразная газетная информация предназначалась исключительно для Арчеладзе, вдруг восставшего против «отца родного». Колченогий, Комиссар и «папа» отлично знали, кого он пускает в расход и выбрасывает на помойки. И этот Триумвират сейчас демонстрировал перед полковником свою силу, как бы предупреждая о бесполезности борьбы с ним. Любая, даже самая мудрёная операция Арчеладзе не могла получить публичного резонанса. Полковник не исключал, что сейчас по приказу «папы» Комиссар делает тщательную зачистку малейших следов и косвенных улик, которые бы могли приоткрыть тайну, кто этот человек, хладнокровно расстреливающий из арбалета «легионеров смерти».

В руках полковника ещё оставались козыри, но играть ими следовало теперь с великой осторожностью, поскольку «папа» только и ждал, когда горячий и азартный Арчеладзе выбросит все свои карты, особенно ту, где был «чёрный» список лиц, приговорённых к аресту и заключению в секретный концлагерь.

Пленный миссионер Альфред Каузерлинг ждал своей участи, оставаясь убеждённым, что арестован спецслужбами — впрочем, до определённого момента так оно и было.

Арчеладзе беседовал с миссионером только один раз — официальный допрос трижды проводил Воробьёв. Арестованный неизменно утверждал, что он производитель полиграфического оборудования, живёт в Нижней Кастилии, приехал изучать российский рынок в надежде найти сбыт своей продукции. Поэтому-де ищет влиятельных людей, чтобы заключить сделку не с частными лицами, а с государством. И ему всё равно, кто эти люди, какой партии, убеждений и каково их прошлое. В России у него есть единственный знакомый работник МИДа Зямщиц, с которым они встретились несколько лет назад в Мадриде на посольском приёме. Он-то и организовал протекцию и знакомства, преследуя исключительно коммерческие цели.

Легенда у миссионера была отработана и подкреплена многими подробностями и даже вещами, оказавшимися при нём в гостинице: записная книжка, где имелось три десятка телефонов крупных фирм, торгующих полиграфическим оборудованием, запонки и булавки для галстука с символикой собственного предприятия. И можно было не сомневаться, что его предполагаемые российские партнёры получали от него каталоги с рекламой и предложения о сотрудничестве по факсам. Будь это в мирное время, Арчеладзе бы ни в коем случае не стал брать Каузерлинга без тщательных и долгих оперативных мероприятий, но была война, и действовать приходилось в условиях боевой обстановки.

Перед разговором с миссионером полковник заготовил и через Воробьёва поместил в рекламные газеты (слава Богу, эти Колченогий под своим контролем не держал!) объявление следующего содержания: «Всемирная ассоциация „За новый мировой порядок“ проводит рекламную распродажу новейшего и оригинального напитка — эликсира любви „Валькирия“. Единственный раз вкусив его, вы навсегда откажетесь от алкоголя и наркотиков. Только в России и нигде больше вы можете приобрести божественную „Валькирию“. Первый в мире производитель эликсира любви — фирма „Валькирия“! Официальный представитель ассоциации, кастильский миссионер Альфред Каузерлинг готов прочитать лекцию о волшебном напитке любовных грёз и ответить на все ваши вопросы…»

Далее указывались адрес фирмы «Валькирия» и контактные телефоны.

Как только опубликовали эту рекламу, Арчеладзе явился в камеру миссионера.

— Господин Каузерлинг, российским спецслужбам известно о вас и вашей деятельности если не всё, то очень многое, — с порога заявил он. — Ваш знакомый, Зямщиц, давно работает на нас, и не случайно сразу же по приезде в Москву привозил вас на дачу к моему руководству, после чего я получил задание арестовать вас. Нет, я не собираюсь вести длинные дискуссии, перевербовывать, убеждать. Вы же человек опытный, искушённый и прекрасно осознаёте, что потерпели полный провал. И теперь есть смысл поговорить на другом языке, на языке профессионалов.

— Я вас не понимаю, — без малейшего напряжения проронил кастильский миссионер.

— А напрасно! — пожалел полковник. — Должно быть, вам известно, что случилось в России с вашими предшественниками?

— Не понимаю, о чём вы говорите.

— Хорошо, объясню. Известный вам Джонован Фрич бесследно исчез на территории Северного Урала вместе с вертолётом. Его сын, — Арчеладзе положил фотографии перед Каузерлингом, — оказался, говоря по-русски, молодым балбесом, бабником и очень скоро попал в наши руки. Должно быть, вам известно, какие инквизиторы работают в КГБ? Мальчик сломался после нескольких допросов, и мы его скоро отпустили на волю. А ему тут же надели струну на шею, от гавайской гитары. Видите на снимке?

Он видел, хотя прикидывался, что фотографии его не интересуют. И знаком был с этим способом ритуальной казни, потому что на холёном лице постепенно таял румянец. Возможно, он не знал, что спецслужбам известно о ритуальных убийствах Легионом своих проштрафившихся миссионеров с помощью гитарной струны. И это было немудрено, поскольку об этом знал пока что один Арчеладзе…

Полковник допускал, что из конспиративных соображений каждого нового миссионера не посвящают в перипетии судьбы предыдущего. Так было принято во многих разведках мира, когда по каким-либо причинам меняли резидентов. Не исключено, аналогичное правило существовало и у них. Однако фамилия Фрич ему была не просто знакома, Каузерлинг знал эту семью, ибо вслед за растаявшим румянцем здорового, жизнерадостного человека появилось навязчивое движение глаз — чуть вправо, туда, где веером лежали снимки задушенного Кристофера. Арчеладзе вынул пакетик с нейлоновыми струнами и бросил его на стол с левой стороны от миссионера.

— Видите ли, господин Каузерлинг, — продолжал он, — в России на протяжении многих лет существовал Коминтерн, так сказать, учебник, по которому наши спецслужбы изучали международную деятельность вашей организации, её цели, задачи, методику работы… Но всё меняется в этом мире, время требует развития и усовершенствования, новой символики и ритуалов. Вот и эти струны появились не так давно. Насколько помню, в недалёком прошлом было принято именитым жертвам отсекать головы, не так ли? А ещё раньше — травить ядом, использовать кинжал определённой формы…

— Что вы хотите от меня? — заметно взволновался миссионер. — Что вам нужно? Я въехал в вашу страну на законных основаниях, законов не нарушал…

— Да в общем-то лично от вас мне ничего не нужно, — пожал плечами Арчеладзе. — Действительно, нарушений не зафиксировано и мы вынуждены вас отпустить.

— Отпускайте! В чём же проблемы?

Полковник выложил перед ним газету с объявлением о концерте Кристофера Фрича в Доме культуры завода «Рембыттехника». И сразу отметил: Каузерлинг отлично знал русский язык!

— Я бы отпустил, — с сожалением вымолвил Арчеладзе. — Но в газетах может появиться вот такое объявление… Вам перевести текст?

— Меня это не интересует, — спохватился он и отбросил газету. — Я требую освобождения!

— Ради Бога! Ступайте на все четыре стороны. Только есть полная гарантия, что окажетесь в мусорном баке со струной на шее.

— Почему я должен быть… со струной на шее? — возмутился он.

— А потому, что попали в руки иезуитов из КГБ, известного на весь мир своими зверствами при допросах. Ведь так же говорят о нас? Попали в руки и признались во всём. Выдали все свои замыслы, с которыми пожаловали в Россию. Нарушили свои клятвы и обычаи…

— Я не могу выдать того, чего не знаю! За кого вы меня принимаете?

— Как же, господин Каузерлинг? А это что? — полковник бросил миссионеру несколько рекламных газет с объявлением. — Откуда мне стали известны такие подробности об эликсире любви, о фирме «Валькирия»? Вам нужен перевод? Или справитесь сами?

Он читал быстро, бегло, и потому несколько раз возвращался к началу — не мог что-то уяснить…

— Я… не давал такой рекламы! — наконец сказал миссионер. — Это провокация!

— Абсолютно верно, провокация, — согласился полковник. — Объявление инспирировано российскими спецслужбами… Но откуда мы получили такую информацию? Из какого источника?

Каузерлинг вскинул тяжёлые, потемневшие глаза.

— Вы действительно… иезуит!

— А у кого учился? По каким учебникам? — Арчеладзе ухмыльнулся. — Кое-что устарело в них, но принципы — вечны: разделяй и властвуй. Мы унаследовали вашу школу. Конечно, несколько отстали в развитии, не поспеваем за временем, но зато обогатили её своими, русскими качествами. Например: тяжело в учении — легко в бою, бей врага его же оружием…

— Что вы намерены предпринять? — вдруг успокоившись, спросил Каузерлинг. — Предупреждаю: никаких показаний я не дам!

— А я и не жду! К тому же ничего нового всё равно не услышу. Поэтому сейчас вам завяжут глаза, отвезут и отпустят возле гостиницы «Россия». Вас давно ищут по всей Москве, и моё руководство решило вас освободить, пойти навстречу вашим друзьям. Надеюсь, перед ними будете так же откровенны, как и передо мной.

Арчеладзе вручил ему на память рекламные газеты и передал его в руки Воробьёва. Прежних возможностей наблюдения за объектом, так чтобы водить круглосуточно и всюду, теперь не было, однако полковник рассчитывал, что с Каузерлингом расправятся быстро — с Фричем долго не канителились, и потому отпустил приманку под присмотром бойцов Кутасова. Он не ждал клёва крупной рыбы: если новому миссионеру вынесли смертный приговор, то появится сообщение в газетах об очередном концерте на струнных инструментах, затем придут исполнители — легионеры в кожаных плащах — и хладнокровно задушат жертву. После этого каждый из них должен получить по стреле и отправиться по мусорным контейнерам Москвы.

Интернационал не терпел провалов, тем более не прощал измены и судил своих по малейшему подозрению в прямом или косвенном пособничестве врагу. Коминтерн без колебаний отдавал под Сталинский топор, на первый взгляд, совершенно безвинных людей и организовывал им всеобщую анафему, тогда как иных, наоборот, спасал, и никто не мог этому помешать. Миссионеру Троцкому позволили беспрепятственно выехать из России вместе со всеми архивами и немалыми ценностями. Неуправляемый, хотя и воспитанный на идеях интернационализма, Сталин не посмел помешать ему и в бессилии лишь поливал своего противника грязью. А великий идеолог «перманентной революции» тем временем сеял семена своих идей в Южной Америке, но стоило ему слишком возомнить о себе и отклониться от тогдашнего курса, как тут же получил альпенштоком — в то время ещё не давили струнами.

Арчеладзе верил в неотвратимость наказания — иначе бы Интернационал давно раскололся, измельчился на тысячи партий, течений и сект, как бывало со всеми международными либеральными организациями. Однако, похоже, старые учебники не очень-то годились для нового времени: отпущенный на волю Каузерлинг безбоязненно поселился в той же гостинице и стал приводить себя в порядок после десятидневной отсидки. Тем временем загородную фирму «Валькирия» осаждали в буквальном смысле. Раскалённые от звонков телефоны были отключены, но вокруг стояло около двухсот машин, и это были не просто желающие изведать эликсира любви, а, судя по разговорам и поведению, многочисленные и враждующие между собой бандитские группировки. Получилось так, что эта совместная фирма выпала из их поля зрения, оказалась ничьей, без «крыши», никому не платила дань, — в нынешней России такого не допускалось. Тут же, оценив высоту заборов, систему охраны «бесхозной» Валькирии, опытный глаз определил, что за всем этим — золотое дно, Клондайк: при нынешней открытости общества нетрудно было навести справки, что здесь ещё недавно располагался сверхсекретный Институт, специализирующийся на поисках кладов.

Казалось бы, новому миссионеру не могло быть прощения: трудно, или даже невозможно, было доказать его вину, выдачу секретов той же фирмы «Валькирия», однако сам факт пленения и наделавшая шуму реклама в газетах несомненно компрометировали Каузерлинга, открывали его второе лицо, и, по логике вещей, смертный приговор был неотвратим. Миссионер же преспокойно жил в гостинице, практически без охраны ездил по Москве и налаживал связи с фирмами, торгующими полиграфическим оборудованием. Арчеладзе ни на секунду не сомневался в истинной деятельности гостя из Кастилии, но он сделал для себя неожиданное открытие — матёрый, вероятно, проверенный в деле миссионер имел право оставаться живым, даже если прошёл через руки спецслужб и был раскрыт. По сравнению с молодым, хотя именитым своим предшественником, он обладал иммунитетом и особыми полномочиями. А через трое суток его пребывания на свободе открылось ещё одно обстоятельство, заставившее полковника пересмотреть свои прежние выводы.

Бандитские кланы, собравшись под крепостными стенами «Валькирии», вели себя так, как стая волков над единственным беззащитным ягнёнком. Они не собирались штурмовать фирму, хотя насмерть перепуганная охрана день и ночь сидела с пулемётами на чердаках и сторожевых вышках; крутые бритоголовые русские мужики с золотыми цепями на крепких шеях угрожали оружием только друг другу, поскольку никак не могли поделить меж собой золотого тельца. Назревала кровопролитная разборка — место в Подмосковье было подходящее для войны, отдалённое и глухое, к тому же милиция к таким крупным тусовкам и на выстрел не приближалась. Паханы, сойдясь на майдане, никак не могли договориться, и обстановка нагревалась с каждым часом. Многочисленные шайки кое-как разобрались по интересам и территориальной принадлежности, таким образом создав две враждующие стороны. Братки уже в открытую разгуливали с автоматами, обряжались в бронежилеты, делились патронами, ручными гранатами, потягивали «смирновскую» и ширялись героином. И вот в самый критический момент, когда схватка казалась неизбежной, в обоих лагерях противников сначала возник глухой и маловразумительный ропот, затем злобное и бессильное недовольство. А через несколько минут братва попрятала оружие, расселась по машинам и, обгоняя друг друга, умчалась в сторону столицы.

Отслеживая ситуацию возле «Валькирии», Воробьёв от такого оборота пришёл в недоумение — вести радиоперехват он не мог, а создавалось полное впечатление, что паханы противостоящих сторон получили то ли команду по радио, то ли весьма серьёзное предупреждение. И в самом деле, спустя полчаса с разных сторон к стенам фирмы «Валькирия» внезапно выдвинулся многочисленный эмведэшный спецназ, поддерживаемый БТРами и плотными цепями ОМОНа, а в воздухе начал барражировать «крокодил» — пятнистый военный вертолёт с ракетными подвесками. Закованные в броню и сферические каски, вооружённые до зубов бойцы встали под стенами и выставили боевую технику, взяв в кольцо всю территорию фирмы.

Это могло означать, что Великая тройка по собственной инициативе приняла «Валькирию» — фирму Интернационала — под свою «крышу». Триумвират очень хотел быть нужным «новому мировому порядку», поскольку тем, кто имел с ним связь, и будет принадлежать власть в России.

И Арчеладзе своим объявлением в рекламной газете невольно способствовал этому.

Следовало полностью менять тактику войны. Либо отказываться от неё вообще. Полковник распорядился продолжать вести наблюдение за Каузерлингом и, не предпринимая больше никаких действий, лечь на дно в «Душегрейке»: такое название база получила из-за того, что в подземельях всегда было прохладно и приходилось зимой и летом носить меховую безрукавку.

Сам же Арчеладзе вышел в город через станцию метро и на городском транспорте поехал к Капитолине, с которой не виделся две последние недели…

В ту памятную ночь, когда Капитолина сбежала с конспиративной квартиры, куда её определил бывший муж — «папа», Арчеладзе сам встретил её на подходе к дому и отвёз к кинотеатру «Россия», как условились по телефону от имени женщины с вишнёвыми глазами — Надежды Петровны Грушенковой. От кинотеатра он ещё раз позвонил, и ему назвали новое место встречи, на Малой Грузинской. Полковник ожидал, что адресов будет ещё несколько: таким образом загадочные «люди из будущего» проверяли его лично и отслеживали, нет ли «хвоста». И надо сказать, использовали методику вполне обыкновенную и устаревшую. Однако на этом всё и закончилось, и сама передача Капитолины произошла как-то примитивно: на Малой Грузинской к машине Арчеладзе подошла старушка — эдакий «божий одуванчик» с кошёлкой в руке, легонько постучала в стекло:

— От Надежды Петровны ты звонил?

Полковник не ожидал, что всё будет так просто, к тому же вспомнил, что не сообщил по телефону ни марку, ни номер машины. И вообще никаких примет!

— Я звонил, — признался он, ощущая непривычное оцепенение.

Старушка открыла дверцу, взяла за руку Капитолину и медленно удалилась за угол дома. Несколько мгновений Арчеладзе сидел в полной растерянности, и, опомнившись, побежал к дому, за которым только что скрылись женщины: хотелось сказать какие-то слова, может, попрощаться на всякий случай. Но Капитолина и этот «божий одуванчик» будто испарились! Войти в дом не могли, подъезды с другой стороны, — свернуть в сторону или спрятаться абсолютно негде.

Потрясённый такими обстоятельствами, он около получаса находился в странном состоянии забывчивости, вёл машину, как «чайник», и никак не мог вспомнить, куда сейчас надлежит ехать. И когда вернулась привычная ясность ума, он в первую очередь стал звонить по радиотелефону. После третьего гудка ответил прежний женский голос, вежливо-спокойный, почти без интонаций. Арчеладзе, даже не назвав себя, попросил пригласить Капитолину и через несколько секунд услышал её.

— Тебе там хорошо? — спросил он. — Если не можешь говорить всё как есть, говори иносказательно, я пойму.

— Да нет, всё хорошо, — чуть ожившим голосом ответила она. — Мне здесь стало легче, я даже смогла поесть…

Содержатель конспиративной квартиры, где прятали Капитолину, вероятно, решил, что заложница «папы» — женщина лёгкого поведения и с ней можно нескучно проводить время. Она мгновенно сообразила, что это способ вырваться из заточения, подыграла хозяину и увлекла его в ванную комнату. Там уложила здоровенного охранника в горячую пенную ванну, разделась сама и сунула в воду включённый в сеть фен для сушки волос…

Когда Воробьёв добрался-таки до этой квартиры, содержатель был ещё тёплым, без трупного окоченения.

Ужас от содеянного у Капитолины наступил позже, когда на подходе к дому её встретил Арчеладзе: сначала была истерика, со слезами и судорожной дрожью, затем — тупое безразличие и бесчувственность. Взгляд остановился, остекленели глаза…

Неизвестно каким образом, но в этом неведомом доме, где был установлен контактный телефон, за полчаса в неё смогли вдохнуть жизнь. Потом он ещё несколько раз звонил Капитолине — в «Душегрейке», в этом царстве телефонных кабелей, со связью не было проблем, — она уже казалась ему спокойной и радостной, по крайней мере, таким был голос…

На сей раз Арчеладзе вышел из нижнего мира поздним вечером и позвонил Капитолине, надеясь на встречу и хотя бы на одну ночь, проведённую на белом свете.

Ответил уже знакомый женский голос, хозяйка которого узнавала его с первых звуков, так что не было нужды представляться.

— К сожалению, она не может подойти к телефону, — был ответ.

— Почему? — непроизвольно изумился Арчеладзе, ощущая пока ещё неясный приступ тоски.

— Капитолина работает, — сообщили ему. — Но расстраиваться не нужно. Она сегодня сама придёт.

— Куда — придёт?

— Туда, где ты сейчас живёшь, — невозмутимо ответила женщина. — Жди её у себя.

Арчеладзе повесил трубку и некоторое время тупо смотрел на телефон-автомат, пытаясь сообразить, что ему делать и что значит весь этот странный диалог. Звонил он из того же метро, откуда поднялся наверх, и потому, даже не выходя за двери, сбросил жетон и поехал вниз. Вход в нижний мир столицы — один из доброй тысячи — начинался из туннеля метро, и, чтобы добраться к нему, следовало пропустить электричку, спрыгнуть с платформы и бежать в полной темноте четыре с половиной минуты. В дневное время за один бросок сделать это было невозможно, приходилось пропускать встречную, уцепившись за кабели на стене, чтобы не сорвало ветром. И всегда была опасность: машинисты электрички непременно докладывали службе безопасности метро, что в туннеле видели человека. Поэтому надёжнее было выходить на белый свет поздно вечером, когда интервал движений увеличивался до пяти минут. Арчеладзе благополучно преодолел дистанцию, открыл магнитной карточкой замок двери, замаскированной под вспомогательный сегмент крепления туннеля, и до того, как впереди вспыхнет свет поезда, успел скрыться от глаз наблюдательных машинистов, часть из которых определённо работали на службу, являясь негласными охранниками подземных коммуникаций.

Около часа ночи в комнате Арчеладзе, больше напоминающей камеру-одиночку, зазвонил телефон, по которому он связывался только с Воробьёвым, когда тот работал в городе. Сняв трубку, он услышал голос Капитолины.

— Я знаю, ты звонил, — без всякой подготовки проговорила она. — Через пятьдесят минут я буду у тебя. Со мной придёт человек.

— Ты знаешь, где я нахожусь? — не выдержал он, стараясь прорвать пелену то ли своих, то ли её заблуждений.

— Не знаю… Но меня приведут.

— Добро, буду ждать. — Арчеладзе горько усмехнулся, зная, что и эту ночь придётся коротать в нижнем мире на глубине сорока метров.

Ровно через пятьдесят минут он услышал стук в дверь, которая никогда не запиралась, поскольку вела в смежную комнату, где постоянно сидел боец из группы Кутасова, выполняющий обязанности связиста. Полковник толкнул металлическую створку: за порогом стояла Капитолина, а слева от неё мужчина лет пятидесяти, лицо которого показалось знакомым.

Дежурный боец почему-то отсутствовал именно в этот момент…

Капитолина приподнялась на цыпочки и сдержанно поцеловала в щёку.

— Здравствуй… Какая борода отросла! И ты теперь совсем не похож на птицу.

— На какую птицу? — спросил он, чувствуя на себе пронзительный взгляд её спутника.

— На грифа, — улыбнулась она. — Когда-то я тебя мысленно так и называла Гриф… А теперь ты похож на льва. Если ещё сильнее отрастут волосы — будет грива.

Арчеладзе чувствовал, как ей хочется приласкаться, что она раньше и делала при встречах; теперешняя её сдержанность была незнакомой.

— Это Сергей Антонович, — представила она спутника. — Благодаря ему я оказалась здесь.

— Вероятно, Сергей Антонович диггер? — пожимая руку, спросил полковник. — Если смог отыскать меня в нижнем мире…

Теперь Арчеладзе был точно уверен, что уже видел этого человека, причём близко, и слышал его голос. Вспомнить, где и при каких обстоятельствах, было делом времени и спокойных размышлений.

— Увы, и даже не спелеолог, — признался гость, предлагая полковнику деловой тон.

С мебелью в подземельях была напряжёнка, усаживать пришедших приходилось на пустые ящики, застеленные газетами. Дежурный боец заглянул в дверь и вытаращил глаза.

— Да, ты бдительно несёшь службу, молодец! — язвительно сказал Арчеладзе. Продолжай в том же духе.

— Виноват, товарищ полковник, — ошалело вымолвил тот и закрыл дверь.

— Нет, всё в порядке, — неожиданно заступился Сергей Антонович. — Убежище у вас пока надёжное, и люди на месте, можно не тревожиться.

Полковник смотрел на Капитолину, с непривычной покорностью сидящую напротив, и пытался представить, каким образом они проходили через замаскированные двери с секретными замками и так, что нигде не сработала сигнализация — ни на дальних, ни на ближних подступах. А игрушки там стояли серьёзные, японского производства, с блоками автономного питания. Дежурный боец в комнате видел на мониторе каждую проскочившую крысу…

Впрочем, эти ощущения уже были знакомы: точно так же он пытался разгадать, где, в какой части города, находится особняк «человека из будущего», Майкла Приста, когда его привезла туда женщина с вишнёвыми глазами. Дорога, казалось, вычеркнута из памяти. Или существовала в другом времени и пространстве. Вполне возможно, таким же путём этот человек с соколиным взором привёл сейчас Капитолину…

И, кажется, он выполнял роль не только проводника.

— Мне известно, Эдуард Никанорович, ваша борьба — дело чести, — заговорил он, ни на миг не опуская взгляда. — Но должен сказать вам, в таком виде она бессмысленна и даже несёт определённый вред.

— Да, у меня появились сомнения, — неожиданно для себя признался Арчеладзе.

— Это естественно, — поддержал Сергей Антонович. — Пять стрел улетели в пустоту. Единственный правильный шаг — освобождение Альфреда Каузерлинга. Я опасался, что и он окажется в мусорном контейнере…

Капитолина подбадривала взглядом Арчеладзе и одновременно выглядела виноватой.

— Пока не вижу иного способа борьбы! — он встал, повинуясь воле второй своей натуры, и таким образом разрушил ход мирной и неторопливой беседы. — Возможно, мои действия не совпадают с вашими… замыслами и вашей тактикой. Но я солдат, а не маг и чародей. Идёт война, а на войне задача одна — уничтожить противника. Я увидел его и вошёл в боевое соприкосновение.

— Считаете, что уничтоженные вами наёмники — истинный противник? — невозмутимо спросил гость.

— Они принадлежат Интернационалу, выполняют его волю. Это «легионеры смерти». И мне всё равно, наёмники они или идейные.

— Да, всё это так. Но то, что вы называете Интернационалом, способно навербовать новых, поставить под ружьё тысячи легионеров. И в основном это будут славяне, наши соотечественники. В кого же полетят стрелы?.. Такая война выгодна кощеям, потому что каждая жертва — с той или другой стороны приносит жертвенную кровь. Увы, Эдуард Никанорович, на этой войне вам придётся разбираться и в магии, и в чародействе. Думаю, не в первый раз слышите о сакральной сути человеческой… да и, в общем, всякой крови. И потому своих они душат струной, чтобы не пролить ни капли. Известный вам Кристофер Фрич хоть и был казнён, но казнён как кощей и им остался, — Сергей Антонович что-то вспомнил и невольно сделал паузу. — Таким же способом они казнят гоев, ибо считают, что их священная кровь может разрушить алтарь. Но они торжествуют, когда льётся кровь изгоев в междоусобице.

Арчеладзе вдруг ощутил нелепость своего возмущённого и боевого вида перед гостем и сел на своё место, напротив Капитолины.

— То, что вы сказали… мне не совсем понятно, — проговорил он. — Однажды я спросил уже… Кто вы? Спросил у человека по имени Майкл Прист. И ответа определённого не получил. «Люди будущего» — это для меня слишком расплывчато. Я солдат и люблю конкретность. Так кто же вы?.. У меня тысячи вопросов. Но хочу услышать только один вразумительный ответ.

— Что бы я ни сказал сейчас, это не может стать ответом, который удовлетворит вас полностью, — мягко улыбнулся гость, хотя взор его по-прежнему оставался суровым. — Прежде нужно ответить самому себе: кто я? И ответить правдиво.

— Это я уже слышал… И теорию пассионарности Гумилёва читал, — полковник кивнул на книги, лежащие на раскладной армейской кровати. — Себе я ответил: я — воин. И никогда не смогу стать наёмником. Поэтому мне важно знать, кому служить и во имя чего? Будущему России — это слишком неконкретно.

— Понимаю, — теперь встал гость. — Греет всегда близкий огонь, далёкий только светит. Нужна конкретная задача. Хорошо, слушайте. Вам надлежит быть на Балканах. В кратчайший срок и со всей командой. В Боснии существует «зона 0019» — так она означена на картах сил ООН. На вид это просто лесистая гора, господствующая высота, по которой проходит разделительная линия между сербами и хорватами. Около восьми квадратных километров практически пустого пространства. Люди ушли с началом войны, но кое-кто остался. Эту зону следует взять под охрану. Ну? Вопросов прибавилось?

Капитолина смотрела на Арчеладзе так, словно хотела развести руками и сказать — ничего не поделаешь, так всё и есть…

— Вопрос всего один, — проговорил он. — Мы думали о России. При чём здесь Балканы?

Сергей Антонович как-то незаметно стал жёстким, и тон его голоса сравнялся по строгости и накалу со взглядом.

— Положение России сейчас определяется там. Что станет с Балканами, то и будет со всем славянским миром. На древнем арийском языке Балканы — «Сияющая Власть». Об этой земле услышали древние иудеи и рохданит Моисей назвал её Землёй Обетованной. Он повёл евреев искать её и не нашёл, остановился в Опалённом Стане. А оставалось — немного пройти по суше и переплыть Адриатику. Владеющий Балканами владеет волей и духом всего человечества. Думаю, вам ясно, отчего самые страшные войны начинались с покорения Земли Сияющей Власти?

И снова полковник испытал то же неясное чувство, как и тогда, когда он встретился с Майклом Пристом: в сознании на кратчайший миг вспыхнуло неуловимое озарение, вызванное каким-то словом, произнесённым только что. Но каким?.. Этот молниеносный проблеск напоминал фотовспышку в ночное время, после которой обычно становится ещё темнее.

— Ну? Ответил я на вопрос — кто мы? — Сергей Антонович сел.

— В какой-то степени, да… Когда нужно быть на Балканах?

— Вот это уже голос воина. Я сказал, в кратчайший срок.

— Значит, сейчас, — определился Арчеладзе и взглянул на Капитолину. — Поедешь со мной.

Она посмотрела печально, стиснула губы и отрицательно качнула головой. И этот её тихий, никому не видимый протест был ярче всяких слов и аргументов…

3

В ту злополучную ночь его разбудил сержант Макнил, которого офицеры батальона избрали «чёрным вестником» ещё в песках Кувейта, и с той поры Джейсон совершенно несправедливо презирал его и опасался. Если этот человек без нервов постучался среди ночи, можно было уже не спрашивать, по какому поводу. Разве что уточнить, кого именно зацепило и до какой степени. Однако Макнил принёс на сей раз весть странную.

— Сэр! Из патрулирования зоны не вернулся Питер Уайн, рядовой из штурмовой группы, — безразлично доложил этот «ангел смерти». — Два бывших с ним морских пехотинца утверждают, что Уайн отстал от них всего на четверть мили, собирал цветы. И исчез.

— Что делал? — Джейсон потряс головой.

— Собирал цветы, сэр! Находился в пределах видимости.

— Зачем он собирал эти цветы? Для кого?

— Не знаю, сэр, — с тупой бесстрастностью произнёс сержант. — Может, потому, что в зоне очень много цветов.

— Искали?

— Да, сэр. Прочесали весь южный склон через пятнадцать минут. Никаких следов.

— А что говорят французы? — Джейсон Дениз начинал тихо свирепеть от бесстрастности Макнила. Впрочем, сержант, возможно, по-своему переживал случившееся, однако на его иссиня-чёрном лице Джейсон никогда не мог заметить даже оттенка чувств.

— Французы говорят, если рвал цветы, значит, ушёл к женщине. Это логично, сэр.

— Где этот парень мог найти женщину?! Где ты тут видел женщин?

— В хорватском селении, сэр! Там есть существа, напоминающие женщин.

— Вот именно, напоминающие, и только, — проворчал Дениз и стал одеваться. — Штурмовую группу — в ружьё. Открыть проход в зону для бронетехники.

— Слушаюсь, сэр! — откозырял сержант. Время было около трёх — самое паскудное время, когда уже невыносимо хочется спать и когда сербские снайперы выходят на ночную охоту. Немцы, которых Дениз сменил два месяца назад, в этой зоне потеряли одного человека, а второго, с пулевым ранением в пах, отправили в Голландию, где, говорят, есть хирург, делающий операции по пересадке гениталий. К немцам у сербов был старый неоплаченный счёт, они не давали им тут спокойной жизни, а янки кое-как терпели и совсем не трогали французов. Потому Дениз вначале решил, что этот парень из штурмовой и в самом деле ушёл в самовольную отлучку, пробравшись из зоны через минное поле и колючую проволоку. Он выслал на поиски две группы — в зону на бронетранспортёре из-за снайперов, в селение на автомобиле, лично возглавив отряд из десяти морских пехотинцев.

На въезде стоял хорватский блок-пост, и офицер, от которого почему-то за километр воняло кошарой, заявил, что не только янки, но и мышь не проскочит сквозь его заставу. Дескать, маловероятно, что исчезнувший боец миротворческих сил ООН сейчас находится в селении, однако пропустил группу без звука, хотя на его физиономии было написано презрение к американцам. Джейсон со своим батальоном сидел в Боснии вторую двухмесячную смену и давно заметил одну странную особенность среди южных славян. Была негласная, но определённая установка командования всячески поддерживать хорватское население, мусульман и их вооружённые силы, и, напротив, давить сербов. Однако последние казались более терпимыми к янки, чем все остальные, ради которых был затеян весь сыр-бор, и за которых сейчас ломали копья политики. Разумнее было бы навешать тем и другим, чтобы Европа, наконец, успокоилась на несколько лет. Командир бригады генерал Хардман считал, что более всего следует наказать как раз хорватов-усташей, поскольку они затеяли свару в Боснии, чтобы взять реванш за поражение в последней войне. Дениз, как профессионал, особенно не вникал в политические детали и нюансы, да и верить в выводы Хардмана нужно было с осторожностью — генерал на всё имел свою личную точку зрения, чаще всего расходящуюся с официальной. Однако, заметив впервые презрительное отношение к американским солдатам со стороны хорватов, мысленно согласился с командиром: их следовало выпороть ещё и потому, что они обожали немцев и прогибались перед ними, как китайские болванчики.

Тут у них в Европе были свои отношения… Поэтому Джейсон, въехав в селение, не особенно-то соблюдал Протокол и для острастки приказал пострелять по черепичным крышам, чтобы уважали морскую пехоту США и не корчили брезгливые рожи. А за побудку, сыгранную таким образом, можно было всегда отбрехаться проверенным не раз доводом: засекли сербского снайпера. В течение часа штурмовая группа, состоящая сплошь из ниггеров, под рёв плаксивых безобразных женщин, более напоминающих старух, и, наоборот, полное молчание детей, рыскала по селению и его окрестностям. Дениз стоял в кузове грузовика за пулемётом и, ещё не веря в трагичность исчезновения парня из штурмовой, вдруг увидел сверху смешное, на что раньше не обращал внимания: голубые каски на чёрных головах в сумерках напоминали ночные горшки, летающие по воздуху. На всякой войне всегда было так мало смешного…

Но к утру стало не до веселья. Поиск в селении, равно как и в зоне, ничего не дал. Питер Уайн, один из немногих белых в штурмовой группе, будто сквозь землю провалился. И потому Джейсон срочно выехал в штаб группировки миротворческих сил отчитываться перед Хардманом, превратившись в «чёрного вестника».

Генерал обладал хорошим свойством, редким для командира, но невыгодным для собственной карьеры: он никогда не кричал, не повышал голоса и не грозил немедленной карой. Выслушал, попивая кофе из чайного стакана, раскурил первую в этот день трубку — во всём был оригинал!

— А не мог твой парень… дезертировать? — предложил он неожиданный ход.

О подобных случаях в Боснии Денизу даже слышать не приходилось.

— Исключено, сэр. Я проверил: буквально перед Европой Уайн подписал контракт на второй срок.

— Не спеши, майор, — философски заметил Хардман. — Если морской пехотинец собирает цветы… Это вполне возможно.

— Он проходил тестирование по программе «Д», сэр. Компьютерный анализ ответов превосходный, — выдал последний аргумент в защиту Джейсон.

Генерал добродушно усмехнулся, отложил дымящуюся трубку.

— Ты веришь в эти забавы, Джейсон?.. Куча бездельников из Гарварда жирует на армейских хлебах, не отвечая ни за что. Эти недоучки разбираются в человеческих чувствах? В психологии?.. Да просто кто-то в правительстве лоббирует их «гениальные» проекты. Хороший капрал заменит любой тест.

Марвин Хардман говорил это из ревности, ибо сам был тонким психологом и отличным стратегом, о чём знали все и давно, уже устав пророчить ему большое будущее, особенно после «Бури в пустыне», где отличилась его бригада. Он давно перерос свою должность, однако в министерстве этого упорно не замечали. Джейсон мог лишь догадываться, почему: на его взгляд, из-за несколько странных и неожиданных убеждений, которые он не стеснялся высказывать в присутствии подчинённых офицеров. Он был типичным янки и при этом отличался неприкрытым и крайним национализмом. И ладно бы презирал ниггеров, мексиканцев или арабов; генерал не любил немцев, ненавидел итальянцев, всех славян без исключения, японцев и особенно — французов, считая их европейскими евреями, а Францию — рассадником бредовых идей, революций и масонства. Бригада Хардмана часто использовалась в операциях под эгидой ООН, и всякий раз генерал провоцировал междоусобицы, хорошо, если дело кончалось просто дракой… Вот и сейчас он не преминул устроить заварушку с французами. Прогулявшись вдоль командирского стола, Хардман внезапно заявил, опровергая свои собственные доводы:

— Уайн — добропорядочный белый солдат. Нет, дезертирство исключено, ты прав, Джейсон. Остаётся единственное: парня выкрали французы. Поэтому сделаем так: якобы для проверки таких предположений ты пошлёшь к ним своего офицера. И пусть он ведёт себя так, как полагается морской пехоте США. Как только начнётся конфликт — батальон в расположение французов, на бронетехнике. Пусть твои парни разомнутся как следует. А я тут закрою на это глаза. И посмотришь, твой солдат сразу найдётся.

Генерал тоже искал на войне развлечений…

— Извините, сэр. Не лучше ли вначале обратиться к французам официально? — попытался увильнуть от рукопашной Дениз. — Наши зоны граничат, работаем в постоянном соприкосновении…

— Не лучше, майор! Не лучше! — вальяжно рассмеялся Хардман. — Знаю я этих евреев. С ними невозможно разговаривать, они непременно вывернутся, выскользнут и первые доложат в объединённый штаб, что у морской пехоты процветает дезертирство. Тактика известна. Но зато перед кулаком они сразу делают в штаны. Выполняй, Джейсон!

— Слушаюсь, сэр, — без энтузиазма отозвался Дениз и поехал в расположение батальона.

Конечно, известному в военных кругах НАТО генералу многое прощалось, в том числе и подобные забавы. Хардман намеревался бить французов с единственной и очень важной для него целью: спустя сутки после эксцесса он обязательно поедет в объединённый штаб, разыщет там командира французского контингента миротворческих сил и, потягивая пивко, как бы между прочим, извинится за своих горячих парней и с циничной улыбкой предложит взять под охрану часть их зоны, подменив, таким образом, французских солдат, выбывших после драки из строя.

Он и развлекался оригинально… На сей раз Хардману позабавиться не удалось. Джейсон застал в батальоне тревожный ажиотаж, а дежурный офицер начал докладывать, не дав ему выйти из машины.

— В зоне засекли группу сербов! Ведут беспорядочный огонь из леса со склонов горы Сатвы и брошенного селения. Выслана группа снайперов из четырёх пар и два бронетранспортёра со штурмовой группой.

— Ты можешь мне вразумительно объяснить, — уподобляясь генералу — его спокойствие непроизвольно заражало всех, кто с ним говорил, — тихо промолвил Джейсон. — Каким образом и когда сербы проникли в разделительную зону, если три часа назад всю территорию прочесали?

— Не могу, сэр, — признался офицер. — Патрульные группы на автомобилях курсируют постоянно, возможен только прорыв…

— А прорыва не было.

— Не было, сэр.

— В таком случае, это не группа сербов, — Дениз поймал себя на мысли, что снова и непроизвольно копирует генерала, теперь его логику.

— Если не сербы, то кто, сэр?

— Французы, — усмехнулся Джейсон и легко запрыгнул на бронетранспортёр. — В зону!

А в зоне на самом деле творилось что-то непонятное. Время от времени из леса барабанил пистолет-пулемёт «Штайр АУГ», причём куда-то по кронам деревьев — в оптику видна была сбитая листва, и изредка на вершине горы хлопали гранаты из подствольного гранатомёта. Стрелявший всё время передвигался, и создавалось впечатление, что в зоне орудуют два-три человека. Штурмовая группа лежала на земле под прикрытием брони, снайперы скрывались за открытыми дверями — никто не стрелял в ответ, поскольку не видели цели, а поливать склон из пулемётов не имело смысла: загадочный этот серб после каждой очереди менял позицию, и пехотинцы ждали, когда у него закончатся патроны, чтобы без напряжения и риска взять голыми руками.

Джейсон махнул рукой сержанту Макнилу.

— Как ты считаешь, из какого оружия стреляют? — хладнокровно спросил он.

Сержант дождался очереди, прислушался.

— Кажется, из «Штайра», сэр.

— Теперь подумай, у кого в руках может оказаться эта игрушка?

Он думал минуту, поправил на голове «ночной горшок».

— Вся штурмовая вооружена «Штайрами», сэр. Но если хотите сказать, что там — Питер Уайн, то это не логично.

— Почему?

— Зачем ему бегать и стрелять? Не вижу смысла.

— А зачем он собирал цветы? В цветах ты видишь смысл?

Макнил подумал ещё минуту, согласился:

— Это логично.

— В таком случае, пойди и приведи сюда этого парня, — распорядился Дениз.

— Нет проблем, сэр, — мгновенно ответил сержант как настоящий вояка, ибо здесь он мог не думать. Прихватив с собой пару бойких ниггеров, он перебежками достиг леса и надолго упрятался под его непроглядной пеленой.

Скоро бестолковая стрельба прекратилась, но прошло более получаса, прежде чем появился Макнил со своими пехотинцами. Но без Питера Уайна и без кого-либо ещё.

— Там никого нет, сэр, — доложил сержант не моргнув глазом.

Генеральское спокойствие оказалось не такой уж прилипчивой штукой. Джейсон почти взревел от негодования, приказав ещё раз полностью прочесать зону силами пехотинцев, свободных от службы, причём в пешем порядке. Ясно было: если стрелявший с горы — Питер Уайн, значит, он сошёл с ума. И его следует немедленно выловить и эвакуировать, пока об этом не узнали французы.

Вечером поиск пришлось прекратить: уставшие парни валились с ног, а некоторые начали собирать цветочки. На ночь Дениз усилил патрульные группы, а в зону выслал несколько наблюдателей с ночной оптикой. Хардман, выслушав его доклад по радио, невозмутимо заметил, что подобное случается в армии и что это ещё одно доказательство полного непрофессионализма армейских психологов.

Наблюдатели засекли Уайна в половине второго, в самое тёмное время: несчастный спустился с горы в долину и принялся… рвать цветы. Поднятая по тревоге штурмовая группа проникла в зону, прорезав проход в ограждениях, отсекла Питера от леса и стала медленно приближаться, сжимая полукруг. Следовало отрезать его ещё и от минного поля вдоль спиралей колючей проволоки. Но несчастный заметил облаву и внезапно бросился бежать в сторону минного поля. Перехватить его уже было невозможно, получилось, что штурмовая сама загнала своего товарища на мины! Приехавший на место происшествия Джейсон видел всё сам, наблюдая картину через прибор ночного видения. Несомненно, это был Питер Уайн, только почему-то совершенно голый. Он летел по минному полю, как хороший спринтер, причём вдоль него, вероятно, стараясь обойти левый фланг облавы. В эфире бухтел бас сержанта, управляющего операцией: Макнил гнал парней к подножью горы, чтобы перерезать путь отхода Уайна, однако те, зачарованные бегом своего сумасшедшего товарища, стояли на месте и ждали, когда прогремит взрыв.

Поразительно, но несчастный одолел полукилометровое расстояние и не зацепил ни одной растяжки! Благополучно обойдя штурмовую, он сделал бросок к лесу и скоро там исчез.

Больше Питера Уайна в зоне не видели. Зато через четыре дня начали поступать сообщения от рыщущих по хорватской территории Боснии агентов ЦРУ, что солдаты и местные жители стали встречать в самых разных местах совершенно голого парня, по внешним данным весьма похожего на пропавшего морского пехотинца. Эти сведения поступали к Хардману через объединённый штаб и, естественно, становились достоянием всех миротворческих сил в Боснии. Несчастному Уайну дали прозвище «Цветочный призрак», и солдатские языки тут же начали складывать о нём всевозможные небылицы и легенды. Хардмана никто пока не задевал, по крайней мере, это было незаметно по его виду, однако французы из сопредельной зоны развлекались тем, что при появлении янки кто-нибудь снимал штаны и, зажав ягодицами цветок, поворачивался к морским пехотинцам.

Спустя две недели после этого происшествия сержант Макнил снова постучался к Джексону, на сей раз под утро, прервав самый сладкий сон.

— Плохие вести, сэр, — доложил он. — Час назад в зоне исчез наблюдатель из группы по борьбе с сербскими снайперами.

Майор Дениз молча швырнул в него баллон дезодоранта. Сержант перехватил его на лету, понюхал, демонстративно сунул себе за пазуху и выпустил большое облако, так что запахло по всей комнате. Задавать лишние вопросы — искали, не искали, — было бессмысленно. За фанерной стенкой урчала бронетехника, бегали пехотинцы, поднятые по тревоге.

— Перекрыть всю зону! — приказал Джейсон. — И стоять, пока этот наблюдатель не окажется в смирительной рубашке.

Он представлял, как веселятся французы, но другого выхода не было. Судя по справке, доставленной капралом, пропавший Пол Экстон служил в морской пехоте девятый год, участвовал в операции «Буря в пустыне» и дважды в составе миротворческих сил побывал в Африке. С мозгами у него было всё в порядке, этот не пойдёт собирать цветы: в колледжах не воспитывался, образование получил в негритянских кварталах.

Батальон сутки простоял на ногах в оцеплении, пролежал в засадах и секретах, а результаты оказались плачевными. Пол Экстон не стрелял, не бегал по зоне и никак себя не обнаруживал до глубокой ночи, пребывая неизвестно где. Ночью наблюдательный пост на вершине горы Сатвы засёк его сидящим на высоком дереве: беглец тоже оказался раздетым и безоружным. Высланная штурмовая группа тщательно обследовала территорию, где был замечен «Чёрный призрак» — как его сразу же окрестили пехотинцы, — и ничего не обнаружила.

К концу целых суток беспрерывного поиска пришло сообщение от французов, что в их зоне был замечен чернокожий голый человек, который на заре перешёл минное поле и пропал, оставив лишь след на росной траве. При этом ограждение из колючей проволоки, уложенной спиралями в пирамиду, оказалось неповреждённым.

Генерал Хардман на сей раз сам приехал в расположение батальона Дениза.

— Я договорился в объединённом штабе, — невозмутимо сообщил он. — Мы сбагрим эту чёртову зону французам.

Буквально через десять часов батальон Дениза погрузился и передислоцировался, обосновавшись в сорока километрах от злополучного места. А ещё через пару недель, благополучно закончив вахту, Дениз со своим батальоном отбыл в Штаты на отдых, в полной уверенности, что никогда больше не попадёт в Боснию.

Отпуск и так был кратким, всего пятнадцать дней, но шесть из них украл Хардман, внезапно вызвав его телеграммой на базу бригады в Форд-Лодердейл. Джейсон отдыхал у родителей в пригороде Сан-Франциско. Они перебрались сюда всего четыре года назад из Мемфиса, переехали по настоянию матери, пожелавшей остаток жизни провести в родных местах и в родном доме, когда-то давно полученном по наследству и долго простоявшем в запустении. Построил его в двадцатых годах прадед Джейсона: по его заказу дом срубили из толстых, до полуметра, стволов красного дерева — секвойи. Огромный, в три этажа и П-образной формы, по архитектуре он напоминал европейскую классику. Два года дом ремонтировали и приводили в порядок, а когда восстановили его первоначальный облик — так захотела мать, — оказалось, что он имеет совершенно другой вид. Это было типичное «дворянское гнездо» средней полосы России: красное крыльцо, портик с белыми колоннами и чистые бревенчатые стены без всякой обшивки.

Мать Джейсона была внучкой белоэмигранта — русского офицера Михаила Москвитина, дворянина из Костромы. Он осел в Сан-Франциско только потому, что здесь была православная община ещё первых русских американцев. Отец же был истинным англоамериканцем, предки которого ковбойствовали в северных штатах. Всю жизнь он прослужил в береговой охране и вышел в отставку в звании полковника.

После европейского вояжа покой в обновлённом доме напоминал загустевший мёд — сладкий и тягучий. Поэтому телеграмма генерала прозвучала, как хлёсткий ночной выстрел. Джейсон вылетел во Флориду в тот же день, наскоро простившись с домашними и совершенно не подозревая, какая судьба его ждёт. Как всегда он готовился к худшему: обстановка в мире в любой момент грозила новой «Бурей».

Хардман сидел в штабе, и по его виду невозможно было понять, какое важное событие произошло, если так экстренно отозвали на базу. Генерал посасывал трубку и блаженствовал под прохладой потолочного вентилятора.

— Ничего не спрашивай, Джейсон, — сразу предупредил он. — Сам в полном неведении. Получил приказ подготовить твой батальон к отправке. А куда?..

— Именно мой?

— Ты же в Боснии контролировал зону 0019? У тебя же появлялись там «цветочные» и «чёрные» призраки.

— Да, сэр, но с чем это связано?

Генерал развёл руками.

— Так в приказе. Эти склеротики в штабе корпуса даже не удосужились выяснить твою фамилию. А куда — можно лишь догадываться. Посмотри, какие они карты прислали.

На длинном штабном столе, разложенные по порядку, лежали листы русских военных планшетов крымского побережья. Штабные картографы уже поработали: топонимика записана латинским шрифтом, каждый лист запаян в специальную плёнку. В названиях городов слышалось что-то знакомое, как детские сказки Алушта, Гурзуф, Ялта…

— Это следует понимать как предложение провести остаток отпуска на берегах Чёрного моря, — усмехнулся Джейсон.

— Возможно и так, — согласился Хардман. — А возможно придётся помочь русским и украинцам разделить Черноморский флот.

— Силами моего батальона?

— Почему нет? — он ткнул мундштуком в карты. — С моря подопрут турки, с юга зайдут суверенные кавказские государства, а с запада поможет Украина. И куда русским деваться из этой мышеловки?

— Это авантюра, сэр! Россия никого в Крым не пустит.

— Кто знает… А если есть договорённости? К тому же Крым — украинская территория. Не хотел бы ты послужить в вооружённых силах Украины?

— Мне это не нравится, сэр, — признался Джейсон. — Как только мы сунемся туда, начнётся партизанская война, как в Боснии.

— Откровенно сказать, мне тоже, — вздохнул Хардман и ушёл под спасительную струю воздуха с потолка. — Ты не знаешь, Джейсон, чем отличаются русские и украинцы?

— Мне трудно ответить, сэр.

— Но ты же по матери — славянин?

— Всего на четверть.

— Этого достаточно, чтобы разобраться в славянских проблемах, — заметил генерал. — Думаю, потому и выбор пал на тебя.

— Полагаете, сэр, в штабе помнят о моём происхождении? Если они не запомнили фамилии…

— Резонно.

— Должен признаться, сэр, мне хватило общения со славянами в Боснии, — проговорил Дениз. — Зря мы влезли на Балканы. А если ещё встанем между русскими и украинцами, будет новый Вьетнам.

Генерал тихо рассмеялся и погрозил мундштуком трубки.

— Можно сказать, ты специалист по славянским проблемам! Ладно, подождём следующего приказа. Надеюсь, опять что-то напутали наши стратеги.

Он ошибался редко, поскольку отлично знал нравы штабистов. В последний раз Джейсон видел генерала разъярённым перед началом «Бури в пустыне», когда на исходные рубежи согнали такое количество разномастных подразделений и специальных бригад, что хватило бы сил прошагать весь Ирак. Бестолковщина творилась невообразимая: морская пехота просидела в песках на скудном пайке, нещадно мёрзла по ночам и сгорала от жары, не имея ни цели, ни конкретной задачи. Сначала всё валили на особую секретность операции, потом на опасность ракетных бомбардировок. Наконец, стали гонять бригаду с места на место, пока не объявили, что Хардман со своей командой и вовсе не нужен в Персидском заливе. На деле же получилось, что весь удар войск Хусейна, уходящих из Кувейта, пришёлся по бригаде морской пехоты. Тех самых войск, которых по расчётам штабистов уже не существовало на свете после коврового бомбометания.

А жрецы с телеэкранов, успокаивая нацию, вещали о блестящей молниеносной операции возмездия, втрое уменьшив число убитых, раненых и вообще забыв о тринадцати солдатах, без вести пропавших в песках.

Не ошибся Хардман и в этот раз. Через час на базу прилетел вертолёт с фельдъегерем из штаба. Тот схватил карты Крымского полуострова, как хватают печёный картофель из огня, а взамен оставил другой пакет, со знакомыми планшетами — Балканского полуострова. Подобная маленькая неточность была в пределах допустимого: на штабных столах проигрывалось столько операций, где фигурировали острова, полуострова, каналы и проливы, что спутать Крымский полуостров с Балканским было немудрено.

Вечером батальон Дениза загрузился в «Боинг» и улетел в Боснию, единственный из всей бригады и без всякой поддержки в штабе ООН, поскольку влиятельный Хардман оставался во Флориде.

Это был рок, или чья-то злая воля: Джейсон обязан был заменить французов в печально знакомой разделительной зоне 0019. Но прежде его взяли в оборот чины из ЦРУ, отличающиеся беспардонностью в общении со своими. Плели чёрт-те что, обвиняя Дениза в халатности, и не желали слушать никаких аргументов в оправдание. Должно быть, мастера тайных дел хотели списать исчезнувших пехотинцев на сербских снайперов, что было проще и легче, чем попытаться объяснить неожиданное сумасшествие. Уайн и Экстон, эти два призрака, перестали показываться хорватскому населению и, кажется, убрались из Боснии без всяких следов. Едва отвязались цеэрушники, как зачастили с визитами предупредительные офицеры из службы безопасности ООН. Оказалось, что французы за месяц работы в зоне потеряли четырёх человек! По официальной версии все они были похищены сербским спецназом, каким-то невероятным образом проникающим в зону. ООНовцам тоже не хотелось разбираться в деталях событий, происходящих в районе горы Сатвы, хотя в их руках оказался один из потерпевших «лягушатников», захваченный сонным на альпийских лугах. Несчастный «миротворец», по осторожному мнению ООНовцев, находился в глубокой депрессии.

Чтобы побеседовать с ним, Джейсону пришлось добраться до объединённого штаба: везде почему-то ставили рогатки, помогло лишь имя генерала Хардмана.

Француз был не в депрессии, а напрочь лишён рассудка. Это состояние можно было назвать крайней степенью восторга, когда жизнерадостность и весёлость человека становятся маниакальными. Не было никаких признаков подавленности психики. Он улыбался, как ребёнок, и умилялся всему, что видел.

— Что с тобой произошло? — мягко спросил Дениз. — Ты помнишь, что случилось?

— Ничего! — засмеялся солдат-«лягушатник», будто нашпигованный наркотиком. — Вечером воздух летит в гору, а утром — с горы! И это так прекрасно!

— Летящий воздух — это ветер?

— Нет, ветер бывает в долине и только в полдень, когда пролетают ласточки.

— Скажи мне, ты знаешь кто ты? — поинтересовался Джейсон, ощутив, что от его весёлости сам начинает беспричинно улыбаться.

— Не знаю! — восхищённо ответил француз.

Дениз принёс зеркало и поставил перед ним на стол.

— Ты когда-нибудь видел этого человека?

«Лягушатник» пришёл в восторг.

— Нет! Но он счастливый! Посмотрите, как смеётся!

— А как можно стать счастливым?

— Это удача! Как игра в рулетку! И от тебя ничего не зависит.

— Значит, тебе повезло? — Джейсон уже сидел, оскалившись, и никак не мог сжать губы.

— Повезло! — он озирался и зажимал себе рот. — Повезло!.. Ко мне явился ангел! Спустился с неба! И коснулся головы. Вот здесь! И сказал: брось оружие, сними одежду и иди за мной! И я пошёл.

— И сейчас идёшь за ним?

— Да! Вот он, передо мной! — «лягушатник» показал куда-то в потолок над головой Дениза, помахал рукой. — Я сейчас! Сейчас, только поговорю с этим человеком!

Джейсон непроизвольно посмотрел в потолок — белая пластмасса отливала небесной синевой, на улице смеркалось.

— Я не счастливый, — признался он. — Не вижу ангела… Скажи, как он выглядит?

— Как? — благоговейно заулыбался солдат. — Не так, как рисуют в книжках. Он совсем не похож на розового мальчика, и нет крыльев. Он как воздух. Вечером летит в гору, а утром — с горы!

— Можешь показать место, где спустился ангел?

— Не помню! — изумился он, на мгновение будто бы задумавшись.

Встреча происходила в полевом госпитале, и блаженного уводили санитары, потому что опасались побега: по их свидетельству, он мог в любой момент встать и пойти, якобы потому, что его зовёт ангел. Проводив француза, Джейсон некоторое время сидел в одиночестве, стараясь привести себя в порядок, но когда взглянул в зеркало, показалось, что всё ещё улыбается. Возможно, он и в самом деле пообщался со счастливым человеком.

Батальон занял все свои прежние помещения на разбитой фармацевтической фабрике. Всё тут было знакомо, за исключением запаха: после французов остался стойкий дух туалетной воды, будто жили здесь не солдаты, воняющие потом и ружейным маслом, а женщины из дешёвого публичного дома. Подобная ассоциация возникала ещё и потому, что стены в казармах были сплошь оклеены обнажёнными красотками и сценами из порнофильмов. То же самое оказалось и в комнате Дениза. Сказать, что «лягушатники» придерживались католического аскетизма, было невозможно. Да и очарованный ангелом француз, по свидетельству ООНовцев, не был верующим…

В тот же день, утверждая наряды на ночное патрулирование зоны, Джейсон вычеркнул сержанта Макнила и вписал себя.

Во Флориде была жара, а на Балканах шли холодные осенние дожди, лес на склонах Сатвы оголился и теперь стоял прозрачный, видимый насквозь, так что тренированный глаз засекал самое лёгкое движение: земля, устланная золотистой листвой, светилась даже в темноте. Дениз на этот новый срок отменил строенный патруль и — благо, что сам хозяин, — сделал парный, чтобы каждый пехотинец мог постоянно наблюдать за своим товарищем, ни на секунду не теряя его из виду. Так что вышли в зону вдвоём с капралом Эрни Флейшером и через полчаса угодили под начавшийся дождь. Промокли сразу, хотя и оделись в плотный нейлоновый камуфляж осенней раскраски. Погода явно была нелётная ни для самолётов, ни для ангелов. Конечно, в такую сырость лучше передвигаться на бронетехнике, да из стальной тесноты ничего не увидишь, а требовалась настоящая охота со всеми правилами маскировки и выслеживания добычи.

Джейсон выбрал себе специальный маршрут, наискось перерезающий альпийские луга, где давно отцвели цветы, и гору Сатву — места, где происходили исчезновения «миротворцев». Миновав открытые участки, он пожалел, что замахнулся на большое расстояние: у подножья горы вдруг начался сильный ветер, и промокшая одежда выхолодилась до самого тела. Дениз забрался между высоких глыб на склоне, глотнул из фляжки рома и закурил. А капрал отчего-то стал проявлять беспокойство, словно собака, почувствовавшая близость зверя.

— Не нравится мне здесь, — озирая голый лес через ночную оптику, проговорил он. — Всё время чудится, кто-то наблюдает за нами.

После того, как в зоне 0019 шестеро «миротворцев» вдруг скинули одежду, бросили оружие — которого, кстати, не нашли, — и отправились гулять очарованными призраками, состояние капрала было вполне объяснимо.

— Это ангелы, капрал, — пошутил Дениз. — У каждого морского пехотинца есть по одному небесному существу. Только у генерала Хардмана — два.

Эрни Флейшер не принял юмора, оторвал прибор от глаз и спрятал в футляр.

— И ветер здесь… странный.

Джейсон машинально замер, спросил осторожно:

— В чём странность, Эрни?

— Смотрите, сэр. Он дует снизу вверх. Чувствуете движение воздуха?

Дениз сотни раз бывал во всяких горах, но почему-то никогда не обращал внимания, как там дует ветер. По логике, вроде бы так и должно быть — вдоль поверхности земли… И всё-таки в замечании капрала скрывалась какая-то несообразность. Почему он обратил внимание на ветер? Ведь не слышал же капрал рассказов очарованного француза?..

— Вперёд! — скомандовал Джейсон и без всякой маскировки направился вдоль подножия, огибая гору и таким образом отклоняясь от маршрута. Через каждые десять минут он молча останавливался, определял направление ветра и шёл дальше. Спустя полтора часа они оказались с восточной стороны Сатвы.

— Эрни, — тихо позвал он. — Скажи, а теперь куда дует ветер?

Капрал повертел головой, улавливая воздушные струи лицом, указал рукой.

— Ветер дует в гору, сэр.

— А теперь подумай: мы были на юге — ветер дул в гору. И на востоке тоже в гору. Разве бывает так?

Флейшер молчал, но не оттого, что был тугодумом. Снял каску, достал из-под амортизатора сигареты и закурил. Его волнение выдавалось частыми и глубокими затяжками.

— Может, крутит в горах? — наконец предположил он. — Такое бывает.

Джейсон позволил ему докурить сигарету и повёл дальше. К северному склону, где проходила граница разделительной зоны, выстроенная из спиральной колючей проволоки и минного поля. Дальше была уже сербская территория…

Двигаться пришлось по лесу, заваленному скользкими камнями, присыпанными листвой, а когда приблизились к границе, стали карабкаться вверх по склону, чтобы в темноте не влететь на минное поле, отмеченное знаками, но тоже заметённое листьями. Северная сторона считалась самым опасным участком зоны, поскольку отлично просматривалась и часто простреливалась сербскими снайперами. Летом, в сухую погоду, сюда загоняли два бронетранспортёра и держали круглосуточные посты наблюдения и подавления огневых точек. Сейчас сюда могла заползти только гусеничная техника, и потому пехотинцы сидели в укрытиях, сложенных из камней и земли. Капрал связался с постами по радио, назвал пароль и примерный маршрут движения, чтобы не смущать парней и не выдёргивать их попусту с насиженных и относительно сухих мест.

С северной стороны Сатвы ветер тоже тянул строго к вершине горы.

Капрал опять помолчал, счищая липкую глину с ботинок, и предположил совсем уж неуверенно:

— А что, если ветер изменил направление? Пока мы шли…

Ему можно было не отвечать, поэтому Джейсон отхлебнул рома, сунул в рот жвачку и взял направление к вершине. Тем временем восток уже начинал светлеть, а ветер всё ещё подталкивал в спину, и чем выше поднимались, тем сильнее становился воздушный поток. Хорошо, что дождь кончился…

Вершина Сатвы была почти голая и сплошь изрыта полуосыпавшимися старыми и новыми земляными укреплениями и ходами сообщений. На господствующей высоте во всех происходивших здесь войнах стояла артиллерия. Во время недавнего конфликта сербы умудрились загнать сюда два тяжёлых танка и врыли их ближе к южному склону, чтобы вести огонь по хорватским позициям и селениям. Выбить с горы их так и не удалось, поэтому позицию накрыли ракетным ударом с воздуха, подняв для этой цели четыре «Миража». Перевёрнутые танки сейчас ржавели под дождями и светились во тьме красноватым, червонным золотом.

Обезображенная каменистая земля на вершине была густо нашпигована противопехотными минами всевозможных типов, от прыгающих «лягушек» до шариковых, называемых в просторечии сапёрными пулемётами. После развода конфликтующих сторон сербы ещё пару месяцев каким-то образом пробирались на вершину и вели снайперский огонь по хорватам, ибо сама гора и несколько поселений с южной её стороны всегда принадлежали боснийским сербам. Они влезли сюда и после минирования, так что двое храбрецов остались лежать возле неглубоких чёрных воронок, и немцы, в то время охранявшие зону, не стали вытаскивать убитых, оставив в назидание всем, кто захочет сунуться на Сатву.

И пролежали они здесь меньше суток, до темноты следующей ночи, а потом исчезли. Тогда этому не придали особого значения, посчитав, что упрямые сербы пробрались на вершину и унесли трупы. Через посты, минные поля и спирали колючей проволоки, высотой до двух метров…

Джейсон выбрался на гору, когда половина неба, покрытая рваными тучами, налилась синеватым, свинцовым светом.

Ветер остался за спиной!

Он трижды спускался с вершины вниз метров на сто, и трижды, снова поднимаясь, улавливал границу ветра: скользнув по крутому склону, он уносился ввысь, а изрытая голая площадка, величиной в четыре футбольных поля, оставалась в полном покое, и в неподвижном воздухе дым от сигареты тянулся вверх чуть извилистой и бесконечной струйкой…

Чувствуя озноб, теперь уже не от холодного ветра, Дениз приблизился к краю минного поля и сел на вывороченный камень, от которого бежала по земле едва заметная проволочная растяжка. И ощутил, что и сам внутренне как бы натянулся, напрягся и замер в таком состоянии, ожидая то ли счастья, то ли внезапного взрыва. В тот миг он ещё не видел, что его напарник Эрни Флейшер, сбросив на землю амуницию, стаскивает с себя одежду…

4

Мамонт протянул руки к огню, от пахнувшего жара мгновенно оттаяли заиндевевшие ресницы, изморозь превратилась в слёзы.

Он был в ловушке, прилетел, как мотылёк на свет, и сопротивление сейчас было невозможно, хотя в кармане фуфайки лежал пистолет. Оценка ситуации длилась мгновение, ровно столько времени потребовалось и непрошеным гостям, принёсшим огонь.

— Здравствуйте, Мамонт, — прервал паузу человек в горных защитных очках. — Кажется, вы оказались в трудном положении?

— Да, — просто и сразу ответил он. — С кем имею честь?..

— Мы ваши друзья, — незнакомец вынул из кармана вещмешка термос, неторопливо налил в крышку бурого, парящего напитка, подал Мамонту. — Возьмите, это полезно и вкусно… Вам нечего опасаться, мы ваши друзья. Называйте меня Тойё.

Мамонт взял металлический стаканчик, поблагодарил и отхлебнул напиток скорее всего, отвар чаги с добавлением женьшеневой водки.

— Снимите очки, — попросил он.

Тойё сдвинул на лоб очки, обнажив по-восточному припухлые веки и седеющие брови. Этот человек назвался мансийским именем, хотя внешне был мало похож на местного жителя. В тех всегда ясно просматривались тюркские черты, этот определённо относился к жёлтой расе, и в речи его улавливался едва слышимый акцент — многоударность, характерная для японцев, говорящих на русском. А ханты и манси, живущие среди русских, говорили без акцента.

— Спасибо, — Мамонт вернул стаканчик. — Не подозревал, что у меня есть друзья в этом районе. Тем более, вооружённые и экипированные, как спецназ.

— Это продиктовано необходимостью, — улыбнулся Тойё. — В горах остались люди генерала Тарасова, кстати сказать, вашего врага, Мамонт. Вы тоже не расстаётесь с оружием.

— В прошлом я человек военный, как вам известно, — те трое не принимали участия в разговоре и стояли с отрешённым видом. — Привык.

— А мы охотники, — почти мгновенно отпарировал он. — С детства приучены к оружию.

Этот «охотник» наверняка имел минимум два высших образования: Токийский университет, например, и какой-нибудь гуманитарный факультет МГУ.

— На какого зверя сейчас открыта охота? — будто между прочим спросил Мамонт, однако Тойё намёк понял.

— На крупного, — сказал с холодной улыбкой. — Которого берут загоном.

— А калибр не маловат? Пистолет-пулемёт годится для развлекательной охоты, где-нибудь в национальном парке…

— Нет, в самый раз. Об этом мы непременно побеседуем ещё, Мамонт, за дружеским столом, в тёплом доме, — пообещал «охотник». — У вас в берлоге девушка. Она зябнет без огня и пищи. Кстати сказать, вы тоже удачливый охотник, но сырое мясо даже мы давно перестали есть. Не пора ли нам всем отправиться в дорогу?

— Позвольте спросить, Тойё, а далека ли дорога?

— Совсем нет! — охотно и гостеприимно заверил он. — Три километра вниз пешком, а там к вашим услугам снегоход «Буран» с нартами и оленьей полстью. Через два часа мы сможем сесть за стол в жарко натопленном деревянном чуме. Если будет желание, можно принять ванну на горячем источнике. У вашей девушки сильно обморожены ноги.

— Желание будет, — согласился Мамонт.

— В таком случае нам нужно идти, пока не стемнело, — деловито скачал Тойё. — Зимний день короток…

Он что-то сказал своим товарищам, обронил одно слово на каком-то языке, и те с армейской готовностью направились к берлоге по набитой Мамонтом тропе. Сразу же закралось подозрение, что остальные «охотники» не говорят и не понимают по-русски.

Возле берлоги на валежине сидела Инга, обряженная в камуфлированный меховой бушлат, а ещё один «охотник» в толстом свитере выносил из логова мясо и развешивал его на жердь, по-хозяйски закреплённую между двух елей.

— Мамонт! — обрадованно позвала Инга, вскочила и, морщась от боли, села. — Мамонт!.. Пришли какие-то люди, объяснили, что друзья…

— Да, это наши друзья, — поспешил заверить он. — Сейчас мы поедем в гости. Там тепло, есть пища и даже горячий источник.

Она облегчённо вздохнула и неожиданно улыбнулась.

— Я так напугалась. Тебя нет…

— Теперь всё будет хорошо!

Должно быть, эта команда и в самом деле занималась промыслом зверя: развешенное мясо накрыли шкурой, мездрой кверху, чтобы птицы склевали остатки жира и мясную обрезь, края стянули шпагатом от мелких зверей. Так делали промысловики, оставляя добычу на ночь в тайге, чтобы вывезти её утром. Затем они расстелили брезент, ещё один «охотник» снял с себя бушлат.

— Девушку придётся нести на руках, — сказал Тойё. — Думаю, ей даже будет приятно.

— Да, разумеется, — согласился Мамонт, подхватил Ингу на руки и уложил на брезент. Вторым бушлатом обернул ноги. Четверо взяли брезент за углы и тренированно, словно всю жизнь таскали раненых, понесли вниз по склону. Тойё и Мамонт пошли сзади.

Странное дело, они не разоружали его, хотя точно знали, что пистолет в правом кармане фуфайки: Мамонт несколько раз перехватывал взгляды, сосредоточенные на отвисшем кармане. У тех, кто нёс сейчас Ингу, руки были заняты, и «Кедры» болтались за спинами. Тойё хоть и шёл за Мамонтом, однако тоже без заметного проявления бдительности. В любой момент можно было замедлить шаг, сблизиться с ним, потом локтем в лицо, пистолет в руку… Мысль эта начала было уже вызревать и оформляться — только не нужно спешить, пройти с километр, дать им привыкнуть к движению, а самому разогреться, чтобы заработали скованные холодом мышцы и не дрогнула рука. Инга в брезентовом гамаке может стать заложницей, если он промахнётся и не свалит всех за три секунды. Бить сначала тех, у кого короткие пистолеты-пулемёты; снайпер не успеет снять винтовку…

Замысел почти созрел, однако Мамонт неожиданно услышал за спиной негромкое бухтенье и краем глаза уловил, как Тойё говорит с кем-то по рации, прижав к горлу ободок авиационных ларингофонов.

Значит, там, впереди, у снегохода есть ещё его люди. И вполне возможно, что их путь кто-нибудь прикрывает, двигаясь незаметно сбоку или сзади. Иначе бы не вели себя так раскованно…

«Бураны» не могли подняться в гору по рыхлому снегу и потому ждали внизу. Два так же экипированных «охотника» стояли в ожидании возле трёх снегоходов, изрядно продрогшие, краснолицые и оттого напоминающие североамериканских индейцев. При появлении своих они стали выбрасывать на снег лыжи из дюралевых нарт, один что-то крикнул, возможно, на языке хантов, ибо послышался знакомый угро-финский корень слова «охота». Возможно, поздравил товарищей с удачной добычей, потому что остальные засмеялись.

— Я не знаю вашего языка, — сказал Мамонт, сблизившись с Тойё.

Он мгновенно понял намёк и произнёс короткую, выразительную фразу-запрет. Его люди тут же примолкли, засуетились возле машин. В нарте и на самом деле оказалась оленья полсть в виде широкого полуоткрытого спального мешка. «Охотники» бережно уложили в неё Ингу, затем Тойё предложил Мамонту забраться в нарты рядом с ней — заметил по пути его хромоту. Остальные встали на лыжи и взялись за верёвку, привязанную ко второму «Бурану». Запустили моторы только два снегохода; третий оставался на месте, поджидал ещё кого-то, кто должен выйти из леса. Значит, страховка передвижения была…

Судя по основательности и организованности, это были профессионалы, привыкшие действовать группой в сложных горно-таёжных условиях. И дисциплина была, надо сказать, железная, по-восточному бесприкословная.

Нарты летели по снегу, как лодка, изредка встряхиваясь на валежинах и кочках, словно на волнах. Мамонт обнял Ингу, приблизившись к уху: теперь есть возможность сказать ей всё.

— Слушай меня и запоминай, — проговорил он в полголоса. — Эти люди — наши враги. Пока я не знаю, кто они и откуда, но враги. Сейчас мы у них в плену.

— В плену? — изумилась она. — Почему же мы сдались в плен? Ведь сдались!

— Тише!.. Считай, что не сдались, а пошли в разведку. Такой команды я ещё не встречал на Урале. Что-то новенькое. Раньше тут бродила банда Тарасова. Эти покруче, хорошая организация… На нас охотились, наблюдали. Вырваться сейчас нет возможности.

— Что им нужно?

— Вот и узнаем, что? Я догадываюсь, чего они хотят. Ищут то, что и мы искали: вход в соляные копи.

— Зачем? Зачем… Я не верю в сказки. И ты не обманывай меня, Хозяйки Медной горы нет! И Данилы нет… Так что же они ищут?

— Сокровища Валькирии.

— Ты сумасшедший, Мамонт! Ты намного старше меня, а веришь… в какие-то сокровища.

Он погладил её обмороженную и теперь шелушащуюся кожу на щеке.

— Я их видел, Инга. Держал в руках… Если я обманываю тебя, если рассказываю сказки — подумай, зачем ещё могли прийти в горы эти люди? Хорошо, я сумасшедший. Но можно ли их назвать сумасшедшими?

Она минуту лежала с немигающим взором: в зеницах, как в зеркале, отражались вершины бегущих деревьев.

— Нет… они разумные люди. И очень практичные.

— Но пришли сюда, чтобы охотиться за нами.

Инга снова замолчала, наблюдая за пляшущими деревьями.

— Ты хотел сказать… как я должна вести себя с ними, да?

— Запомни: ты не знаешь ничего. Ты просто заблудилась в горах, а я тебя нашёл. Ведь это так?

— Да… Ты меня нашёл.

— Нашёл, но ты испугалась меня. Потому что поняла — я сумасшедший. Мамонт — больной человек, у него помутился рассудок. Ведь ты так считаешь?

— Не знаю теперь…

— Знаешь! Мамонт — безумец, помешался на каких-то сокровищах, — он уже внушал ей это. — И ты не знала, как от меня отвязаться. И ты благодарна этим людям. Они тебя избавили от Мамонта и спасли жизнь.

— А это — зачем? — вдруг испугалась она.

— Затем, чтобы они не держали тебя как заложницу! — жёстко произнёс он. — Чтобы знали: ты меня ненавидишь и боишься, но вынуждена была держаться за меня, потому что заблудилась и пропала бы одна в зимних горах. И что я тебя тоже ненавижу, что ты для меня — обуза, помеха. Я тебя несколько раз бросал, пытался убежать, но ты находила по следам.

— Этого не было! — возмутилась Инга.

— Было! Я хотел бросить тебя… И сейчас хотел уйти и оставить в берлоге. Но пришли эти люди.

— Опять меня обманываешь?

— Нет, правда, хотел. Ты же мне как камень на шее! Чёрт тебя принёс на мою голову.

Инга отодвинулась, взглянула с недоверием и надеждой — он лишь молча утвердительно покивал головой.

— Понимаю… А кто это — Валькирия?

— Моя возлюбленная. Дева, богиня подземного царства. К ней мы и искали дорогу.

— Она красивая?

— Прекрасная, — мечтательно проговорил Мамонт. — Она же — богиня! Белые одежды и волосы на ветру… Волосы Валькирии!

Инга замолчала, и взгляд её стал льдистым, в синих глазах отражалась узорчатая изморозь, свисающая с берёз. Снежная пыль из-под гусениц снегохода иногда порошила ей в лицо — она вдруг перестала замечать это. Мамонт протянул руку, чтобы смахнуть снежинки, Инга резко отвернулась, спрятав голову в край оленьей полости.

Сначала из-за леса показался столб дыма, белёсыми клубами уходящий высоко в небо и образующий там плоское облако, затем всё исчезло за холмом, и через несколько минут «Буран» выскочил на торный след, ведущий к незамерзающей речке. На берегу стояли два побуревших от времени рубленых дома, а чуть ниже, у воды, новый сруб с широкой деревянной трубой на крыше, откуда валил густой столб пара, принятый Мамонтом за дым. Снегоход остановился у дома, и со двора выскочили четыре лайки, тут же окружившие нарты. Собаки обнюхивали чужих и миролюбиво виляли тугими кольцами хвостов. Тойё гостеприимно пригласил в дом, и Мамонт, подхватив Ингу на руки, понёс было её к крыльцу, однако она выкрутилась, вырвалась, и сбросив с ног одеяло и шапку, пошла по снегу в носках. Шла как по стеклу, хватая руками воздух, возле крыльца качнулась — Мамонт успел подхватить и насильно уже втащил Ингу в дом. Сразу пахнуло жаром от русской печи, свежеиспечённым хлебом и тонким, но пронзительным запахом, никак не сообразуемым с русской избой — запахом благовоний. На столе, укреплённые в подсвечнике, курились три тонкие палочки.

— Это ваш дом, Мамонт! — весело сообщил Тойё и, сунувшись за перегородку, вывел за руку молодую восточную женщину, национальность которой невозможно было определить ни по облику, ни по одежде.

— А это — Айога, ваша служанка, — добавил он, поднимая пальцем покорно опущенную голову. — Сегодня приводите себя в порядок, отдыхайте. Завтра увидимся.

Хозяин оказался ненавязчивым и, на первый взгляд, не напористым человеком. Как только он покинул дом, служанка мгновенно ожила, радостно улыбнувшись.

— Прошу, снимайте одежду, располагайтесь, — по-русски говорила безупречно, — Здесь всё для вас.

Мамонт потянул было фуфайку с плеч и ощутил тяжесть пистолета в кармане: повесишь на вешалку — может тут же пропасть. Лучше спрятать…

— Тойё рекомендовал нам горячий источник, — сказал он. — Мы бы воспользовались случаем…

— Да, пожалуйста! — воскликнула Айога. — Я возьму чистую одежду и отведу вас на воды.

Она бросилась к шкафу, вынула аккуратные пачки белья, выбрала нужное.

— А какие воды в вашем источнике? — деловито спросил Мамонт, наблюдая за служанкой.

— Родоновые, — охотно пояснила она. — Но очень слабые и безопасные. Температура — до семидесяти градусов… Вас не смутит, если я дам простые полотняные рубашки?

— Прекрасно, — будто бы обрадовался он и, нащупав руку Инги, сжал ладонь, она повела глазами — независимый и бесстрастный взгляд…

Должно быть, когда-то на берегу речки нефтяники пробурили скважину, а вместо чёрного золота ударил фонтан горячей воды. В полу посреди бани торчала толстая обсадная труба, из которой изливался мощный полуметровый столб воды, распадаясь в сверкающий гриб. Вокруг было устроено деревянное сооружение, напоминающее восьмиугольный бассейн. Стекающая вода с его бортов падала на решётчатый пол и убегала в речку. В самой бане было светло горела лампочка в толстом плафоне, а густой пар возникал вверху, где-то над крышей, и уносился в небо, как инверсионный след от самолёта. Мамонт рассчитывал, что служанка оставит их и можно будет надёжно спрятать пистолет, однако покорная и предупредительная восточная женщина, почти не поднимающая глаз выше бороды Мамонта, оказалась без всяких предрассудков и, к тому же, всевидящей. Стоило ему чем-то заинтересоваться, как она тут же принималась давать объяснения. Похоже, она больше служила Тойё, чем прислуживала гостям.

Айога сбросила с себя одежду — в бане было жарко и влажно, и стала придвигать чисто отскобленные лавки под изливающийся из бассейна поток.

— Прошу вас, раздевайтесь! Вам помочь?

Мамонт снял с Инги верхнюю одежду, стащил свитер — она только блистала глазами, но едва прикоснулся к брюкам ударила по рукам.

— Я сама! Не трогай меня! Отойди!

— С удовольствием, — буркнул Мамонт и ушёл в другой угол.

Инга, лёжа на лавке, пыталась снять тесные брюки, но пальцы с полопавшимися пузырями не слушались, а распухшие ноги уже не проходили в штанины. Айога всё это видела, но бросилась на помощь не сразу. Пока она разрезала ножом джинсы и осторожно высвобождала из них строптивую спутницу, Мамонт разделся и между делом подыскал место для пистолета — под нижним венцом, куда убегала вода: всегда можно достать с улицы. Когда служанка понесла Ингу под поток воды, Мамонт спрятал оружие и с удовольствием лёг на лавку. Казалось, на спину полился расплавленный свинец, огнём загорелись обмороженные ступни и особенно пальцы на ногах. Он стиснул зубы, положил голову так, чтобы не заливало лицо, и через несколько минут ощутил неодолимую дремоту. Палящий каскад придавливал к скамейке, жжение от ног бежало по всему телу и доставало мозга, а он засыпал и вздрагивал, на какое-то время утрачивая реальность. Айога хлопотала возле Инги, бережно намыливала, тёрла её мочалкой, обмывая под потоком, и что-то говорила при этом, будто увещевала. И Инга отвечала ей, но о чём шла беседа, из-за шума воды было не разобрать.

Эти «охотники» на крупного зверя стелили слишком мягко…

В момент короткого, минутного сна он неожиданно вспомнил, а точнее, как бы услышал Стратига:

— Запад не опасен, Мамонт!.. Опасен непредсказуемый Восток. Россия не защищена с Востока, ибо там восходит солнце…

Сон слетел мгновенно! Мамонт сел, ощутив, как быстро и до отказа заводится внутренняя пружина. Запад был и есть на Урале в виде совместной фирмы «Валькирия», руководимой шведами. Теперь пришёл и Восток…

Это не просто банда, типа взбунтовавшегося генерала Тарасова, действующего хоть и профессионально, однако слишком грубо в старании добиться скорого результата. Восток пришёл сюда основательно и, вероятно, давно, сумел внедриться и обустроиться, благо, что довольно легко маскироваться под местных жителей. Наверняка несколько лет эти «охотники» жили здесь, не касаясь Урала, врастали в среду, занимались промыслом крупного зверя… Это они сейчас предстали перед ним в образе спецназа, подчёркивая тем самым, что ничего уже не опасаются, ибо полные хозяева в здешнем районе.

Настал их час, поступила команда…

Но несмотря на свою пресловутую мудрость, Восток пошёл тем же путём, что и Запад, сделав ставку на Мамонта. Он должен был привести «охотников» к «сокровищам Вар-Вар».

Служанка — не гейша ли? — мгновенно оказалась рядом, намыливая мочалку-рукавицу; здесь нельзя было расслабляться ни на минуту. Мамонт не дал ей возможности задать вопрос, молча взял из её руки мыло и стал намыливать голову…

Из бани Мамонт нёс Ингу на руках, запелёнутую в простыни и одеяла, будто новорождённую. Айога освещала дорогу фонариком. Они подходили к дому, когда за речкой в белёсой от инея тайге неожиданно затрещали короткие очереди. Эхо забилось в узкой долине, заполнив пространство гулкими и свистящими щелчками. Мамонт непроизвольно остановился. От соседнего, хозяйского дома, взвыв мотором, на выстрелы умчался снегоход с двумя лыжниками на прицепе. Ещё двое остались на крыльце — кажется, сыграли тревогу. Служанка заботливо поторопила Мамонта — вредно после горячей ванны стоять на улице!

Он внёс притихшую и безвольную спутницу в дом, положил на кровать и стал снимать пуховик, в который его обрядила Айога после бани: здесь была предусмотрена каждая мелочь.

— Вот, возьмите это, — вдруг сказала она, протягивая Мамонту его пистолет. — Вы обронили возле источника…

Кажется, Восток предлагал честную игру, во что трудно было поверить.

Обещанный застольный разговор состоялся на следующий день: можно сказать, Тойё давал званый обед в честь своей удачной охоты. Прислуживал за столом мужчина — рослый и безмолвный человек, судя по всему, китаец, вышколенный как профессиональный официант. И насколько Мамонт разбирался в кухнях, это была китайская или корейская: приправы, острейший соус, мелко порубленное мясо с косточками, заправленное зеленью и черносливом, и блюдо, напоминающее обжаренные и уложенные в спираль пельмени.

Водка определённо была китайская, с корешком женьшеня.

Однако Тойё сам принёс ещё одну бутылку с небольшой, размером в карандаш, змейкой, плавающей в жидкости. Нечто подобное когда-то привозил Иван Сергеевич Афанасьев, работая в морском отделе Института на объектах Дальнего Востока. Помнится, водка, настоенная на змее, оказалась гадкой на вкус — это не считая того, что пришлось преодолевать психологический барьер…

И эта была ничуть не лучше.

Тойё незаметно следил за реакцией гостя.

— Экзотика, — прокомментировал Мамонт. — Но мерзость.

Хозяин пытался для затравки завести светский разговор.

— К таким напиткам следует привыкнуть. Посмотрите, третья рюмка вам уже понравится. Это как байкальский омуль с душком.

Мамонт вспомнил вьетнамцев, с которыми оказался в одном купе по пути в Пермь, и почти реально ощутил гнилостный запах их пищи.

— Вряд ли, — усомнился он. — У нас слишком разные вкусы.

— Но это вовсе не значит, что мы не можем быть друзьями, — упорно продолжал свою арию Тойё.

— Поговорим о деле, — сухо предложил Мамонт. — Я благодарен вам за выручку и радушный приём. Говорю это искренне. Однако всё время жду, какую сделку вы намерены мне предложить. Ваша вчерашняя охота прошла успешно, Тойё, поздравляю с полем. Но пора бы разделывать добычу.

Хозяин держался подчёркнуто скромно, а его цивильный костюм в деревенской избе казался чужеродным, нелепым.

— Мясники были у генерала Тарасова. И стали вашей добычей, не так ли?.. — он чуть улыбнулся. — Мы охотники, но отрицаем всяческие пытки, насилие и, тем более, кровь.

— Отлавливаете дичь живьём? Чтобы потом приручить?

— Мне нравится ваше желание открытого диалога, Мамонт. Но вы же уверены, что я никогда не буду откровенным до конца? И непременно постараюсь перехитрить, скрыть истинные интересы?

— Да, как всякий человек Востока.

— Дальнего Востока, Мамонт, Дальнего. Вы чувствуете разницу между Дальним и Ближним?

— Только в средствах достижения цели, — Мамонт указал на бутылки. — И в напитках.

— Мне не хотелось бы углубляться в вопросы геополитики, — Тойё сам налил в рюмки женьшеневой водки. — Однако вы представляете себе нынешнюю ситуацию. Ближний Восток давно уже объединился с Западом и по сути сейчас это одно целое. А если точнее, он незаметно и органически проник во все структуры Западного мира, произошёл своеобразный синтез идеологии, политики, финансов и культуры. Самодовольный Запад продолжает кичиться своей свободой, образом жизни, но сам исправно служит интересам Ближнего Востока. В эту же орбиту втягивается сейчас и Россия. Она движется к своей гибели, как кролик в пасть удава. Гипноз цивилизованной Европы и Америки становится сильнее инстинкта самосохранения. Но пусть это останется на совести политиков, ибо национально мыслящие люди вовсе не рвутся в объятия западного монстра с ближневосточным лицом.

— Всё это любопытно, — заметил Мамонт. — Только какое отношение ваши умозаключения имеют лично ко мне?

— Хочу, чтобы вы знали мою точку зрения, — пояснил Тойё. — Дальний Восток потому и Дальний, что сумел сохранить экологическую чистоту собственных воззрений на мир и ценности своей цивилизации. России предстоит сделать выбор: либо без остатка раствориться в синтезированной химере, либо впервые за последнюю тысячу лет повернуться и совершить открытие мира, который так долго и терпеливо стоит за спиной.

— Опять выбор?

— Только затем, чтобы избежать ножниц, — выдал Тойё заготовленный аргумент. — Если говорить о противостоянии в третьем тысячелетии, то оно будет только между Ближним и Дальним Востоком. А что касается выбора… То это же не игра в рулетку, где можно ставить на один и тот же цвет и наконец выиграть. В России осталось мало людей, способных к космическому мышлению.

— Считаете, что я обладаю таким мышлением? — Мамонт усмехнулся. — Приятно бы было, но это не так. Иначе бы я не сидел с вами тут.

Тойё слегка похлопал Мамонта по руке.

— Не пытайтесь мне доказать обратного!..

— Думаю, я в таких вопросах буду вам бесполезен. Я просто странник, а к кому и когда обернуться — решают политики, президенты, министерства иностранных дел.

— Не валяйте дурака, Мамонт, — весело рассмеялся хозяин. — Вы же отлично понимаете, о чём я говорю. И во многом согласны со мной, не так ли?

— Только догадываюсь!

— Перестаньте скромничать, хотя мне нравится это качество в мыслящих людях. — Тойё пригубил водки. — Мы знаем о вас чуть больше, чем вы предполагаете. Есть свидетельства, материалы и живые люди, доказывающие, что вы не просто странник. При желании, могу их показать. Мне известно, Мамонт, вас водили в заповедные пещеры, где хранятся «сокровища Вар-Вар». Вы видели арийское золото, собранное и сохранённое таинственными жителями уральских недр, самоцветы, алмазы, от вида и количества которых можно сойти с ума. Что и произошло с человеком по фамилии Зямщиц. Только вы ничего не взяли, не выносили вы рюкзака с алмазами, — в такое мог поверить лишь генерал Тарасов… Вас лично знают многие хранители сокровищ. И не только здесь, а кое-где ещё. Дальний Восток прекрасно осведомлён о сакральной сути Уральского хребта для России и всего арийского мира, который под воздействием Ближнего Востока, к сожалению, утратил память о своих святынях. Но мы знаем об этом. И помним об этом целое тысячелетие. Да, и у нас существует особая каста посвящённых в эти таинства. Наши судьбы похожи, Мамонт. До поры до времени я тоже был слеп и легко внушаем, чтобы верить в объективную реальность человеческого существования, в силу и власть политиков, чудеса электронной техники. Пока не занялся исследованиями человекоподобного существа йети, которое у вас называют снежным человеком. Я работал в Гималаях, руководил секретной экспедицией американо-японского совместного проекта. И сделал открытие, которое вам тоже известно. Объектами моего изучения оказались в прошлом обыкновенные современные люди, только с искусственно изменённой генетической структурой — полная копия вашего Зямщица. Я стал искать, из какой лаборатории выходят эти странные существа, и пришёл на Урал.

— Да, судьбы похожи, — согласился Мамонт. — Но по логике вещей на Урале вас должны интересовать йети, а не арийское золото.

— А разве я сказал, что меня интересует арийское золото? Совсем нет. Хотя Дальний Восток и претендует на некоторые российские территории, это не значит, что и на материальные ценности, накопленные не родственной нам древней общностью народов. Они не дают покоя Ближнему Востоку, который, как и мы, тоже не имеет никакого права на наследство. Но действует через своего сателлита — Запад, и добьётся успехов, если Россия не сделает правильный выбор.

— Угроза становится навязчивой…

— Это не угроза — та самая объективная реальность, которая господствует в мышлении Ближнего Востока, а значит, и Запада.

— Россия должна соединиться с Дальним Востоком, чтобы противостоять Ближнему? — Мамонт сделал паузу. — Правильно вас понял?

— В основном — да, — тоже стал тянуть мысль Тойё, будто не решаясь сказать что-то важное, как юноша, впервые объясняющийся в любви. — Впрочем, формальное соединение существует. У нас огромная протяжённость общих границ, сопредельные территории, отчасти — общий космос. Но мы всё время смотрим в ваш затылок, когда друзья должны смотреть в лицо друг другу, как мы с вами.

— А территориальные притязания?

— Это политика ныне живущих недальновидных людей. Мы обязаны быть выше этого. Мы — это космически мыслящие люди.

— Золото вас не интересует, насколько понимаю, снежный человек — тоже… Мы ведём беспредметный разговор, Тойё.

Тойё неожиданно рассмеялся, допил свою рюмку и встал.

— У нас не только сопредельные территории! Да!.. Сопредельный образ мышления. У кого вы научились выскальзывать, когда вас держат за жабры? Где вы научились за улыбкой непорочного ребёнка скрывать бурю мыслей и чувств?.. Нет! Мы с вами никогда не будем понятны химерическому симбиозу Ближнего Востока и Западного мира. И это нас объединяет больше, чем сопредельные территории!.. Хорошо, в таком случае вот вам прямой вопрос: что такое «сокровища Вар-Вар»?

Он мог отказаться отвечать, однако сейчас это был не выход. Следовало заставить его выдать всё, что он знает, и только потом, сориентировавшись, выбрать тактику дальнейшего поведения.

— Истинные «сокровища Вар-Вар» — некие Вещие Знания, — просто сказал Мамонт. — В своих изысканиях я пришёл к выводу, что они существовали на Руси относительно недавно. Ими владели князь Олег, по прозвищу Вещий, затем Святослав Игоревич, каким-то образом их получили Всеслав Полоцкий и Ярослав Космомысленный — отец знаменитой Ярославны. Далее связь прерывается вплоть до Ивана Васильевича Грозного. Он получил в наследство известную Либерию — светское собрание Высших Знаний, накопленных человечеством за предыдущее тысячелетие истории. По моему разумению, владеть такой библиотекой мог лишь человек посвящённый. Возможно, потому и был назван первым царём на Руси. В чём суть Вещих Знаний — увы, мне не известно. А впрочем, с чего это вдруг Дальний Восток проявил такой интерес к арийской легенде?

— Это не легенда…

— Возможно, Тойё. Я допускаю самые невероятные варианты… Но какое отношение всё это имеет к вам? К народам, как сами сказали, нам не родственным?

Мамонт не исключал, что весь их диалог пишется на плёнку, и потом, в одиночестве и тишине, Тойё прослушает его много раз, сопоставит детали, выявит уязвимые места, выверит логику и сформулирует новые, с двойным и тройным дном вопросы. Поэтому надо было меньше говорить самому и заставлять делать это хозяина: всё-таки Мамонт — гость, а гостю полагается больше слушать…

— Я считаю, на Земле в неискажённом виде до наших дней дошли только две самые древние и самые мощные культуры, имеющие космическое значение. Это наши с вами культуры, Мамонт. По крайней мере, они отличаются самостоятельностью и оригинальностью. Но, к сожалению, все древние учения и философии Дальнего Востока стали достоянием моды, когда Запад бросился искать смысл жизни, веру, истины. И всё извратили, обернули в побрякушки вроде восточных видов борьбы… В этом есть и вина мыслящих людей. Признаюсь, мне когда-то тоже было приятно видеть летящего в воздухе каратиста. Мы не заметили подвоха, гнусную физиономию Ближнего Востока за этим полётом… Дальние и прежде закрытые страны оказались обнажёнными перед будущим тысячелетием, иссяк потенциал волевой целеустремлённости. Мы утрачиваем собственный отсчёт Времени, нас втравили в погоню за экономическими, бытовыми ценностями. Дальний Восток не в состоянии выработать концепцию существования в новой эпохе.

— То же самое сейчас происходит в России, вы не одиноки, — вставил Мамонт. — Или вы предлагаете, как двум одноногим купить пару сапог на двоих?

— Это вполне реально, Мамонт!

— А где же взять сапоги?

Тойё медленно вернулся на своё место и сел. Официант-китаец хотел налить в рюмки водки со змеёй, однако хозяин грубовато оттолкнул его руку, сказал резко:

— Принеси и налей русской.

Мамонт уловил фальшь в голосе: кажется, собеседник подходил к главному вопросу.

— Нет русской водки, — Мамонт сел напротив. — Есть разведённый спирт с Ближнего Востока. А старой русской водки не существует.

Хозяин всё понял, выждал, когда китаец нальёт «смирновскую» немецкого производства, однако тост был сорван.

— Даже если бы и существовали эти Вещие Знания, нельзя скрещивать ужа и ежа, — добавил Мамонт. — Получится колючая проволока. Или снежный человек.

Категоричность Тойё расценил по-своему — как время сменить тактику. И сразу показал себя хозяином положения.

— Двадцать девятого августа этого года вы находились на том же склоне хребта, где я нашёл вас вчера, — отчеканил он. — И исчезли после перестрелки с людьми генерала Тарасова. Мои охотники нашли трупы бандитов и ваш автомат. Двоих уложили вы, кто застрелил третьего? Из пистолета Стечкина? Установлено: такого оружия у вас не было.

— Надо понимать, начался официальный допрос? — Мамонт выпил, аккуратно положил в свою тарелку мясо и стал есть, орудуя вилкой и ножом, как на посольском приёме. Теперь его спокойствие будет выводить Тойё из равновесия и он скорее проговорится.

Однако хозяин умел балансировать на лезвии ножа.

— Предлагаю разговор двух мужчин, — жестковато отпарировал он. — Мы выяснили наши воззрения на предмет. Кто был с вами против людей Тарасова?

— Кто был, конечно, вы знаете? Может, закончим проверять честность друг друга, если это разговор двух мужчин?

— Нет, я не знаю. Но этот человек был ранен, мои охотники нашли кровь.

— Мог бы не отвечать вам, Тойё, — проговорил Мамонт. — Но в моём положении… Я ведь ваш пленник, а не гость. Верно?

Это ему пришлось не по нраву — хотел пока оставаться благородным и великодушным хозяином. После такой беседы нельзя делать резкий поворот к методам генерала Тарасова.

— Не отвечайте… Я рассчитывал на вашу откровенность, Мамонт, и не собираюсь загонять в угол неопровержимыми фактами и доказательствами. Поверьте, я ищу с вами общий язык из самых благих намерений. Ни Россия, ни Дальний Восток не смогут в одиночку противостоять Ближнему. Разложению и уничтожению человеческой природы в человеке мы должны противопоставить мощную древнюю философию, вернуть наши народы к своим корням, к мироощущению, достойному человека как образа и подобия Божьего. Всё в ваших руках, Мамонт.

— Увы, в моих руках пусто. Кажется, Тойё, вы заблуждаетесь относительно моих возможностей. Они ничтожны.

— Да, если учесть, что вы способны проваливаться сквозь землю, — заметил хозяин. — Исчезать на восточном склоне хребта и через несколько дней появляться на западном… Хорошо, я не тороплю вас. Обдумайте мои предложения, у вас есть время. Вероятно, вашей спутнице придётся сделать операцию: на ногах омертвление тканей…

Возвращаясь в свой дом, Мамонт постоял на площадке, устроенной посередине этой заимки: на улице всё время находился один человек, должно быть, охранник, поскольку болтался без дела. Снегоходы стояли под навесом, по-армейски в ряд, аккуратно зачехлённые брезентом. С виду всё это напоминало охотничью базу, каких было достаточно на Урале. Возле беседки с широким столом висел плакат, предупреждающий о мерах противопожарной безопасности.

Но прежде, чем бежать отсюда, следовало вылечить обмороженные ноги Инги: и впрямь придётся отнимать почерневшие пальцы… Мамонт вошёл в дом, служанка мгновенно оказалась рядом, приняла пуховик, шапку и рукавицы. Он заглянул за перегородку, где лежала Инга, и тут увидел сидящего у постели человека. Глаза спутницы отчего-то светились, а сквозь багровые коросты на щеках и губах проступала улыбка.

— Мамонт! — радостно позвала, и человек у постели медленно обернулся.

Мамонт непроизвольно и круто выматерился, забыв о женщинах и приличии: перед ним был Иван Сергеевич Афанасьев, старый и верный друг, давно мысленно похороненный и оплаканный…

5

Отправляясь на Балканы, он жалел об одном, что рядом нет и не будет Капитолины. Выстраданная и возрождённая любовь — это всё, что оставалось от прежней жизни. Он понимал, нельзя рисковать, нельзя брать с собой в дорогу самое дорогое, поскольку впереди была полная неопределённость и бесконечная опасность — как на всякой войне. Однако у него срабатывал солдатский комплекс: всё носить с собой, как бы тяжело это ни было.

Добираться до Боснии пришлось через несколько границ и суверенных государств, и во всех самых сложных ситуациях Арчеладзе благодарил запасливость своего бывшего «папы», позаботившегося о подлинных документах на все случаи жизни и денежных суммах в валюте. Так что путешествие было даже приятным. Пока не доехали до Земли Сияющей Власти, опутанной колючей проволокой, изрезанной нейтральными зонами и заминированной.

На сербской территории Боснии группу русских бизнесменов, приехавших установить экономические связи после блокады — под таким прикрытием Арчеладзе с командой въехал в бывшую Югославию, — встретил проводник, немногословный молодой человек, и отвёз в небольшое горное селение, где до войны располагалась астрофизическая лаборатория. Купола двух обсерваторий были разнесены ракетным ударом с натовских самолётов, из покорёженных сетей железной арматуры торчали останки телескопов, напоминающих гаубичные стволы большого калибра. Сами здания оказались без окон, в чёрных потёках сажи и зияющих сквозных трещинах: вероятно, применили заряды объёмного взрыва. Уцелело несколько красивых коттеджей, вписанных в лесные горные уступы. В пяти километрах проходила разделительная зона, где стояли «миротворцы» из ООН.

Проводник расселил гостей в двух коттеджах: один был переоборудован в казарму для группы Кутасова, в другом Арчеладзе сделал штаб и поселился сам на втором этаже в паре с Воробьёвым. Место было пустынное, сотрудники обсерватории ушли отсюда после авианалёта, схоронив погибших на территории мемориала, установленного на братских партизанских могилах времён второй мировой войны. Семнадцать стальных обелисков добавилось к сорока двум. Отштампованные из полированной нержавейки, они были совершенно одинаковыми на могилах взрослых, детей и партизан. Арчеладзе показалось, что война здесь продолжается бесконечно — такое ощущение вызывало кладбище, растущее в один ряд, без разрыва.

По свидетельству проводника здесь не было сербских артбатарей, американцы наносили привентивные удары по всем точкам, где их можно было бы расположить.

Кутасов сразу же выставил охрану и наблюдателя под разрушенным куполом обсерватории, пока что без оружия и приборов: тащить за собой вооружение, снаряжение и средства связи через столько границ было трудно, да и ни к чему, поэтому приехали с голыми руками. Проводник сообщил, что в течение суток на базу доставят всё необходимое по списку, составленному Арчеладзе.

Под утро, перед восходом солнца, полковник проснулся оттого, что кто-то раскрыл окно и потянуло сквозняком. Он приподнял голову — перед окном, спиной к нему, стояла молодая женщина с жёлтыми распущенными волосами, спадающими крупными волнами до самой поясницы. На плечах, стянутый ремешком, был длиннополый, из тёмно-синего сукна, плащ-палатка. Она подняла согнутые в локтях руки и отблеск зари пронизывал багровым светом тонкие длинные пальцы и волосы.

Арчеладзе смотрел, словно заворожённый. Как могла попасть эта женщина на второй этаж коттеджа, если кругом выставлены посты, а внизу сидит дежурный офицер из команды Кутасова — все обязаны докладывать немедленно о появлении в районе обсерватории любого человека.

— Ура! — сказала она. — Здравствуй, Тресветлый!

Её сильный голос как бы стряхнул оцепенение.

— Как вы прошли сюда? — спросил полковник. — Кто вы?

— Ты проснулся, Гриф? — вымолвила она, не оборачиваясь.

Кличку «Гриф» ему присвоил Сергей Антонович ещё в Москве. Она являлась своеобразным паролем и в Сербии, и здесь, в Боснии.

Женщина опустила руки и обернулась: на вид ей было лет двадцать пять, красивое, в строгих пропорциях лицо, синие большие глаза… Арчеладзе встал, благо, что спал одетым, укрывшись овчинным полушубком. В помещении было холодно, проводник обещал привезти солярку для котла вместе с оружием и снаряжением.

— Здравствуйте, — проговорил он, чувствуя знакомое очарованное волнение, как было в присутствии той женщины с вишнёвыми глазами.

— Говори мне «ты», — это была просьба и приказ одновременно.

— Хорошо…

— Меня зовут Карна, — представилась она, закрывая створки окна.

В ней было что-то царственное, и старинный этот плащ из толстой ткани лишь подчёркивал её воинственную волю и власть. Если «вишнёвая» женщина была как бы воплощением женственности и очарования, то в этой, кроме всего, чувствовался высокий дух и способность повелевать. Возможно, потому трудно было выполнить то, чего она требовала — обращаться на «ты».

Она приблизилась к Арчеладзе, и он уловил стойкий медицинский запах, исходящий от одежды Карны. И ощутил неожиданное желание прикоснуться к волосам.

— Ты похож на грифа, — сказала она, открыто рассматривая полковника. — Я часто смотрю, как эти птицы парят над Балканами… Тебе будет хорошо здесь, когда-то твои предки жили в горах. Через их кровь ты получил орлиный взор. Я буду называть тебя Грифом.

— Пожалуйста, — согласился он, чувствуя, что её царственность не подавляет его воли.

— Мне известно, ты никогда не был в Земле Сияющей Власти, — продолжала она. — А также то, что ты не посвящён, почему эту землю следует охранять и от кого. Когда на Балканы придёт Авега и принесёт соль Знаний, ты получишь её. Но столько, сколько необходимо, чтобы служить на Балканах. А пока нет Авеги, я дам тебе одну щепоть, чтобы ты ощутил её горечь.

Полковник слушал и внутренне изумлялся себе, что воспринимает эту странную речь вполне серьёзно, как должное. Карна владела даром внушения…

— Мы не имеем права вмешиваться в исторические процессы, происходящие в Земле Сияющей Власти, — она говорила отрывисто, чётко и одновременно спокойно, — поскольку нарушится естественное движение времени. И только в исключительном случае, когда существует угроза Балканской святыне, мы в праве защищать её любым доступным способом. Кощеи спровоцировали войну с единственной целью: ввести свои войска под эгидой ООН в самое сердце Земли Сияющей Власти, истребив сначала руками мусульман и хорватов носителей духа Северной цивилизации — сербских гоев. Как известно, на войне гибнут самые мужественные и храбрые воины. Подобные ритуальные действа кощеи повторяют периодически, но давно не было такой реальной угрозы одной из святынь на Балканах — горе Сатве. В последний раз с помощью хорватских усташей к Сущности Мира искал путь Бесноватый Кощей, но гои отстояли гору и не подпустили археологов. Сейчас ситуация опаснее тем, что цель войны достигнута и священная гора находится в разделительной зоне под охраной батальона морской пехоты из Соединённых Штатов. Кощеи пытаются взять под контроль всю прилегающую к Сатве территорию. Есть сведения, что на Балканы прибыла группа археологов «Арвох» с собственной службой безопасности, которая уже действует в регионе. Археологи намерены проникнуть в недра священной горы.

Карна замолчала и несколько минут смотрела в окно на восходящее солнце, закутавшись в свой плащ.

— Насколько я понимаю, группа «Арвох» и её служба — мой противник, — воспользовавшись паузой, уточнил Арчеладзе.

— Да, Гриф, — задумчиво подтвердила она. — Две тысячи лет назад, для того, чтобы уничтожать святыни, кощей Аристотель выкормил Великого Изгоя Александра Македонского. А тот в свою очередь создал для этой цели империю, как прикрытие своего похода. Кощеи создавали свою версию Сущности Мира для нашей эпохи и уничтожали все источники Вещих Знаний, принадлежащих Северной цивилизации. В Персии Великий Изгой сжёг священный список Авесты, после чего направился в Индию, чтобы предать огню Веды. Мы остановили его и отправили назад в бочке с мёдом. После чего вынуждены были устранить и кощея Аристотеля. С той поры незримая битва продолжается по сей день. Теперь они не создают империй и действуют без всякого исторического прикрытия, ибо мир сегодняшний состоит из изгоев, не понимающих сути простых вещей, утративших свет и зрение. Группа «Арвох» до Балкан работала в Египте, пытаясь отыскать и уничтожить святыни, которые стережёт Сфинкс. Там мы установили дополнительную защиту и на какое-то время избавились от «Арвоха». Но он воскрес. В среде изгоев нетрудно навербовать новых гробокопателей-учёных.

— Я должен устранить их физически? — просил полковник.

— Только в крайнем случае, Гриф, — полуприказным тоном сказала Карна. — Есть другие способы и средства, чтобы избавиться от археологов. Убить слепого изгоя — всё равно что убить неразумное дитя. Археологи не подозревают о конечной цели своей работы, в основном это люди, увлечённые историей и поиском истины. Другое дело — их служба безопасности, которая полностью контролирует деятельность «Арвоха», и её шеф, Рональд Бергман, кощей, посвящённый во все тонкости операции на горе Сатве.

— Скажи, Карна, что представляет из себя святыня? — осторожно поинтересовался Арчеладзе. — Что находится в недрах горы? Я должен иметь представление о том, что охраняю.

— Там ничего нет, только камень и глина.

— В чём же суть священности?

— Авега принесёт тебе соль, — пообещала Карна. — А пока скажу, что Сатва место, где постигается Сущность Мира. Гора является нижней, земной частью Храма Сияющей Власти. Ты почувствуешь это, когда взойдёшь на вершину.

— Я материалист и воин, — сказал полковник. — Мне трудно поверить в ирреальные вещи…

— Не спеши, Гриф, — неожиданно улыбнулась Карна. — Всё, что ты называешь ирреальными вещами, происходит рядом с тобой. Как я прошла сквозь твои посты и оказалась в этой комнате? Ты веришь своим глазам? Или я приснилась тебе и меня не существует?

— Да, — признал он. — Я верю своим глазам. Пока верю.

— Поэтому даю тебе полную самостоятельность в действиях.

— Если мне потребуются консультации?..

— Я пришлю Дару. Она будет постоянно находиться рядом с тобой.

Карна сделала несколько шагов к двери, обдавая его ветром от плаща, и неожиданно остановилась, повернула голову. И голос отчего-то сразу изменился.

— Гриф, ты встречался с человеком по имени Мамонт. В Москве…

— Встречался…

— Расскажи мне, какой он? Как выглядел?

— Я не рассмотрел его, — признался полковник. — Встречались ночью: в машине, без света…

— Странно. — Карна вернулась от двери. — Насколько я знаю, вы проговорили с Мамонтом несколько часов у него в особняке.

— В особняке был другой человек, Майкл Прист.

— Нет, это тоже был Мамонт, Александр Алексеевич Русинов.

Арчеладзе хмыкнул, покачал головой.

— Да, я подозревал…

— Каким он стал? — вымолвила она, и полковник уловил глубокую женскую тоску. Это было так неожиданно в ней, властной и царственной.

— Каким стал? — переспросил он, чтобы собраться с мыслями. — Мы встречались всего раз… Я не знал его прежде, не могу сказать, каким стал, потому что не знаю, каким он был. Он чем-то похож на тебя.

Арчеладзе понял, что ничего не может сказать о Мамонте, ему нечем помочь Карне. Впрочем, она ничего особенного и не ждала, вероятно, ей было просто необходимо спросить о нём, назвать имя и этим как бы освежить свою память.

— Ты не знаешь, где он сейчас? — совсем уж безнадёжно спросила Карна.

Он так же безнадёжно дёрнул плечами. Это было странно: владея сложной информацией о многих вещах и людях, владея некой безграничной тайной властью, она ничего не знала о близком ей человеке и радовалась каждому услышанному о нём слову, как птица обронённому в дорожную пыль зёрнышку.

На пороге она обернулась, подняла руку, произнесла негромко:

— Ура!

И он не услышал в этом возгласе выражения восторга…

Интернационал в Боснии предстал перед Арчеладзе в натуральном виде, лишь слегка замаскированный под миротворцев ООН.

Можно было бы долго размышлять, проникая в смысл сказанного Карной, но здесь всё было как на ладони. Знакомый по школьным учебникам Коминтерн возродился в другом, но узнаваемом виде — как международная организация, созданная якобы для поддержания мира. Была найдена идеальная форма легализоваться, после того как потерпела крах коммунистическая идея, с помощью которой Интернационал двигался к мировому господству. Вероятно, Сталин понял истинную суть Коминтерна, терпеливо ждущего конца второй мировой войны, чтобы выйти из-за спины и воспользоваться победой в своих целях. Он опасался, что ему наденут струну на шею, и своими руками погубил детище, которое пестовал много лет. Он знал, чем это грозит, и был наказан немедленно, сразу же после Победы, получив для России многолетнюю «холодную войну».

А Интернационал благополучно воскрес, и вместо одной отрубленной головы выросли три.

То, что происходило в бывшей Югославии, для материалиста Арчеладзе было понятнее, чем откровения Карны. Лишь после разведки в регионе он ощутил наконец горечь соли Знаний: южных славян резали и рвали на части, как волчья стая рвёт выбившегося из сил оленя. Интернационалу требовалась земля обетованная, Земля Сияющей Власти, чтобы начать очередной поход за свою древнюю идею, теперь звучащую как «новый мировой порядок».

Судя по тому, как обустраивались «миротворцы» ООН на Балканах, можно было смело сказать, что они пришли сюда навсегда и не покинут эту территорию, расчленённую нейтральными зонами. По крайней мере, рассчитывают на это. Сама Боснийская Сербия и все прилегающие к ней районы кишели группами военной, политической, экономической разведок многих стран мира, действующих под самым разным прикрытием — от Прессбюро до Красного Креста. Вороньё слетелось клевать добычу на поле брани, так что отыскать в этом скопище археологов «Арвоха», а особенно их службу безопасности, оказалось не так-то просто.

Оказавшись в Боснии, «мосфильмовский каскадёр» Кутасов угодил в долгожданную и естественную для себя среду обитания. Из трёх рейдов по наиболее вероятным местам базирования «Арвоха» он привёл четырёх пленных, которые оказались сотрудниками и агентами спецслужб ЦРУ, Моссада, английской МИ-5, польской ВОГ, а один и вовсе сотрудничал сразу с двумя разведками. После обстоятельного допроса выяснилось, что они не имеют представления ни об «Арвохе», ни, тем более, о его спецслужбе. Создавалось впечатление, что в Боснии выйди на улицу, останови любого пришлого человека, и он непременно будет связан с какой-либо секретной операцией. Этот невероятный интерес к междоусобному конфликту на Балканах был лучшим доказательством правоты Карны. Из четвёртого рейда по хорватской территории он привёл немецкого католического священника, который подходил для спецслужбы «Арвоха» по всем статьям — археолог по образованию, некоторое время работал в Египте, владеет шестью языками, в том числе, арабским с сирийским диалектом. Но у этого святого отца под рясой оказался мундир полковника БАТ — разведслужбы объединённой Германии. Не подозревая о том, к кому попал в руки — думал, что к американцам, — он давал свои связные телефоны и коды радиосвязи, требуя немедленно устранить все недоразумения. У него и в мыслях не было, что у русских на Балканах есть ещё какие-то интересы: похоже, власти в России окончательно предали бывшую Югославию, все явные и тайные союзнические отношения.

Кутасов готов был перетаскать на обсерваторию представителей всех разведок мира, однако этот бесперспективный путь Арчеладзе вынужден был перерезать: похищение пятерых и так вызвало ажиотаж у «миротворцев» ООН. Незамедлительно последовал ультиматум сербам, что если не прекратится террор против журналистов, священников и представителей миссии ОБСЕ, то вновь будут применены экономические санкции. Чтобы не обнаружить своего присутствия на Балканах, выпускать на свободу пленных было нельзя…

Гора Сатва, упакованная в колючую проволоку, была постоянно под наблюдением, в ясную погоду отлично просматривалась в сильную оптику с купола обсерватории. Ни рядом, ни в самой зоне, за исключением морпехов США, никто не появлялся. Даже простейший анализ разделительной зоны давал понять, что «миротворцев» в первую очередь интересует эта гора: повсюду ширина нейтральной полосы колебалась от 300 до 1500 метров, а тут она раздвигалась более чем на четыре километра, охватывая гору со всех сторон. И охрана была усилена в десяток раз по сравнению с другими участками зоны, кроме того, вдоль пирамид из проволочных спиралей шли плотные минные поля. Пленные утверждали, что сделано это по одной причине: Сатва — господствующая высота.

Во время боевых действий в районе горы была сосредоточена самая мощная группировка мусульман с артиллерией, установками залпового огня и бронетехникой. Штурмовали Сатву в течение полугода, не взирая на большие потери, хотя эта территория была для мусульман чужая — они никогда не жили в этом регионе Боснии. Пришедшие на помощь хорваты тоже не смогли прорваться и стали в километре от горы. И только когда в воздух поднялась авиация НАТО, уничтожившая огневые точки и артсистемы на вершине и склонах Сатвы, мусульмане захватили её и передали «миротворцам» ООН, которые обнесли гору колючей проволокой, таким образом сделав эту территорию нейтральной, а значит, своей.

Местное население — в основном, сербы, ушло с прилегающих территорий ещё во время войны, и назад, естественно, не пускали никого, в том числе и мусульман, изъявлявших желание поселиться на новом месте. В сербской деревне, больше напоминающей маленький городок, был расквартирован батальон морской пехоты. Кутасов со своими ребятами уже сползал туда и привёл языка, сотрудника ЦРУ, приехавшего в Боснию под видом специалиста-пожарного. Прикрытие было явно неудачным, поскольку за две недели пребывания Арчеладзе не видел ни одного пожара. Впрочем, все разведки не особенно-то беспокоились о своей «крыше», действуя полулегально.

Прежде чем самому пойти в зону, полковник полсуток просидел со стереотрубой под разрушенным куполом обсерватории, и когда они на пару с Воробьёвым проникли на нейтралку, местность показалась знакомой, не раз пройденной. За проволокой оставалась группа прикрытия из трёх человек, которая в случае надобности должна была отвлечь внимание морпехов на себя. Зона охранялась по принципу государственной границы — патрулями и «секретами» на бронетехнике, установленной у подножия Сатвы. Арчеладзе рассчитывал убить двух зайцев: самому, наконец, побывать на священной горе и к тому же посмотреть деревню, где стоял батальон морской пехоты. Поэтому вышел на охоту рано, с началом ночи. Весь день шёл дождь, а вечером похолодало и полетел мокрый снег — погода самая подходящая, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.

Патрульные пары двигались с интервалом в семь минут. Хорошо набитая и теперь размокшая глинистая тропа чётко ограничивала минное поле, где у Кутасова был сделан проход. Пехотинцы скользили, поругивались, даже невооружённым глазом было видно, сколько одежды накручено на каждом — французы под Москвой. На некошеном, не выбитом скотом альпийском лугу, опоясывающем подножие Сатвы, качалась под ветром почерневшая высокая трава, однако разгуливать по бездорожью было опасно, не имея карт минных полей. Арчеладзе нашёл старый и хорошо протоптанный след, ведущий к горе, — растяжку от мины всё равно не увидишь, но хоть трава ноги не путает. Около километра прошло без всякого напряжения, мрак был настолько плотный, да ещё усиленный дождём, что прибор ночного видения действовал только с лазерной подсветкой. Инфракрасный излучатель быстро разряжал батарею, поэтому Арчеладзе включал его редко, больше доверяясь интуиции. Чистый луг скоро перешёл в каменистый, почти голый склон подошвы Сатвы, тянущийся до границы леса. Они с Воробьёвым забрались в укрытие между белёсых глыб известняка, чтобы осмотреться, и неожиданно заметили, как из леса в разных местах появились парные человеческие фигуры. Двигались быстро, причём к одной точке — туда, где только что были Арчеладзе и Воробьёв. Голубые каски хорошо различались и в темноте…

И тут же с тропы сошла патрульная пара, двигаясь наперерез зоны. Это уже походило на тревогу.

— Нас засекли, — прошептал Арчеладзе, доставая радиостанцию.

— Не может быть, — усомнился Воробьёв. — Идём, как мыши.

— По инфракрасному лучу. Приборы больше не включать.

Он связался с Кутасовым, попросил его пошуметь за проволокой, «посветить» лазерным лучом. «Каскадёр» предусмотрительно удалился от прохода в минном поле и отвлёк внимание на себя: из леса появилась ещё одна пара голубых касок, скользнувших к ограждению зоны, а со склона по сербской территории неожиданно ударил крупнокалиберный пулемёт. Гору стерегли серьёзно! И эта усиленная охрана появилась на днях, возможно только вчера, поскольку Кутасов дважды проходил зону без всяких проблем, мало того, таскал через нейтралку захваченных языков.

Похоже, археологи приступили к раскопкам…

Из-за Сатвы ударил орудийный выстрел, и над горой после хлопка повис осветительный снаряд. Но это морпехи сделали зря, перестраховались, ибо по земле побежали пятна и тени, засветились дождевые капли в воздухе, ослепляя и сбивая с толку рыщущих по зоне «миротворцев». Арчеладзе под этот шумок за один бросок преодолел открытое пространство и залёг на опушке леса. Фонарь над горой сотлел и погас.

— Давай ещё! — шёпотом попросил Воробьёв.

Артиллеристы услышали просьбу, повесили ещё один снаряд, теперь над лугом — пробираться по лесу было одно удовольствие, тени от деревьев бежали по земле, как живые…

И вдруг впереди, на уступе, вырос заслон в виде сложенной из камня стенки с амбразурами. Слева и справа искрилась в голубоватом мерцающем свете колючая проволока, разбросанная и растянутая по деревьям. Арчеладзе лёг за дерево, Воробьёв повалился рядом, понюхал землю.

— Грибами пахнет, Никанорыч…

— Керосином пахнет, балда, — пробурчал Арчеладзе. — Видал, как опутали?

Он выждал, когда догорит снаряд, и пополз вдоль укреплённого уступа. Мокрый лесной подстил и шорох дождя скрадывали все звуки, за спиной редкими, но длинными очередями монотонно стучал пулемёт. Видно, пушкари получили нагоняй по радио от ослеплённых «миротворцев» в зоне и фонарей больше не вешали. Зато в южной стороне зоны послышалось урчание дизелей — кажется, шла бронетехника.

Обтянутым колючей проволокой оказался весь уступ Сатвы, укреплённые посты были через каждую сотню метров, так что ползать вдоль них не имело смысла: проход на вершину горы перекрыли плотно. Арчеладзе спустился ниже и сел под деревом, привалившись спиной.

— Слушай, Никанорыч, — прошептал Воробьёв, прислушиваясь к пулемёту, — а ведь война идёт, Третья мировая.

Он не вкусил ещё ни крупицы соли — о встрече с царственной Карной полковник ничего не рассказывал, по старой привычке храня всю обобщённую информацию только в своих руках.

— Молодец, наконец-то догадался, — проворчал он. — А ты говоришь, грибами пахнет…

— Как-то не по-людски, — сказал Воробьёв, отрывая от коленей мокрые, прилипшие к телу штаны, — без объявления, и в общем, без причины… Трах, бах и — война. А мы и не заметили. Вроде бы и воздух тот же, и дождь, и грибами пахнет. Но состояние уже другое… Если на Балканах загорелось, скоро жди в России.

Бронетранспортёры выехали на луг, рассредоточились и открыли огонь из автоматических пушек. Со склона горы были видны лишь вспышки выстрелов и красные линии, вычерчиваемые снарядами. Переполох у охраны поднялся нешуточный, и пока морская пехота отстреливала тени и призраки, следовало уходить из зоны на мусульманскую территорию: подняться на вершину Сатвы без специальной подготовки нечего было и думать, так что один заяц оставался не убитым.

С мусульманской стороны зона охранялась не так плотно — это Арчеладзе рассмотрел ещё в стереотрубу, — однако сейчас, по тревоге, вдоль проволочных заграждений были выставлены дополнительные посты. И один — рядом с проходом в минном поле, проделанным Кутасовым! Ловушка получалась крепкая — ни назад, ни вперёд, пока морпехи не постреляют и не снимут усиление. А если испуг у них не пройдёт, то могут оставить его до утра. Конечно, можно тихо снять пост и пройти, но оставлять следы, тем более в виде трупов, нельзя было ни в коем случае. И мины без миноискателя и специальной подготовки не снимешь, чтобы проскочить между постами.

Пришлось залечь на каменистом поле в трёхстах метрах от заграждения и ждать. Арчеладзе связался с Кутасовым — оказывается, тот давным-давно находился за горой, а охрана палила в ту сторону, где пошумела группа обеспечения.

— Сейчас приду к вам, — сказал Кутасов. — И приведу сапёра.

— Сиди на месте, — приказал полковник. — Не хватало, чтобы всех тут накрыли.

— А выкрутишься, Никанорыч?

— Попробую.

Лежали около часа, от сырости и холода начинался озноб, а морская пехота всё ещё ползала по зоне, постреливая по сербской территории. Похоже, прогноз оправдывался, усиление оставили до утра…

Рассчитывать можно было лишь на то, что к утру сработает эффект рассвета, когда все ночные страхи кажутся смешными и пустяковыми. К тому же промокшие и уставшие морпехи утратят бдительность, и тогда можно попробовать проскочить мимо поста. Если нет, то придётся уползать в лес на склон горы, зарываться в листву и лежать до следующей ночи. Арчеладзе не стал делиться с Воробьёвым своими невесёлыми мыслями, но тот сам, видимо, думал о том же.

— Если сутки под дождём и на сырой земле, — сказал заядлый грибник, — воспаление лёгких как минимум.

— Не каркай, — бросил полковник.

Один из бронетранспортёров пополз за спинами, огибая Сатву по подошве. Ехал без света — водитель, должно быть, пользовался прибором, громыхал днищем по камням. Можно было представить, что начнётся в зоне с рассветом, если они ночью пытаются прочесать всю прилегающую к горе территорию.

— Никанорыч, гляди, это что? — вдруг заговорил Воробьёв и потряс Арчеладзе за ногу. — Вон, напротив ограждения.

Полковнику вдруг стало жарко: от минного поля в их сторону двигалась неясная человеческая фигура, причём в открытую и медленно. И без голубой каски…

Воробьёв выставил автомат впереди себя, однако Арчеладзе сделал знак — берём живьём. Переползать на другое место было рисковано, а фигура двигалась точно на них, и оставалось до неё метров пятнадцать. Из расплывчатой тени стали проступать контуры — нечто столбообразное и широкое, как гранитный постамент. Изготовившийся к броску Воробьёв замер в позе бегуна на низком старте.

Громоздкий этот человек остановился в двух саженях — далековато, чтобы достать в одном прыжке!

— Вставай, Гриф, пойдём, — вдруг послышался спокойный женский голос. — Меня прислали к тебе.

— Карна? — после паузы проговорил Арчеладзе, чувствуя, как немеют губы.

— Нет, я Дара, — был ответ.

Свистящий вой бронетранспортёра всё ещё звучал за спиной и громыхали по броне камни. Полковник привстал на колено, поднял автомат.

— Как же мы пойдём? — неуверенно спросил он, двигая деревянными губами, хотя понимал, что не следует ничего спрашивать.

— Я отведу глаза, пойдём, — она сделала шага три вперёд, и теперь можно было рассмотреть свисающий с её плеч длинный плащ.

— Кто это, Никанорыч? — опомнился Воробьёв.

— Дара, — Арчеладзе медленно выпрямился. — Пойдём за ней.

Она не была ни галлюцинацией, ни призраком, стояла осязаемая и реальная, в промокшем тяжёлом плаще, с непокрытой головой и слипшимися волосами. Уже в который раз он прикасался к тому, во что можно было верить и не верить, но как ни ломай голову, ни воюй с протестующим своим внутренним двойником, явление это существовало и никуда было не деться.

— Никанорыч, ты что, с ума сошёл? — зашептал Воробьёв, выставив автомат. — Куда мы пойдём? На тот свет, что ли?

— Молчи, — приказал полковник. — Вставай и пошли.

— Идите за мной и смотрите только себе под ноги, — предупредила Дара. — Ни в коем случае не поднимать глаз. Походка восточной женщины. И постарайтесь ни о чём не думать, в полной бесчувственности.

— Никанорыч…

— Заткнись, — оборвал Арчеладзе. — Потом всё объясню.

Дара спокойно и медленно пошла в сторону ограждения, обходя крупные камни. Полы плаща её волочились по верхушкам трав, пригибали их к земле, и полковник почти физически ощущал, как за её спиной возникает некое разреженное пространство, в котором им и следует находиться. Она вывела их на скользкую, глинистую дорогу, разбитую колёсами бронетранспортёров, и направилась по ней к открытому проходу сквозь колючую проволоку, где маячили в темноте голубые каски.

— Спокойно, полное расслабление, — ещё раз предупредила Дара. — Опустите оружие. Взор потуплен. Чтобы не думать, считайте шаги.

Непроизвольно Арчеладзе стал думать, точнее загадывать — если сейчас они незамеченными пройдут мимо часовых и ничего не случится, то придётся поверить…

И не успел закончить мысль.

— Не мешай мне, Гриф! — шёпотом, сквозь зубы произнесла она. — Замолчи!

Идти мимо противника, глядя себе под ноги, полковнику ещё не приходилось…

Он считал шаги и видел только полы её плаща на отлёт и облепленные грязью задники сапог. Так продолжалось долго, счёт перевалил за четыреста, монотонность шага смирила мысли и чувства. Арчеладзе будто очнулся, когда едва не налетел на Дару.

Всё было позади — зона, ограждение, «миротворцы». Они стояли на каменистом склоне соседней плоской горы, в полукилометре от деревни, где квартировал батальон морских пехотинцев США.

— Сейчас мне нужно уйти, — сообщила Дара. — На обратном пути найду вас… И вот что, Гриф. Сейчас можешь сомневаться, сколько угодно. Но когда я тебя веду — не смей.

— Прости, Дара, — вымолвил он. Плащ опахнул траву от резкого поворота и, тяжело колыхаясь, медленно полетел над землёй. Воробьёв выждал, когда она пропадёт во тьме, выпустил из рук автомат.

— Что это было, Никанорыч?

— На хрен… Не спрашивай, не знаю, — отмахнулся Арчеладзе. — Пошли, пока не рассвело.

Православный храм, очертания которого хорошо просматривались на фоне неба, был очень похож на многие церкви в Москве и создавал обманчивое ощущение мира, сонного дождливого ночного покоя, какой бывает поздней осенью где-нибудь на Воробьёвых горах. Казалось, деревня спит и нет здесь ни военных, ни светомаскировки на окнах, ни тревоги. Ко всему прочему, стрельба в зоне прекратилась, и над Сатвой повисла тишина.

Когда же подобрались к одному из домов — заходили через изгороди и сады, то сразу послышалась напряжённая, тревожная жизнь: где-то хлопали двери, бренчало железо, стучали шаги по мостовой, и сквозь щели сочился электрический свет. Там, где была эта жизнь, искать что-либо не имело смысла. Если где-то тут квартируют археологи «Арвоха», у них будет тишина, поскольку тревога сыграна, чтобы обеспечить их безопасность.

Улицы как таковой в деревне не существовало, поскольку, расположенная на склоне горы, она представляла собой в беспорядке стоящие отдельные дома, окружённые садами и виноградниками, между которыми были узкие извилистые проезды. Пробираясь по садам, они пошли от усадьбы к усадьбе, прислушиваясь к шуму и голосам. Кое-где натыкались на бронетехнику, спрятанную среди яблонь, обнаружили и батарею из трёх гаубиц десантного варианта, стоящую в боевом положении и, видимо из-за дождя, без расчётов и охраны. Нашли и штаб батальона, где, как верный демаскирующий признак, стоял командирский бронетранспортёр с развёрнутой мощной космической антенной. Видимо, в деревне морпехов никто никогда не тревожил, и они жили довольно беззаботно, не то что в зоне. По крайней мере, пройдя половину домов, Арчеладзе не заметил ни одного часового. Лишь за церковью белел в темноте урчащий грузовик и два или три человека что-то выносили из дома и складывали в кузов.

Из двух десятков домов только в четырёх было тихо, однако на поверку оказалось, что все они либо разбиты артиллерией, либо просто выгорели изнутри и теперь стояли чёрными, мрачными коробками. В остальных хозяйничали поднятые по тревоге пехотинцы…

Арчеладзе ушёл за околицу вверх по склону и встал под старой развесистой шелковицей — здесь меньше капало.

— Ну, и где этот «Арвох»? — спросил он себя. — Не иголка же, под камень не спрячешь…

Воробьёв достал из кармана боевого передника фляжку со спиртом, пригубил сам, подал Арчеладзе.

— Слушай, Никанорыч… Если эта барышня мимо часовых ползает, как… — он отпыхался. — Что бы ей не пойти и не поискать археологов?

Полковник продавил в себя холодящую жидкость, обсосал пушистые мокрые усы.

— Если бы могла… Нас бы сюда не послали. Наверное, тоже есть какие-то пределы. А потом, война — дело мужское.

— Резонно, — согласился Воробьёв. — Женщины… Особенно такие барышни, только и умеют, что глаза мужикам отводить.

— Будто ты рассмотреть её успел…

— Почему не успел-то? Успел. Ножки у неё — яти-схвати…

— Да она же в сапогах была и в этом балахоне.

— Хорошие ножки не спрячешь, — усмехнулся «грибник». — Да и вся она — так, ничего… Груздок такой белый и хрустящий.

— Ладно, хватит, — оборвал Арчеладзе. — Что делать будем?

— Да пора бы и назад драпать. Время — четвёртый час… Я вот думаю, а днём она нас протащит через зону? Или нет?

— Надо искать археологов, — решил полковник. — Посмотрим следующую деревню.

И, не дожидаясь возражений, вышел из-под дерева.

Бывшее сербское селение, теперь занятое мусульманами, располагалось в седловине гор, окружённое альпийскими лугами. На дороге стояла застава, поэтому двинулись в обход, опять по задам, по раскисшему глинистому склону, кое-где изрытому окопами и бомбовыми воронками. Кутасов здесь не был — не хватило тёмного времени, поэтому разведка минных полей не проводилась; оставалась надежда, что прежде чем позволить поселиться мусульманам, «миротворцы» обезвредили прилегающую территорию.

Похоже, население тут занималось скотоводством: на задах стояли скотные дворы и кошары с провалившимися крышами, а кругом — бесконечные изгороди пастбищ и загонов. Арчеладзе намеревался выйти на улицу, но возле первого же дома пришлось залечь. Из-за строений явственно доносилось чавканье грязи под ногами. Шли двое, в плащ-накидках и касках, судя по размеренному неторопливому шагу — патруль. Пропустив его, полковник прокрался мимо большого каменного дома с английским газоном и присел возле стальной изгороди.

Сразу за углом стоял джип с надписью по-английски — «Гражданская полиция ООН». За ним, в ряд, — четыре крытых грузовика.

Для маленького селения это было слишком.

Аналогичная надпись оказалась на белом пластиковом знаке, укреплённом на решётке забора.

Полковник показал знаком Воробьёву — назад, и сам осторожно двинулся к хозяйственным постройкам. Преодолев три деревянных изгороди, он неожиданно потерял из виду Воробьёва и остановился. Начинало светать, чуть-чуть посерело небо и потянул ветер. У соседнего дома на фоне белёсой стены он разглядел ещё один автомобиль с какой-то установкой в кузове и над кабиной что-то вроде подъёмного крана. Через несколько минут из-за него появился «грибник», очень довольный и весёлый.

— Спрашивается, Никанорыч, на хрена мусульманам буровая установка? Новенькая, тем более. Где её взять? Что бурить, когда воды тут…

Арчеладзе не успел ничего ответить, потому что услышал на улице отчётливую русскую речь, сдобренную матом по поводу грязных европейских дорог…

6

Капрал Эрни Флейшер сходил с ума на глазах Дениза. Бросив оружие, он лихорадочно стаскивал с себя одежду, расшвыривая её по сторонам, и при этом взгляд его был устремлён куда-то вперёд и вверх. Флейшер беспричинно смеялся, заливисто, как ребёнок, и беспрестанно повторял:

— Сейчас! Сейчас! Жди меня! Сейчас!..

Джейсон подбежал к нему, когда капрал торопливо, едва расшнуровав, скидывал ботинки, прыгая то на одной, то на другой ноге.

— Эрни?! Что с тобой, Эрни?!

Флейшер будто не слышал, разулся и потянул с себя штаны, вываливая толстый живот. Дениз схватил его за руку, рванул к себе.

— Прекрати, капрал! Что ты делаешь?!

Тот шарахнулся от него и чуть не опрокинул на землю — весовые категории были слишком разные. Однако сам запутался в штанах, спавших до колен, и полетел боком на камни. Тут же вскочил, завертел головой, ища кого-то в небе.

— Не улетай! Я здесь! Я сейчас!

Он сдёрнул одну штанину — вторую снять не успел: Джейсон изо всей силы ударил его в спину, сбил с ног, придавил к земле.

— Опомнись, Эрни?! — ударил по щекам. — Это пройдёт! Сейчас пройдёт!..

— Там — ангел! Мой ангел! — воскликнул капрал, указывая рукой за спину Дениза. — Разве ты не видишь? Вон он! Он прилетел за мной! Он ждёт меня!

Искажённое гримасой какого-то болезненного счастья, лицо его напоминало маску. Капрал елозил по земле, пытаясь вывернуться из-под Джейсона, и ничего уже не соображал. А Джейсон, ощутив внезапный прилив бешенства, стал бить короткими скользящими ударами по белой физиономии, так что голова Эрни моталась из стороны в сторону. И вдруг стало страшно — взгляд оставался в одной точке, устремлённый в небо.

— Где твой ангел, идиот?! — прорывая собственный страх, проревел Дениз и резко обернулся. — Где?! Что ты видишь?!

— Вот же! — не взирая на кровь, хлынувшую изо рта и носа, воскликнул капрал и вскинул руку. — Свет! Свет, смотри!

В низком сине-фиолетовом ночном небе не было ни проблеска света. Джейсон вскинул «Штайр» и дал очередь — вспышки ослепили обоих. Капрал внезапно рванулся, сбросил Дениза и вскочил, воздев руки.

— Я здесь! Иду за тобой!

Дениз успел схватить его за волочащуюся штанину, попытался опрокинуть, но несчастный высвободился из брюк и побежал в сторону минного поля.

— Стой, — крикнул Джейсон, отбрасывая штаны и устремляясь следом.

Эрни нёсся огромными шагами, несмотря на свой вес, легко, с нечеловеческой силой, прыгал через рвы и камни. Джейсон понял, что не догнать — через несколько секунд капрал уже летел по минному полю. Хотелось лечь за камень, зажмуриться, чтобы не видеть, как полетят ошметья мяса, перемешанные с землёй и щебнем. Кричать и звать было уже бесполезно…

Дениз выхватил из плечевого кармана радиостанцию, заговорил быстро, не сводя глаз с маячащей впереди белой фигуры капрала.

— Всем патрулям в зоне — немедленно двигаться к вершине горы. Оцепить по опушке леса! Никого не выпускать! Всем — общая тревога!

Через секунду над зоной взлетела трехзвездная красная ракета.

И почти одновременно возле перевёрнутого танка взметнулся столб земли, подсвеченный снизу дымным бордовым огнём. Капрал исчез, и только воющий человеческий крик пробуравил неподвижный воздух.

Джейсон выругался и снова включил рацию.

— Сапёров и медслужбу срочно на вершину горы! — приказал он и сел на камень. — Капрал Флейшер подорвался на мине.

Ему было ничуть не жаль Эрни, напротив, в душе бродило мстительное чувство — так тебе и надо, кретин! Он понимал, что с капралом произошло несчастье, резкий приступ болезни, безумия, но было обидно, что пытался остановить, вразумить, — и всё напрасно! Подобного внезапного сумасшествия ожидать следовало от кого угодно, только не от Флейшера, сорокалетнего матёрого пехотинца, прошедшего огонь и воду. Ладно бы какой-нибудь слабонервный парень из молодого пополнения свихнулся, наслушавшись солдатских баек. А этот отрезал арабам уши и раздавал приятелям в качестве сувениров, когда отгремела «Буря в пустыне». Странное дело, на вершине Сатвы во время патрулирования побывал чуть ли не весь батальон, однако сошли с ума только двое — Уайн и Экстон. Капрал был третьим, и все они — совершенно разные люди по характеру, привычкам и увлечениям. Ничего общего!

Джейсон допил ром и неожиданно с силой запустил фляжку на минное поле. Эрни перестал кричать, возможно, скончался — неизвестно на какую мину наступил. Если на шариковую, то это будет первый труп, привезённый из Европы. Только что прошёл сквозь строй всевозможных спецслужб и организаций, отвечая и отписываясь за двух исчезнувших пехотинцев; теперь придётся отчитываться за покойника, тем более, что находился с ним в патрульной паре. Умница Хардман всё поймёт, но что говорить проверяющим из Объединённого штаба ООН?

И — родственникам Флейшера как сказать… От невесёлых размышлений его отвлекла радиостанция: на вершину прибыл кто-то снизу и теперь просил навести их на себя. Дениз включил радиомаяк, и скоро на открытое место выбежали трое в голубых касках — группа поддержки патруля. Они повалились на землю, распластались, переводя дух.

— Никто из вас… ангелов не видит? — спросил Дениз.

Пехотинцы молчали, чувствовали, командир не в духе.

— Круги в глазах, — осторожно пожаловался один. — И чёртики…

— Курить меньше надо, — бросил Джейсон. — Что разлеглись? Быстро в оцепление!

Парни разбежались по опушке леса. Ещё через несколько минут прибыли сапёры и батальонный врач Густав Кальт: Дениз уже не выключал радиомаяк и его находили сразу. Сапёры попросили отойти от минного поля и начали делать проход к перевёрнутому танку, откуда в последний раз кричал Флейшер. Джейсон и врач отошли к лесу, пристроились на поваленном дереве. Деловитый и вечно равнодушный ко всему немец Кальт включил фонарь, приготовил бланк и ручку.

— Как это случилось, сэр? Я обязан составить медицинский акт.

— Пошёл ты… — выругался Джейсон и отвернулся.

— Мой служебный долг, сэр, — ничуть не смутившись, сказал Густав. — В акте указывается причина ранения или смерти…

— У тебя выпить есть?

Врач достал из жилета фляжку со спиртом, молча подал командиру. Дениз хлебнул глоток из горлышка и не ощутил ни жжения, ни крепости.

— Послушай, Густав… Ты видел, как люди сходят с ума?

— Нет, сэр, знаю теоретически…

— Я тоже знал… теоретически. А посмотрел на практике! — он выпил ещё. — Капрал вдруг стал бесчувственным к боли. Словно резиновый… И только в небо смотрит. Наверняка ему челюсть сломал… Может, он и в самом деле что-то увидел. Голова мотается, а взгляд — в одну точку, будто его булавками прикололи.

Кальт хотел что-то записать, но выключил фонарь и достал сигареты.

— Мусульмане называют эту гору святым местом, — сообщил он. — Существует местное поверье, что сюда спускался Аллах учить людей вере и творил чудеса. Когда-то сюда было паломничество слепых, которые всходили на гору и прозревали. Но священники запрещали делать это, утверждая, что здесь чертоги дьявола, построенные на костях нечестивых людей.

— Не знал, что ты занимаешься сбором преданий и легенд, — язвительно произнёс Джейсон, прихлёбывая, будто воду, чистый спирт.

— Никогда не делаю этого специально, — с удовольствием пояснил Густав. — Мне приходится вступать в контакты с местным населением, оказывая медицинскую помощь. После первой командировки в Боснию я написал об этом небольшую статью для журнала и мне заплатили девяносто семь долларов.

— Крупная сумма!

— Я сделал это не для того, чтобы заработать деньги.

— Да, Густав, ты известный филантроп в нашей бригаде…

— Но в этой новой командировке я услышал историю значительно интереснее, — не взирая на злую иронию, продолжал невозмутимый врач. — Только теперь на противоборствующей стороне, у сербов.

— Как же ты попал к сербам? Я запретил без разрешения появляться на сербской территории. А ты его у меня не спрашивал.

— Когда речь идёт о жизни и смерти человека, я имею право сам принимать решение, как свободный гражданин и врач, — отчеканил Кальт. — Я принимал роды у женщины. Это были трудные роды. Плод шёл вперёд ногами, и молодая сербка погибала.

— И ты принял роды? — чему-то изумился Джейсон. — Ты, армейский эскулап, умеющий оперировать вросшие ногти и сухие мозоли?

— Да, сэр, я принял роды! — с гордостью произнёс он. — И мальчика назвали в честь меня — Густавом.

— Должно быть, приятно, чёрт возьми, когда в честь тебя называют новорождённого!

— Дед мальчика, старый серб, проникся ко мне доверием и рассказал одну замечательную историю, — Кальт пропустил мимо ушей отвешенный ему комплимент. — Она связана с этой горой, сэр, и звучит весьма правдоподобно, если иметь в виду случаи сумасшествия, как вы их называете. Здесь жил Иисус Христос. Его привели сюда семилетним мальчиком, и он прожил на этой вершине до поры своей зрелости, всё время разговаривая с Богом, своим Отцом. На всей земле только с этой горы можно напрямую беседовать с Господом, молиться ему и быть услышанным. Христос жил сначала в шалаше из веток, питался только плодами — здесь повсюду росли тогда смоковницы. А потом выстроил себе домик с деревянным куполом, чтобы подниматься в него и разговаривать с Отцом. А люди приходили и слушали их беседы, поэтому первые христиане появились именно на этой горе.

— Откуда старый серб знает об этом? — без всякого интереса спросил Дениз. — Он тебя обманул, и это очень легко доказать.

— Этого никогда не доказать, сэр.

— Почему? История Христа — самая известная история в мире.

— И самая загадочная, — в тон Джейсону добавил врач. — Потому что никто не знает, где и как жил Христос до той поры, когда пришёл в Иудею и стал проповедовать. Он отсутствовал на своей родине около двадцати пяти лет, и никто его не видел.

— Если ты напишешь об этом статью для журнала — произведёшь сенсацию. Получишь много денег, станешь известным и выдвинешь себя кандидатом в президенты Америки, — заключил Джейсон.

— Я не стану писать об этом, сэр. Лучше напишу, как я принимал роды у сербской женщины. И как дед просил морских пехотинцев пропустить его в разделительную зону, чтобы помолиться на этой горе о счастливом разрешении от бремени.

— Конечно же его не пустили?

— Не пустили, сэр. Но в этот момент рядом оказался я. Сначала подумал, по счастливой случайности. Потому что никогда не ходил в зону. А тут пошёл неизвестно с какой целью, но с сильным желанием.

— Лучше бы пустили на гору этого серба, — вздохнул Дениз. — Не то я скоро лишусь батальонного медика. В один прекрасный момент, Густав, ты наслушаешься преданий, разденешься и пойдёшь гулять в обнажённом виде, как бедняга Флейшер.

— Да, сэр, это было бы лучше — пустить старого серба на гору. Я действительно тупой армейский врач, — вдруг согласился Кальт. — И никогда не принимал родов. Если бы дед мальчика помолился здесь — всё бы решилось быстрее и благополучнее.

— Считаешь, это помогло бы роженице?

— Безусловно! Каждый, кто взойдёт на эту гору с откровенной молитвой, будет немедленно услышан!

— Что ты сказал? — неизвестно чего страшась, спросил Дениз.

— Так мне поведал старый серб, — пояснил Густав. — Я склонен ему верить.

Джейсон почувствовал странное, неясное беспокойство, никак не связанное с происшествием; напротив, он словно забыл, что на минном поле лежит сейчас капрал Флейшер и два сапёра пробивают к нему путь, рискуя подорваться в темноте на собственных минах. Сначала ему хотелось уйти куда-нибудь и спрятаться от всех, и чтобы избавиться от этого навязчивого желания, он стал собирать амуницию и одежду капрала, разбросанную по земле, словно сделать это больше было некому. А когда сообразил, что занимается неподходящим для командира делом, неожиданно понял, чего боится — собственного разума!

Проклятый немец Кальт будто гвоздь вогнал в голову, сказав ему о молитве. Если Флейшер останется жив, то у него придётся спросить, с какими мыслями он поднялся на вершину и не молился ли?.. А вдруг он ответит утвердительно?.. Впрочем, нет, маловероятно, поскольку капрал слишком далёк от подобных мыслей, слишком самоуверен и дерзок и вряд ли помнит наизусть хоть одну молитву.

Через несколько минут это наваждение прошло бесследно, и вместо беспокойства вернулось прежнее состояние недовольства. Тем более, на вершину Сатвы поднимались патрульные пары, сорванные с постов наблюдатели и штурмовая группа в полном составе — все были взбудоражены тревогой, и, как обычно, начиналась полная бестолковщина. Наконец, прибежал «чёрный вестник» — сержант Макнил, а где он, там жди беды, так что Джейсон вскипел и прогнал его в расположение батальона — обеспечить подготовку площадки для приёма санитарного вертолёта.

А несчастный Флейшер оказался жив, только был без сознания. Ему оторвало обе ноги — левую до колена, посекло осколками руки, толстый живот и лицо. И крови, на удивление, он потерял не много, поскольку взрыв мины мгновенно привёл его в чувство, вернул разум. И прежде чем потерять сознание, опытный морской пехотинец, волевой, много раз побывавший в боях, отыскал возле разбитого танка куски толстой электрической проводки и перетянул себе ноги, тем самым остановив кровотечение.

Капрала эвакуировали с вершины на носилках, затем погрузили на броню и довезли до вертолётной площадки, где уже стояла машина с запущенными двигателями. Примерно через час его прооперировали в госпитале Красного Креста, и вернувшийся Густав Кальт (ездил сопровождать раненого) доложил, что Флейшер будет жить.

Джейсон физически ощутил, как груз ответственности свалился с плеч: теперь не придётся искать слова, чтобы объясняться с родственниками капрала. Однако этим дело не кончилось…

То ли от испуга, то ли по стечению обстоятельств, Объединённый штаб сил ООН распорядился создать ещё одну, внутреннюю, зону в зоне 0019, обнеся гору Сатву дополнительным ограждением из колючей проволоки и окружив ночными постами, выставленными по нижнему уступу. И одновременно прекратить патрулирование и всяческое наблюдение этой внутренней зоны, как понял для себя Дениз, чтобы впредь не повторялись происшествия, случившиеся с Уайном, Экстоном и теперь Флейшером.

На третий день, возвращаясь из Объединённого штаба, Джейсон завернул в госпиталь Красного Креста и пришёл в палату капрала. Здоровье у Эрни было богатырское, вскоре после операции он очнулся, попросил еды и к приезду командира выглядел довольно сносно, хотя весь ещё был обмотан бинтами и зашлепан наклейками.

— Ну как ты, Эрни? — весело спросил Джейсон.

— Всё в порядке, сэр, — вымолвил капрал, поглядывая на черноволосую медсестру-итальянку. — Прекрасно провожу время. Обе ноги подровняли до колен…

— Ты помнишь, что с тобой случилось? — осторожно поинтересовался Дениз. Как ты наскочил на мину?

— Нет, сэр, память выбило, как электрический предохранитель. Очнулся — лежу здесь. Ног нет, зато надо мной — эта прекрасная итальянка. И неизвестно, что лучше: целые ноги или её глубокие глаза!

— Я рад, что ты не потерял вкус к жизни вместе с ногами, — засмеялся Джейсон.

— Этот вкус я могу потерять только вместе с головой! — как всегда самоуверенно заявил капрал. — Как ты думаешь, сколько я получу страховки? Хватит, чтобы купить домик в Пьембино?

— Почему в Пьембино? Разве ты не хочешь вернуться в Штаты, к своей жене?

— Зачем я ей нужен без ног? Пусть она найдёт себе парня со всеми конечностями. А я уеду в Пьембино и увезу с собой мою маленькую Мадлен. Правда, моя дорогая? Мы купим с тобой домик у самого моря, чтобы можно было нырять сразу же из постели.

Джейсон слегка ошалел, когда заметил, что итальянка и в самом деле смотрит влюблённо и преданно на этот обрубок с толстым животом.

— Нет, нет, надо было мне послужить в морской пехоте, подорваться на собственных минах, чтобы встретить ту, которую искал по всему миру, — забалагурил он, лаская взглядом медсестру.

В этот момент в палату заглянули, и возлюбленная капрала немедленно выпорхнула в двери.

И в тот же миг огромная, мощная рука Эрни, украшенная наклейками, потянулась к Джейсону, как отдельное живое существо, вцепилась в воротник, куртка затрещала по швам.

— Ты убил моего ангела! — багровея, злобным шёпотом проговорил капрал. — Ты убил моего ангела! Я запомнил это! Придёт час — я тебе отомщу. Объявляю тебе вендетту!

Он оставался безумным! Тайным, скрытым сумасшедшим! И если там, на вершине Сатвы он смеялся от счастья и не ощущал боли, то теперь был её воплощением…

Дениз не смог бы вырваться из его руки, если бы в палату не вернулась медсестра. Эрни мгновенно преобразился, как ни в чём не бывало постучал кулаком по колену Джейсона.

— Будем жить, сэр! И наслаждаться жизнью!

— Вас ожидают два джентльмена, — сообщила итальянка. — Попросили немедленно выйти к ним.

Он с превеликим удовольствием оставил безумца с раздвоенным сознанием, и вышел в приёмный покой. Оба джентльмена были одеты одинаково — в кожаные пальто и чёрные шляпы, отчего казались похожими, как братья.

— Майор Дениз? — уточнил один и махнул перед носом жетоном ФБР. — Сейчас поедете с нами.

Джейсон и в хорошие моменты жизни терпеть не мог эту публику, а тут после посещения капрала, будучи в смятенных чувствах, тотчас же возмутился и сделал надменное лицо.

— Ваше предложение не входит в мои планы, — бросил он, намереваясь пройти мимо. — В следующий раз…

И ощутил, как пистолетный ствол упёрся ему в бок. В приёмном покое никого не оказалось — предусмотрительно удалили всех лишних. Хваткая рука выдернула из кобуры пистолет Джейсона.

— Поедешь с нами, — уже грубо повторил фебеэровец, который показывал жетон. — И закрой рот.

От их кожаных пальто пахло чем-то знакомым и неприятным. Когда Дениза выводили из госпиталя, он вспомнил — так пахло в моргах…

На улице их ждал длинный бронированный автомобиль с надписью «Гражданская полиция ООН». Как всякий законопослушный гражданин, Дениз не стал сопротивляться и мысленно лишь готовился к тому, как вернётся в объединённый штаб и устроит там скандал, естественно, прежде сообщив о бесцеремонном задержании генералу Хардману.

Правда, по дороге его внутренний пыл слегка угас, уступив место размышлениям о причинах ареста: Флейшер мог попросту оговорить его! Объявил же вендетту — кровную месть! Он мог заявить всё, что угодно, а этим ублюдкам из ФБР только того и надо. В Боснии они не сделали ещё ничего полезного, значительного, им надо как-то оправдывать своё присутствие здесь. Сейчас начнут раздувать громкое дело о злодее-командире морских пехотинцев, который расстреливал своих парней и загонял их на минные поля. Другой причины он не видел.

Предположение оправдалось, как только Дениз оказался перед немолодым сухопарым джентльменом, представившимся сотрудником аппарата помощника президента по национальной безопасности. С таким же успехом он мог назваться китайским послом, но не смог бы скрыть печати иезуитства в своём облике и поведении, присущей только секретным службам. Она, эта печать, была как фотоплёнка, которую следует всё время хранить в тёмном месте, чтобы случайно не испортить на свету.

И то, что этот призрак явился перед Денизом, означало серьёзный оборот дела. Его интересовало всё, связанное с исчезновением Уайна и Экстона, со странным поведением и тяжёлым ранением Флейшера. Джейсон мгновенно понял, что перед таким иезуитом нельзя ничего скрывать либо показывать в ином, выгодном для себя свете. У него был редкостный взгляд: водянистые, старческие глаза иногда казались невидящими, ни на чём не сосредоточенные, они вдруг фокусировали внимание на каком-либо предмете и становились острыми и пронзительными.

— Кричал, что видит ангела, — каким-то вибрирующим голосом повторил «призрак», кстати, назвавшийся тоже призрачно, то ли Барлеттом, то ли Бейлессом. — Вы в этом уверены?

— Да, сэр, отчётливо и много раз слышал. Причём капрал в жизни был увальнем, а тут у него появилась какая-то нечеловеческая сила, — объяснил Джейсон. — Я не мог справиться с ним. И бежал он огромными скачками, словно невесомый.

— Вы не спросили, как выглядит ангел?

— Спросил… Эрни сказал, что это свет, что он видит свет. То же самое я слышал от французского солдата.

— С какой целью вы беседовали с французским солдатом? — тут же вцепился Барлетт-Бейлесс. — Вам кто-то поручил это сделать?

— Нет, сэр, по собственной инициативе, — признался Дениз. — Я должен был выяснить судьбу моих пехотинцев, примерную судьбу, чтобы как-то обезопасить остальных во время несения службы.

— Вы отличный командир, Дениз, — вдруг похвалил «иезуит». — Скажите, а вы сами… ничего не видели на горе?

— Ничего не видел, сэр. Была низкая облачность, никакого проблеска.

— А что вы думаете по этому поводу?

— Если по поводу ангела, то ничего, сэр, — заявил он без всяких колебаний. — Считаю, это признак внезапного заболевания Флейшера, галлюцинация.

— Почему же начали стрелять?

— Для того, чтобы показать, что в небе никого нет! Хотел привести его в чувство.

— Вы не допускаете мысли, что в этот миг Флейшер и в самом деле мог что-то видеть? А вы в тот момент оказались слепым?

Джейсон попытался взвесить вопрос и понять, к чему клонит этот «призрак» — но интонации были исключительно невыразительными.

— Я не допускаю такой мысли, — на всякий случай Джейсон сыграл туповатого вояку. И тут же был схвачен за руку.

— После беседы с врачом Густавом Кальтом я сделал другой вывод. Он утверждает, что в какой-то период вы чувствовали растерянность и даже страх.

Оказывается, он успел побеседовать с Кальтом! А тот, подлец, не удосужился доложить. Или попросту скрыл контакт с секретными службами?

— В какой-то период да, сэр, — признался Дениз. — Возникли сомнения… Но это естественно, я испытал стресс.

— Хорошо, — заключил Барлетт-Бейлесс. — Я удовлетворён вашими ответами. А теперь прошу вас, майор, забыть всё, что рассказали. Рекомендую. И никогда более не вспоминать, не давать интервью, а также никаких показаний, какая бы служба к вам ни обратилась. Без специального разрешения помощника президента по национальной безопасности. Это делается для того, чтобы не будить в мире нездорового интереса к балканскому феномену. По стечению обстоятельств разделительная зона прошла через эту злосчастную гору, и теперь появляются безосновательные домыслы, не выгодные для Соединённых Штатов. Будто мы умышленно захватили Сатву. Вы, как патриот Америки, не позволите распространять эти вредные слухи.

Он принимал Дениза за дурака или хотел, чтобы он был дураком.

— Да, сэр! Не позволю.

— Вот и отлично, — проскрипел «призрак». — На горе будет работать… специальная команда. Чтоб окончательно развеять легенды, умышленно распространяемые сербской стороной из-за территориальных притязаний к мусульманам. Вы, майор, обязаны обеспечить надёжную охрану зоны. От всяческого проникновения посторонних лиц.

— Слушаюсь, сэр!

— Это не всё. Кроме зоны возьмёте под охрану ещё два объекта: жилой городок учёных, чтобы обеспечить им нормальную работу и отдых. Думаю, вы понимаете, что охрана должна быть негласной.

— Понимаю, сэр! Откомандирую для этой цели диверсионно-разведывательный взвод.

— Хорошо, — «иезуит» был доволен. — Второй объект… находится здесь, в Пловаре. Он совсем небольшой, всего одно здание, но очень важный.

— Что из себя представляет сам предмет охраны? — спросил Джейсон, и «призрак» сразу же улыбнулся.

— Почему вас это интересует? Я же сказал — здание.

— Потому, сэр, что я должен сориентироваться и послать соответствующую охрану.

— Объект — двухэтажное здание, войти в которое имею право только я, либо уполномоченный мной офицер.

— Я подберу специальную команду из надёжных и проверенных парней, — сказал Дениз и неожиданно для себя мысленно врезал «призраку» кулаком в переносье.

— И ни о чём не докладывайте генералу Хардману.

— Но я обязан, сэр…

— Ничего вы не обязаны, Дениз, — перебил «иезуит». — Ваш батальон теперь принадлежит специальным силам Службы национальной безопасности на правах отдельного войскового подразделения. А вы, соответственно, повышены в звании. Так что поздравляю, подполковник.

— Благодарю, сэр, — откровенно и приятно смутился Джейсон от такого оборота дел.

Назад, к машине, его провожали те же люди в кожаных плащах, следуя с двух сторон чуть позади. Нестерпимый, отвратительный запах кожи раздражал обоняние и преследовал его потом всю дорогу…

7

Подбитый, неуправляемый вертолёт валился к земле чуть боком и по инерции ещё продолжал двигаться вперёд. И когда иссякла эта слабеющая сила, влекущая по ходу движения, и когда машина должна была обратиться в тяжёлый камень сработала авторотация. Несущий винт под напором воздуха стал самостоятельно раскручиваться и таким образом как бы завесил вертолёт на парашюте. Правда из-за оторванного вместе с хвостом стабилизирующего винта машину раскручивало в обратную сторону, и центробежная сила разбросала, впечатала пассажиров в обшивку кабины.

До вершин деревьев вертолёт опускался почти плавно, и лишь когда лопасти, порубив островерхий ельник, переломались и разлетелись дюралевыми щепками, последовал достаточно крепкий удар о землю. Но не такой, чтобы вышибить сознание. Иное дело, от вращения машины кружилась голова и отказывал вестибулярный аппарат, так что все выползали из машины, как пьяные, за исключением пилотов, специально тренированных на такие случаи жизни. Боялись пожара, поскольку из вертолёта потоком струился керосин, а от заглохших двигателей, словно дым, поднимался пар.

Кое-как с помощью пилотов отползли в сторону метров на двадцать и распластались по земле, чувствуя её вращение и бесконечный полёт в космическом пространстве. У всех были разбиты лица, головы, у всех — сильные ушибы конечностей, грудных клеток, но и только.

Ни единого перелома! Самая тяжёлая травма оказалась у Варберга, сотрясение мозга: его рвало, а глаза медленно заплывали синюшными кровоподтёками. Досталось и референту — ему разорвало ноздрю и выбило передние зубы. Легче всех отделался Джонован Фрич, в момент попадания снаряда рухнувший на Ивана Сергеевича. Он лишь содрал кожу на локтях и коленях, несильно ударился грудью о кресло и разбил нос. Сам Иван Сергеевич ободрал лицо, ударился головой, отчего вспухла шишка на затылке, и копчиком. Пристёгнутые к креслам пилоты ничего не повредили, если не считать ссадин на лицах и руках.

Вертолёт всё же не загорелся. Как выяснилось, один из пилотов оказался в прошлом военным лётчиком, воевал в Афганистане и ещё не забыл, что делать в таких случаях: успел включить систему пожаротушения и залил турбины, чтобы не превратиться в факел ещё в воздухе. Если бы он сам не сказал об этом, никто бы из пассажиров и не догадался, отчего не вспыхнул пожар на борту. Но он сказал, и вовсе не для того, чтобы стать героем, а чтобы хоть как-то извиниться перед шведами за аварию, не уронить достоинство русского пилота. Шведы мгновенно сделали из него героя. Джонован Фрич пообещал поставить его своим личным пилотом и выплатить за спасение жизни двести пятьдесят тысяч долларов.

Но всему этому не суждено было случиться, поскольку спустя полтора часа после падения вертолёта к месту аварии вышли охотники — ханты, назвавшиеся местными жителями. В ту минуту их приняли за благородных спасателей, за провидение Божье, ведь аккумуляторы на вертолёте оказались повреждёнными и радиостация не работала. Их было шестеро — здоровые, крепкие узкоглазые парни, плохо говорящие по-русски. Они соорудили носилки, уложили на них Варберга, вынесли его и вывели всех остальных из тайги на дорогу — а это километров девять! — где оказалась грузовая машина «Газель». Джонован Фрич и спасателям-охотникам пообещал много денег, как только те доставят их поближе к цивилизации.

А они доставили потерпевших на свою охотничью базу — только не эту, где сейчас находился Мамонт, — на другую, в районе хребта Хосанер, перебинтовали, кому необходимо, наложили швы, сделали уколы и заперли в каменный сарай. Ещё по пути Иван Сергеевич заподозрил неладное: не походили они на местных охотников своей манерой поведения, хотя тараторили между собой на хантыйском. Скорее, похожи были на «егерей», которые не один год охраняли в горах экспедиции Института. Но в тот момент Иван Сергеевич даже радовался этому — Мамонт останется недосягаемым для шведов!

Истинное лицо своё спасатели показали на следующий же день, когда развели всех по одному и начали долгие душеспасительные беседы. Оказалось, что случайные охотники знают всю подноготную каждого пассажира из подбитого вертолёта. Шведов — куда-то увезли, и Иван Сергеевич больше их не видел. Пилотов продержали на базе дня четыре, после чего тоже переправили неизвестно куда. Остался один Афанасьев, руководитель фирмы «Валькирия», которого Тойё сразу же начал перевербовывать…

Старый ходок теперь сидел возле Инги, и пока Мамонт проходил обработку у Тойё, делал ей комплименты, балагурил и целовал ручки.

Поговорить откровенно не было возможности: покорная и послушная Айога видела всё. Кроме того, не исключено, что каждый угол в доме оборудован не только «ушами», но и «глазами». Они сидели, как рыбы в аквариуме. Можно было выражать эмоции, откровенно радоваться, дурачиться, вспоминать прошлое и даже ругать шведов. Мамонт ориентировался по поведению Ивана Сергеевича, лучше знавшего обстановку, и ждал инициативы от него. Афанасьев и проявлял её, правда пока подготовительную: мобилизовал служанку, чтобы накрыла стол, причём без всяких восточных изысков, а простой, русский в сибирском варианте — с пельменями и водкой. Похоже, он был на этой базе не в первый раз, по крайней мере, Айога его знала, улыбалась как старому знакомому и старалась угодить во всём. А Иван Сергеевич, как богатый купчина, сидел, вывалив живот, и только покрикивал, отчего Инга приходила в восторг.

От одного стола Мамонт попал к другому. Едва выпили по первой за встречу, за возвращение с того света, как Афанасьев поманил пальцем служанку, что-то пошептал на ухо и хлопнул её по ягодице. Айога радостно засмеялась, пригубила из поданного ей бокала и выдвинула из угла на середину шахматный столик.

— Как она это делает, Мамонт, ты умрёшь! — не выдержал он, упредив представление.

Служанка на мгновение скрылась за перегородкой и явилась оттуда в чёрном японском халате. Улыбка уже не сходила с её лица. Айога грациозно взошла на столик, сбросив туфли, медленно и профессионально выпросталась из халата, и начался танец живота. Всё было подготовлено заранее — серебристые блестящие трусики-треугольник, такой же бюстгальтер с множеством жемчужных нитей, свисающих вниз, и даже тональный крем, нанесённый на живот, чтобы подчеркнуть его рельеф. Инга, которую Иван Сергеевич на руках принёс и усадил за стол, пришла в восторг, захлопала в ладоши.

— Гениально! Айога, это гениально! Похоже, они успели сдружиться…

— Знаешь, Саня, у меня таких сейчас четыре штуки! — доверительно сообщил Иван Сергеевич, поднимая бокал. — А какие ласковые — застрелиться легче. И все — таиландки! Когда-то наши путешественники привозили их как диковину, как образец женственности.

— Мне б так жить! — мечтательно проговорил Мамонт и с удовольствием выпил.

Старый бабник и конспиратор, похоже, так врос в обстановку, что между делом уже начинал получать удовольствие от своей новой жизни, по крайней мере, в его блудливых глазах блистало неподдельное восхищение.

— Нет, ты как хочешь, Мамонт, а Восток и в самом деле вещь тонкая и изящная, — констатировал он, любуясь Айогой. — Это тебе не шведы с примитивным стриптизом и единственной целью — подороже продать вид женских прелестей. Это культура, и культура древняя, без пошлости и грубых африканских телодвижений. Совершенно другой мир, который мы не знаем, и, самое главное, знать не хотим.

Мамонт восхитился другим: Афанасьев великолепно знал, что танец живота видят сейчас не только они. Представлением любуется и Тойё, сидя где-нибудь возле монитора. Ориентируясь на него, он и строил искусную «обработку» Мамонта. Ивану Сергеевичу следовало подыгрывать, поскольку сейчас он был ведущим.

— Кстати, знаешь, как называется этот танец? — тоном гида продолжал Афанасьев. — Восход солнца! Не слабо, да? Живот женщины, лоно, где совершается чудо — зарождение новой жизни, а значит, и света. Чем не вместилище солнца?

Слышала или нет Айога его комплименты — слишком уж была увлечена танцем, однако на Ингу такая оценка производила впечатление. Кажется, старый ловелас успел ей запудрить мозги.

— Потрясающе! — ликовала она. — А у нас принято считать танец живота сексуальным приёмом.

— От невежества! — Иван Сергеевич торжествовал, будто сам сейчас стоял на шахматном столике. — Мы замкнулись в себе. А если и пытаемся омолодить собственное мироощущение, то нас всё время несёт в сторону гнилого Запада. Вот куда надо обратить взор! Вот где развитие и продолжение наших ценностных воззрений на природу, на человека как космическое, богоподобное существо.

— Надо же, как ты говорить выучился! — засмеялся Мамонт. — Неужели так увлёкся… Дальним Востоком?

— Не увлёкся — проникся, — назидательно сообщил тот. — Наконец-то разглядел настоящий мир, сложный, многогранный и глубокий. Восток, Саня, это как матрёшка: открываешь одну — в ней другая, а там ещё и ещё, до бесконечности. Я устал от примитивизма чувств, мыслей, желаний.

— Ты говоришь любопытные вещи! — заинтересовался Мамонт. — Знаешь, я, кажется, мозги себе отморозил…

Иван Сергеевич обернулся к Айоге, властно махнул рукой.

— Эй, ты! Кыш отсюда! Не отвлекай! Матрёшка!..

Танцовщица мгновенно скрылась, подхватив на лету халат. Сказано было весело, беззлобно, с той барственной лёгкостью, с какой муж выпроваживает одну из жён гарема. Мамонт рассмеялся: это был уже не любительский театр!

— С ними только так, — удовлетворённо пояснил Иван Сергеевич. — Они уважают власть мужчины. Власть для них — проявление любви. Представляешь, фантастика! И в этом есть великий смысл. Стоит только уравнять женщину в правах, а не дай Бог, выпустить вперёд, мир немедленно поворачивается в сторону гибели. Активная часть человечества становится пассивом. И всё, вырождение нации, отношений, чувств, размывание высших идей. Нельзя грешить против природы. А на Востоке это соблюдается чётко, отработан регламент. Нет писаных законов, как на Западе. Есть глубочайшие традиции вместо умозрительных прав человека.

— Тебя бы в Сорбонну, лекции читать, — снова засмеялся Мамонт. — Поглядел бы, как полетели тухлые яйца!

— Они бы и у нас полетели, — согласился Иван Сергеевич вполне серьёзно. — Потому что мы уже пропитались Ближневосточной нетерпимостью и живём, как талмудисты: всякое отклонение от строчки — расстрел на месте. Мы буквально отравлены не присущей нам истеричностью. Где же северная холодность ума и чувства, где бесстрастная страсть, о которой ты, помнится, любил говорить? Где сложность и многообразие? Чем мы теперь отличаемся от животных? Даже ритмы, и те африканские. Танец страусов богаче смыслом движений.

— Ты хочешь сказать, — глядя в глаза, проговорил Мамонт, — нам следует обратиться на Восток? На Дальний Восток?

— Да что тебе скажешь? — Иван Сергеевич придвинулся ближе к столу, не отводя взгляда, наугад взял бутылку. — Ты же — Мамонт. Огромный, сильный, лохматый. Идёшь туда, куда хочешь, думаешь, как хочешь. Большому зверю большую дорогу… Да только нет, её, дороги-то. И ты обречён на вымирание, потому что надвинулся ледник. Останутся от тебя одни бивни в вечной мерзлоте. Ну, может ещё шерсти клок…

— Перспектива! — тон Афанасьева вдруг начал обескураживать Мамонта. — Но ты в какой-то степени…

— Не в какой-то, а прав! — отрубил он и выпил не чокаясь.

— Я с вами абсолютно не согласна! — У Инги, забытой мужчинами, неожиданно прорезался голос. — Сами послушате, что вы говорите? Иван Сергеевич?..

— Тебя, девушка, не спрашивают! — перебил её Мамонт, потрафляя Афанасьеву. — Когда говорят мужчины, следует сидеть и слушать. Открыв свой прекрасный ротик.

Она не поняла шутки, резко отвернулась и стала сковыривать с губ шелушащиеся коросты.

— Восток давно и всерьёз озабочен проблемами третьего тысячелетия, — проговорил Иван Сергеевич, глядя в стол. — Утрачена цементирующая идея, отсюда появляются и расползаются по свету такие уродливые искусственные формы её, как «Аум Санрикё».

— Ты имеешь в виду Ближний Восток? — уточнил Мамонт с явной издёвкой.

— Дальний, Мамонт, Дальний! — выразительно произнёс Иван Сергеевич, глядя в глаза. — Над концепциями будущего мира работают целые институты. Потому что с Запада движется ледник — «Новый мировой порядок», идея Ближнего Востока. А что ей противопоставить?.. Интернационал нейтрализовал Россию, путь на Восток открыт. И Восток боится вторжения западной химеры, поэтому и предлагает союз.

— А мы-то что можем? Создать ещё одну химеру? Дальневосточную?

— Мы многое можем, — намекнул Иван Сергеевич. — В России кое-что осталось. И это кое-что способно стать основой новой идеологии для наших народов.

Мамонт пнул под столом Афанасьева — тот невозмутимо убрал ногу.

— Что осталось-то? Одни разговоры… «Россия в третьем тысячелетии станет духовным оплотом всего человечества». Интересно, каким образом? На основе чего?..

— Ты же знаешь, на основе чего…

— Если бы знал, с тобой тут не сидел!

— Мамонт, сведи Тойё с хранителями «сокровищ Вар-Вар», — неожиданно предложил Иван Сергеевич. — Больше от тебя ничего не требуется.

— С кем? — неподдельно изумился Мамонт, намереваясь ещё раз пнуть, однако Афанасьев подобрал ноги.

— С этими людьми. Из соляных копей. С гоями.

— Иван, да ты с ума сошёл, — засмеялся Мамонт. — Ты что, не видишь, в каком я положении? Я странник, бродяга. Меня вышвырнули, как собаку! Я им больше не нужен, Ваня. Меня использовали и выкинули.

— Не правда, Саня. Гои никого не выкидывают. Не подпускают к себе, но и не выкидывают.

— Я что тебе, плохой пример? Каста гоев закрыта напрочь. Мы изгои, каста неприкасаемых. Надо реально смотреть на вещи. — Мамонт отмахнулся и выпил. — Морозился бы я в горах, если бы не вытолкнули в шею! Ладно, Иван, хрен с ним, где наша не пропадала. Давай гулять! Тойё — мужик хороший, наверное, да наивный, как ты. Вон, спроси у нашей девушки: верит она в сказки или нет? — он взял руку Инги, погладил в своей ладони, как маленького взъерошенного зверька. — Скажи ему, Инга, нет же на свете ни Данилы-мастера, ни Хозяйки Медной горы?

— Нет, — медленно произнесла она, понимая, что от неё требуется. — Я больше ни во что не верю. И никому!

— Вот! Это уже и девушкам понятно!

Иван Сергеевич будто забыл, где находится, и никак не хотел остановиться. Мамонт заметил на его лице лёгкую свинцовую серость, проступающую на свободной от бороды и усов коже незнакомое, чужое состояние глубокого внутреннего раздражения.

— Девушкам здесь всё понятно. Особенно таким очаровательным.

Он снова делал идиотские намёки! Мамонт взял бутылку и, наполняя бокал, умышленно пролил водку на стол, щедро, через край, дескать, всё, ты меня достал!

Всегда понятливый и чуткий Афанасьев и этого не заметил.

— Не ври, Мамонт. Ты избран Валькирией. Это навечно, я знаю.

— Что? — нарочито громко засмеялся он. — Вань, ты же знаешь, как с нашими бабами связываться! Это же тебе не таиландки!.. Как выбрали, так и выбраковали. Нет уж, лучше самому выбирать. И я это сделал, Иван! Женюсь на Инге. Мы с ней странники, никому в этом мире не нужны. И потому найдём место, построим дом и будем жить. Правда, Инга?

Иван Сергеевич перешагнул все грани допустимого, и теперь Мамонт никак не мог разобраться — будто в самом деле отморозил мозги! — что происходит. То ли старый конспиратор, заводя речь о хранителях «сокровищ Вар-Вар», показывает, таким образом, что Тойё известно о них, и как бы выстраивает рамки предстоящего с ним разговора — до каких пределов можно открываться, чтобы не быть уличённым во лжи, то ли он вообще ничего не соображает, выбалтывая сокровенные вещи.

Инга растерянно смотрела то на одного, то на другого — вероятно, диалог ей казался полной абракадаброй. Два зрелых мужа несли чушь, разглагольствуя то о геополитике, то о каких-то женщинах.

— Ты пойдёшь за меня замуж? — он снова погладил руку Инги. — Если хочешь, это я тебе предложение делаю. Вот, при свидетелях! Обязуюсь сделать тебя счастливой, на руках носить буду. Хочешь? Ну, соглашайся скорее! Если уж нас свела судьба?

Главное, надо было говорить побольше, чтобы сбить с темы Афанасьева.

И он, наконец, понял, чего хочет Мамонт.

— Выходи за него, — посоветовал Инге. — Конечно, он не подарок. Мамонт, одним словом. Может, женится, так за ум возьмётся.

— О чём вы говорите?! — внезапно возмутилась она. — Я не хочу замуж. И отстаньте от меня! Почему вы смеётесь надо мной?!

Обида её была естественной и сейчас как нельзя кстати. Иван Сергеевич принялся её утешать — не терпел женских слёз, а Мамонт отыскал-таки его ногу под столом, пнул и сам стиснул зубы от боли, угодив обмороженными пальцами по его твёрдому кожаному сапогу.

Инга убежала бы из-за стола, если бы могла: забинтованные ступни ног выглядели колотушками. Мамонт поднял её на руки, отнёс за перегородку, уложил на постель.

— Мамонт! — она схватила его руку. — Ничего не понимаю, Мамонт. Что происходит? Почему всё так?..

— Тебе и понимать нечего, — жёстко отрезал он. — Всё, я устал от бродячей жизни! Ничего больше не хочу! И никуда больше не пойду!

Иван Сергеевич стоял в дверном проёме, прислонившись к косяку, взгляд был тяжёлый, наполненный внутренней злостью.

— Но в баню-то пойдёшь? — спросил он. — Здесь горячий источник есть, и топить не надо. Я когда бываю здесь, каждый день хожу.

Это было предложение поговорить с глазу на глаз. Там бесконечно шумит вода, и если угодливая служанка не увяжется, то другого места не найти…

— Не хочу! — бросил он, намереваясь поломаться для видимости. — В настоящую бы пошёл, а сюда… Мне не понравилось.

Айога сразу же сделала стойку — одних не отпустит…

— Пошли, полежим в горячей водичке, смоем грехи, — тянул Афанасьев. — Нам же спешить-то некуда?.. Потом сядем за стол, пропустим по стаканчику, а?..

— Я приготовлю полотенца! — чему-то обрадовалась Айога. — И возьму с собой массажные щётки! У меня есть специальные массажные щётки…

— Обойдёмся! — отрезал Иван Сергеевич. — Сиди с барышней. Сейчас истерика начнётся…

Она безропотно согласилась, достала два полотенца и присела возле Инги.

— А я хочу массаж! — заявил Мамонт. — Айога, за мной!

Служанка пугливо глянула на Афанасьева, ждала разрешения; тот сверкнул глазами.

— Перебьёшься! Собрался жениться, а в баню — со служанкой…

Иван Сергеевич не просто адаптировался в этой новой среде, но имел власть. И возможно, доверие Тойё…

Мамонт не выдержал уже по дороге к источнику, огляделся, спросил негромко:

— Иван, я тебя не понимаю.

— Потому что ты упёртый баран.

— Что ты хочешь? Игру затеял странную, рискованную…

— Это не игра, Мамонт. Хватит уж в игрушки играть. Пора бы образумиться. Тойё предлагает вариант.

— Ты что, в вертолёте головой ударился? С ума сошёл?

— Надо переломить ситуацию, — заявил Афанасьев. — Надо вынудить их пойти на контакт с Дальним Востоком.

— Кого — их?

— Твоих пещерников!

— Ты заболел, Иван. Это предательство! — Мамонт заметил, как Иван Сергеевич метнул в него взгляд, словно камень. Но ничего не сказал, пока торопливо и зло раздевались в предбаннике: видимо, знал, что тут все слушают.

Огненная вода хлестала в белый деревянный чан, и, искусно подсвеченная снизу, искрилась и переливалась радугой. Зеленоватый каскад обрушивался на решётчатый пол, создавая спасительный шум.

А говорить больше не хотелось. Мамонт зажал в кулаке медальон Валькирии и сел на лавку, тупо глядя на бегущий поток. Стало пусто, тоскливо, и от ощущения потери в солнечном сплетении назрел болезненный желвак.

— Мамонт! Ты никак не можешь врубиться в ситуацию! — чуть ли не закричал Иван Сергеевич. — На нас надвигается ледник! А ты мечтаешь о какой-то самостоятельной цивилизации!.. Через десяток лет ни ты, ни твои гои со своими сокровищами никому не станут нужны! Нет, вернее не так… Всё достанется Западу и Ближнему Востоку. Россию сотрут с карты, как когда-то арийские города.

Чтобы как-то разогнать это тоскливое, смертное чувство, Мамонт сунул обмороженные, с полопавшимися пузырями, ноги под горячую воду и стиснул зубы от сильнейшего жжения.

Афанасьев всё это видел и медленно наливался уже знакомой свинцовой серостью. Никогда он таким не был за все восемнадцать лет дружбы. Весёлый балагур-скабрезник, изобретательный шутник, защитник, когда надо, халтурщик во имя высоких идей, тонкий аналитик и рубаха-парень без царя в голове — это всё Иван Сергеевич. Но тяжёлым, как глыба, напитанным гневной решимостью, какой-то бычьей упрямой безрассудностью — таким его Мамонт ещё не видел.

— Они — каста гоев! Избранные, посвящённые! Радетели Северной цивилизации!.. Но почему у нас, изгоев, болит сердце? Почему они пальцем не шевельнут, чтобы остановить нашествие? Недостойная работа?.. Надо их заставить пойти на контакт! Ты можешь это сделать, Мамонт. И сделаешь. Дальний Восток знает о сокровищах Валькирии более тысячи лет. И много раз пытался добраться до них. Ты единственный человек, кто спускался в соляные копи. Кто имеет связь с гоями. Ты избран Валькирией!.. Мамонт, спасение только в союзе с настоящим Востоком. Ты пойдёшь к ним вместе с Тойё. Ты пойдёшь, понял?!

— Лучше бы ты разбился, — проговорил Мамонт, вдруг ощутив, что совершенно спокоен. — Лучше бы сгорел в вертолёте. И не воскресал.

— Не сгорел я! И не разбился! — закричал он, делаясь страшным. — И вижу в этом рок! Всё, что я делаю — это не моя воля…

— Тебя обманули, Иван. Ввели в заблуждение. Ты остался жив, обрадовался и возомнил о простой случайности, как о знаке рока. Вот и вся твоя беда. И потом легко убедили совершить предательство. Дальний Восток, союз с ним решение неожиданное. Тебе показалось — это истина. И ты меня продал.

— Слушай, Мамонт! — вдруг взмолился Иван Сергеевич. — Ну попробуй понять меня! Отбрось ты свои заморочки!.. Ну что сделали гои, что конкретно?! На Россию давят с конца прошлого века. Одна война, другая, революция, Интернационал!.. Что они сделали? А могли! Имея такие возможности! Россия сдыхала от голода, гнила в лагерях, а они что? Наблюдали?!

— Хранили сокровища. И собирали их.

— Вот именно! Собирали и сидели над ними, как скупой рыцарь! Нет, Мамонт, всё это надо изменить. Мы обязаны заставить их работать на интересы России. Именно сейчас, когда всё умерло, когда у народа нет никакой веры и надежды на будущее. И когда уже невозможно противостоять наступлению «Нового мирового порядка». Но в союзе с Дальним Востоком мы его остановим!

— Здорово тебя обработал Тойё. Сделал из тебя страстного изгоя. А нет ничего опаснее в мире, чем инициативный дурак.

— Зато ты, умник, морозишься в горах! А они и в самом деле вышвырнули тебя!

— Я знаю, за что наказан.

— Ты им нашёл золотой запас! И получил по морде! Тебе не обидно?

— Ты бы не суетился, Иван, — посоветовал Мамонт. — Всё это напрасно… Скажи Тойё, пусть он уходит с Урала. И уводит свою команду. Вы затеяли авантюру, пустое дело. То, что принадлежит России, будет принадлежать только ей. Ни Ближнему, ни Дальнему Востоку.

— Значит, Западу!

— Запад не опасен, потому что предсказуем. Мы не защищены со стороны Востока, где восходит солнце, — повторил Мамонт слова Стратига. — Ты не почувствовал этой опасности, Иван Сергеевич, и пошёл служить Тойё. И продал меня!

— Я служу не Тойё! — закричал он и ударом ноги опрокинул скамейку. — И никого не продавал!

— Ну да, получил доверие Тойё за красивые глаза. И четырёх служанок! Из Таиланда!.. Ты навёл его на меня! Ты знал, где я могу находиться!

— Он спас тебе жизнь! — Афанасьев вдруг встал перед ним со сжатыми кулаками. — И этой девчонке!.. Вы бы замёрзли в горах!

— Ах, благодетель! Заячий тулупчик пожаловал. Я ему тоже помогу, если где прижмёт. А теперь скажи, Иван: почему Тойё так свободно живёт? Разгуливает по Уралу со своим спецназом? Ни от кого не скрывается, никого не боится? Он что, хозяин в этом районе? Люди генерала Тарасова всё-таки были вне закона. А этот — в законе?

— Кончай валять дурака, Мамонт! Это ты сейчас всюду вне закона! Тебя арестуют, как только ты нос отсюда высунешь!

— Спасибо, что предупредил, — он вышел в предбанник и стал одеваться, оставив Афанасьева у источника.

— С лёгким паром! — внезапно послышался голос Тойё за спиной.

Хозяин сидел в углу, за столом, где стоял кипящий самовар, запотевшие бутылки пива и закуски. Поджидал, значит, для того, чтобы навалиться вдвоём с Афанасьевым и сломать сопротивление. Сценарий вербовки, очевидно, был расписан поэтапно, и Тойё знал, что Иван Сергеевич приведёт его для разговора с глазу на глаз в баню.

— Не спешите, Мамонт, — улыбнулся он, оценив, что внезапность произвела впечатление. — Хотите пива? Или чаю?

— Нет, пожалуй выпью воды, — он взял двухлитровую бутыль «Спрайта». Хозяин услужливо подставил стакан.

От короткого и сильного удара в висок голова Тойё откинулась набок. Второй удар пришёлся по горлу. Мамонт выволок его из-за стола, завернул руки назад и связал полотенцем, после чего закрыл дверь на засов и втащил хозяина в баню — за шиворот, как мешок. Афанасьев сидел в бассейне, по горло в воде.

Мамонт откинул с пола деревянную решётку, обнажив канал, по которому в реку стекала вода, подтянул Тойё и сбросил вниз. Подхваченное потоком тело через секунду ушло в тёмную, парящую речную воду. Мамонт вставил решётку на место, и только тогда Иван Сергеевич опомнился, встал.

— Ты что… сделал? Мамонт?!..

— Освободил тебя от обязательств, — проговорил на ходу. — Вылазь, пошли!

В предбаннике он обыскал одежду Тойё — ни документов, ни оружия, только небольшая коробочка с двумя разовыми, наполненными какой-то жидкостью шприцами. Переложил к себе в карман и в этот же момент из бани выскочил Афанасьев.

— Мамонт, ты с ума сошёл! Сейчас навалится такая машина!..

— Зови сюда охранника! — он подтолкнул в спину Ивана Сергеевича. — Ну? Давай!

— Зачем?..

— Сдашь меня. Скажешь, я утопил хозяина.

Афанасьев сел на лавку, схватился за голову.

— Ну т-ты и… мамонт!

— В таком случае, поможешь завалить! Зови!

— От них не уйти! — вдруг заговорил он с непривычным, жалким надрывом. — Это не шведы! Не Тарасов!.. Здесь всё перекрыто! Это же империя Тойё!

— Иван, спокойно. Набери в грудь воздуха и замри. Помогает. А потом позови мне охранника, который у домов болтается.

Иван Сергеевич посмотрел затравленно, отрицательно помотал головой.

— Не получится, Мамонт… Поймают, уколами заколят!

— Не бойся, над нами обережный круг, — Мамонт потянул его за вялую руку. — Ты же знаешь, я избран Валькирией. Она хранит меня! И всех, кто со мной. Иди!

Афанасьев недоверчиво ступил к двери, оттянул задвижку.

— Только смело. Смело и властно, понял? Ты же пользовался доверием Тойё. Ты — хозяин! В его отсутствие.

Афанасьев выглянул на улицу, кликнул охранника по имени — знал всех, призывно махнул рукой. Тот и в самом деле побежал рысью. Мамонт с поленом в руках встал за дверью. Едва голова охранника просунулась в проём — притолока была низкой, — Мамонт ударил его по шее. Охранник рухнул на руки Ивану Сергеевичу, который шарахнулся в угол.

— Быстро, раздеваем его! — Скомандовал Мамонт, срывая зимний камуфляж. Афанасьев всё ещё топтался, не смея приблизиться к охраннику. Пришлось стаскивать одежду в одиночку. За пазухой у охранника оказался новенький пистолет-пулемёт «Бизон» и пара запасных магазинов. Мамонт переоделся в камуфляж, натянул унты.

— Ты очнулся, Иван Сергеевич? — он связал руки охраннику. — Тащи его в баню! Пусть купается!

— Не могу! — Афанасьев до крови закусил дрожащую руку. — У меня страх!.. Нельзя, не могу поднять руку!

— Тебя кололи?

— Кололи… Три раза в день. Два месяца подряд!

— Ладно, одевайся! — Мамонт схватил охранника, сволок в баню и спустил его в канал.

Иван Сергеевич торопливо одевался, наизнанку натягивая спортивный костюм. Мамонт отобрал у него одежду, бросил меховые брюки и куртку Тойё.

— Сейчас мы поедем в горы. Ничего, Иван, я тебя вылечу. Страх пройдёт. Кровь очистится и всё пройдёт. Сколько на базе людей у Тойё?

— Восемь! Нет, девять! Ещё Айога…

— Двоих уже нет, осталось семь.

— Но рядом ещё одна база! Где я живу! Там до пятнадцати человек и вертолёт…

— Ты стрелять сможешь, Иван Сергеевич?

— Нет! Стрелять нельзя! Мне стрелять нельзя!

— Ну хорошо, — сразу же согласился Мамонт. — Нельзя так нельзя. Иди в дом и будь возле Инги. Я скоро приду.

— Куда ты, Мамонт?! — он схватился за его рукав. — Не ходи! Мне страшно!

— Тебе нечего бояться, Ваня. Ты их не трогал — я этих утопил. Это я всё сделал, я! Ты не поднимал руки!

На улице стемнело, мороз давил уже под тридцать, туман от реки затягивал долину. Мамонт выждал, когда Афанасьев поднимется на крыльцо, и медленно двинулся к дому Тойё. В замороженных окнах горел свет, столб дыма стремительно вылетал из трубы и пропадал в тумане.

В подклете дома тарахтела небольшая электростанция — выхлопные газы выходили через резиновый шланг, выведенный в отдушину. Мамонт скинул поскрипывающие на снегу унты и взошёл по ступеням, затем отыскал дверь в подклет, освещённый лампочкой. Здесь обулся — босые ступни мгновенно потеряли чувствительность, — сбросил обороты двигателя до минимальных. Свет пригас, нить лампы едва теплилась. В углу, из сваленной в кучу рухляди, выбрал увесистый валёк, которым когда-то катали бельё. Спустя полминуты на ступеньках застучали шаги…

Мамонт боялся промахнуться в полумраке и чуть занизил — удар пришёлся в переносицу. Узкоглазый искатель сокровищ осел мешком, но тут же встал на четвереньки. Пришлось добавить по затылку. Уже не осторожничая, Мамонт увеличил обороты двигателя и пошёл наверх, в дом. Двери распахнул пошире, чтобы впустить побольше пара и успеть оценить обстановку.

Двое были возле компьютера, оба спиной к Мамонту, один убирал со стола и ещё один лежал на диване. И этот лежащий среагировал быстрее всех, потянувшись к автомату. Непривычный к рукам «Бизон» после каждой очереди подбрасывало вверх. Одна из пуль угодила в компьютер, который взорвался и вспыхнул. Мамонт бил неприцельно, от живота, а сам искал глазами пятого, который мог внезапно появиться из смежной комнаты. Когда эти четверо уже валялись на полу, он на всякий случай прошил очередью дощатую перегородку и заскочил в комнату — пусто! В пробитые окна тянуло морозным паром, чёрный дым от компьютера клубился под потолком. Мамонт набросил на него одеяло, прихватил автомат и собрал боеприпасы.

В сенцах постоял несколько минут, прислушался: в такой мороз любой шаг бы отозвался скрипом снега. Если пятый охотник за сокровищами слышал выстрелы, находясь на улице, то теперь он мог затаиться и ударить внезапно. Огонь в доме всё-таки разгорался, но тушить было некогда. Мамонт запер дверь изнутри, с помощью топора выставил раму в сенцах и вылез наружу. К дому, где находились сейчас Инга и Афанасьев, подбирался по глубокому снегу, обходя стороной освещённые места. Окна тоже оказались замороженными наглухо, оставалось единственное — выманить кого-нибудь на улицу, желательно «охотника», если он здесь.

Между тем огонь в соседнем доме разгорелся вовсю, почти бесшумно полопались и вылетели стёкла в окнах, откуда в тот же миг вытянулись багровые языки пламени и клубы дыма. Вероятно, пожар и был замечен: «охотник» выбежал на крыльцо и тут же наткнулся на короткую очередь. Мамонт оттащил его в сторону и ворвался в дом.

Айога держала пистолет у головы Инги. Покорный взгляд служанки стал острым, рысьим.

— Оружие — на пол! — приказала она. — Лицом к стене!

Ивана Сергеевича нигде не видно…

— Мамонт! Не жалей меня! Стреляй! — вдруг крикнула Инга.

Он бросил на пол «Бизон», медленно снял и положил автомат с плеча. Айога перевела пистолет на Мамонта.

— Теперь к стене!

— К какой стене? — попытался заболтать, сделал два шага вперёд. — К той или этой?

— Молчать! — она указала стволом пистолета на перегородку. — Сюда!

Этого хватило, чтобы сделать движение вперёд, но Айога выстрелила почти в упор — вместе с ударом в грудь он на мгновение ослеп от вспышки и удара пороховой волны. И, слепой, всё-таки успел перехватить её руку с пистолетом. Ещё два выстрела ушли уже в пол. Мамонт сбил её с ног, придавил к полу и ощутил, как начинает слабеть из-за того, что остановилось дыхание…

8

Русскоговорящий патруль в голубых касках свернул в боковую улочку и пропал из виду. Это могли быть десантники из российского батальона в составе миротворческих сил в Боснии. Но откуда они взялись здесь, если известно, что батальон несёт службу совершенно в другом районе?

Арчеладзе показал знаком — назад, и через несколько минут они с Воробьёвым забрались в кошару, чтобы перевести дух и обдумать дальнейшие действия. Возвращаться теперь не имело смысла — с такими трудами проходить зону и уйти без ничего, когда вокруг столько интересного! — но и оставаться в селении на день было опасно: зажмут в кошаре и не вырваться. Полковник решил уйти к границе леса, чтобы сохранить возможность для манёвра и отступления, однако по пути внимание привлёк одиноко стоящий дом с вереницей мелких построек, над которыми высилась развёрнутая мощная антенна явно российского производства. Оторвавшийся изолятор раскачивался на ветру и монотонно стучал по звонкой трубчатой стойке, будто призывной колокольчик. Тёмного времени ещё было достаточно, чтобы глянуть, кто тут расположился, поэтому Арчеладзе свернул к усадьбе и затаился под прикрытием неубранной шелестящей кукурузы.

Возле низкого каменного строения дымила полевая кухня — родная, русская, со спаренными котлами, и простоволосый парень в белой куртке что-то размешивал черпаком. Второй, в тельняшке с закатанными рукавами, лихо колол дрова.

— Каша гречневая с мясом и луком, — тоскливо определил Воробьёв, принюхиваясь. — Вот бы сейчас черпачок… Никанорыч, а давай я схожу? С мужиками потолкую, наши ведь ребята?

— Ты давно от таких наших ползал по московской «Душегрейке»? — между прочим спросил Арчеладзе, рассматривая в ночной бинокль окрестности. — Не искушай солдатиков, не толкай на грех.

— Ничего, на чужбине каждый соотечественник — почти брат. А потом, здесь они недавно, обстановки не знают…

— Ладно, только оружие оставь, — разрешил полковник. — Иди с пустыми руками. Если что — я буду на опушке леса, внизу.

Воробьёв передал автомат, запасные магазины и нож, однако гранату оставил, демонстративно разогнул усики предохранительной чеки, спрятал под ремень на животе так, чтобы колечко было под рукой. Он крадучись обошёл усадьбу и появился с другой стороны — шёл лёгкой зябкой походкой только что вставшего с постели человека, руки в карманы, вязаная шапочка до глаз. Остановился возле десантника с топором, посмотрел за его работой и что-то сказал — оба мгновенно обернулись к нему, застыли, слушали. Воробьёв говорил и жался к горячему котлу, грел руки. Повар в белой куртке спрыгнул вниз, закурили. Разговаривали сдержанно, почти без эмоций, только однажды повар похлопал себя по ляжкам, словно хотел сплясать.

В этот момент Арчеладзе услышал гул приближающихся на низкой высоте вертолётов. Уже достаточно рассвело, но над землёй всё ещё было сумрачно из-за низкой облачности. Машины пронеслись где-то в тучах над головой и пошли на разворот. Пока Арчеладзе высматривал их в небе — отвлёкся всего на полминуты! — Воробьёв с десантником в тельняшке исчезли. Остался только повар, вдруг засуетившийся возле котлов. Полковник сделал короткую перебежку, намереваясь глянуть во двор в другом ракурсе, и тут из туч вывалилась пара боевых вертолётов ВВС НАТО. Чуть ли не цепляя крыши домов, они пронеслись в сторону зоны, кажется, прямо на гору Сатву, и в воздухе послышались шелестящие хлопки выпущенных ракет. Через несколько секунд левее горы полыхнуло багровое зарево, доставшее облаков, а машины уже пропали из виду. Арчеладзе заметил, как, петляя, убегает по двору повар, бросив кухню, а спустя мгновение одна за одной в воздух полетели зелёные ракеты: кажется, кто-то в селении таким образом обозначал себя. Такие же звёздочки замелькали и на горизонте — там, где были расквартированы морские пехотинцы. Арчеладзе спрятался в бурьян под каменной стеной сарая и включил радиостанцию.

— Гриф, нас атакуют с воздуха! — тут же передал Кутасов. — Бьют по обсерватории. Один коттедж горит.

— Уходите в горы! — приказал полковник. — И сидеть тихо.

— Я их ссажу, Гриф! — закуражился «каскадёр». — Что они, суки, провоцируют! Разреши, Гриф?

— Не смей! Себя не обнаруживать, понял?

— Понял, — Кутасов отключился.

Похоже, это была месть за ночную тревогу в зоне. То ли засекли наблюдателей под разбитыми куполами обсерватории, то ли на всякий случай решили смахнуть их с лица земли. Между тем вертолёты сделали разворот и снова пошли в атаку, теперь чуть правее, над самой горой. Арчеладзе отлично видел воздушный просвет между машинами и вершиной Сатвы, однако показалось, что обе они вдруг за что-то зацепились, причём одновременно, и, кувыркаясь через хвост, рухнули на склон горы. Мощный взрыв, сначала бесшумный, обозначился двумя огненными шарами, прорезанными чёрным дымом разлетающихся в разные стороны ракет, затем до ушей долетел раскатистый звук. Всё произошло мгновенно и страшно, как всякая катастрофа. Арчеладзе ещё минуту глядел на зрелище, пытаясь осмыслить, что же произошло, и только потом вспомнил о рации.

— Ты что, «каскадёр», с ума сошёл? — зарычал он. — Я запретил! Я же сказал — не смей!

— Мы не стреляли! — обескураженно отозвался Кутасов. — Они сами навернулись! Вот истинный крест!

Арчеладзе замолк, неожиданно сообразив, что это и в самом деле не кутасовская работа: во-первых, его команда слишком далеко находится сейчас от горы, во-вторых, нет в их руках такого оружия, чтобы смахнуть две боевые машины, как комаров. Вдруг стало зябко…

— Где упали? — спросил он. — На чьей территории?

— Да вроде, в зоне, — неуверенно сказал «каскадёр». — Мне отсюда не очень видно. Горит там всё и ракеты летают… Гриф, может коттедж потушить, пока не разгорелось? Жалко, только обустроились.

— Засекут, сиди, — приказал Арчеладзе. — И не высовывайся. У «миротворцев» сейчас разбираловка начнётся.

Арчеладзе выключил радиостанцию и выглянул во двор дома: сыграли тревогу. Из дома выбегали русские десантники, правда, обряженные в американский камуфляж и голубые каски. Стояла лёгкая суета, говор и команды напополам с матом. Всего их оказалось тут около взвода. Повар тоже прибежал в строй, теперь с автоматом и боевым передником, надетым поверх белой куртки. Узнать дровокола в тельняшке уже было невозможно. А Воробьёв куда-то пропал!

Через минуту строй рассыпался: часть понеслась в селение, а часть ринулась к длинному каменному сараю, где заревели дизеля боевых машин пехоты. Арчеладзе перескочил открытое пространство и оказался у скотного двора с черепичной крышей. Соблазнительная лестница вела на чердак, висящая на одной петле дверца поскрипывала от ветерка. Он забрался в мрачное и просторное нутро чердака и, щупая ногами почву, пробрался к слуховому окну, откуда падал призрачный утренний свет. Во дворе остался один повар, который снова суетился возле кухни: война войной, а обед по распорядку. Выехавшие из сарая БМП потянулись к невзрачному одноэтажному дому с ярко-зелёной крышей, там же расхаживали десантники и ещё какие-то люди в гражданском. Две машины встали на улице, третья уползла за изгородь и скрылась в ложбине.

Похоже, по боевому расписанию охраняли только этот объект. Да ещё две пары патрулей прикрывали въезды в селение с разных сторон. Знакомый уже джип Гражданской полиции ООН проелозил по грязи куда-то к блок-посту на окраине, следом проехал выкрашенный в белый цвет грузовик, в кузове которого торчал крупнокалиберный пулемёт. Потом всё замерло, разве что дымились остатки разбившихся вертолётов и короткая, с коленом, труба полевой кухни.

Прошло около получаса, прежде чем в воздухе вновь послышался вой вертолётных турбин. Невидимые, они покружили над зоной, и скоро их звук пропал, однако на связь вышел Кутасов.

— В зоне приземлились два СН-46, — доложил он. — Похоже, начальство прилетело. Народу в зоне, как на Арбате.

— Где находишься? — спросил Арчеладзе.

— Да тут, недалеко от ограждения.

— Сказал же — не высовываться! — прикрикнул он.

— Гриф, понимаешь, история странная, — неожиданно замялся «каскадёр». — Мы лежали в горах, наблюдали. Вдруг появилась женщина, прошла рядом с нами. И пошла к зоне. Хотел посмотреть, куда идёт. Пока за ней двигались, смотрим она уже в зоне. Не поверишь, по минному полю шагает, и хоть бы что.

— Поверю, — оборвал его полковник. — Возвращайся на место.

— Нет, а как она ходит по минам? — то ли возмутился, то ли изумился Кутасов. — Значит, есть проходы?

— Нет проходов. Потом объясню. Где эта женщина сейчас?

— Ушла в лес, больше не видать! Гриф, кто это?

— Потерпи, «каскадёр», — он убрал рацию в карман и взял бинокль. Показалось, у стены дома что-то мелькнуло, затем неестественно, против ветра, качнулась высокая кукуруза. Арчеладзе проследил примерный путь движения и взял под прицел короткий открытый участок между сараями. Спустя пару минут там пробежала лёгкая тень — это наверняка возвращался Воробьёв!

Полковник спустился с чердака, пролез бурьяном вдоль стены и оказался у него на дороге, но Воробьёв неожиданно резко изменил направление, короткими перебежками уходя через альпийский луг к лесу. Почерневшая высокая трава хорошо скрывала его, так что казалось, бежит заяц, изредка мелькая среди быльника. Имея чуть ли не двухметровый рост, Арчеладзе не мог так легко и незаметно скакать по лугу и потому вынужден был метров сто уползать на четвереньках. И лишь когда добрался до спуска, встал на ноги. Проворный «грибник» маячил у леса.

— Что хорошего скажешь? — спросил полковник, устраиваясь под деревом.

Воробьёв демонстративно и весело почесал затылок.

— Штука любопытная. Наших десантников пригнали сюда пять дней назад, для охраны объекта связи. Больше они ничего не знают. Кстати, ребятишки нормальные. Я представился русским добровольцем, донским казаком. Будто воевал на стороне сербов — отнеслись спокойно. А теперь батрачу тут у богатого мусульманина, денег нет, чтоб в Россию уехать.

— Как ты в доме оказался? Засёк тебя, когда ты от стены рванул.

— У них там на втором этаже канцелярия командира взвода, — доложил «грибник». — Когда тревога поднялась и все ушли, я заглянул. Дневальный, как положено, спит на тумбочке. Канцелярия нараспашку и все бумаги на столе. Командир взвода старший лейтенант Горохов, славный малый, есть жена и два сына…

— Покороче, Володя…

— Разумеется, держат за болвана. Дали только схему охраняемых объектов и больше ничего. На схеме дом с прилегающей территорией, а за ним, под горкой, четыре мобильные космические антенны. С кем тут держат связь? Почему именно отсюда?

— Это не прикрытие? — предположил Арчеладзе. — Там стоит буровая установка, тут локаторы. Что им больше нужно — земля или небо? Или то и другое?

— Дождёмся ночи, сползаем и посмотрим, — деловито сказал Воробьёв. — С двадцати часов усиленная охрана — БМП-80, пост у дома, патруль по деревне и два поста — возле антенн. Но ребята живут расслабленно, беззаботно, четыре месяца в Боснии.

— Думаю, после сегодняшнего дня их зажмут в кулак. Два вертолёта натовских упали в зоне. Сначала обстреляли нашу обсерваторию, а потом грохнулись.

«Грибник» искренне изумился.

— А я и не знал! Чего, думаю, забегали? Не дали кашу доесть. Слышал, летают… Кто же их уронил?

— Сами упали… Каша-то вкусная была?

— Извини, Никанорыч, не тревога, так принёс бы. Да и каша-то — вчерашняя, горелым пахнет…

— Тогда я потерплю, — буркнул Арчеладзе и встал. — Говорят, спать на сытый желудок вредно.

— Зато я тебя охранять буду, пока спишь, — пообещал Воробьёв.

Около часа они бродили по лесу в поисках хоть какой-нибудь крыши или норы, пока не вышли на просёлочную дорогу, за которой оказались брошенные позиции. В склон горы был врыт танк Т-54 со свежевзорванным орудийным стволом. Люк механика-водителя оказался открытым — жилище, конечно, опасное, больше напоминает ловушку, но если спать по очереди, то вполне годится. Воробьёв забрался в машину, открыл башенный люк, и Арчеладзе уселся на место командира, правда, и тут было тесновато и спать можно было лишь с опущенной головой.

Сам бы он не проснулся, несмотря ни на холод в тёмном стальном склепе, ни на затёкшие мышцы шеи и спины от железного сиденья; начиналось болезненное состояние полусна-полуяви, когда невозможно открыть глаза и поднять голову. Его растолкал Воробьёв, и свет, падающий в открытый люк, показался слепяще-ярким.

— Вставай, Никанорыч, обед готов!

Арчеладзе с трудом разогнулся, вылез из башни.

— Сколько времени?

— Пятый час, — «грибник» поставил ему на колени алюминиевый солдатский котелок. — Давай, пока не остыло.

В котелке было что-то чёрно-осклизлое, но пахло знакомо и вкусно, только чем — забыл…

— Что это за блюдо?

— Ешь, Никанорыч, это грибы! Натуральные опята. — Воробьёв засмеялся. — Как из подмосковного леса, только сильно перезревшие.

— Не отравишь? — полковник стал есть, точнее, глотать скользкое месиво, поскольку жевать было нечего.

— Опробовал, прошло три часа — жив, — уверил «грибник». — Никаких сигналов… Никанорыч, ты пленного сейчас допросишь или на закуску оставишь, когда в деревню сползаем?

Если Воробьёву удавалось провести какую-то операцию чисто и самостоятельно, он непременно старался, докладывая результаты, навести ещё и блеск. Арчеладзе знал эту его привычку и потому не выразил никаких эмоций.

— Сейчас… Только съем вот это… блюдо. По-моему, ты его уже один раз съел. Такое ощущение, что всё уже пережёвано.

— Никанорыч, ты ничего не понимаешь в грибах! — искренне заявил Воробьёв. Это называется — грибная икра. Приготавливается из перезревших или червивых грибов. Конечно, после специальной обработки. Ну вкусно же? И посмотри, сколько там лука!

Он ждал похвалы либо удивления, откуда взялся лук, да и соль, котелок, ложка, — но этого «кошкодава» всегда приходилось держать в узде: стоит раз похвалить, как тут же допустит промах. Арчеладзе выскреб икру, так и не заметив в ней лука, облизал ложку.

— Ну давай теперь твоего пленного, на второе. Кстати, кто он такой?

— Кажется, из негласной охраны, — предположил Воробьёв. — Тут километрах в трёх есть деревенька, на первый взгляд, брошенная, пустая. Но ничего не тронуто. Кругом же всё разграблено, а тут домики — заходи и живи. Я хотел зайти, а этот приятель вырос передо мной, как гриб. Говорит только по-английски, так что мы с ним не столковались. Но дерётся хорошо, чувствуется школа спецслужбы.

Пленный сидел в яме под танком со снятыми гусеницами, связанные руки торчали между катков, обхватив балку торсиона. Воробьёв отвязал его, вытащил из ямы и усадил к броне. Чувствовалось, что он подавлен и обозлён от своего положения и вида: осенний камуфляж уделан в грязи, глаза заплыли, сквозь разбитые губы чернеет прореха пары выбитых зубов.

— Оружие у него было? — спросил Арчеладзе, разглядывая пленного.

— А вот! — Воробьёв вынул из-под куртки итальянский пистолет-пулемёт «Беретта» с глушителем. — Классная штука, стоит на вооружении американских спецслужб. И посмотри, какая радиостанция. Я такой ещё не видел. Но ни документов, ни нашивок — всё чисто.

Пленный прислушивался к разговору, языка не понимал, однако угадывал, о чём идёт речь.

— Встать! — приказал ему по-английски полковник.

Тот медленно разогнулся, опершись спиной о броню, смотрел пытливо и тяжело.

— Гляди, Никанорыч, он здорово ногами работает, — предупредил Воробьёв.

— Возьми котелок, принеси воды, — распорядился Арчеладзе, поигрывая «Береттой». — Бегом!

Когда Воробьёв умчался вдоль траншеи, пленный разлепил губы.

— Моё подразделение находится здесь в составе миротворческих сил ООН, шепеляво проговорил он. — Всякое задержание и разоружение незаконно, кем бы вы ни были.

— Тебя как зовут? — просто спросил Арчеладзе.

— Меня зовут Мартин Кинг. Я офицер Гражданской полиции ООН.

— Очень приятно, полковник Арчеладзе, — представился он, замечая, как звучание фамилии обескуражило пленного.

— Вы француз? Или голландец?..

— А как ты считаешь, Мартин?

— Меня смущает язык. Вы говорили на каком-то славянском языке!

— Не на каком-то, свинья, а на русском! — выразительно сказал полковник.

— Да, я знаю, русские стоят там, — он указал направление. — Но ваш батальон тоже входит в состав миротворческих сил. Почему меня задержали? Я называл пароль вашему подчинённому!

— Понимаешь, он не говорит по-английски, — Арчеладзе отвёл предохранитель и выстрелил в землю, между ботинок пленного. — И знает всего два слова — да и нет. А потом, ты же первый попытался его задержать?

— Я действовал по инструкции! Он занимался мародёрством!

— Что он делал конкретно?

— Проник на охраняемую территорию и выкапывал овощи.

— Какие овощи?

— Лук. Там на грядках есть лук!

— Ты что же, старина, грядки там охранял? — засмеялся полковник, хлопая по плечу. — Гражданская полиция ООН стережёт грядки! Не мир в Боснии, а какой-то лук! Обязательно расскажу это журналистам!

— Я охранял объект, — просвистел в щербатину пленный. — А ваш подчинённый проник на территорию!

— Так вот знай, Мартин Кинг, — Арчеладзе вытер наигранные слёзы. — Сходить в огород за луком у нас в России не считается мародёрством. И полагаю, никакая международная конвенция не признаёт это действие за преступление. Не так ли?

— Есть строгое разграничение полномочий, — заявил он. — Ваши подчинённые не имеют права вторгаться в зоны, охраняемые нашим контингентом войск. Это обусловлено Протоколом! Меня не интересует, что принято у вас в России!

— Ну, будет тебе, Мартин, — примирительно махнул рукой полковник. — Мой офицер взял немного лука, чтобы приготовить грибы. Стоит ли поднимать скандал?

Подавленность пленного сменилась возмущением.

— Ваш офицер проник на особо важный объект! Обезоружил охрану!..

Арчеладзе выстрелил ещё раз, теперь в грязную, отвисшую у ботинка штанину — пленный непроизвольно дёрнулся, потянулся связанными руками к ноге.

— Ты сам отдал эту игрушку! Офицер доложил, что ты, парень, сам сдался в плен. О чём я вынужден доложить в объединённый штаб.

— Это неправда! Я пытался задержать!..

Вернулся Воробьёв с котелком желтоватой дождевой воды, и Мартин, увидев его, мгновенно замолк.

— Вот видишь, — назидательно проговорил Арчеладзе. — Мой офицер готов подтвердить это под присягой. А если ты не согласен, старина, то он лишит тебя ещё пары зубов.

В щёлках его распухших глаз мелькнула ненависть.

— Лично вам это будет стоить карьеры. Вас немедленно вышвырнут из Боснии вместе с солдатами.

— Умой ему физиономию, — сказал Арчеладзе Воробьёву. — Не годится с такой рожей возвращаться в свою полицию.

— Ты что, Никанорыч, отпустить хочешь? — насторожился тот, готовый возмутиться.

— Непременно. И помалкивай, делай, что говорят.

Воробьёв плеснул пленному в лицо воды, размазал грязь рукой, остальное вылил на голову. Тот не сопротивлялся и даже не пытался уклониться; заметно было, что он побаивается Воробьёва — видно, крепко от него досталось. Но вместе со страхом оставалась и злоба…

— А теперь, козёл, иди на свой объект, — сказал Арчеладзе. — Сторожить грядки. Потому что для другой службы ты не годен.

— Верните оружие! — потребовал он, стряхивая с головы воду. — И развяжите руки.

Полковник выпустил ему под ноги весь магазин — машинка была хорошая, стучала не громче швейной, жалко отдавать, — повесил на шею пленного, вынул из радиостанции аккумулятор и тоже вернул владельцу. После чего разрезал ножом телефонный кабель, которым были скручены руки.

— Иди, вояка! И запомни: с русскими лучше не связываться. Потому что у нас почти никто не знает английского. И вместо ответа на пароль сразу бьют в лоб.

Тот покосился на Воробьёва и сдержал кипящую ненависть. Легко выпрыгнул из капонира на бруствер и пошёл в лес.

— Никанорыч, они ведь придут к нашим на разборки! — проводив взглядом американца, сказал Воробьёв. — Ты же его оскорбил!.. Он уверен: солдат США лучший в мире солдат! К чему нам эта заваруха?

— Нам как раз и нужна заваруха, — не согласился Арчеладзе, выглядывая за бруствер. — Пусть подерутся. А то наши в Боснии выглядят, как бедные родственники дядюшки Сэма. Приставили охранять центр связи. А эти стерегут гробокопателей «Арвоха». Уверен в этом!

— Считаешь, в этой деревне они и приютились?

— Очень может быть. Да сейчас и поглядим! Ты давай чеши к нашим в деревню, а я за этим Мартином пойду.

— Что мне делать у этих наших?

— Да предупредить бы надо мужиков. Чтоб врасплох не захватили, — Арчеладзе достал из внутреннего кармана обёртку от шоколада и карандаш. — Пиши, но только каракулями и с ошибками, как бы серб по-русски написал. Дескать, сегодня ночью американцы придут драться. Пусть навешают им как следует. Глядишь, и уверенность появится.

— Ну ты и провокатор, Никанорыч! — поморщился «грибник». — Просто иезуит.

— Да ведь у нас служба такая, брат, — вздохнул полковник и выбрался из капонира. — Ты в деревне этой был, где нам лучше встретиться? Чтоб не искать друг друга?

— Там есть речка за околицей и взорванная плотина. Электростанция была…

— Тогда до встречи! — Арчеладзе нырнул в темнеющий лес, пошёл от дерева к дереву.

Дорога шла всё время вниз, в долину, и дальний склон горы, подёрнутый кустарником, иногда мелькал в просветах деревьев. Отпущенного пленного он видел всего дважды, причём в полукилометре впереди себя и недалеко от деревни — уже просвечивали черепичные крыши. Резко взял влево, чтобы обойти кругом и появиться с тыла, откуда не ждут гостей. Он почти сразу вышел к шумящей горной речке, разделяющей неширокую долину и деревню пополам, отыскал плотину, точнее, нагромождение рваных железобетонных глыб, и не останавливаясь форсировал её по колено вброд.

Когда он добрался до каменного карьера, врезанного в склон горы, совсем стемнело и в двух домах зажглись огни. В небе вновь послышался гул тяжёлых вертолётов: кажется, морские СН-46 только сейчас покинули зону. Арчеладзе тотчас же связался с Кутасовым.

— Гости отбыли, — доложил тот. — Но усиление не сняли, народу в зоне — весь батальон. Так что вы назад даже не суйтесь.

— Мы и не собираемся, — безразлично сказал полковник. — Это ты сейчас к нам пойдёшь. Возьми с собой пятёрку своих ребят и обходным путём, через голландскую зону, прямо к нам, — он назвал координаты. — Голландцы мужики смирные, спокойные, да и зона у них благополучная, даже минных полей нет.

— Гриф, но это же далеко, — воспротивился «каскадёр». — Это я к полуночи только приду. Может, попробую напрямую?

— Я тебе попробую! Раньше полуночи ты мне и не нужен. Да прихвати что-нибудь пожевать.

Арчеладзе поднялся повыше левым склоном карьера, устроился среди камней, откуда деревня просматривалась до последнего сарая, и стал изучать с помощью ночного бинокля домики и прилегающие к ним сады. Конечно, интересовали в первую очередь те, где горел свет. Вероятно, один из них служил казармой, поскольку во дворе и саду часто появлялись люди с оружием. Их суета красноречиво свидетельствовала о том, что Мартин Кинг добрался до своих и сообщил о вопиющем хамстве и наглости русских. Не мог не поделиться, на роже всё написано. Полковник не был уверен, что негласная охрана этой деревни служба безопасности «Арвоха»; судя по пленнику, скорее всего, спецназ или разведгруппа из батальона морских пехотинцев. Тренированные, профессиональные вояки, но вряд ли они сыщики, мастера тайных дел. Однако то, что охраняют эту живописную маленькую деревню скрытыми от глаз постами уже показатель. И то, что она пуста на первый взгляд, со счетов не сбросишь. База для секретной группы археологов самая подходящая — близко от объекта и довольно глухой угол в Земле Сияющей Власти. Если даже завернёт сюда какая-нибудь непосвящённая комиссия ООН — ничего здесь не обнаружит.

Особенно интересным оказался второй дом, в окнах которого сквозь опущенные жалюзи пробивался свет. На его крыше отчётливо просматривалась тарелка космической антенны, направленная в сторону деревни, где располагался центр космической связи, а в саду, среди фруктовых деревьев, стоял грузовик с мощной дизельной электростанцией в крытом кузове, и приглушённый гул двигателя был единственным ярким звуком во всей деревне. Остальные семь домов, казалось, нежилые, но приготовленные к заселению — ко всем тянутся наспех проброшенные по садам кабели, и всюду на окнах стальные жалюзи. Сомнительно, что остались от выселенных сербов-хозяев; скорее всего, это уже работа Службы безопасности — надёжная защита от прослушивания. Впрочем, обитатели могли быть во всех домах, разве что не приехали ещё со службы, припозднились, допустим, по причине падения вертолётов в зоне…

Полковник оставил свой наблюдательный пост и, закладывая для страховки круг побольше, направился в сторону взорванной плотины. Воробьёв уже был на месте, обозначил себя условным знаком — трижды включил инфракрасный излучатель.

— Вручил депешу? — спросил Арчеладзе.

— Вручил, да что толку? — невесело проговорил «грибник». — Поколотят их американцы.

— Почему так решил?

— Знаешь, Никанорыч, не та десантура пошла. Не злые они, ярости нет. Ходят, как варёные. Или нет, как влюблённые: стихи читают.

— Ничего, набьют морду — полезно будет. Ярость появится.

— Может, подсобим ребятам? С этой стороны? С тыла? — предложил Воробьёв.

— Погоди, Кутасов придёт, подсобим, — пообещал Арчеладзе.

«Каскадёр» явился в двенадцатом часу ночи, одолев за четыре часа больше тридцати километров, причём двигаясь скрытно через посты, ограждения и минное поле: как выяснилось, примыкающие к Сатве зоны тоже начали минировать. А в деревне тем временем прекратилось всякое движение, даже свет потух в доме с космической тарелкой. Воробьёв уже начинал волноваться, предполагая, что американцы струсили и драться к русским не пойдут, избрав официальный, законный путь отмщения — через жалобу в Объединённый штаб. Однако в половине первого ночи на единственной деревенской улице засветились автомобильные фары. Наблюдатель из карьера доложил, что в деревню въехали четыре джипа с надписью «Гражданская полиция ООН» и бронеавтомобиль с охраной из шести человек. Во всех домах почти сразу же загорелся свет. Археологи — если это были они — вели себя довольно обыденно, и их позднее возвращение не являлось каким-то особым событием. Вероятно, это был нормальный режим работы. Никто из них не повалился спать, мало того, началось хождение из дома в дом, слышались громкие разговоры и даже смех.

Свободная от службы охрана — не менее двух десятков человек — напротив, собралась в своём доме-казарме и около часа никто не высовывался на улицу. И лишь когда археологи разбрелись по домам и в окнах стал гаснуть свет, зашевелилась и охрана. Находящийся в непосредственной близости наблюдатель из команды Кутасова передавал, что в доме и дворе начинаются сборы в дорогу, причём форма одежды и вооружение странное — лёгкий летний камуфляж, обтянутые сеткой каски, маски на лицах, резиновые дубинки, наручи и нунчаки. Через десять минут около двадцати пяти человек погрузились в крытый гражданский грузовик без опознавательных знаков и в сопровождении одного джипа Гражданской полиции направились куда-то на север.

Арчеладзе выждал ещё минут двадцать, после чего толкнул Кутасова в бок.

— Ну что, Сергей Александрович, теперь наш черёд. Давненько не было у тебя большой прогулки.

«Каскадёр» проверил эфир на предмет радиоперехвата и включил канал одновременной связи…

9

Катастрофа с двумя боевыми вертолётами, происшедшая на глазах Дениза, не то чтобы шокировала его, а повергла в тихое, задумчивое смятение. Целый ряд необъяснимых событий, наслаиваясь друг на друга, образовали в сознании некий пирог, и внезапная, по силе ощущений равная падению метеорита, гибель вертолётов на горе Сатве стала последней каплей. В душе что-то лопнуло, разорвалось, и окружающий мир стал видеться как в детстве — огромным, таинственно-пугающим и бесконечным. Так уже было, когда в трёхлетнем возрасте его привезли к бабушке, в тот самый дом в пригороде Сан-Франциско, где сейчас жили родители. Джейсон не запомнил его внешнего вида, но зато в памяти навсегда осталось, каким он был внутри: весь первый этаж состоял из анфилады комнат. Однажды он отправился в самостоятельный поход по его недрам и заблудился. Он с трудом открывал высокие двери, проходил одну комнату и снова оказывался у дверей. И так было бесконечно! Одинаковые литые бронзовые ручки, тёмно-вишнёвые тяжёлые створки из постаревшего красного дерева и снова пространство, заполненное живой, шевелящейся мебелью на гнутых ножках с львиными лапами, портретами мужчин и женщин на тёмных стенах, которые встречают его и провожают своими двигающимися глазами. Сначала это было интересно и забавно, и бесконечность дома увлекала и радовала его, как радовала бабушкина большая земля вокруг дома, по которой можно было бежать, сколько хочешь, и не достичь края. Однако Джейсон открывал и открывал двери, а они не кончались, и нарастая с каждой новой комнатой, начал подступать страх. Он уже бежал, едва сдерживая слёзы отчаяния, и в детском сознании ещё теплилась спасительная мысль — сейчас, открою ещё одни двери, и увижу маму или бабушку. И всё кончится благополучно!.. Но и эта надежда мгновенно истаяла, когда он, наконец, открыл последнюю дверь и оказался в тупиковой комнате, где стояли высокие напольные часы с огромным медленным маятником. Джейсон забился в угол, зажал рот, чтобы не разреветься, а глаза непроизвольно приросли к движению тёмно-блистающего круга.

Тогда он, наблюдая за качанием маятника, ощутил вдруг себя человеком, ибо увидел, как течёт время.

И с той поры он не любил часов, особенно имеющих маятник, возможно потому они у него часто ломались или просто останавливались по неизвестной причине и в самый неподходящий момент. В детской памяти отпечаталась связь Времени и Смерти.

Сейчас перед глазами стояли два огненных дымных шара, возникших на склоне горы как один круг движущегося маятника.

Всего мгновение назад боевые машины шли курсом на обсерваторию, чтобы нанести ракетный удар по подозрительному объекту, торчащему на горе. И вдруг обе словно застопорились в воздухе — с пилотами что-то произошло! — и как по команде, кувыркаясь через хвост, рухнули на лесистый склон. Прилетевшие спасатели, эксперты и начальство из Объединённого штаба вместе с морскими пехотинцами целый день собирали обломки, опрашивали очевидцев и главное искали «чёрные ящики». К вечеру картина была более-менее восстановлена, найдены и собраны клочки и ошметья, оставшиеся от пилотов, обезврежены все неразорвавшиеся ракеты, которые разлетелись далеко по округе, и эти «ящики» с магнитофонными плёнками, где записывалось всё, что происходит на борту. Их ещё предстояло расшифровать в специальной лаборатории, однако Дениз уже знал, отчего произошла катастрофа, и почему пилоты бросили управление.

Теперь он уже не сомневался в существовании ангелов, являющихся к людям, взошедшим на эту гору с искренней молитвой. Напрасно было считывать информацию с магнитофонной плёнки, на которой зафиксировались параметры работы двигателей, приборов, бортовых систем и переговоры пилотов. Если они и молились, то наверняка в душе, в мыслях, не произнося вслух ни единого слова. Самая умная электроника не в состоянии была записать чувства, тем более, самые сокровенные. После драматичного случая с капралом Флейшером Дениз ещё трижды поднимался на вершину Сатвы. В связи с неожиданным преображением батальона морских пехотинцев в специальные силы у Джейсона сменился хозяин и он оказался в подчинении у чужих, заключённых в ореол таинственности начальников, таких же умных, скользких и призрачных, как беседовавший с ним сотрудник Службы национальной безопасности. Буквально на следующий день после встречи с Барлеттом-Бейлессом к Денизу явился один из них и приказал немедленно выслать на вершину всех сапёров, имеющихся в батальоне, для снятия минного поля. Новоиспечённый подполковник, пересилив внутренний протест, поднялся на гору вместе с сапёрами и находился там около семи часов — ничего ни с кем не случилось! А уж сапёры-то, кажется, обязаны были молиться, трогая руками собственную смерть.

На другой день он снова забрался на гору, теперь с диверсионно-разведывательным взводом, который должен был заниматься только охранной службой на вершине горы и в жилом городке, где разместилась специальная команда научных сотрудников, приехавших в Боснию, чтобы развенчать легенды и мифы вокруг злополучной горы. Разведчики оборудовали на вершине ещё одно охранное кольцо, негласное, скрытое даже от глаз собственных однополчан. Отныне всякий доступ выше первого уступа, обтянутого проволочными спиралями и обустроенного огневыми точками, прекращался. Самому Денизу было разрешено лишь проверять службу своих подчинённых, и то только ночью, когда на вершине никого нет, причём без права выхода на открытое место: все секретные посты располагались ниже по склону на сто метров и только в лесу. И всё-таки, уже после всех запретов, он в третий раз побывал на самой вершине Сатвы, когда вместе с Барлеттом-Бейлессом сопровождал команду учёных.

Каждый раз непроизвольно Джейсон осматривался по сторонам, разглядывал изрытую окопами и капонирами землю, мысленно отмечая, что ищет место, где стояло жилище Иисуса Христа. Батальонный медик Густав Кальт будто уголь заронил; всякий раз Дениз всё больше и больше начинал верить, что это именно так — здесь жил Господь! Но стоило спуститься вниз, как это тонкое, едва уловимое ощущение бесследно исчезало и все мысли, бывшие на вершине, казались смешными, несерьёзными для морского пехотинца армии США.

И только после катастрофы с вертолётами вместе с толчком звенящей ударной волны его обдало каким-то ветром. Будь он религиозным человеком, этот ветер можно было бы назвать дуновением Святого Духа.

Его смятенное состояние никто в батальоне не заметил, впрочем, в суете, творившейся тогда в зоне, никому не было дела до душевных переживаний командира морских пехотинцев. Все, кто обеспечивал ликвидацию последствий катастрофы, были немного сумасшедшими, нервными и религиозными. Лишь всевидящий врач Густав Кальт, улучив момент, когда вокруг никого не было, спросил своим холодно-спокойным голосом:

— Вам плохо, сэр? У вас определённо нездоровый вид.

Дениз сначала отмахнулся от него, даже разозлился.

— Выполняй свои обязанности! — приказал он. — Ступай туда, где ты нужен!

— Там я уже не нужен, — усмехнулся доктор и посмотрел в небо. — Несчастным требуются иные лекари.

И ушёл. А Дениз, некоторое время поболтавшись в районе катастрофы, сам подошёл к Кальту — поговорить здесь больше было не с кем.

— Бедняги, — сказал врач, кивая на пластиковые мешки, куда собирали останки пилотов. — Был ли им знак какой-нибудь, когда они сегодня утром проснулись? Когда садились в кресла своих машин? Мне всё время хочется спросить мёртвого — слышал ли ты сигнал, поданный тебе? И если слышал, почему не внял ему? Не захотел прислушаться к голосу судьбы?.. Но мёртвые никогда не отвечают!

— Ты фаталист, Густав, — определил Дениз. — Филантроп и фаталист. Напиши об этом статью в журнал. И у тебя появятся последователи.

— Нет, я не стану писать в журнал об этом. Лучше напишу о вас, сэр. Как вы ходили по склону горы Сатвы и, глядя на рваный дюраль, разрывали свою душу, и думали о Боге.

— Я не думаю о Боге, эскулап. Я думаю о себе. Как всякий эгоист и самовлюблённый человек.

— Впрочем, нет! — вдруг спохватился Кальт. — Мысль о последователях мне нравится. Это было бы неплохо, создать новое течение в философии, основанное на фаталистической филантропии.

— Слишком сложно, тебя не поймут. Возьми пример с Муна или ещё какого-нибудь идиота.

— Нет, сэр, вы ничего не понимаете в философии религиозного сознания, — смело заявил доктор. — Точнее, в возникновении такого сознания. Чем сложнее, чем безумнее новое течение, тем больше будет последователей. Человек должен познавать, тянуться к разгадкам тайн существования божественного. Как вы сейчас, сэр. На этом основаны все религии и секты сегодняшнего мира. Поэтому люди вообще утратили слух и зрение и больше напоминают вот эти мешки с кусками тела. Они не слышат сигнала, не видят знака, просыпаются утром, садятся в кресла своих летающих машин и ложатся на боевой курс. Чтобы стрелять по горе с удивительным названием — Астра.

— Эта гора называется иначе! — уже в который раз Джейсон ощутил неясный толчок в душе от слов Густава. — Почему ты назвал её — Астра?

— Видите ли, сэр, астрофизический комплекс не случайно построен на этой горе, — мягко возразил Кальт. — Она ниже других, и не такая заметная, но с неё лучше, чем откуда-либо видны звёзды и планеты Вселенной. Здесь менее важна высота, чем угол зрения.

— Ты ещё и звездочёт, Густав?

— Я просто любопытный человек, сэр.

— Об Астре тебе тоже рассказал тот старый серб?

— Вы проницательны, сэр, — голубыми глазами улыбнулся врач. — Именно он рассказал мне историю горы.

— Этот серб — ходячий справочник, энциклопедия по истории Боснии?

— Нет, он просто старый человек. Очень старый и любознательный. К тому же имеет отличную память. Астра — гора, с которой древние астрологи и славянские волхвы наблюдали космические тела. И вот однажды, в нулевое время по нашему летоисчислению, они увидели на небосклоне восходящую звезду. Потом ей дадут название — Вифлеемская. Звезда ещё только всходила, но волхвы прочитали этот знак и немедленно отправились в дорогу, потому что путь из Боснии, с Балканских гор, до палестинского Вифлеема составляет ровно девять месяцев, если двигаться пешком и плыть на маленьком судёнышке. И они поспели вовремя, потому и первыми поклонились Новорождённому, возвестив о рождении Спасителя человечества.

— Густав, хватит тебе оперировать вросшие ногти на солдатских ногах и уничтожать сухие мозоли, — после паузы проговорил Джейсон. — Из тебя бы получился неплохой батальонный священник.

— Спасибо, сэр, но я на своём месте, потому что боль солдатских ног всегда достаёт душу. Спросите об этом у пехотинцев.

— Я знаю, сам испытал, — признался Джейсон. — А ты не сочиняешь, эскулап?

— Да, я мог бы сочинить о горе, где расположена обсерватория. Однако, думаю, явления, происходящие на Сатве, придуманы не мной. И вы, сэр, испытали их сами, как испытывали когда-то боль в ногах от сухих мозолей.

— Когда же был построен астрофизический комплекс? Об этом помнит твой старый серб?

— Разумеется, сэр. Новый построили в шестьдесят первом году, а до него здесь стояла просто высокая башня, которая называлась по-сербски Белая Вежа. Отсюда и современное название горы. Башня разрушилась от времени, и тогда выстроили две обсерватории. А раньше древние астрологи поднимались на Белую Вежу и наблюдали космические тела, планеты и звёзды. Они предсказывали судьбу людям, землям и целым народам. И всё время ждали, когда воссияет новая звезда, чтобы выйти в дорогу и первыми поклониться Второму Пришествию Младенца. Поклониться и попросить его не вершить на земле Страшного Суда, поскольку они, первопоклонники, готовы принять на себя все грехи человечества. Известно же, все зрячие всегда имеют три преимущества перед слепыми — первыми увидеть звезду, первыми поклониться Господу и первыми пойти на Голгофу.

Слушая его, Дениз вновь ощутил то состояние, что испытал в детстве, когда бежал по анфиладе, погружаясь из одного пространства в другое, более пугающее неизвестностью. В протестующей душе медленно вызрело отторжение, он не хотел открывать следующие двери, потому что боялся увидеть там тускло-золотой блеск маятника, от которого жизнь делалась пустой и короткой.

— Всё! Молчи, Густав! — неожиданно для себя крикнул он и вскочил. — Уходи! И больше ко мне не смей приближаться!

— Я не виноват, сэр, — со своей отвратительной холодностью сказал доктор. — Вы сами пришли ко мне. Разве не так?

Джейсон сбежал со склона горы вниз, заскочил на броню и приказал водителю ехать в штаб. Беготня и неразбериха в зоне позволили ему незаметно исчезнуть, и лишь спустя несколько часов сержант Макнил доложил, что всё это время его спрашивал и искал призрачный человек Барлетт-Бейлесс, и, не найдя, велел передать приказ — письменно объяснить, где и по какой причине находился он в период ликвидации последствий катастрофы. Кажется, новый шеф намеревался держать Дениза под жёстким контролем…

Вместо объяснений он сел писать письмо родителям в Сан-Франциско, извёл кучу бумаги, но никак не мог выразить то, что хотел. И лишь когда после обычного приветствия сразу же написал вопрос — целы ли напольные часы с маятником в тупиковой комнате анфилады, — понял, что ради этого и сел сочинять письмо. В таком виде его и отправил, даже не подумав, как мать отнесётся к этому. Однако письмо не помогло ему вернуться в нормальное, привычное состояние духа. Джейсон побродил по пустому ночному штабу и ощутил приступ голода. Дежурный повар по телефонному звонку принёс ему ужин в походных мисках-термосах, и Дениз с жадностью съел всё, даже десерт в виде кремовых палочек на ананасном соке, который обычно использовал для самодельного коктейля из джина, водки и тоника. Сейчас он не стал ничего смешивать, хотелось чистого, натурального продукта: горького, сладкого, кислого, — по отдельности. Джейсон выпил сначала полстакана водки, потом столько же терпкого, со смолистым вкусом, джина, запил водой и всё равно не успокоился.

И тут на счастье — пожалуй, впервые за всё время! — влетел сержант Макнил и принёс весть: средь бела дня русские из десантного батальона напали на пост возле городка команды учёных, избили пехотинца, отняли у него боеприпасы и отпустили, пригрозив расправиться со всеми американцами. И теперь командир диверсионно-разведывательного взвода принял решение наведаться в гости к русским и просил подполковника Дениза закрыть на это глаза, обязуясь отработать чисто. В тот же миг Джейсон понял, чего ему не хватает, чтобы избавиться от навязчивых чувств, возникших утром в зоне — драки! Хорошей, лихой драки, когда под кулаком хрустят рёбра и переносицы, когда вся энергия души и разума вкладывается в способность нанести удар противнику, самому при этом оставаясь недосягаемым и неуязвимым. В офицерской школе морской пехоты рукопашные бои с полным контактом устраивались чуть ли не ежедневно, ходили взвод на взвод, и с самой первой потасовки Джейсон избрал себе за правило — заранее определить, выбрать противника и как бы ни сложилось — победить именно его. При этом всегда выбирал парня крупнее себя, чаще ниггера, чувствуя в нём атавизм природной диковатой силы и изворотливости. А чёрные ребята в школе считали его расистом. И вот однажды, высмотрев себе соперника, он понёсся к нему сквозь дерущуюся толпу, неся кулак, как драгоценную ношу, насыщенную энергией, подобной шаровой молнии. Ниггер почувствовал это — услышал свой сигнал! — и попытался уйти, заслониться дерущимися фигурами, а потом руками. Ещё не вступив в поединок, он умер, и удар Дениза лишь довершил дело. Схватка в тот же миг была остановлена. Когда медик подбежал к парню, тот уже вытянулся и раскис, оставшись лежать мёртвой тряпкой.

От тюрьмы Джейсона тогда спасла медицинская экспертиза, установившая, что смерть наступила не от удара в лоб, а от разрыва сердечной стенки, проще говоря, от инфаркта. Ниггеры пообещали отомстить ему, говорили, что жить Денизу осталось до первых учений в обстановке, приближённой к боевой, где использовались настоящие патроны и гранаты, однако никто из них так и не посмел за всю учёбу тронуть его пальцем, хотя ситуаций для расправы было предостаточно. Возможно, потомки африканских племён, живущих ещё недавно среди дикой природы, и впрямь сохранили слух и зрение, о которых толковал ему врач Густав Кальт.

Русские охраняли центр связи и стояли всего в нескольких километрах от места дислокации батальона Дениза, поэтому он выехал за полчаса до назначенного времени, взяв лишь сержанта Макнила, чтобы не создавать ажиотажа вокруг предстоящей драки и исключить утечку информации. За подобные вещи в Объединённом штабе спрашивали строго, опасаясь больше всего вездесущих журналистов. Обычно такие эксцессы приходилось камуфлировать под специальную подготовку миротворческих сил, плановые учения, отработку действий спецподразделений ООН в особых условиях.

Поехали на бронеавтомобиле, прихватив с собой только трассирующие боеприпасы и осветительные снаряды для салюта. Диверсионно-разведывательный взвод ещё не прибыл к месту сражения, и потому Дениз с потушенными фарами пробрался поближе к окраине деревни и встал, спрятав машину между кошарами. В ночную оптику — а она была превосходной на разведочной бронемашине — он озирал объект охраны русских и отмечал полную их бесшабашность. Мёрзнущие на ветру патрули уныло хлюпали по грязи на размокшей улице, часовые явно дремали, завернувшись в брезент, мёртвыми казались коробки БТРов; полусонное это войско выглядело жалко и вызывало чувство омерзения, как облезлая бродячая собака. Эти несчастные парни только назывались десантниками, поскольку Дениз отлично знал уровень подготовки войск в современной России. Они парашюты видели раза три, не больше, когда их обучали укладке перед первым и наверняка последним прыжком. Недокормленные, они тянулись вверх, и даже неплохой армейский харч, получаемый через ООН, никак не мог добавить им стати и крепости. Прежде чем обряжать их в форму и давать оружие, следовало бы отправить этих парней в санаторий с постельным режимом, и только потом на военные полигоны. Один совсем тощий и длинный солдатик приблизился к бронеавтомобилю почти вплотную, и Дениз дал команду сержанту быть наготове, чтобы отъехать назад, но парень ничего не заметил, хотя смотрел прямо перед собой. Он стоял, ссутулившись, и что-то бормотал, то и дело поддёргивая автоматный ремень на узком плече. На какой-то миг Джейсону почудилось, будто он молится! И что-то знакомое послышалось в его словах, по крайней мере, в их звучании. Осторожно высунувшись из люка, Дениз прислушался к его речи и внезапно понял — солдатик читал стихи.

В этом было что-то противоестественное, отталкивающее, как и в словах Густава Кальта. Разум протестовал, отторгал это странное явление, ибо нельзя и ненужно открывать двери анфилады, ведущей в тупик. Джейсон сел и стиснул кулаки, а память предательски вернула ещё один эпизод из детства, только более позднего, когда по случаю приезда семьи Денизов бабушка собрала в доме своих подруг, таких же старушек, и они весь вечер играли на рояле и пели русские песни с заунывным, молитвенным мотивом и читали стихи. Точно так же, как этот парень…

— Взвод на подходе, сэр, — доложил Макнил, чем и вывел Дениза из мрака воспоминаний.

— Отлично, сержант! — мгновенно воспрял Джейсон и приник к прибору: по альпийскому лугу едва заметно мелькали лёгкие тени, разведчики выдвигались на исходный рубеж по всем правилам военного искусства, заимствованного у легендарных «тюленей» из знаменитой «Красной команды» подполковника Марченко. Четверо парней в разных точках вошли в деревню, мгновенно провели разведку и подали сигнал остальным. Джейсон решил, что сейчас они станут снимать часовых и патруль, однако вся охрана вдруг куда-то исчезла с улицы и объектов. Ни одного русского! Или сняли так чисто, что он просто не заметил?.. И тут увидел, как тощий солдатик, читавший стихи, спрятался за угол кошары неподалёку от бронеавтомобиля и теперь со страхом выглядывает, как зверёк из норы. Даже сигнала тревоги не подал!

Тем временем взвод ртутью перетёк с луга на окраину селения и стал медленно скапливаться вокруг дома, где располагалась казарма десантников. Один выстрел, громкий крик, и поднялась бы тревога, но часовые попрятались, а дневальные, вероятно, спали вместе с солдатами. У Джейсона сквозь мстительное чувство и предвкушение хорошей потасовки прорвался слабый протест: всё же было нечестно, несправедливо нападать на сонных, и возникала даже мысль самому сыграть тревогу русским, выпустив очередь из пулемёта. Но он сдержался и решил вообще не вмешиваться в драку, оставшись зрителем и болельщиком.

А взвод уже приготовился к штурму казармы, рассредоточившись возле каждого окна и дверей. Одного парня уже впихнули в аккуратно лишённое стекла окошко — чтобы блокировать оружейную комнату, несколько человек в разных местах деревни контролировали ситуацию на улице, дабы избегнуть всяких неожиданностей во время штурма. Все ждали сигнала командира, и Джейсон представлял, как парни сейчас напружинились перед броском и едва сдерживают ликующий воинский клич.

И вдруг произошло что-то непонятное: всё пространство вокруг казармы зашевелилось, побежали неясные полосатые тени, и тишину разорвал многоголосый крик, волной покатившийся по округе — Ура-а-а! Джейсон вспомнил о приборе, но впопыхах дохнул на линзу и затуманил стекло. Через секунду дымка растаяла…

Полосатые человеческие фигуры возникали из ничего, вставали, казалось, из земли, вычленялись из стен и летели с крыш. В руках что-то белело, похожее на флажки. С рёвом и криком эта призрачная полосатая сила хлынула к казарме, молниями растеклась повсюду, и Джейсон понял, что драка уже идёт, причём яростная и весёлая. В воздухе мелькали эти флажки, свист, возгласы и мат сливались со звуками ударов. Он видел лишь полосатые сполохи, неясный круговорот теней, рассыпающихся в брызги — прибор всё искажал, не давал ясной картины и как бы отдалял, отсекал его линзами от живого дыхания драки. Дениз высунулся из люка, и сразу ярче стали все звуки — над полем битвы висел многоглоточный ор, из которого выделялся русский мат, закрученный с именами Бога, Христа и Богородицы.

И только ощутив сражение вместе с дыханием ветра, Джейсон внезапно осознал, что исход потасовки предрешён! Взвод его разведчиков уже был разбит вдребезги, расчленён на группы в два-три человека, и теперь идёт добивание. Вся схватка длилась не более минуты, а пехотинцы уже валялись на земле, и только малая часть отступала на луг, но и она была охвачена полосатыми тенями, как ореолом.

Дениз выскочил на броню, рывком содрал куртку, но прежде, чем спрыгнуть на землю, увидел тощего солдатика, который теперь оказался тоже полосатым, а в руке был флажок. И этот глист пытался его контролировать, заступал ему дорогу, вращая в руке свой флажок, будто пропеллер. Он наступал! Джейсон спрыгнул, и едва ощутив толчок земли, сделал стремительный прыжок вперёд, рассчитывая сходу сбить противника с ног. Всплеск боевой злобы мгновенно выпарил остатки жалости к этому недокормленному существу. Парень каким-то образом увернулся от удара и перестал вращать свой флажок. Встал в какую-то странную стойку, широко расставив ноги и раскинув руки, и замер, словно ожидая, когда его убьют.

И Дениз понял, что сейчас этот мальчишка умрёт. До того, как получит удар. Кулак сжался сам и начал стремительно наливаться знакомой энергией шаровой молнии. Он видел перед собой узкую полосатую грудь, переходящую в длинную шею, на которой держалась большая и тоже длинная голова. Мягко двигаясь, Джейсон поднял руку и с одновременным шагом понёс кулак вперёд, но в этот миг в затылок дохнул сержант Макнил и на мгновение рассредоточил силу движения. Полосатая рука неожиданно полетела навстречу, при этом странно удлинняясь, и в последний момент Джейсон увидел, что летит не флажок, а малая сапёрная лопата на деревянной ручке…

Земля опрокинулась, спружинила мягко, как пуховая постель, и мир перед глазами, расчертившись в полосы, медленно угас.

Дениз очнулся и увидел перед собой призрак Густава Кальта. Доктор с холодно-каменным лицом махал руками над его головой, а за плечом стояла надгробная статуя сержанта Макнила. Видение всё ещё было исчёркано бегущими полосами, как бывает на экране телевизора.

— Он открыл глаза! — трагично проговорил сержант, словно издалека.

Кальт заглянул в лицо, спросил деловито:

— Вы в порядке, сэр? Сейчас я забинтую голову и всё будет в порядке.

Джейсон махнул рукой в сторону Макнила и будто бы сказал — Уйди! Но тут увидел, что кулак всё ещё сжат, скован, стянут судорогой и не поддаётся воле. Сержант не ушёл, а как бы растворился в воздухе, оставив после себя чёрное пятно, в точности повторяющее очертания фигуры.

— Вам повезло, сэр, — сказал Густав, закрепляя повязку специальной сеткой. — Удар нанесён плоскостью лезвия лопаты. А если бы ребром — снесло бы полчерепа. Вам известно, сэр, у русских сапёрные лопаты специально затачиваются как клинок. Я видел эти рубленые раны — зрелище ужасное.

Дениз машинально подался вперёд, хотел спросить — где видел?! — Кальт удержал его, уложил голову на спинку кресла.

— Нет, сэр, во взводе разведки, к счастью, все живы. Только ранено двадцать два человека. И характер ранений примерно как у вас. Есть ещё несколько сломанных рёбер, но это не в счёт… А разрубленные сапёрными лопатками головы я видел в России. Если быть точным, в Грузии, когда там усмиряли бунт.

— Их кто-то предупредил, — Дениз наконец услышал свой голос и не узнал его. — Они ждали нападения…

— Кого предупредили? — между делом спросил доктор.

— Русских… Они приготовились. И взвод попал в ловушку. Кто их мог предупредить?

— Вероятно, Господь Бог, сэр, — спокойно ответил Кальт. — Он всегда на стороне слабых.

— Этого не может быть, Густав! — внезапно для себя возмутился Джейсон. — Ты хорошо разбираешься в вопросах религии, но говоришь глупость. Если ты знаешь, что русские затачивают лопаты, то должен знать, что они гнусные безбожники. Потому что ругаются в Бога и в Христа.

— Должно быть, сэр, это им позволено.

— Кем позволено?!

— Господом, сэр. Кто ещё может позволить ругаться таким именем и никак не наказывать за кощунство? Только Господь. Ведь не наказал же он русских?

— Потому что тупых грязных свиней бессмысленно наказывать!

— Вы не правы, сэр. Бог наказывает их всё время, но совсем иначе. А ругательство это, сэр, вовсе и не ругательство.

— Что же ещё, если они позорят даже Богоматерь? — только сейчас Джейсон начинал чувствовать боль в голове.

— Молитва, сэр, — невозмутимо проговорил Густав. — Это трудно себе представить, но — молитва. Только произносят её не в храме, и не перед сном, а в бою. Это боевая молитва русских. Она имеет очень древние корни. Славяне таким образом призывали богов на помощь в битве. А когда к ним пришло христианство, традиция сохранилась. И новый Господь позволил варварам молиться по-прежнему. И сегодня русские парни весьма искренне молились, потому к ним пришла удача.

— Кто тебе об этом сказал?! Опять тот старый серб?

— Да, сэр, тот старый серб.

— Почему такая несправедливость? Почему только варварам позволено? И прощается даже богохульство? Ты спросил об этом серба?!

— Прошу вас, успокойтесь, сэр, — Кальт поднёс ему склянку с жидкостью. — Выпейте это, сэр. Вам вредно волноваться.

Джейсон выбил склянку, переждал, когда тяжёлый шар боли откатится от головы.

— Я спрашиваю тебя, эскулап: почему?

— Если вам хочется, я могу ответить, сэр, — бесстрастно вымолвил он. — Господь питает любовь к русским.

— Хочешь сказать, они тоже богоизбранный народ, как иудеи?

— Нет, сэр, богоизбранный народ на земле — иудеи. Потому они и называются — рабы Божьи. А варвары — внуки Божьи. У них родственные отношения и родственная любовь. Это совсем другое, сэр, как вы понимаете. Кто Господу ближе, раб или внук? И кому больше прощается?.. Извините, сэр, это трудно сразу осмыслить и принять, но если хотите разобраться в сути вещей, вам следует заняться русской историей. Варвары довольно подробно изложили своё древнее мироощущение и абсолютно точно знают своё место в мироздании. Они всегда мыслили себя внуками Божьими и потому до сих пор говорят Господу «ты», как принято среди родственников.

— Врёшь, Густав Кальт! Ты всё время мне врёшь!

— В чём, сэр? У меня нет никаких причин обманывать вас. Я получаю вопрос и говорю вам ответ, тот, который мне известен.

— Врёшь, что знаешь всё это из рассказов серба! Вероятно, ты специально изучал историю русских.

— Да, я любознательный человек, сэр, но не более того, — вдруг заскромничал доктор. — И когда слышу интересующую меня информацию, то запоминаю её и пытаюсь анализировать.

Джейсон смерил его взглядом, остановился на лице Кальта — тот смотрел прямо, не мигая, и в голубых глазах он увидел своё отражение с белой повязкой на голове.

— Не простой ты парень, Густав, — проговорил он тихо, прислушиваясь к боли. — Если бы не знал тебя несколько лет, не видел бы тебя в деле, мог подумать, что ты сам — русский шпион, внедрённый в мой батальон. И что это ты предупредил русских. Но я хорошо помню, как ты храбро дрался в Ираке, когда была «Буря в пустыне». Арабы же — всегда водили дружбу с русскими…

— Дрался, потому что батальон попал в трудное положение. И на счету была каждая винтовка. Но я, сэр, очень люблю своё дело, пусть чаще всего вырезаю вросшие ногти и удаляю сухие мозоли.

— Опять ты врёшь, Густав. Ты везде был обыкновенным парнем, а в Боснии начал открываться совершенно с другой стороны. Не узнаю тебя, батальонный эскулап.

— В Боснии, сэр, и вы стали другим человеком.

— Да нет же, Густав! Меня здесь преследуют постоянные неудачи! И больше ничего. Я участвовал во многих операциях и со мной никогда ничего не случалось, — Джейсон потрогал бинт на голове. — А здесь первый раз в жизни получил ранение… И от кого, Густав? От какого-то заморыша с сапёрной лопаткой?!.. Послушай, а ты знаешь, почему русские вышли драться в полосатых рубашках? Это тоже имеет какой-то символический смысл?

— Эти рубашки, сэр, называются тельняшками.

— Да, я слышал, знаю… Но почему они не надели вниз бронежилеты? И сняли каски? Они считают, что полосатые тельняшки защищают?

— Я так не думаю, сэр, — проговорил Кальт. — В этих тельняшках, вероятно, хорошо драться в темноте, видно, где свои, а где чужие.

— Но и противнику это отлично видно!

— Они были уверены в своих силах. Русские вышли драться насмерть, сэр. Поэтому сняли всякую защиту. А наши разведчики рассчитывали просто помахаться кулаками и дубинками. Улавливаете разницу, сэр?

— Насмерть? Почему сразу насмерть? Если они были предупреждены кем-то, то вероятно знали, что мои парни идут на обыкновенную потасовку и не хотят убивать.

— Мы имеем дело с варварами, сэр, — вздохнул доктор. — Русским ничего не оставалось, как идти насмерть. В другом случае они бы никогда не победили. Эти парни из России и в самом деле плохо питались и не имеют достаточной мышечной массы. У варваров же есть древний магический обряд: когда не хватает физической силы, они снимают всякую защиту, одежду и идут в бой полуголыми, обнажёнными, при этом призывая на помощь богов. И когда боги видят, что внуки их идут на смерть — срабатывает родственная поддержка.

— Неужели русских специально обучают этому? — тихо усомнился Джейсон. — Да нет же, мне хорошо известен уровень их подготовки и методика обучения. Ты это сам придумал, Густав? Или опять серб?

— Об этом много написано, сэр.

— Допустим, ты прочитал, что написано, а я не уверен, что об этом читали сами русские.

— Вы правы, сэр, вряд ли, — согласился врач. — Должно быть, им и не нужно читать. Варвары знают свои магические обряды из других источников. У них наблюдается странное явление — коллективное мышление в критической ситуации. И просыпается генетическая память. Они начинают совершать непредсказуемые, алогичные поступки. Человеку с нормальным сознанием и психикой хочется защищаться панцирем или бронежилетом, подобрать более совершенное оружие; варвары же поступают от обратного.

Джейсон помолчал, неожиданно обнаружив, что сведённый судорогой кулак разжался и теперь кисть спокойно висит на ручке кресла.

— Спасибо тебе, Густав! — откровенно поблагодарил он. — Ты мне подсказал отличную мысль! И завтра же я возьму реванш!

Доктор не спеша собрал с процедурного столика инструменты, использованные шприцы и пустые ампулы, ненужное выбросил в стеклянную урну, остальное убрал в шкаф.

— Если вы хотите отправить парней на драку с русскими в полуобнажённом виде, сэр, то оставьте эту затею сейчас же, — посоветовал он. — Ровным счётом из неё ничего не получится.

— Ты уверен?

— Да, сэр. Что позволено внукам, не позволено рабам.

Дениз рассмеялся, пересиливая звенящую боль в голове.

— Эти сказки можешь оставить себе, Густав! Или выбросить в урну. Я услышал от тебя главное: полуголый парень вынужден будет драться насмерть! И голыми руками! Я это испытал сам! Я научу этих откормленных быков побеждать! Научу их призывать богов!

— Мне очень жаль, сэр, но я предупредил вас.

— Ты умный парень, Густав, но склонен к мистификациям.

Он вдруг оставил свои занятия, придвинул стул, сел напротив и как-то тревожно посмотрел в глаза Джейсону.

— Не спешите делать скоропалительные выводы, сэр, — медленно, с интонацией гипнотизёра, проговорил он и замолчал. И эта пауза заставила молчать Дениза.

В этот момент в комнате вновь материализовался «чёрный вестник» Макнил, застыл изваянием возле двери.

— Плохие новости, сэр, — трагическим басом протянул он. — Команда учёных исчезла из жилого городка в полном составе. Я принял меры к розыску…

Остальное уже доносилось до ушей Джейсона будто сквозь стенку: звенящий пожар боли заполнил всё пространство под черепной коробкой.

10

Он прижимал резкое, упругое, как хлыст, тело женщины к полу и хватал ртом воздух. Показалось, вместе с дыханием остановилось и сердце, но в груди оставалась боль, щемящая, жгучая, и сейчас она единственная означала, что жизнь ещё не потеряна. Смерть всегда лишает человека болевых ощущений, мало того, испытавшие её говорят, что наступает сладострастный момент, по силе сходный с оргазмом. Сознание оставалось чистым и обострённым, и он сосредоточился на одном — не выпустить её руку с зажатым пистолетом, ибо служанка великолепно владела собой и, держа палец на спусковом крючке «Макарова», не стреляла — ждала, когда он потеряет сознание или силу. Тогда можно будет хладнокровно добить, а если нет — вряд ли они хотят его смерти! — то высвободиться из-под тяжелеющего, вянущего тела, связать, оказать первую помощь — в том случае, если ранение в грудь не смертельное. А потом всадить укол, тот, от которого Иван Сергеевич испытывает страх и полную неспособность к сопротивлению.

Мамонт силился вздохнуть, чувствуя, что только это спасёт его сейчас от давящей слабости и, возможно, от гибели. Он потерял счёт времени и не мог определить, сколько уже не дышит и как долго не бьётся сердце. Невозможность контроля за собственным состоянием, видно, начинала туманить сознание, потому что он не заметил, как Инга сползла с кровати и оказалась рядом, увидел лишь её руки, сомкнутые на горле Айоги. Обмороженные, в рваных лохмотьях кожи, пальцы из ярко-красных стали белыми. Служанка задыхалась, и этот её конвульсивный хрип неожиданно пробил пробку в гортани. Первый вздох напоминал первый вздох новорождённого, потому что вдруг от кислорода опалило лёгкие и голову, так что он застонал от боли и почувствовал, как мощно и гулко застучало сердце — значит, осталось цело! Пуля скорее всего сидела где-то в груди.

Айога выпустила пистолет, скрючила пальцы, норовя подтянуть руку к своему горлу. Мамонт ударом отшиб оружие в сторону и встал на колени.

— Отпусти её, — прохрипел как чревовещатель.

Инга не слышала, душила, и глаза её становились безумными. Он оторвал руки спутницы, толкнул в лицо.

— Уйди!.. Тебе нельзя… убивать!

Айога хватала ртом воздух, точно так же, как недавно хватал его Мамонт. В расширенных глазах стоял смертный ужас. Инга не успокоилась, поползла к пистолету — пришлось оттаскивать её за волосы и укладывать рядом со служанкой.

— Лежать! Всем лежать!..

Он с трудом поднялся на ноги, затем вскинул и швырнул лёгкое тело Айоги в угол за кровать. Отдышался, борясь с комом огненной боли, страх смерти в глазах служанки неожиданно подтолкнул его к решению. Неуверенной рукой Мамонт нашарил в кармане коробку со шприцами, достал один, снял защитный колпачок с иглы. Он не знал, куда следует колоть это снадобье, а спросить было некого — Иван Сергеевич так и не обнаруживал себя. Да и всё равно в таком состоянии в вену не попасть. Всадил иглу в предплечье, сквозь ткань чёрного халата, и выдавил содержимое шприца.

Служанка хваталась руками за горло, преодолевая спазм, дышала коротко, будто плакала в голос, и укола даже не почувствовала. Мамонт отшвырнул шприц, поднял на руки Ингу, посадил на кровать.

— Где Иван? Где Иван Сергеевич?

— Сбросили в подвал, — проговорила она сдавленным голосом. — Там.

Он заметил люк подпола, нашёл кольцо и рывком вырвал крышку.

— Иван?!

В проёме показалась всклокоченная голова Афанасьева, глаза вялые, испуганно-неподвижные: успели, значит, всадить укол… Мамонт помог ему подняться наверх. Иван Сергеевич отполз к столу и остался сидеть на полу, блуждая вокруг себя пугливым взглядом. В углу зашевелилась, ожила Айога, делая попытки встать. Мамонт придавил её ногой.

— Лежать! Лежать, сказал!

Он ощупал грудь — крови не было, и на губах её тоже не было. Значит, ранение не опасное, лёгких не достало. Он нашёл входное отверстие пули, и оказалось, что она попала в магазин от «Бизона», снаряжённый патронами. Непослушными пальцами Мамонт вынул этот магазин из кармана — прострелен насквозь…

И меховая куртка — насквозь, но и под ней нет крови. Он пошарил за пазухой, протолкнул руку под спортивную майку — сухо! Но грудь ломит от боли, прокалывая лёгкие острой спицей.

— Ты ранен? — спросила Инга, намереваясь шагнуть к нему на своих опухших и обмотанных бинтами ногах.

— Не знаю, дышать больно…

Она выдернула майку из-под брючного ремня, завернула к подбородку.

— Нет, крови нет!.. Только вмятина красная!

— Это хорошо… Сейчас отдышусь.

— Смотри! — Инга вытянула железный медальон из-под майки.

Пуля попала между крыльев железного сокола, отчего они вывернулись вперёд, словно в размахе.

— Валькирия! — прошептал Мамонт.

— Что?! — она вскинула глаза.

— Обережный круг. Над нами обережный круг!

— Мамонт?!..

— Молчи! — засмеялся он. — Ты ничего не знаешь! Нам нужно уходить.

— Здесь был мужчина! — вспомнила Инга. — Он говорил по рации!..

— Тем более!.. Иван? — Мамонт встряхнул Афанасьева. — Быстро на улицу! Заводи снегоход.

— Не могу, — промычал он. — Я ничего не могу…

— Можешь! — рывком поставил его на ноги. — Пусть пока не можешь стрелять. Но спасти свою жизнь ты обязан! Имеешь право!

— Жизнь не принадлежит человеку…

Коротким, злым ударом Мамонт опрокинул голову Ивана Сергеевича в одну сторону, затем в другую.

— Не принадлежит тебе, так я отниму её! Понял? Ну?!

Он не увидел пробуждённого разума в его глазах, напротив, ярче засквозил испуг.

— Что?.. Не бей! Всё сделаю!

— Сейчас ты пойдёшь и заведёшь «Буран», — продиктовал Мамонт. — Тот, к которому прицеплены нарты. Из других вытащишь бензобаки.

— Хорошо! Всё сделаю! — забормотал Иван Сергеевич, и казалось, что сейчас он даже не понимает, кто стоит перед ним.

Афанасьев вышел на улицу, а Мамонт сдёрнул с вешалки меховые брюки и куртку, не обращая внимания на стоны Инги, одел её, засунул ноги в мягкие, мужского размера, унты. Затем собрал оружие и остановился перед Айогой.

Кажется, зелье достало коры головного мозга: служанка таращилась на него, прикрываясь рукой, будто ожидала удара. Мамонт схватил её за шиворот, подтащил к открытому люку подпола и швырнул туда, как куклу. После чего захлопнул крышку и придавил её ножкой тяжёлой деревянной кровати. Осмотрелся в последний раз, вспомнил о спичках — нашёл их в кухонном шкафчике. С Ингой на руках вышел из дома — соседний пылал вовсю, огонь вырывался из всех окон и лизал доски фронтона, освещая площадку. Электростанция ещё работала, пламя не попадало в подклет, выносимое вверх естественной тягой.

Иван Сергеевич расчехлил снегоход под навесом и теперь стоял, тупо глядя на машину — вероятно, вылетело из головы, зачем оказался здесь. Мамонт оттолкнул его плечом, уложил Ингу в дюралевый короб нарт, укрыл брезентом, поскольку оленьей полости не оказалось. Наощупь отыскал кнопку подсоса на карбюраторе двигателя, потянул шнур стартёра раз, другой, третий, промёрзший мотор не заводился, а дыхания на интенсивную работу ещё не хватало. Уходило драгоценное время, нужное, чтобы оторваться от преследования!

— Помоги, Иван! — крикнул он на выдохе. Афанасьев пугливо засуетился, схватил Мамонта за руки.

— Только не бей! Не бей!

Мамонт оттолкнул его и снова взялся за стартёр. Рвал, закусив губу, упругий жёсткий шнур, в уме отсчитывая попытки и тем самым отмеряя время. Двигатель взревел неожиданно и сразу на высоких оборотах. Мамонт стал вынимать бензобаки из других машин, составляя их в нарты, а Иван Сергеевич таращился на горящий дом, прячась за столбом навеса.

Он не сопротивлялся, когда Мамонт подвёл его к нартам и усадил в короб: заворожённый огнём, его взгляд был неподвижен от немого восхищения.

— Иван, покажи дорогу на базу, где жил, — заслонив собой зрелище, мягко попросил Мамонт. — Ты помнишь, как ехать? В какую сторону?

Афанасьев поводил очарованным взглядом, виновато пожал плечами:

— Не знаю…

Терять на него время не имело смысла: личность была полностью подавлена, большая говорящая кукла…

Мамонт проехал мимо горящего дома, нашёл след от снегохода, замеченный ещё днём, но куда он вёл — неизвестно. Предчувствие же подсказывало, что надёжнее всего уходить от погони в ту сторону, где его не ждут, а именно по направлению к основной базе Тойё, где обитал Афанасьев со своими служанками. Оттуда наверняка были дороги, либо набитые следы от «Буранов» — по целинному снегу на нартах далеко не уйдёшь. Он не знал, как далеко простирается «империя» Тойё, где её границы, сколько «подданных» обитает на её территории. Бить новый след по тайге — днём заметят с воздуха, и если не загонят, как волка, на вертолёте, то вытропят по земле. Уходить следовало только по дорогам и путям охотников Дальнего Востока, а они, должно быть, изрядно наследили по округе.

База ещё светилась за спиной отблеском пожара, а в ночном небе уже вспыхнул мощный посадочный прожектор вертолёта, гул которого Мамонт не слышал из-за шума мотора. Машина шла низко, над самым лесом, и была невидима, прикрытая слепящим белым светом. Сейчас достаточно сделать пару кругов над базой, и никуда уже не уйти…

Однако по лучу прожектора, как по компасу, он точно определил направление, откуда мог взлететь вертолёт: расстояние, по свидетельству Афанасьева, всего пятнадцать километров, значит, только поднялся в воздух и идёт напрямую, ориентируясь по зареву пожара. Мамонт съехал с набитого следа и, заложив вираж, не разбирая дороги, пополз навстречу вертолёту, далеко стороной огибая базу. В любом случае можно подсечь наезженный путь, ведущий к основной базе охотников.

«Буран» прыгал через колодины, сзади громыхала нарта, и хорошо, что тайга была редкая и оттого светлая, так что можно двигаться, не включая фары. Только не угодить под луч прожектора! Сверкающее его пятно пронеслось по вершинам деревьев в полусотне метров от них, проревели турбины вертолёта. Мамонт взял немного правее и встал на курс, по которому только что промчалась машина: вряд ли они будут возвращаться назад этим же путём. Буквально через километр впереди замаячил просвет чуть ли не до горизонта, и скоро Мамонт выскочил на тракторный след, идущий по широкой просеке. Снегоход сразу же взял хорошую скорость, чувствуя под гусеницами спрессованный снег. Случайная эта дорога шла несколько левее, чем курс вертолёта, но теперь важно было направление и твердь под ногами.

Он гнал снегоход, иногда на ровных участках развивая скорость до сорока километров в час, чувствуя, как морозный ветер обжигает кожу, зато легче становится дышать. Намерзающий куржак всё плотнее затягивал лицо, становясь льдом, от которого трещала борода, но спасительный этот панцирь грел лучше, чем любая шерстяная маска. Он смотрел только вперёд, однако всё, что происходило сзади, виделось лучше, и каждая деталь не ускользала от внимания. Мамонт точно отметил, когда вертолёт сел на площадку базы, мысленно просчитал, сколько времени охотникам потребуется, чтобы обследовать результаты происшествия и начать его планомерный поиск. И после этого уже память фиксировала лишь этапы: вот машина вновь оказалась в воздухе, зависла — связывались по радио, должно быть, передавали приказ перекрыть «империю» заслонами на всех дорогах. Затем прожекторный луч стал шарить по окрестностям базы — искали его выходной след. Мамонт на ходу вывернул из-за спины автомат, приспособив его под правой рукой — бить придётся сразу же, по звуку, по движению, по любому шевелящемуся пятну. Вертолёт взмыл повыше, заложил приличный круг, видимо, хотели засечь свет снегоходной фары, поскольку выключили прожектор: ещё пять минут можно было уходить по прямой. Только бы не кончилась дорога! Не исчез бы просеки плотный тракторный след!

Основную базу Тойё Мамонт заметил, когда вертолёт стал кружить над незамерзшим участком речки — луч рыскал по туману, поднимающемуся от тёплой воды. В трёх километрах правее и много ниже замелькали огни среди леса, а один, ярко-красный, казалось, висит между небом и землёй. Мамонт гадал, что это могло быть, пока не осенило — буровая вышка нефтеразведчиков! Лучшего прикрытия для базы, для появления здесь техники, людей и вертолётов не придумать. Красный фонарь обозначал верхние габариты для авиации и теперь стал для Мамонта на некоторое время маяком.

Как он ни молился, просека кончилась, едва тракторный след потянул с горы в широкую речную долину с редкими островками леса. Начинался самый опасный участок, открытый и хорошо просматриваемый хоть с воздуха, хоть с земли. Вертолёт, судя по прожектору, всё ещё мотался в районе пожара, видимого даже отсюда, но в любой момент он мог начать высадку десанта на всех направлениях и дорогах «империи», кроме того, на снегоходах охотники могли выехать с буровой и перекрыть ближайшие к базе пути. И то, что они пока этого не сделали, было результатом точного расчёта Мамонта: скорее всего, его отрежут от гор, зажмут с севера и востока, поскольку южная сторона как бы перекрыта основной базой. Теперь важно было проскочить мимо буровой, и всю ночь гнать на юг. Разумеется, утром, при свете, охотники засекут след его «Бурана» на тракторном пути, но это случится только утром! Если бы сейчас потеплело, пошёл бы снег, задула вьюга!..

Маяк на вышке оставался сзади и справа, когда от буровой вышел ещё один след гусениц. Мамонт остановился на распутье — в нужном направлении лежал целинный, нетронутый снег, открытое пространство на несколько километров во все стороны — похоже, огромное болото. Хорошо набитая тракторная дорога шла от базы на восток и единственный след — на северо-запад, почти в обратном направлении. Мамонт подошёл к нарте, приподнял брезент, запорошённый снегом: оба спутника безмятежно спали!

Тем часом вертолёт наконец прекратил поиск в окрестностях базы и потянул в сторону хребта: очевидно, готовится высадка десанта. Охотники расставят людей на «номера» и с утра начнётся настоящая охота… И пока не обложили, надо вырваться как можно дальше из этого круга. Пока они проигрывают, ибо делают «слепой» обклад, не установив точно, где сейчас находится Мамонт, а завтра начнут такой же «слепой загон», пока не обнаружат его след.

Он выехал на дорогу в восточном направлении и неожиданно поймал себя на мысли, что Урал держит его, не отпускает, как родное гнездо. Было уже ясно, охотники Тойё не оставят его в покое и вряд ли теперь скоро удастся вернуться в горы, чтобы продолжить поиск входа в пещеры. Мало того, эта затея становилась опасной, ибо можно привести за собой людей с Дальнего Востока, как уже однажды притащил бандитов генерала Тарасова. Он понимал, что ему придётся вообще исчезнуть на какой-то период и, возможно, лишь весной вернуться на Урал и пойти по новому кругу, но боль от такой мысли была много чувствительнее, чем боль в груди, оставленная пулей.

Крепкая, смёрзшаяся дорога оказалась зимником, не исключено, что между двумя буровыми вышками. Сколько их стоит в «империи» Тойё? Так можно ездить по её дорогам, пока не кончится бензин. А если они замкнуты в кольцо? Если выход из «империи» только воздушным транспортом?..

Больше часа Мамонт ехал почти строго на восток, повинуясь этой чужой дороге, и искал хоть какой-нибудь поворот. Он по-прежнему не включал света, впрочем, это было и не нужно: давно пригляделся и хорошо видел в темноте. Всё-таки белый снег и яркие звёзды — это не чёрный осенний мрак. Миновав чистое болото, сквозь редкий угнетённый сосняк он увидел сначала неясные, призрачные отблески, затем отчётливое мельканье фар какой-то техники, идущей навстречу. В «империи» объявили тревогу! И это был первый высланный для перехвата наземный дозор!

Мамонт резко свернул в сторону и, повинуясь не рассудку, а сосредоточенному внутреннему чутью, заложил по лесу большой круг, выехал обратно к своему следу и залёг возле него, как опытный, стреляный зверь. Через несколько минут на зимнике показался вездеход ГТТ — гусеничная машина, напоминающая мыльницу. Имея возможность хорошей скорости, ползла как гусыня, переваливаясь с боку на бок, — значит, искали, высматривали следы. Мамонт затаил дыхание. Вездеход проехал место, где он свернул с дороги, сбавил ход и развернулся, высветив фарами след снегохода. Из кабины никто не появлялся, похоже, совещались, либо докладывали по радио. Через минуту свет потух, дизель урчал на малых оборотах, выпуская столб дыма в смеси с паром.

Мамонт снял рукавицу, сдвинул предохранитель. Сейчас вызовут сюда вертолёт, перережут дорогу, и отлов зверя закончится намного раньше, чем наступит утро.

Должно быть, охотники получили команду проверить след — мало ли их в округе! — дверца машины откинулась, на снег выпрыгнул человек и стал натягивать на себя белый маскхалат. Упаковался, подвязал тесёмки на унтах и принял поданные кем-то лыжи. Двинулся по следу медленно, с автоматом наизготовку, и по мере его приближения Мамонт поднимал оружие. Одиночный выстрел в морозном пространстве щёлкнул коротко и негромко; услышать его в чреве ГТТ с работающим двигателем вряд ли возможно. И всё-таки он выждал несколько минут, прежде чем подобрался к завалившемуся на бок охотнику. Выпрастывая его из маскхалата, увидел знакомый спецназовский камуфляж, только без всяких нашивок, нашёл в кармане портативную радиостанцию, стоящую на дежурном приёме, спрятал у себя на груди вместо простреленного магазина. Маскхалат оказался тесноватым, сковывал движения, однако Мамонт аккуратно завязал тесёмки, взял автомат охотника и встал на его лыжи. До вездехода было всего метров сорок, и это расстояние следовало пройти в открытую, как прошёл бы его возвращающийся назад охотник. Подбитые камусом лыжи почти не скрипели, мягко касаясь снега. Он знал, что они его видят и поджидают, любое подозрение оставшихся в машине людей, и уже будет не уйти…

Мамонт остановился возле урчащего вездехода, медленно снял лыжи и потянулся рукой к дверце. Но в этот миг она откинулась, и палец сам надавил гашетку. Огонь у дульного среза на несколько секунд высветил кабину — двое в спецназовском камуфляже, искажённые гримасами смерти узкоглазые лица. Мамонт тут же отскочил в сторону и следующей очередью издырявил брезент крытого вездеходного кузова, потом заглянул туда, дал ещё очередь: кажется, пусто, только ящики.

Дизель урчал, выпуская высокий дымный столб.

Он вытащил из кабины убитых, затем выгнал из леса снегоход и растолкал в нарте Ивана Сергеевича.

— Вставай, садись в кабину!

То ли дорога, то ли сон подействовали на Афанасьева — кажется, он приходил в чувство. По крайней мере, не было того испуганного, затравленного взгляда. Он обошёл стороной выброшенных на дорогу охотников, взялся за ручку дверцы.

— Это вездеход Хамары! — вдруг узнал Иван Сергеевич. — А где он сам?

Мамонт перенёс Ингу в кабину, устроил её на руках Афанасьева, сам сел за фрикционы. Потребовалось несколько минут, чтобы разобраться с рычагами управления, причём наощупь, в темноте, к тому же сквозь вылетевшее боковое стекло врывался пар.

— Где Хамара? — не мог успокоиться Иван Сергеевич. — Ты убил его?

— Не знаю! — Мамонт наконец тронул с места машину, однако остановился и, не вылезая из кабины, расстрелял двигатель «Бурана».

— Если ты убил ещё и Хамару, они нас из-под земли достанут!

— Ничего, из-под земли не достанут! — заверил он, прибавляя скорости. — Нам бы только уйти под землю… Ты знаешь эту дорогу?

— А где база? Где буровая?

— У нас за спиной!

— Значит, эта дорога к Хамаре! Туда ездить нельзя!

— Кто такой Хамара? — в кабине приходилось кричать из-за рёва дизеля. — Такой же, как Тойё?

— Хамара — жрец! — неожиданно заявил Иван Сергеевич. — Его боятся больше, чем Тойё!

— Ты же его не боишься? — через силу засмеялся Мамонт. — Спи, Иван, и ни о чём не думай!

Он постепенно привыкал к управлению. Машина оказалась новой, ходкой и послушной, от капота дизеля несло жаром, однако слева обжигало холодом сквозь разбитое пулями стекло. Лёд на усах и бороде начинал таять, текло по горлу и груди, приятно охлаждая жгущую вмятину, вокруг которой назревала горячая опухоль. Мамонту показалось, Афанасьев заснул, — заклевал носом, роняя голову на грудь Инге, но он вдруг потянулся рукой, закричал:

— Я узнал место! Сейчас будет болото, поворачивай на запад! Есть дорога!

— Нам нельзя возвращаться в горы!

— Но в горах нас Хамара не найдёт. Он боится Урала! Потому что там кончается империя Тойё!

Это уже напоминало разумную речь. Через несколько километров и в самом деде впереди замаячило белое снежное пространство и от зимника ответвился единственный гусеничный след, сначала потянувший на юг, затем резко на запад, почти в обратную сторону. Это была старая дорога, заброшенная, возможно, такой же зимник. Впереди высился Уральский хребет, который можно было определить только по высокому горизонту, закрывающему звёздное пространство. Скоро след отвалил влево, на болото, и вездеход выскочил на нетронутый снег. Перед ним часто возникали согнутые в арки деревья или зависший старый сухостойник, преграждающий путь; Мамонт поначалу инстинктивно сбавлял скорость, искал объезды, но, протаранив несколько таких преград, уже больше не рыскал по сторонам.

— Вертолёт! — неожиданно закричал Иван Сергеевич, указывая куда-то на горы. — Они нас поймают, Мамонт!

Мамонт остановился, открыл верхний люк и высунулся по пояс: вертолёт делал разворот над отрогами гор и опознавался лишь по мерцающему, как звезда, проблесковому маячку под фюзеляжем. Выписав круг, он завис на минуту и осторожно стал опускаться куда-то за одиночную гору, прямо по курсу движения, возможно, километрах в десяти. Выбрасывал десант, скорее всего, перекрывая эту дорогу. Если убитые на зимнике охотники уже обнаружены, значит, назад пути нет. Расстрелять из засады вездеход не составит никакого труда…

Мамонт выждал, когда сверкающая звезда вновь покажется на тёмном небосклоне. Вертолёт сделал поворот и пошёл над болотом, навстречу движению: заброшенная дорога находилась всего в полукилометре от кромки. Проблесковый маяк плавно проплыл мимо на небольшой высоте, послышался вой турбин и отчётливое хлопанье несущего винта.

— Хамара! — крикнул Афанасьев. — Хамара там! Я знаю!

Вертолёт ушёл в сторону зимника…

Оставался один путь — вперёд. Мамонт погнал машину по целинному снегу, не включая фар. И едва дорога пошла на подъём по склону одиночной горы, за которой высадился десант, он повернул к болоту и через двадцать минут оказался в чистом бескрайнем поле. Почва промёрзла хорошо, снег ещё был неглубоким, вездеход летел, не встречая преград, и лишь чуть покачивался на буграх мерзлотного вспучивания торфа. Если рёв дизеля и услышали из засады за горой, то настигнуть его сейчас могли только по воздуху. А пока вызванный по радио вертолёт рыщет над болотом в поисках выходного следа, он успеет одолеть открытое пространство и уйти в лес.

Гора с засадой давно осталась позади, а белое пространство никак не кончалось. Мамонт на ходу высовывался в верхний люк, чтобы осмотреться: на линиях горизонтов не было ни мигающей звезды вертолёта, ни близкого леса, и подступало чувство, будто он заблудился, попал в некий заколдованный и бескрайний круг. Сориентировался по звёздам, по белому хребту на фоне неба, нет, двигался всё время прямо. Прошло не менее получаса, а впереди так и не появилось ни одного тёмного пятна.

Такого огромного болота в этом районе не могло быть!

Зато за спиной в небе вспыхнул прожектор, ещё далёкий, однако повисший над болотом — искали след! Мамонт уже не спускался в кабину, лишь нащупал за спинкой сиденья автомат и вытащил его наружу. Стоит охотникам заметить свежую колею на поле — вытропить вездеход минутное дело.

Неожиданно впереди, в белом пространстве, засветился маленький призрачный огонёк, запрыгал между небом и землёй, и машину сразу затрясло на кочках. Мамонт нырнул в люк, ударившись затылком о край, схватился за ручки управления и увидел, что вездеход несётся уже по лесу, на счастье, мелкому, худосочному сосняку, подминая его гусеницами, а в десятке метров, на взгорке — едва различимые стволы матёрого бора.

Он остановился, перевёл дух: заиндевевшая на морозе тайга была совершенно белая, словно обряженная в маскхалат. Между высокими соснами на уступе едва различимой горы светился огонь и вырисовывались смутные очертания какого-то большого строения, тоже подёрнутого куржаком. Мамонт толкнул Афанасьева.

— Ты что-нибудь видишь?

Иван Сергеевич глянул сначала сквозь лобовое стекло, потом переложил Ингу на капот и выглянул из люка.

— Дом, — насторожённо сказал он. — Окно светится…

— Чей это дом?

— Мамонт, гляди, это Хамара! — он указывал назад. — За нами летит!

Вертолёт блуждал над болотом, как охотничий пёс, вынюхивающий след.

Мирный манящий огонёк в окне чуть колебался, словно кто-то качал в руке свечу перед заиндевелым стеклом.

— Бери Ингу, иди в дом, — попросил Мамонт.

Иван Сергеевич помедлил, не спуская глаз с проблескового маяка на горизонте.

— Или оставайся со мной, — предложил он. — И бери автомат.

Афанасьев от последних слов вздрогнул, отрицательно помотал головой и, спустившись в кабину, открыл дверцу. Выбрался сам, затем вытащил Ингу.

— Где мы? — спросила она, безвольно уронив голову на плечо Ивана Сергеевича. — Мы ещё живы?

— Уходи отсюда, быстро! — приказал Мамонт и развернул вездеход на склоне, поставив его в колею. Афанасьев полез в гору, что-то бормотал и часто оглядывался назад…

А Мамонт прихватил оружие, выскочил на снег и через дверной проём, орудуя прикладом автомата, добавил оборотов двигателю, отжал муфту сцепления и включил передачу, после чего резко отскочил в сторону. Вездеход дёрнулся, вскинувшись вверх, и, набирая скорость, помчался назад своим следом. Мамонт проводил его взглядом, пока тёмная мыльница машины не растаяла вдали, затем не спеша выдернул тесёмки из маскхалата, сел в снег и связал два автомата так, чтобы можно было стрелять одновременно из обоих. Потом спустился вниз, в кочки на краю болота, и начал протаптывать две дорожки к позициям в противоположных сторонах от вездеходного следа. Работал долго и упрямо, сочетая приятное с полезным: после тёплой кабины тело бил озноб. Иногда он посматривал на гору, где стоял дом и куда Иван Сергеевич унёс Ингу, — там всё было тихо, разве что редко и беззлобно взлаивала собака.

Мерцающая звезда на горизонте блуждала из стороны в сторону, пока всё-таки не наткнулась на след вездехода, и сразу же с неба пал на искристый снег косой упругий луч света. Протаптывая дорожки, Мамонт никак не мог согреться, а тут сразу стало тепло и спокойно. Он засел между высоких мёрзлых кочек и больше уже не сводил глаз с летящего к нему столба света. Вертолёт шёл в десятке метров от земли, так что за ним взмывал длинный шлейф поднятого воздушным потоком снега, заслоняющего звёзды на горизонте. Вдруг он резко подскочил вверх и круто пошёл на разворот: заметил бегущий по земле вездеход. Мамонт ожидал, что с борта сейчас откроют огонь, но охотники намеревались взять «зверя» живым. Прожектор погас, а проблесковый маячок выписал круг и ушёл далеко вперёд, постепенно падая на землю — высаживали десант!

Мамонта берегли. Похоже, дорожили им больше, чем собственными жизнями.

Через несколько минут вертолёт снова взмыл в небо, развернулся и, выставив как рогатину луч света, понёсся над следом. Вероятно, охотники пытались ослепить «зверя», чтобы потом закружить и взять голыми руками. Однако что-то там не удавалось. Машина болталась над самой землёй, взмётывая в воздух тучу снега, и рыскающий луч, пронизывая её, создавал феерическое зрелище. Было полное ощущение, что идёт охота за живым существом, оказывающим сопротивление. И при этом всё происходило в полном безмолвии: мороз и пространство глушили все яркие звуки, обращая их в монотонный шелест.

Около двадцати минут продолжалась эта пляска, пока, наконец, вертолёт не опустился на землю и не погас прожектор. Пустой вездеход, судя по всему, был остановлен выстрелом гранатомёта, ибо от места схватки донёсся отчётливый хлопок. Через некоторое время на болоте вновь вспыхнул свет, и луч, удлинняясь, полетел в сторону Мамонта. Он лёг на спину, поднял стволы спаренных автоматов, и закрыл глаза, чтобы не слепнуть от яркого набегающего света. Слушал только звук и отсчитывал про себя секунды. Он не надеялся, что удастся сбить вертолёт из маломощного для таких целей оружия; расчёт был на то, что пилоты отвлекутся от управления — хотя бы на мгновение! — остальное доделает круто уходящая вверх гора, покрытая белым от инея лесом.

Но звук постепенно начал слабеть, гаснуть и скоро превратился в далёкий шелест. Мамонт открыл глаза: в небе мерцали только звёзды, среди которых была одна яркая, мигающая через равные промежутки времени. Он глянул на часы — вертолёт находился в воздухе уже более четырёх часов, и, вероятно, горючее было на исходе…

Бой ещё не закончился, разве что наступила маленькая передышка, перед тем как рассветёт и начнётся загон. Мамонт обернулся назад, отыскал брезжущий за деревьями огонёк и побрёл к нему напрямую, по целинному снегу.

Дом стоял на уступе, у края широкой заснеженной поляны, исчёрканной полузанесёнными изгородями. Если смотреть снизу, он казался высоким и неприступным, сквозь изморозь проглядывали толстые, до метра, старые брёвна, и из целого ряда маленьких окон светилось лишь одно. Мамонт обошёл его, отыскивая вход, и вдруг почувствовал под ногами твердь наезженной дороги.

Приткнувшись к воротам крытого двора, стоял жёлтый милицейский «УАЗ» с синей полосой. В этой глуши и безлюдье, на территории, где царил полный беспредел, где пришедшие из глубин Дальнего Востока искатели сокровищ объявляли свои «империи», вид этой машины, олицетворяющей власть, был диким и более нереальным, чем тихий и тёплый свет из окна среди замороженной бескрайней тайги.

Не веря своим глазам, Мамонт подошёл к «УАЗу», прикоснулся к стеклу дверцы, заглянул внутрь и вспомнил предупреждение Ивана Сергеевича о том, что его могут арестовать, как только выйдет в жилые места. Не исключено, что в этом доме его ждала засада. Возможно, потому и вертолёт не стал больше преследовать, исполнив свою миссию, — Мамонта загнали в западню…

Но если это так, то не оставили бы здесь машину, спрятали во дворе. И ключи бы не забыли в замке зажигания.

На раздумье времени не оставалось. Он осторожно открыл дверцу, сунул внутрь автоматы и сел за руль. Ингу и Афанасьева можно было оставить здесь, теперь они не пропадут и не будут связывать ему руки. А одному всегда легче уйти из любого обклада. Если сюда проехали на «УАЗе», значит, есть выход из «империи» Тойё не только воздушным путём.

Он повернул ключ — стартёр не заработал. Поискал под ногами кнопку отключения аккумулятора. И в этот миг увидел человеческую фигуру, маячившую в тёмном проёме входной двери. Мамонт потянул связанные автоматы и рассмотрел ряд пуговиц на одежде. Человек не спеша выступил из тьмы и, сунув руки в карманы брюк, приблизился к машине.

— Здравствуй, Мамонт, — голос показался знакомым. — Заходи в дом, передохни. Тебя там ждут.

Мамонт оставил автоматы, сполз с сиденья и повис на дверце.

Перед ним стоял участковый из Гадьи.

Кажется, и заношенный кургузый китель на нём был тот же, что летом, и манера держаться с лёгкой весёлой независимостью. Но сейчас, в полумраке, Мамонт неожиданно увидел поразившее его сходство с дочерью Ольгой и теперь стоял, боясь сморгнуть видение.

Он знал, что Валькирия рождается только от Валькирии, однако всегда похожа на отца и от него получает мужественный образ…

11

Археологов брали старым казачьим способом, используя тактику пластунов, отработанную в команде Кутасова. Не снимая постов, просочились в деревню с двух сторон и начали «вязать снопы», передвигаясь группами от дома к дому навстречу друг другу. Строго засекреченный «Арвох», должно быть, много и нещадно натаскивали и инструктировали по поводу сохранения тайн, соблюдения особого режима работы в Боснии и обеспечения личной безопасности. Все двери оказались снабжёнными замками с системой сигнализации, выведенной на пульт, установленный в штабном домике с электростанцией. Было не совсем ясно, чего больше опасается служба безопасности: проникновения посторонних лиц в жилища к археологам или их самих. По крайней мере, в определённый час, вернувшись с работы, они, по сути, лишались свободы и не имели права выходить из помещений. Замки отпирались и запирались с пульта. После короткой и тщательной разведки, когда выяснилось это обстоятельство, пришлось начинать со штаба, где дежурили два оператора.

Дверь у них оказалась закрытой изнутри. Когда люди всецело полагались на технику, сложную электронику, у них вырабатывался соответствующий стереотип мышления, они напрочь лишались способности воспринимать адекватно простейшие и грубые явления, привыкнув следить за сигналами, за миганием лампочек, высвечиванием цифровых табло, где передавалась многообразная и тонкая информация. Арчеладзе встал у двери с обрубком толстой яблони в руках, а Воробьёв врезал камнем в светящееся окно, зашторенное жалюзи. Через несколько секунд на пороге показался возмущённый оператор и тут же лёг на бетонном пятачке у двери. Полковник оттащил его в сторону, оставляя обмолоченный «сноп» на товарища, сам же прокрался в дом и остановился возле отворённой внутренней двери: второй дежурный сидел за пультом, выжидательно и недоуменно глядя вслед ушедшему первому. В руках его оружия не было охрана оказалась ещё не пуганой. Арчеладзе выступил в дверной проём и, наставив автомат, пошёл к оператору. Тот начал медленно вставать, поворачиваясь и одновременно сунув руку за пазуху. И получил стволом в живот, прежде чем успел достать пистолет. От второго удара прикладом по затылку осел на пол, однако оставался в сознании. Полковник завернул ему руки, спутал их сдёрнутым с плеч пиджаком. Остальное уже доделывал подоспевший Воробьёв.

Арчеладзе передал условный сигнал Кутасову по радиостанции — без слов, кнопкой вызова, — сел за пульт. Разобраться и найти нужные тумблеры снятия с охраны сразу не удалось, но вдвоём с Воробьёвым кое-как осилили непростую систему блокировки, открыли замки и тут же ушли на улицу. «Грибник» присоединил к автомату ночной прицел и забрался на крышу, засел возле каминной трубы, а полковник остался на связи.

Операция длилась девять минут. Разбитая на группы команда Кутасова входила в заранее распределённые дома и вязала археологов сонными, вынимая из постелей. Чтобы особенно не травмировать психику учёных мужей, не сеять страха и паники, говорили только на английском. «Снопы» вязали наручниками: по два-три человека — всех, кто оказывался в доме, — сковывали спина к спине, переплетая руки и пристёгивая к любому «якорю» — спинке кровати, каминной решётке, а то и просто к ручке двери. Уборка «снопов» началась после того, как прошли всю деревню. За малейшее сопротивление тут же коротко и крепко «обмолачивали». Урожай оказался богатым и тяжёлым, так просто не перетащить через голландскую зону на сербскую территорию: четырнадцать человек. Пленных сосредоточили на выходе из деревни, но, чтобы перейти речку по взорванной плотине, требовалось теперь снять ближайший пост охраны, месторасположение которого было установлено ещё вечером. На это дело Кутасов пошёл сам, а его команда готовила тем временем археологов к переходу, вернее, марш-броску. «Снопы» вязались по парам: переднему сковывали руки за спиной, а заднего цепляли за его наручники. Поскольку учёные пришли в себя и начали понимать, что это не произвол службы безопасности «Арвоха», а обыкновенное похищение, пришлось заткнуть им рты, тоже способом, который использовали казаки-пластуны — каждому в рот вставлялся камень, едва пролезающий сквозь зубы, и между ними пропускалась верёвка, завязанная на затылке. Пленные надёжно хранили молчание и дышали как йоги, медленно и только носом.

«Каскадёр» вернулся ни с чем — негласного дозора, контролирующего подходы к плотине, на месте не оказалось, наверное, часть охраны сняли и увезли на потасовку с русскими.

От деревни до начала зоны, контролируемой голубыми касками из Голландии, было километра четыре, и это расстояние следовало одолеть в один марш-бросок, поскольку оставшиеся постовые могли в любой момент обнаружить исчезновение археологов и поднять тревогу. Они бы не смогли организовать преследования или оцепления района, так как охрана уехала в «гости», однако подняли бы на ноги службу безопасности «Арвоха» — организацию, потенциал которой пока не раскрыт и не ясна тактика действий. Учёных мужей приходилось подгонять всеми мыслимыми способами, от кнута до пряника. И всё-таки миновать зону до объявления тревоги не удалось. По разделительной территории, охраняемой голландцами, где никогда и ничего не случалось, патрулировали бронетранспортёры и рыскали гигантские лучи тяжёлых пограничных прожекторов. Можно было представить, что сейчас происходит в зоне, где несут службу морские пехотинцы.

Втайне Арчеладзе надеялся, что где-нибудь возле колючей проволоки их поджидает эта женщина — Дара, обещавшая встретить на обратном пути, потому, когда вышли к зоне, он сам прошёл вдоль неё, но никого не обнаружил. Так что рассчитывать приходилось только на свои силы. Проскочить через нейтралку без пленных не составляло труда, но археологов не заставишь ползать, прыгать и, если надо, не дышать, обратившись в камень под лучом прожектора. А отчуждённая ООН полоса в этом месте была довольно широка, более полукилометра, и представляла собой долину с лоскутьями давно запущенной пашни.

Долго торчать возле проволоки становилось опасно, в любой момент могли выслать разведочный патруль вдоль зоны, и тогда остаётся прорываться с боем, что вообще было неприемлемо. Археологи должны исчезнуть бесследно; всякое неосторожное движение в районе зоны, в том числе, отвлекающий манёвр, который позволил бы под шумок перебраться на сербскую территорию, могло указать направление поиска.

Кутасов с одним бойцом ушёл в разведку, остальные спешно делали проходы в заграждении и минном поле, чтобы без промедления уйти в зону. С минами было проще: их обезвреживали, затем снимали и уносили с собой, как трофеи. Никому в голову не придёт проверять их количество. Больше хлопот со спиралями колючей проволоки, уложенной на земле ровными рядами. Её следовало осторожно нанизать на телескопическое удилище, после чего бережно, чтобы не перепутались и не перехлестнулись кольца, поднять над землёй на полметра и так же потом опустить на место. Ювелирная эта работа требовала крепких мышц и много времени, к тому же одно дело — пропустить под проволокой пару бойцов, и совсем другое — двадцать человек, которые животами, локтями и коленями набьют целую дорогу. Поэтому делалось сразу несколько проходов. На сей раз успели подготовить только два, как заметили приближающийся белый бронетранспортёр. Арчеладзе приказал прекратить работы, но тут заработала радиостанция.

— Гриф, я подхожу к вам на французском БТРе, — сообщил Кутасов. — Могу взять всех на борт и покатать.

Полковник не любил, когда «каскадёр» начинал выдрючиваться и кичиться своей ловкостью, но тут готов был расцеловать.

— Машину чисто взял? — сдерживаясь, спросил он.

— Да, вместе с командой из четырёх человек. Ребята послушные, не шалят, только по-русски не говорят. Но мы друг друга хорошо понимаем. Входите в зону, а я немного ещё покатаюсь. Всё-таки служба в усиленном режиме.

БТР проурчал вдоль минного поля и пропал за складкой местности. Это был, конечно, риск: контролировать команду бронетранспортёра невозможно из-за простого незнания голландского языка. Захваченные в плен «миротворцы» могли сообщить о своём положении по радио и «каскадёр» завалился бы в один миг. Но иного выхода сейчас не было. Чтобы войти в зону вместе с археологами, потребовалось около двадцати минут. БТР за это время выписал большой круг и остановился в условленном месте. Грузились через заднюю дверь, набились плотно, рассадив пленных на колени друг к другу. «Каскадёр» торчал из командирского люка в голубой каске и с трофейным прибором ночного видения. Оказалось, что он захватил антиснайперскую группу — команду в общем-то самостоятельную, находящуюся в свободном поиске. Теперь предстояло незаметно уйти из зоны на сербскую территорию. Увидев ООНовский бронетранспортёр, а потом, очутившись в его чреве, археологи окончательно были сбиты с толку. Трём из них пришлось развязать рты — у двоих началась рвота, у одного астматический приступ одышки. Освободившись от камней и верёвок, они поделились между собой впечатлениями, и Арчеладзе сделал вывод, что учёные мужи находятся в полном замешательстве и склонны думать, будто захвачены некой группировкой противоборствующих сил в системе ООН. Это было на руку сейчас, пусть как можно дольше остаются в заблуждении — легче будет на допросах вытащить истинные намерения «Арвоха» в Боснии.

Полковник полностью положился на Кутасова, а тот, освободившись от воли начальства, начал каскадерить в зоне в буквальном смысле. В его команде оказался боец, отлично владеющий немецким, и потому командир антиснайперской группы теперь был под языковым контролем. Подъехав к командному пункту голландцев, Кутасов выставил его из люка, и, держа под пистолетом, приказал, чтобы командир потребовал немедленно сделать проход в минном поле и ограждении для выезда БТРа на сербскую территорию — якобы для ликвидации снайпера. Сержант-голландец было заупрямился, и ему тут же надели на гениталии прибор, напоминающий конскую носовертку, после чего он стал послушным и сообразительным. Пока сапёры снимали мины и резали проволоку, «каскадёр» дефилировал по зоне и через пленного сержанта просил, чтобы прожектористы высветили вершину горы на территории сербов, где будто бы засел снайпер. И на удивление исполнительные голландцы навели луч прожектора на гору, после чего боец Кутасова демонстративно сделал один выстрел из захваченной в БТРе крупнокалиберной снайперской винтовки фирмы «Макмиллан». «Каскадёр» хорошо изучил тактику действий «миротворцев» в разделительной зоне и их повседневную жизнь. В том, что он делал, не было ничего, что бы вызвало тревогу или подозрения. Это было нормально, штатное поведение антиснайперской команды.

В проделанный проход он поехал не сразу, а около получаса ползал на бронетранспортёре по раскисшей пашне, мозоля глаза механизированному патрулю, и только после этого выскочил из зоны на большой скорости, устремляясь вдоль подножия горы. «Пассажиров» высадил в километре от ограждения, хотя вполне можно было сделать это раньше. И сразу же связался с прожектористами, требуя ещё раз посветить на гору. Арчеладзе с бойцами Кутасова уводил пленных стремительным марш-броском подальше от зоны, а «каскадёр» всё ещё продолжал бой с тенью: палил по горе из винтовки, потом из пулемёта и, наигравшись, не спеша снова въехал в зону, попросив через сержанта-голландца заделать проход в ограждении. И потом ещё часа два разъезжал по нейтральной земле, совался в самые неожиданные места и прощупывал таким образом систему ночной охраны. Ближе к утру, когда «миротворцы» притомились и пешие патрули мало-помалу стянулись к КПП или забрались под броню БТРов, Кутасов отыскал каменистый участок, чтобы не оставлять следов, снял мины, поднял проволочное ограждение на двухметровую высоту и благополучно покинул голландскую зону вместе с захваченным бронетранспортёром. За зоной бронетранспортёр вымазали грязью, чтобы не бросался в глаза, и пока Арчеладзе вёл пленных на обсерваторию, «каскадёр», опередив его, успел подготовить камеру в бетонированном подвале сгоревшего коттеджа.

Полковник к концу пути валился с ног и держался только за счёт таблеток сиднокарба — допинга, который опробовал ещё в Чернобыле. Он рассчитывал посадить пленных под замок и, несмотря ни на что, завалиться спать, однако домочадцы — оставшиеся на базе бойцы Кутасова — приготовили ему сюрприз: в штабе под охраной сидел офицер морской пехоты ВМС США. Объяснения домочадцев были маловразумительными: этот офицер был обнаружен в комнате Арчеладзе, причём сидел в кресле, и, когда его застукали, не оказал никакого сопротивления, добровольно сдал личное оружие и сообщил, что полковник с археологами «Арвоха» сейчас движется в сторону обсерватории и с минуты на минуту будет здесь, и что он подождёт его в комнате. Как он проник на территорию посёлка, а тем более в штаб, оставалось загадкой, офицер пояснить что-либо отказался.

Самое удивительное, что этот янки отлично говорил по-русски.

Арчеладзе вошёл в свою комнату, повесил на стену автомат и начал сдирать с себя грязную одежду, краем глаза наблюдая за странным гостем. На вид ему было лет тридцать — эдакий голливудский накачанный красавчик в ладно сидящей форме морского пехотинца.

Смотрел спокойно, с достоинством, и пока полковник раздевался, не обронил ни слова.

— Принеси мне сухую одежду, — попросил Арчеладзе кутасовского бойца, охраняющего офицера. — И что-нибудь выпить.

Едва тот скрылся за дверью, как гость встал, сдёрнул с головы пилотку, сказал негромко:

— Здравствуй, Гриф.

Это прозвучало, как пароль. Полковник содрал с себя мокрую от пота тельняшку, швырнул в угол.

— С кем имею честь?..

— Я Страга Земли Сияющей Власти, — представился офицер. — Карна благодарит тебя за службу, Гриф.

— Как я должен ответить? — со скрытой иронией спросил Арчеладзе. — Рад стараться? Или служу Будущему?

Тот понял его по-своему и ответ был неожиданный:

— Если ты хочешь получать деньги — нет проблем. Я готов выкупить каждого пленника по пятнадцать тысяч долларов. Получается хорошая сумма…

— Выкупить? — усмехнулся полковник — Это любопытно…

— Ну, заплатить за каждую голову, — поправился офицер. — Назови свою цену, Гриф.

— Скажи-ка мне, милейший, Страга — это что? Должность, звание? Я не разбираюсь в вашей иерархии.

— Считай, должность наместника, если можно так выразиться.

— Так вот, наместник Земли Сияющей Власти, — чётко выговаривая слова, произнёс Арчеладзе. — Я не служу за деньги и прошу не путать меня и моих людей с наёмниками.

— Я в этом не сомневался, — уверенно сказал он — Все, кто служат Будущему, служат ему за честь и совесть.

Полковник приблизился к нему вплотную, полуголый, руки в карманах.

— Как тебя зовут? Имя есть? Скажем так, мирское?

— Называй меня — Страга.

Это горделивое спокойствие пришельца покоробило Арчеладзе. Бессонница и усталость лишили его привычного равновесия и выдержки.

— Так вот… Страга, — мрачновато проговорил он. — Почему ты решил, что я служу вам? Насколько помню, ни присяги, ни клятвы я не давал, никаких контрактов не подписывал. И слова тоже не давал. Да будет тебе известно, я объявил личную войну Интернационалу и — всё. Личную войну, понимаешь? Другое дело, совпадают наши интересы. Но это может служить лишь для союзнических отношений. Тот человек, что указал мне на Балканы, не требовал никаких обязательств. Впрочем, как и подчинения. Я — вольный. Не просто свободный, прошу заметить, а именно вольный, и поступаю так, как считаю нужным. Но с благодарностью приму всякие ваши советы и рекомендации. И то лишь потому, что пока… не выработал собственной тактики борьбы. А у вас есть определённый опыт.

— По поводу тебя, Гриф, я получил особые инструкции, — вдруг признался Страга. — Мне нравится твоя позиция. Но как ты знаешь, нельзя войти в воду, не замочившись.

Боец принёс сухую одежду и фляжку. Пока длилась вынужденная пауза, Арчеладзе заметил, как гость начал волноваться, вероятно, спешил, присутствие постороннего раздражало его. Выпить водки он отказался.

— Мы проверили тебя в деле, — проводив бойца взглядом, продолжил он. — Ты достоин первой степени посвящения.

— Не пойму, это много или мало? — прикинулся полковник.

— Для вчерашнего изгоя — много, — жестковато определил Страга. — Но ты заслужил право называться теперь гоем. Да, это начальная степень. Однако самая главная.

— Теперь она обязывает быть в полном твоём подчинении?

— Совершенно верно, Гриф. И всякие твои действия отныне под моим полным контролем.

Арчеладзе вылил водку в горячий чай, обжигаясь, отхлебнул и стал одеваться.

— В таком случае… Страга, я вынужден отказаться от почётной степени, — заявил он между делом. — Не нужно меня посвящать ни во что. Мне больше нравится моё сегодняшнее состояние. Гой, изгой — это всё слова, условности, игра, а я — просто солдат.

— Ты уже посвящён. Отказаться невозможно.

— Почему? Мне дали звание генерала, например, но я его не принял. И степени твоей не принимаю.

— Гриф, ты же разумный человек…

— Вольный!.. Вольный я человек.

— Хорошо, давай отложим этот разговор, — предложил гость и посмотрел на часы. — Очень мало времени… Ну, показывай свой улов!

— Мой помощник покажет, — сказал полковник, намереваясь завалиться спать.

— В таком случае, прикажи ему…

— У нас не принято приказывать, — отмахнулся он. — Скажи Воробьёву, пусть сводит в камеру.

Проводив гостя, Арчеладзе рухнул на кровать, вялой рукой натянул на ноги солдатское одеяло — на большее не хватило сил. Последним всплеском реальности было воспоминание о незначительном эпизоде: один из археологов оказался совсем уж пожилым, лет под семьдесят, человеком, страдающим малоподвижностью суставов. И на марш-броске от деревни до голландской зоны начал отставать, а потом и вовсе падать. Положение складывалось критическое — либо пристрелить его, чтобы не сдерживал темп и скорость движения, либо нести на руках. Судя по возрасту, он был одним из ведущих специалистов «Арвоха», должно быть, многое знал, и потому Арчеладзе сначала загрузил его на плечи одному из пленных, здоровому и молодому малому. Через полкилометра и этот малый стал сдавать — старик оказался довольно тяжёлым, скорость заметно падала, и погоня могла настигнуть в любую минуту. Стрелять Арчеладзе не решился — ни одного ствола с глушителем. Вот бы когда пригодилась «Беретта» пойманного и отпущенного полицейского Мартина Кинга!..

Он достал нож, склонился над стариком, и в этот миг вспомнил старика Молодцова. Точнее, увидел его, лежащего в подъезде с перерезанным горлом. И остановилась рука.

— Давай я, — предложил Воробьёв, заметив нерешительность полковника. — Иначе не уйдём.

Арчеладзе видел во тьме только белки глаз жертвы и белеющие зубы в оскале: то ли страшился и понимал близость смерти, то ли улыбался…

И тогда он взял лезвие ножа пальцами, оставив острый его конец на два сантиметра, и ткнул старика в задницу. Тот подпрыгнул, как ужаленный, замотал головой — не убивайте! И ещё полкилометра шёл наравне с остальными. Но как только начинал ослабевать, Арчеладзе снова колол его и мгновенно придавал группе ускорение.

И вот теперь, засыпая, полковник видел, как он колет старика ножом, бьёт раз за разом, но археолог не встаёт. Навязчивая эта картина стала как бы прелюдией сна, когда ему пригрезилось, будто старик вскочил, выхватил нож и ударил Арчеладзе в плечо, потом — в сердце.

Он вскинул голову и увидел Воробьёва.

— Ты зарезал старика? — одурманенный сном, спросил полковник.

— Проснись, Никанорыч! — с нетерпеливым раздражением сказал «грибник». — Ты что за кадра ко мне послал?

— Какого «кадра»?

— Это я спрашиваю — какого!

Полковник потряс головой, отдышался, будто вынырнув из глубины.

— Что, не понравился тебе?

— Кто он такой?

— Кто?.. Человек из Будущего.

— Ну и Будущее нас ожидает…

— Что-нибудь произошло? — насторожился Арчеладзе.

— Хочет забрать пленных! — возмутился Воробьёв. — Что, для него старались? Для него по горам ползали и рисковали? На хитрую задницу есть… ножик с винтом.

Полковник сел на кровати, достал кружку и отхлебнул остывшего чая с водкой.

— Есть хочу…

— Он пленных хочет взять и увести! — напомнил «грибник». — Ничего себе деятель…

— А что с ними делать? — помедлив, спросил Арчеладзе. — Мы с ними не сможем работать, Володя. Мы многого не знаем. Ясно, что это секретная структура «Арвоха», занимается какими-то тайными… или нет, сакральными делами. А мы в этом — профаны, даже толком не поставим вопросов на допросе. О чём их пытать?.. Глупо, нелепо… Покажем свою полную неосведомлённость. А они связаны с вещами тонкими…

— У нас стрел к арбалету хватит, — заверил Воробьёв.

— Стрел много — ума мало, брат…

— Так что, взять вот так и отдать?

— Другого выхода нет, Владимир Васильевич. Мы своё дело сделали. Пусть теперь они работают.

— Я ему не верю! — вдруг заявил «грибник». — Когда увидел эту женщину… ну, там, на нейтралке… Поверил. А этому… Знаешь, Никанорыч, когда я стал показывать пленных, этот дед с исколотой задницей с ним переглянулся. Как будто знакомы.

— Так, так! — оживился Арчеладзе. — Что ещё заметил?

— Да больше ничего, но интуиция…

— Плевать на твою интуицию, что заметил?!

— Со стариком переглянулись. Быстро так и не случайно… Старик будто бы ожил.

— Этого мало!

— Лиха беда — начало…

— Что ты предлагаешь?

— Пленных пока ни в коем случае не передавать! — отрезал Воробьёв. — А этого парня… посадить под замок где-нибудь в закутке и подержать день-другой, посмотреть на реакцию и поведение. Может, ещё кого принесёт нелёгкая, если посланец из будущего не вернётся вовремя. Очень уж он торопится.

— Ты понимаешь, что держать эту ораву из «Арвоха» опасно? — спросил Арчеладзе, внутренне соглашаясь с доводами товарища. — Если ещё схватить посланца… не дай Бог, он окажется тоже из этой команды, — обсерваторию начнут шерстить в первую очередь. Нам с таким объёмным грузом не уйти. Не дадут они нам посидеть спокойно день-другой.

Воробьёв сел рядом на кровать, взглянул сбоку, как на чужого.

— Давно хочу поговорить с тобой, Никанорыч… Что-то я перестал тебя понимать. Конечно, ты старый темнила. Но это ладно, если для дела требуется… У меня такое ощущение, что ты и сам не знаешь, что происходит вокруг, что предпринимать. Ты стал какой-то зависимый, хуже, чем во времена существования спецотдела. Над тобой и здесь сидит «папа»?

— Здесь надо мной «мама» сидит, — грустно сострил полковник.

— Где же она?

— Жду.

— Странная шутка, Никанорыч… Ждал «маму» — пришёл «папа». Ты сам-то вообще что-нибудь понимаешь? Тебе не кажется, что нас втравили в какую-то тёмную игру на Балканах?

— Да, игра в самом деле тёмная, — согласился он. — Но оттого, что сами мы тёмные и почти ничего не понимаем. Два года гонялись за золотом, которое не исчезало, теперь за неким «духом мёртвых», за «Арвохом». Получается, как в сказке: пойди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю что. Но Карна обещала, что придёт Авега и принесёт соль Знаний.

— Карна, надо полагать, это и есть «мама»? Это она затащила нас в Боснию?

— Нет, совсем другой человек… — Арчеладзе неожиданно вскочил. — Вспомнил! Вспомнил, где видел!

Воробьёв отпрянул, посмотрел, как на блаженного.

— Что с тобой, Никанорыч? Кого ты вспомнил?

— Точно, и зовут его — Сергей Антонович! Тогда просто не мог сопоставить. Чувствовал — знакомое лицо, а где и при каких обстоятельствах… Вообще ничего не понимаю! Почему же его имя стояло в списках людей, которых следует охранять после совершения государственного переворота? С чего это «папа» вздумал поберечь его? Не понимаю!

— Я тоже, — проговорил Воробьёв. — Может, ты поспишь, Эдуард Никанорыч?

— Помнишь пакеты на час «Ч»? Которые ты притащил из моего сейфа?

— Как же не помнить…

— Сергей Антонович был в списке людей, подлежащих строжайшей охране. Хотя по логике вещей ему самое место в другом списке…

— Так это он нас сюда закинул?

— Его привела в «Душегрейку» Капитолина…

Второе его «я», живущее только рассудком, подталкивало Арчеладзе продолжить размышления вслух, и лишь присутствие Воробьёва удержало от этого. А получалось вот что: бывшая жена «папы», любовница Комиссара, доставшаяся по наследству полковнику, приводит к нему непосредственного начальника Зямщица-старшего, по сути второе лицо в Министерстве иностранных дел. Он-то и представился Сергеем Антоновичем. Всё это напоминало тщательно продуманную операцию, а не клубок событий и случайных совпадений…

Если сказать об этом Воробьёву…

Неужели его отправили на Балканы, чтобы избавить кое-кого в Москве от арбалетных стрел? И здесь впутали в авантюру с похищением археологов и борьбу с «миротворцами»…

— Никанорыч, тебе приходило в голову, что нас попросту… ликвидируют? — словно читал мысли «грибник». — Естественно, когда мы отыграем свою роль? Я чувствую постоянное напряжение. Это признак, что работаем под чьим-то контролем…

— Страгу запри, — вместо ответа распорядился Арчеладзе. — Приставь охрану.

— Надо полагать, Страга — этот посланец? — уточнил Воробьёв. — Ты правильно решил…

— В случае опасности — пленных в расход, — продолжал полковник, не прерываясь, — за исключением старика… И этого. Трупы спрятать… Я и впрямь должен выспаться, голова не соображает.

Однако сколько ни ворочался, ни мял подушку, стараясь угнездить гудящую от мыслей голову, уснуть не смог. Почти физически он ощущал вокруг себя плотную стену мрака, хотя на улице светало и в восточной части неба, освободившейся от туч, проступала яркая и чистая заря. В который раз он мысленно протягивал, «прощупывал» всю цепочку событий и своих действий от памятного момента, когда «папа» захватил Капитолину в заложники, и до того, как она явилась в нижний мир столицы с человеком, исполняющим роль «серого кардинала» в МИДе. Сергей Антонович обслуживал практически все прямые интересы существующего режима в России, вёл самые острые и сложные международные переговоры, однако при этом почти не мелькал на экране, не давал интервью и обычно упоминался в блоке с другими известными фамилиями. Его скрывали за другими фигурами, зачастую полными дилетантами в дипломатии, и он как бы спокойно и безропотно довольствовался участью состоять в чьей-нибудь свите. Арчеладзе подозревал, и не безосновательно, что Сергей Антонович — сотрудник Главного разведуправления, эдакий разъездной резидент, решающий многие горящие международные дела, но ни на миг не мог представить, что, в первую очередь, он — человек из Будущего.

Как, впрочем, не мог и узнать его, когда Сергей Антонович явился в московскую «Душегрейку»… Если бы тогда разглядеть его, вспомнить! Сейчас бы отпали десятки вопросов и сомнений… Арчеладзе оставил попытки уснуть, оделся потеплее и вышел на улицу, тая надежду, что вернётся и застанет у себя в комнате Карну, как в прошлый раз. Восток напоминал отсвет далёкого большого пожара, вершины гор, казалось, плавились в этом огне и стекали со склонов лавовыми потоками, и тучи, поджимающие зарю с запада, напоминали гигантские протуберанцы дыма и пепла. Феерическое это зрелище на какой-то момент отвлекло Арчеладзе от размышлений. Внутренне содрогаясь от внезапно прихлынувшей чувствительности, он поднялся под разрушенный купол обсерватории, где сидел наблюдатель, и сразу же увидел край восходящего солнца.

Это была действительно Земля Сияющей Власти! Но не земной, не мирской, со всей её суетностью и головной болью, а власти природы — света, солнца, бесконечности пространства Вселенной. Что-то ворохнулось в душе, на миг высветилось, но разум уловил лишь далёкий затухающий сигнал, похожий на мимолётное воспоминание — это уже было! Когда-то он стоял вот так и смотрел на восход солнца.

Именно здесь, на этой горе, в это же время года… Нет! Это был сон! Тот самый странный сон, что приснился у горящего камина в охотничьем домике. Всё виделось именно так! Восход, огонь солнца и бесконечная вереница людей кони, повозки, скрип колёс. «Железный поток» вьётся между гор, ползёт по долинам и склонам, исчезая на горизонте. Только это не великое переселение народов, а скорее, боевой поход войск: видны стволы орудий, зарядные ящики, ружья за спинами, высокие меховые шапки… И он, Арчеладзе, стоит на этой горе и смотрит, а рядом с ним какие-то люди…

Цепенея от умозрительной картины, он неожиданно ощутил прилив колющего, знобкого страха, словно коснулся сокровенного, недосягаемого — того, что с ним никогда не могло быть, но было! И теперь вывернулось из сознания, как ком слежалой земли. На миг заложило уши, будто от близкого разрыва…

Предок полковника, молодой грузинский князь Арчеладзе, только что поступивший на русскую службу, ходил в освободительный поход на Балканы. Об этом он знал из семейных преданий. А сейчас он стоял под куполом обсерватории и видел этот «железный поток» глазами своего предка…

Видение длилось мгновение, однако отпечаталось в сознании, как бесспорный факт, и сидящий внутри рассудочный человек, всё подвергающий сомнению, заткнулся и не смел подать голоса.

— Товарищ полковник, — наблюдатель дёрнул его за локоть. — Посмотрите. Нет, сюда, в стереотрубу… К нам кто-то идёт.

Арчеладзе стряхнул оцепенение и почувствовал неприятную, похмельную пустоту — вплоть до головной боли и сухости во рту.

— Кто идёт? — невпопад спросил он.

— Не знаю… человек. Посмотрите. Примерно в километре отсюда… — Он освободил место возле стереотрубы. Полковник сел на ящик, настроил окуляры под свой глаз. В секторе обзора не было ни души, только потоки раскалённой солнечной лавы, бегующей по просёлку.

— Никого нет, — констатировал он, отрываясь от прибора: наблюдатель уже держал в руке радиостанцию, готовый передать информацию для поста на дороге.

— Как же нет, товарищ полковник? — с весёлым возмущением сказал боец. — Идёт прямо к нам, по дороге… Впрочем, бывает иногда.

Арчеладзе ещё раз пробежал взглядом весь сектор — пусто…

Наблюдатель не поверил, сел сам за стереотрубу и через несколько секунд разочарованно поднял глаза.

— Исчез!.. Только что был! И свернуть некуда, всё как на ладони…

— И часто так бывает? — спросил полковник.

— Да нет, не часто… Куда он делся? — боец довернул прибор. — Но бывает… И всегда на заре. Появляются какие-то люди. То на вершинах гор, то на просёлке… И пропадают.

— Почему слышу об этом в первый раз? — проворчал Арчеладзе.

— Да что докладывать, товарищ полковник… Они же исчезают. А нет человека — нет вопроса.

— Ну, правильно, — неопределённо бросил Арчеладзе и стал спускаться вниз. — Какие могут быть вопросы?

— К утру глаза устают — что только ни привидится, — попробовал оправдаться боец. — На Сатву лучи опускаются. Так не видно, а если долго смотреть кажется…

Запах последнего авианалёта ещё не выветрился, от разбитого ракетами коттеджа тянуло отвратительным духом войны — стылой, размоченной дождём гарью. Если бы вертолёты не рухнули на склон горы, от городка астрофизиков ничего бы не осталось. Первый залп поразил лишь казарму группы Кутасова — благо, что успели уйти по сигналу воздушной тревоги, — и кладбище. Фугасным зарядом разнесло несколько могил — старых, партизанских, и совсем свежих, смело надгробные плиты и кресты. По краям воронок валялись обломки гробов, тряпьё, мумифицированные части человеческих тел…

И мёртвым на этой земле не было покоя.

Арчеладзе свернул к сгоревшему коттеджу и сквозь вонь пожарища неожиданно уловил другой неприятный запах — аммиачный, так что защекотало в носу. Ещё не разобравшись, откуда несёт, он спустился в подвал, наощупь прошёл тамбур и толкнул дверь. Беспечность охраны была потрясающей, на улице Кутасов выставлял пост, однако часового нигде не видно, входи, забирай пленных и уводи. Двухсуточный бесконечный труд и риск — всё даром…

За дверью неожиданно полыхнул яркий свет, которого тут и быть не могло! Полковник инстинктивно прикрыл рукой глаза…

Первое, что он увидел, были пленные. Они стояли вдоль стены, совершенно голые, со сложенными на груди руками, словно собирались подойти под причастие. На лицах — ничего, кроме вины и покорности. А перед ними были двое мужчин в знакомых суконных плащах синего цвета, с одинаковыми бородами и, возможно, потому похожие друг на друга. Чуть поодаль, за их спинами, на возвышении восседала Карна в причудливом рогатом головном уборе, из-под которого стекали по плечам и лиловому плащу белые волнистые волосы.

В последнюю очередь Арчеладзе заметил охранников — двух кутасовских бойцов, стоящих у двери в неподвижных позах и с лицами, то ли обалдевшими, то ли очарованными.

И ещё на головах пяти крайних археологов он разглядел блестящие металлические обручи…

Происходил некий ритуал, действо, напоминающее суд.

Мужчины в плащах будто бы не увидели полковника, однако Карна медленно повернула к нему голову и встретилась взглядом. Лёд её глаз на секунду сковал всякое движение, заготовленная и естественная фраза — спросить, что здесь происходит, — застряла в горле.

Карна встала и царственно приблизилась к Арчеладзе, лёгким движением рук сняла головной убор, оказавшийся обыкновенной женской кичкой.

— Здравствуй, Гриф, — проговорила она, и взгляд её потеплел. — Ничего не спрашивай, так надо. Ты выполнил свой урок, остальное — моя забота. А тебе лучше уйти. Ступай и ложись спать. Сейчас к тебе придёт сон.

— Хочу посмотреть, — ощущая незнакомую внутреннюю робость, сказал Арчеладзе. — Хочу понять…

— Добро, — перебила она. — Оставайся. Но предупреждаю: не задавай вопросов и ничем не отвлекай меня от урока.

Карна вернулась на своё место и водрузила кичку на голову, как царица корону. Её мужчины-помощники подвели очередного археолога, поставили на одно колено.

— Как твоё имя? — спросила Карна по-английски.

— Фил Робертс, — не поднимая глаз, проронил пленный.

— Ты покушался на покой сокровищ Сфинкса?

— Нет, Дева! — клятвенно вымолвил он. — Я работаю в «Арвохе» по контракту, от университета штата Мичиган.

— Сам подписал контракт?

— Да, Дева…

— Ты подписал его кровью?

— Да, Дева… Это случилось в Президио, недалеко от Сан-Франциско.

— А знал ли ты, Фил Робертс, что подписывают кровью? — кажется, голос Карны слегка подобрел.

— Знал, Дева! Только… не верил, считал это игрой, предрассудком, — пленный на мгновение вскинул умоляющий взгляд. — Решался вопрос с моей научной работой! И если бы…

— Это меня не интересует! — отрезала Карна. — У тебя, Фил, твёрдый мозг. А ты воспользовался даром природы во зло Сущности Мира.

— Признаю, Дева.

Она взяла обруч, посмотрела сквозь него на подсудимого.

— Склони голову, изгой!

— Дева! Прости меня! — взмолился он, и от глубокой тоски в его тоне полковник ощутил пустоту в области солнечного сплетения.

— Прощаю, — произнесла Карна, натягивая обруч на склонённую голову. — Теперь ты просто безумец.

И ударила его в лоб суставом согнутого среднего пальца.

Пленный осторожно встал на ноги, улыбнулся счастливо и, уводимый строгими помощниками назад, к стене, потянулся к Карне благодарными руками.

А мужчины тут же взяли следующего археолога, человека лет пятидесяти с тёмным взором и блестящей от пота лысиной. Глядел он вызывающе, исподлобья, однако при этом не сопротивлялся, будто находясь в полусонном, расслабленном состоянии. Никак не мог встать на одно колено, всё время получалось на оба, пока один из спутников Карны сам не утвердил его ногу.

— Я знаю тебя, — сказала она. — Ты нарушал покой на острове Пасхи и избежал наказания. Твоё имя — Освальд, не так ли?

— Моё имя — Освальд, — не без гордости произнёс пленный. — А фамилия Курфюрст.

— И это мне известно, — Карна сразу же взяла обруч. — Но теперь заслуги твоих предков не спасут от наказания, Освальд. Склони голову.

— Пощади, Карна! — потребовал он. — Ты знаешь, меня обманули. И контракт я подписал в невменяемом состоянии и полной темноте. Не видел, что в чернильнице — кровь!

— Лжёшь, Освальд! — посуровела она. — Ты подписал своей кровью, и взял её сам из левого запястья.

Помощники тут же завернули ему левую руку, показали Карне, вероятно, шрам от пореза.

— Это я разрезал стеклом! На раскопках! — поклялся археолог.

— Возможно, — невозмутимо сказала Карна. — Но это теперь не имеет значения. У тебя окончательно разжижился мозг, изгой. Лишаю тебя пути.

Мужчины нагнули его голову, Дева водрузила ему обруч, стукнула по лбу, а помощники тут же облили его какой-то жидкостью, воняющей аммиаком, и принялись втирать её в тело. Археолог тотчас же утратил дар речи и, силясь что-то произнести, тянулся к Карне руками и тоскливо мычал.

Закончив с ним, к царственной судье подвели старика, того самого, что Арчеладзе гнал на маршруте уколами ножа. Этот сам встал на колено, опустил голову, но взглядом искал взгляд Карны.

— Ты опять оказался в союзе с духом мёртвых, Иммануил? — как у старого знакомого спросила Дева по-русски.

— Дева! Меня взяли насильно! Агенты «Арвоха» выкрали из дома! — быстро заговорил старик. — После Египта я дал зарок, Господь свидетель!

— Неужто ты обрёл веру? — показалось, будто Карна зло усмехнулась.

— Я принял католичество, Дева! И стал добропорядочным прихожанином. Если бы не агенты… Они выследили меня на Крите!

— Что ты делал на Крите, Иммануил?

— Скрывался! И усердно молился!

— Как же ты очутился в Президио?

— Привезли против моей воли! — божился археолог. — Под конвоем! И там насильно приобщили к Всемирной Церкви Антихриста!

— Ты говорил, что помимо твоей воли тебя обратили сначала в иудаизм, потом в мусульманство…

— Я не говорил! — прервал Деву старик.

— Не смей перебивать! — одёрнула его Карна. — Ты это говорил моей матери. Помнишь? И тогда на семнадцать лет стал безумцем. Наказание не пошло впрок, Иммануил. Поэтому я вынуждена лишить тебя света, пути и разума.

— Это жестоко! — воспротивился он. — Твоя мать лишала меня только рассудка!..

— Тогда ты покусился на святыни трёх Тариг на реке Ура, — спокойно заметила она. — А сейчас — на гору Сатву и Сущность Мира.

И ему был надет обруч. После чего подручные Карны натёрли его жидкостью и поднесли к лицу серебряное зеркало. Иммануил зажмурился.

— Открой глаза! — потребовал один из мужчин. — Иначе придётся ослепить тебя иным способом.

Осуждённый съёжился, затряс головой. Спутник Карны взял нож, висящий на шее. Второй всё ещё держал зеркало. Старик словно видел с закрытыми глазами, ибо заметил нож, или почувствовал его лезвие у лица. Он тотчас же вскинул веки, ужаснулся, глянув на своё отражение, и мгновенно ослеп. В глазах остались одни белки: зеницы были стёрты, как стирают ластиком ненужный знак или рисунок…

12

Спустя час после перевязки за Джейсоном приехали эти двое в кожаных плащах с бляхами гражданской полиции ООН. На сей раз они были подчёркнуто вежливыми и слегка вальяжными, предложили сесть в их автомобиль, а один даже поинтересовался, в состоянии ли он сейчас перенести не очень ровную дорогу. Вопросов они не задавали, вероятно, зная все детали ночных событий. В том, что готовится расправа, сомнений не оставалось, однако сейчас не это мучило Дениза; он вдруг соединил разрозненные звенья и пришёл к выводу, в первый момент потрясшему его. Всё, начиная со случая, когда русские задержали и отняли боеприпасы у пехотинца из охраны жилого городка учёных, и до драки — тщательно спланированная и продуманная операция, конечная цель которой и состояла в захвате археологов. Они просчитали поведение морских пехотинцев из диверсионно-разведывательного взвода, спровоцировали потасовку, и, прикрывшись ею, совершили похищение людей. Комбинацию они провели безукоризненно, и ладно командир взвода, но и он, Джейсон, не усмотрел подвоха, не вычислил замысел противника и подыграл ему. И именно за это сейчас его станут бить, поскольку надо на кого-то свалить вину за происшедшее. Интересно, чем занимались и почему ничего не знали о предстоящей операции русских эти парни в кожаных плащах, от которых за версту несёт секретной службой?

Впрочем, и на них наплевать. Самое главное, зачем русским понадобилось похищать учёных, гражданских людей, занятых исследованиями, вполне мирными? Если Москва провела столь сложную операцию, невзирая на скандал, который непременно поднимется в ООН, скандал невыгодный и даже в какой-то степени опасный для России, значит, это того стоило. Русские пошли на крайний риск, дабы заполучить учёных, приехавших сюда, чтобы развенчать домыслы и легенды, существующие вокруг горы Сатвы. Так сообщил ему Барлетт-Бейлесс.

На самом же деле нет ни домыслов, ни легенд, а есть феномен, непознанные явления природы, вероятно, связанные с влиянием космоса. Его же, командира батальона, держат тут за идиота, не хотят, чтоб совал нос в секреты спецслужб, и тем самым, естественно, подставляют под удар. Разве мог он, не владея никакой информацией, предполагать операцию русских?

«Иезуит» Барлетт-Бейлесс начал стелить мягко.

— Что там у вас произошло, Дениз? — между делом спросил он, оторвавшись от компьютера.

— Русские захватили группу учёных, сэр, — тупо доложил он. — Вывезли в неустановленное пока место. Поиск организован.

— Но с какой целью? Всякое действие предполагает конечную цель, имеет причины… Зачем понадобились русским эти мирные добропорядочные люди, занимающиеся далеко не стратегическими и даже не политическими проблемами?

— Это мне не известно, сэр.

— И мне не известно, — призрачно усмехнулся Барлетт-Бейлесс. — А вы уверены, Дениз, что это сделали русские?

— Без сомнений! Полагаю, это происшествие — результат специальной операции российских спецслужб.

«Иезуит» неожиданно весело рассмеялся, махнул рукой и выключил компьютер.

— Оставьте, подполковник! Вы просто непосвящённый человек!.. В России больше нет спецслужб, способных провести такую операцию. Их нет, не существует! Подобные комбинации в Европе под силу разве что израильтянам. Могли ещё, хоть и без такого блеска, сработать французы… Я не верю, что это русские. Мы контролируем все их действия. К тому же — полюбуйтесь, — он протянул два небольших фотопортрета. — Это фотороботы, сделанные со слов вашего подчинённого, который был захвачен вчера и впоследствии отпущен. Мы проверили. Людей, похожих на этих, в русском десантном батальоне нет.

Служба у «иезуита» работала оперативно… На Дениза смотрел человек с аккуратной седой бородой и орлиным профилем. На втором портрете — ещё один горбоносый бородач, похожий более на армянина, чем на русского.

— Ничего не понимаю, сэр, — выдохнул Джейсон. — А вы не исключаете, что эти люди могут принадлежать спецслужбам России?

— Я ничего не исключаю, — многозначительно проговорил Барлетт-Бейлесс, сосредоточив внимание на повязке. — Что у вас с головой?

Дениз ожидал неприятностей, и этот вопрос — прелюдия к ним. «Иезуит» знал всё, в том числе, и о ранении.

— Это был самый неприятный момент в моей жизни, — неопределённо ответил он.

— И поэтому вы решили, что учёных похитили русские?

— Слишком много совпадений…

— Это правда, что вы, подполковник, русский по происхождению? — перебил его «иезуит» и остановил на нём свой неуловимый, блуждающий взгляд.

— Да, сэр, но только по линии матери, — насторожённо вымолвил Дениз, ощущая холодок в груди.

— Действительно, в этом происшествии слишком много совпадений.

— Что вы хотите сказать, сэр? — подавляя возмущение, спросил Дениз.

— Только то, что сказал! — немедленно снял напряжение «иезуит». — И ничего больше. А что вы думаете о событиях последних дней, Дениз? Катастрофа боевых вертолётов в охраняемой вами зоне, захват группы учёных в городке, опять же находящемся под охраной ваших подчинённых… Да, я понимаю, вы многого не знаете, но о вас говорят как о человеке наблюдательном, склонном к аналитическому мышлению. Чем вы, например, объясните, что погибшие пилоты в последний миг… читали молитвы?

— Молитвы? — чувствуя, как костенеют мышцы, переспросил Джейсон.

— «Отче наш». И одновременно, словно сговорились. Мы расшифровали записи чёрных ящиков. Читали молитвы и… смеялись.

— Вы хотите знать моё личное мнение, сэр?

— Да, личное мнение мыслящего человека. Относительно всех странностей, происходящих в зоне 0019. Вы же были очевидцем того, как капрал Флейшер… преобразился, увидев своего ангела.

— Готов поверить, сэр, что он и в самом деле увидел ангела, — проговорил Джейсон. — То же самое произошло с пилотами вертолётов… На горе Сатве жил Христос.

— Вот как? — изумился Барлетт-Бейлесс. — Я не ослышался? Вы сказали, на горе Сатве жил Христос?

— Именно так, сэр, и я готов в это поверить. Иначе ничего объяснить невозможно.

— Версия любопытная, — кажется, чувства «иезуита» были искренними. — Но я пока не понимаю, на чём она основана? И почему именно здесь, на этой горе?

— Отсюда очень легко разговаривать с Богом. Христа привели сюда семилетним мальчиком. Он жил здесь до поры своей зрелости, всё время беседуя со своим Отцом. Об этом знали только святая Мария и волхвы, первыми поклонившиеся Спасителю. Они и привели Иисуса на Сатву. Это было великой тайной на протяжении двух тысяч лет.

— Но позвольте, Дениз! — воскликнул Барлетт-Бейлесс. — Откуда же она вам стала известна?

— Я услышал это от своего батальонного медика Густава Кальта, — пояснил Дениз. — Он же в свою очередь — от старого серба.

— Можете назвать его имя?

— Нет… Я не знаю его имени, но он живёт на сербской территории Боснии. И у него недавно родился внук.

— Ваш медик коллекционирует местные предания?

— Он весьма любознательный человек, иногда пишет статьи для журналов…

— Признаться, я специально изучал легенды о горе Сатве, но подобного мне не рассказывали, — «иезуит» сделал задумчивую паузу. — История замечательная… но почему никому не известная?

— Этого я не знаю, сэр.

— Возможно, её выдумал медик, не так ли?

— Не исключено… Хотя Кальт пояснил, что старый серб поведал ему эту легенду в знак благодарности. У его дочери были тяжёлые роды, и мой медик благополучно их принял.

— Что он за человек, этот Густав Кальт?

— По службе претензий не имею. В Кувейте я видел его в бою. Это сильный и мужественный офицер, великолепно ориентируется в боевой обстановке, отличается личной храбростью.

— Вы, Дениз, не задавались вопросом, откуда у батальонного медика качества боевого офицера? — неожиданно повернул «иезуит».

Джейсон натянул маску тупого вояки.

— Нет, сэр, не задавался. Когда нас прижали в пустыне с трёх сторон, некогда было задавать вопросы.

— Понимаю, — усмехнулся Барлетт-Бейлесс, чем ещё больше смутил Дениза.

— Каждый морской пехотинец, кем бы он ни был по должности, обязан уметь драться! Мы выполняем специальные операции, иногда без всякого обеспечения и поддержки, и потому на счету каждый человек.

— Оставим это! — безразлично отмахнулся «иезуит». — Мне интереснее тема Иисуса Христа, живущего на горе Сатве. Как я понял, вы положительно относитесь к такой версии?

— Безусловно, сэр.

— Я посмотрел ваше личное дело, Дениз, — он кивнул на компьютер. — После операции «Буря в пустыне» вы обращались за помощью к врачу-психиатру. С чем это связано?

— Это был штатный профилактический осмотр. В основном, тестирование и положенная после операции реабилитация.

— Сейчас вы не испытываете потребности повторить… профилактику? Тем более, что получили ранение головы?

— Я чувствую себя отлично, сэр!

— И всё-таки, Дениз, вам придётся поехать в Штаты и пройти курс реабилитации.

— В другой раз я сделал бы это с удовольствием, сэр, — отчеканил Джейсон. — Но сейчас не могу, поскольку мой батальон находится здесь, в Боснии, и я обязан быть со своими парнями.

— Это ваш основной довод?

— Не совсем… События последнего времени, связанные с охраняемой зоной, не дают мне право оставить всё и ехать. Я привык доводить всякое дело до конца. К тому же мне следует получить свои долги с русских.

— И разгадать тайны горы Сатвы? — в тон ему спросил «иезуит».

— Да, сэр, и это немаловажно. Вы сказали, что я человек мыслящий и способен к анализу.

— Мой совет — не суйте нос в эти дела, — будто бы добродушно проговорил он. — Вам было поручено охранять зону, но вы отвлеклись от своей службы и не выполнили задачи. На первый раз я вам прощаю, но вы обязаны выполнить мои рекомендации.

— Кажется, я догадываюсь в чём дело, сэр. Таким образом вы отстраняете меня от службы? Потому что во мне есть русская кровь?

— Напротив, мне нравится, что в вашем роду были славяне, — рассмеялся Барлетт-Бейлесс. — И только потому выбор пал на вас, когда встал вопрос, кому поручить охрану зоны. Но вы слегка переволновались, увлеклись мистикой, а это вредно для молодого организма.

— Что вы считаете мистикой, сэр?

— Историю Христа, живущего на горе Сатве! Вы же поверили?.. Отвечайте, Дениз! Поверили?

Джейсон стиснул зубы и явственно увидел перед глазами медленно качающийся маятник старинных часов…

Согласно предписанию он обязан был вылететь в США в тот же день на попутном грузовом транспорте американской военной авиации. Самолёт отправлялся в двадцать один час, поэтому оставалось время, чтобы собрать личные вещи и попрощаться с батальоном. Он был уверен, что отстранён от командования под благовидным предлогом и вряд ли сюда вернётся. Он не мог отвечать за исчезнувших при странных обстоятельствах или сошедших с ума пехотинцев и за упавшие в зоне вертолёты, однако вина за нападение русских на жилой городок и захват учёных висела на нём, и её бы с лихвой хватило, чтобы уволить Дениза из армии или вообще отдать под суд — всё зависело от степени важности и секретности выполнявшейся задачи. А исходя из того, что в Боснии работали спецслужбы национальной безопасности, прикрываясь документами Гражданской полиции ООН и ФБР, дело относилось к сфере государственных интересов США, курируемых самим президентом. Однако Джейсон оставался в некоторой растерянности, так как вместо сурового наказания он получил что-то вроде поощрительного отдыха: назвать иначе центр реабилитации ВМС было нельзя. Его не покидало ощущение готовящегося удара, ожидать который следует в любой момент.

Вернувшись к себе, Дениз побросал вещи в две дорожные сумки. Неожиданно он понял, что никого не хочет видеть, и даже мысль о предстоящем прощании вызывает в нём глухое, тихое раздражение, ведь придётся объяснять офицерам, куда и почему он уезжает. Они считали своего командира удачливым человеком, особенно после внезапного повышения в звании, и вряд ли поверят, что Джейсон едет лечить нервы по рекомендации Барлетта-Бейлесса. После неудачной потасовки с русскими десантниками в батальоне вынашивались планы мести. Прощаться с подчинёнными и оставлять их в такое время — душа не выдержит. Лучше уехать внезапно и тихо, как и советовал «иезуит», тем более, Дениз был освобождён от процедуры передачи батальона новому командиру.

И всё-таки он послал сержанта Макнила за Густавом Кальтом: причина веская, следовало сменить повязку на голове, сделать её маленькой и аккуратной, чтобы умещалась под пилотку. Это позорное ранение никак не давало покоя, и ещё надо было придумать правдоподобную историю — не рассказывать же, как заморенный русский десантник врезал по голове малой сапёрной лопаткой.

Макнил явился через четверть часа и доложил, что медика в расположении батальона нет и никто не знает, где он находится.

— Почему никто не знает, где он находится? — чуть ли не взревел Дениз. — Дежурного офицера ко мне!

— Слушаюсь, сэр, — откозырял «чёрный вестник» и скользнул взглядом по дорожным сумкам.

Ещё через пять минут дежурный офицер почти в точности повторил доклад Макнила. Разве что добавил — Кальта видели в медсанблоке всего час назад и он никуда не собирался уходить.

— Опять роды принимает! — в сердцах выпалил Джейсон. — Немедленно разыскать и ко мне!

Пока дежурный бегал, Дениз раскупорил бутылку виски, сел в кресло и стал пить из горлышка. Это была заповедная бутылка, прихваченная из дома, и выпить её следовало после окончания операции, у самолётного трапа. Сейчас традиция ломалась, а в душе накипало недовольство собой. Подобные приступы он ощущал и раньше, однако зажимал себя в кулак и внушал себе, что всё сделано правильно, что он переборет любые, даже самые невыгодные, обстоятельства и выйдет победителем, поскольку он сильный, свободный и волевой человек. Только надо сосредоточиться, сконцентрировать энергию, сжать её до плотности шаровой молнии и понести в руке. Однако теперь такой психотренинг не помогал, мысль расползалась. Он пил и пытался заново прокрутить в памяти весь диалог с «иезуитом», но, удивительное дело, этот разговор чудился ему каким-то призрачным и бесформенным, и смысл его раздваивался, растраивался — не понять, о чём беседовали целый час? О судьбе Дениза, о медике или о Христе?..

Вместо ожидаемого дежурного офицера неожиданно явился незнакомый майор в форме военно-морских сил и весело представился новым командиром батальона. У Джейсона возникло чувство, что он присутствует на своих похоронах.

— Выпить хочешь? — спросил он, протягивая бутылку.

— Воздержусь, — с сожалением проговорил майор. — Мне ещё сегодня ехать в объединённый штаб…

— Не обижай моих парней, — попросил Джейсон. — Я с ними служил восемь лет.

— Да, расставаться всегда трудно, — посочувствовал он. — Но если впереди хорошая перспектива и приятное дело, прошлое быстро уходит.

— Перспектива у меня просто блестящая, — язвительно вымолвил Дениз, однако майор этого не услышал.

— Если не секрет, на какую должность переводят?

— На какую?.. Пока в реабилитационный центр ВМС, пациентом блока психотерапии. Не бывал там?

— Нет! — засмеялся он. — Связано с ранением?

— Поторчишь здесь — узнаешь, с чем связано, — проворчал Джейсон. — Первый раз в Боснии?

— Не только в Боснии, но и в Европе!

— Тебе повезло…

В этот момент в двери заглянул сержант Макнил.

— Извините, сэр…

— Дурные вести? — с внезапным равнодушием спросил Дениз.

— Густав Кальт бесследно исчез, сэр, — доложил тот. — Последний раз его видел фельдшер медсанблока. Кальт писал заключение о характере ранений во время ночного происшествия. Вторично фельдшер заглянул к нему ровно через семь минут. Медика уже не было в кабинете, а на столе лежала недописанная бумага.

Джейсону вспомнился интерес «иезуита» к личности Кальта.

— Кто из посторонних входил в медсанблок в это время?

— Никто, сэр! У них на двери кодовый замок, войти без согласования невозможно.

— Немедленно организовать поиск! — распорядился он и тут же спохватился. — Впрочем, нет, отставить. Вот вам первая головная боль, майор! Ищите медика!

— Что случилось? — недоуменно завертел тот головой, смахнув весёлость с лица. — Почему его нужно искать?

— Должен предупредить, — ухмыльнулся Дениз. — Как бы ты ни организовал поиск, медика больше не найдёшь. Думаю, никогда. Здесь ещё никого не находили, если человек внезапно исчезал.

— Введи меня в курс дела! — потребовал майор. — Я только вчера прибыл…

— Меня освободили от всяких процедур! — с удовольствием заявил Джейсон. — Как психически ненормального, ибо я верю, что на горе Сатве долгое время и в полном уединении жил… Кто бы ты думал? О! На этой горе, майор, жил Иисус Христос, Спаситель рода человеческого.

Он сел к столу и начал комкать бумаги, перебирая служебные записки, рапорта и отчёты. Дениз заметил в Боснии одну особенность: здесь писали огромное количество бумаг, фиксируя каждый шаг и мало-мальски значимое событие. А поскольку серьёзных происшествий случалось по два-три в день, то накопилось много черновиков, ненужных теперь рапортов и прочей писанины, которая напоминала сейчас грязное бельё в гостинице.

— Послушайте, Дениз, — вдруг перешёл на «вы» новый командир батальона. — Я в трудной ситуации! Не понимаю, это шутка, или…

— Ищите Густава Кальта, майор, — посоветовал Джейсон. — Если вам улыбнётся удача и медик найдётся, то вам представится возможность в первый же день увидеть результаты пребывания в этом злополучном месте. Вероятно, Густав будет утверждать, что над ним теперь висит ангел. Или просто улыбаться, смеяться и радоваться без причины. Вы увидите, майор, счастливого человека!

Теперь ему доставляло удовольствие издеваться над непосвящённым майором.

— Прошу вас, подполковник! Вы должны объяснить!.. Что происходит? Хотя бы из чувства…

— Я сейчас ничего и никому не должен! — заявил он. — Потому что тоже почти счастливый…

Джейсон оборвал себя на полуслове, мгновенно забыв свои мстительные чувства. В руках оказалась бумажка — медицинский бланк, на котором вкосую была короткая надпись: «Радмир Бушич и внук Густав, селение Святки».

Он точно помнил, несмотря на обилие бумаг, что такой записки не было и не могло быть на столе. Значит, оставлена в его отсутствие, подброшена медиком в расчёте на то, что рано или поздно всё равно попадётся на глаза. Джейсон бросился к карте, отыскал селение Святки: Радмир Бушич наверняка тот старый серб! Но времени до отлёта всего пять часов, а ехать до Святок — полтора часа в одну сторону. К тому же сделать это придётся так, чтобы ни одна живая душа не сумела выследить.

— Вы не хотите мне помочь? — спросил майор.

— Нет, не хочу, — признался Джейсон. — Потому что я счастливый человек, а вы — самый несчастный.

Он торопливо переоделся в камуфляжную форму и, застёгивая куртку уже на ходу, устремился на улицу. Батальон ещё был послушным инструментом в руках и проехать сквозь зону не составило труда: пехотинцы козыряли командирскому джипу и безропотно открывали проезды в ограждении на дороге. За зоной он снял номерной знак с машины, забрызгал грязью стёкла и помчался на хорошей скорости. Места вокруг были безлюдными, война сильно убавила население горных деревень, особенно в непосредственной близости от разделительной территории. По условиям перемирия сербы не имели права держать на дорогах военизированный патруль или блок-посты, и первый десяток километров Дениз преодолел без проблем, если не считать разбитого асфальтового полотна. Однако потом, в седловине гор, его неожиданно обстреляли с двух сторон. Пули продырявили брезентовый верх машины, вылетело боковое стекло и в клочья разнесло мягкую обшивку сиденья — того самого, на котором он сидел бы сейчас, если бы взял с собой водителя. Уйдя из-под обстрела, он остановился и долго смотрел на лохмотья, торчащие из спинки. Смерть была рядом, но что-то отвело руку стрелка и что-то заставило Дениза самого сесть за руль, а ведь хотел ехать с водителем и даже искал его глазами, когда брал машину на стоянке.

Вероятно, нападавшие имели радиосвязь, поскольку ещё через несколько километров его попытались остановить, уложив на дорогу большие камни. Джейсон заметил их издалека, вовремя притормозил и, рискуя опрокинуть джип, смело объехал преграду по крутому откосу. На короткий миг он увидел двух вооружённых людей, прячущихся за глыбой у дороги. Эти не стреляли, хотя держали под прицелом и могли изрешетить машину в любой момент. Удаляясь от них, он спиной чувствовал наставленные на него стволы автоматов и отчего-то был уверен, что не прозвучит ни одного выстрела.

Селение Святки лежало в неширокой долине между трёх гор с заснеженными вершинами. Спуск оказался довольно крутым, особенно на поворотах серпантина. Сосредоточив внимание на дороге, он забыл об опасности, и вдруг появившиеся впереди люди с оружием заставили его вздрогнуть. Дениз резко затормозил, чуть не столкнув одного из них бампером джипа. Они что-то кричали ему, указывая стволами винтовок, возможно, требовали выйти: славянский язык звучал певуче и завораживал слух.

— Я еду к Радмиру Бушичу! — сказал он, приоткрыв дверцу. — К Радмиру Бушичу из Святок! У него родился внук Густав! Вы меня понимаете?

Произошло странное — они опустили автоматы, заговорили между собой и через минуту освободили дорогу. Один из сербов — широколицый и черноусый, приблизился к джипу и сказал на чистом английском:

— Старый Бушич живёт в белом каменном доме возле большого камня.

— Возле большого камня? — переспросил Дениз.

— Да, по левой стороне улицы стоит высокий камень, обнесённый оградой.

— Спасибо! — он включил передачу. — Я найду!

Джейсон въехал в селение и увидел камень и дом одновременно: они стояли напротив друг друга — угловатый кусок скалы с ровной площадкой на вершине и сторонами с отрицательным уклоном и двухэтажный, из пиленого известняка особняк под зелёной медной крышей. Он остановил машину и подошёл к железной калитке между двух каменных резных столбов. Затвор открывался легко, стоило лишь просунуть руку в металлическое кольцо, но Дениз потянул цепочку звонка.

И когда на крыльце появился старик с длинными седыми волосами, связанными в пучок, в овчинном кожухе, наброшенном на плечи, Джейсон вдруг спохватился, впервые осознав, что не знает ни одного славянского языка и всего несколько слов по-русски, оставшихся в памяти с детства: хлеб, вечерний звон, цветы и вода. Этого было слишком мало, чтобы беседовать со старым сербом…

И другая мысль — как это делал Густав Кальт? — обескуражила его ещё больше.

Старик приблизился к калитке и что-то спросил, по тону было похожее на то, как спрашивали люди на дороге. Джейсон стал изъясняться знаками, сопровождая их словами, будто разговаривал с вождём какого-нибудь африканского племени.

— Я — Джейсон Дениз. Ты — старый серб Радмир Бушич. Я приехал поговорить. Мой медик Густав Кальт принимал роды у твоей дочери. Ты назвал внука Густавом. Понимаешь?

Старик слушал его с холодным вниманием, и молодые, пристальные глаза будто ощупывали лицо Джейсона.

— У меня очень мало времени. Я уезжаю сегодня в Соединённые Штаты, — продолжал он, разочаровываясь всё больше и негодуя на свою безалаберность. — А так хотелось поговорить! Мой батальон охранял разделительную зону. Гору Сатву. Понимаешь? Я могу сейчас уехать и больше никогда не вернуться в Боснию. И никогда не узнаю, правда ли, что на Сатве жил… Иисус Христос?

Радмир открыл калитку и дал понять, что можно войти во двор, аккуратно разлинованный строчками голых розовых кустов. Он сел на скамейку под деревянным навесом возле крыльца и закутался в полушубок, сшитый мехом наружу. Джейсону ничего не оставалось, как присесть рядом.

— Весьма сожалею, — уже без знаков, больше для себя, проговорил он. — Не знаю ни одного языка, кроме английского. Я солдат и привык разговаривать на языке оружия… Как бы объяснить, чтобы ты понял… Мысль о Христе мне не даёт покоя. Мои пехотинцы сходили с ума, когда поднимались на Сатву. Впрочем, нет!.. С ними что-то происходило! Они утверждали, что видят своих ангелов. Но не все, а только те, кто всходил с молитвой. Я много раз поднимался на Сатву, но ничего не видел…

Он осёкся, почувствовав бесполезность своих слов: старик сидел как сфинкс, и разве что смотрел пристально из-под широких лохматых бровей, чуть прикрывающих глубоко посаженные глаза. Джейсон достал сигареты: можно покурить и возвращаться назад. Риск, с которым он прорывался по дороге к старому сербу, оказался неоправданным и напрасным.

На миг возникла мысль сейчас же вернуться на дорогу, где его останавливали, и попросить черноусого серба побыть переводчиком, однако Джейсон тут же и отказался от такой идеи, как нереальной. Во-первых, ехать за ним — уйдёт много времени, во-вторых, не хотелось доверять свои сокровенные вопросы кому-то третьему. Под неотступным взглядом старого серба он почти докурил сигарету, когда внезапно услышал голос медика Кальта:

— Я знал, что ты придёшь сюда, Джейсон. И ты пришёл.

Густав стоял на ступенях крыльца, опершись рукой на каменный вазон с облетевшими зимними розами, напоминающими сейчас колючую проволоку.

— Теперь я кое-что понимаю, — проговорил Дениз, вставая.

— Нет, ты ещё ничего не понимаешь, — с фамильярной жёсткостью отозвался медик, однако это сейчас не покоробило командира.

— По крайней мере, я знаю, куда ты исчез из расположения батальона, — согласился он, — и знаю, что тебя миновала участь капрала Флейшера. Густав! Помоги мне! Я приехал поговорить со старым сербом о Христе. У меня очень мало времени!

— Хочешь говорить о Христе, но не имеешь времени? — холодно усмехнулся Кальт.

— Меня отстранили от службы, — признался Джейсон, — через три часа я улетаю домой…

— Мне это известно.

— Я нашёл твою записку на медицинском бланке и растолковал её как предложение… или приглашение к разговору.

— Правильно растолковал. Так говори.

— Но я не знаю сербского!

— Зато Радмир владеет английским.

— Владеет? — изумился Джейсон, взглянув на старика. — Владеет и слышит?.. Но почему молчит?

— Молчу, ибо не услышал ещё вопроса, который привёл тебя ко мне, — тихим низким голосом проговорил старый серб.

— Я задавал вопрос!.. Меня интересует, правда ли, что Христос долгое время жил на Сатве?

— Это всего лишь праздное любопытство, — вместо Радмира ответил Густав. — Ты сейчас напоминаешь богатого и скучающего туриста, а он не желает исполнять роль гида.

Старик перевёл взгляд на Кальта и встал, запахнув полы кожуха.

— Ступай за мной, — приказным тоном предложил он Денизу.

Тот послушно двинулся за Радмиром, оглядываясь на Кальта и спрашивая взглядом — куда? зачем? Старый серб привёл его к камню, бережно отворил калитку в железной кованой изгороди и пропустил Джейсона вперёд. Вокруг этого обломка скалы, напоминающего опрокинутую и вонзённую в землю пирамиду, тоже были зимние голые кусты роз, посаженных ровными кругами, и подойти к камню можно было лишь по единственной узкой дорожке, выложенной плиткой. У самого подножия был начертан непонятный знак — вертикальная белая линия с четырьмя точками справа.

— Поднимись на этот камень, — велел старый серб.

Дениз пожал плечами и, осматривая стенки с отрицательным уклоном, обошёл скалу вокруг.

— Без снаряжения… или хотя бы страховочного фала не подняться, — сказал он. — Нет ни одной подходящей стенки, никаких выступов…

— Не отрицай того, что ещё не испытал сам, — заключил Радмир. — Попробуй взойти.

— Я вижу, это невозможно!

— Не верь глазам своим. Подойди к любой стороне и забирайся. У тебя сильные руки и подходящие ботинки. Ты легко поднимешься на вершину. Я буду тебе вместо страховочной верёвки.

По программе боевой подготовки морских пехотинцев Джейсон сотни раз взбирался на отвесные скалы и стены, в том числе и с отрицательным уклоном, но только с обязательным альпинистским снаряжением. Будь сейчас фал — заскочить на восьмиметровый камень было делом двух минут. Однако спорить со стариком он не хотел и, в полной уверенности, что ничего не выйдет, подошёл к стене, прислонился к ней грудью и раскинул руки.

И внезапно почувствовал, будто неподвижный, глубоко вросший в землю кусок скалы медленно качнулся, отрицательный уклон превратился в вертикаль, а затем и вовсе начал выполаживаться, так что тело как бы притянулось к камню. Джейсон нащупал пальцами шероховатость, способную удержать ладони, и осторожно опёрся одной ногой о что-то невидимое. Затем подтянул и утвердил на стене второй ботинок. Он был всего в полуметре над землёй, однако держался на стене! Перевёл дух и, соблюдая основное правило скалолазов всегда иметь три точки опоры, — переместился вверх ещё на десять дюймов. Это казалось невероятным, но он двигался и достаточно легко, без крайнего напряжения сил. Вдруг приступ восхищения и восторга охватил душу, так что он тихо рассмеялся. И в тот же миг сорвался со стены и очутился на земле. Благо, что поднялся всего на метр, не больше…

— Ликовать станешь, когда взойдёшь на камень, — сказал старый серб. — А сейчас трудись и, пока забираешься, не думай о том, какой ты сильный и ловкий.

Джейсон вновь навалился грудью на стену и начал всё сначала. Распластавшись, он медленно полз вверх, удерживаясь на плоскости всем телом, в том числе и одной щекой. И тут его осенила бесхитростная мысль, что подниматься на скалу легче, чем бороться с собой, с чувством восторга, подступающим к груди, как приступ кашля. И чем выше он забирался, тем сложнее становилось преодолевать безотчётную радость, возникающую естественно — ибо он странным образом совершал то, что не мог совершить ни при каких обстоятельствах. Так было, пока он не нашёл вдруг форму самоконтроля — страх сорваться вниз с шестиметровой высоты, причём, спиной назад. Можно не успеть развернуться на лету и сгруппировать тело. Тогда к одной позорной ране добавится ещё сломанная нога или рука…

Последние два метра он одолевал лишь с помощью этого чувства, и когда, наконец, выполз на плоскую вершину, то, едва встав на колени, он ощутил не восторг, а ужас.

— Что же ты теперь не ликуешь? — спросил его старый серб. — Ведь ты же достиг вершины!

— Я подумал… — с прерывистым дыханием отозвался Джейсон. — Как теперь спускаться.

А спускаться предстояло вслепую, разумеется, ногами вниз и невозможно оторвать от камня головы, чтобы посмотреть, на что ставишь ботинок. И знал же, что обратный путь со скалы без страховки всегда опаснее и труднее, но почему-то, пока забирался, это не приходило в голову. Он подобрался к краю и глянул вниз: стены всё-таки были с отрицательным уклоном!

— Никогда не подстёгивай себя страхом, — посоветовал старик. — Он как яд: в малых дозах приносит пользу, но быстро накапливается в душе и отравляет жизнь.

Нравоучительность старого серба вдруг стала раздражать Дениза. Он сел к нему спиной и, уронив голову на колени, медленно отдышался. Селение вокруг было как на ладони. По улицам ходили люди и многие смотрели в сторону камня, должно быть, заметив на вершине человека. Получилось, он сам себя загнал в ловушку, на потеху деревенским жителям, поскольку за изгородью остановились две женщины и о чём-то заговорили, засмеялись, указывая пальцами на Джейсона — кажется, что-то советовали. Он встал, решительно подошёл к краю и, улёгшись на живот, свесил ноги.

Опоры не было! Сколько бы он ни искал её — ботинки срывались со стенки и болтались в воздухе. Висеть долго на руках было опасно: потом не хватит сил вытянуть тело обратно на вершину. Первая попытка оказалась впустую.

— Ты можешь спрыгнуть, — предложил старый серб, и это прозвучало как издёвка. — Правда, из тех, кто прыгал с этого камня, не многие потом хвастались своим здоровьем.

Джейсон глянул на часы: максимум через двадцать минут следовало уезжать из селения, иначе не поспеть к вылету транспортника. А в предписании стоит дата и время убытия. Он обследовал кромку камня в надежде отыскать какие-нибудь следы, где спускаются, и ничего не нашёл. Почти правильный четырёхугольник был ровный по краям, словно обработанный каменотёсом. Время, как всегда в подобной ситуации, потекло стремительно и не подсказывало никакого решения, наполняя сознание суетливыми мыслями.

— Тебе пора в обратный путь, — напомнил старик. — Спускайся же. Или я подам верёвку.

Дениз молчал, всё более впадал в состояние нерешительности и оттого наливался угрюмой злобой. Радмир ушёл к своему дому и скоро вернулся оттуда с мотком жёсткой крестьянской бечевы. Он не спеша отвязал конец, размахнулся и неожиданно сильной рукой забросил канат на вершину, прямо к ногам Джейсона. И тут же заякорил страховку за невидимый крюк у основания камня.

— Путь открыт, иди, — предложил он. — Только не ожги рук.

Джейсон поднял верёвку, слегка натянул её и с ненавистью отшвырнул от себя.

— Нет! Нет!.. Неужели отсюда невозможно спуститься иначе?! Старик! Ты знаешь другой способ!

— Знаю, — немедленно пробасил он. — Только он тебе не подходит.

— Почему?!

— Ты спешишь, нет времени молиться. К тому же не умеешь этого делать.

— Научи!

— Научил бы, но это займёт много времени. Возможно, полжизни. Если ты готов просидеть на этом камне столько лет, я согласен взять тебя в ученики, — невозмутимо заявил Радмир.

— Я опаздываю на самолёт! У меня предписание!..

— Хорошо, в таком случае бери верёвку.

— Только не это! — стервенея, выкрикнул Джейсон и пинком сшиб моток каната вниз, лишая себя соблазна.

Показалось, будто канат летит медленно, распускаясь неторопливыми змеящимися кольцами, и так же медленно укладывается на землю. Проводив его зачарованным взглядом, Джейсон отступил от края, взял короткий разбег и прыгнул вниз…

13

Он ожидал увидеть в этой глуши кого угодно, и более всего надеялся, что в доме его ждёт Валькирия. И пока он поднимался по ступеням высокого крыльца, надежда переросла в уверенность: да, конечно же она! Явившаяся сюда как награда за долгие и опасные скитания по заиндевелому от морозов Уралу. Присутствие здесь её отца, участкового из Гадьи, провоцировало этот самообман — Ольга могла приехать вместе с ним! Или нет, заставила его ехать сюда, ибо Валькириям подвластны все мужчины, в том числе и отцы.

Она знала, что Мамонт выйдет именно к этому месту, оторвавшись от погони охотников Тойё, поскольку хранила его, держала над ним обережный круг. Знала и велела ехать, чтобы встретить своего избранника…

На последней ступени он не выдержал, остановился, спросил в упор:

— Там — Валькирия?

— Да, она там, — участковый потянулся к дверной ручке, но Мамонт придавил дверь плечом.

— Погоди!.. Но почему я этого не чувствую? Почему верю только сознанием?

— Входи, Мамонт.

— У меня в душе ощущение, будто там — западня…

Участковый негромко рассмеялся.

— Нет там ловушки, входи. Ты не узнал этого дома?

— Я здесь впервые!

— Неправда, однажды я привозил тебя сюда, — признался он. — Помнишь, когда ты просил показать тебе сокровища?

— Возможно, — неопределённо согласился Мамонт. — Но я ничего не узнаю. Ты привозил меня с завязанными глазами.

— Верно, тогда ты ещё был изгоем. Теперь сам нашёл дорогу, и потому входи.

— А если её нет в доме?

— Открой дверь!

Мамонт медленно потянул ручку на себя, однако рассмотреть ничего было нельзя — густое морозное облако в тот же миг ворвалось в тёплое жилище и заслонило вид, как если бы он снова входил в этот дом с завязанными глазами. Он перешагнул порог и остановился.

Туман лёг на пол и обнажил яркое пламя очага — иначе невозможно было назвать нечто среднее между камином и русской печью. Возле огня на волчьих шкурах полулежал Стратиг, и отблески света делали видимую часть его лица багрово-тёмной, словно вырубленной из гранита. Он даже не шелохнулся от глухого стука двери, и морозное облако, на секунду окутав мощную, вальяжно раскинутую фигуру, потянулось в очаг, ярче вздувая пламя.

Весь дом представлял собой огромную комнату, посередине которой топилась эта печь, и свет огня не мог достать дальних её углов. В первый момент ему показалось, что тут больше никого нет. Ослеплённый пламенем, Мамонт вглядывался в сумрак помещения, искал, но видел лишь широкие лавки вдоль стен, покрытые шкурами, край белеющего стола и какие-то мерцающие точки в глубине дома.

Надежда осыпалась, как горячий, серый пепел. Валькирии здесь не было. И не было Инги с Иваном Сергеевичем. Мамонт разодрал сосульки на усах и бороде.

— Я Странник. Ура! — вымолвил он с ощущением, что говорит в гулкую пустоту.

— Здравствуй, Мамонт, — вдруг отозвался женский голос из темноты, и от мерцающих точек вдалеке отделилась высокая человеческая фигура.

Это была Валькирия, мать Валькирии. Она выступила к свету очага и распущенные её волосы в тот же миг мягко воспарили над плечами, влекомые жаром огня.

— Проходи и садись к огню, — сказала она, и Мамонт услышал в её повелительном тоне едва уловимое расположение к себе.

Он снял меховую куртку и шапку, поискал глазами вешалку у двери, но участковый забрал у него одежду и бросил на лавку. Мамонт встал за спиной полулежащего Стратига и протянул руки к очагу. От жара на бороде начал таять лёд.

— Подойди ближе и садись на шкуры, — пригласила Валькирия. — Тебе нужно согреться.

Чтобы последовать её совету, необходимо было потеснить Стратига, однако властитель судеб подвинулся сам, дав таким образом место у очага. И даже не взглянул на Мамонта, задумчиво всматриваясь в огонь. Было ощущение, что здесь только что произошёл и ещё не окончился какой-то очень серьёзный разговор. Нерешённые вопросы висели в воздухе: так бывает в семье, когда не сразу находится согласие.

Берёзовые поленья горели бесшумно и жарко — словно таяли в замедленном пламени. В первую очередь тепло согрело дыхание и грудь, но сразу же заболело чуть выше солнечного сплетения, куда ударила тупая «макаровская» пуля и где назрел пухлый, водянистый на ощупь, кровоподтёк. Едва Мамонт сделал движение рукой к груди, как Валькирия заметила это и принесла откуда-то тёмный флакон с притёртой пробкой.

— Сними одежду, — велела она.

А Мамонт, выпрастываясь из куртки и свитеров, неожиданно вспомнил единственную знакомую деталь своего первого пребывания в этом доме — голос Валькирии. Да, несомненно, тогда здесь была она! И это она настояла, чтобы Мамонту показали сокровища, правда, после того, как оставила у себя нефритовую обезьянку. Это она ввела его в пещеры…

И строгая, властно-недоступная тогда, эта женщина сейчас встала с ним рядом на колени и принялась втирать в синюшную опухоль какую-то искрящуюся в свете огня жидкость с запахом розового масла. Железный медальон с пулевой вмятиной она откинула на спину, взглянув на него лишь мельком.

— Она спасла мне жизнь, — проговорил Мамонт.

— Я знаю, — холодновато проронила она, словно хотела тем самым заставить его быть сдержанным и не сентиментальным. — Тебя хранят. Но над твоими спутниками нет обережного круга.

— Что с ними? — он сделал попытку приподняться и почувствовал властную руку.

— Девушке пришлось отнять пальцы на ногах, — спокойно сказала Валькирия. Полное омертвение тканей… Хуже с мужчиной. Потеря памяти, навязчивый страх, деградация личности.

— Его кололи! Коррекция психики…

— Невозможно установить, чем кололи. Анализ крови можно сделать только завтра. К тому же, если это вещество распадается на составляющие…

— У меня в кармане, кажется, остался один шприц! — вспомнил Мамонт.

— Это хорошо, — без эмоций одобрила она и замолчала.

Стратиг безучастно смотрел в огонь, будто пребывая в другом пространстве. И тогда Мамонт решился.

— Я не нашёл Ольгу. Меня преследует чувство, что её нет на Урале. Слышал только крики… Но пусто, пусто в горах. Скажи, где моя Валькирия?

Возможно, она бы ответила, но не успела, поскольку Стратиг неожиданно пошевелился, меняя позу и, как показалось, надменно проронил:

— Он хотел найти Валькирию!

Реакция растирающей опухоль руки была неожиданной: она на миг замерла и продолжила работу с усиленной жёсткостью. И участковый, прилёгший на лавку у окна, будто бы усмехнулся.

— Да, Мамонт, её нет на Урале, — проговорила Валькирия.

— Где же она?

— Странный ты человек, — снова подал голос Стратиг. — Тебе не зря дали прозвище. Ты бродишь по земле, как мамонт, отрезанный от мира великим оледенением. Ты оторвался от изгоев, но и гоем назвать тебя трудно. Никак не можешь сделать выбора и сам не ведаешь, что ищешь.

— Искал Валькирию, — признался Мамонт.

— Не для того её прятали, чтобы всякий странник мог бы отыскать, — проворчал властитель судеб.

— Ты бы заслал её ещё подальше, — недовольно, даже сердито вымолвила Валькирия-мать.

— Я не засылал никого! — воспротивился Стратиг и сел. — Таков урок по воле судьбы. Или я опять не прав?

— Нет, прав, — согласилась она. — Но и я вправе была взять на себя рок дочери. И уйти на Запад.

— А Восток оставить на молодую Деву?.. Не могу этого позволить. Особенно сейчас, когда активизировались силы Востока. Спроси у Мамонта. Он только что на своей шкуре испытал его агрессию.

Валькирия промолчала, вероятно, соглашаясь с доводами Стратига, а он от этого вдохновился и встал на ноги.

— Все основные силы следует перебросить на Восток. Полагаю, в определённый момент задействовать и резервы. Но!.. Ты сама видишь, какого качества эти резервы! — он указал на Мамонта. — Задаю ему урок Страги Севера, а он идёт странником искать Валькирию! Причём и сам-то не знает, что ищет. Всё сразу: и Валькирию, и вход в пещеры. А находит то, что отпущено ему роком.

— Вещий Гой Зелва утверждал, что опасность с Запада на конец тысячелетия будет ничуть не меньше, — она закончила растирание и теперь согревала у огня блестящие руки. — Кощеи захватили Сатву в Земле Сияющей Власти. Это начало новой войны.

— Как захватили, так и уйдут оттуда, — несколько отрешённо проговорил Стратиг. — Если нет — найдём способ вытеснить их с Балкан. Допустим, в Южную Африку, где скоро начнутся повальные волнения.

— Моя дочь предполагает, что кощеи готовятся произвести на Сатве взрыв. В Средиземное море вошёл французский военный корабль, на борту которого есть специальный ядерный заряд для глубинного подземного взрыва. А на горе начаты буровые работы.

— Я предпринимаю ответные меры! — рассердился Стратиг. — Или ты думаешь, я спокойно стану смотреть, как рвут Землю Сияющей Власти?

— Отошлите Мамонта на Балканы, — внезапно посоветовала Валькирия. — После гибели Зелвы у нас нет Страги Запада.

Мамонт продолжал сидеть у огня, и весь разговор шёл так, словно его тут не существовало. Но не это волновало Странника; из диалога он понял, что Валькирия сейчас находится на Балканах!

— Ты продолжаешь настаивать? — с лёгким недовольством спросил Стратиг. — Замечательно! Нормальное женское упрямство, лишённое логики и аргументов.

— Не забывайся, Стратиг! — одёрнула его Валькирия гневным и решительным тоном.

— Я не забываюсь, Дева, — с достоинством ответил он. — Прости… Но я вижу все твои замыслы. Ты хочешь отправить к Валькирии её избранника, ты ратуешь об их человеческой судьбе, забывая о судьбе Будущего.

— Нет, ты не видишь моих замыслов. Наверное, долго смотрел в огонь и ослеп. Скажи, а какой ты заготовил урок для Мамонта?

— Он поедет в Президио.

— Вот как? А способен ли он исполнять урок Страги Нового Света? И согласится ли? Что, если снова изберёт путь Странника? Ты плохо знаешь рок Мамонта.

— Он поедет в Президио! — с внутренней холодной яростью повторил Стратиг. — Или — навечно останется… Блаженным Странником, как Василий Московский. И пусть бросает камни в окна тёмных изгоев.

— Мамонт не знает Нового Света, — спокойно вымолвила Валькирия. — Он много ещё чего не знает… И отсылать его в Президио, не посвящая, без хлеба и соли — обречь на гибель. Вскоре найдут со струной на шее.

— Пришли к нему Авегу, пусть даст ему меру соли и… краюшку хлеба. А я окружу его надёжными Дарами.

— Для тебя он всего лишь резерв…

— Нет!.. Я знаю, он продлит твой род. Потому ты стараешься сберечь его. Но будучи Блаженным Странником, он всё равно останется… избранным.

— Это не утешение! Запомни, Стратиг: я всегда буду против, чтобы Мамонт поехал в Президио. И не говори мне, что это против всякой логики.

— Мне нужен в Президио Страга с качествами Мамонта! Он неплохо справился с уроком, когда искал в Москве золотой запас России.

Валькирия отошла от очага к маленькому окну, сквозь которое пробивался зимний рассвет. Протаяла пальцами лёд на стекле и стала смотреть на улицу. Участковый тем часом спокойно похрапывал, развалившись на лавке.

— Скажи, чего ты хочешь? — не выдержал Стратиг.

— Ты уже слышал: отправить Мамонта на Балканы.

— Не реально, — сразу же отозвался он. — Страгой Запада может быть лишь Вещий Гой, как Зелва.

— Да, это так, — невозмутимо проговорила она. — И потому надлежит отправить Мамонта не к Авеге, а за солью Знаний, к Весте. Сегодня же.

Он сделал паузу, скосил глаза на спящего участкового и вдруг начал сгибать ноги. Ломал их, как ломают несгибаемые деревья, гнул, чтобы поставить себя на колени перед Валькирией.

Поставил с великими трудами, опустил руки и свой пронзительно-яростный взор.

— Дева! Позволь и мне хотя бы прикоснуться к соли Знаний.

Она обернулась, и стало видно, как от дыхания её растаял весь лёд на стекле и в очистившемся окне проглядывали заиндевевшие высокие сосны.

— Это невозможно, Стратиг!

— Почему? Потому что ты… Потому что я не избран тобою?

— Да.

— Но я всю жизнь… люблю тебя. А ты избрала когда-то тёмного изгоя, — он снова скосил взгляд на спящего участкового.

— Я повиновалась своему сердцу.

— Сердцу, но не року!

— Сердце Валькирии — это рок. А я не властна над ним, — она положила на лавку свесившуюся руку мужа, поправила волосы, сбившиеся на лоб. — И не смей называть моего избранника изгоем!

— Прости, Дева…

Она чуть смягчилась.

— Встань, Стратиг. Мы пришли сюда решить судьбу Мамонта, а не твою. Говори, согласен ты задать ему урок, определённый мной?

Он так же медленно встал с колена и как всегда, через плечо, взглядом гордым и надменным, долго смотрел Мамонту в лицо.

— Да, согласен, — наконец с великим трудом выдавил из себя Стратиг. — Но!.. Нет гарантии, что он исполнит его как подобает. Не знаю, что ему взбредёт в голову? Отведав соли в пещерах, захочет ли он выйти на свет? Тем более, отправиться в Землю Сияющей Власти.

Валькирия медленно приблизилась к Мамонту, и он встал на ноги.

— Дай мне слово, что исполнишь урок Страги Запада, — потребовала она, глядя в глаза немигающим взором. — Поднимешься из пещер и исполнишь.

— Поднимусь и исполню, — сказал Мамонт неожиданно для себя спокойно и даже устало, будто решалась не его судьба и не его заветная мечта исполнялась в эти секунды.

— Я верю ему, — твёрдо проговорила Валькирия и присела у очага.

— Ну что, Мамонт, — впервые прямо обратился к нему Стратиг. — Извратил ли я твой рок, посылая Страгой Севера? Какой урок ты исполнял, когда прибрел на Урал странником? — Он усмехнулся. — Правды ради должен сказать, ты только разворошил муравейник кощеев Востока, но они забегали, засуетились и обнаружили себя. Этого я добивался давно и только потому задавал тебе урок Страги. Но ты сказал, знаешь свой рок, и ушёл с сучковатым посохом. Так кто из нас был прав?

— Ты, Стратиг, — выдерживая взор его, проговорил Мамонт. — Почему ты так смотришь?

— Хочу понять, что есть в тебе особенное, замечательное. За какие необычные качества ты оказался избранным Валькирией? Из каких соображений Атенон одобрил её выбор?

— Не старайся, ничего не получится, — задумчиво улыбнулась Валькирия-мать, глянув снизу вверх. — Этого не понять ни одному гою.

Стратиг посмотрел на Деву, но ничего ей не ответил.

— Не задавай себе вопросов, Стратиг, — посоветовала Валькирия. — Это бесполезное занятие, отыскивать какие-то особенные качества, за что выбирают. Ты же знаешь, Валькирии перестанут рожать Валькирий, если позволят расчесать свои волосы мужчине, не избранному сердцем. И только сердце позволяет нам держать обережный круг над избранником.

— Но твоя дочь уронила его, и погиб Страга Севера! — заметил он.

— Да, это случается. Если сердце избранного больше не принадлежит Валькирии. Страга Севера изрочил себя, попытавшись сделать выбор. И потому Атенон хоть и наказал мою дочь, назвал её Карной, но не обрезал ей волосы.

— Нет, нет! Нет! — почти закричал Стратиг и встряхнул своими густыми, длинными волосами. — Никогда не смогу согласиться. Считаю это несправедливым, когда Валькирия избирает изгоя и открывает ему дорогу к Вещим Знаниям! Так мы никогда не достигнем совершенства!

— Всё время омолаживать кровь и чувства заповедано твоими же предками, Стратиг! — сурово напомнила Валькирия. — А совершенство — в любви. И только она способна привести человека к соли Знаний, независимо от того, гой он или изгой. Владыка Святых Гор предупреждал тебя ни в коем случае не закрывать путей к Сущности Мира. Если в сердце самого тёмного изгоя загорится истинная любовь, она приведёт его к свету. И ты не вправе лишить его пути.

Стратиг остывал от её слов, как выброшенный из огня уголь.

— Мне понятны твои чувства, Стратиг. В твоём роду было много Вещих Гоев… Преклони колено перед Атеноном. Он волен допустить тебя к Весте. Но тогда тебе придётся оставить престол Стратига своему сыну.

Это подействовало на властелина судеб отрезвляюще. Через несколько секунд напряжённой паузы он вновь обрёл свой властно-горделивый облик, словно сделал выбор.

— Сын ещё не готов принять престол. Пусть посидит несколько лет на реке Ура у трёх Тариг, а затем отправляется на реку Ганга.

— Добро, если ты так решил, — тут же согласилась Валькирия. — Передай Мамонту ключ Страги.

— Что? — словно вернулся он из небытия.

— Его некому вести в пещеры. Ведь ты же отослал мою дочь в Землю Сияющей Власти. Поэтому Мамонт пойдёт один. Он знает дорогу. Только дай ему ключ Страги.

Властелин судеб помедлил секунду, затем решительно выхватил из кармана металлические чётки, собранные на оленью жилу.

— Владей, Мамонт!.. Но запомни: если ты, спустившись в копи, не успеешь за отведённый срок добыть соль, или, напротив, добудешь её столько, что подавишься… Если ты не получишь титул Вещего Гоя, — поедешь в Президио! Я отправлю тебя в Президио несмотря уже ни на какие возражения! Даже если за тебя станет хлопотать сам Святогор!

* * *

Это были карта, компас и ключ одновременно, с устройством, как всё гениальное, простым и надёжным, если чётки оказывались в руках посвящённого человека. Механизм их напоминал нечто среднее между кубиком Рубика и кодовым замком, где во взаимодействие входили цвета металлических бусинок и числа. И только три крупных серебряных шарика, разделяющие всю нить чёток на равные части, заключали в себе некие невидимые глазом качества, сходные с магическим кристаллом КХ-45. Вкушение соли Знаний началось с этого ключа Страги, поскольку в руках Мамонта оказался компьютер, вероятно, изобретённый тысячу лет назад на принципах единства интеллекта, чувств и воли человека.

В тот же день Мамонт спустился в пещеры через вход, оказавшийся неподалёку от дома, в сосновом бору. Вокруг были десятки карстовых воронок, куда убегала или, напротив, откуда изливалась весенняя вода. В горе существовал сложнейший лабиринт, отстроенный природой, и даже в зимнее время сильно обводненный, так что прежде чем он попал в узкий и длинный лаз, ведущий в верхние естественные пещеры, трижды пришлось выкупаться в карстовом «предбаннике».

Однако и спустившись в подземелья «Стоящего у Солнца», он до конца поверил, что находится в начале пути к Весте, лишь когда проник в первую галерею, где можно было стоять в рост и где он отыскал в нише стены пластмассовую герметичную упаковку с сухой одеждой, продуктами и запасным аккумулятором к фонарю. Это уже было хозяйство жителей недр Урала — Варг, здесь царили покой и порядок. Верхний, солнечный мир находился ещё близко, возможно, всего в каких-то полсотни метров, но сразу же как-то отделился, ушёл с орбиты, словно блуждающая комета. Мамонт переоделся и, прежде чем тронуться в путь, несколько минут лежал на земле в полнейшей темноте, что особенно остро концентрирует мысли и чувства.

Он отправлялся в дорогу за солью Знаний. Свершалось то, чего он так долго и страстно жаждал, однако почему-то не испытывал ни восторженной радости, ни ликования от победы.

Наверное, он и в самом деле переступил наконец черту, отделяющую страстность изгоя от бесстрастной страсти гоя, чего так хотела и чего ждала от него Валькирия.

Или это всё потому, что соль Знаний всегда горька, как утверждают сведущие люди?

С этими мыслями он встал и отправился в путь, по расчётам на ключе Страги, протяжённостью в несколько десятков километров, если мерить по земному времени, по сути, однодневный, а здесь он растягивался почти на трое суток.

Видимо, и время здесь было совсем иное…

И этот вход, с Восточного склона Урала, оказался плотно заминированным, особенно первые три галереи, расположенные друг над другом, как лестничные пролёты. В прошлый раз его вела собака, специально натасканная для движения по минным полям, теперь он сам искал место, куда поставить ногу, чтобы сделать следующий шаг. Никогда он не опасался за свою жизнь так, как сейчас, не дорожил так простой способностью — существовать, ибо обидно умирать, подорвавшись на «своей» мине и не дойдя до заветной цели. Он твердил себе — повинуюсь року, повинуюсь року! — и боялся, опуская ногу на землю.

Первый день пути оказался самым напряжённым, и едва добравшись до ночлега — колодезообразной рубленой избушки, он забрался в пуховый спальный мешок и уснул, прежде чем успел согреться: в верхних естественных пещерах в зимнее время температура держалась на одном уровне — два градуса тепла. Сквозь сон услышал гулкие шаги за стеной, мгновенно вернувшие его в явь. Кто-то шёл по заминированному залу уверенной твёрдой поступью, причём без света. Не удержавшись, он приоткрыл дверь и включил фонарь, — к ночлегу подходил высокий седобородый человек в таких же, как у Мамонта, толстых суконных одеждах — своеобразной униформе подземного мира.

— Выключи, Мамонт, — попросил он. — Не ослепляй меня.

Пришлось погасить фонарь. Человек приблизился в полной темноте, скинул котомку с плеч.

— Здравствуй, Мамонт!

— Здравствуй, — отозвался он. — Я не знаю, кто ты.

— Мы с тобой встречались. Я — Авега.

— Авега? Авега-второй? — Мамонт впервые за целый день ощутил толчок радости. — Встречались, но я тогда… был с завязанными глазами.

— Я рад, что сейчас идёшь с открытыми. Первый путь к соли Знаний — замечательный путь.

— Откуда ты всё знаешь? — неподдельно удивился Мамонт. — Только сегодня на заре решилась моя судьба!

— Я — Авега! — произнёс он со спокойной гордостью.

В избушке было тесновато для двоих, так что легли в спальных мешках рядом, бок о бок.

— Если ты всё знаешь, скажи, — помолчав, попросил Мамонт. — Что сейчас делает моя Валькирия?

Показалось, он смущённо улыбнулся в темноте.

— Вот этого не знаю. И знать не могу. Жизнь и природа Валькирий таинственны для Авеги. А ты должен знать! Ты её избранник!

— Честно признаться, брожу мыслью где-то около и не могу дотянуться.

— Ничего, всё придёт, — успокоил он. — Ты долго был изгоем, затем странником, жил в суетном мире. А это лечится даже не солью Знаний — обыкновенным покоем. И если, пока я хожу по земле, ты не успеешь обмести пыль со своих ног, то я вернусь и всё расскажу. Мне сейчас путь в Землю Сияющей Власти. Ношу туда соль, одну только соль, потому что они питаются своим хлебом.

— Ты увидишь Валькирию?

— Если допустит к себе.

— Передай, как только я… вкушу соли, приду к ней на Балканы Страгой Запада.

— Она это уже знает, — тихо рассмеялся Авега. — Потому что держит тебя в обережном круге. Ей известен каждый твой шаг. Так что ты иди по минному полю и ничего не бойся.

Тон его голоса успокаивал, веки закрывались сами собой, но ток отцовского чувства пробил сознание и стряхнул сон.

— Авега!.. Как мой сын? Стратиг отослал его на реку Ура.

— Я уже носил ему хлеб-соль, потчевал. Но он так голоден, что просил ещё.

— Нет, ты мне скажи, как он там? Где живёт, что делает?

— Он учится, как и все юноши, со всеми на равных. Возле каждой тариги скит на семь человек. Жизнь, конечно, у них аскетическая, без всяких излишеств. Занимаются воинским ремеслом… Да, к великому сожалению! Но и науками, языками и искусством, когда приходят к ним Дары. У твоего сына открылся талант к слову, но он тянется к знаниям.

— Любопытно, если учесть, что кое-как закончил школу, — с радостью и вслух подумал Мамонт. — Ну а потом, после учёбы, какой урок его ждёт?

— До урока ему ещё далеко, — проговорил Авега, засыпая. — С реки Ура он вернётся домой, адаптируется к среде, и его поведут за руку по высокой лестнице, со ступени на ступень. Он получит официальное образование, разумеется, будет самым преуспевающим студентом. Потом займёт соответствующее место в обществе — военного, юриста, дипломата, журналиста, а возможно и государственного чиновника, банкира… И будет расти, созревать. Когда же созреет, встанет перед грозными очами Стратига и получит свой первый урок. А ещё — волчью шубу с его плеча…

Мамонт так и не понял, кто из них первым уснул — Авега или он. Осталось ощущение, что блестящая будущая судьба сына была не предсказана разносчиком соли Знаний, а приснилась ему. Когда он стряхнул окончательно предутреннюю дрёму, Авеги уже не было в избушке, его спальный мешок, аккуратно свёрнутый и упакованный в сетку, висел под потолком. На столике же, в деревянной солонке, оказалось несколько кристаллов крупной соли и рядом — кусочек хлеба, не отрезанный, а отломленный от каравая.

Он съел его, и это стало единственной пищей на весь следующий день пути.

Над головой уже была километровая толща, когда он открыл дверь и перешёл из естественной пещеры в соляные копи. И сразу знакомо дохнуло горечью, ощутимой на губах, и, как ни странно, на глазах. То ли соль раздражала слёзные железы, то ли он и в самом деле заплакал по непонятной причине — ибо не чувствовал ни какой-то особенной радости, чтобы лить слёзы от счастья, ни глубокого горя. И только горечь вездесущей летающей соли, сверкающей в свете редких ламп, словно морозные иглы.

Это начиналась тоска по солнцу, потому что он пропустил уже два рассвета. Впервые в жизни он ощутил не желание исполнить ритуала, искреннюю потребность встать, вскинуть руки и произнести это короткое слово, наполнившееся вдруг магическим смыслом:

— Ура!

И сразу же стало легче дышать, двигаться, и отступила острая жажда, вызванная солью; тяжёлая плоть стала невесомой и одновременно собранной и послушной. Наверное, то же испытывали русские солдаты, во все времена поднимавшие себя в атаку этим молитвенным возгласом. Он вырывался из груди непроизвольно, когда выпадало идти навстречу смерти или навстречу радости и ликованию.

Если двигаясь по бесконечным пещерам, спускам-шкуродёрам и лабиринтам, он часто доставал ключ Страги и определял нужное направление или поворот, то в соляных выработках, побывав здесь единожды, шёл уже по памяти и узнавал места, некогда пройденные с раненым «Данилой-мастером». Его ждали и сопровождали в пути, поскольку кто-то невидимый включал впереди свет и выключал его, когда очередной зал был пройден. Ему освещали дорогу к Весте, вели пока ещё как слепого, ибо тот же Авега ходил под землёй без ключа и света.

Он надеялся, что ведёт его Варга — тот самый, слепнущий от солнца, что выпаривал соль из суставов на пасеке Петра Григорьевича, тот, что встретил Мамонта, когда он принёс Страгу Севера в Зал Мёртвых.

Так ему хотелось. В памяти осталось чувство его доброго расположения к изгою, волею судьбы пришедшему в святая святых — Зал Весты. И глубокая благодарность за то, что перешагнул запрет и позволил — позволил прикоснуться к Книге Знаний, пусть не к содержанию, не к слову, но Мамонт с той поры имел полное право называться Очевидцем. Да, Веста существовала, и можно было бы или спокойно жить, или спокойно умирать. Однако единожды побывав здесь, не вкусив, но подышав пещерной солью, уже было невозможно забыть её дразнящую сладость. В прошлый раз, уходя отсюда, он уже знал, что непременно вернётся, и это возвращение становилось уже смыслом жизни.

Мамонт думал о Варге, представлял себе встречу с ним, но когда поднялся по белой лестнице и пошёл сквозь череду плотно пригнанных, почти герметичных дверей, последняя распахнулась перед ним сама. В просторном гулком зале, в этой «приёмной», откуда был вход в хранилище «сокровищ Вар-Вар» и ещё целый десяток дверей со знаком жизни, оказались две женщины преклонных лет, одетых в белые бесформенные рубища, плотно затянутые на шее и запястьях рук, в туго завязанных платках — своеобразная униформа обитателей соляных копей. В лицах и глазах этих старух Мамонт увидел что-то знакомое, уловил неясный отголосок воспоминаний — будто уже где-то их видел и даже разговаривал.

— Здравствуй, Мамонт, — сказала та, что открыла перед ним дверь, при этом изучающе и пристально глядя в глаза, — ступай за мной.

Он внутренне готовился к некой торжественности момента, возможно, потому, что торжествовал сам, но всё выглядело весьма прозаично и обыденно, за исключением этого глубоко проникающего и странно знакомого взгляда старой женщины. Вокруг была абсолютная тишина и только эхо долго ещё переговаривалось под сводами зала.

Старуха пропустила его в одну из дверей со знаком жизни — нет, не в ту, не в заветную! — и Мамонт оказался в широком, ярко освещённом коридоре, где впервые на удивление пахнуло духом жилья. Дощатый пол покрыт ковровой дорожкой, на отделанных чёрным деревом стенах бесконечная галерея портретов, причём очень хорошей и старой работы. Из этого коридора куда-то вели ещё десятка два дверей, напоминая очень дорогую и необычную, если помнить, где находишься, гостиницу: массивные ручки, петли с оковкой, бра и канделябры на стенах — всё было сделано из золота — красноватого, червонного русского золота. Мамонт на ходу вглядывался в лица на портретах и непроизвольно отмечал, что они тоже будто бы знакомы ему. Где-то видел, встречал и, кажется, не один раз. Если бы постоять, посмотреть внимательнее, наверняка бы вспомнил, однако старуха вела его мимо, и пока они шли по «гостинице», навстречу попалась ещё одна женщина, моложе проводницы, лет шестидесяти. Она на мгновение встретилась с ним взглядом и неожиданно обронила, как старому знакомому:

— Здравствуй, Мамонт.

Старуха ввела его в очередные двери, за которыми начинались узкие проходы и лестницы, откуда-то пахнуло влагой. Через три минуты они очутились в небольшом зале с озерцом, а точнее, с бассейном, выложенным мраморными плитами и настоящей рубленой банькой, стоящей на каменных сваях над самой водой.

— Здесь твоя одежда, — указала старая женщина на шкафчик в предбаннике. — Веник запарен. На каменку поддавай осторожно, с утра топим. Да сначала сдай, чтоб сажу унесло.

Труба от бани упиралась в каменный свод зала, словно ещё одна свая…

Около полутора часов Мамонт парился и купался в одиночестве, неожиданно войдя во вкус, будто пришёл не в пещеры к Весте, а в баньку. Пар оказался великолепный, сухой, сдобренный лёгким сладковатым привкусом от берёзового веника и совсем лёгкий, может оттого, что и здесь в воздухе была вездесущая соль. Вода в бассейне хоть и оказалась проточной, однако тоже солоноватой, несмотря на то, что на входе стояла установка, напоминающая опреснитель.

Мимо скользили мелкие, блестящие в свете рыбёшки…

Он уж собрался заканчивать эту подземную мойку и отдыхал, лёжа на деревянной лавке, потягивая квас, как услышал над собой голос:

— Здравствуй, Мамонт.

Густой, низкий голос показался знакомым, однако принадлежал не Варге — совсем другому на вид человеку. У старика была небольшая русая борода и седые, с желтизной, длинные волосы, стянутые кожаным главотяжцем. Белая хламида-униформа, волчья безрукавка, мягкие валенки-самокатки…

Мамонт непроизвольно встал, вдруг застеснявшись наготы.

— С лёгким паром, — сказал старик, присаживаясь на ступеньках, ведущих в воду. — Одевайся, я подожду.

Взгляд его почти неотрывно цеплялся за сокола — медальон Валькирии, чувствовалось, сдерживается, чтобы не задать какого-то вопроса.

— Где же Варга? — одеваясь, поинтересовался Мамонт.

— Я Варга, — с достоинством ответил он.

— Но в прошлом году… здесь был другой.

— Он в Зале Мёртвых, — спокойно проговорил старик. — Стратиг определил мне урок — ввести тебя в Зал Жизни.

Сердце у Мамонта ёкнуло, и вновь всколыхнулась волна радостного ощущения торжественности момента. Обряжаясь в белую униформу, он переживал то, что, пожалуй, переживает только чернец перед постригом. Только вот «ряса» была иного цвета…

— Какой срок мне отпущен?

— Срок? — Варга чуть усмехнулся одними глазами. — Срок тебе, пока стоит кровля над головой. Думаю, времени хватит… Пойдём, покажу тебе каморку. Ешь и ложись спать.

— Спать? — откровенно изумился и разочаровался Мамонт.

— Да, сударь, спать. Потому что утро вечера мудренее.

— Это — потерянное время! — скрывая нетерпение, сказал он. — И мне всё равно не уснуть…

— Добро, — легко согласился старик. — Найду тебе занятие.

Каморка более напоминала апартаменты гостиницы в стиле конца прошлого века: старое чёрное дерево, золотое литьё, малахит, друзы кристаллов. Только вот нет окон и кровать аскетически застелена тонким матрацем и одеялом из волчьих шкур, а вместо подушки — свежее берёзовое полено.

Пока Мамонт осматривал жилище, Варга удалился куда-то и принёс деревянный футляр-шкатулку с округлыми боками и крышкой.

— Вот тебе будет занятие, — сообщил он. — Конечно, вкушать соль положено в колонном зале, да Стратиг больно уж строг к тебе, поэтому ты получишь от меня снисхождение. Да и в сём ларце вещество не ахти какое. Это букварь, говоря по-простому. Верцы называли его — Буквица. В общем, азбучные истины, без которых не добыть соли, как без горняцкого обушка. Чтобы проникнуть в Хранилище, тебе вручили ключ Страги. Я даю ключ к Весте.

Мамонт принял шкатулку, бережно поставил на стол и медленно поднял крышку — толстый пергаментный свиток, стянутый ремешком…

— Спасибо, Варга!

— Погоди, я ещё не заслужил благодарности. И неизвестно, что заслужу ещё от тебя…

— За снисхождение! — он расстегнул пряжку ремешка, и свиток неожиданно зашевелился, как живой, имея сосредоточенную внутри энергию скрученной пружины.

А написан был кириллицей — полууставом, кое-где переходящим в скоропись.

— Сейчас мы готовим Буквицу, чтобы поднять её на белый свет, — поделился замыслами Варга. — Разумеется, кое-что придётся изменить, а кое-что умышленно запутать, чтобы соответствовало сегодняшнему мировосприятию изгоев. Они не понимают и не принимают никакой мысли, где есть чистота и ясность. Впрочем, тебе это известно… Надо, чтобы филологи и философы написали несколько сот диссертаций — пусть они плывут, как круги на воде. Мой ученик сейчас пишет рукописную книгу четырнадцатого века. Свидетельство некого черноризца Феодора, с кратким изложением Буквицы… Да, Мамонт, ничего не поделать. Иначе изгои опять не поверят, а кощеи оспорят и извратят, как оспорили и извратили Велесову книгу. Теперь стараемся найти форму, адаптировать содержание к современному разуму тёмных неверующих потомков страны Веры… Эту книгу отыщет на Белом озере женщина по имени Светлана Жарникова. Таков её рок, назначенный свыше и донесенный предками с четырнадцатого века. Да, счастливый безумец, так будет. Когда-то один известный тебе Варга открыл изгоям формулу Сущности Мира. Помнишь: «Ничто не берётся из ничего, и ничто не исчезает бесследно». И помнишь, как на него набросилась стая кощеев?.. Ладно бы, рвали его одни только кощеи. Так нет, больше доставалось ему от изгоев. И эту женщину будут рвать, только за то, что она стала простым исполнителем отпущенного ей урока…

Мамонт слышал его голос как будто издалека, приковавшись взглядом и мыслью к Буквице. Варга заметил это, легонько хлопнул по лбу.

— Очнись, Счастливый Безумец!.. И смотри, чтобы Буквицу никто не видел в твоей каморке. И не потому, что боюсь гнева Стратига. По установленным правилам ты обязан вкушать соль Знаний в колонном зале. И нигде больше. Но я делаю тебе снисхождение. Потому что ты — избран Валькирией.

Первым магическим знаком в Буквице был знак огня — Ж, начертание которого почти не изменилось. А первым словом было слово — БОЖЕ. Бо — указательное, Он, — Сущий. Получалось — ОН СУТЬ ОГОНЬ, СВЕТ.

Вторым словом было — ЖИВОТ, ЖИЗНЬ, где магия знака, стоящего впереди, означала СВЕТ, ОГОНЬ, возжённый СУТЬ ОГНЁМ, то есть божеством. Огонь производный, вторичный, последующий.

И третье слово как бы вбирало суть первых двух — РАЖДАТЬ, или РОЖДАТЬ в современной транскрипции, и уже становилось глаголом, действием, с одновременным указанием на имя божества, дающего жизнь — РА. И это слово более всего потрясло сознание, поскольку вмещало огромную информацию о НАЧАЛЕ возникновения живой материи.

Словно ребёнок, получивший ключ как игрушку, Мамонт теперь отпирал и запирал замок этого слова. Стоило на мгновение отвлечься, как оно тут же захлопывалось, становясь привычным языку и сознанию, затёртым и немым, скрывая магическое значение в десятках производных слов, более всего связанных не с божеством, а хлебом насущным. И чтобы вновь почувствовать его глубину и ясную содержательность, следовало всё начинать сначала — от знака Ж.

Он не замечал бега времени и, будто смакуя момент открытия, ходил по своему жилищу, на разные лады повторяя короткую фразу, в которой укладывалась вся история сотворения живого мира.

— Свет солнца дал жизнь…

Бог РА, будучи сам светом и огнём, поделился своей плотью, дал её часть и тем самым возжёг новый, никогда прежде не существовавший свет и огонь. Он был МУЖ — носитель огня и семени, ибо магический знак Ж стоит в конце слова. А приняла его ЖЕНА, некая иная его суть, способная сама производить огонь и свет из единой искры-семени. Но что это? Кто это? Вторая половина божества, другая его ипостась?.. Или отдельная самостоятельная суть, богиня, принимающая семя света? Но почему тогда на втором месте стоит жизнь, а не ЖЕНА?

Ответа в этом букваре не было, да и не могло быть, поскольку он составлялся или, скорее всего, переписывался из Весты в семнадцатом веке как учебник для детского возраста, когда азбучные истины воспринимаются, как и любая неопровержимая данность, без всяких вопросов.

Так кто же она, принявшая Семя РА и родившая ЖИЗНЬ? Земля как планета, как солнцеподобная или как невеста РА? Земля — Жена единосущного божества?..

Он отыскал в свитке знак З, стоящий после Ж, сразу же за всеми пояснениями и комментариями, и только начал вчитываться, как услышал осторожный стук в дверь. Вспомнив о «заговоре» с Варгой, Мамонт торопливо спрятал Буквицу, запоздало откликнулся:

— Входи!

— Здравствуй, Мамонт, — на пороге очутился юноша лет семнадцати, в рубище-униформе, только опоясанный не простым ремешком, а широким кожаным поясом с орнаментом и подвесками — точь-в-точь такой пояс получил из рук Стратига когда-то и сын Алёша, отправляясь на реку Ура.

— Здравствуй, — отозвался Мамонт, обескураженный появлением ночного гостя.

— Я знаю, ты не спишь, и потому пришёл, — заспешил оправдаться он. — Но если нарушил твоё одиночество — сейчас же уйду.

— Нет, всё в порядке. Входи! Я и в самом деле не сплю… Кто ты?

— Я — Варга! — с гордостью произнёс юноша. — Ура!

И тут же заставил Мамонта смутиться — по оплошности он не спрятал деревянную шкатулку от букваря.

— Буквица! Почему она у тебя в каморке?.. Из Хранилища ничего нельзя выносить, даже такой щепоти соли! Впрочем, да… Извини, Мамонт. Вероятно, тебе и это позволено…

Последние слова он произнёс с грустью, при этом с лёгкой завистью глядя на Мамонта. Тут же поправился:

— Я сейчас занимаюсь уроком по Буквице. Сочиняю свидетельство черноризца Феодора…

— Которое отыщет потом женщина по имени Светлана Жарникова на Белом озере?

— Да! — горячо подхватил юный Варга. — Несмотря на то, что она сейчас противится этому и пытается изменить свою судьбу. Ей следует ехать на Белое озеро и поселиться там на месте, где когда-то пребывал Страга Севера, известный в миру как князь Синеус, брат Рюрика. А она поддалась увещеваниям кощеев и стремится жить в Санкт-Петербурге! Это же мёртвое место! Мёртвый город! Редкий гой способен выжить на берегах Невы, а всякий изгой там становится трижды изгоем и даже гаснет в его глазах малейшее мерцание света… Но я пришёл не по этому поводу, Мамонт. Покажи мне сокола!

— Сокола?..

— Знак Валькирии! Который у тебя на груди…

— Зачем тебе это, Варга?

Юноша чуть смутился.

— Никогда не видел… такой награды рока.

Мамонт вытащил из-под тесного стоячего воротничка хламиды железный медальон, погрел о него ладонь и показал Варге. Не прикасаясь и не дыша, тот минуту рассматривал сокола, затем вдруг отпрянул, возмутился.

— Что ты с ним сделал?! Почему он деформирован?

— В медальон попала пуля, — объяснил Мамонт.

— Пуля? Какая пуля?

— В меня стреляли… женщина. Пуля из пистолета «Макарова». Пробила на груди магазин с патронами и ударилась о медальон.

— Ах да! — воскликнул юноша. — Это она защитила тебя. Обережный круг! Валькирия всегда держит над избранником обережный круг… Ты Счастливый Безумец!

— Меня всё время называли Мамонтом, — признался он. — Но здесь я уже от второго Варги слышу о счастливом безумии… Почему?

— Мамонт — это и есть Счастливый Безумец! — засмеялся юноша. — Одно из нормальных состояний живой мыслящей материи. А первоначально их было три вида, но теплокровный гигант исчез, остались два — муравей и пчела… Ты можешь на минуту зайти в мою каморку?

— Зачем?

— Мне это нужно! Мы пройдём тихо, никто не услышит.

Мамонт нехотя согласился. В «гостиничном» коридоре горел притушенный ночной свет, и портреты на стенах, казалось, смотрят из глубокой воды.

— Кто это, на картинах? — спросил он шёпотом.

— Великие гои, — просто ответил Варга, ступая на цыпочках. — Вон, смотри, Ломоносов, знаменитый Варга… А вон Стратиг, маршал Жуков — это из тех, кто известен миру… Сейчас я другой портрет покажу!

Он ввёл Мамонта в свою каморку, ничем не отличавшуюся от его, так же крадучись приблизился к стене и медленно отвёл край тяжёлой старой портьеры. За ней оказалась репродукция с картины Константина Васильева «Валькирия».

— Это она? Она такая?

Мамонт отрицательно помотал головой: кажется, Варга был влюблён в Валькирию, никогда им не виданную…

— Такой я её никогда не видел…

— А какая же она?!

— Обыкновенная… Земная, что ли, — попробовал описать её Мамонт.

— Ну конечно же земная! — подхватил юноша. — Потому что всегда живёт на земле, под солнцем! И спускается к нам всего один раз в жизни, когда исполнится двенадцать лет… Я жду! Она скоро придёт. Четыре года назад сюда приходила Дева с Востока, но тогда я исполнял урок на реке Ура, потому не застал… А сейчас придёт Валькирия Юга. Потому что нынче ей исполняется двенадцать. А сейчас она пока на реке Ганга…

— Мне казалось, моя Дева — единственная, — поделился Мамонт, заражаясь его откровенностью.

— Так и есть. Твоя — единственная. Но Валькирии живут во всех частях света. Твоя — хозяйка Севера.

— Но почему же она сейчас на Балканах! На Западе?

— Ты же знаешь, она за что-то была наказана Владыкой Святых Гор. Ей сохранили волосы, но назвали Карной.

— Ты не знаешь, за что её наказали?

— Природа Валькирий и их жизнь таинственны… Однако ты должен знать, за что! Или хотя бы догадываться. Ты и Святогор обязаны знать…

— Да-да, я знаю, — заспешил Мамонт. — А Владыка… Он часто спускается в копи?

— Владыка бывает здесь всегда, — поскучнел Варга. — Только его никто не увидит, если он этого не пожелает…

— А кто эти старые женщины в Хранилище?

— Дары, — ещё больше загрустил юноша. — Просто стареющие Дары.

Откуда-то донёсся звон часов. Варга мгновенно преобразился, произнёс отрывисто:

— Бьют восход солнца. Пора вставать!

Едва Мамонт вернулся в свою каморку, как в дверях очутился старый Варга, ритуально вознёс руку, поприветствовал возгласом — ура! — и приказал следовать за ним. Из «гостиничного» коридора они прошли в «приёмную», остановились возле заповедной двери с золотым знаком жизни.

— Ну? — старик смерил его взглядом. — Готов ли ты вкусить соли? Не пропала ли охота?

— Готов, — отчего-то не совсем уверенно произнёс Мамонт.

— Что же, входи, путь тебе открыт. Ты спрашивал о сроке, так вот, я и в самом деле не знаю, когда ты выйдешь отсюда. Но знаю — выйдешь в глубокой печали.

Мамонт отворил тяжёлую и высокую дверь, шагнул через порог, не глядя под ноги, и почувствовал, будто летит в бездну…

14

Суд длился чуть больше часа, и когда последнего археолога короновали обручем и натёрли жидкостью, Карна устало сбросила головной убор и подозвала к себе Арчеладзе. Тем временем её помощники разводили осуждённых по разным камерам: прощённых счастливых безумцев в одну, остальных — в другую, отдельную, с крепкой стальной дверью.

— Этих отпустишь сегодня вечером, после того, как зайдёт солнце, — она указала на камеру лишённых рассудка и стала мыть руки в вазе, поднесённой одним из помощников. — А этих… через три дня передашь Драге.

— Кто это — Драга? — ошеломлённый всем увиденным, спросил полковник.

— Гой, ведающий пути. Он отправит их в Гималаи. Ты неплохо справился с уроком, Гриф… Но среди твоих пленников нет шефа «Арвоха», Рональда Бергмана.

— В отдельной камере сидит ещё один человек, — вспомнил Арчеладзе. — Я застал его в своей комнате, когда вернулся с операции. Он назвался Страгой Земли Сияющей Власти.

— Как? — встрепенулась она, мгновенно сбрасывая тень усталости. — Страгой?

— Да, Карна…

— Приведи его!

Пока бойцы Кутасова ходили в дальнюю часть подвала за арестованным гостем, она окончательно разволновалась, сошла со своего трона и заходила взад вперёд, так что от плаща и волос её опахивало ветром.

И волнение её было царственным, полковник невольно залюбовался грациозным, летящим движением. Но едва бойцы ввели гостя в форме офицера морских пехотинцев, как Карна остановилась на полушаге и брови её взлетели вверх.

— О! Наследник! — в голосе послышался смех, отдающий злорадством. — Какими судьбами? Почему ты здесь, когда тебе следует быть на реке Ура?

Гордый, атлетически сложенный красавчик мгновенно потух, обвял и рухнул на одно колено.

— Прости, Дева!

— Нет, постой! Вначале хочу услышать слово в оправдание.

— Мне нечего сказать, — потупился он.

— Как ты посмел прийти в Землю Сияющей Власти самозванцем?

— Я не самозванец! — Наследник вскинулся и взгляд его стал пристально-зорким. — Пришёл сюда по воле рока, определённого отцом. Он послал меня в Президио, а оттуда — в Боснию, в объединённый штаб сил ООН, в качестве офицера по спецпоручениям.

— Но ты назвался Страгой! Зачем ты сделал это?

— Прости, Дева…

— Отвечай!

— Назвался так перед изгоем, — он взглянул на Арчеладзе.

— Он не изгой, а воин! — прикрикнула Карна. — Говори, с какой целью взял на себя урок Вещего Гоя?

Наследник взглянул исподлобья, стиснул зубы, выдавил:

— Хотел увести пленных. Твой… воин — человек не посвящённый.

— Зачем тебе понадобились эти люди? Когда они подсудны только мне?

— Ты знаешь, зачем…

— Не знаю. Говори!

— Для тебя.

— Не понимаю тебя, Наследник! — голос её зазвенел от высокого гнева. — Ты уже не юноша, хотя до сих пор сидишь на реке Ура. И твоё безрассудство необъяснимо.

— В Президио я выпросился у отца сам, — сверкнул глазами Наследник. — Там формировалась группа «Арвох». Я шёл по её следу и оказался в Земле Сияющей Власти. У меня всё было готово, чтобы взять её и поставить перед тобой на колени.

— Во имя чего этот нелепый подвиг?

— Ты знаешь!

Карна медленно собрала волосы в пучок, перевязала его кожаным ремешком и лишь после этого, приблизившись к Наследнику, подняла его на ноги.

— Я сделала свой выбор, гой. Я отдала своего сокола, посадила его на грудь тому мужу, которого люблю.

— Знаю, он — изгой. И ты вправе вернуть свой знак в любое мгновение! Ты властна над всеми гоями! Мой отец преклоняет перед тобой колено… Верни себе сокола!

— Не хочу! — в лицо ему улыбнулась Карна. — Я позволила ему расчесать мои волосы. И до сих пор помню его руки с золотым гребнем.

И улыбка её отразилась на лице Наследника гримасой боли.

После суда над пленниками Арчеладзе уже ничему не удивлялся и воспринимал происходящее как реальность, но отдалённую, словно отражённую в зеркале. Однако тут физически ощутил боль этого парня, поскольку в душе было ещё свежо пережитое чувство утраты.

— Отправляйся на реку Ура, — велела Карна. — Тебя ожидает рок — престол Стратига. Придёт время, и ты примешь наследство.

Парень стоял с холодными потерянными глазами.

— Почему я не родился изгоем? — спросил он. — У них больше возможностей стать избранником…

— Ступай! — прикрикнула она. — И не смей являться ко мне, пока не призову.

— Валькирия! Выслушай меня!

— Нет!

— Дай мне посох! Дай посох! — взмолился Наследник. — Я уйду странником. Или… обвенчай мою голову обручем.

— Ничего не получишь, ступай!

Его выдержке можно было позавидовать. Тряхнув головой, он шагнул к двери, обернулся на пороге, глянул через плечо, будто копьё метнул. И с тем вышел. Карна закуталась в плащ и застыла неподвижно, как изваяние. Перед Арчеладзе стояла сейчас не властная, царственная особа, а обыкновенная молодая женщина, только что пережившая мучительный для неё разговор. Однако момент слабости был коротким, как тяжёлый вздох, и в следующую минуту перед ним возникла прежняя Карна.

— На французском военном корабле в Средиземном море находился специальный ядерный заряд. Корабль вошёл в Адриатическое море и встал на якорь в восьми милях от берегов Боснии, после чего заряд исчез. Возможно, его доставили на берег подводной лодкой либо с помощью аквалангистов. Теперь он должен появиться в районе горы Сатвы. Или уже появился. Его следует отыскать, Гриф. Отыскать и обезвредить.

— Поэтому они пригнали на Сатву буровую установку.

— Вероятно, да… Но подземный ядерный взрыв на горе — крайняя мера кощеев. Они хотят сохранить здесь своё присутствие на бесконечный срок, и повышенная радиактивность — надёжная причина, прикрытие их секретных исследований на Сатве.

От упоминания о радиактивности Арчеладзе на какой-то миг ощутил дух Чернобыля и явственно увидел белый, пороховой налёт стронция…

— Я обещала прислать тебе Дару, — между тем продолжала Карна. — Сегодня она придёт. Без её помощи, Гриф, тебе будет трудно разыскать и ядерный заряд, и шефа «Арвоха» Рональда Бергмана. Из секретных служб кощеев идёт очень скудная информация, в их структуры весьма трудно проникнуть, у кощеев есть мощная защита. Люди Бергмана практически не имеют слабостей и пороков, за исключением одного. Поэтому, Гриф, ты должен использовать все возможности Дары, а я просила Стратига прислать самую талантливую.

— Мне как-то не пристало скрываться за женской спиной, — попробовал возразить Арчеладзе. — В моей группе есть специалисты…

— Таких нет! — отрезала она. — На языке твоей… прошлой службы это называлось «постельная разведка», владение искусством обольщения.

— Да, таких и в самом деле нет, — усмехнулся полковник.

— Кроме того, Дара всегда убережёт тебя от подобных неожиданных гостей, — Карна кивнула на дверь, за которой скрылся Наследник. — Юноши на реке Ура быстро взрослеют, им хочется… совершать подвиги, по молодости безрассудные… Знаю, Гриф, ты вольный гой. И потому даю тебе полную свободу. Но помни, над тобой нет обережного круга, а из гнезда в Президио взлетают самые хищные птицы.

Будто услышав её слова, из камеры, куда заперли осуждённых археологов, донёсся нечленораздельный рёв и клёкот, а затем шум драки. Один из бойцов приоткрыл дверь, машинально отпрянул, вытаращив глаза, и тут же захлопнул.

— Там!.. — вымолвил он, шалея, и больше не мог произнести ни слова.

Арчеладзе заглянул в камеру: по полу катался сплетённый клубок волосатых человекоподобных существ, внешне напоминающих несчастного Зямщица. Разве что из этих изливалась неуправляемая, дикая агрессия — зверинные взоры, разинутые пасти…

Шерсть летала в воздухе вместе с визгом, рыком и воплями.

— Я вернула их в прежнее состояние, — спокойно констатировала Карна из-за спины полковника. — В их естественное состояние, обусловленное студнеобразным мозгом. Такими они появились на Земле, когда в небе сияла Астра и не было ночи.

Арчеладзе не нашёл, что сказать, затворил дверь: для одного дня было слишком много впечатлений…

— Это нелюди, — продолжала она. — Это о них писал Дарвин… Впрочем, Авега принесёт эти Знания. Не мой урок — давать тебе соль. Через три дня ты избавишься от них. Место определено — пусть живут в Гималаях.

Карна сдёрнула ремешок с волос, раскинула их по плечам и медленно удалилась, увлекая за собой все мысли и чувства полковника.

В тот же день, объявленный днём отдыха, она явилась к нему во сне. Будто вошла не через дверь, а стену комнаты, на которой когда-то висела картина и остался невыцветший прямоугольный след на обоях. И вот этот след открылся, а в нём возникла такая знакомая и такая желанная фигура, что Арчеладзе узнал её по одному движению бедра переступающей «порог» ноги, даже не видя ни лица, ни рук. Но когда целиком выступила из стены, он поразился тому, как она похожа на Карну: такой же плащ, разве что вишнёвого цвета, и волосы такие же светлые рассыпаны по плечам, и взгляд яркий, решительный, без всяких полутонов.

— Капитолина, — промолвил он, и во сне помня, что нельзя произносить это имя вслух.

— Я — Дара! Ура! — сказала она, вскидывая руку. — Здравствуй, Гриф!

Полковник засмеялся, уже не контролируя себя спящего.

— Дара? Почему — Дара?.. Ах да, ты, наверное, хотела сказать подарок! Дар моей судьбы!

— Нет, Гриф, я — Дара, — с достоинством проговорила она, не проявляя никаких привычных знаков ласки.

— Понимаю! — ещё радостней засмеялся он. — Это по документам прикрытия?.. Всё, спектакль окончен! Ты, можно сказать, дома. Говори открыто и смело… И иди ко мне! Почему ты не бросаешься мне на шею?

— Гриф, это не сон, — тоном Карны промолвила она. — Я получила урок и пришла к тебе служить.

В тот же миг Капитолина материализовалась из сна, и Арчеладзе наконец увидел, что это явление — реальность.

— Ка-пи-то-ли-на, — по слогам произнёс он.

— Забудь это имя, — посоветовала она, расстёгивая на плече большую серебряную пряжку. — Впрочем… как скажешь. Если нравится, зови меня так.

— Капа!

— Можно и так…

Полковник рывком сбросил себя с кровати и несколько секунд стоял в нелепом виде, забыв, что перед сном натянул на себя коротковатое и застиранное солдатское бельё — рубаху и кальсоны. Опомнившись, он потянул с табурета аккуратно сложенный камуфляж, однако замер с ним в руках.

— Ты — Дара? Это ты и есть Дара?!

— Да, Гриф, — с военной чёткостью сказала Капитолина, повесила плащ и села на стул, вытянув ноги. — В этом доме есть… душ или ванна? Не привыкла ходить по горам.

— Это ты — самая талантливая? — словно заговорённый, продолжал Арчеладзе.

— Стратиг отметил именно так. И назвал самой талантливой.

— И снова… прислал ко мне?

— И снова прислал к тебе, — без всякого смущения повторила она.

Полковник сел на загремевшую пружинами кровать, бездумно помял в руках брюки. Из заднего кармана вывалился пистолет ПСМ, однако поднять его уже не было сил в тот момент.

— Я спросила, здесь есть душ? — напомнила Капитолина.

— Уходи, — выдавил Арчеладзе, чувствуя, как вызревает в душе и поднимается чёрным столбом смерч безрассудного гнева.

— Я получила урок Стратига, — словно послушный и преданный солдат, заявила она. — Буду служить тебе, исполнять всякую твою волю, Гриф. Хранить Землю Сияющей Власти — честь для всякого гоя.

— Убирайся отсюда! — вырвался вихрь из гортани.

— Если я не устраиваю тебя как Дара — скажи об этом Стратигу.

Арчеладзе задавил в себе столб гнева, упрятал его чуть ниже адамова яблока — именно здесь клокотала буря. Но голова при этом оставалась ясной и мысль — как осколок льда.

Он неторопливо и спокойно оделся, правда, дважды попадал ногой в одну штанину — это из-за роста, и раньше бывало, — зачем-то взял со стола сухарь, хотел погрызть — твёрдый. Сунул в карман и вышел на улицу. Был вечер, проглянувшее первый раз за день солнце падало за гору Сатву, возжигая над ней красный ореол пожара. В памяти остался какой-то пункт, связанный с заходом солнца, а какой именно, не мог вспомнить, пока не увидел разрушенный и обгоревший от последнего авианалёта коттедж. Ступая механически, он прохрустел головнями и битым стеклом, спустился в подвал. Боец-охранник вскочил, доложил коротко и ёмко:

— Одни смеются, товарищ полковник, другие плачут.

— Выпусти, — приказал он. — Тех и других. Всех!

— Барышня сказала…

— Я сказал!

— Есть! — весело бросил боец и пошёл открывать камеры.

Лишённые ума не хотели уходить, так что пришлось выталкивать насильно. Зато человекоподобные существа, сплошь покрытые пепельно-рыжей шерстью, вырвались на свободу с рёвом и оскалом, едва не сбив с ног охранника. А на улице они словно по команде прыснули в разные стороны, взметая гарь и пепел пожарища. Через десять секунд их не стало видно: окрас шерсти напоминал камуфляж. Но безумные археологи ещё несколько минут бродили по улице, взирая на небо и натыкаясь на заборы, столбы и кладбищенские камни, потом потянулись реденькой цепочкой куда-то по направлению к голландской зоне.

Полковник тоже постоял среди улицы, посмотрел вокруг и пошёл, не разбирая дороги, прямо, вглубь сербской территории.

Ему всегда везло на талантливых женщин. Впрочем, нет, не везло, просто другие ему не нравились, казались пресными, быстро наскучивали и даже самое сильное увлечение скоро оставляло ощущение оскомины на зубах. Жена у него была подающей большие надежды пианисткой, и когда Арчеладзе встретился с ней, ещё носил погоны старшего лейтенанта и служил в особом отделе Западной группы войск в Германии. Познакомились за границей, на концерте — тогда она уже входила в десятку лучших исполнителей. Её устраивало, что будущий муж офицер госбезопасности и живёт в ГДР. Немцы любили своих композиторов и свою музыку, и ей удалось пробить шестимесячные гастроли, в том числе и в ФРГ. Расписались они в штабе авиадивизии, а в свадебное путешествие отправились домой, в СССР. И тут ударил первый майский гром: Арчеладзе неожиданно перевели в Центральный аппарат КГБ и посадили на такую должность, что жену автоматически сделали невыездной. А она как раз получила сразу три приглашения — в Японию, Швейцарию и социалистическую Румынию.

Потом она говорила, что Арчеладзе подрубил ей крылья. Талант её не получил роста и стал бледным, как трава, выросшая под камнем.

Разводиться в то время сотруднику госбезопасности было смерти подобно.

Потом у него была любовница, совсем юная, семнадцати лет, так что целый год ещё они встречались только на конспиративных квартирах, поскольку за такое распутство грозила уголовная статья. Тогда в Москве только-только зарождался Театр высокой моды, а ростом его подруга была вровень с Арчеладзе — метр девяносто два. Когда они шли куда-нибудь вместе, на них озирались прохожие, и это ему нравилось больше всего. Он часто полувсерьез говорил: дескать, не плохо бы им родить девочку или мальчика, чтобы начать породу высоких и сильных людей. Но в двадцать лет она увлеклась моделированием женской одежды — открылся настоящий талант модельера, а в двадцать четыре поехала во Францию со своей коллекцией и осталась там как невозвращенка.

В конторе об этом узнали, влепили строгача и на два года задержали звание.

А потом был Чернобыль, лысая голова и полное отвращение к женщинам.

Пока не появилась Капитолина…

Талантливая Дара, над которой, оказывается, стоит человек со зловещим именем Стратиг — этакий полубог, определяющий судьбу. Это он послал её сначала к «папе» в качестве жены, затем любовницей — к «комиссару» и, наконец, к нему, Арчеладзе, уже в качестве возлюбленной…

Она принадлежала сразу всем, как большой талант, — пианист, модельер.

И никому.

Да, несомненно, Капитолина, или как её там… владела безукоризненным талантом очарования, если сумела не только возродить полностью атрофированные чувства, но и оживить плоть, изъязвлённую стронцием. Не этот сумасшедший экстрасенс с гнилыми зубами — она. Первый толчок мужской силы он ощутил, когда ещё и в глаза не видел хорошенькую машинистку, появившуюся в отделе, а услышал о ней от Воробьёва. И от рассказа, какие у неё ножки, колени, полковник почувствовал внезапное возбуждение. Его влекло к этой женщине, тянуло, как магнитом, хотя разум противился и порой подступала злость на самого себя. В «вишнёвой» женщине, такой же Даре, было иное очарование — загадка, таинственная глубина. Капитолина была воплощением женственности: всякое движение рукой, талией и даже глазами как бы говорило — хочу тебя.

Должно быть, «грибник» и «кошкодав» Воробьёв чувствовал это её второе или третье дно и всё время пытался отсечь, оттеснить машинистку от своего шефа.

В полном смысле слова — змею пригрел на груди!

К бесполому, непорочному, не имеющему слабостей начальнику специального отдела сумели подобрать ключ…

— Сука! — иногда вслух произносил Арчеладзе, шагая куда глаза глядят. Других слов сейчас не было, а это вмещало всё — и ненависть, и месть, и недовольство собой. Показалось, он очень долго лез в гору, потому что слишком близко была земля перед глазами. Затем начался длинный спуск, отмеченный сознанием по случайным деталям — он часто скользил вниз и падал, если не успевал схватиться за ствол дерева.

— Сука! — орал он, вставая на ноги. — Н-ну, с-сука!

Самое обидное заключалось в том, что его прежде никогда не обманывали женщины. Он всегда был уверен — никто из них сделать этого не сможет, поскольку его оперативный нюх отзовётся уже на сам замысел обмана. Любовница-модельер не обманула Арчеладзе, оставшись за рубежом. Она, дура, из совестливых побуждений написала ему длинное покаянное письмо, содержание которого и стало известно начальству в конторе. Она просила у него позволения остаться в Париже, где её талант оценивают по достоинству. Правда, он не успел ответить: его тогда наказали и отправили в Чернобыль искать врагов народа.

Между тем в горах быстро темнело и полковник опамятовался, когда перестал различать деревья и камни.

— Сука, — проговорил он, озираясь, и в тот же момент услышал грохот недалёкого взрыва. Тенькнул в ушах воздух, потревоженный ударной волной. Тогда он пошёл на звук взрыва, поскольку всё равно было куда идти. Через несколько минут он выбрался из тёмного распадка на западный склон какой-то горы, где ещё багрово отсвечивала заря, и скоро очутился на разбитой асфальтовой дороге. Наломав ноги в каменных развалах, Арчеладзе с удовольствием ступил на дорогу и побрёл, ссутулившись и засунув руки в карманы брюк.

За поворотом на обочине дороги горела машина. Дым, чёрный у земли, поднимаясь выше деревьев, становился багровым, и казалось, там клокочет пламя. Он приблизился к полыхающему костру и стал греть руки: в воздухе пахло снегом. Вероятно, автомобиль наехал на мину — оторванная передняя подвеска валялась на другой стороне дороги, двигатель стоял торчком, пропоров капот. Огонь уже съел обшивку сидений, брезентовый верх и теперь горели на полу резиновые коврики. Полковнику почудился запах жжёного мяса, нормальный фронтовой запах на военных дорогах.

Ружейным выстрелом грохнул ещё один взрыв — лопнуло раскалённое лобовое стекло.

— Я опоздал на самолёт, — неожиданно сказал кто-то рядом по-английски.

— Да и хрен с тобой, — машинально бросил Арчеладзе, глядя в огонь.

К костру откуда-то слева выступила тёмная фигура человека в военной форме с белой повязкой на голове.

— Я подорвался на мине и опоздал! — настойчивее проговорил незнакомец. — Это трагедия…

— Ну а я-то тебе что? — забывшись, по-русски отвечал полковник.

— Ты?.. Ты — русский? — отчего-то вскричал пострадавший. — Ты русский! Узнал! Узнал тебя! Я говорил — ты русский!

— Да пошёл ты! — бросил Арчеладзе, любуясь, как ярким голубоватым пламенем горят провода передней панели.

Человек неожиданно издал странный крик — что-то вроде боевого клича — и расставил ноги в каратистской стойке. Полковник смотрел на него отстраненно, как на посторонний предмет, мешающий греться у огня и думать.

В следующее мгновение тупой удар в лоб опрокинул его наземь, так что он улетел по откосу вниз, хлестанувшись спиной о расквашенную землю. В глазах вспыхнули искры, смешались с искрами дымного столба.

— Сука! — удивлённо сказал он. — Ты что, мать-твою!..

— Русский! — заорал подорвавшийся на мине и прыгнул к нему с дорожного полотна.

Он целил приземлиться ногами ему в лицо. Полковник увидел летящие над ним грязные ботинки и успел перевернуться на живот. Сумасшедший незнакомец мягко опустился на землю и мгновенно развернулся к Арчеладзе, медленно встающему на четвереньки. Второй удар ногой снизу в подбородок отбросил голову назад, так что хрустнула шея.

— Молись, русский! — с диковатой яростью торжествовал нападающий, норовя опрокинуть его ногой, но уже не ударом, а как опрокидывают бревно. — Призывай своих богов! Они тебе помогут!

— Н-ну, сука! — наконец возмутился полковник и вскочил.

И только сейчас увидел перед собой не обезличенный говорящий предмет, а морского пехотинца-офицера, здорового парня с надменным улыбчивым оскалом. Рука потянулась к заднему карману — пистолета не было. В этой заминке он не заметил очередного удара и даже не понял, что произошло, когда впечатался спиной в дорожный откос. И тут же вновь увидел летящий в лицо красный от огня ботинок. Тупая злоба подкинула его с земли. Увернувшись от удара, полковник успел перехватить ногу противника, рванул её вверх и одновременно врезал ему в пах, затем, с разворотом, — локтем в горло. Пехотинец упал, но и Арчеладзе не удержался, не успев погасить энергию вращения. Они оба рухнули в грязь, и каждый, стремясь сделать смертельный захват, тянулся к горлу другого.

Все навыки и приёмы мгновенно оказались забытыми. Они хотели душить друг друга, и в этом едином порыве, в единой жажде убить противника катались по земле, но обоим мешали руки: они то скрещивались, то переплетались, то цеплялись крючковатыми пальцами, словно репьи, и спутывались, не позволяя взять врага за горло. И мешала ещё грязь, скользкая, как мыло, и едкая, когда попадала в глаза. Ловя моменты, они ещё пытались наносить удары, однако получались тычки — не более. Давить, душить надо было! Только бы дотянуться, уцепить хрустящую и упругую, как противогазная трубка, гортань!

И никто из них не понял, что случилось в следующий миг, поскольку окружающего мира как бы уже не существовало в этом поединке. Они оба внезапно вспыхнули высоким пламенем, с ног до головы! И земля вокруг всколыхнулась огненным ковром. В тот же момент они машинально расцепились, прыгнули друг от друга, выскочили из огня как два факела и покатились в разные стороны, каждый сам по себе, стараясь сбить пламя с одежды. Арчеладзе елозил в жиже, давил на себе красные языки, но они вспыхивали вновь, скакали по телу, как солнечные блики. Наконец он сбил последний липкий хвост на пояснице и с трудом встал на четвереньки. Противник ещё крутился в канаве с полыхающей спиной.

— А, сс-ука! — злорадно выдавил полковник.

Машина пылала высоким, ярким пламенем, горел асфальт, взорвался полный бензобак.

Воняло отсыревшей гарью, едким дымом и бензином.

От сильных ожогов открытых частей тела их спасло то, что оба они вывозились в густой грязи. У полковника жгло только шею и запястье. Он поднялся на ноги, сдёрнул через голову куртку, тяжёлую от воды и земли, и, оставшись в запятнанной сажей тельняшке, выбрался на асфальт и сел у обочины. Морской пехотинец дотушил огонь и теперь стоял, согнувшись пополам и качаясь, как пьяный. У него почему-то началась рвота, но желудок был пуст, и он лишь длинно рявкал, как опоённый телок.

— Что, сука, рычишь? — спросил по-русски Арчеладзе. — Припалило задницу?

Не то что биться насмерть, а и драться уже не было никакой охоты. Противник ещё пару раз рыкнул, болезненно выпрямился и отёр рукой грязную, чёрную физиономию.

— Эй, ты что, негр? Чёрный? — по-английски крикнул полковник.

Пехотинец словно проснулся, услышав родную речь.

— Ты русский? — снова спросил он.

— Ну, русский, русский! И что?.. Вот заладил!

— Я ему говорил, что ты — русский!

— У тебя что, заклинило?

— Ты что-то спросил?

Арчеладзе попробовал перевести свою фразу на английский, но, кажется, противник ничего не понял.

— Я с камня прыгнул, — почему-то сказал он. — С высокого камня, в двадцать пять футов.

— Оно и видно, что прыгнул, — проворчал полковник. — Пилишь, как пластинка заезженная…

Пехотинец почти на четвереньках выбрался на дорогу, сел по другую сторону горящей машины.

— Я был вынужден это сделать, — признался он. — Опаздывал на самолёт… Предписание… Реабилитация…

Его плохо было слышно из-за треска и гула пламени, доносились лишь отдельные слова. Арчеладзе показал на свои уши.

— Что ты там бормочешь? Говори громче!

— Реабилитация в психиатрическом блоке!

— Да-да, понял! Крыша поехала?

По-английски это звучало невразумительно. Теперь тот сделал знак, что не слышит.

— Я сказал: ты что, душевнобольной?

Пехотинец помедлил, пытаясь оттереть грязь с лица, потом встал и короткими тяжёлыми шагами приблизился к Арчеладзе, обойдя стороной пожар на дороге. Сел в метре справа.

— У меня отменное здоровье.

— Чего же ты прыгаешь с высоких камней? А потом драться кидаешься? Ты посмотри, случайно, шерстью не оброс?

— Шерстью? Почему я должен обрасти шерстью?

— Возможно, одичал в Боснии. А возможно… мазью какой-нибудь натёрли.

— Нет, нет, напротив, я получил здесь много, очень много… Много полезной информации.

— И по голове получил. У тебя же повязка слетела, рана кровоточит.

Пехотинец потянулся было рукой к голове, но отдёрнул её, вспомнил, что грязная. Порылся в карманах, выгреб ошметья суглинка и платок, который был грязнее рук.

— Ничего, до свадьбы заживёт! — сказал Арчеладзе по-русски.

Он опять не понял.

Спину жгло от огня, палило обожжённые места, а по груди и ногам пробегала дрожь. Заря дотаяла и в воздухе вместе с искрами засверкали снежинки, округлые, как зёрна, и называемые в России крупой.

— Я видел тебя на фотографии, — неожиданно заявил пехотинец. — Точнее, фоторобот, составленный по описанию моего подчинённого. Очень похожий фоторобот.

— Так-так! — заинтересовавшись, начал было по-русски Арчеладзе и перешёл на английский. — Где ты меня видел? Кто показывал фоторобот?

— Мой шеф. Мой новый шеф.

— Минуту, парень, а ты кто? — полковник дотянулся рукой до погончика на плече и сгрёб липкую грязь. — О, да ты целый подполковник!

— Я командовал экспедиционным батальоном морских пехотинцев, — без всякой утайки сообщил он. — В составе миротворческих сил.

— Какая встреча! — куражась, воскликнул Арчеладзе. — Это твой батальон охраняет зону два нуля девятнадцать?

Подполковник вскинул брови и потянул длинную паузу, верно, вспомнив, с кем сидит и говорит на дороге.

— Да, это ты охраняешь! Теперь всё ясно!.. Только не понятно, что же ты прыгаешь с камней? Командир батальона, охрана сверхсекретного объекта… И прыгает!

— Я опаздывал на самолёт.

— Прыгнул и всё равно опоздал!

— Потому что машина подорвалась на мине. Я с трудом выполз из кабины, небольшая контузия…

— Нет, парень, ты действительно болен, — заключил Арчеладзе. — Я представлял себе американскую морскую пехоту эдакими крутыми парнями, а ты какой-то… Как в штаны навалил. Нет, дерёшься ты хорошо, но послушаешь твои речи…

— До Боснии я был крутым парнем, — с тоской признался он. — А здесь происходят… необъяснимые события.

— Это правда, — серьёзно согласился полковник. — Необъяснимых событий здесь достаточно, чтобы крыша поехала. Например, берут вполне нормального человека, натягивают на голову обруч, натирают каким-то раствором и человек быстро звереет, обрастает шерстью. Не встречал такого?

— Нет, такого не встречал. Но на моих глазах… человек сошёл с ума. Мой капрал. Он увидел ангела над собой. А потом внезапно потерпели катастрофу два вертолёта. Оба пилота бросили управление и стали читать молитву.

— А у меня катастрофа хуже, — проговорил Арчеладзе. — Боготворил женщину, а она оказалась… Ну, в общем, такая тварь!

— Это не катастрофа!

— Да, разумеется, в твоём возрасте — не катастрофа. А в моём…

Он не слушал, толковал своё:

— В этой горе что-то есть! Потому что на ней жил Христос! Сначала в шалаше, потом в маленьком домике… Почему с этой горы Господь слышит молитвы? И кто умеет молиться, может обратиться к Богу напрямую, без священника.

— Да, брат, плохи твои дела, — по-русски сказал полковник.

— Что?.. Ты знаешь, да? Ты знаешь, в чём состоит тайна горы?

— Нет, не знаю.

— Ты должен знать! Ты же русский! Славянин!

— Это вовсе не обязательно.

— Скажи мне! — подполковник забылся и стёр грязной рукой кровь с головы. — Я убедился, русские владеют способностью… коллективного мышления. В определённых ситуациях у них срабатывает генная память, и они вспоминают то, чего не могли знать, что не приобретали в учебных тренировках. А Густав Кальт сказал: вы не рабы Божьи, а внуки! Родственники, и потому вам много позволяется!

— Не знаю я Густава Кальта, но, по-моему, он загнул, — усмехнулся Арчеладзе. — Я, например, не чувствую себя ни рабом, ни внуком. Зато я другое знаю.

— Что ты знаешь?

— А то, что эта война на Балканах развязана с единственной целью — ввести сюда войска ООН, то есть ваши, американские, и захватить гору Сатву, оккупировать Землю Сияющей Власти. Потому что кто ею владеет, может претендовать на владение всем миром.

— Это политика! Она мне не интересна!

— Ну да, политика тебе неинтересна, но в Боснию ты пришёл!

— Получил приказ. Я офицер… — он вдруг спохватился, придвинулся ближе. — Ответь мне, а кто ты? Ты ещё не сказал о себе ни слова!

— Я?.. Да я просто вольный казак!

— Казак?.. Значит, ты не русский?

— Почему же? Казаки тоже русские!

— Ты наёмник, да? Ты воевал на сербской стороне?

— Говорю же, я казак вольный. То есть никому не подчиняюсь и воюю за собственные… интересы.

— Мне это непонятно, — разочаровался подполковник и приуныл. — Хочешь сказать, свободный человек?

— Да нет, — вольный, вольный, — сказал он по-русски, — понимаешь?.. В английском даже нет такого слова… Свобода — это состояние приобретённое. Её дают или получают. Все, кто считают себя свободными, раньше были рабами. А воля — качество изначальное. Её нельзя дать или отнять. Это воля, состояние духа!

— Ты напоминаешь мне Густава Кальта. Он тоже говорит всегда как-то непонятно… Значит, вы всё-таки внуки Бога?

— Что ты опять заладил? Неужели это так важно?

Подполковник обернулся всем корпусом, заговорил отрывисто:

— Это самый важный вопрос! Который мне предстоит решить. Для себя! Кто я?.. Америка — свободная страна. И всё равно я ощущаю постоянную зависимость и несвободу. А если воля — состояние духа, это мне нравится! Возможно, оттого, что я немного русский?

— Ты — русский? Да ты янки до мозга костей!

— Так считаешь?.. Неужели во мне ничего не осталось?

— От чего?

— Моя бабушка — русская.

Арчеладзе встал и засмеялся.

— Чего же ты молчал-то? Тьфу!.. Первая волна эмиграции?

— Да, мой прадед был русским офицером.

— Слушай, а какого хрена мы тут сидим, на дороге? — спохватился полковник. — Бензин догорает, сейчас такого дуба врежем. Пошли куда-нибудь в тепло? Всё равно, ты на самолёт опоздал, а я… Где ближайшая деревня?

— Две мили назад… Только там сербы.

— Это же наши, православные! Постучим — пустят. Они русских любят. Вставай!

Подполковник поднялся на ноги. Арчеладзе заметил в его глазах нездоровый печальный блеск, как у больного, долго прикованного к постели.

— Языка ты совсем не знаешь?

— Несколько слов… Хлеб, вода, вечерний звон.

— Вечерний звон?.. Интересно! Тогда давай споём. Вид у тебя ужасный. А когда на душе тяжело, лучше всего петь. Давай за мной: «Вечерний звон. Вечерний звон! Как много дум наводит он…»

В горах вовсю валил снег, глушил не только всегда звучное эхо, но даже собственный голос утопал в нём, словно в вате, и доносился до слуха, как чужой…

15

Варги — хранители и слуги Весты, видом своим и аскетическим образом жизни напоминали учёных монахов, полностью ушедших от мира, но не порвавших с ним. Между собой они почти не разговаривали, не обсуждали никаких проблем, тем более, не спорили и не обменивались информацией, хотя простые человеческие чувства, по разумению Мамонта, должны были каждый день перехлёстывать через край и требовать естественного выплеска, поскольку ежедневно они прикасались к Книге Знаний. Но ничего подобного! Каждый из них вкушал соль в молчаливом одиночестве и, вероятно, эта горькая пища не требовала никаких дискуссий и воспринималась как должное, как окружающий солёный воздух, которым всякий здесь сущий дышал непроизвольно.

Нет, на учёных они не походили, как, впрочем, и на монахов, ибо вера их, Кумир — Великая Книга, не требовала обряда поклонения, принесения жертвы, если не считать собственную жизнь и здоровье. Варги лишь соблюдали определённые правила, связанные с сохранностью Весты и не более того. Даже белые рубища и ежедневные переодевания в чистое не были каким-либо ритуалом, это диктовалось практическими соображениями — защитой собственного организма от всепроникающих ионов соли, разъедающих кожу до красных болезненных пятен, соляных ожогов, и защитой Весты от бактерий, способных передаваться через кожу, дыхание и жить в соляной среде. С этой же целью на ночь гасили и так неяркий электрический свет в Хранилище, после чего вносили и устанавливали посередине зала горящий факел, источающий не только малиновые отблески света, но ещё и терпкий, смолистый запах. Это хоть и напоминало обряд очищения огнём, однако к таковому не относилось…

Кроме двух Варг — старого и совсем юного, возле Весты обитали четыре пожилые Дары, исполняющие обыкновенные женские уроки прачек, кухарок, уборщиц. Самой старой было за восемьдесят, самой молодой, потерявшей зрение и с обезображенной верхней половиной лица, — под сорок. Как писали в старых романах, все они при этом были со следами былой красоты, с неистощимым и неувядаемым очарованием, отчего казались моложе своих лет. Устраивая быт, Дары практически не входили в Хранилище, за исключением слепой, которая каждый вечер в определённый час вносила и устанавливала в Зале Жизни неугасимый факел. И это являлось сигналом для Варг покинуть помещение Весты.

Тем памятным утром Мамонт переступил порог Хранилища и оказался перед стеллажами, напоминающими пчелиные соты. В каждой ячейке лежали уже знакомые огромные свитки пергамента, упакованные в деревянные и кожаные футляры. Эти соты поднимались от пола до высокого свода зала и расходились в обе стороны до далёких торцевых стен.

— Смотри, Счастливый Безумец! — сказал за спиной старый Варга. — Перед тобой сейчас то, к чему ты стремился и что так жаждал познать. Пришёл срок, и путь к Весте открылся для тебя. Но это ещё не значит, что откроется Книга Знаний.

Мамонт стоял и ничего, кроме растерянности, не ощущал. Когда он впервые, по-воровски, очутился здесь, в душе бушевал пожар, разбегались глаза, тряслись руки от перевозбуждения и мысль, выйдя из-под контроля, вилась над сотами, как мотылёк с опалёнными крыльями. В любой момент тогда Варга мог вернуться из Зала Мёртвых, застать его возле стеллажей и попросту вышвырнуть из Хранилища.

И не сделал этого, вероятно, лишь потому, что час был трагичный — погиб Страга Севера и его пришлось укладывать в соляную гробницу.

Доступность Книги Знаний странным образом сейчас обезоруживала Мамонта, и он не ощущал страстной потребности немедленно выхватить из первой же попавшейся ячейки свиток, развернуть и читать, читать…

Перед Счастливым Безумцем разверзлась бездна.

Варга заметил его нерешительность. Заложив руки за спину, медленно двинулся вдоль сот, тем самым предлагая Мамонту что-то вроде прогулки. И вдруг заговорил с горечью в голосе:

— Мне ведома твоя печаль, Счастливый Безумец… А заключается она в том, что жизнь человеческая слишком коротка. В мире гоев много долгожителей, некоторые дотягивают до ста семидесяти лет, оставаясь в чувствах и памяти. И всё равно этого никогда не хватит, чтобы одолеть Весту и обрести Вещество… Там, где сейчас плещутся Студёное, Карское и Белое моря, некогда была земля и страна, ныне называемая по-разному — Гиперборея, Атлантида…

Ледник продавил сушу, смёл и обратил в прах страну гоев, которая носила имя — Вера. Людей тогда именовали верцами. Говорили: «се верцы» — это верцы. И жили они полный круг жизни — сорок сороков, то есть по тысяче шестьсот лет — это и есть срок познания Вещества. Здесь, — Варга обвёл рукой соты, — пятнадцать тысяч триста тридцать свитков, или ровно тысяча шестьсот Великих Книг. При желании их можно прочесть даже за короткую человеческую жизнь, если только читать механически, как машина. Да после первого же свитка, Мамонт, ты уже не сможешь читать дальше, ибо весь остаток твоих лет уйдёт на осмысление того, что ты вкусил. И потому никто из смертных гоев не в состоянии познать Весту.

— А как же… Вещие Гои? Зелва?..

— Титул Вещего по традиции получает тот, кто найдёт в себе силы и смелость открыть Книгу Будущности.

— Но Владыка Атенон! Святогор!..

— К сожалению, он один на свете. И бессмертен по нашим понятиям, ибо жить ему сорок сроков, — старый Варга вздохнул, как утомлённый путник — болели суставы ног. — Когда волхвы привели Христа в Землю Сияющей Власти, гои потомки верцев — послали ему хлеб и соль. Пищу для разума и соль Знаний. С тех пор по землям и рекам стали ходить Авеги. Потому что гои живут во всех сторонах света и терпят нужду.

Слово «нужда» с древнеарийского переводилось как «хочу огня, дайте огня». Более сильная форма — «ждать», и самая сильная — «жажда»…

— Ну, усугубил я твою печаль? — вдруг спросил Варга. — Не исчезла твоя нужда?

— Нет, — не сразу отозвался Мамонт, хотя и в самом деле ощущал тихую, ноющую тоску.

— Что же, добро! В таком случае, буду веселить тебя! — он подошёл к длинному ряду закрытых, тёмных от времени, дубовых шкафов, стоящих напротив сот, и отворил один из них. — Буду веселить, поскольку когда вкушаешь и малую толику соли, всегда становится весело. Жизнь ведь и так коротка, а если есть только горечь, что же сладкого останется в этой жизни?.. Даже вечным, по нашей логике, и Вещим верцам прискучивала жизнь, и они по своей воле бросались в морские волны со скалистых берегов, чтобы умереть до срока. Ты можешь добывать соли сколько угодно — вся сокровищница перед тобой. Бери любой свиток, всю Книгу целиком, но, Счастливый Безумец, советую тебе не бросаться в это солёное море и не забывать, что ты избран Валькирией. — Варга достал объёмистый свиток, обнял его, как дитя, посмотрел чуть лукаво. — Должен сказать тебе, Валькирии не очень-то любят круто пересоленных гоев, которых потом приходится… вымачивать, как солонину. Может, потому и избранники их — в основном из мира изгоев… Так что не спеши, Мамонт. Мы ещё до отвала вкусим соли, когда окажемся в гробницах Зала Мёртвых. Помни, что ты ещё толком не почувствовал такой радости — расчёсывать волосы Девы золотым гребнем. Вот в чём соль земной жизни! Вот в чём истинные сокровища Валькирии!

Старик помедлил, словно решая, отдавать свиток Мамонту или нет, наконец с сожалением вложил ему в руки.

— Добро, возьми. Рекомендую для начала толкование к Книге Явь, это чтобы не терял много времени и не утонул в солёном море. И пусть тебя не смущает, что Знания здесь уже пропущены через чей-то разум, соль, так сказать, поваренная. Вкушать серую каменную — надо иметь хорошие зубы. Варга по прозвищу Бивень, который и составил это толкование в семнадцатом веке, целый срок потратил на это — сорок лет! Как пчела, летал от цветка к цветку, а потом ползал по сотам…

Мамонт принял свиток и направился было к столу, установленному посередине зала, однако старик остановил его, заговорил строго:

— Нет, Счастливый Безумец, тебе не туда! Довольно, я и так принёс Буквицу в каморку. Добывать соль отпущено тебе в колонном зале. Иди за мной!

Он провёл Мамонта через тройные двери, затем по крутой лестнице вниз и впустил в небольшую, с множеством деревянных колонн-подпорок комнату, более напоминающую шахтный забой. Из мебели тут стоял лишь стол с лампой на зелёном сукне и простой табурет. В глаза сразу бросилось, что высокая кровля как-то опасно наклонилась, нависла и прочно удерживается лишь на одной толстой колонне, как на крепёжном бревне. Остальные опасно потрескивают и верхние их торцы незаметно закручиваются вниз от невероятного давления, как шляпки грибов.

В тёмных углах с шорохом осыпалась каменистая крошка…

— Это для усердия, Счастливый Безумец, — пояснил Варга, перехватив взгляд Мамонта. — Ибо жизнь человеческая коротка…

Кровля и брёвна крепежа трещали почти бесконечно, поначалу заставляя вздрагивать, ибо пергаментный свиток Толкования отрывал от реальности, затягивал, как вакуумная воронка…

«Сказано в Книге Явь: „И установил Правый, ныне именуемый богом РА, держать планету Земля под неусыпными очами вечных спутников её, дабы могли они оберегать и всячески услаждать его невесту…“»

В пояснениях Варги Бивня значилось, что невестой Землю называют потому, что всякая юная Дева не ведает вкуса соли до той поры, пока не станет мужней женой. Невеста, то есть не ведающая горечи и сладости. А из Книги Кпава толкователь приводил выдержку, описывающую обряд посвящения в жёны: «Муж, появший наречённую невесту в жёны и бросивший первое семя, да принесёт ей щепоть соли на ладони и, преклонившись (перед ней), поднесёт к устам её, дабы вкусив, (она) испытала всю сладость и горечь рока своего — воскрешать из семени Свет и Огонь. Свет разума и Огонь живота…»

И Земле, своей наречённой невесте, послал Правый двух Дар — Раду и Луну, чтобы никогда не иссякал свет над ней, ни днём, ни ночью. Грелась она и освещалась во всякое время и назывались эти времена — Благоденствием. Не размножались и не плодоносили тогда только мёртвые камни, как размножались и плодоносили все сущности, рождённые от Праха…

Счастливый Безумец споткнулся на этом слове — Прах, и возмутилась душа, поскольку это понятие связывалось только с мёртвой материей, с пеплом, с пылью, не способной нести, а тем более рассевать Жизнь. Толкователь что-то перепутал! Что-то исказил!.. Готовый уже лететь в Хранилище, чтобы взять из ячейки Книгу Явь и самому прочесть историю сотворения живой материи, Мамонт неожиданно обнаружил пространное разъяснение Варги.

И в тот же миг разрешился вопрос, мучивший его всю жизнь, с тех пор, как осознал себя человеком.

Изначальная жизнь возникла всё-таки не на Земле, а неподалёку от неё — на Венере, которая называлась в Весте планетой ЖИВОТ. А Земля тогда ещё была совсем юной и удалённой от Солнца, отчего оставалась холодной, не готовой для любви и покрытой льдами, как младенец пеленами. Однако Правый уже нарёк её невестой, и отсюда пошла традиция — украшать голову невесты белой тканью-фатой, знаком непорочности и девственности. Толкователь ссылался на Книгу Астра, где было прямое указание на это: «Правый сеял жизнь и взращивал её в лоне жены своей по имени ЖИВОТ, расчёсывая каждое утро золотым гребнем её космы, а сам любовался тем временем на юную Деву именем Земля и ждал срока, когда (она) созреет, чтобы приблизить к себе и снять белые одежды. А пока обильно посыпал её Прахом — семенем своим, не имеющим живого огня, как семя пшеницы, до поры твёрдым и сухим. Он бросал семя в лёд, ведая, что оно прорастёт, когда взметнётся Ярило — весеннее животворящее солнце. Отсюда и обычай — сеять яровые хлеба. Правый по воле своей замыслил воскресить на Земле иную, разумную Жизнь, не существовавшую никогда на планете Живот…»

В первый день Счастливый Безумец не заметил, как опускается кровля над головой — слишком высоко ещё был потолок, — и воспринимал лишь хруст и тяжкий стон раздавливаемой древесины да перетёртую в песок породу, бегущую в углах струйками, будто в песочных часах. Однако каждый последующий стал неумолимо напоминать ему о краткости жизни, и именно в те моменты, когда он углублялся мыслями в бессмертность и бесконечность. Он не знал отпущенного ему срока, но время летело стремительно: едва он входил в колонный зал, с утра обрядившись во всё чистое, и склонялся над Книгой, как уже в дверях оказывалась слепая Дара, надзирающая за часами в Хранилище. Это значило, что хочешь или не хочешь, но «рабочий» день кончился, зашло солнце и Весту пора оставить в покое.

Хранители Книги Знаний жили здесь исключительно по солнцу, хотя не видели его долгими месяцами. Считалось, что всякая соль, которую вкусили ночью, приносит только вред.

Всякий раз Мамонт уходил из колонного зала, когда в Хранилище уже пылал факел и никого не было. Ему хотелось поговорить, что-то обсудить с Варгами, пусть даже с тем юным, однако Счастливого Безумца преднамеренно оставляли одного, и если он делал попытки войти к кому-либо в каморку, то получал мягкий, ненарочитый отказ.

Терпение его лопнуло, когда он добрался наконец до самого сокровенного момента сотворения человека, называемого в Книге Явь Пчелой, и был в очередной раз выдворен из колонного зала слепой Дарой.

— Позволь мне остаться, — попросил он. — У меня мало времени… Видишь, за сегодняшний день кровля опустилась на целых семнадцать сантиметров.

На нескольких колоннах Мамонт сделал зарубки.

— Это невозможно, — холодно проговорила слепая. — Ступай к себе и жди восхода.

— Понимаешь, я подошёл к самому важному… И теперь мне не уснуть, пока не узнаю, почему человек, рождённый на Венере, назывался Пчелой, живой, летающей частью растений.

— Узнаешь завтра…

— Но завтра мне предстоит выяснить, почему и на Земле он долгое время тоже оставался Пчелой, летал, хотя и был уже в образе человека. Иначе я не успею! Гляди, кровля всё время опускается!

— Я не вижу…

Счастливый Безумец покинул колонный зал и, оставшись в своей каморке, как всегда один на один со своими думами, не находил себе места. Он почти дословно помнил всё, что добыл, однако ответ скрывался где-то впереди. Из Праха, рассеянного в лёд Земли, зародилась материя — живая и неживая, но разумной ещё не существовало. И человек-пчела, как и на Утренней Звезде, летая по цветам, продолжал собирать нектар и разносить семя, отчего возникало великое разнообразие форм и видов растений. Нектар же Пчёлы получали не как пищу, а как знак благодарения за божественные дела, о чём ясно говорилось в Книге Мёд:

«Благой Дар Правого — не суть жизнь, не соитие и сладострастие, и не размножение. А Нектар, воздаваемый как благодарность за труд Пчеле, сеющей Свет. Как Свет, собираясь в пучок, становится Огнём, так и Нектар превращается в Мёд Жизни».

Тем временем на Земле ещё не было света разума, а царил Великий Хаос, когда всякая сущность, рождённая и обитающая во всех трёх стихиях, находилась в полной власти Правого и существовала по его образу и подобию. В Книге Свастика Великий Хаос обозначался словом «Рай», то есть как бывший под полной властью бога РА.

Это была неосознанная жизнь, существование во имя существования, период Абсолютной Гармонии. Никакой опыт, никакие Знания не нужны были ни живой, ни замершей материи, о чём прямо говорилось в Книге Явь: «И не ведала соли всякая сущность, ибо ведала только Солнце…»

Откуда же он взялся — Человек Разумный?!

Около полуночи Мамонт услышал лёгкий стук и вздрогнул, как будто от треска брёвен в колонном зале.

— Да-да! Входи! — обрадовался он и бросился к двери.

Была мысль, что это влюблённый в Валькирию и тайно страдающий Варга потянулась душа к душе, несмотря на запреты, но Счастливый Безумец увидел слепую Дару.

Она приблизилась вплотную, быстрыми, стремительными пальцами ощупала его лицо, коснулась рук.

— Ты, кажется, жаждал узнать, как возник из Пчелы разумный человек? — проговорила она непривычно ласковым, обволакивающим голосом.

— Да! — возликовал он, подавляя в себе радость. — Но мне не хватает срока!.. Я проигрываю во времени!

— Иди за мной…

Он послушно двинулся за Дарой, рассчитывая, что она сейчас приведёт его в ночной Зал Жизни и позволит унести Книгу Явь в колонный зал, однако слепая увлекла его в дальний конец «гостиничного» коридора, точно остановилась возле какой-то двери и бесшумно отворила, пропуская Мамонта вперёд.

Счастливый Безумец очутился в комнате, устланной глубоким зелёным ковром. Стены в ней были отделаны влажно-тёмными шёлковыми тканями.

— Я расскажу тебе, как зародилась на Земле разумная жизнь, — проговорила Дара, усаживая его на ковёр. — Слушай меня… Прах, посылаемый Правым, падал на ледяной панцирь, вмерзал и хранился вечно, до поры, когда восстанет Ярило. И когда Бог РА приблизил к себе свою невесту и растопил льды, семя дало всходы…

— Это я знаю! — воспротивился Мамонт. — Книга Астры…

— Хорошо, слушай дальше, — мгновенно сориентировалась она. — Зато ты не знаешь, что все виды живой материи, обитающие в трёх стихиях, имели одинаково текучий, студнеобразный мозг, неспособный накапливать и хранить опыт, ибо в этом не было надобности во времена Великого Хаоса…

— И это я успел прочитать…

— Не перебивай! — заметила Дара. — Человеческие существа в Весте потому назывались Пчёлами, что имели жидкий мозг, какой до сей поры имеют рыбы и некоторые земноводные. И в Книге Правь сказано: «Не было отличия между сущностями, рождёнными на Суше и в Океане…»

— До рождения разумного человека всегда упоминаются три стихии! Суша, Вода и Воздух!

— Да, это так, — согласилась слепая, опускаясь рядом. — Но после рождения осталось всего две, ибо человек утратил способность летать. Он жил на земле или в океане…

— Но почему он утратил эту способность?!

— Потому что утратил жидкий мозг. И приобрёл твёрдый, как сейчас у тебя, — Дара говорила медленно, растягивая слова, словно гипнотизируя. Она нашла руку Счастливого Безумца и положила себе на живот.

— В Книге Камы… В Книге Любви об этом сказано так: «И явился человек на Землю, но не пришедший извне, а восставший из Великого Хаоса, как восстают от глубокого сна, в единый миг осознав себя и Явь. И явился человек в великой боли, вместе с солью Знаний познав страдания, ибо зачавшая его и выносившая в своём чреве мать-Земля погрузнела вдвое, нежели прежде, когда служила ей Рада, принимая на себя многие тяжести земные, когда не ведала ночи, озаряемая по кругу Дарами…»

— Куда же исчезла Рада? — спросил Счастливый Безумец, чувствуя, как от дыхания слепой немеют губы.

— Правый отнял спутницу… И оставил только одну Луну с её призрачным таинственным светом. И тогда Земля познала ночь, поскольку стала женой и богу РА нужен был полумрак для любви… Слушай меня! В Книге Камы говорится: «Не всякая Пчела обернулась в миг Человеком, и не всякая сущность пережила разлуку с Радой и боль Яви, очнувшись от Великого Хаоса. Многие продолжали поедать Нектар — дар Божий, а не накапливать его, обращая в мёд, и многая живая материя не выдержала тяжести и сгинула, поелику мы ныне зрим её останки в мёртвом камне…»

— Космическая катастрофа? Человек родился в результате космической катастрофы?

— Нет… Он родился от любви.

— Но у Земли не стало спутника! Значит, резко увеличилось земное притяжение! Уплотнился мозг!.. И уже было не подняться в воздух?!

— В воздух поднимает любовь, — зашептала Дара, ощупывая, лаская его лицо. — Боже Правый! Ты прекрасен… Плотного мозга мало, чтобы стать человеком… Нужна ещё тёплая кровь. Горячая кровь в жилах… Какая у тебя кровь, Мамонт? Холодная?

— Постой! — он пьянел от её голоса, но не терял самообладания. — Рождение человека стало смертью многих видов живой материи? Так, да? Динозавры не выдержали собственного веса и погибли? Были принесены в жертву?..

— Жертвует всегда мать-Земля, — вещала слепая Дара. — И только своей собственной плотью… Во имя детей… И нет для неё ни прекрасных, ни уродливых — все одинаковы и любимы. Горе, когда их вовсе нет, и чрево пусто…

Только сейчас Счастливый Безумец рассмотрел, кто перед ним: выжженные то ли огнём, то ли кислотой глаза, изуродованный малиновыми шрамами лоб, переносье… Он затаил дыхание, пугаясь её вида, попытался сосредоточить взгляд на её приоткрытых страстных губах; Дара же расценила это по-своему и, стоя перед ним на коленях, неожиданно и молниеносно сдёрнула с себя белое рубище. Несмотря на возраст и обезображенное лицо, тело её оставалось прекрасным, чистым и источало смолистый запах, словно факел в Хранилище Весты. Высокая, крепкая грудь с тёмно-вишнёвыми сосками, слегка проваленный живот — он вздрагивал, по нему пробегали волны, от пупка словно расходились круги, как от брошенного в воду камня, сакральный треугольник тёмно-влажных шелковистых волос непроизвольно притягивал воображение, как вакуумная воронка.

— Хочешь узнать, как возникает жизнь? — спросила она и провела ладонью от треугольника к пупку. — Она возникает здесь… Изначальная, первозданная, разумная… Войди в меня и дай семя жизни.

Счастливый Безумец ощутил сильнейшее возбуждение и уже потянулся к телу Дары, но внезапно увидел на своей руке золотой гребень — тот самый, которым расчёсывал волосы Валькирии.

Он медленно встал на ноги, отступил на шаг, однако не мог ещё унять прерывистого дыхания. А слепая стояла перед ним на коленях и искала его руками.

— Я знаю… Ты любишь Деву, избравшую тебя… Но тебе можно, тебе всё можно!.. Неужели ты не знаешь, что Дара может забеременеть и родить дитя лишь от избранного Валькирией… Дай мне огонь, зарони искру, и я рожу человека разумного! Ты это можешь! Ты — муж!

Счастливый Безумец осторожно попятился к двери, утопая по щиколотку в мягком ковре, а она всё ещё ощупывала вокруг себя пространство.

Мамонт спиной открыл дверь и выскользнул в коридор. Взбудораженный разум горел холодным огнём, светил так, что в ночном освещении «гостиницы» полыхало сияние, сходное с полярным. Он с трудом разыскал свою каморку, ворвался в неё и рухнул на волчьи шкуры. Он думал заснуть, чтобы очиститься сновидениями, однако и минуты не мог пролежать с закрытыми глазами.

И внезапно ощутил, что в голове и душе — совершенная пустота. Всё, открытое, добытое в соляных копях, не вошло в плоть и кровь, а растворилось без остатка, и окружающий мир оставался для него по-прежнему неразгаданным, существующим без всяких причин и законов, как во времена Великого Хаоса.

Ему почудилось, что размягчился мозг.

И единственная мысль, рождённая в жидком сознании, показалась ему закономерной и трезвой. Он недвижно пролежал несколько минут, боясь стряхнуть и расплескать её, выждал, когда она утвердится в сознании и пустит корни, затем осторожно встал, освободился от пещерных одежд и принялся напяливать на себя свою, старую, в которой пришёл.

Период Счастливого Безумства окончился, едва начавшись. Добывать соль в пещерах оказалось не под силу, и зря Авега предсказал ему именно такую судьбу. Сражаться с бандитами генерала Тарасова, противостоять Савельеву или биться с охотниками Дальнего Востока показалось ему делом живым и более важным.

Конечно, и краткая жизнь возле Весты не прошла даром: теперь хоть точно знал, за что сражаться и что беречь для будущих времён, когда придёт на землю Человек Разумный…

Прозорливый Стратиг точно определил ему урок Страги, и зря он с юношеской наивностью пытался противостоять властителю судеб. Если бы сразу повиновался року и отправился по этому пути, сейчас бы уже далеко ушёл…

Он же возомнил себя мудрым мужем, пловцом в солёном море…

Мамонт вынул ключ Страги, перебрал пальцами бусины и тут в дверь опять постучали. Сомнений не было — вновь пришла Дара. Странно, но в жидком мозгу отчётливо отпечаталось ощущение стыда.

Повинуюсь року!

Вероятно, он протянул время, замешкался, раздумывая о судьбе, потому что открыл дверь и никого за ней не обнаружил. Коридор был пуст и массивные золотые бра лишь чуть высвечивали лица на портретах.

Взгляд сам собой остановился на одном из них, перехватив живые глаза. Мамонт приблизился к полотну и замер, ошеломлённый.

На него смотрел Авега: тихий, умиротворённый взор, спокойное лицо, обрамлённое белыми волосами и бородой, как ореолом.

Как же так? Сколько дней ходил мимо и не замечал?

— Я хочу уйти, — признался он, глядя на портрет. — Ты предсказал мне судьбу и смутил душу. Я не готов добывать соль. Веста не открывается мне, а кровля над головой всё ниже и ниже…

Боковым зрением Мамонт уловил тень, бредущую по коридору: униформа скрывала и пол, и все особенности человеческой фигуры, поэтому он не мог узнать, кто это ещё не спит и слоняется по ночным копям. Зато признали его.

— Прости, Счастливый Безумец! — послышался затаённый голос юного Варги. — Это я стучал к тебе… Не могу найти покоя! Ты окончательно смутил мою душу!

— Я смутил твою душу? — переспросил Мамонт, снова взглянув на Авегу. — Каким же образом? Я ведь не предсказывал твоей судьбы.

— Смутил одним своим появлением. Прежде я всего лишь мечтал о Деве, как мечтают все отроки на реке Ура… А теперь бесконечно думаю о ней! Закрываю глаза, а передо мной стоит юная Валькирия. И протягивает мне медальон, такой же, как у тебя… Знаю, это всего лишь тоскующее воображение. Но оно вселяет такие надежды! Подвигает к такой степени самообмана, что если она придёт сюда и мои видения не сбудутся, я поступлю, как поступали верцы, когда им бессмертие становилось тоскливым и тяжким грузом.

— Полагаю, все твои видения сбудутся, — утешил Мамонт.

— Ты уверен?.. Ты чувствуешь мою роковую предопределённость?

— Нет-нет! Не чувствую, — заспешил он, глянув на портрет Авеги. — Я слепой и безмудрый… Но по земной житейской логике так должно случиться.

— Мне не известна такая логика…

— Это понятно. Она — удел изгоев.

— В чём же суть житейской логики? Скажи мне!

Мамонт неопределённо пожал плечами.

— Многие хотят получить из рук Валькирии железного сокола. И только по одной причине — прийти и вкусить соли Знаний. Твои же помыслы бескорыстны. Ты уже здесь, и, должно быть, по горло насытился и солью, и хлебом…

— Полагаешь, для Девы важнее всего бескорыстие?

— Думаю, да… Девы всё-таки живут на Земле. Они — женщины, а все женщины хотят, чтобы их просто любили. Ни за что.

Варга долго и внимательно смотрел в глаза Мамонту.

— Вижу… Ты сказал правду. И всё равно ещё больше смутил душу. Мне стало ещё неспокойнее и труднее.

— Почему?

— Да потому, что трудно или вовсе невозможно находиться рядом с человеком, уже избранным Девой! Меня одолевает… зависть. А это чувство удел изгоев…

— Ничего, сегодня ты освободишься от таких мерзких чувств, — заверил Мамонт. — И успокоишься. Это не я — ты Счастливый Безумец. Потому что у тебя ещё всё впереди. Придёт день, когда ты со своей Девой отправишься в путь. Но от дождей разольются реки в горах и затопят дорогу. И вы станете ждать, когда схлынет паводок, купаться и загорать под солнцем. А ночью ты почувствуешь… солнечный ожог.

— Солнечный ожог? Это как соляной ожог?

— Почти как соляной. Только боль от солнечного — сладкая боль.

— Нет-нет! — вдруг мечтательно запротестовал юный Варга. — Сначала будет так: я возьму Деву за руку и поведу в Зал Жизни. Мой учитель Варга привёл тебя, а мне отпущено судьбой ввести туда Валькирию!.. Там вручу ей ключ Буквицу. Сяду рядом и открою первые три слова со знаком Огня. И объясню, как зародилась жизнь и где… Так годится? С точки зрения земной логики? Валькирия поймёт меня?

— Вероятно, поймёт, — согласился он. — Или увидит ответ в твоих глазах. Это я, слепой, долго бился над простыми вещами…

— А потом я открою перед ней Книгу Явь! — вдохновенно продолжал Варга. — И сам! Сам начну толковать ей, как возникла первая живая жизнь на Венере в виде Пчелы — летающей части растений, предназначенной для дела божественного — опылять, осеменять цветы… Это же романтично, правда? Я увлеку её Вестой! Буду читать Книгу Знаний, как поэму. Я заинтригую мою Деву историей сотворения Человека Разумного, расскажу, как в один миг Земля забеременела, отяжелела, взирая на Ярило Правого, и разродилась первым мыслящим существом — человеком-женщиной, Валькирией!

— Послушай, Варга, — чувствуя оцепенение, проговорил Мамонт. — Неужели первым Человеком Разумным стала женщина?

— Да! — возликовал он. — Это произошло мгновенно, как только Правый удалил от Земли наперсницу Раду. Родилась вначале Матка, ну всё, как в пчелиной семье. Рождённые от Праха Пчёлы были ещё бесполыми. И только из детей, вскормленных Маткой, возникли мужчины. Потому и сохранились у нас следы женского начала… Разве ты ещё не вкусил этой соли?

— Да, я вкусил… Но над головой всё время трещит и опускается кровля. Никак не мог пробиться к истине…

— Не мог?

— Всё время думал о сроке… Боялся, не успею, и разум становился непослушным…

— Ты не мог уяснить таких простых вещей?! — ещё больше изумился Варга и повеселел. — Ты, расчесавший волосы Валькирии, не мог увидеть в них Космы Света?!

— Прискорбно, но это так, — подтвердил Мамонт. — И потому я ухожу не солоно хлебавши.

— Как — уходишь? Нет, постой! Не отпущу тебя!

— Отчего же? Ведь облегчу и твоё существование. Не стану вызывать больше низменных чувств…

— До срока ты никуда не уйдёшь! — он вдруг отобрал ключ Страги, однако нить при этом разорвалась и чётки рассыпались по ковру. — Вот, это судьба…

— Но я не успею осилить даже Книгу Явь, как меня раздавит потолок!

Варга вдруг огляделся по сторонам, зашептал доверительно:

— Я готов нарушить запрет учителя! Стратиг приказал ему, чтобы ты добывал соль в одиночку, без какой-либо помощи. Он наложил на тебя самые строгие правила и самый тяжкий труд. Скажу тебе по секрету, Счастливый Безумец: властитель судеб не любит изгоев, избранных Валькириями! Потому что… не избран сам и не может спуститься в Хранилище Весты, не может сам добыть соли столько, сколько нужно, чтобы получить титул Вещего.

— Знаю об этом…

— Ну вот! Если знаешь, то зачем же тебе уходить? Я помогу! Ты же вселил в меня надежду! И я отплачу тем же! Идём в твою каморку. Ложись спать, а я стану толковать тебе Книгу Явь. И ты успеешь!

— Кровля опустилась уже слишком низко…

— Ничего! Я завтра принесу брёвна и поставлю дополнительные подпорки. Кто их станет считать?

Варга буквально потащил Мамонта к его каморке, и сопротивляться его юношескому безоглядному натиску было по крайней мере глупо. Мамонт растянулся на волчьих шкурах, а влюблённый Варга, почувствовав, наконец, свою силу и власть над избранным Валькирией, уподобляясь учителю своему, стал ходить подле и вещать, в полном смысле слова.

Счастливый Безумец находился в полусне, но смысл Книги Явь, словно свежий ветер, обласкивал сознание и врастал в него колкими кристаллами соли.

Отлучение спутницы Рады вдвое увеличило притяжение Земли, и всё, что жило, летало, передвигалось по ней, не выдержало собственного веса. Так в одночасье погибли твари, называемые нынче динозаврами, о чём в Книге Кара сказано весьма определённо. В ней перечислены все земноводные сущности, не пережившие катастрофы — Времени Ара, а также названы сущности, которые обрели не только твёрдый мозг, Сознание, Память и Разум, но и тёплую кровь, согретую Правым, ибо таковой в состоянии Великого Хаоса не существовало.

В Книге Явь говорится: «И поделился пчелиный рой на два роя Человеческих. Прежде обитавшие на Суше Пчёлы, обратившись в Человека Разумного, так на Суше и остались, ибо осознали себя в единый миг. Иные же, во времена Великого Хаоса взлелеянные Океаном, спасаясь от земного притяжения и боли, уходили под воду, и посему мозг их остался желеобразным. С той поры человечество поделилось на две половины. И другая половина — Человек Земноводный — оказалась большей по числу, но меньшей по Разуму…»

О разделении человечества на Земных и Земноводных есть свидетельство в Книге Рой. Но более полная истина сокрыта в другой книге — Книге Будущности: «Земные люди жизни радуются и ей гимны воспевают, Земноводные же всегда ищут спасения, а спасшись, воспевают свой жидкий разум и воздают хвалу собственной ложной мудрости…»

16

В корчме, стоящей у въезда в селение, оказалось всего два хорошо выпивших серба и много вина, которое наливали прямо из бочки стеклянной трубкой. Хуже было с пищей: хозяин предложил маринованные томаты и хлеб. Он косился своими чёрными огромными глазами на грязных поздних гостей в военной форме, принадлежность которой определить было трудно. Разговаривал с ним Арчеладзе — американец молчал, и потому корчмарь сначала принял обоих за гуляющих русских казаков.

После первых стаканов вина, выпитых за встречу, у полковника пробудился волчий аппетит. Он захотел нормальной мужской пищи — кусок хорошего жареного мяса с луком и специями. К тому же вино было редкого, «солнечного» вкуса, из чёрного винограда, которое умели по-настоящему делать лишь на Кавказе и в Молдавии.

— Сейчас уговорю, — пообещал Арчеладзе и пошёл к хозяину, сидящему так, что из-за стойки виднелась одна голова; вероятно, в детстве его уронили, и при хорошо развитой верхней части тела у корчмаря были коротенькие, кривые ножки.

— Слушай, брат, — доверительно начал полковник, перегнувшись к нему за стойку. — У нас с приятелем сегодня был тяжёлый день, но окончился благополучно. И мы хотели устроить маленький праздник. Не плохо бы поставить на стол кусок мяса, овощей. Поищи, может, найдёшь?

Он отлично понимал по-русски — по глазам было видно — однако замотал головой, дескать, не понимаю.

— Мы — казаки, брат, добровольцы, — пустился в фантазии Арчеладзе. — Дрались за Сербию против усташей и мусульман. Но завтра нам уезжать на родину. Вернее, товарищ мой уезжает, а я ещё остаюсь. Помоги отметить это дело.

— Почему вас было так мало? — у хозяина прорезался талант к русскому языку и недовольство в голосе. — Вы обещали привести сюда казачьи сотни и полки… Так где же они, казак?

— Прости, брат, так уж вышло, — повинился он. — В России тоже не сладко. Кто поехал, тот и поехал. Но мы дрались честно.

Корчмарь соскочил со своего стула, однако и на ногах ничуть не возвысился над прилавком, с минуту сопел, пересиливая недовольство, затем сказал в сторону:

— Добро… Иди за стол, я сам всё принесу, через четверть часа… А деньги у тебя какие?

У Арчеладзе вообще в карманах не оказалось денег, однако пехотинец сказал по дороге к корчме, что у него есть доллары. Их и предложил полковник. Хозяин опять засопел, постучал ножками по полу и наконец согласился взять.

Через четверть часа он явился к столу с огромным деревянным подносом, снаряжённым в точности по заказу и обильно. Мясо ещё скворчало в глубокой сковороде, издавая пряный запах, килограммовые кисти сияющего винограда свешивались, как на полотнах художников эпохи Возрождения.

— Когда не было экономической блокады, я мог накрывать столы и побогаче, — похвастался корчмарь. — Но пришли американцы и перекрыли все дороги и реки. Из Болгарии теперь ничего не поступает, а я всё время там брал свинину, овощи и фрукты.

— Да, брат, с этими янки мы ещё пожуём сухого хлебушка, — весело сказал Арчеладзе. — Ничего, будет и на нашей улице праздник!

Подполковнику было приказано не открывать рта, и он послушно помалкивал.

— Братишка! — Арчеладзе поймал уходящего корчмаря. — У тебя найдётся место, где прикорнуть до утра? Куда мы пойдём на ночь глядя?

— Найдётся, — засопел тот и засеменил к стойке.

Пьяные посетители в дальнем углу корчмы пили вино из кружек и тупо таращились в их сторону, однако Арчеладзе решил не обращать внимания на эти косые взгляды — не очень-то тут привечали русских братьев…

Жалко было, не поговорить всласть за хорошим столом и вином. Приходилось шептаться по-английски, делая вид, что заняты пищей. Сейчас ни о чём не хотелось думать, тем более, о своей судьбе. Хотелось не вспоминать прошлое, не будоражить сознание будущим, а просто пожить несколько часов настоящим, что удавалось так редко и мало. И чтобы не думать, следовало говорить и слушать между стаканами вина, однако сербы в своём углу всё больше и больше проявляли к ним интерес. А один, с нагло выпученными глазами, подошёл и сел за соседний столик, в надежде, что его пригласят, и, не дождавшись, пристукнул кружкой.

— Эй, вы русские? — задиристо спросил он, откидывая назад длинные потные волосы. — Если русские, отвечайте мне, почему вы предали своих братьев-славян? Почему Россия не пришла на помощь к своим единоверцам? Почему позволила хозяйничать на нашей земле проклятым американцам?

Его надо было сразу же поставить на место, чтобы избежать скандала. Второй уже нацеливался прийти на помощь своему товарищу.

Арчеладзе резко развернулся к нему, поставил кулаки перед собой.

— Я не отвечаю за чужое предательство! Режим в России предал не только сербов, но и свой собственный народ! Видишь, я здесь! И до сих пор воюю за свободу, за вашу свободу! Могу ответить только за себя!

— Ты пьёшь вино, а не воюешь!

— Ты тоже пьёшь вино и не воюешь! — отпарировал полковник.

— Я пью с горя!

— А я с чего? С радости, что ли?!

Серб ушёл, не сказав больше ни слова, вероятно, почувствовал, что выместить здесь своё неудовольствие не удастся.

— Чего он хотел? — спросил пехотинец. — Почему злой?

— У него есть основания, — хотел отвязаться от темы Арчеладзе. — Давай выпьем. Тебя хоть как зовут?

— Джейсон, — представился тот. — Джейсон Дениз.

— Погоди, так что же в тебе от русского осталось? И зовут как… У нас так обычно породистых собак называют.

— Знаю… Ты не назвал своё имя?

— Эдуард Никанорович, — сказал Арчеладзе и вдруг запнулся, чуть не назвав свою фамилию.

Получалось, что от русского и у самого-то — одно отчество…

А пехотинец уловил этот нюанс и мгновенно отреагировал.

— Ты тоже носишь имя не славянское. Эд!

— Не Эд, а Эдуард Никанорович! — надавил полковник, забываясь. — А имя веяние моды.

— Тогда назови фамилию, — потребовал уже опьяневший американец.

Можно было представиться Ивановым, Петровым, но сейчас он как бы отключился от прошлого и погасил в сознании извечную оперативную бдительность и изворотливость. И всё-таки ушёл от прямого ответа.

— Да, во мне намешано много кровей, — проговорил он, глядя в стакан с красным вином. — Дед — русский, бабка — украинка, а другая бабка со стороны матери — мордовка. А фамилия… фамилия кавказская. Но я — русский, потому что никем иным не хочу и не могу быть. Иногда жалею, не осталось кавказского темперамента. Иначе бы я эту суку — зарезал…

— Кого? — Джейсон отшелушивал грязь с лица и осторожно касался подсохшей раны на голове.

— Это я так, шутка! Нет, всё в порядке, Джейсон. Я вижу, ты тоже русский. Иначе бы не пил со мной. И Христа бы не искал в горах. Его сейчас только русские и ищут. И всегда ходили искали…

— Ты тоже ищешь Христа? — обрадовался пехотинец. — Это правда?

— Как тебе сказать… — он выждал паузу, когда корчмарь заменит на столе кувшин, поставив полный вина. — Пожалуй, нет. Впрочем, не знаю. Мне кажется, я ищу противника. Я объявил войну, понимаешь, личную войну.

— Кому ты объявил войну? — недоуменно засмеялся Джейсон. — Ты же не государство, чтобы объявлять войны!

— Я вольный казак! И имею право! Я один как государство!

— Да, да! Теперь я понимаю!

— Что ты понимаешь?

— Что такое — воля! Это когда ты можешь сам объявить войну!

— Ну, примерно так.

— Значит, ты поставил себя вне закона! Ты нарушил закон! И поставил против себя всех.

— Почему — всех?

— По международным законам ты — террорист!

— Да мне наплевать на эти международные законы, понимаешь? Есть же неписаные законы! Закон чести, например! Или совести! И вот по этим законам я объявил войну! Потому что моё государство не желает бороться со злом и предаёт интересы братьев! Допустим, Боснийской Сербии.

— Так ты объявил войну Америке?

— Почему Америке? Мой противник — везде! Всюду пустил свои корни. И в твоей Америке тоже. Иначе бы за каким чёртом твой батальон пригнали сюда, на Балканы?

— Не понимаю, кто твой противник?

— Международная организация, которая и пишет международные законы.

— Я ничего не слышал об этой организации, — признался Джейсон. — Какие цели она преследует?

— А как всегда — мировое господство!

— Ты подразумеваешь «новый мировой порядок»? Мне казалось, в этом нет ничего отрицательного. На смену противостоянию должна прийти новая форма…

— Да почему же опять новая? — разозлился Арчеладзе, чувствуя, что «солнечное» вино вызывает не весёлость, а обратную реакцию. — Хватит переустраивать мир! И переделивать! Давайте поживём старым порядком. Ведь и не жили в двадцатом веке! Одни перестройки, толпы обиженных, угнетённых, тысячи партий! Может, хватит? Нас же всё время стравливают, как собак, как бойцовых петухов. Из нас перья летят, а они тем временем создают международные институты власти и с их помощью бросаются нас усмирять. Одной рукой раздразнивают, другой — растаскивают.

— Ты говоришь сейчас, как генерал Хардман, — воспользовавшись тем, что собеседник пьёт вино, вставил американец. — Он тоже много сомневается…

— Я говорю, как я говорю! — Арчеладзе вытер усы. — Что ты всё время сравниваешь? Вообще вы в своей Америке стали полными инфантилами. Верите всему, что вам говорят. Вас стало очень легко обмануть. Посади какого-нибудь популярного певца перед камерой — назавтра вся Америка поверит в чушь, которую он нёс. Вы, кажется, совсем потеряли голову от комфортной жизни.

Джейсон неожиданно захлопал и закричал на всю корчму:

— Вот! Вот! Слышу слова Хардмана! Он ещё не любит негров, французов и евреев. Ты любишь негров, французов и евреев?

— Слушай, заткни рот, — спохватился полковник. — Нас слышат! Ну ты точно русский: выпил и начал орать.

— Нет, ответь, — зашептал, озираясь, пехотинец. — Любишь или нет?

— Я люблю только женщин! — отрезал он. — Но, к сожалению, все они — суки… И везде. В прошлом, настоящем и будущем. И вообще, положить на эту политику, надоело. Давай споём? Когда тяжело на душе, лучше петь.

— А какую песню? Я не знаю…

— Казачью. Мы же — казаки… Подпевай. «Как на буйный Терек, на высокий берег, выгнали казаки сорок тысяч лошадей! И покрылся берег, и покрылся берег, сотнями порубленных, пострелянных людей…»

И всё-таки вино было какое-то подозрительное: почему-то начинали неметь мышцы ног и спины, непривычно сильно заплетался язык. Однако Арчеладзе пел, отгоняя тоску, ибо она, усиленная коварством вина, подкатилась и теперь держала за горло…

Очнувшись, он не сразу понял, где находится, вытренированное годами качество — мгновенно после сна возвращаться в реальность, — не срабатывало. Сначала ему показалось, что лежит в подвале сгоревшего коттеджа на обсерватории. Но вдруг рассмотрел перед собой огромную винную бочку под низким потолком, бетонные стены и пол под собой, чисто выметенный и холодный. Лишь после этого обнаружил, что крепко связан капроновой бечевой по рукам и ногам.

За спиной, скрючившись, лежал морской пехотинец, тоже спутанный, причём руками назад.

Свет попадал в узкое окошко под самым потолком, на улице было солнечно…

Он не помнил, ни как вязали их, ни как заталкивали в этот погреб. Сознание отметило последнее чувство — сжимающую горло тоску, далее — ничего.

В вино что-то подмешали, иначе подобного никогда бы не случилось.

Арчеладзе растолкал Джейсона, помог ему сесть. Тот покрутил головой, оценивая обстановку, и довольно ловко вскочил на ноги, попрыгал.

— Я хочу в туалет!

— Хотеть не вредно, — бросил полковник, но по-английски это не звучало и сокамерник ничего не понял.

— Хочу в туалет! — куражливо повторил он. — Кто меня связал?

— Только не я! — заверил Арчеладзе с долей злорадства.

— Я не могу помочиться! Не могу расстегнуть брюки!

— Ваши проблемы, как говорят в Америке!

Джейсон попрыгал ещё, потанцевал, попросил сквозь стиснутые зубы, едва выдерживая:

— Послушай… Эд. Не мог бы ты… расстегнуть мне брюки? У тебя руки впереди. Я сам не могу…

— Что ты заладил — не могу, не могу! — огрызнулся полковник. — Нас бросили в какой-то погреб!.. Связали!.. Надо думать, как отсюда уйти!

— Я не могу думать, пока не помочусь, — упрямо заявил сокамерник. — Прошу тебя, Эд… Эдуард Никанорович…

— Ага, помнишь! — по-русски сказал Арчеладзе. — Ну, прыгай сюда, так и быть, расстегну.

Справив нужду, Джейсон облегчённо вздохнул и прислонился к стене.

— А ты что? Не хочешь?

— Я научился перерабатывать всё без остатка, — пробурчал полковник. — Даже стронций.

— Очень хочется пить, — пожаловался пехотинец. — Во рту пересохло.

— Ну вот, то пить, то… Как малые дети! Вон целая бочка с вином, пей!

— Вино оказалось некачественным. Я ещё за столом почувствовал тошноту, меня чуть не вырвало.

— Да тебя что-то часто рвёт! Подрался — вырвало, выпил — тоже… Ладно, ты не помнишь, как нас вязали?

— Ничего не помню, — подумав, признался Джейсон. — Кто нас захватил? Сербы?

— Должно быть, сербы…

— Ты говорил, они любят русских!

— Конечно любят!.. А мы сидели и говорили по-английски. Тем более, на тебе американская форма.

Арчеладзе подскакал к двери, потянул ручку — заперто. Сломать без инструментов невозможно. Вокруг бетон, оконце узкое…

— Как ты считаешь, нас захватили как военнопленных? Или это террористы?

— А какая разница? Вляпались в такое дерьмо!..

— Если как военнопленных, то мы имеем соответствующие права, по международному соглашению. Есть специальная Конвенция…

— Какая Конвенция, подполковник? — зло усмехнулся Арчеладзе. — Ищи теперь свои права!

— Я принадлежу к «голубым каскам» миротворческих сил. Они должны понимать, что за захват офицера войск ООН последуют санкции!

— А кто знает, что ты здесь, в винном погребе? Кто видел, как ты заходил в корчму?

— Меня станут искать! Америка не оставляет своих граждан!

— Ишь ты, сразу вспомнил, что американец, — по-русски сказал Арчеладзе. — Ну, жди, может твоя страна пригонит сюда авианосец.

— О чём ты говоришь? — прислушался Джейсон.

— Говорю, что мне повезло. Сербы-то установят, что я русский, а вот с тобой будут проблемы.

— Ты так считаешь?

— Сербы в Боснии ненавидят янки. Вы пришли сюда, чтобы захватить Землю Сияющей Власти. Они за эту землю бьются всю свою историю.

Джейсон сел спиной к бочке на деревянный постамент.

— Что могут со мной сделать?

— Трудно сказать… Всё, что угодно. Даже расстрелять и зарыть где-нибудь. Смотря кому в руки попали… Или наденут тебе обруч на голову, намажут мазью и через несколько часов обрастёшь рыжей шерстью. Вернут, так сказать, в естественное состояние.

— Это, надеюсь, шутка? Эд, я спрашиваю серьёзно!

— Серьёзно и отвечаю!

— Что значит, обрастёшь шерстью?

— Обрастёшь и всё, как горилла.

Джейсон так и не разобрался, юмор это или нет, помолчал пару минут. Тем временем Арчеладзе прыгал по погребу, тщательно осматривая пол — чтобы разрезать верёвки, сгодился бы крошечный осколок бутылки, консервная банка, даже чешуйка ржавчины. Однако хозяин держал помещение в идеальной чистоте.

Под краном бочки стоял белый эмалированный тазик, чтобы не проливать на пол и капли вина…

Полковник нагнулся и поднял таз, осмотрел, примерился ударить его о стену, чтобы отскочил осколок эмали — края должны быть как бритва.

— Я же не хотел ехать! — в отчаянии, сквозь зубы вымолвил Джейсон. — Второй раз меня затащили сюда, в Боснию. И переподчинили батальон! Я же чувствовал!.. Эд, я чувствовал, плохо кончится. С самого начала была такая спешка, путаница!.. Я спокойно отдыхал в Президио, у родителей, у меня был законный отпуск…

— Где-где ты отдыхал? — Арчеладзе опустил уже занесённый над стеной тазик.

— В Президио.

— Какое знакомое название! Где это?

— Недалеко от Сан-Франциско, по сути, пригород. Там раньше была военная база, теперь ничего нет.

— А почему ты там очутился?

— Приехал в отпуск, к родителям, — Джейсон заметно начинал тосковать. — Они переехали туда три года назад. Там стоит дом… Его построил мой прадед, русский офицер, когда эмигрировал в Америку.

— Любопытное совпадение! О Президио я уже наслышан… Там у вас не военная база, а какой-то вертеп, где собираются духи мёртвых.

— Я не знаю этого. Мне там понравилось.

— Ещё бы! Все вы оттуда вылетели, духи, — по-русски пробубнил полковник и вновь примерился ударить таз о стену, однако пехотинец насторожился.

— Кто-то идёт! Стук за дверью!

Арчеладзе замер. Через секунду в скважине провернулся ключ и дверь распахнулась сразу настежь.

В проёме стоял корчмарь, одетый в расстёгнутый овчинный кожух, из-под которого торчал ствол «Калашникова». Стоял и вглядывался в полумрак погреба, и, когда присмотрелся, вошёл внутрь, по-хозяйски прошагал к бочке, к Джейсону, уставился на него исподлобья и сказал, не оборачиваясь к Арчеладзе:

— Переведи ему: мы узнали его. Он — Джейсон Дениз, командир экспедиционного батальона ВМС США. Это он охранял зону, где расположена гора Сатва. И это он не допускал сербов, когда они приходили молиться к святому месту. Скажи, он нам нужен, поэтому сегодня вечером его переправят в горы, в надёжное место.

Арчеладзе перевёл, на что пехотинец вскочил и неожиданно стал ругаться и грозить, что миссия ООН обязательно применит санкции или даже меры военного характера. Корчмарь не требовал перевода, и полковник стоял молча. Выслушав возмущённую речь американца, хозяин погреба выхватил из-под полы автомат, упёр его в грудь.

— Скажи ему: мне не хочется пачкать свой погреб его поганой кровью. Но я всё равно потом прострелю ему голову!

— Потом он тебя убьёт, — перевёл коротко Арчеладзе, просчитывая взглядом расстояние до серба — можно ли отсюда, без прыжка, рубануть кромкой таза ему по шее… А он почувствовал это, резко повернул автомат в сторону полковника.

— Зачем ты взял таз?

— Хотел налить вина, — тут же вывернулся он. — Очень хочется пить.

Корчмарь выхватил у него посудину, взял под мышку.

— Ты вчера выпил своё. Через три часа придёт машина и поедешь в лес. Там и выпьешь последнюю чашу. Только не вина.

— Не круто ли берёшь, брат? Может, поговорим, объяснимся.

— С такими ублюдками говорить не буду!

— Слушай ты, урод! — мгновенно взъярился Арчеладзе. — Ты считаешь меня предателем? А ты знаешь, как мы встретились с этим американцем?! И почему?!

— Не хочу знать, — брезгливо бросил он и покосолапил к двери.

Полковник сделал два скачка следом и не удержал равновесия, завалился на бок, чуть не ударившись головой о стену. Корчмарь захлопнул дверь и повернул ключ.

— Эй, ты! — заорал Арчеладзе. — Позови старшего! Слышишь?! Или сам отправь человека на обсерваторию! Скажи, что поймал Грифа! Понял?..

За дверью была уже полная тишина. Стоило единственный раз, отказавшись от прошлого и будущего, несколько часов пожить настоящим, как и должны бы жить нормальные люди, так тут же небо над головой сократилось до размеров овчинки.

— Что он сказал тебе, Эд? — Джейсон тряс его за колено. — Что он хочет?

Арчеладзе медленно и неуклюже встал, припрыгал к бочке и повернул медный кран. Вытекла тоненькая, чёрная струйка, потом ещё капнуло несколько раз, после чего из бочки дохнул скопившийся газ — разнеслась вонь прокисшего вина.

— Шабаш, — заключил полковник.

— Что он тебе говорил? — всё приставал пехотинец.

— Что?.. А через три часа расстреляют в лесу.

— Тебя расстреляют?.. Но они же любят русских!

— Русских-то они любят, — не сразу проговорил Арчеладзе. — Но ненавидят предателей… Эх, весело веселье, тяжело похмелье! А здорово мы вчера погуляли?

— За что тебе грозит расстрел?

— А ни за что. У нас так бывает часто. Мы больше своих лупим, не разобравшись, чем врагов. Ну, хочешь быть теперь русским?

Джейсон замолчал и сел рядом. Глаза его бесцельно бегали по стенам — о чём-то лихорадочно думал.

— Знаешь, а я первый раз оказался… в неволе! — вдруг вспомнил полковник. — Хотя, нет, было, только не у своих… А тебе приходилось сидеть за решёткой?

— Мне?.. Нет, никогда. Разве что, когда наказывал отец…

— А я раз попал, но всего на час, так что и не почувствовал ничего. У меня кончились патроны. Тогда я сдался самосовцам, а они обрадовались, что схватили русского инструктора, повели в свой лагерь.

— Кому ты сдался? — словно проснувшись, переспросил Джейсон.

— Самосовским головорезам. Это было в Никарагуа… Вели двое, один сзади, другой — спереди. А у меня спецобувь была. В подошвах и каблуках только минивертолета не хватало. Я вынул нож и обоих приткнул. Сейчас бы такие башмаки!

— Ты был в Никарагуа?

— Да пришлось…

— Ты наёмник?

— Ну, тогда, можно сказать, был наёмник.

— Слушай, а я тоже был в Никарагуа, — бесцветно вымолвил пехотинец. — Сразу после школы, ещё лейтенантом. И вылавливал сандинистских головорезов. Проводили спецоперации в джунглях.

— Видишь, там не встретились, а здесь… И оба — в винном погребе. Самое обидное, что бочка пустая!

— Это я виноват. Тебя расстреляют из-за меня.

— Да ладно тебе!.. Главное, из погреба выйти, а дальше, может, выкручусь. Они же не знают, кто я.

— А кто ты? Мы с тобой столько времени вместе, а я до сих пор так и не знаю, кто ты на самом деле.

Арчеладзе усмехнулся, стиснул зубы, сжал губы, но не смог удержать смеха. И захохотал во весь голос, медленно оседая на пол. Катился в одну сторону, в другую, заходился в смехе, как ребёнок в плаче. Джейсон прыгал около него и спрашивал, словно попугай.

— Эд! Что ты, Эд! У тебя истерика? Эд! Прекрати, Эд!

Он с трудом унял приступ веселья и ещё некоторое время устало всхлипывал коротким хохотком. Болели скулы и живот в районе солнечного сплетения.

— Нет, парень, это не истерика… Я увидел ситуацию… Наше положение… Сразу в голову не пришло! Это же смешно!

— Не вижу ничего смешного!

— А ты представь себе: два матёрых волка попадают в руки какого-то корчмаря-урода! Подполковник морской пехоты США, элитный офицер, профессионал, и полковник… нет, даже генерал, КГБ — и какой-то коротконогий серб, таскающий вино в кувшинах!

— Кто генерал КГБ?

— Я генерал КГБ! Правда, я не принял звания, но его присвоили.

— Ты не похож на генерала КГБ! — вдруг заспорил Джейсон. — Они совершенно не такие! Они… не должны пить вино, петь песни! Они…

— А ты их видел? Живых? Не в кино?

— Нет, не видел… Но…

— У вас отличная пропаганда, парень, — похвалил Арчеладзе. — Лучше, чем коммунистическая. Ладно, супермен, живи иллюзиями. Так легче…

— Ты не похож на генерала КГБ. Скорее, похож на генерала Хардмана.

— Вот пристал со своим Хардманом! Твой начальник? Хардман?

— Нет, был моим командиром, — с уважением вспомнил Джейсон. — А теперь… не командир у меня — иезуит. И фамилия скользкая, призрачная, — то ли Барлетт, то ли Бейлесс. В секретных службах они все такие, как рыбы. И глаза рыбьи, и мозги… Это он меня отправил на реабилитацию.

— А ты сейчас подчиняешься секретной службе?

— Переподчинили батальон… Так хочется пить!

— И меня… переподчинили, — вдруг признался Арчеладзе. — Вернее сам ушёл под зависимость. Но теперь!..

— Ты же сказал — вольный казак?

— Да, вольный! Мы оба сейчас — вольные казаки. Только где наши сотни? Почему не ищут командиров?

Арчеладзе задержал взгляд на окошке под потолком — стекло!

Только дотянуться и разбить!.. В три скачка он достиг стены, попробовал вышибить глазок связанными руками — не так-то просто: отёкшие от верёвок руки не сжимались в крепкие кулаки и удар получался вялый, мягкий, как ладонью по заднице. Тогда он приблизился вплотную, и стекло оказалось как раз на уровне лба. Осколки посыпались на пол, а один заскочил под тельняшку. По переносице к щекам потекла тёплая струйка крови…

— Подставляй руки! — приказал он, поднимая стреловидный обломок. — Сейчас ты получишь наконец настоящую свободу! Которая называется воля!

Капроновая, туго скрученная бечева распадалась под нажимом стекла с жирным треском, напряжённые нити лопались сами, едва остриё касалось волокон. Через двадцать секунд Джейсон разглядывал свои посиневшие ладони будто, утратив их, неожиданно и случайно обнаружил вновь.

— Режь мне! — поторопил Арчеладзе. Верёвки на ногах они резали самостоятельно, каждый себе: онемевшие руки не слушались, чтобы распутывать тугие, на совесть затянутые узлы.

И, не дорезав, внезапно оба замерли. Явственно послышался тихий характерный скрежет ключа в замке.

17

Старый Варга по-прежнему строго исполнял волю Стратига, и вся его реальная помощь заключалась в единственном «преступлении» — Буквице, принесённой в каморку в первый день пребывания Мамонта в копях.

Или делал вид, что исполняет, ибо он не мог не замечать, что в колонном зале с сильно просевшей кровлей прибавляются всё новые и новые столбы-подпорки. Впрочем, толку от них было немного: глыбу потолка в миллионы тонн весом удержать и закрепить могло только чудо. И вряд ли бы здесь, в святая святых, помог обережный круг Валькирии. Едва ли Варга не слышал и не догадывался, что всякий раз после захода солнца, когда в Хранилище запылает факел-ночник, в каморку Мамонта пробирается юный Варга. И возвращается к себе под утро с видом бывалого соледобытчика и блуждающей счастливой улыбкой.

И всё равно время бежало неотвратимо, а толща Знаний в сотах Зала Жизни, казалось, становилась лишь мощнее и неподъемней, как опускающаяся кровля.

Однако Счастливый Безумец сидел над Книгами и толкованиями к ним, стараясь успеть до срока, пока не накопится в дубовых брёвнах крепи энергия разрушения и не разразится сокрушающий, подобный близкой перестрелке, треск. Как всякий увлечённый кладоискатель, он быстро ориентировался в пространстве и лишь ускорял темп поиска, но однажды, оторвавшись от Весты, он вскочил на ноги и ударился головой о кровлю.

Это было уже реальным предупреждением, что сроку осталось считанные часы! Однако он, Безумный, не внял знаку, а поспешил в Зал Жизни, чтобы взять ещё одну, самую главную, как узнал из предыдущих, Книгу — Книгу Камы. Казалось, ещё не поздно, и можно успеть добыть ещё соли — нет! — добыть Нектара! Пусть, стоя на коленях, не разгибая спины или вовсе на четвереньках, как в тесном забое.

Однако когда он вернулся и открыл дверь колонного зала — увидел заслонившую вход крепчайшую глыбу. Между полом и кровлей оставалась лишь узкая щель, куда не так-то просто было даже вползти из-за растёртой, раздавленной древесины крепи.

Он понял, что слишком долго шёл к Книге Камы, а потом искал её, летая по сотам стеллажей, словно пчела по цветам. Теперь он стоял перед дверью, обняв двухметровый свиток, как столб, пока в приёмной часы не пробили заход солнца. Пришедшая немедленно слепая Дара погасила электрический свет, установила факел в Зале Весты и явилась, чтобы отправить из колонного зала Счастливого Безумца. С той поры, когда он трусливо бежал из её влажно-тёмной шелковистой комнаты, они больше не разговаривали, молча исполняя свои уроки. На сей раз Мамонт не мог сдвинуться с места, чувствуя, как кровля, пожирая остатки пространства, пожирает и все его надежды.

— Ступай к себе, — не выдержала Дара. — Завтра взойдёт солнце.

— Взойдёт, — зачарованно проговорил он. — Но вышел мой срок. А я не успел даже открыть Книгу Камы.

— Это тебе не нужно, — не без злорадства проговорила слепая. — Потому и не открылась тебе Книга Любви.

— Прости меня, — сказал он и побрёл назад, в Зал Жизни. Там он вложил свиток в свою ячейку и, ощущая горечь вместо ожидаемой сладости, отправился в своё жилище. И только здесь, сосредоточившись, он постарался сосчитать время своего срока — получалось то всего четыре месяца, то целый год! Однако Веста, этот Столп Знаний, как стояла непознанной и призывно сверкающей, подобно всякой непокорённой вершине, — так и осталась стоять.

Дара-кормилица принесла ему пищу, но Самый Несчастный Безумец даже не притронулся. И чудилось ему, что добытая в пещерах соль и неимоверно напряжённый труд не возблагодарились сладостью Нектара, а напротив, всё поверглось в Великий Хаос, и теперь, чтобы снова стать человеком, требуется потрясение, сравнимое разве что с увеличением земного тяготения — как во Время Ара. И всё потому, что не успел прочитать и строчки из Книги Камы, куда ручейками и потоками сбегали все ссылки из многих других Книг, как реки сбегают в море.

Мамонт долго сидел в полном одиночестве, поджидая своего спасителя юного Варгу, однако и тот почему-то не являлся. Минул час, второй, третий, и тогда Счастливый Безумец сам отправился в каморку будущего избранника Девы.

Однако уже с порога заметил, что тот сам нуждается в утешении. Варга бродил из угла в угол, путаясь в полах длинной одёжины, и видом своим напоминал покойника в саване. Бессмысленный взгляд юного мудреца скользил по стенам и уносился в пространство, более высокое, чем своды кельи.

— Что с тобой? — спросил Мамонт, заступая ему путь.

Варга долго глядел на него, не узнавая, наконец медленно очнулся, пришёл в себя, будто вынырнул из Великого Хаоса.

— Завтра на восходе солнца сюда явится Дева, — трагично вымолвил он. — Уже в пути, идёт по пещерам, слышу её шаги…

— Отчего же ты печален? Так долго ждал этой минуты… Иди же навстречу! Смелее! Решительнее! Всем женщинам это нравится.

Он отрицательно помотал опущенной головой.

— Она явится завтра… А сегодня пришёл Авега с реки Ганг. И принёс соль… Авеги всегда приносят вести о гоях и изгоях. Он сказал — юная Валькирия сделала выбор… Сделала выбор! Перед тем, как отправиться в дорогу!.. Она вручила своего сокола… некоему изгою. Совершенно слепому, тёмному изгою!

Мамонту хотелось утешить юношу — в душе встрепенулась отеческая любовь и присущая ей строгость.

— И это для тебя трагедия? Опомнись, Варга! Ты прекрасно знаешь, что подобный выбор мало значит, покуда Деве двенадцать лет. Пройдут годы, прежде чем она позволит избраннику расчесать свои волосы. За это время он может встретить другую девушку. Я знаю этому пример!..

— Нет, Мамонт, — тихо запротестовал несчастный мудрец. — Я всё о ней знаю. И об этом изгое — знаю… Он никогда не вернёт ей медальон и будет ждать хоть вечность… Остаётся единственный выход! И нет другого пути!

— Что это за путь?

— Турнир! Он вырастет и станет мужчиной. В тот миг, когда он занесёт свою руку с золотым гребнем над волосами Валькирии, я вправе объявить ему бой. И он, если истинный мужчина, обязан будет вернуть гребень Деве и выйти на поединок. Если я… убью его, значит, Дева его не любила и потому не удержала обережного круга. Значит, она ошиблась в выборе!.. И тогда, своей рукой, она снимет сокола с шеи поверженного и возложит его на мою грудь.

— Это замечательный обычай, — проговорил Мамонт. — Но если Валькирия уронит обережный круг и избранник погибнет, её накажут. Ей отстригут волосы и сделают Карной! И долгие годы она будет бродить по месту, где уронила круг, и кричать.

— Буду ждать, — упрямо сказал Варга. — Сколько угодно ждать, и волосы вновь отрастут!.. Но!.. Но если бы только это!

— А что же ещё?

Он потрогал пальцами своё солнечное сплетение, где должен был лежать железный сокол, отдёрнул руку.

— Если я… убью соперника — никогда более не смогу вернуться в Зал Жизни и прикоснуться к Весте. Пока гой не вкусил соли Знаний, ему прощается убийство, как и все прочие преступления. Не ведает же, что творит… Но вкусивший соли не может поднять руку на человека, будь он гой или последний изгой. На моей груди будет лежать сокол, однако я лишусь пути. И станет мне медальон Девы как обруч на голове, которым венчают тех, у кого разжижается мозг. Вот и ты сейчас, Счастливый Безумец, став Вещим Гоем, никогда и никого больше не убьёшь.

Мамонт вновь ощутил горечь соли на губах и в гортани, выдавил с трудом:

— Это мне не грозит… Я не стану Вещим Гоем.

— Почему? — безразлично спросил Варга.

— Всё кончено, кровля обрушилась, а я не успел открыть Книгу Камы.

— Книгу Камы? — чуть оживился юноша. — Как жаль, что не успел! Как жаль… И я ничем тебе помочь не могу. Потому что сам ещё пока не открывал этой Книги, — он внезапно устыдился чего-то и покраснел. — Напротив, ждал тебя… Надеялся услышать о… происхождении любви. Можно знать о происхождении Мира, жизни, человека, но пока не придёт пора — ничего об истинных сокровищах Валькирии. Я был самоуверен!.. Это обычный грех юности, но сейчас поздно жалеть о грехах. Казалось, любовь — это так просто и естественно, что не нужно и открывать Книгу Камы. Казалось, есть Вещество куда более сложное и… полезное.

— Мне вот тоже казалось, — согласился Мамонт.

— Завтра на восходе она войдёт сюда вместе с солнцем! А я возомнивший о себе идиот!.. Как я завидую тебе, Счастливый Безумец! Уходи от меня! Оставь!

Мамонт по-отцовски жёсткой рукой больно потрепал его по загривку и молча вышел. На заре ему следовало предстать перед старым Варгой и сообщить о конце срока. И собираться в дорогу…

Впереди была целая ночь — ещё одна, бессмысленно, впустую прожитая возле Зала Жизни. Он решился и, почти не имея никаких надежд, направился к каморке старого Варги. Постучал несколько раз, затем, пренебрегая всеми правилами, приоткрыл дверь — пусто… Совершенно сломленный, Мамонт побрёл было в своё жилище, однако в коридоре увидел старую Дару, которая встречала его у входа в Хранилище.

— Скажи мне, где Варга? — спросил он, зная примерный ответ: взойдёт солнце — увидишь…

— У него разболелись суставы, — неожиданно сообщила Дара. — Поищи в бане, должно быть, принимает ванну.

Старый Варга лежал на деревянной скамье, опустив ноги выше колен в бак из нержавейки, откуда поднимался столб пара. Возле него хлопотала слепая Дара подол подоткнут, рукава закатаны выше локтей…

— Ну, что ты мне скажешь, Счастливый Безумец? — даже не взглянув, спросил старик. — Вероятно, у тебя закончился срок, и ты не успел открыть последнюю Книгу. Так?

— Да, это так…

— И какую же ты Книгу не прочёл?

— Книгу Камы! — с прежним злорадством сообщила слепая и решительным, бабьим жестом опрокинула ведро горячей воды в бак.

— Это плохо, Мамонт, — поморщился Варга, приподнимаясь на локтях. Дара услужливо подсунула ему под голову и спину подушки. — Кровля сомкнулась с полом, а ты не успел… Странное дело! Вещий Гой Зелва пробыл здесь довольно длительный срок и вкусил достаточно соли, чтобы именоваться Вещим. Он, помню, был весьма прилежным молодым человеком и уходил из Зала Весты всегда последним, когда уже там горел ночной светоч. Нет, я свидетель тому: Зелва был одержим, когда добывал соль. Но отчего-то и он не успел прочесть Книгу Камы. Признаюсь тебе, я тогда ещё был молод и совершенно здоров… Это сейчас — развалина. Так вот, я тайно приносил в колонный зал дубовые брёвна и ставил дополнительные подпорки, чтобы удержать кровлю. Тогда я… завидовал Зелве и хотел помочь. А он всё равно не успел…

— И Мамонту помогали, — сообщила между прочим слепая Дара. — Я видела сама, как юноша вносил в колонный зал огромные деревья.

— И всё равно ничего не спасло? — Варга наконец посмотрел на Мамонта.

— Не спасло, — признался тот.

— Ты пришёл просить о времени? Чтобы я позволил остаться ещё на небольшой срок?

— Хотя бы на один день, — безнадёжно проговорил Счастливый Безумец.

— Это невозможно, — сразу же заявил Варга непререкаемым тоном. — И не потому, что я не смею нарушить волю Стратига. Завтра на восходе солнца к нам войдёт непорочная Дева с реки Ганга. А когда в Зал Жизни входит Валькирия, все остальные должны покинуть его. Между прочим, кроме Книги Камы ты не открыл ещё одну, последнюю, открыть которую ты обязан непременно, чтобы получить титул Вещего. Это Книга Будущности и завтра ты получишь ключи от неё. Так что на Книгу Любви у тебя нет времени и быть не может.

— Повинуюсь року, — проговорил Мамонт. — Значит, так и нужно!

Варга внезапно разгневался, опустил лохматые брови.

— Как вы легко соглашаетесь! Повинуюсь!.. А уже больше года нет Страги Запада, место которого может занять лишь Вещий Гой! Откуда в вас это легкомыслие? От вашей избранности?.. Я, например, поступил в своё время иначе. Когда меня ещё юным привели с реки Ура в соляные копи и дали Буквицу, после неё я сразу же выбрал Книгу Камы. Да! Книгу Любви!

— Браво! — воскликнула слепая жрица любви. — За это я обожаю тебя, Варга!

— А вы с Зелвой, должно быть, полагаете, что любви не нужно учиться? — продолжал старик. — Полагаете, что иные Книги важнее? О любви же будто бы знаете всё, коли избраны Валькирией и расчёсывали её космы?.. Да, в первую очередь я открыл для себя Книгу Камы. И теперь не чувствую печали от соли Знаний, разве что вот болят суставы… Только любовь способна уравновесить две великие Сущности Мира: горечь и сладость, соль и мёд.

— Я извлёк эту истину только сегодня! — откровенно признался Мамонт. — И сразу же бросился искать Книгу Камы. Но было уже поздно.

— Конечно поздно, — подхватил Варга ворчливо. — И хуже того, ты не можешь переступить через ступень, а я не могу дать тебе завтра ключей от Книги Будущности… Ну да, проще всего сказать — повинуюсь року! — и уйти восвояси. Мол-де, рано или поздно есть возможность вернуться к Весте. Путь-то вам, избранникам, всегда открыт. И Стратиг не помеха… А кощеи тем часом будут терзать Землю Сияющей Власти и оставаться безнаказанными, ибо нет Страги Запада, некому порадеть за порядок, за сербских гоев, кровью истекающих под плетями изуверов.

— Я готов, но как можно поправить дело, Варга?

Он словно не услышал, молча и болезненно морщась, долго шевелил ногами, распухшими в суставах и уродливыми. Дара вылила себе на руки знакомую жидкость, которая когда-то горела на спине Мамонта, избавляя от остеохондроза, — она же горела в факеле, установленном в Зале Жизни, растёрла её и принялась массировать ноги Варги, начиная с пальцев. Ему было невыносимо больно, однако терпению его можно было позавидовать. Только раз он допустил оплошность — стал уговаривать себя:

— Завтра… придёт Дева. Валькирия Юга, прекрасная смуглянка… А я должен встречать…

— Как же поправить дело? — напомнил о себе Мамонт.

Старик на мгновение вскинул страдальческие глаза и отвернулся.

— Соль не добывают после захода солнца.

— Я знаю…

— Впрочем, ты можешь открыть Книгу Камы…

— Нет! Он не может! — вдруг воспротивилась Дара. — Это недоступно даже избранным!

— Можешь открыть Книгу Камы! — решительно надавил Варга, перебивая своего лекаря. — Только не сам… А откроет её тебе — она!

Он указал узловатым пальцем на слепую. Та встала с колен, вытерла руки.

— Не понимаю тебя, Варга!

— Ты всё понимаешь… Поскольку знаешь Книгу Камы наизусть. Так?

— Да, это — главная Книга Дар…

— Ну вот и ладно. Открой её Мамонту. За одну сегодняшнюю ночь. Нельзя читать Весту, если нет солнца на небосклоне. Но можно вкушать соль любви, если её приносит в своих устах женщина. Насколько я, старый, помню, бог РА удалил Раду, чтобы в сумерках научить любви свою невесту…

— Я не сделаю этого, Варга! — заявила слепая.

— Почему? Ведь я прошу тебя об этом.

— Должна признаться тебе… Мамонт однажды отверг меня, когда по свой воле я хотела открыть ему Книгу Камы.

— Вот как? — неподдельно изумился Варга. — Почему я слышу об этом только сейчас?

— Не могла сказать, что… он пренебрёг мною из-за выжженных глаз и уродливых шрамов на лице.

— А ты сказала ему, почему выжгла себе глаза?

— Нет, — помедлив, произнесла слепая. — Счастливый Безумец не готов был… вкусить эту соль.

— Напрасно! — строго заметил старик. — Думаю, он бы понял и вкусил. И сейчас бы не терзался в сомнениях. И меня бы не терзал накануне встречи непорочной Девы.

— Он бежал из моей каморки, воспользовавшись слепотой.

— И всё равно. Открой ему Книгу! Ступай сейчас же!

— Повинуюсь року, — проговорила Дара. — Ты сможешь сам добраться до своей кельи?

— Ступай! — приказал Варга. — Дорога каждая минута!

Дара приблизилась к Мамонту, нашла его руку и, крепко взяв за запястье, повела в свою комнату с глубоким мягким ковром, как на цветущий весенний луг, где пасут гусей…

Она поведала Мамонту о любви больше, чем он бы мог почерпнуть из Книги Камы, если бы даже просидел над ней весь срок пребывания в соляных пещерах. И всего — за одну ночь…

И когда над головой ударили часы, предупреждая о восходе солнца, очарованный и счастливый безумец услышал из её уст, влагающих мёд любви в его уста, историю, которую бы не смог прочесть ни в одном, самом истинном толковании к Весте.

Когда-то эту Дару, как и многих других Дар, в недра «Стоящего у Солнца» привёл Атенон, отыскав её в глухих северных краях на реке Кола. Он явился ей в обыкновенном своём образе — старцем с непокрытой пегой головой и птицей на руке с плетью. Никто из смертных гоев в ином обличье его и не видел. Юная Дара, очутившись в соляных копях, стала изредка замечать стремительную тень большой сильной птицы в залах — то, чего никто не замечал, даже многоопытные всевидящие Варги. И вот однажды, внося в очередной раз факел в Зал Жизни, она увидела Владыку в образе Святогора. Огромный, богатырского роста русоволосый витязь в глубокой задумчивости сидел перед сотами стеллажей и, развернув перед собой свиток Книги Камы, смотрел куда-то мимо — в пространство.

Затаившись неприметной мышкой, Дара некоторое время глядела на Владыку, забыв о том, что следует установить факел на специальный резной столб посередине Зала, а электрический свет уже был погашен. Она угадывала, кто перед ней, вернее, знала, как знает об этом всякий гой, едва завидев перед собой Атенона в любом его образе. И несмотря на то, что перед собой она видела Владыку — символ времени и вечности, — сердце её забилось и утратилась всякая воля. Он же не видел да и не мог видеть её, находясь в том же пространстве, но как бы в другом времени. Только она не знала об этом в тот миг, и опомнилась, когда под сводами Зала Жизни громыхнул голос Святогора:

— Почему не зажигают светоч?

Их связывал только Свет. И ничего больше!

Владыка держал перед собой Книгу Любви и не мог прочитать ни строчки! Дара непослушными руками водрузила факел на столб и в смешанных чувствах страха, восторга и любви, — выбежала из Зала Жизни.

И с той поры потеряла покой. Никому из смертных не доводилось соприкасаться с символом вечности, хотя всякий с младенчества только и мечтал об этом. А Дара, после каждого захода солнца внося светоч в Зал, уже не устанавливала его на столбе, а держала в руке, освещая Святогору свиток книги. По сравнению с ним она была такой маленькой, что едва доставала до колена, однако всё равно он мог бы заметить её!

Но замечал только свет в её руке…

Ибо видел ныне живущих только будучи в образе старца, когда сам нёс свечу, когда сам снисходил до земной человеческой сути…

А она всё ещё верила, что однажды, оторвавшись от своих вечных дел, витязь обратит на неё внимание, может быть, посадит на ладонь или просто отблагодарит взглядом печальных и суровых глаз за то, что многие ночи светила ему так, что отсыхала рука.

Её всю жизнь считали блаженной…

Четверть человеческого века она смотрела на своего возлюбленного, но так и не удостоилась даже мимолётного взгляда Владыки. Что ему, вечному, были эти долгие годы?

И чтобы не видеть его больше, Дара выжгла свои глаза факелом и впервые ощутила спасительную слепоту, в которой всё время пребывал её избранник.

А на восходе солнца, когда Счастливый Безумец покинул келью слепой Дары, готовый ступить на следующую, последнюю ступень познания Вещества, открыв Книгу Будущности, оказалось, что старому Варге не до него: в хранилище Весты пожаловала юная Валькирия, проделавшая путь с реки Ганга. Вокруг неё хлопотали Дары — выстилали путь полевыми цветами, затем мыли и парили в бане, потчевали и, наконец, торжественно ввели в Зал Жизни. Варга, забыв о своих негнущихся, скрипучих суставах, преклонил перед нею колено и подал свиток Буквицы…

Только юного влюблённого мудреца не было видно на этом празднике.

Время же для Мамонта нашлось около полудня. И то старик спешил, вероятно, занятый мыслями о непорочной Деве, на ходу говорил какие-то обязательные вводные слова:

— Сейчас ты познаешь то, ради чего сюда явился. Вкусишь соль, которую жаждут все: гои, изгои, счастливые и несчастные, старые и малые… Скажу тебе откровенно. Я, съевший не один её пуд, к этой соли даже взором не прикасался. Это единственная Книга, читать которую дозволяется только избранным Валькирией. Но не показывают её даже самим Девам…

— В сотах её нет, — заметил Счастливый Безумец. — Я искал её здесь, — он поднял руки к Весте. — И не нашёл… Её нет в этих сотах!.. А в других Книгах находил только ссылки!

— Да, сударь, её здесь нет, — подтвердил Варга непривычно холодным тоном. — И быть не может. Поскольку в ячейках собрана вся Соль Земли, то, что уже произошло и стало Явью. Книга Будущности находится там, — он указал на отдельно стоящий массивный дубовый шкаф, окованный толстыми полосами золота, словно заключённый в клетку. — Я её главный хранитель но, даже имея ключи, не вправе открыть эту дверь.

В хранилище Весты ничего не запиралось… Варга снял с шеи ремешок с тремя ключами, вложил его в руку Мамонта.

— Ты останешься один. Когда открывают Книгу Будущности, никто не может находиться здесь.

— Но хватит ли мне времени?! — спохватился Счастливый Безумец. — Если сегодня на закате я должен уйти?..

— Таков срок, отпущенный Святогором. Даже избранному Валькирией нельзя читать Книгу Будущности более, чем от восхода до заката солнца. Иди, не теряй дорогих минут!

Мамонт наугад вставил один из ключей в скважину, обрамлённую орнаментом со знаком жизни. На удивление, он подошёл, замок мягко щёлкнул и тяжёлая дверь сама стала отворяться под своим весом.

— Зелве хватило четверти часа, — за спиной сказал Варга.

В просторном шкафу было темно и пусто.

Мамонт хотел было уже обернуться и спросить, точнее, выразить недоумение, и тут увидел в полумраке ещё одну дверь — что-то наподобие сейфовой, впечатанную, влитую в стену. Варга тем временем снял со столба в Зале Весты факел и подал Счастливому Безумцу.

— Смелее!

Он осветил эту вторую дверь и заметил возле скважины знак смерти. И снова вставленный наугад ключ подошёл!

— Тебе открывается будущее, — с неприкрытой завистью проговорил за спиной Варга и тем самым выдал себя! Он делал попытки войти сюда, и, вероятно, не смог открыть замков…

Мамонт пригнул голову и, освещая пространство впереди себя, ступил через порог. На стенах посверкивала кристаллическая соль, как в Зале Смерти, небольшая кубическая камера тоже оказалась совершенно пустой, белой и глушила всякие звуки, словно была заполнена невидимой ватой. Счастливый Безумец поднёс факел к противоположной стене и с трудом отыскал замочную скважину, обросшую солью. Прежде чем вставить ключ, пришлось сбивать наросты и густую паутину нитевидной соли. Во рту жгло, горели губы, щипало глаза. Он не видел очертаний этой третьей двери и потому, отомкнув замок, потянул на себя ключ, используя его как ручку.

В стене открылась маленькая ниша, напоминающая встроенный сейф. На дне лежал деревянный круглый футляр, величиной с контейнер, в котором хранился кристалл КХ-45.

Рядом стояли только что перевёрнутые и «запущенные» песочные часы такого же размера. В свете факела струйка песка посверкивала и завораживала взгляд.

Счастливый Безумец взял футляр, обернулся.

— И это — всё?!

Но за спиной уже никого не было. Голос утонул в сверканье летающей соли.

В этот цилиндр можно было поместить свиток куда меньший, чем букварь; сюда вошла бы какая-нибудь царская грамота, на худой случай, свёрнутая в трубку газета. И никак не Книга Будущности!

Словно обманутый, Мамонт схватил футляр, часы и выбежал в Зал Весты.

— И это — всё?!

Зал Жизни оказался пустым, как кубическая соляная камера. Источник света был один — факел в руке Счастливого Безумца.

Утвердив его на резном столбе, он поставил перед собой песочные часы, положил футляр с Книгой Будущности.

Она представлялась Мамонту ничуть не меньшей, чем Книга Явь, состоящая из девяноста девяти огромных свитков, покоящихся в ячеях сот-стеллажей. А что можно уместить в этом цилиндре? Рождённый в космосе и быстро тающий на земле магический кристалл КХ-45?

Внезапно засосало под ложечкой и мысль побежала, как песок в часах.

Будущего, по сути, не было… Его оставалось на Земле так мало, что хватило одного листа, чтобы записать всё, что произойдёт. Нужно ли длинно описывать гибель Мира, сосредоточивать внимание на причинах, деталях, как это сделано, например, в Апокалипсисе? Кому будет ковыряться потом в прахе, если пробьёт час гибели и погаснет над Землёй Солнце? Драматургия конца света, если она написана не для устрашения живых, уже ничего не значит.

Возможно, в Книге Будущности записана единственная фраза: «Будущего нет!»

Песок в часах, пущенных таинственной, неведомой рукой, бежал стремительно, переливаясь из одного сосуда в другой. Так Будущее убегало в Прошлое.

Мамонт потянулся к футляру и внезапно понял, что не сможет открыть его и вкусить эту соль, самую горькую соль. Казалось, мгновенно сработает «самоликвидатор», находящийся где-то в области солнечного сплетения: если нет Будущего — бессмысленно Настоящее, ибо всё, что бы он ни сделал, обратится в прах.

Даже соль Знаний, добытая в Зале Жизни, становится пустой породой, и прикосновение к Весте следовало бы начинать даже не с Книги Камы, а с этого маленького свитка, единственного запертого на ключ и табуированного даже для хранителей.

Мамонт убрёл в дальний угол зала, откуда огонёк светоча виделся как свеча. Прошедшая ночь вдохнула в него огромную силу жизни, Книга Любви, изложенная и растолкованная Дарой-девственницей, окрыляла надеждами бессмертия. Всё — прошлое, настоящее и будущее — существовало только благодаря этому чувству. Изначальная природа Огня и Света это и есть любовь между мужским и женским началом, лишь она способна возжечь суть Огонь и Свет, соединить их в Дитя, таким образом сотворив модель Мира — его Триединство. И что бы ни изобретали досужие умы, в каких бы потёмках ни бродило сознание, производя на свет тысячи теорий, религиозных течений, где чистота подразумевалась как воздержание либо вовсе безбрачие, основой оставалась любовь между мужчиной и женщиной, под какими бы наносами, ракушечниками и грязевыми потоками её ни скрывали.

И высшим искусством на свете было искусство Любви, которым человек почти не владел, растрачивая свою энергию на то, что после его жизни немедленно превращалось в прах.

Если нет будущего, значит, в Книге может быть всего одна строчка: «История человечества на земле прервётся не войнами, стихийными бедствиями или космической катастрофой, а безразличием между мужским и женским началом».

На Земле вновь воцарится Великий Хаос, поскольку это состояние и есть полное отсутствие Любви. Человек обратится в Пчелу, знающую круг своих обязанностей, но не способную возжигать Огонь и Свет новой жизни. На весь этот улей будет одна матка и несколько трутней, которых убивают сразу же после того, как они оплодотворят её, единственный раз и на всю жизнь. Матка станет сеять бесполых Счастливых Безумцев, которые и станут составлять пчелиный рой.

Светлячок факела двоился и троился в глазах, и Мамонт понял, что это слёзы — соль Знаний выедала глаза. Он вдруг вспомнил о времени и обнаружил, что потерял ему счёт.

Путаясь в длинных одеждах, подбежал к светочу: в обоих сосудах часов было равное количество песка. Скорее всего, над землёй солнце сейчас входило в зенит.

Футляр с Книгой Будущности лежал на столе, будто тяжёлый камень.

Но почему всё должно окончиться так плохо? Почему человек всегда готовится к худшему? Даже после того, как познал Книгу Камы? Потому что смертен? И уже с детства ему известно будущее?

Что, если в этой Книге написано так: «И прозреют слепые изгои, и увидят Свет, и наступит Гармония Духа и Разума на все бесконечные колена Времён…»

Та соль, которую Счастливый Безумец успел вкусить за отпущенный срок, не имела ядовитых примесей и ничто не предвещало грядущую гибель Мира и Конец Света. Разве что деление человечества на Земных и Земноводных, противостояние которых существует по сей день. Об этом сказано одним из толкователей Весты, который читал Книгу Будущности.

Даже если там написано, что прогремит на земле последняя война, в которой сойдутся Земные и Земноводные, и после которой прозреют слепые изгои… Всё равно жизнь не прервётся, не пресечётся род человеческий, не исчезнет любовь…

После всех-то войн, описанных в Весте, ещё одна — последняя! — капля в океане…

Чтобы стать Вещим, он должен открыть эту Книгу. Открывал же её Вещий князь Олег… И Вещий Гой Зелва открывал!

Правда, первый погиб от коня своего, хоть и знал будущее; второй — от гитарной струны…

Неужели и познав будущее, не избежать своего рока?..

Счастливый Безумец бережно поднял футляр, огладил его точёные из крепчайшего дерева, гладкие бока.

— Да! Открыть! Для того, чтобы познать Прошлое, требуется сорок сроков жизни, а для познания будущего — хватит минуты.

Он зажал деревянный цилиндр между колен и медленно потянул крышку…

18

Обычно побудку играл Арчеладзе: сам просыпался рано и тут же стучал кулаком в стену. А в этот раз никто не стучал, и вымотавшийся за двое суток в горах Воробьёв проспал до вечера. Он привык к чистой, интеллигентной работе, когда нужно проникнуть в запертое помещение или просочиться сквозняком на тщательно охраняемый объект, установить там умную и сложную аппаратуру и так же незаметно исчезнуть. Остальное было делом техники. А здесь он ползал по лесам, как какой-нибудь фронтовой разведчик, страдая от излишнего веса и одышки, бегал марш-броски, волоча за собой пленных, и медленно сатанел от безысходности: возврата к прежнему быть не могло, и оказавшись «вне закона», он ставил на прошлом крест. Конечно, в его судьбе и неустойчивом нынешнем положении был виноват Арчеладзе, втравивший всё своё окружение в эту авантюру. Но если Кутасову на Балканах было раздолье — попал в родную стихию и не особенно-то задавался вопросами, что и во имя чего делается, будучи авантюристом по складу характера и профессии, — то Воробьёв, пока без особенных всплесков, страдал от неопределённости будущего. Ну, выловят они весь «Арвох», каким-то образом не дадут секретным службам неизвестно каких стран хозяйничать на горе Сатве, а потом что? Куда? Назад в Россию? Но там их балканские дела могут откликнуться, поскольку у «духа мёртвых» руки длинные, а сам он — бесплотен. Неужели остаток жизни придётся доживать на нелегальном положении, как Птицелов, принявший яд на Ваганьковском кладбище?

А хотелось пожить тихо, в своё удовольствие, и где-нибудь в Подмосковье, на той же Клязьме, например, построить домик в лесу, собирать грибы, удить рыбу — эдакая идиллическая жизнь отставного майора госбезопасности. На праздники и юбилеи надевать форму, говорить тосты в кругу друзей, выступать в школах или — о чём теперь и не мечтать! — читать курс лекций по оперативному искусству в спецшколе службы безопасности.

Всё это стало неисполнимо.

Но даже если бы Арчеладзе объявил завтра, что надо ехать в Африку и охранять там какой-нибудь кусок пустыни, Воробьёв бы поворчал, повозмущался и поехал только из соображений честолюбия. Дело в том, что полковник однажды буквально спас его, когда Воробьёва вывели за штат и поставили вопрос об увольнении до пенсионного срока. Попросту вышвыривали из службы по политической неблагонадёжности. Его, как самого лучшего оперативника и специалиста по литерным мероприятиям, включили в специальную группу, чтобы осуществлять слежку за патриотическими партиями и движениями. Режим тайно осуществлял политический сыск и провокации, якобы среди организаций коммунистического толка. На самом же деле это было направлено против всех, кто выступал за самостоятельность и мощь России. Воробьёва возмутило то, что вчерашние борцы с диссидентами сегодня ополчились на… патриотов. Причём бессовестно, нагло утверждали, что теперь они — враги отечества! Он же офицер, всегда мысливший себя только русским офицером, не мог не быть патриотом, о чём и доложил начальству.

Влиятельный Арчеладзе, о деятельности которого лишь смутно догадывались во многих службах конторы, неожиданно, прорывая все заслоны, втащил к себе в отдел совершенно незнакомого ему сотрудника, взяв только за профессиональные качества и принципиальность. Нигрей попал туда точно так же. Преданность Никанорычу была вовсе не благодарностью за выручку; они сразу же сошлись в убеждениях, иметь которые во времена разорения службы безопасности было великой роскошью. Воробьёв любил вождей, зная, что по природе своей он никогда не сможет повести за собой во имя какой-то идеи. Он умел только хорошо и громко возмущаться. А этот длинный, часто непредсказуемый человек, похожий на орла, обладал смелостью и волей. Отойти, оторваться от него было невозможно, как от магнита.

Проснувшись, он как всегда стал думать о своём положении, ожидая побудки, но пролежал около получаса и не дождался стука в стену. Постучал сам, позвал:

— Никанорыч?.. Солнце село, пора психов на волю выпускать!

За перегородкой слышались тихие шаги. И никакого ответа.

Воробьёв вскочил, и как был в длинных армейских трусах, так и ввалился к полковнику.

В комнате оказалась… Капитолина! Только какая-то другая, особенно изящная, и во взгляде светился огонёк, способный смутить любого мужчину.

— Капа… — шалея, промямлил он, поскольку лёжа в постели и скорбя о своём будущем, вспоминал и её. — Капитолина?..

Он тут же прикрыл дверь, сбегал к себе и натянул спортивный костюм.

Кроме офицера-кадровика, отбиравшего сотрудников в спецотдел, их негласной проверкой занимался ещё и Воробьёв. Так вот, когда появилась машинистка Капа, он, как и положено, сделал на неё оперативную установку, а Нигрей пару дней поболтался за ней, изучая связи и образ жизни. Всё прошло без сучка и задоринки: голливудской выправки девица подходила по всем статьям. Воробьёв «положил» на неё глаз. Пару раз он предлагал подвезти её до дома и получал отказ, затем, в третий раз, просто взял её за руку, посадил в машину и повёз. Неподалёку от своего дома она попросила остановиться возле магазина и сказала весьма выразительно:

— Мне нужно кое-что купить нам к столу.

У Воробьёва сдавило дух, словно в Измайловском парке он наткнулся на белый гриб. Ждал её десять, двадцать минут, потом вошёл в магазин и Капитолины не обнаружил. На следующее утро он специально завернул в машбюро, где кроме трёх машинисток сидели ещё две компьютерщицы, и увидел её чистый, безвинный взгляд.

Когда же её застукали за передачей информации, Воробьёв не сообщал об этом Арчеладзе целые сутки. Было ясно, что новая машинистка вылетит из отдела мгновенно, а было жаль…

Внезапную привязанность начальника к «шпионке» он объяснил сначала непредсказуемым характером Арчеладзе, которому вздумалось таким образом «раскрутить» девочку, подставленную сверху для контроля за независимым отделом. Воробьёв готовился к спектаклю в охотничьем домике — и в уме не было, что Никанорыч, этот женоненавистник поневоле, вдруг сам «положит» на Капитолину свой орлиный глаз.

И когда это случилось, Воробьёв ошалел ничуть не меньше, чем теперь, увидев машинистку в комнате Арчеладзе, да не в охотничьем домике и даже не в Москве — тут, на Балканах!

Видимо, что-то проспал…

— Конечно, я рад тебя видеть, — соврал он, снова появляясь перед Капитолиной. — С приездом!

— Спасибо, — неожиданно ласково произнесла она. — Чай, кофе?

— Кофе, чтобы проснуться! Может, мне это снится?

— Нет, я настоящая, — она прошла мимо, и его обдало волной тонких духов. — От призраков нет тени. Видишь, от меня есть!

— Решила навестить тут нас? В глуши забытого селенья?..

— Нет, я получила урок и приехала, — просто ответила Капитолина. — Теперь буду всё время с вами.

— Что ты получила? Урок?

— Да, урок. На вашем языке это… задание, поручение.

— От кого? Кто это задал тебе урок? — вдруг заподозрил неладное Воробьёв.

— Уроки задаёт Стратиг, — пояснила она. — Всем гоям без исключения. Ну а к Дарам у него особое отношение. Он нас всех любит, но вынужден посылать туда, куда выпадает рок. А мы вынуждены повиноваться року.

Он сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. Взвизгнула появившаяся откуда-то кофемолка, зазвенели серебряные ложечки, щипчики и фарфоровые блюдца — это вместо алюминиевых солдатских кружек.

— Значит, Дара — это ты? — сообразил Воробьёв.

— Разве не знал об этом?

— Дара… Дара… И что же ты даришь?

— Любовь, — одними губами вымолвила она и добавила, как в прошлый раз: — Я приготовила нам кофе. Сколько тебе положить… сахару?

Он отрицательно мотнул головой, принял чашку из её полупрозрачных волнующих пальчиков. Подобных очаровательных голосков он наслушался, сидя в «музыкальных» комнатах и автомобилях с наушниками, когда к объекту посылали «барышню тяжёлого поведения», напичканную передающей аппаратурой. Но от этой исходил ещё какой-то особый, будоражащий дух — то ли духи обладали таким свойством, то ли обволакивающие взгляды…

— А где же Никанорыч? — спросил он, завязывая в узел собственную чувственность.

— Ушёл, — как-то бездумно бросила Капитолина-Дара. — Можно сказать, сбежал! Представляешь, разве можно сбежать от такой женщины? А он — сбежал!

— То есть как — сбежал?

— Обыкновенно, как бегут, разочаровавшись в женщине.

Воробьёву вдруг расхотелось пить кофе, но она добавила в чашку коньяку и вновь подала.

— Так тебе будет лучше, выпей. Это отличный кофе!

Помимо своей воли он взял чашку и отхлебнул. Капитолина рассмеялась.

— Говорят, мужчины с благодарностью принимают даже яд из рук Дар!

— Спасибо, — буркнул он, вспомнив, как она хладнокровно расправилась с содержателем конспиративной квартиры, куда её засадил «папа». Вот этими самыми нежными ручками уложила его в ванну, напустила пены и затем сунула туда включённый фен…

Понятно, что защищала своё достоинство, но откуда такая изобретательность, выдержка и психологическая подготовка?..

Он заставил себя проглотить кофе, благо что чашка оказалась маленькой.

— Где же он может быть сейчас? — не спросил, а подумал вслух Воробьёв.

— Сейчас?.. — она на секунду прикрыла глаза. — Сейчас он на обочине дороги… Рядом какой-то мужчина. И ещё горит огонь, кажется, машина…

— Что? — протянул он с нарастающим ощущением, что Капитолина заговаривается: Стратиг, рок, урок…

— Да, они дерутся! Катаются по земле!

— Кто — дерётся?

— Гриф! С этим мужчиной…

— Капитолина! — наполняясь внутренним холодом, прикрикнул он.

— Вот! Оба вспыхнули, как факелы! — воскликнула она почти весело. — Тушат огонь!

Воробьёв понял, что перед ним — больная женщина. Сумасшедшие глаза, нестандартное поведение, бред…

Повышенная, рвущаяся наружу сексуальность — тоже признак…

— Ну, пусть тушат, — равнодушно бросил он и встал. — Мне пора.

— Приходи, — сказала она. — Я сейчас готовлю нам ужин.

Воробьёв отошёл от двери комнаты Арчеладзе и дальше понёсся бегом. У команды Кутасова шёл «разбор полётов», обязательный после каждой операции независимо от положения и условий. Этому фанату было начхать на будущее…

Поскольку Воробьёв исполнял обязанности заместителя Арчеладзе — конечно, всё это условно! — «каскадёр» поднял свою гвардию по стойке «смирно» и сделал попытку рапортовать.

— Да кончай ты! — ругнулся тот. — Разговор есть! Пошли!

Они уединились во дворе коттеджа-казармы. Начинался густой снегопад и тельняшка Воробьёва промокала на глазах.

— Где Никанорыч? — спросил он, не чуя холода.

— А что ты у меня спрашиваешь? — выпучил свои бельма Кутасов. — Вы с ним вместе там…

— Его нет. Исчез, я спал и не видел, когда.

— Куда он исчезнет? В одиночку?..

— Сбежал!

— Ты что молотишь? Володя?..

— Сейчас он на дороге, дерётся с каким-то мужиком. Оба горят, как факелы…

— Что ты несёшь?..

— Это не я несу! — отрезал Воробьёв. — Это несёт женщина, которая оказалась в его комнате. Ты её должен знать, машинистка Капа.

— Капа? Ну, знаю, видел… Откуда она здесь?

Кутасов не был так близок к Арчеладзе и потому многого не знал.

— Появилась! Захожу — она там хозяйничает, а Никанорыча нет. У меня подозрение — она сумасшедшая. Или… хрен знает что! Называет себя Дарой!

— А это что такое?

— Ну, есть такие женщины, — вдруг замялся Воробьёв, не зная, как объяснить, чтобы самого-то не приняли за больного. — Одна такая вела нас с Никанорычем через зону, мимо патруля и охраны, по минным полям…

— По минным полям?!.. Так я тоже видел, как по минным полям шла женщина!

— Слава Богу!.. Так вот это и есть Дары!

— Вот это трюки! — оценил «каскадёр». — Так что, эта машинистка — она и есть?

— Не знаю! Ум за разум!.. Но Арчеладзе нет! И вокруг нигде не видать.

— Сейчас я мужиков подниму!

— Погоди!.. Может, объявится, — остановил Воробьёв. — Подождём час-другой. Дело в том, что у Никанорыча с этой… машинисточкой был роман.

— О! — воскликнул Кутасов. — Так она к нему…

— А как? Через границы? Через зоны? Как?

— Любовь, она ни страху, ни границ не знает.

— Фигня!.. Может, и правда — Дара?

— Тогда почему ушёл Арчеладзе? Если Дары — на нашей стороне?

— У меня крыша едет.

— В любом случае играю тревогу, — заявил «каскадёр». — Не хватало потерять Арчеладзе! Потеряем, а дальше что? Куда?..

— Играй! — позволил Воробьёв. — А мне придётся с… Капитолиной тут. Если что, я её в подвал запру. Нет, здесь что-то не так! Авантюра! Или… операция службы безопасности «Арвоха».

— Что с пленными делать? Они же сидят, мать их… И мы сидим, как на бочке с порохом! Может, отведём под горку, там старый колодец есть…

— Ты что?.. Никанорыч самого в колодец спустит.

— Но их ведь ищут! И найдут. Нам тут не сладко будет…

— Посади их в трофейный бронетранспортёр, заложи радиоуправляемую мину и на ночь вывези в лес. Чтоб всегда на колёсах были…

— Понял! — развеселился «каскадёр», которого хлебом не корми, только поставь какую-нибудь задачу с прибабахом. — И прочешем окрестности, дороги. Заодно посмотрим, не рыщут ли «духи мёртвых».

Прежде чем вернуться в свой коттедж, Воробьёв помялся на улице, продумывая линию поведения с Капитолиной, отработал основные положения и после этого толкнул дверь. Холод, наконец, достал самого нутра, и его поколачивало. Прыгающей походкой он хотел проскочить в свою комнату, но в коридор выглянула Капитолина.

— Ужин готов, Воробей! Я жду тебя!

Внезапная фамильярность его покоробила — он с детства не терпел своей фамилии из-за постоянного прозвища, — но тут сделал вид, что ничего не заметил.

— О, прекрасная Дара! Подавай скорее на стол!

— Что это с тобой? — между тем насторожилась она.

— Что? На улице снег, промок…

— Я не об этом. Отчего ты стал лукавить?

— Лукавить?.. Это от голода!

— Смотри, Воробей, — она погрозила пальчиком. — При мне будь таким, какой есть. Иначе не стану кормить.

— Почему — Воробей? — обиделся он.

— Потому что похож. И совсем нет оснований обижаться! Я тебе даю гордое прозвище!

— Гриф — гордое прозвище.

— А врабий, как называли эту птицу в древности? — засмеялась Капитолина и стала читать наизусть: — «Запоёт врабий — и взойдёт солнце, заверещит врабий — час полуденного гимна возвестит, а во след ему всякий гой руки воздымет, дабы источилась благодать в его сущность, но заплачет врабий, и мы слезой умоемся, ибо замирает в час ночной живая и неживая материя…»

— Это про меня? — усаживаясь за стол со странным чувством нереальности, спросил Воробьёв.

— Это про птицу, живущую исключительно по движению солнца, — пояснила Капитолина, украшая зеленью блюдо с чем-то дразняще-вкусным. — Знающим её язык не требуются часы. Птица, отбивающая время.

Он взял вилку, занёс, чтобы ковырнуть содержимое большой тарелки, и не успел: в комнату ворвался Кутасов.

— Володя!.. Выйдем, разговор есть!

Глаза его рыскали по сторонам, но видели лишь женщину в комнате.

— Что там? — привстал Воробьёв.

— Он пришёл сказать, что пленных в подвале нет, — спокойно сообщила Капитолина. — И что охранники несут полный бред и, видимо, с сильного похмелья.

Теперь они оба неприкрыто уставились на женщину, ожидая продолжения, чтобы принять какое-то решение или хотя бы что-то понять.

— Но всё в порядке, — после паузы сказала она. — Охранники были трезвыми, а пленных выпустил Гриф. Садись и ты, витязь. Я знала, что придёшь, и сготовила на троих.

Они насторожённо и мрачно переглянулись, после чего Воробьёв положил вилку и встал.

— Вот что… Капитолина! Я вынужден тебя пока… изолировать.

— В подвал? — спросила она с готовностью.

— Придёт Арчеладзе — пусть разбирается!

— Резонно. Жаль только, готовила, готовила, а вы есть не стали.

— Иди вперёд.

— Можно, я возьму плащ, Воробей? — попросила она. — Там холодно.

Он сам подал ей суконный плащ с серебряной пряжкой на плече, проверил содержимое сумочки — женские безделушки. В том, как она безропотно повиновалась, Воробьёв почувствовал новый подвох и засомневался, правильно ли он делает, засаживая Капитолину в камеру-одиночку, где сидел некий Страга, также исчезнувший с пленными.

Закрывая дверь, в последний миг он заметил очаровательную улыбку её, словно говорящую — нам и здесь будет хорошо…

Арчеладзе не возвращался. Кутасовские бойцы несколько раз прочёсывали окрестности обсерватории и уже заполночь снарядили трофейный бронетранспортёр для поиска на дорогах. Появляться на миротворческой технике, хоть и измазанной грязью, в ночное время было рискованно: наверняка по сербской территории рыскали спецслужбы в поисках археологов, но делать было нечего, другого транспорта не найти. Под утро наткнулись на сгоревший джип, который ещё слегка дымился и был тёплый. Об этом доложили на базу, ради порядка, однако, едва услышав такое сообщение, Воробьёв ощутил, как деревенеют ноги. Он дал задание Кутасову обследовать место происшествия, и когда получил информацию, что в канаве видны следы борьбы и найдена камуфляжная куртка, прожжённая во многих местах и, судя по размерам, могущая принадлежать Арчеладзе, когда, следом, обнаружили затоптанную в грязь пилотку офицера морской пехоты США, — у Воробьёва на минуту замерло сердце.

Он ещё пытался доказать себе, что полковник оказался жертвой отлично проработанной операции «Арвоха», и сейчас захвачен его службой безопасности и что Капитолина послужила своеобразным раздражителем, заставила его уйти с обсерватории под каким-то предлогом, заманила в засаду, но аргументы были слишком натянуты и слабы, чтобы поверить в такую версию.

Ответ казался невероятным: Капитолина знала или видела всё происходящее на дороге.

— Ухожу в свободный поиск, — сообщил своё решение Кутасов. — И ухожу со связи. Боюсь радиоперехвата.

И на несколько часов как сквозь землю провалился.

Воробьёв почувствовал зверский голод, съел остывший ужин и, переборов себя, пошёл в подвал сгоревшего коттеджа. Какого-то особого плана не было, сам не знал, зачем идёт: то ли допросить с пристрастием и вывернуть машинисточку-Дару наизнанку, то ли покаяться и спросить, где теперь находится Арчеладзе.

Охранник лежал на полу, раскинув руки, возле двери, вероятно, открытой самим же: из скважины торчал ключ. Камера оказалась пустой, в свете фонарика мелькнула большая рыжая крыса, не найдя выхода, забилась между стен, потом куда-то с писком исчезла. Воробьёв склонился к охраннику, осветил лицо и только теперь понял, что он спит! Спит, подлец, с блаженной улыбкой и затаённым поверхностным дыханием, словно очарованный сновидением.

Воробьёв посидел на корточках у его изголовья с неотвязным чувством ожидания удара в спину, затем поднял автомат охранника и с силой пнул его в бок…

Замок открывался осторожной рукой, и поскольку не слышно было присутствия человека за дверью, кто-то явно намеревался войти в погреб внезапно и застать узников врасплох.

Стало ясно: не успеть перерезать верёвки на ногах, не хватит десятка секунд, потому что ключ уже сделал второй оборот, и сейчас массивная деревянная дверь отлетит в сторону. Арчеладзе зажал в пальцах осколок стекла и лягушачьим прыжком достиг косяка, спрятался за его выступ. Думал об одном — резать или просто бить кулаком, как только в проёме появится цель. Решил бить. Стеклянный осколок — не слишком надёжное оружие.

Джейсон стоял наготове с другой стороны двери — понимали друг друга без слов и даже знаков.

Ключ повернулся в последний раз и всё стихло. Прошло пять секунд, десять — никто не появлялся. Арчеладзе переглянулся с союзником и с силой рванул на себя дверь. На площадке за порогом и на лестнице, ведущей из погреба, никого не было.

А из скважины торчал увесистый ключ — тот самый, которым корчмарь отпирал замок, когда приходил в первый раз.

Неуклюжими скачками на четвереньках полковник поднялся наверх и тут, на последней ступени, запорошённой снегом, увидел отчётливый след женского сапожка. В одну сторону и в другую. Он толкнул наружную дверь — снег на улице уже растаял и остался лишь здесь, на лестнице, занесённый сюда сквозь щель притвора.

— Что там, Эд? — не выдержал заминки пехотинец.

— Свобода, Джейсон. Режь верёвки.

— Свобода? Но кто?.. Где тот человек?..

Следы на ступени таяли на глазах и расплывались тёмными пятнами. Арчеладзе сел и принялся пилить стеклом верёвку на ногах.

— А если это не человек? — предположил он. — Или не просто человек?

— Не хочешь ли ты сказать, что нас освободили по воле… — он запнулся.

— Режь и не спрашивай! — громким шёпотом пригрозил полковник.

Освободившись от пут, Арчеладзе собрал обрезки, спрятал их в погреб и, заперев дверь, забросил ключ в сухую зимнюю траву. Жерло этого подземелья выходило в сад, расположенный за домом — то ли корчмой, то ли жильём, — вчера в темноте не рассмотрели. Сразу за садом начинался пологий подъём в гору, изрезанную ступенями и засаженную виноградом. Путь отхода был идеальным и Джейсон делал знаки — вперёд, однако Арчеладзе присел под старой грушей и стал есть снег, собранный с ветвей.

— Давай прощаться, — предложил он. — Ты иди, а мне с корчмаря нужно должок получить.

— Но мы же вчера рассчитались, — буквально понял пехотинец. — И отдали деньги вперёд.

— Не могу уйти так, не отплатив, — полковник тяжело вздохнул. — Ладно бы в честной драке взяли. А то чем-то напоили и скрутили сонных. Подлости я никому не прощаю. Пойду сейчас и выправлю спину этому горбуну.

— Я иду с тобой!

— Пора бы нам разойтись, парень. Сербы не любят янки, ты их только раздразнишь и испортишь дело.

— Сегодня я увидел, как они любят русских, — усмехнулся Джейсон. — Кого хотели вперёд отправить на тот свет? Тебя или меня?

— Ладно, — согласился полковник. — Как старший по званию и возрасту, требую полного подчинения.

Они подобрались к дому — всё-таки это была корчма. Несмотря на ранний час, возле неё стоял мятый, ржавый, явно свалочный «лендровер» с работающим двигателем, за стеклом, на пассажирском месте, виднелась голова человека. Не та ли машина, приехавшая, чтобы отвезти Арчеладзе в последний путь?

Полковник подал знак Джейсону. Тот проскочил вдоль забора, где-то поднырнул под него и через минуту уже шёл к машине валкой походкой заспанного, похмельного человека. Постучал в стекло, потянул дверцу и молниеносно заскочил в просторную кабину.

В тот же момент Арчеладзе перешагнул изгородь и поднялся на крыльцо корчмы. За дверью была полная тишина, однако из трубы валил дым. Подождал минуту, пока Джейсон выберется из машины, знаком показал ему спрятать автомат, видимо, отобранный у пассажира «лендровера». В корчму входили, как вчера, — открыто, широко распахнув дверь. У стойки стояли два усатых серба, одетых не по-сельски — светлые пальто, шляпы, кашне… Оба нехотя повернули головы, а за прилавком на короткий миг мелькнула макушка корчмаря, мгновенно сориентировавшегося — раздумывать было некогда. Полковник рубанул одного по горлу и перепрыгнул стойку, сбивая глиняные кувшины. И чуть не сел на ствол автомата, который уже был в руках корчмаря — успел бы сдвинуть предохранитель, пропорол бы очередью снизу. Арчеладзе схватился за автомат, норовя прижать противника к полу, но тот неожиданно проворно вскочил на ноги и стал выкручивать оружие из рук полковника. В тесноте было не ударить, не сделать манёвра — с полок рушилась посуда, бутылки, под ногами хрустело стекло. Корчмарь доставал ему чуть выше пояса, но длинные, сильные руки напоминали медвежьи лапы.

А в зале происходило что-то, напоминающее танцы: морской пехотинец прыгал, визжал и кувыркался — его противники метали в него стулья. Всё это Арчеладзе видел боковым зрением, по-бычьи бодаясь в узком проходе за стойкой. Наконец ему удалось вырвать автомат у корчмаря, и тот метнулся вперёд, намереваясь подсечь полковника, не дать ему выстрелить. Арчеладзе перехватил его голову у своих ног, сдавил толстую шею и оторвал горбуна от земли. Тот засучил ногами, потеряв опору и сшибая остатки посуды с полок, и неожиданно, обхватив руками полковника, сделал рывок — хотел опрокинуть собственным весом. Арчеладзе перекинул его через прилавок, и только хлестанувшись об пол, корчмарь потерял способность к сопротивлению. Арчеладзе перескочил стойку, добавил своему противнику пинком, рассчитывая помочь Джейсону, бросился было к двери, куда отступал один из приезжих, однако пехотинец достал его ногой и опрокинул на пол. Второй уже ползал между ломаной мебелью, вероятно, искал выбитый из руки пистолет.

Сербов оттащили в один угол, подобрали оружие.

— Что, братья-православные? — спросил Арчеладзе. — Бей своих, чтобы чужие боялись?

Пехотинца отчего-то вновь начало мутить. Он отошёл к двери, приоткрыл её и снова зарычал. Полковник отыскал кувшин с вином, предложил ему выпить, но тот замотал головой.

— Не могу… Мне плохо.

— Что это с тобой, парень?

— Не знаю… Никогда такого не было! Ты можешь подумать, я слабый… Нет, всегда был сильным. Однажды убил человека на тренировке, негра… И ничего не испытал. Со мной что-то произошло…

— Иди на улицу, — приказал Арчеладзе. — Проветришься и присмотришь, чтоб никто не вошёл. Я тут с этими поговорю.

Джейсон выскочил за двери и уже не сдерживал рвоты.

Сербы приходили в себя, поднимались на ноги в своём углу, кипя от ненависти.

— Ладно, мужики, помахались и будет, — проговорил полковник, убирая ствол автомата вниз. — Вы вчера нам морды набили, мы — сегодня. Будем считать расквитались.

— Ублюдок, — сказал корчмарь. — В твою могилу я забью осиновый кол.

— Ты сначала меня закопай! Кол он забьёт… Ты какой гадостью нас напоил?

— Знать бы что так… Я бы вас напоил!

— Мы пришли к тебе, как к человеку, как к брату, — с обидой проговорил Арчеладзе. — А ты поступил, как скотина.

— Ты привёл с собой янки! Мы его знаем!

— Если он пришёл со мной, значит, я ему доверяю!

— А тебе кто доверяет? Кто ты такой? Зачем приехал к нам?

— Не твоё дело! — огрызнулся полковник. — Надо и приехал.

Один из сербов сверкнул глазами, произнёс фразу, из которой было понятно всего несколько слов: что-то вроде Босния — жертва проходимцев.

— Что же ты допускаешь в Боснию проходимцев? — отпарировал Арчеладзе. — Что же ты позволил столкнуть вас лбами, если такой умный?

— На нас обрушился весь мир, — пробурчал корчмарь. — При полном бездействии России…

— Ну так правильно, теперь лупи всех подряд!.. Мог же вчера спросить, с кем я пришёл и почему?

— Ты обманул! Сказал, что твой товарищ — русский.

— Это так и есть. Его предки — выходцы из России. Он славянин по духу.

На минуту повисла пауза: сербы переглядывались, словно совещаясь глазами, и, кажется, начинали что-то понимать, но корчмарь никак не хотел мира.

— Если ты выступаешь на нашей стороне, почему вас всю ночь ищут «голубые каски»?

— Меня никто не ищет, — неуверенно сказал полковник.

— Но по дорогам до утра рыскал бронетранспортёр из голландской зоны!

Американца бы искал американский. Значит, Кутасов выехал искать на трофейном бронике…

— Это… мои люди.

— Понятно, что твои!

— Я ведь могу и не разговаривать с вами, — пригрозил Арчеладзе. — Запру и уеду на вашей машине. И пошли вы, козлы…

— Кто тебя освободил? — неожиданно спросил корчмарь, выкладывая, вероятно, свои главный аргумент. — Кто взломал дверь в погреб?..

— Её открыли твоим ключом!

— Мой ключ в кармане! — он сунул руку за пазуху и вскинул глаза на своих товарищей, проверил карманы брюк и лыжной куртки — ничего не нашёл. И вдруг они заговорили разом, по-сербски, загоготали, как встревоженные гуси.

— Кто открыл дверь? — наконец спросил корчмарь. — Кто вас выпустил? Это была женщина? Женщина в плаще?..

— Мужик в шляпе! — ядовито обронил полковник. — Запомни сам и накажи товарищам: не суй нос, куда тебя не просят. Ты мне испортил праздник!

Один из приезжих сербов что-то заговорил и пошёл к Арчеладзе, но он подтянул вверх ствол автомата.

— Назад!.. Пока я не выеду из села — из корчмы не выходить. Вашего товарища я оставлю пока у себя. Он пригонит назад машину и привезёт оружие.

Серб стоял и пытался что-то спросить — проскакивали знакомые слова: обсерватория, Сатва, зона… Полковник вышел на улицу: Джейсон стоял возле «лендровера», бледный, с трясущимися руками, вывернуло наизнанку…

— В машину! — приказал Арчеладзе. — На водительское место!

Пехотинец сел за руль, повёл больным взглядом.

— Эд!.. Я был сильным парнем, Эд!.. Неужели у меня что-то оторвалось? Когда я прыгнул с камня?

— Съездишь на родину, подлечишься, — успокоил он. — И всё пройдёт.

Джейсон выехал на дорогу и с километр вёл машину как в полусне, едва вписываясь в крутые повороты на спуске. Вообще, следовало бы самому взять управление, иначе он опять отыщет мину на разминированной дороге, однако пехотинец стал постепенно приходить в себя. Да и совместный путь заканчивался: дальше Арчеладзе должен был идти пешком, через лес, а Джейсону можно было доехать до зоны и там отправить назад машину — связанный серб сидел за спиной, ожидая своей участи.

— Ну, будь здоров, подполковник! — Арчеладзе протянул руку. — Ты хороший парень, с тобой можно куролесить. Езжай к себе в Америку.

Джейсон внезапно ухватился за его руку, заговорил страстно, лицо ожило, порозовело, из подсохшей раны на голове потекла кровь.

— Послушай, Эд! Я понял, что такое — воля! Свободу всегда дают, а воля не даётся. Она — от Бога! Как руки, ноги, глаза… Эд, я хочу быть вольным! Помоги мне!

— Как же тебе помочь? Я не Бог.

— Меня преследует человек!.. Нет, он — не человек! Он иезуит! Он давит меня! Сжимает оковами! И не отступится… Без тебя мне не выйти из-под его власти!

— Что же ты мне предлагаешь сделать?

— Мы с тобой… Нас нельзя назвать ни друзьями, ни приятелями. Но я чувствую, мы бы стали ими!

— Да, брат, мы просто друзья по несчастью, — согласился Арчеладзе. — Вот и свела судьба.

— Убей его! — вдруг попросил Джейсон. — Отними у него мою волю! Сам не смогу этого сделать. Видишь, со мной что-то произошло… Если от драки выворачивает… Подниму руку — и смерть. Он меня запрограммировал. Убей его! Это — дьявол! Его зовут… Барлетт! Нет, Бейлесс!

— Это же твой командир!

— Мой командир был генерал Хардман, — замотал головой подполковник. — А этот — хозяин моей души. И воли! Я начинаю понимать, кому ты объявил войну. «Иезуит» — твой противник!

— Скажи, Джейсон, а ты не знаешь человека по имени Рональд Бергман?

— Нет… Не слышал! Я знаю Барлетта! И Бейлесса… Над Америкой поднимаются чёрные вертолёты. Они уже летают. Они разминают крылья. Это его вертолёты! Я видел чёрные вертолёты над Президио!

Глядя на пехотинца, можно было бы назвать его сумасшедшим, но его мания не укладывалась в привычные рамки.

Таких людей на Руси обычно называли блаженными…

19

Больше месяца Иван Сергеевич Афанасьев пролежал в гадьинской больнице и почти беспрерывно — под капельницей. Ему вымывали, выщелачивали из крови невероятно устойчивый препарат Тойё, обнаружить который невозможно оказалось никакими видами анализов. Попадая в кровь, он как бы становился её частью и медленно подтачивал сознание. А то, что этот яд, разложившись на составляющие, всё ещё бродит по организму, Иван Сергеевич ощущал по приступам страха, как только касался мыслью своего бывшего хозяина, которого и на свете-то уже не было.

После того, как через кровь и плоть прокачали десятки литров жидкостей и растворов, стало ясно, что препарат таким образом из организма не вывести. Тогда ему сделали полное переливание крови и на какой-то период болезненные симптомы исчезли. Тойё перестал возникать в сознании как его полный и беспредельный владыка-хозяин, против воли которого нельзя выступать даже мысленно. Иван Сергеевич уж было воспрял и запросил выписки, но на следующее же утро, проверяя собственное состояние, он почувствовал себя в роли преданного пса…

Вероятно, яд действовал на клетки коры головного мозга, оседая там в виде шлаков. Вместе с навязчивым страхом начали развиваться странные психические способности. Например, стали повышаться возможности памяти, он обнаруживал, что помнит и может поминутно разложить все события, произошедшие пять, десять лет назад, продиктовать наизусть данные гравиаразведки, проводившейся им когда-то на Северном Урале, — а это десятки тысяч цифр, значений и величин! Он мог прочитать газету от начала до конца и тут же воспроизвести, пересказать дословно. И странное дело, вместе с тем он напрочь забыл, что происходило в детстве и юности! А человеческое сознание было устроено как раз наоборот — помнится ярче далёкое детство, чем то, что ты делал недавно.

Ему как бы перевернули разум, переориентировали психику, оставив в неприкосновенности лишь то, что не мешало замыслам Тойё; Ивана Сергеевича по-прежнему тянуло в женское общество, и он не мог пропустить ни одной юбки, мелькнувшей где-то рядом, в пределах досягаемости руки или взгляда. Лёжа в больнице, опутанный трубками, он принялся ухаживать за молоденькой медсестрой, целовал ей ручки, соблазнял весёлыми и скабрёзными разговорами и однажды сделал попытку уложить с собой рядом. Сестричка вырвалась и нажаловалась врачу Надежде Васильевне, той самой женщине, что встретила их с Ингой в доме, внезапно появившемся среди тайги на краю «империи» Тойё. Пока Мамонт отбивался от вертолёта, она на глазах Ивана Сергеевича сделала операцию — отняла Инге пальцы ног, чёрные и омертвевшие. Резала без наркоза, с помощью лишь скальпеля и ножниц, однако поразительно — Инга не ощущала боли! И кровь, практически, не выступала из ран…

Она была уже в том возрасте, который не интересовал Афанасьева, к тому же рядом находился муж — участковый милиционер, и всё-таки не это делало его совершенно беспомощным перед Надеждой Васильевной. В её присутствии он ощущал какой-то непривычный ступор. Рой отшлифованных фраз, комплиментов и просто привлекающих внимание замечаний словно вяз в голове, а парализованный язык таился во рту, как зверёк. Эта женщина подавляла его весело-бесшабашный характер, и он как бы опасался сказать в её присутствии глупость, поскольку все заготовленные для женщин слова — даже для самых умных женщин! — автоматически становились глупостью.

Вокруг Надежды Васильевны существовало некое защитное поле, пробиться сквозь которое было не так-то просто.

После жалобы строптивой сестрички она пришла в палату — Иван Сергеевич лежал в отдельном боксе под замком, якобы из соображений его безопасности, — и встала над ним, как богиня правосудия. Он приготовился выслушать приговор или, в лучшем случае, морализаторскую речь, однако Надежда Васильевна коснулась его лба холодными пальцами и спросила:

— Повышенная сексуальность — это тоже от воздействия инъекций? Как ты считаешь?

— Нет, — смущённо признался Иван Сергеевич. — Это у меня от природы.

— В таком случае, почему у тебя нет детей? Говори мне всё, я врач.

— Моя жена не могла их иметь.

— А другие женщины? У тебя их было много… Ты помнишь, сколько?

Он попытался сосчитать, припоминая не имена, а города, в которых бывал, работал и обзаводился любовницами, вспоминал стремительные, порой одноразовые встречи. Всё-таки служба разъездная, связана с постоянными командировками… Сбивался, принимался вновь, мысленно загибая пальцы — на руках единицы, на ногах — десятки.

Ни пальцев, ни памяти не хватало…

— Хорошо, не мучайся, — оборвала путешествие в прошлое Надежда Васильевна. — Кто из них остался в твоём сердце? Так, чтобы вспомнить, не напрягаясь? Наверное, это последняя женщина?

— Нет! — оживился он. — Последней была гейша… девушки Тойё… Но я помню другую! Потерянную…

— Её звали Августа?

Иван Сергеевич, опутанный трубками и проводами, сел на кровати.

— Она осталась по ту сторону… катастрофы.

— Хотел бы ты вернуть её?

Он вскинул голову, повинуясь внутреннему толчку радости, и тут же отвернулся.

— Нет, не хочу…

— Почему? Тебе больше нравится завлекать молоденьких сестричек?

— Потому что я… Я теперь другой человек! Возможно, даже не человек. Из меня сделали компьютер, вторглись в сознание.

— Тебя удерживает только это?

— Августа вселила надежду на… счастье. Разве я могу быть счастливым человеком, если меня преследует страх? А счастье подразумевает полное бесстрашие перед жизнью!

Надежда Васильевна отсоединила от него датчики, вынула из вены иглу капельницы.

— Пожалуй, ты прав. И нет смысла переливать кровь.

Смерть в ту ночь была ближе и реальней, чем в вертолёте, падающем на землю. На сей раз она посверкивала скальпелем, случайно забытым в блоке, и напоминала свечение реактивной струи неумолимого и желанного снаряда. Иван Сергеевич лёг в постель, засучил рукав и примерился к венам.

Он управлял своей волей до самого последнего момента. Но когда оставалось сделать короткий взмах, волна внезапного страха окатила его, пронизав мышцы ватным бессилием.

И тут препарат делал своё дело, лишая его возможности распорядиться собственной жизнью. Искусный чародей Тойё предусмотрел всё. Иван Сергеевич лежал скрючившись, словно побитый пёс, и только не скулил, кусая губы. Рано утром в палату вошла строптивая сестричка, и он прикинулся спящим, не желая показывать свою слабость. Сквозь ресницы он видел, как её рука подняла с пола обронённый скальпель и бездумно положила на подоконник. И тут возникла мысль, что сестра умышленно оставила инструмент, чтобы спровоцировать его на самоубийство, но в следующий миг отлетели все подозрения: она сняла белый халат, оказавшись совершенно обнажённой, сдёрнула с головы шапочку и рассыпала длинные волосы.

В другой раз этого было бы достаточно, чтобы мгновенно потерять голову и выпустить на волю свой страстный дух. Сейчас же он лежал и созерцал сквозь радугу ресниц её светящееся тело. Сестричка склонилась над ним, огладила волосы, двухнедельную щетину на подбородке, провела тонкими ноготками по горлу, затем по груди — он лежал холодный и тяжёлый, как речной валун. Разве что открыл глаза и смотрел в её лицо. Её пальцы коснулись живота, горячими струйками скользнули ниже — он оставался спокойным, внутренне поражаясь своему состоянию.

Так же безмолвно сестра закончила свои провокационные опыты, спряталась в халатик и послала от порога воздушный поцелуй.

Спустя час Надежда Васильевна сообщила, что на улице ждёт машина. Он даже не стал спрашивать, куда повезут, ибо прошедшая ночь ввергла его в полное безразличие. Единственное, что он сделал — вошёл к Инге в палату, чтобы проститься.

— Ты уезжаешь? — спросила она, увидев его одетым в суконную спецодежду лесоруба. — Как же я? Что будет со мной?

— Наверное, тебя не оставят без внимания, — проговорил Иван Сергеевич.

— Хочу с тобой! — закапризничала Инга. — Нет Мамонта, теперь не будет тебя!

Её ноги ещё болели, и она не вставала с постели больше месяца: обморожения и ожоги имели одинаковый характер повреждения и одинаково мучительно и долго заживали. Афанасьев поцеловал её в лоб и ушёл, оставив со слезами в глазах.

Машина оказалась милицейской, а за рулём — участковый. Он пытался шутить, отвлекал разговорами — Иван Сергеевич сидел каменным истуканом, так что весёлость участкового скоро иссякла, а долгая дорога в горах утрясла и свалила в сон. И это был первый спокойный сон за все месяцы после катастрофы.

К нему не являлся Хамара — жрец охотников Дальнего Востока.

Правда, Иван Сергеевич научился управлять течением сновидений, особенно это получалось, когда лежал в гадьинской больнице, поэтому засыпал без страха, но в сознании ни на мгновение не отключался своеобразный контрольный датчик, всё время следящий за сюжетом. Вначале ему грезилась жёлтая песчаная дорога, по которой он шёл босой, а вдалеке, на холмах и косогорах, стояли какие-то люди и махали ему руками. Эта часть сна была однообразной, бессмысленной и вместе с тем не такой мучительной, как следующая, когда он замечал, что дорога давно оторвалась от земли и теперь пролегает по воздуху, а золотистый песок с каждым шагом становится вязким, глубоким, как рыхлый убродный снег. И уже ни людей вокруг, ни машущих рук — только зыбкое и тяжеловесное, как расплавленное стекло, марево. Так вот, усилием воли он научился продлевать эту часть сна, то есть растягивать висящий между небом и землёй путь по призрачным барханам. Идти по сыпучим пескам, едва выдирая из него ноги, иногда удавалось до самого утра; Иван Сергеевич просыпался измотанным, потным, словно и впрямь долго брёл по пустыне.

Но уж лучше это, чем явление Хамары.

Он возникал всякий раз, когда Афанасьев выбивался из сил и не мог двигаться. Хамара выныривал из жёлтого песка и так, что измождённый путник оказывался у него на плечах. Он крепко хватал его за руки, не давая спрыгнуть, и начинал свой разбег, словно взлетающий с аэродрома сверхзвуковой истребитель. Жрец нёсся гигантскими нечеловеческими шагами по зыбкой дороге, стремительно набирая скорость, затем отрывался от песка и мчался в жёлтом мареве. Иван Сергеевич чувствовал, как от невероятного ускорения впереди образуется столб спрессованного воздуха, давящий ему в солнечное сплетение. Он стискивал зубы, сжимался в комок от перегрузки, и когда становился твёрдым как камень, раздавался оглушительный хлопок!

Он знал, что в этот миг от него отделилась душа.

Сразу становилось легко, свободно, как в невесомости — эдакое предоргазмовое состояние. В это время и начинал звучать голос Хамары:

— Ты находишься в состоянии кли! Но испытываешь только его первый этап кетэр. А чтобы испытать последний и высший — малхут, у тебя должно быть сознательное желание самонасладиться. Попроси Тойё, чтобы избавил тебя от света. И тогда ты познаешь Творца!

Впервые испытав во сне этот потрясающий, ни с чем не сравнимый полёт, Иван Сергеевич на самом деле ощутил желание повторить его.

К тому времени он получил всего два или три укола, назначения которых не знал, полагая, что это делается для снятия стресса после катастрофы. Тойё был настолько внимателен и благодушен к спасённым пассажирам вертолёта, что Афанасьев без утайки рассказал ему о странном сновидении, когда покровитель пришёл справиться о самочувствии. Хозяин охотничьей базы несколько даже расстроился, предположив, что подобный полёт во сне — ничто иное, как потрясённое катастрофой воображение, и пообещал непременно посоветоваться с врачом. В результате Ивану Сергеевичу вкололи в течение дня три дозы, а ночью жрец Хамара объявил, что он достиг второго этапа — хохма и до малхута совсем уже близко…

Остальные уколы ему делали уже насильно, ибо с ними были связаны не только сновидения, но и навязчивое желание видеть Тойё и слушать его голос. А насильно, потому что ещё владел остатками воли и пытался сопротивляться. Он никогда не видел Хамару, существующего только в рассказах Тойё в виде жреца, управляющего духовной жизнью, а значит, и сферой высших наслаждений, к которым стремится всякий человек с момента своего рождения.

Даже после полного переливания крови этот сон снова возник в его сознании, правда под утро, и сюжет его оборвался на той части, когда он ещё брёл по сыпучему песку жёлтой дороги. И только в машине Иван Сергеевич проспал полдня без всяких сновидений, проснувшись в Ныробе, когда уже стояли во дворе какого-то сельского дома.

Оказалось, что они здесь ночуют. Ивана Сергеевича определили спать на печь: у хозяина, местного учителя Михаила Николаевича — рыжего, невысокого человека — оказалось такое множество детей, что пересчитать их было невозможно, поскольку они то исчезали в недрах дома, то возникали откуда-то, одинаково юркие, рыженькие и крепкие, почти одного возраста, так что немудрено перепутать. Естественно, в избе ощущался недостаток спальных мест. Пока участковый сидел с хозяином, о чём-то тихо переговариваясь, по нему ползало сразу трое малышей. Они совершенно не мешали отцу, были как бы частью его существа, кувыркаясь у него на коленях, руках и плечах. Между делом он подсаживал их, снимал, качал, гладил по головам и подтягивал штанишки. Разговаривали они допоздна и дети постепенно разошлись спать, за исключением одного, самого маленького, который свернулся калачиком и уснул на отцовских руках. Как стало понятно по обрывочным фразам, жена Михаила Николаевича, Наталья, сейчас находилась в роддоме.

Участковый пристроился на широкой лавке, бросив под голову свёрнутый полушубок, и скоро весь дом тихо засопел. И по звуку дыхания Иван Сергеевич наконец пересчитал детей — семеро! Семь я! Восьмой только что появился на свет…

Наутро они снова сели в машину и поехали в горы по набитой тракторами дороге, однако через час поднялась сильная метель. Ветер срывался со склонов, сметая снег, который быстро грубел в колеях, да и путь становился менее торным, распадаясь на десятки лесовозных дорог. «Уазик» хоть и медленно, однако долго ещё пробивался вверх, пока не врубился бампером в высокий занос.

— Всё, — сказал участковый, выбрасывая из кабины охотничьи лыжи. — Надевай и через полтора километра будешь у цели.

Иван Сергеевич застегнул крепления на валенках, взял поданную ему палку, напоминающую посох, и двинулся по дороге, которая угадывалась лишь по просеке: ни единого человеческого следа! Скоро впереди послышался лай собак, потом напахнуло дымом от сосновых дров и, наконец, показался высокий дом с заснеженной крышей, от которого в разные стороны расходились жердяные изгороди.

Навстречу выскочили две лайки, закружились у ног и радостно заскулили, будто встречали хозяина. И только сейчас Иван Сергеевич узнал место — пасека, куда он прилетал на вертолёте, отыскивая Мамонта, и где они повредили стоящий на взлётной полосе дельтаплан.

Ему захотелось немедленно развернуться, оттолкнуться хорошенько и катиться по лыжне до самой машины: именно здесь Августе мечталось поселиться и прожить до конца своих дней… Но было поздно — на крыльцо выбежал старик, Пётр Григорьевич, и приветственно замахал рукой. Неужели узнал?

— Здравствуй, Драга! Здравствуй! — ещё издалека закричал он. — Давно тебя поджидаю! Все окна просмотрел!

Вероятно, старик обознался, поскольку называл его чужим именем — Драга. Но сейчас и это было всё равно. Иван Сергеевич вошёл в жарко натопленную избу и, не раздеваясь, присел у порога. Низкое зимнее солнце пронизывало светлое, в семь окон, помещение, и это напоминало летний вечер, когда они сидели с Августой и говорили о детях. Она называла имена сыновей — Иван и Юзеф…

— Что же ты расселся-то, друг закадычный? — удивился старик. — Пошли, будешь принимать хозяйство. По описи сдавать не буду, поверишь на слово. Ну, в избе тут смотреть нечего, горшки, черепки, печь русская — одна штука… А что ты, брат, невесел?

— Нездоровится мне, — пожаловался Иван Сергеевич.

— Без дела сидишь, вот и нездоровится! Сейчас вот получишь место заболит голова, так все хвори мигом и отлетят. За мной!

В крытом дворе Пётр Григорьевич ткнул пальцем в машину — ещё новый «патрол-ниссан», — заметил грязь на дверце, смахнул рукавом.

— Автомобиль японского производства! Один. Пробег — двадцать две тысячи. Только ездить некуда. Летом ещё кое-как, а зимой!.. — он потянул брезент, раскинутый на какой-то конструкции — показалось оранжевое крыло. Дельтаплан! Две штуки! Один новый, ещё не облётанный, другой полетал!..

Старик внезапно ткнул Ивана Сергеевича в бок и рассмеялся.

— Да ты же помнишь! Это же ты со шведами прилетал!.. Я перед этим как раз гробанулся. И самолёт свой повредил. Тут, гляжу, вы летите! Думаю, дай-ка подставлю под вертолёт, а потом новый стребую. И стребовал! Теперь запасной есть! А нечего на чужой аэродром без радиообмена садиться!

Иван Сергеевич вспомнил тот скандал. Но в связи с ним вспомнилась и Августа…

Пётр Григорьевич привёл его по тропинке к высокому снежному холму без единого следа и каких-то намёков на вход: просто сугроб.

— Тут пасека в омшанике стоит. Пчёлки живут… Девяносто шесть колодок-семей! Скоро придёт весна, где-нибудь в начале апреля выставишь в леваду. Зажужжат пчёлки и расцветёт душа! Эх!..

Похоже, ему было несладко оставлять место и уезжать.

— А куда ты теперь, Пётр Григорьевич? — спросил Афанасьев.

Старик только махнул рукой и затопал на берег, в сторону бани.

— Баня — одна штука. Корыто из нержавейки — одно… На крыше лазерная установка для запуска «летающих тарелок». Ну, это ты потом разберёшься, сейчас ещё рано запускать. Там я написал подробную инструкцию…

Он спустился под берег, прыгая и махая руками, позвал знаком.

— Это твоя главная обязанность, — ткнул пальцем в прорубь со светлой — все камешки на дне, как на ладони! — водой. — Зимой обязанность: всё время раздалбливать лёд. Чтоб днём и ночью чисто было. И гляди, не вздумай шкурой накрывать, чтоб не замерзало. Пусть вода открытая стоит.

— А зачем? — спросил Иван Сергеевич.

— Мало ли что?.. Путник пойдёт, напиться захочет.

— Какой здесь путник?

— Ну, чтоб рыбе дышать! — нашёлся старик. — Или какой водолаз вздумает проплыть — выглянет на свет Божий…

— Водолаз?!

— Да что ты всё дивишься? — весело разозлился Пётр Григорьевич. — Привыкай! Если сказано: бурундук — птичка, значит, птичка. И не задавай вопросов. Драгам вообще не полагается много знать. Есть обязанности — хранить пути-дороги, вот и храни, чтоб не нарушили. Идём дальше!

Они снова вернулись к дому. Старик открыл дверь внутри крытого двора, где тарахтела электростанция, заботливо глянул на приборы, потрогал ладонью кожух цилиндра, как трогают лоб, определяя температуру.

— Сердце всей заимки! — похвастался. — Не будет электроэнергии — ни телевизора посмотреть, ни тебе света включить!.. За стеной — аккумуляторный цех. — Он распахнул оббитую железом дверь. — Будешь заряжать. На этой полке севшие аккумуляторы, на этой — заряженные. Всё просто: взял, проверил электролит, плотность, зарядил и поставил.

— Зачем? — изумился Афанасьев. — Для чего?

— Ты не спрашивай, заряжай и всё. Прорубь долби и заряжай.

Пётр Григорьевич закончил показ хозяйства, завёл Ивана Сергеевича в избу, потёр было руки, однако задумчиво покружился возле печи.

— Что же я тебе не передал?.. Вот натура: как куда собираюсь, всё забываю. Это от предвкушения дороги. Ох, и люблю ездить! В прошлый раз за хлебом полетел — деньги забыл… Так. Прорубь, аккумуляторы, лазер… Ведь что для Драги главное: всякого путника встретить и проводить с добром. Чтоб остался рад и доволен. Обязанности-то нехитрые. Гой ли, изгой пришёл — тебе всё равно дорогой гость. Слепые, они ещё больше хотят идти куда-то, что-то искать… Да! — он широко всплеснул руками. — Вспомнил! Вооружение не передал!

Старик сунулся за печь, достал коробку из-под обуви. Тем временем на глаза Ивану Сергеевичу попала одностволка, стоящая в углу.

— Ты туда не смотри, — заметил Пётр Григорьевич. — Это оружие от дикого зверя. Бывает, медведь на пасеку забредёт… Идём покажу оружие от дикого человека. Осенью поставили, потому и забыл…

Они снова оказались на улице. Старик обошёл избу и полез в гору по глубокому снегу, кряхтел, сопел и, наконец, достиг засыпанной снегом ямы.

— Два дня не почистил — завалило! — соврал он. — То метель, то солнце… Значит, это твоё укрытие. Оборонять тебе следует во-он тот перевал. Видишь седловину?.. А продержаться нужно всего двадцать минут, до подхода основных сил. Но чтобы ни одна тварь не проскочила ни по земле, ни по воздуху.

— Чем же я стану обороняться? — недоуменно спросил Афанасьев.

— Сейчас покажу! — он открыл коробку, напялил на голову наушники радиостанции и взял в руки пульт, напоминающий телевизионный, только размером побольше. — Сиди и слушай команду. Управление простое, на дураков. Гляди, нажимаешь эту кнопку и ждёшь всего десять секунд.

Огромный, заснеженный камень на берегу реки неожиданно легко и плавно отъехал в сторону, не стряхнув ни снежинки. Откуда-то из-под него поднялся тёмный угловатый куб — послышалось лишь лёгкое жужжание.

— Установка залпового огня «Прима», — тоном гида сообщил старик. — Сорок стволов с ракетами. Всё уже наведено на цели. Получаешь команду — давишь красную кнопку. Это по наземным целям. А по воздушным совсем просто.

На другом берегу реки в склоне горы образовалась тёмная дыра, откуда появилась платформа с ракетами и пушками. Покрутилась вокруг своей оси, шевельнулась вверх, вниз и уставилась на восток.

— Зенитно-ракетный комплекс, сам следит за целями. Полное самонаведение. Называется — включил и забыл. Четыре ракеты — в боевом положении, ещё четыре штуки в запасе, но зарядка автоматическая. На двадцать минут хватит.

Продемонстрировав технику, Пётр Григорьевич вернул всё в исходное состояние и вдруг загоревал.

— Только смотрю телевизор, а у наших военных лётчиков керосину нет. Если через двадцать минут не прилетят на подмогу — чем обороняться?

— Там, у них, — Иван Сергеевич показал на восток, — другое оружие. Поставят укол, и не надо ни самолётов, ни ракет…

— Это уже не по нашей части! — прервал его старик. — Драге положено защищать Пути. А они попрут с востока только этим путём, другого у них нет… Ладно, вроде всё сдал. Пошли, выпьем на посошок, и оставайся лавка с товаром!

В доме, не раздеваясь, Пётр Григорьевич налил два стакана медовухи, один подал Афанасьеву.

— Если бы не жали с двух сторон, тут жить можно! Вот придёт весна, зажужжат пчёлки, полетят по цветам собирать нектар… И ты, как пчёлка, взлетишь над горами, посмотришь — до чего же земля красивая! Эх!..

Они выпили, присели у порога.

— Куда же ты теперь? — спросил Иван Сергеевич.

— Ещё и не знаю… То ли на Алтай, то ли в Африку. Что-то на букву А… Да это не важно, куда, дорог на земле хватает. Не забудь весной птиц встретить, когда на север полетят. Посади, покорми, на повети зерно заготовлено. Потом «тарелочники» пойдут в горы, — встреть, после них туристы, альпинисты, спелеологи, затем «снежные человеки» — это которые в горах снежных людей ищут… Но главное, — он подхватил котомку и пошёл на улицу, — не забывай прорубь долбить!

Он встал на лыжи, вскинул руку и, оттолкнувшись, покатил вниз по дороге. Иван Сергеевич остался стоять на крыльце, совершенно один среди бескрайней белизны снегов.

— Долби, не забывай! — издалека крикнул старик. — Через прорубь к тебе Мамонт придёт! Вынырнет, как новорождённый из купели! Слышишь? Вещий Гой! Только он знает будущее!

Снег заклубился, вздымаемый лыжами с метельных застругов, скрыл старика, и скоро в ушах вместо шороха лыж стал слышен ритмичный шорох крови…

Он не просто ежечасно раздалбливал лёд — не давал ему образовываться, выбрасывал из воды игольчатые кристаллы, затягивающие прорубь. Он грел под мышками замёрзшие руки, пересиливая ломоту в пальцах, и снова черпал битое стекло нарождающегося льда. Иногда в морозные ночи Иван Сергеевич не уходил с реки до восхода солнца, и днём, когда теплело, забирался на печь и засыпал ненадолго, без всяких сновидений. Затем вскакивал, запускал движок электростанции и принимался за работу в аккумуляторном цехе. Почти через день на полке с осевшими батареями появлялось до десятка новых, и наоборот, исчезали заряженные. Кто-то незримый приходил на пасеку, вероятно, в те часы, когда Иван Сергеевич спал. Он догадывался, откуда могли приходить, но лишь однажды заметил выплеснувшуюся из проруби на лёд лужицу и часть рубчатого следа, возможно, оставленного бахилой гидрокостюма.

И уже не догадывался, а знал, что охраняет путь, ведущий в пещеры к «сокровищам Вар-Вар».

Он каждый день ждал Мамонта, однако миновал март, затем апрель — Вещий Гой так и не появился. Как-то ночью Иван Сергеевич услышал на улице сильный треск и скрежет, и когда выскочил на улицу, то сразу увидел, что прорубь долбить больше не надо: мелкая, узкая речка превратилась в бурный поток, ворочающий огромные камни. Но теперь появилась другая забота — пришла пора вытаскивать пчёл из омшаника.

Замысел мудрой Надежды Васильевны прочитывался с самого начала этой скитнической жизни: она хотела погрузить его в обстановку полного одиночества и нескончаемых хлопот, которые бы постепенно избавили его от страха психологической зависимости. Круг новых забот и обязанностей в самом деле поначалу отвлекал Ивана Сергеевича от прошлого, думать и сосредоточиваться на своих болячках не оставалось времени. Он полностью избавился от навязчивых сновидений и спать ложился без прежнего самоконтроля, лишь часто с опаской смотрел в сторону востока. Где-то там, за перевалом, на сибирской стороне Урала находился Хамара….

В своих проповедях Тойё называл его — Охотник за Будущим. Жрец никогда не показывался на глаза никому, и даже сам «император» признавался, что встречается с ним редко, что видеть его — большая честь для всякого человека. Между тем в России создавались десятки сект последователей Хамары, называвших себя «детьми Татхагата». Это был синтез трёх религий — буддизма, христианства и иудаизма, — объявленный ими истинным учением. Существовала многоступенчатая иерархия, продвижение в которой обусловливалось уровнем достигнутого совершенства. Секты «детей Татхагаты» были некими подготовительными классами, в которых отбирались кандидаты для дальнейшего восхождения на Гору Совершенства.

А сама Гора Совершенства находилась где-то на Балканах.

Тойё утверждал, что Хамара имеет сакральный облик и простым смертным, не достигшим тридцать третьего уровня Совершенства, видеть Охотника за Будущим опасно, поскольку мгновенно наступает слепота. Иван Сергеевич, как человек реалистичный и лишённый мистического воображения, во все эти проповеди не верил даже находясь под воздействием препарата. Ещё будучи в здравом рассудке и памяти, он определил «истинное учение» как прикрытие некой главной цели, с которой охотники Дальнего Востока пришли на Урал. Впрочем, и Тойё, убедившись, что ключа к Афанасьеву таким способом не найти, скоро отказался от проповедей и приблизил его, открыв истинный замысел — создание Союза между Севером и Дальним Востоком.

На фоне действия препарата эти идеи показались ему вполне осуществимыми. Подкупало то, что Дальний Восток не стремился к материальным ценностям сокровищницы Урала, а искал путь к Знаниям, о которых твердил Мамонт.

Но кроме того — и в этом Иван Сергеевич долго не мог признаться себе, Тойё повязал его роскошью, поймал на слабости к женщинам, окружив молодыми таиландками, которые выполняли всякое его желание. Ничего не скажешь: несколько месяцев жизни в «империи» казались сказочными и длились как один нескончаемый сон. И теперь ему грезились руки гейш — сразу восемь! — ласкающие тело. Можно было избавиться от навязчивого страха перед Хамарой переливанием крови, сменой образа жизни, или, наконец, каким-то ещё препаратом, который снимет запрограммированность сознания, — однако забыть потрясающее состояние самонаслаждения, когда от легчайших прикосновений рук всё существо наливается энергией невесомости и парит в воздухе, когда ты превращаешься в сгусток летучего вещества, — избавиться от этого казалось невозможно вообще, поскольку отравлено было не сознание, а чувства.

Поэтому он ждал Мамонта, тешась надеждой на покаяние, и одновременно боялся его: свалить всё на препарат Тойё не получалось…

Выставленные в леваду пчёлы, облетавшись, теперь гудели ровно и размеренно в тёплом вечернем воздухе. Иван Сергеевич никогда не занимался пасекой, хотя после ухода на пенсию подобные мысли его посещали. Делать всё пришлось по инструкции, заблаговременно составленной бывшим хозяином Петром Григорьевичем. Выполнив все пункты, новоиспечённый пчеловод расположился между ульев на траве, чтобы испытать благость, обещанную стариком. Пчёлы действительно убаюкивали, наполняя небо тихим звоном, однако вместо радости жизни он испытал внезапный толчок тревоги: над перевалом заклубилась тёмная, похожая на дым от пожара, туча, и скоро с востока отчётливо донеслись звуки боя.

Иван Сергеевич вскочил, вглядываясь в седловину гор, потом побежал, чуть не опрокинув улей, — зарево огня вырвалось из-за хребта и осветило дымы, поднимаясь выше и разливаясь по небу. Казалось, та сторона гор постепенно заполняется раскалённой лавой и ещё миг — огненный поток хлынет с востока на западные склоны. Ослеплённый, он не сразу заметил рой самолётов, беззвучно кружащихся в пурпурном небе, время от времени падающих к земле: скорее всего, это было ковровое бомбометание…

Хамара! Это был он, Охотник за Будущим! Это его последователи — «дети Татхагата» шли с востока!

Он побежал в избу, достал коробку с пультом управления и радиостанцией, натянул наушники и услышал сплошной треск. А война между тем достигла седловины и, перевалившись, потекла на запад. Зловещие стрелы самолётов выныривали из-за хребта и вонзались в голубое небо, выискивая цели. Приковавшись к ним взором, Иван Сергеевич забыл о страхе и почти наощупь нажимал кнопки — приводил зенитно-ракетный комплекс в боевое положение. Когда платформа выехала из горы и на пульте загорелся сигнал готовности, он надавил красную кнопку пуска и в тот же момент увидел стартующие поочерёдно все четыре ракеты. Столбы пыли и дыма затянули весь противоположный берег!

Приступ страха накатил мгновением позже, когда белые хвосты ракет уже резали пространство навстречу самолётам Хамары. Вернуть назад их было уже невозможно!

Он стиснул голову руками, чувствуя, как раскалывается череп, сжался в комок на дне укрытия-окопа. Грохот разрывов встряхивал небо, как огромный жестяной лист, на землю дождём сыпались огненные обломки, вычерчивая дымные следы…

Потом в области темени что-то щёлкнуло, словно гранатный запал, в сознании сверкнула яркая вспышка, и мозг начал медленно оплавляться, словно кусок воска.

Когда он снова поднял голову и разлепил глаза — увидел, что по-прежнему лежит на траве между ульев, а над восточным склоном и горами громыхает далёкая майская гроза.

Самая обыкновенная, первая в этом году гроза. И пчёлы, почувствовав её приближение, попрятались в ульи и теперь слышен лишь тихий, замирающий гул.

Иван Сергеевич вскочил, обрадованный, что всё это — лава огня, самолёты и наступление Хамары, — только приснилось, и что он не переступил черту, не нарушил табу и не поднял руку ни на Охотника за Будущим, ни на его «детей». Тут поднялся ветер, обычный перед ливнем, и пришлось спасаться бегством, чтобы не попасть под дождь. И едва успел заскочить в сенцы, как стена воды обрушилась на крышу дома. Гром уже долбил над самой головой, но был не страшен. Иван Сергеевич допоздна просидел у окна, не включая света.

Всю ночь лил дождь и бушевала гроза над Уралом. А утром, когда он вышел на улицу, чтобы посмотреть пасеку, случайно заметил в прошлогодней траве какой-то серый, поблёскивающий на солнце предмет. Без всяких мыслей, из инстинктивного любопытства, он свернул с тропинки и увидел перед собой кусок рваного дюраля. Неподалёку валялся ещё один, с закопчённым концом и лохмотьями обгоревшей пластмассовой обшивки.

Не веря своим глазам, он побрёл вдоль изгороди, натыкаясь на обломки самолёта чуть ли не на каждом шагу: склон горы вместе с пасекой и взлётно-посадочной полосой у леса — всё было усеяно искорёженным и обожжённым металлом!

— Я победил тебя, Хамара! — закричал он, грозя Востоку кулаками. — Я сжёг твои самолёты!

Он бегал по берегу и пинал обломки, словно добивал своего противника. И в радости не заметил, как из-за перевала вновь потянуло дымом и из-под него, как из адова пекла, покатились волнами «дети» Хамары. Иван Сергеевич бросился на свою позицию, изготовился, приведя в боевое положение весь арсенал, и стал ждать команды. А её почему-то не было!

Между тем Охотники за Будущим, словно туча саранчи, неслись по склону и уже были в опасной близости от пасеки. Они поливали огнём пространство, так что вокруг Ивана Сергеевича земля кипела от взрывов. И тогда он включил систему залпового огня. Снаряды ложились так плотно, что стена поднятой в небо земли не успевала оседать, а он, двигая эту стену впереди себя, начал медленно выдавливать противника назад, за перевал. А сам уже поглядывал в небо, ожидая, когда придёт подмога, поскольку бой длился уже больше двадцати минут.

И только выдавил «детей» Хамары за хребет, как оттуда появились стрелы чёрных самолётов. Иван Сергеевич хладнокровно выждал, когда они пойдут в пике, и дал ракетный залп. В небе расцвели дымные цветы разрывов и первая тройка истребителей превратилась в обломки. Он уже было крикнул «Ура!», но из-за гор, на низкой высоте потянулись гусиным косяком тяжёлые бомбардировщики.

Он сделал ещё один залп, но на той стороне реки взлетела всего одна ракета.

Последняя…

Иван Сергеевич обернулся и теперь смотрел уже не на восток, в сторону противника, а на запад, откуда должны были появиться наши самолёты…

20

Он вынырнул из пучины и чуть не ослеп от яркого весеннего солнца. И чуть не оглох — от птичьего пения, заглушающего шум вспененной, бурной воды.

Несколько минут, распластавшись, он плыл по течению, наконец-то ощутив себя Счастливым Безумцем. Мимо проносились берега, покрытые лесом и зелёной травой, забрызганной пёстрым ликующим разноцветьем. Кипела и пузырилась голубая вода на камнях, в глубине скользили стаи рыб, спешащих на икромёт, живая и замершая материя двигалась, переливалась красками, звуками, и только высокое небо стояло над землёй неподвижно и вечно.

Мамонт выбрался на сушу, сделал несколько шагов и рухнул в траву. Он ещё не мог, широко открыв глаза, таращиться на мир, и, как новорождённый, познавал его, щурясь от света, вдыхая запахи и ощупывая землю руками.

Никогда ещё он не воспринимал и не чувствовал так ярко то, что обычно попирал ногами — цветущую весеннюю землю.

Наконец глаза привыкли к свету солнца, и он рассмотрел перед собой копошащуюся на цветке пчелу. И она, как золотое звено, связующее два разных мира, вернула его в реальность и поставила на ноги. Счастливый Безумец ощутил земное притяжение и, тяжело передвигая ноги, побрёл вслед за улетающей пчелой.

Он с трудом узнал пасеку Петра Григорьевича. Нет, всё было на месте: дом, широкая левада с аккуратными ульями, баня на берегу, но всё это как бы уменьшилось в размерах, приземлилось, потеряло прежний горделивый вид, потому что на месте взлётно-посадочной полосы до самого леса чернело хорошо возделанное поле, на котором всходили какие-то посевы, а за домом, на уступе горы, где когда-то стояла палатка Мамонта, поднимались недостроенные стены огромного дома, сложенные из дикого камня и напоминающие средневековый замок.

Мамонт пошёл краем поля, отмечая, какой титанический труд был вложен, чтобы облагородить эту насыщенную камнем землю — убрать с неё тысячелетиями враставшие глыбы, перетрясти, перебрать руками, освободив от валунов и щебня. Но когда приблизился к строительным лесам, ощутил себя маленьким, словно стоял возле египетской пирамиды. В основание фундамента были заложены камни высотой в человеческий рост, выше они уменьшались в размерах, однако всё равно без крана их вряд ли поднимешь, а строительной техники нигде не видно. Мамонт поднялся по лесам и со стены заметил человека, который с помощью деревянной ваги вкатывал в гору камень. Этот «сизиф» работал без устали и через четверть часа полутонная глыба оказалась у строения. Он даже не перевёл дух, не смахнул пот со лба и сразу же принялся втаскивать камень на леса по деревянному трапу, используя верёвку, переброшенную через блок, и простой лом.

Разбираемый любопытством, Мамонт спрятался за стеной. Человек не кряхтел, а рычал от напряжения, двигая камень сантиметров по десять за один рывок. Спиной, грудью и предплечьем, опутанным верёвкой, он отрывал глыбу от досок и, загоняя под неё лом, багровел от натуги. И не сказать, чтобы выглядел богатырём: просторная, серая от пота и пыли, рубаха болталась, как на колу, большая клочковатая борода, под которой мелькали вздувшиеся на горле жилы, длинные волосы подвязаны ремешком. Ещё четверть часа потребовалось «сизифу», чтобы втащить камень на стену. И снова без всякой передышки он положил две лопаты раствора и с удовлетворённым урчащим возгласом впечатал глыбу на место.

И только тогда вздохнул облегчённо, утёр лицо подолом рубахи, тем самым будто смахивая гримасу невероятного напряжения.

И на какой-то миг стал похожим на себя, поскольку узнать в этом заросшем, исхудавшем человеке Ивана Сергеевича Афанасьева было невозможно.

— Иван? — неуверенно спросил Мамонт, выступая из-за укрытия.

«Сизиф» обернулся, посмотрел через плечо каким-то незнакомым, пытливо-суровым взглядом, напоминающим взгляд Стратига.

— А, Мамонт, — проронил он без особой радости. — Здравствуй, Мамонт.

Помнится, они всегда встречались бурно, смеялись, орали, хлопая друг друга по плечам и тиская в объятьях…

— Почему ты здесь? Как ты тут очутился, Ваня? — Мамонт встал перед ним с раскинутыми для объятий руками.

— Исполняю урок, — пожал он плечами.

— Но ты же не строитель? И не пахарь!

— Нет, я исполняю урок Драги. Охраняю путь.

— А что же ты строишь?

— Дом. Я строю дом.

— Зачем? Старый дом ещё очень хороший и крепкий.

— Но я должен построить свой дом. И своими руками, — объяснил Иван Сергеевич с незнакомым упрямством и строгостью. — Скоро в горы пойдут люди альпинисты, «тарелочники», спелеологи. Их всех мне нужно принять, дать ночлег. Пока это будет странноприимный дом.

— А поле? — Мамонт указал на пашню. — Ты решил заняться ещё и сельским хозяйством?

— Нет, и это от нужды. Нынче я первый раз встречал перелётных птиц. И не хватило на всех запасов зерна. Поэтому я посеял ячмень.

— Не проще ли купить зерна? — засмеялся Мамонт. — Ты же один не успеешь строить дом, пахать, сеять, убирать урожай…

— Я должен успеть. Потому что мой труд имеет двойное назначение.

— Двойное?

— Нет, даже больше, но мне важно двойное. — Иван Сергеевич взял лом, намереваясь спуститься на землю. — Извини, Мамонт, мне сегодня нужно уложить ещё семнадцать камней. Пойдём и поговорим на ходу. Я буду перетаскивать камни и одновременно разговаривать.

— Давай я тебе помогу!

— Спасибо, но я должен делать всё сам. И один. У нас с тобой разные уроки. И судьбы разные.

Глыбы серого известняка он брал у дороги за пасекой — добрых триста метров от стройки! Технология передвижения их была отработана и доведена до совершенства. Афанасьев не делал ни одного лишнего движения, орудуя вагой. И успевал ещё говорить.

— Не легче ли камни скатывать с горы? — спросил Мамонт. — Пусть больше расстояние, но ведь под гору!

— Легче, — согласился он, всаживая рычаг под глыбу. — Я уже скатывал… Но мне нужно, чтобы было труднее. А труднее, когда камень втаскиваешь на гору. Чтобы было двойное значение.

— Какое же второе?

Иван Сергеевич на секунду замедлил движение, словно поразмыслил: сказать — не сказать? — и решил положительно.

— Ко мне приходил Авега… Принёс хлеб и соль… Ты же помнишь, что со мной случилось? Там, в «империи» Тойё?.. Меня травили уколами, ты знаешь. А избавиться от страха перед Хамарой ничем невозможно, лекарства не помогают… Авега сказал, что у меня размягчился мозг. Это действие препарата… Я находился в состоянии Великого Хаоса. Я — человек Земной, а стал Земноводным, размягчился мозг, — он на мгновение вскинул глаза. — Впрочем, ты Вещий, что тебе рассказывать… Поэтому я стал терять память и жил иллюзиями. Я здесь так воевал с Хамарой…

— Воевал? — переспросил Мамонт.

— Каждый день, утром и вечером… Выдерживал такие атаки! А наши так ни разу и не пришли на подмогу. Один против всего Дальнего Востока… Ну и проиграл все сражения. Не хватало ракет, — он вздохнул перед тем, как в очередной раз опрокинуть глыбу. — Авега мне сказал: чтобы мозг снова затвердел до нормального состояния, надо испытать земное притяжение. Иначе так и будешь воевать сам с собой.

— И как же ты его испытываешь?

— Да это не сложно. Земля притягивает, если её обрабатывать и строить. Вот потому я строю дом и пашу поле… Знаешь, и дело идёт на поправку. Я уже стал вспоминать детство… И не тянет больше играть в войну.

— Ты избавился от страха перед Хамарой?

— Когда построю дом и сниму урожай — избавлюсь, — перекантовывая глыбу, проговорил он. — Надо трудиться, как пчела… У меня была предрасположенность к размягчению мозга, потому препарат Тойё подействовал. Я же любил сладострастие… Это прямой путь к Хаосу.

Между разговорами Афанасьев докатил камень до стройки и, не снижая темпа, потащил его наверх. Это была самая трудная часть.

— Ещё шестнадцать! — хрипло проговорил он и сорвал с себя рубаху, стал отжимать её, как отжимают половую тряпку.

На его теле оказались вериги — мелкоячеистая сетка, сплетённая из тонкого, деревянно-прочного каната. Кое-где многочисленные узлы растёрли кожу до крови, из подсыхающих корост сочилась сукровица…

— Это тебе Авега велел надеть вериги? — спросил Мамонт.

— Нет, я сам себе велел, — признался Иван Сергеевич.

— Но зачем? Зачем?!

— Тебе этого не понять, Мамонт… Хотя, да, ты теперь — Вещий, всё понимаешь, всё знаешь наперёд.

— Не знаю, Иван!

— Хорошо, скажу… Когда я в веригах, меня не касаются руки гейш, — он первый раз улыбнулся. — Я нашёл способ, как вытравить их из чувств. Это у меня рабочие вериги, щадящий вариант. На ночь я надеваю рубашку из колючей проволоки.

Иван Сергеевич направился вниз, за очередным камнем, и Мамонт пошёл за ним.

— Ты стал одержимым. Или блаженным, — усмехнулся он. — Не узнаю тебя…

— Ну, до твоей одержимости мне ещё далеко! — отпарировал Афанасьев. — Рассказал бы, избранник Валькирии, где был и что видел. И куда теперь путь держишь? Я слышал, на Балканы? В Землю Сияющей Власти?

— От кого ты слышал?

— У меня единственный источник соли — Авега.

— На Балканы мне нет пути, Иван…

— Ладно, можешь не признаваться, если не доверяешь, — чуть обиделся Иван Сергеевич.

— Я доверяю тебе!

— Ничего, Мамонт, я же всё понимаю… Но погоди, вот построю дом, сниму урожай…

— Мне уже достаточно того, что я увидел, — заверил Мамонт. — Я верю, ты выйдешь из Великого Хаоса. А мне на самом деле путь в Землю Сияющей Власти закрыт. Стратиг не даст мне урок Страги Запада.

— Почему? Он хочет опять изменить твою судьбу?

— Нет, никто не в состоянии изменить судьбу… Страгой Запада может быть только Вещий Гой, каким был Зелва.

— А ты… ты не получил титул Вещего?.. Как же так, Мамонт? — Иван Сергеевич даже остановился. — Ты ходил в пещеры, спускался в копи добывать соль. И не добыл её? Ты был допущен к Весте и не стал Вещим?.. Зачем ты обманываешь? Я не принесу тебе вреда…

— Это правда, Иван!.. Я не смог прочесть последнюю Книгу — Книгу Будущности.

— Не смог или не захотел?

— Не захотел.

Иван Сергеевич поднял на плечо вагу и молча шагал до своего карьера. И лишь там вдруг первый раз присел, отвлечённо глядя перед собой.

— Хотел тебя спросить… О будущем. А ты не захотел узнать его. Скажи, Мамонт, ты испугался?

— Откровенно, да, испугался. Открыл футляр, вынул свиток, а развернуть побоялся.

— Значит, у тебя тоже есть страх перед Хамарой, — неожиданно заключил Афанасьев.

— Нет, я не боюсь Хамары!

— Боишься. Если не посмел узнать будущее.

— Не понимаю, причём здесь Хамара?

— Он — Охотник за Будущим.

— Это ни о чём не говорит… Я испугался не Хамары, а самого себя. Побоялся потерять вкус к жизни, побоялся переесть соли, потому что после неё всё покажется пресным.

— Ты не этого испугался, Мамонт. — Иван Сергеевич встал, одним взмахом всадил вагу под камень и опрокинул его. — Ты почувствовал дыхание Великого Хаоса! Потому что и у тебя есть предрасположенность…

— Наверное, есть, — согласился он.

— Жреца Хамары… не существует. Его нет ни в образе человека, ни в образе полубога. Тойё говорил об этом, только тогда я не понял… Почему и невозможно увидеть его. Хамара — это идея, символ страха перед будущим. Он поселяется в душах всех людей, неважно — гой он или изгой. Он охотится за будущим каждого человека. Потому что мы утрачиваем земное притяжение и вольно или невольно движемся к Великому Хаосу. Как только я понял это — стал на месте взлётно-посадочной полосы распахивать поле. И строить дом.

Он играючи опрокидывал неподъёмный камень, приближая его к своей стройке, и глядя на его движение, ощущая неведомую, рвущуюся наружу энергию, Мамонт неожиданно открыл для себя одну из тайн, которую не успел познать из Весты кто, зачем и как строил египетские пирамиды.

— Жаль, что ты не открыл Книгу Будущности. Я так надеялся на тебя, Мамонт… Ждал тебя, хотел спросить.

— Вещий князь Олег открывал её. И Зелва открывал… Но что с ними стало, ты знаешь… Это же невыносимо — жить, зная, каков будет исход жизни!

— А что, если и они не открывали? Как ты, остановились в самый последний момент?.. Об этом ведь никто не знает!

— Возможно, — задумчиво обронил Мамонт. — Эту Книгу при свидетелях не открывают.

— Всю жизнь ты искал сокровища Валькирии, а когда нашёл — не посмел взять.

— Я взял сокровища Валькирии! — запротестовал Мамонт. — Я нашёл то, что искал!

— Как же ты нашёл, если испугался?

— Ты прав, я побоялся будущего… Но Книгу Любви прочитал от начала и до конца! Истинные сокровища Валькирии — не золото, и даже не соль Знаний…

Иван Сергеевич внезапно бросил камень и вагу, схватил Мамонта за грудки.

— Хочешь сказать?.. Сокровища, это…

— Будет в сердце любовь — значит, будет и будущее. После Книги Камы становится страшно открывать последнюю Книгу. Твой Хамара действительно охотится за будущим, но отнимает не волю и даже не разум. Он изымает из будущего его сердцевину, изначальный свет и огонь, любовь между мужчиной и женщиной, заменяя её высший смысл примитивным наслаждением. Ты же испытал это, и потому теперь носишь вериги! Состояние Великого Хаоса начинается там, где начинается поиск удовольствий. Так написано в Книге Любви. И нужно ли после этого открывать Книгу Будущности?

Афанасьев неожиданно легко поднял камень на руки и внёс его на стену. Там нашёл ему место, положил на раствор, крикнул сверху:

— Когда я испытаю земное притяжение, снова сделаю взлётно-посадочную полосу. И научусь летать!

— Я верю в это, Иван! — откликнулся Мамонт.

— Куда ты сейчас пойдёшь?

— Я не получил титул Вещего, и потому буду исполнять урок Страги Нового Света. Стратиг оказался прав, он видел мою судьбу.

— У меня просьба к тебе, Мамонт… Не помни зла!

— Не помню, Иван!

— И ещё, знаешь, — он замялся. — Помнишь, у меня была Дара, Августа? Если где встретишь… скажи, я здесь и строю дом. Большой, как крепость.

Блаженный «сизиф» и в самом деле напоминал пчелу, не ощущающую земного притяжения….

В объединённом штабе, куда Джейсон вынужден был явиться для уточнения новой даты вылета, его ждали люди Барлетта-Бейлесса — те же парни в кожаных плащах. Без всяких объяснений они предложили сесть в машину, но вели себя предупредительно, никак не выдавая своих намерений. Поехали по дороге к городку Пловар, где располагалась штаб-квартира службы национальной безопасности, и Дениз решил, что встречи с «иезуитом» не миновать. Однако его привезли в здание Гражданской полиции ООН — такая вывеска была у входа, и неожиданно поместили в камеру. Стало ясно, что здесь располагается некая секретная служба, к полиции не имеющая отношения.

Сначала ему предложили расписать по минутам всё время, которое он отсутствовал, указав места, где находился и с кем встречался. Только сейчас Джейсон осознал опасность своего положения: группа учёных из «Арвоха» захвачена неизвестными людьми, а он, командир батальона, отвечающий за охрану, вдруг куда-то пропадает и опаздывает на самолёт. Установить, что он был на сербской территории, ничего не стоит, и об этом наверняка уже знают. И не так сложно выяснить, куда он ездил. Чтобы подозревать его в связи с злоумышленниками, достаточно одного странного, нестандартного поведения. А если ещё станет известно, где и с кем он гулял прошлую ночь — вместо отдыха в центре реабилитации можно надолго поселиться вот в такой камере.

И последствия могут быть непредсказуемые. Ему не докажут вину, поскольку её нет — Джейсон не помогал неизвестным преступникам, а то, что пропьянствовал ночь в обществе русского, это частное дело, не связанное с похищением учёных, но подозрение всё равно останется. И можно погибнуть в примитивной автокатастрофе…

Скрывать правду было опасно и ещё опаснее писать всё как было.

Дениз скомкал оставленную ему бумагу и забросил в угол.

Примерно через час за ним пришёл человек в кожаном плаще и отвёл в комнату на втором этаже, где оказался Барлетт-Бейлесс.

— О, Дениз! — почти радостно воскликнул он. — Я полагал, вы уже в Штатах! Но почему-то вижу вас в Боснии!

Это его актёрство сразу не понравилось Джейсону, хотя новый шеф играл всё время, и понять, когда он бывает самим собой, становилось невозможно.

— Вы написали рапорт? — «иезуит» протянул руку. — Это чистая формальность…

— Почему я должен указывать в рапорте, то, что касается моей личной жизни? — возмутился Дениз. — Я покинул расположение батальона в свободное от службы время. Тем более, официально я отстранён от командования и нахожусь в отпуске.

— Хорошо, хорошо! — тут же сдался Барлетт-Бейлесс. — Но вы опоздали на самолёт и не выполнили предписания. Это нарушение по службе, и его я не могу вам простить, как простил халатное отношение к своим обязанностям. Поэтому, Дениз, вы обязаны отвечать на мои вопросы.

— Если я арестован — прошу предъявить обвинение, — отчеканил он.

— Почему вы решили, что арестованы?

— Меня лишили свободы, посадили в камеру!

— Это для вашей личной безопасности, — вывернулся «иезуит». — Мы располагаем информацией, что в Боснии есть… люди, которые охотятся за офицерами службы безопасности.

— Я служу в морской пехоте ВМС.

— Не забывайте, Дениз, кому подчиняется ваш батальон. Вас могут выкрасть, как выкрали учёных… Итак, куда вы ездили? И с какой целью?

Джейсон представил себе, как делает бросок вперёд и бьёт «иезуита» в лоб, как того негра в школе морской пехоты. И лишь от одной мысли у него закружилась голова и к горлу подступила тошнота…

Физическое отвращение к убийству стойко удерживалось в подсознании…

— Ездил к тому старому сербу, о котором говорил вам в прошлый раз, — преодолевая тошноту, сказал он.

— Любопытно!.. Но вы же не знали ни имени, ни места, где он живёт. Куда же вы поехали?

— Я нашёл записку Густава Кальта у себя на столе. Среди бумаг.

— Как вы считаете, зачем он оставил вам записку?

— Вероятно, хотел сообщить мне, где живёт этот человек.

«Иезуит» подошёл к Джейсону на расстояние вытянутой руки: великолепная дистанция для прямого удара…

— И что же было в записке?

— Несколько слов… Имя и название селения.

— Да, да, я слушаю, продолжайте, — поторопил он.

— «Радмир Бушич, селение Святки».

Барлетт-Бейлесс посмотрел пустыми глазами.

— Кстати, она у вас не сохранилась?

— Нет, я выбросил её по дороге…

— Жаль!.. Прочитали записку и сразу же поехали?

— Да, было мало времени, я рассчитывал успеть на самолёт.

— И вам удалось встретиться с этим человеком?

— Да, сэр.

— И Радмир Бушич удовлетворил ваше любопытство? Он подтвердил, что на горе Сатве жил Христос? Ведь вы же ездили за этим?

— Нет, он ничего мне не ответил, а предложил совершить то, что совершить невозможно: подняться на высокий камень с отрицательным уклоном сторон, а потом спуститься с него.

— Вам это удалось, Дениз?

— Мне это удалось.

— Каким же образом?

— Я до сих пор не могу этого понять, — проговорил Джейсон и тут же поправился. — Точнее, не хочу. Я поднялся на скалу и потом прыгнул с неё.

— И отделались лёгкими ушибами?

— Всё обошлось без всяких ушибов. Я приземлился очень плавно, как на парашюте.

— Разве это возможно?

— Полагаю, в присутствии Радмира Бушича это возможно. Он сказал, что не нужно верить своим глазам и тогда человек в состоянии совершить самые невероятные поступки. Открываются скрытые способности… Но дело не в этом. Я получил ответ и теперь знаю, что на горе Сатве жил Христос.

— Я в этом никогда не сомневался, — вдруг заявил «иезуит». — Скажите, Дениз, где вы находились всё остальное время?

— На обратном пути моя машина подорвалась на мине и сгорела, — признался он. — Я добирался на попутном транспорте.

— И вас никто не тронул? Не остановил?

— Нет, — Джейсон ещё раз мысленно ударил «иезуита».

— Хорошо, я верю вам! Пока слушал вашу историю, мне очень захотелось познакомиться с вашим сербом Радмиром Бушичем. И самому совершить невозможное. Не согласились бы вы стать моим гидом?

— Нет, сэр. Вы можете поехать сами.

Барлетт-Бейлесс сыграл глубокое разочарование.

— Понимаете, Дениз, я верю вам… Но не верят мне! В селении Святки нет человека с именем Радмир Бушич. Как, впрочем, и скалы, на которую вы забирались. Мои люди были там…

— Этого не может быть! — искренне удивился Джейсон.

— Представьте себе!.. Я слышал имя этого старого серба. Он интересовал меня и раньше… Только его никто не может найти. И о камне я слышал… Так где вы были, Дениз?

— Я был в селении Святки! Мне указали его люди, встретившиеся на дороге. И объяснили, как отыскать Радмира Бушича.

— Вот поэтому я прошу вас побыть моим гидом, — мгновенно уцепился «иезуит», призрачно улыбаясь. — Покажите мне дорогу. Вашу машину мы обнаружили. Кстати, мины не было. При взрыве она бы обязательно оставила след на асфальте. Но следа нет. Так что ваша машина подорвалась и загорелась по неизвестной причине. Вы не знаете, по какой?

— У меня было полное ощущение, что я наехал на мину. Джип сильно подбросило, и я чуть не слетел в кювет. Если бы ехал быстро…

— Видите, сколько странностей? — перебил Барлетт-Бейлесс. — Без вашей помощи мне не разобраться.

Джейсон вынужден был согласиться, однако не из желания помочь «иезуиту» и его службе; этот человек-привидение не обманывал и не готовил сейчас ему ловушку. Чувствовалось, что он в самом деле слышал имя старого серба и искал его, вероятно, по причине, связанной с загадкой горы Сатвы. И если его парни в кожаных плащах не смогли отыскать Радмира Бушича и этот камень, значит, их существование — продолжение чудес, происходящих в зоне.

Тогда где же он был, если не в селении Святки?

Выехали на джипе гражданской полиции ООН с эскортом из четырёх мотоциклистов в голубых касках. И пока добирались до сгоревшей машины Дениза, Барлетт-Бейлесс спросил только о том, не встречал ли он медика Густава Кальта, исчезнувшего накануне. Причём спрашивал без особого интереса, словно заведомо знал ответ.

— Да, я увидел его в доме Радмира Бушича, — сообщил Джейсон. — Вернее, во дворе, где растут розы.

«Иезуит» не смог скрыть удивления.

— Вы видели Густава Кальта? В доме старого серба?

— Это вам кажется странным?

— Но получается, что он заманил вас к Радмиру Бушичу, предварительно оставив записку! Он просчитал вашу реакцию и заманил!

— Получается так, сэр, — буркнул Джейсон, внутренне жалея, что сказал правду.

— Нет, я не ошибся в вас, Дениз! — чему-то обрадовался «иезуит». — Мой выбор как всегда удачен!

Дорога сегодня оказалась совсем пустой, за все десять миль не встретилось ни одной машины и никто не пытался остановить, хотя Джейсону показалось, что на том месте, где его обстреляли, кто-то быстро перескочил через насыпь. Однако эскорт никак не среагировал на это, вероятно, ничего не заметив.

«Иезуит» попросил водителя остановить машину у въезда в селение.

— Вы уверены, Дениз, что это — Святки? — спросил он. — И что вы вчера были именно здесь?

— Абсолютно уверен, — без тени сомнений сказал Джейсон.

У дороги стоял указатель — дорожный знак с названием населённого пункта, простреленный автоматной очередью и проржавевший от пулевых пробоин. Это Дениз отметил ещё вчера, когда въезжал в селение.

Только сегодня на знаке была другая надпись — Кравец.

— Что это значит? — спросил Барлетт-Бейлесс.

— Видимо, сменили знак, — предположил он неуверенно.

— Хорошо, показывайте дорогу к дому Радмира Бушича!

Он точно помнил, как ехал вчера, и машину даже тряхнуло на выбоине, как вчера, когда поворачивал на улицу, где жил старый серб. Но сегодня на месте двухэтажного красивого особняка стоял длинный сарай, напоминавший заводской цех.

И вместо камня — небольшой пруд, огороженный от скота деревянным стареньким заборчиком.

— Это было здесь! На этом месте! — Дениз вышел из машины.

— Охотно верю, — усмехался «иезуит». — Только где всё то, что было вчера? Дорожный знак можно сменить, но за одну ночь убрать дом и скалу?.. Как называется подобное явление, Дениз?

— Оно называется — не верь глазам своим…

— Вы рассказали замечательную фантастическую историю!

— Считаете, что я всё придумал?

— Я так не считаю, — жёстко проговорил он и сел в кабину. — Хотел бы знать, где вы вчера были? Где и с кем?

Мотоциклист из эскорта показывал Джейсону знак — сесть в машину, больше охраняли не от нападения — чтобы он не сбежал. «Иезуит» выдержал длинную паузу, и лишь когда выехали из селения Кравец, бывшего вчера Святками, скрипуче произнёс:

— На эти вопросы можете не отвечать. Всё равно не услышу ничего вразумительного. Отправляйтесь в Штаты, приведите в порядок нервы. Потом встретимся и обсудим боснийские проблемы и феномен… блуждающих селений. А чтобы вас опять куда-нибудь не занесло, я лично посажу вас на борт самолёта и подожду, пока взлетит.

Он сдержал слово, доставил на хорватский военный аэродром и посадил в транспортник, который готовился к вылету. Эта его заботливость настораживала Джейсона ещё больше. Человек такого типа не мог делать что-либо бескорыстно, это не филантроп, и потому следовало всё время быть начеку. Напоследок Дениз мысленно врезал «иезуиту» в переносицу, отправил в нокаут и наступил ногой на горло с таким ощущением, что сделал это с собой — ком тошноты давил и распирал изнутри, так что пришлось до судорог сжимать челюсти.

На всякий случай он вынул из кармана кресла пакет и положил под руку. Однако когда самолёт взлетел и сразу же нырнул в низкие облака, приступ медленно утих и отпустило горло. И снова обострилось чувство опасности, вернее, ожидания её. Он старался проанализировать своё положение, найти уязвимые места, просчитать ситуации, которые могут возникнуть. Обнаружилось, что его поместили в десантный отсек, у самого хвоста, где был двухстворчатый люк, управляемый из кабины пилотов, вернее пилота, а ведь он сам видел через иллюминатор, как в самолёт поднимались какие-то люди с носилками — возможно, отправляли в Штаты больных и раненых. Самолёт наберёт высоту, и где-нибудь над океаном по заданию Барлетта-Бейлесса пилот на несколько секунд откроет люк…

Через полчаса после взлёта в отсек заглянул усатый тощий негр в форме ВВС, молча вытащил из корзины и поставил на столик бутыль тоника. Когда он скрылся за дверью, Джейсону показалось, что снаружи щёлкнул фиксатор замка. Он встрепенулся, выждал несколько секунд и потянул ручку — нет, дверь не заблокировали. Ступая осторожно, Дениз прошёл через тёмный тамбур и очутился в грузовом отсеке, слабо освещённом и загромождённом какими-то коробками и металлическими конструкциями. Вот куда нужно перейти и спрятаться! Даже если «иезуит» ничего не замыслил, не приготовил ему сюрприз в полёте и его станут искать, всегда можно оправдаться тем, что захотелось лечь и поспать. Или вовсе не оправдываться, послав всех в задницу!

Он хотел было уже вернуться, чтобы взять вещи, как сквозь гул турбин услышал отчётливый звериный рык где-то в глубине грузового отсека. Ведомый простым любопытством, Джейсон пробрался узким ходом между коробок, затянутых сеткой, и непроизвольно отшатнулся.

Из стальной решётчатой клетки на него таращилось и скалило зубы человекообразное существо, покрытое густой рыжей шерстью. Вначале он решил, что это — горилла, крупный старый самец, но внезапно увидел человеческие руки, вцепившиеся в железные прутья, а потом разглядел сквозь растительность на лице черты совсем не обезьяньи…

Взгляд был не человеческий, но обладал странной, необъяснимой притягательной силой, так что Джейсон целую минуту стоял перед клеткой, как под гипнозом. Тварь вдруг рыкнула и потрясла клетку, тем самым приведя его в чувство. Он сделал два шага назад и услышал урчащий, завораживающий голос:

— Не уходи… Выпусти меня из клетки…

Дениз не поверил своим ушам, снова выглянул из-за коробки: существо скалило зубы, так что были видны две золотые коронки. И говорило странно, как чревовещатель, утробным голосом.

— Выпусти… Я старый человек… Меня звали — Освальд…

Джейсон попятился, закрываясь рукой от пронзительных глаз чудовища. Тот зарычал и заговорил одновременно:

— Я уйду в Гималаи!.. Дева послала меня в Гималаи! Открой клетку, я уйду!

Ощущая брезгливое подёргивание, Дениз выскочил из грузового отсека в десантный, захлопнул дверь и перевёл дух. К нему кого-то подселили: в кресле, спиной к входу сидел человек и пил тоник из бутылки.

— Привет! — удовлетворённо бросил Джейсон и сосед медленно обернулся…

Это был капрал Флейшер.

— Приятная неожиданность, сэр, — улыбнулся он, глядя немигающим взором. — Увидел, когда вы поднимались по трапу…

21

Капитолина как ни в чём не бывало позвякивала посудой, готовила на завтрак бутерброды. Она мельком взглянула в сторону вошедшего Арчеладзе, сказала весело:

— Очень рада, что ты вернулся, Гриф! Надеюсь, у тебя всё хорошо?.. Сейчас можешь вымыться в душе и переодеться. Я включила титан, есть горячая вода… Пока я готовлю завтрак.

Он сел у порога, сложившись втрое, спросил то, что придумал по дороге:

— Теперь так будет всегда?

— О чём ты, Гриф?

— О том, что Капитолины больше нет. Есть Дара, самая талантливая…

Она присела перед Арчеладзе на корточки, положила руки ему на колени.

— Ты был изгоем, Гриф. Слепым человеком, бредущим во тьме. Теперь ты воин. И мне не нужно исполнять урок… — она на секунду замялась — полковник ей помог:

— Исполнять урок любовницы? Невесты?

— Да, это так, — согласилась Капитолина.

— Теперь мы с тобой… сотрудники, коллеги или как там на вашем языке?

Она погладила руку, прислонилась к ней щекой. У Арчеладзе возникла мысль оттолкнуть её, но желание было совершенно иное — обнять.

— Я не должна просить у тебя прощения… Ты же теперь всё понимаешь… И всё-таки… прости меня. За прошлое, за то, что я вызвала в тебе… чувства, а сама оставалась холодной. Играла… Зато теперь всё открыто и честно.

— Открыто, честно и холодно!

— Потому что я должна служить, исполнять свой урок. Понимаешь, наша жизнь так устроена… Дара становится обыкновенной женщиной, если позволит себе отдаться собственным чувствам… Я потеряю энергию, способности, привлекательность. Не будь я Дарой, ты бы даже не посмотрел на меня, не обратил внимания. Как это было у тебя в то время…

— Неужели у тебя совсем не было…

— Молчи! — она зажала ему рот ладонью. — И никогда не вспоминай. Ты воин!.. Ты прозрел сам и объявил войну кощеям. Тебе тоже нельзя растрачивать энергию воинского духа.

— Мне всегда казалось, от чувств эта энергия лишь возрастает, — печально возразил он. — На щитах писали имя возлюбленной.

— Это романтика скучающих рыцарей средневековья. Но когда встал вопрос жизни и смерти, Сергий Радонежский выслал на поединок монахов. Воинов, укротивших свои… земные чувства. Иначе нельзя победить. С точки зрения изгоя, это жестоко, а ты воин, вышедший в поле один.

— Должен же прийти конец этой войне!

— Она длится уже не одно тысячелетие, и нет ей конца, — во вздохе Дары послышалась тоска. — Но я верю в победу Света над тьмой. Хотя бы временную победу, чтобы выпало несколько лет передышки.

— И если она выпадет?..

Она снова зажала ему рот.

— Молчи! Думай об этом и молчи. Изречённое слово — изречённое слово… И не ласкай меня взглядом! Смотри холодно! Страсть гоя — бесстрастная страсть.

— Я не смогу так! Не смогу! — внезапно закричал Арчеладзе, вскакивая. — Это же — пытка! Быть вот так, рядом, и!..

— Прекрати истерику, Гриф! Это недостойно тебя! Мысли разумом, а не сердцем. Ты — Земной человек. Горячее сердце приводит к размягчению мозга, к хаосу мыслей и чувств. Истеричность — первый признак состояния Великого Хаоса.

Огненный клубок мыслей вдруг развалился, превратившись в грубое слово, едва не сорвавшееся с губ…

Арчеладзе ушёл мыться, испытывая острое желание крушить всё на пути. Только успел намылиться, как в двери застучал Воробьёв.

— Никанорыч?!.. Фу, гора с плеч! Ты где был?! Мы хотели уж всю Боснию на уши поставить!

Полковник сполоснулся под душем — часть гнева смыл, часть задавил в себе. Вышел к Воробьёву, растираясь полотенцем.

— И что же не поставили?

— Во! Он спокойный, как танк! — продолжал возмущаться «грибник». — Такой переполох! А он!.. Ты где хоть был?

— В разведке.

— Знаю, в какой разведке, — намекнул он на отношения с Капитолиной, однако Арчеладзе заставил себя не услышать этого.

— Иногда полезно тряхнуть стариной, вспомнить молодость… Я нашёл тебе, наконец, подходящее занятие, по твоему профилю. Сейчас же и приступишь.

Спокойный тон действовал отрезвляюще.

— Ты в самом деле… ходил в разведку?

— В городке Пловар располагается штаб-квартира секретной службы «Арвоха». Управляет ею… «иезуит», человек по имени то ли Барлетт, то ли Бейлесс. Это «легион смерти», я их знаю. Кожаные плащи… Мне нужно знать всё, что говорят в этом штабе. И что думают. Срок тебе — сутки. Можешь взять помощника из группы Кутасова, со знанием английского.

— Всё писать на плёнку? — деловито спросил Воробьёв, словно речь шла о записи какого-нибудь концерта.

— Всё не нужно… Меня интересует больше всего информация, связанная с ядерным зарядом. Надо выяснить, где он сейчас находится.

— Зачем «Арвоху» ядерный заряд?

— Вот ты и выяснишь, зачем. Пока только можно делать предположения. Возможно, под этот заряд на Сатве пробурена скважина.

— Какой смысл рвать гору? Неужели они посмеют в центре Европы…

— Подземный взрыв никто не услышит. И не увидит, — со знанием дела сказал полковник. — Ну разве что лёгкий толчок… Была гора святым местом, а станет проклятым. На многие столетия.

Когда Воробьёв ушёл, отказавшись от завтрака, Капитолина пригласила Арчеладзе к столу, но сама есть не стала — смотрела, как ест он.

— Надеюсь, ты не будешь использовать… мои способности только в качестве поварихи? — спросила она.

— Другого дела для тебя я пока не нашёл, — язвительно проговорил полковник. — Нет пока работы… по профилю.

— Неправда, Гриф. Я могла бы тоже пойти в Пловар…

— В твоих услугах там сейчас… нет надобности, — Арчеладзе встал. — Появится — скажу.

Кутасов вернулся из свободного поиска с добычей — привёл человека лет тридцати, одетого в гражданский костюм, но с военной выправкой, что сразу же бросалось в глаза. Его нельзя было считать пленным, поскольку незнакомец внезапно появился на дороге, когда «мосфильмовский каскадёр» возвращался на обсерваторию. Он попросил отвести его к Грифу, и Кутасов, заподозрив провокацию, доставил его с завязанными глазами.

Ни оружия, ни документов при нём не оказалось. Судя же по акценту, он был уроженцем какой-то англоговорящей страны.

— Меня зовут Густав Кальт, — представился он Арчеладзе. — Я служил медиком в батальоне морских пехотинцев, командовал которым известный тебе Джейсон Дениз.

Кутасов подстраховался совершенно правильно: этот парень мог быть из секретной службы «Арвоха»…

— Зачем же тебе понадобился Гриф?

— Я исполнил свой урок и получил новый, от Карны, — внезапно сообщил медик. — Урок Драги — отвести в Гималаи осуждённых ею археологов «Арвоха».

— Их нет на обсерватории, — не сразу признался Арчеладзе. — Я отпустил их на волю.

— Ты сделал это с ведома Карны?

— Нет, так сложились обстоятельства, — уклонился он.

— Это плохо.

— Карна мне дала свободу действий…

— Плохо по другой причине… Теперь эти животные станут бродить по всей Европе, вызывая к себе нездоровый интерес. Это не входило в расчёты Стратига. Появится ещё одно ложное учение о недостающем звене в эволюции человека. Изгои ещё больше погрузятся во тьму.

— А если они будут жить в Гималаях, такого учения не появится?

— Там они живут под охраной, в специальных заповедниках, — объяснил Густав Кальт. — Поэтому до сих пор их никто не может отловить для исследований. Один такой заповедник есть на Алтае, но в Европе только заповедник для безумцев. Ты наделал мне много хлопот, Гриф. Придётся теперь отлавливать, а они уже наверняка расползлись по многим государствам… Я обязан выполнить урок! — он встал. — Скажи своим людям, чтобы они не завязывали мне глаза. Я вижу сквозь любую повязку и даже через собственные веки.

— Значит, это ты сводил с ума морских пехотинцев в зоне? — провожая гостя, спросил Арчеладзе.

— Нет, я никого не сводил с ума, — холодно проговорил он.

— Я видел этого парня, Джейсона… Он — блаженный.

— Почему ты так решил?.. Джейсон поверил в Христа. А разве можно назвать человека блаженным, если он верит в Бога?

— Таков был твой урок — морские пехотинцы обретали веру?

— Нет, Стратиг поручил мне только Джейсона Дениза. Остальные приходили к Богу случайно, только потому, что оказывались на Сатве в благоприятный час и вспоминали детские молитвы. Вот они становились блаженными. Я не хотел их контролировать, а психика современного человека не выдерживает проявления божественного света. Из тёмной пещеры выходить следует всегда осторожно. Джейсона я вывел на свет в несколько приёмов, поэтому его рассудок не помутился.

— Но зачем это нужно? Или это просто способ вербовки агента? Думаю, его военная карьера после Боснии закончится. Он не может убивать, не может поднять руку на человека.

Густав Кальт вернулся от порога, спросил с нескрываемым горячим интересом:

— Это ты точно знаешь? Ты в этом убедился?

— Да, и не один раз. Он не способен даже подраться, начинается тошнота и рвота. Его выворачивает наизнанку.

— Прекрасно! Это говорит о том, что я хорошо исполнил свой урок.

— Не вижу смысла в твоей борьбе. Привести к Богу какого-то безвестного офицера морской пехоты… Куда ему теперь? В священники?

— Ты рассуждаешь, как воин. Тебе нужен сразу же конечный результат, нужна победа. Возможно, Джейсон станет священником, а возможно…

— Так ты тоже не знаешь цели своего урока?

— Её знает единственный человек — Стратиг. Это его замысел. А что станет с Джейсоном, мы сможем увидеть лишь через несколько лет. Я бросил семя в возделанную ниву, а каков будет плод — время покажет.

Густав подал руку и, неожиданно отвлекшись, задержал взгляд на лице Арчеладзе. Глаза его сначала были пристально-холодными, затем медленно потеплели.

— Гриф!.. Ты знаешь свой рок? Тебе предсказывали судьбу?

— Нет, свой рок я избрал сам, — усмехнулся полковник.

— Почему?

— Потому что я вольный, и сам себе задаю уроки, предсказываю судьбу…

— Жаль, — он отвёл взгляд, выпустил руку. — Мне будет очень жаль тебя, Гриф… Ты возьмёшь тяжёлую ношу. Ты донесёшь её…

— Молчи!.. Я не хочу знать будущего.

— Вольному — воля, — гордый, холодный Густав Кальт неожиданно поклонился ему и ушёл без оглядки.

Воробьёв вернулся глубокой ночью, в сильный, густой снегопад, что, собственно, и помогло ему добраться до обсерватории через американскую зону, напрямую. Он не вошёл в дом, а свалил с плеч ношу — тяжело раненного и умершего по дороге бойца из группы Кутасова, постучал в открытые двери и сел на ступеньки крыльца.

Он был красный от крови с ног до головы, чужой крови, пропитавшей насквозь одежду и доставшей до тела. Розовый липкий снег сваливался с него ломтями, от спины поднимался столб пара; он сидел и, механически двигая рукой, гладил волосы мёртвого. Воробьёва на подходах к посёлку заметил наблюдатель, и потому «каскадёр» со своими ребятами прибежали первыми. Стояли вокруг молча, светили фонарями под ноги, чтобы не слепить, тянули влажные сигареты.

Арчеладзе вышел минутой позже, так же молча посмотрел убитому в лицо, попытался закрыть ему глаза — не вышло, веки поднимались, и было ощущение, что мёртвый дремлет.

— Вот, — сказал наконец Воробьёв. — Взял с собой парня… со знанием английского, немецкого и итальянского…

— Рассказывай, — бросил полковник. — Что говорят в штаб-квартире?

— Смотри, что говорят, — огрызнулся тот, кивая на убитого. — Туда на выстрел не подойти! В охране не пехотинцы, а такие псы!

— Ладно, не пугай. Давай всё по порядку.

— Весь Пловар контролируется патрулями, вокруг штаб-квартиры двойное кольцо негласной охраны, и не из морпехов… Их сняли, видимо, после того, как мы взяли археологов. А эти работают как охотничьи собаки, верховым чутьём… Нас засекли ещё на подходе, но пропустили через оба кольца. Ну и взяли в оборот…

— Оглянулся бы хоть пару раз, — проворчал Арчеладзе. — Если глаз на затылке нет.

— Никанорыч!.. Я знаю своё дело. У них аппаратура! — он выдернул из кармана прибор размером с ладонь, напоминающий телефонную трубку начала века. — Я такой и не видел!.. Ловит всё, что шевелится. На километр!.. Окна в штабе с защитой, стёкла не послушать, антенны на крыше — тоже. Есть каминная труба, но попробуй доберись до неё!.. В общем, назад прорывались с боем. Как начали нас с рук на руки передавать!.. Отстреливались до самой зоны. Не пошёл бы такой снег, обоим труба… А так глянуть — всё тихо-мирно, и вывеска — Гражданская полиция ООН. Лимузины ползают с такой же надписью…

— Товарищ полковник! — вдруг подал голос Кутасов. — Пока снег идёт, может я схожу в это гнездо, почищу его?

Бойцы смотрели выжидательно, снизу вверх, стоя на нижних ступенях. Арчеладзе молчал, и это вдохновило «каскадёра», начал давить.

— Они сейчас не ждут. Войдём тихо, стрелять не будем…

— Никуда не пойдёшь, — отрезал полковник. — Найди доски, сделайте гроб. Утром схороним.

— У меня свой счёт, товарищ полковник, — напомнил Кутасов. — Двое убитых, один ранен.

— Это много, Серёжа! Так пойдёт, твоей группы на год борьбы не хватит. А воевать ещё долго…

— Нет, я такого случая упустить не могу! — вдруг заартачился «каскадёр». За одного положу десяток! Мужики!..

— Отставить, — тихо проронил полковник. — Мне не нужны их трупы. А нужно мне — знать, какие речи ведут в этой штаб-квартире. И так уже нашумели…

— Можно было бы и без шума, — глядя исподлобья, проговорил Воробьёв, и Арчеладзе понял намёк.

— Долго думал? Умник…

— Долго… Нёс парня и думал. Всю дорогу.

— Ещё подумай!

— Никанорыч!..

— Отставить! Я повёл вас. Я принимаю решение.

В этот миг он вдруг отчётливо осознал слова Капитолины об истеричности. Сейчас жар горячего сердца был у этих мужиков выше разума. Ими владела мысль души — порыв, сиюминутный всплеск эмоций, на первый взгляд, благородный гнев, однако способный только красиво навредить делу.

Вспомнились спокойные, холодные и мудрые глаза медика Густава Кальта…

— Тело погибшего подготовить к похоронам, — распорядился ой. — Оплакивать после победы.

Кутасовские бойцы неожиданно покорно вняли его словам, переглянулись, тут же сняли с петель наружную дверь, переложили на неё убитого, распрямили ноги, сложили руки и понесли под густую завесу снега.

Воробьёв отряхнулся, вошёл в дом, и здесь при ярком свете вдруг увидел себя окровавленного, встал, растопырив руки. В этот момент в коридоре появилась Капитолина.

— Я включила титан, — буднично сказала она. — Вода уже тёплая. Тебе нужно вымыться, Врабий.

Он только сверкнул глазами.

— Премного благодарен, барышня!

Выждал, когда она уйдёт к себе в комнату, и ногой распахнул дверь к Арчеладзе.

— Никанорыч!.. Я не стал при мужиках говорить. А сейчас скажу!

— Знаю, что ты скажешь.

— Это единственный выход, Никанорыч! Если они умеют проводить через охраняемую зону, по минным полям…

— Умеют.

— Так в чём же дело?.. Знаю, ты бережёшь её принципиально. Воевать — наше дело…

— Ничего ты не знаешь!

— Ты её любишь. Но ты сбежал, когда она появилась здесь. Значит, она не принадлежит… тебе. Впрочем, и себе тоже. Я же вижу! Она одержимая!

— Она пойдёт с удовольствием, — подтвердил Арчеладзе. — А какими глазами потом мы станем смотреть в её глаза? Ты подумал? Два мужика посылают бабу на дело, которое не могут сделать сами.

— Иного выхода нет, Никанорыч. В Пловаре гнездо «Арвоха», это точно. Так охраняют лишь сверхсекретные службы.

— Я знал это, потому и послал тебя.

— Откуда, Никанорыч?.. Я по дороге думал. Нёс этого парня со знанием языков и думал… Откуда?

— Всю прошлую ночь я гулял в корчме с одним офицером, — признался полковник. — Бывшим командиром батальона морской пехоты. Естественно, он американец, хотя имеет отдалённые русские корни. Эмиграция первой волны.

— Гулял?

— Можно сказать, пьянствовал. Он оказался хорошим мужиком.

— Сегодня такие же хорошие мужики гоняли нас в горах, как зайцев!

— А вчера мне было хорошо. Сначала было очень плохо, и ты знаешь, отчего. Когда столкнулись с ним на дороге, вдруг всё отлетело, обсыпалось…

— Никанорыч! Но ты же мог его раскрутить по большому счёту! — вдруг зажёгся Воробьёв. — По пьянке из человека можно вытащить многое, если не всё. А командир батальона много чего знает.

— Понимаешь, мысли такие были, — подумав, сказал Арчеладзе. — Только я не имел права раскручивать этого парня.

— Какие права, если идёт война?!

— Война-то идёт, но не с ним. Он уже не способен воевать, потому что… верит в Бога. И просил меня, безбожника, убить его врага. Не знаю, грешно это с точки зрения веры или нет — просить другого человека убить. Но он просил искренне. Его враг — это и мой враг. Наш. Враг рода человеческого. И я пощадил этого парня, обещал исполнить просьбу.

— Да, это благородно, по-гусарски, — горько усмехнулся Воробьёв. — Только цена благородства высокая — человеческая жизнь. А мужик был — умница. Два верхних образования, двое детей… Даже могилы никогда не увидят.

— Не ной, кошкодав. И так тошно.

— Что ты собираешься предпринять?

Он снова намекал на Капитолину. Однако не услышав ответа, подумал, хотел вывернуться.

— Давай отпустим Кутасова? Снег наверняка будет до утра… А их, шакалов, можно резать! Один вчера наскочил… Должно быть, возмездие!

— Это мой урок…

— Что? — насторожился Воробьёв. — Твой урок?.. Тоже стал играть этими словами — рок, урок!

— Не играть, Володя. Тут высокий смысл! Урок… Какая неизбежность в этом слове. И я исполню его.

— Что, пойдёшь сам? Ну, иди, иди! Я найду тебе досок на гроб.

— Спасибо, друг. Только мне доски не подойдут. Чернобыльцев обычно хоронят в свинцовых гробах, чтобы атмосферу не отравляли.

— Никанорыч, ты стал упёртый мужик!

— Давай сюда свою аппаратуру. И иди принимать душ, там вода согрелась.

— Одного не отпущу! Ты что, с ума сошёл?

— А я один и не пойду. Приготовь мне две радиостанции со свежим питанием и возьми у Кутасова «Бизон» с глушителем. Всё.

— Мне что же, сидеть здесь? Как пацану!..

— Когда будет нужно, позову. Всех позову, — он направился было к двери и вернулся. — Знаешь, Володя, этот парень… комбат американских морпехов, натолкнул меня на мысль… Я тоже начинаю верить в Бога. Не знаю, какой он, жил ли на Сатве. Но есть его предначертания. Рок, судьба — называй как хочешь. Это есть! И никуда не уйти.

Капитолина была уже одета по-походному, в высоких кожаных сапогах и плаще, только непокрытые волосы заколоты множеством каких-то причудливых шпилек в виде наконечников стрел, сделанных из белой кости.

— Знаю, ты нашёл мне подходящее занятие, — сказала она, не дожидаясь вопросов. — Я почти готова.

Стояла она перед зеркалом, словно они собирались сейчас куда-нибудь в театр или на концерт.

Арчеладзе заготовил слова и аргументы, объясняющие ситуацию, однако сказал всего лишь одну фразу:

— Смерть этого бойца на мне.

Капитолина будто не услышала этого, поправила причёску, вглядываясь в своё отражение.

— Я пойду одна. Скажи, что мне нужно сделать.

— Ты не пойдёшь одна! — отрубил Арчеладзе. — Либо не пойдёшь вообще.

— Не хочу, чтобы мне мешали… А ты будешь мешать.

— Привыкай!

— Добро, — неожиданно легко согласилась она. — Но тебе придётся поступиться своей волей. Сможешь?.. Полное подчинение, беспрекословное выполнение моих желаний. И никакого мысленного противления, о чём бы ни попросила.

Арчеладзе хотел обратить всё в шутку.

— Иногда бывает приятно… повиноваться женщине. Посмотрю, как ты это делаешь. Может, сам научусь ходить по минным полям и отводить глаза.

— Не обольщайся, Гриф, не научишься никогда. У тебя слишком сильны мужские начала. Эта наука доступна исключительно женщинам.

— Почему такая дискриминация?.. В вашем обществе?

— В нашем обществе, — подчеркнула она, — нет никакой дискриминации, поскольку мужчины исполняют мужской урок, женщины — женский. Как в Домострое, если ты помнишь. Будь ты трижды гоем, всё равно Космос от тебя закрыт. Твоим собственным разумом. А женщина, как известно, стихия. Космос начинается прямо над нашими головами, и потому мы носим космы. И потому способны к деторождению… Вот, теперь я готова!

Капитолина обернулась к нему и Арчеладзе увидел Дару, ибо иначе невозможно было назвать женщину с пронизывающим и одновременно чарующим взором.

Капрал Флейшер сидел развалясь и потягивал тоник из пластмассового стакана.

Всё-таки «иезуит» заготовил ему сюрприз, придумал казнь изощрённую — умереть от руки мстителя. И ни при чём здесь десантный отсек со створками, открывающимися из пилотской кабины. Разве что здесь, в хвосте самолёта, не будет слышно звуков борьбы. Если она ещё состоится! А то, может быть, Флейшер рассчитывает попросту задушить без шума и спокойно уйти. Труп обнаружат где-нибудь на подлёте к военно-морской базе в Форт-Лодердейле, и неизвестно, что задумал Барлетт-Бейлесс по своему дьявольскому сценарию: выбросить его в океан со стальной болванкой, привязанной к ногам, или привезти на родину и похоронить с почестями, дабы не возмущать родителей и общественное мнение. Преступника, разумеется, не найдут…

— Я бы сразу пришёл к вам, сэр, — беспечно сообщил капрал. — Меня не отпустил стюард, приковал ремнями к креслу и заставил высидеть весь положенный срок, пока этот летающий гроб не наберёт высоту. Вдвоём нам будет веселее падать, сэр!

— Ты — мой ангел смерти? — Джейсон ощутил полное спокойствие. Не умирать же до удара, как умер тот несчастный негр в кулачной потасовке…

— Сэр, так вышло, — Флейшер замялся. — Не вспоминайте пока об этом… У меня есть бутылка шотландского виски! Не успел её выпить у трапа, меня так быстро затолкали в этот гроб!.. Если не возражаете…

Он поставил на столик бутылку и ещё один пластмассовый прозрачный стаканчик.

— Я не возражаю, Флейшер.

— Кстати, а что у вас с головой? — разливая виски, спросил он.

— Мне являлся уже один ангел смерти, — признался Джейсон. — В виде тщедушного русского солдата-парашютиста… Хотя, нет, он был мне послан как предупреждение, как предтеча. Иначе бы всё кончилось ещё тогда. Ему стоило только развернуть сапёрную лопатку и ударить острым ребром. Череп отскочил бы, как солдатская плошка.

— Да, у вас очень тонкие стенки черепа, — отметил капрал. — Знаете, сэр, я на своём веку развалил много черепов. И если тонкая кость, такое чувство, будто видно, как под ней пульсирует мозг. Это похоже на биение крови в сосуде… Но лучше выпьем! Мне нравится та кровь, что в стакане! Она веселит душу, когда льётся другая, настоящая.

Он всегда отличался цинизмом и суеверием, один из немногих в батальоне на все операций брал с собой «защитные» атрибуты — скальп, лично снятый им с негра в Родезии, и ухо солдата с Фолклендских островов. Эти «амулеты», закопчённые по старому японскому рецепту, он носил в бронежилетном кармане у сердца.

Джейсон выпил виски, поиграл стаканчиком.

— Знаешь, капрал, я всё время думал, каков же будет мой конец? Какая смерть меня ждёт? И всё время представлялось, что умираю от пули в живот.

— Это навязчивые мысли, сэр. Гоните их сейчас прочь и пейте. У немцев, например, принято пить перед атакой. Во второй мировой войне им выдавалась специальная доза — двести пятьдесят граммов крепкой водки. То есть вот такая бутылка виски — на двоих. И был в этом замечательный смысл: усиливались смелость и отвага и пропадала боязнь смерти. И если получишь ранение, то переносится намного легче, чем в трезвом состоянии. Притупляется боль. Если бы, сэр, вы сначала выпили, а потом пошли в атаку на этого русского солдата, не почувствовали бы удара. И продолжали сражаться. А вы не заметили, сэр, этот русский парень был пьян?

— Нет, я этого не заметил. Было темно.

— Я спросил, потому что у русских тоже это принято — выпить перед атакой. В госпитале я лежал с одним русским из российского батальона. Забавный малый!.. Кстати, у него оказалось сильнейшее расстройство желудка и кишечника. Они проводили операцию против сербских поджигателей, которые пробираются ночью к своим оставленным селениям на мусульманскую территорию и жгут жилища. Чтобы не досталось врагу. И он перед операцией выпил какой-то гадости. Русским теперь не дают спиртного перед атакой.

— Послушай, капрал, — прервал его Дениз. — Насколько я помню, ты собирался уехать в Италию, в Пьембино. С медицинской сестрой.

— Я обязательно поеду в Пьембино! — заверил Флейшер. — Да сначала сделаю все дела в Штатах. Дел у меня много, и очень важных!

— Каких, например?

— Есть специальное поручение… одного типа, который приходил в госпиталь. Весьма неприятный тип… Однако пообещал, если выполню, то мне пришлют за счёт государства электронные протезы и специальный автомобиль с ручным управлением. Эти вещи очень дорого стоят, а у меня нет льгот, поскольку я подорвался по собственной неосторожности.

— Ты убиваешь сразу двух зайцев, — констатировал Джейсон.

— Нет, второго зайца мне не убить, — по-своему понял капрал. — Я ещё хотел развестись со своей женой, чтобы жениться на прекрасной итальянской принцессе. И с дуру написал об этом в письме! Теперь жена будет всячески припятствовать разводу!

— Да, ты поступил неосмотрительно. Но зато один заяц полностью в твоих руках.

— У зайца сильные ноги, — усмехнулся Флейшер. — А у меня их нет совсем. На этих армейских костылях я едва передвигаюсь.

— Зато сильные руки.

— Не обижаюсь! — рассмеялся он и с хрустом сдавил стакан в сосульку. — Хотите померяться силой? На руках?

— Не хочу, — отодвинулся Джейсон. Однако капрал ловко перехватил его руку, потянул к столику.

— Сэр! Всего один раз! Не лишайте себя удовольствия борьбы! Будет весело!

Дениз едва отнял руку, но клешня Флейшера уже вцепилась в поясной ремень.

— Не узнаю вас, сэр! Вы были азартным человеком! Сопротивляйтесь же!

— Не буду!

В этот миг со стуком отворилась дверь, и в отсеке очутился стюард — тот самый тощий негр с усами.

— Мистер Флейшер! — строго окликнул он, и капрал нехотя отпустил Дениза. — Мистер Флейшер, почему вы оказались здесь? Вам запрещено покидать своё место. Немедленно вернитесь.

— Хорошо, я сейчас, — сразу же покорился капрал. — Ещё пару минут… Мне нужно сказать своему бывшему командиру несколько слов. Конфиденциально.

Стюард мельком взглянул на Джейсона.

— Жду вас за дверью! Поторопитесь, мистер Флейшер.

Капрал высвободил из-под столика обрубки ног, упакованные в специальные повязки, поднял коротенькие костыли.

— Послушайте, сэр… Мне трудно говорить вам об этом. Разумеется, я не в состоянии заткнуть вам рот, и потому прошу, не рассказывайте никому, что произошло со мной в Боснии. Я не хочу, чтобы знали о моём… приступе сумасшествия. Поверьте, мне дорога собственная репутация в Штатах. Даже если я стану жить в Италии. У нас любят от скуки выискивать в человеке какой-нибудь порок и смаковать его. Не хочу, чтобы говорили: «А, это тот Флейшер, который сошёл с ума в Боснии!»

Джейсон молчал и нещадно крал время у капрала, отпущенное стюардом. Флейшер поторопил:

— Скажите что-нибудь, сэр? Дайте слово или…

— Ты считаешь, Эрни, что у тебя был приступ?

— Что же ещё?.. — он отвёл глаза. — Нервные перегрузки, ночные пьянки… Накануне мы с сержантом Макнилом до утра хлестали какой-то скверный ром и обсуждали, почему наши парни сходят с ума на этой горе.

— Значит, ты не видел своего ангела?

— Конечно же нет, сэр… Это всё бред больного воображения, белая горячка.

— Ты уверен в этом?

— Теперь, когда меня вылечили… Я вижу, насколько выглядел смешным, — он говорил в сторону, не в силах поднять глаз. — И не хочу, чтобы надо мной смеялись в Штатах.

Дверь вновь распахнулась, чёрно-мраморная статуя стюарда замерла в ожидании. Флейшер ловко, по-обезьяньи, спустился на пол и взял костылики.

— Что вы скажете, сэр?

— Тебя хорошо вылечили, Эрни.

— Да, я совершенно здоров! Но что вы скажете?

— Время истекло, — напомнил стюард. — Если вы не пойдёте сами, мистер Флейшер, я отнесу вас на руках.

— Я пойду сам, — заверил капрал и, опираясь на костылики, рывком перебросил тело вперёд. — Почему вы молчите, сэр?

— Завидовал тебе, капрал, — медленно произнёс Джейсон. — Теперь же нечему завидовать.

Флейшер недоуменно вскинул брови и, ловко орудуя костыликами, стал разворачиваться. Стюард оказался неожиданно сильным, подхватил на руки толстую тушу капрала и легко понёс в тамбур.

— Не понял, сэр! — кричал Флейшер из темноты. — Отпусти, чёрная задница!.. Я не понял, сэр!..

Дверь осталась открытой. Джейсон сделал движение, чтобы встать и закрыть её — в замкнутом пространстве он ощущал себя увереннее, однако в ту же секунду стало ясно, отчего стюард был так настойчив: из темноты выступили двое в чёрных кожаных плащах и шляпах.

Эти действительно походили на ангелов смерти…

Один из них положил руку в беспалой перчатке на плечо Джейсона.

— Наш самолёт изменил курс, — сообщил он голосом, напоминавшим голос Барлетта-Бейлесса. — Мы летим в Президио.

— Куда? — неподдельно изумился Дениз. — Вы сказали — в Президио? Это в пригороде Сан-Франциско?

— Совершенно верно, — кивнул другой. — Недалеко от Сан-Франциско.

— Там поблизости живут мои родители!

«Ангелы смерти» сели с ним рядом по обе стороны.

— Вот и прекрасно, — сказал первый. — Когда родители живут поблизости, всегда чувствуешь себя намного комфортнее… Почему вы держите руки под столом? Положите их на стол. И спокойно, не напрягайтесь. Вы сидите так, словно ожидаете удара.

— Теперь можно расслабиться, — заметил второй. — Мы ваши ангелы-хранители. Хотите послушать, как звучит гавайская гитара?

Внизу проплывал белёсый океан, точно такой же по цвету, как небо, и отличить эти две стихии было невозможно…

22

На сей раз Дара приехала первой и встречала Мамонта, точно зная день и час его приезда. В Сан-Франциско стояла мягкая, тёплая весна, по московским меркам соответствующая середине лета, и Страга Нового Света всю дорогу от аэропорта изнывал от зноя, а чёрный таксист извинялся, что в машине несколько минут назад испортился кондиционер.

Дара привезла его на виллу, огороженную высокой стрельчатой изгородью и утопавшую в зелени. Мамонт сразу же увидел замечательную липовую аллею, ведущую к парадному подъезду — это было единственное, что напоминало Россию.

Драга-привратник открыл перед ними не калитку, а распахнул высокие кованые ворота, вскинул руку и произнёс по-русски:

— Ура!

Мамонт остановился посередине аллеи и лишь здесь, прикоснувшись к каштановым волосам, заглянул в вишнёвые глаза Дары.

— Ну, снова здравствуй! Я рад, что ты опять моя «жена».

— Здравствуй, Страга, — сдержанно произнесла она и, достав свой платок, легонько промокнула пот на его лбу.

Он уловил тончайший запах знакомых духов.

— Почему так официально? Ты забыла, как меня зовут?

— Нет, я всё помню. Но называть Мамонтом хозяина Нового Света мне кажется не совсем удобно.

— Хочется, чтобы ты иногда называла именно так, — пожелал он. — Это будет напоминать мне, что я… всё-таки Мамонт.

— Как скажешь, дорогой… Мамонт, — её смех был таким же тонким и изящным, как запах духов. — Я тебе очень благодарна!

— За что?

— Это же ты попросил меня у Стратига в «жёны»?

— Оттого, что соскучился по тебе. И вспомнил, как мы с тобой исполняли свои уроки в Москве… Кстати, нам нужно познакомиться. Как тебя зовут в Новом Свете?

— Долорес, я испанка. А тебя, я знаю из брачного контракта — Ирвин Борг. Когда я получила урок и документы, подумала, приедет какой-нибудь скандинав. Но приехал ты!

— Ты знаешь, у меня такой английский, что лучше быть скандинавом. Или канадцем русского происхождения. — Мамонт взял её под руку. — А это всё — наши владения?

— Да, милый. Вилла с четырьмя акрами земли досталась тебе по наследству ещё двенадцать лет назад. А ты, неразумный, почему-то всё торчал в этом Старом Свете! Пойдём, я покажу тебе, от какой роскоши ты отказывался всё это время.

— Двенадцать лет назад я работал в институте и только подступался к проекту «Валькирия», — грустно проговорил он. — И теперь кажется, это было самое прекрасное время. Ещё всё маячило впереди! Звёзды, искры, лучи… Давай отложим экскурсию на будущее.

— Хочешь отдохнуть с дороги?

— Если бы, дорогая!.. Мне сегодня же надо навестить одного человека.

— Да, кстати, — вспомнила Дара. — Уже дважды звонил российский консул. Просил назначить ему аудиенцию.

— Что ему нужно?

— Я проверила. У всех русских консулов это сейчас называется «охота за дураками». Узнали, что приезжает богатый старосветский наследник. Который ещё не освоился в Новом Свете и может по глупости отвалить денег в виде инвестиций. Грубо говоря, им дана установка клянчить денежки, где угодно и у кого угодно.

— Как ты считаешь, мы конченые дураки, или ещё есть надежда? — улыбнулся Мамонт. — Короче говоря, сколько полагаешь дать?

— Всё зависит от того, куда они собираются инвестировать капиталы. Если в производство детского питания, можно дать хорошую сумму, но с условием жесточайшего контроля за движением финансов. Больше воруют прямо тут, в Новом Свете. В Россию пойдут не деньги, а бумаги.

— В таком случае, прими этого консула сама. А то я и правда сделаю какую-нибудь глупость.

— Хорошо, дорогой. С твоего позволения, я дам пятьдесят миллионов на восстановление сети детских молочных кухонь в городах центральной и северной России. И посмотришь, они не возьмут эти деньги.

— Почему?

— Потому что невозможно будет украсть — я поставлю строгие условия контроля. А кухни им не нужны, впрочем, как и здоровые дети.

— Ты экономная хозяйка, — заметил Мамонт, стараясь незаметно от Дары проглотить ком, подступивший к горлу. — С тобой жить как за каменной стеной. Заставь этого консула взять. Очаруй, наконец, чтобы он побегал и похлопотал в своём правительстве.

— Мы не можем вмешиваться в текущий исторический процесс, — напомнила Дара.

— Это не будет вмешательством. Мы вкладываем деньги в будущее.

— Как скажешь, милый.

— Пойдём в дом, — предложил Мамонт. — Мне нужно подготовиться к визиту.

— Сейчас! — она повлекла его из аллеи в глубь зарослей. — Покажу всего одно место и пойдём. Это тебе понравится!

В недрах парка оказался скрытый от глаз, заповедный уголок, к которому не было даже тропинки. На площади в несколько соток располагалась искусно выстроенная модель небольшого уголка природы Северного Урала: выветренные останцы, развалы камней, несколько настоящих елей и берёз, и — речка, наверняка искусственная, но бегущая с весёлым знакомым журчанием.

Под одним из останцев оказался неглубокий грот.

— Всё это построил Зелва, — заворожённым голосом объяснила Дара. — Несколько лет он исполнял урок Страги Нового Света, ещё не будучи Вещим. Он грезил минутой, когда ему откроется путь в соляные копи. Этот уголок — его мечта. Зелва работал здесь, отдыхал и иногда оставался на всю ночь, жёг костёр, слушал шум речки и спал на земле… И странное дело, когда он вкусил соль в Зале Жизни, уже больше нигде не устраивал таких уголков. И я всё время думаю — почему?

Мамонт промолчал.

Зелва открыл Книгу Будущности. И для того, чтобы познать её, стать Вещим, ему потребовалась всего четверть часа. Много это или мало — рассудить было невозможно, ибо ответить на такой вопрос смог бы сам Зелва или другой Вещий Гой.

Она ждала хоть какого-нибудь слова. И, не дождавшись, спросила:

— Тебе здесь нравится?

— Нравится, — проронил Мамонт. — Если бы пошли сильные дожди и речка разлилась, это место напомнило бы… Хотя, нет! Ничего не похоже! Всё это действительно грёзы! Идём отсюда!

На вилле царила роскошь необычайная. Он осмотрел пустыми глазами свои апартаменты, больше напоминающие внутренность шкатулки с драгоценностями: огромный кабинет и смежную с ним спальню, — открыл шкаф старинного красного дерева и переоделся в белый летний костюм. Ему было приятно, что размер одежды точно подходил под его рост и фигуру: всё это подбирала и приобретала Дара, с явным расчётом на него, и обронённая ею фраза о том, что она якобы не знала, кто приедет под именем Ирвин Борг, была типичным женским кокетством. Надо отметить, приятным, ибо ждали здесь именно его, Мамонта, а не придуманного скандинава.

— Какой у нас самый невзрачный автомобиль? — спросил он, без стука появляясь в комнате Дары.

«Жена» в эту минуту переодевалась. Он давно не видел её смуглого и светящегося тела, способного взбудоражить любого мужчину. Он ждал ответа и откровенно любовался ею, с удовольствием отмечая, что совершенно не испытывает к Даре плотской страсти, как это было раньше.

Она вдруг рассмеялась, заговорила по-русски:

— Знаешь, я вспомнила наш зелёный «Москвич»! Он сейчас бы нам пригодился. Скажи, куда мы едем, и я назову тебе марку автомобиля.

— Мы едем в Президио, — обыденно проговорил он.

Дара резко обернулась к нему, сделала несколько шагов.

— В Президио?.. Ты знаешь, что там, в Президио?

— Знаю, там была военная база, а теперь чертоги кощеев.

— Прости, милый, я забыла. Мне всё вспоминается Москва и тот… Мамонт. Ещё почти незрячий, страстный… Помнишь, как ты приставал ко мне? — она погрозила пальчиком. — Особенно, когда выпил эликсир любви «Валькирия»!

Её скульптурно вылепленный живот слегка подрагивал, напоминая танец живота гейши Айоги на охотничьей базе «империи» Тойё.

— После этого я познал Книгу Камы, — сказал он.

— Да, — с сожалением произнесла Дара. — Мои чары больше не действуют на тебя?

— К сожалению, нет.

Она засмеялась, коснулась на секунду своим телом, поцеловала в щёку.

— И всё-таки — к сожалению! К сожалению!

— Так что, дорогая, есть у нас подходящая машина для Президио?

— Есть, — она смахнула смех со своего лица. — Коллекционный чёрный «понтиак». Этот урод как раз будет для такого места. Вообще там принято ездить на катафалках. У них даже вертолёты чёрного цвета.

— Тебе страшно? — угадал он.

— Мне неприятно ехать туда, — Дара убрала приготовленное платье в шкаф и достала другое, ослепительно белое.

— Прости, дорогая, но я без тебя не обойдусь.

— Понимаю, милый, — она слабо улыбнулась. — Сам виноват, избаловал меня в Москве. По наивности своей всё хотел сделать сам.

— Больше не буду баловать, — заверил он, однако поправился: — Ну, если только изредка, в знак особого к тебе расположения… И прошу тебя, одевайся побыстрее.

— Как ты сильно изменился, — с радостной грустью вымолвила Дара. — С дороги не принял душ, не выпил кофе… Извини, дорогой, твоя поспешность напоминает суету.

— Соль Знаний я вкушал в «колонном» зале, — холодно объяснил Мамонт. — Надо мной всё время опускался потолок. И я почувствовал там краткость человеческой жизни.

— И даже несмотря на это, никогда не торопи Дару, стоящую у зеркала. Энергия очарования к нам приходит через это стекло.

— Да, прости, я забыл об этом. Подожду тебя в машине.

— «Понтиак» стоит в четырнадцатом боксе, — не отрываясь от своих занятий, сообщила она.

Мамонт выгнал автомобиль к подъезду и через несколько минут появилась Дара. Он отвёл глаза в сторону…

— Теперь я готова, — сказала она, усаживаясь за руль. — Тебе, милый, сегодня лучше побыть в качестве пассажира. Посмотри на этот Новый Свет. И особенно на полицейских.

Стражи порядка вытягивались и козыряли, завидев коллекционный чёрный автомобиль совершенно абсурдных очертаний и форм. Они исправно и невозмутимо отдавали честь, даже когда лихая Дара мчалась на красный свет или выезжала на полосу встречного движения, распугивая машины.

А сам Новый Свет лежал, как удав, заглотивший пол-мира и теперь в безразличной, бесчувственной неподвижности переваривающий ещё живую пищу…

* * *

Снегопад не прекращался, белая стена в ночи расступалась перед ними и тут же смыкалась за спиной. Шли напрямую, по дороге, когда-то соединявшей обсерваторию на горе Астре, Сатву и уездный городок Пловар в единый мир, ныне разорванный зоной. Этот путь был частью древнего Пути к Сущности Мира, внешне ничем непримечательной горе, являющейся между тем сакральным центром Земли Сияющей Власти.

Всего какую-то тысячу лет назад арийские народы знали этот Путь и охраняли его от космоса Земноводных, несущих за собой Великий Хаос, ибо состояние хаоса начиналось там, где заканчивалось знание Путей Земных и Небесных. Последний прорыв к Сущности Мира совершил Вещий князь Святослав. Разгромив Хазарию, оседлавшую узел Южных Путей и Белую Вежу, он двинулся в Землю Сияющей Власти, также захваченную волжскими булгарами — плоть от плоти и кровь от крови хазарского каганата. Он сел на Сатве и сказал: «Середина моей Земли здесь!»

И был убит Земноводными кощеями с соблюдением ритуала Великого Хаоса: из отчлененной головы его выскребли твёрдый мозг и заполнили символической жидкостью — красным вином.

Эта хмельная чаша означала, что отныне арийские народы пойдут одним путём — к Великому Хаосу, ибо Святослав был последним Светлейшим князем.

И некому стало носить свет и давать огонь.

Эту соль принёс Грифу Авега, явившийся на обсерваторию в снежную ночь, и теперь Арчеладзе шёл, прикрытый плащом Дары, и чувствовал горечь. Хлеб же — пища для размышлений, — был сухим, чёрствым и не менее горьким.

Запорошённый рыхлым снегом Пловар лежал между гор, как один белый сугроб с чёрными точками окон и брызгами редких фонарей, матово светящихся сквозь пелену. Абсолютно пустые улицы, шуршащая влажным снегом тишина создавали впечатление мёртвого городка, оставленного жителями. По сути, так оно и было: Пловар около полугода обстреливался хорватской артиллерией, установленной на горах, с целью вытеснить сербское население. Оповещённые заранее мусульмане ушли, и, когда городок опустел, вернулись и заняли лучшие дома.

Это было самое удобное место, где «дух мертвецов» — «Арвох» мог свить себе гнездо.

Его штаб-квартира, под вывеской Гражданской полиции ООН, располагалась на прилегающей к центральной площади улице, по которой змеились следы строенного патруля. По свидетельству Воробьёва, посты негласной охраны держали под наблюдением всю западную часть городка.

— Теперь иди за мной след в след, — предупредила Дара. — И не смотри по сторонам. Только мне в спину.

Так они прошли около трёхсот метров. Боковым зрением Арчеладзе видел шагающий по улице патруль в покрытых снегом голубых касках — с одной тройкой едва не соприкоснулись плечами, — замечал чьи-то ноги и полы длинных кожаных пальто, редкие колёса джипов: здесь и ночью не прекращалось движение. Когда до штаб-квартиры оставалось совсем близко — уже просвечивали призрачным светом окна, закрытые жалюзи, — Дара внезапно остановилась, проговорила холодными губами почти у самого лица Арчеладзе:

— Не отвлекай меня. Не думай обо мне. Смотри в спину.

Он держался почти до самого подъезда двухэтажного особняка, выбеленного снегом. Сквозь снег проступали чёрные изваяния ампирных скульптур — десятки едва различимых львиных морд и человеческих лиц, похожих на львиные морды. По обе стороны от дверей стояли автомобили, некоторые из них с работающими моторами, «дворники» сбивали снег с лобовых стёкол, и лица людей в кабинах тоже напоминали львиные морды.

— Опусти оружие, — вымолвила Дара, касаясь ледяными губами его горла. — Ты хочешь погубить нас обоих. Перестань меня охранять.

Она накинула полу плаща на его плечи и подвела к двери. Стояли долго, ждали, когда кто-нибудь выйдет или зайдёт в штаб-квартиру, чтобы успеть пройти следом. Арчеладзе чувствовал тепло, исходящее от её тела, лёгкое дыхание и размеренное биение сердца. Наконец дверь распахнулась и мимо мелькнула чёрная тень, от которой несло запахом анатомички. Дара нырнула в дверной проём, увлекая за собой спутника, сделала резкое движение вправо и замерла.

Прямо перед ними, по обе стороны от чёрной мраморной лестницы, стояли двое — тёмные силуэты с заложенными за спину руками. И ещё один оказался слева, у двери. Ждать пришлось минут пять, и всё это время Арчеладзе боролся с собой, чтобы не чувствовать её близости. Налипший на одежду снег медленно валился на мраморные плиты пола и растекался лужицей.

— Чего мы ждём? — спросил он шёпотом, щекоча усами маленькое ушко Дары.

— Когда по лестнице кто-нибудь начнёт подниматься, — тепло её дыхания обожгло подбородок.

— Откуда здесь снег? — внезапно спросил один из тех, что был у лестницы. — Посмотри, откуда-то валится снег.

Второй вскинул голову к потолку, осмотрелся, сказал тому, что стоял у двери:

— Возьми совок и щётку. Убери.

Привратник послушно скрылся куда-то за лестницу и, вернувшись, аккуратно смёл комья снега на совок, махая щёткой у самых ног Арчеладзе и Дары. Они отступили в сторону, оставляя мокрые следы на полу. Хорошо, что в холле был полумрак и влажные пятна на мраморе сливались с полировкой камня.

Вскоре после этого в дверях появился человек в кожаном пальто, предъявил какой-то жетон часовому у входа, и пока тот сверял номер по бумажке, Дара встала за спину вошедшего, крепко держа Арчеладзе за руку.

По лестнице они поднимались на цыпочках, следуя в полуметре от «проводника». Второй этаж представлял собой холл с пятью дверями; между ними прогуливался охранник в чёрной униформе, зажимая под мышкой пистолет-пулемёт. «Проводник» и ему предъявил жетон, после чего открыл одну из дверей магнитной карточкой. Арчеладзе указал глазами вслед за ним, но было поздно — замок защёлкнулся. Расшатанный старый паркет в холле скрипел неимоверно, так что по этому звуку можно было определять, в каком месте находится охранник. В такт его шагам они прошли вдоль дверей — все они оказались запертыми.

Положение было неопределённое: установить передающие микрофоны можно лишь внутри кабинетов, но тишина в них — за исключением одного, куда вошёл «проводник» (похоже, радиорубка), — красноречиво свидетельствовала, что там никого нет, хотя сквозь жалюзи на окнах пробивался призрачный свет, если смотреть с улицы. Не стоять же в холле до утра, пока сотрудники секретной службы «Арвоха» явятся в штаб-квартиру…

Арчеладзе стал осматривать стены и заметил свежую проводку — довольно толстый жгут экранированных кабелей, бегущих под самым потолком, с разводкой возле каждой двери — то ли связь, то ли компьютерная сеть. Но чтобы достать до отверстий в стене, куда убегали ответвления, нужна стремянка — высота около четырёх метров.

— Становись ко мне на плечи, — он присел перед Дарой.

Она встала, опершись руками о стену, и Арчеладзе начал медленно распрямляться, вознося её к потолку. И когда она уже достала рукой кабеля, охранник внезапно обернулся в их сторону и потянул из-под мышки оружие.

— Закрой глаза! — довольно громко скомандовала Дара.

Арчеладзе зажмурился и замер, ощущая, как начинают слабеть мышцы шеи, спины — ещё миг, и он рухнул бы на пол, уронив свою ношу.

— Это не тебе, — сказала она и, наклонившись, отёрла его лицо ладонью. — Продолжаем.

Охранник спал, привалившись боком к стене и подогнув под себя ноги. Арчеладзе достал из упаковки микрофон, расправил антенну и насадил на лифт специальный стержень, напоминающий шприц.

— Только не проталкивай насквозь, — предупредил он.

Дара ввела микрофон в кабельный канал, и Арчеладзе, не спуская её на пол, двинулся вдоль стены к другой двери. Таким образом они всадили «клопов» в четыре кабинета и уже приблизились к пятому, как из него, «пустого», неожиданно появился человек. Он увидел спящего охранника и устремился к нему, оставив дверь приоткрытой. Дара присела и скользнула на пол по телу Арчеладзе, как по столбу.

— Закрой глаза! — велела она.

Человек подломился, встал на колени и бесшумно завалился на пол перед охранником. Не теряя времени, Арчеладзе заскочил в кабинет, осмотрелся: судя по обстановке, тут сидел чиновник средней руки, хотя, кто знает, что есть в других?.. Сориентировавшись, рассовал три микрофона в труднодоступные места, в последнюю очередь склонился над столом с бумагами, однако в дверях очутилась Дара.

— Пора уходить. Этого затащи в его кабинет.

Арчеладзе отволок хозяина кабинета, усадил в кресло, после чего вышел, защёлкнув автоматический замок.

— Возьми меня на руки и спускайся вниз, — приказала она. — Иди спокойно и сразу на выход.

Он вынес её на улицу, ногой распахнув двери, и пошёл дальше, не желая ставить её на снег.

— Ну, довольно, — Дара сама соскочила на землю и расправила плащ на плечах. — Я пошутила. Мне просто очень захотелось, чтобы ты вынес меня на руках. Здесь такая красивая лестница…

Арчеладзе высмотрел подходящий, с виду нежилой, дом на смежной улице, в пятистах метрах от штаб-квартиры — на большем расстоянии сигнал с микрофона считывался с трудом, — но едва вошли в маленький дворик, как обнаружили, что место уже занято. У стены стоял джип с выброшенной антенной — кажется, здесь работала негласная охрана. Покружив ещё четверть часа по соседним улицам и переулкам, они остановили свой выбор на обветшавшем строении под черепичной крышей, плотно примыкающем к разбитому снарядом новому кирпичному дому. На чердаке оказалось старое, слежавшееся и пыльное, сено, давно пропахшее мышами и прелью.

— Молчи! — предупредила его мысли Дара. — Не смей вспоминать.

Лёжа на сене, можно было видеть всю улицу через мутное слуховое окно. Здесь было холодно, однако самое главное — сухо. Арчеладзе послушался и, отвлекаясь от воспоминаний, принялся настраивать приёмник: каждый микрофон работал на своей частоте. Но занятия хватило ненадолго, и едва Дара, укрывшись плащом, задремала, он прилёг рядом, сунул руки в рукава и, нахохлившись, мгновенно улетел в мыслях на сеновал, где было так хорошо лежать, прижавшись друг к другу и слушать шум дождя по крыше.

Неожиданно он ощутил, что мысленно прощается с ней. Вспоминая тот день, произносит, казалось бы, просто ласковые слова, но за ними, как длинные вечерние тени, бежит чувство расставания. Не желая останавливать себя, прерывать этот внутренний печальный монолог, он ещё сильнее нахохлился, сжался, таким образом как бы окружив себя защитным полем. Потому что Капитолина вскинула голову, посмотрела на него своим провидящим взором и спросила:

— О чём ты думаешь? О чём думаешь?.. Не слышу!

— Ни о чём, — проронил он, ещё глубже замыкаясь в себе.

— Мы с тобой условились!

— Всё хорошо, Дара. Я в твоей воле.

— Почему же я не слышу твоих мыслей? Вижу в глазах, но не слышу?

— Ты устала.

— Да, я устала, — согласилась она. — Мне нужно чуть-чуть подремать, и я снова буду в форме.

— Спи, у нас есть ещё время. В штаб-квартире пока полная тишина.

— Мне было так хорошо, когда ты нёс меня на руках, — засыпая, проговорила Капитолина.

— Ты самая тяжёлая ноша, которую я когда-либо брал на свои руки, — мысленно сказал он и услышал эти слова со стороны. В них тоже звучало прощание, однако он уже не стыдился сентиментальности, не презирал её, как самую слабую и уязвимую сторону мужского характера, ибо ощущал, что приходит холодное, бесстрастное спокойствие. Захрустела на зубах соль, принесённая Авегой.

Сила воина в способности повиноваться року. Рок ведёт всякого человека от рождения до смерти, от Млечного пути до Последнего. Но в житейской суете редко кто прозорливо ощущает его ведущую руку. И только воин, возложивший десницу на рукоять меча, вместе с оружием вынимает из ножен свою судьбу. Слепой не увидит и не прочтёт её знаков, гордый пойдёт наперекор, а победа достанется тому, кто совокупит свою волю с волей рока.

Теперь он сидел и читал книгу своей судьбы. Время снесло весь сор, смыло пустую породу из прошлого, и теперь высветились и засверкали знаки, прежде казавшиеся случайным совпадением обстоятельств, невезением или, напротив, удачей. Ан нет! Всё, что произошло в его жизни — всё имело чёткую последовательность и закономерность. И можно было, как в школьной задаче, прочертить путь из пункта А в пункт Б и далее…

Всё началось на сеновале под крышей, под шуршащим дождём в Подмосковье, а закончится здесь, на Балканах, в городке Пловар, но знаки те же: уже старое, пыльное сено, чердак, падающий снег.

— Гриф! Я не чувствую тебя! — Дара встряхнула его руку и вернула в действительность. — Это меня пугает! Я не смогу прикрывать тебя, если не чувствую!

Он ничего не успел сказать — заработал микрофон, установленный в радиорубке, однако ничего было не разобрать без специальной техники, передавали по кодированной связи. Через минуту включился второй «Арвох», этот «дух мёртвых» просыпался…

И день здесь начинался, как во всех секретных службах — с рапортов, докладов, сообщений и оперативной информации. Во всех кабинетах шло обсуждение происшествия вчерашнего вечера, когда двое неизвестных пытались приблизиться к штаб-квартире. Кажется, Воробьёв наделал переполоху: готовился какой-то специальный доклад помощнику президента по национальной безопасности. Везде обвиняли негласную охрану, у которой не выдержали нервы, и потому она слабо сработала в оперативном отношении: следовало впустить неизвестных в здание и выяснить конечную их цель — шпионаж или террор? Охранники же засветили себя и не сумели организовать поиск и задержание, а в результате перестрелки погибло четверо и ранено шестеро сотрудников «Арвоха».

Вывод был сделан совершенно определённый: эти двое в Пловаре — своеобразная разведка. И действует та же профессиональная спецслужба, что провела операцию и захватила учёных из жилого городка.

Естественно, «духи мёртвых» подозревали русских…

Шла интереснейшая информация. В другой раз Арчеладзе записывал бы каждое слово, чтобы потом проанализировать, сделать выводы, предположения и наметить дальнейший ход развития операции.

Сейчас же он ждал некоего контрольного слова, того самого знака, который соответствует его воле и воле рока.

И дождался!

Дара, ощущающая Космос над своей головой; женщина, способная отвести от себя и своего спутника недремлющие глаза охранника; чародейка, по воле которой закрывались очи и отключался разум, совершенно ничего не уловила из фразы, случайно обронённой в одном из кабинетов, что на объект «Дремлющий ангел» прибыл радиометрист.

Они называли ядерный заряд — «Дремлющий ангел».

Они любили вычурные названия. Бомба, павшая на Хиросиму, называлась «Большой Джон»…

— Есть хочу! — сказал Арчеладзе. — Очень хочу большой кусок зажаренного мяса, лучше молодой свинины. С луком, хреном и помидорами.

— Что с тобой происходит? — с тревогой спросила Капитолина. — Я не узнаю тебя!

— Ничего! — засмеялся он. — Говорю, есть хочу. Знаешь, я любил сам готовить. Я долго жил один, холостяком, и ты знаешь, по какой причине. Мне совсем не стыдно говорить!.. Я готовил мясные блюда. Разумеется, острые, обязательно с луком, перцем… Ты же помнишь мою фамилию? Надо оправдывать!.. А ещё хочу вина. Хорошего красного вина!

— Эдуард! — она в первый раз на Балканах назвала его по имени. — Совсем тебя не слышу, не понимаю!

— Капа! Капитолина!

— Забудь это имя!

— Ну вот, теперь забудь!

— Ты дал слово подчиняться моей воле!

— Я весь в твоей власти, — снова засмеялся он и стал зарываться в прелое сено. — Только замёрз.

Они называли ядерный заряд «Дремлющим ангелом»! И он должен был проснуться на горе Сатве.

— Гриф! Не сходи с ума! Прошу тебя.

— Знаешь, я вспомнил! Однажды ты принесла вино. Хорошее молдавское вино!

Теперь нужно установить, где, в какой части города находится этот объект, где дремлет «ангел»…

— Правда, Авега сказал мне, что Земноводные наполнили череп Святослава красным вином вместо твёрдого мозга. Это чтобы арийские народы были во хмелю… А мне приятно выпить пару стаканов хорошего вина! Помнишь, радостное опьянение и совсем лёгкое состояние хаоса, когда забываешь путь к дому, но отлично помнишь дорогу к любимой?

— Ты что, выпил? — вдруг изумилась Дара. — Гриф, ты пьян!

— Я пьянею только от любви! — захохотал он и уложил Дару на сено.

Она вырвалась, сверкнула глазами.

И что-то сказала, но Арчеладзе не внял, впаявшись слухом в шуршащий, как снег, голос, доносящийся из наушников.

Дара не могла слышать то, что прозвучало только для него.

— Тебе знакомо название — Эль-Абба? — озабоченно спросил он.

— Нет… — в её голосе зазвучала обида, показавшаяся ему сейчас приятной, ибо он услышал голос Капитолины.

— Что-то арабское. Где это?.. Эль-Абба… Такое знакомое название!.. Впрочем, наплевать, потом вспомню. Правда, очень хочется есть.

В штаб-квартире наступил обеденный перерыв.

Арчеладзе лежал на сене, сдвинув один наушник на висок, чтобы слышать, если вдруг заговорит Капитолина.

Она же говорила только голосом Дары — чужой властной женщины, способной подавлять волю.

— Мир гоев сохранился и существует лишь потому, что из века в век соблюдается жесточайшая дисциплина. Кощеи бы давно проникли во все сферы нашей жизни, если бы мы предавались страстям и слабостям. Мне стыдно говорить это тебе, воину, прошедшему трудный путь. Для тебя примером должен служить рок Георгия Жукова. Святогор вручил ему меч и вложил в него свою волю. Но доблестный избранник Атенона, победив Бесноватого Кощея, из-за своих житейских страстей не посмел поднять меч на Земноводных тварей, окруживших его со всех сторон. Ты же помнишь, Гриф, как закончил свой воинский путь этот витязь — командующим Уральским округом. И то по протекции Стратига. Кощеи нашли его слабое место и мгновенно отняли волю, изрочили рок…

Тем временем в штаб-квартире «духи мёртвых» готовили операцию по широкомасштабному поиску спецслужбы русских, похитивших учёных. Информация была настораживающая, однако Арчеладзе оживился, когда вновь услышал название Эль-Абба, теперь уже хоть и косвенно, а всё-таки произнесённое в связи с Рональдом Бергманом.

Это произошло в пятом часу вечера.

В кабинетах вдруг заговорили о самолёте, который сейчас находится в воздухе: вероятно, получили сообщение о прилёте начальства. В общем-то знакомая суета — лихорадочно готовились к докладу. Не шеф ли «Арвоха» Рональд Бергман решил пожаловать в Пловар?

Из радиорубки по-прежнему доносились одни лишь характерные шумы работающей кодированной связи. Или там стояла какая-то защита от прослушивания?

Ещё через час в самом многоголосом кабинете снова произнесли ставшие уже магическими слова — Эль-Абба. Но пока ни звука о «Дремлющем ангеле», будто забыли, охваченные хлопотами встречи самолёта. Да ничего, встретят и заговорят! Всё-таки, что бы ни толковали по поводу прослушивания, подсматривания, что бы ни орали журналисты о «жучках», «клопах», замочных скважинах, слуховых трубках или даже об алюминиевой кружке, приставленной к соседской стене, — все эти штуки просто замечательные. И человечество никогда не откажется от них. Установил, порисковал несколько минут, а потом лежи где-нибудь на чердаке, на сене, рядом с красивой женщиной и слушай. Слушай, думай, анализируй, своди концы с концами. За сутки наговорят столько, сколько никогда не получить никаким иным способом: Арчеладзе уже различал по голосам каждого «духа», знал их привычки, манеру поведения и несколько имён. Не зря Авега сказал, что за один день человек проживает целую жизнь, только в миниатюре. И есть все этапы — от утреннего рождения до вечерней смерти. Есть радости и печали, разочарования и надежды, любовь и ненависть. И если твоя воля совокупится с волей рока, то можно бесконечно растягивать время и, по сути, ощутить бессмертие, проживая один день как одну жизнь.

В девятнадцать часов в двух кабинетах смолкли — уехали встречать, а из одного «сообщили», что прилетел Брут Бейлесс. Тот самый, которого Джейсон называл Барлеттом-Бейлессом и просил Арчеладзе его убить. Так значит, он летал в Эль-Аббу! Летал к шефу получать разнос! За похищенных учёных, ибо у «Арвоха» наверняка встала работа.

Нет, человечество никогда не откажется от удовольствия подслушивать и подглядывать!

Впрочем, как и от услуг таких вот красивых, очаровательных женщин, умеющих отводить глаза и развязывать языки мужчинам…

Эту мысль Дара услышала.

— Да, правильно, — улыбнулась. — Думай обо мне плохо. И это нам поможет…

Арчеладзе не успел дослушать её, пришлось насадить на ухо второй наушник — заговорил незнакомый, начальственный голос, принадлежащий Бруту Бейлессу, ибо даже сквозь искажения отчётливо доносились иезуитские нотки. Ещё через минуту он уже не слышал ничего, кроме этого скрипучего голоса.

Речь шла о «Дремлющем ангеле»…

Потом он вообще сдёрнул наушники и стал упаковывать аппаратуру в жёсткий кожаный футляр.

— Я тебе рассказывал, как в Молдавии делают вино?.. Это замечательная традиция. Собираются старцы и берут девушку, юную и непорочную…

— Об этом ты рассказывал, Гриф, — оборвала она.

— Да? Я забыл… А правда, красивый обычай? И мудрый…

— Ты снова от меня уходишь!

— Что ты! Напротив, вернулся и в полной твоей власти. Сейчас мы пойдём с тобой. Ты знаешь дорогу, мы там уже были… Помнишь, заходили во дворик нежилого дома? Стоял джип с антенной?.. Вот и не верь после этого воле рока. Не ноги же нас привели туда!

— Что там, в этом доме? — с тревогой спросила Дара.

— Там?.. Там «Дремлющий ангел». Который может проснуться.

23

Джейсон Дениз находился в Президио на бывшей военной базе, в отдельном блоке, представляющем собой хорошо обставленную двухкомнатную квартиру с выходом в небольшой дворик, наподобие тюремного, обнесённый изгородью и колючей проволокой.

Почти в таких же условиях когда-то содержался Авега, попавший в институт кладоискателей.

Дара осталась у входа, возле охранника, с блаженной улыбкой развалившегося на полу. Мамонт открыл дверь его ключом и вошёл один. Несмотря на жару, Джейсон был одет в какую-то чёрную униформу, внешне напоминающую одежды католического священника. Он увлечённо что-то выстригал ножницами из цветной бумаги, склонившись над столом, и на стук двери никак не среагировал — видимо, к нему входили часто.

— Здравствуйте, Джейсон, — проговорил Мамонт у него за спиной.

Тот услышал незнакомый голос и лишь поэтому оторвался от занятия. Его стремительный взгляд пробежал с ног до головы, остановился где-то на переносье Мамонта — не хотел смотреть в глаза.

— Здравствуйте. Я вас не знаю.

— Да, мы никогда не виделись, — подтвердил Мамонт. — Но у нас есть общий знакомый…

— Не хочу с вами разговаривать! — вдруг заявил Джейсон. — Оставьте меня. Я выставил свои условия, и пока они не будут выполнены, ни с кем не стану разговаривать.

— Я русский, — начал было Мамонт. — И приехал…

— Это ничего не значит! — закричал он. — Русские тоже приезжают в Президио и расписываются собственной кровью!

— Вы разбудите охранника, Джейсон, а он только что заснул.

Узник выпрямился, ожёг взглядом Мамонта и, приоткрыв входную дверь, несколько секунд смотрел на спящего верзилу и Дару, стоящую над ним.

— Всё хорошо, Джейсон, — сказала она. — Этот парень сейчас во сне любит свою женщину.

Дениз прикрыл дверь, обернулся к Мамонту, прижав её спиной.

— Твой приятель Эд в Боснии выполнил твою просьбу, Джейсон, — перешёл на «ты» Мамонт. — Он убил «иезуита». Кажется, его звали Барлетт-Бейлесс, так?

— Мой приятель Эд?..

— Не знаю, считаешь ли ты его приятелем, но вы пили с ним всю ночь перед твоим отъездом в Штаты. Помнишь корчму в сербской деревне? А на утро вы очутились в винном погребе.

— Я всё помню… Так вы пришли сообщить мне об этом?

— И не только, — Мамонт выложил на стол несколько фотографий. — Тот, кто отнял у тебя волю — мёртв.

Джейсон, не прикасаясь к фотографиям, посмотрел на снимок трупа Брута Бейлесса, указал пальцем.

— А это — что?

— Стрела. Арбалетная стрела, — пояснил Мамонт. — Эд прикончил его из арбалета.

Джейсон взял ножницы, пощёлкал лезвиями, проговорил с горечью:

— Этого можно было… не делать. Разве я стал вольным? Нет… Хотя Эд оказался парнем слова. Мы с ним славно погуляли ночь. Тогда я действительно испытал ощущение воли. Не свободы, а именно воли!

Мамонт не стал подталкивать его к разговору. Джейсон около получаса молчаливо бродил по своему блоку.

Досуг узник проводил за странным, на первый взгляд, занятием: делал бумажные аппликации — примитивные детские картинки, обязательно с водой, землёй и солнцем. Однако это говорило о многом. Джейсон, по сути, занимался психологическим тренингом, удерживая своё сознание в плоскости реальной жизни и нормального мировосприятия.

— Послушайте! — оторвавшись от воспоминаний, оживился он. — Не могли бы мне сказать… Почему «иезуит» избрал меня для своих грязных дел? Почему затащил меня в эту лабораторию?.. Есть много офицеров и… гражданских людей, которые бы охотно стали служить в этих дьявольских подразделениях. Я знаю таких! Им всё равно, кто станет мишенью — американцы, французы, голландцы или русские… Он же выбрал меня!

— Ты оказался самым подходящим материалом, Джейсон. — Мамонт отложил его детские аппликации. — И это далеко не случайно. «Иезуит» увидел твой рок, который приведёт тебя к власти над сознанием многих людей. Ты станешь кумиром Америки, но всё это произойдёт естественно, без рекламы и идеологической обработки.

— Вы говорите чушь! Я никогда не ощущал в себе каких-то уникальных способностей, таланта вождя. Мне было нелегко командовать даже батальоном!

— Командовать батальоном и вести за собой заблудших, ослеплённых людей разные вещи, Джейсон. А относительно своих способностей… Вспомни, почему умер тот парень-негр в офицерской школе? Ещё до того, как ты нанёс ему удар?.. Тебя выбрали из многих и поместили сюда только потому, что можешь нести в своей руке смерть. Но и жизнь — тоже! Как всякий одарённый от природы, ты в равной степени способен утверждать и добро, и зло. Всё зависит от того, в какие руки ты попадёшь и какой сделаешь выбор.

— Это самое сложное — выбор…

— Ты его сделал.

— Ничего я не сделал! Единственное, что я хочу — вырваться из Президио.

— Это уже выбор!

Наконец Джейсон взглянул открыто в глаза Мамонту.

— Как вас зовут?

— Называй меня Ирвин.

— Ирвин… Прошу, помоги мне выбраться отсюда.

— Я и пришёл, чтобы помочь, — сказал Мамонт.

Джейсон сразу ожил, стремительно озираясь по сторонам, словно ища, что следует взять с собой.

— Мы сейчас уйдём отсюда? Я уйду с вами?..

— Нет, Джейсон, сейчас ты не уйдёшь, — умерил пыл Мамонт. — Придётся тебе ещё некоторое время пожить в Президио.

— Это… невозможно — уйти с вами? Технически невозможно? Вы же как-то прошли сюда, через охрану, сигнализацию…

— Технически возможно. Только я должен вытащить тебя отсюда официальным путём, — Мамонт старался говорить так, чтобы не сильно разочаровывать узника. — Ты выйдешь отсюда сам. Они выпустят тебя.

Джейсон опустил голову, сокрушённо потряс ею, выдавил тихо:

— Этого не будет никогда. Отсюда никого не отпускают, пока не оставишь роспись кровью.

— Тебя выпустят без всяких росписей и условий.

В глазах Джейсона стояла боль.

— Вероятно, вы не знаете, что это за место — Президио. Здесь логовище сатаны!

— Напротив, я отлично знаю это!..

Он схватил руку Мамонта.

— Возьмите меня с собой?.. Я уеду! Забьюсь в глухой штат. Или вовсе покину Америку. Буду просто жить… Нет, я стану священником. И служить стану только Богу!

— Но твой рок — служить американскому народу. И ты не избежишь его ни в глухом штате, ни в другой стране, — Мамонт сделал паузу. — Ты станешь не священником — президентом Соединённых Штатов.

Джейсон выпустил руку, отшатнулся.

— О чём вы говорите?! После Президио — даже если случится невероятное! — меня запрут в психушку. Или просто устроят автокатастрофу.

— Вот поэтому ты выйдешь отсюда сам. И тебя у ворот военной базы встретит народ. И с этого момента начнётся твоё восхождение. Ты станешь первым американским президентом, верующим в Бога. При тебе начнётся духовное возрождение Нового Света.

Джейсон сел к столу, перебрал свои аппликации, глядя на них невидящими глазами, снова тряхнул головой.

— Ирвин… Не знаю, как относиться к вашим… словам! Вы говорите о вещах невозможных! Я, Джейсон Дениз — президент Америки?

Мамонт собрал фотографии, спрятал в карман.

— Однажды ты уже совершил невозможное. Когда забрался на скалу, а потом спустился с неё, оставшись невредимым. Помнишь, в Боснии, в селении Святки?.. Если забыл, могу доставить тебе видеозапись. Твой медик Густав Кальт снял на плёнку весь путь восхождения и спуска.

— Я не забыл!..

— У тебя не смогли даже отнять память. Поэтому я верю в тебя.

Мамонт собрался уходить. Джейсон в растерянных чувствах усиленно вспоминал что-то, о чём забыл спросить. И вспомнил, когда Мамонт был уже на пороге.

— Послушайте, Ирвин!.. Не знаю, кто вы! Может, сумасшедший или провокатор. Меня всё время провоцируют. Я уже никому не верю!.. Ответьте мне: вы кто — тот добрый дядя? Добрая фея? — в голосе его зазвучала издёвка. — Почему бы вам не стать президентом Соединённых Штатов? Если обладаете такими способностями? Если можете проникнуть даже на военную базу в Президио?.. Почему бы вам не попытать счастья?

— У меня другой рок, — сказал Мамонт. — И я повинуюсь своему року.

— Неужели власть не стоит того, чтобы испытать свою судьбу, пойти ей наперекор?

— Она не стоит того, Джейсон. Наперекор судьбе к власти идут одни лишь рабы. А к вольному человеку она приходит сама и падает в руки. И потому всегда кажется тяжёлым бременем. Ты ещё узнаешь эту ношу. Твоё лицо появится на долларе. Но ты уже будешь горбатым.

Он закрыл дверь, оставив будущего президента Соединённых Штатов в полной растерянности.

* * *

Над Балканами вызвездило, и снег хрустел под ногами, отражаясь звонким эхом в пустом городке.

Во дворике двухэтажного особняка всё оставалось по-прежнему: джип с космической антенной, чёрные окна, забранные решётками, и не тронутый ни единым следом белый покров возле запертых дверей.

В кабине сидели четверо, ещё по крайней мере один был на чердаке — снег сбит со ступеней пожарной лестницы, ведущей к слуховому окну. Это уже были не пехотинцы — «легионеры смерти» в чёрных плащах. После захвата археологов охрану поменяли везде.

— Что с ними сделать? — спросила Дара.

— Всё в твоей воле, — сдался Арчеладзе. Она подошла к машине вплотную, посмотрела сквозь стекло.

— Этих мне не усыпить. И не лишить памяти.

— В таком случае это сделаю я, — он потянул из-под куртки ствол «Бизона».

— Погоди. Наверху ещё двое. Я их слышу. Опасно, — она вынула из волос четыре стрельчатые костяные заколки. — Отвернись.

— Я не барышня…

— Не поэтому, Гриф. Тебе не следует видеть, как это делается.

Он отвернулся, выждал несколько секунд. Слышал только, как открылась дверь джипа.

— Готово, — проговорила она со вздохом, словно вынырнула из воды. — Я заберусь на чердак. Жди меня здесь.

Все четверо в кабине оказались мёртвыми. И ни капли крови…

Через минуту Дара спустилась вниз по пожарной лестнице, отряхнула от снега озябшие руки: в волосах исчезли ещё две стрелы. Арчеладзе вынул из наплечного кармана одного из охранников пульт управления сигнализацией, разблокировал двери. Ключей, естественно, охрана не имела, да и вряд ли знала, что стережёт в этом мёртвом особняке.

— С твоего позволения я расстреляю замок, — сказал он и, не ожидая ответа, выпустил очередь в крепёж замка. Выстрелы, укрощённые глушителем, однако же прозвучали громко в морозной тишине, но ещё громче отозвалась на них дверь. Арчеладзе расшатал и выломал остатки замка — путь к «Дремлющему ангелу» был свободен.

Он лежал в открытом стальном контейнере в специальной металлической упаковке, снабжённой петлями для строп и ручками, раскреплённый мягкими растяжками, как драгоценный груз, и по виду напоминал бочонок средней величины. Тут же, в контейнере, был установлен радиометр, показывающий лишь чуть повышенный фон.

«Дремлющий ангел» дремал, как непорочное дитя…

Арчеладзе склонился над ним, словно над колыбелью. Вынести его отсюда и погрузить в джип нечего и думать: потребуется минимум четыре человека. Под упаковкой была свинцовая капсула весом килограммов в двести, если судить по объёму.

Вспомнил, как впервые вошёл в четвёртый энергоблок Чернобыльской АЭС, точнее, на пульт. Был запечатан в специальное снаряжение так, что сам весил не меньше этого бочонка, и шёл, будто космонавт по Луне. А всё оказалось лишним…

Человек вообще делает много лишнего, и в основном для того, чтобы уберечь хрупкую и короткую жизнь. А надо-то так мало — повиноваться року. Кому суждено сгореть, тот не утонет. И наоборот…

Стоит лишь отдаться на волю судьбы, как немедленно высвобождается своя собственная воля. И сила её сравнима разве что с энергией ядерной реакции! Не жди смерти и не бойся её — и ты готов уже совершить дела великие и бессмертные.

— «Дремлющий ангел»? — то ли спросила, то ли прокомментировала Дара, склоняясь над контейнером с другой стороны.

Арчеладзе расстегнул пряжки мягкого крепежа и стал отвинчивать барашки жёстких металлизированных ремней, охватывающих тело «Дремлющего ангела». Под ними оказались длинные строчки инструкции, рекомендующей правила подъёма и передвижения заряда.

— Вдвоём нам не вынести его отсюда, — прочитала его мысли Дара.

— Нет, не вынести, — подтвердил он и принялся расстёгивать самозажимные замки металлической упаковки.

— Что ты собираешься предпринять? — ещё без всякой насторожённости спросила она.

— Повинуюсь року.

Это подстегнуло её на резкий и властный тон.

— Ты повинуешься мне, Гриф!

Он разъединил упаковку на два сегмента, высвободил её и выбросил из контейнера.

— Я выхожу из-под твоей власти. Уходи отсюда. Твоя помощь больше не требуется.

— Гриф?!

— Отставить! Я сказал, уходи!

Она услышала всё — холодную решимость и приговор. Зашла с другой стороны.

— Эдуард! Эдик… То, что ты хочешь сделать — делать нельзя. Ты без меня не выйдешь из города!

— С этим «ангелом»? — сухо усмехнулся он. — С ним я выйду откуда угодно. Даже если по бокам будут стоять шпалерами все «легионы смерти». Они несут её другим, но сами слишком любят жизнь.

— Эдик, милый…

— Всё! — рявкнул Арчеладзе. — Ты отводила глаза охране, а я отводил их от стыда. Не хочу прятаться под твоим плащом. Уходи! Слишком мало времени на дискуссии.

— Не уйду! — в ней вновь заговорила Дара. Арчеладзе ощупал свинцовую капсулу, нашёл углубление, из которого можно было вывернуть стопорное кольцо, соединяющее обе крышки.

И внезапно почувствовал, как немеют руки, спина, и голова начинает падать на грудь. Он стиснул кулаки и сам сжался вместе с ними, как делал это на чердаке.

— Закрой глаза, — приказала она.

Арчеладзе резко выпрямился — Дара отшатнулась.

— Вот этого не нужно, — тихо попросил он. — Не делай глупостей.

— Хорошо, ухожу… Прощай.

— Я уже простился с тобой, — он зацепил кольцо зубом пряжки и выдернул его из гнезда.

Брякнула разбитым замком входная дверь.

Он выждал пару минут — пусть уйдёт подальше, — затем снял обе свинцовые крышки. Радиометр заверещал, замигала лампа опасного уровня излучения. Гриф попытался поднять заряд в оболочке, но не смог оторвать даже от его мягкого ложа. Впрочем, какой смысл надрываться?.. Он осторожно вытолкнул «Дремлющего ангела» из свинцовой пелёнки — радиометр засвистел и красная лампа горела уже, как поминальная свеча. Бережно поставив совсем не тяжёлый белый цилиндр на пол, он извлёк из отдельного бокса, устроенного в контейнере, взрывное устройство, будильник «ангела» — цилиндр чуть меньше размером. Немедля соединил их.

«Дремлющий ангел» предназначался для спуска в скважину, на что указывало специальное приспособление, чтобы закрепить трос, и имел универсальный химический взрыватель, действующий как мгновенно, так и с замедлением. Стоит свернуть колпачок и утопить красный металлический стержень, как «ангел» проснётся.

Или поставить ему будильник на определённое время…

Он не был изготовлен специально для горы Сатвы, иначе бы не стояло маркировки, свидетельствующей о мощности, типе ядерного вещества, дате и стране, где изготовлен. Вероятно, спешили, взяли стандартный заряд…

Арчеладзе снял бушлат, завернул «Дремлющего ангела», как дитя, и вынес во двор. Три минуты потребовалось, чтобы освободить джип от мёртвых охранников и погрузить туда свою ношу. Сначала он связался с Воробьёвым. С момента выхода с обсерватории условились о полном радиомолчании, опасаясь перехвата, и потому «грибник» уже изнывал от ожидания.

— Ты где находишься, Гриф? Нас тут плотно обложили, и пришлось уйти с базы, — затараторил он.

— Володя, у нас порядок, — сказал Арчеладзе. — Выдвигайтесь вплотную к зоне 0019 и ждите команды. Со связи не уходить. Всё.

Он запустил двигатель машины и пока прогревал его, надел наушники и включил аппаратуру прослушивания. В штаб-квартире ещё не поднимали тревоги, если не считать той, что была связана с приездом Брута Бейлесса. С момента, как они с Дарой вошли во дворик жилища «Дремлющего ангела», прошло всего девять минут.

Пора было самому поднимать тревогу. Он открыл ворота, выехал на улицу и медленно двинулся в сторону выезда из городка. Это был самый опасный отрезок пути и этап операции. Машину мог остановить патруль; о её незапланированном движении мог доложить агент негласной охраны, а любая стрельба скомкала бы начало, смазала шоковый эффект. Арчеладзе доехал до перекрёстка, повернул направо — мимо проскочила полицейская машина, затем по тротуару прошествовал патруль — никто не делал даже попытки задержать джип с антенной.

— Повинуюсь року, — пробормотал он и прибавил скорости.

Неподалёку от выезда из Пловара Арчеладзе загнал машину за разбитый снарядом магазин и сразу же включил мощную бортовую радиостанцию. Он так и не сумел выяснить при прослушивании штаб-квартиры позывной Бейлесса, и поэтому, рассчитывая, что охрана работает в постоянной связи с его людьми, просто вышел в эфир.

— Внимание, я — Гриф, — сказал он в микрофон передатчика. — Требую на связь Брута Бейлесса.

Его услышали сразу, однако радист не смог с первого раза врубиться, кто требует начальника.

— Передай, кретин, его требует Гриф! — прорычал Арчеладзе.

Через несколько секунд в наушниках послышался другой голос.

— На связи майор Кейс. Кто вызывает Бейлесса?

— Слушайте, майор, я требую не вас, а Брута Бейлесса!

— Бейлесс не может связаться с вами, у него важное совещание, — был ответ.

— Найдите возможность передать ему, — язвительно сказал Арчеладзе. — У меня на руках сейчас «Дремлющий ангел».

— Кто у вас на руках?

— Ядерный заряд под кодовым названием «Дремлющий ангел»!

— Хорошо, я передам, — сказал майор Кейс.

Бардак у них был, в общем-то, как во всех секретных службах мира.

Арчеладзе не уходил со связи и лишь параллельно включил прослушивание штаб-квартиры. Расстояние было велико, хотя небо чистое, и это улучшило прохождение радиоволн. Доносилось шипение, сквозь которое изредка словно ветром наносило голоса. По отдельным словам можно было установить, что речь всё ещё идёт о поимке русской команды секретной службы.

И вдруг всё стихло.

— На связи Брут Бейлесс. Кто его вызывает? — голос «иезуита» казался спокойным.

— С вами говорит Гриф, — сказал Арчеладзе. — Слушайте внимательно, Бейлесс. У меня на руках лежит «Дремлющий ангел». Я могу разбудить его в любое мгновение.

Полковник умышленно сделал паузу, чтобы дать ему возможность усвоить информацию. Слабые мастера тайных войн, выполняющие операции подобного рода, услышав от противника сверхсекретное кодовое название главной составляющей, стреляются немедленно. Этот оказался не слабым.

— Простите, не понял, кто со мной говорит?

— Меня зовут Гриф. Я — твоя смерть.

Он был не просто сильным, но умел и мгновенно ориентироваться в ситуации: не стал просить время, чтобы проверить, на месте ли ядерный заряд, и не злая ли это шутка. Должно быть, в операцию с «Дремлющим ангелом» на Сатве было посвящено очень малое число людей. А может, всего двое — он и Рональд Бергман.

— Ваши условия? — спросил Бейлесс. — Ещё раз простите, ваше имя?

Это он уже хитрил! Щупал, зондировал, искал выход!

— Запомните моё имя — Гриф! — отрубил Арчеладзе. — Это я взял археологов «Арвоха». Теперь взял «ангела». Условия следующие: в течение сорока минут вы снимаете зону 0019 и отводите её на пять миль по направлению к Пловару. На то место, где должна проходить разделительная зона согласно Протоколу. Без всяких встречных условий. Вы специалист по тайным войнам. Я — тоже. Не пытайтесь меня запеленговать, перехватить, устроить засаду. Войсковые операции оставьте войскам. У «Дремлющего ангела» очень чуткий сон. На размышления — одна минута.

— В противном случае? — профессионально спросил он.

— В противном случае я выхожу в большой эфир и гарантирую вам общеевропейское шоу с политиками, журналистами и прочим отребьем нашего мира. Вы проиграли, Бейлесс. Время на размышление пошло!

Он тут же выключил радиостанцию и засёк на часах секундную стрелку. Разумеется, «иезуит» сам не примет решения, а выйдет на связь с Рональдом Бергманом. И сейчас самый главный барьер для них, который они ни за что не смогут перепрыгнуть, — маркировка на ядерном заряде. Поспешили, рассчитывали, что в Европе, стоящей, по сути, на коленях, всё пройдёт гладко, что никто не посмеет соваться туда, где властвуют спецслужбы США. А после подземного взрыва уже не найти концов, кто его произвёл и с какой целью, ибо радиация, как и деньги, не пахнет. Конечно, всё свалили бы на Россию, откуда, якобы, можно украсть и вывезти всё, в том числе и ядерный заряд.

Время шло медленно, стрелка будто приросла к циферблату.

Возможности бортовой радиостанции были великолепные: вероятно, шеф «Арвоха» имел прямую связь с охраной «Дремлющего ангела» и мог дать команду непосредственно из Эль-Аббы. Так что известить о деятельности «миротворцев» в Боснии можно, по крайней мере, полмира. Другая половина поднимет шум ещё больший, поскольку громче кричит тот, кто слышал звон, да не знает где он…

Арчеладзе снова посмотрел на часы — прошло всего полминуты.

— Как медленно движется время! — вдруг услышал он за спиной голос Капитолины.

И, не оборачиваясь, подумал, что ослышался, либо это слуховая галлюцинация.

Но ощутил её дыхание в затылок.

Мысленно прокрутил в сознании, как она могла попасть в джип. Оставался единственный момент — когда ходил открывать ворота, чтобы выехать на улицу.

Или отвела глаза?

Она коснулась волос Арчеладзе — густого седого ёжика, взворошила его лёгким движением пальцев.

Он же посмотрел на часы и включил радиостанцию.

— Гриф в эфире, приём.

— Я согласен с вашими условиями, Гриф, — проверещал в наушниках голос «иезуита». — Зона 0019 в течение сорока минут передвинется на пять миль западнее — всё по Протоколу. Но мы не успеем снять минные поля из-за погодных условий.

— Оставьте минные поля, — согласился Арчеладзе.

Эту уступку тот расценил по-своему.

— Послушайте, Гриф… Вы правы, мы мастера тайных войн. Я признаю поражение… После вывода нашего контингента из зоны верните мне «Дремлющего ангела».

Арчеладзе едва удержался, чтобы не послать его по-русски. Вовремя спохватился, ответил дипломатично:

— «Дремлющей ангел» останется у меня. Как гарантия необратимости вашего согласия. До тех пор, пока «Арвох» присутствует на Балканах.

Ему не хотелось больше обсуждать никаких условий. Он переключился на другую частоту, проверил прохождение в эфире, после чего выехал на дорогу; он интуитивно чувствовал, что вести себя следует вызывающе и нагло. Вплоть до того, что двигаться навстречу войскам, выводимым из зоны.

— Я люблю тебя, Гриф, — сказала за спиной Капитолина.

Он ехал по осевой линии. Снег на дороге обратился в чистый лёд, и джип иногда прилично заносило.

— Повинуюсь року, — произнёс он и прибавил скорости.

Капитолина ласкала его волосы, гладила бороду, и рука её ждала ответного знака внимания.

— Я люблю тебя…

Несколько раз в эфир выходил Воробьёв, недоуменно комментируя странное поведение морских пехотинцев в зоне 0019: они снимали проволочное ограждение и спешно покидали место дислокации, освобождая гору Сатву.

— Сегодня же выезжаем в Эль-Аббу, — сказал Арчеладзе, глядя на дорогу. — Нам надо успеть… Я вспомнил, где это. Городок в Иранском нагорье, родина знаменитого арабского путешественника…

— Я же люблю тебя, Гриф!

* * *

Лето в Сан-Франциско было сухое и знойное. И по вечерам, когда спадал жар солнца, тепло от нагретой земли становилось душным и нестерпимым для Мамонта. Единственной утехой в этом пекле был сильнейший медовый запах, источаемый разогретым липовым цветом. Нектар выпарялся сам, превращался в туман и оседал потом на листьях деревьев, отчего они становились блестящими и сладкими.

В любое время суток, возвращаясь откуда-нибудь на виллу, в первую очередь Мамонт бежал к бассейну, скидывая на ходу одежду. Их было два — крытый зимний с подогревом воды и открытый летний, устроенный среди пальм, увитых орхидеями, и зарослей бамбука. Но и в тени голубая вода становилась горячей за день, и потому Дара распорядилась установить специальные холодильные агрегаты. С горем пополам температуру понизили до восьми градусов — ещё не ледяная, но хорошо освежающая.

От зноя плавился мозг, и только здесь, в холодной воде, Мамонт приходил в чувство. Если Дара возвращалась домой вместе с ним, то купались вместе, до синевы губ и ладоней, после чего выбирались на берег, стуча зубами, прыгали на одной ноге, чтобы вылить из ушей воду. Однажды после такого купания он убрёл в заповедный уголок владений, построенный мечтательным Зелвой, забрался в грот и уснул.

И впервые за время жизни в Новом Свете ощутил облегчение, избавление сразу от всего — ночной бессонницы, дневной жары и чувства неуютности на этой земле. С тех пор он уже не ночевал в доме, а иногда, вернувшись вечером, сразу же уходил сюда, и Дара приносила ему ужин. Он спал без постели, на голых камнях, подложив под голову травяную подушку. Здесь слышался только звон воды в искусственном ручье и пение птиц — музыка, под которую и следует жить человеку.

В тот день Мамонт приехал домой из пустынного жаркого места к югу от Сан-Франциско, где приобрёл большой участок земли, чтобы начать строительство энергетического комплекса по программе «Соларис». Человечеству в ближайшем будущем грозили не войны и не космические катаклизмы, а мощнейший энергетический кризис, способный обратить всё это хрупкое мироустройство в полный хаос, пока, правда, не Великий. Программу «Соларис» разрабатывал сам Стратиг и потому, параллельно с иными уроками, поручил Мамонту создать экспериментальную лабораторию-полигон для отработки технологий получения энергии солнца, описанных в неведомой миру Книге Знаний — Весте. Сам принцип напоминал фотосинтез, только синтезировались световая и тепловая энергии солнца, превращаясь в порошок, внешне похожий на поваренную соль. Кофейная банка такого вещества, совершенно безопасного, способного храниться вечно, заменяла вагон ядерного топлива. В последний месяц Мамонт ездил на стройку почти ежедневно, поскольку был заинтересован в быстрейшем создании лаборатории: Стратиг пообещал отправить к нему сына Алёшу, который сейчас был на реке Ура и проходил подготовку по программе «Соларис».

Мамонт приехал с полигона, как обычно, искупался в бассейне и, выбравшись из воды, сел тут же за столик, на который Дара подала ужин.

— Знаешь, милый, сегодня был странный звонок из российского консульства, — сообщила она несколько озабоченно. — Мы с тобой приглашены на концерт, который устраивает консул в своём офисе.

— Что же в этом странного? — он с удовольствием ел свинину с хреном, которую приходилось заказывать в одной из прибалтийских стран. — Скорее всего, внимание консула — благодарность за инвестиции, которые ты сделала в производство детского питания. Кстати, деньги ещё не украли?

— Пока не украли… Меня насторожило другое — сам концерт.

В своих владениях они разговаривали только на русском языке.

— Давай съездим, если позволяет время… А что в программе?

— Я спросила… В программе — звучание гавайской гитары.

— Это совсем не плохо!

— Может, ты не знаешь, — медленно заговорила Дара. — Перед гибелью Вещего Зелвы было тоже что-то связано с гавайской гитарой. Будто бы объявили концерт… А потом его нашли со струной на шее.

— Знакомого тебе мальчика Кристофера Фрича тоже нашли со струной на шее, — вспомнил Мамонт. — Это же не значит, что нам никогда больше не услышать гавайскую гитару. Заодно я бы наконец познакомился с русским консулом.

— Как скажешь, дорогой, — согласилась она. — Только прошу тебя, не уходи сегодня ночевать в грот. Мне отчего-то тревожно. Я чувствую, что я тебя теряю…

Он рассмеялся, встал из-за стола и потуже стянул полотенце на бёдрах.

— Ты сейчас выглядишь не как всемогущая и всевидящая Дара. А как девочка Инга — милая и беспомощная. Ступай к зеркалу! Спокойной ночи!

Мамонт пришёл к своей пещере, но прежде чем лечь спать, сел на камень посередине ручья и опустил ноги в воду. Летний бассейн был закольцован с этим ручьём, и вода бежала приятная, прохладная. И всё равно чего-то не хватало сегодня в этом кусочке Северного Урала. Он огляделся и внезапно сообразил — костра! Живого огня, несмотря на парное тепло, исходящее от земли.

Он походил по парку, обломил несколько сухих сучков, оторвал два полузасохших листа с пальмы — с топливом во владениях было трудновато. И всё-таки запалил маленький костерок у воды.

А когда он разгорелся и отразился в ручье розовыми брызгами, Мамонт с радостной печалью вспомнил, что сегодня день Ивана Купалы — праздник сочетания двух стихий, двух начал — огня и воды. Он сел у костра, обхватил руками колени и, сжавшись, стал смотреть на угасающее пламя. Конечно, можно было бы сходить на виллу и принести что-нибудь деревянное, чтобы хватило хоть до полуночи. А ведь надо бы до утра жечь костёр и купаться, как это было в юности на реке Вятке.

Он хотел дождаться, когда погаснет последний язычок, и уйти в грот, но чья-то рука опустила в костёр большой пучок тонкого хвороста. Он вспыхнул, и Мамонт поднял глаза вслед за пламенем…

По ту сторону огня стояла Валькирия. Горячий воздух вздымал волосы, создавая ощущение её полёта.

Он смотрел и боялся, что видение исчезнет, как только прогорит хворост и упадёт пламя. А оно не падало, напротив, поднималось выше, освещая теперь весь заповедный уголок.

Валькирия не исчезала…

Тогда он подумал, что всё это — сон. И чтобы проснуться, сунул руку в огонь.

И почувствовал ею палящую боль. Валькирия же вышла из-за пламени и медленно опустилась перед ним на колени. Потом взяла опалённую руку и надела на пальцы золотой гребень…

Оглавление

Стоящий у Солнца

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

Страга Севера

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

Земля сияющей власти

  * * *

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg