«Индотитания»

Индотитания (fb2) - Индотитания 693K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Викторович Емский

Виктор Емский Индотитания

ПРОЛОГ

Московская область. Окрестности села Куркуиловки. 1992 год.

Прекрасным апрельским утром по не слишком плохой дороге двигались два больших черных автомобиля. В них находились бандиты. Восемь особей. Пятеро в переднем и трое в заднем. Там, где ехали трое, происходил разговор. Пузатый пожилой бандит успокаивал одного из молодых:

— Не нервничай, Жорик.

Тот отвечал:

— Не нравится мне эта поездка, Петрович.

— Что тебе не нравится, Жора?

— Надо же, где стрелку забили! Вокруг — сплошной лес. Заблудишься, — не выберешься отсюда.

— Мы еще не добрались.

— Добраться — доберемся. А вот выберемся ли… Нас всего восемь. А их будет гораздо больше. Нутром чую.

— Не ной, — строгим голосом сказал Петрович. — Ты прекрасно знаешь, что сзади едут еще несколько десятков ребят. Если Гога решит показать силу, наши подъедут и вставят ему что надо — и куда положено.

— Петрович, — не унимался Жора. — Пока они подъедут, нас успеют грохнуть раз десять.

— Все! Не скули! Твое дело — внимательно смотреть за Ленькой Македонцем. Он у них самый опасный, сволочь. Ты его знаешь?

— Да, — нехотя ответил Жора. — В армии вместе служили.

— И какая у него настоящая фамилия?

— Циммерман. Македонцем его прозвали за то, что он постоянно палит из двух стволов сразу. Это называется стрельбой по-македонски.

— А ты так умеешь?

— Да.

— А почему не используешь?

— Потому что все это — чушь. При такой стрельбе — точности никакой. Зато много грома, шума, лязганий затворов и тому подобной белиберды. Показуха и наведение паники на врага. Любой профессионал знает, что если надо попасть точно, то лучше это делать, используя один ствол.

Петрович задумался на минуту и продолжил:

— В армии, значит, вместе служили? Кенты, значит. Вот ведь, судьба какая, а? Он грохнул двоих коммерсантов. Они платили нам. Хорошие были, «жирные». И Стручка из второй бригады. А ты замочил их бригадира. Как его там?

— Лошака.

— Вот-вот. Теперь Гога спит и видит, как бы с тобой поквитаться. А я непрочь из этого Македонца дух выпустить.

— Он еще нашего сутенера шлепнул. Комариком его звали.

— А ты — двух гогиных любовниц. Причем, разом.

— Каких любовниц? Этих шалав из борделя?

— Но бордель принадлежит Гоге.

В машине стало тихо. Через минуту Петрович с подозрением в голосе спросил:

— Выходит, что вы с Македонцем кореши?

— Нет, — напряженно ответил Жора. — Просто у нас с ним нейтралитет. Я в него не стреляю, а он — в меня.

— Вот это да! — вскричал Петрович. — Получается, что он будет палить в меня из двух стволов, а ты в это время станешь в носу ковыряться?

— Зачем? Я буду стрелять в Гогу.

— Но ведь меня убьют!

— Зато Гогу тоже.

— И мне от этого сразу станет легче?

— Не знаю, — пожал плечами Жора.

Повисла тишина. Петрович, удивленно посмотрев на своего помощника, обратился к водителю:

— Коля, ты слышал разговор?

— Да, — ответил тот, флегматично гоняя во рту жвачку.

— Тогда запомни. Леня Македонец — твоя задача. А то тут некоторые обвешались принципами, как говновоз шлангами… Понял?

— Угу, — кивнул головой Коля и, сделав глотательное движение, нечаянно отправил жвачку в желудок.

Петрович посмотрел на Жору и проворчал:

— А с тобой, Жорик, я позже разберусь.

Тот с безразличием в голосе ответил:

— Если это позже наступит. Что-то предчувствие у меня нехорошее…

— Заткнись!

Стало тихо. Лес начал редеть, потом расступился и рядом с дорогой возник белый знак, на котором кривыми алкоголическими буквами было написано: «Куркуиловка». Дальше виднелись крыши каких-то ветхих строений сельского типа. Между ними и лесом вдоль дороги стояли машины. Было их много, и все они топорщились открытыми багажниками. Возле машин, сверкая выбритыми лысинами, толпились крепкие молодые люди.

— Сборище лысых придурков, — констатировал Петрович. — Под Гогу косят. Тот в семьдесят втором году взял сберкассу и пытался смыться. Но его обложили мусора и погнали, как сайгака. Он спрятался в каком-то сарае. Легавые окружили сарай и предложили сдаться. А он, идиот, принялся отстреливаться. Те, недолго думая, подожгли сарай. Гога сначала изображал из себя героя. До тех пор, пока волосы на голове не загорелись. Вот тогда и сдался. Мусорам впадлу было своими кителями его тушить (испортятся ведь). Да и Гога — когда отстреливался — ранил одного из них. Поэтому служители закона оторвали доски от забора и, — давай ими лупить этого героя по башке. Таким вот образом и спасли беднягу. Скальп, правда, немного набекрень съехал. Зато жив остался. С тех пор лысым и ходит…. Ну ладно. Приехали. Пошли, выйдем, да побеседуем.

Две прибывшие машины остановились на обочине. Пятеро бандитов также открыли багажники и остались возле них. Петрович отошел в сторону и остановился на лесной опушке. Рядом с ним тут же оказались Коля и Жора. Последний, осмотревшись, заметил, что в нескольких десятках метров позади них между деревьями стоит старый, видавший виды, деревянный сарай. Выглядел он безжизненным, но — достаточно прочным. Взяв этот факт на заметку, Жора взглянул вперед и увидел, что к ним приближаются трое.

Впереди вышагивал тощий старый грузин. Звали его Гогой Шахторадзе. Лысина преступника, изуродованная шрамами, гордо сверкала в солнечных лучах. Седые гигантские усы грозно топорщились в стороны, а длинный нос торчал над ними, как мощный таран древнего античного корабля. Но весь воинственный вид Гоги необычайно портили большие очки в толстой роговой оправе. Они напоминали детскую новогоднюю маску из тех, которые продавались в любом ларьке. Эти маски состояли из пластмассовых очков, склеенных с громадным носом из такого же материала, и усами, сделанными из щетины от сапожной щетки. Гога сильно походил на еврейского доктора-ветеринара, и поэтому Жора, не удержавшись, громко рассмеялся.

Авторитетный грузинский бандит догадался, что смеются именно над ним и, ускорив шаги, оказался перед Петровичем. Он остановился на расстоянии вытянутой руки и поинтересовался:

— Ты привел с собой этого беспредельщика для того, чтобы он нагло смеялся надо мной?

— Ох, Гога, — улыбнулся Петрович. — Где ты взял эти очки? У своей бабушки? У тебя нет денег, чтобы купить новые? Хочешь, я тебе одолжу? Под самый скромный процент. Так сказать — по-свойски.

Подошедших вместе с грузином двух бандитов Жора знал прекрасно. Одним из них был Ленька Македонец, а другим — личный телохранитель Гоги по прозвищу «Медведь».

— Это очки моего отца! — вскричал Гога. — Они приносят мне удачу.

У всех шестерых руки находились в карманах курток, и было ясно, что засунуты они туда совсем не для того, чтобы согреться. Поэтому Петрович медленно вытащил левую ладонь, приложил ее к своей груди и сказал:

— Да носи их на здоровье! Лучше расскажи, зачем ты меня сюда позвал.

— Твои люди занимаются беспределом! Особенно — вот этот отморозок Мовсесян, — грузин кивнул головой в сторону Жоры. — Мовсесян убивает моих людей и моих любовниц! Причем, зверски…

— Твой Македонец убивает моих, — парировал Петрович.

— Те двое торгашей работали на моей территории и потому должны были платить мне!

— Но они уже давно были под моей «крышей».

Обстановка накалялась все больше и больше. Жоре подумалось, что добром это не закончится. Поэтому он, как человек опытный, начал медленно перемещаться вправо, надеясь сократить расстояние до ближайшего дерева. Краем глаза Жора заметил, что Македонец делает то же самое, только двигается в противоположную сторону. Но этот маневр противника никак его не взволновал. Он знал, что Ленька в него стрелять не будет. Оба они были наемными рабочими и получали за свой чудовищный труд деньги. Но не все для них измерялось материальными ценностями, и поэтому Жора на этот счет был спокоен. А вот от получения шальной пули никто на свете не застрахован.

Гога тем временем уже орал:

— Ты! Убирайся прочь с Дурасовского рынка! Это моя территория!

— Твоя территория — сарай, где легавые тебе прическу поправили! — кричал Петрович.

Первым, почему-то, выстрелил водитель Коля. Он резко выхватил из кармана пистолет и, помня наставление Петровича, направил его в сторону Македонца. Раздался

хлопок. Ленька отпрыгнул. Уже в полете блеснули вороненые стволы пистолетов, которые он необычайно ловко сумел достать. Воздух разорвало частой трескотней выстрелов и Жора заметил, как Коля заваливается на спину. Сам он времени даром также не терял. В момент прыжка к спасительному дереву Мовсесян выхватил пистолет и выпустил две пули в Гогу. Память отметила, что грузин сложился пополам, а Петрович, лежа на земле, занимается тем, что бросает гранату в подбегающую толпу.

Когда прогремел взрыв, Жора уже полз по-пластунски между деревьями, мастерски вдавливаясь в мох. Сзади раздался еще один взрыв, и зазвучали автоматные очереди. Багажники были открыты не зря.

Под огромной раскидистой сосной Жора вскочил на ноги и побежал к замеченному ранее сараю. Через несколько секунд он уже пытался открыть дверь, но устрашающих размеров навесной замок не позволил ему этого сделать. Обругав про себя черными словами домовитых куркуиловских жителей, Жора завернул за угол и обнаружил в тыльной стене сарая небольшое слуховое окно. Оно было открытым и Жоре удалось, ухватившись руками за раму, подтянуться, и нырнуть головой внутрь.

Приземление вышло не особо мягким, но привыкший к таким мелочам Жора не обратил на это внимания. Он встал на ноги, потер рукой шишку, появившуюся на лбу и, отойдя от окошка в сторону, осмотрелся.

Света в сарае было достаточно. И посетителей тоже. В дальнем углу на корточках сидел Ленька Македонец. Оба дула его пистолетов были направлены Жоре в живот.

— Привет, — ухмыльнулся Ленька.

— Здорово, — ответил Жора.

Не обращая внимания на оружие Леньки, он уселся в противоположном углу, достал сигареты и закурил.

— И мне, — попросил тот.

— Странная у вас компания, — заметил Жора. — Один не может себе новые очки купить, а у второго нет денег на сигареты.

Он бросил Леньке сначала пачку, потом зажигалку. Тот положил один пистолет на пол и, ловко управляясь левой рукой, тоже закурил. За стеной послышался топот. Нижнюю часть рамы окошка обхватили чьи-то пальцы и через мгновение в сарай всунулась пыхтящая рожа Медведя. Он обвел помещение взглядом и тут же заорал:

— А-а-а, вот ты где, морда македонская! Там наших ребят валят, а ты тут с Мовсесяном околачиваешься!

Дуло ленькиного пистолета чуть шевельнулось, и прогремел выстрел. Во лбу Медведя появилось маленькое аккуратное отверстие. Он охнул, и голова его исчезла. За стенкой раздался глухой звук падения мертвого тела.

— Теперь тебе точно крышка, — заметил Жора, выпуская дым из ноздрей носа. — От своих.

— Нет, — ответил Ленька. — Я скажу, что это ты его грохнул. Поэтому скорей дергай отсюда. Вас мало. Наши, наверное, всех уже перестреляли. Скоро придут сюда.

За стеной послышалась дикая автоматная пальба. Она явно приближалась. Жора затушил окурок о подошву ботинка и профессионально сунул его себе в карман.

— Ты ошибаешься, — сказал он. — Петрович всегда был сторонником резервно-засадной тактики. В отличие от твоего лысого идиота Гоги. За нами следом ехало еще несколько бригад боевиков. Они уже здесь. Сейчас достреляют ваших и придут сюда. Поэтому смываться следует именно тебе.

— Уговорил, — согласился Ленька.

— Сигареты верни, — вспомнил Жора.

Ленька молча бросил ему пачку и, встав на ноги, убрал пистолеты в карманы.

— И зажигалку тоже, — добавил Жора.

Македонец ухмыльнулся:

— Ты все такая же меркантильная сволочь, как и раньше. Жорик, ну разве можно быть таким мелочным?

Жора промолчал. Ленька вышвырнул окурок в окно, и полез, было, в карман за зажигалкой, которую успел благополучно припрятать, но передумал. За окном послышались тяжелые шаркающие шаги, и чей-то натужный голос, похожий на голос Петровича, крикнул:

— Ага! Какая-то падла есть в сарае, раз бычками швыряется! На, получай!

С тихим шумом пролетев через окно, на пол мягко шлепнулась граната. Как раз между Жорой и Ленькой. Последний среагировал, как пружина. Согнув резким рывком тело пополам, он схватил гранату рукой и, не разгибаясь, точным броском отравил ее обратно в окно, после чего плашмя рухнул на пол. Жора уже лежал. За окном послышалось:

— Уй-йо!

И тут же бабахнуло. Стены сарая вздрогнули, но выдержали. Петрович дурным голосом проорал:

— Ай, суки! Убили напрочь!

Чей-то незнакомый бас рявкнул:

— Пацаны! Петровича гранатой подорвали! Из сарая!

Ленька с Жорой приподняли головы и посмотрели друг на друга. Но сказать ничего не успели. Прямо перед их носами шмякнулись две гранаты, и сразу за ними прилетела третья. Но звук ее падения они уже не услышали.

За четверть секунды до взрыва в мозгу Жоры неожиданно всплыл кадр из мультфильма про зайчика, который вышел погулять, и кто-то пропел басом: «Предчувствия его не обманули»…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

ГОЛОС 1. А-а-а! Где я! Развяжите меня!

ГОЛОС 2. Кто это орет? Заткнись! И так тошно.

ГОЛОС 1. Кто здесь?! Я не один! Слава богу!

ГОЛОС 2. Ну что ты так орешь? Сейчас дам тебе по башке, чтоб не орал!

ГОЛОС 1. Дай, пожалуйста. Я хоть буду знать, где у меня башка.

ГОЛОС 2. Я бы дал, но — что-то не получается. Такое ощущение, что у меня много рук, но

они связаны. Да и не пойму, где я нахожусь, и кому по башке давать… Вокруг листва какая-то, елки…

ГОЛОС 1. У меня — то же самое. Ленька, это, случайно, не ты со мной разговариваешь?

ГОЛОС 2. Я. А с кем я разговариваю?

ГОЛОС 1. Да это я, Жора.

ГОЛОС 2. Ой, как хорошо! Привет, Жорик!

ЖОРА. Привет, Ленька! Где мы?

ЛЕНЬКА. Сам не знаю, но ощущения странные.

ЖОРА. Ты меня видишь?

ЛЕНЬКА. Нет. Только деревья вокруг.

ЖОРА. И у меня тоже. И я не могу двигаться. И даже не могу пошевелиться!

ЛЕНЬКА. Я также. Давай немного помолчим, подумаем и осмотримся.

ЖОРА. Давай.

* * *

На следующий день. Утро.

ЖОРА. Ленька, отзовись.

ЛЕНЬКА. Привет.

ЖОРА. Я все понял. Нас вселили в деревья.

ЛЕНЬКА. До меня тоже дошло.

ЖОРА. Ну, и как ощущения?

ЛЕНЬКА. Странные. Ты в каком дереве?

ЖОРА. По-моему, в сосне. Черт, одна ветка сухая. Все никак не отвалится. Тянет в

сторону…

ЛЕНЬКА. Это вторая снизу?

ЖОРА. Да. Ты что, меня видишь?

ЛЕНЬКА. Вижу. Я — в пирамидальном тополе. Как раз напротив тебя. Метрах в тридцати.

ЖОРА. Ага. И я тебя вижу. Интересно, как это получается? Глаз ведь теперь нет.

ЛЕНЬКА. Я и сам не знаю, как мы видим. А как слышим?

ЖОРА. Мне кажется — мысленно. Хотя я каким-то образом вижу, что творится вокруг. И слышу тоже. Здесь где-то рядом дорога. Только что просигналила машина. А вот сказать вслух ничего не могу. И пошевелиться. Зато мысли твои чувствую хорошо. Даже

интонации. Надо же, никогда не знал, что можно мысленно смеяться, нервничать, злорадствовать и тому подобное…

ЛЕНЬКА. Все это интересно, но надо осмыслить. Давай подумаем. Я заметил, что можно мыслить, как бы, вслух, а можно — про себя. Ведь ты не слышал, о чем я думал ночью?

ЖОРА. Нет.

ЛЕНЬКА. Это хорошо. До связи.

ЖОРА. До связи.

* * *

Вечер того же дня

ЖОРА. Эй, Ленька! Хорош думать! Слышишь меня?

ЛЕНЬКА. Да. Ну, как?

ЖОРА. Что, ну как?

ЛЕНЬКА. Нравится в новом теле?

ЖОРА. Да пошел ты!

ЛЕНЬКА. Ха-ха. Сидеть нам теперь долго. Надо же, хуже, чем в тюрьме. Там можно ходить, есть, пить и даже курить.

ЖОРА. Заткнись. Сосна, в которой я сижу, совсем молодая. Судя по кольцам в стволе — лет двадцать. Не больше. А короедов всяких — пруд пруди. Какие-то личинки, червяки… Достали! Все чешется, а ничего поделать не могу. Ни рук, ни ног…

ЛЕНЬКА. Моему тополю тоже лет пятнадцать-двадцать. Но с паразитами попроще. В

центре ствола есть дупло. В нем живет большой черный дятел. Я с ним уже познакомился. Он хорошо справляется с моим стволом. Когда долбит — щекотно, конечно. И немного больно. Но, в итоге, и он сыт — и мне хорошо.

ЖОРА. Что значит — познакомился?

ЛЕНЬКА. Оказалось, что засадить души убийц в деревья — далеко не исключительная вещь. Дятел, который живет у меня в дупле — тоже бывший человек.

ЖОРА. И что он натворил?

ЛЕНЬКА. Во время войны, в одном из оккупированных немцами городов, жил

четырнадцатилетний мальчик, отца которого немного ранее расстреляли, как злостного троцкиста. Он вступил в юношескую подпольную организацию. Средний возраст подпольщиков составлял пятнадцать лет. Дети еще, что говорить… По идеологическим соображениям этот мальчик выдал всех нацистам. Юных подпольщиков зверски пытали, а потом — убили. Впоследствии вину мальчика в этом гнусном стукачестве доказать не удалось, и он жил долго и счастливо. А когда умер, то попал туда, где доказывать никому ничего не нужно. И так все известно. Сам знаешь. Вот теперь и существует в роли дятла.

ЖОРА. Мне кажется, что лучше быть дятлом, чем деревом.

ЛЕНЬКА. Как знать.

ЖОРА. Но ведь мы не убивали детей.

ЛЕНЬКА. Зато мы убивали за деньги. А он настучал из идеологических побуждений. И

вообще, ты думал о сроках?

ЖОРА. Нет.

ЛЕНЬКА. Смотри. Есть, например, тополь, в котором сижу я. А есть и другие деревья.

Баобаб, скажем. Или — секвойя…

ЖОРА. Понял. А сколько живет сосна?

ЛЕНЬКА. Заинтересовался? Пирамидальный тополь живет (в среднем) пятьдесят лет.

А сосна, в которой ты сидишь — лет двести. И скажи спасибо, что она обыкновенная. Бывают такие сосны, которые живут и поболее. Получается, что с учетом прожитых моим тополем лет, мне придется просидеть в нем еще тридцатник. А тебе — лет сто восемьдесят.

ЖОРА. Да ну?

ЛЕНЬКА. Вот тебе и ну!

ЖОРА. Интересно получается. Работа у нас была одинаковой. И укокошили мы,

приблизительно, равное количество. Ни ты, ни я — детей не убивали. А убивали, по большому счету, тех, кого не то что жалко грохнуть, а жалко в живых оставлять! Мерзавцев и мерзавок! Так почему, спрашивается, я получил срок в шесть раз больший, чем ты?!

ЛЕНЬКА. Может, ты в детстве велосипедом котенка задавил?

ЖОРА. Издеваешься? Да пошел ты к своему дятлу в дупло, сволочь!

Ленька. Ха-ха-ха! Да ладно тебе. Жора, где ты? Жора, отзовись! Жора! Обиделся…

Ну, пока. До завтра.

* * *

На следующий день

ЛЕНЬКА. Жора, отзовись.

ЖОРА. Чего тебе?

ЛЕНЬКА. Я вот все думаю… Может быть, тебе впаяли больший срок из-за тех двух

последних телок? Кстати, за что ты их убил?

ЖОРА. Я хотел с ними развлечься и честно им заплатил. Причем, вперед. А эти сучки

опоили меня клофелином и, обчистив квартиру, смылись. Даже «Скорую помощь» не вызвали. А я чуть копыта не откинул. Доза была лошадиной. Еле откачали меня в больнице. Ну, я их вычислил. Сделал заказ с адреса одного нашего боевика. Они приехали. А я их уже ждал в подъезде. Эти шлюхи только зашли в кабину лифта, а я — тут, как тут. Сказал им: «Сейчас улетите от кайфа»…

ЛЕНЬКА. И?

ЖОРА. Видел бы ты их рожи! Я бросил им в ноги гранату и нажал кнопку девятого

этажа. Двери лифта закрылись, и эти курвы с громким звуком отправились исполнять стриптиз в космическое пространство.

ЛЕНЬКА. Н-да. Если честно, то обоих нисколечко не жалко.

ЖОРА. Конечно. Тем более, что одна из них постоянно делала аборты. А вторая родила ребенка, и выбросила его в помойку. Хорошо, бомжи подобрали и сдали в детский дом…

ЛЕНЬКА. Значит, не из-за них.

ЖОРА. Слушай, попроси своего дятла, а? Пусть ко мне слетает. Достали эти жучки-

червячки!

ЛЕНЬКА. Еще чего? Ему и моих хватает. Вон, нажрался и дрыхнет в дупле. А вдруг ему

покажется, что у тебя — вкуснее? Он тогда не вернется. И что я буду делать?

ЖОРА. Ох, и скотина же ты, Ленька! Двумя словами — еврейская морда!

ЛЕНЬКА. Когда появились армяне — евреи стали страдать от голода.

ЖОРА. Пошел ты!

* * *

Вечер того же дня

ЛЕНЬКА. Жора, а Жора! Отзовись!

ЖОРА. Чего тебе, жидяра?

ЛЕНЬКА. Ну что ты обижаешься? Слушай, мне не дает покоя мысль о твоем сроке.

Может, тебе припомнили того парнишку, которого ты в Афгане шлепнул?

ЖОРА. Вряд ли. Ему было лет шестнадцать-семнадцать. А это — по афганским меркам — достаточно взрослый и боеспособный воин. Сколько таких было? С расстояния

в триста-четыреста метров и не поймешь, какого возраста твой противник. А того, которого ты имеешь в виду, я ж не просто так убил. Он же тебе в спину выстрелил. Да и к убийству этот случай не имеет никакого отношения. На войне не убивают, а уничтожают врагов. Тем более, что если б я его тогда не пристрелил, он бы пристрелил меня, а тебя — добил.

ЛЕНЬКА. Ну, тогда я ничего во всем этом не понимаю…

ЖОРА. А я тебя, гада, два километра на себе тащил. Отстреливаясь, тащил… А ты

какого-то сраного дятла зажал. Вот ведь, правду говорят, что друзья познаются в беде…

ЛЕНЬКА. Да ладно тебе, ладно… Поговорю я с дятлом, как проснется.

* * *

На следующий день

ЛЕНЬКА. Жора, ты меня слышишь?

ЖОРА. Слышу.

ЛЕНЬКА. Как самочувствие?

ЖОРА. Прекрасно. Дятел очень помог. Спасибо.

ЛЕНЬКА. Пожалуйста. И где он?

ЖОРА. Так нажрался, что взлететь не смог. Заснул, сидя на ветке.

ЛЕНЬКА. Ты ж не забудь его назад отправить. У меня дупло удобное.

ЖОРА. У меня не хуже найдется.

ЛЕНЬКА. Но-но-но! Не балуй, Жорик!

ЖОРА. Чего, не балуй? Пусть у меня живет. А то ишь, — дятломонополист тут

выискался.

ЛЕНЬКА. Ну ты и сволочь!

ЖОРА. Надо же, еврея надули! Ха-ха-ха! Не бойся. Я шучу.

ЛЕНЬКА. Пошел ты, с такими шуточками!

* * *

На следующий день

ЖОРА. Ленька, ответь.

ЛЕНЬКА. Да.

ЖОРА. Дятел долетел?

ЛЕНЬКА. Долетел, падло. Ты его перекормил. Валяется в дупле, пускает газы и вылезать не хочет. Разве можно так делать?

ЖОРА. А я здесь причем? Что он, маленький, что ли? Можно подумать, я ему в глотку запихивал. Видимо, мои червяки действительно вкуснее.

ЛЕНЬКА. Ладно. Я хотел у тебя спросить. Не кажется ли тебе место, где мы растем,

странным?

ЖОРА. Нет. И чем же оно странное?

ЛЕНЬКА. Я торчу почти на опушке. Подо мной стоит деревянный щит. Знаешь, что на нем написано?

ЖОРА. Что?

ЛЕНЬКА. Читаю: «Куркуиловский национальный заповедник».

ЖОРА. Надо же. Интересно, а к какой национальности принадлежат жители этой самой Куркуиловки?

ЛЕНЬКА. Не ерничай. Лучше скажи, ты когда-нибудь что-либо слышал об этом

заповеднике?

ЖОРА. Нет. Но какое это имеет значение?

ЛЕНЬКА. А самое простое. В заповеднике вырубка леса запрещена.

ЖОРА. И что из этого следует?

ЛЕНЬКА. А то, что в обычном лесу деревья вырубаются. На дрова, например. Или, скажем, для производства досок. А в заповеднике — нет. Так что отсидка нам

гарантирована в полном объеме. Так бы срубил кто-нибудь…

ЖОРА. И что бы произошло?

ЛЕНЬКА. А бес его знает! Может, вернули б нас тогда в мир людей… В любом случае,

древесная жизнь закончилась бы. Наверное…

ЖОРА. Тихо! Кто-то идет сюда! Понизу!

Час спустя

ЖОРА. Ой, больно-то как!

ЛЕНЬКА. Что с тобой, Жорик?

ЖОРА. Гвоздь вбили, сволочи! Двухсотку!

ЛЕНЬКА. Кто?

ЖОРА. Да приперлась парочка молодых туристов. Повесили гамак. Один конец

зацепили за ветку соседней елки. А у меня снизу подходящей ветки не нашлось. Вот и вбили гвоздь, гады!

ЛЕНЬКА. Прогони их.

ЖОРА. Как?

ЛЕНЬКА. Тряхни ветвями и забросай шишками.

ЖОРА. Пробовал. Не получается. Шишки отваливаются сами по мере созревания.

ЛЕНЬКА. Ну, тогда сочувствую. И чем они сейчас занимаются?

ЖОРА. Он разжигает костер, а она раскладывает на бревне жратву. Вот сволочи! Ведь нельзя же в заповеднике жечь костры.

ЛЕНЬКА. В жизни много чего нельзя делать. Но ты же делал?

ЖОРА. Например?

ЛЕНЬКА. Ну, убил гогиного бригадира. Лошаком его звали.

ЖОРА. Как же можно было его не убить, если он своей машиной занял мое

парковочное место возле бильярдной?

ЛЕНЬКА. Да уж. Веская причина.

ЖОРА. А ты хочешь сказать, что убил некоего Стручка за дело?

ЛЕНЬКА. Конечно! Я, как порядочный, стоял в очереди за немецкой обувью. А эта гнида поимела наглость пролезть к кассе, распихивая всех локтями! Пришлось пристрелить его прямо у кассы. В итоге туфли не достались ни ему, ни мне. Покойникам они не нужны, а мне пришлось сматываться от милиции. До сих пор жалею. Хорошие туфли были…

ЖОРА. Понятно.

Еще через час

ЖОРА. Ленька!

ЛЕНЬКА. Что?

ЖОРА. Знаешь, чем они сейчас занимаются?

ЛЕНЬКА. Ну?

ЖОРА. Сексом.

ЛЕНЬКА. Чем, чем?

ЖОРА. Объясняю для тупорылых. Они совершают половой акт. По-простому –

сношаются, чпокаются, короче — любят друг друга плотским методом.

ЛЕНЬКА. А-а-а. И где?

ЖОРА. В гамаке.

ЛЕНЬКА. Они что — акробаты?

ЖОРА. Ха-ха. Да. Но они об этом не знали, пока не свалились. Теперь продолжают

упражняться на земле. Ого! Вот это дают! А ты, Ленька, помнишь хоть, как это делается?

ЛЕНЬКА. С трудом.

ЖОРА. А я вот, вспомнил. На наглядном, так сказать, пособии… Все, перестали. Теперь приводят себя в порядок. Он выбирает из ее волос сосновые иголки, а она –

вытаскивает шишки из его задницы. Идиллия…

ЛЕНЬКА. Слушай, Жорик, а как теперь будешь размножаться ты?

ЖОРА. Интересный вопрос. Шишками, наверное. А ты?

ЛЕНЬКА. По-моему, пухом. Хотя — точно не знаю.

ЖОРА. Ай, больно!

ЛЕНЬКА. Ну, что там опять приключилось?

ЖОРА. Козел хозяйственный! Собрал гамак, и не забыл выдернуть пассатижами гвоздь! Вот бы какая-нибудь семечка из шишки застряла у него в заднице и проросла!

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха!

ЖОРА. Чего смешного? Да пошел ты!

Продолжительная мыслетишина

Глава вторая

Вечер того же дня

ЛЕНЬКА. Жора!

ЖОРА. Да.

ЛЕНЬКА. Тебе дятел нужен?

ЖОРА. Можно.

ЛЕНЬКА. Сейчас отправлю.

ЖОРА. Спасибо.

ЛЕНЬКА. Слушай, помнишь, я тебе говорил, что место, где мы торчим — странное.

ЖОРА. Ну?

ЛЕНЬКА. Вот и подумай. Ты сидишь в сосне, я — в тополе. А куда подевались Стручок, Лошак и иже с ними? Ведь отморозки были похлеще нас.

ЖОРА. Наверное, где-нибудь нашлось место и для них.

ЛЕНЬКА. Вот и я о том же. Возникает вопрос: неужели остальные деревья вокруг нас — просто деревья?

ЖОРА. Ну ты, Ленька, даешь! Деревьев в мире гораздо больше, чем убийц.

ЛЕНЬКА. Тут ты прав. Но мне, почему-то, кажется, что к Куркуиловке это не относится.

ЖОРА. Да ладно тебе сочинять.

ЛЕНЬКА. Ты напоминаешь мне человека, который тешит себя мыслью об

исключительности нашей цивилизации. Мол, никаких инопланетян не существует. Почему ты думаешь, что в этом лесу всего два дерева наделены душами?

ЖОРА. Потому что все остальные молчат. Общаемся только мы. Значит, другие

деревья — просто тупые чурки.

ГОЛОС. Сам ты тупая чурка!

Продолжительное мыслемолчание.

* * *

Следующий день. Утро.

ЛЕНЬКА. Жора…

ЖОРА. Да здесь я. Думай тише.

ЛЕНЬКА. Что это вчера было?

ЖОРА. А то ты не понял.

ЛЕНЬКА. Позовем?

ЖОРА. Давай.

ЛЕНЬКА. Эй, есть тут кто, кроме нас?!

ГОЛОС. Есть.

ЖОРА. Ты, то есть, вы — кто?

ГОЛОС Пан Контушёвский.

ЖОРА. Контушёвский?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет. Пан Контушёвский.

ЛЕНЬКА. А почему — пан?

КОНТУШЁВСКИЙ. Потому что я шляхтич, а не быдло, как вы.

ЖОРА. Во-о-н оно как? И где же ты находишься?

КОНТУШЁВСКИЙ. Опять двадцать пять! Снова ни черта не помнят.

ЛЕНЬКА. Это ты про что?

КОНТУШЁВСКИЙ. Не ты, а — вы.

ЖОРА. Ага, сейчас! Шляхтич тут нашелся. Вассал Его Величества Дуба

Стоеросового… Предъяви сначала родословную, гнида деревянная! Сам, наверное, при жизни — говно возил!

КОНТУШЁВСКИЙ. Так, хватит! Какими вы были хамами, такими и остались. Одним

словом — собачья кровь. Мало я в свое время таких, как вы — резал, вешал и на колья рассаживал! Все!

ЛЕНЬКА. Эх, Жора, Жора… Зачем ты его спугнул?

ЖОРА. Да на кой ляд он нужен? Ишь ты, принц выискался! Пусть молча сидит, сволочь! Сусанина на него не хватило! А, может, именно на него и хватило? Ладно. Черт с ним. Ты думаешь, он тут один? Сейчас узнаем… Эй! Кроме этого зажравшегося дрища, есть тут кто?

ГОЛОС. Есть, молодой человек.

ЖОРА. Здравствуй.

ГОЛОС. И тебе не хворать.

ЖОРА. Ты кто?

ГОЛОС. Не имеет значения.

ЛЕНЬКА. А как к тебе обращаться?

ГОЛОС. Можете называть меня Немо.

ЖОРА. Капитан Немо?

НЕМО. Какой капитан?

ЖОРА. Фильм такой был.

ЛЕНЬКА. И книга. Жюль Верн написал. «Двадцать тысяч лье под водой».

НЕМО. Фильмов я никогда не видел, а книги читал очень давно. Никакой я не капитан. Слово «Немо» использовано мной в значении понятия «никто».

ЖОРА. Ну, Немо — так Немо. Где ты находишься?

НЕМО. В центре леса стоят три старых дуба…

ЛЕНЬКА. Я вижу.

НЕМО. Самый высокий из них — мой.

ЖОРА. И каков его возраст?

НЕМО. Когда я в него попал, ему было не более ста лет. Сейчас — больше двух тысяч.

ЛЕНЬКА. Ничего себе! Это сколько надо людей положить, чтобы такой срок впаяли?

НЕМО. Не обязательно. К каждому грешнику — индивидуальный подход. Не следует

считать, что в этом лесу отбывают наказание одни убийцы.

ЖОРА. И за что тебя сюда определили?

НЕМО. Вам не все ли равно?

ЖОРА. Просто интересно.

НЕМО. Мне нет дела до ваших интересов.

ЛЕНЬКА. Ну, не хочешь говорить, — не надо. Ответь лучше, много ли здесь таких,

как мы?

НЕМО. Именно убийц?

ЖОРА. Нет. Бывших людей.

НЕМО. Полный лес. Почти каждое дерево имеет хозяина.

ЛЕНЬКА. Почему же они молчат?

НЕМО. Кто-то просто не хочет общаться. А кто-то — лишен способности посылать

мысли.

ЖОРА. Почему?

НЕМО. Ты невнимателен. Я же говорил: к каждому грешнику индивидуальный

подход.

ЛЕНЬКА. А от чего это зависит?

НЕМО. Не нам об этом судить.

ЖОРА. Это все понятно. Но непонятно, что имел в виду этот придурок Контушёвский, когда говорил, что мы опять ни черта не помним, и остались такими же хамами, как и прежде.

НЕМО. Он имел в виду то, Вася, что вы остались такими же грубиянами.

ЖОРА. Как ты меня назвал?

НЕМО. Вася.

ЖОРА. Сам ты Вася! Я — Жора!

НЕМО. А-а-а… В прошлый раз ты был Васей. А в позапрошлый…

ЖОРА. Ты что, спятил?!

НЕМО. Нет. Каждая душа имеет свой тембр мыслеголоса. И когда она появляется

снова после очередной человеческой жизни (ну, в данном случае — в этом лесу), то всегда узнаваема и отличима от других душ. Вот вы, например, можете отличить меня от пана Контушёвского?

ЖОРА. Да.

НЕМО. Что и требовалось доказать.

ЛЕНЬКА. И когда мы были здесь последний раз?

НЕМО. Точно не помню, но где-то лет двадцать пять назад.

ЛЕНЬКА. И сидели в этих деревьях?

НЕМО. Нет. Раньше возле опушки был ельник. Вот там вы и росли. Этот ельник

вырубили, и пан Контушёвский, помню, сильно негодовал по этому поводу. Дело в том, что в тот раз вы просидели в елках не более двух лет. Вот он и возмущался, считая это

несправедливостью. Хотя, когда вас не стало, лес вздохнул с облегчением. Вы все два года сильно ругались с паном Контушёвским. И каждый вечер хором мыслеорали свежесочиненные частушки про него. Нецензурные. Из-за такого бедлама никто вокруг не мог спокойно мыслить. Поэтому, когда вас срубили, все деревья с радостью пожелали вам долгих лет жизни в человеческом мире. Но этого, к сожалению не случилось. Опять вы здесь. И я чувствую, что покоя нам теперь не видать…

ЖОРА. И как же меня тогда звали?

НЕМО. Тебя звали — Василий Романопуло. Жил ты в Одессе, где занимался своим

любимым делом. То есть — профессиональным бандитизмом.

ЛЕНЬКА. А как звали меня?

НЕМО. Тебя звали — Кукуй Джопуа.

ЛЕНЬКА. Как, как?!

НЕМО. Джопуа.

ЛЕНЬКА. Сам ты Джопуа!

НЕМО. Это — мингрельская фамилия. Твои родственники возили из Грузии цветы и торговали ими в Одессе. Вася Романопуло захотел, чтобы они делились с ним — и его шайкой — прибылью. Твои родственники были против. Тогда Вася пристрелил парочку. Ты (с группой товарищей) поехал в Одессу спасать семейный, как сейчас говорится, бизнес. В результате вы оба перестреляли кучу народа и были убиты при задержании стражами порядка. Так здесь и оказались.

ЖОРА. И откуда ты все это знаешь?

НЕМО. Из слов тех, кто рассказывает. Другого источника знания здесь нет. Вы

рассказываете, а я запоминаю.

ЛЕНЬКА. У меня нет слов. И мыслей тоже. Всем пока.

* * *

На следующий день

ЛЕНЬКА. Жора, ты меня слышишь?

ЖОРА. Да, мой друг Джопуа.

ЛЕНЬКА. Пошел ты, Вася!

ЖОРА. Да ладно тебе. Ленька! Эй, Ленька! Эй! Обиделся, что ли?

Вечер того же дня

ЖОРА. Ленька! Эй, отзовись! Ленька!

* * *

Следующее утро.

ЖОРА. Эй, Ленька! Ну что ты, как маленький, ей-богу. Я больше не буду

называть тебя так. Ну, прости меня…

ЛЕНЬКА. Дятла верни, а!

ЖОРА. Прости, я про него забыл. Сейчас направлю. Ну, как тебе все это?

ЛЕНЬКА. Не верится.

ЖОРА. Я тоже ничего не помню о прошлой жизни.

ЛЕНЬКА. Может, он врет?

ЖОРА. Давай проверим?

ЛЕНЬКА. Как?

ЖОРА. Сейчас. Эй, пан Контушёвский, отзовись!

КОНТУШЁВСКИЙ. Чего тебе?

ЖОРА. Вот скажи, как меня звали в прошлый раз?

КОНТУШЁВСКИЙ. Василием.

ЖОРА. Ты подслушал наш вчерашний разговор с Немо?

КОНТУШЁВСКИЙ. Больно надо.

ЛЕНЬКА. А как звали меня?

КОНТУШЁВСКИЙ. Кукуем Джопуа.

ЛЕНЬКА. Сам ты Джопуа. Меня зовут — Леня Циммерман!

КОНТУШЁВСКИЙ. Еще один жид прибыл!

ЛЕНЬКА. Да пошел ты на стройматериал для сортира!

ЖОРА. Ха-ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Да пошли вы туда оба!

* * *

На следующий день

ЖОРА. Ленька!

ЛЕНЬКА. На связи.

ЖОРА. Дятел вернулся?

ЛЕНЬКА. Да. Что-то он больно толстым стал. Скоро летать не сможет от ожирения.

ЖОРА. Эй, Немо!

НЕМО. Слушаю.

ЖОРА. Скажи, а где сидит Контушёвский. И, вообще, кто он такой?

НЕМО. Из трех старых дубов в центре леса самый высокий — мой. А самый

молодой из них — обитель пана Контушёвского. Мы, так сказать, соседи. Но молодость дуба — понятие относительное. Контушёвский появился здесь двести с лишним лет назад. И, по всем признакам, сидеть ему еще долго.

ЛЕНЬКА. Надо же, какой срок. Видать, эта гнида народу перебила — не чета нам. И чем

же он занимался в той жизни?

НЕМО. Он рассказывал, что служил главным палачом у региментаря Иосифа

Стемпковского, который во второй половине восемнадцатого века занимался

казнями захваченных в плен гайдамаков. Это было на Украине. Но мне, почему-то, кажется, что он врет. Скорее всего, он сам и есть Стемпковский, которого в народе прозвали Черным Осипом.

ЖОРА. Ты говорил, что дуба — три. Кто хозяин среднего?

НЕМО. Очень таинственная личность. Он занимает дуб около восьмиста лет, но редко с кем общается. За это время мы перекинулись с ним всего несколькими общими фразами. И я до сих пор не знаю, кто он такой. Но чувствую, что крови на нем не меньше, чем на пане Контушовском.

ЖОРА. Слушай, а бабы здесь есть?

НЕМО. Гм… Не встречал. Скорее всего — для них приспособлен другой лес… Все,

не могу больше общаться. Недалеко от меня стоит молодой бук. Туда только что кого-то вселили. Весь трясется… Понаблюдаю. Бук живет не менее пятиста лет. Видимо, интересная личность прибыла.

ЛЕНЬКА. Жора, и что ты об этом думаешь?

ЖОРА. Пока ничего. В голове, точнее — в стволе не укладывается. А кто такие гайдамаки?

ЛЕНЬКА. Это что-то типа казаков. На правобережной Украине они жгли панские усадьбы и воевали за свободу. То есть пытались освободить украинцев от польских оккупантов.

КОНТУШЁВСКИЙ. Слова-то какие! Оккупанты. Свобода… Да они — самое мерзкое

голоштанное быдло! Разбойники, грабители, насильники и убийцы!

ЖОРА. А ты, выходит, — голубь сизокрылый?

КОНТУШЁВСКИЙ. Я не голубь. Я — пан Контушёвский. И то, что я делал, я делал

правильно. И горжусь этим. Я не убивал, я — мстил. Я наказывал гайдамаков за зверства, которые они чинили мирному населению.

ЛЕНЬКА. Ну, прямо Герой Речи Посполитой.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, я — герой, а вы…

ЖОРА. Слушай, герой, тебя кто в разговор звал? Никто. Вот и вали отсюда!

ЛЕНЬКА. Погоди, Жора. Продолжай, Конушёвский.

КОНТУШЁВСКИЙ. А чего тут продолжать? Рассказывать что-либо быдлу — все равно,

что бисер метать свиньям. Как ты там в этот раз назвался? Циммерманом? Посмотрел бы ты, что гайдамаки в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году творили с твоими соплеменниками. А особенно — с соплеменницами. Сам бы в палачи прибежал записываться!

ЛЕНЬКА. И что они творили?

КОНТУШЁВСКИЙ. Потом расскажу. Сдается мне, что прибыл еще один известный идиот. Типа вас. В молодом буке напротив меня я чувствую мысленный запах этого мерзавца. Господи! Ну, сколько же времени можно меня так мучить! Если ты засадил меня сюда, то огради, хоть, от этих трех негодяев! Никогда еще они не собирались все вместе!

ЖОРА. Каких трех негодяев?

КОНТУШЁВСКИЙ. Два из них — это вы. А третий только что появился.

ЛЕНЬКА. И кто это такой?

КОНТУШЁВСКИЙ. Да пошли вы все туда, откуда прибыли!

ЖОРА. Эй, придурок, ты куда делся?

ЛЕНЬКА. Контушёвский, отзовись!

ЖОРА. Смылся, гад. Интересно, кто же там прибыл?

ЛЕНЬКА. Мне кажется, что если Контушёвский так хорошо его знает, значит

он — личность общительная. Подождем до завтра.

ЖОРА. Хорошо. Пока.

ЛЕНЬКА. Пока.

Продолжительное мыслемолчание

Глава третья

Утро следующего дня

ГОЛОС. Немо, ты все еще здесь?

НЕМО. Да.

ГОЛОС. Ты тормоз. Я б за столько лет не то, что пешком ходить, бегать бы уже

выучился.

НЕМО. И это вместо приветствия?

ГОЛОС. Зачем? Вы и так здесь все с приветом.

НЕМО. Спасибо на добром слове.

ГОЛОС. Я смотрю, ты шутить научился? Похвально. За две тысячи лет первая шутка. Это радует. Пройдет еще тысяча и ты, глядишь, песенку споешь. Быстро учишься. Одним словом — способный…

НЕМО. Если ты и дальше будешь издеваться, я перестану с тобой общаться!

ГОЛОС. Куда ты денешься! Твоя болтливая сущность не даст молчать. Если

заткнешься, тут же засохнешь и превратишься в супергербарий… Лучше ответь, — на

дятла не богат?

НЕМО. Живет у меня целое семейство.

ГОЛОС. Отправь их всех сразу ко мне.

НЕМО. Это ты в бук вселился?

ГОЛОС. Я.

НЕМО. Отправил. И кто ты на этот раз?

ГОЛОС. Профессор.

НЕМО. И как зовут?

ПРОФЕССОР. Так и зовут.

НЕМО. Понятно.

ПРОФЕССОР. Меня всегда восхищала твоя сообразительность.

НЕМО. Спасибо за комплимент.

ПРОФЕССОР. У-у-у, как ты легок мыслью! Опять я попал в конгломерацию тупых идиотов! Эй, Контушёвский, ты-то хоть здесь еще?!

КОНТУШЁВСКИЙ. Здесь.

ПРОФЕССОР. Слава богу! Хоть будет с кем поругаться. Все ж веселее.

КОНТУШЁВСКИЙ. То есть, в ранг идиотов ты меня не ставишь.

ПРОФЕССОР. Эка, ты себе польстил!

КОНТУШЁВСКИЙ. Опять за старое взялся.

ПРОФЕССОР. Старое — это хорошо выдержанное новое.

КОНТУШЁВСКИЙ. Идиотская мысль.

ПРОФЕССОР. Идиотскими мысли становятся только после того, как вылетают из

дуба, в котором сидит Контушёвский.

КОНТУШЁВСКИЙ. Никакое звание — в том числе и профессорское — не сможет скрыть

очевидный факт, что быдло есть быдло. Все! Не желаю с тобой общаться!

НЕМО. Опять поссорились.

ПРОФЕССОР. Ну и не надо. Общайся с такими же садистами, как ты. Полон лес.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я не садист. Я — мститель!

ПРОФЕССОР. Правда? Придется тебе снова Фрейда цитировать.

КОНТУШЁВСКИЙ. Пошел ты, со своим Фрейдом!

ПРОФЕССОР. Ну, вот и поговорили. Немо, что новенького?

НЕМО. Ничего.

ПРОФЕССОР. Этот затворник в среднем дубе так и не проснулся?

НЕМО. Нет.

ПРОФЕССОР. Зря. Чувствую, что там сидит тот еще фрукт… А из недавно

прибывших? Есть интересные экземпляры?

НЕМО. Есть. Двое московских убийц. Уже переругались с Контушёвским.

ПРОФЕССОР. Если ругаются с Контушёвским — это хорошо. Значит, приличные

ребята.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что может быть приличного в убийцах?

ПРОФЕССОР. Вот ты сам себя и охарактеризовал. Ура! Садист ударился в

самокритику!

КОНТУШЁВСКИЙ. Тьфу на тебя!

ЖОРА. Привет, Профессор!

ЛЕНЬКА. Привет!

ПРОФЕССОР. Здравствуйте, ребятки! Ну-ка, доложите, кто такие?

ЖОРА. Я — Жора Мовсесян.

ЛЕНЬКА. Я — Леня Циммерман, по-прозвищу Македонец.

ПРОФЕССОР. А-а-а… Слышал, слышал. Работали киллерами. Один у Петровича, второй — у Гоги-грузина.

ЖОРА. Да. Ты их знал?

ПРОФЕССОР. Конечно. Преступный мир тесен.

ЛЕНЬКА. И как они сейчас поживают, если еще не сдохли?

ПРОФЕССОР. Живы-здоровы. На последней разборке Петровичу оторвало ногу

гранатой. Шкандыбает теперь с костылями. А Гоге пулями разворотило живот. Ему полжелудка отрезали и теперь он не может есть шашлык. А так у них все нормально. Все по-прежнему. Стригут лохов и снимают пенки с кретинов.

ЖОРА. Ну и черт с ними. А ты кто такой?

ПРОФЕССОР. Я — обычный преподаватель в одном из ВУЗов. Профессор. Доктор исторических наук. Специалист по истории Ближнего Востока и Центральной Азии.

ЛЕНЬКА. И именно за это тебя закатали в дерево?

ПРОФЕССОР. Почти. Я наладил поставки афганского героина. Огромными партиями.

ЖОРА. Я понял. У тебя и в прошлой жизни было прозвище «Профессор».

Петрович хотел этот бизнес у тебя отнять. Я должен был тебя грохнуть. Мне даже аванс выдали. Но — не сложилось.

ПРОФЕССОР. Ха-ха. Все сложилось. Свято место пусто не бывает.

ЖОРА. И кто же тебя замочил?

ПРОФЕССОР. Ваня Кацапет.

ЖОРА. Е-мае!

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха!

ЖОРА. Это же придурок, которому место только на Дурасовском рынке

в роли наперсточника, максимум!

ПРОФЕССОР. Правильно. Он решил меня убить в подъезде моего дома. Причем,

топором. И это ему удалось. Я, правда, долго убегал вверх по лестнице, а он, пыхтя, гнался за мной. В итоге — догнал. Никто из жильцов подъезда, естественно, не вышел на помощь, но зато все, глядя в дверные глазки, прекрасно запомнили убийцу. Теперь Ваня

ждет суда и надеется, что ему влупят пожизненное заключение.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот тебе и пожалуйста! Наводнил город героином. От этой гадости люди мрут почище, чем от оружия. Я бы на месте этого Вани взамен топора использовал хороший дубовый кол. Вот бы Профессору весело стало!

ЖОРА. Заткнись, зараза панская!

КОНТУШЁВСКИЙ. Еще чего? Мысль не заткнешь! В отличие от пасти. В прошлый раз, а это было сорок пять лет назад, тот, который называет себя Профессором, попал сюда после того, как побывал в роли доброго японского доктора. Этот доктор занимался опытами, используя китайских военнопленных солдат в качестве лабораторных мышей.

А за тридцать лет до этой китайской эпопеи, уважаемый Профессор побывал здесь в качестве акации. За что? За то, что в годы первой мировой войны, будучи немецким генералом, дал французам понюхать иприта. И после всего этого именно я — садист?

ПРОФЕССОР. Садисты существуют в трех ипостасях: по определению, по

рождению и по понятию. Контушёвский — собирательный образ. Все три ипостаси — дом его родной. Тут и доказывать ничего не надо. Я слышал, как он рассказывал Немо о сдирании с людей кожи клочками. Его мысли просто тряслись от возбуждения, а листья

на ветках торчали вертикально…

КОНТУШЁВСКИЙ. Вранье!

ЛЕНЬКА. Да заткнись ты, наконец, скотина!

КОНТУШЁВСКИЙ. Идите вы к Профессору иприт нюхать!

ЖОРА. Все это, конечно, интересно. Но меня больше всего волнует то, что Профессор помнит все свои прежние отсидки.

ПРОФЕССОР. Да, помню.

ЛЕНЬКА. А мы — нет.

ПРОФЕССОР. И когда вы последний раз были здесь?

ЖОРА. Немо говорит, что двадцать пять лет назад.

ПРОФЕССОР. Сколько сидели?

ЖОРА. Два года.

ПРОФЕССОР. Тот, кто вас сюда засадил, использует для определенных занятий. Причем, мелких. Одно дело — какого-нибудь Профессора завалить, а другое — уничтожить несколько тысяч человек газом. Я — крупная рыба. Память мне дана с какой-либо целью.

ЛЕНЬКА. Какой?

ПРОФЕССОР. А этого я и сам не знаю.

ЖОРА. Мне сначала казалось, что отсидка в дереве — наказание с целью

исправления. Но вышло так, что и в прошлый раз мы были бандитами. Какое, к черту, исправление?

ПРОФЕССОР. В том-то все и дело. Бандиты нужны всегда. Без зла добро

существовать не может. Мне кажется, что в вашем положении есть один большой плюс. В прошлый раз вы сидели всего два года. И в этот долго не задержитесь. Если за жертвой гоняется убийца с топором, то напрашивается вывод: с квалифицированными бандитами в каком-то месте возник дефицит. Поэтому скоро вам придется собирать манатки. Вспомните еще мои слова…

КОНТУШЁВСКИЙ. А я сижу двести двадцать лет! Почему?

ПРОФЕССОР. Потому что в квалифицированных садистах никогда нет недостатка. В любой стране их навалом.

КОНТУШЁВСКИЙ. Эх, попался бы ты мне тогда, когда я проводил казни в селе Кодне! Я бы тебя сначала распилил на маленькие поленья. А потом эти обрубки медленно распустил бы на спички. И таковыми спичками вся шляхта стала бы разжигать трубки…

ПРОФЕССОР. Поняли, что означает выражение «крыша поехала»? Представьте себе пана Контушовского в роли палача. Он появляется перед гайдамаками и, вместо того, чтобы их увечить, начинает заниматься пилкой и рубкой дерева! Вот это шоу!

КОНТУШЁВСКИЙ. Хр-р-р!

ЖОРА. Злится.

ПРОФЕССОР. Да. Его дуб трясет, как алкоголика с похмелья.

ЛЕНЬКА. Хорошо ты ему вставил! Надолго хватит.

ЖОРА. Жаль. Без клоунов скучно.

ПРОФЕССОР. Клоунов тут хватает. Не пройдет и минуты, как новый объявится.

НЕМО. Я слушал ваш разговор и мне непонятно одно…

ПРОФЕССОР. Что я говорил?

ЖОРА. Ха-ха!

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха!

НЕМО. Что смешного? Мне непонятно, почему я сижу две тысячи лет? Может, про меня просто забыли?

ПРОФЕССОР. Не удивительно.

НЕМО. В смысле?

ПРОФЕССОР. Кому нужна такая нудная личность? Кстати, если б ты рассказал,

за что сюда попал, то мы, может, и нашли бы ответ на твой вопрос.

НЕМО. Я не нудный. И рассказывать ничего не буду. Верни дятлов. Все.

ЖОРА. Обиделся.

ПРОФЕССОР. Это хорошо. Я заметил, что до него лучше стал доходить смысл

сказанного. Раньше он был гораздо наивнее. Ладно. На сегодня хватит общения. Я еще не пришел в себя после вселения, а тут этот Контушёвский. Да еще в таком объеме. Пока.

ЖОРА. Пока.

ЛЕНЬКА. До завтра.

* * *

На следующий день.

ЖОРА. Ленька, отзовись.

ЛЕНЬКА. На связи.

ЖОРА. Ночью прошел дождь. Корни впитали влагу. Хорошо-то как!

Чувствую себя пьяным.

ЛЕНЬКА. Мне тоже в кайф.

ЖОРА. Дятла пришлешь?

ЛЕНЬКА. Не могу. Этот ушлепок ночью выставил из дупла клюв и наглотался холодной воды. Теперь чихает и кашляет. Лежит кверху пузом, и изображает из себя больного. Пусть оклемается.

ЖОРА. И что мне делать?

ЛЕНЬКА. У Немо попроси. У него их целый выводок.

ЖОРА. Хорошо.

ЛЕНЬКА. Тихо! Кажется, к опушке приближается машина. Слышишь?

ЖОРА. Да.

ЛЕНЬКА. Отбой связи.

Через час

ЛЕНЬКА. Жора, отзовись.

ЖОРА. Ну, что новенького?

ЛЕНЬКА. Приезжали три машины. Вылезла из них толпа людей и собралась

возле щита. Судя по здоровенным животам — чиновники. Беседовали долго.

ЖОРА. Слышно было, о чем говорили?

ЛЕНЬКА. Частично.

ЖОРА. И?

ЛЕНЬКА. Я так понял, что здесь собираются строить дачный поселок для

блатных граждан Российской Федерации.

ЖОРА. То есть — будут рубить лес?

ЛЕНЬКА. Да. Именно с нашей стороны и начнут.

ЖОРА. Постой, но здесь же — заповедник.

ЛЕНЬКА. Вот об этом речь и шла. Встречались чиновники с застройщиками. Первые предлагали за крупную сумму денег немножко подвинуть щит вглубь леса и оформить это документально.

ЖОРА. Немножко, — это насколько?

ЛЕНЬКА. На два километра.

НЕМО. Правда? Тогда и мы попадаем. Наши дубы находятся в километре

от опушки.

ЖОРА. И что решили?

ЛЕНЬКА. Долго торговались, но, в итоге, пришли к общему знаменателю.

ЖОРА. Когда начнется вырубка?

ЛЕНЬКА. Сразу после того, как передвинут щит. Я так думаю, что в течении

нескольких недель чиновники утрясут это дело. Сейчас все делается быстро. Были бы деньги…

КОНТУШЁВСКИЙ. Это несправедливо! Два охломона только вселились, и их сразу

рубить. А про этого злодея Профессора я вообще молчу!

НЕМО. Пан Контушёвский, ну как тебе не стыдно! Счастье, наконец,

постучалось тебе в ствол, а ты мелочно цепляешься за справедливость.

КОНТУШЁВСКИЙ. Заткнись, недоумок! Пусть нас рубят, а их — оставят. Зеленые

насаждения должны быть в каждом дачном поселке. Нельзя же дачу строить в голом поле.

ГОЛОС. Иудей!

ЛЕНЬКА. Кто меня зовет?

ГОЛОС. Ты мне не нужен. Иудей!

НЕМО. С пробуждением. Чего тебе?

ГОЛОС. Я не спал. У меня в дупле жил дятел женского рода. Твой дятел

мужского рода совратил моего. И увел к себе. Теперь у них потомство и они живут у тебя. Верни мне дятла. Он — моя собственность!

НЕМО. Ну, насчет собственности ты, конечно, загнул. И твоего дятла я

вернуть не смогу, раз сложилась семейная пара. Но потомство уже подросло, и, я надеюсь, можно будет отправить к тебе какую-нибудь молодую особь. Тебя это устроит?

ГОЛОС. Мне все равно, какой дятел прилетит. Главное — чтобы он был.

НЕМО. Хорошо. Ты слышал новость о вырубке?

ГОЛОС. Да.

НЕМО. Ты рад?

ГОЛОС. Мне это безразлично.

НЕМО. Странно. Скажи хоть, как тебя зовут. Когда ты вселился в средний

дуб, я сказал тебе свое имя. Ты единственный в этом лесу знаешь, кто я. Но ты не назвал себя. Это неприлично с твоей стороны. Назовись.

ГОЛОС. Я — Хасан ибн Саббах. Достаточно?

НЕМО. Мне это ни о чем не говорит…

ПРОФЕССОР. Более, чем достаточно!

ХАСАН. Прощайте.

НЕМО. Эй, Хасан! Эх, отключился.

ПРОФЕССОР. Так ты, оказывается, иудей?

НЕМО. Какое это имеет значение?

ПРОФЕССОР. И как тебя зовут? Ну-ка, ну-ка…

НЕМО. Не скажу.

ПРОФЕССОР. Надо же, сбежал.

КОНТУШЁВСКИЙ. И кто этот Хасан?

ПРОФЕССОР. Одиозная историческая личность. Потом расскажу. А ты, Контушёвский, похоже, историю не изучал. Ты изучал анатомию. Причем — практически.

КОНТУШЁВСКИЙ. Так же, как и ты в Китае.

ПРОФЕССОР. Но я знаю, кто такой Хасан ибн Саббах, а ты — нет. Так кто из нас

быдло?

КОНТУШЁВСКИЙ. Да чтоб тебя не спилили!

ПРОФЕССОР. И тебе того же.

ЖОРА. Что вы ругаетесь? Спилят всех.

ПРОФЕССОР. Нет. У них, наверное, план поселка есть. Там, где будут дома и улицы, деревья уберут. А вот на площади могут оставить рощицу. Чтобы скверик для отдыха был. Два больших дуба слишком старые. Их вырубят. Вдруг завалятся? А дубу, где обитает Контушёвский от силы лет четыреста. Вот его и оставят. Пусть себе растет и дает тень для играющих детишек…

КОНТУШЁВСКИЙ. Чтоб ты в своей следующей жизни попал в тело павиана! Там тебе

самое место!

ПРОФЕССОР. А что, неплохо! Минимум забот. Съел банан, оплодотворил пару

самок, и — спи себе на дереве. Никаких Контушёвских вокруг…

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот-вот.

ЖОРА. Контушёвский, ты обещал рассказать о гайдамаках.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да пошли вы все со своими гайдамаками!

Продолжительная мыслетишина

Глава четвертая

Следующий день

ЖОРА. Контушёвский, отзовись.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что надо?

ЖОРА. Как насчет гайдамаков?

КОНТУШЁВСКИЙ. А что о них рассказывать? Быдло — как оно есть. Подумаешь, не позволили крестьянам попам кланяться. Какая разница — поп или ксендз? Бог-то один. А налоги везде платить надо. В любом государстве. А крестьяне не хотели. Что в Польше, что в России. Вы думаете, холопы крестьянской армии Пугачева меньше зверств творили? И никаких поляков в тех местах не было. Причем здесь оккупация? Борьба за свободу? Быдло везде бунтует. А причины две — тупость и лень. Вот так и на Украине. Гайдамаки — простые разбойники. Их малочисленные шайки существовали всегда. А вот когда к ним примкнули крестьяне — получился бунт. Но если бунт возглавит разбирающийся в тактике человек, то это уже не бунт. Это — война. Причем, как правило — с мирным населением. Потому что воевать косами и колами с регулярными войсками — дурацкая вещь. Никакая тактика не поможет. Другое дело, когда в стране раскол и регулярная армия занята борьбой с конфедератами… Вот и развязались руки у гайдамаков.

Зализняк был запорожцем. Воевать умел. А Гонта — казачьим сотником в Умани на службе у Потоцких. Когда отряд Зализняка подошел к Умани, Гонта вызвался пойти со своими казаками навстречу, пообещав прогнать гайдамаков. Ему это позволили. Он вышел из города, встретился с Зализняком и перешел на его сторону. То есть — предал своего господина Потоцкого и короля, которому, кстати, приносил присягу на верность. А Зализняк — тот еще зверь. Его люди в одном из захваченных городков над воротами костела повесили ксендза, еврея и собаку. И написали: «Лях, жид и собака — вера однака»…

В Умани гарнизон был невелик. Не более двух тысяч человек. Когда гайдамаки начали штурм, кто-то из их сообщников изнутри открыл ворота. И что случилось? Я был там после этих событий. Трупы лежали горами. Рассказать подробнее?

ЛЕНЬКА. Расскажи.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сначала гайдамаки принялись за евреев. Мужчин и детей просто

резали. Женщин сначала насиловали, а потом убивали самыми зверскими способами. Например, распарывали животы и засовывали туда живых кошек. А потом с хохотом наблюдали, как женщины умирают в муках. Часть евреев закрылась в синагоге. Гайдамаки с помощью пушки взорвали ворота, ворвались внутрь храма и зарезали

всех.

Но даже в обстановке кровавого погрома их не оставила скотская избирательность. Самых богатых евреев собрали в ратуше и предложили откупиться. Те внесли требуемую сумму. Гайдамаки забрали деньги, и все равно евреев убили. Бесчестные животные!

После того, как покончили с евреями, принялись за униатов. Всех воспитанников униатского церковного училища растерзали в клочья. А ведь основное количество учащихся были детьми! По двенадцать-тринадцать лет! Ну, а потом очередь дошла и до поляков. Как же, они же — угнетатели! Убивали и насиловали, как евреев. Красивый и

цветущий город за одни сутки превратился в могильник, заполненный

обезображенными трупами. Какая, скажите мне, Варфоломеевская ночь может сравниться с этой бойней?! И это — борцы за свободу?!

ПРОФЕССОР. Контушёвский, ты упускаешь из виду тот факт, что для того, чтобы

человек стал зверем, его необходимо как-нибудь привести к такому состоянию. Если ваше хваленое панство отдало в откуп евреям сбор налогов и затем никак не контролировало их деятельность, то вы получили, что заслужили. Я знаю, — барщина тогда была увеличена до таких пределов, что крестьянину не оставалось времени для обработки своего мизерного надела. А ключи от православных храмов находились в руках у евреев. И справить любой обряд можно было лишь после того, как заплатишь за ключи. Когда у человека забирают последнее из того, что у него осталось (в данном случае — веру), то он

может превратиться в черт знает кого.

КОНТУШЁВСКИЙ. Все это вранье. А даже если и правда, это не повод для того, чтобы

давить сапогами младенцев и засовывать кошек в животы женщинам. Вот поэтому, когда бунт был подавлен, я с удовольствием занимался исполнением наказаний. Основную массу гайдамаков свезли в село Кодня. Там-то они и получили сполна. Я их резал, душил, сажал на колья и еще много чего разного делал. Даже король вступился за них и приказал больше никого не убивать. Я выполнил приказ монарха.

Тем, кого еще не успели казнить, отрезали правые руки и левые ноги. Гуманно обработали раны и вручили по костылю. Когда они тронулись в путь (на все четыре стороны), я сказал напутственное слово. Мол, теперь воюйте — сколько душа пожелает. Ха-ха-ха!

А Гонту казнили отдельно. Жаль, гетман Браницкий приказал отрубить ему голову в середине казни. Пришлось выполнить распоряжение. Сдирали кожу уже с мертвого тела. Кстати, по слухам, Гонта в Умани убил своего сына, которого в его отсутствие отдали

в униатское церковное училище. Но я точно не знаю…

А этот негодяй Зализняк ускользнул из моих рук! Он достался русским. И те, всего-навсего, высекли его кнутом и сослали на каторгу. Гуманисты чертовы! Их женщин не насиловали и детей не убивали…

ПРОФЕССОР. Конечно. Они же церкви в откуп не передавали.

КОНТУШЁВСКИЙ. Причем тут церкви? Ты там не был, и всего этого не видел. А я — видел. И потому горжусь проделанной мною работой!

ЖОРА. Из-за этого и сидишь в дубе двести лет. И еще сидеть будешь, пока дерево от старости не рухнет. Гордись и дальше.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да пошли вы все к черту! Вместе с евреем Циммерманом.

ЛЕНЬКА. А еврей ли я? Может, я, все-таки, мингрел?

КОНТУШЁВСКИЙ. Козел ты, а не мингрел!

ЛЕНЬКА.

ЖОРА. Пошел ты к черту, садист!

ПРОФЕССОР.

ЖОРА. По-моему, отключился.

ПРОФЕССОР. Ну, и бес с ним. Завтра я расскажу вам интересную историю про того, кто сидит в среднем дубе.

ЛЕНЬКА. А почему не сейчас?

ПРОФЕССОР. Дятлы опять принялись за работу. Знаете ли, когда их целый выводок, они долбят, не переставая. В такой ситуации мысли разбегаются в разные стороны.

ЖОРА. Ладно. Всем — до завтра.

ПРОФЕССОР. Пока.

ЛЕНЬКА. Пока.

Мыслетишина

* * *

На следующий день

ЖОРА. Ленька, слышишь меня?

ЛЕНЬКА. Слышу.

ЖОРА. Как насчет дятла?

ЛЕНЬКА. Мне кажется, что он сдох.

ЖОРА. Да ну?

ЛЕНЬКА. В натуре. Лежит кверху пузом. Не дышит. Вонять начал.

ЖОРА. Что же ты? Эх, не уследил!

ЛЕНЬКА. Уследишь тут. Что я ему — мама родная, что ли?

ЖОРА. И как нам теперь быть? Заедят же насмерть. Мне кажется, что личинки и червяки — бывшие политики. Ведь из-за политики в мире бывает больше всего жертв. Там, где уничтожены миллионы людей — обязательно мелькнет хвост политики.

ЛЕНЬКА. Ты не прав. Те, по вине которых уничтожены миллионы, в этом лесу

не присутствуют. Скорее всего, для них предусмотрено более веселое место.

ЖОРА. А как же Немо? Сидеть две тысячи лет в образе дерева — уму непостижимо. За что? За уничтоженные миллионы?

НЕМО. Ничего подобного! Никакие миллионы я не уничтожал!

ЛЕНЬКА. Ладно, ладно… Говорить можно все, что угодно. А вот, как было в

самом деле? И никому, главное, не рассказывает. Видать — рыльце в пушке.

НЕМО. Я никого не убивал! Ни разу в жизни! По крайней мере — лично.

ЖОРА. Рассказывай, рассказывай…

НЕМО. Да пошли вы все!

ЛЕНЬКА. Отключился.

ЖОРА. Ничего. Еще пару сеансов перекрестной терапии, и — расколется,

как миленький. Надо просто вовремя дожать.

ЛЕНЬКА. Все это понятно. Но что с дятлом делать?

ЖОРА. Да объявится какой-нибудь новый. Свято место не бывает пусто.

ЛЕНЬКА. Причем здесь это? Я спрашиваю, что со старым делать?

ЖОРА. А что с ним надо делать? Ну, сдох — и сдох.

ЛЕНЬКА. Так он же воняет! Так и будет гнить у меня в дупле? Кто его достанет

оттуда?!

ЖОРА. И похоронит?

ЛЕНЬКА. Чего?

ЖОРА. Ха-ха-ха!

ЛЕНЬКА. Сволочь! Да пошел ты к Контушёвскому в Кодню!

КОНТУШЁВСКИЙ. Всегда буду рад.

ЛЕНЬКА. Идите вы все — куда угодно!

ЖОРА. Обиделся.

КОНТУШЁВСКИЙ. На обиженных воду возят.

ЖОРА. Так, всем пока!

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот молодежь пошла. Ни поговорить, ни поругаться. Одна скука…

Продолжительное мыслемолчание

* * *

Следующий день

ЖОРА. Ленька, слышишь меня?

ЛЕНЬКА. Слышу.

ЖОРА. Кто-то идет по лесу. Со стороны дубов к опушке. Скоро должен пройти подо мной.

ЛЕНЬКА. Посмотрим.

ЖОРА. Да это же волк!

ЛЕНЬКА. Точно. Седой. Матерый.

ЖОРА. Интересно, может, он тоже бывший человек?

ЛЕНЬКА. Да ну тебя! Людей не хватит, чтобы вселить в каждую зверюгу.

ЖОРА. Может быть. Но этот — знатный экземпляр. Клыки-то какие! На

Контушёвского похож, как две капли воды.

КОНТУШЁВСКИЙ. С чего это он на меня похож, если вы мое лицо никогда не видели?

ЛЕНЬКА. Зачем тебя видеть? И так понятно, что ты — волчара позорный.

ЖОРА. А, может быть, видели? Может, мы в одну из прошлых жизней были гайдамаками? И стояли в Кодне, глядя в глаза этой сволочи, собираясь

мученически погибнуть за «ридну неньку Украину»?

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а, вот оно что… Как я сразу не догадался! Вы же –

профессиональные бандиты. Да вы были там! Вы были в Умани!

ЛЕНЬКА. Кстати, забыл спросить, тебя кто-нибудь звал в нашу беседу?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет! Но какое это теперь имеет значение?

ЖОРА. Ну, и вали отсюда!

КОНТУШЁВСКИЙ. Подумаешь…

ЛЕНЬКА. Отключился.

ЖОРА. И слава богу. Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. Я здесь.

ЖОРА. Дятлы закончили работу?

ПРОФЕССОР. Да. Заканчивают.

ЖОРА. Пошли, пожалуйста, парочку к Леньке в тополь. Там у него в дупле один из их сородичей сдох. Надо как-нибудь его выкинуть наружу. Похоронить там, или чего другое выполнить, — бес его знает. Пусть определятся со своими дятловскими обычаями, и сделают, как у них там положено. Хоть с оркестром.

ПРОФЕССОР. Хорошо.

ЛЕНЬКА. Да попроси остаться какого-нибудь у меня. Дупло громадное. Места — завались!

НЕМО. Как это так?! Это — мои дятлы!

ПРОФЕССОР. Ты же сам говорил Хасану, что собственность в этом лесу — фикция.

НЕМО. Ничего я не говорил.

ХАСАН. Говорил.

ПРОФЕССОР. Вот-вот. Ну, подумаешь, один молодой дятел останется у Хасана, а

второй — у Леонида. У тебя убудет от этого?

НЕМО. Дело совсем в другом. Я эту семью выпестовал и вынянчил…

ПРОФЕССОР. Подгузники менял… И теперь надо всех продать с пользой для себя?

НЕМО. Что такое подгузники?

ПРОФЕССОР. Не имеет значения. Зри в корень и познавай смысл.

НЕМО. Не понял всех ваших умозаключений. Но, что за беспредел? Моих

дятлов направляют куда угодно, и даже не спрашивают у меня разрешения!

ЖОРА. С чего бы это — твои дятлы?

НЕМО. Они у меня жили еще до того, как вы тут появились!

ПРОФЕССОР. И поэтому их нужно непременно продать. Интересно, за какую валюту, и что ты с ней делать будешь? Купишь себе телевизор? Или в кино пойдешь?

НЕМО. А это никого интересовать не должно. Мое — значит мое. И

распоряжаюсь им я — как хочу!

ПРОФЕССОР. Вот в этом и проявляется твоя иудейская сущность.

ЛЕНЬКА. Вот-вот.

НЕМО. Чего вот-вот? А ты что, не Циммерман?

ЛЕНЬКА. Когда дело касается дятла, я — чистокровный мингрел.

НЕМО. Что, — Джопуа?

ЛЕНЬКА. Фамилия, как фамилия.

НЕМО. Ха-ха!

ПРОФЕССОР. Надо же, смеяться выучился.

ЖОРА. Профессор, расскажи про Хасана ибн как его там…

ЛЕНЬКА. А он против не будет?

ПРОФЕССОР. Да кто его спрашивать станет? Здесь, в лесу — анархия. Думай, о чем хочешь, и ничего тебе за это не будет. А если кто недоволен, пусть своим недовольством и довольствуется. Надо же, как загнул! Красота…

ЖОРА. Мы слушаем.

ПРОФЕССОР. Начнем с красивой легенды.

В медресе, расположенном в славном городе Нишапуре, учились три молодых человека. Они были умны и талантливы. За окнами медресе бурлила середина одиннадцатого века и время, насыщенное разными событиями, текло быстро и непредсказуемо. Никто из этих юношей не знал, какие сюрпризы преподнесет им жизнь. И никто не ведал, какими дорогами им предстоит пройти. Первого юношу звали — Низам аль Мульк. Второго — Омар Хайям. Третьего — Хасан ибн Саббах. Крепкая дружба связала молодых людей. Они поклялись помогать друг другу.

Первым достиг могущества Низам аль Мульк. Он стал визирем у султана Малик-Шаха. Низам не забыл клятвы. Он выдал Омару Хайяму пособие, благодаря которому тот превратился в обеспеченного человека, а также предложил занять место придворного астронома. И Хасан ибн Саббах получил должность при дворе. И занял ее.

Но, спустя некоторое непродолжительное время его начала терзать зависть. Он сам захотел быть визирем. Хасан стал плести интриги против своего друга и благодетеля. Заговор был своевременно раскрыт. Вместо того, чтобы казнить предателя, Низам аль Мульк просто изгнал его из страны. Хасан оправился в Египет.

Выдав себя за посланника Малик-Шаха, он неплохо устроился при дворе фатимидского халифа аль Мустансира. Но и здесь он не смог обойтись без интриг. В результате Хасан был разоблачен, схвачен и приговорен к смерти. Но когда его вели на казнь, рухнул один из минаретов. Хасан заявил, что это — знак Всевышнего. Ему поверили и заменили казнь изгнанием.

Приблизительно в это время Хасан стал исмаилитом. Приверженцев данной секты преследовали как сунниты, так и шииты. А низаритов вообще убивали, можно сказать, пачками.

ЖОРА. Профессор, непонятно. Какие-то исмаилиты, низариты, шииты… Кто это

такие?

ПРОФЕССОР. Долго объяснять. Проще запомнить следующее: основные направления

ислама — суннизм и шиизм. Исмаилиты — секта, вышедшая из шиизма. А низариты — подсекта исмаилитов. Теологическое обоснование приводить не буду. Разум у вас закипит. Хотя, если эпопея с вырубкой затянется, могу прочитать курс лекций по истории ислама.

ЛЕНЬКА. Хорошо. Что дальше было.

ПРОФЕССОР. Дальше было интересней.

Наш доблестный Хасан, как оказалось, обладал даром внушения. Об

этом свидетельствуют воспоминания многих его современников. Будучи, ко всему прочему, прекрасным оратором, он собрал вокруг себя большую банду обездоленных и гонимых низаритов. Скромно объявив себя имамом, он навел в банде свирепую дисциплину, и отправился посмотреть, где что «плохо лежит». А плохо лежали в то время горные замки в северо-западном Иране. Теоретически они находились под властью султана Малик-Шаха, но практически — заправляли этими территориями мелкие феодалы.

Наш предприимчивый Хасан с толпой приверженцев прошел через Палестину,

грабя по пути все, что попадало в руки, и оказался под стенами неприступного замка Аламут. Местный шейх, увидав толпу бородатых оборванцев, сильно испугался и тут же продал Хасану замок на выгодных условиях. Новоиспеченный имам засел в крепости и объявил себя Шейх эль Джабалем, что переводится, как — «Старец Горы». Вот тут-то и понеслось!

Им было создано исмаилитское государство. Постепенно прибрались к рукам и соседние замки. Низам аль Мульк увидел в этом расширяющемся образовании угрозу, и решил отправить в горы карательную экспедицию. Хасан, узнав о его планах, попросил одного из фанатично преданных ему людей помочь в деле становления молодого праведного государства. Тот с радостью согласился, проник в дом к Низаму аль Мульку,

и профессионально проткнул визиря отравленным кинжалом. Карательная экспедиция не состоялась. И история о дружбе на этом закончилась. Малик-Шах, узнав от никуда не скрывшегося убийцы, кто был заказчиком совершенного преступления, решил довершить дело, начатое своим любимым визирем. Но, совершенно неожиданно был отравлен. Интересно, кем? История умалчивает, но выводы напрашиваются однозначные.

И началась другая эпопея. Низам аль Мульк стал первой жертвой. Дальше счет пошел на десятки и сотни. И зазвучало слово — «Гашишиуны». А в Европе — «Ассасины». Про камикадзе тогда никто ничего не знал. Но, начиная с тысяча девяносто второго года весь мир понял, кто такие ассасины, и кого представляет собой Хасан ибн Саббах.

ХАСАН. Не так это было.

ПРОФЕССОР. Я рассказал легенду. А теперь — исторически верный материал.

Еще в девятнадцатом веке один из немецких ученых-историков заявил, что вся описанная выше троица не могла учиться вместе в одном медресе, так как Низам аль Мульк был старше Омара и Хасана почти на тридцать лет. Далее, при внимательном изучении письменных источников того времени, оказалось, что наш Хасан, дай Всевышний его дубу здоровья, учился в медресе города Рея, где и стал исмаилитом благодаря чуткому вмешательству некоего проповедника, которого звали — Му-мин. А также духовного наставника по имени Муртаз аль Сирт. Далее — более.

Как только им был занят замок Аламут, деятельность его стала кипучей. В — теперь уже его — государстве были установлены самые аскетичные формы существования подданного населения. Он покупал у малоимущих людей маленьких мальчиков, и с детства воспитывал их так, как ему было нужно. То есть — в слепой манере повиновения и обожания себя Великого. Их учили многому: владению холодным, стрелковым и метательным оружием; искусству распознавания и изготовления ядов; и даже — актерскому мастерству. Ибо, самое главное — умение влезть в душу людскую, после

чего маскировка уже не будет столь важна. Так возник орден убийц. Убийц во имя веры, во имя ислама. Но — ненадолго.

Оказалось, что убийство — очень выгодное дело! И вера отступила на второй план. Самый главный фактор — потрясающее самопожертвование исполнителей воли Хасана. Они, убив кого-либо по его приказу, никогда никуда не убегали, хотя знали, что будут подвергнуты самым чудовищным пыткам. Они всегда говорили правду (за одним исключением, о котором я расскажу позже). Ассасины рассказывали, что посланы Старцем Горы, и что им безразлична их дальнейшая судьба. Они выполнили то, что он велел, и потому теперь им открыта дорога в рай. Да, они принимали гашиш перед

выполнением задания, и не только. Но Старец никогда этого не запрещал, а даже –

рекомендовал. И поэтому их души чисты и готовы к скорейшей отправке в рай. А мученическая смерть сделает эту дорогу более гладкой и стремительной…

ХАСАН. Не так это было.

ЖОРА. Слушай, заткнись, а? Как-никак, доктор исторических наук говорит.

ХАСАН. Был у меня один доктор. Попытался вылечить мою головную боль ослиной

мочой…

ЛЕНЬКА. Вылечил?

ХАСАН. Был в ней утоплен.

ЖОРА. Это — не доктор медицины. Это — доктор исторических наук. Надо понимать разницу.

КОНТУШЁВСКИЙ. Если он и доктор, то, отнюдь, не исторический, а патологоанатомический. Или, на худой конец — химический. Вот вам и разница.

ЖОРА.

ЛЕНЬКА. Заткнись, Конушёвский!

НЕМО.

ЖОРА. И что было дальше?

ПРОФЕССОР. А дальше было все просто…

ХАСАН. Нет. Все лето Аламут находился в осаде. Благодаря аль Мульку. Нас было всего семьдесят человек. Воды было в достатке. Продовольствия мало. Нас спасли братья-исмаилиты, пришедшие на помощь из других городов. Но шайтан аль Мульк был убит не за это.

В тот год в городе Сава один из муэдзинов узнал о том, что в этой местности действует тайная сеть исмаилистских проповедников. Он был суннитом и потому решил донести. За что его и убили.

По приказу аль Мулька схватили самого уважаемого старика-исмаилита. Он был подвергнут медленной и мучительной казни. Затем его труп волоком протащили по улицам Савы и повесили на базарной площади.

Когда весть пришла в Аламут, все подданные собрались перед моим обиталищем и потребовали отомстить за совершенное злодейство. Я — никого не заставлял.

ПРОФЕССОР. Ты просто громко крикнул: «Убийство этого шайтана предвосхитит райское блаженство».

ХАСАН. Да. Я сказал эти слова. Вперед вышел молодой праведный человек.

Его звали — Бу Тахир Аррани. Он без принуждения поклялся лишить жизни Низама аль Мулька. Что и сделал. Моей вины в этом нет.

ПРОФЕССОР. Конечно. Ты — святой. А убийство муэдзина — подумаешь, мелочь

какая… После смерти Аль Мулька и Аррани, ты распорядился прибить на ворота замка красивую медную табличку, в которой были указаны имена убийцы и его жертвы. С тех пор это стало обычаем. Только — вот беда, со временем табличек стало столько, что на воротах перестало хватать места для их размещения…

Если от действий ассасинов сначала страдало, в-основном, крестоносное воинство, то немного позже спокойно перестали себя чувствовать и мусульмане. В том числе и исмаилиты. От рук ассасинов стали гибнуть все подряд. А все потому, что с подачи самого Хасана борьба за веру превратилась в хорошо организованный бизнес.

Например, хочешь устранить визиря и влезть сам на его место? Пожалуйста! Только пошли некоторую сумму дедушке Хасану, и все будет чудесно.

А организация становилась все мощнее. Впервые в исламском мире именно Хасаном стала применяться система, которую потом назовут вербовкой. Кого-то покупали, но чаще — запугивали. И Старец Горы стал знать обо всем, что творится вокруг него. Заказы исполнялись почти всегда. И в Европе тоже. Услугами Хасана пользовались даже

тамплиеры.

Так, например, ассасинами применялась практика, при которой для достижения цели разрешался переход в другую веру. Хорошо описан случай, когда двое подданных Хасана крестились по католическому обряду и стали монахами. Они каждый день с постными рожами молились в том храме, который посещал заказанный вельможа. И когда через несколько месяцев к этим святошам привыкла охрана, они преспокойно подошли к своей жертве и прирезали ее прямо у алтаря. На вопрос, зачем они это сделали, последовал четкий ответ: «Такова воля Всевышнего. А передал нам ее Старец Горы».

Ну, а преемники достопочтенного Хасана ибн Саббаха еще более увеличили мощь своего ордена. Даже великий сельджукский султан Саладин понял, что со Старцем Горы лучше не ссориться. Чудом избежав двух покушений, он принялся посылать в Аламут подарки и деньги, взамен предлагая убрать того или иного противника со своего пути.

Им были заказаны два талантливых полководца — Конрад Монферратский и английский король Ричард Львиное Сердце. Они как раз участвовали в очередном крестовом походе и лупили войска Саладина везде и всюду. Особенно — Ричард.

Старец Горы, понимая, что гибель обоих существенно укрепит положение султана в регионе, заявил, что это ему совсем не нужно, и поэтому будет убит только один из них. Что и было сделано. Но — в каком качестве!

Двое убийц лишили жизни Конрада Монферратского. Один из ассасинов, истекая кровью под пытками, неожиданно поведал, что заказчиком данного убийства является король Ричард! Какова выучка, а?

Это липовое признание стало бомбой, расколовшей и без того непрочный лагерь крестоносцев. Таким образом, армия Ричарда сильно уменьшилась в размерах. Но он все

еще был силен. В результате был соблюден статус-кво. Саладина больше никто

серьезно не побеждал, Ричард не смог взять Иерусалим, а Старец Горы неплохо наварился.

Правда, возникает вопрос: а каково убитым Конраду и двум ассасинам? Ответ: они в раю. Один — со святым Петром в обнимку, а двое — с гуриями. Короче — все довольны…

ЛЕНЬКА. И что было потом?

ПРОФЕССОР. А потом случилось то, что и следовало ожидать. Попросту говоря –

Старцы Горы зажрались.

В тысяча двести пятидесятом году очередной крестовый поход возглавил французский король Людовик Девятый. Со своим воинством он прибыл в Святую Землю с целью в очередной раз попытаться освободить Иерусалим. Каково же было его удивление, когда в порту к нему подошел бедно одетый человек и заявил, что если Людовик хочет воевать за религиозные ценности, то это — его дело. Но воевать всегда лучше, будучи живым. Поэтому надо заплатить определенную пошлину. Так сказать — за въезд. А то Старец Горы обидится.

Представьте себе, например, хана Тохтамыша, который в тысяча триста восемьдесят втором году заимел намерение спалить Москву. Что, кстати, и сделал…

Стоит хан под стенами, смотрит на город, а тут подходят к нему два бандита, типа Жоры с Леней, и говорят: «Жечь или не жечь Москву — твое дело. И на взаимоотношения твои с Дмитрием Донским нам плевать. Но раз ты собрался заниматься своими делами на нашей территории — плати пошлину. А то Гога-грузин обидится, и закатает тебя в раствор, используемый для постройки белокаменного кремля. Мы — с Дурасовского рынка. Станем тебя теперь «крышевать».

Как эта ситуация будет называться?

ЖОРА. Сверхнаглостью.

ПРОФЕССОР. Легко сказано. Это — абсурд. Вот в тысяча двести пятьдесят шестом году этот абсурд и был ликвидирован. Пришел Хулагу-хан, и его монголы, незнакомые с воровскими понятиями, быстренько срыли Аламут с лица земли, предварительно убив находившихся в крепости ассасинов. Выжившие слуги Старцев рассыпались по свету и, без чуткого руководства, перестали представлять для мира опасность. Вот и весь сказ.

ХАСАН. Вранье. Я — слуга Всевышнего. Все сделанное мной пошло Ему во благо.

ПРОФЕССОР. Твои деяния характеризуются одной фразой, произнесенной тобой

перед смертью. Она сразу же стала девизом для созданного ордена. И звучала она так: «Ничто не истинно. Все разрешено».

ХАСАН. Да, я сказал так. Слугам Всевышнего разрешено все.

ПРОФЕССОР. Вот — благодаря полученному разрешению — ты и сидишь в дубе более восьмиста лет. И твое заключение — не истинно. Считай, что на самом деле ты находишься в раю. А в роли прекрасных гурий выступают твои дубовые соседи: Немо и

Контушёвский. Расслабься в их нежных мыслях, и получай удовольствие. Короче — наслаждайся…

ХАСАН. Ты, мыслящий лживыми лисьими инстинктами, мне знаком. Еще когда первый раз ты появился здесь, я понял, что наши с тобой дороги где-то пересекались. Ответь, кто ты? Открой свое настоящее имя!

ПРОФЕССОР. Мое настоящее имя тебе ничего не скажет. Потому что его не

существует в природе. Кем я только ни был…

КОНТУШЁВСКИЙ. Я знаю, кем ты не был, и кем никогда не станешь, — порядочным

человеком.

ХАСАН.

ЖОРА.

ЛЕНЬКА. Заткнись, Контушёвский!

НЕМО.

ПРОФЕССОР.

ХАСАН. Так кто ты?

ПРОФЕССОР. Профессор.

ХАСАН. Нет! Ты — червь, разъедающий души!

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот-вот. Хасан, ты правильно заметил…

ХАСАН. Какой я тебе Хасан? Я — Старец Горы! И негоже неверному псу трепать мое имя своими погаными мыслями.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ах, так? Тогда запомни, что ты — не Старец Горы, а Старец Дуба. Даже не Старец, а дряхлая тупая деревяшка. В двух словах — дупловое быдло.

ХАСАН. Смерть твоя будет ужасной!

КОНТУШЁВСКИЙ. Жду с нетерпением. Позовешь кого-нибудь, чтобы меня срубили? Или подойдешь сам поближе? Корешки тонки, мурло ассасинское.

ПРОФЕССОР. Отключился Хасан. Вон, его дуб трясется, как припадочный. Злится, видать. Молодец, Контушёвский.

КОНТУШЁВСКИЙ. И без твоих похвал обойдусь.

ЖОРА. Что-то я устал. Всем пока.

ЛЕНЬКА.

НЕМО. Пока.

КОНТУШЁВСКИЙ.

ПРОФЕССОР.

Продолжительная мыслетишина

Глава пятая

Следующий день

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, бандиты, отзовитесь! Немо! Хасан! Молчат. Ну, хотя бы

Профессор…

ПРОФЕССОР. Что, скучно?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет. Просто хотел поинтересоваться, что новенького?

ПРОФЕССОР. А что может быть в лесу новенького?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, мало ли…

ПРОФЕССОР. Ничего новенького. Теперь ты удовлетворен?

КОНТУШЁВСКИЙ. Да.

ПРОФЕССОР. Я рад этому прискорбному факту.

КОНТУШЁВСКИЙ. Издеваешься?

ПРОФЕССОР. Как ты догадался?

КОНТУШЁВСКИЙ. Собачья кровь!

ПРОФЕССОР. Идиот!

НЕМО. Ну, вот и поговорили…

Непродолжительное мыслемолчание

ЛЕНЬКА. Жора, отзовись.

ЖОРА. На связи.

ЛЕНЬКА. Ты что-нибудь слышишь?

ЖОРА. Звук работающих двигателей.

ЛЕНЬКА. Это подъехали машины. Много. Из них выходят люди и достают

какие-то приборы.

ЖОРА. Как они выглядят?

ЛЕНЬКА. Треножники, рейки и аппаратура, похожая на прицелы.

ЖОРА. А-а-а, теодолиты.

ЛЕНЬКА. Наверное. Двое из них уже вытащили из земли столбы, на которых

крепился щит. Они поволокли его в лес.

ЖОРА. Вижу. Только что прошли подо мной.

КОНТУШЁВСКИЙ. Быстро идут?

ЖОРА. Быстро. А это имеет значение?

КОНТУШЁВСКИЙ. Конечно! Надоел этот дуб! И вы все надоели.

ПРОФЕССОР. Бедняга.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, бедняга. В отличие от вас, которые здесь — без году неделя.

ЛЕНЬКА. Судя по всему — началась работа. Подъехал автокран и стал сгружать модульные домики для проживания строителей.

НЕМО. Ура!

ХАСАН. Не кричи так! Думать мешаешь.

ПРОФЕССОР. И о чем же ты думаешь?

ХАСАН. Не твоего ума дело.

КОНТУШЁВСКИЙ. Конечно, куда уж нам, тупоствольным. Прочь, холопы! Великий и Ужасный Ассасин думу думает!

ЖОРА. Да когда же ты заткнешься, наконец! Ленька, что там происходит?

ЛЕНЬКА. Устанавливают на опушке треножники и бегают с какими-то планами.

КОНТУШЁВСКИЙ. Эх, скоро я буду в цукернях Варшавы кушать воздушные пончики, и пить сладкую хмельную вишневку!

ПРОФЕССОР. С чего ты взял? А вдруг ты в роли неграмотного таджикского гастарбайтера станешь возить в своем желудке презервативы, наполненные героином? Какая интересная жизнь! От границы — до сортира. Масса переживаний.

КОНТУШЁВСКИЙ. Этим будешь заниматься ты, поскольку хорошо знаком с таким делом.

ПРОФЕССОР. Да с чего ты взял, что снова родишься человеком?

ЖОРА. Я протестую! Разве он был человеком?

ПРОФЕССОР. Протест принят. Действительно, я ему сильно польстил.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я посмотрю, кем станете вы.

ПРОФЕССОР. Это можно будет сделать только в одном случае. Если нас спилят, а тебя — нет. Когда мы вернемся сюда лет через пятьдесят, ты все и узнаешь.

ЛЕНЬКА. Ха-ха!

ЖОРА. Ха-ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Пошли вы все к черту!

ЛЕНЬКА. Интересно, насколько больно умирать в дереве?

ПРОФЕССОР. Умирать, впрочем, как и рождаться — всегда больно.

ЖОРА. Да. Даже вбитый гвоздь — штука крайне неприятная.

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет, нет! Не надо! Ой-е-ей!

ЖОРА. Что случилось? Может, дятел Немо перепутал тебя с самкой?

НЕМО. Рабочие поставили щит, не дойдя до пана Контушовского двадцать шагов.

ПРОФЕССОР. Что я говорил?

НЕМО. Пан Контушёвский, успокойся. Они просто остановились отдохнуть. Щит-то тяжелый.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, снова пошли. Матерь Божья, спасибо тебе за это! И Господу

спасибо за то, что вспомнил обо мне.

ПРОФЕССОР. Насчет Господа не переживай. Таких мерзавцев, как ты, он помнит вечно. Так что — рано радуешься.

КОНТУШЁВСКИЙ. А почему не радоваться? Они вкопали щит на сто шагов дальше

наших дубов.

НЕМО. Хорошо-то как!

ПРОФЕССОР. Леня, что там у тебя?

ЛЕНЬКА. Вылезли рабочие и устанавливают модули. По внешнему виду –

турки.

ХАСАН. Мусульмане?

ЛЕНЬКА. У них на лбу не написано.

ПРОФЕССОР. Написано. Ты просто читать не умеешь.

ЛЕНЬКА. Возможно. А какая разница, кто будет нас пилить?

ХАСАН. Большая. Устал я среди вас, неверных.

КОНТУШЁВСКИЙ. Праведник нашелся. Людей за деньги убивал.

ХАСАН. Как бы тебя заткнуть?

КОНТУШЁВСКИЙ. Что вы меня все затыкаете? Свободу мысли не заткнешь!

ЖОРА. Ты еще американский гимн спой.

КОНТУШЁВСКИЙ. Зачем американский? Я могу спеть много польских песен. Хотите?

ХАСАН.

ПРОФЕССОР.

ЖОРА. Нет!!!

ЛЕНЬКА.

НЕМО.

КОНТУШЁВСКИЙ. Как хотите.

НЕМО. Отключился. Обиделся, наверное.

ПРОФЕССОР. Туда ему и дорога.

ЖОРА. Песенник гундосый…

Продолжительная мыслетишина

* * *

На следующий день

ЖОРА. Ленька, отзовись.

ЛЕНЬКА. Слышу тебя.

ЖОРА. Кто это там так орет?

ЛЕНЬКА. Муэдзин.

ЖОРА. Кто, кто?

ЛЕНЬКА. Муэдзин. Видимо, для духовного досуга его турки с собой привезли.

На рассвете им положено совершать намаз. Вот он и орет. Они уже собрались на опушке. Сейчас встанут на колени, уткнутся головами в задницы впередистоящих и будут молиться.

ЖОРА. Что-то слишком громко.

ЛЕНЬКА. А у него в руках мегафон.

ПРОФЕССОР. Время на месте не стоит. Технический прогресс, как бы его ни

проклинали религиозные деятели, все равно приходит на помощь верующим.

ЖОРА. И сколько раз в день он будет орать?

ХАСАН. Это — суннитский муэдзин. Поэтому — пять раз.

ЛЕНЬКА. А у исмаилитов?

ХАСАН. Дважды.

ЖОРА. Вот попали! Не могли пригнать на стройку рабочих-исмаилитов.

Теперь тишины нам не видать.

КОНТУШЁВСКИЙ. Есть выход. Вон, Хасан — специалист в этом вопросе.

ЛЕНЬКА. В каком вопросе?

КОНТУШЁВСКИЙ. Во взаимоотношениях с муэдзинами. Опыт богатый.

ХАСАН. Всевышний свидетель! Клянусь, что если мы станем людьми, то я

потрачу всю жизнь на поиски Контушёвского! И когда найду — а пророки мне в этом помогут — я предам его самой медленной и мучительной казни!

КОНТУШЁВСКИЙ. Давай, давай! Только не забудь, что я — специалист в этом плане

похлеще тебя. Так что — милости просим. Обеспечу торжественную встречу.

ХАСАН. Я прикую тебя цепями к железной решетке и буду крутить ее над

малым огнем. И когда ты начнешь превращаться в розовую христианскую свинью, я стану поливать тебя твоим же жиром! Чтобы корочка не подгорела.

КОНТУШЁВСКИЙ. Фи, какая убогая фантазия! Я сделаю по-другому. Для начала подвешу тебя за ребра на два железных тупых крюка. Потом возьму в руки стальной тюльпан с винтовым сердечником, и несколько раз проверю, широко ли расходятся его лепестки. Потом подойду к тебе сзади, и…

НЕИЗВЕСТНЫЙ. В этом месте попрошу подробнее.

НЕМО. Да хватит вам уже! Прямо, как звери!

ПРОФЕССОР. Звери такими вещами не занимаются, поэтому нечего их обижать. А вот садизм, похоже — штука заразная. Интересно, кто от кого заразился? Скорее всего — Хасан от Контушёвского.

ЖОРА. Секундочку! А кто это просил рассказать подробнее?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я.

ЖОРА. А зачем?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Мне нравятся такие рассказы. Особенно, если дело касается половых извращений.

ПРОФЕССОР. Вот кого нам не хватало! Для полного ассортимента…

ЖОРА. А ты кто?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Дерево, как и вы.

ЖОРА. Какое?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Неизвестное.

ЖОРА. Как это?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я в породах не разбираюсь.

ЛЕНЬКА. Я думал, только люди бывают тупыми, но чтобы дерево…

ЖОРА. Как тебя звали при жизни?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Да пошли вы все!

ПРОФЕССОР. Эй, эй, эй! Отключился. Надо же, фрукт какой.

ЖОРА. Ничего. Появится.

ПРОФЕССОР. Кстати, у нас же есть еще один подобный тихушник. Эй, Немо, ну-ка, рассказывай, за что тебя посадили на такой срок?

НЕМО. Отстаньте от меня!

ЖОРА. Хасан, а почему ты его называешь иудеем?

ХАСАН. А как его еще назвать, если он и есть иудей?

ЖОРА. И кто он такой?

НЕМО. Нет! Хасан, не говори! Имей совесть, ведь я доверился только тебе! Эх, где была моя осторожность…

ХАСАН. А я тебе никаких обещаний не давал. А даже, если б и давал, то они бы все равно ничего не значили. Обмануть презренного иудея — лучшее лекарство для больной души мусульманина.

НЕМО. Нет, не надо! Пожалей меня, старого…

КОНТУШЁВСКИЙ. Кого жалеть? Прибедняется, как любой его соплеменник. Нашел тут старого. Да дубу, в котором он хнычет, можно еще столько же лет выстоять, сколько он в нем просидел. Ну-ка, Хасан, быстренько говори, что он за птица. Я жду.

ХАСАН. Жди. Нашелся тут начальник. Кому-кому, а тебе — от дохлого барана копыта, а не правду об этом иудее. Будешь ждать до ишачьей пасхи!

НЕИЗВЕСТНЫЙ. А когда у ишаков пасха?

ЖОРА. Ох, и придурок… Скройся!

НЕМО. Спасибо тебе, Хасан.

ХАСАН. Ты мне должен.

НЕМО. Все, что в моих силах…

ХАСАН. Немедленно убей Контушёвского!

НЕМО. Как?!

ХАСАН. Твое дело. Убей, а то все про тебя расскажу!

НЕМО. Кхм-м…

ПРОФЕССОР. Вот так и вербуются ассасины. Теперь в нашем государстве будет свой имам, которого обзовем Старцем Дупла. Контушёский станет первой жертвой-иллюзией, а Немо — почетным камикадзе.

ЛЕНЬКА. Почему именно камикадзе?

ПРОФЕССОР. Сразу по нескольким причинам. Камикадзе, в отличие от ассасинов, наркоту не употребляли. У нас наркоты здесь нет, поэтому Немо дать

нечего. Хотя, если засунуть твоего мертвого дятла ему в дупло, может он и взбесится от этого факта…

ЛЕНЬКА. Поздно. Его уже выбросили сородичи.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. А кто такие отсосины?

ПРОФЕССОР. У меня нет слов. Всем пока.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Эй, где вы все? Странно…

Мыслетишина

* * *

Следующее утро

ЖОРА. Ленька?

ЛЕНЬКА. На связи.

ЖОРА. Слушай, я тут подумал: на каком языке мы общаемся?

ЛЕНЬКА. Естественно — на русском.

КОНТУШЁВСКИЙ. Еще чего? Стану я на языке быдла мыслить, как же! Мы общаемся на польском.

ХАСАН. Нет. Ваши свиные языки никогда не влезли бы ко мне в голову. Я думаю на персидском, а снисхожу к вам по-арабски.

НЕМО. Ничего подобного. Я думаю утром на греческом, днем на латыни, а вечером — по-арамейски.

ЖОРА. Ты сдурел, что ли? Мы с Ленькой никогда б тебя не поняли, если бы это было действительно так.

ЛЕНЬКА. А про змеиное польское шипение я вообще молчу. Разве это язык?

ПРОФЕССОР. Язык мысли — интернационален.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. А если в той жизни я был слепоглухонемым, то это какой язык?

ЖОРА. Оно и видно.

ЛЕНЬКА. Куркуиловский.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. И где на нем говорят?

ЛЕНЬКА. В Куркуиловке.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. И вы меня понимаете?

ЖОРА.

ЛЕНЬКА.

ПРОФЕССОР.

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет!!!

ХАСАН.

НЕМО.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Странно. Эй, а где же вы?

Мыслемолчание

* * *

Следующее утро

ЛЕНЬКА. Оба-на!

ЖОРА. Что случилось?

ЛЕНЬКА. Выстроились по бригадам.

ЖОРА. Рабочие?

ЛЕНЬКА. Да. Много их. И в каждой бригаде — бензопила. Прорабы машут

руками и показывают, что надо пилить.

КОНТУШЁВСКИЙ. Матерь Божия! Ты услышала мои молитвы! Ты наградила меня

радостью! Нет — двумя. Спасибо тебе!

ЖОРА. Почему это радости у тебя две?

КОНТУШЁВСКИЙ. Одна — освобождение от древесного плена. А вторая та, что меня

срубят не первым.

ПРОФЕССОР. Какая разница? По-моему, лучше умереть сразу, чем ждать, мучаясь.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего подобного. Пока до меня дойдут, я успею насладиться

предсмертными воплями бандитов, а потом — твоими. Пилить-то будут медленно. Ха-ха!

ЖОРА. Ни единого звука от меня не услышишь, сволочь!

КОНТУШЁВСКИЙ. Как бы ни так. Мысль — не крик. В теле не удержишь.

ПРОФЕССОР. Не переживайте. Согласно закону сохранения энтропии, не существует того, чтобы свет пожрал тьму и наоборот. Я это к тому говорю, что полного счастья в природе не бывает. В любой светлой материи при внимательном рассмотрении можно найти черные точки. Так и с Контушёвским. Я уверен, что ему достанется что-нибудь одно. А раз вы первые попадаете под пилу, то он, возможно, и насладится вашими мучениями.

ЖОРА. А дальше?

ПРОФЕССОР. А дальше — его не срубят.

КОНТУШЁВСКИЙ. Чушь!

ПРОФЕССОР. Ну-ну, посмотрим.

КОНТУШЁВСКИЙ. Тебя срубят раньше меня. Поэтому ты-то точно ничего не увидишь.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. А что такое — видеть?

ПРОФЕССОР. Это когда рабочий с бензопилой отвернется от Контушёвского и

начнет пилить деревья вокруг него. Тогда Контушёвский увидит только его задницу.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Все равно не представляю себе…

ПРОФЕССОР. Контушёвский тоже пока не представляет. Но, когда это случится, представлять что-либо будет уже поздно.

ЛЕНЬКА. Лесорубы двинулись в лес.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ура!

ЖОРА. Ленька, а ты далеко от опушки?

ЛЕНЬКА. Нет. Впереди меня только одна рябина растет.

ЖОРА. И где сейчас люди?

ЛЕНЬКА. Подошли к рябине и заводят бензопилу.

ЖОРА. Значит, ты — следующий?

ЛЕНЬКА. Да.

ЖОРА. Давай, хоть, договоримся, где встретимся.

ЛЕНЬКА. А как? Мы же ничего не помним, и помнить не будем.

ЖОРА. Неужели, даже стрелять придется друг в друга?

ЛЕНЬКА. Может быть. Но все равно потом мы обязательно встретимся…

ЖОРА. Конечно! Ты прости, если что не так…

ЛЕНЬКА. И ты прости. И спасибо тебе, что тогда, в Афгане, спас меня.

ЖОРА. Не за что. Ты бы сделал то же самое. Я знаю.

ЛЕНЬКА. Да, Жора. Но… Черт! Вот что я хотел выяснить! Немо, эй, Немо!

НЕМО. Слушаю.

ЛЕНЬКА. Ты говорил, что мы здесь уже в третий раз. Кем мы были в позапрошлой жизни?

НЕМО. Может, не стоит об этом говорить? Вы так трогательно прощались. Как родные братья. Я даже прослезился смолой… Мне кажется, опять-таки — не стоит омрачать правдой минуты расставания…

КОНТУШЁВСКИЙ. Еще как стоит! Ты, Циммерман, был троцкистом, и звали тебя –

Панкрат Непейпойло. А твой дружок Жорик был следователем НКВД, и носил не менее чудесное имя — Лейба Захерштуцер. Но тогда он с тобой не дружил, а вгонял тебе иголки под ногти, добиваясь признания, что ты — англо-франко-гренландский шпион. И, кстати, добился. Потому, что был хорошим следователем. Тебя расстреляли, как врага народа. А Захерштуцера пустили в расход три месяца спустя, во время чисток аппарата НКВД. Вы

сначала жили здесь — как кошка с собакой, а потом несправедливо окрысились на меня, и на этой почве подло сдружились. Вот так.

Минутное мыслемолчание

ЖОРА. Немо, это правда?

НЕМО. Да.

ХАСАН. Подтверждаю.

ЖОРА. Ленька, прости меня.

ЛЕНЬКА. Да ладно тебе. Мы же не знаем, как нами распорядятся. Ты просто в

следующий раз не зверствуй. Хорошо?

ЖОРА. Эх, знать бы, что это ты! Но все равно… Я лучше себе чего-нибудь

отрежу…

ПРОФЕССОР. Наивные чукотские юноши.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Ой, щекотно-то как!

ЛЕНЬКА. Рябину пилят. Все понятно.

ЖОРА. Так вот где сидел этот олух.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Что-то больно стало! Ой, ой, ой!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ай-я-яй!

НЕМО. Пан Контушёвский! Зачем издеваться?

КОНТУШЁВСКИЙ. Пошел ты! Не мешай наслаждаться!

ПРОФЕССОР. Опять у него листья торчат вертикально.

НЕМО. Маньяк!

НЕИЗВЕСТНЫЙ. А-а-а-а-а!

ЛЕНЬКА. Рухнул. Обрубают ветки.

КОНТУШЁВСКИЙ. Это и все? Наверное, ствол был тонким. Ну, ничего. Тополь потолще будет…

ЛЕНЬКА. Все, подходят ко мне. Жора, не поминай лихом. Прощайте все. Кроме Контушёвского.

КОНТУШЁВСКИЙ. А я что, крайний?

ЛЕНЬКА. Нет. Мы с тобой здесь же и увидимся.

КОНТУШЁВСКИЙ. Дудки! Давай, кричи громче, чтобы мне приятней было.

ЛЕНЬКА. Не дождешься, гад!

ЖОРА. Хасан, я помогу тебе в поисках Контушёвского! И дровишки в костер буду подкидывать я, чтоб ты не отвлекался. А то пригорит…

ХАСАН. Договорились.

ПРОФЕССОР. Я же говорил, что садизм — заразная штука.

НЕМО. Да будьте же вы, наконец, людьми!

ПРОФЕССОР. Они и есть люди…

ХАСАН. А ты?

Продолжительный мыслехаос

* * *

Куркуиловский национальный заповедник

1992 год

Петров посмотрел на высокий пирамидальный тополь и заметил:

— Молодой. И откуда он здесь взялся? Такие тополя обычно высаживают на юге. В городах и вдоль дорог. Он далеко не морозостойкий, а здесь, видишь, прижился.

Бессонов взглянул на дерево, и спросил:

— Сколько живет такой тополь?

— Обычный — лет сто пятьдесят, — ответил Петров. — Пирамидальный — особое дело. Он очень ломкий. В городах начинают спиливать опасные ветки уже с тридцатилетнего возраста. А в пятьдесят — срубают все дерево. Ну, в лесу такой тополь может жить и дольше. Здесь он — единственный. Интересно, как он сюда попал?

— Может, птицы с пометом принесли?

— Возможно. Но, вообще-то, странный тут лес. Чересчур мрачный и тихий. Такое ощущение, что со всех сторон на меня смотрят десятки глаз. Прямо наваждение какое-то.

Иной раз кажется, что деревья здесь живые.

— Нет, — сказал Бессонов. — Я их столько спилил за свою жизнь, что даже сосчитать не смогу. Это сейчас я прораб. А начинал с простого рабочего. Какая в них может быть жизнь? Деревяшка — и в Африке чурбан.

Петров еще раз взглянул на тополь и произнес:

— Эх, красавец какой! Даже жалко его пилить. Впрочем, все деревья здесь — как на

подбор. Одно слово — заповедник.

— Был, — добавил Бессонов, и высморкался сквозь пальцы.

— Да, был, — с грустью сказал Петров. — Вечно все у нас «было». Разве можно так жить? Что за страна…

— Можно, — заметил Бессонов. — Какое тебе дело до этого заповедника? Вся страна в заповедниках. Одним больше — одним меньше. Чай, не убудет. Тем более, что деньги

нам платят хорошие. Всегда бы так платили.

Рабочие подошли к тополю и завели бензопилу.

— Смотри, что это с деревом происходит? — Петров тревожно задрал подбородок вверх.

— А что с ним? — безразличным тоном поинтересовался Бессонов.

— Он, как будто, дрожит. Листья шевелятся…

— Это просто ветер. Пойдем отсюда, а то тебе еще не то померещится.

Они углубились в лес. За их спинами послышался звук бензопилы, вгрызшейся в ствол тополя. Петров, мягко ступая, разглядывал деревья и думал о том, что с таким подходом к жизни, как у прораба, можно спилить все на свете и остаться жить среди голых бетонных стен. Он остановился под раскидистой сосной. Бессонов произнес:

— Ты — начальник участка. Тебе и карты в руки.

— Это ты к чему сказал? — удивился Петров.

— Пойдем со мной, — предложил Бессонов, и направился дальше в чащу.

Петров пошел следом за ним. Через двадцать минут они стояли на чудесной поляне. Посреди нее возвышались три мощных дуба. У Петрова захватило дух от такой красоты. Он завороженно глядел на кроны этих исполинов и молчал.

— Видал? — вернул его к жизни Бессонов.

— Они тоже идут под вырубку? — поинтересовался Петров.

— Да. Но здесь уже будет центр поселка. По плану застройки, на этом месте должен находиться детский городок. Но его можно подвинуть чуть левее. Да и чему, спрашивается, могут помешать такие красивые деревья? Наоборот, только тени от них больше станет. А детишкам — в радость. Пусть лазят.

Петров с интересом взглянул на Бессонова и сказал.

— А я думал, ты совсем душой огрубел, и ничего, кроме денег, для тебя больше не существует. Ну, извини.

— Да что ж я, фашист какой, что ли? — улыбнулся Бессонов. — Как думаешь, удастся тебе спасти от вырубки эти деревья?

— Запросто, — весело ответил Петров, и хлопнул рукой Бессонова по плечу. — Я бы еще во-о-он тот бук сохранил…

— А вот тут ты бессилен. На его месте должна быть бильярдная для депутатов.

— А-а-а… Да уж. Это уже не детская площадка. Ну, и черт с ним, с этим буком. Пойдем.

Они развернулись, но вдруг неожиданный порыв ветра сорвал кепку с головы Петрова. Возник какой-то непонятный свистящий вой, в котором слышались звуки, одновременно напоминавшие плач, визг ярости и страшный сатанинский хохот. Но это длилось всего мгновение. Петров поднял кепку с земли, отряхнул ее, и недоуменно заметил:

— Посреди леса, и такой ветер…

— Мы же на поляне стояли, — объяснил Бессонов. — Вот и дунуло.

Петров с сомнением посмотрел на прораба, надел кепку на голову, и пошел в сторону опушки. Бессонов отправился следом за ним. Листья самого молодого из дубов как-то странно обмякли и повисли.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Второе десятилетие двадцать первого века. Одна из воюющих стран Ближнего Востока.

— Чак, смотри, справа группа солдат собирается двигаться перебежками.

— Да, Джек, вижу.

Чак слегка приподнялся над бетонным бортиком окна и выпустил из автомата короткую очередь.

— Передумали, — сообщил он. — Слева тоже какое-то движение.

Джек выглянул в окно, втянул голову обратно за стену и сказал:

— Нет. Эти не полезут. Их всего двое, и потому они будут ждать подкрепления.

— Вот же, влипли, — Чак, усевшись на грязный пол, заменил пустой магазин и закурил.

— Ничего страшного, — ответил Джек. — Главное — дождаться темноты. Уйдем по крышам.

Дом, в котором они находись, был полуразваленным. В нем не уцелело ни одной рамы. По всем признакам — его неоднократно обстреливали артиллерией. Но именно он и являлся сейчас убежищем для двоих агентов ЦРУ, нарвавшихся на отряд правительственных войск, проводивший зачистку в этом районе города.

— Откуда они здесь взялись? — спросил Чак. — Ведь эта территория находится под контролем сил оппозиции.

— Находилась, — поправил его Джек. — Ситуация на войне может меняться самым непредсказуемым образом.

— Представляешь, что будет, если они возьмут нас живьем?

— Не возьмут. Мы ведь — профессионалы. Столько лет готовились.

— Всякое может случиться. — Чак затушил окурок и спрятал его в карман. — Разрыв снаряда, например. Контузия, беспамятство… Очнешься, а ты — в руках специалистов по

допросам.

— Ампула с ядом в воротнике на что?

— Не успеешь, — Чак пощупал рукой воротник камуфляжной куртки. — В службе безопасности у них тоже не дураки работают. Их русские учили.

— Значит, надо попадать к ним в руки мертвыми, — усмехнулся Джек. — По документам — ты Хусейн, а я — Али. А то, что лица не арабские — никакого значения не имеет. Мало ли здесь наемников-исламистов? Даже европейцы встречаются.

— Ну, мое лицо, например, довольно хорошо вписывается в местный интерьер. — Чак приподнялся, выглянул в окно и тут же с силой запустил на улицу гранату. — Я — на четверть индеец племени чероки.

За окном прогремел взрыв, и послышались яростные вопли.

— Нечего близко подходить к зданиям с засевшими в них агентами ЦРУ, — констатировал Чак.

— Особенно, с индейцами, — добавил Джек и рассмеялся.

— Лучше быть индейцем, чем потомком каторжника ирландско-шотландско-немецкого происхождения. Кто там у тебя в роду еще был?

— Еще была бабушка-итальянка.

— Только дедушки-папуаса не хватает.

Джек осторожно выглянул в окно и сказал:

— Скоро стемнеет. Наденем приборы ночного видения и смоемся отсюда. А насчет дедушки-папуаса ты не прав. В моем роду никаких африканцев и полинезийцев никогда не было.

— Да уж, — Чак достал еще одну гранату и положил ее рядом с собой. — Много ты знаешь про свой род. Копни глубже, и окажется, что ты вообще китаец… Слушай, как ты думаешь, Джафар успел уже использовать то, что мы ему передали?

— А черт его знает.

— Интересно, сколько людей при этом погибнет?

— Много.

— Зачем это нужно нашему правительству? — Чак снова закурил.

— Ну, во-первых, здесь нашли большое месторождение нефти. Если не поменять политический режим, то его начнут разрабатывать русские. А у них и так нефти навалом… А во-вторых, зачем на Ближнем Востоке нужно сильное и боеспособное арабское государство? Пусть лучше грызутся между собой. Пока они этим заняты, нам спокойно.

— И поэтому надо было передать оппозиции боеприпасы с химической начинкой?

— Конечно, — Джек выглянул в окно и выпустил короткую очередь. — Правительство этой страны получает оружие у России. Как бы мы ни снабжали оппозицию, они с ним не справятся. А вот если взорвать несколько снарядов с зарином, и свалить вину за его применение на официальную власть, то возникнет повод для силового вмешательства. Наши нанесут ракетно-авиационный удар по оборонным объектам и правительственным войскам. И — все. Полный бардак. А оппозиции — карты в руки.

— И виновниками всей этой вакханалии являемся мы с тобой, — Чак сплюнул на пол и взял в руку гранату.

— А ты об этом не думай, — сказал Джек. — Мы выполняем задание. Для этого и обучены соответствующим образом. А рассуждают пусть политики.

— Ты думаешь, Джафар выпустит снаряды по правительственным войскам?

— Он что, дурак? У тех есть костюмы химической защиты и противогазы. Джафар бабахнет по мирным жителям.

— И погибнет куча народа…

— Конечно. Именно это ему и надо.

Чак выглянул в окно, и решил гранату пока не бросать.

— Сидят в здании через дорогу тихо, как мыши, — сказал он. — Что-то мне не по себе от твоих выводов. Там ведь дети…

— Какое тебе дело до их детей? — Джек с укором посмотрел на Чака. — У тебя же есть свой сын?

— Да. Ему три года.

— Вот и думай лучше о нем. Чем больше будет беспорядка здесь, тем спокойнее станет на другой стороне земного шара. Ведь именно там твой сын и живет.

Чак покачал головой и заметил:

— Если твои рассуждения перевести на язык практики, то нужно смело уничтожить весь мир, кроме страны, где мы живем.

— А это и происходит. Постепенно. Если бы этого не происходило, то всякие Джафары чувствовали б себя в Соединенных Штатах, как в родном кишлаке.

— Ну и лицо у него! Даже не лицо, а морда хищника. И глаза — шальные и веселые.

— Конечно, — подтвердил, смеясь, Джек. — Ты б курил гашиш с утра до вечера, у тебя бы были точно такие. Джафар — тот еще праведник.

Чак настороженно затих и прислушался. Джек сделал то же самое. За окном возник странно знакомый и нехороший звук. Они тревожно переглянулись и осторожно выглянули. Улица была пустой, но звук приближался.

— Черт, — выругался Джек. — Неужели это то, о чем я подумал?

— Похоже, мы подумали об одном и том же. — Добавил Чак.

Из-за поворота, нещадно чадя, выехал танк. Звук резко усилился, и улица наполнилась ревом двигателя и лязгом гусениц.

— Танк Т-72, — констатировал Чак. — Калибр орудия — сто двадцать пять миллиметров.

Джек нервно оглянулся и сказал:

— Из этого дома можно выбраться либо на улицу, либо на крышу. Задняя стена — глухая.

Из здания, находящегося на другой стороне улицы, зазвучали очереди. Пули, влетев в окно, стали рикошетить от стен и Чак с Джеком упали на пол. Шквал автоматного огня нарастал. Джек подполз к соседнему окну и выглянул из него. Танк стоял напротив дома, где отсиживались агенты. Ствол его пушки медленно поднимался вверх. Наконец, он замер. Джек подполз к Чаку и совершенно серьезно сказал:

— Сейчас прилетит подарок от Санта-Клауса. Только мы его не увидим. Зато почувствуем. Ощущения будут незабываемыми…

Чак приподнял голову и, глядя в глаза Джеку, спросил:

— «Аллах акбар» будем орать?

— Хорошая шутка. Давай хором?

— Давай.

Они разинули рты, но крикнуть не успели. Танк выстрелил, и море огня залило весь этаж. Из противоположного дома вышла группа солдат. Никто из них уже ничего не опасался. Командир отряда посмотрел на дым, валивший из здания, и заметил:

— Можно туда не ходить. Мы солдаты, а не производители колбасы из мясного фарша.

Бойцы дружно засмеялись, и двинулись в обход горящего здания. Орудие танка опустилось, и двигатель замолчал. Топливо нужно экономить. Поэтому стальная машина осталась стоять посреди улицы. Экипаж принялся ждать следующей жертвы, о которой сообщат по рации…

Глава вторая

Окрестности села Куркуиловки. Дачный поселок Куркуилово-2.

ГОЛОС 1. А-а-а! Где я-а-а!

ГОЛОС 2. А-а-а! Не ори так! Голова разламывается!

ГОЛОС 1. Какая, в задницу, голова?! И у кого? У меня?

ГОЛОС 2. Нет, у меня! Только, где она?

ГОЛОС 1. Так! Хватит паники. Надо подумать.

ГОЛОС 2. Правильно. Думаем.

Непродолжительное мыслемолчание

ГОЛОС 1. Джек, это, случайно, не ты недавно орал?

ГОЛОС 2 Я. Только я не совсем Джек.

ГОЛОС 1 Я тоже не совсем Чак. И это очень странно.

ДЖЕК. Давай еще подумаем. Что-то у меня ум за разум зашел.

ЧАК. Давай.

* * *

Следующий день. Утро.

ДЖЕК. Эй, как там тебя, Чак, что ли?

ЧАК. На связи.

ДЖЕК. Как ощущения?

ЧАК. Как и в прошлый раз.

ДЖЕК. Ты уже понял?

ЧАК. Да. Видимо, газовая атака Джафара прошла успешно.

ДЖЕК. То есть, ты считаешь, что нас повысили рангом?

ЧАК. Это — очевидная истина. Мы помним прошлую отсидку. Значит, погибли многие, и нам поставили зачет за косвенное участие в этой мерзости.

ДЖЕК. Надо осмыслить это…

ГОЛОС. Чего тут осмысливать? Убийцы — всегда убийцы.

ДЖЕК.

ЧАК. Контушёвский, пошел к черту!

КОНТУШЁВСКИЙ. Добро пожаловать в ад!

Продолжительное мыслемолчание

* * *

На следующий день

ДЖЕК. Эй, Чак, проснись!

ЧАК. Я не сплю. Физиология не позволяет.

ДЖЕК. Как ты думаешь, надолго мы здесь?

ЧАК. Не знаю, Джек.

ДЖЕК. Какой я тебе Джек? Пошел ты к Джафару газ нюхать!

ЧАК. Извини, Ленька.

ЛЕНЬКА. Извиняю. А ты так и останешься агентом? Или вернешься к армянским корням?

ЖОРА. Лучше быть киллером-армянином, чем агентом ЦРУ.

КОНТУШЁВСКИЙ. Лучше, не лучше… Все вы — кровопийцы.

ЛЕНЬКА. А ты — ангел небесный.

КОНТУШЁВСКИЙ. Как будто время стоит на месте. Я ведь уже слышал это…

ЖОРА. И сколько нас не было?

КОНТУШЁВСКИЙ. Лет, этак, двадцать пять.

ЖОРА. Самое интересное, что я нисколько не соскучился по Контушёвскому.

ЛЕНЬКА. Аналогично.

КОНТУШЁВСКИЙ. Можно подумать, я вас тут ждал — дождаться не мог. Как же…

ЖОРА. Что ты в разговор лезешь? Тебя кто-нибудь звал? Только прибыли, еще осмотреться не успели, еще не поняли, в какие деревья нас пристроили, а тут, на тебе!

Контушёвский. Причем, в героических порциях.

ЛЕНЬКА. И, заметь, опять словоблудием занимается.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да пошли вы все к черту!

ЖОРА. Отключился.

ЛЕНЬКА. Слава богу!

Непродолжительное мыслемолчание

ЛЕНЬКА. Ну, и как тебе в новом качестве?

ЖОРА. В каком это новом?

ЛЕНЬКА. В качестве злодея, способствовавшего гибели многих невинных людей.

ЖОРА. Мне кажется, что нужно задуматься о другом.

ЛЕНЬКА. Например?

ЖОРА. Может, я не хочу быть бандитом. Может, я хочу быть кем угодно, но только не убийцей. Ассенизатором, наконец! Или просто учителем…

ЛЕНЬКА. Профессором?

ЖОРА. Не надо о нем! Почему у меня не получается? Почему я снова и снова становлюсь убийцей? Зачем это нужно?

ЛЕНЬКА. Может, не зачем, а — кому?

ЖОРА. Ладно. Где мы на этот раз?

ЛЕНЬКА. Там же. Я нахожусь в одной из берез. Они растут аллеей. Между двух рядов пролегает улица. Сзади меня и на другой стороне улицы стоят дома. Точнее — особняки. Слева дома как бы расходятся в стороны и видна небольшая площадь, в центре которой растут три высоких дуба. Справа от меня перекресток с другой улицей, обсаженной деревьями. Только не березами, а, по-моему, липами. И эта липовая улица также выходит на площадь.

ЖОРА. Я вижу ту же самую картину. Только дубы расположены справа от меня, а перекресток — слева.

ЛЕНЬКА. Получается, что мы торчим друг напротив друга. Сзади меня находится особняк с синей крышей.

ЖОРА. Вижу. А за мной трехэтажный домина помпезно-армянского стиля с большими коваными воротами.

ЛЕНЬКА. Ты — как на родину попал… Значит, растешь прямо напротив меня. Это не у тебя верхушка разделена надвое и похожа на рога черта?

ЖОРА. Ни на что она не похожа. А это не у тебя, случайно, кончик верхушки сломан и висит вниз, как либидо у импотента?

ЛЕНЬКА. Сам ты импотент!

ЖОРА. Ну, вот и нашли друг друга.

ЛЕНЬКА. Получается, что три дуба так и оставили на месте. Профессор оказался прав. Слушай, а я громко орал, когда меня в прошлый раз пилили? Помню, что было жутко больно.

ЖОРА. Почти не кричал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вранье. Визжал, как недорезанный поросенок.

ЖОРА. Не слушай этого маньяка.

КОНТУШЁВСКИЙ. А ты вообще орал, как дикий лось перед случкой. Еще и мамочку звал. Так трогательно! Я смеялся от души.

ЛЕНЬКА. Заткнись, гнида!

КОНТУШЁВСКИЙ. Еще чего? Опять вы несправедливо освободились! Ну, ничего. В этот раз будете сидеть долго. Я на это надеюсь… Кстати, а чем вы занимались в последней жизни?

ЖОРА. Отстань.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ага, понятно. Убивали, как всегда. И на этот раз помните свою предыдущую отсидку. Это надо обдумать.

ЛЕНЬКА. Отключился.

ЖОРА. Слава богу. Выходит, и Хасан с Немо здесь?

ЛЕНЬКА. Наверное. Эй, Немо?

НЕМО. Что вам?

ЛЕНЬКА. Здравствуй.

НЕМО. Не надо.

ЖОРА. Чего не надо?

НЕМО. Желать мне здравия.

ЛЕНЬКА. Хорошо, не буду. Спрошу по-другому. Не сдох еще?

НЕМО. Как слышишь.

ЛЕНЬКА. Почему вас не спилили?

НЕМО. Какому-то чиновнику понравились дубы, и он внес в план застройки изменения. Последним спилили Профессора. Теперь вокруг нас гуляют дамы с колясками, а всякое малолетнее хулиганье вырезает ножиками на наших стволах нецензурные слова.

ЖОРА. Как Профессор и предполагал.

НЕМО. Он странный.

ЖОРА. Кто?

НЕМО. Тот, кто называет себя Профессором. Хасан говорит, что он — не человек.

ЛЕНЬКА. Так и мы все не люди.

НЕМО. Нет, он имеет в виду то, что Профессор никогда и не был человеком.

ЖОРА. И кто же он тогда?

НЕМО. Шайтан.

ЛЕНЬКА. У Хасана все шайтаны. Один он человек.

НЕМО. Нет.

ЖОРА. Эй, Хасан! Не отвечает. Ну, и ладно… Что тут новенького? Кто живет в этом поселке?

НЕМО. Видели, какие дома? Даже у меня такого не было, хотя в свое время я считался обеспеченным и знатным человеком. Сейчас у них есть все. Вода, туалет и даже, представьте себе, газ! То есть — не надо никаких дров зимой! Сплошные удобства. Судя по всему, живут здесь богатые люди. Поселок носит название: «Куркуилово — 2». Теперь не так скучно, как раньше. Мы с паном Контушёвским наблюдаем за людьми. Они ездят на дорогих машинах, марки которых мы уже научились различать. Бывает, что они даже дерутся. И все время разговоры… А по вечерам в некоторых окнах видно, как люди развлекаются.

ЛЕНЬКА. Понятно. На этот раз мы попали в сборище обездвиженных онанистов.

НЕМО. Ну зачем так говорить? В любом проявлении природы можно найти нечто прекрасное.

ЖОРА. Я бы сказал — сборище неподвижных онанистов-эстетов.

НЕМО. Все. Не хочу с вами разговаривать. Ждите своего шайтана-Профессора, и общайтесь с ним!

ЖОРА. Отключился.

ЛЕНЬКА. Так, я еще в себя не пришел после вселения. Надо осмотреться. Пока.

ЖОРА. Пока.

* * *

Вечер того же дня

НЕМО. Пан Конушёвский, он опять влез к ней в окно. Сейчас начнут.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну-ка, ну-ка. Ага, вижу.

НЕМО. Начали…

Непродолжительная тишина

НЕМО. Хорошо развлекаются. Надо же, я и не знал, что для такого вида утехи существует столько способов. В мое время так не делали.

КОНТУШЁВСКИЙ. Так делали в любые времена. Ты просто, наверняка, об этом не знал в силу своего ханжеского воспитания.

НЕМО. Может быть. Но я уверен, что настенная гимнастическая лестница в любые времена не была приспособлена для этого. Особенно, если заниматься такими упражнениями вниз головами.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот черт! Опять эта детская мельница завелась!

НЕМО. Которую вкопали вчера под тобой?

КОНТУШЁВСКИЙ. Да. Детей нет. А она — крутится и вертится, как заводная. Самое интересное, что в нее надо сыпать песок для того, чтоб крутилась. Никто не сыпет. И ведь не крутилась же, пока мы не стали говорить о молодых любовниках.

НЕМО. Не обращай внимания. Может, просто ветер шалит.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да нет никакого ветра! Ладно. Я вижу, они переменили позицию?

НЕМО. Да. Теперь им весело на столе.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот черт! Мельница заработала быстрее. Мне кажется, что частота ее вращения зависит от наших мысленных комментариев, которые касаются сексуальных отношений. Ну, и черт с ней. Я вспомнил. У меня была юная кухарка. Из крестьянской семьи. Я купил ее по-дешевке у пана Замойского. Ничего особенного она собой не представляла. Ну, грудь. Ну, задница. И ноги с толстыми лодыжками и большими ступнями. Крестьянка, как крестьянка. Короче — обычное быдло женского рода. Но в постели вытворяла такое — что даже присниться не могло.

Придешь, бывало, уставшим домой вечером. Топором за день намашешься, щипцами наклацаешься, кольями навтыкаешься… И сил, вроде бы, нет. Но только позовешь ее — куда усталость девалась? Да уж, все от женщины зависит…

НЕМО. А эти — совсем молодые. Он из дома через дорогу бегает. Родители его не знают об этом. И ее тоже.

КОНТУШЁВСКИЙ. Узнают все равно. Всему свое время. Вот гадская мельница! Крутится, как заводная.

НЕМО. А что сталось с той крестьянкой?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего особенного. Как-то раз нужно было казнить на базарной площади попа-схизмата, прибившегося к гайдамакам. Решили сварить его живьем в котле. Пролился сильный дождь, и мои подручные цыгане не смогли разжечь костер. Поэтому пришлось отложить казнь до вечера. Ну, я отправился домой обедать. Прихожу, а ее, мою возлюбленную кухарку, на обеденном столе конюх-холоп оплодотворяет! Вот мерзавцы!

НЕМО. И что было дальше?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего интересного. Ее привязали задницей к мортире и выстрелили. Видел бы ты, как она летела! Барон Мюнхгаузен по сравнению с ней — жалкий мальчишка. А его я сварил в котле вместе с попом, чтобы тому скучно не было.

НЕМО. А потом?

КОНТУШЁВСКИЙ. Что потом? Пришлось купить новую кухарку. Та тоже была ничего. Но с прежней — ни в какое сравнение не шла.

ЛЕНЬКА. Раз Немо не возмущается, значит, и он уже заразился садизмом.

НЕМО. Я не заразился. Я просто привык к речам пана Контушовского.

ЖОРА. Оно и видно… Слушай, Немо, на дятлов не богат?

НЕМО. Сколько угодно. Расплодились так, что девать некуда.

ЖОРА. Пришли нам парочку.

НЕМО. Зачем парочку? Высылаю десяток.

ЖОРА. Хорошо. Только у меня пока дупла нет.

ЛЕНЬКА. И у меня тоже.

НЕМО. Делайте с ними что хотите. Можете не возвращать.

ЖОРА. Они — бывшие люди?

НЕМО. Да.

ЛЕНЬКА. И все были стукачами?

НЕМО. В той или иной степени.

КОНТУШЁВСКИЙ. Один из моих, например, сдал полиции своего соседа, который обчистил квартиру одного известного депутата Государственной Думы от какой-то трамвайно-троллейбусной партии.

ЖОРА. Зря он это сделал. Получилось, что соседа привлекли за благое дело. Туда этому дятлу и дорога.

НЕМО. А один из моих, в бытность свою человеком, настучал об известном ему медицинском учреждении, где внутренние органы украденных младенцев использовали для платной трансплантации.

ЛЕНЬКА. Да за это его нужно было не в дятлы определять, а наоборот — наградить как-нибудь!

КОНТУШЁВСКИЙ. По всей видимости, стукачество не рассматривается в качественном отношении.

ЖОРА. Это несправедливо.

КОНТУШЁВСКИЙ. Несправедливо то, что вы всегда мало сидите.

ЛЕНЬКА. А здесь, скорее всего, действует именно качественный принцип. Другими словами, ты — более страшная гнида, и потому сидеть тебе долго. Все справедливо.

КОНТУШЁВСКИЙ. Идите вы на штакетины для забора!

Продолжительное мыслемолчание

* * *

Утро следующего дня

ЖОРА. Это что за машина подъехала к воротам дома с синей крышей.

ЛЕНЬКА. По-моему, «Ягуар».

ЖОРА. Хорошая…

ЛЕНЬКА. Да. Только владелец ее — личность крайне неприятная и подозрительная.

ЖОРА. Почему?

ЛЕНЬКА. Старый хрыч с недоброй рожей. От таких всегда приходится ждать какой-либо подлости.

ЖОРА. И что он сделает березам? Даже если и срубит, то можно будет только спасибо ему за это сказать.

ЛЕНЬКА. Не знаю… Вот, вышел. Что это у него в руках?

ЖОРА. Я вижу нож и стопку пластиковых банок.

ЛЕНЬКА. И еще моток проволоки. Подошел к соседней березе. Вот сволочь!

ЖОРА. Я так понимаю, что ему захотелось попить березового сока?

ЛЕНЬКА. Да. Делает на стволе надрезы и привязывает к ним банки.

ЖОРА. Если судить по дому и машине, то вряд ли его можно считать нищим.

ЛЕНЬКА. Действительно! Ведь достаточно купить такого сока в магазине. Пей — не хочу!

ЖОРА. Э, нет. Магазинный — не то. Кислит немного и запах не такой. Собранный лично — намного вкуснее.

ЛЕНЬКА. Раньше этим занимались дети. Сейчас, видимо, им это не нужно. Вкусы другие.

ЖОРА. Ну да. Зачем пить пойло, воняющее опилками, если есть «Пепси» и «Кока».

ЛЕНЬКА. А этого старого маразматика такие напитки не устраивают. Подавай ему, дескать, вкус его советского деревянного детства.

ЖОРА. Если хочешь знать, для здоровья такой сок полезней. Витамины там, аминокислоты всякие…

ЛЕНЬКА. Какие, к черту, витамины? Он идет ко мне!

ЖОРА. Ха-ха-ха! Держись, сейчас будет щекотно.

ЛЕНЬКА. Пошел ты на ящики для огурцов! А-а-а! Сволочь, больно же!

ЖОРА. Ха-ха! Потерпи. Считай, что тебе делают легкое кровопускание. Это полезно.

ЛЕНЬКА. Имел я такие процедуры! Вместе с тобой!

ЖОРА. Ну вот, вроде бы и отстал от тебя.

ЛЕНЬКА. Вампир ненасытный…

ЖОРА. Ой, что-то он нехорошо на меня смотрит.

ЛЕНЬКА. Давай, мужик, давай! У него — самая вкуснятина!

ЖОРА. Куда он идет через дорогу? Эй, и на той стороне берез в достатке!

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха! Правильно идешь, старый мерзавец!

ЖОРА. Ай-я-яй!

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха!

ЖОРА. Садистский палач!

КОНТУШЁВСКИЙ. А я причем?

ЛЕНЬКА. Бу-га-га-га!

ЖОРА. Да пошли вы все!

Продолжительное мыслемолчание

* * *

Вечер того же дня

НЕМО. Пан Контушёвский, он опять пришел.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ага, вижу.

Мыслетишина

НЕМО. Что это они делают?

КОНТУШЁВСКИЙ. А что они делают?

НЕМО. Нюхают какой-то белый порошок.

КОНТУШЁВСКИЙ. Может, заболели и лечатся?

ЖОРА. Да уж. Лечатся они… Порошок, скорее всего, называется кокаином. Родители богатые. У молодежи денег хватит на такое развлечение.

НЕМО. И что это такое?

ЛЕНЬКА. Ты когда-нибудь курил гашиш?

НЕМО. Нет. Хасан курил.

КОНТУШЁВСКИЙ. И я тоже.

ЖОРА. Так ты еще и наркоман?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет. Наше посольство как-то ездило к турецкому султану заключать мир. Я был в его составе. Но я мир не заключал, а проходил курс обучения у

турецких палачей. Как сейчас говорят — повышал квалификацию. Вот там мне и дали попробовать гашиша.

ЛЕНЬКА. Кокаин — что-то вроде гашиша, только употребляется по-другому и вставляет сильнее.

НЕМО. А он не мешает размножаться?

ЖОРА. Ты боишься не увидеть вечерний физиологический спектакль?

НЕМО. Конечно. А что тут еще делать?

ЖОРА. Слушать Контушёвского. Он с радостью расскажет об отрезанных руках, вырванных кишках и сексуальных полетах на ядрах.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего я рассказывать не буду. Некогда. Эй, Немо, приступили!

НЕМО. Спасибо, вижу.

ЖОРА. Все, потерялись. Были б у них языки, уже висели бы, вывалившись, как у блудливых кобелей.

ЛЕНЬКА. Будь к ним снисходительней. Все-таки, давно сидят. Мы-то с тобой — что в прошлой, что в позапрошлой жизни — девственниками не были. Кстати, у тебя даже появился сын… А тебя взорвали, как корову на бойне. И никто не узнает, куда подевались твои кости. И могилы нет. Никогда сын не придет и не поклонится отцу-герою.

ЖОРА. За что кланяться? За то, что сотни жизней унесено благодаря мне? Не надо мне за это ничего. Ну, а сын пусть считает меня героем. Ему там быстро уши продуют и расскажут, каким великим борцом за демократию был его папа.

ЛЕНЬКА. Глядишь, он вырастет, и пойдет по твоим стопам.

ЖОРА. Будет очень жаль. Но, если честно, то я видел сына всего четыре раза. И поэтому не успел его как следует полюбить. С такой работой, какая была у нас, никогда никого не полюбишь. Просто некогда.

ЛЕНЬКА. А для любви нужно время?

ЖОРА. Время необходимо для всего. Если его нет, то не будет ничего. Ни любви — ни ненависти, ни печали — ни радости…

ЛЕНЬКА. Что-то тебя не в ту сторону занесло. Ты еще философский трактат придумай.

НЕМО. Как заведенные!

КОНТУШЁВСКИЙ. Наверное, из-за наркотиков. Интересно, сколько времени они смогут этим заниматься?

НЕМО. Ой, кто-то зашел к ним в комнату!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, еще бы! Они слишком громко орали.

НЕМО. Это ее отец!

КОНТУШЁВСКИЙ. Вижу. Вот это полет! Со второго этажа голым задом на розы.

НЕМО. Судя по диким воплям — ему больно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Судя по крикам отца — ему не легче.

НЕМО. Он уже внизу. Держит в руках табуретку.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да. Он лупит молодого человека табуретом, а тот, хромая, удирает через дорогу. Чертова мельница! Жужжит и жужжит…

НЕМО. А она продолжает лежать в непристойном виде на кровати. Представь себе, — она смеется! Что там происходит? Мне та сторона улицы не так хорошо видна. Березы мешают.

КОНТУШЁВСКИЙ. Выскочил его отец. У него в руках дубина, которая называется бейсбольной битой. А у ее папаши — ножка от табуретки. Теперь они метелят друг друга, а сынок скрылся во дворе дома… Все, закончили.

НЕМО. И кто победил?

КОНТУШЁВСКИЙ. Никто. Оба валяются на газоне.

НЕМО. Интересное было зрелище.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сейчас это называется — кино.

ЛЕНЬКА. Нет. То, что вы видели, сейчас называется — шоу.

НЕМО.

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а…

Продолжительный мыслеперерыв

Глава третья

Утро следующего дня

НЕМО. Пан Контушёвский, что там происходит? Тебе виднее противоположная от меня сторона улицы.

КОНТУШЁВСКИЙ. Собралась толпа у дома молодого человека.

НЕМО. Что, опять пойдут драться?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет. Все одеты прилично, и никакого оружия у них нет. У отца забинтована голова, а у сынка нога в гипсе. Под мышкой — костыль. А в зубах — букет цветов. Направляются всей толпой через дорогу. Интересно, зачем?

НЕМО. Я не знаю.

ЖОРА. Идиоты! Да свататься они идут.

КОНТУШЁВСКИЙ. А, понятно. Ну, это естественно. Если невеста обесчещена до свадьбы, то нужно заставить молодого человека на ней жениться. А то — позора не оберешься.

ЛЕНЬКА. Если судить по вашим рассказам, то невеста — та еще штучка, и насчет позора громко сказано.

НЕМО. Посмотрим, что будет дальше.

ЖОРА. Контушёвский, а ты был женат?

КОНТУШЁВСКИЙ. Под конец жизни. Сначала мне некогда было, да и крестьянок хватало. А потом женился. На знатной дворянке из рода Цалинских.

ЖОРА. Ну, и как супружество?

КОНТУШЁВСКИЙ. В целом — не удалось. А сначала было нормально.

Наши усадьбы находились рядом. Моя, Цалинских и Ходасевичей. Как-то в очередной раз поехал я в одно из моих сел сечь крестьян, которые плохо исполняли уроки. Я ездил туда часто и возвращался всегда поздно вечером. Ленивых было много, и сечь приходилось долго. А работу эту я никому не доверял. Делал все сам. Потому что это — мое любимое дело, которым я занимался качественно и от души.

В тот раз у меня уже к полудню сильно устали руки. Я понял, что стал старым, и силы — не те. Тогда я в печали вернулся домой. И что вы думаете? Я застал свою жену с сыном пана Ходасевича! Они чувственно наслаждались друг другом в беседке у пруда. На этом и закончилась моя жизнь.

ЛЕНЬКА. Что, инфаркт хватил?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет, конечно. Это было бы слишком просто. А я, смею заметить, всегда был человеком творческим, и имел хороший художественный вкус.

ЖОРА. И что же случилось дальше?

КОНТУШЁВСКИЙ. Сначала я приказал своей дворне изловить и связать обоих преступников. Потом немного подумал и наказал их.

ЛЕНЬКА. Просто наказал, и все? Не может быть!

КОНТУШЁВСКИЙ. Смерть — тоже наказание… Этот щенок очень любил сладенькое. Моя жена вечно угощала его всяческими тортиками. Ну, и я угостил подобающим случаю образом. Раздел догола, искупал в бочке с жидким медом и привязал к улью на пасеке. Он начал дергаться, и пчелы искусали его до смерти. А вот жену я банально посадил на кол. Что хотела, то и получила. Трупы погрузили в телеги и отправили родителям в соседние имения.

НЕМО. Н-да…

ЖОРА. И этим все закончилось?

КОНТУШЁВСКИЙ. Как же, закончилось… Ты не знаешь всей меры гордости нашего панства. В мою усадьбу прискакали и Цалинские и Ходасевичи. Да еще привезли с собой цыганский ансамбль.

ЛЕНЬКА. А цыгане зачем?

КОНТУШЁВСКИЙ. Чтобы своим пением заглушили мои неэстетические для панских ушей вопли.

НЕМО. И что с тобой сделали?

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот черт, опять эта мельница крутится… Меня привязали задницей к железному ведру, в котором сидела здоровенная крыса, и под песню «Эй, ромалэ», развели под нами небольшой костерок. Крыса быстренько нашла себе выход из этой ситуации, а я вселился в проклятый дуб.

ЖОРА. Ха-ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Что смешного?

ЖОРА. Я представил себе твою казнь. Хорошо придумали!

ХАСАН. Жаль, что я в этом не участвовал.

ЖОРА. Из историй, рассказанных Контушёвским, я понял, что каждая женщина считала своим долгом наставить ему рога. Быть может, они есть и на дубе, в котором он сидит?

ЛЕНЬКА. Да, да! Я вижу! Верхушка похожа на голову оленя!

КОНТУШЁВСКИЙ. Сами вы олени!

НЕМО. Отключился. Наверное, обиделся.

ГОЛОС. Что-то в этот раз тесновато…

Мыслемолчание

ГОЛОС. А, понятно. Это липа. Молодая. В прошлый раз места было больше.

ЖОРА. Профессор, это ты?

ГОЛОС. Профессор? Ну да. Почему бы нет? Должно же быть хоть что-то постоянное. Пусть будет «Профессор».

ЛЕНЬКА. Привет. Ты прибыл?

ПРОФЕССОР. Как слышишь, да. Больно голоса мне ваши знакомы. Никак — Жора с Леней?

ЖОРА. Они самые.

ПРОФЕССОР. Хм, я смотрю, вы помните прошлую отсидку. Не иначе — выступили в роли отъявленных злодеев?

ЛЕНЬКА. Угадал.

ПРОФЕССОР. Так, дайте оглядеться. Ого, понастроили! Но, что это? Справа от меня гордо реют верхушки трех дубов! Ха, хорошо, когда твои слова подтверждаются делом. Чувствуешь себя морально удовлетворенным.

ЖОРА. И где твое место нынче?

ПРОФЕССОР. В липовой аллее. Десятая липа от площади с дубами по правой стороне.

ЛЕНЬКА. А мы на соседней улице в березах. Тоже недалеко от площади.

ПРОФЕССОР. Ну, вот и хорошо. Все в сборе. Как насчет дятлов?

ЛЕНЬКА. Сколько хочешь. У нас сейчас десяток работает.

ПРОФЕССОР. Отправь парочку.

ЛЕНЬКА. Отправляю.

ПРОФЕССОР. Спасибо. И кем же вы были в последней жизни?

ЖОРА. Агентами ЦРУ. Меня звали Чаком, а Леньку — Джеком. Мы доставили в одну ближневосточную страну груз химического оружия и передали его боевикам…

ПРОФЕССОР. Стоп, стоп, стоп. Один назвался Хусейном, а второй — Али?

ЛЕНЬКА. Да.

ПРОФЕССОР. А-а-а, понятно. Так я у вас этот груз и принимал.

ЖОРА. Джафар?

ПРОФЕССОР. Да. Но лучше называть меня по-старому.

ЛЕНЬКА. Так ты использовал боеприпасы?

ПРОФЕССОР. Конечно. Почему бы их не использовать, если они, во-первых — есть, а во-вторых — за их применение заплачено.

ЖОРА. Так тебе еще и заплатили?

ПРОФЕССОР. Да. Заранее. А что вы хотите? Профессиональный терроризм бесплатным не бывает.

ЛЕНЬКА. Как, не бывает? Есть же те, кто борется за идею, какой бы она ни была?

ПРОФЕССОР. Бороться за что-либо, а тем более — за идею, голыми руками невозможно. Для этого нужно оружие, и много чего другого. Например: лагеря подготовки, квартиры, убежища для отсидки и планирования последующих ударов; складские помещения для оборудования и хранения оружия. Наконец, борцы за идею

должны что-то есть, передвигаться по стране и миру (а для этого нужны документы). И еще нужна одежда, ибо голый боец за идею совсем не боец, а самый обычный павиан…

Все перечисленное стоит бешеных денег. Если действовать без денег, то тут же окажешься в тюрьме или психушке, и такая борьба превратится в самое обычное самопожертвование. Причем, бесполезное абсолютно.

ЖОРА. И сколько погибло людей?

ПРОФЕССОР. Я не считал. Наверное, несколько сотен.

ЛЕНЬКА. Каков результат?

ПРОФЕССОР. Таков, какого хотели спонсоры. Западные страны обвинили правительство арабской страны в применении оружия массового поражения, и нанесли удары с воздуха. Погибло несколько тысяч человек. В стране — анархия. Сунниты режут христиан, алавитов, исмаилитов, шиитов и тех, кто косо посмотрит. Шииты режут суннитов, и тех, кто под руку попадется. Структура правительственных войск разрушена. Их разрозненные отряды удерживают теперь лишь небольшие участки территории некогда процветавшей страны.

ЖОРА. И мы, Ленька, тоже виноваты в этом…

ПРОФЕССОР. Конечно! Теперь вы — такие же негодяи, как и я.

ЛЕНЬКА. А с тобой что случилось?

ПРОФЕССОР. Меня шлепнули ваши же соратники-агенты. Один я знал, откуда пришло химическое оружие, и кто платил за его применение. Меня нет, и теперь все — шито-крыто.

КОНТУШЁВСКИЙ. Никакого зла не хватает!

ПРОФЕССОР. Привет, Контушёвский! Слышали бы вы, как он бесновался, когда узнал, что его не будут вырубать. Я так обрадовался, что испугался, не превратился ли в садиста сам.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну что нужно сделать, чтобы меня спилили? Попроситься к вам в компанию наемных убийц?

ПРОФЕССОР. Такие, как ты, в нашем деле не нужны. Ты относишься к убийству с любовью. Я бы даже сказал — с большой долей мелочности. Для тебя лишение кого-либо жизни — сладострастный процесс, который, чем дольше длится, тем приносит больше удовольствия. А это неправильно. У наемных убийц всегда очень мало времени. Если затягивать работу — погибнешь сам. Поэтому нужно относиться к убийству бесстрастно. Без эмоций. А ты этого никогда не сможешь сделать…

ХАСАН. Кто ты?

НЕМО. Очнулся, наконец.

ПРОФЕССОР. Теперь я твой соратник. Воин джихада по имени Джафар.

ХАСАН. Нет. Мне странно знакомы твои рассуждения. Мне до боли знакомы обороты твоей речи, пусть даже мысленной.

ПРОФЕССОР. Ну, не хочешь, чтобы я был Джафаром, называй меня по-старому.

ХАСАН. Нет. Имя твое — шайтан! Я все равно тебя вспомню. Даю слово!

ПРОФЕССОР. Ну, ну. Вспоминай. Не буду тебе мешать.

НЕМО. Все-таки, пан Контушёвский прав. Мы с ним — невинные овечки по сравнению с вами. А сидим тут безвылазно…

ХАСАН. Ни один иудей не может быть невинной овечкой. А про Контушовского вообще речи нет.

ЖОРА. Кстати, Хасан, а кто этот иудей, который сидит с тобой рядом столько лет?

ХАСАН. Я не знаю, кто он такой, и что он сделал. Я просто знаю его имя.

ЛЕНЬКА. И как же его зовут?

НЕМО. Нет, Хасан!

ЖОРА.

ПРОФЕССОР.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, Хасан!

ЛЕНЬКА.

ХАСАН. А зовут его — Иосиф Флавий.

НЕМО. Ох!

ПРОФЕССОР. Ба!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну и ну!

ЖОРА. Что-то знакомое, но не помню.

ЛЕНЬКА. Предатель! Хотя, по большому счету, меня сейчас это не волнует.

ЖОРА. Почему?

ЛЕНЬКА. Я уже побывал русским, евреем, мингрелом и американцем. Кем я являюсь на самом деле — бес его знает. Хоть Флавий, хоть Ирод — мне по-барабану. Не буду лезть в эти еврейские разборки. Пусть сами занимаются…

ПРОФЕССОР. Что-то я устал. Всем пока.

ЖОРА. Мы тоже.

Долгая мыслетишина

* * *

Вечер того же дня

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, Флавий! Ты смотришь на сватовство? Молчишь? Ну, и черт с тобой.

ЖОРА. И что там происходит?

КОНТУШЁВСКИЙ. Перепились, как свиньи. Орут песни. А молодой жених уединился с будущей невестой за гаражом, и пытается заняться с ней непотребством.

ЛЕНЬКА. Он же на костылях!

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот-вот. Смотрится очень комично. Жаль, ему не пригипсовали к ноге нужный орган. Смотрелось бы еще веселее. Черт, опять эта дурацкая мельница завелась…

ЖОРА. Да достал ты уже всех с этой мельницей! Не обращай на нее внимания.

ФЛАВИЙ. Они что, — голые?

ПРОФЕССОР. А как, по-твоему, можно этим заниматься? В брезентовом костюме?

ЖОРА. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Да нет же. Ведь на улице весна. Холодно. Могут простудиться.

КОНТУШЁВСКИЙ. Куда там! Во-первых, их любовь греет. А во-вторых, они занимаются этим стоя, держа по очереди костыли, чтобы не свалиться. Такой титанический труд замерзанию никак не способствует… Все, насладились.

ЛЕНЬКА. Профессор, ты сможешь рассказать нам об Иосифе Флавии?

ПРОФЕССОР. Конечно.

ФЛАВИЙ. Ни в коем случае! Я сам расскажу.

ПРОФЕССОР. Ты уже попытался это сделать. В своих книгах.

ЛЕНЬКА. Вот-вот. Навешал всем лапши на уши так, что она свисает читателям на глаза. Мне еще в детстве про это рассказывали.

ФЛАВИЙ. Я писал правду!

ПРОФЕССОР. Правда — у каждого человека своя. Если по отдельно взятому делу сложить общее количество человеческих правд, то получится довольно внушительная сумма. Но, всего лишь один факт может превратить эту сумму в ничтожество. А точнее — в ноль. И тогда родится истина. Так вот — истина в том, что наш уважаемый Флавий в своих книгах наврал только там, где дело касалось его самого или римлян. Все остальное — более или менее соответствует действительности. Точнее — его правда, которую оспорить пока никак нельзя. Потому что нет ни свидетелей со своими правдами, ни фактов. А археологи никак не чешутся. А если и чешутся, то неторопливо.

ФЛАВИЙ. Если я наврал, то где же факт, который это подтвердит?

ПРОФЕССОР. В предъявлении фактов нет необходимости. Потому что истина — тоже понятие относительное. Здесь свидетелем может выступить наш уважаемый Хасан ибн Саббах, который заявил: «Ничто не истинно. Все разрешено».

ХАСАН. Да, я это сказал. Я повторил фразу моего наставника Муртаза аль Сирта.

ПРОФЕССОР. Вот поэтому никто толком не может объяснить, что такое истина, и существует ли она вообще.

ЖОРА. Профессор, не надо превращать убийц в философов. Все равно не

получится. Правда, истина… Ты нам просто про Флавия расскажи. И все.

ПРОФЕССОР. Хорошо. Расскажу, но только завтра.

ФЛАВИЙ. Я — против!

ЖОРА. А я — за!

ЛЕНЬКА.

ХАСАН.

КОНТУШЁВСКИЙ. И я!

ГОЛОС.

ЖОРА. Секундочку. А кто это там еще «за»? Что за новое явление?

ГОЛОС. Не знаю.

ЛЕНЬКА. Ты кто?

ГОЛОС. Неизвестно.

ЖОРА. В каком дереве?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. В неизвестном.

КОНТУШЁВСКИЙ. Где-то я уже слышал это.

ПРОФЕССОР. В Куркуиловке.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Где, где?

ЖОРА. В Караганде!

ПРОФЕССОР. Опять это чудо… Всем пока.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Куда это вы все?

Продолжительное мыслемолчание

* * *

Утро следующего дня

КОНТУШЁВСКИЙ. Флавий, что там интересного?

ФЛАВИЙ. Все валяются вповалку в доме невесты.

КОНТУШЁВСКИЙ. И это — еще не свадьба. Что же будет твориться на свадьбе? Я всегда говорил, что русские — сплошное пьяное быдло… И где молодые?

ФЛАВИЙ. Их нет. Вчера, пока взрослые орали песни с использованием какого-то громкоговорящего устройства, молодые на «Мерседесе» отца невесты уехали кататься. Где они сейчас — я не знаю.

ПРОФЕССОР. Зато знаю я. «Мерседес» торчит в липе напротив меня. Час назад «Скорая помощь» увезла обоих в больницу. У него — перелом второй ноги. У нее — переломы двух ключиц. Что они делали в машине на ходу, одному черту известно. Но, как говорится, до свадьбы заживет. В любом случае — дети у них вырастут веселыми.

ФЛАВИЙ. Почему?

ПРОФЕССОР. Потому что после каждого просмотра свадебных фотографий они будут долго смеяться. Представьте себе — папа в инвалидной коляске с переломанными ногами, а мама — с пригипсованными к туловищу руками. Фестиваль калек…

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Папа невесты проснулся и бегает по двору. Наверное, машину свою ищет.

ПРОФЕССОР. От меня отъехал полицейский автомобиль. Сейчас они расскажут отцу невесты, где и что.

ЖОРА. Кстати, вы слышали вчера? Опять этот чудик объявился.

ЛЕНЬКА. Да. Он в прошлый раз рядом со мной в рябине сидел.

ФЛАВИЙ. Интересно, кто он?

ПРОФЕССОР. Попробуем узнать. Эй, Неизвестный в неизвестном дереве! Известно ли тебе, что я обращаюсь именно к твоей неизвестности?

Мыслемолчание

ЖОРА. Профессор, ты не с того начал. Дай-ка, я попробую.

ПРОФЕССОР. Пожалуйста.

ЖОРА. Эй, придурок!

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Это ты мне?

ЖОРА. Отозвался… Как дела?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Сам ты придурок. А дела — нормально.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха!

ЖОРА. Слушай, непридурок, как тебя зовут?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я не знаю. Точнее — не помню.

ЖОРА. Ты уже был здесь?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я всегда здесь.

ЛЕНЬКА. Но ведь тебя в прошлый раз спилили.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Да, но я почти сразу оказался опять здесь. Потом меня снова спилили, и я в который раз очнулся в этом месте. Как всегда.

ЖОРА. И с какой поры?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не помню.

ПРОФЕССОР. Стоп. Теперь я… То есть, ты после вырубки сразу вселяешься в новое дерево?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Нет. Я рождаюсь человеком. Пью молоко матери. А потом умираю, и оказываюсь здесь.

ЖОРА. Ты это точно помнишь?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Конечно. Это трудно забыть. Каждый раз приходит ощущение тепла, сытости и любви. А потом — резкая боль, и — новое деревянное тело.

ЛЕНЬКА. И сколько раз ты оказывался здесь?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не помню.

ПРОФЕССОР. Ты видишь и слышишь?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не вижу и не слышу. Только ваши мысли.

ФЛАВИЙ. Когда ты появился здесь впервые, я уже сидел в дубе?

ХАСАН. А я?

КОНТУШЁВСКИЙ. И я?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Нет. Никого из вас тут не было.

ЛЕНЬКА. А Куркуиловка была?

ЖОРА. Ленька, заткнись и не ерничай! А кто был?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Другие. Не вы.

ПРОФЕССОР. Помнишь, как их звали?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Некоторых.

ПРОФЕССОР. Например?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Много их было. Всех и не вспомнишь… Спорили и ругались между собой… Особенно — двое. Звали обоих Александрами. Один был дядей — второй племянником. Племянник считал себя великим воином и покорителем мира. А дядя говорил, что племянник воевал с бабами в расшитых одеждах, не имеющих никакого понятия о стратегии. А сам дядя воевал в Италии с равными ему мужчинами, и потому ничего существенного не достиг…

ПРОФЕССОР. Это он об Александре Македонском и его дяде… А кто был еще?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Был еще Диоген. Но не в форме дерева, а в форме какого-то ежика. Он все время бегал между спорящих и говорил, что зря в свое время делал выводы о совершенстве жизни животных. Если в человеческом теле он бывал круглогодично сыт, так как ему всегда приносили к бочке, в которой он жил, подаяние, то теперь все наоборот. Теперь, мол, он вынужден бегать по лесу и запасаться кормом на зиму, чтобы не сдохнуть от голода в лютые холодные месяцы. И еще он говорил, что любая жизнь имеет форму дупла. Хоть человеческая в бочке, хоть ежиная в норе…

ЛЕНЬКА. А кто еще был?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Много всяких. Помню несколько имен: Саргон, Ирод, Нерон… Кстати, последний появился незадолго до того, кого недавно называли Немо, а сейчас называют Флавием. Но Нерон сидел мало. Ураган свалил его дерево, и он исчез.

ЖОРА. И ты все время молчал?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я мыслил. Но мои мысли оставались во мне. И лишь в прошлый раз я понял, что меня услышали.

ЛЕНЬКА. А как тебя звали в первый раз?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не помню. Но, может, само придет позже?

КОНТУШЁВСКИЙ. Само приходит только сумасшествие…

ПРОФЕССОР. Контушёвский в этом вопросе — большой специалист. По себе знает, потому что сумасшествие давно пришло к нему самому в форме садизма.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что вы меня все время попрекаете садизмом? Ну, садист я! И что дальше? Мало в мире садистов? Большинство великих людей были садистами!

ЖОРА. Например?

КОНТУШЁВСКИЙ. Например, русский князь Владимир. Великий человек? Бесспорно. Потому что крестил все русское быдло скопом. Черт с ним, что в схизматскую византийскую веру. Все-таки — уже не язычество. Но — изнасиловал свою будущую жену на глазах ее отца и матери! А потом в ее присутствии убил их! Не садист, скажете? А тот же Ирод Великий?

ФЛАВИЙ. Ты Ирода не трогай. Никаким садистом он не был. Время тогда было жестокое.

КОНТУШЁВСКИЙ. Все времена жестокие.

ЛЕНЬКА. Но Ирод, в отличие от тебя, женщин к пушкам не привязывал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Потому что тогда пушек не было. А были бы…

ЖОРА. Заткнись, Контушёвский!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, вот опять. Слова сказать не дадут!

ФЛАВИЙ. Отец невесты вместе с полицейскими поехал куда-то.

ПРОФЕССОР. Наверное, вытаскивать свой «Мерседес» из липы.

ФЛАВИЙ. Остальные еще спят.

ПРОФЕССОР. Ничего. Как только он увидит, что его будущий зять сделал с машиной, побудка им обеспечена.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я устал. Всем пока.

ЖОРА. Отключился. Я тоже отдохну.

ЛЕНЬКА. Пока.

ФЛАВИЙ. А я еще понаблюдаю…

Продолжительная мыслетишина

* * *

Вечер того же дня

ЖОРА. Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. На связи.

ЖОРА. Хочу спросить.

ПРОФЕССОР. Давай.

ЖОРА. Почему в этом лесу сидят личности избирательно.

ПРОФЕССОР. В смысле?

ЖОРА. Ну, Европа, немного Азии, Америка… А где же австралийцы и африканцы? У них что, убийц нет?

ПРОФЕССОР. Если ты думаешь, что в мире существует одна единственная Куркуиловка, то глубоко заблуждаешься. Таких Куркуиловок — черт знает сколько.

ЖОРА. В последний раз мы с Ленькой были американцами, а оказались в русском лесу.

ПРОФЕССОР. Потому что вы к нему приписаны. Как железнодорожный вагон к какой-либо станции. Сколько ни странствуй, все равно на ремонт притянут в родное стойло.

ЖОРА. Даже если мы будем жить в Индии?

ПРОФЕССОР. У них своих убийц хватает. Правда, не исключена возможность вашего появления там. Но, впоследствии, вы окажетесь здесь. Даже если кто-нибудь из вас выступит в роли богини Кали…

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Ой! Кали! Так меня звали когда-то.

ПРОФЕССОР. Не верится.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Или не так? Но, что-то похожее в этом имени есть.

ПРОФЕССОР. Ну, вспоминай дальше.

КОНТУШЁВСКИЙ. Много полиции.

ФЛАВИЙ. Это разбираются с утренним происшествием.

ЛЕНЬКА. А что случилось?

ФЛАВИЙ. Отец невесты, увидав свой разбитый «Мерседес», прибежал домой, схватил черенок от лопаты, и этим будильником поприветствовал папашу жениха. Тот взял стул и пожелал доброго утра отцу невесты. Потом подключились родственники с обеих сторон. Получилась массовая драка с применением всех видов мебели в качестве подручных средств. Сначала здесь был съезд работников «Скорой помощи». Теперь — полиции. Разбираются, кто кому больше синяков наставил.

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а. Надо же, я и не видел. Был занят.

ПРОФЕССОР. Чем?

КОНТУШЁВСКИЙ. Размышлял о садизме.

ПРОФЕССОР. И к чему размышления привели?

КОНТУШЁВСКИЙ. Хотел бросить это дело, но — не получится.

ЖОРА. Почему?

КОНТУШЁВСКИЙ. Это неизлечимая, но — тем не менее — приятная болезнь. Она мне нравится, и поэтому — идите вы все к чертям собачьим!

ЖОРА. Отключился. Профессор, скажи, а какого лешего тут находился Диоген? Он что, убил кого-нибудь?

ПРОФЕССОР. Конечно.

ЖОРА. Чем? Глиняной бочкой, в которой жил?

ПРОФЕССОР. Образно выражаясь — да. Видишь ли, его бочка — довольно заразная штука. По сути дела, она может восприниматься, как некий фактор, сопутствующий двум понятиям. Первое — страусиное засовывание головы в песок (по-другому — моя хата с краю, ничего не знаю). Второе — абсолютный пофигизм. То есть — воюйте с персами, македонцами, татарами, фашистами, но — без меня. А я в бочке посижу. Нашли дурака,

дескать, кровь проливать. Семья, дети? Да на кой, спрашивается, ляд это нужно, чтобы потом голова болела, чем их кормить и во что одевать. Кстати, есть анекдот на эту тему.

Сидят два советских бойца в окопе. На них надвигается фашистский танк. Один другому говорит:

— Петя, бросай гранату, до танка — тридцать метров.

Петя отвечает:

— Не буду, Ваня. Мне — пофиг.

Ваня говорит:

— Бросай! До танка — двадцать метров.

— Мне пофиг, — спокойно отвечает Петя.

— До танка пятнадцать метров! — кричит Ваня.

— Мне пофиг, — говорит Петя. — Ничего я не буду бросать.

Немецкий танк останавливается в пяти метрах от бойцов. Из люка высовывается голова фашиста и произносит скучным голосом:

— Ну, вы будете бросать гранату, или нет? А то мне пофиг. Могу и уехать.

ЖОРА. Идиотский анекдот.

ПРОФЕССОР. Его придумал тот, кто заражен диогеновым наследием. И таких людей — миллионы. Разве Диоген не убийца?

ЛЕНЬКА. Но — не в физическом плане.

ПРОФЕССОР. Философский план гораздо опасней физического. Потому что из философского плана рождается идея. А идея — это нацизм, коммунизм, сепаратизм и многое, многое другое.

ЖОРА. А религия?

ПРОФЕССОР. Не путай религию с идеей. Любая религия, как правило, не позволяет убивать людей пачками. А вот идея позволяет еще не то. Потому что идеи изобретаются людьми.

ЖОРА. А религии? Профессор, где ты? Отключился…

ФЛАВИЙ. Полиция уехала.

ЛЕНЬКА. И что творится?

ФЛАВИЙ. Опять пьют. Помирились. Привезли загипсованных жениха с невестой. Родственники выглядят не лучше. Все перебинтованы и в синяках. Такое ощущение, что я вижу лазарет осажденной Иотапаты после отбитого штурма римлян.

ЛЕНЬКА. Ну-ка, подробней.

ФЛАВИЙ. Начали орать песни.

ЛЕНЬКА. Нет, про осаду Иотапаты.

ФЛАВИЙ. Что-то я устал. Пока.

ЛЕНЬКА. Отключился! Вот гад!

ЖОРА. Ну что ж. Раз все сбежали, значит и нам пора отдохнуть. Пока.

ЛЕНЬКА. Пока.

Мыслемолчание

Глава четвертая

Глубокая ночь. Полнолуние.

ХАСАН. Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. Слышу тебя.

ХАСАН. Я вспомнил.

ПРОФЕССОР. Хм, ну-ну?

ХАСАН. Тебя звали Муртаз аль Сирт. Именно ты рассказал мне, что в мире нет ничего истинного. Именно ты поведал, что ради достижения благой цели все разрешено. Именно ты развязал мне руки! Я был молод и горяч. Я верил каждому твоему слову. Я стал твоим последователем. Я стал делать то, чему ты меня учил и к чему подбивал… А сейчас, после восьмиста лет раздумий, я понял, что пошел на поводу у Шайтана. И этот Шайтан — ты!

ПРОФЕССОР. Ты все сказал?

ХАСАН. Нет, я еще многое могу сказать!

ПРОФЕССОР. Тогда заткнись и слушай, что скажу я… Если ты думаешь, что болтливый язык можно отрезать, а мысль уничтожить нельзя, то глубоко заблуждаешься. В березах и липах недалеко от тебя сидят те, кто лишен возможности общаться. Хочешь присоединиться к ним? Я могу это устроить. Желаешь мыслить — думай, прежде чем выразиться. Я тебя предупредил.

ХАСАН. Когда я освобожусь от плена, в который попал благодаря тебе?

ПРОФЕССОР. Скоро.

ХАСАН. Как скоро?

ПРОФЕССОР. Не пройдет и недели.

ХАСАН. Я буду молчать.

КОНТУШЁВСКИЙ. А? Что? О чем это вы? Вот черт, прослушал…

Мыслетишина.

* * *

Утро следующего дня.

ЛЕНЬКА. Мать-перемать, ити твою двадцать пять!

ЖОРА. Что такое?

ЛЕНЬКА. Опять этот старый сокосос пришел надрезы делать!

ЖОРА. Шакал паршивый! Когда он уже напьется?

ЛЕНЬКА. Ай, гнида!

ЖОРА. Держись, Ленька! Это недолго.

ЛЕНЬКА. Фу, отстал. К тебе пошел.

ЖОРА. Куда, гад? Чем я лучше других? Ай-е-ей! Глубоко-то как!

КОНТУШЁВСКИЙ. Давай громче!

ЖОРА. Пожалуйста. Контушёвский — козел!

КОНТУШЁВСКИЙ. Сами вы животные!

ЛЕНЬКА. Все. Ушел.

ЖОРА. Чтоб он захлебнулся!

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а-а-а!

ЖОРА. Что это с ним?

ФЛАВИЙ. Какой-то юный живодер увеличительным стеклом выжигает у него на стволе надпись

КОНТУШЁВСКИЙ. Уй!

ЖОРА. Давай, пацан! Не скупись на слова!

ЛЕНЬКА. Про знаки препинания не забудь!

КОНТУШЁВСКИЙ. Садисты! Ай-ю-юй!

ЛЕНЬКА.

ПРОФЕССОР. Ха-ха-ха!

ЖОРА.

ФЛАВИЙ. Ушел.

ЛЕНЬКА. И что написал?

ФЛАВИЙ. «Наташка — шлюха». Это, наверное, про невесту из веселого дома.

ЖОРА. Почему так мало?

ФЛАВИЙ. Большими буквами.

ЛЕНЬКА. Ну, тогда молодец.

КОНТУШЁВСКИЙ. Жалости у вас нет! Одно слово — убийцы.

ЖОРА. Зато ты — добрая фея.

КОНТУШЁВСКИЙ. Идите вы все на колья для казнимых!

ЖОРА. Отключился, наконец. Эй, Профессор.

ПРОФЕССОР. Да.

ЖОРА. У меня вопрос. Если Неизвестный все время умирает в младенчестве (что считается безгрешным состоянием), то как он оказывается среди нас?

ПРОФЕССОР. Иному младенцу нельзя позволить вырасти. Иначе будет плохо миру.

ЛЕНЬКА. Гитлеру позволили?

ПРОФЕССОР. И что получилось?

ЛЕНЬКА. Но позволили же?

ПРОФЕССОР. Значит, это было зачем-то нужно. А время Неизвестного еще не пришло.

ЖОРА. Но ведь сейчас он безгрешен.

ПРОФЕССОР. Бывает, человек такого натворит, что грехи следуют за ним на протяжении многих поколений.

ЛЕНЬКА. А за тобой они не следуют?

ПРОФЕССОР. Разве Джафар был младенцем?

ЖОРА. Значит, когда-нибудь догонят?

ПРОФЕССОР. Возможно. Ладно, мне нужно кое-что обдумать…

ЖОРА. Ленька, что-то мне все это не нравится.

ЛЕНЬКА. Что именно?

ЖОРА. Философские измышления Профессора.

ЛЕНЬКА. Мне тоже.

ФЛАВИЙ. А вы уверены, что он рассказывает правду о своих прошлых жизнях?

ЖОРА. Уже нет.

ФЛАВИЙ. Профессор — шайтан.

ЛЕНЬКА. Хасан!

ХАСАН. Что?

ЛЕНЬКА. Кто такой Профессор?

ХАСАН. Не знаю.

ЖОРА. Ты же сам говорил, что он — шайтан.

ХАСАН. Не говорил.

КОНТУШЁВСКИЙ. Говорил. Флавий свидетель.

ХАСАН. Ты — кровожадная собака. Не верьте ему, он лжет.

КОНТУШЁВСКИЙ. Так, так, так… Он сегодня ночью общался с Профессором. Я слишком поздно включился и не услышал разговор. Но после него этот организатор преступного сообщества стал совсем другим. С этим надо разобраться. Эй, кто-нибудь слышал ночной разговор?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я слышал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Оп-па! Ну-ка, расскажи.

ПРОФЕССОР. Эй, Неизвестный. Я тут думал над твоей проблемой. Говоришь, тебя звали Кали?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Что-то вроде того.

ПРОФЕССОР. Может, Калигула?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Да! Точно! Это я! Вспомнил! Спасибо!

КОНТУШЁВСКИЙ. Отключился, идиот!

ЖОРА. Что-то слишком кстати.

ЛЕНЬКА. Эй, Профессор! Не отвечает…

ФЛАВИЙ. Вот это да! Такая личность, оказывается, здесь сидит.

КОНТУШЁВСКИЙ. Тоже мне личность. Нашел авторитета…

ФЛАВИЙ. Нет уж. Ты не знаешь, какой он злодей. А я жил в то время. Память о его делах была еще свежа. Чего только про него не рассказывали. Нерон, с которым мне довелось встречаться, по сравнением с ним — жалкий проказник.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего себе, проказник…

ФЛАВИЙ. Я серьезно говорю. Прокуратор Иудеи схватил группу уважаемых знатных людей и, обвинив их в подготовке к мятежу, отправил в Рим на суд Нерона. Я, как защитник, поехал следом. Нерон меня выслушал. Потом я встретился с его женой Поппеей и рассказал ей, что эти уважаемые люди — добропорядочные почитатели императора. И Нерон освободил их…

КОНТУШЁВСКИЙ. Эта Поппея — та еще штучка. Признавайся, что ты там с ней проделал? А? Скромником себя выставляешь…

ФЛАВИЙ. Что ты? Как можно так подумать? Между нами ничего не было.

ЖОРА. Мы залезли не в ту степь.

ЛЕНЬКА. Да.

ЖОРА. Пошли вы в задницу со своими Неронами, Поппеями и Калигулами. Всем пока. Потом поговорим.

Вечер того же дня

ФЛАВИЙ. Пан Контушёвский, что это за человек возится у твоего ствола?

КОНТУШЁВСКИЙ. С перевязанной головой и набитой рожей?

ФЛАВИЙ. Да.

КОНТУШЁВСКИЙ. Это отец невесты. Он решил обляпать низ ствола известкой.

ФЛАВИЙ. Зачем?

КОНТУШЁВСКИЙ. Чтобы закрасить выжженную надпись.

ФЛАВИЙ. Выходит, действительно написали именно про его дочку.

КОНТУШЁВСКИЙ. Кто бы сомневался. Ну, расскажи, что ты с Поппеей вытворял?

ФЛАВИЙ. Пошел ты!

КОНТУШЁВСКИЙ. Да ладно тебе. Скучно. Жених теперь к этой дуре не ходит. На инвалидной коляске в окно ведь не влезешь. Эй, Флавий! Вот черт, сбежал… Эй, кто-нибудь! Отзовитесь! Хасан, хоть ты ответь, что ли. А то и поругаться не с кем. Бандиты! Профессор! Молчат, сволочи. Ну, и катитесь ко всем бесам…

КАЛИГУЛА. А со мной поругаться не хочешь?

КОНТУШЁВСКИЙ. Этого только мне и не хватало. Я со всякими придурками не ругаюсь. Тьфу на тебя!

КАЛИГУЛА. Если б я был придурком, то носил бы фамилию — Контушёвский. А меня зовут — Гай Юлий Цезарь Август Германик по-прозвищу Калигула… Эй, где ты? Странно…

* * *

На следующий день

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, бандиты! Ха-ха-ха!

ЖОРА. Что это ты такой веселый?

КОНТУШЁВСКИЙ. Только что рядом со мной две мамаши имели милую беседу.

ЖОРА. И что?

КОНТУШЁВСКИЙ. А то, что на месте, где растут наши дубы, собираются строить ресторан. Нас спилят, а вы останетесь. Иисус-Мария! Наконец-то мои молитвы услышаны!

ЖОРА. Не радуйся раньше времени. Наверняка, мамаши недовольны.

КОНТУШЁВСКИЙ. Конечно, недовольны. Они даже собираются писать кому-то какое-то письмо с требованием сохранить зеленые насаждения.

ЛЕНЬКА. Вот видишь!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего я не вижу. Я знаю. Одна из мамаш поведала, что ресторан будет строить некий Боря Момзик. А он приходится шурином одному из судей Верховного Суда. Так что письмом в защиту насаждений можно будет подтереть всем известное место. Ха-ха-ха!

ЖОРА. И когда начнется строительство?

КОНТУШЁВСКИЙ. Говорят, что скоро. Когда точно — не знаю.

ФЛАВИЙ. Ну, дождались!

ПРОФЕССОР. Этот Момзик посмотрит на дубы и решит, что для строительства места и так хватит. Поэтому он оставит вас расти, а под кронами сделает летний зал. Вот посмотрите.

КОНТУШЁВСКИЙ. Заткнись, сволочь! Я тебя ненавижу!

ЖОРА. У меня родился стих. Если использовать мотив частушек, то получится песенка. Вот она:

Контушёвского с трудом

Искромсают топором.

День тот светлый недалек,

Превратится он в пенек.

Всякий алкоголик

Выберет сей столик.

Будут кружками стучать,

В темя панское плевать.

Хорошо быть столиком

На радость алкоголикам!

ПРОФЕССОР. Ха-ха! Чудесно. Так и будет.

КОНТУШЁВСКИЙ. Завидуете?

ЛЕНЬКА. Меня тоже на стихи пробило. Вот, слушайте:

Что за стон звучит в лесу

Мукой нескончаемой?

Это убирают дуб,

Действуя отчаянно.

Контушёвский из садиста

Превратился в мазохиста.

Весь в интиме с Момзиком.

Боря пилит лобзиком!

КОНТУШЁВСКИЙ. Каким лобзиком? Сейчас у всех рабочих — бензопилы. Вжик, и готово.

ЖОРА.

ПРОФЕССОР. Ха-ха-ха!

ЛЕНЬКА.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну вас всех!

ПРОФЕССОР. Флавий, а ты, почему не радуешься?

ФЛАВИЙ. Я уже один раз радовался… Хватит.

ПРОФЕССОР. Смотрите, какой суеверный.

ЛЕНЬКА. А почему он Флавий? Ведь это римское родовое имя.

ПРОФЕССОР. Его звали — Иосиф бен Маттитьяху. Родился он в четвертом десятилетии первого века нашей эры. Происходит из рода Хасмонеев, хотя это — не факт. Семья его была богатой и знатной. Он получил прекрасное образование и, в соответствии со своими убеждениями, примкнул к фарисеям. В шестидесятых годах вспыхнуло восстание против римского господства. Умненький Иосиф прекрасно понимал, что это восстание изначально обречено на поражение. Взбунтовавшиеся иудеи были разделены на несколько групп, слабо связанных между собой. Да и чаяния нищих всегда существенно отличаются от интересов знати. Но разве могла маленькая провинция в одиночку бороться с мощнейшим государством античного мира? Можно было подчиниться Парфии и тогда неизвестно, чем бы все это закончилось. А подчиниться Парфии — значит, стать ее провинцией, то есть поменять шило на мыло. Иудеи же хотели быть свободными полностью. Эх, наивность, граничащая с глупостью…

Если б Иосиф при самом начале волнений взял ноги в руки и смылся в другую страну, вряд ли бы он нынче сидел в дубе. Потому что уехать накануне бунта в туристическую поездку — это не предательство, а нечаянно сложившиеся обстоятельства. Но Иосифу предложили должность большого военного начальника! А, как известно, большим начальником быть хорошо. Кроме всяческих материальных благ, такие должности сулят еще и крупную меру морального удовлетворения. Появляется возможность тешить самолюбие. Вот Иосиф этим и занялся.

Ему был поручен важный участок обороны, состоявший из нескольких городов, самым большим из которых являлась крепость Иотапата. Город был хорошо укреплен и имел мощный гарнизон. Иосиф засел в нем, возомнив, что сможет там удержаться. Он, почему-то не подумал о том, что римские легионы превосходно обучены не только громить врагов в чистом поле, но и брать крепости. Причем такие, по сравнению с

которыми Иотапата — кишлак с глиняными дувалами. Когда армия Веспасиана стала щелкать соседние города, как орехи, у Иосифа возник зуд в том месте, из которого ноги растут. Но давать волю конечностям было уже поздно. Соратники вряд ли бы поняли такое стремление к шкуроспасательству. В один из прекрасных дней римляне обложили город и принялись готовиться к штурму. Веспасиан предложил сдаться, но воинственные иудеи послали его так далеко, что даже если бы он и отправился в назначенное ими место, то все равно б не дошел.

Осада продолжалась несколько месяцев. Затем последовал мощный штурм, и город был взят. Как обычно бывает в таких случаях, пока простые защитники гибнут на стенах, доблестные руководители стараются смыться. В одной из цистерн для воды был потайной ход. Сорок самых отважных начальников, пользуясь своим служебным положением, героически пробрались под землей. Надо ли говорить, что возглавлял это воинство не кто иной, как Иосиф. Они уже собирались было выбраться из лаза в укромном месте, но — не сложилось. Зная, с каким сообразительным и хитрым народом приходится иметь дело, римляне бдительно смотрели за окрестностями. В результате, выход из-под земли заметили и надежно перекрыли, после чего героям-подземникам было предложено сдаться.

Иосиф, проявив мудрость, и, используя свое красноречие, произнес перед соотечественниками спич, суть которого была созвучна с римскими предложениями. Но гордые и воинственные соратники Иосифа решили совершить акт самоуничтожения. Правда, убивать себя хором они не захотели. Кто-то предложил тянуть жребий, чтобы один из вытянувших, убивал второго вытянувшего. Получалось, что самоубийц нет. Ну, конечно, в роли жеребьевщика тут же выступил добряк Иосиф, и дело завертелось с немыслимой скоростью! Очередные клиенты тянули жребий, и резали друг друга, обливаясь слезами. Где Иосиф научился жульничать — история умалчивает…

ФЛАВИЙ. Я не жульничал!

ПРОФЕССОР. Как же, как же… В результате абсолютно честных действий Иосифа вскоре в живых остались только он и один его знатный товарищ. Здесь Иосиф проявил все оставшееся красноречие и убедил нечаянного выжившего товарища, что необходимо срочно сдаться на милость победителя. Что и было сделано.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сколько лет сидел с ним рядом! Можно сказать, соседи. Даже в такую простую игру, как «Очко», не научил мухлевать…

ФЛАВИЙ. Да не жульничал я! Тот товарищ, который остался последним, предлагал всем тянуть палочки. Откуда только они у него взялись в подземном ходе? Как будто заранее подготовился…

ЛЕНЬКА. Может, таблички?

ФЛАВИЙ. Да в том-то и дело, что палочки. Я сам впервые столкнулся с таким видом жребия…

ПРОФЕССОР. Ладно, ладно… Веспасиан распорядился заковать Иосифа в цепи.

ФЛАВИЙ. А что стало с моим соратником, взятым в плен вместе со мной?

ПРОФЕССОР. История, как всегда, умалчивает… Итак, Иосиф предложил себя в качестве парламентера и, как сейчас говорят, начал активно сотрудничать с правоохранительными органами. То есть, говоря простым языком, — стал стучать на всех, про все, и на все стороны света. Он выдал все, что знал и не знал, и во всех последующих

сражениях увещевал соотечественников, предлагая сдаваться римлянам без боя.

Но самое главное — он умудрился с важным видом сообщить Веспасиану, что тот вскоре станет императором! Надо же, какое пророчество! Да никто тогда и не сомневался, что именно Веспасиан станет императором, потому что только на его счету находилось наибольшее количество обласканных им войск и поддержка воинов других легионов. Но Иосиф вострубил об этом первым. Поэтому ему и стало фартить в дальнейшем.

Веспасиан, услышав пророчество, распорядился снять оковы со ставшего в один миг благонадежным Иосифа, и укатил в Рим отбирать власть у вражеских претендентов, коих, как известно, всегда в достатке в любое время года и в каждой стране мира. А вместо себя оставил руководить своего сына Тита.

При осаде Иерусалима Иосиф неоднократно выезжал на модном и красивом коне под стены, где занимался проримской пропагандой, за что его периодически обстреливали из луков неблагодарные соотечественники. В конце концов, им удалось его ранить, и он заткнулся.

Иерусалим был взят, и евреи обрели свободу. Они стали настолько свободными, что странствуют по всему миру две тысячи лет. Благодаря Веспасиану, Титу и, отчасти, Иосифу, у них все это время не было своей страны.

Сейчас она есть. Но вряд ли Иосиф будет на этой земле желанным гостем. Ведь его ненавидят поколениями! Он один из тех, на кого пала вина разрушителей Храма!

ФЛАВИЙ. Да, я предатель…

ПРОФЕССОР. Вот-вот! Можно было после падения Иерусалима и разрушения Храма свести счеты с жизнью, и остаться в памяти людской хоть и предателем, но — искупившим вину своей смертью… Не тут-то было! Иосиф уехал в Рим.

Там ему были предоставлены палаты белокаменные в императорском дворце с видом на Тибр, и полный пансион впридачу. И тут он занялся сочинительством. Он написал труд, названный «Иудейской войной». Там он превознес до небес силу римского оружия, Веспасиана с Титом и, естественно, не забыл про себя. В данной книге он является олицетворением кротости и рабом обстоятельств. И вообще, во всем этом безобразии с итоговым разрушением Храма, по его мнению, оказалось виновно быдло (если выразиться словами Контушёвского)…

Книга очень понравилась римлянам. Понятное дело! Что им было читать? Записки Цезаря? Всем оскому набили. Вергилия с Лукрецием? Ни Донцовой, ни Агаты Кристи…

И тут, представьте себе, произведение про недавнюю войну с участием императора! Свежак! Да еще в патриотическом стиле. Короче, Иосиф стал модным писателем. А чтобы его не причисляли к провинциальному быдлу, он, плюнув на имя своего отца, назвался Флавием. В честь родового имени Веспасиана и Тита. Возражений от них не последовало. Ну, а Иосиф был рад углу во дворце и безбедному существованию. Поэтому и занялся написанием второй книги.

Это произведение имело своей целью просветить варварский (по его мнению) античный мир. Оно должно было объяснить, откуда взялся закон Божий, кто такие Авраам и Моисей, и тому подобные вещи. Иосиф захотел познакомить мир с иудейской религией. Книга называлась — «Иудейские древности».

Потом он написал еще несколько незначительных произведений, и умер в сытости и относительном почете. Книги же его читались несколько столетий, а потом почти забылись. Но евреи прекрасно помнили его имя, потому что на протяжении многих лет

костерили его, на чем свет стоит. Причем, пользуясь всеми новыми для них языками. И вот произошло чудо! Оказалось, что его книги хранятся в библиотеке Ватикана.

В тысяча четыреста семидесятом году они были изданы на латинском языке. И принесли историкам всего мира головную боль. Даже еврейским.

Наш высокоученый Иосиф при написании своих творений пользовался источниками, большинства из которых давно не существует! Это относится и к самому первому изданию Септуагинты (христианской Библии). А про Иисуса Христа вообще разгорелся сыр-бор…

ЖОРА. Кстати, а как там было на самом деле?

ФЛАВИЙ. Я еще тогда не родился.

ЖОРА. А это случилось?

ФЛАВИЙ. Я слышал и читал…

ПРОФЕССОР. А вот про это — потом.

ЛЕНЬКА. Почему?

ПРОФЕССОР. Потому что это очень сложный вопрос. Да и какая тебе разница, что там происходило с Христом, если ты — ортодоксальный Циммерман?

ЛЕНЬКА. Ничего подобного! Я — ортодоксальный мингрел. И не только. Последний раз, например, — стопроцентный евангелист Джек Хопкинс. До того, как меня взорвал русско-исламский танк. Поэтому все, что касается Иисуса, меня интересует превыше всего!

ПРОФЕССОР. Поясняю для неучей. Кроме археологии существует ряд наук, которые занимаются изучением древностей. К ним относятся библеистика и лингвистика. Было установлено из переписки умных людей, цитировавших отрывки из сочинений Иосифа, что существующее описание деятельности Иисуса является позднейшей вставкой. Ведь попы всегда были наиболее образованной и хитрой прослойкой общества и прекрасно знали, где, как и что можно исправить. Но, к слову будь сказано, Иосиф действительно что-то упоминал. Правда, не в таком объеме, как это печатается сейчас…

Ну, а что касается дальнейшей судьбы произведений Иосифа, то, начиная с пятнадцатого века, они стали шествовать по планете, поднятые на знамена христианства.

Его «Иудейские древности» являются до сих пор основополагающим материалом для изучения истории Израиля и Иудеи. Надо же, какая слава! Даже евреи, которые до сих пор справедливо не любят автора, признают, что сия личность внесла большой вклад в мировую литературу и историю… Остается спросить уважаемого писателя об одном. Этак, коротко… Флавий, ты готов?

ФЛАВИЙ. Готов.

ПРОФЕССОР. Спрашиваю. Что тебе больше нравится: сидение в дубе или всемирная слава?

ФЛАВИЙ. М-м-м… Затрудняюсь ответить.

ПРОФЕССОР. Вот оно, тщеславие! Ну и сиди себе в дубе, пока он не рухнет! А когда это случится, переселишься в следующий!

ЖОРА. А почему так грозно и утвердительно?

ФЛАВИЙ. Нет, нет! Мне не нужна слава!

ПРОФЕССОР. Слава у тебя уже есть, и никуда от нее не денешься. Ты ее получил вместе с дубом.

ФЛАВИЙ. Ах, почему я не покончил с собой тогда, в пещере…

ХАСАН. Потому что ты — трус!

ПРОФЕССОР. И это факт.

КОНТУШЁВСКИЙ. Минуточку… Хасан, расскажи-ка о своей ночной беседе с Профессором.

ХАСАН. Я ни с кем и никогда ночью не беседовал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Отключился. Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. Чего тебе?

КОНТУШЁВСКИЙ. О чем ты говорил с Хасаном?

ПРОФЕССОР. О способах заточки дамасских сабельных клинков, которые турки впоследствии использовали для того, чтобы выпускать кровь из польского панства.

КОНТУШЁВСКИЙ. Тьфу на тебя!

ПРОФЕССОР. Спасибо. Я устал, всем пока.

ЛЕНЬКА. Жора, ты что-нибудь понял из последнего?

ЖОРА. Да. Я тебя потом позову.

КОНТУШЁВСКИЙ. Без меня?

ЛЕНЬКА. А ты что, друг нам сердечный?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет, конечно. Но, мне кажется, что мы здесь вроде как в общей связке. И поэтому делиться мыслями нужно со всеми.

ЖОРА. Еще чего? Я б с тобой даже дыркой в сортире не поделился!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну и пошли вы все к Флавию жребий тянуть! Эй, где вы? Отключились…

ФЛАВИЙ. Я — не жульничал! Заявляю ответственно!

КОНТУШЁВСКИЙ. Так я тебе, еврейской древесине, и поверил. Вам только палец в рот положи — всю руку оттяпаете…

ФЛАВИЙ. Ну, и пошел ты туда, куда других послал ранее!

Мыслемолчание

Глава пятая

Глубокая ночь

ЛЕНЬКА. Жора?

ЖОРА. Тихо. Я слышу.

ЛЕНЬКА. Эй, кто-нибудь еще нас слышит?

Мыслетишина

ЖОРА. Думаешь, действительно, никто не слышит?

ЛЕНЬКА. Сейчас проверим. Эй, Контушёвский! Ты — вонючий дохлый козел!

Мыслетишина

ЖОРА. Вроде бы не слышит.

ЛЕНЬКА. А как насчет Калигулы?

ЖОРА. Этот придурок вообще в счет не идет. Эй, ау!

Мыслетишина

ЛЕНЬКА. Ладно. Все тихо. Знаешь, мне кажется, что я где-то встречался с Профессором. Причем, не только в прошлой жизни…

ЖОРА. Помнишь инструктора по выживанию в тяжелых условиях? Его звали — Пол Джонс.

ЛЕНЬКА. Да. Он говорил, что эмоции — путь к самоубийству. Чем больше эмоций, тем короче жизнь агента. Странное дело…

ЖОРА. Правильно. А в позапрошлой жизни ты случайно не сталкивался с таким же наставником?

ЛЕНЬКА. Стоп! Капитан Мешков!

ЖОРА. Да! Он был командиром нашей разведывательной роты в Афгане.

ЛЕНЬКА. Н-да! Я всегда считал, что именно благодаря ему я стал человеком, не боящимся ничего на свете! Ведь именно он научил меня быть самим собой…

ЖОРА. А кто такой — сам собой?

ЛЕНЬКА. Ну, это мужик. Человек, не испытывающий страха перед трудностями, идущий в бой, не боясь этого боя!

ЖОРА. Красиво сказано. А дальше?

ЛЕНЬКА. Что дальше?

ЖОРА. Ну, научился ты ничего не страшиться. Идти в бой, сражаться до последней капли крови, убивая всех врагов…

ЛЕНЬКА. Тпру, родной! Куда ты клонишь?

ЖОРА. Когда тебя увезли в госпиталь, я продолжал и дальше выполнять свой «интернациональный долг». Ты там прохлаждался более трех месяцев. А мы один раз попали в натуральную засаду…

ЛЕНЬКА. Это когда тебе потом дали орден «Красной звезды»?

ЖОРА. Да. Только это был не мой орден. Это был орден капитана Мешкова.

ЛЕНЬКА. Как так?

ЖОРА. Вот так. Мы в количестве взвода вышли на ликвидацию группы «духов». С нами, почему-то, пошел Мешков, хотя (это я сейчас понимаю) командиру роты разведки в рядовом рейде делать было нечего. По тропе, где мы залегли, должна была пройти банда душманов, состоявшая из десяти человек. Но, на самом деле их оказалось не менее двухсот. Это был ад! Они открыли такой плотный огонь, что мы не могли даже головы поднять из-за камней, за которыми прятались. И лишь Мешков творил чудеса.

Он, постоянно перебрасывая (именно перебрасывая) тело между камнями, стрелял из автомата одиночными. Причем, навскидку. Я сначала не понимал его действий. Но, спустя некоторое время заметил, что огонь духов заметно ослаб. Я приподнял голову и стал внимательно наблюдать за маневрами Мешкова.

Капитан, рывками двигаясь от камня к камню, выпускал пули одну за другой. Никто из наших бойцов не стрелял. Я увидел, что склон горы покрыт телами моджахедов. И вдруг понял, что каждый выстрел Мешкова достигает цели. Он был стрелком от бога или, точнее сказать — от дьявола!.. Вот приподнялась над валуном фигура душмана с зажатым в руках гранатометом. Бросок Мешкова. Выстрел! Гранатомет отлетел в сторону, тело безвольно повисло на камне. Душманы встают и яростно бросаются вперед! Перемещение Мешкова, выстрел — и главарь, подавший команду, заваливается спиной на землю…

ЛЕНЬКА. Я где-то читал, что львы именно так и поступают. Если львиный прайд с их территории вытесняет свора гиен, то лев неторопясь вычисляет самку, подающую команды. Потом, невзирая на укусы и нападения презренных животных, он несется через свору, врывается в центр, и разрывает в клочья самку-лидера. Сразу после этого гиены рассыпаются, и прайд остается на своей территории, а льву — почет и уважение от самок и детей.

ЖОРА. Возможно. Но здесь немного по-другому. Как говорится, на место одного имама придет другой. Если Мешков подстрелил командира, то это не значит, что не появится новый… Он, естественно, появился. Капитан тут же пристрелил и его! И следующего! И дальнейшего! А пока совещались насчет последнего, командир роты ухлопал еще десяток рядовых. Я видел, что за десять минут он отправил к гуриям более сотни моджахедов!

ЛЕНЬКА. И что дальше?

ЖОРА. Когда они поняли, что будут перебиты, то попытались сбежать. И тут я поднял всех в атаку. Если честно, то нервы не выдержали. Поднялся и — вперед! За мной пошли все. Только Мешков уселся на землю, и с усталой улыбкой наблюдал за нашим вдохновенным порывом. В результате мы перебили несколько десятков «духов» и взяли пленных…

ЛЕНЬКА. К чему ты мне все это рассказал?

ЖОРА. Потом, когда все закончилось, Мешков отозвал меня в сторону и сказал: «Мовсесян, запомни, если бой уже выигран, не надо идти в атаку. Нужно действовать без эмоций. Эмоция — плохая вещь для производства точного выстрела».

ЛЕНЬКА. Где-то я уже это слышал. По-моему, у Профессора.

ЖОРА. Вот то-то и оно…

ЛЕНЬКА. Значит, Профессор та еще рыба?

КОНТУШЁВСКИЙ. А что я говорил?

ЖОРА. Вот, блин, подслушал! И козлом, ведь, обзывали.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сами вы козлы. А я не зря в свое время жалованье получал. Умею добывать сведения.

ЛЕНЬКА. Без щипцов и каленого железа?

КОНТУШЁВСКИЙ. С щипцами сведения добываются быстрее. А тут — жди, пока вы соизволите проболтаться. Но дело не в этом. А знаете, в чем? В том, что капитан Мешков и Профессор — одно и то же лицо!

ЖОРА. Мы и без тебя догадались.

КАЛИГУЛА. Я тоже. Кстати, сами вы придурки. А я — император!

ЛЕНЬКА. Так, всем пока. А императору — тем более.

КАЛИГУЛА. Куда вы все? Ну-ка, стоять! Эй! Где вы? Странно…

Мыслемолчание

* * *

Раннее утро

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, кто-нибудь!

КАЛИГУЛА. Да.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я так понял, что ты вспомнил, кем был?

КАЛИГУЛА. Частично.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, и как ощущения.

КАЛИГУЛА. Все время чего-то хочется… Ты был палачом?

КОНТУШЁВСКИЙ. Лучшим их них!

КАЛИГУЛА. А как сажают на кол?

КОНТУШЁВСКИЙ. Вон, что тебе интересно…

КАЛИГУЛА. Да. Я — извращенец. Так Профессор считает.

ПРОФЕССОР. Так считает весь мир.

КАЛИГУЛА. Ничего про это не помню. А жаль.

ФЛАВИЙ. Не переживай. Пан Контушёвский тебе напомнит.

КАЛИГУЛА. А почему Пан? Он что, греческий бог?

КОНТУШЁВСКИЙ. Сам ты греческий бог. Пан, — это польское слово, означающее, что перед тобой не быдло низкоутробное, а шляхтич!

КАЛИГУЛА. Что такое шлюхтич? Это имеет отношение к извращениям?

КОНТУШЁВСКИЙ. Р-р-р-р!

ПРОФЕССОР. Конечно, имеет! Он — высококлассный садист.

ЛЕНЬКА.

ЖОРА. Ха-ха-ха!

КАЛИГУЛА. Кто такой садист?

ПРОФЕССОР. Это тот, кто причиняет боль другим и испытывает от этого сексуальное возбуждение.

КАЛИГУЛА. Понял. Я тоже садист.

ПРОФЕССОР. Ура! Контушёвский теперь не один.

КОНТУШЁВСКИЙ. Если откровенно — я рад этому факту. А то собрались вокруг одни холодные убийцы. Мясники без эмоций. А убивать всегда приятно, если получаешь от этого удовольствие. И чем громче кричит жертва и дольше мучается, тем удовольствие больше. Вот так и с кольями…

КАЛИГУЛА. Я весь внимание.

КОНТУШЁВСКИЙ. Существует два вида такой казни. Быстрый и медленный. Для начала кол смазывают жиром. Мусульмане — бараньим. Я же предпочитал свиной.

ЛЕНЬКА. Почему именно свиной?

КОНТУШЁВСКИЙ. Христианину, буддисту или язычнику — все равно каким. А вот для казнимого мусульманина или иудея свиной жир — еще один болезненный фактор, вызывающий дополнительные мучения. Надо учитывать всякие мелочи, чтобы жертве было хуже…

ХАСАН. Вот собака!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха! Я же говорил, что в мире не существовало палача лучше меня.

Так вот. При быстром способе казни жертва ставится на четвереньки, и кол сзади вгоняется молотком. Высшая степень искусства — направить кол так, чтобы он вылез изо рта через язык. Потом кол втыкается в землю, и казненный выставляется на всеобщее обозрение.

КАЛИГУЛА. Здорово! А медленный способ?

КОНТУШЁВСКИЙ. При медленном кол уже торчит в земле. Ноги и руки казнимого связываются особым образом, и тело насаживается сверху. Но — неглубоко. Таким образом, жертва может сидеть на колу долго, и зрители смогут наслаждаться ее мучениями несколько дней. Если почаще поливать преступника холодной водой, то он будет орать до трех суток.

ХАСАН. Я не забыл своего обещания. Я тебя обязательно найду! И проделаю с тобой то, о чем ты только что рассказывал. Только конец кола посыплю перцем!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ого! Вот до чего я в свое время не додумался. Надо же, какой интересный совет. Спасибо.

ЖОРА. Ну вас всех к черту! Профессор, ты, случайно, в позапрошлой жизни не был капитаном Мешковым?

ПРОФЕССОР. Был. После вывода войск из Афганистана я уволился из армии, купил себе парочку дипломов и стал профессором.

ЖОРА. А ты помнишь нас?

ПРОФЕССОР. Конечно. Способные молодые ребята.

ЖОРА. Получается, что именно тебе мы обязаны умением убивать? Так сказать — без эмоций.

ПРОФЕССОР. Да. «Спасибо» скажете?

ЖОРА. Даже не знаю…

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, Калигула! О чем прошлой ночью беседовали Хасан с Профессором?

КАЛИГУЛА. Хасан вспомнил, что именно Профессор был наставником его юности и толкнул на путь убийцы.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ага. Вот оно что. Там толкнул Хасана, в другом месте — двух малолетних пентюхов. Интересно, а где еще?

КАЛИГУЛА. Он сказал Хасану, что его дуб срубят в течении недели.

КОНТУШЁВСКИЙ. Профессор, откуда ты это узнал? Отключился, мерзавец! Эй, Хасан! И этот тоже…

Мыслетишина

* * *

Вечер того же дня

ФЛАВИЙ. Какое небо черное. И ветер.

КОНТУШЁВСКИЙ. У меня уже две ветки обломало.

ФЛАВИЙ. Я видел, как она перебежала улицу.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну-ка, ну-ка… Да, представьте себе, она у него. Интересно, как ей удалось открыть двери? Ведь дома никого нет, кроме него. Наверное, зубами.

ФЛАВИЙ. И чем они занимаются?

КОНТУШЁВСКИЙ. А тебе не видно?

ФЛАВИЙ. Нет.

КОНТУШЁВСКИЙ. Второе окно справа на первом этаже.

ФЛАВИЙ. Не видно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, тогда я тебе сообщу. Они занимаются своим обычным делом.

ФЛАВИЙ. Как это возможно? У него не работают ноги, а у нее — руки.

КОНТУШЁВСКИЙ. Если ты такой дурак, то я тебя просвещу: для занятия сексом нужны не руки и ноги, а немного другие органы.

КАЛИГУЛА. Подробнее.

КОНТУШЁВСКИЙ. Он сидит в инвалидном кресле, а она сверху. Оп-па! Сидела… Кресло завалилось назад. Барахтаются.

КАЛИГУЛА. Ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Слушай, Калигула, неужели ты не вспомнил свою первую жизнь?

КАЛИГУЛА. Немного. Помню, что был императором. Вспомнил, как меня звали. А остальное — так, некоторые картины. Какие-то ноги, задницы… И еще — конь.

ФЛАВИЙ. Какой конь?

КАЛИГУЛА. Светло-серой масти. Его звали — Инцитат.

КОНТУШЁВСКИЙ. Которого ты завел в здание сената и объявил сенатором?

КАЛИГУЛА. Наверное.

ФЛАВИЙ. Единственный, кто не хотел его убить — это конь. Неудивительно, что он назначил Инцитата сенатором. Чего только не сделаешь ради хорошего друга.

КОНТУШЁВСКИЙ. Лучше бы он ввел туда осла. В сенате любой страны мира заседают родственники именно этой ушастой скотины.

ФЛАВИЙ. Что это с погодой творится? Ну и ветер! И гром гремит. Начался дождь.

ПРОФЕССОР. Эй, Хасан!

ХАСАН. Слушаю.

ПРОФЕССОР. Готов?

ХАСАН. Уже?

ПРОФЕССОР. Да!

ХАСАН. Готов.

ПРОФЕССОР. Сейчас.

ХАСАН. Прощай.

ПРОФЕССОР. До встречи.

ХАСАН. Я не желаю с тобой больше встречаться.

ПРОФЕССОР. Это не в твоих силах.

Мощный раскат грома

ФЛАВИЙ. Ух!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ай!

ХАСАН. Хря-я-я!

ЖОРА. Я видел молнию! Что там у вас происходит?

ЛЕНЬКА. Я тоже видел. Она ударила в место, где растут дубы.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ох! Больно-то как!

ФЛАВИЙ. И у меня корни болят.

КАЛИГУЛА. А у меня ничего не болит. Даже приятно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, Хасан, ты как? Не отвечает.

ФЛАВИЙ. У него ствол обуглился, и осыпалась листва. Похоже — он мертв.

ЖОРА. Да что там у вас случилось?

ФЛАВИЙ. Огромная молния ударила в дуб Хасана. Он только крякнуть успел.

КОНТУШЁВСКИЙ. Это несправедливо! Я тоже хочу быть ударенным!

ЖОРА. Ты и так уже ударенный. Только не молнией… Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. Да.

ЖОРА. Не пора ли объясниться?

ПРОФЕССОР. По какому поводу?

ЖОРА. Мы все слышали твой последний разговор с Хасаном.

ПРОФЕССОР. Нет, не пора.

ЖОРА. Почему?

ПРОФЕССОР. По кочану.

ЛЕНЬКА. Жора, отстань от Профессора. Мне кажется, что в этом чертовом лесу все зависит именно от него. Такое ощущение, что он здесь полный хозяин. А требовать у хозяина отчета в действиях — глупое и бесполезное дело.

ПРОФЕССОР. Молодец, Леня.

КОНТУШЁВСКИЙ. Кто хозяин? Этот мерзавец? Так это по его воле я прозябаю здесь более двухсот лет?! А ну-ка, быстро объяснись! Отключился, пес паршивый!

ФЛАВИЙ. Пан Контушёвский! Если это так и есть на самом деле, а, скорее всего — да, то я бы на твоем месте попридержал мысли. А то действительно останешься в роли навеса над рестораном.

КОНТУШЁВСКИЙ. Чушь! Не может этот негодяй быть таким всесильным.

ФЛАВИЙ. Но в прошлый раз его прогнозы сбылись полностью.

КОНТУШЁВСКИЙ. Все это — совпадение. Я не желаю зависеть от какого-то ублюдка.

ЖОРА. А почему он ублюдок?

КОНТУШЁВСКИЙ. Я откуда знаю? Так, к мысли пришлось…

Продолжительное мыслемолчание

* * *

На следующий день

ФЛАВИЙ. Ничего себе, толпа собралась.

КОНТУШЁВСКИЙ. Разглядывают обугленный дуб.

ФЛАВИЙ. Говорят, что его нужно спилить, пока не завалился.

КОНТУШЁВСКИЙ. Понятное дело.

КАЛИГУЛА. Ай! Ой! Ай-яй!

КОНТУШЁВСКИЙ. Чего ты орешь?

КАЛИГУЛА. Больно! Ай, опять больно!

ФЛАВИЙ. Где?

КАЛИГУЛА. Сзади! Ох!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха!

КАЛИГУЛА. Ай!

ФЛАВИЙ. Что смешного?

КОНТУШЁВСКИЙ. Так вот куда тебя пристроили! Надо же? Ха-ха-ха! Даже если это сделал Профессор, снимаю перед ним шляпу! Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Пан Контушёвский, что случилось?

КОНТУШЁВСКИЙ. Группа, состоящая из малолетнего быдла, бросает ножи в заднюю фанерную стенку игрушечной мельницы. Они втыкаются с громким стуком! Ха-ха-ха!

КАЛИГУЛА. Ой, когда это закончится?!

ФЛАВИЙ. Не понял, причем тут мельница? Какие-то ножи… А-а-а!

КОНТУШЁВСКИЙ. Дошло?

ФЛАВИЙ. Неужели Калигула сидит в мертвом искусственном сооружении?

КАЛИГУЛА. Уй-ой!

КОНТУШЁВСКИЙ. Мне всегда казалась странной эта мельница, у которой произвольно крутится колесо. Стоп! А произвольно ли? Эй, Калигула!

КАЛИГУЛА. Йё-ёй! Больно!

КОНТУШЁВСКИЙ. Не ври! Малышню уже прогнали взрослые. И даже ножики отобрали.

КАЛИГУЛА. Раны-то остались. Болят.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я заметил, что твое колесо крутится тогда, когда мы обсуждаем сексуальные опыты молодой парочки либо пытки. Почему?

КАЛИГУЛА. Мне это интересно. Я возбуждаюсь, и что-то в моем теле приходит в движение.

ФЛАВИЙ. А потом?

КАЛИГУЛА. Потом мне становится хорошо, и движение прекращается.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот это да! Как это назвать?

ЖОРА. Фанерный онанизм.

ЛЕНЬКА. Проще — фанеризм!

КОНТУШЁВСКИЙ. Это несправедливо!

ЛЕНЬКА. Га! Ты тоже так хочешь?

ЖОРА. Ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Дураки! Я не про то. Эта мельница дольше года не продержится. Либо сгниет, либо будет разломана шалопаями. Калигула опять родится человеком! А когда я?

ФЛАВИЙ. Пан Контушёвский, имей совесть. Все-таки Калигула сидит здесь даже дольше, чем я.

КОНТУШЁВСКИЙ. Заткнись! Он находится тут с перерывами!

ФЛАВИЙ. Но он не видит и не слышит окружающего мира.

КОНТУШЁВСКИЙ. Зато он слышит нас. И этого достаточно.

ФЛАВИЙ. Скоро и нас срубят.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я уже начал терять надежду…

КАЛИГУЛА. Уже не больно.

ЖОРА. А если твое колесо крутят люди?

КАЛИГУЛА. Мне так же приятно.

ЖОРА. Хорошо устроился.

ЛЕНЬКА. Да. И никто сок не сцеживает. Вот, опять появился старый хрыч! Эй, придурок! Уже давно листва зеленая! Какой сок? Сезон закончился!

ЖОРА. У него, наверное, склероз. Он забыл, в какое время года надо этим заниматься.

ЛЕНЬКА. Ай! Мне от этого не легче!

КОНТУШЁВСКИЙ. Калигула, ты сам сейчас крутишь колесо?

КАЛИГУЛА. Когда кричат от боли, мне приятно.

ЖОРА. Съезд садистов! Ой, этот сокосос уже у меня!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего себе, скорость у колеса!

ЛЕНЬКА. Стадо маньяков!

ЖОРА. Да пошли они все!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха!

Продолжительная мыслетишина

Глава шестая

Утро

КОНТУШЁВСКИЙ. Это что за толстый и пузатый ушлёпок идет к нам через площадь?

ФЛАВИЙ. Судя по семенящим с ним рядом услужливым людям — важная персона.

КОНТУШЁВСКИЙ. И зачем он нас разглядывает?

ФЛАВИЙ. Он находится рядом со мной. Я слышу обрывки разговора. К нему обращаются почтительно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Как?

ФЛАВИЙ. Называют Борисом Григорьевичем.

КОНТУШЁВСКИЙ. Никак, Боря Момзик собственной персоной?

ФЛАВИЙ. Очень похоже.

КОНТУШЁВСКИЙ. Судя по его носу, он не Момзик, а — Момзикян. Или, на худой конец — Момзикидзе. Кстати, Флавий, а у тебя был нос?

ФЛАВИЙ. Что за дурацкие вопросы? Конечно, был.

КОНТУШЁВСКИЙ. Такой же длинный и горбатый, как у Момзика?

ФЛАВИЙ. Нормальный у меня нос был.

КОНУШЁВСКИЙ. Ага. Все понятно. Никакой он не Момзикян и, тем более, не Момзикидзе. Он, скорее всего — Момзишницель какой-нибудь. У меня как-то был подручный, который выдавал себя за получеха-полуцыгана. Фамилия у него была — Ружек. А оказалось, что никакой он не чех, и к цыганам отношения не имеет. Потому что на самом деле фамилия его матери — Розенблюмцер. Но нос у него был, как у нынешнего Момзика, которого мы наблюдаем прямо под нами.

ФЛАВИЙ. Какая разница? Ведь он — благодетель!

КОНТУШЁВСКИЙ. И о чем говорят?

ФЛАВИЙ. Предлагают спилить мертвый дуб и один из живых.

КОНТУШЁВСКИЙ. Как один?

ФЛАВИЙ. Ну, рассказывают, что для строительства ресторана места хватит и так. Мертвое дерево подлежит сносу окончательно. А из живых предлагают убрать только мой дуб. Говорят, что он очень стар, и в последующем может завалиться. А твой хотят оставить, чтобы устроить под его кроной летний зал.

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а! Профессор, сволочь, отзовись!

ПРОФЕССОР. Слушаю внимательно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Это твои скотские проделки?

ПРОФЕССОР. Нет, это — случайность. Видимо, время отсидки для тебя еще не закончилось.

ЖОРА. Ха-ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Что-то меня постоянно преследуют случайности. А я не хочу таких случайностей! Слышишь? Если подобное произойдет еще раз, то я клянусь, что отыщу тебя, когда все-таки выйду из этого древесного сортира! Я не знаю, как, но сделаю это!

ПРОФЕССОР. Ой, боюсь, боюсь! Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Эй, Калигула, сейчас колесо отвалится. Сбавь скорость.

КАЛИГУЛА. Не отвалится. Проверено.

ЖОРА.

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Боря Момзик уехал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Матерь Божья, не оставляй меня!

ПРОФЕССОР. Контушёвский совсем сдурел. Какое отношение к Матери Божьей имеет Момзик?

КОНТУШЁВСКИЙ. Гр-р-р!

ЖОРА. Злится, однако.

ПРОФЕССОР. Ну, и пусть…

Мыслетишина

* * *

Утро следующего дня

КАЛИГУЛА. Я вспомнил! Я был Великим! Я был Богом! Мне присягали! А почему, собственно, был? Я и сейчас велик…

ФЛАВИЙ. Да уж. В роли игрушечной мельницы для песка.

ЛЕНЬКА. Что ты понимаешь? Может, вращение колеса мельницы сближает человечество со звездами.

ФЛАВИЙ. Каким образом?

ЛЕНЬКА. А я и сам не знаю. Так, к мысли пришлось. И вообще…

ФЛАВИЙ. Ух, ты!

ЛЕНЬКА. Что случилось?

ФЛАВИЙ. Приехали рабочие на каком-то странном автомобиле. У него нет водительской двери и крышки багажника.

ЖОРА. Почему он странный? Самый обычный российский рабочий автомобиль. Имеет много названий. Тот, который ты описал, называется, скорее всего — дрышпак. А есть еще ведра, капитосы, тазики, унитазы, маскарады, убоища, и много других.

ФЛАВИЙ. Да плевать, как классифицируется этот автомобиль. Рабочие достали бензопилы!

КАЛИГУЛА. Ой, куда это меня понесло?

ФЛАВИЙ. Не понял…

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха! Зато понял я!

ЖОРА. Что там опять у вас происходит?

КАЛИГУЛА. Снова стою. Крутанули колесо. Хорошо…

ФЛАВИЙ. Это несправедливо!

ЛЕНЬКА. Да что случилось?

КОНТУШЁВСКИЙ. Рабочие перенесли детскую мельницу от меня и вкопали ее под дубом Флавия. Начали пилить дерево Хасана.

ЖОРА. А зачем было переносить мельницу?

КОНТУШЁВСКИЙ. Идиот! Затем, чтобы мое спиленное дерево не разломало ее!

ЛЕНЬКА. Думаешь, следующим спилят тебя?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, уж не Флавия точно.

ФЛАВИЙ. Профессор!!!

ПРОФЕССОР. Ась?

ФЛАВИЙ. Что это творится?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего не творится. Все делается правильно.

ПРОФЕССОР. Флавий, не падай в обморок. Придет и твое время.

ФЛАВИЙ. Я не желаю ждать! Я хочу, чтобы меня спилили прямо сейчас! Ведь Боря Момзик вчера указал именно на меня! Или вам Верховный Суд не авторитет?

КОНТУШЁВСКИЙ. Калигула, перестань тарахтеть колесом.

КАЛИГУЛА. Не перестану.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, и черт с тобой! Тарахти теперь — сколько хочешь…

Иисус-Мария, меня простили! Матерь Божия — спасибо тебе!

ФЛАВИЙ. Почему его? Почему не меня?! Почему кровавому

садисту-убийце должно быть хорошо?!

ПРОФЕССОР. А ты уверен, что ему будет хорошо?

ФЛАВИЙ. Да он же опять станет человеком!

ПРОФЕССОР. И от этого ему обязательно должно быть прекрасно?

ФЛАВИЙ. Конечно! После двух тысяч лет, проведенных в дубе, я согласен быть кем угодно! Но — в образе человеческом…

КОНТУШЁВСКИЙ. О, дуб Хасана завалился. Теперь спичек из него наделают. Туда ему и дорога. Распиливают на бревна и грузят в подъехавшие самосвалы. Скоро и моя очередь придет. Ура!

ЖОРА. Профессор, я согласен с Флавием. Разве можно такой гниде, как Контушёвский, так мало сидеть?

ПРОФЕССОР. А кто сказал, что ему придется мало сидеть?

ЖОРА. Но ведь его собираются спилить.

ПРОФЕССОР. А дальше?

ЖОРА. Что — дальше?

ПРОФЕСОР. Ну, после того, как спилят?

ЖОРА. А-а-а…

КОНТУШЁВСКИЙ. Что, а-а-а? Дальше я буду человеком. Смогу есть булочки и пить вино. Дело себе найду по способностям, и чтобы приносило удовольствие. Устроюсь, вон, в полицию. Буду ловить таких бандитов, как вы. У всех добуду признательные показания! Я знаю, как это делать. И, главное, умею. Эх, отведу душу!

КАЛИГУЛА. Здесь — подробнее.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что — подробнее.

КАЛИГУЛА. Ну, как ты будешь добывать признательные показания.

КОНТУШЁВСКИЙ. Отстань! Вон, крути свою баранку, и не лезь в разговор… Все, подошли ко мне с бензопилой. Прощайте, идиоты! Желаю вам гнить тут до скончания веков! Ха-ха-ха! Что, Профессор, съел? Несмотря на твои происки, я сейчас освобожусь из древесного плена. Желаю тебе гнить со всеми вместе, но чтоб рядом с тобой не было ни одного дятла! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Через двадцать минут

ЛЕНЬКА. Все, рухнул.

ПРОФЕССОР. Эй, Флавий! Молчит.

ЖОРА. Он, наверное, находится в полной прострации.

КАЛИГУЛА. Я тоже нахожусь. Только не в прострации. Надо же, сколько воплей, визгов и стонов! Сплошное удовольствие. А нельзя ли повторить? Эй, распорядитель! Ну-ка, быстренько мне того же самого! Я что-то не понял! Префект! Вызвать преторианцев! Навести порядок! Обеспечить мне море удовольствия! Где вы все? Эй, префект… Тьфу ты! Так все было хорошо…

Мыслетишина

* * *

Вечер того же дня

ФЛАВИЙ. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

ЖОРА. Что случилось? И тебя пилят?

ФЛАВИЙ. Нет! Приехал Боря Момзик!

ЖОРА. И что из этого?

ФЛАВИЙ. Сволочи!

ЛЕНЬКА. Хватит орать, расскажи толком, что случилось.

ФЛАВИЙ. Оказалось, что Момзик приказал рабочим спилить обугленное дерево, и еще одно. Слева от него! То есть — должны были уничтожить меня! Но эти чертовы гастарбайтеры подъехали с другой стороны площади! И то, что слева — оказалось справа! Контушёвского спилили по ошибке! Будь проклята российская безмозглая действительность! Я требую вернуть этого садиста на место, а меня вырубить!

ПРОФЕССОР. И как ты это себе представляешь? Вернуть самосвалы, склеить ветки, соединить их гвоздями со стволом, и всю конструкцию погрузить в выкопанную экскаватором яму? Что же из этого получится? Новогодняя китайская елка?

ФЛАВИЙ. Мне все равно! Вон, живет же Калигула в дохлой фанерной мельнице? И ничего. Еще и наслаждается периодически… Делай, что хочешь, но чтобы я убрался отсюда ко всем чертям!

ПРОФЕССОР. Последний вопль прозвучал заманчиво.

КАЛИГУЛА. Делать там нечего.

ЛЕНЬКА. Где?

КАЛИГУЛА. У чертей.

ЖОРА. А ты там был?

КАЛИГУЛА. Да.

ЖОРА.

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Все! Не буду больше ни с кем общаться! Провалитесь вы все к Контушёвскому в полицию!

Продолжительная мыслетишина

* * *

Одна из стран Аравийского полуострова. Лагерь для подготовки террористов-ваххабитов.

Омар, наблюдая с пригорка за мелькающими внизу фигурками людей, обратился к стоящему рядом с ним Юсуфу:

— Юсуф-Эфенди, как видишь, они уже хорошо подготовлены. Можешь смело положиться на их умения и навыки. Этих забирай и присылай новых.

— Да, — ответил Юсуф. — Ты хорошо знаешь свое дело. А в новых людях недостатка никогда не будет. Эти через несколько дней окажутся в Турции, а оттуда — попадут в нужную страну. Все будет, как положено.

Омар, услышав за спиной шаги, обернулся и увидел подбегавшего к ним слугу. Он недоброжелательно посмотрел на него. Но тот, невзирая на грозный взгляд хозяина, согнулся в поклоне и, не разгибая спины, скороговоркой произнес:

— Да хранит тебя Всевышний, почтенный. У тебя родился сын!

Губы Омара непроизвольно растянулись в улыбке. Он достал из кармана стодолларовую купюру, протянул ее слуге, и произнес:

— Спасибо за добрую весть. Возьми.

Слуга, схватил купюру и, пятясь назад, радостно поблагодарил:

— Да продлит Всевышний твои дни!

Омар повернулся к Юсуфу и сказал:

— У меня, наконец, родился сын. После четырех дочерей. Это — большая радость.

Юсуф ответил:

— Пусть его благословит Всевышний. Поздравляю. Твой сын будет продолжателем нашего дела. Уже решил, как его назвать?

— Нет. Может, ты посоветуешь?

— Назови Хасаном, — предложил Юсуф.

— Хм, ты еще Хусейна вспомни, — брезгливо скривил губы Омар.

— Тебе не нравится?

— От этих двух имен исходит шиитский запах.

— Но так звали внуков Пророка.

Омар, усмехнувшись, заметил:

— Что внуки, что дед — люди. Вы, турки, погрязли в светском материальном мире… Я — ваххабит. Сын ваххабита и внук ваххабита. Один из моих предков участвовал в осквернении Каабы… Назову-ка я своего сына Исмаилом.

— Тоже неплохо, — примирительно сказал Юсуф. — Будет звучать красиво — Исмаил бен Омар.

— Вот опять! — Омар начал злиться. — Мне не нужно иудейское наследие, к которому так привыкло население Ближнего Востока. Моего сына зовут — Исмаил ибн Омар, и никак иначе!

Юсуф покачал головой, тяжко вздохнул и согласился:

— Конечно, конечно! Хотя, не смущает ли тебя приверженность исмаилитов к этому имени?

Омар довольно рассмеялся:

— Нет. Я воспитаю его, как надо. Он станет львом ваххабизма. Его будет бояться весь неправедный мир! Ведь ты сам знаешь, что воля воспитателя всегда творит чудеса…

Юсуф улыбнулся и, понимающе кивнув головой, сказал:

— Я с нетерпением буду ждать восхождения новой звезды на небе джихада…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Дачный поселок Куркуилово-2

Шесть месяцев спустя. Вечер

КАЛИГУЛА. Эй, отзовись! Почему молчишь? Скучно-то как!

Непродолжительная мыслетишина

КАЛИГУЛА. Эй, Флавий, отзовись!

ФЛАВИЙ. Ты достал! Неужели в этом лесу никого нет кроме меня?

КАЛИГУЛА. А что делать? Профессор не желает со мной общаться, а бандиты издеваются, как хотят…

ФЛАВИЙ. Хорошо. Ну, что тебе надо?

КАЛИГУЛА. Что там творится у молодоженов? Уже месяц прошел после свадьбы, а ты так и не рассказываешь, что у них в спальне происходит.

ФЛАВИЙ. Все, как обычно. Только теперь — на законных основаниях. Никто им не мешает, и они наслаждаются друг другом.

КАЛИГУЛА. Подробней.

ФЛАВИЙ. Не буду я ничего рассказывать. Они теперь — законные муж и жена. Таинство семьи — святое дело.

КАЛИГУЛА. Ах ты, фарисейская рожа!

ФЛАВИЙ. Маньяк!

КАЛИГУЛА. Звезда легионного лупанария! Ой, больно! Ты зачем желудями бросаешься?

ФЛАВИЙ. Болван! Они отваливаются по мере созревания.

КАЛИГУЛА. Лжешь! Ты это специально делаешь, предатель своего народа…

Шум. Треск

КАЛИГУЛА А-а-ай! Больно-то как! Зачем ветку в меня бросил?

ФЛАВИЙ. Сама отвалилась. Сухая была.

КАЛИГУЛА. Можно же барабан повредить! Что я без него делать буду?

ЖОРА. Флавий, да расскажи ты ему хоть что-нибудь! Пусть заткнется!

ФЛАВИЙ. А что я ему расскажу? Она поставила на подоконник большой горшок с кактусом. Теперь мне самому плохо видно.

ЛЕНЬКА. А какой он из себя?

ФЛАВИЙ. Горшок?

ЛЕНЬКА. Тьфу ты, кактус, конечно!

ФЛАВИЙ. Кактус, как кактус. Большой. Круглый, как тыква. Полметра, наверное, в диаметре. Колючки длинные, как у ехидны. И желтые…

ЛЕНЬКА. А-а-а. Называется — эхинокактус Грузони. Или, если точнее — Грузона. У меня в одной из жизней тетушка такие выращивала.

КАЛИГУЛА. И что, совсем из-за него ничего не видно?

ФЛАВИЙ. Частично. То, что творится на кровати — не видно. А если где-нибудь на гимнастической стенке или на комоде, тогда — кое-как.

КАЛИГУЛА. На кровати и дурак сможет. Я вот, в свое время, где только этим не занимался. Даже в конюшне…

ФЛАВИЙ. Да когда же ему смажут колесо! Скрипит — сил нет!

КАЛИГУЛА. Осень. Дожди. Ось заржавела… Флавий, а ты помнишь, что такое «римская смазка»?

ФЛАВИЙ. Нет!

КАЛИГУЛА. Вот, и я тоже. Но, наверное, ею можно было бы смазать колесо, чтоб не так скрипело?

ЛЕНЬКА. Ей нужно было б смазать твой разум, если он у тебя был и остался здесь. Не повредило бы.

ЖОРА. Но вряд ли бы сильно помогло.

ЛЕНЬКА. А куда подевался Профессор?

ЖОРА. Черт его знает. Уже неделю молчит.

ФЛАВИЙ. А что там у вас вчера происходило?

ЛЕНЬКА. Ничего особенного. Приехали полицейские и провели обыск в доме сокососа. Водители служебных машин беседовали внизу. Из их разговоров я понял, что обысканный старый хрыч является важным чиновником, и подозревается в хищении бюджетных денег в особо крупных размерах.

ФЛАВИЙ. Нашли что-нибудь?

ЛЕНЬКА. Конечно. В гараже обнаружили картонные коробки, набитые деньгами. Коробки погрузили в машины, а сокососу надели наручники и увезли.

ЖОРА. Все это — фигня. Как гласит русская народная мудрость — Бог велел делиться. Сейчас сокосос пожертвует все найденные в гараже коробки в какой-нибудь «Фонд Глухих и Нищих», и все будет в порядке. В худшем случае — его выгонят на пенсию. А там — наслаждайся жизнью. Наверняка, что-нибудь припрятано за границей. А

даже если и нет, то от жажды он не умрет ни в коем случае. Либо министерская пенсия

поможет, либо березы, в которых сидим мы с Ленькой.

ЛЕНЬКА. Не смешно. Весь ствол ножиком изрезан.

ФЛАВИЙ. А как у русских принято называть отца невесты?

ЖОРА. Тестем.

ФЛАВИЙ. Тесть стал много пить.

ЛЕНЬКА. И жрать?

ФЛАВИЙ. Нет. Только пить.

ЛЕНЬКА. Ну, тогда это формулируется так — присел на стакан.

ФЛАВИЙ. Вот-вот. На первом этаже у них кухня со столовой. Окна большие. Все видно.

КАЛИГУЛА. Почему об этом не рассказываешь? Ваш народ всегда был жадным. И ты жадный. Даже то, что видишь, не хочешь передать другим, хотя это не стоит никакого асса… Ой, больно! Опять веткой меня ударил!

ЖОРА. Флавий, ты что, научился ветками швыряться?

ФЛАВИЙ. За две тысячи лет и не такому научишься…

ПРОФЕССОР. Молодец!

ЛЕНЬКА. Это серьезно?

ПРОФЕССОР. Нет, конечно. Просто его дуб стар. Сухих веток много, и они постоянно отваливаются.

ЖОРА. Так можно и ресторан повредить.

ФЛАВИЙ. Уже пару раз чинили крышу.

ПРОФЕССОР. Вот видишь, осталось дождаться падения крупной ветки. Может, задавит какого-нибудь человека, и тебя сразу спилят.

ЛЕНЬКА. Смотря, какого задавит. Если депутата или, скажем, Борю Момзика, то — вырубят одним махом. А если простого человека, то всем будет по-барабану.

ЖОРА. В этом поселке простые люди не живут.

ЛЕНЬКА. Ну, тогда Флавию скоро повезет.

КАЛИГУЛА. А если эта ветка упадет на меня?

ЛЕНЬКА. Тогда тебя снова соберут по досточкам, собьют гвоздями, прикрутят шурупами, и ты воскреснешь, аки птица Феникс. И пока ты будешь орать от боли, никто, к великому сожалению, не получит от этого удовольствия, потому что Контушёвского с нами нет. Но, зато ты некоторое время (пока будешь орать) не станешь доставать нас своими глупостями.

КАЛИГУЛА. Насчет глупостей. Если б я был дураком, то никогда не стал бы императором. А если вы все не императоры, значит — круглые идиоты! Какова мысль, а? То-то. Я ведь учился греческой философии, и потому диалектика мне знакома…

ПРОФЕССОР. Императором может стать даже дурак. Скажем, по наследству. И если он так и останется дураком в дальнейшем, то долго императором не пробудет… Что же касается тебя, Калигула, то достаточно почитать воспоминания тех, кто разгребал плоды твоих деяний. Больше всего интересна судьба коня Инцитата, который — благодаря

тебе — первым из животных стал римским сенатором.

Чтобы конь собрал нужные средства для прохождения в сенат и соответствовал цензу, все лошади империи были обложены специальным налогом. Их владельцы начали платить ежегодную дань, и Инцитат превратился в одного из богатейших граждан Рима.

Когда императора отправили к богам, к которым он себя причислял, а, попросту говоря — прирезали, встал вопрос о коне-сенаторе. Вот тут-то веселье и началось!

Сначала хотели его просто отправить на бойню, но кто-то из умных людей произнес речь, которая сводилась к тому, что конь-то, оказывается, ни в чем не виноват. Сказано было, что Инцитат, в отличие от императора, никого не убил, не изнасиловал, не умучил, и — более того — не дал императору ни одного дурного совета! Так как разговаривать не умел, и экстрасенсом, соответственно, не был (хотя, кто его знает?). Поэтому коня пощадили. Но — нужно было куда-то его деть. Новый император Клавдий нашел выход.

Согласно законам того времени, до окончания срока полномочий никого из сената выгнать нельзя. Инцитату урезали жалованье, и он был выведен из состава сената, как не прошедший финансовый ценз. Вот так все и закончилось.

КАЛИГУЛА. Хороший друг был. Вспомнил я его.

ЖОРА. Ты этого коня в сенат по-трезвому приволок?

КАЛИГУЛА. Я же императором был. Когда ж тут трезветь?

ЖОРА. Все понятно.

ЛЕНЬКА. Профессор, а ты где пропадал?

ПРОФЕССОР. Нигде. Я все время здесь. Не отвечал на ваши запросы потому, что надо было кое-что сделать. Сейчас я свободен. Спрашивайте.

ЖОРА. Долго нам еще здесь париться?

ПРОФЕССОР. Нет.

ФЛАВИЙ. А мне?

ПРОФЕССОР. И тебе.

ЛЕНЬКА. Как скоро?

ПРОФЕССОР. В этом месяце.

ЛЕНЬКА. Что, понадобились наши услуги?

ПРОФЕССОР. Да.

ЖОРА. Я не стану больше этим заниматься.

ПРОФЕССОР. Ой ли?

ЖОРА. Да. Я так решил. И это не зависит от того, освобожусь я скоро, или буду торчать здесь еще сто лет.

ПРОФЕССОР. Ха-ха!

ЖОРА. Что смешного?

ПРОФЕССОР. Ты смешон. Думаешь, от твоего решения что-нибудь зависит?

ЖОРА. Конечно. Человеку дана свобода воли. Он сам может выбирать, каким именно персонажем книги бытия ему стать.

ПРОФЕССОР. Надо же, каков пафос! А мысли-то, мысли…

ЖОРА. Посмотрим.

ПРОФЕССОР. И смотреть нечего. Человек становится таким, каким его сделает окружение. Научат тебя с пеленок не причинять вред живому, и будешь ты джайнистом. А научат в воробьев из воздушного ружья стрелять — станешь стрелять. Куда ты денешься! Да еще будешь считать, что благое дело исполняешь. Мол, воробьи у кур кукурузу крадут, а корм ведь денег стоит. А папаша тебя за это станет нахваливать… Всегда найдется тот, кто возьмет тебя за ухо, и приведет к нужному знаменателю.

ЛЕНЬКА. Хватит, надоело! Интересно, как там сейчас Контушёвский?

ФЛАВИЙ. Он, наверное, еще не родился.

ЛЕНЬКА. Это если он в человеческом теле. А если у кроликов, то успел уже несколько раз…

ЖОРА. Давайте не будем о нем. Как говорится: помянешь черта — он тут же объявится.

КАЛИГУЛА. А мне без него скучно. Он так восхитительно рассказывает! Чувственно…

ФЛАВИЙ. И поругаться не с кем.

ПРОФЕССОР. Поругайся со мной.

ФЛАВИЙ. С тобой не хочу. Чревато…

ГОЛОС. Ах-р-р-р! Ум-м-м! Жму-у-у! Блям-м-ц!

ЖОРА.

ФЛАВИЙ. Контушёвский?!

ЛЕНЬКА.

КОНТУШЁВСКИЙ. М-гм… Опять я здесь! Надо оглядеться. Так, дуб один. Березы целы…

Мыслемолчание

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а-а-а-а-а-а!

ФЛАВИЙ. Что с тобой?

КОНТУШЁВСКИЙ. Профессор! Гнида! Это ты меня сюда вселил?

ПРОФЕССОР. Это просто совпадение. Ха-ха!

ЖОРА. Контушёвский, ты где?

КОНТУШЁВСКИЙ. Спроси у Профессора!

ЖОРА. Отключился. Профессор, где он?

ПРОФЕССОР. Сам расскажет.

ЖОРА. Ладно. Всем пока.

Мыслетишина

* * *

Следующее утро

КОНТУШЁВСКИЙ. Флавий, ты здесь?

ФЛАВИЙ. Да.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что нового?

ФЛАВИЙ. Ничего.

КОНТУШЁВСКИЙ. Калигула себя вспомнил?

ФЛАВИЙ. Частично.

КОНТУШЁВСКИЙ. А бандиты так и участвуют в донорских процедурах?

ФЛАВИЙ. Нет. Сейчас не сезон.

КОНТУШЁВСКИЙ. Жаль.

ФЛАВИЙ. Где ты был так недолго?

КОНТУШЁВСКИЙ. Не скажу.

ФЛАВИЙ. Тебе понравилось?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет.

ФЛАВИЙ. А куда тебя сейчас вселили?

КОНТУШЁВСКИЙ. Куда надо, туда и вселили. Что за допрос, в конце концов?

ФЛАВИЙ. Тебе дятел не нужен?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ты что, издеваешься?! Пошел ты туда, где я провел последние полгода!

ФЛАВИЙ. Обиделся и сбежал… А что я такого сказал?

ПРОФЕССОР. Хм!

КАЛИГУЛА. С-с-скотина!

ПРОФЕССОР. Это ты мне?

КАЛИГУЛА. Нет. Кто-то струей поливает ось колеса. Оно же еще больше заржавеет!

ФЛАВИЙ. Какой-то мальчик справляет малую нужду.

КАЛИГУЛА. Хам! Уйди! На меня нельзя! Я — император! Закон об оскорблении императора! Писун отрежу!

КОНТУШЁВСКИЙ. Хватит орать! Подумаешь, обоссали деревяшку! Эй, Профессор! Это ты мне устроил такую интересную полугодичную жизнь?

ПРОФЕССОР. Нет. Ты сам ее себе устроил.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ты несешь чушь! Ни один человек не устроит себе то, что пришлось пережить мне!

ПРОФЕССОР. А я причем? Тебе просто не повезло.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, я до тебя когда-нибудь доберусь!

Продолжительное мыслемолчание

* * *

Вечер того же дня

ФЛАВИЙ. Начали.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вижу.

ФЛАВИЙ. Что ты видишь?

КОНТУШЁВСКИЙ. Что начали.

ФЛАВИЙ. Молодожены?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну да, а кто еще?

ФЛАВИЙ. И хорошо видно?

КОНТУШЁВСКИЙ. Как на ладони.

ФЛАВИЙ. А в каком ты дереве?

КОНТУШЁВСКИЙ. Я? В дереве?.. В ближайшем.

ФЛАВИЙ. Это в той березе, что растет прямо напротив их окна?

КОНТУШЁВСКИЙ. Да. Именно в этой березе.

ФЛАВИЙ. Почему ты тогда не хочешь дятла? Ствол у нее сильно изъеден жучками. И дупло имеется.

КОНТУШЁВСКИЙ. Отстань со своим дятлом. В свое дупло заглядывай.

ФЛАВИЙ. Да мне плохо видно комнату. Этот дурацкий кактус мешает. Если у тебя обзор лучше, расскажи, что там происходит.

КОНТУШЁВСКИЙ. Он привязал ее к кровати, и изображает из себя садиста.

КАЛИГУЛА. Как это?

КОНТУШЁВСКИЙ. Лупит ее телефонным проводом. Клоун недоделанный. Прямо смех разбирает. Разве это порка? Вот у меня были кнуты… Эх!

ПРОФЕССОР. Не исправился ни капли.

ЖОРА. Кто бы сомневался.

ЛЕНЬКА. Горбатого даже могила не исправляет. Вон, сколько горбатых скелетов находят.

КОНТУШЁВСКИЙ. А вы вообще заткнитесь!

ФЛАВИЙ. Я вижу, они уже по комнате скачут.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да. Он ее отвязал. Теперь они занимаются друг другом стоя. Крепкий детина. Сила в руках есть.

ФЛАВИЙ. Вижу, вижу.

КАЛИГУЛА. Эх, ну почему не вижу я!

КОНТУШЁВСКИЙ. Давай, давай! Немного левее! Еще чуть-чуть! Ближе! Сажай, я готов! Ух-х! На тебе! Получай! Ха-ха-ха!

ЖОРА. Что там происходит?

ФЛАВИЙ. Вот это вопли! Даже до меня долетают.

КОНТУШЁВСКИЙ. Так ему! Еще! Настольной лампой! Рядом стул есть! Дура, надо не ножками бить, а сиденьем по башке! Это кто еще вломился в комнату? А-а-а, ее папаша. Правильно! Давай! Ногой его, ногой! Под зад! Ура-а-а!

КАЛИГУЛА. Уй-йе!

ЛЕНЬКА. Да что там случилось?

ФЛАВИЙ. Бедная девушка… Муж устал держать ее на руках. Он подошел к подоконнику, и хотел опустить ее на него, но, забыл, что там стоит кактус. Поэтому ее милый зад уселся именно на это колючее чудовище.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Визжала она громко. На крики прибежал ее отец. Увидев, что она бьет мужа стулом, отец помог ногами. Но, уже успокоились. Выдергивают иголки из задницы. У зятя вся рожа разбита.

КОНТУШЁВСКИЙ. Знай наших! Как я им дал, а?

ФЛАВИЙ. Ты-то здесь причем? Ах, кактус… Не может быть! Неужели тебя вселили в это растение?

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, вселили! И что?

ФЛАВИЙ. Ничего. Ха-ха-ха!

ЖОРА.

ПРОФЕССОР. Га-га-га!

ЛЕНЬКА.

КОНТУШЁВСКИЙ. Идиоты!

Мыслемолчание

* * *

На следующее утро

ЖОРА. Эй, Ленька. Ты говорил, что твоя тетка разводила кактусы?

ЛЕНЬКА. Да. И я ей даже иногда помогал. Интересные растения. Представляешь, чудесные нежные цветки на фоне жестоких игл… Контраст. Как любовь в земном мире, где она окружена завистью, разлукой, и другими нехорошими вещами…

ЖОРА. Мне плевать на твои поэтические опусы. Скажи лучше, сколько кактусы живут?

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот-вот. Мне тоже это крайне интересно.

ЛЕНЬКА.

ФЛАВИЙ. Ха-ха-ха!

ЖОРА.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что вы ржете, как табун меринов? Ну, кактус. И что? Тоже растение. Не фанерная мельница. Что тут такого? Зато всегда в тепле. И поливают своевременно.

ЛЕНЬКА. Эхинокактус может в природных условиях жить до пятиста лет. Кактус Грузони — несколько человеческих поколений. Так что, может, еще дети, внуки и правнуки молодоженов будут садиться на него задницами.

КОНТУШЁВСКИЙ. Но все равно меньше, чем дуб. Да и мало ли что может случиться…

ФЛАВИЙ. Например?

КОНТУШЁВСКИЙ. Видели бы вы, как на меня посмотрел сейчас молодой муж! Точно нальет какой-либо гадости под корень, и я сдохну.

ЖОРА. И отправишься туда, где пробыл последние полгода?

КОНТУШЁВСКИЙ. Чур тебя! Такого не будет. Ядро два раза в одно и то же место не попадает.

ЛЕНЬКА. Где же находится это страшное место?

КОНТУШЁВСКИЙ. Пошел ты!

ЛЕНЬКА. Отключился. Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. Да.

ЛЕНЬКА. Где носило Контушёвского?

ПРОФЕССОР. Об этом он расскажет сам. Позже.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего я рассказывать не буду.

ЖОРА. Что ты болтаешься в мыслепространстве, как граната в тазике? Туда-сюда. То включишься, то смоешься. Прямо проститутка какая-то…

КАЛИГУЛА. Проститутка не он. Проститутка — Флавий. Причем, продажная…

ФЛАВИЙ. Извращенец!

КОНТУШЁВСКИЙ. Я свободен мыслить, когда хочу и как хочу!

ЖОРА. А тебе, часом, дятел не нужен?

ЖОРА.

КАЛИГУЛА.

ПРОФЕССОР. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ.

ЛЕНЬКА.

КОНТУШЁВСКИЙ. Тупой смех. Пошли вы все!

Мыслетишина

* * *

Вечер того же дня

ФЛАВИЙ. Контушёвского перенесли вниз. В столовую. Стоит на подоконнике рядом с обеденным столом.

ЛЕНЬКА. Ну, теперь вместо голых задниц он будет разглядывать тарелки.

ЖОРА. Эй, Контушёвский! Молчит.

КАЛИГУЛА. Ой, меня сейчас уронят!

ЖОРА. Что там у него?

ФЛАВИЙ. Группа молодых бритоголовых алкоголиков распивала горячительные напитки. Калигулу использовали, как подставку для бутылок. Теперь они изрисовали заднюю стенку нецензурными словами и расшатывают всю мельницу.

КАЛИГУЛА. Ой-ой-ой!

ФЛАВИЙ. Завалили.

КАЛИГУЛА. Ай, прямо на колесо! Оно не сможет вращаться! Поднимите меня!

ФЛАВИЙ. Поджигают.

ЛЕНЬКА. Да ладно! Это он сейчас сможет переселиться в мир людей?

ЖОРА. Выходит, так.

ЛЕНЬКА. Как хорошо! А то два придурка в одном месте — многовато.

КАЛИГУЛА. Я не придурок! Мне просто больно!

ФЛАВИЙ. Загорелся.

КАЛИГУЛА. Ай-я-яй!

КОНТУШЁВСКИЙ. Громче, сволочь! В прошлый раз ты крутил свое колесо, слушая, как пилили меня. Теперь — моя очередь! И пусть у меня нет баранки, но я и так счастлив.

Полчаса спустя

ФЛАВИЙ. Фу, догорел.

ЖОРА. Надо же было так орать. Мне даже не по себе стало.

ЛЕНЬКА. А у меня жалость проснулась.

КОНТУШЁВСКИЙ. Какая, к черту, жалость? Туда ему и дорога! Ох, хорошо… Как будто в бане побывал…

ЖОРА. Посылаю к тебе дятла.

КОНТУШЁВСКИЙ. Шутка, повторенная дважды, уже не шутка, а глупость. Что вы все меня дятлами дразните? Да посылайте, сколько угодно! Если дятел прорвется через окно, пусть попробует кактусятинки. У меня иглы более пяти сантиметров в длину. Век не забудет!

Мыслетишина

Глава вторая

Глубокая ночь

КОНТУШЁВСКИЙ. Дрям-прям…

Мыслетишина

КОНТУШЁВСКИЙ. Трам-пам-пам… Вот это вставило!

Мыслемолчание

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот и я говорю, Михайлыч… Согласен полностью…

ЖОРА. С кем ты там общаешься?

КОНТУШЁВСКИЙ. Отстань, быдло!

ФЛАВИЙ. Отец невесты пьет наедине с кактусом. Нальет себе из красивой бутылки в рюмку, выпьет, а остаток выливает Контушёвскому под корень.

ЖОРА. Неужели тесть понимает Контушёвского?

ПРОФЕССОР. Вряд ли. Скорее всего — происходит зеркальный диалог. Тесть разговаривает с кактусом, а Контушёвский с тестем. Тесть, естественно, кактуса не слышит, но это для него не имеет никакого значения. Обоим все равно душевно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Правильно, Михайлыч. Ты — известный на всю страну законотворец. А его отец — директор кладбища. Ей-богу, позор… Дочка твоя — распоследняя сучка! Разве можно жениться по любви? Во все времена нельзя… Вот я, допустим, простой эхинококк…

ЛЕНЬКА. Эхинокактус.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, эхин-но-коктус! И даже мне понятно, что дочка — вся в свою мать, то есть — в твою жену. Двумя словами — шлюха неразборчивая… Эй, про меня не забывай! Вот так. Спасибо.

ЖОРА. Наверное, бухнули?

ФЛАВИЙ. Да.

ЛЕНЬКА. Тихо вы! Давайте послушаем.

КОНТУШЁВСКИЙ. И у меня в жизни — никакого счастья. Думаешь, тебе одному тяжело? Ни черта ты не понимаешь, Михайлыч. Я, например, кто? Простой польский пан. У меня баб знаешь, сколько было? Не сосчитать. Но дело же не в них. Ты в дубе двести лет не сидел? Нет. Может, посидишь еще. Надо только зятя топором по голове тяпнуть, и — вперед к древесной жизни. Стволов навалом. Всем убийцам хватит… О чем это я? Ах, да. Конечно, наливай. Вот спасибо. Давно такого чуда не пил…

Так вот. Спилили меня, значит, и я обрадовался. А потом — о, ужас! Оказался я в зародышевом состоянии. Но, где? А точнее — у кого? Не знаешь, Михайлыч? Так я тебе

расскажу. Появился я в пузе бомжихи-проститутки с Северного вокзала Бухареста!

Пока она не знала, что беременна (а это длилось три месяца), я спокойно развивался. Правда, не знаю, что бы из меня в итоге получилось, так как все это время она ни разу трезвой не была, и дымила сигаретами, как самовар. Да и принимая во внимание специфику ее работы, меня постоянно чем-то ширяли в темя… Но, когда она поняла, что у нее внутри находится плод, вот тогда мне стало совсем плохо.

ЛЕНЬКА. Во дает, а?

КОНТУШЁВСКИЙ. Заткнись! Да, Михайлыч, конечно, буду. Наливай. Спасибо. Ух, как хорошо! Как в пьяной утробе этой шлюхи, которую ну никак нельзя назвать матерью…

Короче, когда она поняла, что беременна, то начала меня вытравливать. Какую только гадость она не пила! Таблетки, травы, даже ядовитые составы. Но приобретенный мной врожденный алкоголизм стойко боролся с этими попытками. И я стоял насмерть! Пока не наступил шестой месяц…

Она выпила целую бутылку водки и решилась на хирургическое вмешательство, которое и было осуществлено под забором локомотивного депо. В роли хирурга выступил ее знакомый бомж, имевший ветеринарное образование. Мне совсем не было больно, поскольку выпитое ею количество водки просто повергло меня в алкогольную нирвану.

Вот так я и оказался опять здесь. Только уже в роли кактусохина…

ЖОРА. Эхинокактуса.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, спасибо. Именно эхина… А что стало с этой сучкой — понятия не имею. Вот такая короткая и пьяная жизнь, Михайлыч… А ты решил, что тебе хуже всех на свете. Это не так. Я вот даже грудного молока не попробовал. Хотя, если разобраться, то, скорее всего, вместо молока у нее в груди должен был вырабатываться портвейн… А что?

Тоже неплохо… Но я даже портвейна не успел засосать…

ПРОФЕССОР. Ну вот. Теперь в нашем обществе появился свой алкоголик.

КОНТУШЁВСКИЙ. Отвянь, гнида!

ЖОРА. Интересно, а сколько продержится кактус, если его постоянно поливать алкогольными напитками?

ЛЕНЬКА. Наверное, долго. Ведь у кактуса нет печени.

КАЛИГУЛА. Я тоже хочу выпить вина.

ЖОРА. Дурак! У тебя же корней нет. Чем ты пить будешь?

КАЛИГУЛА. Пусть польют сверху. Я впитаю.

ЛЕНЬКА. Тебя недавно уже полили. Впитал?

ФЛАВИЙ. Стоп!!!

ЖОРА. А?

ЛЕНЬКА. Да-а-а?

ЖОРА.

ФЛАВИЙ. Калигула?!

ЛЕНЬКА.

КАЛИГУЛА. Что вы так кричите? Да здесь я.

ЖОРА. Где?

КАЛИГУЛА. В неизвестном деревянном теле.

ЛЕНЬКА. Опять…

КАЛИГУЛА. На этот раз я вижу и слышу внешний мир. Наблюдаю потолок какой-то комнаты. И верхнюю часть стен. Потолок красивый. Люстра тоже. Только горят не свечи, а какие-то стеклянные шарики. Мужской голос где-то рядом со мной рассказывает, что его дочка — сучка. Он, по всей видимости, общается с кактусом и называет того Пушистиком.

ЛЕНЬКА. Все понятно. Калигула в форме мебели находится в столовой, где сидит Контушёвский.

ЖОРА. Правильно. Двух пауков — в одну банку. Эй, Пушистик, то есть — Контушёвский!

КОНТУШЁВСКИЙ. Что ты орешь? Общаться мешаешь.

ЖОРА. Посмотри, какая мебель есть в столовой.

КОНТУШЁВСКИЙ. Зачем?

ЖОРА. Где-то рядом с тобой сидит Калигула.

КОНТУШЁВСКИЙ. Так этого урода спалили.

ЖОРА. Он опять здесь.

КОНТУШЁВСКИЙ. Надо же? Так. Стол, заваленный грязными тарелками, раз, два, три… шесть стульев. На одном из них сидит Михайлыч. Телевизор не в счет. Все.

ЖОРА. Понятно. Значит, один из пустых стульев — место обитания Калигулы.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да? Здорово его пристроили. Я по сравнению с ним — высокорожденный лорд… Эй, Михайлыч, не спи! Вот гад, заснул мордой на столе. Ну ладно. Корни еще долго будут впитывать живительное пойло… Урра-а-а!

ЖОРА. Чувствую, что не слыхать теперь нам покоя всю ночь.

ЛЕНЬКА. Может, отрубится и заткнется?

ЖОРА. Посмотрим…

Час спустя

КОНТУШЁВСКИЙ. Хорошо-то как! Сейчас спою.

Ай, не-не, не-не, не-не,

Драдану не-не, не-не!

Эй, да-ну, да-ну, да-най,

Драдану, да-ну, да-най!

ЖОРА. Цыганщина какая-то…

ПРОФЕССОР. Эй, Контушёвский! Ты, я смотрю, уже не поляк?

КОНТУШЁВСКИЙ. Почему это?

ПРОФЕССОР. А кто тебя в последний раз зачал?

КОНТУШЁВСКИЙ. Откуда мне знать? Я со свечкой не стоял.

ПРОФЕССОР. Если судить по исполненной тобою песне, нынче ты — чистокровный цыган.

КОНТУШЁВСКИЙ. Еще чего? Я — потомственный шляхтич!

КАЛИГУЛА. Правильно. Шлюхтич — от слова «шлюха». Ведь мать была проституткой.

КОНТУШЁВСКИЙ. Какая она мне мать?! А даже если и так. С чего это я цыган? Их песни нравятся многим. И поют эти песни все народы мира. Потому что они душевные и зажигательные. И язык знать не надо. Драданукай, как следует, и все. Мне что, в пьяном виде полонез Огинского нанакать?.. А зачал меня, наверняка, какой-нибудь пан. Нутром чую. Проезжал в поезде, вышел на перрон покурить, зачал — и дальше поехал… Скажете, не бывает такого? Еще как бывает! В доказательство, что я поляк, сейчас исполню боевую гусарскую песню. Слушайте:

Пан Жолкевский — храбрый воин,

Вышел биться в чисто поле.

Дмитрий Шуйский — вор известный,

Думал отсидеться в кресле.

Но Жолкевский — молодец,

Излупил его вконец.

Тот сбежал, теряя тапки,

На паршивенькой лошадке.

Славный бой, хороший бой,

Москали бредут домой.

По болотам и кустам,

Подыхая тут и там.

Эй, гусары, наливай!

Вольно панство прославляй!

Ну как? Чего заткнулись? Ну, и черт с вами!

Продолжительное мыслемолчание

* * *

Утро следующего дня

КАЛИГУЛА. Ого! Вот это да! Я полон возбуждения.

ЖОРА. Что, колесо к стулу привесили?

КАЛИГУЛА. Нет. На меня уселась здоровенная задница.

ЖОРА. Фу!

ЛЕНЬКА. Мужская или женская?

КАЛИГУЛА. Сквозь штаны не видно.

ЛЕНЬКА. Значит — мужская. Чему радоваться?

КАЛИГУЛА. А какая разница? По своему строению все задницы одинаковы.

ЖОРА. Ты гомосексуалист?

КАЛИГУЛА. А что это такое?

ЖОРА. Это когда нравятся мужские задницы.

КАЛИГУЛА. А-а-а… Наверное — да. Хотя мне нравятся любые. И вообще, что за вопросы? Историю надо учить. Там про меня все сказано. Мне Профессор говорил.

ЖОРА. Вот извращенец…

КАЛИГУЛА. Что тут такого? Эх, так бы и укусил!

ЖОРА. Тьфу на тебя!

ПРОФЕССОР. Что вы к нему пристали? В античном мире это считалось в порядке вещей. У греков — тем более. Этим занимались везде и всюду. Особенно в армии. В спартанской — поголовно. Даже когда приходил срок жениться, многие спартанцы не представляли себе, что нужно делать с женщиной. Доходило до того, что в первую брачную ночь невесту одевали в мужскую одежду, чтобы жениху стало понятней. И в фиванских, и в афинских военных отрядах было не менее весело. А Рим — не исключение.

ЖОРА. Все равно противно.

КАЛИГУЛА. Ничего противного не вижу.

ЛЕНЬКА. Что ты вообще можешь видеть, кроме сидящего на тебе зада?

КАЛИГУЛА. А мне больше ничего и не надо. Я и так счастлив.

ФЛАВИЙ. Вчера ночью Боря Момзик напился пьян, вышел из ресторана, споткнулся о корень, и врезался носом в мой ствол. Орал так, что в здании стекла дрожали. Приказал сегодня же срубить дуб.

ЛЕНЬКА. Да? И что дальше.

ФЛАВИЙ. Ему ответили, что дешевле будет подождать несколько дней.

ЛЕНЬКА. Почему?

ФЛАВИЙ. Я так понял, что жителей поселка не устраивают растущие березы и липы. Они хотят жить среди высоких и красивых деревьев. Поэтому березы и липы вырубят, а вместо них посадят секвойи. Заодно срубят и мой дуб. Момзик согласился подождать.

ЖОРА. И кода это будет сделано?

ФЛАВИЙ. Через несколько дней.

ЖОРА. Приятная новость.

ЛЕНЬКА. Не радуйся, как дурак.

ЖОРА. Почему?

ЛЕНЬКА. Секвойя — одно из самых долгоживущих деревьев в мире.

ЖОРА. Нам-то что с этого? Спилят, и мы опять станем людьми.

ЛЕНЬКА. А в следующий раз? Придется сидеть здесь дольше, чем Флавий.

ЖОРА. Ах, вон ты про что… Не знаю, как ты, а я сюда решил больше не возвращаться. Не буду никого убивать. Я — завязал.

ЛЕНЬКА. Ну-ну. Грозился волк ягнят не трогать.

ЖОРА. Вот посмотришь.

Мыслемолчание

* * *

Вечер того же дня

КОНТУШЁВСКИЙ. М-м-м-мух… Оу-у-о…

ЖОРА. Что, тяжко?

КОНТУШЁВСКИЙ. Да. Голова болит.

ЛЕНЬКА. Какая, к дятлу, голова? Откуда она у тебя взялась?

КОНТУШЁВСКИЙ. Кретин. Мое тело и есть голова. Больше ничего нет. Ах, да — еще корень. И все… Пить охота. Где эта дура? Пора меня поливать.

ФЛАВИЙ. Ей некогда. У нее — обычные вечерние процедуры.

КОНТУШЁВСКИЙ. И я не вижу? Ах, меня же переселили… У-ух, как мне плохо!

ЖОРА. Слышал новость? Нас собираются спилить.

КОНТУШЁВСКИЙ. А меня?

ЖОРА. Ты — декоративное растение. А Калигула — вообще мебель. Будете друг другу дули крутить черт знает сколько лет.

КОНТУШЁВСКИЙ. Это несправедливо! Ой, как мне плохо. Ага, собираются ужинать. Может, похмелиться дадут?

КАЛИГУЛА. О, опять задница в штанах.

КОНТУШЁВСКИЙ. К черту задницу! Это что за баночка в руках у зятя? Как-то хитро он ее держит. Так обычно прячут бутылки алкаши. За рукавом, чтоб в глаза не бросалась. А в банке — желтовато-синяя жидкость. Эй, Калигула, посмотри, куда он ее дел.

КАЛИГУЛА. Отстань. Во-первых, не мешай мне наслаждаться, а во-вторых, как я увижу эту банку, если на мне сидит задница?

КОНТУШЁВСКИЙ. Интересно, что в ней находится?

КАЛИГУЛА. Где, в заднице?

ЖОРА. Заткнись, дурак! Судя по цвету — в банке дизельное топливо. Его еще соляркой называют.

КОНТУШЁВСКИЙ. А она похмеляет?

ЖОРА. Еще как!

ЛЕНЬКА. До смерти.

КОНТУШЁВСКИЙ. Так пусть выльет жидкость в мой горшок.

ПРОФЕССОР. Действительно. Почему бы нет? Бухарестской вокзальной проститутке пора снова забеременеть.

ЖОРА.

ФЛАВИЙ. Ха-ха-ха!

ЛЕНЬКА.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего подобного! Она, наверняка, сдохла вместе со мной.

ПРОФЕССОР. Такие не сдыхают. Да и мало ли в мире других проституток…

КАЛИГУЛА. Вижу потолок.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что за черт? А-а-а, зять, болван, выронил банку. Она ударилась о кафельный пол и разбилась. Жидкость растеклась и, наверное, воняет, раз женщины зажали носы. Михайлыч вскочил и орет на зятя.

КАЛИГУЛА. Хорош ему орать. Ноги устанут. Пусть садится.

ЖОРА. Кто о чем… Всем пока.

ЛЕНЬКА. Пока.

Мыслетишина

Час спустя

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, наконец-то! Михайлыч явился. Благодетель ты мой… Наливай!

ПРОФЕССОР. Понеслось.

Мыслемолчание

Через три часа

КОНТУШЁВСКИЙ. Ай, на-ну, не-не, не-ней,

Драдану, на-ну, не-най!

Несколько часов воплей и песен в исполнении Контушёвского

Через два часа после наступления мыслетишины

ПРОФЕССОР. Флавий…

ФЛАВИЙ. Да.

ПРОФЕССОР. Помнишь некоего Иакова из Хеврона?

ФЛАВИЙ. Не помню.

ПРОФЕССОР. Правда?

ФЛАВИЙ. Зачем ты спрашиваешь про него?

ПРОФЕССОР. Чтобы узнать, не притупилась ли твоя память.

ФЛАВИЙ. Не притупилась.

ПРОФЕССОР. Помочь тебе вспомнить Иакова?

ФЛАВИЙ. Не надо.

Мыслемолчание

ПРОФЕССОР. Молчишь? Молчи. Я знаю, ты меня слышишь. Тогда, в подземной пещере, к которой вывел ход из цистерны, тебя чуть не убили соратники за то, что ты хотел сдаться римлянам. Именно Иаков предложил всем умереть. Но люди всегда инстинктивно боялись смерти. Легче быть убитым кем-то, чем лишить жизни самого себя.

У Иакова в сумке оказалось сорок палочек (по количеству находившихся в пещере человек). Он рассказал, что нужно просто по-очереди засовывать руки в сумку и брать по одной палочке. Все они являлись одинаковыми. Но тридцать восемь из них были окрашены в белый цвет. И только две отличались. Одна — зеленая, вторая — красная. Тот, кто доставал зеленую, должен был заколоть мечом обладателя красной. После каждой жеребьевки количество белых палочек приводилось в соответствие с количеством остававшихся людей. Все согласились с предложением Иакова, и началась череда добровольных убийств.

После каждого круга соратников оставалось все меньше и меньше. И только вы с Иаковом все время вытягивали белые палочки. Не помнишь, почему? Да потому, что две роковые палочки были немного толще белых. И хотя глазу это было незаметно, пальцы легко чувствовали, особенно, если взять в горсть несколько штук. Но, кроме этого, красная палочка на одном из концов имела небольшую заусеницу. И откуда об этом узнал ты? Конечно, от Иакова, который нашел возможность шепнуть тебе нужные слова так, чтобы этого не заметили другие.

Последнего из несчастных, не знавшего секрет жульнических палочек, заколол мечом Иаков. А потом остались только вы вдвоем. Ну, что было дальше? Говори!

ФЛАВИЙ. Дальше мы не стали тянуть жребий. Иаков сказал, что он совсем непрочь сдаться римлянам, что мы с ним и сделали… Но откуда ты знаешь об этом? Ведь свидетелей не было! Они же все мертвы!

ПРОФЕССОР. Конечно. Даже Иаков. Ты же попросил Веспасиана отправить его к праотцам, заявив, что он — фанатик-сикарий, сдавшийся специально для того, чтобы усыпить бдительность военачальника, а затем убить его при первом же удобном случае. Иакова просто задушили, и последнего свидетеля не стало.

ФЛАВИЙ. Я об этом никогда и никому не рассказывал.

ПРОФЕССОР. И какой напрашивается вывод?

ФЛАВИЙ. Только один. Ты — и есть Иаков.

ПРОФЕССОР. Правильно.

ФЛАВИЙ. Прости меня!

ПРОФЕССОР. Не стоит извинений. Я не обидчивый. Тем более, что смерть для меня уже давно стала разлюбезной подругой.

ФЛАВИЙ. Но, если разобраться в этом вопросе глубже, то получается, что именно из-за тебя меня прокляли во всех синагогах! Из-за тебя на мне лежит вина предательства!

ПРОФЕССОР. Не вопи! Нет, это не из-за меня. Все, что случилось — следствие твоей трусости.

ФЛАВИЙ. Да, может, я и трус… Но если б я участвовал в справедливой жеребьевке, то моя очередь умереть наступила бы неизбежно.

ПРОФЕССОР. А кто тебе мешал раскрыть мои козни и организовать жеребьевку честно? А? Кто?

ФЛАВИЙ. Ты прав. Но мне так хотелось жить! Я был молод! А ты — искуситель.

ПРОФЕССОР. Искуситель не нужен тому, кто и так искушен.

ФЛАВИЙ. Возможно… Но зачем ты завел этот разговор? Мало того, что я, благодаря тебе, обрел нынешнее положение, ты еще и мучаешь меня. Ведь ты знал, что так будет? Ты заранее подготовил палочки! Что тебе нужно от меня сейчас?

ПРОФЕССОР. Ты понадобился в людском мире. Для тебя есть роль, подобная прошлой. Скоро ты станешь человеком. Мы встретимся, и я направлю тебя в нужное русло…

ФЛАВИЙ. Нет! Я не хочу! Я не буду!

ПРОФЕССОР. Клеймо, выжженное на лбу, не вытравишь ничем. Кожа на черепе тонка… Но оно имеет срок действия, который равен сроку человеческой жизни. Клеймо, впаянное в душу — вечно!

ФЛАВИЙ. Оставь меня! Я не хочу!

КОНТУШЁВСКИЙ. Тирьям-пам-пам. Что за визги? Хотите спеть? Я к вашим услугам.

ФЛАВИЙ. Пошел ты на силос! Профессор! Эй, Профессор! Профессор!!!

КОНТУШЁВСКИЙ. Хм, силос из колючего кактуса? Интересная штука! Это — по-нашему, по-садистски…

КАЛИГУЛА. А что такое силос?

Мыслемолчание

Глава третья

Начало дня

КАЛИГУЛА. Тощая какая-то задница… Верните мне прежнюю, толстую!

ЖОРА. Плохо, когда день начинается с Калигулы.

ЛЕНЬКА. И никуда от него не денешься… Хотя — по сравнению с гражданами древнего Рима — мы находимся в более выгодном положении. У них дни начинались с Калигулы около четырех лет подряд.

ЖОРА. Неудивительно, что его не хотел убить только конь. И то — неизвестно. Умел бы конь разговаривать…

ЛЕНЬКА. О, машина. Остановилась. Да это же сокосос! Смотри, свеженький, как огурчик.

ЖОРА. Я же говорил, что его отпустят. Наверное, поделился украденным.

ЛЕНЬКА. Что это он на меня так смотрит? Эй, придурок! Не сезон!

ЖОРА. Успокойся. Он уже направился к дому. Контушёвский!

КОНТУШЁВСКИЙ. Чего надо?

ЖОРА. Протрезвел?

КОНТУШЁВСКИЙ. Не совсем. А вам завидно?

ЖОРА. Как жизнь?

КОНТУШЁВСКИЙ. Гораздо приятней, чем в дубе. Наливают регулярно, и есть с кем побеседовать. Между прочим, Михайлыч — достойный человек. Депутатом работает.

ЛЕНЬКА. Только алкаш, как и ты.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну и что? У него сейчас каникулы. Отдыхает, как хочет. Вон, даже завтракать не пришел. Хорошо мы с ним вчера посидели…

ЖОРА. У тебя от таких доз алкоголя иголки не отвалятся?

КОНТУШЁВСКИЙ. Не отвалятся. Я к алкоголю привычный. Когда был в утробе — чем меня только не пичкали. Знаете, что такое румынский коловорот?

ЛЕНЬКА. Нет.

КРНТУШЁВСКИЙ. Это когда смешивают виноградный самогон с пивом, добавляют туда шампанского, потом немного водки, вермута, и все посыпают перцем. Вот это пойло! Если б у меня в утробном двухмесячном возрасте были глаза, то они бы расширились так, что у этой шлюхи живот разорвало бы на мальтийский крест.

ЖОРА. Так кто твой отец?

КОНТУШЁВСКИЙ. Что вы все ко мне прицепились? Может, вам еще паспорт родителя показать?

ЖОРА. Все понятно. Добро пожаловать в категорию ублюдков.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сами вы ублюдки! Мой отец — пан Контушёвский. И я — пан Контушёвский соответственно. А вы — низкопробное быдло.

ЛЕНЬКА. Какой ты пан? Ты даже не ублюдок, поскольку не дожил до собственного рождения.

ЖОРА. И кто он такой?

ЛЕНЬКА. Жертва аборта.

ЖОРА.

ПРОФЕССОР. Ха-ха-ха!

ЛЕНЬКА.

КОНТУШЁВСКИЙ. Смейтесь, смейтесь… Неизвестно, где окажетесь сами в следующий раз.

Мыслетишина

Через час

КАЛИГУЛА. Ой, меня опрокинули набок. Ага, вижу на подоконнике кактус.

КОНТУШЁВСКИЙ. Хм, зятек пожаловал. Что это у него в руке? Садовые ножницы? Ура! Сейчас меня будут убивать.

ЖОРА. И ты отправишься в Бухарест хлебать румынский коловорот.

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет, я надеюсь на лучшую долю.

ЛЕНЬКА. Надейся.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ай, больно! Что ты делаешь, остолоп? Ой, не надо!

ЖОРА. Что там с ним происходит?

ФЛАВИЙ. Сейчас скажу. Зять возится вокруг кактуса…

КОНТУШЁВСКИЙ. Уй, садист! Это же не волосы! Это части тела! Ай-я-яй!

ФЛАВИЙ. Представьте себе, зять секатором состригает с кактуса колючки.

ЖОРА.

ФЛАВИЙ. Га-га-га!

ЛЕНЬКА.

КАЛИГУЛА. Все, закончил. Кактус теперь лысый. Вот это шайба!

Мыслепространство заполнено гоготом, взвизгиваниями, взрыкиваниями и

истеричными воплями. Полный хаос.

* * *

Вечер того же дня

ЖОРА. Эй, Контушёвский! Молчит.

ЛЕНЬКА. Эй, пан-цыган! Молчит.

КАЛИГУЛА. Эй, лысый!

ЖОРА. Молчит. Ну, и черт с ним.

Ночь

КОНТУШЁВСКИЙ. Ай, что ты делаешь, Михайлыч! Не надо! Мы же с тобой друзья!

А-а-а-а-а-ух!

ФЛАВИЙ. Тесть выдрал кактус из горшка, открыл окно, и сильным движением руки зашвырнул его вверх. Полет получился параболическим. Кактус перелетел через забор и шлепнулся на газон рядом с дорогой.

ЛЕНЬКА. Не раскололся?

ФЛАВИЙ. Нет, целехонек.

ЖОРА. Эй, Контушёвский! Тебе хоть налили перед полетом?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет.

ЖОРА. Правильно. Космонавтам на работе не наливают.

Мыслепространство переполнено утренними звуками

Десять минут спустя — мыслетишина

* * *

Утро следующего дня

ФЛАВИЙ. Леонид!

ЛЕНЬКА. Да.

ФЛАВИЙ. Какого цвета «Ягуар» у вашего сокососа.

ЛЕНЬКА. Черного.

ФЛАВИЙ. Значит, это он.

ЛЕНЬКА. Что-то интересное?

ФЛАВИЙ. Он остановил машину, вышел, и стал рассматривать кактус.

ЛЕНЬКА. И?

ФЛАВИЙ. Подобрал, положил в машину, развернул ее и поехал обратно.

ЛЕНЬКА. Да-да, вижу. Это действительно он. Вылез из автомобиля и понес кактус в дом.

ЖОРА. Я тоже видел. Только это уже не кактус.

ЛЕНЬКА. А что это?

ЖОРА. Ну, не знаю. Кактусы все в колючках. А этот — лысый. Как теперь его назвать?

ЛЕНЬКА. Я знаю. Это не кактус. Это — контушактус!

ЖОРА.

ФЛАВИЙ.

ПРОФЕССОР. Ха-ха-ха!

КАЛИГУЛА.

ЛЕНЬКА.

КОНТУШЁВСКИЙ. Смешно вам? Ладно, ладно. Я вам всем отомщу…

Час спустя

ЛЕНЬКА. Жорик, тебе не видно второе окно слева на первом этаже?

ЖОРА. Нет.

ЛЕНЬКА. Ну, я тебе сейчас обрисую ситуацию. Кактус вставили в узкую и длинную вазу для цветов. Она стоит на подоконнике. Контушёвский теперь похож на орган, которым его зачали.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сами вы органы. Нормально меня вкопали. Даже полили. Правда, тесновато корню, но это не страшно. Если доживу до весны, напьюсь крови бандитов, которую они называют соком. Я знаю — меня обязательно польют этим чудесным напитком.

ЛЕНЬКА. Вот сволочь, а?

КОНТУШЁВСКИЙ. Что, испугался? Так и будет. Никто вас не спилит. А старикашка — добренький…

ЖОРА. Ты глаза его видел?

КОНТУШЁВСКИЙ. Глаза, как глаза. Бледно-голубые.

ЖОРА. Они пусты, как душа твоей последней матери-алкоголички.

КОНТУШЁВСКИЙ. Она мне не мать. Скорее — очередной деревянный ствол. Так сказать, место промежуточной отсидки. А мать моя — пани Контушёвская, которая меня очень любила и говорила: «Юзеф, скушай ножку курочки, ведь ты сам ее зарубил. Значит, она в два раза вкуснее». Эх, мне тогда было семь лет. Как сейчас помню ее ласковые ручки, которыми она постоянно хлестала лицо своей служанки-украинки…

ЖОРА. Понятно, откуда ноги растут. Слушай, Контушёвский, а ты когда в первый раз убил?

КОНТУШЁВСКИЙ. Кого?

ЖОРА. Вообще.

КОНТУШЁВСКИЙ. В детстве мы дружили с Войцехом. Он был сыном пана Жичковского, имение которого находилось недалеко от нашего. Мы ездили в гости к ним, а они — к нам. Пока взрослые пили водку и другие вкусные напитки, мы с Войцехом играли в разные игры. Он был старше меня на три года, и имел небольшую острую саблю. Ее подарил ему отец в день рождения. Холопы доставали из крольчатника кроликов, и мы по-очереди отрубали им головы. Потом мой отец подарил саблю мне, и мы стали рубить кур.

ЛЕНЬКА. И уже тогда ты испытывал от этого возбуждение?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет. Отец частенько ездил пороть нерадивых крестьян. С десяти лет он стал брать меня с собой. Особенно он любил сечь крестьянок. Им задирали юбки… Тогда мне это и понравилось.

ЖОРА. Вот тебе и наследственность.

КОНТУШЁВСКИЙ. Причем здесь мои родители? Они были такими же, как все.

ЖОРА. Получается, что шляхта — сборище садистов. Это логический вывод, обобщающий сущность твоих воспоминаний.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да пошли вы все к зятю под секатор!

ЖОРА. Отключился.

ЛЕНЬКА. Видишь там, вдалеке, за перекрестком?

ЖОРА. Да. Дерево упало. И шум какой-то знакомый. Напоминает звук работающей бензопилы.

ЛЕНЬКА. Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. Да.

ЛЕНЬКА. Началась вырубка?

ПРОФЕССОР. Ты не ошибся.

ЛЕНЬКА. Это хорошо. Но у меня вопрос.

ПРОФЕССОР. Спрашивай.

ЛЕНЬКА. А Контушёвского будут пилить?

ПРОФЕССОР. В этот раз да. Вместе со всеми. Только, наверное, не пилить. Скорее — резать.

КОНТУШЁВСКИЙ. Опять издеваетесь?

ПРОФЕССОР. Да.

КОНТУШЁВСКИЙ. Когда это закончится?

ПРОФЕССОР. Скоро. Но потом мы все равно встретимся.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я давно это понял. И меня радует то, что хоть иногда можно от тебя отдохнуть. Либо ты отсутствуешь, либо я. Правда, редко, но все же… Обидно, что я

(впрочем, не только я) попал в зависимость к мерзавцу, каковым являешься ты. Мне неведома форма этой зависимости и ее цель, но то, что она существует, понятно даже таким недоумкам, как бандиты. Хотелось бы, конечно, выбраться из этого круга, но боюсь, что это невозможно. Сия мысль навевает печаль…

ЖОРА. Почему невозможно? Как говорил Архимед, нужны только рычаг, точка опоры и усилие.

ПРОФЕССОР. Не получится.

ЖОРА. Не получается у того, кто не пробует.

ПРОФЕССОР. Ну-ну. Пробуй.

ЖОРА. И попробую… Почему ты так категоричен в суждениях?

ПРОФЕССОР. Потому, что знаю то, о чем говорю. Так устроен мир. Он очень сложен и состоит из большого количества различных частей и элементов. И любая часть находится на своем месте и выполняет определенные функции. Если есть праведники, то есть и грешники. Есть день, и есть ночь. Если есть добро, значит, существует и зло. Так было, есть и будет. Убийцы существовали всегда. Почему? Потому что они нужны.

ЖОРА. Ты еще скажи, что они полезны.

ПРОФЕССОР. Конечно, полезны.

ЖОРА. Но ведь они творят зло!

ПРОФЕССОР. Добро и зло — довольно относительные понятия. Могу привести тому множество примеров. Взять, хотя бы, тебя. Предположим, что какой-нибудь бизнесмен отказался платить дань преступному авторитету. Последний приказал тебе убить неплательщика. Что ты и сделал. Это зло?

ЖОРА. Естественно.

ПРОФЕССОР. Правильно. Это зло для бизнесмена. Но — только на первый взгляд. На самом деле это убийство напичкано добром, как Контушёвский садизмом. И кому это добро перепадет? В первую очередь — преступному авторитету. Другие коммерсанты, испуганные этим случаем, будут платить исправно, и не станут рыпаться. А во — вторую очередь убийство принесет добро наследникам. Особенно, если убитый при жизни был жутким скрягой. Но есть еще один фактор. Насильственная смерть позволила бизнесмену уйти в мир иной жертвой. То есть — в роли дерева он точно не окажется.

ФЛАВИЙ. Это софистика. Таким способом можно черное сделать белым. И наоборот.

ПРОФЕССОР. А кто сказал, что черное является черным?

КОНТУШЁВСКИЙ. Все. Понесло…

ПРОФЕССОР. Ладно, ладно. Не буду углубляться. Просто скажу, что в любом человеческом действии есть смысл. И любое действие будет миру полезно. Если б это было не так, то человечество давно было бы уничтожено тем, кто его создал. Ибо — какой же смысл в бесполезных созданиях?

ЖОРА. Нас скоро спилят. Профессор, неужели мы так и не узнаем, кто ты?

ПРОФЕССОР. Я уже говорил, что этот вопрос не имеет смысла. Кем я только ни был.

ЖОРА. А в самый первый раз? Ведь у всех и всегда бывает первый раз.

ПРОФЕССОР. Ну, если вы хотите знать именно это, то могу сказать.

ЖОРА. Ждем с нетерпением.

ПРОФЕССОР. При рождении меня назвали Енохом.

ФЛАВИЙ. Сын Каина?

ПРОФЕССОР. Молодец.

КОНТУШЁВСКИЙ. Все понятно. Господь проклял весь род Каина, и поселил его отдельно от человечества.

ПРОФЕССОР. Контушёвский, ты — болван. Ну-ка, Флавий, просвети этого неуча.

ФЛАВИЙ. Дочери Каина были очень красивы. Сыновья Авеля и Сифа взяли их в жены. То же самое случилось и с внучками. Даже в жилах такого праведника, как Ной, текла кровь проклятого Господом рода. Как и в жилах любого потомка Ноя, включая Иисуса. Да и мы с вами — не исключение.

ПРОФЕССОР. Браво! Что значит — хорошее образование.

ЛЕНЬКА. Но не все становятся убийцами.

ПРОФЕССОР. И это верно. Если бы все люди стали убийцами, то человечество истребило б само себя. Поэтому убийцами становятся немногие. Только незначительный процент. Исключение составляет время глобальных войн, регулирующих демографическую ситуацию в той или иной части планеты.

ЖОРА. И как происходит процесс подготовки?

ПРОФЕССОР. Человек может делать то, чему его научат. Научат плевать в потолок — будет заниматься этим, и радоваться, что так хорошо получается. Научат ткать ковры — станет человек мастером в этом деле. Научат убивать — результат известен. В Турции, например, совсем маленьких детей-христиан учили, чему надо. И возник янычарский корпус. Султанская гвардия. Лучшее военное подразделение. Оплот в борьбе с неверными.

ЖОРА. Получается, что ты — профессиональный учитель?

ЛЕНЬКА. Скорее — искуситель.

ПРОФЕССОР. Нет, не искуситель. Искушают тем, что приносит удовольствие. Образно выражаясь, искушать можно женской задницей, или бутербродом с черной икрой. Наемные убийцы не испытывают удовольствия. Для них это — монотонный и бесстрастный труд. Поэтому меня можно назвать вовлекателем.

ЖОРА. И ты один такой?

ПРОФЕССОР. Нет, конечно. Я же был не единственным ребенком в семье. Кроме этого есть еще и мои детки. Кстати, весьма одаренные личности. Ну, и внуки, естественно. Причем, не только мужчины. Не следует думать, что быть убийцей — чисто мужское занятие.

ЛЕНЬКА. Ты управляешь этим лесом?

ПРОФЕССОР. Да.

ЛЕНЬКА. И от тебя зависит: кто, где и сколько лет находится здесь?

ПРОФЕССОР. Кто и где — да. А вот сроки — нет. За исключением Контушёвского и Калигулы, которые совершили небольшие туристические путешествия, чтобы не захиреть от скуки… Вообще-то, освобождение происходит по мере надобности. Вон, например, Флавий. Почему он сидел так долго? Потому что не требовалось произвести какое-либо масштабное предательство, из-за которого в пучину войны сможет скатиться целый народ.

Теперь ситуация изменилась, и возникла необходимость в применении его, как сверхоружия. Этакой мощной и подлой бомбы…

ФЛАВИЙ. Я не хочу! Я уже достаточно наказан! Я буду хорошим человеком!

ПРОФЕССОР. Заткнись! Ты будешь тем, кем скажу я! То есть — высококлассным специалистом по гнуснейшему предательству. И я об этом позабочусь.

ЖОРА. А кто решает, возникла необходимость или нет?

ПРОФЕССОР. Мой знаменитый отец.

ЖОРА. И это высшая инстанция?

ПРОФЕССОР. Нет.

ФЛАВИЙ. Отстаньте от него! Иначе сейчас он нарисует такую картину мироустройства, что даже в человеческом теле станет тошно жить.

КОНТУШЁВСКИЙ. Чтоб не захирели, говоришь?

ПРОФЕССОР. Ты о чем?

КОНТУШЁВСКИЙ. О моем, как ты выразился, туристическом путешествии.

ПРОФЕССОР. Ах, да… Понравилось?

КОНТУШЁВСКИЙ. Гм. Не то, чтобы очень, но все равно — спасибо за заботу.

ПРОФЕССОР. Пожалуйста. Если захочешь еще, — обращайся.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я лучше в кактусе посижу.

ЖОРА. Контушёвский! Я не узнаю тебя! Почему ты не возмущаешься?

КОНТУШЁВСКИЙ. Я уже возмущался. Хватит. Теперь твоя очередь. У Профессора, вон, еще билеты остались на рейс Куркуиловка — Бухарест. Можешь съездить в гости к моей последней мамочке. Усиленно рекомендую…

ЖОРА. Ах, вот оно что…

КОНТУШЁВСКИЙ. Кстати, Профессор. Хочу задать нейтральный вопрос. А чем твой папаша Каин убивал своего брата Авеля? Дубиной? И как долго?

ПРОФЕССОР. С одного удара.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сразу видно — профессионал!

ЖОРА. Заткнись, Контушёвский! Еще подхалимов нам тут не хватало… Профессор, неужели есть вовлекатели, специализирующиеся в садизме?

ПРОФЕССОР. По большому счету, садизм — скрытая черта любого человека. Эта черта дремлет. И выползает наружу очень легко. В этих случаях вовлекатели не нужны. Если понадобится какой-нибудь экземпляр для достижения определенной цели, — выбирай готовенького. У Контушёвского садистские наклонности проявились от наложения картин обезглавливания кур и кроликов на виды мягких частей женских тел, подвергаемых порке. А дальше в этом направлении он развивался сам. Я его засадил в этот лес на всякий случай. Вдруг понадобится.

КОНТУШЁВСКИЙ. А других кандидатов не нашлось?

ПРОФЕССОР. Хочу поздравить. Ты — чемпион.

КОНТУШЁВСКИЙ. Хоть раз что-то приятное сказал.

ФЛАВИЙ. Я хочу остаться в дубе!

ПРОФЕССОР. Поздно. Да и наплевать на твои желания.

ЛЕНЬКА. А Калигула?

КАЛИГУЛА. А? Что? Не мешайте! Все обедают. Ух, какая задница!

ПРОФЕССОР. Этого я взял сюда смеху ради. Сидеть в роли дерева скучно. Но, может, и он где-нибудь пригодится.

ЖОРА. Как ты вселяешься? Добровольно?

ПРОФЕССОР. Иной раз в вовлекателях нет необходимости. Нужное количество людей вовлечено. Можно и отдохнуть в приятной компании.

ЖОРА. Н-да… Нужно все это обдумать. Всем пока.

Продолжительная мыслетишина

Глава четвертая

Глубокая ночь

ЖОРА. Профессор…

ПРОФЕССОР. Слушаю.

ЖОРА. В следующей жизни я не стану убийцей. Я так решил. Я думаю, что моя воля останется в мыслях при переходе. Поэтому не подходи ко мне там. В следующей жизни… А то получишь от меня в рыло!

ПРОФЕССОР. Интересно, как ты меня узнаешь? Будешь бить каждого, кто к тебе приблизится?

ЖОРА. Нет. Только тех, кто станет рассказывать, что людей убивать легко.

ПРОФЕССОР. Их действительно убивать легко. Надо просто считать, что жизнь не является уникальной и ценной. И тогда, осознав ее обыденность, сам перестанешь бояться смерти. Человек, равнодушный к смерти, не будет ставить жизнь во главу угла, и сможет легко убивать других. Да ты и сам все это знаешь…

ЖОРА. Да, я это знаю. Но таким человеком больше не стану. Запомни это.

ПРОФЕССОР. Запомнил. Посмотрим.

ЖОРА. Береги рожу.

ПРОФЕССОР. Ха-ха! Договорились.

Мыслетишина

* * *

Следующее утро

КОНТУШЁВСКИЙ. Какая, однако, милая старушка.

ЛЕНЬКА. Это жена сокососа. Милости в ней и грамма не будет.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я это только что понял. Она со своим мужем обсуждает рецепт какой-то мази от ревматизма. Основной частью лекарства является мякоть кактуса.

ЖОРА. Значит, повезло. Из тебя сделают мазь, и ты сдохнешь.

КОНТУШЁВСКИЙ. Меня беспокоит другое. Для мази требуется полкилограмма мякоти, а я вешу гораздо больше.

ЖОРА. И это хорошо.

КОНТУШЁВСКИЙ. Почему?

ЖОРА. Потому что от тебя отрежут только нужный кусок, и ты будешь медленно умирать в воплях. Как те люди, которых ты в свое время рассаживал по кольям.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я так совсем не хочу!

ЛЕНЬКА. Куда ты денешься!

КОНТУШЁВСКИЙ. Вранье все это. Пошли вы к черту.

ФЛАВИЙ. Прощайте!

ЖОРА. Куда это ты собрался?

ФЛАВИЙ. Вчера ночью пьяный Момзик, проходя мимо меня, пнул ногой ствол. Сверху прилетела толстая ветка и врезала ему по башке. Сейчас я вижу внизу двух таджиков с бензопилой.

ЛЕНЬКА. Ну что же, прощай.

ЖОРА. Прощай.

КОНТУШЁВСКИЙ. Люблю трусов! Они абсолютно не умеют сдерживать боли, и потому визжат, как поросята, нисколько не заботясь о том, что о них скажут люди. Сейчас буду наслаждаться.

КАЛИГУЛА. Эй, подождите, я тоже хочу! Все, приготовился. Можно начинать.

ФЛАВИЙ. Профессор, кем я буду в следующей жизни.

ПРОФЕССОР. Опять двадцать пять… Я же сказал — предателем.

ФЛАВИЙ. Смилуйся надо мной!

ПРОФЕССОР. Тот, кто не жалеет себя — не пожалеет другого. Я себя никогда не жалел…

ФЛАВИЙ. Все, завели пилу. Господь мой, помоги мне!

КОНТУШЁВСКИЙ. Никто тебе не поможет! Как здорово!

ЖОРА. Заткнись, ублюдок!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ой! У нее в руках нож! Ай! Уй! Отрезала кусок! Как больно! А-а-а!

КАЛИГУЛА. Вот это представление! Сейчас будут орать хором. Никогда не слышал такой чудесной музыки. Давайте громче!

ФЛАВИЙ. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

КОНТУШЁВСКИЙ. О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!

КАЛИГУЛА. Уху-хух!

ЛЕНЬКА. Не могу это слушать!

ЖОРА. Я тоже.

Мысленная какофония

* * *

Вечер того же дня

КОНТУШЁВСКИЙ. Уй, уй, уй…

ЖОРА. Надоел твой скулежь.

КОНТУШЁВСКИЙ. Умираю…

ЖОРА. Передашь привет бухарестским цыганам.

КАЛИГУЛА. Не надо пока умирать. Поживи еще. Ты так приятно мучаешься.

КОНТУШЁВСКИЙ. Твои соотечественники — кретины, лишенные воображения. Одним словом — быдло. Взяли, и просто прирезали. Надо было тебя раздеть, привязать к спине лошади, а в твою задницу вбить горящий факел. Потом выпустить лошадь на арену цирка, предварительно сыпанув ей под хвост перца. Вот бы народ Рима порадовался представлению. Жаль, меня там не было… Ой, больно!

ПРОФЕССОР. Они пилят сразу две аллеи. У меня дошли до перекрестка.

ЖОРА. У нас тоже. Интересно, завтра дойдут до нас?

ПРОФЕССОР. Дойдут. Работают быстро.

ЛЕНЬКА. И в следующий раз придется сидеть в секвойях несколько тысяч лет.

ПРОФЕССОР. Я так не думаю.

ЛЕНЬКА. Ну, уж секвойи точно вырубать не станут.

ПРОФЕССОР. В России можно вырубить все, что угодно. Даже кремль в Москве. Если очень кому-то нужно… А секвойя вечнозеленая, к твоему сведению, не является морозостойким деревом. Она выдерживает холод до минус десяти-пятнадцати градусов ниже ноля по Цельсию. В условиях подмосковья это крайне мало.

ЛЕНЬКА. Зачем же тогда высаживать здесь такие деревья?

ПРОФЕССОР. Их, богатых, не поймешь. Но нам — на руку.

КОНТУШЁВСКИЙ. Когда же я, наконец, умру?

ПРОФЕССОР. Скоро. Не ной.

КОНТУШЁВСКИЙ. И что ты для меня на этот раз приготовил?

ПРОФЕССОР. Тебе понравится.

КОНТУШЁВСКИЙ. Хотелось бы верить…

Мыслетишина.

* * *

Последнее утро.

ПРОФЕССОР. Все. Рабочие уже у меня.

ЖОРА. И к нам тоже подобрались.

КОНТУШЁВСКИЙ. Иисус-Мария! Им понравилась мазь! Нужна еще одна порция! Ну, сейчас меня точно дорежут! Ура!

ЛЕНЬКА. Видимо, дело не в целебных свойствах кактуса. Мне кажется, что именно мякоть садиста оказывает на тело такое благотворное действие при лечении ревматизма. Надо попытаться запомнить этот факт. Тогда в следующей жизни можно будет сколотить целое состояние. Достаточно отлавливать садистов и перерабатывать их в мазь.

ЖОРА. Вот этим я и займусь! Переработка садистов в мазь убийством не считается! Куда ни крути — абсолютно честный и достойный бизнес!

КАЛИГУЛА. Эй, куда вы все? А как же я?

ЖОРА. Ну, а тебе можно посочувствовать. Чем древнее мебель, тем больший интерес она представляет для богатых коллекционеров. Через несколько сотен лет твой стул (если он сделан из твердых пород дерева) станет раритетом. С тебя пылинки будут сдувать, а о задницах останется только мечтать.

КАЛИГУЛА. И с кем я буду общаться?

ПРОФЕССОР. Не переживай. На место нынешних обитателей леса придут другие. Скучно тебе не будет.

КАЛИГУЛА. Тогда ладно. Осталось насладиться вашими воплями. Я не знаток современной музыки. Тут, в доме, вечно орет какая-то странная машинка. То — про серые глазки, то — про голубые ласки. Бывает еще про честного жигана и подлюку-прокурора. Ничего непонятно, и стиль также неясен. Раздается только: «Бумц, бумц, бумц». Поэтому просветите, как называется, когда поют трое?

ПРОФЕССОР. Трио.

КАЛИГУЛА. А еще — Контушёвский.

ПРОФЕССОР. Тогда — квартет.

КАЛИГУЛА. Я готов к прослушиванию квартета.

ЖОРА. Все. Подошли ко мне. Прощайте. Больше я вас не увижу.

ЛЕНЬКА. Секундочку! Профессор, а нельзя сделать так, чтобы мы не меняли имена? Ей-богу, неудобно…

ПРОФЕССОР. Я подумаю над этим. Всем пока.

КОНТУШЁВСКИЙ. Пока. Вот бы мне бандиты там попались…

ЖОРА. Не дождешься!

КАЛИГУЛА. Хорош болтать. Пора мучиться. А то я уже заждался…

Мыслекрики, мыслестоны, мыслехаос.

* * *

Некоторое время спустя. Один из дачных поселков где-то в России.

Вагончик был старым и ржавым. Родители Леньки и Жорика купили его вместе с соседним участком. Он практически ничего не стоил, и потому достался, как бы, в довесок. Ныне в нем хранились лопаты, грабли и прочий садовый инвентарь.

Дождь барабанил по крыше, не переставая. Братья-близнецы сидели на потертой длинной тумбочке. Напротив них, забравшись с ногами на пыльный обшарпанный стол, важно восседал соседский Шурик. Ему было целых десять лет, и потому у семилетних близнецов он пользовался непререкаемым авторитетом. Все трое дружно грызли яблоки.

— Дети! — долетел из сада встревоженный женский голос. — Где вы? Дождь пошел! Идите в дом!

— Мама, мы в вагончике! — крикнул Ленька.

— Крыша не протекает?

— Нет!

— Пока дождь не закончится, в сад не выходите!

— Хорошо! — хором сообщили братья.

— А тебя твоя мама не хватится? — спросил Жорик у Шурика.

— Нет, — ответил тот. — Они с папой уехали в гости. А бабушка знает, что я у вас. Она старенькая и за мной не придет. Да и зачем? Летние дожди короткие. Сейчас все закончится, и мы на великах погоняем по лужам. Потом сделаем трамплин, и я вам покажу, как надо на велосипеде правильно с него прыгать.

— Здорово! — обрадовались близнецы.

Шурик доел яблоко, метко выбросил огрызок в открытую дверь и, спрыгнув со стола, заявил:

— Без дела сидеть скучно. Давайте во что-нибудь поиграем.

— В прятки, — предложил Жорик.

— Где ты тут прятаться будешь? — округлил глаза Шурик. — За лопату?

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Ленька.

— Ну да, — согласился Жорик. — А во что тогда?

— Сейчас, — сказал Шурик.

Он забегал глазами по стенкам вагончика. Увидав то, что ему было нужно, Шурик, крадучись, подошел к одной из стен, сделал неуловимо-резкое движение рукой, и в его кулаке оказалась зажатой маленькая ящерка.

— Вот, — довольно заявил он. — Будем играть в воинов.

— А как это? — удивился Жорик.

— Ну-ка, быстренько поймайте по ящерице, и я вам все расскажу, — приказал Шурик.

Братья разбрелись по углам.

— Чего вы копаетесь? — прикрикнул Шурик. — Их тут навалом. Они сюда от дождя спрятались.

Через пять минут в кулачке у каждого из братьев было по ящерице. Шурик усадил их на тумбочку, а сам встал напротив и сказал:

— Каждый мужик должен быть воином. А воины ничего не боятся. Они убивают своих врагов и имеют каменные сердца.

— Как это, каменные сердца? — удивился Ленька. — Из кирпичей, что ли?

— Сам ты кирпич, — с досадой произнес Шурик. — Каменные, значит, твердые. То есть — воины никогда не плачут, и никого не жалеют.

— А-а-а, — протянули близнецы хором.

— Так вот, — продолжил Шурик, — видели фильм «Убийственные монстры»?

— Нет, — ответил Ленька. — Нам папа запретил его смотреть. Говорит, что мы еще маленькие, и потому неправильно его поймем. Там много крови?

— Да. Там кровь хлещет потоками, и мой папа разрешает смотреть такие фильмы. Он говорит, что чем я скорее научусь быть воином, тем быстрее стану мужиком…

Шурик презрительно посмотрел на малышню и продолжил вопросительно:

— Хотите стать настоящими мужиками?

— Хотим! — дружно ответили братья.

— Тогда смотрите сюда!

Шурик вытянул из кулака голову ящерицы и произнес:

— Настоящие воины не боятся крови. Они легко убивают своих врагов. Это делается так…

Он схватил правой рукой голову ящерки, и резким движением оторвал ее от тела. Кулак его левой руки тут же окрасился кровью. Шурик разжал его, и конвульсивно дергавшееся тело ящерицы упало на пол. Ленька с Жориком, широко раскрыв глаза, наблюдали за агонией.

— А вам слабо? — с издевкой в голосе спросил Шурик.

Жорик поднял голову вверх и, глядя в глаза Шурика, ответил:

— Наш папа говорил, что если кто-нибудь будет брать нас «на слабо», то нужно отвечать так: «Это не слабо, потому что глупо. Мы же в глупостях не участвуем».

— Что же здесь глупого? — удивился Шурик.

— Папа говорил так, — Ленька, вспоминая, наморщил лоб. — «Человек создан хищником. Если он убивает курицу, то для того, чтобы ее съесть. Иначе он умрет от голода. Человек убивает змею, которая встала в стойку и изготовилась к прыжку, чтобы ужалить. Иначе он умрет от яда. Но если человек убивает просто так, без причины, то он перестает быть человеком. И зверем не является тоже. Потому что и звери никогда не убивают без причины, ниспосланной природой. А деньги, богатство, слава — блуда, и никакого отношения к природе они не имеют».

— И кем же тогда становится человек, который убил, как ты говоришь, просто так? — поинтересовался Шурик.

— Не знаю, — стушевался Жорик. — Папа про это ничего не успел рассказать. Его тогда куда-то вызвали по телефону.

— Поэтому расскажу я, — сказал Шурик и вытер руки о шорты. — Этот человек становится воином!

— Но ящерицы никому ничего плохого не сделали. За что же им отрывать головы? — спросил Ленька.

— Для того, чтобы тренироваться, — веско ответил Шурик. — Их много. Ну, убьем мы несколько штук, и что? Они еще родятся. Зато научимся не бояться убивать врагов… Ну, чего расселись? Повторите то, что я сделал!

— Сейчас я дам тебе в нос, — вдруг заявил Жорик.

— За что? — удивился Шурик.

— Не знаю, — продолжил Жорик, — но, мне кажется, что ты говоришь совсем не то, что говорил наш папа.

— Попробуй, — ответил Шурик, и глаза его холодно блеснули.

— А чего пробовать? — добавил Ленька. — Мы вдвоем тебя сейчас быстренько побьем, как положено. После этого выгоним со двора и проводим пинками.

— А я вас потом по-одному выловлю и отдубашу так, что ходить не сможете, — сказал побледневший Шурик.

— А мы всегда будем ходить вместе, — парировал Жорик.

— Дураки вы, — примирительно заявил Шурик. — Повторите то, что сделал я, и — дело с концом. Иначе обзову вас трусами и не буду с вами больше играть. И Петьке с Мишкой, которые живут на соседней улице, расскажу, что вы — трусы. А Таньке с Ленкой, которые вчера на все лето приехали из Питера на улицу Сиреневую, расскажу, что вы — ссыкуны малолетние…

Ленька с Жориком переглянулись, и крепче сжали ладони, в которых трепыхались ящерицы…

ЭПИЛОГ

Дачный поселок «Куркуилово-2». Середина двадцать первого века.

Обычное летнее утро.

МЫСЛЕГОЛОСА.

А-а-а-а-а-амух!

С-с-с-с-с-с-с-с!

Блям-м-м-м-ц!

Р-р-р-р-р-р-р!

М-м-м-м-м-м!

КАЛИГУЛА. Ну, наконец-то! А то — сижу, понимаешь, на чердаке. В груде рухляди. Никакого обзора для души. Может, пожар кто устроит? Тогда — либо спустят, либо спалят. Все равно — перемена обстановки… Эй, Флавий, ты здесь?

ФЛАВИЙ. Да пошел ты к своему коню в сенаторы!

КАЛИГУЛА. О, отозвался. Значит — все в порядке, и остальные на месте.

Профессору всегда можно верить…

Вечер.

ЖОРА. Ленька, ты здесь?

ЛЕНЬКА. Да, Жора.

ЖОРА. Чертов Профессор! Он оказался прав.

ЛЕНЬКА. Я и не сомневался.

ЖОРА. Мы — там же.

ЛЕНЬКА. Только дома немного другие. Некоторые перестроены.

ЖОРА. Я — в секвойе на окраине площади. Если взглянуть из центра, то мое дерево будет третьим справа от рекламного щита с надписью: «Выбирайте в президенты меня! Я — реально голубой!».

ЛЕНЬКА. Ну, тогда мы, как обычно, соседи. Я — второй от этого щита.

ЖОРА. Привет, Ленька!

ЛЕНЬКА. Привет, Жорик!

ЖОРА. Смотри, в центре площади стоит ресторан Момзика.

ЛЕНЬКА. Да, только это уже не ресторан. Это — интим-клуб. Вывеска гласит: «Содом и Гоморра». Надо же, какие перемены в стране…

ЖОРА. А за ним — три молоденьких дуба.

ЛЕНЬКА. Понятно, для кого. Эй, Флавий, ты уже здесь?

ФЛАВИЙ. Да. Я в крайнем дубе слева от вас. Только я уже не Флавий. Я — корейский лидер Пак Чон Хо. Мое имя означает — честный тигр.

ЖОРА. И что ты натворил в этот раз?

ФЛАВИЙ. Я профессионально и честно предал свой народ, что послужило поводом для начала братоубийственной войны.

ЖОРА. Потом расскажешь подробнее. Эй, Хасан, ты, наверное, сидишь в среднем дубе?

ХАСАН. Да.

ЛЕНЬКА. Нашел Контушёвского?

ХАСАН. Некогда было. Я воевал с неверными.

ЖОРА. И закончил путь самоподрывом?

ХАСАН. Для таких целей существуют мелкие сошки. Я же возглавлял крупную организацию под названием «Аль Медина». Меня уничтожили ракетой американцы.

ЛЕНЬКА. Понятно. А Контушёвский, наверняка, сидит в третьем дубе?

ХАСАН. Нет. Он пуст.

ЖОРА. Как это так?

ПРОФЕССОР. Всем привет! Контушёвский немного задерживается. В одной из маленьких стран Центральной Африки он был императором, где кушал своих соотечественников в виде первых, вторых и третьих блюд. На днях в этом государстве произошла революция. В данные минуты свободные африканцы распиливают своего бывшего императора на части двуручной деревянной пилой…

ГОЛОС. Ай! Ой! Ж-ж-ж-жух!

ПРОФЕССОР. Все. Распилили.

ЖОРА. Привет, Контушёвский!

КОНТУШЁВСКИЙ. Какой я тебе Контушёвский? Я — император Матумба Третий!

ЛЕНЬКА. Пан Негр?

КОНТУШЁВСКИЙ. Сам ты негр! Что за расистские выходки? Я — африканец!

ЖОРА. Понятно. Пан Афроцыган.

ЖОРА.

ФЛАВИЙ.

ПРОФЕССОР. Ха-ха-ха!

ЛЕНЬКА.

ХАСАН.

КОНТУШЁВСКИЙ. Смейтесь, смейтесь… Так, опять дуб… Лучше, конечно, чем кактус, но, все равно не радует…

КАЛИГУЛА. С вами так интересно! Да еще новый император прибыл. Теперь нас двое. Здравствуй, мой чернозадый коллега!

КОНТУШЁВСКИЙ. Кхм! Римский конь тебе коллега.

ПРОФЕССОР. Так. Я вижу — все собрались. Попрошу минуточку внимания… Отныне требую называть меня шефом. Костерить всякими оскорбительными словами запрещаю! А в остальном — отдыхайте, как хотите. Всем понятно?

ЛЕНЬКА. Да, Шеф.

ЖОРА. Да, Шеф.

ФЛАВИЙ. Да, Шеф.

КОНТУШЁВСКИЙ. Понятно, Шеф.

ХАСАН. Еще чего? Чтобы какая-то неверная собака командовала мной, Исмаилом ибн Омаром, львом ислама? Не быть тому!

ФЛАВИЙ. А ты бывал в Бухаресте?

ХАСАН. Что я забыл в этом нищем цыганском вертепе?

ЖОРА. Там есть чудесное средство для борьбы с неверными. Называется — румынский коловорот.

ХАСАН. Да? А что это такое?

КОНТУШЁВСКИЙ. Могу рассказать. Но лучше узнать самому. Эй, Шеф! Хасан хочет сгонять в Бухарест.

ШЕФ. Можно устроить. Но — немного позднее.

КАЛИГУЛА. А что такое «Шеф»?

ШЕФ. Шуту позволено все…

КОНЕЦ.

Оглавление

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg