«Извек»

Жене Марине и сыну Вадиму.

Особый благодарень:

Диме Ревякину,[1] позволившему свободно трактовать свои песни.

А.К. Белову, укрепившему уверенность в форме изложения.

Маме, воспитавшей меня на хорошей фантастике.

Увы, теперь всё чаще сбываются не мечты,

а предчувствия…

Череп безмятежно скалил все, оставшиеся после Рагдаевского удара, зубы. Трава, полседмицы тому, утоптанная и залитая кровью, едва успела подняться, но звери, птицы и муравьи уже очистили головы трупов почти до блеска.

Эрзя пнул по круглой костяной макушке и с досадой глянул на толстого Мокшу. Тот, свирепея с каждым мгновением, развёл огромными ручищами.

— Ни черта не понимаю! Ежели мёртв, а ясное дело, что мёртв, то где кости!? А ежели жив…

— Да какой там жив! — буркнул Эрзя, переставая жевать ус. — Гридни всю округу объехали, в каждой хате побывали, никто и слыхом не слыхивал, ни о живом, ни о раненом.

Он обвёл глазами склон, заваленный разлагающимися останками и обломками оружия.

— Сам погляди, рази тут выживешь?

— Но мослы-то! Мослы—то где?! — вспылил Мокша. — Сквозь землю провалились? Или может дождём смыло, Ящер задери-прожуй-выплюнь! Князь тризну собирает, а тризна[3] без мертвеца…

— Что сказка без конца, — согласился Эрзя. — Однако, поехали! Рагдая тут нет, а от запаха здешнего уже с души воротит, скоро завтрак упущу.

Он тряхнул чубом, подбросил на ладони мятый железный лепесток — единственное, что нашли от старого приятеля, молча двинулся к лошадям. Запрыгнув в седло, скользнул взглядом по склону с редкими берёзками и двинул шпорами, посылая битюга вдоль берега. Когда за поворотом показалась лодья, сзади донеслись сердитые сетования Мокши. Великан старательно настёгивал конягу и загибисто ругался, украшая родную речь ромейскими и хазарскими узорами.