«Слепой василиск»

Когда грохнуло в третий раз на полигоне, село наше переселили в предгорья — от прежних мест подальше. Подъемные выдали, обустроиться помогли, в общем, не все так плохо, хотя чужое место — оно чужое и есть, и прежняя хата нет-нет да и снится…

Отец мой на старом кладбище остался, в зоне отчуждения за колючей проволокой, а мать уже здесь, на новом похоронили. Развели их.

Место красивое — рядом горы. Земля хорошая; работы нет никакой, только огород. Рядышком, за перевалом, село василисков — межа их земли колышками помечена, и камень стоит. Лысый такой, в лыжном костюме. Покатался один на лыжах… Не местный, местные туда не ходят. Нет охотников.

Хотя с василисками у сельчан забот как раз и не было — они тихо за перевалом сидели, пока к ним не сунешься, никого не трогали. А донимали лесные братья, с позапрошлой войны на горах застрявшие и только разбоем и живые. Баб, правда, только грабили да насильничали иногда, зато мужиков, если поймают, живыми не выпускали. Не любили мужиков, особенно молодых.

Через три года, как переселились, я техникум закончил. Мать к тому времени уже похоронили; вернулся я к сестре. То есть не совсем чтобы вернулся; решать надо было, как дальше жить, куда податься, ну и вообще… Сестра меня на станции втретила; пока автобуса ждали, она и говорит:

— Ты не пугайся только. Василиск у меня живет.

Я молчу. Не было такого, чтобы василиски в людских селах жили. Врет, думаю.

— Не вру, — говорит. — Слепенький он. Слепой. Его свои-то и выгнали. У меня живет. Слепые — они безопасные…

Молчу.

Приехали. Дом новый, обустроилась Надюха, уют навела, ничего не скажешь; красоту вокруг заводить, это она с пеленок любила.

Только я сел к столу, входит. Батюшки-светы, высоченный — под балку, тощий, как вобла, кожа, как молоко, волосы бесцветные — альбинос… И очечки черные, будто на пляже. Неуверенно так, под стеночкой, хоп — и сел на край скамейки. Присмотрелся я — ну точно василиск. Чистокровный.

— Ну, Надюха, — говорю потом. — Где же ты такое добро откопала?

Надулась. Сидит, как помидорина; сопит. Как, бывало, в детстве, когда застукаешь ее, что сама с собой в голос говорит. Была у нее такая привычка уйти подальше в поле, с деревьями секретничать, с муравьями в игры играть… Сопит.

— Извини, — говорю, — если что-то не так сказал. Только удивительно мне.

— Удивительно, — говорит. — Мужиков у нас мало, кто ж из вас в селе удержится… А ты на меня посмотри. Красавица, да?