«Витязь князя Владимира»

Виталий Обедин (Optimus) Витязь князя Владимира (фрагмент)

Глава первая. ВОРОП НА ВОРОП

Все это было девять лет назад…

Дружина Владимира Новгородца входила в стольный град Киев.

Одна за другой конные пары — ладные, крепкие воины в тяжелых бронях и островерхих шлемах с ярко выкрашенными сулицами и червлеными щитами — исчезали в распахнутом зеве Ляшских ворот. Сильные, обученные для боя, кони гордо рысили по центральной улице города, выбираясь к центру, туда, где находился княжеский терем, прежде принадлежавший Ярополку. Вслед за вершниками тяжело и размеренно топала заметно более многочисленная пехота — разношерстая, вооруженная пестро, неравномерно, где-то даже неряшливо. Не княжеское войско, а чуть ли не мужицкое ополчение.

Рослые и тяжелые урмане, затянутые в увешанную железными и бронзовыми бляхами кожу — лучшие хирдманны короля Харальда Синезубого, присланные в помощь молодому Владимиру — шагали рядом со стройными и гордыми варягами, яростными и неукротимыми в драке. Коренастые половчане — недавние союзники Ярополка, поданные его невесты Рогнеды Рогволдовны — топтали пыль лапоть к лаптю с ловкими и тороватыми новгородцами. Последние отпали от киевского князя после первых же известий о возвращении молодого Владимира, поспешив пристать под его стяги, дабы лишний раз перекрестить мечи с заносчивыми киевлянами. Как никак, «свой», новгородский, князь! Новгородцы шли нестройно. Рядом с цельной ратью, отряженной городским вече, кучковались сбившиеся в ватаги ухари — молодые парни, засидевшиеся дома и жадные до действия. Покачивая наконечниками копий над соломенными головами, отмеряли шаги неприхотливые и выносливые словене. Тут же колыхался неровный строй отступившихся от покойного Рогволда кривичей. Змеящуюся колонну пешего войска замыкала еще одна невеликая рать — конная. То были преимущественно хазары, темнолицые, темноглазые и черноволосые, вооруженные как всякие степняки: коварно изогнутые сабли, тугие разрывчатые луки, короткие пики с пучками волос у наконечника, круглые кожаные щиты. Они приняли сторону Владимира, купившись на щедрые посулы самозванного «князя всея Руси»…

И то сказать, «князя»! Байстрюка, рожденного рабыней-ключницей!

Хазар было совсем немного: родные степи ради славы и белого русского серебра оставили преимущественно молодые безбородые сорвиголовы, достаточно бесшабашные, чтобы оторваться от своего рода…

Киев пал. Пал без боя.

Стольный град Руси просто открыл свои ворота перед младшим сыном лихого Святослава Игоревича. Своим самым прекрасным городом Русь кланялась Владимиру, словно только того и ждала, когда молодой князь вернется из-за моря, оставив за спиной несколько долгих лет изгнания полных беспрерывного преследования лихими людьми, нанятыми Ярополком: не спалось убийце Олега, пока брат был в изгнании. Никак не спалось. И не зря ведь…

* * *

Варяжко, знатный киевский боярин, правая рука воеводы Блуда и первый витязь в дружине Ярополка Святославича, законного (как бы там не было!) князя русичей тяжело вздохнул и отпустил пригнутые ветви орешника. Освобожденный куст радостно рванулся вверх, воспрял, зелеными ладонями закрыв от взора боярина тоскливое зрелище. Бездумным движением Варяжко отвел руку назад, поймал узду своего приземистого, но необычайно выносливого и мощного жеребца. Жесткие мозолистые пальцы принялись теребить и мять кожаный ремешок.

Киевляне, и те предали Ярополка. Чего уж там говорить о половцах, новгородцах, кривичах… Хотя, кого он обманывает? Это еще посмотреть надо, кто кого предал. Разве не Ярополк, повинуясь уговорам Блуда, вывел свою верную дружину из Киева и отвел ее в Родню, оставив город беззащитным перед пестрым, слобоорганизованным, но лютым в бою воинством младшего брата? Подумать только, князь бросил стольный град, постыдно испугавшись предательства своих же подданных! Боярин поднял левую руку и с какой-то яростью потер висок, точно силясь растереть, размазать по кости мерно стучащее в набрякшей жиле отчаяние.

На кой было покидать Киев?!

Этот вопрос не так давно он задавал и на военном совете, спешно собранном Ярополком. Задавал, но так и не получил вразумительного ответа. А ведь дружина Ярополка числом ничуть не уступала разношерстой, рати Владимира, наполовину сколоченной из жадных до злата наемников. И ладно, если бы только не уступала! Выучкой, вооружением, славой — да, всем! По всем статям! превосходила ее вовсе! Ни одной серьезной битвы еще не было проиграно. Пусть даже упустили Полоцк и потеряли такого доброго союзника, как Рогволд! Это еще не значит, что война проиграна. Да и Полоцк-то так внезапно пал лишь потому, что сам Вольга Всеславич ни с того, ни с сего принял сторону Владимира.

Еще можно сражаться и можно победить. Можно! Одна-две военных неудачи, пусть даже не особо значительных, и урмане с варягами начнут отступаться от Владимира. Начнут возвращаться на свои земли, а то и вовсе искать милости и золота своего недавнего врага — Ярополка. Чего же так боялся в Киеве князь? Что нашептывает ему на ухо постаревший за последние полгода, сильнее, чем другие за десять, воевода Блуд? Старый опытный вояка, бившийся еще подле Святослава и Свенельда, заслуживший искрение любовь и уважение кметей, неужели он не видит того, что ему — Варяжко, молодому, сравнительно, воину яснее ясного видно?! Быть такого не может!

— Чтоб меня! Их ведь совсем не так много, как нашептывали! — негромко произнес за спиной Варяжко Мстивой.

Боярин обернулся и вопросительно посмотрел на своего верного кметя. Мстивой — невысокий плотный крепыш с чубатой головой и скуластым лицом, похожим на печной ухват, неуклюже дернул подбородком в сторону Киева, как бы отвечая на невысказанный вопрос.

— Мало-ить их! Ну, людишек-то у Володимира. Стояли б мы ратью в Киеве — сладили б и с втрое большей силой. С нами Руевитова доблесть! Не пойму я, боярин, на кой ляд надобно было отступать к Родне? Ну, никак не возьму в ум! Гля, у його ж тама третья часть войска — голытьба с дрекольем.

Воин с чувством высморкался в два пальца, встряхнул рукой и раздраженно погрозил кулаком втекающему в створки ворот войску Владимира. Варяжко уронил тяжелую, покрывшуюся от постоянного обращения с мечом жесткими, чуть не роговыми мозолями, длань, на его твердое плечо. Звенья кольчужного ворота, отходящего от края шлема, с сухим железным звуком потерлись о пластину наплечника.

— Я и сам хотел бы знать, что нам в Родне потребовалось! Ну, родные земли Ярополка, ну крепость там справная. Но отдать вот так вот — почти без боя! без настоящей попытки оборонить! престольный град, завещанный предками?! Неужели князь так сильно испугался присоединившегося к Владимиру Вольги Всеславича? Или его смутили хазары во главе с этим…

Мощные, круто раздавшиеся вширь, плечи боярина ощутимо дрогнули при одном воспоминании о чудовищном человеке-велете, которого в стане Владимира именовали Ильей Жидовином. Или иначе — Ильей Муромцем. Огромный и необхватистый, все равно, что столетний дуб; на громадном жеребце, напоминающем одухотворенный скалистый утес, этот богатырь один, в открытом бою, стоил чуть не сотни Ярополковых кметей, а может и того более. Проходя по полям мелких быстротечных ратей, завязывавшихся не для ущербу, а на пробу сил, Варяжко своими глазами видел, что творила огромная булава, зажатая в бочкообразном кулаке Муромца, с теми, кто попадался на ее пути. «Булава…» — передразнил он себя. Самый большой кузнечный молот, какой только доводилось ему видеть в своей жизни, и тот был меньше! Боярин явственно припомнил трупы, у которых грудная клетка была расплющена чуть не до самых позвонков, а обломки щита торчали меж пронзивших плоть осколков ребер… Запредельная мощь, просто нереальная для человека! Такого витязя земля не должна держать, как не держит непобедимого Святогора!

Будучи сам по-медвежьи силен (первый борец и первый меч Киева, как никак!) Варяжко даже не представлял себе, как можно выстоять против исполина вроде Ильи сражаясь честно, лицом к лицу. Все равно, что против горного обвала встать!

— Хорош же князь заморский. — сплюнул Мстивой. — Мало того, что мать рабыня, так еще в услужении у него одни оборотни да велеты бегают. Добро бы коль один Всеславич, к йому уж все привыкли! А чего стоит энтот еретник! Ну, тот, коего, они ныне Верховным волхвом Руси кличут. Тьфу! Верховный волхв! А рыло-то!.. Нет, правдыть, спереди глянешь, вроде и человек, а рыло — самое, что ни на есть медвежье. Во-от такое рылище, да с клычищами. На кой ему такие клыки? Разве токмо за тем, чтобы руку кому оттяпать, или кишки из брюха выдрать! Энто для таких зубьев самое знатное дело. Уж, доведись мне с таким на узкой тропке встретится… ну, так, чтобы не убежать и не разойтись, я бы даже на меч и не понадеялся. Не-е, меч, он для воина, а такому чудищу рогатину в бок, и никак иначе. Потом еще и ножом дорезать. А всего лучше — змеиным топором башку отсечь. Колдун не медведь, оно, конечно, чары бы в ход пошли, но супротив них энто средство — змеиный топор — самое, что ни на есть верное…

Словоохотливый Мстивой еще что-то бубнил в затылок Варяжко, но боярин его не слушал, занятый своими мыслями. Ладно сидя в седле, прямой как свеча, он с тоской смотрел на родной город, медленно втягивающий в себя один десяток вооруженных людей за другим. Город, который он, боярин киевский, должен был защищать с мечом в руках до последнего своего издыхания. И который был вынужден бросить, ибо не мог ослушаться присяги, данной именем Перуна, человеку носящему… пока еще носящему! титул киевского князя. Варяжко скривил губы в горькой усмешке. Князь-то киевский, а Киев уже не княжеский! Злая ирония.

Усмешка тут же погасла, едва он представил, как кто-то из владимирового окружения сейчас входит в его отчий дом, как меряет ногами влазню терема, с деловитым одобрением осматривает гридницу, уперев руки в боки, оглядывает просторный, ухоженный двор с резного крыльца. Боярин крепко, словно на вражьем горле, стиснул зубы, едва не выламывая их из десен.

— …знаем мы энтих еретников! А токмо ярилово пламя любую нечисть выжжет до серого пеплу. — сам по себе бурчал распалившийся Мстивой.

Варяжко чуть повернул голову и негромко бросил:

— Уймись, хоробр.

Мстивой послушно унялся.

— Был бы молчуном, души бы в тебе не чаял. А так с тобой что на охоту, что на вороп ходить — беда одна. — без особого веселья в голосе пошутил боярин, ободряя неловко стушевавшегося кметя. — Лады, дело сделано. Возвращаемся в Родню.

Он потянул узду, разворачивая Сивуша. Кусты орешника, успевшие запустить свои цепкие отростки-пальчики складки одежды и воинского снаряжения, протестующе затрещали, не желая выпускать из своих лап истых объятий всадника. Их усилия были слишком ничтожны. Мстивой последовал вслед за хозяином. Сразу за кустарником таился овраг, чьи склоны древесные корни изо всех сил тщились удержать от разростания вширь. Два сильных ухоженных коня, осторожно ставя крепкие копыта, стали спускаться по пологому склону на дно, где удалого боярина ждали еще трое воинов в полном вооружении. Все трое были коренными роднинцами: судьба стольного града им был куда менее интересна, нежели быстрое и безопасное возвращение из наворопа. Вот и простояли на дне, терпеливо ожидая, пока киевский витязь высмотрит, что ему потребно.

Спустились. Варяжко протянул руку и принял в нее недлинное крепкое копье-сулицу, которое прежде держал старший из роднинской тройки — грузный хмурого вида мужик с гладко выбритой челюстью, тяжелой как обух топора.

— Ты уж не серчай боярин. — сипло проговорил тот, ломая челюстью слова, точно хворостины. — Но киевляне все ж сволочи изрядные… На себя мои слова не бери, всем известно, каков Варяжко Ратмирич в сече. Ежели б в стольном Киеве все такими были, Робичу не обломилось бы и пяди землицы. А так… И-эх! Да с такими стенами город даже лапотное ополчение сумело бы удерживать с неделю, если того не дольше. При Святославе, сказывают, и не такую печенежскую рать у ворот с носом оставляли.

Варяжко глянул на ярополкова кметя с неприкрытым раздражением, однако в голосе его прозвучала скорее усталость.

— А ты у князя своего не спрашивал, на кой он тогда город с такими стенами врагу сдал?

Боярин и сам не понял, почему вдруг ввинтилось в его речь слово «своего». Словно бы он, Варяжко, сын Ратмира уже и не считал Ярополка своим князем — тем, кому воинскую присягу давал, на обнаженном мече клялся. Роднинцы воззрились на киевского богатыря с явным недоумением, а старший даже откинулся назад, чуть не выпадая из скрипнувшего кожей седла. Словно бы Варяжко не прошептал тихо, а в лицо ему гаркнул. Чтоб замять возникшую напряженность меж боевыми товарищами, Варяжко стал нарочито медленно притачивать сулицу к седлу.

— Я бы и сам спросил. — между делом произнес он. — Но мне Святославич говорит не более вашего. У него все вопросы и ответы для одного воеводы Блуда припасены. Так-то. Двинули!

Лошади зарысили по узкому дну оврага, глубоко увязая копытами в богато скопившейся прелой листве. Варяжко, как и полагалось, ехал первым, хмуря густые, круто изогнутые брови. Неприятные думы рождались в голове и нестерпимо медленно ворочались, перекатывались, будто камни, волокомые стремниной по дну. «Своего князя»… «сдал Киев»… Откуда эти слова возникли? Из какого закоулка души вынырнули? Как вообще могли появиться?! Разве он не верен Ярополку? Он, Варяжко-Лихой, никогда не отступавшийся от своего слова!

Ответ пришел уже после того, как стены Киева, покорившиеся Новгородцу, остались далеко позади. Варяжко, наконец, нашел в себе смелость признаться. Он жалел, что служил Ярополку. Гордый боярин даже застонал едва слышно, так больно уязвило его, ударило в самое сердце это признание. Открытый и честный, он не мог простить себе даже помысла, отдающего запахом предательства… Хотя впрочем… какого предательства? Не-ет! Подле Ярополка он останется до последнего. Надо будет — примет лютую смерть, сражаясь подле законного князя. Но… Владимир был лучше своего брата — умнее, храбрей, честнее, просто достойнее. Варяжко давно испытывал симпатию к младшему сыну Святослава Игоревича. Еще до вынужденного бегства Владимира за море. Он ничего не знал о тайных помыслах Ярополка в отношении брата, но ему доводилось краем уха слышать кривотолки о том, что де князь киевский подсылал к своему меньшому убийц тайных, и только вмешательство дяди — Добрыни Никитича, после Вольги и Святогора первого витязя на Руси уберегло Новгородца от неминуемой гибели. Но мало ли что говорят! Слухами извечно земля полнится. Все эти домыслы Варяжко отметал не раздумывая. Случалось и кулаком нос кровавил особо языкастой кабацкой голытьбе. Оно, конечно, бывает, чтобы брат на брата руку, поднял, да не открыто, а в спину кинжалом целя, но чтобы прямой как стрела и гордый Ярополк?!…

Они въехали в тенистый, влажно дышащий бор. Кони шли беззвучно и ровно. Только изредка с негромким треском рвались под ногами размокшие древесные волокна утонувших во мху сучьев.

* * *

Все ниже клонилось отяготевшая от дум голова киевского витязя.

Это была странная война. В ней что-то шло не так. И что-то не так было с Ярополком. Не проиграв ни одной серьезной битвы, киевский князь бежал от брата, точно зверь от лесного пожара. Будто темная туча повисла над его головой, сминая волю, смелость, лишая воинской удачи. Противоборство с Владимиром как-то надломило Ярополка, будто буря высокое дерево, скособочило. На месте уверенного в себе, сильного и статного вождя вдруг оказался кто-то другой — и ростом будто бы меньше, и лицом мельче, и духом слабее… Или так и до прихода Владимира было?

Ведь не один Варяжко эти изменения понял-почуял, другие тоже заметили. Отступают, отмежевываются один за другим союзники. Новгородцы первыми вспомнили, что Владимир их князь. Половчане, едва успев схоронить Рогволда, встали под руку Робича. Круторог со своими журавлевцами чуть не на берегу лодьи с урманскими и варяжьими наемниками Владимира встречал. Кривичи… Да что там! Даже Вольга Всеславич, главный на всю Русь ратник и воевода, свой меч повернул против Ярополка. А личная дружина Новгородца? Лучшие витязи и богатыри-поединщики съезжаются к нему со всех сторон света. Будто медом их Владимир притягивает. Хотя, чего удивляться? Такому князю служить — уже честь. Лихой, удалый, удачу крепко привороживший — настоящий Вождь. И в битве первый, двумя мечами играет любо-дорого смотреть! С таким князем не страшно и против вдесятеро более сильного противника выступить. Достойный сын своего отважного отца!

И все-таки, что нашло на Ярополка?

Лихой разбойничий свист, словно кнут стеганул пятерых наворопников. Вмиг взметнулись щиты, прикрывая своих хозяев от злых стрел. Синим отсветило железо, обнажившееся в предвкушении кровавой тризны. Отпрыгнула от седла сулица Варяжко, ладно укладываясь в широкую жесткую ладонь. Два киевлянина и роднинцы сбились вместе, стараясь прикрыть друг другу спины. Настороженные, похолодевшие глаза рысили по смыкавшейся вокруг чащобе, выискивая врага.

Тот сыскался почти сразу.

С хрустом ломая хрупкие древесные кости, раздвигая молодой подъельник щитами и рогами поднятых, изготовленных к бою луков, навстречу ярополковым людям выехал небольшой отряд всадников. Их было семеро — четверо в натяг держали луки, двое — с мечами наголо, а третий, молодой безусый парень с длинным и гибким, точно у борзого пса, торсом, в расслабленно опущенных руках сжимал по сулице. Губы его улыбались, чего нельзя было сказать о глазах — внимательных, чутких: глазах затаившегося в засаде хищника.

— Так-так-так! На вороп шли, да с воропом и встретились! — весело произнес, почти пропел, безусый.

Та же мысль секундой раньше мелькнула и у Варяжко. Это ж надо так приключиться! Выглядывать, что там, у Владимира под Киевом твориться, и повстречать молодцов, что за Ярополком в Родне присматривают. Вороп на вороп!

— А Ярополк не мелочиться! Слать в навороп своего лучшего витязя! — продолжал ухмыляться (а почему бы и нет? под защитой четырех-то луков, целящих почти в упор!) молодец. — Ты ведь Варяжко, сын Ратмира-Медведя? Говорят, лучше тебя у Ярополка и нет, не осталось, то бишь!

Широкая улыбка обнажила белые ровные зубы — крепкие и крупные. Было в этой улыбке что-то хищное волчье. В говоре безусого Варяжко почудился почти незаметный незнакомый акцент.

— Может и так. Только если те лучшие, что из-под руки Ярополка ушли, ноне к Владимиру переметнулись, я твоему князю особо не завидую. Предавший один раз может предать и второй. — медленно ответил Варяжко, пытаясь просчитать шансы своих людей.

А тех практически и не было.

Их пятеро — и четверо почти наверняка поймают по стреле в грудь. Оставшегося зарубят: один против семерых опытных воинов не сдюжит. Для такого подвига надо быть немалым богатырем. Сам Варяжко, может, и одолел бы всю семерку, да первая стрела — ему. Ровно, как и два до поры опущенных копья старшего наворопника. Словно почуяв его мысли, безусый неторопливым движением поднял сулицы и положил их себе на плечи. Замаха для броска почти не потребуется. Варяжко оценивающим взглядом смерил молодца. Чуется знатный поединщик. Наверняка богатырь, да не из последних. Плечи распирает молодой веселой силой, но по выправке, по посадке в седле, по кольчуге — легкой без усиливающих пластин и нагрудника (такая только от косого или скользящего удара убережет) — видно, воин берет сноровкой, да быстротой.

— Бросай оружие, Варяжко! И пусть твои люди бросают. Останитесь живыми. Мое слово!

А там уже князь решит, как ему с вами поступить. — безусый хохотнул. — В Киеве и решит. Стольный град-то поди наш уже!

Старший роднинец коротко и смачно ругнулся, помянув отца Владимира. Воин был в таком злобном отчаянии, что напрочь позабыл, кем приходится родитель Новгородца самому Ярополку. Варяжко еще раз обвел взглядом владимирскую семерку. Чуть заметно дрогнула грудь, выпуская тяжкий вздох. Нет шансов. Верная смерть! Все семеро — как на подбор (хотя, почему вообще «как»?) — крепкие, мускулистые, здоровые парни. Семь молодых острозубых волков, не привыкших упускать добычу. Вполне достаточно даже на такого матерого лося, как он. Позади него Мстивой аккуратным медленным движением положил меч на луку седла и поднял пустые руки. Боярин облизнул враз ставшие сухими и ломкими губы.

— И кто же будет хвастать, в Киеве, что сумел полонить самого Варяжко Ратмирича, прозванного за удалые дела Лихим?

Безусый заулыбался еще шире («Как только морда не треснет!… А глаза холодные и мышцы на руках — напружены» — машинально отметил боярин).

— Марышко, Паранов сын! Витязь князя Владимира, верный слуга и названный брат молодого Лешака Леонтьевича, или, как его иначе кличут, Алеши Поповича! Уж поверь… Лихой, многие проиграть мне за честь почитают!

— Что ж… — растягивая последние отмеренные Долей секунды, выговорил Варяжко. — Может быть ты и прав….

Сухо треснули рога чуть приспущенных луков, но каленые наконечники стрел продолжали целить в варяжков навороп, и натяга тетивы было достаточно, чтобы прошить их кольчуги насквозь. То были тяжелые дальнобойные луки, а стелы оканчивались узкими ребристыми наконечниками, предназначенные распарывать кольчужную сетку и глубоко утопать в горячих мышцах.

— …может быть… — выделяя голосом фразу, повторил боярин.

Это был сигнал, и все его поняли: и люди Варяжко, в пружинном напряжении ожидавшие приказа командира, и люди Владимира, чутко прислушивавшиеся к разговору. Но первые — на секунду раньше. Мстивой резко дернул рукой, из рукава вылетел узкий метательный нож с гладкой костяной рукоятью. На мимолетное мгновенье эта рукоять удобно легла в ладонь, ладно пристроилась — рука взлетала в ползамаха для броска — и тут же рассталась с умелыми пальцами. Тут же загудели, впиваясь в воздух, распластывая его, тетивы, сбрасывая с деревянных лежищ прямые древки остроклювых стрел. Варяжко вскинул круглый, окованный по краю бронзой щит.

Почти сразу со змеиной быстротой прянули обе сулицы Марышко…

За этот короткий миг, полный напряженного, стремительно раскручивающегося действия для двенадцати молодых людей произошло непередаваемо много.

Старший из роднинской тройки, не издав ни звука, повалился на шею своей лошади, ломая уткнувшееся в тело — аккурат чуть повыше нагрудника — древко. Его товарищ глухо вскрикнул, не в силах стерпеть боль: он успел прикрыться щитом, но стрела, выпущенная из мощного боевого лука, прошибла оборонь насквозь, пригвоздив и щит, и руку под ним к боку воина. Получил свою зазубрину и верный Мстивой. Едва нож вылетел из распрямившейся в выверенном броске руки, булатный наконечник распорол кольчужные звенья доспеха и впился в плечо. Стрела угадала немногим правее края щита.

Стрелок метил в горло и промахнуться с такого расстояния просто не мог: варяжкова кметя спас жеребец, рванувшийся навстречу вражескому воропу. Зато нож Мстивоя поразил неприятеля с примерной точностью, по рукоять утонув в левой глазнице того из владимировых лучников, что приберег свою стрелу для боярина. Эта — четвертая стрела — выпущенная уже мертвеющей рукой лишь скользнула по выпуклой стороне умело выставленного вперед щита, и ушла в сторону, напоследок хлестнув опереньем по лицу киевского витязя. Копья Марышко Парановича, искусно посланные сильными руками — два зараз, в разные точки, Варяжко исхитрился отбить. Одно отвел нижним краем щита, другое, предназначенное Сивушу, на лету отбил коротким взмахом своей сулицы.

Все уложилось в одну короткую полусекунду. Так молниеносно разворачивается змея, в единый миг распрямляя тугой изгиб тела в прямую струну. Еще полусекунда ушла на осознание молодцами и с той, и с другой стороны положения дел. Из пятерки воинов Ярополка невредимыми остались только двое — Варяжко и молодой поджарый роднинец вооруженный однолезвийным боевым топором. Еще двое были тяжело ранены. Против них же оставалось шестеро живых-здоровых владимирцев во главе Марышко — бойцом, с которым Варяжко даже один на один будет нелегко переведаться. Как не крути, расклад не в пользу ярополкового воропа.

* * *

Раненный Мстивой, вынесенный горячим жеребцом вперед, первым разменялся ударами. Он попытался достать Марышко, пока тот был безоружен, но не успел.

Богатырь, подвижный и быстрый, как пардус, мгновенно выхватил из ножен длинную печенежскую саблю, отбил метнувшуюся к горлу сталь и тут же атаковал сам со стороны раненного плеча. Мстивой неловко прикрылся щитом. Железо грянуло по гладкому дереву. Кметь дернулся от острой боли и не успел парировать следующий удар.

Добротная кольчуга зазвенела, выщербляя зализанную оселком сталь. Мстивой вскинул меч, навстречу новому удару, но снова опоздал. На этот раз застонали рвущиеся кольца, аккуратно переплетенные умелым и совестливым бронником…

Сивуш ворвался в кучку владимировых воинов, как буря. Таранный удар невысокого, но тяжелого и невероятно сильного жеребца заставил лошадь ближайшего наворопника, осесть на задние копыта. Варяжко с яростным кличем выбросил вперед сулицу, почувствовал удар, скрежет раздвигающихся под натиском наконечника пластин доспеха, рванул оружие обратно и тут же отмахнул назад, тщась тупым концом сулицы достать Марышко, чтобы хоть поколебать его в седле. Не вышло.

Эх! Понеслось-зазвенело!

Все мысли разом покинули голову киевского боярина, на душе сделалось пусто, в груди нестерпимо жарко. Прилетевший справа меч ссек наконечник сулицы. Ударом древка Варяжко мало не вышиб врага из седла, пользуясь заминкой, рванул из ножен свой знаменитый меч — на ладонь более длинный, нежели у остальных и тяжелый чуть ли не как булава: управлялся боярин с ним похлеще, чем другие богатыри с легкими сабельками. Недаром же слыл первым силачом-кулачником на весь Киев…

Тяжелое лезвие, гудя, выписывало в воздухе дуги и петли, с грозным лязганьем сшибалось с вражьими клинками, раз за разом отбрасывая их, атакуя зло и быстро.

Сталь ярилась, грызлась с ожесточенной яростью, выщербляя себя самое, умываясь снопами быстрогаснущих веселых искр. Сталь не умеет умирать. Для нее битва — лихая пляска, бешеные прыжки в густеющем от быстроты движения воздухе, короткие взлеты и падения, наполненные предсмертным завыванием, обрывающимся после сокрушительного столкновения. Без этого в ножнах тоскливо. Да и витязю радостно, когда в руках поет победную песню верный клинок. Но когда веселится, пляшет, лютует и поет мертвая сталь, умирают живые люди.

Варяжко пришлось биться с тремя разом. Еще двое владимирцев насело на кметя с топором. Оставшийся наворопник умело теснил раненного роднинца, беспрерывными ударами по щиту заставляя его терять все больше крови. Варяжко вертелся на коне похлеще любого печенега или половца, даром, что говорят, будто те прямо в седлах рождаются. Если бы не Марышко Паранович, боярин уже давно бы расправился с двумя другими противниками и пришел бы на помощь своим людям, но вихревые атаки владимирского богатыря не позволяли ему отвлечься ни на миг. Необычно длинная сабля Марышко крутилась в воздухе, точно хворостинка в воронке коварного омута — прилетала то сверху, то снизу, то с правого бока, то с левого, то устремлялась вперед в глубоком выпаде, тщась поднырнуть по широкий и менее поворотливый клинок Варяжко и вонзить свой хищный язык в могучую грудь боярина. Силой соперничать молодой наворопник и не пытался. Верно, чуял, не устоять ему против сокрушительного удара киевского силача. Пытался взять напором, смутить градом легких, летящих отовсюду ударов, запутать, заставить ошибиться и — поразить насмерть. Более опытный и искусный боец, Варяжко прекрасно понимал манеру боя противника. Огромный меч поспевал всюду. Даже два других воина, отчаянно досаждавших ему, никак не могли дать сыну Парана перевеса. Но и сам боярин, вынужденный беречься сразу трех клинков, не мог выгадать миг, чтобы уязвить противника.

Эх, кабы не эти двое! Пусть не богатыри, но все одно, рубаки справные, ловкие и крепкие, таким в любой дружине только почет будет. Один из них, правда, был уже ранен — он достал его в самом начале схватки, но копье прошло скользом лишь разорвав доспех и неглубоко располосовав мышцы. Рана была неопасной, кровоточила слабо, и воин продолжал биться упорно и умело, хоть и кривился всякий раз, когда его меч сталкивался с втрое более тяжелым клинком Варяжко.

Киевскому боярину приходилось сражаться широкими размашистыми движениями, далеко посылая свой меч по дуге, исхитряясь одним замахом отбить сразу два удара, а возвратным движением еще и контратаковать неприятеля. Его щит непрерывно сотрясался от ударов. Кусочки червленого дерева и бронзовая стружка летели в стороны.

Сбоку кто-то вскрикнул. Варяжко принял удар быстрой марышкиной сабли, крутанул меч, заставив полосуемый воздух взвыть от боли, и только затем позволил себе метнуть краткий взгляд на голос. Так и есть! Увечный роднинец со страшной раной на шее валился с коня. Кровь толчками выплескивалась из рассеченных жил. Быстро слабеющая рука еще силилась отражать вражьи удары, но ясно уже было — убит. В груди Варяжко и без того бушевало клокочущее пламя, а тут вдруг полыхнуло так яро, что сам чуть не задохнулся. Этим лютым жаром — самой яростью, вытопившейся из крови — боярин так страшно гаркнул-выдохнул в лицо Марышко грозный воинский клич, что молодого бесстрашного богатыря проняло. Его сабля словно бы споткнулась в воздухе… и тут же застонала болезненно и отчаянно, приняв на себя страшный удар страшного меча. Оружие едва не вывернулось из онемевшей руки наворопника. Болезненный шок потряс запястье и предплечье. Марышко скривился от боли и подался назад.

Пользуясь моментом — киевский боярин открылся во время сокрушительного удара, один из воинов Марышко ударил его в правый, неприкрытый щитом бок. Варяжко поворотился, подставляя нагрудник и уповая только на его крепость. Булат лязгнул по булату и разминулся, оставив неглубокую вмятину и царапинный след. Вдогон отлетевшему для замаха мечу владимирца рванулся могучий клинок киевлянина. Воина рвануло в седле, передернуло и повалило на бок с разрубленной грудной клеткой. Почти сразу же Варяжко движением колен послал Сивуша на марышкиного жеребца.

Сабля вновь скрестилась с мечом, и вновь подалась назад, Марышко еще даже не успел оправиться от предыдущего удара. Кони сошлись бок к боку, причем молодой богатырь своим высоким красавцем прикрыл Варяжко от товарища. Их оружие сцепилось гардами, на короткий миг затеялось, было, противоборство мышц, вздувшихся от притока бурлящей крови… затеялось, и тут же прервалось. Варяжко со всего маха хрястнул своего противника в грудь ребром щита, едва не вывихнув при этом руку. Марышко вылетел из седла и с маху грянулся наземь. Из любого другого такое падение напрочь выбило бы всякий дух, но молодой богатырь Владимира оказался на зависть крепок и вынослив. Словно дубленая кожа! Оглушенный тяжелым ударом и падением на спину, он так и не выпустил саблю из рук, и теперь вяло возился, пытаясь вскинуть обмякшее тело на ноги, дабы продолжить бой.

Варяжко ударил его по голове, сшибая увитый спиральными выемками шлем. Перед глазами Парановича вспыхнуло убийственно жаркое солнце, пробуравив на своем пути мозг от корки до корки жалящие копья-лучики дотянулись до самого затылка, выжигая сознание. Едва слышно застонав, Марышко ткнулся лицом в колючий хвоистый ковер леса.

Варяжко этого уже не видел — обернулся принять удар последнего из трех супротивников. Мечи голодно лязгнули, и оружие владимирца, не выдержав, отлетело в сторону, сметенное более тяжелым клинком, направленным более сильной рукой. Оставшись один, наворопник выдержал целых три удара боярина. Он почти продержался до подмоги: товарищ добил раненного роднинца и начал разворачивать свою лошадь к ним.

Почти…

Варяжко тряхнул мечом, сгоняя с дола кровь, и резко повернулся в бедрах, встречая нового врага. Его кметь, бившийся один против двоих уже получил несколько ран и едва отбивался от сыплющихся на него ударов, но киевский боярин теперь не сомневался, что успеет на выручку…

Последний оставшийся в живых наворопник пытался бежать. Варяжко, к этому времени потерявший железный наручь и получивший легкую рану в предплечье, ударил Сивуша коленами по бокам, направляя вдогон. На скаку он изогнулся, ловко подхватил с земли марышкино копье и, выпрямляясь, одним плавным размерным движением метнул его в спину врагу. Листовидный наконечник разгрыз кольчужную бронь на ладонь ниже бармицы и, разорвав мышцы, поразил в самое сердце. Схватка закончилась.

Боярин спрыгнул с коня и, не обращая внимания на стекающую меж пальцами кровь, кинулся к неловко раскинувшему руки Мстивою. Кметь дышал. На уголках сухих губ вздувались и лопались окрашенные розовым пузырьки слюны. Варяжко сноровисто распорол засопожным ножом тяжелый бахтерец воина и перетянул его рану куском чистого льна, выуженным из седельной сумки.

— Смотри мне, Мстивойка! Вздумаешь помереть, выдеру как сидорову козу. — бормотал он.

— Ты… боярин… от меня… кх-кх!… так просто не отделаешься. — слабо закашлялся Мстивой.

С трудом сложив неслушающиеся губы в улыбку, кметь добавил.

— Да и Вадимка твой… меня, кх!.. ждет. Я его обещал коп… кх-кх!… копьецо в цель метать.

— В седле удержишься?

— Привязать бы надо… Еще свалюсь…

— Боярин. — окликнул Варяжко единственный выживший роднинец с располосованной рукой и глубоким порезом на щеке, через который просвечивала белая кость черепа. — Этот… Паранников, кажись, исчо жив!

Варяжко помог бледному от немочи Мстивою утвердится в седле и только затем повернулся к поверженному врагу. Чуть не синий от потери крови роднинец уже стоял над ним, упирая меч в грудь. Ноги воина подгибались, и он вот-вот мог сам рухнуть рядом, однако это ничуть не умаляло его решимости разделаться с врагом. Марышко еще дышал. Краем собственного шлема ему сорвало полосу кожи со лба, все лицо было залито кровью, но грудь неровно вздымалась, выдавая теплящуюся в этом большом сильном теле жизнь.

— Отвезем его в Родень! Тама и выспросим, чего сами не разведали. — хрипло предложил кметь, неловко дергая щекой.

— А чего выспрашивать? — ухмыльнулся Варяжко, зубами стягивая узел наскоро наложенной на предплечье повязки. — Владимир на Родню еще не скоро двинется. А сверх того, что он уже о нас знает, эти удальцы ему ничего не привезут… не привезли бы. Ярополк Святославич сидит в городе и никуда носа не кажет. Все ждет печенежских князей с подмогой, хоть и ясно уже — не придут! Да и то, сказать, дело ли бусурман на Русь звать, чтобы со своими же биться?!

— Ты не судья князю. — буркнул роднинец.

Варяжко закончил с повязкой, отобрал у товарища меч и принялся перевязывать его раны.

— А что тогда с этим делать?… — кривя губы, прошипел роднинец, отвлекая себя от боли в располосованных мускулах.

Варяжко молчал.

В светло-голубых глазах кметя блеснула волчья кровожадность. Отстранив боярина, он с холодной решимостью потянулся за кинжалом.

— Отпустить его так просто нельзя!

— Горло резать будешь? — понизил голос Варяжко. — Ну, давай, только смотри, не запачкайся.

Воин вздрогну, словно его вытянули кнутом пониже спины.

— Зря ты так, боярин. Нешто сам на поле брани вражьих недобитков не резал? А здесь и того хуже. Это ж вороп! Его слова могут потом ста жизней стоить, если и того не более.

Варяжко уставился взглядом в голубой клык лезвия, торчащий из кулака кметя. Острый. Всего один умелый удар. Марышко даже ничего не успеет почувствовать. Хорошая смерть. Быстрая. Он перевел взгляд на покрытое мертвенной бледностью лицо богатыря. Проторившие себе путь по коже кровавые руслица исчеркали его паутинным узором… Быстрая смерть. Не так уж плохо. Именно в этом и заключается воинское милосердие — избавление от предшествующих ей мук.

Но богатырь не похож на умирающего. Оглушен, кости переломаны, однако жить будет.

Тогда на что будет похоже Это? Все равно, что свинью зарезать. Мыслимо ли думать о человеке, славном витязе и достойном поединщике, как о свинье?!

Варяжко не был идеалистом. Он был воином: суровым и жестоким в бою, страшным для врага, противостоящего ему с оружием в руках. Но он не был безжалостным убийцей. Там, высоко в вирии, в лихой дружине Перуна-Громовика гордому и неукротимому нравом Ратмиру-Медведю еще никогда не приходилось краснеть из-за сына. Так же как и расторопному, не по годам крепкому и смышленому Вадимке никогда не придется краснеть из-за отца здесь, на земле.

— Оставь. — резко приказал Варяжко. — Вез бы Владимиру важные сведения — не рискнул бы пресекаться с нами, отстоялся бы в ельнике. А коли и рискнул — не пытался бы никого в полон брать. Приказал расстрелять бы всех из луков, не выходя из укрытия, и дело с концом!

Роднинец грязно выругался и бросил кинжал в ножны.

— Смотри, боярин! Как бы этим поступком виру на себя не наложить. Отпускать наворопника глупо!

— Я старший! мое слово решающее! — сказал, как отрезал Варяжко.

Роднинец рычал от боли, но спорить более не пытался.

Боярин в последний раз взглянул на распростертое тело владимирского богатыря.

— Выживешь — твое счастье. А коли нет — не обессудь. Мы не на пиру встретились и не кубками схлестнулись… Едем!

Оглавление