«Паломничество жонглера»

Владимир АРЕНЕВ ПАЛОМНИЧЕСТВО ЖОНГЛЕРА

Поверх формата, или Запомните это имя: Владимир Аренев

1

Как написать хорошую и популярную книгу — вот вопрос вопросов! На чем сосредоточиться — на привычном или на необыкновенном, на сюжете или на языке, на идеях или на действии? Куда податься молодому писателю, если в нем бурлят-кипят слова и предложения и всякий свободный час хочется употребить с пользою — написать роман, какого еще не было, но непременно в традиции развлекательного чтения?

Рецепт кажется простым: нужно придумать новый мир — обозначить некое место действия, присочинить соответствующий антураж, скупо, но решительно описать пару-тройку героев, измыслить, сколько хватит ума и образования, некий новояз — и дело пошло. Русский язык стилизуется не пойми подо что, и в результате город Урюпинск становится, к примеру, государством Брамапахутрия, а герой Вася Иванов превращается в доблестного рыцаря Жумумбу Дилюлямбского. Главное, чтобы никто не опознал реальный Урюпинск, откуда автор родом, и типического героя, каких явный переизбыток в определенного сорта книжицах. Зато с сюжетными линиями, напротив, мудровать не стоит: наш герой отправится в путешествие и в конце пути победит зло, и даже не один раз.

Сколько таких незатейливых романов было и будет напечатано, прежде чем молодой и талантливый автор поймет, что придумать новый мир — это только самое начало работы.

2

Владимир Аренев — писатель молодой (родился в 1978 году), но не безызвестный. Он очень много и активно работает: первый рассказ опубликовал в 1998 году, первый роман — в 2000 году (дилогия «Черный искатель смерти»). Позднее вышла книга «Правила игры», и после нее стало ясно, что формат боевого фэнтези Владимир Аренев перерос безнадежно.

Поначалу он писал тексты, более или менее отвечающие издательскому представлению о развлекательной литературе. Но когда дело пошло на пятый роман, стало скучно: ну сколько же можно писать об одном и том же, проигрывая с незначительными изменениями всё ту же сюжетную схему? Хочется сделать книгу приключенческую, хочется опробовать стилистику философского боевика, попробовать себя в романе историческом — и, конечно, всё это не помещается в один том.

Роман «Паломничество жонглера» — первая книга трилогии «Хозяин небесного зверинца». По определению автора, это «остросюжетная психологическая фэнтези». С моей точки зрения, это фэнтезийный эпос, продуманный до мельчайших деталей.

Действие трилогии происходит в мире, похожем на европейское Средневековье, с одним очень существенным отличием: вместо христианства в мире Тха исповедуют религию двенадцати зверобогов.

Согласно каноническому тексту местной Книги Бытия, искони Земля, как и полагается, была безводна и пуста. Но дух творения наполнил собою Предвечное Море и Предвечное Небо, Свет и Тьму, и Тьма владычествовала в Море, а Свет в Небе. И однажды Свет пролился в Море, а Тьма выплеснулась на Небо — и так породили они двух первых зверобогов: Цаплю и Акулу. От первых двух произошло всё видимое, а также и иные зверобоги. И вот числом двенадцать воцарились они повсюду и правили миром.

Акула, Цапля, Нетопырь, Крот, Сколопендра, Дракон, Лягушка, Муравей, Змея, Мотылек, Стрекоза, Кабарга — это Сатьякал, зодиакальный круг мира Тха.

Но если есть боги-созидатели, должны быть боги-разрушители. Роль последнего играет Охотник, против которого выступает дюжина.

Гнев Сатьякала разрушителен: трижды нисходили зверобоги в мир людей, и трижды это приносило неисчислимые беды. Третье Нисхождение было особенным. Святая Книга утверждает, что враг Сатьякала был низвергнут, развоплощен на веки вечные — и имя его предано забвению, и служители его — смерти. А потом пала Сеть — и западная часть Тха, называемая Ллаургином, стала частью отсеченной.

И тогда же горцы сообщили о появлении Лабиринта.

И тогда же жрецы возвестили о запретной Книге, называемой «Не-Бытие».

И стало ясно, что тот, чье имя волею зверобогов предано забвению, вполне способен вернуться в Ллаургин Отсеченный снова. И он возвращается, воплощаясь по частям, в разное время и в различных людях. А зверобоги не могут согласиться между собой, желают они или нет этого возвращения. И пускай от их хотения мало что зависит, они всё же боги — и в стороне от событий остаться не могут, но деятельно вмешиваются в них.

3

В трилогии «Хозяин небесного зверинца» семь основных героев. Семь частиц Низвергнутого, семь Носителей, которым во время оно суждено встретиться и объединиться. Носители воплощаются в разных местах, однако путь каждого из них лежит в Лабиринт, средоточие реальности Тха, — экзистенциальную точку, где замкнется бытийный круг.

Роман «Паломничество жонглера» рассказывает о судьбах трех Носителей: один — жонглер, которого прозывают Кайнором из Мьекра, а иначе — Рыжим Гвоздем, второй — Иссканр, бывший вышибала, позднее охранник караванов, и третий — чародей Фриний. Есть еще странный горбатый старик-долгожитель Быйца, спутник Фриния, но о нем в первой книге трилогии сказано мало, его время еще не пришло.

Все они были подкидыши, все они были меченые: как ни тщились, не могли сыскать у них даже следа от пуповины, будто не от жены человеческой родились эти младенцы, но явились на свет чудом и тайною.

И вот настало им время встретиться, хотя поначалу герои направляются в противоположные стороны: Кайнор — в паломничество к Храму Первой Книги, а Фриний с тремя спутниками — в Лабиринт.

4

«Паломничество жонглера» — история многоплановая и многоходовая. Когда я читала ее, мне часто приходила на ум замечательная книга Кирилла Бенедиктова «Война за Асгард». Я не сравниваю двух очень разных писателей, но не могу не заметить определенного сходства в подаче материала. При этом речи не идет о заимствовании или прямом влиянии, просто бесконечно усложняющаяся действительность требует адекватного описания: разные временные и сюжетные линии перекликаются одна с другой и дополняют друг друга. И роман Бенедиктова, и роман Аренева — романы полифонические: для того чтобы описать некий мир убедительно, требуется посмотреть на него из многих глаз, из разных судеб. Герои Бенедиктова всей своей жизнью идут к Асгарду, герои Аренева движутся к Лабиринту. Только Бенедиктов пишет социальную фантастику, а Аренев создает приключенческий эпос. Но и тот и другой держат читателя в напряжении: что-то будет дальше?

А дальше будет кровь, ужас и стон многоустый: «Алые буквы, проступавшие на каждой странице, были большими, заметными издалека: „МЫ СНИЗОШЛИ…“.

5

Почему — поверх формата? Потому что формат предполагает структурированное действо, различающееся нюансами, но в целом — предсказуемое и предопределенное.

Владимир Аренев движется в сторону от жестко заданной структуры, его фантазия — свободна, и свобода ее вольная и изящная.

Наверное, это именно то, чего мы ждем от книги: интересная история, продуманная в мелочах и деталях, непротиворечивая, искренняя и захватывающая.

Ольга Трофимова

ПАЛОМНИЧЕСТВО ЖОНГЛЕРА

От издательства «Заморская литература»

Исторический роман — жанр почтенный, имеющий в Дьйолле свои богатые традиции. Именно поэтому выпуск трилогии «Хозяин небесного зверинца» является для нас в первую очередь любопытным экспериментом: он написан в Ллаургине и посвящен периоду истории, большинству дьйолльцев почти неизвестному; собственно, и написан не совсем так, как наши исторические романы.

Не секрет, что западный континент для Дьйоллы долгое время оставался тайной за двенадцатью печатями; культура, история и мировоззрение ллаургинцев поначалу воспринимались нами как нечто чуждое, в принципе непознаваемое. Само появление Ллаургина в пределах обитаемого мира многие восприняли как чудо — и за века, прошедшие с тех пор, мало что изменилось. Трилогия предлагает разъяснение этому чуду, спорное, но, безусловно, имеющее право на существование.

Впрочем, воспринимать «Хозяина небесного зверинца» как документальную хронику было бы ошибкой. Как в любом историческом романе, здесь наряду с реально существовавшими, известными и в Ллаургине, и в Дьйолле историческими личностями действуют вымышленные персонажи, герои западных легенд и сказаний. Сама книга написана таким образом, чтобы в равной мере заинтересовать и профессионального историка, и человека, далекого от науки. Иными словами, перед нами роман в первую очередь сюжетный, развлекательный. Для дьйолльцев он будет любопытен также и в познавательном плане и, надеемся, поможет лучше понять наших западных соседей.

Готовя к изданию первый том трилогии, «Паломничество жонглера», мы столкнулись с дилеммой: как быть, каким образом разъяснить читателю, не знакомому с реалиями Ллаургина (тем более — Ллаургина не современного нам, а древнего!) все новые термины и понятия? И как при этом не отпугнуть читателя многочисленными комментариями и прочим? К счастью, львиную долю работы за нас проделал сам автор, по ходу действия разъясняя ллаургинские реалии в тексте, напрямую или контекстно.

Однако мы сочли необходимым снабдить книгу корпусом приложений, который состоит из данных по ллаургинскому летоисчислению, фрагментов священной Книги, перечня церковных иерархов описываемого периода и — что наиболее существенно — обширного глоссария. В глоссарий вошли все термины, которые могут быть незнакомы современному дьйолльцу, а также — основные персонажи и топонимы, упоминаемые в первом томе. В редчайших случаях, когда того требовал контекст, мы позволили себе дать постраничные сноски. Специально для нашего издания выполнены две карты, Ллаургина Отсеченного и Храма Первой Книги (перед третьей частью).

Впрочем, подчеркнем: все эти материалы являются дополнительными и вполне возможно, что читатель ни разу не заглянет в приложения или же прочтет их после самого романа как вполне самостоятельное и в меру интересное собрание фактов о прежней жизни на одном из самых загадочных континентов нашего мира.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «Кому ты нужен, шут?!», или Роскошь не верить в чудеса

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дракон низошедший. Неправильные гвардейцы. Ночевка в горах. Старый знакомый — новая угроза. «Вошли!»

У жонглера права — на чужую кровать;

втихаря воровать, вглухаря попивать.

И вся жизнь у жонглера — широкое поле,

где репей и полынь, где легко умирать…

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

Отсюда, с земли, Дракон казался маленьким и безобидным, похожим на свои священные статуэтки. Он лениво парил, раскинув крылья двумя клочьями монашьего зонта.

Четверо людей, карабкавшихся по горной тропе, тоже, наверное, казались ему миниатюрными. Только люди, в отличие от Огненосного, и впрямь были безобидными.

— …безобидней некуда! — буркнул один из них, горбатый старик в драных лохмотьях. Приличный нищий с Королевской площади постеснялся бы подобные надеть, Цапля — свидетель! Но ветхость одежд старика беспокоила мало, его тревожило другое. По-совиному вывернув голову к небесам, горбун — косматый, страшный, с непонятным свертком под мышкой — следил ярко-желтым глазом за круженьем Дракона в вышине.

— Боишься, как бы не задождило? — ухмыльнулся его попутчик, дебелый парень лет двадцати. Неполный доспех сиял на нем фальшивым медяком: нагрудник, правый наруч и каплевидный шлем. — Не боись, тебе оно даже на пользу пойдет.

Старик в упор поглядел на него — и весельчак, мигом потускнев, от дальнейших высказываний решил воздержаться. Хмыкнул, кашлянул в кулак, зашагал дальше. Дескать, ишь строгач какой нашелся! Если б не Фриний, наши с тобой пути никогда бы не пересеклись!..

Фриний шагал следом за счастливым обладателем доспехов и чувства юмора (ущербного, как и доспех). Высокий посох с когтевидным навершием недвусмысленно свидетельствовал об умениях его хозяина: чародейское искусство. Мастер ступени третьей-четвертой, а то и выше.

Уж Фриний-то сразу сообразил, что привлекло внимание старика. Ведя за собой четвертого в их компании, худенького подростка, чародей подошел к горбатому:

— Думаешь, заметил нас?

Старик ухнул простудившимся филином, что, вероятно, должно было означать смех.

— Еще как заметил! Если ты помнишь, Дракон не нисходил уже давненько. И это его появление… не думаю, что Огненосному приспичило поохотиться на шрхуров-муфлонов.

— Но… — Фриний осекся и скривил в гримасе надломленный рот. Два шрама, тянувшиеся от уголков губ к ушам чародея, отчетливо проступили, придавая ему сходство со вставшей на задние лапы жабой. — Ладно, — сказал он. — Всякие «но» оставим на потом. Если Дракон здесь из-за нас, тем более нужно спешить.

Подросток, всё это время простоявший рядом с отстраненным видом деревенского полудурка, вдруг оглушительно чихнул. И снова замер дурак дураком.

Каковым, собственно, и был.

— Верно, — отозвался старик. — Пойдем. Хорошо, если успеем до ночи.

Был шестнадцатый день месяца Дракона 700 года от Первого Нисхождения.

Огненосный над их головами продолжал с каллиграфической точностью выписывать круги.

* * *

…в начале месяца Кабарги[1]699 года от П Н.

В каждом мире, стране, городе и в каждой, буквально каждой голове будь это хитиновая бусинка муравья-стражника или же костяное вместилище человечьих мозгов, — везде прописаны свои законы и свои запреты.

«Не укради!» — дружно упреждают священные страницы «Бытия», родители и начальник городской стражи. Доводы последнего оказываются наиболее весомыми — не крадешь или крадешь так, чтобы начальник не прознал (родители к этому времени давно переселились во Внешние Пустоты).

«Не прелюбодействуй! » — наставляют те же страницы вкупе с собственной женой и мужем твоей полюбовницы. «Больше не буду! » — клянешься, прыгая из окна в исподнем; позади — рев рогоносца и звон разбитой посуды.

Оврагом, щедро поросшим несносно колючими кустами, выбираешься за пределы деревни. Достранствовался, жонглер, доскитался — по чужим кроватям! Теперь главное, чтобы муж Зойи не узнал тебя — ни сейчас, по брошенному в бегстве тряпью, ни потом, на вечернем выступлении.

Не выступать — нельзя.

Кстати, нужно еще успеть вовремя вернуться.

Кайнор остановился, чтобы перевести дух и подсчитать потери, нынешние и грядущие. Нынешние не радовали, но и не сильно печалили: кафтан и так уже старый был, пусть подавится он этим кафтаном!

«Ах, Сколопендра меня пожри, свистулька в кармане осталась!» грошовая безделица, но Кайнор ею отсвистывал ритм для Друлли! Теперь… теперь — полный финал. Потому что собака, умеющая считать, что ни говори, гвоздь программы. Теперь пиши пропало. Жмун с него три шкуры спустит или вообще выгонит из труппы, давно ведь грозился. И признаться-то нельзя, что да почему, — Лютен, жена Кайнора, ой не дура!.. то есть дура, конечно, дура, но не настолько же! А «потерял» не пройдет, все знают про Кайнорову внимательность к своим вещам (да и к чужим… н-да… тоже).

В колючем и сыром овраге было холодно, и Кайнор, плюнув на всё, решил сперва вернуться к повозкам: там уж что-нибудь сообразит. Хорошо, сапоги успел натянуть за мгновение до конфуза, теперь не нужно месить босыми ногами грязюку.

Месишь сапогами.

Руками приобнял себя за плечи, сорочка веселым парусом полощется на ветру и цепляется за всё вокруг. Идешь, сопровождаемый непрерывным треском, и оставляешь на ветвях клочья да нитки.

«В сущности, — заявил воображаемым собеседникам Кайнор, — есть даже нечто положительное в таких переделках. Подымают, знаете ли, самооценку, кровь, знаете ли, разгоняют застоявшуюся… »

Он наткнулся на особо вредный куст, поцарапался — застоявшаяся кровь жизнерадостно проступила на запястье. Выругался: «В общем, всё верно, но в тридцать семь как-то оно не очень, по оврагам мельтешить. Несолидно».

Кайнор уже решил было завязать (хотя бы временно) с визитами к чужим женам, как овраг закончился. На поляне стояли фургоны, дымил забытый всеми костерок, стреноженные кони пощипывали траву.

Другие кони свирепо выплясывали на краю поляны. Восседавшие на них усачи выглядели внушительно, как и полагается королевским гвардейцам.

В первый момент Кайнор решил, что это за ним, Муж Зойи оказался не только рогатым, но еще сообразительным и глазастым, успел нажаловаться кому следует…

Бредятина! Откуда бы ему староста деревни гвардейцев достал, из кармана своего, что ли? Или у старосты в подвальчике хранится набор бутылок, открываешь такую, а оттуда — гвардейцы, гвардейцы!.. — «Что прикажешь, хозяин?»

Ага, сейчас! У старосты-то подвальчик не пустой, конечно, но бутылки там наверняка более приятного свойства.

Тогда откуда взялись эти хмыри на лошадях?

Впрочем, откуда бы ни взялись, Кайнору лучше в таком виде им на глаза не попадаться. Он вернулся в овраг, с которым почти сроднился, и залег в кустах, откуда мог видеть всю поляну с творящимся на ней действом.

А творилось странное.

Жмун, растрепанный и недоумевающий, стоял перед гвардейцами в окружении остальных циркачей едва ли не по стойке смирно. Кайнор знал Жмуна уже не один год и впервые видел таким. Смирением старый фокусник никогда не отличался: даже если вел себя вроде бы почтительно, умел, жучина, тоном или просто разворотом плеч показать, что подчиняется лишь внешне, по принуждению.

Сейчас вся фигура Жмуна являла сплошную покорность. Гвардеец (видно, старший в отряде) нависал над фокусником нешутейным обещанием скорой расправы за грехи этой и всех прошлых Жмуновых жизней. Скупые, презрительные движения, короткие слова-плевки — так высокородный господин швыряет горсть медяков нищему калеке.

Жмун покачал головой, отказываясь от подачки.

…Росчерк плетки-девятихвостки в руках одного из гвардейцев — на рубахе старого фокусника проступают небрежные наброски будущей трагедии.

…Санандр, силач и акробат труппы, подается вперед, чтобы то ли закрыть собой Жмуна, то ли перехватить руку гвардейца… — не успевает. Занесенную для очередного удара плетку останавливает еще одна горсть слов. Гвардеец, повинуясь приказу капитана, опускает плетку и отъезжает чуть назад.

…Кровавые росчерки растекаются на рубахе Жмуна — не трагедия это, а всего лишь дешевый фарс, репетиция актеров-неудачников. Так не играют, таких характеров не бывает!

…Капитан гвардейцев спешивается и просит у Жмуна прощения за «излишнюю горячность своего подчиненного. Не обижайтесь».

«Может, я выпрыгнул не в то окно? — забеспокоился Кайнор. — Может, у хитруньи-Зойи в комнате была какая-нибудь волшебная рама, пройдя через которую — или выпрыгнув, и непременно в подштанниках, — попадаешь в другой мир? Мир, где гвардейцы интересуются безобидными циркачами, а их капитаны способны просить о прощении у безродных?»

Проще поверить в волшебные бутылочки из подвала старосты!

Жмун тем временем выслушивает очередную порцию вопросов. Снова качает головой и хмуро косится на остальных гвардейцев, которые по-прежнему гарцуют вокруг труппы.

«Мы всё-таки подождем», — и капитан велит своим спешиться.

«Вы-то подождете, — затосковал в кустах Кайнор. — А мне каково здесь?!»

Однако он еще не готов идти к фургонам, прямо в лапы гвардейцев. Теперь, когда первый мандраж миновал, Кайнор понял, что приехали эти щеголи, конечно, не из-за сегодняшнего конфуза в доме Зойи.

Но — и это он тоже понимает совершенно отчетливо — приехали они именно за ним, Кайнором из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь.

Поэтому он лежит, как лежал — брюхом в грязи, задницей — к медленно тускнеющему небу, — и бдит. Рано или поздно Жмун подаст знак или найдет другой способ связаться с ним.

Жмун действительно нашел такой способ, но сперва решил занять чем-нибудь гостей, чтобы, значит, не скучали. И, скучая, по сторонам не зыркали.

За дело принялась Киколь — будто бы решила порепетировать в преддверии будущего вечернего выступления. Ее танцы пользовались бешеным успехом у любой публики, которая хотя бы наполовину состояла из мужчин. Кайнор сперва решил, что затея с танцами в данном случае не сработает. Слишком грубо, слишком явно. В конце концов, пошло. А капитан гвардейцев — не-ет, не дурак, это даже отсюда, из кустов, видно.

Однако, словно в подтверждение тезиса о «так не играют, таких характеров не бывает», гвардейцы повели себя согласно ожиданиям Жмуна. Ржали громче собственных лошадей и увлеченно толкали друг друга локтями: погляди, какова цыпочка!

Киколь-цыпочка соответствовала; да что там, даже Кайнор в своей импровизированной засаде загляделся. А заглядевшись, не заметил Друлли, которая незаметно подобралась к Кайноровой лежке. Когда влажный нос ткнулся ему в шею, жонглер едва не завопил от испуга.

— Фу ты, дура! — облегченно прошептал он, едва понял, что это не жаждущий общения упырь с ближайшего погоста и не отбившийся от отряда гвардеец. — Нельзя же так!

Друлли смущенно попятилась, дескать, извини, вообще-то, для тебя же стараюсь. Из-под ошейника выглядывал косой уголок записки.

От Лютен, понял Кайнор, развернув листок. Почерк — ее; не почерк, а сплошные гадючьи следы, причем гадюки бешеной. Словом, хорошо отображает ее подлую натуру. А вот прочитать… н-да, сложновато.

«Туд тибя дажжидаюца тваи друзья. Старые. Прихади скарей».

Это она хорошо придумала. Даже если бы гвардейцы поймали Друлли, можно было сказать, что Лютен нарочно послала собаку за муженьком. И никто не заметит трех штришков внизу письма, а ведь в них зашифровано: «Держись от нас подальше, пока гвардейцы не свалят. Если не свалят — встречаемся в Трех Соснах».

Три Сосны — это деревня дальше по тракту, если на юг ехать.

В другой раз, будь Кайнор при кафтане и штанах, он бы прямо туда и отправился. Но сегодняшние скачки из окна такую возможность исключили напрочь. До ночи, во всяком случае, придется полежать в кустах, а дальше — по обстоятельствам.

Кайнор аккуратно оборвал уголок с тремя штришками и вложил письмо за ошейник Друлли. Потрепал лохматую по загривку:

— Извини, что ничего с собой нет. В другой раз сквитаемся, морда. Ну, беги!

Друлли засеменила к фургонам, по-щенячьи выворачивая задние лапы. Кайнор поневоле улыбнулся: он выходил ее из мокрой, дрожащей зверушки размером не больше детского кулачка. Никто в труппе не верил тогда, что собачка выживет…

«Нашел время сантименты разводить, старый пень!» — Кайнор потер шею и решил, что вполне может позволить себе вздремнуть. Ночка при любом раскладе предстояла еще та…

— Ты только не дергайся, — послышалось позади. — А ти-ихо-тихо руки за голову — и вставай.

Медленно и «ти-ихо» Кайнор поднялся.

— Вот молодец, — проворчал гвардеец, Цапля ведает как оказавшийся у него за спиной. — Теперь двигай к фургонам. Тебя уж все заждались, Гвоздь.

В каждой голове — куда деваться! — прописаны свои законы и запреты. А еще — советы: не поступать так-то и так-то. В Кайноровой, например, сейчас ожила и запульсировала рекомендация повиноваться пленителю во всём и беспрекословно.

Прямо сквозь кусты, не заботясь уже об изодранном исподнем, он побрел к фургонам.

Друлли, углядев любимого хозяина, зашлась лаем и побежала встречать.

Тварь неразумная, что возьмешь…

* * *

До ночи они не успевали, ну никак.

Зато исчез Дракон — в какой-то момент Фриний посмотрел на небо и не увидел Огненосного. Старик на это только насмешливо проухал филином — наверное, заметил отсутствие зверобога уже давно, однако не счел нужным уведомить остальных.

«Это просто игра такая, — ничуть не разозлился Фриний. — Кто кого выведет — из Лабиринта и из себя. И каждый считает, что он что-то значит, что он — полновесный игрок. Но лишь я знаю настоящие правила. А мои попутчики — не больше, чем пешки. У каждого из них — ладно, каждого из нас, — есть причины идти в Лабиринт. Старый Быйца собирается наконец-то умереть. Иссканр ищет правду. Но по сути они ничем не отличаются от Мыкуна, которого я веду, — и поэтому он идет. Велю сесть — не сядет, нужно будет легонько надавить ему на плечи. Накормлю — поест. И так далее».

— Он вернется, — прокаркал Быйца.

— Что?

— Он улетел. Но он следит за нами. И вернется, когда будет нужно, — всё это Быйца прохрипел, не поднимая глаз от каменистой тропы. И с каждым словом всё аккуратнее вышагивал, похожий на механическую игрушку какого-нибудь графенка. Очень своеобразную игрушку очень ненормального графенка.

— А когда будет нужно? — не сдержался Фриний.

— Когда мы дойдем, — пообещал старик. — Значит, не сегодня.

И правда, небо темнело быстро и неотвратимо. Закиданного шапками-тучами солнца уже почти не было видно, и тени, глубокие, хищные, понемногу выползали из своих укрытий.

— Привал, — сдался Фриний.

«Какой смысл не признавать очевидного? Вон и пещера виднеется справа от тропы. Конечно, уютной ее посчитает только какой-нибудь облезлый барс-неудачник, но мы сюда не отдыхать явились. Для ночевки — сгодится».

В пещере воняло задворками королевского зверинца. И еще чем-то неуловимым, почему-то напомнившим Фринию о храме Стоногой. Чародей попытался было понять почему, но отвлек Иссканр.

— Не дворец, — заявил он. — Мне-то что, я и не в таких дырах ночевал, но как насчет остальных? — И он недвусмысленно покосился на Быйцу и Мыкуна.

— Я, мальчик, в отличие от тебя ночевал и во дворцах, — отрезал горбун. — Но и рядом с нужниками ночевать доводилось. Так что не растрачивай понапрасну пламень своей заботливости, а лучше сходи-ка набери хворосту.

— Куда сходить, обратно к подножию? — вызверился Иссканр. — Ты же видел, что вокруг ни травинки, не то что…

— А ты поищи, — ласково прокудахтал Быйца. — Поищи, родный. Вдруг найдешь.

— Поищи, — согласился с горбуном Фриний. — И заодно погляди, нет ли погони. Справишься?

— Да уж как-нибудь, — проворчал, выходя, Иссканр. Теперь, когда его способности подвергли сомнению, он просто не мог отказаться.

— Но, кстати, насчет полудурка мальчик прав, — заметил Быйца, когда Иссканр ушел.

— Об этом не беспокойся. Я видел неподалеку ручей — сходишь?

— А ты, командир?

— А я позабочусь о дичи.

— Не боишься оставлять полудурка одного в пещере? — подначил Быйца. — Сбежит еще.

— Не сбежит.

Горбун пожал плечами и — механическая игрушка с нескончаемым заводом — двинулся к ручью.

Фриний повернулся к Мыкуну, подвел его к дальнему углу пещерки и вынудил сесть.

— Не сбежишь ведь? — спросил, зная, что ответа не получит.

Мыкун шумно, по-собачьи протяжно зевнул и закрыл глаза.

«Мне бы так, — с завистью подумал Фриний. — Хотя бы на час — закрыть глаза и ни о чем не беспокоиться. Но нельзя, пока нельзя. Они не сбегут, мои фишки, нет. Просто перегрызут друг другу глотки. Они уже готовы… а мне всего-то и нужно — ввести их в Лабиринт. Всего-то…» Чародей не заметил, как закрыл глаза. Только на минутку, вот сейчас он встанет и…

— Дичь. — Быйца (когда только успел вернуться?!) швырнул под ноги Фринию горную утку со свернутой набок шеей. — И вода. — Он звякнул котелком и примостился у выхода. — А что, наш мальчик всё еще ищет хворост?

— Уже нашел, — хмыкнул Иссканр. — Не хворост, но топливо. У тебя оно, старик, если ты говорил правду про нужники, вызовет ностальгию.

— Ты даже знаешь такое премудрое слово, как «ностальгия»? — искренне удивился горбун.

— Ты — тоже? — парировал Иссканр.

— Тогда расскажете мне при случае, что оно означает, — вмешался Фриний, поднимаясь. — А теперь давайте устраиваться на ночлег. Топливо мы оставим на крайний случай, если похолодает. Всё равно на нем утку жарить я не возьмусь; точнее, не возьмусь ее, жареную, потом есть. Так что ссыпай «орешки» в углу, пусть лежат.

— Другого не оказалось, — огрызнулся Иссканр.

— Придется получше поискать. Ощипайте кто-нибудь птицу, а я схожу прогуляюсь — может, увижу то, чего не заметил ты. Кстати, как там с погоней?

— Нет никакой погони. Да и откуда ей взяться?.. — Фриний неопределенно мотнул головой, дескать, мало ли: погоня, знаешь, такая штука, вот ее нет, а вот уже и в затылок дышит.

Он вынул из дорожного мешка и зажег — с помощью огнива, безо всякой магии — махонькую свечку. Вязкий мрак пещеры схлынул, заплясали на стенах химероподобные тени. Одна, продолговатая и гибкая, скользнула к выходу и канула во внешнюю тьму, не замеченная людьми.

— И очень прошу вас, не поубивайте здесь друг друга, пока меня не будет, хорошо?

Быйца только хмыкнул, позабавленный словами чародея. Иссканр хмуро кивнул и, не глядя на горбуна, занялся уткой.

Фриний отправился вверх по тропе, ничуть не беспокоясь за своих спутников. Хоть он и зажег свечку обычнейшим образом, но вот сама она была волшебной. Гореть могла долго и гармонизировала пространство вокруг себя. Рядом с ней даже самый отъявленный забияка чувствовал искреннее благодушие к окружающим.

«Теперь точно не поубивают», — а значит, можно, не отвлекаясь на посторонние мысли, заняться главным.

Разумеется, не хворостом (о нем Фриний позаботится на обратном пути). Вход в Лабиринт — вот что сейчас волновало чародея.

Входов существовало несколько, и добраться до них было непросто. Дело даже не в том, что расположены они в самых недоступных местах Сломанного Хребта. Словцо «недоступное», как правило, используют лентяи и неумехи — при желании почти в любое место можно попасть. Если найдешь и вот здесь уже возникали определенные сложности.

В принципе, узнать о приблизительном расположении каждого из входов не составляло труда. Горцы, сколь бы ни были мужественно-молчаливы, поддерживая сложившийся в народе образ суровых отшельников, в конце концов уставали хмурить брови и поджимать губы. Разговорившись, они охотно делились легендами местного разлива (под бульканье местного же вина). Кое-кто даже вызывался проводить «глюпых пютников» туда, где недавно видели вход в Лабиринт.

Как правило, ничего подобного там не обнаруживалось. Проводник разводил руками, мол, я же предупреждал, и отказывался брать деньги, оскорблялся, если настаивали. Вел обратно в селение, и снова — вино, шашлык, легенды, легенды, легенды, чтоб их!..

Фриний знал это не понаслышке — не так давно он пытался уже отыскать вход в Лабиринт. Не впечатленные посохом и остальными чародейскими атрибутами, горы скрутили ему, как и прочим соискателям, острогранный кукиш из присыпанных снегом вершин. Фриний ничего другого, признаться, не ожидал — и с чистой совестью отступил.

В тот раз его не покидала уверенность, что ничего не получится.

Нынче он знал, что отыщет вход. Горцы смеялись, предлагали проводников, потом обиженно хмыкали и крутили пальцем у виска.

«…Интересно, что они подумали, когда увидели Дракона?»

Фриний невольно глянул в засеянное звездами небо — сейчас пустое от каких-либо летунов. И снова вернулся мыслями к Лабиринту.

Чародей знал, что им четверым улыбнется удача и они отыщут вход — ему обещали, а эти всегда держат слово. Но что дальше? Будет ли он наглухо запечатан каменными створками, засыпан камнями случайного обвала, окажется слишком узок для человека?

«Мы выведем тебя, — сказали ему тогда, — а твое дело — попасть внутрь и привести с собой этих троих».

«Я сделаю, что смогу», — поклялся он.

«Ты сделаешь всё», — прошипели в ответ.

Фриний смиренно склонил голову, подчиняясь.

Сейчас чародей понимал, что да, сделает. Всё — и больше, чем всё. Если понадобится, превратит себя и спутников в сколопендр. Если понадобится — вручную станет разбирать завал из камней. Если понадобится…

Тропа блудливо изогнулась, Фриний, подчиняясь ее воле, свернул за груду поросших мхом валунов и увидел: не понадобится — ни превращаться в сколопендр, ни сбивать до крови пальцы.

Вход разверся перед ним чудовищным зевом. Фриний едва не попятился, такой мощью дохнуло на него из черного провала. «Ступить под эту каменную арку — Цапля свидетель! — будет труднее, чем разобрать сотни завалов».

Но они сделают это, уже завтра…

Чародей порадовался, что сегодня не успел довести свой маленький отряд до входа. Еще один день, который они проведут под солнцем, казался немыслимым подарком судьбы… ладно, пусть полдня, но всё-таки.

Возвращаясь, Фриний приложил немало усилий, чтобы не пятиться по тропе, лицом ко входу. Когда он наконец повернулся к арке спиной и сделал первые несколько шагов, страх скрутил ему кишки. Фриний ждал чего-то ужасного; чего — и сам толком не знал.

За поворотом идти стало полегче.

Потом он побежал — потому что услышал крики, доносившиеся из пещерки.

Вспомнил о том, что бегать ночью по горным тропам — занятие опасное, уже когда споткнулся. Благо, успел выставить перед собой руки, так что отделался несколькими ссадинами да резкой болью в левом мизинце… но это всё потом, потом, а сейчас… — нашарил посох, поднялся, кинулся (осторожно!) к пещере. Там звенело, бряцало, разноголосо и смачно ругались.

«Неужели всё-таки поцапались, мерзавцы? Поубиваю!»

Под ногой дернулось раздавленное нечто. Фриний наконец догадался наколдовать небольшой светящийся шарик, не слишком яркий и чересчур своенравный, но позволивший разглядеть происходящее.

Тропу захлестнуло живой волной: крупные, с палец толщиной сколопендры перли в пещерку, как простонародье на выступление жонглеров. Иссканр и Быйца, исполняя роль тех самых жонглеров, забились в дальний угол (Мыкуна, к счастью, тоже догадались прихватить с собой), отгородились Фриниевой свечой и в четыре подошвы давили гадов. Ну и, разумеется, помогали себе словесно.

Фриний, морщась (проклятый мизинец, как не вовремя!), перехватил посох поудобней и произнес заклятье, для непосвященного мало отличимое от ругательств Быйцы и Иссканра. Однако же сколопендры разницу почуяли — и отхлынули; вокруг Фриния тотчас образовался пустой круг, пределы которого не рисковала нарушить ни одна тысяченогая.

— Сразу видно — мастер! — проворчал Иссканр, продолжая плющить хитиновые тельца. — А нам как быть, а?

Вместо ответа Фриний сплюнул себе под ноги еще несколько фраз. Живое море забурлило и потекло прочь, прочь от пещерки! Не разбирая дороги, сколопендры спешили оказаться как можно дальше отсюда — и тысячами летели в пропасть, таяли во мраке, оставляя после себя терпкий узнаваемый запах.

«Как в храме Стоногой».

— Ловко, — цокнул языком Иссканр. — А что теперь? Утку эти гады сперли, «орешки», кстати, тоже.

Быйца, словно угадав, что сейчас скажет Фриний, ухмыльнулся сытым котярой.

— Ты когда-нибудь пробовал жареных сколопендр? — спросил чародей.

Ответ Иссканра не смогло заглушить даже громогласное «Ап-чхи!» Мыкуна. Этому уж точно всё равно, что есть и где спать!

«Неужели ничего не почувствует, даже когда увидит вход? — мельком удивился Фриний, отдавая распоряжения по благоустройству пещерки. — Вот кому можно по-настоящему завидовать».

Потом он всё-таки сходил и отыскал несколько веток для костра. Иссканр долго вертел носом, но в конце концов не выдержал и присоединился к «пирующим» Быйце и Фринию. И даже запросил добавки.

Словом, вечер, за вычетом мелких неприятностей, определенно удался.

А утром они вошли в Лабиринт.

* * *

Появление Кайнора вызвало у костра вполне понятное оживление. Судя по выражениям усатых морд солдатни, гвардейцы радовались не меньше простодушной Друлли.

«Сейчас еще подхватят на руки и начнут качать, — обреченно подумал Гвоздь. — Если уж сегодня играем фарс — так на всю катушку, да?»

К счастью, обошлось без чествования.

— Ты где шлялся, старый козел? — Это, разумеется, Лютен, любимая. Вот и она сама — приближается, грациозная и преисполненная яда, аки древесная гадюка. Еще бы! Долгие годы выступления женщиной-змеей не прошли даром, ой не прошли! Язычок у нее что надо… во всех отношениях. Ну и яд тоже первосортный. — Я тебя спрашиваю, ты где шлялся?!

— По бабам, — честно признался Кайнор. Лютенино «старый козел» задело его за живое — не так «козел», как «старый». — Но смотрю, вы тут без меня не скучаете.

— Не скучаем, не скучаем! — Сбить Лютен с толку было не просто. — А ты хоть помнишь, что у нас вечером выступление?

Гвоздь в притворном изумлении заломил бровь:

— Так ведь уже вечер! Чего ж вы ждете, братцы?! Народ на площади заждался, наверное…

— Они знают, что вы не будете сегодня выступать, господа. — Капитан гвардейцев поднялся с лежавшего у костра бревна, скрипнул коленями и сапогами и повернулся к жонглеру. — Господин Кайнор из Мьекра, прозываемый так же Рыжим Гвоздем?

Гвоздь подхватил капитанов взгляд и удерживал до тех пор, пока гвардеец не стрельнул глазами куда-то за его плечо.

— Вы ошиблись, — ответил спокойно и с любимой своей нагловатой улыбочкой. — Не господин. В остальном — всё верно. А с кем имею честь?

— Жокруа К'Дунель, — представился капитан. — Скажите, господин Кайнор, мы могли бы поговорить наедине?

— Боюсь, Жокруа, у меня нет времени. Жителей этой милой деревушки кто-то ввел в заблуждение относительно нашего вечернего выступления. Видите ли, милейший, мы будем сегодня выступать… Да вот спросите хотя бы Жмуна. мы ведь выступим, Жмун? А времени у нас совсем мало.

— Сколько вы собираете за вечер, господин Кайнор?

— По-разному, Жокруа, по-разному. Бывает, один золотой «коготь», бывает — сто золотых «очей». А бывает — и тысячу.

— И сколько вы рассчитываете собрать сегодня?

— Думаю, около сотни. — И Гвоздь, и К'Дунель знали, что вся деревня стоила едва ли больше названной суммы, но гвардеец и глазом не моргнул.

— Я заплачу вам сотню — и вы не будете выступать. Именно вы, господин Кайнор. А остальные могут отправляться, если посчитают нужным.

— Сто золотых «очей» — большая сумма, Жокруа. Чего же вы от меня хотите?

— Вы поедете со мной в столицу, и там вам объяснят. — Капитан поднял руку, предупреждая следующее высказывание Гвоздя. — Любой другой сейчас спросил бы, что будет, если он всё-таки откажется. Но уверен, господин Кайнор, вы, как человек искусства, не опуститесь до столь пошлой реплики. А я не хотел бы опускаться до не менее пошлых угроз.

«Их семеро, — подумал Гвоздь. — Счастливое число. Но сегодня — не для меня, для них».

— Вот что мы сделаем, — сказал он капитану. — Мы действительно отойдем с вами в сторонку и посекретничаем. А потом мы все — разумеется, я не имею в виду вас и ваших людей — выступим на площади. И пока я буду выступать, я обдумаю ваше предложение. По рукам?

— Давно уже хотел посмотреть, как вы выступаете, господин Кайнор, — ответил К'Дунель. — Пойдемте, не будем мешать вашим друзьям готовиться.

Гвоздь кивнул Жмуну, мол, всё в порядке, делай, как уговорено. И зашагал в компании К'Дунеля подальше от костра.

— Я помню вас, — сказал Кайнор, когда никто уже, в том числе и гвардейцы, не мог их услышать. Он знал, что сейчас рискует жизнью, но не видел другого выхода. Ему необходимо было разобраться в происходящем, понять, что за игра завертелась вокруг и почему он вдруг стал осевым гвоздем в чьей-то карете. — Я помню вас, — повторил он с нажимом, пристально глядя в гранитные зрачки К'Дунеля. — И вы наверняка помните меня. Поэтому вас и послали за мной, верно?

К'Дунель, сощурившись, снова посмотрел ему куда-то за левое плечо.

«Как будто видит там мою смерть».

— Я знал, что вы меня вспомните, Кайнор. Но… те, кто меня послал, не знали, что мы знакомы. Просто так совпало.

— Кто послал?

— Этого я не могу вам сказать. Могу только гарантировать, что вашей жизни ничто не угрожает: ни сейчас, ни когда вы прибудете в столицу.

— Если я прибуду в столицу.

К'Дунель скривил губы, словно ценитель, различивший фальшивую ноту на конкурсе придворных менестрелей:

— Перестаньте. Я знаю, что вы одинаково ловко умеете жонглировать и факелами, и словами. Но приберегите это искусство для других. Вам нужно ехать. Я мог бы поторговаться и только потом сказать, но не хочу. Знайте, что я уполномочен выплатить труппе отступные за вас — сумму, достаточную, чтобы покрыть все издержки, связанные с вашим отсутствием.

— И сколько времени я буду отсутствовать?

— Максимум неделю, — отчеканил К'Дунель.

«А ведь ты врешь, Жокруа, — мысленно ухмыльнулся Кайнор. — А лгать нельзя — если не умеешь. Себе же дороже обойдется».

— Поговорим о сумме? — предложил он — и принялся медленно разминать пальцы, как всегда делал это перед жонглированием.

Или перед тем, как заняться мошенничеством.

* * *

Даже во сне Фриний не мог сбежать от того характерного терпкого запаха, который остается от легиона раздавленных сколопендр. Но запах был ничем по сравнению с видениями, в очередной раз явившимися по его душу.

Круженье — безумное, исполненное непостигаемого смысла — заставляло желудок выворачиваться наизнанку. И снова Фриний не мог понять, падает он или взлетает — собственно, он особо и не задумывался, захваченный этим кружением. Разноцветные сполохи перед глазами, вопли, издаваемые явно не человеческими глотками…

И терпкий запах раздавленных сколопендр, смешанный с ароматом сирени.

Это могло длиться вечность, а могло — миг; одинаковость происходящего не давала разуму зацепок, по которым, как по верстовым столбам, можно было бы начать отсчет времени. Вместе с тем длилось это не так долго, чтобы Фриний успел прийти в себя и попытаться что-нибудь предпринять. В беснующиеся вопли и цвета вдруг ворвался вполне человеческий голос, который нагло и обыденно прокашлялся («Кхэ-кхэ!..») — и тем самым вырвал его из верченья.

— Кхэ-кхэ, — повторил склонившийся над чародеем Быйца. — Утро уже. Вставай. — Его желтые глаза светились легкой насмешкой.

Фриний провел ладонью по лицу и, приподнявшись на локте, огляделся. Иссканр и Мыкун еще спали. А утро, хоть и наступило, было невыносимо ранним. Сейчас спать бы еще и спать.

— Пойдем, поговорим, — позвал Быйца, не дожидаясь Фриниевых «зачем» да «почему». И вышел из пещеры, не оглядываясь.

Чародей, понимая, что разбудил его горбун не из одного только желания спасти от кошмаров, молча отправился следом.

Старик стоял у самого края тропы и вглядывался куда-то вдаль. Фриний поневоле поднял взгляд к небесам: нет ли вчерашнего наблюдателя?

— Его не видно, — проронил Быйца, хотя стоял спиной к чародею. — Сколопендр тоже. И мне это не нравится.

— Ты разбудил меня, чтобы сообщить об этом?

— Нет. — Старик по-совиному повернул голову к Фринию. — Ты сказал мне тогда, что тебя послали зверобоги. Я обещал не интересоваться подробностями. И сейчас настаивать не буду. Просто ответь: ты уверен, что это были именно они?

— Уверен.

— Тогда не понимаю. — Быйца снова уставился в пропасть. — Они что, погрызлись друг с дружкой? Почему сколопендры напали на нас вчера? Почему целый день за нами наблюдал Дракон — и куда он делся теперь?

— Пути зверобогов неисповедимы.

— Оставь это для доверчивых простаков, — проскрипел горбун. — Ты и я знаем… — Он не договорил и, резко повернувшись, зашагал к пещере. Ясно было, что разговор окончен — для Быйцы, во всяком случае. — Подъем! — рявкнул он уже в пещере. — Вставай, воитель, а то проспишь самое интересное. И полудурка нашего буди — пора отправляться дальше.

— А чего это ты раскомандовался?! — не преминул возмутиться Иссканр. — Чё, самый главный, да?

— Как же вы меня!.. — не сдержался Фриний. — Всё, довольно. Завтракаем и…

— Я, конечно, не самый главный, — подал голос Быйца. Но предлагаю завтракать уже в Лабиринте.

— Завтракать будем сейчас, — заявил чародей, раз и навсегда намереваясь указать, кто здесь «самый главный». — Но без проволочек. Чем раньше мы войдем в Лабиринт, тем лучше! — Он даже решил, что немного переборщил с приказным тоном, когда наткнулся на растерянный взгляд Иссканра. — В чем дело?

Тот молча показал на Мыкуна. Полудурок сидел в углу пещеры и растерянно глядел на Фриния. По щекам его катились слезы, но он так и не издал ни звука.

Быйца присел рядом с Мыкуном и начал поглаживать по голове:

— Ну-ну, что ж ты так, любезный. Экий впечатлительный! Успокойся и не обращай внимание на трех здоровых дураков, которые не могут промеж собой договориться.

— Хотите завтракать, — сказал он Иссканру и Фринию, — так завтракайте. А я до Лабиринта обожду. Тут ведь недалеко, верно? — И он продолжил нашептывать что-то успокоительное полудурку.

Уже через полчаса все четверо отправились дальше. Фриний вел их к найденному вчера входу, не сомневался, что тот, вопреки своему скрытному нраву, по-прежнему пребывает на месте и никуда удирать не собирается. Разве будет охотник удирать от жертвы?

Фриний вел — и то и дело смотрел на небо. Пустое, безжизненное, оно казалось напоминанием о том Предвечном Небе, с которого всё началось. Память подыграла воображению и швырнула горсть призабытых слов, сухих и блеклых, как цветы из гербария:

1. В начале не было Ничего.

2. Но Ничто желало быть — и тогда, отказавшись от себя, стало оно Предвечным Морем и Предвечным Небом, а также Тьмою и Светом.

3. И Тьма владычествовала в Море, а Свет — в Небе.

4. Но однажды Свет пролился в Море, а Тьма выплеснулась на Небо — и так породили они двух первых зверобогов: Цаплю и Акулу.

5. Акула жила в глубинах и несла туда Свет негасимый. А Цапля отныне несла с собою тень, как знак принадлежности Тьме.

6. И нырнула Акула столь глубоко, что сила Тьмы, царившая в глубинах Морских, сдавила ее со всех сторон — и сгустком двух смешавшихся первооснов, Тьмы и Света, образовалась во рту Акульем первая горсть земли.

7. Выплыв на поверхность, Акула выплюнула землю. Так возник первый остров.

8. Цапля же, летая в Небе, неизменно носила в перьях своих множество разнообразных зерен — то были знаки плодотворной силы Неба.

9. Увидев остров, Цапля опустилась — и впервые коснулась земли ее лапа. И зерна просыпались в землю обещанием будущих рождений.

10. Акула же, заметив Цаплю, сошлась с нею — и так появились три порожденья их: Стрекоза, Лягушка и Дракон…

— Это он и есть? — спросил Иссканр, указывая на арку входа. — Выглядит… да-а.

Выглядел он действительно «да-а»! Днем впечатление от темного провала было не менее ужасающим. Даже больше — за счет растущих вокруг многочисленных горных цветов, ярких, с мохнатыми стебельками. Алые, синие, седые — они словно пытались убедить путников: жизнь прекрасна, а Лабиринт… ну что Лабиринт? ничего в нем нет особенного.

Убедить не получалось.

Быйца наклонился, сорвал фиолетовый цветок и принялся медленно разминать пальцами тонкие лепестки. Взгляд его при этом был направлен во тьму арочного провала. Хоть поднявшееся из-за горизонта солнце зависло прямо напротив входа, тот оставался по-прежнему чёрен и обманчиво тих.

— Я… — начал было старик, но вдруг, словно учуяв своей горбатой спиной нечто, рывком повернулся к Мыкуну. Тот, задрав голову, пялился в небеса.

На Дракона пялился.

И сейчас зверобог не казался безобидным и не походил на свои священные статуэтки. Сложив черные крылья — два мятых клочка монашьего зонта, он отвесно скользил по воздуху вниз. К четверым людишкам, вознамерившимся посягнуть на священное, запретное.

Первым опомнился Иссканр. Ругнувшись вполголоса, он ухватил Мыкуна за шкирку и рявкнул:

— В Лабиринт давайте, нечего тут!..

Сам же первый и подал пример: неся полудурка в одной руке, словно плохо скроенный плащ, Иссканр сиганул в непроглядную темень входа. Быйца не стал дожидаться особого приглашения. С загадочным свертком под мышкой он — ну таракан тараканом! — юркнул под арку.

А вот чародей не торопился бежать за остальными. Запрокинув голову, он до боли в глазах вглядывался в стремительно падающего с небес Дракона.

«Что же вы творите, твари?!» — мысль была наглая, как бы и не своя — и в то же время родней некуда.

Но разве дозволено даже в мыслях так обращаться к зверобогам?!

А клятвы и обещания нарушать — дозволено разве?!!

Фриний не просто созерцал Дракона, он ловил взглядом его взгляд, чтобы хоть так бросить вызов крылатому зверобогу. Знал, что по-другому не осмелится.

И вопреки проклятому зрению, вопреки слезящимся на ветру глазам, он всё-таки увидел!.. Как будто одним прыжком преодолел расстояние между собой и Драконом — и напоролся на всезнающий мрак его вертикального зрачка. Фриниев протест не был для Дракона неожиданностью, для него вообще не существовало в этом мире неожиданностей. А чародей в своем бунте казался смешным, нелепым — и не более того.

Поняв это, Фриний с ужасом обнаружил в себе твердое желание не отступать — именно вопреки Драконовой уверенности!

А зверобог — величественный, неотвратимый, ужасноликий — с каждым биением сердца был всё ближе к Фринию. Глядя на него снизу, чародей вдруг вспомнил давешний сон с бесноватым верчением, вспомнил и подумал, что Дракон сейчас, наверное, испытывает те же самые чувства… хотя нет, он-то, конечно, властен над собственным падением и вот-вот… удар когтей или крыльев, захлопнувшиеся челюсти или, скорее всего, живой огонь Драконьего чрева обрушатся на Фриния, и…

Он уже не мог отвести глаз от зверобога.

— Да что ж ты!.. — Иссканр сгреб чародея в охапку, крякнул (Фриний оказался потяжелее Мыкуна) и поволок в Лабиринт. Откуда-то вынырнувший Быйца подхватил посох чародея и дорожный мешок.

Они вбежали в коридор, и тотчас за их спинами поднялась огненная стена. Иссканр швырнул Фриния на пол и упал сам; справа покатился по коридору Быйца, выронивший и посох и мешок.

Вход в Лабиринт пылал, тянулся к ним огненными щупальцами — но, к счастью, не дотягивался. Понемногу придя в себя, все четверо отползли подальше от арки, которую заполнило беснующееся пламя.

Фринию казалось, что длится это не один час: горение, драконий рев снаружи, растерянное рыдание Мыкуна дальше по коридору, — на самом же деле прошло всего несколько минут. Стена огня потускнела и, к их удивлению, начала затвердевать. Еще мгновение — и огонь превратился в грязно-оранжевый лед, закупоривший вход в Лабиринт.

Фриний проверил преграду иа прочность: ни заклинания, ни удары на нее не действовали.

— Это, наверное, чтоб мы не передумали, — каркнул Быйца, поднимаясь с пола и встряхиваясь, как выбравшийся из грязной лужи барбос. — Перестраховался, значит. Хэ!..

— Теперь, — глухо сказал Фриний, — у нас есть только один выход. Пройти весь Лабиринт, из конца в конец.

И вздрогнул, когда во тьме коридора то ли захныкал, то ли захихикал забытый всеми Мыкун.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«Beau из фургона». Огненные браслеты. В чреве Пестроспинной. Жребий: выпала Цапля. Сражение идолов. Лабиринт наблюдает. К'Дунель в храмовенке

Сколько стоит моя голова? — ничего.

Вот поэтому я, милый мой, и живой.

Голова дорогая мне не по карману —

далеко ли уйду я с такой головой?

Кайнор из Мьекра по прожищу Рыжий Гвоздь

Их, конечно, не ждали — и тем приятней были повсеместные суета и волнение, хлопающие ставни, лающие псы, визгливый крик: «Позовите кто-нибудь Нетрика, актеры приехали!»

И бежали, звали, перепрыгивали через соседские заборы, ухитряясь между делом ущипнуть младшую сестру хозяина, которая давно глазки тебе строит; взъерошенные, выскакивали из домов, чтобы убедиться: да, действительно будут выступать! — а потом скорее обратно, одеться, разбудить детишек, успеют еще отоспаться, пусть, неслухи, позабавятся — и снова на площадь, где уже наро-оду! — и протолкнуться поближе, занять места получше, «подвинься, кум, мы рядом с тобой пристроимся, ага?» — а фургоны степенно въезжают по главной (и единственной) улочке — пыль столбом, местные шавки бросаются под колеса от переизбытка чувств, и лают до хрипоты, и бьет в барабан Жмун, и вытанцовывает на крыше фургона в блестящем костюме Киколь, и что ж это гвардейцы, зар-разы такие, обманули, сказали «не будет выступления»?!..

Стоп.

Приехали.

Выгружайся, шутовское отродье! Будем народ веселить.

Народ, кстати, и так изрядно забавляется, тыча пальцами в гвардейцев, примостившихся на боковой лавчонке второго фургона. Мол, сами же говорили «не будет», и сами же приехали теперь выступление смотреть. А может, еще и выступят? Танец с саблями, а?

Мечтателя одергивали: если и с саблями, то танцевать кой-кому другому придется. Посмотри, рожи какие сурьезные. С такими, брат, не шуткуй — в одно мгновенье сделают из тебя тефтельку. Хошь тефтелькой быть?.. То-то.

Гвардейцам, впрочем, на все эти разговоры было громко и смачно начхать. Их сейчас волновал единственно Кайнор, находившийся в том-таки втором фургоне. Гвоздь же делал вид, что ему не менее громко и смачно начхать на присматривающих за ним гвардейцев.

Да так, по сути, оно и было.

Во-первых, прыжки через окно, ползания по кустам и общение с К'Дунелем пробудили в нем дикий аппетит — и сейчас, переодевшись в «рабочий» костюм, он второпях приговаривал уже пятый пирожок. Во-вторых, всё нужное Гвоздь своим сказать успел, и гвардейцы этого не заметили. Ну а в-третьих, если и заметили, вряд ли услышали, о чем шла речь.

Так что пусть себе сидят на лавочке и выворачивают шеи, наблюдая сквозь щели в досках за тем, как он уплетает пирожок. Кайнору не жалко — ему смешно.

И немного страшно.

Жокруа К'Дунель сидит сейчас в первом фургоне и ждет представления, на которое давно уже хотел посмотреть. Поджимает, наверное, ноги, когда мимо Санандр проносит булавы и шесты, смущенно улыбается, извиняясь, что мешает своим присутствием «господам жонглерам». И теснее прижимает к боку сумку, которую, в отличие от гвардейских коней, не доверил оставшимся на полянке за селом двум своим людям. В сумке — деньги, откупные за Кайнора.

Кто-то дорого оценил его рыжую голову, очень дорого. За эти деньги можно собрать жонглеров со всего Иншгурранского королевства — и еще что-то останется позвякивать на дне К'Дунелевой сумки.

А в державе не так уж много отыщется богатых людей, способных снарядить такого вот Жокруа с такой вот сумкой.

Гвоздь доел пирожок, облизнулся и прислушался. Да, Жмун уже начал свои «Вести из фургона» — обыкновенное нынче вступление, которым потчует зрителей большинство странствующих артистов. Хотя, конечно, Жмун (с помощью Кайнора) форму изложения этих самых «Вестей» как следует переработал, чтоб люди, слушая, одновременно и развлекались.

— Были мы во многих местах, чудес видели — больше ста! Подходи и млад и стар, чтоб послушать. Все сюда!

Гвоздь ухмыльнулся: когда он предложил Жмуну изменить свое «Начнем, добрые люди, с вестей, а?» — старый фокусник забористо ругнулся и посоветовал Кайнору вспомнить, кто он таков. «Думаешь, если гвоздилки твои народ распевает, так ты уже король?» — «В этом — король, — честно ответил Гвоздь. И пожал плечами: — Ну, как хочешь, Жмун, я ведь не заставляю».

Фокусник поворчал и решил, что разок попробует, а дальше… А дальше оказалось, что «рамка»-то для слушающих так же важна, как и картинка, в оной рамке блистающая. К тому же запомнить выдуманные Гвоздем слова-зазывалки было легко даже рассеянной Киколь, которой иногда выпадало выкрикивать «Вести», пока остальная труппа готовилась к выступлению.

Из первого фургона выскользнул один из артистов и зашагал ко второму фургону. Это был Ясскен, желчный и узколицый уроженец южного герцогства, Трюньила. Уже окончательно стемнело, и в свете нескольких факелов, расставленных по периметру площади, тень трюньильца волочилась грязной тряпкой. Не поднимая головы, артист преодолел расстояние между фургонами и юркнул внутрь.

— Жмун велел передать тебе, чтобы не торопился, — проворчал он.

В труппе Ясскен выступал в качестве заклинателя змей и разрезателя Лютен (в колдовском гробу, разумеется). Кстати сказать, с Лютен он практиковал и менее экзотические, но более приятственные упражнения, на которые Кайнор уже давно махнул рукой. Ясскен же, не просто сходившийся с людьми, Гвоздя откровенно побаивался и (а как же!) немного презирал.

— Пойдешь гвоздить после того, как Киколь с Друлли выступит, — процедил он. — Санандр сейчас натянет канат.

Кайнор похлопал его по плечу:

— Замётано, старина! Слушай, кстати, у тебя часом запасного свистка для Друлли не найдется? А то я свой вместе с кафтаном оставил в доме одного здешнего рогоносца.

— Небось ты же его и сделал рогоносцем, — скривился Ясскен.

— Не уверен, хвастаться не буду. Но что рога у него после сегодняшнего стали увесистей — слово даю. Так как насчет свистка?

— Держи, — подал трюньилец, — а то ведь запорешь выступление.

«Я тебе его и так запорю, милый мой», — Кайнор спрятал свисток в карман и снова хлопнул факира по плечу, мол, благодарствую. Тот вздрогнул и поспешил из фургона.

А Жмун тем временем вещал:

— …Еще говорят, на монастырь Лягушки Пестроспинной, что в слиянии Ургуни и Тхалема, совершили нападение злодеи неведомые. Будто многих поубивали, добро всё монастырское покрали да и сами скрылись. Сказывают еще, что потом нашли десятерых молодцев в Гнук-Шунеке, в одном из тамошних постоялых дворов — и будто у всех глаза были вырезаны и яблоки глазные во рты вложены, а из животов будто все ребра кто-то повынимал.

Гвоздь, вполуха слушая Жмуновы «Вести», дунул в свисток, чтобы проверить, услышит ли Друлли. Дунул, а сам улыбнулся краешком губ: любит нынче народ страшные байки, да и раньше, наверное, не меньше любил. Мало ли за что обрушилась на гнук-шунекских молодцев ярость жрецов Пестроспинной. А мы вот увязали одно с другим: нападение на монастырь (действительно наглое и необъяснимое) и ритуальное умерщвление в одном из городов неподалеку. Будет о чем здешним жителям посудачить в течение следующих двух-трех недель, а там, глядишь, новые какие-нибудь артисты прикатят, новыми байками порадуют.

Так и живем.

— …А собственными глазами видели мы вот что: на переправе через Клудмино объявилось чудище озерное. И пожрало там пятерых овец, двух коров и бывшего при стаде пастушонка.

— Да, может, убёг ваш пастушонок-то, с овцами и коровами, — хмыкнул кто-то из толпы. — А на чудищу свалил.

— Если и убёг, то без ног, — окоротил зубоскала Жмун. — Ибо ноги пастушонка и остатки коровьих внутренностей я видел так же, как вижу сейчас тебя, уважаемый.

«Уважаемый», было слышно, крякнул и счел за благо от ответной реплики воздержаться.

Кто-то стал расспрашивать Жмуна, видели ли артисты само чудище, но Кайнор уже не вслушивался (не видели!), потому что на свисток, хоть и с запозданием, примчалась в фургон Друлли и вполне справедливо потребовала вознаграждения. Пришлось скормить ей еще один пирожок из Лютениных запасов (ничего — ей, гадюке, диета даже на пользу пойдет!) и почесать мохнатую за ухом.

Гвардейцы на боковой скамеечке поутихли, даже оборачиваться перестали… ах да, Жмун уже закончил вещать, его заменил Санандр. Силач, пока Жмун забавлял народ, установил на крышах фургонов высокие шесты, а между шестами натянул, как водится, канат. У каждого свои подмостки, и канат — подмостки Кайнора, но время гвоздилок еще не настало.

Сейчас, почтенную публику, ковыряющую в носах и скептически похмыкивающую (ну-ну, удиви меня, да?), развлекал Санандр. Делал он это неспешно, с эдакой снисходительной ленцой и обманчивой легкостью: жонглировал тремя стальными булавами, потом разогнул и согнул несколько подков. В толпе вякнули: «Обманует! Поддельные!» — он предложил желающим проделать то же самое. Охи, вздохи, «Гляди, кум, чтоб пупок не развязался!», подковы возвращаются к Санандру. Кто-то захотел взвесить в руках булаву — силач вручил ее добровольцу, тот покряхтел, пытаясь приподнять, да и бочком-бочком юркнул за спины односельчан.

Словом, всё как обычно. «Это если забыть про гвардейцев», — поправил себя Кайнор.

Санандр, например, о гвардейцах помнил очень хорошо. И о паре слов, которыми успел с ним обменяться Гвоздь, — тоже.

— Не порадуют ли господа нашу почтенную публику? — Он с широченной, в пол-лица, улыбкой приблизился к Жокруа К'Дунелю и предложил: — Возьмите сабли и выйдите против меня, безоружного. Я вас сильно-то не зашибу, не бойтесь. — И Сананадр подмигнул так нахально, что после этого ни один уважающий себя мужик не смог бы отказаться, не ударив лицом в грязь.

— Разумеется, — сказал К'Дунель, не двигаясь. — Шорнэ, Гуник и ты, Лавракон, — порадуйте-ка почтенную публику. — Он повернул голову ко второму фургону и вызывающе улыбнулся, как будто совершенно точно знал, по чьей просьбе подошел к нему сейчас Санандр.

— Хитрый, зараза, — шепнул Друлли Гвоздь. — Ну ничего, мы еще поглядим, кто кого.

Народу тем временем явлено было не слишком продолжительное действо избиения трех вроде бы вооруженных гвардейцев одним совершенно безоружным Санандром. Сабли и их хозяева лихо вспархивали в воздух и летели в разные стороны; «почтенная публика» получала удовольствие на всю катушку. К'Дунель, судя по его довольной физиономии, тоже, хотя ему-то как раз вроде следовало бы переживать за судьбу подчиненных.

Потом гвардейцев собрали, почистили и отправили на фургонные лавки отдыхать. Санандр откланялся — и его сменила Киколь. Она сперва сплясала под молодецкий свист мужской части публики и завистливое шипение женской, ну а потом Жмун объявил выступление «единственной в своем роде и неповторимой Друлли — Собаки, Которая Умеет Считать».

— Ну иди, морда, — подтолкнул псину Кайнор. Сам он подобрался поближе к выходу, но устроился так, чтобы оставаться незамеченным снаружи.

Друлли показывали различные предметы, числом от одного до пятнадцати, и просили прогавкать соответствующее количество раз. Кайнор считал и свистел в свисток — Друлли послушно отзывалась лаем.

Наконец ведра, цветы и прочий пригодный для счета матерьял у публики закончился. Да и сами сельские — хоть и были воодушевлены зрелищем животины, которая умеет то, что не умеют некоторые из них, — всё же малость притомились. Кайнор в который раз удивился: вот ведь, казалось бы, Санандровы булавы с подковами или разрезание женщины должны увлекать народ гораздо сильнее. А им подавай Друлли, Друлли и снова Друлли! Загадка человеческой природы, вот что!

Однако же теперь настал его черед, его — и гвоздилок.

Кайнор сунул за плотно затянутый пояс парочку медных «очей», набросил на плечи двухцветный плащ (алым кверху, серым книзу) и выпрыгнул на площадь. Народ восторженно приветствовал смену в программе — хлопали все, даже К'Дунель.

Гвоздь поклонился публике, а капитану гвардейцев — особо.

«Сейчас я тебе кое-что покажу, ценитель искусства!»

Он звонко прищелкнул пальцами и полез на крышу фургона, к шестам и канату — гвоздить,

* * *

— Темно, как в заднице у Крота! — в сердцах созверобогохульствовал Иссканр. — Слышь, чародей, а нельзя чуть-чуть свету подпустить?

Вместо ответа Фриний вызвал к жизни шарик размером с кулак, засиявший багряным. На большее чародея сейчас не хватило, к тому же посох валялся где-то поодаль, выроненный Быйцей.

Да и не видел Фриний необходимости спешить с глобальной иллюминацией Лабиринта.

Новосотворенная стена из затвердевшего огня окончательно застыла и больше не освещала коридор, шарик же выхватывал из жадной пасти тьмы лишь небольшое пространство вокруг себя.

В пятачок света попали: взъерошенный Иссканр, блистающий нагрудником и съехавшим на правое ухо шлемом; дорожный мешок Фриния, чародейский посох и сам чародей.

Откуда-то из коридорной тьмы доносились прерывистое дыхание напуганного Мыкуна и ворчание Быйцы, который пытался успокоить полудурка. Потом появились и сами подросток с горбуном. Старик за руку подвел Мыкуна к стене и усадил, похлопав по плечу, мол, не беспокойся, мы рядом. Свой странного вида сверток он всё так же тащил под мышкой, а вот дорожный мешок, сброшенный впопыхах, пришлось поискать.

— Что теперь? — спросил Иссканр, поправляя шлем.

— Теперь — огненные браслеты. — И Фриний вынул из своего мешка четыре прозрачных кольца, способных охватить даже запястье Иссканра. — Дай руку, — велел он воителю.

Через мгновение тот отпрянул с невнятным ругательством, но чародей держал крепко.

— Спокойней! Мне нужна твоя кровь, а не жизнь! …Да и кровь нужна больше тебе, а не мне. — Фриний провел пальцем по надрезу на Иссканровой ладони и смазал один из браслетов. Потом еще и еще — до тех пор, пока внутренняя часть браслета полностью не напиталась кровью, после чего резким движеньем надел его на левую руку Иссканра. — Вот так! И не прикасайся к нему, пока не позволю. Теперь ты, Быйца.

Горбун уже нашел мешок и вернулся; молча протянул руку Фринию. Он в отличие от Иссканра, похоже, знал, что это за браслеты и для чего нужны.

Затем чародей надел браслет на Мыкуна (полудурок не противился) и на собственную руку.

— Эй! — воскликнул вдруг изумленно Иссканр. — Да он же светится!

— Так и задумано, — хмыкнул Быйца. — Зря, что ли, их называют «огненными»? Или ты думал, нам следовало, как последним дуралеям, притащиться сюда с вязанкой факелов?

Фриний мрачно взглянул на горбуна:

— Рад, что ты уже пришел в себя, старина. Давай-ка, раз так, займемся делами насущными, тем более что факелы мы действительно с собой не взяли, а огненных браслетов для освещения будет достаточно. Да, Иссканр, ты уже можешь прикоснуться к нему — а снять у тебя всё равно не получится, пытайся или не пытайся.

— Вообще никогда?!

— Когда выйдем из Лабиринта, если захочешь, я избавлю тебя от него, — с легкостью пообещал Фриний. Хотя знал, что из Лабиринта суждено выйти не всем, далеко не всем! — Так вот, о насущном. Как я уже говорил вам, никто точно не знает, каким образом Лабиринт устроен и что в нем находится. Известно лишь о шести или около того выходах, которые всегда обнаруживаются в тех местах, где раньше о них и не слыхали, — но все в пределах Сломанного Хребта. И никому не известно, чтобы кто-нибудь вошел в Лабиринт и вернулся оттуда.

— Отсюда, — мрачно поправил Быйца. — Мне известно о таком человеке. Году, кажется в пятьсот пятидесятом или пятьсот пятьдесят первом от Первого Нисхождения, тогда как раз начался Пятый захребетный1[2] поход, один бастард решил податься в Негешру… Решить-то решил, но в наследство от еще живого батюшки ему б не досталось и дырявого ведра, поэтому паренек попросту «одолжил» у родителя чуток денег и исчез. Батюшка был человеком строгих нравов и к тому же прижимистым, он из принципа отрядил за бастардом погоню — те вскоре напали на след беглеца и уже, что называется, дышали пареньку в затылок. Бастард-неудачник прибился к каравану, направлявшемуся по северному перевалу в Негешру, но караван двигался медленно, а батюшкины сыскари — быстро; он узнал о погоне в последний момент, оставил караван и в надежде, что спутает следы, отправился в горы. Ему, конечно, это не удалось — и если бы не случайность, висеть бы незадачливому вору на какой-нибудь здешней горной вишне, ногами воздух месить.

— Случайностью, само собой, оказался вход в Лабиринт, — хмыкнул Иссканр. — Я таких историй наслушался…

— Ты — наслушался, а я его видел, — отрезал Быйца. — Уже вернувшимся из Лабиринта видел. За одну ночь, проведенную здесь, парнишка стал лысым, как яичная скорлупа, и таким же хрупким. Из него словно вытянули все жизненные соки и в образовавшиеся пустоты вошло что-то совсем другое. Сыскари решили не торопиться с повешением и привезли бастарда к батюшке, а тот был и сам не рад, что так всё вышло. Вернувшись из Лабиринта, сынок его незаконнорожденный напрочь позабыл наш язык, зато взамен балакал на неизвестном наречии. Кое-кто из ученых говорил, что распознаёт в нем слова, родственные языку прежних обитателей Иншгурры, которых, как вы знаете, почти всех уничтожили зверобоги во время Второго Нисхождения.

— С пралюдьми ясно, а вот что случилось потом с бастардом? — спросил Фриний.

— Я же говорю, стал хрупким, как яичная скорлупа. Однажды стоял у двери, а ту рывком открыли — и дверью беднягу пристукнули. Сломали кости, череп как молотом проломили.

— Во в прежнее время силачи жили, не то что сейчас! — подковырнул Иссканр.

— При чем тут силачи? — раздраженно отмахнулся Быйца. — Говорю же, он истончился весь! А дверь открыла обыкновенная служаночка, с ней потом еще обморок случился и истерика, когда узнала, что ненароком до смерти зашибла молодого господина.

Фриний улыбнулся:

— Ну вот, значит, всё-таки оттуда кто-то выходил.

— Ты еще скажи «а вы боялись»! — хмыкнул Быйца. — Лучше признайся, что же мы такого должны сделать, чтобы они выполнили свои обещания.

— Мы должны попасть в зал Средоточия. Он расположен примерно в центре Лабиринта.

— И?

— Там поймем. Мне сказали, что главное — попасть в зал.

— Значит, — подытожил Быйца, — попасть туда не так уж и легко. Кстати, этот зал — средоточия чего?

Фриний развел руками:

— Думаю, всё выяснится на месте.

— Так давайте отправляться в это самое место! — не выдержал Иссканр. — Стоим тут, как ребятня в чужом саду: залезли, а теперь обсуждаем, надо было лезть или не надо и чего хозяин сделает, ежли поймает.

— Пойдем, — поддержал Быйца. — Разговаривать, если кому-то очень припечет, можно и в пути.

Они пошли — безо всяких «боевых построений», обыденно и неспешно, рассеивая мрак коридора светом браслетов на руках.

Но потревоженная тьма уже кралась за ними по пятам, решая, когда же ударить.

* * *

В первый момент, когда Кайнор взобрался по шесту на канат, им овладел нутряной, сосущий ужас. Ужас этот не имел ничего общего с риском прогулок на приличной высоте и без страховки — нет, Гвоздь испугался, когда не увидел в толпе нужного ему человека. Если он не пришел, значит, всей Кайноровой затее цена — «полплавника» медного. И значит, разбираться с гвардейцами нужно будет как-то по-другому.

А может, придется-таки поехать в столицу вместе с господином К'Дунелем, высоким ценителем площадного искусства.

Гвоздь отыгрывал обычную программу: плясал, жонглировал зажженными факелами, балансировал на одной ноге, водрузив на подбородок бутафорский меч, — проделывал всё это, а сам скользил по толпе взглядом.

Вот!

Он едва не уронил меч, когда заметил в задних рядах нужного человека. Тот, словно по заказу, пробирался поближе к площади. И был без жены, вероятно, оставшейся дома в наказание.

— А теперь гвоздилки! — звонко объявил Кайнор. Народ притих — здесь, как и почти во всей Иншгурре, про гвоздилки знали. Причем если авторство этих четверостиший безусловно приписывалось Гвоздю, то декламировать их могла любая актерская труппа, а многие поэты даже дерзали придумывать свои, подражая язвительному стилю Кайнора. У некоторых, вынужден был он признать, получалось вполне сносно.

Но по-другому, совсем не так, как у него.

— Я войны не боюсь и чумы не боюсь. Вечно лезу в петлю, над собою смеюсь. Но клянусь, если скажут: «В храмовничьей школе тебя учат на память», — пойду утоплюсь!

Захохотали. Кайнор подмигнул симпатичной молодице в первом ряду и продолжал:

— Каждый шаг наш по жизни — как след на песке. И гуляка шальной, и смиренный аскет — всяк мечтает побольше следов понаставить. Но вот ветер подул — только рябь на песке…

— Эй, приятель, — крикнули из толпы, — ты что же, самый умный, да? Или считаешь себя… хэх!.. вторым Тойрой Мудрым?

— Да не, — ответили крикуну, — эт-та он славы взалкал. Следы на песке, так сказать, «гвоздит»!

Кайнор улыбнулся «знатоку» души своей:

— Славы вкус? знаешь, слаще бывает моча! Мне не веришь? Спроси, дорогой, палача. «Пьедестал с эшафотом, — тебе он ответит, — часто разделены лишь ударом меча! »

Засвистели, по-девичьи взвизгнули — то ли от восторга, то ли сосед-рукоблуд за бочок ущипнул. Подкузьмили:

— Артист, а ты вообще-то разговаривать по-нормальному умеешь?

Кайнор пожал плечами:

— Вопрошая поэта, его не серди, а не то он в ответе тебя отгвоздит. Если хочешь простого понятного слова — к капитану гвардейцев ты лучше иди.

С последними словами он указал на К'Дунеля, по-прежнему сидевшего где-то под ним, на фургонной лавочке.

А потом, выловив взглядом протиснувшегося наконец в первые ряды муженька Зойи, плеснул масла в пламя:

— Я не нажил друзей, я растил лишь врагов — идиотов, мерзавцев, владельцев рогов. Но мой враг самый страшный — я сам, без сомненья, так, танцуя, себя же сжигает огонь.

На «владельцах рогов» Кайнор недвусмысленно ткнул пальцем в нужную сторону — еще и подмигнул дуболому, чтобы уж наверняка. Тот пригляделся к жонглеру, узнал и взвыл от ярости. Его едва удержали стоявшие рядом, а то ведь бы отправился мстить обидчику.

А обидчик, словно не замечая волнения толпы и не слыша страшных проклятий, которыми награждал его рогоносец, отвесил тому низкий поклон:

— Улыбнитесь же, ну! Ну увел я жену но зачем бить рогами и выть на луну? Мы ведь с нею общались не так уж и долго — и к тому ж я, заметьте, ее вам вернул!

И это было последней каплей — тут уж никакие силачи не удержали бы обиженного! Он ткнул одного локтем в чувствительное брюхо, заехал второму кулачиной в глаз и, ревя как бык перед случкой, ринулся к фургонам.

Кайнор присел и еще раз взглядом измерил расстояние от того места, где он сейчас стоял, до купола местной храмовенки, притулившейся к площади неподалеку от места представления.

Гулкое «Ух! » — это обиженный муженек Зойи со всего разбегу врезался в фургон. С самыми, заметьте, гнусными намереньями: сбросить Гвоздя с каната.

Гвоздь разочаровывать беднягу не стал и «сбросился» — пусть порадуется человек!

Толпа ахнула, у Кайнора в желудке ахнуло тоже, он мысленно сосчитал до… раз, два, три… — на «три» он уже был впечатан лицом в рельефный купол храмовенки. Который, кстати сказать, оставался в тени. А луна сегодня стыдливо пряталась за тучи, поэтому…

Ну и так ясно, что «поэтому» — додумывать некогда! Гвоздь соскользнул на бордюр, обрамлявший купол, и перебежал по нему на ту сторону, которая была скрыта от глаз толпы — впрочем, увлеченной сейчас бушующим рогоносцем. Но ведь оставались еще и гвардейцы во главе с бравым господином К'Дунелем…

Спрыгнув на землю, Кайнор первым делом вывернул плащ и закутался в него поплотнее. Конечно, пестрое жонглерское трико плащ вряд ли скроет. Поэтому пришлось вымазать ноги в грязи, благо, этого добра в здешних канавах хватало.

Теперь главное подальше, подальше от самой вероятности быть кем-либо увиденным! Ибо гвардейцы, возможно, прямо сейчас прорубаются сквозь бурлящую толпу к храмовенке, и уж они, будьте покойны, допросят всех и разберут каждую хибару по бревнышку, чтобы найти Кайнора.

Он аккуратно вытер матерчатые башмаки, увы, тоже предназначенные для выступлений, а не для путешествий. Ничего, потом что-нибудь решим.

Убедившись, что не оставляет следов, Гвоздь вернулся к храмовенке и через один из «ползучих» входов на четвереньках заполз внутрь. Здесь было темно, все окна закрыты ставнями, и только через зарешеченное отверстие в куполе проникали отсветы факелов на площади. Гвоздю хватило и этой малой толики, чтобы сориентироваться; впрочем, все храмовенки в подобных деревнях устраивались одинаково.

Небольшое помещение почти полностью занимали вырезанные из дерева фигуры зверобогов — все двенадцать. Расставленные по кругу, мордами внутрь, они представляли собой воплощение календарного цикла.

Акула, Цапля, Нетопырь, Крот, Сколопендра, Дракон, Лягушка, Муравей, Змея, Мотылек, Стрекоза, Кабарга — каждый топорщился крыльями или клыками, по которым только и можно было их узнать: здешний скульптор, хоть и старался на совесть, вряд ли бы когда-нибудь достиг вершин мастерства. Да этого от него и не требовалось — а самые главные черты каждого из Сатьякала он передал.

Изображения были полыми внутри. Когда наступал месяц того или иного зверобога, местный священник распахивал пасть посвященного ему идола — и прихожане складывали туда подношения.

Сейчас, в самом начале осени, о распахнутой пастью стояла Кабарга. Ее неестественно удлиненные клыки напоминали два меча, а пустые глазницы, казалось, пристально наблюдали за Кайнором.

— Нет, сударыня, — сказал он ей, — я вас не потревожу.

Гвоздь огляделся, выбирая подходящего идола. Да, Лягушка годится для его целей лучше всего.

Кайнор опустил нижнюю челюсть Пестроспинной и ужом проскользнул внутрь ее чрева.

Потом исхитрился поднять челюсть в прежнее положение и замер, прислушиваясь к звукам снаружи…

* * *

Сперва они шли молча, подсознательно всё же ожидая подвоха от темных коридорных ответвлений и от напряженной, глухой и пыльной тишины, вязко колыхавшейся вокруг. Подвоха не было. Не было вообще ничего, кроме пляшущего света от браслетов; даже эхо шагов гасло в здешнем воздухе.

— Гляньте! — почему-то шепотом произнес Иссканр. Он повыше поднял левую руку и помахал ею, словно отгоняя клочья тьмы от потолка. — Интересно, кто всё это вырезал?

Коридорные своды не были прямыми и ровными, и хотя Фриний и Быйца заметили это уже давно, сейчас не удержались, каждый запрокинул голову и скользнул взглядом по диковинным фигурам, которыми бугрился потолок. Цветы, деревья, морские волны, прибрежные скалы, натянутые луки и скрестившиеся в смертельном поединке мечи, падающая башня и люди, которых она вот-вот накроет, солнце, луна, мохнатые звезды — предвестницы гибельных событий, твари речные, воздушные, подземные, многорукие исполины, многорогие рыбы, распахнутые книги и запечатанные свитки, ларцы с драгоценностями, черепа, почившие воины, девы неземной красоты… — и глаза, сотни тысяч глаз на каждом клочке потолка; глаза, которые, казалось, безмолвно и строго следили за пришельцами.

Над этими узорами даже целому городу скульпторов пришлось бы трудиться не один год, ведь коридоры, разветвляясь, тянутся на многие метры вглубь — и на сводах каждого буйствует жизнь в камне.

Поэтому на вопрос Иссканра Фриний предпочел промолчать, а Быйца оскалился желтыми обломками зубов:

— Какая разница, кто вырезал? Мы пришли сюда не барельефами любоваться! Не знаю, что посулили тебе наши благодетели, юноша, а мне обещана смерть, о которой я мечтаю вот уже более трех сотен лет.

— Если ты так сильно хочешь умереть, зачем было удирать от Дракона? — огрызнулся Иссканр. — Остался б вместо чародея — и сейчас лежал бы россыпью угольков.

— Не лежал бы, — отрезал Быйца, враз помрачнев. — А стоял бы по ту сторону стены, обгоревший, но живой.

— Круто, — только и сказал Иссканр.

Они пошли дальше, но почти сразу же вынуждены были снова остановиться: коридор, до этого прямой, теперь разъединялся на два совершенно одинаковых ответвления.

— Куда пойдем?

Фриний взглянул на горбуна:

— А ты как считаешь?

— Жребий, — проронил тот нехотя. — Только жребий.

Чародей подбросил монетку, поймал и быстро накрыл ее ладонью.

— Цапля — левый, Акула — правый, — предложил Иссканр.

Выпала Цапля — и они свернули в левый.

В последний момент Мыкун зачем-то обернулся и уловил краем глаза шевеление на потолке, но никак на него не отреагировал. Да и неясно было вообще, понял ли он, что именно увидел.

* * *

— Нет, сударыня, я вас не потревожу!

Этот голос был знаком Зойи, о да! И то, что он померещился ей сейчас, когда она, коленопреклоненная, заключенная в исповедальной нише, замаливала грехи — в этом, если вдуматься, не было ничего странного. Ведь грешила-то она как раз с обладателем голоса, рыжим жонглером, приехавшим утром в деревушку. Он говорил, его зовут Кайнор, но Зойи, конечно, не поверила. Все рыжие — те еще лжецы, а всякий жонглер мечтал бы оказаться известным Кайнором из Мьекра… впрочем, ее Кайнор и так был хорош, безо всяких гвоздилок. Дуклану бы не помешало взять у него несколько уроков по исполнению супружеских обязанностей!

Но, конечно, ее благоверный не горел желанием брать эти самые уроки. Он попросту отлупил Зойи (уже после того, как вернулся из неудачной погони за Кайнором) и отправил в храмовенку. В общем-то, еще по-доброму поступил, Янкур вон свою, когда застукал, до смерти едва не зашиб, месяц пластом лежала. А что? — ихнее право, мужиковское: раз за жену свадебный выкуп платил, считай, стала собственностью…

А вот говорят (хотя, наверное, враки всё это), за Хребтом есть город, где правят женщины. Нет, точно враки — кто б им позволил?!

…Разве только такие обходительные и приятные во всех отношениях кавалеры, как тот, кто только что сказал: «Нет, сударыня, я вас не потревожу!» О, человек с таким голосом никогда не поднимет руку на женщину!

Зойи вздрогнула, когда вслед за «примерещившимися» словами услышала вполне обыденное кряхтение — некто проник в храмовенку и сейчас шумел во тьме: слышно было, как он… неужели?! — да, точно, влазит в идола одного из зверобогов!

Тут уж у Зойи всякие сомнения пропали: точно он, Кайнор этот рыжий! Никто больше бы не осмелился — в такое время… да что время, что время! — в храмовенке, в идола!.. — влезть, как в фургон свой жонглерский! Еще и ерничал, «сударыней» обзывался!

Ох!

Последнее мысленное восклицание Зойи относилось к гвалту на площади, который она наконец-то услыхала. Гвалт плескался и вскипал, отдельные выкрики мешались в общем ропоте, всполошенно ржали коняги, тявкали тонкоголосые шавки, звенел металл…

«Не иначе, мой паскудник учинил этот шум», — разумеется, Зойи имела в виду не муженька, а только что схоронившегося в идоле Кайнора. Она уже поднялась с колен, чтобы… Она еще и сама не знала, как поступит.

…Так никогда и не узнала.

Идолы вдруг зашевелились, и в первый момент Зойи показалось, что это проделки всё того же Кайнора. Но нет как бы он смог управлять столькими сразу?!

«Но тогда почему?..»

Додумать Зойи тоже не успела. Завороженная, она смотрела, как Огненосный со скрипом расправляет корявые деревянные крылья, а Пестроспинная поворачивает голову к выходу, как Стоногая струится по направлению к Неустанной, а Немигающая, наоборот, свивается в тугую пружину…

Раздалось тонкое, на грани слышимости, шипение — два идола почти одновременно прыгнули: Лягушка и Змея Немигающая — на Пестроспинную, а та — к выходу.

Когда они еще были в воздухе, остальные фигуры тоже атаковали друг друга, но Зойи почему-то неотрывно следила именно за первыми двумя, Лягушкой и Змеей. Казалось в противостоянии этих двух кроется разгадка всего, что здесь происходит.

Немигающая опоздала. Ее массивная деревянная голова ухнула о пол в том месте, где всего мгновение назад сидела Лягушка. А та уже была у двери, мощным ударом снесла ее с петель и выпрыгнула во тьму — с противоположной от площади стороны.

Идол же Змеи от удара треснул, а нижняя челюсть Немигающей попросту отвалилась. Змея пыталась ползти, не не могла сдвинуться с места и лишь билась о плиты угловатым туловом.

Досталось и другим зверобогам: во все стороны летела щепки и целые куски древесины, крылья, лапы, головы, хвосты. Сражались идолы беззвучно, только глухо ударялись друг о друга да с треском теряли части тел.

Потом всё стихло — изломанные, покореженные в схватке идолы растерзали друг друга так, что не могли уже пошевелиться — ибо превратились, по сути, в простые обломки и не узнать, который был кем.

На прежних местах стояли только двое: Мотылек Яркокрылый и Кабарга Остроклыкая, — да лежал, почти не тронутый, не оживавший, просто сброшенный в суете с постамента Нетопырь Мстительный.

Вдруг Остроклыкая повернула голову и уставилась на Зойи черными дуплами глаз.

Медленно, словно подрубленное и падающее дерево-великан, она прыгнула с пьедестала и двинулась к Зойи. Неестественно длинные клыки блестели отполированными поверхностями, и поступь Кабарги была тяжела, как кошмарный сон, от которого уже не суждено пробудиться никогда, никогда, никогда…

* * *

Некоторые совершенно безосновательно считали Лабиринт похожим на паука: несколько лапок-коридоров, тянущихся к центральному залу-туловищу, — и всё. Иные полагали, что Лабиринт напоминает скорее паутину, нежели ее создателя, и, подобно паутине, разветвлен и сложен.

Ошибались и те и другие; ошибался любой, кто верил, что Лабиринт можно представить себе в виде постоянного изображения. Ибо он подобен реке, лесу, лугу — и, сколь бы детально ни был описан, рано или поздно перестанет соответствовать своему описанию. Так высокородная леди через пару лет или дней лишь отдаленно походит на портрет, исполненный лучшим столичным художником; так воришка ничуть не похож на карандашный набросок, запечатлевший его облик для городской стражи.

Ибо и лес, и река, и высокородная леди, и воришка живы — как жив и Лабиринт: каждый по-своему. Живы и, следовательно, изменчивы.

Фриний догадывался об этом свойстве Лабиринта, Быйца знал совершенно точно, Иссканр чувствовал подсознательно, а Мыкун… Мыкун просто шагал туда, куда вели.

И ни Фриний, ни Быйца, ни Иссканр (и уж, конечно, ни Мыкун) не понимали, что их давным-давно заметили. За ними наблюдают. Их оценивают на глаз, как оценивает подозрительную монету пройдоха-купец: не фальшивая ли?

Вот-вот на зуб попробует.

* * *

— Отпирай! Где тут у вас местный жрец, ключник, или я не знаю, кто?! А вы что встали, вешалки для мундиров?! Живо оцепить здание, смотрите внимательнее да факелы, факелы несите, Змея вас язви! — Жокруа К'Дунель, вспотевший, в надорванном мундире, со свежим порезом на виске, готов был карать — и беспощадно!

Толпа, изрядно подавленная (во всех смыслах), безмолвствовала. Зато кто-то из гвардейцев, наплевав на приличия, решился-таки сообщить капитану, что ни ключника, ни жреца искать не нужно. Двери-то, вы только поглядите, сорваны с петель — так зачем нам ключник? Жокруа наорал на «жопу с усами» и велел заткнуться, а потом, немного успокоившись, пояснил, что видеть жреца хочет совсем по другой причине. А в храмовенку, даже была б она заперта, при желании вошел бы безо всяких ключников. Веришь?

Гвардеец поверил и заткнулся. После приключений духа и плоти, выпавших сегодня на его долю, гвардеец готов был поверить во что угодно. Лишь бы не швыряли через всю площадь на потеху быдлу — и лишь бы у командира не было такое помятое лицо, которое посторонний наблюдатель, может, и спишет на злость. Но гвардеец знал: такое лицо у капитана случается в совершенно иных ситуациях.

К'Дунель тем временем получил желаемое — к нему споро доставили лысого человечка с отчаянными глазами размером с плошку каждый. Глаза у человечка слезились, руки дрожали, а сам он, кажется, мечтал единственно о скорой смерти. К'Дунель же, вопреки всеобщим ожиданиям, заговорил с человечком ласково, попросил господина… как, кстати, зовут господина? — Тунилюк? — ну вот, попросил господина Тунилюка уделить минуточку внимания им, подневольным, служивым людям — и пройти вместе с ними в храмовенку. Вот спасибо, вот такущее вам спасибо, господин Тунилюк!

От этаких сахарных речей жрецу окончательно поплохело. Он смекнул, что скорая смерть ни при каких обстоятельствах ему не обломится — а если чего и обломится, так что-нибудь вдесятеро ужаснее. Ведомый под локоточек обходительным господином «зовите-меня-просто-Жокруа», он ступил внутрь храмовенки — и там всё-таки сполз в милосердный обморок. Потому что видеть столь чудовищные разрушения и слушать разлюбезные речи оказалось выше скромных возможностей г-на Тунилюка.

— Приведите его в себя, только аккуратно, — бросил К'Дунель своим подчиненным и решил пока обойтись без жреца. Тем более что толку от лысого всё равно никакого; Тунилюк понадобится ему попозже, а сейчас…

По приказу капитана двое гвардейцев вошли в проем и встали по обе стороны, как можно выше воздев принесенные факелы. К'Дунель же гончим псом скользнул в гущу деревянных обломков, стараясь при этом ничего не задеть; ступал крайне осторожно и осмотрительно, внимательно изучая «место попрания закона». В том, что таковое попрание здесь произошло, Жокруа не сомневался.

Кровавые ошметки на выложенном разноцветными плитами полу только подтвердили К'Дунелевы подозрения. Неужели всё так просто — и этот рыжий жонглер, Сатьякал ведает каким образом, нашел здесь свою смерть?

Жокруа не верил в столь удобное совпадение. Он вообще не верил в удобные и удачные совпадения, предпочитая всякий раз приятно удивляться им, нежели разочаровываться в скороспелых выводах. А здесь… Нет, именно сейчас он никак не мог позволить себе поверить в то, что жонглер мертв!

И кстати, где само тело? Ведь не разнесли же его в клочья неведомые силы, бушевавшие в храмовенке!

К'Дунель резко обернулся к гвардейцам, велел светить получше и повторно осмотрелся. На сей раз внимание Жокруа привлекли две детали: идолы Остроклыкой и Яркокрылого остались на своих постаментах, хотя вокруг них явно кипело сражение… («Сражение деревянных фигур. Да ты не безумен ли, капитан?» Нет, он знал, что не безумен. Достаточно было вспомнить то, что случилось в позапрошлом году в Таллигоне…)

К'Дунель шагнул к идолу Яркокрылого и, не вполне понимая зачем, постучал по деревянному боку.

Гулкое эхо в ответ и тягостное поскрипывание качнувшегося крыла. Пустота — мертвая, безразличная.

Теперь госпожа этого месяца, Кабарга Остроклыкая. Жокруа еще только шел к ней, а уже видел ответ на свой вопрос. Деревянные клыки и копыта идола были вымазаны чем-то алым. Нижняя челюсть оказалась поднятой, но стоило капитану прикоснуться к ней она упала с глухим стуком. Изнутри пахнуло смертью, и кровь, скопившаяся в челюсти, потекла по шее Остроклыкой.

Сами собой вспомнились строки из Запретной Книги: «И идолы их оживут, и станут терзать людей, яко же терзали они тело Его — и вновь низойдут в Ллаургин Отсеченный хвори, и беды, и муки, и смерть беспощадная».

За спиной заскулил пришедший в себя жрец Тунилюк.

— Вставьте факелы в гнезда и подите разгоните толпу, — устало велел К'Дунель гвардейцам. — Артистов — в фургоны, и пусть сидят, пока у меня не найдется на них время. А этого выведите отсюда, я сейчас с ним поговорю, но нечего ему смотреть… — Оборвал, махнул рукой — и так понятно.

Вывели.

Сейчас… сейчас Жокруа поговорит с лысым Тунилюком и порасспросит, как выглядела храмовенка до… всего. А потом отпустит на все четыре стороны. А потом…

В одном из «ползучих» входов, черными провалами зиявших по всему периметру храмовенки, кто-то шевельнулся. К'Дунель скользнул в тень («А вдруг, вопреки всякому здравому смыслу, — жонглер?!») — и тут же вышел навстречу выпрямлявшейся фигуре.

Не скрывая раздражения, процедил:

— А вы откуда здесь взялись? Я же велел сидеть в фургоне.

Узколицый трюньилец согнулся в смиренном поклоне. Впрочем, оправдываться не стал.

— Вы, кажется, хотели бы отыскать моего рыжего сотруппника, который столь неожиданно покинул нас. Я знаю, куда он может направиться.

Жокруа пригляделся к трюньильцу повнимательнее. Неужели правду говорит? Или попросту господа артисты решили навести «псов в мундирах» на ложный след?

— Знаю, — кривенько усмехнулся трюньилец, — думаете, я пришел, чтобы ввести вас в заблуждение. Но это не так. Просто у меня есть причины выдать вам Гвоздя. Во-первых, его жена, Лютен, спала со мной. И он это знает — знает и делает вид, что ему всё равно. Но вы же понимаете, такое не прощают.

— Ну а во-вторых?

— А во-вторых, я ухожу из труппы. Я прибился к ним, потому что так было удобнее всего добраться до Нуллатона… мы, конечно, еще не в Нуллатоне, но дальше я, пожалуй, отправлюсь один.

— Допустим, — сказал К'Дунель, — допустим, всё, сказанное вами, правда. И куда же, по-вашему, он собрался? — Трюньилец блеснул наглыми глазами:

— Туда, куда вы и намеревались его отвезти. В столицу, в Нуллатон.

— Почему?

— Потому что вы меньше всего ожидали, что он туда отправится. И, соответственно, тщательнее искали бы на других направлениях.

«В этом что-то есть, — подумал К'Дунель. — К тому же мне известны еще несколько причин, по которым Кайнор Мьекрский выбрал бы именно Нуллатон».

— А не боитесь встретиться со своим сотруппником в столице? — спросил он у трюньильца.

— Потому я пришел к вам, — просто ответил тот. — Чтобы вы поймали его. Поверьте, в противном случае я бы и пальцем не пошевелил. Всё-таки быть подонком очень и очень неприятное, знаете…

— Не знаю, но верю, — обронил Жокруа. — Ну что же, благодарю вас за содействие. Возвращайтесь в фургон и не беспокойтесь. В ближайшее время если вы и отправитесь в столицу, то лишь в составе труппы господина Жмуна и в сопровождении моих людей.

— То есть?!

— Я не имею предписаний арестовывать труппу, но я оставлю нескольких гвардейцев сопровождать вас до тех пор, пока вопрос с господином Кайнором не разрешится, так или иначе. И, опять же, до тех пор, пока он не разрешится, ни один актер не покинет труппу. Ступайте, господин…

— Ясскен, — выдавил тот. — Меня зовут Ясскен.

— Ступайте, господин Ясскен. И не тревожьтесь, мы будем очень тщательно искать Кайнора — и не забудем о вашей помощи. …Через «ползучий», пожалуйста, так же, как и пришли. — Жокруа непреклонно указал на отверстие в стене. — Во избежание ненужных подозрений, — пояснил он.

И подумал, что с огромным удовольствием наподдал бы сейчас под этот тощий зад сапогом — да нельзя.

«Интересно, заметил ли трюньилец то, к чему всё это время стоял спиной?» Вот Жокруа, стоявшему к Остроклыкой лицом, было очень хорошо видно, как непрестанно течет кровь из ее пасти.

Он подошел к идолу и захлопнул нижнюю челюсть, но кровь продолжала сочиться из щелей.

Тогда К'Дунель вышел из храмовенки, присел на перевернутую бочку и вынул из кармана шкатулку с порошком из лепестков кровяных цветочков. Уложил щепоть на тыльную сторону ладони («….как руки-то трясутся, как трясутся!») и жадно припал левой ноздрей.

Потом откинулся назад, упершись спиной в стену храмовенки, и попытался выгнать из головы хоровод запретных фраз:

«И идолы оживут… и станут терзать людей… и вновь низойдут хвори… и беды… и смерть беспощадная… ».

— Господин капитан! — позвали его. — Вы только посмотрите!..

Он посмотрел.

Перед ним стоял гвардеец и держал в руках окровавленную голову Кайнора Мьекрского, более известного как Рыжий Гвоздь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ветер в коридорах. Река, идол и советы утопленника. Два «неужели». «Ну и дурак!» Клятва Всеобщего Покарания. Младенчик в капусте

Тот советует: «Жди», тот торопит: «Иди!»

Мудрецы, от беды вам меня не спасти.

Я, дурак, не последую вашим подсказкам —

мне советник единственный — сердце в груди.

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

— Ветер! — сказал, останавливаясь и прислушиваясь Иссканр. — Слышите?

Вопреки ожиданиям, Быйца воздержался от ядовитых замечаний. Он по-птичьи наклонил голову, после чего изрек:

— Действительно, ветер.

«Сейчас скажет: „И мне это не нравится!“, — подумал Фриний.

— И мне это очень не нравится, — проскрипел горбун. — Откуда здесь взяться ветру, а?

— Как бы там ни было, у нас не такой большой выбор, — отметил чародей. — Либо пережидать, либо идти дальше.

— Но мы можем пойти по основному коридору либо свернуть в одно из боковых ответвлений, — возразил Быйца. — В то, откуда подул ветер, или в то, куда он дует.

— Давайте всё-таки идти прямо. — Иссканру не было страшно, но… он просто не хотел сворачивать, вот и всё. Если уж на то пошло, он вообще не хотел бы еще раз ощутить на своем лице дыхание этого ветра.

— Значит, прямо, — согласился Фриний. — Кстати, — добавил он чуть погодя, — чтобы было легче идти, пусть каждый расскажет что-нибудь о себе. — (По мнению чародея, это было бы значительно лучше, чем монотонное «тан-тан-таран!» Иссканра, которое тот простодушно считал «мурлыканьем походного мотивчика».) — Начнет… ну, допустим, Иссканр. Согласен?

— О чем же вы хотите услышать?

— Да о чем угодно.

— Ну ладно. Вот был случай… — Он начал рассказывать какую-то побасенку, которую обычно травил таким же, как он, наемным рубакам… но ветер, этот проклятый ветер по-прежнему тыкался в уши дразнящим пером в руках опытной девицы из дома с красным фонарем — и в памяти невольно пробуждались совсем другие воспоминания. Как охотничьи псы на матером медведе, они повисли на Иссканре, не размыкая челюстей, — и он в конце концов сдался: говорил об одном, а вспоминал совсем другое…

…караван был снаряжен монастырем, но прибивались к нему и самостоятельные дельцы. Платили сколько положено, деньгами или товаром, и делили совместные тяготы нелегких дней путешествия, но и выгоду свою соблюдали.

Иссканр попал в караван случайно. Он и выжил-то случайно, если уж по-честному. Не должен был выжить, а выжил.

Матушка Шали послала его к мебельщику узнать, почему до сих пор не выполнен заказ. В те годы Иссканр работал вышибалой в доме с красным фонарем, там же и жил. Матушка Шали, хозяйка этого почтенного заведения, утверждала, что некогда нашла Иссканра грудным младенцем, в корзинке на пороге дома и, сердце — не камень, сжалилась…

С годами Иссканр начал подозревать, что является отпрыском одной из матушкиных девиц, неудачно обслужившей клиента и не пожелавшей избавиться от плода в тайной лекарне. Девица (подозревал Иссканр) то ли умерла во время родов, то ли вернулась в дом и до сих пор жила там, но сына отдала на попечение матушке. Матушка не была чрезмерно жадной или жестокой, однако выгоду свою знала, и как только мальчишка чуток подрос, начала с лихвой возмещать вложенные в приемыша деньги и труды. Нет-нет, никакой работы с клиентами, матушка в этом отношении была строга и дом содержала исключительно для нормальных мужчин! — но ведь существует масса других поручений, которые по силам выполнить ребенку. Иссканр бегал на рынок за сластями для девиц, подметал, мыл полы, протирал рамы картин, подливал масло в светильники… и в конце концов стал вышибалой.

В тот день, между прочим, он выступал именно в роли вышибалы: мебельщик решил потянуть с выполнением заказа, и неразумного следовало вразумить. Пока словесно, однако не исключены были и менее приятные варианты. Посему и послали к сквернавцу Иссканра.

С поручением он управился быстро. Мебельщик с какой-то стати решил, что о нем забудут, и был здорово удивлен визитом Иссканра; он даже сдуру принялся бормотать что-то о служителях Вездесущего Муравья, мол, а как же они, а чего ж это они…

Иссканр взял уважаемого за шкирку и тихо, с легкой приязнью в голосе, пояснил: служители Вездесущего Муравья — они, конечно, хорошие парни, но заказ тебе дал наш дом, а не ихний храм. Так что хорош мямлить чушь, где стулья, батя?

Мебельщик (уже поставленный на ноги) повел Иссканра на склады, показал, что заказ таки готов, и заверил: «Сегодня же вечером доставим, не извольте беспокоиться». — «Мне-то чего беспокоиться, — похлопал его по плечу Иссканр, — это ты беспокойся».

И ушел, взяв с собой приглянувшийся стул — в качестве, так сказать, боевого трофея. Мебельщик не возражал.

Иссканр так и прошагал через весь город со стулом наперевес… хотя нет, последнюю часть пути он пробежал, расталкивая зевак, — и, словно наткнувшись на острие алебарды, замер перед домом, где прожил первые шестнадцать лет своей жизни.

Дом догорал, он уже обрушился, внутрь себя, и теперь сыпал искрами и исходил паром — его пытались заливать водой, но как-то вяло, через силу. Вроде и надо, но не хочется, боязно.

Зато соседние здания спасали значительно увлеченнее: покрикивали на цепочку с ведрами, чтоб пошевеливались, молодецки ухали, отправляя очередную порцию воды в пасть огненным танцорам — и старались при этом стоять к «красно-фонарному» дому спиной. Ну хотя бы боком.

— Чего здесь случилось? — спросил Иссканр у зевак. Те, обрадованные, что сыскался кто-то, неосведомленный о происшедшем, наперебой кинулись рассказывать: это, парень, всё из-за дурных прынцыпов тутошней хозяйки, борделя-то. Она, прикинь, никаких вариации «мальчик с мальчиком» или «взрослый с дитём» не признавала, личные вкусы на профессиональный, стал-быть, момент распространяла. А тут, говорят, давеча заходил к ней один… ну, как раз из этих, из мальчиколюбов. Настойчивый был, зараза. Так она его велела с лестницы спустить. А клиент оказался жрецом Вездесущего. Ясно теперь?

Теперь действительно стало ясно. Иссканр ведь сам спускал с лестницы этого склизкого типчика, своими ушами слышал его угрозы, да только значения им не придал. Мало ли кто как петушится. И вообще, все в квартале знали, что у матушки Шали свой заскок на это дело — ну и если кому была охота нестандартно поразвлечься, чапали в другое место, благо, заведений хватает. Так нет же, приспичило этому мужеложцу!..

— Жив-то хоть кто остался? — спросил Иссканр у зевак, пускавших от восторга слюни (зрелище! зрелище-то какое!!!).

— Щас! Жрецы сперва там всех вырезали, кто был, а уж после подожгли. Вон Дылдук, дурья башка, бегал в горящий дом проверить — говорит, крови-ищи!..

Дылдук подтвердил: кровищи немерено. И трупаков тоже немерено. Было. Сейчас поди узнай кого-нить, и то — если разгребешь уголья. Короче, Вездесущие в обиду себя не дали.

…Стул Иссканр продал за полцены, а то и дешевле. Денег хватило на покупку самого необходимого, и он еще радовался, что к мебельщику пошел с оружием, иначе бы сейчас… Впрочем, и так пришлось несладко.

Он подрядился вышибалой в кабак, поднакопил деньжат и отправился на заработки. Как рассказывал ему один знакомый моряк, самую большую деньгу зашибают те, кто работает на больших же дорогах. Либо разбойником, либо охранником.

Иссканр, воспитанный людьми образованными (матушка Шали заставляла девиц учить не только премудрости постельной акробатики), в разбойники не пошел. К тому же Иссканру очень хотелось повидать мир — каков тот есть? — а разбойнику разве до верченья головой, когда он «на работе»!

Почему именно монастырь Весеннего Роения, владение церкви Вездесущего? Да потому что у Лукьерра, начальника караванной охраны, накануне в драке зашибли двоих людей (Иссканр и зашиб — ненароком, больно уж задирались), а с утра каравану в путь отправляться. Вина караванных охранников была явной, так что мстить Лукьерр не собирался, однако в качестве возмещения грядущих убытков, причиной которых поневоле стал Иссканр, предложил ему одну ходку, из Таллигона в Сна-Тонр. Что ж, и это неплохо для начала.

К снаряженному монастырем каравану прибились разные люди: торговцы, ученые, послы, артисты, бродячие монахи, просто серые личности, готовые заплатить за возможность преодолеть часть пути с караваном. «Следи за ними так же внимательно, как за воришкой, зашедшим в твой дом, — поучал Лукьерр. — Иначе рискуешь проснуться, окруженный бандой головорезов… или не проснуться вообще». Впрочем, разбойничьих осведомителей этот бывалый рубака распознавал сразу. И почти никогда не ошибался.

— Приглядывай за ним, — шепнул он как-то Иссканру, указывая на низкорослого монаха Неустанной, который присоединился к каравану в Тринланге, городишке на полпути между Таллигоном и Сна-Тонром. Это было лет через пять после знакомства Иссканра с Лукьерром: Иссканр уже считался бывалым караванным охранником и ходил у начальника в помощниках. Он теперь и сам умел по едва различимым признакам узнать в приставшем к каравану страннике разбойничьего осведомителя.

Монах на осведомителя похож не был. Лукьерр перехватил озадаченный взгляд Иссканра и пояснил:

— Что-то с этим приверженцем Неустанной не так. Что — не знаю. Вот ты и приглядись.

Приказ начальника Иссканр исполнял старательно, он даже познакомился с братом Гланнахом — и вроде как сдружился с ним. Так было удобнее присматривать за монахом, да и беседовать с ним, оказалось, интересно и есть о чем. Гланнах охотно рассказывал юному (но не считавшему себя таковым!) охраннику о том, как устроен мир, о городах, где побывал или о которых только слышал, о людях, живущих за Сломанным Хребтом, о Трюньиле, о Вольных Землях… Иссканр же, в свою очередь, щедро делился тем, что узнавал в караванных переходах сам. конечно, не всем, учитывая предостережение Лукьерра, но многим. И всё удивлялся: вот ведь, с виду брат Гланнах кролик-кроликом, повстречал бы где на торжище — внимания не обратил. А умища сколько! А как рассказывать умеет. А слушать!..

Иссканровы пиршества духа закончились в Дьенроке, хотя еще на подступах к городу произошло первое из событий, повлекших за собой значительные перемены в жизни молодого наемника.

Они ехали в самом хвосте каравана: брат Гланнах на строптивом онагре, то и дело норовившем укусить монаха, Иссканр — на мощном черном жеребце, обманчиво ленивом и безразличном к окружающему. Речь зашла о Таллигоне и сама собою перекинулась на то, как и почему Иссканр стал караванным охранником.

Брат Гланнах, близоруко щуря глаза, в который раз удивлялся: обычно охранники караванов и кабаков были не столь образованы, как его уважаемый собеседник. Иссканр, до того момента не торопившийся рассказывать о заведении матушки Шали (стыдился!..), вдруг разоткровенничался.

— Как, говорите, ее звали, вашу благодетельницу? — нарочито небрежно поинтересовался Гланнах.

И Иссканр так же небрежно (хотя уже называл имя матушки и был уверен: монах отлично его запомнил) ответил. Ответил, даже не повернув головы, ничем не выдавая своей настороженности.

Некоторое время ехали молча. Потом брат Гланнах тихо, вполголоса сказал: «И что же дальше?» — неясно, обращаясь то ли к Иссканру, то ли к себе, то ли к самим зверобогам.

— Вы, кажется, знали матушку? — осторожно предположил Иссканр некоторое время спустя. — Не подумайте, что я хочу вас обидеть…

Гланнах сделал неопределенный жест рукой, мол, ничего-ничего, ты и не обидел. В глазах его ворочалось нечто такое, чему Иссканр тогда так и не смог найти названия.

К вечеру они въехали в город и, как обычно, остановились в караванном доме. Иссканр, едва выдалась такая возможность, отозвал Лукьерра в сторонку и шепнул насчет странностей с братом Гланнахом. Мол, ничего страшного, но на всякий случай предупреждаю.

А ночью…

— Тихо! — прошипел Фриний, для пущей убедительности махнув им посохом. Все четверо остановились, в том числе и Мыкун, послушный движению Быйцевой руки. — Слышите?

Иссканр, слишком углубившийся в свои воспоминания, хотел было ответить, мол, не-а, не слышим.

Услышал.

Едва различимое царапанье по камню, будто кто-то крадется там, где они прошли, — кто-то, у кого на лапах слишком длинные когти, которые ну никак не втягиваются.

Зато наверняка способны мастерски кромсать живую плоть.

* * *

Кому расскажешь — не поверят! Гвоздь бы и сам не поверил, если б еще день назад кто-то взялся утверждать, что Кайнор Мьекрский в минуту опасности закемарит — и где! в идоловом чреве!

Бред какой!

С другой стороны, в обходительных гвардейцев Гвоздь еще вчера тоже не поверил бы. …Или уже — позавчера?

Небо над головой серело то ли по-вечернему, то ли по-утреннему.

«Стоп! — сказал себе Кайнор. — Вечер сейчас или утро, но точно — уже не сегодняшнее. В том смысле, что тогда была ночь, ночью мы выступали, ночью же я и драпанул от любезного господина Жокруа. Теперь, выходит, как минимум завтра. А то и…»

Тут Гвоздь вскочил на ноги, сообразив главное: важно не то, когда, важно то, где он сейчас находится. И как сюда попал.

Из идолового чрева, знаете, небо-то не очень поразглядываешь, хоть вечернее, хоть предрассветное!

То ли дело, если лежишь на берегу реки.

Кайнор длинно и смачно выругался. Не полегчало.

«Дело ведь даже не в том, что я ни шиша не помню. Допустим, идол Пестроспинной неведомым образом ожил, приволок меня сюда и здесь рассыпался вот лежит, деревянный, расколотым боком кверху. Но почему — непременно рядом с утопленником?!»

Досадливые упреки Кайнора невесть кому были вполне обоснованы. Действительно: вот речка, вот Сатьякал знает как оказавшийся на ее берегу Гвоздь, вот незнамо как прибывший сюда идол Пестроспинной, — чудес хватает. И вздувшееся тело мертвяка, деликатно пованивающее совсем рядом, — явный перебор в этой череде тайн.

Кайнор ругнулся для порядку и почесал затылок. В конце концов, во всём нужно находить и положительные моменты. Провал в памяти — да пусть его! — зато Гвоздь теперь точно сморгнул от гвардейцев. Узнать бы еще, куда именно, но с этим, кажется, особых трудностей не будет. Берег, где очнулся Кайнор, зарос невысоким кустарником, а чуть дальше тянутся поля и через них проходит дорога — во-он и дымки над горизонтом вьются. Там и спросим, если не удастся понять, куда судьбина забросила да Пестроспинная занесла.

Вот только в жонглерском костюме, пусть и перемазанном грязью, оно как-то не очень — на людях появляться. Кайнор зыркнул на утопленника — просто так, чтоб убедиться в его мертвом и пахучем присутствии. Ладно, не таком уж и пахучем, признаемся. Не гнилью пахнет, а пока только тиной.

А если еще и в проточной воде одёжку его ополоснуть — аккурат к рассвету высохнет…

Гвоздь шагнул к неподвижному телу и вздрогнул, когда оно шевельнулось. Потом заругался еще сильнее: это надо же так накрутить себя, чтобы не отличить покойницких движений от прыжка обычной лягушенции, отдыхавшей на теле утопленничка!

Правда, что-то не слыхал он, Кайнор, чтоб квакуньи любили отдыхать на мертвых телах — ну да мало ли чего он не слыхал! Об оживших идолах тоже вон раньше слышать не доводилось…

Гвоздь без особой спешки освободил утопленника от не нужной тому одежды, прополоскал ее в проточной воде и уже развешивал на кустах, чтоб быстрее просохла, когда услышал за спиной весьма узнаваемые звуки. Он сам, случалось, издавал подобные после пьянки — но, Неустанная, сколько же нужно выпить и съесть, чтобы разразиться эдакими?!.

«И — кому? Тут же никого…» — пришла запоздалая мысль.

Кайнор обернулся, как стоял, с утопленниковыми мокрыми штанами в руках.

Раздетое тело мертвяка (только портки ему Гвоздь и оставил) сидело, упираясь руками за спиной и, перегнувшись в поясе, натужно извергало из себя потоки воды. Причем прямо на себя же, ничуть этим не смущаясь. Мертвые, как известно, сраму не имут.

Гвоздь терпеливо ждал, когда утопленнику полегчает. Почему-то он был уверен, что сможет убежать от мертвяка, ежели тому вдруг взбредет в пучеглазую голову погнаться за Кайнором.

Утопленник гнаться и не думал. Прокашлявшись и проплевавшись, он молча уставился на Гвоздя. Печально так, вроде даже с обидой.

— Ну извини, — сказал Кайнор. — Хочешь, верну? — Он протянул утопленнику штаны, но мертвяк и не шелохнулся. Только напряг горло, словно хотел что-то сказать, — но сказать не вышло, получилось лишь глухо булькнуть и извергнуть очередной поток грязной воды.

«Если мне очень припрет свести счеты с жизнью, никогда топиться не полезу», — решил для себя Гвоздь.

— Не ходи, — утробно выдавил из себя утопленник.

— Не хожу, — покладисто отозвался Кайнор.

— В Три Сосны не ходи, — уточнил мертвяк. — Сразу в столицу, как собирался.

— Значит, там, за горизонтом, Три Сосны, — догадался Гвоздь. — А чего не ходить? Неужели это в Соснах тебя так…

Поздно. Мертвяк снова неестественно преломился в поясе, ткнулся образиной в загаженные колени и затих — кажется, теперь навсегда.

— Чего ж я такого сделал, что вся моя жизнь кувырком пошла? — в сердцах вопрошал у молчаливых кустов Гвоздь. — Гвардейцы обходительные, идолы живые; утопленники вот со своими советами лезут!.. Если это и есть всемирная слава, так избавьте меня от нее, во имя человеколюбия!

Само собой, кусты не отвечали. И даже, стервозы колючие, не захотели отдавать высохшую одежду, царапались, как живые. Но Кайнор с ними управился; переоделся в утопленниково, свое — не поленился, — напялил на него (только плащ себе оставил и свисток для Друлли да монеты переложил в карман) — и отправился вдоль берега на юг, в столицу.

Примерно полчаса спустя он услышал детский плач…

* * *

Существа появились не позади, а перед ними — и первым заметил их Мыкун, а Быйца догадался, заметив дрожание руки полудурка, и тотчас обернулся. Фриний и Иссканр еще мгновение вглядывались во тьму, откуда они все пришли, а потом, почувствовав неладное, посмотрели туда же, куда таращился сейчас горбун.

Существ было шестеро, и еще два, кажется, маячили чуть дальше по коридору. Или то просто тени гуляют? — не разобрать…

Но этих, впереди, точно было шестеро, и они совсем не походили на тени. На людей, впрочем, тоже. Люди — они и ростом поменьше, и в плечах поуже, и…

«И хвосты у них позади не телепаются», — подытожил Иссканр, вынимая меч из ножен. Левой рукой он повел из стороны в сторону — знал уже: при движении огненный браслет на несколько мгновений разгорается и ярче освещает пространство вокруг себя.

Шестеро хвостачей по-прежнему оставались безоружными, однако Иссканра это не обманывало. Во-первых, попробуй достань чудиков в таких панцирях да шлемах, во-вторых, латные перчатки у обитателей Лабиринта особые, шипастые: двинь под дых — человек пополам и сложится.

Иссканр плавным полушагом выскользнул вперед, закрывая собой Быйцу и Мыкуна. Фриний и без того стоял от незнакомцев дальше всех — чародей вслушивался в странные звуки, доносившиеся оттуда, где был вход в Лабиринт.

— Погоди. — И не поймешь, как Фринию удалось оказаться совсем рядом, ведь только что был на расстоянии трех-четырех шагов! — Погоди. Оружием всегда воспользоваться успеем.

Иссканру было что возразить, но он промолчал. С чародеями не спорят.

А тот выбрал взглядом вроде как главного среди этой шестерки (и не сказать, чтобы самого рослого или в наиболее богатом доспехе… ну, доспехи-то у них почти одинаковые) — выбрал и обратился к нему на неведомом языке.

— Пыл изаздэр? Тэ ханнэпгэр эдо?

Спросил властно, как хозяин у дерзких слуг, посреди ночи вломившихся в спальные покои.

Шестеро промолчали. Лишь один из них, что стоял вторым слева, вздрогнул и напрягся, будто прислушивался к далеким словам — не словам даже, одному эху слов.

Потом хвостачи отступили назад и так же бесшумно, как пришли, скрылись во тьме.

— Откуда они взялись? — прохрипел Иссканр, только сейчас обратив внимание, как сильно пересохло в горле. — Ты знаешь их?

— Я не знаю ни их, ни того, откуда они взялись. Но ведь это Лабиринт, место, где оживают мертвые и становятся бесплотными тенями живые. Так что нечего удивляться. И прошу тебя, впредь не торопись обнажать клинок. — А затем спросил, повернувшись к Быйце: — Ты хорошо рассмотрел их?

— Этот защитничек мне своей широкой спиной почти всё закрыл! — прокаркал горбун. — Но… да, я рассмотрел их как следует.

— Что скажешь?

— Бояться нужно не того, что видно, но невидимого.

— Ты где нахватался таких мудрых мыслей? — хмыкнул Иссканр. — Или это из личного опыта?

— Молись, чтобы не довелось на собственной шкуре убедиться в моей правоте! — отрезал старик. — И давай, двигайся, чего встал? Я хочу как можно дальше убраться от этих звуков за спиной!

Иссканр пререкаться не стал пожал плечами и отправился вперед. Почему-то он не сомневался: тех шестерых (или сколько их было?) впереди уже нет. Их вообще нет в коридоре.

Стараясь подстроиться под неспешный шаг Мыкуна и Быйцы, Иссканр шел медленнее, чем мог бы. Поэтому он и услышал, как горбун бормочет себе под нос нечто неразборчивое.

— Значит, правда… — долетело до Иссканра. — Неужели?!. — И потом вообще какие-то дивные слова: — «Атэлви… атэ-лвакъи, иммастэр, нэп?!..»

Насчет последнего Иссканр так ничего и не понял, а вот Быйцево «неужели?!» опять напомнило ему о ночи в дьенрокском караванном доме. Потому что брат Гланнах тогда сказал точно так же…

— Неужели?! — В голосе монаха смешались страх и отчаянье. И, кажется, самая толика надежды, которой и жить-то не позволяешь, не допускаешь самой вероятности ее осуществления. — Значит, правда…

Иссканр пожал плечами: ну да, правда. Он растерялся и не понимал, что, собственно, происходит. И вел себя не как правая рука начальника охраны, а как до смерти перепуганный паренек, всегда живший верой в незыблемую истину и выяснивший, что обманывался.

…Брат Гланнах постучался к нему ночью, когда Иссканр только-только задремал. Он было решил: что-то стряслось, — и да, судя по осунувшемуся лицу монаха, действительно что-то стряслось, но не с караваном, как подумал Иссканр, а лично с Гланнахом. И — догадался Иссканр минутой позже — не в Дьенроке, а еще в пути, когда этот странный человечек, который умеет интересно рассказывать и увлеченно слушать, узнал о матушке Шали.

— Простите, я несколько не вовремя… я уйду, если вы скажете, но, откровенно говоря, дело не терпит отлагательств.

Иссканр жестом предложил монаху войти. В конце концов, раз «не терпит отлагательств»… да и интересно было, каким боком брат Гланнах имеет отношение к матушке Шали.

То есть, может, конечно, и не боком вовсе, но в самый правдоподобный вариант верилось с трудом. И пусть так — всё одно: не стал бы Гланнах так волноваться, будь его встреча с заведением матушки даже единственным за всю жизнь случаем недозволенной услады плоти, не стал бы, точно!

В дряхлом гостиничном креслице и при свете свечи этот человек-кролик выглядел еще незначительней, безобидней, чем обычно. Но, как обычно, стоило ему заговорить, и всё переменилось.

— Скажите, Иссканр, откуда у вас такое имя? Оно ведь не слишком распространенное, верно?

Другой бы разозлился: стоило ли вламываться посреди ночи, чтобы задавать дурацкие вопросы?! Но Иссканр понимал, это лишь прелюдия, зачин, так сказать.

— Матушка Шали говорила, так когда-то звали древнего героя, что ли… Еще из пралюдей.

— Верно. Не совсем, но верно… А она, выходит, про отца или про мать ничего тебе не рассказывала? Вообще — откуда ты взялся, может, какие-нибудь подробности… — И тут до Исскаира допёрло!

— Простите, брат Гланнах, а вы, часом… не в отцы ли мне метите, а? — Не зря, видно, монах с «вы» на «ты» перескочил!

Тот медленно покачал головой:

— Ни в коем случае.

— Тогда, может, вы знали моих родителей?

— И да, и нет. И да, и нет… Так что насчет подробностей?

— Ничего не припоминаю. Подумать бы надо…

— Думай. А я пока вот что скажу. Время от времени в Ллаургине случаются события, которые люди несведущие называют чудесами.

— Это вроде тех россказней про человека, которого зверобоги прокляли и обрекли на бессмертные скитания?

Брат Гланнах как-то странно взглянул на Иссканра.

— Да, вроде того. Ну вот, я не верю в чудеса, хотя не раз видел такое, что иные поспешили бы назвать чудом. Всему в Ллаургине Отсеченном есть свое объяснение. Всему. Кроме одного. Загадка эта мучает меня вот уже больше двадцати лет, но ответа на нее я не нашел до сих пор. И я бы никогда не поверил, что это не досужая выдумка, не совпадение, дивное сочетание непроясненных обстоятельств, если бы собственными глазами не видел, как некий младенец… да что там, ты, ты!.. — вот кто был тем младенцем!..

Резкий стук в дверь прервал монаха на полуслове.

— Скорей! — заорал кто-то за дверью. — Иссканр, ты там заснул, что ль?!

За дверью обнаружился встревоженный Толлиш, еще один помощник Лукьерра.

— В чем дело?

— Да какая-то напасть!.. — Он только махнул рукой, весь в изодранном платье, со свежим шрамом на виске. — Идем скорей, сам увидишь.

Иссканр схватил меч и поспешил за Толлишем, даже не взглянув иа Гланнаха. Он не сомневался, что монах во что бы то ни стало дождется его возвращения.

И тот действительно дождался. Когда спустя примерно полчаса Иссканр ввалился в комнату — как и Толлиш, в изодранной одежде, в перьях, с многочисленными легкими ранами от птичьих клювов, — Гланнах по-прежнему сидел вкресле.

— Я думал, вы не успеете, — сказал он тихо, снова переходя на «вы». — Что это было?

Иссканр не ответил — он в ужасе уставился на черную плеть змеиного тела, лежавшую посреди комнаты.

— Мертва, — проронил монах. — Вползла через окно и успела укусить, но я убил ее.

— Это тайяга!

— Я знаю. Ее яд смертелен, но действует не сразу. Я боялся, что вы не успеете. Скажите же наконец: там, на улице, — что это было?

Иссканр дернул плечом:

— Сдуревшая стая цапель ни с того ни с сего набросилась на ослов и лошадей. Заклевали до смерти двух погонщиков, нас вон потрепали, пока мы всех перебили. Но как же вы…

— Цапли, говорите?! — Иссканру показалось, что монах даже привстал в кресле, хотя этого быть никак не могло: яд тайяги постепенно парализует тело, и удивительно, что Гланнах вообще еще жив и может говорить. — Неужели?!.. Значит, правда…

Иссканр пожал плечами: ну да, правда. Он растерялся и не понимал, что, собственно, происходит…

— Значит, действительно никаких чудес! — торжественно заявил монах.

— О чем вы?

— О вас… Тем ребенком были вы, Иссканр, вы!

— Каким ребенком?!

— Которого я нашел в… — Он замолчал, будто всего лишь хотел перевести дыхание, Иссканр терпеливо ждал, но монах так и не сказал больше ни слова.

Ибо брат Гланнах, как это и случается во всех историях подобного рода, умер. Слишком рано, чтобы успеть рассказать всё до конца, и слишком поздно, чтобы Иссканр не заинтересовался своим происхождением.

Следующие два года он потратил на поиски правды. Они же завели его сегодня в Лабиринт.

— Привал! Ты что, оглох, воитель! — кудахтнул Быйца. — У тебя, может, ноги и стальные, а некоторым и отдохнуть не во вред будет. Вон как пацана уморили, едва дышит, — последнее, разумеется, относилось к Мыкуну. Тот и впрямь выглядел не очень. Но полудурок всегда выглядел не очень, насколько помнил Иссканр.

Впрочем, спорить он не стал. Только подумал, подходя к месту, выбранному Фринием для привала, что вот ведь какая штука: он, Иссканр, всё-таки в чудеса верит. Вопреки всему.

Вопреки даже тому, что бессмертный человек из легенд сейчас ворчит и трясет своей седой бородищей совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. И меньше всего похож на чудо.

Интересно, что сказал бы на это брат Гланнах?

* * *

— Чего ревешь, конопатая? — Девчонка вздрогнула и едва не кувырнулась с берега в воду.

— Не подходи!

— Не подхожу, — вздохнул Кайнор, вспоминая недавний разговор с утопленником. — Так чего ревешь-то?

— Чего надо, того и реву! А ты кто такой?

— А я… я так, мимо шел.

— Ну и дурак! — шмыгнула носом конопатая. — Лучше б по дороге шел, а не по берегу.

— С чего это ты решила, что лучше? — искренне удивился Гвоздь.

— Потому как… потому… — Она снова разревелась. Кайнор терпеливо ждал. Наконец слезы у конопатой иссякли, а вот любопытство осталось. — Ты что, правда, ничего не слыхал?

— Ничегошеньки, — развел руками Гвоздь. — А должен был?

— Точно дурак, — хлюпнула она носом. — В реке ж чудище водится! У меня, между прочим, батьку вчера сожрало, а ты… — И слезы полились опять.

— А ты чего здесь тогда делаешь? — нарочито резким тоном поинтересовался Кайнор. — Или думаешь, батя помер, так некому уже ремнем поучить?

Это подействовало. Она мигом позабыла о своих печалях и уставилась на него вот-такенными глазищами, каждый размером со сливу.

— Ремнем ты будешь учить, да?

— Очень нужно мне тебя учить, — отмахнулся Гвоздь. — Так что ты здесь делаешь, мелюзга?

— Батю ищу, — призналась она, пряча глаза. — Думаю, а вдруг еще живой. Он, знаешь, иногда любил к кружке приложиться и того… ну, шел себе и шел, к речке, между прочим. Любил на бережку посидеть.

«Вот и досиделся, — зло подумал Кайнор. — А я теперь отдувайся».

— Ладно, — сказал он, — поищем мы твоего батю. Но сперва отведи-ка ты меня к дороге. Или даже лучше в деревню. Ты ж не хочешь, чтоб меня чудище сожрало?

— Было бы здорово, — задиристо объявила девчонка. — Только ты слишком костлявый и ядовитый, оно на тебя в жизни не позарится.

— В жизни — не в жизни, а ты лучше отведи.

— Пошли, — проворчала она, поднимаясь. — Шляются тут всякие… води их! — но ясно было, что конопатая рада случаю вернуться в Три Сосны.

В отличие от Кайнора, которого туда совсем не тянуло — после утопленниковых-то предупреждений!

Но ведь не пройдешь же мимо этой ревуньи, тут и размышлять нечего. Может, если бы Кайнор заранее знал, что так получится, он бы и выбрал другой путь, но теперь… В конце концов, утопленник мог и ошибаться. Или, наоборот, советовать во вред Гвоздю.

Да даже если и не во вред. Вот будь Кайнор уверен, что в Трех Соснах его ожидает, допустим, целый полк гвардейцев — тогда бы да, наверное, не пошел.

А так идет, поспешает.

Дурак, жонглер, шут площадный.

Кого позабавишь на сей раз, Рыжий?

* * *

С караваном Иссканр расстался не сразу — сперва нужно было завершить ходку. Да он и не торопился, хотелось всё обмозговать, решить, куда податься.

Рассудил за него случай. Вещи покойного брата Гланнаха, по закону, следовало отвезти в обитель Неустанной, при которой тот состоял. С обители Иссканр и решил начать поиски правды.

— Я знал, что появление этого монаха не к добру, — сказал Лукьерр, когда услышал о решении Иссканра. — Но не знал, чего ждать… Отговаривать не стану, таких как ты исправит только… — Здесь он осекся, опасаясь неосторожным словом накликать беду. — Короче, отговаривать не стану. Перебесишься сам и, если захочешь, вернешься. Если сможешь вернуться. Тебе трудно придется в жизни, ты ее еще по-настоящему и не нюхал. — Жестом Лукьерр остановил собравшегося было возразить Иссканра. — Не нюхал! Те, кто вывалялись в этой жизни как следует, никогда не бывают такими простодушными, как ты. — И снова жест, призывающий к молчанию. — Знаешь, почему ты такой? У тебя никогда не было друзей, мальчик. Много наставников, явных и неявных, много соперников, много горестей, чуть-чуть женщин. И ни одного друга. Ты мне сам рассказывал про свое детство, я помню.

— Разве друзья способны лишить того, что ты называешь простодушием? — удивился Иссканр.

— Только они и способны. Но ты поймешь это много позже — и лишь если обзаведешься другом. Ладно, теперь скажи мне, когда ты намерен уйти, чтобы я мог позаботиться о замене.

Они решили, что Иссканр сходит с караваном до Сна-Тонра и с ним же вернется в Дьенрок, а оттуда поплывет на остров Йнууг, в обитель Неустанной, при которой состоял покойный брат Гланнах.

Но прежде чем оставить караван, Иссканру пришлось побеседовать с братом Хуккрэном, монахом из монастыря Весеннего Роения. Брат Хуккрэн сопровождал караван в качестве полномочного представителя обители Вездесущего и интересовался всем, что происходило в караване. Всем необычным — в первую очередь.

Брат Хуккрэн был не слишком худ и не слишком толст, с глазами неопределенного цвета и пепельными волосами, которые он предпочитал скрывать под клобуком. Говорил вкрадчиво, но отчетливо — и вопросы его, казалось, всегда найдут ответ. Даже помимо твоей собственной воли и твоих желаний, ибо что они для монаха Вездесущего? — пыль, прах, пепел сгоревшего дома и сожженных людей!

Брат Хуккрэн пригласил Иссканра в свою палатку (случилось это в двух днях перехода от Дьенрока), угощал сладостями и что-то говорил о нелегком труде караванных охранников. Не разбойники, так… хэ-хэ! — птицы кидаются. Что за жизнь пошла… Небось и вы, милейший, из-за этого решили покинуть нашу дружную семью, а? Ведь не в деньгах же дело, платят вам исправно, и не в честолюбивых замыслах, коим в караванной охране, конечно же, суждено сбыться. Неужели цапли так напугали?

Иссканр сделал вид, что сильно обиделся. Отставил в сторону надпитый кубок с игристым таллигонским, нахмурился: ну, знаете!..

— Знаю, — как-то очень легко, вроде даже с облегчением согласился Хуккрэн. — Хотя и узнал совершенно недавно.

Он сделал некое неуловимое движение — не бровями, а именно всем лицом, словно сбрасывая маску («Усиками муравьиными пошевелил», — подумал Иссканр), и буквально впился глазами в собеседника.

— Неужели не боитесь?

— Чего? — искренне удивился Иссканр.

— Так вы даже не понимаете… — Монах потеребил висевшее на цепочке серебряное изображение Вездесущего. — Но ведь сопоставить одно с другим совсем несложно… Вижу, вижу, что не понимаете, иначе бы, наверное, поостереглись откровенничать о своем прошлом. Или забыли, кому принадлежит караван? — Брат Хуккрэн качнул головой: — Только не нужно делать неоправданно резких движений. — Иссканр вспомнил о стражниках у входа, про рассказы об умении брата Хуккрэна ударом одного пальца обездвижить быка… и не умом, а некоей внутренней жилкой ощутил, что попал в ловушку и что пытаться нахрапом вырваться из нее сейчас уже поздно. Нужно по-другому, хитро. Тогда, может, и обойдется. — Так вот, — продолжал брат Хуккрэн, — вы сказали одному, а услышали многие. И благодаря многим — я. Услышал, сопоставил, сделал выводы. Ничего не удивляет, милейший? А должно бы.

— Чему ж мне удивляться?

— Тому, что вы до сих пор живы. Я и сам… — Монах едва не оборвал цепочку с талисманом, но взял себя в руки (а ее из рук выпустил). — Так почему вы уходите из каравана?

— Брат Гланнах завещал мне отвезти его вещи на Йнууг. И кое-что лично передать на словах тамошнему настоятелю.

— Имя?

— Что?

— Как зовут тамошнего настоятеля? Заметьте, я не спрашиваю о том, что именно велел передать покойный брат Гланнах, — это может быть тайной. Но имя настоятеля тайны из себя не представляет, не так ли?

— Тогда, если можно, назовите его мне, — попросил Иссканр. — А то брат Глаинах не успел.

Монах Вездесущего опустил глаза и долго сидел так; наконец он поднял взгляд на Иссканра — и вот тогда тот удивился, что до сих пор жив.

— Поклянитесь, что не станете мстить церкви Вездесущего за тот пожар, — приказал брат Хуккрэн. — Клянитесь клятвой Всеобщего Покарання, вот «Бытие»… — Он протянул священную Книгу в потрепанном переплете (дорожный вариант, что удивило Иссканра, он-то думал, такой монах возит с собой самое дорогое издание, в самоцветах каких-нибудь, в золотом окладе). — Клянитесь! Здесь и сейчас!

Иссканр заглянул себе в душу и понял, что может с чистой совестью дать эту клятву. Тогда он протянул брату Хуккрэну руки ладонями вверх, монах положил на них «Бытие», показавшееся вдруг неимоверно тяжелым и… живым, — и Иссканр повторил вслед за монахом, твердо глядя в его черные зрачки: «Клянусь, что отныне и до скончания своей жизни не стану мстить церкви Вездесущего Муравья за пожар, учиненный ее служителями пять лет назад в городе Таллигоне. Ежели отступлюсь я от клятвы своей, пусть низойдут в Ллаургин Отсеченный все зверобоги числом двенадцать и пусть покарают они меня, грешного, и всех потомков моих до полного их истребления! Да будет так!»

— Принято! — сказал брат Хуккрэн. И больше ничего, ни «помни о клятве», ни «смотри, не обмани», — потому что клятву Всеобщего Покарания не забыть и не объехать на иноходцах судьбы. Известно ведь: пралюди из-за того и погибли, что клялись ею направо и налево, а зароков не придерживались. И где они сейчас, пралюди?

— Теперь ступайте, — позволил монах. — Вы вольны покинуть караван согласно договоренности и с позволения вашего нанимателя, каковым, если не ошибаюсь, является господин Лукьерр Таринскилл. Ступайте.

— Простите, брат, но…

— Что еще?

— Имя.

— Какое имя?

— Имя настоятеля Йнуугской обители, вы ведь его знаете.

— Тамошнего настоятеля зовут Баллуш Тихоход, — процедил брат Хуккрэн. И, опустив глаза, наугад раскрыл «Бытие», давая понять, что Иссканру пора удалиться.

Иссканр удалился из палатки монаха, но не из каравана, хотя понимал, что лучше бы исчезнуть, и как можно скорее, из зоны досягаемости брата Хуккрэна. В конде концов, тот всегда мог передумать насчет Иссканровой жизни.

Но дело-то в том, что Иссканр был уверен: по собственной воле брат Хуккрэн давно бы уже казнил его. Ну не казнил, так угостил бы руками одного из своих слуг отравленной колючкой в спину… да мало ли способов избавиться от неугодного!

Однако что-то помешало монаху — отсюда и клятва Всеобщего Покарания, и странные расспросы. И чего еще ждать двадцатиоднолетиему Иссканру, которого вчера Лукьерр назвал «простодушным»?

Нужно уходить из каравана.

Но сразу уйти он не может. Иссканр не давал клятву Лукьерру и никогда не назвал бы его своим другом (и возраст и положение у них слишком различны), но он пообещал, а обещание стоит порой даже больше, чем клятва Всеобщего Покарания.

И еще. Прежде чем отправляться к Баллушу Тихоходу, Иссканр собирался прочесть тайные записки брата Гланнаха. Их он обнаружил на теле покойного, в полотняном мешочке, что висел у монаха на шее, под одеждой. А чтобы прочесть эти листы, Иссканру необходимо было научиться читать.

То есть читать он немного умел, матушка Шали позаботилась и об этом (теперь-то ясно — не из одного человеколюбия!.. знать бы точно, из-за чего именно…). Однако читал Иссканр только печатные буквы, да и тот навык почти утратил: за последние несколько лет, пока работал караванным охранником, редко приходилось читать. Еще умел он разбирать тайные письменные знаки караванщиков, но это тем более не помогло бы ему сейчас.

Так что через пару дней Иссканр подошел к странствовавшему с караваном знатному менестрелю Ляль-Туну (сей дурацкий псевдоним служитель словес выбрал себе сам) и во всеуслышанье попросил, чтобы мастер рифм и мелодий обучил его грамоте. Ляль-Тун ржал так, что начали выть караванные псы и реветь ослы. Посмеивался и кое-кто из людей; зато собрат по цеху и соперник менестреля, мрачный господин Надьег по прозвищу Порванная Струна, не смеялся: подозвал Иссканра к себе и заявил, что за символическую плату возьмется его обучать.

На что Иссканр и рассчитывал, затевая это представление.

Весь путь до Сна-Тонра он промучился, восстанавливая в памяти былые знания и усваивая новые. Привычные к рукояти меча, пальцы сжимали перо неохотно и неловко, но Иссканр старался, а Надьег старания эти видел и всячески молодого охранника поощрял. К тому же очень хотелось Порванной Струне утереть нос Ляль-Туну.

К тому времени, когда на горизонте показались острозубые стены Сна-Тонра, крючки да палочки чернильные Иссканру уже снились ночами. Лукьерр по-доброму усмехался в усы: ты, брат, не иначе собрался в монахи пойти заместо покойного Гланнаха! Охраннику-то грамота вроде как ни к чему, а вот монаху — в самый раз.

«Мир состоит не только из монахов и воителей», — однажды рассеянно ответил ему Иссканр. и, удивительное дело, Лукьерр вдруг замолчал, как-то странно глянул на него, похлопал по плечу… но так ничего и не сказал, хотя видно было — собирался. Просто похлопал и заспешил дальше по делам.

Ляль-Туну нос они так и не утерли — менестрель исчез из Сна-Тонра раньше, чем Надьег успел вызвать его на смотр достижений своего ученика. «Ну и пусть, — отмахивался Порванная Струна, довольно топорща реденькую бородку, — всё равно этот расфуфырь в душе знает, что проиграл».

Тем же вечером Иссканр впервые достал надежно припрятанные от постороннего (в основном — Хуккрэнового и его приспешников) взгляда записки брата Гланнаха. За всё время обучения он нарочно не пытался читать их, чтобы не ошибиться, не перепутать буквы, чтобы подступиться к тайне с надежным ключом умения.

В первый раз он смог прочесть немного. Пропустив заметки для будущего путевника, каковые часто составляли странствующие монахи, особенно же те, кто был посвящен Неустанной, Иссканр нашел наконец нужный фрагмент.

Настоятель Баллуш Тихоход о многом не знает. Ему ведомы мои увлеченья тем, что обычный люд называет чудесами, а равно и мой подход к оным. Рассказал я ему и о младенце, найденном мною в деревушке Агнуль, что на запад от Таллигона. Однако считает он, что младенец тот был обыкновеннейшим (я сам, недостойный, сделал всё, чтобы Тихоход так считал), но лишь с некоторой долей странности в судьбе.

Поясню. Согласно истории, которую я рассказал настоятелю, в Агнуле мне подбросили ребеночка, коего я, не будучи в состоянии отвезти в Йнуугскую обитель (ибо направлялся тогда по делам в столицу), оставил в Таллигоне. Однако ж в действительности ребеночка мне не подбросили. Я нашел его, новорожденного, мокренького, в огороде крестьянского дома. В том доме я остановился переночевать с любезного согласия хозяев, а в огород вышел справить малую нужду. Ребеночек лежал в капусте, был наг и тих, хотя любой другой младенчик, насколько мне известно, в подобной ситуации кричал бы и плакал.

Далее. Пуповина его, как мне показалось сперва, в темноте, была обрезана, но потом, при свете свечи, я обнаружил, что ее вроде как и вовсе не было. И пупок у младенчика был не пупком, а этакой вмятинкой в животике, так что на первый взгляд, без внимательного рассмотрения, и не отличить. Полу был младенчик мужского, дышал ровно, тело огнем болезненным не горело; мы с крестьянской женою и дочкой обтерли его и освятили, как могли, после чего я спросил, кто знает, что у них гостюет монах? Ответили они, что вряд ли кто успел узнать, поскольку я всего-ничего как ступил на их порог… а младенчика-то, чтоб так удачно подкинуть, нужно сперва бы и родить — о родах же ближайших ни у кого из деревенских и речи не шло. Так что — «чудо», — шептались они, и жена даже попыталась уговорить мужа оставить ребеночка у них, мол, раз так всё совпало, грех отказываться. Но видел я, что семья та многодетна и еще один рот стал бы для них изрядною обузою…

А кроме того, должен сознаться, руководило мною греховное любопытство, ибо появление младенчика счел я испытанием собственной любознательности. Я не мог его оставить у крестьян, но не мог и отвезти на Йнууг, и я выбрал то единственное, что приходило на ум. Я отвез его в Таллигон, на попечение особы, которой доверял больше, чем самому себе…

Изучив этот фрагмент записок, Иссканр ощутил себя тем самым героем, в честь которого был поименован. На прочтение большего его пока не хватило. Но он знал, что непременно вернется к запискам брата Гланнаха.

Жаль, сделал это Иссканр лишь пару недель спустя, ибо в Сна-Тонре случилось непредвиденное…

Впрочем, сложись всё по-другому, он вообще не прочел бы больше ни строчки.

* * *

Четверо утомленно сидят в пыльном коридоре, освещаемом лишь мерцанием огненных браслетов. Отдыхают; каждый думает о своем.

И тихо-тихо, едва заметно, дует ветер.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пиво за счет заведения. На Змеином мосту. Глаза с вертикальными зрачками. Погасшие фонари и засада у рынка. Дурные вести — впрочем, как всегда. Случайная встреча, неизбежная встреча

Здесь в светильниках тьма,

здесь гробницы дома,

перезрелым томатом сочится туман…

Мне твердят: «Ты, безумец,

восстал против мира!»

Отвечаю: «Не я! — мир свихнулся с ума!»

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

Уже рассвело, и крестьяне копошились на полях (чем там положено им заниматься в первой половине месяца Кабарги, цыплят считать, что ли? — Кайнор не помнил); многие смотрели, как он идет вслед за конопатой девчонкой к деревне, кое-кто даже махнул ей рукой.

«Нож, — вдруг вспомнил Гвоздь. — Всю дорогу мучился мыслью, что забыл нечто важное, и только сейчас вспомнил. Нож забыл! А теперь уже поздно…»

А с другой стороны — ничего страшного. Чтобы Кайнор да не раздобыл в этом мире чего-нибудь?! — смешно, господа зрители, до коликов смешно же!..

Вот только от пустячного воспоминания про нож потянуло по хребту холодком дурного предчувствия. «Это из-за покойника, — сказал себе Гвоздь. — После таких предупреждений хочешь — не хочешь, а дурно станет».

По всегдашней своей привычке, он принялся выискивать положительные стороны в том, что с ним сейчас происходило. Вот например: считай, больше суток не спал, то у Зойи «гастролировал», то по кустам прятался, то на канате плясал, то в идоловом чреве сознание терял. Было? Было. Должен бы устать? Еще как!

А не устал. Чувствует себя огурчиком — хоть сейчас снова к Зойи (лишь бы мужа не было)! Бодр и полон сил, и даже встреча с говорящим утопленником не сломила!

Отрадно? Еще бы!

Добавим к тому же счастливое (и чудесное!) спасенье от зловредных гвардейцев, которые до сих пор, наверное, не поняли, что случилось. (Ну, Кайнор тоже не понял, но об этом умолчим.)

Опять же в Трех Соснах он не впервые. Не сказать, чтобы Гвоздь помнил названия всех деревушек, стоявших на обычном пути их труппы, но в этой-то как раз имелся отличный трактирчик с запоминающимся названием «Три Сосны», где умели вкусно готовить, варили отличное пиво и — главное! — здесь был благодарный и богатый зритель. Эти наиважнейшие качества Трех Сосен делали их выдающимся пунктом следования, и труппа Жмуна никогда не упускала случая выступить в деревушке.

Были у Кайнора и личные причины, чтобы питать особое расположение к этому местечку. «Причины» жили на одной и той же улице, но в разных домах, и Гвоздь ухитрялся каждый раз навестить обеих. Правда, Данисса собиралась этим летом выйти замуж… но ничего, остается ведь еще Флинна, которая тоже по-своему хороша.

Он хмыкнул: как же, размечтался — «Флинна», «Данисса», «по-своему хороша»! Забыл, что тебе сказал утопленник (судя по всему, батя этой вот конопатой)?!

— Эй, Матиль, ты кого это привела?

— Глянь, Тицци, шляется досвету, а потом подбирает где-то нищих заброд! — С первого взгляда было ясно, что оба паренька дразнить конопатую привыкли. И она привыкла огрызаться в ответ.

Конопатая и сейчас собиралась сказать что-то обидное, но в последний момент сдержалась. Обернулась к Кайнору и нарочито громким тоном спросила, не глядя ему в лицо:

— Так куда вас теперь вести?

Тот в притворной задумчивости заломил бровь:

— И верно, куда? Давай-ка к твоей маме, у меня к ней разговор будет.

— Она знает, что я была на речке, — буркнула Матиль, по-прежнему изучая небо над его головой. — И вообще, она сейчас в поле, вместе со всеми.

— А позвать можешь? Я не про речку с ней буду разговаривать, не переживай. Беги, а я пока подожду в «Трех соснах». — Кайнор подмигнул конопатой.

— Ладно, согласилась она. — Вы хоть знаете, куда идти?

— Знаю. Беги. — Кайнор повернулся к ребятишкам, с независимым видом разглядывавшим его. — Ну, рассказывайте, что тут у вас интересного творится.

На него посмотрели как на прокаженного: «у нас?», «интересного?!!».

— Да вон у Матильки батьку чудище задрало, — словно нехотя протянул один.

Второй, которого звали Тицци, ощутимо ткнул приятеля локтем под ребро, мол, нашел перед кем расстилаться, ты еще вызовись его до таверны проводить, этого прохиндяру.

— Пошли лучше в мяч играть, — сказал Тицци приятелю, делая вид, что Кайнора не существует вовсе.

Они не спеша зашагали по пыльной улочке, а Гвоздь, пожав плечами, отправился в трактир. Мысль о ноже, без которого чувствуешь себя так неуютно, удалось изгнать на задворки сознания. Если задуматься, никакой опасности для него здесь нет, да и поступает он правильно: девчонку не мог не привести в деревню — привел, с матерью ее переговорить надо? — переговорит, но не на улице же ее дожидаться — вот и пошел в «Три сосны», заодно, может, повезет какие-нибудь сплетни узнать, для актера сплетни — матерьял необходимый, а для Кайнора — вдвойне. Правда, ни пивка себе купить, ни перекусить он пока не может, потому что медные «очи», которые спрятаны в поясном кармашке, — они на самый крайний случай, придется как-нибудь обходиться без них. И не приведи Остроклыкая, чтоб этот «крайний» наступил!

В «Трех соснах» за год ничего не изменилось. Разве только количество беспризорных котов, помимо воли хозяина проникавших в трактирчик и шнырявших вдоль стен, заметно увеличилось. Борк-Шрам, хозяин «Трех сосен», пытался гонять их, ставил котоловки (собственного изобретения, похожие на мышеловки, только больших размеров), ругался с обслугой, но ничего не действовало. Коты, не будь дураки, ухитрялись извлекать сыр и мясо из котоловок, а после туда же гадили: дескать, знай наших! Обслуга, завидев очередного блохастого мурлыку, кидалась на него с чем угодно, от полотенца до топора, но опять же без печальных последствий для котов.

А кое-кому из завсегдатаев коты даже нравились; к тому же, добавлял с тяжелым вздохом Борк-Шрам, эти паскуды гоняют крыс и мышей. В последнем Кайнор сильно сомневался: котам было чем поживиться и за грызунами они если и гонялись, то только забавы ради.

На очередном витке борьбы с котами Борк-Шрам стал применять капканы — и мгновенно добился ошеломительных результатов. Два пьяных приятеля из соседней деревеньки гостили у своего трехсосенского кума и завернули в трактирчик, не предупрежденные о нововведении. После чего Борку-Шраму пришлось раскошелиться на лечение обоих — а вот капканы он убрал, чем публично признал свое поражение, хотя позднее не упускал случая пнуть зазевавшегося котяру сапогом или метнуть в особо наглых мурлык разделочным ножом.

Словом, когда на входе в Кайнора полетела сковородка, тот не удивился. Поймал ее в воздухе и, по привычке, отправил бросавшему.

Звон, грохот, невнятные ругательства, кошачье шипение.

— Извини, — сказал Гвоздь, — не подумал.

— Да ладно, я сам виноват, — скривившись, признал Борк-Шрам, поднимаясь из-за стойки со сковородкой в руках. — А чёй-то ты один да еще так рано? Я вроде и не слышал, что вы приехали.

Кайнор сделал неопределенный жест, мол, так уж вышло, и уселся на ближайший стол, отодвинув стоявшую на нем кверху ножками лавку и стряхнув на пол спавшую кошку. Вообще-то сейчас. «Три Сосны» были закрыты, в обычные дни они открывались только с обеда, но вряд ли Борк-Шрам станет гнать его отсюда. Он, как и Кайнор, ценит новости издалёка, и оба они с удовольствием обменяются тем, что знают.

— Пить будешь, как обычно? — ухмыльнулся трактирщик, потирая белесый шрам, кольцом обвивавший его шею.

Кайнор развел руками:

— Я сегодня не при деньгах.

— Значит, за счет заведения. — Борк-Шрам налил полную кружку ячменного и протянул Гвоздю. — Надолго к нам?

Ответить Гвоздь не успел. Шум на улице, нараставший вот уже несколько минут, заметно усилился и приблизился к трактирчику, а вот теперь с силой ухнул в дверь, едва не снеся ее с петель. Толпа, ведомая каким-то широкоплечим молодцем, дородной бабищей и конопатой Матиль, втиснулась в дверной проем.

— В чем дело?! — рявкнул на них Борк-Шрам, изрядно перепуганный происходящим.

— Это он! — сказала Матиль, тыча в сторону Кайнора худеньким пальчиком. — Он батю убил, точно!

* * *

— Спите спокойно, жители Сна-Тонра Двуединого! Спите спокойно! — Гулкий голос ночного стражника заставил Иссканра оторваться от записок брата Гланнаха. Как же, поспишь тут спокойно после такого!

Он потер слипающиеся веки и размял затекшие пальцы, особенно указательный, которым водил по строкам. Буквы-жучки прытко скакали по пожелтевшим листам и сливались в месиво из крючков и палочек, этакий лабиринт, в котором Иссканр сейчас уже ничего бы не разобрал.

Он и не пытался, бережно сложил записи монаха, после чего прошелся по комнате, выполнил несколько простых упражнений с мечом; не рассчитав, неуклюже чиркнул кончиком лезвия по потолку за стенкой кто-то сонно ругнулся и заворочался.

Вот пример, которому бы Иссканру последовать: отправиться на боковую и проспать до обеда, а то и дольше. Но он знал, что не уснет — слишком взбудоражило прочитанное!

Иссканр скинул рубаху и принялся внимательно рассматривать свой пупок. Да вроде ничего ж особенного! «Вмятинка», как же! Обычный пупок…

Может, брат Гланнах ошибся?

Иссканр снова надел рубаху и покачал головой: нет, вряд ли монах был настолько невнимателен. Значит… значит, есть еще что-то, о чем Иссканр не знает. И не узнает, пока не прочитает записки до конца, — вот только сейчас он на это уже не способен.

По-прежнему хотелось действовать, а не сидеть сложа руки. Он оделся, прицепил на пояс ножны с мечом, на шею — мешочек с записями брата Гланнаха и, погасив лампу, вышел в коридор.

Караванный дом, в котором они остановились, находился в Южном Сна-Тонре. Эта часть города традиционно считалась более безопасной, как бы еще находящейся под иншгурранской властью, в то время как Северный Сна-Тонр, расположенный по ту сторону реки и соединенный с Южным многочисленными мостами, был уже частью Неарелма. А Неарелм, он же в просторечье — Вольные Земли, — место неуютное во всех отношениях. Приезжая в Сна-Тонр Двуединый, Иссканр всегда удивлялся, как кто-то, кроме чародеев (а ведь общеизвестно, что они все чуток того… с отклонениями), как кто-то еще может жить в северной части города. Танайя, с которой он всякий раз, оказываясь здесь, проводил свободные от работы ночи, только плечами пожимала: глупый ты, глупый! Сам посуди, если деньги платят хорошие, отчего же не жить? (Она работала в кухне при ступениатской гостинице и с Иссканром познакомилась случайно, на базаре Северного Сна-Тонра, куда тот в первое свое прибытие отправился «поглядеть что да как». В караванный дом к нему ходить отказывалась, так что встречались они в ее комнатушке для прислуги, в здании той самой гостиницы.) «Вот смотри», — приговаривала она, вытянув для наглядности махонькую свою ручку с растопыренными пальчиками. «Крышу над головой имею? — это раз! — она загнула мизинчик. — Пропитание? — два. Одёжку какую-никакую — три! Уверенность в завтрашнем дне — четыре. И работаю не шлюшкой, а поварихой — пять! — Она по очереди загибала остальные пальчики и легонько тыкала его кулачком под ребра: — Ну и чего не жить?»

Он разглядывал ее, миниатюрную, с раскидавшимися по подушке волосами пшеничного цвета и пожимал плечами: «Неужели не боишься? Оттуда же, с севера, всякая дрянь лезет? »

«На то и господа ступениаты вкупе с чародеями, — отмахивалась она. — А говорят, скоро Сеть вообще исчезнет».

«Это как — исчезнет?»

«А так, исчезнет и всё! Рассосется!» — задиристо заявляла Танайя. Иссканр только вздыхал и качал головой. Даже он, не слишком-то искушенный в истории и… как там называется наука об устройстве мира? — словом, даже он знал, что слухам о близком «рассасывании» Сети лет триста, а то и больше. Вот как Сеть упала на Ллаургин, отъединив его от остального мира, так слухи и поползли: «скоро пропадет», «Сатьякал в беде не оставит»… А иные, убедившись, что Сеть, как была, так «рассасываться» никуда и не собирается, твердили, будто всё не зря, и Сеть защищает Ллаургин Отсеченный от остального, злого и жестокого мира. Так, мол, и задумали зверобоги в мудрости своей.

Подобным россказням Иссканр верил еще меньше, чем байкам о скором исчезновении Сети. Он, конечно, не объехал материк из конца в конец (вернее, от одного края Сети до другого), но и того, что видел, хватало вполне. Здесь зла и жестокости было предостаточно — скорее уж Иссканр поверил бы, что зверобоги «в мудрости своей» оградили остальной мир от Ллаургина!

Но так или иначе, а Сеть — вот она, хочешь убедиться в ее существовании — садись на лошадку и дуй в любом направлении: хоть на север, хоть на юг. А можно еще на лодочке — и на восток или на запад. Как доберешься, сразу поймешь, куда попал. Шнырь, один из караванных охранников, рассказывал: «Чем ближе к ней, тем мертвячней всё выглядит, и воздух, знаешь, плывет так, словно как в глазу туманится после хорошей пьянки». Шнырь, конечно, любил на молодежь впечатление произвести, но только треплом никогда не был. Да и про Сеть он нечасто рассказывал, почти никогда, если призадуматься, о ней и не упоминал, а в тот раз… так уж получилось.

Иссканр понимал его очень хорошо. Сейчас, добравшись до речных кварталов Южного Сна-Тонра, при одном лишь воспоминании о рассказах Шныря он ощущал в воздухе нечто этакое — стойкое, не поддающееся словесному выражению настроение, предчувствие то ли смерти, то ли еще чего похуже. Есть в мире вещи, о которых предпочтительнее молчать.

Он снова удивился тем чародеям, что, желая повысить уровень своего мастерства, надевали на левое запястье браслет ступениата (то бишь взыскующего следующей ступени в ихнем магичном искусстве) и отправлялись к самой Сети. Тут и в городе мурашки вдоль хребта, каково же рядом с самим краем?!..

«А ведь Танайя решит, что я из-за Сети», — подумал он вдруг с досадой. И понял, что не зря так долго просидел за записками брата Гланнаха. Не из одного только внезапного стремления узнать правду (столько терпел, мог и еще потерпеть!). А просто — боялся идти к ней — и хотел, и боялся, потому что уехать, как обычно, не смог бы. Признаваться же, что, может быть, в последний раз попал в Сна-Тонр…

Он остановился перед входом на Змеиный мост, один из самых больших в городе. Закусив губу, замер, лишь теперь по-настоящему осознав, что скоро жизнь его круто изменится. Уже изменилась. И вместо уверенности в завтрашнем дне там клубится неожиданность — «воздух плывет, словно как в глазу туманится после хорошей пьянки».

Помедлив, Иссканр вытащил за шнурок мешочек с записками брата Гланнаха. Вплотную подошел к перилам моста, всмотрелся в по-гранитному недвижную и черную реку. Взвесил на ладони мешочек: может, бросить его туда, и все дела?

Нищий, дремавший в одной из фонарных ниш моста, заметил Иссканра и подхромал, заискивающе глядя снизу вверх.

— Поделитесь, чем не жалко, до-обрый человек, — прогнусавил, дергая вверх-вниз выпирающим кадыком. — Ладный мешочек, зачем такой выбрасывать, а? Лучше мне отдайте, вам он — безделица, а мне пригодится, а? — И вдруг, напоровшись на взгляд Иссканра, взвизгнул и метнулся прочь.

А Иссканр не видел сейчас ни нищего, ни мешочка в своей руке. Всего лишь мост и реку под ним.

Выбросить бумаги покойного монаха? Отдать их нищему? Зажить, как прежде?

Не получится! Каждый раз, попадая в Сна-Тонр, переходя реку, чтобы оказаться в тесной каморке Танайи, Иссканр будет вспоминать об этом мешочке. Даже если пойдет в обход, через мост Тридцати Праведников или через Дырявый мост — всё равно будет вспоминать.

Даже если никогда не вернется в проклятый зверобогами Сна-Тонр — будет!

Окаянный монах! Зачем?!..

Ох, зачем?!..

Перепуганный до смерти нищий следил из подворотни, как странный человек повесил свой мешочек на шею и отправился по Змеиному мосту в Северный город.

И почему-то нищему показалось, что в мешочке у чудака — тяжеленный булыжник, хотя, конечно, ничего такого там и быть не могло.

Просто показалось.

* * *

Допивая пиво (не торопясь, но и без вызывающего промедления), Кайнор подумал: «Хорошо всё-таки, что забыл нож». Отбиться не отбился бы, а кто-нибудь из этих дураков пострадал бы, причем зря.

И тут широкоплечий, под вой дородной бабищи и Матильин рев, метнулся к Гвоздю, вышиб у него из руки уже пустую кружку, а правой попытался заехать под дых. К обиженному изумлению Кайнора, получилось и оседая навстречу следующим ударам, он ловил ртом воздух и какие-то отдельные мысли про «старею», про «болван безмозглый, тебя же предупреждали», про Ясскена — тот бы, узнав, наверняка порадовался, змей трюньильский…

Носки сапог широкоплечего оказались ничем не подбитыми, однако ужасно твердыми. Яростно шипели коты, что-то рычал Борк-Шрам — Кайнор слова слышал, но смысла не понимал.

Его связали и швырнули на стол, кровянить только что вымытую столешницу; в щеку уперлась выцарапанная каким-то остряком надпись: «Тута был Йа». И где они только грамоте учатся?..

— Я сказал хватит! — Борка-Шрама послушались и отступили, один только широкоплечий по-прежнему возвышался над пленником. — Не хрен мне здесь самосуд устраивать! Пусть таариг разбирается: убил он, не убил, и если убил, то кого именно.

— Ты на одёжку посмотри! — вякнул кто-то из толпы.

— На твою, что ли? Не самый модный фасон, Куйрик, честно те скажу. Так что…

— На евоную! — не выдержал широкоплечий. — Точней уж, на братана моего покойного одёжку, которая на этом вот проходимце болтается.

— А братан твой что, у костюмера королевской семьи одевался? — Нужно отдать должное, Борк-Шрам умел говорить «по-простому», но вворачивать при этом такие словечки, чтобы собеседник почувствовал себя не в своих штанах.

— Не знаю насчет «костомера», а братнины-то шмотки я и с закрытыми глазами б узнал, никакие кости мерить не надо! — окрысился широкоплечий. Кто-то в толпе на это скабрезно хихикнул, но от комментариев всё-таки воздержался. И Кайнор его понимал. — И промежду прочим, — продолжал широкоплечий, — племяха моя тоже с того начала: прибегла и грит, дескать, чужак в папкиних штанах да куртке!

— А давай-ка спросим у него самого, как одежда твоего брата на нем оказалась, — предложил Борк, кивая на Кайнора.

В толпе одобрительно загомонили. Конечно, интересней было бы, если б братан покойного взялся-таки ухайдокивать пришлого, но и так ничего, занятно выходило.

«Ну и что мне рассказывать? — мысленно застонал Кайнор. — Правду?! Так не поверят же! Я бы и сам не…»

— Отвечай! — громыхнул над ухом широкоплечий. И для доходчивости ткнул Кайнора кулаком под ребра. — Видишь, ему неча сказать, он-ить и отбрехаться не может!

Борк-Шрам присел так, чтобы заглянуть в глаза Гвоздя:

— Говори.

— На мне вправду чужая одежда, — прохрипел тот, жалея, что слова получаются такие истрепанные, как ветошь на нищем. — Я снял ее с человека, который, когда я его нашел, был мертв уже сутки, если не больше. Он утонул. Есть в Соснах хотя бы один врачеватель?

Конечно, врачеватель был — и Кайнор знал это. Но Гвоздю требовалось завладеть вниманием толпы, увлечь их мысли в другом направлении. Чтобы ни у кого и тени подозрения не закралось, что он врет или что история, которую он им рассказывает, может быть полуправдой.

Шел, нашел, поменялся одеждой. А откуда шел, почему поменялся — кто об этом задумается? Борк-Шрам, но Борк промолчит. Главное, чтобы остальные…

— Господина Туллэка сейчас позовут, — крикнул кто-то из толпы. — А зачем?..

— Человек, с которого я снял одежду, лежит на берегу реки. Я отведу вас туда, и пусть ваш Туллэк определит, отчего он умер. Это на случай, если вы не поверите собственным глазам и никогда не видели утопленников.

— Никуда ты не пойдешь, — мстительно усмехнулся широкоплечий. — Здесь полежишь. А мы сами сходим-поглядим. Всё равно тело братана нужно будет сюда нести, — объяснил он Борку-Шраму. — Ну, не прямо сюда, добавил, заметив безрадостное выражение на лице трактирщика, — вообще в Сосны. Вот и разберемся.

— Дождитесь таарига и идите вместе с ним, — велел Борк-Шрам. — Господин Туллэк скажет, отчего умер твой брат. А таариг — какое отношение к этой смерти имеет наш пленник. — Трактирщик, разумеется, не хотел, чтобы кто-то догадался о его знакомстве с Кайнором. Тот очень хорошо понимал его, Гвоздю и в голову не пришло бы обижаться за то на Борка-Шрама.

Да уж, кроме как на самого себя, обижаться не на кого! Утопленник ведь предупреждал…

Что-то — не мысль даже, а легкая дрожащая тень воспоминания всколыхнулась вдруг в Кайноровой голове. Какая-то… темнота… да, темнота, коридор или зал, погруженный в темноту, заполненный ею от пола до потолка, и он, Кайнор, лежащий на небольшом каменном возвышении, с раскинутыми в стороны руками, с глазами, уставившимися в невидимый свод. Но свод точно был, с него на Кайнора сыпались пыль и мелкие клочки паутины, как будто там что-то двигалось — и эти падающие пылинки отмечали невидимое глазу движение. Испугался ли Кайнор? Да — сейчас; а тогда он попросту не понял, что происходит. Он спал? Кажется, спал. Кажется, это случилось, когда…

Его отвлекли, вернули к реальности — в «Трех Соснах» намечались кое-какие изменения в составе толпы. Причем настолько серьезные, что дородная бабища, по всему — жена утопшего и матушка конопатой Матиль, перестала картинно убиваться и сдвинулась к стеночке. А потом и остальные расступились, пропуская в трактир средних лет мужчину с уже наметившейся лысиной и значком таарига на зеленом кафтане. Лысина и значок блестели одна ярче другого, а вот взгляд у местного таарига был тусклым, словно тот спал на ходу.

— Этот? — не сказал, а зевнул таариг.

— Этот! — убежденно закивал широкоплечий.

— Что говорит?

— Что не убивал.

— Это все говорят, — поморщился таариг. — Еще что?

— Что братан мой утоп, ваш'справ'дливость!

— Место указать берется?

— Да мы сами найдем, по следам, а этот… пусть лучше тут побудет, а? Это ж его на себе волочь… а вдруг еще сбегёт, паску… — Широкоплечий наткнулся взглядом на по-прежнему мутно-сонные глаза таарига и иссяк.

— Борк, выбери, кого хочешь, для охраны, и чтоб долежал тут в целости и сохранности, пока мы вернемся, — бросил таариг трактирщику. — То есть бить можешь, если нужно, но чтоб говорить потом мог и соображал. И хотя бы один глаз целым оставить. Понял?

— Да, ваша справедливость.

— А ты, ты, ты и ты — со мной. Савдир, лошадь приведи, да живо! Повезем на ней покойника. Господину Туллэку, как явится, велите, чтоб тут нас дожидался. А остальным — разойтись, — скучающе велел он толпе. — Или вы уже с графского поля урожай собрали?

«Ага, — невпопад подумал Кайнор. — Значит, не цыплят они считают, а урожай собирают. Хэ!..»

Народ, следуя повелению власти предержащего, рассасывался. Только застыли у входа отобранные Борком-Шрамом громилы да Матиль решила, что сказанное тааригом ее не касается. Дождавшись, пока одни уйдут, а другие потеряют к ней интерес, она подошла к столу, на котором лежал распятый, что твоя священная жертва, Кайнор.

Теперь-то он понимал, почему конопатая, отвечая, не смотрела ему в глаза. Видимо, по дороге в Три Сосны разглядела одежку на Гвозде. Мог бы и догадаться!

Гвоздь постарался повернуться так, чтобы видеть Матиль. Та стояла, сосредоточенно разглядывая его побитое, с подсыхающей кровью лицо.

— Я не убивал твоего отца, — прошептал Кайнор. — Всё было именно так, как я рассказал.

— Я знаю, — улыбнулась она.

И, охнув, вдруг начала медленно оседать на пол. Только тогда Гвоздь заметил, что зрачки у девочки вертикальные, а радужка золотистого цвета.

* * *

В тот самый момент, когда Иссканр стоял перед Змеиным мостом и решал, как поступить с собственным будущим, в Северном Сна-Тонре — в квартале ступениатов, у рынка Срезанного Кошелька — четверо головорезов сидели в засаде. Они поджидали добычу — не кого-то конкретного, просто любого припозднившегося путника. Один из них, долговязый, в шляпе с пером ворона, смотрел на лежащий у него на ладони камешек молочного цвета размером с пуговицу. Остальные с надеждой вглядывались в ночь и на языке жестов спорили о достоинствах девиц из заведения Носатой Грикке.

И хотя ни Иссканр, ни четверо бандитов и не подозревали о существовании друг друга, в скором времени их судьбам предстояло пересечься весьма неожиданным образом.

Приняв решение и упрятав мешочек с записками монаха у себя на груди, Иссканр ступил на булыжники Змеиного моста и поспешил к Танайе. Если уж им суждено расстаться, так хотя бы последние дни он проведет с нею, и стоит ли в таком случае терять время? (Четверо головорезов услышали одинокие шаги на углу Колбасной и улицы Последнего Вздоха — и напряглись. Один бросил упреждающий взгляд на владельца шляпы, тот молча показал «коллегам» по-прежнему мутно-молочный камешек.)

Змеиный мост был назван так не зря: с высоты птичьего полета он напоминал скользящую в траве змею. Впрочем, когда местные зодчие возводили его, то, разумеется, рассчитывали не на птиц (из них благодарные зрители получаются редко — только и знают, что перила да горгулий загаживать!), а на тех, кто стал бы разглядывать реку из башен. Их в Сна-Тонре тоже хватало, в одном дворце градоправителя девять возвели, да и прочие дворянчики не отставали. Модно это было одно время…

Но главными башнями в городе по праву считались три, расположенные в кварталах ступениатов. Их называли Держателями, хотя на первый взгляд — что бы могли удержать эти тонкие, похожие на иглы строения? Или их так назвали из-за гигантских рук, изваянных на верхушке каждой башни? Руки были обращены ладонями к небу (по одной на каждой башне), и их напрягшиеся пальцы, казалось, держали небосклон над городом. Но в россказни о падающем небе и каких-то там «Узлах Сети», которые иногда обрушивались на приграничные зоны Ллаургина Отсеченного и будто бы что-то страшное творили с пространством и со временем — во всю эту чушь Иссканр верил еще меньше, чем в скорое исчезновение Сети. А Держатели — мало ли на что они сдались чародеям…

При мысли о чародеях Иссканр скривился, словно раскусил яблоко и обнаружил там половинку червяка. О да, в мире есть много неприятных профессий. Искусство бабки-повитухи или палача, хоть и нужны, а… зависти, в общем, не вызывают. И чародеи от того же трупожога, например, по важности особо не отличаются, равно как и их вечные соперники — ученые. (Хотя тут тоже запутаться легко: и ученые иногда магию используют, и чародеи занимаются исследованиями, а не одними только магическими фокусами пробавляются.) Короче, обычная вроде профессия — чародеи. А вспомнишь — неуютно становится. Каждый, конечно, могущество по-своему взращивает: одни талантливы во владении секирой, другие способны горы двигать за счет положения в обществе. Но никто, никто и никогда, за исключением чародеев, профессионально не связывает свою жизнь с Пеленой (вольноземельцы не в счет, как и трюньильцы с крайнего юга). Одно дело, когда тебе приходится жить рядом с местами, где Сеть соприкасается с Ллаургином, другое — нарочно ехать за тридевять земель, чтобы у самой Пелены высиживать положенное время, крутизну собственную проверяя. Нормальные люди так не поступают. И словечки все эти чародейские: «ступениаты», «соскользнувший», «связыватель», — веет от них каким-то потусторонним морозцем.

Иссканр зябко повел плечами, сообразив, что действительно похолодало. Сам себя, дурак, накрутил: то про Сеть думал, то про чародеев — а природа у них, по сути, одна ведь, иначе не тянуло бы ступениатов этих к Пелене.

…Нашел о чем на ночь глядя размышлять!

Хотя, конечно, место и время располагали. Змеиный будто вымер, ни одной живой души, лишь тусклые гроздья фонарей на массивных каменных стеблях: их мастерят высокими, чтобы всякая шантрапа не могла добраться, и фонарщики таскаются по всему Сна-Тонру с этими своими дурацкими лестницами (в последнее время приладились, говорят, на верблюдах ездить и прямо с горбов дотягиваться и тушить-зажигать), — а всё равно умельцы находят способ добраться до светильников. Наверное, с тех же верблюдов — и плевать им на городскую стражу.

Вдруг предчувствие опасности кольнуло, разом усилилось, превратилось едва ли не в уверенность скорой… — смерти? Как будто на грудь легла чья-то невидимая ледяная рука: дальше не ходи, ни шагу!

Это она зря, рука! Больше всего на свете Иссканр не переносил запретов, особенно когда они касались лично его. Руки-ноги на месте, голова на плечах, меч в ножнах. Почему бы не сделать пару лишних шагов по Змеиному? Или из-за какого-то дурацкого предчувствия, самим же собой надуманного мыслями о Сети и чародеях, поворачивать с полпути обратно? Да после такого в зеркале или же в луже на свое отражение без отвращенья и не посмотришь!

Криво усмехнувшись, Иссканр пошел дальше. (В это время головорезы у рынка Срезанного Кошелька приняли окончательное и бесповоротное — для одинокого путника — решение. И набросились на проходившего.)

С каждым следующим шагом вокруг Иссканра что-то неуловимо менялось. Воздух будто иссох и наполнился свинцовой тяжестью, звуки, наоборот, разносились легко, и на мосту вдруг образовалась пустота, гулкая, беременная эхом предсмертных криков и посмертной тишины. Мир стал как нарисованный, и стены домов на Северной Набережной показались плоскими, ненастоящими.

Снизу, из-под моста, неожиданно громко плеснула река. И Змеиный, отзываясь на этот плеск, сдавленно и протяжно зашипел, весь, от края до края… лишь с секундным запозданием Иссканр понял, что шипит не мост, а фонари, горевшие на нем. Шипят и гаснут.

Он побежал — прежде, чем паника проникла в сердце, побежал осознанно, чтобы как раз удрать от страха. Фонари гасли, один за другим, но Набережная была уже близко; он почти не чувствовал ледяной ладони на груди, хотя ладонь эта никуда не делась — он просто забыл о ней; бежал — размеренно, как бы неторопливо.

(Одинокий путник, направлявшийся к ночной калитке в Неарелмских воротах Сна-Тонра, вздрогнул, пошатнулся. Головорезы, сбитые этим с толку, замешкались всего на миг — и удар, направленный путнику в затылок, пришелся по плечу. Увесистый мешочек с песком, которым прыщавый собирался уложить жертву, вдруг взорвался — песчинки брызнули во все стороны! Больно было почти так же, как если бы в глаза сыпанули стеклом — и прыщавый, с воплем извиваясь на мостовой, почему-то вдруг вспомнил о том, что стекло и делают из песка.

Остальным досталось не меньше. Того, что с тюленьими усами, путник пнул сапогом промеж ног, правой же рукой отмахнулся от толстяка по кличке Яйцырь — тот полетел по воздуху… недалеко, до ближайших прилавков, где и рухнул выхваченной на берег рыбой, глотая ртом воздух и проклиная Ворона, который, падлюга, говорил, что камешек обязательно покраснеет, если рядом окажется ступениат. Мол, браслеты, которые ступениаты на себе таскают, как-то там воздействуют на такие вот камни-молочники, а чародея и так издалека видно; словом, вонял, зараза, что никакого риска. Сам же предыдущий талисман угробил, который точно засекал всякого чародея или ступениата, и цвет смотреть не нужно, он сразу звенел, тихо-тихо, но слышно хорошо было… угробил, а теперь и нас, тварь, угробил.

Яйцыря не утешило даже хрипение Ворона, явно предсмертное. Толстяк лежал на прилавке, пузом кверху, и не способен был шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не иначе, как чародей применил «мертвячку», слыхали мы про такое заклятье.

…Но он же не может быть чародеем! Этих всегда по посоху ихнему узнаешь, они без него никуда; только когда ступениатами становятся, оставляют на время, а вместо посоха браслет свой дурацкий цепляют. Так какого!..

Ворон наконец заткнулся, покойничек, зато Пупырчик продолжал визжать, да и Тюляга тоже стонал. Ох, всем досталось, мало не покажется. И это, чтоб меня Цапля Разящая заклевала, еще только самое начало! Известно ведь: поднявший руку на чародея очень скоро возжелает эту самую руку отгрызть — как говорится, собственноручно. Да только не все отделываются такой малостью…)

Набережная словно вымерла. Весь город — затаился, не копошились под стенами коты, не блестели глазами из подворотен ночные добытчики: «мотыльки сумерек», которые «свободные охотницы», а не в домах «матушек» и «тётушек» работают, тоже не прохаживались; даже крысы, истинные хозяева человечьих домов, куда-то позадевались.

Иссканр с удивлением оглядел правую руку, которая сама собой легла на навершие меча.

За спиной с невыносимо тихим шипением погас на мосту последний фонарь. На Набережной они уже не горели вовсе (это Иссканр заметил только сейчас и, кажется, совсем не испугался); улица была погружена по самые крыши в густую, тягучую тьму. И звезд, как назло, почти не было видно, и луна спряталась за облаками…

«Я не сверну», — яростно подумал Иссканр.

— Я не сверну! — Слова прозвучали величайшей ересью, за которую в лучшем случае отправят на костер. — Я не сверну!

Вместо того чтобы коснуться рукояти меча, он поднял руку и потрогал мешочек, висевший на шее.

И поспешил в темный проем между домами — привычным путем, которому и темнота не помеха.

(Яйцырь наконец-то ухитрился повернуть голову в сторону визжащего Пупырчика и стонущего Тюляги. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как ступениат без браслета (или всё-таки — чародей без посоха?..) в раздумье кусает нижнюю губу.

Потом вздрогнул еще раз, шепнул что-то — Яйцырю показалось: «Всё равно уже поздно», но точно он не был уверен — и склонился над Пупырчиком.

«Добивать будет», — с внезапно снизошедшим на него спокойствием понял Яйцырь.)

* * *

Всё устроилось как-то само собой, Кайнору оставалось только удивляться своему безразличию к собственной судьбе. А если бы таариг сотоварищи не отыскал утопленникова тела? А если бы Матиль не грохнулась в обморок прямо в трактирчике? А если бы Борк-Шрам не был приятелем Гвоздя?

Ну нет так нет, досталось бы тогда Кайнору по самые бубенцы на колпаке его шутовском — и правильно, за дело. Не потащился бы в Три Сосны — ничего бы не случилось.

Борк-Шрам, хоть и приятель, а развязывать его не торопился: молодцы, выделенные тааригом, скучали поодаль, но скучали бдительно. Трактирщик просто вытер Гвоздю лицо мокрым полотенцем — это уже когда обморочную Матиль уложили на соседний стол и убедились, что жива-здорова, дышит и с пульсом у нее всё в порядке. (Господин Туллэк, местный врачеватель, как раз вовремя подоспел.)

— Ты во что это влип? — шепнул Борк-Шрам Гвоздю, делая вид, что продолжает обтирать его лицо. — Я же слышал, что она тебе сказала перед тем, как в обморок хлопнуться.

— Я тоже слышал, — скривился Кайнор. — Думаешь, сам что-нибудь понимаю? Я ж эту вашу Матиль… в первый же раз вижу!

— Может, подговорил кто? У тебя здесь как с недоброжелателями?

— Как везде. Я человек незлой, ни с кем не воюю. Хотя, конечно, всякое случается…

— Может, из-за Даниссы? Она замуж вышла, а мужу кто-то шепнул, он и… — Борк-Шрам махнул рукой: сам понимал, как нелепо это звучит.

— Господин Туллэк, — позвал врачевателя Кайнор. — Скажите, а зрачки у Матиль… с, ними всё в порядке?

Пухленький человечек повернулся к Рыжему, с недоумением прищурился:

— Что?

— Я говорю…

— Я слышал. Но что у нее может быть со зрачками? — По господину врачевателю видно, что он бы вообще проигнорировал этого окровавленного чудака, упакованного на столе, да Борк-Шрам очень уж пристально глядит, мол, отвечайте, раз спрашивают.

— Они у нее обычной формы, не вертикальные? А радужка не золотистая?

Видно, что господин Туллэк собрался высказаться от души, но что-то в тоне Кайнора его насторожило. Промолчал, подошел к лежащей без сознания Матиль, оттянул веко.

— Не вертикальные, обычные, — произнес, кажется, с облегчением. — И радужка тоже не золотистая.

— Скажите… а бывает так, что зрачки становятся вертикальными… ну, хотя бы на время.

— Бывает, — буркнул господин Туллэк. — Слыхали про зандробов? Их еще по-старинному демонами называют. Твари, приходящие в Ллаургин или в своих собственных телах, или же бестелесными. Последние, если достаточно сильны и умелы, могут завладеть чужим телом. И вот тогда… — Он оборвал себя, раздраженно ударил тростью об пол: — Но это, конечно, выдумки и чушь, зандробу здесь неоткуда взяться — и точка!.. Борк, если я пока не нужен, пойду посижу во дворе, позовешь, если что.

Кайнор смотрел, как врачеватель хромает к выходу, и пытался вспомнить, какие зрачки были у говорящего утопленника…

Так и не вспомнил, — а господин Туллэк так и не дохромал до скамеечки во дворе. Явился таариг в сопровождении шумной компании помощников, с телом как раз помянутого утопленника, со зверобоги ведают откуда взявшейся безутешной вдовой; всё это мигом обросло зеваками, и тааригу вновь пришлось напоминать о сборе урожая и грозить последствиями. Кайнору развязали ноги, усадили на табурет и велели дожидаться: ихняя справедливость станет допрос проводить.

Таариг был краток. Досадливо счищая ногтем пятнышко грязи со своего кафтана, он поинтересовался, на кой это понадобилось Кайнору меняться с утопленником одеждой. Ага, говоришь, в жонглерском костюме далеко не уйти. А чего ж, родимый, ты в нем вообще в дорогу вырядился? Ничего-ничего, ты сжато расскажи, самое главное.

Кайнор принялся врать, для пущей убедительности вставляя правдивые детали (но про гвардейцев, само собой, ни слова!). Таариг кивал; Борк-Шрам зачарованно слушал у себя за стойкой, и только руки его привычно протирали кружки, кувшины, прилавок… Утробно мурлыкали коты.

Идиллию прервали те, от кого Кайнор меньше всего мог этого ожидать. Тицци и его приятель, те самые мальчишки, которые встретили их с Матиль на окраине. Сейчас они вломились прямо в трактирчик, проскользнув мимо нерасторопных стражей и не испугавшись даже «ихней лысой справедливости». Лишь оказавшись возле таарига, они немного очухались и совсем чуть-чуть испугались — но испуг перед угловатым тааригским значком был во стократ меньше испуга другого, из-за которого мальчишки сюда и влетели.

— Ну.

«Зря он так строго, — подумал Кайнор, наблюдая, как Тицци вдруг разревелся, а приятель его попросту потерял дар речи. — Ясно ведь, не побаловаться ребята прибежали».

Словом, без господина врачевателя не обошлось. Да и «ихняя справедливость», учуяв серьезное, не спешил гнать мальчишек взашей и отдавать приказ о порке. Чуть придя в себя, пацаны сбивчиво, задыхаясь, рассказали-таки тааригу, в чем дело.

В мячик они решили поиграть, а чтоб родители головы им не дырявили жужжаньем, дак пошли в рощицу, ну, которая Родниковая. Не, не сразу пошли, сначала вон этого встретили с Матилькой, а потом еще кой с кем из ребят побазарили, потом… (Переглядываются, один чешет разодранную штанину и вздыхает — уж не по поводу ли чьего-то сада, где груши вкуснющие, но заборы высокие и собаки хваткие?) Короче, до рощицы добрели — но в нее так и не попали. Там… Там такое!

— Что — «такое»?! — не выдержал таариг.

Однако их снова прерывают, на сей раз в «Три Сосны» являются уже не мальчишки, но несколько сбитых с толку и, опять же, изрядно напуганных крестьян.

Выслушав их, таариг велит собираться. Кому?! Да всем, эти вот пусть ведут, показывают, а вы, дуболомы, берите свои дрючки, лопаты и что у вас там еще есть… вдруг пригодится — хорошо, конечно, если бы не пригодилось, но… Так, а вы, господин врачеватель, тоже с нами — и позовите жреца… кажется, ему здесь работы будет больше, чем другим-прочим.

И захватите с собой нашего пленника. Вы не находите, господин Кайнор, что ваше появление у нас странным образом связано с тем, о чем мы только что услышали? Не находите. Ну, молитесь, чтобы и я не нашел.

Все готовы? Тогда вперед!..

* * *

Иссканр заблудился — и чему тут удивляться? В любой другой раз — можно бы, но не в этот, потому что дело даже не в темноте (что ему темнота?!), а в самом городе. Город по-прежнему казался вымершим. Иссканр, пробирающийся по узким, залитым чернотой улочкам, чувствовал себя величайшим святотатцем.

И — дуралеем, каких мало.

Но сворачивать уже было поздно. Неясно ведь, куда сворачивать.

Он остановился и в который раз попытался разобраться в собственных ощущениях. Еще у Северной Набережной Иссканру показалось, будто вокруг него образовался некий плотный колпак — и давление внутри, в этом колпаке, было меньше, чем давление снаружи. Идти вперед стало значительно труднее, чем просто стоять на месте, но стоять на месте было страшно! Вначале Иссканр решил, что это всё не в самом деле («колпак невидимый»! — чушь какая-то!..), что всё ему только кажется — и если пройти немного, «колпачная» странность исчезнет. Так же, как и явная «нарисованность» домов и вообще всего вокруг, и дурацкое ощущение воцарившейся вокруг пустоты, давящего на мозги простора (хотя какой, зверобоги, простор, если везде дома?!..).

Нет, только не стоять! И Иссканр направился в сторону Неарелмских ворот, где находилась Колбасная улица — именно там жила Танайя.

Во всяком случае, он искренне верил, что идет туда. Но когда после длительного круженья по темным закоулкам вышел к Фонтанной площади, которая от упомянутых ворот находилась в противоположной стороне, стало ясно, что он сбился с пути.

…Колпак не пропал, наоборот, стенки его словно уплотнились и теперь давили на Иссканра сильнее. Он всё-таки достал из ножен меч и ткнул им туда, где, чудилось, была одна из стенок. Стенка, как показалось Иссканру, игриво отпрыгнула дальше.

«Схожу с ума, — подумал он. — Окончательно. Не зря Шнырь говорил, что те, кто грамотные, все немного того. Вот и я… приобщился».

Меч пришлось спрятать в ножны всё равно толку никакого.

«Не буду обращать внимания на колпак, — решил Иссканр. — Просто пойду к Танайе».

…дойти бы!

Это он понял спустя еще два-три десятка оставшихся позади улочек и подворотен, когда забрел в какой-то совсем уж незнакомый район Северного Сна-Тонра. Единственный итог его плутаний заключался в том, что теперь Иссканр выяснил: больше всего давление ощущается, когда идешь именно на север.

Что теперь?

Любой нормальный человек отправился бы на юг… но, наверное, прав был Шнырь, когда говорил про грамотных, мол, все они чуть-чуть съехавшие с крыши.

Иссканр пошел на север. И даже почти не удивился, когда впереди увидел знакомые крыши стунениатских гостиниц. Отсюда было рукой подать до Колбасной…

Рукой.

Подать.

Потом Иссканр часто спрашивал себя: что же заставило его посмотреть вверх? Ведь Держатель падал абсолютно бесшумно. А в предчувствия Иссканр почти не верил.

Как бы там ни было, он поглядел в небо вовремя, чтобы увидеть как на черном его полотнище вдруг возникает движение, сперва неторопливое, но с каждым ударом сердца всё ускоряющееся, грозящее зверобоги ведают какими несчастьями не сонному, но вымершему городу. Первыми обрушились каменные пальцы — словно не выдержали навалившейся на них тяжести небесного свода. Потом треснула кисть, потом башня надломилась еще в нескольких местах — и всё это без единого звука, в полнейшей, абсолютной тишине!

Наверное, нужно было куда-то бежать, что-то делать — но Иссканр остолбенел и даже, кажется, рот разинул от изумления. Ему и в голову не пришло, что один из кусков башни, даже самый мелкий, может рухнуть на него, и это положит конец поискам правды о «младенчике» брата Гланнаха.

Иссканр не думал об этом. Он упивался ощущением свободы — безбрежным, неожиданным! Колпак исчез! И дома снова начали обретать утраченную объемность, и исчезла проклятая пустота!

Вдруг — резким, хлестким ударом по ушам — в мир возвратились звуки. Грохот падающих камней, треск деревьев, скрежет проломленных крыш, вопли и стоны людей (вот тебе и вымер город!..), ржание лошадей, что-то еще, пока в этакой суматохе неразличаемое. Иссканр бездумно уклонился от летящей в его сторону черепицы и побежал в сторону Колбасной.

До которой было рукой подать. Падающей рукой!..

(В это же время или чуть раньше нищий на Южной Набережной, который не так давно клянчил у Иссканра «ладный мешочек», проснулся. Он так и задремал в подворотне, куда сбежал от странного и страшного взгляда того «чудака» и снились ему кошмары. Кошмары нищему снились всегда, но эти были особенные, от них жить не хочется, что во сне, что наяву.

И проснувшись, ниший поначалу решил, что всё еще спит. За свою недолгую, но крайне насыщенную злоключениями жизнь он привык распознавать грядущие беды загодя. Но сейчас беда уже пришла, она была повсюду!

Осторожно, не зная, откуда ждать удара, нищий выглянул из подворотни.

Как раз вовремя, чтобы увидеть, как Змеиный мост оживает, встряхивается очнувшейся от зимнего оцепенения гадюкой, а затем обрушивается в воды реки.

…После, когда нищий рассказывал об этом своим «собратьям по цеху», ему не верили даже те, кто сам той ночью пережил необычайное. Ничего удивительного: многие, очень многие вдруг встречали на границе северной части города, в основном в районе ступениатов, нечто, похожее на Пелену. И то, как падали треснувшие Держатели, наблюдали многие.

А вот оживший мост видел он один.)

Все Держатели рухнули почти одновременно, но Иссканр узнал об этом позже. Да и всё равно его заботила одна-единственная башня — та, которая упала прямо на рынок Срезанного Кошелька.

…Продраться через вопящие, толкающиеся, рыдающие и смятенные улицы Сна-Тонра оказалось неожиданно легко. Главное — выбрать правильное направление, но теперь, когда колпак исчез, с этим затруднений не было: знай перебирайся через завалы, отпихивай в сторону взбесившихся горожан — и беги, беги, беги, — беги, будь ты проклят! Скорее!!!

Он почти ничего не запомнил: ни того, как бежал, ни того, что творилось вокруг. Так, какие-то смутные образы… Но один въелся в память, впился в нее настырным клещом: проломленный от крыши до подвала дом, из которого вывалился каменный палец, ногтем упершийся в стену особняка напротив. И на ногте том — знак: вырезанная плеть-девятихвостка. Под ним тихо стонал какой-то неудачник, расплющенный, словно ящерица под каблуком. Бедняге уже было не помочь, Иссканр с разгону подпрыгнул, зацепился за верхний край каменного ногтя, подтянулся, упершись ногами в выемки, изображавшие плеть, перебрался через завал и поспешил дальше.

Угол Колбасной и улицы Последнего Вздоха выглядел впечатляюще. Говорят, во время Второго Нисхождения зверобоги истребляли пралюдей по-разному: насылали моровое поветрие и своих фистамьеннов, шибали молниями, поливали дождем. Но самое страшное случалось, когда они нисходили на землю и принимались за грешников не опосредованно, а, так сказать, напрямую. Легенды утверждают, что земля в результате изменила очертания, появились новые реки, озеро Ллусим тоже вон вроде бы после этого образовалось — и не оно одно.

При виде того, во что превратились Колбасная и улица Последнего вздоха, Иссканр очень живо представил себе, каково было в Ллаургине, когда в мир нисходили зверобоги.

Сюда упала самая большая часть расколовшегося Держателя, она перечеркнула обе улицы жирной ломаной линией — и сейчас, выхваченная суетливым светом факелов, казалась обожравшейся гусеницей или рубцом, вспухшим на теле города. На улице Последнего Вздоха к факелам прибавился свет красных фонарей: из тех заведений, которые не пострадали или пострадали незначительно, на помощь были направлены девицы и прислуга; впрочем, то же самое творилось во всём районе — тот, кто не лишился крыши над головой, спешил на помощь соседям: разбирали завалы, срочно обустраивали помещения, куда хотя бы на первое время можно было положить раненых, оттаскивали в сторону тех, кого уже не спасти. Как всегда, нашлись люди, способные мыслить трезво: они приняли на себя руководство над спасательными работами и приводили в движение ошарашенных случившимся горожан, которые иначе просто стояли бы, разинув рты, или бесцельно предавались горю.

— Потом! — кричал один из таких умников. — Потом оплачете своих мертвых — спасайте тех, кто остался жив! — Он накинулся на суховатую женщину, рыдавшую в полный голос: — Ты же травница, Маррикэ, ты же обет давала! Посмотри, скольким сейчас нужна твоя помощь! — И буквально силой повел ее к рыночным прилавкам, на которых укладывали раненых. — Давай, займись ими!

Женщина судорожно кивнула и обратилась с вопросом к человеку, который врачевал пострадавших. Тот показал на соседний ряд и что-то объяснил и она аккуратно, с нарочитой неторопливостью принялась осматривать лежавших, а слезы по-прежнему катились по ее лицу…

Но Иссканр уже забыл о травнице, его взгляд вернулся к человеку, который работал рядом с ней, который показал ей, кем следует заняться в первую очередь. Ему помогали двое, толстяк и низкорослый, с тюленьими усами, мужчина — оба явно не были целителями, а просто оказались под рукой и выполняли несложные поручения. Но что-то, несомненно, связывало их с врачевателем — немного сутулым, чуть старше Иссканра человеком в плаще с капюшоном. Капюшон был отброшен, волосы растрепаны, по лбу стекала струйка пота. В черных как ночь глазах не отражалось ни единого чувства, но вот врачеватель перехватил взгляд Иссканра, поднял голову и на мгновение застыл, словно увидевший змею птенец.

И таким же птенцом в тот миг застыл Иссканр.

…Потом его толкнули в плечо, у черноглазого о чем-то в очередной раз спросили — наваждение пропало, и каждый из них занялся своим делом: врачеватель лечил, Иссканр — бежал к тому единственному дому на Колбасной, куда так стремился попасть в эту ночь.

Но ни один из них не забыл о той вроде бы случайной встрече посреди развороченного Сна-Тонра.

И когда спустя почти два года чародей по имени Фриний нашел его и позвал с собой в Лабиринт, Иссканр, конечно, узнал черноглазого — и почти не удивился.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Грачи в полете. Опасные гости из Внешних Пустот. Холодная: день открытых дверей. Прощание со Сна-Тонром. Последнее желание осужденного

Выпьем жизни! —

и станет, мой друг, веселей.

«Мы двужильны» —

гремит танцовщицы браслет.

Этот праздник

мы скоро закончим, приятель.

«Вот пожили…» —

и выйдем, ушедшим вослед.

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

До Родниковой рощицы было топать и топать, и Кайнор очень скоро пожалел, что не умер прямо на трактирном столе. Всегда так: из всех вариантов выбираешь самый обременительный, а ведь пора бы уже поумнеть!..

Кстати, за посещеньями местных трактиров, избиениями невинных жонглеров, лежаньем на столах и беседами с тааригом день почти и прошел. А во рту, если не считать кружечки дармового пива и терпкого вкуса собственной крови, ничего и не побывало. О чем желудок откуда-то снизу и заявляет, зануда, недвусмысленным урчанием, аж крестьяне испуганно шарахаются, а чей-то ребенок грудной от страха в плаче зашелся. Некрасиво получается. Хотя… тут бы до вечера дожить без увечий. Кстати, забавная строчка, запомним, а при случае — покрутим ее так-эдак, может, что-нибудь проклюнется…

…И зазевавшись, споткнувшись о какой-то корешок, не к месту торчавший из земли, сам Кайнор как раз и клюнул носом в нее, родимую.

Но между моментом взлета и падения, появилось вдруг совершенно неуместное ощущение театральности происходящего: господин «ихняя справедливость», врачеватель Туллэк и прочие трехсосновцы представились вдруг актерами, небо — дурно выкрашенной холстиной, поле и рощица у горизонта — аляповатым задником, а земля — досками помоста. Весьма, между прочим, твердыми досками.

Его подхватили под руки и подняли — почему-то сквернословля и заметно оживившись.

— Оставьте, — послышался голос таарига. — Если правда то, что нам говорили… никуда он не убежит.

«Ну хоть один здравомыслящий человек здесь есть!» — мысленно умилился Кайнор.

— А попытается — шибаните его, но так, чтоб жив остался, — добавил «ихняя справедливость», задумчиво клацая ногтем по своему значку. — Может, он нам еще пригодится, этот артист. … Ну, далеко еще?

— Так уже пришли, — осторожно сообщил кто-то из крестьян. — Вот…

— Что «вот»? — полюбопытствовал, вроде даже благодушно, таариг.

Они разношерстной толпой застыли на дороге, тянувшейся через поля к Родниковой рощице — и дальше на юг, в сторону Нуллатона. Никакими особыми приметами это место не отличалось — ни на первый взгляд, ни на второ…

Кайнор, рассмотревший таки рощицу повнимательнее, присвистнул. Таариг вздрогнул и раздраженно осведомился:

— Господин актер чем-то удивлен?

Тот молча ткнул пальцем в небо над тремя вихрастыми соснами, что стояли чуть поодаль от рощицы и дали когда-то название деревне, — единственными соснами во всей округе. Однако внимание Кайнора привлек не сей бесспорно выдающийся факт, но несколько темных клякс над упомянутыми деревьями. Приглядевшись, можно было понять, что кляксы эти — грачи в полете.

Если позволительно назвать полетом то, что Гвоздь сейчас наблюдал. Втайне он надеялся, что господин таариг, ихняя справедливость и зоркость, посмеется и махнет рукой, мол, примерещится же такое! А ведь предупреждал: не бить пленного по голове! — и что теперь будем с помешанным делать?

Увы и еще раз увы, господин таариг, узрев наконец грачей, напрягся, судорожно дернул рукой в сторону оных — и остался с вырванным значком в горсти. Распереживался, значит. Что вполне понятно: он, наверное, как и Кайнор, впервые видел грачей, застывших в небе, — не паривших в нем, а будто прикнопленных между во-он той тучкой в форме рогалика и левой, если смотреть со стороны дороги, сосной.

Кто-то из крестьян, сообщивших о «беде», всхлипнул и пробасил:

— Это еще что…

— Звучит многообещающе, — пробормотал Гвоздь.

— Почему про птиц не сказали? — холодным и злым голосом спросил таариг.

«Как будто не догадываешься — почему. Да потому, что остальное будет пострашнее!»

Вспомнив, о чем лепетали крестьяне и мальчишки, он попытался сделать пару шагов в сторону грачей и рощицы. Дорога ложилась под ноги услужливо, ни коряжки, ни выбоинки,но Кайнор нарочно старался смотреть на нее, родимую, а не на пейзажи вдали. Так сказать, ради чистоты проводимого опыта.

Долгонько шагал.

— Вот, значит, как, — сказал у него за спиной таариг. — Вот, значит…

Кайнор обернулся. Вся толпа, от Тицци до «ихней справедливости» включительно, стояла в таком же составе и примерно в тех же позах, что и прежде. И на том же расстоянии от Гвоздя.

Как и славные три сосны, застывшие в небе грачи, а также рощица и прочие составные части пейзажа, которые сейчас еще больше казались размалеванным задником покинутой всеми сцены.

— Пелена, — тихо произнес господин Туллэк и переступил с ноги на ногу, натужно вздохнув. — Или, скорее всего, Узел.

— Вы о чем? — повернулся к нему таариг.

— Об этом. — Врачеватель тростью указал в сторону грачей и рощицы. — Явление, которые мы наблюдаем, называется теперь я в этом почти уверен — Узлом. Точнее, Узлом Сети. — Перехватив изумленный взгляд таарига, он кивнул: — Да-да, той самой Сети, благодаря которой Ллаургин именуют Отсеченным. О Пелене вы, разумеется, слышали, господин Нагир. Так вот, ваша справедливость, в запеленутых районах, то есть находящихся рядом с Пеленой, такое явление, как падение Узлов, случается с удручающим постоянством. Не сказать, чтобы к нему привыкли, но и переживают по поводу очередного такого падения мало. Как правило, люди уверены, что Узел рано или поздно исчезнет.

— Но мы не в запеленутых районах, — напомнил кто-то из толпы.

— Да, я знаю, — рассеянно отмахнулся врачеватель. — Но, если мне не изменяет память, примерно год назад в Северном Сна-Тонре упал такой вот Узел, а Сна-Тонр, хоть и примыкает вплотную к Неарелму, всё-таки запеленутым районом не считается.

— Очень интересно, — отозвался ихняя справедливость. — И чем закончилась история?

— Башни-Держатели сделали свое дело. Они ведь предназначены именно для того, чтобы оберегать город от падения Узлов. Правда, при этом все три были разрушены, но Узел распался.

Взгляд таарига способен был пробивать каменные стены.

— У нас Держателей нет, господин Туллэк. Скажите, а чародеи или ученые знают, почему падают эти самые Узлы?

— Вообще-то, существует несколько предположений, — оживился врачеватель. — Некоторые утверждают, что с годами Сеть всё больше слабнет — и иногда опускается на Ллаургин — как правило, повторяю, именно по краям. Другие считают, что падение Узлов происходит по воле зверобогов…

Таариг отмахнулся:

— Ну, всё в мире происходит по воле зверобогов…

— Я имею в виду, что они нарочно опускают Узел на тот или иной район… хотя, конечно, слово «Узел» не совсем верно отображает суть данного явления, скорее это похоже на дырку в пространстве, нежели…

— И зачем это зверобогам — опускать Узел? — перебил его таариг.

Господин Туллэк только развел руками, мол, откуда мне, простому смертному, знать, но бросил косой взгляд в сторону Гвоздя. И тот это заметил — к счастью, только он один.

— Значит, Узел, — пробормотал, поджав губы, таариг. — И долго он может вот так держаться?

— По разному, — как-то очень уж кратко ответил господин Туллэк. — Не стоит ждать, что он исчезнет через пару минут.

— Ясно. А… — Тут ихняя справедливость, господин Нагир, вспомнил наконец, что рядом замерли внимательно прислушивавшиеся к каждому их слову трехсосенцы, и рявкнул: — Ну а вы что столпились?! Расходитесь, ничего страшного не случилось, сами же слышали, что господин врачеватель говорит. Давайте-давайте… Да, господин Хожмур, вы хотите о чем-то спросить?

Господин Хожмур, судя по характерному балахону, здешний жрец, кивнул, блестя глазами и топорща пышную бороду.

— Я думаю, — заявил он, — что появление этого… смехача и то, что на деревню нашу рухнул Узел, отнюдь не случайно, господин Нагир. Недаром ведь говорится, что глумословы и артисты носят в своих котомках беду.

«Ну и где ты видел у меня котомку?» — озлился Кайнор. Но покамест молчал — ему хотелось понять, почему жрец вдруг решил выступить против него, в чем состоит интерес бородача. Или это за него Данисса собиралась замуж выйти?..

— Глядите, как ловко выходит, — продолжал Хожмур, — сперва тонет (и еще разобраться нужно, отчего именно) Кнурш Кружечник, потом появляется этот вот смехач — откуда, кстати, он появился?! И почему — в своем пестром платье, он что, всегда так в дорогу выряжается? Я никогда не слышал, чтобы актеры вроде него странствовали без нормальной одёжки. Да хотя бы из заботы о том, чтобы платье не порвалось, ему же в нем выступать! И почему этот смехач оставил одежду на утопленнике, обрядил Кнурша в свои шутовские наряды?!

— Короче, — велел таариг. — Насколько я понял, господин Туллэк утверждает, что Кнурш действительно утонул, никто его не топил.

— И Узел упал на нас сам собой, — дерзко заявил жрец. — Но всё это почему-то совпало с появлением в Соснах смехача. Я, ваша справедливость, выскажу, наверное, мнение всех деревенских: лучше бы подержать его под стражей. Да и всё равно ведь, пока Узел не исчезнет, ему никуда не уйти, так? Вот пусть и посидит в холодной… на всякий случай.

— Пусть, — кивнул таариг.

— У вас хоть кормят, в холодной-то? — полюбопытствовал, заглушая бурчание в животе, Гвоздь.

* * *

Лабиринт живет своей жизнью, и дыхание его — ветер в коридорах.

— Мне кажется или стало дуть сильнее? — спросил Быйца, оторвавшись от лепешки. Пока остальные отдыхали, он решил-таки позавтракать, а вот теперь прервался и, склонив набок голову, то ли прислушивался, то ли принюхивался.

Фриний ожидал, что Иссканр скажет что-нибудь едкое, но тот, похоже, всерьез о чем-то задумался. Так даже лучше: чем скорее его спутники перестанут задирать друг друга, тем проще им будет выполнить замысел.

Замысел Фриния.

— Не обращай внимания, — сказал чародей Быйце, — это всего лишь…

Иссканр вдруг толкнул Фриния в плечо, сам перекатился по полу и вскочил уже у стены, сжимая в руке обнаженный меч, а другой помахивая в воздухе, чтобы огненный браслет засиял ярче. Впрочем, и без того чародей разглядел две приземистые фигуры то ли псов, то ли крупных обезьян, несущиеся прямо на Иссканра. Когда они показались ближе, Фриний увидел, с кем предстоит иметь дело, и закричал Быйце, чтобы тот увел подальше Мыкуна.

«С этими не поговоришь!» — Фриний перехватил поудобнее посох и в очередной раз поморщился из-за сломанного мизинца, который давно уже следовало бы вылечить.

Твари действительно были похожи на обезьян или даже скорее на людей, скинувших с себя одежду и опустившихся на четвереньки. Однако их задние лапы заканчивались копытами, да и передние, с четырьмя короткими когтистыми пальцами, тоже не слишком напоминали человеческие. Это смешение разнородных черт делало их отвратительными, но еще более мерзкими существа казались из-за массивных, с внушительными надбровными дугами и выпуклыми лбами голов, с распатланнымп волосами, горящими глазами и — главное — с прямыми, заостренными на концах клювами.

— Не обращай внимания на когти, главное — клювы! — рявкнул Иссканру чародей, но тот лишь отмахнулся.

«Да, конечно, — догадался Фриний, — он же был тогда в Сна-Тонре и, наверное, насмотрелся там всякого…»

Этих тварей называли махсраями; считалось, что они наряду со многими другими подобными чудовищами населяют области за пределами Тха, называемые Внешними Пустотами. Впрочем, некоторые исследователи утверждали, что Внешние Пустоты являются составной частью мира, который люди именуют Тха, — просто, мол, следует различать Тха Реальный и Тха Внереальный.

Фринию на эти тонкости, честно говоря, было сейчас плевать!

Оба махсрая резко прыгнули в разные стороны и поднялись на задние лапы. Раскачиваясь из стороны в сторону, они принялись пощелкивать пальцами, причем звуки получались четкие, ритмичные, завораживающие. Чтобы не подпасть под их влияние, Фриний не придумал ничего лучше, чем по-босяцки заорать популярную в приморских кабаках песню: «Капитан Дырявый Борт прибыл в Нуллатонский порт…» Впечатлялись все — и махсраи, и спутники Фриния; впрочем, Быйца быстро смекнул что к чему и подхватил: «…а ниже ватерлинии он зарос актиньями!»

К счастью, Иссканра пение не отвлекло — он помнил махсраев по Сна-Тонру и знал, на что они способны. Прыжок, взмах мечом, еще прыжок — оставшийся в живых монстр распахивает клюв и плюет в Иссканра ядовитой слюной, но парень успевает увернуться, одновременно делая выпад, — и лезвие отделяет голову чудовища от тела.

— …в пучине не сгинул, не шел он ко дну, он в кружке своей утонул! — жизнеутверждающе закончил балладу Быйца.

Иссканр засмеялся, счищая с клинка вязкую фиолетовую жидкость. А потом тихо произнес:

— Вот уж не ожидал повстречать их здесь…

«Кажется, это не самое страшное, с чем мы столкнемся в Лабиринте», — подумал Фриний.

Но промолчал. Медленно, делая вид, будто ничего особенного не случилось, он опустил занесенный для удара посох и в который раз поморщился из-за боли в мизинце.

Похоже, никто ничего не заметил. Они и не должны. Они ведь не понимают… да не допустят зверобоги, чтобы поняли!

Мизинец болел невыносимо.

* * *

Кормили в холодной так себе. А вот ходили сюда все, кому не лень. Прямо день открытых дверей устроили, как в каком-нибудь ллусимском Храме Первой Книги.

Сперва спустился таариг. Значок он уже прицепил наново, кафтан поменял. лысина, правда, блестела тусклее, и сонливость в глазах пропала.

— Я тебя помню, — сказал он без обиняков, — ты сюда не первый год приезжаешь, так? Но раньше всегда был в компании, а теперь заявился один. С чего вдруг?

Кайнор собрался было отвечать, но «ихняя справедливость» покачал головой:

— Правду. Иначе ты у меня отсюда никогда не выйдешь. А если Узел долго будет на нас лежать… — И снова покачал головой, мол, ты же не дурак, должен понимать.

Кайнор понимал — и очень хорошо.

— Гонятся за мной — вот и пришлось дать дёру. Так, один тамошний рогоносец застал в постели со своей женой, вот я и подался в бега прямо в чем был. Думал встретиться со своими в столице.

— Ну как знаешь, — сказал, поджав губы, таариг. — Не хочешь говорить правду — не говори. Но если захочешь, чтоб я тебя выпустил, придумай другую историю, чтобы концы с концами сходились. Объясни, например, зачем переодел в свое платье Кнурша, если действительно от рогоносца удирал. И, — добавил он, уже стоя у двери, — сделай так, чтобы Узел исчез. Тогда и поговорим.

Господин Туллэк, врачеватель, явился много позже. Кайнор успел как следует вздремнуть и проснулся от стука — создалось впечатление, будто во дворе открыли столярную мастерскую. Некоторое время он лежал, ловя ускользающие клочья дремы, а потом дверь в камеру с грохотом распахнулась и пришлось-таки вставать.

— А-а, это вы… — Гвоздь зевнул и сел на ободранном тюфяке, всю солому из которого, кажется, давно вытащили крысы. — Что, уже утро?

Господин Туллэк дождался, пока один из стражников принесет и поставит у стены табурет — на котором врачеватель и устроился, опершись руками на трость. По просьбе господина Туллэка стражник воткнул в гнездо на стене горящий факел, после чего вышел и закрыл за собой дверь.

— Так вы думаете, сейчас утро, — переспросил врачеватель, внимательно глядя на Гвоздя. — Сколько, по-вашему, времени прошло с тех пор, как вы оказались здесь?

— Часов семь-восемь, а то и больше.

— Десять, — отрезал господин Туллэк. — Я нарочно воспользовался клепсидрой, чтобы знать наверняка. В конце концов, все эти пружины-колеса в часах со стрелками могут сломаться, но отверстие в стеклянных колбах вряд ли расширится или сузится, и вода не станет капать медленнее, верно?

Кайнор кивнул, размышляя о том, далеко ли ушел стражник и сможет ли он сам в случае чего справиться с сумасшедшим врачевателем.

— Не удивляйтесь, — сказал господин Туллэк, — лучше посмотрите в окно.

Конечно, называть окном эту щель у самого потолка было тем еще преувеличением, но Гвоздь решил не занудствовать. Он встал ногами на койку и выглянул наружу. Холодная располагалась в здании местного, с позволения сказать, Центра королевской власти — точнее, в подвалах дома, где таариг вершил свой справедливый суд, а также (в свободное от работы время) жил и, судя по звукам, доносящимся со двора, занимался столярничаньем — так, для души. Окно камеры Гвоздя выходило во внутренний двор упомянутого здания; сейчас здесь царил полумрак.

«Предрассветные сумерки, если врачеватель не врет. Только… какие же предрассветные, если десять часов?!» — удивился Кайнор.

Он осторожно, чтобы не разболелись свежие раны, сел на койку и вопросительно поглядел на господина Туллэка.

— Время снаружи течет иначе, — промолвил тот наконец. — Мы в Соснах живем, как и жили до падения Узла. А солнце движется по небу не так быстро. И вообще жизнь, оставшаяся по ту сторону нашей местной Пелены, замедлилась. Я попросил ребятишек сбегать к Родниковой рощице посмотреть на грачей. Грачи переместились, они почти опустились на ветви… сейчас, наверное, уже сидят.

— А здесь, значит, только-только вечер наступил, — подытожил Гвоздь. — Забавно.

— Кто вы такой? — вдруг спросил у него врачеватель. — Мне Борк-Шрам рассказал, что прошептала вам тогда Матиль. И эти зрачки, про которые вы спрашивали… в первый момент, когда я осматривал ее, мне действительно показалось, что они не совсем обычной формы, но потом… А-а, не о том я говорю! Вы хоть знаете, почему, как считается, иногда падают Узлы?

— Неужели из-за бродячих жонглеров?

— Если это необычные бродячие жонглеры — да, из-за них. Есть люди, которые… привлекают особое внимание Сатьякала.

— Особые люди, — хмыкнул Гвоздь, хотя в происходящем не находил ничего веселого.

— Особые. Поговаривают, что в Сна-Тонре случилось именно это: туда приехал кто-то, обративший на себя внимание зверобогов.

— Это был не я, клянусь! — признаться, Кайнор бывал в Сна-Тонре, маршрут Жмуновой труппы проходил и там; слышал Гвоздь и про разрушения в северной части города, но он действительно не был в городе, когда случилась катастрофа. — И почему, как вы считаете, привлекшие внимание зверобогов оказываются под Узлом?

— Не секрет, что Сатьякал пытается влиять на мир. собственно, и делает это. Отсечь Ллаургин или уничтожить пралюдей для него ничего не стоило. А цели… что мы знаем о целях Сатьякала? Мы можем лишь догадываться. Я думал, вы мне поможете.

— Я?! Чем? Я не философ, не чародей и не ученый.

— И я… Вокруг вас происходят необычные вещи. Поверьте, я не горю желанием копаться в чужих тайнах — всё, чего я добиваюсь, это чтобы пропал Узел. За долгие годы я навидался всякого — и хотел бы дожить свой век тихо, спокойно. Меня, признаюсь, пугают кое-какие вести, которыми со мной делится Борк-Шрам, а получает он их от таких, как вы.

— Вы меня и в этом обвиняете? — теперь Гвоздю стало по-настоящему смешно.

— Я вас ни в чем не обвиняю, для этого существует таариг… и господин Хожмур. Но поймите, падение Узла, ваше появление здесь, то, что случилось с Матиль, — всё это, скорее всего, связано.

— В единый Узел.

— Да. Если хотите — да! Вы знаете об этом больше, чем я. Хорошо, ничего не рассказывайте мне, но хотя бы разберитесь в этом сами — и сделайте что-нибудь!

— Сидя в холодной?

— Если вам понадобится помощь… но сперва вам придется предъявить мне убедительные доказательства того, что вы знаете, как заставить Узел исчезнуть. — Врачеватель поднялся с табурета и собрался было уходить.

Кайнор кашлянул:

— Господин Туллэк…

— Да?

— Вы ведь, кажется, тоже не чародей и не ученый, верно? Тогда откуда вы столько знаете об Узлах?

Пухленький человечек улыбнулся так, что Кайнор пожалел о своем вопросе.

— Я был за Хребтом, господин жонглер. Участвовал в двух захребетных походах. И видел многое, а слышал еще больше — такого, о чем здесь, в Иншгурре и Трюньиле, попросту предпочитают забыть. Или не знают. Мы считаем, что мир заканчивается там, где заканчиваются границы нашего королевства и Трюньила. Те, кто побывал за Хребтом, понимают: мир намного больше, чем мы себе представляли. Он больше даже, чем весь Ллаургин, включая захребетный Тайнангин и запеленутые земли. И намного сложнее. А порой — намного страшнее, чем мы себе можем представить. — Врачеватель покачал головой, что-то припоминая. — Но когда понимаешь это, постепенно начинаешь понимать и то, что, где бы ты ни жил, любовь, дружба, честь, верность везде одинаковы. И еще — начинаешь ценить покой. Мир, господин жонглер, — произнес он тихо, — в конце концов, всего лишь то, что мы носим в самих себе. Я хочу умереть спокойно — умереть и знать, что родным мне людям не будет угрожать ничто, кроме обычных житейских невзгод. Я видел графов и простолюдинов, готовых собственноручно убить человека за горсть монет, за славу, за власть. Но нам, тем, кто живет в тихих деревеньках вроде Трех Сосен, дороже покой — и за него мы, господин жонглер, тоже готовы бороться всеми способами.

— И вы бы убили ради того, чтобы сохранить этот покой?

— Я убивал, господин жонглер, — сухо промолвил врачеватель и вышел из камеры, знаком приказав стражнику забрать табурет и запереть дверь. Факел, правда, они оставили — но нужен ли он был Кайнору? Размышлять об услышанном от господина Туллэка он предпочел в темноте или хотя бы с закрытыми глазами. Если бы еще не мешал этот стук во дворе, но тут уж Гвоздь ничего не мог поделать.

Разумеется, врачевателя послал таариг… ну, скажем так, он пришел сюда с ведома «ихней справедливости». Хоть не исключено, что преследовал собственные цели, однако в первую очередь должен был выспросить у Кайнора то, о чем не удалось узнать господину Нагиру.

То, о чем сам Кайнор не имеет ни малейшего представления.

Он лег на койку и уставился в неровный, покрытый трещинами и паутиной потолок — как будто там мог быть начертан способ спасения. Неожиданно и, казалось, совсем не к месту всплыло воспоминание о другом потолке (с которого сыпались пыль и мелкие клочки паутины, словно тамчто-то двигалось и эти падающие пылинки отмечали невидимое движение) — воспоминание прокралось в сознание Кайиора и почти целиком завладело им. Вместо того чтобы ломать голову над способом выбраться сперва из холодной, а потом из Трех Сосен, Гвоздь пытался сообразить, откуда взялось это воспоминание.

Как и в прошлый раз, его отвлекли — теперь в камеру явился Борк-Шрам. Без долгих приветствий и вопросов «как жизнь?» уселся на койке рядом с Кайнором и проворчал:

— Плохи твои дела, Гвоздь.

— Знаю, — бросил тот. — Что посоветуешь?

— А что тут советовать? — Борк-Шрам потер руки, словно они были частью его трактирчика, которую следовало держать в постоянной чистоте. — Жалко Матиль. Сам решай, рассказывать про нее или нет. Если расскажешь, думаю, таариг оставит тебя в покое. Я твои слова поддержу, господин Туллэк — тоже.

— Но если я промолчу, промолчите и вы, — сказал Кайнор.

— Промолчим. — Гвоздь не сомневался, что Борк-Шрам переговорил с врачевателем. — Ты чужак, Гвоздь. Хороший мужик, толковый артист, душа у тебя… всё у тебя в порядке с душой, не мелкая. Но ты — чужак, а Матиль из Трех Сосен. И главное, никто толком не сможет доказать, кто из вас виноват в том, что появился этот Узел. Поэтому…

— Отсюда можно сбежать? — спросил у него Кайнор. Ведь зачем-то же Борк-Шрам пришел сюда, не только чтобы успокоить свою совесть.

— Всё, что я могу, это уговорить таарига подождать. И с людьми я побалакал, с некоторыми… Но Хожмур… у них с господином Туллэком давняя вражда, а страх пробивает в человеческой душе такие бреши, которые не заткнуть ничем.

— Кроме крови.

— Я очень надеюсь, что до этого не дойдет, — сказал трактирщик, вставая. — И если ты всё-таки решишь… насчет Матиль…

— Я уже всё решил, — ответил ему Гвоздь. — Иди. Успокой господина Туллэка, ему не придется свидетельствовать о том, о чем он предпочитает молчать. Я… как-нибудь выкручусь.

Борк-Шрам занес руку, словно собрался похлопать его по плечу, но в последний момент передумал и коснулся пальцами своей шеи, точнее, шрама на ней. Странно так посмотрел на Гвоздя и вышел вон.

— Шут, — сказал Кайнор в пустое пространство камеры. — Ш-шут. Шут.

Ему пришлось сцепить пальцы в замок, чтобы не дрожали. Для жонглера нет ничего хуже, чем дрожащие пальцы.

Во внутреннем дворике тааригового дома гавкнул, а потом радостно заскулил пес. Непонятный, «столярный» стук наконец-то прекратился.

— А ты вправду артист? — спросили в окошко камеры.

— Вправду. — Гвоздь снова стал на койку и выглянул наружу. — Ты как сюда попала, конопатая?

— А у меня знакомые всюду, понял!.. Слушай, тебе сильно досталось?

— Ты это о чем, мелюзга? Если про холодную, так я, знаешь, доволен: сижу в тепле, накормлен, напоен.

— Дурак!.. Ой, прости! Я хотела сказать, что… ну, так получилось, я не нарочно. Я же не собиралась ничего такого про тебя говорить, что ты батю убил. Я знаю, он сам утоп. Я б и не сказала, только… Смеяться не будешь?

— Буду, — пообещал Кайнор.

— Ну и смейся себе на здоровье! А мне тогда смешно совсем не было! Мне… в меня как будто забрался кто-то, понимаешь. Живой… и как бы неживой — и такой, и такой, но один… забрался и делал так, чтобы я ходила и говорила, как он хочет. Вот я и говорила… А потом, в трактире, он исчез.

— Я знаю, конопатая, — улыбнулся ей Кайнор и, видит Цапля Разящая, впервые за весь долгий сегодняшний день улыбнулся искренне! — Он больше не вернется, не бойся.

— А ты откуда знаешь, что не вернется?

«Он — кто бы он ни был — сделал то, чего добивался, вот и всё».

Но девчонке Гвоздь сказал другое:

— Ты же слышала, что время замедлилось? — Она с серьезным видом кивнула. — Ну вот, и этот твой «он» просто не может теперь попасть в Три Сосны.

— Но время же когда-то… размедлится?

— Его это так напугает, что он больше не помыслит сюда вернуться. Веришь?

— Честно? Не очень.

— Ну, как хочешь, — с напускным безразличием отмахнулся Гвоздь. — Потом сама убедишься. А теперь давай-ка беги домой, а то я устал и хочу спать.

— Держи. — Она просунула ему через окно помятый хлебец. — Знаю я, как здесь кормят. А ты вон какой тощий.

— Спасибо. Ну, беги теперь.

Он сидел на койке и лениво жевал горбушку, когда на лестнице снова раздались шаги.

— Эй, скажи им там, что на сегодня прием закончен! — крикнул стражнику Гвоздь. — Пусть приходят завтра, я устал. Нельзя же так, в самом деле…

Дверь, однако, лязгнула о стену — и внутрь ввалились три дебелых молодца в стражницких плащах. Позади маячил господин Хожмур, отблески факелов и тени ложились на его лицо и делали похожим на лик идола из храмовенки: то ли Муравей, то ли Крот…

— Вяжите его! — рявкнул жрец, свирепо топорща бороду. — «Завтра», ха! Не будет тебе, зандробово отродье, никакого завтра!

И Гвоздь как-то сразу поверил: действительно, не будет.

* * *

Они оставили убитых махсраев прямо посреди коридора и отправились дальше. Теперь Иссканр пренебрег советами чародея и держал обнаженный клинок в правой руке так, на всякий случай. В другой раз может не повезти.

…Впервые с махсраями он столкнулся в Сна-Тонре, во время падения Узла. Подтвердились еще одни байки, в которые Иссканр до того времени не верил: о Внешних Пустотах и о том, что попавшая в Узел местность теми или иными «слоями реальности» сопрягается с Пустотами, которые в действительности не такие уж пустые, а наоборот, обильно населены тварями, одна другой отвратительнее и смертоноснее. При падении Узла на ту или иную часть Ллаургина Отсеченного твари имели возможность прорваться в Тха — и пользовались ею на всю катушку. Те, кто пребывал воплощенным в физическое тело или находился, как это называли чародеи, в «пограничном состоянии», — те начинали убивать всё живое, ну а те, кто был на момент прорыва полностью развоплощен, первым делом искали себе подходящую телесную оболочку.

Обитателей Внешних Пустот называли по-разному; как правило, демонами или зандробами. Ну а чтобы как-то отличать развоплощенных от прочих, первых называли зандробами ночными. (Считалось, что под покровом темноты бестелесные чудища и творят большую часть своих мерзостей.)

Признаться, убийство было не единственным любимым занятием зандробов. Не менее привлекательным они считали плотские утехи — и при возможности предавались им с неистовством, которому позавидовал бы иной герой-любовник. Обычно люди, которыми овладевали зандробы, вскоре умирали, не перенеся психических и телесных увечий, да и случалось такое редко, ведь Узлы, как правило, падали на необитаемые земли. Но были известны случаи появления родившихся от зандробов детей… точнее, детёнышей, ибо больше всего младенцы походили на животных, да и вели себя соответственно. Их истребляли… или (подозревал Иссканр) говорили, что истребляли, а на самом деле такие полулюди-полудемоны отправлялись в подвалы чародейских башен, откуда уже никогда не выходили.

Наверное, после сна-тонрских событий чародеи в который раз обогатили свои подвалы — само собой, сперва отстроив их заново, ибо вся северная часть города оказалась разрушенной, даже несколько мостов обвалилось. Ну а обычные горожане, обслуживавшие кварталы чародеев, еще долго зализывали раны, хотя, конечно, сами чародеи помогали им, чем могли.

По сути, только благодаря их быстрому вмешательству удалось истребить всех зандробов, прорвавшихся в Северный Сна-Тонр. И если бы не Держатели, которые Узел «развязали», хотя сами при этом рухнули, чудовищ в городе было бы намного больше и возможно, королевство вообще лишилось бы Сна-Тонра, а граница Вольных Земель оказалась значительно южнее нынешней.

Ничего этого не случилось — и хвала зверобогам!

…Оставив позади рыночную площадь, где на ночных прилавках стонали раненые и с земли разглядывали небеса убитые, Иссканр бежал к дому Танайи, когда наткнулся на свору махсраев. Ему повезло: они успели заплевать своей ядовитой слюной наивного прохожего, который увлекся художественным пощелкиванием и теперь был расклеван вдоль и поперек. Но стоило Иссканру вбежать в этот переулок, как все пять тварей одновременно оторвались от пиршества и повернули к парню клювастые, вымазанные в крови образины. Это у грифов шея лысая, чтобы не пачкаться, а у махсраев на голове длинные космы волос; и снова Иссканру повезло. Космы разметались по лицам тварей, и пока махсраи торопливо, словно крысы, «умывались», он успел швырнуть в одного кинжал (противником меньше!..) и обнажить меч. Хвала Сатьякалу, Иссканр догадался не поворачиваться к зандробам спиной и не искать спасения в бегстве — ибо в таком случае получил бы порцию яда прямо промеж лопаток.

Но четыре махсрая — это всё равно очень много для одного запыхавшегося и изрядно уставшего воина.

Спроси потом кто-нибудь, каким образом ему удалось выжить — Иссканр бы только пожал плечами. Тогда же, в переулке, он попросту отбросил все мысли, как откладывают, войдя в комнату, теплый плащ. Годы вышибалой в борделе и несколько ходок с караваном придали его телу способность «размышлять» в подобных ситуациях самостоятельно — и действовать, не тратя времени на сомнения.

Ложное движение влево, молниеносная пробежка в противоположную сторону (воздух рассекают сгустки ядовитой слюны — мимо, пока мимо!..), удар, еще — второй оказался чуть смазанным, махсрай цепляется тебе в плечо, когти рвут шерсть куртки, повернуться, подставить тварь под плевки его же собратьев… брызги на руке — Дракон Огненосный, как же больно! — потом, об этом — потом; стряхнуть с себя полудохлого махсрая, свободной рукой прикрыться от очередного плевка (больно!.. потом!!!) — взмах клинком — попал! — добить! — присесть, выпад, выдернуть клинок… всё!

Гостиница ступениатов, при которой живет Танайя, уже рядом, уже… вот она, ворота открыты, входи, но осторожно, кто знает, какие твари…

Он зашипел от боли и лишь в последний момент остановил руку с занесенным для удара мечом — когда понял, что перед ним не очередные порождения Внешних Пустот, а всего лишь госпожа Бриноклар, управительница ступениатской гостиницы, за руку же Иссканра держит один из ее «засовов», как она любит называть парней из охраны.

На освещенном фонарями и факелами гостиничном дворе царил такой же беспорядок, как и во всём Северном Сна-Тонре — похоже, здесь устроили госпиталь для раненых, и постояльцы, чем могли, помогали пострадавшим. Последних становилось всё больше: люди постепенно приходили в себя и принимались растаскивать завалы, спасая тех, кого еще можно было спасти, и относили их в такие вот на скорую руку устроенные лечебницы.

— Э, да я тебя знаю, — заявила Иссканру госпожа Бриноклар. И велела «засову»: — Отпусти его, это парень, который наведывался к Танайе… а-а, ты же ее не помнишь. Одна из кухонных работниц… неважно, ступай, помоги, вон, кажется, привезли новых клиентов. — «Засов» поспешил к группе мужчин и женщин, тянувших за собой двухколесную арбу, на которой лежали раненые. Госпожа Бриноклар повернулась к Иссканру: — Уехала Танайя. Ты ж, наверное, знаешь, что она не отсюда родом. Матушка у нее при смерти была, дядюшку и его жену вообще желтая мокрень скосила — так что собрала Танайя вещички и подалась в свою деревушку, хозяйство-то нужно кому-то вести, верно?

— Когда вернется? — только и догадался спросить Иссканр.

— Да вроде не собиралась. И как ей вернуться, когда двое малых племянников да хворая мать? Просила тебе передать, мол, хорошо ей с тобой было. Ты прости, мне сейчас не до того, видишь, какая беда приключилась. Адрес она оставила на всякий случай, потом дам тебе… ох, ты ж читать не умеешь.

— Умею.

— Ага. — Она посмотрела на Иссканра с легким удивлением, но промолчала. Дел действительно было невпроворот, не до странного паренька из караванной охраны. Умеет читать и умеет, им небось в пути всё равно заниматься нечем. — Ты как, сильно торопишься? Поможешь моим «засовам» с больными?

Иссканр согласился — и поступил в полное распоряжение к тому самому громиле, который встретил его у ворот. Оставшуюся часть ночи парень вместе с «засовами» госпожи Бриноклар занимался тем, что переносил тяжелораненых, способным же ходить помогал добраться до врачевателей. Было и много другой работы, трудной и грязной, не дозволявшей задумываться ни о чем больше. И когда улица внезапно покачнулась, а в глазах потемнело, Иссканр решил, что просто устал. Голос дежурного врачевателя, на рабочий стол которого он сейчас оперся, звучал словно из далекого Нуллатона:

— Эй, в чем!.. Приятель, да у тебя же всё предплечье обожжено! Кто-нибудь, помогите его уложить — и несите кипяток, промыть инструменты. Потом, потом, Кигурш, сам закончи с той дамочкой, заштопай рану, перевяжи и напои сонным настоем, да, мне сейчас… зверобоги! да вы только поглядите, что у парня с рукой! Госпожа Бриноклар, как вы вообще могли допустить его к работе, он же уже не один час ходит с этими ожогами! На стол его, немедленно!..

Голоса пропали, пропал свет, и только остался во рту металлический привкус крови, к которому Иссканр уже успел привыкнуть, — всё это время, пока помогал больным, он закусывал от боли нижнюю губу, считая, что его-то раны как раз не смертельные…

Полторы недели он провалялся в гостинице ступениатов, ставшей теперь госпиталем. Лукьерр и кое-кто из охранников каравана наведывались к Иссканру — всё равно из-за колоссальных разрушений в Северном Сна-Тонре множество сделок сорвалось и караван вынужден был задержаться дольше запланированного. «Хуккрэн роет копытом землю, — улыбался Лукьерр. — Считает, тут дело нечисто, и, кажется, подозревает, что всё это устроил ты один, только из неприязни к нему». Иссканр пожимал плечами: он-то знал… хотя иногда, вспоминая про тот невидимый колпак… нет, конечно, Держатели обрушились не из-за Иссканра, тут и думать нечего! И вообще, пора снова заняться записками брата Гланнаха — жаль, их у Иссканра отобрала госпожа Бриноклар, когда застала больного за таким «утомительным занятием». Управительница гостиницы считала себя виноватой, что не сразу заметила ожоги Иссканра, и всячески старалась вину загладить. Иногда ее старания представлялись Иссканру чрезмерными — вот как в случае с записками монаха. Конечно, госпожа Бриноклар обещала вернуть их — пусть только сперва Иссканр выздоровеет.

Он ругался, умолял, уверял, что чтение ему не повредит — управительница была непреклонна. В конце концов Иссканр смирился.

Точно так же смирился он и с тем, что в ближайшее время не увидится с Танайей. Может, оно и к лучшему? Он не знал; в глубине души был рад, что всё решилось само собой, и сам же досадовал на себя за эту радость… хотя — не слишком.

Он взял у госпожи Бриноклар адрес Танайиной деревушки, чтобы по окончании поисков, связанных с записками брата Гланнаха, навестить ее. А можно будет и не навещать. Лежа на госпитальной койке, глядя в потемневший от времени потолок, Иссканр, как и тогда, на мосту, почувствовал, что жизнь его меняется — и кто знает, куда приведут записки монаха?.. Меняется жизнь, меняется сам Иссканр… на мгновение ему показалось, что мир вокруг бешено завертелся: разноцветные смазанные полосы извивались одуревшими червями, даже почудилось, что этажом ниже кричит кто-то из больных.

Он помотал головой — и наваждение прошло. Поэтому, когда здешний врачеватель полюбопытствовал, на что больной жалуется, Иссканр честно ответил: на госпожу Бриноклар, отобравшую мешочек с записками. А больше жаловаться не на что.

Наконец его отпустили, и вместе с караваном Иссканр поехал обратно на юг, чтобы в Дьенроке свернуть с привычного пути и направиться к побережью.

«Мы никогда не можем знать, насколько привлекаем внимание зверобогов — и угодны ли им наши деяния. А когда узнаём, как правило, бывает слишком поздно что-либо предпринимать», — писал брат Гланнах.

И Иссканру еще предстояло убедиться в этом на собственном примере.

* * *

Публика собралась — столько и на выступлении не каждый раз увидишь. Кажется, прежние гастроли Кайнора в Трех Соснах не пользовались таким, скажем прямо, бешеным успехом.

Толпу трясло, толпа неистовствовала. Какое там «хлеба!» — зрелищ, и только зрелищ! Крестьяне, кузнецы, кожевники, рыбаки, пастухи — сегодня все они превратились в зрителей. Или, если угодно, в прихожан — поскольку творимым действом руководил господин Хожмур.

Свежесбитый помостец со столбом в центре установили на самом краю дороги, где не так давно Гвоздь наблюдал за висевшими в небе грачами. Сейчас они, едва видимые на фоне черного неба, растопырили крылья и вот-вот собирались взлететь с ветвей, чем-то напуганные. Им, беднягам, тоже сегодня не дали как следует выспаться.

Под взъерошенное гудение толпы Кайнора привязали к столбу так, что он мог видеть и три сосны, и грачей на их ветвях, и людей вокруг. Видел он и дорогу, поле, тонущее в сумраке, повозку, на которой сюда доставили помостец. И еще — факелы, много факелов и много хвороста. Хватит, чтобы спалить не одного жонглера.

Как это там в законах Бердальфа Морепашца? «…Певцы и комедианты, глумословы и артисты всяких мастей есть люди, ни к какому из сословий не принадлежащие, и хоть к ворам и разбойникам без причины приравнивать их не следует, однако же и безоглядно доверять им не стоит». И еще: «Аесли кто словом или делом обидит артиста, пеней в качестве возмещения тому пусть служит тень обидчика».

Но не наоборот — верно, мудрый Морепашец? Хотя… — законы твои составлены не одним тобой, наверняка за спиной у тебя стояли верховные иерархи Церкви. И ты знал, что, если пойдешь против них, лишишься и земель, которые завоевал, и головы, которая тебе на плечах отнюдь не мешала…

Но разве мне, Кайнору из Мьекра, легче от этого понимания?!

Ведь я же не герой из баллад и баек, которые сам не раз горланил по кабакам! Посмотрите на меня: худой, избитый, совсем не зверобогоизбранный! Меня не запишут в святые мученики, меня даже похоронят за оградой кладбища, и кости мои станут поживой блохастых псов…

Гвоздь вдруг замер: показалось, что отзываясь на его мысли где-то далеко залаяла Друлли. Бред какой! Откуда ей здесь взяться?

Неоткуда. И всё же…

— …обвиняешься, — громогласно бубнил господин Хожмур, — в наведении чар колдовских, вредоносных, способствовании утоплению Кнурша Кружечника и…

«Ты еще обвини меня, что древоточцы в вашей храмовне идолов погрызли», — подумал Кайнор.

— …слово в свое оправдание? Или признаешь ты вину свою?

— Не признаю, — сказал Гвоздь, со скукой разглядывая обступивших его со всех сторон людей. «И ведь обычные лица, не хари какие-нибудь непотребные…»

— Доказать свою невинность можешь?

Во-от, тут они дыхание и затаили. В задних рядах встрепыхнулся господин Туллэк, готовый бороться за свой покой всеми доступными способами. Кайнор подмигнул ему.

— Не могу. Верьте на слово, что ль? — предложил, обращаясь уже к жрецу. Тот надулся индюком, покраснел, завращал глазами:

— Ах ты нечестивец! Шутковать решил?! На костер его!..

— Так уже ведь… — напомнил, показывая взглядом на хворост Гвоздь. Он понимал, что поведи себя иначе — и можно было бы оттянуть неизбежное. Но, во-первых, Кайнора, как это иногда случалось, понесло, а во-вторых, если «неизбежное» — так зачем оттягивать? Главное, что не топить собираются, верно?

Слова, всё это время игравшие в чехарду у него в голове, начали сами собой складываться в строки:

«Дожить до вечера без увечий»? Зачем тебе, однодневке, вечность?! Чужим плащом натирает плечи возможность мучиться бесконечно.  Круг чертят мелом. Погасли свечи. Шагаю смело судьбе навстречу! И время — врал ты, мудрец, — не лечит! И бремя, радость — уже далече.  Я был наивен, я был доверчив: я сеял смех, а пожал лишь ветер. И завсегдатай хмельной таверны хохочет в спину мою гиеной.  Я прахом был — и я был вселенной — святой провидец, подлец последний. Луной кровавой во тьме алею — такой ли вам я, толпа, милее?!  Так мажьте маслом и ешьте с хлебом меня, поющего гимн хвалебный! Сгорю безмолвно, углем дотлею… — но, может, хоть одного согрею? Не знаю. Верю…

— Последнее желание будет? — сплюнул господин Хожмур — Давай скорее, глумослов!

Гвоздь задумался, всего на секунду. По-прежнему где-то далеко и в то же время вот здесь, совсем рядом, лаяла собака.

— Свистнуть хочу, — провозгласил он народу свою последнюю волю.

— Так свисти, — предложили из толпы — без особого, впрочем, радушия.

Кайнор объяснил, что свистнуть ему хочется в свисток, а тот висит на шее; или развязывайте руки, или пусть кто-нибудь подойдет и вложит ему свисток в рот.

Господин Хожмур собственной персоной снизошел (вернее, поднялся на помостец) и, морщась, ткнул Гвоздю в губы свисток. Рыжий двинул бровями, мол, не заслоняй пейзажа в последние-то минуты, не на тебя же, злыдня, смотреть во время финального свиста, верно? Жрец отвалил.

Кайнор набрал воздуха в легкие и засвистел, переливчато, узорчато. Впрочем, свисток предназначался для Друлли, так что народ-то ничего и не услышал.

Им сейчас не до того было.

Дряхлым занавесом вздернулось и заплясало небо, грачи наконец-то оторвались от ветвей и с карканьем взмыли вверх, а по дороге, прямо на помостец, скакали гвардейцы, гвардейцы!.. «Вы чем тут занимаетесь, в-вашу!..» — «Да мы… да он… да сами видите…» Гвардейцы видели, гвардейцы ой как видели и ой как карали, вот уже и девятихвостки пошли выписывать по спинам и плечам, господин К'Дунель не останавливал, он только фургонам Жмуновым велел остановиться да, спешившись, скорым шагом направился к помостцу. Лично резал веревки на Гвозде, улыбался в усы.

«Сейчас еще обниматься полезет», — подумал Кайнор.

И действительно, господин капитан заключил его в свои крепкие, можно сказать, братские объятия. А заключивши, прошептал на ухо, чтоб другие не слышали: «Еще раз попытаешься сбежать, я всех твоих акробатов на хрен повырежу, понял? И псину твою живьем крысам скормлю. Если понял — кивни».

Кайнор — человек негордый и неглупый — понял и кивнул.

И даже похлопал К'Дунеля по спине в приступе ответной братской любви.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Где наследил великий Бердальф…». Что испугало кальмаров. В Шатрах Захребетников. Гостеприимство монахов. Прогулки по ночному кораблю. «Неподдельное смущение и искренняя наивность»

Иль по снегу бреду,

иль пустыней, в бреду, —

словно грешник в аду,

я пощады не жду.

Кто-то спросит:

«Живешь для чего ты, бродяга?»

«Не живу! Я лечу…

пусть — вот-вот упаду! »

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

Рыбацкая деревушка со звучным названием След Бердальфа, по сути, принадлежала монастырю Акулы Неустанной. Считалось, что именно здесь почти пятьсот лет назад великий мореплаватель и воин, основатель династии иншгурранских правителей, впервые ступил на берег Ллаургина — тогда еще не Отсеченного. Он приплыл сюда во главе множества искателей приключений, оставивших свои дома и отправившихся в новые земли «по веленью сердец своих» (а также, не сомневался Иссканр, из-за манящего сияния баснословных заморских богатств). Самого же Морепашца призвала в дорогу Неустанная. Именно она охраняла великую армаду Востока от невзгод, которые обрушивались на корабли, — потомки мореплавателей по сей день любят рассказывать истории о невиданных чудовищах, исполинских волнах, летающих черепахах, штормах, длившихся неделями… И хотя до падения Сети мореходство было такой же обычной профессией, как лекарство или зодчество, мало кто из приплывших в Ллаургин желал проделать этот путь еще раз по своей воле. Пусть даже новая земля оказалась совсем не тем взлелеянным в мечтах и расписанным в сказках краем с медовыми реками и золотыми горами.

Ну а теперь-то мысль о таком путешествии никому и в голову не взбредет! Большую часть кораблей, приплывших с Востока, разрушило время, меньшую — люди, ведь после падения Сети громадные парусники-дома оказались никому не нужны. Их сохранилось меньше десятка, дряхлых свидетелей былой славы. А прибрежные воды, куда только и отваживаются выходить предки былых мореходов, бороздят сейчас небольшие галеры да рыбацкие лодчонки. Правда, в распоряжении короля осталось несколько древних боевых трирем, предназначенных, впрочем, не для морских сражений, а для перевозки войска.

Время покорителей волн прошло — и не вернется уже никогда. Ни один человек в здравом рассудке не рискнет отправиться на восток дальше, чем на день-другой пути. Чем ближе к Пелене, тем пустынней выглядят воды, а та жизнь, что кишит в них… лучше человеку с нею никогда не встречаться, Акула Неустанная — свидетель!

Такие невеселые мысли Иссканру навеял вид деревушки, в которую он пришел осенью 698 года, покинув в Дьенроке «родной» караван. В Следе Бердальфа Иссканр надеялся найти кого-нибудь, кто согласится отвезти его на остров Йнууг, где находился монастырь Акулы Неустанной. Хотя за время путешествия он успел прочесть некоторые из записей брата Гланнаха и догадывался, что попасть на остров будет не так просто. Да и на острове…

«Иногда мне мнится, что Баллуш обрадовался бы, если бы у Йнууга появилась собственная Пелена. Нет, я не осмелюсь обвинять отца настоятеля в стремленьи отгородиться от мира — однако ни для кого не секрет, что больше Тихохода заботят Пелена и прошлое, нежели мирские дела и настоящее.

«Мы — хранители традиций и знаний», — любит повторять он. И верно: ведь именно отец Кеввал Волны Усмиряющий из церкви Акулы Неустанной сопровождал Бердальфа в его великом походе и помогал советом в трудные минуты. Так же и Баллуш готов всегда помочь советом страждущему — и его ли вина, что порой советы эти жестоки и суровы? Таковы и зверобоги, которые властвуют над миром. Таков и мир. Таковы и люди, его населяющие».

Мухи не по-осеннему бодро роились во дворах и у побережья, где были разложены и развешаны пойманная рыба, шкуры тюленей и рыбачьи сети.

Деревенские псы так же бодро облаивали Иссканра и не теряли надежды ухватить его за пятку, а то и за что-нибудь повыше да помягче. Он лениво отмахивался от них палкой, пробираясь к причалу. Точнее, к тому, что считалось здесь причалом — к хлипкому настилу из полупрогнивших досок, на котором возились с лодкой рыбаки. На чужака ни один из них внимания не обращал.

— Добрый день! — крикнул Иссканр, подойдя ближе. — Да сопутствует вашим делам Акула Неустанная.

Один из рыбаков отвлекся от лодки, мельком глянул на Иссканра и, пробурчав: «Пусть и тебе сопутствует», — продолжил что-то втолковывать своим соотечественникам. Теперь Иссканр разглядел, что лодка, с которой они возились, пробита в двух местах, и рыбаки, похоже, решали, чинить ее или разобрать на доски.

— Скажите, уважаемые, как я могу попасть на Йнууг?

— Вплавь, — буркнул кто-то. — Как же еще.

Иссканр потянулся за мечом — собаки воспользовались моментом, и одна добралась-таки до штанины чужака.

Рыбаки оторвались от лодки, с вялым интересом наблюдая за развитием событий. Иссканр угостил обидчицу палкой, прислонился спиной к хлипкому деревцу, Проницающий ведает как выжившему на этих продуваемых ветром камнях, и вынул из поясного кошелька амулет брата Гланнаха — стилизованное изображение Акулы:

— Знаете, что это такое?

Они, конечно, знали. Тотчас отогнали собак, а один, коренастый, с кудрявой рыжей бородой, тут же пригласил гостя присесть — прямо на пробитую лодку. И сам пристроился рядом, пожевал губами.

— Ты не монах, — заявил наконец. — Тогда откуда у тебя амулет?

Иссканр объяснил, не вдаваясь в подробности. Рыбак кивнул: дело известное, многие братья погибали, отправляясь куда-либо по заданию обители.

— Давай, — протянул он руку за амулетом. — Буду на Йнууге — передам, кому следует.

— Мне нужно самому попасть на остров, — сказал Иссканр. Он подозревал, что рыбак отлично понимает это и всего лишь испытывает чужака. А настроение у Иссканра сейчас было неподходящее для испытаний, честное слово! И непонятно даже, чего больше жалко: порванной штанины или отведавших палки собак-дур, которых сердобольные хозяева вовремя не отозвали. — Когда на Йнууг отходит лодка?

— Видишь? — Рыжебородый привстал и для пущей наглядности хлопнул ладонью по продырявленному днищу. — Это насчет «когда». А вообще-то на Йнууг посторонних не пускают.

— Я не посторонний, — ответил Иссканр.

«Чудес не бывает. Я знаю это. Я верю в это.Однако же и младенчики просто так, с неба, в крестьянские огороды не падают.

Оставивши ребенка на попечении у упомянутой особы, я отправился по делам обители. Выполнив задание настоятеля, я вернулся на остров и смог наконец попасть в библиотеку. Брат Криссгон помог мне в поиске нужных свитков, где могли бы находиться ведомости, которые я искал. Увы, я не нашел почти ничего, что способно было бы хоть как-то объяснить явленье, мною увиденное. За вычетом одного сообщения из Тайдонского эпимелитства. Жрец тамошней сельской храмовенки писал Тайдонскому иерарху о странном случае, но подробности были опущены.

Испросив дозволенья у Баллуша Тихохода (и, признаюсь, введя его в заблуждение относительно истинной природы моего интереса), я покинул обитель и отправился в Тайдонское эпимелитство».

Ждать пришлось до следующего утра. Иссканра поселили в доме Фэгрика — того самого рыжебородого рыбака, оказавшегося старостой в Следе Бердальфа. До вечера Иссканр успел вздремнуть, а после ужина Фэгрик предложил ему «прогуляться» — похоже, намечался серьезный разговор, для которого днем, за обыденными хлопотами, у рыбака попросту не было времени. Они зашагали вдоль линии прибоя, Фэгрик жевал листья туманного лопуха и расспрашивал о жизни Иссканра в караване. Наконец они добрались до причала, где лежала лодка, уже почти разобранная на отдельные доски.

— Я сперва думал оставить как есть, — признался вдруг рыжебородый. — А потом понял: незачем. — Он перехватил удивленный взгляд Иссканра и ухмыльнулся — в далеком свете Йнуугского маяка видно было, что вопреки ухмылке фэгрик совсем не весел. — Ты не из морских, это сразу ясно. Иначе бы первым делом спросил, откуда взялись такие пробоины — а они… — Рыбак сплюнул комок пережеванных листьев и бросил в рот новую порцию. — Такие дыры не поставишь, налетев на камни!

Иссканр кивнул, соглашаясь. Теперь он получше разглядел повреждения: даже сейчас, на полуразобранной лодке, видно было, что они необычные. Словно кто-то с силой ударил по днищу копьем, причем ударил снаружи.

— Знаю, — продолжал Фэгрик, — считается, что все моряки любят прихвастнуть для красного словца. Любим, чего уж… Вам, сухопутным, правду рассказать — всё равно не поверите!

— Правду?

— Правду! В море тайн побольше, чем в любом королевском дворце! И хранить их оно умеет получше, эти тайны. А Пелена… Ты хоть слышал про Пелену?

Про Пелену Иссканр слышал — двух недель в Сна-Тонре хватило с лихвой, даже если учесть, что он большую часть времени провалялся в госпитале, однако тот находился в ступениатской гостинице.

— И про Узлы, наверное, тоже знаешь, — промолвил Фэгрик. — А теперь представь, что Узлы падают не только на земле, но и на море. И что тогда случается. И какие твари тогда попадают в Ллаургин. Ну, до материка-то они не добираются, ясное дело, но волны поднимают — будь здоров! И буквально и фигурально выражаясь.

— Пробоины — тоже из-за таких тварей?

— Хуже, — ссутулился Фэгрик, — Пробоины нам поставили дротиковые кальмары. Только, знаешь ли, кальмары эти обычно наверх не поднимаются, их вообще редко кто видел. Они водятся лишь на больших глубинах.

— И что-то их вспугнуло, — догадался Иссканр.

— Что-то или кто-то. Хотя, это ведь могли быть несколько сумасшедших кальмаров, а в глубинах на самом деле всё спокойно. Потому я и решил разобрать лодку. Если никакой опасности нет, к чему пугать людей? А если есть — на всем побережье очень скоро об этом узнают. И мы с тобой узнаем раньше, чем другие… если ты по-прежнему хочешь попасть на Йнууг.

— Ты поплывешь, чтобы предупредить их? — Фэгрик пожал плечами:

— Я должен. А вот ты вполне можешь остаться здесь.

— Не могу. Если ты прав и кальмаров на самом деле кто-то вспугнул, следующая лодка поплывет на Йнууг нескоро, так? А мне обязательно нужно туда попасть, — твердо заявил Иссканр.

Впрочем, сам он сейчас уже не был так в этом уверен.

«Перво-наперво заехал я в Таллигон, дабы убедиться в добром здравии младенчика. И там выяснил деталь весьма и весьма странную. Осматривая ребенка (коему упомянутой особой имя дано было Иссканр, в честь одного из героев древности), заметил я, что пупок у младенчика сделался вполне обычный. Переговорив с женщиной, на попеченье коей я оставил младенчика, узнал я, что сперва-то кожица на животике у ребенка была ровненькая, только с вмятинкой небольшой (о чем я писал уже), а потом постепенно вмятинка та углубилась, образовавши пупок. Чтобы, выходит, ничем младенчик среди прочих людей не выделялся.

Вспомнили мы тут с приемной матерью младенчика и о зандробах — какне вспомнить?! А вспомнивши, решили не отдавать всё ж таки дитя чародеям. Точнее, повременить с решением до моего возвращенья из Тайдонского эпимелитства.

Сойдясь на том, расстались мы — и отправился я в Тайдон, ктамошнему архиэпимелиту».

Лодка была просторная, но завалена разновсяким рыбацким хламом, который перекатывался по днищу, лез под ноги, колол в спину или пониже, цеплялся за рукава. Иссканр угнездился на носу, рядом с бортом, чтоб удобнее было кормить рыб своим завтраком. Что он уже успел пару раз сделать.

— Дальше будет еще веселей! — обернувшись на звуки, подмигнул ему Фэгрик. С самого утра рыжебородый был жизнерадостен, что никак не вязалось с его вчерашним настроением. Всё дело, как подозревал Иссканр, в брате Фэгрика и племяннике — хозяевах лодки, сидевших соответственно на правом весле и у руля. Они наверняка знали про дротиковых кальмаров и про возможную опасность — вот фэгрик и старался подбодрить их. Да и себя, кажется, тоже.

— Если б погодка была спокойней, поставили бы парус, — объяснил он Иссканру утром, когда садились в лодку. — Но при таком ветре и таких волнах…

— Может, подождать? Вдруг распогодится…

— Ждать придется до очередного Нисхождения! — буркнул Фэгрик. — Ясно же… А-а, что с вас, сухопутных, возьмешь! Короче, не будет в ближайшее время лучшей погоды. Вот худшая — будет. Поэтому как знаешь: хочешь — отдай вещи монаха мне, сам отвезу. И если что нужно на словах передать — говори, не бойся.

— Я поплыву, — качнул головой Иссканр.

Теперь (когда пути назад не было) он мог позволить себе посожалеть о принятом решении. И даже помечтать, как было бы здорово посидеть у печи и пожевать… н-нет, пожевать — не здорово!..

Он снова перегнулся через борт, угодил лицом во встречную волну и долго протирал глаза, ругаясь вполголоса. Море плескалось невыносимо близко к лодке, почти захлестывало внутрь… Акула Неустанная, он-то думал, это почти одно и то же: плыть по волнам и ехать на верблюде! Оказывается… ох!..

— Закрой глаза! — посоветовал, перекрикивая усиливающийся ветер, Фэгрик. — Закрой глаза и попытайся считать до скольки умеешь.

Иссканр молча помотал головой: ну уж нет, он привык встречать опасность лицом к лицу!

Подтверждая это, Иссканр собрался снова перегнуться через борт, когда вода рядом с лодкой буквально вскипела. пробивая поверхность, в воздух взлетели черные, с ярко-желтыми пятнами, копья.

— Заклюй меня Разящая! — выругался Фэгрик. — Опять!.. Вот же!..

«Дротиковые кальмары», — понял Иссканр. Он не знал, что делать — то ли выпрыгивать за борт, то ли ложиться на дно… нет, пожалуй, ложиться не стоит — достаточно вспомнить пробоины, которые он видел вчера.

— Еще! — завопил племянник Фэгрика, показывая влево. Там тоже вскипала вода — стройные тела кальмаров вспарывали воздух и падали в море, чтобы мгновение спустя выпрыгнуть из воды снова.

— Кто-то здорово их напугал, — пробормотал брат Фэгрика — такой же рыжий, но без бороды, зато с длинными усами, заплетенными на концах в косички. — Эй, Кэлиш, следи за рулем! Это всего лишь кальмары.

— И они удирают на юг, точнее, на юго-запад, — сказал Фэгрик, провожая взглядом стаю. — Ну, братишка, поднажмем-ка!

Как любил выражаться рыжебородый, «всё было ясно»: если кальмары идут на юго-запад, следовательно, некто, вспугнувший их, движется с северо-востока. И лучше бы поскорее убраться с его пути.

Иссканр повернулся и посмотрел на Йнуугский маяк. Он горел и днем и ночью — считалось, что маяк отпугивает разных непотребных морских тварей и вообще помогает рыбакам. Нечто вроде постоянной молитвы за тех, кто в море.

«Кто бы там сейчас ни молился, надеюсь, он делает это искренне. И надеюсь, это нам поможет».

— Не унывай, — обернувшись, подмигнул Фэгрик. — Скоро будем на месте!

«На острове, — мысленно уточнил Иссканр. — Откуда еще потом придется как-то возвращаться на материк».

«Тайдонский архиэпимелитп принял меня благосклонно, отнесся со вниманьем и пообещал всяческое содействие. Выражалось оное в предоставлении мне крова и возможности поскорее добраться до деревни Нэрруш. Названной так, кстати, в честь одного из братьев обители Рыхлой Земли, каковой брат некогда проповедовал в этих краях, а после прославился в Пятом захребетном походе (о чем см. мои заметки в путевнике).

Нэррушский жрец, господин Балхай, сперва сильно был удивлен причиной моего визита. Сей любознательный господин, кажется, немного обиделся, когда на его сообщенье остранном младенчике не отозвались. Мне пришлось сослаться на высокую занятость переписчиков и посетовать на то, что не всё еще совершенно в нашей системе взаимодействия с эпимелитами и местными жрецами.

Сам же я немало удивился тому обстоятельству, что господин Балхай решил послать сообщение о младенчике именно в нашу обитель. Конечно, ни одна из деревень и ни один из городов официально не отдают предпочтенье тому или иному зверобогу и в течение года поклоняются всем им, — но в действительности почти в каждом населенном пункте «больше любят» своего зверобога, считают его хранителем города и так далее. И в Нэрруше это, разумеется, Проницающий. А так как одна из обителей его находится здесь же, в Тайдонском эпимелитпве, непонятно мне было, зачем господин Балхай отправил свое сообщение именно на Йнууг. Однако же и спрашивать у него о том я не стал, сочтя, что ежели захочет, сам расскажет; да и важней мне было другое — узнатьпро странного младенчика.

Прошло уже несколько лет, но господин Балхай помнил всё очень хорошо. Я бы тоже помнил! В конце концов, младенчик-то появился в доме господина Балхая, как говорится, из ниоткуда — в комнате, из которой жрец на минуту вышел и в которую тотчас же вернулся. Выглядел он так же, как и мой, и пупка у тайдонского младенчика тоже не было, образовался он лишь несколькими днями спустя.

Я спросил, не наблюдал ли господин Балхай еще каких-то странностей, связанных с младенчиком. Тот — вполне справедливо — взглянул на меня, как на умалишенного: неужто, мол, мне этих странностей мало?! А вообще, ответил, не наблюдал, ибо вскорости передал младенчика «в хорошие руки». И так уже на жреца косились, подозревая его в отцовстве. (Тут-то я догадался, почему оповестить о «чуде» господин Балхай решил не обитель Проницающего, а послал сообщение аж на Йнууг. Боролись, видно, в нем два чувства: желание рассказать о случившемся и боязнь, что в обители Проницающего появление младенчика объяснят так же, как это сделали нэррушцы.)

Итак, в Тайдоне я узнал всё, что мог. Теперь оставалось найти владельца «хороших рук», в которые господин Балхайпередал младенчика. Когда я услышал, кто это, то понял, что отыскать приемного отца будет нелегко».

* * *

Возле Северных ворот Нуллатона образовался затор: у какой-то крестьянской телеги в самый ответственный момент (то бишь прямо в проеме ворот) сломалась задняя ось. В телеге же ехали клетки с бойцовыми петухами. От удара клетки вывалились на мостовую, прутья сломались — и теперь пернатый товар вовсю бедокурил и кукарекал, удирая от стражников. И заодно доказывая, что таки да, они действительно бойцовые петухи, высшего качества и отменной выучки.

— Надолго, — подытожил Жмун — и покосился на господина К'Дунеля, восседавшего рядом (заветная сумка прижата к животу!).

— Ничего, лошадки зато отдохнут, — зевнул Кайнор, подмигивая капитану гвардейцев. — Совсем ведь выдохлись, бедные.

Зверобоги ведают зачем, но К'Дунель очень торопился в столицу. Он даже не стал разбираться, что, собственно, случилось в Трех Соснах — погрузил Кайнора в фургон, отозвал не на шутку разошедшихся гвардейцев и велел ехать дальше. Причем приказал своим подчиненным сменить коней на свежих, взятых у господина таарига, — хоть те и не шли ни в какое сравнение с гвардейскими. «Потом вернемся, обменяем обратно», — вот и все объяснения.

Присмиревший Гвоздь мысленно пожимал плечами: раньше приедем — раньше выяснится, что к чему. Впрочем, присмиревший не значит смирившийся. И затор в воротах можно ведь использовать, чтобы…

— Выходите, — хлопнул его по плечу К'Дунель. Капитан знаком подозвал к фургону двух верховых гвардейцев, что-то шепнул, показывая на ворота и артистов. Потом повернулся к Гвоздю: — Вы не против небольшой прогулки, господин Кайнор?

— Почему бы нет? А что с моими друзьями?

— Вы увидитесь с ними позже. Кстати, господин Жмун, держите. — И Жокруа К'Дунель вручил старому фокуснику заветную сумку. — Как вы можете убедиться, я выполнил свою часть уговора. Надеюсь, что и вы выполните свою, господин Кайнор.

Гвоздь скупо кивнул: говорить было не о чем. Теперь, когда деньги выданы, пути назад нет. Ладно, съездим, посмотрим, куда так торопился доставить нас бравый капитан.

Кайнор чмокнул в щеку Лютен, подмигнул Ясскену (того, беднягу, аж передернуло), обменялся рукопожатием со Жмуном.

— Время, — напомнил Жокруа. — Вы расстаетесь ненадолго, господин Кайнор.

В общем, даже попрощаться по-людски не дал, нехороший человек. Но как ни старался, Гвоздь не мог всерьез разозлиться на капитана — всё-таки тот спас ему жизнь, пусть в первую очередь и из соображений собственной выгоды.

Им с К'Дунелем подвели лошадей, а один из гвардейцев поехал впереди, разгоняя с дороги простолюдинов. Добравшись до стражников, он перегнулся и принялся что-то втолковывать старшему. Тот пожал плечами и отрицательно качнул головой. Тогда гвардеец развернул и показал ему некий свиток — стражник вчитался, переменился в лице и, отдав честь, отошел с дороги, позволяя всем троим проехать в город.

И Гвоздь ничуть не удивился, когда понял, что едут они в кварталы аристократов, называемые в народе Шатрами Захребетников. Здесь в основном селились потомки наиболее древних иншгурранских родов, не одно поколение которых участвовало в захребетных походах. Знатные, но зачастую не такие уж и богатые семьи, ведь для того, чтобы отправиться на войну, им приходилось собирать огромные суммы денег, продавая поместья, закладывая под залог фамильные драгоценности, отдавая свои земли в аренду монастырям… И те, кто уцелел в походах, не всегда возвращались с добычей, способной возместить все их расходы. Что же до разговоров о чести, доблести и рыцарском благородстве, то Гвоздь знает им настоящую цену — и разговорам, и самим «высоким материям»!..

Так значит, его хочет видеть кто-то из старых захребетников? Ну-ну.

Улица, по которой они ехали, больше напоминала горное ущелье: высоченные каменные заборы (да-да, с самыми настоящими бойницами по верхнему краю!), массивные створки ворот, на створках — фамильные гербы со всяческими тиграми, пчелами и оторванными руками, одни герольды ведают, что призванными символизировать. За заборами ничего и не разглядеть, кроме флаговых башенок, высота которых отмеряется строго согласно количеству представителей фамилии, участвовавших в захребетных походах, длительности оных походов и прочая, прочая, прочая. При этом самый, так сказать, «захребетный» род башенку свою не должен громоздить выше уровня башен королевского дворца — до которого, кстати, отсюда не так уж далеко.

Далее (Гвоздь как будто приглядывал место будущего выступления или искал пути для побега) — улица длинная, широкая, постепенно заворачивающая направо, вымощена булыжником, деревьев нет, одни фонари (сейчас, поздним утром, разумеется, погашенные), прохожих мало, зато всюду патрули — «драконы» с гребнистыми шлемами, доспехами-«чешуей» и шелковыми крыльями за спиной. А ночью здесь наверняка несут службу «кроты» в черных балахонах… Впрочем, до ночи еще дожить надо.

Ну-с, так куда нам, господин К'Дунель?

А вот сюда, показал на очередные ворота капитан. На их створках, само собой, красовался герб: оскалившийся серебряный волк на золотом фоне. Над гербом, как и положено, был изображен шлем с решетчатым забралом, двумя кожистыми крыльями по бокам и нашлемником в виде гнусной хари демона — из тех, что только после хорошей порции порошка из кровяных цветочков и увидишь. Харя, похоже, должна была олицетворять (или охаряктеризовывать?) некий сборный образ злобных и коварных врагов, с которыми неустанно боролись носители славного герба. Кстати, судя по черной ленте, пересекавшей верхний левый угол щита, одним представителем древней фамилии стало меньше. Если, конечно, Гвоздь ничего не путает, а он, признаться, ой не специалист в геральдике!

…Не было ничего: не появились на стене дозорные, не выглянул из окна караулки стражник, из-за ворот вообще не доносилось ни звука, да и гвардейцы, что безымянный, что господин К'Дунель, не спешивались, не кричали, мол, принимайте дорогих гостей, — ни-че-го! — однако же правая створка, разламывая герб пополам, беззвучно открылась и стражники, одетые в роскошные камзолы, с блестящими алебардами, ретиво взбзынькнули шпорами: милости просим-с!

Очень, знаете, не понравился Гвоздю подобный прием. Он в последний раз окинул взглядом улицу, где лениво и в то же время бдительно прохаживались «драконы», вздохнул и въехал-таки за ворота. Обернулся — и нате вам, створки уже успели неслышно захлопнуться!

— Спешивайтесь, — сказал ему К'Дунель. — Приехали, господин Гвоздь.

* * *

Когда на горизонте показался Йнууг, Иссканр не поверил своим глазам. Во-первых, слишком уж легко всё получилось: ведь если не считать кальмаров и скверной погоды, доплыли без приключений. Ну а во-вторых… во-вторых…

— Я же говорил, что на остров тебя не пустят, — ухмыльнулся Фэгрик. — Впрочем, как и меня, Оварда или Кэлиша. Или ты думал, придется в лодке всё это время ждать?

Ни о чем подобном Иссканр не думал, он вообще, если честно, не обратил внимания на те слова старосты. И только теперь, глядя на массивный корпус древнего парусника-дома, понял, что Фэгрик имел в виду.

— Впечатляет, верно? — подмигнул тот. — Уж не знаю, как он сохранился. Это ведь легендарный «Кинатит» из армады самого Бердальфа. Считай, полтыщи лет прошло, как его швырнуло на прибрежные скалы, а вот, до сих пор стоит целехонек. Умели строить предки, а?

— Мой брат каждый раз восхищается «Кинатитом», — объяснил Иссканру Овард. — И старается не замечать гнилых досок, многажды подновленных переборок и других признаков того, что время сильнее любого дерева. Даже лучших пород алмазного дуба, выросших на Востоке.

— Ладно, хватит болтать, — проворчал Фэгрик. — Давайте причаливать. Чем раньше закончим здесь свои дела, тем раньше сможем вернуться на землю.

— Куда причаливать?

— К кораблю, сухопутный, к кораблю. Больше-то некуда, весь остров, кроме дальней восточной бухты, с такими высокими и отвесными каменными берегами, что не подберешься. А в бухте нам высадиться не позволят, мы же не монахи.

— Но… — Иссканр не успел спросить, как они собираются причаливать к кораблю, лодка проплыла чуть дальше, и он увидел громадную пробоину в боку парусника-дома. Причем пробоину, явно сделанную людьми уже после того, как корабль сел на мель.

— Здесь всё сразу: и причал, и гостиница, и двор для приемов, — сказал Овард. — Есть даже храмовенка я уже не говорю про госпиталь или там кухню. Хотя, конечно, часть отсеков затоплена водой, а другие попросту заброшены. На Йнууге никогда не бывает много гостей с материка, монахи же не любят жить на «Кинатите». Я с ними согласен — гадкое местечко.

«Тойра Мудрый — одна из самых загадочных личностей нашего времени. Я мало что могу о нем сказать, ибо видел его лишь однажды, на рынке в Таллигоне, где он читал свои проповеди-притчи. Слышал же о нем, как, наверное, и всякий, много и разное, однако не сомневаюсь, что большая часть историй — выдумка. А прочие, хоть и основаны на действительно случившемся, здорово приукрашены.

Когда-то давно Тойра был монахом обители Цветочного Нектара (об-лъ находится на юго-зап. берегу о. Ллусим, посвящена Мотыльку Яркокрылому — больше см. в моих заметках для путевника). Однако еще в отроческие годы он прозверел, долгое время находился в бессознательном состоянии, потом пришел в себя. После чего покинул монастырь и подался в странствующие проповедники. Как и прочие пилигримы, которые не принадлежат к каким-либо монастырям, не являются монахами и действия коих Сатьякалова церковь не одобряет, однако зачастую закрывает на них глаза, — как и подобные ему, Тойра вел жизнь вечного странника, нигде подолгу не останавливался, и жил на то, что подавали слушатели проповедей. Проповеди Тойры были необычными: сперва он рассказывал некую историю, но после не торопился ее объяснить, как это делают иные странствующие проповедники. «Если на ваш вопрос ответил кто-то другой, вы остались без ответа», — любил он говорить.

Впрочем, я не совсем правильно поступаю, когда пишу о Тойре в прошедшем времени. Ведь он жив, насколько мне известно, и по сей день.

И я не теряю надежды когда-нибудь повстречаться с ним еще раз, чтобы спросить о судьбе младенчика из Тайдонского округа».

…Подплывя поближе к пролому — собственно, вплыв на лодке внутрь, — они словно оказались в чреве исполинской рыбы. Выломанными ребрами топорщились переборки нижних, подпалубных ярусов, которые пришлось частично разобрать. Некоторые из них залатали новыми дверьми, другие же так и чернели коридорами, ведущими невесть куда. Света здесь было крайне мало, фонари висели лишь там, где устроен был причал для лодок, да еще в нескольких местах, видимо, время от времени всё же использовавшихся, хоть и не по назначению.

— Только такой безумец, как ты, Фэгрик, мог явиться сюда в такую погоду! — по настилу одного из нижних ярусов к прибывшим спешил высокий седоусый мужчина в обычном одеянии рыбака. За ним следовали двое в балахонах монастырских служек, они несли фонари на недлинных деревянных шестах.

— А ты, как и прежде, по самую макушку переполнен гостеприимством, Миннебар, — парировал Фэгрик. — Или думаешь, я притащился сюда, чтобы полюбоваться на твою морщинистую физиономию?

— У тебя не такой изысканный вкус, как у моей супруги, поэтому, уверен, ты рисковал лодкой брата не из-за моей физиономии. — Седоусый кивнул служкам, чтобы те пришвартовали лодку, и подал руку Иссканру, помогая выбраться на относительно устойчивую поверхность: — Миннебар, распорядитель здешней гостиницы, если «Кинатит» так можно называть. Не спрашиваю, для чего вы сюда приплыли, — ясно, что по делу, иначе Фэгрик просто не взял бы вас. Верно, Тюлень?

— Верно, — фыркнул рыжебородый.

— Ну вот. Поэтому спрашиваю только одно: надолго к нам?

— Выгляни наружу, — ответил ему Овард. — Если и дальше будет твориться такое безобразие, мы тут вообще навсегда застрянем. — Он досадливо махнул рукой: — Ладно, извини. Вот, спроси у господина Иссканра, у нас-то дело короткое, а он, кажется, собрался с самим Баллушем говорить.

Миннебар посмотрел на Иссканра с интересом:

— Да? Ну, тогда вам здесь точно придется подзадержаться. Баллуш с утра не в духе. — Он оглянулся на служек и добавил шепотом: — По слухам, старику что-то очень гадкое приснилось, чуть ли не плавающая кверху брюхом акула. Он сейчас молится, велел тревожить только в самом крайнем случае.

— Ну так у нас именно такой случай, — прервал седоусого Фэгрик. — Или кто-нибудь из ваших дозорных уже заметил дротиковых кальмаров, которые со всех щупалец дают стрекача на юг? Возможно, кальмарам приснился тот же самый гадкий сон, что и господину настоятелю. Но скорей всего, старина, они увидели этот кошмар наяву.

«Из Тайдонского округа я должен был вернуться на Йнууг, но неожиданные события вмешались в мои планы. Точнее, сразу несколько событий, на первый взгляд, между собою никак не связанных.

Первое: я во что бы то ни стало хотел отыскать Тойру Мудрого, но не знал, в какой части Ллаургина он сейчас пребывает. Искать же наугад я не мог — на то у меня не было ни времени, ни средств. Оставалось обратиться в какую-либо из обителей, дабы кто-то помог бы мне, подсказал, где искать Тойру. Я еще раздумывал, куда именно, когда случай выбрал за меня.

И это было вторым событием из тех, о которых я упоминаю».

(Читая эту часть записок, Иссканр не мог отделаться от мысли, что брат Гланнах писал не то, что думал, или же часть случившегося скрывал даже от бумаги. И с каждым новым листом это ощущение усиливалось. Словно что-то очень пугало писавшего — потрясло до глубины души…)

Когда на Йнууге основали обитель Акулы Неустанной, монахам не пришлось перестраивать «Кинатит», чтобы в нем жили гости с материка: парусники-дома предназначались для перевозок на большие расстояния множества людей, и потому здесь всё было устроено с учетом этого. Правда, за столетия даже самая прочная древесина приходит в негодность…

— Мы все тут боимся, что однажды эта дырявая бочка возьмет да и развалится на куски, — говорил Миннебар, проводя гостей по узким, темным коридорам, корабля. — Когда-нибудь, попомните мое слово, так и случится — и я надеюсь, что к тому времени буду далеко отсюда.

— На небесах, что ли? — фыркнул рыжебородый. — Ты же из этой «бочки» сколько лет уже не вылазишь. Всё ищешь древние клады, забытые лично Бердальфом и специально для тебя. Представляешь, Иссканр, человек полжизни гоняется за парусом на горизонте и никак не поймет, что этот парус — мираж!

— Мы все только тем и занимаемся, что гоняемся за призрачными парусами, — тихо заметил Иссканр. — Но неужели за пятьсот лет корабль не обыскали сверху донизу?

— Вот видишь! — подхватил Фэгрик. — Даже этот вьюноша, хоть и сухопутник, понимает, что к чему.

Миннебар покачал головой.

— Когда «Кинатит» выбросило на скалы, берег был уже совсем рядом. Люди не видели земли месяцами, к тому же «Кинатит» не тонул. Они просто оставили корабль и перебрались на сушу. Потом сюда, конечно, наведывались, чтобы забрать какие-то вещи, но очень скоро монахи Неустанной решили основать на острове обитель, и Бердальф отписал его в их полное распоряжение. По сути, вместе с «Кинатитом». И хотя тот по-прежнему считался собственностью короля (Бердальф даже собирался починить его), корабль никому не был нужен. Поселенцы приплыли как раз в самый разгар десятилетия Сатьякалова Гнева: пралюди, которые населяли Ллаургин до нас, были почти полностью истреблены, а выжившие бежали на запад и юг. Их города лежали в развалинах, многие колодцы были отравлены, поля выжжены — и всё это следовало привести в порядок. — Он поднял руку, призывая к вниманию: — Осторожно, здесь доски прогнили, идите под стенкой. Так вот, — продолжал Миннебар, — поселенцам было чем заняться. А странствие по морю отбило желание совершить еще одно такое же — даже ради того, чтобы вернуться на Восток, в уже известные земли.

— Тем более, — добавил Иссканр, — что, наверное, тех, кто решился на подобное плавание, вряд ли на Востоке что-то удерживало.

— Точно! Так оно и было, если верить летописям, да и вообще здравому смыслу. Это я веду к тому, Фэгрик, что «Кинатит» с самого начала бросили в спешке — и потом так никто и не озаботился хорошенько его исследовать. Монахам Неустанной было где жить — на Йнууге существовали поселения и до них, но островитяне повымерли во время Гневного Десятилетия. Потом, когда легендарный Кеввал Волны Усмиряющий решил запретить немонахам ступать на землю Йнууга, понадобился и «Кинатит», но не целиком, хватило только ближайших к пробоине помещений, хозяйственных и жилых. И так, заметь, продолжалось столетиями! Монахам просто некогда было шарить по судну в поисках «каких-то сокровищ», а обслуге и без того хватает работы.

— Хватало, — криво усмехнулся Фэгрик. — А теперь, как я погляжу, свободного времени у вас хоть отбавляй!

— А что ты скажешь, Овард?

— То же, что и тогда, когда ты решил оставить семью и переехать сюда: это твой выбор, — пожал тот плечами. — Ты сам решил удить такую рыбу — так тяни леску, пока есть силы, и не оглядывайся.

— Спасибо, — вполне серьезно поблагодарил его Миннебар.

— Не за что, братец. Надеюсь, в виде благодарности ты поселишь нас не в тех дырах, что в прошлый раз.

Седоусый покачал головой:

— Тут всё такое, Овард, и ты это знаешь… Та-ак, здесь по лестнице вверх, держитесь крепче за перила. Ступеньки скользкие и непрочные сколько хожу, столько жду, что вот-вот проломятся. В общем, — продолжал он, — работы-то на самом деле достаточно. Но в основном по мелочам, поэтому возможностей исследовать «Кинатит» у меня больше, чем раньше.

— Сбылась места умалишенного, — беззлобно проворчал Фэгрик. — Ладно, братец, ты главное не зазнайся, когда найдешь здесь золотой нужник Морепашца, ага?

— Ты же знаешь, треть в этом случае будет принадлежать тебе.

— Я от своей части в этом случае отказываюсь в пользу Фэгрика, — вставил Овард, и все трое захохотали.

«Неожиданная и нелепая смерть господина Балхая сама собою определила ту обитель, куда мне пришлось направиться. Ибо, хочешь — не хочешь, а господин Балхай был приписан к Тайдонскому эпимелитству, подчинялся тамошнему архиэпимелиту, а значит, моим долгом было сообщить об этом туда. Ну а из Тайдона ближе всего было к Тайдонской обители Проницающего».

(«Что за чушь?! — читая, недоумевал Иссканр. — Какая смерть, от чего? В записках об этом ни слова. И почему брат Гланнах ссылается на эту смерть, когда объясняет, что выбрал Тайдонскую обитель? Если бы он выбирал ближайшую из обителей, то выбрал бы именно ее. Что-то не так! Но что?»)

…доски, балки, клинья, дверные петли — и всему этому несколько сотен лет. Корабль дышал, стонал, кашлял, словно дряхлый, болезненный старец, который никак не может заснуть. Не может — и не дает заснуть другим!

Иссканр поднялся с узкой койки и принялся вышагивать по каморке, которую ему отвели. Когда Овард и Фэгрик увидели, в каких тесных помещениях им придется жить, они здорово осерчали на брата, но Миннебар объяснил, что только небольшие каюты удается поддерживать в приличном состоянии. И хотя бы частично отваживать оттуда крыс (во что Иссканр не поверил — и, кажется, не зря).

В полумраке он заметил юркую тень, шмыгнувшую в дальний угол и замершую там в надежде остаться незамеченной. Потянулся за подсвечником, но тень метнулась в коридор через щель под дверью. Иссканр усмехнулся, поставил подсвечник на стол и хотел было зажечь свечу, но передумал: что толку? На что здесь смотреть, в этом гробу с дверцей?!

К тому же ему внезапно потребовался нужник — не золотой Бердальфов, а вообще любой ближайший. Чтоб им утонуть, этим монахам! Кормят гостей невесть чем — Иссканру еще за ужином показалось, что с теми лепешками что-то неладно!

Он выскочил в коридор и поспешил налево, до поворота, а оттуда свернул направо — всё, как рассказывал Миннебар, — а там — третья дверь по правой стороне… или вторая? Нет, третья.

Когда Иссканр возвращался в свою каморку, он пожалел, что не прихватил свечу. Вместо того чтобы валяться на койке и слушать монотонное поскрипывание корабельных костей, выбрался бы наверх и подышал свежим воздухом. Впрочем, что мешает ему это сделать и без свечи? Фонари, пусть и тусклые, висят у каждого поворота, заблудиться он не заблудится. А Миннебар говорил, что селит их то ли на втором, то ли на третьем ярусе от палубы — словом, недалеко.

Иссканр направился по коридору туда, где он, помнится, видел ступеньки, называемые моряками забавным словом «трап». Там он их и обнаружил — и начал подниматься, цепляясь за перила. Древесина под ногами прогибалась, но не скрипела, к тому же перила казались достаточно прочными.

И вдруг в один момент всё это — и перила, и ступеньки — проломилось и обрушилось вниз, вместе с Иссканром!..

* * *

В комнате, где оказался Гвоздь, барахла было столько и такого, что укради и продай, — на год наймешь целый отряд гвардейцев, не хуже, чем К'Дунелевы. Ну, всю бы комнату Гвоздь, натурально, с собой не утащил, а вот махонького серебряного мальчика, непристойно фиглярничающего на каминной полке, упёр бы. Хотя бы из воспитательных целей.

Однако же не стал. Тем позвонком, что находится аккурат между лопатками и работает вместо пресловутых «глаз на затылке», почуял, что за ним следят. Да иначе и быть не могло, верно? — чтобы неизвестного (или, если угодно, печально известного) проходимца оставить без присмотра в этакой дорогущей комнате?! Ага, держи карман шире и пальцы плотнее!

Гвоздь оглядел комнату повнимательней. Сейчас он не приценивался, а искал потайные отверстия, через которые за ним могли бы наблюдать. Если он что-нибудь понимает в таких устройствах, они должны располагаться чуть выше уровня головы человека среднего роста. Идеально подходят для этого портреты. Кто у нас здесь? Надписей, разумеется, нет — все, кому положено (и кому позволено сюда входить), и так знают, о ком речь. Он — суховатый старик в доспехах, с ястребиным носом и близко посаженными глазами; на согнутой левой руке держит знакомый Гвоздю шлем с кожистыми крыльями (нашлемника с харей нет). Она — моложе его лет этак на пятнадцать, а то и на все двадцать, очень хороша, особенно в этом платье с широким декольте, с брошкой в виде ириса… может, дама и заинтересовалась бродячим жонглером, а-а? Старик-то, даже если был мужем, нынче, судя по черной траурной ленточке, отчеркнувшей верхний правый угол картины, уже покинул юдоль земных страданий. Так что…

О, догадался Кайнор, может, его вызвали, чтобы гимн какой-нибудь погребальный написать! Допустим, старик был с причудами и в завещании указал, мол, хочу, чтоб похоронили под гимн, сочиненный известным поэтом, Рыжим, понимаешь, Гвоздем! Почему нет? Вполне может быть!

И сразу становится понятно, отчего так торопился К'Дунель: покойный, поди, святым не был, тело его бренное подчиняется тем же законам разложения, что и прочая материя.

Догадки вдохновили Кайнора и воодушевили его. Он расправил плечи и шагнул к висевшему здесь же зеркалу, чтобы привести себя в порядок. С досадой провел рукой по небритым вот уже несколько дней щекам, пятерней пригладил волосы… проклятие, если бы бешеный капитан не гнал лошадей днем и ночью, у Кайнора было бы время заняться своей внешностью! (Одновременно с приведением себя в порядок Гвоздь подвинулся так, чтобы опустить «непристойного мальчика» во внутренний карман кафтана. Кажется, никто из потайных наблюдателей не должен заметить…) Он вздрогнул, когда дверь на другом конце комнаты бесшумно отворилась. В зеркале увидел отражение гостьи: молоденькая, годков этак двадцать — двадцать три, чернявая, одета прилично, наверное одна из местных служанок, приближенных к хозяйке. Пришла небось чтобы подготовить «господина артиста» к приему у госпожи.

— Так вы и есть тот самый Кайнор Мьекрский? — Гвоздь подарил ей одну из своих «улыбок-для-дам»:

— А вы представляли меня другим? — Она потупилась:

— Признаться, да, немного другим. — Ее смущение было таким неподдельным, наивность такой искренней! Служаночка переступила с ноги на ногу и попросила: — Вы не могли бы что-нибудь показать… — И тут же, зардевшись, добавила: — Я имею в виду, фокус какой-нибудь, или пожонглировать.

— Для вас, сударыня… — галантно поклонился Гвоздь. — Ну-ка… — Он огляделся в поисках подходящих для жонглирования инструментов и выбрал три блюда на стене. Каждое было золотым, да вдобавок с искусно изображенными сценами битв по краям… точнее, на двух — битв, а на третьем — любовных утех.

Служаночка вздрогнула, когда он снимал их со стены, но Кайнор подмигнул ей, мол, не трусь, потом обратно повесим, никто и не заметит, — и начал представление. Сперва просто пустил блюда по кругу, в одном и в другом направлении, затем, когда более-менее привык к их весу и форме, принялся жонглировать у себя за спиной. Чернявая стояла, разинув рот. Неужели она никогда не видела циркачей? В столице артистов на любом базаре должно быть пруд пруди!

Да нет, она наверняка притворяется, делает вид, что увлечена, — чтобы польстить ему. Выходит, и этой красотке тоже что-то нужно от Рыжего Гвоздя? Или ей велели потянуть время?

— Вы просто прелесть! — Она захлопала в ладоши. «Потянуть время? Но зачем? Ты становишься безумцем, Гвоздь, вот что».

— Ну как, вам понравилось, сударыня? — спросил он, прекратив жонглировать и развесив блюда по местам.

— Очень! Вы — чудо, господин Кайнор!

— Ну тогда, может, вы сочтете меня достойным небольшого приза?

Она сделала робкий шажок назад, во взгляде ее мелькнула растерянность:

— Да? Какого же?

— М-м… давайте подумаем вместе. Например, поцелуй, а?

— Нет, знаете… вот-вот должна прийти госпожа, и я…

— Госпожа? Если ты так ее боишься, красавица, тогда поцелуй мы отложим до лучших времен. А расскажи-ка мне, что за госпожа такая… — Он кивнул в сторону портрета: — Она недавно овдовела, верно?

— Д-да.

— И зачем же ей понадобился жонглер? Хотя бы намекни.

— А мы уже перешли на «ты»? Ладно, я намекну тебе! — Служаночка ловко шагнула в сторону, увеличивая между ними расстояние, но оказалась при этом далеко от дверей. Теперь Кайнор вынужден был либо стоять к ней вполоборота, либо встать спиной к дверям, чего он никогда не стал бы делать, если бы не зеркало.

«Но в какие игры играет со мной эта фифа? »

— Граф действительно умер, — подтвердила она, указывая на портрет старика. — И оставил не совсем обычное завещание.

— Неужели упомянул меня, недостойного?

— Да, упомянул. Но не как наследника.

— Эт понятно…

— Граф хотел, — перебила она Кайнора, — чтобы после смерти его прах был перевезен и упокоен в ллусимском храме Первой Книги. И чтобы ты сопровождал траурную процессию.

— В качестве кого?

— В качестве самого себя — Кайнора из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь. Тебя ведь так зовут?

— Так-то оно так, но…

— Вот и отлично. Ты, конечно, чересчур самоуверен и дерзок, но это поправимо.

«Что значит „поправимо“? Что тут вообще происходит?!»

— Погоди-ка, милая, ты кем себя возомнила? — теперь Гвоздь рассердился не на шутку. — Сперва-то ты говорила повежливее. А если я нажалуюсь графине?

Она пожала плечами:

— Жалуйся. Можешь начинать прямо сейчас, потому что я и есть графиня.

— Что-то ты мало похожа на портрет.

— Моя мать умерла десять лет назад. А отец… совсем недавно. Так что теперь, — чернявая вздернула подбородок, — я единственная, последняя представительница рода Н'Адер.

«Вот так номер, Гвоздь! …ее смущение было таким неподдельным, наивность такой искренней! Тебя провели, как сопливого пацана! »

— Не удивляйтесь. Я приходила, чтобы понять, что вы из себя представляете, — заявила графиня. — А о деле мы поговорим чуть позже, когда вы переоденетесь и приведете себя в порядок. И кстати, — добавила она, обернувшись на пороге, — не забудьте поставить мальчика на место. Всё равно в ближайшее время вам вряд ли представится возможность его продать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Древняя погребальная ладья. Человек с очень добрым взглядом. Баллуш Тихоход молится. «Какой же вы всё-таки мальчишка!» Падение, цветные полосы и много боли. «Странные происшествия» господина Фейсала. Когда вопросы щекочут нёбо

Ну зачем я тебе — неудачник, жонглер?

Я от игр ваших светских безмерно далек.

Не боитесь, графиня, что вдруг по привычке

вас, как шарики, брошу в безумный полет?

Кайнор ил Мьекра по прозвищ Рыжий Гвоздь

Когда лестница под ним проломилась, Иссканр, конечно же, испугался. Свалиться в непроглядную темень корабельных внутренностей — этак можно и шею себе свернуть! Или, что еще хуже, переломать руки и ноги и остаться живым — но при этом беспомощным калекой. В снатонрском госпитале он видывал таких…

Но нет — разумеется, и о калеках, и о смерти он подумал позже, когда вместе с грудой трухлявых досок рухнул в воду, вынырнул, лихорадочно отмахиваясь руками, нащупал подошвами дно и понял, что попал в один из отсеков парусника-дома. В самом деле, не мог же он прошибить все ярусы и рухнуть в море! Теперь главным было не паниковать, осмотреться и найти выход.

Иссканр взглянул наверх, где светлело далекое пятно перекрытия, которое он, падая, пробил. Видимо, под непрочной лестницей уже были пустоты — или доски под ней тоже прогнили. Так или иначе, а выбраться через дыру он не сможет, попросту не дотянется. Звать на помощь тоже бессмысленно, вряд ли поблизости кто-нибудь есть.

Остается одно: искать дверь.

Он огляделся по сторонам: благодаря неясному свету из пролома темнота здесь была не такой уж непроглядной. Вода доставала Иссканру до пояса, в ней плавали доски, несколь-ко раздувшихся крысиных утопленников, какой-то мусор и лодка!

Что за чудеса, откуда ей здесь взяться?!

Иссканр зашагал к лодке, отгребая в сторону плавающий на поверхности сор и радуясь, что при падении не задел руку, обожженную махсраями. Иногда она начинала ныть без видимых причин, перед плохой погодой или крупной драчкой, хотя обычно вела себя пристойно. Зато сильный удар мог разбередить старую рану, что сейчас было бы совсем некстати.

Добравшись до лодки, Иссканр оглядел ее со смешанным чувством восхищения и ужаса. Она и впрямь была немыслимо древней! Длинная, с широкими бортами и одинаково заостренными носом и кормой, она, казалось, вынырнула из тех времен, о которых складывают легенды. Возможно, ее бортов касалась рука самого Морепашца! а что? ведь «Кинатит» принадлежал к великой армаде! Иссканр с благоговейным трепетом, которого сам от себя не ожидал, провел пальцами по искусному узорочью на носу лодки. Да, это явно была не обычная спасательная шлюпка — да и кому нужна спасательная шлюпка внутри парусника-дома? Скорее, это погребальная ладья.

Погоди-ка, но кому нужна внутри парусника-дома погребальная ладья? Да, он слышал, что далекие предки, еще когда жили на Востоке, хоронили своих мертвых подобным образом, но — посреди океана? когда дорога каждая щепочка? — нет, вряд ли… Во всяком случае, вряд ли они хоронили бы так всех своих мертвецов. А вот наиболее знатных…

Он отшатнулся, когда сообразил, что в этом ящике в центре лодки может лежать покойник, которому пять сотен лет! Покойник, дух которого так и не отлетел во Внешние Пустоты, ибо обряд не был закончен надлежащим образом — лодка-то осталась здесь, ее не отправили в свободное плавание по морю.

В этот момент парусник-дом вздрогнул и заскрежетал от мощнейшего удара, Иссканр снова полетел в воду — пожалел о том, что вышел из каморки… проклятие! что вообще сел в лодку Оварда!..

* * *

После разговора с графиней («проверки!» — возмущенно бормотал Кайнор) его отвели в другую комнату. Дорогих цацок здесь было поменьше, зато нашлись таз с теплой водой, кувшин с холодной, чистая одежда и прочие составляющие, необходимые, чтобы привести себя в порядок. Даже сыскалась настоящая служаночка, сунувшаяся было помочь, — но обозленный Гвоздь яростно зыркнул на нее и сообщил, что уж сам как-нибудь. Она всхлипнула и убежала, а он стал мыться, распекая себя на все корки. Каким же надо быть слепцом, чтобы не заметить, что эта чернявая фифа («графиня, так ее растак!») всего лишь играет с ним! Ну погоди, красавица, мы с тобой съездим в паломничество к Ллусиму, ты у меня надолго запомнишь, ты у меня поймешь, что вокруг тебя живые люди, я т-тебе!..

Взгляд Гвоздя упал на зеркало, в котором сейчас отражалась его намыленная, с мокрыми волосами, физиономия. «Старина, а не теряешь ли ты чувство юмора? Малолетняя неженка привыкла, что ей всё доступно и подвластно. Ты не в первый раз сталкиваешься с такими. Так чего взъелся? Проучить ее? Обязательно! Но на кой при этом пускать пар из ноздрей и рыть копытом землю? Как-то оно… несолидно, несерьезно. Не по-гвоздевски, что ли…»

Когда он приступил к бритью, то уже полностью успокоился и даже решился высвистеть некий мотивчик.

И едва не пустил себе кровь, увидев в окне, кто идет по расписным плитам двора от ворот к дому.

Человек, взволновавший Гвоздя, выглядел вполне безобидно. Невысокого роста, с сутулыми плечами, с лысиной, вылупившейся в седых волосах. Хотя сейчас, когда на нем были зеленый камзол с желтыми вставками на рукавах и берет, увенчанный чрезмерно пышным, преломившемся напополам пером, человек выглядел представительно. И ни лысины, ни сутулости плеч видно не было.

Просто Гвоздь знал о них — равно как и о том, какого рода должность занимает гость госпожи Н'Адер.

Он закусил губу, глядя, как визитер преодолевает ступеньки и исчезает за распахнутыми дверьми. Наскоро оделся, проклиная портного, который понашил столько пуговиц-крючочков-застежек; выскользнул в коридор…

— Господин закончил свой туалет? — У дверей возвышался громила — судя по смуглой коже и носу с горбинкой, выходец с юга. «Или, — добавил про себя Кайнор, — из-за Хребта».

— Да, закончил.

— Тогда следуйте за мной.

«А ты на что надеялся, Гвоздь? У чернявой, конечно, самомнение перехлестывает через край, но она ведь не дура, чтобы оставлять тебя без присмотра».

Тем же путем, каким Кайнора привели в башенку, они спустились обратно, но пошли уже не в комнату с портретами покойных супругов Н'Адер, а совсем в другую сторону. Остановились только перед дверьми, на которых был изображен весь Сатьякал, от Дракона до Сколопендры. Громила постучал с неожиданной деликатностью, заглянул внутрь, кивнул, выслушивая наставления, и прикрыл дверь — снаружи.

— Присаживайтесь, господин. Придется немного подождать, пока графиня освободится.

«Значит, старик уже у нее».

Гвоздь примостился на ближайшем к двери стуле — в надежде хоть что-нибудь услышать. Но, разумеется, кабинет был защищен от посторонних глаз и ушей.

«Проклятие! Проклятие, проклятие, пр-роклятие!.. Очень может быть, что сейчас они решают, как со мной поступить, а я, сидя в пяти шагах от них, ничего про то не ведаю. И узнаю, когда будет слишком поздно. Проклятие!

…Зачем я на самом деле понадобился чернявой? Откуда обо мне прознал ее папаша? Каким боком ко всему этому причастен бравый К'Дунель?

И что мне теперь делать, чтобы спасти собственную шкуру?!»

Он подумал о человеке, который сейчас разговаривал с графиней, и смертельный холодок полозом скользнул вверх по спине, обвиваясь вокруг горла, мешая дышать, замутняя рассудок.

Господин Фейсал — вот как зовут человека с сутулыми плечами. Когда-то, в детстве, Кайнор мечтал, чтобы у него был дядюшка: добрый, мудрый, немного таинственный. фейсал выглядел именно так но когда Кайнор впервые попал к нему на прием, он уже не был ребенком и отлично знал, кто такой этот пожилой человек с добрым взглядом.

Говорят, в южных болотах Трюньила живут гигантские ящерицы, которые плачут, пожирая свою жертву. Господин фейсал в таких случаях не плакал, он по-отечески улыбался. Вполне возможно, что в глубине души он считал себя добрым малым, вынужденным — для блага королевства, разумеется! — выполнять кое-какую грязную работенку. Он никого не убил собственными руками, но его подпись или пара словечек порой открывали цепочку событий, на конце которой человека дожидался, позевывая от скуки, площадный палач.

Если пользоваться иносказательными фигурами речи, которые так любят придворные поэты, король Иншгурры был головой государства, а вот господин Фейсал — ушами, глазами и прочими подобными, так сказать, испытующими органами державы.

Ну а Кайнор Мьекрский по прозвищу Рыжий Гвоздь был — чего уж греха таить! — одним из шептунов господина Фейсала.

И он твердо знал, что больше всего на свете господин Фейсал не любит «проколовшихся» шептунов. До смерти не любит.

* * *

В ту ночь море вокруг Йнууга кипело, как вода в котелке над костром. Вот только волны, бившиеся о скалы острова, оставались холодными, словно пальцы восставшего из могилы покойника.

Баллуш Тихоход сегодня не сомкнул глаз. С утра он молился, запершись у себя в кабинете и велев никого и ни под каким предлогом не пускать к нему. Он молился — истово, искренне, испуганно — ибо то, что приснилось ему, грозило вот-вот разрушить привычную Баллушу картину мира,

Монахи перешептывались по коридорам, строя самые нелепые предположения, но Тихоход, услышь их, лишь горько усмехнулся бы: наивные, они просто не способны представить ничего по-настоящему ужасного!

Рано утром он облачился в свои лучшие одежды — те самые, расшитые золотом и жемчугом, которые получил при посвящении в настоятели Йнуугской обители (что делало его и членом Собора Двадцати Четырех — высшего органа церковной власти). Герник, старый верный Герник, как обычно, уложил его волосы в «плавник» и скрепил двумя гребнями. После чего слуга был отослан прочь, а Баллуш отодвинул занавеску, скрывавшую молитвенную нишу, и встал на колени перед священными статуэтками всего Сатьякала.

Дракон Огненосный, Лягушка Пестроспинная, Муравей Вездесущий, Змея Немигающая, Мотылек Яркокрылый, Стрекоза Стремительная, Кабарга Остроклыкая, Акула Неустанная, Цапля Разящая, Нетопырь Порхающий, Крот Проницающий, Сколопендра Стоногая — они смотрели на него янтарными бусинами глаз, безжалостные и безжизненные. Такими они были всегда, такими они будут…

Он отшатнулся, когда увидел, как вспыхивают внутренним огнем медовые капельки на голове Неустанной.

Так значит, это правда?! О, зверобоги!..

Баллуш задрожал всем телом, попытался было закрыть глаза, чтобы не видеть статуэтку, — но не посмел. По его морщинистым, изъязвленным ритуальными шрамами щекам потекли слезы — но он не заметил этого. Раскачиваясь из стороны в сторону всем телом, Тихоход смотрел, как янтарные глаза Неустанной разгораются ярче и ярче. А перед внутренним взором Баллуша разворачивались совсем другие картины — их он наблюдал и сейчас, ночью, стоя у окна, за которым ярилось море.

Точно так же, наверное, оно ярилось во время Десятилетия Сатьякалова Гнева — когда зверобоги низошли в Тха во второй раз, чтобы уничтожить пралюдей, прежних обитателей Ллаургина. О тех годах сохранилось мало сведений. Зато о временах Третьего Нисхождения, случившегося около трехсот семидесяти лет назад, летописей и свидетельств достаточно — читай не хочу! Тогда…

Что произошло тогда, кто ответит?! Официальные хроники не в счет, равно как и то, что записано в «Бытии». Те времена называют Расколом — почему? «Бытие» утверждало, что «низвергнут был враг Сатъякала, развоплощен на веки вечные и имя его было предано забвению, служители его — смерти; и кто без необходимости вспомнит о нем, будет наказан… болезнями, невзгодами, лишениями, смертью ужасноокой…» Пылали об ту пору монастыри-отступники, костры из запрещенных свитков коптили небеса и грели городских бродяг. Все это было, было, было! — и не вычеркнуть, не поправить!

А потом пала Сеть — и Ллаургин стал Отсеченным; и примерно в те же годы зародился культ Запретной Книги, с которым Сатьякалова церковь борется — не слишком-то успешно! — вот уже почти три с половиной столетия.

И тогда же горцы сообщили о возникновении Лабиринта.

Но в те времена почти никому не было дела ни до Лабиринта, ни до разрушенных монастырей, ни до культа Запретной Книги. Вместе с Сетью на Ллаургин обрушилось чересчур много испытаний и бед.

«В том, что люди справились с этими бедами и выдержали испытания, есть заслуга и Церкви, — думал, глядя в бешеные волны, Баллуш Тихоход. — И в годы затишья мы начали задавать вопросы и искать ответы. Сперва мы не знали, как это делается, но мы учились — учились читать ненаписанное и слышать невысказанное. Теперь мы расплачиваемся за это».

Он зябко поежился, коснулся ладонями «плавника» на голове и вздрогнул: «Но почему — именно мы?!»

Крупицы истины начали собирать еще задолго до первых захребетных походов — просто тогда людей, интересовавшихся прошлым, было меньше, чем тех, кого волновали заботы сиюминутные.

«Но ведь так было во все времена!» — он уперся лбом в стекло: холодно! как же холодно, о Неустанная! как же!..

Баллуш был далеко не первым, кто спрашивал пойманных сторонников культа Запретной Книги (запретников, как их называли) — прежде, чем отправить связанными в пучину волн. Но сопоставляя, он пришел к выводам, которых, кажется, никто до него не делал.

«…развоплощен на веки вечные»? Если бы! Тот, чье имя волею зверобогов предано забвению, вполне способен вернуться в мир снова — точнее, не в мир вообще, а именно в Ллаургин Отсеченный. И он возвращается, но только по частям. Воплощается — по частям.

А зверобоги, вне всякого сомнения, знают об этом.

Каждый раз, когда он возвращался в Ллаургин, они уничтожали Преданного Забвению — по частям же, повторяя то, что сделали во время Раскола, снова и снова. Ибо, по всей видимости, не могли отыскать другой выход.

Теперь всё изменилось.

«Они узнали, как уничтожить его окончательно! — беззвучно кричал — миру, морю, себе — Баллуш. — Теперь они знают. Но… что-то произошло между ними».

Даже мысленно он боялся произнести эту фразу: Сатьякал раскололся, и зверобоги враждуют между собой.

Впрочем, это длится вот уже несколько лет, но до последнего времени было не так страшно.

— Теперь, — повторил он в который раз, — всё изменилось!

И зашептал, глядя как волны дикими псами треплют остов «Кинатита»: «Умри! Так будет лучше для всех нас, мальчик! Умри же — и спаси Ллаургин еще на несколько десятилетий; а я тогда, может быть, придумаю, как спасти его навсегда».

За спиной Баллуша безмятежно потрескивали дрова в очаге; в его пламени Тихоход неделю назад сжег сообщение из монастыря Весеннего Роения. Сообщение, в котором шла речь о смерти брата Гланнаха и странном поведении караванного телохранителя по имени Иссканр.

«Счастливец! — подумал о покойном монахе Баллуш. — Ты занимался, чем хотел, уверовав, что обвел меня вокруг пальца. В одном ты был прав: чудес не бывает, Гланнах. И то, что нас ждет, если все Носители останутся живы — меньше всего это будет походить на чудо. Больше всего — на конец света».

Он вздрогнул и жадно впился взглядом в творившееся за стеклом: буря наконец-то поборола «Кинатит»! То, что не удалось времени, соли и крысам, смогла совершить стихия: древний парусник-дом, оторвавшись от скал острова, медленно опускался на дно.

…А в занавешенной молитвенной нише по-прежнему горели огнем янтарные бусины глаз Акулы Неустанной.

* * *

Невероятно, но Кайнор задремал — прямо на стуле, сидя у входа в кабинет чернявой! Проснулся от еле слышного скрипа двери, вскинулся — и напоролся взглядом на двузубую вилку стальных глаз господина Фейсала. Со сна плохо соображал, поэтому вскочил и согнулся в поклоне — и уже кланяясь, понял, что — пр-роклятие! — не следовало этого делать! Ибо Кайнор и господин Фейсал как бы не были знакомы!

К счастью, хозяин оказался сообразительнее своего шептуна: небрежно кивнул и пошел дальше. Дескать, чего удивительного в том, что нас приветствует дожидающийся аудиенции у графини господин Не-знаю-как-его-зовут? Нич-чего удивительного! Вот если бы не приветствовал…

Гвоздь сообразил, что так оно и есть, — и выходит, сам того не ведая, он поступил правильно.

Дальше размышлять не было времени — смуглокожий громила кашлянул: «Госпожа готова вас принять».

— Ну, раз готова… — пробормотал Гвоздь, поправляя новенький камзол.

Последняя представительница рода Н'Адер дожидалась его за массивным лакированным столом, явно принадлежавшим (впрочем, как и весь кабинет) покойному батюшке-захребетнику. Вероятно, чернявая решила, что так будет выглядеть внушительнее — но смотрелась, признаться, смешно. Гвоздь обвел взглядом стены, частью увешанные гобеленами и оружием, частью заставленные стеллажами с древними и не очень свитками; скептически вздернул бровь.

Графинька заметила это, но виду не подала.

— Входите, господин Кайнор.

— Я уже вошел, — произнес, он сдержанно. — Итак…

Она кивнула. Мгновение или чуть дольше разглядывала узоры на столешнице, а потом внимательно посмотрела на Гвоздя:

— Вы когда-нибудь убивали людей?

— Двух. И больше, надеюсь, не придется.

— Отчего же?

— Я, знаете ли, графиня, сторонник крепкого здорового сна. А чужие смерти не способствуют душевному покою… даже когда убиваешь, защищая собственную жизнь.

Она снова кивнула и неосознанно провела пальцем по краю стола. Глядя на плотно поджатые губы госпожи Н'Адер, Гвоздь вдруг понял, что она боится его.

«И правильно делает!»

— Вы бывали в ллусимском Храме?

— За свою жонглерскую жизнь я был в стольких местах, что всех и не упомнишь. — Гвоздь шагнул к столу, заставляя графиню смотреть снизу вверх — или подняться с кресла. — К чему эти разговоры, госпожа? Разве имеет значение, был я на Ллусиме, не был?

— Может, и имеет — и большее, чем вы представляете. Вы действительно родились в Мьекре, господин Кайнор?

— Да вроде никаких особых семейных легенд по этому поводу не водилось, — произнес он осторожно. — Хотя, опять же, времени много прошло, что-то могло и забыться…

— Нет, всё правильно. Вы должны были родиться именно в Мьекре… Но скажите, господин Кайнор… — Она замялась.

— Да не стесняйтесь, графиня, отвечу на любые вопросы, кроме уж самых неприличных. Вы ведь не из праздного любопытства, верно? Это небось батюшка вам завещал меня расспросить. — По ее глазам Гвоздь понял, что неожиданно угадал. Ну что же, тем лучше. По вопросам усопшего вполне можно будет составить представление о том, чего же хотел граф-захребетник. — Спрашивайте, — подбодрил Гвоздь. — Я отвечу.

— Вы были в семье единственным ребенком?

— Нет, у меня был брат.

— Он тоже жонглер?

— Он покойник, графиня. Но при жизни был вполне добропорядочным селянином. Кроликов разводил, морковку выращивал. Как и мои родители. Это я, такой-сякой, решил собственным примером подтвердить народную мудрость про «в семье не без урода» — и ушел из дому.

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему вы ушли? Вам родители сказали, что вы им не родной сын, так? — «Ах во-от оно что!» Кайнор помолчал, пощелкивая пальцами.

— Да, — сказал он наконец, — верно, графиня. Я действительно оказался подкидышем, но из дому я ушел не из-за этого… уж не знаю, поверите ли. А что, покойный ваш батюшка ненароком отписал мне часть своего наследства? — Теперь настал ее черед смеяться:

— Нет, что вы! С чего это вы взяли?

— Ваш батюшка был захребетником. И, кажется, не причислен Церковью к сонму святых. Да и откуда еще, скажите-ка, он мог знать такие душещипательные подробности о никому не известном мальчишке из никому не известного города… — Хотел добавить кое-что еще — сдержался. — Вот я и делаю выводы…

— Ошибочные! — В ее голосе зазвенела сталь захребетниковых мечей — да-а, порода — она проступает, как ни прячь! — Ошибочные, господин Кайнор! Просто отцу нравилось ваше творчество и он интересовался вами при жизни. И завещал, чтобы вы сопровождали меня в паломничестве к Ллусиму. — Она даже не сделала паузы перед словом «творчество», и это, заклюй его Цапля, Кайнору понравилось!

— Так-то оно так, графиня. Однако, замечу, ваш батюшка кое о чем забыл — или же попросту не успел сделать это, что в данном случае одно и то же. Не догадываетесь, о чем я? Он, графиня, позабыл — вот досада! — спросить моего мнения: хочу ли я тратить время на ллусимское паломничество. А я — не хочу.

— Вам заплатили… — Ну вот, опять те же самые стальные нотки в голосе — зря она это, ох зря!

— Мне заплатили за то, что я, бросив всё, отправлюсь с посланными вами людьми туда, куда они велят мне отправиться. Я это сделал — и труппа, к которой я принадлежу, получила деньги. Можно сказать, компенсацию за потраченное время. Всё. Мы в расчете, сударыня. Я ответил на ваши вопросы — а теперь разрешите откланяться. Или вы повезете меня к озеру даже против моего желания связанного, в мешке? — Он снова издевательски вздернул бровь. Видел: да, она готова и на такой вариант. Но — вопреки Кайноровым ожиданиям — графинька о мешке промолчала.

— Чего вы хотите? Еще денег? — Он развел руками и засмеялся:

— Мы приходим ни с чем и уходим ни с чем. И живешь средь дворцов ли, средь смрадных пещер, всё равно твои руки пусты после смерти. А душе драгоценностей груды — зачем?

— Значит, деньги вам не нужны. Тогда — что?

— Ничего, графиня.

— Так не бывает.

— Бывает. Просто иногда в это очень трудно поверить. Особенно если вам что-нибудь позарез нужно.

— Ладно! — Она наконец поднялась из кресла, но лишь для того, чтобы решительно прихлопнуть ладошкой по столешнице. — Я не хотела… вы сами меня вынудили. Выгляньте-ка в окно.

Это окно выходило во внутренний дворик — на котором сейчас стояли до боли знакомые Гвоздю фургоны.

— Да, господин Кайнор. Я вполне допускаю, что вам действительно ничего не нужно. Но кое-что нужно будет вашим сотруппникам, да? Я изучала разные философские школы и знаю об «отрекшихся от мира». Если помните, прежде, чем избавиться от желаний, они избавляются от привязанностей. Мудрые люди, господин…

Он не дал ей договорить, в два прыжка преодолел разделявшее их расстояние и приставил к горлу чернявой шпильку, выдернутую из ее же прически. Кожа у графини была гладкой и шелковистой, упругое тело пахло грушами. Но глаза по-прежнему казались темными горошинами льда.

— Убьете меня? — говорить ей было нелегко, и — да, она перепугалась до смерти. Но быстро взяла себя в руки. — Убьете — и что дальше? Вы не выйдете отсюда, а даже если уйдете, вас быстро найдут. А ваших сотрупнников и искать не придется. Так что отпустите меня — и поговорим наконец как взрослые люди, а не как язвительный старший брат с сестренкой-дурочкой. Отпустите меня, ну же! — Он отпустил, но шпильку оставил себе.

— С вашими друзьями ничего не случится. Их будут кормить, одевать — не по-королевски, но вполне прилично. И им заплатят достаточно, чтобы компенсировать издержки. А мы с вами съездим к Ллусиму — и по нашем возвращении их отпустят. Вы тоже будете свободны от каких-либо обязательств.

Сжимая от бессилия кулаки, он выждал несколько ударов сердца, не больше. Потом разжал. И поглядел ей в глаза.

— Не буду. Сейчас, графиня, мы с вами подписали два договора. Первый вы получили от меня не слишком-то честным способом — зверобоги вам судьи. Второй я дарю вам совершенно бесплатно. Согласно первому, я съезжу с вами в это проклятое паломничество к Ллусиму. Согласно второму… согласно второму, графиня, отныне и до конца своих дней вы обзаводитесь человеком, который будет мстить вам за это принуждение.

— Какой же вы всё-таки мальчишка! «Мстить»! «До конца своих дней»! Хорошо, я согласна. Мстите. Но сперва — съездим к Ллусиму.

«Ты ведь даже не представляешь, во что ввязываешься и что творишь!» — с досадой подумал Кайнор.

Он не знал, что точно такие же слова час назад сказал чернявой господин Фейсал — впрочем, подразумевая совсем другое.

* * *

Между первым и стонадцатым ударами волн Иссканр успел главное: понять, что происходит, и принять меры, какие мог. Впрочем, опять же сперва он принял меры, а уже потом, лежа в деревянном ящике — «в гробу!», — понял, что море вознамерилось раз и навсегда покончить с «Кинатитом». Как говорится, не мытьем, так катаньем.

Если честно, никаких особых вариантов у Иссканра и не было. Из комнаты-ловушки, куда он провалился, найти выход он попросту не успевал. Да даже и выбрался бы в коридор — а дальше что?! Куда бежать, как спасаться?

Впрочем, лодка тоже не была лучшим путем к спасению. Она была лишь маленькой надеждой на то, что Иссканр проживет чуть дольше и сможет потом выбраться — сперва из ящика в лодке, а потом… потом видно будет.

Главное, что покойника в ящике не оказалось. Его там, как чуть позже догадался Иссканр, и не могло быть: скорее всего лодку эту взяли «про запас», на тот случай, если ее владелец умрет посреди океана. Ведь в пути вряд ли были бы время и возможности сделать ее. Вполне оправданная предусмотрительность.

Теперь то, что должно было обеспечить безбедное посмертие неведомому знатному мореплавателю, Иссканр собирался использовать, чтобы спасти свою жизнь.

Он забрался в лодку, а потом и в ящик, отметив при этом, что оба предмета имеют не совсем обычную форму. Их борта были двойными и заключали в себе некую прослойку — или, может, они вообще были полыми и там находился воздух? Иссканр не вполне понимал, к чему такие ухищрения, но догадывался, что предки не хотели, чтобы лодка затонула — и уж тем более ящик (гроб!) с останками покойного.

«Похвальное стремление», — пошутил Иссканр, забираясь в ящик и сдвигая на прежнее место крышку: не плотно, но так, чтобы в случае опасности ее можно было быстро закрыть наглухо. Он хотел как можно дольше дышать свежим воздухом, однако опасался неожиданного удара, способного… по сути, способного сотворить со старым парусником-домом что угодно!

«Как будто мало мне было Сна-Тонра!» — Иссканр лежал в затхлом, узком гробу, а лодка — и весь дряхлый «Кинатит» — раскачивались от оплеух разъяренного моря. Потом, после особо мощного удара, раздался оглушительный треск и Иссканр торопливо задвинул крышку. Изнутри на ней были какие-то выступы, он ухватился за них, чтобы по возможности обезопасить себя (хотя крышка была и сама по себе достаточно тяжела, а всё-таки…)

В следующий миг вселенная споткнулась, вздрогнула и полетела кувырком.

И длилось это по крайней мере вечность…

Закусив губу, из последних сил удерживая крышку, Иссканр бился о стены древнего гроба и всё сильнее убеждался в бессмысленности своей задумки. Разломанный, разбитый о скалы «Кинатит» унесет в открытое море по частям — и в одной из этих частей будет запрятанная в каюте лодка с Иссканром. И затонет этот фрагмент парусника-дома вместе с лодкой в каюте.

Но даже если стены треснут и лодку выбросит наружу, если она выскользнет из ловушки вслед за выливающейся из каюты водой, — что тогда? Ее затянет в один из водоворотов, когда части парусника-дома начнут опускаться на дно.

Смерть, смерть, всюду смерть!

И если бы он чудесным образом сумел выбраться из каюты с лодкой и добежать до верхней палубы — куда бы он делся? В ледяных волнах одинокого пловца ждала верная смерть; ну а добраться до острова он бы попросту не успел, теперь это ясно.

Но как же хочется жить! — особенно теперь, когда трясешься в чужом гробу!

Он старался дышать как можно реже и спокойнее, но это плохо получалось. Лодку швыряло из стороны в сторону, в конце концов что-то тяжелое навалилось сверху на крышку — и Иссканр с облегчением опустил руки. У него всё равно не оставалось сил.

Иссканр закрыл глаза — что толку таращиться в темноту? — и как будто снова оказался в ступениатском госпитале. И всплыло из памяти полузабытое ощущение, что мир вокруг меняется, жизнь меняется, и он, Иссканр, тоже меняется… Изменчивый мир, как и в прошлый раз, завертелся вокруг, окрашиваясь в разноцветные полосы, которые принялись выгибаться, таять, перетекать одна в другую. И снова кто-то закричал — вот только на сей раз поблизости не было больных, вообще никого не было, кто мог бы издавать такие крики.

«Говорят, человек перед смертью вспоминает прожитое… Тут же — чушь какая-то!»

Кричали всё громче, теперь Иссканр не сомневался, что голос принадлежит не человеку. Хотя существо явно было разумным — во всяком случае, настолько, чтобы чувствовать боль и страдать. «Это как-то связано между собой: цветные полосы и крик», — понял Иссканр. И каким-то образом они были связаны с ним, безродным парнем, который вот-вот должен умереть.

Он падал наяву и в своем видении — и в какой-то момент перестал отличать одно от другого. И тогда… тогда он почувствовал на себе взгляды — пристальные, нечеловеческие. Из прошлого. («…Но не из моего же?!») Обладатели этих взглядов, кажется, и были причиной падения Иссканра-который-не-был-Иссканром.

Невыносимая, всеохватная боль пронзила вдруг его тело. И тогда он закричал сам, распадаясь на куски, как распадался сейчас (…когда? когда — «сейчас»?!.) на куски «Кинатит».

В мире, разноцветном, полном одной только боли, которая тем не менее норовила расслоиться, распасться на составляющие (вот боль душевная, вот телесная — вам какую?) — в мире этом не было места для человека, ибо не в силах человек вынести такое — и остаться самим собой.

Или только тогда и остаешься — человеком?

Иссканру было не до размышлений и философствований. Он хотел лишь одного (…без «сейчас» — теперь он всегда хотел этого!..) — смерти! забвения!! покоя!!!

Он коснулся щекой стенки гроба и ощутил влагу. Доски плакали, сочились слезами, в ушах стоял звон — и значит, уже скоро. Либо закончится воздух, либо треснут стенки, либо…

Мощный толчок снова закружил лодку, и лишь пару биений сердца спустя Иссканр понял, что раньше он падал, а теперь возносится. Вернее, его возносят.

Кто?

Зачем?

Неужели, чтобы снова низвергнуть?!

Он застонал — и доски вокруг отозвались треском, им тоже было больно, они тоже едва-едва выдерживали, еще немного — и…

* * *

— Вы нервничаете, Фейсал.

— А? Верно, ваше величество, я нервничаю. Простите меня, сегодня… необычный день.

Господин «уши, глаза и прочие испытующие органы державы» поднялся из кресла и заходил по комнате: от стола к камину, от камина к окну, от окна — снова к столу, король наблюдал за ним со смешанным чувством любопытства и раздражения. У него хватало забот, и новая — судя по поведению господина Фейсала, довольно серьезная, — не радовала Суиттара Двенадцатого. Его вообще мало что радовало в последнее время, этого немолодого уже человека с отсутствующим взглядом. Целители-чародеи считали подобный взгляд одним из признаков болезни «игурасми исисикио», что в переводе с языка пралюдей означало «усталость души». И не нужно было проходить специальные ступени чародейского обучения, чтобы понять ее причины, достаточно знать о том, что происходит в Иншгурре в самом деле.

И господин Фейсал, и Суиттар Двенадцатый знали.

Но в данном случае этого было мало.

— Так что ваша племянница? — напомнил король. — Вы обещали рассказать, для чего ей понадобились мои гвардейцы — точнее, понадобились ей и вам.

— Вы же помните, ваше величество: покойный Н'Адер был весьма образованным человеком. И в захребетные походы он ездил не за богатствами и не за славой.

— Да, дураком он не был, — пробормотал Суиттар Двенадцатый.

— Мой зять, — продолжал господин Фейсал, — ездил за знаниями. Ему не позволили стать чародеем, однако есть другие пути…

— Эти пути приводят на костер!

— Если идти по ним, громко топая. Но покойный граф был мудрым человеком. К тому же он не занимался заклинанием зандробов или изготовлением огненных браслетов… во всяком случае, мне об этом ничего не известно, — добавил он со значением. — Однако Н'Адер привез из-за Хребта нескольких тайнангинцев и множество свитков. Более того, вернувшись из последнего похода, граф начал частенько путешествовать по Иншгурре и занимался… скажем так, не вполне обычными расспросами и поисками.

— Поисками кого?

— Поисками чего, ваше величество. Поисками истины разумеется.

— Значит, он мог быть нам полезен, — медленно произнес Суиттар, прикрывая глаза. — Но он мертв.

— Но он оставил завещание, ваше величество. А перед смертью, насколько мне известно, он разговаривал со своей дочерью. Очень долго разговаривал. И теперь она, согласно завещанию, должна отправиться в паломничество к ллусимскому Храму Первой Книги.

— Когда «теперь»?

— Немедленно.

Король вскинулся, как гончая, услышавшая далекий мяв кошки:

— Именно сейчас, когда через полмесяца состоится встреча Собора Двадцати Четырех?!

— Думаю, ваше величество, они успеют как раз к началу Собора, — кивнул господин Фепсал.

— «Они»? — недовольно переспросил король. — Н'Адер завещал ей взять кого-то с собой?

— Да, нескольких человек. Но меня, признаться, волнует только один из них. Вы слышали когда-нибудь такое имя: Кайнор из Мьекра?

Суиттар пожал плечами:

— Кажется, нет.

— А Рыжий Гвоздь?

— Конечно, слышал! Это легендарный поэт-жонглер, верно?

— Верно, ваше величество. Так вот, его настоящее имя — Кайнор из Мьекра, и он не такой уж легендарный. Именно за ним моя племянница и посылала гвардейцев. И именно Рыжий Гвоздь, согласно завещанию покойного графа, должен сопровождать ее в паломничество.

— Не понимаю…

— Я тоже, ваше величество. Но вот что любопытно: в последние годы Н'Адер проявлял повышенный интерес к культу Запретной Книги. — И он добавил свое любимое: — Насколько мне известно.

Король поднял на господина Фейсала усталый, но от этого не менее пристальный взгляд:

— Если память мне не изменяет, вы говорили, что культ — всего лишь удобная игра для тех, из кого необходимо «выпустить пар недовольства». цитирую ваши слова, между прочим.

— Я польщен, ваше величество. Да, я говорил именно так. Культ — всего лишь игра. Культ, но не Книга — и вы это знаете, ваше величество. — Он едва не добавил «насколько мне известно», но вовремя прикусил язык. Хотя ему действительно было доподлинно известно, что король является тайным сторонником и патроном культа, причем из соображений, о которых упомянул Фейсал. Для Суиттара Двенадцатого культ был единственным способом хоть как-то уравновесить крепнущее влияние Сатьякаловой церкви; точнее, мираж такой возможности, а в действительности — всего лишь мальчишечий жест неповиновения, вызов тем, кто намного сильнее его. Ибо Церковь давно уже намного сильнее Короны.

— Итак, к чему всё это? — раздраженно спросил Суиттар.

— К тому, что граф вполне мог вывезти из-за Хребта какие-либо свидетельства о прошлых временах. Не исключено, что даже свитки с фрагментами «He-Бытия», — (король вздрогнул, ибо никому не дозволено было произносить название Запретной Книги; вздрогнул — но смолчал), — и с более полными фрагментами. Если так можно выразиться, изначальными. А возможно, действительно с полным текстом. Он мог знать о Носителях. О том, по каким признакам отличить их. И граф вполне мог, ваше величество, решить собрать Носителей. Собрать в «не-бытпйном» смысле этого слова.

— Зачем?!

— Меня сейчас волнуют не причины, которые могли бы подвигнуть Н'Адера на столь… решительный поступок. Не причины — а то, что происходит в Ллаургине вот уже… года два, если не ошибаюсь.

— О чем вы, Фейсал?

— Об участившихся сообщениях по поводу странных происшествий: то у северного побережья, то у подножий Хребта, то в Трюньиле…

— Что за «странные происшествия»?

— Да вот, например… — Господин Фейсал прищурился, словно припоминая (хотя король не сомневался, что его собеседник помнит текст наизусть), — некие селяне в окрестностях Тайдона обнаружили перо невероятно больших размеров, очень похожее на то, что хранится в монастыре Надежного Гнезда, посвященного Цапле Разящей. Увы, местный жрец счел нужным отобрать и сжечь перо. Или вот свидетельство из портовых районов Сна-Тонра, где рыбаки утверждают, что видели в море некий предмет огромных размеров, похожий на акулий плавник. Их много, таких сообщений, поверьте мне.

— Но вы говорите «два года». Если бы зверобоги решили низойти в Ллаургин Отсеченный… — Суиттар медленно покачал головой. — Нет, я не верю в это.

— Я и не прошу верить, ваше величество. Я бы и сам предпочел не верить, но правда остается правдой. Хоть время порой искажает ее, равно как портит и куда более материальные вещи. Я читал древние хроники, ваше величество. Мы привыкли думать, что зверобоги нисходят в Тха за единый миг, но это не так. Во всяком случае, на сей раз это не так, — добавил господин Фейсал, чуть поразмыслив.

— И что теперь? — спросил его (не мог не спросить!) Суиттар Двенадцатый.

— Теперь я задаю себе только один вопрос: что привлекло их внимание к Ллаургину? Чего нам ждать? И не сомневайтесь, когда я узнаю ответ, я сделаю всё, чтобы внимание зверобогов оказалось не таким пристальным, как в прошлые Нисхождения, ваше величество.

Король только кивнул в ответ.

— Если вам нужна будет моя помощь…

— Благодарю вас, ваше величество! Непременно воспользуюсь ею.

«А также, — добавил мысленно господин Фейсал, — кое-какими тузами, которые остались у меня в рукаве. Например, „легендарным жонглером“ из Мьекра, вызвавшим столь сильный интерес покойного Н'Адера. Непременно воспользуюсь, ваше величество… и надеюсь, воспользуюсь правильно.

Иначе, боюсь, нас всех ожидает новое Десятилетие Сатьякалова Гнева — а я слишком стар для подобных испытаний».

* * *

Покойный брат Гланнах не верил в чудеса. Иссканр не мог себе позволить такой роскоши, иначе пришлось бы поверить собственным глазам — а он еще не готов был к этому. Иссканр мысленно перебирал события последних дней — сейчас, сидя на берегу, глядя на обломки древней погребальной лодки, которая так и не стала его последним пристанищем. То, что творилось с ним, когда он лежал в гробу неизвестного восточного вельможи, можно списать на дикие пляски помутившегося сознания. То, что он выжил после всего, можно объяснить счастливым стечением обстоятельств.

Пусть так. Но как объяснить то, что он видел, когда лодка, подчиняясь неведомой воле и силе, поднялась на поверхность океана, а потом с бешеной скоростью пронеслась по ней, вылетев наконец на этот вот берег?! Как объяснить тень в воде, размерами превосходящую парусник-дом, — и плавник, на мгновение вспоровший поверхность, плавник, похожий на обломок древней башни?! Иссканру не нужно было опрашивать рыбаков, чтобы убедиться: ни один из них никогда в жизни не видел ничего подобного. Но каждый из тех, чьи предки когда-то были моряками на кораблях армады Бердальфа, наверняка слышал о подобном.

Ибо Неустанная часто являлась Морепашцу — и не только в снах, но и наяву.

«Но я же не Бердальф!» — в который раз восклицал про себя Иссканр.

А потом пришла другая мысль — холодная, чужая, острая, словно лезвие вражеского клинка у тебя под ребром: «Так кто же я тогда?!»

Здесь следовало добавить обращение к кому-нибудь из Сатьякала, но он не стал делать этого. Иссканр начал подозревать, что цена подобных обращений намного выше, чем он способен заплатить.

И снова припомнился темный силуэт у берега, плавник размером со сторожевую башню… Нет, отныне он не решится попусту трепать имена зверобогов — даже не осмелится лишний раз думать о них.

Потому что вполне может статься, именно их взгляды сопровождали его-прошлого в том разноцветном, наполненном болью падении.

Брат Гланнах не верил в чудеса. Он наверняка как-нибудь объяснил бы и то, что в разломанной лодке Иссканр нашел части старинного доспеха (правда, не все, лишь нагрудник, правый наруч и каплевидный шлем — зато не ржавые, не поломанные: почисть, приведи в порядок — и можно носить), и то, что там же оказался залитый сургучом металлический сосуд, полный золотых монет… Брат Гланнах наверняка объяснил бы.

Только Иссканр не поверил бы в его объяснения.

Отныне он будет искать собственные.

И начнет прямо сейчас.

Иссканр снял с камней высохшую на солнце куртку и сложил в нее, как в мешок, доспехи и деньги. Жаль, из оружия с собой у него был только небольшой кинжал, а из вещей — одна смена одежды да мешочек с записками брата Гланнаха, чудом уцелевшими во всех этих приключениях. Ничего, главное добраться до ближайшего города, а там золотых хватит и на новый меч, и на одежду, и на то, чтобы некоторое время не заботиться о деньгах.

Пара часов пути вдоль берега подбросили Иссканру пару же неожиданностей. Первая: судя по окрестностям и узнаваемым силуэтам башен на горизонте, неизвестно как, но Иссканр оказался в предместьях Таллигона. Вторая: дорогу Иссканру заступила компашка юнцов с крысиными усиками, но зато с вполне весомыми мечами на поясах. (Впрочем, справедливости ради следует признать, что «юнцы» вряд ли были младше Иссканра… ну хорошо, они были даже старше его — да разве в возрасте дело?!) О хороших манерах и гостеприимстве крысоусые, похоже, если и слышали, то давно — и не от людей, способных внушить им уважение к упомянутым добродетелям. Зато любопытством они были наделены в полной мере и тотчас же проявили его по отношению к свертку в руках Иссканра.

…В конце концов, их ведь было пятеро что он мог поделать? Да и не тянуло после всего проявлять человеколюбие или смирение. Хотите драки? — так не плачьте после по сломанным рукам-ногам.

Двое действительно не плакали — и никогда больше не заплачут. Остальным было не до слез и не до мертвых дружков, во все лопатки они ломанулись подальше от «ах-ты-ка-аз-зла-недоенного!», действительно оказавшегося тем еще «ка-аз-злом». А Иссканр перевязал левую руку, нацепил на пояс трофейный меч и пошел дальше по дороге, в Таллигон, родной Таллигон. Сразу он как-то не особо осознал, что только что убил двоих; это уже потом, когда валялся в снятой на ночь комнатушке, накатило — хозяин утром ругался, что ж ты, мол, паскуда, весь пол облевал!.. ругался, пока не посмотрел в глаза странному постояльцу, после чего получил «премиальный» золотой за беспокойство и ушел звать служанок, чтоб прибрали безобразие.

Наутро Иссканр выбрался в город — и ноги сами собой понесли в кабак, где он когда-то работал вышибалой.

— О, Нес, ты, что ль?! — И старинный приятель, Пыря Двузубый, кинулся обниматься, жать руку, выспрашивать, как дела. Иссканр вдруг понял, что говорит Пыря как-то странно — и тот, в свою очередь, изумленно вытаращился на Иссканра: — Ты чё, старый, книжником заделался или в чародеи подался? Балакаешь не по-людски, чес-слово! Вроде в караванах, как я слыхал, такому не учат.

Иссканр разобрался, что к чему, и не без труда, но перешел на привычный Пыре лексикон. В последующие дни он убедился, насколько это иногда выгодно и удобно — притворяться не слишком сообразительным и чрезмерно самоуверенным мужланом, — и стал на всю катушку пользоваться этим.

Потом было еще много чего. Деревня Агнуль, например, где Иссканр услышал о странной смерти «лет эдак двадцать назад» одной тамошней семьи. Очень странная смерть очень обыкновенной семьи. Тем более странная, что господин Балхай, бывший нэррушский жрец, как выяснилось (это уже когда Иссканр попал в Нэрруш, что в Тайдонском округе), погиб точно такой же странной смертью.

Потом… Много всего было потом.

И вот теперь Иссканр шагает по Лабиринту, прислушиваясь к шепоту ветра в боковых коридорах и помахивая в воздухе рукой с огненным браслетом, чтобы разогнать тьму.

Теперь он знает ответ на свои старые вопросы. Он мог бы и не идти сюда — вот только с некоторых пор Иссканру начало казаться, что спрашивал он не о том, совсем не о том. И он пришел в Лабиринт, чтобы научиться задавать правильные вопросы.

Несколько таких вопросов уже щекочут ему нёбо. Но он бросает взгляд на неестественно отогнутый мизинец Фриния, на рывками — игрушка графенка! — двигающегося Быйцу, на призрачный силуэт Мыкуна, — и молчит, потому что время для этих вопросов еще не наступило.

А когда оно наступит, это время, когда оно горным барсом выпрыгнет на них из темноты, неплохо бы иметь наготове метательные ножи ответов.

Фриний останавливается, нервно поводит плечом:

— Привал. Будем считать, что ночевка.

Привал так привал, мысленно соглашается Иссканр. Самое время отдохнуть от воспоминаний — и заодно кое о чем разузнать здесь и сейчас.

Например, выяснить, кто вот уже несколько часов следует за ними по пятам?..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Наемный шут, или «Сон чародея порождает…»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Лабиринт меняется. Новые попутчики из старых знакомых. Шорох под потолком. Дорожные беседы «за жизнь». Фриний убеждается. О свободе выбора у плаксивых ящериц. «Я никогда не соскользну! »

Что тебе до царей,

что — до дальних морей?

Словно старый борец, покоритель арен,

ты теперь наблюдаешь за жизнью с галерки.

Только вот не кричишь: «Добивай же, скорей!»

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

Постепенно Лабиринт менялся, но Фринию, закованному сейчас, как в панцирь, в оболочку из боли и воли (того и другого примерно поровну, и неясно, что же возьмет верх), — Фринию было не до этих изменений. Он отстраненно отмечал, что коридоры стали пошире и что вот уже несколько раз они проходили через круглые зальцы с невысоким потолком, по-прежнему украшенными барельефами, — но что ему сейчас зальцы? что — коридоры?! Следовало любой ценой довести этих троих до цели — а там наконец можно будет расслабиться… да, можно будет, нужно будет!.. будет…

«Хватит! — одернул он себя. — Вспомни: «смешон намеревающийся осилить дорогу одним скоком». Пора остановиться, передохнуть. Да и есть хочется…»

Они как раз находились в небольшом зале, вполне подходящем для этих целей. Фриний обернулся к своим спутникам: «Привал. Будем считать, что ночевка» — и сам же мысленно скривился от собственной косноязычности и тотчас раздраженно отмахнулся: какая разница?!

Да никакой. Что старику этому трехсотлетнему, что дурню-Иссканру, что Мыкуну — нет им до слов никакого дела! И до Фриния — никакого, если не считать того, что спутники ждут, пока он, как балаганный фокусник, вынет из воздуха да положит в протянутые руки обещанное. Вяло, тяжело и огнисто ворочалось в животе невесть что. «Чужой, — подумал чародей. — Для них и вообще для всего мира я чужой — и ничего уже не изменится». Он смотрел на своих спутников: как тихой тенью сидит под стеночкой Мыкун, как вышагивает по залу угрюмый Быйца, как Иссканр, что-то пробормотав, направляется в один из боковых коридоров. Этот куда еще подался?! Впрочем, всё равно далеко не уйдет, дурак — но не настолько.

И никому, ровным счетом никому нет дела до…

Тяжелая ладонь хлопнула Фриния по плечу — он обернулся.

— Холодает, — сообщил Быйца, сверкая совиным оком. — И ветер… всё сильнее дует, между прочим. А ты тут стал врастопырку и потолком любуешься!

Он выжидательно оглядел Фриния, явно напрашиваясь на скандал. И получил бы, что хотел, но то ли во взгляде, то ли в интонации, с какой были произнесены обидные слова, чародею померещилось вдруг что-то невыносимо знакомое, что-то из прошлого, что-то…

— Так и будешь молчать? Дитё ж вон мерзнет, на ней же, кроме рубахи этой да штанов, ничего, считай, и нет. А здесь тебе всё-таки не то, что в низине, — холодно здесь! Или думаешь, если она слова сказать не может…

До Фриния наконец дошло.

— Что ты сказал?!

— Что слышал, — кудахтнул Быйца. — И постарайся со мной впредь разговаривать вежливо — седины нужно уважать, особенно такие, как у меня! — Он вновь поглядел вызывающе.

И чародей первым отвел взгляд («Неужели знает?!»).

— Думаю, впредь мы все будем вежливее и внимательнее друг к другу.

Горбун довольно кивнул:

— А начнем прямо сейчас, с нее. — Он указал подбородком и кадыком на Мыкуна. — Кстати, скажи, зачем ты решил выдать ее за мальчика?

Вместо ответа Фриний покосился в ту сторону, куда ушел Иссканр.

— Из-за него?! — закашлялся смехом старик. — Ну ты даешь!.. Парень не настолько прост, чтобы… Ладно, — махнул он рукой, — чем греться-то будем? У тебя наверняка ведь еще «игрушки» припасены, как раз на такой случай.

«Да, — теперь на дне Фриниевой души плескались облегчение вперемешку с благодарностью и злорадством. — Да, конечно! Когда я готовился, я не думал о „таком случае“, но… да, припасены! »

Из мешка он вынул лакированный человеческий череп, без нижней челюсти и без правого клыка в верхней, потом оттуда же достал памятную по прошлой ночевке свечечку, зажег ее, установил на полу, а сверху накрыл черепом. Быйца, похоже, знал, что к чему, крякнул себе под нос: «Вот та-ак даже…» — но возражать не стал.

«А пусть бы и возразил, — подумал Фриний. — Ничего другого я тебе предложить не могу», — и сам же испугался этих слов.

«Так — есть, пить, спать! Когда они уснут, я попробую что-нибудь сделать. Еще и Мыкун, Мыкунья эта, — раньше он старался даже думать о ней, как о мальчике, но теперь можно было не следить за собой, — навязали мне ее, навязали… а зачем — не знаю. Пока — не знаю», — добавил, как будто это что-то меняло. Достал из мешка лепешки и сыр, принялся кормить… «как же ее звать-то теперь? полудурой, что ли?»… Мыкунью, потом поел сам. Быйца пристроился в слоронке и тоже чем-то чавкал, причем чавкал как-то очень уж нарочито, вызывающе.

Иссканр до сих пор не вернулся.

«И где его зандробы носят?!»

Фриний взглянул туда, где чернел проем коридора, чем-то привлекший Иссканра.

Проема не было — одна сплошная стена, черная, гладкая, безответная.

Лабиринт постепенно менялся.

* * *

— Ки-иса, ки-иса! Хорошая какая! — Самый наглый, рыжий и упитанный из котов Борка-Шрама открыл один глаз и взглянул на протянутую к нему руку. Никто и никогда, даже выпив кружек пять коронной борк-шрамовской «беззвездной ночи», не назвал бы рыжего «хорошим»; о «кисе» и речи не идет.

Мгновение — малодушное, но очень короткое мгновение — Гвоздь даже размышлял, не предупредить ли. Жалко всё-таки. Если б кот хотя бы принадлежал Борку, а то ведь несправедливо: человек всю жизнь боролся с этими мяукающими негодяями, а теперь за них же наказание понесет (вот как только рыжий вцепится в графинькину ручку всеми своими втяжными когтями-скальпелями, так и понесет…).

Жалко, а что поделаешь? Да и не успеть уже…

— Госпожа! — вякнул, появляясь в дверях и понимая, что вот-вот случится непоправимое, Борк-Шрам. — Не надо, госпо!..

Кот зажмурился и выпустил когти. Провел ими по столешнице, довольно выгнув спину и вздыбив хвост. Графинины пальчики ловко прохаживались по его спине.

— Балаган бесплатный! — в сердцах прошептал Гвоздь. Следовало признать: последняя представительница славного рода Н'Адер умеет укрощать не только людей.

— …пожа! Пожалуйста, прошу вас!..

Она повернулась к побледневшему Борку-Шраму, продолжая ласкать кота:

— Что-то не так?

— Хвост-Трубой обычно… э-э-э… не очень-то приветлив с чужаками.

«Хвост-Трубой?! Чего-то я в этой жизни, кажется, не улавливаю», — подумал Гвоздь.

— Просто он принял меня за свою, ваш кот.

— О, госпожа, он вовсе не мой кот! Я борюсь с этими хвостатыми подонками уже несколько лет и… — Борк-Шрам заметил наконец Гвоздя, глаза его увеличились раза в два, а кадык смешно подпрыгнул вверх-вниз. Трактирщик махнул рукой: — Ах, что ж я вас-то на пороге держу, всякой чепухой забалтываю! Может, госпоже угодно чего-нибудь выпить? Для меня огромная честь…

— Ты знаешь господина Туллэка, врачевателя? — не слишком вежливо перебила его графиня. «А ты-то его откуда знаешь?» — удивился Гвоздь. Но уже мгновение спустя начал догадываться, складывая воедино фразы, события, лица…

— Разумеется, — кивнул Борк-Шрам.

— Тогда пошли кого-нибудь за ним, а мы с господином Кайнором пока подождем здесь.

«И с господином Айю-Шуном», — мысленно добавил Гвоздь, косясь на застывшего у дверей тайнангинца. Тот стоял настолько бесшумно и недвижно, что Борк-Шрам только сейчас заметил смуглокожего. Судя по выражению лица, трактирщик счел начало сегодняшнего дня неудачным.

«Просто ты не знаешь характера нашей маленькой Флорины. Всё еще только начинается».

Гвоздь, к собственному неудовольствию, уже успел как следует изучить нравы госпожи Н'Адер. После памятного (как сказали бы в какой-нибудь балладе, судьбоносного) разговора с графиней Кайнору позволили повидаться с «сотруппниками» — но лишь для того, чтобы собрать вещи и попрощаться. Чернявая не желала тратить время зря, она готова была тотчас отправиться в путь — и отправилась, прямо после обеда! И вынудила кучера гнать коней всю ночь напролет, пришлось попутчикам спать прямо в экипаже.

Впрочем, о попутчиках разговор особый. «Мы что, поедем впятером?! — не поверил собственным ушам Гвоздь, когда графинька впервые сообщила ему об этом. — Вы хоть понимаете…»

«Не просто понимаю — я была в Храме. И знаю, в отличие от вас, что в паломничество не всегда ездят в сопровождении эскорта из сотни слуг».

«Но и не с тремя же! — не сдавался Кайнор. — Кучер, телохранитель и служанка — и всё?! »

«Почему же „всё“? — улыбнулась чернявая. — Еще жонглер».

Гвоздю осталось только покачать головой: он редко встречал людей, способных победить его в словесной дуэли. Женщин — вообще не встречал… если не считать Лютен, конечно.

Но он не сомневался, что еще отыграется.

«А как насчет дорог? Не боитесь грабителей? Против хорошо вооруженной шайки мы втроем с вашим кучером и тайнангинцем не выстоим».

«Может быть, тогда я вам помогу», — заявила графинька, с намеком опуская ладонь на рукоять висевшей у нее на поясе сабли.

С тех пор Гвоздь мечтал о встрече с грабителями, но пока как-то с этим не складывалось.

Зато, похоже, придется снова повидаться с господином Туллэком. Вот уж старик обрадуется!..

— Флорина! Ты!.. Вы!.. Сколько лет-то прошло!..

Ну вот, как Гвоздь и подозревал, они знакомы. Выхолит, Три Сосны (а также некоторое количество близлежащих деревень) являются фамильными владениями Н'Адеров. И господин Туллэк, соответственно, будучи лекарем, сопровождал в захребетных походах папочку чернявой. …Теперь-то он зачем ей понадобился?!

— Вот, возьмите. — Графинька протянула врачевателю плотный конверт; на сургуче был оттиснут уже знакомый Кайнору герб: оскалившийся волк на щите и шлем с кожистыми крыльями и нашлемником в виде гнусной демонской хари.

Господин Туллэк разломал печать и взволнованно пробежал взглядом по завитущатым строкам. «Разумеется, он знает, что старый Н'Адер умер, — подумал Гвоздь. — Или нет? Так или иначе, с чего бы графу на смертном ложе вспоминать о каком-то врачевателе? Чтобы завещать мешок золота в память о давнем чудесном исцелении? Тогда графинька вполне могла отправить и письмо и мешок с посыльным, а не заезжать в Сосны лично. Тем более мы вроде как торопимся».

— У меня есть время? — спросил господин Туллэк.

— Часа хватит?

— Думаю, хватит… графиня. — Он запнулся, почему-то стрельнул взглядом в Гвоздя и набрал в грудь побольше воздуха. — Но… раз уж так всё получилось… я собирался самолично отправиться в столицу, однако поскольку…

— Мы ведь с вами давно знакомы, господин Туллэк. Говорите без обиняков.

Кайнор только покачал головой: «Что ж ты, девочка, если вы действительно давно знакомы, не заехала к нему домой, а вызвала сюда, как пастуха какого-то?»

— Видите ли… Графиня, я хотел бы просить вас об одной услуге. Просить, как врачеватель… — Туллэк тяжело оперся на свою неизменную трость и поджал губы. — Видите ли, недавние события в Трех Соснах сделали невозможным дальнейшее пребывание здесь одной особы… В народе ходят слухи, что в девочку вселялся зандроб.

Чернявая пожала плечами:

— Неужели вы не можете опровергнуть эти суеверия?

— Не могу, — врачеватель в упор посмотрел на Гвоздя. — Не могу.

«Ах, ты не можешь!.. »

— Позвольте, графиня, — Кайнор шагнул вперед и вежливо кивнул врачевателю. — Я поясню. Дело в том, что господин Туллэк превыше всего в этом мире ценит покой. Вполне понятная и достойная уважения система ценностей, на мой взгляд. Однако она требует… мнэ-э-э… я бы сказал, жертв — но не поймите меня превратно! Так вот…

— Хватит валять дурака, — очень тихо и очень устало произнес врачеватель. — Не вам меня судить, господин жонглер. Прошу, давайте сейчас подумаем о девочке — а поговорить, насколько я понял, мы еще успеем.

— Так вы знакомы, — констатировала чернявая.

— Жизнь такая: сегодня здесь, завтра — там, — откликнулся Гвоздь. — Приходится бывать в разных местах, встречаться с разными людьми. Думаю, мы оба были бы рады, если б наше знакомство произошло при других обстоятельствах… верно, господин Туллэк? Но что же случилось с Матиль?

— После… после вашего отъезда люди начали думать и сопоставлять. Кто-то что-то вспомнил, спросил у других, те тоже «вроде бы вспомнили»; да и дети утверждали, что заметили у девочки в тот день «странный взгляд», но они не сумели сформулировать, в чем именно эта странность выражалась. Дети же первыми и начали травлю.

— А что ее мать?

— Она отказалась от Матиль. Девочка пока что живет у меня, но…

— Когда мы вернемся, я выделю средства на ее содержание и назначу вас опекуном, — пообещала чернявая.

— Боюсь, это не выход, графиня. Девочка не сможет жить в Соснах, где каждый знает или считает, будто знает что она… э-э-э… не совсем нормальна.

— Тогда я определю ее в какую-нибудь храмовничью школу, как только вернемся.

— Я бы просил вас взять ее с собой в паломничество, — тихо, но настойчиво заявил господин Туллэк. — Мне не на кого оставить девочку здесь… тем более что прошло всего несколько дней после событий, которые так потрясли ее. Сперва она лишилась отца, а теперь…

— Вы расскажете мне об этом в пути, — нетерпеливо дернула плечиком чернявая. — С собой так с собой. Кстати, если не ошибаюсь, при ллусимском Храме есть школа?

— Совершенно верно.

— Ну вот и отлично. Тогда я вас жду здесь через час, вместе с девочкой, господин Туллэк. — Он откланялся и вышел. Гвоздь покачал головой.

— Думал ли я, что когда-нибудь отправлюсь в паломничество в сопровождении престарелого врачевателя-захребетника, тайнангинца и двух сопливых девчонок, одна другой младше и строптивее? — пробормотал он себе под нос.

— Думала ли я когда-нибудь, что меня в паломничестве будет сопровождать рыжий, наглый, брутальный жонглер? — спросила графиня у Хвоста-Трубой.

Тот отозвался сочувствующим мурлыканьем, дескать, и не говори, ласковая!..

* * *

…дует ветер в Лабиринте, хотя откуда он прилетел и куда направляется, — не понять. Человек в блестящем нагруднике и каплевидном шлеме осторожно крадется, прикрыв запястье левой руки, чтобы свет огненного браслета не выдавал его.

Человек напряжен, он прислушивается к звукам в коридоре и всматривается во тьму — и едва слышный шорох наверху, под самым потолком коридора-барельефа, только мешает ему.

Шорох… едва слышный…

«Да-а-а… вот он идет — а мы смотрим, смотрим, смотрим, — но, в отличие от этого железноголового, мы еще и видим. А он — он даже не замечает, что Лабиринт снова перетек — и вернуться в зал, откуда пришел железноголовый, тем же самым путем не удастся.

Но он-то, кажется, и не думает возвращаться. У него, кажется, совсем другое на уме.

Уж не нас ли он ищет?!

Заба-авно, забавно.

Показаться ему, что ли? Он мальчик крепенький, даже на огарки братиков наших старшеньких кинулся — хорошо, широкоротый вовремя остановил, а то ведь… ох-х-х, не шел бы сейчас железноголовый по коридору… да и огаркам не на пользу пошло бы… им теперь мало что полезно.

Ладно, погодим пока, не будем показываться. Присмотримся к ним повнимательнее, к гостям нашим. Тем более что завтра или даже сегодня…»

Шорох… словно кто-то бормочет себе под нос неразборчивые слова, привыкнув разговаривать с самим собой.

Иссканр поднимает голову к потолку, но видит всё то же: горящие замки, цветущие розы, волны, бьющиеся о скалистые утесы, и чудища морские в волнах… — мертвый камень, оживленный руками неизвестных резчиков. Иссканр пожимает плечами и крадется дальше.

Прохладный ветер насвистывает ему в ухо вкрадчивую нелепицу.

* * *

С дополнительными попутчиками в карете сразу стало тесно и шумно. Графский экипаж с дурацким названием «Двуполка» действительно был разделен на две части по половому признаку пассажиров: мужскую и женскую. В женской изволили ехать графиня, ее служанка Талисса, а теперь еще и конопатая Матиль. В мужской ехал Гвоздь в компании невозмутимого Айю-Шуна и господина Туллэка. Кучер, по имени Дальмин, восседал, как и положено кучеру, где-то на крыше и управлял лошадьми, изредка посвистывая кнутом, а чаще — выбитым передним зубом.

Впрочем, несмотря на все разбойничьи замашки Дальмина, ехали споро, но степенно, как и полагается паломникам. Подобная скорость передвижения располагала к неспешным душеспасительным беседам о смысле бытия либо о ценах на сукно и цветное трюньильское стекло. Однако выходило так, что ценами на сукно и стекло Кайнор как-то не очень интересовался, а уж смыслом бытия — тем более.

Да и соседи Гвоздя — что тайнангинец, что врачеватель — к беседам расположены не были. Лишь с некоторым запозданием Кайнор сообразил, что оба они, наверное, встречались раньше — ведь Айю-Шуна покойный граф привез из захребетного похода, не иначе. И еще неизвестно, в каких они отношениях, эти двое: может, господин Туллэк когда-то спас тайнангинца от лютой смерти и с тех пор является его лепшим другом, а может, и наоборот, спасти спас, да только ненавидит его за это Айю-Шун черной ненавистью. И лишь природные невозмутимость и самообладание сдерживают горбоносого от того, чтобы прямо сейчас вцепиться старику в его морщинистое горло.

Ну а тот, в свою очередь, не исключено, мечтает о смерти Гвоздя, нарушившего его драгоценный покой.

Так и ехали: в кладбищенском молчании, с прямыми спинами и застывшими взглядами. Гвоздь косился то на одного, то на другого попутчика — и тоже помалкивал.

Зато по ту сторону перегородки голоса не умолкали. Матиль приглянулась графиньке и сама прониклась к ней симпатией — и сейчас обе лепетали какую-то чушь про окрестные пейзажи. Свою лепту в этот лепет вносила и Талисса, служаночка миловидная, с приятными зрелыми формами, но глупенькая, словно цыпленок. Гвоздь собирался при случае сойтись с ней поближе — в том числе, чтобы узнать побольше о графиньке. Он не сомневался: паломничество к Храму Первой Книги только предлог, точнее, одним паломничеством дело не ограничится. Покойный Н'Адер на портрете вовсе не казался умалишенным, способным вынуждать собственную дочь к столь бессмысленным и обременительным поступкам. Съездить в паломничество на Ллусим — да, это в порядке вещей, так поступают многие знатные вдовцы и вдовицы. Но тащить туда «брутального жонглера» и престарелого врачевателя… — зачем?

Кстати, господин Туллэк, кажется, не мучился подобными вопросами. …Интересно, он прихватил с собой то письмо, которое ему вручила графинька?

Весь багаж путешественников был уложен в дорожные сундуки, часть из которых поместили на крыше экипажа, а детальные рассовали под лавки. Туда же, под лавку, отправилась урна с прахом покойного графа.

Немногочисленный скарб Гвоздя уместился в одном не очень крупном сундучке, который благосклонно выделила ему чернявая. Вещей было бы еще меньше, если б не пришлось запасаться одеждой для грядущих холодов: к тому времени, когда паломники будут возвращаться, в храмовенках уже распахнут пасти для подаяний идолы Акулы Неустанной, а мерзнуть или одалживаться у графиньки Гвоздь не собирался. Не собирался он и играть роль священной жертвы. Но об этом — после.

Сейчас он с вялым интересом уставился на пейзаж за окном, куда больше его занимали восклицания на дамской половине экипажа.

— А сколько нам ехать до озера? — с явным предвкушением ответа в который раз спросила Матиль.

— Долго, солнышко, почти недели три — да, госпожа?

— Если погода будет хорошая, то и быстрее. А если наоборот… — Флорина Н'Адер рассмеялась и игриво притопнула ножкой: — Слушай-ка, Матиль, ты ведь сама знаешь ответ, на память уже его, наверное, выучила!

— А вдруг вы чего напутали, — не сдавалась конопатая. — Целых три недели! Это ж сколько ехать! Там, наверное, и Хребет уже недалеко, да? А за Хребтом зандробы живут, правда?

В отражении на дверном стекле Гвоздь заметил, как усмехнулся краешками губ Айю-Щун.

— Ты где такой чепухи наслушалась? — в притворном гневе всплеснула руками графинька.

— Это ей господин Туллэк рассказал, не иначе, — громко хмыкнул Гвоздь. — А, конопатая?

— Неправда! — пылко возразила Матиль. А вот врачеватель, к удивлению Кайнора, только улыбнулся:

— Господин жонглер шутит.

— Шучу, конопатая, — подтвердил Гвоздь. — Ты ж меня знаешь. И зандробов никаких по ту сторону Хребта, кстати, нет. Вон, если захочешь, спроси как-нибудь у господина Айю-Шуна.

Он отметил, что тайнангинец снова шевельнул краешками губ, и мысленно положил себе в кошелек еще одну монетку. Будущее покажет, фальшивая она или нет.

— Или, — продолжал Гвоздь, — расспроси господина Туллэка, он тоже должен кое-что знать о тех землях. Я бы и сам, кстати, с удовольствием послушал: глядишь, потом пригодится, когда вернусь на подмостки.

Врачеватель поглядел на него со странным выражением, словно… жалел. «С чего бы вдруг? — с неожиданным раздражением подумал Гвоздь. — Себя бы лучше пожалел…»

— А ведь когда-то, — задумчиво произнес господин Туллэк, — всё было по-другому.

«Ну да, извечная песня стариков: в годы нашей молодости и дышалось легче, и жилось привольнее, и Сатьякал дарил своей лаской каждого и задаром. Знаем, слышали! По горло сыты!»

— Мой прапрадед помнил еще те времена, когда Ллаургин не был Отсеченным. И мир мы представляли себе другим — не ограниченным одним только королевством да Трюньилом… хоть, признаться, не слишком-то часто плавали тогда на Восток.

— Если не ошибаюсь, — уточнила из-за перегородки графинька, — вообще не плавали. Были два-три случая, одиночные попытки вернуться — но они не увенчались успехом. Разве только кто-то из тех смельчаков, которые считались пропавшими без вести, на самом деле добрался до цели… но это вряд ли. И мы никогда уже не узнаем правды.

— Всё верно, — подтвердил господин Туллэк. — Однако поглядите, что творится сейчас. Люди рождаются и умирают, свято веря: мир — это их дом, деревня, в крайнем случае город с предместьями — и всё. Дорога тянется за горизонт а в том месте, где она сливается с ним, мир заканчивается и начинается другой мир, враждебный, населенный зандробами и прочими опасными тварями. Только единицы знают, каков мир на самом деле…

— …и то заблуждаются, — ввернул Гвоздь. — Зря вы это, господин врачеватель. Не так всё плохо. Вспомните хотя бы про нас, про «фургонные вести» — мы ведь не побасенки травим, а рассказываем о том, что сами видели или слышали от честных людей. Я вообще не пойму, к чему вы клоните. Так было всегда: селянину некогда странствовать, ему нужно окучивать брюкву, морковку поливать, коров доить. Это удел высокородных… или уж совсем безродных — странствовать… да и то, кстати, удел не для всех. Разве не вы, господин врачеватель, недавно мечтали о покое? Странно теперь слышать от вас сетования на человеческую неосведомленность.

— Мечтал, — ничуть не смутился господин Туллэк. — И мечтаю. Мне как-никак шестой десяток скоро разменивать. И в свое время я навидался всякого, образно выражаясь, не одно седло истер. Тогда-то я и понял, что все мы живем во лжи — и умираем, никогда не узнав правды о мире и о себе.

— И поэтому вы ушли на покой и поселились в Трех Соснах? Так сказать, разочаровавшись в мире?

Господин Туллэк отвернулся и долго смотрел в окно экипажа, на охваченные багрянцем деревья. Непроизвольно он вытянул правую ногу и принялся растирать ее пальцами; лицо врачевателя застыло и было сейчас похоже на посмертную маску.

— Вы правы, господин Кайнор, — ответил он наконец. — Правы, правы. И мне не следовало оставаться в Соснах после всего, что я узнал. Но… в конце концов, я и не остался, ведь так? Сколько ни удирай, сколько ни прячься, а судьба — она всегда тебя найдет. И всё расставит по своим местам, всё и всех.

«Проклятый старикан! О чем это он с такой патетикой? Хотя чего я волнуюсь? Подобные ему всегда ищут оправдание своим ошибкам в предназначении, судьбе и прочей белиберде того же сорта».

Однако что-то из сказанного господином Туллэком не давало Гвоздю покоя. Увязший в паузах разговор продолжить никто не пытался, даже Матиль на некоторое время притихла — а Гвоздь всё ломал голову над тем, что же его так встревожило. По-прежнему бесстрастно покачивался на сиденье напротив смуглокожий Айю-Шун, за время всего разговора не проронивший ни звука.

* * *

— Явился наконец-то! — проворчал Быйца. Он первым заметил, как в черном провале коридора появился Иссканр — и, кажется, ни капли не был удивлен. Фриний-то думал, что теперь их осталось трое, что парня взял к себе Лабиринт… выходит, ошибался. Ну и хорошо.

— Что это тебе вздумалось шляться невесть где? — не унимался горбун. — Со здешними путями лучше не шутить, чтоб ты знал.

— Знаю, — отмахнулся Иссканр. Похоже, ему сейчас не хотелось препираться со стариком. — А это что за штуковина? — ткнул он пальцем в светящийся череп.

— Это наш чародей подсуетился, — хмыкнул Быйца. — Мертвопользование чистой воды, правда, но светит и греет — а я к старости не переборчив стал. Да и почтенный Фриний ничего другого пока предложить то ли не может, то ли не хочет.

— Спать пора, — зевнул тот. Иссканр неодобрительно скривился:

— Что, и стражу не выставим?

— Ну, если хочешь… первых часа три я посижу, потом разбужу тебя.

— Ты бы поел, молодой, — встрял горбун, — а то мы с чародеем и Мыкуном давно уж червячков заморили, а ты всё по углам лазаешь, пыль со стен широкими плечами соскребаешь.

Пока Иссканр следовал совету старика, Фриний уложил спать безумную девочку и прошелся по зальцу, разминаясь и проделывая кое-какие дыхательные упражнения, незаметные постороннему глазу. Всё это сопровождалось хихиканьем наблюдающего за чародеем Быйцы.

Наконец Иссканр тоже улегся, подстелив под бок плащ и сунув под голову дорожный мешок. фриний сел чуть в стороне от своих спутников и продолжал делать упражнения, которые должны были унять боль и помочь ему сосредоточиться.

Прошел час или что-то около того. Быйца вдохновенно храпел, Иссканр, кажется, тоже заснул.

«Можно начинать», — и Фриний вытянул перед собой левую руку со сломанным пальцем. Рука ходила ходуном — вот тебе и упражнения, вот и сила воли!

А всё-таки следовало выполнить задуманное, потому что потом будет поздно, да и подходящий случай — представится ли еще? А ему необходимо точно знать.

Всю волю — в кулак, в крепко сжатый кулак правой руки, пальцы которой охватывают талисман, концентрирующий магическую энергию. (Он криво усмехнулся: знал, что стоит за этими безликими словами, но по привычке использовал их, не стараясь, даже в мыслях, определять более тонкие и точные понятия — ни к чему это сейчас!)

Когда правая рука отозвалась привычным покалыванием, прыгнул взглядом — и начал работу.

И почти сразу же мир вокруг покачнулся, а в глазах потемнело, словно кто-то невидимый медленно гасил невидимые же лампы, освещавшие пространство зала. Колючий теплый шар в правой руке вдруг обжег леденящим холодом — и взорвался! За миг до этого Фриний успел отшвырнуть его прочь, в один из коридоров — и ошметки энергии шибанули по чародею вскользь, задевая лишь по касательной; но — задевая!..

Некоторое время он полулежал, почти сползший на пол, бессильный, опасающийся лишний раз шевельнуться, чтобы не приманить сквернавку-боль. Она кружила рядом на пушистых лапах с цепкими когтями и утробно урчала, ожидая от него малейшего движения, — он держался, из последних сил.

Потом, кажется, задремал (или это был бред наяву, когда ты с открытыми глазами, но видишь совсем не то, что следует?..) — не помнил точно.

Наотмашь по сознанию хлестнула картинка: светящийся череп на полу и похрапывающий рядом с ним Быйца. Вид неряшливого старика почему-то отрезвил.

Фриний попытался встать. Боль, конечно, не ушла, но и не лютовала пока.

«Значит, так, — сказал он самому себе. — Ладно. Пусть будет так. Всё равно кое-чем я смогу воспользоваться, даже без своего мастерства. Да и мизинец не обязательно лечить тем способом, которым я собирался».

Он размотал повязку, пригляделся к криво торчащему пальцу — и рванул, закусив губу, чтобы не закричать. Переждал. Взялся сызнова, чтобы расположить как следует, а потом зажать между двумя дощечками и обмотать удобнее; взялся — и тут же охнул от боли. Да, совсем другие ощущения, это тебе не чародейством баловаться!

За спиной кашлянул невесть когда проснувшийся Быйца.

— Давай, — сказал, — помогу, герой. А то ты тут загнешься к песьей бабушке — и как нам потом отсюда без тебя выбираться?

* * *

Иногда взгляд короля пугал господина Фейсала. Вернее, не сам взгляд, а застывшая в нем «игурасит исисикис», то бишь «усталость души». С таким взглядом долго не живут — а меньше всего в эти дни господин Фейсал обрадовался бы смене властителя. У Суиттара Двенадцатого, как и у всякого короля, не страдающего заболеваниями детородных органов, наследников хватало. Сын от первой супруги, дочь от второй — а что касается бастардов, то точное их количество знал в Ллаургине Отсеченном один-единственный человек — Фейсал. Кое-кого из таких «нечаянных детишек» он уже отправил во Внешние Пустоты (разумеется, не собственными руками!), кого-то, наоборот, придержал в качестве запасного козыря в рукаве. Но так или иначе, а смена власти не пошла бы на пользу ни Иншгурранскому королевству вообще, ни господину Фейсалу в частности. Посему он всячески старался поддерживать интерес государя к жизни.

Получалось плохо.

— …на северо-западе и в южных округах замечены пророки, предвещающие мор, глад — и дальше по тексту, — он пытался шутить, Суиттар даже улыбался в ответ, но глаза короля по-прежнему оставались тусклыми, печальными. — Также мои люди доносят об участившихся массовых миграциях разного рода тварей, обыкновенно избегающих собираться в стаи. Это дает повод отдельным баламутам утверждать о грядущем Нисхождении и рассматривать таковые стаи как скопища фистамьеннов, то бишь ведомых волей Сатьякала. Впрочем, никаких доказательств своей правоты упомянутые баламуты предоставить не способны — даже… мнэ-э… даже когда их спрашивают в особых, склоняющих к искренности и сообразительности условиях. К сожалению, количество опрошенных нами никак не влияет на уменьшение количества подобных баламутов…

— Попросту говоря, — перебил его король, — людей, которые верят в Четвертое Нисхождение, становится всё больше.

— Да, отрывисто — кивнул господин Фейсал. — Можно и так сказать. Увы…

— Я бы не хотел, чтобы в стране начались волнения, — произнесено это было тоном если и не безразличным, то достаточно холодным. Суиттар Двенадцатый поднялся и направился к выходу из кабинета. — Пройдемся, — предложил. — По дороге дорасскажете, что там у вас осталось.

Господин Фейсал покорно склонил голову и последовал за Королем. По узкому коридору (стены увешаны невыносимо яркими гобеленами, у дверей замерли стражники, одетые, сообразно покровителю месяца, в коричневые кафтаны с головой Кабарги) Суиттар и Фейсал вышли в дворцовый зверинец. Как и подобает, он был устроен по двенадцатисекторной разметке, с расположенным в центре ядром священных вольеров и расходящимися от них рядами клеток с обычными зверями. Суиттар прошел мимо бассейна с трюньильскими плаксивыми ящерицами и остановился у высоченной скалы, накрытой сверху куполом из металлической сетки. На скале, нахохлившись, сидели лысоголовые грифы разных расцветок.

— Говорите, говорите, — не оборачиваясь, дернул плечом Суиттар. — Я вас внимательно слушаю.

Господин Фейсал покосился на стервятников и, кашлянув, продолжал:

— Теперь о событиях в Трюньиле. Говорят, там появилась некая то ли секта, то ли банда — толком не разобрать, — именующая себя «встречальцы». Они уверены, что Четвертое Нисхождение окажется решающим для Ллаургина и что если зверобоги сочтут людей недостаточно… э-э-э… совершенными, они попросту уничтожат нас, как уничтожили до этого прежних обитателей материка.

— И что же? — спросил король с кривой полуусмешкой. — Эти ваши встречальцы призывают к аскетизму, умерщвлению плоти и возвышению духа?

— Они, — господин Фейсал снова прокашлялся, — они, ваше величество, призывают к объединению всех земель с тем, чтобы поделить потом весь Ллаургин на двенадцать равных по площади округов. Иными словами, они призывают к войне.

— Очередной захребетный поход? Я думал, эта идея давно исчерпала себя.

— Кажется, я не совсем ясно выразился. Речь идет не только о захребетном походе. Сперва встречальцы намерены присоединить к Трюньилу Иншгурру. И только потом воевать с Тайнангином.

Суиттар Двенадцатый повернулся и поглядел на господина Фейсала, чуть склонив голову набок. («Как гриф», — отстраненно подумалось тому.)

— Значит, «присоединить»? — переспросил король. — Интересно, они видели карту Ллаургина, пытались сопоставить размеры Иншгурры и своего болотного герцогства? Это же смешно!

— Это действительно смешно, ваше величество. Однако идеи встречальцев с каждой неделей приобретают всё большую популярность в определенных кругах. Кроме того…

Суиттар отмахнулся:

— Хватит об этом! Пойдемте-ка лучше поглядим, как будут кормить ящериц. Как раз время.

И правда, возле бассейна появилось несколько слуг с тележками; на тележках в деревянных клетках сидели кролики, предназначенные для прокорма плаксивых ящериц. Всё это время те лежали грязными колодами, но теперь колоды превратились в сущих демонов: разбрызгивая во все стороны вязкую жижу, ящерицы ловили кроликов и, резким ударом челюстей умертвив их, заглатывали целиком — и так без остановки. При этом они действительно рыдали — из глаз их катились большие, похожие на драгоценные камни слезы! — ящерицы пожирали кроликов и плакали одновременно.

— Ну как вам? — спросил Суиттар.

— Весьма… поучительное зрелище, ваше величество, — пробормотал господин Фейсал. Он заглянул в тусклые глаза короля и с ужасом понял: тот смотрит на ящериц с завистью.

Суиттар, видимо, что-то такое заметил во взгляде своего собеседника — и медленно покачал головой:

— Вы ошибаетесь, любезный Фейсал. Я завидую этим грюньильским тварям не потому, что они могут безнаказанно убивать кроликов. А потому, что они вольны в своем выборе — и могут делать то, что им угодно, не оглядываясь на меня, или вас, или тех, кто их кормит. Единственное, чему они подчиняются, это их естество: согласно ему ящерицам приходится проливать кровь других существ.

— И они проливают, хотя мучаются из-за этого угрызениями совести и плачут, — дерзнул подытожить господин Фейсал. — Да и выбор их, в котором «они вольны», ограничен бортиком бассейна.

К его удивлению, король рассмеялся:

— Браво, браво! Не ожидал от вас такой… аллегоричности мышления — и был, как вижу, не прав. Все мы так или иначе ограничены, верно? Кстати, об ограничениях. Помнится, по вашей просьбе я отправил в распоряжение графини Н'Адер отряд моих гвардейцев — и вот теперь их капитан, Жокруа К'Дунель, просит у меня отпуск на месяц. Что скажете? Вообще-то, если помните, больше, чем на неделю, отпуска гвардейцам не положено.

— А чем Жокруа объясняет свое прошение?

— Ссылается на срочные семейные дела, требующие его присутствия на юго-западе, откуда он родом. Так что посоветуете?

Господин Фейсал пожал плечами:

— Боюсь, это не совсем в моей компетенции, давать такие советы, ваше величество.

— Не бойтесь. Так что скажете, Фейсал?

— Насколько я понимаю, прежде Жокруа подобными просьбами вас обременял нечасто?

— Это — первый раз.

— Тогда осмелюсь предположить, что у него действительно есть причины просить вас об отпуске. — Король посмотрел на него с иронией:

— Несомненно, есть. Стал бы он иначе!.. Вопрос в том что это за причины, а?

— Вы в чем-то подозреваете капитана ваших гвардейцев, ваше величество? Я могу сказать своим людям, чтобы приглядели за ним.

Суиттар Двенадцатый дернул плечом:

— Не нужно. Полагаю, у вас и так достаточно хлопот, чтобы еще беспокоиться о каком-то гвардейце, у которого появились «срочные семейные дела». Так что насчет «нисхожденцев»? Каков ваш прогноз на ближайшее время?

— Особых беспорядков не будет, мы позаботимся о том, чтобы снять напряжение. К тому же очередные праздники, как обычно, позволят народу немного… э-э-э… расслабиться. Словом, не предвижу осложнений. А вот…

— Неужели, Фейсал, вас так взволновали Трюньил и эти встречальцы?

— Скажите, ваше величество, если бы вы увидели где-нибудь в лесу или у реки плаксивую ящерицу — и она, замечу, лежала бы бревном, как обычно, — сочли бы вы ее опасной? И вообще — приняли бы за хищника?

— Но встречальцы, вы ведь сами говорили, малочисленны. А их глупая идея о завоевании Иншгурры…

— «Но ведь это всего лишь бревно! — сказали бы вы мне, показывая на ящерицу. — Да и как она может быть хищницей с таким неуклюжим телом и такими короткими лапками! »

— Чего вы добиваетесь, Фейсал? Чтобы я объявил герцогу Ранкатте войну из-за того, что на его землях появилась горстка баламутов? Вы хотя бы помните, что мой сын воспитывается при трюньильском дворе, а сын Ранкатты — при нашем?

— Не совсем «при дворе»… — пробормотал господин Фейсал. — Впрочем, ваше величество, я, конечно же, помню об этом. И не хуже вас понимаю, что нам не нужна война. Более всего королевство сейчас нуждается в мире и стабильности, тем паче в связи со всеми этими знамениями. Однако я бы порекомендовал вам часть регулярников отправить на учения, скажем, в Тхалемский округ.

— Какие учения, сейчас же осень!

— Осенние, разумеется. А потом, если понадобится, и зимние, ваше величество. Впрочем, это всего лишь рекомендация, а следовать ей или нет — решать только вам.

— Я подумаю, — кивнул Суиттар Двенадцатый. — В глазах его опять колыхалась вязкая безжизненная пелена «игурасит исисикис». — Я подумаю. Что вы там говорили насчет выбора у этих ящериц? — Он указал на хищников, которые снова улеглись у кромки воды и походили на громадные замшелые колоды.

Господин Фейсал благоразумно промолчал.

* * *

Череп на полу светился неровно: то вдруг вспыхивал махоньким, невыносимо ярким солнцем, то начинал мигать. Не иначе, повредился, когда Фриний отшвырнул взрывающийся комок энергии; теперь уж ничего не поделаешь, это раньше чародей мот бы починить череп, но не сейчас, не сейчас.

Он лежал на спине, стараясь не тревожить больную руку, и глядел в потолок. Прямо над Фринием барельефный чародей взмахивал посохом, повергая в прах стены цитадели мятежного барона; здесь же скалились зломордые твари, явно вызванные чародеем и помогавшие ему низвергнуть бунтаря.

Фантастический сюжет, нелепая выдумка! Чародеи — это ведь не церковники, даже не ученые; они никогда не вмешиваются в дела светских властей. Во-первых, Церковь бы не допустила (вот уж кто по самый пояс влез в этот привлекательный Кувшин под названием Власть Мирская!), а во-вторых, «нет ничего, более способствующего соскальзыванию чародея либо ступениата, нежели участие его в делах светских владык» — это из трактата «О неявных связях в мире», с которого начинает обучение любой, пожелавший встать на стезю чародейства.

Словом, изображенное на потолке, — выдумка чистой воды. Найти бы того, кто изваял этакую чушь, и пооторвать руки-ноги в назидание другим. Хотя…

Память вяло трепыхнулась: «а как насчет Баронских Костров, любезный?» Но он так и не понял, о чем это она.

Да и вообще…

«Тебе-то что за дело? — спросил себя Фриний. — Ты-то из-за чего переживаешь? Ты ведь теперь никакой не чародей, а так, пустышка, меньше даже, чем обычный человек. Потому что в каждом из „обычных“ есть в зачаточном состоянии способность к чародейству; пусть лишь к самым простым, несложным действиям, но есть. У каждого! Только не у тебя. Ты надломлен, ты потерял эту способность. Наверное, уже навсегда».

По крайней мере, признался он самому себе, случаи, чтобы пустышка вновь стал чародеем, неизвестны. Другое дело ихх-глистри, соскользнувшие, — но нет, конечно же, Фриний к ним не относится! Нет, исключено! Ведь если пустышкой становились в результате перенапряжения, то в соскользнувших превращались, постепенно теряя главное для чародея: незамутненный взгляд на мир. При этом сам соскользнувший ни о чем таком не подозревал, считая себя вполне нормальным, — и уж тем более не лишался всех своих чародейских способностей мгновенно, как это случилось с Фринием.

Он вспомнил, как видел одного такого соскользнувшего: на подземном этаже сна-тонрской башни, рядом с камерами, где содержали ублюдков, порожденных людьми от зандробов. Этих мальчиков с чешуйчатыми безносыми лицами, девочек с куцыми куриными крыльями, младенцев с поросячьими хвостиками, с копытцами на каждом пальце собирали со всего королевства; их пытались изучать, чтобы понять природу зандробов и оградить людей от демонов, особенно тех, кто жил в запеленутых районах. Чаще всего такие дети были не разумнее зверей, но иногда попадались ребятишки другого сорта: они оказывались ничем не глупее (как правило — умнее) обычных детей. С ними было сложнее всего, потому что они осознавали и свою уродливость, и отчужденность, на которую обречены с рождения.

А вот сидевший в соседней камере ихх-глистри ничем таким не мучился. Высокий широкоплечий мужчина с пышной черной бородой и массивными руками гневно вышагивал из угла в угол и что-то бормотал себе под нос. Нервно, неритмично мигала лампа, расположенная так, чтобы он не мог дотянуться: под самым потолком, в специальной клетке. Бородач, впрочем, и не пытался.

— Он даже не осознает того, что разговаривает сам с собой, — пояснил Фринию сопровождавший его даскайль Конгласп. Из всех сна-тонрских учителей Конгласп обладал наибольшей властью, высший среди равных, и поэтому мог единолично решать, кого следует допускать на здешние подземные уровни. Однако, подобно прочим даскайлям, он был прежде всего наставником ступениатов, одним из которых с завтрашнего дня собирался стать Фриний.

Сегодня, пока правила общения ступениата с даскайлем еще не вступили в силу, Конгласп повел гостя сюда, выполняя личную просьбу Тойры Мудрого.

— С чего началось? — тихо, чтобы не привлечь внимание соскользнувшего, спросил Фриний.

Конгласп развел руками:

— Никто не может с уверенностью сказать; поэтому их и называют «соскользнувшие», а не, скажем, «сорвавшиеся». Хотя у многих переломный момент так или иначе связан с периодом очередного ступениатства. Взваливали на себя чрезмерную ношу, не рассчитав своих душевных сил. Этот, например, был претендентом на пятую ступень мастерства. — (Фриний поневоле вздрогнул. Ведь он тоже… он и приехал-то в Сна-Тонр для этого!..) — Испытание прошел, — продолжал Конгласп, — и по возвращении ничего странного за ним замечено не было. Однако со временем кое-какие особенности в поведении: потеря самоконтроля, высокая раздражительность, преобладание эмоциональности в принятии решений… я перечисляю только основные характеристики, есть и другие, менее заметные, но не менее важные.

«Итак, Тойра счел, что словесных предупреждений недостаточно, и поэтому послал меня посмотреть, как выглядит ихх-глистри. Но с какой целью?! Он ведь знает, я всё равно не отступлю. Или чтобы снять с себя ответственность? Да нет, кто угодно, только не Тойра — ему бы такое и в голову не пришло!»

— А зачем, — спросил Фриний у даскайля, — нужна эта лампа? Вернее, почему она так рвано мигает?

— Считается, что таким образом мы хотя бы немного затормозим процесс соскальзывания. Кроме того… он ведь не утратил полностью своего мастерства. И если бы не этот рваный ритм и еще кое-какие ухищрения, вполне мог бы попытаться применить силу, чтобы освободиться.

Но, казалось, чернобородый ихх-глистри не думал об этом. Во время разговора он только и знал, что вышагивать по камере из угла в угол да неразборчиво произносить гневные речи, то повышая голос, то почти шепча.

— Группа даскайлей работает с ним. Мы не теряем надежды на то, что когда-нибудь научимся лечить соскользнувших. Однако, признаться, успехов пока не добились, абсолютно никаких — разве только, как я уже говорил, немного затормозили процесс. — В отличие от большинства облеченных властью, Конгласп не боялся признаться в собственном бессилии. — Увы, только в одном Сна-Тонре мы содержим около двух десятков ихх-глистри; а сколько их в остальных эрхастриях! Некоторые умирают в заточении, просто теряют интерес к жизни, остальные же… — Он вздохнул и указал на дверь камеры: — Сами видите. За последние несколько лет случаи соскальзывания участились, хотя какой-либо закономерности мы не наблюдаем. По крайней мере, такой, которая была бы бесспорной и непротиворечивой и объясняла бы все факты.

Этот разговор, случившийся осенью 698 года, и теперь, в 700-м, не давал Фринию покоя. Вернее, не сам разговор, а зрелище заключенного ихх-глистри — на первый взгляд обычного безумца, в действительности же…

«А что мы знаем о них на самом-то деле?»

Так или иначе, а тогда, стоя у мощной стальной двери камеры, он пообещал себе: «Я никогда не соскользну.»

— Я никогда не соскользну. — повторил Фриний сейчас (мысленно, как полагал он, — а в действительности тихим, надорванным шепотом). — Никогда!

Барельефная многощупальцевая тварь, штурмовавшая стены бароновой твердыни, вдруг подмигнула чародею с потолка: «Разумеется, никогда, дружище! Разумеется!»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

С дороги!.. Трудно быть Найденышем. К'Дунель наблюдает за боем быков. Работка для гвардейца в отпуску. «Запретниками не становятся, запретниками рождаются»

Посуливши ответ, нас поймал хитрый век

в сети из рваных вен, из опущенных век.

Я давно уж не жду от него тех ответов —

вопрос-то забыл я, чудак-человек!

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

В городишке под коротким и непонятным названием Сьемт уже вовсю хозяйничала осень, в чем пассажиры экипажа Н'Адеров убедились еще на подступах, когда размытая дождями дорога вдруг чавкнула и не пожелала отпустить колеса двуполки. Пришлось выбираться, подкладывать под колеса ветки и толкать завязшую махину; под улюлюканье перебравшейся на место кучера графиньки экипаж наконец тронулся с места, а Гвоздь, Айю-Шун и Дальмин, перемазанные грязью, с исцарапанными о ветки ладонями, вместе с Матиль, врачевателем и Талиссой погрузились обратно.

Как вскоре выяснилось, тут они явно поспешили.

— И это только начало! — пыхтел, налегая плечом на недвижную громаду, Гвоздь. — Нет бы нам переправиться через Клудмино у Нуллатона, там дорога-то посуше и паром ходит каждые два часа, а теперь будем тащить и лошадей и повозку на своем горбу. До самой северной переправы а до нее от Сьемта еще ехать и… тьфу, проклятье! — Он сплюнул: брызги из-под колес летели во все стороны, в том числе и в лицо.

— Не ругайтесь, господин Кайнор! — жизнерадостно отозвалась чернявая. Она снова правила вместо кучера, спровадив того толкать экипаж вместе с жонглером и тайнангинцем. — Мне нужно было забрать из Трех Сосен господина Туллэка, а возвращаться оттуда к переправе у столицы несподручно: слишком много времени потеряли бы.

— Сейчас мы его теряем вдвое больше, — проворчал Гвоздь. — Но вам там, сверху, безусловно, виднее, графиня… Ну, давайте на раз-два-три! Командуйте, командуйте, господин врачеватель!

Тот начал считать, неуклюже опираясь на трость и с растерянной улыбкой на лице. Несколько дней в дорожных гостиницах не пошли господину Туллэку на пользу, он поистрепался, подхватил где-то простуду, к тому же заныли старые раны. Графинька — добрая душа — снимала обычно общую комнату для себя с Матиль и Талиссой да две двуспальные: одну Айю-Шуну и Дальмину, другую Гвоздю с господином Туллэком. (Как подозревал Гвоздь, чернявая не хотела оставлять тайнангинца и врачевателя наедине.) Поневоле приходилось выслушивать кряхтение и стоны, особенно под утро, когда господин Туллэк забывался тяжелым потным сном. Однажды Гвоздь не выдержал: «А как насчет „врачу, исцелися сам“?» Господин Туллэк только пожал плечами: «Есть, знаете, болезни, от которых избавляет только смерть. А я еще не готов…»

Дорога в очередной раз снисходительно выпустила экипаж — на поруки его пассажиров.

«И почему бы ее батюшке не преставиться летом или зимой?» — злился Гвоздь, забираясь вовнутрь. Тут уже вся обивка была в грязи — ввек батальон уборщиц не вычистит. Кайнор пристроился в более-менее чистом углу и с отвращением оглядел себя: такое впечатление, что сутки не вылезал из земли, Цапля меня заклюй! Ну, теперь из Сьемта они не уедут, пока Гвоздь не навестит прачек, что бы там ни говорила чернявая!

Впереди их ждали еще две выбоины, и лишь потом — городские ворота.

— Такое впечатление, что здешний градоначальник о дорогах думает в самую последнюю очередь, — не вытерпела у себя за перегородкой графинька, когда они, пошатываясь из стороны в сторону на манер запойного пьяницы, въехали-таки в Сьемт. — Как будто мостовую здесь не обновляли лет пятьдесят.

— Больше, — уточнил Гвоздь. — И градоначальнику в самом деле не до дорог: у него на плечах висят с одной стороны Мясники, с другой — Ювелиры. И вот уже какое десятилетие решают, кто из них круче.

— Это после Бунта-то городов? — не поверила чернявая.

— А что Бунт? Ну отобрали у самых дерзких и вольнолюбивых Восточное право, ну посадили королевских людей надзирать и карать… дальше-то что? Во-первых, графиня, города бывают разные; это Таллигон или Дьенрок имеет смысл держать, фигурально выражаясь, под прицелом. А такие как Сьемт… Короне дороже обойдутся. Послали сюда какого-нибудь чиновничка из второсортных: что хочешь, то и делай, главное налоги вынь да положь. А здесь к нему местные князьки подъехали: будешь вести себя правильно — проживешь долго и со вкусом; нет — коротко и кисло. Он второсортный, но не дурак же — согласился. Сидит, налоги отправляет в казну, но в действительности, само собой, ни на что не влияет. До дорог ли ему? Опять же паломники к Ллусиму ездят либо южнее, либо северней Сьемта, так что и повода особо стараться нет никакого. А в городе своя головная боль: здесь от века цеховики друг с другом отношения выясняют. Высокие и низкие ремесла — и кто имеет больше права на власть.

— Вы-то за кого, господин Кайнор?

— Я, графиня, за дороги. Мне, по правде говоря, до Лабиринта, кто из местных толстосумов сломает хребет другому и отхватит кусок посочнее. Я от этого куска в любом случае ни крошки иметь не буду; они, само собой, местную рвань завлекают рассказами про равноправие и единогласие, но я такие байки сам сказывать умею, и еще убедительнее. А в действительности если бунт выльется в резню, а чернь — на улицы, король пришлет-таки сюда войско. Как думаете, кто после этого будет качаться на тех кленах, которые мы видели вдоль дороги? Готов поспорить: ни один из толстосумов не спляшет с ветром «Покойницкую» — сплошь мужичье. Так что я за дороги, графиня. Причем за те, которые ведут из города, а не в него.

— Вы просто прелесть, господин Кайнор! Так хорошо разбираться в политике…

Гвоздь поморщился. У чернявой были свои любимые словечки, которые он уже терпеть не мог. И если за время путешествия господин Туллэк сильно сдал, то графинька, наоборот, словно ожила, вдохнув вольного (и довольно пыльного) ветра дорог. Иногда ее жизнерадостность казалась даже неприличной, если вспомнить о недавно почившем отце.

— Странствующему жонглеру хорошо разбираться в политике так же необходимо, как наемнику знать, с какой стороны браться за меч, графиня.

— В таком случае держите свой меч покрепче, господин Кайнор. Думаю, в этом городе он может нам пригодиться.

«Я бы предпочел, чтобы не пригодился, — подумал он. — И пусть кто угодно обвиняет меня за это в малодушии».

Гвоздь выглянул из окна экипажа: тот сейчас катился по улице Двух Раззяв. Грохот колес и цоканье лошадиных подков гулким эхом отражались от стен, однако ничуть не тревожили ни драных, но гордых голубей на карнизах, ни, тем более, жирных свиней, валявшихся прямо на мостовой. Вместо того чтобы уступить дорогу двуполке, эти пятнистые полудикие твари визжали и пугали коняк. Дальмин вовсю орудовал хлыстом, размотав его на полную длину и охаживая хавроний по покрытым засохшей грязью бокам. Пастушата, которым надлежало приглядывать за свиньями, визжали не хуже своих подопечных и пытались — безуспешно! — отогнать их из-под Дальминового хлыста.

Как обычно бывает в таких случаях, собралась масса зевак. Они зубоскалили и давали бесплатные советы, впрочем, не только бесплатные, но и бессмысленные.

— Это надолго, господин Кайнор? — спросила через перегородку графинька.

— Всё зависит от того, куда мы направляемся.

— Куда-нибудь в центр, где есть приличные гостиницы.

— Приличных в вашем разумении нет ни в этом городе, ни в двух-трех ближайших, графиня. Но недорогое заведение, где пиво не пахнет мочой, а в кашу не добавляют отвар из кошачьих костей, я знаю.

— Тогда будьте добры, скажите Дальмину, куда править.

— Охотно, графиня.

Дверца экипажа открылась только наполовину: улицы здесь были слишком узкими. Но Гвоздь протиснулся в образовавшуюся щель и поднялся на крышу двуполки.

— Ну-ка, позволь. — Он отобрал у кучера хлыст. — Па-асторонись! — Кайнор бил направо и налево, посвистывая и выкрикивая предупреждения. Народ быстрехонько понял, что потеха закончилась, и счел за лучшее не путаться под копытами и поберечь плечи и спины.

— Сразу видно, что ты давно не выезжал со своей госпожой в пригород, — заметил Гвоздь, когда они миновали улицу Двух Раззяв и загрохотали в направлении «Блудливого Единорожца».

Дальмин только отмахнулся:

— Что есть, то есть. По правде-то сказать, госпожа предпочитает конные прогулки, а если и выбирается куда-нибудь, то не в этой огромадине, но в экипажах поскромнее. Вот старый граф — тот был любитель поколесить по стране: паломничества, легендарные места славных деяний, могилы героев разных…

— Что, верил во всё это?

— Не то чтоб верил… — Дальмин задумался, почесал небритую щеку с уже начавшей проступать сединой. — Нет, сдается мне, не верил он. Просто интересовался — ну, вроде как ученые или чародеи интересуются.

— Но ведь граф не был ни тем ни другим, так?

— Не был. Однако, согласитесь, господин Кайнор…

— «Гвоздь» и на «ты», мы же договаривались.

— Да. Так вот, согласись, Гвоздь, что высокие господа с тугими кошельками могут позволить себе многое. Опять же старый граф был за Хребтом и, говорят, навидался там всякого. Меня-то самого зверобоги миловали…

— Значит, говоришь «просто интересовался»… — пробормотал Гвоздь. — О! — воскликнул он, указывая кнутовищем, — вот и приехали. «Блудливый Единорожец», собственной персоной.

— Осталось только загнать во двор этот гроб на колесах, — вздохнул Дальмин.

— Не переживай, приятель, я помогу, — подмигнул ему гвоздь, у которого резко поднялось настроение — ведь всё шло именно так, как он задумал.

* * *

…падение — как всегда.

И разноцветные ленты.

И чужой издевательский смех; нечеловеческий. «Найдёныш! Найдёны-ы-ыш!»

Проваливаясь в чересполосицу бездонного сна, Фриний вздрогнул и попытался оглядеться. Ведь когда-то давно именно так его и звали — Найдёнышем.

Он увидел густой монастырский сад — ту его часть, где заросли крапивы и будяка были изъязвлены потайными ходами, о которых знали только Непосвященные. Босоногие мальчишки с расцарапанными голенями и мозолями на коленях — у них нечасто появлялся часок-другой свободного времени; а уж когда появлялся, они старались сбежать подальше от наставников обители и храмовых служек. Если удавалось, до сумракового колокола можно было безраздельно распоряжаться собой и делать что угодно: играть в «лягушку» и «подбери язык», обмениваться запретными историями и сальными шуточками насчет кое-кого из монахов, наконец — дрыхнуть, не беспокоясь, что пинок ноги в деревянной сандалье разбудит тебя… — но всё это лишь до сумракового колокола. Однажды Фриний (тогда еще просто Найдёныш) проспал и не успел вовремя вернуться в обитель — и те двадцать розг долго потом аукались ему при каждом неосторожном движении. «Строгость необходима, ибо вы служите Сатьякалу, а зверобоги не терпят ленивых и непочтительных», — гнусавил в подобных случаях наставник Сморк. («Представляешь, — сказал как-то Найденышу Птич, — он и когда через мост к вдовушке своей бегает, небось так же тянет: „необходи-има“!» Найдёныш на это только невесело улыбнулся, стараясь держаться так, чтобы рубашка не касалась рубцов на спине.)

Впрочем, розги доставались всем, и стоять во время молитвы на горохе доводилось каждому из Непосвященных — и не по одному разу! Наставники не давали спуска никому — наверное, потому что когда-то давно их собственные наставники точно так же заставляли юных Сморка, Гилроша и Туфельдра вызубривать на память десятки страниц «Бытия» или носить в треснувшем кувшине воду от дальнего родника. Но главное, никого из Непосвященных они не выделяли, не делали любимчиками; все были равны перед Сатьякалом и его служителями. Все.

Что не мешало самим Непосвященным находить себе «мальчиков для шпынянья». В большинстве своем незаконнорожденные отпрыски вельмож, Непосвященные частенько попадали сюда уже «взрослыми», в возрасте пяти-шести лет, привыкшими к тому, что в отцовских замках все над ними потешались, дворня швырялась в них каштанами и даже псы норовили при случае цапнуть за пятку. И теперь эти бастарды, от которых столь удачно избавились (и которые, сколь бы малы ни были, прекрасно понимали это), — теперь они спешили отыграться. Они вечно грызлись промеж собой, но когда дело доходило до травли других Непосвященных — не бастардов, а просто сирот, которых иногда оставляли у ворот обители, о, тогда все ссоры бывали забыты и вельможата выступали единым фронтом!

— Эй, Найдёныш-Гадёныш, кто твой отец?

— Ха, наверное, мамка зачала его от священного пера Разящей!

— Нет, от священной тени Проницающего!

— Тогда уж от тени самого короля! То-то наш Гадёныш такой гордый!

— Ну да, наследник королевской тени — это вам не абы что!

Он дрался — молча, яростно, не жалея себя и уж тем более обидчиков. Трое, пятеро, десять на одного — какая разница! («Дурак ты, — говорил Птич, хлюпая расквашенным носом. — В следующий раз сам будешь отбиваться». И в следующий раз снова налетал на вельможат, тузящих его приятеля, хотя перевес всё равно оставался на их стороне.)

Монахи наказывали всех, кто был уличен в потасовке, не выискивая зачинщиков, несправедливо обиженных или случайно пострадавших. Всех.

«Обитель подобна семье, в ней каждый должен заботиться о каждом, — вздымал к потолку узловатый палец наставник Гилрош. — В ней каждый отвечает за каждого. Запоминайте, дети!»

«И каждый обижает каждого», — мысленно, но без горечи добавлял Найдёныш. К тому времени он уже понял, что глупо злиться на камень за то, что он твердый, или на воду за то, что она мокрая. Точно так же глупо злиться на своих сверстников за то, что они жестокие. Просто с вельможатами следовало разговаривать на их же языке. («Когда-нибудь они убьют тебя», — предупреждал Птич. «Им же хуже», — пожимал плечами Найдёныш.)

Их учили смирению; конечно, не только ему наставники преподавали азы письма и чтения, математику, кое-какие из ремесел, знание которых могло бы пригодиться будущим монахам. Но прежде всего Непосвященные должны были усвоить смирение: сделать его неотъемлемой частью своего естества. Только тогда их посвящали в служители Сатьякала. («Я не хочу служить Сатьякалу», — однажды заявил наставнику Сморку Найдёныш. «Разве кто-нибудь спрашивает, чего ты хочешь? — изумился тот. — Да и как можно не хотеть, когда все мы, сущие в Тха, служим зверобогам, так или иначе?» «Я не хочу служить так». — Впрочем, эту фразу Найденыш вслух не произнес, благодаря чему вместо десяти часов чтения вслух «Бытия» заработал только семь.)

Пыльные привычные фразы рассыпались на губах, смысл их с каждым повторением отдалялся, превращался в ничто, «…и когда стало их Двенадцать, породили они множество отпрысков своих, кои походили на них внешне, но были меньше размерами и не обладали теми способностями, что…» Пустые слова. Найдёнышу больше нравились легенды, которые рассказывал Одноногий Жорэм — ветеран многих захребетных войн, в конце концов осевший в монастыре, ибо его небольшое поместье разграбили кредиторы, а дальние родственники отказались от старика: кому нужен увечный, да еще с таким скверным характером? Характер у Одноногого Жорэма в самом деле был не мед, но зато истории он знал самые разные. Слушаешь — аж дух захватывает! Особенно про фистамьеннов, про Десятилетие Сатьякалова Гнева, вымершие города, героев древности… Это вам не «и низошли они во второй раз, поражая землю и воду, и людей, и строения, и скот, и нивы»; когда Одноногий Жорэм берется рассказывать, вы действительно будто собственными глазами видите всё, что происходило в те годы. И совсем не важно, что старик сам ничего подобного не пережил… И вообще, что значит «не пережил»?! Да он каждый раз, когда рассказывает, словно заново всё переживает!

Жаль только, про захребетные походы отмалчивается да отшучивается. Мол, ничего там интересного, детки, не было. И щурит глаза, постукивает ногтями по костылю.

Ладно, Найдёнышу хватало и тех историй, которые Одноногий Жорэм рассказывал! Для воображения мальчишки они были чем-то вроде сухого хвороста, вовремя брошенного в огонь. Найдёныш начинал фантазировать: а что чувствовал тот или иной человек, о чем думал, на что надеялся? Сперва это касалось только героев Жорэмовых историй, а потом мальчик стал обращать внимание и на живых людей, окружавших его. И не только на людей. Каково приходится монастырскому колоколу там, на самом верху колокольни, где всегда дуют холодные ветры, а близость к звездам делает одиночество невыносимым? Понимает ли овца, которую ведут под нож мясника, для чего ее собираются убить? О чем скрипит десятая, если считать сверху, ступенька на лестнице в библиотеке?

«И не скучно тебе голову забивать такой… всячиной?» — Птич собирался сказать иначе, но в последний момент по блеску в глазах друга догадался, что не стоит. «Не скучно», — по своему обыкновению коротко ответил Найдёныш. («Сколько ж можно языками молоть во время молитвы!» — шипел, выкручивая им уши, наставник Туфельдр. В монастырском храме, громадном, напоминавшем Найдёнышу островерхую шляпку поганки, Непосвященные молились в особо отведенном для них месте, которое называлось нечистилище. В этом закутке было тесно, гранитные нешлифованные плиты терзали колени холодом и острыми гранями, а позади всегда нес вахту очередной наставник. И всякие разговоры настрого запрещались — хотя запрет этот в течение трех-четырехчасового бдения частенько нарушался. Наиболее неуклюжих шептунов легко можно было узнать по вспухшим ушам (если дежурил Туфельдр) или по синякам на спине (если дежурил Гилрош). В конце концов Найдёныш с Птичем додумались до простенького языка жестов, но жестами ведь всего не объяснишь… да и словами тоже.)

Бумаги им выдавали много, хотя и скверного качества она рвалась под остро заточенным карандашом и почему-то воняла крысиным пометом. Но для начала годилась и такая. Найдёныш учился рисовать с упорством, которое иногда удивляло его самого. Очень скоро он сообразил, что в узкой комнатенке Непосвященных, в соседстве с еще четырьмя сверстниками, возможностей для рисования немного. Если даже позабыть об отсутствии нормального освещения, оставались ведь еще соседи, трое вельможат, против которых они с Птичем едва держали оборону. Тут не до рисования! — и тогда Найденыш устроил себе «мастерскую» в зарослях крапивы. Здесь в редкие свободные часы он пытался сделать доступным для других то, что чувствовал сам, размышляя — вот парадокс! — о чувствах других. На шероховатой бумаге постепенно оживали колокол, овца, ступеньки, они, безъязыкие, обретали возможность обратиться к людям. «Здорово! — восхищенно цокал языком Птич. — Слушай, ты показал бы Сморку, он, глядишь, сделал бы тебя художником при храме. Расписывал бы стены, идолов вырезал, а?» Найдёныш это даже обсуждать не стал, только отмахнулся, дескать, так и побежит наставник Сморк в художники меня отдавать.

(«Ах ты сквернавец!» — плевался слюной тот же Сморк, когда случайно отобрал у Найдёныша один эскиз. В сгорбленном, широкоухом и кривоносом человеке, изображенном на бумаге, без труда угадывался его прототип. «Ну, ты у меня!.. — захлебывался праведным гневом прототип. — Я т-тебе…»)

Рисунки Найдёныш постоянно перепрятывал, тем более что вельможата быстро смекнули что к чему. Если им удавалось выкрасть подходящий набросок, где был изображен кто-то из взрослых, они тут же несли его настоятелям — и Найдёныша ждало очередное наказание.

Со временем законченные работы, не содержавшие в себе каких-либо крамольных изображений, он догадался вкладывать в свитки в библиотеке, куда, как и прочие Непосвященные, ходил прибираться. Делая вид, что вытирает с полок пыль, он дожидался удобного момента, подмигивал Птичу (тот неизменно стоял на страже, причем не столько от наставников, сколько от своих же), после чего выхватывал нужный свиток и, развернув, быстро вкладывал в него рисунок. Свитки Найдёныш выбирал заранее и рисунки для хранения в них оформлял таким образом, чтобы невнимательному могло показаться, будто они и должны прилагаться к свитку. Правда, для этого пришлось старательнее отнестись к урокам грамоты, но лучше так, чем видеть, как ночной бабочкой сгорает в огне кусочек твоей души.

Закончилось тем, что один из свитков с рисунками обнаружил Одноногий Жорэм. И именно тот свиток, куда было вложено изображение его, Жорэма, но только лет на двадцать моложе, еще с обеими ногами, посреди бушующего моря битвы со свирепыми тайнангинцами (какими их представлял Найдёныш). Догадаться о том, кто автор рисунка, было несложно; Одноногий Жорэм подстерег Найдёныша в библиотеке, когда тот пытался запрятать свое очередное творение. Птич потом только руками разводил: «И откуда старый хрыч выскочил? Ведь не было же его нигде!»

Ухватив юного рисовальщика за плечо, старый хрыч ткнул ему под нос рисунок захребетной битвы и рявкнул: «Откуда?!..» — «Что „откуда“?» — прикинулся растерянным Найдёныш. «Откуда ты знаешь, каким я был тогда?»

«А я не знаю, — честно признался Найденыш. И уловив свирепый блеск в глазах старика, пояснил: — Я рисовал то, что придумал. Точнее, не придумал, а увидел».

«Как ты мог увидеть?!»

«Не глазами. А так, как во сне видишь. Я… мне сложно объяснить».

Одноногий Жорэм вздохнул и ссутулился, он отпустил Найдёныша и махнул рукой: «Иди уже, художник! Когда освободишься, принеси мне свои рисунки, какие больше всего тебе самому нравятся. Да не бойся, не отберу и наставникам ничего не скажу». («И ты понесешь?» — не поверил собственным ушам Птич. Найденыш угрюмо кивнул, сворачивая отобранные рисунки.)

Ничего не изменилось. Найдёныш мрачно смеялся над собой: а ты думал, Жорэм, как в сказке, махнет рукой и отправит тебя в королевский дворец главным художником?!

Да, думал — если и не про дворец, то про помощь, хоть какую-нибудь. А Жорэм только покивал, перебирая листы и сказал: «Пусть у меня лежат, это надежнее, чем в свитках прятать. Надо будет — придешь возьмешь. Веришь мне?»

Найденыш честно пожал плечами: он и сам не понимал верит ли. Но рисунки оставил.

Он всё ждал, что кто-нибудь из наставников пронюхает про рисунки — и только намного позже сообразил: они ведь и так знают! Княжата нечасто, но таскали им уворованные наброски, так что…

«Знают — и не наказывают?!»

«А они ждут, пока ты выдашь себя, — пожимал плечами Птич. — Или решили, что с тобой не стоит возиться». (Непосвященных, которые упорствовали в своей лености, в конце концов отправляли в чернорабочие — худшей судьбы трудно было пожелать.) «Со мной действительно не стоит возиться», — подумал тогда Найдёныш. Накануне утром Жорэм вдруг выдал ему десяток листов снежно-белой бумаги и велел: «Рисуй! Что хочешь, но только чтобы от души!» — и теперь Найденыш пытался понять, зачем Одноногий это сделал. Неужели старик не понимает, что наставники, если заметят у Найденыша эти листы, накажут его со всею строгостью? Ведь точно же решат, что своровал; им, Непосвященным, такую бумагу и в руках-то держать не доводилось.

И всё-таки знакомый зуд в пальцах был сильнее, чем все опасения. В тот же день Найдёныш прихватил листы с собой и сбежал в Крапивные Коридоры — один, даже Птичу не сказал, куда отправляется. Забравшись в самый дальний закуток и получив при этом положенную порцию обжигающих поцелуев, он уселся, скорчившись в три погибели, над рисовальным камнем. Этот камень, когда Найдёныш еще только пристрастился к художествам, обнаружился в зарослях сам собою, и его ровная поверхность подходила для замыслов мальчика просто идеально.

Он привычно очистил камень, смахивая муравьев, обломки сухих веток, песок. Уложил первый лист, прижал его по бокам кусочками коры; занес над белой поверхностью руку с огрызком карандаша… и остановился. Рисовать абы что, портить такую бумагу чем попало не годится. А чем — годится?

Где та грань, за которой мазня для самого себя, всякие там картинки-дразнилки на занудного наставника, превращается в нечто большее?

А он сам — когда превратится в нечто большее? Да и превратится ли когда-нибудь?

Кажется, впервые Найдёныш всерьез задумался над собственной жизнью, над ее смыслом и целью, и над тем, принадлежит ли она ему или же он только фигурка «монах» на доске для игры в скангм.

«Как и все люди, если верить наставнику Сморку, — растерянно подумал Найдёныш. — Чем же мы тогда отличаемся от фистамьеннов? Мы даже хуже их, ведь они больше похожи на зверобогов, чем мы.

Интересно, а каково это: быть фистамьенном? Сколько в их поступках от собственной воли, а сколько — от воли Сатьякала?»

Да, вот она, тема для будущего рисунка… будущей картины, это будет картина, настоящая, пусть и выполненная карандашом! Но прежде, чем рисовать, ему придется как следует напрячь свою фантазию. Найдёныш приблизительно уже представлял сюжет, но композиция, детали… тут есть над чем поработать!

Когда много позже Тойра Мудрый спросит Найдёныша, как тот ухитрялся несколько лет совмещать с рисованием уроки и работу, которые отнимали у Непосвященных большую часть времени, Найдёныш только пожмет плечами. Он не совмещал, он словно жил в двух разных жизнях. («Всё равно, — скажет он Тойре, — как делать что-то во сне и наяву. Но когда ты во сне, ты ведь веришь, что ты наяву, а явь при этом, если и вспомнишь, покажется лишь сном».) У него всегда было две жизни, одинаково важные, одна ненавистная, а вторая желанная. Тогда, в Крапивных Коридорах, задумав первую свою «серьезную» картину, он и не подозревал, что вскоре обе его жизни круто изменятся.

И уж тем более не подозревал, что со временем узнает ответ на свой вопрос, на собственной шкуре ощутит, каково это — быть фистамьенном.

* * *

На площади Горелых Костей в который раз вскипал бой быков. Не традиционный, новогодний, а внеплановый, случившийся по стечению обстоятельств. Во-первых, какой-то дурень из пригородов приволок сюда, в Гнилые Кварталы столицы, бугая на продажу. Во-вторых, другой дурень, уже из местных, вел с приятелями местного же быка на случку (…или на бойню? мнения были самые разные, и Жокруа К'Дунель, следивший за событиями с каменной статуи мужика с веслом, на которую он взобрался в самом начале инцидента, так и не мог решить, кто же прав и куда вели второго быка; да это было и неважно). Аккурат на площади Горелых Костей пути обоих быковладельцев и их рогатого имущества пересеклись. В результате множество честных (во всяком случае, не пойманных за руку) горожан сейчас уподобились обезьянам, карабкаясь вверх и оглушительно вереща, — этакое мгновенное единение с Сатьякалом. Души двоих, впрочем, уже отправились во Внешние Пустоты, а быки, шалея от запаха крови, били копытами булыжник мостовой, ревели и бодали друг друга спиленными на концах рогами.

Жокруа К'Дунель почувствовал, как чья-то вкрадчивая рука касается его бедра и ползет выше, к тому ценному, от чего капитана вполне легко (как казалось обладателю руки) можно было избавить.

— Сброшу вниз, — пообещал он сухощавому карманнику, примостившемуся на коленях мужика с веслом.

Паренек состроил невинную рожу, но руку убрал.

Жокруа мысленно усмехнулся: будь на нем капитанский мундир, этот поганец не решился бы на кражу; он вообше крепко задумался бы, карабкаться ли на статую, где уже примостился капитан гвардейцев. Но прогулки без мундира имели свои преимущества, к тому же теперь, с подписанной самим королем отпускной на месяц, К'Дунелю можно было не носить форму. Сейчас он не на службе, он — один из множества законопослушных горожан. И, как и они, застыл на верхотуре и ждет, чем же закончится выяснение отношений между бычарами. Угораздило же!..

Другие зрители со своих висячих месл тоже не торопились вмешиваться в ход поединка. Появления отряда «драконов» или, допустим, «сколопендр» не предвиделось — Гнилые Кварталы были, конечно, не сравнимы с Вонючими или Крысиными, но и сюда доблестные стражи порядка наведываться не любили. Местные обитатели отвечали стражникам пылкой взаимностью (и в этом таилась еще одна причина, почему К'Дунель ходил в Гнилые в штатском).

Словом, впереди у капитана намечалось как минимум полчаса отсидки на мужике с веслом; а ведь в «Бесноватой свече» его дожидались, Змея язви этих быков!

— Эй, там! Есть у кого-нибудь арбалет или хотя бы самострел? — рявкнул он висевшему на стенах мужичью.

Те гоготнули:

— Спрашиваешь! У каждого в кармане по арбалету! Тока болты, прикинь, дома забыли.

— А ты чё ж, — добавили с соседней крыши, — без арбалета не справишься? Меч у тебя есть? есть. Ну так и давай, сделай их. А то уже холодно тут и неуютно, и дети дома плачут-дожидаются.

Меч у К'Дунеля действительно был, но иметь дело с двумя обезумевшими быками капитану не хотелось. С другой стороны, тот, с кем у него назначена встреча в «Бесноватой свече», может уйти, сделав неправильные выводы, которые грозили К'Дунелю многими неприятностями, в том числе и насильственной смертью от рук второсортной банды наемных убийц.

Проклиная всех бычьих родичей до седьмого колена, К'Дунель слез на мостовую.

— Гляди, а мужик-то всерьез решил!..

Он сдернул плащ, припоминая осенние пляски с быками, которые видел однажды в Таллигоне («ты там еще кое-что видел… помнишь? — в позапрошлом году…»). Мотнул головой, отгоняя неуместные мысли, потянулся за клинком.

Один из быков — иссиня-черный, похожий на ожившую статую с Моста Цветов — повернул к капитану свою лобастую голову. По щеке у зверя текла кровь, и этим он еще больше напоминал статую, что на Мосту, только у тех потеки — от голубиных посиделок.

Бык оглядел К'Дунеля мутным взором — и заревел от боли, когда соперник, тощий, рыжий, с клочьями выпадающей шерсти, боднул его рогами в шею. Удар был настолько сильным, что, даже затупленные на концах, рога пропороли кожу; кровь хлестнула фонтаном. Иссиня-черный по-человечьи охнул и грузно завалился на бок.

Рыжий отпрянул, раздувая ноздри, а в следующий момент уже мчался на капитана. Тот шевельнул плащом в левой руке, заведя правую за спину, готовый в любой момент ударить. К'Дунель не обольщался по поводу собственных способностей и вообще-то надеялся, что быки будут заняты друг другом и не обратят на него внимания. Теперь капитану оставалось благодарить Цаплю Разящую за проявленную милость: всё-таки один противник лучше, чем два.

На помахивание плащом рыжий не купился — или, может, попросту не обратил на него внимания; он мчался прямо на К'Дунеля и пыхтел, словно одышливый новобранец на плацу. В темных бычьих глазницах капитан видел смерть, но — он знал — смерть глядит и из его глаз.

В последний момент, когда рыжий был уже на расстоянии вытянутой руки, Жокруа отступил вправо и ударил.

И — промахнулся!

Это было немыслимо, невероятно, абсолютно невозможно, — но он промахнулся, кончик клинка только царапнул по шкуре, срезав пучок шерсти, а рыжий, что тоже было непредставимо, без малейшей задержки промчался дальше, на улицу Горемычных Котельников, и исчез за поворотом.

Горемычные котельники!.. впрочем, их судьба сейчас К'Дунеля ничуть не беспокоила. Он вложил меч в ножны, перебросил плащ через руку и поспешил к «Бесноватой свече». Позади слезало со стен и крыш изумленное мужичье.

Заведение, которое было целью сегодняшней прогулки К'Дунеля, так некстати прерванной быками, являлось одновременно гостиницей, домом для сомнительных увеселений и корчмой. Находилось оно за две улицы от площади Горелых Костей, так что остальной путь не занял у капитана много времени.

Справа от мощной, изукрашенной царапинами и разноцветными пятнами двери сидел адвокат Патлен. Он был из тех уличных деловодителей, которые, то ли в силу своей бедности, то ли из-за допущенной когда-то роковой ошибки в общении с городскими властями или цеховыми старшинами, не могли больше выступать в суде. Всё, что ему оставалось: оказывать услуги вроде написания любовных посланий для полуграмотных юнцов, давать консультации и сопровождать мелкие сделки. Позволь он себе что-либо, выходящее за дозволенные его статусу рамки, и цеховики (как те, к которым он принадлежал раньше, так и те, одним из которых был сейчас) живо напомнили бы Патлену, что к чему.

Кивнув адвокату, Жокруа осведомился, не оставляли ли для него каких-нибудь сообщений. Тот развел руками, однако особым образом согнул безымянный палец на левой; что означало, что К'Дунеля по-прежнему дожидаются. Капитан еще раз кивнул и вошел, бросив Патлену два медных «ока».

Человек, с которым у Жокруа была назначена встреча, как обычно, снял один из кабинетов на втором этаже. К'Дунель поднялся по лестнице, повстречав лишь двух полусонных после ночной смены девиц да вышибал, расставленных в стратегически важных точках. Девицы были сама нежность, вышибалы — сама деликатность, хоть к ранам прикладывай.

Он выбил условную дробь на знакомой двери с двумя лакированными шестерками, дождался скупого «Войдите!» и шагнул в комнатку. Небольшую, ее ужимали до размеров тюремной камеры громадный шкаф у стены напротив, круглый стол по центру, диван слева, еще один столик справа и три стула возле него. К тому же здесь не было окон, и массивные канделябры словно выдавливали из кабинета остатки свободного пространства.

— Объяснитесь, — бросил, не оборачиваясь, седой, начинающий лысеть человек, стоявший по ту сторону круглого стола. Его берет с пышным пером лежал на диване; там же, свернутый, зеленел камзол.

— На Горелой двум быкам вздумалось выяснять отношения. Поэтому мне…

— Я не о том, — прервал его господин Фейсал, стремительно разворачиваясь и пронзая капитана острым, ледяным взглядом. — Вы уже получили отпускную у его величества?

— Да.

— И что теперь? Только мне не рассказывайте о своих юго-западных родственниках, а то ведь действительно можно накликать на них беду. Так что же вызвало в вас желание отлучиться из столицы на целый месяц?

— Кто, а не что… сударь. — Он мысленно заорал на самого себя: «Ты что делаешь, идиот?!» — потому что едва не назвал по имени своего собеседника и потому еще, что приходилось отвечать господину Фейсалу, балансируя на очень тонкой и очень острой грани между правдой и ложью. «Жонглируя тем и другим, — невесело засмеялся он над собой. Благо, было у кого поучиться!»

— И кто же эта счастливица, которую вы предпочли службе его величеству?

«Благодарю вас, господин Фейсал! Вы помогаете мне, сами того не ведая!»

— Мне неловко говорить об этом… сейчас вы поймете почему… — Он едва заметно выдохнул, будто перед прыжком в бездну; впрочем, господин Фейсал заметил этот выдох, на что Жокруа и рассчитывал. — Сударь, я уже не мальчик, женщин в моей жизни было немало, и разных. Однако недавно… вы сами невольно поспособствовали тому, чтобы я познакомился с графиней Н'Адер. — Это имя Жокруа произнес нарочно — хотя, учитывая сверхбдительность его собеседника, тот мог сильно разгневаться. Но сказать по-другому означало сфальшивить, переиграть, а это было еще более опасно.

— Вот, значит, как, — раздумчиво констатировал господин Фейсал. — И в вас настолько взыграло ретивое, что вы, не дожидаясь, пока моя… пока госпожа Н'Адер возвратится из паломничества, решили броситься ей вослед? Припасть к стопам, раскрыть душу, насколько я понял, да?

— Я бы не стал так поступать, сударь, если бы не одно обстоятельство. Вспомните мой доклад о случившемся в Трех Соснах. А до этого — в Разливчатых Ручьях, где мы нашли труппу Жмуна. Я уверен, что те события напрямую связаны с жонглером. Как именно — могу только предпологать. Однако мне кажется, он опасный и непредсказуемый человек.

«Я это знаю, — подумал господин Фейсал. — А толку? »

— Допустим, — сказал он, — допустим, вы правы. Давайте уточним: вы считаете, что случившееся в Соснах или ручьях… что он это сделал сознательно?

— Вряд ли. В Ручьях — еще куда ни шло: голова бутафорская, разломанная храмовня… да, мог и осознанно. Во всяком случае, там это было ему выгодно. Но не в Соснах.

— Получается, он у нас просто объект чьего-то, — господин Фейсал поднял очи к потолку, — пристального внимания. Снисходительного, я бы даже сказал. А вы, значит, боитесь, что внимание это будет проявляться и в дальнейшем?

— Мне так кажется. Тем более что с паломничеством… тоже странно как-то всё выглядит. — К'Дунель замолчал, сообразив, что уж кто-кто, а господин Фейсал наверняка знает о паломничестве больше, чем он. Возможно, даже больше, чем его племянница.

Тот долго и пристально разглядывал капитана, потом кивнул:

— Хорошо. Теперь поговорим начистоту. Вы ведь связали случившееся в Ручьях с пророчеством о Четвертом Нисхождении. Многие из братьев считают так же. — Господин Фейсал, настоящий глава культа Запретной Книги, развел руками. — Увы, возможно, они правы. Осталось главное: понять, каким образом жонглер связан с грядущим Нисхождением. Точнее, с уже начавшимся, сударь.

К'Дунель вздрогнул. Несмотря на то что господин Фейсал больше года твердил о том, что Нисхождение началось, капитан предпочитал не верить в это, как и большинство запретников. Слишком уж страшными обещали быть ближайшие годы, окажись это правдой.

— Хватит, — прихлопнул ладонью по столу господин Фейсал. — Вы же гвардеец, посмотрите в глаза правде, найдите в себе мужество сделать это! Нисхождение началось. Сатьякал уже по-своему — и весьма активно — воздействует на Ллаургин. Обстоятельства сложились так, что мы с вами можем хотя бы отчасти догадываться о причинах и целях этого воздействия. И предпринять меры, чтобы через десяток лет на этих землях остался в живых хоть кто-нибудь. Уж простите, что говорю вам тривиальные вещи, сударь.

К'Дунель только отрывисто кивнул:

— Правильно делаете.

— Итак, — продолжал господин Фейсал, — жонглер. Либо он Носитель, либо по каким-либо другим причинам привлекает снисходительное внимание. Я хочу, чтобы вы выяснили это. Отправляйтесь вслед за графиней, ни в коем случае не показывайтесь на глаза ей или ее спутникам, но неотступно наблюдайте за ними. До тех пор, пока не будете абсолютно уверены в своих выводах.

— Я ведь могу и ошибиться, — осторожно произнес К'Дунель. Но внутренне он ликовал и только надеялся, что выражением лица или голосом не выдаст себя.

— Вы не имеете права на ошибку. Если он действительно Носитель, его следует уничтожить — и как можно скорее. Одному вам будет нелегко, поэтому я отправлю с вами нескольких людей, которые могут вам пригодиться. Они не состоят в Братстве, но зато абсолютно послушны и выполнят всё, что вы им велите.

«И после, — подумал К'Дунель, — доложат обо всём вам. Да и почему я должен верить, что ни один из них действительно не будет принадлежать к Братству?»

— Я бы, со своей стороны, тоже хотел взять с собой одного человека.

— Кого же, сударь?

— Некоего трюньильца по имени Ясскен, он из труппы Жмуна. Во-первых, этот господин обладает, как и все южане, зачатками чародейских способностей, а во-вторых, у него личная вражда с жонглером. Ясскен, выражаясь по-простому, наставлял ему рога.

— Хорошо, берите его с собой. Только помните: если жонглер не окажется Носителем, он может понадобиться нам живым. У вас будут способы снестись со мной через доверенных людей и испросить дальнейших указаний. — Что-то, какая-то мелкая вертлявая мысль не давала господину Фейсалу покоя, но он не мог понять, какая именно.

Нахмурившись, он продолжал наставлять капитана: где и как тот отыщет людей, которые отправятся с ним, когда ему следует выехать из столицы, и прочее. Говорил почти не задумываясь, как обычно, не произнося никаких значимых имён, занятый в это время той самой мыслью-плутовкой, но так и не поймал ее за хвост!

— Кажется, сударь, это всё, — закончил он наконец. К'Дунель поклонился:

— Позвольте идти?

— Нет, вам придется с часок посидеть здесь, уж не обессудьте. Я уйду первым. Удачи вам, сударь, и будьте осторожны с жонглером.

С этими словами господин Фейсал надел камзол с беретом, распахнул правую створку шкафа и шагнул внутрь, плотно притворив ее за собой. Потайную дверь, соединявшую застенный коридор с выходом в один из ближайших закоулков, открыть можно было, только когда шкаф заперт.

По коридору, чистому, устеленному скрадывающим шаг ковром, господин Фейсал добрался до выхода. Поглядел в глазок, нет ли кого в темной прихожей, — никого не было, — толкнул дверь, постоял, прислушиваясь к гомону снаружи, поправляя перо на берете, потом открыл дверь на улицу, вышел. В глухом переулке тоже никого не оказалось, кроме порскнувших во все стороны крыс, но они не в счет… не в счет…

Он напрягся всем телом, блеснул глазами. «Фистамьенны. Не стоит забывать о них… проклятие, я как-то и не подумал, Кабарга меня растерзай», — божба показалась крайне неуместной, и господин Фейсал скривился. «Но та мысль, она была не про фнстамьеннов. О чем же тогда?» — размышляя, он медленно двинулся к выходу из переулка. Тощая, как само воплощение Голода Необоримого, кошка со свалявшейся шерстью проводила человека мутным взглядом, мяукнула вослед, будто жалела — только не понять, себя или его.

«Лучше по порядку, — думал господии Фейсал. — Когда я впервые ощутил беспокойство? — это очень важно — ког-да?! Когда капитан заговорил о трюньильце из труппы Жмуна. Может, это как-то связано с циркачами?»

Вроде нет. Конечно, первым делом он затребовал от своих людей данные на весь их странствующий сброд. когда Флорина на похоронах батюшки сообщила о странном завещании графа и попросила о помощи — первым же делом затребовал данные и внимательно изучил. Выходит, что-то с тех пор изменилось, что-то, чего он тогда не знал и не учел?

Что?

Гул с ближайшей улицы, к которой господин Фейсал неспешно приближался, мешал думать. Да еще эта кошка, мяукавшая за спиной!..

«Старюсь, дряхлею, — с досадой размышлял он. — Эх, начнись всё лет пять-десять назад… А сейчас слишком многое приходится удерживать в голове… да если бы дело только в голове!

Но всё-таки, что такое в этом Ясскене? Ну, трюньилец…»

И тут он вспомнил! Конечно же, Ясскен! Это имя было в одном из докладов, пришедших от иншгурранских шпионов в герцогстве. Оно фигурировало там в длиннейшем списке и ничем особым выделено не было, поэтому-то Фейсал сразу его и не припомнил; к тому же в приснопамятном докладе хватало другой, более впечатляющей информации.

Однако при чем здесь К'Дунель? Неужели совпадение? Или мальчишка решил сыграть в собственную игру? То есть, что решил, это ясно и так, потому к нему свои люди и будут приставлены, «пришиты», если точнее, — но неужели он решил встрять в такую игру?

Не похоже.

Или он неплохой актер, чего прежде за К'Дунелем не водилось, или действительно мысль об Ясскене пришла к нему в голову, так сказать, экспромтом. Ну ладно, с этим мы потом разберемся, сперва нужно понять, как поступить: позволить ли капитану брать с собой трюньильца или…

Но как — вот главное! — это может быть связано с жонглером и с тем что он вероятный Носитель? Что же, язви его в душу, затеял покойный зятек, муж покойной сестры?!

Ноги привычно несли господина Фейсала по узкой безымянной улочке, не мешая размышлениям. Мешал нараставший гул, явно мужичье чем-то взволновано; будем надеяться, не бунтуют, уж очень это не ко времени бы оказалось…

Они не бунтовали. Они ловили быка — вот этого, рыжего, вымазанного грязью и кровью, с угнездившейся в темных глазницах смертью.

К чести господина Фейсала следует признать, что он не растерялся. Рявкнул: «Стоять, зар-раза!!!» — и громко хлопнул в ладоши. Когда-то господин Фейсал слышал, что таким образом можно напугать взбешенных псов.

Однако «что доступно Кабарге, то не доступно королю»; бык сорвался с места и помчался прямиком на господина фейсала. Тот стоял до последнего — ох уж эти таллигонские пляски с быками, скольких доверчивых свели в могилу! — и отпрянул в сторону в последний момент, да не рассчитал, споткнулся; тут же под ребра ему вонзился рог; мычание; крики; темнота, темнота, засасывающая, просторная, ватная…

Примерно в такой же темноте проснулся какое-то время спустя Жокруа К'Дунель.

Затекли и шея и ноги; он поднялся, налетел на проклятый стол, потом на один из стульев, наконец ухитрился зажечь потухшие свечи и начал приводить себя в порядок. Причем не только внешне — не в последнюю очередь следовало разобраться с той кашей в мозгах, которая заварилась после разговора с господином Фейсалом.

Собственно, именно из-за этого капитан и последовал настоятельной просьбе своего визави и прождал в кабинете… а интересно, сколько времени прошло? Свечи-то, в том числе и та, что с зарубками, часовая, погасли, а как давно — поди разбери. Ладно, с этим позже.

Отряхиваясь и разминаясь, он в который раз подумал, что легко отделался. Старик-то сперва явно был не в духе, это уже потом оживился, когда услышал про планы К'Дунеля относительно Гвоздя. Он пока не знает, что его собственные планы идут несколько вразрез с К'Дунелевыми. Самьякал смилостивится — и не узнает.

А может, за ближайшие неделю-другую всё настолько переменится, что планы К'Дунеля и господина Фейсала вообще не будут иметь никакого значения.

Но капитан по-прежнему предпочитал не доверять удаче и рассчитывать только на себя. «Готовься к худшему», — так было написано на девизной ленте герба К'Дунелей, фамилии, добавим, изрядно сдавшей за последние лет сто. Последний и единственный ее представитель (пока? — неучтенные бастарды не в счет) уж чего-чего, а девиза фамильного придерживался. Зная за собой свойство, поспав часок-другой, решать самые сложные задачи, он и остался в кабинете. Теперь та самая каша в мозгах сварилась, остается расхлебывать.

С чего начнем, капитан, с чего, ваше потрепанное благородие?

С начала, разумеется.

К'Дунель не по-доброму сузил глаза, выстукивая по столешнице разудалый марш гвардейцев. Хотя надо бы, наверное, гимн Братства, всё-таки Братство, как ни крути, имеет к случившемуся самое непосредственное отношение.

Запретниками не становятся, запретниками рождаются, сынок. Это папа так говорил, ныне покойный, а когда-то — хуже, чем покойный, ходячий мертвец, граф без поместий, без денег, с гнутым медяком славы, который ни один побирушка не возьмет — побрезгует. Смерть тоже побрезговала, завещав медяк-славу в наследство единственному сыну покойного — вместе с тайными знаниями, которым, если уж честно-откровенно, цена в базарный день еще меньше. «Пол-плавника» медного, фальшивого — и то никто не позарится.

Но когда-то всё было по-другому (рассказывал папа, а ты, молодой еще, мечтавший о славе, блеске, вздохах красавиц, с внимательным выражением на лице скучал возле отцовой кровати), когда-то культ Запретной Книги не был уделом худородных богачей и обедневших отпрысков древних знатных родов. Кстати, в те годы и слова «знать», «знатный» подразумевали совсем другое. Знатью именовали тех, кто был посвящен в тайну «Не-Бытия» но не в сам факт существования еще одной Книги, а в то, что… (ты зевал, вежливо прикрывая рот рукой и стараясь не размыкать губ; много позже будешь мучиться: много ли тогда прозевал?! и никогда не узнаешь ответа). По сути-то, сынок, и захребетные походы случились только потому, что многие из знати были запретниками. Иначе зачем бы лучшие, самые богатые дома Иншгурры и Трюньила отправляли своих отпрысков за Хребет, в чужие, враждебные земли? За славой? Не смеши меня, сынок! Кому нужна слава, обретенная посмертно? За деньгами? Участие в походе стоило недешево, чем больше у тебя было, тем больше ты терял; это мужичье, вооружившись дрекольем да подпоясавшись вервием, с громким «ура» шагало навстречу неизвестности: им нечего было терять. А нам — было… и поэтому мы шагали тоже.

Слишком поздно мы поняли, сынок, что можем приходить в Тайнангин из года в год, из века в век, истощая свои сокровищницы, теряя под стенами местных крепостей сотни и тысячи людей, — и так и останемся ни с чем, никогда не завоюем эти иссушенные солнцем и круто посоленные морем земли; и — что самое невыносимое, невообразимое для многих — Сатьякалу всё равно. Они никогда не снизойдут до нас и никогда бы не снизошли, и мы, выходит, зря… (ты снова зевал, капитан: «Разумеется, зря», — ты и так это знал, тоже мне, великое откровение).

Отец горячился, понимая, что даже тебе всё равно. Махонький, сухонький, совсем не величественный, он ворочался на кровати, с которой не смел вставать, ибо так приказал лекарь, и тебе было его жалко (поэтому ты слушал), а он всё пытался объяснить то, что теперь-то ты понимаешь… только теперь. Мы верим лишь в то, сынок, что можем пощупать, — но это не подлинная вера. Еще мы верим в то, что сулит нам радости и блага в будущем, но от этой веры попахивает чернилами на расписке ростовщику. Наконец, мы верим в то, что грозит нам карой в случае неверия, — и это вера рабов под зависшим кнутом.

«Какой же ты хочешь веры, папа? » — спросил ты, чтобы не молчать.

Он не ответил, потянулся взглядом к фамильному гербу на стене, но только покачал головой и откинулся на подушки.

Заговорил о другом.

Пойми, сынок, если кнут не ударяет слишком долго, рабу начинает казаться, что так будет всегда. Но рано или поздно кнут бьет; потому что, если угодно, кнут и раб созданы друг для друга. (Ты вежливо зевал.) То же и с запретниками. Сейчас это сборище мистиков, модная игра для молодежи: «Мы бунтуем против Церкви, ах, какие мы рисковые парни!» Что, зачем, о чем — вряд ли кто-то из них представляет. И тем более вряд ли кто-нибудь из них догадывается, что Церковь сама позволила им существовать, ей это выгодно. Один лишь факт причастности к чему-то тайному, к тому, что не для всех, дает возможность нынешним запретникам не задумываться, в чем именно состоит тайна… да много о чем не задумываться! А ведь в прежние времена Братство было собранием людей, небезразличных к судьбе своей страны, вообще этого мира.

«Папа, — сказал ты, — прости, но кого сейчас волнуют судьбы мира? Только рыцарей из баллад — да и то они в последнее время теряют популярность, эти баллады. Мне лично, папа, ближе точка зрения тех, кто заботится о собственной семье, о замке, о фамильных владениях».

Отец пожал плечами и отпустил тебя, сказав напоследок: «Рано или поздно мир настигает человека — и тогда не спрячешься ни в семье, ни в замке… нигде». Ты улыбнулся и ушел к славе, блеску, вздохам красавиц, — и теперь, когда всё это у тебя есть, капитан, ты готов обменять всё это лишь на один такой разговор.

Не с кем меняться, капитан.

К'Дунель криво усмехнулся собственному отражению в пузатой ножке подсвечника. Аккуратно причесался костяным гребешком, потянулся за шкатулкой, лежавшей во внутреннем кармане. Привычным, жадным движением уложил щепоть порошка на тыльную сторону ладони, поднял руку — и замер вдруг от отвращения к самому себе. Золоченая поверхность подсвечника превратила Жокруа в пышнощекого уродца с махонькими поросячьими глазками, шеей-шестом и преогромным носом с пещерами ноздрей.

Змея язви этих исполнительных служанок, которые натирают подсвечники до зеркального блеска!

Капитан отвернулся, поглядел на рассыпанный порошок и решил, что сегодня обойдется без него. Кашу в мозгах расхлебывать, конечно, не хочется: горькая, — так ведь никто и не обещал другой.

Не обещали особых благ и при вступлении в Братство. Потому что, сколь бы ни был прав отец, называя запретников сборищем мистиков и юнцов, у которых в заднице детство не отыграло, а всё же принадлежать к ним было опасно. Церковь не раз устраивала облавы, причем те же монахи Стрекозы Стремительной, например, имели право являться в поместья с обысками, по одному лишь навету, не подкрепленному никакими доказательствами. (Много позже К'Дунель узнал, что таким образом Церковь, а часто и Корона избавлялись от неугодных; вот еще одна причина, по которой существование Братства было весьма выгодным для властей предержащих, равно как и причастность к Братству большинства знатных фамилий.)

Тем не менее уже одна церемония посвящения впечатляла: полутемный просторный зал, стен которого не разглядеть в полумраке, ряд свечей в виде обоюдоострых клинков, лица собравшихся скрыты за матерчатыми масками (что любопытно, изображающими не зверей, а людей — редкий случай), гулкий, как из колодца, голос, отдающий команды и зачитывающий строки из «Не-Бытия», новички неожиданно складным хором повторяют их.

Потом кое-кого из присутствовавших К'Дунель узнает, в том числе и господина Фейсала — последний сам откроется ему. Он же и расскажет молодому гвардейцу, тогда никакому еще не капитану, что Братство действительно состоит в основном из людей, мягко говоря, несерьезных. Но это — в основном, ибо есть и запретники другого сорта.

Их разговор будет происходить в парке фамильного замка, рядом с усыпальницей, куда только что унесли тело почившего отца. «В память о вашем батюшке, — скажет господин Фейсал, — я и решил побеседовать с вами. Он тоже был запретником другого сорта, и он считал, что вы, Жокруа, обладаете достаточно острым умом, чтобы стать одним из нас».

«Я уже стал», — осторожно заметил Жокруа.

«Я подразумеваю настоящих запретников. Тех, кто способен задумываться над причинами и связями высшего порядка, — его собеседник воздел очи к хмурому осеннему небу. — Тех немногих, кого Церковь, будь у нее такая возможность, действительно с удовольствием заточила бы в темницы. Я предлагаю вам немалый риск, но вместе с тем и немалые выгоды. Вы знаете, кто я, — и удивились бы, узнав, кто еще принадлежит к Братству».

«Но сударь, зачем я вам, и…»

«И зачем вам — мы? — завершил за него господин Фейсал. — Очень просто. Такие люди, как вы, Жокруа, просто необходимы настоящему Братству, а рекомендация вашего покойного батюшки — да будет он беспечен в новом перерождении — лучше любой верительной грамоты. Что же касается ваших интересов… начнем пока с весьма скорого повышения по службе. Я мог бы пообещать вам также славу, посулить приобщение к тайнам мироздания, но, во-первых, насколько мне известно, вы человек прагматичный (и я не считаю это дурным свойством, нет); во-вторых же, я не могу дать вам гарантий касательно славы, хотя бы гарантий того, что она будет не посмертной. А посмертная слава может интересовать всерьез лишь людей глупых, к которым я вас не отношу».

К'Дунель поблагодарил и обещал подумать над предложением. Господин Фейсал заверил его, что ни в коем случае не торопит: «Подумайте как следует, в таких делах спешка только вредит».

Жокруа хватило недели. Он уже достаточно долго пробыл при дворе, чтобы понять: без протекции, будь ты хоть самим Бердальфом Морепашцем, далеко не уплывешь, высоко не взлетишь. А после смерти отца связей у него не осталось — тем более, сравнимых с персоной господина Фейсала.

Поначалу быть «настоящим запретником» означало всего лишь выполнять кое-какие поручения, которые Жокруа передавали через посредников, — людей, часто и не подозревавших, кто и зачем пользуется их услугами. Поручения, впрочем, тоже не наводили на мысли о «тайнах мироздания» — скорее уж о каком-то маломощном заговоре то ли против Короны, то ли против Церкви, то ли всего лишь против цеховых старшин столицы — и не разберешь. К'Дунель не стремился к уточнениям подобного рода, он просто делал что должно, получая за это свои пряники.

Время кнута настало позже…

При мыслях о кнуте капитан поморщился, еще раз оглядел себя в зеркальце и решил, что пора отправляться в путь. Додумать он успеет по дороге, а пока, перед отъездом из столицы, предстоит совершить визиты к людям, назначенным ему в попутчики господином Фейсалом. И не стоит забывать про жонглера, который в фамильном Н'Адеровом экипаже небось уже вовсю пылит в сторону Ллусима.

«…Надо было в тот раз с ним не церемониться», — с досадой и некой долей брезгливости подумал К'Дунель.

И правда случай подвернулся подходящий, да вот капитан решил не пачкаться, к тому же он тогда не был точно уверен, слышал ли что-нибудь этот циркач или нет. Теперь уверен — осталось только найти мерзавца и организовать ему странствие во Внешние Пустоты. И при этом устроить ее так, чтобы люди Фейсала подтвердили: господин К'Дунель действовал, блюдя интересы Братства.

«Словом, — подытожил Жокруа, — сыграем втемную. Я не знаю, кого мне подсунул господин Фейсал, зато у меня припасен Ясскен; поглядим еще, „что он за птица и на что сгодится“.

Ох, не вовремя появился жонглер… а впрочем, вовремя никогда ничего не случается. Если он не Носитель, нет ничего проще, чем доказать обратное и убить его. А вот если наоборот…

Не допусти Сатьякал, чтобы он оказался Носителем!

К'Дунель спустился по лестнице на первый этаж, отдал верткому распорядителю ключ от кабинета и вышел на улицу. Рядом с Патленом пристроился зычногласый торговец, который прямо на мостовой, над наскоро разведенным костром зажаривал на вертеле бычью тушу. Народ охотно раскупал сочные, дымящиеся куски, наколотые на палочки.

— Будете, сударь? — подмигнул торговец К'Дунелю. — Свежачок, только забили. Он, представьте, сударь, тута одного господинчика пырнул рожищами; прям зверь хыщный, а не бык! Будете печеночку? Недорого беру.

К'Дунель чуть скривил губы, но бурчание в желудке превозмогло, он кивнул и потянулся за деньгами:

— Давай.

И не пожалел: печенка действительно оказалась отличной, правда немного горчила, но самую малость, почти незаметно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Гвоздь исполняет «что-нибудь романтическое». Разгильдяй по имени Тойра. Мертвая змея и письмо от покойного графа. Дуйник умнеет, а папики становятся сильней. Вспоминая Твана-Дурака. К'Дунель в пути

По спирали времен

ожерельем имен

мы струимся, как мед,

позабыв слово «мертв»,

Но когда возвращаемся снова в тела мы,

то беспамятны вновь!

Отчего? — кто поймет…

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

— Лисса, лапушка, что ж вы одна скучаете, в самом-то деле! — Гвоздь приобнял служанку графини за плечико и щелкнул пальцами разносчице, чтобы принесла рогаликов в меду. В «Блудливом Единорожце» колыхалась обычная предвечерняя неразбериха, но жест Гвоздя был замечен и правильно истолкован. за последние полчаса здесь уразумели, что новые постояльцы при деньгах и не жмотистые, так что отнеслись к ним со всею внимательностью.

Миска с рогаликами и жбан с квасом оказались как нельзя кстати. Талисса сперва косилась на лестницу, что вела на второй этаж, к снятым комнатам, по графиня принимала ванну и спускаться не торопилась, поэтому «лапушка» кокетливо занялась угощеньями. Гвоздь галантничал, сыпал любезностями, цитировал поэтов (всё больше себя), наконец опустил руку с плечика пониже, и еще ниже, и еще — подруга дней дорожных не возражала.

Со стороны, наверное, они смотрелись презабавно, точнее, презабавно смотрелся Гвоздь: в одних портках, рубахе да накинутом поверх плаще. Но что поделаешь, если остальное белье пришлось отдать прачкам — Дальмин понес и до сих пор не вернулся, верно, подыскал себе какую постарательней да помогает полоскать; поласкает и придет, хорошо, если не к утру, а то замерзнешь тут, в одной рубахе…

— Экий вы талантливый, господин Кайнор! — сытой кошечкой промурлыкала Талисса. — Ну почитайте же что-нибудь еще, что-нибудь романци… — Она осеклась, заметив, как поскрипывает лестница, но увидела, что это всего лишь господин Туллэк, и замахала руками: — К нам, присоединяйтесь к нам!

— А не помешаю?

— Наоборот! — оживился Гвоздь. — Присаживайтесь. Как ваша нога, господин Туллэк?

Подобное радушие удивило врачевателя, но виду он не подал.

— Благодарствую, вроде угомонилась.

— Где там наши спутники? Благородная графиня всё еще изволит плескаться в бадье?

— М-м… полагаю, да. Во всяком случае, когда я проходил по коридору, Айю-Шун стоял на страже у ее дверей.

— Снаружи?.. Ох, простите великодушно, привычка к площадным шуткам дает о себе знать. Выпьете чего-нибудь? Квас или что покрепче?

Врачеватель решил ограничиться квасом и парочкой уцелевших рогаликов.

— А еще, — добавил он, — когда я спускался, кажется, речь шла о поэзии. А ведь и вправду, господин Кайнор, вы бы напели что-нибудь.

Гвоздь оглядел зал «Единорожца», заполненный больше, чем наполовину.

У дальней стены бренчал на лютне худосочный, словно глист постящегося, юнец. Репертуар его — «Две псины и кот», «Ах рыцарь, рыцарь, кто тебя…» и «Платочичек мой» — вполне отражал нравы и вкусы здешних завсегдатаев: для дам-с, выражаясь языком Талиссы, «романцическая», для мужиков плясовая, для тех и других — похабная. Сейчас юнец настраивал инструмент, и обрывки мелодий меняли друг друга, как разноцветные шарики в руках умелого циркача.

За столами гомонили, выпивали, играли в кости, наконец, спали, припав небритой щекой к влажной столешнице. Тут и там сновали дебелые девахи в фартуках и с подносами, обнося клиентов харчами и выпивкой, собирая деньги и ловко уворачиваясь от шаловливых рук. На полу, усыпанном лежалыми опилками, нет-нет да пробегали крысы, достаточно наглые и смышленые, чтобы и в живых остаться, и пропитание себе добыть. Чем-то похожий на этих крыс мальчонка-конюх как раз поднимался по лестнице на второй этаж, он перехватил изучающий взгляд Гвоздя, вздрогнул и поспешил дальше.

— Напеть? — повторил Рыжий. — Можно и напеть.

Он поднялся, пересек зал и кивнул тощему лютнисту — тот подыграть согласился, углядев в этом какое-никакое развлечение средь серых будней терзателя струн. Гвоздь напел ему мотив — музыкант уловил и развил, на удивление быстро.

Первые же аккорды оказали на завсегдатаев действие, подобное вместительной кружке ледяной воды, выплеснутой за шиворот. И не потому, что мелодия была какая-то крайне изысканная — а просто новая, они новых лет пять, поди, в этих стенах не слыхали.

Под шкварчание сковородок из-за неприкрытой кухонной двери и шорох крысиных лапок Кайнор запел:

— Дорог бесконечных тончайшие нити — вы держите прочно, зовете, маните. Сумою бродяги и звоном монист вы, как только осяду на месяц — мне снитесь.

Единственный до сих пор похрапывавший посетитель «Единорожца» — широкоплечий бородач с кулаками-каменюками вскинулся и сонно уставился на Гвоздя, почесывая затекшую шею.

— Дожди и метели, улыбки и плети… Вы мне не сулите наживы и лести. И каждый изгиб ваш — столетья, столетья… И каждый мой шаг — первый? или последний?  Под деревом тем ли прилягу навеки, во тьме ли, при свете? — вопрос без ответа. Я вам благодарен, родные, за это. Я волен, как ветер, — во тьме и при свете!

«Лютнист ритм держит, молодец. Правда, инструмент у него не из лучших, ну так и не в королевском же дворце выступаем, чего ты хочешь.

…О, а вон и графинька, помывшись, изволили снизойти нам, худородным. Ишь ты, встала на лесенке, глазенками сверкает песню, значит, слушает. Сейчас опять затянет « пре-елесть, пре-елесть»…

Ну и пусть затягивает, мне-то что за дело! »

Таверны, приюты, дворцы и хибары — вы мне не нужны, дорогие, и даром. Пусть даже догонит меня моя старость — не сдамся, приму ее, словно подарок!  Встречаю улыбкою каждое утро. И жизнь моя — мой случайный попутчик. Мы с нею расстанемся скоро, как будто и не было нас. Таю тенью. Забудьте…

Последний аккорд до неприличного долго дрожал в таверновом междозвучье; а потом…

— Дяденька, отпустите, больно ведь! — Это, значит, вместо аплодисментов.

Музыкант аж лютню свою выронил — с перепугу решил, наверное, что это она кричит. Но кричал мальчишка-конюх, чье ухо, цепко зажатое смуглыми пальцами Айю-Шуна, уже начало наливаться цветом спелой клубники.

Чернявая резко повернулась к тайнангинцу:

— В чем дело?

Но ответил не он, а Маталь, выглядывавшая из-за плеча (точнее, из-за пояса) Айю-Шуна:

— А правильно! А чего он?!

— Кто «он» и что «чего»? — кажется, начала злиться графинька.

— Этот мальчишка был в комнате господина Кайнора, — пояснил наконец тайнангинец. — Думаю, он собирался что-нибудь оттуда стащить.

Айю-Шун тряхнул конюха, тот неловко взмахнул руками и выронил чашу, которую прятал под курткой.

— Вот видите, госпожа!

— Вижу. — Чернявая подняла чашу и повертела ее в руках: это была недорогая безделушка, изготовленная из кости, с резными фигурками по кругу и ручкой-змеей. Чаша принадлежала господину Туллэку, что тот и подтвердил приглушенным восклицанием.

— Простите его, госпожа! — вмешался хозяин «Единорожца», вороватый и наглый тип по имени Патур Плешивый. — Я сам накажу мерзавца, он у меня неделю будет спать только стоя, вот увидите!..

— Надеюсь, не увижу, — холодно прервала его чернявая. — В наши намерения не входит задерживаться здесь столь долго.

— И это правильно, — поддержал ее Гвоздь. — Не стоит повторно вводить мальчонку во искушение нашими сокровищами, а? Да и нам не пристало совершать подобные подвиги.

Он подмигнул Талиссе и мысленно показал Патуру кукиш. Аукнется Плешивому тот день, когда он решил нажиться на труппе бродячих артистов — о которых небось уже и помнить забыл.

— И вообще, — кашлянул Гвоздь, — не мешало бы, господин Туллэк, сходить наверх, проверить, не упер ли еще чего нашего кто-нибудь из здешней обслуги.

Врачеватель как-то нервно дернул головой и отмахнулся:

— Да у меня и воровать-то нечего, господин жонглер. Сами ступайте, а я вот лучше кваску выпью.

Гвоздь пожал плечами: ну кваску так кваску. О том, что сказанное господином Туллэком прозвучало до крайности фальшиво и наигранно, Кайнор умолчал. Только хмыкнул напоследок:

— Как заявится Дальмин с бельем, шлите его ко мне, а то я замерз уже в одной рубашке, ага?

* * *

«Эй, Найдёныш, ты где? »

«Найдё-еныш! »

Голоса прокалывали туго натянувшуюся — вот-вот порвется! — холстину сна. Но она всё не рвалась, слишком прочная, всеохватывающая…

«Найдёныш, ты куда задевался?! »

Даже сквозь опущенные веки Фриний видел, как покачиваются под ночным ветром фонари на палках, как волнами ходят заросли крапивы, слышал во сне, как ругаются молодые монахи, которых отрядили искать потерявшегося Непосвященного.

«Ну, попадись он мне… Найденыш, Дракон тебя испепели! Да где же ты наконец?!»

Видел он и скорчившуюся фигурку в самом дальнем конце Крапивных Коридоров, и даже мельком удивился: сплю и вижу себя же спящего, но только в прошлом.

«Просыпайся», — шепнул он худому мальчишке, прижавшемуся к плоскому камню и колыхавшемуся на поверхности дурного сна (как и он сам — сейчас). Фриний помнил: в том сне, куда он-Найденыш провалился, едва закончив наброски к картине «Фистамьенны», было невыносимо холодно, а еще там безмолвно грохотала такая пустота, что от одиночества и отчаяния хотелось превратиться в волка — и выть, выть, выть…

Он тогда проснулся, потому что нос что-то щекотало, — это капли катились по шелушащейся, выгоревшей на солнце коже. Найдёныш так и не понял, плакал ли он во сне или только хотел заплакать. Капли были уже на щеках, на лбу, на траве и листьях, они продолжали падать с неба, словно камни, которыми, как пишется в «Бытии», зверобоги «язвили яро» пралюдей. И громыхало в небесах тоже впрямь по Книге: «и гнев их гудел, аки похоронные барабаны».

Тьфу на них, на такие сравнения! Вспомнится же!..

«Найдёныш! Най-дё-ны-ы-ыш! »

Он вскочил с земли, огляделся, после взобрался на рисовальный камень, но увидел вокруг лишь черноту да где-то далеко, на самом горизонте, размытые пятна фонарей.

«…ны-ы-ыш! »

Сумраковый колокол давно уже отзвонил свое и теперь, наверное, выблескивает на колокольне влажными боками, наблюдая за тем, как двигаются по земле слетевшие с небес звезды (то-то на небе так темно сегодня!), слушает их странные, похожие на человеческие голоса. Кого-то ищут? Или играют в прятки?..

— А может, он сбежал?

— Куда?! Куда он мог сбежать, этот… йо! ах-х-хой! Ну и крапива здесь! Давно выкосить пора, ты гляди, какая вымах… уй-й! не толкайся, слышь, Ретуль, она ж, зараза, через чулки жжет!

— Ты б ругался или потише, или поменьше. А то отец настоятель услышит…

— А я и так слышу, Ретуль. Крапиву, говоришь, Круйш, выкосить пора? Вот завтра и займетесь. А пока что, дети мои, не отвлекайтесь. Насколько я понял, успехи у вас не очень?

— Да по правде сказать, отец Ог'Тарнек…

— Еще и дождь тут этот…

Про дождь, как с запозданием догадался Ретуль, он зря ляпнул. Поскольку отец Ог'Тарнек, настоятель монастыря, стоял без зонта, не обращая на оный дождь внимания, в обычной серой рясе и сандалиях на босу ногу, — и ничего. Даже капюшон на голову не набросил, а они и капюшоны натянули, и вообще… Зря, словом.

— Да, — сказал отец Ог'Тарнек. — Дождь этот… Ну, дай-ка фонарь. — Он отобрал у обалдевшего (дождь… крапива!.. настоятель!..), втянувшего голову в плечи Круйша мокрый шест и зашлепал прямиком в жгучие заросли. Ретуль отвесил приятелю хорошего тычка и поспешил вслед за исчезающей фигурой отца Ог'Тарнека. Круйш вздохнул, поежился и побрел за Ретулем — не торчать же одному в темноте и мокрени!

Так втроем они и выбрели к рисовальному камню. Найдёныш лежал здесь же, свернувшись клубком и клацая зубами, как приведение, по слухам, обитавшее в Травяной башне монастыря. Лихорадка поцеловала его в обе щеки, когда Найдёныш заметил огни от фонарей, да так страстно приголубила, что он буквально сполз в грязь, сотрясаемый ознобом.

Не шевелиться, ни одного лишнего движения; холодно, холодно, так холодно не бывает!.. И кто-то смотрит из темноты, и шепчет: «Найдёныш, Найдёныш!..» — и глазами огнистыми играет, то сведет их близко-близко к невидимой переносице, то заведет один за другой, то вообще погасит… плачет, плачет беззвучно — только слезы повсюду, холодные, нечеловеческие.

Теперь я знаю, каково быть фистамьенном!

— У него жар, — сказал, коснувшись Найдёнышева лба и пощупав пульс, Ретуль. Он был способным мальчиком, хоть и растяпой; отец Ог'Тарнек знал, что паренек проявляет недюжинные успехи в искусстве врачевания. Хотя насчет жара и так видно.

— Поднимайте и несите, — велел настоятель молодым монахам.

— А как же фонари? — шмыгнул носом совсем раскисший Круйш. Он уже, кажется, мысленно пребывал в завтрашнем дне и косил крапиву. Зонтик его, изгвазданный в грязи, с погнувшимися спицами, был зажат под мышкой и казался сломанным крылом.

— Один оставим здесь, — терпеливо пояснил отец Ог'Тарнек. — И зонтики свои оставьте здесь тоже. Потом за ними вернетесь. И не говори мне, сын мой, что не найдете, — я и то в детстве изучил Коридоры вдоль и поперек, и я был не из самых непослушных Непосвященных, Пестроспинная свидетель! И хватит ушами хлопать! — рявкнул он, чтобы привести их наконец в себя. — Мальчику плохо, а вы, прости Неустанная, как две рыбы снулые — только и знаете, что рты разевать да глаза выпучивать! Ну-ка, поживей, поживей, дети мои!..

Найдёныша подхватили и закачали голоса, один огнистый глаз остался позади, другой трепетал у него над головой, мигал, менял цвет, четыре бесплотных, но твердых ресницы-луча хлестали Найдёныша по щекам. «Опускайте», — сказал кто-то, и Найденыша стали опускать, всё ниже, ниже, ниже («в могилу», — отстраненно подумал он), а потом швырнули и он полетел, кружась, небо вдавливалось в лоб и в ямку под подбородком, натирало подмышки, ресницы-лучи-полосы волчком завертелись, но ни одна из них никак не могла поймать свой хвост. «Давно он так?» — «Да вот уже неделю». «Не надо меня делить! Не надо!» — стонал он, но голоса оборвались, съежились, уселись воронами на руки и ноги, чтобы не сбежал. «Не надо меня делить! Слышите! Не надо!..»

— Бедный мальчик.

— Это моя вина. Братья давно говорили, что он рисует и довольно неплохо; потом Жорэм… Я велел, чтобы мальчику не запрещали и не препятствовали, но не хотел пока вмешиваться. — Настоятель вздохнул и покачал головой, будто не верил, что такое могло случиться у него, в Тхалемском монастыре, посвященном Лягушке Пестроспинной.

Его собеседник кивнул. Выглядел гость так, словно был не от мира сего, и этим резко отличался от отца Ог'Тарнека — плотного, начинающего лысеть мужчины, походившего на типичного главу семейства какой-нибудь деревенской семьи. Гость же был невысокий, внешне вроде и неприметный (каштановые волосы, обычные черты лица, телосложения не рыцарского, но и не хлюпик какой-нибудь — таких тысячи и тысячи!). Однако стоило ему заговорить, да просто начать двигаться — и у окружающих возникало такое чувство, будто человек этот нездешний в самом прямом смысле слова, — да и сейчас пребывает не только рядом с ними, но и где-то еще.

В первую очередь — где-то еще.

— Вы несправедливы к себе, отец Арьед, — слова прозвучали вполне искренне, хотя произнесший их, казалось, был занят не столько разговором, сколько рисунком, который он разглядывал, сидя вполоборота к столу. — Вспомните, я ведь сам просил вас по возможности не вмешиваться. Так что ошибся именно я, мне следовало предусмотреть… — Он махнул рукой: — Проще говоря, разгильдяй я, отец Арьед. Раз-гиль-дяй. За что и бываю время от времени наказан в назидание. Одно печалит душу: во-первых, я никаких выводов, кроме теоретических, из этого не делаю; а во-вторых, иногда из-за моего разгильдяйства страдают другие.

Настоятель с легким удивлением покосился на гостя. Они были знакомы не первый год, да вот Ог'Тарнек никак не мог привыкнуть…

— Когда он начал кричать, чтобы его не делили?

— А?

— Я спрашиваю…

— Я понял, понял, Тойра. Просто… — Настоятель почесал подбородок, чтобы хоть как-то скрыть растерянность. «Этот человек всё время выбивает у вас почву из-под ног, как бы крепко вы на ней ни стояли. Причем выбивает безо всякого злого умысла, иногда даже не понимая, что делает». — Да вот, кажется, как принесли сюда, сразу и начал кричать. Это важно?

— Не знаю, — соврал Тойра. Он по-прежнему разглядывал рисунок, измятый и подмокший, и хотя потом бумагу высушили, всё равно кое-где карандашные линии оказались смазаны. Впрочем, по мнению Тойры, от этого рисунок только выиграл. — Что говорят врачеватели?

— Врачеватели не говорят, лишь разводят руками. Лихорадку-то они бы вылечили, они и лечат ее, но мальчик… дело не в лихорадке. Ему снится что-то, и это пугает его…

«Пугает до смерти», — подумал, но не стал произносить вслух отец Ог'Тарнек.

— У вас есть здесь какие-нибудь музыкальные инструменты? — Тойра отложил рисунок и наконец посмотрел в глаза настоятелю.

«Обычный же взгляд, — почти с отчаянием подумал Ог'Тарнек. — Тогда почему каждый раз остается такое чувство, будто он заглянул тебе в самую душу? Причем заглянул так, походя, безо всяких злых намерений. Поглядел и забыл».

— Только барабаны не годятся, — уточнил Тойра. — И колокольчики тоже. Лучше бы, конечно, флейту или свирель, если у вас таковые найдутся; ну, в крайнем случае что-нибудь из смычковых, хотя тогда нужен будет и игрок, я на них не потяну… а это хуже, лучше б, если я сам… — Он рассеянно отстучал большим пальцем по столешнице некий незамысловатый ритм. Потом моргнул и снова поглядел на Ог'Тарнека: — Ну так что?

— Есть флейты, — кивнул тот. — Всё-таки псалмы полагается петь под музыкальное сопровождение. Я, правда, не понимаю, как вы собираетесь…

— Вот именно с помощью музыки и собираюсь, — резковато произнес Тойра. — Но если мы не поспешим, это будет трудно сделать. Поэтому, прошу вас…

— Да-да, сейчас…

Отец Ог'Тарнек, смущенный, поднялся и почти побежал за флейтой сам, хотя вполне мог позвать служку. Он сообразил это, когда уже прошел полкоридора и возвращаться было уже глупо, так что он только покачал головой. Тойра всегда действует на людей подобным образом, тут ничего не попишешь. Поговаривают, что после прозверения (которое случилось давным-давно, когда Тойре было лет семнадцать от роду, что ли…) в него вселился зандроб. Врут, наверное; хотя в такие вот моменты отец Ог'Тарнек готов был поверить в это «вранье».

Когда он вернулся в свои покои с флейтой в руке, в сопровождении брата Виккела, гость по-прежнему сидел на табурете и всё так же выстукивал большим пальцем некий ритм.

— Ага, есть-таки, — оживился он и почти вырвал флейту из рук настоятеля.

— Вот, — сказал тот, немного растерянно, — брат Виккел в нашем монастыре по праву считается лучшим флейтистом.

Тойра с легким любопытством взглянул на худощавого, курносого монаха с, пожалуй, чересчур толстоватыми для флейтиста пальцами.

— Да? Это очень кстати. Если я вам наиграю мелодию, сможете исполнять ее, скажем, часа два-три?

— Смогу, — ничуть не удивившись, ответил монах.

— Тогда приступим.

Встряхнувшись, как встряхивается перед потасовкой с чужой стаей дворовый пес, Тойра прошел в соседнюю комнату. Здесь, укрытый одеялами, лежал Найдёныш. Бледное лицо его казалось ликом мраморной статуи, и только из приоткрытых губ доносился невнятный шепот. Но Тойра и так знал, о чем умоляет мальчик.

«Не надо меня делить!»

«Поздно, — с легкой горечью подумал Тойра. — Поздно просишь. Теперь-то… разве что попробовать собрать тебя и то… »

Он сбросил наконец дорожный плащ, в котором просидел всё то время, пока был у Ог'Тарнека в гостях, — явился Тойра сюда сразу же, как только добрался до монастыря. Мысленно перебрал то, что лежало в дорожном мешке: не пригодится ли что во время заговора; решил — своими силами обойдется.

Вернулся в гостевую комнату, где стояли, дожидаясь, Ог'Тарнек и брат Виккел.

— Вы уж простите меня, отец настоятель, но я бы просил вас уйти. Помочь вы ничем не сможете, зато лишние глаза могут помешать поневоле. — «Вообще-то, лишние мысли, но объяснять нету времени», — оставалось только надеяться на понимание со стороны Ог'Тарнека.

— Как скажете, — развел руками тот. — Я буду в храмовне, брат Виккел.

— Теперь вот что, — повернулся к монаху Тойра. — Я сейчас наиграю вам мотив, а вы внимательно слушайте. Если что-то не поймете, переспрашивайте. Потом, когда скажу, начинайте играть — здесь, за столом. И что бы ни доносилось из соседней комнаты… или войдет кто-нибудь вдруг — игру ни в коем случае не прерывайте!

Брат Виккел в самом деле оказался талантливым флейтистом: ухватил мелодию с первого раза, повторил почти идеально; к тому же, что немаловажно, не лез с расспросами.

Тойра со спокойным сердцем оставил его за игрой, а сам присел рядом с кроватью Найдёныша (точнее — рядом с кроватью Ог'Тарнека, которую тот уступил мальчику — и вот уже неделю спал на жесткой узкой скамье, не слушая увещеваний со стороны братьев-монахов).

— Ну-ка… — Тойра прикоснулся ко лбу мальчика.

Холодный. А ведь здешние врачеватели, как один, утверждают, что Найдёныш болен лихорадкой — подхватил ее от частого сидения на голой земле, эта болезнь так и называется: «земляная лихорадка».

Коновалы деревенские!

«Хотя, откуда им знать», — урезонил самого себя Тойра. И Ог'Тарнек, каким бы мудрым ни был, не способен предусмотреть всё на свете. Непосвященные всегда в свободное время убегают в Крапивные Коридоры, такие места есть в каждом монастыре, — и многие ли из ребят заболевали чем-то серьезнее обычной простуды? Да и тех монастырские врачеватели обычно ставят на ноги в два счета, для них такие пациенты — вроде сезонных работ для земледельца.

Дело тут в ином.

Пододвигая к кровати низенький колченогий табуретец Тойра вспомнил про рисунок — но не тот, что лежал на столе в соседней комнате, а про другой, в дорожном мешке, сложенный вчетверо и завернутый в тряпицу, чтобы не повредился в пути. На рисунке Жорэм, тогда еще никакой не Одноногий, сражается с тайнангинцами. Эту бумагу ветеран переслал ему с повелением немедленно явиться в монастырь.

И приписка снизу: «Вспомни Трескунчика».

Как будто Тойра мог забыть! В конце концов тот бой, который так искусно изобразил Найдёныш, оказался для Трескунчика последним; рана, загноилась, начался жар, Трескунчик бредил… он так и не пришел в себя. А в бреду кричал, захлебываясь собственным ужасом: «Не надо меня делить!»

Тойра, в то время — армейский исповедник, год спустя вернулся в Иншгурру и занялся поисками Носителей.

И главное: из всех, кто участвовал в памятном сражении у Гнутой Скалы (которая так четко изображена на рисунке!), умел рисовать — именно Трескунчик.

Он был Носителем, но об этом не догадывался никто из его боевых товарищей, даже он сам — не догадывался. И когда заболел той проклятой лихорадкой — умер, хотя лечили Трескунчика не самые худшие врачеватели. Ибо Носитель, начавший вспоминать о том, что он только часть чего-то большего, — рано или поздно умирает. человеческое сознание оказывается не в состоянии «переварить» воспоминания Преданного Забвению — вот какой невеселый каламбур получается.

Подобное происходило не только с Трескунчиком; вдоволь настранствовавшись по Иншгурре, Тойра узнал еше о двух случаях «лихорадки». С тем же исходом.

Вот только потерять Найдёныша он не имеет права! Теперь, когда знает о Носителях едва ли не больше любого другого человека, в Отсеченном, когда начинает догадываться, что делать и с Носителями, и с Лабиринтом, — теперь нельзя ошибиться. Искать следующее воплощение Носитетеля бывшего когда-то Трескунчиком, возможно, придется слишком долго. Даже с учетом Тойриной догадки, что, вопреки легендам, Носители заново воплощаются в Ллаургине примерно в одних и тех же местах. Точек воплощения должно быть семь, он вычислил пока только три. Одна из них — Тайдонский округ, оттуда родом был Трескунчик, там же Тойра нашел мальчика, который сейчас безжизненно лежит на постели Ог'Тарнека.

— Не надо меня делить!

Из-за занавески, отделяющей спальню отца настоятеля от гостиной, доносятся звуки флейты — негромкие, баюкающие, умиротворяющие.

И потому резкий, властный ритм, который Тойра начинает отстукивать на крышке махонькой тумбочки рядом с изголовьем кровати, кажется неуместным. Позванивает металлическая кружка, подпрыгивают священные статуэтки зверобогов — Тойра прерывает на мгновение стук, чтобы поставить кружку на пол и смести фигурки туда же; потом продолжает. Флейта за занавеской сбивается на пару тактов, но играть не перестает.

Тойра улыбается («Молодец монах!») и принимается вплетать в рваный ритм стучанья слова — строчка за строчкой, купает за куплетом.

— Яд из крови, яд из раны, яд из сердца — прочь! Я не скрою, это страшно, если в двери — ночь; если стонет, если молит, если шепчет: «Дай!» но не стоит верить волнам. Жертвою — не стань!

Он придумывает их на ходу, увязывая одно слово с другим, как вяжет теплые носки любимому внуку бабушка: петли ложатся ровно, хотя где-то, возможно, нитка растрепалась, а где-то узелок попался. Но Тойре не до красивостей, в жесткий ритм он вплетает смысл, который должен просочиться через вязкую пелену Найдёнышевого беспамятства.

— Море вечно, ночь безбрежна, в небе вой зверей. Ветер вещий веет-бредит: «Мне внемли скорей! Знаешь, мальчик, ты игрушка, подчинись, смирись. Нет — сломаем! Нет — разрушим! Спину гни, молись!»  Ты не слушай, правда лжива. Ночи — дверь закрой. Вот что: лучше расскажи-ка, как ты жил, герой. Слушай душу, верь лишь сердцу, остальное — прах! Жар ли, стужа, — есть спасенье в отблесках костра.

Тойра почти кричит — и он видит, как губы мальчика, начинают подрагивать, а веки трепетать крыльями мотылька.

«Давай, Трескунчик, давай! Держись! Возвращайся!»

Коль сияешь — так и будешь ты сиять вовек. Если знаешь — не забудешь, что ты — человек. Яд из крови, яд из раны, яд из сердца — вон! Путь не пройден: горе ль? радость? этот выбор твой!

Удар ладони — громкий, как будто Тойра забивает последний гвоздь в дверь, в которую постучалась ночь из заговора.

Всё. Теперь остается только ждать. Брат Виккел будет играть столько, сколько сможет, потом его сменит Тойра — еще кого-нибудь найдут — и так до тех пор, пока Найдёныш (именно Найдёныш, а не живущий в нем Носитель!), поддетый на крючок мелодии, не вынырнет сюда, в то, что люди называют реальностью.

И если это произойдет, Тойра постарается, чтобы мальчик никогда не вспомнил о том, что привиделось ему в бреду: никогда в сознание Найдёныша не проберутся воспоминания Носителя.

…Разве только иногда, в снах, которые, просыпаясь, он будет помнить весьма и весьма смутно.

Тойра наклоняется и подбирает с пола разбросанные статуэтки Сатьякала, ссыпает их на тумбочку. Туда же ставит кружку.

Вглядывается в бледное лицо, кажется, начинающее чуть розоветь, хотя, конечно, это обман: изменения, даже если они начались, не могут проявиться так скоро.

И всё-таки…

— Выживи, мальчик, — шепчет Тойра. — Выживи, не сдавайся. Да, я намерен сделать тебя своим орудием и оружием, но… я обещаю, я клянусь тебе, что не забуду о том, что ты не только Носитель, но и человек. И когда-нибудь — придет время! — я всё расскажу тебе.

«Живой или мертвый», — добавляет он мысленно.

Поднимается и выходит из спальни, оставляя Найдёныша наедине с мелодией флейты, с нечеловеческим прошлым и неопределенным будущим.

…И из своего сновидения-бреда Фриний так и не сможет увидеть лица своего учителя — того лица, лица сорокапятилетнего Тойры, — учитель будет поворачиваться к Фринию спиной.

Всегда — спиной.

И Фриний-Найдёныш стонет во сне: там, на кровати, и здесь, в коридорах Лабиринта…

* * *

Змея — толстенная, иссиня-черная, явно ядовитая — ждала за дверью.

Гвоздь вполголоса ругнулся и присел, чтобы рассмотреть гадину повнимательнее. Ну да, точно ядовитая — у них у всех головы как бы треугольные, а в «щечках»-то как раз отрава и таится.

Вот пакость!

Кровь у змеи была, как и полагается, красной и вязкой и уже начала подсыхать. Натекло ее немало, и голова, отделенная от туловища, казалось, плавала в этой луже. Гвоздь поддел голову кинжалом, словно боялся (а что? — в глубине души действительно боялся!): вот сейчас возьмет да и оживет. Но нет, никаких чудес, никаких воскрешений, никакого священного сияния и пророческих слов — обычная дохлая змея.

Другое дело, что совсем не обычен сам факт присутствия ее в комнате Гвоздя и господина Туллэка; а впрочем, только на первый взгляд необычен.

Иначе с чего бы молчаливый тайнангинец вдруг оказался в этой самой комнате и застукал здесь конюха? То-то же.

Значит, зашел, чтобы подложить свинью, то есть в данном случае — змею, подложил, заметил мальчонку и поволок за ухо на правый суд? Похоже на то. Почему подложил разрубленную? А это предупреждение. (Тут бы спросить: «О чем можно предупреждать таким образом?» — но разве ж разберешь этих тайнангинцев, к тому же господин Туллэк наверняка-то знает о чем). Откуда Айю-Шун змею взял? Да откуда их обычно берут — словил или купил у торговца змеями (и, выходит, держал, мерзавец, живой в одном из сундуков как минимум пару дней, позже у него случая-то купить или поймать не было). Теперь возможность подвернулась вот и подбросил. А пацану велел молчать — если тот вообще что-нибудь заметил, он небось о другом в тот момент думал.

Гвоздю сейчас, кстати, тоже о другом подумать не мешало бы.

Рыжий оставил в покое змею и шагнул к своей койке, пошарил под матрасом… да, есть! Вот он — плотный конверт с разломанной печатью! Молодец мальчишка, успел выполнить обещанное! Так читай поскорее, пока господину Туллэку не взбрело в его врачевательскую голову бежать спасать «господина жонглера» от возможных козней Айю-Шуна,

Из-за плотно прикрытой двери в комнату просачивался негромкий гул, в зале на первом этаже давно забыли про «досадный случай», лютнист ужаривал раздумчивого «Рыцаря», слушатели внимали. Пожелай кто-нибудь прогуляться коридором, Гвоздь наверняка услышит скрип досок и успеет принять меры.

Так что не будем обращать внимания на дохлую змею в углу и подсядем поближе к свече… ну-ка, о чем изволит писать покойный граф Н'Адер?..

Ишь ты, накатал целый трактат!..

«Мой дорогой друг!

Поскольку вы читаете это письмо, значит, вы живы, а я уже отправился во Внешние Пустоты. Как сказали бы наши боевые товарищи, «сбежал под крыло Разящей», — хотя, подозреваю, там, где я нахожусь сейчас, когда вы читаете письмо, меньше всего мне захочется оказаться под крылом Цапли. Надеюсь, что этого и не случится, а также надеюсь, что вам, мой друг, удастся завершить начатое нами много лет назад.

Ну, довольно лирики — перехожу к делу.

Я решил ничего не рассказывать Флорине, вернее, не рассказывать ничего существенного. Я слишком хорошо знаю своего шурина, чтобы доверить девочке что-либо, кроме этого письма; да и его я обозвал малозначительным, сделал всё, чтобы она поняла: здесь только пара строк для вас, а остальное вы знаете сами. Опять же раз вы его читаете, значит, письму удалось избегнуть рук господина Фейсала.

Так вот, девочка не знает ничего. Я сказал, что кое-что известно вам, а остальное ей сообщат уже в Храме, когда вы туда приедете. Но отдельных фактов может не знать и Смутный (или забудет вас с ними ознакомить) — вот они: — во-первых, Носители. Вы помните, как мы сперва смеялись над этими сказками тайнангинцев про недолюдей, которые являются частью чего-то большего, чем обычный человек, и всю жизнь ищут себя-целого, свои части в других недолюдях, — и почти никогда не находят? В последние годы мне впору было бы смеяться над самим собой — ибо я тоже искал и не находил. Хвала… (ну вот, не возблагодаришь же здесь Сатьякал! — а кого тогда? впрочем, не важно) к счастью, я сам Носителем не являюсь. Ничего такого мне не снится, да и рожден я был вполне обычным способом, а не найден в капусте. Увы, кормилица моя уже давно отправилась во Внешние Пустоты, равно как и родители, так что спросить, был ли у меня пупок с самого начала или же появился потом, не у кого, а это один из несомненных признаков Носителя. Ну да про признаки вы, кажется, в курсе.

Теперь о количестве Носителей. Вы знаете, что книги «Не-Бытия» всегда неполны, однако в нескольких экземплярах указывается одно и то же число: семь. В действительности же их может быть в данный конкретный момент и меньше, если некоторых убили и души их отправились во Внешние Пустоты — и еще не успели заново воплотиться. (Здесь же уточню, что на новое воплощение, как свидетельствуют кое-какие мои исследования и догадки Смутного, уходит около года. То есть лишь год спустя после своей смерти Носитель снова может родиться в Ллаургине; однако не исключено, что иногда для последующего воплощения требуется больше времени. Не знаю, от чего это зависит, даже гадать не пытаюсь.)

Так вот, семь Носителей. Мы со Смутным, как вы помните, предположили, что все они сейчас находятся в плотском обличье в пределах Ллаургина Отсеченного. В разном возрасте, разных сословиях, в разных, разумеется, местах. (Здесь надо бы об Узлах вспомнить, но это будет «во-вторых».) Смутный понимал, что собрать Носителей вместе почти невозможно, и вы поддерживали его. Я не упрекаю вас, в конце концов, вы, друг мой, и так совершили над собой значительное усилие, поверив в то, во что верить вам как бы и не полагалось…»

В этом месте Гвоздь удивленно поднял правую бровь и велел себе после разобраться, что имел в виду покойный граф.

«…А теперь я добавлю фактов, которые помогут вам удержать эту веру на плаву. Мы ведь действительно нашли Носителей! Точнее, большую часть нашел Смутный, сам либо с помощью своих людей. При этом мы выяснили, что (думаю, это вас позабавит) часть Носителей воплотилась уже после того, как мы занялись их поисками.

Однако, увы, мы отыскали не всех. Согласно предположениям Смутного, здесь, по эту сторону Хребта, нам их найти и не удастся. Ибо Смутный считает, что Носители воплощаются в Ллаургине равномерно относительно некоей оси или центральной точки на материке. И полагает таковой (осью или точкой — он так и не решил) Лабиринт. То есть совершенно не обязательно, чтобы они появлялись рядом с Хребтом, просто часть из них обнаруживается в Тайнангине, а часть — в Иншгурре и Трюньиле. За тайнангинскими он намерен отправиться после того, как отыщет здешних и решит, как вообще поступить, когда соберет всех семерых.

Вот тут-то самое время вспомнить про «во-вторых». во-вторых, Узлы. Вы знаете, что они частенько появляются в запеленутых районах, там ими никого не удивишь. Однако иногда Узлы падают и в других областях — и тогда считается, что падение Узлов вызвано особым вниманием Сатьякала к такому месту (или к человеку, в оном месте находящемуся). Иными словами, опосредованно, через Узлы, зверобоги пытаются влиять на Тха Реальный из Тха Внереального. Разумеется, самый живой интерес они проявляют к Носителям, если Сатьякалу удается отыскать таких (а это, как мы знаем, непросто даже для зверобогов). Так вот, согласно моим последним наблюдениям, при первой встрече двух Носителей почти всегда падает Узел. Точнее, не при встрече даже, а при их приближении друг к другу на некое критическое расстояние. (Я прочел об этом в одной из версий «Не-Бытия», которую чудом удалось раздобыть, она неполная, одна из самых «рваных», но при этом в ней обнаружились несколько раньше неизвестных и очень важных фрагментов. В том числе — и о об этом свойстве Узлов; а потом я на практике убедился, что книга не лжет).

Поэтому прошу вас быть осторожнее. Насколько я понял, после первой встречи двух Носителей Узлы больше на них не падают (или падают, но не из-за самого факта повторной встречи). Однако, как вы понимаете, я ничего не могу утверждать наверняка; нам приходится руководствоваться сплошными догадками, а догадки в таком деле бывают весьма далеки от истины. И, добавлю, опасны. А в нашем случае они опасны вдвойне.

Скоро начнется бег наперегонки со временем. Я еще не знаю когда; каждая из сторон накапливает силы — не в физическом плане, ибо в том, что мы задумали, мощь телесная, количество бойцов и пр. будут значить мало, почти ничего. Главное знания. Прежде всего — о природе Носителей, о том, что произойдет, когда они, все семеро, окажутся в одном месте. И что произойдет, если не окажутся.

Ах, мне бы поговорить с кем-нибудь из паттов или настоятелей главных двенадцати монастырей! Увы, я так и не сумел подобраться ни к одному этих людей; были беседы с несколькими прозверевшими, но особой пользы от них не проистекло. А церковники низкого ранга, вроде жрецов и эпимелитов, о Носителях имеют представление весьма смутное, впрочем, как и о Преданном Забвению и «Не-Бытии».

в-третьих, паломничество. Я настоятельно прошу вас отправиться к Ллусиму вместе с Флориной — даже не потому, что вы один из немногих, кто знает, что и зачем происходит. Дело в другом: я боюсь за девочку. Случайно мне удалось выяснить, что одним из Носителей является некто Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь, жонглер, автор популярных в народе гвоздилок: я проследил его судьбу от рождения до нынешних дней (насколько, разумеется, это возможно). Его необходимо отвезти к Ллусиму, о чем я позаботился, написав соответствующее завещание. Но жонглер этот — человек опасный, и я бы просил вас приглядеть за ним. На первый взгляд он может показаться простым мужланом, хитрым, но не тонким — однако не полагайтесь на первое впечатление. Он будет ерничать и корчить из себя шута, но даже если он предъявит вам колпак с бубенцами, завизированный самим Суиттаром XII, не верьте, опасайтесь этого Гвоздя. (Кстати, добавлю: он является осведомителем моего шурина, хотя к запретникам, кажется, отношения не имеет.)

Как заставить его отправиться в паломничество, повторяю, моя забота, вам же нужно лишь сопроводить жонглера и флорину до озера. Там вас будет ждать Смутный, и, надеюсь, он многое прояснит.

Если <зачеркнуто> что-нибудь пойдет не так, постарайтесь хотя бы пробыть в Храме до конца встречи Собора двадцати Четырех. То есть девочка наверняка там останется до этого времени, я беспокоюсь лишь о жонглере: не дайте ему уйти. Это важно; насколько важно, думаю, нет необходимости вам объяснять.

Ну вот, кажется, всё в основных чертах я изложил. Надеюсь, не слишком длинно и пространно.

Желаю вам долгих и безоблачных лет жизни, мой друг. И чистого неба над головой!»

Дальше шли подпись и отпечаток всё того же герба с волком.

Гвоздь поморщился: нельзя сказать, чтобы у графа были такие уж нелады со стилем, но сперва желать «безоблачных лет» и здесь же — «чистого неба»… Хотя у графа-то как раз «неладов» нет, ни со стилем, ни с жизнью вообще. «Сбежал под крыло Разящей», подонок. А Кайнора впутал Сатьякал ведает во что.

Словно откликаясь на эти мысли, в коридоре заскрипели доски. Слишком близко от двери, чтобы Гвоздь успел хоть что-нибудь предпринять. Если это Айю-Шун вернулся убрать ненужного свидетеля…

Дверь распахнулась.

— А я и не подозревал, что вы способны так быстро и бесшумно ходить, господин Туллэк.

Врачеватель пожал плечами:

— Вы о многом не подозревали, не так ли? — Потом указал тростью на письмо в руках Гвоздя: — Прочитали?

— Прочитал.

Господин Туллэк присел на свою койку, как обычно, вытянув правую, хромую ногу.

Оперся на трость обеими руками. Спросил:

— Хотите поговорить об этом?

«Тьфу ты, слова кладет, как какой-нибудь второсортный исцелитель душ!

С другой стороны, он исцелитель и есть. Да и с кем говорить «об этом», как не с Туллэком?»

— Почему нет? — по привычке хрустнул пальцами Гвоздь. — Поговорим.

* * *

Фриний стонал во сне — здесь, в коридорах Лабиринта. Тень его — рваная, словно состоящая из отдельных лоскутов, корчилась на стенах и потолке. И как будто дразнясь, другая тень, похожая на осьминога, повторяла эти движения — хотя ей, многощупальцевой, висеть бы неподвижно, всё-таки она — барельеф…

Или нет?

Быстро и плавно существо скользит по потолку к стене, его когти едва слышно поклацывают, отыскивая малейшие неровности, цепляясь за каменные лица, стебли, кирпичные стены замков, завитки волн… — наконец прыжок, короткий, почти беззвучный, — и создание оказывается на полу. Сейчас оно напоминает крупную обезьяну, только с большим количеством конечностей — их шесть да плюс еще хвост, который вполне сойдет за седьмую. Во всяком случае, существо при передвижении по потолку пользовалось им не реже, чем лапами.

Оказавшись на полу, шестилапое создание, похоже, чувствует себя неуверенно: поводит из стороны в сторону массивной гривастой головой, дышит, широко раздувая ноздри. Раздается невнятный то ли шепот, то ли шорох…

Во-о-от они какие. Забавные. Отсюда — совсем другие, не то что сверху.

Но еще они и опасные, ох. Каждый по-своему, а все вместе… ну, они-то как раз не вместе, но если вдруг… Тогда совсем плохо придется.

Но вряд ли у них это получится — быть вместе. Молчаливица — ну, с ней понятно. Пока не заговорит…

Железноголовый… — слишком у него голова железная, через нее не пробиться мыслям, ни туда, ни оттуда. Горбратику скоро куклиться. А широкоротый вообще не тут живет, а в прошлом, спасибо Дуйнику. Ишь как за широкоротого взялся, ветреный! Продувает ему мозги — и правильно! Может, он хоть немного поумнеет, как Дуйник.

…А Дуйник-то вправду поумнел: мы как-то раньше…

Цепкий стал, ловкий.

И папики вроде сильнее становятся. Это даже хуже, чем то, что Дуйник…

Но сюда им не пробраться, не пробраться, не пробраться!.. Никогда!

* * *

— Значит, я — Носитель?

Господин Туллэк кивнул. Смотрел он, как старый добрый дядюшка, который вынужден сообщить внучку о том, что он, внучек, скоро умрет.

Врачеватель, так его! Душ целитель, растопчи его Сколопендра!

— И как же это ваш граф-покойник вычислил?

— Я знаю не больше вашего. Вам снятся сны?

— Что ж я?!.. Конечно, снятся. Как и всем нормальным людям.

— Я имею в виду особые сны. Где вы падаете… летите… и небо всё в разноцветных полосах.

— Господин Туллэк! — Гвоздь сжал кулаки, аж костяшки хрустнули. — Я, может, шут, но не дурак. Такие сны снятся многим, очень многим. А Носителей ваших всего семь штук по миру шляется, так?

— Не по миру, только по Ллаургину Отсеченному, — уточнил врачеватель. — Но вы правы, семь. И вы — один из них, хотите вы этого или нет. Есть способы убедиться, кроме снов. Вы же читали.

— Ах, Узел… Но, согласитесь, ваш граф сам признавал, что всё очень неточно, с Узлами-то.

Господин Туллэк отвел взгляд.

— В конце концов, — сказал он, — если вы не верите в то, что вы — Носитель, тогда вам и волноваться нечего. Совершите паломничество к Ллусиму и вернетесь обрати в свою труппу.

— А если бы был?

— Тогда на озере мы рассказали бы вам кое-что… важное. очень важное. И предложили бы кое-что. А так… выполните завещание покойного Н'Адера, получите причитающуюся вам сумму, и всё.

— Вот так просто?

— Вот так просто.

— Щас! — процедил Гвоздь. И скрутил господину врачевателю большой и совсем не светский кукиш. — Хрен бы я с вами поехал, если б из письма не понял, что граф ваш и вы, милый мой костоправ, с Церковью не в ладах. Или думаете, никто, кроме вас, посвященных, никогда о Запретной Книге не слыхал? Да про этого вашего Низвергнутого в народе байки ходят с тех самых пор, наверное, как Книгу-то эту и запретили! И про то, что делают церковники с Носителями тоже, благодарствую, наслышаны-с! Правда, вот забавная штука: церковники о приметах вроде рождения из ниоткуда и «падающих» снов не в курсе. Хотя, кажется, не глупее вас или Н'Адера.

И всё равно, диву даюсь, чего вдруг ваш граф назначил местом встречи именно Храм? Потому что под носом у служителей Сатьякаловой? Нехитрый трюк, только он не всегда срабатывает. А, ну да, вы же не своими жизнями рискуете, вы-то точно у нас не Носитель, м-м? Сны, господин врачеватель, вам не снятся, с полетами-паденьями? А другие сны, где вы ни в чем не повинных людей на смерть ведете? Слушайте, господин Туллэк, а вы вообще не боитесь попросту не доехать до озера?

— Боюсь, — сухо промолвил тот. — А еще больше боюсь, что доеду и не обнаружу там человека, о котором писал покойный граф.

— Смутного?

— Смутного. Он единственный в Ллаургине, кто более-менее разбирается в вопросе с Носителями. Если по каким-либо причинам… даже думать не хочу, что тогда придется делать.

— А вы бы лучше подумали, — посоветовал Гвоздь. — Если вдруг что — там ведь поздно будет. Да и потом…

Что-то отвлекло его — не мысль, не звук, а некое постояннее ощущение, как будто взгляд за спиной… вот только там, за спиной, была глухая стена — им с врачевателем отвели угловую комнату, самую дальнюю по коридору.

— Что потом? — напомнил господин Туллэк.

— Да мало ли что может произойти потом, — пробормотал Гвоздь. Ладно, на сегодня хватит разговоров. Отчего вы письмо-то мне разрешили прочесть, а?

— Понял, что вы рано или поздно попытаетесь это сделать, — признался врачеватель. — И подумал, что лучше рано. К тому же… помните, граф пишет о вас…

— Мол, я хитрый и опасный?

— Да, так вот… я счел самым правильным открыть перед вами карты.

Гвоздь поднялся и направился к выходу.

— Я это учту, — сказал он уже от двери. — Кстати, тут кто-то нам змею подбросил. Пойду велю, чтоб убрали.

Он спустился в зал, где по-прежнему сотрапезничали чернявая в компании Матиль, Талиссы и Айю-Шуна. Как ни в чем не бывало присел к ним за стол:

— Ну что, Дальмин так и не вернулся? Вещи? Нет, всё на местах, ничего больше не тронули.

Некоторое время спустя, когда отслушали очередное исполнение «Двух псин и кота», Кайнор как бы между прочим спросил:

— А что, конопатая, тебе когда-нибудь сны снились, где бы ты летала?

— Знаешь, снились, — неожиданно серьезно отозвалась Матиль. — И еще там полоски такие разноцветные… ну, как если венок из разных цветов сплести, а потом на пальце быстро-быстро крутануть. А ты чего спрашиваешь?

— Мне знакомый чародей сказал, — это первый признак того, что человек в будущем воплощении станет белой цаплей.

Чернявая засмеялась:

— Тогда, господин Кайнор, если верить вашему чародею, все люди в следующем воплощении должны стать исключительно белыми цаплями. Почти все видят такие сны, о которых вы спрашиваете. Талисса, тебе когда-нибудь снилось, что ты летаешь?

— Не помню, — манерно закатила глазки та. — Кажется снилось…

— И мне тоже, — не унималась графинька. — В детстве такое часто бывает, господин Кайнор, а у некоторых и потом, в зрелые годы. И что? Людей вокруг видимо-невидимо, а цапель белых маловато, не находите?

— А-а, — махнул на них рукою Гвоздь. — Ну о чем с ними говорить, конопатая? Разве ж они что-нибудь в поэзии высокой понимают? Ладно, сидите, слушайте вон «Платочичек» — самое оно для вас.

Он подмигнул Матиль и, залпом допив пиво, отправился наверх.

Как любил говаривать Жмун, для циркача главное оставаться смешным, даже когда хочется завыть на луну от тоски. Вот, для Гвоздя сейчас — самое то!

* * *

— И чего ты на ту кружку повелся? — злился поваренок Шерг. — Она ж никакая. И стоит гроши!

Глиркин пожал плечами. Не станешь же объяснять, что не в кружке дело. Просто пару лет назад компания подвыпивших постояльцев заловила одного конюха в конюшнях же, ну и… то ли на девок у них денег не было, то ли оказались из тех уродов, которым больше мальчики по душе. Если бы не рыжий жонглер, разогнавший эту пьяную кодлу…

— Дурак! — по-своему истолковал молчание Шерг. — На вот, матушка тебе мазь передала, для спины. Второй же день на животе спишь!

Это да, Патур Плешивый слов на ветер не бросает. Высек от чистого сердца. Ну, он в своем праве — хорошо хоть, не выгнал.

Жалко, что так всё получилось. Когда рыжий просил для него письмо стянуть, он сразу объяснил: «Скорее всего, выйдет гладко, никто не должен ничего заметить. Но если всё-таки вдруг… сделай вид, что собирался своровать какую-нибудь финтифлюху подешевле. Пойми, — добавил, — я б тебя не попросил, но это очень важно, может, от этого жизнь моя зависит».

Письмо, как и договаривались, Глиркин сунул под матрас на правой от двери койке. И если бы не та змея…

Глиркин взял мазь. Пахла она, как обычно пахнут все целебные мази, преотвратно, как бы в компенсацию за то, что целебная.

— Поблагодари за меня матушку, ладно?

— Да чего уж…

— Глиркин! — гаркнули за стенкой. — Живо во двор, новые постояльцы прибыли!

Их было четверо, трое мужчин и дама, все верхом на взмыленных, до предела измочаленных конях. Это ж как надо спешить, чтобы так загнать животину!..

Впереди мешком покачивался в седле узколицый и горбоносый трюньилец. Он скользнул взглядом по стенам «Единорожца», наконец кивнул, как будто убедился в чем-то.

К нему подъехал другой, рослый, по виду — явно из знатных. Спросил:

— Здесь?

Узколицый еще раз кивнул и слез с коня. Вымотан он был не меньше, чем животные.

Рослый заметил наконец Глиркина:

— Эй, конюх! Вели, чтобы подготовили две двухместные комнаты, еду, бадьи с водой и прочее.

Тот задорно (Патур требует, чтоб задорно) отозвался: «Бу сде…», — и метнулся в дом.

Жокруа К'Дунель поглядел мальчику вслед и тоже спешился.

— Вы уверены, Ясскен?

Трюньилец лишь раздраженно дернул плечом:

— Ни в чем я не уверен. Сейчас вернется конюх — спросите.

Капитан на резкость внимания не обратил: эта скачка всем им далась нелегко. И если бы не Ясскен с его «способностями»…

Услышав о том, что предстоит, трюньилец перепугался не на шутку. Вместе с остальными циркачами он находился в доме Н'Адеров на положении полугостя-полупленника. Как доложил К'Дунелю начохраны (предусмотрительно поставленный сюда господином Фейсалом — видимо, из заботы о племяннице), Ясскен вел себя тихо-смирно, только разок спросил, как долго продлится вынужденное заточение. На «тихо-смирно» Жокруа хмыкнул: судя по тому разговору в храмовне Разливчатых Ручьев, Ясскен ни на что «громкое» и не способен. А «долго ли продлится»… да вот как раз и возьмем на прогулку болезного.

— Простите, что? — переспросил трюньилец.

— Говорю, сударь, нам с вами предстоит прогулка. Ваше отношение к господину Кайнору, известному также как Рыжий Гвоздь, за последнее время не изменилось?

— Я бы даже сказал, усугубилось, — осторожно произнес Ясскен. — Однако…

— Вот и отлично. Я же обещал, что не забуду о вашем жесте доброй воли. Собирайтесь, время не ждет.

— Но куда…

— По дороге расскажу. Давайте-давайте, а то ведь ваш, с позволения сказать, антипод, уедет далёко — потом ищи-свищи. Кстати, господин Ясскен… как у вас с колдовскими способностями?

Тот кашлянул:

— Я не понимаю…

— Ладно, это тоже по дороге выясним.

Следующим пунктом было посещение таверны «Лысый пекарь», где капитана, по словам господина Фейсала, дожидались два его будущих спутника. Те самые, которые «не состоят в Братстве, но — абсолютно послушны».

Оказалось, что пока в наличии имеется только один («Постояльцы из восьмой слева, что на втором этаже? — переспросил слуга в „Пекаре“. — Мужчина вон сидит за столом в углу, видите? А спутница его отлучилась куда-то, часа три назад»).

Угрюмый коренастый бородач на слова-ключи ответил правильно, молча указал на лавку напротив. Ясскен с К'Дунелем сели.

— Зовите меня Клином. — Голос у бородача был на удивление тихим, мягким…

«Словно удавка профессионального убийцы», — подумалось Жокруа. Он представился сам и представил Ясскена.

— Ну что же, отправляться мы готовы хоть сегодня, — развел руками Клин. — Только дождемся Элирсу. А вот, кстати, и она. Знакомься, — кивнул он высокой, одетой в охотничий костюм молодой женщине. — Это наши будущие спутники. Господин К'Дунель — за главного.

— Элирса Трасконн, — представилась она, стягивая дорожные перчатки и опускаясь на скамью рядом с Клином. — Кое-что поменялось. Господин К'Дунель, вы в курсе, что господин Фейсал при смерти?

— Глупости! Мы расстались с ним несколько часов назад, он был здоров, как… как бык.

Элирса усмехнулась:

— «Как бык», говорите? Вот бык его и поддел рогами. Рядом с площадью Горелых Костей, там еще эта уродливая статуя Бердальфа с веслом. Хорошо, позвали «драконов», те любопытных разогнали и отнесли господина Фейсала домой.

Жокруа не сдержался — захохотал. Отсмеявшись, извинился и объяснил, что к чему.

— Да, забавные совпадения случаются в жизни, — согласилась Элирса. — Только… вы поймите нас правильно, господин К'Дунель, у нас есть причина выяснить у господина Фейсала, остались ли в силе его прежние указания.

— Причина — может быть. А времени — нет. Потому что, сударыня, человек, который нам нужен, отбыл из столицы несколько дней назад. Мы можем попросту потерять его след — и когда господин Фейсал подтвердит мои полномочия (вы ведь в них сомневаетесь, не правда ли?), — так вот, когда он их подтвердит, время будет безнадежно упущено. Или вы собираетесь ломиться к упомянутому господину прямо сейчас, даже если он лежит без сознания?

Элирса переглянулась с Клином. Тот кивнул и поднялся:

— Добро, господин К'Дунель. Пока мы поверим вам на слово и подчинимся. А со временем уточним насчет ваших полномочий. У нас есть свои способы.

— Не сомневаюсь.

— Тогда ждите нас через час у Кожевенных ворот.

И они действительно прибыли туда ровно через час, минута в минуту. Жокруа как раз успел рассказать Ясскену то, что, по мнению капитана, ему следовало знать. А заодно выяснил, что трюньилец обладает зачатками колдовских способностей.

Правда, пока прибегать к их помощи нужды не было. Хватило беседы со стражниками, которые знали капитана и охотно (за соответствующую мзду) поделились своими наблюдениями пятидневной давности. Да, была двуполка, сейчас в таких редко кто разъезжает, неудобно, знаете, по нынешним-то дорогам… да, с таким гербом, как вы описали… да, по северной, которая на Три Сосны… угу, и вам того же, господин.

В средствах К'Дунель ограничен не был, так что коней не жалели. Да и на жалость времени попросту не оставалось — гнали, как бешеные, с редкими остановками на «перекусить», «поспать» и «купить новых». Попутно Жокруа выяснил, что Элирса, выражаясь по-книжному, греет Клину постель, и уже давно. Парочка подобралась странная, на первый взгляд — друг другу совсем не подходят, но К'Дунелю доводилось видеть и более парадоксальные союзы. Больше его волновал Ясскен, который по-прежнему вел себя тихо и вот за этой смиренностью, запуганностью Жокруа иногда чудилось что-то такое… Если бы не дикая, на пределе возможностей гонка, капитан непременно «прочесал» бы трюньильца и выяснил, что у того на уме; во всяком случае попытался бы. А так… «Да что он может! — сердился на себя К'Дунель. — И никуда он не денется. Потом, потом разберемся».

Жонглер с каждой минутой уходил всё дальше, он, казалось капитану, учует погоню и потому может выкинуть один из своих фокусов, сбить со следа или навести на ложный след, или вообще попросту исчезнуть, раствориться безо всякого следа. И никак, ни за что нельзя было этого допустить!..

В один из дней, на очередной развилке Жокруа растерялся: две дороги из трех оказались достаточно широки, чтобы по любой из них проехала двуполка. И тогда Ясскен осторожно («я ничего не обещаю, вы понимаете…») предложил свою помощь. Сам, за миг до того, как к нему собирался обратиться капитан.

Трюньилец долго сидел у обочины, приткнувшись спиной к какой-то ободранной осине, прямо на брошенном на землю плаще. Закрыв глаза, он двигал помертвелыми губами и шевелил вытянутыми перед собой пальцами осторожно, как будто касался едва зажившей раны. (Потом он объяснил: «У Гвоздя есть свисток, который я когда-то дал ему. По этому свистку я его и нашел».) Наконец, когда прошло часа два или три, Ясскен поднялся и указал на нужную дорогу: «Туда!»

Потом они еще несколько раз прибегали к его помощи; чем ближе к Гвоздю, согласно расчетам К'Дунеля, они оказались, тем важнее было знать, где жонглер находится в данный момент сам. Меньше всего капитану хотелось, чтобы «господин Кайнор» заметил его.

— Уже уехали, — сообщила, подсаживаясь за столик, Элирса. Едва заметно скривилась, оглядев завсегдатаев «Единорожца», и добавила: — Позавчера, с рассветом.

Жокруа достал и развернул карту, хотя знал ее наизусть. На запад от Сьемтской переправы начинались сплошные леса с редкими вкраплениями замков не слишком богатых господ.

«Ну что же, пора действовать, капитан».

Он указал Клину на троицу мрачных молодцев, явно «лесных стражей», обсуждавших что-то у стойки. За старшего у них был чернобородый тип, у которого забавно оттопыривалось левое ухо, — но вряд ли кто-нибудь рискнул бы отпустить по этому поводу шутку-другую.

— А пригласите-ка к столу этих господ, любезный, — казал Жокруа. — Думаю, у меня для них есть предложение, от которого они не смогут отказаться.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«Ты не Рыжий, ты Ржавый!» О клетках и зеркалах. Найденыш: перемены в жизни. Разбойники, монахи и чародеи. И снова разбойники. Гвоздь ломает голову

Не молю ни о чем,

сплю, укрывшись плащом.

Но — не вписан в отчет,

в пляску не вовлечен.

Удивляются люди:

«В толпе — и отшельник?»

Улыбаюсь в ответ: «Вы, родные, о чем?»

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

На запад от Сьемтской переправы начинались сплошные леса с редкими вкраплениями замков не слишком богатых господ да одичалыми деревушками.

Переправу, хвала Сатьякалу, миновали без приключений и потерь; Матиль — та вообще пищала от переизбытка впечатлений. паромщик, бедняга, издергался на ее «а почему?..» отвечать.

Дальше тянулся тракт, вдоль которого и встречались упомянутые замки и деревушки. Труппа Жмуна этим путем странствовала редко, отдавая предпочтение южным маршрутам: и народу там побольше, и разбойников поменьше. Здесь, на севере, народ, конечно, промышлял по-разному: и охотой, и пчеловодством, и рыбной ловлей — но всё это были побочные занятия, а основным оставалось суровое в своей неприглядности облегчение чужих кошельков. В конце концов, и за дичь и за рыбу следовало (если по закону) платить владельцам земли, всяким там обнищавшим баронам да маркизам, а за ограбленных путников отчитываться не перед кем. Обманчивое, конечно, представление, но крайне популярное в умах здешнего населения.

Вспомнив всё это, Кайнор ощутимо затосковал по обществу Санандра с его булавами и красавицы Киколь, которая с завязанными глазами попадала из лука белке в глаз. Белок она, правда, жалела, но против людишек-душегубов рука б у Киколь не дрогнула. а здесь что? — хромой врачеватель, который и тетивы-то не натянет, Дальмин-рохля и куча баб-с. На пару с тайнангинцем, что ли, от злыдней отмахиваться? Так здешние «лесные стражи» по двое-трое не ходят, только кучно — не отмахаешься.

А с другой стороны — может, и пронесет? В конце концов, тракт, согласно неписаным законам здешних краев, — земля ничейная. То бишь, если свернешь в сторону, тебе почти наверняка свернут шею. А если никуда сворачивать не будешь, глядишь, и не заметят, позволят проехать. Встречаются в этих местах обычные дорожные трактирчики, где можно не бояться, заночевав, проснуться поутру в канаве, голым-босым.

Да и чернявая ведь знала, на что шла, когда выбирала этот путь — он самый короткий, а графинька страсть как поспешает к озеру.

О том, что самый короткий путь, как правило, не самый быстрый, Гвоздь решил ей не напоминать. Что толку нудить, если всё равно тебе в лучшем случае снова скажут о нехватке времени, а в худшем — снисходительно улыбнутся: «Я знаю, господин Кайнор».

У-удушил бы!..

А через пару дней Гвоздю вообще стало не до этих глупостей: разбойники, графинька-дура, короткие или длинные дороги.

Многих здешних трактирщиков он знал лично, его в этих краях тоже помнили — циркачи тут редко появляются, а труппа Жмуна всё-таки не из худших. Помнится, как-то раз довелось даже выступить на свадьбе у одного «лесного барона», пригласили.

Словом, Кайнору было с кем потрепаться, когда останавливались на ночлег. Но странно: хозяева трактиров, хоть и вели себя вроде радушно, в то же время дистанцию держали. Никакого панибратства, никаких «привет, старина! как поживаешь?», никакого доверительного трепа «за жизнь». В первый раз Гвоздь решил: обиделся на него трактирщик за что-то, — ну и Сатьякал с ним! Во второй — насторожился, но сделал вид, что ничего не заметил. В третьем по счету трактире, «Оторванном хвосте», не выдержал, поманил хозяина по имени Ролл-Упрямец, прижал в углу:

— Что за дела?!

— Ты это о чем? — чересчур уж спокойно спросил Ролл И взглядом показал, мол, руку-то с плеча убери.

— Не ряди меня в дураки, ладно? — процедил Гвоздь. — Вы что, сговорились все? В прошлый раз, помнится, нас здесь по-другому встречали. А теперь носы воротите, как от тухлятины.

Упрямец едва заметно качнул головой:

— Но ведь… в прошлый раз и ты в другой компании путешествовал. — Было видно, что он собирался не так ответить, да в последнюю минуту передумал, сдержался. — Раньше ты был жонглер Рыжий Гвоздь, поэтому к тебе и относились, как к жонглеру. А сейчас — гляди, в каком обществе ездишь, деньгами, говорят, соришь направо-налево. — (Что да, то да, часть причитающейся ему суммы графинька выдала еще в начале пути, на дорожные расходы. Гвоздь и расходовал помаленьку. Знал бы, что так будет, не тянул бы с собой столько вещей из боязни лишний раз одолжиться у чернявой; зато теперь он сам, в случае нужды, может ей ссудить под процент кругленькую сумму!)

— Кто ты теперь? — продолжал Упрямец. — Точно — не жонглер. Жонглер бы никогда в один экипаж с господами не сел. Знаешь, как тебя наши называют? Не Рыжий — Ржавый Гвоздь.

— Спасибо, — медленно произнес Кайнор. — Разъяснил болвану. Успокоил душу мятущуюся. Значит, «Ржавый»? Ну ладно, иди, Ролл, тебя клиенты заждались.

Тем вечером Гвоздь напился вусмерть. Графинька и Матиль с Талиссой давно поднялись к себе в комнаты, Айю-Шун тоже убрался, остались господин Туллэк и Дальмин. Кажется, они бы тоже с удовольствием отправились на боковую, но боялись, что Гвоздь без присмотра натворит делов. «Дур-рачье, — думал он, яростно терзая струны отобранной у местного игреца лютни. — Дур-рачье городское, оседлое. Захочу — так и так натворю! Вы мне, что ль, запретите?»

Клиенты в «Хвосте» были не то, что в городских тавернах, — всё больше мужики сурьезные, угрюмые, с бородато-усатыми рожами и блескучими глазенками. Медведи в рубахах! Разве ж они поймут?

А Гвоздь разве ж для них песню затянул?

Ах ржавчина что золото: горит огнем! А времечко безжалостно — железных гнет. В труху дубы, в безделицу — тела, дела. Мечом тупым на деле ли — отрубишь длань? Иль на веселом торжище себя продашь? Задешево? втридорога? — какая блажь! Что, «денежки»?! Под стеночкой, как тень, крадись! И смерть твоя — ох, стерва же! — целует жизнь. Как жижица болотная, сочится кровь. Душа канючит: «Плохо мне!» — «Не прекословь!» А спросят люди, где же, мол, твоя душа? — ты в рожу плюнь им вежливо, подкинь деньжат. Что души, жизни? — золото! — им дорожат…

Сколько тогда он рассыпал этих самых деньжат — не помнит, не считал. Только под утро мелькнула мыслишка-крыска: сори-сори, привлекай внимание «лесных стражей»; мелькнула — и пропала. Плевал он на «стражей» и ихних «баронов»! Плевал!

…Уже когда собирались выезжать из «Хвоста», Ролл-Упрямец сунул Гвоздю в руку мешочек с монетами.

— Считай, — сказал, — плата за песню. И вот еще что. У нас говорят так: влез в карету — будь графом. А графьев здесь, Гвоздь, не очень жалуют, ты учти. Особенно тех, которые раньше жонглерами были, а нынче «деньгами в рожу плюют». И обижаешься ты зря, Гвоздь. «Рыжий» это ведь и значит «ржавый», ты всегда таким был, только теперь тебя люди правильно назвали, делов-то.

Кайнор постоял, поглядел ему вслед… полез в экипаж. Ну не драться же с Упрямцем!

…да и что толку драться?!

Они ехали, двуполку трясло на ухабах, а Гвоздь всё таращился в оконце, на елки. Улыбался криво собственному отражению:

«Скажешь, не знал, что так будет, когда соглашался на эту поездочку? Знал. Потому и не хотел соглашаться. А согласился, потому что верил: с тобой не так, как со всеми. Тебя народ за гвоздилки уважает, а значит, многое простит.

Но скажи, для чего им тебя прощать?! Был свой в доску и вдруг сморгнулся в графские прислужники. Такого, брат не спускают.

А ведь и впрямь уважали тебя. Иначе бы давно уже валялся под забором с «пером» в боку да с двумя медными «очами» на глазах. Хотя… другому бы, кто помельче и незаметней, глядишь, и сошло бы с рук. Не заметили бы. А ты — Гвоздь, любимец публики. Публика — не девка публичная она ревнива и обид не прощает. Измен — тем более».

Отражение прищурило глаза.

«А может, наплевать? Паломничество на полпути всё равно ж не прервешь, так? Ну а как разберемся с этими ветеранами-заговорщиками — вернусь к Жмуну, если он к тому времени еще будет по стране колесить. С теми-то деньгами, что ему заплатили, вполне можно и осесть где-нибудь. Ну, осядет — к Агридду примкну, к Дэйнилу или к Нувинне-Попрыгунье. И — снова за старое!..»

Отражение в окошке отвернулось.

Потому что — понял вдруг он — не будет никакого «старого». Дело не в деньгах, которые заплатила графинька, их-то еще можно куда-нибудь пристроить: пропить, продуть в карты, купить наконец роскошную карету, набить доверху богатыми цацками и пустить под откос, — можно, можно с проклятущими деньгами что-нибудь сотворить!

Но письмо покойного Н'Адера под откос не пустишь.

Следующим вечером Гвоздь снова надрался. Уже не лез к очередному трактирщику с разговорами, просто накачивался дешевым пивом, которое почему-то отдавало свежей хвоей, да пьяно следил за посетителями. Пару раз порывался что-то сыграть, спеть, на худой конец пожонглировать ножами, но ножи предусмотрительные Дальмин с врачевателем куда-то успели попрятать (как? когда?! у-у, г-гады!..), играть было не на чем, петь — нечем: голос сел. А вот не хлобыщи, Гвоздь, столько холодного пива!

Еще и господин Туллэк клещом присосался: что ж вы, мол, разлюбезный наш, ведете себя… некрасиво. Кайнор ему: а я и не граф какой-нить, чтоб красиво себя вести!

«Но вы же в компании приличных людей! Да еще дамы с нами! И девочка маленькая!»

Вот тут врачеватель уел Гвоздя. Хотел он ответить в том смысле, что у Матиль папашка-то пьяницей был беспробудным, так что нечего, господин Туллэк, мне…

Не ответил.

— Пойдемте-ка на двор, — предложил, — пройдемся.

Здешние трактиры все были устроены по одному принципу и представляли собой нечто вроде хутора, где к собственно трактиру прилепилась масса зданий, больших, средних и совсем крошечных — там жила прислуга, содержали скотину и тому подобное.

Гвоздь отошел к дальнему забору, за которым темнел лес, прислонился спиной к покосившимся доскам и некоторое время просто смотрел на крыши домишек, на огоньки в окнах, вслушивался в ленивый брёх собак и шелест еловых ветвей за плечами.

То ли слова господина Туллэка, то ли свежий воздух сделали свое дело — Гвоздь протрезвел. Он дождался, пока подойдет врачеватель, и махнул рукой, указывая одновременно и на лес, и на зданьица:

— Вот почему.

— Что?

— Вот почему я — жонглер, а не, допустим, придворный бард.

Господин Туллэк сдержанно кашлянул и счел за лучшее промолчать. Он определенно считал, что елки вокруг трактира «Горячая уточка» вряд ли способны кого бы то ни было сделать жонглером.

— Ощущение свободы. По сути, то же, из-за чего вы так пылко защищали свой покой в Трех Соснах. Разве я не прав?

— Не совсем. Хотя отчасти… да, пожалуй.

— Вряд ли вы ездили за Хребет по собственной воле… — Господин Туллэк вздыбил подбородок и расправил плечи:

— Ошибаетесь! Как раз по собственной. Вот оставался бы там уже вопреки ей.

— А врачевателем тоже стали по своему желанию? — Он засмеялся:

— Теперь понимаю, к чему вы клоните. Да, как ни странно, врачевателем стал, потому что так захотел. Благо, в обители нас учили этому искусству.

— Ну да, — пробормотал Гвоздь. — Само собой. Потому и имя такое, верно? Интересно, кому первому взбрело в голову, что имена с этими всеми двойными «лл», «нн» и «рр» в центре способствуют святости их носителей?

— Кажется, этот обычай очень древний, его придерживались еще на Востоке. Кстати, и у тайнангинцев есть поверье, что «длинный» согласный во втором имени означает особую духовность — но вместе с тем и особые жизненные сложности.

— Ну вот, господин Туллэк, и ответьте мне теперь, повлияло это «лл» на вашу жизнь или нет? Или влияет не «лл», а то, что вы знаете про традицию? Неужели, — засмеялся Гвоздь, — «особая духовность» вкупе с «жизненными тяготами» выпадают только тем, у кого во втором имени «длинный» согласный?

Не-е-ет! Нас с детства приучают видеть стены темницы там, где их нет и никогда не было! Родился в семье крестьянина — значит, обязан всю жизнь копаться в земле; лежит у тебя к этому душа или нет, никого не волнует. Родился сыном купца — изволь по отцовым стопам, любезный. Если твоя колыбель провоняла рыбой, а собаки во дворе дерутся за рыбьи потроха — привыкай к мысли, что твой удел: удочка, сети и вечная борьба с волнами. По-другому не может быть, потому что ты, как в священном зоосаде, появился на свет именно в этой клетке! Даже отпрыски знатных родов, по сути, так же лишены свободы выбора. Всей разницы, что клетки у них — золотые,

Но что заставляет нас сидеть в этих клетках? Ведь только приглядись — поймешь: побег возможен! Расстояние между прутьями широко, а дверцы не заперты. Но страх сильнее! — страх перед неизвестностью, страх перед тем, что снаружи. А знаете, что там, снаружи?

Господии Туллэк покачал головой. Похоже, его увлекла метафора, разворачиваемая Гвоздем.

— Там — зеркала! — с надрывом и насмешкой выкрикнул тот. — Всего лишь зеркала, в которых можно впервые увидеть самих себя. То, как мы, звери, выглядим. Нашу божественность, если хотите. Тем, кто свято проживет жизнь здесь и сейчас, «Бытие» сулит по смерти вечность без забот — то высшее, о чем может мечтать человек: перевоплощение в священных животных, не обремененных исконным людским проклятием — сомнениями, мучениями, сознанием, душой. И поэтому мы, люди, здесь живем как в преддверии той, «естественной», жизни: принимаем как должное клетку обстоятельств. Плюем на то, чего хочет душа. А чтобы выйти из клетки, нужно заглянуть себе в душу, насмотреть в глаза тому человеческому, что в нас есть. Перестать жить по привычке, по законам стада и рода.

Это стра-ашно. звери всегда первыми отводят взгляд, если играют в «гляделки» с человеком. Слишком много в нас жестокости, готовности убивать и мучить без причины — хотя и неестественных любви, самоотверженности, отчаяния тоже много.

— И потому вы стали жонглером?

— Конечно нет! Тогда мне такие мысли и в голову не приходили — клетки, зеркала, копание в собственной душе… Если б кто-нибудь в те дни спросил меня об этом, я рассмеялся бы ему в лицо! Нет. Просто с годами говоришь себе: зачем? Почему я не захотел, как все, жить в клетке? Почему вообще решил, что из клетки можно и нужно уйти? И почему другие — большинство! — остаются там навсегда, почему подыхают в собственном дерьме и не мучаются, принимают как должное и дерьмо и прутья?!

— По-моему, всё не так уж безнадежно. Вы видите обреченность там, где всего лишь порядок.

— Порядок священного зверинца! Противоестественного, по своей сути, заведения. Так и мы, зная о необходимости следовать заповедям «Бытия», в повседневной жизни не придерживаемся их.

— А знаете, господин Кайнор, с уважением произнес врачеватель, — из вас получился бы отличный проповедник. Такой талант жалко в землю зарывать, Крот Проницающий — свидетель!

— Разве я зарываю? Наоборот, всячески развиваю и подпитываю. Мне, господин Туллэк, моя клетка — та, которую я сам выбрал и построил, ох, как дорога! Она совсем не похожа на вашу, но я ее люблю так же, как вы любили свою. Или мне теперь следует тоже говорить о своей «любил»? — Он придвинулся к врачевателю вплотную и скривился в полуусмешке-полуоскале: — Вы ведь вдребезги разбили мою клетку, господин Туллэк! Может, мне никогда больше и не удастся выстроить еще одну, в которой я бы чувствовал себя так естественно? Все мы, ублюдки, выродки — ни звери, ни люди, — все мы ищем клетки где бы чувствовали себя естественно, потому что не способны жить в тех клетках, где рождаемся, — но и без клеток жить не способны! Свобода воли, как бич охотника, загоняет нас обратно. Я тоже хочу в клетку, слышите! Хочу в клетку, в уютную, привычную клетку, которую я выстроил из дорог, трактиров, песен, девок по три медных «плавника» за ночь!.. Зачем вы показали мне то письмо?! — Гвоздь кричал прямо в лицо своему собеседнику, чувствуя, как мутится голова от выпитого, сказанного и того, о чем он промолчал.

Взгляд господина Туллэка — понимающий, сочувствующий — подействовал, как удар коленом в причинное место.

— Простите, — сказал Гвоздь, отводя глаза. — Простите меня за то, что я тоже когда-то разломал вашу клетку. Мы теперь оба ничем не защищены от бича охотника. Пожалуй, в этих обстоятельствах нам стоит держаться вместе, что скажете?

— Наверное, вы правы, господин жонглер. А еще я скажу, что вы чем-то очень напоминаете мне одного человека… того, о котором пишет в письме граф.

— Смутного?

— Именно. Мне кажется, вы один из немногих, кто нашел бы с ним общий язык.

— Он настолько странный? — с усмешкой спросил Гвоздь.

— Вряд ли вы себе можете представить, насколько он странный, — покачал головой господин Туллэк. — Я и сам до конца не уверен… Но этот образ клетки и охотника — да, думаю, Смутный оценил бы его по достоинству. Кстати, вы ведь только что, по ходу выдумали сравнение с клеткой, так? А то начали об одном, закончили совсем другим…

— Не выдумал, — уточнил Кайнор. — Скорее, понял, как правильно нужно об этом говорить, чтобы описать целиком, как можно полнее. Да раньше, даже неделю назад, я бы просто не смог этого сделать! Потому что понять, что ты был в клетке, можно только оказавшись вне ее. А после графского письма…

— Интересно получается. Вы же не верите в то, что являетесь Носителем?

— А какая разница? Являюсь, не являюсь — после того письма жить как раньше я уже не смогу. А как смогу еще не знаю.

— Я понимаю, каково вам сейчас, — сказал после непродолжительной паузы господин Туллэк. — Мне несколько раз доводилось переживать такие вот «крушения клетки». Всегда очень больно (вы правы в этом) и всегда очень страшно. У каждого, наверное, есть свои способы превозмочь боль и страх. Я предпочитаю двигаться вперед, не оглядываясь на то, что осталось позади. Потом, со временем, страх проходит, проходит и боль.

«А что остается? » — собирался спросить Кайнор, но передумал. Он не был уверен, что хочет знать ответ раньше срока. А со временем и так узнает, куда денется.

— Эй, вы там что, позасыпали? — позвал из темноты Дальмин. — Ну даете, сразу видно: трепачи… то есть образованные люди, я имею в виду, — добавил он, смущенно кашлянув. — Завтра, меж прочим, подыматься рано, а вы тут… — Он зевнул и почесал щеку. — Короче, советую идти на боковую.

— Поддерживаю, — бодро отозвался Кайнор. — Целиком и полностью поддерживаю! А вы, господин Туллэк?

Врачеватель молча кивнул и побрел к дверям «Горячей уточки». Почему-то — показалось вдруг Гвоздю — хромал он больше обычного, вообще кренился на правый бок: вот-вот завалится прогнившим деревом.

— Ну, чего? — ткнул Кайнора в бок кучер. — Не подралисьхоть?

— Хуже, — ответил тот. — По душам поговорили.

* * *

…Шестилапое мохнатое существо, похожее на обезьяну, содрогнулось всем телом и поджало хвост. Светящийся ли череп на полу напугал его или, может, тихий стон спящего Фриния?

Существо подалось назад, и за ним, словно верный пес, прянул ветер из дальнего коридора. Холодный, мертвый, он настиг шестилапого и прошелся своей невидимой ладонью по его спине — против шерсти.

Существо издало стон, очень похожий на стой Фриния и поспешило к стене. Миг — и оно растворилось во тьме под потолком.

Чародей застонал снова. Перед ним, спящим, продолжали разворачиваться картины из прошлого, но совсем не такие, какими он их помнил.

«Помнил»? «Он»? А кто он сейчас, в собственном сне? Фриний? Но в те дни, в которых он снова оказался, Фриния еще не существовало. Найдёныш? Тогда почему он вспоминает то, чего Найдёныш попросту не мог знать?!

«Когда-нибудь, когда настанет время, я всё расскажу тебе. Живой или мертвый».

Время стучится в висок, бьется тугой жилкой на лбу — так бабочка, по недомыслию своему севшая на лужицу клейкого меда, не может взлететь и лишь без толку взмахивает крылышками, взмахивает, взмахивает… Прихлопнуть бы ее, чтобы не трепыхалась без толку, — да жалко!

— …жалко его. — Отец Ог'Тарнек кивает, соглашаясь со своим собеседником. И тянется рукой, как будто хочет коснуться этих слов, перебрать их, словно твердые костяшки четок. — Жалко. Здесь из него художника не сделаешь.

— Вот поэтому я забираю мальчика с собой, — сказал Тойра.

— То есть как «с собой»? — Голос настоятеля посуровел, а между хустыми бровями наметилась и углубилась складка. — Вы же много странствуете, а мальчику нужно учиться. Он до сих пор остается Непосвященным, и к тому же…

— Он и не будет посвященным. — Если во время прошлой беседы Тойра разглядывал рисунок, то сегодня руки его пусты, а взгляд, кажется, уперся в стену; на самом-то деле стена Тойру не интересует, просто нужно же куда-нибудь смотреть, пока твой разум блуждает далеко от места, где находится тело. — Я передумал. Глупо делать из мальчика монаха, раз уж он обладает такими талантами. Вы согласны, отец Арьед?

Ог'Тарнек по-прежнему хмурится.

— Я бы не говорил «глупо», — заявляет он. — Вас послушать, так получается, что у нас, в обителях, одни бесталанники рясы снашивают.

— Ох, простите! — кажется, Тойра искренне смущен тем, что допустил бестактность. — Конечно, я не это имел в виду. Но если уж мы с вами решим, что талант мальчишки не стоит вешать на крюк, а нужно развивать, то «здесь из него художника не сделаешь», — ваши слова.

— Но разве вы, Тойра, способны обучить этому Найдёныша? — Ог'Тарнек решает не заострять внимание на «мы с вами решим». Ясно ведь, что решать будет Тойра уже решил, раз «передумал». Однако отец настоятель не хотел бы доверять жизнь ребенка этому… человеку. Бывшему монаху обители Цветочного Нектара, который…

— И не собираюсь! Я намерен отдать его в руки нужным учителям — опять же не поймите меня превратно: вы отличный учитель, отец Арьед, но…

— Я понимаю, понимаю, — кивает настоятель. — И кому же именно вы прочите Найдёныша в ученики?

— Я еще не решил, кому именно, однако… полагаю, кому-нибудь из даскайлей Хайвурра.

— Простите? — порядком сбитый с толку, Ог'Тарнек моргает, пальцы его сплетаются в замок. — При чем здесь даскайли?! Разве вы собираетесь делать из мальчика чародея?

— Почему нет? — искренне удивляется Тойра. — Это решит множество… э-э-э… сложностей. И кстати, среди чародеев встречаются очень талантливые художники. При обучении в сэхлиях в ребятишек, поверьте, закладывают массу полезных техник, которые помогают развивать самые разнообразные способности. В том числе — и те, что проявились у Найдёныша.

Настоятель вздыхает, почти с облегчением. Признаться (хотя признаваться в этом он не собирается), Ог'Тарнек не хотел бы оставлять Найдёныша в монастыре. Потому и завел этот разговор. С некоторых пор мальчик вызывает у него смутное беспокойство.

Неоформившиеся подозрения терзают настоятеля с того времени, как брат Виккел рассказал ему о случившемся в комнате, когда Тойра лечил Найдёныша. Ог'Тарнек не зря предложил в помощники Тойре именно этого монаха: флейтистов в обители много, но таким чутким слухом и цепкой памятью отличается лишь один.

Жаль, даже брату Виккелу оказалось не под силу услышать всё. Но общее впечатление… очень нехорошее общее впечатление создалось у настоятеля. Он не позволяет этому впечатлению перерасти в нечто большее, но и оставлять Найдёныша в монастыре не намерен. А спорит с Тойрой для того, чтобы убедиться: мальчик попадет в заботливые руки.

Ог'Тарнек переводит взгляд с Тойры на занавеску, за которой спит глубоким сном идущего на поправку Найдёныш. (Это настоятель думает, что спит, — на самом же деле мальчик давным-давно проснулся и прислушивается к их разговору. Спящий же Фриний помнит очень хорошо то, что он чувствовал тогда: неуверенность, страх, легкий проблеск надежды, — но только помнит, ничего из этого он сейчас не переживает; наблюдая за происходящим откуда-то сверху, Фриний почему-то больше и чаще чувствует то, что чувствует Тойра, иногда — Ог'Тарнек).

— Ну, — говорит настоятель, — раз вы уверены, что мальчику будет лучше в хайвуррской сэхлии… В конце концов, это ведь вы…

Найдёныш-Найдёныш, глупый, не утративший веру в чудеса, слишком торопливый — ровно на два слова больше, чем следовало бы! Ты уже вскочил с постели и отдернул занавеску (тебя не смутило ни то, что ты оказался в покоях самого настоятеля, ни то, что дерзнул подслушивать, а теперь этим жестом признаёшься в подслушивании) — ты уже стоял на пороге, когда отец Ог'Тарнек закончил фразу.

— …нашли его.

— Папа?! — Слово слетело с припухших от болезни губ одновременно со словами настоятеля. Ты тут же закусил эти губы, чтобы не заплакать: вместо соленой влаги на щеках — соленая, горькая влага во рту.

Человек, которого ты принял за своего отца, сидит к тебе спиной — и не спешит оборачиваться.

— Вот видите, — говорит он мигом помрачневшему Ог'Тарнеку. — Мальчик уже поправился. Шустрый какой, а? Самое время…

…время вскипает туманным варевом, и в волнах его Фриния несет из одного водоворота к другому. Наконец перед ним расстилается длинный и тощий Северный Ургуньский тракт, по которому нехотя ползут пять монастырских телег. На телегах — громадные кованые сундуки с гвоздями, скобами и прочими металлическими изделиями. Отец Ог'Тарнек придерживается того мнения, что физический труд не менее полезен, чем духовные упражнения, поэтому кузница при Тхмемском монастыре каждый месяц исправно выдает на-гора и гвозди, и подковы; только оружие в ней не куют. А потом большую часть изготовленного братья отвозят заказчикам — не на одни же подаяния монастырю жить! Да и «Бытие» не запрещает.

Найдёныш ехал на телеге отца Руддина, а странный человек по имени Тойра пылил позади на мышастой куцехвостой кобыле. И Тойра, и Найдёныш, и даже кобыла не обращали друг на друга внимания, занятые каждый своими переживаниями. Кобыле, например, доставалось от мух, которых, по причине слишком короткого хвоста, она не могла отгонять.

Найдёныш сочувствовал бедной животине, но отстраненно; впечатления от того, что происходило с ним последние несколько дней, роились вокруг мальчика как те самые мухи. Никогда раньше он не покидал обители, и хотя кое-что знал о мире из рассказов наставников, а чучела некоторых зверей видел в Травяной башне, но действительность оказалась… чуднее. Откуда берутся такие длинные дороги?! А столько деревьев? А люди, это ж ведь пропасть, сколько людей в мире живет, в каждой же деревне!.. и не сосчитать же! И речка, которую он видел только издали, с самой верхушки колокольни, оказывается, вблизи совсем другая. Она же всё время что-то шепчет, как живая! И лес шепчет, только река по-своему, а лес по-своему. Но они-то, кажется, друг друга понимают, а вот люди — люди и себя-то не всегда…

Эх-хэ, как было бы здорово, если б Тойра оказался отцом Найдёныша. Ну хотя бы дядей каким-нибудь двоюродным. А может, он и впрямь родственник дальний, просто признаваться не хочет. И где это он «нашел» Найдёныша, интересно знать?

— Господин Тойра!

— М-м-м?

— Скажите, а где вы меня нашли?

И в глаза смотрит внимательно, чтобы, если господин солжет, сразу заметить.

— Далеко, — сказал Тойра. — Я тебе потом как-нибудь подробнее расскажу, ладно? Сейчас не время и не место — Он дождался кивка, мол, ладно, и снова приопустил веки.

За дорогой можно не следить, мышастая Топтунья будет брести за телегами и вряд ли решит свернуть. А Тойре хотелось еще раз обдумать всё как следует: не совершает ли ои сейчас ошибку, которая потом будет стоить ему очень дорого. Как говорится, жизнь одна, другой не жди. И хотя он знал, что это не так, что каждый из живущих уже был когда-то воплощен в одной из реальностей и почти наверняка воплотится еще не раз и не два, — поговорка-то о другом. И он, Тойра, смертен так же, как и остальные: относительно, но безусловно.

Он усмехнулся, порой собственные мудрствования звучат весьма забавно. Впрочем, если вспомнить об утверждении Треббина Солунского, что «сознание человека подобно сетям рыбачьим, и мыслим мы теми конструктами, которые выуживаем извне»…

Если принять размышления Треббина за истину, то секунду назад в сети Тойры попалась рыбешка, которая давно уже не дает ему покоя. Просто так «Носителевой лихорадкой» не заболевают, нужен какой-то толчок. В случае с Трескунчиком это был бой и тяжелое ранение. А здесь?

— Найдёныш.

— Да, господин?

— Скажи, ты не участвовал в зверствах! — Мальчик искренне удивлен:

— Нет, господин. Непосвященным не положено, особенно тем, кому нет восемнадцати.

— Знаю, знаю. — Тойра действительно знает, просто он пытается отыскать причину, а зверства — самая подходящая и самая вероятная из возможных. Хотя, конечно, ни один настоятель, если он не хочет попасть в списки священных жертв, не позволит ребенку принимать участие в зверствах. Большинство практикующих монахов, сколько б ни выплясывали и ни рычали, прозверения не достигнут, однако безопасность упражнений кажущаяся. Кому, как ни Тойре, знать!

…Найдёныш наблюдает за ним со смесью настороженности и любопытства. Те дни, что они провели в пути, не сделали Тонру ни понятнее, ни ближе.

Он слышал об этом странствующем проповеднике еще вобители, тогда многие из Непосвященных пересказывали друг другу историю внезапно прозверевшего монаха. Она была чем-то вроде страшной сказки с неожиданным концом. Страшной потому что Тойра, которого с некоторых пор зовут Мудрым, прозверел неправильно.

«Обычно ведь как прозверевают, — рассказывал рассудительный Птич, который всё обо всём знал. — Обычно во время зверств монах войдет в транс, душа его воссоединится с… ну, короче, с чем-то там, путаю я всё время, с чем именно… словом, воссоединится, монах вспомнит свои предыдущие перерождения, ощутит великую «беззаботность» и прозвереет».

«И чего? » — без особого интереса спрашивал Найдёныш.

«И того! Ну, то есть не всё и не совсем того. По-разному бывает. Некоторые да, сразу безумными становятся, их потом хоть в клетку сажай. И сажают, кстати, вон Тюхля рассказывал… А бывает, только время от времени на человека накатывает. Прозверение, так и называют. Он тогда может с самим Сатьякалом общаться. Видения всякие у таких монахов бывают, про прошлое, про будущее, про настоящее».

«А Тойра?»

«А? То-ойра… Тойра, представь, завопил дурным голосом, — (Птич с явным удовольствием изобразил это), — и упал в обморок. На два месяца».

«Врешь, — не удержался Найдёныш. — Таких длинных обмороков не бывает. А ел он как? А?»

«Так я о чем! Не ел он, ему только жижицу какую-то монахи в рот вливали. А он всё кричал на непонятном языке. Думали даже, зандроб в него вселился, вызывали отца Луггуша, который большой знаток всякой нечисти, наизгонял их, говорят, и не сосчитать! Так он руками поводил-поводил над обморочным Тойрой, языком поцокал, свечами пообкуривал — ну и всяко-разно; а потом сказал, мол, нет в Тойре никаких зандробов. Короче, оставили его лежать на койке, прибирали за ним, жижицей кормили и думали, что скоро умрет. Вместо того чтоб прозвереть, прорастеньился бедняга. А он…» — Птич выдержал положенную паузу.

«Ну!» — поторопил Найдёныш.

«Тону! — охотно отозвался Птич. — Очнулся Тойра, вот чего. Через пару месяцев, ему как раз какой-то послушник чашку с жижицей приволок в рот вливать, а тот его за руку хвать! Послушник, между прочим, с тех пор заикается и иногда во сне прудит под себя. — Он перехватил сердитый взгляд Найдёныша и поднял руки. — Спокойно, спокойно. Про Тойру. Он, когда очнулся, сперва был слабый и мало что помнил. То на иншгурранском говорил, то на зандроб поймет каком. Опять отца Луггуша пригласили, но тот сказал, что язык не демонский (как будто он все демонские языки знает, ха!). Короче, помаленьку Тойра пришел в себя, но монахом оставаться не захотел. И никому ничего про это свое прозверение не рассказал. Взял и ушел из обители, подался в странствующие проповедники. Говорят, по сей день странствует. А что с ним тогда случилось, так никто и не знает…»

Ну а сказкой с неожиданным концом история Тойры была потому, что как проповедник он пользовался прямо-таки невероятной любовью у людей. Хотя вел себя не как остальные проповедники: истории всякие рассказывал, зачастую не возвышенные, а обычные, на житейские темы («Жил-был крестьянин, бедный-пребедный, как придорожная осина в месяц Цапли. Как-то раз ехал он вдоль реки и услышал голос: „Помоги мне, добрый человек“. Глянул, а там…»); истории эти могли заканчиваться на «жили они долго и счастливо», а могли обрываться на полуслове. Но всегда по завершении их Тойра улыбался и замолкал, а если кто-то спрашивал, в чем же смысл рассказанного, проповедник говорил: «Зачем вам мой ответ? Ищите свои.» — Кланялся и уходил, пустив по кругу чашу для подношений; чаша неизменно оказывалась полна до краев.

Зачем такому человеку понадобился Найдёныш? Говорят, Тойра вылечил его. Говорят… ох, чего только не говорят в монастыре!

«Теперь уже — говорили», — поправился мальчик.

Не то чтобы он сильно переживал свой отъезд из обители. Конечно, жаль расставаться с Птичем и с Жорэмом; но ведь не обязательно, что он их больше никогда не увидит. И потом, лучше уж быть чародеем, чем монахом. Чародеям и рисовать, наверное, разрешают. Это не считая того, что чародеи попросту могут вон сколько всего!

Но зачем Тойре учить его на чародея? Спрашивать проповедника бесполезно, всё равно, если и ответит, правды не скажет. Вон, едет, капюшон надвинул на голову, глаз не видно, один нос торчит, как сломанный указательный палец.

Найдёныш отвернулся и принялся рассматривать реку и лес.

Рисунки, которые он так долго и тщательно прятал в свитках монастырской библиотеки, удивительным образом оказались все собраны в футляр, который, прощаясь, вручил ему Одноногий Жорэм. «Рисуй!» — велел ветеран, свирепо хлопая Найдёныша по плечу. И погрозил пальцем, дескать, попробуй только не выполни наставления.

А Найдёныш и не думал противиться! Наоборот, теперь, когда не нужно помногу часов читать наизусть «Бытие» или работать до ночи в огороде… Кстати, в футляре, он заметил, есть и чистые листы бумаги. Остается внимательно смотреть по сторонам и запоминать, как выглядит мир. Хотя, конечно, потом он нарисует его по-своему.

«…и не забыть поговорить с даскайлем М'Оссом, — думал Тойра. — Пусть сими решают, но, думаю, рисование не пойдет мальчику на пользу. Может, именно из-за этих рисунков у него и был прорыв! Если б знать наверняка… Но нет, экспериментировать я не имею права. Второй раз могу его и не вытащить, а он мне нужен живым, живым… Более того — вменяемым.

Но если причина и не в рисунках (или не в них одних) — что тогда? В конце концов, Жорэм говорит, что рисовал мальчик давно. А срыв случился только теперь. Почему? Почему?!..»

Топтунья фыркнула и остановилась, словно отказываюсь и дальше везти на себе такого непроходимо тупого седока. Тойра рассеянно пнул ее каблуками (шпор он никогда не надевал, да и вообще отлично ладил с лошадьми безо всяких там уздечек-поводьев), однако на сей раз это не помогло.

— Давай, давай, — пробормотал он, досадуя на задержку. И только тогда обратил внимание, что стоит не одна Топтунья — телеги тоже остановились, и кое-кто из святых отцов уже выбирается на тракт, чтобы поразмять ноги и заодно выяснить, в чем дело. Один из них достает при этом здоровенную дубину и опирается на нее, другой как бы невзначай тянется за луком и стрелами. Вглядевшись, Тойра видит, что дорогу впереди перегородило упавшее дерево а деревья, как известно, редко падают так удачно (или неудачно, смотря с чьей точки зрения оценивать).

Дальнейшее напоминает второсортную пьеску бездарных фигляров. Из лесной чащи в сторону телег летят стрелы, две или три втыкаются в борта, остальные попросту не долетают. Монахи встречают их непочтительным смехом, однако отец Руддин велит Найдёнышу спрыгнуть и спрятаться за телегой. Тойра нехотя слезает с Топтуньи и отводит ее подальше от кустов, из которых стреляют.

Кажется, никто, и в первую очередь сами нападающие, не воспринимает всерьез то, что происходит. Они появляются из леса взъерошенной толпой — подростки, которым по восемнадцать-двадцать лет, самому старшему — от силы двадцать три. В руках — вилы, серпы, у двоих — выщербленные тусклые клинки. Молча, упорно, они бегут к монахам, которые ведут себя совсем не так, как следовало бы «мирным беззащитным путникам». Для святых отцов такая встреча на тракте не в новинку, и дубины у них наготове вон уже в ход пошли. Хотя вилы длиннее, а поди дотянись ими до свирепого дядьки в сутане, который вращает дрыном — не приведи Пестроспинная попасть под руку!

Ойканье, глухие удары — всё происходит быстро, но Найдёныш пытается уследить за каждым, запомнить выражения лиц, жесты, настрой….

Рядом с ним навстречу бегущему молодцу с мечом, кряхтя, поднимается Тойра. Паренек как-то миновал заслон из святых отцов и стремится к вожделенным сундукам. «Интересно, — думает Найдёныш, — а зачем ему столько подков? На счастье, что ли?» Но скорее всего новоиспеченные «лесные стражи» просто не знают, что везут монахи.

— Меч держи ровнее, — бросает пареньку Тойра. — И не горбься. — При этом сам он безоружен, что изрядно сбивает нападающего с толку.

— Ну, — по-отечески улыбается странствующий проповедник, — так и будешь стоять пугалом огородным?

Найдёныш смеется: очень уж забавно смотрится дылда с этим своим мечом, еще и ухо у него левое оттопырено. К тому же Найдёныш представляет выражение лица незадачливого грабителя, когда тот увидит, что лежит в сундуках.

Смех выводит «лесного стража» из себя. Паренек шипит, сплевывает сквозь зубы и ударяет Тойру мечом. Верее, пытается ударить, потому что Тойра не стоит на месте, и уже шагнул вперед и — бац! бац! — стукнул паренька в шею и в грудь, причем не кулаком, а только двумя пальцами. Но получается даже лучше, чем если бы кулаком: паренек с растерянно-обиженным лицом валится вперед, выронив свою железяку. И подняться уже не может. Что с ним?

— Обездвижен, — объясняет, не оборачиваясь, Тойра. Он устраивает тело паренька на телеге и смотрит на тракт — там уже страсти поутихли. Кое-кто из молодцев сбежал, остальные валяются в пыли и стонут.

— Все целы? — спрашивает у отца Руддина Тойра — и непонятно, имеет ли он в виду только монахов или и «лесных стражей» тоже.

— Все, — ухмыляется тот. — А кто не цел, подлечатся. Ничего, им же на пользу. В следующий раз подумают, как на служителей Церкви вилы поднимать. — И монах вворачивает довольно крепкое словцо, вполне характеризующее, по его мнению, и нападавших, и их родню.

— Да при чем здесь… — морщится Тойра. Он склоняется над одним из поверженных грабителей: — Кто у вас за главного?

Бедняга испуганно вертит башкой, видит на телеге обездвиженного и тычет в него пальцем:

— Топырь-Ух! А что с нами теперь будет, господин?

— Это ваше дело, — заявляет Тойра. — Я господин над собственной жизнью — и хлопот с нею мне вполне достаточно. Но урок, так и быть, вам преподам. Сегодня обойдемся без притч, прямым текстом, а то, боюсь, не усвоится. — Выдернув Топырь-Ухов ремень, он сдергивает с главаря штаны и объявляет:

— Вот тебе первое мое наставление, вьюноша. За что бы ты ни брался, делай свое дело хорошо или не делай вовсе. Этот мир слишком неустроен, чтобы сносить бездарных сапожников и никудышных рыбарей.

Каждое слово сопровождается хлестким ударом ремня.

«Хорошо, — подумал тогда Найдёныш, что меня он учить не будет, а отдаст в сэхлию».

— Далее, — продолжает Тойра, — Ты можешь, конечно, остаться грабителем. Но если так, то, смею надеяться, выбор свой ты сделаешь осознанно. Многие думают, что это непыльное и забавное ремесло. Теперь, полагаю, от подобных заблуждений ты избавлен. — (И всё это — под свист ремня!) — Если же ты решишь-таки остаться в «лесных братьях», уверяю тебя, вьюноша, что рано или поздно ты нарвешься на тех, кто окажется сильнее тебя, и умрешь глупо и бездарно, что будет достойным итогом глупой и бездарной жизни.

«Впрочем, — мысленно добавляет Тойра, — понятия „смерть“ и „глупо/умно“ соотносятся друг с другом лишь в человеческих головах. Но мальчику этого не объяснишь, тем более с помощью ремня».

Однако Тойра и не ставит перед собой такую задачу, он хочет, чтобы паренек задумался, стоит ли разменивать на медные «плавники» сиюминутных сомнительных удовольствий золотое «око» своей жизни. «Жизнь одна, другой не жди».

— Ну-с, довольно, я полагаю. — Он возвращает ремень на место и нажимает в нужные точки — Топырь-Ух, потрясенный событиями последнего получаса, торопливо сползает с телеги, всхлипывая и натягивая штаны на исхлестанный зад.

— Всего хорошего, — учтиво кивает ему Тойра, успевший уже взобраться на Топтунью.

Монахи, посмеиваясь, понукают лошадок, и телеги продолжают свой путь. Позади остаются незадачливые грабители во главе с Топырь-Ухом; только две стрелы, воткнувшиеся в доски бортов, качают оперением — их так и забыли выдернуть…

— Вы чародей? — тихо спросил тогда Найдёныш. Тойра помотал головой; кажется, вопрос изрядно позабавил его.

— Нет, конечно. Где ты видишь у меня посох? Да и на ступениата я мало похож, верно?

— Не знаю, я не видел ни одного ступениата, — честно признался Найдёныш.

Проповедник поднял левую руку так, что рукав плаща поехал, обнажив запястье:

— Ступениаты носят особые браслеты, тебе потом покажут, как они выглядят.

— Я тоже буду носить?

— Да — пока не пройдешь испытание. Разница в том, — продолжал он, предупредив готовый сорваться с кончика Найдёнышевого языка вопрос, — что чародеи бывают разные, более могущественные или менее. Однако могущество без ответственности и без мудрости разрушительно — прежде всего для того, кто им обладает. Поэтому очень важно отдавать себе отчет в том, насколько ты силен и на что способен. А считаешь, будто способен на большее и тебя недооценивают, — изволь, пройди испытание и докажи это. Испытуемый лишается статуса чародея, он — обычный студениат. От того, какой сложности проверку он выбрал, зависит, какую ступень могущества за ним признают, если он пройдет проверку, — и не более того. Всякая случайность исключена, испытания любой ступени очень сложные, часто — опасны для жизни и даже для души.

— А если человек просто на захочет идти в сэхлию? Будет себе так чародеем, без всяких проверок, ничем не рискуя?

— Нет, — покачал головой Тойра, — чародейство — это то ремесло, где самоучки не успевают добиться сколько-нибудь весомых результатов. Они гибнут раньше, чем понимают, что произошло. Я уже не говорю о том, что у всяких ремесленников есть свои цехи, и их старшины строго следят за «вольными работниками».

— Разве можно обнаружить чародея, если он сам того не захочет?

— Обычному человеку это будет сложновато, но другой чародей вполне способен на такое. Конечно, проще, если чародей, которого ищут, проявляет активность — в магическом смысле: накладывает заклинание, творит сложный магический предмет.

— Ну и затаится он, будет от всех прятаться и не колдовать — тогда не найдут?

— Чародейство в чем-то сродни порошку из лепестков кровяных цветочков: чем чаще используешь, тем больше хочется делать это снова и снова. Так что «прятаться» «не колдовать» сложнее, чем однажды договориться с цеховыми старшинами.

— А говорят, трюньильцы все чуть-чуть чародеи, и у них никаких эрхастрий нет, — не отстает Найдёныш.

— Так то трюньильцы, — отмахивается Тойра. Вот ведь мальчик какой осведомленный! Но объяснять долго, долго и не нужно. Потом сам поймет, и так по глазам видно, что он сегодня полночи будет вертеться и думать об услышанном.

— Может, вы трюньилец? А то вон как этого Топырь-Уха уделали, двумя пальцами!

— Ну а при чем здесь чародейство? Люди привыкли, что чародей это тот, кто способен делать то, чего не умеют делать они. А чародей — тот, кто приближается к истинному видению мира.

— Это как?

— А так. Погляди-ка на этот сундук. Помнишь, как Топырь-Ух к нему кинулся? Наверное, думал, что в нем золото. Он не видел, что находилось в сундуке на самом деле. Так и большинство людей различает лишь оболочки вещей и событий. Чародеи же постепенно, шаг за шагом, ступень за ступенью, обучаются мастерству видеть суть; сперва видеть, а потом и влиять на окружающее. Каждый из нас тоже влияет на мир: ты ступаешь на песок, и на нем остается след, ты натягиваешь тетиву лука, и стрела (если ты натянул тетиву как следует) летит и вонзается в цель. Примерно то же самое делают чародеи, только на другом уровне.

— Они везут подковы в карманах, вместо того чтобы погрузить в сундук?

Тойра смеется:

— Наоборот! Они создают подковы и создают сундук, чтобы перевезти их. В принципе, каждый человек, если захочет, может обучиться этому. Но стать чародеем сложно, а быть им — еще труднее. Всё время видеть изнанку мира… — Проповедник качает головой. — Кстати, некоторые нечародеи тоже порой прозревают, только им становится доступна не вся картина целиком, а отдельные ее кусочки. Тот твои рисунок, где Жорэм отбивается от тайнангинцев, — там ты очень многое увидел правильно. Или вот другой… с которым тебя нашли в крапиве. — И хотя произнесено это было обычным, даже вроде небрежным тоном, Тойра пристально наблюдал за Найдёнышем.

А тому как будто вдоль позвоночника провели острым и холодным лезвием. Рисунок, о котором напомнил проповедник, он запрятал как можно дальше, в самую середину свертка со своими художествами и вообще старался вынимать пореже. Листок порядком истрепался и вымок, потому что, когда Найдёныш закончил картину, шел дождь (да плохо помнит тот день, но ему рассказывали, тот же Птич…). И всё-таки при одном взгляде на рисунок, Найдёнышу становилось не по себе. Он как будто заглядывал в чье-то чужое прошлое…

Вот, стоило только подумать, и «Фистамьенн» тут как тут перед глазами (не настоящий, конечно, а в мыслях, но виден очень четко): помятая бумага как бы дополняет изображенные на ней разрушения — руины города, сожженные стержни деревьев, выкипевшее до дна озеро, тела людей, масса раздавленных, искореженных птичьих, змеиных, оленьих тел; на переднем плане двое: человек и зандроб. По-видимому, именно они недавно убивали, зандроб — людей, а человек — зверей. А теперь стоят друг напротив друга и смотрят вокруг с изумлением и ужасом. Они не верят, что могли сотворить такое; отчасти они правы….

А высоко в небе над телами и руинами кружит Дракон — с земли он кажется безобидным, похожим на свои священные статуэтки.

— Почему ты нарисовал это именно так? — вспоминая о рисунке, Найдёныш совсем забыл про Тойру.

— Не знаю, — честно признается он. — Нарисовал, и всё. Это важно?

— Это странно, — уточняет Тойра. — В «Бытии» ведь ничего такого не описано.

Найдёныш пожимает плечами. Ну что тут сказать, в самом деле!

— Я ж не спорю, что это случилось взаправду. Так, выдумалось…

Тойра как будто хочет еще о чем-то спросить, но в последний момент просто кивает:

— Ну, выдумалось и выдумалось. Бывает…

Дальше они снова едут молча, Найдёныш глядит на покачивающиеся стрелы в борту телеги и думает: «А всё-таки он немножко чародей, точно. И я таким тоже когда-нибудь буду?»

«…конечно, когда он станет чародеем, это, с одной стороны, обезопасит, — думает Тойра. — Высочайшая дисциплина плюс работа с собственной психикой. Если что-то и не даст ему со временем сойти с ума, то только это. Но я же сам только что говорил про могущество. Если когда-нибудь он всё-таки сойдет с ума…»

«Я не сойду! — мысленно кричит там, в своем сне, Фриний. — Я не соскользну.»

«Ты»? — смеется ветер в коридорах. — «Ты»? Но кто — «ты»?! Кто ты такой? Назови свое имя!»

«Я… я… — (Найдёныш? Фриний? Тойра? отец Руддин?) — Я это я!»

«Ты — никто! Существо без имени, без воли, без цели. Фистамьенн! »

И шелестит мнущаяся бумага.

* * *

В сдвинутой набок щегольской зеленой шапочке с пером, с кнутом в руке, Кайнор правил двуполкой. Возможно, кто-нибудь из знакомых, увидев Гвоздя в таком наряде, расхохотался бы, но плевать ему на знакомых; да и неоткуда им взяться, ибо вокруг лес, лес и еще раз лес. Рябит уже в глазах от мшистых стволов и заросших бородами здешних поселян! Вчера, правда, случилось посидеть в компании с «вольным» менестрелем и странствующим проповедником; ни тот, ни другой не были в курсе, с кем и как Гвоздь путешествует, вот и не побрезговали. У менестреля он и выкупил шапочку, за ба-альшие деньги — бедняга долго в себя приходил от изумления. Небось до сих пор челюстью пол задевает, горлопан! Свихнул ему Гвоздь челюсть набок (уже после того, как шапку купил); сперва, когда пижон принялся гвоздилки за свои вирши выдавать, Кайнора это лишь позабавило, но потом «вольный» заявил, что вообще не существует и никогда не существовало такого человека, как Рыжий Гвоздь, дескать, выдумки это одни, легенды-с. В другой раз Кайнор бы посмеялся, но после беседы с Ролдом-Упрямцем («ржавый, говоришь?!!») он такие шуточки возненавидел. И спускать всяким горлодерам заявления о том, что Рыжего Гвоздя нет и не было, не собирался!

Так что уж лучше, когда лес вокруг и бородатые хари из трактира. Эти-то верят в существование Гвоздя.

«Они во что угодно поверят», — усмехнулся Рыжий, вспоминая примету, которую ему пересказали вчера же, еще до вывихнутой челюсти менестреля. Если в здешних краях дорогу тебе перебежит (именно перебежит, а не перелетит!) черный скворец, жди беды. Теперь Гвоздь зорко глядел по сторонам, чтобы заранее отогнать зловредных скворцов от дороги.

Скворцы, видимо учуяв, что так просто напакостить не получится, на глаза не показывались.

«Ну и заклюй вас Разящая! — ругнулся в сердцах на птиц. — вас, и всех этих…» Под «этими» подразумевались менестрель, трактирщики, господин Туллэк с его укоризненным взглядом и мудрыми беседами, жизнерадостная графинька и простой, как виселица, Дальмин. Да, и покойный Н'Адер, мастер эпистолярного жанра, тоже. Он — в первую очередь.

Правда, Дальмина Гвоздю ругать как бы и не с руки, всё-таки позволил развеяться, да и графинька поддержала предложение господина Туллэка: «А почему бы вам, Кайнор, не заменить нашего кучера?» Верно, почему бы и нет? Надоело друг другу в рожи глядеть, на сиденьях мягоньких покачиваясь, и в оконце пялиться тоже надоело. Ты в него пялишься, а твое отражение — на тебя.

«Знаете, что по ту сторону клетки? Зеркала!»

А здесь, наверху, и воздух чище, и ветерок дует, птички поют (хоть и не показываются на глаза) — благодать! Настроение улучшается, и Гвоздь чувствует: вот-вот накатит то, что он называет «песенным зудом».

Он по привычке начинает насвистывать первый пришедший на ум мотивчик — обычно с этого начинается. Сперва мелодия, которая дает пинка воображению и поворачивает его в нужную сторону, потом — слова. Но сегодняшний «зуд» оказался слишком сильным, и мысли съехали совсем не туда. Почему-то Гвоздь вдруг вспомнил, что за все эти дни не сложил ни одной песни. Последней была «Ах, ржавчина!..» — так после нее уже вон сколько времени прошло

«Или и впрямь ржавеешь?»

Кайнор попытался сложить гвоздилку-другую. Вышло коряво… да нет, бездарно получилось, чего уж там.

«Что же со мной за гадство такое творится?!»

Вдобавок ко всему скворец, ангажированный местными знатоками примет, выбежал-таки из придорожных зарослей и стрелой пересек тракт. Мол, если кто сомневается, так я подтверждаю: неладное творится. И — то ли еще будет!

Поддерживая скворца, где-то вдалеке раздался собачий брех.

«А с другой стороны, если с собаками, значит, не „лесные стражи“…»

Он потер отчего-то вдруг зачесавшуюся грудь и покачал головой: к концу паломничества, Гвоздь, ты точно себя не узнаешь. Будешь шарахаться от воробьев, кидаться на каждого задевшего тебя струнодера и слагать квелые вирши. И жалеть, что не оказался этим их Носителем, поскольку…

— Стоп! Стоп, родимые, кому сказал!

Поперек тракта лежит упавшее дерево. Ну не совсем поперек — наискось, как будто само рухнуло. Может, и впрямь само?

Так или иначе, а радостей жизни это вместилище будущих дров не сулит. Или придется собственноручно разрубать, чтоб двуполка проехала, или разбойнички, если они дерево завалили, порубят.

Потом — после того, как порубят на щепки Гвоздя и его спутников.

Но и выбора-то особого нет, поскольку тракт здесь узок и экипаж не развернуть; и назад никак не сдашь. Значит, вперед до дерева, а там поглядим.

Гвоздь подогнал двуполку поближе и уже собирался крикнуть Айю-Шуну, чтобы тот прихватил с собой меч и вышел поглядел, что да как, но в это время над головой Кайнора нечто протяжно и противно свистнуло — шапки как ни бывало! Он кубарем скатился вниз и спрятался за экипажем. Стреляли справа от тракта, и стреляли, явно чтоб убить, не наклонись он, сейчас валялся бы в пыли, кровушкой истекал.

Ну не подонки ли, ну не душегубы ль?! А еще грабителями себя называют!

— Айю-Шун, всех подальше от двери! — рявкнул он как можно громче. — От окна — в первую очередь. И не вылазьте оттуда.

За спиной тонко тенькнула тетива разбойничьего лука — и стрела вошла в двуполку аккурат рядом со щекой Гвоздя. Он рванул на себя дверцу (с той стороны завизжали дамы-с), ввалился внутрь и выдохнул в большущие графинькины глаза: «Засада! » Это на случай, если не догадалась еще.

Потом взломал перегородку между мужской и женской половинами экипажа и порадовался при виде Айю-Шуна: меч на изготовку, взгляд спокойный и жесткий, таким можно куриц потрошить. Жаль, в кустах не курицы засели, а кое-кто поопасней.

— Много их? — полюбопытствовал господин Туллэк, который, кстати, тоже вытащил откуда-то клинок и уже успел прицепить на пояс. Захребетник, так его!

— Не меньше двух, — скривился Гвоздь. — Сперва жахнули справа, потом, когда я спрыгнул, слева добавили. Дерево завалили, чтоб не проехать, паскуды!

Слышно было, как испуганно ржут лошади, которым — ни сбежать, ни спрятаться. Впрочем, гривастым-то что, их никто убивать не станет, не в пример засевшим в двуполке.

— Полагаете, дело идет о выкупе? — не отставал врачеватель.

— Ни за вас, ни за меня никто и гроша ломаного не даст, — успокоил его Кайнор. — Разве что за графиню нашу — и то вряд ли. У вас есть родственники, госпожа Н'Адер?

— При чем здесь родственники? — раздраженно отмахнулась та. — Есть, но во всех смыслах дальние: и по крови, и отсюда они далеко. — И потянулась за сабелькой своей игрушечной, дуреха.

— Так! — рявкнул Гвоздь, не давая себя сбить с толку. — Что в том сундуке?

— При чем?..

— Отвечайте, графиня, не переспрашивайте, а отвечайте! Дальмин, а ты пока погляди, нет ли у нас здесь каких-нибудь… а-а, ладно. Так что в сундуке?

— Мои платья.

— Вываливайте их и посадите туда Матиль. Конопатая, будешь лежать на донышке тихо-тихо, что бы ни случилось! Договорились?

— Мне страшно, — прошептала она. В темноте глаза ее казались двумя бездонными провалами. — Мне страшно!

— Мне тоже. Но я в сундук не помещусь, поэтому придется лезть тебе. Давайте, графиня, не стойте с распахнутым ртом делайте, что говорят. Живо! Лисса, лапушка, помоги госпоже!

Пока они препирались, разбойники, видимо, тоже принимали решение. Наконец несколько человек вышли на тракт и первым делом занялись лошадьми. Они перерезали шлеи и увели их (лошадей), хотя, будь на месте «лесных стражей» Гвоздь, он бы в первую очередь занялся людьми.

— Ага, вот вспомнили наконец! — у двери встали три мужика с натянутыми луками. Глянул в другое окошко — та же картина.

— Вычапуй по одному, слышь! — Голос из ниоткуда. То есть звучит откуда-то слева, но обладателя не видать.

— Лучше давай ты к нам в гости заходи, — огрызнулся Гвоздь. — Или в штаны наложил от собственной смелости?

— Не крякай там, — лениво отозвался невидимый. — Раскладец простой, селезень. Или вы и дале трыпохаетесь в свое удовольствие — и тогда мы зайдем и вымем вас оттель, или сами выпрыгивайте. Если сами — приличных дам оставим в покое, остальных ласканем чутка — и тож отпустим. Ну, если какая решит с нами остацца — оставим, так и быть. Нет — всех вас тута вот раскладем и начиним по самую завязку, кого чем. Тебя, селезень, к примеру, яблоками. Конскими.

Дружный хор во главе с невидимым солистом грянул молодецки, распугивая птиц и заставляя господина Туллэка кривиться. «А их не меньше десяти, — прикинул Гвоздь. — Да, не сильно „трыпохнешься“ тут».

Он снова почесал грудь и мельком удивился: да что ж такое, неужто заразу прихватил в здешних койках? Не хватало еще…

— Не горячись! — крикнул невидимому, чтобы потянуть время. — Если все конские «яблоки» на меня потратишь, что сам-то жрать будешь?

— Зачем вы их злите? — вскинулась графинька.

— Ша! — отмахнулся он. — Сидите тихо и…

Да что ж такое с кожей на груди творится, Разящая меня заклюй!

Он оттянул рубаху и увидел, что дело не в неведомой кожной заразе, а в свистке, том самом, который предназначен для Друлли. Свисток явно нагрелся, да просто был горячущим, как каштан, выхваченный из костра!

Гвоздь за нитку вытянул свисток наружу и перебросил с ладони на ладонь, чтобы тот немного остыл. А потом, разумеется, не придумал ничего умнее, как подуть в него — и, конечно, обпек себе губы.

— Он сошел с ума, — мявкнула из своего уголка Талисса.

— Не больше твоего, — рассердился Рыжий. Снаружи невидимый уже кричал «Зажыгай!» — и затрещал факел у кого-то в руке.

— Ладно! — крикнул Гвоздь. — Ваша взяла. Мы выходим, жируйте!

И знаком показал Айю-Шуну, мол, приткнись где-нибудь, может, не заметят, за дверцей или еще как; хотя, конечно, надежда на это была маленькая. Сам заныкал парочку кинжалов (вдобавок к тем, что всегда носил с собой) — и распахнул дверцу с бабской половины.

— Бросай оружие! — хрипел невидимый. — И по одному давай, без трюков! Слышь, селезень?

«Слышу, слышу, — подумал тот, выходя из двуполки. — И всё никак в толк не возьму, с чего вы такие разговорчивые? »

Гвоздь бросил парочку кинжалов на землю — для достоверности, ибо кое-что оставил при себе. Огляделся; местные работники «пера» и топора бдительно следили за каждым его движением, стоя на расстоянии, чтобы, значит, предусмотреть всякое.

А вот уже забавная деталь: позади, на тракте, маячит всадница, высокая, коротко стриженная, облаченная в охотничий костюм. Не для нее ли «лесные стражи» устроили такое многословное представление?

Вполне может быть.

— Имя! — хрипит их главарь. Теперь он виден Гвоздю: коренастый, с лицом, изувеченным шрамами, которых не скрывает даже густая неровная поросль, с оттопыренным левым ухом. Забавный персонаж, ему бы в паяцы, а не в «лесные стражи».

«А ведь такой убьет — просто чтобы доказать себе и своим людям, что по-прежнему чего-то стоит». Рыжий бы предпочел иметь дело с более, так сказать, толковыми грабителями. Хоть те, конечно, не рассусоливали бы…

— Имя! Я сказал!..

— Дальмин, — ляпнул Гвоздь невесть почему.

— Ка-ак?

— Дальмин. — «Он что, еще и глуховат в придачу?!»

— Кучер ихний, — подал голос один из лучников. — Всё сходится.

— Ежли кучер, тады руки за голову и чапай, куда мои молодцы скажут, — велел хрипатый. — Не будешь языком шаларить, живым оставлю.

— Только один вопрос, — не сдержался Гвоздь. — Собаки-то вам зачем?

— Че-его?

«Ну точно глухой! Лают же совсем рядом».

— Собаки, говорю, вам…

— Кукушонок на охоту выбрался, Топырь! — завопил вдруг кто-то из «молодцев». — С Дровосеком-младшим! Смаргивать надо!

— Чтоб те ежей рожать! — ругнулся хрипатый. — Поджигай карету! Я сказал, поджигай, т-твою!.. — Поскольку факельщик уже драпал в кусты, хрипатый сам подхватил горящую ветку и зашвырнул на крышу двуполки. — Двери подпирайте, а этого…

«Хрен те с редискою, а не „этого“, — кинжалы-то у Гвоздя оставались с собой, а лучники давно уже не обращали на него внимания: одни вглядывались в чащу, откуда доносились песий лай и — теперь уже вполне отчетливо — топот копыт, другие решили не присматриваться, но поверить кричавшему — и воодушевленно драпали подальше отсюда. Последних Гвоздь трогать не стал, а двум другим послал „в подарок“ по кинжалу — в руки, разумеется. „Убил-то я за свою жизнь только двоих, графиня, но ранил намного больше народу!“

Еще одним кинжалом он «угостил» хрипатого, правда уже после того, как тот поджег двуполку. Из экипажа вылетел вооруженный мечом Айю-Шун и добавил беспорядку в и так не слишком стройные ряды «стражей». Даже господин Туллэк сунулся в драку, раскрутив над головой свою трость, — видать, не давало покоя геройское захребетное прошлое, но Гвоздь сгреб старика в охапку и оттащил подальше. Заденет еще кто локтем — выхаживай его потом, врачевателя.

После настал черед дам-с, их следовало извлечь из горящей двуполки вместе с наиболее важными сундуками (без них дурищи извлекаться не желали!); здесь Гвоздю очень помог Дальмин.

В общем, было чем заняться, и поэтому момент появления благородных господ Кайнор самым натуральным образом проморгал. Равно как и исчезновение загадочной всадницы в охотничьем костюме.

Больше всего Гвоздя насторожило совпадение: благородные господа ведь охотились и на тракт выехали случайно, однако в их свите никакой коротко стриженной дамы не наблюдалось. И не похоже, чтобы они кого-то обсчитались по дороге, но об этом надо будет после спросить. А пока — охи-вздохи (раненых разбойников), радостные восклицания (спасенных дам-с), скромно потупленные взоры (спасителей) — и догорающая тем временем двуполка, откуда Дальмин с Гвоздем, как два придурка, выволакивают последний сундучище, в котором, судя по размерам, припрятана запасная лошадь. Остальным же недосуг, ибо, как явствует из щебетанья графиньки, спасители ей хорошо знакомы.

Ну вот, а говорила, родичи далеко!..

Собственно, как понял из разговоров Гвоздь, не родичи даже, а так, сын приятеля покойного графинькиного отца да воспитанник упомянутого приятеля. Воспитанника, значит, местные обозвали Кукушонком, а сын благородного маркиза К'Рапаса у них зовется Дровосеком-младшим. Юношам годков эдак двадцать три, то бишь чуть больше, чем графиньке, но держатся наследными принцами.

Эндуан, маркизов отпрыск, с тонюсенькими усиками и бородкой клинышком, спешился и стал вполголоса утешать струхнувшую Флорину. Тем временем воспитанник Шки-Ратль («Ну и имечко! — хмыкнул Гвоздь. — Явно в родне был кто-то из Трюньила») занялся ранеными. Высокий и тощий, с золотистой кожей и коричневыми глазами, воспитанник маркиза больше всего напоминал сейчас палача на отдыхе. Вместе с ним раненых осматривали один из егерей и охотничий жрец, первый, видимо, знал в лицо многих «лесных стражей», а второй отпускал им грехи. Что последует за отпущением грехов, мог догадаться и ребенок.

— Их повесят? — спросила Матиль. О ней на время все позабыли, но конопатую это не слишком расстроило. — У нас в Соснах Шишкатый жену свою утопил в колодце, так его на суд отвезли и повесили потом, — сообщила она Гвоздю, гордая своей приобщенностью к взрослой жизни. — Наши ездили в город, рассказывали, что он долго висел, пока веревка не сгнила.

Что тут скажешь? Кайнор не придумал ничего лучше, как послать конопатую к Лиссе, мол, помоги разобраться с кладью.

Эндуан наконец отвлекся от графиньки и вполуха выслушал егеря со жрецом.

— Повесить, — бросил отрывисто, словно пересиливая себя. — Вдоль дороги, пусть всякий прохожий и проезжий видит. И оформите, чтоб ясно было, кто такие и за что казнены.

Челядь уже заканчивала с двуполкой: огонь загасили, теперь перекладывали барахло путешественников, дабы самое ценное и важное увезти сейчас, а за остальным вернуться позже.

— Не выдумывай, — говорил графиньке Дровосек-младший. — Отец меня из дому выгонит, если узнает, что я повстречал тебя и не привез погостить. Да и всё равно коней ваших увели, дорогу расчищать придется не один час, а двуполка пострадала, на ней далеко не уедешь. Я оставлю здесь людей, чтобы посторожили вещи от разбойников, а по возвращении в замок пошлю за ними. Доставят в целости и сохранности, не беспокойся.

— Разбойников? — хмыкнул себе под нос Гвоздь. — Или людей, которые будут сторожить вещи?

Эндуан-красавчик, однако, его услышал.

— Кто это? — спросил у графиньки.

— Шут, — опередил ее Кайнор. — Наемный шут и жонглер! — Он раскланялся, взметнув пыль своей шапочкой, которую отыскал-таки у обочины. — Бывают же наемные солдаты — а я вот жонглер. — И в подтверждение продекламировал:

Бросив нищему горсть медяков — уходи. Друга спасши от вражьих оков — уходи. Но красавицу, вырвав от рук негодяев, — погоди, может, чем-нибудь да наградит…

Подмигнул заговорщицки.

— Мило, — дважды хлопнул в ладоши юнец. — Но почему здесь так воняет?

— Это повешенные, — не преминул просветить его Гвоздь. — Они от подкатывающего к горлу блаженства, — жест рукой, — обычно спешат опростаться и оставить позади весь смрад прошлой жизни. И блаженство повешенного, как вам, должно быть, известно, выражается в довольно явственных признаках:

«Гляди, — кричат, — стоит!» Но я — уже вишу. «Он сдох, а глянь, стоит!» Смех, сутолока, шум. Пред ратушей опять вершится правосудье: на виселице смерть имеет мертвый шут.

— Флорина, когда он тебе будет не нужен, скажи, я охотно найму этого паяца в наш замок. Полагаю, отцу он понравится.

Чернявая растерянно заморгала.

— Мы подумаем над вашим предложением, — вместо нее пообещал Кайнор. — Эй, вы, — рявкнул он, повернувшись к людям К'Рапаса, — поосторожнее с тем сундуком — там вещи господина наемного шута! Не смейте трясти и тем более переворачивать на бок!

Тут он вспомнил об одной очень важной детали и поспешил к егерям, исполнявшим приговор. Едва успел: они уже волокли к петле последнего из попавших в плен «лесных стражей» — хрипатого главаря. Как нельзя кстати.

— Исповедуйся, сын мой, — дребезжал у него над оттопыренным ухом охотничий жрец. Вообще-то ему бы полагалось отпускать грехи за убиение животных, но на сегодняшней охоте с этим у святоши явно не сложилось. — Исповедуйся, дабы облегченным уйти в следующую жизнь.

— Облегчусь я тебе за шиворот, — пообещал хрипатый — Катись отседова, поп. Я вон селезню хочу исповедаться.

— Кому? — не понял жрец.

— Мне, — пояснил Кайнор. И уже главарю: — Валяй, ушастый, я тебя слушаю. Начни с той бабы, которая вас наняла.

— Чего? — захохотал разбойник. — Какая баба?

— На коне баба. Перед которой вы представление разыграли, вместо чтоб тихо и быстро нас «обслужить». Вспомнил?

— Не-а. Веревка, слышь, мешает вспоминать.

— Вспомнил, — убежденно сказал Гвоздь. — Насчет веревки не надейся, я здесь — никто, так что тебе ничего не обломится. Всё, что могу обещать, это пощекотать «перышком» ту стерву, которая вас подставила. Думаешь, она не знала про охоту Дровосека-младшего с Кукушонком? Она просто не рассчитала, а выйди всё, как она хотела, вы б кончили нас, а эти, — кивок в сторону увлеченно беседующего с графинькой Эндуана, — вас.

— Ладно крякаешь, — скривился хрипатый. — Только я в «стражах» не первый год, у нас свое… Меня в самом начале один монашек высек. Ни в жизнь не докумекаешь, селезень, за что! Что плохо свое дело знал. Мол, мир у нас и так дырявый — так кому, мол, здесь нужны сапожники без сапог. И еще… сказал тогда, зар-раза, что, если я в «стражах» останусь, сдохну тухло, без блеску. И жизнь, сказал мне, такую же проживешь, — тухлую.

— Так кто была та баба?

— Пустокряк ты, селезень. Еще чуток, и я б допер, что ты и есть тот кривляка, которого они шнырили. Живи пока, раз так фарт лёг. Про них я тебе хрен что скажу, мне тот ремень монахов в науку пошел добре. Одно учти: сковырнут они тебя — рано или поздно, а сковырнут. Очень ты им, поди, поперек горла встал, вот как мне счас кума смоленая встанет.

— Хватит, — не выдержал один из егерей. — Думаешь, Висюль, по второму разу удача обломится? Не переживай, мы для тебя нарочно куму покрепче выбрали.

— Не переживу, — процедил хрипатый. — Давай, господская сопля, кончай меня — я свое исповедовал. Вон, пусть селезень…

Он не договорил, заплясал в воздухе, ударяя пятками о ствол, потом дернулся и обвис. Гвоздь, зажав рукой нос, пошел обратно к двуполке и своим попутчикам.

— Мы уже отправляемся, — сообщил господин Туллэк. — Скоро вечер, а до замка маркиза К'Рапаса путь неблизкий.

— Коней-то на всех хватит? — полюбопытствовал Гвоздь. Дровосек-младший снисходительно улыбнулся:

— Вам — точно хватит. Батюшка непременно захочет познакомиться с вами, и как можно скорее.

— Надеюсь, не разочарую. — Кайнор отвесил еще один поклон и вскочил на подведенного к нему скакуна кого-то из свитских.

Поклон за возможность заночевать в замке не слишком высокая цена. Кто их знает, тех, кому Гвоздь встал «поперек горла», — вдруг наведаются к обгоревшей двуполке, чтобы довершить начатое.

Но кому, Крот Проницающий, он мог насолить в здешних краях?! То есть кому — настолько?! Ломая над этим голову, Кайнор послал коня галопом вслед за благородными господами и их свитой. Позади осталась двуполка, охраняемая отрядом егерей да покачивающимися на ветвях «лесными стражами». «Но кому?!..»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гостеприимство Дровосеков. «…белая как снег». Маркизов ужин и «Фазаний обет». Найдёныш: учиться, учиться и еще раз… Прогулки под луной, беседы под балконом. Кислый квас Лньели-Строптивицы. Гвоздь молится

Плащ повешен на крюк.

Шепот взглядов и рук.

Кто мы, как нас зовут, —

вспомним только к утру.

А пока нас не стало, мы — сердце Вселенной.

…под окном обалдело котяры орут.

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

— Значит, именно белая? — переспросил Никкэльр К'Рапас — Белая как снег?

Его сын в подтверждение склонил голову:

— Белая, батюшка.

Маркиз скептически хмыкнул и повернулся к господину Туллэку:

— Ну, ты видел? — Тот дипломатически промолчал, поскольку было неясно, то ли Дровосек-старший спрашивает, видел ли господин Туллэк белую кабаргу, то ли… — Разве об этом мы мечтали, когда брали штурмом Груллу-Кор? — (Значит, речь не о кабарге.) — Вот он, отпрыск древнего рода захребетников — воинов и философов, венец, так сказать, столетней нашей истории! — Кривой перст господина Никкэльра тычет в Эндуана. — Тискает горничных на конюшне, охотится с кречетом на воробьев. В свои двадцать три не получил ни единой царапины в бою, всё что есть — от цирюльника-неумехи да коготков не в меру горячих девок. Об этом ли мы мечтали тогда, за Хребтом?

— Кто же не мечтает о страстных коготках у себя на спине? — пробормотал Гвоздь. Прибыв в фамильное гнездо Дровосеков и познакомившись с хозяином, он не переставал удивляться причудам судьбы. Ибо вряд ли на свете отыщутся два более не похожих друг на друга человека, чем Диккэльр и его отпрыск. Эндуан телом строен, кожей бел, манерами до отвращения изыскан. Если бы честолюбие и самомнение какой-нибудь кудесник превращал в медные «плавники», Дровосек-младший оказался бы самым богатым человеком в Ллаургине Отсеченном.

Не то — господин Никкэльр. Честолюбием, конечно, он тоже не обделен, но ни белизной кожи, ни стройностью он не отличается. Тучный, кряжистый, брутальный, он кажется ожившим Великаном из древних сказок. Когда хозяин замка вышел к гостям, Кайнор сперва решил, что видит одного из Дровосековой челяди: или учителя какого-нибудь, или оружейного мастера. Заляпанные грязью сапоги, потрепанный кафтан, крошки в неухоженной бороде… А что у бедра покачивается в старых ножнах простенький меч, так это еще ничего не значит.

Вернувшихся с охоты встречали многие. Во внутреннем дворе, где ранние сумерки были круто замешаны на пятнах факельного света, царило оживление. Конюхи занялись лошадьми, подстреленных рябчиков отдали на кухню, Эндуан громким хозяйским голосом распоряжался насчет комнат для гостей — и тут из толпы раздалось бешеное: «Святой Нектарник!!!» В следующее мгновение гороподобный крикун уже обнимал господина Туллэка, восторженно хлопая его по спине.

Оставив наконец врачевателя, верзила повернулся к Эндуану.

— Ты хоть знаешь, кого привез?!

— Очаровательную Флорину Н'Адер, батюшка, — сдержанно ответил тот.

— Пусть меня утопят в песчаных лужах! — хохотнул Дровосек-старший. — Это же сам Нектарник, о котором я тебе рассказывал! Помнишь?

— Да, батюшка.

Эндуан вряд ли его любит, понял тогда Гвоздь. Даже уважает — вряд ли. Боится — да, отчасти презирает за брудальность. Но сдерживает себя, потому как Никкэльр К'Рапас не тот человек, который потерпит дерзость в собственном доме. Может наследства лишить под горячую руку, потом менять завещание не станет из чистого упрямства. Мальчишка, видно, знает об этом, потому и сносит все солдафонские шуточки да самодурство «любезного батюшки».

«Интересно было бы взглянуть на Дровосека-старшего лет через пятнадцать, подумал Кайнор, — когда он одряхлеет, а этот хлющ войдет в силу. Старику придется несладко, если он позволит белокурому взять власть в свои руки».

Но понаблюдав за обоими, Гвоздь понял, что старший Дровосек не настолько глуп, как кажется. Во всяком случае, не настолько, чтобы позволить Эндуану распоряжаться в замке до своей смерти. А после нас, как говорится, хоть очередное Нисхождение!

Никкэльр К'Рапас тут же, во дворе замка, затребовал от сына рассказ о том, где и при каких обстоятельствах он нашел дорогих гостей. И Эндуан как был, в потном охотничьем камзоле, с пыльным лицом и хвоей в волосах, стал отчитываться. Тогда-то и выяснилось, что охотников вывела к тракту некая белая кабарга, за которой они погнались.

— И не поймали! — безжалостно констатировал господин Никкэльр. — Ты видишь, Нектарник: даже кабаргу поймать не могут.

Эндуан покраснел, это было заметно даже сквозь слой пыли. Остальные гости переминались с ноги на ногу, кто-то отворачивался, кто-то смущенно улыбался, Айю-Шун просто замер дубовой статуей в роли «невозмутимого телохранителя».

Вмешалась графинька:

— Вы несправедливы к Эндуану, господин Никкэльр! — («Ишь, как щечки раскраснелись. И действительно ведь за него обиделась, а не потому, что нас, гостей дорогих, держат столько времени во дворе. Чудеса!») — Неужели вы бы предпочли, чтобы он продолжил погоню за этой вашей кабаргой и оставил нас разбойникам?

Никкэльр захохотал и сложился в поклоне:

— Ваша правда, Флорина, дорогая! Разумеется, я не хотел бы, чтоб Эндуан так поступил. И вообще я давно должен предложить вам комнаты и услуги моих людей, а вместо этого мучаю разговорами. Вы простите меня? Живу здесь отшельником, привык… Всё, больше ни слова! Олири, проводи господ в Ветреницу, первые три этажа — в их распоряжении. Жду вас к ужину, Флорина, и тебя, Нектарник.

Господин Никкэльр снова отвесил поклон и зашагал прочь, на ходу отдавая указания.

— Спасибо, — Эндуан галантно поцеловал Флорине ручку, как и подобает воспитанному кавалеру.

Но Гвоздю показалось, что Дровосек-младший зол на графиньку. Сурового батюшку можно было воспринимать как некую стихию, спорить с которой бессмысленно и смешно, чернявая же своим заступничеством перевела господина Никкэльра в другое качество: не стихия, но отец-самодур, помыкающий взрослым сыном. Позорный для Эндуана расклад.

Кажется, Дровосеков воспитанник тоже понимал это. Шкиратль, пока маркиз «журил» сына и извинялся перед графинькой, стоял чуть поодаль и хоть удерживался от ухмылки, но, по впечатлению Гвоздя, с трудом. То есть был бы уверен, что не заметят — ухмыльнулся бы. И поцелуй ручки Флорине он тоже правильно оценил, ибо теперь, когда Дровосек-старший удалился, а Дровосек-младший занялся чернявой, рыжий позволил себе легкое, едва заметное движение краешком губ. Не улыбка, а так, тень ее.

С другой стороны, Гвоздю-то что за дело до господских игр? Их с Дальмином наверняка отправят в людскую, покормят на кухне и позовут перед тем, как дальше в дорогу отправляться. А до того момента делай что хочешь, никто про тебя и не вспомнит.

— И вот еще что, — сказал Эндуан перед тем, как оставить гостей. — Флорина, дорогая, не забудьте прихватить с собой вашего шута. Пусть повеселит батюшку.

* * *

Жокруа К'Дунель так и не заметил, когда Ясскен потерял сознание. А заметив, решил сперва, что трюньилец заснул.

Они вот уже который день ждали вестей в Сьемте. «Блудливый Единорожец» оказался получше других местных гостиниц, хотя от раздавленных клопов все стены здесь были в пятнах, а стойкий привкус тины в пиве навевал мысли о зеленоватых водах Клудмино. Опять же бесцеремонные нравы завсегдатаев оставляли желать лучшего. Жокруа мечтал о том дне, когда возвратится в столицу и наденет мундир — тогда уж ни один мужик не сунется к нему с предложением «хряпнуть за компашку», за счет Жокруа же.

Он даже начал завидовать Клину и Элирсе, которые отправились вместе с людьми Топырь-Уха догонять жонглера. Всё-таки какое-никакое, а движение, это вам не с утра до вечера изничтожать клопов в тесной комнатушке.

Ясскен тоже был не в восторге от происходящего, но по-прежнему вел себя смирно и незаметно. Иногда забивался в угол, просил не тревожить и, закрыв глаза, помахал в воздухе пальцами, шептал что-то себе под нос. К'Дунель ждал, что вот-вот к ним нагрянут «стрекозы», чтобы арестовать трюньильца за недозволенное чародейство, то бишь за колдовство. Конечно, он бы не допустил, чтобы церковные сыскари упекли Ясскена в холодную, но… Но до этого дело не дошло, никому, видимо, не был интересен болотный чародей-самоучка со своими неуклюжими упражненьями в запрещенном ремесле.

В Сьемте же тем временем случилась беда, точнее, случилась-то она еще до приезда в город Жокруа с компанией. Из-за обильных дождей Клудмино вышла из берегов и смыла мост Ювелиров. Градоначальник с выборными решили ввести временный налог, чтобы отстроить мост, но народ неожиданно взбунтовался. Под такое дело вспомнили о прошлых «временных» податях, которые потом так и не отменили, кто-то крикнул, мол, раз мост ювелиров — пусть они и отстраивают! Всё равно подати с проходивших по реке судов шли им в карман, вот нехай и раскошеливаются, а мы и по Мясницкому походим, как до сих пор ходили. Он хоть и уже, не под графские, слышь, экипажи, а нам ничё, и такой сойдет.

Градоначальник, в спину которому, фигурально выражаясь, упирались кинжалы выборных (а выборные те — сплошь из «высоких» цехов), заблеял что-то о королевской воле и прочем. Не поверили, потребовали, чтоб вызвал из столицы комиссию, а до тех пор — накось выкуси, новый налог, гля, захотел ввести! Ты те поснимай сперва, которые были на храм Стрекозы Шароокой и на починку дорог. Храм построили давно (срамота, а не храм, по правде сказать!), про дороги забыли. А деньгу на шару сшибаешь по сей день, ворюга!

Короче, потребовали сдать ключи от города, счетные книги и книги с привилегиями — «пусть честные люди Сьемтом правят, пока королевская комиссия не разберется». Хотели еще нынешних выборных арестовать, за хищения и скверную заботу о городе, но те успели спрятаться в квартале Ювелиров, только одного и изловили, случайно. И случайно же приложили топориком по башке, но этого хватило. Вид крови подействовал на толпу, как вид обнаженной девицы на отсидевшего лет пять головореза.

— Что случилось? — спросил как-то вечером Жокруа у служаночки.

— Да в Ювелирах толстопузых потрошат, — скучно ответила та, подавая заказанное пиво.

На улицах громыхало и бряцало железом; «Справедливости!», «Дави воров!» — скандировали тут и там. Капитан выглянул в оконце и отшатнулся — снаружи на него смотрела чья-то немытая одноглазая харя. Обладатель хари погрозил капитану увесистым кулачиной, сплюнул на мостовую и покосолапил вслед за толпой, направлявшейся к Кварталу Ювелиров, «потрошить» и «давить» по справедливости.

Кое-кто из выпивавших уже поглядывал на К'Дунеля косо, так что он счел разумным удалиться в комнату, где застал Ясскена в очередной раз поглаживающим воздух пальцами — над махонькой жаровней, прямо над огнем. В такие моменты с трюньильцем разговаривать было бессмысленно, всё равно не откликался, так что Жокруа лег на койку, но не спал, прислушивался к звукам с улицы.

Сперва главенствовали уже упомянутые призывы к наведению порядка, потом вдруг в них ворвались крики «Хам-ча! Хам-ча!». Вмешались наконец «стрекозы», понял Жокруа. И в который раз удивился, почему они выбрали себе именно этот клич. На толпу, впрочем, он действует как надо: подавляет и пугает. Другое дело, что в Сьемте «стрекоз» немного а «стрекоз»-воинов и того меньше.

Да, в подобных случаях многое зависит не от количества людей, но от других факторов, однако…

Если бы не убийство выборного, «стрекозам» почти наверняка удалось бы совладать с толпой. Однако пролитая кровь связывает покрепче родственной крови в жилах, она выплескивается наружу вместе со страхом — и в такие моменты человек перестает бояться.

Жокруа слышал, как пугающий клич «стрекоз» сменился надсадным «по головам их! в головы бей!» — и от рева сотен глоток стены «Единорожца» буквально задрожали. К'Дунель ожидал, что на помощь «стрекозам» вот-вот придут воины-священники других культов, но те оказались мудрее и предпочли отсидеться. Что им ювелиры? Собственная жизнь дороже, а порядок в городе рано или поздно всё одно восстановится. И не стоит забывать об авторитете: один раз его уронишь, сто лет потом будешь ходить в дураках.

Итак, капитан лежал на койке и вслушивался в кровавое предвечерье, пытаясь понять, как развиваются события и чего ждать в дальнейшем. Жаровня по-прежнему чуть подогревала воздух и бросала на потолок красноватые отсветы, Ясскен размеренно дышал…

Вдруг в какой-то момент Жокруа сообразил, что не слышит дыхания трюньильца.

(Примерно тогда же свисток на шее у Кайнора перестал нагреваться, но тот не обратил на это внимания, занятый общением с Топырь-Ухом и последовавшей встречей с охотой Дровосека-младшего.)

Капитан приподнялся на локте и поглядел на Ясскена. тот обмяк в углу огородным пугалом, из которого выдернули шест-подпорку. Дочародействовался, самоучка болотный!

К'Дунель спрыгнул с койки и потряс трюньильца за плечо. Никакой реакции.

«Ну ты мне еще преставься, только этого не хватает!»

С улицы донеслись треск пламени и радостное «Поддай дровишек, пущай греются!» Одинокий женский голос захлебывался: «Там же дети!»

Жокруа плеснул на Ясскена водой из кувшина, тыльной стороной ладони брезгливо похлопал по мокрым щекам. Тот застонал и судорожно сглотнул: «Всё, всё. Пустите».

— Пускаю, — процедил Жокруа. — Только впредь без моего позволения — никакого чародейства. Что это вас так проняло? Перебаловались с огнем?

Ясскен бледно взглянул на него, бормотнул: «Да», — и повернулся к стенке спиной, видимо, зализывать раны и сушить мокрую голову.

Тем временем город лихорадило. Где-то горели подожженные дома (заводилы не позволяли брать оттуда ни вещицы: «Мы вершим правый суд, а не разбоем промышляем!»), где-то наскоро сколачивали виселицы. И, разумеется, заперли городские ворота, прежних стражников разогнали и назначили новых, которым велено было никого в Сьемт не впускать и никого не выпускать.

Жокруа узнал об этом наутро, от Патура Плешивого, — смог только раздосадованно обругать удачу-злодейку да вознести молитвы Сатьякалу, чтобы бунт не затянулся. Разумеется-разумеется, коронные войска рано или поздно войдут в Сьемт и зададут всем перцу, а некоторым устроят скорое свидание со «смоляной кумой», но жонглер-то к тому времени уже может быть очень далеко.

Это если Топырь-Ух забудет про отдельное поручение, второе ему дал капитан, когда не слышали Элирса и Клин. Жокруа тут кое-кого расспросил («расспросил!» — нет, чтоб до того, как нанимал, расспросить, злился он на себя) и выяснил, что выбранная им банда самая неудачливая в округе. Особенно славен как раз Топырь-Ух, которого, поговаривают, в свое время один монах даже высек, лет тому пятнадцать назад, что ли… Только было это южнее, потому никто из здешних своими глазами не видел и людей не знает, которые бы видели, но вести-то, как говорится, впереди событий бегут.

«Если они такие неудачливые, ваши топырь-уховцы, почему до сих пор живы и почему до сих пор с ним?»

«А чаво ж… Хто уходит, хто приходит, хто недолга задержываицца. Ну, не то, штоб они совсем нефартовые, а так. Где обычным людям ничаво б не сделалось, под эмтими или ветка хрумкнет, или „драконы“, которых с последнего Нисхождения в наших краях не бывало-ть, вдруг откуль ни возьмись выскачут. Но и уховцы-то, прикинь, напрягаюцца как-то выживать. И ешшо: редко они кого во Внешние Пустоты спроваживают, чашшэ облехчают карманы ды отпускают с миром».

И это не нравилось К'Дунелю больше всего, хотя идеально подходило для их плана, каким он был известен Элирсе и Клину. «Ничего опасного, — сказал им Жокруа (точнее, при них Топырь-Уху), — просто ограбите и пуганете проезжих как следует. Никто не должен пострадать». (И потом уже наедине добавил главарю: «Кроме жонглера. Этот по случайности вполне может нарваться на ваши клинки или стрелы, верно?») Клину же и Элирсе объяснил, когда отправлял вместе с разбойниками: «Это проверка. Ваша задача — внимательно следить за тем, как себя поведет каждый из путешествующих с графиней. В том числе, она сама. По возвращении перескажете в деталях».

Вот только теперь у них могут возникнуть сложности с возвращением. Ворота заперты, ополчение из «низких» цехов готово выпустить рой арбалетных стрел в любого, кто сунется к оным воротам, снаружи или изнутри — неважно. И общая искрометность в воздухе такова, что уже полквартала Ювелиров выгорело до фундаментов.

Несколько следующих дней особых изменений в жизнь города не принесли: она оставалась по-прежнему непредсказуемой и опасной. Поэтому, когда в дверь комнатушки К'Дунеля постучали, он первым делом схватился за меч, а уж потом приказал Ясскену отпереть.

К удивлению капитана, это была Элирса Трасконн.

— Вы одна?

— Клин остался… — Она неопределенно взмахнула рукой и тяжело опустилась на табурет у стола. Потянулась за кувшином, несколькими долгими глотками осушила его и только тогда подняла на капитана свои карие миндалевидные глаза. — Кто-то из тех, за кем мы следим, похоже, привлек снисходительное внимание.

Вкратце она пересказала, как было совершено нападение и что произошло потом, в том числе и про белую кабаргу, выскочившую на тракт далеко в стороне от двуполки. Но Элирса не сомневалась, что охотников к тракту вывела она, кабарга.

— Может, совпадение? — предположил К'Дунель.

— Нет, — отрезала Трасконн. — Скоро поймете. Собирайтесь.

— Куда?

— В путь за графиней и ее людьми, куда ж еще. Клин остался с «лесными братьями», они помогут не потерять след паломников. Хотя терять там особо нечего: их забрали погостить в замок маркиза К'Рапаса. как я уже говорила, это его сын и воспитанник поохотились столь удачно. Ну а из замка графиня скорее всего отправится прямо к Ллудму. Только учтите, двуполка сломана, вряд ли они ею воспользуются. Думаю, одолжат у маркиза какой-нибудь экипаж или два экипажа, причем наверняка более скоростные, чем двуполка. Так что нам, даже верхом, будет непросто их догнать.

К'Дунель кивнул на дверь:

— Вы хоть видели, что творится в городе? Как вы вообще сюда попали?

— Видела, — отрезала Элирса. — Попала… своими путями, не в этом дело.

— А выбраться отсюда вашими путями мы сможем? Ворота-то охраняют, никого к ним и близко не подпустят.

— Выберемся. Есть… — Она закашлялась, и К'Дунель вдруг догадался, что же изменилось, когда Трасконн вошла в комнату. Обычный гомон на первом этаже стих — зато раздались отчаянные крики, еще, кажется, трещали лавки и столы, и звенели, разлетаясь вдребезги, глиняные кувшины…

Драка? Неужели местная рвань добралась и до «Единорожца»?

— Есть путь, — сказала, откашлявшись, Элирса. — Собирайтесь! Мы зря тратим время.

Спорить с ней К'Дунель не стал. Вряд ли господин Фейсал поручил бы приглядывать за ним ненадежным людям. Правда, оставалась вероятность, что Клин с Элирсой как-то прознали о том отдельном поручении, но сейчас беспокоиться об этом было бессмысленно. Опять же меч при нем, девку эту в случае чего он «успокоит», хотя с Клином, конечно, так просто не справиться… Но остается еще Ясскен — глядишь, пригодится каким-нибудь боком.

Капитан повернулся к трюньильцу и мысленно выругался. Тот был белее мела и, по всему видно, до смерти испуган.

— Эй, что с вами, любезный? — прикрикнул на него Жокруа.

Ясскен нервно покачал головой:

— Ничего. Не обращайте внимания. Госпожа Трасконн права, нам лучше поспешить.

— Тогда не сидите, как объевшийся гнилых груш призрак, складывайте свои вещи.

— Да у меня всё сложено уже, — едва слышно сказал трюньилец и показал на тощий дорожный мешок.

— А что с лошадьми? спросил у Элирсы К'Дунель, когда они вышли в коридор и направились к лестнице. Руку капитан на всякий случай держал на мече и шел слева от женщины, чуть поотстав.

— С лошадьми сложностей не будет.

— Почему такая…

«…тишина? — хотел спросить капитан. — Почему такая тишина?!» Но они уже спустились на первый этаж «Единорожца», и К'Дунель увидел — почему.

Не было никакой драки. Была бойня, которая завершилась незадолго до того, как они вошли в зал. И сейчас на глазах у капитана кто-то наскоро подводил черту под этим кровавым действом.

Пол, стены, потолок, столы, лавки и человеческие тела — всё шевелилось, покрытое живым ковром из муравьев. Насекомые целеустремленно двигались в одном направлении: к очагу, в котором по-прежнему полыхал огонь. Упорные в своем безумии, они заползали прямо в пламя и корчились там, сгорая. В зале стоял терпкий кисло-сладкий запах, почему-то напомнивший К'Дунелю о пирогах, которые умела печь одна из папиных служанок, Бьянта-В-Муке. Папа всегда говорил, что она достойна лучшей судьбы…

«Эти все, что лежат вповалку, — они тоже были достойны лучшей судьбы, капитан?»

— Не бойтесь, нас они не тронут, — сказала Элирса. Вроде как и без страха, вот только голос что-то очень хриплый.

— Они бы нас и не тронули, — неизвестно зачем возразил К'Дунель. — А вот те, что на улицах… — Он не договорил, испугавшись, что там, в городе, везде такое.

— Не тронут, — как заведенная повторяла Трасконн. — Час назад из храмов вышли воины — и «стрекозы», и «кроты», и остальные все — и начали… начали усмирять бунтовщиков. Слышите?

Теперь капитан слышал: город, в последние дни и так не очень-то спокойный, сегодня, казалось, бился в истерике.

— Поспешим. Нужно забрать лошадей и прорываться к воротам, пока путь свободен. — Она пошла к выходу из «Единорожца», и Жокруа ничего не осталось, как последовать за ней, переступая через мертвые тела и сотнями давя муравьев.

«…и вновь низойдут в Ллаургин Отсеченный хвори, и беды, и муки, и смерть беспощадная, — вспомнил он с дрожью слова из Запретной Книги. — И фистамьенны во множествах великих начнут выполнять волю Сатьякала, карая неугодных зверобогам и возвышая презренных нечестивцев, предателей и клятвопреступников».

Это ведь о тебе, капитан: «нечестивцы, предатели, клятвопреступники»…

Хочешь ли ты такого возвышения, капитан? И есть ли у тебя выбор?

Он буквально спиной ощущал внимательный, изучающий взгляд Элирсы Трасконн. И почему-то сейчас не сомневался, что она не просто «верный человек», подброшенный ему господином Фейсалом. Она — из запретников. И то, что происходит, ей очень не по душе. Если она заподозрит К'Дунеля в добровольном сотрудничестве с Сатьякалом, ножа в спину не избежать.

«Хотя подозревает она меня наверняка. Но во-первых, не уверена до конца и не хочет рисковать, а во-вторых, понимает, что сейчас, на глазах у фистамьеннов, меня убивать нельзя, иначе сама долго не протянет».

Они взяли лошадей, в том числе и сменных, из тех что были в конюшне, и выехали за ворота «Единорожца». Уже стемнело, но в городе по-прежнему бурлили страсти. Видимо, отряды священников-воинов, объединившись, пошли атаковать ратушу, в которой засели главари бунта. А те, разумеется, держали при себе достаточно бравых молодцев с оружием, чтобы выстоять и призвать подмогу.

— Куда теперь? — Элирса махнула рукой:

— К воротам Переправы.

— А?..

— С теми, кто там был, то же, что и с людьми из гостиницы.

— Туда могли…

— Посмотрите, — шепнул Ясскен. — Посмотрите!

— Она вела меня сюда с тех пор, как графиню и ее людей спас сынок К'Рапаса. Я надеялась… — Элирса замолчала.

Слова были лишними, всё и так предельно ясно.

«Ты будешь служить нам или умрешь», — вспомнил Жокруа.

«Или, подумал он, — буду служить и всё равно умру».

Кабарга, белая как снег, нетерпеливо повела ушами и поворотила к ним свою клыкастую морду, словно требовала: «Скорее!»

Потом одним прыжком исчезла за углом — именно в том направлении, куда показывала Трасконн.

— Во что же мы ввязались, — одними губами прошептал К'Дунель. — Сатьякал всемилостивый!..

— Может, он и всемилостивый, но давайте-ка поспешим, — отрезала Элирса. — Если, конечно, вы не собираетесь в одиночку бороться со всеми фистамьеннами, а в придачу к ним — еще и со здешним сбродом.

И она послала свою лошадь галопом вслед за кабаргой.

* * *

Перед ужином, как и положено, помолились. Тот самый жрец, что был на охоте, отбормотал обычные слова под проницательным взглядом Никкэльра К'Рапаса. В одном месте сбился, и Дровосек-старший поправил его, почти с отеческой укоризной.

Гвоздь сидел в нише за гобеленом и вертел в руках старый бубен. Ему объяснили, что позовут, когда потребуется, а пока — жди, готовься.

Готовиться Кайнору было не слишком-то нужно, поэтому он просто разглядывал пиршественный зал и пировавших. Так совпало, что сегодня как раз заканчивался месяц Кабарги и, значит, вся Иншгурра вкупе с просвещенной частью Трюньила праздновала Оленье Прощание, а завтра, соответственно, намеревалась отмечать день Первой Икринки.

Зал был обставлен сообразно моменту. Высокие роскошные подсвечники вдоль стен изображали зверобогов и героев древности. Рядом с ними возвышались изящные рукомойники: шесты с тазиками для мытья рук и салфетками. На салфетках — вензеля с литерами «К», «Р» и «Н», по краю — узорчатая вышивка.

У дальней стены благодушно трещал камин с примостившимися возле него псами. Они лежали — голова на лапах, дыхание размеренное, — но уши держали торчком, ожидая, пока под стол полетят первые кости.

Отсветы от камина и свечей играли-переливались золотыми «очами» на лоснящейся шкуре псов и блестящих нитях дорогих гобеленов. Кроме гобеленов, часть из которых, кстати, была явно захребетного происхождения, на стенах висели разноцветные полосы сукна и вымпелы. Изображения зверобогов и их фнотамьеннов перемежались гербами рода К'Рапас: на зеленом поле вертикальная коричневая линия, разломанная надвое и по краям обрамленная золотом, рядом — серебристый топор.

— А ведь вы, Никкэльр, стали маркизом не так давно, — мягко заметил господин Туллэк. Он был единственным незнатным лицом, приглашенным к столу.

— И поэтому ты, Нектарник, решил перестраховаться и обращаешься ко мне на «вы»?! — почти разгневался Дровосек-старший. Если остальные гости сидели на скамьях, обвитых бархатной обивкой и обложенных пестрыми подушками, то маркиз восседал на массивном троне, вырезанном из цельного куска дуба. — Давай-ка обойдемся без расшаркиваний. Вспомни, как ты мне кричал под Гулл-Руггом: «Заткнись и делай, что велено!» а? Чего стоили тогда все наши титулы? Меньше, чем глоток воды. Ну так и сегодня я не собираюсь разговаривать с тобой по-светски. Переживешь?

— Переживу, — засмеялся врачеватель. — Ох, Брюхач-Брюхач! Ты остался тем же, кем и был.

— А кем я был?

— Авантюристом, кем же еще! И титул тебя не изменил ни на волос.

— Ха! Титул! Мы с тобой знаем, сколько нынче стоят титулы, верно? Это так, для сына, — титул… Маркизов тайнангинцы убивали не реже, чем рядовых лучников, только дай возможность. И ты, когда готовил раненым свои проклятые настойки, от которых весь желудок в узел сворачивало, не больно-то разбирал, граф перед тобой или безродный землепашец. — Господин Никкэльр тряхнул бородой и проговорил, задумчиво глядя на свой роскошный бокал с явно захребетной чеканкой по краям. — До сих пор в толк не возьму, как нам удалось выжить тогда. Особенно под Гулл-Руггом. Думаешь, нас хранил Сатьякал?

Господин Туллэк отвел взгляд:

— Не знаю.

— А что по этому поводу думает нынче ваш батюшка, сиятельная Флорина? И почему, кстати, он сам не отправился в паломничество? Раньше-то, помню, он частенько странствовал по стране.

— Мой батюшка отправился во Внешние Пустоты, господин Никкэльр.

— Ох ты!.. Как… Простите, Флорина, я не знал… — Он покачал головой, словно не верил. — Вот ведь оно что… Давно ли?

— В день Воздушного Танца, вечером.

— Значит, примерно месяц назад. Ах ты, Грихор-Грихор, мятежная душа! — К'Рапас-старший поднялся и залпом осушил кубок: — В память о нем. Он был отважным человеком и хорошим другом. — Маркиз медленно опустился в кресло. — А вы, значит, решили совершить паломничество и помолиться за душу покойного отца?

флорина склонила голову:

— Такова была его последняя воля. По этой же причине я просила господина Туллэка сопровождать меня к Храму…

— …и наемного шута — тоже? — полюбопытствовал господин К'Рапас.

— Он не просто шут. Это жонглер по имени Рыжий Гвоздь.

— Никогда о таком не слышал. Развелось их нынче, жонглеров!.. Как начнут петь о сражениях, так сразу хочется повыгонять за Хребет, пусть бы сперва попеклись на песочке тайнангинском, а потом уж тренькали об этом на струнах.

Эндуан, всё это время молчавший с видом почтительным, но и снисходительным («Старичье!..»), предложил:

— Ну так давайте послушаем этого Гвоздя. А там и решим, чего он стоит.

Господин Никкэльр лениво кивнул, дескать, можно. Эндуан хлопнул в ладоши, расплескав по залу гулкое эхо, аж псы вскинули к столу свои угрюмые морды. Потом повернули их к Гвоздю — тот, тряхнув бубном, вышел из ниши, поклонился Дровосеку-старшему, врачевателю, остальным господам; графиньке — особо.

— Что угодно благородным зрителям?

— А что ты умеешь, шут?

— Играть на разных инструментах, вертеть на двух ножах мячи и перебрасывать их с одного острия на другое, прыгать через кольца (горящие!), лицедействовать, бегать и трюкачить на веревке над землей, жонглировать зажженными факелами, бросать ножи в цель (и попадать в нее!), петь, читать стихи (в том числе — собственного сочинения): гвоздилки, баллады, поэмы, также и придуманные навскидку или, выражаясь ученым языком, «импровизы»; умею и фокусы показывать, простые и сложные, с разгадкой и без.

— Начни с фокусов, — махнул рукой господин Никкэльр. — А там поглядим. Можешь без разгадок, — и потянулся к выпеченной из теста кабарге, главному блюду сегодняшнего стола.

На удивление благосклонно, маркиз принял извлечение из причесок и ушей присутствующих разного рода предметов, а когда Гвоздь достал из-за шиворота Эндуана перо рябчика, расхохотался:

— Ловко!

Вслед за фокусами Дровосек-старший пожелал видеть трюки и жонглирование предметами. Гости, впрочем, скоро заскучали. Господин Туллэк негромко обменивался с маркизом воспоминаниями о славном боевом прошлом, Эндуан не менее пылко, но тоже втихаря нашептывал графиньке какие-то шуточки (та слушала, но иногда нет-нет да поглядывала на жонглера)… — один Шкиратль рассеянно наблюдал за Гвоздем, размышляя явно о своем. Такие моменты Кайнор не любил больше всего, хотя случались они частенько: выступаешь, язви тебя Немигающая, а публике всё до Внешних Пустот, хохми — — не хохми! И положение дурацкое: так ведь не уйдешь, надо отыгрывать свое, но когда на лицах зрителей скука и руки их тянутся, чтобы прикрыть зевок, хорошо, если собьешься с ритма и куплет фальшиво прогнусавишь, — а вдруг кинжал вместо мишени уйдет в плечо напарницы?!

— …вот к слову, — повышая голос, заявил Дровосек-старший. — Ты там, жонглер, говорил, что песни петь мастак и вирши сочинять экспромтом. Ну-ка давай, изобрази.

— На какую тему пожелаете?

— Про захребетные походы. Слышал небось у себя в нише, чего я думаю про такие песенки?

— Слышал, господин.

— Ну так попробуй опровергнуть. Сподобишься на какую-нибудь толковую имировизу?

— Попробую, ваше маркизство.

— Валяй.

Отложив подальше десяток ножей, которыми только что жонглировал, Гвоздь взялся за гитару. После этакой нервотрепки на стихи его совсем не тянуло, но в запасе у настоящего циркача всегда есть придумки на подобный случай.

Он коснулся струн, легко, нежно — так касается жених сокровенных мест невесты-красавицы в первые мгновения свадебной ночи.

— …и к тому же, — бубнил Эндуан, изящно (как ему казалось) помахивая в воздухе полуобглоданной куриной ножкой, — понимаешь…

— В неярком пламени камина, — начал Гвоздь поэтическим тоном, — привиделось: походные костры, шатры, и воины, и псы, и кони. И кто-то стонет — тонко так, по-детски, от раны утренней. И дальше до зари, чем до небес. Пустыня. Тайнангинцы. Яд скорпиона выдавить по капле губами трескаными безопасней, чем веки смежить хоть на миг единый средь своего же лагеря! И где б найти — хотя бы даже не фазана — ну курицу облезлую! — затем, чтоб новый бы на ней обет принесть: отныне есть, и пить, и веселиться, заняться собственным феодом, промышлять в лесах глухих матерого медведя — и позабыть о жалах скорпионьих… Но нет! И бесконечен путь домой, которого еще не начинали…

И крылышко фазанье, на котором обет давал, — оно упрямой костью застряло в горле.

Для чего, о боги, поить пустыню кровью? И так важно ль, чья именно прольется, если мы, похожие по сути так — и внешне столь разные — коней, и слуг, и псов терзаем — и себя терзаем тоже?!..

И в отсветах камина различаешь ты в зале на столе поднос и кости фазаньи — обедные остатки. Обетные…

И выплеснешь вино, к немому удивлению собаки, в угли сварливые, поскольку в чаше вдруг увидишь перемешанную кровь тех воинов, которые пустыню поили щедро ею («Сатьякалу во славу! ») — перед вечностью Пустот столь схожие, родные, словно братья…

Струна порвалась под пальцами Гвоздя, и звук этот был лучшим завершением импровизы.

Повисла тишина, только собаки размеренно дышали, вывалив алые язычищи.

— Вот ведь мерзавец! — ругнулся, грохая кулаком о стол маркиз. — Зацепил, до печенки самой прободал, стервец! Ну давай еще что-нибудь этакое!

— Так ведь струна лопнула, господин, — смиренно напомнил Гвоздь.

— А-а, зандробы тебя загрызи! Ладно, иди, иди. Завтра еще споешь нам, понял?

— Понял, господин.

Главное — вовремя закончить выступление, не «перекормить» зрителя. Поэтому Кайнор нарочно оборвал струну и утаил, что есть запас в кармане. Обойдутся!

Когда уходил, Эндуан по-прежнему о чем-то вкрадчиво шептал графиньке, но куриную ножку отложил. Или съел он ее, сгоряча не заметив?..

* * *

В трактате «О неявных связях в мире», что является базовым при обучении чародеев, написано: «До совершеннолетия махитисов следует наставлять в науках более теоретических, нежели прикладных, к прикладным же допускать постепенно, дабы обучающийся не стал ихх-глистри. С другой стороны, и в теории, особенно в фундаментальных представлениях о мире, махитисов следует наставлять не спеша, постепенно готовя их сознание к кардинальному переосмыслению картины мира».

В уставе же Хайвуррской эрхастрии сказано: «С первого дня Змеи Немигающей до последнего дня Стрекозы Стремительной махитисам позволено покидать сэхлию в том случае, ежели за ними является родитель, наставник или попечитель. В иных же случаях махитисы могут и должны оставаться при эрхастрии, выполняя разные поручения даскайлей, чем и зарабатывать на ежедневный хлеб и кров».

Почему так — ясно. Сэхлия — не богадельня, здесь лишние рты при ленивых руках не нужны. Об этом Тойра предупредил Найдёныша еще пять лет назад, когда забрал его из Тайдонской обители и привез сюда, в Хайвурр.

«Ты вроде не из лодырей, но знай: обучение дармовым не бывает, за всякое благо следует платить. В монастыре тебе было плохо, потому что там ты делал то, чего не хотел делать, и учился тому, чему не хотел учиться. Здесь же тебя будут наставлять в чародействе — но очень часто тебе придется делать опять же то, чего не хочешь. Иначе попросту не выучишься — это во-первых. А во-вторых, чародейство тем и отличается от прочих ремесел, что прийти в сэхлию и стать махитисом может любой. Здесь не нужны родственные связи и тугие кошельки — зато не обойтись без прилежания обучаемого. Нерадивый подмастерье кузнеца сможет еще кое-как заработать себе на жизнь дешевыми, плохо сработанными поделками, да и то его вскоре найдут цеховые братья и прижмут к ногтю, чтобы не позорил других кузнецов. Ну а бездарный чародей долго не проживет: либо соскользнет, либо попросту распрощается с жизнью, сунувшись однажды неподготовленным куда не следует. Уразумел?»

«Уразумел, — согласно кивал Найдёныш. — Вы не думайте, господин, я не стану лениться».

«Время покажет», — усмехнулся тогда Тойра.

И время действительно показало.

«Неглупый мальчик, — скупо кивал даскайль Мэрсьел М'Осс Тойре, когда тот наведывался в Хайвурр. — Если б вы еще не баловали его своими частыми визитами…»

«Частыми» — это примерно дважды в год! При одной мысли, что когда-нибудь Тойра послушается доброго совета и решит приезжать пореже, Найдёнышу становилось тошно и тягостно. Потерять человека, которого он почитал за отца и учителя, мальчик боялся больше, чем даже собственной смерти или неудачного посмертия.

Со временем Найдёныш перестал бояться смерти вообще, ибо именно этому в первую очередь в сэхлии и учили. Но утратить то, о чем так давно мечтал, — хотя бы подобие семьи (которое оказалось намного более настоящим, чем иные настоящие семьи), — он боялся и по сей день.

(«…по какой — сей?» — вздрагивает во сне Фриний. Все дни и ночи, прошлые и будущие, слились для него сейчас в единую денночь, что, как змея, жалит собственный хвост, ноникак не может умереть от яда…)

Догадывался ли Тойра о страхах своего приемного сына и воспитанника? Наверняка. Но ни разу не дал ему понять этого и уж тем более даже в шутку не пригрозил, мол, будешь плохо учиться — брошу тебя, непутевого. Наоборот, еще в самый первый раз, когда они подъезжали к городу, где знаменитые хайвуррские башни-стрелы проткнули небо своими остриями, Тойра предупредил: «Я, возможно, буду надолго исчезать, но не переживай, о тебе я не забуду — никогда».

К тому времени они уже расстались с монастырским обозом — братья-то ехали в Гнук-Шунек, а не в далекий Хайвурр. Нельзя сказать, чтобы путешествие до Стрелобашенного прошло без приключений, но самым главным в нем, пожалуй, было то, что Найдёныш привык к миру и к мысли о переменах в своей жизни. (Он (кто — он?!) понимает это лишь теперь, отстраненно анализируя тогдашние события.) Тойра, разумеется, именно на такой результат и рассчитывал, когда выбрал хайвуррскую сэхлию.

Как позже выяснил Найдёныш, были у Мудрого и другие причины для подобного решения.

Во-первых, Тойра оказался знаком с некоторыми здешними даскайлями. За время пути к Хайвурру он успел объяснить Найдёнышу, каким образом устроены чародейские «цехи». Сэхлии, где обучали будущих чародеев, являлись лишь одной из составных частей чего-то вроде университетов, которые назывались эрхастриями. Отсюда чародеи, отложив в сторону посох и надев браслеты ступениатов, отправлялись проходить испытание; здесь проводились многочисленные исследования чар и всего, что с ними связано. Ну а главное — эрхастрии были центрами-«цехами» чародеев. Чародеи-то, как правило, работают поодиночке, но и им время от времени нужно объединяться.

Жили и работали в эрхастриях, разумеется, в основном тоже чародеи, часть из них звалась даскайлями — они занимались и исследованиями, и обучением махитисов со ступениатами, и следили за тем, как последние пройдут испытание. Они же, даскайли, при необходимости выступали от имени чародеев в муниципалитете.

Главное и неизменное условие для того, чтобы стать даскайлем, — перестать практиковать чародейство «в миру», для заработка. Ты можешь использовать магию при обучении махитисов или во время исследований, но — никаких платных услуг нечародеям и почти безвылазное пребывание в пределах эрхастрии. Так заведено издревле, этот обычай пришел еще с Востока: в городе в любой момент должны находиться дееспособные чародеи, не нанятые для частных нужд, но и не зависящие формально от Короны и Церкви по отдельности, лишь от них вместе.

«Не понимаю, — честно признался Найдёныш. — Зачем?»

— Наш мир преисполнен неожиданностей, — объяснил Тойра. — И не всегда приятными. Уже много лет подряд Иншгурра воюет с Тайнангином — вяло, с перерывами, но воюет. И герцогство, конечно, помогает нам в этом, но в то же время и само оно наверняка при случае не отказалось бы понадергать перьев из нашего хвоста. С востока, из моря, время от времени являются такие чудища, что и в кошмарном сне не всякому приснятся, — воображения не хватит. На севере Пелена, и хоть между нею и королевством лежит Неарелм, всякое, мальчик, может случиться… Да и в самой Иншгурре хватает баламутов, так что порядок держится отнюдь не на всеобщих благостности да миролюбии. А держится он на трех столпах, имя которым Корона, Церковь и Посох. С превеликой радостью, думается мне, каждый из этих трех цепных псов порядка перегрыз бы горло остальным — да не осилит! Вот и приходится им пристально следить друг за ружкой и заниматься каждый своим. Нарушители спокойствия разными бывают; Корона выслеживает тех, кто против нынешнего порядка на земле злоумышляет, Церковь колебателей веры пользует, ну а чародеи — тех, кто на основы мироустройста замахивается или же грозит этим основам бессознательно, как стихийные бедствия. Каждый скажет, что его удел — самый трудный. Случалось, что кто-то из «псов порядка» замахивался на власть других, скалясь, выхватывал у них такую заманчивую кость, но никогда не удерживал.

После попытки восстания и захвата власти архипаттом Бэврой Истовым стало ясно, что Церковь не сможет справиться с теми делами, которыми занимается власть светская. То же в отношении чародеев стало ясно после Баронских Костров. Не знаешь, что это такое? Потом как-нибудь… ну ладно, вкратце: прежде чародеи почти не принимали участия в мирских делах — я о политике в первую очередь. Забота Посоха — люди, их защищенность, в основном от сил сверхъестественных. А во время Костров кое-кто из не в меру честолюбивых даскайлей решил, что сам лучше королей и паттов с верховными настоятелями сможет позаботиться обо всех делах в Иншгурре. Безумцы!.. Поверь, мальчик, в те дни на кострах горели не только бароны.

С тех пор… «Короли»? Да, бывало так, что и отдельные не в меру ретивые короли пытались сговориться с чародеями или самостоятельно, без поддержки Посоха, поколебать силы Церкви. Так или иначе, а зазнавшихся венценосцев находили убитыми, причем обычно погибали они от рук своих же приближенных. В этом мире, мальчик, можно не бояться Церкви, но нельзя не бояться очередного Нисхождения…

Словом, с тех пор каждый занимается своим делом. Люди постепенно начинают понимать, что вид короля, толкующего прихожанам «Бытие», так же нелеп, как вид жреца с чародейским посохом или чародея на троне.

…Примерно то же самое, но более жестко и безоговорочно утверждал один из знакомых Тойре даскайлей. Именно он, костлявый, угловатый Мэрсьел М'Осс со своей реденькой козлиной бородкой и водянистым взглядом, взял Найдёныша к себе в махитисы.

«Поглядим, — пообещал он Мудрому, — будет ли толк из твоего мальчика. Староват он, вообще-то, ну да ладно. То, что он был Непосвященным даже… м-м-м… любопытно».

Тойра только усмехнулся. Он знал (и теперь, во сне, об этом узнал и Фриний), что М'Осс обожал сложные задачи и разного рода эксперименты. Будущим монахам «ставили» некий определенный взгляд на мир — так «ставят» удар мечнику или правильную посадку на коне кавалеристу. Не сломать, но изменить мнение мальчика о мироустройстве показалось даскайлю заманчивой задачей. На это Тойра и рассчитывал.

Второй же причиной, по которой Мудрый выбрал именно Хайвурр, был некий домик в безымянной деревушке рядом с городом — точнее, не сам домик, а его хозяйка.

Но об этом Найдёныш узнал только следующим летом, когда впервые услышал о «каникулярной главе» из устава эрхастрии и готовился все три месяца «отдыхать» в поте лица своего. Впрочем, это сулило и некоторые приятные моменты.

С самого начала обучения у Найдёныша не было ни одной свободной минутки, чтобы заняться рисованием. Порой он даже жалел о днях в монастыре, где всё-таки ему удавалось выкраивать время на художества.

«Teбe придется очень постараться, чтобы стать хотя бы посредственным чародеем», — как бы между прочим заметил, беря его к себе в махитисы, даскайль М'Осс.

По своему обыкновению, он несколько преуменьшил. режим обучения и количество знаний, которые Найдёнышу следовало как-то разместить в своей голове, были невообразимыми. С утра до обеда в классах, после обеда несколько часов на самостоятельные занятия, потом — в лабораториях, после ужина — час на самооценку и кое-какие психические упражнения, которые следует выполнять индивидуально. И — сон, который тоже не принадлежит тебе, потому что даже во сне ты обязан работать, ибо одним из основных заданий махитисов-первогодков было научиться подчинять себе мир сновидений. Но — «прежде, чем что-либо подчинить, следует овладеть собственным телом и, что намного важнее, собственным разумом» («О неявных связях в мире», гл. 2).

Изредка перед сном Найдёныш доставал из футляра рисунки и разглядывал их, порой добавляя штрих-другой, но и только. Нет-нет, идей, что и как рисовать, у него хватало… поначалу. Но день за днем, неделя за неделей все эти вызубренные списки жаропонижающих трав, усвоенные за месяц тома по истории, опыты, гимнастика, «similia similibus evocantur», «взболтайте и поставьте на „ледяной“ огонь», «руки во сне, я обязательно должен увидеть во сне свои руки…» — всё это по капле выжимало из него саму мысль о рисовании. «Не сегодня, завтра… или на следующей неделе… через месяц… когда выучу до конца „Бестиарий“ Улширда… потом… когда-нибудь потом».

Однажды у него выдался-таки свободный часок, и Найдёныш, предвкушая, как будет рисовать, медленно достал и разложил на столике рядом с кроватью рисунки и чистые листы. Взял в руки карандаш, решил, что нужно его заточить, потом сходил выбросил крошки, потом еще раз пересмотрел листы, провел несколько линий, стер одну, затем другую… выронил карандаш.

«Я не знаю, что рисовать!»

Когда они с Тойрой еще только подъезжали к Хайвурру, Найдёныш был изумлен тамошней архитектурой, тем, как массивное могло быть одновременно изящным, громадное — хрупким; поражен соседством узких улочек и просторных площадей, крытых рынков, храмов, самой различной формы лавчонок, притулившихся к их стенам, прораставших, казалось, как грибы после дождя, стоило только отыскаться свободному пятачку…

«Та еще мешанина, — усмехнулся Тойра, когда Найдёныш поделился с ним своими впечатлениями. — Тут когда-то был город пралюдей, и во время Второго Нисхождения ему чудом удалось уцелеть. Сперва здесь продолжали жить хэллане, но потом их вытеснили за Хребет, а город достался потомкам Бердальфа. Те кое-что подновили со временем, конечно, начали возводить новые постройки. В Третье Нисхождение Хайвурру пришлось несладко, но он выстоял, хотя многие кварталы превратились тогда в руины. Иногда, глядя на какой-нибудь дом или храм, и не подумаешь, что он стоял здесь триста или пятьсот лет назад».

Этот рассказ натолкнул Найдёныша на идею нарисовать Хайвурр таким, как его описал Тойра: чтобы на одних и тех же улочках соседствовали прошлое и настоящее. Он уже даже мысленно сделал некоторые наметки. Начать собирался со зданий эрхастрии, которые, оказывается, едва ли не самые древние в городе. Не все, конечно; те же башни: Снежная, Орлица и Свеча Вдовы, — построены намного позже. Но башни — это так, только мизерная часть эрхастрии, основные помещения которой расположены под землей.

«Чародейством люди занимались издавна, — говорил, размеренно покачиваясь в седле, Тойра. — И те из них, кто приплыл в Ллаургин на кораблях Бердальфа, были ничуть не хуже своих предшественииков-пралюдей — чародеи с Востока попросту были другими. Но смогли найти места, наиболее подходящие для своих занятий, ведь прежде в подвалах Хайвуррской эрхастрии чародейство творили пралюди. Так что нижние, подземные этажи — самая древняя часть города, его сердце. Хотя мало кто, кроме чародеев, об этом знает».

Даже, понял Найдёныш, не все махитисы догадывались об этом. Их, первогодков, поселили на втором этаже Орлицы, а под землю водили лишь изредка, на отдельные занятия. Но и тех хватило воображению Найдёныша: низкие сводчатые потолки из черного камня, какие-то непонятные пометки на стенах, двери, всегда запертые за увесистые засовы… Даскайль, которому предстояло провести очередной урок, всегда подолгу громыхал связкой ключей, прежде чем отпереть такую дверь. И Найдёныш подсознательно вжимал голову в плечи и оглядывался по сторонам, ему казалось, что этот грохот может разбудить кого-нибудь… кто живет во тьме… кого совсем не следует будить. Другие махитисы тоже оглядывались, не только девчонки (которых было раза в четыре меньше, но которых всё-таки брали в обучение — это очень удивило Найдёныша), оглядывались и мальчики… правда, все они были младше его. Обычно в махитисы отдавали детей восьми-девяти лет, а Найдёныш попал в эрхастрию, уже когда ему стукнуло одиннадцать; но, как и малышня, он трепетал перед чернотой коридоров и таинственными гулкими колодцами винтовых лестниц, по которым им пока что ни разу не доводилось спускаться.

Всё это: лестницы, двери, страх в напряженной спине мальчика, что стоит с краю группы махитисов, — Найдёныш и собирался набросать в первую очередь. Город у него был задуман как срез пространства и времени, где непрозрачность стен и невозвратность прошлого не имеют силы.

Был задуман…

В тот момент, когда Найденыш признался сам себе: «Я не знаю, что рисовать!», — он невольно солгал. Что — он знал, не знал — как.

Но причину своего «не знаю» мальчик видел — предпочитал видеть! — в недостатке времени. Поэтому, хоть Змея, Мотылек и Стрекоза в этом году не сулили ему отдыха, Найдёныш всё же рассчитывал на них. Каждый из махитисов получил на лето массу заданий, но задания вкупе с грядущим ежедневным трудом в сэхлии не могли занять Найдёныша с утра до вечера. Значит, будет время и на рисунки, обязательно будет!

Первые два дня Змеи он привыкал к своим новым обязанностям. А на третий… Найдёныш как раз бежал куда-то по поручению даскайля М'Осса, когда старенький привратник открыл скрипучие створки и впустил во двор эрхастрии некоего всадника на мышастой куцехвостой кобыле

— Господин Тойра! — захлебнулся криком Найдёныш.

— М-м-м? — удивленно вскинул бровь тот. — Я тоже рад тебя видеть. Ты уже сложил вещи?

— Какие вещи?

— Свои, разумеется. Или ты предпочитаешь всё лето провести в сэхлии?

Тогда-то Найдёныш и познакомился с хозяйкой упомянутого выше домика в безымянной деревушке рядом с Хайвурром.

«Вообще-то — не безымянная, — объяснял по пути Тойра. — Просто ее называют так же, как и город, — Хайвурр. Но согласись: кому нужна этакая путаница? В общем, здешние обычно про нее говорят просто „деревня“, и все понимают, о чем речь».

Место, где Найдёнышу предстояло провести три летних месяца, выглядело не очень роскошно, даже по сравнению с аскетичной Тхалемской обителью или разномастными зданиями эрхастрии. По сути, деревушка-тезка Хайвурра ничем не отличалась от других себе подобных. Найдёныш вдосталь нагляделся на них по пути из монастыря в эрхастрию — и не только нагляделся, приходилось там и на ночлег останавливаться. Тойра знай смеялся себе: мол, ничего, тебе полезно, для опыта.

А какой здесь опыт, когда спать приходится в одной халупе с хозяйской скотиной, ибо заморозки уже, холодно ей будет, безъязыкой?!..

В деревушке, куда привез Найдёныша Тойра, обычаи, кажется, царили сходные. Махонькие дворики; кривые, словно зубья во рту старицы, заборы, свора полудиких псов, лениво провожающих взглядом всадников, дорога-змея кашляет вам в лицо сухой пылью, у дальней рощицы поблеивают овцы да всё норовят разбрестись в поисках тени, а пастушонок лишь для виду покрикивает на них, укрывшись в этой самой тени…

И кроме двух-трех любопытных мальчишечьих носов да старика на почерневшей колоде, никого, кажется, и нет. Все в поле, сейчас самый сезон — не до посиделок; спят, небось, по пять часов в день, подумал Найдёныш. Подумал и удивился: откуда знаю? Или это и есть тот самый опыт, про который полгода назад Тойра говорил?..

Тем временем они приблизились к невысокому, словно приплюснутому к земле домику, что стоял на отшибе. Его окружал неожиданно прочный, явно недавно сооруженный или починенный забор. Тесный двор порос здоровенными лопухами, между которыми там и сям темнели протоптанные дорожки: от калитки к дому, от дома к отхожей яме, от дома же — к махонькому огородцу…

— Правильно говорят, что у тебя в голове мураши живут! — раздался строгий женский голос.

Возле упомянутого забора росла яблонька с болезненно искореженным стволом, но необычайно густой листвой. В ее-то тени и стояла, оперевшись одной рукой о дерево, невысокая пышнотелая женщина. Уже в летах, она, однако, была по-прежнему привлекательна (и Фриний в своем сне-пытке понимает это, конечно, лучше, чем Найдёныш) — привлекательна даже в истрепанной крестьянской одежде, несмотря на выпачканные в земле руки с темными полукружьями грязи под ногтями, несмотря на рваный росчерк шрама у левого виска. Так блестит из-под спуда водорослевых наслоений упавшая на дно озера изумрудная серьга: ты только приглядись, протяни руку, соскреби ил…

Тойра смеется — Найдёныш впервые слышит, чтобы этот человек смеялся — так: всегдашняя отстраненность, с которой он что-либо делал, теперь почти исчезла, вытесненная искренней радостью.

Потом Тойра успокаивается и добродушно выслушивает обвинения в свой адрес, в том смысле, что как же ты, здоровый мужик, позволил себе ехать на лошади, когда мальчонка пешком плетется! Душа твоя бессердечная, сердце твое черствое, мало тебя в детстве лупцевали, зандроба.

— Мало, — абсолютно серьезно соглашается Тойра. — Знакомьтесь: это — Найденыш, это — Аньель-Строптивица. Ну что, — (обращаясь к Аньели), — погонишь меня прочь, зандроба бессердечного, или приютишь-таки?

— Куда ж тебя девать, — махнула рукой та. — Слазь с животины да проходи. И ты, Найдёныш, не робей.

— А что он пешком, а я верхом, — объяснил Тойра, — так сама посуди, кому сподручней пыль месить: этому юному махитису или мне? Ну а главное — мальчика тренировать нужно, ему вон в сэхлии немного ум «поразмяли», а о теле уж мы с тобой позаботимся, больше некому. Пора ломать этот дурацкий обычай, когда что ни чародей, так хлюпик, каких поискать.

— Сам-то!.. — фыркнула Строптивица.

— Попрошу на личности не переходить, — необычно, но смешно высказался Тойра. — А предлагаю пройти в дом и заняться ужином. Заодно обсудим кое-что.

«Кое-чем» был распорядок ближайших трех месяцев. Распорядок, который составили для Найдёныша Тойра и Аньель с его, Найдёныша, ведома — но и только: мнения его по поводу летнего времяпровождения никто не спросил. Только и оставалось, что угрюмо слушать всякие там «ничего, ему пойдет на пользу» и «я в его годы…»!

— А будешь себя хорошо вести и прилежно учиться, где-то в начале Мотылька возьму тебя в небольшое путешествие, — пообещал Тойра.

Найдёныш мигом позабыл про обиды и, со своей стороны, пообещал учиться как следует; честно!

Тут в домик заявилась худосочная девчонка, стриженная под мальчишку, она заявила, что «овец уже разогнала по дворам и страсть как проголодалась… здрасьте, дядь Тойра!..» — настороженно зыркнула на Найдёныша и приткнулась рядом с матерью.

Их познакомили. Худюху звали Омитта, она была чуть помладше Найдёныша, но наглости неимоверной и задиристая, что твой репей.

В общем, за неделю они сдружились — водой не разлить! Частенько Найдёнышу приходилось вместе с Омиттой выполнять работу по хозяйству: то их отправляли пасти стадо вздорных, своевольных овец, то собирать трав-корешков специальных, а то отнести кому-нибудь из местных жителей настой или мазь, приготовленные Строптивицей. Аньель-то, оказывается, была знахаркой, причем пользовала она не только хайвуррцев-деревенских, но и горожан тоже; к ней приходили издалека, подчас предпочитая ее услуги чародейским. «У нее расценки ниже», — как бы между делом объяснил Тойра. И снова пробормотал одно из своих непонятных выраженьиц: «Мотай, мотай на ус».

Что мотать? на какой ус?

За хлопотами по хозяйству да летними занятиями, что им задали в сэхлии, у Найдёныша снова не хватило времени на рисование. Но он, честно говоря, и не вспоминал о том, что у него не хватает времени. Так, иногда, в постели перед сном… или во сне…

А потом Тойра выполнил свое обещание и повез Найдёныша в…

…во сне он (Фриний? Тойра? Найденыш?) пытается заслониться: рукой прикрыть лицо, отвлеченными мыслями — воспоминание, которое…

* * *

Башня Ветреница, где разместили гостей господина К'Рапаса, называлась так отнюдь не из-за широкого основания, столь похожего на юбку какой-нибудь красотки, и не из-за просторного балкона, напоминавшего другую часть тела воображаемой девицы. О нет, всё оказалось намного проще и прозаичнее! Архитектор — видимо, в силу своего извращенного чувства юмора — спроектировал башню так, чтобы в стенах ее время от времени выли и стонали пойманные в хитросплетение невидимых пустот сквозняки.

Поскольку громче и чаще всего башня «пускала ветры» в верхней своей части, то там селили прислугу, господам же знатным предложили покои на нижних этажах, в «юбке». Ну а врачевателя — с одной стороны господина не знатного, с другой — давнего друга маркиза — поместили посередине.

— Пожалуйтесь К'Рапасу, — предложил Гвоздь. — Он наверняка устроит куда-нибудь пониже.

— Вы не знаете Никкэльра. Устроить-то устроит, но позубоскалить не преминет. Такой уж человек: любит при случае напомнить, что чего-то стоит. Он и за столом шумел про «давай на „ты“, поскольку теперь может себе такое позволить. Но я на Никкэльра не в обиде, все эти мелочи — мелочи. Он был искренен, когда радовался встрече со мной, уж я-то знаю.

— Ваше дело, — пожал плечами Кайнор. — И, кстати, ваш этаж.

Он поклонился и собирался было идти дальше, но врачеватель схватил его за руку:

— Постойте. Из всех нас тогда на тракте вы один были снаружи — и видели тоже больше остальных. А кабаргу… вы тоже видели?

— Нет. Вообще-то, мне было не до оленей, очень хотелось свою жизнь спасти.

— Эндуан и Шкиратль говорят, что кабарга словно вела их к тракту.

— Или они ее гнали туда — какая разница?

— Вы в самом деле не понимаете? После того, что я рассказал вам о… — Господин Туллэк сделал выразительное движение глазами, поскольку рядом стоял слуга с тройным канделябром и терпеливо ждал, чтобы сопроводить Гвоздя в предназначенные для него покои. — Догадываетесь, о чем я?

— Догадываюсь. Что с того, господин врачеватель? Это была просто кабарга, звено в цепи совпадений — не больше и не меньше. Между прочим, если вы полагаете, будто кто-то проявляет ко мне снисходительное внимание, как вы объясните, что Эндуан со свитой явился поздновато? Меня к тому времени вполне могли убить — первой же стрелой, окажись лучник чуть точнее, а я — менее удачливым. — Гвоздь покачал головой: — Фарт, господин Туллэк. Фарт и только.

За спиной у него кашлянули:

— Если позволите… — несмело качнул канделябром слуга. — Те разбойники, что на вас напали… это ж банда Висюля. Они редко когда убивали, обычно «щипали» и отпускали с миром. Им, говорят, потому и везло: из Висюлевых людей почти никто, даже если и попадался, с кумой не танцевал — или убегал, или в священные жертвы попадал. Он сам-то, Висюль, однажды и в петлю уж голову сунул, да веревка оборвалась, народ на площади закричал: «Знамение! Знамение!» — ну и отпустили его. С тех пор и прозвали Висюлем.

— Так, говоришь, не убивали? — переспросил Гвоздь.

— До последнего раза не убивали. Теперь, видать, зандроб попутал, позарились на большие деньги и согласились кого-то из вас порешить. Вот Разящая и клюнула в темечко, чтоб неповадно было впредь… другим в смысле — неповадно, — смутившись, пояснил он.

— Спасибо, дружище. Очень познавательно. Ну, господин Туллэк, спокойной ночи и приятных вам снов. — «Если ты после сегодняшней пирушки еще хоть немного соображаешь, то догадаешься что к чему и не станешь упираться. Иначе к утру весь замок будет знать, о чем мы тут трепались».

— И вам того же, — откланялся сообразительный врачеватель.

Гвоздя, как оказалось, поселили отдельно от Дальмина и Айю-Шуна, чему он даже порадовался. Те двое наверняка давно спят, им-то не нужно было давать представление перед пирующими господами. Да и события последних дней вряд ли заставляют их мучительно размышлять о собственной жизни и ее смысле, ой вряд ли!

«Кабарга, говоришь?»

Побросав на сундук бубен и прочие жонглерские вещицы, Кайнор встал у окна и распахнул ставни. Свечей не зажигал, не было необходимости — к тому же хотелось полумрака, покоя; лишь потрескивал огонь в камине, заставляя тени на стенах и потолке исполнять бесстыдные, жаркие танцы.

Ветреница, словно проникшись настроением этих плясок, тесно прижалась к наружной стене, опоясывающей замок. Комната же Гвоздя находилась почти вровень с нею, так что из окна он при желании мог выбраться прямо туда, на широкую каменную дорожку, с одной стороны которой — провалы бойниц, с другой сонно копошится далеко внизу внутренний двор маркизовой берлоги.

С трудом раздвинув внешние, зарешеченные, створки, Кайнор перебрался на стену. Он отошел подальше от Ветреницы и оглянулся: она нависала балконом-грудью над стеной, сильно выдаваясь наружу. Три других башни были примерно такой же конструкции, и отсюда Гвоздь смог разглядеть огоньки в караульных помещениях на их верхушках, рядом с храмовенками, где каждый желающий в любой момент мог вознести молитву к Сатьякалу. Еще одна храмовня горбила двускатную крышу во внутреннем дворе возле небольшого священного зверинца.

Здесь, на стене, вой и стоны Ветреницы были не слышны, зато сверху, с одного из небольших балконов, до Гвоздя вдруг долетело бренчание гитары. Кто-то, не видный Кайнору из-за высокого балконного ограждения, пел, подыгрывая себе, впрочем, довольно сносно.

— Отсмеялись, отлюбили, отпылали. Пепел по ветру — как тень чужого мира, будто слезы тех, кто разучился плакать, — семенами выплаченной виры.

Внезапно Гвоздь узнал этот голос — и подивился: вот уж от кого не ожидал, так от Дровосека-младшего!

— Ветер в спину подгоняет, утешает. Не задержимся, шагнем в полет, отчалим. И не поцелуй — рукопожатье на прощанье — гербовой печатью.  Мы здесь были. Но уже закрыты ставни. Отсмеялись. Отлюбили. Отпылали. Ты прошепчешь: «Может быть… любовь осталась?» Я лишь промолчу в ответ: «Была ли?..»

Песня давно закончилась, а Эндуан всё еще перебирал струны, как будто не знал, что дальше.

— Ты хорошо поешь.

Ну конечно, Кайнор мог и раньше догадаться! Вряд ли бы юнец терзал гитару просто так, для самого себя. Есть, есть у него благодарные слушательницы!..

Что — тебе, чернявая, тоже не спится? И не поленилась же по лесенке взойти на такую-то верхотуру!..

— Спасибо.

— А раньше — помнишь? — в детстве ты всегда страшно гнусавил. И голос у тебя был тоненький, вроде бы жалостливый. когда ты пел, выходило смешно.

— Помню, еще бы! Ты всегда смеялась, а я воображал, что это ты смехом смущение пытаешься скрыть. Очень, представь, воодушевлялся от таких мыслей. Потом как-то мне Шкиратль сказал: ты, говорит, зачем себя дураком выставляешь? Это было в тот последний раз, когда вы с отцом приезжали.

— Да, ты тогда ходил надутый, как сыч, — и глазищами сверкал, сверкал! Я, когда уезжала, очень рассердилась.

— И не жалела, что больше не виделась со мной?

— Потом жалела. Папа объяснил, конечно, про Шкиратля, что опекунство много значило для твоего отца, а непременным условием было отсутствие «посторонних».

— О да, батюшка согласился бы на всё ради своего маркизства. Смерть мамы сделала его совсем невменяемым. А те, кто ставил ограничительные условия, тоже, как мне кажется, были немного безумны. Шкиратль у нас появился год спустя после моего рождения, лет девять мы жили вместе — и ничего, а потом вдруг эти господа из столицы решили, что нас нужно срочно запереть в четырех стенах и чтоб из замка ни ногой. Понаслали кучу шпионов, которые делали вид, будто они наши учителя. А батюшка только улыбался и раскланивался: добро пожаловать, гости дорогие! Надо было бы — спину свою подставил под их сапоги!

— Перестань!

— Перестать?! Ты не видела, что здесь творилось все эти годы! Привыкла, что господин Никкэльр — добрый, громкий, безобидный дядюшка? Добрый, как же! Если ему будет нужно, он повесит тебя на осине не раздумывая.

— Зря ты так говоришь…

— Может быть, зря. Но я говорю правду! Ты не жила с ним все эти годы. «Титул ради сына» — как же, ради кого же еще! Но милому господину Никкэльру наплевать и на меня, и на тебя, и на Нектарника! Я важен для него только потому, что меня можно упрекать и всё время напоминать мне, чего он лишился во имя моего блага. Нектарнику, господину Туллэку, батюшка рад, ибо есть перед кем покрасоваться, есть кому намекнуть: «Кем я был тогда и кем я стал теперь, а!» Ну а ты — отличный случай выказать великодушие, даже пособолезновать: «Ах, Грихор-Грихор!..»

Пылкую речь Эндуана прервал хлесткий звук пощечины.

«Недурно! — мысленно поаплодировал графиньке Гвоздь. — Но — напрасно».

— Извини, — пробормотал Дровосек-младший. — Не стоило, конечно, вспоминать о твоем отце. Однако раз уж… Это правда, что он был запретником?

— Кем?

— Только не делай вид, будто не поняла, о чем я.

— Он не был запретником. С чего ты взял?..

— Батюшка рассказывал. Думаешь, они с твоим отцом были в приятельских отношениях… как там говорят? — «дружба до гроба», да? Так вот, батюшка не раз высмеивал графа, в том числе и его увлеченность тайными культами, как захребетными, так и местного разлива.

— Ну и что?! — искренне возмутилась чернявая. — Разве обязательно при этом быть запретником? Да они как раз такими вещами интересуются постольку, поскольку на самом деле их волнует не суть, а форма.

— Ты-то откуда об этом знаешь?

— Что ж я, по-твоему, совсем пустоголовая?

— Погоди, в той же столице полным-полно умных людей, но многие ли из них…

— Ты всегда такой занудный или только по праздникам?

— Значит, твой отец действительно интересовался всеми этими культами, так? И тебе кое-что рассказывал.

— Интересовался и рассказывал. Дальше что? Побежишь звать местного эпимелита, чтобы определил меня в священные жертвы? Или пойдешь расскажешь своему отцу, а потом вместе с ним посмеешься над глупыми суеверными Н'Адерами?

Пауза. Воздух аж звенит от тишины и того, что за нею кроется. Наконец:

— А ты изменилась за эти годы, Флорина.

— Не ожидал же ты, что я останусь десятилетней девчонкой!

— Я о другом.

— Понимаю. Но ты тоже, знаешь ли, стал другим.

— Да, это правда. — Слышно было, как Эндуан переступил с ноги на ногу и смущенно («смущенно?!» — не поверил своим ушам Гвоздь) кашлянул. — Скажи, а что после паломничества? Вернешься к себе в замок или останешься в столице?

— Еще не решила. Там видно будет.

— Знаю, что это прозвучит… э-э-э… несколько странно и неожиданно, но что бы ты сказала, если бы я предложил тебе выйти за меня замуж?

«Странно и неожиданно? — хмыкнул про себя Гвоздь. — Мальчик, да ты мастак преуменьшать!»

— Но почему?!

«А ты, чернявая, не понимаешь таких простых вещей! Если то, что он говорил, правда…»

— Потому что я хочу сбежать из этого стойла! Пусть батюшка тешится своим титулом в одиночестве. Меня же тошнит от одной мысли об охоте, а здешние служанки уже открыто смеются мне в спину и пересказывают друг другу, насколько я был плох или хорош, когда тискал их… Мне опостылела жизнь в этих стенах и в этих землях, нужно что-то менять! Ну и потом, ты мне нравишься. Ты помнишь, как нам было хорошо вдвоем?

— Эндуан… — Если графинька и была растеряна, то быстро взяла себя в руки: голос ее почти не дрожал.

«Молодец, девчонка, умеет держать удар!»

— Ты ведь понимаешь, с тех пор прошло одиннадцать лет, и мы уже не дети. Мы стали другими, мы… не те, что прежде. Ты мне тоже нравишься, ты хороший человек, но я пока не собираюсь выходить замуж. Прости.

— Подумай, вместе мы…

— Нет.

— Ты не понимаешь, Флорина! Я не прошу тебя о том, чтобы ты спала со мной, с этим можно не торопиться, в конце концов…

— В конце концов, в моем замке тоже найдутся служанки, да? Главное — ты хочешь сбежать от отца. Но я не собираюсь тебе помогать такой ценой.

«Браво, девочка! Растешь».

— Вот, значит, в чем дело? Тебе нужно то же, что и другим. И, как и другие, ты брезгуешь тем, кто замарался с девками из прислуги? Так зря, если только в этом загвоздка…

— Загвоздка в другом. — Тон, которым это было сказано, не оставлял бедняге ни малейшей надежды. — И давай прекратим, чтобы не пришлось потом жалеть о неосторожных словах.

— Как знать, кто из нас и о чем еще пожалеет, — пробормотал Дровосек-младший. — Ну что же, графиня, позвольте откланяться. Спокойной ночи и благих вам снов.

Не давая ей возможности ответить, юнец ушел с балкона.

Гвоздь тоже решил, что пора возвращаться к себе. Он никогда не совестился подслушивать чужие разговоры, если в том была необходимость, но этот, пожалуй, мог бы и пропустить. К тому же Кайнор изрядно замерз, вынужденный стоять без движения, чтобы не выдать себя, а на дворе-то как-никак месяц Акулы (как раз в полночь начался!) — осень. Хорошо хоть, обошлось без дождя…

Но уйти он не успел. Графинька, верно, в смятении чувств, подошла к оградке балкона и охнула, увидев внизу своего наемного шута. Поскольку до этого она сидела с Эндуаном без света, то глаза ее, привыкшие к темноте, с легкостью различили на стене одинокий силуэт.

Что оставалось? — только шаркнуть ножкой и согнуться в поклоне:

— Сегодня волшебная ночь, не правда ли, госпожа Н'Адер?

— Волшебная и тихая. Любое сказанное слово так отчетливо слышно, да? Вы давно здесь стоите?

— Не очень. Вышел вот подышать перед сном свежим воздухом…

— Вас задело то, что пришлось выступать перед господином К'Рапасом?

«Сатьякал всемилостивый! Только что она имела душещипательную беседу с другом детства, а сейчас пытается пожалеть меня! Кто там из мудрых говорил, что лучшая защита — нападение?..»

— В конце концов, я ведь наемник, мне полагается делать, что прикажут… в определенных рамках, разумеется.

— Не нужно так. Я заплатила совсем за другое — и впредь, обещаю, вам не придется выполнять ничего, сверх оговоренного.

— Знаете, из вас получится неважная графиня. Знатным дамам не следует заботиться о простонародье, тем более о шутах.

— И следует принимать столь выгодные предложения руки и сердца?

— Руку с сердцем предложит тебе — не спеши. С золотыми руками, но сердцем паршив, — может, будет в постели — великий искусник, но злодей-искуситель для бедной души.

— Хотя, — добавил Кайнор, кашлянув, — поэзия поэзией, а жизнь жизнью. И фактор постели… хм… в общем, я бы не советовал им пренебрегать, госпожа.

— Так вы считаете, я была не права, когда отказала ему? Да или нет?

— Есть вещи, по поводу которых иметь собственное мнение шутам не пристало. Равно как и спрашивать о них у шутов.

— Тем не менее, я спрашиваю.

По голосу своей полуневидимой собеседницы Гвоздь понял, что лучше не гневить графиньку. А то еще запустит сверху чем-нибудь тяжелым в приступе девичьего гнева — вдруг попадет?

Словом, ответил без ершистости… почти:

— Я не знаю, госпожа. Мне сын господина маркиза не нравится, но я — это я, а вы — это вы. Скажу только, что десять лет — большой срок, люди сильно меняются за такое время. И хотя при встрече они могут показаться друг другу знакомыми и родными (старые воспоминания, сантименты, прочая лабуда понимаете, о чем я?), потом, рано или поздно, правда всплывает. У людей незнатных с этим попроще: мы хоть иногда, да сходимся по любви. По другим причинам тоже, конечно, — добавил он, вспомнив кое о чем. — Но редко в расчет идут такие понятия, как передача титула или интересы фамилии. Хотя бывает всякое, да… — запутавшись, Гвоздь умолк.

Но, кажется, графиня уже не слушала его.

— Мне жаль их. Они поубивают друг друга. Эндуан… я же вижу, он вот-вот сорвется. Попытается вывезти господина Никкэльра в лес…

— Простите?

— Да, вы же не знаете здешних обычаев. В этих краях, если хотят избавиться от неугодного человека, приглашают его на охоту. Охотятся тут часто, ничего подозрительного в таком приглашении вроде и нет. А потом подстраивают что-нибудь, чтобы выглядело, как несчастный случай. Это и называется «вывезти в лес». Только у Эндуана не получится. Господин Никкэльр наверняка разгадает его хитрость. И вряд ли помилует.

— Так кого же из них вам больше жалко?

— Обоих. Я… знаете, я бы согласилась, если бы он ответил по-другому на мой вопрос. Просто в другом порядке.

«Ну так благодари Сатьякал, девочка, что твой несостоявшийся супруг ответил как ответил».

— Уверен, что вы еще повстречаете достойного человека, сударыня. А маркиз с сыном наверняка сами разберутся, без всяких жертв с вашей стороны.

— Спасибо, господин Кайнор. И за ответ и за стихи. — Она вытянула руку ладонью кверху: — Кажется, дождь накрапывает.

«Уже минут пять как. Наконец-то заметила!»

— Да, вроде.

— Так вы же там вымокнете весь! Что ж вы молчали?

— Разве я молчал?

— Ступайте к себе, немедленно! И не беспокойтесь, утром вам не придется выступать за завтраком.

— Благодарю, госпожа.

Ну вот, ушла. Странная девица — капризная, конечно, и вздорная, и в голове многовато «книжных идеек», но вообще — не такая уж безнадежная стерва.

«Это они все поначалу не такие уж безнадежные. А только подставь шею — которая сверху усядется, а которая и клыками в горло вопьется. — Кайнор вспомнил про Лютен и покачал головой: — Видели мы этих белых цапель, досыта…»

Но, по правде сказать, и он не лучше.

И не умнее, если выстаивал тут на холоде и под моросящим дождичком, утешая графиньку, которая потащила его за собой через полстраны по прихоти покойного батюшки.

«А ты ей — морали читай. Еще бы балладу спел, расклад как раз подходящий: дама на балконе, кавалер — под. …и комната, наверное, выстыла, пока ты здесь „воздухом свежим дышал“ и „под душем“ стоял заодно».

Но нет, хвала Сатьякалу, огонь в камине не погас, хоть и теплится еле-еле… ну и зандроб с ним, с огнем! Клацая зубами и поминая «этих знатных сопливиц, язви их!», Гвоздь сдвинул зарешеченные створки и прикрыл ставни — и лишь тогда сообразил, что в комнате кое-что не так.

Ну не складывал он женскую одежду на сундуке (откуда? зачем?!) — и когда пришел, ее там тоже не было!

Постой-ка, а на кровати…

На кровати кто-то тихонько посапывал.

«Или я окном ошибся? Так тут других поблизости и нет».

Он на цыпочках, чтобы не разбудить, подкрался к гостье. Та, видимо, что-то услышала, тихо вздохнула и открыла глаза.

— Ну вы даете, господин Кайнор! Где ж вас демоны носят?

— Лисса?! Что… что-то не спалось, вот я и…

«Дурень старый! Чуть не спросил, что она здесь делает. Как будто неясно что!»

Послав подальше расспросы и разъяснения, Гвоздь наклонился и поцеловал служанку в теплые, чуть припухшие со сна губы. Лисса охотно ответила, одновременно помогая ему освободиться от одежды.

Прервавшись на мгновение, кокетливо улыбнулась:

— Вижу, ты так и не нагулял себе сон.

— Не нагулял, — покаялся Гвоздь. И с удовольствием, не торопясь, принялся подтверждать свое высказывание.

То, что Талисса почему-то пахла грушами, лишь добавляло происходящему пикантности.

* * *

…воспоминание, которое таит в себе слишком многое. Он (Тойра? Найдёныш? Фриний?) понимает, что еще не готов принять его и гонит прочь, пытается отгородиться другими, перебирает их судорожно, словно молодой монах, взволнованно теребящий четки при виде полуобнаженной девицы.

Нитка лопается, деревянные ядрышки разбрызгиваются во все стороны…

…воспоминания скачут воробьями, которым подрезали крылья: взлететь — никак, а кот уже подкрадывается!

…воспоминания. День за днем, год за годом. На мгновение замирают перед его внутренним взором — и тают. Важное и второстепенное, счастье с несчастьем, горечь поражений и радужное сияние побед переплелись, срослись намертво. Памятный урок в Свече Вдовы, после которого пять махитисов сошли с ума, а еще двое стали заиками; тот бледный, словно неживой ступениат, которого даскайль М'Осс лично (лично!) просил не проходить испытание на шестую ступень — и что потом с тем ступениатом случилось; холодная злая зима 687 года, когда он с тремя махитисами ночью тайком пробрался в нижние подвалы эрхастрии (спорили на «слабо») — и провел там почти целые сутки, самые страшные двадцать четыре часа в жизни Найдёныша; ежегодные летние визиты к Аньели-Строптивице, которых он всегда ждал с нетерпением; рассказы Тойры о минувших днях, героях прошлого и обычных людях; беседы с ним о сути чародейства, после которых то, чему учили в сэхлии, будто обретало объем и глубину; штудирование такой массы древних свитков, что, казалось, ресницы на глазах сами вот-вот начнут сворачиваться, а на лбу проступят древние вычурные буквы; пересуды насчет испытания на первую ступень…

…испытание на первую ступень. Оно всегда проводилось на исходе лета, в месяц Стрекозы.

(Фриний хватается за это воспоминание, как утопающий — за вдруг подвернувшийся под руку обломок доски. До того ли ему сейчас, что доска эта утыкана зубьями гвоздей?.. — и чем сильнее хватаешься, тем…)

как всегда, в начале месяца Змеи Тойра забрал Найдёныша из сэхлии в деревню. Но в этот раз всё было по-другому. В последнее время, думая об Аньели и Омитте, Найдёныш испытывал странное волнение. Он, конечно, и раньше знал о том, что обычно делают мужчина и женщина, оставшись наедине. В монастыре среди Непосвященных шуточки именно на эту тему пользовались наибольшей популярностью — равно как и редкие вылазки самых отважных и любопытных мальчишек, которые пытались проследить за отлучавшимися из обители братьями, когда те шли «возделывать чью-нибудь пашню». Но то знание было отвлеченным, оно больше волновало своей запретностью, сокровенностью, нежели возможностью осуществления.

Однако с некоторых пор возникавшие в воображении Найдёныша образы уж никак нельзя было назвать отвлеченными. Особенно те, что были связаны с Аньелью. Потому что летом они обычно спали в садике все вчетвером, не в доме, и иногда ночью сквозь сон Найдёныш слышал, как Тойра со Строптивицей «возделывали пашню». Порой он просыпался окончательно и замечал, что Омитта тоже не спит, прислушиваясь к прерывистому дыханию и тихим постанываниям взрослых. Ее глаза блестели в звездном свете, а тело казалось напряженным, как будто сама она боялась дышать, чтобы не помешать им. Наверное, Найденыш со стороны выглядел так же.

Они, конечно, знали друг о друге: что не спят и слышат, чем занимаются ее мать и приемный отец Найдёныша, — знали, но делали вид, будто ничего этого не было.

Вот только всё чаще в сэхлии перед сном Найдёныш представлял, как он сам «возделывает пашню» — с Омиттой или с Аньелью-Строптивицей. Он понимал, что Строптивица — почти как жена Тойре и что ему, Найдёнышу, она годится в матери и заботится о нем по-матерински, что, в конце концов, нечестно думать о таком. Как нельзя кстати оказались сэхлиевские упражнения с сознанием, в том смысле, что благодаря им Найдёныш гнал от себя прочь — и довольно успешно — подобные мысли. Но в некоторых снах — в тех, где не требовалось работать и можно было просто отдыхать, — он начал видеть себя с Аньелью и с Омиттой.

Очень осторожно Найдёныш попытался выспросить даскайля М'Осса, что полагается делать в таких случаях Ну то есть если снится то, чего не хочешь, чтобы снилось. Даскайль хмыкнул и заявил, мол, в таких случаях прежде всего следует проверить, так ли уж ты этого не хочешь. Казалось, он совсем не удивился вопросам Найдёныша.

Вообще, как показалось Найдёнышу, жизнь в сэхлии стала другой. Точнее, жизнь именно их, махитисов, которым скоро в первый раз надевать браслеты ступениатов. Переменилось буквально всё, даже вкус еды, хотя повара эрхастрии, как известно, менее всего склонны к неожиданным экспериментам.

То же и с Найдёнышевыми соучениками: судя по обрывкам фраз и поведению, не одного его донимали волнующие мысли об особах противоположного пола. Их еще в позапрошлом году разделили с махитессами, так что обе группы встречались только изредка, на совместных занятиях. Но взгляды и шуточки, которыми они при этом обменивались, становились чем дальше, тем смелее.

Найдёныш острил вместе со всеми, но мысли его были заняты приближающимся летом, и Аньелью, и Омиттой, и…

— Похоже, даскайли уже запустили лихорадку, а? — сказал Тойра, когда обычным манером — проповедник на лошади, Найдёныш пешком — они покидали Хайвурр.

— Что?

— Лихорадку, — повторил Тойра. — Ничего, через пару месяцев поймешь. Хотя я надеялся… — Он повел плечом. — В общем, мог и не надеяться. Во-первых, так даже лучше, а во-вторых, человеческую природу не изменить, верно?

— Вы расстроены, учитель?

— Нет, — кратко ответил он.

На самом деле Тойра был разочарован, но не хотел говорить об этом Найдёнышу. Как и объяснять, что к чему. В конце концов, системе обучения махитисов несколько сотен лет — ему ли вмешиваться в заведенный распорядок?

От этих мыслей Тойра усмехнулся (и Фриний, чувствовавший сейчас, во сне, то, что чувствовал когда-то его учитель, усмехнулся точно так же): ведь он, Тойра, только тем и занимается, что вмешивается в «заведенный распорядок» целого Ллаургина. Не потому, что уверен в своей способности перешибить плетью обух, а… потому что так получилось. По мнению некоторых людей, посвященных в его тайну, Тойра и так чересчур бездеятелен.

Они правы, по-своему правы: у них есть право обвинять его в этом. У Тойры же — в противовес их праву — есть знание о том, что было с ним раньше, и о том, что ждет его в будущем. И поэтому, обремененный знанием, он хочет если и не покоя, то хотя бы видимости покоя — и видимости обычной семейной жизни.

Вдовая знахарка Аньель подходила для этого идеально: она была по-своему одинока (как и он) и как и он — мудра; она не станет сожалеть о том, что однажды Тойра уйдет и уже не вернется к ней.

Этим утром, когда он отправлялся в сэхлию за мальчиком, она так и сказала: «Время вышло, да? Я была нужна тебе, чтобы воспитать паренька. А теперь ты заберешь его с собой и используешь для своих целей, как и меня».

Она не упрекала, она… это похоже было на то, как человек сам себя хлещет по щекам — чтобы опомниться.

«Эти месяцы, что я проводил здесь…»

Аньель с силой оттолкнула его: «Поспеши-ка в город. Мальчишка уже небось заждался, исстрадался. Думаешь, не знаю, что с ними делают в последний год — и что делали все эти годы?»

Тойра был уверен, что обо всём не догадывается даже она. Но про особые добавки в пищу, благодаря которым половое созревание махитисов сперва притормаживалось, а потом ускорялось, она, конечно, знала. И о том, зачем это делается, — тоже.

Потому и…

Хотя не только потому.

«Езжай, — сказала Строптивица. — Между прочим, эти травы, которые они подкладывают детишкам в похлебку, собирала я. Езжай».

«Я съезжу с ним в Веселые Кварталы. Мальчику нужно…»

«Нет. Так — нет».

«Почему я позволяю тебе…»

«Это я позволяю тебе жить здесь и поступать так, как ты поступаешь, — отрезала Аньель. — Учти, я не жена тебе, у тебя надо мной власти нет… — вымолвила и осеклась будто споткнулась о камень, что незаметно лежал в траве. Или на ржавый гвоздь наступила: сильно, до крови. — И никто здесь, — сказала, повышая голос, — ничем не жертвует, никаких долгов или там обязательств. Каждый поступает так, как ему в голову взбредет. Мне взбрело (кто б объяснил почему?!) помочь тебе сделать из мальчишки хорошего чародея и хорошего человека. Даже наоборот: в первую голову — человека. И не тебе за меня решать, Бродяга. — (Так она звала его.) — Он — твое орудие, не я. Езжай».

«Он не орудие. Когда придет время, я всё ему расскажу.

И ты не обязана… »

«Езжай, язви тебя Немигающая! Будь наконец мужиком, признай свою ответственность за то, что делаешь, и езжай за мальчишкой!»

Вот — съездил; теперь возвращается.

— Как там дома, как Аньель и Омитта? — спросил Найдёныш, чтобы только не молчать,

— Аньель мудрит с травами, — почти безразличным тоном сообщил Тойра. — Квас какой-то приготовила с новым вкусом. Кисловат немного, а так вполне.

Квас и в самом деле оказался кисловат. А еще после него плохо спалось (или причина была в другом? — наверняка в другом, понимает теперь Фриний) — тихонько, чтобы никого не разбудить, Найдёныш поднялся и вошел в дом. Как обычно, все они легли в саду, и ему не хотелось тревожить остальных — а хотелось, хотелось…

Скрипнула дверь.

— А я… — Слова застряли в пересохшем горле.

Она стояла в проеме, похожая на мраморную статую. Но у статуй не бывает таких мягких влажных губ, и ресниц, которые дразнящими касаниями осенней паутинки скользят по твоей коже — и руки, и тихое «Я сама, не спеши», и нежность во взгляде, и печаль, и — Сатьякал всемилостивый!.. — неужели?.. — «услышат…» — «пусть слышат»

«Ты мне снилась; но наяву ты…» тоненький палец на твоих губах, ее язык, ее тепло, ее…

Тем летом Найдёныш так и не узнал, что на следующий день Аньель, улучив момент, когда мужчин не было дома, усадила дочь за стол и долго, по душам с ней разговаривала. О щепотке сонного зелья, которое та подсыпала Строптивице вечером в особый квас. И еще… о многом.

А Тойра — узнал, но внешне никак не отреагировал. Очередной долг на его счету. Сколько бы их ни было, рано или поздно придется платить — и он заплатит, сполна.

Потом.

Когда-нибудь потом.

Из летописной книги Хайвуррской эрхастрии: «В день Подводного Вылупления месяца Стрекозы 689 года от Первого Нисхождения махитис по имени Найдёныш надел ступениатский браслет…»

* * *

В главной храмовне замка К'Рапас было тихо, пусто и темно. Как-никак только рассвело, прислуга еще глаза протирает, не говоря уже о знатных господах, кои небось сладко почивают на мягких кроватях.

«Одному мне не спится», — мрачно подытожил Гвоздь.

Ему действительно не спалось, сперва благодаря энергичной и изобретательной Талиссе, теперь…

Мысли замучили — те, которые возникли еще во время последней беседы с господином Туллэком. Гвоздь никогда не считал себя человеком верующим, полагая, что если вдруг Сатьякалу непременно захочется наказать именно его, зверобоги всегда отыщут, за что. Гвоздь поминал их в своих проклятиях, но больше по привычке, для крепкого словца.

И никогда не думал, что в самом деле может представлять для Сатьякала какой-нибудь интерес. «А должен бы догадаться. Еще в Трех Соснах следовало перестать хлопать ушами и пораскинуть скудным жонглерским умишком!»

Гвоздь опускается на колени перед идолом Акулы Неустанной и склоняет голову. Акула вырезана из дерева, но над нею поработал мастер, так что выглядит идол как живой. Из приоткрытой для приношений зубастой пасти на Гвоздя веет тепловатым ветерком. Как будто Неустанная в самом деле наблюдает за ним и готова выслушать его молитву.

Вот только молитвы никакой не будет.

— Просто оставьте меня в покое, — шепчет Гвоздь. — Возьмите и забудьте о моем существовании. А я напишу парочку-другую священных гимнов… или, если вам нужны именно жертвы, тогда баш на баш: я позабуду несколько самых удачных своих песен. Только оставьте меня в покое…

За его спиной вдруг кто-то появился — было слышно, как клацают по мраморным плиткам храмовни… копыта? или коготки на суставчатых лапках?

— Вы верите, что так уж важны для Сатьякала? — Тихий, с металлическими нотками голос. — Неужели в самом деле верите?

— Нет, конечно, господин Шкиратль, — поднялся с колен Кайнор. — Это я на досуге новый фарс репетирую. Очень любезно с вашей стороны, что заглянули на огонек и посмотрели-послушали. Как оно, не слишком убого выглядит?

— Убедительно. — Воспитанник маркиза не улыбался. — Но вчера вечером вы, кажется, были искреннее. Хотя, — добавил он, разумея вчерашнее выступление, — тема благодатная, многими любимая — кто же их не любит, захребетников…

— Я. На дух их не переношу, господин Шкиратль. — Гвоздь выговорил это спокойно, вроде как о погоде сообщил, но глядел при этом прямо в глаза Кукушонку. — На дух не переношу захребетников.

— Я тоже, — невозмутимо произнес тот. — Но вернемся к вашему фарсу. О чем он? Покажете его нам при случае.

— Непременно, — поклонился Гвоздь. — Жаль, фарс еще не готов, а нам скоро придется ехать дальше: графиня торопится к Храму.

— Это ничего. Покажете, когда закончите. — Во взгляде Шкиратля за внешним ледком скучающей снисходительности Кайнору вдруг привиделась жадность, почти даже зависть. — Мы с Эндуаном будем сопровождать вас к озеру, так решил господин К'Рапас. К тому же маркиз хотел бы нанять вас, когда истечет срок вашего договора с графиней Н'Адер.

Гвоздь поклонился еще раз:

— Если закончу — покажу.

В этот момент он увидел себя глазами Кукушонка: рыжий дядька, которому под сорок, с бородато-усатым лицом и вечно растрепанными волосами, с первыми глубокими морщинами на лице, корчит из себя то ли полудурка, то ли полумудреца. Что так, что так — один зандроб, ибо выглядит это со стороны — ох, как же глупо и тускло!

Шкиратль ничего не сказал, едва заметно качнул головой и вышел из храмовни — через дверь, от которой, видимо, у него были ключи. Только теперь Гвоздь понял, что воспитанник маркиза пришел сюда раньше него и скрывался в исповедальной нише.

В чем, интересно, захотелось Шкиратлю исповедаться Сатьякалу всеблагому?

А-а-а, не всё ли равно?

«Вы верите, что так уж важны для Сатьякала? Неужели в самом деле верите?»

Кайнор по-новому посмотрел на идолов. Перед ним стояли лишь пустопорожние статуи, выполненные талантливым скульптором, — и ничего более. Всего лишь статуи.

Молиться им? — тогда почему не подсвечнику или гобелену?!

«А тот случай с идолом Пестроспинной?.. Да просто зандроб вселился: сперва в идола, после — в утопленника. Только и всего! И никаких признаков снисходительности!»

Гвоздь хмыкнул, пригладил ладонью непослушное рыжевье волос и вышел из храмовни через дверь, которую забыл запереть Шкиратль.

Светало.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Безумная скачка за белой кабаргой. Испытание на первую ступень. «Сейчас начнется…» Посвящение есть смерть. Ясскен сторожит. «Отныне имя тебе — Фриний Эвримм! » Песни и молчание священных жертв. Даскайль М'Осс: непрошеные ответы, незаданный вопрос

Не грусти — всё пройдет!

Проза, стих — всё пройдет!

Жар любви и покой зрелых лет —

всё пройдет!

Вот уж жизнь на исходе и смерть у порога…

Но и смерть, без сомнения, тоже — пройдет!

Кайнор из Мъекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

К исходу дня К'Дунель готов был собственноручно задушить кабаргу — и не посмотрел бы ни на белизну ее, ни на то, что перед ним фистамьенн. Даже окажись тварь низошедшим зверобогом — задушил бы!

Ну, попытался бы задушить…

Что капитан, устал? Отвык сутки напролет седла не покидать, размяк, отдыхаючи, жирком заплыл?

Да, устал. Отвык.

И еще страшно.

После рассказа Элирсы о том, как эта самая кабарга вела ее от полусожженной двуполки Н'Адеров до Сьемта, К'Дунелю казалось, что он живет взаймы, под очень большие проценты. Мысли о грядущей расплате (и о том, чем придется платить) вызывали ноющую боль в висках и шее.

«Безостановочно», — проронила Трасконн, когда они втроем выбрались за городские ворота. Позади осталась пенящаяся кровью ночь, горящие дома, рев безумной толпы… и еще кое-что. Мертвецы у ворот Переправы, в караульном помещении и рядом с ним. Точнее, разбросанные повсюду человеческие останки.

К'Дунель не стал спрашивать у Элирсы, что там произошло, он предпочитал оставаться в неведении.

Трасконн сама начала рассказывать, как только они отъехали от города подальше и алое зарево на горизонте почти исчезло во тьме.

«Безостановочно. — Слова падали, как булыжники в отравленный колодец. — Она целые сутки не давала мне слезть с лошади. — Элирса говорила об этом бесстрастно, глядя прямо перед собой пустым взглядом. — Я один раз попыталась остановиться. Она вернулась и просто скосила на меня свой безумный глаз, просто скосила и тихо-тихо зарычала. С тех пор я даже не думала о том, чтобы ослушаться».

Капитан взглянул на кабаргу, белым пятном маячившую впереди. Она не оглядывалась — словно не сомневалась, что люди следуют за ней. За спиной Жокруа, соревнуясь с кабаргой в бледности, покачивался в седле своей лошади Ясскен.

— С вами всё в порядке?

Трюньилец судорожно кивнул, обеими руками цепляясь за поводья и луку.

— Тогда не отставайте. — Жокруа нарочно заговорил с ним, чтобы не дать женщине закончить рассказ. Кажется, она поняла это — или же слишком устала, чтобы продолжать, и берегла силы.

К исходу дня К'Дунель понимал ее очень хорошо.

Всё это время они ехали вдоль Клудмино, но на тот берег так и не переправились. Вокруг тянулись унылые голые поля с тут и там проросшими скелетами страшил. На зиму шляпы и рванину с них снимали, оставляя лишь перекрестья палок, на которых с удовольствием рассаживались вороны. Птицы провожали странную процессию задумчивыми взорами, некоторые снимались с шестов и летели вслед за кабаргой и тремя всадниками, но в конце концов отставали.

Дорога то игриво наскакивала на берег Клудмино, то обиженно отползала прочь от него, но никогда не уклонялась далеко от реки. Они миновали несколько мостов и множество мельниц, и каждый раз К'Дунель ждал, что уж здесь-то их белая проводница свернет к переправе.

— Я думал, кабарга помогает нам догнать графиню, — не сдержался наконец Жокруа. — Или я ошибся?

Трасконн только дернула плечом, потом, мол, поймешь. Но вот уже вечереет, кони валятся с ног от усталости, река по-прежнему остается слева от дороги. Кабарга ведет их на север, а нужно бы — на запад!

Как животное само-то выдерживает многодневную скачку, а, капитан?

И с помощью какого чародейства Элирсе удалось преодолеть расстояние от замка К'Рапас до Сьемта? Он ведь помнит карту, там не на одни сутки езды, даже если на свежих сменных лошадях, а у Трасконн-то была одна-единственная, которую…

И в этот момент кабарга остановилась.

* * *

Из летописной книги Хайвуррской эрхастрии:

«В день Подводного Вылупления месяца Стрекозы 689 года от Первого Нисхождения махитис по имени Найдёныш надел ступениатский браслет».

Таких записей на этой странице много, и все одинаковые, только и разницы, что имена, «…махитис Драгаль надел ступениатский браслет», «…махитис Ахаз надел ступениатский браслет», «…махитис Флегорд…», «…махитесса…»

И никаких комментариев.

Оно и неудивительно: летописные книги доступны людям посторонним (хотя отнюдь не всякого постороннего к ним допустят!), а значит, излишние детали там ни к чему. Некоторые из них и так известны каждому чародею, другие же как раз и не должны быть известны каждому из них.

В трактате же «О неявных связях в мире» сказано:

«Следует бороться не с неожиданностью, но со своим естеством, воспринимающим неожиданность как опасность. Но и с опасностью нужно не столько бороться, сколько в первую очередь постигать ее природу. Волна порождает еще большую волну, и всякая борьба вызовет лишь большее противостояние.

Познай природу опасности, сроднись с этой природой — и тогда опасность перестанет угрожать тебе, ибо разве волна бьет такую же волну? — нет, но камень, но берег, но пловца!

Познай мир в себе и вовне себя, пойми, что ты — суть тот мир, а мир — суть ты, — и тогда увидишь связи между событиями и явлениями, которые раньше считал случайностями. Сделаешь это — и для тебя не будет более неожиданностей опасных, а будут лишь те, которым ты сам позволил быть для тебя неожиданностями, чтобы удивляться им и радоваться им.

Но прежде — познай то, что некие философы необдуманно именуют «грубой» или же еще «грязной плотью». Тело твое — вот начало твоего пути, твой инструмент, твоя первая ступень на лестнице, ведущей к Вечности».

Так написано в одной из первых глав трактата, слова которой махитисы обычно к концу обучения забывают. Точнее, настолько хорошо заучивают на память, что совершенно не обращают внимания на смысл этой главы.

А зря.

По возвращении в сэхлию Найдёныш обнаружил, что почти все его соученики уже здесь. Хотя они старались и не показывать этого, грядущие испытания волновали их. Никто не знал, что именно предстоит делать махитисам, когда они наденут ступениатские браслеты. Кое о чем догадывались, но догадки догадками, от них еще хуже: ждешь одного, а вдруг задание окажется совсем другим?

Общее смятение усилилось, когда их снова поселили на одном этаже с махитессами. Комнаты находились совсем рядом, друг напротив друга, и, конечно, не обошлось без перешептываний и усмешек…

Но длились они всего ничего: вечером следующего же дня после возвращения Найдёныша махитисов и махитесс собрали в Гостевом зале.

Почему именно в Гостевом? Это стало ясно, когда туда ввели девушек и юношей, одетых ярко, но не безвкусно. Все они были года на два-три старше будущих чародеев, которые, не понимая еще, что происходит, вполголоса обменивались предположениями на сей счет.

— Думаю, это как-то связано с будущими испытаниями, — заявил Ахаз. Этот невысокий паренек был родом с Южного берега Ллусима, однако приехал учиться сюда, поскольку так решил его отец. «Заявил, что семье вполне хватит двух купцов: его самого и моего брата, — а мне бы надо заняться чем-нибудь другим», — объяснял Ахаз, пожимая плечами. К концу второго года обучения неожиданно для самого себя Найдёныш сдружился с ним, хотя, конечно, даже тысяча Ахазов не заменила бы ему одного Птича.

— Опять определять, где у кого под одеждой спрятаны горошины? — Это занятие, честно говоря, им всем уже изрядно надоело.

— Вряд ли, — сказал Ахаз. — Во-первых, тогда к чему этот накрытый стол? — (А в Гостевом стол действительно оказался уставлен всевозможными блюдами и напитками.) — И потом, с чего бы даскайлям вести для «горошин» «сладких девиц» и «мальчиков»?

— А почему ты?..

— Потому что вон к той блондинке с розой в волосах я ходил не далее, как на прошлой неделе, — хмыкнул он. — Обычно когда папенькин поверенный забирает меня из сэхлии на лето, мы едем домой, в Улурэнн. Но в этот раз что-то не заладилось, и отец велел Брылястому, чтоб подержал меня в Хайвурре. Деньги выдал на расходы, распорядился ни в чем мне не перечить (если по мелочи). Вот я и… — Ахаз хохотнул, чтобы скрыть смущение. — Понимаешь, после последних двух-трех месяцев здесь — просто невмоготу стало…

— Понимаю, — кивнул Найдёныш. Он вспомнил свое лето и страстные ласки Омитты. — Слушай, а чародеям вообще-то разрешается жениться?

— Че-его?! — вылупился на него Ахаз.

— Тише вы там, — шикнула Илли-Пышка, махитесса из Лошэры. — Даскайли пришли.

И верно: в Гостевой зал один за другим входили их наставники. До приезда в сэхлию (Сатьякал всемилостивый, как же давно это было!) Найдёныш был уверен, что даскайли во многом сходны с наставниками из обители. Такие же молчуны и угрюмцы и ходят небось только в серых или черных балахонах с капюшонами, подпоясываются — и то одинаковыми поясами!..

Он ошибся: даскайли одевались заурядно, как любой другой горожанин среднего достатка из не шибко знатного рода. Кто-то отдавал предпочтение разноцветным тканям, кто-то не выносил пестроты и ходил во всём черном или коричневом. Даскайль М'Осс, например, любил зеленые чуть франтоватые рубахи с орнаментом из листьев на воротнике, а вот недавно вошедшие в моду туфли с заостренными носками категорически не признавал. Разумеется, у даскайлей были и специальные костюмы для особо торжественных случаев вроде праздничных городских процессий. Потакая нравам обывателей, чародеи наряжались в знаменитые черные мантии с золотым узором по краю и остроконечные широкополые шляпы кровавого цвета. Насколько знал Найдёныш, к этим «саванам» они относились крайне пренебрежительно, а вот сегодня зачем-то надели. Правда, на сей раз ограничились одними мантиями, без шляп.

— Махитисы и махитессы, — прокашлялся, привлекая к себе внимание, даскайль Фальвул. — Все вы ожидаете того момента, когда браслеты ступениатов обнимут ваши запястья. И это случится, но еще не сегодня. Сегодня же вам предстоит… мнэ-э-э… от души повеселиться. — Если бы Найдёныш не знал, что Фальвул является одним из сильнейших чародеев и талантливейших преподавателей, он бы тоже захихикал, как это сделали некоторые из приглашенных девиц. — Веселитесь, — повторил Фальвул. — Ешьте и пейте в свое удовольствие, а также угощайте и развлекайте наших гостей. Считайте это… мнэ-э-э… первым заданием. Вам нужно… мнэ-э-э… провести вечер и ночь с кем-нибудь из… мнэ-э-э… из дам и кавалеров, любезно согласившихся почтить нас своим присутствием.

— Вона как! — присвистнул Ахаз. — Думаешь, Фальвул специально ведет себя будто наполовину свихнувшийся старикан?

— Надеюсь, — пробормотал Найдёныш. Он, как и остальные, был слегка ошарашен заявлением даскайля. — Интересно только, зачем…

Однако «зачем», им предстояло узнать несколько позже, а пока будущие чародеи взялись достойно «угощать и развлекать гостей». Девицы и парни вели себя отнюдь не развязно, они вежливо расспрашивали хозяев о том, тяжело ли учиться в сэхлии, и болтали о последних событиях в городе. Постепенно начали образовываться парочки, кое-кто, не дожидаясь завершения ужина, поднимался в комнаты. Тот же Ахаз, хохоча, помахал рукой Найдёнышу и ушел, обнимая за талию свою знакомую блондинку с розой в волосах

— Расскажи еще про этого твоего Тойру, — попросила рыжая девица (трепетание пушистых ресниц: «Зови меня Огнива»), весь вечер не отходившая от Найдёныша ни на шаг. Сам он вынужден был признать, что Огнива, конечно, не сравнится с Омиттой, но симпатичная, и разговаривать с ней интересно. — И может, — предложила она, — пойдем куда-нибудь, где потише?

— Пойдем, — согласился Найдёныш.

В его комнате, впрочем, беседа не продолжилась, но плавно перешла в нечто иное. Оказалось, Огнива мастерица не только разговаривать (точнее, внимательно слушать собеседника)… хотя, наверное, эти ее таланты тоже были профессиональными навыками.

Так или иначе, а Найдёныш почерпнул много нового, а кое-что, например, «две змеи по весне» и «шмель на распустившемся тюльпане» решил при случае обязательно показать Омитте. Ей должно понравиться.

(Фриний в своем затянувшемся сне не может вспомнить, понравились ли Омитте «змеи», «шмель» и прочие трюки Огнивы. Он даже не помнит, показывал ли девушке их.

И лица… он не может вспомнить лиц Омитты и Огнивы, сколько бы ни старался…)

Мастерства Огнивы хватило на всю ночь. Лишь к утру Найдёныш задремал — и на этот раз решил, что даст сну развиваться как тому угодно, не станет управлять им.

Жаль, поспать почти не удалось. С восходом солнца в дверь комнаты забарабанили чьи-то кулаки и громкий голос рявкнул: «Подъем!»

В сэхлии команды не повторялись, выполнять их следовало немедленно, безукоризненно и со всей возможной быстротой. Поэтому, отстраненно отметив, что Огнивы в комнате нет, Найдёныш оделся и, зевая, выскочил в коридор. Там уже собралась часть его соучеников, причем почти у всех вид был помятый и растерянный. Низенький, коренастый даскайль Шейбад сурово покрикивал на них и стучал в двери к тем, кто еще не проснулся.

— Что стряслось? — спросил у Ахаза Найдёныш. — Тайнангинцы напали?

— Не знаю. Я только задремал…

Несколько махитисов и махитесс выглядели так, словно мир перевернулся с ног на голову. Или наоборот. Впрочем, сам Найдёныш, наверное, смотрелся сейчас не лучше. Даскайли выбрали наиболее искусных мастеров и мастериц постельного ремесла, так что даже те из будущих чародеев, кто уже получил опыт подобного рода, этой ночью узнали массу любопытных приемов. И вряд ли им удалось нормально выспаться.

— Я должен был сообразить! — раздраженно шлепнул себя по бедру Ахаз. — Проклятие!

— Ты о чем?

— Посмотри на Шейбада!

Только теперь он заметил, что даскайль одет в торжественную мантию и на голове у него — шляпа.

— Испытание? — задохнулся от собственной догадки Найдёныш. — Сейчас?!

— Боюсь, что да.

Их уже гнали в Бирюзовый зал, где горело всего несколько фонарей, развешанных так, чтобы отбрасывать больше теней, чем света. Даскайли дожидались испытуемых за длинным столом — все как один в черных мантиях и шляпах кровавого цвета.

— Дешевые трюки, — пробормотала Илли-Пышка. — Если они думают, что этими мантиями и тенями собьют нас с толку…

— То они правы, — самодовольно произнес Флегорд. Этого отдал в сэхлию папаша-барон, и Флегорд ко всем, кто ниже его по происхождению, относился с одинаковым пренебрежением. Как будто не знал, что, став чародеем, лишится своего имени и всех титулов. Или, может, он боялся не меньше, чем остальные?..

(Все они боялись, понимает спящий Фриний. Все до одного.И это было очередным уроком: несколько лет их учили знаниям о мире, о его внутренней сути, учили без страхавстречать смертельные опасности и укрощать их, как псарь укрощает кобеля с дурным норовом, — но вот в лицо им выплеснули немного неизвестности, и…)

— По-прежнему ли вы хотите надеть браслеты ступениатов? — хмурясь, вопросил даскайль Фальвул. Сейчас речь его была четкой, безо всяких там «м-м-м» и «э-э-э». — У вас есть последняя возможность отказаться: признать, что вы еще не готовы к испытанию и продолжить обучение либо же отработать ваш долг в качестве разнорабочих и покинуть стены эрхастрии. В случае отказа решать, продолжать ли вас обучать либо сразу заставят отрабатывать долг, предстоит общему совету даскайлей. Впрочем, как вы знаете, долг вам придется отрабатывать, даже если вы наденете браслеты и пройдете испытание на первую ступень; просто в этом случае работа ваша будет несколько иного рода.

— А что за испытание нам предстоит? — храбрясь, решил спросить Флегорд.

— Об этом вы узнаете, если наденете браслет, — и ни минутой раньше! — отрезал Фальвул. — А теперь — решайте, сударыни и господа. Кто желает стать ступениатом — подходите.

Вместе с Ахазом и побледневшей Пышкой Найдёныш шагнул к столу и протянул левую руку ладонью вверх. Перед сидевшими там даскайлями лежали черные металлические браслеты с вплавленными внутрь драгоценными камнями: по два-три камня на браслет. Камни были разного цвета и размеров; даскайли каким-то образом решали, который из браслетов выбрать для того или иного испытуемого.

— Ты уверен? — спросил Найдёныша господин Мэрсьел М'Осс, оценивающе глядя ему прямо в глаза. — Ты точно уверен?

— Да, учитель.

Не сказав более ни слова, даскайль нацепил показавшийся слишком свободным браслет на руку Найдёныша. Но уже через мгновение металлическое кольцо словно бы стянулось у него на запястье — теперь, даже захоти, Найдёныш не смог бы снять его.

«Я — ступениат!

Еще до начала завтрашнего дня я стану чародеем! »

Почти все его соученики решились на браслеты. Тех нескольких, кто счел себя не готовым или попросту испугался, увели из зала, остальным же даскайль Фальвул объяснил, в чем заключается испытание на первую ступень чародейского мастерства.

Еще до начала завтрашнего дня Найдёныш умер в первый раз.

* * *

— Привал? — не веря собственным глазам, предположил К'Дунель.

В вечерних сумерках кабарга, стоявшая посреди дороги, казалась призраком.

— Не торопитесь, — сказала Элирса. — Сейчас начнется…

Она не договорила и обмякла в седле, сгорбившись, уронив подбородок на грудь. Из них троих Трасконн, несомненно, устала больше всего. Сколько времени ей пришлось спать, не слезая с лошади?

И что, кстати, она имела в виду, когда сказала: «Сейчас начнется…»?!

— Ясскен, как вы? — спросил К'Дунель, только чтобы не молчать. Кабарга на дороге вызывала мысли о скорой смерти.

— Спасибо, — пробормотал трюньилец. — Если это то, что я думаю… нам было бы лучше… А, уже началось…

— Что нача… — Капитан догадался опять посмотреть на кабаргу. Животное приблизилось к ним почти вплотную, так что кони, хоть и вымотались до крайности, стали встревоженно фыркать и переступать с ноги на ногу. Вблизи К'Дунель смог разглядеть, что шерсть кабарги уже отнюдь не белоснежная, но грязная, свалявшаяся — шерсть больного зверя, который держится из последних сил.

Хрипло выдохнув, кабарга начала обходить всадников по кругу. Сперва медленно, потом быстрее и быстрее, наконец она побежала, так что из-под копыт во все стороны полетели комья земли.

К'Дунель изумленно следил за ней.

…Тебе кажется, капитан, или по ту сторону мерцающего белого круга, в который превратилась бегущая кабарга, мир потускнел?

Испуганные кони жались друг к дружке. Ясскен, похоже был устрашен не меньше, чем они, и только растерянно вертел головой, а вот Элирса… э-э, капитан, а у Элирсы-то, похоже, дела плохи. Она держится в седле только последним усилием воли, еще немного — и его будет недостаточно.

Но первой упала не Элирса, а кабарга. Неловко взбрыкнув задними ногами — К'Дунелю примерещилось, что небо с землей вздрогнули от этого удара и на мгновение пропали, их заменил гулкий темный коридор, — животное завалилось на бок.

— Кончено, — больше обращаясь к самому себе, нежели к капитану, сказал Ясскен. — Прибыли.

И одновременно с его словами Элирса, не удержавшись, начала заваливаться. Жокруа подхватил ее, благо, кони стояли рядом, а потом с помощью трюньильца осторожно опустил на землю.

Только тогда и заметил, что дорога пропала, как пропало и очередное поле с крестовиной пугала на нем, и берег реки, и лес вдалеке… Лес, впрочем, не пропал, просто он надвинулся и обступил путешественников со всех сторон… да и дорога — гляди, капитан! — есть, только протянулась не с юга на север, а с запада на восток.

Над головами спешившихся всадников кружила одинокая ворона. Вот только что она дремала на полевом пугале, а теперь очутилась неведомо где и неясно, каким образом. Вот и хлопала всполошенно крыльями, каркала истошно, мерзко.

Как будто беду кликала.

Или просто она заметила то, на что не обратили внимание люди, — огоньки хищных взглядов во тьме придорожного ельника?..

* * *

В трактате «О неявных связях в мире» сказано: «Значение посвящения (иначе говоря — инициации) в жизни любого индивида весьма велико. По сути, оно равнозначно смерти, ибо посвящение, как и смерть, есть процесс перехода сущности из одного качества в другое. Разница заключается в том, что для посвящения эта преемственность, целостность процесса более явна, смерть же кажется обычному человеку конечной и бесповоротной — в силу того, что он наблюдает лишь фрагмент более длительного качественного изменения.

При посвящении человек перестает быть прежним и становится новым; приобщается к иной общественной группе. (Необязательно, кстати, чтобы он утратил связи с прежней группой. Так, подмастерье ювелира, становясь мастером, не обязательно бросает свою семью, к которой прежде принадлежал, либо же, в больших масштабах, сообщество горожан, одним из которых он был. Речь идет о том, что раньше такой подмастерье был членом своей семьи и горожанином — и не был полноправным членом гильдии ювелиров, теперь же обладает и тем, и другим статусом. Впрочем, как правило, при приобретении одного статуса другой утрачивается — в нашем примере подмастерье, ставший мастером, более не является членом группы подмастерьев.)

Эта перемена в статусе (на уровне семьи, общины, города, тайного обшества и т. п.) почти всегда сопровождается некими ритуалами, цель которых — закрепить факт перехода из одного качества в другое не только в сознании человека, проходящего посвящение, но и в сознании окружающих. И чем значительнее такой переход, тем более эмоционально насыщенными, порой шокирующими, опасными для участника бывают инициационные ритуалы.

В полной мере это касается и практики, принятой в эрхастриях. Здесь процесс посвящения имеет особенно большое значение.

Собственно, в нашем случае посвящение и есть смерть».

Эти строки, заученные на память, махитисы обычно считали откровенным бредом. И уж тем более мало кто из них воспринимал написанное буквально.

И напрасно.

— Прежде всего, вам всем предстоит умереть, — сообщил даскайль Фальвул, когда отказавшихся от испытания увели из Бирюзового зала и здесь остались лишь ступениаты.

Кое-кто из них хихикнул, кто-то нервно пошутил, мол ясное дело, рано или поздно все умрем.

— Сегодня, — уточнил даскайль. — Прямо сейчас. Отступать поздно, браслеты ступениатов так просто с руки не снять. Но у вас, — повысил он голос, — есть выбор. Вы можете выбрать то, каким именно образом умрете. От этого будет зависеть ваш профиль в чародейском мастерстве. От того же, с какими мыслями вы примете смерть, зависит, сможете ли вы вообще возродиться и после этого заниматься чародейством.

— Хотелось бы про «возродиться» чуть подробнее… — пробормотал Ахаз. — Клянусь Сатьякалом, — заявил он Найдёнышу, — я готов был к чему угодно, но этакие монеты запросто не разменяешь, растерзай меня Остроклыкая!

— Хватит болтовни! — сказал, поднимаясь из-за стола, даскайль Байрад. — Иначе юные ступениаты продержат нас здесь до обеда, а обед я ни за что не хочу пропустить!

— Вы правы, — кивнул Фальвул. — Итак, господа, у вас есть на выбор огонь, вода, воздух, земля, железо и, полагаю, дикие звери. Но заранее предупреждаю, что инициацию зверями мы некоторое время не использовали в силу разных причин, посему она — дополнительная и рискованная, введена как экспериментальная.

— А какими именно зверями? — спросил Ахаз.

— Кони либо змея. В первом случае затопчут, во втором — яд.

«Какое сумасшествие, — подумал Найдёныш. — Мы всерьез обсуждаем, кто из нас каким образом будет убит!»

Он тоже мысленно готовился к разного рода испытаниям, но это… да разве можно считать смерть испытанием?!

К тому же его уверенность в учителях и собственной силе духа была подточена вчерашним роскошным ужином и ночью с Огнивой. После такого меньше всего тянет умереть — а наоборот, хочется жить, жить долго, жить вечно!

Жить!!!

Быстро, не раздумывая, Найдёныш шагнул к столу и остановился напротив даскайля М'Осса.

— Окажите честь, учитель, — произнес он. — Я выбираю огонь.

Господин М'Осс кивнул и поднялся:

— Пойдем во двор. Там уже всё готово.

«Скажи мне, чтобы я не боялся! — мысленно взмолился Найдёныш. — Скажи мне, что не будет больно!»

— Будет больно, — сказал учитель. — Очень больно. Но бояться не стоит, ведь ты теперь знаешь об этой боли.

Во внутреннем дворе возвышался помост с несколькими столбами, обложенными хворостом.

Кроме Найдёныша, еще четыре ступениата выбрали смерть от огня. Их провели на помост и крепко привязали веревками к столбам — каждого свой даскайль.

— Неужели… — Найдёныш не хотел сейчас спрашивать, но подумал, что ведь может потом и не успеть задать вопроса, просто некому будет его задавать. — Учитель, неужели для того, чтобы стать чародеем, обязательно нужно умереть?

— Нет, — спокойно ответил господин М'Осс, накрепко затягивая последний из узлов. — Но для того чтобы понять это, умереть необходимо.

И он взглядом велел слуге подать факел. Учитель не солгал: было больно, очень больно.

В трактате «О неявных связях в мире» сказано: «В эрхастрии посвящение — это и есть смерть. Однако — и рождение тоже».

* * *

— Сильнейшее истощение. — Ясскен поднялся с колен и зачем-то вытер руки о кафтан. — Она жива, но будет спать самое меньшее — часов пять. А может, и сутки. Лучше ее не беспокоить.

К'Дунель, не церемонясь, выругался в полный голос, от всей души. Они находились неизвестно где, посреди глухого леса, явно вдалеке от людских поселений, почти без еды-воды, с тремя загнанными до полусмерти лошадьми и одной обморочной бабой. В общем, Сатьякал позаботился на славу, ничего не скажешь!

И вот что интересно: как теперь из этакой, фигурально выражаясь, позиции ты станешь догонять жонглера, а, капитан?

Он выругался еще раз — не полегчало. Сейчас бы хорошую понюшку порошка, но при Ясскене выказывать свое пристрастие к лепесткам кровяных цветочков К'Дунель не хотел: мало ли…

Полуприкрыв веками глаза, Жокруа взволнованно размышлял над тем, как выпутаться из ситуации, в которой он оказался. Ничего толкового на ум не приходило. Разве только одно: к чему тебе, капитан, свидетели того, что случилось в Сьемте? Убить трюньильца, перерезать горло Трасконн, пока она валяется без сознания… опять же без них ты сможешь двигаться намного быстрее.

Верно, верно, в лесу одинокого всадника могут подстерегать опасности разного рода, но от многих ли из этих опасностей тебя убережет такая компания?

Ясскен тем временем достал из ножен меч Трасконн и склонился над кабаргой.

— Эй, чем это вы там?..

— Помогите, — попросил тот. — Я… не мастер в отрубании голов.

— Она и так дохлая.

Трюньилец посмотрел на него, как на ребенка, утверждающего, что детей находят в капусте.

— Это ничего не меняет. Если Сатьякалу будет угодно… — Ясскен увидел предостерегающий жест капитана и осекся.

— Давайте, — К'Дунель протянул руку, и трюньилец вложил в нее рукоять меча Трасконн. Теперь достаточно было одного точного удара, чтобы покончить с трюньильцем. Капитан ударил.

* * *

Кто-то рисовал его — яркими, вязкими, безумными красками.

— Фриний!

Мир вставал на дыбы, корчился в огне бумажным листком.

— Фриний!

Мир выворачивал себя наизнанку — лентой Густа Ноппиуса, у которой, как известно, всего одна плоскость. И сколько б ты ни семенил по ней испуганным муравьем, всё равно дернешься в ту же точку, откуда начал свой бег. Сколько бы ты ни умирал…

— Фриний!

Голос бился в висках тупым настырным тараном. Перед глазами плыли разноцветные полосы. Кружилась голова.

— Фриний!

«Что за нелепое, бессмысленное слово? И почему кому-то понадобилось выкрикивать его у меня над ухом?»

— Фриний! Вставай же… Вставай.

«Ну зачем так орать?!»

Он разлепил один глаз, другой, прищурился, чтобы заставить их повиноваться; проморгался.

Комната (или всё-таки зал?..) казалась полутемной, но, похоже, просторной и пустой: каждый звук здесь рождался гулким и громким. Где-то рядом явно («кто-то же говорил со мной!») находился другой человек, но видно его не было.

— Кто здесь? — Язык не слушался, горло казалось прогнившим изнутри стволом древнего дерева, губы — набитыми свалявшимся пухом валиками. — Кто?..

— Я, — теперь он увидел говорившего, это был даскайль М'Осс.

— Что с вами, учитель? — Даскайль засмеялся:

— А что, по-твоему, со мной может быть?

— Вы очень неважно выглядите. У вас бледное лицо и почему-то дергается веко.

— Пройдет. Как себя чувствуешь ты, Фриний?

— Неплохо… — Он задохнулся от нахлынувших вдруг воспоминаний. Или, если уж точнее, от вспыхнувших. — А почему вы называете меня «Фриний»?

— Потому что отныне тебя так зовут. — Даскайль едва заметно, краешком губ, улыбнулся, но улыбка эта показалась Найдёнышу (Фринию?!..) настоящей и очень теплой. — Ты ведь прошел посвящение: умер и снова родился, — и тебе полагается новое имя.

Да, конечно, он знал об этой традиции, но совершенно забыл, что его это тоже касается.

— И что теперь?

— Теперь — отдыхай. Завтра тебе предстоит следующее испытание.

Только тогда Найдёныш… Фриний заметил, что его левую руку по-прежнему обнимает браслет ступениата.

Он заснул, и во сне заново взошел на костер. И еще раз

И еще…

* * *

Обезглавленную кабаргу (и тушу, и голову) К'Дунель и Ясскен отволокли подальше от дороги — Жокруа ни за что, даже при отсутствии других вариантов, не стал бы есть мясо этого зверя. Зато кружившая над ними ворона оказалась не так брезглива — она тотчас села рядом с тушей и принялась сосредоточенно выклевывать бусины оленьих глаз.

Усилия, затраченные на кабаргу, совсем доконали капитана. Так или иначе, а сразу же отправляться в путь они не могли, да и прежде следовало решить, какое направление им выбрать. Они находились у обочины дороги, которая, судя по звездам, тянулась с запада на восток. А вокруг раскинулся густой лес, куда люди явно захаживают нечасто… то есть мирные люди. С прочими же К'Дунель сейчас предпочел бы не встречаться.

— Уйдем подальше от кабарги, — предложил он. — К ней наверняка скоро потянется местное зверье.

— Ее бы закопать, — сказал Ясскен. И сам же покачал головой, понимая, что сил у них на этот подвиг не хватит.

— К утру уберемся отсюда, — пообещал К'Дунель. — Даже если Трасконн не придет в себя. Посажу перед собой в седло и поедем потихоньку.

Тем временем стемнело окончательно. Лошади стояли, натянув до предела поводья, и фыркали: похоже, им тоже хотелось убраться отсюда как можно скорее. То ли лошадкам не давал покоя запах мертвечины, то ли они уже чуяли приближение местных падальщиков. Так или иначе, К'Дунель с Ясскеном отыскали по ту сторону дороги небольшую поляну, куда и перевели животину. С Трасконн было больше возни, поскольку оба они изрядно подустали, пришлось соорудить из плаща и веток волокушу; хотя была у Жокруа мысль воспользоваться лошадьми, он отказался от нее. Ничего, не надорвемся, а конякам еще завтра предстоит далекий путь, верно, капитан?

Словом, кое-как переволокли сладко спящую Трасконн поближе к будущему лагерю, наломали еловых веток и устроили из них какой-никакой, но шалаш (больше, конечно, никакой); подсобрали немного хвороста, разожгли костерок. Как пробормотал трюньилец, «еще неизвестно, привлечет кого-нибудь огонь или нет, а так хоть от холода не помрем». Здравая мысль, если учесть, что сейчас на дворе самая что ни на есть распаскуднейшая осень.

Как будто откликнувшись на хулу, зарядил мелкий, «паутинный» дождь.

— Погрелись! — Капитан поднялся, чтобы пройтись до ближайших кустиков — где и застыл в несколько неблагородной, зато исключительно мужской позе.

Когда сообразил, что это (чем бы оно ни было) хоть и движется, но не приближается, наскоро принял более подобающий вид и тихо позвал Ясскена:

— Видите?

— Да.

По другую сторону дороги, невдалеке от того места, куда их «вывела» кабарга, в густом ельнике что-то шевелилось… нет, скорее летало, хотя вряд ли в таких зарослях какой-либо твари удалось бы полетать. Опять же полосы эти светящиеся, тени размытые…

— Что там может быть?

Ясскен осторожно пожал плечами:

— Что бы ни было, оно неопасно для нас. Иначе бы уже давно напало.

— Ну, со временем-то оно может осмелеть.

— Да. Но до утра — вряд ли. Думаю, нам лучше лечь спать, чтобы восстановить силы. Если хотите, можем сторожить по очереди.

— Это уж обязательно! — проворчал К'Дунель.

— В таком случае — я первый.

Капитан пожал плечами: первый так первый. Велел для порядку:

— Только вот что: почувствуете усталость, будите меня.

— Непременно, — кивнул Ясскен.

Наскоро перекусив тем, что было в седельных сумках, они устроились: К'Дунель на еловых ветках, рядом с забывшейся тяжелым сном Трасконн, Ясскен — чуть поодаль у кое-как тлеющего костерка.

Заснул капитан сразу — словно провалился в черную яму, до краев наполненную кошмарами. И заснул на удивление крепко, прям-таки беспробудно.

А, казалось, всего через пару ударов сердца уже проснулся — оттого, что чья-то рука по-свойски трясла его за плечо. Открыл глаза и увидел премерзкую харю, меньше всего похожую на человеческую. Особенно впечатляло отсутствие у хари обоих ушей и ровно половины носа.

— Подымайтесь, судырь, — осклабилась харя. — Прокатимся, растудыть! С ветерком! А?

* * *

Проснувшись, он впервые после… после костра спросил себя, сколько времени прошло. И сразу же: что с телом?! Да, разговаривать он может, но с трудом.

А двигаться?

И как вообще получилось, что он побывал в огне и уцелел?!..

В комнате, где он находился, по-прежнему царил полумрак. Свет факелов казался болезненным, жидким, словно вино, сильно разбавленное водой. Фриний плеснул им себе в лицо, чтобы снять сонливость, сморгнул и повернул голову вправо-влево, разминая затекшую шею. В то же самое время он мысленно «разминал» свое новое имя, приноравливаясь к нему. Теперь оно уже не казалось чужим и нелепым — и тело, кстати, тоже понемногу оживало.

Фриний ожидал боли — той, что была на костре, — но нет, тело всего лишь немного ныло, как после долгой утомительной работы.

«Умирать — это тоже труд», — подвернулась под руку приблудная мысль. Он шуганул ее и сел на кровати, сдерживаясь, чтобы не стонать. Всё-таки позвоночник и ноги побаливали, особенно если Фриний двигался.

Но даскайль М'Осс сказал, что сегодня — еще одно испытание. Значит, нужно подготовиться…

В центре комнаты (нет, всё же залы) располагался бассейн, полный черной, неподвижной воды.

Фриний поднялся и, держась одной рукой за кровать, сделал несколько шагов. Как и следовало ожидать, тело отозвалось на каждый из них.

«Но я жив, — сказал он себе. — Это немало. И я чародей… почти чародей, ступениат. У меня нет времени на то, чтобы нянчиться с болью».

Он уже понял, что выбраться отсюда можно только через бассейн. В комнате хватало кроватей и факелов, но вот с дверьми или хотя бы люками было похуже. Стены, потолок и пол оказались высечены из цельного камня, так что на потайные ходы Фриний мог не рассчитывать. Кроме того, сейчас он припоминал, как вчера, засыпая, слышал эхо глухого всплеска.

Фринию хватило одного внимательного взгляда, чтобы понять: там находится отнюдь не вода. Но что именно, он не знал и, поскольку черная жидкость не пахла ничем особенным, мог только надеяться, что это не один из тех ядов, у которых нет запаха.

Он по-прежнему был одет в простую рубаху и холщовые штаны, в которых — или в подобных которым — взошел на костер. И теперь, не раздеваясь, шагнул прямо в бассейн.

Черная жидкость мгновенно забурлила и потянула ко дну: так болото всасывает неосторожного путника. Разница, однако, была в том, что путник начинает сопротивляться, а Фриний этого не делал. Он камнем шел ко дну, а дна — не было. Не бассейн, но колодец, и непроглядная чернота вокруг.

Разглядеть что-либо не представлялось возможным — если, конечно, смотреть обыкновенно, глазами. Однако Фриний, едва нырнул, тут же закрыл их — и теперь «переключился» на внутреннее зрение, которое учился использовать все эти годы. Жидкость теперь выглядела как плотно переплетенные широкие полосы, живые и агрессивные. Но раздвигая их, он смог различить отверстие в стенке колодца — и подплыл к нему, опираясь на эти полосы.

Как Фриний и предполагал, ход, в котором он оказался, шел горизонтально, с легким наклоном кверху, и соединял этот колодец с еще одним. Разделяла же их решетка, расположенная примерно посередине межколодезного коридора. Когда она преградила путь, Фриний по-настоящему забеспокоился. Он мог не дышать долго, намного дольше, чем обычные люди, но — не бесконечно. А решетку ему не выломать: нечем, да и…

Да и незачем!

Вглядевшись повнимательнее, он едва не засмеялся. Решетка не была встроена в стену, а держалась на петлях, ее можно было просто открыть, как открывают дверь! Ничего особенного, но в этой-то простоте, видимо, и крылся подвох. Выбирающемуся из колодца ступениату каждое очередное препятствие должно было казаться всё более сложным и пугающим, вызывая отчаяние, которое обычно ведет к панике, мешает рассуждать последовательно и здраво, главное же — мешает видеть мир таким, каким он есть на самом деле.

Запаниковавший рассуждал бы: если посреди единственного выхода из колодца кто-то установил решетку, то она обязательно должна быть наглухо встроена в его стены, ведь так? Фриний же просто потянул ее на себя и протиснулся в образовавшуюся щель, чтобы через несколько секунд вынырнуть в другом колодце.

Он еще не успел открыть глаза, когда чьи-то руки подхватили его и помогли перебраться через бортик, а знакомый голос (Фальвул! Даскайль Фальвул, кто же еще!) провозгласил:

— Еще один чародей родился в этом запеленутом мире. Отныне имя тебе — Фриний Эвримм. Сбрось с себя прежние одежды и браслет ступениата, чтобы облачиться в новые; посох же ты изготовишь себе сам. Путь открыт для тебя, но помни, Фриний Эвримм, чем выше поднимаешься, тем ниже можешь соскользнуть!

— Я буду помнить, — пообещал Фриний.

(— И я не соскользну! — добавляет он во сне. — Не соскользну!!!)

* * *

Ясскен потом уверял, что ни на мгновение не смежил век. Наоборот, мол, всю ночь просидел у костра и честно сторожил спящих. А что не разбудил в положенный срок — так заботился, видите ли, о здоровье господина К'Дунеля.

Жокруа выслушал всё это, испытывая невероятную, леденящую ярость. Хотелось взять стервеца за шиворот и окунуть во что-нибудь поглубже да посмраднее.

— А если бы это был не обоз со священными жертвами?!

— Я бы не стал их звать.

Ну да, конечно, он, по собственной версии, бдил неусыпно и «не стал бы звать». А как же!

— Ды не серчайте вы на него, — бросил, обернувшись, Ноздря. — Он же ж тока подмогнул вам, разве нет? Да и пёсушки наши б вас отшукали, как пить дать. Хотя — всяко лучше, что мы, а не они.

К'Дунель ничего не ответил. Ноздря же пожал плечами и снова сгорбился на передке телеги, причмокнув губами, чтобы лошади шли быстрее.

Никогда бы не подумал, что такому мужлану поручат руководить обозом, а, капитан? Ибо хоть Ноздря и облачен в форму «кротов»-воинов, а всё равно выглядит головорез головорезом. Как, впрочем, и большая часть тех «кротов», которые сопровождают обоз.

Но — помнишь, капитан? — обычно именно таких и посылают с жертвами. Самый свирепый тюремщик — бывший заключенный.

— Вам и вправду не следовало бы так переживать, — сурово, но сдержанно проговорил брат Готтвин. Он поправил черную повязку на глазах — она немного съехала вниз, и потуже затянул узел на затылке. — Считайте это проявлением Сатьякаловой милости. Вы ведь сами говорите, что не один день блуждали по лесам. — Судя по тону, монах не поверил ни единому слову из выдуманной К'Дунелем истории. — Вам могли повстречаться не мы, а кто-нибудь… м-м-м… более опасный. К тому же нам с вами по пути, разве не так?

К'Дунель нашел в себе силы улыбнуться:

— Вы правы, брат Готтвин. В последнее время нам с моими спутниками было нелегко, и это, как видите, сказалось на моем характере. Прошу меня простить. — Он поклонился, хотя сделать это на покачивающейся из стороны в сторону телеге оказалось непросто. — Пожалуй, сложно было бы найти более надежную компанию, чем ваша.

— Эт точно! — отозвался, почесывая массивную шею Ноздря. Шлем он давным-давно снял и подцепил на колок справа от себя, чтобы в случае чего дотянуться одним движением. Однако же кольчугу, поверх которой была надета плотная кожаная куртка темно-зеленого цвета, оставил. И ножны с мечом, что висели за спиной, — тоже. — Места тута неспокойные, Проницающий — свидетель! В прошлом годе, помните, брат Готтвин, какие мордовороты водицы подошли спросить? Ха! И это ж ишшо тогда обычный был год, не соборный… — Он хлопнул себя по щеке, давя упивающегося собственной безопасностью и чужой кровью комара. — Ничё, в тот раз дали водицы отведать… и в энтот дадим, ежли надо будет. Верно говорю, пёсушки?

«Пёсушки», каждый размером с теленка-переростка, невозмутимо трусили по обе стороны от обоза. Все они были слепыми. К'Дунель знал, что в монастырях и храмах, посвященных Кроту Проницаюшему, щенкам выжигают глаза и обучают их по специальным методикам, которые позволяют собакам обходиться без зрения. При этом слух и нюх у «кротовых собак» оказываются во много раз более развитыми, чем у зрячих псов.

Телегу тряхнуло на очередном ухабе, и нога Жокруа на мгновение соскользнула с борта наружу. Бежавший рядом пес, не сбиваясь с хода, поднял голову и негромко зарычал.

— Уберите ногу, — посоветовал брат Готтвин. — Они очень хорошо помнят запах любого человека, когда-либо встречавшегося им. И для них все, кто не свой, заведомо являются врагами. А чтобы стать своим, как вы понимаете, недостаточно проехаться в монастырской телеге.

Капитан кивнул и, не чинясь, убрал ногу. Он не сомневался, что слова монаха — не пустая угроза. И подозревал: чтобы стать своим для «пёсушек», нужно нечто значительно большее, чем знакомство с обозниками. Не зря же почти все «кроты» носили на шее небольшие полотняные мешочки, о содержании которых никогда не рассказывали — в тех редких случаях, если находились желающие поспрашивать.

Однако, несмотря (и не глядя) на то что ногу он убрал, собака вдруг снова отозвалась низким, утробным рыком. На сей раз псину взволновало заунывное пение. К'Дунель оглянулся.

Их с Ясскеном и Элирсой посадили на телегу Ноздри, которая ехала впереди обоза. Позади же тянулись высокие, крытые холстиной фургоны с впряженными в них черными тяжеловозами. Холстина была старой, кое-где она порвалась и оттуда наружу время от времени выглядывало чье-нибудь бледное лицо или, когда начинал накрапывать дождик, высовывались руки, сложенные лодочкой, а потом снова исчезали в фургонных недрах. Всякий раз, когда это происходило, псы (около каждого фургона их бежало по меньшей мере трое-четверо) тихо, для острастки, взрыкивали. Возницы, с виду такие же висельники, как и Ноздря, посмеивались да знай погоняли лошадок. А монахи, сидевшие рядом, как правило, молчали, поплотнее закутавшись в рясы и натянув капюшоны на лица с черными повязками; молчали да перебирали чётки, каждая бусина которых изображала Проницающего.

К'Дунеля увиденное не удивило: именно так обычно и перевозили в Храм очередную партию священных жертв. Не удивило его и пение, донесшееся из фургонов.

А и там, за холмом — лес густой. А за лесом тем густым — Храм пустой. А во Храме том пустом — Книга ждет, что на белый ее лист кровь падет, кровь падет да потечет по листу… Сотни ночек, сотни дён на посту в том-то Храме-то пустом Книга ждет, что на белый ее лист кровь падет.  Звери-птицы собрались пировать. Души наши разрывать-выпивать, тела наши разнимать-поедать, да на Книге буквы алы начертать!..

Таких песен в народе ходило множество, и хотя их вряд ли часто пели в праздники или тем более в будни, но очередные священные жертвы очень быстро узнавали слова и разучивали мотив. Или стражники их обучают, чтоб веселей было ехать?.. — как думаешь, капитан?

— О, — хмыкнул Ноздря, — душевно выводют! Что твои певчие в храмовом хоре!

К'Дунель промолчал.

В словах Ноздри правды было больше, чем тот мог себе представить. Как и в храмовом хоре, среди священных жертв всякий намек на индивидуальность строго искоренялся. Тот, кто становился священной жертвой, терял имя и лицо. Отныне он был не более, чем голосом в общем хоре, дрожащей рукой, протянутой из-за прутьев клетки… Само словосочетание «священные жертвы» редко использовалось в единственном числе. Говорили, допустим, не «он — священная жертва», а «он из священных жертв». Один из многих, кто обречен на смерть и кому будут даровано прощение и спасение.

Именно такие и попадали в священные жертвы: либо закоренелые, опасные преступники, либо зверонабожные люди, которые по тем или иным причинам стремились поскорее обрести беззаботность и естественность.

И в конце своего пути, хотели они того или нет, священные жертвы получали искомое. Такова была цена за смерть, которой им предстояло умереть.

Ты всегда сомневался, стоят ли даже зверобожественные беззаботность и естественность того, чтобы так умирать, — верно, капитан?..

— Кажется, проснулась ваша спутница, — негромко заметил брат Готтвин. При этом он продолжал сидеть спиной к Элирсе, так что вряд ли… а впрочем, сиди он и лицом к ней — много ли смог бы разглядеть через повязку?

Тем не менее монах не солгал: Трасконн уже приподнялась на локте и вертела головой из стороны в сторону. В первый момент, К'Дунель готов был поклясться, она очень перепугалась. Почти так, как и следовало человеку, потерявшему сознание и пришедшему в себя на грязной телеге от песни священных жертв, — почти, но всё же сильнее, чем следовало бы.

— Сколько времени я была без сознания?

Вот он, уровень подготовки Фейсаловых людей. Сразу к делу — никаких вам «где я?» и «кто здесь?», никаких «ах, как раскалывается голова» или «какой козел подложил мне под задницу эту подкову?!»

— О, а я ее как раз обыскался, — хмыкнул вовремя обернувшийся Ноздря. — Положьте с краю, сударыня. Ага, там; пасибочки. — И, заскучавший, видимо, в сугубо мужской компании, он позволил себе вежливый вопросец: — Ну, как вы себя… хм… чувствуете?

— А ты как думаешь? — Фраза эта вроде подразумевала некое поощрение к дальнейшей беседе, если не учитывать тон, каким была произнесена.

Ноздря тон учел и молча повернулся к дороге и лошадиным хвостам. Не обламывалось ему сегодня языком потрепать; неудачный, растудыть, день!..

Священные жертвы в фургонах затянули новую песню.

Дорога длинная, длань коротка. А я, невинная, не буду лгать! А я, виновная, упьюсь вином. Наступит ноченька — забудусь сном.

— Как мы оказались здесь? — холодно поинтересовалась Трасконн у капитана.

— После того, как мы заблудились, а вы потеряли сознание… — И он под заунывное пение пересказал ей вариант истории, выдуманный для монахов.

А я, упрямая, ударюсь лбом. А я, нарядная, порву любовь. А я, бессильная, осилю смерть, хоть попросили, мол, стонать — не сметь!  Хоть повелели, мол, не выть, не петь. Да ведь другого мне — и не суметь. Ведь не сбежать же мне, и мне — не жить. И жизнь-пожар в душе не потушить.

— Выходит, — подытожила Элирса, — мы всё-таки направляемся к Храму.

— Более того, сберегли несколько дней благодаря тому, что срезали угол. — Капитан выговорил это легко и непринужденно, чтобы излишне чуткий брат Готтвин не услышал лишнего.

Но Трасконн, кажется, поняла, что он имеет в виду.

Плывет-качается клеть большаком, везет отчаянье в себе фургон. Ах псина-псинушка, ну что рычишь? Что тратишь силушки, слепой малыш?  Ты прыгни, родненька, на грудь ко мне. Клыков, слышь, росчерком даруй-ка смерть. Ведь я — невинная, а ночь — длинна. Ведь я — виновная, а нет вина.  Ведь я — священная, а свету нет. Ведь я — безумная, а ты — вдвойне. Ах, ты б поплакала, да ты — без глаз. Ах, я б жила, жила!.. — да не смогла!

Через пару дней обоз прибыл в Храм Первой Книги.

* * *

В саду сэхлии был отведен отдельный участок для деревьев, которые сажали махитисы-первогодки. И всё то время, пока будущие чародеи учились, их ежедневной обязанностью было ухаживать за саженцами, поливать, охранять от насекомых-паразитов и так далее.

Год за годом махитисы росли — и вместе с ними росли их деревья, их будущие посохи. Причем лучшие, даже став посохами, расти не переставали.

Фриний пришел в сад вместе с даскайлем М'Оссом через день после того, как был признан чародеем и снял браслет ступениата.

— Ты последний, — сказал ему господин Мэрсьел. — Остальные прошли испытание быстрее.

— Но здесь еще стоят деревья… — Фриний замолчал, потому что догадался, и даскайль кивнул, подтверждая эту догадку.

— Ты был последним из тех, кто прошел испытание. Одного не удалось возродить, он чересчур перепугался, когда умирал, и это сказалось… Еще один утонул в бассейне, а двое сошли с ума.

Ну, начинай выкапывать дерево, только осторожно, не повреди корневую систему.

«И не задавай больше вопросов», — означало это, однако фриний решил, что имеет право знать.

— Неужели стоило допускать такие жертвы? Или обычно их не бывает? — Он уже и сам понимал, что бывают. Всякий, кто надевает ступениатский браслет, рискует жизнью, им это говорили с самого начала. Просто тогда мало кто из махитисов понимал, что слова о смертельном риске вовсе не оборот речи.

— Их могло бы быть меньше, — тряхнул своей козлиной бородкой господин Мэрсьел. — Если бы те, кто надевает браслеты, учились получше. Или хотя бы правильно оценивали собственные силы. Честнее поступают те, кто, не найдя в себе твердости и мужества, отказываются от испытания. Или ты забыл, чародей Фриний, чем тебе предстоит заниматься в жизни — тебе и тебе подобным? Мы оберегаем основы основ этого мира, сражаемся с тварями из Внешних Пустот, защищая жизни других людей. От твердости тех, кто принимает звание чародея, часто зависит слишком многое. И как доверить вам это «многое», если вы не способны справиться с самым главным врагом, которого следует победить прежде, чем вступить в битву, — с собственным страхом?! Тебе и твоим соученикам говорили об этом неоднократно — но многие ли из вас воспринимали эти слова всерьез? — Даскайль раздраженно махнул рукой: — Одни и те же ошибки! С каждым годом ступениаты становятся беспечнее и невнимательнее. — Кажется, он сейчас беседовал сам с собой, напрочь позабыв о Фринии. За те годы, которые тот провел в сэхлии, он привык к этой причуде даскайля, равно как и к предмету его сетований. — Мир вот-вот настигнет очередная катастрофа, и не нужно будет никакого Нисхождения, просто Пелена станет пожирать, кусок за куском, земли, пригодные для жизни, а чародеи окажутся не способны защитить людей!

«Испытания!» «Ступениаты!» Лет сто назад над нами посмеялись бы, а нынешних ступениатов отправили бы в самом крайнем случае целительствоватъ в какие-нибудь дальние деревеньки — и не более того!

Да, я был одним из тех, кто поддержал снижение требований во время испытания! И до сих пор уверен, что поступил правильно. К сожалению, если выбирать между сотней слабых чародеев и десятком сильных, я выберу сотню. Кто-то должен сдерживать Пелену в Сна-Тонре и прочих граничных городах. Кто-то должен истреблять тварей из Внешних Пустот. Из сотни половина поляжет в первой же схватке, но остальные выживут и, может, хоть чему-нибудь научатся.

И всё равно не хватает! Каждый год не хватает! А снижать уровень еще больше, чем это сделано, мы себе позволить не можем! Потому что тогда сэхлии станут выпускать сплошь «мальчиков на убой», о чем и предупреждал в своих работах Экиморх Тугнульский.

Эй, Фриний, ты что же, так и будешь стоять садовым пугалом?! Выкопал? Ну так иди смой землю в ручье и обруби все ветви. Только осторожнее, не повреди корни у основания, там, куда ты вкладывал камень, когда сажал дерево. Поспеши, у меня есть заботы поважнее, чем смотреть на то, как ты возишься.

И помни, что впереди у тебя пять лет, в течение которых тебе предстоит отслужить в эрхастрии, оправдать те усилия, которые мы потратили, чтобы хоть чему-то тебя научить. Этот срок уже начался — и не рассчитывай на легкую жизнь.

«Я и не рассчитываю», — мысленно возразил Фриний. Впрочем, лишний раз испытывать терпение даскайля он не рискнул, поэтому молча поклонился ему и пошел выполнять задание.

Не рискнул он и спросить у господина М'Осса, разрешается ли даскайлям навещать ступениатов в той комнате с бассейном-колодцем.

Так никогда и не спросил.

А даскайль М'Осс — так никогда и не ответил на другой его вопрос.

…Когда пару лет спустя после той беседы в саду Фриний принесет в эрхастрию Омитту — умирающую, пострадавшую во время Цевировой Резни, которая еще будет бушевать в городе… когда Фриний принесет свою любимую к учителю и попросит: «Спаси ее», даскайль М'Осс лишь покачает головой. И промолчит.

Молодой чародей будет стоять перед ним на коленях в изодранном плаще, с подпаленными волосами, ибо, как и прочие, кто отрабатывал в эрхастрии годы обучения, Фриний в эти дни служил городу, усмирял банды молодчиков, тушил пожары, разбирал завалы… На одной из горящих улочек он случайно обнаружил Омитту.

По его настоянию она переехала в город вскоре после того памятного лета — и ни Аньель, ни Тойра ничего не смогли поделать с ними. Фриний устроил так, чтобы девушку взял работать к себе аптекарь, а квартирку для нее сняли рядом с эрхастрией.

Видимо, Омитта как раз спешила куда-то по поручению аптекаря, а может, навещала Аньель в деревушке и возвращалась домой, когда началась резня. Фриний почему-то был уверен, что Омитта не выйдет из своей комнатушки или останется в аптеке, что с ней ничего не случится! И когда увидел ее там, среди завалов, сперва не поверил собственным глазам…

Точно так же не поверит он, когда даскайль М'Осс качнет головой…

— Но вы же можете ее спасти!

Молчание. Горький взгляд из-под седых бровей.

— Мы же умирали тогда… точно так же! Учитель!.. Тогда ведь вы смогли!..

— Перестань! — хлестнет от ворот другой знакомый голос. Тойра, весь в дорожной пыли, в тунике, заляпанной чьей-то кровью, спрыгнет с лошади и подойдет, неловко припадая на раненую ногу.

— Перестань, Фриний! Прости, Мэрсьел. — Тойра привычным движением коснется шеи Омитты, качнет головой: — Всё кончено. Пойдем, позаботимся о ней. И еще, поможешь перевязать мне рану. Зандробы! Тот мужик с тесаком оказался чересчур ловким! Мне еще повезло…

Но перед тем, как уйти с Тойрой, Фриний спросит у даскайля:

— Но вы ведь могли ее спасти? Ведь могли, да?! Молчите. Это и есть ваш ответ?

— Ты забываешься, — скажет Тойра — не М'Осс. И добавит: — Это его выбор. Ты многого еще не знаешь, мальчик. Пойдем, пойдем…

Потом, в 698-м году, Тойра снова произнесет эту фразу:

— Ты много еще не знаешь, мальчик, — скажет он. — Поэтому просто поверь мне: тебе не обязательно проходить испытание на пятую ступень.

Фриний ему поверит.

Но отправится в Сна-Тонр, чтобы пройти это испытание.

* * *

Ворона насытилась. Лениво клюнув в последний раз тушу кабарги, она взгромоздилась на ель, абсолютно не обращая внимания на мельтешенье и светящиеся полосы совсем невдалеке от облюбованной ветки. За несколько дней, которые прошли с тех пор, как птица оказалась в лесу, она убедилась, что эта суета вреда ей причинить не может. А значит — чего бояться?

От кабарги к этому времени уже почти ничего не осталось. Крупные звери почему-то опасались к ней приближаться, но всякая мелочь вроде жуков-кожеедов да трупоедов старалась вовсю. Некоторых ворона поклевала: кисленьких, для разнообразия.

Она задремала.

И проснулась лишь за миг до того, как волчьи зубы одним щелчком переломали ей шею и крылья.

Волкам же, из жизни которых выпало несколько дней, было непривычно воспринимать мир снова в прежней его скорости. Потому что в течение этих самых дней он, мир, за неким невидимым барьером казался мертвым, замершим. Та же ворона двигалась медленно и казалась скорее точкой, ползущей по небу.

А вот вернулось всё и на вкус, гляди ж ты, обычная ворона, ничего особенного. Перья одни да кости.

Волчица выплюнула птицу, встряхнулась и повела стаю прочь от этих странных мест. Надо менять охотничьи угодья, надо…

К мясу кабарги ни один из них не притронулся, хотя все были голодны… как волки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ «…а Смутного всё нет», или Скользкий путь к истине

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Метод «равновесного треугольника» господина Фейсала. Последний день службы в эрхастрии. Матиль, Гвоздь и врачеватель прогуливаются. «Нанимаю!». Храм Первой Книги, снаружи и изнутри. Старые привязанности… прежние знакомства. О бродяжках, ереси и о чем угодно. Договор на пять лет. «Чем я могу помочь?». Дворняги, увлекшиеся дележкой. Конфликт поколений в осеннем лесу

Доверие к другим — монета дураков.

Обманешь лопуха — и здрасьте, был таков!

Доверие к другим — надежнее железа:

способно удержать друзей, казнить — врагов.

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

Когда через много дней после событий в ллусимском Храме Жокруа К'Дунель пытался анализировать, что же тогда произошло, он пришел к неизбежному выводу: всё было предопределено. Как только они въехали с обозом на территорию обители Алых Букв, для них уже не оставалось пути назад. Едва лишь пересекли границу, обозначенную межевым столбом — с яркой, явно часто подновляемой отметиной, — они оказались, как говорится, в закипающем котле.

В котле с наглухо закрытой крышкой.

— Ну, — прокашлялся Ноздря, — почти добралися. Скоро Старый Клык завиднеицца, а там уж… — Он махнул рукой, предвкушающе ухмыляясь, и лениво рявкнул на запрудивших тракт паломников, чтоб посторонились. — Ишь ты! — Добавил вдруг, показывая на одинокую горбатую фигурку, бредущую не по дороге, а прямо по полю — и в противоположную сторону. — Все на гулянье, а он, стал-быть, взад. Встречаются ж дуралеи, а?

Жокруа ничего не ответил; мысленно сопоставил расстояние до обители с положением солнца на небе и решил, что еще к обеду они окажутся в стенах монастыря.

Вскоре справа замаячила башня Старого Клыка, черная и выкрошившаяся, словно древний зуб старухи-земли. Чуть позже показались и стены городка с прилегающими к ним слободками — все в пестроцветье вымпелов и флагов, наполненные жизнерадостным гудением праздника. Даже крестовины полевых страшил были украшены яркими лентами, пучками сухих трав и гроздьями рябины. Там же, на полях, нередко отыскивали себе пристанище наиболее бедные из паломников, чьи средства не позволяли снять угол в Клыке, принадлежавшем монастырю, или в Лимне, городке, расположенном севернее и находившемся на землях Храма. Низкие, словно расплющенные крыши паломничьих шалашей тоже обязательно украшались, чаще всего — стилизованным изображением Сатьякалова Круга.

— Слишком поздно, — пробормотала Элирса, глядя на поля. — Вряд ли в обители остались свободные места. Даже в Клыке — вряд ли.

— Поищем, — вяло откликнулся К'Дунель. Он и сам понимал, что в нынешний, соборный год паломников к Храму пришло больше, чем обычно, и найти где-либо жилье будет непросто. А селиться чересчур далеко от графини, которая наверняка остановилась в обители Алых Букв, он не хотел. Самое же досадное, что, не будь Элирса так истощена, они втроем давно могли бы отправиться дальше без обоза и прибыть в монастырь уже вчера.

— Не бойтеся, — подал голос Ноздря. — Местов завсегда хватаить. Конешша, не с перинами пуховыми, но для ночёвли — вполне.

Брат Готтвин дипломатично промолчал.

«В крайнем случае, — подумал мрачно К'Дунель, — приткнемся в какую-нибудь из деревушек, что поприличнее». Они лежали вдоль тракта — бурые, присосавшиеся к голым полям, словно клещи. При одной мысли о том, что придется иметь дело с тамошним быдлом, капитану стало не по себе.

— Пройдусь, — буркнул он и спрыгнул с телеги. Сейчас, когда «пёсушек» из-за близости к населенным землям посадили в фургоны, можно было хотя бы поразмять ноги. Или перекинуться парой-тройкой слов так, чтобы не услышали попутчики.

По знаку капитана Ясскен оставил телегу и отошел к обочине, вроде как по малой нужде. Это было рядом с показавшимся впереди Ярмарочным холмом, гул оттуда, звуки труб и барабанов пронизывали воздух и заглушали шепот.

— Удалось?

Ясскен кивнул, делая вид, что глазеет по сторонам.

— Итак?..

— Он там. — Трюньилец указал рукой вперед, туда, где находилась обитель Алых Букв. — Точнее, он был там вчера вечером, когда я… проверял.

— Отлично!

Они оба вернулись на телегу, один за другим, чтобы брат Готтвин не насторожился. Меньше всего К'Дунель склонен был привлекать к себе внимание храмовников, особенно здесь и сейчас. Хотя, конечно, храмовники — это не всегда Сатьякал, что бы они сами по этому поводу ни думали…

К тому же есть вещи, за которые даже капитана гвардейцев вполне могут взять в оборот «кроты» или «стрекозы».

Ну да ты, капитан, найдешь способ умаслить недовольных и успокоить подозрительных, верно?..

— Побережись! — теперь Ноздре приходилось выкрикивать это предупреждение постоянно: на тракте было не протолкнуться от паломников. Кто пешком, кто на повозках, кто верхом — все направлялись к монастырю или к Храму. С гомоном и сутолокой здесь посоперничать могла разве что вонь. А вот порядок путники более-менее соблюдали, держались у обочин, и фургоны со священными жертвами пропускали безропотно. Некоторые, отвернувшись, сотворяли украдкой охранительный жест или шептали слова молитвы.

К'Дунель наклонился и коснулся рукой узкого плеча монаха.

— Брат Готтвин. В знак нашей признательности и в качестве дара Проницающему мы хотели бы подарить вашему монастырю двух лошадей. Увы, третья, возможно, понадобится нам, чтобы перевезти госпожу Трасконн, если в обители для нас не найдется места.

— Монастырь принимает этот дар, — кивнул брат. — Мы будем молиться за вас.

Горбатый старик упорно продолжал идти прямо по полю, косясь желтым совиным глазом на заполонивших тракт паломников. Иногда, когда выбивался из сил, он останавливался и, вывернув голову, смотрел в сторону Храма или обители Алых Букв.

— Безумцы! — шептал он — и кривился, презрительно, испуганно. — Безумцы!

А потом, отдышавшись, спешил дальше.

— Зачем вы сделали это? — спросил Ясскен, когда они наконец оставили обоз, направлявшийся в Храм, и свернули от перекрестка к монастырю. — Зачем подарили им?..

— Так было нужно, — отрезала Трасконн. — Господин К'Дунель всё сделал правильно. Проклятие!.. Ну что, «слепцы» уже убрались достаточно далеко? — Она перехватила предупреждающий взгляд Жокруа и скривилась: — Не буду, больше не буду. Простите, сорвалась… Так что там, они уже не увидят, если я сползу с седла и пойду пешком? Довод вы придумали неплохой, но всё ж таки на верховую езду я еще не скоро буду способна. — Элирса оценивающе пригляделась к распахнутым воротам обители, выполненным в форме раскрытой книги. — Значит, по-вашему, жонглер вчера был здесь? Надеюсь, Клин тоже.

Ей никто не ответил. Жокруа внимательно смотрел по сторонам, выискивая знакомые лица, Ясскен же, кажется, искренне восхищался видом монастыря.

«Увидел бы ты его с вершины Ярмарочного холма или с одного из Храмовых зданий», — мимолетом подумал капитан. Сверху монастырь тоже напоминал раскрытую книгу, причем одна страница представляла собой внешний двор с расположенными по периметру гостиницами для паломников, конюшнями и амбарами, другая же — внутренний двор с обязательным круговым клуатром, храмовенкой, кладбищем, залом для собраний, братиной, кухней и прочая, прочая, прочая. Каждое помещение, каждая деталь, от свода храмовни до двери в амбар, подчинялись строгим законам гармонии чисел и строго соответствовали представлениям об устройстве мира. Разумеется, представлениям высших иерархов Церкви — которые (и представления, и иерархи) могут быть весьма далеки от истины.

Общую гармонию, если таковая и существовала, нарушали галдящие и гадящие паломники. К'Дунель не сомневался, что по окончании осенних праздников здешний отец-настоятель как минимум дважды возносит благодарственные молитвы зверобогам. Сперва — когда убираются прочь пилигримы, второй раз — когда подсчитывает доходы. А до того времени — всячески пытается упорядочить хаос, в том числе и с помощью самих прибывающих.

У ворот в обитель бурный поток паломников попадал в узкое и управляемое русло. Одних отваживали сразу, другим позволяли войти, предварительно снабдив медной бляшкой-пропуском. Во внешнем дворе с них взимали «пожертвования» и распределяли по гостиницам, конюшням и палаткам, кого куда. И если приемом «пожертвований» занимались только монахи, то в роли стражников выступали и сами паломники — из тех, кто прибыл раньше и предпочел оплатить постой и столованье работой, а не монетой.

— Эй, вы, трое! — окликнули К'Дунеля и компанию.

Он обернулся и увидел Клина: вместе с невысоким, давно не бритым пожилым мужчиной тот управлял новоприбывшими.

— Гостиницы забиты под самую кровлю, — сообщил Клин, делая вид, что не знаком с ними. — Но можете рассчитывать на местечко под одним из навесов — ежли, конечно, деньга имеется…

— Имеется, — заверил К'Дунель. — А что насчет лошади?

— В конюшню определим. Сейчас… Ты, Грихх, постой пока один, а я помогу господам дойтить. — Он подмигнул своему напарнику, мол, за «дойтить» я с них еще пару «очей» сдеру-то.

— А быстро вы, — сказал, когда отошли подальше. И хотя вокруг было много людей, говорил Клин не таясь — да и кому бы взбрело в голову подслушивать? — Я боялся, не успеете и до конца празднеств.

— Об этом позже, — отмахнулся капитан. — Что наши подопечные, здесь?

— Куда ж денутся! В гостинице поселились. Так что Элирса, будь поосторожней, рыжий тебя тогда на дороге заметил. Подставилась ты…

Трасконн скривилась:

— Вот холера! Уверен?

— Он рассказывал.

— Где он сейчас? — стараясь казаться безразличным, спросил К'Дунель.

— Спозаранку отправился в Клык. В компании с прихрамывающим стариком и девчонкой.

— Куда именно, не знаешь?

— Знаю, — не колеблясь ни минуты, ответил Клин. Но капитан заметил, что в голосе бородача прозвучала некая странная интонация.

«А интересно, — вдруг подумал Жокруа, выслушивая подробности, — где-нибудь в городке можно купить порошок из кровяных цветочков?»

…К'Дунель не подозревал, что оказавшись в пределах монастырских земель, они все словно попали в закипающий котел.

И уж подавно Жокруа не имел представления о методе «равновесного треугольника», которым предпочитал пользоваться господин Фейсал, отправляя на задание своих людей.

* * *

694-й год от Первого Нисхождения, говорят, запомнился иншгурранцам прежде всего хорошим урожаем вин. И еще кое-какими, не столь приятными событиями.

Но для Фриния он был незабываем по другим причинам.

Они сидели в Янтарном зале башни Свечи Вдовы. Летняя ночь за окном бушевала стрекотом цикад и шумом ветра в ветвях, врывалась в распахнутые окна и тревожила огоньки свечей.

— Последний, — сказал, смакуя это слово, чародей Кирхатт, в прошлом — сын купца Ахаз. — Последний день нашей службы в эрхастрии! Думал ли ты когда-нибудь, Найдёныш?..

— Я не Найденыш, Кирхатт. — Фриний возразил вовсе не от желания позанудствовать. Тот вопрос, который собирался задать ему приятель… Конечно, Фриний думал над тем, что когда-нибудь годы их служения эрхастрии в отплату за обучение закончатся. Думал он и о том, что станет с ним после этого.

«Как всё было просто до… до смерти Омитты!»

— Перестань, — лениво отмахнулся Кирхатт. — Сам же знаешь, как переводится «эвримм» с труннайского. А я вот, наверное, для начала подамся в родной Улурэнн, к папеньке. Пусть сморчка удар хватит. А я его потом, говнюка старого, вылечу и поблагодарю, что не впряг меня в семейное дело. И сам, добровольно, впрягусь. Сморчок давно собирался наладить контакты с Неарелмом, но переживал, мол, дело хоть и прибыльное, но чересчур уж рискованное. Ну я и предложу ему услуги профессионального чародея.

— Будешь облапошивать вольноземельцев, подсовывая им протухшую рыбу и траченные молью меха? — поддел Фриний.

— Сразу видно: лишен ты, Найдёныш, деловой сметки. Такой финт ушами, в принципе, возможен — но только один раз. Рано или поздно обман раскроется, и тогда нам дадут прокашляться — аж в Трюньиле будет слышно. Неарелмцы — народ крутой. Нет, я папику услуги другого рода предложу. Его пугает слишком высокая вероятность встречи с тварями из Внешних Пустот. Что вполне оправдано, учитывая тенденции к продвижению Пелены на юг и повышению активности этих самых тварей. Помнишь, Фальвул рассказывал?

— Фальвул преувеличивал, — вмешалась чародейка Фриндзоля, носившая когда-то прозвище Пышка и имя Илли. Всё это время она молчала и, казалось Фринию, подремывала, баюкая в ладонях бокал с абрикосовым ликером. — Я, между прочим, слышала, что именно рассказывали те, от кого он набрался таких «страшных» новостей. Несколько чародеев, которые проходили испытание на шестую ступень и заезжали к нам, в Хайвурр.

— А ты, как обычно, не смогла себе отказать в удовольствии и подложила под дверь раковину-ухо, — съязвил Кирхатт. — Думаешь, Фальвул не обнаружил ее?

— Обнаружил и оставил лежать, где лежала? — парировала Фриндзоля. — Очень умно.

— Если он хотел, чтобы ты потом растрепала об этом по всей эрхастрии — да, умно.

— Но ведь он сам…

— Подумай, Пышка.

— Купчина наш имеет в виду, — вмешался Фриний, — что Фальвул вроде как преувеличивал факты, а ты, наоборот, их преуменьшишь. Те редкие в наше время умники, которые привыкли судить о чем-либо, сравнивая информацию из разных источников, — сравнят и получат более-менее верную картину.

— И, — добавил Кирхатт, — может, сделают соответствующие выводы. Например, не полезут на Север неподготовленными. Как любит говаривать М'Осс, чародеев слишком мало, чтобы разбрасываться ими направо и налево.

«И с каждым годом становится всё меньше», — подумал Фриний, вспоминая недавние испытания махитисов на первую ступень. И то, сколько «посошных» деревьев осталось невыкопанными.

— У вас с мозгами не всё в порядке, — фыркнула Фриндзоля. — Слишком уж запутано получается.

— Ну да, ты любишь, когда попроще, — поддел Кирхатт. — Вот для таких, как ты, Фальвул и устроил предупреждение. Чтоб не совались на Север.

— Я и не собиралась! Я вообще останусь при эрхастрии. Платят прилично, и пользы от меня здесь будет больше, чем в Неарелме. Признайся, Купчина, тебя же самого туда тянет не стремление защищать людей, а банальное желание подзаработать деньжат, смешанное с пацанячьей любовью к приключениям.

— Признаюсь, — совершенно спокойно ответил Кирхатт. — А тобой, когда решаешь остаться здесь, — желание подзаработать деньжат и… хм… материнский инстинкт. Каждый из нас идет на поводу у тех или иных стремлений. Во всяком случае — руководствуется ими при принятии решений. А вот ты, Найдёныш, что скажешь?

— Скажу, что вы — те еще зануды! — Он нарочно зевнул, собираясь увести разговор подальше от скользкой темы.

— Не увиливай. Ты-то где намерен пристроиться? Тоже при эрхастрии, ступени подземные стирать, юных махитисов наставлять, а?

— Жить же на что-то надо, — буркнул Фриний.

— Перестань. «Жить на что-то…» Лицемер! У нас, старик, выбор-то пошире, чем у какого-нибудь ювелира с Нижних Карпов. Хотя и нас, — добавил он, пристально глядя на собеседника, — может иногда кой-что держать на крючке, как тех таки карпов. Только ты плюнь, вот что я тебе скажу.

— Это его дело, Купчина.

— Это его дело, Пышка, — кивнул тот. — В конце концов, через это все проходят. Спроси любого старшего чародея, ступени хотя бы третьей-четвертой, и тебе о чем-то расскажут, а о чем-то и промолчат. Только глупо же… Я ведь вижу, старик, в тебе есть талант, а здесь ты скиснешь.

— Не дождетесь! — Фриний отсалютовал им бокалом, давая понять, что тема закрыта.

Немного позже, он лежал у себя в комнате и обдумывал одну и ту же мысль. Из соседней комнаты раздавалось ритмичное поскрипывание Кирхаттовой кровати и — иногда — долгие стоны. Пользуясь словами самого Купчины, «это их дело», то есть его и Пышки. Их роман длился уже несколько лет, то прерываясь, то возобновляясь опять, но изначально был обречен; и он, и она это очень хорошо понимали.

Фриний устало усмехнулся: вот чего его приятели не понимали, так это что сам он остается в эрхастрии отнюдь не из-за женушки ювелира с Нижних Карпов. Связь с нею была волнующей и богатой на новые ощущения, но не более того. И если Кирхатт с Фриндзолей расстаются потому, что оба уже определились со своими интересами в этой жизни, то Фриний такого сказать о себе не может. Да, конечно, заниматься самосовершенствованием и поиском знаний. Да, подыскать работенку по своему профилю, и чтобы денег хватало на жизнь. Да, конечно…

Да… Зачем?

Не в масштабе — да простит Сатьякал — глобальном а попроще, в пределах этой конкретной жизни, — зачем?!..

Мысль-стрела, вся в крови, норовила выскользнуть из полусонных пальцев. Напоследок Фриний позавидовал Купчине и Пышке, у которых было свое дело в жизни, и из-за этого дела каждый из них готов был даже… А у него — ни Омитты, ни…

Стрела не выскользнула — снова вошла в старую рану и растворилась где-то там, в крови наверное…

Он заснул.

* * *

В каждом мире, стране, городе и в каждой, буквально каждой голове — будь это хитиновая бусинка муравья-стражника или же костяное вместилище человеческих мозгов, — везде прописаны свои законы и свои запреты.

Например: «Слушайся старших!» — наставляют тебя эти самые старшие. Слушаешься (куда деваться!..), но внутренне бунтуешь.

А вот когда кто-нибудь не слушается тебя…

— Матиль! Я кому сказал, не приставай к обезьянке, она устала и не хочет с тобой играть… И прекрати дергать ее за хвост, с чего ты взяла, что он, как у ящерицы, отрывается?! А если тебя бы кто-нибудь дернул…

— У меня нету хвоста, — рассудительно заметила конопатая. — И, чтоб ты знал, мы играем!

Господин Туллэк кашлянул и о чем-то спросил у продавца сладостей. Если бы Гвоздь не знал врачевателя, он бы решил, что тот отворачивается, дабы спрятать ироничную усмешку.

Матиль улучила момент и снова дернула зверька за хвост. Обезьянка заверещала (по мнению Кайнора — отнюдь не радостно) и забегала вокруг столба, к которому была привязана. Монах-«лягушка», хозяин обезьяны и еще зандробовой дюжины других животных, на этакое измывательство внимания не обратил, во всяком случае ругать конопатую не стал. Вот уже некоторое время он зычным голосом созывал желающих «насладиться поучительным и угодным Сатьякалу зрелищем! » — и желающих собиралось всё больше. К легкой досаде Гвоздя, пришлось и им троим подзадержаться: девочке непременно захотелось поглядеть на «зверушек», а господин Туллэк решил кое-чем подзатариться на Ярмарочном холме. Казалось, он совсем не торопится в Старый Клык, к оговоренному месту встречи со своим загадочным «Смутным».

Боится, что там никого не окажется?..

Гвоздь надеялся: именно поэтому. С самого их прибытия в монастырь Алых Букв врачеватель вел себя необычно, будто охотничий пес, разом потерявший и нюх, и хозяина. Чего стоила одна история с горбатым дедуганом, от которого господин Туллэк шарахнулся, как от королевского сборщика налогов! Гвоздь подозревал, что дело тут нечисто, но его самого занимали другие заботы. Тянущиеся — чтоб их!.. — еще от замка К'Рапасов.

«Талисса-лапушка» оказалась из тех девиц, которые всякого попавшего к ним в постель мужика считают своей собственностью, о чем и сообщают окружающим любыми мыслимыми способами, от приторного «рыжульчик ты мой» до вполне откровенных — зандроб их побери! — щипков прямо на людях. И как бы ты на это ни ответил, выглядеть будешь полным дураком. В случае с Гвоздем — вдвойне, по роду занятий и по жизни.

Самое же отвратительное заключалось в том, что служаночка вела себя подобным образом не из зловредности, она всей душой верила: так и должно поступать. На все разговоры и объяснения Гвоздя Талисса отвечала истериками и слезами, приходилось утешать ее, а из всех способов утешения Лисса признавала лишь один-единственный. При этом (точнее — после этого) она кивала и соглашалась, мол, да, поняла, буду вести себя сдержаннее.

А назавтра вновь в самый неподходящий момент всхихикивала и щипала или поглаживала, наплевав на усмешки окружающих!

Графинька, как назло, сюсюканью Талиссы всячески потворствовала, чем доводила Кайнора до бешенства. «Ей-то какое дело?!» Нет чтоб держать служанку при себе, добросердечная госпожа Н'Адер, как ни постоялый двор, — отпускала ее к Гвоздю. За утешениями.

Кайнор всерьез начал подумывать о том, чтобы засунуть себе в штаны медный таз, но не сомневался: «лапушку» сей прием надолго с толку не собьет, она найдет способы.

Справедливости ради следует признать: прочие паломники совместному путешествию тоже рады не были. У графиньки по-прежнему оставались кислыми отношения с Дровосеком-младшим, Матиль откровенно наскучила езда в карете, господину Туллэку — ее болтовня. Только Айю-Шун да Шкиратль, будто смуглокожие братья-близнецы из далекого Тайнангина, хранили невозмутимость и преимущественно молчали.

В общем, со стороны сия разномастная компания должна была казаться семейством единовременно мучающихся запором бедолаг. В этаком обществе скорехонько забудешь обо всех Носителях и запретниках!

Жаль — ненадолго.

Толпа собралась достаточно внушительная, и монах, приняв подобающую позу, провозгласил, указуя на обезьянку:

— Возгляньте, люди добрые, на этого зверя! Две природы смешалися в нем: человечья и тварная. И оттого, что чрезмерно много в нем человечьего, нечист он, запакощен. Возгляньте на рожу его препакостнейшую, на лик любого из нас похожую…

— Ты до кучи всех не складай, — обиделся кто-то из толпы. — На тебя, святой отец, может, и похожая, ты своими зверствами к естественности, может, у себя в монастыре приблизился вплотную, но мы-то те не ровня. Рылом, ха-ха, не вышли!

Народ одобрительно загомонил. Зверек взвизгнул и, задрав многострадальный хвост, вскарабкался по столбу насколько позволяла цепь.

— Так и вы, — заявил монах, тыча в обезьянку пальцем, — бежите от правды в насмешки, являя скудоумие свое. Но бегство ваше — одна фата-моргана! Ибо рано или поздно цепь перерождений, — он нарочито дернул прообраз оной, стаскивая животное вниз, — напомнит о себе. И окажетесь вы во власти сил вышних, противу которых ни зубоскальство ваше, ни что другое не помогут.

— На что ж нам тогда надеяцца? — то ли в шутку, то ли всерьез всхлипнули из народа.

— А об том, — шевельнул бровями монах, — поведаю я вам детальнее и на примерах доходчивых в Шатре Истин. Вход — два медных «ока», — добавил он с той же вдохновенной интонацией. — Кто же возжелает добавить сверх того — на угодные Сатьякалу дела — за тех наши братья непременно вознесут благодарственные молитвы зверобогам.

— Непременно, — передразнил чей-то сиплый голос. — В харчевне, за кувшинчиком винца, купленным на те самые, «сверх того», монеты.

Остальные поддержали его нестройным смехом. Но деньги при этом выложили охотно и, подталкивая друг друга, поспешили к Шатру Истин.

— Не понимаю, — пробормотал господин Туллэк. Он закончил торговаться с продавцом сладостей, прикупил несколько сахарных цапель на палочках, одну вручил Матиль, другую предложил Гвоздю, а третью, ничуть не боясь уронить собственное достоинство, стал жевать сам. — Не понимаю и никогда не понимал. Они приходят на праздник — и потешаются над монахом. А потом всё-таки идут слушать его.

— И посмотреть на животных, — пожал плечами Гвоздь. — Никаких противоречий. Не больше, чем в любом из нас. Люди часто собираются делать одно, а делают другое. Идут в город, например, а застревают на Ярмарочном холме, трескают сахарных цапель, глазеют на цепных обезьян — в общем, ведут себя не слишком последовательно. Если не предполагать, что у них имеются еще какие-то мотивы, стороннему наблюдателю не известные.

— Может, упомянутые люди не спешат возвращаться туда, где они остановились на ночлег? — предположил господин Туллэк. — Или же просто наслаждаются жизнью, предполагая, что следующая такая возможность выпадет им нескоро?

— Ну вы ску-учные! — Матиль дернула Кайнора за рукав. — Пойдем в Шатер, а? Дядька-монах обещал кучу зверей показать. Пошли?

— Извини, конопатая, у нас мало времени. Мы пойдем — только не в Шатер, а в город. Хочешь в город?

— А чего там интересного?

— Много всего, — вмешался господин Туллэк. — Во-первых, древняя башня, из-за которой город и называется Старый Клык. Она единственная уцелевшая от старых застроек, которые находились здесь еще до Нисхождения.

— Ух ты!

— Во-вторых…

— Ух ты! Вы гляньте, гляньте!.. — Матиль заплясала, показывая на тракт. — Страшнючие какие!

— Обоз со священными жертвами, — тихо сказал Гвоздь. — Если не ошибаюсь, «кротовий». Ну-ка, пойдем отсюда.

— Пойдем, — поддержал его господии Туллэк, отворачиваясь от черной горбатой фигурки, что брела по полю прочь от холма, подальше от Старого Клыка. — Да поскорее.

По северной террасе, сквозь гомон, толчею, зазывные крики торговцев и проповедников они поспешили к Старому Клыку.

* * *

— Спишь, чародей! Сны смотришь — полноцветные, разновсякие?.. А пора бы и вставать, люди уже давно на ногах, добывают хлеб насущный в поте лица своего!

Это определенно был Тойра. Никто больше не умел так нагло и непонятно врываться в вашу жизнь, не стесняясь поднимать с постели ни свет ни заря и выплескивая вам на голову холодный кувшин своих забот.

— Уф!

— Добавить?

— Не надо.

— На полотенце, вытрись. Как вчера посидели?

— Душевно. Ты-то откуда взялся, Смутный?

— От верблюда. Проснулся уже?

— Угу.

— Ну, рассказывай. А я пока завтрак сбацаю. Утянул из вашей трапезной, там сегодня народу мало предвидится, все отходят после вчерашней бурной ночи. Так что мне, на правах друга эрхастрии, выдали твою пайку и добавили кое-что сверх того.

— Ого!

— А ты думал! Урожай Сатьякал-ведает-какого-года. Где тут у тебя чарки?

— Эй, та, высокая… я в ней настой для полировки посоха готовил…

— Ополоснем. Ты рассказывай, рассказывай!

— Что рассказывать-то?

— Как дальше жить собираешься, чем думаешь заняться.

«Ну вот, и этот туда же!» — подосадовал Фриний.

— Да не кривись ты так! Я к тебе, как говорится, с самыми серьезными намерениями… Что уставился! Работу хочу предложить, лет этак на пять. Или ты твердо решил остаться в эрхастрии?

— Да нет…

— Ага, значит, сомневаешься.

— Что за работа?

— В двух словах сложно объяснить. А охарактеризовать ее могу так: сложная, но интересная. Скучать не придется, но и бездельничать — тоже.

— А кто нанимает и сколько платят? — Тойра усмехнулся и развел руками:

— Я. Нанимаю я. Платить буду для начала по три золотых «ока» в неделю. Потом поглядим.

— Что от меня требуется? — Три золотых «ока» были довольно приличной суммой. Если бы Фриний по косвенным признакам не подозревал, что у Тойры есть такие деньги, он бы, конечно, отказался. Но, судя по этим самым признакам, деньги у Тойры водились, причем явно не только от проповедей.

— В первую очередь — научиться не задавать лишних вопросов. Когда наступит время, я сам всё объясню. Пока же тебе придется проводить разного рода изыскания, часть из которых может показаться необычной. Не напрягайся, — хмыкнул Тойра, — ничего нездорового или извращенного не будет. Но некоторые штудии тебе действительно могут показаться… странными. Так вот, вопросы «зачем» и «почему» из возможных исключим заранее. Да, еще тебе обязательно придется повышать свой уровень мастерства. Надеюсь, что через пару-тройку лет на, уж прости за тавтологию, пару-тройку ступеней ты поднимешься. Ну как, не слишком сложные тебе задачки ставлю?

Фриний пожал плечами:

— Да нет.

«Во всяком случае, чем это хуже любых других вариантов? »

— Значит, договорились. Уф-ф!.. Н-да, надо было мне чарку получше сполоснуть. Ты это чем, интересно, посох полируешь?!

* * *

Когда переходили через навесной мостик, Матиль замерла и уставилась на блиставший севернее Храм.

— Ух ты!

— Это… — начал было врачеватель.

— Я знаю! Это Храм Первой Книги!

— Не перебивай старших, — вмешался Гвоздь. — Знает она! А если знаешь, тогда нечего пялиться, пошли, мы людям мешаем.

— Так красотища ж! Людёв сколько, ты глянь!

— И мы им мешаем, — повторил Рыжий, сам удивляясь собственному занудству. Видать, общение с Талиссой таки подпортило характер. — А посмотреть на «красотищу» можно и с террасы. Пойдем.

На упомянутой террасе пришлось сделать длительную остановку. Не внимая увещеваниям о том, что на днях они отправятся туда и увидят всё изнутри, Матиль вцепилась в поручни ограды и не желала отходить.

— Храм, — пояснял господин Туллэк, — в действительности состоит из множества зданий. Самых главных — тринадцать, причем шесть из них расположены на воде. Основное — видишь, оно больше других и у него позолоченный купол? — построено на берегу Ллусима. Оно общее для всех зверобогов, двенадцать же остальных… кхм-кхм… индивидуальные.

— Че-его?

— Личные. Каждый принадлежит тому или иному зверобогу. Если считать от дороги, которая идет — видишь? — вдоль берега и соединяет Храм с обителью, где мы остановились, то на берегу расположены храмовни Нетопыря, Кабарги, Крота, Сколопендры, Змеи и Дракона. Далее идут надводные — Мотылька, Акулы, Цапли, Стрекозы, Лягушки и Муравья. В общем-то циклический… хм… круговой порядок у них другой, но здесь устроили так, видимо, чтобы водные располагались на воде… преиму… в основном, н-да… — Врачеватель свирепо глянул на ухмылявшегося Гвоздя и продолжал лекцию: — Все храмовни связаны между собой и с основным храмом широкими мостами, и когда начнется служба, по этим мостам пройдут процессии. Места хватит и для паломников, которые в основном как раз и являются сюда ради… хм… ради этого зрелища.

— Ой, а это что?!

С террасы видно было, как из каждой храмовни почти одновременно вышли небольшие группы торжественно одетых людей и направились по мостам к основному храму. Вообще отсюда все вместе здания Храма напоминали колесо — вот по спицам этого колеса и шли к центру разодетые люди.

— Это, — неожиданно подал голос Кайнор, — верховные настоятели и патты отправились на Собор Двадцати Четырех. Вернее, на одно из его заседаний. Я прав, господин Туллэк?

— Думаю, да. Но, так или иначе, нас это мало касается. Матиль, если ты уже достаточно насмотрелась, не продолжить ли нам…

— Продолжить, продолжить!

— Да не беги ты так, егоза! Господин Туллэк за нами ввек не угонится. И потом, разве ты знаешь, куда нужно идти?

— А что, мы идем кудай-то? Я думала, просто гуляем…

Под звон колокольцев, переливы флейт и стук ритуальных барабанчиков они вошли в Храм, каждый через свою арку. Двадцать четыре верховных иерарха Церкви, каждый в сопровождении свиты, каждый — в праздничных одеждах.

Каждый — в предчувствии наихудшего.

«Хотя нет, — подумал Баллуш Тихоход, стоя у арки и обводя взглядом остальных. — Нет, кое-кто так ни о чем и не догадывается, до сих пор».

— Скажи, Герник, ты когда-нибудь завидовал слепцам?

— Простите, святой отец?..

— Ничего.

Он снова обвел их всех взглядом, теперь уже внимательнее. Он знал большинство не первый год, знал, чего они стоят. И хотя среди Двадцати Четырех появились новые лица, он знал кое-что и о них. Тантэг Улль, настоятель Тхалемского монастыря Лягушки Пестроспинной, исполняет эти обязанности с лета, совсем недавно. Оппалаф Рэйлиш, патт Абхонского округа, находится на своей должности чуть меньше года. Оба прежде занимали высокое положение в церковной иерархии, так что достаточно компетентны. Другие в Собор не попадают.

«Но компетентность — это еще не всё», — подумал Тихоход. Он украдкой посмотрел сперва на тех, кто находился у арки Мотылька, слева от него, потом на противоположную сторону зала, где стояли отец-настоятель обители Нетопыря и патт Рэньского округа со своими свитами.

«Нет, далеко не всё. Тем, кто слеп от рождения, очень сложно понять, что такое огонь или радуга».

Тагратвалл Бесстрастный, патт Груэльского округа, трижды ударил об пол жезлом председателя. Эхо побежало от арки к арке, взлетело под купол и рухнуло с кольцевой площадки, на которой стояли иерархи, вниз, к остальным этажам Храма.

— Согласно закону и традиции, сегодня, в месяц Акулы, в год шестьсот девяносто девятый от Первого Нисхождения, мы снова встречаемся в этих стенах. Мне же, поелику год нынешний посвящен Сколопендре Стоногой, надлежит председательствовать в Соборе Двадцати Четырех. Если имеет кто против этого возражения — высказывайте сейчас или же не препятствуйте мне.

«Как всегда, — подумал Баллуш, — Тагратвалл вовсю наслаждается процессом. У бельцов так всегда… впрочем, не только у них, не только. И если какой-нибудь эпимелит истово печется о дорогих одеждах и украшениях, „приличествующих его сану“, то иной отец-настоятель не менее яростно заботится о бедности. И ни один, ни другой не понимают, что их поведение — лишь две стороны одной монеты, что для них обоих богатство имеет значение, и они не свободны от его влияния. Таких здесь много.

Труднёхонько мне с ними придется…»

Бесстрастный выдержал необходимую паузу, неслышно барабаня пальцами по набалдашнику председательского жезла. Убедившись, что возражений «не воспоследует», он картинно поправил бахрому-лапки на своем расшитом золотыми нитями рукаве, еще раз стукнул жезлом об пол и провозгласил:

— В таком случае, по праву, данному мне законом и традицией и подтвержденному всеми вами, я объявляю Собор Двадцати Четырех открытым. Предлагаю пройти в Зал Мудрости и, с благословения Сатьякала, приступить.

На сей раз Тагратвалл не стал дожидаться подтверждения, ибо его «предлагаю» было не более чем изящным оборотом речи. Группы священнослужителей, каждая по своей лестнице, спустились на этаж ниже и, каждая через свою дверь, вошли в Зал Мудрости.

Здесь имелось всё необходимое, чтобы заседания Собора проходили в удобстве и покое. Большую часть помещения занимал громадный круглый стол с двадцатью четырьмя креслами вокруг него. У стен располагались еще стулья — для тех, кто не входил в Собор, но был приведен паттами или верховными настоятелями: писцов, советников, прозверевших и слуг. Там же, у стен, находились небольшие столики для письма, несколько этажерок с чистыми свитками, письменные принадлежности, экземпляры «Бытия».

Как только все вошли в Зал, двери закрыли снаружи. Возле каждой стояло по два охранника соответствующего культа, которые должны были защищать помещение от возможного прослушивания и нежеланных посетителей. Хотя редко кому удавалось в дни Собора пробраться в Храм, всегда хватало тех, кто не оставлял надежды попасть туда и упасть со своей мольбой в ноги высшим иерархам.

Но время для прошений наступит через несколько дней, когда начнется печатанье новых Книг. Пока же…

— Начнем, братья! — провозгласил Тагратвалл. Жезл он положил прямо на стол: левую руку держал на рукояти, правой же взмахнул в смиренном и одновременно величественном движении: — Начнем, братья, с молитвы Сатьякалу всемилостивому, дабы благословил он наш Собор и всё, что будет здесь сказано и решено.

Сидящие за столом и у стен склонили головы и сложили руки у груди, Баллуш — чуть медленнее остальных. Он продолжал наблюдать за ними и видел, что многие на слова Бесстрастного отозвались… нет, не с неохотой, всего лишь с заминкой. Так медлит прихожанин, которого растяпа-исповедник спрашивает о здоровье давно почившего родственника.

Это должно было бы обнадежить Тихохода, но старый монах понимал: люди предпочитают верить в наилучшее. И собственноручно выжигать себе глаза, чтобы не видеть угрозы. Предпочитают молиться о мире и благе тем созданиям, которые уже нисходят, а значит, несут с собой в Ллаургин войны, боль и разрушения.

Слушают собственных прозверевших вполуха.

И не готовы рисковать, потому что думают, что им еще есть что терять.

Склонив голову, как и все, Баллуш Тихоход молился, но не о том, о чем молились остальные.

Баллуш Тихоход молился, чтобы сегодняшний Собор не оказался последним в истории Ллаургина.

* * *

Позавтракав и договорившись обо всём, Тойра оставил Фриния собирать вещи, а сам пошел «переброситься парой слов» со знакомыми даскайлями.

В общем-то вещей у Фриния было не так уж и много: одежда, разнообразные чародейские банки-склянки, набор трав и минералов, прикупленных им для некоторых практик, кинжал квилон (он упражнялся с ним иногда, а также использовал в своем ремесле), заговоренный стилет с магическими знаками, выгравированными на каждой грани; несколько ценных свитков, купленных на ярмарках и у одного хайвуррского собирателя, связка свечей, хрустальный шар, прямоугольное зеркальце в серебряной рамке и еще одно — в золотой, всякая бытовая мелочь…

Кажется, ничего не забыл.

Ах да, еще футляр!..

Фриний вспомнил о нем со смешанным чувством досады и стыда. Подобное чувство испытывают, повстречав давнюю любовницу, расставание с которой было бурным, неприятным, полным взаимных упреков и горечи. О футляре он не вспоминал уже несколько лет. Хотя тот обычно стоял в углу — рядом с невысокой этажеркой для свитков, которой Фриний пользовался довольно часто — чародей давно уже воспринимал футляр как неотъемлемую часть своей комнаты, ничего не значащую и неважную.

Последний раз было это года четыре назад, что ли?.. — футляр обнаружил любопытный Кирхатт. Вообще-то, по негласным законам эрхастрии, проявлять чрезмерный интерес к тому, что находится в комнатах других чародеев, было не принято, но Кирхатт всегда оставался Кирхаттом. Он спросил: «Можно?» — и дождавшись утвердительного кивка, вынул и развернул рисунки.

— Чтоб мне проторговаться до последнего «плавника»! Откуда это у тебя?

— Мои, — скупо ответил Фриний. — Я когда-то, еще до сэхлии, рисовал.

— В монастыре, что ль? И монахи тебе позволяли? А чего ж потом забросил?

— Как обычно. — Он пожал плечами. — Времени не хватало. Учеба, учеба и еще раз учеба. Сам знаешь.

— А потом, после посвящения? Ты даже не пытался, да? Боялся, что не получится?

— Слушай, Купчина… — Кирхатт поднял руки:

— Ладно, ладно. Намек ясен, гашу факел своего красноречия. Но если хочешь знать…

— Не хочу. Потому что знаю. Ты скажешь, что нужно развивать сильные стороны, что нельзя выбрасывать талант на помойку.

— Именно.

— Ну так я и не выбрасываю. Видишь, в футляре храню.

На том разговор и закончился — и с тех пор до сегодняшнего дня Фриний футляра не открывал. Не было необходимости. К тому же, глядя на собственные рисунки, он всегда чувствовал упомянутые выше досаду и стыд, и еще некое смятение, как от невыполненного обещания. Но сегодня, отчасти из-за ожидаемых перемен, а еще — чтобы переступить через собственное нежелание, он достал свернутые в трубку листы. Дунул и встряхнул, освобождая от пыли, потом принялся разворачивать их, один за другим. Рисунки просматривал не торопясь; странно, оказывается, о многих он совершенно забыл, когда и где они были нарисованы. Некоторые теперь казались неуклюжими, чересчур загроможденными деталями, другие, наоборот, излишне схематичными.

Он просматривал их один за другим, снимая, как листы с капусты. Но до сердцевины — помятого, когда-то подмоченного листа — так и не добрался. Не успел.

— Ну что? — Тойра, как всегда, был стремителен и безусловен. — Ты уже собрал вещи? А-а, рисунки разглядываешь… Там были вполне удачные, помнится. Ладно, их можно и потом просмотреть, а нам бы надо в путь-дорогу. Ты ведь, наверно, еще попрощаться не успел со своими приятелями. Ну так чего ждешь? Я сам сложу их в футляр — и заодно полюбуюсь, а ты иди. Жду тебя здесь.

«Успел», — подумал Тойра. (Фриний во сне снова «слышит» его мысли, но по-прежнему не видит лица, ибо смотрит на учителя как бы со спины, всё время — со спины.)

«Успел, — он подразумевал и случай с рисунками, и вообще сегодняшний день. — Очень надеюсь, что мне за это не нужно хвалить Сатьякал, что это случилось не благодаря им…»

Невесело усмехнувшись нехитрому каламбуру, Тойра принялся упаковывать рисунки обратно в футляр.

* * *

На подступах к Старому Клыку им еще не раз пришлось остановиться — и не только из-за неуемного любопытства конопатой. На Ярмарочном холме и вдоль дороги, соединявшей его с Западными воротами города, расплескалось торжищное половодье. Как и во время половодья взаправдашнего, нанесло сюда вдоволь всякого мусора: и нищих, и прокаженных, и умалишенных — чистый паноптикум, как выразился скорый на ученое слово господин Туллэк! Все эти Гугни Безбровые и Полусвятые Австурии не хуже ухватистых купцов сражались между собой за местечко повыгоднее, чтобы можно было, сидючи у обочины, цапать за рукава и штанины проходящих мимо: «пода-айте на пропитание!» Здесь же, вдоль дороги, сноровисто разводили костры из чего попало: сучьев, ветоши, уворованных с полей страшиловых крестовин, даже из подсохших коровьих лепешек. Осенний ветер трепал дымы, прижимал их к земле; повсеместно стоял терпкий горьковатый запах и ровный, лишь иногда взрывающийся скандалами гул.

Пробираться через густой поток человеческих тел было трудно, несмотря на то что Гвоздь и компания двигались в том же направлении, куда и многие другие. Кроме собственно нищих, в толпе шныряли многочисленные торговцы горячими колбасками, пивом, священными чешуйками Змеи, священными перьями Цапли и священными какашками Крота. Последние расходились особенно бойко, поскольку, как узнал Гвоздь из зазывальных криков продавца, находили широкое применение в народной медицине, в том числе и как средство для приема внутрь.

Хватало здесь и разнообразных знахарей, целителей, гадалок и зубодеров. Не рассчитывая только на голос, некоторые из них ходили с досочками, где был изображен их товар или профиль деятельности. Встречались и грамотеи, которые дополняли рисунки фразами вроде: «Снемаю Порччу», — и даже подписью умельца: «Ранд Алтор».

Другие мастера, наоборот, деятельность свою старались не афишировать; о них узнавали по ее результатам. В какой-то момент, например, обнаружилось, что у отвлекшегося господина Туллэка буквально изо рта стянули недогрызенный леденец, а Гвоздь лишь благодаря некоторым прежним навыкам смог вовремя распознать «щипача» и так сохранил на поясе кошелек.

У ворот Старого Клыка натиск людской толпы усилился: многие хотели попасть в город, да не многие могли.

Городской совет специально повысил плату за вход, чтобы хоть частично оградить добропорядочных горожан от ворья, мошенников и нищих.

— Очень надеюсь, что мы сегодня же повидаемся с вашим Смутным, — проворчал Гвоздь, лишившись нескольких серебряных «очей». — Деньги-то мне графинька выдала, но если нам придется каждый день сюда наведываться, я скоро составлю компанию тем парням в рванине, что сидели вдоль дороги. А нынче, между нами говоря, не сезон, чтобы побираться: закончится Собор, грянут холода…

— Не нойте и не прибедняйтесь, — отмахнулся врачеватель. — Вы — в роли нищего?.. Не могу себе представить!..

— Благодарю, — шутовски раскланялся Гвоздь.

— …Вот горланить похабные куплетики — другое дело. Кстати, это не ваши приятели там выступают?

На небольшой площади, до отказа набитой зеваками, выступала группа бродячих актеров. Одетые в нарочито пестрые, нелепые костюмы, с прическами одна причудливее другой, они под хохот и свист толпы разыгрывали какую-то сценку, кажется из жизни городского толстосума. Персонажи были узнаваемы даже издалека — благодаря преувеличенному гребню (Настоятель монастыря Акулы) у одного и громадному кошельку (Купец), болтавшемуся почему-то между ног, у другого. Актриса же, судя по всему, играла неверную Женушку Купца, которая, пока супруг пребывал в отъезде и набивал свою прохудившуюся мошну, замаливала грехи с Настоятелем.

— Вы правы, — улыбнулся Гвоздь. — Это действительно мои старые знакомцы. Пойдемте-ка поближе, они, кажется, скоро закончат. Хочу перекинуться с ними парой словечек.

— Ну так ступайте, — пожал плечами врачеватель. — А мы с Матиль пойдем в таверну «Рухнувший рыцарь», это здесь, за углом, на Пивной улице — там и встретимся.

— Не хочу в таверну, — заныла конопатая. — Хочу к актерам!

— Матиль!.. Хотя, господин Туллэк, если уж ребенок просит… Пусть эта егоза идет со мной, вам же спокойнее будет.

Врачеватель кашлянул и переступил с ноги на ногу, шаркнув тростью о булыжник мостовой.

— Да нет, пожалуй. Коли так, пойдемте вместе.

— Боитесь, что в «Рыцаре» излишне вольные нравы? Нравы меня не смущают. А вот без кошелька остаться не хотелось бы, — немного чопорно заявил господин Туллэк. — С вами как-то спокойнее, знаете ли…

«Так я тебе и поверил!» — подумал Гвоздь.

* * *

После молитвы и формальной вступительной речи о значении Собора и о целях, которые преследует данное собрание, в Зале Мудрости начался обыкновеннейший балаган, чего Тихоход и ожидал. Начал его (и Баллуш это тоже предвидел) Хиларг Туиндин, патт Улурэннского округа. Яростно блистая крохотными, заплывшими жиром глазенками, Туиндин вопросил собравшихся, доколе, мол…

— Доколе, спрашиваю я вас, терпеть нам этих сынов тупости и тщеславия?! Доколе будут по королевству безнаказанно разгуливать тысячи и тысячи головорезов и пьянчужек, именующих себя бродячими монахами?! — Туиндин запыхался и приложил к расшитой алыми мотыльками мантии широкую бледную ладонь.

Многие в Соборе приняли его слова близко к сердцу и отозвались гулом согласия.

— Туиндин прав, — поддержал патта Хельминур Блистающий, настоятель монастыря Птенцов. — Бродяжцы мало того, что позволяют себе читать проповеди, они еще и…

— …Еще и в открытую говорят о том, что многие из бельцов преисполнены скверною, имя которой «стяжательство и обмирщение»! — не чинясь, прокашлял со своего места Анкалин-Пустынник из обители Рыхлой Земли. — Более того, на примерах из «Бытия» доказывают крестьянам и ремесленникам, что это именно скверна, а не, допустим, забота о величии Сатьякала. Ты хочешь мне возразить, Ильграм? — Пустынник, хоть и был слепым, безошибочно повернулся в сторону Нуллатонского патта, рот его при этом кривился в презрительной усмешке — впрочем, как всегда.

— Хочу, — холодно произнес Ильграм Виссолт — и его звучный, властный голос мигом оборвал все прочие шепотки. — Ты говоришь, Анкалин, «доказывают на примерах из „Бытия“, но всем нам, без сомнения, известно, что почти все бродяжцы неграмотны. Лишь единицы, вроде Австурия Полусвятого, заучивают текст Книги на память, но даже тогда — кто может утверждать, что они не перевирают его пусть не из злого умысла, а просто по недомыслию. Помните: Книга для того и печатается снова и снова, чтобы ни один переписчик невольно или намеренно не исказил ее? — Ильграм помолчал, бесстрастно глядя на Пустынника из-под расположенной на лбу маски Разящей. Черный клюв на ней казался направленным на Анкалина клинком. — Меня, как архиэпимелита и патта, не волнуют проповеди бродяжцев о богатых и бедных. В народе об этом говорят всегда. Однако право трактовать „Бытие“ принадлежит единственно Сатьякаловой Церкви — и впредь будет принадлежать только ей. Всех, кто посягнет на это право, я предлагаю карать — и карать безжалостно.

— Верно! — прохрипел Эмвальд Секач, настоятель обители Священного Мускуса. — Карать! С применением пыток, чтоб другим неповадно было! — на его иссохшем, подобном обтянутому тонкой пленкой черепу лице зловеще блеснули накладные клыки. — Братья, предлагаю Собору наконец издать соответствующий указ, который бы позволил преследовать бродяжцев в любом из эпимелитств! И даже в Трюньиле!

Отдышавшийся Туиндин всплеснул руками:

— Зачем же сразу карать?! Разве так очистим мы их от греха? Только тяжкий труд на благо святых мучеников поможет этим заблудшим душам приблизиться к небесным естественности и беззаботности, только труд!

— Или откупные, — добавил Идарр Хараллам, патт Рэньского округа.

— Откуда у бродяжцев откупные? — скривился Туиндин.

— Сколь же вы все мелкотравчаты, сколь корыстолюбивы! — Анкалин-Пустынник в отчаянии вскинул к потолку худые, испещренные голубыми письменами вен руки и потряс ими, словно призывая гнев Сатьякала на сидевших в Зале. — Не истины, не совершенства взыскуете, но единственно о корысти своей радеете! В эти дни, когда запретники дерзостию своей попрали все мыслимые и немыслимые пределы, едва ль не в открытую проповедуя преступные свои идеалы; когда каждый носитель истинной веры благостен уже одним фактом существования, разве не следует поощрять таковое подвижничество? Разве, спрашиваю я вас, Сатьякалу милее еретик, нежели верующий истово, но заблуждающийся в частностях. Пусть же те, кого вы с презрением именуете бродяжцами, наставляют на путь истинный заблудшие души, а уж жрецам поручите вести вернувшихся в лоно Церкви далее, по пути к высшим естественности и беззаботности. — Анкалин сотворил знак Сатьякала и сурово зыркнул пустыми глазницами на Тагратвалла: — Или я заблуждаюсь, брат?

Бесстрашный, подтверждая свое прозвище, произнес:

— Не заблуждаешься, но забываешь о многом. Как смогут жрецы куда-либо вести «вернувшихся», если нищенствующие монахи настраивают людей против них и вообще против Церкви?

— Не против Церкви, а только супротив тех священнослужителей, кто погряз в корыстолюбии!

— Однако — и это признано многими виднейшими умами, известнейшими авторитетами, — дабы воздать должное величию Сатьякала, храмы должны выглядеть богаче и прекраснее какой-нибудь крестьянской халупы, — вмешался в спор Хельминур Блистающий. — Иначе как донести до темного сознания истинность Книги? Как, спрашиваю я вас, уверить того же крестьянина или ремесленника в том, что есть нечто, к чему следует стремиться?

— О, вы знатно уверяете их в этом, — добродушно рассмеялся Осканнарт Хэйр, настоятель монастыря Весеннего Роения. — Правда, цель, к которой следует стремиться… — Он помахал в воздухе изящной рукой с черными наперстками-коготками на каждом пальце. — Я слышал, некоторые из простолюдинов утверждают, что у тех же купцов, к примеру, дома побогаче иных храмов. И если всё дело только в богатстве, так, мол, не лучше ли поклоняться деньгам, а не Книге.

— Ересь! — рявкнул Секач.

— Разумеется, ересь. И довольно опасная. Но так или иначе, а некоторые тенденции, на мой взгляд, должны бы Собор насторожить. — Хэйр после окончания монастырской школы провел полтора года в университете, и это было заметно по тому, как он себя вел и по манере разговаривать. — Пора признать, что пытаясь тягаться в богатстве с купцами мы ничего не добьемся. Простой человек допускает в своем, с позволения сказать, сознании, что король, герцог, графы и бароны могут быть богаче Церкви, вернее, отдельных ее… м-м… частей. Но купцы!.. Это смешно, это противоречит всем представлениям простолюдинов о порядке в мире. Представлениям, замечу, взращенным самою Церковью. Так что, братья, — произнес он с легкой иронией, — остается один выход.

— Какой же? — не выдержал Секач. Впрочем, по тону, с которым Эмвальд задал вопрос, было ясно, что он не ставит Хэйра ни в медный «коготь».

— Очень простой. Перестать поражать, точнее, пытаться поразить, прихожан роскошью. И акцентировать внимание на другом.

— Осканнарт, не подобает служителю Церкви столь часто пользоваться словами проклятых пралюдей! — не выдержал Пустынник.

— Не помню, чтобы в Книге было написано что-нибудь по этому поводу. Равно как и по поводу чрезмерного употребления архаизмов из языка Востока.

— Не смей зверобогохульствовать! — выкрикнул Анкалин. — Мальчишка!. ты…

Тагратвалл постучал жезлом о столешницу, призывая к порядку, и высказался в том смысле, что хорошо бы всё-таки быть лояльнее… или терпимее — и вообще придерживаться начатой темы.

— Давайте, — предложил, — сперва решим одну проблему, а потом перейдем к другим; дискуссию же… да, дискуссию о словах вообще оставим на другой раз. Хватает и более насущных вопросов.

— Верно! — подхватил Секач. — Мы же так и не разобрались с бродяжцами…

И всё завертелось по второму кругу.

Баллуш в перепалке не участвовал. Он следил из-под полуопущенных век за всеми присутствующими, подмечая даже то, как вздрагивал молоденький писец с голубыми глазами. Мальчик, кажется, впервые присутствовал на Соборе — а может, его недавно лишили языка и он еще не привык? Нужно будет сказать Хэддолу, чтобы пригляделся к голубоглазому повнимательнее: не исключено, что тот на грани нервного срыва. На следующие заседания, пожалуй, не стоит Хэддолу его брать сюда, только сломает паренька.

Тихоход беззвучно постукивал двумя пальцами по столешнице и рассеянно следил за развитием перепалки. Иерархи, как обычно, разбились на группки: кто-то отчаянно спорил, доказывая свою точку зрения, кто-то дремал, делая вид, что внимательно слушает собеседника, кто-то перешептывался с соседом, делясь последними сплетнями.

По расчетам Баллуша, еще немного — и верховные иерархи Церкви достаточно выпустят дурной крови (фигурально, разумеется, выражаясь), чтобы можно было начать серьезный разговор.

Но где, во имя всего святого, тот монах, о котором говорил ему Осканнарт?! Или Хэйр приберегает его на крайний случай, в виде, как он бы выразился, резерва?

Хотелось бы верить.

* * *

— Итак, вы всё-таки решили заключить договор? — Нотарий эрхастрии, господин Минайтал Р'Хожж оглядел Тойру и Фриния паучьим взглядом. Сам господин нотарий был мужчина средних лет, среднего роста и незапоминающейся наружности; единственной примечательной чертой в нем был как раз взгляд — да еще, пожалуй, происхождение. Среди далеких предков Р'Хожжа затесался мелкий князек горцев, не князек даже, а то ли внебрачный сын, то ли оставшийся без наследства брат князька — словом, некий изгой, сумевший прижиться в Хайвурре и впоследствии, за неясно какие заслуги, получивший мелкий дворянский титул. Нынешний потомок горца был последним в окончательно обнищавшем роду, посему выбрал стезю, когда настало время, без колебаний. Хотя знал, что профессия нотария при чародеях — не такое «теплое местечко», как полагают некоторые невежды.

— Извольте ознакомиться с текстом. — Он протянул Тойре и Фринию по свертку, а сам склонился над бумагами и, казалось, напрочь забыл о посетителях.

Не удивительно: подобные контракты нотарию приходилось составлять и заверять довольно часто; собственно, в этом и состояла его главная работа. Договор между исполнителем-чародеем и работодателем-нечародеем всегда таил в себе большее количество неприятных возможностей, нежели тот же договор, допустим, между чародеем и эрхастрией. Здесь неприемлемы были обычные меры контроля за соблюдением условий — в силу как раз того, что упомянутые «неприятные возможности» могли осуществляться неподконтрольным для светских властей путем.

Заключенный же нотарием эрхастрии договор делал таковое осуществление невозможным. Если, конечно, решивший нарушить условия не хотел через день-другой после нарушения отправиться во Внешние Пустоты.

В основном речь шла, разумеется, о нарушениях критических, вроде злоумышления против здоровья, благополучия или жизни одного нз заключивших контракт. Причем мало кто мог объяснить механизм карательного действия.

А те, кто мог, объяснять не торопились…

Так или иначе, но факт оставался фактом: попытка любой из сторон нарушить договор между чародеем и нечародеем наказывалась быстро, неумолимо и необъяснимо. А в нынешние времена, когда таковое нарушение могло быть вызвано не злым умыслом, а просто стечением обстоятельств…

Текст обычного договора Фринию был известен, но он всё равно внимательно читал каждый параграф. В общем-то ничего особенного и сверхъестественного. «Нанимаемый обязуется выполнять все поручения нанимателя, кроме тех, которые могут нанести ущерб его здоровью, благополучию, чести и достоинству или же явно угрожают его жизни; также и те, что не соответствуют профилю работ (см. соотв. раздел договора), для которых его наняли… Наниматель обязуется производить расчет с нанимаемым следующим образом: …Наниматель обязуется предотвращать все случаи смертельного риска для нанимаемого, могущие возникнуть в результате выполнения последним заказа нанимателя; также — не злоумышлять против нанимаемого, его имущества, здоровья, чести и достоинства».

Ну и так далее.

— Всё верно. — Тойра протянул свиток господину Р'Хожжу. Тот принял его своими идеально чистыми, без малейшего чернильного пятнышка, пальцами. По мнению некоторых, эта чистота была самым убедительным доводом в пользу того, что господин Р'Хожж не обычный нотарий. Фриний тоже вернул свиток и согласился, мол, да, всё порядке.

Едва заметно кивнув, нотарий предложил им подойти к каменному столику, на котором находилось блюдо, на толщину мизинца заполненное некоей темно-алой жидкостью.

— Смочите правую ладонь и приложите ее к обоим экземплярам. Чуть сильнее. Благодарю.

Господин Р'Хожж аккуратно присыпал их отпечатки мелким песком и жестом указал на рукомойник в углу:

— Всё, господа. Вы можете вымыть руки.

Потом широкой кисточкой смел песок обратно в квадратную жестяную коробку, отставил в сторону и достал печать. Поочередно ударил ею по каждому из оттисков их ладоней — и Фринию показалось, что дважды его кожи — там, где линию жизни перечеркивает линия обреченности, — действительно коснулся холодный кругляш.

Самое же отвратительное, что во время всего процесса чародей боялся. Заключение контракта было сродни заигрыванию со смертью, пусть даже всего лишь на пятилетний срок, пусть даже он знает, что смерть — только переход из одного качества в другое, пусть…

Пусть. Он всё равно боялся.

Сидя в кабинете нотария и выслушивая последние наставления господина Р'Хожжа, Фриний неотрывно смотрел на высыхающую печать — прямо на кровавом оттиске его ладони. Поэтому не видел, как Тойра еле заметно дергает уголком рта: то ли улыбается, то ли…

* * *

— Многоликий!

— Гвоздь?! Гвоздь, чтоб тебя поцеловала Немигающая! Вот так встреча!

Дэйнил по прозвищу Многоликий, основатель и вдохновитель «Братства Страстей», спрыгнул с помоста прямо как был, в костюме Купца. Представление уже закончилось, актер, игравший Отца Настоятеля, и актриса Женушка Купца ходили среди публики, собирая плату по второму кругу.

— Ну, как зритель?

— Ничего, — отмахнулся Многоликий. — Им многого не надо. Сыпани жменю шуточек про слабую на передок бабу и мужа-рогоносца — и они твои с потрохами.

— Неужели я слышу, как сам Дэйнил из «Братства» жалуется?

Тот скривился, будто разжевал горсть черного перца:

— Да не жалуюсь я! Но иногда, братец, глядишь в эти хари неумытые и хочется… А-а, ну их к зандробам! Ты один здесь?

— Вот, с компанией. Знакомьтесь: господин Туллэк, врачеватель, Матиль, ходячая головная боль. А перед вами — известнейший лицедей Дэйнил, глава «Братства Страстей» — самой знаменитой фарсовой труппы от Таллигона до Хайвурра и от Ургуни до Сна-Тонра. Порой его также зовут Многоликим — и не зря.

— Хорошо сказал, — хлопнул его по плечу Дэйнил, — спасибо. Ну, приглашаю вас к себе в хибару. Угощу кое-чем, я тут на днях за бесценок пару бутылочек местного винца раздобыл. Занятное пойло.

— Э-э… видите ли, мы несколько торопимся…

— Перестаньте, господин Туллэк, Многоликий нас надолго не задержит. Да и конопатая, я же вижу, сгорает от любопытства. Вон гляньте, какие искры в глазах! Еще, чего доброго, подпалит половину города, если тотчас же не увидит, как живут настоящие артисты, а?

— Подпалю! — радостно подтвердила Матиль.

— Ну вот, значит, решено. А хотите — отправляйтесь в «Рыцаря», мы присоединимся к вам попозже.

Это предложение врачеватель с достоинством отклонил — и с не меньшим достоинством принял-таки приглашение Многоликого.

Обещанная «хибара» оказалась небольшой, но приличной квартирой, снимаемой «Братством» здесь же, в одном из домов на улице, что выходила на площадь; а «винцо» при первой же дегустации явило свойства натурального самогона, который после кружки-другой придал невероятную ясность мыслям, но вызвал некоторые затруднения с их изложением — видимо, в качестве компенсации.

— Попробуйте еще, мэтр, вам понравится, — подмигнул Гвоздь.

Впервые услышавший от вздорного спутника такое уважительное обращение, господин Туллэк попробовал еще. И еще. И даже не стал закусывать.

Матиль, лишенная сомнительных удовольствий мира взрослых, копалась в актерском сундуке Многоликого, который тот по неосмотрительности забыл запереть. Иногда из недр деревянного исполина доносился приглушенный писк — это конопатая добиралась до очередного сокровища вроде шарманочки с тремя мотивами или маски, у которой отвалился нос. Маску Дэйнил ей, кстати, тут же подарил. Шарманочку еще пока нет.

Врачеватель, осушив кружку, кажется четвертую, вдруг всхлипнул, пустил слезу и затих в уголке, мирно похрапывая.

— Пойдем-ка на свежий воздух, — тихо предложил Многоликий. — Эй, блоха с косичками — не шуми тут, видишь, дядя устал.

— Не футу, — неразборчиво донеслось из сундука под шелест азартно перебираемых платьев.

В соседней комнате как раз собиралась вздремнуть Женушка Купца, но по просьбе Дэйнила она перебралась досматривать сны туда, откуда пришли Гвоздь и Многоликий.

— Заодно приглядит за девочкой, — сказал Дэйнил. — Ну, брат, рассказывай, что у тебя стряслось. — Теперь, когда они остались наедине, Многоликий выглядел вполне трезвым, как и Гвоздь.

Тот вкратце пересказал ему свою историю с паломничеством, опустив подробности, связанные с истинной подоплекой случившегося. Дэйнилу совсем необязательно было знать про Носителей, Узел в Трех Соснах и странное поведение Матиль. Особенно — про последнее.

— Темнишь, — подытожил Многоликий, хрустя взятым из корзины на окне яблоком. Еще одно он бросил Гвоздю. — Темнишь, брат. Но это твое дело. Чем я могу тебе помочь?

Вот за это Рыжий и уважал Дэйнила. Не «Чего ты хочешь?», а «Чем я могу помочь?» — и всё.

— Две вещи. Во-первых, я хочу, чтобы ты связался с Фейсалом.

Многоликий чуть не подавился.

— Вот так просто, да?! «Связался с Фейсалом»! У тебя брат, богатое воображение. Как ты себе это представляешь: я бросаю всё, пересекаю Ллаургин из конца в конец, и старик тут же хочет лично встретиться со мной, едва я появлюсь у него на порог, да?

Каждый из шептунов (а Дэйнил был одним из них, как и многие странствующие актеры) видел господина Фейсала хотя бы раз в жизни. Когда предварительный этап вербовки заканчивался и человека принимали на тайную службу, «уши и глаза королевства» лично встречался с новичком. Господин Фейсал считал, что это полезно для дела. Но многие после первой встречи больше никогда не виделись с главой тайной службы, хотя исправно продолжали служить на благо Иншгурры. Получить аудиенцию у господина Фейсала было непросто: если ты заявлялся даже со сверхважными новостями, их выслушивали дежурные секретари или другие работники разветвленного механизма государственной безопасности.

— Он примет тебя, если скажешь, от кого ты. Графиня, с которой я приехал сюда, — его племянница. И вполне может быть, что ее жизнь в опасности.

— «Может быть» или «в опасности»? Пойми, в этаком деле каждое слово важней важного.

— Я ни в чем не уверен. Кроме разве того, что Фейсал побеспокоится о ней, даже если есть лишь вероятность угрозы. Понимаешь?

— Думаешь так спасти свою голову?

— Может, не только свою. И учти, ты ничем не рискуешь.

— Ну да! Гвоздь, даже если бы ты был моим родным братом, я бы сотню раз поразмыслил, стоит ли в это ввязываться. Старик отыщет кого угодно и где угодно — и ты это знаешь.

— Ты ничем не рискуешь, — повторил Рыжий. — Ты ведь только передашь то, что я тебе сказал. Я мог тебя и обмануть, правильно?

— По-моему, именно этим, брат, ты и занимаешься. И не убедительно.

— Я заплачу. Деньги у меня есть, графинька не пожадничала.

— Вот, значит, как, — хмыкнул Дэйнил. — И что, за дело?

— То есть?

— Да ладно, что ты лопухи мне на уши вешаешь. Ну, ты ее уже?.. — Многоликий сопроводил вопрос недвусмысленным жестом.

— Да еще, в общем…

— Значит, покамест она тебя, — подытожил Дэйнил. — Я этих знатных навидался будь здоров! Если сразу на место ее не поставить, так и будет тобой крутить-вертеть.

— Как же, будет! У нее в башке комары жужжат! Да и мала она еще, мне с ее служанкой хватает чирьев…

— О! Ты, брат, выходит, еще на первой ступени к… Сперва служанка, потом хозяйка. Проверенный способ, понимаю. А как она, хороша?

— Да обычная, только нос, как у всех знатных, к самому небу задран…

— Я про служанку спрашивал, Рыжий. Да-а, теперь мне ясно, какие такие обязательства держат тебя при этой графине.

— А пошел бы ты куда подальше! Скажи одно: поможешь или нет?

— Не раздувай ноздри, я это по-дружески. Конечно, помогу. Как Собор закончится, так и отправлюсь. Мы всё равно на зиму в Нуллатон собирались. Но ты, как я помню, о двух услугах просил.

Гвоздь набрал в грудь побольше воздуха.

— Вторая тебе понравится еще меньше, чем первая.

— Не сомневаюсь. Выкладывай, не тяни.

— Матиль. Ее нужно увезти отсюда. Долго объяснять, а о многом я вообще не могу сейчас рассказывать, но девчонке здесь оставаться опасно.

— Подожди, подожди. То ты про графиню, то про девочку. У тебя самого-то в голове комары не завелись часом?

— У меня с головой всё в порядке! — огрызнулся Гвоздь. — Насчет графини — одно, насчет Матиль — совсем другое. Тут всё решится за пару дней. Или ничего страшного, или нужно будет срочно куда-то девать девчонку. Причем так, чтобы ни мой спутник, ни кто-нибудь другой из нашей теплой паломнической компашки ее не нашли. Меня они по-любому через неделю отпустят — вот аккурат как Собор закончится. Тогда я отыщу тебя и заберу девочку.

— Не пойдет.

— Что?

— Даже если бы я согласился — где, по-твоему, кинется искать малявку твой «мэтр»? В первую очередь вспомнит обо мне и о том, как мы его здесь споили. И еще я вот чего не пойму: в Нуллатон, выходит, я доберусь уже после того, как ты расстанешься с этой своей компашкой из графинь и баронских сынков. Тогда на кой мне переться к Фейсалу?

— Ладно, — сказал Гвоздь, — ладно. Я бы пришел за девочкой намного позже, чем через неделю. Может, вообще бы никогда не пришел — не смог бы. Я сам не до конца понимаю, что здесь затевается, но… Мне нужно найти человека, который бы позаботился о ней, хотя бы первое время.

— Здесь, брат, ты такого человека не найдешь. У меня не та жизнь и не тот характер: мы слишком солоно живем для этой малявки. Ей нужно что-то попроще и подомашней. Подыщи какую-нибудь сердобольную вдовушку или лучше монаха, чтоб занялся твоей Матиль, определил в школу. Оттуда ты, если захочешь, сможешь ее забрать. А нет — девочка будет пристроена, с крышей над головой, с каким-никаким харчем, с местом в жизни. И кстати, монахи, в отличие от вдовушек, не поставляют таких вот малышек в бордели. Подумай.

— Да, — соскочил с подоконника Гвоздь, — так я и сделаю. Тем более монахов сейчас здесь хоть отбавляй. Но этот старый хрыч никогда не отпускает меня с Матиль одного. Мне понадобится твоя помощь, точнее, твоих ребят…

— Это другой разговор! — Многоликий хлопнул Кайнора по плечу и усмехнулся. — Поможем, брат, поможем.

* * *

Новеньким Непосвященным, попадавшим в Йнуугскую обитель, послушники по секрету сообщали: худшее, что можно себе представить, это попасться под руку разгневанному отцу настоятелю. Тихоход, говорили, когда в гневе, способен словами гвозди забивать. В живого человека.

Баллуш об этих разговорах знал и по возможности подтверждал слухи. Другие высшие иерархи Церкви о характере Тихохода были наслышаны тоже.

— Я в первый раз вошел в Зал Мудрости сорок пять лет назад.

Обычные в общем-то слова. И совсем, кажется, неуместные во время горячего спора (дискуссии!) между собравшимися. А гляди-ка: притихли, даже Эмвальд Секач умолк на полуслове и мягонько на кресло свое опустился.

Молчат. Ждут, что Тихоход дальше говорить станет.

Сейчас… станет!

— Сорок пять лет, — повторил он негромко, словно обращался к самому себе. — Сперва служкой, потом секретарем, теперь вот отцом настоятелем. И с тех пор ничего не изменилось. Мой учитель, Эрх Бездомный, говорил, что двадцати четырех мудрецов вполне достаточно, чтобы любое, даже самое простое начинание никогда не завершилось. А когда я однажды, набравшись храбрости, спросил, почему он так в этом уверен, Эрх сказал: «Поймешь, когда с мое позаседаешь в Соборе». Многие из вас сейчас наскоро примеривают на лица обиженные или даже оскорбленные выражения, а кто-то, уверен, мечтает, чтобы я поскорее заткнулся и вы могли бы продолжить обсуждение жизненно важных вопросов. Хотя, если уж честно, больше это похоже на грызню дворняг над дохлым конем. Да-да, дохлым! И дворняги настолько увлеклись дележкой, что не замечают, как к ним уже подкрадываются волки.

Ильграм Виссолт склонил голову и несколько раз звонко похлопал:

— Крайне эффектное вступление, браво! Емкое, образное. Вы часом не пишете стихи, Тихоход? У вас несомненный дар. Вы ухитрились в столь малом количестве слов запрятать так много смысла — и так изящно, по-доброму пожурить нас, действительно немного увлекшихся дискуссией. Но, полагаю, это только пролог к тому, что вы намереваетесь сказать.

Он по-птичьи склонил голову набок; в свете от сотен свечей правый глаз на его маске Разящей хищно блеснул

— Пролог — но совсем не к тому, чего вы ожидаете. — Баллуш с поклоном повернулся к Тагратваллу, с которым уговорился заранее, еще вчера: — Позволит ли мне уважаемый председатель Собора задать несколько вопросов присутствующим здесь братьям?

— Это что, допрос?! — взвился Секач.

— Это всего лишь вопросы. От которых те из вас, кто сочтет нужным, смогут уклониться.

— Если, разумеется, я на правах председателя не попрошу уклоняющихся всё-таки ответить, — подытожил Тагратвалл. — Начинай, Тихоход.

— Надеюсь, всё это имеет хоть какой-то смысл, — проворчал Хиларг Туиндин, плотнее запахиваясь в расшитую алыми мотыльками мантию.

— Имеет, — весомо произнес Баллуш. — И многие из здесь присутствующих, думаю, скоро догадаются, о чем я намерен говорить. Но сперва — вопросы. Итак, я хочу услышать от каждого из вас, сколько раз за последний год в ваших эпимелитствах были замечены случаи, которые можно расценить как сверхъестественные. Под таковыми я разумею прежде всего признаки присутствия существ, которые обычно в Ллаургине Отсеченном не встречаются… точнее — не обитают в нем.

— Включая возможные мистификации?

— Да, Мэшт, включая мистификации или то, что кто-то из вас счел мистификациями. В том числе — мистификациями свидетельств присутствия в Ллаургине зверобогов. Может быть, ты и начнешь?

Мэшт Риссадор, эрхиэпимелит Тайдонского округа, устало потер правой рукой лицо в том месте, где обычно носил на глазах темную повязку. Сюда, в Зал Мудрости, он пришел без нее, но прочие атрибуты своего сана: черный плащ бархатистым мехом наружу и когтевидные наперстки на левой руке — надел.

— Сверхъестественные случаи… — Риссадор словно попробовал эти слова на зуб — и вкус их ему очень не понравился. — Были. И за эти несколько лет — раза в два больше, чем раньше.

Он рассказал о громадных холмах свежей земли, возникавших посреди полей буквально за ночь, о странном поведении медведок, которые, во-первых, с некоторых пор стали крупнее, а во-вторых, частенько выползали наружу и забирались в дома с каменным фундаментом. О найденных на юге округа окаменелых погадках, размером с поленницу дров — и о том, что для окаменелых эти погадки выглядели очень уж свежо. Об участившихся случаях прозверения среди детей и безумцев; таковые были нередки всегда, поэтому когда Риссадор говорил об участившихся, он подразумевал едва ли не эпидемию в некоторых зверобогадельнях. Наконец, о превысившем все мыслимые пределы количестве священных реликвий, которыми нынче торговали в округе — и хотя часть из них явно составляли подделки, встречались и подлинные, вроде хитиновых кусочков панциря Муравья, фрагментов выползка Змеи или чешуек Дракона.

— Некоторые, я уверен, сохранились еще с прежних времен, но… — Риссадор вздохнул и покачал головой, будто сам не верил в то, что собирается сказать. — Но некоторые выглядят вполне свежими.

— Благодарю, — кивнул Тихоход. — Теперь хотелось бы выслушать остальных.

И они начали говорить: одни нехотя, другие с деланным безразличием, третьи — торопясь поделиться тем, что знали. Так или иначе, они наконец-то обратили свое внимание в нужную Баллушу сторону, задумались над действительно важными вещами.

Хотя — и он не обманывал себя пустыми надеждами на сей счет — мало кто из настоятелей или паттов готов был пойти до конца. Пока еще — нет.

Но постепенно, одного за другим, Тихоход заставлял их же самих произносить слова, от которых им будет сложно отказаться.

— И всё же я хочу понять, к чему клонит уважаемый нами всеми Баллуш, — не вытерпел Хиларг Туиндин. — Мы уже несколько часов, — он наигранно зыркнул на круглый циферблат, установленный в Зале всего-то пару лет назад, — уже почти два часа пересказываем друг другу какие-то небылицы. Вместо того чтобы обсуждать вопросы насущные и важные.

Многие из паттов и настоятелей посмотрели на Туиндина, будто на убогого. Многие — но не все, отметил Тихоход.

Он молчал, не торопясь что-либо объяснять.

Объяснять взялся Осканнарт Хэйр, как и договаривались.

— Видимо, Туиндин, — пауза, — уважаемый всеми нами, не совсем внимательно слушал то, что здесь говорилось. Это и не удивительно: наши сообщения, следует признать, довольно однообразны и скучны. К тому же нет необходимости выслушивать их все, чтобы понять суть — просто, по аналогии. Поскольку я не сомневаюсь, что каждый из нас уже догадался о ней, подытожу услышанное, больше для себя.

— Подытожьте, — милостиво кивнул Тагратвалл. Жезл председателя в его руках описал дугу и клацнул о столешницу набалдашником. — Только без длиннот и заумных фраз.

— Итак, в течение последнего года, а если уж точнее, нескольких лет, во вверенных нам эпимелитствах происходили события феноменальные, сверхъестественные. Собственно, не происходили — продолжают происходить по сей день. Не будем покамест вдаваться в поиски их причин, а отметим в первую очередь то, что…

— Покороче, брат.

— Да, разумеется. Отметим, что все упомянутые события никоим образом не способствовали приумножению спокойствия в королевстве. Простолюдины, да и не только они, начали поговаривать о грядущем Нисхождении, которое, мол, вызвано грехами людей, ибо грехи эти превзошли все допустимые пределы и теперь, как следствие, Иншгурре грозит гибель. Правы или нет утверждающие это — сейчас не важно. Да, не важно! — и не стоит шуметь и возмущаться, братья. Поскольку есть более насущные вопросы, о которых столь мудро изволил выразиться Туиндин, — пауза, — уважаемый всеми нами. Я говорю о стабильности в государстве, а ее становится всё меньше и меньше. Слухи ширятся, волнение в народе приобретает массовый характер. Этому способствуют и многочисленные прозверения детей и безумцев. Мы можем вовремя убрать кучу… э-э-э… артефакта, похожего на окаменевшие погадки, и сделать вид, будто ее не было. Но у прозверевших и тронувшихся от этого умом детей чаще всего есть родители. Словом, нам пора бы наконец обратить внимание на происходящее и принять меры.

— Какие? — почти благожелательно спросил Ильграм Виссолт, подавшись вперед и блестя остроконечным клювом на маске. — Или кто-нибудь здесь полагает, что другие его собратья сидят сложа руки и ничего не предпринимают? Ты прав, Осканнарт, я могу сделать так, чтобы за ночь исчез артефакт, подобный тому, о котором ты упомянул. Я даже могу позаботиться о замалчивании некоторых случаев стихийного прозверения. О некоторых — не обо всех. И вообще, коль уж на то пошло, стихийные прозверевшие меня мало волнуют.

— Наконец-то! — Дэлгэр Ярхамет, сухощавый настоятель Абхонской обители Стрекозы Стремительной, хлопнул ладонью по ручке кресла. — Наконец-то мы заговорили о главном! Прозверевшие, наши прозверевшие. Вот о чем следовало спрашивать! — Он метнул укоризненный взгляд в сторону Баллуша, и Тихоход лениво подумал, что с некоторыми заранее нельзя ни о чем договариваться: тогда они убедительнее играют свою роль; и Ярхамет — тому пример. — Вот что я хотел бы услышать в первую очередь от братьев-настоятелей, — продолжал тот. — Ведь ваши прозверевшие тоже стали рассказывать о видениях.

— Мои прозверевшие только этим и занимаются! — пренебрежительно хмыкнул Армоль Неспокойный. Он с болезненной тщательностью поправил складки плаща, выполненного в виде Нетопырьих крыльев, и сложил на груди холеные, в дорогих перстнях, руки. — С утра до вечера и с вечера до утра, только позволь — они начинают твердить о видениях. Иногда это звучит забавно, и если слушать их перед сном, не нужно принимать маковый отвар. Но стоят такие россказни не больше, чем басни какого-нибудь безумного жонглера.

— Может быть, — не стал спорить Виссолт. — В вашем случае… — он улыбнулся четко выверенной улыбкой, — я ничего не могу утверждать. Однако соглашусь с Ярхаметом: прозверевшие с некоторых пор рассказывают удивительные вещи. Хельминур?

— Я поясню, — кивнул Хельминур Блистающий. — А другие, уверен, дополнят мои слова своими свидетельствами. В обители Птенцов каждый истинный случай прозверения заносился в летописи, поэтому мы могли проследить и сравнить… видения нынешние и видения прежние. Еще пятнадцать-двадцать лет назад прозверевшие путались в том, что с ними случалось во время общения с Сатьякалом. Они бормотали о разновидных чудищах и светящейся бездне, исполненной цветных звуков и сводящего с ума молчания. Послания от зверобогов они часто воспринимали, как набор слов, плохо между собою увязанных, но всё же поддающихся пониманию. Однако в последние годы прозверевшие рассказывают о другом. Всё чаще в их свидетельствах упоминается какой-то многоликий туман, коий некоторые из братьев нашей обители склонны отождествлять с Пеленой. Говорят прозверевшие и об образах этого мира, и иные из них, без сомнения, принадлежат Ллаургину Отсеченному. Прозверевшие в поразительных деталях описывают многие места, кои поддаются опознанию, также и людей, события, даже точные дни порой удается нам вычислить, благодаря упомянутым такими прозверевшими фазам луны.

— Чепуха! — зевнул Армоль. — Басни, жонглерские басни! Нетрудно описать «места и людей», которых когда-либо видел, даже мельком.

— Как правило, наши прозверевшие рассказывают о том, где никогда не бывали и не могли быть. В том числе они описывают некоторые захребетные города. Но и это еще не всё. Кроме таких свидетельств мы чаще и чаще встречаемся с рассказами о сообщениях… об указаниях…

— О том, что нельзя назвать иначе, как приказами зверобогов, — холодно произнес Осканнарт Хэйр. — Четкими, жесткими, недвусмысленными приказами — ничуть не похожими на прежние размытые и едва поддающиеся пониманию. Мы тоже сталкивались с такими. И, к своей беде, успели выяснить, чем грозит их невыполнение.

— Фистамьенны.

— Да, Дэлгэр. Фистамьенны. Уже давно считалось, что зверобоги не используют их. Потому что, мол, вообще не вмешиваются в дела Тха Реального. Мы ошибались… точнее, с некоторых пор, когда думали так, стали ошибаться. — Хэйр поднялся со своего места и подошел к круглому циферблату часов. Рядом с каждым из двенадцати основных делений, обозначавших долю суток — два часа, принадлежавших тому или иному зверобогу, — находились маленькие фигурки: Дракон, Стрекоза, Крот и так далее. Настоятель монастыря Весеннего Роения коснулся громадной стрелки, выполненной в форме обоюдоострого меча.

— Тот, кто придумал этот механизм, поистине обладал мудростью прозверевшего. Время — кольцо, по которому перетекают из одного в другое события тварного мира. Всё повторяется. И если Сатьякал снова начал использовать фистамьеннов, можно предположить, что вскоре нас ожидает новое Нисхождение.

— Похоже, вы излишне много времени уделяете допросам запретников, — пренебрежительно процедил Армоль Неспокойный. — Это ведь они одержимы подобными опасениями? К тому же, Осканнарт, вы скачете с пятого на десятое, уподобляясь сверчку. Допойте до конца хоть одну из своих мелодий. Я хочу знать, что же такого случилось, когда в вашем монастыре не выполнили якобы требование якобы зверобогов.

«И ведь он даже не допускает мысли о том, что это правда, — подумал Баллуш, сочувственно глядя на Армоля. — Не удивлюсь, если через два-три дня отцом-настоятелем в монастыре Кожаных Крыльев будет кто-нибудь другой».

(И в этом Тихоход не ошибся — но причину замены угадать бы не смог, при всём своем желании.)

— Что случилось? — переспросил у Неспокойного Хэйр. — Прозверевшего, которому мы не вняли, заживо сожрали муравьи. Так же, как и исповедника, что выслушал прозверевшего, но не принял его слова всерьез. Позже подобный случай повторился — и, увы, мы опять оказались невнимательны и не поняли, что к чему. Однако в тот раз погиб не только прозверевший — мы лишились одного из наших амбаров, который муравьи уничтожили вместе с продуктами, — не осталось ни щепки, ни крошки! …Признаюсь, братья, я никогда и помыслить не мог, что во всём Ллаургине Отсеченном найдется столько муравьев. И я многим готов пожертвовать, чтобы никогда больше не видеть ничего подобного.

— Жертвовать надлежит без надежды и без торга! — прокаркал Анкалин-Пустынник. — Смирение!.. Вот чего не хватает этому миру! Потому и нисходят сюда зверобоги, чтобы научить нас ему.

— Если они низойдут, некого будет учить, — кривя тонкие губы, заявил патт Ларвант Тулш. Фигурка кабарги, вырезанная из красного дерева, улеглась у него на груди кровавым пятном. — Но вообще-то в одном Армоль прав: мы похожи на сверчков. Хватит перебивать друг друга и скакать от мысли к мысли, будто… — Сбившись, он махнул в воздухе рукой и неловко закончил: — Будто сверчки! Осканнарт, это всё, что вы хотели нам сообщить?

— Почти всё. Насколько я понимаю, не только в нашем эпимелитстве происходили случаи подобного рода, с появлением фистамьеннов и… наказанием невнимательных? — Большинство настоятелей и многие из паттов склонили головы, подтверждая это. — Тогда почему же ни один из нас не сообщил остальным? Перепугались? Или решили, что ни к чему тревожить тех, кто и так скоро узнает? Вот, — Хэйр снова показал на часы, — вот то, чем являемся все мы, братья. Ни прошлое, ни настоящее ничему не учит человека — и в этом он более, чем в чём-либо еще, отличается от животных. Однажды попавший в капкан, волк всегда станет обходить железные челюсти стороной; нажравшаяся яду, но выжившая крыса никогда больше не прикоснется к отравленному мясу. А человек, сколько ни тычь его, как щенка мордой в нагаженное, в прошлые ошибки, по-прежнему будет их совершать. Мы похожи на гиен, которые стоят у самой кромки океана и готовы разорвать друг друга в клочья за шмат дохлой клячи, — и не видят, что на них надвигается волна цунами. А лезвия продолжают вращаться, несмотря ни на что. — Осканнарт коснулся стрелки-меча и отдернул руку, уколовшись. Он повернул окровавленную ладонь к сидевшим за столом иерархам: — Вот это ждет каждого из нас. Крови и смертей не избежать, ибо зверобоги — признайтесь наконец в этом себе! — начали нисходить в Ллаургин. Но, — он выдернул из-за рукавного отворота платок и потер ладонь, — но у нас еще есть возможность избежать большой крови и ограничиться наименьшим количеством смертей. Если вы хотите этого…

Зал взорвался нестройными восклицаниями — испуганными, яростными или удивленными. Тагратваллу в который раз пришлось стучать жезлом и призывать к порядку. Наконец, когда таковой более-менее установился, слово взял Ларвант Тулш.

— Что вы хотите нам предложить? — спросил он у Хэйра. — Если память мне не изменяет, в прошлые Нисхождения и крови и смертей было предостаточно, да и вообще бедствий, больших и малых, тоже. Или вы, Осканнарт, научились договариваться с Сатьякалом?

— Безумие! — гневно воскликнул Анкалин-Пустынник. — Ересь изрекаешь, Ларвант, ересь! Коли уж зверобоги в непостижимой мудрости и милости своей решили низойти в Ллаургин, кто способен помешать им? Лишь безумец или же гнусный вероотступник полагает, будто наделен силою, соразмерной с силой Сатьякала!

— Таковых среди нас нет, — неожиданно мягко произнес Хэйр. — И в этом, братья, наше преимущество.

— Преимущество?! Как можно говорить о преимуществе по отношению к зверобогам?! — всхлипнул Гимфройс Смиренный.

— Успокойтесь, я говорю не о преимуществе по отношению к кому-либо, а о преимуществе в данной ситуации. — Осканнарт улыбнулся, и Баллуш улыбнулся тоже, понимая, что Хэйр попросту балуется освоенными в университете приемами софистики. Удивительно, но больше ни один из Двадцати Четырех не заметил этого, а сидевшие вдоль стен писцы и секретари, может, и обратили внимание, но не могли сейчас вмешаться. — Давайте, — продолжал Хэйр, — порассуждаем логически. Всякий раз зверобоги нисходили в Ллаургин по какой-либо причине. Значит, таковая есть (или недавно появилась) и в нашем случае.

— Только безумец или гнусный вероотступник!..

— Помолчите, Анкалин! — рассердился Тагратвалл. — И дайте наконец Хэйру закончить мысль.

— Благодарю. Итак, причина, которая вынудила… хорошо, из-за которой Сатьякал решил низойти. Благо, у нас есть «Бытие», где каждая из причин предыдущих Нисхождений описана — и мы можем сравнивать. Первое не в счет, сами понимаете почему. Второе, случившееся в двухсотом году, было направлено на истребление пралюдей, ибо они поклонялись Тринадцатому. В нашем случае не годится, потому что потомки пралюдей, живущие в Тайнангине, намного малочисленнее своих предков, а что касается запретников, все мы с вами помним указания самого же Сатьякала на сей счет, тайные буллы Альвакара Последнего и постановления соответствующих Соборов. Далее, Третье Нисхождение, как сказано в Книге, было направлено на окончательное уничтожение Тринадцатого, каковое вроде бы и состоялось. Однако вспомним о Носителях.

— Носители — ложь!

— Анкалин!

— Спасибо, Тагратвалл. Ложь они или нет, но согласитесь, Анкалин, что люди, считающие себя Носителями, появлялись в Ллаургине чересчур часто, чтобы на это не обращать внимания, и недостаточно часто, чтобы можно было говорить о мистификациях, организованных… ну, хотя бы теми же запретниками. Далее. Позабыв на время о Носителях, вернемся к причине нового Нисхождения. Списавшись с некоторыми из присутствующих здесь архиэпимелитов и настоятелей, я отнюдь не из чистого любопытства поинтересовался, чего именно требовал через прозверевших Сатьякал. Разумеется, разумеется, Анкалин, намерения зверобогов непостижимы! И большую часть их распоряжений сами мы вряд ли когда-нибудь поймем. Однако остается еще и меньшая. Согласно которой зверобоги усердно ищут нескольких людей, обладающих некими феноменальными способностями… точнее, тех, кто при определенных условиях инициирует возникновение рядом с собой неких феноменов, чью природу на данный момент ни Церковь, ни чародеи, ни ученые не способны объяснить адекватно. Хорошо, Анкалин, не буду больше… постараюсь не использовать заумных слов. Тем более что слова остаются словами, а факты фактами. Например, как это ни поименуй, никуда не деться от того, что один из монахов нашего монастыря в течение нескольких недель наблюдал за так называемым Носителем. Причем сам Носитель и не подозревал о своих способностях — и об интересе к его персоне Муравья Вездесущего.

— Наконец-то! Наконец-то от говорильни мы начинаем переходить к делу. Так где этот ваш монах? И где — «так называемый» Носитель?

«Вот именно, — подумал Тихоход. — Где?»

— На оба ваших вопроса, Эмвальд, один ответ. Здесь.

— Так покажите нам их!

— Здесь — это неподалеку от Храма. В Старом Клыке. Я хотел взять брата Хуккрэна с собой на заседание Собора, но вчера ему показалось, что на одной из улочек Клыка он видел упомянутого Носителя. И сегодня я был вынужден отпустить брата Хуккрэна на поиски этого… человека.

— Неужто вы не могли дождаться заседания, а уж потом отпускать вашего монаха на поиски Носителя? И почему вы вообще отпустили Носителя в прошлый раз?

— В прошлый раз так повелел Муравей, — отчеканил Осканнарт Хэйр. — Что же до нынешней ситуации… Неужели ваши прозверевшие, братья, не сообщили вам о натяжении пространственно-временной ткани и о том, что вероятность падения на прихрамовый район Узла чрезвычайно высока? Или вы не знаете, что это — один из наиболее характерных признаков пребывания рядом нескольких Носителей? Их необходимо обнаружить до того, как они привлекут снисходительное внимание — с этой целью я отправил в Старый Клык, в Лимн и на Ярмарочный холм тех из прозверевших, кто способен, как я надеюсь, отыскать Носителей. И, конечно, в их числе был отослан брат Хуккрэн, ведь он знает в лицо человека по имени Иссканр. Человека, который в прошлом году был причиной падения Держателей в Сна-Тонре.

* * *

Горбатый старик, похожий на терзаемого пухоедами филина, ковылял по осеннему полю. Он не думал, что так скоро вынужден будет уйти. Он пришел в Клык, к Храму чтобы убедиться в своих подозрениях, но так и не успел.

— Слишком много, — шептал он, тупо глядя себе под ноги. Поле было неровным, земля подмерзла только сверху и часто оседала под тяжестью его тела. Намного легче было бы идти по дороге, однако сейчас там слишком много путников, и все они направляются в Клык или к Храму, а он идет в противоположную сторону. — Слишком много… — Впрочем, слова его явно касались не тех, кто шел по дороге. — Неужели они не почувствовали этого? Неужели?.. Дураки! Они даже не понимают…

Хотя он и сам не вполне понимал. За последние лет десять — не так уж давно! — в мире что-то разительно изменилось. И прежде, чем старик успел сообразить, что же происходит, это «что-то» начало диктовать свои условия, устанавливать свои правила. А никто («дураки!») так ничего и не заметил.

Поле закончилось, старик вошел в старый, опустевший лес и поковылял дальше, держась в виду дороги, но не выходя на нее. Там по-прежнему было слишком много людей.

Костерок он заметил издалека и решил обойти по кривой. Но не сумел — то ли по треску веток, то ли по нелепой случайности старика заметили тоже.

— Эй, дедуля, куды чапаешь?

— Гля, парни, какой хрукт выкотился из чашшы! Ну леший, взаправдный леший!

— Тока, слышь, одно подозрительно — чегой-то он не как все?

— То ись?

— Да, не мути, Косяра! Чё те не нравицца?

— Ну чего старый от Храма идет, када все — к Храму.

— А вот мы у него и спросим. Или ты, дед, Сатьякал не уважаешь?

— Не-е, не уважает, по глазам вижу!

— Нехорошо это, парни! Мы ж уважаем?

— А то!

— Ясен подсолнух!

— И я об чём! Выходит, это нас обижает старичина-то! Нас не уважает, ёлки-морковки!

— Да-а, не порядок. За такое надо б тебе, ста… Ох, ё!.. Ха-х! Шустрый дед попался. Вжарь ему, Косяра, за Тошнотика. Как он бедолагу-то!..

— Н-на!

— Ты что ж себе думаешь, стервь?! Мочи его, парни!

— Н-на, паскудина! Н-на! н-на!

— Н-на!

— Погодь, дай разок Тошнотику вдарить. Это святое. Да всё уже, подох дед. Ну-тка, что у него в котомке. Негусто.

— Ну, мы ж не заради поживы, верно? Мы за идею!

— А то!

— Ладно, парни. Жухайте трупяка вон в те кусты да пойдем супца похлебаем. К завтряму б с рассветца в Храм успеть, пока цейрмоньял не начался. А то потом не протолкнемся.

— Сча', ребят, я тока сапоги стяну с деда — и с вами. Хучь и рванье, а зазря добро выкидывать тоже не годицца, верно?

— Давай уж, стягуй… Мы, чай, не зандробы какие, подожжом тя!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (окончание)

К'Дунель решается. Просьба Строптивицы. «Так надо, конопатая…» Возможен ли договор с Сатьякалом? О прогрессе, времени и доверии (в который раз!) «Да, так просто: взял и отдал!» Первый шаг на пути к… Пелене. Сломанная шарманка и растоптанная маска. «Рисуй!» «Я — не „прелесть“… » Одно непременное условие. Возвращаясь в Сна-Тонр. Очень подозрительный запах

Доверие к другим — монета дураков.

Обманешь лопуха — и здрасьте, был таков!

Доверие к другим — надежнее железа:

способно удержать друзей, казнить — врагов.

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

— Жокруа? Вы ли это?

Не ждал, капитан? Да уж, не ждал, даже помыслить не мог, что встретишь здесь своего давнего знакомца.

А следовало бы догадаться. Ведь именно в Лимне из года в год останавливаются высокопоставленные паломники, представляющие на Соборе королевский двор.

Так чего удивляешься, капитан?

— Я. Это я, господин Тайлог.

— Почему вы не в форме, капитан?

— Я взял отпуск, господин Тайлог. — «Эта старая задница, которая состоит в своре верховного иппэаса секретарем, всегда с господином Камэном на короткой ноге. А наш иппэас, господин Камэн Свендирэг (чтоб его зандробы… защекотали!) — как ни верти, твой непосредственный начальник, его не объедешь даже на тайных, чрезвычайно важных приказах господина Фейсала. Свендирэг, едва пронюхает о чем-нибудь „этаком“, непременно вставит тебе свечи куда надо. Пусть не сей момент, пусть через месяц-два после того, как уляжется пыль и господин Фейсал утратит бдительность, но вставит и подожжет: а не скачи через голову вышестоящего, капитан! Или уходи из гвардейцев, или при всякой погоде будь готов лизать иппэасу сапоги. А сапоги иппэаса, капитан, — они всегда в дерьме. Как и ты сейчас». — Господин Тайлог… я… — «Ты выглядишь, как задрипанный авантюрист без гроша в кармане. Ты небрит, плохо одет, ты стоишь посреди улицы Пухлых Бедер и — проклятье! — в твоем кошеле лежит порция порошка из лепестков кровяных цветочков. А главное: ты, болван, нос к носу столкнулся на этой улице с господином Тайлогом, которому здесь быть положено не более, чем тебе. Но между ним и тобой есть разница — и ты ее очень скоро ощутишь на собственной шкуре».

— Где остановились, капитан?

— В Клыке, — лихо солгал К'Дунель. — В «Рухнувшем Рыцаре». — (Именно туда, по словам Клина, отправился сегодня жонглер. И поэтому сам К'Дунель пошел в Лимн… болван!)

Господин Тайлог покивал с проникновенным видом.

— Ну что же… Полагаю, Жокруа, вы отдохнете на славу. Паломничество полезно и духу, и… кхэ… телу.

— Благодарю, господин Тайлог. — И чуть не брякнул «Разрешите идти?» Поклонился, проводил взглядом широкоплечую спину Свендирэгова секретаря, размышляя о мече в ножнах у себя на поясе («проследить, подкрасться, ударить… и никто ничего не…»), — резко мотнул головой и поспешил прочь с улицы Пухлых Бедер.

Решение вызрело само собой — то самое, над которым он мучился весь этот день. «Как быть с жонглером?» — да очень просто! Главное, чтобы ни одного фистамьенна не оказалось поблизости (Им циркач, видимо, нужен живым и невредимым), — а господину Фейсалу скажешь, что худшие опасения подтвердились. Причем будешь прав, верно, капитан? Ведь подтвердились же! Жонглер действительно зачем-то очень нужен Сатьякалу (один голос «за» него). Жонглер мешает тебе, поскольку совершенно случайно застукал тебя когда-то в момент получения приказа от фистамьеннов Муравья (один — «против»). А господин Фейсал, представляющий «настоящих запретников», велел убить шута только в том случае, если Жокруа убедится, что он — Носитель. Ну так скажешь, что убедился, капитан! (Еще один голос «против».)

Главное, чтобы не пронюхали зверобоги, а уж господина Фейсала как-нибудь уговорим. Опять же ну что он сделает с тобой, когда случится главное: когда жонглер будет мертв (а ты в безопасности)?! Что бы ни сделал — всё не так страшно, как то, что могло бы быть, узнай он (узнай хоть кто-нибудь!) о твоих взаимоотношениях со зверобогами.

(«Взаимоотношениях?! — хрипло расхохотался К'Дунель. — Какое там „взаимо“? Мне приказывают — я выполняю, не больше и не меньше. Тут главное успеть до того, как приказали…»)

Он вернулся в обитель Алых Букв еще до заката. Приехал в массивном фургоне: какой-то местный шустряга догадался устроить платные рейсы между Лимном и обителью, с непременной остановкой возле Храма. К'Дунель, удивляясь собственной прежней беспечности (в город он добирался своим ходом), без промедления заплатил требуемую сумму и пристроился рядом с другими паломниками, потными, оживленно-назойливыми. В их компании было единственное преимущество, но чрезвычайно важное: вряд ли зверобоги рискнут подослать к нему фистамьеннов, когда вокруг столько людей. Нет, Сатьякал отнюдь не заботится о душевном или телесном здоровье Жокруа — всего лишь понимает, что уличенный в снисходительном внимании, К'Дунель долго не проживет.

И тебя, капитан, будут беречь ровно до тех пор, пока ты хоть чем-нибудь сможешь принести пользу — ни мгновением дольше.

Принятое решение царапало изнутри черепную коробку. Убить жонглера! — так просто, это выход для всех, это спасение, спасение.

Однако, как выяснилось, кое-кто не был согласен с этой простой и ясной мыслью.

— Нет, — сказал Клин, обменявшись мимолетным взглядом с Элирсой. Ясскен сидел внизу, у лестницы, ведущей на чердак конюшни, где они трое сейчас разговаривали; трюньильцу приказано было предупреждать о любом, кто захочет подняться наверх. — Нет, — повторил Клин тихим, но твердым голосом. — Нами от господина Фейсала получены вполне четкие указания. Жонглер должен умереть, только если у нас появятся неопровержимые доказательства того, что он Носитель. Я и Элирса уверены: пока таких доказательств нет.

— Прямых нет, но косвенных сколько угодно, — возразил Жокруа. Он не должен был ввязываться в этот спор, нет, не должен, но… слишком уж ты растерялся, а, капитан? — Вспомните хотя бы о кабарге-фистамьенне. Почему Сатьякал так заинтересован в судьбе какого-то жонглеришки?

— Если бы я знал это наверняка, я был бы величайшим из прозверевших, господин К'Дунель. Но вы и сам, думаю, понимаете: причин такой заинтересованности может быть несколько, причем противоположных. Вдруг, например, Рыжий Гвоздь — один из людей-фистамьеннов?

(Что с твоими руками, капитан? Они вспотели? А шея и щеки — они, кажется, покраснели? О да, здесь, в конюшне, очень жарко.)

— Значит, вы наотрез отказываетесь выполнить мой приказ? — спросил он, расстегивая верхнюю пуговицу рубахи и делая вид, что ничего особенного не происходит.

— Отказываемся, — подтвердил Клин. — Простите, господин К'Дунель, но мы в первую голову выполняем приказ господина Фейсала, и этот приказ недвусмысленен и четок. И, увы, он идет вразрез с вашим. Добавлю сразу, во избежание недоговоренностей и ошибок: когда-то давно я был знаком с человеком, которого мы преследуем. Господин Фейсал знал об этом, отправляя меня с вами. Рыжий Гвоздь спас мне однажды жизнь, случайно, мы не виделись с ним ни до, ни после того раза. Разумеется, я благодарен ему за свое спасение, но поверьте, если выяснится, что Гвоздь — Носитель, я первым проголосую за его смерть. Однако пока таких доказательств нет.

— Потом может быть поздно, Клин.

— Если мы убьем невинного человека, потом тоже будет поздно извиняться перед ним, господин К'Дунель.

— Сюда идут, — сказал, поднявшись на чердак, Ясскен. — Паломники, которые здесь ночуют, вернулись из города.

«Да, — подумал Жокруа, глядя на него. — Да. Вот и ответ, вот и разгадка».

Он ничего не знал о методе равновесного треугольника господина Фейсала, но очень хорошо понимал: из трех свидетелей глава шептунов поверит двум, утверждающим одно и то же. Ну а если свидетель будет единственным…

Всё ведь так просто, капитан!..

Только когда жонглер и старый врачеватель вечером не вернулись из Клыка, К'Дунель всерьез засомневался, а так ли уж просто будет осуществить задуманное им.

Вообще — возможно ли?

* * *

Домик Аньели-Строптивицы, казалось, пребывал в этаком вневременье, на особом островке, куда минуты и часы не имели хода. «А вот тот, кто покидает его пределы…» — Фриний заставил себя не думать дальше, но в последний момент перед его мысленным взором промелькнула картинка: северное хайвуррское кладбище, пестрящее свежими могилами (после Цевировой Резни их было много…), одна — с букетиком ландышей у изголовья и молчаливой Аньелью подле. Тогда Строптивица вышла за пределы оградки своего подворья — и постарела сразу лет на десять. Хотя, конечно, не в этом дело…

Насколько он знал, на могилу дочери Аньель наведывалась редко. Годы брали свое, идти через полгорода к кладбищу ей было все тяжелее. А похоронить Омитту ближе не удалось, в городе царили беспорядки, покойников же, особенно безродных, часто без особых изысков укладывали в общую яму, и дело с концом. Если бы не хлопоты Тойры и Фриния…

«Если бы не я, может, она бы сейчас жила».

Это была старая боль и старая рана, но никогда не утихающая, не заживающая до конца. Он и поехал-то к Аньели во многом вопреки собственному желанию — и уж подавно вопреки желанию Тойры. Последний, услышав о том, что Фриний хочет попрощаться со Строптивицей, не изменился в лице, кивнул: «Разумеется», но тот знал: учитель и приемный отец от этой идеи не в восторге. Их размолвка со Строптивицей случилась давно, тем летом, когда Фриний проходил посвящение. И хотя Тойра неизменно навещал Аньель и помогал ей по хозяйству, от Омитты (а после… — и по собственным наблюдениям) он знал, что в отношениях между Строптивицей и Мудрым пролегла трещина. И с каждым годом эта трещина становилась всё шире и глубже.

Фриний не давал себе труда искать причин; считал, что его это не касается.

(Или, как понимает он сейчас в своем сне, подозревал, что как раз касается, — и поэтому не хотел вникать в неприятные подробности.)

— Я вас ждала, — сказала Аньель. — Мне бы с мальчиком поговорить. Позволишь?

Тойра лишь пожал плечами, мол, с чего бы я запрещал? Фриний спешился и прошел во двор, прихватив с собой посох. Впрочем, чародей редко теперь с ним расставался.

— Пойдем.

Она протянула было руку, потом передумала и просто кивнула в сторону дома. Там усадила на лавку за столом, сама села напротив, не зажигая свечей. Но он всё равно успел разглядеть коричневые крапинки в уголках ее глаз, пока еще малочисленные. Тойра наверняка тоже их видел. И, как и Фриний, знал, что они означают.

— Ты ходила лечить угольную лихорадку, — сказал он, укладывая посох себе на колени. — Хотя я говорил тебе: она не лечится.

— Я целительница, мальчик. — С тех пор, как ему дали новое имя, она перестала звать его Найдёнышем, но и Фринием не называла никогда, — только «мальчик» или «сынок». — Я целительница, а это означает, что я, насколько хватает моих сил, помогаю людям жить без болезней. Или безболезненно умирать.

Она замолчала и с силой потерла глаза. «Не больше двух недель», — подумал Фриний, подумал почти спокойно. Вместо жалости, которую он, казалось бы, должен был испытывать, Фриний ощущал нечто вроде брезгливости и легкого, зудящего чувства облегчения. Женщина, сидящая перед ним, не имела почти ничего общего с той Аньелью, которую он помнил.

— Тойре не рассказывай, — велела Строптивица. — Скорей всего, он сам углядел, а нет — так и не нужно. — Она провела рукой по столу, словно сметая всё, произнесенное до этого, и тем самым закрывая тему. — Ну, — спросила, — так куда ты теперь, после обучения своего? В Хайвурре решил не оставаться, а?

Фриний рассказал, что едет с Тойрой, потому что тот его нанял.

Строптивица покивала, словно именно это и ожидала услышать.

— Ну да, «нанял». Для чего же, разреши узнать.

— Я не уверен, что могу об этом говорить.

— А ты уверен, что сам-то знаешь правду? А-а, ладно, ты небось думаешь, я наговариваю на него, потому что мы в ссоре. И зазвала тебя сюда, чтобы против него настроить.

— А это не так? — Она усмехнулась.

— Мальчик-мальчик, ты хочешь быть сильным, но это не сила. Когда-нибудь ты поймешь… Сегодня тебе не до этого. Но однажды подумай, чего же от тебя хочет твой приемный отец.

— А ты знаешь это?

Строптивица качнула головой. Сейчас она выглядела старой, очень старой и казалась почти безумной, вопреки спокойному тону.

— Конечно нет, мальчик. Он никогда и никого полностью не посвящает в свои планы. Разве только если уверен, что от этого будет какой-нибудь прок.

Фриний ничего не ответил. Разговор начал вызывать у него досаду и небольшое раздражение. Да и затронутая Строптивицей тема ему не нравилась.

— Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Можешь. — Она заглянула ему в глаза, хотя в домике по-прежнему царил полумрак. — Каждый год вспоминай о нашем разговоре, в день ее смерти. Всего один раз в год спрашивай себя, что ты делаешь и зачем. Особенно — зачем. Обещаешь, сынок?

— Обещаю.

Со двора донеслось лошадиное ржание, было слышно, как нетерпеливо бьют о землю копыта. Тойра вполголоса что-то проговорил, видимо, успокаивая животных.

— Намекает, — усмехнулась Аньель. — Пора тебе. Ну, ступай, чародей.

Досадуя на себя (и отчасти — на Строптивицу за то, что заставляет чувствовать эту досаду), Фриний попрощался и вышел из домика. Она не стала провожать и, почему-то он был уверен, даже не посмотрела им вслед из окна.

В молчании Тойра и Фриний проехали всю деревушку, и только когда оказались на Северном Ургуньском тракте, Мудрый спросил:

— Ты хоть защитный кокон держал, когда с ней разговаривал? Угольная лихорадка, знаешь ли…

— Держал, — отрезал Фриний, в душе дивясь собственной дерзости.

Тойра в знак согласия кивнул и как-то весь сгорбился в седле.

(«Только тогда, — думает в своем сне Фриний, — только тогда я понял, что он тоже стареет».

В тот день впервые Тойра показался ему очень дряхлым пожилым человеком, который находится в преддверии скорой старости и неизбежной смерти.)

* * *

Пивная улица, как ни странно, пахла именно пивом. Причем разных сортов, так что уже через несколько мгновений нос отказывался верить в то, что обонял, во рту становилось сухо, кружилась от обилия возможностей голова, чрево же, как и положено чреву, глухо урчало и требовало утешения — сей же час!

— Ну и где наш «Сверзившийся рыцарь»? — спросил у врачевателя Гвоздь.

Тот, похоже, еще не вполне проснулся и проспался, поэтому громко, со всхлипом, вдохнул здешний густой воздух, после чего долго откашливался, грузно навалившись на трость.

«Укатали мы дедушку, — со смесью удовольствия и смущения подумал Кайнор. — Только бы он во Внешние Пустоты после сегодняшнего не отправился».

— Не «сверзившийся», а «рухнуйший»! — вмешалась Матиль.

Она показала Гвоздю синий от уплетённой черники язык и крутанула ручку шарманки, которая тотчас затянула мелодию «Улитки под горой». Господин Туллэк отозвался на это стоном и очередным обещанием расколотить «проклятый ящик!» — и Гвоздь в душе с ним согласился. Весь их путь от жилища Многоликого до Пивной улицы сопровождался «Улиткой» — другие две мелодии по неизвестным причинам шарманка играть отказывалась. Матиль же наотрез отказалась расстаться с подарком и уже успела закатить скандал; с ревом на полгорода и пробежкой по другой его половине. В конце концов для успокоения пришлось купить вредине лукошко черники и пообещать впредь на шарманку не покушаться.

Чем конопатая и воспользовалась!

— Так где же? — решил не поддаваться на провокации Гвоздь.

— У вас за спиной, — сказал господин Туллэк. — Вывеска…

Рыжий уже и сам видел вывеску, изображавшую упомянутого рыцаря в позе «после знатной пирушки, забытый друзьями, наутро…»

— Зато опохмелитесь, голова пройдет, — резонно заметил Гвоздь, толкая дверь «Рухнувшего» и пропуская вперед врачевателя и Матиль.

— А у меня и не болит, — прошмыгнув мимо него, заявила конопатая уже из-под нацепленной на лицо безносой маски. И по-свойски поинтересовалась, оглядывая зал: — Так, где тута лыцари?

Рыцарей в таверне действительно не наблюдалось, зато других посетителей хватало. Гвоздь даже удивился, когда обнаружил, что в большинстве своем они из горожан-ремесленников и черни здесь почти нет, ни приблудной, ни местной.

Само собой, шум и гам, пощипывание за мягкие места пробегавших мимо служанок, стук костей и прочие атрибуты нормальной пивнухи были представлены в «Рыцаре» в полном ассортименте — так на то она и пивнуха, а не монастырь!

Зато широкая дубовая доска, висящая слева от стойки, это было нечто из ряда вон: на ней, намалеванные углем или мелом, красовались разного рода фразы навроде: «Хочиш виселья — прихади фполноч на Шиповую плошшадь», «Кто найдет медальон сердечком, где на крышке змея кольцом, — занесите на ул. Сломанных Весел, Райделю-Котельнику. Пусть, гад, рога-то свои пощупает!» — или совсем уж бессмысленное «Ф Книге многа странниц», причем «странниц» было написано вдоль правого края доски, столбиком, ибо иначе не помещалось.

Господин Туллэк, видимо, был привычен к такого рода заведениям, а может, хаживал когда-то в «Рыцаря» и знал здешние обычаи. Он мигом ухватил под локоток ближайшую разносчицу, наговорил ей о каких-то «крендельках», «медовом» и «кувшине с водой, да, именно с водой!», — после чего знаком велев Гвоздю и Матиль следовать за ним, направился к дальнему столику, который был не занят. Служанка управилась на удивление быстро, и вот уже Гвоздь потягивал то самое медовое («здешний особый сорт», пояснил врачеватель), Матиль через прорезь маски мусолила крендель, а сам господин Туллэк сыпал в кувшин с водой какие-то травки, добытые из поясного кошеля.

— Что это за сено вы с собой носите, мэтр?

— Это не сено, — обиделся врачеватель. — А специально подобранный букет, который… — Он отхлебнул получившейся смеси, на мгновение прикрыл глаза и довольно улыбнулся: — …Который снимает некоторые нежелательные последствия чрезмерных возлияний.

— Чего ж вы у Многоликого не приняли этот ваш «букет»?

Господин Туллэк смущенно потупился:

— Признаться, я тогда еще не совсем трезво соображал.

— Слушайте, мэтр, — загорелся Гвоздь, — а что, сложно такие травки засушивать? Ведь какое прибыльное дело — и полезное людям! — вышло бы, а?!

— Сложно. И вообще, прошу вас, помолчите. Вы мне мешаете.

— Молчу, Ну что, конопатая, как тебе здесь? Не отвечай, а то дядя Туллэк… кхм… всё, всё. — Он замолчал и принялся разглядывать местную публику. А ничего так, народ при деньгах. Если сыграть-спеть им с десяток баллад, может хватить на ужин с ночлегом… Жаль, и тем и другим Гвоздь обеспечен безо всякого пения.

Первой не вытерпела Матиль. Крендель закончился, другой лежал в миске слишком далеко, не дотянуться, поэтому она дернула за рукав господина Туллэка и поинтересовалась:

— Долго еще?

— Что — «долго»?

— Ждать. Мы ж сюда когой-то встречать пришли, так?

— Так, — вздохнул врачеватель.

— Но что-то я его не вижу.

— Выходит, не пришел ваш Смутный. — Гвоздь развел руками, дескать, бывает. — Люди сейчас такие непостоянные сделались. Обещают одно…

— Он приходил.

— Что?

— Он приходил. Мы уговаривались, что тот, кто попадет в Клык первым, оставит на доске условную надпись.

— Про рогоносца, что ли?

Врачеватель презрительно взглянул на Рыжего.

— Конечно нет. И не спрашивайте, я не могу доверить вам…

— Ну да, само собой! После всего, что вы мне доверили, этот секрет чересчур важен, я обязательно где-нибудь да сболтну. Вы правы, мэтр, вы правы!

Матиль вредно хихикнула и крутанула ручку шарманки. «Ули-итку по-овстреча-ал я одна-ажды по-од горо-ой… »

— Ладно! Видите ту фразу про Книгу?

— Я думал, это местные не слишком грамотные храмовники радеют о грешных душах. А чего ж так коряво написано?

— Именно так мы уговаривались, чтобы не привлекать ненужного внимания. И заметьте, что надпись выполнена мелом.

— Да, очень гармонично смотрится на общем фоне… Простите. Так в чем здесь фокус-то?

— Согласно уговору, если человек, написавший фразу, еще в Клыке или в окрестностях и намерен вернуться сюда, он пишет эти слова мелом. Если уходит — углем.

— Снимаю перед вами шляпу! — Гвоздь сдернул с головы свою зеленую шапочку с пером (и до сих пор не зашитой дыркой от бандитской стрелы). — Кто бы мог подумать, какой талантливый, матерый заговорщик умирает в вас!

— Прекратите!

— Прекращаю. И, с вашего позволения, закажу еще кувшинчик здешнего пива уж больно оно вкусное… Эй, малявка, оставь нам хоть пару кренделей! Мэтр, вы заметили, когда она успела дотянуться до миски? Я же специально ставил подальше. — Рыжий махнул рукой, мол, ладно, чего нам мелочиться, и приподнялся, чтобы позвать разносчицу. При этом он задел локтем уже опустошенный кувшин, и тот полетел на пол, разбившись на множество мокрых черепков.

Впрочем, прошло не так уж много времени, а черепки оказались убраны и на столе появился новый, полный (пока) кувшин.

— Что же, мэтр, — отсалютовал булькнувшей кружкой Гвоздь, — поздравляю! Ваше паломничество прошло, выходит, не впустую. Когда, думаете, явится Сму…

Грохот распахнутой двери не дал ему закончить. В таверну ввалился до смерти перепуганный парнишка. Оглядел всех полубезумным взглядом и просипел:

— Жена!.. Рожает!.. Прямо на улице прихватило… — И закончил просительно, глядя в удивленные лица и понимая уже, что помощи здесь не найдет: — Врачевателя… пожалуйста… кто-нибудь…

Хозяин таверны только-только выдвинулся из-за стойки, чтобы послать юнца куда подальше, как господин Туллэк скомандовал:

— Живо, вносите ее сюда! Стол — вон тот, что под свечным кругом стоит, справа у стены, — освободить и протереть! Воды чистой, теплой. Да не кружку, дурья твоя башка, — таз тащи! Кто хочет, может остаться, но чтоб не мешали, ни зубоскальством, ни советами.

— Ну-ка, — сказал Гвоздь, беря за руку Матиль, — нечего тебе тут делать, малявка. Мэтр, мы пойдем па улицу, воздухом подышим. Вы, как закончите, кликните нас, договорились?

Тот лить отмахнулся: не мешай, мол, надо — иди!

Конопатая сопротивляться не стала. Для нее ничего интересного или нового в предстоящем не было: сколько раз видела, как мамка братьев-сестер рожала, насмотрелась уже.. А на улице, глядишь, чего-нибудь да обломится с дяди жонглера.

Они с трудом протиснулись через собравшуюся у дверей толпу зевак; проходя мимо одного из них, Гвоздь с благодарностью подмигнул. Многоликий, переодетый в лысого, как колено, старика, подмигнул в ответ, мол, всегда пожалуйста, рад был помочь. И знаком показал: по улице вперед и направо, там следуй за лопоухим мальчишкой — он приведет в нужное место.

— Дядя врачеватель еще не скоро освободится, — сказал Гвоздь. — Погуляем, конопатая?

Та радостно согласилась и двинулась вперед, выбирая лужи побольше и со смаком шлепая по ним. Гвоздь лишь слегка подправлял выбранное ею направление, чтобы не терять из виду Дэйнилового мальчишку. Сам же он ломал голову над тем, как объяснить девочке, почему она должна оставить дядю жонглера и дядю врачевателя — и с сегодняшнего дня жить у незнакомых людей.

Ничего путного на ум не приходило, сплошные фальшивки навроде «так надо» или «всё для твоей же безопасности». Попробуй кто-нибудь впарить такое Гвоздю, и он бы, этот воображаемый кто-то, наверняка пожалел о своей попытке.

А заставлять Матиль Кайнор не хотел, хотя в самом крайнем случае…

— Ух ты! — Она вдруг остановилась и даже стянула с лица эту свою нелепую маску. — Мы тоже сползаем внутрь, как тот оборвыш?

Гвоздь посмотрел — мальчик, который вел их к выбранному Многоликим монаху, сейчас как раз забирался в здешний храм. Уже темнело, и над «ползучими» входами храмовники успели повесить фонари; изнутри тоже сиял свет и слышались нестройный хор бормочущих голосов да клацанье кастаньет, напоминавших трескотню крыльев стрекозы.

— Так сползаем?

— Сползаем. Но сперва вот что… — Он отвел ее в сторонку, чтобы не мешать прохожим, и присел на корточки, вглядываясь в конопатую мордашку: — Ты мне веришь, малыш?

— Верю, — растерянно протянула она.

— Тогда… Скажи, когда наше паломничество закончится, с кем бы ты хотела остаться?

— С вами со всеми.

— С нами со всеми не получится. Мы разъедемся и разойдемся кто куда. Господин Туллэк, наверное, вернется в вашу деревню, госпожа Флорина в столицу.

— А ты?

— А я еще не знаю. Ну так как, что скажешь?

— Надо подумать, — ответила она, по-взрослому закусив нижнюю губу и морща лобик. — Госпожа Флорина, думаешь, меня б взяла с собой в столицу?

— Взяла бы. Ты ей нравишься, малявка.

— А господин Туллэк? Обратно в Три Сосны — взял бы?

— А куда б он делся?!

— Ну-у… много куда. А ты как думаешь, мне с кем из них поехать?

— Я уже, значит, не в счет? — обиделся Гвоздь.

— Ой ладно, перестань! И подразниться нельзя! Пусть, я еду с тобой. Можно?

— Можно. Сразу как разберусь с делами…

— Я так и знала! Я гогда лучше с Флориной поеду, она не будет морочить мне нос!

— Морочить голову. А за нос водят.

— Какая разница! И вообще, чего ты прицепился с вопросами дурашными?! если всё равно… я же вам мешаюсь под ногами, да? всем вам!..

— Ну-ка хватит кукситься и дуть щеки, конопатая! Посмотри на меня, ну. Понимаешь, я дал слово. Если б не это, я бы взял и увез тебя с собой хоть прямо сейчас. Но до конца Собора я должен оставаться с госпожой Флориной и господином Туллэком. А тебе больше нельзя быть с нами, понимаешь?

— Почему?!

— Я не могу тебе объяснить. Это очень долго и длинно. А если коротко: тебя могут убить. Ни за что, просто потому что ты есть, а кому-то это мешает. — («Н-да, Рыжий, утешил ребенка, ничего не скажешь. Успокоил, молодец!») — Всё изменится через пару дней. Нужно потерпеть, малыш. Я поручу тебя хорошим людям, которые будут о тебе заботиться и не сделают тебе больно. А потом приду и заберу тебя, хорошо?

— А почему ты не хотел, чтобы дядя Туллэк знал об этом?

— Потому что это тайна. Он старенький, у него злые люди могут начать выспрашивать — он и расскажет. А так…

— Я поняла.

— Ну и молодец. Сделаешь так, как я скажу?

— Ты оставишь меня дяде Дэйнилу?

— Нет, малыш. Дяде Дэйнилу я тебя оставить не могу. Это опасно и для него, и для тебя. Я поручу тебя монахам, хорошим, добрым монахам. Они смогут о тебе позаботиться.

Конопатая шмыгнула носом и вдруг уткнулась мордашкой Гвоздю в плечо:

— Не врешь?

— Не вру, малявка.

— Тогда… тогда веди меня к этим своим монахам. Я тебе верю.

— Спасибо, малыш. Пошли.

Но в храм они забраться так и не успели. Едва договорили, как пение и стук кастаньет прервались, изнутри донесся чей-то гортанный вскрик, и голос, испуганный и ломкий, выпалил: «Прозверел!»

Дальнейшее утонуло в паническом гомоне, народ мигом повалил из «ползучих» ходов наружу, сталкиваясь лбами и торопясь поскорее вскочить на ноги, чтобы оказаться подальше отсюда, как можно дальше!.. Потому что — Гвоздь слышал это даже отсюда, стоя в тени подворотни, — прозверевший вдруг начал выкрикивать: «Она здесь! Она уже здесь! О Сатьякал, какая же она чудови…»

Его голос на полуслове прервался полухрипом-полувсхлипом — и затих навсегда. Вскоре из «ползучего» выхода вынырнул мальчонка-проводник, огляделся, нашел взглядом Гвоздя и кивнул на группу из шести монахов, покидавших храм последними. Один из них брезгливо отряхивал с рукава брызги крови. Его спутник спросил о чем-то, и тот ответил:

— Нужно же было остановить эту ересь. Да он и так был не жилец — поэтому мы лишь избавили местных дознатчиков Церкви от занудной и бесцельной работы.

Несколько мгновений Кайнор колебался. Потом ободряюще подмигнул Матиль и, взяв ее за руку, повел к монахам.

— Святые отцы, — позвал он. — Святые отцы, позвольте обратиться…

— Обращайтесь, сын мой, — холодно ответил тот, что отряхивал рясу от крови. Не слишком худой и не слишком толстый, с глазами неопределенного цвета, темневшими из-под глубоко надвинутого клобука, он почему-то напомнил Гвоздю муравья-солдата.

«Глупое сравнение, Рыжий. Глупое и неуместное».

— Видите ли, святой отец…

— Брат Хуккрэн, — представился монах, видимо, раздраженный постоянным «святотцовием» жонглера. — Так что там у вас, милейший?

* * *

— …Впрочем, падение Держателей в Сна-Тонре было не единственным признаком того, что Сатьякал весьма заинтересовался Носителями.

— Чего-то я не понимаю, — заворчал, подавшись вперед, Эмвальд Секач. — Какое отношение к сна-тонрской катастрофе имеют зверобоги? Если, конечно, — зыркнул он в сторону Пустынника, — не считать того, что зверобоги ко всему имеют отношение.

— Хороший вопрос, — улыбнулся Осканнарт Хэйр. — Я поясню. Один из мостов, разрушенных той ночью в Сна-Тонре назывался Змеиным. Однако, в отличие от прочих построек, он рухнул не из-за упавшего Держателя или сотрясений почвы. Единственный свидетель, которого удалось найти, утверждает, что перед тем, как развалиться, мост двигался, словно ожившая змея.

— Единственный свидетель? — переспросил Идарр Хараллам. — И что с того?

— То, что это подтверждает свидетельства очевидцев в Северном и Южном храмах города. Говорят, там идолы Змеи и Акулы сошли с постаментов… и еще многое говорят, о чем я бы предпочел никогда не слышать и о чем не хотел бы говорить здесь и сейчас. — Хэйр выразительно посмотрел на статуи зверобогов, стоявшие в стрельчатых нишах. — Но всякий, кто захочет, может узнать подробности: бумаги с тайным отчетом, насколько я знаю, Табаркх привез с собой. Это его эпимелитство, и расследование проводили его люди.

Патт Дьенрокского эпимелитства кивнул: да, привез. При этом он тоже зыркнул на идолов, словно рыночный воришка на зазевавшегося вельможу.

— Но, как я говорил, — продолжал Осканнарт, — интерес Сатьякала к Носителям проявился не только в Сна-Топре. Баллуш?

Тихоход поднялся с кресла, делая вид, будто недоволен тем, что потревожили.

— Я расскажу. Год назад, все вы это знаете, Йнууг пережил бурю, равной которой давно уже не случалось. Именно тогда море вдребезги разбило о скалы корпус «Кинатита», благополучно сносивший прежде и штормы, и червей-древоточцев, и разрушительное дыхание времени. В ту же ночь и в тот самый миг, когда «Кинатит» обращался в плавающий мусор, я ощутил присутствие здесь, в Ллаургине, Акулы Неустанной. — Баллуш не поленился и сотворил священный знак Сатьякала. Это могло привлечь на его сторону некоторых сомневающихся и преуменьшить пыл фанатиков вроде Анкалина. — Еще раньше, до бури, я знал о существовании человека по имени Иссканр и о том, что он возможный Носитель. — Иерархи загомонили, словно Непосвященные, оказавшиеся в классе без наставника. Баллуш помолчал недолго, но в зале за это время восстановилась почтительная тишина. — Кое-кто из вас хочет спросить, почему же я не сообщил Собору о том, что узнал. Интересно, а как вы поступили бы в этом случае? Бросились бы ловить этого Иссканра по всей Иншгурре?

— Да! И поступили бы с ним так, как и следует поступать с еретиком!

— Может быть, — согласился Баллуш. — Может быть. Если бы успели. А скорее всего вас, Секач, как и упомянутого здесь брата Хуккрэна, остановил бы кто-либо из зверобогов. А они умеют останавливать и вразумлять по-разному — не правда ли, брат Анкалин? Вспомните прозверевших, которых вы не послушались, и что сталось с ними и с теми, кто был причастен к случаям невнимательности. Сатьякал не терпит пренебрежения! — Тихоход сотворил еще один священный знак вкупе с суровым выражением лица. — К тому же я не был до конца уверен, что Иссканр — Носитель. Но когда он пересек Иншгурру, чтобы попасть ко мне на Йнууг, когда оказался в «Кинатите» и «Кинатит» был разрушен, я убедился, что не ошибся в своих подозрениях. И то, что этот человек сумел выжить и сейчас находится здесь, рядом, в Старом Клыке, еще раз подтверждает, что он Носитель. Но, — Баллуш выдержал необходимую паузу, — отнюдь не свидетельствует о том, что его следует немедленно уничтожить! Однако, братья, отвлечемся на время от Носителей и вернемся к тому, о чем начал рассуждать Осканнарт. Зачем зверобогам понадобилось нисходить в Ллаургин? Разве ответ не очевиден для любого, кто слышал всё, здесь прозвучавшее?

— Им нужны Носители! — не вытерпел юный Тантэг Улль. Тридцать пять возраст небольшой для верховного настоятеля эпимелитства, но пора бы ему начинать учиться держать себя в руках. Впрочем, так даже лучше, ведь нужные слова были сказаны не Тихоходом, а другим иерархом. А то, что очевидно юнцу, признают и другие. Те же, кто станет спорить…

— Чепуха! — отмахнулся Армоль Неспокойный. — Даже если на время допустить, что байки запретников содержат в себе крупицу правды… Те, кто мнил себя Носителями, появлялись в Иншгурре и Трюньиле всегда, начиная с Третьего Нисхождения. Триста семьдесят лет это не тревожило Сатьякал, а теперь, по-вашему, что-то переменилось?

— Да, — спокойно ответил Хэйр. — И то, что они отдают через прозверевших недвусмысленные указания относительно тех, кто скорее всего является Носителем, подтверждает это.

— Могу я задать один вопрос? — Ильграм Виссолт, как всегда, был лаконичен и четок. — Благодарю. Я готов допустить, что Нисхождение началось или вот-вот начнется. Полагаю, никто из присутствующих с этим-то особо спорить не будет? Великолепно. Далее, я могу представить себе, что по тем или иным причинам зверобогов в первую очередь интересуют судьбы Носителей. Уважаемый Анкалин обвинит меня в ереси, однако рискну высказаться вот в каком ключе: два прозвучавших выше тезиса для меня относятся к разряду важных, но имеющих исключительно теоретическое значение. А я, в силу своего сана, обязан быть прагматиком. Вы, Осканнарт, сулили нам именно практическое решение… выход из складывающейся не в нашу пользу ситуации. Не будем забывать, с чего начался этот, с позволения сказать, диспут. Как нам избежать большой крови и многих смертей?

— Это очевидно, — улыбнулся Хэйр, и Баллуш мысленно улыбнулся вместе с ним, радуясь, что всё идет так, как и было задумано. — Зверобогам зачем-то понадобились Носители. Но очень сложно отыскать иголку в стоге сена — если ты человек, а не муравей. И наоборот — да простят меня за сей словесный парадокс, — очень сложно отыскать человека среди людей, если ты муравей, а не человек.

— Ты предлагаешь нам заняться торгашеством?! — вскочил, брызгая слюной, Пустынник.

— Конечно, нет! Анкалин, как вы могли подумать?! Речь о другом: нужно дать зверобогам то, чего они хотят. И попросить прервать Нисхождение или хотя бы не делать его столь разрушительным и смертоносным, как прежние.

Осканнарт помолчал, пережидая очередной шквал разрозненных выкриков, обвинений его в ереси, скудоумии и принадлежности к запретникам. Впрочем, были среди иерархов Церкви и те, кто сидел молча, либо изучая выражение лица Хэйра, либо глядя пустым взором перед собой. Баллуш, хоть и не вертел головой по сторонам, видел каждого: кто шумит, кто размышляет, взвешивая мысленно «за» и «против». А кто, как, например, Ильграм Виссолт, давно всё решил и ждет только подходящего случая, чтобы поддержать или опровергнуть Хэйра.

Так поддержать или опровергнуть?!

Баллуш знал: возможно, судьба всего Ллаургина будет зависеть от того, какое решение примет сегодня Собор — и как раз голоса тех, кто сейчас молчит, сыграют решающую роль.

Перехватив взгляд Тагратвалла, Тихоход дал понять, что хочет высказаться. И под стук председательского жезла поднялся, улыбаясь краешком губ.

Если бы кто-нибудь из послушников Йнуугской обители увидел сейчас Баллуша, он бы искренне посочувствовал паттам и отцам-настоятелям, что сидели в Зале Мудрости.

* * *

«Знаешь, — говорил иногда Фринию Кирхатт, — бывают случаи, когда ты напоминаешь мне щенка — добродушного, радостного щенка. Который не задумывается над тем, откуда у хозяина берутся сахарные кости и чего взамен ждет от пего этот самый хозяин. В общем-то, — добавлял Купчина, — хорошее качество. Поступать так — это почти достигнуть естественности и беззаботности. Но, знаешь, „почти“ — очень опасная штука. И если ты почти беззаботен и естественен, то жить из-за этого с другими, которые даже не „почти“, — очень сложно. Слишком часто будут тебя… как бы это поприличнее выразиться… в лужу носом макать. А ты будешь естественно удивляться: «За что?!»

Вот, дружище, именно за то.

Ты это учитывай, хотя бы временами».

Конечно, Купчина сгущал краски, но в целом был прав. Фриний знал об этой особенности своего характера и старался, по совету друга, ее учитывать. И хотя окружающим могло показаться, что он поступает наивно и непродуманно, окружающие ошибались. Иногда.

Кирхатт, например, считал, что наниматься к Тойре — как минимум невыгодно. Да и откуда у странствующего проповедника деньги возьмутся?!

Фриний не стал разубеждать приятеля, однако точно знал: деньги у Тойры водятся. У странствующих проповедников есть масса возможностей заработать, и это не считая собственно проповедей.

Вскоре он в этом убедился.

Через пять дней после того, как они покинули Хайвурр, Тойра и Фриний оказались в городке под названием Ахард. Здесь, как сообщил учитель, у него было намечено несколько важных встреч.

Неторопливым шагом, ведя коней в поводу, они миновали с десяток узких улочек и оказались на Храмовой площади города.

— Гляди-ка, — хмыкнул Тойра. — До сих пор целы.

Он показал на ратушу, перед которой возвышалось громадное сооружение, похожее на песочные часы. Разница заключалась в том, что в обоих сосудах вместо песка находилась вода — и она медленно, капля за каплей, сочилась из верхнего в нижний. В верхнем же, среди палых листьев и множества комариных личинок-дергунцов плавала крупная бурая лягушка; иногда она ныряла и хватала нескольких, а потом снова поднималась на поверхность и замирала там, бесстыдно растопырив перепончатые лапы.

Пометы на нижнем сосуде, видимо, увязывали количество воды в нем с истекшим (точнее — с выкапавшим) временем. Рядом с клепсидрой играли в «Черепаху, Щуку, Спрута» двое стражников, не забывавшие поглядывать по сторонам; но, как подозревал Фриний, их больше заботило не возможное нападение на часы (именно что невозможное, вряд ли бы даже самый последний безумец решился на такое), а появление кого-нибудь из начальства. На очередных «гостей города» стражники внимания не обратили.

— Вот это, — заявил Тойра, — и называется чудом. Клепсидра влетела Ахарду в… в хороший «коготь». Сами же рабочие и требовали: для порядку, мол, для порядку! Потому что прежние договоренности «работать с утра и до вечера» каждый из нанимателей понимал по-своему и в свою пользу.

— И что, с клепсидрой им стало легче?

— Конечно, нет, — фыркнул проповедник. — С чего бы? Если раньше можно было спорить о том, наступило утро или нет, теперь такой возможности не осталось. Видишь, колокольня возле ратуши? Если по рассветному удару колокола работника не оказывается на месте, на него налагают штраф. А звонят здесь рано-ранехонько. И вечерний колокол тоже ударяет, когда солнце уже давно село. Вот тебе и прогресс…

В молчании они оставили площадь и двинулись к зажиточному району, состоящему сплошь из контор купцов и ювелирных лавок. Неподалеку от Ахарда находились шахты по добыче драгоценных камней, большая часть из которых вывозилась в королевскую казну и уже оттуда попадала на рынок, часть же выкупалась местными дельцами (а еще большая — втихаря раскрадывалась, разумеется, с ведома местных властей и за солидные проценты от последующей выручки). В общем, городок существовал неплохо. Кроме промысла, связанного с добычей и перепродажей краденых драгоценных камней, процветали здесь разнообразные ремесла, особенно же — гончарное. Кто-то когда-то обнаружил, что вывозить незаконным путем добытые драгоценности лучше всего спрятанными в днища и стенки кувшинов да кружек. С тех пор профессия гончара стала в Ахарде очень популярной, как и поговорка о посуде, что бьется на счастье.

Обо всём этом Тойра вкратце рассказал Фринию по пути к дому своего знакомого купца.

— Правда, — добавил, — честным гончарам здесь приходится всё труднее. Работают-то только на городской рынок, потому что самое сложное по нынешним временам — выехать отсюда с грузом каких-нибудь жбанчиков и довезти его целым до места назначения. Тех, кто работает под «кровлей» местных контрабандистов, на большаке не трогают, а вот остальных, честных, не упускают возможности проверить. Особенно местная «изумрудная молодежь» любит так развлекаться.

— Кажется, здесь вообще только и делают, что развлекаются, — угрюмо заметил Фриний, показывая на толпу перед домом, к которому они направлялись.

Заводилой был местный жрец, он возвышался над остальными, взобравшись на пузатый перевернутый горшок. По-видимому, других подходящих постаментов поблизости не оказалось, днище же кувшина было маленьким, и жрец едва удерживался на нем.

— Время, — провозглашал жрец, — есть материя грешная! Вспомните «Бытие»: «Несли они в себе качество ущербное, разрушительное, названье коему — „время“. Скверное то качество распространяли они вкруг себя, подобно заразе неизлечимой!» Так сказано в Книге, такова истина! Но нашлись те, кто презрел указанья Сатьякала и торгует временем, торгует скверною! — В запале жрец взмахнул руками и едва не сверзился с горшка, но вовремя отклонился и сохранил равновесие. — Вот, — продолжил он, тыча длинным кривым пальцем в сторону купеческого дома, — вот оно, гнездо сквернопродавца! Ибо чем же торгует он, как не временем, когда дает деньги в рост?

— Занятно, — пробормотал Фриний. — Неужели этот достойный служитель Церкви знаком с трудами Саллюрэя Сна-Тонрского?

Тойра на это только многозначительно усмехнулся.

— Ведь деньги платит он, — не унимался жрец, — и деньги же от вас принимает. Так за что же берет он больше, чем дает? За время, когда вы пользуетесь теми деньгами, вот за что!

— Ну? — шмыгнул носом высоченный детина в кожаном фартуке. — Так ить правильно берет, мы ж пользуимси.

— Но… — Жрец помахал в воздухе рукой. — Но… Но это значит, что купцы торгуют временем, — подытожил он, наливаясь красным. — А время — суть материя грешная! Вот и выходит, что все купцы — сквернопродавцы!

Толпа расходиться не спешила, но кое-кто уже позевывал.

Тойра и Фриний объехали гомонивший и чесавший затылки народ, предоставив жрецу самому разбираться со временем, скверной, которое оно содержит, да купцами, которые торгуют и тем, и другим и много чем еще. Один из таких купцов, нимало не смущаясь устроенным у него перед домом лекторием, радостно приветствовал Мудрого и его спутника. Купец, видимо, давно заметил гостей и приказал слугам открыть для них боковую калиточку.

Он собственной персоной вышел на крыльцо и представился. Звали купца Эркусс Дьянский (как подозревал Фриний, Дьян был какой-нибудь провинциальной деревушкой, фамилию же уважаемый Эркусс1 [1 Роль купцов в Иншгурранском королевстве в описываемый период возрастала. Это выражалось и в том, как к ним обращались. Обращение «господин» было позволено только в отношении высокородных или тех, кто занимал вышестоящую должность в аппарате государственного управления, обращение «брат», «святой отец» и пр. — только относительно священнослужителей. Поэтому купцов стали звать «уважаемые», со временем это обращение также стали употреблять по отношению к горожанам более-менее независимых городов. Впрочем, последних в описываемый период в Иншгурре почти не было.

Вместе с тем обращение «уважаемый», но без использования имени, могло быть применено к любому человеку — как в прямом, так и в ироническом значении этого слова.] выбрал исключительно для внушительности, как это делали сейчас многие купцы).

— Извини, что не с парадного входа… — развел руками Эркусс. — Сам видишь… Ну, прошу в дом.

— Вижу, — проворчал Тойра, — что, сколько бы ты ни платил этому жрецу, всё равно переплачиваешь. Забывает слова, логики никакой…

— Новенький, — пояснил купец. — И боится очень. Прежнего-то чернь в клочья… н-да… а до того, помнишь, был у меня такой тощий, Лысым Журавлем звали? — его кто-то «пером» ночью в переулке осчастливил. Я уж стал двух-трех подсылать в толпу нарочно, чтоб охраняли, а нынешний всё равно боится.

— Так, может, пора тебе прекратить эти фарсы? Если люди поняли что к чему…

Эркусс Дьянский только поморщился:

— Люди-то давно поняли, у нас народ смекалистый. А что прикажешь делать с храмовниками? Эти, если помнишь, поначалу твою клепсидру вообще намеревались обозвать «зандробовым искусом» и еще какой-то там хренотенью.

Уважаемый Эркусс совсем не по-вельможному сплюнул себе под ноги. Поскольку дело происходило в холле, за спешно накрываемым столом, особого ущерба полу не предвиделось: здесь он был выстелен соломой. А вот коридоры, по которым купец вел сюда своих гостей, как на подбор, покрывали дорогие ковры. «Там бы ты не плевался, подумал чародей. — …Но погоди-ка, почему это клепсидра — Тойры?!»

— Храмовники… — Проповедник с благодарностью принял из рук слуги полный кубок, отсалютовал хозяину и пригубил. — Они никогда не уймутся, я тебя предупреждал. Раньше время, чтоб они там ни говорили, принадлежало им. День делился на всенощную, заутреню, обедню, повечерие и так далее. Они, как утверждала Церковь, таким образом хоть немного облагораживали время, счищали с него изначальную скверну. А теперь ты эту скверну используешь, чтобы упорядочить жизнь. О каких естественности и беззаботности в таком случае может идти речь, а?! Да храмовники с монахами сами должны нанимать охранников твоим подкупным лекторам! И своих таких же запускать в мир в большом количестве. И будут запускать, вот увидишь!

Уважаемый Эркусс покачал головой:

— Так что же мне делать?

— Что и раньше! — заявил Тойра. — Платить Церкви откупные и заниматься своим делом — вот что!

— И платить не только Церкви, — улыбнулся купец. — Я уже приказал, сейчас принесут.

С легким изумлением Фриний наблюдал за тем, как Эркусс вручает его приемному отцу несколько увесистых мешочков. По меньшей мере в одном, судя но проступавшим граням, находились драгоценные камни.

Тойра неторопливо подцепил мешочки себе на пояс, а один вручил чародею:

— Считай, это аванс. Кстати, учти, Эркусс: это мой ученик, в случае чего можешь ему доверять как мне самому.

Купец поклонился, Фриний чинно наклонил голову в ответ, не зная, что и думать.

Впрочем, гадать о происходящем ему не было нужды: легко, плавно он проник в сознание уважаемого Эркусса и скользнул по самым верхам его мыслей и ощущений.

Отшатнулся.

Медленно тряхнул головой, чтобы не вызвать у присутствующих подозрений, и прикрыл глаза. Такой смеси благодарности и безумного страха Фриний еще никогда не встречал. Но именно их купец испытывал по отношению к Тойре.

— Всё просто, — объяснил чародею тот, когда они покинули Ахард и отправились на восток, в сторону Тайдона. — Я помогаю — не только Эркуссу, многим зажиточным людям в разных округах — вести дела. В сторону, если хочешь, прогресса. Подбрасываю им разные идейки, как облегчить жизнь. Так думают они «облегчить». На самом-то деле это всегда монета о двух сторонах. Кому-то легче, кому-то — наоборот. Это не облегчение, это ускорение жизни. Не купцы торгуют временем, а я, я делаю его более концентрированным — и не только в каком-нибудь отдельно взятом Ахарде, а во всей Иншгурре. В конечном счете во всем Ллаургине Отсеченном.

— Зачем?

— Возьми бычий пузырь, брось туда лягушку и завяжи его. Увидишь: она никогда не сможешь выбраться наружу, просто не сумеет прорваться, у нее нет для этого ни когтей, ни зубов. А вот если надуть пузырь изнутри, он лопнет.

— Лягушке при этом не поздоровится.

— А тебя не учили в эрхастрии, что всякое сравнение — лишь подобие, но не точная копия того, что сравниваешь? И различия-то как раз позволяют постичь то общее, что имеется между двумя сравниваемыми понятиями. В нашем случае, признаю, лягушка и бычий пузырь — не самый удачный пример.

— Вернемся к прогрессу. Почему ты действуешь именно так?

— Через подставных лиц? Да потому что мне не хочется излишнего интереса со стороны Церкви, Короны или Посоха. В некоторых случаях, чтобы утихомирить пса, я просто швыряю ему кость.

— Как в случае с Посохом.

— Да. Я сотрудничаю с несколькими чародеями, которые достаточно умны, чтобы не задавать вопросов. С теми, кто понимает, что прогресс это всегда больно, что изменения в жизни, внешние изменения, начинаются вот здесь, — он постучал себя по лбу, и здесь, — приложил ладонь к груди. — Недостаточно подарить какому-нибудь Эркуссу идею о часах на площади, нужно сделать так, чтобы люди научились по-новому воспринимать свое бытие, считать свои дни и годы.

— Думаешь, прогресс — это благо?

— Мальчик мой, что такое благо? Всеобщего блага вообще не существует, это выдумка трепачей от Церкви, хоть, согласен, трепачей с хорошо подвешенным языком. Всем сразу хорошо не бывает, сама вероятность этого — невозможна, уж прости за словоблудие. А чтобы она просто стала возможной — даже не осуществилась! — нужно, чтобы изменились люди. Может быть, настолько, что никто тогда и не назовет их людьми. И тут, понимаешь ли, открываются два пути. Как там у нас в «Бытии» записано: «провел в зверях черту, разделив в них Тьму и Свет; и стали Тьма Злом, а Свет Добром;…а звери — человеками»? До тех пор, пока эти две составляющих в нас почти равновесны, люди остаются людьми. Если победит одна из них, они станут либо чересчур уж зверями, либо… Либо обретут иное качество. Вот тогда, может быть, всеобщее благо станет для них доступным.

Тойра помолчал, уставившись в вечернее небо.

— А прогресс, мой мальчик, это не благо. Это всего лишь рост, развитие. Которое неизбежно — особенно в наше время — связано с болью. Или, если хочешь, назови прогресс врачеванием хронической болезни. Ты ведь знаешь, вас должны были учить: чтобы вылечить болезнь, ее нужно перевести из состояния хронического в обостренное. А это всегда больно и страшно, в том числе тому, кто лечит. Здесь важно умение отстраниться, а им, к счастью, обладают не все. Знаешь, почему к счастью?

Фриний отрицательно покачал головой. Хотя догадывался.

— Потому что очень легко спутать отстраненность с безразличием и равнодушием. Чересчур легко и слишком заманчиво. Никогда не позволяй себе сделать это, мальчик мой, никогда!..

…Через четыре года, отправляясь к Пелене проходить испытание на очередную ступень, Фриний задаст себе вопрос: а не путал ли сам Тойра одно с другим. Ведь опасность прежде всего настигает того, кто уверен, что с ней справился.

Фриний и сам убедился: самоуверенность и презрение делают человека слепым и глупым, а значит, уязвимым. Еще со времен учебы в сэхлии он, как и большинство махитисов, пренебрежительно фыркал, когда кто-либо брался рассуждать о пользе университетов. Да и как можно всерьез воспринимать ученых? Ведь они, вместо того чтобы постигать общую структуру бытия, пытаются разлагать ее на отдельные компоненты. В то время как каждому известно: целое — это нечто большее, чем простая совокупность составляющих.

А их так называемая «механизация»?! Взамен развития внутренних способностей человека ученые ломают голову над изобретением всё новых и новых устройств, чтобы те выполняли работу медленнее, не так точно и не так качественно.

В сэхлии даже бытовала поговорка: «Чтобы научить младенца ходить, ученый привяжет ему к ногам костыли».

В общем, когда по дороге из Ахарда Тойра заявил, что Фринию придется пару семестров поучиться в Тайдонском университете, чародей немало удивился. А когда удивление прошло, долго и убежденно объяснял, что он думает обо всех ученых заведениях — и почему.

Тойра на это лишь отмахнулся.

— Во-первых, — сказал, — ты забываешь, что я тебя нанял для работы. За которую плачу и, согласись, неплохо. И мне вот, представь, необходимо, чтобы ты, в рамках упомянутой работы, прошел обучение в университете. Ну а во-вторых, — подытожил он, — то, что ты сейчас наговорил об ученых, это критика их методов. А я хочу, чтобы ты ознакомился с их достижениями. Тогда и устроим дискуссию.

Дискуссию устраивать не пришлось. При всей своей предвзятости Фриний очень скоро понял, что в университетах преподавательские мантии носят не одни дураки и сумасброды. К тому же здешняя библиотека содержала множество редчайших свитков, которые нигде больше не сохранились.

Тойра ни о чем не спрашивал, а только довольно улыбался, слушая отчеты молодого чародея. Кстати, оказалось, что Фриний не единственный, кто, окончив сэхлию, решил продолжить обучение в университете. Просто остальные предпочитали не проявлять своей принадлежности к чародеям, жили скрытно, вели себя замкнуто, лишний раз на люди с посохом не выходили (почему-то считалось, что выпускник сэхлии непременно должен его носить с собой). Только пару недель спустя один из «коллег» объяснил Фринию, что столь нарочито заявлять о своей принадлежности к чародеям считается в стенах университета дурным тоном.

Здесь вообще многое было по-другому, нежели в сэхлии. Не соперничество — оно присутствовало повсюду, — скорее принципы этого соперничества. В университете каждый боролся только за себя, беспокоился о себе одном, о собственной выгоде, порой — в ущерб здоровью или даже жизни других. Если ты собирался провести опыт, а твой соученик узнавал, что компоненты подобраны неправильно, он не торопился предостеречь тебя. Разве что — после опыта, с покровительственной усмешкой навещая жертву эксперимента в университетском госпитале.

Расплачивались за обучение здесь тоже иначе: деньгами, а не практикой. Если же кто-то хотел остаться на той или иной кафедре (и если, разумеется, его там хотели видеть), ему устанавливали постоянное жалованье. При соискании очередной ученой ступени (как было принято говорить, «степени»), опять же не в последнюю очередь обращали внимание на благосостояние экзаменуемого. Ибо процесс соискания требовал значительных расходов, как на организационные нужды, так и на подарки преподавателям. К счастью, Тойра обеспечивал Фриния достаточными средствами, а откуда они берутся, никто из студентов не интересовался, это принято не было.

По той же причине никто особо не вникал, чем, собственно, занимается Фриний, что исследует, над чем работает.

Он и сам — не слишком-то понимал.

Тойра велел ему заняться прежде всего древней историей и зверобогословием, которые в университете излагали не так, как в сэхлии, и не так, как в монастырской школе. Здешние преподаватели всё подвергали сомнениям и анализу, они стремились рационально, то бишь с помошью разума, постичь и объяснить все явления, даже описанные в «Бытии». Этот подход был относительно новым направлением в науке, и Церковь продолжала преследовать его приверженцев, ведь они, по сути, отвергали естественность и беззаботность, стремясь осуществить познание через грешный, присущий лишь человеку разум. Конечно, среди ученых тоже не все отдавали предпочтение такому способу познания, но в Тайдонском университете приверженцев рациональности было больше.

И среди них, разумеется, встречались запретники, особенно среди тех, кто изучал древнюю историю и зверобогословне. Фринию, уже немного разбиравшемуся в устройстве университета и научившемуся узнавать их среди прочих студентов, запретники не нравились. И хотя были среди них разные люди, но всё-таки чаще с ущербной, будто надломанное «око», психикой, с нервическим характером, одержимые идеями настолько опасными, что они постепенно сводили своих носителей с ума. То есть, шутил Тойра, приближали к естественности и беззаботности, которых запретники как раз и не принимали.

Пошутив же, Мудрый приказал Фринию «задвинуть свои предпочтения куда подальше и с запретниками дружить. Считай, сказал, что ты их изучаешь».

Сам Тойра наведывался в университет куда чаще, чем прежде в сэхлию. Привозил деньги, новости из внешнего мира (хотя студентам, в отличие от махитисов, разрешалось выбираться в город), неизменно расспрашивал о том, как проходит учеба. Оставлял массу мелких заданий: узнать, когда, согласно хроникам, был основан тот или иной город, кто из графов участвовал в Пятом захребетном походе и тому подобное. И в следующий свой приезд никогда не забывал спросить об ответах. При этом ни словом, ни полусловом не объяснял Фринию, зачем ему понадобились те или иные сведения, вообще редко снисходил до объяснений, только когда считал их совершенно необходимыми. Фриния это задевало, хотя сам он не всегда себе в этом признавался. В таких случаях чародей напоминал себе, что Тойра нанял его и, значит, в своем праве.

Неизвестно, какую пользу извлекал странствующий проповедник из Фриниевых занятий, а вот для самого Фриния она была несомненна. Вскоре он убедился, что Тойра не ошибся и у ученых есть чему научиться. Вывод, заключенный в этом каламбуре, чародей распространил и на запретников, хотя по-прежнему считал их людьми ненадежными и подверженными душевным заболеваниям. Он совсем не удивился, когда выяснил, что все тайны запретников хорошо известны руководству университета и Тайдонскому архиэпимелиту. Запретникам позволяли существовать, но за ними бдительно приглядывали…

— …Конечно, знал, — ответил Тойра, когда Фриний подступил к нему с расспросами. — А вот тебе знать раньше времени не следовало. Ты должен был вести себя непринужденно, с порядочной, так сказать, долей естественности. И потом, как и в случае с самим университетом, ты путаешь методы с результатами; в данном случае — с… хм… с понятийным аппаратом, которым располагают запретники. Все эти Носители, сакральная роль Лабиринта, подоплека захребетных походов — о них и в народе поговаривают, но там слишком много… э-э… информационного шума. В общем, чуши всякой многовато примешано.

— В том, что утверждают запретники, — тоже.

— Тоже, — согласился Тойра. — Но меньше. — И продолжать разговор на эту тему, как обычно, отказался.

Не один раз Фриний пытался понять, чем вызвана скрытность его приемного отца, но фактов у Фриния пока было маловато, да и отвлекаться на что-то, не связанное с обучением, не получалось. Ведь кроме университетских занятий он по-прежнему занимался чародейскими практиками, готовясь к восхождению на очередную ступень мастерства… к тому же визиты к вдовой, но не потерявшей своей привлекательности госпоже Рисимии отнимали немало времени.

Обещание, данное Аньели-Строптивице, он выполнил. «Что я делаю и зачем, — усмехнулся собственному отражению в окне, выпивая бокал сухого лейворнского в память об Омитте. — Хороший вопрос. Ответ: я учусь, я работаю на Тойру. Чтобы знать больше и повысить свое мастерство. Вот так просто».

Нет, Фриний не обманывался этой видимой простотой, но ведь и просьба Строптивицы казалась ему глуповатой, как будто до сих пор Аньель считала его маленьким мальчиком, не имеющим собственной головы на плечах. Так что выполнял он эту просьбу с мстительной небрежностью и легким раздражением. В такие дни, как этот, вспоминая об Омитте, он не хотел забивать себе голову — ту самую, что всё-таки есть у него на плечах! — всякой чепухой, достойной какого-нибудь жреца из захолустья, но не молодого, подающего надежды чародея и студента.

Тем более что постепенно он добивался поставленных перед собой («Кем? — шепчет во сне ветер в коридорах. — Кем поставленных?!») целей. Сперва прошел испытание на вторую, затем на третью и четвертую ступени. Для этого приходилось на время оставлять университет и Рисимию: система ступениатства была устроена таким образом, что для прохождения некоторых испытаний следовало отправляться в определенные эрхастрии.

А иногда — к Пелене.

— Тебе не обязательно проходить испытание на пятую ступень, — заявил Тойра, узнав о том, куда его приемный сын и его же наемный чародей намерен отправиться в следующем месяце. — Во всяком случае, не сейчас, — добавил он. Странствующий проповедник в очередной раз заглянул в Тайдон и только что выслушал отчет Фриния о его успехах на поприще наук и чародейства. — Проклятие, ты погляди в окно: осень начинается! В Сна-Тонр попадешь не раньше месяца Акулы, так? Ну а к Пелене…

— Ты боишься?

— Что?

— Ты боишься, что я не пройду? — Тойра удивленно покачал головой:

— Глупости! Просто не ко времени ты затеял это. Подождал бы полгода, а?

— Чего ждать? — пожал плечами Фриний. Отговорки Тойры его позабавили и немного разозлили. Уж что-что, а пройти испытание на очередную ступень он право имеет.

— Через полгода истекает срок нашего договора, — напомнил Мудрый. — Тогда я намерен рассказать тебе… рассказать о многом. В том числе зачем заставлял столько всего изучать и к чему готовил.

— Расскажи сейчас.

— Сейчас еще рано.

— Ну да, конечно, — усмехнулся чародей. — «Рано». А через полгода будет в самый раз. Ну а при чем здесь испытание на пятую ступень?

— Ты многого еще не знаешь. Поэтому просто поверь мне на слово: тебе пока не обязательно проходить испытание на пятую ступень. Потом, когда всё расскажу, я сам попрошу тебя надеть браслет ступениата, но…

— Ответь, — прервал его Фрииий, — что, по-твоему, главное в дружбе?

— В дружбе? Взаимовыручка, наверное… бескорыстие… Почему ты спросил?

— Нипочему, так. Давай-ка спать, мне завтра с утра предстоит еще несколько диспутов, а библиотекарь обещал раздобыть где-то копию со свитка «Баронских Костров» Анонимуса Нуллатонского.

— Так что ты решил насчет пятой ступени?

— Я еще ничего не решил, — соврал он. На том разговор и закончился.

Как обычно, когда Тойра наведывался в Тайдон ненадолго, он остановился у Фриния. Тот снимал комнату в одном из домов, принадлежащих университету, достаточно просторную, чтобы в ней могла расположиться небольшая компания студентов для увлеченной беседы и при этом осталось бы место для нескольких стеллажей и алхимического стола. Имелся там и небольшой диванчик, чтобы было где разместиться упомянутой компании, — на нем же во время своих визитов ночевал Тойра.

Хотя Фриний и сказал, что намерен завтра встать пораньше, ложиться спать он не торопился. Погасив свечи, прилег на кровать и смежил веки, внимательно прислушиваясь к тому, как ворочался на диванчике Тойра. Потом проповедник затих, отвернулся лицом к стене, дыхание его выровнялось; Фриний выждал еще немного и, не поднимаясь, потянулся рукой к стоявшему у изголовья посоху.

Почему-то считается, будто чародей без посоха ни на что не способен. Мнение это бережно поддерживалось и подпитывалось в народе самими эрхастриями — и, конечно, было ошибочным. Другое дело, что без посоха чародей, особенно первой-второй ступени, мог совершить очень мало: собственных ресурсов не хватало, а в достаточных количествах черпать энергию извне без посоха способны только связыватели.

Проникнуть в сознание спящего Фриний, вообще-то, мог и без посоха, но решил не рисковать: Тойра был человеком, преисполненным тайн и неожиданностей.

Та-ак, осторожно, тенью из сна, фантомным образом, не нарушающим логики сновидения… скользнуть в сознание, замереть, «не дыша мыслями»; теперь медленно, легонько выпустить сенсорные лучи, по которым можно будет принять извне, из структуры сна, первые сигналы, сперва простые, потом…

Он принял несколько, всего-то три-четыре и в ужасе отшатнулся! Точнее, стремительно вылетел, как вылетает пробка из бутылки.

— Никогда, — тихо сказал Тойра из темноты, немного разбавленной полосами света из-под ставней. — Никогда больше не пытайся влезть ко мне в голову, дурачок. И никогда не недооценивай меня. Думаешь, если я не чародей, то уж совсем ничего не умею? — Он засмеялся, сухо и приглушенно. Позабыв выпустить посох, Фриний завороженно глядел, как сотрясается под одеялом его сутулая спина. — Я достаточно имел дело с даскайлями, чтобы знать что к чему. Запомни, мальчик: в следующий раз тебе может не повезти и я слишком поздно вышвырну тебя из собственной черепушки. Если это произойдет — сойдешь с ума. Так что давай-ка спи, вместо того чтоб дурью маяться. Спи!

(Он был — как понимает теперь во сне Фриний напуган, но не столько из-за попытки своего приемного сына прочесть его мысли, сколько из-за намерения отправиться к Пелене.

И совсем не по тем причинам, которые мог тогда себе представить чародей.)

Однажды в сэхлии Фриний (в те годы еще Найдёныш) спросил у Купчины: «Что, по-твоему, главное в дружбе?» «Доверие», — не задумываясь ответил тот.

Фриний поверил Тойре, когда тот говорил об испытании и о том, что скоро всё объяснит. Поверил. Но в Сна-Тонр тем не менее поехал.

* * *

— Да, так просто: взял и отдал на попечение. И не нужно вопить на меня, мэтр, этим вы ничего не измените.

Из кучки зевак, наблюдавших за ссорой Гвоздя и господина Туллэка, выдвинулся дюжий молодец. Судя по выражению лица, улыбаться парня отучили еще в глубоком, колыбельном детстве.

— Он вас чем-то обидел, господин Туллэк?

— Обидел! — рявкнул Гвоздь. — Обидел, обманул, обесчестил! Поздравляю, мэтр, поклонников вашего таланту прибыло. Будет кому в старости стакан воды подать.

— Ты как… — тотчас завелся неулыбчивый.

— Заткнитесь! — повернулся к нему врачеватель. — Вас никто не просил вмешиваться! Это наше, исключительно наше с господином жонглером дело. Спасибо всем за заботу и внимание, но позвольте нам самим разобраться.

— В переводе на общепонятный это означает: проваливайте, господа! — услужливо пояснил Гвоздь. — Спектакля не будет!

Неулыбчивый что-то угрюмо процедил сквозь зубы, но решил не ввязываться. Как и многие другие, он вернулся в «Рухнувшего рыцаря» допивать недопитое, закусывая трёпом о том, что же такое не поделили жонглер и врачеватель. Прочая публика, натыкаясь на злой взгляд Гвоздя, тоже вспоминала вдруг о срочных делах и расходилась кто куда. В конце концов они остались одни — на сумрачной улице, наполненной светом от наддверных Фонарей, пивным смрадом и приглушенным гулом людских голосов, долетавшим из-за неплотно прикрытых ставней.

— Она же вам доверяла! — тихо, с ноткой обреченности укорил Рыжего господин Туллэк. Он стоял, сгорбившись и навалившись на трость всем телом, и зачем-то упорно разглядывал мостовую. — Доверяла, понимаете!

— Вам она тоже доверяла! — разозлился Гвоздь. — А вы, «добрый дядюшка Туллэк», собирались ее использовать в своих заговорщицких играх. Как и меня. Как и вообще любого другого, кого сочтете нужным. Вы и графиньку, единственную дочь вашего покойного приятеля-господина, при необходимости точно так же используете — или я не прав?

— Вы ничего, ровным счетом ничего не понимаете, — устало проговорил врачеватель.

— Так объясните мне, неумному. Объясните, зачем было тащить за собой Матиль через всё королевство? Вы ведь вполне могли оставить ее на попечении — если и не в Трех Соснах ваших, так отослать в столицу, пусть бы девочку пристроили при особняке Н'Адеров. Самое простое решение, самое вроде бы правильное. Но вам вдруг показалось, что Матиль тоже может быть Носителем, а рисковать вы не захотели. И решать самостоятельно — тоже. Пусть, мол, Смутный разбирается, а мое дело маленькое. Только, господин Туллэк, мэтр, вот вам, а не девочку! — Он сопроводил свои слова энергичным, общепонятным жестом. — Это мне можете до конца Собора на ресницы флажки цеплять, — я с графинькой договоренность имею соответствующую и вам слово дал. А Матиль — другое дело.

— Вы сами-то хоть знаете, где она сейчас?

— Знаю, с кем она сейчас. Этого вполне достаточно. Там она будет в безопасности, и вы не сможете ее отыскать.

— Понимаю, — пробормотал врачеватель. Он покачал головой, словно не хотел верить в то, что узнал. — Глупо, как же глупо!.. Вы с самого начала рассчитывали на нечто подобное, да? Поэтому спаивали меня у этого вашего приятеля-актера, а потом… та женщина — тоже была подставной?

— Ну, ей ведь действительно требовалась ваша помощь.

— А если бы я оказался чересчур пьян и не смог сделать всё, как надо?! Что тогда?!

— Тогда бы ей помогла бабка-повитуха, которую нанял Дэйнил и которая ждала поблизости, — отрезал Гвоздь. — И хватит упрекать меня во всех известных грехах я уж всяко знаю о них больше, чем вы. Как хотите, а я возвращаюсь в монастырь. Если помните, мы обещали графине не задерживаться.

— А что вы скажете ей о девочке?

— Правду, — пожал плечами Гвоздь. — Что я отдал ее на воспитание хорошим людям, в надежные руки.

— Вы лжете! Вы ведь наверняка собираетесь потом вернуться за ней и забрать девочку в свою труппу. Так?

Гвоздь пренебрежительно фыркнул (кажется, вполне натурально):

— Зачем мне лишняя обуза?!. Ну что, господин врачеватель, возвращаться вы предпочитаете вместе со мной или своим путем? Если со мной — тогда, так уж и быть, присоединяйтесь.

* * *

Святой отец Хуккрэн не понравился Матиль с первого взгляда. Было в нем что-то от дядьки Серповика, вечного батиного собутыльника. Когда Серповик напивался (а случалось это почти каждый день), он становился угрожающе сосредоточенным и очень жестоким. И еще начинал мыслить иначе, чем все. Мог, например, поколотить человека за то, что тот кашлянул на улице и разбудил его собаку, гревшуюся под солнцем… или там на куренка наступить, который ничего ж ему и не сделал, просто в пыли копошился… куренка Матиль было тогда особенно жалко.

Но сейчас ей стало жалко себя. Она верила всему, что говорил Рыжий, он бы ее не обманул.

Но очень уж отец Хуккрэн походил на пьяного Серповика.

Как только Гвоздь, попрощавшись с нею, ушел, монах повернулся к своим собратьям и заговорил с ними, не обращая никакого внимания на Матиль. Так, будто ее вообще не существовало.

— Ну что? — требовательно спросил святой отец у своих спутников. — Вы его чувствуете?

— Очень отчетливо, — пробормотал один из монахов, лицо которого напоминало клеванную птицами корку хлеба. — Такое впечатление, что он где-то рядом.

— Да, — подтвердил другой, похожий на коня, по недосмотру принятого в монастырь. Этот оскалил крупные желтые зубы (Матиль ждала, что сейчас заржет… нет, не заржал) и заявил: — Где-то очень близко. Я бы предложил разделиться… или работать по методу «горячо — холодно». Но нам нужно спешить. Если он уйдет… Сатьякал всемилостивый, Хуккрэн, зачем вы согласились принять эту девчонку?! Она же нам только помешает.

Отец Хуккрэн улыбнулся — губами, не глазами.

— Она нам поможет. Как вы считаете, братья, молодой и честный человек с верой в добро и справедливость сможет пройти мимо несчастья других? Особенно если дело касается такого… хм… благообразного ребенка. Думаю, нет, не сможет.

Вот тут-то Матиль испугалась по-настоящему. Так она пугалась за всю свою махонькую жизнь, наверное, всего-то пару раз: когда узнала про папкину смерть и когда на них разбойники напали, ну, перед тем, как дядя Эндуан их спас.

— Что именно вы предлагаете, брат Хуккрэн?

— Я сейчас объя… — Он запнулся на полуслове и изумленно уставился на Матиль. — Проклятие! Вы только взгляните!..

«…Или, — подумала она, — не на меня, а на что-то у меня за спиной?»

* * *

— Ваша беда в том, что вы привыкли к собственным безопасности и всевластию! Безнаказанность и всемогущество здесь, в Иншгурре и даже порой за ее пределами, превратили вас из улиток в слизней. — Баллуш Тихоход презрительно обвел взглядом Зал Мудрости и сидевших в нем верховных иерархов. Тишина за столом была такой, что, казалось, слышно, как бьется жилка на виске у юного Тантэг Улля. Кто-то из писцов громко вздохнул, испугался этого и вздрогнул, цепляя локтем, роняя на пол свитки. Они зашуршали осенней листвой, писец кинулся собирать их, а Баллуш, дожидаясь, пока он закончит, почему-то вдруг вспомнил тот день, когда получил свои первые ритуальные шрамы.

Тогда он впервые ощутил присутствие там, в запределье, куда смог попасть не во плоти, но одним сознанием, — другое сознание, чей-то разум, настолько чуждый человеку и настолько более мощный, что ужас, охвативший Баллуша, лишил его на несколько часов дара речи. Однако брат Лоррсаль, надрезавший Тихоходу кожу на щеках, понимал всё и без слов. И тогда он сказал юному послушнику: «Первый шаг на пути к истине ты сделал. Ты понял, что их нужно бояться».

С тех пор еще многажды Баллуш выходил своим сознанием в запределье и ощущал присутствие дремлющих там в своем всемогуществе зверобогов; и ритуальных шрамов на его лице стало не в пример больше, — однако никогда и ни с кем он не говорил о тех словах. «Первый шаг на пути к истине…»

Значит, должны быть второй, третий, сотый?!..

Много позже, видимо, подтверждая данное ему прозвище, Тихоход сделал свой второй шаг. Он продолжал бояться зверобогов, но начал его изучать, разъединив в себе «эмоцио» и «рацио», из которых, согласно философам пралюдей, состоит душа каждого человека. «Эмоцио» боялось, «рацио» пыталось постичь…

Третий шаг дался тяжелей всего, но в какой-то момент Баллуш понял, что иначе и быть не может. Ибо «рацио», подлое, хитроумное «рацио» уже допустило мысль о том, что зверобоги не всемогущи…

А значит… (четвертый шаг казался шагом в бездну: ступи — и будешь падать всю жизнь) …значит, Сатьякал уязвим.

И когда оказалось, что вероятность нового Нисхождения близка…

Ведь в «Бытии» ясно сказано в наставлениях пастырям человеческим: умерший насильственной смертью или же покончивший жизнь самоубийством на долгую цепь перерождений отодвигает от себя возможность достичь абсолютных естественности и беззаботности. А если зверобоги низойдут…

И ведь еще сказано: «заботься о малых сих, как заботится вожак о своем стаде, а мать о зверенышах своих». Следовательно, Баллуш обязан сделать всё, чтобы Нисхождения не произошло! Даже если поступки его какой-нибудь излишне усердный и консервативный служитель Церкви истолковал бы как еретические.

Уже став настоятелем Йнуугского монастыря и разбираясь в его архивах — весьма, надо сказать, запущенных, — Баллуш наткнулся на некий документ. Точнее, на протокол допроса. В нем значилось, что брат Лоррсаль был уличен в приверженности идеям запретников, тайно арестован и препровожден в дознаточные подвалы обители, где и скончался, признав себя виновным в ереси.

«Первый шаг на пути к…»

Но Баллушу уже было поздно сворачивать. Да он и не считал себя запретником, ибо слишком тщательно изучил их за последние годы — разумеется, в рамках обязанностей, возлагаемых на него саном отца-настоятеля! — и понимал, в чем заключается разница.

Хотя, наверное, боль, когда тебя рвут на куски священные акулы, одинакова и для запретника, и для уличенного в иноверстве монаха.

«Если они решат, что я призываю к ереси, — узнаю точно». Баллуш усмехнулся знаменитой улыбкой для непокорных послушников и сделал еще один шаг на своем пути к истине.

* * *

— Вот так, — подытожил даскайль Конгласп. — Всё, что просил вам показать Тойра, я показал. Хотя, по правилам эрхастрии, чародеям ниже пятой ступени в некоторые из подвалов, где мы побывали, доступ закрыт. — Он неодобрительно оглядел Фриния, который, похоже, оказанной ему чести не оценил. И вообще вел себя так, будто вот-вот заснет, хоть нельзя сказать, чтобы «экскурсия» по подвалам была скучной.

Почувствовав на себе этот взгляд и ожидание, Фриний судорожно кивнул и пробормотал слова благодарности, не совсем понимая, что именно говорит. Ощущение невыносимой, давящей тяжести, которое неожиданно свалилось на него уже в самом конце «экскурсии», не проходило. Кажется, даже усилилось.

И сейчас, превозмогая свинцовое давление на виски и веки, сонливость, резкую боль в животе, Фриний изумленно припоминал: всего-то год назад, в 697-м, Тойра предупреждал его о чем-то подобном. Вернувшись из своей поездки в Таллигон, Мудрый тогда выглядел так, будто воочию столкнулся со зверобогами, сразу со всеми двенадцатью. Он перечислил Фринию ощущения, при которых тот должен был немедленно покинуть любое место, где бы ни находился, и бежать оттуда как можно дальше. «В любое время суток, чем бы ты ни был в этот момент занят! — настойчиво повторял Тойра. — Бежать оттуда как можно скорее! Когда это случится, отыщешь меня и расскажешь обо всём. Я объясню, что к чему. Но сам ни в коем случае не пытайся понять, что происходит. Просто беги!»

«…беги».

— Господин Конгласп.

— Да?

— Мне нужно немедленно покинуть Сна-Тонр. Дело не терпит отлагательств.

Даскайль внимательно посмотрел на молодого чародея.

— Тойра предупреждал меня, — кивнул он. — Но как же быть с вашим ступениатством? Оно откладывается?

«Неужели ловушка? Неужели Тойра заранее догадывался, что я захочу прежде времени надеть браслет, и нарочно придумал эту историю про непонятную опасность? Да, он мог заранее договориться с Конгласпом… »

Фрнний не ощущал никакого давления со стороны даскайля, вообще не способен был сейчас определить источник и причину своих болевых ощущений… не важно… как они воздействуют на него, сейчас не имеет значения. Главное…

— Я надену браслет. Если вы позволите.

— Однако процедура занимает не меньше трех часов…

— Я возьму его с собой и надену за городом. Вы ведь сможете проконтролировать, сделал я это или нет, верно? А посох, разумеется, оставлю здесь, в эрхастрии.

— Хм-м… не знаю, я посоветуюсь с даскайлями… подобные прецеденты нам, в принципе, известны…

— Прошу вас, господин Конгласп, сделайте это… как можно скорее…

В конце концов они позволили. А о том, как именно надевать браслет пятой ступени, Тойра знал еще по своей пятилетней работе в Хайвуррской эрхастрии, где не раз помогал даскайлям в подобных процедурах.

Итак, позволили, отпустили!

«Значит, это не уловка Тойры?.. Тогда — что?!»

Фриний так был ошарашен этим (а давление на виски не уменьшалось, живот же словно рвали на клочья бешеные псы!), так растерялся, что не заметил головорезов. Они устроили засаду возле рынка Срезанного Кошелька и, очевидно, рассчитывали на легкую поживу однако ошиблись.

В другой раз Фриний попросту убил бы их, даже без посоха и без активированного браслета на руке, но этой ночью всё пошло не так, с самого начала! Они едва не прикончили его, в последний момент чародей успел уклониться, и мешочек с песком ударил не по голове, а в плечо…

Фриний бы всё равно мог убить их всех, но оставалась мизерная вероятность, что головорезов подослали нарочно — задержать его в городе. Зачем?! Он не успел задать тем двум, которые выжили, этот вопрос: начали падать Держатели.

Потом была взорвавшаяся ночь, хаос, толпы раненых, прилавки рынка, превратившиеся в койки, и два душегуба, подсоблявшие Фринию облегчать страдания этих людей.

И растерянный паренек по ту сторону улицы, паренек, который вдруг встретился с ним взглядом и замер, будто увидевший змею птенец.

Мгновением позже Фриния отвлекли, а когда чародей снова поглядел туда, где стоял юноша, его там уже не оказалось. Вокруг стонали умирающие, кто-то молил о последней милости, беременной жене мясника приспичило рожать именно сейчас… Фриний был слишком занят, чтобы проанализировать странное ощущение узнаваемости, которое он испытал при взгляде на паренька. Потом, позже, когда-нибудь в другой раз…

То, что давление на виски и боль в животе пропали, он сообразил позднее. А связал одно с другим — того паренька и необъяснимую тяжесть — лишь сутки спустя, когда Сна-Тонр остался позади, а вокруг расстилались Вольные Земли.

Браслет ступениата по-прежнему мертво лежал у Фриния в кошельке. Можно было, конечно, вернуться в эрхастрию, чтобы активацию провели даскайли, но им и так хватало забот в изуродованном, перепуганном городе. Поэтому чародей решил надеть браслет самостоятельно — однако для этого следовало отыскать какой-нибудь постоялый двор или хижину, где бы никто не тревожил его часа три-четыре.

В Неарелме Фриний никогда прежде не бывал, но знал, что здесь законы и обычаи королевства ничего не стоят. В Вольных Землях вся власть принадлежала местным баронам, впрочем, власти той было крайне мало. Вокруг ветхих, полуразрушенных крепостей селились вольноземельцы, которые не могли сами постоять за себя или же надеялись подзаработать на торговле; остальные уходили подальше от Тонрэя, на побережье или поближе к Хребту. Здесь не существовало воинских объединений или армий, способных навести порядок, отряды же баронских наемников, как правило, были малочисленны и плохо обучены. Другое дело — воины-одиночки, ходившие к Пелене на промысел. Сна-тонрские чародеи хорошо платили за артефакты, добываемые ими, — а также за то, чтобы тропари[3] сопровождали к Пелене ступениатов. Иногда, случалось, тропарей нанимали и для избавления от чудовищ, вышедших из Пелены, но они соглашались далеко не всегда и заламывали баснословные цены.

В последнее время, вспомнил Фриний, стоимость тропаревых услуг значительно выросла.

Он остановил лошадь, вглядываясь в одинокий огонек на горизонте, и решил, что, если поспешит, успеет добраться туда до ночи. Ночевать посреди этой дикой, поросшей корявым кустарником и болезненными деревцами земли ему не хотелось.

За весь день чародей не заметил здесь ни единой деревушки. Тракт, начинавшийся от Неарелмских ворот Сна-Тонра, был пустынен и кое-где начал зарастать травой, бурой и ломкой. Лошадь есть ее отказывалась наотрез и вообще вела себя нервно, хотя не только людей, но и животных поблизости не было.

Дорога нехотя тянулась к северу, то и дело пуская в стороны узкие щупальца-тропки, еще более заросшие и не внушавшие доверия. С не видного отсюда побережья тянуло солью и гниющими водорослями, но вскоре тракт вильнул западнее — и стал выглядеть более обжитым. Во всяком случае, пару раз Фриний приметил у обочины какие-то клочки тряпья, а один раз — башмак без подошвы.

В Сна-Тонре его напутствовали простым советом: ехать по тракту на север, по возможности найти себе тропаря и с проводником отправиться к Пелене. А нет — можно и в одиночку, хотя тогда шансов вернуться живым (и здоровым) будет несравнимо меньше. С местными советовали лишний раз не связываться, в баронские замки не заезжать.

Собственно, вспомнил Фриний, никто на его памяти и не упоминал о том, что в Неарелме есть постоялые дворы. И тот огонек на горизонте может оказаться чем угодно.

Однако оказался — костром. Разведенный на холме, в круге полуразрушенных стен, напоминавших корону с отломанными зубцами, он вкрадчиво потрескивал и зазывал погреться. Кое-кто, как обнаружил, приблизившись, Фриний, уже поддался на уговоры.

Рядом с пламенем, спиной к дороге, сидел лысый и толстый человек с неестественно темной кожей. Он наколол на прутик несколько грибов и теперь крутил их над пламенем, сноровисто орудуя жирными, как сосиски, пальцами.

— Долгонько ты, — проронил толстяк, не оборачиваясь. — Я уж решил: побоишься, стороной возьмешься объезжать, — говорил он с едва уловимым акцентом, и только когда наконец повернулся лицом к чародею, Фриний понял, что дело не в акценте. Просто правый край рта у толстяка был рассечен и сросся неровно, из-за чего слова и звучали не совсем четко. — Ты садись, не топчись. Вино есть?

Фриний молча протянул лысому мех — тот припал вывернутыми губами и долго, сопя и роняя на грудь капли, пил. Наконец вытер рукавом рот, скривился и сообщил:

— Дрянь! Много за него заплатил?

— Хватит еще, чтобы тебя нанять. Если, конечно, ты тропарь.

— А кто ж, по-твоему? Герцог, что ль, трюньильский? И что бы стал герцог делать на этом отягченном руинами прыщике земли? Тропарь я, тропарь. Кепасом зовут. Садись, говорю!

— Сколько возьмешь?

— С чародея? Если особых трудностей не случится — по обычным расценкам, триста золотых «буркал». Будут трудности — надбавишь по возвращении. — Толстяк мельком глянул на Фриния: — Ну как, не разоришься?

— А где гарантии?..

— Что я тебя доведу до места и не пришью по дороге? Вот и видно, что молодой ты еще, необученный. У каждого свои мотивы. Мои велят мне, чтоб отвел тебя к Пелене. Авось там тебя и без меня уделают, как щенка. Ну-ну, ты еще меч у меня отбери и кровь мне пусти! — ишь, как вылупился, надулся. Говорю же: молодой. Ешь, что с собой в мешках притарабанил, не теряй время. Тебе еще, гляжу, браслетик надобно будет нацепить. Что ж так торопился-то? Или правду говорят, что в Сна-Тонре… хе-хе… члены эти пятипальцевые попадали? Да-авно пора: распустили там пояса, мышцой одрябли… ничё, теперь утрутся! Да ешь, ешь, вином вон запивай, если не побрезгуешь после меня. Как закончишь — займешься своим браслетиком. А я тебя посторожу, будь уверен. Знаешь, что говорят такие как я, таким как ты, когда они припираются сюда, надутые от важности мыслей о своем могуществе и прочего дерьма? Мы говорим: «Добро пожаловать во Внешние Пустоты, братцы!» Им это не нравится. Тебе, гляжу, тоже не шибко. А зря, чародеюшка, зря. Мы ведь с тобой, — он ухмыльнулся своим уродливым ртом и ткнул прутиком с грибами в сторону Фриния, — в чем-то и впрямь родичи. Ублюдки и выродки. И воспитывали нас одни и те же, такие же, в общем-то, ублюдки. Только я родился ублюдистей тебя — вот и жру здесь грибовьё, а ты ходишь ко мне на поклон. Не понимаешь? Вижу, что не понимаешь. А я объясню; мы всегда вам объясняем, что к чему. Чтоб веселей к Пелене шагалось.

Он повернулся и изучающе поглядел на Фриния.

— Откуда, по-твоему, берутся тропари? И куда, по-твоему, деваются те детишки с копытами-чешуей-перьями, которых вы собираете по всему Ллаургину? То есть те из них, которые выживают? О, теперь, кажись, до тебя начинает допирать. Не каждый ведь чародей после сэхлии, оттрубивши сколько положено, ломанется гробить собственную жизнь у Пелены. А кому-то нужно зандробов и прочих тварей кокошить? Нужно. Да и на что мы, ублюдки, еще годимся? Если даже попробуем перебраться в Иншгурру, долго там не протянем. Мы уже зависим от Пелены: она дает нам всё: харч, развлекуху, смысл жизни.

— И в чем же он заключается? В том, чтобы водить к Пелене ступениатов и надеяться, что…

— В этом тоже, — невозмутимо отрезал тропарь. — Но… ты видел когда-нибудь глаза ребенка, которого только что спас от двужалого хрумкальца? Нас презирают, это правда. Нас считают зандробовым отродьем — и более, чем справедливо! Они зовут нас смертячниками, жирягами, ведьмаками… знаешь, чародей, они правы: мы, ведьмаки, обычно умираем от цирроза. Это если естественной смертью. Что-то такое с нами делает Пелена… — Он похлопал себя по жирному брюху и хохотнул. — А-а, как бы ни звали!.. Зато я спас людей побольше, чем какой-нибудь врачеватель. и чародеев тоже немало довел до Пелены. Ты бы видел их, как они вели себя на обратном пути… хе-хе!.. да что я, иных ты небось и правда видал — там, в подвалах ваших башен.

Тропарь вдруг поднял на Фриния ставшие холодными и темными, как морская пучина, глаза.

— И ты тоже, — сказал он. — Ты тоже будешь таким. Обещаю.

Ступениатские браслеты обладали многочисленными и разнообразнейшими свойствами. О некоторых, скорее всего, большинство чародеев и не подозревало.

Однако общеизвестным было то, что после активации они не только поддерживали ступениата, но и устанавливали связь между ним и эрхастрией, которая принимала экзамен. Причем расстояние не играло роли: когда ступениат проходил испытание, об этом тотчас узнавали даскайли. Когда погибал — тоже.

После ужина и тропарёвых откровений Фриний прежде всего поинтересовался, насколько опасны здесь бывают ночи. Не для чародеев, а вообще. Тропарь, лыбясь, сообщил, что достаточно опасны, но он, Кепас, ведь и нанят с соответствующей целью. Поэтому можешь, чародеюшка, преспокойно спать.

Ничего больше не говоря, Фриний начертил вокруг себя на земле круг покоя, установил изнутри распорки и разложил необходимый инструментарий. Тропарь, хмыкнув, ушел куда-то на склон холма, пожелав чародею удачи. Разумеется, от чистого сердца.

Когда на рассвете Фриний вернулся уже с браслетом на руке, изрядно вымотанный проделанной работой, Кепас сидел неподалеку и с упоением жевал какой-то корень, напоминавший распятого человечка.

— Я же говорил, что всё будет в горсти, — заявил он, тыча пальцем куда-то себе за спину.

У Фриния не оставалось сейчас ни сил, ни желания идти и выяснять, что тропарь имеет в виду. Но когда они двумя часами позже покидали круг руин, чародей увидел некое мохнатое, с длинными, как плети, лапами существо, буквально раскроенное на куски.

Впоследствии ему еще не раз случалось сталкиваться с такими. Кепас называл их лианчиками и говорил, мол, так себе твари, не самые опасные. Детишек воруют, мелкую живность, но нападают только втихаря, на спящих и одиночек.

Намного страшнее были шестиклыки, ракуни и перебей-хребты — и это не считая тех, кого Фриний с тропарем не встретили на пути к Пелене. Хотя зандробами, или демонами, обычно называли всех тварей, проникавших в Ллаургин из Внешних Пустот, Кепас считал это неправильным. «Зандроб есть зандроб, — сказал он как-то, отвечая на вопрос Фриния. — У зандроба в голове мысли водятся, почти человечьи. А прочие пустуны — они навроде наших волков или куниц. С ними и разговор другой. Кто, по-твоему, опасней: волк или человек?»

Вообще Кепас отвечал на вопросы охотно, порой Фринию казалось, что и не было того, первого их разговора и угроз, и ненависти в голосе тропаря. Однако он не заблуждался на сей счет: особенно когда видел, как смотрит на него Кепас, если считает, что Фриний слишком занят и не замечает этих взглядов. (Сейчас, во сне, чародей понимает: он боялся тропаря. Впервые за долгие годы всерьез испугался обыкновеннейшего (почти) человека. Но высокий уровень самодисциплины позволял ему держать свои эмоции и чувства в узде. Всего-то навсего: Фриний жил эти несколько дней пути к Пелене в постоянном осознании смертельной опасности, которая ему угрожала… всего-то!)

Путь к Пелене оказался не слишком сложным. С людьми они почти не встречались — только на второй день совместного путешествия завернули в какую-то деревушку и, по настоянию Кепаса, купили там двух верблюдов. «Не такие быстрые, — пояснил он, — зато выносливые и способны найти себе пропитание в Землях, не то что коняги. Да и лишнего внимания привлекать не будут, а то твоя лошадка очень уж местным в глаза бросается».

Вопреки своей кажущейся тучности и неповоротливости, тропарь был неожиданно ловок и грациозен. Однако становился таким лишь в случае опасности, в остальном же вел себя именно так, как обычные толстяки: пыхтел, забираясь на верблюда, шагал непременно переваливаясь с боку на бок (и тоже пыхтел), много и со вкусом жрал, а насытившись, непременно оглашал окрестности протяжной отрыжкой. «Отпугиваю всякую нечисть», — объяснял он, вытирая жирные руки прямо о куртку. Его неопрятность казалась нарочитой — особенно в сравнении с оружием, которое Кепас всегда содержал в идеальной чистоте.

Но и пользовался он им — часто. Причем не ленился рассказывать Фринию, что вот этот, например, зандроб опасен, поскольку умеет мастерски копировать любой голос, а та пустунья — ее только за то уничтожают, что у беременных овец кровь пьет. Если верить рассказам Кепаса, выходило, будто за последние лет пять Пелена чересчур уж резво продвинулась к югу, да и твари из Внешних повылезали опаснее и хитрее прежних.

«Помнишь лианчика возле того холма, где ты браслет на себя цеплял? Ну так прежде они никогда настолько близко к границе не подходили. Даже если и начинали мигрировать к ней, их по дороге кто-нибудь да ухайдокивал: или тропарь же, или барона какого парни», — Кепасу удавалось естественно сочетать университетскую лексику и соленое словцо простолюдинов.

А также, думал Фриний, выдумку и правду. Слухи об ускоренном продвижении Пелены, насколько он помнил, существовали всегда — и не только в Вольных Землях, а и в Иншгурре. Обыватели блаженно смаковали подробности и воображали, как исчезают в туманном ничто неарелмские замки и хибары, а те по-прежнему стоят себе как стояли, безразличные к любым слухам. Намного чаще «неприступные» бароновы цитадели падают под ударами обыкновеннейших людей, и селянские хибары пылают, подожженные тоже отнюдь не пустунами или зандробами.

Фриний с тропарем даже стали свидетелями одной такой стычки — и наблюдали, укрывшись в рощице на холме, как озверевшие отряды наемников штурмовали замок. Не дожидаясь окончания баталии, оба с редким единодушием сочли за лучшее убраться отсюда как можно дальше — что и сделали.

В целом же, если забыть о стычках с зандробами и пустунами, о постоянной опасности — пусть пока скрытой — со стороны Кепаса и шансах угодить в одну из разборок между местными землевладельцами, так вот, если забыть обо всём этом, путь к Пелене не был трудным.

Момента, когда они оказались в пограничной зоне, Фриний не заметил. Стояли пасмурные дни, дождило, и небо казалось подмокшим листом рисовальной бумаги, где все краски приобрели оттенки серого. Однако когда утром, неожиданно солнечным и теплым, Фриний обнаружил, что небо осталось по-прежнему тусклым…

— Завтра. — Тропарь словно догадался, о чем думает сейчас его спутник. — Завтра будем на месте. Завтра ты начнешь свой путь в подвалы одной из ваших проклятых башен!

— Не от цирроза, — сказал Фриний. — Подобные тебе издыхают не от цирроза, а от ненависти и презрения. В том числе — к самим себе.

— А разве меня есть за что любить? — ехидно полюбопытствовал Кепас.

— Спроси у тех детей, которых ты спасал от зандробов, не у меня.

Тропарь расхохотался:

— Зачем спрашивать? Я видел их лица и взгляды, слышал, о чем они шептались у меня за спиной, — и этого мне вполне хватает. Ты чересчур наивен, чародей. Даже для чародея — чересчур!

Весь день они провели в молчании. Верблюды тревожно ревели и несколько раз норовили улечься, но, погоняемые ударами палок, продолжали идти дальше. К вечеру на горизонте, по-прежнему затянутом серой пеленой (или — уже Пеленой?..) показался замок. Точнее, развалины замка, что выяснилось, когда путники подъехали ближе.

— Ль'Атэкова берлога, — сообщил тропарь. — Одного из местных баронишек. Видно, сидел до последнего, трясся над фамильными стенами — и за ними. А потом либо так и подох в собственном замке, либо, удирая отсюда, напоролся на зандробов. Давно уже никаких новостей не было ни о нем, ни о его людях.

— До Пелены же еще день пути…

— Ага. Для нас с тобой. А для пустунов и зандробов — и того меньше. Они, знаешь, человечинку-то чуют и с большего, чем досюда, расстояния. Им это — как мотылькам фонарь в окне. Ладно, неча трепаться. заночуем вон на том холме. В замок и заезжать не будем, а то наверняка на какую-нибудь пакость нарвемся. Зандробам такие места как медом намазаны, оно и понятно: и укрывище какое-никакое, и ледники небось у барона не пустыми остались. И стол, и дом, как в песне поется. Жалко, конечно, барахлишка, что там осталось, бесхозное, но я лично и без него проживу. Без него — даже скорее, чем с ним, — желчно засмеялся тропарь. — Но слышь, ты сегодня получше круг черти, потщательней. Кто б в замке ни сидел, а наведаться к нам наведается, обещаю. И если их будет слишком много…

Но их было немного — три махсрая и один клювачок, причем сперва подобрался именно клювачок, а уж потом махсраи. Кепас справился со всеми четырьмя без особого труда, зато потом внаглую завалился на постеленный возле костра плащ и прохрапел всю ночь. Фринию спалось плохо — наверное, давало знать общее напряжение последних дней и ожидание завтрашнего испытания.

Оставив позади замок, они двинулись дальше и после полудня подъехали к заброшенной дозорной башне. Похожие и прежде встречались им по пути на север — впрочем, по своему назначению эти каменные кувшины нынче почти не использовались: иногда в них устраивали форпосты бароны, иногда обосновывались местные зажиточные селяне, иногда же башни стояли пустые, выпотрошенные временем и всеми забытые.

Эта не была исключением: судя по внешнему виду невысокой ограды, здесь давно уже никто не жил. Однако тропарь счел возможным устроить привал во внутреннем дворике.

— Слишком старая, — заявил он. — Никто из опасных тварей не соблазнится таким пристанищем. Уже лет десять, а то и больше, как здешние погреба и ледники опустели. А если какой заблудный зандроб наведается, я с ним справлюсь. И тебе будет видней, куда обратно ползти, когда тебя у Пелены разделают на куски.

Фриния эти страшилки давно уже не задевали… ну, почти не задевали. Он оглядел дворик, поросший бурьяном и — почему-то — кустами сирени, и привел сюда заартачившихся верблюдов. Сирень, вопреки осени и заморозкам, цвела и ее тяжелый, приторный, как слипшиеся медовики, запах был почти физически ощутим.

— Зато ни одна тварь нас не унюхает, — рассудительно заметил Кепас. — Ладно, чародей, не тяни. Вон тропинку видишь? Тебе туда.

Тропа, узкая и заброшенная, вела дальше на север — и Фриний действительно отправился по ней, но не сразу.

Сперва он провел несколько часов, уединившись в каморке, которая, судя по всему, раньше принадлежала здешнему начальнику стражи. Он выполнил несколько упражнений, помогающих сконцентрироваться, а также способствующих ускоренному восприятию мира и повышению чувствительности.

— Повеселись там как следует! — каркнул ему в спину тропарь, когда Фриний уходил из башни. — Напоследок — повеселись!

Чтобы хоть как-то сбить с тропаря спесь, он отломил веточку сирени и молодцеватым жестом прикрепил рядом с фибулой плаща. Так и не снимал до самой Пелены.

…Внешне окружающий мир здесь выглядел почти обычно. Да, небо было неестественно тусклым, словно на него наложили дымчатое стекло, но и только.

Однако в какой-то момент Фриний остановился, потому что понял: хотя вокруг расстилается пустынная, покрытая вихрами кустарника и метелками травы земля, на самом деле он сейчас стоит у самого края бездны. Мир здесь был ожившим рисунком на тонкой пленке, и хватило бы шага, чтобы разорвать ее — и оказаться вовне.

Улыбнувшись, Фриний сделал этот шаг.

— Он там, — сказал даскайль Конгласп, — у Пелены.

На лбу его выступили бисеринки пота, и правая рука, лежащая на левой, чуть ниже того места, где на запястье блестел браслет, дрогнула.

Стоявший рядом Тойра беззвучно, одними губами, выругался.

* * *

Возвращаться господин Туллэк решил-таки в компании с Гвоздем, но от разговоров предпочел воздержаться. Сопел обиженно, будто обделенный пряником пацаненок, нос воротил. Гвоздя это даже забавляло, но его тоже не тянуло сейчас на чёс языком. На душе, признаться, было пакостно, хоть Кайнор и понимал, что теперь, когда подтвердились его худшие подозрения и Смутный (кем бы он ни оказался) всё же пришел в Клык, оставлять Матиль рядом с врачевателем нельзя. Еще вопрос, не стоит ли самому Гвоздю, наплевав на все обещания, сморгнуть отсюда.

Но он знал, почему останется. С одной стороны, конечно, гонор: слово Кайнора Мьекрского дорогого стоит! С другой — обыкновеннейшее любопытство. Ну… и еще кое-что, о чем он не хотел бы сейчас размышлять.

То, что путь их пролегает как-то очень уж близко к тому храму, возле которого Гвоздь перепоручил Матиль заботам монахам, он заметил поздно. А потом выкрики и гомон толпы привлекли его внимание, да и внимание господина Туллэка.

Гвоздь ухватил за рукав пробегавшего мимо сорванца:

— Что там стряслось?

— Святых отцов поубивали, — радостно сообщил малый. — Весь переулок закровянили! Ужысть!

Убеждая себя, что мало ли каким «отцам» не пофартило, их небось рядом с храмом много шастает, Гвоздь направился в указанный мальцом переулок. Крови здесь действительно хватало, зевак тоже. Факелы и фонари в их руках освещали мостовую и глухие стены домов, которые, создавалось впечатление, кто-то нарочно залил черной, вязкой жидкостью. Несколько обезумевших от голода крыс, презрев опасность, шум и яркий свет, уже лакали ее; бродячие коты, притаившиеся в тенях, оказались благоразумнее и дожидались своего момента. Или крыс.

Изувеченные тела монахов лежали в самом конце переулка, путь к ним перекрывали двое стражников-«стрекоз», выглядевших растерянно и перепуганно. Когда Гвоздь увидел, как обошелся неизвестный убийца со святыми отцами, он даже посочувствовал стражникам. А потом…

— Ну что, мэтр, пойдемте отсюда? Зрелище, конечно, впечатляющее, но не для слабонервных. Согласны?

Голос у Гвоздя дрожал, он и сам это чувствовал.

— Мэтр?! Что с вами?

Господин Туллэк трясся всем телом (от рыданий, с запоздалым прозрением понял Рыжий) и указывал рукой в один из темных закутков переулка.

Там валялась сломанная шарманка и, растоптанная, плавала в луже крови знакомая им обоим маска без носа.

* * *

Нерасторопный писец наконец сгреб свитки в охапку и затаился у себя за столиком, судорожно прикусив губу. Двенадцать слуг неспешно зажигали свечи, чьи алые отблески сейчас напоминали брызги крови на бледных лицах иерархов.

— Ваша беда, — повторил Баллуш, — в том, что вы привыкли к собственным всевластию и безнаказанности. Так улитка или черепаха верят, будто с ними ничего не случится. А потом прилетает орел, хватает черепаху, взлетает с ней — и… швыряет ее на камни! — Тихоход решил не отказывать себе в удовольствии и легонько стукнул кулаком по столу. Писец-перепуга на это всего лишь шелестнул бумагой, а вот кое-кто из иерархов дернулся или судорожно сглотнул. — Хватит! Хватит сидеть по раковинам и панцирям — их, этих раковин и панцирей, давно уже нет у вас. Вы полагали себя единственной могущественной силой на земле, но скажите, почему тогда фистамьенны всё чаще и чаще вмешиваются в дела Церкви и отдают приказы, которых вы даже не понимаете?

— Церковь служит Сатьякалу!

— Да, Анкалин, это так. Однако скажи мне, «Бытие» — правдивая Книга, как ты считаешь?

— Тот, кто думает иначе, — отступник и еретик, которого заждались священные кроты!

— …или акулы, — невозмутимо добавил Тихоход. — Впрочем, не важно. Итак, «Бытие» содержит в себе истины, одни только истины, которые верны для всех: и для самих зверобогов, и для ничтожнейшего из людей. Но в «Бытии» сказано, что «насильственною смертью же погибший или самоубиением прервавший жизнь свою обречен на муки многочисленные; на длинную цепь перерождений будущих отдаляется он из-за такой смерти от самой даже возможности достижения естественности и беззаботности и следует об этом помнить всякому, как злоумышляющему, так и судьям, выносящим приговор таковому». А теперь… — Он повернулся к патту Таллигонского эпимелитства: — Хэддол Благочестивый, не расскажите ли нам вкратце о содержании того письма, что вы получили голубиной почтой из Сьемта?

— Простите, Тихоход, но не все успевают следить за ходом ваших мыслей, — отметил Дэлгэр Ярхамет.

— Терпение, братья! Скоро поймете. Итак, Хэддол?

— Разумеется, я расскажу. В Сьемте несколько дней назад произошла резня… точнее, сперва случился бунт, а потом уж резня. Монахи-воины местного храма допустили и бунт, и резню всего лишь по одной причине. Им так было велено.

— Кем?!

— Это же так просто, Секач, — снисходительно произнес Ильграм Виссолт. — Разумеется, фистамьеннами. Или я ошибаюсь?

— Вы абсолютно правы, — кивнул Хэддол. — Именно фистамьенны приказали нашим воинам вмешаться в строго указанный момент, не раньше и не позже. И уже после того, как бунт был подавлен, наши дознатчики отыскали много свидетельств… участия в упомянутых событиях фистамьеннов, помимо тех обращений к эпимелиту Сьемта, которые зафиксированы и подтверждены свидетелями.

— И все, кто погиб в городе из-за того, что монахи-воины вмешались слишком поздно, «на длинную цепь перерождений отдалены от возможности достижения естественности и беззаботности», — подытожил Баллуш.

— Вы жалеете быдло, вздумавшее бунтовать?! — полюбопытствовал Хиларг Туиндин.

— Ничуть. Я говорю о тех, кого это быдло вытряхивало из постелей, насиловало, резало, бросало живьем в костры. А еще, братья, я говорю о том, что если Нисхождение состоится, такая участь может ждать любого из нас. Любого! Готовы ли вы к усмирению не одного бунта, но множества? К тому, что завтра в каждом городе и в каждой деревушке обезумевшие от крови и страха люди — ваши прихожане! — начнут резать друг друга — не от злости, а в панике — и что везде фистамьенны запретят вмешиваться. А тех, кто запрет нарушит, покарают сразу же, жестоко и просто, преисполненные небесных естественности и беззаботности?! Готовы?!! А смятение и страх обязательно придут в Иншгурру, когда народ наконец-то поймет, что Нисхождение началось — и что снисхождения им не дождаться. Помните: каждого, кого не будете контролировать вы, возьмут под свою опеку запретники. Спросите себя: много ли останется приверженцев Церкви, когда начнется то, что случалось при каждом Нисхождении? Увы, братья, следует признать: в момент опасности большинство захочет спастись здесь и сейчас, а не радеть о благах своих будущих перерождений.

— А вы циничный человек, Баллуш.

— Я прагматичный человек, Ларвант. И я видел, как тонул «Кинатит»… и еще многое, что заставляет меня изо всех сил противиться одной мысли о Нисхождении. «Не способна Земля выдерживать ваш вес, ваш Свет и вашу Тьму!» — это ведь опять же из «Бытия». Зверобогам место в Тха Нереальном, людям — в Тха Реальном. Разве вы станете спорить с этим?

— С этим — нет, — произнес вдруг глубокий, с хрипотцой голос. Тихоход даже не сразу узнал, кто говорит, ибо за всё время нынешнего Собора Галлиард Огнелюбец, настоятель Драконового монастыря, не произнес и пяти слов. Однако всё, сказанное им, весило более, чем многочисленные восклицания и рассуждения Туиндина или Пустынника. — Спорить вообще последнее дело. Я лишь хочу спросить у Баллуша Тихохода и у Осканнарта Хэйра: чего вы хотите? И что предлагаете? Искать по всему Ллаургину Носителей? Не выполнять указания фистамьеннов? Что именно?

— И то, и другое, — ответил Баллуш. — И еще многое, о чем здесь будет сказано, если…

Но про «если» уже никто не слушал: иерархи повскакивали со своих мест и наперебой вопили, словно, перепившиеся селяне. Свечи в нишах и на столе укоризненно покачивали огоньками, словно осуждали… иерархов? или Баллуша?!

Глядя на спорящих, Тихоход почувствовал, что воображаемые священные акулы уже сужают вокруг него свои круги.

Вот-вот перевернутся вверх брюхом, чтобы начать рвать в клочья.

* * *

В «Рухнувшем рыцаре» вечер понемногу налаживался. После неожиданных родин народец поутих и вспомнил о кружках. Хозяин, Пенистый Шулль, тоже вздохнул спокойнее и вознамерился было хлебнуть пивка, но Рутти была начеку. Только-только нацедил темного ячменного, только тараночку припасенную из кармана за хвостик потянул…

— Отдыхаешь?

— Ну, Рутти! Побойся Сатьякала, после таких-то переживаний!..

— И так глаза уж вон в разны боки смотрят! — непререкаемо заявила супруга. И ловким, почти неуловимым движением лишила Шулля и таранки, и кружки — он даже на миг поверил, что и впрямь с глазами что-то не в порядке. Хотя за столько-то лет мог бы и привыкнуть, Змея — свидетель,

— Рутти… — Он попытался облапить ее (правой рукой — а левой незаметно перехватить тарань), но был шлепнут (по левой) и выдворен за стойку. Где прям-таки нос к носу столкнулся с тем странным постояльцем.

— Добрый вечер. Что это там за шум? — И говорит незнакомец вроде нормально, а всё равно не по себе как-то. Или причина в шрамах его, что на щеках в улыбку страшненькую складываются?

— Шум? — переспросил Пенистый.

— На улице. Вы разве не слышали?

— Да то, говорят, каких-то монахов поубивали, — сообщил сидевший возле стойки Рынюль Безрукий. — Круто, говорят, обошлись со святыми отцами. Так отправили во Внешние Пустоты, что двое стражников, которые нашли их, угроханных-то, час проблёвывались.

— Опасный у вас район, — покачал головой постоялец. — Ладно, хозяин, вели-ка подать ужин ко мне в комнату, на двоих.

Только сейчас Шулль заметил, что постоялец явился в компании с пареньком чуть помоложе его, в странном каком-то металлическом нагруднике и с каплевидным шлемом на башке. «Тьфу, — брезгливо подумал Пенистый. — Кто б знал, что ты, господин хороший, мужеложцем окажисси».

Однако клиент завсегда прав (пока деньжата исправно платит), так что Шулль только поклонился и заявил: самым спешным образом устроим.

Ужин к комнате постояльца Пенистый нес вместе с Рутти — больно уж любопытство разобрало, прав ли он в своих скверных догадках относительно предпочтений этого, со шрамами. Уже поднявшись на этаж, он услышал, как гость постояльца почти кричит: «…клятву нарушил! Понимаете, нарушил клятву! И теперь…»

Сухой голос велел ему обождать — и тотчас же, чуть погромче, пригласил Пенистого и Рутти войти и внести ужин. Шулль обнаружил, что коленки у него самым позорным образом трясутся — однако вошел. Вслед за Рутти он поставил поднос на стол, низко поклонился и постояльцу, и гостю, после чего, пятясь спиной к двери, вымелся наружу. Чуть не грохнулся, зацепившись о порог, да супруга вовремя поддержала под локоть.

Вниз спускались в молчании. Только когда оказались в общем зале, Рутти прошептала:

— Сатьякал всемилостивый! Ну и страхолюда ты пригрел. Когда он съезжать-то собирается?

Пенистый пожал плечами:

— Да зандробы ведают! Он мне не говорил. А шрамы, ты видела его шрамы?! Хотел бы я знать, откуда…

— А я вот не хотела бы! — отрезала Рутти. — Ни в жисть бы не хотела!

И разрешила ему, так и быть, выпить кружечку пивка, для успокоения нервишек.

* * *

Если тебе дадут бумагу с рисунком или текстом — рисуй на полях, рисуй на обороте.

Но рисуй!

Если тебя вынуждают сделать шаг — сделай два, но не в том направлении. И оглядись по сторонам.

Шепот. Вкрадчивый, бархатный, слегка шепелявый:

— Глядите-ка, кто к нам пришел!

И другие голоса тотчас подхватывают:

— Лягушонок! Голый лягушонок!

Ты вдруг понимаешь, что они правы, ибо ты действительно наг перед ними. Дело не в одежде — что может скрыть одежда?! — дело в твоей душе. Даже для тебя самого она остается не познанной до конца, для них же, этих голосов («Лягушонок-попрыгунчик! Лапушка!»), твоя душа — распятый на пюпитре свиток. Они способны прочесть в ней всё.

Даже то, что ты никогда не захочешь прочесть сам, они прокричат тебе это прямо в уши, зло и снисходительно. Как и подобает зандробам-искусителям.

Ты помнишь? — здесь Внешние Пустоты. Или их преддверие… предпустошь? предбездна? предпрорва? Приемная демонов.

Когда душа покойного отправляется дальше по цепи перерождений, наверное, именно в предпустотах исчисляют ее грехи и заслуги. Мало кто захочет после такой абсолютной исповеди вернуться в ту же жизнь и в то же тело.

Но тебе — придется.

Чтобы прозреть, нужно ослепнуть. Сейчас, после шага вовне, ты ослеп. Потом, когда (если!) возвратишься в Ллаургин («…какое нелепое слово! Интересно, что оно означает?»), ты снова обретешь возможность видеть глазами. Но к тому времени — не только ими. Ты прозреешь относительно самого себя, своей природы, того свитка, который сейчас лежит, распятый, на пюпитре… было, уже было…

— …уже было! — шуршат голоса. — Ты уже приходил к нам, сюда.

«Нелепо», — думаешь, забывая покачать головой или сказать им хоть слово. Конечно, ты никогда прежде не приходил сюда, ты впервые вошел в Пелену. Они перепутали.

Они смеются. И доказывают тебе обратное.

Показывают.

Но сперва — падение обрушивается на тебя безумным водопадом, падение, крики и разноцветные полосы.

…маленький пастушок бредет вдоль Пелены. Разбежались овцы, и куда-то пропали два пса-сторожа, а вернуться просто так он не может, потому что тогда батя выпорет его, и мама опять будет плакать… Он идет вдоль Пелены, не понимая этого, он знает, что здесь — плохие места, недобрые, что ему запрещали приходить сюда; но он видел, как сюда бежала овца… или ему только кажется, что видел. Пастушок шагает прямо вдоль незримой черты, настолько плененный своим горем, что ничего не замечает. Не замечает лежащих неподалеку окровавленных ошметков и клочьев шерсти. Не замечает корявой фигуры пустуна, медленно крадущейся к нему. Просто спотыкается и вдруг вываливается вовне…

Полосы, разноцветные полосы. И падение в никуда.

…несколько чародеев разбивают лагерь у самого края Пелены. Они пришли сюда, чтобы заняться исследованиями ее феномена. Вместе с ними к Пелене приехал и купец-авантюрист. Он слышал о древних заброшенных замках, в которых можно отыскать сокровища и он намерен рискнуть, ибо торговля в последнее время идет неважно. Сам купец, как только чародеи выбрали место для лагеря, велел своим слугам поставить палатку неподалеку и в сопровождении двух телохранителей отправился к черневшим на горизонте развалинам. Главное в таком деле успеть раньше прочих. Чародеи чародеями, а и они от дармовой деньги не откажутся. Вон, раскричались как, руками машут. Зовут, чтоб вернулся. Ага, держи кошель шире! Он ускорил свои шаги и неожиданно оказался в пустоте… в Пустотах… в…

Полосы брызжут во все стороны — солнечными лучами, блеском росы на виноградном листе, взметнувшейся к небесам стаей пестроцветных птиц, — и затягивают, затягивают в центр этого буйства красок…

…юноша знает, что скоро им придется уезжать отсюда. Бежать. Люди уже научились видеть то место, где обычный мир граничит с Пеленой; точнее, научились доверять собственным ощущениям, которые всегда сообщали об этой разнице, в обход тому, о чем давали знать глаза.

Юноша родился в замке, который стоит слишком близко к Пелене. Завтра барон вместе со всем семейством уезжает в новый, недавно захваченный замок. Осада длилась три недели, но в конце концов сосед-слабак вынужден был уступить, и теперь в его вотчину вселяется новый хозяин.

Юноша, с грустью смотрит на древние стены, он не хочет покидать этих мест. Он еще не знает, что послезавтра вернется сюда, сбежав от родителей — семьи баронового псаря, — сбежит вместе с дочерью барона. Она, златоволосая и смешливая, привыкшая ни в чем не знать отказа, так захочет — и юноша подчинится, зная, что этим обрекаетсебя на смерть. Если их найдут прислужники барона. Но вдруг по ту сторону Пелены тоже есть мир?

Они заночуют в замке — и после страстной, ненасытной ночи забудутся крепким сном. А проснется он уже там…

Пестрые полосы как непрочитанные, не понятые письмена. Их много, они разные и в то же время до боли похожи друг на друга. Как братья-близнецы, изуродованные временем.

Как души-близнецы, которые Пелена всегда отторгала, — и они — пастушок, купец-авантюрист, влюбленный сын баронового псаря, однорукий тропарь, немой наемник, бродяга-побирушка, странствующий менестрель… — все они возвращались сюда, в Отсеченный Ллаургин, чтобы умереть. И снова родиться, не помня о себе-прежних почти ничего.

Почти.

За исключением разноцветных полос, падения и криков.

И хотя почти всегда они приходили к Пелене (будто что-то влекло их сюда, помимо их воли), хотя им не однажды напоминали об их природе, все они торопились забыть, вычеркнуть, выжечь эту правду — горьким туманом похмелья, соленым вихрем сражений, чеканным перебором струн.

Ты тоже. Уже хочешь.

— Но ты же чародей! — обижаются голоса. — Ты не можешь…

Они ошибаются. То есть да, ты чародей. И именно поэтому — можешь. Нет ничего проще, чем заставить самого себя не вспоминать.

(падение! падение с небес — в никуда; из никуда — в… )

— Ты будешь помнить, Лягушонок! — шипят голоса. — Мы заставим тебя, Страж, заставим!

— Улыбнись! — приказывают они. — Мы посвящаем тебя в эту тайну, ты теперь посвященный!

И они наносят ритуальные шрамы на твои щеки. Такие или почти такие ты получил бы, если бы остался в монастыре Пестроспинной…

(тварь! все они твари! Но уже одним меньше, они заплатили, ты не позволил!.. )

Эти мысли похожи на удары клювом птенца (твари!) , птенца, который вот-вот вылупится.

Вяло, тяжело и огнисто ворочается в животе (было, было, было) невесть что.

Ты знаешь, что птенец по-прежнему жив и по-прежнему там, внутри. В твоей памяти. И рано или поздно…

(низойдет!..)

Но у тебя есть отсрочка.

Сворачиваешься, как упавший с пюпитра сверток, как ребенок в утробе матери, как лиса перед снежной бурей, как змея перед (твари!) броском.

По щекам текут слезы. Соленые и вязкие.

Воспоминания.

Дай им высохнуть. Дай шрамам затянуться.

Позволь Пелене упасть.

…пахнет сиренью.

Где-то далеко, в одной из башен Сна-Тонра, даскайль Конгласп произнес свои последние слова.

— Ты хоть представляешь, кого воспитал?! — воскликнул он.

— Представляю, — ответил Тойра. И добавил: — Прости.

Но этого даскайль уже не услышал.

* * *

Они продолжали поиски до раннего утра — и делали бы это дольше, но Многоликий помешал. Дэйнил узнал о случившемся очень быстро — в том числе и про то, что Гвоздь с врачевателем оказались в проулке и начали расспрашивать у всех подряд, не видел ли кто Матиль. Всё-таки Многоликий — шептун высокой ступени, не то что Гвоздь; у Многоликого в подпасках пол-Клыка ходит.

— Вы что ж, братушки, совсем головы потеряли, да?! — шипел Дэйнил на Гвоздя и врачевателя, оттеснив их подальше от толпы. — Это повезло вам еще, что «стрекозы» не очухались, им в храме хватает мороки из-за убийства того прозверевшего. Однако ж как только сюда переметнутся и все ходы-выходы… Оно, конечно, поздно уже будет, но им не ради итога, им для видимости важно: чтоб высшие жрецы в священные жертвы не определили за разгильдяйство. Им подозрительные типы нужны… вот вроде вас, вы им в самое яблочко: двое хмырей, которые ищут на месте зверского… хм… жестокого убийства маленькую девочку. И пойдут спрашивать: а чего ж именно тут ищете, а куда раньше смотрели?.. А вам, господин врачеватель, вообще бы отдохнуть не мешало. Лица ж на вас нет…

Это он преуменьшил. Господин Туллэк за прошедшую ночь из просто старого хворого человека превратился в ходячего покойника. Движения стали неуверенными, взгляд как у побитой собаки, правый уголок рта время от времени вздрагивал и растягивался в улыбку нервного тика.

Гвоздь даже думать не хотел, как выглядит сейчас он сам. Думал только про Матиль. Верил: раз не нашлось тела, значит, жива.

Обязательно должна быть жива!

Многоликий встряхнул его за плечи:

— Ты меня слышишь, нет?! Я говорю, убирайтесь отсюда, оба! Я попрошу людей, чтобы без пыли и шуму поспрашивали кого надо про твою девочку. А сам не отсвечивай здесь, давай, брат, чтоб и духу твоего здесь не было! Если что узнаю, найду тебя и всё расскажу. Пошли, пошли, там человек как раз в монастырь наметился ехать, так он подбросит вас, чтоб не заблудились.

Наверное, в первую очередь Многоликий хотел убедиться, что они уйдут, но Гвоздь не стал возражать. Тем более на своих двоих он бы еще так-сяк дохромал до обители, а вот врачеватель — навряд ли.

Они-таки напоролись на патруль «стрекоз», но Многоликий, видно, был знаком с сержантом, поэтому обошлось.

— Неча добропорядочным шастать об такой поре, — сурово процедил «стрекоза». — И так полно беспорядков и безобразиев. — Он вздохнул: видимо, столь длинные фразы давались служаке нелегко. — Идите — да поосторожней тут, ага.

— Спасибо за заботу, — поклонился Дэйнил. — Обязательно будем смотреть в оба!

Он довел их до расхлябанной телеги, груженной, как сперва показалось Гвоздю, вымазанными в грязи головами уродцев. Только приглядевшись, он понял, что это отборная свекла, которую хозяин телеги, угрюмый вислоусый тип, намеревался везти в монастырь.

— Эти, что ль? — безрадостно спросил он у Многоликого.

— Эти. Отвезешь в целости и сохранности, и чтоб до самых ворот.

— А ежли заартачутся?

— Не заартачимся, — ответил за себя и врачевателя Гвоздь. — Ну что, поехали?

— Я глаз не сомкну, — пообещал на прощание Многоликий. Из-под земли достану вашу пигалицу… откуда угодно! — добавил он, сообразив, что клятва «достать из-под земли» звучит слишком уж мрачно.

Как только телега загромыхала по булыжнику мостовой, господин Туллэк тотчас задремал. Сгорбившись и прижавшись к занозистому борту; он клевал носом, а по щекам его из-под неплотно опущенных, вздрагивающих век катились слезы.

Смутившись, Гвоздь отвернулся и с горечью вспомнил поговорку о дороге во Внешние Пустоты, вымощенной благими намерениями. Он не верил, что Многоликому удастся отыскать Матиль, даже при помощи всех своих агентов. Так же, как не верил, что когда-нибудь «стрекозы» найдут настоящего убийцу монахов.

Как показало время, Гвоздь в этом не ошибся.

Он тоже задремал, пока телега тряслась по выбоинам. Всё, случившееся за истекшие сутки, казалось кошмаром, не имеющим ничего общего с действительностью. И даже вспоминать о том, что происходило, Кайнор мог только урывками, будто в бреду, но разве то, что с ними всеми произошло, — не бред?!.

Продавец свеклы подгадал в самый раз: к воротам Клыка они подкатили к моменту, когда сонные стражники начали раздвигать створки.

— Спешишь, чтоб другие не обошли на повороте? — хмыкнул один из них вислоусому.

— Не, — отмахнулся продавец. — Куды же спешить-та? У меня-т договоренность со святыми отцами, кады ни привезу — купют. — И причмокнул заленившейся кляче: — Па-ашла, убогая! Нам ишшо с тобой ехать и ехать.

Они вырулили на южную дорогу, в обход Ярмарочного холма, и неспешно покатили к монастырю. Прямо перед Гвоздем, который сидел спиной к лошади и торговцу, воспаленным оком вставало рассветное солнце. Скривившись, он прикрыл лицо рукой и отвернулся от слепящих лучей. Голова была пуста, как дырявая бутыль, которая и дзынька мелодичного не способна издать…

— Ну, — прокашлялся через какое-то время вислоусый, — приехали, стал-быть. Бляхи входные у вас хучь есть-та?

Бляхи у них были. Не дожидаясь, пока стоявшие у ворот-страниц добровольные стражники позовут кого нужно, чтобы принять свеклу, Гвоздь слез с телеги и помог сойти господину Туллэку. За всё время врачеватель не проронил ни слова. Теперь он так же молча спустился и, опираясь на трость и на плечо Кайнора, зашаркал по дорожке, кажется, даже не интересуясь, куда его ведут.

— Что это с ним? — спросил один из стражников, которого, как помнил Гвоздь, звали Грихх. В вопросе звучала искренняя обеспокоенность, поэтому Кайнор ответил вежливо.

— Устал, — сказал он Грихху. — И, кажется, выпил чуть больше, чем следовало бы…

— Вы удивительно скромны, господин Кайнор! — ядовито процедила графинька, которая Сатьякал ведает каким образом очутилась в монастырском дворике. Не их же двоих она ждала!.. — Всего лишь «устал» и «выпил чуть больше, чем следовало»?! Настолько «чуть больше», что и он, и вы напрочь забыли о девочке, которую взяли с собой!

Она стояла посреди дворика, уперев руки в бока и свирепо прожигая Гвоздя взглядом. Недавно рассвело, но многие уже поднялись, чтобы идти к Храму, на Холм или в Клык, и сейчас — кто с интересом, кто с осуждением — наблюдали за происходящим. Даже продавец свеклы и монахи, пришедшие принять товар, отвлеклись и смотрели в их сторону.

— О, вы просто прелесть, господин Кайнор! — не унималась графинька. — Уйти с ребенком и потерять его — как это… как это по-жонглерски! О, какое прелестное простодушие, какая беззаботность и естественность! Браво, господин Кайнор, браво!

Ни он и ни она, кажется, не поняли, каким образом Гвоздь за мгновение преодолел расстояние, их разделявшее, и оказался нос к носу с графинькой. Схватив ее за плечи и встряхивая, как куклу, он тихо цедил сквозь зубы рождавшиеся сами собою, в приступе «поэтического безумия» слова:

— Я не «прелесть», нет, я — не «прелесть»! Я — лишь шут, начиненный бредом, запах воли, вкус листьев прелых, и — проклятье, как мир наш, древнее.  Я — «фургонные вести» по средам, горький хрен, что не слаще редьки, кровь с песком на борцовской арене, хорь в курятнике, вор в гареме, взбунтовавшийся раб трюремный, под лопатою череп треснувший и та цель, что тебе не по средствам.  Я — ублюдок героев прежних и позор обнищалых предков! Скучный, невыносимый, пресный, сам себя обвинивший, предавший — я не стану ни злей, ни добрее!  …Я не «прелесть», не-ет, я — не «прелесть»!

Наконец он оттолкнул ее (Грихх не выдержал и крикнул: «Эй, ты, повежливей!..») и зашагал прочь, злясь на самого себя за эту вспышку гнева. Тем более что чернявая, будь она проклята, права! — вот только еще не знает всей правды.

— Хотела бы я посмотреть! — крикнула она ему в спину, — хотела бы я посмотреть, как вы читали бы свои вирши, если бы Айю-Шун ее не нашел! Хотела бы я!..

То ли оттого, что до него дошел смысл сказанного, то ли потому, что на последних словах графиньки Гвоздю почудилось, что она всхлипнула… в общем, так или иначе, а он на ходу обернулся, споткнулся обо что-то и полетел лицом вперед прямо в навозную кучу.

Еще подумать успел: «Вот малявка-то поиздевается над дядей Гвоздем… если простит меня когда-нибудь».

Во дворе смачно заржали, в том числе лошади.

* * *

— А кто вам сказал, что фистамьенны это именно фистамьенны?

Такого они не ждали. Вот уже минут десять, если верить новомодному циферблату в Зале, бельцы и отцы-настоятели, один другого голосистей, выкрикивали возражения и угрозы. Баллуш слушал и почти не спорил, снова давая иерархам вышуметься. И вот когда все они решили, что таким образом окончательно заглушили собственные страхи…

— Да-да, кто вам сказал, что те указания, которыми потчуют ваших подчиненных кабарги, муравьи, змеи, — исходят именно от Сатьякала? Где подтверждения?

— Погоди-ка, Тихоход, — обиженно проворчал Эмвальд Секач. — Что значит «где»? Разве еще кто-то способен на такое? Или ты хочешь сказать, мир настолько погряз в грехах, что звери уподобились человекам?

— Погряз, истинно погряз…

— Я, кажется, понимаю, — перебил Анкалина Ильграм Виссолт. — Зандробы, да?

Баллуш позволил себе улыбнуться.

— Именно. Зандробы, но не те, которые проникают в Ллаургин из-за Пелены уже воплощенными. Есть ведь и такие, что попадают в Отсеченный бестелесными и жаждут воплотиться во что угодно: в людей, в зверей, в птиц, насекомых…

— Но к чему тогда эти указания, которые они нам отдают? — спросил Ларвант Тулш. — Бессмысленные… с точки зрения зандробов, конечно. Да и зачем им вообше лишний раз привлекать к себе внимание?

— В том-то и дело, Ларвант! Зандробы всегда обожали страдания и смерть людей, они зачастую только ими питаются. я осведомлялся у некоторых чародеев и даже у одного тропаря — все они подтвердили мои подозрения, хотя, разумеется, не знали, почему я устроил им эти расспросы. А что до привлечения внимания… Об этом ведь я и говорю вам: они прикидываются фистамьеннами, а вы выполняете их кровожадные указания, не задумываясь, от кого их получаете.

— Проклятие!

— А ведь в этом что-то есть…

— Но даже если Баллуш ошибается, мы можем избегнуть беспорядков и множества смертей, — подытожил Ильграм Виссолт. — Разумеется, если примем его точку зрения. А лично мне она кажется вполне разумной. За исключением некоторых деталей.

— Нельзя ли поточнее?

— Можно, Эмвальд. Если Баллуш всё-таки ошибся, то зверобоги очень скоро дадут нам об этом знать. Недвусмысленно, так, что ни у кого уже не останется и тени сомнения. Или, выражаясь по-другому, так, что мы уже не сможем прикрыться своей неуверенностью и поэтому не выполнить их требований и уничтожить их фистамьеннов. Что тогда?

— Тогда мы вступим с ними в переговоры, — заявил Тихоход, поражаясь собственной смелости. Но, в конце концов, он должен был это сказать, иначе всё, что произошло здесь до этого, окажется лишь бессмысленным сотрясеньем воздуха. — Мы выиграем время и отыщем Носителей — и когда зверобоги подтвердят, что фистамьенны — именно фистамьенны, мы выдвинем свои условия. Или, если угодно, предложим им свои услуги.

В зале снова зашумели, и Секач, приподнявшись, рявкнул:

— Да заткнитесь же вы наконец!.. братья! Дайте ему сказать, а потом станете обсуждать что почем и кудахтать о ереси. Тагратвалл!..

— Ты прав, Эмвальд, — кивнул Блистающий. — Братья, давайте соблюдать порядок. Позволим высказаться Баллушу до конца.

— Уже одно то, что мы слушаем его!.. — прошипел Хиларг Туиндин.

— И тем не менее, как председатель Собора, я велю вам слушать и молчать! — рассердился Тагратвалл. — Говори, Тихоход.

— Благодарю, Блистающий. Итак, мы предложим Сатьякалу свои услуги. Я уже говорил об этом: имея на руках хотя бы одного Носителя, мы можем вступить в переговоры со зверобогами и униженно умолять их, чтобы они не нисходили; а те, что низошли, — оставили Ллаургин. В зависимости от того, зачем им понадобились Носители (и в каком виде, живыми или мертвыми), мы и поступим: либо сохраним пойманному Носителю жизнь, либо умертвим его. И тем самым предотвратим угрозу нового Нисхождения.

— Звучит разумно, — пожал плечами Ларвант Тулш.

— Как и всякая ересь! А перед нами — ересиарх высочайшего уровня, вы только вдумайтесь!..

— Уже вдумались, Анкалин. — Ильграм Виссолт оглядел собравшихся за столом и продолжил, убедившись, что никто не намерен перебивать его: — Полагаю, что и сам Баллуш понимал, когда решился выступить перед нами, чем может грозить ему сказанное здесь.

— Мы отвечаем не только за себя, — заметил Оппалаф Рэмлиш. — Если зверобоги… если мы разозлим их, смертей будет еще больше, чем во время любого из Нисхождений.

— Но так у нас появляется шанс, — возразил Осканнарт Хэйр. — Мизерный, но шанс.

— Я согласен с Хэйром, — поддержал его Тагратвалл Блистающий. — Однако, как председатель Собора, вынужден вынести данный вопрос на обсуждение. Вы все, полагаю, ясно поняли, что предлагает Баллуш. Прежде, чем голосовать, я хотел бы, чтобы каждый из вас высказался. Начнет, полагаю, Салымкар.

Забурлило обсуждение («как вода, — подумал Тихоход, — когда акулы добираются до своей жертвы»); каждый произносил примерно то, чего Баллуш от него и ожидал. Кто-то безоговорочно соглашался с ним, кто-то осторожно юлил, выжидая; Анкалин и прочие слепцы, не желавшие видеть ничего дальше собственного носа, твердили о ереси и не хотели вступать ни в какие дискуссии. Дело, по сути, было не в этих, предсказуемых, членах Собора. Намного сильнее Тихохода волновало, что скажут молчавшие до поры «драконы» — именно их мнение могло преломить ход обсуждения в ту или иную сторону.

— Аррбан Острэйс? — произнес наконец Тагратвалл, приглашая хайвуррского патта высказаться.

— Я внимательно слушал и Баллуша, и всех, кто так или иначе оценивал его предложение. Сам я считаю план Тихохода чересчур рискованным, как для Собора, так и для всего Ллаургина. Впрочем, может статься, что он — единственно возможный в нашей ситуации. И мы могли бы его рассмотреть, но при одном непременном условии.

— Каком же? — невозмутимо спросил Баллуш.

* * *

… пахло сиренью.

Он открыл глаза и тотчас зажмурился — так ярко светило солнце.

Мгновенно его тело пронзила острая, беспощадная боль, которую причиняло буквально всё: любое движение, любая мысль. Некоторое время (вечность, не меньше!) он лежал не шевелясь и стараясь ни о чем не думать. Только о сирени. «Какой у нее бледно-желтый, густой запах. Идет сплошной полосой…»

Он вздрогнул, почувствовав, что слишком близко оказался рядом с запретным. И напомнил себе о сэхлии, как их там учили владеть своим телом и своим сознанием. «Боль — всего лишь бешеный пес. Однажды пожалеешь, накормишь — потом никогда не сможешь прогнать. Поэтому забудь о жалости и дай псу хорошего пинка под ребра, чтоб убежал, поджимая хвост и скуля!»

Он так и сделал. Приподнялся на локте, до скрежета стиснув зубы и приказывая себе терпеть. Долго и тупо разглядывал два темных полукружия, валявшиеся на земле. Почему-то решил: чьи-то челюсти. Наконец догадался: браслет, ступениатский браслет, разломанный пополам! И даже забыл удивиться, хотя никогда раньше ни о чем таком не слышал.

Устал; снова лег на землю, понимая, что нельзя долго лежать, нужно двигаться, скоро (ладно, не скоро, но — рано или поздно) наступит ночь, и без огня он попросту замерзнет. Хотя… вот доползешь до башни, а там Кепас, огорченный твоим возвращением, возьмет да и устроит тебе еще одно путешествие к Внешним Пустотам. На сей раз — без возврата.

Хочешь?!

Однако, как выяснилось, тропарь уже дней пять как не мог никому ничего устроить. В Неарелме, особенно рядом с Пеленой, животные чувствовали себя неуютно, поэтому тело его осталось нетронутым, только несколько не впавших в спячку жуков-трупоедов суетились возле ресниц и ноздрей да еще парочка пыталась подрыть землю под ним — безумный и безуспешный труд.

Тушей шестиклыка, валявшейся неподалеку, все они дружно пренебрегли.

Фринию не нужно было обладать даром прошловидца, чтобы разобраться в случившемся. Он еще во время путешествия сюда заметил, какую невероятную ненависть вызывали у Кепаса именно шестиклыки. Если к другим зандробам тропарь относился бесстрастно, словно к незначительным, досадным препятствиям у себя на пути, то любое столкновение с шестиклыками превращало его в неистового и жестокого убийцу.

А в таких случаях эмоции подобны нетяжелым цепям: вроде и не замечаешь их, кажется, и не мешают…

Кепасу тоже, наверное, не мешали.

Фриний постоял в проеме ворот, глядя на то, как жуки продолжают рыть землю. Привалившись плечом к холодной каменной кладке и опираясь на подобранную по пути палку, он немного передохнул и внимательнее оглядел внутренний дворик башни. Верблюды пропали, скорее всего сбежали, когда появился шестиклык. Что ж, главное — восстановить свои силы, а там он и без верблюдов…

Чародей дохромал до каморки, в которой жил все эти дни Кепас, подкрепился куском сыра и разбавленным вином, после чего запер дверь изнутри и забылся тяжелым, болезненным сном. Сном, в котором его ждали падение, крики и разноцветные полосы — отныне и навсегда…

Он провел в башне еще дней шесть. За это время, конечно, полностью восстановить силы Фриний не успел, однако по крайней мере мог теперь ходить, не опираясь на палку, и совершать чародейства, не требующие слишком больших затрат энергии. Таким образом ему удалось обнаружить одного из верблюдов — животное, предоставленное самому себе, ухитрилось выжить и бродило в расстоянии дня пути от башни. Собрав самое необходимое, Фриний совершил свою первую серьезную прогулку после посещения Пелены — он отыскал верблюда и вместе с ним вернулся к башне, чтобы навьючить на зверя остальные вещи, без которых выжить в Вольных Землях было попросту невозможно.

Еще одним испытанием сил Фриния оказался Кепас, точнее, его тело, которое следовало захоронить. Даже на морозе оно начало издавать неприятный запах, который был невыносим для человека, но мог привлечь менее изысканных и более голодных обитателей Неарелма.

Перед тем, как опустить тело в могилу (точнее, в один из заброшенных подвалов башни), Фриний не смог удержаться и осмотрел челюсти покойного. Как чародей и подозревал, одна пара резцов у тропаря оказалась всего лишь искусно подпиленными клыками — в сумме с другими четырьмя они указывали на то, кем был отец Кепаса. Фриний мог только догадываться, каким чудом удалось выжить изнасилованной зандробом женщине, родившей впоследствии «ублюдка»; как тот попал к чародеям Сна-Тонра и был воспитан для участи тропаря…

Решив, что оставаться здесь дольше не имеет смысла, Фриний отправился на юг. Уже покидая башню, он отметил, насколько уменьшилось расстояние от нее до Пелены, и это заставило чародея по-новому взглянуть на рассказы Кепаса.

Еще большее беспокойство у Фриния вызывало общение с обитателями Вольных Земель. На своем пути к Сна-Тонру он, конечно, не мог не встречаться с людьми, поскольку вынужден был покупать провиант и хотя бы изредка справляться о дорогах на юг (дороги казались здесь не меньшей редкостью, чем тайнангинцы в Иншгурре, причем они, как и тайнангинцы, норовили исчезнуть, едва вы обращали на них внимание). Вольноземельцы обладали сходным нравом и отнюдь не спешили навстречу одинокому всаднику, чтобы предложить дичь, хлеб и вино. Предпочитали пустить из-за кустов, в спину, стрелу — а промахнувшись, задать стрекача или спрятаться так, чтобы даже чародей (пятой, между прочим, ступени!) не смог отыскать.

На торговый караван он наткнулся совершенно случайно — и тоже был встречен «приветливым» частоколом из наконечников стрел и обнаженных клинков. А потом…

— Постой-ка, да это же Найдёныш! Чтоб мне проторговаться до подштанников! Найдёныш!

— Я не Найденыш, Кирхатт. Сколько раз говорить…

— Узнаю зануду! Эй, ребята, прячьте куда подальше луки и мечи можете вложить в ножны. Перед вами — один из лучших чародеев, которые только учились в Хайвуррской сэхлии. И, насколько я понимаю, недавно прошедший испытание на пятую ступень.

— Правильно понимаешь, — улыбнулся Фриний. — А ты, вижу, добился, чего хотел. Как батюшка, доволен тобой? — Кирхатт-Купчина помрачнел:

— Старика таки хватил удар. Но уже после того, как он взял меня в долю; я как раз был в Землях и не смог спасти сморчка. А может, оно и к лучшему: в последние годы он чувствовал себя не слишком-то хорошо… Ну, к зандробам печальные разговоры! Слазь со своего двугорбого да составь мне компанию: чайку попьем, сплетнями обменяемся. Поговаривают, ты в университете учился?

Они удобно устроились в палатке Кирхатта и принялись рассказывать друг другу о том, что случилось с каждым за прошедшие годы. Время текло незаметно, уже наступила ночь, а они по-прежнему делились воспоминаниями.

А в лагере по-прежнему шла торговля с прибывшими еще до заката чужаками.

— Итак, — сказал Фриний, когда вечер «а помнишь?..» завершился и в разговоре возникла утомленная пауза, — итак, ты контрабандой возишь сюда оружие. Неужели только из-за хорошей прибыли?

— Я не сомневался, что ты заметишь. — Кирхатт хмыкнул, словно потешался над самим собой, поднялся с раскладного кресла и зажег несколько дополнительных свечей. В том числе семь, оберегающих от подслушивания извне. — Конечно, дело не в барышах. Не затем работаем, не за деньги…

— …а за идею. И ты, уже когда мы прощались в Янтарном зале Свечи, знал, чем будешь заниматься.

— Знал, — легко согласился Купчина. — И очень удивился, когда выяснилось, что ты в этом не участвуешь, даже не в курсе, что к чему. Авантюру с Неарелмом в основном придумывал М'Осс… Пелена ведь, как ни верти, движется на юг, а королю, да и вообще всем, на это начхать и утереться.

— И решено было привлечь внимание.

— Ага. А заодно спасти тысячи ни в чем не повинных людей, которые здесь живут и которым попросту некуда деваться. За Сломанный Хребет им не попасть, через Тонрэй поодиночке не перебраться, а мимо застав семьями не пройти. То есть из трех десятков одному-двум счастливчикам, может, и удастся а как же остальные?

— Думаешь, оружие что-то изменит? — удивился Фриний. — Да они будут продолжать истреблять друг друга, как делали это раньше: под баронскими знаменами и с безумным блеском в глазах.

— Ошибаешься, Найдёныш. Бароны объединились, выбрали себе — представь! — предводителя, нарекли его графом Неарелмским и признали его главенство.

— Не зря люди говорят, что чародеям доступно невозможное.

— А вот язвишь ты зря, дружище! — Кирхатт взволнованно зашагал по палатке рассказывая о том, что снабжение вольноземельцев оружием — только первый шаг, и шаг необходимый. — Это даст им возможность защищать себя и свои семьи от зандробов. Ты же знаешь, тропари не справляются, да и никогда не справлялись, их слишком мало.

— Не думаю, что вольноземельцы удержат Пелену, — покачал головой Фриний. — В лучшем случае оружие для них — отсрочка, и ты это понимаешь. Потом они перейдут Тонрэй. С оружием же в руках.

— Других способов не существует, — твердо произнес Кирхатт. — Попросту не существует.

— А когда это случится, король наконец обратит внимание на Пелену и… И что? Что способен сделать с ней король, а, Кирхатт?

— Если бы мы знали, то давно уже сами это сделали бы. Но в одиночку чародеям не справиться, прочие же не желают нас слушать.

— А так вы заставите слушать вас. И ненавидеть чародеев.

— Чародеев ненавидели всегда… Ладно, Найдёныш, — махнул он рукой, — это пустые разговоры, давай-ка отправимся на боковую. Я распорядился, чтобы тебе выделили место в соседней палатке. А завтра я назначу провожатого, который отведет тебя к Тонрэю. Предложил бы составить нам компанию, но ты же, наверное, возвращаешься в Сна-Тонр, а я намерен двигать отсюда на запад. За проводника не беспокойся, он потом догонит нас.

— За него-то я как раз не беспокоюсь…

— Обо мне тоже не стоит, — хмыкнул Купчина. — Я не из тех, кто попадается. К тому же меня подстраховывает на границе кое-кто из людей М'Осса, заставам меня нипочем не выщипнуть. А вот ты, если честно, выглядишь не очень.

— Сразу после Пелены я был еще страшнее, — неохотно признался Фриний. — Можно подумать, ты сам выглядел лучше, когда получал пятую ступень.

— Я тогда едва не загнулся… — Кирхатт закатал левый рукав и показал длинный зигзагообразный шрам, протянувшийся от запястья до предплечья. — Браслет потек и вдруг превратился то ли в змею, то ли в червя какого-то. Короче, остались бы от меня рогожки с одёжки, но успел я эту тварь стряхнуть плевым одним заклинаньицем. Потом месяца два еще, наверное, снилась мне: кричал во сне, метался… Фриндзоля умучила расспросами, как да что. Ну, я тебе завтра расскажу подробнее, если захочешь, а сейчас, извини, лично я намерен хорошенько выспаться. Чего и тебе желаю — денек был не из легких, согласись.

Фриний, не кривя душой, согласился. Впрочем, по сравнению с тем, что поджидало его в снах каждую ночь, любой «денек» казался всего лишь забавным приключением.

«Месяца два, говоришь? Ну, столько-то я вытерплю… наверное».

* * *

— Условие очень простое, улыбнулся Аррбан Острэйс. — Однако, повторяю, необходимое. Самое слабое звено в цепи ваших умозаключений — Носители. Вы полагаете, что они существуют — не спорю. Однако отыскать их будет непросто: как зверобогам, так и нам. Может, для нас эта задача даже сложнее. Осканнарт Хэйр утверждал, что один из его людей обнаружил Носителя в Клыке — если это так, если завтра нам предоставят этого человека, Носителя, или хотя бы того, кто видел его в лицо, думаю, нам будет о чем поговорить. Тогда имеет смысл ввязываться в то безумие, которое предлагает Баллуш. Иначе… иначе идея с поисками по всему королевству Носителей напоминает мне ловлю в море одной-единственной… хорошо, пусть не одной — семи иголок. Которых, не исключено, в этом море и нет. С чего вы взяли, что все воплотившиеся Носители находятся в Иншгурре? Или вы намерены искать их в Трюньиле и Неарелме, в Тайнангине? Напомню, что в последнее время Вольные Земли, благодаря вполне объяснимым усилиям чародеев привлечь внимание к проблеме Пелены, стали так же излишне воинственны и небезопасны, как и Трюньил с тамошними «встречальцами». О Тайнангине я вообще молчу, ибо новый захребетный поход — последнее, чего не хватает сейчас нашему королевству. Словом, давайте дождемся завтрашнего дня и поглядим на этого брата Хуккрэна — а может, удача улыбнется, и нам удастся воочию узреть живого Носителя? В этих обстоятельствах, думаю, все мы подчинимся решению большинства и примем план Баллуша (ибо тогда к твердому большинству, как я понимаю, присоединятся и сомневающиеся). Носители же, скольких бы мы ни обнаружили, будут в таком случае принадлежать Собору, и поступать с ними мы станем сообразно с общей необходимостью.

— Почему? — спросил Тихоход у Острэйса, когда заседание Собора завершилось и иерархи покидали Зал. — Почему вы выдвинули именно это условие? Ведь с сегодняшнего дня любой из иерархов и так начнет поиск Носителей в своем эпимелитстве.

— Вы мудрый человек, Баллуш, — ответил вместо Острэйса Галлиард Огнелюбец. — Мудрый, но в то же время и наивный. Вы ходите на заседание Собора уже несколько десятков лет. Скажите, вы часто видели, чтобы все двадцать четыре иерарха в чем-либо были единодушны?

— Почти никогда.

— Почему же вы полагаете, что мы в этом уникальны? — с усмешкой спросил Огнелюбец и сотворил священный знак Сатьякала. — К тому же поймите: пойманный Носитель — это кусочек власти. Если бы Собор принял то, что вы предлагаете, всякий Носитель — и Аррбан сказал об этом — становился бы собственностью Собора. А так…

— И мы действительно не можем рисковать, — добавил Острэйс. — Поиски Носителей — почти безнадежное занятие. Особенно если не знать, кого ищешь, а сами Носители уже инициированы относительно друг друга и не вызывают волнений пространственно-временной ткани. Вот если этот брат Хуккрэн поможет нам…

— Завтра вы будете иметь возможность говорить с ним, — твердо произнес Баллуш. — Завтра вы увидите брата Хуккрэна, живого и невредимого, я не сомневаюсь в этом.

Тихоход был искренен в своих словах. Он еще ничего не знал о резне в Клыке.

* * *

Покинув свои прежние угодья, стая волков направилась на запад. В этот сезон, когда на дорогах и возле человеческого жилья стало неспокойно, а охотники всё чаще и чаще выбирались в лес с псами и луками, найти новый, незанятый участок волкам было трудно. Раз за разом они сталкивались с местными стаями, которые оказывались сильнее и многочисленнее и приходилось уходить, бежать дальше и дальше.

Вскоре волчица убедилась, что выгоднее держаться рядом с дорогой, но не показываться на глаза людям… до определенного момента. Многие из паломников, спешивших к Храму, были готовы к тому, чтобы защитить свои жизни от людей, — и совершенно забывали о зверях. И не все могли заплатить за ночлег, даже на конюшне или в хлеву постоялого двора. Презрев осенние заморозки, такие храбрецы («глупцы», сказала бы волчица, умей она разговаривать) устраивались где-нибудь на поляне или в кустах. Самые умные — сбивались в группы по пять-шесть человек и поочередно дежурили у ночного костра; остальные, боясь, что ограбят, предпочитали спать поодиночке. Стае вполне хватало таких — но на сей раз еще издалека волчица учуяла: те, что лежат возле костра, сопротивляться не станут. Мертвые не кусаются.

Ничуть не испугавшись затухающего пламени, волки вышли на поляну и, выбрав из нескольких самые мясистые трупы, уволокли их в сумерки, где и принялись пировать. Ватагу молодых волчица отправила на разведку — и те вскоре вернулись, подтверждая: вокруг спокойно. Где-то неподалеку один из них заметил старика, который направляется на восток, но он вряд ли опасен да и идет отсюда, а не сюда. А так — ничего.

Волчица отпустила молодых к поживе и принялась за мясо сама. Она не считала, что старик так уж безопасен. Именно поэтому она, еще на пути к костру, едва учуяв запах старика, увела своих волков севернее и заставила сделать крюк. Запах, который стелился за тем человеком по земле… было в нем что-то… что-то от тех зверей, которые иногда попадаются в лесу — очень похожих на обыкновенных, но ведущих себя странно.

Она фыркнула и продолжила рвать мясо клыками. Да, она вспомнила: точно такой же запах был у кабарги, из-за которой (ну, не только из-за нее) волчица решила увести стаю искать новые угодья. Если и здесь водятся подобные звери, пожалуй, надо уходить на юг: там людей еще больше, но люди ее пугали не так… во всяком случае, люди с обычным запахом.

Ей вдруг показалось, что труп, который она пожирает, тоже легонько отдает запахом старика. Но тело слишком долго лежало у костра и провоняло дымом, который перебивал все прочие запахи. Наверное, она ошиблась.

К тому же голод сейчас был сильнее страха.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Смиренное пение в монастырской гостинице. Дивноокий граф Неарелма. Церемониальное шествие: разные точки зрения. «Заснул — да так и живет во сне». Что было Напечатано. Осада и рассекреченные тайны. Пертвый монастырь. Фриний: мстить, служить, искать. «Чистого неба вам над головой!»

Я «прости» не умею писать — ты прости.

Если жребий настиг нас что ж, нужно идти.

Отправляясь в дорогу, вернусь ли — не знаю.

Лишь тайком прошепчу: «Отпусти! Отпусти!»

Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

Паломникам к Храму, как известно, следует вести себя покаянно, чинно и смиренно. Уж если угораздило снять комнаты в монастыре Алых Букв — похабные песий не горланить, в кости-карты-наперстки не играть, прелюбодействовать же с постными лицами, тайно и неохотно.

И ведь с самого начала не нравилась Гвоздю эта мысль про паломничество, с самого же начала!..

Шутки свои ему тоже давно разонравились. Пустые были шутки, ржавые — и пахли лошадиным навозом, как и он сам. Присоветованные постояльцами душистые травы, обкуривание дымом и мытье в ледяной воде Ллусима помогали мало: стойкий запах, как казалось Гвоздю, следовал за ним неотступно. Хотя, наверное, правы были те, кто утверждал, что никакого запаха нет, а Рыжий до сих пор комплексует из-за своего падения лицом в… хм… навоз. Собственно, именно так эту мысль сформулировал господин Туллэк, но и остальные высказывались в подобном же духе.

Вообще настроения в гостинице царили самые упаднические. Два дня назад, начиная с того утра, когда Гвоздь и врачеватель вернулись в обитель, зарядили мелкие, тошнотворные дожди. Большинство паломников, презрев мокрень и холод, на целый день отправлялись к Храму, где уже началось Печатанье — кто в надежде разжиться хотя бы клочком от одежд священных жертв, кто — в погоне за зрелищем или милостью, которая, по бытовавшим в народе поверьям, снисходила на паломников именно во время Печатанья. Обычно его начинали на следующий день после первого полного заседания Собора — так было и в этом году, но вот торжественные шествия со священными реликвиями, тоже происходившие в первый день Печатанья, откладывались из-за плохой погоды, а именно на них многие из паломников рассчитывали попасть прежде всего.

Они уходили еще до рассвета и возвращались в монастырь поздно ночью, усталые, обозленные, пахнущие потом и кровью. Гвоздь, не обязываемый своей клятвой к подобным подвигам, предпочитал оставаться в стенах обители — как по большому счету и вся их разношерстная компания. Однако у каждого имелась своя причина сидеть взаперти. Графиньке нездоровилось, видимо, у нее как раз настали дни обычного женского недуга, что выражалось в повышенной раздражительности и замкнутости. Урну с прахом покойного батюшки она передала на попечение монахам (вместе с довольно внушительной суммой) — и теперь могла полностью посвятить себя хандре и недомоганию.

Впрочем, не она одна. Господина Туллэка изрядно потрепали ночные приключения в Клыке, и сперва он вообще слег, мучимый жаром, но через денек немного отошел (в том числе — благодаря присутствию у постели Матиль), начал выходить, прогуливаться по коридору и по двору, в конце концов задружился с Гриххом и пропустил с ним по кружечке пивка, беседуя «за жизнь». О том, чтобы наведаться в Клык и встретиться с таинственным Смутным, врачеватель не забыл, но не был пока что готов к еще одной прогулке в городок.

Гвоздь слонялся по гостинице вялым привидением, неохотно ругался с Талиссой (щипки не прекратились, о нет!) и подолгу рассказывал веселые истории Матиль. Конопатая с памятного, «навозного», утра далеко от Гвоздя не отходила и вела себя смирнее, чем обычно. По словам Айю-Шуна, девочка не помнила, что с нею произошло после того, как ее «потеряли» Рыжий и врачеватель. Первым же делом Гвоздь поговорил с Матиль и попросил прощения, ведь именно из-за него она попала в этакую передрягу, но конопатая лишь шмыгнула носом м заявила, мол, простит, но с одним условием: если он никогда больше!..

Гвоздь пообещал, что никогда, и был искренен.

Из дальнейших расспросов он выяснил, что малышка действительно помнит только то, что он оставил ее со святыми отцами, а потом как Айю-Шун подобрал ее на одной из улиц (где она стояла столбом и совершенно не понимала, почему там очутилась). Гвоздь тоже не очень-то понимал; в том числе и — что в Клыке делал Айю-Шун! (Само собой, тайнангинец никаких объяснений на сей счет не давал и не собирался…)

Единственным назверобожным оказался Дальмин, который отпросился у графиньки и уходил в Храм, однако ненадолго, и возвращался то к обеду, то к ужину, но никогда не задерживался допоздна. Молодые же спутники Флорины, навязанные ей Дровосеком-старшим, целыми днями упражнялись в фехтовании возле конюшни, потешая зевак и дико раздражая как конюхов, так и монахов.

Вечером второго дня Гвоздь, как обычно, сидел в зале на первом этаже. Здесь столовались или же собирались для бесед (непременно благочестивых и неспешных!) паломники, способные оплатить пропитание. Здесь же устроились в уголке и они с Матиль. Гвоздь рассказывал ей о своих странствиях; бывало, подходили и другие любопытные, кто-то в конце концов встревал, тоже рассказывал какую-нибудь байку… так и коротали время.

Сегодня же, едва они с Матиль обуютились на прежнем месте, Гвоздь углядел графиньку: та, видимо, перехворала и теперь спускалась в зал, впервые за всё это время. Раньше-то Айю-Шун ей даже харчи в комнатку носил, а нынче, гляди-ка, снизошла, сиятельная!

Да не она одна — оба юных мечемашца, вдоволь поупражнявшись во владении клинками, переоделись и тоже поспешали отдохнуть, так сказать, среди народа. Вон Эндуан даже лютню прихватил (и где только раздобыл? — в монастыре-то!). Молодые люди явно не пылали желанием присоединиться к Матиль и Гвоздю, а вот графинька… ну, пылать, может, и не пылала, однако ж направлялась именно сюда.

— О, тетя Флорина!

— Ага, и дядя Эндуан с дядей Шкиратлем, — мрачно добавил Гвоздь. — Присаживайтесь, господа, составьте компанию.

Дровосек-младший метнул еще один упреждающий взгляд в сторону чернявой, но та невозмутимо поблагодарила жонглера за приглашение и устроилась на соседней лавке. Эндуану ничего не оставалось, как последовать ее примеру. Шкиратль тоже присел, но на краешек стола; кажется, происходящее изрядно забавляло его.

— Как ваше настроение, графиня? — вежливо осведомился Гвоздь. — Надеюсь, оно не столь хмурое, как небо за этим окном?..

— Благодарю, господин Кайнор. Сегодня у меня с настроением всё в порядке. И, полагаю, оно станет еще лучше, поскольку Эндуан где-то отыскал лютню и обещал нам сегодня что-нибудь сыграть.

— Здорово! — искренне восхитилась Матиль.

Гвоздь едва не расхохотался. Похоже, перед ними разыгрывалось второе действие драмы, первую часть которой он имел сомнительное удовольствие наблюдать в замке К'Рапаса. А вот юному Дровосеку было не до смеха: вряд ли во время обещаний «сыграть» он рассчитывал не то что на Гвоздя с Матиль — даже на Шкиратля.

— Кхм-кхм… не уверен, что смогу превзойти в этом истинного мастера… — Эндуан кисло улыбнулся Гвоздю. — К тому же, я теперь это вижу, лютня-то ни к зандробу не годится, она расстроена.

«Ну, не так, как ты, приятель!» — Кайнор уже собирался избавить беднягу от мучений и напроситься что-нибудь спеть, но его опередил Кукушонок.

— Давай-ка я попробую. — Он изъял инструмент из рук слегка обалдевшего приемного братца. — Разумеется, я тоже не собираюсь мериться силами с мастером, однако…

— Смелее, — подбодрила графинька, тоже изрядно удивленная. — Это даже интересно.

Шкиратль перебрал струны и немного подтянул колки, после чего одарил всех ироничной усмешкой:

— Песня старая, так что парочка слов мне самому непонятна, но, в общем, по-моему, о смысле можно догадаться.

Он наиграл не слишком замысловатую мелодию и запел:

— Простите мне, сударыня, мотив печальный. Простите, что опять в груди стучало чуть громче сердце, и рука дрожала на том платке, что вы у глаз держали. Простите мне мою тоску, мое «Прощайте». Простите бледность острых скул и счастье, которым был когда-то пьян в ночи я. Задуйте, милая моя, лучину!

Кукушонок пел негромко, с легким акцентом, впрочем, почти незаметным. И не сказать, чтоб голосом был одарен, а что-то в пении его пробирало до самой печенки. Гвоздь, конечно, прослезиться не прослезился, но кое-кто из дам-с вон уже и за платком руку тянет…

— Простите льдистый блеск клинка и ревность. О! император всех лекарств — не время! Ах, королева ядов всех — разлука!.. Простите мне мой неуспех быть лучшим.

Люди в зале притихли и, стараясь не шуметь, подходили поближе — послушать. В коридоре кто-то шуганул двух спорщиков, давно о чем-то препиравшихся.

— Простите, что в небытие не канул. Разжалованный кондотьер оскалом судьбы, кинжалом в спину ваш покой похитит в последний раз. Покорность — тоже хитрость. Простите: струны рву опять не в лад я. Но время течь заставить вспять — не властен. И лишь, как эхо, отзвучит слов шорох. …На пальцах ваших от лучин — ожоги!..

Не выдержав необходимой паузы (сразу видно — не артист!), Шкиратль последний раз прошелся по струнам и вернул инструмент Эндуану.

— Хорошая песня, — похвалил Гвоздь. — Хотя и впрямь не совсем понятная.

— Откуда ты ее слышал?

— Да, — поддержал графиньку Эндуан, — откуда?

— А ты разве не помнишь? Это случилось за несколько дней до того, как твоего отца сделали маркизом. Мне тогда… лет двенадцать было или даже меньше… гость в замок приехал, обычный на первый взгляд человек, ничем не примечательный. То ли из небогатых знатных, то ли вообще… Они с твоим батюшкой оказались давними знакомцами, но гостил он недолго, день или два. И в первый же вечер спел эту песню… да и не только эту, но мне почему-то запомнилась именно она. Странно: слышал я ее давно и всего один раз, а вот до сих пор… Аккорды, правда, уже сам подобрал, лет через пять или шесть.

— А тот человек? — почему-то вдруг спросил Гвоздь.

— Больше я его ни разу не видел. Даже имени не помню.

— Жаль — хороший поэт, думаю, нам было бы о чем поговорить.

— Ну, — сказала графинька, — вы-то, как мы знаем, не худший. Сыграйте нам что-нибудь.

Чуть дольше, чем следовало, он смотрел на нее и медлил с ответом.

«Я — не прелесть!..»

— Пожалуйста, — попросила чернявая.

— О чем бы вы хотели услышать?

— Про сраженья! — мявкнула Матиль.

— Да всё равно, — бормотнул Эндуан.

— Про любовь, — с иронической усмешкой произнес Шкиратль. — Песня о сражениях, полагаю, вряд ли порадует хозяев обители.

— Разумно, — согласился Гвоздь. — Ну, тогда вот… из последних…

Музыку к этой балладе он еще как следует не подобрал, поэтому играл, немного изменив, мотив одной из своих старых песен; впрочем, вряд ли они ее слышали.

— Помолись за меня, повинись за меня — я и в Храм-то войти не смогу: не пропустят! Как оса в паутине, увяз я в тех днях, где твой смех — сладким ядом, желанною грустью.  На дорогах лесных и в трактирах чумных мы рассылали зерна грядущих сказаний. Ты сказала, что веришь в нелепые сны, но что снилось тебе в эту ночь, — не сказала.

Как ни странно, песня пользовалась меньшим успехом, чем исполненная Шкиратлем. Или просто люди заскучали? — так или иначе, кое-кто в задних рядах, зевнув, уже подался к выходу. Но сидевшие рядом слушали тихо и внимательно.

— Барды всё переврут, годы всё перетрут — в жерновах их мы станем мукою и хлебом. Пропоют, мол, шепнула «люблю» поутру, и никто не узнает, как были мы слепы!  Позавидуй, смеясь, нам-из-песен, что в вязь громких слов навсегда угодят и застынут. Мы ж уйдем восвояси и та восвоясь нас развеет по вечности эхом и дымом.

Эндуан с каждой строчкой всё обильнее заливался багрянцем. Кажется, Дровосек-младший сообразил, что после двух таких песен ему-то успех точно не светит. На что, похоже, и рассчитывал Шкиратль, когда затеял это представление.

«А у Кукушонка какой здесь интерес?»

Позабудь про меня, не пытайся понять, отчего сказка вдруг пробивается былью, отчего эти дни, словно струны звенят, нам швыряя в лицо: «Но ведь было!.. ведь было!..»

— Браво! — тихо сказала графинька. — А вот мне всегда было интересно: правда, что когда поэт пишет песню, он вдохновляется самой жизнью, тем, что с ним происходит? И такие вот обращения к возлюбленным — их пишут, подразумевая ту или иную реальную особу?

— Не знаю, как у поэтов заведено, а у жонглеров по-разному.

— А эта песня, например?

— Эту, графиня, я посвящаю вам, — поклонился Гвоздь. Воцарилась длинная напряженная пауза, в течение которой чернявая, должно быть, лихорадочно соображала, что ей ответить.

— В конце концов, так ведь и положено поступать наемным шутам, — улыбнулся Рыжий. — Разве нет?

Неловкое молчание нарушил Шкиратль.

— Вспомнил, — сказал он, спрыгивая со стола. — Имени у того человека, кажется, вообще не было — я, во всяком случае, его не слышал. А прозвище было. Господин К'Рапас, когда обращался к гостю, звал его Смутным. Именно так: просто «Смутный». Забавно, да?

— Забавно, — тихо произнес Гвоздь.

Он, надеявшийся в глубине души, что угроза для него и Матиль исчезла, понял вдруг: нет, неправда; ничего еще не кончилось, ничего…

Всё только вот-вот начнется.

Послушать поющих собрались многие — и человек, пристроившийся в дальнем, темном углу зала, ничем среди прочих не выделялся. Разве что очень уж радостно он улыбался: так, словно рассчитывает вот-вот сказочно, безумно разбогатеть.

Да еще, приглядись кто к нему, наверняка обратил бы внимание, что человек этот родом из Трюньила.

Не дожидаясь, пока закончится импровизированное представление, Ясскен поднялся и, никем не замеченный, проскользнул в коридор, чтобы вернуться в конюшню, где его дожидался К'Дунель.

«Чудесный выдался вечер! А завтрашний день, Немигающая — свидетель, будет еще удачнее!..»

Когда расходились, в коридоре Шкиратль непринужденно наступил жонглеру на пятку, извинился и, ловким движением оттерев его в какой-то темный закуток, толкнул к стенке.

— Продолжаете репетировать свой фарс? — прошептал, глядя куда-то в сторону и чеканя каждое слово то ли с брезгливостью, то ли с едва сдерживаемой ненавистью. — Должен вам сказать, господин шут, что он становится всё неудачнее.

— Вы передумали нанимать меня для маркиза?

— Боюсь, если вы будете продолжать в том же духе, я действительно передумаю. Маркизу К'Рапасу вряд ли понадобится мертвый шут. Поразмыслите над этим в следующий раз, когда решите, как и о чём говорить с госпожой Н'Адер. От всей души рекомендую.

Он ушел быстрее, чем Гвоздь сообразил, как ответить. Признаться, последние слова Кукушонка смутили его больше всего.

«Если… Тогда при чем здесь упоминание о Смутном? Случайность?

Не-ет, не верю я в такие случайности!»

Знал бы Гвоздь, что ожидает его завтра, — не зарекался бы. Но он еще не знал.

* * *

Как обычно и бывает, что бы ты ни запланировал, а жизнь палку-другую в колеса непременно вставит. При возвращении Фриния в Сна-Тонр таким коленцем судьбы оказалась прихоть новоиспеченного графа Вольных Земель. Сиятельному вдруг срочно захотелось переговорить с контрабандистом, поставлявшим ему оружие. А дабы ничто не задержало дорогого гостя по дороге к сиятельному правителю, ему, гостю, был выделен соответствующий эскорт. И — не разлучать же упомянутого контрабандиста с его верными помощниками и соратниками!

Значит, поехали всей компанией.

— Объясни ты им, что я всего лишь ступениат, который возвращается в Сна-Тонр, а отнюдь не твоя правая и незаменимая рука! — раздраженно проворчал Фриний, когда караван, сопровождаемый людьми графа, покинул место стоянки и двинулся на северо-запад. — Проклятие, Купчина, я и так потерял здесь уйму времени! Последнее, чего я сейчас хочу, — попасть в гости к местному графу-на-день.

— Уймись! — неожиданно свирепо потребовал Кирхатт. — Иначе потеряешь еще и голову. И про графа-на-день вообще помалкивай, понял? Уже за одно это… А если они узнают, что ты — ступениат…

— Но ты же тоже вроде бы не доблестный рыцарь, а?

— Я — контрабандист! — отрезал Кирхатт. — Контрабандистам лишних вопросов не задают, в нашей компании могут быть и чародеи, и запретники, и кто угодно. А вот если ты начнешь вопить, что просто поспешал мимо, дабы забрать в сна-тонрской эрхастрии свой разлюбимый посох, быстро пойдешь в расход. Поверь, я знаю, о чем говорю.

— Может, ты также знаешь, на кой ляд мы понадобились графу Неарелмскому?

— О, уже лучше! В таком духе и изъясняйся. Конечно, знаю! Но тебе, не надейся, не скажу. Если уж М'Осс решил…

— Проклятие! И долго, по-твоему, продлится наше гостевание?

— Не очень.

Это «не очень» вызывало у Фриния вполне оправданные сомнения — он только тем и утешал себя, что сам путь к графу, похоже, будет недлинным.

Караван, ведомый посланниками сиятельного, шел к древнему замку, который походил на шикарный торт со свечами.

Судя по количеству свечей, именинник вот-вот должен был отправиться во Внешние Пустоты, на радость многочисленной родне.

Кроме башен-свечей, замок ничем особым не выделялся: рядом с ним не заметно было безумной суеты, свойственной жилью власть имущих; стены его, не разрушенные, но и отнюдь не новые, были в меру высоки и в меру отвесны, а вода во рву (как же без него!) воняла тухлятиной не меньше и не больше, чем в любом другом месте.

Ага, во внешнем дворе замка располагалось немалое, по меркам Вольных Земель, войско — уже что-то!

— Откуда столько головорезов? Если не ошибаюсь, местные бароны…

— Потом, — проворчал Кирхатт. — Все разговоры откладываются на потом. Молчи, смотри, запоминай. Только так, чтобы не привлекать к себе внимания.

Последнее наставление Купчины исполнить оказалось довольно сложно: караван «тех самых» торговцев оружием вызвал в замке немалый интерес. Но любопытство любопытством, а о дисциплине графские наемники не забывали; похоже, их уже предупредили, что прибывшие — гости сиятельного и находятся под его покровительством. «Пока», — мысленно добавил Фриний.

Он наблюдал, как несколько сержантов окорачивают наиболее скорых на язык. Один, широкоплечий, с крючковатым носом и неестественно большими ушными раковинами, не скупился и на тычки, но больше, кажется, усмирял разошедшихся вояк одним своим присутствием. На контрабандистов он даже не поглядел.

К их повозке подошел здешний кастелян — пожилой мужчина с грубыми чертами лица и взглядом, напоминавшим по твердости гранитную глыбу. Кастелян сообщил, что господина Ахаза и его приятеля граф приглашает отобедать. Переглянувшись, чародеи приняли приглашение и отправились вслед за провожатым.

Фриний мог только догадываться, откуда сиятельный узнал о нем и зачем захотел видеть; а вот то, что Кирхатт в Землях пользовался своим прежним именем, его ничуть не удивило. Даже в Неарелме найдутся шептуны господина Фейсала. а узнай главный осведомитель королевства о заигрываниях чародеев с баронами — жди неприятностей для всего Посоха.

Впрочем, неприятностей и так не избежать, это ясно. Достаточно посмотреть на сборище вольноземельцев, которые расположились здесь, во внешнем замковом дворе. Проходя мимо разбитых вдоль стен палаток, чародей обратил внимание, что многие из воинов обладают теми или иными ущербными чертами, свойственными, как сказал бы Кепас, «зандробовым ублюдкам». Кто-то из наемников скрывал их, другие намеренно выставляли напоказ. Общее впечатление от этих покрытых мелкой чешуей лиц, рук с двумя локтями, копыт на ногах, перьев на макушках — было гнетущим, да и атмосфера в лагере наемников царила тяжелая, вызывающая. Как будто здесь ждали беды или сами собирались сеять ее щедрыми горстями.

«Пелена сделала меня чересчур впечатлительным, — насмешливо подумал Фриний. — Агрессивность свойственна любой компании наемников, и эти, разумеется, не исключение. Здесь важны не они, а тот, кто сумел их объединить и заставить повиноваться. Именно этот человек опасен по-настоящему».

Граф Неарелмский встретил их в холле, сидя во главе длинного стола, уставленного блюдами и витыми канделябрами. Впрочем, обед, на который пригласили чародеев, не был изысканным или чрезмерно обильным, даже по меркам Вольных Земель.

Если не считать стражей у дверных проемов и парочки охотничьих псов, граф ждал гостей в абсолютном одиночестве. Впрочем, отметил Фриний, стражников при необходимости хватило бы, чтобы обезвредить обоих чародеев, а псы напоминали скорее волков — массивные и внимательные, они лежали по обе стороны от хозяйского кресла и неотрывно следили за вошедшими.

Сам граф оказался плотно сложенным мужчиной средних лет, ничем внешне не примечательным, за исключением плотной черной повязки на левом глазу; без заметных «зандробовых» аномалий.

— Приветствую вас, господа, — произнес граф гортанным, звучным голосом, едва чародеи вошли в зал. — Благодарю, что оказали мне честь своим присутствием и приношу извинения за излишнюю настойчивость с моей стороны.

— Полагаю, у вас, ваше сиятельство, была веская причина искать встречи с нами, — с поклоном произнес Кирхатт-Ахаз.

— И не одна. Садитесь, господа, угощайтесь. Да, мой стол не богат, но не пристало повелителю Неарелма пировать, когда его люди пребывают в столь жалком и смертельно опасном состоянии. Именно об этом, господа, я и хотел бы поговорить с вами. Мы давно сотрудничаем, господин Ахаз, и вы оказали нам неоценимую услугу, снабжая Вольные Земли оружием и съестными припасами. Жизнь здесь такова, что мы не способны себя обеспечить многим, однако нам всегда есть что предложить взамен. Увы, с каждым днем мы теряем и то малое, чем обязаны… нет, не Сатьякалу, господа, а милости и снисходительности Иншгурранского королевства. — В голосе графа явственно зазвучали насмешливые, но в то же время и горькие нотки. — Нам, изгоям, позволили когда-то поселиться в этих землях, однако на самом деле заперли в долгосрочной тюрьме, в тюрьме, куда час за часом просачивается вода, и ее всё больше, а выхода отсюда нет. Точнее, не было — а вы, господин Ахаз, даровали нам надежду на спасение, ключ от запертой двери. Осталось ее отпереть.

Граф прервался, чтобы промочить горло, Фриний же с легким беспокойством подумал, что сиятельный хозяин Земель не может не понимать: им и так известно всё, о чем он говорит.

— Вы удивляетесь, господа, что я повторяю известные вам вещи. И всё еще не понимаете, зачем я пригласил вас. Отвечу. Потому, господа, что за дверью, которую мы намерены открыть ключом, дарованным господином Ахазом, находятся стражи — и их много. Я бы не хотел кровопролития, однако если придется, мы будем сражаться до последнего. Вы видели воинов во внешнем дворе замка? Среди них много тропарей, да и просто тех, кто очень хорошо знает повадки зандробов. Они могут быть полезны Иншгурре — еще не сегодня, но очень скоро. Вы, господин Фриний, попадете в Сна-Тонр раньше, чем ваш друг покинет Вольные Земли, — прошу вас, поговорите с чародеями, объясните им, что Земли уже обречены, а мы настроены решительно. Сделайте так, чтобы даскайли вступили в переговоры с королем. и вас, господин Ахаз, я прошу о том же. Мы хотим мира, но если у нас не останется выбора…

— Откуда вы знаете мое имя, граф?

— Мои люди умеют спрашивать, не вызывая подозрений, господин Фриний. К тому же они умеют наблюдать, не показываясь на глаза. Кстати, кое-кто из побратимов Кепаса благодарен вам за то, как вы обошлись с его останками.

Чародей сухо кивнул:

— Не за что. Итак, чего же вы хотите от короля? Что вы ему предлагаете?

— Признать нас полноправными гражданами Иншгурры. И позволить перейти Тонрэй, чтобы усилить гарнизоны на южном берегу.

— И оставить Неарелм незаселенным?

— Скажите, господа чародеи, отдаете ли вы себе отчет в том, что через несколько лет Неарелм попросту перестанет существовать? Пелена доберется до Тонрэя, но прежде реку начнут переходить (и во множестве!) зандробы и пустуны. А почти никто в королевстве не готов к этому.

— Но переговоры устроить будет нелегко, они могут затянуться…

— Именно поэтому, господин Ахаз, мы хотим начать их как можно раньше. У нас еще есть небольшая отсрочка. Однако, если король станет хитрить и увиливать от ответа, мы перейдем Тонрэй с оружием в руках.

— Вы хотите, — спросил Фриний, — чтобы король признал гражданами Иншгурры всех вольноземельцев? Даже тех, кто…

— Даже их. Поверьте, большая часть «отмеченных зандробами» родилась от обычных родителей. Это всё Пелена, это она так действует на нас.

— А если король не захочет…

— Всех или никого, господин Фриний. Всех или никого. Так решил не я — это единственное, что я никогда не стал бы решать самостоятельно, — так решили все бароны Неарелма, которые присягнули мне.

Странная оговорка сиятельного привлекла внимание Фриния, и граф, кажется, заметил это.

— Буду с вами откровенен до конца, — произнес он, снимая повязку. Под нею чародеи увидели обычный, ничем не примечательный глаз… ничем не примечательный до тех пор, пока граф не открыл его.

Левый глаз хозяина Вольных Земель обладал вертикальным зрачком и изумрудной радужкой.

Почти тотчас граф опять надел повязку и пояснил, что когда он пытается смотреть обоими глазами сразу, то испытывает невыносимые головные боли.

— Впрочем, — добавил он, кривя рот в болезненной ухмылке, — в этом есть и свои преимущества.

Но тему развивать не стал.

(Во сне Фриний впервые начинает понимать, каково было графу смотреть на мир одновременно с двух разных точек зрения. О да, понимает! — и отстраненно удивляется, как тот не сошел с ума, не соскользнул в пучину безу…

Мысли рвутся, как леска, — на поверхности памяти — круги, круги, круги…)

Граф отпустил их из замка в тот же день, щедро расплатившись с Кирхаттом за оружие и назначив Фринию проводника до Сна-Тонра. Расставаясь, чародеи успели переговорить с глазу на глаз, хоть и недолго.

— Ты понимаешь, что они обречены? Король никогда не согласится признать «меченых» людьми. Ни Церковь, ни Посох ему этого не позволят.

— Посох-то согласится на компромисс… иначе что бы я, по-твоему, здесь делал? А вот Церковь… Возможно, им придется наступить на горло своим молитвам.

— А что ты предлагаешь делать мне? — Кирхатт хмыкнул:

— Возвращайся в Сна-Тонр и выполни то, о чем просил граф: расскажи тамошним даскайлям о его предложении и условиях. Пусть сами связываются с Суиттаром, а ты… ты ведь, если не ошибаюсь, до будущего лета являешься наемником Тойры? Ну вот пока и оставайся с ним, а там — посмотрим. Если захочешь, поезжай в Хайвурр и переговори с М'Оссом — или поищи меня в Улурэнне. Ну, бывай — глядишь, еще и свидимся! Да! — крикнул он, когда Фриний вместе с проводником уже отъехал от каравана. — Поздравляю с пятой ступенью, Найдёныш! Делаешь успехи, высоко пойдешь!

Что поделать: Купчина всегда оставался Купчиной, его ничто не изменит…

(«А тебя? — шепчет во сне ветер. — А — тебя?..»)

* * *

Сегодня дождь наконец решил устроить передышку, и небеса с самого утра баловали Ллусим не по-осеннему теплым и ласковым солнцем. Наверное, напоследок перед грядущими слякотью и морозами.

По такому случаю монахи подсуетились, устроив-таки долгожданную церемонию выноса священных реликвий и шествия с ними от монастыря к Храму, где реликвиям положено было находиться до конца Собора. На этот же день назначили проезд знатных паломников от Лимна (где те жили во время празднеств) к Храму и их поклонение всем этим перьям, клыкам, выползкам и прочим свидетельствам существования (и Нисхождения) зверобогов.

Толпа такие зрелища любила больше всего. Оно и понятно: тут тебе и высшая, так сказать, польза — в благостях Сатьякаловых, тут — и вполне матерьяльная привлекательность (карманы и кошели во время церемонии опустошались с неимоверной прытью и запредельным мастерством).

Матиль, услышав про шествие, оживилась и заканючила: хочу! обещали же!! ну пожа-а-луйста!.. Гвоздь оттаял. Он сказал сам себе, что чесотки бояться — к девкам не ходить, что второй раз молния в один дуб не шибает, что, в конце концов, юсподин Туллэк всё это время монастыря не покидал и ни с кем ни о чем сговориться не мог (не с Гриххом же, пьянчужкой старым, сговариваться!) — и значит, опасаться неожиданных врагов не стоит, а с прочими, с обычными, он, Гвоздь, сдюжит. Да и не один же пойдет, в компании. Вон Дальмин подбивает который день: чего сиднем сидишь, штаны протираешь — пойдем!

— Пойдем, — сказал Кайнор этим двоим, малышке и кучеру. — Прямо после завтрака и почапаем.

— Я с вами.

Гвоздь меньше бы удивился, заговори с ним метла или карета. Но Айю-Шун!.. Правду болтают, что во время Собора чудеса случаются.

— А как же графиня? — (Обычно тайнангинец, прилежно исполняя роль телохранителя, не отходил от чернявой ни на шаг.)

— Она велела идти с вами, — отчеканил Айю-Шун. — А о графине позаботятся господа Шкиратль и Эндуан.

Пусть так; Гвоздь всё равно не понимает, зачем она «прицепила» к нему тайнангинца и откуда вообще узнала о свежезамысленной прогулке, но спорить — не спорит, молча кивает и подмигивает конопатой: «Развеемся, малявка? »

Подмигивает и понимает: что-то такое перегорело внутри. Нет уже прежних задора и бесшабашности, и слишком много усталости, для жонглера просто вредной — усталости души, не тела.

Еще очень рано, солнце едва-едва выкатилось на небеса, но паломники уже откуда-то разведали о запланированном шествии, слух мигом облетел весь монастырь, и теперь, наскоро перекусив, большинство отправляется к Храму. Гвоздь с компанией вышли вместе со всеми и, вместе со всеми же, шагают по чуть подсохшей дорожной грязи, глазея по сторонам и предвкушая зрелище.

Упавшее на берег колесо Храма видно издали — сверкающие в утренних лучах купола и стены, черные нити навесных мостов, узорчатые провалы арок и пестрые серпантины лестниц. Вокруг Храма-колеса и внутри его обода — множество крупных и мелких зданьиц: в одних торгуют реликвиями, в других — экземплярами Книги, в третьих — животными для священных зверинцев. А есть еще палатки проповедников, будки прозверевших, где те за немалую плату прорицают будущее; есть, наконец, прилавки с фруктами, сластями, одеждой… Конечно, на Ярмарочном холме всё это стоит дешевле — так то там, а это здесь, рядом с Храмом!

По широкой, до краев заполненной паломниками дороге Гвоздь и его спутники подходят к внешнему ободу Храма: над их головами нависает широкая, кажущаяся нерушимой лента моста, справа возвышается храмовня, посвященная Кабарге Остроклыкой, слева — храмовня Нетопыря Порхающего. Звенят колокола, трубы и флейты терзают воздух криками обезумевших птиц, барабаны — как грохот горного обвала, — и флаги, сотни, тысячи флагов развеваются по ветру, большие, маленькие, треугольные и квадратные, шитые золотом и серебром, изумрудные, алые, черные, желтые, белоснежные — они стаей бабочек норовят взлететь и унестись в небо, чтобы присоединиться к воздушным змеям, которые парят над каждой из храмовен: Кабарга, Нетопырь, Муравей, Лягушка, Стрекоза… — и так весь Сатьякал!

Вслед за другими паломниками Гвоздь, Матиль и Айю-Шун с Дальмином пересекают «межспицевое» пространство исполинского колеса, огибают Храм и выходят за пределы обода, на дорогу, которая ведет к Лимну. Оттуда вот-вот должны выехать первые люди королевства, лучшие из лучших, властители земные, они помолятся в Храме и отправятся навстречу процессии, которая в полдень выйдет из обители Алых Букв. Встретятся на полпути к Храму, и власть имущие преклонят колени в знак повиновения Сатьякалу, а потом с князьями Церкви возглавят шествие и все вместе, со священными реликвиями, войдут под своды Храма.

Пока Гвоздь вкратце объяснял Матиль, что должно произойти, в передних рядах уже закричали: «Едут! Едут!» Они вчетвером стоят в толпе справа от дороги; за головами паломников, по ту сторону от нее, видно озеро с двумя-тремя рыбачьими лодками на горизонте; Ллусим блестит в лучах солнца, и блики бьют Гвоздю прямо в глаза. Он ставит ладонь козырьком… «Подсади!» дергает за рукав Матиль — усаживает ее себе на плечи и поворачивается туда, откуда должна появиться процессия.

И снова прикрывает глаза ладонью — так слепят расшитые золотом одежды и сияющие доспехи тех, кто едет сейчас к Храму. Отряд воинов-«сколопендр» спешно и сурово спихивает зевак к обочинам, настоятельно рекомендуя там и оставаться. Отсюда это почему-то напоминает именно движение многоножки: воины, подобно ротовым сегментам, отодвигают людей с дороги, встают вдоль нее, оттирая народ подальше (и похожи в этот момент на множество сколопендровых ножек), а потом, когда процессия проезжает, они смыкаются позади, а за ними смыкается толпа.

Но, конечно, самые главные здесь те, кто едут в центре. Обычно в шествиях принимает участие и король, однако в этом году он прислал вместо себя верховного иппэаса и нескольких графов, занимающих при дворе достаточно высокое положение. Сейчас они гарцуют на высоких тонконогих скакунах и щедрыми горстями швыряют направо и налево монеты. Едва лишь строй «сколопендр» смыкается за ними, как паломники бросаются подбирать «когти», «плавники», «очи» — иногда дело доходит до драк и смертоубийств, но процессия к тому времени уже оказывается далеко.

Гвоздь только успевает порадоваться, что по совету Дальмина они встали подальше от обочины, на небольшом холме, где народу, правда, хватает, зато всё хорошо видно и не рискуешь быть затоптанным бесноватой толпой.

— Здорово! — захлебывается от восторга Матиль. — Ухтышка! А это кто такие?

— Действительно, — (запоздало удивляется Рыжий) — а это кто такие?!

Перед строем воинов-«сколопендр» вдруг возникают вооруженные люди, они о чем-то переговариваются сперва с капитаном стражников, потом трех пришлецов пропускают внутрь кольца оцепления, предварительно отобрав мечи. Остальные новоприбывшие стоят, где стояли, полностью игнорируя нацеленные на них арбалеты и луки.

— Бьюсь об заклад, — ворчит Гвоздь, — что эта часть церемонии исполняется впервые.

Само собой, спорить с ним никто не торопится.

* * *

— А это кто такие? — раздраженно спросил Камэн Свендирэг, верховный иппэас Иншгурранского королевства. Сухощавый и высокий, словно жердь, он всю дорогу от Лимна недовольно крутил свои длиннющие усы и пренебрежительно молчал. Сыпнул пару раз монет в толпу, потом заскучал и дальше ехал с кислой миной на лице.

Ларвант Тулш, которому выпало встречать и сопровождать иипэаса до Храма, успел проникнуться искренней антипатией к Свендирэгу и искренне же радовался, что Эйстеннское эпимелитство находится далеко от столицы. До этого он видел Камэна всего-то пару раз, зато сегодня налюбовался досыта. Кривя тонкие губы, патт сдерживался, чтобы не сболтнуть какую-нибудь грубость, и старался лишний раз иппэаса не провоцировать.

— Я спрашиваю, кто это такие?!

— Полагаю, очередные просители о милостях. — Тулш и сам понимал, что это не так. Просители ведут себя иначе и не заявляются столь хорошо организованной, вооруженной толпой. — Сейчас капитан выяснит.

Тот уже бежал к всадникам, округлив глаза и отчаянно потея.

— Они утверждают… простите, господин, но они утверждают…

— Дальше, дальше, — махнул рукой Свендирэг. — Ну утверждают — и что?

— Что они люди графа Неарелмского.

— Ты, часом, не ослышался, солдат?

— Н-нет, господин. Я переспросил даже. Говорят, именно графа Неарелмского.

— То бишь самозванца, поскольку такого графства, как Неарелм, не существует, — процедил верховный иппэас. Ларвант Тулш представил, как тот мысленно отправляет в карательный рейд по Вольным Землям несколько отрядов легковооруженной конницы — дайте только вернуться в столицу!

— Ну и чего же хотят самозванцы?

— Говорить с вами, как с представителем короля.

— Это уже интересно! — Глаза Свендирэга заблестели в предвкушении забавы. — Пусть-ка двоих-троих приведут сюда да без оружия, болваны! Значит, — пробормотал он себе под нос, — «граф Неарелмский»? Заня-атно…

Ларвант Тулш промолчал. Вне всяких сомнений, эти люди понимают, что им грозит. Тогда почему?..

Неожиданно Тулш почувствовал боль в желудке, резкую и клокочущую. Она тотчас прошла, но ощущение… очень знакомое было ощущение.

Он привстал на стременах и медленно осмотрел толпу по обе стороны дороги, понимая, что ни малейшего шанса на успех нет. Камэн и трое неарелмцев о чем-то говорили, но он не обращал на них внимания.

И шарил, шарил, шарил взглядом по лицам…

* * *

Люди, которых пропустили к верховному иппэасу, сперва отвечали на его вопросы (насколько мог видеть отсюда Гвоздь, заданные отнюдь не с доброжелательным выражением лица), затем один из них, поклонившись, подал господину Свендирэгу какой-то сверток. Иппэас развернул его, пробежал глазами по тексту, засмеялся и, разорвав пополам, швырнул под ноги просителям.

Те никак не ответили — не успели, вмешался патт, глазевший до того по сторонам. Развернув коня так, чтобы встать между просителями и иппэасом, он сперва что-то яростно шепнул последнему, потом повернулся к тем троим…

В это время впереди процессии, где стояли остальные нежданные пришлецы, возникло какое-то движение и взвились крики, слышные даже здесь.

— Зандробовы отродья!

— Нечестивцы!

— Бейте их, бейте!

«Да что же там происходит?!»

Гвоздь стоял, замерев и напряженно глядя на разыгрывавшуюся перед ними драму. Матиль, сидевшая у него на плечах, тоже нервничала — перепугалась, наверное, — и он чувствовал, с какой неожиданной силой впились ее пальчики ему в щеки.

Рыжий видел, как в толпе наметились два бурлящих центра, которые потянулись к «нечестивцам», — и как те, в свою очередь, потянулись за оружием. Взгляд Гвоздя вдруг выхватил движение справа от себя — какой-то невысокий человек принялся проталкиваться к дороге, упрятав правую руку в карман; хотя при низкорослом не было посоха, Кайнор почему-то решил, что это чародей.

Протиснувшись к эпицентру волнений, где ощетинившиеся клинками и ставшие «ежом» «нечестивцы» сдерживали натиск разъяренной толпы (воины-«сколопендры» по-прежнему бездействовали), предполагаемый чародей вскинул руку — в ней оказался небольшой шар, тотчас осветившийся изнутри фиолетовым.

По всей видимости, обладатель шара собирался вмешаться и защитить пришлецов, но осекся на полуслове, увидев кого-то (или что-то?) среди паломников. Замешкался буквально на мгновение, но из толпы в него уже полетели булыжники, а «сколопендры», наконец-то получив соответствующий приказ, стали действовать стремительно и беспощадно: один отрубил чародею руку, в которой тот держал шар, другой — пырнул мечом под ребро, и еще раз, чтоб наверняка. Дальше — проще. Навалившись со всех сторон на «ежа», солдаты мигом сломали строй пришлецов, причем старались по возможности брать их в плен.

— В священные жертвы! — — восторженно зашуршало по рядам. — Пусть отродья поплатятся! Пусть поплачут кровавыми слезами!

Тех троих, что подавали прошение верховному иппэасу, тоже скрутили, еще в самом начале заварушки, и теперь всех «нечестивцев» под конвоем поволокли к Храму. Следом тронулась и процессия.

— Эй, малышка, — сказал Гвоздь. — Ты б полегче, а? В щеках мне прорех наделаешь — как я кушать буду дырявым ртом?

Она вздрогнула, извинилась и убрала ручонки. Рыжий помассировал щеку и подумал, что синяков ему точно не миновать.

Но по сравнению, допустим, с участью тех безумцев он еще легко отделался, ей-же-ей!

* * *

Ларвант Тулш утратил власть над происходящим с самого начала, когда не обратил должного внимания на неарелмцев и увлекся поисками тех двух зандробов, чье присутствие (очень, очень близкое!) он уловил. Да, Тулш был прозверевшим — одним из немногих среди нынешних паттов, — но редко когда прибегал к этим своим способностям. Ларвант Тулш предпочитал спокойный, без кошмаров сон, а если…

Впрочем, не имеет значения. Где-то здесь, на территории Храма, находились два зандроба. И отвлекшись на их поиски (заранее, кстати, обреченные в таком хаосе на неудачу), он не заметил тех, кто подавал Свендирэгу свиток с письмом «графа Неарелмского» к королю. Не заметил, растерзай его Остроклыкая, что «послы» с изъяном, ибо у одного на запястье кожа переходит в чешую, а другой не зря носит капюшон: под капюшоном-то у него на затылке растет хохолок из алых перьев!

Так уж получилось, что в толпе раньше обратили внимание на странности неарелмцев. У кого-то из них то ли шапка упала, то ли перчатка — народ углядел и рассвирепел.

И чародей еще этот…

— Брать живыми! — рявкнул «сколопендрам» Камэн Свендирэг. — Определим мерзавцев в священные жертвы! — возопил раньше, чем Тулш успел ему объяснить, почему сам медлит с приказом. Потом было поздно — и отменять безмозглое повеление иппэаса, и пытаться спасти ситуацию.

— А вы не подумали, что в толпе у этих неарелмцев наверняка есть свои соглядатаи? — разгневанно прошептал Свендирэгу патт. — И вы сами поддались на их провокацию!

— Иншгурра не будет иметь дела с каким-то сбродом нечестивцев! — отмахнулся тот. — И бояться нам тоже нечего. Мы должны поставить на место зарвавшихся зандробовых ублюдков! Раз и навсегда дать им понять, кто чего стоит!

Ларвант Тулш промолчал. Он вдруг понял, что была во всём случившемся некая странность, не дававшая ему покоя.

Тот чародей с фиолетовым шаром в руке — почему он замешкался?

* * *

— Ты видела? — шепнул Пенистый Шулль своей благоверной. — Нет, ты видела?!

Рутти пихнула его в бок кулаком и покосилась на паломников, что стояли рядом: не слышали ль? Кажись, нет.

— Видела, чего ж!

— А как он зыркал, как зыркал!

Зрелище-то и впрямь не из рядовых, такие не забываются.

Случилось, что Шулль и Рутти, пришедшие поглазеть на процессию высоких господ, стояли аккурат рядом с тем своим пошрамованным постояльцем и его… хэ-хэ… компаньоном. Ладно, ладно, не просто случилось, нарочно Пенистый поближе к этим двум пристроился. Любопытно ж!.. Он бы, может, и не пихался к ним, да Рутти любопытство разобрало, а с нею в такие моменты лучше не спорить.

Ну, стояли себе и стояли. Пенистый с супружницей чуть позади, двое голубков (тьфу, и не вспоминать бы!) впереди, значит. Который со шрамом, он всё другого, в доспехах, обламывал: только молодой вопрос задать наладится, который со шрамом цыкает на него или просто зыркает так, что даже у Шулля мурашки по коже.

Стояли, значит. Потом в передних рядах закричал кто-то, мол, гляди, посланники эти вольноземельские с зандробовыми метинами! Ублюдки! Бей их!

Вот тогда-то и вытолкался вперед тот чародей с шаром в руке. Уже и метнуть его собрался (или чего другое внушительное сделать), да зацепился, слышь, взглядом об пошрамованного и обмер. Узнал? Точно узнал! Может, прежде связывало их что-то… да не, не «может» — наверняка! И пошрамованный тоже на чародея уставился, даже имя евоное прошептал… «Кирка», что ли? — Шулль как следует и не разобрал-то.

Ну, заминочка чародею обошлась дорого. Распанахали его знатно. матушка Шуллева, уж на что мастерица была свиней резать, а и та б оценила искусников. Постоялец со шрамом, надобно сказать, мигом докумекал, чем грозят ему такие переглядки с покойным. Живо юного своего компаньона хвать под локоток — и поволок подале от толпы. И еще жест какой-то сотворил… у Шулля плохо в глазах от того сделалось, а когда Пенистый проморгался, постояльца и след простыл. Другие-то, окромя его да женушки дорогой, в тот момент глазели, как брали в плен вольноземельцев…

— Выходит, — пробормотал Шулль, — отвел он нам с тобой, милая, глаза. Выходит, и он тоже…

Тут Рутти его снова угостила тычком под ребро и велела заткнуться. Мол, на кой тебе, старый трухлявик, лишние неприятности.

Шулль и заткнулся: в самом деле на кой?!..

* * *

Лодку раскачивало всё сильнее, хотя погода выдалась вроде бы спокойная и ветра над озером не было.

— Говорю вам, господа, лучше б нам к бережку причалить, — заныл рыбак, хозяин лодки. Он уж и не знал, радоваться ему (заплатили-то прилично!) или наоборот. Качка усиливалась, а на берегу, судя по крикам да звону клинков, и вовсе недоброе затевалось. Ох, подальше б отсюда, ох, подальше б!..

— Поплыли, — тихо сказал одноглазый. — Вдоль берега, на север.

— Господа, а может?..

— Поплыли, — повторил за одноглазым другой, с крючковатым носом и ушами, что твои лопухи. — Граф Пайнурд дважды своих приказов не повторяет.

— Ну что? — спросил он чуть тише у одноглазого. Тот отвернулся, снял повязку и некоторое время сидел затылком к лодочнику, вглядываясь в удалявшийся берег. Шум там затихал, мечи уже не звенели.

Одноглазый надел повязку и повернулся к лопоухому:

— Жаль, что не приехал король, с ним у нас был бы хоть какой-то шанс. А с Камэном… ты не ошибся, иппэас даже не захотел их принять всерьез.

— Но так мы избавились от самых непокорных. Забавно, кое-кто из них даже гордился своей миссией.

— Мы рисковали, — с легким упреком произнес граф Пайнурд. Было ясно, что он не в первый раз говорит об этом. — Если бы иппэас выслушал их, если бы у посланных всё получилось, положение их только упрочилось бы.

— Мы рискуем изо дня в день, ваше сиятельство.

— Верно. Но сегодня… — Одноглазый потер лоб и, закусив губу, снова оглянулся на берег, где процессия уже продолжала свой путь к Храму. — Сегодня мы рисковали вдвойне. Я рисковал…

— Вы что-то почувствовали… им?

— Да. Там… там кто-то был… по сути, там было несколько источников, возмутивших пространственно-временную ткань. Поэтому я и не смог точно определить…

— Ваше сиятельство, я не чародей и не ученый. Я воин — и простите мне, но я спрошу как воин: это опасно для нас?

— Не знаю, для нас ли. Для меня — наверняка.

— Вы — защитник всех неарелмцев, единственная их надежда! И если вы говорите, что это угрожает вам, значит, оно угрожает всем нам.

Граф покачал головой.

— Не знаю, — повторил он. — Вполне может быть, что оно угрожает не только мне и не только неарелмцам в моей особе, Яукилд. Возможно, оно угрожает всему Ллаургину. А может, — добавил одноглазый, — я чересчур мнителен и ошибаюсь.

И он засмеялся так, что у налегавшего на весла рыбака вдоль хребта забегали мурашки.

* * *

…Итак, в 698 году от Первого Нисхождения Фриний, уже чародей пятой ступени, вернулся в Сна-Тонр Двуединый.

В городе его ждали дурные новости и письмо от Тойры. Новости заключались в том, что даскайль Конгласп погиб в тот же день, когда он, Фриний, вышел из Пелены. Погиб от разрыва сердца, совершенно неожиданно. («Как будто можно такое предвидеть!» — с удивившей его самого горечью подумал чародей.)

Также он узнал, что Держатели, разрушенные во время памятной безумной ночи, так и не удалось восстановить. Попросту не нашлось никого, кто знал бы, как это делается — возводить башни, способные перераспределять и гасить векторы напряжения во время разрывов пространственно-временного полотна. Многие даскайли были всерьез обеспокоены этим фактом и пытались теперь установить дистанционную связь с несколькими другими эрхастриями в надежде, что там отыщется если не нужный мастер, то хотя бы древние свитки, в которых описана технология постройки Держателей, — однако пока похвалиться было нечем.

Письмо Тойры оказалось ничуть не лучше здешних новостей. В нем странствующий проповедник сообщал, что «так и не дождался твоего возвращения. Уезжаю. Встретимся в Тхалемском монастыре Пестроспинной. Я рассчитываю быть там в месяце Змеи, не раньше. До этого времени займись вот чем: отправляйся к Сломанному Хребту и попытайся отыскать там сходы в Лабиринт. Поговори с горцами, расспроси их о поверьях, слухах, легендах, связанных с Лабиринтом. Но если вдруг отыщешь входы, я категорически запрещаю тебе входить туда, даже приближаться к ним более, чем на двадцать шагов! Так или иначе, вне зависимости от результатов поисков, будь добр прибыть в Тхалемскую обитель в первой декаде месяца Змеи. Если ты помнишь, именно тогда истекает срок нашего договора. Там я дам тебе ответы на многие вопросы, которыми ты мучил меня раньше и на которые я прежде отказывался отвечать.

Не входи в Лабиринт!

Тойра».

Признаться, Фриний плохо понимал, зачем понадобилось его приемному отцу давать такое задание — на первый взгляд, совершенно бессмысленное. О Лабиринте существовал целый корпус свитков, исследований и записок, и вряд ли за несколько месяцев (а раньше весны в горах делать нечего) чародей, даже пятой ступени, сумеет добиться больших успехов, вообще — чего-нибудь добиться.

Как бы там ни было, теперь у Фриния появилось свободное время, и он вполне мог выполнить просьбу сна-тонрских даскайлей и поехать вместе с одним из них, Зийлодом, в Нуллатон, чтобы предстать пред сиятельные очи короля и самолично поведать о виденном в Вольных Землях и о предложении тамошнего графа.

Встреча с Суиттаром Двенадцатым не произвела на Фриния особого впечатления. Как показалось чародею, короля творившееся в Неарелме ничуть не интересовало; он слушал с выражением вежливого внимания на лице и благосклонно кивал в нужных местах, но мыслями был далеко от тронного зала. В отличие от двух своих подчиненных, присутствовавших при аудиенции. И господин Фейсал, и господин Свендирэг отнеслись к сказанному Фринием всерьез; верховный иппэас даже пожелал встретиться с чародеями еще раз, дабы подробнее узнать, что думают по поводу происходящего даскайли Сна-Тонра.

Впрочем, Фринию показалось, господин Свендирэг уже имел собственное мнение насчет «зандробовых отродий» и ни к каким переговорам склонен не был, а расспрашивал чародеев исходя из правила: «Чем больше узнаешь о противнике, тем скорее приблизишь его поражение».

Так или иначе, тонкости придворной политики Фриния волновали меньше всего. При первой же возможности он, распрощавшись с Зийлодом, отправился в Тайдон, где и застрял примерно на месяц. Госпожа Рисимия умела быть весьма убедительной, да и времени, казалось, у Фриния еще полным-полно. Первую половину зимы, с Нетопыря по Крота, он грелся в постельке у вдовы и вяло занимался исследованиями в университете. Потом таки распрощался с госпожой Рисимией и поехал в Улурэнн.

Собственно, Фриний и дольше оставался бы с вдовой, однако ее слова о том, что после возвращения он стал «понятнее и человечней», а еще — участившиеся сны с цветными полосами и падением, во время которых он бормотал странные слова, даже кричал, — всё это заставило Фриния покинуть любвеобильную госпожу Рисимию. Ему не нравилось, что она слышала его бормотание во сне, тем более что пыталась наутро пересказать услышанное.

…И потом, рано или поздно, но разговор по душам с Купчиной должен был состояться.

Однако так и не состоялся. В Улурэнне Фриний не обнаружил ни Кирхатта, ни Фриндзоли, вообще никаких их следов. Создавалось впечатление, что Купчина и не возвращался в город после встречи с Фринием в Вольных Землях, а Пышка оставила Улурэнн примерно в месяце Цапли, то есть вскоре после упомянутой встречи.

Все поиски возможных зацепок (куда уехала Фриндзоля, собиралась ли вернуться, где теперь искать ее и Купчину) ни к чему не привели. Сроки поджимали: месяц Сколопендры подходил к концу, из Улурэнна в сторону Сломанного Хребта отправлялся торговый караван, следующий ожидался нескоро, так что Фриний сдался и пообещал себе обязательно отыскать Купчину, но потом, когда освободится. Сразу же после встречи с Тойрой он увидит Купчину и поговорит с ним.

В конце концов Фринию удастся выполнить собственный зарок, но лишь наполовину.

* * *

— Так, значит, ты видел его. Он изменился?

Трое мужчин сидели в Янтарном зале башни Свеча Вдовы. Ночь бушевала за окном завываниями вьюги и шумом ветра в голых ветвях, отчаянно билась в запертые ставни и сыпала, сыпала, сыпала снегом…

Кирхатт вздрогнул — то ли представив, каково сейчас там, снаружи, то ли потому что не ожидал прозвучавшего вопроса. А может, вспомнил того, о ком спросил господин Мэрсьел?

Изрядно одряхлевший даскайль расположился в кресле напротив и щиплет костлявыми пальцами куцую бородку, которая всегда вызывала смех у махитисов первого года. И хотя Кирхатт вот уже девять лет, как получил посох, он по-прежнему в присутствии этого человека кажется самому себе непослушным мальчишкой, к тому же не слишком сообразительным.

— Все мы меняемся, — проговорил он, пытаясь понять, что именно хочет услышать даскайль. — Но Фриний… да, Фриний изменился. Сперва я думал, так сказалась разница в четыре года: давно не виделись и всё такое; шрамы эти опять же. Но потом, когда мы побеседовали несколько часов… я даже испугался. Не Фриния — того, что с ним произошло. Дело не в шрамах. Просто он как будто заснул — да так и живет, во сне,

(Два года спустя, в коридоре Лабиринта, Фриний слышит эти слова и вздрагивает от неожиданного /«Неожиданного ли?» — издевается ветер/ совпадения.)

— Во сне?

— Да, во сне. Вы и сами понимаете, что во время обучения в сэхлии главное не те знания и навыки, которыми «пичкают» махитисов. Главное — изменение сознания, переориентация его на совершенно иной уровень восприятия мира. Махитисов учат по-другому смотреть на мир да и сами они становятся другими. Инициация только закрепляет это ощущение, в чем-то похожее на то, как подросток вдруг понимает, что стал взрослым. Или на пробуждение. Так вот, мне показалось, будто Фриний опять заснул. То есть он не утратил все навыки, которыми обладает чародей его уровня, но мировоззрение… его сознание, конечно, не вернулось в исходное состояние… просто Фриний… он как будто забыл самое главное, чему нас учили в сэхлии, зато цепко держался за второстепенное. Я, может, не совсем понятно выражаюсь…

Мэрсьел М'Осс махнул рукой:

— Вполне понятно. — Он повернулся к третьему из присутствующих, который за всё это время не произнес ни звука: — Итак, Тойра, ты добился своего. Такая блокировка сознания — несомненно, функция защиты. Возможно (и скорее всего), бессознательная, вот такая игра слов и смыслов… — Он покашлял, пощипывая бородку. — Да, ты добился поставленной цели. Вне всяких сомнений: если за Пеленой мальчик узнал, кем он является на самом деле… нет, ему просто необходимо было перестроить сознание на обыденное, суженное восприятие мира. Иначе он бы в два счета стал соскользнувшим.

— Он и так им станет, — хрипло произнес Тойра. — Это неизбежно. Ему не миновать этой стадии — иначе все мои усилия не будут стоить и медного «плавника». Проклятие! Если бы он послушался меня и подождал!.. До тех пор, пока Фриний остается связанным со мной контрактом, я не могу ничего предпринимать.

— Поэтому ты и сбежал, — без тени насмешки заметил даскайль. — И будешь избегать его до тех пор, пока срок договора не истечет. Скажи, ты боишься его, Тойра?

— Разве я похож на дурака? Конечно, боюсь. И знал, чем рискую, когда подписывал договор. Но тогда у меня не было другого выхода. И сейчас тоже нет. Когда срок истечет, я встречусь с мальчиком и заставлю его соскользнуть, а потом попытаюсь уравновесить в нем то, что вытяну из его подсознания наружу.

— А если не получится?

— Должно получиться! Хочешь помочь мне?

— А разве я, Тойра, похож на безумца? Я взялся воспитать Носителя да, в том числе из любопытства, я был заинтересован в этом как исследователь. Но то, что ты предлагаешь, — на грани возможного. Сколько там до конца срока? Примерно полгода, так? Если Кирхатт прав и Фриний уже сейчас находится в таком состоянии, то за полгода, без поддержки извне, он превратится… я даже боюсь представить, во что. Как ты потом будешь «вытягивать» и «уравновешивать» то, что к тому времени уже всплывет у него из подсознания? Он ведь даже не зандробом одержим, в нем сейчас пробуждается принципиально чуждое человеку сознание — причем сознание ущербное. И всё равно намного более мощное, чем подготовленное в нашей сэхлии сознание чародея. Возможно, для всех нас было бы лучше, если бы за эти полгода мальчик попросту умер в какой-нибудь стычке или от нервного напряжения. Прости, Тойра, но я не верю, будто ты — или вообще кто-то в Ллаургине — способен вылечить Фриния от того, что проснулось в нем после Пелены.

— Время покажет, — пожал плечами Тойра. — Я знал, чего ждать, и готовился с самого начала.

Господин Мэрсьел скорбно покачал головой:

— Не уверен, что к подобному вообще можно приготовиться.

— Но и отступать я не намерен, — твердо сказал странствующий проповедник. — Да и некуда мне отступать, — добавил он тихо. — Давно уже некуда…

* * *

По широкой лестнице храмовни — вверх, вверх, вверх! Разогретая событиями на дороге («А как они чародея-то ловко прирезали!» — «Зандробовы ублюдки, всех так бы!»), толпа потеряла интерес к церемонии внесения священных реликвий и в первую очередь взалкала нового Печатанья. И крови.

Гвоздь ни за что не пошел бы вместе со всеми, однако выбора не оставалось: плотный поток человеческих тел тянул его, Матиль, Дальмина и Айю-Шуна за собой, и идти против течения было бы бессмысленно, а может, и небезопасно: «Ах, тебе жаль демонских отродий?!..»

Нет, плененных Рыжий не жалел — разве что удивлялся, откуда они, такие безмозглые, взялись и почему ввязались в заведомо безнадежное дело. Ему же, волочившемуся сейчас вслед за толпой (вверх, вверх, лестница заканчивается — мы на круговой галерее), — ему до смерти не хотелось, чтобы Матиль смотрела на Печатанье. Потому что есть в этом мире вещи, которых лучше маленьким детям не видеть, даже таким трепанным жизнью, как Матиль. Может, им-то в первую очередь.

Сама конопатая, разумеется, так не считала:

— А скоро? Скоро будут этих, священных, жертвовать?

— Тихо, малявка. Скоро.

Печатанье началось в этом году в храмовне Сколопендры, а потом, двигаясь по часовой стрелке, переходило соответственно к Змее и Дракону. Сегодня — черед Мотылька.

Внешняя круговая галерея огибает храмовню примерно на уровне второго (или даже третьего? — отсюда не понять) этажа, а потом выводит к мосту, широкому, с каменными перилами высотой со взрослого человека. На перилах — скульптурные изображения самых известных прозверевших, выполнены очень убедительно.

— Это зандробы? — спросила Матиль.

Гвоздь только покачал головой. Всё его внимание уходило на окружающих, среди которых хватало карманников и прочих ремесленников того же сорта. Да и сама по себе толпа опасна: замешкаешься, наклонишься или упадешь — затопчут и не заметят. Или столкнут с моста — что проще, даже при таких перилах?

Легкое, зудящее беспокойство не покидало Рыжего после той сцены на дороге — с убийством чародея и пленением неарелмцев. Из обрывков сплетен Кайнор узнал о случившемся почти всё. всё, что видели и слышали другие. Однако его не оставляло ощущение опасности, будто какие-то очень существенные детали ускользнули от внимания зевак. Да и сам он не заметил чего-то такого, чего-то важного…

— Чего?

— Я говорю, озеро нынче неспокойное, — пробормотал Дальмин.

— Угу, — согласился Гвоздь. — Слушай, как думаешь…

— А?

— Да нет, забудь.

Глупо спрашивать у конюха, свято верящего в Сатьякал и не пропустившего ни одного Печатанья, «долго ли нам здесь торчать».

Здесь — это в храмовне Мотылька, на внутренней круговой галерее, которая специально и предназначена для прихожан. Вот, разместились, кто успел, — переминаются с ноги на ногу, как дети малые, вертят головами по сторонам: красотища! В храмовне действительно есть на что посмотреть, особенно с этой галереи на уровне третьего этажа. Отсюда видны и далекий купол в кольцах верхних ярусов, и центральный зал храмовый, где установлена купель для Печатанья. Всё вокруг в золоте, серебре, драгоценных камнях… — и так устроено, чтоб с галереи для прихожан видно было, а дотянуться — никак! Дабы не искушать малых сих.

Дальмин, как самый опытный, ухитрился оттереть ближайших паломников и пробиться прямо к оградке, за которой зияет провал и только в самом низу видна купель. Пока — пустая.

Сверху, из-под купола, доносятся невнятные крики, мольбы — но их заглушают рокот барабанов и стоны флейт. Ах да, еще дребезжат колокольцы, развешанные почти над каждой аркой, у каждого дверного проема. Считается, что их звон, негромкий и мелодичный, должен отгонять демонов, однако на обычных людей он действует иначе: в конце концов начинает раздражать. «Особенно, — подумал Гвоздь, — если слушать его вкупе с криками священных жертв».

Внизу, рядом с купальней, уже суетятся служки. на громадных, вырезанных из цельных глыб мрамора столах они раскладывают увесистые предметы прямоугольной формы. Пока еще не Книги — книги.

Пока еще — с чистыми листами.

Книг много, их одинаковые переплеты из телячьей кожи, увесистые обложки с непременными замками почему-то наводят Гвоздя на мысль о гробах с заживо похороненными. Чтобы отвлечься, он поднимает взгляд к куполу… там уже висят они.

Жертвы, священные жертвы.

Их раздели и связали, и в рот каждому вложили кляп. Они еще способны кричать, они еще живы и даже почти не покалечены. На них нацепили ремни, этакую кожаную сбрую навроде лошадиной упряжи, и подвесили за петли на гроздь крюков, свисающих со свода.

Снизу раздается торжественное чтение стихов из «Бытия», там возвышается на постаменте патт Улурэннского округа, Хиларг Туиндин, а рядом сидит на троне Луммурах Блажной, настоятель обители Цветочного Нектара. В руках у Блажного — нож; острое лезвие отражает свет тысяч свечей, горящих в храмовне.

По знаку Хиларга Туиндина крюки со священными жертвами начинают опускаться, люди, нагие, связанные — живые! — раскачиваются в воздухе, словно окорока. В воздухе стоит терпкий запах благовоний, к которому сейчас примешиваются другие: пота, грязных человеческих тел, страха, смерти…

Крюки скользят ниже, ниже — вот они на уровне галереи с паломниками, вот — на уровне второго этажа (и Гвоздь, как и те, кто рядом с ним, видит цепи — блестящие, прочные, каждое звено размером с барабан!), крюки опускаются еще немного и наконец застывают. Прямо над купелью, накрытой пока решеткой мостков. По мосткам сноровисто снуют служки, они протирают священным жертвам ноги, смывая грязь, мочу, потеки испражнений, которых еще не было, когда людей подвешивали к крюкам.

«А что бы чувствовал ты, если бы?..» — Гвоздь кривит губы в ироничной, злой усмешке. Он уже давно пообещал себе не мучиться бессмысленными вопросами навроде этого; после Мьекра — зачем?

Запрещать Матиль смотреть на Печатанье он тоже считает бессмысленным. Девочка оказалась здесь, ей интересно… да и как?.. велишь, чтобы не смотрела? закроешь ей глаза? выгонишь отсюда на мост? Последнее благодаря Дальмину невозможно, остальное… Нет, пусть смотрит. Пусть знает.

Потом она спросит, а Гвоздь объяснит что к чему — так, как понимает это сам.

Гроздья человеческих тел продолжают раскачиваться из стороны в сторону, задевая друг друга и издавая при этом липкий, плотский звук, который не заглушить ни барабанам, ни флейтам, ни тем более колокольчикам. Не к месту вспомнился похабный анекдот о священных жертвах и колокольцах… Гвоздь покраснел: чувство такое, будто плюнул в лицо новорожденному младенцу или умирающему старику.

Отец Луммурах уже идет к священным жертвам, в его руках нож кажется естественным продолжением пальца — обычный коготь, разве что чересчур блестящий. И кровь, которая, будучи выпущена этим когтем, начинает течь по ноге священной жертвы, — она тоже здесь и сейчас совершенно естественна. Естественна и беззаботна.

Вскоре к первой струйке прибавилась еще одна… две, три… десять, двенадцать… Отец Луммурах, исполнив предписанный ритуал, отошел, чтобы не вымазаться в крови, а остальное довершали служки. Они же сноровисто подставляли специальные кувшинчики, когда очередная священная жертва от боли и шока не выдерживала и опорожняла мочевой пузырь. Кровь для Печатанья должна быть чистой, по возможности не смешанной с другими жидкостями.

Толпа наблюдает за действом затаив дыхание, возбужденно дыша, обмениваясь впечатлениями, храня молчание, жадно, растерянно, испуганно…

— За что их? — срывающимся шепотом прошелестела Матиль. — Они плохие, да?

— Они священные, — сказал Гвоздь. — Мы, малыш, потом об этом поговорим. А сейчас… если хочешь, выйдем, подышим воздухом.

Матиль упрямо помотала головой — тем самым спасая жизнь ему и себе.

И они остались на галерее до конца.

* * *

В Клыке, в местной храмовне Стрекозы, бился в припадке очередной из стихийных прозверевших. Человек просто вполз сюда, чтобы возложить дары к идолу Акулы, покровительницы нынешнего месяца, — а теперь корчился в судорогах. Корчился, стонал и шептал бессмыслицу, катаясь по мозаичному полу. Несколько жрецов и с десяток служек пытались унять его, но прозверевший оказался неожиданно сильным и отбивался решительно, хотя, похоже, не отдавал себе отчета в том, что происходит.

— Она прекрасна! — Надорванный голос звучал хрипло и не по-человечески. — О, она убийственно очаровательна! Она гневается! Она нисходит! Она будет карать ослушников!

— Достаточно, — мрачно процедил жрец по имени Льятрэх, баюкавший сломанную у запястья руку. Он первым прибежал к прозверевшему, за что и поплатился. Теперь у Льятрэха не было ни малейшего желания нянчиться с безумцем. — Хватит! Избавьте его от мучений.

— Она! — прокричал прозверевший. — Она совсем рядом, она поднимается из пучин…

Однако милосердный нож одного из служек отправил бедолагу во Внешние Пустоты раньше, чем она начала наказывать непокорных.

Раньше, но ненамного.

* * *

Зачем, капитан, ты изменил свои планы? Захотел, чтобы «как проще», «меньшей кровью»? Хоть и понимал: нет, не «меньшей», что так, что эдак, — просто тебе претила мысль об убийстве Клина и Трасконн… или ты боялся, что не сможешь их убить?

И… да, так проще, тут ты прав.

В коридоре было тихо и царил полумрак. Паломники, даже самые неподъемные и ленивые, отправились к Храму, чтобы поглазеть на церемонию внесения святых реликвий, и в гостинице остались лишь занедужившие и обслуга из монахов.

Да еще на сеновале лежит Элирса, которую усыпил своими колдовскими чарами Ясскен. Сам Ясскен сейчас замер у коридорного поворота, что ведет к лестнице, — сторожит. Клин отправлен следить за жонглером и помешать не сможет.

Ну, капитан, чего ждешь? Чтобы в голове просветлело? — не жди, после такой-то порции лепестков (точнее, после череды дней, когда порции следовали одна за другой, с перерывом на еду-питье и сон, похожий на бред), после всего этого не требуй от своей головы слишком многого, капитан. И коридор, который дрожит, подобно натянутой струне, не виноват да и не дрожит он, стоит как стоял. И ты стоишь на месте а тебе бы поспешить, капитан!..

Нет, правда, ведь поймают с тем, что у тебя в руке, — и… «роющий яму сам в нее…»

Ох, не надо было про яму! Ладно, давай, по стеночке медленно крадись к двери, потянуть ее на себя (дверь! дверь! — не стену, капитан!), открыто? — входи!

В памяти скороговоркой бьется: «…горький хрен, что не слаще редьки, кровь с песком на борцовой арене, хорь в курятнике, вор в гареме, взбунтовавшийся раб триремный, запах воли, вкус листьев прелых!..»

— О да, — громко сказал К'Дунель пустой комнате, — о да, наша прелесть! Угадай, что у меня за пазухой! Ни за что не угадаешь, сукин ты сын! Сюрприз!

Он вытащил припрятанный под кафтаном экземпляр «Не-Бытия» (куплен в Лимне за большие деньги, между прочим! — и с большим риском!) и засунул в сундук жонглера, на самое дно.

Впрочем, монахи, когда будут искать, обязательно найдут.

— Скажешь, нечестно, наша прелесть?

* * *

После двух порций священных жертв, когда купель наполнилась до краев, Хиларг Туиндин дал знак, и цепь чуть приподняли. Жертвы продолжали висеть и истекать кровью, но теперь она сочилась тоненькими струйками… остатки, последние капли.

Пора печатать Книгу.

Оправив на себе праздничную мантию, патт принял из рук жреца первый фолиант с чистыми страницами и приблизился к купели. Здесь он расстегнул замок на обложке и пролистал книгу, показывая, что ее страницы пусты; снова клацнул защелкой, запирая переплет. «Как старый Жмун перед фокусом», — подумал Гвоздь.

Тем временем двое служек предупредительно подвернули патту рукава, и Туиндин, ловко перегнувшись в поясе, наклонился и окунул фолиант в кровь. Подержал (барабаны били, били, били! и флейты — как рыдающие голоса умерших…), вынул и вытянул руки, чтобы служки отерли с оклада лишнее. Затем подошел к пюпитру, что рядом с купелью, и расстегнул замок. Согласно обычаю, первую напечатанную Книгу следовало раскрыть на случайной странице и прочесть, что там написано. Считалось, таким образом Сатьякал подавал неумным человекам знамения о грядущем.

Барабаны умолкли в одночасье, будто упругая кожа на каждом превратилась в пустоту и стучи, не стучи…

Клацнула застежка замка, Хиларг Туиндин с преисполненным естественности и беззаботности лицом распахнул книгу (нет, уже Книгу!) примерно посередине.

И отшатнулся, по-женски прикрывая рот рукой; потом вороватым жестом перелистнул несколько страниц: вперед, назад, скорее, скорее, еще, ну же!..

Наконец захлопнул… точнее, попытался захлопнуть, влажная Книга выскальзывала из трясущихся пальцев, он пошатнулся, потерял равновесие, упал.

Наверное, ожидал смеха с галереи, где стояли паломники, но нет… оттуда уже увидели, кто-то прочитал, кто-то услышал шепот и догадался.

Алые буквы, проступавшие на каждой странице, были большими, заметными издалека:

МЫ СНИЗОШЛИ

И только это… хотя, этого было более, чем достаточно. Мгновение спустя они услышали, как на внешней галерее истерично закричали паломники — все разом.

* * *

Ясскен еще немного постоял в коридоре, убеждаясь, что К'Дунель слишком увлечен собственной местью и видениями, дарованными дурманящим порошком. Исподволь влиять на капитана, чтобы тот принимал дозы так часто, было нелегко, но Ясскен предпочел подстраховаться. Он не имел права на ошибку.

Теперь, бесшумно приблизившись к комнате, соседней с той, где жил жонглер (а также Дальмин и Айю-Шун), трюньилец прислушался. Из-за двери доносились приглушенные голоса: молодой графини Н'Адер, Дровосека-младшего и Кукушонка. Паломничество в Храм уравняло всех — и на одном этаже, рядом, теперь могут жить власть имущие и обычнейшие жонглеры. А капитан гвардейцев — ночевать на конюшне.

Тонкая, будто порез, улыбка искривила губы Ясскена. Он протянул руку и дважды резко постучал в запертую дверь (голоса мгновенно смолкли), после чего отступил в тень и «набросил» на себя «паутинку».

Теперь никто не смог бы увидеть трюньильца, разве что человек, обладающий чародейскими способностями, но таких поблизости не было, Ясскен знал.

Скрипнула дверь. Шкиратль, собранный, как леопард перед прыжком, замер на пороге, огляделся, заметил, что дверь в соседнюю комнату открыта, услышал голос одурманенного К'Дунеля — и поспешил туда.

Ясскен же шагнул в комнату графини. Он почувствовал, как соскальзывает с него «паутинка» (при ходьбе так и должно быть), увидел изумленные взгляды Флорины Н'Адер и Эндуана.

— Кто вы такой? Что вы здесь…

На сбивчивый лепет Эндуана Ясскен внимания не обратил, на графиню, метнувшуюся за кинжалом (догадлива!), — тоже. Ясскену был нужен взгляд молодого человека — найти, поймать, удержать. И вынуть из кармана тряпичную куколку — махонькую, сожмешь в кулаке — не видно даже.

Только сжимать куколку в кулаке Ясскен не собирался. Не отводя взгляда от Эндуана, он улыбнулся и… оторвал куколке ее тряпичную голову.

Тотчас, одновременно с движением руки, закрыл глаза.

В лицо брызнуло теплым и соленым. Закричала в панике графиня. Что-то тяжелое упало на пол.

Не «что-то», мысленно поправил себя Ясскен, не «что-то», а Эндуан, единственный наследник герцога нашего Трюньильского. «Что и требовалось…»

И в этот момент мир вокруг содрогнулся в рыданиях.

* * *

Ллусим вскипал, воды его потемнели и, казалось, были преисполнены ярости — первозданной, Сатьякаловой! Волны ударялись о берег, будто хотели во что бы то ни стало разрушить и его и вообще весь этот проклятый мир.

С не меньшим ожесточением волны бились и в каменные основы мостов, в стены храмовен, расположенных на воде. Те паломники, которым не посчастливилось попасть внутрь и которые наблюдали за взбесившимся озером с внешних галерей, были буквально зачарованы буйством стихии.

Первым Её заметил семилетний мальчонка, сын пекаря из Лимна, который вместе с двумя другими приятелями сбежал из города, чтобы поглазеть на Печатанье. Пекарёнок устроился прямо на перилах галереи, на скульптурном изображении кого-то из великих прозверевших древности, и теперь старался делать вид, что не мерзнет и не боится. Здесь в общем-то было скучно: того, что творилось в храмовне, он не видел — оставалось глазеть на озеро, которое всё больше и больше напоминало папкин громадный котел для супа. Котел, долгонько провисевший над огнем и булькающий — аж брызги во все стороны летят!

Поваренок утер дырявым рукавом лицо и вдруг завопил, указывая куда-то вниз:

— Вы тока гляньте! Ух ты!

Даже в темных волнах, отплясывающих, будто монахи на зверстве, было видно длинное, кургузое — огромное! — тело. Шесть мохнатых лап с крючками на концах вяло двигались и, кажется, не слишком-то помогали в плавании. Массивная голова с полусферами фасетчатых глаз и двузубцем усиков вдруг поднялась, будто почуяла людей, которые, затаив дыхание, наблюдали за ней с галереи. Членистое брюшко напряглось, изогнулось — и исторгло из себя мощную струю воды. Благодаря силе противодействия Она рванулась вперед и вверх, просто-таки выпрыгивая на мост!

Где-то далеко-далеко, на другом конце мира, за Пеленой, во внутренней галерее храмовни раздался перепуганный шепот, когда Хиларг Туиндин открыл свеженапечатанную Книгу.

МЫ СНИЗОШЛИ

Стрекоза-личинка вскарабкалась на мост, не обращая внимания на раскачивающиеся каменные опоры. Тело ее, покрытое многочисленными волосками и водорослями, казалось ожившей рощицей, среди щетинок копошились мелкие подводные тварюшки и билось несколько рыбин.

Паломники на внешней галерее закричали — все разом, будто единый человек или даже весь Ллаургин Отсеченный.

Стрекоза неожиданно ловко прянула к ним — не туловищем, а уродливым образованием, вдруг выскочившим у нее из-под челюстей. Это была так называемая «маска» — хватательный орган навроде складного ножичка, только с горизонтально расположенными клыками на конце. «Маска» ухватила сразу трех паломников и отправила их, еще живых, к челюстям. А сама, не останавливаясь, продолжала бить «маской» по человеческой толпе, зажатой в узком пространстве галереи, — сшибая каменные перила, роняя в бешеные волны тела вперемешку со статуями великих прозверевших древности.

Потом, ощутив, как зыбко качается под нею мост, Стрекоза метнулась к храмовне и зависла на ее боку, продолжая разить паникующих паломников, безжалостно, быстро… естественно и беззаботно.

Внутри Хиларг Туиндин уже оставил попытки закрыть Книгу, он улепетывал к выходу вслед за Луммурахом Блажным, а пророческая надпись насмехалась им вослед, алая на белом:

МЫ СНИЗОШЛИ

* * *

Странны дела твои, Сатьякал! Встряска, уронившая на колени Шкиратля-Кукушонка, только заставила К'Дунеля протрезветь. Одним прыжком он преодолел расстояние до молодчика, рассеянно мотавшего головой, и хорошенько стукнул его в висок кулаком (а чем еще, зверобоги?! — да ладно, получилось ведь) — Шкиратль мигом вырубился.

Та-ак, а где Ясскен, змей болотный, почему не предупредил?!

Ишь ты, весь в крови, шатается, рукой машет: убегаем, мол, насилу, мол, того, второго, остановил. Как скажешь, дорогой, как скажешь. Убегаем так убегаем, здесь Жокруа больше делать нечего.

…Интересно, это тебя так шатает после дозы лепестков или всё-таки мир сошел с ума, а, капитан?

Мир, всё-таки мир — иначе отчего бы и Ясскен тоже шатался, лапая руками стены, точно перебравший выпивоха — трактирных девок, всех подряд! — лапает, но ползет к лестнице вниз, и в глазах его (ты видел, капитан?! ты видел) — ужас.

Если б не раненая Элирса, если бы не Клин, ушедший вслед за жонглером, ты бы велел уходить из монастыря. Бежать!

Но вы не ушли.

И потому остались живы, капитан.

* * *

О том, что произошло, Гвоздь узнал много позже. А тогда прочел слова в Книге, услышал вопли умирающих на внешней галерее («…и этот скрежет! будто что-то невероятно громадное пробирается по стене храмовни…»), увидел бегущих патта и верховного настоятеля — и просто начал действовать. Это как во время выступления: на раздумья времени нет.

Рывком, едва не упав, наклонился к Матиль:

— Малыш, слушай меня внимательно. Сейчас дядя Айю-Шун посадит тебя мне на плечи, а ты будешь держаться крепко-крепко, ногами за талию, а руками за плечи. Поняла?

— Д-да… А чего?..

— Фокус покажу, — подмигнул он и повернулся к тайнангинцу. Тот молча кивнул и приподнял малышку, в то же время отпихивая подальше напирающих паломников. Пока еще — напирающих неуверенно, растерянно. Они еще не поняли, что происходит.

— Дальмин, Айю-Шун, — сказал Гвоздь. — Я прыгаю, вы — за мной. Не тяните, потом будет поздно.

Он вскочил на перила оградки, отстраненно удивившись, каким же неупругим и постаревшим стало тело за последние месяца два-три. За спиной заволновалась толпа и вздрогнула Матиль, сообразив наконец, что он собирается сделать.

А что? — ничего особенного!

— Я держусь на плаву — и довольно неплохо. Для жонглера канатные пляски? — несложно! Всё равно что побитому жизнью купчине балансировать вечно меж правдой и ложью.

Выкрикнув «гвоздилку» — как заклинание, как молитву! — Рыжий прыгнул. Цепь больно ударила по лбу и рукам, но он удержался («несложно!»), намертво вцепившись в громадное звено пальцами. Потом поставил на металлический изгиб обе ноги и поглядел вниз. Да, спускаться будет… интересно.

И поспешил — медленно — вниз, понимая, что еще пара мгновений — и таких сообразительных, как он, станет чересчур много.

Уже стало.

Они прыгали… да нет, сыпались вниз, как перезревшие груши с сотрясаемого ветром дерева, как цвет яблони… как до смерти перепуганные люди, которым нечего терять. Чаще не удерживались, срывались и падали на мозаичный пол, на пюпитр с Книгой («МЫ СНИЗОШЛИ!»), застревали между безжизненно покачивающимися священными жертвами. Цепь сотрясалась от рывков и ударов, но Гвоздь держался крепко и даже ухитрялся понемногу спускаться. Матиль за спиной молчала, только сопела встревоженным совенком.

Рыжему оставалось надеяться, что Дальмин и Айю-Шун будут удачливее, чем остальные паломники, и найдут путь к спасению. Сейчас он ничем не мог помочь своим спутникам, он даже не был уверен, что сумеет позаботиться о девочке, которая испуганно прижималась к его спине.

Цепь заканчивалась на высоте двух-трех человеческих ростов над полом.

— Держись, конопатая, — шепнул Гвоздь.

Он прыгнул, крайне неудачно: не смог погасить силу удара и, поскользнувшись, завалился на бок. Позади ойкнула Матиль — и тотчас, отпустив ручонки, заглянула ему в глаза:

— Ты как?

— Жи-ивой, — усмехнулся Гвоздь, хотя, кажется, слов она не расслышала. Барабаны уже молчали, но в зале ни на минуту не смолкали крики раненых или просто перепуганных до смерти людей, а снаружи доносились грохот и вопли, еще более надрывные, безнадежные.

Он взглянул наверх — с галереи продолжали прыгать паломники, некоторым удалось-таки зацепиться за звенья и теперь кто висел, боясь сдвинуться с места, а кто и понемногу спускался. Но ни Дальмина, ни Айю-Шуна среди них…

— Вставайте, — похлопал его по плечу тайнангинец. — Храмовня рушится и, думаю, долго не выдержит.

— Где Дальмин? — Гвоздь поднялся и ощупал себя: одни ушибы, переломов нет, а значит, еще поживем! — Он был с вами?

Лицо смуглокожего помрачнело.

— Он упал, но неудачно. Я проверил… он мертв.

«Был ли он мертв, когда ты проверял?» — подумал Рыжий. Айю-Шун наверняка понимал, что с раненым они бы далеко не ушли. Впрочем, вполне может быть, что Дальмин умер сразу и Гвоздь зря подозревает тайнангинца в милосердной жестокости.

— Куда теперь?

— За мной, — приказал Айю-Шун.

Пока Рыжий приходил в себя, тайнангинец откуда-то раздобыл ритуальную глефу, с какими здесь стояли стражники, нынче все как один сбежавшие. С глефой наперевес смуглокожий и возглавил их троицу, безошибочно выбирая нужные повороты и двери.

Они выбежали из центрального зала храмовый и помчались по запутанному клубку коридоров, где уже воцарились сумятица и паника. Несколько раз Айю-Шуну приходилось применять силу, чтобы отбиться от обезумевших служек или стражников-«мотыльков».

— Куда мы?! — прокричал, задыхаясь, Гвоздь.

— К причалам! Мосты наверняка разрушены, а в воде у нас будет хоть какой-то шанс.

«По правде сказать, — подумал Рыжий, — не слишком большой».

Но выбора у них не оставалось… как и лодок у причала.

— Проклятие!

— Вы же не думали, что кто-нибудь из местных жрецов будет нас дожидаться, — съязвил Айю-Шун.

— Тогда — как?! Вплавь? По такой погоде?! Да мы тут же пойдем ко дну!

— До берега не так далеко, — отрезал тайнангинец. — Или вы хотите погибнуть здесь, господин Кайнор?

— А если найти надежное убежище?..

— Не выйдет. Там, наверху Стрекоза! — Он ткнул пальцем в гранитный потолок; причал-пещера, устроенный внутри утеса, на котором стояла храмовня, отозвался злобным плеском волн и эхом под сводами. — Стрекоза разрушает стены, купол, потом доберется до остального. Нас здесь завалит камнями.

— А, з-зандробова сыть! — Гвоздь не стал говорить ему, что потолок пещеры уже заулыбался сетью трещин. — Может, поищем хоть какие-нибудь доски?

— Некогда!

— А вон! — закричала Матиль. — Это чего такое?

— Лодка! — Гвоздь метнулся к коричневому днищу, горбатившемуся, будто выброшенная на берег щука-переросток.

— Дырявая, — не скрывая разочарования, протянул он. Слышно было, как наверху обрушиваются опоры моста и как лютует пробравшаяся в центральный зал храмовни Стрекоза. По коридору к причалу уже бежали, вопя от ужаса, выжившие паломники.

— Хватит! — махнул рукой Айю-Шун. — Прыгайте и поплывем. До берега, — повторил он, — недалеко.

Оба они понимали (а Матиль, наверное, догадывалась), что это неправда. Но быть растерзанными или затоптанными обезумевшей толпой?..

Они вошли в холодную воду и поплыли.

* * *

— Это ведь именно то, чего вы столько ждали, чего так хотели?! Вот вам, получили — что теперь?! — Камэн Свендирэг размашистым, свирепым жестом указал в одно из окон Храма. В окне было видно, как низошедшая Стрекоза крушит мосты и храмовню Мотылька.

«Убираться подальше — вот что теперь», — мрачно подумал Ларвант Тулш. Он, как и прочие иерархи, пришел сюда, едва лишь стало известно о событиях в храмовне Яркокрылого.

— Или надеетесь договориться с Ней ? — не унимался верховный иппэас.

— Навряд ли, — сказал Ильграм Виссолт, устало сдирая с головы маску Цапли. — У самых тонко чующих прозверевших — массовый припадок, больше половины уже умерли от разрыва сердца… или еще от чего, я плохо разбираюсь в лекарском искусстве. Полагаю, господин Камэн, вам следует немедленно отправляться в Лимн и пробовать навести там порядок: успокоить людей и вообще взять город под свой контроль.

«Чтобы нам было куда отступать, — мысленно закончил за него Ларвант Тулш. — И следует признать: он прав». Сдерживать в своем сознании напор извне становилось всё труднее, но патт пока крепился.

К счастью, приказы уже отданы, сноровистые служки и младшие жрецы спешно грузят на телеги самые драгоценные реликвии и самые дорогостоящие вещи из Храма и наземных храмовен. Теперь дело за господином Свендирэгом.

— До встречи в Лимне! — Верховный иппэас иронично отсалютовал иерархам и размашистым шагом покинул зал.

Больше они никогда его не видели; сам он пока не знал, что Лимн уже захвачен войсками графа Неарелмского, которого господин Свендирэг столь неосмотрительно не пожелал признать. Когда верховного иппэаса и сопровождающих его людей окружат и предложат им сдать оружие, они, разумеется, не согласятся. И погибнут — все, кроме господина Свендирэга.

Ему предстоит встреча с одноглазым повелителем Вольных Земель — и с незримым повелителем того, кто называл себя графом Неарелмским.

* * *

Наверное, подумал Гвоздь, они с самого начала были обречены на поражение. Проплыть в по-осеннему холодной воде расстояние от храмовни до берега…

Ноги свело судорогой, и он по-детски обиженно ойкнул, выгибаясь дугой и шлепая по поверхности окоченелыми ладонями.

— Держись! — умоляла Матиль. Сама она тоже замерзла, но Айю-Шун не давал девочке утонуть — и Гвоздь был благодарен ему за это, как еще никогда и никому в своей жизни. Может, им двоим, тайнангинцу и конопатой, удастся…

— Плывите… — выдохнул он. — …Догоню.

Вода заливала рот, говорить было сложно… «Я держусь на плаву и довольно неплохо!»

Матиль отчаянно замотала головой из стороны в сторону, но что она могла поделать с еще не потерявшим силы тайнангинцем? Хвала Сатьякалу, ничего!

«…хоть отдохну, — подумал Гвоздь. — Наконец-то по-настоящему отдохну…»

Он закрыл глаза и поплыл — вперед и вниз, в мягкое, беспробудное ничто. Там было хорошо. Тихо. Почти тепло.

— Сук-кин сын! — сказал вдруг кто-то у него над ухом. — Ишь чего!.. — И чьи-то наглые, сильные руки бесцеремонно выдернули Кайнора обратно, вверх, на воздух, в жизнь…

— …растереть, — сказал Айю-Шун, уже успевший оказаться в лодке. — И если бы был какой-нибудь крепкий напиток…

— Я вам не плавучий кабак, — отмахнулся спасатель. — Эй, малявка, сиди спокойно, не вертись, а то лодку опрокинешь.

— Я не вертюсь!

— И не пререкайся со старшими! — пробормотал Гвоздь сквозь цоканье собственных зубов. Ему накинули на плечи какой-то мешок, одежду сняли и теперь в четыре руки растирали, чтобы пришел в себя. Матиль, судя по ее живости, уже подверглась такой процедуре — и вполне успешно. — Эй, а кто на веслах и руле?

— Я на руле! — Еще и язык показала.

— Ты?! Так ты ж его не повернешь даже…

— Поверну, — обиделась конопатая. — Еще как поверну!

— Сейчас, — сказал хозяин лодки, — сейчас тебя разотрем и сядем на весла.

— Куда плывем?

— К монастырю, куда же еще. На дороге неспокойно, поэтому и вам, и мне очень повезло с лодкой. — Мужчина помолчал, наконец ухмыльнулся и огладил намокшую бороду. — А ты, гляжу, меня не узнал.

В итоге, пока они плыли вдоль берега к монастырю, Гвоздь только тем и занимался, что насиловал собственную память. Наконец она сдалась и швырнула ему — на, подавись! требуемые воспоминания сколько-то-там-летней давности.

Ну да, было. Ложь, что священные жертвы никогда не совершают побегов — просто в этом никто никогда не признается: ни сам сбежавший, ни те, кто его упустил. Ни те, кто, как Гвоздь когда-то, спас беглеца.

Этот мужик («кажется, он назывался в тот раз Клином — явно не настоящее имя») — он тоже был в обозе священных жертв. Из-за распутицы фургоны застряли, а два даже перевернулись, и некоторые из обреченных бежали. Выжил один Клин — и то по случайности: он наткнулся на труппу Жмуна, и Гвоздь, еще не зная, кого и от каких преследователей прячет, впихнул бедолагу в колдовской гроб. А когда прибежали стражники, отбрехался, мол, ключ потеряли, но если хотите… и распилил гроб надвое. Стражники походили вокруг, попробовали пальцами остроту пилы (один долго потом слюнявил свеженький порез) — и согласились, что да, без дураков, здесь не спрячешься, этот гроб… да… ну, мы пошли.

Они пошли, а Гвоздь еще сутки не вынимал Клина из его утайки, и, как оказалось, не зря, ибо вскоре обнаружилось, что за ними-таки решили проследить. Но потом бравые охранители священных жертв убедились в невинности циркачей и утопали восвояси — и Клин тоже утопал, предварительно рассыпавшись в скупых, но искренних благодарностях. Гвоздь и прочие только рукой махнули: иди, каков с тебя спрос-то, да и не ради корысти же…

Теперь оказалось, что благодетелю воздалось-таки по заслугам. Вот вам и высшая справедливость в своем весьма приятственном проявлении.

На берегу, помогая Гвоздю выйти из лодки, Клин тихо сказал:

— Ты спас меня тогда. Я тебя сейчас. Теперь мы квиты, жонглер, никто никому ничего не должен.

— Ты это про что?..

Но бородач уже уходил, а догонять его и требовать объяснений Гвоздю вдруг расхотелось.

— Ну, — сказал он, — пошли, что ль, к нашим? Они, лентяи, небось и не знают еще ни о чем.

Гвоздь в сопровождении Айю-Шуна и Матиль успел войти на территорию обители и подняться к себе на этаж, когда ворота, выполненные в виде страниц Книги, захлопнулись, — буквально в последний момент перед тем, как к ним подбежала разъяренная и вооруженная толпа.

* * *

К'Дунель выглянул в узкое оконце чердака и увидел: к стенам обители будто подступило ожившее озеро, кипит, черное, бьет волнами о стены, грозится затопить, поглотить навсегда…

— Паломники вперемешку с местными, — сказал за спиной Клин. Он уже успел покрутиться у ворот и вызнать, что к чему. Теперь вот забежал, чтобы рассказать, и снова пойдет к воротам, потому как обязан по договору с монахами быть среди добровольного ополчения постояльцев. — Их еще больше наберется, — угрюмо пообещал Клин. — В бошках у них сейчас такая каша горелая… — Он махнул рукой: о чем говорить, без слов ясно. — Те, кто выжил у Храма, а их немало, считают себя обманутыми — и жрецами, и монахами. И обманутыми, и преданными… а еще — им просто страшно. Поэтому…

— Чего они хотят? — спросила Элирса. Она полулежала в гнезде, устроенном в сене, и, кажется, понемногу восстанавливала силы. Вчера даже пыталась ходить, довольно успешно.

«А сегодня, — напомнил себе Жокруа, — проспала почти целый день благодаря чарам Ясскена».

Сам Ясскен после случившегося находился в полубредовом состоянии. Он кое-как добрался с капитаном до конюшни, а здесь уж свалился, беспамятный, и только бормотал что-то в свой амулет, издалека очень похожий на высушенное ухо.

Рассматривать амулет вблизи у Жокруа не было ни малейшего желания.

— «Чего хотят»? — переспросил Клин. — Защиты и возмездия; они еще и сами не решили, чего больше. Но настоятель велел ни в коем случае ворота не отпирать. Даже тем, у кого есть входные бляхи.

— Думаешь, скоро осмелятся штурмовать?

— Рано или поздно обязательно. Еще немного хлебнут той самой горелой каши в бошках, потом кое у кого головы поостынут, а страх… Стрекоза ведь не пропала, Она рядом и может прийти в любой момент, куда угодно. Да и, похоже, не она одна.

— Стены монастыря нас вряд ли спасут, — мрачно заявила Элирса. — Если уж Храм…

— То-то и оно. — Клин зло ощерился и сплюнул себе под ноги. — Мы здесь в западне, это точно. Но если б мы оказались за стенами, вообще отправились бы во Внешние Пустоты, без вариантов.

— Жонглер-то вернулся?

— Вернулся.

— Значит, — подытожил К'Дунель, — будем пока отсиживаться здесь.

Клин кивнул и, не прощаясь, начал спускаться по лестнице.

— Как будто, — пробормотал он, — у нас есть выбор, отсиживаться или бежать!..

К'Дунель эти его слова слышал, но промолчал. А что говорить, капитан?

* * *

— Итак, мы в осаде, — изрек Гвоздь бесспорную истину.

Хотя все это понимали, никто не спешил указать жонглеру на очевидность его изречения. Каждый по-своему разжевывал сермяжную правду, изреченную им, — и каждый ощущал своё.

За исключением мертвого Эндуана К'Рапаса, который ничего уже не мог ощущать по причине отсутствия головы. Объяснения графиньки на сей счет были сбивчивы и откровенно бессмысленны (сейчас господин Туллэк вообще увел ее в соседнюю комнату и там отпаивал успокоительным отваром), Шкиратль же, как выяснилось, при умерщвлении приемного брата не присутствовал. И потому в рассказе о случившемся был не более внятен, чем графинька.

Но Кукушонок хотя бы понимал, что их главная тревога сейчас не в обезумевших паломниках да местных жителях, которые обложили монастырь и грозятся поджечь его, если… (далее следует длинный и в принципе невыполнимый перечень требований); Шкиратль-то понимал, что таинственный убийца почти наверняка не достиг своей цели… точнее, убийцы… точнее, достигли, но не всех, ибо целей у убийц было несколько. Одна из них — Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь.

— Итак, — повторил упомянутый Гвоздь, — мы в осаде. А те двое, по-вашему, уже вне стен монастыря.

— Да, — согласился Шкиратль. На этом импровизированном военном совете роль ведущего он уступил безродному жонглеру, но отнюдь не собирался отмалчиваться. «Просто, — считает Гвоздь, — ждет подходящего момента. Подходящего для чего?»

— Подумайте, — продолжал Кукушонок, — они не уверены, что я, свидетель, мертв. Так что даже если им нужен был не один Эндуан, оставаться в монастыре для них теперь небезопасно. Графиня Н'Адер тоже видела одного из них, а может, и обоих, они не знают. И главное, она видела, как умер Эндуан.

Айю-Шун и Гвоздь растерянно моргают, дескать, вы о чем, любезный?

— Вот что я нашел на полу, когда мы немного прибрались в комнате. — Шкиратль протянул им матерчатую куколку с оторванной головой. («Разумеется, — думает Гвоздь, — это ты, любезный, переборщил с „прибрались“. Не могу представить тебя с ведром воды и тряпкой. А впрочем… Сегодняшний день полон сюрпризов!) — Кукольник… — Шкиратль указал пальцем на несколько прядей волос, пришитых к оторванной голове. — Это умерщвляющее колдовство, которое запрещено на территории королевства. Но которое, насколько мне известно, еще практикуют в Трюньиле — конечно, тайно. У нас подобных душегубов „выдавили“ чародеи, а там… как видите, нет.

— Значит, по-вашему, именно господин Эндуан был целью убийц? Тогда что они делали в моей комнате? Кроме меня, там живут… жили Айю-Шун и Дальмин. Кто из них мог насолить каким-то трюньильским колдунам?

Кукушонок безразлично пожал плечами:

— Любой. А может, ни один. и они всего лишь собирались убить кого-нибудь из вас в качестве отвлекающего маневра.

— «Всего лишь»!

— Ну да, всего лишь, — сказал господин Туллэк, входя в комнату и тихонько прикрывая дверь. — Обе наши барышни спят и вряд ли скоро проснутся, — сообщил он. — Что касается тех убийц… да, Шкиратль прав, они наверняка искали именно комнату с молодыми господами. Такие куклы изготавливаются не за один день и с немалыми усилиями. Чего стоило колдуну достать хотя бы волосы! А тем более — зуб.

— Зуб?

— Да, господин Шкиратль, зуб. Жаль, что я беседовал с Гриххом и оказался здесь, когда вы уже вымыли комнату от крови… и прочего. Вы молодец, что нашли и обратили внимание на куколку и ее голову, но в голове — в голове-то зашит зуб!

— Однако Эндуан не терял зубов.

— Даже в детстве? — с иронией спросил врачеватель. — Да-да, это молочный зуб, вне всяких сомнений. И таким образом, господа, мы делаем единственно возможный вывод: человек, изготовивший куколку, собирал материал загодя. Волосы, между прочим, тоже скорее всего взяты у Эндуана, когда он был мальчиком и еще не завивал их щипцами. Поэтому да, да и еще раз да: кукольник собирался убить именно Эндуана, сына К'Рапаса-Дровосека. Зачем — этого я пока не пойму…

— Приемного сына, — тихо произнес Шкиратль. — Подумайте сами, господин Туллэк.

— Приемно… да! может… Но откуда они-то узнали?!

— Трюньилец, — напомнил Шкиратль. — Они знали с самого начала, если есть волосы, тем более — зуб… существует, наверное, масса способов определить, кому именно они принадлежали. Более того, я думаю, герцог (и, видимо, не он один) знал, что его сына выдают за сына маркиза, а настоящего сына — то есть меня — за приемыша. Я даже подозреваю, что маркизу… видите, я до сих пор не могу думать о нем, как об отце… подозреваю, ему повезло с маркизством и опекунством только потому, что я родился таким смуглым. Таким похожим на трюньильца. Прибавьте удачное совпадение в возрасте с герцогским наследником… как потом оказалось, единственным.

— Вы уже давно знали о том… кем являетесь, — заметил врачеватель.

— Знал. Точнее, подозревал и всё больше убеждался в своих подозрениях.

«Знал, не знал! — в отчаянии подумал Гвоздь. — Меня-то, меня ты зачем втравил в это?! Благородные господа не делают таких признаний в присутствии жонглеров! Только если верят, что жонглерам не удастся разболтать о тайне — например, по причине собственной смерти».

— Также, — продолжал Шкиратль, — я подозреваю, что убийство Эндуана напрямую связано с тем, что происходит в Трюньиле. Обмен наследниками — древняя традиция, как и обмен пленными. Теперь, после смерти моего приемного брата, у герцогства развязаны руки.

— Но об этой смерти…

— …узнают скоро, не сомневайтесь, господин Туллэк. Чародей, обладающий способностью убивать на расстоянии, сможет передать в Трюньил весть о том, что выполнил приказ. И вряд ли это был приказ самого герцога, скорее — тех, кто хочет во что бы то ни стало начать войну с Иншгуррой.

— Но такая война — чистой воды самоубийство для Трюньила!

— Может быть, да, — покачал головой Шкиратль. — А может, нет. Так или иначе нападения с юга долго ожидать не придется. И заметьте, нападения на абсолютно законных основаниях, но при этом внезапного. Теперь, — сказал он, повернувшись к Гвоздю, — надеюсь, вы немного успокоитесь и поймете, почему я позволил вам быть здесь и слышать то, что было сказано. Я трезво смотрю на жизнь, господин жонглер. Наш монастырь в осаде, и неизвестно, чем всё закончится. Возможно, уцелеет лишь кто-то из нас, один или два человека. А я хотел бы, чтобы о случившемся узнал король.

— Благодарю за оказанное доверие, господин Шкиратль, — поклонился Рыжий. — Однако в последнее время мы редко видимся с его величеством — дела, бытовуха, понимаете, заела донельзя…

— Бросьте кривляться, — кажется, новоявленный наследник маркиза даже обиделся. — Я знаю, вы найдете способ сообщить об услышанном кому следует. И вы сделаете это, если возникнет такая необходимость, верно?

— Верно, — без обиняков признал Гвоздь. — Однако напомню, господа, что мы по-прежнему сидим в осаде в этом проклятом — да-да, проклятом! — монастыре, под стенами у нас целая армия перепуганных по самое не могу и вооруженных до зубов паломников, а на берегу Ллусима до сих пор свирепствует низошедшая «наконец-то» Стрекоза. Правда, в несколько неожиданной ипостаси, но это уже детали, согласитесь. Главное — как нам быть. И кстати, господин Туллэк, давно хотел у вас спросить, а что со Смутным и вообще целью нашего паломничества? Собор, как я понимаю, с сегодняшнего вечера можно считать закончившимся. С упомянутой особой вы так и не повстречались. Выходит, по сути, я свободен от всяких обязательств и могу хоть сейчас распрощаться с вашей милой компанией. Или вы до сих пор не теряете надежды, что Смутный…

— Смутный мертв, — отрезал господин Туллэк. — Смутный давно уже мертв. Но надежды, как вы правильно предположили, я не теряю.

* * *

На исходе весны года 699-го от Первого Нисхождения Фриний, чародей пятой ступени, направлялся к Тхалемскому монастырю Лягушки Пестроспинной. Чем и был вполне доволен, ибо стоило ему оставить Хребет, как мучительные сны, сопровождавшиеся подчас головными болями, прекратились.

И в этом заключался единственный положительный итог трех месяцев, проведенных Фринием в горах.

Разумеется, никаких входов он не нашел — зато досыта наслушался местных легенд, сказок и анекдотов о Лабиринте и туда входивших. Легенды и сказки, как правило, заканчивались для героев печально, а анекдоты являлись образчиками великолепного юмора, но исключительно «черного».

Северный Ургуньский тракт, как отметил Фриний, за последние годы почти не изменился. Разве что путешествующие чаще сбивались в отряды по десять и более человек да оружие всегда носили при себе. Поговаривали о каких-то разбойниках-трюньильцах, шуровавших вдоль берега и пользовавшихся границей как заслоном. По ту сюрону потока всё-таки чужая власть, чужие порядки; местным тааригам оставалось усиливать патрули из добровольцев да молить Сатьякал, чтобы удалось поймать мерзавцев на этом берегу.

Предполагаемые трюньильцы нападали только будучи вполне уверенными в своей победе: на одиноких путешественников или на беззащитные деревушки. Тем не менее Фриний лишь вначале держался попутного каравана, а потом решил, что слишком уж медленно тот движется, и дальше поехал один.

К легкому удивлению, даже разочарованию чародея, никто на него не напал, за исключением пары блохастых собак на въезде в одну из деревушек. А примерно в часе езды до монастыря тракт вообще будто вымер.

Равно как и сам монастырь.

Ладно, почему безлюдно на тракте, Фриний еще мог понять. Всё-таки раннее утро на то и раннее, что не всякий путник в такое время захочет отправиться в дорогу. Другое дело обитель, в которой жизнь не прекращается ни на миг, немного замедляясь разве что к ночи.

И как бы ни укрывал высокий, в два человеческих роста, забор признаки этой жизни, но утренние песнопения, стук деревянных подошв по камням, перешептывание Непосвященных ему не удержать.

Если, конечно, есть что удерживать.

Сейчас же из-за забора рвалась наружу, панически распарывая свое брюхо об острия частокола, тишина. Ее, эту тишину, дырявила монотонным «ку-ку» растерявшаяся кукушка — да еще скрипела где-то вдалеке дверь на несмазанных петлях: сквозняк, а закрыть некому.

Калитка в воротах тоже была не заперта, и Фриний вошел во внешний двор монастыря, ведя за собой упирающуюся и фыркающую лошадь.

Конечно же, он догадывался, что увидит. И всё равно в первый момент опешил, выпуская из рук поводья и перехватывая поудобнее посох. Хотя понимал: те, кто устроил это, уже далеко.

Первый из трупов лежал рядом с воротами, в небольшой беседке, предназначенной для дежурного привратника. Фриний не узнал его — кто-то из молодых, попавших в обитель уже после того, как он ушел отсюда.

Еще несколько человек замерли в нелепых, неудобных позах рядом с дровяным сараем и у колодца; один — у входа в гостиницу для путников. Дальше — больше: в церкви (служившие всенощную), у колокольни, рядом с крытой галереей, в круговом клуатре…

Кукушка на дереве по-прежнему куковала, изумленно отсчитывая годы, недожитые покойными. Куковала, куковала — и никак не могла остановиться…

В кельях люди выглядели так, будто спали. Фриний даже поверил на мгновение, что кто-то из них мог остаться в живых, и у двух-трех пощупал пульс, точнее, его отсутствие. А потом, уразумев, что неведомые душегубы убивали всех подряд, просто шел по коридорам и вел счет убитым. И искал…

…и боялся найти.

Они были в покоях отца-настоятеля. И, видимо, не дали умертвить себя без боя.

Жорэм Одноногий лежал у самого входа, и на его забрызганных кровью (чужой кровью!) устах змеилась счастливая улыбка. Возможно, в последние минуты своей жизни он вспоминал другие сражения и видел вместо лиц убийц — тех, других, с которыми он бился в раскаленных пустынях Захребетья.

Арьед Ог'Тарнек умер так, как и подобает отцу-настоятелю: безоружным, заслоняя своим телом воспитанника. Видимо, в надежде, что его, воспитанника, не заметят или не тронут, сочтя убитым.

Не вышло: умертвив отца Ог'Тарнека, душегубы сбросили его тело с Птича, потерявшего сознание то ли от ран, то ли от удара головой о стену, и перерезали молодому монаху горло. Чтобы наверняка.

Потому что именно он им и был нужен, только ради Птича и затеяли эту резню неведомые убийцы. Иначе зачем бы они отрезали и забрали с собой Птичевы уши?

Впрочем, он и так, без ушей, был очень похож на своего отца — пусть сам никогда об этом и не узнал, ведь ему, Птичу, монаху Тхалемской обители Лягушки Пестроспинной, никогда не суждено было увидеть Суиттара Двенадцатого.

Видел ли хоть раз короля Тойра? Или он оказался в том положении, когда иного выхода нет, когда любой другой выбор хуже смерти? Именно он проснулся и прибежал в покои отца-настоятеля — это ясно было по тому, как Тойра одет. Он не просто примчался, чтобы сообщить о происходящем, он умудрился привести с собой Птича; а Жорэм, по всей видимости, последние годы был у отца Ог'Тарнека личным слугой. …Они заперлись изнутри и, наверное, наблюдали из окна, как недавние постояльцы монастырской гостиницы шныряют по ночному двору убийственными тенями. Скорее всего к тому времени со всеми, кто находился не в кельях, было покончено, и большая часть душегубов наводила порядок в монашеских обителях, а меньшая следила за воротами, чтобы никто случайно не ускользнул. Ни один не должен был выжить — ни один и не выжил.

И хотя Тойра наверняка мог спастись — во всяком случае, попытаться мог! — он предпочел остаться. И унести с собой во Внешние Пустоты обещанные Фринию ответы.

Сбежал.

Теперь он лежит… (Фриний, спящий в Лабиринте, отчетливо видит худой, хрупкий силуэт, неожиданно беззащитный, но — не жалкий, нет, не жалкий!), лежит лицом вниз. Однако Фриний почему-то уверен, что странный бродячий проповедник улыбается, будто рад наконец-то обретенному покою.

Даже так, в спину ему, долго смотреть невозможно, и чародей растерянно скользит взглядом по беспорядку в покоях отца-настоятеля — кровь везде: на полу, на стенах, на столе… в черной, загустевающей луже плавают священные статуэтки зверобогов, лежит металлическая кружка. Голова вдруг взрывается кислой, перебродившей болью: «Не надо меня делить!»

Цветные полосы, холодные слезы на щеках, повсюду, «раз-гиль-дяй!», «я сделаю так, что он вспомнит в нужный момент, поверьте, брат Гланнах», голый лягушонок, уже было, ты уже приходил сюда, и ты снова пришел, но лихорадка, от которой ты бежал, ей нет границ, она везде, она — мир, который расколот, рассечен на куски, ты сам сделал это, чтобы спасти (мир — от них, себя — от себя), только ты не спасешься, мир не спасется, никто не спасется!..

И холодный (как слезы!) голос, который спрашивает с едва заметным шипением: «Ты знаешь, каково это — быть фистамьенном, голый лягушонок? А?»

* * *

— Смутный мертв, — повторил врачеватель. — Вот уже полгода, как мертв. Но это ничего не меняет. Или, полагаете, я сам оставил то сообщение в «Рыцаре»?

— Вы могли это сделать, — согласился Гвоздь. И, покачав головой, добавил: — Могли, но не делали. А теперь, я так понимаю, повстречали человека, оставившего то сообщение. Он же рассказал вам и о смерти Смутного. И, думаю, научил, что делать дальше, верно?

— Всё запутано, — пробормотал господин Туллэк. — Всё так запутано. Да, мне повезло, я нашел нужного человека. Сейчас он не может предстать перед вами и самостоятельно рассказать о том, что происходит; это за него сделаю я.

Гвоздь покачал головой:

— Не уверен, что хочу знать больше, чем уже знаю. Мы ведь с вами еще в Сьемте выяснили: сны странные мне не снятся, Узел тот мог упасть из-за чего угодно…

— Тот — мог! — с видом победителя воскликнул господин Туллэк. — А скажите, любезный, пока мы находились здесь, у озера, часто у вас болела голова?

— Постоянно…

— Вот!

— …по утрам, с похмелья. И что?

— Постойте-ка, — вмешался Шкиратль, — я не очень понимаю…

— Да, мэтр, объясните наконец маркизу-младшему, с какой целью совершалось это паломничество. А заодно признайтесь: может, вы и его намерены объявить Носителем?

— Вот даже как? — Похоже, Шкиратль и сам кое-что знал о предмете споров. — Да, господин Никкэльр рассказывал, что за Хребтом вы, граф Н'Адер и еще несколько человек увлекались разными смутными идеями; впрочем, он тогда мало ими интересовался и упоминал об этом только ради забавы, как курьезный эпизод.

— А какого мнения придерживаетесь вы сами, молодой человек?

— Я предпочел бы сперва услышать более подробно то, на что намекал господин жонглер.

Дверь в комнату с эффектным грохотом распахнулась.

— И я тоже, господин Туллэк! — заявила с порога графинька — само воплощение попранной справедливости вкупе с неудержимой яростью.

В общем, Гвоздь не завидовал сейчас врачевателю.

Но и не сочувствовал.

Он сел в дальний уголок, налил себе из кувшина кислющего вина и приготовился слушать объяснения господина Туллэка.

* * *

Легкой паутинкой касается щеки змеиный язычок. Сама змея — вот она, свернулась у твоего лица тугими черными кольцами.

«Ты знаешь, каково это быть фистамьенном, голый лягушонок?» — спрашивает.

Она-то точно знает.

Она — фистамьенн.

— Чего ты хочешь? — Так зверобогов не спрашивают: лежа па боку, едва ворочая языком да еще и без должной почтительности. Но Фринию всё равно. Если то, что произошло в монастыре, было сделано по воле Сатьякала, если ни один не должен выжить… то он и не выживет, можно даже не тянуться рукой за посохом.

Но Фриний тянется.

И повторяет:

— Чего ты хочешь?

«А чего хочешь ты? — голос звучит прямо в голове, где-то ближе к затылку, и больно отдается в барабанных перепонках, бьет по ним изнутри. — Чего хочешь ты?»

Это не насмешка, вопрос вполне серьезный — и ответа змея ждет такого же. Язычок продолжает плясать в смертельной близи от лица: захочет ужалить — достаточно будет одного броска и укуса. Фриний неплохо разбирается в змеях, и этот вид, тайяга, — из самых опасных.

«Чего же я хочу?»

Того, разумеется, за чем ехал сюда: ответов на вопросы. И еще — понимает он вдруг, удивляясь невесть откуда пришедшей ярости, — еще отомстить за смерть Тойры, Птича, Жорэма, отца Ог'Тарнека.

«Хорошо, — звучит в голове бесстрастный голос. Глаза от него начинают слезиться, всё время хочется чихнуть. Какой уж там посох! — Хорошо. Ты отомстишь. И получишь ответы на вопросы. А взамен ты сделаешь вот что…»

Фриний слушает — и понимает, что выбора, по сути, у него и нет. Отказаться от сделки с Сатьякалом — это намного страшнее, чем просто смерть.

К тому же условия, которые вшептывает ему в голову змея-фистамьенн, вполне приемлемы, в чем-то они даже совпадают с целями Фрииия.

Но прежде месть! Змея поможет ему отыскать убийц, они уверены, что ушли далеко, что в безопасности. Чтобы догнать их, у Фриния уйдет примерно две недели, а потом он еще долго будет ходить вокруг да около угнездившихся на постоялом дворе душегубов и время от времени подбрасывать им причины для беспокойства: насылать тревожные сны, подливать в умывальник кровь, подкладывать под подушки мертвых птиц.

Трюньильцы — а убийцы были родом именно оттуда — постепенно сходили с ума от переживаний. А Фриний, войдя во вкус, понимал теперь, почему сытый кот не торопится съесть мышь, но играет с нею.

Он обстоятельно выбирал способ, которым умертвит душегубов, а заодно тянул время. Решал, как быть с поручением, переданным змеёй-фистамьенном, и пытался вызнать, чего ждут в Гнук-Шунеке трюньильцы.

Оказалось — дальнейших указаний от своего неведомого повелителя. Один в этой компании был колдуном, но довольно посредственным, Фриния он учуять не мог, тем более предпринять что-либо против него. Когда чародей убедился, что завтра трюньильцы покинут городишко, он принялся действовать.

Спали они по пять человек в двух комнатах; пробравшись в первую, чародей обездвижил всех и первым делом допросил колдуна. Но тот, едва Фриний начал «снимать» с него «броню», умер от разрыва сердца. С остальными четырьмя случилось то же самое.

Их собратьев из другой комнаты Фриний пощадил и дал шанс: расскажете сами — отпущу. Но, видимо, участь, которая грозила им в таком случае, пугала душегубов сильнее, чем вполне реальная смерть здесь и сейчас.

Лишь по косвенным уликам чародей догадался, что трюньильцев, посланных неизвестным господином, было больше. Просто другие, оказавшись в королевстве, сразу же ушли на север и к резне в Тхалемской обители никакого отношения не имели. Поэтому Фриний и не стал тех, других, преследовать; да и неизвестно, позволила бы ему сделать это Змея а проверять длину собственного новообретенного поводка чародей еще не был готов.

Он умертвил всех десятерых и использовал их для изготовления некоторых магических предметов, в том числе огненных браслетов и светящегося черепа. Затем придал трупам такой вид, чтобы каждый понял: здесь побывали жрецы Пестроспинной и покарали покойных за вполне весомые, пусть и не известные этому «каждому» грехи.

Большего не требовалось; теперь Фриний мог — и должен был — приступить к выполнению своей части обещанного: найти тех людей, на которых ему укажет Немигающая, — найти и препроводить в Лабиринт.

Там-то он и получит ответы на свои вопросы, на все сразу.

* * *

…Зачитано было письмо покойного графа, каковое чернявая выслушала вполне сдержанно, за что Гвоздь ее поневоле зауважал.

После письма воспоследовали уже слышанные им некогда объяснения: у озера, мол, должен был ждать какой-то «Смутный», который знает «больше всех», он и разъяснил бы, что к чему и как жить дальше. А теперь вот…

— Теперь всё переменилось. Человек, оставивший условное сообщение в «Рыцаре», видел в городе ученика Смутного. Ученик этот — точно Носитель, и он, кажется, нашел здесь еще одного подобного себе. Моему знакомому удалось подслушать их разговор. Выходит так, что ученик Смутного тоже разыскивает и собирает Носителей — и что он, судя по всему, делает это, подчиняясь воле какого-то из зверобогов.

— Против которых выступал, если память меня не подводит, Смутный, — вставил свой медный «плавник» Гвоздь. — И в чем смысл?

— В том, что Смутный не успел рассказать ученику о его истинной природе; а после смерти учителя тот подпал под влияние Сатьякала.

— …Почему-то не уничтожившего беднягу, а заставившего искать других Носителей. Концы с концами не сходятся, господин врачеватель.

— Сходятся! Смутный давно подозревал, что если собрать всех Носителей в точке раскола, в Лабиринте, — можно изменить мир. Причем не единственным образом. В зависимости от намерений собравшего можно либо возродить Низвергнутого, либо навсегда, окончательно, уничтожить частицы его души.

— Сатьякал, разумеется, заинтересован в последнем. Но зачем? Ведь Носители воплощаются в Ллаургине уже не в первый раз…

— А сама вероятность того, что Низвергнутый может возродиться?!

Гвоздь развел руками: действительно сильный довод, ничего не скажешь.

Графинька — нашла что сказать.

— А раньше почему зверобоги не могли собрать Носителей в Лабиринте и уничтожить? Ну что, что вы, господин Туллэк, на меня так смотрите?! Вы, как и отец, всегда считали меня этакой малолетней самодурочкой, никогда не принимали всерьез! Хотела бы я знать — почему!

— Если я обидел вас, графиня…

— Оставьте, при чем здесь «обидел»?! Вы повезли меня в это паломничество, ничего не сказав о его настоящих целях… да, да, да, так велел мой отец, но вы, вы-то, господин Туллэк!.. Неужели у вас не было своей головы на плечах? Неужели я помешала бы вам, если бы знала больше? Еще в Сьемте вы рассказали почти всё господину Кайнору, а меня предпочли держать в неведении. И теперь спрашиваете, обидели ли вы меня!

— У меня были на то причины, поверьте, сударыня.

— Разумеется, были, — подал голос Гвоздь. — Не расскажи мне господин врачеватель что да как, я ведь мог и свернуть с полпути, верно? Но что меня интересует сейчас больше, это ваш ответ на вопрос графини. Почему зверобоги решили собрать Носителей лишь теперь?

— Видимо, узнали что-то такое, благодаря чему переменили свое решение. — Врачеватель развел руками: — Признаться, я могу только строить догадки.

— То есть, — подытожил Гвоздь, — ответа у вас нет.

— Хватит! — Кувшин, благо, уже без вина, грохнулся о стену рядом с Рыжим, тот едва успел вскинуть руки, закрываясь от черепков. — Хватит! — повторила графинька, сверкая очами. — Теперь буду спрашивать я, а вы, господин жонглер, поставьте жеребца своего красноречия в стойло молчания.

— Валяйте, — махнул рукой Гвоздь. — Уже поставил.

— Значит, так, — повернулась она к врачевателю. — Во-первых, чего на самом деле добивались вы, мой отец и Смутный? Во-вторых, каким образом намеревались осуществить свои планы? И постарайтесь не темнить, господин Туллэк.

— Постараюсь, графиня. Мы — точнее, ваш отец и Смутный, меня они убедили позже — мы пришли к выводу, что мир неуклонно движется к гибели. Не мир в целом, не Тха Реальный, а Ллаургин Отсеченный, в котором мы обитаем. Смутный полагал (и имел на то основания), что причиной падения Пелены и затянувшейся катастрофы, которая рано или поздно закончится разрушением Ллаургина, было то, что Двенадцать восстали против Тринадцатого и развоплотили его. Тем самым они нарушили равновесие в мире — и лишь если Низвергнутый возродится, это может сулить хоть какой-то шанс на спасение. А чтобы возродить Низвергнутого, нужно собрать в Лабиринте Носителей его разъединенной души.

— И? Собрать — и что дальше?

— Смутный считал, что дальнейшие указания мы получим в Лабиринте. Но точно так же там необходимо собрать Носителей, если кто-то — например, сами зверобоги — захочет окончательно уничтожить их.

— И вы считаете, это по-прежнему имеет значение? — с недоверием спросила графинька. — Если уже два Носителя во власти зверобогов…

— Вы, кажется, не поняли, — торжествующе улыбнулся господин Туллэк. — Чтобы совершить то или иное окончательное действие с Носителями, все они должны оказаться в Лабиринте. Все. А как минимум один из них — здесь, с нами. Если же мы найдем еще хотя бы двух…

— То что?

— То мы войдем в Лабиринт и попробуем бороться.

— А не проще ли… простите, господин жонглер, но — не проще ли убить хотя бы одного из Носителей? И тогда задуманное Сатьякалом не осуществится.

Господин Туллэк сокрушенно покачал головой:

— Поймите, графиня, по большому счету это ничего не изменит. Ллаургин по-прежнему будет разрушаться…

— Я знаю, господин Туллэк, знаю о том, что происходит с Отсеченным. Мой отец считал обязательным посвящать меня в свои изыскания как я теперь понимаю, — не во все: но в ту их часть, которая касалась движения Пелены — посвящал. Возможно, вы правы, а я ошибаюсь. Но если бы мы отсрочили необходимость принимать решение… мы могли бы лучше подготовиться.

— Теперь — уже нет, графиня. Если Трюньил начнет войну с Иншгуррой, в Ллаургин придут не самые спокойные времена. Отыскать нововоплощенного Носителя и так непросто, поверьте, я знаю, о чем говорю. У нас есть шанс. Сейчас. Потом…

— Нет у вас никакого шанса! — не на шутку разозлился Гвоздь. — Повторяю еще раз, для особо непонятливых: я не Носитель! Покойный граф ошибся, поэтому на руках у вас — ни одного козыря, господа! Ни единого!

— Не забывайте про девочку, — холодно произнес господин Туллэк.

— Я не позволю вам использовать ее!

— Уже один раз вы пытались «не позволить», — съязвил врачеватель. — И потом, господин Кайнор, за чем дело-то? Отправляйтесь с нами и лично убедитесь, что с девочкой ничего не случится.

— Куда?

— Вот именно, — поддержала его графинька. — Куда вы намерены отправиться, господин Туллэк?

— На поиски остальных Носителей, — невозмутимо заявил тот. — И я надеюсь, сударыня, что вы поможете мне в этом. И вы, и господин Кайнор.

Она не успела ответить — за стенами монастыря раздался глухой рев толпы, затрещали доски, кто-то захлебнулся паническим криком; гремели монастырские колокола.

— По-моему, вы несколько преждевременно обсуждаете столь далеко идущие планы, — заметил Шкиратль. — Но, раз уж зашла об этом речь, не возьмете ли вы и меня с собой, господин Туллэк? В конце концов, полагаю, моя помощь не была бы лишней. Учитывая надвигающуюся войну, Иншгурра скоро станет не самым уютным местом, а ваша компания всё же… не столь внушительна, чтобы отпугнуть хотя бы вооруженный отряд мародеров. Да и вы вряд ли захотите расстаться с человеком, который настолько посвящен в ваши планы.

— Если графиня не будет против…

— Я не буду против, господин Туллэк. Но давайте сразу разберемся со всеми недоговоренностями. Как я помню из письма, отец считал, что Носители воплощаются равномерно по всей территории Ллаургина. Как минимум двое (те, кого видел ваш знакомый) обнаружены в Иншгурре. А вы уверены, что и больше.

— Вы собираетесь?.. — изумленно переспросил Шкиратль, но его прервал отчаянный стук в дверь.

— Кто там?!

— Это я, госпожа Флорина! Я, Талисса.

— Впустите же ее! Ну, говори, что там?

— Я была с людьми из свиты господина Дрово… Ой!

— Не обращай внимания, рассказывай! Да накройте же кто-нибудь тело Эндуана, видите, одеяло сползло! Продолжай, милая.

— Ох… — Она икнула, с благодарностью отпила из предложенной Гвоздем кружки и вздохнула: — Ну и день сегодня, ну и день! Вы знаете, там паломники эти, у входа… они ж сломали-таки ворота, ворвались, сражение завязалось нешуточное! Многих поубивали, знаете…

— Где они сейчас? — рявкнул Шкиратль, не теряя времени и прилаживая на пояс перевязь с ножнами. — Ну, не тяни!

— Убежали!

— Куда убежали?!

— Назад, в Клык. Или еще куда, — добавила она, поразмыслив, — я не знаю. Как посказились, честное слово! — то туда скачут, то сюда! Ну и монахи здешние послали всех, кто в людских был, чтоб господ своих предупредили, мол, лучше б отсюда убираться. Если не хотите в осаду попасть.

— Так снята ж осада!

— Этими снята, другие идут. Монахи говорят: войско вольноземельцев, они уж и Лимн захватили, и Храм раскурочили, теперь вот к Клыку приближаются. Паломники-то обезумевшие, говорят, потому и отступились, что про вольноземельцев услыхали.

— Беги, вели моим, чтоб запрягали!

— Так уже, господин Шкиратль, уже запрягают. Думаю, и запрягли на сей час, только нас ждут.

— За нами дело не станет, верно, господа? А диспут наш, полагаю, мы завершим попозже, в более располагающей обстановке.

«Вот интересно, — совсем невпопад подумалось Гвоздю, — интересно, если покойный граф посвящал свою доченьку во все тонкости того, что творится с миром, почему…»

— Не зевайте! — рявкнула упомянутая «доченька» у него над ухом. — Будите Матиль, собирайте вещи — только самое необходимое! — и спускайтесь вниз.

— Бегу! — отозвался Гвоздь.

«И всё-таки, — подумал он, глядя ей в спину, — почему?..»

* * *

Найти нужных Немигающей людей только сперва казалось простым заданием. Точное их количество тайяга-фистамьенн не назвала, а Фриний не настаивал: зачем? Его вели, он выполнял — привычное дело; «ты ведь именно так прожил большую часть жизни, Найдёныш?» — спрашивал воображаемый Купчина и подмигивал, почему-то грустно.

Немигающая приказала отправляться в Таллигон, да поскорее. Он так и сделал, но на полпути получил новое сообщение: теперь Фринию следовало забыть о Таллигоне и ехать к Ллусиму, причем так, чтобы непременно поспеть к началу Собора. Он выполнил: был там в середине месяца Кабарги, когда основная масса паломников еще только тянулась по трактам и бездорожью к заветному озеру.

Остановившись в «Рухнувшем рыцаре», Фриний ждал дальнейших указаний от Немигающей. И получил их — в один из дней ему было приказано как можно скорее отправляться в переулок неподалеку… где чародей обнаружил первого из своих будущих спутников — и при весьма неприглядных обстоятельствах.

Фриний почти не удивился, узнав в молодом человеке того, которого видел в Сна-Тонре. И сейчас впервые задал себе вопрос: он сам для Немигающей — тот, кто должен собрать остальных, или же — один из них?

Второго, впрочем, они упустили, о чем тайяга-фистамьенн сообщила Фринию тем же вечером. Заодно рассказала, какие доводы следует применить, чтобы Иссканр согласился пойти вслед за чародеем — сперва на поиски их будущих спутников, потом — в Лабиринт.

Сам Фриний видел, что особые-то уговоры и не нужны. Иссканр был здорово напуган той резней, свидетелем и невольным участником которой он стал. По словам молодого человека, он убил лишь некоего «брата Хуккрэна» — и то совершенно случайно, защищаясь. Однако, как ни крути, монахов было шестеро, и когда Фриний нашел Иссканра, все шестеро были мертвы. А маленькой девочки, о которой не уставал твердить Иссканр, Фриний там не видел, да и в слухах, ходивших по городу, о ней ни словом не упоминалось.

Так или иначе, Иссканр был бы рад поскорее убраться из Клыка, и вообще из окрестностей Ллусима. Но время еще не наступило, Немигающая велела выжидать, а потом — отправляться на церемонию со священными реликвиями; да Фриний и сам не торопился покидать город. Слишком многое носилось в воздухе, и он, казалось, вот-вот поймет нечто очень важное.

Не успел. Из-за несчастного случая на церемонии погиб Купчина, и Фриний тотчас получил приказ от Немигающей бросать всё и уходить, буквально бежать, как можно дальше от Храма. Причем строго на восток, не приближаясь к Лимну и не забирая чересчур далеко к югу.

О Нисхождении они узнали лишь сутки спустя, и Иссканр почему-то был уверен, что причиной такового стала смерть упомянутого брата Хуккрэна. Впрочем, убеждать в этом Фриния молодой человек не спешил, а у чародея хватало своих забот, чтобы не забивать голову подобным бредом.

Намного сильнее его тревожила странная находка, которая ожидала их в лесу неподалеку от Клыка. У погасшего кострища лежали обглоданные волками тела, однако по некоторым приметам Фриний заключил, что убили бедолаг не звери, причиной их смерти стал человек. Которого — вот уж полная нелепица! — прежде убили те самые ныне обглоданные «бедолаги», он же ожил, прикончил их и ушел дальше.

Причем волки не рискнули напасть на одинокого бродягу.

Фриний заподозрил, что именно этот таинственный неумирающий человек интересует Змею. И, к собственной досаде, вскоре убедился в своих подозрениях.

…Иногда он спрашивал себя: почему? Почему я, чародей пятой ступени, подчиняюсь приказам Немигающей, зачем вообще ввязался в это дело?

Он не сомневался, что многие чародеи и до него выполняли волю Сатьякала, непосредственно им диктуемую, но они руководствовались при этом интересом исследователя, жаждой неземного могущества или наживы. А он — чем?

Неужели только тем, что отныне разноцветные сны с падением вообще никогда не мучили его, хотя продолжали повторяться едва ли не каждую ночь? Или действительно он был готов на столь многое ради горстки ответов, так и не произнесенных Тойрой?

Вообще, чем или кем был для него, Фриния, Тойра?

Мстил ли он тогда, в Гнук-Шунеке, за смерть учителя или же за то, что десять трюньильцев не дали возможности задать давно терзавшие Фриния вопросы?

Он спрашивает себя об этом и теперь, почти год спустя после смерти Тойры, лежа в Лабиринте и барахтаясь в трясине снов-воспоминаний. Одно, самое важное, самое страшное, снова приближается («я сделаю так, что он вспомнит в нужный момент, поверьте, брат Гланнах»), и на сей раз у Фриния недостает сил, чтобы закрыться, защититься, отогнать его.

Он лишь беззвучно рыдает во сне — а черное шестилапое существо, сидящее рядом, наблюдает за дорожками слез, по-детски склонив к плечу мохнатую голову.

* * *

Монастырский двор выглядел так, словно по нему прошелся ураган — причем ураган умный и злопакостный. Одна створка ворот была сорвана с петель и валялась в грязи, другая висела, перекосившись и грозя вот-вот рухнуть. Все ближайшие к воротам постройки пребывали в разной степени разрушения, горело левое крыло конюшен, и монахи, выстроившись цепочкой, передавали из рук в руки ведра с водой. На фоне черного неба пламя казалось флагом, то ли молящим о пощаде, то ли бросающим ночи вызов.

Два запряженных маркизовых экипажа уже стояли, готовые тронуться в путь. По двору бегали какие-то люди, некоторые из них пытались выпытать, нет ли свободных мест и нельзя ли за деньги пристать к отъезжающим. Впрочем, Айю-Шун и Шкиратль умели убедительно говорить «нет», а заряженные арбалеты людей маркиза оказывались весомым подтверждением сказанному.

Все давно погрузились, оставалось дождаться лишь того человека, о котором говорил господин Туллэк.

— Где он?

— Он… вот-вот он должен прийти.

— Пойдемте-ка, сами его поищем, — предложил Гвоздь. Рыжий уже догадывался…

И вскоре убедился, что догадки его были верны.

«…они ж сломали-таки ворота, ворвались, сражение завязалось нешуточное! Многих поубивали, знаете…»

Грихх, добровольный стражник у ворот, с которым господин Туллэк в последнее время столь часто беседовал. Разумеется, он был среди тех, кто защищал монастырь от атакующих. И остался здесь же — вон лежит, мертвый среди мертвых.

Господин Туллэк зарыдал, качая головой:

— Я же говорил ему!.. Он не должен был!.. — Гвоздь утешающе положил ему руку на плечо:

— Может, это и к лучшему. Хорошо, что вы не сказали графине. Узнать, что отец был жив — и тут же увидеть его мертвым…

Врачеватель вздрогнул и изумленно посмотрел на Рыжего:

— Как вы догадались?!

— Я видел его портрет — тогда, в Нуллатоне. И хотя господин Грихор сменил себе имя и отрастил бороду, даже, как я понимаю, надел парик, я ведь жонглер, мне нетрудно узнать человека в гриме. Ладно, ступайте к карете и постарайтесь успокоиться.

Гвоздь наклонился к телу графа Н'Адера, теперь уже — на самом деле покойного, и закрыл ему глаза.

— Чистого неба вам над головой, сударь, — произнес он непонятно зачем. Как будто извинялся — и в то же время извинял старого интригана за то, что тот парой строчек сотворил с жизнью Гвоздя.

— Господин Кайнор, поторопитесь! — закричала из кареты Флорина.

— Иду, уже иду!

Он повернулся и побежал к экипажу, трогавшемуся с места; на ходу запрыгнул внутрь, прикрыв за собой дверцу…

Скрипя, покачиваясь на выбоинах, обе кареты выехали из монастырского двора и исчезли в ночи.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Пробуждение в кошмар

«Куда пойдешь, когда дороги-линии все стерты — не осталось ни одной?» И ты идешь но ты идешь на дно, пусть золотыми, но — чужими слитками.  Ты фаворит на скачках, ты душа, которую кнутом и сладким пряником погонят по устеленной багряными листами колее вперед, в пожар!  Вода в их очаге, гвоздь в гробовой доске, нить ржавчины на новеньком клинке, — ты выжил, вышел целым из огня. Но нет — еще не верь! еще судьба тебя одарит болью на губах, которую — ни выпить, ни понять. Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

«…Это еще не конец, — подумал он, выплывая из кошмара. — Хвала Низвергнутому, еще не конец».

— Вы не спите, господин Фейсал? — тихонько прошептала до смерти перепуганная сиделка. — Господин Фейсал? — И потянулась рукой, чтобы потрясти его за плечо, но так и не отважилась.

— Не сплю, — пробормотал он, стараясь говорить как можно отчетливее. Уже месяц или что-то около того ему это почти удавалось. — Не сплю. Прибирайся, если хочешь, ты мне не мешаешь.

— Да что вы, что вы, господин Фейсал! Я бы дождалась! — Она едва не плакала от обиды. — Я бы никогда!.. Но тут к вам… гость…

— Пусть войдет.

— Как вы себя чувствуете, Фейсал?

— Как бык, избегнувший бойни, ваше величество. — Это была дежурная шутка, и они оба это знали. Впрочем, для того чтобы начать разговор, она годилась ничуть не хуже, чем любая другая. — Какие новости в смешнейшем из миров?

— Неутешительные новости. — По тону Суиттара, короля нашего, господин Фейсал сразу понял, что дела более чем плохи. Суиттар Двенадцатый никогда не принимал слишком близко к сердцу то, что происходило в государстве, и если уж он говорит о чем-то с такими интонациями…

— Я весь внимание, ваше величество.

— Тем, кому вы поручили держать связь с шептунами, удалось сохранить далеко не все ниточки. Но и оставшихся хватило. Вольные Земли объединились, и войско самозваного графа перешло границу.

«Я ведь предупреждал!» — с досадой подумал господин Фейсал. Он не только предупреждал, он сделал всё возможное, чтобы наладить связь с вольноземельцами, но это ему так и не удалось. Граф Неарелмский хотел говорить только с королем, король же предпочитал слушать вздорного Камэна Свендирэга. За что теперь и расплачивается.

— Какова численность?

— Я не знаю. Похоже, их люди уже давно по двое, по трое пробирались в королевство, а теперь собрались и нанесли удар. Свендирэг, кажется, пропал, множество высших церковников — тоже.

— Так они атаковали Храм?! — догадался наконец господин Фейсал.

— Не только. Лимн в руках самозванца. И Старый Клык. Но главное, конечно, Храм… хотя здесь шептуны не уверены.

— Что значит «не уверены»?!

— Началось то, о чем вы так давно мне твердили. Низошла Стрекоза, прямо в Храм. Подробностей никто не знает, очевидцев мы до сих пор не нашли, а слухи слишком противоречивы.

— Проклятие! Мне бы сейчас взяться за дела!..

— Сами знаете, что вы пока слишком слабы.

— Знаю, знаю, — проворчал господин Фейсал. — Но это еще не всё, верно?

Суиттар задумчиво потеребил пальцами бахрому портьеры, потом встал, прошелся по комнате, заложив руки за спину.

— Не тяните, ваше величество!

— Трюньил, — проронил монарх.

— Что?!

— Трюньильские войска перешли границу и вторглись в южные районы королевства, — он будто читал на память одно из донесений. — Согласно официальным сообщениям, причина тому — смерть единственного сына герцога, каковой сын пребывал под попечительством одного из наших маркизов и не так давно был зверски убит.

— Ложь! К'Рапас знает, чем ему это грозит, он бы ни за что!..

— Ваш К'Рапас — дерьмо в камзоле! — не сдержался Суиттар. Теперь стало очевидно, насколько король выведен из равновесия. «Даже, — подумал господин Фейсал, — не исключено, что напуган». — Ваш К'Рапас отпустил своего сына и сына герцога проехаться в паломничество к Храму. Где — и это известно совершенно точно — наследник герцога Трюньильского был убит. Монахи обители Алых Букв уже послали тело в столицу. На опознание, хотя кому оно нужно, опознание? И вообще неизвестно, где будет столица к тому времени, когда привезут тело.

— Ваше величество, не всё так плохо! Мобилизуйте войска, призовите под свои знамена людей…

— Нас атакуют одновременно с севера и юга, мой верховный иппэас и лучшие рыцари погибли или пропали без вести, верхушка Церкви — тоже, началось Нисхождение! и вы, Фейсал, говорите мне, что не всё так плохо?! Что же должно произойти, чтобы стало плохо так?!

— Вы правы, ваше величество. Вы, разумеется, правы. И всё-таки я бы не терял головы раньше времени…

— Вы потеряете ее в свой срок, — отрезал король. — И я — тоже. А пока что используйте ее по назначению и придумайте, как нам быть. Всего доброго!

Господин Фейсал дождался, пока шаги короля затихнут в коридоре, после чего вызвал служанку и велел принести одежду, перо, бумагу и чернила.

— Но доктор запретил вам вставать, — перепугалась девчушка.

— А я запрещаю тебе ябедничать доктору! — улыбнулся ей господин Фейсал. — Давай, неси, да поторопись. У меня, — пробормотал он, — пока я болел, накопилась уйма неотложных дел.

Господин Фейсал одевался и вспоминал сон, который мучил его уже неделю, изо дня в день. В том сне были солдаты чужой армии, сжигавшие деревни на северном берегу Ургуни, а руководил ими некий трюньилец, у которого не хватало одного уха. Во сне господин Фейсал знал абсолютно точно, что ухо трюньилец потерял не в бою, а пожертвовал им ради чего-то весьма значительного и не менее гнусного.

Одноухий в свою очередь знал, что он знает. В конце концов трюньилец настигал и убивал господина Фейсала — и тот просыпался.

Препаскудный сон.

Похоже, вещий.

* * *

Острые коготки царапали кожу, полупрозрачные крылья игриво били по носу: вставай! просыпайся!

Жокруа К'Дунель капитан королевских гвардейцев, запретник, слуга Сатьякала — открыл глаза.

Сперва он решил, что по-прежнему спит, спит и видит чудесный сон, какие в последний раз снились ему в далеком детстве. Склон холма, на котором они заночевали, был полон стрекоз — крупных, размером с ладонь, и совсем мелких, с фалангу пальца; стрекозы висели в воздухе, сидели на траве, носились туда-сюда мальчишками-сорванцами. Лучи утреннего солнца играли на их слюдяных крылышках, воздух был наполнен радостным стрекотанием.

Потом Жокруа увидел то место, вокруг которого кружились стрекозы, — и чудесный сон обернулся своей противоположностью.

А ты ждал чего-то другого, капитан?

На участке земли, расчищенном от сора и веток, стрекозы сноровисто выкладывали один за другим стебельки трав.

ИДИ ЗА ЖОНГЛЕРОМ НЕ УБИВАЙ

Вполне четкое указание, не так ли, капитан? Он приподнялся со своей невзрачной постели: нарубленные еловые ветви, накрытые сверху плащом. Рядом заворочался, но так и не проснулся Клин; протяжно, по-детски причмокнула губами Элирса, перевернулась со спины на бок.

Ясскен, неестественно вытянувшись, сидел по другую сторону от места ночлега и наблюдал за мельтешеньем стрекоз; в глазах трюньильца застыл панический ужас, левая рука теребила ворот куртки.

Примерно так же выглядел Ясскен вчера в конюшне монастыря, когда загорелась солома. Он уставился в пламя и не отводил глаз до тех пор, пока Клин и Жокруа насильно не уволокли его вниз.

В суматохе им всё же удалось не только найти свою лошадь, но и украсть еще одну. Они бежали из обители под утро, когда пожар совместными усилиями погасили и выяснилось, что жонглер сотоварищи уже уехал. Впрочем, трюньилец быстрехонько определил нужное направление: вдоль озера, на запад.

И вот теперь сидит, пялится на стрекоз.

На фистамьеннов.

Теперь…

— Вы последуете за ним, господин К'Дунель? — (Он еще спрашивает!)

— Но… это опасно. Я бы вам не советовал… простите великодушно, но…

— У нас нет выбора, — заявил проснувшийся и мигом оценивший обстановку Клин.

Стрекозы, будто испугавшись его, снялись с места и переливчатым облаком улетели куда-то на юг. Наверное, в теплые края, зимовать.

— У нас нет выбора, Ясскен. Приказ, который мы получили, не выполнен… — Клин мрачно взглянул на К'Дунеля, мол, не будем уточнять, о каком из приказов идет речь, верно?

— У меня есть основания предполагать, что жонглер отправится в Тайнангин. За Хребет. Неужели вы…

— Значит, и мы отправимся за Хребет! — отрезал Жокруа. — Мы и вы с нами, Ясскен. И даже не надейтесь сбежать. — Он потряс у него перед лицом отобранным вчера мешочком, в котором действительно лежало человеческое ухо, сухое, как тарань. — До тех пор, пока эта вещица у меня, полагаю, мы по-прежнему будем оставаться друзьями, а?

— Будем, — промямлил трюньилец, потухая.

Больше в этот день не спорили. позавтракав, чем Сатьякал послал (чуть ниже по склону лежала свежая, нетронутая оленья туша), все четверо отправились вперед по западному тракту.

«В ближайшее же время нужно раздобыть еще двух лошадей, — думал Жокруа. И денег. И — проклятие! — неужели он действительно намерен отправиться в Тайнангин?! Хотел бы я знать зачем!

И… и кого мне теперь слушаться? Я же запретник, был им… Но Сатьякал сильнее.

…неужели — сильнее?! »

Похоже, ты здорово запутался, капитан.

«Да, я запутался. Запутался… папа».

* * *

— В Тайнангин?!

— Куда же еще. Именно в Тайнангин.

— И что мы там забыли?!

Гвоздь сонно зевнул, распахнул дверцу кареты и непринужденно встрял в беседу:

— Хорошие манеры вы там забыли! Так орать поутру… Какой, к песьей матери, Тайнангин на рассвете? Спали бы вы, госпожа…

Шкиратль и Флорина как по команде уставились на него.

— А вы, — продолжал Гвоздь, ничуть не смутясь, — вы, господин маркиз, еще вчера ведь догадались про Захребетье. Если Носители воплощаются равномерно по всему Ллаургину, выходит, что здешние уже более-менее определены (опять же если верить нашему врачевателю). А те, которых здесь не нашли, найдут ученик Смутного и его снисходительные помощники. Вам, чтобы уравнять шансы, нужно ехать за Хребет.

— Не «вам», а «нам», — невозмутимо поправил его господин Туллэк, гревший руки у костра. — Матиль, например, в восторге от идеи путешествия в Тайнангин. Неужели вы оставите ее одну?

— Правда, поехали с нами, — тут же заканючила малявка. — Ну чего ты дуешься? поехали!

— Это безумие, — отрезал Гвоздь, покидая теплые недра кареты. Он захлопнул дверцу, чтобы не выпускать нагретый воздух, и попрыгал, разминаясь, — Поглядите вокруг, забудьте на время о судьбах мира и прочей лабуде — просто взгляните на то, что творится с нами. Приближается зима, перевал скоро станет непроходимым — вы хотите застрять на полпути и остаток жизни провести в горах? Или, еще лучше, сверзиться с обледеневшей тропки в какую-нибудь гостеприимную пропасть? Хорошо, хорошо! Вы минуете горы без потерь (в чем я очень сомневаюсь, но ладно, представим) — что тогда? Кто-нибудь из вас знает тайнангинский? Хм… ладно, Айю-Шун, господин Туллэк, ладно… Вы вообще помните, что наши страны, мягко говоря, враждуют друг с другом? Вряд ли там обрадуются горстке безумцев, которые намерены колесить но пустыне и искать Носителей — где? как? скольких? — они и сами-то еще не знают, но главное, конечно, добрые намерения! Которыми, как известно, выстелена вполне определенная дорога — и вы именно по ней собираетесь прокатиться. Собираетесь? — так едьте! наше вам! но при чем здесь, скажите, ребенок? Зачем она вам? Оставьте девочку в покое, я позабочусь о ней, поверьте, — а сами отправляйтесь на поиски Носителей, клада Бердальфа Морепашца, затерянных в пустыне городов — да чего угодно! Только без нас!

— А ведь он прав, графиня, — поддержал вдруг Гвоздя Шкиратль. — Я думаю, что девочку и жонглера нужно отпустить. Это будет честно по отношению к ним.

К удивлению, пожалуй, не только одного Гвоздя, графинька покраснела. Но, медленно покачав головой, заявила:

— Нет. Господин Туллэк прав. Хотя и вы правы тоже, Шкиратль. Господин Кайнор… могли бы мы с вами поговорить с глазу на глаз?

— Да, разумеется, графиня. — Он собирался было пошутить, но передумал.

Поляны, где остановились на ночлег бывшие паломники, хватило и для двух карет, и для костров, и для нескольких шалашей, срубленных людьми маркиза, мастерами на все руки. Гвоздь и графиня отошли подальше от карет и остановились у края поляны.

— Вы, конечно, вправе уйти, — сказала чернявая. — Уйти и забрать девочку. Знаете, я… я не стану вам мешать. Более того, — она вздернула точеный подбородок и блеснула глазами, — я заявляю вам, что отныне все ваши обязательства считаю исполненными. Вы ничего не должны мне, господин Кайнор. Вы честно заработали ту сумму, которую я вам выплатила; остальное получите в поместье, вот бумага. — Она торопливо сунула ему в руку свиток; Гвоздь, не разворачивая его, поклонился и поблагодарил, она жестом прервала его: — Я еще не закончила. Итак, теперь вы ничем не связаны. Уходите хоть сейчас. Но, господин Кайнор, я прошу вас: останьтесь! — Она умоляюще заглянула ему в глаза: в сущности, такая же беззащитная девчонка, как и Матиль. «Ну, почти такая же…»

— Зачем я вам?

— Не спрашивайте, просто останьтесь. Я прошу… хотите, встану перед вами на колени?

— Это лишнее, сударыня, — смущенно пробормотал он. — Это лишнее, тем более что вы просите, сами не зная о чем.

Она вскинулась, мгновение назад смиренная, теперь — по-высокородному гневная, гордая.

— Не знаю?!

— Точнее, забываете. За мной охотятся какие-то люди, причем люди, владеющие колдовством. Вспомните о разбойниках, от которых нас спасли господа Эндуан и Шкиратль. Вспомните, что таинственный трюньилец-кукольник был не один — и его напарник искал что-то, а точнее кого-то, в моей комнате. Не думаю, что мои преследователи — кем бы они ни были — прекратят охоту. Поэтому уже одно мое присутствие опасно для вас.

— Вы весьма непоследовательны, господин жонглер. Тогда почему вы хотели забрать с собой Матиль, если верите, что вам угрожает опасность? Да и вообще — вас преследуют? Ну вот и спрячьтесь в Тайнангине!

— Я подумаю.

Флорина готова была плакать. Она стояла сейчас очень близко, чересчур близко: Кайнор чувствовал исходивший от нее запах груш, еще более сильный, чем прежде. Он всегда любил груши, с детства так и не наелся: родители баловали ими в первую очередь брата, Кайнору же почти недоставалось…

— Пожалуйста, — шепнула она.

Потрескивал неподалеку костер, звонко фыркали кони, пританцовывали на морозце. Небо над головой почему-то вдруг показалось Гвоздю полупрозрачной сеткой, вот-вот готовой порваться.

Уже рвущейся.

Уже…

— Хорошо! — наигранно бодро подмигнул он чернявой. — В конце концов, я с удовольствием погляжу на лицо господина Туллэка, когда тот убедится, что перейти через горы невозможно. И тогда уж каждый из нас отправится обратно своим путем. А мир… стоял столько лет, простоит еще немножко, верно?

Верно, улыбнулась она сквозь слезы: не сдержалась-таки, «графи-иня»!

— Ну, пойдем тогда, порадуем честную компанию. А то уж они небось думают о нас невесть что!

— И пусть бы… — прошептала она ему в спину. Но Гвоздь предпочел сделать вид, что не услышал.

* * *

Горцы, живущие на восточных склонах Хребта, говорят, что Лабиринт — это место, где нет времени. В чем-то они правы, в чем-то — ошибаются.

Лабиринт — место, где чересчур много времени, ибо он — самый большой и самый стабильный из всех Узлов, когда-либо падавших в Ллаургин Отсеченный.

И вот сейчас — а может, завтра или вчера — некое мохнатое существо о шести лапах сидело в небольшом зальце и смотрело на спящих там людей. Пересилив свой страх перед «Дуйником», оно вернулось сюда, еще само не зная зачем.

Рваным ритмом мерцал изнутри лакированный череп с дырой на месте правого клыка, плясали, оживая, изображения на потолке. Тонули, запутавшись в нитях времени и сновидений, четверо: молодой человек в неполном доспехе, горбатый старик, полудурок-полудура и чародей.

В конце концов, у каждого — свои сны, ведь так? И как узнать, что видят сейчас глаза «железноголового» или «горбратика», почему вдруг всхлипнула, не просыпаясь, «молчаливица», о чем беззвучно рыдает «широкоротый»?

Сейчас а может, завтра или вчера, или одновременно во множестве времен и мест — шестилапому кажется, что он понимает, отчего плачет «широкоротый». Он тянется мохнатой рукой к спящему, но замирает, прислушивается и, вздрогнув, спешит скрыться в тенях.

Так и не дослушав до конца чужой сон.

Фриний стонет и шепчет: не отворачивайся!

Проступают и горят алым старые шрамы на щеках — хотя не должны бы, ведь в тот день, когда Тойра повез его в монастырь Цветочного Нектара, шрамов еще не было.

И Фриния еще не было.

А Тойра — еще был.

Помнишь, Найдёныш? — первое лето в сэхлии, когда Мудрый забрал тебя к Аньели. И пообещал: «Будешь себя хорошо вести и прилежно учиться, где-то в начале Мотылька возьму тебя в небольшое путешествие».

Он выполнил свое обещание и когда настал срок…

Фриний вертится с боку на бок, пытается заслониться от воспоминания, которое таит в себе слишком многое, таит в себе всё. Но на сей раз не удается, и тот день властно втягивает его, врывается в сознание ярким безоблачным небом, запахами чесночной колбасы и жареной рыбы, шелестом ивы на ветру, прохладой речки, разговорами…

Они остановились на пару дней в монастырской гостинице для небогатых путников; ежеутренне выстаивали вместе со всеми молитву к Сатьякалу и выполняли общие ритуальные пляски после нее. А потом шли на берег речки, где Найденыш купался и дрых, сколько влезет, а Тойра и еще один постоялец, низкорослый пожилой монах, рыбалили и неспешно беседовали о чем-то. Сквозь сон — тот, тогдашний, и этот, нынешний, — он слышал обрывки их разговоров: так, ничего особенного.

И вообще ничего понятного.

Вот например:

— Когда вы впервые поняли, что вы — не тот, кем вас считают? — (Это монах, братом Гланнахом его кличут.)

— Всё не так. Одновременно я был и тем, прежним Тойрой, и совсем другим. Это сложно объяснить. И чем больше пытаешься, чем больше громоздишь слов, тем меньше произнесенное выражает суть.

— И всё-таки…

— Ну хорошо. Хорошо. Представьте на минутку, что актер, который играет сегодня мерзавца, завтра — книгочея, послезавтра — купца, — что он вдруг по какой-то причине настолько перевоплощается, что забывает о самом себе. Он искренне считает себя… ну, допустим, монахом. И живет на сцене, ведет себя, как монах. И это длится не день, не неделю — годы.

— С самого рождения, — тихо произнес брат Гланнах.

— Совершенно верно, с самого рождения. А потом он вдруг понимает, что ряса монаха, маска, привычки есть, одеваться, говорить — всё это только одна из его ролей. Может, не самая удачная, но зато нынешняя. Как думаете, что станет с таким актером?

— Ну-у, первым делом он забудет слова или начнет вести себя неестественно… для монаха, разумеется.

— Браво! Вы схватываете на лету, брат Гланнах. Но разве актер, вспомнивший, что он актер, перестанет при этом быть изображаемым монахом?

— Непростой вопрос… Наверное, он станет кем-то большим, чем прежний монах.

— А теперь представьте, что актер вспомнил о том, кем он является на самом деле. Но не в силах покинуть подмостки. Он вынужден, обязан доиграть спектакль до конца. Пусть перевирая слова, фальшиво отвечая на реплики партнеров — но доиграть. Более того, он выясняет, что даже когда спектакль закончится, ему вечно предстоит быть на этих подмостках, только на них и только в этой пьесе. Не самой, доложу я вам, пасторальной из всех возможных, хотя, ради справедливости, добавлю, что и не самой жестокой.

— Тем не менее участь его незавидна, тут вы правы.

«Чепуха какая-то, — думал сквозь сон Найдёныш. — Не бывает так, чтобы театр всё время оставался на одном месте. Чепуха…»

— А теперь представьте, — продолжал тем временем Тойра, — что наш актер знает: если не разнести в клочья задник и не сжечь декорации, все актеры (которые тоже забыли о самих себе и верят, что они — чародеи, кухарки, воины) — все и всегда будут играть один и тот же бесконечный спектакль, только меняясь ролями. Будет совершенствоваться костюм, занавес станет пестрее, бутафорские яблоки по вкусу начнут напоминать настоящие, но по сути ничего не изменится. Представьте себе, что вспомнивший актер совершенно точно знает: если не сломать подмостки, спектакль будет продолжаться вечность. И в конце концов сам уничтожит актеров.

— Вы говорите о страшных вещах.

— Тогда вспомните о том, что осколки души Низвергнутого воплощаются только в Ллаургине Отсеченном. Всегда — под Пеленой, по эту ее сторону. И я готов вам предоставить свидетельства, что большинство людей, помнящих свои прошлые воплощения, тоже прежде жили именно здесь, в Отсеченном. И — ни одной души, пришедшей с той стороны Пелены.

— Кроме вашей, — уточнял брат Гланнах.

— Верно, — после небольшой паузы соглашался Тойра. — Кроме моей.

— Но если вы знаете столько о душах, о посмертии… почему не рассказываете остальным?! Ведь это же колоссальные знания, которые перевернут наши представления о…

— А зачем?

— Чт-то?..

— Если я примусь проповедовать на каждом перекрестке — что изменится? Точнее, если Церковь, Посох и Корона позволят мне делать это достаточно долго — разве тогда Пелена перестанет наползать или исчезнет Сеть? Или, вы полагаете, узнав всё то, что знаю я, люди начнут жить по-другому?

Брат Гланнах молчал, но, кажется, не осуждающе, а растерянно.

— Эй, — восклицал вдруг Тойра, — глядите-ка, у вас клюет!

Такие разговоры в те дни Фриния мало интересовали.

Он дремал и сквозь дрему слышал:

— …а что же мальчик?

— Я намерен его «разбудить». Просто не вижу другого выхода.

«Как же, — думал Найдёныш, сонно ворочаясь с боку на бок, — разбудишь ты меня! Не надо меня будить!….. и делить — не надо».

И засыпал. Почти.

— Но он же сойдет с ума! — доносилось сквозь дрему. Это наверняка, я…

— Я знаю, всё знаю, брат Гланнах. Я знаю, что обычное сознание не способно принять и вместить сознание божественное. Знаю, что Носители, стоит им вспомнить, чьей частью они являются, сходят с ума. Знаю даже, что мальчик, пойдя по чародейской стезе, рано или поздно вспомнит, вспомнит наверняка. И сам он ни за что не справится с этим грузом. Единственный выход для Носителя — в такой момент блокировать собственные воспоминания, как бы заново забыть. Они будут прорываться, чаще всего в снах или в экстремальных ситуациях, но в целом Носитель останется психически здоров… ну, скажем так, вменяем. В нашем же случае это психическое здоровье будет очень хрупким. Рано или поздно стена рухнет. Вы слышали когда-нибудь об ихх-глистри?

— Так называемые «соскользнувшие»?

— Да. Именно это ожидает его. И вот когда он станет соскользнувшим, я помогу ему.

— Простите, но… если это случится после вашей смерти?

— Не имеет значения. Я оставлю в его памяти нужные ключи, которые запустят механизм… словом, когда он вспомнит то, что нужно, он излечится. — Тойра помолчал, а может, Найдёныш задремал и не слышал части слов. — …конечно, я могу только предполагать. И надеяться, что не ошибусь.

Потом было что-то еще. Кажется, они разбудили Найдёныша, и Тойра о чем-то говорил ему, раскачивая перед лицом поплавком от удочки брата Гланнаха.

«Ты запомнишь всё, что я говорил, а потом забудешь до момента, когда…»

«А вы уверены?..»

«Я сделаю так, что он вспомнит в нужный момент, поверьте, брат Гланнах. Даже если меня не будет рядом».

«Вот как сейчас, — шепчет в уши ветер из коридора. — Ну, вспоминай!»

«С тех пор, как ты станешь соскользнувшим, тебе начнут сниться сны, в которых я буду приходить к тебе. Ты увидишь прошлое — такое, каким его видел я. Скорее всего, просыпаясь, ты не сможешь вспомнить этих снов. Но лишь до тех пор, пока не увидишь — не вспомнишь! — моего лица. Тогда ты „унесешь“ мои воспоминания в явь и сможешь использовать их, чтобы излечиться. Вспомни мое лицо, Найдёныш! Вспомни мое лицо!»

«Я не Найдёныш! — прошептал он. — Я…»

И вдруг закричал во сне: «Учитель, обернись! Почему ты всегда стоишь ко мне спиной?!»

«Ты должен вспомнить. Сам. Соберись. И тогда все мои воспоминания перейдут к тебе».

«Но разве это возможно?»

Вместо ответа Тойра протягивал ему лист договора, который они подписали в эрхастрии и который узаконил тамошний нотарий, господин Р'Хожж.

Лист договора, который ты так и не дочитал до конца, ибо Тойра первым подтвердил, дескать, всё в порядке, а ты… ты поверил.

«…после смерти все воспоминания нанимателя, какие будут доступны, перейдут во владение к нанимаемому. Переход осуществит заверитель сего, господин Минайтал Р'Хожж, за что ему выплачена соответствующая сумма. Воспользоваться воспоминаниями их новый владелец сможет только после того, как…»

«Вспомни мое лицо!»

«Я не могу, учитель!»

«Ты можешь. И должен. Делай, что тебе велят! Начни с глаз, вспомни глаза».

«Я…»

«Вспомни глаза».

Но перед его мысленным взором по-прежнему маячило лишь белое, ровное, похожее на тесто лицо. Усилием воли удавалось придать ему те или иные черты, но всегда — чужие: брови Аньели, нос Ог'Тарнека, улыбка тайдонского оружейника, у которого Фриний покупал квилон…

«Хорошо, — сказал Тойра. — Хорошо, представь себе просто лист бумаги. Не вспоминай…»

Он не договорил, задрожал, пошел волнами, как будто стоял по ту сторону невидимого костра и воздух над пламенем преломлялся, плясал; мир вздрогнул и рассыпался на песчинки, которые исчезли в воздухе. Только две или три попали в уголки глаз и кололи сейчас чувствительную кожу. Фриний проснулся.

По-прежнему тускло светился на полу череп. Неподалеку спали Иссканр и Быйца. А Мыкунья…

Мыкунья склонилась над Фринием и трясла его за плечо. Со сна он даже не удивился, хотя за всё время это был первый осмысленный и самостоятельный поступок полудуры.

— Что?.. — рассеянно прошептал Фриний. — Что такое?

— Вставай! — Голос у Мыкуньи оказался резким, как грохотание металла о металл. — Вставай, — сказала она. — Пора начинать.

ПРИЛОЖЕНИЯ

1. Летоисчисление

Система летоисчисления, принятая в Тха, весьма относительна, с чем соглашаются многие историки.

За точку отсчета принято брать Первое Нисхождение зверобогов в Тха Реальный из Внешних Пустот; однако, согласно «Бытию», мир существовал намного раньше, более того, и время, и люди появились тоже до ПС. (Поэтому, кстати, термин Вневременье, применяемый к периоду до ПС, вряд ли адекватен).

Но и даже принимая за точку отсчета Первое Нисхождение, мы не можем быть уверены, что количество лет, прошедших после него, было исчислено правильно. Так как во время Второго и Третьего Нисхождений многие летописи пропали, традиция неоднократно прерывалась; более того, есть основания полагать, что на территории Ллаургина Отсеченного время могло течь иначе, нежели по ту сторону Сети, в остальном Тха. Сторонники этой теории указывают на сходство между падением Узлов и падением Сети; впрочем, лишь тщательная сверка летописей позволит нам сделать окончательные выводы.

Что касается годового цикла, то он напрямую связан с Сатьякалом: каждый год, каждый месяц и каждый день принадлежат тому или иному зверобогу. Далее приведены соответствующие таблица и данные по наиболее важным событиям описываемого периода.

1.1. Годовой цикл

Годовой цикл в Ллаургине Отсеченном делится на 4 сезона, рубежи между которыми обозначены четырьмя ключевыми праздниками.

Весна: (месяц Дракона Огненосного, последний день) — день Упавших Зерен.

Лето: (месяц Мотылька, двадцать второй день) — день Пролившегося Света.

Осень: (месяц Акулы, пятнадцатый день) — день Выплеснувшейся Тьмы.

Зима: (месяц Крота, первый день) — день Добытой Земли.

Весна : Дракон Огненосный, Лягушка Пестроспинная, Муравей Вездесущий

Лето : Змея Немигающая, Мотылек Яркокрылый, Стрекоза Стремительная

Осень : Кабарга Остроклыкая, Акула Неустанная, Цапля Разящая

Зима : Нетопырь Порхающий, Крот Проницающий, Сколопендра Стоногая

1.2. Хронология

1.2.1. Нисхождения

1 год — Первое Нисхождение

200 год — Второе Нисхождение: Гневное Десятилетие, с Востока прибывают иншгурранцы).

330 год — Третье Нисхождение, или Раскол: Охотник разбит и рассредоточен в телах людей; зверобоги уходят, Сеть опускается, убиты Мотылек и Нетопырь; примерно в 350-м начинаются захребетные походы.

1.2.2. Основные события, упомянутые в романе «Паломничество жонглера»

635 год от П.Н. (покровитель года — Акула) — родился граф Н’Адер.

639 год от П.Н. (Сколопендра) — родился Тойра Мудрый (Смутный).

642 год от П.Н. (Муравей) — родился Туллэк.

647 год от П.Н. (Акула) — родился Никкэльр К’Рапас.

659 год от П.Н. (Акула) — прозверевший Тойра покидает монастырь.

660 год от П.Н. (Цапля) — Тойра в захребетном походе, вместе с ним — Н’Адер и Туллэк.

662 год от П.Н. (Крот) — родился Кайнор Мьекрский.

664 год от П.Н. (Дракон) — во время захребетного похода убивают предыдущее воплощение Носителя — Трескунчика.

665 год от П.Н. (Лягушка) — Тойра возвращается и начинает проповедовать, а на самом деле — искать Носителей.

673 год от П.Н. (Нетопырь) — родился Найденыш.

676 год от П.Н. (Дракон) — у К’Рапаса родился сын. В этот же год Никкэльр уходит в очередной захребетный поход, вместе с Н’Адером.

677 год от П.Н. (Лягушка) — родился Иссканр. К’Рапасу дают на воспитание еще одного мальчика, тоже 1 года от роду, как и его сыну.

684 год от П.Н. (Цапля) — Найденыш заболевает «лихорадкой».

685 год от П.Н. (Нетопырь) — Найденышу — 12, Тойра в первый раз забирает его «на каникулы». В месяц Мотылька они едут в монастырь Цветочного Нектара, там встречаются с братом Гланнахом.

688 год от П.Н. (Дракон) — Обостряются отношения между Иншгуррой и Трюньилом. Одним из условий опекунства К’Рапаса Корона выдвигает почти полную изоляцию до тех пор, пока мальчикам не исполнится 18 лет. За это К’Рапаса делают маркизом и снабжают деньгами.

689 год от П.Н. (Лягушка) — Найденышу 16 лет. Он проходит испытание в сэхлии. Умерла графиня Н’Адер, супруга графа.

694 год от П.Н. (Кабарга) — обоим мальчикам К’Рапаса по 18 лет. Однако Н’Адер, увлеченный своими изысканиями, не торопится навестить старого друга. Отчасти — потому что подозревает его в связях с Короной и Церковью — и не хочет «светиться». Подозрения справедливы: только в 697-м большинство «наставников», выписанных для мальчиков из столицы, покидают замок К’Рапаса.

Летом этого же года Фриний отрабатывает свой долг Хайвуррской эрхастрии, и его нанимает Тойра.

695 год от П.Н. (Акула) — начинается Четвертое Нисхождение.

698 год от П.Н. (Крот) — Иссканр в Сна-Тонре (глубокая осень), встречает Фриния. До этого встретил брата Гланнаха. В конце месяца Акулы Неустанной попадает сперва на Йнууг, потом — снова в Таллигон.

699 год от П.Н. (Сколопендра) — осень (месяц Кабарги) — начало паломничества Кайнора.

Весной Фриний идет в Тхалемскую обитель, затем ищет убийц, потом — осенью попадает в Храм, где и встречается с Иссканром. /подробнее — см. раскладку по месяцам/

700 год от П.Н. (Дракон) — события в Лабиринте (месяц Дракона).

ТО ЖЕ — ПО МЕСЯЦАМ

698 год от П.Н. (Крот)

Месяц Кабарги (последняя декада). Иссканр в Сна-Тонре, видит Фриния.

Месяц Акулы (начало). Иссканр едет на Йнууг. Фриний уходит в Неарелм получать очередную (пятую) ступень.

Месяц Цапли (начало). Фриний восстановил силы в башне у Пелены и возвращается в Сна-Тонр.

Месяц Нетопыря. Фриний в Нуллатоне. Оттуда едет в Тайдон.

Месяц Крота. Из Тайдона едет в Улурэнн. Там Фриний ищет, но не обнаруживает ни Фриндзолю, ни Кирхатта — вообще никаких их следов.

Месяц Сколопендры (конец). Фриний вместе с караваном торговца отправляется к Хребту.

699 год от П.Н. (Сколопендра)

Месяц Дракона, месяц Лягушки. Фриний проводит два месяца в горах, но не находит даже следа Лабиринта. Сны усиливаются и становятся мучительными, часто сопровождаются головными болями.

Месяц Муравья. — Фриний оставляет Хребет и направляется в Тхалемский монастырь.

Месяц Змеи (первая неделя) — события в монастыре Пестроспинной. Тогда же туда приходит Фриний — и Змея обещает ему помощь. Через две недели находит десятерых и мстит. Девять дней выжидает, потом убивает их. После чего приступает к поискам Носителей.

Месяц Мотылька — по приказу Змеи Фриний отправляется в Таллигон. На полпути меняет направление и едет к Ллусиму, где и оказывается уже к середине месяца Кабарги (то есть, на дорогу ушло примерно полтора-два месяца).

Месяц Кабарги (начало) — Кайнор в Трех Соснах.

Месяц Кабарги (вторая половина) — в «Блудливом Единорожце».

Месяц Кабарги (конец) — в замке маркиза К’Рапаса.

Месяц Акулы (начало) — приехали в Храм.

Месяц Акулы (середина) — события у озера, там же Фриний находит Иссканра.

700 год от П.Н. (Дракон)

Месяц Дракона (вторая декада) — четверо входят в Лабиринт.

2. Книга «Бытие»

Книга «Бытие» представляет собой свод текстов, разных по тематике, объему и стилистике. Она состоит из двенадцати книг, каждая из которой разделена на двенадцать циклов, а те, в свою очередь, на двенадцать параграфов (или стихов).

Приведенные ниже тексты из разных частей книги «Бытия» вполне отражают характерный для всего корпуса текстов разнобой. Как полагали некоторые исследователи, это обусловлено целым рядом причин. В частности, не вызывает сомнений, что различные фрагменты «Бытия» создавались в разное время и с разными целями.

Книга первая. Начала

І. Цикл первый: Зарожденье

1. В начале не было Ничего.

2. Но Ничего желало быть — и тогда, отказавшись от себя, стало оно Предвечным Морем и Предвечным Небом, а также Тьмою и Светом.

3. И Тьма владычествовала в Море, а Свет — в Небе.

4. Но однажды Свет пролился в Море, а Тьма выплеснулась на Небо — и так породили они двух первых зверобогов: Цаплю Разящую и Акулу Неустанную.

5. Акула жила в глубинах и несла туда Свет негасимый, и никогда не останавливалась. А Цапля отныне несла с собою тень, как знак принадлежности Тьме, и без промаха разила врагов Сатьякала, в будущем, прошлом и настоящем настигая их.

6. И нырнула Неустанная столь глубоко, что сила Тьмы, царившая в глубинах Морских, сдавила ее со всех сторон — и сгустком двух смешавшихся первооснов, Тьмы и Света, образовалась во рту Акульем первая горсть земли.

7. Выплыв на поверхность, Акула выплюнула землю. Так возник первый Остров.

8. Цапля же, летая в Небе, неизменно носила в перьях своих множество разнообразных зерен — то были знаки плодотворной силы Неба.

9. Увидев Остров, Цапля опустилась — и впервые коснулась земли ее лапа. И зерна просыпались в землю обещанием будущих рождений.

10. Акула же, заметив Цаплю, сошлась с нею — и так появились три порожденья их: Стрекоза Стремительная, Лягушка Пестроспинная и Дракон Огненосный. Каждый из трех обладал дарами от прародителей своих: даром полета сквозь Свет или даром обитанья во Тьме; и смешаны были те дары в разных долях.

11. Так, Стрекоза первую часть жизни своей проводит во Тьме и в воде, вторую же — в полете и во Свете. Так, Дракон обитает во Тьме, но носит в себе Свет, за что и прозван Огненосным.

12. Лягушка же из них троих — единственная, обделенная даром полета, однако способна Пестроспинная обитать и на суше, и в воде. Всех же, кто летает, пожирает она нещадно, и тем сохраняет равновесье в мире и в себе.

ІІ. Цикл второй: Сатьякал

1. Одного Острова мало было для Стрекозы, Дракона и Лягушки, и начали ссориться они промеж собой — и затонул Остров, погрузившись в пучину Морскую.

2. Тогда взмолились Цапля с Акулою: «О Море Предвечное, о Небо Предвечное! Породите Землю, что корнями своими крепко бы держалась за Тьму Морскую, а поверхностью своею вбирала бы Свет Небесный; где могли бы обитать дети наши и дети их детей, во славу вашу!»

3. И стало по слову их: из бездн Морских, Тьмою заполненных, появилась Земля, и зажили на ней Стремительная, Пестроспинная и Огненосный.

4. Сошлись Огненосный с Пестроспинною и породили Змею Немигающую. Унаследовала она от Дракона чешую прочную, от Лягушки же — способность черпать силы от Земли.

5. Сошлись Пестроспинная со Стремительной и породили Муравья Вездесущего. Унаследовал он от Стремительной крылья, кои отращивает раз в сезон, от Пестроспинной же — стремленье к сохранению равновесия и утверждению гармонии в пространстве.

6. Сошлись Стремительная с Огненосным и породили Нетопыря Порхающего и Мотылька Яркокрылого. Унаследовал Нетопырь от Стремительной дар полета, от Огненосного же — беспощадность и склонность обитать во Тьме, дабы ярче оттенять Свет, в нем горящий. А Яркокрылый унаследовал от Стремительной двуединость жизни своей (сперва на Земле, после, через Тьму, в Небе), а от Огненосного — пламенность полета и любовь к изничтожению.

7. Сошлись Вездесущий с Немигающей и породили Сколопендру Стоногую. Унаследовала она от Вездесущего способность проникать повсюду и воцаряться там, от Немигающей же — привязанность к Земле и черпанье сил от оной.

8. Сошлись Огненосный с Немигающей и породили Крота Проницающего. Унаследовал он от Огненосного Свет, что носит во чреве своем и дарит Светом тем самые глубины Земные, к коим стремится, как и породившая его Немигающая. И Светом жидким кормит он детей своих, в Тьму же облачен и во Тьме живет.

9. Сошлись Неустанная с Проницающим и породили Кабаргу Остроклыкую. Унаследовала она от Неустанной ярость и мудрость Правечную, от Проницающего же — Свет, коим кормит детей своих.

10. Числом двенадцать воцарились они от Неба Предвечного до Моря Предвечного и правили миром, и прозывались Сатьякал, а иначе — зверобоги.

11. И был средь них тринадцатый, чье имя предано забвенью, но что следует, сказано о нем будет в свое время…

12. До времени же обитали они на Земле, и не было им равных…

ІІІ. Цикл третий: Звери и человеки

1. Безжизненна была Земля, хоть и неодинакова по виду своему. Ибо каждый из зверобогов по собственному нраву изменял ее. И там, где прежде были равнины, поднимались горы, озера становились пустынями, проливались огненные дожди и черный дым тянулся к небесам.

2. Множество изменений претерпела Земля. Часто зверобоги враждовали меж собою, раскалывая ее и уродуя тело ее. И Небо с Морем взбунтовались.

3. «Довольно! Не способна Земля выдерживать вес ваш, Свет ваш и Тьму вашу! Отныне следует уйти вам во Внешние Пустоты, чья сущность способна вместить вас без вреда для себя».

4. И ушел Сатьякал во Внешние Пустоты, однако скучали они по Земле, Морю и Небу.

5. Но обнаружили зверобоги, что Пустоты полны жизнью: населены душами, кои находятся в непрестанном движении. Тогда придумал Сатьякал, как возвращаться на Землю опосредованно. И когда стало их Двенадцать, породили они множество отпрысков своих, кои походили на них внешне, но были меньше размерами и не обладали теми способностями, что зверобоги.

6. И заселили животные долины и леса, пустыни и озера, моря и небеса Земные. Плодились они и жили беззаботно, ибо беззаботность и естественность основой были сути их.

7. Так длилось многие сезоны, но сколько — никто не скажет, ибо не было тогда человека и времени тоже не было.

8. Тот же, чье имя предано забвению, извратил суть некоторых животных: созданы были они из Тьмы и Света, перемешанных поровну, но не отличимых друг от друга. Тринадцатый же провел в зверях черту, разделив в них Тьму и Свет; и стали Тьма Злом, а Свет Добром; а звери — человеками.

9. Но слабы были человеки, ибо черта, что провел в них Преданный Забвению, лишила их естественности и беззаботности. И там, где раньше Свет с Тьмою уживались в одном теле, нынче стали бороться они меж собой.

10. И в одних побеждала Тьма, а в других — Свет.

11. Принялись они тогда уничтожать зверей и изменять лик Земли — и не было никого, кто остановил бы человеков.

12. А Тринадцатый смотрел на то из Внешних Пустот и радовался.

ІV. Цикл четвертый: Первое Нисхождение

1. Неладное творилось на Земле, и прознали о том зверобоги. Решили они вернуться туда, чтобы разобраться в невзгодах.

2. Содрогнулась Земля, в крике зашлось Предвечное Небо, бурями вспенилось Предвечное Море. Без счета гибли звери и человеки, многие роды истреблены оказались безвозвратно, и никто не вспомнит нынче о них.

3. Таким было Первое Нисхождение Сатьякала.

4. Низойдя же, узрели зверобоги, сколь много бедствий сотворил тринадцатый из них. Однако решили они не уничтожать человеков.

5. «Пусть же отныне существуют они наряду со зверьми и растеньями, напоминаньем…, служат одной из ступеней Бесконечной Лестницы…»

6. И стало по слову сему: с тех пор позволено было человеку жить на Земле, в муках и вечном поиске счастья и смысла своего существования. Ибо безвозвратно утеряны были для него беззаботность и естественность.

7. В ущербности своей не понимали человеки, сколь великое благо дадено им, ведь могли они в те дни видеть Сатьякал в милости Его. Но глупы были человеки и трусливы — и бежали прочь от зверобогов.

8. Глядел на то Тринадцатый — и утехою полнилось естество его, и радостью…

9. Зверобоги же обнаружили наконец корень злосчастий, кои творились на Земле во множестве. Когда покинули они пределы Тха Реального, оставались Земля, Небо и Море неизменными, хоть и изменчивыми. То же и со зверями, что во множестве наплодились по всему Тха. Погибали они и рождались, однако же оставались прежними.

10. Только человеки, единственные из всего, что вмещал в себя Тха Реальный, изменяться могли навсегда…

11. Несли они в себе качество ущербное, разрушительное, названье коему — «время». Скверное то качество распространяли они вкруг себя, подобно заразе неизлечимой. Весь Тха Реальный преисполнился временем, время сочилось из него сквозь щели во Внешние Пустоты и обжигало души, там находившиеся.

12. Тому же, чье имя предано забвению, было это по сердцу…

V. Цикл пятый: Рождение Первой Книги

1. Видел Сатьякал, что творилось с человеками, и отвращение испытывал к тому. Вместо возвышенных беззаботности и естественности, жили человеки в суете и страстях, и всё вкруг себя разрушали они и привносили во всё разумность, которая — грех смертельный.

2. «Но разве виновны в том человеки?»

3. Тогда в милости своей даровал Сатьякал человекам возможность приблизиться к природе зверобогов. Выбран был жрец Фисийрол, коему явил Сатьякал знамение, как надлежит поступить. И во храме… узрел Фисийрол знамение; низошла на него высшая естественность, и поступил Фисийрол, как до лжно.

4. Выбравши из плененных преступников самых закоренелых, пустил он им кровь, и собрал ту кровь в чашу, и омочил в той крови переплетенные листы первой Книги — и на белом проступило алое.

5. И писано было Фисийролу и пастве его на том языке, коий понимали они, «Бытие».

6. «Отныне и во веки веков будете получать вы столько Книг, сколько потребуется. Те же, чьею кровью станете писать вы „Бытие“, попадут на Небо и обретут высшие естественность и беззаботность. Ибо нет ничего более священного, чем добровольная жертва во имя блага других».

7. «Насильственною смертью же погибший или самоубиением прервавший жизнь свою обречен на муки многочисленные; на длинную цепь перерождений будущих отдаляется от из-за такой смерти от самой даже возможности достижения естественности и беззаботности — и следует об этом помнить всякому, яко злоумышляющему, так и судиям, выносящим приговор таковому».

8. «Потому и следует вам жить в мире и согласии, яко древу иль птахе, зверю иль гаду — не злоумышлять, не прелюбодействовать, не мудрствовать лукаво, ибо тем отдаляетесь вы от Небес».

9. «В простоте естественной пребывайте, тех же, кто согрешил, наказывайте сообразно грехам их здесь, но помните: каждому приговор вынесут после смерти высшие судии, и Вечность каждому воздаст по поступкам его и помыслам».

10. «Величайшего же греха своего — сознанья… и времени… бегите, как зверь бежит пламени. Ибо подтачивает он корни Древа, кое растить в себе надлежит вам, и цветы ваши превращает в пустоцветы, а плоды — в гнилицы и сухостой».

11. «Лучшие же из вас пусть несут учение это по землям и странам и ведут за собою иных… как и надлежит вожаку вести за собою стадо».

12. «Я же буду ждать вас всегда и везде — ибо везде и всегда Я. Подними лист — и ты найдешь Меня там, опустись на дно Морское или воспари к Небесам — там Я и здесь, вовне и внутри. Пребудьте во Мне, и Я в вас».

VI. Цикл шестой: Второе Нисхождение

1. Пришел Фисийрол с Книгою к другим жрецам, но не приняли его и насмеялись над ним. И был изгнан он из града, чье имя было забыто, сам же он — стерт с лика Земного. Ибо послал Сатьякал фистамьеннов своих, дабы покарали неверующих и убедили сомневающихся.

2. И было так. Прочие же жрецы узрели мощь Сатьякала и приняли Фисийрола со вниманием. И в храме напечатали они Книгу во множестве, и начали проповедовать, наставляя на путь истинных.

3. Однако много оставалось неверующих, и сомневающихся, и поклонявшихся демонам…

4. И длилось так без малого два столетия, но не становились человеки ни лучше, ни чище…

5. Тогда во второй раз Низошли зверобоги в Ллаургин, дабы очистить от скверны человеков, отделив верующих от неверующих, яко разделяет пастух агнцев от козлищ, послушных от своенравных.

6. Разрушенья, хвори, мученья и смерть беспощадная терзали Землю и Море ровно десять лет — и прозвали те годы Десятилетьем Гнева Сатьякалова, или Гневным Десятилетьем.

7. Предки… тех, кто жил в Ллаургине, изгнаны были с земель своих, на них же поселились пришельцы с Востока, коих вел праведник по прозванью Бердальф Морепашец. И худшие из… пралюдей погибли или же бежали в страхе, а лучшие — присоединились к войску Бердальфа и стали подданными Морепашца.

8. Посреди хаоса и разрушений основал Бердальф государство новое, кое поименовал Иншгуррой — и начертано было стать королевству Иншгурранскому оплотом праведников и карающей десницей для нечестивцев.

9. И было так.

10. Жрецы из-за моря насаждали веру истинную недрогнувшей дланью, и прорастала вера в человеках Древом Извечным, чье Солнце — сердце, а лучи Солнца — время сжигающее…

11. И длилось так сто и еще тридцать лет, и казалось людям праведным, что близок час, когда каждый обретет естественность с беззаботностью.

12. Однако ж не дремал Тринадцатый, и сила его росла, в душах и сердцах слабых…

VII. Цикл седьмой: Третье Нисхождение

1. Видели зверобоги, что всё меньше поклоняются Им, и не по воле Их творится в мире. Больше и больше становилось тех, кто следовал заветам Тринадцатого, росло число приверженцев его и храмов его.

2. И тогда в третий раз Низошел Сатьякал в Ллаургин.

3. Но теперь не побеги, но корень стремились уничтожить зверобоги — и обступили они Тринадцатого, коего вынудили воплотиться, дабы противостоять им и защитить своих приверженцев.

4. Именуют битву ту Схизмой, или же Расколом, ибо в ней то, чему назначено было оставаться целым и единым, распалось на части…

5. Долго бились Сатьякал и Тринадцатый, и то одна, то другая сторона брала верх, но окончательно победить не могла.

6. И каждый пострадал в битве той… однако осилил Сатьякал Тринадцатого.

7. …Тогда низвергнут был враг Сатьякала, развоплощен на веки вечные — и имя его предано забвению, и служители его — смерти; и кто без необходимости вспомнит о нем, будет наказан… болезнями, невзгодами, лишениями, смертью ужасноокой.

8. Так наказаны были зандробы и те, кто поклонялся Низвергнутому, — и наказывались впредь. Язвили яро их фистамьенны, во славу зверобогов, и гнев их гудел в Небесах, аки похоронные барабаны. И истреблено было до корня племя зандробов, племя же пралюдей — не до конца, ибо много было их и живучи были они.

9. Душа же Низвергнутого разбита была на части… — и каждой суждено было воплотиться в людях — и так бесконечно…

10. Но горстка сторонников Низвергнутого бежала за Хребет, в земли Запада — и там скрылись они от гнева Сатьякала — но не навечно.

11. На Ллаургин же опустилась Сеть…

12. И с тех пор прозван Ллаургин Отсеченным… Снова изменился лик Земли, и там, где прежде были горы, провалы образовались, а где прежде расстилались равнины, вздымался отныне Сломанный Хребет.

VIII. Цикл восьмой: Захребетные походы

1. Третье Нисхождение завершилось, но не было покоя и мира в Ллаургине Отсеченном.

2. Тогда повелели зверобоги через жрецов своих, дабы объявило королевство Иншгурранское вкупе с герцогством Трюньильским священный поход против сторонников Низвергнутого, что обосновались за Хребтом, в Тайнангине.

3. По призыву королевскому поднялись и стар, и млад — и собралось два войска огромных, и перешли они Сломанный Хребет по северному и южному перевалам, и обрушились на Тайнангин — и предали многие города и деревни огню и мечу.

4. Многие достойные мужи снискали в том походе славу, но много и погибло их, приобщаясь к высшим естественности и беззаботности.

5. Однако ж не доблестью, но числом сильны были враги, и вынуждены были объединенные войска отступить, когда миновал второй десяток лет с начала войны.

6. И на долгие годы заперты были перевалы, ведущие на Запад от Сломанного Хребта. Возвел там король Акхалод Второй твердыни необоримые и дал северной поименование Десница Закона, а южной — Кинжал Справедливости. Перед ними же возвел он по стене, дабы оградить земли Иншгурры и Трюньила от скверны западной.

7. Однако ж скверна и яд разъедают и гранит; стало так, что годы спустя начали тайнангинцы проникать на Восток и совершать набеги на мирные поселения. Тогда же в герцогстве Трюньил новый правитель, Ишмур, коего прозвали Двуличным, отверг прежние вассальные клятвы Акхалоду Второму и восстал против власти королевской, извечной.

8. Потому долго терпели иншгурранцы беды всяческие от бандитов с Запада. Пока наконец не расправился Акхалод Второй с Ишмуром Двуличным и не передал правление герцогством племяннику его, Дайсу Скромному. Тогда, объединив усилия свои, отомстили Иншгурра и Трюньил Тайнангину, и прогнали врагов за Хребет, и сами пошли вослед.

9. И поскольку дела их были угодны Сатьякалу, одерживали в той войне армии Востока победы одну за другой…

10. В той войне Церковь всевозможным образом помогала и поддерживала армии Востока, ибо таковой была воля зверобогов. И множество монахов и пастырей облачились в доспехи и взяли в правую руку меч, в левой же держали «Бытие» — и так пошли во имя истины в земли Запада и сражались там, и верою своею поддерживали и вдохновляли мирян на подвиги великие.

11. Но не суждено было окончательно победить тайнангинцев армиям Востока ни во Втором, ни в следующих захребетных походах. Ибо с годами забывались откровения Нисходительных Лет и вера в сердцах людей становилась слабее, уступая место привычке. Прежде же, чем выступать против врага внешнего, надлежит побороть сомненья в себе.

12. И тому помогать назначена была Церковь Сатьякалова.

Книга шестая. Церковь Сатьякалова

II. Цикл второй: Иерархия

1. …И тогда наконец воцарились в Ллаургине Отсеченном мир и покой, ибо Церковь святая заботилась о том премного. И велено было князьям ее, дабы впредь в каждом округе поставлен был свой пастырь, что станет называться архиэпимелитом, а области, кои Корона именует округом, будут для них эпимелитством. В каждом же эпимелитстве следует поставить множество храмов, храмовен и монастырей; и пусть из всех храмов выбран будет один заглавный; так же — из монастырей. И отец-настоятель того монастыря в паре с архиэпимелитом станут править, первый — монахами, другой — бельцами.

2. И надлежит архиэпимелиту воспитать из числа наиболее просвещенных церковников — эпимелитов, дабы те, в свою очередь, воспитывали и учили грамоте и Закону Зверобожьему жрецов. Жрецам же надлежит хранить в храмах своих Книгу и читать ее прихожанам, и толковать святые слова, дабы не было разночтений и дабы ересь не произрастала в умах неокрепших.

3. Пусть будет так в каждом городе и каждой деревне — свой пастырь или несколько пастырей. И надлежит возвести в каждой храмовне идолов пустотелых, куда ежемесячно, сообразно покровителю, вкладываться будут щедрые дары — во благо Сатьякала и на процветание Церкви.

4. В храмах же, кои суть не просто храмовни увеличенные, но и нечто большее, ибо хранят Ллаургин от падения Сети и гнева Сатьякалова, надлежит тоже установить идолов, и еженедельно службы читать с проповедями, и устраивать пляски и пенье ритуальные, кои должны приближать мирян к высшим естественности и беззаботности.

5. В монастырях же надлежит находиться тем, кто взалкал более, чем благ земной жизни, небесных идеалов. И пусть же они, запершись в стенах ото всех искусов мирских, трудятся над телом своим и душою. И пусть устраивают зверства, кои суть пенье и пляски, и многое что еще, о чем сказано будет в отдельном месте, — и в тех зверствахпусть принимают участие лишь взрослые, но не дети; и самые усердные из них достигнут прозверения еще при жизни своей.

6. Прозверевших же надлежит слушать внимательно, ибо они суть уста Сатьякала и волю его выражают в такие моменты. И должно быть по воле той небесной.

7. Верховному же отцу-настоятелю надлежит заботиться обо всех монастырях в его эпимелитстве и обо всех монахах. Ибо лучшие из них, отринув мирские искусы, могут, однако, возвращаться в мир, в рясу облаченными, и странствовать по нему в делах монастыря или же с целью проповедей такого образа жизни. А монастырям следует поддерживать связи с внешним миром, и торговать тем, что произведут монахи своим трудом в стенах обители, — и в том нет зазорного или греховного.

8. Для общего же Совета надлежит собираться высшим иерархам церкви не менее раза в три года, в Храме Первой Книги, что у озера Ллусим. Для того выбирают двенадцать отцов-настоятелей (кои — верховные для каждого эпимелитства) и двенадцать паттов. Паттов же выбирают из эпимелитов и архиэпимелитов, по одному из каждого округа. И может быть так, что паттом станет не архиэпимелит (что случается обычно), но и простой эпимелит.

9. В год соборный церемонии, с Печатаньем связанные, надлежит проводить особо пышно, и устраивать шествия со священными реликвиями, дабы явлена была людям великая милость и великие чудеса.

10. Однако ж в первую очередь и наиглавнейшее чудо — Печатанье Книги, о чем будет сказано особо.

11. Собор Двадцати Четырех есть высшая церковная власть и решать ему все наиважнейшие дела Церкви.

12. Однако не следует ему вмешиваться в мирские дела, кроме особых случаев, и после окончания Собора каждый патт становится лишь тем, кем был. И так — до следующего Собора.

Книга восьмая. Книга

ХII. Цикл двенадцатый: Печатанье

1. Печатать Книгу надлежит в Ллусимском Храме, коий еще именуется Храмом Первой Книги. И делать то — по осени, начиная со дня Рассекающего Плавника.

2. Для того надлежит приготовить бассейн, вымыв его и вытерев насухо — и проследив, чтобы ничего не попало туда и не загрязнило стенки.

3. Заготовки для будущих Книг пусть приготовляются со всем тщанием, под неусыпным присмотром жрецов и под ритуальные песнопения.

4. «Пучок» священных жертв подбирать надлежит так, дабы было в нем не более половины народу неграмотного (крестьяне, нищие и прочие им подобные), остальных же надлежит взять из родов грамотных, не менее трех чтоб были из знатных, один — из священников, прочие — по возможности. Нарушать пропорции строжайше запрещено — равно как и превышать число грамотных более, чем на четыре пятых от общего количества в «пучке».

5. Пускать кровь следует так, чтобы священные жертвы отдавали ее, будучи еще живыми. Однако можно и нужно давать им отвар из маковых головок или туманного лопуха.

6. Первую Книгу пусть напечатает жрец той храмовни Храма, где происходит действо. И пусть он откроет ее на случайной странице и прочтет, что там написано. В том — пророчество Небес на ближайший год, до следующего Печатанья.

7. Допускать на Печатанье мирян можно, однако пребывать они должны на галереях Храма и вниз не спускаться. Тех же, кто спустится, надлежит определить в священные жертвы, кеми бы они ни были.

8. После Печатанья Книги надлежит обкурить благовоньями и хранить в специальных ларях. Одну же взять и тщательно сличить с Книгой предыдущего Печатанья.

9. И буде обнаружатся расхожденья в текстах той и этой Книги, надлежит все прежние Книги уничтожить, до единой, — и тогда лишь новые Книги развезти по эпимелитствам.

10. Тех же, кто уличен будет в хранении такой «старой» Книги, надлежит убить на месте, в священные жертвы не определяя.

11. Есть еще, говорят, отдельная, Запретная Книга, но это ложь…

12. Тех, кто распространяет такие «Книги», надлежит умерщвлять или же определять в священные жертвы, кем бы они ни были.

3. Глоссарий

Абхонский округ — на севере граничит с Вольными Землями, включает в себя часть Ллусимского озера (в т. ч. — Храм Первой Книги), покровитель округа — Стрекоза.

Агнуль — деревня на запад от Таллигона, где брат Гланнах нашел «странного младенца».

Агридд — предводитель труппы бродячих циркачей.

Айю-Шун — тайнангинец, слуга графини Н’Адер, привезен Грихором Н’Адером из захребетного похода.

Акхалод Второй — командовал Вторым захребетным походом, построил Стены на переходах через Сломанный Хребет.

Алых Букв обитель — находится рядом с Храмом Первой Книги, чуть южнее его.

Анонимус Нуллатонский — автор трактата «Баронские Костры».

Аньель Строптивица — обитательница деревни Хайвурр, что рядом с городом Хайвурр; травница, хорошая знакомая Тойры Мудрого.

Архиэпимелит — см. Церковь Сатьякалова.

Ахаз — см. Кирхатт.

Ахард — город на северо-востоке Хайвуррского округа, в пяти днях езды от Хайвурра; известен своими умельцами-гончарами.

Баллуш Тихоход — настоятель обители Акулы Неустанной на острове Йнууг; верховный настоятель Дьенрокского эпимелитства.

Балхай — жрец из Нэрруша, деревни в Тайдонском эпимелитстве.

Башни-Держатели — башни, располагавшиеся в некоторых городах, в кварталах ступениатов или в районах, прилегающих к эрхастриям. Т.ж. Б.-Д. могли находиться и вне городов. Считалось, что они концентрируют вокруг себя магическую энергию, чем способствуют работе даскайлей и ступениатов. В действительности же Б.-Д. были предназначены для удерживания Сети от падения на Ллаургин Отсеченный (от образования т.н. Узлов), поэтому особо часто возводились на крайнем севере, в районе Неарелма, и на крайнем юге, в Трюньиле. Первые Б.-Д. были построены в течение десятилетия после того, как Ллаургин стал Отсеченным. Впоследствии технология возведения Б.-Д. была забыта. См. т.ж. Храм.

Беззаботность — в представлениях ллаургинцев — одно из двух высших качеств, свойственных людям, которые достигли прозверения. Заключалось, в том числе, в способности не тревожиться о том, что было и будет, вообще о любых «надуманных», «воображаемых» проблемах.

Бердальф Морепашец — первый король Иншгурры, основатель Иншгурранского королевства, завоеватель Ллаургина. Возглавлял флотилию Востока, которая приплыла в Ллаургин во время Второго Нисхождения.

Бриноклар — управительница ступениатской гостиницы в Северном Сна-Тонре.

Бродяжцы — пренебрежительное название бродячих нищенствующих монахов, употреблялось преимущественно в церковной среде.

Быйца — склочный и неопрятный старик.

«Бытие» — священная книга, в которой изложена история сотворения Тха и многое другое. Более подробно — см. Приложения. Книга «Бытие».

Бэвра Истовый — последний архипатт. Являлся инициатором Храмового Своевластия, после подавления которого был казнен. После этого должность архипатта была упразднена (т.н. Ллусимское Низложение), а Церковью стал править Собор Двадцати Четырех.

Виккел — монах из Тхалемского монастыря Пестроспинной, флейтист, обладает музыкальным слухом.

Власть светская — Иншгурра разделена на округи, каждым из которых на светском уровне руководит королевский наместник(эпьястелм) с помощью своихтааригов(наместников меньшего порядка). Впрочем, в зависимости от силы влияния того или иного графа или барона, владеющего землями в соответствующем округе, наместник может выполнять чисто номинальную функцию, официально будучи подчиненным королю и представляя королевскую власть, на деле же прислушиваясь больше к словам местного властелина (и, обычно в таких случаях, вынужденный угождать воле и местного властелина и короля). То же самое справедливо и в отношении тааригов — как правило, они подчинены непосредственному властелину данных земель, но вынуждены также выполнять приказания наместника.

Внешние Пустоты — пространства, смежные с Тха (некоторые считают, что являющиеся частью Тха, но различают при этом Тха Реальный и Тха Внереальный; Пустоты в таком случае относятся к Внереальному). Согласно верованиям, бытующим в Тха, во В.П. отправляются души умерших. Однако непроясненным остается вопрос с Ллаургином Отсеченным, ибо установлено, что он отмежеван Сетью от остального Тха (Тха Реального) настолько, что и души умерших здесь отправляются на следующий круг перерождения и воплощаются только в пределах Ллаургина Отсеченного.

В.П. населены различными сущностями, часть из которых, как считается, могла бы свести с ума обычного человека уже одним только своим видом. Однако В.П. крайне редко напрямую связаны с Тха Реальным и взаимопроникновение и взаимообмен сущностями между В.П. и Тха (Ллаургином Отсеченным в частности) происходит лишь в случае падения Узлов да в пределах Пелены (которая, по сути, является большим Узлом).

Вольные Земли — см. Неарелм .

Ворон — бандит из Северного Сна-Тонра.

Восточное право — право города на самоуправление, его получали преимущественно те города, которые так или иначе отличились перед захватчиками с Востока (отсюда и название).

Герник — доверенный прислужник Баллуша Тихохода.

Гилрош — наставник из Тхалемского монастыря Лягушки Пестроспинной.

Гланнах — монах из обители Акулы Неустанной на острове Йнууг.

Глефа — одна из разновидностей алебарды, рубяще-колящего древкового оружия, представляющего собой соединение топора с копьем. Могла использоваться как боевое или парадное оружие.

Глиркин — юный конюх из «Блудливого Единорожца».

Гнук-Шунек — город на берегу реки Шунек, неподалеку от слияния ее с Ургунью.

Горелых Костей площадь — расположена в Гнилых Кварталах Нуллатона.

Готтвин — монах из обители Рыхлой Земли.

Грикке Носатая — содержательница борделя на улице Последнего Вздоха в Северном Сна-Тонре.

Груллу-Кор — тайнангинская крепость, в штурме которой принимали участие господин Туллэк и маркиз К’Рапас.

Гугнь Безбровый — нищенствующий монах, проповедник ценностей жизни «в полном единении с природой».

Дальмин — кучер графини Н’Адер.

Даскайль — (в переводе с праязыка «наставник», «учитель») в системе иерархии чародеев — учитель ступениатов; выполняет в эрхастриинесколько функций, кроме собственно учительской.

Двуполка — в отличие от двуколки (двухколесной повозки без рессор), довольно массивный и объемный экипаж, четырехколесный. Разделен на две половины, мужскую и женскую, — отсюда и название.

Денежная система — Монеты бывают треугольной («плавник»), каплевидной («коготь») и круглой формы («око»); чеканятся из меди, серебра и золота. Соответственно, 1 «око» = 2 «когтям» = 3 «плавникам» из одного и того же металла и отчеканенных в одной и той же стране. Однако размеры трюньильских монет уступают монетам иншгурранским, так что и ценятся соответственно.

Десятилетие Сатьякалова Гнева — см. Приложения. Хронология — Нисхождения.

Дьенрок — город на пересечении нескольких трактов, центр Дьенрокского округа.

Естественность — в представлениях ллаургинцев — одно из двух высших качеств, свойственных людям, которые достигли прозверения. Заключалось прежде всего в поведении человека, основанном не на рассудочной деятельности, а на интуитивных, спонтанных реакциях на внешний мир.

Жертвы священные — так называли людей, чья кровь использовалась для Печатанья новых экземпляров «Бытия». Безликое «жертвы» и множественное число, обычно используемое в таких случаях, указывает на попытку исключить индивидуальные черты из образа тех, кто становился — по собственному желанию или поневоле — такой «жертвой».

Жмун — старый фокусник, возглавлял труппу бродячих артистов.

Жорэм Одноногий — ветеран захребетных походов последней волны, впоследствии жил в Тхалемском монастыре Лягушки Пестроспинной.

Залив Мореплавателей — залив на восточном побережье Ллаургина Отсеченного; в нем находится порт Таллигон.

Зал Мудрости — зал в Храме Первой Книги, где обычно проходили встречи Собора Двадцати Четырех.

Зандроб — видоизмененное староназвание поколения зверолюдей (зо-антроб), результата совокупления зверобогов и людей. Однако в описываемый период (канун Четвертого Нисхождения) под этим термином подразумевали совсем другое: демонов, способных вселяться в людей и на время овладевать их телом, полностью блокируя при этом сознание и волю человека. В более широком смысле — вообще всех, кто приходил из-за Пелены (из Внешних Пустот), причем существовало разделение на собственно зандробов — разумных существ, и пустунов— животных. Тех же демонов, которые проникали в Ллаургин Отсеченный бесплотными, в некоторых районах называли «ночные зандробы».

Запретная Книга — см. "Не-Бытие" .

Захребетники — те, кто принимал участие в походах за Сломанный Хребет(т.е., захребетных походах).

Зверобоги — двенадцать протосущностей, наделенных огромным могуществом. Общее название — Сатьякал.

Зийлод — даскайль из сна-тонрской эрхастрии

Илли-Пышка — см. Фриндзоля.

Иншгурра — королевство на востоке от Сломанного Хребта, на момент описываемых событий занимает доминирующее положение на геополитической карте Ллаургина Отсеченного. С севера граничит с Вольными Землями (староназвание Неарелм), с юга с герцогством Трюньил. Контролирует один из двух перевалов через Сломанный хребет (северный). С моря ограничено Сетью.

Иппэас — коннетабль.

Иссканр — молодой человек, задающий много вопросов.

Ихх-глистри — см. Соскользнувший .

Йнууг — остров на северо-востоке Ллаургина Отсеченного; здесь расположен монастырь Акулы Неустанной, являющийся главным для Дьенрокского эпимелитства. В связи с этим доступ на остров посторонних крайне ограничен.

Кайнор Мьекрский, по прозвищу Рыжий Гвоздь — жонглер, автор т.н. «гвоздилок» — четверостиший на самые разные темы, обычно написанных с изрядной долей иронии.

Квилон — разновидность кинжала. Похож на укороченный меч с обоюдоострым прямым клинком, имеющим грань на каждой голомени и с прямой крестовиной на цилиндрическом черене.

К’Дунель Жокруа — капитан гвардейцев. Происходит из знатного, но обедневшего рода, девиз которого: «Готовься к худшему». Довольно успешен в карьере, но слабоволен и служит нескольким господам.

Кеввал Волны Усмиряющий — монах-исповедник Бердальфа Морепашца.

Кепас — жирный и злоязыкий тропарь.

Кигурш — надежный «засов» матушки Бриноклар

Кирхатт — чародей, проходивший обучение в Хайвуррской эрхастрии вместе с Фринием, родом из Улурэнна, сын купца. До посвящения носил имя Ахаз .

Клин — кличка наемного убийцы, человека Фейсала в команде К’Дунеля.

Кнурш Кружечник — отец Матиль, еще раз подтвердил ту истину, что не стоит излишне рьяно топить горе в хмельных напитках — можно и утопиться.

«Коготь» — см. Денежная система .

Конгласп — излишне доброжелательный даскайль из Сна-Тонра.

К’Рапас Никкэльр — маркиз, за глаза именуемый Дровосеком. Герб — на зеленом поле вертикальная коричневая линия, разломанная надвое и по краям обрамленная золотом, рядом — серебристый топор. Принимал участие в последней волне захребетных походов, где носил прозвище Брюхач. Титул маркиза получил позже.

Куйрик — брат Кнурша Кружечника, дядя Матиль.

Кукольник — колдун (или чародей), через куклу-двойника нужного человека влиявший на такового.

Кэлиш — племянник Фэгрика из Следа Бердальфа.

Лейворн — город, знаменитый своими виноградниками и, соответственно, винами.

Ллаургин — материк, находящийся в западном полушарии мира Тха. За счет Сети часть Ллаургина отрезана от остального Тха — но только в этот «субмир» (опять же, благодаря изолирующим свойствам Сети) способны Нисходить зверобоги. Часто употребляется в сочетании с эпитетом «Отсеченный» — в этом случае речь идет лишь о соответствующей части материка.

Лоррсаль — монах, ставивший ритуальные шрамы новичкам-посвященным.

Лукьерр Таринскилл — начальник охраны караванов, ходивших между Таллигоном и Сна-Тонром (снаряжались монастырем Весеннего Роения, посвященным Вездесущему Муравью).

Ллусим — озеро в западной части Иншгурранского королевства, рядом со Сломанным Хребтом. Было образовано после Второго Нисхождения. Рядом с озером (на его юго-восточном берегу) находится Храм Первой Книги.

Ль’Атэк — барон Вольных Земель, чей замок оказался чересчур близко к Пелене.

Льятрэх — жрец из храмовни Стрекозы, что в Клыке.

Лютен — жена Кайнора.

Ляль-Гун — знатный менестрель (псевдоним).

Матиль — дочка Кнурша Кружечника, утопленника из Трех Сосен.

Маррикэ — травница из Северного Сна-Тонра.

Махсрай — зандроб из Внешних Пустот.

Махитис — (ж.р. — махитесса) обучающийся чародейству, еще не прошедший инициацию и не получивший статус чародея человек.

Мертвопользование — некромантия, то есть использование энергии убитых существ (в первую очередь — людей) для совершения каких-либо чародейских действий.

Молочник — камень белого цвета, краснеющий, когда вблизи оказывается ступениат (реагирует на активированный ступениатский браслет).

М’Осс Мэрсьел — даскайль Хайвуррской эрхастрии.

Н’Адер Грихор — граф, отец Флорины Н’Адер. Герб: оскалившийся серебряный волк на золотом фоне; дан за особые заслуги. Предположительно вывез из захребетных походов свитки с текстами из «Не-Бытия», с которыми могла ознакомиться его приемная дочь.

Н’Адер Флорина — дочь Грихора Н’Адера, обладающая своенравным характером, но добрым сердцем.

Нагир Правдолюбец — таариг деревни Три Сосны и прилегающих областей (владения графини Н’Адер).

Найденыш — имя Непосвященного из Тхалемского монастыря Лягушки Пестроспинной. Впоследствии стал чародеем и получил имя Фриний Эвримм.

Неарелм — староназвание Вольных Земель. Местность на севере Иншгурранского королевства, которая официально считается его частью, но на самом деле королевскими властями не контролируется. Ограничена с юга рекой Тонрэй, с севера — Пеленой.

«Не-Бытие» — она же Запретная Книга. Подробнее — см. Приложение. Книга «Бытие».

Низвергнутый — см. Охотник .

Нисхождение — процесс воплощения в пространственно-временном поле Тха Реального двенадцати протосущностей, называемых зверобогами или Сатьякалом.

Ноппиус Густ — монах, изобретший т.н. ленту Ноппиуса, которая имеет лишь одну плоскость. Впрочем, другие, по-настоящему значительные достижения Ноппиуса Густа так и остались тайной для большинства его современников.

Носитель — человек, который носит в себе частичку души Охотника.

Нувинна-Попрыгунья — предводительница труппы бродячих циркачей.

Нуллатон — столица Иншгурранского королевства.

Нэрруш — деревня (в Тайдонском эпимелитстве), названная в честь монаха из обители Рыхлой Земли, который принимал участие в Пятом захребетном походе.

Овард — брат Фэгрика, рыбак из деревни След Бердальфа.

Огнива — «веселая девица» из Хайвурра.

Ог’Тарнек Арьед — отец настоятель Тхалемского монастыря Лягушки Пестроспинной.

«Око» — см. Денежная система .

Округ — административная единица в Иншгурранском королевстве. Территориально, как правило, совпадал с одноименным эпимелитством.

Омитта — дочь Аньели Строптивицы.

Орлица — башня в эрхастрии Хайвурра.

Охотник — протосущность, до Раскола уравновешивавшая в вихрях Сил факт воплощенного существования зверобогов и их материального и нематериального влияния на Тха. Другие названия: Тринадцатый, Преданный Забвению, Низвергнутый. См. т.ж. — Приложения. Книга «Бытие».

Охотничий жрец — жрец, в обязанности которого входило сразу после охоты отмаливать у Сатьякала грехи охотников.

Пайнурд Эгиль — граф Неарелмский, страдающий расстройствами зрения. Впрочем, как он сам утверждает, в этом есть и положительные стороны.

Патлен — площадный адвокат.

Патт — архиэпимелит, вошедший в Совет Двадцати Четырех. На момент описываемых событий — практически, то же самое, что архиэпимелит, однако прежде случалось, что в Совет входили, вместо архиэпимелита того или иного округа, простые эпимелиты. Отсюда — существование обоих терминов.

Патур Плешивый — хозяин «Блудливого Единорожца».

Пелена — место, где Сеть соприкасается с Тха Реальным. По сути, Узлы — тоже фрагменты Пелены. Однако Пеленой принято называть только те области, которые ограничивают Ллаургин Отсеченный от внешнего мира.

Пенистый Шулль — хозяин «Рухнувшего рыцаря».

Первой Книги Храм — расположен на юго-восточном берегу озера Ллусим. По сути, представляет собой целый комплекс разного рода строений, главные из которых — центральный храм и двенадцать храмовен (каждая посвящена тому или иному зверобогу), причем шесть из них расположены над водой. Все храмовни и центральный храм соединены между собой навесными мостами, так что сверху весь комплекс выглядит как колесо с двенадцатью спицами. В ХПК ежегодно проводятся Печатанья и происходят (не реже раза в три года) Соборы Двадцати Четырех.

Печатанье — см. Приложения. Книга «Бытие».

«Плавник» — см. Денежная система .

Пралюди — общее название всех, кто жил в Ллаургине до завоевания его людьми с Востока. Две основные языковые группы — труннайцы и хэллане.

Праязыки — в данном случае языки пралюдей (труннайский и хэлланский).

Преданный Забвению — см. Охотник .

Птич — Непосвященный из Тхалемского монастыря Лягушки Пестроспинной, друг Найденыша.

Пустуны — животные, приходящие из Внешних Пустот. В отличие от зандробов , неразумны. Как и зандробы, могут проникать в Ллаургин воплощенными и развоплощенными, в последнем случае их именуют ночными пустунами.

Пустышка — (староназвание — эримьйос) человек, в результате тех или иных событий утративший способность к чародейству.

Раковина-ухо — устройство, создаваемое с помощью чародейства. Изготавливалось из раковины, которая, после наложения соответствующих чар, «запоминала» всё, произносимое поблизости (радиус и направленность зависели от мастерства изготовителя), после чего, будучи активированной, воспроизводила услышанное (один или несколько раз).

Ранкатта — герцог, правитель Трюньила.

Рисимия — прелестная вдова из Тайдона.

Рутти — жена Пенистого Шулля, хозяина «Рухнувшего рыцаря».

«Рухнувший рыцарь» — таверна на Пивной улице в Старом Клыке, хозяин — Пенистый Шулль.

Р’Хожж Минайтал — нотарий Хайвуррской эрхастрии.

Саллюрэй Сна-Тонрский — мудрец, написал несколько трудов о природе времени.

Санандр — силач из труппы Жмуна.

Сатьякал — иное название сонма двенадцати зверобогов.

Сатьякалова Церковь — см. Церковь Сатьякалова.

Свендирэг Камэн — верховный иппэас Иншгурры.

Свеча Вдовы — башня в эрхастрии Хайвурра

Связыватель — см. Чародейство.

Священные жертвы — см. Жертвы священные .

Сеть — нематериальная завеса, отделившая большую часть материка Ллаургин от остального Тха. Обоюдно непроницаема как для физических тел живых существ, так и для прочих проявлений их бытийности, за редким исключением; однако же беспрепятственно пропускает солнечный и лунный свет, дождь, снег и пр. Возникла после Третьего Нисхождения и Раскола — и «поймала» зверобогов, лишив их возможности нисходить в остальные части Тха — только в Ллаургин.

Сломанный Хребет — горный массив, пересекающий материк Ллаургин с севера на юг. С обеих сторон ограничен Сетью. В подгорных областях Сломанного Хребта расположен Лабиринт, в предгорьях — «дрейфующие» входы в оный. Существует всего два проходимых перевала через Сломанный Хребет. Согласно книге «Бытие», СХ возник во время Третьего Нисхождения, когда был повержен Охотник.

Сморк — наставник в Тхалемском монастыре Лягушки Пестроспинной.

Сна-Тонр Двуединый — город, построенный на реке Тонрэй .

Собор Двадцати Четырех — см. Церковь Сатьякалова.

Соскользнувший — (староназвание — ихх-глистри) чародей, который теряет «незамутненный взгляд на мир» (трактат «О неявных связях в мире», Гл. 11; там же — «т.о., ихх-глистри — те, кто психологически сломан, кто утратил не мастерство, но прежде всего соответствующие своему уровню мастерства мировоззренческие установки»). Однако постепенно С. лишается и способности к чародейству. Сам, как правило, о своей болезни не подозревает. Начало соскальзыванияобычно связано с очередным ступениатством чародея. Основные признаки соскользнувшего: потеря самоконтроля, высокая раздражимость, преобладание эмоциональности в принятии решений… Способы эффективного лечения неизвестны.

Староназвание — топоним или имя, которое образовано на одном из языков пралюдей.

Ступениат — в Иншгурре — человек, желающий достичь той или иной ступени в чародейском мастерстве.

Суиттар Двенадцатый — король Иншгурры.

Суйох — название государства на языке пралюдей.

Сьемт — город в Таллигонском округе.

Сэхлия — (с праязыка — «школа») школа при эрхастрии, где детей обучали основам чародейского мастерства (начальное, или доступениатское обучение).

Таариг — должность, совмещавшая в себе обязанности шерифа и наместника владельца данной земли. Обращение к Т. — «ваша справедливость».

Тайдон — средних размеров город в центральной части Иншгурры. В Тайдонском округе когда-то находился Мьекр.

Тайнангин — государство в Захребетном районе (на западе Ллаургина Отсеченного).

Тайяга — смертельно ядовитая змея, ее яд действует постепенно, вызывая медленное омертвение частей тела. Как правило, человек умирает минут через 20-30 после укуса, в зависимости от количества яда, температуры окружающей среды и пр. Обитает на территории Иншгурры и Трюньила; существует несколько ее подвидов, различающихся между собой окраской, размерами и средой обитания.

Талисса — служанка графини Н’Адер.

Таллигон — порт в заливе Мореплавателей. Славен своими «плясками с быками».

Танайя — обитательница Сна-Тонра, знакомая Иссканра.

Тван-Дурак — персонаж народного фольклора в Иншгурре.

Тойра Мудрый — странствующий проповедник, в прошлом — монах монастыря Цветочного Нектара (находится на юго-западном берегу озера Ллусим (Улурэннское эпимелитство)).

Тонрэй — река на севере Ллаургина Отсеченного, в ее устье построен город Сна-Тонр. Т. отделяет Иншгурру от Вольных Земель.

Топырь-Ух — «лесной страж», то бишь грабитель с большой дороги.

ТрасконнЭлирса — профессиональная убийца, человек господина Фейсала.

Треббин Солунский — философ, утверждал, что «сознание человека подобно сетям рыбачьим, и мыслим мы теми конструктами, которые выуживаем извне».

Трескунчик — одно из предыдущих воплощений Носителя Фриния, погиб во время захребетного похода в 664 г. Родом из Нэрруша.

Тринланг — городок на тракте между Таллигоном и Сна-Тонром.

Тропари — вольноземельцы, которые зарабатывали на жизнь тем, что ходили к Пелене за артефактами и водили туда ступениатов.

Трюньил — герцогство на юго-востоке Ллаургина Отсеченного.

Туллэк Аронд — престарелый врачеватель из Трех Сосен, принимал участие в последней волне захребетных походов (где получил прозвище Святой Нектарник). Хромает на правую ногу.

Туманный лопух — растение, содержащее в листьях легкий наркотик.

Тха — мир.

Узлы — пространственно-временные аномалии, связанные, как правило, с прорывами между Тха Реальным и Тха Внереальным.

Улль Тантэг — новый настоятель Тхалемского монастыря Лягушки Пестроспинной.

Улурэнн — город на юго-западе Ллусима.

Ургунь — река, разделяющая Иншгурранское королевство и герцогство Трюньил.

Ургуньские тракты — два тракта, один на северном, другой на южном берегах реки Ургунь (соответственно называются Северный У.т. и Южный У. т.), тянущиеся вдоль течения, от Сломанного Хребта до Восточного моря.

Фальвул — даскайль из Хайвуррской эрхастрии.

Фейсал — человек, возглавляющий разведывательные службы Иншгурранского королевства.

Фисийрол — первый жрец, которому явлено было знамение и который первым напечатал Книгу.

Фистамьенн — животное, подчиненное какому-либо из зверобогов. Как правило, каждый из зверобогов управлял животными соответствующего вида: Сколопендра сколопендрами, Акула — акулами и т.д. Впрочем, иногда — животными не одного, а нескольких видов (напр., Муравей мог воздействовать на Ллаургин как через собственно муравьев, так и через термитов, то же и с другими представителями Сатьякалового Круга). Исключение — Дракон; поскольку все драконы были уничтожены во время Второго Нисхождения, использовал в качестве фистамьеннов других животных.

Фриндзоля — махитесса из Лошэры, обучалась в хайвуррской сэхлии вместе с Фринием, имя до посвящения — Илли-Пышка .

Фриний Эвримм — чародей пятой ступени мастерства.

Фэгрик — староста деревни След Бердальфа, на северном побережье Иншгурранского королевства.

Хайвурр Стрелобашенный — город на западе Ишгурры, центр Хайвуррского округа.

Храм — кроме собственно функции культового сооружения, храмы выполняли роль Башен-Держателей, то бишь «разделяли Небо и Землю». Располагались во всех крупных поселениях в Ллаургине Отсеченном.

Храмовня — небольшое культовое сооружение для молитв и пр., главное отличие от храма (которое существовало изначально, при поименовании, а потом забылось) — храмовни не выполняли роль Башен-Держателей.

Хуккрэн — монах Вездесущего Муравья, сопровождавший караваны монастыря Весеннего Роения между Таллигоном и Сна-Тонром.

Церковь Сатьякалова — — мощнейшая социальная организация, основанная на религиозном вероучении и состоящая из двенадцати подчиненных культов (каждый посвящен тому или иному зверобогу).

Существовала внутренняя конкуренция между отдельными церквями внутри С.Ц., аналогичная разногласиям среди зверобогов. Однако благодаря собственно С.Ц., действиям ее патриархов и существованию т.н. культа Запрещенной Книги, внутренние разногласия среди субцерквей не вылились в религиозные войны. Этому же способствовало существование в Захребетном районе суйоха Тайнантин, где отчасти сохранились верования и знания пралюдей, хотя и в сильно искаженном виде. Суйох Тайнангин всегда воспринимался восточными державами (и такое восприятие всячески культивировалось С.Ц.), как оплот чуждой веры и культуры (как следствие этого — захребетные походы). Образ внешнего врага, т.о., способствовал сохранению целостности С.Ц.

Территориально представлена следующим образом: двенадцать центров культов, по одному на зверобога, плюс один, «государственный, представительский», а в действительности — центральный — в Нуллатоне. При этом существуют монастыри, посвященные тому или иному зверобогу, но в каждом населенном пункте обязательно присутствуют общие сатьякаловы храмовни, хотя в крупных городах или в отдельных местах могут быть возведены храмы, посвященные тому или иному зверобогу.

Структура церковной власти сходна со структурой власти светской. Королество разделено на двенадцать эпимелитств, территориально почти совпадающих с округами. Аналогом королевского наместника является архиэпимелит, ему подчиняются эпимелиты, а тем — местные жрецы, священники самого низкого ранга. При этом архиэпимелит руководит (разумеется, только в церковных вопросах!) целым округом/эпимелитством, а эпимелит — частью округа, в зависимости от размеров территории и плотности ее заселения. Архиэпимелиты подчиняются Собору Двадцати Четырех— группе священников, состоящей наполовину из выбранных паттов(выбираются из архиэпимелитов), а наполовину — из настоятелей центральных монастырей двенадцати культов.

Собор Двадцати Четырех на момент описываемых событий не подчиняется никому — однако обладает при этом властью решать только церковные дела. В действительности речь идет о довольно больших полномочиях и способах влияния, ведь в ведении Сатьякаловой церкви находится множество земель, несколько орденов воинствующих монахов и т.д. Считается, что за последние годы Собор значительно «перетянул на себя одеяло» властных полномочий, многие из которых (например, утверждение выдвинутого претендента на должность патта, архиэпимелита или эпимелита) раньше были прерогативами королевской власти. Еще больше полномочий Собор получил после того, как был полностью упразднена должность верховного патта (архипатта), который и управлял Сатьякаловой церковью до т.н. «Ллусимского Низложения». Собор Двадцати Четырех, согласно традициям, созывался лишь раз в несколько лет (а то и десятилетий), когда требовалось решить крайне важные и спорные религиозные вопросы. Однако после Ллусимского Низложения Собор был признан высшим органом церковной власти и провозвестником воли зверобогов. На момент событий, описываемых в романе «Паломничество жонглера», он созывался не реже одного раза в три года и играл большую роль в жизни королевства.

Чародейство — Согласно трактату «О неявных связях в мире», считающемуся основополагающим при обучении чародеев, чародейство — это «наука о тесной и несомненной взаимосвязи всего со всем». В этом же трактате написано: "того, что обычные люди называют случайностями, не существует. Случайность — это цепь событий, связь между которыми еще не выявлена. Обучение магии как раз и направлено на то, чтобы привить неофиту правильное понимание мироустройства, тем самым перестроив его сознание, что позволяет начать воспринимать мир со всеми его взаимосвязами, переплетениями обстоятельств, явлений, событий и пр. В зависимости от мастерства чародея, тот способен выявлять лишь самые простые из скрытых для обычных людей связей, более сложные или же вообще управлять ими. Высшая ступень чародейства заключается в умении сознательно создавать новые связи и глобальным образом изменять те из них, которые обычными людьми считаются неизменными. Таких чародеев называют связывателями".

Шкиратль — воспитанник маркиза К’Рапаса, носит прозвище Кукушонок.

Эпимелит — см. Церковь Сатьякалова.

Эпимелитство — см. Церковь Сатьякалова.

Эримьйос — см. Пустышка .

Эркусс Дьянский — купец из Ахарда.

Эрхастрия — (с праязыка — «лаборатория») организация, следящая за прохождением ступениатами соответствующих испытаний; т.ж. место, где она располагается. Кроме собственно испытаний, эрхастрии проводят исследовательские работы.

Эрх Бездомный — учитель Баллуша Тихохода.

Ясскен — трюньилец, выступавший с труппой Жмуна, немного владеет чародейскими способностями.

Яукилд — доверенное лицо Эгиля Пайнурда, графа Неарелмского.

Несколько слов от авторе

Самое безобразное, что может сделать писатель, — это закончить историю на полуслове и помахать всем ручкой, мол, продолжение воспоследует. А потом взять и уйти пить чай или что покрепче — и напрочь забыть о своем обещании.

В случае с «Паломничеством жонглера», надеюсь, этого не случится. Следующий «жонглерский» роман уже не за горами… хотя нет, как раз за горами — за Сломанным Хребтом, куда отправилась часть персонажей…

И наконец самое главное. Эта книга никогда не была бы написана, если бы не множество замечательных людей. Рискуя не упомянуть кого-либо из них, я всё-таки хочу поблагодарить за поддержку и помощь в работе над романом: Алима Михайловича Антонова, Яну Боцман и Дмитрия Гордевского, Владимира Бычинского, Яну Дубинянскую, Наталью Любарщук, Ирину Подыряко, Ольгу Порфимович, Владимира Трикутько, Ольгу Трофимову, Андрия Фэсюка, ребят из фирмы «Артисинтерэктив» и лично Дашу Недозим и Юлия Чиркова.

Чистого неба вам над головой!

Ваши мысли и замечания по поводу этой книги можно оставить на сайте Владимира Аренева по адресу:

/

Примечания

1

Кабарга — безрогий олень, у самцов верхние клыки заметно выступают изо рта.

(обратно)

2

То есть поход за Хребет. Соответственно, участники таких походов — захребетники. (Здесь и далее «захребетник» используется только в этом значении. Впрочем, порой определение «человек, живущий на чужой счет; тунеядец, дармоед» — как дополнительное — вполне к ним применимо.)

(обратно)

3

Не пугать с тропарем — молитвенными стихами и песнопениям, посвященными какому-либо празднику или святому. Тот тропарь происходит он познехэлланского «Тропарьйон», наш же образован от существительного «тропа» и связан с искусством этих людей находить дороги в Неарелме

(обратно)

Оглавление

Поверх формата, или Запомните это имя: Владимир Аренев

ПАЛОМНИЧЕСТВО ЖОНГЛЕРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «Кому ты нужен, шут?!», или Роскошь не верить в чудеса

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Наемный шут, или «Сон чародея порождает…»

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ «…а Смутного всё нет», или Скользкий путь к истине

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (окончание)

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Пробуждение в кошмар

ПРИЛОЖЕНИЯ

  1. Летоисчисление

  2. Книга «Бытие»

  3. Глоссарий

Несколько слов от авторе

Реклама на сайте