«Дуэнья»

Ричард Бринсли Шеридан Дуэнья

Балладная опера в трех действиях[1]

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дон Херòнимо.

Дон Фернандо – его сын.

Дон Антоньо.

Дон Карлос.

Исаак Мендоса.

Отец Пабло, Отец Франсиско, Отец Августин – монахи.

Лопес – слуга дона Фернандо.

Донья Луиса – дочь дона Херòнимо.

Донья Клара.

Дуэнья – воспитательница доньи Луисы.

Маски, привратник, горничная и слуги.

Место действия – Севилья.

Действие первое

Картина первая

Улица перед домом дона Херонимо.

Входит Лопес с глухим фонарем.

Лопес. Четвертый час! Нечего сказать, подходящее время для человека моих размеренных привычек, чтобы шататься по улицам Севильи, как наемный убийца! Ей же ей, нет тяжелее службы, чем служить молодому влюбленному. Не то, чтобы я был враг любви. Но моя любовь и любовь моего хозяина удивительно непохожи. Дон Фернандо слишком аристократичен для того, чтобы есть, пить или спать. А у меня любовь способствует аппетиту, и потом мне приятно, когда мне снится моя возлюбленная, и я люблю выпить за ее здоровье. А это невозможно без доброго сна и без доброго напитка. Отсюда мое пристрастие к перине и к бутылке. До чего, однако, досадно, что мне некогда предаться размышлениям! Мой хозяин тебя ждет, честный Лопес, чтобы прикрывать его отступление от окошка доньи Клары, насколько я могу судить.

Музыка за сценой.

Э, никак музыка! Так-так, кто это сюда жалует? О, дон Антоньо, приятель моего хозяина, возвращаясь из маскарада, собирается, по-видимому, спеть серенаду моей молодой хозяйке, донье Луисе. Так! Старый барин сейчас проснется. Пока он не хватился своего сына, я лучше поспешу к исполнению моих обязанностей. (Уходит.)

Входит дон Антоньо с масками и музыкантами.

Дон Антоньо (поет).

Скажи мне, лютня, можешь ты Так нежно спеть мои мечты, Так тихо спеть мой скорбный стон, Чтобы любимая, во сне С улыбкой вспомнив обо мне, Не прервала отрадный сон И чтоб услышала она Все, чем душа моя полна?

Первая маска. Антоньо, ваша возлюбленная никогда не проснется, если вы будете петь так заунывно. Грустные мелодии убаюкивают любовь, как младенца в люльке.

Дон Антоньо. Я не хочу нарушать ее покой.

Первая маска. Ибо вам известно, что она не настолько вас ценит, чтобы появиться у окна, если вы ее разбудите.

Дон Антоньо. Если так, убедитесь сами. (Поет.)

В дыханье утра тает мгла. Яви мне блеск твоих очей, Чтобы заря любви взошла Отрадней солнечных лучей.

Донья Луиса (отвечает из окна).

Я услыхала нежный звон, Блеснул рассвет в моих очах. Я знала: юный Аполлон Меня зовет, идет в лучах.

Дон Херонимо (из окна).

Что тут за скопище бродяг? Скрипки, дудки – лают, воют, Хнычут, брешут, стонут, ноют! Прочь, убирайтесь прочь!

ТРИО

Донья Луиса.

Отец, прошу, нельзя же так!

Дон Антоньо.

Моя любовь скромна.

Дон Херонимо.

Тебе не стыдно слушать, дочь, Когда поет дурак? Ну-ну, прочь от окна!

Донья Луиса.

Прощай, Антоньо!

Дон Антоньо.

О, когда ж?…

Донья Луиса, дон Антоньо.

Мы скоро встретимся опять. Враждебный рок ожесточен, Но бог любви – союзник наш.

Дон Херонимо.

Подать мне мушкетон!

Донья Луиса, Дон Антоньо.

О бог влюбленных, помоги…

Дон Херонимо.

Брысь или вышибу мозги!

Уходят.

Картина вторая

Площадь.

Входят дон Фернандо и Лопес.

Лопес. Честное слово, сеньор, я полагаю, что легонький сон, этак, скажем, раз в неделю…

Дон Фернандо. Молчи, дурак! О сне со мной не рассуждай!

Лопес. Что вы, что вы, сеньор, я говорю не о нашем простонародном, обыкновенном, крепком сне. Но мне все-таки думается, что слегка вздремнуть или забыться на полчаса, хотя бы ради новизны ощущения…

Дон Фернандо. Молчи, болван, говорю тебе!.. О Клара, дорогая, жестокая похитительница моего покоя!

Лопес (в сторону). И моего тоже.

Дон Фернандо. Проклятие! Придираться ко мне при таких ужасных обстоятельствах! Разводить церемонии! И это любовь! Я уверен, она никогда меня не любила.

Лопес (в сторону). Я тоже уверен.

Дон Фернандо. Или просто особы ее пола никогда сами не знают дольше часа, чего они, собственно, хотят?

Лопес (в сторону). Знать-то они знают, да не всегда показывают.

Дон Фернандо. Есть ли на свете второе существо, такое же неустойчивое, как она?

Лопес (в сторону). Я мог бы назвать.

Дон Фернандо. Есть: тот безвольный дурак, который потворствует ее причудам!

Лопес (в сторону). Я знал, что он к этому придет.

Дон Фернандо. Можно ли быть такой капризной, вздорной, самовластной, упрямой, взбалмошной, нелепой! Это какой-то клубок нескладиц и безрассудств! Ее взоры презрительны, а ее улыбки… Проклятие! О, зачем я вспомнил ее улыбки! Они озарены такой лучезарной прелестью, таким чарующим сиянием! О, смерть и безумие! Я умру, если я лишусь ее.

Лопес (в сторону). Увы, эти проклятые улыбки все погубили!

АРИЯ

Дон Фернандо.

Забыв ее красоты И помня злобный нрав, Готов восстать рассудок, Былую страсть поправ. Но чуть вознегодую И быть хочу свиреп, Любовь, лишь прелесть видя, Глядит, а разум слеп.

Лопес. Сеньор, сюда идет дон Антоньо.

Дон Фернандо. Хорошо, ступай домой, я скоро приду.

Лопес. Ох уж эти мне улыбки! (Уходит.)

Входит дон Антоньо.

Дон Фернандо. Антоньо, Лопес говорит, что он покинул тебя распевающим перед нашей дверью. Что, мой отец не спал?

Дон Антоньо. Нет-нет. У него необычайная любовь к музыке, и я оставил его бушующим за оконной решеткой, как на гравюрах изображают Баязета[2] в клетке. А ты что же на ногах в такой ранний час?

Дон Фернандо. Я, кажется, говорил тебе, что завтра наступает тот день, когда дон Гусман и бесчеловечная мачеха решили заточить Клару в монастырь, чтобы ее состояние досталось их отпрыску. В полном отчаянии я подобрал ключ к ее двери и подкупил горничную, чтобы она не задвигала засова. Сегодня в два часа ночи я вошел незамеченным, прокрался к ней в комнату и застал ее не спящей и в слезах.

Дон Антоньо. Счастливый Фернандо!

Дон Фернандо. Черта с два! Слушай дальше. На меня обрушились, как на последнего разбойника, за то, что я дерзнул приблизиться к ее комнате в такое время ночи.

Дон Антоньо. Ну да, так было в первую минуту.

Дон Фернандо. Какое там! Она ни слова не пожелала выслушать и грозилась, что разбудит мачеху, если я не удалюсь немедленно.

Дон Антоньо. И чем все это кончилось?

Дон Фернандо. Кончилось тем, что я как пришел, так и ушел.

Дон Антоньо. Ты ничего не сделал такого, что могло бы ее оскорбить?

Дон Фернандо. Ничего, клянусь спасением души! Я, может быть, похитил дюжину-другую поцелуев.

Дон Антоньо. Только и всего? Честное слово, это неслыханная дерзость!

Дон Фернандо. Клянусь, я держал себя в высшей степени почтительно.

Дон Антоньо. О господи, да я не про тебя говорю, а про нее. Но послушай, Фернандо, ты свой ключ оставил у них?

Дон Фернандо. Да. Горничная, которая меня провожала, вынула его из замка.

Дон Антоньо. В таком случае, ручаюсь головой, ее хозяйка убежит из дому по твоим следам.

Дон Фернандо. Да, чтобы осчастливить какого-нибудь моего соперника, быть может. Сегодня я готов подозревать любого. Ты когда-то был в нее влюблен, и тебе она казалась ангелом, как мне сейчас.

Дон Антоньо. Да, я был в нее влюблен, пока не убедился, что она меня не любит, и тогда я обнаружил, что в лице у нее нет ни одной привлекательной черточки.

АРИЯ

Мне кажется неярким взгляд, Когда не на меня глядят. Меня влечет лишь к тем устам, Чей нектар я вкушаю сам. И если розами ланит Девичий лик меня манит, Скажу, что не раскрашен он, Когда он мной воспламенен. Мне милой кажется рука, Когда я жму ее слегка, И сразу это признаю, Когда в ответ пожмут мою. А если вижу чью-нибудь Вздыхающую нежно грудь, В ответ взволнована моя, Когда причиной вздохов – я.

Кроме того, Фернандо, ты отлично знаешь, что я люблю твою сестру. Помоги мне в этом, и я никогда не помешаю тебе и Кларе.

Дон Фернандо. Поскольку я могу, сообразуясь с честью нашей семьи, – ты знаешь, я это сделаю. Но похищения быть не должно.

Дон Антоньо. А сам ты собирался похитить Клару?

Дон Фернандо. Это другое дело. Мы не допускаем, чтобы другие поступали с нашими сестрами и женами так, как мы с чужими. И потом, ведь завтра же Клару собираются заточить в монастырь.

Дон Антоньо. А разве я не менее злополучен? Завтра твой отец принуждает Луису выйти за Исаака, португальца. Но проводи меня, мы что-нибудь придумаем, я уверен.

Дон Фернандо. Мне пора домой.

Дон Антоньо. Ну что ж, прощай.

Дон Фернандо. Скажи, Антоньо, если бы ты не любил мою сестру, честь и дружба не позволили бы тебе отбить у меня Клару?

Дон Антоньо (поет).

Дружбе всякий знает цену, Знаю я, и знаешь ты. Но во имя красоты Небеса простят измену. Как присяга, но не боле, Дружба связывает нас. А веленья милых глаз Равносильны божьей воле.

(Уходит.)

Дон Фернандо. У Антоньо всегда какая-то легкомысленная манера отвечать мне, когда я его спрашиваю об этом, и она мне очень подозрительна. О проклятие! Что, если Клара его все-таки любит?

ПЕСНЯ

Много раз ее нежность узнав. Все не верит ей сердце мое. Я несчастнее всех, если прав, Если нет – недостоин ее. О, какие страданья нам ревность несет! Только бедный ревнивец ревнивца поймет! Свет улыбок ее дорогих Сердцу ярче небесных светил. Но, как только они для других, Я терзаюсь, что их не ценил. Все страшней и жесточе я муку терплю: Чем коварней она, тем сильней я люблю.

(Уходит.)

Картина третья

Комната в доме дона Херонимо.

Входят донья Луиса и дуэнья.

Донья Луиса. Но скажи, дорогая моя Маргарита, очаровательная моя дуэнья, ты думаешь, это нам удастся?

Дуэнья. Повторяю вам, я совершенно уверена. Но надо немедленно приниматься за дело. Вещи приготовлены в вашей комнате, а в остальном мы должны положиться на судьбу.

Донья Луиса. Так, значит, мой отец поклялся, что не увидит меня, пока я не дам согласия на то, чтобы…

Дуэнья. Я сама слышала, как он говорил своему приятелю, дону Гусману: «Завтра я ее спрошу раз навсегда, согласна ли она выйти замуж за Исаака Мендосу. Если она будет колебаться, я дам торжественную клятву не видеться с ней и не разговаривать, пока она не вернется к повиновению». Это его собственные слова.

Донья Луиса. И, зная, как он всегда упрямо стоит на своем, ты и придумала этот способ устроить мой побег. Но ты заручилась поддержкой моей горничной?

Дуэнья. Она – соучастница наша во всем. Но помните: если нас ожидает успех, вы уступаете мне все права на маленького Исаака.

Донья Луиса. От всей души. Завладей им, если можешь, и я сердечно пожелаю тебе счастья. Он в двадцать раз богаче моего бедного Антоньо.

АРИЯ

Меня богатой свет зовет, Богатств не много у тебя. О милый мой, не знай забот: Тебе я все отдам, любя. Поверь, что ты мои мечты Привлек лишь тем, что это ты. Когда твоей руке, мой друг, Навеки вверю я мою, Забудь, любимый мой супруг, Все то, что я тебе даю, И знай, что ты мои мечты Привлек лишь тем, что это ты.

Дуэнья. Я слышу, сюда идет дон Херонимо. Скорее дайте мне последнее письмо, которое я вам принесла от Антоньо! Как вам известно, оно должно явиться причиной моей отставки. Я сбегаю запечатать его, как будто оно еще не вручалось. (Уходит.)

Входят дон Херонимо и дон Фернандо.

Дон Херонимо. Ты, я полагаю, тоже распевал серенады? Нарушать мирный сон соседей гнусным пиликаньем и непристойным дуденьем! Срам какой! Хороший пример ты подаешь сестре! (Донье Луисе.) Но я пришел заявить вам, сударыня, что я больше не потерплю этих полуночных волхвований, этих любовных оргий, которые похищают чувства через слух, – как египетские бальзамировщики готовят мумии, извлекая мозг через уши. Во всяком случае, вашим резвостям настал конец: скоро сюда явится Исаак Мендоса, а завтра вы станете его женой.

Донья Луиса. Никогда в жизни!

Дон Фернандо. Право, сеньор, я удивляюсь, как вы можете желать себе такого зятя.

Дон Херонимо. Сеньор, вы очень любезны, что делитесь со мной вашим мнением. Прошу вас, что вы можете возразить против Исаака Мендосы?

Дон Фернандо. Прежде всего он – португалец.

Дон Херонимо. Ничего подобного, милый мой. Он отрекся от своей родины.

Донья Луиса. Он еврей.

Дон Херонимо. Тоже неверно: уже полтора месяца, как он христианин.

Дон Фернандо. Прежнюю веру он променял на имение, а новой еще не успел принять.

Донья Луиса. Изображая как бы глухую стену между церковью и синагогой или белые страницы между ветхим и новым заветом.

Дон Херонимо. Что еще?

Дон Фернандо. Но самая замечательная в нем черта – это его страсть к обману и всяческим хитростям.

Донья Луиса. Хотя в то же время дурак настолько в нем преобладает над жуликом, что, говорят, он обыкновенно сам становится жертвой своих проделок.

Дон Фернандо. Вот именно: как неумелый канонир, он по большей части в цель не попадает и при откате орудия получает ушиб.

Дон Херонимо. Что еще?

Донья Луиса. Короче говоря, он обладает наихудшим из пороков, который может быть у супруга, – он мне не нравится.

Дон Херонимо. Зато ты ему нравишься. А в браке достаточно, чтобы довольна была одна из сторон, – взаимной любви не требуется. Можешь быть кислой, сколько тебе угодно, – он человек сладкий. Самые лучшие яблоки дает именно прививка к дичку.

Донья Луиса. Я ненавижу его как жениха, а как мужа ненавидела бы в десять раз больше.

Дон Херонимо. Не знаю, замужество обыкновенно производит удивительные перемены. Но, чтобы с этим покончить, желаешь ты его или нет?

Донья Луиса. Это единственное, в чем я способна вас ослушаться.

Дон Херонимо. Дорожишь ты покоем своего отца?

Донья Луиса. Да, и не хочу, чтобы он вечно мучился сознанием, что сделал несчастной свою единственную дочь.

Дон Херонимо. Отлично, сударыня! Так слушайте же меня. Отныне я с вами не вижусь и не разговариваю, пока вы не вернетесь к послушанию. Никаких возражений! Вам отводятся эта комната и ваша спальня. Выходя из дому, я всякий раз буду запирать вас на ключ, а когда я дома, ни одна живая душа не сможет к вам проникнуть иначе, как через мою библиотеку. Посмотрим, кто кого переупрямит! Прочь с глаз моих! И сидите там, пока не уразумеете, в чем состоит ваш долг. (Выталкивает ее за дверь.)

Дон Фернандо. Мне кажется, сеньор, в деле такого рода следовало бы считаться с чувствами моей сестры и отнестись с большим вниманием к дону Антоньо, с которым меня связывает тесная дружба.

Дон Херонимо. Вот это, несомненно, превосходнейшая рекомендация! Должен покаяться, что я недостаточно с ней считался.

Дон Фернандо. Нет человека на свете, которого я с большей охотой назвал бы своим зятем.

Дон Херонимо. Очень может быть. И если у тебя когда-нибудь окажется сестра, которая в то же время не будет приходиться мне дочерью, то я уверен, что не стану возражать против такого свойственника. А пока попрошу прекратить этот разговор.

Дон Фернандо. Поверьте, сеньор, только внимание к моей сестре заставляет меня говорить.

Дон Херонимо. Если так, сеньор, то впредь из внимания к вашему отцу придержите ваш язык.

Дон Фернандо. Слушаю, сеньор. Я только попросил бы вас подумать о том, что бы вы испытывали в молодые ваши годы, если бы кто-нибудь противился вашему чувству к матери той, с кем вы так суровы.

Дон Херонимо. Должен сознаться, что я питал нежнейшие чувства к дукатам вашей матери, но и только, милый мой. Я женился на ней из-за денег, а она вышла за меня из послушания своему отцу, и мы были счастливейшей супружеской четой. Любви мы друг от друга никогда не ждали, а потому никогда не знали и разочарований. Если у нас и случались размолвки, то ненадолго, потому что мы не настолько любили друг друга, чтобы ссориться. А когда бедная женщина умерла, я, знаешь, не стал бы возражать против того, чтобы она была жива, и я желаю всем вдовцам в Севилье иметь возможность сказать то же самое. Пойду достану ключ от этой комнаты. Поэтому, любезный сын, если ты намерен прочесть своей сестре наставление, дабы укрепить ее в строптивости, оно должно быть кратким. Так что не теряй времени, слышишь? (Уходит.)

Дон Фернандо. Боюсь, что мой друг Антоньо действительно мало на что может надеяться. Но у Луисы есть упорство, а отцовские угрозы, надо думать, только усилят ее чувство к нему. В житейских делах мы относимся неприязненно к тем, кто даже нечаянно навлек на нас несчастье; но в делах сердечных – не то, и женщина никогда так пламенно не любит мужчину, как если ей пришлось пострадать ради него.

Шум за сценой.

Так! Что там за переполох? Это мой родитель сражается с дуэньей… Я предпочитаю свернуть с дороги. (Уходит.)

Возвращается дон Херонимо с письмом в руке, таща за собой дуэнью.

Дон Херонимо. Я поражен! Я ошеломлен! Что за неслыханное предательство и коварство! Вы – сообщница Антоньо и глава заговора, подготовлявшего побег моей дочери! Вы, которую я поместил в этом доме в качестве пугала!

Дуэнья. Что-о?

Дон Херонимо. И это пугало оказывается приманной птичкой! Что вы можете сказать в свое оправдание?

Дуэнья. Хорошо, сеньор, раз вы это письмо у меня вырвали и обнаружили мои истинные намерения, я не желаю отпираться. Я дружна с Антоньо, и мне хотелось, чтобы ваша дочь поступила с вами так, как следует поступать со старыми самодурами вроде вас. Я обожаю нежные страсти и готова помогать всем, кто находится под их влиянием.

Дон Херонимо. Нежные страсти! Да, они к лицу этой непроницаемой физиономии! О-о, каверзная ведьма! Я поставил тебя сторожить цветущую красу моей дочери. Я считал, что твоя драконья голова отпугнет всех сынов распутства; железные капканы и самострелы, казалось, таились в каждой из твоих морщин. Но ты сию же минуту покинешь мой дом. Нежные страсти, нечего сказать! Вон, бесстыжая Сивилла, влюбленная Эндорская колдунья,[3] вон!

Дуэнья. Подлый, грязный, старый… Но я считаю ниже своего достоинства говорить вам, кто вы такой. Да, дикарь, я покидаю вашу пещеру. Но вы же не собираетесь лишить меня моих вещей? Я могу получить свою одежду, надеюсь?

Дон Херонимо. Когда я нанимал вас, сударыня, весь ваш гардероб был у вас на плечах. Что вы еще успели нахватать, скажите?

Дуэнья. Сеньор, я должна проститься с моей госпожой. У нее хранятся кое-какие мои драгоценности. И потом у нее в комнате моя накидка и вуаль.

Дон Херонимо. Ваша вуаль, скажите на милость! Вы что, боитесь посторонних взглядов? Или бережете цвет лица? Хорошо, идите проститься и забирайте вашу вуаль и накидку. Так! И чтобы через пять минут вас не было в доме! Ну-ну, живо!

Дуэнья уходит.

Хорошенькая у них была затея! Вот какими радостями награждают нас дочери!

АРИЯ

Если дочь есть у вас, проклянете судьбу: Покоя вам нет, хоть жена и в гробу! Чуть выросла, справиться просто невмочь. Что за проклятье – упрямая дочь! Охи и вздохи, Писки и визги… Что за проклятье – упрямая дочь! Отцу, что ни день, огорченья и муки: Поклонники, письма и прочие штуки, А дельный жених изгоняется прочь. Что за проклятье – упрямая дочь! Споры и ссоры, Слезы, угрозы… Что за проклятье – упрямая дочь!

Возвращается донья Луиса, одетая, как дуэнья, в накидке и под вуалью, притворно плача.

Сюда, сударыня, сюда! Воображаю, какое нежное было прощанье! Скипидарные слезы, текущие по деревянным щекам… Можете прятать голову, сколько угодно, и плакать, пока не разорвется сердце; никаких оправданий я слушать не стану, и вы отлично делаете, что молчите. Сюда, сюда.

Уходят.

Возвращается дуэнья.

Дуэнья. Так, в добрый час, прозорливый дон Херонимо! О чудесные плоды злобного упрямства! Теперь я посмотрю, могу ли я разыгрывать знатную сеньору так же хорошо, как моя госпожа, и, если это мне удастся, я стану знатной сеньорой до конца моих дней. Не буду мешкать и займусь своим туалетом. (Уходит.)

Картина четвертая

Двор перед домом дона Херонимо.

Входят дон Херонимо и донья Луиса.

Дон Херонимо. Пожалуйте, сударыня, вот ваша дорога. Весь мир лежит перед вами, так шагай же, перезрелая Ева, первородный грех! Эге, там какой-то юнец подглядывает. Это, может быть, Антоньо. Иди к нему, слышишь, и скажи, чтобы он тебя вознаградил за убытки, и, так как тебя прогнали из-за него, скажи, что я считаю только справедливым, чтобы он взял тебя к себе. Иди.

Донья Луиса уходит.

Так! С ней я развязался, слава небесам! И теперь мне ничего не стоит исполнить свою клятву и спокойно держать дочь взаперти. (Уходит.)

Картина пятая

Площадь.

Входят донья Клара и горничная.

Горничная. Но куда же, сеньорита, намерены вы идти?

Донья Клара. Все равно куда, только бы укрыться от бездушного самоуправства моей мачехи и дерзкой назойливости Фернандо.

Горничная. Уверяю вас, сеньорита, раз уж мы воспользовались для побега ключом дона Фернандо, то, по-моему, нам лучше всего к нему и отправиться, хотя бы для того, чтобы его поблагодарить.

Донья Клара. Нет, он нанес мне тяжкое оскорбление. (Отходит в сторону.)

Входит донья Луиса.

Донья Луиса. Итак, мне удалось быть изгнанной из дома. Но как мне разыскать Антоньо? Спрашивать других я не решаюсь, потому что могу этим выдать себя. Я бы охотно известила мою приятельницу Клару, но боюсь, что ее щепетильность меня осудит.

Горничная. Тогда, может быть, сеньорита, попросить вашу приятельницу донью Луису приютить вас?

Донья Клара. Нет, у нее такие строгие понятия о дочернем долге, что она наверно меня выдаст.

Донья Луиса. Клара настолько рассудительна, что сочтет мой поступок крайне легкомысленным.

Донья Клара. При том, как Луиса уважает своего отца, она не поверит, что у меня может быть такой жестокий родитель.

Донья Луиса оборачивается и видит донью Клару и горничную.

Донья Луиса. Ах! Кто это? Одна из них, несомненно, Клара. Раз так, я ей все скажу. Клара! (Идет к ней.)

Донья Клара. Луиса! Да еще в маскарадном костюме!

Донья Луиса. Ты еще больше удивишься, если я тебе скажу, что я сбежала от моего отца.

Донья Клара. Я удивлена, не скрою! И я, наверно, осуждала бы тебя ужасно, если бы сама только что не сбежала от своего.

Донья Луиса. Дорогая моя Клара!

Обнимаются.

Донья Клара. Милая моя сестра-беглянка! И куда же ты идешь?

Донья Луиса. Иду искать того, кого люблю, конечно. А тебе, я думаю, не будет противно встретиться с моим братом?

Донья Клара. Нет, будет. Он так дурно поступил со мной, что я навряд ли прощу его когда-нибудь.

Едва лишь ночь, цветы росой лаская, Их оживила на лету, Вдове подобна, что, слезу роняя, Младенца будит красоту, Едва уснули все, что час украли У сладких нег и у вседневных мук, А я лежала в тягостной печали Меня к груди прижал мой друг. Он мне сулил спасенье, Покой, освобожденье… Твердя признанья, Крадя лобзанья, Он клялся век любить… Но я сказала: «Прочь!» Мне было бы невмочь Таить мою любовь, И, поцелуй он вновь, Мне сердце слабое могло бы изменить.

Донья Луиса. И все-таки я послала бы его к тебе просить прощения, но мне нужно, чтобы он до поры до времени еще не знал о моем побеге. А где же ты рассчитываешь найти защиту?

Донья Клара. Настоятельница монастыря святой Каталины – моя родственница и большой мой друг. У нее я буду в безопасности, и тебе самое лучшее отправиться туда со мной.

Донья Луиса. Нет. Я твердо решила прежде всего разыскать Антоньо. И, клянусь, сюда идет как раз тот человек, который мне поможет его найти.

Донья Клара. Кто это такой? У него престранная внешность!

Донья Луиса. Да. Это прелестное создание – тот человек, которого мой отец избрал мне в мужья.

Донья Клара. И ты хочешь к нему обратиться? Да ты с ума сошла!

Донья Луиса. Это для меня самый подходящий посредник. Потому что, хоть я и должна была завтра выйти за него замуж, это единственный человек в Севилье, про которого я могу сказать уверенно, что он ни разу в жизни меня не видел.

Донья Клара. А как же ты его узнала?

Донья Луиса. Он приехал только вчера, и мне показали его в окно, когда он являлся с визитом к моему отцу.

Донья Клара. Ну, а я пойду.

Донья Луиса Постой, дорогая моя Клара. Вот о чем я подумала: ты мне позволишь назваться твоим именем, если понадобится?

Донья Клара. Оно тебя не украсит. Но пользуйся им по твоему усмотрению. Мне надо идти. (Хочет идти.) Послушай, Луиса. Если ты увидишь твоего брата, ни в коем случае не говори ему, что я нашла убежище у настоятельницы монастыря святой Каталины, по левую сторону площади, которая ведет к церкви Сан-Антоньо.

Донья Луиса. Ха-ха-ха! Я укажу ему с величайшей точностью, где он не может тебя найти.

Донья Клара и горничная уходят.

Так! Мой красавец кончил прихорашиваться и держит путь сюда. (Отходит в сторону.)

Входят Исаак Мендоса и дон Карлос.

Исаак (глядясь в карманное зеркальце). Я вам говорю, друг мой Карлос, что я себе очень нравлюсь с таким вот подбородком.

Дон Карлос. Но, дорогой мой друг, неужели вы думаете, что с таким лицом можно понравиться даме?

Исаак. А что такое у меня с лицом? По-моему, это очень привлекательное лицо. И только дама, лишенная всякого вкуса, могла бы не одобрить мою бороду. (Замечает донью Луису.) Посмотрите-ка! Пусть я умру на месте, если эта молодая особа уже не пленилась ею.

Донья Луиса. Сеньор, согласитесь ли вы оказать услугу даме, которая крайне нуждается в вашей помощи? (Откидывает вуаль.)

Исаак. Ей-богу, прехорошенькая черноглазка! Она, несомненно, влюбилась в меня, Карлос… Прежде всего, сударыня, не соблаговолите ли назвать мне ваше имя.

Донья Луиса (в сторону). Так! Хорошо, что я им запаслась. (Громко.) Меня зовут, сеньор, донья Клара д'Альманса.

Исаак. Как! Дочь дона Гусмана? Я как раз только слышал, что ее разыскивают.

Донья Луиса. Но я уверена, сеньор, что вы слишком учтивы и благородны для того, чтобы выдать женщину, которая виновата лишь в том, что любит.

Исаак. Так! Любит меня! Бедное дитя! Видите ли, сударыня, что касается того, чтобы вас выдать, то я не вижу, чем бы это могло быть для меня выгодно; так что вы можете положиться на мое благородство; но что касается вашей любви, то, к сожалению, дело ваше безнадежно.

Донья Луиса. Но почему же, сеньор?

Исаак. Потому что я дал формальное обещание другой. Не правда ли, Карлос?

Донья Луиса. Прошу вас, выслушайте меня.

Исаак. Нет-нет! К чему я стал бы слушать? Я лишен возможности ухаживать за вами благопристойным образом. А что касается других путей, то, если бы я уважил ваше желание, у вас может оказаться какой-нибудь неблагодарный брат или кузен, который захочет перерезать мне горло за мою учтивость; так что, право, вам лучше всего вернуться домой.

Донья Луиса (в сторону). Гнусное ничтожество! (Громко.) Но, добрый мой сеньор, ведь я сбежала из дому из-за Антоньо д'Эрсилья.

Исаак. Как? Что? Так вы влюблены не в меня?

Донья Луиса. Нет, признаться, не в вас.

Исаак. В таком случае, вы – дерзкая, нахальная дурочка! И я, разумеется, обо всем извещу вашего отца.

Донья Луиса. И это – ваше благородство?

Исаак. Впрочем, постойте! Вы говорите – Антоньо д'Эрсилья? Черт возьми, из этого можно кое-что извлечь… Антоньо д'Эрсилья?

Донья Луиса. Да. И если вы надеетесь быть когда-либо счастливым в любви, вы должны меня свести к нему.

Исаак. Клянусь Сант-Яго, я так и сделаю! Карлос, этот Антоньо – не кто иной, мне говорили, как мой соперник перед Луисой. Так вот, если я подцеплю его на эту девицу, поле останется за мной. Что скажете, Карлос? Счастливая мысль, не правда ли?

Дон Карлос. О да, превосходная, превосходная!

Исаак. О, эти мозги никогда не пропадут! Умница Исаак, умная бестия! Донья Клара, согласны ли вы довериться на некоторое время руководству моего друга?

Донья Луиса. Могу я положиться на вас, сеньор?

Дон Карлос. Сеньора, мне было бы немыслимо обмануть вас.

АРИЯ

Хотя б я черный был злодей, Вас не обижу я. Без клятв красе таких очей Верна душа моя. Служить вам рады все вокруг, Во всякий день и час: Кто стар годами, тот вам друг, Кто молод – любит вас. И, если б юноша открыл, Что дорог вам другой, Он, поборов сердечный пыл, Вас назовет сестрой. Беречь вас будут все вокруг, Вам каждый будет рад: Старик – как бескорыстный друг, А молодой – как брат.

Исаак. Карлос, проводите сеньору ко мне. Я спешу к дону Херонимо. Вы не знакомы с Луисой, сударыня? Правда, что она божественно хороша?

Донья Луиса. Вы меня извините, если я не разделяю этого мнения?

Исаак. А я это слышу со всех сторон.

Донья Луиса. Ее отец удивительно носится с ней. Но вы, наверно, найдете, что у нее скорее вид почтенной матроны.

Исаак. Карлос, все это зависть. (Донье, Луисе.) Красивые девушки никогда друг о друге хорошо не отзываются. (Дону Карлосу.) Послушайте, разыщите Антоньо, и я ему навяжу это дело, можете быть уверены. О, это была счастливейшая мысль! Донья Клара, ваш покорнейший слуга. Карлос, вступайте в вашу должность.

ДУЭТ

Исаак.

Отправлюсь к предмету мечтаний моих, Улыбку ее увидать.

Донья Луиса.

Вас ждут не дождутся, счастливый жених, А мне остается страдать. Одна, мой любимый ко мне не идет, Все чуждые лица вокруг…

Исаак.

Сударыня, Карлос – ваш верный оплот, Слуга, покровитель и друг.

АРИЯ

Дон Карлос.

Вы мне верить не хотите? Не понравлюсь – прогоните! Я ли честь мою унижу? Я ли слабую обижу! Вы мне верить не хотите? Не понравлюсь – прогоните!

ТРИО

Донья Луиса.

Вы бесчестный интриган, Если ваша речь – обман.

Исаак.

Он бесчестный интриган, Если речь его – обман.

Дон Карлос.

Я бесчестный интриган, Если речь моя – обман.

Донья Луиса.

Вы бесчестный и т. д.

Исаак.

Он бесчестный и т. д.

Дон Карлос.

Я бесчестный и т. д,

Уходят в разные стороны.

Действие второе

Картина первая

Библиотека в доме дона Херонимо.

Входят дон Херонимо и Исаак Мендоса.

Дон Херонимо. Ха-ха-ха! Сбежала от отца! Удрала-таки от него! Ха-ха-ха! Бедный дон Гусман!

Исаак. Да, а я сведу ее с Антоньо. И таким способом, изволите видеть, я его подцеплю, так что он уже не будет мне помехой в деле с вашей дочерью. Какова ловушка, а? Недурно подстроено?

Дон Херонимо. Великолепно, великолепно! Да-да, ведите ее к нему, подцепите его как следует, ха-ха-ха! Бедный дон Гусман! Старый дурак! Околпачен девчонкой!

Исаак. О, все они лукавы, как змеи, ничего не скажешь!

Дон Херонимо. Пустяки! Они могут быть лукавы, пока имеют дело с дураками. Почему моя дочь не выкинет такой штуки со мной? Пускай-ка ее лукавство превозможет мою осмотрительность, хотел бы я это видеть! Как вам кажется, дружище Исаак?

Исаак. Верно, верно. Или чтоб меня одурачила женская особа! Ну нет! Маленький Соломон (как меня называла моя тетушка) в таких фокусах разбирается неплохо.

Дон Херонимо. Нет, оказаться таким слюнтяем, как дон Гусман!

Исаак. И таким ротозеем, как Антоньо!

Дон Херонимо. Вот уж именно. Нет второй такой пары легковерных простофиль! Однако вам пора взглянуть на мою дочь. Осаду вы должны повести самолично, дружище Исаак.

Исаак. Сеньор, но вы же меня представите…

Дон Херонимо. Нет! Я дал торжественную клятву не видеться с ней и не разговаривать, пока она не откажется от неповиновения. Склоните ее к послушанию, и она сразу получит отца и мужа.

Исаак. О боже, мне никогда не справиться одному. Ничто не внушает мне такого трепета, как совершенная красота. А вот в уродстве есть нечто утешающее и ободряющее.

ПЕСНЯ

К чему Исааку красавиц искать? Была бы здорова да нравом под стать, Росла бы не вкривь, а толста иль худа, В три фута иль в шесть, – мы поладим всегда. Я к цвету лица равнодушен, ей-ей: Коричневый – прочен, румяный – нежней. И ямочки мне на щеках не нужны: Достаточно вида беззубой десны. Я к рыжим кудряшкам пристрастен и сам, Хоть это не шло бы к зеленым глазам. А впрочем, и это заметно едва: Глаза безразличны – лишь было б их два. Я рад обойтись без горбатой спины, И зубы красивей, когда не черны. Изъян в подбородке, скажу, не беда; Но лишь бы на нем не росла борода.

Дон Херонимо. Вы, милый друг, иначе запоете, когда увидите Луису.

Исаак. О дон Херонимо, великая честь вашего родства…

Дон Херонимо. Так-так, но ее красота вас поразит. Она, хоть это говорит отец, – истинное чудо. Вы увидите лицо с глазами, как у меня, – да, честное слово, в них этакий канальский огонек, этакий плутовской блеск, по которому видно, что это моя дочь.

Исаак. Милая плутовка!

Дон Херонимо. А когда она улыбается, вы на одной щеке у нее видите ямочку. Это замечательно красиво, хотя при этом вы не можете сказать, которая щека милее, с ямочкой или без ямочки.

Исаак. Милая плутовка!

Дон Херонимо. А розы этих щек затенены словно бархатистым пушком, придающим особую нежность румянцу здоровья.

Исаак. Милая плутовка!

Дон Херонимо Кожа у нее – чистейший атлас, только еще красивее, потому что усеяна золотыми пятнышками.

Исаак. Ну что за милая плутовка! А какой, скажите, у нее голос?

Дон Херонимо. Удивительно приятный. А если вам удастся уговорить ее спеть, вы будете околдованы. Это соловей, виргинский соловей! Однако пойдем, пойдем. Ее горничная проведет вас в ее приемную.

Исаак. Идем! Я вооружусь решимостью и бестрепетно встречу ее суровость.

Дон Херонимо. Вот-вот! Действуйте отважно, завоюйте ее и докажите мне вашу ловкость, маленький Соломон.

Исаак. Да, вот что: сюда должен зайти мой друг Карлос. Когда он придет, пришлите его ко мне.

Дон Херонимо. Хорошо. (Зовет.) Лауретта! Идем, она вас проведет. Что это? Вы теряете мужество? Да разве можно объясняться в любви с такой похоронной физиономией?

Уходят.

Картина вторая

Комната доньи Луисы.

Входят Исаак и горничная.

Горничная. Сеньор, моя госпожа сейчас к вам выйдет. (Идет к двери.)

Исаак. Когда ей будет удобно… Вы ее не торопите.

Горничная уходит.

Я жалею, что никогда не практиковался в любовных сценах… Я боюсь, что у меня будет довольно жалкий вид… Я, пожалуй, с меньшим страхом предстал бы перед инквизицией. Так, отворяется дверь… Да, она идет… Самый шелк ее шуршит презрительно.

Входит дуэнья, одетая, как донья Луиса.

Я ни за что в жизни не решусь взглянуть на нее… Если я взгляну, ее красота лишит меня языка. Пусть она первая заговорит.

Дуэнья. Сеньор, я к вашим услугам.

Исаак (в сторону). Так! Лед разбит, и начало очень милое и приветливое. (Громко.) Хм! Сеньора… сеньорита… я весь внимание.

Дуэнья. Да нет же, сеньор, это я должна слушать, а вы говорить.

Исаак (в сторону). Ей-богу, это опять-таки ничуть не презрительно. Мне кажется, я могу решиться взглянуть… Нет, не решаюсь! Один взгляд этих плутовских огоньков опять меня обезоружит.

Дуэнья. Вы чем-то озабочены, сеньор. Позвольте вас уговорить присесть.

Исаак (в сторону). Так-так, она размякает быстро. Она поражена моей внешностью! То, как я себя держал, произвело впечатление.

Дуэнья. Прошу вас, сеньор, вот стул.

Исаак. Сеньора, неизмеримость вашей доброты подавляет меня… Чтобы такая очаровательная женщина удостаивала меня взгляда своих прекрасных глаз…

Дуэнья берет Исаака Мендосу за руку, он оборачивается и видит ее.

Дуэнья. Вы как будто удивлены моей снисходительностью?

Исаак. Да, не скрою, сеньора, я немного удивлен. (В сторону.) Черт возьми, это не может быть Луиса. Она в возрасте моей мамаши.

Дуэнья. Но былые предубеждения склоняются перед волей моего отца.

Исаак (в сторону). Ее отца! Нет, значит, это она. О боже, боже, до чего слепы бывают родители!

Дуэнья. Сеньор Мендоса!

Исаак (в сторону). Честное слово, та молодая девица была права – у нее действительно скорее вид матроны! Ах, какое счастье, что мои чувства направлены на ее имущество, а не на ее особу!

Дуэнья. Сеньор, отчего же вы не садитесь? (Садится.)

Исаак, Простите, сеньора, мне трудно опомниться от удивления перед… вашей снисходительностью, сеньора. (В сторону.) Ямочки у нее, как у дьявола, это правда!

Дуэнья. Я охотно верю, сеньор, что вы удивлены моей приветливостью. Я должна сознаться, что была глубоко предубеждена против вас и, назло отцу, начала поощрять Антоньо. Но дело в том, сеньор, что мне совсем иначе описывали вас.

Исаак. А мне вас, клянусь душой, сеньора.

Дуэнья. Но, когда я вас увидела, я была поражена, как никогда в жизни.

Исаак. То же было и со мной, сеньора. Я, со своей стороны, был поражен, как громом.

Дуэнья. Я вижу, сеньор, недоразумение было обоюдным: вы ожидали найти меня высокомерной и враждебной, а я привыкла считать, что вы маленький, смуглый, курносый человечек, невзрачный, нескладный и неловкий.

Исаак (в сторону). Ей-богу, жаль, что ее портрет не так похож, как мой!

Дуэнья. А у вас, сеньор, такая благородная внешность, такая непринужденная манера себя держать, такой проникновенный взгляд, такая чарующая улыбка!

Исаак (в сторону). Ей-богу, если к ней присмотреться, то она вовсе не так уж безобразна!

Дуэнья. В вас так мало еврейского и так много рыцарского. Исаак (в сторону). И в звуке ее голоса, несомненно, есть что-то приятное.

Дуэнья. Вы меня извините, если я нарушаю приличия, расхваливая вас в глаза, но мне трудно совладать с порывом радости при таком неожиданном и приятном открытии.

Исаак. О дорогая сеньора, позвольте мне поблагодарить эти милые губы за их доброту! (Целует ее. В сторону.) Да у нее основательный бархатистый пушок, ничего не скажешь!

Дуэнья. О сеньор, у вас обольстительные манеры, но, право же, вам нужно удалить эту противную бороду. А то целуешь как будто ежа.

Исаак (в сторону). Да, сеньора, бритва была бы полезна обоим нам. (Громко.) А вы не согласились бы мне что-нибудь спеть?

Дуэнья. Очень охотно, сеньор, хотя я немного простужена… Хм! (Начинает петь.)

Исаак (в сторону). Поистине виргинский соловей! (Громко.) Сеньора, я вижу, вы действительно простужены… Умоляю вас, не утруждайте себя…

Дуэнья. О, мне нисколько не трудно. Вот, сеньор, слушайте. (Поет.)

Если в первый раз О любви рассказ Слышит дева из страстных уст, Как она бледна, Как дрожит она, Как ее румянец густ! Он ей руку тронет – бедняжка: «Ах!» Он коснется губ – темнеет в глазах. У нее – тук-тук! У нее – тук-тук! В сердечке бьется страх. Но с теченьем дней Меньше страха в ней, Она все смелей глядит. Он ей руку жмет, Он за грудь возьмет, А ее не терзает стыд. Ах, скорее к нему в объятия пасть, Повенчаться скорей, целоваться всласть! У нее – тук-тук! У нее – тук-тук! В сердечке бьется страсть.

Исаак. Чудесно, сеньора, восхитительно! И, честное слово, ваш голос напоминает мне один очень дорогой моему сердцу голос, голос женщины, на которую вы удивительно похожи!

Дуэнья. Как? Так, значит, есть другая, столь же дорогая вашему сердцу?

Исаак. О нет, сеньора, совсем не то: я имел в виду мою матушку.

Дуэнья. Послушайте, сеньор, я вижу, вы совсем потеряли голову от моей снисходительности и сами не знаете, что говорите.

Исаак. Вы совершенно правы, сеньора, так оно и есть. Но это возмездье, я вижу в этом возмездье за то, что я не тороплю той минуты, когда вы мне позволите завершить мое блаженство, осведомив дона Херонимо о вашей снисходительности.

Дуэнья. Сеньор, я должна заявить вам с полной откровенностью, что я никогда не стану вашей с согласия моего отца.

Исаак. Вот так-так! Почему это?

Дуэнья. Когда мой отец, рассвирепев, поклялся, что не желает меня видеть до тех пор, пока я не подчинюсь его воле, я также дала обет, что никогда не возьму себе мужа из его рук. Ничто не заставит меня нарушить эту клятву. Но, если у вас хватит ума и находчивости, чтобы похитить меня без его ведома, я ваша.

Исаак. Хм!

Дуэнья. Я вижу, сеньор, вы колеблетесь…

Исаак (в сторону). По правде говоря, выдумка не так плоха! Если я ловлю ее на слове, я обеспечиваю себе ее состояние, а сам избегаю каких бы то ни было имущественных обязательств. Таким образом, я оставляю с носом не только воздыхателя, но и отца. О хитрая шельма, Исаак! Нет-нет, вы только дайте волю этим мозгам! Честное слово, я так и сделаю!

Дуэнья. Так как же, сеньор? Каково ваше решение?

Исаак. Сеньора, я онемел от восторга… Я восхищен вашей смелостью и радостно принимаю ваше предложение. И позвольте мне на этой лилейной руке запечатлеть мою благодарность.

Дуэнья. Сеньор, вы должны заручиться у моего отца позволением гулять со мной в нашем саду. Но ни в коем случае не говорите ему, что я отношусь к вам благосклонно.

Исаак. Разумеется, нет. Это все бы испортило. И, если уж речь идет о храбрости, положитесь на меня; в такого рода делах предоставьте мне действовать самому. Вы, не позже чем сегодня, освободитесь от его власти.

Дуэнья. Хорошо, устроить все это я предоставляю вам. Я вижу ясно, сеньор, что вы не из тех людей, кого легко одурачить.

Исаак. И в этом вы правы, сеньора. В этом вы правы, клянусь вам.

Возвращается горничная.

Горничная. Там какой-то сеньор просит разрешения поговорить с сеньором Мендосой.

Исаак. Сеньора, это один мой друг, верный друг. Попросите его.

Горничная уходит.

На него, сеньора, можно положиться.

Входит дон Карлос.

Ну как, дорогой мой? (Перешептывается с доном Карлосом.)

Дон Карло с. Я оставил донью Клару у вас в доме, но нигде не могу найти Антоньо.

Исаак. Ничего, я сам его разыщу. Карлос, душа моя, я процветаю, я благоденствую!

Дон Карлос. А где же ваша невеста?

Исаак. Да вот она, дурачок вы этакий, вот она стоит.

Дон Карлос. Скажу вам, она дьявольски безобразна!

Исаак. Тс-с! (Закрывает ему рот рукой.)

Дуэнья. Что ваш друг говорит, сеньор?

Исаак. О сеньора, он выражает свое восхищение красотами, каких никогда не видел в жизни. Так ведь, Карлос?

Дон Карлос. Да, никогда в жизни не видел, это верно!

Дуэнья. Вы очень галантный кавалер. А теперь, сеньор Мендоса, мне кажется, нам лучше расстаться. Помните наш уговор.

Исаак. О сеньора, он начертан в моем сердце так же неизгладимо, как образ этих божественных красот! Прощайте, идол моей души!.. Но позвольте мне еще раз… (Целует ее.)

Дуэнья. Дорогой, любезный сеньор, прощайте!

Исаак. Ваш раб навеки!.. Послушайте, Карлос, скажите что-нибудь учтивое на прощание.

Дон Карлос. Честное слово, Исаак, я не встречал женщины, с которой труднее было бы любезничать. Но попытаюсь использовать нечто, приготовленное к сегодняшнему случаю.

Я в мире не встречал четы, По красоте настолько сходной. В ней – юной прелести черты, В нем – силы облик благородный. Сама природа по заслугам Соединила вас друг с другом: Она, любя, Ждала тебя, А ты рожден ей быть супругом. У ваших будущих детей Повторятся приметы ваши: Отцовский ум – у сыновей, У дочерей – краса мамаши. Они от вас воспримут разом И прелесть черт и тонкий разум. Пусть много лет Небесный свет Вам блещет радостным алмазом!

Уходят.

Картина третья

Библиотека в доме дона Херонимо.

Дон Херонимо и дон Фернандо.

Дон Херонимо. Мои возражения против Антоньо? Я их привел: он беден. Можешь ты в этом его оправдать?

Дон Фернандо. Сеньор, я признаю, что он не богач. Но его род – один из самых древних и уважаемых в королевстве.

Дон Херонимо. Да, конечно, нищие – весьма древний род в любом королевстве. Но не очень-то почтенный, дитя мое.

Дон Фернандо. У Антоньо, сеньор, много приятных качеств.

Дон Херонимо. Но он беден. Можешь ты в этом его обелить, я тебя спрашиваю? Разве это не беспутный повеса, промотавший отцовское наследие?

Дон Фернандо. Сеньор, он наследовал очень немногое. А разорила его скорее щедрость, чем мотовство. Но он ничем не запятнал своей чести, которая, как и его титул, пережила его богатство.

Дон Херонимо. Что за дурацкие речи! Знатность без состояния, милый мой, так же смешна, как золотое шитье на фризовом кафтане.

Дон Фернандо. Сеньор, так может рассуждать какой-нибудь голландский или английский купец, но не испанец.

Дон Херонимо. Да. И эти голландские и английские купцы, как ты их называешь, поумнее испанцев. В Англии, милый мой, когда-то не меньше нашего считались со знатностью и с происхождением. Но там давно уже убедились в том, какой чудесный очиститель золото. И теперь там спрашивают родословную только у лошадей… А! Вот и Исаак! Надеюсь, он преуспел в своем сватовстве.

Дон Фернандо. Его обаятельная внешность, надо полагать, обеспечила ему блистательный успех.

Дон Херонимо. Ну как?

Дон Фернандо отходит в сторону.

Входит Исаак Мендоса.

Что, мой друг, смягчили вы ее?

Исаак. О да, я ее смягчил.

Дон Херонимо. И что же, она сдается?

Исаак. Должен сознаться, что она оказалась не так сурова, как я ожидал.

Дон Херонимо. И милый ангелочек был любезен?

Исаак. Да, прелестный ангелочек был очень любезен.

Дон Херонимо. Я в восторге, что слышу это! Ну скажите, вы были поражены ее красотой?

Исаак. Я был поражен, не скрою! Скажите, пожалуйста, сколько лет сеньоре?

Дон Херонимо. Сколько лет? Позвольте… восемь да двенадцать… ей двадцать лет.

Исаак. Двадцать?

Дон Херонимо. Да, разница в месяц или около того.

Исаак. В таком случае, клянусь душой, это самая старообразная девушка ее лет во всем христианском мире.

Дон Херонимо. Вы находите? Но, я вам ручаюсь, красивее девушки вы не встретите.

Исаак. Кое-где, пожалуй, все-таки.

Дон Херонимо. У Луисы фамильные черты лица.

Исаак (в сторону). Да, пожалуй, что фамильные, и притом еще в этой фамилии довольно долго пожившие.

Дон Херонимо. У нее отцовские глаза.

Исаак (в сторону). Пожалуй, действительно, они когда-то были как у него. Да и материнские очки, наверно, пришлись бы ей по глазам.

Дон Херонимо. Нос – тетушки Урсулы, и бабушкин лоб, до волоска.

Исаак (в сторону). Да, и дедушкин подбородок, до волоска, клянусь честью.

Дон Херонимо. Если бы только она была так же послушна, как она хороша собой! Это, я вам скажу, дружище Исаак, не какая-нибудь поддельная красавица – красота у нее прочная.

Исаак. Хотелось бы надеяться, потому что если ей сейчас только двадцать лет, то она свободно может стать вдвое старше, прежде чем ее годы догонят ее лицо.

Дон Херонимо. Черт подери, господин Исаак! Что это за шутки такие?

Исаак. Нет, сеньор, дон Херонимо, вы находите, что ваша дочь красива?

Дон Херонимо. Клянусь вот этим светом, красивее девушки нет в Севилье!

Исаак. А я клянусь вот этими глазами, что некрасивее женщины я от роду не встречал.

Дон Херонимо. Клянусь Сантьяго, вы не иначе, как слепы.

Исаак. Нет-нет, это вы пристрастны.

Дон Херонимо. Как так? Или у меня нет ни разума, ни вкуса? Если нежная кожа, прелестные глаза, зубы слоновой кости, очаровательный цвет лица и грациозная фигура, если все это при ангельском голосе и бесконечном изяществе – не красота, то я не знаю, что вы называете красотой.

Исаак. О боже правый, какими глазами смотрят отцы! Жизнью клянусь, все в ней – как раз наоборот. Атласная кожа, говорите вы, – так смею вас уверить, что более откровенной дерюги я в жизни не видал. Глаза ее хороши разве только тем, что не косят. Зубы, если один из слоновой кости, то соседний из чистейшего черного дерева, белый чередуется с черным, совершенно как клавиши у клавикордов. А что до ее пения и ангельского голоса, то, клянусь вам этой рукой, у нее крикливая, надтреснутая глотка, которая, спросите любого, звучит, как игрушечная труба.

Дон Херонимо. Вы это что же, иудейское отродье? Вам угодно меня оскорблять? Вон из моего дома! Слышите?

Дон Фернандо (выступая вперед). Дорогой сеньор, что случилось?

Дон Херонимо. Этот вот израильтянин имеет наглость заявлять, что твоя сестра безобразна.

Дон Фернандо. Или он слеп, или он нахал.

Исаак (в сторону). Так, они, видимо, все на один покрой. Честное слово, я, кажется, зашел слишком далеко.

Дон Фернандо. Сеньор, здесь, несомненно, какая-то ошибка. Он, наверно, видел кого-то другого, а не мою сестру.

Дон Херонимо. Какого черта! Ты такой же болван, как и он! Какая тут может быть ошибка? Разве я не запер Луису, и разве ключ не у меня в кармане? И разве горничная не к ней его провела? А ты говоришь, ошибка! Нет, этот португалец желал меня оскорбить, и не будь мой кров ему защитой, то хоть я и стар, но эта шпага постояла бы за меня.

Исаак (в сторону). Мне надо выпутаться во что бы то ни стало! Ее состояние, во всяком случае, очаровательно.

ДУЭТ

Исаак.

Постойте, постойте, сеньор, я молю! Я чту вас, сеньор, и сеньору люблю. Я стать ее мужем всем сердцем хочу. Клянусь вам душою, что я не шучу.

Дон Херонимо.

Молчите! Довольно! Я в гневе таком!

Исаак.

Держите папашу! Он в гневе таком! Не надо кричать, я покину ваш дом.

Дон Херонимо.

Мошенник безмозглый, покиньте мой дом!

Исаак. Дон Херонимо, послушайте, отбросим шутки и поговорим серьезно.

Дон Херонимо. Как так?

Исаак. Ха-ха-ха! Пусть меня повесят, если вы не приняли всерьез мои слова относительно вашей дочери.

Дон Херонимо. Но ведь вы же говорили серьезно, разве нет?

Исаак. О господи, конечно же нет! Я пошутил, только чтобы посмотреть, как вы рассердитесь.

Дон Херонимо. Только и всего? Честное слово? Вот не думал, что вы такой проказник! Ха-ха-ха! Санттьяго! Рассердили вы меня, признаться, не на шутку. Так вы находите, что Луиса красива?

Исаак. Красива? Венера Медицейская[4] – ведьма рядом с ней.

Дон Херонимо. Дайте мне руку, плутишка вы этакий! Ей-богу, я считал, что между нами все кончено.

Дон Фернандо (в сторону). А я-то надеялся, что они поссорятся. Но, видно, еврейчик не так прост.

Дон Херонимо. Знаете, этот приступ злобы иссушил мне горло – я редко выхожу из себя. Вели подать вина в соседнюю комнату, выпьем за здоровье бедной девочки. Бедная Луиса! Безобразна! Каково! Ха-ха-ха! Забавная была шутка, ей-богу!

Исаак (в сторону). И очень искренняя, по совести говоря.

Дон Херонимо. Фернандо, я хочу, чтобы ты выпил за успех моего друга.

Дон Фернандо. Сеньор, за успех моего друга я выпью от души.

Дон Херонимо. Идем, маленький Соломон. Если еще осталось несколько искорок раздражения, то это единственный способ их загасить.

ТРИО

Глоток вина хороший Мирит людей не плоше, Чем судьи и святоши. Полней стакан налей И станешь веселей. А при жестокой ссоре, При тягостном раздоре, Сходитесь без отсрочки Вокруг пузатой бочки. Глоток… и т. д.

Уходят.

Картина четвертая

У Исаака.

Входит донья Луиса.

Донья Луиса. Попадала ли когда-нибудь беглая дочь в такие причудливые обстоятельства, как я? Человеку, которого мне назначают в мужья, я поручила разыскать моего возлюбленного, – избранник моего отца должен ко мне привести моего собственного избранника. Но как томительно это бесконечное ожидание!

ПЕСНЯ

Какой поэт, о Время, Воспел твои крыла? Его подруга всюду, Должно быть, с ним была. Ах, тот, кто пережил Разлуку с тем, кто мил, Хоть бы раз, На краткий час, Твоих не чует крыл! Какой поэт… и т. д.

Входит дон Карлос.

Ну что, мой друг, нашелся Антоньо?

Дон Карлос. Мне не удалось его разыскать, сеньора. Но я уверен, что мой друг Исаак скоро с ним появится.

Донья Луиса. И вам не стыдно, что вы так плохо старались? Так-то вы служите женщине, которая доверилась вашему покровительству?

Дон Карлос. Право же, сеньора, я приложил все старания.

Донья Луиса. Пусть так. Но если бы вы и ваш приятель знали, как всякий миг промедления тягостен для сердца той, кто любит и ждет любимого, о, вы не относились бы к этому так легко!

Дон Карлос. Увы, я хорошо это знаю!

Донья Луиса. Значит, вы тоже любили?

Дон Карлос. Любил, сеньора. Но никогда в жизни больше не полюблю.

Донья Луиса. Ваша возлюбленная была так жестока?

Дон Карлос. Если бы она всегда была жестока, я был бы более счастлив.

ПЕСНЯ

Не будь она со мной нежна, Я нес бы легче муку. Но, вероломная, она Мне протянула руку. Надежду к жизни воззвала, Мой пламень оживила, Потом, презрительна и зла, Надежду умертвила. Так на разбитом корабле Средь яростной пучины Пловец несчастный в бурной мгле Безмолвно ждет кончины. Уже раздался крик: «Земля!» Все лица просветлели. Но жалкий остов корабля Не мог доплыть до цели.

Донья Луиса. Клянусь жизнью, вот идет ваш приятель и с ним Антоньо! Я скроюсь на минуту, чтобы поразить его неожиданностью. (Уходит.)

Входят Исаак Мендоса и дон Антоньо.

Дон Антоньо. Уверяю вас, дорогой мой друг, вы ошибаетесь. Чтобы Клара д'Альманса была влюблена в меня и поручила вам устроить ей свидание со мной? Этого не может быть.

Исаак. Сейчас вы это увидите. Карлос, где сеньора?

Дон Карлос указывает на дверь.

Ага, в соседней комнате?

Дон Антоньо. Если эта сеньора действительно здесь, то, вероятно, я ей нужен для того, чтобы проводить ее к одному моему близкому другу, который давно в нее влюблен.

Исаак. Ничего подобного, смею вас уверить. Она желает вас, и только вас. Сколько хлопот, чтобы вас уговорить взять красивую девушку, которая умирает от любви к вам!

Дон Антоньо. Но я не питаю никаких чувств к этой девушке.

Исаак. И питаете их к Луисе, не правда ли? Но, поверьте моему слову, Антоньо, там у вас нет никаких надежд. Так лучше уж воспользуйтесь добром, которое само плывет вам в руки.

Дон Антоньо. А вам позволила бы совесть оттеснять друга?

Исаак. Ха! В любви с совестью считаются не больше, чем в политике. Вы навряд ли честный малый, если любовь неспособна превратить вас в каналью. Так войдите же и поговорите с ней по крайней мере.

Дон Антоньо. Ну что ж, против этого я не возражаю.

Исаак (отворяет дверь). Вот… вот она стоит у окна… Входите, смелей! (Вталкивает и неплотно прикрывает дверь.) Ну, Карлос, теперь я его подцеплю, будьте покойны! Дайте-ка я понаблюдаю, как у них идут дела. Эге, вид у него прямо-таки обалделый! А вот она с ним нежничает. Смотрите, Карлос, он начинает сдавать. Ай-ай, скоро он забудет про совесть.

Дон Карлос. Смотрите, они смеются оба!

Исаак. Действительно! Да-да, смеются над этим милым другом, о котором он говорил! Оставили беднягу с носом.

Дон Карлос. Вот он целует ей руку.

Исаак. Да-да, честное слово, у них полное согласие! Попался, влип! Дорогой Карлос, дело сделано. Ох уж эта хитроумная моя голова! Я Макьявелли, истинный Макьявелли!

Дон Карлос. Я слышу, вас кто-то спрашивает. Пойду посмотрю, кто это. (Уходит.)

Возвращаются дон Антоньо и донья Луиса.

Дон Антоньо. Да, дорогой друг, эта сеньора так неопровержимо убедила меня в бесспорности вашего торжества в доме дона Херонимо, что я отказываюсь там от всяких притязаний.

Исаак. Мудрее поступить вы не могли, уверяю вас. А что вы обманули вашего друга, так это ровно ничего не значит. Плутовать в любви дозволено, не правда ли, сеньора?

Донья Луиса. Разумеется, сеньор. И мне особенно приятно, что этого мнения держитесь вы.

Исаак. О да, сеньора! Но уж меня-то никто не перехитрит, можете быть уверены. Ну-с, позвольте мне соединить ваши руки. Так, удачливый плут вы этакий! Желаю вам счастливого брака, от всей души!

Донья Луиса. И я уверена, что если этого желаете вы, то уж никто не может помешать.

Исаак. Отныне, Антоньо, мы больше не соперники. Так будем же друзьями, хотите?

Дон Антоньо. От всей души, Исаак.

Исаак. Не всякий человек, должен я вам сказать, проявил бы столько внимания и столько великодушия к сопернику.

Дон Антоньо. Поверьте, второго такого, как вы, не найдется во всей Испании.

Исаак. Но вы отказываетесь от всяких притязаний на ту сеньору?

Дон Антоньо. От всяких притязаний, совершенно искренне.

Исаак. Я боюсь, у вас все еще осталась маленькая слабость к ней.

Дон Антоньо. Ни малейшей, клянусь жизнью.

Исаак. Я хочу сказать – к ее имуществу.

Дон Антоньо. Нет, уверяю вас. Я вам чистосердечно уступаю все, что у нее есть.

Исаак. Что касается красоты, то вам досталась несравненно лучшая доля, в двадцать раз лучше моей. А теперь я вам скажу по секрету: сегодня вечером я похищаю Луису.

Донья Луиса. Не может быть!

Исаак. Да. Она поклялась не брать супруга из рук отца. Поэтому я уговорил его позволить ей гулять со мной в саду, и оттуда мы убежим.

Донья Луиса. И дон Херонимо ничего об этом не подозревает?

Исаак. О боже мой, конечно, ничего! В этом-то вся штука. Понимаете вы, что таким путем я его одурачиваю? Я овладеваю состоянием его дочери, а сам не выкладываю ни дуката. Ха-ха-ха! Я ли не умная собака, что вы скажете? Ведь хитрый плутишка, согласитесь!

Дон Антоньо. Ха-ха-ха! Несомненно!

Исаак. Каналья, скажете вы, но ловок! Дьявольски ловок.

Дон Антоньо. Ловок, очень ловок, это верно.

Исаак. И посмеемся же мы над доном Херонимо, когда правда обнаружится!

Донья Луиса. О да, ручаюсь вам, мы от души посмеемся, когда правда обнаружится. Ха-ха-ха!

Возвращается дон Карлос.

Дон Карлос. Там пришли танцоры прорепетировать фанданго, которым вы хотели почтить донью Луису.

Исаак. О, их теперь не нужно будет. Но, так как придется им заплатить, я пойду посмотрю за свои деньги, как они скачут. Вы меня извините?

Донья Луиса. Сделайте одолжение.

Исаак. Здесь остается мой друг, который исполнит любое ваше распоряжение. Сеньора, ваш покорнейший слуга! Антоньо, желаю вам всяческого счастья. (В сторону.) О простофиля! Как я его запряг! Это было сделано мастерски. (Уходит.)

Донья Луиса. Карлос, вы согласны снова стать моим телохранителем и проводить меня в монастырь святой Каталины?

Дон Антоньо. Но, Луиса, зачем тебе идти туда?

Донья Луиса. У меня есть свои причины, а тебе нельзя показываться рядом со мной. Оттуда я напишу отцу. Быть может, увидев, до какой крайности он меня довел, он, наконец, смягчится.

Дон Антоньо. От него я ничего не жду. О Луиса, твое убежище – в этих объятиях.

Донья Луиса. Потерпи еще немного. Силой мой отец не может меня взять оттуда. Но приди ко мне в конце дня, и мы поговорим.

Дон Антоньо. Я повинуюсь.

Донья Луиса. Идем, мой друг… Антоньо, Карлос тоже любил когда-то.

Дон Антоньо. Тогда он знает цену нашей тайне.

Дон Карлос. И вы увидите, что я не вероломен.

ТРИО

Сочувствие и нежность не умрут В том сердце, где любви был дан приют. Как хижина, где отдыхал святой, Оно священно вечной красотой И, хоть любовь уже давно ушла, В нем доброта, как чистый луч, светла.

Уходят в разные стороны.

Действие третье

Картина первая

Библиотека в доме дона Херонимо.

Входят дон Херонимо и слуга.

Дон Херонимо. Никогда в жизни я не был так удивлен! Луиса сбежала с Исааком Мендосой! Удрать тайком с тем самым человеком, за которого я хотел ее выдать, сбежать с собственным своим мужем, так сказать, – этого быть не может!

Слуга. Горничная говорит, сеньор, что вы разрешили им гулять в саду, пока вас нет дома. Калитка в кустах оказалась отпертой, и с тех пор никто про них ничего не знает. (Уходит.)

Дон Херонимо. Это просто непостижимо! Нет, здесь кроется какая-то адская тайна, которую я не в силах разгадать!

Входит другой слуга, с письмом.

Слуга. Сеньор, письмо от сеньора Мендосы. (Уходит.)

Дон Херонимо. Так-так, сейчас все объяснится. Совершенно верно: Исаак Мендоса. Посмотрим. (Читает.) «Дражайший сеньор, вы, несомненно, весьма удивлены моим бегством с вашей дочерью…» Еще бы! Немудрено! «…Я имел счастье завоевать ее сердце при первой же нашей встрече…» Черта с два! «…Но, так как она, к сожалению, дала обет не брать супруга из ваших рук, я был принужден подчиниться ее прихоти…» Так-так! «– В скором времени мы бросимся к вашим ногам, и я надеюсь, что у вас найдется благословение для вашего будущего зятя. Исаак Мендоса». Прихоть! Скажите на милость! Ну и бес же сидит в этой девчонке! Не дальше как утром она готова была скорей умереть, чем выйти за него замуж, а еще и вечер не наступил, как она с ним бежит из дому! Ну что ж, мое желание исполнилось – чем это вызвано, все равно, – а португалец, надо полагать, не откажется довести дело до конца.

Возвращается слуга с другим письмом.

Слуга. Сеньор, там внизу человек, который говорит, что принес это письмо от нашей сеньориты, доньи Луисы. (Уходит.)

Дон Херонимо. Что такое? Действительно, почерк моей дочери. Господи боже, чего им писать обоим? Хорошо, посмотрим, что она говорит. (Читает.) «Дорогой отец, как мне просить прощения за мой опрометчивый поступок, как объяснить его причину?…» Да разве Исаак не объяснил мне причину? Можно подумать, что они не вместе были, когда писали. «…Я очень чувствительна к обиде, но я легко откликаюсь на ласку…» Так-так! Все понемногу выясняется: Антоньо ее обидел, и она откликнулась на ласку Исаака. Да-да, это совершенно ясно. Что дальше? «…Я еще не вышла замуж за того, кто, я в этом уверена, меня боготворит…» Да-да, я могу поручиться, что Исаак ее очень любит. «…Но я буду с волнением ожидать вашего ответа, который, если он принесет мне ваше согласие, сделает окончательно счастливой вашу неизменно любящую дочь Луису». Мое согласие? Разумеется, она его получит! Ей-богу, я никогда не был так рад. Я добился своего, я знал, что добьюсь. О, что может сравниться с упорством? (Зовет.) Луис!

Слуга возвращается.

Вели человеку, который принес второе письмо, подождать… – И приготовь мне внизу перо и чернила.

Слуга уходит.

Мне не терпится успокоить сердце бедной Луисы. (Зовет.) Хола! Луис! Санчо!

Входят слуги.

Позаботьтесь, чтобы сегодня вечером в зале был подан роскошный ужин. Достаньте мои лучшие вина, и чтобы музыка была, слышите?

Слуги. Да, сеньор.

Дон Херонимо. И велите распахнуть все двери настежь. Впускайте всех, в масках и без масок.

Слуги уходят.

Сегодня попируем. Я им покажу, что значит, когда веселится старик!

ПЕСНЯ

В годы юные мои Я судьбой легко шутил, Днем твердил слова любви, Вечерами нектар пил. Злобный рок, отец забот, Не казался страшен мне: Бремя лишнее невзгод Я, смеясь, топил в вине. Верьте, истина лежит Не в колодце, нет, друзья! Над колодцем пусть сидит Водопийца, но не я. Дайте чашам засверкать Ложь рассеется, как пыль. Я, чтоб истину сыскать, Опрокидывал бутыль. Я теперь уже не тот, Одряхлел под ношей лет. Плохо волос мой растет, Я давно плешив и сед. Все ж, Херонимо, наш друг, Ты душой еще не стар, И под снегом зимних вьюг В ней пылает юный жар.

(Уходит.)

Картина вторая

Площадь.

Входят дон Фернандо и Лопес.

Дон Фернандо. И ты никаких сведений о ней не собрал? Никаких указаний на то, куда она могла скрыться? О Клара, Клара!

Лопес. По правде сказать, сеньор, не собрал. Что она сбежала из отцовского дома, это у каждого на языке. И что дон Гусман ее разыскивает, об этом тоже все твердят. Но куда она пошла и что с ней сталось, этого никто не берется сказать.

Дон Фернандо. Смерть и ярость, болван ты этакий! Она не могла скрыться из Севильи!

Лопес. Так и я себе говорил, сеньор. Смерть и ярость, болван ты этакий, говорил я, она не могла скрыться из Севильи. А потом одни говорят, она повесилась от любви; а другие – дон Антоньо ее похитил.

Дон Фернандо. Это ложь, негодяй! Никто этого не говорил.

Лопес. Ну, так я их неверно понял, сеньор.

Дон Фернандо. Пошел, дурак, ступай домой! И не показывайся мне на глаза без известий о ней.

Лопес уходит.

О, моя любовь к этой неблагодарной девушке лишает меня рассудка!

Входит Исаак Мендоса.

Исаак. Так! Она в надежном месте, и мне осталось только найти священника, чтобы он нас обвенчал. Теперь Антоньо может жениться на Кларе или не жениться, это как ему угодно.

Дон Фернандо. Что? Что такое вы говорите про Клару?

Исаак. А, Фернандо! Мой будущий шурин! Вот не ждал вас встретить!

Дон Фернандо. Что такое с Кларой?

Исаак. А вот послушайте. Сегодня утром, выйдя из дому, я встретил прехорошенькую особу, которая мне сказала, что ее зовут Клара д'Альманса, и просила меня о покровительстве.

Дон Фернандо. Как так?

Исаак. Она сказала, что сбежала от своего отца, дона Гусмана, и что причиной этому – ее любовь к одному молодому человеку здесь, в Севилье.

Дон Фернандо. О небо! Она в этом призналась?

Исаак. Да, сразу же призналась. Но только, говорит, мой возлюбленный не знает о моем побеге и не осведомлен о моих намерениях.

Дон Фернандо (в сторону). Небесное создание! Откуда же я мог знать, в самом деле! О, я счастливейший из людей! (Громко.) Ну и что же, Исаак?

Исаак. Ну так вот, она умоляла меня разыскать его и привести к ней.

Дон Фернандо. Какое счастье, боже мой! Так идем же, не будем терять времени. (Увлекает его за собой.)

Исаак. В чем дело? Куда идти?

Дон Фернандо. А что такое? Или еще что-нибудь случилось?

Исаак. Случилось? Да. Случилось то, что меня тронули ее речи, и я согласился исполнить ее желание.

Дон Фернандо. Так где же она?

Исаак. Как – где она? Я же вам сказал: я согласился исполнить ее желание и оставил ее вполне благополучно в объятиях ее возлюбленного.

Дон Фернандо. Что за шутки, черт вас побери? Я же не видел ее!

Исаак. Вы? Конечно, нет! На кой прах вам было бы ее видеть? Ей нужен был Антоньо, и я оставил ее в обществе Антоньо.

Дон Фернандо (в сторону). Смерть и безумие! (Громко.) Как? Антоньо д'Эрсилья?

Исаак. Он самый. Но всего забавнее то, что сперва он не решался ее брать. Он долго разглагольствовал о чести, о совести, о верности какому-то другу. Но, видит бог, мы скоро все это преодолели.

Дон Фернандо. В самом деле?

Исаак. О да, очень быстро. «Какой обман!» – он говорит. «Ха, – говорит она, – плутовать в любви дозволено». «Но как же, ведь это мой друг», – он говорит. «Ха, плюньте вы на вашего друга», – я говорю. Так этому другу и не повезло. Не повезло, да. Теперь он может вешаться, когда ему угодно.

Дон Фернандо (в сторону). Я уйду, иначе я себя выдам.

Исаак. Постойте, Фернандо, вы самого лучшего еще не слышали.

Дон Фернандо. А ну тебя к черту!

Исаак. Что за новости! В чем дело? Я думал вас позабавить.

Дон Фернандо. На дыбу тебя, на плаху, в пекло!

Исаак. Позвольте, не вы же, надеюсь, этот злополучный влюбленный друг. Или это вы? Честное слово, кроме шуток, это он! Это лучше всего остального. Ха-ха-ха!

Дон Фернандо. Что? Ты смеешься? Подлый, проклятый жулик! (Хватает его за шиворот.) Если бы ты стоил моей ярости, я бы душу из тебя вытряхнул! (Отбрасывает его.)

Исаак. Боже милостивый! Так обращаться с зятем!

Дон Фернандо. Слушай, каналья! Говори немедленно, куда отправились эти предатели, или, клянусь жизнью… (Обнажает шпагу.)

Исаак. Ради бога, шурин дорогой, не приходите в ярость! Я постараюсь вспомнить.

Дон Фернандо. Живо, смотри!

Исаак. Сейчас, сейчас… Разная память бывает у людей. У иных память обманчивая. А у меня память робкая, она уходит в пятки при виде обнаженной шпаги – честное слово, уходит, И сейчас я столько же способен драться, сколько вспомнить что-нибудь.

Дон Фернандо. Ладно, скажи мне правду, и я тебя не трону.

Исаак. Да-да, я знаю, что вы меня не тронете, шурин дорогой. Но эта неприятная вещица у вас в руке…

Дон Фернандо. Ты что же, не желаешь ничего говорить?

Исаак. Нет-нет, я скажу. Я все скажу, жизнью клянусь! Но к чему вам слушать со шпагой в руке?

Дон Фернандо. Хорошо, изволь. (Вкладывает шпагу в ножны.) Ну?

Исаак. Так вот, мне кажется, что они пошли… то есть мой приятель Карлос сказал мне, что он оставил донью Клару… дорогой Фернандо, уберите ваши руки… в монастыре святой Каталины.

Дон Фернандо. Святой Каталины?

Исаак. Да. И что Антоньо должен был к ней туда прийти.

Дон Фернандо. Это правда?

Исаак. Правда. И это все, что я знаю, клянусь жизнью.

Дон Фернандо. Ладно, трус, мне твоя жизнь не нужна. Месть мою почувствует этот лживый, бесчестный Антоньо!

Исаак. Да-да, убейте его. Перережьте ему горло, и будьте здоровы.

Дон Фернандо. Но Клара! Какой позор! Она не стоит моего гнева.

Исаак. Не стоит, шурин дорогой. Честное слово, я бы на нее не стал сердиться. Она того не стоит, уверяю вас.

Дон Фернандо. Врешь! Она достойна ненависти королей!

Исаак. Верно, верно, она такова. И я бесконечно жалею вас, понесшего такую утрату.

Дон Фернандо. Молчи, каналья! Как смеешь ты меня жалеть?

Исаак. О, простите, шурин дорогой! Я вас ни капельки не жалею, клянусь душой.

Дон Фернандо. Убирайся прочь, дурак, и впредь меня не раздражай. Только твое ничтожество спасает тебя!

Исаак (в сторону). Очевидно, мое ничтожество – мой лучший друг. (Громко.) Я иду, дорогой Фернандо. (В сторону.) Ну и горячая голова у этого проклятого драчуна!

Картина третья

Монастырский сад.

Входят донья Луиса и донья Клара.

Донья Луиса. И ты действительно не хочешь, чтобы мой брат тебя нашел?

Донья Клара. Иначе почему бы я пряталась под этим нарядом?

Донья Луиса. Быть может, потому, что он тебе к лицу. Ведь не собираешься же ты на всю жизнь остаться монахиней?

Донья Клара. Если бы Фернандо не нанес мне такого оскорбления сегодня ночью…

Донья Луиса. Да нет же, просто его боязнь лишиться тебя придала ему дерзости.

Донья Клара. Ты, должно быть, считаешь меня жестокой. Но, клянусь тебе, если бы сейчас он оказался здесь, мне кажется, я бы его простила.

ПЕСНЯ

Как мы легко прощаем Возлюбленным своим! Довольно дня разлуки, Чтоб мы вернулись к ним. Вчера меня обидел Твой безрассудный брат. Он заслужил изгнанье, Он тяжко виноват. Но, если б он сегодня Ступил на мой порог, Мой взгляд его простил бы, Опередив упрек.

Донья Луиса. А я начинаю думать, Клара, что ты серьезно решила стать послушницей.

Донья Клара. И серьезно, я не знаю, не лучше ли всего мне остаться в монашеской рясе.

Донья Луиса. Монашеская ряса, несомненно, очень хороша для маскарада. Но ни одной миловидной женщине, если она не сошла с ума, не придет в голову носить ее дольше одного вечера.

Донья Клара. А вот явился и твой Антоньо. Я не стану вам мешать. Ах, Луиса, с каким счастливым нетерпением ты обернулась в его сторону! (Уходит.)

Входит дон Антоньо.

Дон Антоньо. Ну что, моя Луиса, есть какие-нибудь новости?

Донья Луиса. Никаких. Человек, которого я послала с письмом к моему отцу, еще не вернулся.

Дон Антоньо. Откровенно говоря, я не вижу, чего нам ждать от твоего отца.

Донья Луиса. Мне все-таки будет легче после такой попытки. Я не сомневаюсь в твоей искренности, Антоньо. Но бедность окружена холодным воздухом, в котором нередко гибнет чувство, к нему непривычное. Если мы хотим сделать любовь нашим домашним богом, мы должны постараться обеспечить ему удобное жилье.

Дон Антоньо.

ПЕСНЯ

Как часто мне твердила ты, И верю я, повторишь вновь, Что даже за венец и трон Ты не отдашь мою любовь! Речами уст твоих клянусь И нежною твоей рукой, Что ради всех земных богатств Я не расстался бы с тобой! Откуда ведать нам нужду, В руках сокровище держа? Моей царицей будешь ты, А я царем, тебе служа. Мы будем жить, владея всем, В чудесной сказке наяву. Срывай богатства с губ моих, И царства я с твоих сорву!

Входит служанка с письмом.

Донья Луиса. Ответ отца, должно быть.

Дон Антоньо. Дорогая моя Луиса, ты можешь быть уверена, что он ничего не содержит, кроме угроз и упреков.

Донья Луиса. Все-таки посмотрим. (Читает.) «Дорогая дочь, осчастливь твоего возлюбленного. Я выражаю полное согласие на то, чтобы ты вышла замуж тем способом, как тебе хочется, но непременно возвращайся домой поужинать с любящим тебя отцом».

Дон Антоньо. Ты шутишь, Луиса?

Донья Луиса (передавая ему письмо). Прочти! Прочти!

Дон Антоньо. Действительно так, клянусь небесами! Тут, несомненно, какая-то ошибка. Но нам до этого нет дела. Теперь, Луиса, у тебя не может быть поводов для отсрочки.

Донья Луиса. А разве нам не следует вернуться к моему отцу поблагодарить его?

Дон Антоньо. Сначала пусть священник лишит его возможности отступиться от своего слова. Я сбегаю за ним.

Донья Луиса. Нет, если ты снова расстанешься со мной, меня могут у тебя отнять.

Дон Антоньо. Тогда идем. Тут в соседнем монастыре у меня есть монах-приятель. Ты уже полюбовалась обычаями женской обители. Посмотрим, меньше ли ханжества среди святых отцов.

Донья Луиса. Боюсь, что нет, Антоньо. Потому что в религии, как и в дружбе, те, кто всего больше разглагольствуют, всегда самые неискренние.

Уходят.

Возвращается донья Клара.

Донья Клара. Вот они идут, счастливые любовью, в которой они открылись друг другу, а я обречена на одиночество. Увы, любовь, может быть, иногда и служит оправданием для отчаянного бегства из родительского дома, но я уверена, что поддержать беглянку может только близость любимого человека. Ах, что я вижу? Фернандо, клянусь жизнью! Как он сюда проник? Властью золота, наверно, как и Антоньо. Какой у него хмурый и расстроенный вид! Я не хочу, чтобы он меня узнал сейчас. (Опускает вуаль.)

Входит дон Фернандо.

Дон Фернандо. Да, это, несомненно, они. Мне дали верные сведения. (Хочет идти.)

Донья Клара (останавливая его). Простите, сеньор, что вам здесь угодно?

Дон Фернандо. Не все ли вам равно!.. Вот они остановились. (Всматривается.) Да, это – вероломная Клара, конечно.

Донья Клара (в сторону). Ага, ошибка ревности… Н рада, что он так взволнован.

Дон Фернандо. Мне и в этом наряде нетрудно ее узнать – я слишком хорошо ее знаю.

Донья Клара (в сторону). Какая проницательность! (Громко.) Все-таки, сеньор…

Дон Фернандо. Успокойтесь, сестрица. Не приставайте ко мне!.. О небо, она опирается на его руку, она нежно льнет к нему! О женщина, женщина!

Донья Клара. Но все-таки, сеньор, кого вам нужно?

Дон Фернандо. Не вас, не вас, во всяком случае, и поэтому оставьте меня в покое. Впрочем, постойте, милая сестрица. Скажите, это не донья Клара д'Альманса рассталась с вами только что?

Донья Клара. Клара д'Альманса, сеньор, еще здесь в саду.

Дон Фернандо. Вот-вот, я знал, что я прав! А скажите, пожалуйста, этот сеньор, который с ней сейчас у ворот, это не Антоньо д'Эрсилья?

Донья Клара. Это он, сеньор.

Дон Фернандо. Так-так. Еще один вопрос: не можете ли вы мне сказать, куда они отсюда направляются?

Донья Клара. Они, насколько я знаю, идут венчаться.

Дон Фернандо. Очень хорошо. С меня достаточно. Если я им не расстрою свадьбу… (Уходит.)

Донья Клара (откидывая вуаль). Я. думала, ревность обостряет зрение влюбленных, а моего она ослепила. После рассказа Луисы мне понятна его ошибка, и я рада, что у меня достаточно власти над ним, чтобы причинять ему такие страдания. Но отчего бы мне не посмотреть самой, как он удивится, поняв свое заблуждение? Когда он выйдет за ворота, я пойду ему вслед. И, быть может, Луиса окажется не единственной новобрачной.

ПЕСНЯ

Прощай, унылый дом, где день за днем Глухие вздохи слышатся кругом! Сестер-затворниц грустная семья, На долгий век с тобой прощаюсь я! Обитель скорби, без меня живи, Тюрьма безгрешных, кладбище любви!

Картина четвертая

Двор перед приоратом.

Входит Исаак Мендоса, пересекая сцену, за ним дон Антоньо.

Дон Антоньо. Как? Мой друг Исаак? Исаак. Как? Антоньо? Пожелайте мне счастья! Луиса в надежном месте.

Дон Антоньо. Вот как? Желаю вам счастья от всей души.

Исаак. Да, и я пришел сюда за священником, чтобы он повенчал нас.

Дон Антоньо. Так мы с вами по одинаковому делу. Я пришел за отцом Пабло.

Исаак. А, я очень рад! Но только он должен повенчать меня первым, моя невеста ждет.

Дон Антоньо. И моя тоже. Я оставил ее у ворот.

Исаак. Да, но я тороплюсь вернуться к дону Херонимо.

Дон Антоньо. И я также.

Исаак. Тогда он, может быть, для скорости обвенчает нас вместе. Я буду вашим посаженным отцом, а вы – моим. Идемте. Но всем этим вы обязаны мне.

Дон Антоньо. Да-да.

Уходят.

Картина пятая

Комната в приорате.

Отец Пабло, отец Франсиско, отец Августин и другие монахи пьют вокруг стола.

Хор монахов.

Бутыль, как солнце, льет нам свет, Ее лучи – вино. Мы – хоровод ее планет, Нам без нее темно. Бутыли слава и хвала! В сердцах весна, Когда она Плывет вокруг стола!

Пабло. Брат Франсиско, перекинь-ка сюда бутыль и провозгласи здравицу.

Франсиско. Пили мы уже за настоятельницу святой Урсулы?

Пабло. Как же, как же! Она была последняя.

Франсиско. Тогда выпьем за голубоглазую монашку святой Каталины.

Пабло. От всего сердца. (Пьет.) Скажи, брат Августин, поступали в мое отсутствие какие-нибудь пожертвования?

Августин. Дон Хуан Кордуба оставил сто дукатов на возношение о нем молений за обедней.

Пабло. Вот как? Мы их уплатим нашему виноторговцу и будем пить за здравие дона Хуана, что ничуть не хуже. Еще что-нибудь?

Августин. Да, Баутиста, богатый скряга, который умер на той неделе, завещал тысячу пистолей и серебряный светильник, стоявший у него в спальне, чтобы возжигать его перед образом Сан-Антоньо.

Пабло. Благая мысль. Но мы дадим его деньгам лучшее применение. Щедрость Баутисты будет озарять живых, а не мертвых. Сан-Антоньо не боится потемок, хотя он…

Стучат.

Посмотрите, кто это там.

Отец Франсиско идет отворить.

Входит привратник.

Привратник. Там кто-то пришел и просит отца Пабло по спешному делу.

Франсиско. Брат Пабло!

Отец Пабло выходит из-за занавески со стаканом вина и пряником.

Пабло. Что такое? Как ты смеешь, братец мой, так непристойно нарушать наши молитвы?

Привратник. Я думал, вы кончили.

Пабло. Нет, не кончили. Разве мы кончили, брат Франсиско?

Франсиско. Осталось еще по бутылке на каждого.

Пабло. Ни ты, ни твои собратья никогда не считаются с тем, который час. Вы не помышляете ни о чем, кроме угождения своим страстям. Жрете, пьянствуете, спите, прохлаждаетесь и благоденствуете, в то время как мы умерщвляем плоть.

Привратник. Мы просим не больше того, что требует природа.

Пабло. Неправда! У вас больше вожделений, чем волос на голове! И ваши румяные, гладкие, откормленные образины бесчестят наш орден. Срам! Если вы голодны, то разве не довольно вам благотворных корней земных? А если жаждете, то есть же хрустальная влага источников! (Отпивает.) Убери (отдает ему стакан) и проведи меня к просителю.

Привратник осушает стакан.

(На ходу оборачивается.) Вот-вот, ты бы все выпил, если бы там что-нибудь было! О чревоугодник, чревоугодник!

Уходят.

Картина шестая

Двор перед приоратом.

Входят Исаак Мендоса и дон Антоньо.

Исаак. Просто мука дожидаться этого отца Пабло! Верно, все еще вечерню служит, бедняга.

Дон Антоньо. Да нет, вот он идет.

Входит отец Пабло.

Добрейший отец Пабло, я пришел просить у вас благословения.

Исаак. Да, добрейший отец Пабло, мы пришли просить вас об одолжении.

Пабло. А в чем дело?

Исаак. Мы просим нас повенчать, отец Пабло. Да вы и по внешнему виду истинный жрец Гименея.

Пабло. Вот именно, потому что жизнь моя проходит в сокрушении душевном и в умерщвлении плоти.

Исаак. Нет-нет, вы похожи на служителя Гименея, потому что облик ваш дышит довольством и радостью.

Пабло. Увы, внешность моя обманчива. Я действительно довольно объемист, но когда постишься, питаешься ветром, вот меня и раздуло, как пузырь.

Дон Антоньо. Но у вас отличный, свежий цвет лица, отец Пабло. Румянец хоть куда!

Пабло. Да, мне столько пришлось краснеть за род человеческий, что краска стыда на мне уже неистребима, как его грехи.

Исаак. Добрый человек!

Пабло. Я ли не старался? Но что пользы? Они продолжают грешить под самым моим носом.

Исаак. Это и видно, отец Пабло, потому что нос у вас покраснел еще гуще, чем остальное лицо.

Пабло. Вы, я вижу, зубоскал!

Дон Антоньо. Однако к делу, отец мой. Согласны вы совершить над нами обряд венчания?

Пабло. Сочетать браком молодых людей таким вот тайным образом небезопасно. И в душе у меня много веских оснований против.

Дон Антоньо. А в руке у меня много веских оснований за. Исаак, найдется ли у вас достаточный довод, а то и два в нашу пользу?

Исаак. Да-да. Вот совершенно неоспоримый кошелек.

Пабло. Стыдитесь! Я рассержусь! Вы забываете, кто я, и если назойливые люди насильно суют всякую дрянь… да, в этот карман… или в этот… то грех на них.

Оба кладут деньги ему в карман.

Пабло. Ах, как вы меня печалите! Я бы вернул их вам, но для этого я должен к ним прикоснуться и, таким образом, нарушить мой обет.

Дон Антоньо. Ну, теперь идем.

Исаак. Освятите наше право на восторг и блаженство.

Пабло. Но, когда для вас настанет час раскаяния, на меня не пеняйте.

Дон Антоньо (в сторону). Для моего друга Исаака такое предостережение нелишнее. (Громко.) Ничего, отец мой, делайте свое дело, а последствия я беру на себя.

Исаак. И я также.

Вбегает донья Луиса.

Донья Луиса. Ах, Антоньо, Фернандо у ворот и спрашивает нас.

Исаак. Кто? Фернандо? Надеюсь, он не меня спрашивает?

Дон Антоньо. Не бойся, любовь моя. Я его легко успокою.

Исаак. Уверяю вас, что нет! Антоньо, послушайтесь моего совета и удирайте. Этот Фернандо – самая беспощадная собака и у него такая проклятая длинная шпага! Клянусь жизнью, он пришел перерезать вам горло.

Дон Антоньо. Пустяки, пустяки.

Исаак. Вы можете оставаться тут, если вам угодно, а я кого-нибудь найду, кто меня повенчает. Потому что, клянусь Сантьяго, он меня больше не увидит, пока мне служат мои пятки. (Убегает.)

Донья Луиса опускает вуаль. Входит дон Фернандо.

Дон Фернандо. Итак, сеньор, я все-таки нашел вас.

Дон Антоньо. Да, сеньор?

Дон Фернандо. Низкий, вероломный человек! Откуда у вас, при вашей лживой, коварной душе, берется смелость смотреть в глаза тому, кого вы оскорбили?

Дон Антоньо. Фернандо, вы слишком вспыльчивы. Правда, вы застаете меня в ту минуту, когда я собираюсь повенчаться с той, кого люблю превыше жизни. Но не я склонил ее к побегу, я, как и вы, ненавижу обман. Клянусь небом, пока я не встретился с ней, я не знал, что она покинула родительский дом.

Дон Фернандо. Какие жалкие оправдания! Вы обманули друга ради женщины, которая в своем дерзком бесстыдстве давно предвкушала вашу измену, ваш еврейский сводник мне это рассказал. Но будьте последовательны и, если вы решились нанести мне оскорбление, идите за мной и докажите, что у вас достаточно мужества, чтобы это признать.

Донья Луиса. Антоньо, я вижу, в чем его ошибка. Дай мне с ним поговорить.

Пабло. Друг мой, разве можно препятствовать союзу двух любящих сердец?

Дон Фернандо. Не суйся, поп! Рука, которой он домогается, моя.

Пабло. Если так, то я отстраняюсь. (Донье Луисе.) Сеньора, вы когда-нибудь обещали вашу руку этому молодому человеку?

Донья Луиса отрицательно качает головой.

Дон Фернандо. Клара, благодарю тебя за твое молчание. Мне было бы тяжело услышать из твоих уст такую ложь. Но в наказание помни, что я ни в чем тебя не упрекнул.

Входит донья Клара под вуалью.

Донья Клара. Что это за шутки?

Дон Фернандо. Антоньо, здесь вы под защитой, но мы еще встретимся. (Хочет идти.)

Донья Клара берет его за руку, а донья Луиса – за другую.

Донья Луиса.

Оглянись, несчастный, Посмотри сюда!

Донья Клара.

Что за гнев ужасный, Злоба и вражда!

Донья Луиса.

Как сестры родимой Мог ты не узнать?

Донья Клара.

От своей любимой Стыдно убегать!

Откидывают свои вуали.

Дон Фернандо. Что это значит? Моя сестра! И Клара! Я ничего не понимаю.

Донья Луиса. Между тем это так, милый братец.

Пабло. Как? О мерзость греховная! Этот человек хотел жениться на родной сестре?

Донья Луиса. И тебе не стыдно? Не узнать родную сестру!

Донья Клара. Гнать прочь свою возлюбленную?

Донья Луиса. Видишь, как ревность ослепляет людей!

Донья Клара. Будешь теперь ревновать?

Дон Фернандо. Никогда в жизни! Ты, сестра, я знаю, простишь меня. Но могу ли я надеяться, Клара?…

Донья Клара. Нет-нет. Ты сам только что просил меня не приставать к тебе. «Кого вам здесь нужно, дорогой сеньор?» «Не вас, не вас!» Ах ты, слепец несчастный! Но поклянись никогда больше не ревновать, и я прощу тебя.

Дон Фернандо. Всем, что есть…

Донья Клара. Хорошо, довольно! Дело не в клятве. (Подает ему руку.)

Донья Луиса. Но здесь есть человек, перед которым тебе следовало бы извиниться.

Дон Фернандо. Антоньо, мне стыдно думать…

Дон Антоньо. Не оправдывайся, Фернандо. Я знаю, что такое любовь, и знаю, что на выходки влюбленного нельзя сердиться. Но пора. Последуем за этим добрым отцом, и мы тебе объясним, почему произошла такая ошибка.

Хор.

Часто слышит Гименей Пышных клятв фальшивый звон, Но блаженством светлых дней Награждает верных он Где любовью прочен брак, Он внимателен и благ.

Уходят.

Картина седьмая

Зал в доме дона Херонимо.

Входят дон Херонимо, Лопес и слуги.

Дон Херонимо. Смотрите, чтобы все было в наилучшем виде! Чтобы лица у моих слуг были самые веселые! Но велите им поменьше напиваться, пока не кончится ужин.

Слуги уходят.

Так, Лопес, а где же твой господин? Увидим мы его за ужином?

Лопес. Сказать по совести, сеньор, думаю, что нет. Он, по-моему, с ума сошел. Прогнал меня, поверите ли, со страшными угрозами.

Дон Херонимо. Верно, за какой-нибудь юбкой волочится молодой повеса! Ну что ж, повеселимся и без него.

Лопес уходит.

Входит слуга.

Слуга. Сеньор, пришел сеньор Мендоса.

Входит Исаак Мендоса.

Дон Херонимо. А, дорогой мой зять! Вот, примите мое благословение и прощение! Но где же моя дочь! Где Луиса?

Исаак. Она за дверью, жаждет вашего благословения, но не решается войти.

Дон Херонимо. О, так летите и приведите ее сюда!

Исаак Мендоса уходит.

Бедное дитя, как я буду счастлив увидеть ее прелестное личико!

Исаак (за сценой). Идем, моя радость, мой трепетный ангел!

Возвращается Исаак Мендоса с дуэньей.

Дон Херонимо бросается им навстречу. Дуэнья опускается на колени.

Дон Херонимо. Приди в мои объятия, моя… (Отшатывается.) Позвольте, что это за дьявол такой?

Исаак. Дон Херонимо, вы обещали ей прощенье. Смотрите, как поникло это нежное созданье!

Дон Херонимо. Вижу, что поникло! Да ведь это, убей меня бог, старая Маргарита! А где же моя дочь? Где Луиса?

Исаак. Да здесь она, у вас перед глазами! Полно, не смущайся, дорогая моя жена!

Дон Херонимо. Так это ваша жена? Что за черт! Не на дуэнье же вы женились?

Дуэнья (на коленях). О дорогой папочка! Ведь ты не отречешься от меня?

Дон Херонимо. Папочка! Папочка! Нет, знаете, ваша наглость вполне может поспорить с вашим уродством!

Исаак. Встань, моя прелесть, обвей его шею белоснежными руками и убеди его…

Дуэнья. О сеньор, простите меня! (Обнимает его.)

Дон Херонимо. Спасите! Убивают!

Входят слуги.

Слуга. Что случилось, сеньор?

Дон Херонимо. Этот проклятый еврей привел сюда старую ведьму, которая хочет меня задушить.

Исаак. Господи, это его родная дочь, и он настолько жестокосерд, что не желает ее простить!

Входят дон Антоньо и донья Луиса и становятся на колени.

Дон Херонимо. Смерть и ярость! Это еще что такое? Кто вас просил сюда, сеньор, и кто вы такой, черт бы вас побрал?

Дон Антоньо. Сеньор, я муж этой дамы.

Исаак. Да, он – ее муж, готов присягнуть. Я оставил их у священника, он должен был вести ее к алтарю.

Дон Херонимо. Вы?

Исаак. Да. Это мой честный друг Антоньо. А это та самая девчоночка, на которую, как я вам рассказывал, мне удалось его подцепить.

Дон Херонимо. Или вы пьяны, или вы сошли с ума. Это моя дочь!

Исаак. Нет-нет. Это вы, по-моему, сошли с ума и пьяны вдобавок. Вот ваша дочь.

Дон Херонимо (дуэнье). Слушайте, вы, адово отродье! Угодно вам все это объяснить или нет?

Дуэнья. Извольте, дон Херонимо, я объясню, хотя наши платья говорят сами за себя. Посмотрите на вашу дочь и посмотрите на меня.

Исаак. Что я слышу?

Дуэнья. Дело в том, что сегодня утром вы в волнении ярости слегка ошиблись. Вашу дочь вы прогнали из дому, а вашу покорную служанку заперли на ключ.

Исаак. О боже мой, боже мой! Хорош человек, который прогоняет из дому родную дочь вместо старой дуэньи!

Дон Херонимо. И, боже мой, боже мой, хорош человек, который женится на старой дуэнье вместо моей дочери! Но как же произошло все дальнейшее?

Дуэнья. Мне остается добавить, что я заняла место вашей дочери, и мне посчастливилось снискать расположение моего дорогого супруга, которого вы видите перед собой.

Исаак. Ее супруга? Или вы думаете, старая колдунья, что я буду теперь вашим супругом? Это мошенничество, это обман! И все вы должны стыдиться самих себя!

Дон Антоньо. Послушайте, Исаак, вам ли жаловаться на обман? Дон Херонимо, даю вам слово, этот хитрый португалец сам на себя навлек все это, стараясь вас одурачить так, чтобы завладеть состоянием вашей дочери, а самому ничем не поступиться взамен.

Дон Херонимо. Одурачить меня?

Донья Луиса. Это правда, сеньор, и мы вам можем это доказать.

Дон Херонимо. Видит бог, это, несомненно, так, иначе как бы он мог стерпеть такую рожу, как Маргарита! Ну что ж, маленький Соломон, желаю вам счастья с молодой женой, от души желаю.

Донья Луиса. Исаак, плутовать в любви дозволено!.. Надо только дело предоставить вам!..

Дон Антоньо. Вы ли не умная собака? Хитрый плутишка, не правда ли?

Донья Луиса, Каналья, быть может, но ловок, дьявольски ловок!

Дон Херонимо. Да-да, его тетушка всегда называла его маленьким Соломоном.

Исаак. Все казни египетские да обрушатся на ваши головы! Неужели вы думаете, что я примирюсь с подобным мошенничеством?

Дон Антоньо. Исаак, я хочу вам сказать серьезно: вам лучше оставить все так, как есть. В противном случае, поверьте мне, вы сами убедитесь, что во мнении людей нет никого презреннее и смешнее, чем жулик, который стал жертвой собственных проделок.

Исаак. Мне все равно, я этого не потерплю. Дон Херонимо, это вы во всем виноваты! Почему вы с таким проклятым упорством внушали мне, что запертая особа красива, когда я вам все время твердил, что она так же стара, как моя мать, и так же безобразна, как дьявол!

Дуэнья. Что, ничтожное пресмыкающееся!..

Дон Херонимо. Так-так, атакуйте его, Маргарита!

Дуэнья. И такое существо смеет еще рассуждать о красоте! Ходячий денежный мешок! Тело – словно образовавшееся посредством водянки! Глаза как два дохлых таракана в ржаном тесте! Артишок вместо бороды и сухие, складчатые щеки, которых постыдилась бы обезьянья мумия.

Дон Херонимо. Молодец Маргарита!

Дуэнья. Но предупреждаю, что у меня есть брат, который носит шпагу, и если ты вздумаешь меня обижать…

Исаак. Огонь попалИ вашего брата и вас! Я убегу от вас в Иерусалим!

Дуэнья. Беги куда угодно – я за тобой!

Дон Херонимо. Обвейте его белоснежными руками, Маргарита!

Исаак Мендоса и дуэнья удаляются.

Дон Херонимо. Но скажи, Луиса, ты действительно повенчана с этим скромным молодым человеком?

Донья Луиса. Сеньор, исполняя вашу волю, я отдала ему руку час тому назад.

Дон Херонимо. Мою волю?

Дон Антоньо. Да, сеньор. Вот ваше собственноручное согласие.

Дон Херонимо. Как? Вы думаете похитить мое дитя путем обмана, путем подлога? И вы рассчитываете таким же способом получить ее состояние? Ну, знаете, вы точно такой же мошенник, как Исаак!

Дон Антоньо. Нет, дон Херонимо. Хоть я и воспользовался этим письмом, чтобы получить руку вашей дочери, я никогда бы не завладел ее состоянием путем обмана. Вот, сеньор! (Вручает ему письмо.) А теперь вместо приданого, подарите ей ваше благословение, а я взамен этого уступаю ей то немногое, что у меня есть. Если бы вы ее выдали за принца, он не мог бы предложить вам большего.

Дон Херонимо. Однако, убей меня бог, вы совершенно удивительный молодой человек! Но неужели у вас хватает дерзости полагать, что никто, кроме вас, не способен на благородный поступок? Слушай, Луиса, скажи этому твоему надменному безумцу, что я не знаю второго человека, который отказался бы от твоего богатства. И, клянусь жизнью, он – единственный во всей Испании, достойный его получить. Так вот, благословляю обоих вас! Я – упрямый старик, когда бываю неправ. Но теперь вы убедитесь, что я могу быть не меньше упрям, когда я прав.

Входят дон Фернандо и донья Клара.

Новое чудо! Что это значит, Фернандо? Никак ты похитил монахиню?

Дон Фернандо. Она монахиня только по одежде, сеньор. Вглядитесь внимательнее, и вы увидите, что это Клара д’Альманса, дочь дона Гусмана, и вместе с тем – это моя жена, правда, похищенная, прошу прощения.

Дон Херонимо. И с какими богатствами похищенная, гром и молния! Фернандо, ты рассудительный плут, и я тебя прощаю. А вы, ей-богу, прелестная молодая особа. Ну, веселись, плутовка, поцелуйте свекра!

Донья Клара. Извольте, уважаемый сеньор. И обходитесь с нами ласково.

Дон Херонимо. Черт возьми, эти губки, видно, еще не успели окоченеть от целования четок! Ей-богу, мне кажется, я готов стать первым весельчаком в Испании. Луис! Санчо! Карлос! Слышите вы меня? Все ли двери в моем доме распахнуты настежь? Свадьбы наших детей – единственные праздники в нашем возрасте. И в эти дни мы с наслаждением тратим последний запас веселости, какая в нас осталась.

Музыка за сценой.

А, вот и наши друзья и соседи!

Входят маски.

Честное слово, это будет ночь! С вином, и плясками, и пением, чтоб к нам сбежались и стар и млад!

ФИНАЛ

Дон Херонимо.

Давайте веселиться И стар и млад – беситься. Пришла для всех Пора утех Вино, и пляс, и смех.

Донья Луиса.

Хочу, чтоб шумный бал До солнца не стихал. Эта ночь – для нас. Не смыкая глаз, Рассветный встретим час.

Дон Фернандо.

У дев алеют щеки, Алеют вин потоки. Пришла для всех Пора утех Вино, и пляс, и смех.

Дон Антоньо.

Под утро праздник наш Закончим звоном чаш. Эта ночь – для нас. Не смыкая глаз, Рассветный встретим час.

Донья Клара.

Сегодня мы изгнали Из сердца все печали. Пришла для всех Пора утех Вино, и пляс, и смех.

Дон Херонимо.

Я дорогим гостям Урок веселья дам. Пришла для всех Пора утех Вино, и пляс, и смех.

Все уходят.

Иллюстрации

«Дуэнья». Дон Фернандо – П. Зиньковский, Исаак Мендоса – Б. Левинсон

Московский драматический театр имени К. С. Станиславского. 1943

«Дуэнья». Донья Луиса – И. Прейс, дуэнья – Е. Рубцова

Московский драматический театр имени К. С. Станиславского. 1943

«Дуэнья». Дон Херонимо – Н. Сидоркин, донья Луиса – И. Прейс

Московский драматический театр имени К. С. Станиславского. 1943

«Дуэнья». Исаак Мендоса – Б. Левинсон, донья Луиса – И. Прейс

Московский драматический театр имени К. С. Станиславского. 1943

«Дуэнья». Дон Фернандо – П. Зиньковский, дон Херонимо – Н. Сидоркин, донья Луиса – И. Прейс

Московский драматический театр имени К. С. Станиславского. 1943

«Дуэнья». Дон Антоньо – П. Глебов, дон Фернандо – 77. Зиньковский

Московский драматический театр имени К. С. Станиславского. 1943

«Дуэнья». Дон Херонимо – Н. Сидоркин, Исаак Мендоса – Б. Левинсон

Московский драматический театр имени К. С. Станиславского. 1943

«Дуэнья». Сцена из спектакля

Государственный академический театр драмы Латвийской ССР. Рига. 1945

«Дуэнья». Сцена из спектакля

Государственный академический театр драмы Латвийской ССР. Рига. 1945

Дуэнья – В. Захарова, Исаак Мендоса – А. Смиранин

Государственный театр драмы имени Грибоедова. Тбилиси. 1952

Дон Фернандо – А. Нирванов, Исаак Мендоса – А. Смиранин

Государственный театр драмы имени Грибоедова. Тбилиси. 1952

«Дуэнья». Декорации художника Е. Донцовой

Государственный театр драмы имени Грибоедова. Тбилиси. 1952

Послесловие

Шеридан был крупнейшим драматургом-сатириком XVIII века в Англии.

Просветитель-демократ, писатель замечательного реалистического таланта, он дал наиболее законченное художественное воплощение проблемам, волновавшим умы передовых людей его времени. Творчество Шеридана завершает собой историю развития английской демократической комедии эпохи Просвещения.

1

История английской литературы и театра сохранила имена трех членов семьи драматурга. Дед писателя, Томас Шеридан (1687–1738), – разорившийся землевладелец и священник, лишенный прихода за проповедь против британского владычества в Ирландии, – принадлежал к числу ближайших друзей Джонатана Свифта. В его поместье были написаны «Письма суконщика» и «Путешествия Гулливера». Его сын, отец Шеридана, тоже носивший имя Томас (1719–1788), завоевал известность как руководитель дублинского театра, актер, специалист по ораторской и сценической речи, автор словаря английского языка и в свое время популярной, но, к сожалению, не сохранившейся комедии «Капитан О'Бландер, или Храбрый ирландец». Мать будущего писателя, Френсис Шеридан (1724–1766), была автором нашумевшего романа «Сидни Бидальф» и нескольких пьес, в том числе комедии «Открытие», поставленной Гарриком в театре Дрюри-Лейн в 1763 году.

Ричард Бринсли Шеридан родился 12 октября 1751 года в Дублине.

Несмотря на свое заметное положение в литературно-театральном мире, семья Шериданов была бедна. Когда отцу писателя стал грозить арест за долги, он бежал с женой во Францию, оставив детей на попечение богатого родственника.

Ричард в это время учился в аристократической школе Харроу. Свои школьные годы Шеридан вспоминал с горечью. Дети из знатных дворянских семейств не хотели разговаривать с ним – сыном актера, живущим на чужие средства. Унизительное положение, в котором он очутился, мешало ему полностью отдаться учению. Шеридан говорил, что все свои знания он приобрел уже по окончании школы.

В 1770 году Ричард Шеридан с отцом, кое-как уладившим свои материальные дела, переехал в Бат. К этому времени относятся его первые литературные опыты. В сотрудничестве со своим товарищем по школе Холхедом, впоследствии известным ориенталистом, он перевел книгу греческих стихов, написал комедию «Иксион и Амфитрион» и ряд очерков, часть которых была опубликована в местной газете. Литературная карьера молодого Шеридана была, однако, прервана самым неожиданным образом. В Бате Шериданы жили в ближайшем соседстве с семьей композитора Линли, все девять детей которого выступали в концертах. «Вундеркинды» жестоко эксплуатировались матерью, и большинство из них умерло в раннем возрасте. Для старшей дочери, красавицы Элизабет, мать мечтала о «блестящей партии» и добивалась этого с таким усердием, что имя дочери стало приобретать дурную славу Девушка, у которой завязался роман с Ричардом, решила бежать из семьи. В небольшом французском городке влюбленные обвенчались, но их жизнь на чужбине продолжалась недолго Подоспевшие родственники заставили молодых вернуться в Англию. Ричард был оставлен в Лондоне, Элизабет увезли в Бат: у Ричарда не было денег, чтобы содержать семью, и это вполне оправдывало поведение родителей в глазах света. И Шериданы, и Линли были люди известные, поэтому бегство Ричарда и Элизабет дало обильную пищу скандальной хронике. Защищая честь своей жены, Ричард дважды дрался на дуэли. Последняя из них едва не стоила ему жизни. Может быть, это обстоятельство помогло семье Линли примириться с потерей доходов Элизабет, которая к тому времени уже считалась первой певицей Англии, а может быть, тут сыграло роль возраставшее сопротивление дочери; во всяком случае, 13 апреля 1774 года Ричард и Элизабет обвенчались вторично. Шеридан был в это время студентом юридической школы в Темпле. Желая оградить жену от бесцеремонных домогательств светских поклонников, он запретил ей выступать публично. В поисках средств к жизни Шеридану приходилось рассчитывать только на свое перо.

На этом кончается юность Шеридана – период, которому посвящены десятки очерков, статей, романизированных биографий, вышедших из-под пера буржуазных исследователей. Восхищаясь «романтической юностью» писателя, они, однако, не дают себе труда задуматься над тем, сколько обиды, горечи, разочарований должно было скопиться в душе героя этих «романтических приключений» уже за первые двадцать лет его жизни, сколько таланта, воли, сопротивляемости понадобилось Шеридану, чтобы соединиться с любимой женщиной и добиться того места в жизни, на которое он имел право по своим способностям.

Ричард с увлечением принялся за литературный труд. 17 января 1775 года в театре Ковент-Гарден была поставлена комедия Шеридана «Соперники». На премьере спектакль успеха не имел. Полный провал пьесы подтвердился на следующий вечер – спектакль шел под непрерывные свистки зала. «Соперники» были возвращены автору, не дожив до третьего спектакля, сбор с которого шел в пользу драматурга. Но Шеридан не сдался. В течение десяти дней почти круглосуточной работы он переделал пьесу. 28 января 1775 года занавес Ковент-Гардена закрылся под бурные рукоплескания публики. Шеридан стал признанным драматургом.

Новые пьесы, появившиеся в том же году, упрочили его успех. 2 мая 1775 года к бенефису Лоуренса Клинча, актера-ирландца, исполнявшего в «Соперниках» роль сэра Люциуса О’Триггера, был поставлен двухактный фарс «День святого Патрика». 21 ноября 1775 года лондонские зрители увидели комическую оперу Шеридана «Дуэнья». Этот спектакль прошел подряд семьдесят пять раз – цифра, почти небывалая для английского театра XVIII века. Песенки из «Дуэньи» (музыку написал Линли) распевали по всей стране.

Через полтора года после появления «Соперников» Шеридан стал совладельцем ведущего драматического театра Дрюри-Лейн, купив у отошедшего от театральных дел крупнейшего английского актера XVIII века Гаррика его пай. Гаррик долго искал себе преемника, и, когда его выбор остановился на Шеридане, он, сообразуясь со скромными средствами молодого драматурга, уступил ему свою долю участия значительно ниже действительной стоимости. Тем не менее Шеридану пришлось залезть в долги и взять двух компаньонов. Желая единолично руководить театром, писатель к 1780 году выкупил паи у всех совладельцев. Долги его к этому времени достигли такой суммы, что до конца своей жизни он находился под страхом долговой тюрьмы.

24 февраля 1777 года на сцене Дрюри-Лейна пошла переделанная Шериданом комедия английского драматурга конца XVII – начала XVIII века Джона Ванбру (1664–1726) «Неисправимый, или Добродетель в опасности» (1696), которой Шеридан дал название «Поездка в Скарборо». В переделке Шеридана добродетель оказалась в гораздо меньшей опасности, чем в очень рискованной пьесе Ванбру. Большинство наиболее пикантных положений «Неисправимого» он смягчил, приспособив комедию драматурга Реставрации к более чопорным театральным нравам 70-х годов. Однако публика, надеявшаяся увидеть новую оригинальную пьесу Шеридана и обманутая в своих ожиданиях, чуть не провалила премьеру. Положение спасла молодая актриса Робинсон, исполнявшая роль Аманды. Приняв на свой счет свистки, доносившиеся из зала, она, растерявшись, стала приседать перед публикой. Свистки сменились хохотом, представление продолжалось. В Лондоне по-своему переименовали комедию Шеридана, назвав ее «Неисправимый, или Дрюри-Лейн в опасности». Впрочем, переделка Шеридана сама по себе явилась очень удачной, и спектакль имел огромный успех. Он был повторен девяносто девять раз. Это позволило Шеридану целиком отдаться работе над своей новой комедией, которую уже давно ждали зрители.

Шедевр Шеридана – комедия «Школа злословия» была впервые показана публике 8 мая 1777 года. Премьера этого спектакля стала центральным событием театральной жизни Лондона всей последней трети XVIII века. Современники вспоминали, что, когда на сцене упала ширма, скрывавшая леди Тизл, прохожим показалось, будто обрушились стены театра – такой оглушительный взрыв хохота и рукоплесканий донесся из зала.

30 октября 1779 года Шеридан поставил свою последнюю комедию – «Критик», также имевшую большой успех. Лишь двадцать лет спустя Шеридан вернулся к драматургии, написав пьесу «Писарро» (1799), которая, по существу, представляла собой переделку мелодрамы Коцебу «Испанцы в Перу».

Работа Шеридана для театра, начатая «Соперниками» в 1775 году, фактически заканчивается в октябре 1779 года. За эти пять лет он создал все, с чем вошел в историю английской драматургии. Следующие тридцать лет были им отданы политической деятельности. Две комедии, над которыми он работал одновременно со «Школой злословия», – «Государственный деятель» и «Жители лесов» – остались незаконченными.

Однако Шеридан – политический деятель во многом продолжал дело, начатое им в качестве драматурга.

Более ста лет отделяют время Шеридана от английской буржуазной революции XVII века. Почти столетие прошло и с тех пор, когда английская буржуазия, заключив в 1688 году компромисс с дворянством, стала, по словам Энгельса, «скромной, но признанной частью господствующих классов Англии».[5]

Англия Шеридана была не той, что в начале века. Уже несколько десятилетий в экономике страны происходили изменения, которые получили впоследствии название «промышленной революции». Ее подлинное значение выявилось несколько позже – с 1793 по 1815 год, – а последствия осознаны во всей полноте еще несколько десятилетий спустя. Впрочем, в известной степени происходящие экономические перемены сказывались на общественной жизни страны уже в 70 – 80-е годы XVIII века.

В период борьбы американских колоний за независимость в Англии возникает буржуазный радикализм, программа которого в некоторых чертах предвосхищала программу чартистов. В Англии не было еще подлинно народной партии, но ряд представителей радикализма – такие, как Джон Уилкс и Джемс Фокс, – в известные периоды своей деятельности и по определенным вопросам выражали интересы широких слоев народа. К числу таких людей принадлежал и Шеридан, занявший вскоре видное место в радикальном крыле партии вигов, которым руководил один из его ближайших друзей и единомышленников – Джемс Фокс.

К началу войны американских колоний за независимость относятся и первые политические выступления Шеридана.

В ответ на статью известного литератора С. Джонсона «Налогообложение не есть тирания», в которой тот утверждал, что «родиться подданным – значит без слов признать существующую власть», Шеридан писал в 1775 году: «Если бы мы от рождения были связаны лойяльностью по отношению к существующим формам правления, они бы никогда и нисколько не менялись. В Англии не было бы революции». Опубликовав поэму, изображающую борьбу американцев за независимость, Шеридан предпослал ей посвящение королю Георгу III, в котором смело выступил против политики правящих классов Англии и предсказал их поражение в «глупой и несправедливой войне» против вооруженного народа.

Шеридан был одним из первых людей в Англии, заговоривших о необходимости парламентской реформы. Уже в 1782 году, за пятьдесят лет до того, как под давлением народных масс эта реформа, куцая и урезанная, была проведена, Шеридан, выступая на митинге, требовал, чтобы в Англии было введено всеобщее голосование и срок полномочий палаты общин ограничен одним годом.

Он в течение всей жизни отстаивал права Ирландии, нередко голосуя по этому вопросу против своей партии.

Когда во Франции разразилась революция 1789 года, Шеридан всеми силами боролся против вынашиваемых английской реакцией планов интервенции. Не изменил он своей позиции и в 1793 году, когда большинство из тех английских общественных и политических деятелей, которые на первых порах приветствовали «зарю свободы» в соседней стране, скатились в лоно реакции.

Наиболее ярким событием в политической биографии Шеридана было его выступление по делу Уоррена Гастингса – английского генерал-губернатора Индии, отстраненного от должности и преданного суду по требованию парламентской комиссии, в которую входил и сам Шеридан.

Речи Шеридана в парламентской комиссии и на суде (февраль и июнь 1787 года) произвели огромное впечатление на общественное мнение Англии. На заседании суда Шеридан говорил четыре дня при неослабевающем внимании публики. Крупнейшая актриса Англии того времени Сара Сиддонс, потрясенная силой красноречия Шеридана, упала в обморок. Толпы людей стремились в течение этих четырех дней проникнуть в здание Вестминстерского аббатства, где шел суд.

Со страстным негодованием Шеридан развернул перед слушателями картину колониальных зверств, показал алчную, циничную природу буржуа – завоевателя и поработителя чужих народов.

«Целые нации истреблялись ради пачки банкнот, – говорил он, – целые области опустошались огнем и мечом, чтобы обеспечить капиталовложения… Генералы становились акционерами, дубина вошла в реквизит банкирских контор, и весь Индустан увидел британское правительство с окровавленным скипетром в одной руке, в то время как другая его рука шарила по чужим карманам».

Затевая процесс против Гастингса, руководители партии вигов преследовали совершенно определенные политические цели. Находясь в то время в оппозиции, они рассчитывали расположить в свою пользу общественное мнение и одновременно, ликвидировав монополию Ост-Индской компании, получить свою долю прибылей от ограбления Индии.

Шеридан поставил в своей речи вопрос шире, чем это диктовалось интересами вигов. Самая система колониального владычества в Индии была показана им настолько обнаженно, лишенной всяческих прикрас, что речь его оказалась объективно направленной не только против тех, кто сейчас распоряжался Индией, но и против тех, кто притязал на это в дальнейшем.

Не удивительно, что процесс Гастингса затянулся на семь лет, а затем, когда впечатление, произведенное речами Шеридана, сгладилось, палата лордов оправдала обвиняемого. Но, хотя речь Шеридана и не принесла, казалось бы, никакого непосредственного результата, она осталась образцом высокой гражданской честности и принципиальности, запомнившимся на многие годы. Первым человеком, к которому направился молодой Байрон, выйдя из здания парламента после своей знаменитой речи 27 февраля 1812 года в защиту рабочих-луддитов (разрушителей машин), был Шеридан.

Правда, не всегда Шеридан оставался на такой высоте. Многие эпизоды политической биографии Шеридана служат примером его ограниченности, присущей даже наиболее радикальным представителям партии вигов.

Однако в 80 – 90-е годы в числе известных английских политических деятелей, исключая Джемса Фокса, не было человека более демократических убеждений, более радикально мыслящего и более честного, чем Шеридан.

Естественно поэтому, что с усилением реакции в Англии политическая карьера Шеридана стала близиться к концу. Он был неугоден ни тори, ни вигам. Потеряв свое место в парламенте и лишившись депутатской неприкосновенности, он был арестован за долги, и, хотя вскоре его освободили, это нанесло страшный удар его самолюбию. Пожар театра Дрюри-Лейн и огромные затраты на восстановление здания, которых требовал Шеридан, считая Дрюри-Лейн гордостью английского сценического искусства, привели к тому, что он был отстранен от театральных дел. Байрон вспоминал, как был заброшен и оскорблен Шеридан в последние годы своей жизни. Однажды, находясь в актерском фойе Дрюри-Лейна после спектакля с участием Эдмунда Кина, Байрон увидал, что у двери стоит и не решается войти бывший руководитель этого театра. Знакомые встретили как-то на улице плачущего старика Шеридана, который нес продавать портрет своей покойной жены, написанный знаменитым Гейнсборо…

Шеридан умер 7 июля 1816 года в страшной бедности. За несколько дней до смерти в его комнату, из которой была вынесена вся мебель, явились судебные приставы, пытавшиеся увести больного писателя в долговую тюрьму.

Шеридану устроили пышные похороны. Гроб с его телом был установлен в Вестминстерском аббатстве. За катафалком шел весь «цвет» британской аристократии, а на другой день Шеридана снова забыли. Надгробный памятник был установлен на средства одного из его друзей. Биографии Шеридана многочисленны, но до сих пор в Англии нет полного академического собрания его сочинений.

Умирал в одиночестве он, а у гроба Будет очередь сильных и знатных стоять. Вот их дружбы мерило, вот чести их проба, О пустых этих душах мне больно писать… Где вы были, когда он, голодный, зачах? Свора знатных в несчастье его избегала. Нынче пристав с поэта стащил одеяло — Завтра лорд его гроб понесет на плечах![6]

Этими стихами поэт-романтик Томас Мур – представитель поколения, шедшего на смену Шеридану, – откликнулся на смерть замечательного драматурга.

2

Именем Шеридана завершается один из значительнейших периодов развития английской демократической комедии. В творчестве этого драматурга отлились в законченную художественную форму многие достижения его предшественников.

Английская комедиография XVII–XVIII веков прошла чрезвычайно сложный путь развития, определявшийся социальными и политическими изменениями в жизни страны.

Рубеж между драматургией Возрождения и последующего периода образует в Англии буржуазная революция середины XVII столетия. Театры были закрыты, представления запрещены.

Новая школа драматургов формировалась в период реставрации Стюартов. Драматурги Реставрации достаточно ясно видели пороки своих современников. Буржуа они от души презирали. Аристократов знали слишком близко, чтобы питать к ним хотя бы тень уважения. Однако довольно правдиво показывая разложение правящих классов, комедиографы этой школы чаще всего приходили к отрицанию всяких моральных критериев.

Поэтому такое важное значение имело появление в Англии просветительской драматургии, начавшей завоевывать сцену уже через несколько лет после вторичного крушения абсолютизма Стюартов в 1688 году. В определенной степени просветительскому влиянию подверглись и последние драматурги, принадлежавшие к школе комедии Реставрации.

К концу 20-х годов XVIII века в просветительской драматургии выделились два течения – консервативное и демократическое. Представители первого из них были вполне удовлетворены результатами компромисса буржуазии и дворянства в 1688 году, представители второго начинали уже видеть противоречия нового буржуазного общества. Драматурги-консерваторы считали своей задачей отвращать зрителя от дурных поступков, показывая ему примеры добродетели. Их противники желали исправлять человека, разоблачая пороки общества. В конечном счете первые боролись за нравоучительно-охранительную, вторые – за демократическую сатирическую комедию.

Изданный в 1737 году закон о театральной цензуре на время прервал развитие сатирической комедии.

Ее возрождение началось лишь в 60-х годах XVIII века, причем демократической комедиографии снова пришлось завоевывать свое место в борьбе с нравоучительной комедией.

Столкновение демократической и консервативной комедиографии приняло в 60 – 70-е годы форму борьбы между так называемой «веселой» и «сентиментальной» (нравоучительной) комедией. На первых порах казалось, что спор идет о чисто художественных вопросах. И действительно, нельзя сказать, чтобы такие «веселые» комедии, как «Полли Хоником» (1760) и «Ревнивая жена» (1761) Колмана, «Добрячок» (1768) и «Унижение паче гордости, или Ночь ошибок» (1773) Голдсмита, поднимали более важные социальные проблемы, чем произведения драматургов-сентименталистов. Хотя уже на первом этапе развития «веселой» комедии сатирические элементы присутствовали и в пьесе Колмана «Тайный брак» (1766) и в ряде эпизодов других пьес представителей этого направления, истинный характер противоречий между двумя школами драматургов во всей полноте раскрылся лишь с приходом Шеридана.

В конце своей деятельности комедиографа, в пьесе «Критик», Шеридан сам отчасти объяснил смысл своей борьбы с сентиментальной драматургией. Правда, Шеридан избрал здесь объектом нападок трагедию, но это не меняет дела, поскольку речь идет не об особенностях жанра, а о подходе к изображению жизни. «Целомудрие» современных драматургов, говорит Шеридан, можно сравнить с «искусственной застенчивостью куртизанки, у которой стыдливый румянец на щеках сгущается по мере того, как убывает ее скромность». Шеридан видел историческое несоответствие между «примерами добродетели», предлагаемыми сентиментальной драматургией, и действительными качествами буржуазного индивида и в этом усматривал нереалистичность сентиментальной, апологетической по своей сущности драматургии. В своем собственном творчестве Шеридан пошел иным путем. Основой его реализма стало осмеяние и разоблачение пороков современного общества.

3

Первая комедия Шеридана, «Соперники», не являлась еще сатирическим произведением. Но она была специально посвящена борьбе против сентиментальной драматургии, изображавшей мир не таким, каким он был, а таким, каким он желал казаться, и молодой драматург извлек из этого противоречия не меньше комизма, чем впоследствии из прямого разоблачения ханжей и лицемеров. Впрочем, материалом Шеридану послужила не литературная полемика, а сама жизнь.

Местом действия своей комедии Шеридан избрал Бат – модный курорт с серными источниками, который привлекал к себе в XVIII веке самое разнообразное общество.

Бат был центром светских увеселений на летний сезон. Посетить его считали своим долгом и лондонский джентльмен и одичавший в деревенской глуши сквайр, обедневший ирландский помещик, купец и разбогатевший ремесленник. Сюда толпами устремлялись шулера, авантюристы, охотники за богатыми невестами и девицы, мечтающие сыскать мужа. В Бате имелся театр, залы для концертов и балов, сюда съезжались актеры, музыканты, литераторы.

Этот небольшой городок стал любимым объектом изображения для английских драматургов и романистов. Сюда отправил своего Перигрина Пикля и семейство Брамбль Тобайас Смоллет, в Бате развертывается действие нескольких комедий Фута, здесь познакомились фильдинговские Политик и достойный судья Уорти…

Столкнуть между собой людей, которые, может быть, никогда бы не встретились в Лондоне, расширить сферу наблюдений над жизнью, показать представителей разных общественных слоев, людей различного жизненного уклада, мироощущения – такая задача незримо вставала перед каждым художником, обращавшимся к описанию Бата.

Эту задачу поставил перед собой и Шеридан. Его первое произведение принадлежит к числу комедий нравов. В «Соперниках» мы встретим и самодурствующего помещика сэра Энтони Абсолюта, и деревенского сквайра Боба Акра, мечтающего войти в светское общество, и спесивого, задиристого ирландского дворянина сэра Люциуса О'Триггера, преисполненного сознания своей добродетели, ибо он «слишком беден, чтобы позволить себе какой-нибудь грязный поступок», слуг и служанок, каждого со своим характером, своими взглядами на жизнь. В комедии не много действующих лиц, но она кажется очень «густо заселенной» героями, потому что ни один из них не пропадает для зрителя, каждый написан выпукло, определенно. Особенно выделяется миссис Малапроп, пожилая блюстительница нравственности, которая не прочь пойти на любовную интрижку, но, не в состоянии прельстить мужчин своими прелестями, видит свою силу в образованности и светскости. Миссис Малапроп без устали сыплет «учеными» словами, смысл которых ей самой непонятен.

Шеридан использовал место действия и для того, чтобы оправдать сложную интригу своей пьесы. В Бате кажутся естественными неожиданные приезды, встречи, мистификации. Действие развивается настолько четко, что у зрителя остается впечатление не запутанности, а комедийной насыщенности пьесы.

В «Соперниках» нет ни одного лица, которое не было бы характером, ни одного поворота сюжета, который не был бы оправдан характерами героев, обстоятельствами, местом и временем действия. Именно поэтому мысли автора раскрываются не в проповедях и декларациях, как в сентиментальных комедиях, а в движении интриги, в столкновении персонажей.

Основной прием, которым пользуется Шеридан в «Соперниках», – это сопоставление контрастирующих образов, положений, сцен. Если в его комедии происходит дуэль, то вызов бросает заведомый трус человеку храброму, если герой уверен в успехе, то публика в свою очередь может быть уверена, что в следующей сцене он встретится с непредвиденными трудностями. Подобная манера часто приводит к тому, что контраст у Шеридана приобретает характер гротеска.

Согласно этому принципу соединены в комедии трезвый и веселый капитан Абсолют и мечтательная Лидия Лэнгвиш, мечтательный Фокленд и трезвая Джулия. Контрастируют между собой не только характеры внутри каждой пары, но и сами пары.

Но здесь и проявляется неистощимая изобретательность Шеридана, его умение разнообразить характеры и положения. Контраст не превращается у него в сухое противопоставление; в нем, напротив, таятся огромные возможности для психологического раскрытия образов, для юмора и, наконец, для утверждения мыслей автора.

Лидия Лэнгвиш – девица, начитавшаяся сентиментальных романов, мечтает о «рае в шалаше». Любовь для нее – вся во внешних атрибутах романтической страсти: в свиданиях при луне, похищении, венчании в далекой шотландской деревушке. «Грубая, скучная» реальность для нее не существует. «Сколько раз я, крадучись, убегала из дома в холодную январскую ночь и находила его в саду обледеневшим, как статуя, – рассказывает она Джулии о своих свиданиях с Абсолютом, – он падал прямо в снег на колени и так трогательно чихал и кашлял… Он дрожал от холода, а я от волнения, и в то время, как наши руки и ноги немели от зимней стужи, он горячо умолял меня разделить его пламя – и мы пылали взаимным жаром! Ах, Джулия, вот это была настоящая любовь!» Но рядом с сентиментальней экзальтацией в ней уживается черствость, неразвитость чувств. Лидия искренне удивлена тем, что ее подруга привязана к человеку, спасшему ее из воды. «Подвиг? Да любая ньюфаундлендская собака сделала бы то же самое! – восклицает она. – Вот уж я не подумала бы отдать мое сердце человеку только потому, что он хорошо плавает». Лидия презирает «скучную» действительность потому, что не знает ее, душевно не развита, не способна увидеть чувства там, где оно не выступает в пышном романтическом облачении. Живя в мире иллюзий, она осуждена на такой же иллюзорный роман с несуществующим прапорщиком Беверлеем. Деньги она презирает единственно потому, что никогда не знала в них нужды.

Впрочем, несмотря на свою нелепость, романтические бредни Лидии – не только плод душевной ограниченности. Они в какой-то мере порождены протестом против идей, которые без устали проповедует ее тетка и опекунша. «…В браке куда безопаснее начинать с легкого отвращения, – поучает племянницу миссис Малапроп. – Я, например, до свадьбы ненавидела твоего дорогого дядюшку, как чернокожего арапа, и, однако, какой примерной женой я ему была! А когда богу угодно было избавить меня от него, так никто и не знает, сколько я слез пролила!» Правда, протест против уродливой морали миссис Малапроп принимает у самой Лидии уродливую форму, но он естествен у молодой девушки, и в нем залог ее исцеления.

Лидия не могла, конечно, измениться на протяжении короткого срока, в течение которого происходит действие пьесы, но если сначала в ее поступках преобладают экзальтация и каприз, то в конце, когда девушка столкнулась, наконец, с реальными трудностями – со страхом за жизнь любимого человека, необходимостью выбирать между своим самолюбием и возможностью счастья с капитаном Абсолютом, – на смену выдуманным страданиям приходят подлинные чувства.

Иной характер носит сентиментальность Фокленда. В отличие от Лидии он знает жизнь, по-настоящему любит свою невесту, внутренне совершенно искренен. Фокленд терзается тем, что не встретил в жизни до сих пор настоящей, большой, всепоглощающей страсти. Он знает, что словом «любовь» нередко прикрывают корысть, самолюбие, расчет. И, отыскав женщину, способную ответить на его чувства, он долго не может поверить в свое счастье, оскорбляет ее неоправданными подозрениями, сомневается в ее искренности.

Чувство Фокленда и Джулии свободнее от расчета и тщеславия, глубже, чем любовь капитана Абсолюта и Лидии. Но ссоры влюбленных объясняются не только подозрительностью Фокленда. Прийти к взаимному пониманию Фокленду и Джулии мешают и его старозаветные представления об отношениях между влюбленными. Он убежден, что «истинно скромная, целомудренная женщина может только с одним человеком в мире танцевать контрданс, и то, если остальные пары – ее тетушки и дядюшки».

Так постепенно развертывается основная тема комедии – тема воспитания чувств. Умейте ощутить радость любви, прелесть дружбы, понять красоту жизни – не выдуманной, а настоящей, богатой красками, движением, чувствами, – учит зрителя автор.

Но в жизни есть много уродливого, отталкивающего, того, что мешает осуществиться гуманистическим идеалам. И Шеридан призывает бороться за свое счастье. Надо уметь не только радоваться жизни, надо уметь ее завоевывать.

Действенное начало пьесы воплощено прежде всего в образе капитана Абсолюта. Этот молодой человек лишен глубины Фокленда и не обладает цельностью натуры Джулии, но он активен, остроумен, находчив, знает жизнь и умеет ею наслаждаться.

Ни один из названных героев не выражает всей мысли пьесы. Идея произведения больше, объемнее каждого из них – обычных людей с их достоинствами и недостатками. Но каждый из героев по-своему помогает понять общий замысел автора. Свой человеческий идеал Шеридан пытался, правда, воплотить в образе Джулии, верной, умной и решительной девушки. Однако роль Джулии не принадлежит к числу тех, из-за которых в театре когда-либо разгоралось соперничество, а произносимый ею под занавес монолог не столько раскрывает, сколько суживает и ограничивает идею пьесы, сводя ее к проповеди умеренности в делах и осмотрительности в поступках.

Не в этом, конечно, смысл комедии Шеридана. «Соперники» – произведение задорное, молодое, жизнеутверждающее, проникнутое гуманистическим духом.

Эта пьеса показала художественную несостоятельность сентиментальной драматургии и способствовала укреплению реализма на английской сцене. Тем самым она прокладывала дорогу сатирической комедии.

Подобный смысл имел и фарс «День святого Патрика, или Предприимчивый лейтенант», появившийся вслед за «Соперниками». Особый интерес представляют сцены, где показан разгул пьяной солдатни на постое, мошеннические методы вербовки в английскую армию. Здесь уже заключены элементы социальной сатиры.

4

Сатирические тенденции в творчестве Шеридана заметно усиливаются с появлением пьесы «Дуэнья», написанной в форме комической, или, по тогдашней терминологии, «балладной» оперы. Не заблуждения юности осмеиваются в этой пьесе, а такие типические качества буржуа, как своекорыстие, алчность, презрение к человеческим чувствам. Правда, место действия перенесено в Испанию, но проблемы, которые ставит Шеридан, особенно характерны для английской жизни XVIII века.

Политическая сатира не находит себе места в этом произведении, как и во всем творчестве Шеридана и остальных представителей «веселой комедии». Она была невозможна после издания закона 1737 года. Но в «Дуэнье» заключено значительно больше элементов социальной сатиры, чем в «Соперниках».

Персонажи пьесы разделены на две группы. Первую из них, написанную в гротескной манере, образуют дон Херонимо, Исаак Мендоса, дуэнья Маргарита, отец Пабло, отец Франсиско, отец Августин и другие монахи.

В характеристике этих персонажей Шеридан показывает зрителю различные типы английского буржуа.

Подробнее всего выписан драматургом образ дона Херонимо. Через него метко раскрыты качества буржуазного индивида той поры, когда крупные спекулянты покупали себе дворянские титулы, а старая аристократия легко сочетала фамильную спесь с чисто буржуазным стяжательством.

Дон Херонимо – дворянин. Он гордится красотой своей дочери, служащей украшением его рода. Но он ни на минуту не забывает и о том, что красота делает его дочь хорошим товаром, который тем выгоднее можно продать. Недаром дон Херонимо считает английских купцов лучшим объектом для подражания.

Между доном Херонимо и Мендосой существует глубокая внутренняя связь. У Мендосы то же стремление к стяжательству, что и у дона Херонимо. Однако Мендоса мельче дона Херонимо. Если у последнего понятие чести извращено, то у Мендосы оно начисто отсутствует, хотя он и любит говорить о дружбе, долге и благородстве, понимая, что с помощью подобных речей легче обмануть человека, с которым имеешь дело. Трусость Мендосы – лишь одно из проявлений мелочности и подлости его натуры.

Тип лицемерного стяжателя-буржуа раскрывается Шериданом и в монастырских сценах комедии. Внешне они выглядят лишь как сатира на католическое духовенство, которая в Англии XVIII века считалась не только допустимой, но и желательной. Долгая вражда англиканской церкви с «папистами» осложнялась еще и крайне напряженными отношениями между Англией и католической Францией, не раз поддерживавшей попытки новой реставрации Стюартов. Официальная пропаганда в Англии вела жестокую борьбу с католичеством. Шеридан и сам был не прочь задеть католическую церковь. Однако основу сцен в монастыре составляет критика пуританского лицемерия.

Пуританство, бывшее в Англии XVII века оружием борьбы против феодализма, после 1688 года выродилось в систему лицемерных правил, имевших целью прикрыть своекорыстие буржуазии и удержать в повиновении низшие классы общества. Пуританское лицемерие захватило широкие слои английской буржуазии. Ее благочестие нисколько не мешало грабить своих ближних в «законной» форме буржуазного приобретательства. Бережливость, осмотрительность, стремление к преумножению доходов объявлялись английским буржуа основными добродетелями, связанными каким-то таинственным образом с заботой о благе ближнего. «Святые отцы», действующие в монастырских сценах, относятся к наживе с лицемерием и ханжеством типичных английских буржуа-пуритан.

Другую группу образуют молодые герои комедии.

Снова Шериданом показаны две пары влюбленных. Антоньо и Луиса для Шеридана – целиком положительные герои; они вместе воплощают ту активность и способность бороться за свои права, которые отличали капитана Абсолюта. По своему духовному облику – это демократические герои. Иначе Шеридан изображает Фернандо и Клару. Фернандо, подобно Фокленду, хорошо знаком с волчьей моралью общества, в котором живет, и не доверяет даже тем, кто заслуживает доверия. Однако если в словах Фокленда порой звучал пафос негодования попранного в буржуазном обществе человеческого достоинства, то на Фернандо Шеридан смотрит с заметной иронией. Недоверие к человеку свойственно врагам молодых героев, и, перенимая их повадки, Фернандо теряет в своей человеческой ценности. Он не так прямодушен, как Антоньо. Он вступается за Антоньо в разговоре с отцом не только, чтобы помочь другу, но и потому, что желает обезопасить от него Клару, в которую тот был когда-то влюблен. Свое чувство Фернандо любит облекать в искусственные формы. Его возлюбленная в свою очередь заражена в какой-то степени лицемерием, которое, впрочем, Шеридан не принимает всерьез, видя в нем наносное качество, граничащее с женским кокетством.

Комедия имеет традиционный счастливый конец. Антоньо обвенчан с Луисой, Фернандо с Кларой. Мендоса наказан браком с безобразной дуэньей Маргаритой. Автор щедро наградил своих любимцев, расправился с их врагами.

И все же конец комедии в отличие от «Соперников» обставлен такими психологическими подробностями, что ни в коем случае не оказывается апогеем всеобщего примирения, залогом счастья на вечные времена. С браком Луисы и Антоньо дон Херонимо примирился не потому, что понял, как мог бы изуродовать жизнь своей дочери, соединив ее с проходимцем Мендосой. Мелкая корысть, неразборчивость в средствах и способность легко покривить душой попрежнему представляются ему качествами, достойными всяческого уважения. Херонимо разочаровался в Мендосе не потому, что он жулик, а потому, что он жулик слишком мелкий и недостаточно удачливый. Своей победой молодые влюбленные обязаны не внезапному прозрению сурового родителя, а лишь счастливо сложившимся обстоятельствам. Никто из героев комедии не переходит в финале из одной группы в другую. Симпатии и антипатии драматурга распределены совершенно определенно. Белое остается белым, черное – черным.

5

Следующая комедия Шеридана, «Поездка в Скарборо», была, как уже говорилось, переделкой пьесы драматурга школы Реставрации Джона Ванбру «Неисправимый».

Классическая форма комедии нравов была создана в Англии драматургами Реставрации, и в какой-то мере к ней обращались все английские комедиографы XVIII века, стремясь приспособить формы этой комедии для выражения своих идей, так или иначе переосмысливая ее положения. Шеридан, переделывая одно из произведений драматурга Реставрации, опирается на уже созданные образцы просветительской комедии нравов – так называемой «веселой комедии», которая несла в себе большое гуманистическое содержание.

В комедии «Поездка в Скарборо» зло осмеивается лорд Фоппингтон – тщеславный щеголь и недоумок, олицетворяющий собой «высший свет». Некоторые черты положительного героя драматург попытался придать сопернику лорда, его брату Тому Фэшону. Шеридан хочет показать, что только крайняя нужда и бездушие брата заставляют Тома идти на мошенничество и что он не может при этом не испытывать угрызений совести. Эта попыткa автора была не совсем удачной. Том Фэшон в основном сохраняет облик героя комедий Реставрации – удачливого плута, чуждого всяких моральных норм. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы реализм комедии проигрывал от этого. В ней, по существу, изображается борьба за деньги, победителем в которой оказывается более ловкий и беззастенчивый из двух братьев. Это отвечало жизненной правде.

Самые удачные сцены комедии, связанные с этой сюжетной линией, происходят в доме сэра Тэнбелли Кламси. Сэр Тэнбелли живет в своей усадьбе, как в осажденном замке, охраняя дочь – богатую наследницу. Здесь была нарисована необыкновенно комичная картинка быта одичавшего провинциального дворянства. Памятуя обычаи света, сэр Тэнбелли по-своему мудро поступает, встречая каждого приходящего с мушкетом в руках. Кому, как не ему, мировому судье, знать современные нравы!

Рассказывая об отношениях двух братьев, Шеридан не сумел достаточно определенно воплотить свои моральные идеалы. Он старается это сделать во второй сюжетной линии комедии, где показаны отношения Ловлесса и Аманды, Беринтии и полковника Таунли. Зритель становится свидетелем победы добрых чувств в душах четырех людей – неплохих, но заблуждавшихся, не сумевших сразу понять и оценить друг друга. Но персонажи этой группы совершенно лишены социальной характеристики.

Разрыв между двумя темами, заключенными в произведении, настолько велик, что сюжетные линии оказались фактически изолированными друг от друга, комедия распалась на две пьесы, лишь искусственным образом связанные между собой.

Недостатки комедии имели свое объяснение не только в драматургическом просчете Шеридана, но и в общем состоянии английской комедиографии той поры.

6

Шеридан подходил к сатирической комедии сложным путем.

В английской просветительской комедиографии до Шеридана драматурги-сатирики работали в области малых жанров – балладной оперы, фарса, «репетиции» (иными словами – «сцены на сцене»). Их противники захватили «правильную комедию», как тогда называли обычную комедию в пяти действиях. Это своеобразное разделение по жанрам было далеко не в пользу демократического направления. «Правильная комедия», несомненно, давала значительно большие возможности для реалистического отражения действительности и создания полнокровных жизненных характеров, чем условные «малые» жанры.

Поэтому драматурги-сатирики, уже начиная с Филдинга, боролись за овладение «правильной комедией», стремясь, с одной стороны, внести сатирическое содержание в пятиактную комедию, с другой – преодолеть условность малых жанров. Эта борьба давала все более ощутимые результаты по мере того, как демократическая комедиография приобретала большую зрелость и накапливала традиции.

Подобный путь в пределах одной творческой биографии пришлось пройти и Шеридану. Нетрудно заметить разнообразие жанров, в которых работал Шеридан. После «Соперников» он обращается к фарсу («День святого Патрика») и балладной опере («Дуэнья»). Последняя имела для Шеридана особое значение, поскольку этот жанр, созданный основоположником демократического направления в английском театре XVIII века Джоном Геем, был традиционно сатирическим. Используя сатирические возможности балладной оперы, Шеридан в значительной степени преодолевает вместе с тем условность и пародийность, отличавшие прежде этот жанр.

«Поездка в Скарборо» тоже имела определенное значение в подходе драматурга к большой сатирической комедии.

Так, овладевая драматургическим мастерством и усваивая сатирические традиции английской просветительской литературы, Шеридан приближается к созданию своего шедевра – «Школы злословия».

Шеридан опирался не только на предшествующую драматургию, но и на роман XVIII века – в первую очередь на творчество Генри Филдинга, создателя так называемых комических эпопей «Джозеф Эндрус» и «Том Джонс». Родившаяся в результате работы над этими произведениями формула Филдинга «пример оказывает на человеческий ум действие более непосредственное и сильное, нежели наставление», легла позднее в основу борьбы Кольмана, Голдсмита и Шеридана с сентиментальной комедией. Филдинговское понимание категории смешного (смешное – это «если открывается, что человек представляет собой нечто как раз обратное тому, что он собой изображал») используется Шериданом. Смешны претензии буржуа на добродетель, дворянина – на честь, смешно считать эти классы такими, какими они стремятся себя изобразить. Уже сами эстетические установки Филдинга представляли собой ответ на попытки идеализировать недавно сформировавшееся буржуазное общество; в них были заложены основы сатирической демократической комедии.

Именно сатирический накал «Школы злословия» помог Шеридану внести этим произведением такой значительный вклад в драматургию, поднять английскую демократическую комедию на новую ступень.

«Школа злословия» потребовала от драматурга продолжительной и напряженной работы. На последнем листе рукописи Шеридан вместо традиционного «конец» написал: «Кончил, слава богу!» Суфлер театра Дрюри-Лейн, долго ждавшего новой комедии своего руководителя, приписал внизу с неменьшим облегчением: «Аминь».

Ожидания труппы не были напрасными.

7

Комедия положений не обязательно лишена характеров. Комедия характеров не обязательно лишена острой интриги. В «Соперниках» каждое действующее лицо было характером. «Школа злословия» обладает сильной интригой. Однако нетрудно обнаружить коренное различие в построении «Школы злословия» и предшествующих комедий Шеридана.

В «Соперниках» Шеридан искал как можно более неожиданных поворотов сюжета. В «Школе злословия», напротив, каждый поворот сюжета не только заранее подготовлен, но о нем предуведомлен зритель. И тем не менее действие пьесы развивается совершенно неожиданными путями, ибо автор находит все новые возможности в характерах своих героев. В «Соперниках», равно как и в «Дуэнье», упор делался на парадоксальное сочетание страстей, в «Школе злословия» – на реалистическое развитие многогранного человеческого характера.

«Школа злословия» является высшим достижением английской просветительской комедиографии, наиболее законченным образцом реалистической сатирической комедии. В этом произведении соединились глубина изображения характеров, замечательное мастерство интриги, совершенная сценичность. «Школой злословия» Шеридан завершил работу Гея, Филдинга, Колмана, Голдсмита.

Исключительная концентрированность действия, безупречная логика его развития, которыми отличается «Школа злословия», – результат того, что вся пьеса проникнута одной мыслью, одним горячим убеждением автора, его стремлением опозорить, разоблачить, смешать с грязью ненавистного ему буржуа-пуританина – ханжу и корыстолюбца, лицемера и негодяя. Шеридану не надо было для этого выдумывать сложной сюжетной схемы, запутанных перипетий. Ему достаточно было лишь сконцентрировать, довести до уровня своей ненависти то, что подсказывала сама жизнь.

…Богатый лондонский дом. Хозяин его давно уже потерял связь со своим поместьем, но не вошел и в жизнь буржуазного Лондона. Этот добряк и сангвиник достаточно обеспечен, чтобы не думать о приумножении своего состояния, он не тщеславен и мечтает лишь о том, чтобы на покое дожить свои дни. Герой Шеридана лишен корыстной заинтересованности в людях. Впрочем, он еще достаточно душевно молод, чтобы радоваться и негодовать со всей силой своего темперамента и, наконец, влюбиться в дочку обнищавшего сквайра. Сэр Питер Тизл не из тех людей, которые привыкли и умеют анализировать свои чувства. Ему кажется, что он трезво и осмотрительно выбрал себе жену На самом деле он поддался сильному порыву чувства, искренне полюбил молодую девушку. И в этом на первый взгляд его несчастье. Налаженный быт сэра Питера приходит в полное расстройство. Он не в состоянии выдержать неумеренных трат своей жены. Дом ломится от гостей. Старика заставляют ходить с визитами, и, что хуже всего, сэр Питер подозревает жену в измене. Но кто ее избранник?

Сэр Питер думает, что это оставленный в свое время под его опеку Чарльз Сэрфес. И действительно, молодая женщина, которую справедливо возмущает патриархальность сэра Питера, его желание отгородиться от современности и жить воспоминаниями, могла бы увлечься этим обаятельным гулякой. Впрочем, подозрения сэра Питера направлены по ложному пути. Неопытная, не знающая жизни леди Тизл, инстинктивно протестуя против старозаветности сэра Питера, сближается с великосветским и вполне «современным» кружком злопыхателей. Ее пытается соблазнить брат Чарльза лицемер Джозеф.

И все же сэр Питер не ошибся в жене. Его искренняя любовь пробуждает ответное чувство молодой женщины. Поняв истинную природу своих светских приятельниц, она отворачивается от них.

Задание комедии заложено в самом сюжете, который развивается как история разоблачения лицемера Джозефа и прозрения леди Тизл и сэра Питера. Леди Тизл верила, что злословие ее светских приятельниц – лишь невинное времяпрепровождение. Сэр Питер думал, что по словам человека можно судить о том, что он собой представляет. Падение ширмы в комнате Джозефа недаром отмечает собой кульминационный пункт пьесы – одновременно спадает завеса с глаз героев комедии. Шеридан хотел, чтобы она спала и с глаз тех его зрителей, кто заражен почитанием «высшего света», не представляет себе истинный характер отношений между людьми в современном обществе.

Сюжет комедии приобретал у Шеридана большой общественный смысл в силу того, что образ лицемера Джозефа Сэрфеса нарисован им как социально-типичный. Английский буржуа грабил своих ближних, прикрываясь ханжескими сентенциями, и поэтому разоблачение пуританского лицемерия было для Англии XVIII века наиболее действенной формой борьбы против буржуазного своекорыстия. Просветители демократического крыла давно стремились показать «английского Тартюфа». Филдинг осуществил эту задачу в «Томе Джонсе», нарисовав фигуру Блайфила. Но в драматургии образа подобной силы и общественного звучания до Шеридана создано не было.

Образ Джозефа показан Шериданом не изолированно. В число персонажей, нарисованных в сатирических тонах, попадает, кроме Джозефа Сэрфеса, и вся «академия злословия» во главе со своей председательницей леди Снируэл. Это бездельники, мелкие людишки, которыми движут самые низменные страсти. Каждый из них – маленькое подобие Джозефа Сэрфеса. Крупный, впечатляющий образ лицемера поддержан полдюжиной других эпизодических лиц. Джозеф – не исключение. В нем лишь с наибольшей полнотой воплощены действительные качества представителей так называемого «высшего света».

Джозеф Сэрфес раскрывается в сопоставлении с его братом Чарльзом. Джозеф обладает, казалось бы, всеми буржуазными добродетелями – он скромен, благочестив, почтителен к старшим, бережлив и благоразумен. Ни одним из этих качеств не может похвастаться его брат – мот, любитель вина и женщин. Всякая страсть Чарльза проявляется безудержно и свободно, не стесняемая заботой о мнении окружающих и не умеряемая голосом разума. Кто же из них лучше – праздный гуляка, подверженный всем порокам молодости, или его осмотрительный брат? Шеридан отдает предпочтение первому. У Джозефа те же страсти, что и у Чарльза, но они уродливо извращены усвоенной им пуританской моралью. Она не позволяет ему открыто признаться в своей любви к женщинам, но зато толкает на тайную связь с женой своего друга и благодетеля. Он желает располагать средствами для широкой жизни, но наилучший способ для этого, по его мнению, – путем обмана в любви завладеть чужим состоянием. И напротив, здоровое человеческое начало, торжествующее в Чарльзе, заставляет его сосредоточить свое чувство на одной женщине и крепко, по-настоящему ее полюбить. Чарльз не считает денег, но у него доброе сердце, и он не скупится не только на собственные удовольствия, но и на помощь людям.

Беззаботный Чарльз не скован никакими предрассудками. Легкая ирония по отношению к «старой доброй Англии», проникающая все творчество Шеридана, переходит в издевку в сцене аукциона, где Чарльз продает с молотка портреты своих предков «со времен норманского завоевания». Старая жизнь рушится, и не в заветах старины следует искать свою линию поведения, а в велениях разума и доброго сердца.

Гуманистический смысл учения просветителей – призыв к вере в человека, убежденность в способности человека к постоянному совершенствованию, к высоким устремлениям и чувствам – в полной мере усвоен Шериданом. Гуманистическая, демократическая основа творчества Шеридана и объясняет его критическое отношение к буржуазному обществу.

Правда, читатель не найдет в комедиях Шеридана размышлений об общих принципах устройства этого общества. И причины этого – в особенностях периода, в который он жил.

Английские просветители первой половины XVIII века старались понять наиболее общие законы жизни недавно сформировавшегося буржуазного общества. В 60 – 70-е годы, когда в Англии уже шла промышленная революция и противоречия действительности все более углублялись, просветители все менее оказывались способными разрешить их средствами своей идеологии. Сфера явлений, изображаемых просветительским романом, суживается, хотя, конечно, писатели 60 – 70-х годов зачастую показывали те стороны английской жизни, которые были неизвестны, да и не могли быть известны их предшественникам.

Если просветителей первой половины века больше интересовал вопрос о том, что происходит, то их продолжателей сильнее занимало, как происходит то или иное явление в той или иной сфере жизни, доступной для их толкования. Они подробнее разрабатывали человеческую психологию, крепче, компактнее строили сюжет своих произведений. Роман основывался теперь не на чередовании эпизодов, связанных между собой лишь фигурой главного действующего лица, а на исчерпывающей характеристике нескольких ситуаций и образов. Многообразие тем сменилось одной темой, от важности и глубины раскрытия которой зависела социальная значимость произведения.

Примерно в таком же отношении между собой, как роман первой и второй половины XVIII века, находятся комедии Филдинга, ставившие важные общеполитические вопросы, и «Школа злословия» Шеридана, в которой автор как будто охватывает довольно узкий круг явлений. Успех Шеридана объясняется тем, что он избрал значительную социальную тему и сумел воплотить ее в законченных выразительных и типичных образах.

Последнее крупное произведение Шеридана – трагедия «Писарро» – носит характер политического памфлета. «Шеридан не написал ничего нового, – сказал, прочитав пьесу, политический противник Шеридана В. Питт. – То же самое мне пришлось слышать на процессе Гастингса».

«Писарро» обличает завоевательные войны, колониальную политику, утверждает право каждого народа самому распоряжаться своей судьбой. Шеридан снова, как он сделал это во времена своего расцвета, срывает маски с колонизаторов, показывает, что разговоры о «цивилизаторской миссии» прикрывают обыкновенный грабеж.

«Писарро» написан в необычной для Шеридана форме трагедии. Это объясняется целым рядом обстоятельств.

Шеридан всегда был драматургом для театра. Работая над своими пьесами, он исходил из реальных возможностей актеров, которые должны были в них играть. Когда его, например, спросили однажды, почему в «Школе злословия» нет ни одной сцены Чарльза Сэрфеса и Марии, он ответил: «Потому, что ни мистер Палмер, ни мисс Хопкинс не умеют убедительно изображать любовную страсть». Форму последнего произведения Шеридана в значительной степени определил приход на английскую сцену просветительского классицизма, во многом связанного с сентиментальными тенденциями. В постановке 1799 года роль Роллы исполнял Джон Кембл, Алонзо – Чарльз Кембл, Эльвиры – Сиддонс, Коры – Джордан.

Однако главной причиной обращения Шеридана к трагедии, отмеченной несомненным влиянием сентиментальной драматургии, явилась сложность политической позиции автора в эти годы.

Осуждая захватнические войны, которые вел тогда Наполеон, Шеридан не хотел вместе с тем солидаризироваться с реакционерами, главарями антифранцузской коалиции. Он был далек от того, чтобы, подобно апологетам английской буржуазии, ставить в противовес Наполеону «вольности свободного британца» и добродетели человека, рожденного современным ему миром стяжательства и своекорыстия. Его трагедия направлена против завоевательных и колониальных войн – в первую очередь против тех, которые вела Англия. Желая показать «противоречие» колониальных войн «человеческой природе», как понимал он этот вопрос в рамках просветительской идеологии, Шеридан вынужден был воспользоваться приемом сентиментальной трагедии того времени – перенести действие в не тронутые цивилизацией страны, с тем чтобы противопоставить завоевателю Писарро «естественного человека» Роллу.

Условность подобного замысла, конечно, сильно сказывается на художественных качествах трагедии Шеридана. Она значительно уступает в этом отношении его комедиям, написанным на живом материале жизни.

«Писарро» выпадает из основного русла творчества Шеридана. Для нас он остается драматургом 70-х годов XVIII века, когда им были созданы наиболее крупные произведения, поныне не утерявшие своего значения.

Именно в качестве комедиографа и в первую очередь как автор «Школы злословия» Шеридан был оценен в России. Эта комедия была впервые издана в России в 1791 году под заглавием: «Школа клеветы, или Вкус пересуждать других. Из сочинений младшего Шеридана, подражание с английского на немецкий, с немецкого переведена на российский язык». Переводы произведений Шеридана с тех пор имеют большую традицию.

По достоинству оценил Шеридана советский зритель. С неизменным успехом идет на сцене МХАТ «Школа злословия», поставленная в 1940 году. Неоднократно осуществлялись на советской сцене постановки других комедий Шеридана.

Произведения Шеридана продолжают жить и в наши дни, потому что в них вынес приговор буржуазному обществу своего века писатель, которого отличают демократичность и гуманизм, талант и мастерство, зоркий взгляд и большое сердце.

Ю. Кагарлицкий

Примечания

1

Шеридан и Гаррис запретили публикацию текста пьесы, стремясь сохранить ее за Ковент-Гарденским театром. Тем не менее вскоре появилось несколько «пиратских» изданий. Песни из «Дуэньи» были впервые напечатаны в Лондоне в 1775 году. За год они выдержали шесть изданий, за два года – пятнадцать, за десять лет – тридцать, В 1777 году в Дублине был напечатан полный текст пьесы под измененным названием («Гувернантка»), но с указанием авторства Шеридана. Тот же текст был перепечатан в Лондоне в 1783 году под заглавием «Дуэнья».

Первое авторизованное издание вышло в Лондоне в 1794 году.

(обратно)

2

Баязет (1347–1403) – турецкий султан (вступил на престол в 1389 году). Был разбит Тимуром в битве при Ангоре (1402) и взят в плен. Когда Баязет пытался организовать заговор против Тимура, тот приказал всюду возить его за собой на носилках, заделанных решеткой. Умер в плену.

(обратно)

3

Эндорская колдунья (библ.) – волшебница, которая предсказала царю Саулу поражение в битве с филистимлянами. В переносном смысле – зловещее существо.

(обратно)

4

Венера Медицейская – статуя работы афинского скульптора Клеомена. Принадлежала семейству Медичи (правители Флоренции в XIV–XVIII вв.). Отсюда ее название.

(обратно)

5

К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные произведения, т. II, Госполитиздат, 1952, стр. 96.

(обратно)

6

Перевод Б. Слуцкого.

(обратно)

Оглавление

Действие первое

  Картина первая

  Картина вторая

  Картина третья

  Картина четвертая

  Картина пятая

Действие второе

  Картина первая

  Картина вторая

  Картина третья

  Картина четвертая

Действие третье

  Картина первая

  Картина вторая

  Картина третья

  Картина четвертая

  Картина пятая

  Картина шестая

  Картина седьмая

Иллюстрации

Послесловие . . . . . . .

Реклама на сайте