«Непрерывность»

Непрерывность (fb2) - Непрерывность [Пьесы] 2099K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Генрихович Сосин

Непрерывность

ПРОБУЖДАТЬ СПЯЩИХ Драма в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Д ж о р д а н о  Б р у н о  Н о л а н е ц — беглый монах, ученый.

М а р и я  О р и э л л и — женщина из Неаполя.

И н к в и з и т о р  в  В е н е ц и и, }

в  Р и м е } — один актер.

Д ж о в а н н и  М о ч е н и г о — венецианский дворянин.

Ф е д е р и к о  К о н т а р и н и — прокуратор Венеции.

Д ж а м б а т и с т а  Ч о т т о — книготорговец.

П е р в ы й }

В т о р о й }

Т р е т и й }

Ч е т в е р т ы й } — ребята на все руки: у нас они будут слугами в домах Мочениго и Марии, монахами, членами трибунала Святой службы, палачами, стражей инквизиции и мастерами-портными.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Старт космической ракеты. Усиленный динамиками, гремит голос, начавший отсчет: «Пять, четыре, три, два, один… Пуск!» Мощные струи вырываются из сопел двигателя, сотрясая в нетерпении устремленный в небо корпус. Вот ракета оторвалась от земли, зависла, начала медленно подниматься. Сквозь грохот двигателя из темноты сцены доносятся голоса.

П е р в ы й  г о л о с. Эй! Что там полыхает под этой штукой?

В т о р о й  г о л о с. Костер, в котором сожгли Джордано Бруно.

На авансцене появляются  ч е т в е р о — с л у г и  в доме Мочениго. Садятся в кружок на пол и начинают играть в кости.

П е р в ы й. Сейчас осень. Осень 1591 года.

В т о р о й. Венеция.

Т р е т и й. Палаццо мессера Джованни Мочениго, сына светлейшего Марко Антонио.

Ч е т в е р т ы й. А мы слуги в этом доме. Бессловесные.

В т о р о й. Имей совесть — кормимся, и слава богу.

П е р в ы й. Ага. Значит, иметь совесть — это иметь жратву. Я люблю точность.

Ч е т в е р т ы й. А по-моему, иметь совесть — значит не иметь жратвы. Я люблю честность.

В т о р о й. Нет. Иметь совесть — значит иметь жратву и помалкивать об этом. Я люблю скромность.

Т р е т и й. Ну, а я люблю жратву и потому считаю, что иметь совесть — значит помнить, из чьих рук жратву получаешь.

Появляется  Ч о т т о.

Ч о т т о. А вы по-прежнему все философствуете, бездельники?

С л у г и. Здравствуйте, доброго здоровья, с приездом, синьор!

Ч о т т о. Здравствуйте, здравствуйте. Хозяин дома?

П е р в ы й. У себя.

В т о р о й. В малой зале.

Т р е т и й. У него духовник фра Джованни Габриэлле де Самоццо и светлейший Федерико Контарини, прокуратор Венеции.

Ч е т в е р т ы й. Обсуждают мировые проблемы. Мыслители.

Ч о т т о. Ну-ну, спасибо… (Уходит.)

П е р в ы й (ему вслед). Он стоит полтора миллиона.

Т р е т и й. Что за фамильярность? Не он, а синьор Джамбатиста Чотто.

В т о р о й. Книготорговец.

Ч е т в е р т ы й. Пройдоха.

Уходят.

Комната в доме Мочениго. М о ч е н и г о, К о н т а р и н и  и  И н к в и з и т о р. Входит  Ч о т т о. Мочениго, увидав его, вскакивает и бросается навстречу.

Ч о т т о (ко всем). Добрый день!

М о ч е н и г о (схватив обеими руками руку Чотто; в тоне его первой фразы скорее вопрос, чем приветствие). Со счастливым возвращением, Чотто.

Ч о т т о (мягко освобождая руку). Благодарю вас, мессер Мочениго.

М о ч е н и г о (настойчиво). Какие новости привезли вы нам?

Ч о т т о. Хорошие, как всегда. (Как бы давая понять Мочениго неуместность делового разговора.) Святой отец! Благословите вечного странника. (Подходит к духовнику, опускается перед ним на колени и целует протянутую руку.)

Тот осеняет его крестом.

Я слышал, что вас назначили верховным инквизитором. Поздравляю.

И н к в и з и т о р. Разве поздравили бы вы отца своего, когда б назначили его верховным чистильщиком выгребных ям? Спору нет, это нужно, но… тяжек будет мой труд.

Ч о т т о. Все зависит, святой отец, от отношения к запахам. Я помню…

И н к в и з и т о р (смеясь, перебивает). Я привык к ладану, сын мой.

Ч о т т о. Тогда все обойдется, святой отец… А мессера Мочениго вы, стало быть, бросаете?

И н к в и з и т о р. То есть?

Ч о т т о. Кому же он теперь будет исповедоваться?

И н к в и з и т о р. Покуда я жив — мне.

Ч о т т о. В таком случае за грехи мессера Мочениго я тоже спокоен. В моей Венеции все слава богу, как я посмотрю. О других местах такого не скажешь. (К Контарини.) Кстати, ваша светлость, я привез вам приветы от всех ваших знакомых из Лондона, Парижа, Тулузы, Женевы, Франкфурта-на-Майне и Праги. (Хотя Чотто обращается к Контарини, адресованы его слова явно к Мочениго, и тот это понимает.)

К о н т а р и н и. Ого! Ради этих приветов вы объездили всю Европу. Благодарю вас, синьор Чотто!

Ч о т т о. Не за что. У меня был свой интерес в поездке.

М о ч е н и г о (несколько более заинтересованно, чем предполагает предмет разговора). И вы успели в нем?

Ч о т т о. О да! Я человек дела, а не турист. Я пускаюсь в путешествия лишь при условии, что могу на них заработать.

И н к в и з и т о р. Что же вы искали, сын мой?

Ч о т т о. Зарубки на песке, святой отец, слова в воздухе.

И н к в и з и т о р. Что это?

Ч о т т о. Человеческая память.

М о ч е н и г о (вновь выдавая себя). И вы сумели проникнуть в нее?

Ч о т т о. У меня был свой интерес, мессер Мочениго.

К о н т а р и н и. Понятно — синьор Чотто искал, по-видимому, какую-то редкую книгу.

И н к в и з и т о р. Зачем?

К о н т а р и н и. Чтобы переиздать ее и продать с выгодой. Верно, а?

Ч о т т о (удивленно). Знаете, вы почти угадали.

И н к в и з и т о р (к Мочениго). А почему это тебя так занимает, сын мой?

М о ч е н и г о (вопрос застал его врасплох). М-м… с чего вы это взяли, фра Джованни?

И н к в и з и т о р. Я знаю тебя с колыбели.

Ч о т т о (приходя Мочениго на помощь). В таком случае, святой отец, вы могли заметить, как любит мессер Мочениго редкие книги.

И н к в и з и т о р. Ну-ну… И что же… их автор?

К о н т а р и н и. Кто в наше время вспоминает об авторах?

И н к в и з и т о р. Наверное, те, кто в них заинтересован. (К Мочениго.) Не так ли, сын мой?

М о ч е н и г о (вяло). Возможно…

Ч о т т о. В Праге со мной приключилось…

И н к в и з и т о р (перебивая). Ну-ну, синьор Чотто, неужто и вы позабыли имя автора?

Ч о т т о. Я? Разумеется, нет. Я не покупаю кота в мешке. Его имя Джордано Бруно из Нолы.

И н к в и з и т о р. Я так и думал. (К Мочениго.) А ты, сын мой? Расскажи-ка мне о нем.

М о ч е н и г о (сдаваясь). Я пригласил его к себе. Сюда. В Венецию. В мой дом. Я умолял его на любых условиях стать моим учителем. Я…

Ч о т т о (становясь непроницаемым). А вот этого я, к сожалению, не знал. Я передавал письма. Кстати, я привез вам его ответ. (Передает Мочениго письмо.)

Тот жадно хватает его, вскрывает и быстро просматривает.

М о ч е н и г о. Он согласен! Он приедет ко мне! (Тихо, глядя на гостей.) Он согласен…

Инквизитор, Контарини и Чотто встают и уходят. В комнате остается один Мочениго. Стремительно входит  Б р у н о.

Б р у н о. Я — Джордано Бруно.

М о ч е н и г о. Это вы!

Б р у н о. Я.

М о ч е н и г о. Да будет благословенна минута, когда вы наконец вняли моим молитвам и прибыли в мой дом.

Б р у н о. Не вашим молитвам, а своим желаниям. Не в ваш дом, а к себе на родину… Далеко отсюда до моего дома, но говорят-то хоть по-итальянски. Здравствуйте!

М о ч е н и г о (завороженно глядя на Бруно). Здравствуйте!

Б р у н о. Земля итальянская, небо итальянское, пища итальянская, женщины итальянские. Женщины, черт побери!

М о ч е н и г о (радостно смеясь). Не всякий сумел бы в одной фразе дважды согрешить.

Б р у н о. Во-первых, грешат не словом, а делом; во-вторых, не каждого приглашают из далекой страны обучать философии.

М о ч е н и г о (восторженно). С этой минуты вы один из самых богатых людей Венеции, потому что все в этом доме — ваше. Я озолочу вас!

Б р у н о (смеется). Позолота со временем стирается…

М о ч е н и г о (заискивающе). Я мечтаю проникнуть в тайны ваших книг.

Б р у н о. Записанное в книги не содержит тайн. Тайны в незаписанном… Когда мы начнем занятия?

М о ч е н и г о. Сегодня, сейчас, сию минуту!

Б р у н о (подходит к распятию). И начнем мы, пожалуй, с того, что вынесем отсюда вот эту мебель.

М о ч е н и г о. Как — бога?

Б р у н о. Его изображение. Почему я должен верить кому-то, что господь именно таков? Мне нравится иметь собственные мысли…

М о ч е н и г о (ошеломленно). Но… Но для этого… надо слишком много знать.

Б р у н о. Разве можно знать слишком много? Увы! Того, что знаешь, всегда мало… слишком.

М о ч е н и г о (понемногу приходя в себя). Откуда же у вас такая воинственная уверенность?

Б р у н о. Как объяснить это вам, ходящему по земле?.. Я пью из источников, бьющих по ту сторону небесных сфер.

М о ч е н и г о. Не понимаю. И никто, наверное, вас не понимает. Мне говорили, что у вас по всей Европе… как бы это выразиться… ну… скандальная известность.

Б р у н о (усмехнувшись). Не каждый любит, чтобы его будили…

Затемнение.

С л у г и  Мочениго играют в кости, сидя на полу.

В т о р о й. Сколько он, месяца три у нас живет?

П е р в ы й. Два месяца и восемнадцать дней.

Ч е т в е р т ы й. Хозяин от его ученья и вовсе очумел.

Т р е т и й. Бедняга. Тут и покрепче мозги не выдержат.

Ч е т в е р т ы й. Выпить он не дурак и до баб лют.

П е р в ы й. Последние девять дней одну и ту же водит.

В т о р о й. Притомился, значит. А вчера пришел на кухню и давай нам рассказывать, как на звездах жизнь устроена. Чудно.

Т р е т и й. Чем только эти чудеса кончатся?

Ч е т в е р т ы й. А то ты не знаешь.

Т р е т и й. Ясное дело — нет.

Ч е т в е р т ы й. Кончится как все чудеса… Продажей.

Уходят.

Затемнение.

Комната Бруно. Б р у н о  и  М а р и я  О р и э л л и.

Б р у н о. Все!.. Все, все, все, все! И слушать не хочу. Невозможно!

М а р и я (смеется, довольная). Но и в самом деле невозможно, Джордано. В Венеции такого не бывало, чтобы любовница наемного учителя открыто проживала с ним в доме хозяина.

Б р у н о. Не любовница, а возлюбленная. Не наемного учителя, а приглашенного философа. Не в доме, а во дворце. Не…

М а р и я (хохочет). Хватит, Джордано!.. Уж больно ты любишь все приукрасить.

Б р у н о. Ты говоришь, в Венеции не бывало такого. А в Италии, да что в Италии, на всем белом свете такое бывало, чтобы женщина ждала мужчину пятнадцать лет?

М а р и я. Дура баба весь свой век ждет беглого монашка. А он…

Б р у н о. А он вспоминает о ней каждый день и…

М а р и я. Не надо, Джордано. На такую-то малость у меня ума хватает — я же не претендую на твое прошлое.

Б р у н о (опускаясь перед ней на колени и зарываясь лицом в ее ладони). Спасибо, родная… (Поднявшись.) Когда я бежал из Неаполя, ты… Я-то готов был к тому, что меня ждет. А ты была такая трусиха…

М а р и я. Я и теперь трусиха. Люди ведь редко меняются, Джордано… Говорят, любовь делает человека сильным и смелым… Неправда. Отнимает она смелость. Если и была, то отнимает… Господи, как я дрожала за тебя. Ты ведь такой глупый. Ничего не понимаешь — ни жизни, ни людей.

Б р у н о. Ну вот, на́ тебе! Договорилась!

М а р и я. Конечно… Умный человек умеет промолчать… Ты не умеешь.

Бруно смеется.

(Жалобно.) Джордано…

Б р у н о. Что, родная?

М а р и я. Джордано, я хочу тебя поцеловать…

Бруно стремительно подходит к Марии.

(Целует его в лоб и задерживает на мгновенье.) Поклянись, что больше никогда не оставишь меня. Что бы ни было.

Б р у н о. Разве можно стремиться что-нибудь удержать в наше время?

М а р и я. Это придумали лицемеры. Они хотели удержать, просто не смогли.

Б р у н о. Но я лист, гонимый ветром.

М а р и я. Вокруг тебя одни враги, Джордано! Никто не умрет за тебя… Кроме меня.

Б р у н о (пытаясь обратить все в шутку). Женщина! Всего девять дней, как ты здесь, а я уже чувствую себя семейным человеком. Угомонись, покуда я не взял в руки плетку.

М а р и я (не принимая шутки). Я никогда не учила тебя, Джордано, что делать, когда и как. Мне всегда казалось, что все, что ты делаешь, правильно.

Б р у н о. И что, больше не кажется?

М а р и я (со слабой улыбкой). В том-то и дело, что кажется… Но я старею, к сожалению.

Б р у н о. Ты самая красивая и умная. Черт меня побери, если не так! У нас еще все впереди, родная!

М а р и я. Боюсь, что для меня твой оптимизм воплотится во что-то реальное слишком поздно.

Б р у н о. Э! Лучше немного позже, чем немного хуже.

М а р и я (смеется). Господи! Ничего с тобой годы не делают. Ничего! Смотри, Джордано, лопнет мое терпение.

Б р у н о. Угрозы?!

М а р и я. Возьму и выйду замуж.

Б р у н о. Шантаж?!

М а р и я. Ты знаешь, что однажды я была уже близка к этому? А?

Б р у н о (смеется). Ну, дружочек, «умирает» еще не значит «умер». Как сказал один святой отец: «Когда умрет, устроим погребенье».

М а р и я. Не слишком ли вы уверены в себе, синьор учитель? И самонадеянны. Видно, не так уж вам было плохо, как я думала.

Б р у н о. Еще Вергилий в «Георгиках» писал: «К концу похождений и я не могу удержаться от смеха…»

М а р и я. Знаешь, было время, когда я старалась не видеть людей. Сил моих не было смотреть на них. Мне казалось, что я убью любого, кто попробует ко мне подъехать… И каждую ночь был один и тот же сон — ты лежишь на какой-то соломе, и вся нога у тебя объедена крысами.

Б р у н о. Каждую ночь?

М а р и я. Каждую ночь.

Б р у н о. Крысами?

М а р и я. Крысами.

Б р у н о. Фи, какая гадость! Я бы переменил постель.

М а р и я. Дурак!

Бруно хохочет.

Дурак и распутник! Пока я так терзалась одна-одинешенька, ты таскался по проституткам.

Б р у н о. Синьора! Проституция в Италии имеет свои статусы, законы и привилегии. Никто не лишен права ходить к этим жрицам любви…

Входит  К о н т а р и н и.

К о н т а р и н и. Быть может, я не ко времени? Прошу прощения. Некого было послать вперед, предупредить. Весь дом пуст, как колокол.

Б р у н о. И я в этом колоколе, должно быть, язык, которым звонят. А вы — веревка, которой язык раскачивают. Добрый день!

К о н т а р и н и. Добрый день, синьор Бруно.

Мария порывается уйти, но Бруно ее задерживает.

Б р у н о. Куда, Мария? Ты у себя. Принимай гостя. (К Контарини.) Позвольте представить — Мария Ориэлли, моя покровительница и наставница. Его светлость Федерико Контарини патриций не только по крови, но и по кошельку, интеллектуальный лакомка, причем подозреваю, что для большинства его вкусы представляются извращением. Во всяком случае, ежедневные пиршества с синьором Бруно на десерт набили, по-моему, основательную оскомину друзьям его светлости.

К о н т а р и н и (смеется). Какая скромность!

М а р и я. Какая гордыня!

К о н т а р и н и. Бога ради, не слушайте его, синьора Ориэлли. Я самый обыкновенный, самый пошлый богач, который всю жизнь не знал, как распорядиться своими деньгами и своим временем. Только и всего.

Б р у н о. Не так уж мало, нет, нет, совсем не мало. Обычно кто больше имеет, больше хочет и меньше пользуется. Вы, ваша светлость, почти исключение…

М а р и я. А почему мы стоим?

Б р у н о. В самом деле… Господь благословил сидящего.

Усаживаются.

К о н т а р и н и. Вся Венеция, синьора, я имею в виду, разумеется, свой круг, уже говорит о вашей необыкновенной красоте. Признаться, мой визит отчасти был вызван и этим соображением.

М а р и я. Вы очень любезны.

К о н т а р и н и. Но, право же, все слухи о вас бледнеют рядом с вами.

Б р у н о. Что сталось бы с прекрасным, когда б копии превзошли оригиналы?

К о н т а р и н и (задохнувшись от восторга). Синьор Бруно! Чего ради вы торчите в доме у этого болвана?.. Прошу прощения — у Мочениго. Ничему он не научится. Переезжайте ко мне. Ни с каким ученьем я к вам лезть не буду: иллюзий у меня на свой счет нет. Будете спокойно работать, а появится свободная минута, да и желание — мы сможем без помех беседовать, общаться, черт возьми!.. Н-да.

Б р у н о. Благодарю.

М а р и я (после паузы). А зачем это вам, ваша светлость?

К о н т а р и н и. Ах, синьора! Имея возможность постоянно видеться с вашим… э-э… Вы не цените своего счастья, синьора.

М а р и я. Ну, положим, я к своему счастью шла довольно длинной дорогой… Пятнадцать лет… А потом, знаете ли, здесь многое еще не ясно. Князь ди Конка, к примеру, содержит свое княжество, получая с него полтора скудо в день. А французский король, говорят, с трудом управляет королевством, расходуя на него в день иной раз по десять тысяч. Ей-богу, не сразу скажешь, кто из них двоих богаче и кто должен быть довольнее!

Бруно хохочет.

К о н т а р и н и. О синьора! Черт меня побери… Н-да. Прошу прощения. Вы достойны своего счастья…

М а р и я. Слава богу, Джордано, мне разрешили. Спасибо, ваша светлость. Но только я из Неаполя, вот что. И привыкла — если мое, отдайте. А Бруно мой… И он сам это знает. Хватит, побегал!

Б р у н о. Эй-эй, женщина! Не горячись. Еще много дел впереди, не трать силы.

М а р и я. Какой ты умный на счет других! Научи-ка себя!

Б р у н о (смеется). «Научи себя» равнозначно «пойми себя». А это невозможно… И вообще… должен заметить — умная женщина есть общественное зло. Глупой можно сказать: «Уйди, ты глупа». Умной приходится объяснять и тратить время. Мария! На улицу! На воздух! Немедленно! Сегодня воскресенье. Кстати, ваша светлость, потому и дом пуст — все в церкви.

К о н т а р и н и. А вы?

Б р у н о. А вы?

Смеются.

Ну и прекрасно. Видимо, мы достаточно глупы друг для друга, чтобы избежать взаимных объяснений.

М а р и я. Перестань кокетничать.

Б р у н о. Опять… Нет, это невозможно. Кажется, я выдам ее замуж.

М а р и я. Я признаю лишь церковные браки, милый.

Б р у н о. Хорошо, я выдам тебя за беглого монаха. И все! И довольно об этом! Я хочу гулять!.. Пойдемте навестим Чотто, а? Заодно поглядим у него в лавке, каковы нынче цены на ложь и на истину…

Уходят.

Затемнение.

Появляются  ч е т в е р о  м о н а х о в.

Т р е т и й (задыхаясь). Ну уж!.. Действительно!.. То есть…

В т о р о й (смакуя). Наглец.

П е р в ы й. Какое там — видна птица по полету. Еретик.

Ч е т в е р т ы й. Да, пожалуй, он человек неосторожный.

Т р е т и й. Меня учить! Меня! Ария он мне толкует, видите ли. Сопляк! Невежда! Неуч!

Ч е т в е р т ы й. Не задохнись. Чего теперь-то кричать? Ты бы там ему отвечал.

В т о р о й. Неудобно. Кругом люди. Неприлично поминать господа всуе при стечении народа.

Ч е т в е р т ы й. Стечение народа не есть стечение обстоятельств.

П е р в ы й. Господа всуе поминать неудобно, а побитым уйти обидно.

Т р е т и й. Аристотель учит: «Из двух плохих предпосылок предпочесть следует менее скверную».

П е р в ы й. А он этим пользуется. Нашей верой. Тихостью нашей. Богохульник. Сегодня же донесу.

В т о р о й. Бесполезно. О нем и так все знают. Но закрывают глаза. Слишком сильные покровители.

Т р е т и й (злорадно). Ничего… Все до времени. Кончатся их игры, начнутся наши…

Уходят.

Затемнение.

Комната Бруно. Б р у н о  и  М а р и я.

М а р и я (взволнованно). Джордано! Ты ведешь себя… по меньшей мере странно. То ты толкуешь о каких-то великих целях, которые поставил перед собой, то сам же лезешь под нож. Чего ты все время выскакиваешь? Чего ты задираешься?

Б р у н о (раздраженно). Остановись… (После паузы, как бы рассуждая сам с собой.) Так уж устроен мир… Если человек почему-либо оказывается на виду, все тут же начинают его поучать — друзья для его спокойствия, враги для собственного. Причем и те и другие руководствуются личным опытом и миропониманием. Но…

М а р и я (нетерпеливо). Я не о том. Ты не понимаешь.

Б р у н о (жестом останавливая ее). Но данный человек именно потому и оказался на виду, что его опыт и миропонимание присущи только ему… Представь, что было бы, когда бы удалось создать некий единый нивелир, под который подогнали бы всех живущих. Миллионы духовных близнецов слонялись бы по миру одним огромным стадом, в одно время принимаясь за еду, любовь, работу, в одно время начиная кричать, плакать, смеяться и прочее.

М а р и я. Все это абстракции. Я говорю о тебе.

Б р у н о. Абстракции, говоришь? И церковь тоже абстракция? Или человеческое невежество? А всячески культивируемый институт догм? Если все это абстракции, откуда тогда возникают конкретные революции? Разве всякая революция, всякий переворот в сознании не есть протест веры против догмы? Отвечай, что ж ты замолчала?

М а р и я (устало). Бесполезно… Говорить с тобой бесполезно… Тебе о камне, ты о горе. Тебе о земле, ты о небе.

Б р у н о (подумав, с горькой усмешкой). Хорошо, давай о камне…

М а р и я. Я люблю тебя, Джордано… Больше жизни…

Б р у н о. Да, возможно… Но я никому не позволю диктовать мне. Даже тебе не позволю. Скорее всего тебе придется уехать домой, в Неаполь.

М а р и я. Нет.

Б р у н о. Быть может, и нет… Не знаю еще. Но скорее всего да.

М а р и я. Если я даже мешаю тебе, Джордано, и если я даже пойму это, все равно я не смогу, не смогу… Я боюсь за тебя.

Б р у н о. Как же мне найти слова, которым ты поверишь?.. Действительно, Коперник сделал не меньше меня, хотя и осмелился заговорить лишь перед смертью. Может быть, и в самом деле высшая мудрость в сознании собственной правоты… Берешь, пишешь все свои соображения, излагаешь все свои аргументы… и в стол, для потомков… Но… Наверное, я не очень уверенный в себе человек. И потому всякий раз я должен увидеть сам и противник должен сам осознать, что ему нечем больше ответить мне: вот тогда-то в его злобе я черпаю силы и уверенность, в его угрозах — вдохновение… Без этого не было бы меня конкретно, меня, Джордано Бруно из Нолы.

М а р и я. Ах, Джордано, как все страшно…

Б р у н о. Этот разговор у нас последний, Мария. Последний на эту тему. Теперь ты знаешь все — почему, из-за чего и как… Больше разговоров не будет… Можешь принять меня таким — хорошо, нет — уезжай…

М а р и я (после долгой паузы). Я… попробую. Но… скажи мне честно — ты любишь меня?

Б р у н о (удивленно). Конечно.

М а р и я. Как же ты можешь тогда так легко?..

Б р у н о (усмехнувшись, угрюмо). А кто тебе сказал, что это легко?..

Входит  М о ч е н и г о.

М о ч е н и г о. Я не помешал?

Б р у н о (резко). Помешали. Почему вы входите без стука?

М о ч е н и г о. Я полагал…

Б р у н о. А вы не полагайте. Стучите — это проще.

М о ч е н и г о. Почему вы так грубите мне, синьор учитель?

Б р у н о (усмехнувшись, жестко). Учитель?.. По праву учителя, мессер Мочениго. Плохому ученику положены розги.

М о ч е н и г о. И все же для учителя вы довольно-таки неинтеллигентны.

Б р у н о. Пометьте себе где-нибудь: интеллигентность не качество, а потребность.

М о ч е н и г о. И в общении со мной вы ее не испытываете, так, что ли, понимать?

Б р у н о. Почти.

М о ч е н и г о. В таком случае… В таком случае… Кто эта женщина?

Б р у н о. Тихо-тихо, осадите-ка слегка.

М о ч е н и г о. В моем доме я не…

Б р у н о (к Марии). Извини, родная, тебе лучше пока выйти…

Мария выходит.

Что это значит, мессер Мочениго?!

М о ч е н и г о (волнуясь). Вы могли бы заметить, синьор Бруно, я никогда не ищу ссор с вами.

Б р у н о. Ну.

М о ч е н и г о. И на очень многое закрываю глаза.

Б р у н о. Ну.

М о ч е н и г о. Я готов и впредь вести себя так же, но…

Б р у н о. Но?

М о ч е н и г о (с неожиданной твердостью). Да, «но». Я не могу потерпеть…

Б р у н о. Прекрасно. Будьте здоровы. Сегодня же мы расстанемся. Этого еще не хватало.

М о ч е н и г о (холодно). Одну минуту… Ведь все не так просто, а, синьор Бруно? И вы, и я прекрасно понимаем, что вы у меня на крючке, более крепком, чем если бы он был сделан из чистого железа или чистого золота. А? Верно? Конечно. Нигде вы не имели бы таких условий для работы и такого прикрытия. И, по-моему, этим не следует бросаться по пустякам… А теперь чисто мужской разговор, откровенно… Вы пренебрегаете мнением общества, я — нет, а если и да, то не публично. Поэтому я могу поселить в своем доме синьора Бруно с женой, но не с любовницей. Вы понимаете? Жить здесь она не может. У нее должен быть свой дом. Если хотите, я об этом позабочусь — скажем, куплю ей дом и оформлю его на ее имя. Словом, так или иначе, Венеция должна знать, что синьора Ориэлли живет в своем доме по такому-то адресу. Остальное ваше дело. Понимаете? И если уж на то пошло, синьор Бруно, неужели в таких мелочах должна утверждаться ваша принципиальность?

Б р у н о (после паузы). Вы правы… Да… Вы правы… Хорошо! Вопрос исчерпан!

М о ч е н и г о. Я счастлив, что вы со мной согласны.

Б р у н о. Вы были очень убедительны. У вас прекрасное произношение.

М о ч е н и г о. Не понимаю.

Б р у н о. Демосфен сказал: «Главное достоинство оратора заключается в произношении».

М о ч е н и г о (обидевшись). Напрасно вы не принимаете меня всерьез. Я желаю вам добра.

Б р у н о. Ну-ну, не обижайтесь, мессер Мочениго. Я с благодарностью принимаю ваш совет… (После паузы, потягиваясь.) Устал… Хорошо!

М о ч е н и г о. Опять, наверное, всю ночь не спали?

Б р у н о (смеясь). Не спал… Слишком мало отпущено жизни, чтобы тратить ее на сон. Вам бы тоже не мешало, кстати, внушить себе эту мысль.

М о ч е н и г о. Я внушил себе столько за последнее время, что пора и остановиться. Тем более что все вокруг да около. А я хочу наконец постигнуть тайну.

Б р у н о (резко). Прежде попытайтесь понять очевидное, то, что нас окружает. Мир! (Успокаиваясь.) Интеллект не открывает мир идей, стоящих вне реального мира. Пока вы не поймете этого, нельзя двигаться дальше.

М о ч е н и г о. Все это непонятно и противоречит писанию.

Б р у н о (закипая). Непонятно и… противоречит?

М о ч е н и г о (упрямо). Да. И к тому же Аристотель…

Б р у н о (взрываясь, перебивает). И Аристотель. Черт бы вас всех побрал! И Аристотель! До чего же удобна формула: «Аристотель не ошибался». Любой осел рад за ней укрыться. Не зная при этом Аристотеля. Не зная ничего, ни черта не зная!

М о ч е н и г о (схватившись руками за голову). Сил моих нету больше! Голова кругом! (Убегает.)

Входит  Ч о т т о.

Ч о т т о. Что случилось? Светлейший едва не сбил меня с ног. Даже не узнал. Он так бежал, словно ему за это платят.

Б р у н о (смеется). Темперамент невежд выливается, как правило, в движение. Пусть побегает. Дубина, возмечтавшая стать кедром. (С внезапной тоской.) Чотто! Уедем отсюда куда-нибудь. Возьмем с собой книги, мою Марию возьмем и уедем, а?

Ч о т т о (сочувственно). Потерявшему корни и ветерок кажется ураганом. Но вы-то не такой… Поссорились?

Б р у н о. Так… Некоторое разночтение…

Ч о т т о. Что-то часто в последнее время.

Б р у н о. Естественно. Накапливается обоюдное раздражение.

Ч о т т о. Вы говорили мне как-то, что Контарини предлагал вам жить у него. Может быть, стоит воспользоваться?

Б р у н о. Нет.

Ч о т т о. Почему?

Б р у н о. Этот подлец Мочениго сейчас довольно точно все сформулировал. Я действительно у него на крючке.

Ч о т т о. Неужели деньги? Так я…

Б р у н о. Спасибо, Чотто. Не в них дело. Есть разница в характере заинтересованности его и Контарини. Я необходим Мочениго, нужен ему, вот что. А в значении слов «нужен» и «интересно» есть кой-какое отличие, верно?

Ч о т т о. Да… Мне ли этого не знать. Но все равно… Не дразните его, Джордано. Он корыстен и недалек, а потому злобен.

Б р у н о. Не страшно. Я буду напоминать ему, что Христос призывал к всепрощению.

Ч о т т о. Джордано… все до времени.

Б р у н о. Я на этот счет не заблуждаюсь, Чотто. И чем кончу, хорошо себе представляю. Дорожка моя проложена… (Помолчав.) Поверьте, Чотто, я не ищу себе красивой смерти. И с гордостью своей я смогу расплеваться, если надо…

Ч о т т о (перебивая). Для чего надо?

Б р у н о. Для главного.

Ч о т т о. А что главное-то?

Б р у н о. Истина, открытая мною. Я обязан ее сохранить.

Ч о т т о. И вы, умный человек, думаете, что она кому-то нужна? Большинству из тех, кого я знаю, нужен вкусный обед и чтоб можно было сладко поспать после него.

Б р у н о. Ничего… Кое-кого я еще успею разбудить на этом свете. А там будь что будет.

Ч о т т о. Ну, бог с ними. Бросим этот грустный разговор.

Б р у н о. Прекрасно, Чотто! Пошли к Контарини?

Ч о т т о. А что?

Б р у н о. Каждый вечер приглашает. Светлейший любезно предоставляет мне возможность поразвлечь его, ну, и заодно кое-кому лишний раз вколотить кое-что в голову…

Ч о т т о. Понятно… Спасибо, Джордано… Я не пойду. При виде крови меня тошнит. Я вегетарианец. Всего хорошего. Берегите себя. (Уходит.)

Б р у н о (глядя ему вслед, задумчиво). Вот этого-то я и не умею… (Уходит.)

Затемнение.

У Инквизитора. И н к в и з и т о р  пишет письмо.

И н к в и з и т о р. «…Если помнишь, в семидесятом году его призвали в Рим, к Пию Пятому, показать и применить на практике теорию «искусства памяти», которую он разработал. Мы были с тобой на этом приеме. Ему прочли незнакомый древнееврейский псалом, и он повторил его слово в слово. Все были потрясены. Больше двадцати лет прошло с тех пор, мой дорогой друг. Как же просыпается песок времени сквозь пальцы твои, господи! И вот теперь он здесь, в Венеции. Разумеется, я никак не показал, что знаю его. Зачем? Пусть все идет своим чередом. Но воистину это удивительный человек! Быть может, последний из когорты великих. Я испытываю какое-то сладострастное чувство, наблюдая за игрой его ума. Это наваждение, гипноз. Интеллектуальный гипноз. Я понимаю, что он враг, унижающий меня, и… благоговею перед ним. И ужас нашего положения в том, что мы не можем ничего возразить ему по существу. В лучшем случае мы способны на него накричать или… ну, скажем, сжечь. Но это не аргументация…»

Затемнение.

Появляются  ч е т в е р о — с л у г и  в доме Мочениго.

Т р е т и й. Мается хозяин наш, мессер Мочениго. Лица нет.

П е р в ы й. На то и май, чтоб маяться. Двадцать второе мая тысяча пятьсот девяносто второго года.

В т о р о й. Вчера опять все в комнате у синьора Бруно перерыл. И чего он только ищет, не пойму?

Ч е т в е р т ы й. Каждый у другого ищет, чего сам не имеет. Небось искал, куда синьор Бруно ум прячет.

Уходят.

Затемнение.

Комната Марии. Б р у н о  и  М а р и я.

М а р и я. Джордано, ты веришь в предчувствия?

Б р у н о. Верю, а что?

М а р и я. Знаешь, меня гложет что-то… Даже холодеет внутри.

Б р у н о. А хочешь, согрею?

М а р и я. У тебя все одно на уме! Я об этом сейчас и думать не могу.

Б р у н о. Так ты не думай. Раздумьем движет жажда познания, а этот предмет, по-моему, у нас с тобой изучен достаточно глубоко. Разве нет?

М а р и я (смеется). Ты великий грешник, Джордано.

Б р у н о. Почему?

М а р и я. Но сказал же святой Павел: «Прелюбодеи не унаследуют царствия божия».

Б р у н о. Надо же — вспомнила. Ну и что, ну и сказал.

М а р и я. А почему он это сказал?

Б р у н о. Импотент был, наверное. От зависти. Иначе не объяснишь. В том, что так прекрасно служит природе, не может быть ничего грешного.

М а р и я. Так можно все для себя оправдать. А для чего же тогда законы, мораль?

Б р у н о. Я тоже часто задаю себе этот вопрос, родная.

М а р и я. И что же?

Б р у н о. У меня получается все то же. Вера воплощается в догмат веры, и нужно неверие, доходящее подчас до абсурда, чтобы на развалинах старого возникла новая вера.

М а р и я. Которая в свою очередь закрепится в догме?

Б р у н о. Конечно.

М а р и я. Но это ужасно. Мне кажется, если так думать, то у любого руки опустятся. Значит, выходит, нет никаких надежд?

Б р у н о. Напротив. Целая куча надежд. Большущий воз. Человек всегда или почти всегда в проигрыше, человечество — в выигрыше…

М а р и я (после долгой паузы). Временами мне кажется, что в конце концов я тебя возненавижу.

Б р у н о (понимающе кивнув). Переварить все это непросто.

М а р и я. Да… И все же ты страшный человек… Хотя, быть может, твоей вины в этом нет.

Б р у н о. Ты права. От своих занятий я получаю почти что чувственное удовольствие.

М а р и я. Вот-вот… Как подумаешь, вся история состоит из имен, имен людей, получавших удовольствие от своих занятий. А тем, кто жили с ними или после них, это приносило только горе, потому что им приходилось расхлебывать всю кашу… Потом проходит время, все забывается, и остаются только имена.

Б р у н о. И это обидно?

М а р и я. Очень… Вы все, такие, как ты, считаете себя вершинами средь ровного поля. Черта с два! Никакие вы не вершины. Ты видел когда-нибудь, как мостят дороги?

Б р у н о. Приходилось.

М а р и я. Так вот, вы — колья, которые вколачивают в землю. Знаешь, к которым привязывают веревки, чтобы направление точно прокладывать… Только есть одна разница — не в землю вас вколачивают, а живым людям в грудь… И они кровью исходят от таких вколачиваний…

Б р у н о. Люди придумали много слов, родная.

М а р и я. Для чего?

Б р у н о. Чтобы легче было скрыть их истинный смысл… И каждый вколоченный по твоей теории окровавленный кол — это несколько очередных понятий, которым возвращен истинный смысл…

М а р и я. Вряд ли это может утешить.

Б р у н о. Не знаю… Кто что ищет, наверное. Может быть, тебя утешит то, что всякой дороге приходит конец?

М а р и я. Когда?

Б р у н о. Когда открывается смысл последнего, самого сокровенного слова.

М а р и я. Какого?

Б р у н о. О, кабы знать… Увы… (Встает, подходит к Марии и целует ее.) Будь здорова, родная. До вечера. (Уходит.)

М а р и я (машинально, вся в своих мыслях). До вечера.

Затемнение.

Комната Бруно. В кресле сидит  Ч о т т о  и задумчиво барабанит пальцами по столу. К нему подходит  Б р у н о.

Б р у н о. Здравствуйте, Чотто!

Ч о т т о. Я уж было подумал, что не дождусь вас, Джордано.

Б р у н о. Ходил к обедне.

Ч о т т о. Вы?

Б р у н о. Был у Марии. Мои обедни — любовь, Чотто. Это единственное богослужение, которое я признаю.

Ч о т т о (ласково). Джордано… Я к вам по делу.

Б р у н о (становясь серьезным). Слушаю.

Ч о т т о. Вам пора уезжать.

Б р у н о. Куда?

Ч о т т о. Куда угодно, но только поскорее. Удирать, сматываться!

Б р у н о. Почему?

Ч о т т о. Доверьтесь моей интуиции торгаша. Я еще ни разу не ошибся и не влип в историю. Потому я и миллионер, а начинал когда-то простым гондольером.

Б р у н о. У вас есть основания?

Ч о т т о. У меня есть основания… Я сказал все. Имеющий уши услышит. (Вставая.) Прощайте. Бог даст, встретимся где-нибудь на книжной ярмарке.

Б р у н о. Вы хороший человек, Чотто.

Ч о т т о. Просто я человек дела. Вы пробуждаете спящих. Бодрствуя, люди размышляют. А при этом большинство склонно искать подтверждения возникшим у них мыслям в чужих, но записанных. И покупают книги. Так что такие, как вы, нужны мне живыми.

Входит  М о ч е н и г о.

М о ч е н и г о. Я не помешал? О, Чотто!

Ч о т т о. Здравствуйте, ваша светлость. И до свидания. Спешу… (Уходит.)

М о ч е н и г о. Я хотел бы с вами объясниться, синьор Бруно.

Б р у н о. Я к вашим услугам.

М о ч е н и г о (расхаживая по комнате и нервно потирая руки). Я полагаю, что пора прекратить комедию.

Б р у н о. Что такое?

М о ч е н и г о (все более возбуждаясь). Да, да! Я терпеливо выслушивал все ваши кощунства, ваши высказывания о том, о чем другие и думать не осмеливаются, я уже давно понял, что вы убежденный еретик, но на все это я закрывал глаза… Я надеялся, что в конце концов вы вспомните, что я не школяр, а человек, на преданность и благодарность которого можно рассчитывать. Я полагал, что вы передадите мне свои секреты.

Б р у н о (резко). Не много ли вы на себя брали, мессер Мочениго?

М о ч е н и г о. А почему бы и нет? Или я недостоин постижения тайн сверхъестественного? Проникли же вы в святая святых природы вещей, получили же вы ключ к великому могуществу.

Б р у н о (холодно). Да, получил. Но вам-то что до этого?

М о ч е н и г о. То есть как это что? И я хочу, как вы…

Б р у н о. Многие науки, как оружие, можно вкладывать лишь в достойные руки. Прошу прощения — не в ваши!

М о ч е н и г о (растерянно). Так вот вы как…

Б р у н о. Да, так. И вообще разговор наш беспредметен, поскольку я решил завтра покинуть Венецию.

М о ч е н и г о (ошеломленно). Что?.. Что?!

Б р у н о. Ничего особенного. Я выполнил свои обязательства перед вами, и здесь меня больше ничто не держит.

М о ч е н и г о. Уехать?.. Пили, ели, получали деньги, а теперь уехать?.. Мало того, что вы проходимец, так вы еще и… вор?

Б р у н о. Ну, вот что!.. (Сдержав себя.) Достаточно… Не я звал вас к себе, а вы меня звали. Не я умолял вас, а вы меня умоляли обучить вас искусству памяти. И если вы не успели в этом, то не по моей вине, а из-за недостатка способностей.

М о ч е н и г о (моментально утратив весь лоск и светскость). Не валяйте дурака, Бруно! Плевал я на ваше искусство! Очень надо! Вы отлично понимали, для чего вас зовут, и нечего. Что?! Кто-то больше предложил за секреты? Да? Так смотрите, не пожалеть бы вам, милейший. Род Мочениго обид не прощает!

Б р у н о (презрительно). Уж не пугаете ли вы меня, мессер Мочениго? Или вы разучились разговаривать с мужчинами?

М о ч е н и г о. Зачем же пугать? Ну что вы… (Кричит.) Венецианец, замахнувшись, бьет! Эй, слуги! Запереть синьора Бруно в подвал! Живо!

Затемнение.

Книжная лавка, за прилавком  Ч о т т о. Вбегает  М а р и я.

М а р и я. Слава богу! Вы здесь!

Ч о т т о. Что случилось?

М а р и я. Беда.

Ч о т т о. Что?! Джор…

М а р и я (плачет). Да, да! О! Какая же я несчастная…

Ч о т т о. Что произошло? Только спокойно, прошу вас… Вот, выпейте воды.

М а р и я (потерянно). Все пропало, все пропало.

Ч о т т о. Неужели я опоздал?

М а р и я. Мочениго приказал схватить Джордано. Меня он не принял и не велел впускать в дом. Что же делать, синьор Чотто, что делать?

Ч о т т о. Главное — держать себя в руках… Для начала. Так. А теперь будем думать… И считать… Как это произошло, вы не знаете?

М а р и я. Нет.

Ч о т т о. Ах, сволочь, скотина, тупая скотина! Нет никого опасней дурака. Умный враг не страшен — его можно перехитрить, обмануть, купить и мало ли что еще! А дурака — дудки! У него просто не хватает воображения представить себе еще какие-то возможности, кроме той единственной, которую он сам придумал. Убил бы тебя, проклятого! Какое предприятие рушится! Мерзавец!.. Все, синьора… Я отвел душу. Теперь за дело.

М а р и я. Только научите, синьор Чотто, — я на все готова.

Ч о т т о. Я понимаю. Так. У меня есть деньги. Это немало, но сейчас нужно еще кое-что. Нужны связи… Хорошо. У нас есть и связи. Идемте к Контарини.

М а р и я. Контарини? Вы думаете?

Ч о т т о. Да. Он достаточно скомпрометирован.

М а р и я (вставая). Мы пойдем сейчас?

Ч о т т о. Да. Немедленно.

Входит  К о н т а р и н и. Он несколько возбужден и, что называется, не в своей тарелке.

К о н т а р и н и. Куда это вы собрались, ха-ха, вдвоем, н-да?

Ч о т т о (бормочет). На ловца и зверь…

К о н т а р и н и. Добрый день. Прелестная синьора, вы еще больше похорошели, н-да… А? Что это? Вы плакали? Не надо, зачем же? Все уладится, ха-ха… Конечно. Ничего страшного.

М а р и я. Вы уже знаете?

К о н т а р и н и. Знаю, да, конечно, знаю. Мне донесли. Н-да. Ничего, ничего. Ну, погорячились, ха-ха, бывает, с кем не бывает.

Ч о т т о. Между прочим, мы собирались к вам.

К о н т а р и н и. Ко мне? Очень рад, н-да, а что?

Ч о т т о. По делу.

К о н т а р и н и. Ко мне? И по делу?

М а р и я. Ваша светлость!

К о н т а р и н и. Да-да, милая синьора, что вы хотели?

М а р и я. Спасите Джордано, ваша светлость. Спасите, ради всего святого! Умоляю вас…

К о н т а р и н и. Минуточку, прошу прощения… То есть… я совершенно не выношу женских слез. Н-да!

Ч о т т о. Синьора Ориэлли! Будьте любезны, оставьте нас одних на некоторое время. Пройдите ко мне в дом. Я вас позову немного погодя. (Подойдя к Марии.) Прошу вас… Мне нужно поговорить с ним один на один… Не бойтесь. Я… за вас.

М а р и я. Хорошо… (Уходит.)

Ч о т т о. Итак?

К о н т а р и н и. Итак, сезон кончился… Дела меня не держат, думаю податься в Париж. Скучно.

Ч о т т о. Страшно. Вы хотели сказать — страшно.

К о н т а р и н и (усмехнувшись). Да, синьор Чотто. Я забыл, что разговариваю с синьором Чотто. Впрочем, вы не совсем точно выразились. Не то чтобы страшно — чего, собственно, бояться мне? Н-да. Но в спектакле я предпочитаю быть зрителем.

Ч о т т о. Черт возьми, вы струсили крепко. Мне это не нравится. Да. Мне это совсем не нравится.

К о н т а р и н и (нервно расхаживая). Но… В конце концов, не я его сюда звал. И почему я должен теперь грузить на себя какие-то моральные обязательства? Н-да. Не понимаю.

Ч о т т о. Не понимаете?

К о н т а р и н и. Что вы от меня хотите?

Ч о т т о. Я? Ничего. Я думал, напротив, это вы от меня хотите чего-то.

К о н т а р и н и. Почему?

Ч о т т о (возбужденно). Не знаю — почему. Откуда мне знать — почему? Что я, ясновидец, что ли? Понятия не имею. Я лично к вам собирался пойти и говорю вам об этом. А мог бы и не сказать. Но вы-то пришли, пришли сюда, ко мне. (Кричит.) Зачем?!

К о н т а р и н и (беспомощно). Да… Чотто… Да… Я опять забыл, что… что разговариваю с вами…

Ч о т т о. Бросьте, синьор Контарини. Бросьте! Или — или… Пока не случилось худшего.

К о н т а р и н и. Хорошо. Хватит. Нечего на меня давить. Н-да. Чего вы хотите? Говорите, ну!

Ч о т т о. Вы опять путаете.

К о н т а р и н и. Не хотите говорить? Хорошо, старый лис. Я вам скажу. Уговорить Мочениго невозможно — трата слов. Он как пес, вцепившийся в кость. Применить власть я тоже не могу — не только по политическим соображениям, но и практически. Стоит мне вмешаться, и он просто утопит Бруно. С него станется. Наймет гондольеров — и концы в воду. Скажет, что уехал, — потом иди и доказывай. Остается одно — отбить. Напасть ночью на его дом и отбить.

Ч о т т о. Браво! Как видно, и в самом деле каждый из сильных мира сего в прошлом разбойник. Глупо! Предки Мочениго стоят ваших. Это будет побоище, на которое сбежится вся Венеция. Отпадает.

К о н т а р и н и. Больше я ничего не придумал.

Ч о т т о. А духовник Мочениго?

К о н т а р и н и. Верховный инквизитор?

Ч о т т о. Да. Если и есть шанс, то это — единственный.

К о н т а р и н и. Синьор Чотто! Я не верю в успех, говорю вам заранее. Н-да. Считаете это вариантом? Думаете, мое присутствие на что-то повлияет? Хорошо, я пойду с вами… Н-да…

Ч о т т о. Ну-ну, не томитесь. Чего вы не договариваете?

К о н т а р и н и. Мне кажется, нам не мешало бы наметить линию поведения на случай неудачи.

Ч о т т о (глядя в глаза Контарини). Здесь обсуждать и намечать нечего, ваша светлость. Все ясно. Если Мочениго донесет, это не все. У инквизиции принцип: «Один свидетель не свидетель». Мы тут ни при чем. А Бруно человек каменный.

К о н т а р и н и. Говорят, что капля и камень точит.

Ч о т т о. Ну, хорошо, не каменный — алмазный. Повторяю: здесь говорить не о чем.

К о н т а р и н и. А женщина?

Ч о т т о. Какая?

К о н т а р и н и (кивнув в ту сторону, куда ушла Мария). Эта.

Ч о т т о. Это его женщина.

К о н т а р и н и. Но она женщина. И если зайдет достаточно далеко…

Ч о т т о. Возможно… (Зовет.) Синьора Ориэлли!..

Входит  М а р и я.

Синьора! Его светлость и я отправимся сейчас с одним весьма ответственным визитом, на результат которого мы очень рассчитываем. Не скрою, однако, что возможна и неудача.

К о н т а р и н и (вмешиваясь). В этом случае, синьора, мы полагаем целесообразным для вас уехать из Венеции.

М а р и я (холодно). Все?

К о н т а р и н и. Синьора, это необходимо. Поверьте.

М а р и я (высокомерно). Плохо вы меня знаете, ваша светлость. Спасибо, конечно, что взялись помочь Джордано. А о себе я уж как-нибудь сама позабочусь. Не думайте, если что, я прибегну к вашей помощи. Но не сейчас. До свидания. (Уходит.)

К о н т а р и н и. Неплохо… Н-да.

Ч о т т о. Я же сказал — это его женщина… Идемте, время не терпит.

Уходят.

Затемнение.

Ч е т в е р о  м а с т е р о в  примеряют Инквизитору новую сутану.

Т р е т и й. Все было учтено и продумано, ваше преосвященство. Вот эти линии подчеркивают мудрость.

П е р в ы й. А эти — беспристрастность.

В т о р о й. А эти — удивительную скромность.

Ч е т в е р т ы й. А эти ничего не подчеркивают, но ничего и не скрывают.

И н к в и з и т о р. Хорошо, хорошо. Все хорошо. Не жмет, не тянет, не… Ничего я в этих тонкостях не понимаю. Словом, хорошо. Можете идти… Идите.

Т р е т и й. Это все потому, святой отец, что с утра до ночи, пока шили вам платье, мы славили господа и читали молитвы.

И н к в и з и т о р. Лучше бы вы мылись. От кого это так смердит?

В т о р о й. Не гневайтесь, святой отец. От меня. Я так старался, ваше преосвященство.

П е р в ы й. Просто он немножко переусердствовал.

Т р е т и й. Он хотел угодить, святой отец.

Ч е т в е р т ы й. Э, чего там! Наложил в штаны от страха, только и дел.

И н к в и з и т о р. Да-да. Идите. Деньги получите у отца казначея…

Четверо уходят.

Эти линии подчеркивают мудрость, эти — скромность… Все-то вы учли, мастера, одно забыли — под этой сутаной человек из плоти и крови… Человек, а не нравственная схема…

Входят  К о н т а р и н и  и  Ч о т т о.

О! Дети мои. Я очень рад. Что привело вас ко мне?

К о н т а р и н и. Добрый день, ваше преосвященство.

Ч о т т о. Добрый день, святой отец. К сожалению, сегодня мы пришли к вам вкусить не от вашей мудрости, а от вашей власти.

И н к в и з и т о р. Я слушаю.

К о н т а р и н и (обращаясь к Инквизитору, но по существу внушая самому себе). Ваше преосвященство! Скажите по чести — род Контарини славен в Венеции? Дал он ей достойных рыцарей, государственных мужей и отцов церкви? Достаточно ли наше имя уважаемо и защищено от каких-либо подозрений в бесчестии?

И н к в и з и т о р. Сын мой, вы ошеломили меня потоком вопросов, ответить на которые можно лишь одним коротким «да».

К о н т а р и н и. Благодарю вас, святой отец. В таком случае к делу… Мочениго арестовал Бруно.

И н к в и з и т о р. Что?!

Ч о т т о. Да, это так, святой отец. Он схватил его, посадил в подвал и выставил стражу.

К о н т а р и н и. Я полагаю, ваше преосвященство, что нам нет нужды объяснять вам ни причин, ни последствий.

И н к в и з и т о р. Нет.

Ч о т т о. Только вы можете повлиять на мессера Мочениго.

К о н т а р и н и. Бруно ни в чем не виноват ни перед богом, ни перед людьми — в том порукой мое имя.

И н к в и з и т о р. Ваша горячность, сын мой, делает честь вашему сердцу.

К о н т а р и н и. Но не моему уму, вы хотите сказать? Пусть так.

И н к в и з и т о р. Я этого не сказал.

К о н т а р и н и. И все же это прозвучало. Н-да.

Ч о т т о. Пришло время дел, а не слов. Быть может, уже сейчас он пишет донос, и тогда будет поздно. Только вы в силах остановить эту руку.

И н к в и з и т о р. Судьбы людские вершатся на небесах. Я верю в предопределение.

Ч о т т о. Это злая воля, а не предопределение.

И н к в и з и т о р. Сын мой, не бывает воли ни злой, ни доброй. Есть свободная воля, а она определена господом.

К о н т а р и н и. Не странно ли, святой отец, что господь избрал выразителем своей воли такой инструмент, как Мочениго?

И н к в и з и т о р. В божьих руках любой инструмент звучит божественно.

Ч о т т о. Короче говоря, вы отказываетесь помочь!

И н к в и з и т о р. Я отказываюсь вмешаться, сын мой, вмешаться, не более того. Нельзя грубой рукой разрушать гармонию.

К о н т а р и н и. Подумайте, ваше преосвященство! Волосы встают дыбом при мысли, что судьбу гения держит в руках ничтожество…

И н к в и з и т о р. Кто знает, сын мой, быть может, именно потому, что мир населен ничтожествами, мы и узнаем иногда о гениях.

Ч о т т о (с болью). Мы играем в слова, а…

И н к в и з и т о р (перебивает, устало). Не надо, сын мой, оставьте. Зачем говорить о невозможном? Место каждого в этом мире определяет его поведение… Я не есть я сам по себе в окружении человеков. Так же, как и вы… к сожалению… Благослови вас господь, дети мои! Идите с миром…

Затемнение.

Подвал. М о ч е н и г о  и  Б р у н о.

М о ч е н и г о. Ну что, синьор учитель, надеюсь, ночь в подвале вас отрезвила?

Б р у н о (словно констатируя). Мочениго, вы — подонок.

М о ч е н и г о. Напрасно, зачем же так? Я вам предлагаю сделку: вы обучаете меня магии, я возвращаю вам свободу.

Б р у н о. Магии? (Усмехнувшись.) Ну-ну.. Не на того поставили, Мочениго. Я не маркитантка, не торгую…

М о ч е н и г о (орет). А если тебя кормить одной селедкой, без воды, а? Или вовсе не кормить? Я могу! Убью, и никто не хватится, понял?!

Б р у н о (с издевкой). Должно быть, мессер Мочениго так нервничает из-за того, что излишне потратился на мои уроки?.. (Кричит.) Так продай мои старые подштанники, у меня их несколько пар!

М о ч е н и г о. Мне нужны тайны магии.

Б р у н о. Я не колдун, а философ.

М о ч е н и г о. Ну конечно, ты поднял руку на Христа потому, что защищен философией. И весь мир пошел бы за тобой, прельщенный твоей дерьмовой философией! И баб ты завлекал философскими разговорами! Я, видите ли, только что родился… Ах, спасибо вам за откровение, маэстро! Так слушай же, ты! Или даешь немедленно согласие, сейчас же, сию минуту, или я выдаю тебя Святой службе.

Б р у н о (медленно и внешне очень спокойно). Я тебя не боюсь, светлейший. Ни тебя, ни кого-либо другого. Запомни… Мы из разного времени люди, и я неуязвим для вас, мертвых. А теперь, мессер Мочениго, убедительно вас попрошу — не откажите в любезности, подите вон из моего подвала!

Затемнение.

У Инквизитора.

И н к в и з и т о р (читает). «Я, Джованни Мочениго, сын светлейшего мессера Марко Антонио, по долгу совести доношу вам, достопочтенный отче, о слышанных мною высказываниях Джордано Бруно Ноланца…» Он решился. Решился выдать Ноланца… Все… До этой минуты я еще мог каким-то образом влиять на события, мог не замечать, не слышать, взвешивать… Теперь все. Колесо покатилось… (Кричит.) Стража!

Появляются  ч е т в е р о.

Именем Святой службы приказываю немедленно арестовать Джордано Бруно Ноланца, проживающего в доме мессера Джованни Мочениго.

Ч е т в е р о. Служим господу!

Затемнение.

Подвал. К  Б р у н о  подходят  ч е т в е р о.

Т р е т и й. Именем трибунала Святой службы!

П е р в ы й. Ну, парень, запомни сегодняшний день. Суббота двадцать третьего мая тысяча пятьсот девяносто второго года.

В т о р о й. В тюрьму пойдем. В монастырь Сан-Доменико ди Кастелло.

Ч е т в е р т ы й. На казенный харч.

Б р у н о. Пошли, святые люди, поспешим… (Смеется.) Поспешим… Господа славить!..

Уходят — Бруно впереди, четверо за ним.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Трибунал Святой службы. За столом сидят  ч е т в е р о  и  И н к в и з и т о р. Перед ними стоит  Ч о т т о.

Т р е т и й. Джамбатиста Чотто, книготорговец, вы находитесь перед трибуналом Святой службы. Положите руку на Евангелие и клянитесь говорить только правду.

Ч о т т о (невозмутимый и безмятежный, кладя руку на Евангелие). Клянусь говорить только правду.

П е р в ы й. Расскажите трибуналу, где и при каких обстоятельствах вы познакомились с некиим Джордано Бруно из Нолы.

Ч о т т о. Пожалуйста, даже с удовольствием расскажу… Синьора Бруно я впервые встретил… м-м… во Франкфурте почти два года назад на осенней ярмарке. Он, знаете ли, философ… Грамотный человек… Ну, потом в Венеции, само собой, виделись. Синьор Бруно приходил часто ко мне в лавку. Книги покупал. Я, понимаете ли, книги продаю. Вот он и…

П е р в ы й. А как Бруно очутился в Венеции?

Ч о т т о. Я так понимаю, что его мессер Мочениго пригласил, это который сын светлейшего Марко Антонио. Он мне письмо принес однажды и попросил передать его синьору Бруно. Я и передал — мне что, трудно, что ли. А потом синьор Бруно приехал сюда месяцев семь или восемь тому назад.

В т о р о й. А что он делал в доме Мочениго?

Ч о т т о. Ну, уж тут, конечно, точно ничего сказать я не смогу. Слышал так, краем уха, что обучал он мессера Мочениго, это который сын светлейшего Марко Антонио, памяти обучал его и… другим наукам.

Ч е т в е р т ы й. Что вы еще о нем знаете?

Ч о т т о. Весьма мало… Вообще говоря, ничего…

В т о р о й. Католик ли он и живет ли по-христиански?

Ч о т т о. Лично я от синьора Бруно ничего такого не слышал, чтобы усомниться.

Т р е т и й. Учтите: если вы выгораживаете еретика, привлеченного к суду Святой службы, то и вам не поздоровится.

Ч о т т о (холодно). Я не мальчик, прошу прощения, и прожил достаточно, чтобы понимать опасность своего положения. Но я повторяю, что никогда не слышал от синьора Бруно ничего порочащего веру. В противном случае я сам первый пришел бы к вам и донес на него.

Т р е т и й. Кто здесь, в Венеции, дружил с Бруно? Кто может рассказать нам о вещах, нас интересующих?

Ч о т т о (сокрушенно). Очень жаль, но… Откуда? Я никого не знаю… У меня свой круг. Я, видите ли, книги продаю. Вот. Конечно, если что узнаю, сразу же к вам.

П е р в ы й. Перечислите все сочинения Бруно, которые вы читали или видели, их тему и место издания.

Ч о т т о. Видите ли, я книги-то не читаю — трата времени, я их продаю только. И потом у меня, к сожалению, с памятью… да… плоховато. Ничего сейчас не припомню. Слышал так, краем уха… Говорят, что книги его произведения редкого ума и весьма любопытны.

И н к в и з и т о р. Хорошо… Вы свободны.

Ч о т т о (кланяясь). Рад служить. Всегда. (Поворачивается, чтобы уйти, но тут же возвращается.) Да… Так вы меня ждите — как только что-нибудь узнаю, тут же к вам…

Затемнение.

Книжная лавка Чотто. К о н т а р и н и  и  М а р и я.

К о н т а р и н и. Как долго… Неужели я так и не дождусь его?

М а р и я. К ним только попади — всю душу вытрясут.

К о н т а р и н и. Еще не все потеряно, синьора. Не падайте духом.

М а р и я. О чем это вы?

К о н т а р и н и. Э, дорогая моя! К чему играть? Н-да. Вы все прекрасно понимаете.

М а р и я (давая выход накопившемуся раздражению). А вы, значит, сообразили про мою понятливость и таким дешевым способом ко мне подъехать надумали? Вот, мол, посочувствую, поучу, бабенка-то растерялась, обмякла — и все в порядке. Так, что ли?

К о н т а р и н и (после паузы). Может быть, и так, а может быть, и нет… Все равно сейчас это только слова. Н-да… А словам вы не верите.

М а р и я. Джордано сказал мне как-то: «Люди придумали много слов».

К о н т а р и н и. Для чего?

М а р и я. Вот-вот, и я его то же самое спросила. А он ответил: «Чтобы легче было скрывать их истинный смысл».

К о н т а р и н и. Да… Синьор Бруно — мыслитель… Великий мыслитель… И человек он редкий… и стойкий… Он до такой степени над людьми, что тех, кто не узнал его достаточно близко, должно это отпугивать… Н-да. Но меня он обольстил, увлек… более того — убедил. И знаете чем?

М а р и я. Вас? Знаю.

К о н т а р и н и. Ни за что не поверю, что знаете. Чем?

М а р и я. Вас? Терпимостью…

К о н т а р и н и. Невероятно!.. Как вы догадались? Я думал, что к такому парадоксальному выводу пришел один. Н-да…

М а р и я. Ну уж, вы извините, но… таким-то пустякам, ваша светлость, Джордано меня успел научить.

К о н т а р и н и. Чему тут можно научить? Как научить?

М а р и я. Тому, что минус на минус дает плюс. Вот чему. И теперь я это знаю… Терпимость на деле означает величайшую нетерпимость ко всякой нетерпимости.

К о н т а р и н и. Боже мой! Чтобы женщина была так умна!

М а р и я (с горечью). А! Чего зря говорить, ваша светлость. Дура я набитая, вот что. Не поверит ведь никто: из Неаполя и дура-дурища. Лясы тут с вами точу, нет чтобы дело делать. Ведь у самой-то что спереди, что сзади — ничего, кроме Джордановой материи. А у ней только и хорошего, что бесконечная… (Смеется.) Дурища, она и есть.

К о н т а р и н и. Напрасное самоуничижение, синьора Мария. Н-да. Впрочем, порой вас трудно понять. Вы…

М а р и я (насмешливо). Ну-ну?

К о н т а р и н и. Вы очень неожиданная женщина, вот как я бы сказал о вас. Н-да! (Вставая.) А теперь, к сожалению, вынужден вас покинуть. Видно, у Чотто это надолго. Мне пора — дела! Вы остаетесь?

М а р и я. Да, я буду ждать.

К о н т а р и н и. Всего наилучшего, синьора!.. (Уходит.)

Слева на авансцене появляется  Ч о т т о. Его догоняет  М о ч е н и г о.

М о ч е н и г о. Чотто! Чотто! Постойте. Едва угнался за вами.

Ч о т т о (сухо). Чем могу быть полезен, мессер Мочениго?

М о ч е н и г о. А что, мы не можем больше так вот просто поболтать, душу отвести?

Ч о т т о. Извести.

М о ч е н и г о. Прошу вас, Чотто, хоть вы-то не побивайте меня камнями.

Ч о т т о. Кто-нибудь уже пробовал?

М о ч е н и г о (угрюмо). Пусть попробуют. Живо шею сверну. Я в своем праве.

Ч о т т о. Потому-то вы и впутываете меня в свои дела? Чего ради я должен из-за вас трястись перед судом инквизиции?

М о ч е н и г о. Свои дела? А что, разве это не ваши дела больше?

Ч о т т о. Нет. С вашей помощью они перестали быть моими… Мои дела — это мои дела, другими словами, это деревья плодоносящие.

М о ч е н и г о (смеется). Что, всё? Кончилась большая любовь?

Ч о т т о. Конечно. Чего ради? Теперь все это потеряло смысл.

М о ч е н и г о. Ну-ну… И вы по-прежнему покойны и безмятежны?

Ч о т т о. Конечно. Не вижу, что бы могло отягчать мою совесть.

М о ч е н и г о (раздраженно). Да что вы заладили: «Конечно, конечно»! Ничего не «конечно». И при чем здесь совесть? Есть принципы и есть позиции… У меня, я имею в виду.

Ч о т т о. Конечно. У кого же еще им и быть.

Заходят в лавку. Мария при их появлении скрывается внутри дома.

М о ч е н и г о. Да, есть, и я всегда дорожил ими и никогда и ни в чем не поступился. Как хотите!

Ч о т т о. А я ничего не хочу… Хочу только, чтоб у меня покупали книги. Вот, не купите новое Евангелие? Прекрасное издание. Гравюры великолепные. (Открывает Евангелие.) Например, Иуда пришел в храм в утро осуждения Христа. Изумительно сделано. (Читает.) «…говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? Смотри сам. И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился…» Превосходное издание. Самое лучшее, пожалуй, из того, что я когда-либо продавал…

М о ч е н и г о. Чотто! Вы первый и последний, кто безнаказанно на меня тявкнул. Я вас не удавлю и не трону. Вы слишком умны… (Уходит.)

Ч о т т о (шипит ему вслед). Как же! Умных-то ты давишь. Я слишком богат, шкура…

Входит  М а р и я.

М а р и я. Синьор Чотто!

Ч о т т о (вздрогнув от неожиданности). Свят-свят! С нами крестная сила. Сплошные наваждения, черт бы вас всех побрал… Откуда вы взялись?

М а р и я. Я давно вас жду, синьор Чотто. Часа три уже. С синьором Контарини я пришла, да он не дождался — спешил.

Ч о т т о. Так-так… Очень хорошо… Вы ко мне по делу?

М а р и я. Нет. Решила вот взглянуть, как вы, что.

Ч о т т о. А-а, ну, смотрите. Пожалуйста. Как видите, меня не сожрали. И не сожрут, будьте уверены.

М а р и я. Дай бог… Только б цена не была высока.

Ч о т т о. Ничего, сторгуемся… Ну, а вы, не собрались еще уезжать в свой Неаполь?

М а р и я. Я и то думаю: что меня держит? Глупости одни… С другой стороны, и Неаполь не подарок. Тоже, знаете, начинай все сначала. Здесь по крайней мере домик у меня теперь есть, то-сё.

Ч о т т о. А тронут?

М а р и я. Не тронут. На что я им?

Ч о т т о. Не скажите… (Наблюдая за Марией.) Начни мучить женщину при возлюбленном или наоборот — не каждый сумеет молчать… Вам что, дурно?

М а р и я. Нет, нет…

Ч о т т о (приглядываясь). Вы побледнели.

М а р и я (смеется). Рассказывайте… Мне все можно рассказывать. Можно. Не волнуйтесь, слушать я умею.

Ч о т т о. Извините.

М а р и я. Кого? Вас? Или, может быть, Мочениго извинить? Или… Что, лучше вам без него стало? Спокойней? Вернулись в свою серость сытую? Ненавижу вас всех. Всех ненавижу… Убила бы… Сама. Своими руками…

Ч о т т о (смеется добродушно и благорасположенно). А домик как же? То да сё? Не надо убивать нас, ей-богу, не стоит, синьора. Себе дороже. Попробуйте лучше без этого…

М а р и я (после долгой паузы). Лис… Вас, кажется, так называют? Старый лис?

Ч о т т о. Я сам себя так зову.

М а р и я. Да, старый лис… Верно живете, правильно учите… Что было, то ушло. А тем, кто живы, надо жить.

Ч о т т о. Разумно и реалистично. Короче, правильно. Жить нужно… Но на что?

М а р и я. Есть у меня одна мыслишка! Насчет безналогового промысла… Пожалуй, у меня выйдет.

Ч о т т о (понимающе, как-то очень посерьезнев). Вон вы о чем… Нелегкий путь выбираете, синьора.

М а р и я. Знаю… Ничего, справлюсь.

Ч о т т о. Ну что же… Нужна будет помощь, совет… а то и в долю могу войти… Приходите.

М а р и я. Приду… Вы легкий человек, вам объяснять не надо. Сами понимаете.

Ч о т т о (улыбается). Вроде бы.

М а р и я (пошла уже было, но вдруг стремительно возвращается). А как у него там, что, случайно не знаете?

Ч о т т о. Пока не знаю…

М а р и я. Ну и ладно… На что нам это теперь, правда? Не надо… Нам жить нужно… (Уходит.)

Затемнение.

У Инквизитора. К о н т а р и н и, М о ч е н и г о  и  И н к в и з и т о р.

М о ч е н и г о (как бы подводя итог). Хорошо! Благодарю за совет — так, видимо, я и поступлю. А теперь не буду вам мешать. До свидания.

И н к в и з и т о р. У тебя есть время?

М о ч е н и г о. Да.

И н к в и з и т о р. Тогда останься. Неплохо, если и ты примешь участие в нашем разговоре.

М о ч е н и г о (не понимая). Пожалуйста.

К о н т а р и н и (с улыбкой). Приготовления настораживают.

И н к в и з и т о р. И не без основания, сын мой… Тяжелые времена… Думал ли я когда-либо, что вот так вот, как сейчас, нестерпимо захочу сказать кому-то: «Человек! Будь вместо меня». Это слабость, я знаю. Но не судите строго, дети мои. Забудьте на сегодня о моей мантии и своих титулах. Мне хотелось бы сейчас беседовать с вами очень доверительно…

К о н т а р и н и. Мы само внимание, ваше преосвященство.

И н к в и з и т о р. Рим категорически требует от нас выдачи Бруно.

М о ч е н и г о. В Рим? Но это невозможно! Почему?

И н к в и з и т о р. Они считают Бруно особо опасным ересиархом и полагают, что не в нашей компетенции решать его судьбу.

К о н т а р и н и. Вы сообщаете об этом так, как если бы просили совета.

И н к в и з и т о р. Что ж, почти… Видно, в какой-то момент устаешь нести единолично бремя ответственности… и хочешь разделить его с другими… Покуда я лишь сообщаю вам о требовании Рима. От себя же могу добавить — то, что в Риме лишь мнение, для Венеции приказ.

М о ч е н и г о. Венеция независимая и суверенная республика. По какому же праву нам приказ?

И н к в и з и т о р. Не вам, а мне.

К о н т а р и н и. Но он вам не нравится, да?

И н к в и з и т о р. Разве солдат обсуждает приказы? Папа говорит в Риме: «Думаю, что так», а я слышу в Венеции: «Так должно!»

К о н т а р и н и. Хорошо, я вас понимаю. Н-да.. Понимаю. Но формула приказа… скажем мягко, неточна. О Бруно говорят как об изобличенном ересиархе, а это… простите, еще нужно доказать.

И н к в и з и т о р. Да, вы правы. Юридически доказать это непросто.

К о н т а р и н и. И тем не менее?

И н к в и з и т о р. Да… Трибунал готов выполнить приказ Рима.

М о ч е н и г о. Но Рим — это смерть!

И н к в и з и т о р. Разве не ты, сын мой, столкнул первый камень?

М о ч е н и г о. Да, столкнул. Но не для того, чтобы убивать его. Бруно нельзя убивать. Нельзя, понимаете? С ним умрет тайна.

К о н т а р и н и (меланхолично). Я часто думал, глядя на него: насколько же он счастливее меня… Н-да. Дух его так совершенен и вознесен над плотью, что позволяет ему, наслаждаясь жизнью, тяготиться ею. Плевал он на жизнь. На что она ему? Жизнь — единственное, что отделяет его от бессмертия.

И н к в и з и т о р (начиная раздражаться). Хотелось бы услышать резюме.

К о н т а р и н и. Я считаю, что смысл всякого наказания в страхе перед ним. Иначе оно бессмысленно.

И н к в и з и т о р. Допустим.

М о ч е н и г о. И что же?

И н к в и з и т о р. Я уже сказал — трибунал готов исполнить приказ.

К о н т а р и н и. Меня не покидает ощущение, святой отец, что вы чего-то не договариваете. Чего-то, что, как вы думаете, вынудит нас отдать Бруно.

М о ч е н и г о. Не существует такого.

И н к в и з и т о р. Увы… существует.

К о н т а р и н и. Что же еще?

И н к в и з и т о р. Папа разгневан. Он узнал, что Венеция не только укрывает беглых повстанцев из Италии, но и ставит их под свои знамена.

М о ч е н и г о. Ха! Открытие. Эти повстанцы — хребет нашей армии.

И н к в и з и т о р. Папа намерен сломать его… Чтобы не потерять все, поступаются частью.

К о н т а р и н и. Так-так… Н-да… Понятно.

М о ч е н и г о (решительно вставая). Ну, а мне понятно то, что я всех этих дел понимать не желаю. Не желаю — и все. Равно как и поступаться своими принципами.

И н к в и з и т о р (терпеливо). Хорошо, сын мой, сохрани их для себя. И чем крепче ты их будешь хранить, тем лучше будет для всех. Благослови тебя господь! (Осеняет его крестом.)

М о ч е н и г о. Благодарю, святой отец. До свидания.

И н к в и з и т о р. Да, и еще одно… Боюсь, в последнее время из-за своей занятости я стал небрежен в священных обязанностях твоего духовного пастыря. Видимо, мне придется сложить их с себя. Прими это к сведению, сын мой. До свидания.

М о ч е н и г о (растерянно). До свидания… (Уходит.)

К о н т а р и н и (после долгой паузы). Но если так… то… почему же Рим?

И н к в и з и т о р. Хорошо… Я скажу… Что есть я? Я есть человек среди людей, облеченный властью… Что есть власть? Власть означает ответственность… Что есть ответственность? Необходимость служения… И первое, и второе, и третье — понятия повсеместные и вневременные… И если я в Венеции, другой в Риме, а третий где-то еще, то это случайность. Я бы мог оказаться в Риме или где-то в другом месте, а кто-то еще мог бы сидеть сейчас здесь и разговаривать с тобой. Ничто не меняется при этом в условии игры, ибо условие задано необходимостью служения. И потому я здесь, в Венеции, беседую с тобой, но и я же в Риме жду твоего решения, и я же где-то еще сейчас ничего не знаю о происходящем здесь и в Риме… Вот и все.

К о н т а р и н и. Н-да… Н-да… Поистине есть разница между служением и службой. Видит бог, мне не дано подняться до таких высот. Я просто служу.

И н к в и з и т о р. Время не терпит, сын мой.

К о н т а р и н и. Но я не готов дать ответ, святой отец. То есть я готов сказать «нет», но… Могу я просить об одной милости?

И н к в и з и т о р. Какой?

К о н т а р и н и. Могу ли я повидать Бруно, святой отец?

И н к в и з и т о р. Вы должны его повидать, сын мой. Сейчас его приведут к вам.

К о н т а р и н и. Спасибо.

И н к в и з и т о р. Благословение господне с вами. (Осеняет Контарини крестом и уходит.)

Некоторое время Контарини взволнованно расхаживает по комнате. Входит  Б р у н о — голова опущена, руки за спиной.

К о н т а р и н и (увидев Бруно). Синьор Бруно! Боже мой, как я рад вас видеть!.. Здравствуйте.

Б р у н о. Здравствуйте, ваша светлость.

К о н т а р и н и. Присядьте, я хочу поговорить с вами.

Б р у н о. Благодарю. (Продолжает стоять.)

К о н т а р и н и. Почему вы в такой странной позе?

Б р у н о. Так предписано тюремным уставом.

К о н т а р и н и. Но здесь не тюрьма и… и вас никто не видит.

Б р у н о. Разве?.. Нет сокрытого от господа.

К о н т а р и н и (в некотором замешательстве). Н-да… Да, разумеется. Э-э… Как вы себя чувствуете?

Б р у н о. Ваша светлость, вы и на самом деле встретились со мной, чтобы поговорить о здоровье?

К о н т а р и н и. Ну да, то есть… в некотором роде, черт возьми… Прошу прощенья… А что, вы не рады встрече со мной? Или вообще любой встрече вне стен тюрьмы?

Б р у н о. Я… да, я рад… Но я живу иной жизнью теперь, и помыслы мои иные. Сегодня я ближе к господу, чем год назад, ваша светлость.

К о н т а р и н и. Что за чертовщина, ничего не понимаю… Это от сырости, должно быть. Может, приказать вина?

Б р у н о. Нет, нет, о, что вы! И без того я грешил много. Нет, благодарю, не надо.

К о н т а р и н и. Послушайте, синьор Бруно… Я всегда был искренен с вами, и… по-моему, вы знаете, как я отношусь к вам. Н-да… Вы уверены, что со здоровьем…

Б р у н о. Здоровье мое в руках господних, ваша светлость. Стоит ли нам думать о нем? Сказал Иисус: «У вас же и волосы на голове все сочтены».

К о н т а р и н и. Синьор Бруно, постарайтесь понять. Я должен сделать выбор — или как-то попытаться отстаивать вас, понимаете, вас, которого я так люблю и… Черт возьми! Помогите же мне… Поймите, я на вас ставил. Я полагал прежде и сейчас уверен, что только вы способны устроить проветривание нашего болота. Только вы. Н-да… Мох с наших мозгов и сердец можно содрать только наждаком вашей ереси!

Б р у н о. Что-то я никак в толк не возьму, ваша светлость, что вы и кому пытаетесь внушить. Мне? Себе? Или, может быть, здесь еще кто-то есть, вопреки вашим заверениям, а? Я грешник, ваша светлость, великий грешник! Запомните это! Не еретик, а именно грешник. Да!

К о н т а р и н и. Скажите, чего вы добиваетесь, синьор Бруно? Чего вы хотите?

Б р у н о. Жизни! Единственно. Жизни!

К о н т а р и н и. Жизни? Вы?

Б р у н о (зло). Да! Да! Да! Жизни. (Истово.) Грешник я и должен прожить долго, дабы успеть в постах и молитвах искупить грехи свои. Помолимся, ваша светлость. Помолимся вместе. (Деловито.) Тридцать третий псалом Давида… (Опускается на колени и затягивает.)

Величайте господа со мною, и превознесем имя Его вместе. Очи господни обращены на праведников и уши Его — к воплю их. Взывают праведные, и Господь слышит и от всех скорбей их избавляет. Близок Господь к сокрушенным сердцам и смиренных духом спасает. Избавит Господь душу рабов Своих, и никто из уповающих на Него не погибнет.

К о н т а р и н и (в полной растерянности). Что же это делается, господи?.. Ведь я должен выбрать — Венеция или Рим?..

Затемнение.

Трибунал Святой службы. За столом  ч е т в е р о  и  И н к в и з и т о р. Перед ними стоит  Б р у н о.

Т р е т и й. Вы стоите перед римским трибуналом Святой службы.

П е р в ы й. Имя?

Б р у н о. Филиппе Бруно из Нолы.

Ч е т в е р т ы й. Почему зоветесь Джордано?

Б р у н о. Пятнадцатого июля тысяча пятьсот шестьдесят пятого года, семнадцати лет от роду, я стал послушником доминиканского монастыря в Неаполе. При посвящении был наречен Джордано.

Т р е т и й. Род занятий?

Б р у н о. Литература и все науки.

В т о р о й. Почему сбросили рясу?

Б р у н о. В тысяча пятьсот семьдесят шестом году я находился в Риме, в монастыре Марии делла Минерва. Я прибыл, чтобы представить оправдание, так как в Неаполе против меня дважды возбуждали дело. В первый раз меня обвинили в презрении к святым образам, так как я выбросил из кельи иконы. А во второй раз и вовсе из-за пустяка — меня неправильно поняли. Один послушник читал «Историю семи радостей богородицы» в стихах. Я сказал ему, что лучше бы он почитал что-нибудь другое и выбросил эту книгу. Когда же я прибыл в Рим, это дело возобновилось из-за каких-то других обвинений, содержание которых мне неизвестно. Поэтому я счел целесообразным снять рясу и покинуть Рим.

П е р в ы й. То есть бежать?

Б р у н о. Это уже терминологические тонкости.

Ч е т в е р т ы й. Ну, и дальше?

Б р у н о. Скитался по миру, как блудный сын. Север Италии, Женева, Тулуза, Париж, Оксфорд, Лондон, вновь Париж. Последние годы, с восемьдесят шестого по девяносто первый, провел в различных городах Германии… Нигде я не прижился, нигде не было мне покоя. У католиков — из-за волнений гражданской войны, у еретиков — из-за расхождений в вере.

П е р в ы й. Как вы смотрите на таинство святой обедни и пресуществления?

Б р у н о. Целиком разделяю.

Т р е т и й. Что разделяете?

Б р у н о (падая на колени). Все! Все разделяю!

В т о р о й. Встаньте!

Б р у н о. Недостоин.

В т о р о й. Трибуналу известно, что вы позволяли себе кощунственные выпады против Христа, называли его злодеем и поносили богородицу.

Б р у н о (вставая с колен). Кто? Я?! Да у меня и в мыслях такого не было. Я все, чему учит святая матерь церковь о Христе и приснодеве, считаю истинным! Если я что-нибудь высказывал противное, можете меня любой каре подвергнуть!

П е р в ы й. По-прежнему ли вы считаете, что существует бесконечное множество других миров?

Б р у н о. Да… Ибо то, что господь сотворил однажды, он мог творить бесконечно.

Т р е т и й. И эти миры обитаемы?

Б р у н о. Да, каждый мир состоит из тех же элементов, что и Земля. Там тоже есть моря, реки, горы, животные и растения.

Т р е т и й. Но люди, люди? Церковь учит, что люди живут лишь на Земле, а на небесах живут ангелы. А вы как считаете?

Б р у н о. Я допускаю возможность того, что там живут разумные животные. Наука не знает сегодня, смертны они или нет. И я не могу утверждать, что они смертны… Быть может, это и есть ангелы. А что? Бессмертие от милости божьей, а она бесконечна…

П е р в ы й (перебивая). Хорошо, с этим ясно. А что вы говорили о чудесах Христа, творимых при помощи магии? И сами еще похвалялись, что можете являть чудеса и намерены повести за собой весь свет!

Б р у н о. Что это? Кто же так чернит меня? Господи! Огради! Лучше умереть, чем выслушивать такое!

В т о р о й. Почему вы без дозволения хранили колдовскую книгу под названием «О печатях Гермеса»?

Б р у н о. Практическая сторона астрологии меня никогда не привлекала, но я хотел познакомиться с ее формой и теорией. Я полагаю, что мне можно заниматься любыми науками.

П е р в ы й. В вас говорит непомерная гордыня.

Б р у н о. Но сказал же святой Фома: «Всякое знание — благо».

П е р в ы й. Нам известно, что вы устно и письменно излагали идеи, противные католической церкви и…

Б р у н о (перебивая). Поверьте мне! Все свои теории я излагал согласно христианским догмам. (Вновь падая на колени.) Поверьте же мне! Я вовсе не считаю себя безгрешным и ничего не хочу утаить от Святой службы. Прошу вас! Примите меня в лоно святой церкви и даруйте мне необходимое исцеление. Я все, все выполню, что вы посчитаете нужным для спасения моей души. Даруйте прощение, святые отцы! Даруйте, дабы мог я, грешный, искупить соблазн, вызванный моим прошлым.

Затемнение.

Рим. Комната Марии. Ч о т т о  по-хозяйски обстоятельно рассматривает обстановку, щупает обивку кресел, драпировки. Наконец, удовлетворенный, садится. М а р и я  настороженно наблюдает за ним.

Ч о т т о. Ну как, пообвыкла?

М а р и я (резко). Ты зачем сюда приехал, чего тебе здесь нужно? А?

Ч о т т о. Ну-ну, не горячись… Вот, решил навестить. Кстати, и дела кой-какие в Риме. Заодно уж.

М а р и я. Я тебе говорила, что видеть вас никого не хочу. Хватит, наговорились!

Ч о т т о. Э-э, милая, да ты нервная стала какая-то, дерганая. Так не годится. Твои главные козыри — ум, размах и безмятежность.

М а р и я. Не учи. Нечему меня больше учить. Все постигла.

Ч о т т о. Рад, очень рад.

М а р и я. Ах, ты рад? Вот и хорошо. И катись отсюда куда подальше! Остальное по почте. Я себя ждать не заставляю, верно? Регулярно все шлю.

Ч о т т о (усмехнувшись). Да, претензий у меня к тебе, кажется, нет… А книги посмотреть все же не мешает.

М а р и я. Какие еще книги?

Ч о т т о. Приходно-расходные… Я как-никак глава компании, и работаем мы с тобой из процента.

М а р и я. Ну, знаешь…

Ч о т т о. Знаю, знаю… В такой чудесный день, как сегодня, немного поэзии не лишнее. А что может сравниться с поэзией цифр, записанных в колонки… Так что…

М а р и я. На, держи… хозяин. (Подает Чотто книги.)

Ч о т т о (листая книги). Вот, вот, видишь, как… Изумительно… Прекрасно… Божественно… Я вложил в предприятие сто тысяч. Цифра невероятная, фантастическая. Даже по масштабам Рима. Сто тысяч! Звучит-то как… Другие князьишки себя богачами считают, не имея и половины. Но у меня есть нюх, черт возьми! Для успеха такого предприятия нужен размах, потому что твой ум и твоя безмятежность требуют драгоценной оправы… Вот она, оправа, — этот роскошный дворец, эти ослепительные туалеты, лучший в Риме выезд, возможность тратить на представительство не считая… Так… Вот, вот. А теперь пошла и отдача. Чудесно. Хорошо. (Внезапно захлопнув книгу, резко.) Но мало! До погашения вложенного капитала еще сорок тысяч осталось! Плохо! Плохо работаешь! Компания возможна лишь при честном выполнении обязательств обеими сторонами. Я свои выполняю, а ты?

М а р и я (едва слышно). И я свои… выполняю.

Ч о т т о (сразу сменив тон). Хорошо, хорошо. И ладно. Не обижайся. Просто не люблю, когда мне грубят.

М а р и я. Извини.

Ч о т т о. Ты пойми — я сам всего достиг. Не то что эти шаркуны — только и умеют, что проматывать отцовское. Нет, я сам, все сам. Своим горбом, своей головой. Потому и обидно бывает, вот что…

Входит  М о ч е н и г о.

М о ч е н и г о. Здравствуйте!

М а р и я (вздрогнув). Проклятье! Сегодня же выгоню к чертовой матери всех слуг! Полный дом дармоедов!

Ч о т т о (несколько переигрывая). В самом деле, какой конфуз — никто даже не проводил вас. Мессер Мочениго! Исключительно приятная встреча! Какой сюрприз!

М а р и я (взяв себя в руки). Мессер Мочениго всегда был большим мастером сюрприза.

М о ч е н и г о. Вы в самом деле рады мне, синьора Ориэлли?

М а р и я. Конечно. И по многим причинам.

М о ч е н и г о. Если не секрет?!..

М а р и я. Ради бога. Во-первых, мессер Мочениго, вы запали мне в душу еще в Венеции. Так что стоило вам появиться, всю усталость с меня как рукой сняло. Во-вторых, когда в дверь входит прошлое, через ту же дверь убегают годы, отделяющие тебя от этого прошлого. Так что стоило вам появиться, я стала моложе… И, наконец, в-третьих… (Подходит к столу и из шкатулки вынимает какую-то бумагу.) Вот купчая на дом, который вы когда-то приобрели для меня в Венеции… (Передает бумагу Мочениго.) Так что стоило вам появиться, как я смогла почувствовать себя богатой и независимой.

М о ч е н и г о (пряча бумагу). Ну что вы, право, стоило ли вспоминать?

Ч о т т о. Синьора Ориэлли так хорошо относится к вам, мессер Мочениго, что…

М о ч е н и г о (перебивая). А вы откуда об этом знаете?

Ч о т т о. Я достаточно изучил характер синьоры.

М о ч е н и г о. Каким образом?

М а р и я. Мы стали компаньонами.

М о ч е н и г о. Вот как?

Ч о т т о. Да. Небольшое дельце.

М о ч е н и г о. Если не секрет?

М а р и я. Скотоводство, мессер Мочениго. Исключительно скотоводство.

М о ч е н и г о. Ах, вот что… А я полагал…

М а р и я. Что?

М о ч е н и г о. Собственно, я поэтому только и приехал.

М а р и я. Да в чем же дело, черт побери, чего вы тянете?

М о ч е н и г о. Признаться, я совершенно другой смысл вкладывал в ваш переезд в Рим… Вы не знаете, синьора Ориэлли, как обстоят дела у синьора Бруно?

М а р и я. Понятия не имею. А что?

М о ч е н и г о. Я, видите ли, связывал… Да.

М а р и я (не повышая голоса). Что, решил и на меня донос наклепать?

Ч о т т о. Держи себя в руках.

М а р и я (не глядя на Чотто). Пошел вон… (Подходит вплотную к Мочениго.) Так что же ты молчишь, ублюдок? (Бьет его наотмашь по щеке.)

М о ч е н и г о. Как вы смеете? За что?

М а р и я (тихо и внятно). Подонок. Недоносок. Мразь. Да как ты решился войти в мой дом?

М о ч е н и г о. Я ни в чем не виноват! Я не хотел!

М а р и я (продолжая наступать на Мочениго). Тварь. Жаба.

М о ч е н и г о. Я был против того, чтоб его отправляли в Рим! Это Контарини!

М а р и я (бьет Мочениго по щеке). Гадина. Тупица. Иуда. Позабыл, что в Риме ты иностранец?

М о ч е н и г о. Я думал только припугнуть его. Я знаю, что для инквизиции один свидетель не свидетель! Я приехал в Рим, чтобы помочь ему.

М а р и я. О ком ты тут все время бормочешь? Ты! Гадина! Знать я никого не знаю. Ни тебя, ни твоих знакомых. (Кричит.) Эй, слуги!

Вбегают  ч е т в е р о.

На кого смахивает эта рожа? А ну-ка, быстро!

П е р в ы й. Это как посмотреть, госпожа.

М а р и я. Слышишь, подонок?! Госпожа!

Т р е т и й. Наверное, он тот, за кого вы его считаете.

В т о р о й. Вслух и не скажешь, неудобно.

Ч е т в е р т ы й. А по-моему, он похож на вора.

М а р и я. Слыхал, недоносок? Ты похож на вора! Так вот это четвертая причина, почему я обрадовалась твоему приходу. Стоило тебе появиться, как я почувствовала свою силу. (Слугам.) Вы правы! Он вор! Вышвырните его отсюда и спустите на него собак! Живо!..

Слуги выволакивают Мочениго.

Ч о т т о. И какой же это дурак сказал, что можно иметь дело с женщиной?

М а р и я (падая на колени). Господи! Господи боже! За что это мне? За что мне этот крест, господи?!

Затемнение.

Трибунал Святой службы. За столом  И н к в и з и т о р  и  ч е т в е р о.

П е р в ы й. Сегодня двадцать четвертое марта тысяча пятьсот девяносто седьмого года. Уже четыре года и десять месяцев он упорствует.

В т о р о й. И где? В Риме! В конгрегации Святой службы!

Ч е т в е р т ы й. Поневоле задумаешься о степени нашей собственной состоятельности.

Т р е т и й. Папа недоволен. Он сказал, что мы возимся с Бруно, словно он простой богохульник, а не злейший ересиарх.

И н к в и з и т о р. Да-а… Тяжелые времена… Ну что ж. Если Бруно даже и прав, он, открыв истину, оскорбил нас в нашем невежестве. Сказано: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот…» Он посягнул на наш дом. Так пусть же расплачивается за это. Вначале подвергнуть пытке, затем заставить признать, что его философия суть ересь, именно его философия, именно философия!

Затемнение.

На табуретке сидит  Б р у н о.

П е р в ы й (подходит к Бруно). Пытать буду.

Б р у н о (улыбаясь). Как дряблым членам избежать стыда? Кто в изможденном теле жизнь утроит? Пытай, палач, не бойся, пытай. В боренье с плотью дух всегда сильней, когда слепцом не следует за ней.

П е р в ы й. Ты мне стихи брось, я этого не люблю. Ты мне сразу точно скажи: орать будешь или нет?

Б р у н о. Не буду.

П е р в ы й. Вот и хорошо. А то не люблю. (Загораживает Бруно.)

Г о л о с  И н к в и з и т о р а. Признаете ли вы, что внушали верующим еретические мысли?

Первый отходит в сторону.

Б р у н о. Не признаю.

В т о р о й (подходя к Бруно). Я человек скромный. Служу и служу. Вот сломаю вам сейчас тихонечко ручку или ножку — и ладно. А уж вы, пожалуйста, тоже потихонечку, без крика. Хорошо?

Б р у н о. Хорошо.

В т о р о й. Ну спасибо. (Загораживает Бруно.)

Г о л о с  И н к в и з и т о р а. Признаете ли вы, что внушали верующим еретические мысли?

Второй отходит в сторону.

Б р у н о. Не признаю.

Т р е т и й (подходит к Бруно). Что тебе больно, так то положено, потому как ты еретик. А нам-то за что ж ты боль причиняешь, нас зачем мучаешь? Вот я тебе, к примеру, ухо обрежу, глаз, может, выколю, или… из спины ремней наделаю… Да вот еще, скажем, ногу в испанский сапог зажать можно — считай, ноги уж нет, — а к телу раскаленное железо приложить… Так мне, думаешь, что, легко?

Б р у н о. Думаю, что нелегко.

Т р е т и й. Знаешь ведь, подлец, а мучишь. (Загораживает Бруно.)

Г о л о с  И н к в и з и т о р а. Признаете ли вы, что внушали верующим еретические мысли?

Третий отходит в сторону.

Б р у н о. Не признаю.

Ч е т в е р т ы й (подходя к Бруно). Знаете, я, возможно, в душе и сам как вы. Поэтому уважаю… Я для вида здесь над вами помахаю, а вы уж покричите погромче, хорошо?

Б р у н о. Нет.

Ч е т в е р т ы й. То есть как «нет»?

Б р у н о. Не буду кричать, не хочу.

Ч е т в е р т ы й. Не будете?

Б р у н о. Не буду.

Ч е т в е р т ы й. Не будешь?

Б р у н о. Не буду.

Ч е т в е р т ы й. Ах ты гад, не будешь, говоришь? Ну, посмотрим. (Загораживает Бруно.)

Г о л о с  И н к в и з и т о р а. Признаете ли вы, что внушали верующим еретические мысли?

Четвертый отходит в сторону.

Б р у н о. Не признаю.

Освещается трибунал Святой службы.

И н к в и з и т о р. Тяжелые времена, тяжелые испытания. Я так и знал, что вы будете упорствовать, и лишь хотел продемонстрировать правильность своей версии перед остальными членами трибунала.

Четверо занимают свои места за столом.

А потому…

Б р у н о (перебивая). Какое сегодня число?

П е р в ы й. Пятнадцатое февраля тысяча пятьсот девяносто девятого года…

Б р у н о. Шесть лет, восемь месяцев, двадцать три дня… Восемьдесят один месяц…

И н к в и з и т о р. О чем вы?

Б р у н о. Нет-нет, ничего… Простенькая задача по арифметике.

И н к в и з и т о р. В таком случае я продолжу. Святая служба поручила кардиналам Роберто Беллармино и Альберто Трагальоло составить список еретических положений, извлеченных из ваших книг. Речь идет об основах ваших научных взглядов и вашей философии. Если вы признаете их ересью и отречетесь от них, вас ожидает несколько лет тюрьмы. Если же нет, вас, как формального еретика, нераскаянного и упорствующего, Святая служба вынуждена будет передать в руки светской власти…

Б р у н о (после долгой гнетущей паузы). Хорошо… Я готов принести отречение… в любое время… и в любом месте… по желанию Святой службы…

Затемнение.

У Марии. М а р и я, Ч о т т о, К о н т а р и н и.

М а р и я (хохочет громко, до слез). Ой, нет сил… Не могу… А дальше, дальше-то как?

К о н т а р и н и. После того, как синьор Эльяно застрял в трубе, оскорбленный муж приказал развести огонь.

М а р и я (продолжая смеяться). Ну-ну! И что, сгорел?

К о н т а р и н и. Что вы! Говорят, весь дом едва не развалился, но он вылез! Как он это сделал, объяснить невозможно — синьор Эльяно по крайней мере в два раза толще, чем проход в трубе. Но он вылез. Весь черный, в лохмотьях, глаза сверкают, зубы сверкают — черт, да и только. Вокруг переполох, свист, крики. Н-да… Пришлось его оштрафовать за появление на улицах Венеции в таком виде.

М а р и я (смеясь). Рассказывайте, рассказывайте! Страсть как люблю смешные истории.

К о н т а р и н и. Да вроде бы и все. Венеция стоит на окраине мира, в центре которого — Рим. Так что теперь ваш черед, синьора. Я помню, когда-то вы были отменной рассказчицей.

М а р и я. Ну, это когда было… Быльем поросло.

Ч о т т о. Глядя на вас, синьора, забываешь о времени.

М а р и я. Будет врать-то, старый лис. Да и темнить при его светлости нечего — он человек свой.

Ч о т т о (с интересом взглянув на Марию). Вот как? Смотри, твое дело.

М а р и я. Вы не удивляйтесь, ваша светлость. Чотто, он хитрит все, любит потемнить. А у нас с ним уж много лет дельце одно общее, так что это все равно как родственники.

К о н т а р и н и. Я понимаю, разумеется… Н-да. Теперь я припоминаю. Что-то такое мне говорил в свое время мессер Мочениго.

М а р и я. Мочениго?.. (Смеется.) Вот тоже смешной человек.

К о н т а р и н и. Признаться, я рад, что вы так легко на все это смотрите.

М а р и я (искренне). О чем вы?

К о н т а р и н и. О прошлом.

М а р и я. А-а… Некогда, ваша светлость, ковыряться в брошенном поле. Новые надо распахивать. Тем более мне. Женщинам оглядываться противопоказано.

Ч о т т о. Еще бы!

М а р и я. У меня хорошее настроение, Чотто. Не лезь.

Ч о т т о. Похоже, оно теперь всегда хорошее у тебя.

М а р и я. И то верно.

К о н т а р и н и. Н-да… К сожалению, о себе этого не скажу. Тогда, в Венеции, я обязан был выполнить свой долг. И еще неизвестно, кому теперь труднее — ему или мне. Ему-то что: хочу — так скажу, хочу — эдак, хочу — не покаюсь, хочу — отрекусь. А мне? Я же ему поверил. Н-да…

М а р и я. Жаль его, конечно… Хороший был человек.

Ч о т т о. Бруно пока еще не сожгли.

М а р и я. Боже упаси! Я ему худого не желаю.

Ч о т т о. Все мы добрые, когда сыты.

М а р и я. Что ж, ты прав. Я по себе поняла, что добро от покоя…

Ч о т т о. А я-то, дурак, думал — от боли.

М а р и я. Не хитри, старый лис. Добро от покоя, я знаю.

Ч о т т о. А покой — от сытости. Верно. Ты молодец, Мария. Далеко пойдешь.

М а р и я. Надеюсь… Кстати, компаньон. Подумала я, что пришла пора нам расстаться.

Ч о т т о. О!

К о н т а р и н и. Я, возможно, помешаю?

М а р и я. Нет, нет, что вы! Свои люди… Старею я, Чотто, нужно и о себе подумать. Сверх вложенного капитала я тебе передала двадцать тысяч, еще десять дам в компенсацию. И будет. Хочу земелькой заняться.

Ч о т т о (спокойно). Хорошее дело. Цены на землю растут.

М а р и я. Вот-вот. Присмотрела я неплохое поместьице — дом, виноградники, луга. Поживу-ка на старости лет в деревне. Хорошо. Отдохну от хлопот. Может, замуж выйду.

Ч о т т о. Что же. Ты все решила. Я не против.

М а р и я. Так я и думала. Ты человек деловой. Твои уроки пошли мне на пользу.

К о н т а р и н и. О-о! Синьор Чотто дает уроки? Поучите меня, если есть время.

Ч о т т о. Я дорогой учитель, ваша светлость. Марии мои уроки обошлись в тридцать тысяч.

М а р и я. Ничего, я в накладе не осталась. Теперь я спокойна. И вот ведь какая смешная штука, — оказывается, покой отнимает чертовски много времени!

Ч о т т о. Еще бы! Торговля промысел хлопотный. А покой покупается только продажей. Продал — купил. Продал — купил. Верно, Мария?

М а р и я. Меня не собьешь, Чотто.

К о н т а р и н и. Прошу прощенья, но мне кажется — нам пора. (Встает.)

Следом встают и остальные.

У синьоры и без нас, наверное, много дел.

Ч о т т о. Это как водится. Пока купишь да пока продашь…

М а р и я. Постарел ты, лис. Маловато у тебя зубов для меня. Ничего. Не огорчайся… А документы я тебе вышлю. По почте. (К Контарини.) Будете в Риме, навещайте. Говорят, старая дружба не ржавеет.

Ч о т т о. Железо и то ржавеет. А уж люди, что они — мясо да кости. Тлен. (Как бы между прочим.) Вот и Бруно отрекся.

М а р и я (побледнев). Что?!

К о н т а р и н и. А вы разве не знали? Уже с полгода, как синьор Бруно дал согласие на отречение.

М а р и я. Не знала… Значит, есть еще у тебя зубы, лис…

Ч о т т о. Встречаются. Да-а… с землей ты это вовремя, в самый раз. Он выкарабкался. И у тебя на душе покой.

М а р и я. Чотто, я ведь из Неаполя.

Ч о т т о. Слыхали. (Зло.) Только вот что я тебе скажу. Когда ты мне орала: «Ненавижу вас всех!» — я смеялся. Старый, знаю всему цену. Там продажей не пахло. А теперь мы тебе безразличны. Вот ты как умеешь, милая… Так удавись! (Резко повернувшись, уходит.)

К о н т а р и н и. Извините, синьора! (Уходит следом за Чотто.)

М а р и я (кричит). Чотто! Подожди, Чотто!.. (Тихо.) Плохо же ты меня знаешь, старый лис… Чотто…

Затемнение.

У Инквизитора. М а р и я  и  И н к в и з и т о р.

И н к в и з и т о р (сухо, констатируя). Вы ходатайствуете о свидании с заключенным Джордано Бруно из Нолы.

М а р и я. Да.

И н к в и з и т о р. Знаете ли вы, что даже ваша просьба сама по себе беспрецедентна? Стены тюрем Святой службы непроницаемы для людей из мира.

М а р и я. Я знаю об этом, святой отец. Но меня заверили, что церковь поддержит мои хлопоты.

И н к в и з и т о р. Действительно, под вашим ходатайством подписи чуть ли не всего трибунала… Оказывается, я работаю и живу в окружении людей, прекрасно вас знающих. Почему же мы с вами встретились лишь сегодня?

М а р и я. Но мы встретились, святой отец. В этом суть. Зачем подгонять события? Сказано же: «Человек подобен дуновению, дни его как уклоняющаяся тень».

И н к в и з и т о р (поколебавшись мгновение). Присядьте, поговорим…

Мария садится.

И, чтобы все упростить, я упрежу беседу согласием на ваше посещение Бруно.

М а р и я. Благодарю.

И н к в и з и т о р. Не стоит благодарности. Вы и так прекрасно понимали, идя сюда, что я не откажу в просьбе вашим поручителям. Но объясните мне, если можете, почему вы добиваетесь этого посещения?

М а р и я. Святой отец! Каждый день вы с утра до ночи копаетесь в человеческих душах — зачем вам еще одна?

И н к в и з и т о р. В этом мое предназначение. Я ловец душ человеческих, точнее, сеть, поставленная господом.

М а р и я. Отпустите меня с миром, святой отец. Боюсь, вы вынудите меня врать, а мне почему-то не хотелось бы врать именно вам. Вы поморщились? Я знаю, это у меня есть, я малость грубовата, но воспитывалась-то…

И н к в и з и т о р (усмехнувшись). Избавьте себя от труда, дитя мое, сообщать мне свою биографию. Я изучил ее досконально.

М а р и я. Давно?

И н к в и з и т о р. Как только вы появились в Риме.

М а р и я. Мой приезд в Рим вас удивил или встревожил?

И н к в и з и т о р. Позабавил.

М а р и я. Значит, именно поэтому вы, зная обо всем, оставили меня в покое?

И н к в и з и т о р. Разумеется! Для меня вы гораздо ценнее в сегодняшнем качестве, нежели в том, прежнем.

М а р и я. И вы уже тогда предвидели это превращение?

И н к в и з и т о р. Во всяком случае, предполагал его.

М а р и я. Вы, наверное, очень презираете людей, святой отец?

И н к в и з и т о р. Нет, просто я их достаточно хорошо знаю… Но, говоря откровенно, в цепи моих умозаключений выпадает вот это внезапно возникшее у вас желание встретиться с Бруно. Зачем?

М а р и я. Человека трудно уложить в логическую схему, святой отец.

И н к в и з и т о р. Ах, вот что… Протест… Возмущенная гордость… Об этом я не подумал… Извините, глупо!.. Очень редко, крайне редко подвиги совершаются назло другим. Назло себе — никогда!.. Вы пускаетесь в опасное плавание, синьора… В плавание, из которого можно не вернуться. Мы скорее не замечаем врагов, чем прощаем отступников.

М а р и я (беззаботно). Возможно, святой отец. Поглядим. Вам, верно, нужны только сильные союзники?

И н к в и з и т о р. Нам нужны только вербные слуги… Идите с богом. Я буду молиться о вас.

М а р и я. До свидания, святой отец… (Смеясь.) Глядишь, я и вернусь еще… (Уходит.)

И н к в и з и т о р (тихо, ей вслед). Боюсь, несчастная, даже тебе не войти в одну и ту же реку дважды…

Входит  М о ч е н и г о.

М о ч е н и г о. Здравствуйте, святой отец.

И н к в и з и т о р. Сын мой, какими судьбами ты в Риме?

М о ч е н и г о. Дела.

И н к в и з и т о р. Какие времена — только дела приводят человека к человеку… (Тихо.) И к богу… Как поживает мой дорогой друг Джованни?

М о ч е н и г о. Здоров и передает вам привет.

И н к в и з и т о р. Благодарю. Он по-прежнему твой духовник?

М о ч е н и г о. Нет, святой отец. За недостатком времени он снял с себя эту обязанность.

И н к в и з и т о р (успев утратить интерес к беседе, машинально). Хорошо… Это хорошо.

М о ч е н и г о. Я пришел к вам с просьбой, ваше преосвященство.

И н к в и з и т о р. Да-да, я слушаю тебя.

М о ч е н и г о. Я хочу встретиться с Бруно.

И н к в и з и т о р. Да ты в своем ли уме, сын мой?

М о ч е н и г о. Я должен с ним увидеться, святой отец.

И н к в и з и т о р. Кажется, я перестаю понимать людей. Тебе-то зачем его видеть? Или ты думаешь, он обрадуется встрече с тобой?

М о ч е н и г о. Ваше преосвященство, удовлетворите мою просьбу.

И н к в и з и т о р. Нет.

М о ч е н и г о. Но почему?

И н к в и з и т о р. Я берегу тебя от тебя же.

М о ч е н и г о. Но он отрекся, святой отец!

И н к в и з и т о р. Пока он только дал согласие на отречение.

М о ч е н и г о. Какая разница?

И н к в и з и т о р. От замысла до исполнения долгий путь. В противном случае людям не понадобился бы рай небесный.

М о ч е н и г о. Восемь лет тюрьмы не прошли для него даром. Время должно было источить его.

И н к в и з и т о р. И ты решил, что пора подставить кувшин?

М о ч е н и г о. Да.

И н к в и з и т о р. Думаю, твой кувшин останется пуст.

М о ч е н и г о. Я в своем праве, святой отец. А я никогда не отступаюсь, когда я в своем праве. У меня тоже есть принципы.

И н к в и з и т о р. Это хорошо. Принципы — это очень хорошо. Настолько хорошо, что их лучше никому не показывать, чтобы не украли. Так что советую тебе смириться, сын мой. Со временем ты привыкнешь к мысли, что твои вложения пропали.

М о ч е н и г о. Не могу.

И н к в и з и т о р. Тогда молись, как я.

М о ч е н и г о. Пробовал.

И н к в и з и т о р. И что, не помогает?

М о ч е н и г о. Нет.

И н к в и з и т о р (безжалостно). Тогда страдай, как я. Мучайся.

М о ч е н и г о (отшатнувшись). Я не хочу больше, не могу.

И н к в и з и т о р (усмехнувшись, жестко). А я хотел?.. А инквизитор Венеции, твой духовник, мой друг Джованни, хотел? Но ты не спросил нас. Ты просто поставил нас перед фактом.

М о ч е н и г о. Не понимаю.

И н к в и з и т о р. В этом твое счастье. И не ищи объяснений, сын мой. Понятое не оставляет места для иллюзий…

М о ч е н и г о. Я хочу видеть Ноланца.

И н к в и з и т о р. Ты же слышал — нет.

М о ч е н и г о. Умоляю вас, как о величайшей милости прошу — разрешите, ваше преосвященство!

И н к в и з и т о р. Ты не можешь, не имеешь права компрометировать себя больше. К сожалению, ты не один замешан во всей этой истории. Мы все теперь повязаны одной веревочкой — умные и дураки, невинные и мерзавцы.

М о ч е н и г о. Если я увижусь с ним, он поймет, что я действительно рад его отречению, рад тому, что он остался жив. Когда его сошлют, я помогу ему попасть в хороший монастырь и сам поеду с ним. И там наконец я познаю тайну… мне откроется Нечто.

И н к в и з и т о р. Бруно… Вместе с ним все мы вольно или невольно вошли в историю. А человек, приобщенный к истории, еще при жизни обязан подготовить легенду, которую сохранит время… Сын мой! Возвращайся в Венецию. И хорошенько подумай над моими словами.

М о ч е н и г о. Но я еще увижу его?

И н к в и з и т о р. Не знаю… Каждый из нас может лишь то, что может… Поезжай… Господь с тобой и со духом твоим.

Затемнение.

Тюремная камера. На тюфяке лежит  Б р у н о. По другую сторону решетки стоит  М а р и я. Она долго и молча смотрит на узника.

М а р и я (как-то очень по-бабьи). О-ох! Господи… Что ж они с тобой сделали, миленький!

Б р у н о. Кто, кто это? Не вижу… (Встает, подходит к решетке.)

М а р и я. Я, Джордано… Я… Мария…

Б р у н о. Ты?.. Ты… Возможно ли это?

М а р и я. Да, я. Вот видишь, пришла.

Б р у н о. Теперь вижу… Действительно, Мария. Подумать только — не прошло и восьми лет, а ты уже здесь.

М а р и я. Однажды на это ушло пятнадцать лет.

Б р у н о. О! То совсем другое. И возраст, и отсутствие. Но ничего, пустяки. Я не в упрек тебе, не думай… Как это тебя ко мне пустили?

М а р и я (усмехнувшись). Связи.

Б р у н о. Ах, да-да, конечно, у тебя связи… Ты хорошо выглядишь.

М а р и я. Не упрекай меня. Не моя вина, что ты здесь, а я там.

Б р у н о. В мире вообще не бывает виновных. Бывают лишь не сумевшие доказать свою невиновность.

М а р и я. Мне казалось, что здесь время ничего не значит. Что оно остается за стенами.

Б р у н о. Напротив. Особенно ночи…

М а р и я. Привет тебе от Чотто, от Контарини.

Б р у н о. Лежишь, а твое тело ноет и стонет. Каждую кость чувствуешь, как будто ты разобран на части.

М а р и я. Письмо от них вчера получила. Собираются вскоре в Рим приехать.

Б р у н о. Крутишься-крутишься, все думаешь — вот сейчас как-то прилажусь и боль уйдет. Пустое, только хуже еще.

М а р и я. А я все о тебе знаю.

Б р у н о. Откуда?.. Впрочем, да, у тебя связи. И что же, осуждаешь?

М а р и я. Не кокетничай, Джордано. Все я понимаю и горжусь тобой. Не бойся, никто в тебя камнем не бросит.

Б р у н о. Не утешай меня, женщина. Обо мне печется церковь.

М а р и я. Если б ты знал, как я за тебя рада. Ведь теперь тебя оставили в покое, да?

Б р у н о. Да. Теперь я покоен. У тебя тоже, наверное, стало на душе полегче, а?

М а р и я. Ты дал согласие на отречение. А когда же само отречение?

Б р у н о. Какая разница? Не знаю. Меня не трогают. Мне не говорят. Кормят — и спасибо…

М а р и я. Родной ты мой, бедненький… Как же ты устал.

Б р у н о. Ничего, впереди у меня долгая, спокойная жизнь. Отдохну.

М а р и я. Я принесла тебе кое-что. Ватрушки, печенье. Вот возьми, поешь.

Б р у н о. Не хочу, спасибо.

М а р и я. Почему?

Б р у н о. Не имеет значения. Не хочу — и все.

М а р и я (покорно). Хорошо… Я понимаю. Измучился ты здесь, не до меня тебе было. Вот ведь что… Сначала забыл. Потом вспомнил и возненавидел… За то, что я дышала воздухом, а ты смрадом. За то, что я видела все небо, а ты только кусочек его. За то, что меня поливал дождь, обжигало солнце…

Б р у н о (кричит). Замолчи! Замолчи, ты!.. Ты не нужна мне. Сейчас! Никогда! Всегда! Убирайся! Я не хочу тебя видеть! Не хочу. Я никогда не любил тебя! Знай это.

М а р и я (смеется, с горечью). Боже мой! Монашек. На кого ты сердишься? Если бы ты знал хоть самую малость…

Б р у н о. Я все знаю, Мария, и оставим это. Уходи.

М а р и я. Ты? Ты все знаешь? Здесь? В этих стенах?

Б р у н о. Стены отрезают пути новому знанию, но обостряют старое. А я знал многое… Именно потому я здесь. Здесь, ибо большое знание, как мне объяснили, не есть общественное благо. А вот ты здесь никогда не будешь, потому что блудницы есть общественное благо. Так считали Солон и Ликург. Довольно неглупые люди, должен тебе заметить.

М а р и я. Откуда ты знаешь, что я стала куртизанкой?

Б р у н о. С чего бы это такая стыдливость? (Передразнивает.) «Куртизанкой»! Проще надо, как принято, — проституткой, шлюхой! Как узнал? Прочел на твоем лице. Так-то вот, бывший дружок. Такое клеймо не вытравишь.

М а р и я. А ты специалист. Разбираешься.

Б р у н о. Ничего, не огорчайся, работа как работа. Не хуже многих других. Когда-то мы с тобой говорили об этом.

М а р и я. Да, я тебе всем обязана. Все, что я знаю и умею, — от тебя. Это тоже.

Б р у н о. Да ты никак сейчас слезу пустишь?

М а р и я. Не дождешься. Честь свою я не уронила, а объяснять тебе ничего не собираюсь.

Б р у н о. Ты для окружающих фигура страдательная, правда? Наверное, кое-кто почитает тебя за мученицу. Ты, конечно, всем пожертвовала ради меня, а?

М а р и я. Откуда…

Б р у н о (перебивает). Откуда я знаю? Ты это хочешь спросить? Я могу рассказать о тебе все. Слишком очевидна логическая цепочка: твое появление здесь, твоя обмолвка — «связи» — и твое лицо. Так слушай. Меня арестовывают. Ты в отчаянии. Что делать?.. Конечно, первое — отойти в тень: сразу мне не поможешь, и сразу меня не съедят… Ты делаешь вид, что тебе на меня наплевать. Меня переводят в Рим. И ты начинаешь действовать. Ты умна, красива… Значит — постель. Всех попов — в постель. Затащить их в постель, а потом вытряхнуть из них меня. Что ж, хороший план. Но нужны деньги, много денег. У кого их взять для начала? У Чотто. Ну конечно. Он-то даст. Ведь для него речь идет об игре без проигрыша. Не выгорит со мной — на тебя все равно можно ставить. Итак, Чотто дает деньги. Отлично. Вы, конечно, ставите дело на широкую ногу. И, конечно, ты мучаешься. И, конечно, до времени не открываешь карт. И, конечно, тебе бешено сочувствуют. Впрочем, нет. Никто ничего не знает. Страдалица ты только для себя и отчасти для Чотто. Да, да. Потом… Да! А-а-а… Ха-ха-ха-ха! Знаешь, что стало с тобой потом?

М а р и я. Довольно. Хватит и этого. А потом… неинтересно.

Б р у н о. Ну что, все верно?

М а р и я. Да. Как будто ты прожил все это время у меня под кроватью. Но… За что же меня презирать, Джордано? Я сделала так потому, что любила тебя. И ты сам знаешь об этом. За что ж? Я же хотела…

Б р у н о (перебивает). Ты же хотела… (Смеется.) То, чего ты хотела, у тебя не вышло. Извини, но здесь это смешно. Именно в этом месте, в этой каменной бутылке, в которой я заперт. Смешно, поскольку то, что у тебя вышло, ужасно смешно.

М а р и я. Ты можешь смеяться надо мной? Ты способен смеяться?

Б р у н о. Я способен. Что еще остается.

М а р и я. Так объясни мне по крайней мере предмет твоего веселья. Посмеемся вместе.

Б р у н о. Пожалуйста… Ты перестала страдать. Тебя это больше не унижает. Тебе понравилась твоя жизнь. (Кричит.) Ты благополучна!

М а р и я! Как ты узнал? Тайну-то мою как ты узнал, проклятый?

Б р у н о. По твоему лицу. Тоже по твоему лицу. Думаешь, только порок оставляет печать? Нет, милая, нет. Можешь мне поверить на слово — довольство ставит печать не менее неизгладимую, чем Каинова. Ты дважды клейменная! Дважды!!

М а р и я. Поняла, спасибо… Унижение ты бы мне простил. Благополучия ты мне простить не можешь… Ладно. Бог с тобой. Ты выкарабкался, теперь живи, как умеешь. Видно, так уж оно устроено — каждому своя дорожка. Прощай, Джордано.

Б р у н о. Прощай.

М а р и я. Не поминай меня лихом.

Б р у н о. Все прошло. Теперь уходи. Прощай.

Мария уходит.

(Долго молча смотрит ей вслед, потом возвращается к своему тюфяку и садится.) Постой-ка, братец… Прочь эмоции. Пришло время во всем спокойно разобраться… Без малого год, как я согласился отречься… Обо мне забыли. Жизнь спасена. Вокруг все счастливы… Враги — потому, что отрекся. Друзья — потому, что отрекся… И я сам — потому же… Где-то вкралась ошибка, в чем-то ошибка. В чем?.. Я сохранил себя ради истины, носителем которой являюсь. Я сыграл в комедии свою роль до конца и поступился всем, чтобы сохранить единственное. Эффектная смерть, костер… зачем? Бессмыслица… Главное — поиск истины… (Что-то вспомнив, смеется.) Бедный Мочениго! Что ему до моих абстракций, ему нужен продукт, навар, отдача… Обманулся светлейший. Кукиш в кармане получил. Ничего, кукиш карман не ломит… Итак, я — носитель истины… Сосуд… А-а-а… Понимаю. Проклятье! Как же это не пришло мне в голову раньше? Я лишь сосуд, хранилище истины! Не я, так другой — она-то существует помимо меня. Разве, изъяв меня конкретно, остановишь человеческую мысль вообще? И я, глупец, полагал, что защищаю истину. Вот ошибка, восемь лет, потраченных на ошибку. Поступиться всем из-за ложной посылки, а в итоге дискредитация… Нет, не истины, конечно, она вне меня, это уже понятно… здесь другое… здесь… дискредитация причастности, моей причастности к истине… Ну что ж, восемь лет на ошибку, час на исправление…

Затемнение.

Трибунал Святой службы. За столом сидят  И н к в и з и т о р  и  ч е т в е р о. Перед ними стоит  Б р у н о.

И н к в и з и т о р. Джордано Бруно Ноланец, вы подали на имя папы заявление, в котором отказываетесь от отречения, оспариваете решение трибунала и упорствуете в своих научных и философских заблуждениях.

Б р у н о. Взглядах. Взглядах, а не заблуждениях. Я отстаиваю свои взгляды и, что главное, свое право иметь их.

П е р в ы й. Это грех!

Б р у н о. Бросьте шутовство! Спектакль окончен.

В т о р о й. Вы стоите перед трибуналом Святой службы — здесь каются, а не поучают.

Б р у н о. Каяться в том, что я разбил вымышленные хрустальные сферы и распахнул окно в бесконечность? Ну, нет! Я открыл людям истину.

Т р е т и й. Что вы там толкуете об истине? Взгляните на себя — восемь лет вы гниете в каменном мешке, кожа ваша отливает зеленью, вы почти ослепли — вот истина. Женщины больше не полюбят вас, да вы и не сможете подарить им любовь — вот истина. Ваши открытия никогда не переступят порога этой комнаты…

Б р у н о (перебивая). Нет! Здесь началась ложь. Дело не в том, что я открыл истину, а в том, что она существует. Если бы не было Колумба, Америка все равно была бы. А мысль человеческую не остановишь. И в этом ваша трагедия.

И н к в и з и т о р. Джордано Бруно Ноланец! Встаньте на колени!

Б р у н о (спокойно и просто). Я не встану на колени. В этом фарсе я больше не актер.

И н к в и з и т о р. Как закоренелый еретик, нераскаянный и упорствующий, отказавшийся признать свои взгляды ересью, вы приговариваетесь к лишению сана, отлучению от церкви и передаче в руки светских властей.

Б р у н о. Конечно, конечно. Вы же не караете, вы прощаете ближним своим. Меня сожгут светские власти… Комедианты!

И н к в и з и т о р. Все ваши работы будут публично сожжены на площади Святого Петра и внесены в индекс запрещенных книг. Да свершится воля господня!

Б р у н о (с улыбкой). Если бы я владел плугом, пас стадо, обрабатывал сад или чинил одежду, никто не обращал бы на меня внимания, никто не упрекал бы меня, каждому я мог бы легко угодить… Но я измерял поле природы, пытался пасти душу, мечтал обрабатывать ум — вот почему мне угрожали, кусали, нападали на меня. А теперь меня пожирают…

Слышен далекий перезвон церковных колоколов, возносятся к небу звуки католической молитвы. Четверо, опустив капюшоны, встают и подходят к Бруно. В руках у них горящие факелы.

Когда-то писал я: «Если придется Ноланцу умирать в католической римской земле, то шагай он даже среди бела дня, в свите с факелами недостатка не будет…»

Процессия медленно трогается и уходит. За столом трибунала остается один  Инквизитор. Вбегает  М о ч е н и г о.

М о ч е н и г о. Где он?

И н к в и з и т о р. Его уже нет, сын мой. Трудные времена, тяжкие испытания…

М о ч е н и г о. Сгорел…

И н к в и з и т о р. Мы сладко спали в нашем доме, а он распахнул ставни и разбудил нас. Свет его истины нас ослепил, и… мы убили его.

М о ч е н и г о. Сгорел…

И н к в и з и т о р. Убив, я возвеличил его в веках… Убив, я… в веках себя… проклял… Он был прав, господи, он был прав!

М о ч е н и г о. Сгорел, скотина, подлец, сгорел… (Уходит.)

И н к в и з и т о р (кричит). Ко мне!

Вбегают  ч е т в е р о.

(Ожесточенно.) Девицу Марию Ориэлли убрать. Убрать! Засохшую ветвь срезают, засохшее дерево рубят. Мы должны быть сильны. Пройдут века, и нам придется находить силы, чтобы признать свое злодейство во имя господне. Трудно нам будет найти их, и потому начинайте сегодня. Убейте ее, ибо она помнит! (Уходит.)

Ч е т в е р о. Служим господу!

Появляется  М а р и я.

П е р в ы й. Сегодня ты умрешь. Ночью. В реке утопим.

М а р и я. За что? Я не хочу! Нет! Нет! Я же вернулась к вам.

Т р е т и й. Но ты помнишь.

М а р и я. Я ничего не помню. И я хочу жить. Я не устала еще жить.

В т о р о й. Ты помнишь о нашей слабости.

М а р и я. Пощадите. Я забуду о ней.

Ч е т в е р т ы й. Но ты не забудешь о Бруно.

М а р и я (сразу сдавшись). Да… Это правда… Джордано, я обещала, что умру за тебя!.. Так и вышло, будь ты проклят… Спасибо тебе, Джордано, что помог мне сдержать слово…

НА МОЛДАВАНКЕ МУЗЫКА ИГРАЛА Романтическая драма в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Б о р и с — 30 лет.

Р а я — 22 года.

Г а л я — 20 лет.

Ф е к л а — 22 года.

П и р о к с — 19 лет.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

На авансцене — все  п я т е р о  у ч а с т н и к о в  спектакля.

Б о р и с. Это было. Мы — свидетели тех дней и участники тех событий.

Р а я. Это было. Иногда я просыпаюсь ночью оттого, что в висках, словно удары метронома, стучит: было, было.

Г а л я. Это было. И теперь этого не вычеркнешь ни из истории, ни из памяти, ни из сердца.

П и р о к с. Это было. Что б там ни трепали некоторые за нашу молодость, я ни от чего не отказываюсь.

Ф е к л а. Это было…

Б о р и с. Нас осталось совсем мало, но мы живы и сегодня, и порой мне кажется, мы будем жить вечно. Мы помним, а память не вправе умирать.

Р а я. Почему именно я выжила там, где у всех были равные шансы? У меня нет ответа. Если только… Я никогда не лгала. Может быть, судьба для того меня и сохранила, чтобы жила правда?

Г а л я. Речь идет об Одессе, об одесском подполье, о борьбе за власть Советов.

П и р о к с. О нашей трудной и прекрасной юности!

Ф е к л а. Неверный шаг — смерть. Оплошность, ошибка — смерть. Неосторожно оброненное слово — смерть.

Б о р и с. Все были очень молоды. Почти всем руководителям обкома партии по двадцать — двадцать четыре года.

Р а я. Комсомольцы-подпольщики — мальчишки и девчонки пятнадцати, шестнадцати, семнадцати лет. Девятнадцатилетние, двадцатилетние — уже «старики».

Г а л я. Мы учились искусству борьбы по ходу дела. И многие из нас платили за науку дорогую цену. Ведь за нами охотились одновременно восемнадцать контрразведок!

П и р о к с. Но как мы их «делали», этих обормотов, кто бы знал!

Ф е к л а. И это было.

Б о р и с. Сбор, доставка и хранение оружия.

Р а я. Переправка партийной литературы и денег для местных организаций.

Г а л я. Работа в Красном Кресте, распространение листовок и прокламаций.

П и р о к с. Сотрудничество в партийной контрразведке. Сбор данных, наблюдение за контрразведчиками противника, изготовление документов, вербовка агентов в стане врага.

Ф е к л а. Диверсии, порча телеграфной и телефонной связи, обрыв проводов.

Б о р и с. Таков далеко не полный перечень конкретных заданий, выполнявшихся одесскими комсомольцами-подпольщиками.

П и р о к с. Пятого февраля тысяча девятьсот двадцатого года в Одессе началось восстание.

Г а л я. Наши очистили от деникинцев Пересыпь, Слободку и Молдаванку…

Б о р и с. Мы расскажем всего лишь об одном эпизоде этой долгой борьбы, эпизоде, в котором силою обстоятельств пришлось принять участие нам, пятерым.

Р а я. Это произошло в конце января двадцатого года… Сложилась ситуация, собравшая нас вместе на два часа. Самые страшные два часа в моей жизни.

Г а л я. Бывают такие минуты, когда все, что ты знал до сих пор, оцениваешь как бы заново. И потом много лет спустя, однажды, вдруг, с удивлением обнаруживаешь, что этим новым знанием оказалась освещена вся твоя долгая дорога. Именно такие два часа выпали на мою долю там, на конспиративной явке.

П и р о к с. Явка находилась на Преображенской, в двух шагах от тюрьмы. Я к тому времени всякого нанюхался: и сам убивал, и со мной смерть не раз в орлянку играла, и за решеткой поторчал — в общем думал, что меня-то уж вряд ли чем охохлатишь. А тут… И всех-то дел вроде — посидели, как культурные люди, поговорили… Так я вам скажу: любую минуту того разговора я б не глядя поменял на любой день моей прошлой жизни. Любую минуту из тех двух часов.

Ф е к л а. Двух часов… Как это мало, два часа, если просто по-человечески считать. Как это невозможно много, когда тебя принуждают на два часа стать богом…

Затемнение.

Занавес открывается. На сцене помещение большого респектабельного фотоателье. Слева вход, вешалка, конторка, за которой оформляются заказы. Все остальное — непосредственно студия. Несколько стульев, кресел, на треногах стоят фотокамеры, по стенам развешаны портреты, виды Одессы, на некоторых фотографиях могут быть запечатлены конкретные события, связанные с периодом, о котором идет речь в пьесе. Справа дверь, ведущая в подсобные помещения. В приемной  Б о р и с, он нетерпеливо поглядывает на часы.

Б о р и с. Уже время… Как с ними разговаривать, ума не приложу…

Раздается стук в дверь: три удара, один, еще два. Борис открывает. Входит  Р а я.

Р а я. Можно заказать у вас большой портрет в красках?

Б о р и с. Прошу… Здравствуйте, товарищ Рая.

Р а я. Здравствуйте, товарищ Борис.

Б о р и с. Давно мы не виделись.

Р а я. Такая жизнь.

Б о р и с. Такая… Признаться, не очень рассчитывали на ваш приход.

Р а я. Да, меня чудом застали. Я уже собралась выходить.

Б о р и с. Мы знали, что вы должны уехать. Придется отложить на несколько часов. Раздевайтесь… (Помогает Рае снять пальто, вешает его.)

Р а я. У меня груз. Не рискнула брать его с собой, оставила дома.

Б о р и с. Правильно.

Р а я. Только сложила в корзинку, и тут на тебе — этот козленок с запиской. Оленька, сестричка моей подруги, двенадцати лет. На одной ножке прискакала, на одной ножке ускакала. А вокруг патрули.

Б о р и с. Завидуете?

Р а я. Еще бы…

Б о р и с. А я вам завидую. Это ведь все слова — возраст, опыт. Чем больше опыта, тем больше страха, тем больше усилий, чтобы его преодолеть. Я рядом с вами старик.

Условный стук в дверь.

Минуту. Пройдите в студию…

Рая идет в студию. Борис к двери. Открывает. Входит  Ф е к л а.

Ф е к л а. Можно заказать у вас большой портрет в красках?

Б о р и с. Прошу… (Пожимает руку вошедшему.) Борис.

Ф е к л а. Фекла.

Б о р и с (приглядевшись). Мы с вами однажды виделись. Только тогда вы были не Феклой.

Ф е к л а (снимая пальто). Кем мы не были! А вас я запомнил. Это было…

Б о р и с (перебивает). Совершенно верно. Именно тогда и было.

Оба понимающе улыбаются. Фекла вешает пальто, но со своим странным картузом — с опущенными наушниками и назатыльником — не расстается.

А шапку?

Ф е к л а. Не снимаю. Привычка. Голова зябнет.

Б о р и с. Ну-ну… Проходите в студию, там уже есть человек.

Ф е к л а. А что вообще-то?..

Б о р и с. Чуть позже, когда все соберутся.

Стук в дверь, он похож на условный, но не точно. Борис жестом показывает Фекле — в студию, тот повинуется. При виде Раи, рассматривающей фотографии на стенах, делает движение к ней, но в этот момент Борис открывает дверь. Входит  Г а л я.

Г а л я. Здравствуйте…

Мгновенно возникает напряжение. Фекла и Рая застывают. Борис непроизвольно надвигается на Галю, как бы закрывая собою вход.

Б о р и с. Чем обязан?.. Только вынужден предупредить заранее — студия сегодня не работает, заболел фотограф.

Г а л я. Как же так? А мне сказали… (Начинает отступать.) Извините… (Выходит.)

Из студии появляются  Р а я  и  Ф е к л а.

Ф е к л а. Мне это не нравится.

Б о р и с. Мне тоже.

Р а я. Очень знакомым показался голос. Странно.

Ф е к л а. Не сгорела ли контора, товарищ Борис? Здесь есть другой выход?

Б о р и с. Все есть. Но бледнеть рано…

Условный стук. Рая и Фекла заходят в студию. Борис открывает. Входит  П и р о к с.

П и р о к с. Можно заказать у вас большой портрет в красках?

Б о р и с. Прошу… (Здоровается с Пироксом.) Борис.

П и р о к с. Пирокс.

Б о р и с. Не заметили чего-нибудь странного у входа?

П и р о к с. Не-а. Хотя встретил там одну: топчется, бледная вся. Я ей говорю: «Ты чего здесь, Валь?»

Б о р и с. Вы ее знаете?

П и р о к с. Или. Кого я не знаю? «А ты, говорит, чего здесь?» — «Я-то, говорю, погреться». — «А я уже погрелась». Это она — и за угол.

Б о р и с. Кто она такая?

П и р о к с. Валька-то? Как сказать? Хлопец в юбке.

Б о р и с. То есть?

П и р о к с. А по-другому за Вальку и не скажешь. Мужик — и все. Характер такой. Она на «Анатре» работала до пожара. Помните, когда при немцах все аэропланы сгорели на заводе? Ну вот. А потом слиняла куда-то. Я ее после пожара не видел.

Б о р и с. Вот оно что… Это она… Тогда я вообще ничего не понимаю.

П и р о к с. Зачем вызвали?

Б о р и с (взглянув на часы). Сейчас… Обождем еще минут пять, и я все объясню. Раздевайтесь.

Пирокс снимает свое пальтецо. Условный стук. Борис знаком показывает — мол, спрячься за конторку. Пирокс немедленно и абсолютно бесшумно это выполняет. Борис открывает дверь. Входит  Г а л я.

Как, опять вы?

Г а л я. Извините, я потом сообразила, что дура. Можно заказать у вас большой портрет в красках?

Б о р и с. Прошу.

Г а л я (протягивая руку). Галя.

П и р о к с (появляясь из-за конторки). А где же Валя?

Г а л я. Когда бог обидит, так это надолго. Уже согрелся?

П и р о к с. А ты опять замерзла?

Б о р и с. Извините. Почему, Галя, пять минут назад вы спутали стук и не назвали пароль?

Г а л я. Это вы меня извините. Я сегодня немного не в себе.

Б о р и с. Мне характеризовали вас как человека точного.

Г а л я. Я соберусь. Это… Я соберусь.

П и р о к с. Давай раздену, Галя-Валя.

Г а л я (снимая пальто). Балабол.

Б о р и с (подавая ей руку). Борис. Пройдемте в студию, познакомьтесь с остальными.

Все заходят в студию.

Р а я. Галя? Так это ты была? То-то смотрю, голос знакомый.

Г а л я. Я была. Здравствуй.

Б о р и с. Давайте знакомиться, товарищи. Присаживайтесь. Боюсь, разговор у нас получится не короткий.

П и р о к с. За восстание потрекаем? Решили в обкоме, когда начинать?

Б о р и с. Решили. Дней через семь — десять, в зависимости от положения на фронте.

П и р о к с. Что ж тут решенного? То Красная Армия решает. А мы?

Б о р и с. Товарищи! Времени у нас в обрез, и разговор наш о другом. Во-первых, познакомьтесь. Это товарищ Галя, это товарищ Рая, это товарищ Фекла…

П и р о к с. До чего же гарная дивчина, к тому же в шляпке!

Ф е к л а. Болтаешь много, парень.

Б о р и с. Это товарищ Пирокс.

П и р о к с. Тоже ничего себе имечко, как у пуделя.

Р а я. За что вас так?

П и р о к с. А за маму. Хранил я дома пироксилиновые шашки. Раз прихожу — господи помилуй! Маманя, сушит их у плиты! За мыло приняла! Ребятам рассказал, вот и сделали Пироксом. Как приклеилось.

Б о р и с. Все, товарищи! Больше не отвлекаемся. Вы вызваны сюда по распоряжению подпольного обкома партии. Каждого из вас контрразведка обкома рекомендовала как преданного делу рабочего класса большевика, стойкого борца и честного человека.

Р а я. Что-нибудь случилось?

Б о р и с. Вчера арестовали на Молдаванке группу Алеши — самого Алешу, Олю, Мотю и Павла.

Пауза.

Ф е к л а. Та-ак… Связи их прикрыты?

Б о р и с. Ну, мы здесь отчасти и поэтому. Пока вся история так или иначе не решится, мы по своим адресам не возвращаемся.

П и р о к с. Я сидел с Мотей при французах. Мотя, Мотя!..

Р а я. Как это получилось?

Б о р и с. Грубое нарушение дисциплины. Наша контрразведка сработала, о том, что их собрались арестовать, мы узнали заранее и их предупредили — домой не являться. Но накануне Мотя подвернула ногу и лежала дома. А Павел отказался уходить без нее.

П и р о к с. Что еще за Павел? Кто такой?

Б о р и с, Я уже сказал — из группы Алеши. Короче, и остальные пошли с ним, понимаете, пошли, чтобы унести Мотю на руках. Ну вот, там их уже ждали…

Г а л я. А когда… когда их собираются?

Б о р и с. По-видимому, сегодня ночью.

П и р о к с. Так что делать надо? Мы здесь зачем? Будем отбивать?

Б о р и с. Такую возможность мы не исключаем. Поднята дружина железнодорожников, тридцать человек с оружием, весь участок окружен. Но их могут и не вывести. Как с Александром было, как с девятью ребятами, что по процессу семнадцати, три недели назад. Могут на месте расправиться…

Ф е к л а. Да… это они умеют.

Р а я. Где они находятся?

Б о р и с. Здесь, в участке на Преображенской. Два шага отсюда.

Р а я. А через Красный Крест ничего нельзя сделать?

П и р о к с. Там же Карцев! Он же на крюке у нас!

Б о р и с. Об этом мы сейчас и должны поговорить. Уже вчера Карцеву была предложена приличная сумма. Но он сообщил, что не может…

П и р о к с (перебивает). Как не может?! Эта гнида! Да я его!.. (Вскакивает.)

Б о р и с. В чем дело, товарищ Пирокс?

П и р о к с. Это ж я его колол! Он повязан!

Ф е к л а. Что значит — колол?

П и р о к с. Мы искали выход на этот участок. Контрразведка нащупала его — слабый на деньги. Вот и сыграли. Полторы недели отлавливали, пока вышло. Он дежурил на толчке. Ну, я устраиваю шухер, так, небольшой, чтобы не очень страшно. А наши по углам. Берет он меня. Я шепчу: «Имеешь колокол». Он мне: «Ты, мразь, я русский офицер!» — «Два имеешь», — говорю. «Да я тебя!» — он опять. «Три, четыре, пять!» Как сказал я ему: «Десять колоколов!», он мне: «Звони!» Отошли в подворотню, я ему из рук в руки сую, а тут наши. «Хочешь, говорят, жить хорошо — будешь, но учти, здесь фраеров нет. Денег получишь, сколько скажешь, но отрабатывать будешь, что нам надо. Попробуешь соскочить, со дна моря достанем. Здесь вам, господин полковник, Одесса, а не какой-нибудь там занюханный Париж!» Так и разошлись. И чтоб эта гнусь теперь выламывалась?! Да я!..

Б о р и с. Ясно. Он не выламывается, все не так просто. Помимо Карцева там есть и другие, которые у вас не на крюке, товарищ Пирокс. Короче, он может вывести только одного. Понятно?.. Только одного! И у нас осталось… (смотрит на часы) теперь уже всего три часа, чтобы решить, кто это будет.

Г а л я. Одного?

Р а я (встав). Это невозможно… Откуда у нас право решать чью-то судьбу?

Г а л я. Одного…

П и р о к с. Я назову этого, вы — того. Как мы договоримся?

Ф е к л а. Это точно. С этим, например… (кивает на Пирокса) я никогда не договорюсь.

П и р о к с. Что?.. Это на меня бочец катнули или мне показалось?

Ф е к л а. Не показалось.

П и р о к с. Ты что, не хочешь дожить до внуков?

Б о р и с. Довольно. Мы все здесь не по своей воле. Я знаю одно — кандидатуры отбирались ответственно. Во-первых, каждый из присутствующих пользуется абсолютным доверием. Во-вторых, все мы так или иначе сталкивались с арестованными в период подполья. И только мы можем дать им исчерпывающие характеристики, и человеческие, и… всякие… А то, что мы разные здесь, что ж… мы люди, и давайте с этим считаться.

Р а я. Но, товарищи, дорогие, подумайте… Я не знаю… Как мы можем?.. Как можно выбрать одного, чтобы он жил, если точно знаешь, что остальные должны погибнуть?.. Как?..

Ф е к л а. Мимо. Я в этом не участник. И вообще я привык приказы выполнять, а за других решать — нет.

Б о р и с. Что вы предлагаете?

Ф е к л а. Я предлагаю — пусть они сами выделяют. Передать им в камеру, и пусть сами.

Б о р и с. Это уже сделано.

Р а я. Тогда зачем же?..

Б о р и с. Поставьте себя на их место. Скорее всего они ничего не решат. Начнут уговаривать друг друга и ни до чего не договорятся. Вот почему и зачем мы.

Р а я. Все равно… Это невозможно. Одного — невозможно.

Б о р и с. Там, в камере, ожидают смерти четверо наших товарищей. Очень трудно выбрать одного, жестоко сохранить жизнь только одному, но вряд ли гуманней сказать — пусть лучше все четверо погибнут. Если можно спасти хоть кого-то, мы обязаны это сделать. Не говоря уже о том, что есть приказ обкома: выбрать из арестованной четверки человека, наиболее нужного для нашего дела.

П и р о к с. А если?..

Р а я. Что?

П и р о к с. А если… ложный вызов?

Б о р и с. Объясните. Что вы имеете в виду?

П и р о к с. Делаем письмо начальнику участка от… ну, к примеру… в общем не влияет от кого, от шишки какой-нибудь, лишь бы образец почерка был. Письмо относим, все чин чинарем, в этот момент связь с участком обрываем. Ребят выводят, а мы их отбиваем. И с концами. А?

Ф е к л а. Фантазии.

Б о р и с. Нет, почему же, очень интересно, только невозможно, к сожалению. Наш специалист по документам два дня назад погиб. Отпадает.

П и р о к с. Но…

Г а л я (перебивает, резко). Хватит! Так мы сто лет здесь просидим, а время уходит. (Борису.) Как мы будем выбирать?

Б о р и с. Не знаю…

П и р о к с (присвистнув). Красивые дела… А кто знает?

Б о р и с. Никто…

Молчание.

Здесь самое время кое-что оговорить. В этой вещи я намерен использовать внутренние монологи героев, произносимые: а) в момент происходящего действия — они так и будут обозначаться в тексте: «Внутренние монологи»; б) как бы из сегодняшнего дня — их мы обозначим: «Монологи через годы». Причем если первые предполагают только раскрытие мыслей героев и адресуются ими, естественно, самим себе, то вторые впрямую адресованы зрителю — это наш современник делится своим знанием. Возможности сценических решений этих монологов самые разнообразные — свет, мизансцена, музыкальный акцент и т. д. Но выбор их, по-моему, дело режиссера.

ВНУТРЕННИЕ МОНОЛОГИ

Б о р и с. Никто и нигде не знает, по каким законам оценивать человеческую жизнь. А если все же приходится это делать, никто не сможет научить тебя, как снять с души бремя такого решения. И я, как всегда, не сумел отказаться…

Р а я. Как же ты устал, какой у тебя измученный вид… А теперь еще и это на наши плечи…

П и р о к с. Компания какая-то охалпелая. Навряд ли с ними кашу сваришь. Хотя Валька — вполне она потянет. Но как они влипли по-дурному.

Г а л я. Я должна бороться. Но как? Ведь нельзя даже вида показать. Как? Что я могу для тебя сделать, научи, что?

Ф е к л а. Почему они все на меня смотрят? Меня не стоит слишком пристально разглядывать. Так, встаем… не торопясь, как будто затекли ноги… (Встает.) Делаем несколько шагов… Естественней, не напрягайся… Садимся… Правильно, сюда, здесь меньше света… (Садится.)

Г а л я. Хорошо. Есть о них у обкома какие-нибудь сведения?

Б о р и с. Конечно.

Г а л я. Может быть, обсудим тогда по этим данным, а?

П и р о к с. Фуфло это все — данные, не данные. Родился, не матерился.

Ф е к л а. Справка обкома — партийный документ. Раз он имеется, значит, и вопросов не может быть. Я — за.

Р а я. Я тоже. С чего-то начинать все равно нужно.

Б о р и с. Принято. Бумаг у меня, естественно, при себе нет, но я по памяти. Не волнуйтесь, ничего не спутаю и не потеряю, память у меня тренированная. Ну что, начнем с руководителя?

Ф е к л а. Как положено.

Б о р и с. Хорошо. Кличка — Алеша. Год рождения — одна тысяча девятьсот первый. Девятнадцать лет Алеше. Отец грузчик, сочувствующий, мать стирает на дому. В марксистском кружке Алеша стал заниматься с пятнадцати лет, в шестнадцать вступил в партию большевиков. В комсомоле по заданию партии с самого начала, активно работал с молодежью. Стал одним из организаторов дружины. Во всех вооруженных выступлениях проявил себя человеком беззаветной храбрости. Участвовал в добывании и хранении оружия, в диверсиях, в распространении листовок. Словом, во всем участвовал.

Р а я. Не во всем.

Г а л я. В каком смысле?

Р а я. Я хочу сказать, что мы знаем Алешу только по подполью. Какой он при нормальной, мирной жизни, мы не знаем. Ведь оба раза, когда в Одессе была наша власть, Алеша находился вне города. И возвращался уже потом, когда…

П и р о к с. Ну и что? На халяву кто с большой ложкой не полезет? А ты сунься, когда платить надо! Это Алеше только в плюс.

Р а я. Вы не поняли. Я же не отрицаю, что Алеша… ну, в общем все, как о нем сказали. Но мне кажется, что нам важно знать не только, как человек умеет за власть драться, но и как он умеет ее строить и даже просто при ней жить. Я в этом смысле.

Г а л я. Вечно ты!.. Все никак свои гимназические замашки не оставишь!

Ф е к л а. Я тоже не был в Одессе в мирные дни… только в подполье… И, если честно, я даже не знаю, каким я окажусь, когда можно будет просто так остановиться на бульваре… и просто так купить букет. Не для пароля, понимаете, не — два белых цветка, три красных, держать в левой руке, прижав к плечу… А просто так… Не знаю…

Г а л я. Вы с ума тут посходили, что ли? О чем вы говорите? Сопли какие-то интеллигентские!

Б о р и с. Наверное, это не так, Галя… Каждому из нас еще предстоит понять, насколько мы соответствуем той жизни, ради которой дрались.

П и р о к с. До этого еще дожить надо. А пока вон за дверью легавые маячат.

Б о р и с. И это верно. Будем реалистами. Обсуждать мы можем только то, что знаем. Неизвестное домысливать мы не вправе.

П и р о к с. О! Потому гуляем по фактам. В семнадцатом, в конце ноября, дружину двинули добыть оружие. Узнаем — гайдамаки собираются вывести из гаража, угол Софиевской и Конной, автомашины. Решили мы ихнюю компанию прижучить. Повел нас Семен Урицкий. Пришли, ждем. Ну, открываются ворота, а оттуда грузовики, и полным-полно в них гайдамаков вооруженных. Тут Алеша как к первому кинется — и прям через окошко шофера за горло. В минуту мы их после этого скрутили. Потом, уж в штабе, хорунжий ихний как увидел, что пацанва фактически их припутала, сел на пол и заплакал.. А Алеша говорит: «Моя бы воля, я тебя за эти слезы, которыми ты в нашу революционную радость плюешь, к стенке бы, гнида холуйская!» Ка-ак врежет ему!

Б о р и с. Хорунжему?

П и р о к с. Ага!

Р а я. И вам эта история нравится?

П и р о к с. Или! С того дела Алеша мне первый кореш! Как он в машину кинулся, это ж видеть надо было!

Р а я. Я не о том. Его смелость для всех нас вне сомнений. Но чтобы ударить безоружного…

Ф е к л а. С нами безоружными они, положим, тоже не в фанты играют.

Г а л я. Да хоть бы и играли! Что ж, мы теперь за это кланяться им должны? Мой вон генерал, у которого служу, сладенькое любит. Себе в рот конфетку — и мне тычет. А у самого зубы гнилые! И весь гнилой, аж тошно глядеть. Конфетку в рот, а сам приказ о расстреле подписывает. Что ж я его, неужели живым отпущу? Последнюю чашку кофе он у меня с мышьяком выпьет, или я жива не буду!

П и р о к с. Так вот ты где ноне пасешься.

Р а я. И опять это не о том, прости, Галя. Мы мечтаем о новой жизни, совсем о новой! Где все будет удивительно светло! Радость! Я хочу сказать… Будь оно проклято, это подполье проклятое! Я даже говорить в нем разучилась. Даже вам, моим товарищам, не могу объяснить!..

Б о р и с. Вы очень хорошо объясняете, Рая. Мне, во всяком случае, вы уже объяснили, что мы здесь пытаемся понять о наших товарищах. И я думаю, мы поймем!

П и р о к с. Неужели! Или мы дефективные!

Г а л я. Продолжим. Время идет.

Ф е к л а. Так что? Каждый, что знает про Алешу?

Б о р и с. Вы все сказали, что хотели, товарищ Пирокс?

П и р о к с. Видишь, какое дело… Теперь даже и не знаю…

Г а л я. Да что тут знать? Что Алешу светить? Он и так один из самых известных людей в подполье.

П и р о к с. Добавь — и мой кореш.

Г а л я. Здесь это ничего не значит, кто кому сват.

П и р о к с. Не скажи. Не был бы он мне кореш, может, я б и промолчал. А так, в смысле того, что Рая… Урицкий его тогда просто в порошок стер, ну, за хорунжего. И когда мы на другой день пошли отбивать оружие на складе, который сербы охраняли, не взял его с собой Урицкий. Хотя мы все просили. Урицкий не взял…

Долгая пауза.

Г а л я. За что вы все так не любите Алешу.

Ф е к л а. Интересный вывод. Алеша вырос у меня на глазах.

Б о р и с. Я вел тот марксистский кружок, в который пришел Алеша в шестнадцатом.

Р а я. А я с Алешей вместе сидела при австрийцах, и нас по общему приговору должны были отправить в Лемберг. Только германская революция спасла нас тогда. Такое не забывается, Галочка, и ты это знаешь.

П и р о к с. Вконец ошалела деваха — с генеральских конфет, не иначе!

Г а л я. Вы же его совсем не так расписываете! Ударил! Он добрый. А с товарищами вообще… Когда у Моти умерла мать и она совсем одна осталась, он ее к себе привез, как сестру.

Ф е к л а. Все мы знаем, Галя. И про Алешу, и про Мотю.

П и р о к с. Ах, Мотя, Мотя… Что у вас есть о ней, товарищ Борис? Надо бы и остальных обсудить.

Р а я. Верно. Ведь они вместе работали, все равно разговор будет перекрещиваться.

Б о р и с. Никто не возражает? Тогда так. Кличка — Мотя. Год рождения одна тысяча девятьсот второй. Отец рабочий, погиб в девятьсот пятом. Мать работала на заводе кокосового масла. Мотя окончила ремесленное училище, стала белошвейкой. С конца восемнадцатого активный член комсомольского коллектива при профсоюзе «Игла». Чья вербовка — не знаем.

Ф е к л а. Моя… Что смотрите? Я привлек.

П и р о к с. Видали тихушника? Это как же?

Ф е к л а. Не важно.

Б о р и с. А это действительно интересно. По этому вопросу чистый лист даже у нашей контрразведки. Расскажите.

Ф е к л а. Да нечего тут рассказывать. Обычное дело. Не хочется мне вспоминать то время.

Р а я. Сегодня, наверное, каждому придется сделать много такого, чего не хочется.

Г а л я. Мы здесь не в игрушки играем. Нам каждую мелочь важно знать. Спрашивают — значит, отвечайте. Забыли, зачем мы здесь?

Ф е к л а. Не забыл. Я ничего не забываю. В общем… Было такое… обложили меня, и я у нее скрывался. Еще раньше ее знал — я ведь портной.

П и р о к с. Тю-ю! Так мы еще немножко и шьем!

Ф е к л а. Закройся!

П и р о к с. Мне грубить нельзя, мсье закройщик. Я очень нервный.

Г а л я. Ты сегодня дождешься, Пирокс, честно.

П и р о к с. От кого мне ждать?

Г а л я. Хотя бы от меня.

Р а я. Ну не стыдно, не стыдно вам? Как дети!

Б о р и с. Товарищ Фекла, прошу вас, не отвлекайтесь.

Ф е к л а. Хорошо. Вот… Состояние у меня было такое, думал даже из Одессы бежать… Потрясение такое. Потом у нее отлежался, отошел, а связи нет. Пришлось рискнуть. Поговорил с ней, то, се. Будешь с нами? Буду. Иди на явку, адрес такой, пароль такой. Попадешься, адрес и пароль — могила, мое имя тоже. Она верная девушка оказалась, поэтому, наверное, и у вас никаких следов нет…

Б о р и с. Наверное, Ну, с этим теперь ясно. Дальше… В подполье Мотя работала по связи, распространяла литературу, выезжала в районы. В марте девятнадцатого была арестована. Как ее пытали и что с ней в тюрьме сделали, это вы все, по-видимому, знаете. Во всяком случае, Мотя не выдала никого. Тогда удалось подкупить тюремного врача, и он заразил ее тифом. Это спасло Мотю от расстрела. После освобождения Одессы работала с детьми, участвовала в создании отрядов юных коммунистов. В нынешнем, деникинском, подполье Мотя продолжала от комсомола участвовать в руководстве юками, кроме того, выполняла отдельные поручения обкома партии.

П и р о к с. Это все?

Б о р и с. В общем… да.

П и р о к с. Ну, то, что ее Федька продал, что она его ухаживания бортанула, это вы знаете. И что он ее на допросе изнасиловал — тоже. А вот что она после этого два раза покончить с собой пробовала в тюрьме, вы слыхали?

Р а я. Нет.

Г а л я. Это имеет значение? Для того, что мы здесь решаем, это, по-твоему, имеет значение?

П и р о к с. А откуда я знаю? Ведь и никто не знает. Сама сказала — все важно. Поэтому и рассказываю… Раз ее уголовники из петли откачали, ночью она удавиться пыталась. Другой раз я… ну, случайно… помешал…

МОНОЛОГ ЧЕРЕЗ ГОДЫ

Ф е к л а. Только в тридцать третьем году, приехав в Одессу, я по чистому случаю открыл наш тайник, который тогда завалило взрывом.. Там в коробке лежало ее письмо ко мне, из тюрьмы. Я получил его с опозданием на четырнадцать лет… «Надо мной сейчас километры льда. Я вмерзла в него, застыла в нем навсегда. Единственное, что я еще могу, — вспоминать и думать о днях, когда ты жил у меня. И это вовсе не от желания подштопать мою исковерканную и порванную жизнь лоскутами любви. Мне ничегошеньки от тебя не нужно. Просто будь. Вся моя нежность — тебе…» Изменилось бы что-нибудь, получи я это письмо вовремя?.. Она была слишком красива…

Р а я. Какой ужас.

Б о р и с. Коль мы коснулись этого вопроса… Федька… На него очень многое замыкается в этой группе. Кто может о нем сказать пару слов?

Ф е к л а. Я.

П и р о к с. И я.

Б о р и с. Пожалуйста.

Ф е к л а. Ну что… Это ж все с нашей улицы публика. Федька ходил под Мишкой Арапчиком, налетчик высшей пробы. Потом, в Февральскую революцию, вы же помните, что делалось. Жандармы и те красные банты понацепили. Вот тогда Алеша привел Федьку в Красную гвардию.

Г а л я. Алеша?.. Не верю.

Р а я. Я помню те дни. Был такой подъем!.. Вполне реально.

Г а л я. Но чтоб Алеша — бандита?

П и р о к с. Я, между прочим, тоже уголовничал, и всем это известно. Что ж я теперь, хуже от этого?

Г а л я. Не знаю.

Ф е к л а. В общем так было. При мне было. Смелый парень, с оружием, от своего прошлого отрекается, всей душой с пролетариями Одессы… В общем взяли. Потом, когда были бои с гайдамаками, хорошо дрался. Был в охране Совнаркома. Правда, мне после Южный рассказывал, как накрыл Федьку, когда тот хлеб у старухи крестьянки отнимал, но… единичный случай. Ну, тут я ушел на фронт, а когда при немцах вернулся в город, Федька уже снова был с Мишкой. И вдруг при французах узнаю, что он в белогвардейской контрразведке служит. Тогда же был разговор, что, мол, тех, кого он по старым своим делам знал, Федька не трогал. Но вот Мотю…

П и р о к с. А тут все как раз понятно. Он под Мотю клинья с самого начала стал подбивать, как только она на Молдаванке поселилась.

Р а я. Послушайте! Зачем мы эту грязь сейчас полощем?

Г а л я. Хочешь через подполье пройти и чистенькой остаться?

Р а я. Хочу.

Г а л я. Не выйдет.

Б о р и с. Извините, Рая. Я объясню чуть позже, почему это нужно. Продолжайте, товарищ Пирокс.

П и р о к с. Так я и говорю, начал клинья подбивать. Даже свою маруху постоянную, Маню, бросил.

Ф е к л а. Да ты-то откуда все это знаешь?

П и р о к с. Так вышло. Я даже дрался с ним раз.

Ф е к л а. Ты? А при чем тут ты?

П и р о к с. Ну, сидел я в садике, Алешу ждал, а он с Маней за забором на лавочке сели и разговаривают. А я-то жду и все слышу. А он и говорит: «Вы ничего себе девушка, Маня, и я вами всегда был довольный. Но чтоб такой волнующий зад, какой имеет Мотя, так этого вам и не снилось. Потому, Маня, исключительно культурно прошу у вас пардону». Ну, я, понятно, сиганул через забор и по морде ему. Вообще-то, меня там пришили бы, конечно, хоть я и при оружии был, но Алеша прикрыл.

Р а я. Прекрасная история! Или я действительно гимназисточка-чистоплюйка, или… Но я решительно не понимаю, зачем мы должны все это выслушивать?

Б о р и с. Вы знаете, что за несколько дней до ухода союзников Федька был убит? Без нашего приговора, ножом, по-бандитски.

Г а л я. И правильно. Хватило бы у меня сил, я б сама его…

Б о р и с. Если б вы сами его и мы об этом узнали, вы, товарищ Галя, были бы исключены из партии. Мы из-за угла свои счеты не сводим. Этим вопросом в то время занимались и райком, и обком, и контрразведка. Нам стало известно, что после случая с Мотей вся группа — Алеша, Оля и Павел — не скрываясь, открыто говорила, что убьют Федьку. Но когда убийство совершилось, каждый из них категорически отрицал свою причастность. Но кто-то же убил? Кто?

ВНУТРЕННИЕ МОНОЛОГИ

Р а я. Что его так угнетает? Неужели?.. Он никогда мне ничего не говорил об этом. А с другой стороны — много ли мы с ним вообще-то за эти годы разговаривали?

П и р о к с. Не знаете? Ну, и я не знаю. Мне больше всех не надо. Кто-кто… Дед Кукто.

Б о р и с. Это невозможно, дико. Неужели не удастся вытащить тебя из этой беды?

Г а л я. Они уходят от разговора, уходят, а у меня не хватает сил повернуть разговор, как надо.

Ф е к л а. Убить его мог только я, но я не убивал. Тогда кто?

П и р о к с. Дед Кукто… Ладно, не те дела, здесь не отмолчишься. Мишка его пришил.

Б о р и с. Мишка? Федьку?

Ф е к л а. Волчье племя. Свой своего.

Г а л я. Вполне возможно. Чтобы Павла прикрыть. Ведь этот зверюга на Павла, как на икону, молился.

Р а я. На Павла? Я думала — на Геню.

П и р о к с. При чем здесь Павел? Лично я вообще никакого Павла не знаю. Гешку он прикрывал, скрипача этого малахольного.

Б о р и с. Его подпольная кличка Павел, так же как у вас — Пирокс, а у меня — Борис. И никто из нас друг у друга подлинных имен здесь не спрашивает.

Р а я. Так это Геню арестовали! Боже мой!

П и р о к с. Вы что, меня на понт хотите взять? Меня?!.. Чтоб я поверил, что этот полудурок работал в подполье?

Р а я. Какой позор! Как вы смеете так?..

П и р о к с. Нет, ты погляди, меня же еще и позорят!

Ф е к л а. Вообще-то и вправду странно. Я хорошо помню скрипача Геньку. Чтобы из него подпольщик…

П и р о к с. Скажи, да? Как из меня — губернаторша!

Г а л я. Мы теряем время. Объяснили уже — Павел — это и есть Геша, и довольно!

Ф е к л а. Я не был на Молдаванке два года, всякое, конечно, случается… (Пироксу.) А откуда ты вообще про Мишку знаешь?

П и р о к с. Оттуда. Видел. Был там.

Р а я. Где были?

П и р о к с. Там. Где Мишка пришил Федьку. В трех шагах.

Г а л я, Тебя-то что туда понесло?

Ф е к л а. Что-то ты темнишь, парень.

Б о р и с. Вы говорите — видели это. Каким образом? Расскажите нам все.

П и р о к с. Сам я шел Федьку убивать, понятно вам? Сам!.. Меня в тот день освободили, наши выкупили. Я и рванул сразу. А пришел — его уже Мишка прижал. Угол дома. Я с одной стороны затаился, они с другой стоят. Мишкин голос слышу: «Тебя, говорит, Генька за Мотю пришить поклялся. Да ему нельзя, он чокнется после этого. Так что уж мне придется». Потом только — ы-ы-их! Хрип и топот. Я выглянул — Мишка убегает, Федька лежит, дергается.

Б о р и с. Почему мы узнаем об этом только теперь, почти через год?

П и р о к с. Побоялся я тогда рассказать.

Г а л я. Ты!.. Ты!.. Знаешь, кто ты? Сколько их тогда таскали, а ты?

П и р о к с. У каждого свидетели были, где и что, и я про это знал, мне Алеша сказал. А меня из партии могли!

Р а я. Справедливо было бы.

Ф е к л а, За такое и теперь не поздно.

П и р о к с, Только не надо меня пугать! А то я от ваших слов весь пятнами покрываюсь… внутренне… Видал, быстрый какой — и теперь не поздно! Да кто ты такой? Я о тебе пока одно знаю — что из Одессы хотел драпануть со страху и у Моти прятался. А туда же!

Ф е к л а. Да, парень, не много ты пока о жизни понял, видно, как следует не прижало тебя ни разу.

Г а л я. Какой же ты все-таки гад, Пирокс.

П и р о к с. Сама больно хороша!

Р а я. Ну вот… доразговаривались.

П и р о к с. А что она?.. (Гале.) Ты ж сама говорила, что если б у тебя хватило сил, ты бы Федьку сама!

Г а л я. Я — другое дело. Я по крайней мере знаю, ради кого это сделала бы.

П и р о к с. А я, думаешь, не знаю? Вы все знаете, а я — вчера родился? Да, может, я Мотю люблю, может, я…

Ф е к л а. А она тебя?

П и р о к с. Она?.. Не знаю. Не влияет. Какая разница?

Б о р и с. Хорошо. С вами, товарищ Пирокс, как вы понимаете, разговор будет отдельный.

П и р о к с. Пожалуйста. Хоть завтра.

Б о р и с. Это мы решим, когда. А сейчас…

Ф е к л а (перебивает). Вам не кажется, товарищи, что уже и так все ясно?

Р а я. Как это понимать?

Ф е к л а. Раз возможностей других у нас нет, только одного человека освободить можно, так это должна быть Мотя.

П и р о к с. А я о чем? Целиком — за!

Г а л я. Почему Мотя? Почему именно Мотя?

Ф е к л а. Потому, что ей, бедняге, и так уж пришлось за наше дело хлебнуть выше головы.

Р а я. Категорически возражаю! Не против Моти, нет! Она прекрасный, во всех отношениях великолепный человек и достойна жизни!

П и р о к с. Так чего тебе еще?

Р а я. Я возражаю против такой постановки вопроса. Мы не вправе решать, кто из четырех бойцов должен остаться жить, руководствуясь жалостью. Это унизительно.

Б о р и с. Согласен. Хотя и понимаю, как в этой ситуации трудно отделить уважение от жалости. Но… согласен.

Г а л я. Согласна.

П и р о к с. Я тоже.

Ф е к л а. А я — нет. Унизительно! Какие мы все гордые! Пожалеть — унизительно, а дать умереть — пожалуйста!

Г а л я. Это разговор уже и вовсе пустой пошел! Так мы никогда ничего не решим. Кто у нас следующий?

П и р о к с. Оля.

Б о р и с. А почему не Павел?

П и р о к с. Послушайте, это ж смешно, честное слово!

Р а я. Товарищ Борис, расскажите об Оле. Мы должны обсудить всех.

Б о р и с. Хорошо… Кличка — Оля. Год рождения — одна тысяча девятьсот третий. Из рабочих. Отец и старший брат погибли в январе восемнадцатого в боях с гайдамаками, второй брат был расстрелян немцами.

Ф е к л а (встав). Как?

Б о р и с. Что вас интересует?

Ф е к л а (садится растерянно). Нет-нет, ничего, это я…

Б о р и с. Тогда я продолжу… Мать Оли в результате всех этих потрясений попала в больницу, откуда уже не вышла, Олю на это время забрала к себе семья Крайнего.

Ф е к л а. Значит, вербовка Крайнего?

Б о р и с. Его семьи. Самого Крайнего в это время уже не было в Одессе…

Ф е к л а. Что же они… Лену-то хотя бы в покое оставили! И так уж вся семья выбита.

Б о р и с. О ком вы?

Ф е к л а, О Лене, о сестре моей, у вас здесь — Оля. (Рае.) И ты мне ничего не сказала.

Р а я. Но я никоим образом не связывала вас, Коля. Я знала, что ее расстрелянного брата звали Петром.

Ф е к л а. Да-да. Коля — это ведь у меня тоже кличка, только по первому подполью, до расстрела.

П и р о к с. Так это тебя немцы шлепнули? А как же?..

Ф е к л а. Повезло. Ночью очнулся, вылез из ямы, поволокся к Моте. Четыре ранения, все навылет. Зажило. Только и осталось, что меченый…

П и р о к с. Забудь, Фекла, все, что я тут бормотал. Будь другом, забудь.

Ф е к л а. Брось.

Б о р и с. Почему же вы не сообщили сестре, что живы?

Ф е к л а. Я ведь почти все время в катакомбах, товарищ Борис, вы знаете. В городе днем может пару раз и был, всегда ночью. А через других не рискнул, засветить сестренку боялся. Думал — уж потом, когда все кончится…

П и р о к с. Вот и кончилось.

Ф е к л а. Но это невозможно, братцы, совершенно невозможно! Как же так? Ведь никого больше не осталось, от всей семьи!..

Все прячут глаза.

Р а я. Коля, ты должен понять, ты же сильный — их там четверо.

Ф е к л а. Да понимаю я все, все я понимаю! Но, товарищ Борис, скажите, вот по вашим данным ведь Лена — она ведь все как надо, правда? Не подводила?

Б о р и с. Нет. Ваша сестра — прекрасный, смелый и… ну просто замечательный товарищ.

Ф е к л а. Так в чем же дело?

Г а л я (поднимаясь). Я скажу сейчас, в чем… Вы, конечно, можете быть все против меня, но я не отступлю и драться буду до конца! Раз тут такие вещи открываются и это имеет значение, я тоже откроюсь. Алеша — мой муж, и я жду от него ребенка. Пошел четвертый месяц.

Б о р и с. Алеша знает о ребенке?

Г а л я. Да.

Рая подбегает к Гале, опускается перед ней на колени и, внезапно разрыдавшись, обнимает ее ноги.

Р а я. Это невыносимо! Галочка, солнышко мое, подружка, что же теперь делать, что нам теперь делать всем?

Г а л я (заледенев). Вот об этом я вас всех и спрашиваю…

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Действие не прерывалось.

Р а я. Что же теперь делать, что нам теперь делать всем?

Г а л я. Вот об этом я вас всех и спрашиваю…

ВНУТРЕННИЕ МОНОЛОГИ

Ф е к л а. Нужно собраться… Как сейчас сошьется, так и останется, этого потом не перекроишь, не будет потом. А рассчитывать здесь не на кого, уже понятно — только на себя…

Г а л я. У них у каждого свой интерес, верить никому нельзя. Кроме разве Раи. Она искренняя.

Б о р и с. Можно пытаться планировать события, дела, расходы. Но пытаться проделывать то же самое с человеком бессмысленно. Человек, если это не автомат, а личность, чаще всего непредсказуем. И вот, пожалуйста, результат. Кстати, откуда они знают друг друга так близко? Я, кажется, совершенно растерялся…

П и р о к с. А если все-таки рвануть к Карцеву и тряхануть эту паскуду как надо, по-нашему? Неужели не колонется, сучонок?..

Р а я. Он мне, конечно, этого не простит. Но что я могу поделать? Ах, как жалко Галю, ей хуже всех, хоть она сильная и благородная. Какая я дура, при чем тут благородство, если у тебя вырывают сердце?..

Б о р и с. Я понимаю всю чудовищность сложившейся ситуации… Я понимаю также, что, какое бы решение мы ни приняли, кому-то оно причинит боль. Но от нас ждут решения, и, кроме нас, его принять никто не может. Поэтому продолжим…

П и р о к с. Бесполезно все, ни до чего мы не договоримся. И потом — все тут чуть не через слово талдычат: бойцы, бойцы. А сами этих бойцов, как товар какой-нибудь, за гроши… Какая ж в этом идейность?

Г а л я. Однако ты не возражал, когда тебя самого за деньги из тюрьмы вытащили.

П и р о к с. С тех пор много воды утекло, я кой о чем по-другому понимать стал. Но вообще-то… я, конечно, глупость сморозил, извините.

Р а я. Меня во всем этом… Я от другого теряюсь… Если мы выбираем лучшего, это как бы подразумевает, что сами-то мы безупречны, что мы сами чуть ли не боги. Но ведь это не так.

Б о р и с. Не так… Но других нет, нет у нас других людей! И так будет всегда, во всех делах, и понять это необходимо уже сейчас — что бы мы ни задумывали, какие бы невероятно дерзкие планы ни строили, осуществлять их будут конкретные люди, те, которые будут! Им, нам, всем, кто есть, придется играть здесь все роли, все до единой! И если понадобится, то даже такую, какая выпала нам на сегодня. Так что… поехали дальше, ребята…

Г а л я. Значит, я так понимаю, что мое заявление вы в расчет не принимаете.

Ф е к л а. И мое тоже.

Б о р и с. Мы не можем не принять в расчет того, что узнали, это слишком важно. Но мы обязаны, просто по совести обязаны, учесть и все остальное.

Г а л я. Что ж, хорошо, посмотрим на вашу совесть.

Ф е к л а. А я даже и не знаю, что сказать. Но только, если честно, не думал я, что так дешево стоит все, что я перенес и сделал, не думал.

Р а я. Если бы это было возможно, я бы за Олю отдала жизнь, и ты знаешь, Коля, что это не пустые слова. Но пойми, здесь нельзя так говорить, как говоришь ты. Это… это недостойно.

Ф е к л а. Спасибо за урок… Учту…

Б о р и с. Не надо обижаться, товарищи, слишком все серьезно.

П и р о к с. Послушайте, братцы, а что, если…

Г а л я. Снова здорово.

П и р о к с. Ага… Аж в пот ударило… Это два с половиной года назад было, я еще с урками ходил. Ну вот… Мы от легавых отваливали и сиганули под землю, в эту… ну, как ее?

Б о р и с. Канализацию?

П и р о к с. О! И, как сейчас помню, бежим, а наш один, Чуб, пальцем вверх тыкнул и говорит: «До нашей судьбы отсюда пять метров, под Преображенским участком канаем!» Чуете?.. А если подкоп устроить? Там же камеры в первом этаже? А?

Р а я. «Графа Монте-Кристо» начитался?

П и р о к с. А что? Сидеть — лучше не будет.

Ф е к л а. Не пудри ты нам мозги, Пирокс, и без тебя тошно.

Б о р и с. Времени у нас нет, товарищ Пирокс. Времени нет! Ваша идея при всей заманчивости займет не меньше двух дней.

П и р о к с. А если?..

Б о р и с (перебивает). Все! Парламент отменяется. Продолжим.

Р а я. Мы еще не говорили о Гене, я имею в виду Павла.

Б о р и с. Да.

П и р о к с. Генька! Уму непостижимо! Аж любопытно.

Б о р и с. Вряд ли это слово уместно.

Г а л я. Не в слове дело.

Б о р и с. И в слове тоже, когда речь идет о художнике.

П и р о к с. Еще новость.

Ф е к л а. Туман сплошной. О ком речь все-таки — о Геньке-скрипаче или о каком-то художнике?

Р а я. Бывают люди, о которых, чем бы они ни занимались, все говорят — это художник.

Ф е к л а. Ладно, это, видно, не по моему уму. Что о нем есть у обкома?

Б о р и с. Он родился в одна тысяча девятьсот втором году. Отец инвалид, входил в отряд самообороны, и в девятьсот десятом его покалечили черносотенцы во время погрома. Мать…

П и р о к с (перебивает). Если о Гешке речь, нам его биография ни к чему, ее все знают. Что он в подполье делал? И с каких пор?

Б о р и с. Содействие он нам оказывал давно. Например, лично меня он однажды спрятал еще до революции.

Ф е к л а. Это не разговор. Так пол-Одессы можно подпольщиками назвать.

П и р о к с. Не говоря о том, что Геньку знать надо. Вот он вас спрятал, товарищ Борис, а на другой день в том же сарае за теми же дровами мог притырить любого вора, если за ним легавые гнались. Это ж Генька. За это его и Мишка обожал.

Р а я. Да, это Геня. Но Мишка любил его за другое.

П и р о к с. За его музыку, что ли?

Р а я. Да.

П и р о к с. Вообще-то правда, я сам видел, как Мишка плакал, когда Генька играл. Мишка просто балдел от его музыки.

Ф е к л а. Которой Генька обучался на деньги Гальперина, миллионера.

Р а я. Какое это имеет значение? Правильно, Гальперин миллионер, меценат, но это же счастье, что он разглядел в мальчишке гения, солнечного, светлого гения.

П и р о к с. А вы знаете, что Гешке сказал этот ваш Гальперин, когда революция произошла? «Геша, — он сказал, — все, что я в тебя вложил, теперь стоит копейку. Если бы не эта заварушка, ты бы уже этот год играл перед царем. Вот так бы стоял ты, а вот так бы сидел царь. А теперь так стоишь ты, а против тебя — вчерашний день». Плюнул и ушел.

Б о р и с. А когда нужна была явка для нашей контрразведки, Павел — я его так буду все-таки называть — пошел к тому же Гальперину и тот ему отдал свою дачу для занятий музыкой.

П и р о к с. Да не говорите вы мне за Гешку, все наперечет про него знаю! Сколько Алеша с ним крови попортил, любил он его, ну, не знаю, ну, как сына. Вообще-то, честно говоря, его все почему-то любят… Ни на какую вербовку не шел. Сколько с ним Алеша ни бился — нет, и все! «Моя партия — музыка». Скажете, не его слова?

Р а я. Его. Но он и другое говорил. Я прекрасно помню, как он сказал: «Революция — это и есть музыка, пришедшая ко всем. Потому что музыка — это освобождение!»

П и р о к с. Ну да! Гайдном своим всем плешь проел! Помню, иду как-то по Болгарской, а там старикашка Витюк перед такими же грибами митингует. «Я, говорит, хочу вам сказать сейчас за Геню. Это человек с характером, вот что я хочу вам сказать. Последние пять лет Молдаванка не знала свадьбы без него. Но чтоб мне совсем потерять здоровье, если он хоть раз заиграл им блатное, а не свое. И привыкли, привыкли, что он — это он. До того привыкли, что когда на последней свадьбе у Черного Дуля Буян что-то начал выкаблучивать, так Мишка держал всю хевру под двумя револьверами, пока Геня играл Гайдна».

Р а я. По-вашему, это плохо?

П и р о к с. Да по мне это никак, меня это не колышет.

Ф е к л а (Рае). Странно, что это тебя так волнует, особенно сейчас.

Р а я. Нет, не странно. Я не встречала более цельного и светлого человека, чем Геня, у которого бы все так естественно было подчинено одному. Он мне сказал однажды: «Вы знаете, я уверен — человек рожден для счастья. Он вырос в темной комнате и еще не знает, какое оно прекрасное, небо. Но я-то его видел и обязан рассказать об этом. Другое дело — человек может сказать мне, что ему это неинтересно и не нужно. Но рассказать я обязан…»

Г а л я. Он так сказал?

Р а я. Да. И я запомню эти слова, Галочка, на всю жизнь.

Ф е к л а. Слова, конечно, красивые, но они не мешали Геньке на свадьбах у этого ворья принимать деньги и еду и относить их домой.

Б о р и с. Он содержал с двенадцати лет всю семью. И отец и мать у него не работники.

Р а я. В последний раз я видела Геню осенью, в августе, как раз в тот день, когда деникинцы заняли город. Мы в райкоме документы уничтожали. Вышла я потом на улицу, смотрю — идет Геня и плачет. Я к нему: «Что ты, Геня, что с тобой?» А он горько так, до сих пор слышу: «Кончилось наше лето».

П и р о к с. Во-во, поплакать, это его дело.

Б о р и с. Неправда. Павел очень мужественный и смелый человек. Вы спрашивали, с какого времени он в подполье? Могу ответить точно, потому что я его привлекал. И если уж быть до конца откровенным, именно потому, что я его привлек, мне особенно хотелось спасти этого необыкновенного мальчишку.

Г а л я. Вот такая, значит, ваша совесть, с особенным интересом.

Р а я. Но это же естественно, Галя. У каждого из нас есть прошлое, а оно всегда несет за собой свои пристрастия.

Б о р и с. Совершенно верно. И я своих не скрываю… Так вот, в подполье он с восемнадцатого декабря одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, практически с первых дней англо-французской интервенции.

П и р о к с. Чем это его союзники так допекли? Раньше-то он ни в какую не соглашался.

Б о р и с. Он играл на набережной, как всегда — свои любимые вещи. Его прогнали. На другой день он опять пришел — его снова прогнали. На третий день его забрали в участок и избили. Вот тогда он мне сказал: «Видно, и за музыку надо драться».

П и р о к с. Он что, вступил в комсомол, в партию?

Б о р и с. Нет.

Ф е к л а. Что же он делал?

Б о р и с. Павел выполнял персональные задания контрразведки обкома, причем могу вам сказать ответственно — выполнял блестяще. Его скрипка открывала ему любые двери, и, поверьте, он этим очень умело пользовался. Достаточно сказать, что через него мы получили ряд документов такой важности, что сразу же переслали их непосредственно в Москву. Это он завербовал работника штаба гарнизона, страстного меломана, который стал нам передавать все сведения об Одесском гарнизоне. Это Павел добыл нам ключ к шифру. Через него мы поддерживали связь с радиотелеграфистами штаба бригады траления, расположенного на судне «Граф Платов». Они передавали нам копии всех радиотелеграмм, принимавшихся и отправлявшихся их радиостанцией. Не шутка, верно?

П и р о к с. Не шутка. Я этого не знал.

Б о р и с. Естественно. Павел у нас был закрыт, как невеста шаха какого-нибудь, мы его как зеницу ока берегли.

Р а я. Я ведь тоже не знала, что Геня в организации. Просто мы видели и привыкли, что Алеша ему доверяет, как себе. Я помню случай, по-моему, очень характерный. (Борису.) Вы говорите, он привлечен с декабря восемнадцатого?

Б о р и с. Да.

Р а я. Ну, а это было раньше, еще при немцах. У Алеши проходило совещание. Тогда решили взорвать мост, чтобы помешать немцам вывозить из Одессы награбленное. Так вот, пироксилиновые шашки достали, а бикфордов шнур не смогли. А без него взрывать, сами понимаете, верная смерть… Все сидят молчат.

Ф е к л а. Тут замолчишь.

Р а я. Вот именно. Вдруг Геня из угла выходит: «Я пойду». Алеша ему: «Брось, Геня, не твои это дела, не говоря уже, что сто процентов — смерть». Но Геня настоял, он ведь очень упорный, когда в чем-то уверен. В общем Алеша уступил. Чемодан с шашками Гене должен был ночью принести Сережа Линде. Но он не пришел. А утром ребята возле развалин моста нашли руку Сережи, по часам узнали. Видно, он решил это сделать сам.

Б о р и с. Я знаю про этот случай и то, что Геня, не являясь членом организации, вызвался, тоже знаю, Алеша рассказал… Знаете, я подумал сейчас… Если мы не погибнем в эти последние дни подполья, впереди у каждого из нас большая жизнь. И может статься, что самые яркие дни и самые прекрасные человеческие встречи у нас уже были, здесь были и больше не выпадут… Простите, это я так… минутное… Давайте дальше.

Ф е к л а. Не знаю, может, это к делу не относится, просто вспомнилось… Я тогда еще жил на Молдаванке с мамой и Леночкой… Мы с Виктором, он погиб после этого через два месяца, расстреляли, да… Так мы с ним отвечали за склад оружия. А у Виктора брат налетчик, из Мишкиных людей. Однажды прибегает ко мне Виктор, бледный весь: «Петя, два «спейера» пропали!» Как, что, ах-ох! Ясно, брат увел. Ну, что делать, пошли к Алеше. Он… ну прямо озверел, когда услышал. «К ночи пистолетов не будет, головой ответите!» А тут Генька: «Давайте я с Мишкой поговорю». Ну, Виктора решили не светить, на малину к Мишке пошли Генька и я. Приходим. Мишка сидит, ублюдки его вокруг. «Что, говорит, Геня, что, дорогой?» А Генька ему — мол, так и так, держали вас все за идейного борца, а ваши люди вот у моих друзей оружие украли. — «Точно мои?» — «Точно». — «Кто?» — «Валет». — «А ну, сюда его!» Приводят. «Брал?» — «Нет». Мишка вскочил, свалил его на пол и давай ногами! «Мне, кричит, врешь, мне, падло? Мне вся Одесса правду говорит, а ты врешь?» Генька заступаться начал, но какое там! Наконец Валет заверещал: «В карты я их проиграл, прости Христа ради!» — «Кому?» В общем дальше неинтересно, через час оба пистоля у меня в карманах лежали. Пришли мы к Алеше, а он говорит: «Ваше счастье, вот на Геньку молитесь. Если б не достали, за оружие своей рукой бы прибил!» Вот такой случай…

П и р о к с. Ничего, красиво…

Г а л я (резко поднявшись). Ну, вот что. Я всех вас внимательно слушала, хотя каждая минута, которая уходит, это уходит шанс у Алеши. Вы тут хвалили Павла, заодно мазали Алешу, теперь еще кого-нибудь похвалите, еще, может, Алешу помажете. А почему я должна вам верить? Я вас никого не знаю. Только Раю. Ну ладно, ее я, допустим, не люблю, но ей верю, с ней я была в деле. А вы? За эти годы подполье приучило меня никому не доверять. Почему же я должна сейчас верить всему, что здесь говорится? Кто вы такие?..

П и р о к с. Вот это номер!

Ф е к л а. А вас мы не спрашиваем, товарищ Галя, кто вы такая.

Р а я. Галя, твои переживания — это понятно, только зачем же так? Ведь было сказано, что все здесь отобраны обкомом…

Г а л я (перебивает). Обком — это для жизни, а у нас речь идет о смерти. И я хочу знать, от кого зависит такое решение!

Б о р и с. Так… Чего-то в таком роде я все время ждал… Ну что ж, давайте попробуем. Кто первый? Я? Хорошо. Родился в одна тысяча восемьсот девяностом году в читинской тюрьме. В партии с одна тысяча девятьсот седьмого года, тринадцать лет. Три раза ссылали, три раза из ссылки бежал, жил нелегально. Являюсь одним из руководителей обкома и обкомовской контрразведки. Все. Пожалуйста, товарищ Рая.

Р а я. Мне двадцать два года, четыре года в партии, вступила в шестнадцатом. По заданию партии участвовала в организации комсомола. Продолжаю и сейчас работать с молодежью. Кроме того, занимаюсь нашей подпольной печатью и распространением литературы.

Б о р и с. Все? Вы, товарищ Пирокс.

П и р о к с. Мне девятнадцать, в партии всего два года. Работаю в комсомоле и в контрразведке, состою в боевой дружине. Когда бывают задания, участвую в акциях, в диверсиях. Все.

Б о р и с. Спасибо. Товарищ Галя, о себе вы скажете?

Г а л я. Зачем?

Б о р и с. Ну как же, все должны быть на равных. Впрочем, не хотите — я сам о вас расскажу. Двадцать лет товарищу Гале, четыре года в партии. Активно участвовала в создании комсомола. В июне восемнадцатого именно она осуществила знаменитую диверсию по уничтожению двадцати пяти аэропланов на заводе «Анатра», подготовленных к отправке в Германию. После этого была переведена на нелегальное положение и теперь выполняет особо секретные задания обкома. Все. Товарищ Фекла.

Ф е к л а. Вы думаете, и мне можно?

Б о р и с. Да.

Ф е к л а. А как же?..

Б о р и с. Я отвечаю, товарищ Фекла. Если это поможет делу, кидаем сегодня все на стол. Давайте.

Ф е к л а. Хорошо… Я с тысяча восемьсот девяносто восьмого года, двадцать два года мне. В партии пять лет, с пятнадцатого. Был в Красной гвардии, из Одессы ушел вместе с товарищем Старостиным. Потом воевал, в Одессу вернулся при немцах. В подполье работал на Молдаванке и в партии, и в комсомоле. Арестовали и расстреляли. Это я уже рассказывал. В настоящее время нахожусь в распоряжении обкома… Исполняю приговоры обкома.

П и р о к с. Чего?

Ф е к л а. Исполняю приговоры… Всех провокаторов, предателей, врагов, которых приговорили к смерти, это я их…

Р а я. Ты?.. Ты?!.

Ф е к л а. Я.

Р а я. Не в бою, не в схватке, без ярости, не зная этих людей, по чужой воле?!

Ф е к л а. Для меня воля партии не чужая, это моя воля. И чтобы ярость иметь к врагам моей партии, мне не нужно знать их лично, я эту ярость всегда в себе ношу, и ты знаешь это, по счету к ним мною достаточно заплачено!.. (Срывает свой картуз — он абсолютно седой. Ко всем.) Отсюда (показывает на волосы) вообще и Фекла появилась. Вася мне это Васютин придумал. Увидел он меня тогда, когда я после расстрела от Моти вышел, и говорит: «Ты, теперь, Коля, такой приметный, что только в женском платке ходить можешь. Назовем тебя Феклой». И назвали…

Р а я (потерянно). Все равно… Этого я, наверное, никогда не пойму…

Б о р и с. Почему, простите, вас…

Р а я (перебивает). Почему меня так занимает этот товарищ, вы это хотите спросить?

Ф е к л а. Рая!

Р а я. Нет, все так все! Я вам объясню, товарищ Борис, почему! Потому что это мой муж, товарищ Борис! Да, да, муж! И революционеры-подпольщики, товарищ Борис, иногда живут личной жизнью. И я хочу одинаково думать и чувствовать одинаково с самым близким мне человеком! А я не могу так чувствовать и так думать! И палачом не могу быть!! (Плачет.)

ВНУТРЕННИЕ МОНОЛОГИ

П и р о к с. Вот это фонарь! Точно, как подумал сразу, так и есть — все малахольные! Ну компания, аж жрать захотелось. Что-то надо придумывать, срочно надо… но что?..

Г а л я. Валя, Валечка, ты же разведчица, тебя же отец оторвой звал, думай, милая, что же ты!.. И Рая, единственно на кого ставила, сломалась.

Б о р и с. Почему меня так убивают слезы этой девочки? Так, словно я им виной? Что с тобою, дед, куда ты?

Р а я. Ах, как стыдно, как стыдно! Стыдно! И горько… Какая я подлая все-таки, только о себе всегда думаю.

Ф е к л а. Многовато для раза, за раз столько не проглотишь, подавишься. Думал, что уже научился терять, — черта с два, никак…

П и р о к с. Идея! Я придумал, братцы, ей-богу! Переодеться надо!

Б о р и с. То есть?

П и р о к с. Переодеться! В форму! Человек восемь — десять наших в офицерскую форму засунуть, с оружием — и туда! Это ж такой шухер можно устроить, господа бога с неба снимем, не то что Алешу с ребятами. А?

Б о р и с. Вы знаете, товарищ Пирокс, сколько офицеров в этот момент находится в помещении участка?

П и р о к с. Нет.

Б о р и с, А я знаю. Около двухсот. Вопросы будут?

Ф е к л а. Пирокс, добром прошу, кончай ты нас будоражить. Понимать должен, и без тебя у всех нервы на пределе.

Г а л я. Ну все, хватит с меня ваших детских шуточек и ваших нежностей тоже, теперь поговорим жестоко…

Б о р и с. Вы думаете, это поможет делу?

Г а л я. Уверена.

Б о р и с. Тогда пожалуйста. Принимаю любую форму разговора, лишь бы из этого что-то проистекло.

Г а л я. У меня три вопроса. Первый. Октябрь восемнадцатого. Провал явки городской контрразведки и арест всех, находившихся там в этот момент. Кто отвечал за безопасность?

Б о р и с. Я.

Г а л я. А кто виноват в провале?

Б о р и с. Я.

Г а л я. И вы так просто признаетесь в этом?

Р а я. Но это же неправда! И обком не посчитал это вашей виной!

Б о р и с. Но я сам так считаю… Тогда, по Брестскому миру, было подписано соглашение между Москвой и Центральной Радой. В результате в Одессе открылось консульство РСФСР. Генеральным консулом приехал Бэк. Мы устроили ему нелегальную встречу на нашей явке с Гамарником. Конечно, это азбука, что за Бэком следили, и явка засветилась, но все мы тогда этой азбуке только обучались. В итоге провал и арест. Помимо меня взяли Алешу, вот Раю и еще четверых. Чудом этот провал не превратился в катастрофу — в последнюю минуту Алеша сумел уничтожить несколько чрезвычайно важных документов.

Г а л я. Значит, Алеша даже в эту минуту думал не о себе.

Б о р и с. Да…

Г а л я. Хорошо. Вопрос второй…

Ф е к л а. Не совсем понятно все же, с каких дел товарищ Галя так гуляет по карнизу? По какому праву?

П и р о к с. Спокуха. Сейчас разберемся.

Г а л я. И разбираться не надо, сама скажу — по праву сильного. Если кто сможет из присутствующих то же самое сделать — попробуйте!

П и р о к с. А? Гляньте на этого человека в юбке! Это ж спасенье для Одессы, что в ней все налетчики — мужики. А если б такие пошли? Где б мы видели Мишку?

Г а л я (не обращая внимания). Вопрос второй, уж кстати, раз о Мишке зашла речь. С чего вдруг, товарищ Борис, Мишка к вам испытывает такую нежную любовь? Ведь это ж всей Одессе известно, как он клялся, что за вас любому душу вынет!

Р а я. Галочка, тебе не кажется, что так ставить вопрос бестактно?

Ф е к л а. Ты вот что, товарищ Галя, ты все-таки не забывайся, понимаешь! Уважение надо иметь к руководству обкома, это начальство наше!

Г а л я. У меня начальства, кроме моего партийного билета, нет! Понятно? А вопрос мой не нравится — пожалуйста, я по-другому спрошу. За что вы, товарищ Борис, в тюрьме, в камере, Алешу избили?

Р а я. Можно я отвечу?

Г а л я. В таком разговоре каждый за себя отвечает.

П и р о к с. А откуда ты все это знаешь, подруга? Алеша рассказал?

Г а л я. Не важно.

Ф е к л а. Понятно, Алеша. А не должен бы. Первый закон подполья: говори не кому можно, а кому нужно!

Г а л я. Я жду ответа.

Б о р и с. Хорошо… Мы объявили тогда, политические, голодовку. С нами сидели уголовники, среди них отец и брат Мишки. В тот день внесли в камеру бак с баландой в сопровождении двух немцев с винтовками.. Явная провокация, такое было впервые. Мы еду брать отказались, Мишкины отец и брат с мисками пошли к бачку. И тогда Алеша бросился на них. У старика он успел выбить миску, но тут я его ударил и сбил с ног. Ведь именно на это и рассчитывали — что начнется драка, и нас бы просто, как цыплят, перебили бы всех в камере…

П и р о к с. Как дважды два!

Р а я. Мы тогда все осудили Алешу, и думали, что он понял.

Ф е к л а. Выходит, нет.

Б о р и с. Когда немцы уходили из города, нашу тюрьму штурмом освободила Мишкина банда. Он, оказывается, очень привязан к отцу и брату. Вот после этого он и стал клясться в дружбе…

П и р о к с. Смешной у нас город! Такого позамешено, как нигде небось.

Ф е к л а. Может быть, мы вернемся к делу?

Г а л я. По-моему, мы только теперь делом и занялись. У меня последний вопрос. После расстрела «Иностранной коллегии» было решено ответить на белый террор красным террором. Намечалось, что все члены организации выйдут с оружием на улицы и по удару часов на Соборной площади каждый убьет заранее выбранного офицера. Кстати уж, Павел ваш хваленый отказался пойти с нами, он, видите ли, не мог стрелять в незнакомого человека.

Р а я. Я тоже отказалась, и по той же причине.

П и р о к с. А если бы был приказ?

Р а я. Все равно бы отказалась.

Г а л я. Вот такие мы нежные, революцию в перчаточках делаем. Но я не о том сейчас. Теракция не состоялась, и, насколько я знаю, товарищ Борис, больше всех для этого вы постарались. Тоже по этой причине?

Б о р и с. Нет, не по этой.

Г а л я. А вы знаете, какое настроение было в организации после того, как сообщили, что все отменяется? Вы знаете, что некоторые вообще тогда говорили, что наше руководство струсило?

Б о р и с. Не только знаю, но и заранее знал, что будет именно такая реакция.

Г а л я. И вас это тем не менее не остановило. Почему?

Б о р и с. Потому, что мы руководствовались соображениями дела, а не эмоциями. В такой кровавой игре, как подполье, эмоции — это смерть! А нам нужны были живые бойцы! Разочарование? Не страшно. Время и правда излечивают разочарования.

Ф е к л а. Ласточкин был отчаянно смелым человеком. Почему он все-таки отменил акцию?

Б о р и с. В тот день мы собрались на квартире у Доры Камергородской для встречи с представителями от анархистов и эсеров. (Гале.) От нас должна была выйти не вся организация, как вы говорите, а человек триста. По стольку же собирались выставить и они. Поговорили, разошлись. Остались только Ласточкин и руководство контрразведки. Вот тогда-то Южный, Янишевский и я сообщили Ласточкину, что, по нашим сведениям, противник узнал о подготовке акции и ждет ее, город будет залит кровью и вряд ли оправданно терять столько товарищей на этом деле. Ласточкин с нашими соображениями согласился… Вот как это было… Вы удовлетворены моим ответом, товарищ Галя?

Г а л я. Вполне… Ни слову не поверила…

П и р о к с. Вот человек, а? Дай ей бог здоровья! Шел сюда, на афишных тумбах реклама — зазывают посмотреть фильму. Названия одни чего стоят, аж зубы свело! «Дневник кокотки»! «Женщина, которая изобрела любовь»! Еще пожалел себя — эх, сейчас бы поглядеть! Но теперь я в полном порядке! С нашей Галей-Валей, как в цирке, не соскучишься!

Р а я. Перестаньте, Пирокс.

Ф е к л а. Действительно, кончай клоуна корчить. Видишь, человек не в себе.

Р а я. Так мы ни до чего не договоримся, Галочка, и вообще все пропадем, если не будем доверять друг другу.

Г а л я. Меня сейчас все не интересуют. Отдайте мне Алешу.

Ф е к л а. А Лена?

П и р о к с. А Мотя?

Р а я. А Геня?..

Б о р и с. Опять тупик… А времени все меньше и меньше…

П и р о к с. Слушайте!.. Только не ругайтесь сразу, а то я вас уже боюсь, честное слово.

Ф е к л а. Ну?

П и р о к с. Что, если…

Г а л я. Да не тяни же ты, говори наконец!

П и р о к с. Если мы всех спасти все равно не можем, а одного никак не выберем, тогда, может, жребий?

Г а л я (стремительно). Согласна!

Б о р и с. Не понимаю, о чем вы говорите?

П и р о к с. Проще пареной репы… Берем шапку, рвем пять листочков, каждый в трубочку, на одном — крест. Тянем. Кто с крестом вытянул — выборщик. После этого рвем четыре листочка, на каждом имя, в трубочку и в ту же шапку. Выборщик тянет. Чье имя вытянет, тому и быть.

Г а л я. У вас мне для Алеши шанс не вырвать, поняла. А это шанс. И судьба не может от нас с Алешей отвернуться. Я — за!

Р а я. Вы что, с ума сошли, ребята? Разыгрывать жизнь?

Ф е к л а. Или смерть. Ну ладно Галя — она сейчас, как говорится, за любую соломинку цепляется, но от тебя, мужик, я не ждал.

Г а л я. У вас есть другие предложения?

Б о р и с. Есть… На одну минуту, на один коротенький миг направьте, братцы, все силы души — знаете куда? — вспомните детство…

ВНУТРЕННИЕ МОНОЛОГИ

П и р о к с. Опять понты и покупка? Детство… Что я там имел? Баня раз в месяц — праздник. На завтрак мать покупала одну селедку, резала на семь долек, и еще пара дынь… Летом хорошо — спал во дворе, под окнами, можно было сгонять куда хочешь, никто не видел, с корешами до утра трепались, рыбалка…

Р а я. Как я устала, кто бы знал, как… Спасибо тебе, умный человек, за эту минуту отдыха… за глоток доброты… Кого было больше в моем детстве, мамы или папы?.. Нет, пожалуй, оба одинаково… Мама, такая красивая всегда, всегда в светлой кружевной блузке, от которой так вкусно пахло чистотой… Папа, подтянутый, ироничный, обо всем на свете может рассказать… И каждое воскресенье гости, допоздна спорят и говорят о природном праве человека быть свободным. А я сижу между папой и мамой, и меня никогда не прогоняют…

Ф е к л а. Да было ли оно у меня, детство это самое?.. Хотя, конечно, по годам было… Мать — сколько помню, руки красные, в трещинах — все учила: будешь портным — всегда при куске хлеба будешь… Отец, как все грузчики, после работы носил котелок. В пятом году вернулся, а котелок прострелен. Так и хранили «котелок пятого года»… А в семнадцатом, когда собрались участвовать в восстании — отец, Васька и я… Мать провожала… «Идите, только не приносите дырки в пальто. Мы с Ленкой вас ждем…» Меня-то дождались, а их… Но это уже не детство…

Г а л я. Вспомните детство, вон куда крутанул… Разве я могу сейчас, кроме Алеши, о чем-то?.. Хитрый, будет агитировать… Был у меня уже агитатор, самый первый — отец… «На доме висит доска — дом построил архитектор Пупкин. А ведь он его не один строил. Приказчик тоже говорит: я нагрузил корабль. Видал грузчика? А студенты вона какие революционные все, а станет адвокатом, где его искать? На вид-то вполне политический, а по существу — гнида…» Как он сердился, когда я после работы по ночам занималась. «Не бога за бороду лови, доченька, а жизнь!..» Поди поймай ее…

Б о р и с. Я толкнул их на дорогу памяти, дал им минутную передышку, а себе не могу позволить даже этого. Моя память — сводки, шифры, пароли, рапорты. «В час ночи к воротам морга со стороны Валиховского переулка подъехал большой автомобиль, в нем находилось несколько офицеров-деникинцев. На звонок вышел дежурный. Один из офицеров спросил, здесь ли принимаются трупы. На утвердительный ответ он сказал: «Ну, слава богу, а то мы уже больше часа ездим по городу, а трупов наших нигде не хотят принимать». Вопрос дежурного: «Где же трупы и сколько их?» Ответ: «Сейчас будут, отойди в сторону». После этих слов из автомобиля были выведены три человека, поставлены к стене и тут же расстреляны…» Вот моя память…

Общий какой-то раскрепощенный вздох. У всех посветлевшие и чуть отрешенные лица.

Р а я. Остановись, мгновенье, ты прекрасно!.. Хорошо-то как… Неужели это никогда больше не вернется?..

Ф е к л а. Не вернется… Хотя вообще может… в наших детях.

Г а л я. Не должно к нам в детях ничего возвращаться. В детях мы продолжаемся.

П и р о к с. Какая ты умная, Валька! Я б так здорово ни за что не сказал… Конечно — продолжаемся, иначе разве узнал бы человек так много.

Г а л я. Ну, положим, на тебя-то глядя, это не очень заметно.

П и р о к с. Да ладно тебе надсмехаться… Я вот сейчас, братцы, о другом подумал… Нельзя нам звереть друг на друга, никогда. Вообще никогда. Ведь если те, кто после нас, — наше продолжение, что они продолжать-то будут?

Р а я. Как это правильно, Пирокс, ах, как правильно! Я тоже все время об этом думаю. Мы идем через жестокость и ненависть, уверена, из них ничего не произрастает, от них мертвеет все!

Ф е к л а. А из чего произрастает?

Р а я. Из любви! Только любовь и доброта плодотворны!

Ф е к л а. И что мы из любви получим сегодня, сейчас?

Г а л я. Боль…

П и р о к с. А я по-другому думаю, Валя. Ты же сама точнее всех сказала — продолжение. А ради этого стоит подраться.

Г а л я. Как? С кем? Пирокс, миленький, сейчас-то что мы будем делать?

Б о р и с. Знаете, я слушал вас, ребята, и подумал: ну, хорошо, мы вот — разные здесь все, такие, сякие — будем жить, так уж сложилось, повезло, не знаю. И многие другие — хорошие, плохие, всякие — тоже будут жить. Но в принципе-то мы способны сформулировать, каким мы хотим видеть человека, ради которого разгребаем все эти годы окружающий нас кошмар? Какие люди должны быть в обществе, о котором мы мечтаем? Может быть, это поможет нам выбрать?

Ф е к л а. Кого? Идеального человека? А где вы их видели?

Б о р и с. Нет идеальных людей, я понимаю. Но есть наши представления об идеале! И есть возможность трезво оценить, кто и насколько соответствует этим представлениям, хотя бы в каком-то приближении.

П и р о к с. Наверно, это очень здорово, то, что вы предлагаете, товарищ Борис, только я вот, к примеру, ничего в этом не смыслю. Наш человек или не наш — пожалуйста, скажу. А вот идеальный или еще какой — это чтобы да, так нет.

Ф е к л а. Да любой из нас, если по-честному, так же скажет.

Г а л я. Не знаю, по-честному, не по-честному, а мне лучше Алеши никого на свете не надо.

П и р о к с. И правильно! Значит, любишь! Мне мама говорила: если любишь человека, лучше его не бывает.

Ф е к л а. Мама говорила! Эх, родной, да это счастье, то, о чем тебе мама говорила! Знал бы только, как оно редко кому перепадает…

Р а я. Да, редко.

Б о р и с. Короче, я так вас понимаю, ребята, что мое предложение опять тупиковое, куда-то не туда.

Р а я. Туда, туда, товарищ Борис, туда, раз в нем речь о доброте — значит, все правильно! Мне только кажется, что нам необходимо сам подход к обсуждению пересмотреть. Ведь мы почему спорили? Потому, что вопрос ставили так — кто лучше, кто хуже. Отсюда и недоверие и все остальное. А зачем нам разбираться, кто лучше, кто хуже, когда они все замечательные! И выбирать мы никого не выбираем, здесь не парламент. Просто каждый что знает и помнит о них хорошего, пусть расскажет. Не идиоты же мы и не подлецы, верно? Сумеем же мы понять, что к чему? А?

П и р о к с. Или! Обязательно сумеем!

Ф е к л а. Хотелось бы. В общем я поддерживаю.

Б о р и с. Я тоже, полностью.

Г а л я. Мудрая ты, Рая. А может, просто добрая, и поэтому?..

П и р о к с. Да какая тебе разница, Валь, почему? Нашел человек золотое слово — скажи спасибо!

Г а л я. Сначала попробуем. Я только сейчас поняла: жизнь — это непрерывная цель попыток… (Улыбнувшись.) с Олей однажды попала в историю. Мы с ней пошли к Максу, румыну однорукому, помните его?

Ф е к л а. Еще бы! Он ведь правую руку потерял от взрыва, когда бомбу в подполье делал. А я с ним был. Как уцелел — вообще чудо!

Г а л я. Вот этот Макс. Он нам обещал гранаты лимонки. Пришли — правда, дает нам плетеную корзину, сверху тряпка. Взяли мы ее с Олей за ручку, идем. Прошли Болгарскую, почти всю Запорожскую, уже к углу Госпитальной приближаемся, вдруг дно у корзины — бемц! — и лимонки все на тротуаре. Макс выхватил из кармана браунинг и держит его в левой руке, я ползаю по тротуару, гранаты собираю, а Оля тут же, не растерялась, кинулась в бакалейную лавку, рядом, два шага… Там торговка, которая все видела, так Оля ей деньги в руку и купила новую корзинку. Переложили лимонки, а их штук двадцать, и взрыватели, накрыли тряпкой. Макс револьвер в карман, идем дальше. Вартовой, который на посту стоял в метрах тридцати, видел, конечно, и Макса с револьвером и нас, — ни слова, даже отвернулся. Скорее всего побоялся вооруженного Макса…

П и р о к с. А как Оля листовки французам всучивала — обалдеть!

Ф е к л а. Мы с Раей в то время в катакомбах находились, когда их печатали там.

Р а я. Как все это было сложно вначале — с листовками, с газетами. У частников печатали, за деньги!

П и р о к с. Да эта рвань любую нелегальщину печатать будет, лишь бы платили!

Г а л я. Не всегда. Раз мы с Олей пришли к одному, а он набор рассыпал. «Не хочу, говорит, из-за вас садиться, и денег ваших не надо!» А Оля спокойно так вынула револьвер — и ему к животу: «И теперь все еще не хотите?» — «Что вы, говорит, мамзель, уже хочу!» И все сделал.

Ф е к л а. Не знал за Ленкой такой хватки.

Г а л я. А что мы раньше вообще о себе знали?

П и р о к с. Это точно. Если б кто три года назад моим корешкам сказал, что будет такой Пирокс, большевик-подпольщик, я думаю, придавили бы его, как за глупую шутку.

Ф е к л а. А Мотя?.. Белошвеечка… «Что изволите, мадам?.. Как прикажете, мадам!»

Г а л я. А что я знала про Олю три года назад? Что есть такая девочка Лена и ее пирожки с луком славятся на всю Молдаванку.

Р а я. А то, что мы услышали здесь о Гене? Разве это не чудо?

П и р о к с. Хотите, смешной случай расскажу? Прошлый год это было, перед восстанием. Велели Алеше собрать дружину. Собрал. А кормить их надо чем-то. Пошли мы с ним на колбасную фабрику. Хозяин: «О, молодые люди любят колбасу? Ешьте на здоровье!» Взяли десять пудов, дали расписку. На другой день опять надо, народу-то прорва. Идем. «Как, вы еще хотите? Нет, уважаемые, на этот раз поешьте чему-нибудь другому!» Алеша семафорит — Геньку сюда. Приходит Генька, чин чинарем, со скрипочкой, играет. Хозяин увидел: «Как? И этот юноша с вами? Я же его знаю, как родного, он играл на свадьбе у моей сестры. Так вы не налетчики? Так имейте свою колбасу!» Взяли двадцать пудов, дали расписку. А на другой день после восстания приходит хозяин-то прямо в райком, как к себе домой. Расписочки в руках, рот к ушам подвесил, улыбается. «Вот ваши расписочки, денег мне не надо, имею к вам интерес получить только одну маленькую бумажку с печатью, что добровольно вам помогал на то, чтобы бороться за эту власть!» Посмеялись, но дали. А Генька ему еще от себя поиграл. Очень уж колбаса вкусная была…

Все смеются.

Резкий стук в дверь — ничего общего с условным. Борис, Пирокс и Фекла мгновенно выхватывают из карманов пистолеты — движение непроизвольное, инстинктивное. Осознав это, Борис, с улыбкой пожав плечами, убирает оружие и направляется в прихожую. Все в напряжении ждут. Борис открывает дверь и выходит, через некоторое время появляется вновь, стремительно проходит к конторке, открыв ящик, вынимает из него деньги, идет с ними в студию.

Б о р и с. Ребята! У кого сколько есть, быстро все сюда…

Все начинают молча извлекать деньги — кто из карманов, кто из сумочек — и передавать их Борису, который, собрав всю наличность в пачку и не пересчитывая, выходит. Тяжелая, давящая пауза.

(Возвращается. В руках у него футляр скрипки.) Из тюрьмы… (Открывает футляр, вынимает скрипку.)

Р а я. Генина.

Б о р и с. Да.

Г а л я. А как же?..

Б о р и с. Передали с уголовником, мол, найдешь здесь любителя, больше его никто не заплатит. (Уловив во взгляде Феклы невысказанный вопрос.) Да-да, естественно, явка все равно засвечена, сейчас все уйдем… (Пытается через струны подобраться пальцем под верхнюю деку.) Нет… Боюсь испортить. У кого пальцы тонкие?

Р а я. Дайте мне… (Берет скрипку и, повозившись, извлекает из нее записку.) Вот… хлебным мякишем прихватили.

Б о р и с (взяв у нее записку, осторожно разворачивает ее и читает). «Дорогие наши товарищи! Еще несколько часов осталось жить, мы не унываем и не падаем духом. Жалеем только, что так мало успели сделать для приближения дня, когда каждому трудовому человеку в лицо улыбнется светлое счастье. Мы знаем, вы что-то хотите решить для нас — не надо. Мы вместе прошли весь путь, вместе оказались здесь, вместе свой путь и закончим. Это наше твердое и окончательное решение. Любим вас, до последней секунды сердца наши с вами. Желаем успешно продолжить наше общее дело. Да здравствует Коммунистический Интернационал! Оля, Мотя, Алеша, Павел». Все.

Г а л я, Я так и знала… Как же я… без тебя…

П и р о к с (обняв Галю). Не надо, Валюша… Мы же воюем… Нам теперь и за них придется.

Р а я. Да… Ребята нам выставили счет, по которому не расплатишься за всю жизнь.

Ф е к л а. Кто их выдал, известно?

Б о р и с. Да.

П и р о к с. Кто?

Б о р и с. Мишка.

Р а я. Мишка?.. Геню?!

Б о р и с. Да… Известна даже такая подробность… Когда их брали, Мишка присутствовал при этом и сказал Павлу: «Пусть лучше ты станешь мертвым, чем легавым!» Видно, понял, мерзавец, что Павла он потерял окончательно. И не простил.

Ф е к л а (внезапно охрипнув). Его приговорили?

Б о р и с. Да.

Ф е к л а. Когда выполнять?

П и р о к с. Тебе что, все мало? Это мой!

Б о р и с. Сегодня.

Р а я. Я обращаюсь к организации с первой и последней просьбой.

Б о р и с. Какой?

Р а я. Отдайте его мне.

П и р о к с. Да ты стрелять-то умеешь?

Б о р и с. Рая… вы?..

Г а л я (подходит к Рае и целует ее). Разрешите ей, пусть она.

Р а я. Иначе я его все равно прямо сейчас, днем!

Б о р и с (поколебавшись мгновение). Хорошо… От имени подпольного обкома партии поручаю вам, товарищ Рая, привести в исполнение приговор над врагом революции Мишкой Арапчиком. С группой, которая будет его брать, я вас сегодня сведу лично.

Р а я. Спасибо.

МОНОЛОГИ ЧЕРЕЗ ГОДЫ

Г а л я. Я родила сына и воспитала его сама, замуж я больше не вышла. Алешка рос хорошим, послушным и очень светлым. Он хорошо учился, особенно по математике и географии, и никогда не болел, вообще ничем, даже насморком. В сорок третьем под Курском он сгорел в танке. С тех пор у меня только и дел по дому, что перегладить иной раз его рубашки да протереть пыль на его книгах и пластинках. У него слух плохой был, но музыку он очень любил. Я работала директором текстильной фабрики, уставала, конечно, но все-таки иногда собирала, да и сейчас собираю мальчишек и девчонок с нашей улицы. Мы пьем чай, разговариваем, а потом заводим старенький Алешин патефон и слушаем Баха, Генделя. Ребята слушают. Может быть, чтобы не обидеть меня?

Ф е к л а. Спустя много лет я понял, что не потерял Раю в те два часа, а просто не нашел ее раньше. После освобождения Одессы мы объяснились и разошлись. Я уехал в Москву, учился, но не потянул, бросил и стал работать, как когда-то, портным. В тридцатом году я женился на тихой, ласковой девушке, которая подарила мне троих детей. Мы вместе и рядом прошли все непростые дороги нашей жизни. И всегда верили, что все пройденное — не напрасно, потому что по тем же дорогам, пусть впереди, но по тем же, шли и они… (кивает на остальных), друзья.

Б о р и с. В двадцать четвертом в Москве мы с Раей соединили свои жизни. А уже через полгода она впервые уехала. Я не знал — куда, на сколько, я ждал и верил, что она вернется. Иначе быть не могло — ведь она платила по счету, выставленному ребятами. Она приезжала и уезжала вновь, и опять я не знал — куда и на сколько. В тридцать пятом мне присвоили докторскую степень, в сороковом я стал членом-корреспондентом Академии наук, в сорок первом ушел в народное ополчение; в сорок пятом в Берлине встретил Раю, встретил на концерте под открытым небом — солдатам играли Гайдна.

Р а я. Группа, которую дал тогда под мое начало Борис, взяла Мишку поздно вечером того же дня прямо из-за столика одного кафе на берегу моря. Там же, на берегу, ему был зачитан приговор. Он страшно и грязно ругался и все время угрожал нам местью своих дружков. Видимо, он не верил, что все происходящее — всерьез. Но когда Мишка понял, что именно сейчас я выстрелю, он закричал. Его крик — всю жизнь во мне. Как ни странно, это не преследовало меня, не угнетало — напротив. В самые трудные минуты, в Австрии, в Испании, в Германии, в самых критических ситуациях этот безумный животный вопль оживал во мне, и я себе говорила: ты борешься против людей, у которых настолько ничего нет за душой, что они не умеют даже умереть достойно.

П и р о к с. Когда десятого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года войска Третьего Украинского фронта освободили Одессу, и мы, участники боев, ехали по улицам моей юности, клянусь — не вру: я, генерал, у которого за спиной было три года войны и столько всякого другого, плакал, как пацан-неумытыш. На другой день я пошел на Молдаванку. Дома, где жили Мотя, Алеша и Павел, не было, сгорел. А где-то рядом кто-то играл музыку. Я зашел в соседний двор, там в комнате у открытого окошка стоял чудный хлопец лет двенадцати, белобрысый, худой, как чума, и пиликал на скрипке.

На протяжении всей предыдущей сцены Рая не выпускает из рук скрипки, машинально ее поглаживая. Сейчас она попадает пальцем под гриф и вдруг извлекает оттуда еще одну записочку.

Р а я. Смотрите… Здесь еще что-то… (Разворачивает записку, читает.) «Дорогие мои, родные! Очень прошу вас — сохраните скрипку. И никогда не плачьте о нас. Умирают только люди. Музыка живет вечно. Павел…»

Может быть, здесь, в наступившей тишине, должна запеть скрипка? О чем? О том, наверное, о чем каждый из нас говорит с высоким и чистым небом, однажды оставшись с ним наедине…

В ЧЕТЫРЕХ КИЛОМЕТРАХ ОТ ВОЙНЫ Драма в двух частях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

К и р и л л  З а х а р о в и ч  Б е л о к о н ь — 54 лет.

З и н а и д а  Т и м о ф е е в н а — его жена, 46 лет.

Т а н я — его дочь, 17 лет.

С е р а ф и м а  Т и м о ф е е в н а — сестра Зинаиды, 49 лет.

И в а н  Т р о ф и м о в и ч  Т е р е х о в — старшина, 29 лет.

П р о х о р  Ф о м и ч  Щ е р б и н а — ефрейтор, 54 года.

Н и н а  Б л а г о в а — санинструктор, 20 лет.

Н и к о л а й  П у з и к — 20 лет.

То, о чем мы расскажем, происходило в последних числах мая — начале июня 1942 года на Северо-Западном фронте. Здесь, в самом центре России, посреди дремучих лесов и мертвых болот, где раскиданы были десятки маленьких, оторванных друг от друга деревушек, в надолго затянувшемся, изнурительном противостоянии упорствовали две армии. Фронт был, но он словно бы растекался посреди этих зыбучих топей, теряя выраженную четкость и меняя географию порой по нескольку раз за день. Какая-то кочка посреди болота, на которой и окоп-то настоящий нельзя было толком отрыть, потому что его тотчас заливало водой, становилась вдруг объектом кровопролитной схватки. Все было аморфно, неопределенно и потому особенно яростно. Там, где вчера были немцы, завтра могли оказаться наши, и, наоборот, в тыл к нашим неожиданно могло просочиться какое-то подразделение гитлеровцев.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Школа на краю деревни. Точнее, даже не на краю, а в стороне, у дороги, над рекой, у ее излучины. Вокруг синева леса, за школой и влево, насколько видно, вишневый сад. Перед нами класс — с партами, доской, картой на стене и всем прочим, чему положено быть в классе. Окна выходят в сад и на дорогу. Раннее утро, около четырех часов. Солнце взошло и потянуло кверху туман. Из-за школы, оттуда, где жилые помещения, выходит  З и н а и д а  Т и м о ф е е в н а — худая, сутулящаяся, в темном платье с белым кружевным воротником. Подходит к воротам, глядит на дорогу.

З и н а и д а. Куда она подевалась?.. Каждый день что-нибудь. Пришла война — отворяй ворота. Маня!.. Манечка!.. Все теперь нервные. Манюша!.. Все войной взвинченные, даже Маня. А Сима ругаться будет… Хорошо бы заиметь домашнего гнома. Не стало бы проблем… (Поворачивается к саду, мгновение стоит, замерев и прижав руки к груди, — видимо, в экстазе.) Господи! Чудо какое!.. Все-таки дожила… Дождалась, что ты зацвел! Милый мой, родной сад!.. (Кидается к деревьям, целует, обнимает цветущие ветви.) О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое!.. (Точно заново оценив только что сказанное.) Как это верно… Удивительно… (Кричит.) Кирилл! Таня! Сима! Сима-а! Скорее! Сюда!..

Появляется, на ходу вытирая о передник руки, С е р а ф и м а. Следом вбегает  Б е л о к о н ь. Во взволнованной поспешности его появления есть некое противоречие с корректностью его костюма — он одет полностью и даже при галстуке.

С е р а ф и м а. Что такое, Зина? Я только хлеб поставила. Что слу…

Б е л о к о н ь (почти одновременно с Серафимой). Что? Что произошло? Таня?!

З и н а и д а (скорее всего не слыша их, раскинув руки). Дожили… Еще раз… (Плачет, оглядывается на подошедших.) Вы видите?..

Б е л о к о н ь (по какой-то внутренней инерции, почти рефлекторно). О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!..

З и н а и д а (захлебнувшись от удивления и благодарности). Моя жизнь, моя молодость, счастье мое! Представляешь, я тоже только что вспоминала это. И ты помнишь…

С е р а ф и м а. Ты еще удивляешься? Даже я помню. Двадцать с лишним лет каждую весну мы слышим, как ты цитируешь Раневскую. Немудрено запомнить.

З и н а и д а. Зачем так, Сима?.. Ты же знаешь — мне это больно.

С е р а ф и м а. Между прочим, моя дорогая, четыре часа или около того. Разумеется, чувствительность в это время обостряется, но все же лучше б ты пошла и подоила Маньку. Уму непостижимо! Тут встаешь утром и не знаешь, на каком ты свете: пришли немцы, не пришли немцы, есть фронт, нет фронта, живы мы или… А эта с вишнями своими!

З и н а и д а. Кирилл, объясни ей. Я так и знала.

Б е л о к о н ь (вынув из кармана часы и взглянув). Да…

З и н а и д а. Я даже подумала — заиметь бы домашнего гнома.

С е р а ф и м а. Зачем?

З и н а и д а. Тогда исчезли бы проблемы.

С е р а ф и м а. И возникли бы новые проблемы. С твоим гномом… (Зябко передернув плечами.) Туман… Как тихо сегодня… Что за жизнь — все плохо! Стрельба — плохо. Тихо — уже думаешь: к чему бы это? Не стряслось ли чего?

Б е л о к о н ь. Тихо… А в тишине… шевелится, ползет, живет, умирает… на болотах…

З и н а и д а. Что-нибудь… Кирилл, что-нибудь случилось? У тебя что-нибудь болит?

Б е л о к о н ь. Как червяки…

З и н а и д а. В самом деле, Кирилл… Что у тебя, сердце?

Б е л о к о н ь. Да… (Помолчав.) Нет… Нет, Зина, не сердце… Не обращай внимания.

С е р а ф и м а. Не понимаю… Что-нибудь новое?

Б е л о к о н ь (взглянув на часы). Без пяти четыре. Вы бы занялись чем-нибудь, что ли… не знаю…

З и н а и д а. Господи! Да я только разглядела — галстук и прочее… Ты что, не ложился?

Б е л о к о н ь. Выдумаешь тоже… (Неожиданно.) Не могу простить себе, Сима, что не послушал тебя тогда, осенью… Надо было уходить, уходить непременно! Наплевать на все и уходить!

С е р а ф и м а. Во-первых, это никогда не поздно. Во-вторых, что это ты вдруг сейчас об этом?

З и н а и д а. Не ушли, и слава богу! Хоть дома живем. А так — где бы нас мотало? Подумать страшно!

С е р а ф и м а. Кирилл, в чем дело? Что на тебя нашло?

Б е л о к о н ь. Что-то нужно делать, срочно. Мы должны…

С е р а ф и м а. А, пустое, Кирилл. Что мы можем? На час, на полчаса вперед ничего не загадаешь. Что мы можем?

Б е л о к о н ь. Не знаю…

З и н а и д а. Помолиться бы… Господи, как давно это было! Родители, церковь… (С неожиданной страстью.) Сейчас нет войны! Вы слышите — в это нужно только очень поверить, что нет войны! Есть рассвет, тишина, цветущие вишни, а войны нет! Правда, Кирилл?

Б е л о к о н ь. Нет… Когда война, она всегда — и когда не стреляют, и когда рассвет, и когда цветут вишни.

З и н а и д а. Какой ты черствый, Кирилл! Черствый! Я всегда это знала, но сейчас!.. И этот галстук, и пиджак! И все в себе, всегда! Я же не дура, я вижу! Но спрашивать-то бесполезно, ничего не вытянешь, клещами не вытащишь! Что за человек, ну, вы подумайте! Даже в малости не может другому…

С е р а ф и м а (перебивает, но так, как если бы Зинаида вовсе не говорила). Да, кстати, Кирилл, ты сегодня поедешь к начальству?

Б е л о к о н ь. Да, если… (Замялся.)

С е р а ф и м а. Ну, разумеется, если мы живы будем и все такое. Это само собой. Попроси там у них сахару.

З и н а и д а. На что ты толкаешь Кирилла, Сима? Это же стыдно!

С е р а ф и м а. Да? Я не знала. Я думала, если четыре месяца нет ни кусочка и негде взять, это не стыдно — попросить. А Кириллу сахар вообще необходим! Если вы такие щепетильные, я сама поеду, мне не стыдно!

Б е л о к о н ь (с какой-то щемящей, обычно, видимо, не свойственной ему интонацией). Сима… Я тебя прошу, Сима… Мне… не до этого…

З и н а и д а. Вот и мне… тоже как-то не по себе.

С е р а ф и м а. Что такое, Кирилл? Что с тобой, в конце концов? Ну?

Б е л о к о н ь. Мне послышалось — или правда голоса?

З и н а и д а. Нет, ничего нет…

Б е л о к о н ь. Да… ничего… Как давит тишина…

Все трое прислушиваются.

С е р а ф и м а. Какая тишина…

З и н а и д а. Будто не осталось больше никого на свете, правда?..

Отчетливо слышен скрип.

(Вздрогнув.) Что это?

Б е л о к о н ь (как видно, он испытывает такое огромное облегчение, что в эту минуту даже поглупел от счастья). Это ветер, Зинуша! Ставень! (Хохочет.) Скрипит наш домишко, как старый старичишка! (Кричит.) Танюшка, давай вставай! Хватит лежебочить!

С е р а ф и м а (пристально взглянув на Белоконя). Ах, вот оно что…

З и н а и д а. Зачем ты ее будишь? Пусть поваляется.

Б е л о к о н ь. Нечего, нечего! Татьяна!

Появляется  Т а т ь я н а.

С е р а ф и м а. Ну вот, а наша девочка уже встала, оказывается.

Т а н я. Доброе утро, папа, мама, тетя Сима.

С е р а ф и м а. Прелестно. Какой воспитанный ребенок.

З и н а и д а. А что? И воспитанный. Что это — плохо? Таня, где ты так вымокла? Боже, все мокрое! И туфли, и чулки, даже платье!

Т а н я. Да? (Осматривает себя.) Наверно, когда умывалась.

З и н а и д а. Пойди немедленно переоденься.

С е р а ф и м а (смеется). Переоденься.

Б е л о к о н ь. Сейчас она все сделает, Зинуша. А ты собери-ка нам покуда чай.

З и н а и д а. Хорошо… (Уходит.)

С е р а ф и м а (Тане). Глупо, девочка! Если имеешь секреты, умей их хотя бы обставить должным образом!

Б е л о к о н ь. Где ты была?

Т а н я. В каком смысле?

С е р а ф и м а. Прекрати! Как видишь, отец даже не ложился.

Т а н я. Извини.

Б е л о к о н ь, Где ты была?

Т а н я. Я не могу этого сказать.

С е р а ф и м а. Ну, знаешь! Потрясающе!

Б е л о к о н ь. Оставь, Сима. Все не так просто.

С е р а ф и м а. Думаю, это даже серьезней, чем ты думаешь.

Т а н я. Если вы мне в принципе верите!..

Б е л о к о н ь. Да, верю. Хотя и не убежден, что твой возраст позволяет точно прочертить границу доброго и злого.

Т а н я. Это не геометрия, папа, и мой возраст…

Б е л о к о н ь (перебивает). Да-да, твой возраст сам по себе добро, и тем не менее… вряд ли этого достаточно…

С е р а ф и м а. Ну вот! Кажется, хлеб горит! (Убегает.)

Б е л о к о н ь. Я не знаю, где ты была… И… (Заметив на лице Тани гримасу боли.) Что с тобой?

Т а н я. Ногу сводит.

Б е л о к о н ь. Устала? Сядь… (Начинает массировать Тане ногу.)

Т а н я. В Старой Руссе каждый день вешают. Туда со всего Плавского района согнали на строительство укрепления. А на Поповом болоте лагерь пленных, гниют прямо в болоте. А мы в свое удовольствие… А этот сидит! Как я его презираю! Ничтожество! Вокруг такое, такие люди… а он, а вы!..

Б е л о к о н ь. Ты забываешься.

Т а н я. Да, да! Я забываюсь! Я действительно забываюсь! Война! По радио каждый день такие сводки, а я!.. (Заплакала.) Я дрянь!.. Это нервы… Я давно уже сама себе противна! Если бы мои товарищи знали, они… Никто из них не допустил бы… Они-то… А я не могу! Не могу сделать так, как обязана! Это ужасно — знать, как ты обязан поступить, и…

Б е л о к о н ь (перебивает). Единственное, что меня сейчас занимает, дочка, — война остановилась в четырех километрах от нас. И всю ночь я думал только о том, что тебя нет дома и с тобой может произойти все что угодно. Не хочу поучать. Ты сама знаешь, какое серьезное время…

Т а н я (перебивает). Как сказала бы тетя Сима — думаю, что оно даже серьезней, чем ты думаешь, папа!

Во двор с дороги вкатывается телега, в которую вместо лошади впряглись  д в а  с о л д а т а. На телеге лежат какие-то ящики. Следом входит  д е в у ш к а  в форме санинструктора.

Т е р е х о в. Е-мое, сад! Ну и сади́на, гляди!.. А запах!.. Хлеб пекут, нет, в натуре, слышь, Фомич, хлеб!.. (Заметив Белоконя и Таню.) Здрасте!

Б е л о к о н ь. Здравствуйте.

Т е р е х о в. Извиняюсь, кто будете?

Б е л о к о н ь. Я директор этой школы.

Т е р е х о в. А чего не убегли? Война рядом.

Б е л о к о н ь. Пока есть дети, школа должна работать.

Т е р е х о в. Во как… Понятно… Гвардии старшина Терехов Иван Трофимыч. Это мы, значит. Гвардии ефрейтор Щербина Прохор Фомич — вот он, так. Санинструктор Благова, попросту Нина. К себе в часть везем, чтоб выручала. Верно я говорю, Нина?

Н и н а. Ладно веселиться. Не доехали еще.

Т е р е х о в (с удовлетворением). Во, видал, деловая! Не подскажешь нам часом, директор? ЧП у нас. Лошадь нужна. Как болотом сюда двигали, гать там в одном месте разошлась, коняка передние ноги поломал. Там же и добили. Ну вот, сюда дотянули, а дальше найти бы чего. Сам понимаешь, бесконный не казак, а, как говорится, бесконного полка пеший ездовой. В деревне ни у кого лошаденки не будет?

Б е л о к о н ь. Не знаю. Боюсь, что нет.

Т е р е х о в. А чего бояться? Если есть, так мы расписочку.. Вот про Козловых нам чего-то говорили…

Т а н я. Правда, у Козловых есть. Вчера была, я видела.

Появляется  С е р а ф и м а.

С е р а ф и м а (Белоконю). Кто это?..

Б е л о к о н ь. Да вот неприятность у товарищей.

С е р а ф и м а. Надеюсь, ничего серьезного? Здравствуйте! Ну-ка, быстро все к столу! Чай пить будем.

Н и н а. Только чаем сейчас и заниматься! Черт знает что!.. (Направляется странной, какой-то напряженной походкой прочь со двора.)

Т а н я (бросаясь ей наперерез). Стойте! Прошу вас! Не уходите! Вы же устали! Ну, подумаешь, несколько минут. Пожалуйста, я вас очень прошу! Сейчас попьем чаю, а потом и за лошадью сходим. Пожалуйста!

Б е л о к о н ь. Дочь права — позавтракайте, успеете за лошадью.

Т а н я. А я вас провожу.

С е р а ф и м а. Ну, ты-то больше никуда не пойдешь. Нагулялась.

Появляется  З и н а и д а  с подносом. Подходит к столу под деревьями и начинает расставлять чашки.

З и н а и д а. Это мне, это Кириллу, это Симе, это Тане, это…

Б е л о к о н ь (поспешно). Зина!

З и н а и д а. Да?

Б е л о к о н ь. У нас гости. Будь добра, еще чаю и к столу что есть.

З и н а и д а (она растерялась и в неловкой попытке куда-то спрятать пятую чашку попросту опрокидывает ее). Здравствуйте. Очень рада. Мы гостям всегда рады, присаживайтесь, устраивайтесь. А с продуктами теперь плохо, так уж чем богаты, не обессудьте. У нас видите какое чудо? Зацвели вишни сегодня, все разом.

С е р а ф и м а (решительно взяв сестру под руку). Пойдем, пойдем…

Т е р е х о в (кивнув на пятую чашку). Ожидаете кого?

Б е л о к о н ь. Кого так рано? Так, если б кому-то не хватило. Присаживайтесь, в ногах правды нет, говорят.

Т е р е х о в. Нам, земляк, рассиживаться особо некогда — война ждет. Но, однако, благодарствуем. Чайку после болота не лишнее. Верно я говорю, Нинок?

Н и н а. Только без амикошонства, пожалуйста, товарищ гвардии старшина.

Т е р е х о в (искренне). Ами — чего?

Щ е р б и н а. Значит, Иван, вежливости не забывай и без рук.

Т е р е х о в (Нине). Да ты что? Ты чего это себе мнишь? Ты мне, как говорится… Ладно. До чего, однако, вы тут, в России, чиниться любите, спасу нет.

Т а н я. Почему тут, в России? А сами вы — из Африки?

Т е р е х о в. Африка — часть света. Площадь свыше двадцати девяти миллионов квадратных километров. Население свыше ста восьмидесяти миллионов человек. Отделена от Европы Средиземным морем и Гибралтарским проливом. Климат тропический, жаркий. Животный мир… (Смеется.) Не, сестренка! Мы с Амура, река такая… (Прихлебывает чай.) У нас люди проще, открытей. А насчет меня, санинструктор, не сомневайся, я женатый. В самый что ни на есть день войны и женился…

Появляются  З и н а и д а  и  С е р а ф и м а  с чаем и какой-то незатейливой снедью.

Утром расписались, а днем в эшелон…

З и н а и д а (напевно). К столу, к столу, всех прошу!

Щ е р б и н а. Спасибо. Даже неудобно — целый пир.

З и н а и д а. А как же! Для нас это радость — солдатиков принять. Все же мимо идут, к нам и не попадает никто.

С е р а ф и м а. Кстати, как вы на нас набрели? Насколько я понимаю…

Т е р е х о в. Да, точно, не сюда нам, к переднему краю… Моя промашка. Они-то городские, им простительно, а уж мне никак. Крутанул я по болоту километров на пять, не меньше. Попросту сказать, заблудился. Да еще обезлошадели. В общем, если б не пацаны…

Б е л о к о н ь. Какие пацаны?

Т е р е х о в. Да встретили на болоте — в тыл они к немцам ходили с засадой. Побили там фрицев кучу и офицера шлепнули, вот документы его и несли.

З и н а и д а. Это партизаны?

Щ е р б и н а. Нет, с нашей стороны.

Т е р е х о в. Рассказывали, как немцы на засаду ихнюю напоролись, — умора! Геройские ребята. Из ваших мест, видать, раз мы к вам. Может, даже знаете.

Т а н я. Туман сегодня легкий, к теплу. А у вас задание, да?

Щ е р б и н а. Из госпиталя возвращаемся. Ну, и, понятно, кой-чего со склада подбросить велели.

З и н а и д а. Вы были ранены?

Т е р е х о в. На этот раз пронесло. (Смеется.) Отощали малость.

Н и н а. Хороший смех — дистрофия!

С е р а ф и м а. Что это значит? Что, вас не кормят?

Щ е р б и н а. Вы о боях на Сучанском болоте слыхали? Плацдарм там держали почти месяц в окружении — слыхали? Это мы.

Т е р е х о в. Было дело. Поперебивались с пуговки на петельку… Почти всех ребят там положили. Так и хоронили в ржавой воде — опустишь, и нету…

Б е л о к о н ь (тихо). А зачем?.. Я знаю эти места — что дало…

Щ е р б и н а (перебивает). Понятно, ясен вопрос. Да ведь можно и город отдать — зачем он, мол, мне, и стратегия на нем невелика. А можно и за пенек уцепиться — не отдам, последний!

Т е р е х о в. Страх сколько фашиста там придавили — по десять атак за день, а другой раз и двенадцать! Весело!

С е р а ф и м а. Какое уж тут веселье? Помилуйте!

Н и н а. Под вишнями да за чаем этого не понять.

Т е р е х о в. Что ты! Самый кураж по такой драке! С харчем только слабо было, отрезаны, понимаешь. Ага! Котелок сухарей и банка консервов на двадцать человек в день, вот тебе и весь харч! Не больно жирно по такой работенке!

З и н а и д а. Ешьте, ради бога, ешьте, мы еще что-нибудь соберем.

Щ е р б и н а (смеется). Спасибо, что вы! В госпитале нас подкормили. Теперь уж порядок.

Т е р е х о в. Двадцать один человек у нас на прорыв осталось, когда приказ пришел — прорываться, уходить, значит. Однако прошли. А как дошли, так попадали… (Смеется.) Отощали.

С е р а ф и м а (Нине). Вы тоже… с ними?

Н и н а (сухо). Нет, у меня другое было.

Т а н я. А вообще… Вас когда-нибудь ранило?

Щ е р б и н а. Само собой… На войне без этого не бывает. Все уже меченые.

Т а н я. А больно это? Я имею в виду, когда ранят, очень больно?

Н и н а. Больно… Когда тело рвет железом, больно.

Щ е р б и н а (вздохнув). Да уж… не подарок…

Б е л о к о н ь (Щербине). Простите, имя-отчество ваше…

Щ е р б и н а. Прохор Фомич.

Б е л о к о н ь. Благодарю. Сколько вам лет, Прохор Фомич?

Щ е р б и н а. Пятьдесят четыре.

Б е л о к о н ь. Вам пятьдесят четыре? Мы ровесники, оказывается.

Щ е р б и н а. Да ну? Тогда что ж, понятен интерес. Непросто в мои годы воевать, прямо скажу. Но и то… Я ж не призванный, своей волей пошел, выходит, грех жаловаться.

З и н а и д а. А семья?

Щ е р б и н а. Да… С семьей у меня неважно получается… Одни женщины и не шибко могучего здоровья. Пока мы под Москвой воевали, нам зарплата от своей работы шла. Ну, вроде как ты в командировке. А перешли сюда — все, получай ефрейторские…

Н и н а. До этого ли сейчас?

Щ е р б и н а. Это, дочка, жизнь называется. Пока жив, всегда до этого. У меня в Москве-то семь ртов моей получки ждет. Это, между прочим, тоже в мой счет фашистам вписано.

Т е р е х о в. Чего там — счет! Давить их, гадов, давить и давить, пока не прочухают! Мне, к примеру, некогда. Спешу крепко. Вот сижу, а чувствую — горит внутри, в драку тянет! За всех дружков моих!

Т а н я. Правильно! Мстить беспощадно!

Б е л о к о н ь. Нет! Никогда! Россия никогда не мстила.

Т а н я. Они убивают наших… моих… а ты говоришь — нет? Ты…

Б е л о к о н ь. Месть — это расплата той же монетой! Разве мы учили вас убивать детей?

Щ е р б и н а. А кто о них говорит, о детях?

Б е л о к о н ь. Вы говорите о мести. А месть — это зуб за зуб, око за око, это разговор на том же языке.

Щ е р б и н а. Не сходится тут. Какой же у нас общий язык с фашистом может быть?

Т е р е х о в. Хитро все у вас как-то — месть не месть! Кто их звал? Я их сюда звал?.. У меня что, других дел нету, как с ними колупаться? Я каждый день, как спать ложусь, только глаза прикрою, а перед глазами одно и то же — как посадили нас в тот телятничек и стою я, гляжу из него, что твой бычок, на свою Маруську. Жену мою Марусей звать. Да, гляжу я на нее и говорю: «Вот, поженились мы с тобой, а вроде бы и не поженились. И ты меня лаской не подарила, и я до тебя не дотронулся». А у меня Маруська — это ж!.. Слышь, Фомич, — как гора, натурально! Ей, кроме меня, и не подойдет никто! Чего я спешу так…

С е р а ф и м а (громко). Кхм!

Щ е р б и н а (кося глазом на Таню). Ива-ан!

Т е р е х о в. Чего?.. (Заметив знак Щербины.) Ага… Вот я и говорю: чего я спешу так кончать скорей эту военную работенку? А потому, что не может дом долго без хозяина, — там забор, а тут, глядишь, крыльцо и вообще чего-нибудь физическое… Вот. Стою я в своем телятничке и гляжу на Маруську. А она молчит. Уж поезд тронулся, а она рядом идет и молчит, смотрит только. Тут на меня и накатило в первый раз. Такая злость накатила! Ну, думаю, гады, ужо мы вас достанем! А тут Маруся рот открыла, вслед кричит, а чего кричит, не слыхать. Может, важное что, а я не понял, далеко уже стало, не разберешь… С того дня и не виделись, без малого год. Так… (Без всякого перехода.) Благодарствуем за угощенье. Пошел за тяглом… (Встает из-за стола, собираясь уходить.)

Б е л о к о н ь. Если вам позволяет время, подождите меня. Я сегодня буду отправлять документы и смогу вас проводить.

Т е р е х о в. Не, отец, спасибо, сам управлюсь. Некогда.

Щ е р б и н а (тоже поднявшись). Благодарю и я вас, уважаемые. Иван, погоди!

Т е р е х о в. Чего?

Щ е р б и н а. За конем я схожу.

Т е р е х о в. Чего вдруг?

Щ е р б и н а. Пожилому скорей откроются, а то у тебя внешность больно оборотистая.

Т е р е х о в. Думаешь? Ну давай. Хотя чего тебе мой портрет не нравится, непонятно. Ладно, Фомич, жарь по-быстрому, чтоб на все про все за час управился. Понял?

Щ е р б и н а. Так точно, товарищ гвардии старшина!

Т е р е х о в. Валяй!..

Щ е р б и н а. А сад у вас, хозяйка, и правда… В такой силе цвет, что глаза жжет, хоть прикрывай… (Уходит.)

З и н а и д а (благодарно, словно это ей комплимент). Спасибо… Какой хороший человек… (Начинает прибирать со стола.)

Серафима ей помогает.

Т е р е х о в. Так что час у нас есть или около того… До войны… (Незаметно оглядывается, быстро и цепко прощупывая все вокруг глазами.) А все же пятого они ждали… кого-то… Мы амурские, нас на фук не купишь… (Подходит к телеге, берет винтовку, расстилает тряпицу, начинает чистить, смазывать — все это споро, весело, с той особого рода магнетической привлекательностью, которой невольно увлекаешься, наблюдая работу умелых мастеровых людей. Громко поет.)

Наши танки — крепости Лучшей в мире крепости. Больше грозных крепостей Для непрошеных гостей.

Т а н я (подойдя к Терехову и присев рядом). Чистите?

Т е р е х о в, А как же… Кормилица. Дома у меня знаешь какая висит? Под жакан. Знаешь, что такое жакан? Свинец рубленый. Медведя на бегу валит, во сила. Подержи-ка. К земле гляди не прислоняй.

Т а н я. А вы убивали?

Т е р е х о в. Это с этой-то? Шестьдесят семь гнидюков ухлопал. Я ж снайпер. Видишь зарубки? Мои помечены.

Т а н я. А потом? Вы про них потом не думаете?

Т е р е х о в. Вон ты про что… Конечно, когда на штык берешь или на нож… особо если в первый раз… И матерого мужика крутит… с непривычки. Потом уж, как обвыкнешь… ничего. А с винта — просто. Не слышишь ведь, как он там кричит или, может, плачет… Вроде… вредное насекомое — и все. Или змея… Давай затвор… Готова красавица. Нина! Оружие в порядке?

Н и н а. Конечно.

Т е р е х о в. Ну, я еще разок гляну, не помешает… (Укладывает на телегу свою винтовку, берет автомат Нины.) Во смертонос! И глупый — не то что винтовка, а страшно. Особо если для ближнего боя. Окрошку устраивает.

Т а н я (тихо). Я знаю.

Т е р е х о в. Ну, тебе это знать невозможно. Видеть надо.

Т а н я. Да…

Т е р е х о в, Вы тут небось фрицев и не чухали?.. Порядок, Нина! В полном порядке твоя машина, можешь воевать! Да, вот я и говорю — повезло вам тут… на фрицев…

Т а н я. Не всем… С нашей школы уже четверо погибли.

Т е р е х о в. Вон оно с чего у вас разговор пошел с папашей твоим, ясно… В школу-то к вам небось с разных деревень бегали? Кой-какие сейчас и под немцем?

Т а н я. Да… там… (Кивает куда-то за сад.)

Т е р е х о в. Понятно… Вас-то болота укрывают. Мертвые болота.

Т а н я. Да. Кто не знает — не пройдет… А в прошлом году на нас немцы вышли, собака их провела… по следу… Они с той стороны на деревню вышли.

Т е р е х о в. Да что ты? Много?

Т а н я. Говорят, человек десять.

Т е р е х о в. И чего?

Т а н я. Не пустили их. Женщины с детьми на болото отошли, а у нас в деревне пять стариков есть, они еще в первую империалистическую с немцами воевали.

Т е р е х о в. Ну-ну, ясно!

Т а н я. Не пустим, говорят, немца, и все! Мы, говорят, георгиевские кавалеры. Стали стрелять и не пустили. А потом, наверно, немцы дорогу потеряли, а может, и не надо им было сюда.

Т е р е х о в. Возможное дело… (Оглядывается по сторонам.) А приглядеться, что к чему, однако, не помешает… Так по следу, говоришь, собака провела?.. Бывает и так. Давай, сестренка, дальше к войне готовиться… (Снимает с телеги вещмешок, достает из него белье, нитки, иголку, начинает так же аппетитно, как прежде чистил оружие, штопать).

Нина, сидя у стола, массирует ноги. Белоконь, задумчиво глядя на нее, весь в себе. Через какое-то время он, впрочем, пробуждается.

Б е л о к о н ь. Зачем вы это делаете?

Н и н а. Массаж? Укрепляет мышцы, делает их эластичными. Женщине это полезно.

Б е л о к о н ь. Вас призвали в армию?

Н и н а. Нет, я сама, добровольно.

Б е л о к о н ь. Откуда вы?

Н и н а. Ленинградка.

Б е л о к о н ь. Да? И где вы там жили?

Н и н а. А вы знаете Ленинград?

Б е л о к о н ь. Отчасти…

Н и н а. Вы там жили?

Б е л о к о н ь. Мы живем здесь, как видите.

Н и н а. Это я понимаю. А раньше?

Б е л о к о н ь (усмехнувшись). Раньше…

Н и н а. Давно вы уехали из Питера?

Б е л о к о н ь. О-о! Сто лет… В декабре семнадцатого…

Н и н а. А потом?

Б е л о к о н ь. Потом?.. Много чего было потом… Свадьба… Екатеринодар, Новороссийск… Тиф… Харьков, где Зина пекла пирожки, а Серафима их продавала… Все было, милая девушка… Приезд сюда, школа, сад и дети, которых нужно было очень многому научить… Это не могло умереть, понимаете? Непереносимо было думать, что вдруг оборвется цепочка. То, что Россия взращивала веками, ее гордость, прекрасных и высоких духом сыновей… Мы хотели служить этому… И выжить… (Машинально проведя рукой по щеке, вдруг встает.) Покорно прошу простить — совершенно забыл, что небрит… (Откланивается и уходит.)

Н и н а (продолжая массировать ноги). Женщине это полезно. Верно, Ниночка?..

В класс входят  С е р а ф и м а  и  З и н а и д а.

З и н а и д а. Здравствуйте, мои дорогие! Сегодня мы с вами побеседуем о прекрасной пьесе Антона Павловича Чехова «Вишневый сад». Кто мне скажет, какова, по вашему мнению, основная мысль пьесы?.. (Садится за парту и поднимает руку.) Да, Зинуша, пожалуйста, прошу… (Встает.) Мне кажется, что свою главную мысль Чехов выразил словами студента Трофимова: «Вся Россия наш сад». (Смеется.) Ставлю тебе, Зиночка, пятерку…

С е р а ф и м а. Ремонт надо делать… Как его теперь делать, ума не приложу.

З и н а и д а. Боже, все у тебя, Сима, проблемы. Как всегда. Позовем ребят, дядю Мишу…

С е р а ф и м а. Проснись, Зинаида. Где твои ребята и где дядя Миша? Война на дворе. Ты хоть замечала, сколько на последние уроки к тебе ходило учеников?

З и н а и д а. Ну… (Замялась.)

С е р а ф и м а. Четверо. Четверо мальчиков. Из нашей деревни. Все… Конечно, мы и сами сделаем… но провозимся, наверное, все лето.. И материалы…

З и н а и д а. Как ты все знаешь, Сима… Просто удивительно, какой у тебя практический ум! В кого?.. Ни папа, ни мама ничего этого…

С е р а ф и м а. А! Всегда есть кто-то, кто должен… А им это просто не нужно было… (В ответ на свои мысли.) Впрочем, не исключено, что ничего и не нужно будет…

З и н а и д а. Как это? Ты о чем?

С е р а ф и м а. А?.. Ах, о чем?.. О том, милая моя, что еще, возможно, придется все бросить и уйти!

З и н а и д а. Какие крайности! О чем ты говоришь?

С е р а ф и м а. О войне…

З и н а и д а. А как же… а как же… сад?..

Терехов, закончив штопать, любуется своей работой.

Т е р е х о в. Видал! Как новые!

Т а н я. Все-то вы умеете.

Т е р е х о в. А ты думала! Не в том вопрос, что маленький, зато на великие дела гожусь! (Весьма довольный собой, запевает во все горло.)

Не беда, что ростом мал, Разве в этом дело? Вчера три нормы парень дал И даст четыре смело!..

(Хохочет.)

С е р а ф и м а. Как он меня раздражает, кто бы знал! Все у него просто, сомнений никаких, единожды один — един!

З и н а и д а, Ты сама всегда говорила, что именно эти люди соль земли.

С е р а ф и м а. Говорила и говорю. Но не о таких. Вот ефрейтор, который пошел за конем, он же не такой. Соль — это тоже натрий хлор, соединение двух элементов. Хотя бы два, а не один. Элементарно!

Входит  Т е р е х о в.

Т е р е х о в. Что за шум, а драки нет? Не помешал?.. (Подходит к карте.) Во, видал, карта мира… Все помечено… Сколько ж их тут… и у всех разное… Как это образовалось? Интересно… Во, Швейцария!.. Горная страна в Центральной Европе. Главные города — Берн, Цюрих… где он? Ага, вот… Базель, Женева, Лозанна… Название-то какое: Лозанна… (Слушает.) Хоть пой… Гео-гра-фия… Наука о земле. А это что же?.. (Показывает на нижнюю крепящую рейку на карте — она сломана.) Непорядок. Инструмент есть? Пила, рубанок или хотя б на крайность топор? А?

С е р а ф и м а. А что, собственно, вы хотите?

Т е р е х о в. Так починить надо б. Нехорошо…

С е р а ф и м а. Да?.. (Смотрит с удивлением на Терехова.) Сейчас я принесу… (Уходит.)

Т е р е х о в. Опасливая какая женщина. Будто еж. Наперед себя иглы держит. Незамужняя, что ль?

З и н а и д а. Да. Сима — это мой крест… Она старше меня на три года. Тогда, в семнадцатом, мне было двадцать один, ей двадцать четыре. Теперь мне… Словом, так она и осталась. Как мне тяжело это!

Т е р е х о в. Это как водится, женщине свой срок упустить — тяжелое положение у ней происходит.

Входит  С е р а ф и м а  с топором — вид у нее довольно внушительный.

З и н а и д а. Тебе идет. Атаман!

С е р а ф и м а (смущена). Вечно ты с глупостями!.. (Подает Терехову топор.) Вот… Вас это устроит?

Т е р е х о в. Годится. Тупой, правда. Да у меня камень есть, я сейчас, мигом… (Выходит.)

З и н а и д а (с недоброй проницательностью). Сколько в тебе еще девичьего, оказывается. Смущенье тебе идет не меньше, чем топор.

С е р а ф и м а. Как же ты мне надоела, Зина, кто бы знал!..

У телеги  Т е р е х о в  точит топор. Подходит Белоконь с полотенцем, кружкой воды и бритвой, споласкивает и вытирает бритву, затем лицо.

Т е р е х о в. Опасной бреетесь?

Б е л о к о н ь. Да. Привычка…

Т е р е х о в. Ага… (Внезапно.) Я понимаю, раз ребята, школа работает. А если немцы?

Б е л о к о н ь. О чем вы?

Т е р е х о в. Вот ты е-мое! Если вдруг эти, хенде хох, придут, что делать будете?

Б е л о к о н ь. Школа должна работать. А если… не дай бог… Вокруг болота, уйдем… Здесь всегда уйти можно…

Т е р е х о в. Рисковые люди или войны не знаете. Я б так не рисковал, честно скажу. Ну, это, как говорится, у каждого своя голова… Видал топор? Что твоя бритва! Доска какая в хозяйстве найдется?

Б е л о к о н ь. Конечно. А что вы?..

Т е р е х о в. Починить надо кой-чего. Где доска-то?

Б е л о к о н ь. Идемте, я дам… (Уходят.)

Н и н а  по-прежнему массирует ноги. Рядом  Т а н я.

Т а н я. А зачем вы это делаете?

Н и н а (она уже на пределе). Что вам всем от меня нужно? Что вы ко мне вяжетесь? Зачем? Почему? Откуда? Как? Я же к вам не пристаю с вопросами!

Т а н я (растеряна). Извините, просто мне сегодня тоже папа, я…

Н и н а. Что — ты? Что ты еще понимаешь? А квадрат плюс Б квадрат! Что? Зачем? Все вам надо! Видела ты мои ноги? На! Полюбуйся! (Вздергивает юбку и через мгновение вновь ее опускает.)

Таня, закрыв рот руками — ей дурно, — убегает в сад, Нина сидит, раскачиваясь вперед-назад, как заведенная, и, не утирая слез, плачет. Входит  Т е р е х о в.

Т е р е х о в (кинувшись к Нине). Ты чего, Нинок? Обидел кто? Ты что?

Н и н а (продолжая плакать). Когда мы наконец поедем? Сколько можно ждать? Чего мы ждем? Ну чего мы дожидаемся? Когда мы наконец…

Т е р е х о в. Да что ты, Ниночка, ну что ты?.. По войне заскучала?

Н и н а. Не могу я больше, Иван! Сил моих нет! Не могу я больше здесь. Давай поедем. Давай сами потянем! Хочешь, я тоже впрягусь? Ваня, поедем скорей, миленький! Прошу тебя!.. (Плачет.)

Т е р е х о в (вконец потерялся). Да что ж с тобой стряслось такое, Нинок? Ну? Ну, скажи мне, Ниночка, родненькая, что ты? Чего сделать-то я могу?

Н и н а (со стоном, почти в крик). Больно мне! Видеть никого не могу! Не могу, как они с вишнями своими сидят, чай пьют, спокойные, рассуждают обо всем! Ненавижу их! Вольно мне, Ванечка! Все плывет, бо-льно-о!!! (Теряет сознание.)

Т е р е х о в. Мать честная, что ж это делается-то?..

Подбегает  Т а н я.

Т а н я. Нина, простите меня!..

Т е р е х о в. Без памяти она, Татьяна. Давай-ка дуй за маманей или тетку свою тяни! Быстро!..

Таня, вскрикнув, убегает.

(Поднимает Нину, усаживает ее на скамью, начинает тихонько похлопывать по щекам.) Ну!.. Ну же, Нинок!..

Вбегают  Т а н я, З и н а и д а, С е р а ф и м а  и  Б е л о к о н ь. Серафима тут же начинает обтирать мокрым полотенцем лицо Нины.

Т а н я. Там у нее такое! Невозможно смотреть! Я как посмотрела, мне плохо стало, вырвало! Как она только терпит?..

Н и н а (приходя в себя, стонет). О-о-о!.. (Открывает глаза.) Что это?..

С е р а ф и м а. Что с вами? Как вы? Лучше?

Н и н а (все поняв и сразу же замкнувшись, сухо). Это вас не касается! Оставьте меня!

С е р а ф и м а. Мы хотели только…

Н и н а. Мне ничего не надо. Уйдите… Прошу вас, уйдите все…

З и н а и д а. Как странно… Не понимаю…

С е р а ф и м а. Это необязательно… (Резко повернувшись, уходит.)

Терехов, взяв Зинаиду под руку, отводит ее к деревьям.

Т е р е х о в. Я слыхал, там еще, в госпитале, что ноги у ней раненые. Но не знал, что худо ей до того…

З и н а и д а. Какой ужас…

Т а н я (Нине). Прошу вас, простите меня, я не хотела.

Н и н а. Иди, ладно… Ты тут ни при чем…

Т а н я. Хотите, я вам сделаю что-нибудь?

Н и н а. Иди-иди, ничего не надо. Эти дела не для тебя. И видеть тебе этого не надо бы. И вообще — уехать бы тебе куда-нибудь отсюда.. Не для девочек это — война.

Т а н я. Вы даже не представляете, как бы мне самой хотелось сейчас оказаться где-нибудь далеко-далеко. Простите… (Уходит.)

Б е л о к о н ь (приблизившись). Ну, а я, с вашего разрешения, останусь. Просто посижу рядом молча, хорошо?..

Н и н а. Скамейка ваша…

В классе  Т е р е х о в  топором зачищает рейку для карты. Рядом за партой сидит  З и н а и д а.

З и н а и д а. Мне показалось, что мы ее раздражаем. Почему?

Т е р е х о в. Так ведь это… Если, к примеру, я бревно волоку, упираюсь, а другой, обратно же, на травке полеживает и ко мне все с разговором пристает: чего я такой взмокший, да чего у меня хрип в груди, и еще там чего?.. Какая ж у нас любовь?

З и н а и д а. Как несправедливо… И вы тоже считаете меня такой?

Т е р е х о в (деликатно). Ну, почему же…

З и н а и д а. Я встала в половине четвертого, посмотрела сад, потом помогла Симе с завтраком, даже Маньку доила!

Т е р е х о в. Корова?

З и н а и д а. Коза. Я ее очень боюсь, она нервная.

Т е р е х о в. Бывает… А с вишен варенье варите?

З и н а и д а. Совсем немного. Ведь это все не наше.

Т е р е х о в. То есть как?

З и н а и д а. Это же… Ну, мечта, когда-то мне пригрезилось… Не понимаете?.. Когда мы сюда приехали, ничего не было, болото — и все. Совершенно мертвое болото. Вот я и предложила…

Т е р е х о в. Правильное предложение. От болота вред один и лихорадка, а пользы никакой. По делу предложено.

З и н а и д а. Нет, я об этом не думала, вы не поняли. Ведь он как белое облако, словно фата невесты… Боже, чего это стоило, столько труда!.. Возили землю, осушали буквально по метру… Решили так — каждый ученик посадит десять деревьев. И потом, если даже старое дерево, его не рубить, пусть растет просто как память… Ведь они все здесь для меня с именем. Это Коля посадил, это Вася, а это Верочка… А когда вишни поспевали, их дети снимали, почти все, мы себе почти ничего не брали. Зачем нам? А Кирилл вообще не ест варенья, не любит почему-то… А вы? Любите варенье? Хотите? У меня есть немного…

Т е р е х о в. Нет-нет, чего там… нам это ни к чему… сладкое… Мы, мужики, больше, как говорится, по горькому. Как ваш-то, употребляет?

З и н а и д а. Вы о чем? Я, извините, не поняла.

Т е р е х о в (характерным жестом щелкнув себя по горлу). Ну, это самое!

З и н а и д а. Выпивать? Кирилл?!

Т е р е х о в. А что? Нашему брату это полезно. Проверено, мамаша, в боевых условиях. Как говорится, ворошиловские сто грамм, а когда есть, так и больше не во вред… (Как всегда, разговоры не мешают Терехову делать дело. Вот и теперь он, закончив, любуется работой.) Порядок! Могут ваши пацаны обучаться географии!

З и н а и д а (заговорщически). А вы хотите выпить? Если хотите, я принесу, у меня есть.

Т е р е х о в. Ну да?

З и н а и д а. Честное слово! (Кивает на окно.) Они не знают. Я сейчас… (Уходит.)

Б е л о к о н ь  и  Н и н а  по-прежнему сидят у стола. Нина вновь принялась массировать ноги.

Б е л о к о н ь. Как же вы… кто же вам разрешил, если у вас такое, на фронт?

Н и н а. Разрешили.

Б е л о к о н ь. Но почему, зачем? Без вас…

Н и н а (перебивает, зло). Без нас теперь ничего не обойдется, ясно вам? Мы теперь, мы!.. А если надо, так без вас!

Б е л о к о н ь. Вы ведь еще девочка, почти ребенок. Почему вы так озлоблены?

Н и н а. А вы зато… (Не находит слова.) А вы знаете, что такое ранение обоих бедер, осложненное газовой гангреной? Что такое, когда тебе предлагают двустороннюю ампутацию как крайнюю меру для сохранения жизни? Знаете?

Б е л о к о н ь. Нет… не знаю… Я ненавижу войну… Она в человеке все сжигает… Когда-то я поклялся, что ни при каких обстоятельствах не возьму больше в руки оружие… Чего бы это мне ни стоило.

Н и н а. Слова! Легко сказать — чего бы ни стоило!

Б е л о к о н ь. Нелегко… В восемнадцатом году в Екатеринодаре мы попали к Деникину, и меня… приговорили к расстрелу… за отказ… То, что я сижу здесь, разговариваю, — чудо… Благодаря Симе… Да. Так что поймите меня правильно, мое любопытство не праздное. Как-никак, я ведь учу таких, как вы, мне важно…

Н и н а (перебивает). Интересно, чему вы могли их научить?

Б е л о к о н ь. Научил — не знаю, а учил… Мне кажется, я кое-что понимаю в вас. В вас конкретно, в своих учениках, в Тане своей… В сущности, все вы одно поколение, и это поколение близко нашему при всей видимой разности. Мы похожи, и вы, и мы… Трагические поколения России… Время растворило нас в слове «необходимость». У моего поколения это проявилось в самоотрицании, у вашего — в самоутверждении.

Н и н а. Ну, если это, по-вашему, трагедия, что же тогда счастье?

Б е л о к о н ь. Самовыражение. Возможность выразить себя полностью.

Н и н а. Как странно… Со мной никто так никогда не разговаривал…

В классе  Т е р е х о в  подтесал оконную раму, и теперь шпингалет свободно входит в гнездо. Появляется  З и н а и д а  с сумкой.

З и н а и д а. А вот и я! Долго?

Т е р е х о в. Да ничего. Я тут покуда окошко наладил. Спокойно теперь и малой замкнет-отомкнет, если надо.

З и н а и д а. Отлично! Идите сюда. Глядите, что я принесла. Боялась, что Сима войдет, увидит, так что уж что успела… (Говоря все это, Зинаида выставила из сумки на учительский стол два стакана, химическую колбу с притертой пробкой, два соленых огурца и кусок хлеба.)

Т е р е х о в. Я, мамаша, в чужом добре не спорщик, что поставят, то и пью. Верно?

З и н а и д а. Конечно, верно, голубчик!

Т е р е х о в (разливает). Стало быть, муж у вас не употребляет, а вы пользуете?

З и н а и д а. Иногда. Снимает нервное напряжение.

Т е р е х о в. А они, значит, не одобряют?.. (Нюхает.) Это что же, спирт?

З и н а и д а. Да. Чистый. А что, вам, может быть, нужна вода разбавить? Или некоторые еще запивают.

Т е р е х о в. Порядок, мамаша! Мы, как говорится, привычные. Поехали, что ли? За победу!

З и н а и д а. За победу!

Т е р е х о в. Как у нас старший политрук говорит: «Проучим гитлеровских шарлатанов!»

З и н а и д а. Проучим!

Пьют.

Т е р е х о в. Ух ты, едрена корень! Забирает зелье!

З и н а и д а. Ага, забрало? А меня, видите, ни капельки! (Ей уже достаточно, она то, что называется «поплыла».) Вот выпила — и хоть бы что, абсолютно! А они мне все — жу-жу-жу, жу-жу-жу, жу-жу-жу! Запилили совсем! Подумаешь, рюмочку выпью, ах, какой скандал! А если я жизнелюбка! Я раньше, может, на столе танцевать любила — не позволяю же я себе такого больше! А им все не так, все не так! Думают — я дура, ничего не вижу. Шутите, все я вижу, все-все-все! А если молчу, так это еще ничего не значит. Умный всегда промолчит, правда же?

Т е р е х о в. Точно! Золотые слова! Еще повторим? Или вам не стоит, может, больше?

З и н а и д а. Отчего же мне не стоит? Очень даже стоит! Я даже не почувствовала пока! Мы же немного совсем, по глоточку!

Т е р е х о в. Порядок… (Разливает.) Ну, чего там, нынче дело у нас одно — за победу!

З и н а и д а. За победу!

Т е р е х о в. Разгромим гадов!

З и н а и д а. Всех до одного!

Т е р е х о в. И чтоб второй фронт не задерживался! Верно?

З и н а и д а. Золотые слова, Ванечка!..

Пьют.

(Зинаида сидит мгновение, приходя в себя, потом начинает смеяться.) А Сима-то, Сима! С топором!.. Еще смущается!.. Господи, думает, я дура!.. (Смеется.)

К телеге подходят  С е р а ф и м а  и  Т а н я.

С е р а ф и м а. Сколько ненависти в этой санитарке!

Т а н я. Ей больно очень. Я видела. Это ужасно.

С е р а ф и м а. Да, это ужасно. Не боль, я о другом. О ненависти. О ржавчине на сердце.

Т а н я. Но ведь война! Они…

С е р а ф и м а (перебивает). Да, они… Война… Когда-нибудь войны кончаются, а ржавчина, наверное, остается.

Т а н я. Ну и пусть, пусть остается! Лучше это, чем они…

С е р а ф и м а. Да… Так ты и не прилегла.

Т а н я. Не хочется, тетя Сима.

С е р а ф и м а (задумчиво). Тетя, тетя… Нервы, нервы… (Внезапно.) Таня, мы сегодня уйдем отсюда, все. Пойди собери свое самое необходимое.

Т а н я. Как?.. Ничего не понимаю… Кто это решил? Когда?

С е р а ф и м а. Я решила. Тебе этого недостаточно? Я решила. Сейчас.

Т а н я. Но мне нужно сначала…

С е р а ф и м а. Что?

Т а н я. Ну…

С е р а ф и м а. Ты кого-нибудь ждешь?

Т а н я. Да.

С е р а ф и м а. Хорошо. Так или иначе, уйдем сегодня. После того, как ты кого-то дождешься.

Т а н я. Тетя Сима, если любишь, любимому многое можно простить?

С е р а ф и м а. По-моему, если любишь, не прощаешь.

Т а н я. А если бы вы тайно любили, вы бы могли кому-нибудь про это рассказать?

С е р а ф и м а. Нет.

Т а н я. Почему?

С е р а ф и м а. Потому, что тайна — это ответственность, которую нельзя взваливать на других.

Т а н я. А папа с мамой? Они знают, что мы уходим?

С е р а ф и м а. Узнают…

На лавке сидят  Н и н а  и  Б е л о к о н ь.

Н и н а. Когда мне предложили ампутацию, я отказалась. Категорически. Зачем? Уж лучше умереть со своими ногами, чем без них жить. Ну, коллеги все же рискнули, прооперировали. Все удачно, только тут самое-то и началось. Ноги искалечены, послеоперационные рубцы. Стала тренировать — в обморок падаю от боли. Уговорила я лечащего там, во фронтовом госпитале, чтобы дал мне справку о годности без направления на врачебную комиссию. Я хотела в действующую часть попасть, в стрелковые роты. В бою нервы в таком напряжении, что любая боль не так чувствуется. Это известно. Так что во время боев я свои рубцы разработаю, постепенно, конечно.

Б е л о к о н ь. Какой у вас холодный ум. Удивительно!

Н и н а (улыбается). Знаете, мне врач почти так же сказал. «У вас, говорит, Нина, ум экспериментатора».

Б е л о к о н ь. Он прав…

Н и н а (после паузы). Ничего он не прав… И вы… ничего вы не знаете… Боль в конце концов и в тылу бы прошла. Но я должна быть там, где их убивают, понимаете? Каждый день, каждый час! Я видеть должна, как их убивают, и сама тоже… их убивать… хочу…

Б е л о к о н ь. Кого их?

Н и н а. Их…

В классе  З и н а и д а  и  Т е р е х о в.

З и н а и д а. Какой вы душка, Ваня… Была бы я помоложе… Ваня, поцелуйте меня, а? Мне очень хочется, чтоб вы меня поцеловали…

Т е р е х о в (неожиданно серьезно). Невозможно, Зинаида Тимофеевна. Уж извините… Я свою Маруську жалею…

З и н а и д а. Вы свою Марусю жалеете. Почему жалеете, за что?.. Непонятно. Меня Кирилл пожалел когда-то и до сих пор… Все-то вы что-то жалеете… Между прочим глагол «жалеть» равно относится и к жалости, и к жадности. Так что там у вас, мужчины, а?

Т е р е х о в. У нас порядок полный, как говорится! Точно!

З и н а и д а (смеется). Все вы ужасные хвастунишки. А на деле… Кирилл сказал мне тогда: «Ничего больше не бойся, Зинуша, ничего. Я сильный, я тебя на руках пронесу через все страшное». А я болела, и мне было так страшно… и так хотелось ему верить… И я поверила… Когда-то у меня была няня. Она часто говорила: «Жизнь пережить что море переплыть — побарахтаешься, да и ко дну».

Т е р е х о в (внезапно). Вот мы давеча, как пришли, ты, Зинаида Тимофеевна, чай принесла, пять чашек, а вас четверо. Кому пятая-то?

З и н а и д а, Пятая? Так это… (Сразу же и полностью протрезвев.) Какая пятая? О чем вы?

Т е р е х о в. Ну, пять, пять чашек-то было, а вас четверо. Нас-то вы еще не ждали.

З и н а и д а. Правда? Пять я принесла? Ну, не знаю, так, должно быть, не знаю. Не знаю. По-моему, вы что-то путаете.

Т е р е х о в. Эх, мамаша! Путаю, говоришь? Навряд ли…

В класс входит  С е р а ф и м а.

С е р а ф и м а. Ах, вот что! Прелестно! Я ее ищу повсюду, а она, видите… (Подходит к столу, берет колбу.) Того лучше! Спирт из кабинета. А у меня из-за этого едва не сорвался урок тогда, не с чем было проводить опыт. Ну, моя милая, по-моему, на этот раз ты превзошла самое себя!

З и н а и д а. Да перестань, Сима! Вечно ты!.. Даже неловко перед человеком. Ваня починил карту, а потом еще окно…

С е р а ф и м а. Ну конечно! И окно тоже! И уже Ваня! То есть просто нет слов!

З и н а и д а. Нет — и не надо. Не ищи, ради бога. Потом сами придут. У тебя это обычно не задерживается.

Т е р е х о в. Да не серчайте, чего там. Может, и не увидимся больше никогда, чего уж теперь. Лучше примите и сами — для компании, как говорится.

С е р а ф и м а. Я?!

Т е р е х о в. Ну, не хотите — не надо. Я вот чего хотел спросить — не найдется у вас карты какой завалящей? Может, употребленная, рваная даже. Я починю.

З и н а и д а. У тебя же всегда все есть, Сима. Помоги человеку.

С е р а ф и м а. Ничего у меня нет. И вообще — зачем вам географическая карта? Почему именно география?

Т е р е х о в. Знак мне такой, судьба, значит. Обучиться этой самой географии…

Н и н а  и  Б е л о к о н ь.

Н и н а. Все из-за них, все! Мама умерла в Ленинграде от голода. Письмо получила, написала соседка. Юра погиб четыре месяца назад здесь, недалеко, уже в госпитале узнала. Мой самый близкий друг. Отец… Все из-за них. И уж от меня-то пусть не надеются… на жалость…

Б е л о к о н ь (задумчиво). Вот так это и рождается… око за око… Извините, Нина, мне нужно поговорить с дочерью… (Уходит.)

Класс.

Т е р е х о в (доставая из-за пазухи книгу). Вот… Барков и Половинкин. Физическая география. Учебник для неполной средней и средней школы…

С е р а ф и м а. Зачем вы это носите с собой? Чушь какая! На войне…

Т е р е х о в. А на войне и добыто, мамаша. Прошлый год, аккурат в осень, ботва картофельная пожухла… Там и нашел, в огороде…

З и н а и д а. Географию в огороде нашли?

Т е р е х о в, Девочку нашел, Зинаида Тимофеевна… пацаночку махонькую… Изнасиловали ее… гады… и лицо порубали… Так и лежала там… в картофельной ботве помятой. Учебники-то все кругом… кровью залиты, а этот, значит… Вот я его и подобрал… а как минута выпадет, теперь читаю… Понятно?..

З и н а и д а (стучит кулаком по столу). Они не люди! Не люди! Не люди! Они не люди!!! (Плачет.)

С е р а ф и м а, Когда бы так, было бы просто и не страшно. Эка невидаль — звери… А страшно… потому что люди… Потому что и в каждом из нас, потому что, мне кажется, сейчас и я бы смогла!

З и н а и д а. Что ты говоришь, Сима?

С е р а ф и м а. Да, да! Прямо из пушки! Из миллиона пушек! Потому что люди!.. Нет, бежать, бежать! Немедленно! От самих себя!

Т е р е х о в. Где ж это место такое, куда от себя?..

Входит  Б е л о к о н ь.

Б е л о к о н ь. Где Таня, Сима?.. (Смотрит на стол.) Что здесь происходит?.. Зина, ты пила?

З и н а и д а. А, оставь… Глупости! Я абсолютно…

С е р а ф и м а. Все ерунда. Есть разговор, Кирилл.

Б е л о к о н ь. Да, и у меня… Я, кажется, все понял про Таню.

Во время этого разговора Терехов деликатно отходит к карте и начинает ее рассматривать.

З и н а и д а. Господи, о чем вы? Шифр у вас, что ли?

С е р а ф и м а. Пустое это, не сейчас! Кирилл, надо уходить!

Б е л о к о н ь, Да.

С е р а ф и м а. Сегодня же.

Б е л о к о н ь. Да, Сима. Как хорошо, что ты есть.

З и н а и д а. Вы бы хоть не при мне уж!

С е р а ф и м а (невозмутимо). Зинаида, начинай собираться. Мы уходим. Бери самое необходимое. Что сможем унести в узлах. Остальное оставим. Школу заколотим.

З и н а и д а. Куда уходим? Зачем? Здесь мой сад! Моя память! Мой покой! Ты мне обещал покой, Кирилл! Ведь обещал же, правда? Не сама же я это придумала!

В отдалении раздаются выстрелы. Их никто, кроме Терехова, не слышит. Терехов, насторожившись, подходит к окну.

Б е л о к о н ь. Но пойми, Зина…

З и н а и д а. Я ничего не хочу понимать! И никуда не уйду! Оставим этот разговор. Сами можете как хотите, а я…

С е р а ф и м а (перебивает). А ты пойдешь и…

Терехов распахивает окно. Стрельба становится слышнее.

Что такое?

Т е р е х о в. Где это, а?

Б е л о к о н ь. По-моему, на том конце деревни. Ничего не понимаю.

Т е р е х о в. Да-а… Ждали с гор, ан подплыло низом. Е-мое, вот это влипли!.. (Выбегает из класса.)

З и н а и д а. Господи! Неужели немцы?..

Занавес.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Действие не прерывалось.

З и н а и д а. Господи! Неужели немцы?..

Все устремляются к выходу.

Во дворе к  Н и н е  подбегает  Т е р е х о в.

Т е р е х о в. Слышишь?

Н и н а. Неужели? Не пойму только.

Т е р е х о в (прислушиваясь к выстрелам). Это наша… И это… А это шмайсер, еще, еще… Обратно наша, шмайсер… Они, Нинок… Попали…

Н и н а. Да откуда им тут взяться?

Т е р е х о в. Откуда-откуда! Оттуда! Я почем знаю! Черт их знает, откуда! Сматываться надо, Нинок, а то и правда влипнем.

Н и н а. А они?.. (Кивает на дом.)

Т е р е х о в. Они? С нами. Ты скажи вот, Щербины нету. Черти его носят. Послал деда, за смертью его посылать.

Появляются  З и н а и д а, С е р а ф и м а  и  Б е л о к о н ь.

Пришли? Очень хорошо. Где Татьяна?

С е р а ф и м а. А зачем она вам?

Т е р е х о в. Понадобится. Ладно, пока так, значит. Объявляю общую тревогу до выяснения обстановки. За старшего буду я. Директора назначаю заместителем по подготовке к отходу. В боевое охранение выделяю санинструктора Благову. Давай, санинструктор, бери свой автомат — и на дорогу! Быстро!

Н и н а. Слушаюсь!.. (Направляется к телеге за автоматом.)

Появляется  Т а н я.

Б е л о к о н ь. Где ты была?

Т а н я. Я зашла в комнату, и вдруг меня сморило, прилегла прямо в платье. Но не уснула, так… И тут слышу…

Т е р е х о в, Татьяна! Направляю тебя в разведку. Мотай в деревню и выясни, что такое! Остальные…

С е р а ф и м а. А по какому праву вы тут командуете?

Т е р е х о в. Не я командую, война. Так что разговорчики отставить! Всем готовиться к отходу. Брать что ценное, ну, и там… документы и прочее.

С е р а ф и м а (упрямо). И все же я не понимаю, почему вы здесь командуете! Мне это не нравится! Мы — гражданское население!

Т е р е х о в. Вот я вам, как это самое гражданское, и объявлю, как его… мобилизацию, во! Слушай мою команду!

С е р а ф и м а (решительно). Ну, вот что, молодой человек. Здесь вам не плац, и оставьте нас в покое.

З и н а и д а. Сима, но как ты так можешь говорить! Ваня же знает, что делать. Он военный!

Т е р е х о в. Да, с вами, пожалуй, кашу сваришь!.. (Тане.) А ты все еще здесь? Я тебе что велел?

Т а н я. Так я… вот… Тетя же… Я сейчас.

Т е р е х о в. Эх, ты! Тетя! Сиди уж…

Вбегает  Щ е р б и н а.

Щ е р б и н а (задыхаясь). Немцы!.. Терехов!.. Немцы!.. (Садится в изнеможении.)

Т е р е х о в. Да откуда они свалились, чтоб их? С кем бой? Наши кто?

Щ е р б и н а. Старики из деревни.

Т е р е х о в. А, деды. Немцев много?

Щ е р б и н а. До взвода, может, меньше немного. С собакой, она их по следу. Кричат: знаем, мол, что здесь армии нет. Никого не тронем, только выдайте террористов! Понимаешь? Это за мальчишками они, которых мы встретили.

Таня, побледнев, садится на лавку. Серафима и Белоконь молча переглядываются.

Т е р е х о в. Ну, ясно, дальше!

Щ е р б и н а. Старики начали стрелять — они в ответ. А собака их вдруг в сторону потянула. Верно, парни-то не через деревню шли, а болотом. Ну, они оставили там человек шесть-семь, вроде заслона, а остальные за собакой. Наверно, туда и выйдут, где мы ребят встретили. Так я понимаю.

Т е р е х о в. Возможный случай.

Т а н я. Они сюда придут.

Т е р е х о в. Почем ты знаешь?

Т а н я. Знаю.

Б е л о к о н ь. Да, она знает.

Т е р е х о в. Веселые дела.

З и н а и д а (вдруг начав бестолково метаться). Так чего же мы ждем? Что мы стоим? Время же идет, а мы стоим!

Т е р е х о в. Спокойно, мамаша, спокойней! Сколько сюда ходу? Идти им сколько?

Б е л о к о н ь. Кто знает, пройдет за полчаса. Идти можно только след в след, там в сторону нельзя сделать ни шага. Это еще двадцать — тридцать минут, потому что они пойдут с опаской.

Т е р е х о в. Точно! Делаю расчет времени — имеем примером пятьдесят минут да Щербина минут десять бежал да рассказывал, значит, сорок минут, да, считай, десять минут на запас, чтоб от них оторваться, как у нас женщины и малолетние, стало быть, полчаса. На все про все полчаса имеем! Шевелись!

С е р а ф и м а (Белоконю). Я соберу документы… (Уходит.)

З и н а и д а. А что брать? Я не знаю, что нужно.

Т е р е х о в. Считай так, мамаша, что после них ничего не останется.

З и н а и д а (вновь начав метаться). Боже мой! Боже мой! Боже мой!.. Из хат, из келий, из темниц они стеклися… Боже мой! Из темниц… Они стеклися для…

Б е л о к о н ь. Зина!

З и н а и д а. Какая смесь одежд и лиц… Они стеклися.

Б е л о к о н ь (подходит к Зинаиде и крепко берет ее за руки). Зина! Успокойся, слышишь? Я с тобой, успокойся!

З и н а и д а. Боже мой, боже! Кирилл, я боюсь, мне страшно! Ко мне опять вернулся страх, господи! Они нас всех убьют, Кирилл, они всех убьют!

Таня, сидевшая до этой минуты на скамейке в каком-то тупом оцепенении, словно очнулась и, подбежав к матери, обняла ее.

Т а н я. Мамочка! Милая моя! Прости меня! Прости!

З и н а и д а. Простить? За что? Дочуня, маленькая! Неужели они убьют нас, неужели убьют?!

Б е л о к о н ь. Зина, мы сейчас уйдем. Никто нас не тронет! Ну, прошу тебя, соберись, возьми себя в руки!

З и н а и д а. Да-да, я возьму, я должна! У меня дочь, я ее должна!.. Ради нее! Я возьму! Мы уйдем, Танечка, мы далеко, нас не найдут, моя маленькая!

Щ е р б и н а, Да что уж вы так себя, хозяйка! Даже обидно! Нас еще, между прочим, укусить пусть сумеют. Как-никак мы при оружии, это тоже, знаете, не фунт изюму.

Т е р е х о в. Вот это точно сказано! По-нашему! Как говорится, лаком волк до баранинки, да обух жжется! Верно я говорю?

З и н а и д а. Верно, Ванечка! Спасибо вам, дорогой! Мы друзья, правда? Мы так хорошо подружились, правда? Не оставляйте нас!

Т е р е х о в. Как можно, Зинаида Тимофеевна…

Подходит  Н и н а.

Н и н а. Ну что, уходим?

Т е р е х о в (машинально). Ага… Постой! Тебе кто велел с поста уходить, а? Это что такое?

Н и н а. Да я только хотела…

Т е р е х о в. Я тебе покажу — хотела! С поста уйти — за это знаешь что полагается? Обалдели от тыловой жизни, понимаешь, хотя и в госпитале!

З и н а и д а. Не ссорьтесь, пожалуйста. Я уже иду. Кирилл, я пойду соберу кое-что. Таня, пойдем?

Т а н я. Иди, мама, я останусь. Иди сама.

З и н а и д а (покорно). Хорошо… (Уходит.)

Т е р е х о в (ей вслед). Да не копайся, мамаша, поживее! (Нине.) А ты!..

Н и н а (отмахнувшись от него, идет к Щербине). Погоди, Терехов!.. Прохор Фомич, что это? Вы ранены? Кровь? (Смотрит его руку.)

Щ е р б и н а. Где?.. Ах ты, мать честная, зацепило! Вот горячка что значит — даже не заметил! Вроде и чувствую, что жжет, а поглядеть ни к чему!

Н и н а (продолжая осматривать руку). Ничего страшного… Сейчас обработаю, через недельку и думать забудете… (Достает из сумки бинт и йод.)

Щ е р б и н а. Да ты всерьез за меня приняться думаешь? Погоди, после уж, как приедем. Прихвати пока бинтом, а после…

Н и н а (строго). Раненый Щербина!

Щ е р б и н а. Йоду до смерти боюсь, сестрица! Даже холодеет внутри!

Н и н а (обрабатывает рану). Раненые, подвергнутые в первые часы ранения хирургической обработке, дают наилучший прогноз. Ясно?

Щ е р б и н а. Ясно. А я, значит, какой прогноз даю?

Н и н а. Приличный!.. Все с вами, раненый. Будете жить!

Щ е р б и н а. Спасибо, дочка! Может, и я когда…

Появляется  С е р а ф и м а.

С е р а ф и м а. Вот, Кирилл, возьми, здесь все самое важное. (Передает Белоконю сверток.)

Б е л о к о н ь. Хорошо.

С е р а ф и м а. Таня, почему ты не собираешься?

Т а н я. А я не пойду с вами, тетя Сима…

Б е л о к о н ь (после паузы). То есть как?

Т а н я. Не могу, папа. Мне нужно кое-кого дождаться.

С е р а ф и м а. Господи, как же это я?.. Совершенно выпустила…

Б е л о к о н ь (пытаясь, достаточно, впрочем, безуспешно, сохранять спокойствие). Но ты же слышала, Таня, — сюда идут…

Т а н я (перебивает). Я знаю. Ничего…

Б е л о к о н ь. Как это — ничего? Что значит — ничего?

Т а н я. Ну, то и значит.

Т е р е х о в (Серафиме). Мамаша, я карту заберу, а?

С е р а ф и м а. Какую карту?

Т е р е х о в. Да ту, что чинил. Чего зазря ей пропадать, а?

С е р а ф и м а. Господи, берите что хотите! Какое это сейчас имеет значение?

Т е р е х о в. Вот за это спасибо! Ну просто не знаю!.. (Уходит.)

Б е л о к о н ь. Таня!

Т а н я. Не будем заводить разговоров, а, папа?

С е р а ф и м а. Кирилл, есть обстоятельства, которые мы упустили. Словом, мне придется остаться. Молчи, Таня! Не спорь со мной! Это самое разумное. Я все сделаю как надо.

Б е л о к о н ь. Что за бред, Сима! Что ты собираешься делать.

С е р а ф и м а. Прости, Кирилл, но если я что-то говорю — ты знаешь…

Б е л о к о н ь. Да. Это меня и удивляет.

Т а н я. Но при чем здесь вы, тетя Сима?

С е р а ф и м а. Все зашло слишком далеко, детка.

Появляется  З и н а и д а.

З и н а и д а. Я ничего не собрала. Я не знаю, что взять. Ничего не могу выбрать. Просто теряюсь — тысячи вещей, которые жалко. И потом мы забыли про Маньку. Что с ней делать? Не можем же мы ее оставить!

С е р а ф и м а. Татьяна, возьми у отца сверток и положи его на телегу.

Т а н я. Хорошо… (Берет сверток и уходит к телеге.)

Там Терехов уже укладывает карту.

С е р а ф и м а. Зинаида! Сейчас не до тебя. Так что стой и не открывай рта. Иначе!..

З и н а и д а. Я молчу, Сима!

С е р а ф и м а. И прекрасно… Ребята придут сюда, Кирилл, понимаешь? На обратном пути они должны зайти к Тане.

Б е л о к о н ь. Не может быть!

С е р а ф и м а. К сожалению. Поэтому Таня…

Б е л о к о н ь. А перехватить?

С е р а ф и м а. Не успеваем. Этот вариант я, естественно, уже прикинула. Сделать что-то можно только здесь. Я думаю, нужно сказать солдатам.

Б е л о к о н ь. Нет. Сказать — значит заставить их остаться. У нас нет такого права.

Подходят  Т а н я  и  Т е р е х о в. В руках у него винтовка.

Т е р е х о в. Ну, поехали? Еще, конечно, время есть, а все ж лучше бы…

Б е л о к о н ь. Стало быть так, товарищ Терехов… Поезжайте. С вами уйдут… вот Зинаида Тимофеевна и Таня. Мы с Серафимой Тимофеевной должны будем задержаться.

Т е р е х о в. Вот это фокус! Что вдруг?

З и н а и д а. Кирилл, что вы придумали?

Т а н я (бросается к Белоконю и целует его). Папочка! Я знала! Я знала, что ты замечательный папка у меня! Мы вместе!..

Б е л о к о н ь (освобождаясь от Таниных объятий). Ни при каком условии!

Т а н я (отбегая в сторону). Я все равно не уйду! Так и знайте!

З и н а и д а. Да скажет мне кто-нибудь?..

Из-за школы появляется  Н и к о л а й  П у з и к  с тетрадью в руках. Не замечая общей растерянности, машинально раскланивается с солдатами и направляется к Белоконю.

П у з и к. Кирилл Захарович! Поздравьте меня! Доброе утро!

С е р а ф и м а. Сумасшедшее утро! Про него-то я вообще забыла!..

Б е л о к о н ь (застонав). Только этого…

Щ е р б и н а (потирая руку). Вот когда задергала! Дух забирает!

Н и н а. Так всегда бывает. Уж вы потерпите, пройдет, миленький.

Щ е р б и н а. Да я терплю, куда деваться.

П у з и к. Всю ночь сегодня не спал и, похоже, закончил, Кирилл Захарович! Взгляните… (Отдает тетрадь Белоконю.)

Тот начинает быстро ее просматривать.

Осталась шлифовка. Еще пару денечков, ну, три самое большее. Обалденная штука. Жутко все просто в итоге! Элементарно! Почему на нее никто не вылез раньше?

Т а н я. Никто из математиков не просиживал по году взаперти, наверное.

П у з и к. Очень может быть!

Б е л о к о н ь. Неужели это я тебя учил математике, Коля? И в моем жалком домишке родилось это?! (Потрясает тетрадью.)

Т е р е х о в. Вот он, значит, и пятый… Дезертиров прячем, выходит, товарищи хорошие? Так, что ли?..

Б е л о к о н ь. Я вам все сейчас объясню. Это мой…

Т е р е х о в (перебивает). Ну да, близкий сродственничек — наша Марина вашей Катерине двоюродная Прасковья. Будет! Время вышло нам тут объясняться. Объяснимся еще. Потом. И не тут… (Передергивает затвор винтовки.) А ну-ка, парень, давай топай!

П у з и к. Куда? Мне никуда не надо! Кто вы такой?

Т е р е х о в. Поговори у меня! На месте ухлопаю, гнидюк!

П у з и к. Гнидюк — такого слова я не знаю. Пробел в моем образовании. Будьте любезны, поясните, что это?

Т е р е х о в (побледнев). Вон ты как… смеешься… Ну, ничего, скоро тебе объяснят. В штрафбате быстро объяснят, хорошо. Пошли!

Б е л о к о н ь. Оставьте его! Он болен! Ему нельзя!

Т е р е х о в. На фук амурских не возьмешь, директор! Бесполезно! Когда б законно все было, не прятали бы.

Щ е р б и н а. Погоди, Иван, разобраться надо.

Т е р е х о в. Некогда годить, все уж перегодили, что могли. (Толкает Пузика.) Давай-давай, двигай!

П у з и к. Не толкайте меня!

Щ е р б и н а. Иван, не дело так. Послушай людей.

Т е р е х о в. Наслушались, Фомич. Они-те напоют. Все утро пели, певцы. Когда б я им поверил…

Б е л о к о н ь. Что вы себе позволяете, старшина? Кто дал вам право…

Т е р е х о в (вызверившись). Право кто дал?! Права на меня решил качнуть, паскуда? Пришил бы небось, и рука б не дрогнула? Право кто дал? Дружки мои погибшие дали! Понял? Маруська дала, от которой ушел! Россия дала, гад, понял? Россия, которую ты продал!

Белоконь бьет Терехова по щеке. В то же мгновение Терехов вскидывает винтовку, но между ним и Белоконем оказывается Серафима.

С е р а ф и м а. Ну что, начинайте, молодой человек, как вы это назвали… а, да — пришивать! Только придется начать с меня. Вас устроит?

К Терехову бросается Щербина. Кричат все одновременно.

Щ е р б и н а. Ошалел, Иван? Ты же красноармеец, а не бандит!

Б е л о к о н ь (отодвигая Серафиму в сторону). Россию продал?! Я?! Россию?!

С е р а ф и м а. Ну что же вы вдруг? Я думала, такие, как вы, не останавливаются!

Т е р е х о в (вырываясь от Щербины). Ты ж погляди, Фомич! Ты ж погляди только! Да здесь гнездо! Меня, гад; ударил!

Т а н я. Товарищи! Мы советские люди! Как можно?

З и н а и д а. Ах, боже мой, Ванечка! Ну как же так? Мы же… мы с вами почти что на брудершафт, можно сказать!

Н и н а (Белоконю). Эх, вы! А я-то вам поверила, еще рассказывала что-то. А вы!

Т а н я, Ниночка! Но поймите — это не так. Папа…

Скандал обрывается неожиданно — Терехов, вырываясь от Щербины, задевает его раненую руку, и тот со стоном оседает на землю.

Т е р е х о в. Фомич! Неужто я тебя так? Ей-богу, вот же будь я неладен! Нескладеха чертов!.. (Вместе с Белоконем помогает Щербине подняться.) Ну что, полегчало?

Щ е р б и н а. Ладно.

Т е р е х о в. Извини, Фомич, честно! Никак, вишь, не думал, что зашибу. Вообще про руку забыл.

Щ е р б и н а. Забыл… А про немцев ты часом не забыл? Уходить пора.

Т е р е х о в. А этого? Неужели оставим? Что ж получается — мы, значит, черная кость, в болотах гноись, а ему тут молоко от Маньки? Так?

Щ е р б и н а. Ты кто, Иван, бог или особый отдел? Откуда тебе все известно? Может, не так это, как тебе кажется? Сам говоришь, времени нет разбираться, значит, людям должен поверить. Нету у нас возможности им не верить — за них воюем.

Т е р е х о в. Ну, это ты врешь, Фомич, — за них! У меня кроме них хватает!

Т а н я. Можно, я вам все объясню?

Б е л о к о н ь. Я сам объяснюсь с товарищами, Таня… Нам еще предстоит, по-видимому, расхлебывать последствия одной твоей инициативы. Пока этим и ограничимся, без новых вспышек.

Т а н я. Так вот как ты относишься…

Б е л о к о н ь (перебивает). Нет. Извини, я раздражен. Я жалею, что так сказал.

Т а н я. Но ты сказал… (Поворачивается и уходит.)

Б е л о к о н ь (глядя ей вслед). Да… (Солдатам.) Так вот…

С е р а ф и м а. Умерла бы, не стала б оправдываться!.. (Уходит.)

Т е р е х о в (рассмеявшись). Ну, народ!.. А ты говоришь, Фомич, — за них.

Щ е р б и н а. А народ — он, Иван, разный. Не все такой, как ты понимаешь.

Б е л о к о н ь. Давайте не будем отвлекаться. Николай Пузик мой ученик. Родителей не имеет — погибли два года назад во время пожара. Несчастный случай. У Коли незаурядные математические способности. За три года он окончил курс в Московском университете и приехал сюда, ко мне.

З и н а и д а. У него больше никого нет. Вы понимаете?

Б е л о к о н ь. Да. Он приехал весной прошлого года, чтобы писать у меня диплом. Что еще?.. В июне началась война. Почти в это же время у него обострилась язва желудка.

Н и н а. Почему вы не отправили его в больницу?

Б е л о к о н ь. Мы не смогли это сделать.

Т е р е х о в. Если больной, чего прячете?

Б е л о к о н ь. Я знаю, что такое война, старшина. В такой горячке кто стал бы смотреть его анализы? А с язвой он бы погиб в армии.

Щ е р б и н а. Ну, это врачам решать… и совести, Кирилл Захарович. История, прямо скажу… не того. Ведь год прячется парень! И все с язвой?

З и н а и д а. Некоторые страдают всю жизнь! И диета! При язве же требуется специальная диета.

П у з и к. Послушайте! Я понимаю благородное желание Кирилла Захаровича взять сейчас все на себя, но как-то это не по правилам, по-моему.

Б е л о к о н ь. Подожди, Коля, не мешай! (Солдатам.) Есть одно обстоятельство… Постарайтесь понять… После того, как Николай сделал диплом, он приступил к задаче… Математики всего мира бьются над этим уже триста лет — большая теорема Ферма! Понимаете? Никто еще не сумел найти ее решения в общем виде. А Коля…

Н и н а. Вы нашли решение?

П у з и к. Да.

Т е р е х о в. Не знаю… Если он такой для науки ценный и котелок у него так варит, чего ж его здесь прятать? Для таких, как говорится… И вообще, как с ними быть, государство решает.

Б е л о к о н ь. А в этой ситуации я был государство! Никто, кроме меня, не мог здесь определить в полной мере государственной ценности Пузика, и сам он в первую очередь. Этот мальчишка, если хотите знать, даже осмелился спорить со мной, когда я приказал ему сидеть и работать! (Размахивая тетрадью перед носом Пузика.) Так кто оказался прав, а? Кто?.. (С неожиданной деловитостью солдатам.) Прошу прощения, еще два слова. Я рассказал вам все это потому, что хочу просить вас взять его с собой.

П у з и к. Зачем? Я же еще не закончил!

З и н а и д а. Кирилл, ты ему…

Б е л о к о н ь. Все изменилось, Зина. Ситуация изменилась. Коле надо уходить.

Т е р е х о в. Всем надо. Слушай, директор. Обиды я на тебя не держу, как говорится. Забудем! Всем вам уходить надо. Пропадете.

Б е л о к о н ь. Я и Серафима Тимофеевна остаемся в любом случае. Здесь говорить больше не о чем.

З и н а и д а. Что значит — не о чем? Что значит — ты и Сима?

Б е л о к о н ь. Зинуша, бога ради, избавь сейчас!

Появляются  С е р а ф и м а  и  Т а н я.

С е р а ф и м а. Закончились объяснения, надеюсь? Пора бы уже.

Б е л о к о н ь. Да. Я решил отправить с ними и Колю.

С е р а ф и м а. Разумно. Хотя и с опозданием на год.

П у з и к. Но мне осталось работы на два-три дня!

Б е л о к о н ь. Коля! Это невозможно!

П у з и к. Почему? Ставлю вопрос так: если я свободен и меня не выгоняют, тогда я иду в дом работать, если я арестован — требую одиночную камеру, бумагу и карандаш! Все!

Б е л о к о н ь. Коля… Сюда идут немцы. Через пятнадцать — двадцать минут они будут здесь.

П у з и к. Как то есть немцы? Какие немцы?

Т а н я. Те самые.

С е р а ф и м а. Так что, Пузик, поспешай. Ты у нас ценный фонд.

П у з и к. При чем здесь я? Теорема — вот это действительно важно. А я — что я? Значение конкретного человека единомоментно. Он всего лишь передаточное звено в общем усилии человечества.

Щ е р б и н а. Ну, математик! Рубит как по писаному!

П у з и к. Но это серьезно — немцы? Ведь нужно тогда что-то предпринимать. Если немцы.

Т е р е х о в, О том и речь. Двигаем. Время вышло… (Направляется к телеге. Словно уговаривая себя.) Не могу я здесь торчать больше, права не имею!

Т а н я (Белоконю). Но учти, папа, я остаюсь! Знай!

Б е л о к о н ь. Да, уже понял это. Зина, ты?

З и н а и д а. Неужели я уйду, если вы остаетесь?

С е р а ф и м а. Ну, чудо-сестрица!

Н и н а. Так остаетесь?

Б е л о к о н ь. Да. Так надо. Прощайте. Не поминайте лихом! Прощай, Коля! Ты ничего не берешь с собой?

П у з и к. А у меня и нет ничего. Все в голове. И тетрадь.

Щ е р б и н а. Почему остаетесь — не ясно. Дело хозяйское, конечно, только жаль! Уговаривать не буду. Жаль! Прощайте. (Идет к телеге.)

Н и н а. До свидания… (Уходит.)

Т е р е х о в. Последний раз спрашиваю — пойдете или нет? Как?

Б е л о к о н ь. Езжайте, езжайте.

Т е р е х о в. Мы-то поедем, нам стеречь нечего.

С е р а ф и м а. Так. Проводим моментальное оперативное совещание. Обсуждаем варианты. Первый — поджечь школу. Как?

З и н а и д а (всплеснув руками). Сима? Ты тронулась со страху?

С е р а ф и м а (невозмутимо). Нет.

Б е л о к о н ь. Сомневаюсь. Могут не понять. Мало ли почему горит.

С е р а ф и м а. Тоже верно… (Задумывается.)

У телеги.

П у з и к. А как вы думаете, что, если?…

Щ е р б и н а (перебивает). Погоди, парень, не мельтеши!

Т е р е х о в. А того лучше — дуй себе сам, пока цел, со своей фермой! (Начинает обстоятельно проверять веревки, которыми увязана кладь на телеге. И он, и остальные при этом все время наблюдают за оставшимися.)

С е р а ф и м а. Вариант второй — устроить какой-нибудь скандалец, так это, знаете, с хорошим шумом, скажем, со стрельбой. Как?

Б е л о к о н ь. Каким образом?

С е р а ф и м а. Это как раз проще всего. Татьяна, принеси сюда автоматы.

Т а н я. Какие автоматы, тетя Сима?

С е р а ф и м а. Ну, сейчас мы в прятки играть не будем. Немецкие, трофейные. Которые ты прячешь в погребе. Поняла, какие?

Т а н я. Тетя Сима, откуда…

С е р а ф и м а. Смешно, моя дорогая. Четверть века возиться с такими оболтусами!.. Ну-ка, быстро, одна нога здесь, другая там!

Т а н я. Тетя Симочка, родненькая! (Целует Серафиму и убегает.)

З и н а и д а. У нас в доме оружие?..

Б е л о к о н ь (с грустью констатируя). Так этой истории не первый день…

З и н а и д а. Что же все-таки происходит?

Б е л о к о н ь. Ребята, о которых говорили солдаты… ты понимаешь, Зина, — это наши ученики.

З и н а и д а. Какие ребята?

С е р а ф и м а. И круг замкнулся. Чудо!.. А к поджогу я бы все-таки подготовилась. Кто его знает, как все обернется. Не помешает.

Б е л о к о н ь. Хорошо. Дрова, солома, керосин — все есть. Пошли…

З и н а и д а. А я?..

С е р а ф и м а. Лучшая помощь от тебя — когда ты не мешаешь. Не мешай. (Начинают обкладывать класс соломой.)

У телеги.

Т е р е х о в (ворчит). Интеллигенты! Чтоб за кило вишни помирать!

Щ е р б и н а. Похоже, поджигать собрались. Гляди, что делают.

П у з и к. А что, если разделить меня с тетрадью, а? Как вы думаете? Скажем, тетрадь вам, а меня…

Н и н а (перебивает). Не говорите глупостей! Вы не имеете права рисковать!

Т е р е х о в (глядя на приготовления остающихся). Не понимаю… Темнилы… (Начинает злиться.) На все-то у них свое соображенье! Не можем мы тут задерживаться, Фомич, предписанье у нас!

Щ е р б и н а. Разве ж я что говорю?

Появляется  Т а н я  с оружием.

Т а н я. Вот, тетя Сима. Три шмайсера. И запасные магазины есть.

С е р а ф и м а. И что с ними делают? За что тут дергать-то?

Б е л о к о н ь (взяв автомат). Какая изящная вещь! Сколько человеческого разума здесь сконцентрировано… Как его перезаряжают?

Т а н я. Это очень просто. Смотрите… (Начинает показывать.)

У телеги.

Н и н а. Смотрите.

Т е р е х о в. Дело, как говорится, керосином пахнет…

П у з и к. Одну секунду, извините… (Подходит к Тане.)

Т а н я. А, это ты? Еще здесь.

П у з и к. Таня, как ты относишься к тому, что я ухожу?

Т а н я. А я к тебе никак не отношусь, Пузик.

П у з и к. Это неправда! Кто же мне письма тогда писал? Что я задавала. И что у моей вишни… А потом, что если я наконец уеду, кто-то вздохнет с облегчением. Кто писал?

Т а н я. А ты подумай, Пузеныш, кто тебе писал? У тебя же голова! Как арбуз! И уши! Самолет! Писала! Все-то ты знаешь, Пузик. Ничего я тебе не писала. Очень надо!

П у з и к. Таня, для меня эта работа…

Т а н я (перебивает). Ну и прекрасно! И катись себе, занимайся дальше!

П у з и к. Мне очень важно, Таня, чтобы именно ты… Я же сам, пока не приступил к работе, сам хотел на фронт. Белоконь просто силой… Я даже удрать хотел! Но теперь, когда практически закончено, ну… Танечка, я не могу даже на мгновенье себе представить, что умру и дам пропасть результату. Понимаешь? Дело не в смерти вообще, плевать на смерть! Но это аморально — умереть и не сохранить.

Т а н я. Ладно, Пузик, прощай! Я преклоняюсь перед твоим высоким моральным обликом. Доволен?

П у з и к, Какая ты красивая, Таня!

Т а н я. Поздно увидел, Пузеныш. Будь здоров! Пока! (Возвращается к своим.)

П у з и к. Пока… (Идет к телеге.)

Щ е р б и н а. Иван, я, понятное дело, тебе ничего не указываю, ты у нас старший…

Т е р е х о в. Вот и помалкивай! Все! Едем! (Пузику.) Давай впрягайся, головастый!

Н и н а. Товарищ гвардии старшина! Я останусь. Я…

Т е р е х о в. Отставить разговоры! Есть дисциплина или нет? Что?!

Н и н а. Не кричи, Ваня, ты же на себя кричишь. Я вижу… Не на танцы у тебя прошусь. А бросить их не могу. Как предательство получается.

Щ е р б и н а, Значит, такое дело, Иван. Как я тебе тоже сейчас не помощник из-за руки, не потяну я телегу, рука вот, понимаешь ли, так я тоже… того… Ты с ученым как раз и утянете вдвоем, а я тут уж… помогу… Такое дело.

Т е р е х о в. Да вы что? Под трибунал захотели?

Щ е р б и н а. Брось, Иван, нас-то, пуганых, чего пугать? Другое скажи. Давеча я перед директором выступал… Можно и город отдать, а можно и за пенек уцепиться… А сам, значит, драпану, чуть засквозило… Не сходится что-то, Ваня, не по-нашему…

Н и н а. А на нас они даже не смотрят.

Щ е р б и н а. Само собой. Разошлись дороги… И хозяйке опять же сказал я, что мы с оружием, не сразу, мол, нас укусишь… Сколько авансов получается. Платить надо.

Т е р е х о в. За компот вишневый драться, Фомич?

Щ е р б и н а. Зачем компот? Цвет вишневый! Гляди, кругом Россия, Ванюха! В жизни не видал, чтоб красота такую силу набрала! А фашист — он фашист и есть, куда ни придет…

Т е р е х о в. Эх, Маруська ты моя, милая моя! Ждешь меня пождешь, а я все, непутевый, где-то застреваю… На душе у меня весело нынче, ребята! Подраться охота! Обратно же по роже я схлопотал…

Н и н а. За дело.

Т е р е х о в (легко). А я и не спорю! Может, и так. Однако фрицам оттого легче не будет, это уж точно!

К телеге подходит  Б е л о к о н ь.

Б е л о к о н ь. Почему вы не уходите?

Т е р е х о в (весело). Угощения мало показалось! Душа еще просит!

Щ е р б и н а. Ладно, Иван, не ершись. Не о потехе речь. Порешили мы вот тут, Кирилл Захарович, промеж себя, чтобы остаться… Такое дело…

Б е л о к о н ь (просто). Спасибо… Теперь, думаю, у нас наверняка выйдет.

Н и н а. Что? Что должно выйти?

Б е л о к о н ь. Мальчики, которых вы встретили, наши ученики. На обратном пути они обязательно зайдут сюда, к Тане. Они вместе ходили в тыл к немцам. Вы понимаете, если бы мы ушли…

Щ е р б и н а. Ну да… А тут фашисты.

Б е л о к о н ь. Совершенно верно. Если они услышат стрельбу, то поймут и смогут уйти.

Т е р е х о в. Законно! Готовь, братва, оборону!

Щ е р б и н а, А что с математиком? Как?.. Придется тебе, паренек, самому уходить, уж извини.

П у з и к. А что, если…

Т е р е х о в (яростно). А ну! Дуй отсюда, раз башка!

П у з и к. Не кричите на меня. Прощайте!.. (Уходит.)

Б е л о к о н ь (глядя ему вслед). Он дойдет… Он вырос здесь… Он пройдет через болота… Ну что, к моим девочкам?

Т е р е х о в. Точно! А то я уж заскучал… (Подойдя к Серафиме.) Принимай пополнение, мамаша! Регулярные части Красной Армии подошли! Вернулись до хаты!.. (Смеется.)

С е р а ф и м а. Дай я тебя поцелую, солдат. Хороший ты человек. А я дура старая. Старая и злая… (Целует Терехова.)

Т е р е х о в. Однако целуешься как молодая! Чую, пропаду я тут с вами!

З и н а и д а. Кажется, я сейчас закачу самую грандиозную сцену в жизни! Если ты еще хоть раз, Сима, моего Ванечку!.. А вы тоже хороши — мне отказали, а сестре…

Т е р е х о в (кинул пилотку оземь). Э-эх! Все едино горю!.. (Целует Зинаиду.) Во житуха! Как на пасху. До чего жаркие сестры, однако! Как ты тут, Кирилл Захарыч, такое выдерживал? Экватор!

Т а н я. А Коля?

С е р а ф и м а. Ушел, и слава богу! Терпеть не могу слюнтяев!

Т а н я. Он не слюнтяй. Это совсем другое.

Б е л о к о н ь. Да, это другое… Итак, друзья мои!..

Т е р е х о в. Значит, так. Драться будем со школы. Стены прочные. Артиллерию, конечно, не выдержали бы, а так… вполне подходящий дот. Ясно излагаю?

Н и н а. Ясно, но много.

Т е р е х о в. А я, Ниночка, перед боем всегда говорливым делаюсь. Со страху, наверно.

Т а н я. Неужели и вы боитесь?

Щ е р б и н а. Это, дочка, только дурак ничего не боится. Другое дело, понятно, что ты страх свой в узде должен удержать, тогда будет у тебя понятие, какая тебе опасность и откуда. И всегда выход найдешь. А потерял узду — паника называется. На войне это конец.

Т е р е х о в. Вот человек! Что ни скажет, все точно! Да… Так, значит, из школы драться будем. Из окон обзор хороший, на все стороны подходы просматриваются.

З и н а и д а. Но… извините меня, конечно… Я, может, опять, как всегда, глупость скажу, но… Это же школа! Здесь дети учатся. Как же…

С е р а ф и м а. Мы говорили с тобой сегодня об этом, помнишь? Будем делать ремонт, вот все и поправим. Тебя ведь это волновало, да?

З и н а и д а. Да. Я забыла про ремонт.

Т а н я. Ребята скоро придут, совсем уже, наверно, скоро. Пока туман на болотах держится. Они разведчиков поведут к немцам в тыл…

Во двор входит  П у з и к.

Пузеныш! Вернулся!..

Пузик подходит к телеге, вынимает из кармана перочинный нож и отрезает им кусок брезента, которым укрыта кладь. Затем заворачивает в брезент свою тетрадь и проходит к деревьям. Выкапывает под одним из них ямку и прячет в нее свой клад. Так же молча и обстоятельно закапывает, поднимается, отряхивает колени.

П у з и к. Все видели? Пусть каждый запомнит дерево. Сейчас это самое главное. Таким образом в восемь раз возрастет вероятность спасения тетради. (Тане.) В еще большей степени эта вероятность возрастет, если ты уйдешь. Из нас всех, кроме меня, одна ты знаешь на этих болотах все проходы.

Т а н я. Чтобы я ушла от мамы и папы?

П у з и к. Да? Ты представлялась мне менее сентиментальной. Впрочем… Знаешь, меня поразила там, на болоте, одна мысль. Понимаешь, вот эти болота и деревья, и небо, и все — они были столетия назад и будут, а мы… Понимаешь, в их жизни века короче, чем секунды в нашей. Им некуда спешить, перед ними вечность.

С е р а ф и м а. Ты очень полезно прошелся. Тебя, видимо, просто надо было чаще выгуливать. Это моя оплошность. Учту!

Т е р е х о в. Ладно, Пузик! Зачисляю тебя в отряд. С этой минуты больше ты не Пузик, а боец Пузик. Уяснил?

П у з и к. Да.

Т е р е х о в. Не «да», а «так точно»! Уяснил?

П у з и к. Так точно!

Т е р е х о в. Способный. Схватываешь. Какое оружие знаешь?

П у з и к. Никакое. То есть, прошу прощения, винтовку могу.

Т е р е х о в. Щербина, передай винтовку бойцу Пузику. Сам возьми у Татьяны шмайсер.

Щ е р б и н а. Слушаюсь!

Т е р е х о в. На огневой рубеж шагом марш!..

Все направляются в класс.

Т а н я (задержавшись). Пузеныш!.. Это я писала…

П у з и к. Сколько сегодня замечательных событий — и теорема, и ты! Мой самый счастливый день!

Т а н я. Я ужасно тебя презирала, Пузеныш, что ты прячешься. И ужасно из-за этого всего переживала.

П у з и к. А скажи, это правда, я слышал, Белоконь говорил, что ты ходила в тыл к немцам?

Т а н я. Да.

П у з и к. Так это они за тобой сюда топают?

Т а н я. Да.

П у з и к. Какое счастье! Ну, я им покажу!

Т а н я. Бежим, Пузеныш! Все уже в школе… Убегают.

В классе.

Т е р е х о в. Значит, расставляемся так. Которые с оружием — к окнам. (Серафиме и Зинаиде.) Вы, мамаши, покуда чего, побудете в резерве. До возможной надобности.

С е р а ф и м а. Ну вот, дожили. До возможной надобности!

З и н а и д а. Ванечке виднее, Сима. Он кадровый военный.

С е р а ф и м а. Ты мне уже сегодня об этом говорила.

Н и н а (похлопав шмайсер, который держит в руках Белоконь). Вот вы и нарушили свою клятву, Кирилл Захарович… не брать никогда оружие.

Б е л о к о н ь. Разве?.. Действительно, в самом деле. Как-то не подумал об этом. Извините… Зина, ты бы села на пол.

З и н а и д а. Зачем?

Б е л о к о н ь. Так мне было бы спокойнее.

З и н а и д а. Я не могу. Это неэстетично — на пол.

Входят  Т а н я  и  П у з и к.

П у з и к. У меня есть предложение!

Т е р е х о в. Предложений не надо. А вот рамы снять надо.

П у з и к. Зачем?

Т е р е х о в. Чтоб добро не пропадало. Потом обратно стеклить и все такое… (Споро, как всегда, снимает оконные рамы и аккуратно укладывает их в угол класса.) Теперь порядок… Еще вот что… От лесу до школы метров сто будет…

П у з и к. Девяносто один.

Т е р е х о в. Что девяносто один?

П у з и к. Девяносто один метр. Я измерял в свое время для определения угла падения луча…

Т е р е х о в. Угла чего?.. Ну ладно, потом расскажешь. Значит, девяносто один. С разбегу это десять секунд бежать. Ясно? Какая задача получается? Укладывать их на выходе из лесу, лупить, чтоб головы поднять не могли. Понятно?

Б е л о к о н ь. Понятно… Скорее бы уже.

Т е р е х о в, Придут. Было бы болото, черти будут.

Щ е р б и н а (смеется). Это как поглядеть, Иван. Кругом болота, может, мы и есть те самые черти… (Смеется.)

И то ли так заразителен его смех, то ли просто сказалось нервное напряжение, но смеяться неожиданно начинают все.

Некоторое время в классе слышен лишь смех, прерываемый иногда чьими-то вскриками и восклицаниями. А когда волна смеха спала и мгновенно, как это бывает, установилась тишина, в ней с какой-то жуткой отчетливостью прозвучал тихий голос Терехова.

Т е р е х о в. Ну, а вот и гости дорогие… пожаловали… Всем занять свои места! Без команды не стрелять! Дай им выползти, змеям…

Раздается выстрел — это Пузик.

Ты что же делаешь?! Да…

П у з и к. Боец Пузик нечаянно нажал на спуск!

Т е р е х о в. Ну, гляди, боец Пузик! Я с тобой еще займусь… после, конечно… Вон она, псина… которая провела… Вишь, обученная… не лает… (Стреляет.) Вот так! И на тот свет молча!

З и н а и д а. Вы убили собаку?

Т е р е х о в (спокойно). Ага… Сейчас и проводника ее приласкаю… (Стреляет.) Упал, рыжий! Не зарься на чужую землю!.. Давай, ребята, самое время их малость успокоить!

Защитники школы начинают стрелять, фашисты отвечают.

(Кричит.) Скупей, скупей стреляй! Злей выходит!..

Пузик вскрикивает, Таня кидается к нему.

Т а н я. Что с тобой?

П у з и к (продолжая стрелять). Пустяки! Щепкой по лбу двинуло. Это я от неожиданности заорал.

Т е р е х о в. Легли, гады, не нравится. То-то! Отбой! Пусть поостынут…

П у з и к (Тане). Кстати, эта щепка оказалась весьма отрезвляющей штукой. Я вспомнил, что здесь могут и убить, между прочим, а это достаточно нелепо. Идиотизм…

Щ е р б и н а. Плотно стреляют… Автоматов двадцать.

Т е р е х о в. Ничего, Фомич, врут, что блины пекут, — только шипят.

Н и н а. Кирилл Захарович, ради бога, не высовывайтесь, зацепит!

З и н а и д а (сползает с парты на пол). Умоляю, не презирайте меня! Я не могу, когда это свистит над головой!..

С е р а ф и м а. Ощущениями поделишься после. Лежи.

Щ е р б и н а (вскрикивает). Ах ты, будь ты проклята! Опять!

Н и н а (подбегая). Я перевяжу, миленький!

Щ е р б и н а. Годи, сестрица, потом! Пока стою еще. Видать, сейчас поднимутся.

Г о л о с (усиленный мегафоном). Не стреляйт! Выдайт террорист!

Т а н я. Это из-за меня… Это все из-за меня.

П у з и к. Танечка… Я обдумал кое-что… Извини…

Т а н я (быстро). Да-да, тебе нужно уйти! Твоей головой нельзя рисковать! Как я этого не понимала раньше, дура!

П у з и к. Ты что-то не то говоришь, Танюша, какие пустяки… Когда это интеллигент выходил из боя?

Т е р е х о в. Приготовились! Давай! Плотней, ребята, чище, паси каждый своего!..

Защитники стреляют.

Вот так!.. Пусть полежат… Как гарнизон? Без потерь? Порядок…

Г о л о с. Выдайт нам террорист! Мы никого не трогайт!

П у з и к. Я что хотел предложить, Танечка… Срочно нужно сделать план, хотя бы в самом общем виде. Понимаешь? Ну, чертежик, схемку, где тетрадь. Понимаешь?.. Сейчас главное — сохранить мою работу. Сделаешь? А то у меня что-то руки подрагивают.

Т а н я. Сейчас, Пузеныш… сейчас, мой родной… Сейчас мы что-нибудь придумаем… Ведь это все из-за меня… (Целует Пузика в щеку.) Сейчас. (Направляется к Белоконю.)

Т е р е х о в. Куда?

Т а н я. Сейчас, сейчас… (Белоконю.) Ты был прав, папа, это геометрия, и нужно уметь прочертить границу. (Целует отца.) Я горжусь тобой, папка!

Б е л о к о н ь. И я тобой, дочь. Будь осторожна…

Т а н я. Мы сейчас расхлебаем эту мою инициативу… (Идет к Зинаиде.) Мамочка… Не бойся, милая… Не бойся, хорошая моя, самая добрая, самая красивая!

З и н а и д а. Не могу. Мне стыдно, но я не могу. Мне даже не страшно. Я просто не могу поднять голову!

Т а н я. Сейчас, сейчас… Не бойся, родная! (Целует мать.) Тетя Сима! Береги ее! На, подержи мой автомат. Ответственность нельзя взваливать на других, правда? Мудрая моя тетя. (Целует Серафиму. Ко всем.) Это я виновата! Они пришли за мной! И вы не должны из-за меня… Прощайте!.. (Выскакивает из двери класса.)

З и н а и д а (это даже не крик, это скорее вопль раненого зверя). Таня! Детка моя! (Выбегает следом.)

Выстрелы. Крики.

Т е р е х о в (страшным голосом). Всем на месте стоять! Огонь! Поднялись гады, огонь!

Все стреляют, к защитникам присоединяется и Серафима. Через двор пробегает  Т а н я, выскакивает на дорогу.

Т а н я (кричит). Это я! Вы за мной! Это я! Прекратите! (Падает, срезанная автоматной очередью.)

Бежит, даже не бежит — летит  З и н а и д а.

З и н а и д а, Таня! Таня! Таня! (Ее срезают прямо на выходе со двора.)

Т е р е х о в. Легли… Не давай им поднять голову! Со всех автоматов! Лупи, ребята, я сейчас! (Бежит к двери.)

За ним устремляется Пузик.

Куда?! Зашибу!

П у з и к (отталкивая Терехова). Сам крестьянский! Так сейчас зашибу, не обрадуешься! (Выбегает из класса.)

За ним Терехов.

Щ е р б и н а. Ну, теперь вся надежда на нас одних, братцы! Теперь держись! Прижимай змеенышей плотнее!

Двор перебегают  Т е р е х о в  и  П у з и к.

Т е р е х о в. Значит, так, броском! Я к мамаше, ты к дочери! Пошел!

В несколько прыжков достигают лежащих и падают рядом. Терехов взваливает на себя Зинаиду, Пузик — Таню. Возвращаются во двор, укладывают тела. Мгновение Терехов стоит согнувшись, потом, покачиваясь, выпрямляется.

П у з и к. Зацепило?

Т е р е х о в. Ничего… Врете, подлюги, меня не убьешь… Прощайся, да пойдем… Чисто убрали девочку, на месте… А мамаша… в живот, еще помучается… Зинаида Тимофеевна…

П у з и к (целует Таню). Прощай… Не уберег я тебя… (Уходит.)

З и н а и д а (застонала, зашарила по земле руками). Таня…

Т е р е х о в (испуганно). Погоди чуток, мамаша, я мигом… Я сейчас за ними… Потерпи… (Уходит, пошатываясь.) В класс входит Пузик, молча берет свою винтовку и встает к окну.

Щ е р б и н а. Кончили стрелять, стой!.. Ну что, Коля?

П у з и к (стреляя). Теперь не кончили! Теперь только начали! Я им покажу! Они еще узнают! Они узнают!

Входит  Т е р е х о в.

Т е р е х о в. Пойди к ним, Кирилл Захарыч, простись… Жена-то еще дышит. И ты, Серафима Тимофеевна, можешь… Мы удержим…

Белоконь, положив автомат, молча выходит.

С е р а ф и м а. Я по покойным не плачу… (Начинает стрелять.)

Н и н а. Сильно тебя, Ваня?

Т е р е х о в. Хватает… Однако потерпим… (Стреляет.) Вот так! Отгулялся, гнидюк фашистский!

Во дворе появляется  Б е л о к о н ь. Он подходит к Тане, опускается перед ней на колени, смотрит на нее, потом, погладив по волосам, целует.

Б е л о к о н ь. Прости меня, доченька… Прости…

З и н а и д а (стонет). Таня… Кирилл…

Б е л о к о н ь. Да, Зинуша, мы здесь, мы с тобой…

З и н а и д а. Какой-то шум… О-о-о!.. Как больно. Холодно… Где Таня?.. Таня!

Б е л о к о н ь. Она здесь, Зинуша, рядом… Здесь…

З и н а и д а. Да… Я вижу… Как она выросла… О-о-о!.. Почему же так больно?.. За что?..

Б е л о к о н ь. Сейчас пройдет, совсем скоро, родная.

З и н а и д а. Ты знаешь?

Б е л о к о н ь. Да.

З и н а и д а. Хорошо… Тогда я… потерплю… Таня…

Б е л о к о н ь. Ты помолчи. Тебе лучше сейчас… помолчать…

З и н а и д а. Больно… (Неожиданно ясно и осмысленно.) Я умираю?

Б е л о к о н ь. Ну что ты, Зина?

З и н а и д а. Ты никогда мне не лгал… Зачем… Сейчас?.. Я… умираю?

Б е л о к о н ь. Да.

З и н а и д а. Не грусти… Потом пройдет. Это проходит… я знаю. Не женись… больше… Я не хочу…

Б е л о к о н ь. Да.

З и н а и д а. Почему так… холодно?.. Ты любишь меня?

Б е л о к о н ь. Да.

З и н а и д а. Очень?

Б е л о к о н ь. Мы с тобой четверть века вместе, Зинуша, и всегда, всегда… и вставал, и ложился — все ты, всегда. Я тебя очень люблю, любимая… Как жизнь… нет, больше. Так люблю, что… У нас не принято было говорить об этом. Ты вошла в меня как отрава. Все заполнила собой. Ты во всем — в мыслях, в планах, в мире вокруг. Я тебя так любил, что иногда ловил себя на мысли: если б тебя вдруг не стало, я принял бы это как освобождение. Прости… я не то говорю…

З и н а и д а. То… Замучила тебя.

Б е л о к о н ь. Я был счастлив с тобой…

З и н а и д а. Какой красивый… Взгляни…

Б е л о к о н ь. Кто?

З и н а и д а. Вся Россия… наш сад… (Умирает.)

Б е л о к о н ь (целует ее в лоб). Прощай… (Уходит.)

В классе  Н и н а  заканчивает перевязывать  Т е р е х о в у  плечо.

Т е р е х о в. Туже, Нинок! Туже! Что есть мочи тяни! Я стерплю, не бойсь! Мы живучие…

Входит  Б е л о к о н ь, берет свой автомат и встает к окну.

С е р а ф и м а. Все?

Б е л о к о н ь. Да.

С е р а ф и м а. Зина мучилась?

Б е л о к о н ь. Да.

С е р а ф и м а. Кирилл…

Б е л о к о н ь (перебивает). Не надо, Сима. Извини, но… помолчим…

С е р а ф и м а. Хорошо…

Терехов подтаскивает к окну стул и садится на него.

Т е р е х о в. Люблю с удобством воевать! Так-то оно лучше!

П у з и к. А я теперь всяко люблю! Без разбора! Лишь бы…

Н и н а. Не стервеней, Коля. По себе знаю — плохое лекарство.

Щ е р б и н а (вскинувшись). Ты подумай! Как они меня нынче метят!.. (Падает.)

К нему бросается Нина.

Т е р е х о в. Поднялись! Огонь!

Н и н а (поднявшись и начав стрелять). Нет больше Щербины, Терехов! Убили Щербину!

Т е р е х о в. Стреляй, Нина! Мы еще с ними поквитаемся! За Фомича горло порву, лично! Пузик!

П у з и к. Да?

Т е р е х о в. Ты ничего парень, Пузик!

П у з и к. Ты тоже.

Т е р е х о в. Я-то само собой, а ты вот вдруг оказался… Ах ты! (Его буквально переворачивает вместе со стулом и отбрасывает от окна. Некоторое время он лежит, распластавшись на полу, потом встает на четвереньки.) Врешь, суки, Терехова не убьешь! Не получится… Винтовку, гады, разбили… Снайперскую…

Н и н а. Жив?

Т е р е х о в. Стреляй… (Кричит.) Стреляй!!! (На четвереньках добирается до Щербины и берет автомат.) Я им за тебя, Фомич, горло… лично… (Доползает до окна и, уцепившись за подоконник, встает.) Я… Лично!.. У нас не прорвешься… (Стреляет.)

Б е л о к о н ь (вскрикивает). Сима!.. (Падает.)

Н и н а (кричит). Кирилл Захарович!

С е р а ф и м а. Не надо, Нина!.. Это мои дела… (Склоняется над Белоконем.) Кирилл…

Б е л о к о н ь. Все, Сима… Кончен бал.

С е р а ф и м а. Не говори так! Только не ты! Кто угодно, но не ты!

Б е л о к о н ь. Она не выбирает, Сима… Как это просто… оказывается… Повезло. Я всегда боялся… долгой смерти… Всем в тягость.

С е р а ф и м а. Не мне, нет, мне не в тягость! Милый мой, родной, ненаглядный! Я всегда… нет, не то что любила, я поклонялась тебе! Мой, мой, единственный мой! Я не отдам тебя! Боже, как я на тебя молилась! Издали, молча, чтобы никто не видел, чтобы никто не догадывался. Зину охаживала, берегла, не любила сестру свою, иной раз убить была готова — и берегла. Ради тебя. Только Зина догадывалась, даже ты никогда…

Б е л о к о н ь. Сима, прости… Мало времени, Сима… Скажи…

С е р а ф и м а. Что? Что, родной мой?

Б е л о к о н ь. Сима… Не зря?

С е р а ф и м а. Что?

Б е л о к о н ь. Здесь… Эти годы… Не зря?

С е р а ф и м а. Ты же видишь, любимый, прекрасный мой, ты же видишь! Это за нашими ребятами так рвутся немцы! За нашими!

Б е л о к о н ь. Не зря… (Умирает.)

С е р а ф и м а (она плачет в голос, по-бабьи, не таясь, быть может, впервые в жизни). Кирилл!.. Нет!.. Кирилл! Кирилл! Кирюшенька мой!..

Т е р е х о в. Вставай в строй, Серафима Тимофеевна! Биться надо… Мы еще живые покамест…

С е р а ф и м а (продолжая плакать). Да… Да, Ванечка, биться… (Встает, берет автомат и, продолжая плакать, не отирая слез, начинает стрелять.) Мы еще живы, Кирилл! Мы еще живы…

П у з и к. Вандалы! Варвары! Убийцы! Есть же в мире высшая справедливость! Раз есть гармония, раз есть математика, должна быть! Не бог, но высшая справедливость! Как же ты допустила такое — мой учитель, открывший мне смысл жизни, убит и лежит мертвый, а его убийцы, эти ублюдки, пожиратели сосисок, ходят по моей земле! Как это оказалось возможно? Кто мне ответит? Как?!

Т е р е х о в. Кончай, парень, сердце надрывать. И себе… надрываешь, и людям тоже. Справедливость! Какая там справедливость? Они и слова такого не ведают. Вон, видел? Задергался фашист! Жуй землицу нашу, гнидюк, жуй! Вот ему и вся справедливость! Дави их, пока шевелятся, Пузик!

П у з и к. Вот именно, Иван! Давить! Ненавидеть и давить! Удивительно емко ты сформулировал, Иван!

Н и н а. Мы не мстим, Кирилл Захарович! Вы боялись этого слова. Я поняла вас — мы не мстим. Это не месть, это возмездие!

П у з и к (выронив автомат и покатившись по стене). Дерево!.. Запомните дерево!.. (Умирает.)

С е р а ф и м а (продолжая стрелять). Пузик?

Т е р е х о в. Да… Такой головастый парень… (Взглянув на лежащего Пузика.) И пуля-то ему в голову пришлась, другого места не нашла, дура!

С е р а ф и м а. Я виновата перед ним… Кирилл его очень любил, как сына… Считал, что он гений, быть может, новый Лобачевский. А я терялась, перед мальчиком терялась… и меня это страшно унижало, я начинала говорить резкости… Он и мальчиком мыслил совершенно независимо. Я никогда не могла угадать его внутренний ход… И поэтому не любила. Какая суетная глупость! Как много мы совершаем глупостей… Как мало мы успеваем исправить… Мы всегда верили, что наши дети — это будущая слава России… Мы так и говорили о них друг другу: вот этот будет Менделеевым, а этот Толстым, а этот Мусоргским, а этот великим земледельцем… Кирилл всегда мечтал… (Совершенно на той же интонации.) Ванечка, я почему-то ничего больше не вижу… Кажется, меня убили… (Роняет автомат.) Если не удержитесь, поджигайте. Лишь бы они… Потом выстроят… новую… (Падает.)

Н и н а. Я ее возненавидела вначале, подумала… А, какая разница теперь, что я подумала! Раз ее уже нет!

Т е р е х о в. Держись, Ниночка! Самую малость еще! Подержись еще, золотце! За все мы с ними, не бойсь, за все сочтемся! Не бойсь.

Н и н а. А я не боюсь. Даже радуюсь!.. (Плачет.) И умирать мне совсем не страшно, нисколечко, честное слово! (Падает.)

Т е р е х о в. Кто это говорит тут — умирать? Чтоб я такого не слыхал! И думать не моги! Мы еще поживем, подружка! Еще как поживем! Погоди помирать! Мы еще гнидюков этих всех прикончим, а до того нам нельзя помирать! Не имеем права! Мы еще с тобой сюда после войны приедем. Памятник сложим… Я лично сложу, умею по камню работу делать… Так и сделаем… Значит, три учителя, при них ученик, и все они вместе дерево вишневое сажают… Вот такой памятник… из белого камня… А вокруг Маруська моя цветов насадит. Любит она цветы, толк в них большой понимает. Лучшего сада, чем у ней, во всей области нашей, считай, и не было. Вот она сама и посадит… Пусть будет вокруг них красиво. Верно я говорю? (Оглядывается, видит, что Нина мертва.) Ниночка! Как же так?.. (Стреляет.) Ну, гады! Держись теперь! Сибирь пошла! Амурские гуляют! Дрожи, фашистское отродье!.. (Терехова вновь ранят, он падает, но, упрямо цепляясь за стену, опять поднимается и, навалившись грудью на подоконник, продолжает стрелять, не прячась больше, не укрываясь — на это нет уже сил, их едва теперь хватает на то, чтобы удерживать прыгающий в руках автомат и не дать наплывающему со всех сторон тяжелому тусклому облаку захлестнуть сознание.) Врешь, смертяка, я живой! Живой я! Дерусь, ребята! Слышишь, Ниночка, дерусь! Фомич, Кирилл Захарыч, стоит Иван! Слышите, мамаши, Танюха, Пузик, бьем гадов! Стоит Россия! Стоит!.. Гляди, Маруся, как твой Ванюха до тебя поспешает! Видишь, как упираюсь, родная! Поклон тебе!

Во внезапно возникшую паузу врывается дружный треск автоматных очередей откуда-то со стороны болота. Еще. Еще. Еще.

Пацаны… Успели… Сделана работа… Слышь, учителя, сдаю работу… Пацаны ваши… (Враз обессилев, сползает на пол.) Живите… за нас, милые…

И НЕ МОГУ ИНАЧЕ Вечер откровенных разговоров в двух частях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

П а н к о в  Н и к о л а й  Н и к о л а е в и ч — академик, 42 года.

П а н к о в а  С в е т л а н а  Н и к и т и ч н а — его жена, 35 лет.

В ы с т о р о б е ц  М и х а и л  Р о м а н о в и ч — директор института, в котором работает Панков, 50 лет.

С м и р н о в  Г е о р г и й  А р с е н ь е в и ч — ответственный работник министерства, 42 года.

К о р о б о в а  Л ю с я — сотрудница Панкова, 25 лет.

К о р о б о в а  А н н а  В л а д и м и р о в н а — ее мать, 55 лет.

Л о т о ч н и ц а — 40 лет.

М о р е в  И в а н — 34 года.

К о н т ы р е в  С л а в и к — 37 лет.

Время действия — наши дни.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

На просцениуме — П а н к о в  и  Л ю с я  К о р о б о в а. Панков внешне в полной мере хрестоматиен и зауряден, как привычный тип современного ученого. Он в летнем пальто, с портфелем в руках, — по-видимому, собирается уходить. Люся — крупная, несколько угловатая девушка, стремительная в жесте и в разговоре.

П а н к о в (неожиданно). Если птицу в клетке продержать долго, а потом выпустить… она не знает, что делать. Все забыла…

Л ю с я. К чему это вы?

П а н к о в (сам пытаясь понять свое состояние). Почему-то вспомнилось… Читал, наверное, когда-то… (Сухо.) Так… Мы все оговорили?

Л ю с я. Все.

П а н к о в. Малейшее отклонение в режиме — и ты мне звонишь.

Л ю с я. Первые три часа думать не о чем. Гуляйте.

П а н к о в. Легко сказать. А как это делается?

Л ю с я. Вот тоже!.. В кино пойдите или по улицам…

П а н к о в (в ответ на свои мысли). Да-а… Бежал-бежал двенадцать лет, прибежал, и вдруг — пустота.

Л ю с я. К чему «гоп» до времени говорить?

П а н к о в (машинально повторяет). До времени. (Неожиданно резко.) Я должен остаться…

Л ю с я. Опять?

П а н к о в. Ты же знаешь — исключить ошибку нельзя, вероятность не равна нулю.

Л ю с я. Опять?! Да сколько ж можно?

П а н к о в (перебивает). Если я уйду… Этого никто не поймет.

Л ю с я. Все уже обсудили, все! Ведь что случись, кто-то должен начать сначала?.. А кто-то — это вы! Только вы это сможете! И потом… вы же сами подписали приказ, ведь так?

П а н к о в. Но пойми же ты, пойми, ради Христа, — это мой ребенок! Понимаешь — мой ребенок!.. У нас со Светкой нет детей… Все здесь!

Л ю с я. А я?..

П а н к о в. Что — ты?

Л ю с я. Разве ж я вам не дочь?

П а н к о в. Да… извини… верно… За десять лет ты стала мне дочерью… верно…

Л ю с я. Пора. Вам надо идти…

П а н к о в (машинально). Мне надо идти.

Л ю с я. И не волнуйтесь вы, бросьте мучиться. Вы же сами меня всегда учили — превыше всего целесообразность. Голова-то у меня вроде соображает… В общем три часа вы абсолютно свободны.

П а н к о в (потерянно). Абсолютно свободен…

Л ю с я. И поцелуйте меня на прощанье… По-отцовски.

П а н к о в (сердито). Не дури. И звони в любое время. Завтра на работу — как всегда, ровно в девять.

Л ю с я. Да… Как всегда — ровно в девять.

Затемнение.

Квартира Панковых. Звонит телефон.

С в е т л а н а (снимает трубку). Алло?.. Нет, вы ошиблись, Катя здесь не живет… Да-да, пожалуйста… (Уже совсем было собралась положить трубку, но передумала). Алло! Алло!.. Нет, не нашлась ваша Катя. Просто… просто… поговорите со мной, дяденька!.. (Смеется.) Это мужу моему однажды позвонил какой-то мальчик и вот так же… с тоски попросил: «Поговорите со мной, дяденька!»… Да о чем хотите, все равно. Мне просто нужно поговорить, по-го-во-рить, понимаете?.. А я, кстати, читала Фрейда… Нет, не изложение, а именно самого Фрейда, и, по-моему, это серьезно. Во всяком случае, интересно… Муж привез… Не помню — из Англии или из Франции, — не помню точно… Не знаю, у него не отобрали… Он? Ученый, академик… Нет, правда академик… Ну, не верите — как хотите. А вы любите дождь?.. Любите? Хорошо… А я не люблю — всегда простужаюсь и потом валяюсь с гриппом… Нет, на дождь лучше смотреть в кино — его эффектно снимают и грустно. А какой вы цвет любите? Я — голубой, а вы?.. Не знаете? Ну, подумайте и определите все-таки для себя. Человек должен знать свой цвет, а то и будете таким бесцветным… Нет, вы не обижайтесь… Просто я иногда удираю ото всего в какой-нибудь музей… Нет-нет, ни в коем случае! В музеи я хожу одна, только одна!.. Нет, серьезно, как на свидание. Да я и хожу на свидание — с какой-нибудь одной картиной, каждый раз с другой, а иногда с той же самой… Стою и думаю: почему художник написал об этом, почему вот именно так все и в таком цвете? — вообще придумываю ему жизнь… Нет, ну зачем же вы так говорите, дяденька? Вот все и испортили… Нет, никогда не увидимся. И потом, я уродина и к тому же старая-престарая, и у меня дюжина детей, а самое главное… я люблю своего мужа и, как говорится, не могу иначе. Привет Кате. У меня все… (Кладет трубку.) Дяденька…

Звонок в дверь. Светлана выходит и возвращается с  В ы с т о р о б ц е м. Это мужчина лет пятидесяти, полный, но не грузный, даже с некоторой легкостью и изяществом в движениях, одет строго и просто, с чем, впрочем, контрастирует несколько легкомысленная белая кепочка. В руках чемодан.

В ы с т о р о б е ц. Черт!

С в е т л а н а. А Коли нет.

В ы с т о р о б е ц. Знаю. Одно утешение, что есть еще дома, где дверь отворяют женщины. (Ставит чемодан, снимает кепку.) Моей жены тоже нет дома. И я, когда улетал, ключей не взял, черт, чепуха какая-то. Должен был прилететь завтра. Прилетел сегодня. Вот вам. (Лезет в карман и достает какую-то безделушку, передает Светлане.) Сувенир. Индейские мастера. Индийские то есть…

С в е т л а н а. Спасибо.

В ы с т о р о б е ц. Ерунда все. Не зашел бы, наверняка бы не подарил. А?.. (Смеется.) Вот же, черт его знает. Действительно… (Вновь помрачнев.) Не могла уж вечер дома посидеть…

С в е т л а н а. Чай или кофе выпьете?

В ы с т о р о б е ц. Какой там кофе? Впрочем, давайте чай. Вот… (Достает из чемодана коробку.) Фирма «Липтон». Липтоновский чай знаете?

С в е т л а н а. Знаю.

В ы с т о р о б е ц. Вот его тогда. Заваривать умеете?

С в е т л а н а (смеется). Умею, умею, ворчун вы невозможный.

В ы с т о р о б е ц. Я не ворчун. Я администратор. По версии западной прессы — сильная личность.

С в е т л а н а. Чего же лучше? Красота мужчины — в силе.

В ы с т о р о б е ц. Ну да. И самый красивый мужчина — горилла. Кто-то меня чай пить уговаривал.

С в е т л а н а. Минута — и все будет.

В ы с т о р о б е ц. Что — минута? Чай? Ну нет. Уж лучше я сам. А вы смотрите и учитесь. Во мне есть это. Да и вообще всегда было… Педагогическое начало, я имею в виду.

С в е т л а н а. Я поняла. Вот вам самовар, вот чайник.

В ы с т о р о б е ц. Вполне в духе времени. Электросамовар, электрокамин, электродоилка… Ладно, сойдет. (Начинает заваривать чай, кивает на коробку.) Остальное оставьте себе. И еще коробку дам. Больше не дам. Я контрабандист, но не филантроп. Привез полный чемодан чая и две коробки уже просыпал… Хватит…

С в е т л а н а. Как съездили, Михаил Романович?

В ы с т о р о б е ц. Да как всегда. Отлично съездил. Отвратно. Превосходно. Я — коммивояжер. Гостурист. Полпред науки. А мне, между прочим, пятьдесят лет! И я был ученым. Пусть не таким, как ваш Панков, — он выродок. Но и я тоже был ничего себе. Обо мне говорили, писали. И члена-корреспондента я, черт побери, тоже не по продовольственной карточке получил… (Серьезно.) Вот чего я Коле никогда не прощу… (Пытаясь обратить в шутку.) Он мой враг, но это между нами.

С в е т л а н а. Ничего не поняла. При чем здесь Коля?

В ы с т о р о б е ц. Ни при чем, конечно. Я пошутил.

С в е т л а н а. Ну, выкладывайте, что у вас произошло с Колей?

В ы с т о р о б е ц (помрачнев). Ничего у нас не произошло… Когда умер Шевырев, кандидатура нового директора для всех была очевидна. И в министерстве, и в Академии, и в партийных органах — Коля. Но у Коли есть редчайший дар — при любых условиях он остается над обстоятельствами. И Коля просто рассмеялся и ушел. Причем так рассмеялся и так ушел, что всем стало ясно: уговаривать бесполезно.

С в е т л а н а. Но при чем все же Коля? Вам-то что помешало?

В ы с т о р о б е ц. Отсутствие соответствующего дара.

С в е т л а н а Так себя и вините.

В ы с т о р о б е ц. Вот именно. Тряпка. А меня в директора. А какой я, к чертям, директор? А меня — представительствовать! А это знаете, какая штука?.. (Хохочет.) Вот сейчас уезжал, так там тип один журнальчик «Плейбой» мне дарит публично, понимаете. И с улыбкой такой гаденькой. Мол, как вы на эти сексуальные аттракционы прореагируете, ась? (Хохочет.) А я взял. И поблагодарил. Спасибо, говорю, что вы так о нас заботитесь, только в данном вопросе импорт нам не требуется, своей отечественной техникой вроде справляемся! Вот рожа-то у него вытянулась. Готов чай. Нюхайте. Букет! Вот что такое чай! А то — «минуточку». Чай — это поэма, а не минуточка. Будем пить чай и смотреть «Плейбой». Неприличный, скандальный журнал «Плейбой». (Вынимает журнал из чемодана.) Вот он, голубчик-«плейбойчик». А вот вам липтон. Больше не дам. А! Черт с вами, берите третий короб — хватит вам на год.

С в е т л а н а. Спасибо… (Листает журнал.) Смешно… Непонятно только, кто это, мужчина или женщина?

В ы с т о р о б е ц. А у них это не имеет значения.

С в е т л а н а (смеется). Боюсь, что это нигде уже не имеет значения.

В ы с т о р о б е ц (глухо). Наверное, вообще ничто не имеет значения, кроме времени… А оно всегда против человека…

С в е т л а н а. Вы какой-то очень усталый. Почему вы такой усталый, Михаил Романович?

В ы с т о р о б е ц. От излишне ясного понимания перспективы.

С в е т л а н а. Что происходит? Почему вы так нервничаете?

В ы с т о р о б е ц. С чего это вы взяли?..

Светлана молча и ласково кладет руку на его сжатый кулак. Пауза.

Боюсь, вам трудно будет понять, Светлана Никитична… Да.

С в е т л а н а. А вы не бойтесь, Михаил Романович. Не бойтесь. Я… Разве уж так важно, чтобы я поняла? Вот вы будете мне говорить что-то, глядишь, и сами лучше разберетесь. Я это очень хорошо знаю, как важно… чтоб было кому рассказать…

В ы с т о р о б е ц. Вот оно что… Да-да… Какая история, черт… (Стремительно прокатившись по комнате, останавливается у телефона, стоит, покачиваясь на каблуках, затем решительно набирает номер. Ждет. Опускает трубку. Внезапно подходит к Светлане и долго молча на нее смотрит.)

С в е т л а н а (испуганно). Что с вами?

Высторобец по-прежнему молча привлекает ее к себе и целует.

(Вскакивает и мгновение стоит в замешательстве.) Почему вам так плохо, Михаил Романович?..

В ы с т о р о б е ц (опустив голову). Спасибо… Да… вы угадали… Я пропал… Кажется, я пропал… Кто бы мог подумать, да и я сам думал ли, как меня закрутит лихо…

С в е т л а н а (в полной растерянности). Вы пейте чай, остынет…

В ы с т о р о б е ц (с удивлением взглянув на нее). Знаете, о чем я подумал?

С в е т л а н а. Да.

В ы с т о р о б е ц. Всегда можно… даже в случайной доверительности, всегда можно проследить… ну, как сказать… эффект чувственного резонанса, что ли. Грек ищет гречанку, понимаете? У меня не сложилась жизнь… При всем внешнем благополучии не сложилась… Почему же так получается, что единственный человек, которому я открываюсь, — вы?

С в е т л а н а. Вы хотите сказать… Но у нас с Колей все в порядке.

В ы с т о р о б е ц. Да, у вас все в порядке. Я знаю. А у меня нет. И тем не менее я именно вам говорю об этом.

С в е т л а н а. Ну, не знаю… Почему?

В ы с т о р о б е ц. Скажите… вы могли бы меня полюбить? Полюбить, понимаете? Не сойтись, не пожалеть, не пригреть, а полюбить?!

С в е т л а н а. Михаил Романович! Ну зачем вы так со мной и с собой?

В ы с т о р о б е ц. Бросьте! Можно ради меня бросить все — и мужа, и дом, и привычки, — все к чертям?!

С в е т л а н а. О господи!

В ы с т о р о б е ц. Да-да! У меня кровь не голубая, а мужицкая, красная. Я спал и проснулся. Меня разбудили, заставили, дали понюхать этой отравы! Я попробовал и не умер. Я захотел еще. А ничего нет. Ничего, кроме обмана. (Кричит.) Почему?!

С в е т л а н а (устало). Чего вы хотите, вы знаете? Сами-то вы знаете?

В ы с т о р о б е ц. Я точно знаю, чего не хочу. Я не хочу лжи, фарса, не хочу быть смешным, не хочу быть пешкой!!! Так можно ради меня бросить мужа или нет? Ну?

С в е т л а н а. Да это казнь какая-то, Михаил Романович! Мало у вас женщин знакомых? Что вы из меня душу тянете?

В ы с т о р о б е ц. Потому, что поверю я только вам.

С в е т л а н а. И напрасно. Что я знаю? У меня весь свет в окошке — Коля. А любовь, дружба — обо всем этом у меня представления больше из книг. Советы… Боюсь, мои советы не принесут вам особой пользы…

В ы с т о р о б е ц (после долгой паузы). Да-а… Мне вот подумалось сейчас… Полнота счастья, наверное, доступна лишь умеющим забывать. А я не из их числа… Наверное, это смешно со стороны — в пятьдесят воскрешать младенчество. Когда непременно соловьи и ранние зори. И все вокруг прекрасны и чисты. И в груди постоянно холодок какой-то, тревога, грусть щемящая и сладостная. Когда любовь, по существу, даже не есть любовь к кому-то одному. Хотя да, ты его любишь, конечно, но это выплескивается твоя потребность любить и кошку, и дерево, и прохожего…

С в е т л а н а. А по утрам просыпаешься в слезах…

В ы с т о р о б е ц. Да-да! В слезах. И не от обиды вспомнившейся, нет, — оттого, что переполнен музыкой, переполнен восторгом! Ты не знаешь еще, что в этом восторге заключена, может быть, и самая большая человеческая боль. И потому праздник жизни рушится на тебя с такой щедростью, что потом, через много лет, оглядываясь на свою молодость, вообще не понимаешь, как ты выдержал, как тебя и вовсе-то не погребло под этим праздником!.. Ах, как глупо все! Боже мой, как глупо!

С в е т л а н а. Неправда, Михаил Романович! Неправда! Не глупо, а прекрасно! Какой вы счастливый, что у вас было все это…

В ы с т о р о б е ц (после паузы). Ничего у меня не было, Светлана Никитична. Ничего… Так, одни сны и мечтанья… (После долгой паузы.) Батя мой — он рабочий был, лесоруб, это у нас фамильное — сколько знаю, все на лесоповале работали. Да… Батяня ничего зарабатывал… и всю жизнь проходил в рваном ватнике… Одиннадцать человек детей, не шутка… все погодки… С тринадцати лет и мне, понятно, пришлось запрягаться, бате помогать. Тоже на лесоповале… Да… Там-то меня однажды и тюкнуло… Повредило позвоночник и парализовало к чертям… Медвежий угол, север… Стали каких-то старушек ко мне водить, колдуний. Поклялся: поднимут — буду верить в тебя, господи, в церковь буду ходить, святым стану… Не подняли…

С в е т л а н а. Что это?

В ы с т о р о б е ц (усмехнувшись). Так… воспоминание… А потом… Попал в наши места один человек, век его буду помнить. Нету уж, погиб в войну… Вытащил он меня тогда с моего запечья в Москву, в больницу… За семь лет — одиннадцать операций…

С в е т л а н а. Боже мой, какой ужас!..

В ы с т о р о б е ц. Ерунда. Страшно было другое. Семь лет на койке… Рядом люди приходят, уходят, а ты остаешься… лежишь. Всем ты в жалость и всем чужой. Принесут газеты, радио включат — за стеной страна живет, водоверть!. Пятилетки, война. А ты лежишь. Погиб батяня… за меня. Все братья… за меня. Друзья, однокашники… за меня… И все без меня…

С в е т л а н а. Да, понимаю…

В ы с т о р о б е ц. Тогда решил, не поднимусь — лучше помру. Должен подняться. Чтобы сделать что-то сто́ящее. Чтобы людям вернуть хоть частицу долга… Учился. Как одержимый. До обмороков. Под матрацем учебники прятал. Всю школу лежа закончил. Гимнастику себе придумал — ведь это ж смех и грех сказать, такое выделывал, что руку сломать ухитрился, до чего зол был. Другой раз рвота от боли начиналась, а все равно делал. Ну ладно. Поднялся… Стал вроде ученым… А все одно — комплекс вины, задолженности какой-то перед людьми так и остался…

С в е т л а н а. Но почему? Почему?..

В ы с т о р о б е ц. Видимо, Светлана Никитична, мой долг… негасимый. Разве ж моими делами его оплатишь?..

Затемнение.

По просцениуму — переулку — медленно бредет  П а н к о в. В безвольно повисшей руке болтается, цепляя за ногу, портфель. Из темноты подъезда, мимо которого Панков проходит, выглядывает  л о т о ч н и ц а с корзиной.

Л о т о ч н и ц а. Эй, гражданин!

П а н к о в (испуганно шарахнувшись). А? Что?

Л о т о ч н и ц а. Апельсинчика не хотите?

П а н к о в (пробуждаясь). Вы что-то сказали?

Л о т о ч н и ц а. Апельсинчика, говорю, не хотите?

П а н к о в. Хочу.

Л о т о ч н и ц а. Бери, миленький, хорошие апельсинчики, из Мороки.

П а н к о в. Ага. Таких не пробовал. (Достает кошелек.) И сколько?

Л о т о ч н и ц а. Четыре рубля.

П а н к о в. Дешевая морока… (Отдает деньги и получает взамен большой целлофановый пакет.) Что такое? Куда мне столько? И орехи. (Вскрывает пакет и, достав апельсин, начинает есть его, как яблоко, не очистив.) Берите орехи…

Л о т о ч н и ц а. Глаза б мои на них не глядели… Целый месяц одни апельсины эти да орехи ем, с души воротит.

П а н к о в. Да? А зачем?

Л о т о ч н и ц а (помрачнев). Так уж складывается…

П а н к о в. Диета?

Л о т о ч н и ц а. Когда б диета, а то… С планом второй месяц горю, сама ж у себя и покупаю. Не пропадать добру — вот и давлюсь…

П а н к о в (принимаясь за второй апельсин). Действительно… Кстати… Я, конечно, не спец в торговле, но… странно, почему вы в переулке, когда на большой улице любители витаминов косяками ходят?

Л о т о ч н и ц а. Да это так, родименький, правильно… Только ведь подумать — и в переулке кому-нибудь апельсины нужны…

П а н к о в (с интересом). Гм… любопытно… Во всяком случае, позиция… И апельсины, скажу вам, высший класс. Давно таких не ел. Дайте мне еще пару пакетиков, пожалуйста. (Достает деньги, расплачивается, укладывает в портфель пакеты, смеется.) Будь здоров отоварился! Это вам не слон под бешамелью, а?

Л о т о ч н и ц а. Думаешь, не понимаю?.. Зря ты меня жалеешь, только деньгам перевод. Меня, кстати, Маней звать.

П а н к о в. Очень приятно… (Присаживается на ступеньку.)

Л о т о ч н и ц а (садясь рядом). Штаны б не замарал. Ты по каким делам-то работаешь?

П а н к о в. По фантазиям.

Л о т о ч н и ц а. Да что ты? И такое есть? По ночам небось работа?

П а н к о в. Почему вы решили?

Л о т о ч н и ц а. Так когда ж еще сочинять-то, как не ночью?.. Свет погасишь, лежишь, и будто на всем свете никого больше нету. А ты в лодке… А лодку зацепило за что, и реку мимо несет, а ты на месте, и только и есть что ты, да лодка, да вода позванивает… Я б небось смогла по твоему-то. А как платят?

П а н к о в. Вроде ничего.

Л о т о ч н и ц а. И то слава богу. Хоть пристроенный.

П а н к о в. А вы?

Л о т о ч н и ц а. Что я?

П а н к о в. Как ваша жизнь складывается?

Л о т о ч н и ц а. Знакомиться хочешь?

П а н к о в. Для разговора.

Л о т о ч н и ц а. Эх, миленький, разве ж так вот все за раз порасскажешь?.. Другой раз думаешь: лизни сейчас собака по сердцу — и отравится.

П а н к о в. Не надо. Жалко собачку.

Л о т о ч н и ц а. Когда б меня кто пожалел, охранил.

П а н к о в. Неужто некому? А мне говорили, что сейчас перебор охранников — ходят, ищут, кого бы охранить.

Л о т о ч н и ц а. Эх, родименький, я ж с Весьегонска.

П а н к о в. Ну и что? На весьегонских спросу нет?

Л о т о ч н и ц а. Так ведь… Я там за отдыхающего вышла… У нас дом отдыха был, прямо на водохранилище, на барже. Вот оттуда один, по электричеству… Свадьбу у нас отгуляли, честь по чести… Сюда привез… Прописал…

П а н к о в. Ну?

Л о т о ч н и ц а. И бросил… Через полгода бросил, подлец. С Женькой-официанткой спутался.

П а н к о в. Ты подумай. И как же?

Л о т о ч н и ц а. Давно уж, девятнадцать лет. Привыкла… Разменялись потом. Комната у меня. Не обратно же было ехать. Сраму-то… Вот пошла на лоток…

П а н к о в. Да-а… история… А вчера бы я мимо прошел и не узнал… (Смотрит на часы.) Еще два часа…

Появляется  М о р е в — невысокий, тщедушный человек навеселе.

М о р е в (кричит). Маня! Откройся, Маня!

Л о т о ч н и ц а. О господи, пропала я! Это от него я целый месяц, от проклятого, укрываюсь. Куда ж мне теперь? (Порывается бежать.)

П а н к о в. Не бойся, Маня, сиди на месте. Но пасаран.

М о р е в (заметив их, подходит). Иван Морев, русский Аршин мал алан! Я полсвета обошел, тебя, милую, нашел…

П а н к о в (загораживая лоточницу). Идите-ка, Морев, своей дорогой.

М о р е в. Что такое я наблюдаю, Мария Ивановна? Что это еще за прыщ на ровном месте?.. (Внезапно резко развернувшись, бьет Панкова в лицо.)

Лоточница кричит.

П а н к о в. Ах ты!.. (Дает Мореву сдачи.)

Затемнение.

Квартира Панковых.

В ы с т о р о б е ц. Так вы и ушли от ответа, Светлана Никитична. А очень бы мне хотелось, чтоб именно вы ответили на мой вопрос, на тот… Могли бы вы?..

С в е т л а н а (с улыбкой). Да был ли вопрос, Михаил Романович?

В ы с т о р о б е ц (после долгой паузы). Вы не знаете некоего Славика? Славика Контырева?

С в е т л а н а. Не знаю.

В ы с т о р о б е ц. Странно… Мне казалось, что его знает весь свет…

С в е т л а н а. А кто он такой? Почему вы спрашиваете?

В ы с т о р о б е ц (как-то очень буднично). Он живет с моей женой…

С в е т л а н а (после паузы). Михаил Романович… Сейчас же скажите, что вы все это придумали, все-все придумали…

В ы с т о р о б е ц. А что изменится?

С в е т л а н а. Но это же… невозможно.

В ы с т о р о б е ц. Бросьте, пустое все… Что там невозможного? Очень обычно. Проза жизни, так сказать.

С в е т л а н а. Как же? Как же вы?

В ы с т о р о б е ц. Так… Люблю я ее… Очень люблю. Вот и все… Так что простите, если можете…

С в е т л а н а. Не надо об этом, Михаил Романович. Вам же лучше теперь, правда?..

В ы с т о р о б е ц. На меня, к сожалению, гипнотические пассы не действуют. И не пробуйте… Когда представляешь себе, как вот сейчас вернешься домой, в эту большую квартиру… Вы никогда не замечали… ну, как трудно подчас даже в очень большой комнате найти свободный угол? Нет?

С в е т л а н а. Я, видно, вообще мало что еще разглядела в жизни, Михаил Романович.

В ы с т о р о б е ц. Будем надеяться, что такого вам и не придется разглядывать. О вас говорить не приходится, вы вся — вот она, как бабочка на ладони… А? Вот же черт побери! Красивые слова говорить стал. Бабочка на ладони… С ума сойти!.. Комплимент!.. (Подходит к телефону, набирает номер и ждет.) Нету… Гуляем… (Возвращается к столу.) Идти некуда. Не выгоните?

С в е т л а н а. Это после комплиментов-то? Никогда. И еще накормлю.

В ы с т о р о б е ц. Кормленый.

С в е т л а н а. Тогда продолжим чай с разговорами.

В ы с т о р о б е ц. Это — пожалуйста. Только о несчастной любви на сегодня хватит, теперь о любви счастливой. Давайте о Коле. Что такое Коля?

С в е т л а н а. В самом деле — что? Мне это, представьте, тоже небезынтересно. Так что у вас?

В ы с т о р о б е ц. А у нас ученый Коля — величайший реалист. А у вас?

С в е т л а н а. А у нас в квартире Коля не найдет, пожалуй, газ. Коля — «реалист»!.. (Смеется.) Самая большая шутка про Колю.

В ы с т о р о б е ц. Не скажите… Что отличает человека выдающегося от, ну, скажем, талантливого? По моему твердому убеждению, в первую голову — реализм. Это кастовая принадлежность каждого крупного деятеля, не важно, чем он занимается — политикой, торговлей яйцами или теорией гравитации.

С в е т л а н а. Так это же какой-то гимн приспособленчеству!

В ы с т о р о б е ц. Совершенно верно. Только наоборот. Не человек приспосабливается к обстоятельствам, а человек приспосабливает обстоятельства. И здесь, извините, огромная разница, без учета которой не было бы ни Колумба, ни Леонардо да Винчи, ни Ленина. Каждый из этой звездной плеяды при всем том, что все они были мечтателями, фантазерами, кем угодно, — прежде всего был реалистом.

С в е т л а н а. Честно говоря, реалист всегда — для меня во всяком случае — это человек, который знает, что почем.

В ы с т о р о б е ц. Нет. Человек, который знает, что зачем! Опять-таки громадная разница. И вот таков Коля. Он невероятным, удивительнейшим образом умеет, так сказать, заземлить самую абстрактную идею…

С в е т л а н а. Странно… Мне это почему-то обидно.

В ы с т о р о б е ц. Бросьте! Я мечтал бы только, чтобы такое сказали когда-нибудь обо мне. Панков!.. Я до такой степени подпал под обаяние его ума, что как личность, видимо, совсем себя растерял. Скажи он: «Миша, я подсчитал, и выходит, что тебе мешает правая нога», — я б ее отрезал, так я ему верю! Серьезно говорю. Панков — это большая наука, настолько большая, что я самоустранился от нее… ради нее…

С в е т л а н а (после паузы). Что же вы замолчали?

В ы с т о р о б е ц (в возбуждении вскакивает). Когда б вы знали, Светлана Никитична, каких демонов пробудил во мне этот разговор! Коля!.. Порой мне кажется, что я его ненавижу!

С в е т л а н а. Колю?

В ы с т о р о б е ц. Да, Колю! Разве можно любить человека, которому ты всем обязан?

С в е т л а н а. Вы? Обязаны Коле? Чем?

В ы с т о р о б е ц. Да всем! Всем! Судьбой своей, жизнью, тем, что пешка при нем, любовью, женой!..

С в е т л а н а. Михаил Романович, о чем вы?

В ы с т о р о б е ц (лихорадочно). Да! Да! Да!.. Что я понимал, что знал, кроме формул? Что?.. И вдруг — персона… Визиты, банкеты, фраки, манишки! И тут же как резюме общественного мнения: «Неудобно как-то, несолидно, Михаил Романович. Есть в неженатом человеке что-то петушиное…»

С в е т л а н а. Неужели вам это Коля говорил?

В ы с т о р о б е ц. Коля?.. При чем здесь Коля?.. Нет, это солидные люди говорили, солидные доброжелатели… Тонко говорили, ненавязчиво… Давали понять… Ну, дали. А ведь это только начни… Пока в голову не приходило, так и не замечал никого, а стоило взглянуть — боже ты мой! Да их, оказывается, тысячи вокруг, миллионы! И все молоденькие, красивые, соблазнительные… доступные, черт побери… И появилась таким образом Таня…

С в е т л а н а. Вот оно что…

В ы с т о р о б е ц. Да, вот так… Вы любите театр?

С в е т л а н а. Очень.

В ы с т о р о б е ц. Тогда вы поймете… Шекспировские мужики, шекспировские страсти… Черт! Я вот такой, понимаете?.. (Смеется.) Представляете себе Отелло где-нибудь в самодеятельности? Отелло играет короля Лира, а? Отелло в роли Лира… (Смеется.) Так это я… Это вам не слон под бешамелью… Извините, что цитирую вашего Панкова.

С в е т л а н а. Да? Никогда не слыхала.

В ы с т о р о б е ц. Позвольте, как это не слыхали?.. Да он уж лет восемь чуть не через слово дурацкую фразу эту повторяет. Мы ее и то уже все… употребляем… (Смотрит на Светлану.) Ну, честно только, — вы что, не разговариваете с ним, что ли?

С в е т л а н а (после паузы). А вы видели когда-нибудь его режим дня?

В ы с т о р о б е ц. Я и слов-то таких не знаю.

С в е т л а н а. Хорошо… Обождите минутку… (Выходит из комнаты и вскоре возвращается с листком бумаги.) Вот, двенадцать лет назад повесил над своим столом. Еще на той квартире. Теперь здесь висит. Попробуйте, поищите неучтенную минуту… (Отдает листок.)

В ы с т о р о б е ц. И никогда не отступил?

С в е т л а н а. Все случаи пересчитаю по пальцам.

В ы с т о р о б е ц. Мог бы и запомнить. Зачем было в новой квартире стены портить? Или это так, для потомков и публики?

С в е т л а н а. В его кабинете бываю только я, да и то в его отсутствие…

В ы с т о р о б е ц. Та-ак… Забавно… (Вынимает очки и, как-то по-стариковски оседлывая ими нос, читает.) «5.30 — подъем». Хорошо. Рано вставать полезно. «5.30—6.00 — зарядка, душ». Великолепно. Здоровье в порядке, спасибо зарядке… Далее. «6.00—8.30 — теория и общие идеи конструкций узлов». Ага. Это вот как раз то, что я говорил о его умении реализовать абстракцию. Что ж, понятно — утренние часы для этих дел самые лучшие… «8.30—8.40 — завтрак». Не много. «8.40 — выход на работу. 9.00—20.30 — работа». Гм… не знал. Не разрешил бы… «20.50 — возвращение домой. 20.50—21.00 — ужин…». Это что — десять минут вместе с мытьем рук?

С в е т л а н а. И с переодеванием. Перед ужином он переодевается.

В ы с т о р о б е ц. Да-а… Ну-ну… (Продолжает читать.) «21.00—22.00 — теория и общие идеи конструкций узлов». Как? Опять?! Хорошо… «22.00—23.20 — писать книгу». Да-а… Ничего… Так, и что еще? «23.20—23.30, — это значит десять минут, — стихи… 23.30—5.30 — сон…» (Возвращает листок Светлане, снимает очки и убирает их в карман.) Но зачем все же эта штука висит у него над столом?..

С в е т л а н а. Не знаю…

В ы с т о р о б е ц. И эти стихи! Зачем ему, черт, на десять минут эти проклятые стихи?! На десять минут в сутки… (Расхаживает по комнате, затем неожиданно подходит к телефону и резкими, злыми движениями набирает номер.) Алло! Высторобец говорит… Да. Соедините… Вася? Здоров… Сегодня, час назад… Так получилось, не хотел там зря торчать… Что? Экзотикой не интересуюсь. Чаем интересуюсь… Привез. И тебе привез… Все в порядке, старина, на высшем уровне. Отчет представлю по форме. Я о другом хотел. Завтра заявление привезу… Заявление! В отставку. Хватит. Сейчас предупреждаю, чтоб завтра у тебя лишних разговоров не заводить… Ничего не случилось… Говорю, не случилось… значит, так оно и есть… Извини, Вася, лишний разговор. Давно продумано, зря слов не бросаю. Хватит… Не понимаешь? И не поймешь… Все. Будь здоров. (Опускает трубку.)

С в е т л а н а. С кем это?

В ы с т о р о б е ц. Министр… Друг, называется. Учились в одной группе, ели из одной миски… (Передразнивает.) «Не понимаю…» Пусть только попробует завтра отговаривать, я ему покажу…

С в е т л а н а. Михаил Романович, вы с ума сошли.

В ы с т о р о б е ц. Безусловно. Три года назад. Сейчас, кажется, отхожу… (Хохочет.) Вот черт! Буквально физически ощущаю, как отхожу… (Вскакивает и, подхватив Светлану, кружит ее по комнате.) Вот когда заживем наконец!

С в е т л а н а (освободившись). Вы мальчишка, медведь, башибузук.

В ы с т о р о б е ц (радостно). Правильно! Фанфарон! Лапсердак! Крепдешин!

С в е т л а н а. Не понимаю ни вашего решения, ни вашей веселости.

В ы с т о р о б е ц (просто и доверительно). Светлана Никитична, если отбросить дурацкие кривляний, каждый человек вправе… на десять минут, хотя бы на десять минут, забыть обо всем. К сожалению, мы часто, слишком даже, забываем об этом праве…

С в е т л а н а (задумчиво). А что проку, если и помним? Знать — еще не значит уметь.

В ы с т о р о б е ц. Но при наличии знания даже неумелость… помогает чувствовать себя человеком. Отнимите у человека необходимость преодоления — и он превратится либо в машину, либо в труп!

С в е т л а н а. Либо в совершенство.

В ы с т о р о б е ц. А вот это самое страшное!

С в е т л а н а. Почему?

В ы с т о р о б е ц. Потому, что скука зеленая, конец… Абсурд, вот что всему начало! Гениальное рождается из абсурда! Две параллельные прямые через одну точку — абсурд! Но Лобачевский подумал так — и родилась новая геометрия. Консервы из времени — абсурд! Но Эйнштейн не испугался его — и родилась новая физика! Мало абсурдного, мы боимся его. А совершенство — это отнятый шанс… Жизнь куда интереснее и богаче… (Набрав номер и подождав у телефона, задумчиво.) Да-а… В науку я, кажется, вернусь… но как я вернусь домой?..

Затемнение.

Переулок. На ступеньке сидят  л о т о ч н и ц а, П а н к о в  и  М о р е в. У мужчин довольно помятый вид — у Панкова оцарапана щека, у Морева затек глаз и разбита губа.

М о р е в (ощупывая глаз, смеется). Вот зараза, а?

П а н к о в. Ничего, в другой раз не полезешь. Ешь апельсинчик.

Л о т о ч н и ц а. Полезет.

М о р е в. Точно! У меня это в крови… Завожусь с ходу.

П а н к о в. Мотопед.

М о р е в. А чего бояться? Получишь, вернешь, зато никому не должен.

П а н к о в. Раскрепощение инстинктов. Оказывается, приятная штука. Раньше никогда не испытывал. Благодаря тебе, Иван, получил массу удовольствия.

М о р е в. Ты откуда драться умеешь?

П а н к о в. Тренер сборной по боксу.

Л о т о ч н и ц а. А говорил — по фантазиям.

П а н к о в. Совмещаю.

М о р е в. Лезешь к приличному человеку, а он, зараза, боксер.

П а н к о в. А ты, чудак, не лезь к приличным людям. Они теперь все боксеры. Жизнь такая.

Л о т о ч н и ц а. Вот-вот, поучи его, недоумка, и про меня объясни, чтоб отстал.

М о р е в. За тебя, Манечка, я на весь свет готов, хоть там все боксеры соберутся.

П а н к о в. Так ты не только по фигуре Дон-Кихот?

М о р е в. Не, характер. Потому и тощий — на работе переживаю. В кино работаю, киномеханик. Никаких нервов по моей-то натуре не остается… А чего ты тощий? Спортсменам не положено.

П а н к о в. Пью много, алкоголик.

Л о т о ч н и ц а. Да что ты? А лечиться не пробовал?

П а н к о в. Пробовал. Не берет.

Л о т о ч н и ц а. Ох, родименький! Вот беда-то.

М о р е в. Ничего. Хороший человек всегда пьет, потому — переживает… Маня, вот при человеке опять говорю, он поймет — не выйдешь за меня, горькую запью. Последний раз говорю, потом вспомнишь.

Л о т о ч н и ц а. Да за что ж ты меня мучишь-то, проклятый? Что я тебе сделала? (К Панкову.) Объясни ему, родименький, не пара я ему, у меня дочке восемнадцатый год, невеста, и сама я на шесть лет его старше, полоумка. Хватит уж, раз брошенная, в другой раз не хочу, не надо!

М о р е в. К чему такие обидные слова, Мария Ивановна? К тому же тебя работа на свежем воздухе хорошо сохраняет… Так что, Манечка, вполне ты меня переживешь, и мне это крайне досадно.

Л о т о ч н и ц а. Ну вот, час от часу не легче!

П а н к о в. Так ведь это же замечательно!

Л о т о ч н и ц а. Да ты что?

П а н к о в. Сейчас поясню, постой… Скажи, Ваня, по совести: ты самого себя уважаешь?

М о р е в. Странный вопрос. Понятно… А, черт, и не думалось.

П а н к о в. И отлично, Ваня, не расстраивайся! Главное другое… Ты любое свое отношение к себе от жены не скрывай — пусть размышляет.

М о р е в. А зачем?

П а н к о в. Да так, полезно иметь о себе еще одну точку зрения.

М о р е в. А ты сам-то женат?

П а н к о в. Да.

М о р е в. И своей — как, рассказывал?

П а н к о в. Я?.. (Подумав.) Честно сказать, не помню… (Посмотрев на часы, встает.) Час сорок пять… Пора мне, братцы. Много еще надо успеть.

М о р е в. А я думал — выпьем по случаю. Я б и сбегал.

П а н к о в. Извини, друг, магазинное душа не принимает. Исключительно политуру потребляю, тринадцатый номер. Так что счастливо.

Л о т о ч н и ц а. А мне чего объяснить обещался?

П а н к о в (смеется). А про охранника я вспомнил, Маня. Вот он. Любит. Так что плюнь на годы и держи крепче…

Затемнение.

Квартира Панковых. Звонок в дверь. С в е т л а н а  выходит и возвращается с  К о р о б о в о й, энергичной, шустрой женщиной, лицо которой отличают чрезвычайная подвижность и наивная хитроватость.

К о р о б о в а. Ох, я и не знала, что здесь мужчина… Здрасьте!..

В ы с т о р о б е ц. Здравствуйте…

К о р о б о в а (Светлане). Я — Коробова. Люси Коробовой мать…

С в е т л а н а. Это, кажется… Я как-то слышала фамилию… Коллега или ученица Николая Николаевича?

К о р о б о в а. Точно. Я на минутку.

С в е т л а н а (приглядываясь). Позвольте… Я вас видела когда-то… Определенно видела. В том доме, где мы жили раньше.

К о р о б о в а. Ну да. И мы там жили. А теперь здесь, через несколько домов. Обратно рядом.

С в е т л а н а (все еще не понимая цели визита). Какое совпадение, подумайте!

К о р о б о в а. Почему же совпадение?.. Николай Николаевич помог. Не оставляет нас, спаси его бог.

С в е т л а н а. То есть… в каком смысле?

К о р о б о в а. Я говорю, квартира у нас теперь отдельная. И у Люськи комната. Раньше мы в общей жили, с соседями. А как Николай Николаич похлопотал, так и все, исчерпанный вопрос.

С в е т л а н а. Я… Извините…

К о р о б о в а. Чего я пришла? Да, спросить Николая Николаича я.

В ы с т о р о б е ц. Панков в Хельсинки.

С в е т л а н а. Что за шутки, Михаил Романович? Коля в институте, на работе.

В ы с т о р о б е ц. Как понимать?

К о р о б о в а. Вот и я пришла — Люська письмо оставила. Звонила к ним — трубку никто не берет. А письмо какое-то чудное. Она мне отродясь вообще-то писем не писала, и слов таких я от нее не слыхивала. А тут выдала — не поймешь.

С в е т л а н а. Извините, мне не ясна ситуация.

В ы с т о р о б е ц. Черт меня побери, если я вообще понимаю хоть что-то… Сегодня двадцать восьмое… Двадцать седьмого началась конференция в Хельсинки, на которой Панков должен выступить. Что происходит? Я вас спрашиваю?

С в е т л а н а. Но я впервые слышу об этом, Михаил Романович.

К о р о б о в а. Было, было, слыхала я. Чего-то они там переиграли.

В ы с т о р о б е ц. Что переиграли?

К о р о б о в а. Да мне ни к чему было, не помню…

В ы с т о р о б е ц. Та-ак… (Подходит к телефону, набирает номер и долго ждет.) Кабинет его не отвечает…

К о р о б о в а. Что ж такое может быть? И я звонила по всем отдельским телефонам — молчат. Разве б я так-то, без дела, к Николай Николаичу осмелилась? Звоню — молчат. А тут письмо бельмом. Эксперимент у них какой-то.

В ы с т о р о б е ц. Какой эксперимент? Где письмо?

К о р о б о в а. Да вот… (Протягивает письмо Высторобцу.)

В ы с т о р о б е ц (надевает очки, читает). «Милая, любимая мамочка!..»

К о р о б о в а. Это я. Отродясь такого от нее не слыхивала.

В ы с т о р о б е ц (продолжает читать). «Сегодня мы проводим эксперимент, который итожит десять лет моих отношений с Никником»…

К о р о б о в а (перебивает). Это она так Николая Николаича зовет.

В ы с т о р о б е ц (бросив короткий взгляд на Коробову, продолжает читать). «Мне трудно объяснить тебе все, да и не надо, не важно. Главное — ты знаешь, для Никника я пойду на все. До свиданья, мамочка. Я люблю тебя. Что бы ни было, сумей быть всегда счастлива. Лично я ни о чем не сожалею. Твоя Л.».

С в е т л а н а (растерянно и беспомощно). Что это?..

В ы с т о р о б е ц (после паузы). Та-ак… Ну, хорошо!.. (Подходит к телефону, набирает номер, ждет.) Алло! Привет. Наконец-то… Да, несколько неожиданно. Сегодня… Пустое все. Слушай, Славик здесь?.. Ага… Я неподалеку, скоро подойду. Так чтоб духу его не было… Что?.. Можешь вместе с ним… Как угодно. Отныне так. Все… (Опускает трубку.) Светлана Никитична, я сейчас снесу домой вещи. Через какое-то время зайду. Если Коли еще не будет, подъеду в институт сам. Странные дела здесь без меня творятся… (Уходит.)

К о р о б о в а (обеспокоенно). Что ж это стряслось-то, господи помилуй? С чего бы Высторобцу так осерчать? Может, что я вам помешала?

С в е т л а н а. Вы и его знаете?

К о р о б о в а. Что ж я, по соседству жильцов не знать? И его. И Таньку. Вот уж скажу, ну есть оторва! Чтоб такой мужчина… видный, и как же она им крутит! Ну…

С в е т л а н а (перебивает). Извините, мне неприятен этот разговор.

К о р о б о в а (понимающе). Сочувствуете? Понятно… Наше дело бабье…

С в е т л а н а (резко). Извините, но и обобщения ваши мне… странны.

К о р о б о в а. А вы не серчайте, я — могила. Чего видела — не видела. Так что не опасайтесь, у меня не сорвется.

С в е т л а н а. Я вас, к сожалению, плохо понимаю.

К о р о б о в а (легко). А и ладно. Так если не появится Люська, я через часок еще загляну, хорошо?

С в е т л а н а. Подождите… Мне хотелось бы вас… спросить вас о некоторых моментах. Я не понимаю…

К о р о б о в а (охотно). А вы спрашивайте, чего ж! С удовольствием поговорю с культурной женщиной… (Садится.)

С в е т л а н а. Скажите… Письмо… Как его следует понимать?

К о р о б о в а. Когда б я сама поняла…

С в е т л а н а. Нет, я не о том… Я… ну, вот то, что ваша дочь называет отношениями…

К о р о б о в а. Так уж десять лет, как отношения. Вон моя-то так и пишет — десять лет… Помню, в ту пору весь двор ее боялся. Первая шпана была… да и спрос каков — безотцовщина…

С в е т л а н а. А где ваш муж? Вы извините, что я так бесцеремонно выспрашиваю, но… Мне необходимо разобраться…

К о р о б о в а. Погиб у меня муж. Задавило его машиной…

С в е т л а н а. И как же вы?

К о р о б о в а. Да вот… Так одна и осталась… Люське два годика было — одна поднимала… Не скажу, конечно, что мужчин не было… Были, да только… С утра ж до ночи на работе — на заводе по сменам и в школе уборщицей. Так и времени на эти дела не оставалось. После, Люська как подросла, а она на язык резкая, — и вовсе мужиков от дома отшила.

С в е т л а н а. А вы?

К о р о б о в а. А что я? Чего сделаешь? Бывало, надумаешь характер показать, а не больно-то… Комната одна, квартира общая. Соседей, что ли, развлекать?

С в е т л а н а. Да-а… Как все непросто…

К о р о б о в а. А Николай Николаевич как придет…

С в е т л а н а. Николай Николаевич ходил к вам?

К о р о б о в а. А как же? Каждый день. Не ко мне, конечно, чего ему за интерес? К Люське ходил.

С в е т л а н а. Не понимаю… Что у них могло быть общего?..

К о р о б о в а. Так, приглянулась ему, видать, Люська… Приодел ее… И вообще помогал…

С в е т л а н а. Но… но… Почему? Как?

К о р о б о в а. Чего ж. Занимался с ней. И всякое такое… Я-то на работе больше, а свободная была, так уходила. Чего мешать? Потом уж, когда работу бросила, думала…

С в е т л а н а (перебивает). Вы оставили работу? Почему?

К о р о б о в а. Так давно уж — Николай Николаич помогал хорошо…

С в е т л а н а. Что — он содержит вас?

К о р о б о в а. Пока Люська училась — помогал… Помню, говорит мне как-то: «Вы, говорит, сами даже не понимаете, какая ваша Люся… Ей уход нужен. И по дому, и по хозяйству — это не ее, оградите…».

С в е т л а н а. Прекрасная история! И что же? Вы решились оставить работу? Вы были достаточно молоды, кажется?

К о р о б о в а. Так ведь… Подумала я себе — пенсию выработала. У нас на заводе по вредности, если стаж есть, женщины в сорок пять пенсию получают… А мне сорок шесть было… Все одно всех денег не заработаешь… Николай Николаич помогает. Хватит, словом, на жизнь. И у девки вроде дорога намечается. Взяла да и ушла…

С в е т л а н а. И что же? У вас появилось много свободного времени. Что вы делали?

К о р о б о в а. Так по дому-то я быстро управляюсь, больше все во дворе… С одной поговоришь, с другой ля-ля, глядишь, дня и нет. Да вы и сами не работаете, знаете, как оно бывает.

С в е т л а н а. Да-да, разумеется… Завидная общность.

К о р о б о в а. Что вы?

С в е т л а н а. Так, пустяки. Вы продолжайте, пожалуйста. О близких всякие новости интересны, а такие и вовсе. Очень обяжете меня…

К о р о б о в а. Да это за ради бога. Меня не убудет… Ну, стала учиться Люська в институте. Закончила.

С в е т л а н а. И все это время Панков продолжал с ней заниматься?

К о р о б о в а. А как же? Кажный день. Если не уезжал, конечно. А пока в Москве — кажный день. И то сказать — редкостный человек.

С в е т л а н а. Да, редкостный, наверное, не то слово… И что же дальше?

К о р о б о в а. Чего ж. Стала она у Николай Николаича работать. Кандидатшей стала, ну это еще с диплома. Диплом у ней взяли прямо на кандидатку. Теперь, говорит, скоро докторшей будет. Опять же Николай Николаич после работы каждый день заходит. Только теперь они и ездят вместе — за границу, в командировки всякие.

С в е т л а н а. Ах, даже настолько… Мило.. Знаете, я вас особо больше не задержу, но… Ох, уж эти вечные бабьи «но»… Последние два вопроса, только два. Ведь это не много, правда, два вопроса?

К о р о б о в а. А вы не запаляйтесь, спрашивайте — и все… Я отвечу.

С в е т л а н а. Ах, вот как, стало быть? Чудно. Тогда первое: зачем вы взяли с собой письмо?

К о р о б о в а. Не пойму что-то.

С в е т л а н а. Письмо. Вашей дочери письмо. Оно же адресовано вам. Лично. Откровенно. Доверительно… Зачем вы его принесли сюда, в мой дом?

К о р о б о в а. Интересно! Люська дочка мне или кто? Должна я об ней интересоваться или как? Тем более я с письмом и не к вам вовсе шла, а к Николай Николаичу.

С в е т л а н а. А показали мне!.. Как вы можете?

К о р о б о в а. Что-то не туда вас повело, не…

С в е т л а н а (перебивает). Извините, но… все же как… как вы можете… и могли?! Вы! Мать!!

К о р о б о в а. Ну, будет! Нечего меня мордой в стол тыкать! Мать! Побудь-ка сперва сама матерью! Небось я не дура — мешать, когда девке такое счастье в руки покатило!.. (Направляясь к выходу.) Счастливо вам! Через час, если Люська не объявится, обратно зайду! (Выходит.)

Какое-то время Светлана сидит неподвижно, оцепенев, потом оглядывается кругом с тревожным недоумением. В двери — П а н к о в.

Занавес.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Действие не прерывалось. Когда поднимается занавес, П а н к о в  подходит к  С в е т л а н е.

С в е т л а н а. Что с тобой?

П а н к о в. Пустяки, споткнулся… (Как бы выполняя ритуал, смысл которого давно забыт, целует жену и передает ей портфель.) Ну, как дела в за́мке? Стража не дремлет? Камин не чадит?

С в е т л а н а. Чадит… Но ничего… Я проветрю…

П а н к о в. Отлично. (Садится в кресло, закуривает.)

С в е т л а н а (удивленно). Ты… не переодеваешься?

П а н к о в. Как видишь… Кофейку не найдется?

С в е т л а н а. Найдется.

П а н к о в. Принеси, будь добра.

С в е т л а н а. Почему ты сегодня так рано?

П а н к о в. Извини… (Заметив чашки на столе.) У нас кто-то был?

С в е т л а н а. Высторобец.

П а н к о в. Да?.. Скажите… Миша обгоняет время… Хлопотун. Ну, и что он делал?

С в е т л а н а. Удивлялся.

П а н к о в. Не устал еще?.. Чему же он на этот раз удивился?

С в е т л а н а. Тебе.

П а н к о в. Да?.. А я-то думал, что ничем уже не могу его удивить.

С в е т л а н а. Можешь.

П а н к о в. Например?

С в е т л а н а. Он говорил, что не ожидал застать тебя в Москве.

П а н к о в. И только-то?..

С в е т л а н а. И еще… Его удивили твои дела. Институтские, конечно.

П а н к о в (стремительно). Что он о них знает? Откуда?

С в е т л а н а. Здесь была Коробова.

П а н к о в. Каким образом? Материализация духов? Люся же в институте!

С в е т л а н а. Мать… Люси.

П а н к о в, Анна Владимировна?

С в е т л а н а. Да.

П а н к о в. Ну и что? Что ей здесь нужно было?

С в е т л а н а. Она приходила к тебе с очень трогательным письмом от Люси… Трогательным и проникновенным.

П а н к о в. Что?!.. Люся оставила письмо?.. Да как она посмела?

С в е т л а н а. А ты хотел, чтобы так все и осталось шито-крыто, конспиратор?

П а н к о в. То есть?

С в е т л а н а. Что — то есть? Ты кто — Зорге, Абель, Авель, Каин? Кто?! Я думала, что за двенадцать лет это узнала, а оказывается… оказывается…

П а н к о в (перебивает, искренне). Ты заболела?

С в е т л а н а. Оставь! Что у тебя происходит на работе? Почему эта девочка в письме прощается с матерью? У тебя же ничего не бывает просто так — для чего ты готовил ее все эти десять лет? Для чего? Для сегодня?

П а н к о в. Светленький… Ты затеяла странный разговор и… очень не ко времени.

С в е т л а н а. Если я узнаю́ о жизни своего мужа что-то такое, чего не знаю и не понимаю, мне важно понять!

П а н к о в. Если важно, мы поговорим, но… не сейчас. Как-нибудь в другой раз… Сейчас я… решительно не могу… разговаривать.

С в е т л а н а. Но эта девочка…

П а н к о в (перебивает). Этой девочке двадцать пять лет! Эта девочка не сегодня-завтра станет доктором наук, ученым с мировым именем! Девочка!..

С в е т л а н а. Какое все это имеет значение? То есть имеет, конечно, имеет, но… Ты хоть понимаешь, какую ответственность взвалил на себя? Ведь она же в тебя влюбилась, да иначе и быть не могло — пятнадцати лет девочка, ребенок почти, и рядом каждый день ты… Ты понимаешь это или нет? Вот так, играючи, может, ты ей всю жизнь покалечил! Знаешь ты, что она тебя любит?..

П а н к о в. Вообще-то я над этим особо не задумывался… Но… но иногда мне тоже казалось…

С в е т л а н а (перебивает). Ну и что же?

П а н к о в. Что-что? Ничего! Что я могу сделать? Не говорить же с ней об этом — глупо ведь! Словом, не знаю… Ты женщина, вот и предпринимай что-нибудь, а я… не знаю. Действительно, ужасная история… Бедняга…

С в е т л а н а. А она тебе нравится?

П а н к о в. Нравится?! Да это не то слово — нравится!.. Она… она изумительна! У нее мозги, — это же!.. И вообще… удивительно славный человек… Но за письмо я ей еще выдам, погоди!.. (С каким-то злым удовольствием.) Вот бабы! Ну, ты подумай! Даже лучшие из них! Даже если у нее голова как счетная машина. Даже если она стоит сотни мужиков! Баба все равно свое возьмет!.. (Смотрит на часы.) Ну, все… Светленький, честное слово, не будет кофе, и я умру, тут же…

Светлана выходит.

(Курит, расхаживает по комнате, смотрит на часы.) Нет, эдак тронуться можно. Еще полтора часа маеты…

Возвращается  С в е т л а н а  с чашкой кофе, одеколоном и пластырем. Молча обрабатывает и заклеивает ссадину.

С в е т л а н а. Ну вот… Можешь продолжать подвиги.

П а н к о в. Спасибо. Послушай, Свет… Когда ты меня ждешь, чем ты занимаешься?

С в е т л а н а. Что это вдруг?

П а н к о в. Так, обмен опытом…

С в е т л а н а. Странно… Делаю что-нибудь по дому… читаю… думаю…

П а н к о в. Понятно.

С в е т л а н а. Что с тобой? Не ешь, не переодеваешься…

П а н к о в. Не обращай внимания. Пустяки.

С в е т л а н а. В один вечер многолетние привычки не меняются…

П а н к о в. Целые жизни меняются в один вечер…

С в е т л а н а. Ну, как хочешь, — сейчас будешь есть. Чего бы ты хотел?

П а н к о в. А, все равно… Давай что дашь.

С в е т л а н а. Когда мы поженились, ты признавал только жареную колбасу с картошкой на ужин… Любимое ваше блюдо с Юркой Смирновым. Тот мог в один присест кило колбасы умять.

П а н к о в. Да-а, Юра здоров поесть.

С в е т л а н а. А как он мне помогал всегда! Теперь вон и гвоздя некому вбить. А Юрка… Да и вообще… Жаль, что у вас так получилось… Я очень любила, когда он к нам приходил. Спокойный… Какой-то весь основательный… Как придет, сразу что-нибудь начинал чинить… Обидно… Прошлое если уж что забирает, то забирает навсегда.

П а н к о в (взглянув на Светлану, молча подходит к телефону, мгновение стоит, как бы взвешивая что-то, потом, посмотрев на часы, набирает чей-то номер, ждет). Алло! Салюдо!.. Исключительно добрый вечер… Не вдруг, а по случаю… Э-э… Мог бы ты сейчас подъехать ко мне? А? Ты свободен?.. (Оживившись, возбужденно.) Приезжай, поговорим… Разве ты не знаешь?.. Ах, да, действительно, десять лет. Подумать, как летит время… (Смотрит на часы, вымученно шутит.) Ну, стало быть, круглая дата, юбилей… Ну да, в институтском доме… Четырнадцатая квартира… Жду… (С некоторой даже грустью смотрит на трубку, потом медленно опускает ее на рычаг.) Десять лет… (Подходит к Светлане.) Ну вот, все как ты хотела, Света… Сейчас здесь будет Юра.

С в е т л а н а (оторопело). Юра?

П а н к о в (усмехнувшись). Да-да, Георгий Арсеньевич… Великий высекатель искры! Что, поужинаем, как когда-то, втроем?..

С в е т л а н а. Пойду соберу… (Выходит.)

Панков беспокойно расхаживает по комнате, смотрит на часы, берется за телефонную трубку, раздумывает, закуривает и, подойдя к телевизору, включает его. Садится в кресло и угрюмо смотрит. Телефонный звонок. Панков бросается к аппарату.

П а н к о в. Алло!.. (С досадой.) Какую Катю?.. Не так, чтоб много, но пару десятков наберем. Приходите. У нас бюро добрых услуг. На любые вкусы… Ага… Привет…

Затемнение.

На просцениуме  В ы с т о р о б е ц  сиротливо сидит на чемодане. Появляется  С л а в и к  К о н т ы р е в.

С л а в и к. Здравствуйте, Миша.

В ы с т о р о б е ц (поднимаясь с чемодана, набычившись). Привет. Убрался наконец. Черт знает, сколько времени жду.

С л а в и к. Я ушел, чтобы вернуться. Я готов к борьбе.

В ы с т о р о б е ц (подойдя к Славику вплотную). Что такое?

С л а в и к. Да. Я готов, готов ко всему. Еще великий Бальзак говорил, что грязь с мрамора смывает первый же дождь. Так что можете даже облить меня грязью.

В ы с т о р о б е ц. И без того хватает.

С л а в и к. Вы меня разочаровали, Миша. Я предполагал в вас некую широту мысли, но теперь вижу, что, увы, ошибался. Как видно, и я должен испить свою чашу разочарований. Увы!

В ы с т о р о б е ц. Ну вот что! Запомни: я сказал сегодня — амба! Дважды не говорю. Пей из своей чаши хоть… сам знаешь что… Но если еще раз появишься в моем доме — ноги переломаю к чертям собачьим, понял?

С л а в и к (торжествующе). Вот-вот! Именно об этом я и говорил Танюше — вы носитель грубой материальной силы! И она мне еще не верила! Но меня вы не запугаете! Сила мышц ничто перед силой разума!

В ы с т о р о б е ц (восхищенно). Ну, фрукт!

С л а в и к (деловито). Вы домой? Танюша в состоянии депрессии. Прошу вас, хоть сегодня будьте поделикатней.

В ы с т о р о б е ц. Депрессии? Ты что ж, за аспирином побежал?

С л а в и к. При чем здесь аспирин? Я за шампанским.

В ы с т о р о б е ц. Решили обмыть?

С л а в и к. Даже в такие минуты вы…

В ы с т о р о б е ц (перебивает). Или, может, ты решил меня по голове тяпнуть, а, Славик? Бутылка подходящая.

С л а в и к. Это вульгарно, Миша! Я апеллирую к разуму! Это вульгарно! (Уходит.)

Затемнение.

Квартира Панковых. Хозяин за это время успел надеть другой пиджак. На лацкане блестят значок лауреата Государственной премии и Звезда Героя Социалистического Труда. Звонок в дверь. С в е т л а н а  вводит в комнату  С м и р н о в а. Он очень не похож на Панкова — своей размеренностью, обстоятельностью, отсутствием столь характерных для Панкова нервной напряженности и импульсивности.

С м и р н о в. Здорово, Панков. Что это с тобой?

П а н к о в. Споткнулся.

С м и р н о в. А, бывает… (Светлане.) А ты все такая же.

П а н к о в. Что ей делается? У нее общественная функция — быть красивой.

С м и р н о в. Что ж, справляется… (Панкову.) Первый раз тебя при параде вижу. Внушаешь.

П а н к о в (смеется). А ты как думал? Это тебе, брат, не слон под бешамелью.

С в е т л а н а. Наконец-то и я сподобилась.

П а н к о в. О чем ты?

С в е т л а н а. Так.

С м и р н о в. Ну, так что у тебя стряслось?

П а н к о в. Прошу, проходи…

Проходят к столу, усаживаются.

С в е т л а н а. Какой ты огромный, Юрка!

С м и р н о в. Огромный, но не масштабный. Не то что…

П а н к о в (смеется). Я — да, я — такой. Но ты, Юра… Перед лицом такого физического совершенства любая масштабность меркнет!

С м и р н о в (ухмыляясь и похлопывая себя по животу). Так работаем, Панков. А как ты думаешь? Одиннадцать килограммов сбросил и держусь, не распускаюсь… Уж больно интересная жизнь кругом, хочется подольше на нее посмотреть, черт ее подери. Поверишь, в пять утра встаю и два часа бегаю. Перед сном тоже бегаю полчасика вместо снотворного. Даже шагомер, понимаешь, японский приобрел. По системе йогов дышу и сосредоточиваюсь. Ну, и уик-энд, конечно, — на рыбалку. Это уж как часы… В общем научно дело поставлено.

П а н к о в. Действительно, научно… (Наливает в рюмки.) Эдак притомиться недолго… Смотри, и тост сам собой подошел — за отдых от трудов праведных!

С м и р н о в (с изумлением глядя на Панкова). Ну, дела! Неужели и ты пить начал?

П а н к о в. Еще нет, но собрался. Открываю книгу жизни заново, Юра. Хочу прочесть главу «О пьянстве».

С м и р н о в. Прекрасная глава, Панков. Понравится.

С в е т л а н а. Только этого мне недоставало! Мало мне мужа-ученого, подай мне бог мужа-пьяницу.

С м и р н о в. Так ведь все в меру, Свет. Уж на что я по этой части мастак, но и то… регламентирую. А сегодня вообще за рулем — не пью… Как, братцы, жизнь, в общем и целом?

П а н к о в. Эволюционирует.

С м и р н о в. Заметно. Квартирка у вас ничего, масштабная. Да и вообще, следует заметить, устроился ты, Панков, как бог.

П а н к о в. А ты не завидуй. Человеку, чтобы стать богом, достаточно жениться на богине. Дерзай!

С м и р н о в. Ясно… Наших кого-нибудь встречаешь?

П а н к о в. Редко.

С м и р н о в. А ты, Свет?

С в е т л а н а (словно оправдываясь). Я почти всегда дома… Коля работает до ночи, поздно приходит…

С м и р н о в. Наполеон.

П а н к о в. Наполеон? Никогда! Не устраивает. Пока побеждал — был чудовищем, когда его победили — стал гением. Увольте… Да, жалко, что ты за рулем, старина… (Наливает себе.) Ну, а я выпью. За удачу! (Пьет.) Слушай, ты не знаешь случаем, как там у этого… я часто его вспоминаю… у Витьки Выжгина? (Светлане.) Я тебе когда-то о нем рассказывал.

С в е т л а н а. Я помню… (Неожиданно огрубив голос.) Встал утром — знобит и почему-то меланхолия. Тяпнул двести пятьдесят — и на кладбище, Бетховена слушать…

С м и р н о в (смеется). Точно! Копия! Живой Витька! Бросил Витька нашу профессию. Уж лет шесть в филармонии на виолончели пилит.

П а н к о в. Серьезно? Вот молодец мужик! Характер… Значит, все-таки решился… Молодец. Я так не смог.

С м и р н о в. То есть как это?

П а н к о в. Да так это… Когда-то я всему на свете предпочел науку, думая, что выбираю лучшее…

С м и р н о в. Что значит — думая?

П а н к о в (устало). То и значит… что это была ошибка…

С м и р н о в. У тебя же спецмозги, старина!

С в е т л а н а. Что с тобой, Коля?

П а н к о в. А ничего со мной… Так… (Улыбается.) Просто… не по Пахомке, наверно, шапка…

С м и р н о в. Чего ты несешь, чего ты несешь?!

П а н к о в (посмотрев на часы). Да… Очень жаль, что ты за рулем, старичок… (Наливает себе.) За удачу!.. Скажи, что ты делаешь, когда тебе нечего делать?

С м и р н о в. Как это?

П а н к о в. Ну вот так, нечего делать — и все…

С м и р н о в (пожав плечами). Странный вопрос… Живу.

П а н к о в. И все?

С м и р н о в. А что — мало?

П а н к о в (после паузы, задумчиво). Нет, возможно, и немало… Вопрос в том — как? (Глядя на часы.) Что такое? Часы стали?.. (Подходит к телефону и, набрав «100», слушает.) Нет, правильно… Да, так о чем мы?.. Ага… Так вот, брат, все дело в том — как?

С м и р н о в. Вопросы все задаем! А вот так — жить и понимать, что это само по себе уже бесценно!

П а н к о в. Жить… Я ведь не на любую жизнь еще и соглашусь, Смирнов. Я еще повыбираю малость.

С м и р н о в. Да тебе-то чего не хватает? Тебя-то что гонит?

П а н к о в. Страх. Боюсь не успеть сделать главное. Это самое страшное — не успеть сделать главное.

С в е т л а н а. А что — главное?..

С м и р н о в. Вот ведь… интересная все же петрушка! Ни разу в жизни не встретил довольного человека. Маленький человек — чего-то ему не хватает. Большой человек, вознесло его, уж выше, кажется, некуда, — опять что-то не так.

П а н к о в. Но это же так просто!

С м и р н о в. То есть?

П а н к о в. Стоишь ты посреди большого поля. Устал. Брюзжишь, что пришлось отмахать двадцать километров из-за одной ромашки. Забрался на пригорок — господи, да, оказывается, еще ходить не переходить, чтоб добраться до чего-то стоящего. А потом взошел на Эверест — и заныла душа: жизни не хватит, чтобы обойти то, что открылось! Так и во всем… Чем выше поднялся, тем яснее сознаешь, как много не успеешь… Это ж элементарно.

С м и р н о в (с неожиданной горячностью). Элементарно?.. Что-то ты темнишь, Панков! Нутром чую — темнишь!

С в е т л а н а. Подожди, Юра! Кричишь, как будто для тебя уж все вопросы решились. Коля, ты мне так и не ответил — как же ты определишь для себя главное, что есть главное?

П а н к о в. Не знаю… (Серьезно, почти строго.) Может быть, главное — это ты… Может быть… Не знаю… Нет рецептов для человека… Каждый ищет сам… (Помрачнев, с какой-то угрюмой убежденностью.) Одно, наверное, непреложно: чтобы найти, нужно быть беспощадным к себе. Жестоким и безжалостным… к себе.

С м и р н о в. Годы идут, а Панков в своем репертуаре… Ну ладно, есть там всякие фанаты и прочие. А если взять нормального человека — кому это надо, кто это на себя покатит?..

П а н к о в (просто). Я…

С м и р н о в. Об этом я и толкую.

П а н к о в. Чудак… Найти… получить гарантию, что крошечный, почти неуловимый клочок, шагреневую шкурку времени, отпущенного тебе, истратил не зря… Я бы с радостью, как Фауст, продал душу черту, чтобы узнать это. Но чертей теперь нет, и поэтому, хотя мне милее Фауст, я вынужден быть Вагнером.

С в е т л а н а. Посредственностью?

П а н к о в. Работягой!.. Пошутил над нами Гёте, шутник. Нет Фауста без Вагнера. Настоящий Фауст всегда и прежде всего — Вагнер…

С м и р н о в. Да, грустная история. Так и бежим по жизни.

П а н к о в. Ты на себя-то не наговаривай. (Наливает себе.) За удачу!.. (Пьет.)

С м и р н о в. Эка ты эту даму ублажаешь… Не пойму, все-таки чем ты-то недоволен? Ты. Лично. Что тебя-то не устраивает?

П а н к о в (усмехнувшись). Мало получаю.

С м и р н о в. Ну, знаешь, это уже наглость…

П а н к о в. Радости мало получаю… Вот есть человек, и строит он, ну, скажем, дворец… Всю жизнь… Чтобы однажды в конце жизни, возможно, порадоваться… А другой строит дома, простые рубленые избы, без всяких там затей и выкрутасов… И видит людей, которые в эти дома въезжают, видит их радость и сам радуется… Множество раз на своем пути…

С м и р н о в. Это все так. Но что дальше?..

П а н к о в (после долгой паузы). Наверное, я из этой породы. Мне нужны пусть маленькие, но верные и частые радости, а не одна большая и сомнительная… Наверное, поэтому я и Выжгину позавидовал, что он решился уйти пилить на своей виолончели… Мне тоже иногда хочется аплодисментов…

С м и р н о в (душевно). Значит, ты недоволен…

П а н к о в (криво ухмыльнувшись). Да… недоволен… (Смотрит на часы.) Переход фазы…

С в е т л а н а. Ты очень побледнел. Тебе нехорошо?

С м и р н о в. И правда, старина. Без привычки-то… Не пей больше.

П а н к о в. Пустяки… Мне хорошо…

С м и р н о в. Эх, старые мы, старые… как ни крути. Годы свое берут, хоть мы и делаем вид, что это не так. До сорока — иллюзии теряешь, после сорока — создаешь… Ребят встречаю наших — лысенькие, пузатенькие, седенькие. В тираж выходят… Мне сорок два. Тебе, Коля, тоже?.. Коля! Коля! Очнись…

П а н к о в. Что ты?.. Я не понял.

С м и р н о в. Заснул, что ли? Тебе, говорю, сорок два?

П а н к о в. Кажется.

С м и р н о в. Надо сказать, вы оба довольно удачно законсервировались.

С в е т л а н а. В собственном соку.

П а н к о в (смотрит на часы, возбужденно). Будет, Света, и дудка, и свисток тебе будет, подожди только еще немного. Что поделаешь, раз попали в одну упряжку, тебе тоже ничего не остается больше — надо тянуть. (Смотрит на часы.)

С в е т л а н а (взглянув на мужа). Ты что, ждешь еще кого-нибудь?

П а н к о в (смотрит на часы Смирнова). Почти час…

С в е т л а н а. Совсем побелел.

П а н к о в. Пустяки… Я… в порядке.

С в е т л а н а. Я открою окно… (Подходит к окну и распахивает его.)

Слышна улица — гудки машин, голоса.

П а н к о в. Ну что ж… А я… (Наполняет свою рюмку и выпивает, для него это, видимо, много — последняя рюмка его как-то ошеломила, и мгновение он сидит, тупо покачивая головой, как после удара; затем, стряхнув оцепенение.) Ну, а что я?.. А я… открою грусть… Это, наверное, последнее, что открываешь в конце долгого пути… (Проходит в угол комнаты к магнитофону и включает его.)

Тихо звучит музыка. Панков присаживается на подоконник и, прислонившись к оконной раме, погружается в угрюмое молчание. Молчат и Светлана с Юрием. Неожиданно Панков начинает читать стихи — они рвутся из него без всяких усилий, рвутся самопроизвольно, как долго копившаяся и освобожденная наконец сила.

Я знаю о старом и новом все то, что под силу узнать одному человеку. И сегодня, не думая больше об этой войне, Войне между нами, друзья, и за нас, Я сужу беспристрастно о затянувшейся распре… Между порядком и броском в неизвестность… Мы стремимся постичь этот мир доброты, погруженный в молчанье, Это время, которое можно стереть или снова вернуть, — Снисхождение к нам! Мы ведем постоянно сраженье На границах грядущего и беспредельного… Какое лето, что за лето! Да это просто колдовство — И как, прошу, далось нам это Так, ни с того и ни с сего?.. Гляжу тревожными глазами На этот блеск, на этот свет… Не издеваются ль над нами? Откуда нам такой привет?.. Чертог сиял. Гремели хором Певцы при звуке флейт и лир. Царица голосом и взором Свой пышный оживляла пир…

(Расхаживает по комнате.)

Счастлив, кто посетил сей мир В его минуты роковые — Его призвали всеблагие, Как собеседника на пир…

С м и р н о в (после долгой паузы). Ну-с, говори… Для каких собеседований ты призвал на пир меня?

П а н к о в. Скажу… Я призвал тебя потому, что теперь вновь смогу отвечать на твои вопросы. Понимаешь?.. Вижу, что нет, как и тогда… Вечно стремящийся и никогда не могущий.

С м и р н о в. Ну-ну…

П а н к о в. Вечно стремящийся понять и задающий вопросы, чтобы не понять…

С м и р н о в. Та-ак…

П а н к о в. Но тогда у меня не было времени, а теперь… Теперь я опять могу отвечать на твои вопросы. Я даже хочу отвечать на твои вопросы, ибо ты — Великий Высекатель Искры.

С м и р н о в. Должно быть, это что-то очень лестное для меня?

П а н к о в. Да… Знаешь, я открою тебе сейчас тайну. Ты ведь, наверное, до сих пор не понял, почему я тогда не захотел больше работать с тобой?

С в е т л а н а. Коля!

С м и р н о в. А-а… Ну, давай, давай! Я не забыл еще твою резолюцию на моем заявлении об уходе: «Согласен без двухнедельной отработки…» (Передразнивает.) Не захотел работать… Это ж надо! Сказал бы уж попросту — выгнал, убрал! Так интересно, почему же ты меня убрал?

П а н к о в. Хорошо. Если тебе так больше нравится, пусть убрал… Хотя ты был моим единственным другом.

С м и р н о в. Что ж, любопытно.

П а н к о в. Я убрал тебя, Юра… потому, что ты… был единственным, кто мог позволить себе меня спрашивать. Без конца спрашивать. Обо всем… А я должен был бы тебе отвечать, подробно… как другу — должен.

С м и р н о в. Ну и что?

П а н к о в. А я не имел права тратить на тебя время, потому что ты спрашивал не для того, чтобы понять, а для того, чтобы не понять, чтобы всенепременнейше опровергнуть! Потому что ты — традиционалист! Потому что для тебя закон — всегда закон… Закон Архимеда, закон Паскаля, закон Ньютона, законы, законы, законы! Огородились ими, как забором, все нельзя, нельзя, нельзя! А они, может быть, и писаны для того, чтобы их опровергать! Понимаешь?

С м и р н о в. Нет.

П а н к о в (посмотрев на часы). Хорошо, старина… Обожди меня часок — я только на работу заеду, сразу обратно и все объясню. Идет?

С в е т л а н а. Ты с ума сошел! Никуда я тебя не пущу!

П а н к о в (лихорадочно). Мне нужно. Я ее уговорю. Хотя бы на несколько минут. Не могу больше, понимаешь, Свет? Не могу!

С в е т л а н а. Коля, успокойся. Ты посмотри на себя — куда ты поедешь? На тебе лица нет… Тебя уложить надо…

П а н к о в (в отчаянии). Да что ж это такое?! Человек я или нет? Мне надо, понимаете, надо!..

С м и р н о в. Нет, Панков, стой. Так дело не пойдет. Начал — кончай! Я тебе не мальчик.

П а н к о в. При чем здесь мальчик или девочка? При чем здесь это?

С м и р н о в. Не я начал этот разговор — ты! А уж коли начал — давай до конца! Почему ты не захотел со мной работать?

П а н к о в. Так я же сказал: потому, что ты традиционалист! Потому, что объяснять тебе — это бесполезнейшая трата времени. И если это еще было возможно сначала, до искры… то потом стало невозможно… Потому, что ты — тра-ди-ци-о-на-лист!

С м и р н о в. Да что ты заладил?

С в е т л а н а. Он пьян. Николай, прекрати!

П а н к о в. Не прекращу! Это еще Павлов открыл. И это важно — закон: первая реакция организма на незнакомый раздражитель — всегда рефлекторное отталкивание…

С м и р н о в. Ага, все-таки ты признаешь закон?

П а н к о в. Это признаю… пока…

С м и р н о в. Ну хорошо, Павлова я знаю, а вот…

П а н к о в (перебивает). А вот кто был Белинский, ты знаешь?

С м и р н о в. При чем это?

П а н к о в. Нет, ты скажи, кто такой был Белинский?

С м и р н о в. Ну… Белинский… Великий русский критик. Дальше?

П а н к о в. Правильно. А кто такой Блок, знаешь?

С м и р н о в. Да что ты идиотничаешь?!

П а н к о в. Нет, говори, знаешь?

С м и р н о в. Проходили. Дальше?

П а н к о в. А кто написал «Гамлета»?

С м и р н о в. Слушай, иди ты к черту!

П а н к о в. Итак, Белинский — великий русский критик. Блок — великий русский поэт. Шекспир — величайший гений человечества, и «Гамлет» — лучшая пьеса на земле. Так?

С м и р н о в. Так! Так! Ну и что?

П а н к о в. Так вот Блок записал у себя в дневнике: «Позор Белинскому!», потому что не сошелся с ним по одному вопросу. Но для этого понадобился Блок, которого, между прочим, тоже учили, что Белинский великий русский критик. А Толстой назвал Шекспира пьяным дикарем… и не признавал «Гамлета». Дико? Дико! Но и в этом их гений — они позволили себе подумать иначе по этому поводу, чем десятки миллионов людей привыкли мыслить. Улавливаешь? Привыкли!

С м и р н о в. И поэтому ты не захотел со мной работать?

П а н к о в. Да!

С м и р н о в. Кого же ты нашел взамен?

П а н к о в. Почти никого! Много сотрудников, много помощников — и почти никого, кому бы все до конца, кто был бы единомышленником во всем… И это мое проклятье, моя бездарность, моя вина, моя болезнь! И нет мне прощенья за то, что я не сумел создать школы, не создал компании, веселой, мудрой компании, где можно все делать сообща, понимая друг друга с полуслова… Впрочем, одна ученица у меня все-таки есть — и это огромно! Если хочешь знать, одна, но такая, что скоро переплюнет и меня, коли уже не переплюнула.

С в е т л а н а. Люся?

П а н к о в. Люся! Золотая девчонка! Совершенно непредубежденный ум, открытый для чего угодно. Я-то сам тугодум, а у нее феноменальная комбинационная скорость. Я это тогда еще, при первой встрече во дворе, обнаружил, когда она с ребятами в карты резалась. Она относится к категории «веселые нахалы».

С м и р н о в. Это еще кто такие?

П а н к о в. Ребята, которые с первого взгляда схватывают суть и не делают различий между усвоением и присвоением.

С м и р н о в. Не понимаю.

П а н к о в. Вот, к примеру, такой нахал познакомился с законом… ну, скажем, Эйнштейна. И с той же минуты наплевать ему и на Эйнштейна, и на его закон. Он его принял как нечто банальное, не обязывающее к поклонению, не как барьер, а как инструмент, который, если перестал устраивать в какой-то момент, можно заменить другим, более подходящим.

С м и р н о в. Стало быть, такую компанию ты и хочешь подобрать?

П а н к о в. Пойди подбери. Пока только Люся… И еще Высторобец — Человек, Не Боящийся Брать На Себя. Вот, пожалуй, и все.

С м и р н о в. Ну хорошо… Значит, Люся твоя — «веселый нахал», Высторобец — «смельчак-молодец», я — «высекатель искры». Что, это все или еще есть?

П а н к о в. Если глубоко копать, старина, можно перечислять бесконечно.

С м и р н о в. Целая система, я смотрю.

П а н к о в. Есть такая страстишка — классифицировать явления… Профессиональная, должно быть.

С в е т л а н а. А тебе не кажется, что в такой человеко-схеме есть что-то унизительное?

П а н к о в. Для кого? В том, что алмазы делят по категориям, нет ничего унизительного для алмазов.

С в е т л а н а (после паузы, неожиданно). Боже мой! Боже мой!.. Какие же вы все дураки!.. Алмазы, алмазы, небо в алмазах… Для чего все ваши системы, для чего все ваши функции и прочее и прочее — если в комнате три человека и им плохо?

С м и р н о в. Мне совсем не плохо…

С в е т л а н а (перебивает). Если они не понимают друг друга и если они забыли, что такое любить и что такое дружить…

Затемнение.

На просцениуме  Л ю с я  К о р о б о в а.

Л ю с я (присев на какой-то приступок, держит в руках маленькую деревянную фигурку и обращается к ней). Ну-с, болванчик, можно и закурить… До следующего перехода фазы еще почти час, приборы пока без нас управятся… (Закуривает.) Помните, как я вас украла, ваше краденое величество?.. В прошлом году, у Никника из пиджака, из кармана… Гангстерский налет влюбленной идиотки. А он даже и не заметил… Эхе-хе… Плохи наши дела, деревяшечка. С нашим шефом не больно-то ублажишься. Ни сантиментов, ни аплодисментов… Говорят, у Лемешева вот так же когда-то из гардероба галоши крали… Что же нам делать, а?.. Гробануться, что ли? Оч-чень заманчиво… Венки, соболезнования, и наш Никник безутешно плачет… Черта с два.. Будет стоять с логарифмической линейкой и прикидывать, что не сработало… Да-а, ни сантиментов, ни аплодисментов… А, дурачок деревянный, что молчишь?.. Плохо?.. Да-а, как ни посмотри, кругом плоховатенько… Главное, что влюбились мы в нашего шефа без памяти, маленький… А он нас совсем не для этих дел подбирал… Но и нашей вины здесь нет, ведь так? Мы же его не просили, верно ведь? Жили бы себе и жили, никого не трогали. А теперь… Что же мне делать теперь?.. И кто это сказал, какой дурак сказал, что любовь облагораживает? Об-ла-го-ра-жи-ва-ет… Как же! Неправда все это, неправда, малыш… Если б ты знал, сколько всяческой ерунды и мути в душеньке у меня поднимается, только заговори… Уж лучше помалкивать. Помалкивать… Тебе-то просто помалкивать, ты деревянный, а мне?.. Так и останусь, наверное, синим чулком на всю жизнь… А, да и это неправда!.. Разве ж так бывает?.. Выйду за кого-нибудь в конце концов, детей нарожаю кучу… Что за черт?.. Минута такая, можно сказать, историческая — и ни одной великой мысли в голову не приходит… Как это? (С чувством.) «Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь…» (Смеется.) И достаточно — торжественная часть была короткой… (Смотрит на часы.) Еще пара минут есть… Сейчас начнется скандалец в науке… Ты, малыш, не бойся… Я-то не гробанусь, кто-кто, только не я. Плевала я на эти железки, которые бунтуют. На то нам и мозги даны, ведь так, а? Мы еще и Никнику сюрпризец подкинем, такое, до чего и он не додумался… Не додумался… Если разобраться, малыш, вытащила я в жизни лотерейный билет с громадным выигрышем… Дурой надо быть, чтоб скулить, как я… Это ж подумать — десять лет проработать с Панковым… и как проработать… До чего он додумался, это дай бог хорошей академии… Понял, чурбан, что такое человек, которого я полюбила?.. Э, да разве тебе понять? Это надо быть такой бабой, как я, чтобы полюбить такого! Так что и моей любовью краденой он мне возможность дает собой гордиться. Вот что такое Никник, малыш… (Встает.) Что ж, пойдем.. Все-то у меня краденое — и любовь, и ты, талисманчик мой деревянненький, а все же… и я, пожалуй, здоровенный кусище счастья от жизни себе отворочала… Пошли, дурачок… Перекур окончен…

Затемнение.

Звонок в дверь. С в е т л а н а  выходит и возвращается с  В ы с т о р о б ц е м.

П а н к о в. А, Миша… С приездом.

В ы с т о р о б е ц. Привет. Приветствую, Георгий Арсеньевич. Не ожидал.

С м и р н о в. Добрый вечер, Михаил Романович. С приездом.

В ы с т о р о б е ц. Спасибо… (Здоровается со всеми за руку, садится.)

П а н к о в. Как съездил?

В ы с т о р о б е ц. Про съездил — это пустое все… (Мнется.)

П а н к о в (смеется). Зная твою чистую душу, Миша, представляю, каково тебе сейчас, — и розог мне дать охота, и под удар начальства меня подставить опасаешься. Не боись! Для нас это не начальство, а друг Юра. Так что шпарь невзирая!

С м и р н о в. Нет уж, братцы, шпарьте без меня. У вас тут, я чувствую, поднакопилось, а мне тоже есть что Светке сказать.

С в е т л а н а. Кстати, проконсультируешь свое коронное блюдо — жареную колбасу.

С м и р н о в. Когда это было, Свет! Подзабыл.

С в е т л а н а. Вот и устроим вечер воспоминаний…

Смирнов и Светлана выходят.

В ы с т о р о б е ц. Ну, пока один, говори, что ты тут натворил без меня? Почему не уехал? Что у тебя происходит?

П а н к о в. Навалился. Не успеешь, что ли? Потом поговорим.

В ы с т о р о б е ц. Нет, не потом. Это с меня голову будут снимать потом, а сейчас я хочу узнать за что, понял?

П а н к о в. Все в порядке, Миша, не дергайся.

В ы с т о р о б е ц. Понятно! С тебя-то взятки гладки. (Кого-то копируя.) «Что с него возьмешь — искатель истины. А они — вы же знаете — все немного того… блаженные». Вот ты и резвишься. А на ковер к начальству директора потянут.

П а н к о в. И в торжественной тишине сделают тебе харакири!.. А ты как думал, Миша? Ты — власть. А за власть надо расплачиваться!

В ы с т о р о б е ц. Шуточки шутим, понимаешь! Ты не крути, говори, что с Финляндией?

П а н к о в. А что с Финляндией? По-моему, все в порядке. Продолжает сохранять нейтралитет.

В ы с т о р о б е ц (разозлившись). Кончай ваньку валять, черт побери!

П а н к о в. Чего ты кипишь? Кто тебя под топор отправит? Я ж говорю — все в порядке. Вместо меня Корешков уехал. Сделает сообщение, — подумаешь, важность. Начальство знает, наверху согласовано.

В ы с т о р о б е ц. Согласовано. Деятель! А зачем?! Не мог на два дня оторваться? Всего же о двух днях речь шла.

П а н к о в. Не мог.

В ы с т о р о б е ц. Один ты такой, видите. Находят же другие время.

П а н к о в. Ну, а я не нашел. Не было у меня двух дней. Занят.

В ы с т о р о б е ц. Чем, интересно бы узнать? Что-то я в твоих планах такой срочности не упомню.

П а н к о в. Это пока ты был директором. А стал я директором… (Подняв руки, смеется.) И-о, и-о, и-о! Вот стал — и появилась срочность. Завтра вернешься в свое кресло — узнаешь.

В ы с т о р о б е ц. Говори, что затеял?

П а н к о в. Успеешь, Миша, не хлопочи.

В ы с т о р о б е ц. Кончай! Я хочу знать, что у тебя происходит.

П а н к о в. Порядок, Миша, говорю тебе — полный порядок. Главное, хладнокровно! Любопытную одну штуку доводим, попозже расскажу.

В ы с т о р о б е ц. Ну, вот что, хватит, Панков! Не первый день знакомы, слава богу. Из-за пустого каприза ты поездку не отменил бы. Так что никаких попозже! Попозже — это каждому счет представлен будет. А мне — сейчас. И я хочу знать сейчас!

П а н к о в. Да ты никак испугался?

В ы с т о р о б е ц. Меня на испуг вряд ли возьмешь, Коля, сам знаешь. Я и когда ты на меня институт перепихнул, не испугался. Не забыл еще, нет? Директором-то тебя сажали, не меня. А ты? Рассмеялся только — и нету?! Фантомас. И всегда прав!

П а н к о в (смеется). Ну, тогда-то я был правей всего в жизни!

Звонок в дверь. В комнату входят  С в е т л а н а  со  С л а в и к о м  К о н т ы р е в ы м. В руках у него бутылка шампанского. Следом появляется  С м и р н о в.

В ы с т о р о б е ц. Те же и Контырев Славик. Не рекомендую.

С л а в и к. Миша?! Вы здесь? Что ж, тем лучше… Мою решимость не поколеблет даже это. (Всем.) Здравствуйте. Вячеслав Арнольдович Контырев… (Раскланивается.) Извините, я к академику Панкову.

П а н к о в (вставая). Панков… Чем обязан?

С л а в и к (протягивая бутылку). Это вам. У меня правило — не приходить в приличный дом с пустыми руками…

П а н к о в (берег бутылку и ставит ее на стол). А в неприличный дом?

С л а в и к (с достоинством). Не посещаю.

П а н к о в. Так чем все же обязан? А то я нынче немного не в себе.

С л а в и к. Исключительно деликатное дело.

П а н к о в. Извините, оставить друзей не могу.

С м и р н о в. Да я…

П а н к о в (перебивает). Нет. Никогда.

С л а в и к. Мне будет крайне трудно… здесь…

П а н к о в. Ничем не могу помочь!

В ы с т о р о б е ц. Не волнуйся! Он себе и сам поможет.

С л а в и к. Ваши комментарии, Миша, равно как и ваше присутствие, мне безразличны… Хорошо! Если не можешь победить обстоятельства, приспособь их! Я буду говорить при всех!.. Николай Николаевич! Вы для меня и Танечки Высторобец последняя надежда и последняя инстанция. Вы единственный, кто влияет на этого человека… (Указывает на Высторобца.)

П а н к о в (смеется). На этот счет не особенно обольщайтесь. Но в чем дело?

С л а в и к. Дело в том, что мы — я и Танюша — любим друг друга. Наше духовное слияние абсолютно и гармонично… Но Таня любит, и его… (Указывает на Высторобца.)

Светлана, не выдержав, проходит к телефонному столику и, присев, берет какой-то журнал и начинает его лихорадочно листать.

С м и р н о в (Панкову, на ухо). Что происходит, старина?

П а н к о в. Погоди, узнаем.

С л а в и к (продолжает). Любит! Это какая-то психическая аномалия, я этого не понимаю, но… Видимо, он пробуждает в ней все же какие-то инстинкты, или… не знаю, что-то в нем ей созвучно, быть может. Так или иначе — это существует, и я терпим. Я поднимаюсь над условностями и на что-то закрываю глаза, а на что-то смотрю ее глазами, ибо я человек мыслящий!

В ы с т о р о б е ц. Стоило бы тебе, пожалуй, набить морду, мыслитель.

С л а в и к. Спокойно, Миша. Ваш уровень мне теперь, увы, известен. Но я пришел сюда как гомо сапиенс к гомо сапиенсу! И я не закончил…

С м и р н о в (Панкову). Слушай, чего ты глядишь? Гони этого подонка!

П а н к о в. Молчи. Это же тип! Не мешай.

С л а в и к (продолжает). Так вот… Разумеется, проще всего на инструменте жизни исполнить одну какую-то тему. Две — сложнее. А три — это уже Бах. Какое-то время мне казалось, что у нас получается, что мы трое звучим гармонично, а стало быть, прекрасно. Но вот сегодня…

В ы с т о р о б е ц. Да, припозднился я! Раньше надо было тебя, подлеца, выкидывать!

С л а в и к. Меня так просто не выкинуть, Миша! Судьбе было угодно сделать из нас трех сиамских близнецов. Мы неразрывны. (Панкову.) В этом-то и заключается трагизм ситуации. Устранение любого из нас троих для остальных смерти подобно. Я не могу без Танюши жить! И она не может без меня. Но она не может и без Миши. И вот сегодня Миша запретил нам с Танюшей видеться!

С м и р н о в (не сдержавшись). Да как же иначе-то?

С л а в и к. Не спешите! Жизнь, как говорится, прожить — не поле перейти. И история знает, как трудно и болезненно разрешаются подобные случаи. Вспомните, с какой болью Тургенев — Тургенев!! — писал: «Всю жизнь я провел на краешке чужого гнезда!» И это Тургенев. Что делать, что нам делать, Николай Николаевич?! Вы человек значительного интеллекта и широты мысли. Вы должны, вы обязаны повлиять на Мишу ради его же блага, не говоря уже о благе еще двух людей! Каждый человек обязан оставить что-то после себя. Все мы живем в мире и должны быть достойны его!

В ы с т о р о б е ц. Моль коверная!

С л а в и к. И вновь я вас призываю — спокойно! Николай Николаевич, прошу вас, сядьте. Садитесь и вы, Миша… Садитесь. Кто знает, когда и кто из нас сумеет вновь это сделать…

С м и р н о в (Панкову). Невозможное дело, Коля. Да его давить…

П а н к о в. Тихо. Доведем эксперимент до конца.

Высторобец продолжает стоять, Панков садится и с интересом смотрит на Славика.

С л а в и к. Я вижу, Миша упорствует в своем нежелании внимать разуму. Что ж, бог с ним… Задумывались ли вы когда-нибудь, Николай Николаевич, как удивителен окружающий нас мир? Во всем, в наинеприметнейших мелочах. Вот, например, посмотрите на этот телевизор. Какая строгость линий, как вот здесь все прямо, прямо. И вот здесь вдруг — овал, понимаете, овал! Гениально!

П а н к о в. Гениально!

С л а в и к. А стул! (Высторобцу.) Ну что вы на меня так смотрите, вы, кто постоянно грубит мне, пользуясь своим физическим превосходством?! Стул! По-вашему, это просто, да? Просто? Ножки! Четыре! И именно четыре! И спинка… Прямой угол, понимаете? Гениально!

П а н к о в. Гениально!

С л а в и к. Гениально, говорите? Естественно. Ваш ум открыт миру. Но посмотрите — бутылка! Пятьсот граммов! Пол-литра! Одна вторая, я бы даже усугубил — ноль пять десятых! Понимаете? Ноль пять! И ни грамма больше! Вот что гениально!

П а н к о в. Гениально!

С л а в и к. Все гениально, все! Дверь! Туда и сюда. Именно, заметьте, — туда, а потом сюда, и всегда туда после сюда! Или наоборот! Философия! Закон отрицания отрицания! Гениально!

П а н к о в. Гениально!

С л а в и к (почти элегически). И вот теперь, Николай Николаевич, я позволю себе задать вам вопрос: а к чему все это? Зачем?.. Ну, уйдет от нас Миша, уйдет в мир иной… И никто, никто, заметьте, никогда, ничего о нем и не вспомнит.

П а н к о в. Гениально!

С л а в и к (обиженно). При чем здесь гениально? Прискорбно.

П а н к о в. Ах, да, простите. Конечно, прискорбно. У меня, видите ли, гипертрофирована защечная подражательная шишка… (Касается рукой пластыря.) Вот сегодня даже прорвало. И поэтому я с большим трудом поспеваю за вашими исключительно смелыми и оригинальными поворотами мысли… Если я вас правильно понял, Вячеслав Арнольдович, мне следует повлиять на Михаила Романовича таким образом, чтобы он смог наконец занять достойное место в гармонической картине мира, столь удачно проиллюстрированной вами четырехногостью стула и поллитровостью бутылки. Так?

С л а в и к. В примитиве.

П а н к о в. О, на большее мы и не претендуем, Вячеслав Арнольдович… (Доверительно.) Степень сложности категорий, которыми человек мыслит, определяется уровнем способностей каждого, как вы понимаете.

С л а в и к. Разумеется.

П а н к о в. В таком случае сообразно нашему уровню и приступим. Юра, я думаю, мы избавим Михаила Романовича от необходимости уподобляться телевизионному овалу?

С м и р н о в (вставая). Да я…

П а н к о в (перебивает). Вот-вот, достаточно. Именно это я и имел в виду… Видите ли, Вячеслав Арнольдович, я сегодня впервые в жизни споткнулся о кинопрокат и, поверите ли, получил огромное удовольствие. Так вот сейчас я испытываю почти непреодолимое желание повторить это удовольствие, споткнувшись о вас.

С л а в и к. Боюсь, что я вас не понимаю.

П а н к о в. Как?! При вашей глубине анализа и широте осмысления не понять меня? Вы шутите, должно быть? Или… О-о, да-да, я, кажется, понимаю… Вам, привыкшему мыслить масштабами вселенной, телескоп подменяют примитивными очками! Вячеслав Арнольдович, ионосферный, я бы даже усугубил — трансцендентный брат мой! Вы попали в скверную компанию. Нам-то уж не помочь, но вы!.. Бегите, спасайтесь, бросьте все…

С л а в и к. Никогда!

П а н к о в. Бросьте!

Высторобец молча хватает бутылку шампанского со стола и замахивается на Славика.

(Удержав руку Высторобца, отнимает у него бутылку и возвращает ее Славику.) Вот, кстати, сохраните для действительно приличного дома. Ваш высокий жребий должен быть сильнее обстоятельств! Он должен властно вести вас по пути вашего исключительного предназначения! Что вам Миша? Забудьте о спасении его души! Спасайте себя! Ступайте, ступайте! (Подталкивает Славика к двери.) Бегите что есть силы! Скорее! Ибо кто-нибудь из нас может не выдержать и побежит за вами следом! (Выталкивает Славика за дверь и возвращается в гостиную.)

С м и р н о в. Что ты тут цацкался с этой дрянью?..

П а н к о в (неловко). Черт его знает… В какой-то момент… мне даже стало жаль его. Извини, Миша…

В ы с т о р о б е ц (мрачно усмехнувшись). Нормально, старина…

С м и р н о в (продолжая кипеть). А я бы…

В ы с т о р о б е ц (перебивает). Хватит… Пополоскали… Выпьем, что ли?

С в е т л а н а (возвращаясь к столу, с преувеличенной радостью). Отличная идея!

Панков наполняет рюмки.

В ы с т о р о б е ц. Скажи что-нибудь, Коля, что-нибудь высокое! Ведь есть же, черт побери, и у нас что-то, за что можно себя уважать…

П а н к о в (подумав). Есть… (Поднимает бокал.)

Мы странники, искатели… Причалы Нас в плаванья из плаваний влекут. В конце пути приветствуем начало, Труды кончая, пьем за новый труд!

Аминь…

В ы с т о р о б е ц. Принято! (Пьет.)

С м и р н о в. Еще один гимн труду? Ты часом не свихнулся на этом, Коля? А то ведь медицина зафиксирует — «пунктик Панкова»: требуй с рыбака труда, чтоб вынул рыбку из пруда! (Хохочет.)

П а н к о в (резко). Да, Юра, да! Будь здоров пунктик! Без него и мое дело не было бы сделано.

С м и р н о в. Кстати, ты вот уже несколько раз сказал, что дело сделано.

П а н к о в. Да, ну и что?

С м и р н о в. Но я слежу за твоей работой, и мне казалось, что еще ничего не сделано. Это если вообще допустить мысль, что в этой проблеме можно что-то сделать. Я пока ничего не заметил.

П а н к о в. Естественно, что не заметил, Шерлок Холмс. Я ведь общую задачу, о которой тебе когда-то втолковывал, раздробил, поделил на частные задачи, имеющие абсолютно самостоятельное значение, ими и занимался. Так они включились в план, так и финансировались.

С м и р н о в. Допустим. Не ясно только, к чему были такие сложности, раз уж ты так верил в свою правду?

В ы с т о р о б е ц (со странной улыбкой). Тайны мадридского двора.

П а н к о в. К чему такие сложности, спрашиваешь? О, брат… Много причин… Первое — павловский рефлекс, на тебе уже проверено было… Заяви я сразу, что имею в виду конечной целью, такая буря началась бы, что больше времени и энергии пришлось бы потратить на то, чтобы противников убеждать, чем на работу. Рациональней показалось убеждать результатом. Второе… Уже тогда стало ясно, насколько трудным окажется практическое воплощение идеи. Подними я шум сразу, а потом застопорись на чем-то — я такой возможности не исключал все время, — да это ж ужас что было бы. И тем более тогда же обрисовался путь, как этого риска избежать: я имею в виду самостоятельно значимые промежуточные этапы. Вот и начал щелкать орешки. Только они одни загрузили работой целиком все лаборатории в отделе. И вот это (касается рукой наград) тоже за них. Так что, надеюсь, они были важны.

С м и р н о в. Это все понятно. Но когда и как ты мыслишь начать собирать все эти звенья в цепочку?..

П а н к о в (встав, торжественно). А я их уже собрал. И через… (смотрит на часы) через… тридцать одну минуту должен быть завершен эксперимент по полному циклу…

С м и р н о в (тоже встав). Что?! Что ты сказал?!

П а н к о в. Я сказал, что сегодня, сейчас завершается полный цикл.

С м и р н о в. Без утверждения?!

П а н к о в. Зачем же? С утверждением директора.

С м и р н о в. Какого? (Смотрит на Высторобца.)

П а н к о в. Панкова, исполняющего обязанности директора во время командировки товарища Высторобца в Индию.

В ы с т о р о б е ц. Глупо, Коля, предельно. Неужели сейчас?

П а н к о в. В эту самую минуту Коробова со свойственной ей наглостью цепляет, должно быть, к моему открытию еще какое-нибудь звено — свое… И через… (смотрит на часы) двадцать девять минут все будет кончено…

В ы с т о р о б е ц. А если я остановлю эксперимент?

П а н к о в. Бесполезно. Расчетная инерция системы порядка сорока минут. Раньше я вам ничего бы не сказал…

С м и р н о в. Хорошо… Почему же ты здесь?

П а н к о в. Потому что там я уже не нужен. А Коробова… Это тот самый веселый нахал, о котором я толковал недавно. При ее самонадеянности я бы только мешал.

В ы с т о р о б е ц. Ты уверен, что это безопасно?

П а н к о в. Теоретически — абсолютно. Практически… (Выходит из комнаты.)

С в е т л а н а. Не понимаю, что здесь происходит?

С м и р н о в. По-моему, что-то ужасное.

В ы с т о р о б е ц. Погоди каркать, каркало!.. Почему он от меня скрыл, что все это — сегодня?

Возвращается  П а н к о в. В руках у него лист бумаги.

П а н к о в. Практически может оказаться недостаточной точность сборки. Технологическая ошибка, вероятность ее вот какая…

В ы с т о р о б е ц (коршуном набросившись на расчеты, у него даже голос сел от волнения). Так… так… Абсурд… Черт побери…

П а н к о в. Видите?

В ы с т о р о б е ц. Абсурд… Боже мой…

П а н к о в (подходит к коллегам). Вот какая может быть ошибка, Юра.

С м и р н о в. Вижу.

П а н к о в. Наличие ошибки, и…

С м и р н о в. И Коробовой конец…

П а н к о в. Да…

Высторобец, вынув из кармана блокнот и ручку, погружается в расчеты.

С м и р н о в. Поэтому ты здесь?..

П а н к о в. И поэтому тоже…

С м и р н о в. Это подлость. Ты понимаешь?

П а н к о в. Нет.

С в е т л а н а. Господи, что это такое?

С м и р н о в. Подлость.

С в е т л а н а. Коля, что он говорит?

П а н к о в. Ему не понять, Светлана. Я знал, что он не поймет.

С м и р н о в. Да, разумеется, этого я не пойму. И тем горжусь!.. (Вставая.) Только теперь до меня дошло, зачем ты меня позвал… Я чуял, что все неспроста, но дошло-то вот только что. Сперва думал — хочешь унизить, теперь вижу — не то. Ты позвал меня потому, что тебе нужно сочувствие, если все рухнет. Тебе нужно сочувствие — вот, мол, я мучился, я не мог оставаться один, я даже Смирнова позвал, которого десять лет назад выгнал… Ну, нет, шалишь, парень, черта с два! Этого я тебе не обеспечу! Мучайся! (Наливает в бокал водку и плюет в нее.) Вот. Прощай… (Направляется к выходу.)

П а н к о в. Чудак… Неужели бы я позвал тебя, чтоб топтать или искать какие-то гарантии… Я думал… мне казалось, что мы сможем наконец объясниться… Я захотел тебя вернуть, чтобы опять вместе… чтобы начать вместе… опять спорить и работать.

С м и р н о в. А потом? Опять выгнать, так, что ли?

П а н к о в. Не знаю… Возможно.

С м и р н о в. Ну, вот что, друг дорогой! Иди-ка ты!.. (Выходит.)

Некоторое время в комнате тишина.

С в е т л а н а (потерянно). Он ушел…

П а н к о в. Иначе он не мог… Поэтому-то у меня и не было в жизни друга, кроме него…

В ы с т о р о б е ц. Единственно, что у Смирнова пропорционально массе, так это порядочность.

П а н к о в. Ты думаешь, в наше время этого мало?..

В ы с т о р о б е ц (перебивает). Ничего я сейчас, брат, не думаю… (Вновь склоняется над листками.) Какой абсурд… Какой редкостный, прекрасный абсурд… (Оторвавшись от расчетов.) Как можно было о таком молчать? Почему скрыл от меня?

П а н к о в. Ты слишком любишь меня, Миша, вот почему. Желая мне помочь, ты стал бы согласовывать, пробивать, доказывать, и на это уходило бы время. А его не было.

В ы с т о р о б е ц. Эх, дитя… Ну хорошо, а теперь-то… на полный цикл зачем пошел без меня, в мое отсутствие?

П а н к о в. Это уж по обратной причине — не хотел тебя под удар ставить. С меня-то что возьмешь — сам говорил, за блаженненького прохожу.

В ы с т о р о б е ц. Наивно, Коля, да и спасает только до времени. Неужели ты не понимаешь, как нагадил и себе, и мне главным образом? Ведь я слово дал, что не выпущу дело из-под контроля…

П а н к о в (ошеломлен). Какое слово? Кому?

В ы с т о р о б е ц. Министру.

П а н к о в. Каким образом ты…

В ы с т о р о б е ц (перебивая, но без снисходительности, а так, как отец говорил бы сыну). Чудак, неужели думаешь, что твои дела мимо меня пройти могли?.. Да я уж через две недели своего директорства, как только полностью всю институтскую картину для себя уяснил, тотчас на твою работу обратил внимание. Не скажу — все понял, но учуял, что ты какую-то громадину в секрете одолеваешь.

П а н к о в. Три года?..

В ы с т о р о б е ц. Конечно. Уж больно логично выглядела последовательность твоих работ. Ясно было, что за этим что-то кроется… что-то очень большое кроется…

П а н к о в. И ты не полез?

В ы с т о р о б е ц. А зачем? У тебя же были соображения, раз ты молчал. Зачем же было вмешиваться и дергать? Тебя, что ли, не знаю — слава богу, и знаю, и верю. Вот и старался по возможности ускорять финансирование, чтоб хоть об этом у тебя голова не болела. С министром, правда, трудновато пришлось объясняться, но ничего, доказал. «Что это, говорит, за дела, Высторобец? У нас вроде не детский сад, чтобы в жмурки играть?» Но все же поверил, согласился. Под твое имя согласился и под мое слово, что неожиданностей не будет. И вот… сюрприз… Черт! Глупо!.. Если вся эта затея сегодня рухнет, что будешь делать?..

П а н к о в (пожав плечами). Начну сначала.

В ы с т о р о б е ц. Если тебе дадут… А мне кажется, что тебе на этот раз не простят даже удачу… (Склоняется над листом.) Господи ты боже мой… Черт возьми!.. (Внезапно резко встает и, подойдя к телефону, набирает чей-то номер, ждет…) Уехал… Домой, наверно, поехал… Не дай бог, если нет… (Набирает другой номер.) Алло? Вася!! Ну, дорогой ты мой, молодец, что дома… Слушай! То, что я тебе говорил сегодня, — наплевать и забыть! Понял?.. Да, конечно, брат, все правильно, есть обстоятельства… Не кота поперек живота, а меня поперек чего, не скажу! Словом, какое-то время мне необходимо сохранить все по-старому!.. Да-да, завтра, как и договорились… Привет! (Опускает трубку на рычаг и нежно несколько раз ее гладит.) Привет. Умница ты моя… Сразу все понял правильно…

Светлана удивленно смотрит на Высторобца, тот прячет глаза.

П а н к о в. С кем это ты?

В ы с т о р о б е ц. Так, одно дельце…

П а н к о в (посмотрев на часы). Еще двадцать минут…

В ы с т о р о б е ц. Насколько я понимаю, наибольшую опасность представляют моменты перехода фаз?

П а н к о в. Да. Они ложатся на пик концентрации энергии.

В ы с т о р о б е ц. Первый пройден час назад. А второй?..

П а н к о в. Второй — в последние десять минут. Он — решающий.

В ы с т о р о б е ц (посмотрев на часы). Я успеваю. Машина у подъезда — я вызвал загодя.

П а н к о в. Ты куда?

В ы с т о р о б е ц. В институт.

П а н к о в. Зачем? Впрочем, ясно. Я с тобой.

В ы с т о р о б е ц (властно). Нет. Ты не в форме, да и вообще не нужен. А я…

П а н к о в (перебивает). Миша, хоть ты-то… Ведь если и ты, не дай бог, там…

В ы с т о р о б е ц. Ерунду городишь! О деле думай! Теперь это уже не только твое дело.

П а н к о в. Я должен быть там. Смирнова слышал?

В ы с т о р о б е ц. Дурак твой Смирнов. Можно рисковать в деле, но не делом.

П а н к о в (собирая листки с расчетами). Я должен быть там.

В ы с т о р о б е ц. Чушь! Ни один генконструктор испытывать свой самолет не сядет, испытатель садится. И это правильно! Для пользы дела правильно. И кончим! Испытатель у тебя на месте. А я… Я, брат, капитан, и сейчас мое место там. Я обязан был знать, и я все знаю и все контролирую. В противном случае при неудаче делу конец! Вот о чем думай. Я-то вижу, что это за дело! Не дай бог ему пропасть. Сейчас нужно жестко, без фиглей-миглей! Так что сиди. Кстати, не хочешь еще разок проверить расчет ошибки?

П а н к о в. Не хочу. Все уже проверено-перепроверено…

Никем не замеченная, входит  К о р о б о в а.

Вероятность ничтожная, но исключить ее нельзя — существует… Наличие расчетной ошибки — с Коробовой… (Делает выразительный жест.)

К о р о б о в а. Что? Что с Коробовой?..

Пауза. Панков внешне очень спокоен и собран. Светлана, побледнев, каким-то беспомощным движением расстегивает ворот блузки. Высторобец, набычившись, что-то лихорадочно соображает.

В ы с т о р о б е ц (вздохнув, встает и накатывается на Коробову). Как вы сюда попали, сударыня?

К о р о б о в а. Через дверь. Дверь была отворена, Михаил Романович.

В ы с т о р о б е ц. Извините, я, кажется, не имел чести быть вам представленным. А жаль! Всю жизнь упускаю интересные возможности! Так признавайтесь, откуда вы меня знаете?

К о р о б о в а. Кто ж вас не знает?

В ы с т о р о б е ц. Вот это да! Благодарю. Не подозревал о такой популярности. Чем обязан? По какому случаю осчастливили нас?

К о р о б о в а. Так я… Люську вот хотела… Николай Николаич, что с Люськой-то?

П а н к о в (вставая). Я…

В ы с т о р о б е ц (перебивает). Это служебные дела, э-э… извините, не знаю вашего имени-отчества?

К о р о б о в а. Анна Владимировна.

В ы с т о р о б е ц. Очень приятно. Так это, уважаемая Анна Владимировна, служебный вопрос секретного, простите, свойства. Да-да, исключительно важная государственная тайна, связанная с работой вашей Люси. Вот со Светланы Никитичны пришлось даже взять подписку о неразглашении. А с вами, боюсь, документик уже не успеем оформить. Так что, Анна Владимировна, любезнейшая, как ни жаль, а придется наш разговор покуда прервать. Надеюсь, со временем продолжим. Люся на работе… М-м-м… я ее попросил задержаться и сам вот сейчас к ней лечу. Мы скоро вернемся вместе с Люсей в моей машине и будем пить, как гусары, из башмачков прекрасных дам! Я надеюсь, у Люси крупная ножка?

К о р о б о в а (смеется). Да уж хватает, слава тебе господи!

В ы с т о р о б е ц. Вот и прекрасно! Стало быть, напьюсь! А пока… прелестнейшая Анна Владимировна, у Николая Николаевича еще много дел сегодня, так что давайте не будем ему мешать. Если позволите, я вас провожу, и, ради бога, не серчайте на меня за то, что похищаю на сегодня вашу дочь. Сударыня, вашу ручку!.. (Берет Коробову под руку, направляясь к выходу.) Коля, я позвоню. Привет.

К о р о б о в а. До свиданья…

Высторобец и Коробова выходят.

С в е т л а н а (после долгой паузы). Как же тебе все служат… Хотят… не хотят… Никто тебя не любит, и все служат. Нет, неправда, любят… В том-то и дело, что, несмотря ни на что, любят… Даже Юра… Нет, он больше других… больше всех… Почему же он ушел, куда?

П а н к о в. Это-то ясно — куда… В институт.

С в е т л а н а. Зачем?

П а н к о в. Наверное, чтобы… при случае… погибнуть… Вместо меня…

С в е т л а н а. Какое-то безумие… Я все еще не могу понять. Неужели ты говоришь серьезно?

П а н к о в. Этим не шутят… Юра из таких друзей, которые… При всем его прозаизме он убежден ведь, что должен лично искупить мою подлость.

С в е т л а н а. Но… но если так… Кто же дает вам право?..

П а н к о в. На что?

С в е т л а н а. Да на все! На жизнь такую!

П а н к о в (с кривой усмешкой). Право!.. Это проклятие, крест, а не право. Потребность, которая тебя убивает, истачивает изнутри.

С в е т л а н а. Но зачем?

П а н к о в. А зачем ты дышишь, зачем ешь, спишь? Потому что так уж ты устроена, иначе ты не можешь… Вот и мы так устроены, и мы не можем иначе…

С в е т л а н а. И где же выход? Какой он? Или нет выхода?

П а н к о в. Нет… Да и к чему?.. Это сладостная мука… и радостный крест.

С в е т л а н а. Но людям-то что от этого?.. Вы мучаетесь, страдаете… но ищете-то вы что-то такое, чего наши глаза не видят. Все это где-то так далеко, что мы не можем ничего увидеть. Что все ваши формулы умирающему от рака или голодному? Зачем?!

П а н к о в (яростно). Ложь!! Гнусная, кухонная ложь! Никогда не поверю, что и ты можешь так думать!

С в е т л а н а. Но я так думаю! Что же мне делать, если именно так я думаю?..

П а н к о в. Когда-то какой-то человек придумал колесо, и над ним, верно, тоже смеялись, что он занимается пустяками, вместо того чтобы идти и добывать пищу. Смеялись… пока он не приделал это колесо к телеге… Отдача приходит… но не сразу.

С в е т л а н а. А какой ценой?.. Ты задумывался когда-нибудь о цене? И о правомерности ее? Эта девочка… Выходит, я была права? Когда ты вернулся домой, когда я пристала к тебе с вопросами, — я была права? Выходит, ты и вправду все эти десять лет готовил ее для сегодняшнего дня?

П а н к о в. Что ты говоришь, подумай?!

С в е т л а н а (перебивает). А что, я не права?..

П а н к о в (после долгой паузы). Может быть… Может быть, и права… Но я никогда так не думал…

С в е т л а н а. Не думал, но сделал! Что дает тебе право так рисковать? Спокойно ждать…

П а н к о в (перебивает, задохнувшись). Спокойно?! Да понимаешь ли ты, что там всегда легче, чем здесь? Самому куда проще умереть, чем умирать за другого! Но в разведке никто не дает никаких гарантий… Никто… И никогда…

С в е т л а н а. Как это страшно…

П а н к о в. Да… (Словно заново оценив для себя.) Да, страшно… Очень страшно… Но что же делать, если человек не может иначе? Плачет, кричит, бьется, — а иначе не может!.. Всякая живая тварь, всякая козявка, и атом, и частица атома во всей вселенной стремится к естественному для себя состоянию. То же и человек, для которого единственно естественное состояние — свобода! Никогда, нигде человек не мог смириться с унижением зависимости и рабства. А невежество, незнание, бессилие — это одно из самых очевидных проявлений рабства. Нет более оскорбительного унижения для человека, чем не знать! С радостью и на эшафот, и на крест, и в костер, и на смертельный риск — лишь бы знать!..

С в е т л а н а (после долгой паузы). Как странно… Не сомневаюсь, что ты искренен, верю тебе — и не могу разделить с тобой радость… Почему?..

Затемнение.

На просцениуме  Л ю с я  и  В ы с т о р о б е ц.

В ы с т о р о б е ц (раздраженно). Я хочу пройти.

Л ю с я. Нельзя, Николай Николаевич запретил пускать кого бы то ни было.

В ы с т о р о б е ц. Чертовня пустячья! Я хочу пройти, понимаете?

Л ю с я (спокойно). По плану эксперимента вы у нас запрограммированы на завтра. Знаете картину «Не ждали»?

В ы с т о р о б е ц. А наводнение в Гонолулу и высадку марсиан вы тоже запрограммировали?

Л ю с я (невозмутимо). А как же? Все учтено, Михаил Романович. Поэтому-то посторонним здесь делать нечего.

В ы с т о р о б е ц (на мгновение оторопев). Кто посторонний? Я?.. Да вы в своем уме?!

Л ю с я. Знаю — вы директор. Только, по мне, хоть сам господь бог, Михаил Романович. Раз Панков сказал — нельзя, значит, нельзя. Идите, пожалуйста, мне некогда. (Поворачивается, чтобы уйти.)

В ы с т о р о б е ц. Вот что, друг мой. Преданность — штука похвальная, но никогда не осуществляйте ее с помощью наглости. Это, во-первых, как отеческий совет. А во-вторых… (Жестко.) И это уже приказ — немедленно пошли к пульту!.. (С улыбкой.) Приказ согласован с вашим Никником. Прямо от него приехал… Сколько до второго перехода фазы?

Л ю с я (взглянув на часы). Минуты полторы…

Затемнение.

Квартира Панковых.

П а н к о в (подходит к окну). Оказывается, на улице весна… Впервые за столько лет время остановилось…

С в е т л а н а. Коля, прошу тебя… Объясни мне…

П а н к о в. Время… Оно точно в заговоре против меня. Мне всегда его не хватало. Оно летело и кривлялось, как обезьяна, — на-ка, поймай-ка, догони-ка! И теперь вновь… кривляется, вновь как обезьяна — на-ка, поторопи-ка, сдвинь-ка меня с места…

С в е т л а н а. Коля…

П а н к о в (возвращается к столу и с каким-то восторженным изумлением смотрит на Светлану). Светка… я тебя очень люблю… Ты моя Единственная Женщина, знаешь?..

С в е т л а н а. Наверное…

П а н к о в. Помнишь… Это было сто лет назад… Мы заключили с тобой союз…

С в е т л а н а. О-о!.. Это было много тысяч лет назад… Помню…

Вся последующая сцена — это как бы цитируемый наизусть диалог, составляющий часть какого-то давнего обряда.

П а н к о в Женщина, пойдешь ли ты по тропе мужчины?

С в е т л а н а. Пойду…

П а н к о в. Мужчина задумал дерзкое и непонятное… Он своеволен и слаб… Тебя не пугает это?

С в е т л а н а. Нет… Не пугает…

П а н к о в. А слово «навсегда» тебя не пугает, женщина?.. Навсегда… Это страшно и необъяснимо… Навсегда…

С в е т л а н а. А мне-то что в слове? Я ничего не боюсь с тобой…

П а н к о в. Но достанет ли у тебя сил?.. Я действительно слаб… и потому… и потому пойду по своей тропе не оглядываясь. Понимаешь? Ни разу не оглянувшись… Иначе я не дойду… А я ничего не пожалею ради того, чтобы дойти…

С в е т л а н а. Хорошо.

П а н к о в. О своей слабости я говорю только тебе, в первый и последний раз. И мы оба должны забыть это мое признание.

С в е т л а н а Хорошо…

П а н к о в. Тебе придется всегда быть рядом… Даже когда тебе покажется, что я забыл о тебе и слишком далеко ушел по тропе. Рядом. Мне это необходимо — всегда знать, что ты рядом…

С в е т л а н а. Хорошо…

П а н к о в. Долгие годы будут только пустыня, одиночество, труд и ноющие от лямок плечи… Готова ли ты, женщина, к столь долгой дороге?..

С в е т л а н а. Не знаю… Но я пойду с тобой… Потому что я буду думать о том, как люблю тебя… И это придаст мне силы. Да, милый?

П а н к о в. Надеюсь… Иначе — худо…

Звонит телефон, возвращая героев к реальности.

С в е т л а н а. Алло?.. А, это вы… Опять ошиблись… Катя здесь не живет.. Да, опять попали к нам… Вчера? И сама записала?.. Она пошутила. Так бывает… Не за что.

П а н к о в (смотрит на часы). Всё… Конец…

С в е т л а н а (возвращаясь к столу). Ну, так что же, Коля? Я шла с тобой и думала о тебе — все как договорились… И куда мы пришли в конце концов? Объясни мне.

П а н к о в. Этого не объяснишь… Я устал.

С в е т л а н а. Ни разу за эти годы я не пожаловалась на усталость. И ни о чем не спрашивала…

П а н к о в. Ты полагаешь, сейчас самый удачный момент?

С в е т л а н а. Не знаю… И тем не менее… Я вправе знать…

П а н к о в. Вправе… (Смотрит на часы.) Пора, пора звонить…

Светлана опускается в кресло, плачет. Панков смотрит на нее в растерянности, потом выбегает из комнаты и тут же возвращается со стаканом воды. Светлана неудержимо, как-то горько и по-детски беспомощно рыдает. Она пытается пить воду, проливает ее, сквозь слезы выдавливает слова.

С в е т л а н а. Устала… Я ни разу… не легла… раньше… тебя и позже… не встала… И… даже в последние… твои последние десять минут тоже… стихи читала… угадать пыталась… какие ты читаешь…

П а н к о в. Я этого не знал.

С в е т л а н а. Не хотел знать.

П а н к о в. Чего ты хочешь, скажи?..

С в е т л а н а. Не знаю… Теперь не знаю… Раньше… хотела… Хотела жить как люди, с людьми, по-человечески. Видеть друзей, разговаривать, смеяться. Я же забыла, как люди смеются. Разве что увижу иной раз по дороге в магазин, или по телевизору. Я хотела, чтобы маленький кусал мне грудь… А-а… Что говорить. Все пустое… Я просто человек, самый обычный, а ты…

П а н к о в (посмотрев на часы). Почему же они не звонят?..

С в е т л а н а (встав с кресла, тихо). Коля… Я от тебя уйду… Сейчас…

П а н к о в. Куда?

С в е т л а н а. Не знаю… Найду…

П а н к о в. Хорошо.

Светлана выходит.

(Долго смотрит ей вслед.) И вспомним черствый хлеб своей радости… (Смотрит на часы, берет рюмку, поколебавшись, выпивает; встает, подходит к телефонному столику, берет журнал, возвращается с ним к столу, садится, листает, отбрасывает в сторону. Тихо, как заклинание.) Я не умею тебе об этом сказать, Светланка… Если ты уйдешь сейчас, я пропал… Если уйдешь ты, я пропал…

Появляется  С в е т л а н а  с чемоданом в руках.

С в е т л а н а. Прощай, Коля.

П а н к о в. Прощай. Спасибо за все… Так мы и не успели пожить с тобой…

С в е т л а н а (останавливается, смотрит на мужа, потом, бросив вещи, подбегает и опускается на колени). Дурачок!.. Какой же ты у меня дурачок!.. Ничегошеньки-то в жизни ты не понимаешь… Напялил на себя какую-то дурацкую броню и задыхаешься под ней. Все прячешь от всех свою слабость, человеческую свою слабость…

П а н к о в. Почему они молчат?.. Время вышло… Время вышло, Светка!! Почему?!

С в е т л а н а (встав, тихо). Коля… Там все в порядке… Только спокойно… Ты не обращай внимания, что я тут наговорила. Мало ли что наговоришь, когда зашалят нервы. Это так, бабье, пустяки.

П а н к о в (словно заледенел, ни одного жеста, лицо как маска, голос глухой, говорит ровно и буднично). Пять с половиной минут… со знаком минус…

С в е т л а н а. А ты позвони сам.

П а н к о в. Нет.

С в е т л а н а. Ну, хочешь, я позвоню?

П а н к о в. Не надо… Не изменишь.

С в е т л а н а. Ну-ну, ты что это, Коленька?.. Подожди, мало ли что… Ты же знаешь, как бывает — то, сё…

П а н к о в. Нет… Раз не было звонка, значит, нет…

С в е т л а н а. Коленька, милый… мы же вместе… Что бы ни было, я же с тобой и буду с тобой рядом… что бы ни было… Ты не думай, я выдержу. Сколько нужно будет, столько и выдержу. И если все сначала, если опять так же на годы — ты не оглядывайся, я рядом, всегда рядом. Это ничего, что я жаловалась, кому ж мне и пожаловаться, как не тебе. Но это ничего, минута. А теперь опять — в любую дорогу. Как ты, так и я. А иначе ты ж у меня пропадешь и я пропаду. Нет, нет! Теперь всё! Я тебя всю жизнь заставлю начать заново, по-другому, всё переверну! Только вместе!

П а н к о в (беспомощно). Светка… Светленькая… Я же все забыл… Мне придется всему учиться сначала…

С в е т л а н а. Нам обоим придется. Это и здорово. Как будто жизнь только начинается.

П а н к о в (посмотрев на часы). Минус двенадцать минут… Теперь уже всё… О чем мы тут с тобой говорим, Светка? Ты понимаешь? Там же все — и Люся, и Миша, и Юра… Все…

С в е т л а н а. Ты не забыл, что тебе сказал Миша перед уходом?..

П а н к о в. Нет… Не забыл… Мне теперь только и остается, наверно, вспоминать, кто что сказал…

Звонок. Оба вскакивают. Панков бросается к телефону. Светлана — к двери.

Алло! Алло! Алло!

В комнату входят  Л ю с я  и  В ы с т о р о б е ц, за ними  С в е т л а н а. По лицу ее текут слезы. Она молча обнимает и целует Люсю.

С в е т л а н а. А что Смирнов? Он был там, у вас?

Л ю с я. Был.

С в е т л а н а. До конца?

Л ю с я. Да…

С в е т л а н а. Тогда где же он?

Л ю с я. Не знаю… Уехал… Он не захотел… сюда… (Подходит к Панкову.) Ну вот и все… Пойду домой! Завтра поговорим на работе… Устала зверски, да и мать волнуется…

Панков кивает головой. Люся уходит.

В ы с т о р о б е ц (сразу, как вошел, начинает неуклюже пританцовывать, нелепо размахивая руками и напевая). Лапсердак, четвертак, крепдешин, поморин, лапсердак, четвертак, крепдешин… (Резко оборвав себя, Панкову.) Глядишь?.. А во что государству обходишься, знаешь?.. А теперь еще и в новые расходы вгоняешь, чертов сын! Чего буркалы-то выкатил? Все к чертям, все начисто! Новые учебники, понимаешь, писать придется. А бумага нынче почем?.. Гений на нашу голову, черти б тебя драли… (Вновь начинает пританцовывать, напевая.) Лапсердак, крепдешин, поморин, лапсердак, четвертак, крепдешин…

Панков, бессильно опершись о край стола, смеется. А может быть, плачет.

Занавес.

ВОСКРЕСЕНЬЕ — ДЕНЬ ДЛЯ СЕБЯ Драма в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

В а с и л и й  А н д р е е в и ч  К л е н о в.

Е л е н а  Р ю м и н а.

К а т я  Р ю м и н а.

П о л и н а  И в а н о в н а  Р ю м и н а.

П а в е л  Е р е м е е в и ч  М а т в е е в.

М а р и я  Ф е д о р о в н а  Х р о м ч е н к о.

П е т р  Ш т ы г л о в.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч.

Действие пьесы длится пять лет и завершается в наши дни.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

На сцене комната общежития. За столом сидит  К л е н о в, думает. В комнату входит  Е в г е н и й  И в а н о в и ч, он летчик, майор, в полной форме, молча некоторое время смотрит на Кленова, потом так же молча садится напротив.

К л е н о в. Ты пришел… Это хорошо. Вот сижу, думаю: смешная вещь, Евгений Иванович, — чем больше живу, тем меньше остается такого, о чем можно было б сказать: «Я это знаю».

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Нормально… Взрослеешь.

К л е н о в. Это в тридцать лет? Плохие, похоже, мои дела.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Дела плохие, перспективы хорошие.

К л е н о в. Вот и я о том же. Когда в моем возрасте человеку говорят «взрослеешь», значит, период запоздалого развития у него подошел к концу и начинается ранний старческий идиотизм. Ничего. Перспектива есть.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Ну вот, сам признаешь, а плачешься. Слабак.

К л е н о в. Не презирайте слабаков, Евгений Иванович. Именно они, как самая нетерпеливая часть общества, подстегивают его движение вперед. Если разобраться, может, и нет более эффективного топлива у машины прогресса, чем слезы слабых. А?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Чегой-то у тебя, Васька, не то… Трёп трёпом, а…

К л е н о в. Неужели и правда стареть начал? А?.. Не было этого никогда. Как-то очень остро стал чувствовать, что уходит все куда-то… в песок… Раньше — ну, уходит и уходит, другое будет. А теперь вдруг — жалко! Сохранить хочется каждое мгновение. Так что, старость?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Любовь… Любовь это, Васька.

К л е н о в. Да? И что же теперь делать?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А ничего… Это как грипп: если лечить — семь дней, не лечить — неделя. Пусть идет своим чередом… Да, говоришь, жалко, что уходит? А ты записывай. Верняк. Помнишь, я всегда с собой блокнот таскал? Записывай, вот и сохранишь.

К л е н о в. Дневник?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Ну, в этом роде.

К л е н о в. Гениально! Принимаю героическое решение… Со временем у меня всегда швах, так что… по воскресеньям.. Все! Пишу дневник по воскресеньям!.. (Достает тетрадь, записывает.) Первая запись… «Больше других дней недели люблю воскресенье. Воскресенье — день для себя!»… (Подумав.) Ну, а дальше что писать? Евгений Иванович, подскажи, ведь первый же раз.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Ты, главное, проблемы из этого не устраивай. Пиши — и все… Что на ум придет. Начал сегодня, вот и опиши сегодняшний день. Далеко-то чего забираться.

К л е н о в. Понял. Только начну я все же со вчерашнего… Вчера вечером ко мне в общежитие пришла Лена. Первый раз пришла ко мне сюда…

В комнату входит  Л е н а.

Л е н а (оглядываясь). Как интересно… Здравствуй.

К л е н о в. Здравствуй. Что тебе интересно, Леночка?

Л е н а. Вообще…

К л е н о в. И вдруг, без видимого перехода, она спросила…

Л е н а. А зачем ты живешь в общежитии? Тебе ведь здесь плохо.

К л е н о в. С чего ты взяла?

Л е н а. Ты начальник установки. Смешно так выпендриваться.

К л е н о в. Я промолчал — ввязываться в такой спор всегда бессмысленно.

Л е н а. Не обижайся… Просто если б ты пожил, как я, — без отца, да нас две девки, четыре года разницы, да мать у вас в общежитии на кухне сам знаешь, что делает… картошку чистит.

К л е н о в. Если б я так пожил, я бы считал себя самым счастливым. Ты хоть знаешь, что мама картошку чистит, а я свою… вообще не знал…

Л е н а. Прости… Пойдем на реку?

К л е н о в. Пойдем. А тебе не поздно? Мама не будет…

Л е н а. Перебьется. Пошли…

К л е н о в. Мы пришли к реке часов в десять. Над берегом низко и как-то очень грузно висела луна, огромная и красная, как старая медная жаровня… Леночка, тебе не холодно?

Л е н а. Ну что ты! Зато как красиво!

К л е н о в. Понятно… На, хоть пиджак на плечи набрось.

Л е н а (укутываясь в пиджак Кленова). Васенька… Васечка мой…

К л е н о в. И тут — порыв у нее был, что ли, а может, просто была она переполнена этим вечером, и рекой, и луной, — короче, внезапно она меня поцеловала!

Л е н а (целуя Кленова). И буду! И еще буду! И вообще сколько захочу, столько и буду!

К л е н о в. А мне что же теперь — топиться?

Л е н а. Начальству топиться не положено.

К л е н о в. Так ведь как же иначе сохранишь такое счастье?

Л е н а. А вот так!

К л е н о в. И она опять меня поцеловала. Нет, Ленка, так не бывает! Только смерть может такое сохранить. Бац, умер, и был молодой, и остался молодой, был поцелуй и остался, была любовь и…

Л е н а. И осталась вдова! Нет уж, не надо, лучше живите, товарищ Кленов!

К л е н о в. Ну, раз ты так просишь…

Л е н а. Луна какая обалденная.

К л е н о в. Это не луна.

Л е н а. А что?

К л е н о в. Глаз.

Л е н а. Чей?

К л е н о в. Мой.

Л е н а. А почему тогда один?

К л е н о в. А второй от удовольствия зажмурен.

Л е н а. От удовольствия оба зажмуривают.

К л е н о в. Когда оба — получается затмение. Тогда ничего не видно и темно, как в погребе. А если оба открыты — получается белая ночь и запросто можно читать. И вообще читать надо больше. И учиться надо. Тебе надо в институт поступать.

Л е н а. Так хорошо начали.

К л е н о в. Я серьезно.

Л е н а. Мать только вздохнула — и опять на нее взваливать? Не потянуть ей одной.

К л е н о в. Не бойся. Теперь никто из вас не останется один. Я… рядом… помогу…

Л е н а. Пустое это все… разговоры… Чем ты можешь мне помочь, чем? Деньгами?

К л е н о в. Ну, хотя бы и так, а что?

Л е н а. Интересно, а от меня что взамен? За что ты мне собираешься платить?

К л е н о в. А если за так? Тебе такая возможность не приходит в голову?.. И как только я сказал это, я почувствовал, что обидел ее. Не знаю чем, но чем-то царапнул, заставил съежиться.

Л е н а. Наверно, ты просто лучше меня.

К л е н о в. Не надо, Леночка. Я ведь от души. Мне хочется для тебя…

Л е н а. Но если ты даже и лучше, это не твоя заслуга. Ведь нет же никакой заслуги и вины никакой нет в том, какой человек.

К л е н о в. Леночка, ну брось ты об этом.

Л е н а. Я сама читала! Все от воспитания и от родителей! Еще слово есть такое, ну… имя такое, мужское…

К л е н о в. Гены.

Л е н а. Вот! Гены! Даже в этом женщин обошли — не Лены, не Веры какие-нибудь, нет! Гены! Ну и пусть!

К л е н о в. Ленка, ты, конечно, гениальный человек! Никого другого не знаю, кто умел бы так соскочить с разговора. Но все равно, раз уж мы сегодня об этом заговорили, давай закончим. Я повторяю и настаиваю — ты должна учиться.

Л е н а. Что, счетных машин не хватает? Еще одна нужна?

К л е н о в. При чем здесь… Я, по-твоему, счетная машина?

Л е н а. Ну, ты вообще… Я про других. Людей-то вокруг уж почти не осталось, одни эвээмы и компьютеры. В крайнем случае логарифмические линейки — это уж которые самые тупые. Не надо. И без меня тесно.

К л е н о в. Тем более надо занимать свободные места. Ведь от чего бы мы в жизни ни устранились, это значит автоматически — мы уступили место чему-то или кому-то.

Л е н а. А как ты их остановишь?

К л е н о в. Остановить, наверно, Леночка, ничего не остановишь. Но потеснить, понимаешь, не отдать всю площадку. Поэтому я и говорю — занимать места, все свободные места. Это часто теперь можно услышать: мне там делать нечего, там сволочи одни. И прекрасно! Чудо сволочам-то! Простор! Глупо… Мы в ответе за все, неважно, приложили мы к этому руку или нет… Не спросит суд — спросит совесть, а совесть молчит — спросят дети…

Л е н а. А я?.. Вдруг выучусь и тоже?..

К л е н о в. Невозможно. В тебе это невозможно, мне кажется. В тебе слишком другое проглядывает. Человеческое…

Л е н а. Вася, ты правда в это веришь?

К л е н о в. Да.

Л е н а. Тогда все. Буду. Завтра же начну заниматься.

К л е н о в. Завтра воскресенье, я свободен. Так что с утра в твоем распоряжении. С чем у тебя слабей всего?

Л е н а. С физикой. У девчонок обычно у всех.

К л е н о в. Значит, первый урок — физика. В десять ноль-ноль у тебя.

Л е н а (поцеловав Кленова). До завтра. Жду… (Уходит.)

К л е н о в. Вот и все, что было вчера, Евгений Иванович. Как? Я имею в виду первую запись.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Нормально. Только не больно ударяйся в литературу, Толстой из тебя не выйдет. Факты, разговоры, а то, что луна красная, необязательно.

К л е н о в. Что-то ты давишь на меня, Евгений Иванович, а? Нет?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Гляди, Васька, три страницы написал, не возомни себя писателем — пропадешь. А вообще-то, конечно, пиши как пишется. По мне, если уж дневник, так чтоб все до буковки искренне, а остальное лабуда. Валяй!

К л е н о в. Утром я отправился к Лене. По дороге встретил Еремеича.

Появляется  М а т в е е в.

М а т в е е в. Ну вот, на ловца и зверь. Приветствую, с воскресным днем.

К л е н о в, Здравствуй, Павел Еремеевич. Ко мне?

М а т в е е в. Да вот есть, однако, просьбишка одна. Ты по делу куда спешишь или как?

К л е н о в. Что у тебя?

М а т в е е в. Да как сказать?.. И делов-то с гулькин этот, а без тебя не устрою…

К л е н о в. Ну, что мнешься? Говори.

М а т в е е в. Да ведь знаешь, как оно — пока не сказано, вроде не отказано, а как уж сказал…

К л е н о в. Ты меня извини, Павел Еремеич, но мне к десяти надо быть в одном месте. Давай в темпе.

М а т в е е в. Ну, раз к десяти… Короче, Василий Андреевич, разрешение мне твое нужно на совместительство. Место подходящее объявилось — дежурным сантехником… как сказать, в общежитии, чтоб у тебя, как сказать, краны не текли.

К л е н о в. Ты с ума сошел, Еремеич.

М а т в е е в. Вроде нет. Вчерашний день как раз медкомиссию проходил, не обнаружили. Может, проглядели?

К л е н о в. Брось дурака валять, Матвеев. Ты же у меня главным механиком на установке, инженерская должность.

М а т в е е в. А я что говорю? Квалификация у меня — другой такой на всем заводе нет. Кому от этого плохо? Специалист, не пьянь какая-нибудь.

К л е н о в. Но зачем тебе? Денег не хватает?

М а т в е е в. Так ведь это, как сказать, деньги-то ни у кого не лишние.

К л е н о в. Да на что тебе столько? Ты же не пьешь, одинокий, и женщины у тебя вроде нет, и алиментов не платишь. Зачем?

М а т в е е в. А затем, что, слава тебе, господи, не все в вашем досье про меня записано. Видал — и того у меня нету, и этого не делаю. А может, я!.. В общем я тебе так скажу, Василий Андреич: откажешь — обидишь в кровную! Я тебе ни по какому делу не отказал, что б ты мне ни приказывал. А ты!..

К л е н о в. Ну, дурацкое положение, ну, ты подумай, а! Павел Еремеич, пойми — не жалко мне! Ведь неудобно же будет тебе, родной ты мой, тебе неудобно!

М а т в е е в. Неудобно штаны через голову надевать, паря! С остальным, бог даст, управимся.

К л е н о в. Значит, не хочешь меня слушать?

М а т в е е в. А кого я слушаю-то еще? Бетховена, что ль?

К л е н о в. Гляди, Еремеич, дело твое, можешь оформляться, а только…

М а т в е е в. Спасибо, Василий Андреевич.

К л е н о в. А только… любви это к тебе не добавит.

М а т в е е в. Ништо, переживу… (Уходит.)

К л е н о в. Еремеич… Скоро мы, наверное, про соседние планеты будем знать больше, чем про своих соседей. Я размышлял об этом, пока случайно не зацепился глазами за объявление на дверях прачечной: «Товарищи клиенты! В целях экономии времени сдавайте белье на взаимном доверии…» На всякий случай я перечитал еще раз: «Товарищи клиенты! В целях экономии времени сдавайте белье на взаимном доверии…»

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Вот где ребус-то! Есть о чем подумать.

К л е н о в. Во всяком случае, мне хватило до самого Лениного дома. Лена!

Появляется  Л е н а  в домашнем халатике.

Л е н а. Васенька! Доброе утро. Извини, у меня постирушка небольшая, на несколько минут еще.

К л е н о в. Доброе утро. А можно я тоже что-нибудь поделаю? Физическое.

Л е н а. Зачем?

К л е н о в. Просто так, поразмяться.

Л е н а. А, поразмяться? Тогда давай качай воду.

К л е н о в. Спасибо…

Лена уходит.

Я начал качать, а через минуту, когда я понес ведро с водой к бочке, из растворенного окна до меня донесся разговор. Это свинство, конечно, подслушивать, но попробуй уйди, когда говорят о тебе.

Р ю м и н а. Чего это он тут шастает?

Л е н а. Помочь пришел.

Р ю м и н а. Знаю я этих помощников. Без него, что ль, не накачаем?

Л е н а. Да он не затем. Вася заниматься со мной будет.

Р ю м и н а. Чем это еще?

Л е н а. Физикой. К институту готовиться.

Р ю м и н а. Новое дело. Ты ж не собиралась в институт.

Л е н а. Вот собралась.

Р ю м и н а. Давно ли?

Л е н а. Вчера.

Р ю м и н а. Ага. То-то, я гляжу, полночи дома не была. Где это, думаю, доченька моя золотая, а это она в институт собиралась. Раньше-то у нас это по-другому называли.

Л е н а. А теперь — институт.

Р ю м и н а. Понятно. Ну, и как это все будет?

Л е н а. Не знаю еще, мама. Знаю только, что Вася поможет.

Р ю м и н а. Это в каком же смысле?

Л е н а. А во всех.

Р ю м и н а. Ну-у? Окрутила?

Л е н а. Похоже, окрутилась, мама.

Р ю м и н а. Уж ты, часом, не живешь ли с ним?

Л е н а. Я б, может, и хотела.

Р ю м и н а. Гляди, Елена, не погляжу, что вымахала!

Л е н а. Ты что, мама, Васю не знаешь? Он же не такой совсем.

Р ю м и н а. На святого-то не больно похож. Начальник.

Л е н а. Родятся, мама, не начальниками.

Р ю м и н а. А я про что? Поначалу — да, поначалу все, как в бане, одинаковые, а потом из этих одинаковых, которые могут, в начальники выходят. Не святые.

Л е н а. Ну, а вот он такой.

Р ю м и н а. Не верю я в это, Лена. А там гляди. Тебе жить. Конечно, по совести если сказать, девок он в общежитие не таскает. На стороне, может, и есть, не знаю, а к себе не водит. Ну, а то, что институт… Что я тебе скажу, дочка… Я к этой жизни не приспособилась, не угналась. Пусть хоть ты поспеешь. Не хочу, чтоб как я. Авось вытянешь…

Л е н а. Спасибо, мама.

К л е н о в. А потом мы с Леной занимались…

Кленов проходит к столу, садится, начинает что-то записывать. Раздается стук в дверь, не дождавшись ответа, входит Матвеев.

М а т в е е в. Гляди-ка, дома? За всю весну да лето первое воскресенье дома застаю.

К л е н о в. Да вот решил посидеть. Не надо никуда.

М а т в е е в. Краны не текут?

К л е н о в. Молчи уж, сантехник с повышенной квалификацией.

М а т в е е в. Ага, стало быть, не текут… Это хорошо. Текли бы, враз бы позабыл про мою квалификацию, а так… порядок… Когда не текут.

К л е н о в. Ты что хочешь спросить? Спрашивай, крутила.

М а т в е е в. Ага, ну да, как сказать, вот ведь… Раз не текут, да.. А как ты надумал, Василий Андреич, в отпуск всю установку выводить или кой-кого оставишь?

К л е н о в. Закроемся. Пусть все отдохнут.

М а т в е е в. А меня, может, оставишь? Поковыряюсь потихоньку, поделать найдется чего. Хотя бы с перетоком. Или гидротранспорт погоняю. Как, а?

К л е н о в. Еремеич, здоровье ты свое во что-нибудь ценишь или нет? Или только деньги? Сколько лет без отпуска?

М а т в е е в. Ништо, здоровьишко пока не помеха.

К л е н о в. Один ты ничего любопытного не произведешь. Конечно, наверняка кто-то еще из-за денег проситься будет, чтоб оставил. Хорошо… Займешься перетоками. Угол схода будете подбирать на разных режимах — это ты тут осилишь с парой-тройкой человек. А карту режимов я тебе составлю.

М а т в е е в. Годится.

Стук в дверь.

К л е н о в. Кто там? Заходите…

Входит  М а р и я  Ф е д о р о в н а  Х р о м ч е н к о.

Х р о м ч е н к о. Здравствуйте, Василий Андреевич! Вот уж повезло, так не ожидала. Здравствуй, Паша.

К л е н о в. Здравствуйте, Мария Федоровна.

М а т в е е в. Привет.

Х р о м ч е н к о. В буднишний день вам, говорят, и в туалет отбежать некогда, по воскресеньям вы с Ленкой Рюминой — утром сел, ночью встал, как вахтер. Вот я и…

К л е н о в. Откуда такая информированность, Мария Федоровна? Почему мою скромную персону так просвечивают?

М а т в е е в. Прозрачный город, Василий Андреич. Каждый про каждого. Как на рентгене.

Х р о м ч е н к о. А как вы себе думаете? Среди людей живем. А у людей, известно, и глаза, и уши.

К л е н о в. Но почему я-то никому в окна не заглядываю?

Х р о м ч е н к о. От эгоизма, Василий Андреевич.

К л е н о в. Что! Отчего?!

Х р о м ч е н к о. Конечно. Есть люди, которым интересно все про других, а есть, которые только собой заняты. Как вы их назовете? В любой книжке посмотрите — эгоист.

М а т в е е в. У нас в лагере был тоже один — на всех подряд стучал, по кругу. И до того ему все интересно было про других, любознательный такой был, что однажды ночью не проснулся. Ага. За любознательность.

Х р о м ч е н к о. Мне твои истории уголовные, Паша, совершенно неинтересны.

М а т в е е в. Как же это может быть, когда ты всеми интересуешься?

Х р о м ч е н к о. Я? Да никогда в жизни! Я сама эгоистка. Только ж уши себе не замажешь. А так стала б я Ленкой Рюминой пялиться, тоже принцесса, отворотясь не насмотришься.

К л е н о в. Зачем же так, Мария Федоровна?

Х р о м ч е н к о. А вам я, Василий Андреевич, одно скажу — вы человек молодой, в семейной жизни не разбираетесь. Так или нет?

К л е н о в. Еще не пробовал.

Х р о м ч е н к о. Ну, это не наливка, чтоб пробовать. Тут уж сразу до дна. Так вот вам мой совет — выбирать надо не жену, а тещу.

М а т в е е в. Ты погляди — никого коварней баб нету, точно.

Х р о м ч е н к о. Это у тебя от недомыслия, Паша: Я про тещу не для красного словца сказала. Теща — это, считай, портрет жены через двадцать лет. Умный человек разок на тещу взглянет, и что его ждет в будущей семейной жизни, у него как на ладони.

К л е н о в. А неумный?

Х р о м ч е н к о. А неумному рецептов нет. Ему и яму покажешь, он все одно ухитрится ногу сломать.

К л е н о в. И тут у меня мелькнула страшноватая мысль — она права. Если разобраться, дурак, наверное, размышляет столь же мучительно и добросовестно, как и гений. Дело за малым — он приходит к другим выводам.

М а т в е е в. Ладно, Маня, поговорить ты умеешь, это известно. А чего, однако, пришла? Василий Андреич мужик деликатный, не спросит, а понять все же любопытно. Если о Трофиме…

Х р о м ч е н к о. Я о Трофиме.

М а т в е е в. Тогда гуляй. На заслуженном отдыхе твой Трофим.

К л е н о в. И вдруг она прямо на глазах словно сломалась. Так, будто из нее вынули какой-то стержень.

Х р о м ч е н к о. А умрет он, Паша. Умрет дома. Сразу.

М а т в е е в. Брось. Как раз наоборот, отойдет и подлечится.

Х р о м ч е н к о. Я знала, я знала, что теперь он никому не нужен. Просто жалко видеть это. Я ведь его другим помню.

М а т в е е в (закипая). Ну!.. Мешает, да?

Х р о м ч е н к о. Паша, ему нужно утром встать, и побриться, и завтрак в газету завернуть. Понимаешь? Ему важно знать, что он нужен.

М а т в е е в. Все бабы — рачьи глаза, в сторону глядят. И ты! И ты! Мешает мужик дома, за руку схватил!

К л е н о в. Прекрати, Еремеич! Объясните мне, в чем дело?

М а т в е е в. В чем дело? Трясется у ней мужик, как листок осиновый.

К л е н о в. Это все я знаю.

Х р о м ч е н к о. Ведь он же не виноват. Что ж теперь делать, раз контузия? Его на работе контузило. Что ж теперь делать?

М а т в е е в. На работе работать надо, Маня, не трястись. В жизни всегда так — кому-то терем, кому-то стайка. Не повезло Трофиму, кто спорит? Но и то — не на улицу его выкидывают, отправляют на пенсию, а ты!..

Х р о м ч е н к о. А что я? Я только одно хочу — чтоб он жил.

М а т в е е в. Ладно. Чего ты хочешь, это мы знаем. Все вы одного хотите. Пока за руку вас держишь — родные наши, только руку выпустил — как вас звать!

Х р о м ч е н к о. Уж мне-то такое сказать! Паша, Паша!.. Двадцать три года одно только и знала — ждать. Придет не придет — ждать. А то госпиталь, а то на носилках привезут, а то ошкрябанный, весь в бинтах да в йоде, — и все ждать, ждать… Мне-то…

М а т в е е в. Это все, что ты говоришь, правда, было, пока за руку была прикрученная. А теперь трясется Трофим, и порвались твои веревки, Маня. Вот я и говорю — нет такой бабы, чтоб ждала. Ненавижу…

Х р о м ч е н к о. Бог с тобой, ты сам ушибленный, Паша, говори что хочешь. Он третий день не ест, Василий Андреевич. У окна сидит и смотрит. Причем молчит, хоть над ухом кричи — не отвечает.

К л е н о в. Значит, так, Павел Еремеич, — с завтрашнего дня Хромченко приказом обратно. Понял?

М а т в е е в. Может, и меня уволишь, чтоб бабу ублажить?

К л е н о в. Ты меня понял, Павел Еремеевич, или повторить?

М а т в е е в. Я тебя понял, Василий Андреич, понял. Мы добрые.

Х р о м ч е н к о. Дай тебе бог, Василий Андреевич. До свиданья…

К л е н о в. Будьте здоровы…

Хромченко уходит.

М а т в е е в (бормочет). Добренький, твою мать… А по работе с меня спрос. Так не текут краны? Привет!.. (Выходит.)

К л е н о в. Привет… Через неделю отпуск. Как быть?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А в чем проблема? Ты же хотел посидеть над диссертацией.

К л е н о в. А Лена? Она едет сдавать экзамены. Представляешь, если б я был рядом.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Сдавать же ты вместо нее не будешь. И потом — если поступит, все равно разлука.

К л е н о в. Все правильно, но пока… хоть какие-то дни…

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Непонятно это все, Васька. Что тогда спрашиваешь? Лети…

К л е н о в. Да… Леночка!

Появляется  Л е н а.

Л е н а. Я ужасно волнуюсь. Как ты думаешь?

К л е н о в. Думаю, все нормально. Не нервничай. Ты здорово прошла дистанцию.

Л е н а. Васенька!

К л е н о в. У нее в глазах было одно: где же, наконец, эти листочки, отпечатанные на машинке секретаршей приемной комиссии, где же эти столбики фамилий, где ясность, какая бы она ни была, но ясность, ясность, ясность!

Л е н а. Васенька!

К л е н о в. Лена, все! А теперь держи себя в руках и отойди в сторонку — вот они, списки!.. Я подошел к доске объявлений и первое, что там увидел, — ее фамилию. Она была огромной и чем-то подсвеченной изнутри, так ярко, что мне на мгновенье обожгло глаза. Поступила! Леночка, Ленка! Ты видишь?

Л е н а. Нет.

К л е н о в. Ты поступила, Леночка, ты студентка. Ты будешь учиться в том же институте, где я учился, на том же факультете, будешь сидеть в тех же аудиториях, жить в том же общежитии, читать те же книги! Ленка! Вы пойдете обмывать свой диплом в тот же ресторан, куда пошли когда-то мы. Впрочем, погоди, до диплома еще доживите, сейчас обмываем поступление! Где шампанское? Почему нет шампанского? Шампанского студентке Рюминой Елене!

Это уже ресторан, играет музыка. На столике действительно стоят открытая бутылка шампанского и два бокала. Кленов их наполняет.

К л е н о в. Это поразительно, Ленка. Именно за этим столиком мы и обмывали диплом. Ленка, ты счастлива?

Л е н а. Васенька, до меня все это пока еще как-то плохо доходит. Не обижайся только, ладно?

К л е н о в. За что?

Л е н а. Не знаю. Просто я чувствую, что должна тебя сейчас как-то очень отблагодарить за все, что ты для меня сделал, а не могу. Понимаешь…

К л е н о в. Не думай об этом, Лена. Пустяки это все. Выпьем!

Л е н а. Спасибо тебе.

К л е н о в. И мы выпили.

Л е н а. А можно нам немного потанцевать?

К л е н о в. Спроси лучше: чего тебе сегодня не можно? Хочешь танцевать — танцуем!.. И мы начали танцевать.

Л е н а. Васенька! Ой, как смешно! Тише, тише, не спеши ногами, слушай музыку… Ну ладно, не слушай музыку, слушай мою руку, я тебя поведу.

К л е н о в. Господи, как мне хотелось ее поцеловать, но я сдержался. Я испугался — вдруг она подумает, что это вроде какой-то платы.

Л е н а. Что ты?

К л е н о в. Ничего. Просто у меня сегодня удивительно счастливый день. Впервые этот день для меня так прекрасен. Я знаю, почему, — он наполнен огромным смыслом.

Л е н а. Что значит этот день? Какой «этот»?

К л е н о в. Мне не хотелось говорить ей сейчас о себе. Наверно, я боялся хоть чем-то притушить яркость ее праздника.

Л е н а. А ты знаешь, я открою тебе сейчас один секрет. Сначала не хотела говорить, а теперь скажу. У меня сегодня день рожденья.

К л е н о в. Не может быть.

Л е н а. Почему?

К л е н о в. Потому что так не бывает. Это нереально. Это мистика. Выпьем. Выпьем за этот день, за то, что он принадлежит нам, выпьем за чудеса!

Л е н а. Ты веришь в чудеса?

К л е н о в. Да. А ты?

Л е н а. Нет.

К л е н о в. Ты?! Не веришь?! В чудо?!

Л е н а. Нет.

К л е н о в. Хорошо, выпьем, а потом я тебе скажу! И мы выпили… Так знай же — вот тебе первое чудо! — сегодня, в день, когда тебя приняли в институт, в день, когда, как выясняется, ты родилась, мне исполнилось тридцать лет. Из миллиардов возможных вариантов мы с тобой родились на одной земле, в одной стране, в одну эпоху, под одной звездой и в один день. Скажешь, это не чудо?

Л е н а. Поздравляю тебя, Васенька! Очень, очень хочу, чтобы у тебя всегда было все хорошо! Налей, мы должны выпить за тебя.

К л е н о в. И мы еще раз выпили — за меня.

Л е н а. Ты не обижайся, Васенька, но только меня это твое чудо не обрадовало. То есть, конечно, я рада, что этот день и все, но я о другом… Понимаешь… Теперь что бы ни было, как бы ни сложилось там что-то, мы теперь обязательно в этот день будем помнить про день другого. Понимаешь меня, нет? Ну вот, это слово «обязательно», оно меня… Как будто тебя взяли и на всю жизнь привязали. Понимаешь?

К л е н о в. Понимаю… Внутри у меня все как-то сжалось… Понимаю… Просто впервые этот день мне показался радостным. Я всегда не любил этот день. По многим причинам. Но главная — он, как метроном, отстукивал, что еще год из отпущенных ушел. Ведь парадокс в том, что жизнь — это просто отрезок времени между рождением и смертью. С самого первого мгновенья, как только ты родился, этот отрезок начинает сокращаться и сокращаться до тех пор, пока не становится равным нулю.

Л е н а. Почему ты говоришь о смерти? И не первый раз уже, я помню.

К л е н о в. А я часто думаю о ней.

Л е н а. Почему? В твои годы…

К л е н о в. Я и в твои годы часто думал о ней. А потом я выпил, а я не мастер пить, вот и разговорился.

Л е н а. Но я не понимаю — ведь жизнь…

К л е н о в. Да-да… Да! Жизнь… У нас в детдоме шефами были летчики-испытатели. Они приезжали к нам, дружили, дарили подарки. Дни рождения нам объединяли по месяцам — кто в этом месяце родился, всем вместе и отмечали. Потом праздники всякие, иногда просто. В общем приезжали. А мы к ним привязывались, любили. А потом кто-то не приезжал, и появлялись другие. И мы как-то узнавали, что того, кого мы полюбили и кто не приехал… что он погиб, что его больше нет, просто физически не существует. Вот тогда и вошло впервые в сознание это слово — смерть. Оно означало потерю, означало невозможность увидеть человека еще когда-нибудь.

Л е н а. Понимаю.

К л е н о в. Что?

Л е н а. Почему ты думал об этом.

К л е н о в. Ну, и как тебе кажется — почему?

Л е н а. Потому что это страшно.

К л е н о в. Ничего ты еще не поняла, Леночка. О страшном не думают, о нем стараются забыть. Даже не стараются — защитные реакции у психики сами срабатывают, и человек забывает. Нет, я искал альтернативу, я пытался понять, что же сильнее забвения.

Л е н а. Понял?

К л е н о в. Да.

Л е н а. Что?

К л е н о в. Память. А в более широком смысле — любовь. То, что мы сохраняем в себе к человеку, которого уже нет. Конечно, это не бог весть какое открытие, но каждый, наверное, должен сделать его сам для себя. Однажды для себя уяснить — это так! А вообще-то люди понимали это всегда. Финис вита, сэд нон аморис.

Л е н а. Что ты сказал?

К л е н о в. Это древние, Леночка. Они говорили: «Финис вита, сэд нон аморис», это значит — кончается жизнь, но не любовь.

К столику подходит  Ш т ы г л о в.

Ш т ы г л о в. Ну, старик, ты меня потряс! Такой текст в устах технократа — фантастика!

К л е н о в. Здорово, Петька.

Ш т ы г л о в. Здорово, здорово, старичок!.. (Глядя в упор на Лену.) А ты, оказывается, не только в своих машинах разбираешься. Не ожидал.

Л е н а. Вы особо-то не пяльтесь, глаза поломаете.

Ш т ы г л о в. Да здесь, кажется, случай, осложненный любовью? Ну, старик, ты даешь! Грандвосторг.

К л е н о в. Знакомься, Леночка, — Петр Штыглов, хороший скульптор.

Ш т ы г л о в. Ах ты скряга! Если б я тебя знакомил со своей девочкой, уж я бы не пожалел для тебя, назвал бы «великим ученым». Хороший скульптор. Это что, вас наука приучает к такой скаредности?

К л е н о в. Точнее сказать — жизнь отучает от излишеств.

Ш т ы г л о в. Двадцать копеек имеешь, старик, умница! Что празднуете, ребятки?

Л е н а. Три события.

Ш т ы г л о в. Целых три? Не много на двоих? Возьмите третьего, как раз будет по событию на нос. А может, я еще и своих подкину. Какими судьбами здесь, Вася?

К л е н о в. В отпуске. А ты?

Ш т ы г л о в. Я? Мне, старик, гигантский фарт выпал. Псих один у нас там, в городе, памятник заказал: группа — мальчишки провожают перелетных птиц. Представляешь?

К л е н о в. Что значит — провожают птиц? Зачем?

Ш т ы г л о в. Псих, ну, старик, я же тебе говорю, припадочный. Залепуху мне выдал, слышишь — Иоанн Предтеча гонит за море птицу далече, и журавли уж закурлыкали в небе. Понимаешь, это он мне для настроения.

К л е н о в. Это же стоит, наверное, черт-те сколько?

Ш т ы г л о в. Да уж будь спок, старик! С башлями теперь полный порядок, тысяч тридцать, а то и больше. Обвал, старик! Обычно ведь для башлей рубишь нужники, а нетленку, если время и силы есть, где-нибудь там ночью ваяешь для себя и за фу-фу. А тут и нетленку можешь выдавать, и башлей полный карман.

Л е н а. А что это такое — нужники, нетленка?

Ш т ы г л о в. Что это у тебя, старик, девочка такая необразованная? Упускаешь, старик, нехорошо. Русские интеллигенты всегда были прежде всего просветителями, старик. Нужник, Леночка, — это то, что нужно, короче говоря, конкретный заказ, за который денежки идут. А нетленка — значит нетленное, вечное, прекрасное, высокий полет души, а за это, как известно, не платят. А вот мне вдруг заплатили. Так что, если не возражаете, гуляем.

К л е н о в. А кто этот человек, Петя?

Ш т ы г л о в. Какой? А, псих-то мой? Вообще-то, старик, это жуткий секрет, просто такое условие поставлено — абсолютная тайна, представляешь? Ну, псих, ну чего с него возьмешь, кроме башлей, конечно. Старик, от тебя у меня секретов нет. Вот, может, даже знаешь фамилию… (Пишет на салфетке, передает ее Кленову.)

Тот, взглянув, комкает листок.

Ну что, знаешь его?

К л е н о в. Знаю… Извини, но мы, наверное, пойдем.

Ш т ы г л о в. Что вдруг? Посидим, старик, я ведь сам здесь заездом, ненадолго. К архитектору приехал, чтобы он мне проект сделал для памятника. Чужой город, старик, — и вдруг ты с такой очаровашкой… Посидим.

К л е н о в. Мне кажется, Лена устала.

Л е н а. Нет. Я не устала. Если ты…

Ш т ы г л о в. Все, старик, женщине дорогу, как говорил Надсон. Желающие высказаться в прениях записываются у председателя. Записки просьба писать разборчиво, у нас астигматизм, а кроме того, проникновенное выступление предыдущего оратора вызвало у нас неудержимое слезовыделение. Последний раз, что я помню, чтоб я так страстно рыдал и плакал, — это когда я пригласил родных и соседей на открытие домашнего крематория.

Л е н а (хохочет). Господи, что вы несете, как можно?

Ш т ы г л о в. Единообразие воздействия на меня женского флюида заключается в том, что я привожусь в крайнюю степень воодушевления. Это в свою очередь вызывает во мне неодолимую потребность в движении. Старик, если ты не очень против, я приглашу Леночку поплясать. Как вы, Леночка?

Л е н а (продолжая смеяться). Да.

К л е н о в. И они пошли танцевать. Я всегда неплохо относился к Петьке, но…

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Дурак твой Петька. И трепач. Диву другой раз даешься: сто дураков поглядишь — все чем-то похожи. В чем фокус? Почему при непременном многословии глупость так удивительно однообразна?

К л е н о в. А ты знаешь — это неправда, он не дурак. Но вот существует у военных такое определение — ограниченно годен. А почему бы и нам, гражданским, не ввести анкетное определение — ограниченно умный? Взглянул в анкету — и все ясно: ограниченно умный!

Ш т ы г л о в (возвращаясь с Леной к столу). Ты что-то закис, старик? Давай уж развяжем на сегодня, а? До поросячьего визга! Как, нет возражений?

К л е н о в. Лена, как?

Л е н а. Я «за»!

Ш т ы г л о в. Ну, старуха, цены тебе нет! Повезло Ваське, грандвосторг! Люблю, когда друзьям хорошо! Гуляем! Сделал я все-таки козу Потехину, имею право погулять.

Л е н а. Потехин? Это его памятник у нас в парке?

Ш т ы г л о в. Если б только в парке. Представляешь, всю жизнь старикан рубает великих людей по клеточкам — старик, по клеточкам! — и живет как князь. Мастерская — дворец, а у меня в сарае крыша течет. Но с этим заказом я ему устроил козу, старик! Гуляем!

К л е н о в. А еще через день я вернулся домой… Между мной и Леной теперь три тысячи километров.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Здорово ты это определение придумал. Про тебя точнее просто не скажешь — ограниченно умный!

К л е н о в. Сам ты… А! О чем с тобой говорить!

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Ты ее любишь?

К л е н о в. Да.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Тогда спокойней, Васька, спокойно! Она тебе пишет, часто пишет, любит тебя, это в каждой строчке чувствуется. Что ты?

К л е н о в. Тоскую. Тяжело мне без нее, Евгений Иванович.

Стук в дверь. Входит  Р ю м и н а.

Р ю м и н а. Здравствуйте, Василий Андреич. Можно?

К л е н о в. Входите, Полина Ивановна! Здравствуйте.

Р ю м и н а. Вы уж извините, что я к вам сюда, потревожила. Я на минутку.

К л е н о в. Что-нибудь случилось?

Р ю м и н а. Не то чтоб… Ленка что-то чудит. Не понимаю.

К л е н о в. А что такое?

Р ю м и н а. Пишет вот, что на каникулы не приедет. Что сперва в Ленинград поедет, будто вы ей на это денег дали, а потом со стройотрядом.

К л е н о в. Все правильно. Так что вас удивляет?

Р ю м и н а. Или глупая я, или вы сильно умные теперь. Не понимаю.

К л е н о в. А что здесь особо понимать, Полина Ивановна? Лена хорошо закончила первый курс, а Ленинград… Ну, подумайте, когда ей еще такая возможность выпадет?

Р ю м и н а. По нашим временам, Василий Андреич, если парень с девкой слюбился, так они женились. Может, вы больной?

К л е н о в. Вон вы о чем… Нет, я здоров.

Р ю м и н а: Чего ж тогда девку от себя черт-те куда загнали? Год не видались и опять отправили не повидамши, а теперь ведь опять год… Не понимаю… (Уходит.)

К л е н о в. До свиданья… Евгений Иванович… Почему ты ездил ко мне в детский дом? Ведь ты со мной проводил все свое свободное время. Почему?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Как тебе сказать?.. Не знаю. Тянуло, значит, раз ездил.

К л е н о в. Но ведь у тебя были жена и сын. И ты их любил, это совершенно точно, теперь-то я уж это хорошо понимаю — я ведь хорошо помню, как ты о них рассказывал. И о Тамаре, и о Кольке. И, разумеется, их не радовали твои поездки, они сами-то тебя почти не видели. А ты вот ездил. Почему?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Не знаю, Васька, говорю же — не знаю… Может, я тебе был нужнее?..

Открывается дверь, и входит с чемоданом и вещмешком  М а т в е е в.

М а т в е е в. Ну вот, с новосельем тебя, Павел Еремеевич.

К л е н о в. Откуда ты свалился, Еремеич?

М а т в е е в. Краны не текут, нет?

К л е н о в. Ты что это с вещами, я спрашиваю?

М а т в е е в. Вот я и говорю — дворник живет при дворе, который метет, садовник — при саде, а я, значит, к своим кранам решил поближе.

К л е н о в. Еремеич, родной, что ж это ты с собой делаешь? На кой ляд тебе все это далось, а? В твоем-то возрасте привычный быт ломать… Бросил квартиру?

М а т в е е в. Зачем бросил? Отдал. Однако, паря, в месткоме по этому случаю праздник. Переспросили, правда, трижды, не потребую ли, мол, потом обратно, а как я им расписку предложил, так просто не знали, куда поцеловать. Путевку бесплатную в санаторий предложили.

К л е н о в. Блаженный ты, не иначе. В твои годы…

М а т в е е в. Вот и я говорю — в мои-то годы, как пацану, через весь город гонять, чтоб краны проверить. Куда ж это годится? И потом, правда, стар уж я бирюком сидеть, на люди тянет.

К л е н о в. Не убедил ты меня, Еремеич. Прости, не верю. Мебелишку продал, так, что ли?

М а т в е е в. Вот же ты какой въедливый, ей-богу! И потом — ну на что она мне, подумай сам! На кой она мне сдалась? Названия-то все не русские — софа, гардероб, сервант. Видал? Сер… На кой мне?

К л е н о в. Это твои дела, Еремеич, я в них не лезу. На кой да на что, меня это не касается. А вот что ты, судя по всему, жить собрался в этой комнате со мной, это меня касается.

М а т в е е в. А ты возражаешь, может, Василий Андреич? Так я мигом…

К л е н о в. Что ты? Что ты мигом? Куда ты денешься? Эх, Еремеич… Ладно, располагайся, живи.

М а т в е е в. Какая койка моя будет?

К л е н о в. Та.

М а т в е е в. Ты не волнуйся, Василий Андреич, я не храплю, ноги мою, носки стираю. Приученный.

К л е н о в. Все нормально, Еремеич. Я тоже… приученный… Но ничего…

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Васька, не валяй дурака. Ты даже не знаешь, есть там рейс подходящий или нет.

К л е н о в. Узнаю. Еремеич, устраивайся, все, что надо, бери, в общем теперь это твой дом… (Направляется к выходу.)

М а т в е е в. Куда на ночь глядя?

К л е н о в. Я ночевать не буду, Еремеич, вернусь послезавтра к утру. Так что не волнуйся.

М а т в е е в. К бабе, что ли?

К л е н о в. Пока!.. Лена!..

Появляется  Л е н а.

Л е н а. Вася? Откуда ты?

К л е н о в. С самолета. Здравствуй, Леночка. Почему ты так похудела?

Л е н а. Что ты! Это ты немножко меня забыл. В командировку?

К л е н о в. Нет. Так… К тебе.

Л е н а. Надолго?

К л е н о в. Ночью улечу.

Л е н а. Так ты на один день?

К л е н о в. Ну да, на воскресенье. Воскресенье — день для себя. А завтра на работу.

Л е н а. Понятно. Что там слышно у нас?

К л е н о в. Ничего. То есть много чего, конечно, но так, ничего исключительного. Лена, что случилось?

Л е н а. Ты о чем?

К л е н о в. Не надо, Лена, ты все прекрасно понимаешь. Что происходит?

Л е н а. Ничего исключительного, как ты говоришь. Все по-прежнему.

К л е н о в. По-прежнему? В прошлом году ты писала мне почти каждый день. А в этом — две открытки: к Октябрьским и на Новый год.

Л е н а. Но я же учусь, Васечка! И других дел у меня знаешь сколько? Бюро, спортивная секция — я в баскет играю, научный кружок, агитатор. И мне еще почитать надо, и в театр сходить, и в музеи, и на концерт куда-нибудь. Я ведь должна сейчас все, что возможно, взять, раз уж такая возможность. Потом где это все увидишь?

К л е н о в. Да, конечно, ты права… Говорить не хотелось, но надо было не показать вида и что-то говорить непременно. Ну, так что же ты молчишь? Рассказывай, где была, что видела.

Л е н а. Зачем ты приехал? Проверить меня захотел?

К л е н о в. Лена!

Л е н а. Почему вот так, без предупреждения? Нагрянул!

К л е н о в. Так вышло.

Л е н а. Вышло? Не вышло! Если ты этого добивался, ничего у тебя не вышло, мой дорогой!

К л е н о в. Ну, отчего же… Прогулялся.

Л е н а. Вася, ты меня, бога ради, прости. Я понимаю, какая это нелепица и чего тебе стоило сюда вырваться, даже по деньгам чего стоило, но…

К л е н о в. Тебе надо уйти?

Л е н а. Я ведь не знала, что ты приедешь.

К л е н о в. А отменить никак нельзя? Позвонить, может быть?

Л е н а. Нельзя. И не прийти я не могу. Ты не думай, Васечка, ничего такого. У нас сегодня соревнования, мы играем с медиками.

К л е н о в. Ну о чем разговор? Тем более с медиками! Конечно. А мне можно с тобой поехать?

Л е н а. Я не знаю… По-моему, это неудобно.

К л е н о в. Та-ак… Ну что ж, пошли.

Л е н а. Не обижайся, ладно?

К л е н о в. Брось, Лена, какое это имеет значение? Подожди, а почему ты без пальто?

Л е н а. Здесь рядом.

К л е н о в. Что значит рядом? Сейчас февраль месяц.

Л е н а. Ты же видишь, на мне теплое, шерстяное платье.

К л е н о в. Лена, где твое пальто? Почему ты ходишь раздетой?

Л е н а. Ну что ты пристал? Нет пальто, понятно?

К л е н о в. Нет, не понятно.

Л е н а. Украли у меня пальто! Теперь понятно?

К л е н о в. Леночка, маленькая, да как же так? Давно?

Л е н а. Нет, недавно. В сессию. Двадцать первого января.

К л е н о в. Это значит, что ты уже месяц… И не написала. Немедленно едем в магазин! Немедленно!

Л е н а. Успокойся. И вообще — ты мне не отец. Что тебе надо?

К л е н о в. Леночка, ты здесь одна. Я тебя прошу, как друга.

Л е н а. Кленов, на каком ты свете живешь, а? Ты хоть по земле ходишь или все время по небу? Воскресенье сегодня, и ты не в Рио-де-Жанейро. А у нас в воскресный день магазины не работают. Извини, Вася, но я действительно опаздываю.

К л е н о в. Хорошо. Сейчас доедешь в моем, а завтра… Сколько стоит пальто?

Л е н а. Смотря какое.

К л е н о в. Ладно… (Вынимает бумажник.) Вот все, что у меня есть с собой. Завтра купи, на какое хватит. А после справим… настоящее… Пошли.

Лена выходит.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А тебе не кажется…

К л е н о в. Нет.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Ты раздражен. Но, может быть, имеет смысл разобраться?

К л е н о в. Нет.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Что такое добро и что такое объект добра? Что это — чья-то боль, которую ты пытался облегчить, или, может, твое одиночество, которое ты хотел на кого-то спихнуть?

К л е н о в. Я не знаю правды.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А разве можно не знать правду?

К л е н о в. Очень часто правда и есть то, чего мы не знаем.

Входит  М а т в е е в.

М а т в е е в. Ну, вот что, Кленов! Или мы договоримся, или я тебе ни за что не отвечаю!

К л е н о в. За что ты не отвечаешь?

М а т в е е в. Ни за что, понял? Пока этот трясун у меня там трясется — ни за что! Володька Крест вчера его едва рашпилем по голове не охайдачил, и прав!

К л е н о в. Звери вы какие-то. Он же у нас гробанулся!

М а т в е е в. А теперь ты хочешь, чтоб через него и остальные, что ли? Испытательный цикл идет, счет на секунды идет, а эта трясучка под ногами! Чихал я, что ты соплями размазываешься! У меня люди, понял, люди!

К л е н о в. А он кто, по-твоему?

М а т в е е в. А он хотя и живой, а «тот парень». Мы ж за него, как за «того парня», работаем, только за живого.

К л е н о в. За живого, Еремеич. Он живой. А специалист он каких поискать.

М а т в е е в. Был.

К л е н о в. Неправда. Он и теперь многое может сделать, как твоему молодняку и не снилось. Я наблюдал. Вас раздражает его беспомощность именно сейчас, когда напряженная ситуация. А ты его выведи из смен.

М а т в е е в. Как это?

К л е н о в. А так. У тебя масса всякой работы вне цикла. Вот и пусть он ее делает.

М а т в е е в. Правильно. А мы на цикле ишачь! Он же больной! (Выходит, хлопнув дверью.)

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А старик ущучил в этом деле злую шутку.

К л е н о в. Он просто зол, вот и шутка зла.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Не скажи. Прихлопнул тебя Еремеич. Формула-то универсальная: ты умней, ты сильней, ты здоровей — значит, уступи. И получается: умный уступает дураку, сильный — слабаку, здоровый — дохляку. Есть о чем подумать, Васька, когда моешься.

К л е н о в. Есть, есть. Есть еще и другая формула: если слабый и больной — добей его, если глупый — утопи. Тебе, может, это больше нравится, а? Тоже есть о чем подумать, Евгений Иваныч. Не находишь?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Знаешь, что нахожу? Что ты похож сейчас на малолетку, который хочет пописать, а спросить почему-то боится и вот стоит, заплетает ногу за ногу. К Лениной мамаше собрался, так чего?

К л е н о в. Предвижу удовольствие.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А ты не предвидь. Удовольствия не надо предвидеть, их надо получать.

К л е н о в. Полина Ивановна!..

Появляется  Р ю м и н а.

Р ю м и н а. А, женишок в томате!

К л е н о в. Ну вот, через порог не ступил, а вы наперед здрасьте уже чего-то навесили. Почему хоть в томате-то?

Р ю м и н а. Здрасьте, Василий Андреич. А в томате-то? Так чего ж, жениховство ваше в консервы упаковано, теперь вижу — надолго еще. А консервы, как они — в томате, в масле и в собственном соку. Не нравится «в томате», могу «в масле» назвать. Вы чего, по делу или так?

К л е н о в. Спросить зашел, Полина Ивановна, не надо ли чего?

Р ю м и н а. В каком смысле?

К л е н о в. Ну, не знаю, по хозяйству помочь или еще…

Р ю м и н а. Вы не баптист случаем, Василий Андреич? В секте никакой не состоите?

К л е н о в. Нет.

Р ю м и н а. Жалко.

К л е н о в. А… Ничего не понимаю.

Р ю м и н а. Вот и я… ничегошеньки, уже третий год. Уж подумала, может, вы в секте какой? Интересно хоть на живого поглядеть. И то нет. Вам Ленка пишет?

К л е н о в. Практически нет.

Р ю м и н а. Оно и видно. А то я ей писала, чтоб она передала, чтоб не ходили вы ко мне.

К л е н о в. Почему?

Р ю м и н а. А не надо мне! Не понимаю! Не надо мне вашей помощи непрошеной.

К л е н о в. Но почему, почему? Я ведь от души!

Р ю м и н а. От души — беляши да пельмеши! А вашего мне не надо! И не ходите сюда никогда! Жили без вас и проживем. Бывайте здоровы!.. (Уходит.)

К л е н о в. Я шел по городу и ничего вокруг не видел. За что? За что?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Я когда к тебе в детский дом приезжал, летом когда приезжал, жутко любил там, у пруда, помнишь, где у нас с тобой в кустах потайное место было, вроде пещерки?

К л е н о в. Помню.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Да, так вот там. Жара, комарье звенит, а у нас там прохладненько, водичка, помидоры, хлеб, соль. Эх! Ты рядом лежишь, посапываешь, а я рюмец за твое здоровье! Хорошо!

К л е н о в. За что? За что она так?.. Я шел по городу и ничего не видел…

К Кленову подходит  Ш т ы г л о в.

Ш т ы г л о в. Старик! Сколько лет?

К л е н о в. Штыглов? Здоро́во.

Ш т ы г л о в. Ты не ко мне?

К л е н о в. Нет. Случайно рядом оказался.

Ш т ы г л о в. Так заскочим? Сто лет не виделись.

К л е н о в. Давай.

Ш т ы г л о в. Садись, старик. У меня, конечно, не потехинские хоромы, но пару табуреток найдем, и стол найдем, и на стол найдем кой-чего. Как ты насчет заторчать?

К л е н о в. В самый раз.

Ш т ы г л о в. Тогда торчим, старик. Очень сейчас это в жилу. Четвертый месяц на нужнике гнию.

К л е н о в. А как же тот заказ?

Ш т ы г л о в. Какой?

К л е н о в. Дети. Как это?.. А! Иоанн Предтеча гонит за море птицу далече. Сделал?

Ш т ы г л о в (разливая). Ну что ты, старик, там работы на годы. Давай рванем, и расскажу. Виноград! (Пьет.)

К л е н о в. Ага… (Пьет.)

Ш т ы г л о в. Ну вот… Нужник гоню, старик, для нового Дома колхозника. Бронза, старик, две фигуры. Колхозник с куском трактора и колхозница с вязанкой пшеницы. Классика, старик. Проникновенные лица, мускулатура напряжена в трудовом порыве, пшеница отборная, зерно к зерну. Для модели принесли несколько колосьев, я уж названия не помню, ну, в общем, с селекционной станции, старик, каждое зерно как мандарин. Упадет — ногу зашибет… (Разливает.) Рванем, старик, такое дело если сразу не запить, надолго подавишься. Виноград!.. (Пьет.)

К л е н о в. А заказ?

Ш т ы г л о в. Да что ты заладил — заказ, заказ? Как будто это твой заказ! Не делаю я его, наверное, брошу!

К л е н о в. Почему?

Ш т ы г л о в. Ты знаешь, где это должно встать? Я ездил туда, смотрел место. Глухомань, старик, тайга, до ближайшего райцентра километров триста. Я же художник, старик, я же не Потехин! Жалко! Четыре года отдать на работу, старик, которую никто, кроме аборигенов и медведей, не увидит. Жалко!

К л е н о в. И ты отказался?

Ш т ы г л о в. Еще нет, но наверное… Проект сделан, и башли за него получены, даже две модели из семи сделаны. Понимаешь, там что? Высокий скалистый берег, ну, Енисей, старик, понимаешь, и чистый гранитный выход. То есть можно было бы снять площадку и рубить прямо на вершине, прямо из массива скалы. Заманчиво, конечно, но… чтоб там это смотрелось, размер нужен как минимум две натуры, примерно метра четыре. Старик! Ты понимаешь, что это такое?

К л е н о в. Нет.

Ш т ы г л о в. Это нужно сделать семь моделей из гипса четырехметровых, отвезти туда и года полтора-два рубить скалу, старик. Во имя чего? Нетленку тоже хочется, чтобы кто-то видел. (Наливает себе, видит, что стакан Кленова полон.) А ты не пьешь? Виноград!.. (Выпивает.)

К л е н о в. Пью, пью… Я думаю, он не перенесет твоего отказа. Не знаю причины, но, по-моему, для него это содержание всей жизни.

Ш т ы г л о в. Ну, старик, мало ли у кого какое содержание!

К л е н о в. Я знаю одного парня, детдомовского. Я часто задумываюсь: что так порой странно определяет его поступки? И, мне кажется, я понял — чувство вины. Без вины. Человек, который его опекал, однажды приехал к нему в детдом и утонул. А человек имел семью.

Ш т ы г л о в. О, старик, сложный ход! Но я тебя, кажется, понял. Ты, старик, прямо как Христос, притчами говоришь. О смоковнице неплодоносящей, о хозяине и рабе. Что там еще было? О хлебах и рыбах, да?.. Но я тебя понял, да… (Наливает.) А ты опять не пьешь? Странный человек. Виноград!.. (Выпивает.) Ладно, я подумаю. Я тебя люблю, старик, так что всерьез подумаю… (Увидев, что Кленов поднялся.) Пошел? Чава какава!..

К л е н о в. Пока! Подумай, Петенька, очень тебя прошу! Пока.

Ш т ы г л о в. А чего он утонул, старик? Нарочно или случайность?

К л е н о в. Не знаю, Петя. Не знаю…

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

За столом сидит  К л е н о в. Входит  Х р о м ч е н к о.

К л е н о в. Мария Федоровна?

Х р о м ч е н к о (устало опускаясь на стул). Она самая. Излиться пришла. Здравствуйте, Василий Андреевич.

К л е н о в. Здравствуйте.

Х р о м ч е н к о. По вашу душу. Друзей особых нет, к попу не пойдешь — Трофим партийный, — в общем, кроме вас, не к кому.

К л е н о в. Прошу вас. Может, чаю?

Х р о м ч е н к о. Господь с вами, какой тут у вас чай? Чаем это уж я вас у себя угощу. Как когда-то, помните, с кулебякой?

К л е н о в. Еще бы. Я вкусным не избалован.

Х р о м ч е н к о. Побалую… (Без всякого перехода.) За что же казнь нам такая, женщинам, Василий Андреевич?

К л е н о в. Простите, вы о чем?

Х р о м ч е н к о. Да я-то, может, и о разном, а только сейчас я про одно хочу сказать. Что ж это получается? Откуда это? Кто первый это установил? Что уродуемся мы под вами, мужиками, как вам это удобно? Кто? Мужик по бабам шуранул — он и ходок, он весельчак, он шалун, он на крайний случай бабник даже, но и все, ничего особенного, ни у кого еще не отмылилось, подумаешь, есть о чем говорить, все поймут, мужик — он мужик и есть, ему надо. Ну, а, упаси бог, женщина чего-нибудь такое — шлюха, гулящая, тварь, проститутка! И слов-то других нету — вот так именно по лбу шарахнут, и все! За что ж это?

К л е н о в. Но помилуйте, Мария Федоровна! Кто ж вас так бы посмел? Или вы это предположительную оценку отрабатываете?

Х р о м ч е н к о. Вот именно, что, как вы сказали, предположительную. Потому что знаю, что ждать. А ведь я еще, как говорится, в самом-самом! Что же это? Ведь стыдно сказать, но у меня Трофим уже три года как не мужик. А я? А куда мне деваться? Я ведь не то что строю из себя чего-то там, как есть, так и говорю — сил уже нет Трофима терпеть, замучил. Поклясться могу, вот ей-богу, мне это, может, самое главное, я женщина полнокровная, — а стерпела бы. Жизнь не маленькая вместе прожита, любовь была — ради одного этого перетерпела бы, пока уж больше не надо бы стало. Это все, если б он человеком оставался. А он? А он считается, конечно, что работает, а ведь на деле-то больше половины времени на больничном. Так? А что он при этом делает? А меня он точит, вот что! С утра до ночи все не по нем. И то не так, и это не эдак, и поди туда — незнамо куда, и вынь да положь, и сготовь да утри, — каторга, Василий Андреевич, чистая каторга, вот как есть, и все! Взбесился мужик, хотя давно уже одно название! Ну ладно, у каждого, как говорится, свой крест. Другому на плечи не переложишь, свой кулек на чужой горбок не взвалишь, я этого и не прошу. Но глотнуть охота, хоть глоточек воли охота глотнуть, душно мне! И ведь криком кричу, а сама-то знаю, что в койку к другому не лягу. Уж лучше удавлюсь, ей-богу, скорей удавлюсь, чем это. Ох, мамка, мамка, видела б ты сейчас свою доченьку, залилась бы ты горькими слезами! Что ж мне делать, Василий Андреевич, родной мой, научите, что?

К л е н о в. Так ведь я, Мария Федоровна… я… как-то… не по этим делам…

Х р о м ч е н к о. И вы не по этим?

К л е н о в. Да, извините… А может быть, вам, Мария Федоровна, работать пойти?

Х р о м ч е н к о. Как это?

К л е н о в. Как все.

Х р о м ч е н к о. А Трофим? Не пустит. И не умею я ничего.

К л е н о в. С мужем вашим я поговорю, а насчет умею — не умею… Вы пошли бы поваром, Мария Федоровна?

Х р о м ч е н к о. Куда?

К л е н о в. Сюда, в общежитие. Наша повариха уехала позавчера.

Х р о м ч е н к о. А Трофима уговорите?

К л е н о в. Уговорю.

Х р о м ч е н к о. Пойду. А что? Чем дома у плиты целый день, так хоть за то же самое человеком считать будут. Пойду.

Входит  М а т в е е в.

М а т в е е в. А, Маня! Все под Кленова чалишь? С чем, однако, нынче?

Х р о м ч е н к о. Из одной желчи человек. За что так на людей злобствуешь, Паша?

М а т в е е в. А я не на людей, на баб, и не злобствую, чего на вас злобиться, души не хватит, а так, давлюсь, скучно от вас.

Х р о м ч е н к о. А тебе для веселья что, цирк нужен?

М а т в е е в. Зачем? Мне, как сказать, людей хватает. Но, однако, чтоб чего-то хоть, малость какую, угадывать в них надо было.

Х р о м ч е н к о. Загадки любишь? Кроссворды…

М а т в е е в. Людей, Маня, людей, упорно тебе поправляю.

Х р о м ч е н к о. А женщины кто же?

М а т в е е в. Женщины? Скука! До того все одинаковые, что если б не внешность — как будто один автомат всех наштамповал. Как телевизоры, которые в последний день квартала собирали, — все вроде по одной схеме, и ни один не работает, все с браком. Может, и вас для плана господь бог изготовил?

Х р о м ч е н к о. Подранили, видно, тебя женщины, Паша.

М а т в е е в. Было, было. Одна так на тебя жутко как похожа. Я другой раз взгляну и вздрагиваю.

Х р о м ч е н к о. Кто ж это? Не знаю?

М а т в е е в. Навряд ли. Моя мамаша. Видная была из себя, и душа у ней, конечно… тоже… Мне восемь лет, братанчику полтора года, а она с агентом по пушнине удрала. Брат через месяц помер, а отец от вина угорел с горя. Женщина?

К л е н о в. Не надо так, Еремеич. И тебя вырастила женщина. Сам же говорил, что вырос у тетки.

М а т в е е в. Правильно, у тетки, у отцовой сестры. Тоже хороший человек. Только муж в тайгу, а у ней уж кровать очередной хахаль мнет. И так до тех пор, пока муж не застукал. Как зашел с винтом, так и ухлопал обоих — и ее, и хахаля, с двух стволов. А сам ушел, навсегда в тайгу подался. Тайга большая, если кто ушел, считай — с концами.

Х р о м ч е н к о (поднимаясь). Что в тебе хорошего, Паша, — рассказы ты всегда очень веселые рассказываешь. Откуда только берешь?

М а т в е е в. Место знаю. Хочешь, покажу?

Х р о м ч е н к о. Упаси бог, своих хватает. Я пошла, Василий Андреевич. Спасибо вам… (Уходит.)

К л е н о в. А я до того воткнулся в рассказ Еремеича, что звук и смысл ее слов дошел до меня лишь после того, как она вышла. Черт побери, хорош!.. (Направляется к выходу.)

М а т в е е в. Ты куда?

К л е н о в. Догоню. Неловко перед человеком, даже не попрощался!

М а т в е е в. Тебе из дружины передавали — завтра рейд.

К л е н о в. Хорошо.

М а т в е е в. Путин заходил, туфли твои на танцы просил.

К л е н о в. Хорошо.

М а т в е е в. Я не дал.

К л е н о в. Он влюблен, и ему надеть нечего, раз пришел. Понял? Отнеси, пока я бегаю… Мария Федоровна!

Х р о м ч е н к о. Вы куда так разогнались-то?

К л е н о в. За вами.

Х р о м ч е н к о. Ну да?

К л е н о в. Попрощаться забыл. До свиданья, Мария Федоровна.

Х р о м ч е н к о. А-а. До свиданья. А я думаю: чего бежит?

К л е н о в. Послезавтра можете оформляться. Я завтра договорюсь.

Х р о м ч е н к о. Спасибо. Надо же, за мной так бежал. А я думала — к Ленке, думаю, небось к Ленке наладился, впереди трамвая успевает.

К л е н о в. Какой Ленке? Лене Рюминой?

Х р о м ч е н к о. Вас не знать — сто Ленок у него!

К л е н о в. Но ведь ее же нет еще.

Х р о м ч е н к о. Здрасьте! Уж два дня, как приехала.

К л е н о в. Понятно. До свиданья.

Х р о м ч е н к о. С рыбой вам пирог сделаю. До свиданья. (Уходит.)

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Неужели пойдешь?

К л е н о в. Не могу. Пойду.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Мало по морде получил?

К л е н о в. Все равно пойду.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Да то, что пойдешь, я понимаю. Я говорю — нравится по морде получать?

К л е н о в. Ну что ты меня мучаешь? Ну не могу я! Видеть ее — мне это необходимо! И я пошел к Лене. Лена!..

Л е н а. О, Васенька, здравствуй, добрый день.

К л е н о в. Здравствуй. Значит, это правда?

Л е н а. Что ты имеешь в виду?

К л е н о в. Что ты приехала.

Л е н а. Как видишь.

К л е н о в. И я вижу тебя вот только…

Л е н а. Официально у меня практика начинается завтра, с понедельника.

К л е н о в. А сегодня воскресенье — день для себя.

Л е н а. Не в этом дело. Просто…

К л е н о в. Наверное, все не просто, правда? Два дня ты здесь, а я только что, и то случайно…

Л е н а. Так вышло. Ну что ты надулся сразу?

К л е н о в. Какая разница?

Л е н а. Ну вот, столько не виделись — и ссоримся. По́шло.

К л е н о в. Да.

Л е н а. Как твои дела? Как жизнь?

К л е н о в. Нормально.

Л е н а. Что на работе?

К л е н о в. Нормально.

Л е н а. А подробней?

К л е н о в. С проектной документацией закончено, скоро начнется строительство. Теперь уже по максимальной мощности установка пойдет. На четыреста тысяч в год.

Л е н а. Где?

К л е н о в. Первую решили у нас. И условия для этого есть, и мне легче будет контролировать.

Л е н а. В институте на лекциях по технологии нам все уши прогудели — Кленов, Кленов, установка Кленова, перетоки Кленова, противоток Кленова. Не зазнался?

К л е н о в. Послушай, Лена, о чем мы говорим? За три года мы виделись один час. О чем мы говорим?

Л е н а. Говорим о том, о чем говорится.

К л е н о в. И тебя это устраивает?

Л е н а. А я реалистка, усвоила — что есть, за то и спасибо.

К л е н о в. Я чувствовал какую-то отчужденность. Куда-то меня не пускали. Куда?.. Лена…

Л е н а. Что?

К л е н о в. Лена!..

Л е н а. Что? Ну что ты?

К л е н о в. Лена!

Л е н а. Да что с тобой?

К л е н о в. Просто я пытаюсь до тебя докричаться. А ты не слышишь.

Л е н а. Слышу. Я очень даже хорошо слышу. Но не надо так. Три года — это не шутка, Вася.

К л е н о в. Да, не шутка.

Л е н а. Я кое от чего отвыкла.

К л е н о в. Если готова привыкнуть опять, это не страшно. Как?

Л е н а. Я еще не знаю, Вася.

К л е н о в. Поэтому ты и не объявилась, как приехала, да?

Л е н а. Я, по-твоему, трусиха?

К л е н о в. Раньше не была. Но ты же сама говоришь — три года.

Л е н а. Ничего. И теперь не стала. В жизни б не стала прятаться.

К л е н о в. А что же тогда?

Л е н а. Ну… отоспаться хотела, все такое, да и вообще… неважно как-то себя чувствую. Правда.

К л е н о в. Ты заболела?

Л е н а. Не то чтоб… Так, знаешь, простыла, наверное.

К л е н о в. А врач?

Л е н а. Ну вот еще! Сама отлежалась.

К л е н о в. А ты уверена?..

Л е н а. Хватит об этом, Вася, ей-богу! Я потому и говорить не хотела, зная тебя, — еще и за лекарством побежишь! Все меняется на свете, кроме Кленова.

Появляется  К а т я.

А! Вот, между прочим, твоя, Вася, робкая — в стороне и молча — поклонница. За неимением твоего портрета повесила в изголовье схему твоей установки.

К а т я. Как не стыдно! Какая ты!.. (Хочет уйти.)

Л е н а. Катька, перестань, глупенькая! Иди лучше сюда, познакомься. Василий Андреевич Кленов. Екатерина Рюмина, выпускница средней школы.

К л е н о в. Очень приятно. Чем решили заняться?

К а т я. Я…

Л е н а. У Кати жизнь на ближайшие тридцать — сорок лет определена — работать с тобой. Возьмешь?

К а т я. Ну зачем ты?

Л е н а. Разве не правда? Учти, Кленов может простить все что угодно, кроме лжи.

К л е н о в. Вы хотите работать у меня, Катя?

К а т я. Да.

К л е н о в. А почему? Вы знаете, чем мы занимаемся?

К а т я. Да.

К л е н о в. Вы знаете, как это трудно — смены и так далеко?

К а т я. Да.

Л е н а. Ну чем не признание в любви?

К а т я. Я тебе никогда этого не прощу!

К л е н о в. Не надо сердиться, Катя. Скажите… Вы знаете, что у меня работают практически одни мужчины. Это трудно, в самом деле трудно и довольно опасно.

К а т я. Лена же работала — и ничего?

К л е н о в. Лена работала, и еще кое-кто работает, но…

Л е н а. Вася, ты ее не знаешь, она же как репей. Пусть попробует. А девчонка она здоровая. Пусть попробует, раз хочет.

К л е н о в. Нет, ради бога, мне нужны со средней школой. Приходите.

К а т я. Спасибо. Большое вам спасибо, Василий Андреевич! Вот увидите, я вас никогда не подведу.

К л е н о в. Договорились. Жду…

Появляется  Р ю м и н а.

Р ю м и н а. Ага! Уже всей компанией!

К л е н о в. Здравствуйте, Полина Ивановна.

Р ю м и н а. Я с вами вроде однажды договорилась, Василий Андреич? Или вам мало?

Л е н а. О чем ты?

Р ю м и н а. Они знают, о чем.

Л е н а. А все же?

Р ю м и н а. Чтоб не ходили сюда, вот о чем. Нечего им у нас делать! Зарплаты у нас разные, и нечего!

К а т я. Мама, как ты!..

Р ю м и н а. Не суйся, не твоего ума дело! (Кленову.) Мне даром еще никто ничего не давал, ясно вам? А вы все лезете! Зачем? Что на этот раз? Может, машину нам подарить собрались или, может, дом новый, а?

К а т я. Какой позор, боже мой!

Л е н а. Между прочим, мама, Василий Андреевич вот только что взял к себе на работу Катю, о чем Катя и мечтать не смела.

Р ю м и н а. Сперва одну сманил не знамо на что, а теперь и за Катьку принялся?

К а т я. Мама!

Р ю м и н а. Катька моя, понятно? Эту сманили — разбирайтесь теперь, а Катька моя, не отдам! Пошли, Катерина! И упаси вас господь еще сюда сунуться! Я кому сказала, Катерина? Пошли!.. (Берет за руку Катю и силой уводит ее за собой.)

К л е н о в. Что я ей сделал, Лена? Почему она так?

Л е н а. Мама гордая, Вася. Ей нелегко всегда было, а она гордая.

К л е н о в. Но почему она меня-то объектом избрала?

Л е н а. Ты любишь афоризмы, вот тебе еще один: бедность — это необходимость многое не видеть и не слышать. Ясно?

К л е н о в. Да.

Л е н а. А мама не хочет этого, вот и все. Извини, я пойду к ним. Мы с тобой еще наговоримся. Практика полтора месяца. Наговоримся. А насчет Кати не думай, завтра же придет. Ты ее еще не знаешь… (Уходит.)

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Устал?

К л е н о в. Да.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Надолго?

К л е н о в. Не знаю.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Главное — чтобы не навсегда. Самое страшное — устать навсегда.

К л е н о в. Я еще так мало успел. Я ведь почти ничего пока еще не сделал.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Эх, ты, пацан! Несмышленыш! А от чего же, по-твоему, человек устает, от дел, что ли? В том-то и штука. Человек устает главным образом от несделанного. Нет тяжелее тяжести, чем груз несделанного.

В комнату входят  М а т в е е в  и  К а т я.

М а т в е е в. Ну, я тебе скажу, Вася, эта девка всех Рюминых стоит. Банный лист. Уже душу всю вынула, а еще чего-то ухитряется, вынимает еще чего-то.

К а т я. Здравствуйте Василий Андреевич. Неправду все это Павел Еремеевич говорит. Просто я разобраться хочу в установке как следует. А у кого ж еще спрашивать?

К л е н о в. Ну, и как успехи? Разобрались?

К а т я. Ой! Что вы! Да там, мне кажется, и за сто лет не разберешься. Как вы только все это придумали?

М а т в е е в. Видал? Уже мажет. С ходу мажет. Все девки одинаковые, как сказать, примитивные подхалимки. Нравится Кленов — так уж он один все и придумал. А коллектив?

К а т я. Я не отрицаю коллектива, Павел Еремеевич, напрасно вы! А только все равно ведь Василий Андреевич все придумал.

М а т в е е в. Вот и все, что девка за месяц на установке поняла. Ну, ты подумай!

К а т я. И неправда! Я и еще поняла!

М а т в е е в. Небось, кто с кем живет да кто с кем, как сказать, дружит.

К а т я. Ну да, это я еще в школе знала.

М а т в е е в. Тогда ничего, однако, подготовленная девица. Достойная, как сказать, смена.

К л е н о в. Кстати, о смене, Еремеич. Мне сказали, ты на пенсию документы готовишь?

М а т в е е в. Готовлю, а чего не готовить? Пятьдесят лет стукнуло, и молочком на вредном производстве давлюсь уж без малого лет двадцать. Пора.

К л е н о в. Неужели уйдешь?

М а т в е е в. Зачем уходить? Получать буду больше, только и делов.

К л е н о в. Ну да, у тебя ж на все один разговор.

М а т в е е в. Ага. Один.

К а т я. Павел Еремеевич, давайте я вам пиджак зашью. Совсем расползся.

М а т в е е в. Видал? И меня мажет. Ну, девки, ну, заразы. На, шей. (Снимает пиджак, отдает его Кате.) Вот тебе и нитки, и иголка. Не думай, у нас быт налажен. Все есть, что надо.

Катя садится на постель Матвеева, шьет.

К л е н о в. Не устал так жить, Еремеич?

М а т в е е в. А как это — так? Я вроде как все живу.

К л е н о в. Все, да не все. На такое самоотречение мало кого хватит. Так не устал?

М а т в е е в. А кто ж его знает? Это как у нас один в лагере говорил: «Пока живешь — устаешь, а как устал — встал». Помер, значит. Ну, а я вроде еще не встал, живой.

К л е н о в. Люблю я тебя, Еремеич. Очень ты мне жить помогаешь.

М а т в е е в. Вот это раз тебе на. С бабой увял, на меня перекинулся?

К л е н о в. Я со Штыгловым знаком.

М а т в е е в. Ага, продал, значит.

К л е н о в. Зачем продал? Мой приятель.

М а т в е е в. Так и продал, как водится. Ну, знаком, и что?

К л е н о в. Ничего. Не понял ради чего?

М а т в е е в. Это, однако, как сказать, мои дела. Но одно все же скажу — человеку, чтобы жить, надо какой-то смысл. Вот это мой смысл и есть. Только это. Ничего у меня не осталось, понимаешь? Только это. А Штыглову своему при случае передай — еще раз где варежку раззявит, в момент порву, у меня это не задержится. За такое дело пасть порвать мне все равно что стакан воды выпить. Понял?

К л е н о в. Понял, Еремеич, понял. Что на пределе ты, не долго еще выдержишь.

М а т в е е в. А это, я уж тебе сказал, мои дела. Рюмина! Зашила?

К а т я. Да.

М а т в е е в. Давай. И пошли. По дороге расскажу, чего спросишь.

К а т я. До свидания, Василий Андреевич. А почему у вас так много седины? Вы же не старый еще.

М а т в е е в. Ты чего у меня сюда напросилась — учиться или что? Седина к технологии не касается. Топай!

К л е н о в. До свидания! Не обижайтесь, Катя, он прав, к технологии это действительно отношения не имеет…

Матвеев и Катя выходят.

Седина к технологии не касается. И одиночество не касается. И усталость. И любовь. Сорок пять дней — как это много, когда речь идет о хлебе, или стали, или угле, или о наших делах. Как это мало, оказывается, когда речь идет просто о двух людях. Лена!..

Появляется  Л е н а.

Вот и все, Леночка, финита.

Л е н а. Финита бывает у комедии, а не у практики.

К л е н о в. Да-да, само собой, куда нам до комедий. Тут бы успевать слезы утирать, а то умоешься.

Л е н а. Проще сразу не плакать.

К л е н о в. Легко сказать.

Л е н а. Вообще, если честно… Мне кое-что непонятно… На такой установке… да нигде в мире ничего подобного нет, а ты… развел какие-то самовары да чаи на завалинке, по духу, конечно. Здесь компьютеры…

К л е н о в. Про компьютеры, Леночка, я все понимаю. Когда машины — машины, меня это устраивает, но когда машины — люди, извините!

Л е н а. Но согласись, ведь это объективная необходимость сегодня — мыслить точно и жестко.

К л е н о в. Ну и пожалуйста, кто возражает? Только зачем из этого самого жестокого мышления выстилать постель для всего человечества? Не все же могут спать на досках.

Л е н а. Ты не каламбурь, я серьезно.

К л е н о в. И я серьезно. Как-никак на обозримое время это моя жизнь.

Л е н а. Которую ты до сих пор не смог даже как-то оформить. Почему ты не защищаешься?

К л е н о в. От кого?

Л е н а. Опять ты?

К л е н о в. Ну, сама подумай — что это меняет в моем положении? Бессмыслица! Если сделал, если нужное — при чем тут защита. От кого защищаться-то? Ну ладно, еще можно понять — ребята делают из-за денег, жить всем надо. Так мне и без того платят будь здоров! Время жалко.

Л е н а. Застрял ты где-то, Вася. Я, конечно, имею в виду не науку, а твои жизненные взгляды — какие-то сантименты. Доски не доски, а сегодня жизнь требует жесткости. А ты? Вместо того чтоб вокруг себя одних только железных ребят собрать, с которыми горы ворочать можно, богадельню на установке развел. Отдел по опеке ущербных и двинутых.

К л е н о в. Мы очень быстро бежим, Лена. Так быстро, что у некоторых сердце лопается. Если их время от времени не подвозить, понимаешь, на машину не подсаживать, им не добежать.

Л е н а. А может быть, так и надо? Может, это и есть отбор? Вот и получается — те, кто отстал, не держат тех, кто бежит.

К л е н о в. А зачем же тогда вся эта гонка вообще, Леночка? Не ради же самой гонки! Может, я чего-то не понимаю, но мне всегда казалось, что все это некоторым образом придумано для людей, а?

Л е н а. Бесполезно. Тебя не переубедишь.

К л е н о в. А ты ничего зря не делаешь?

Л е н а. Надеюсь, что нет… Вася, а почему у тебя усы разной длины?

К л е н о в. А я вообще асимметричный. Специалисты считают, что у меня на месте ожидаемых частей всегда неожиданные.

Л е н а. Вот повезло. Все равно как красные кони или… не знаю, не могу придумать, что еще…

К л е н о в.

Удрали все красные кони Умчались прекрасные кони, И нету коней для погони, И нет уже сил для погони…

Л е н а. Что это?

К л е н о в. Ничего… Экс-промт… Завтра ты уедешь.

Л е н а. Сегодня.

К л е н о в. Даже сегодня.

Л е н а. Ночью.

К л е н о в. Так спешишь?

Л е н а. Да. Но сегодня еще есть время. На реку пойдем?

К л е н о в. Пойдем. А куда ты спешишь?

Л е н а. Мне надо кое-что осмыслить. Важное.

К л е н о в. Например?

Л е н а. Например, что узнала про установку. Я здесь работала, я про нее столько в институте проходила, а только теперь, здесь, начала кой-чего понимать.

К л е н о в. И что поняла?

Л е н а. Поняла, что ты очень умный. Страшно умный.

К л е н о в. Вряд ли. Для умного у меня слишком много друзей.

Л е н а. Какая связь?

К л е н о в. Прямая. Умный человек одинок. Жуткая тоска.

Л е н а. Прокол. Не поняла.

К л е н о в. Ум — это способность к анализу. Большой ум — способность к исчерпывающему анализу. А это — прощание. Настоящий анализ — всегда прощание. Исчерпывается предмет. Исчезает интерес. Нет больше тайны. Незачем возвращаться.

Л е н а. Ты думаешь?

К л е н о в. Я знаю. Считается, что этого человека все бросили. Бред собачий! Одиночество в нем самом. Это его ум обрек на одиночество. Потому что анализ — это прощание.

Л е н а. Ужас какой!

К л е н о в. Смотри, скамеечка на том самом месте.

Л е н а. Ты что, ни разу здесь не был за эти три года?

К л е н о в. Без тебя ни разу.

Л е н а. Почему?

К л е н о в. Чтобы не забыть.

Л е н а. И опять прокол. Как это?

К л е н о в. Забываешь то, что всегда на глазах.

Л е н а. Ты и меня поэтому отослал?

К л е н о в. Нет. Ты знаешь, что нет.

Л е н а. Знаю… Скажи, я очень плохая?

К л е н о в. Ты — Лена.

Л е н а. И что?

К л е н о в. Всё. Для меня это всё.

Л е н а. Правда?

К л е н о в. Да. Ты знаешь, что да.

Л е н а. Это знать невозможно. То есть знать-то можно, уверенной быть нельзя. Сегодня так, завтра иначе. Диалектика.

К л е н о в. Ты и это уже прошла?

Л е н а.. Прохожу. Я теперь все время что-то прохожу. Я уже знаю больше, чем все поколения Рюминых, вместе взятые. Иногда мне кажется, что я вызов всем своим предкам.

К л е н о в. Или результат.

Л е н а. Или расплата.

К л е н о в. Почему?

Л е н а. Потому что сказал Екклезиаст: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».

К л е н о в. Ты и до этого добралась?

Л е н а. Как видишь. А что, нельзя?

К л е н о в. Можно. Знать можно все. Я не думал только, что у тебя это будет происходить так стремительно.

Л е н а. Я и сама не думала. И вот теперь… Рюмины были все малограмотные и бедные, но счастливые по-своему… А я? Буду ли я счастлива?

К л е н о в. Должна быть!

Л е н а. Должна. Кому должна? Опять тебе? Так мне, Вася, не расплатиться.

К л е н о в. Не должна. Просто будешь.

Л е н а. Ну, раз ты велишь — буду. Как тебе моя сестренка?

К л е н о в. Не пригляделся еще.

Л е н а. А ты приглядись, приглядись как следует.

К л е н о в. Что — толковая девчонка?

Л е н а. Толковая — само собой. Самая, наверное, у нас толковая. Я имею в виду другое. Скорее всего она будет твоей женой, Вася.

К л е н о в. Кто это решил?

Л е н а. Никто. Просто она этого очень хочет.

К л е н о в. А ты?

Л е н а. Это еще одно важное, в чем буду разбираться. Хорошо? Ты меня не торопишь?

К л е н о в. Нет.

Л е н а. Тогда до свиданья, Василий Андреевич. А сюда, к реке, все же приходите. Не стоит из-за меня такой красотой жертвовать.

К л е н о в. Ты цитируешь Екклезиаста, а я Еремеича. Он в таких случаях говорит: «Это мои дела». Я разберусь, Лена. До свиданья. Удачи… И она ушла… А я остался. Я просидел у реки до глубокой ночи, и мне все казалось почему-то, что сейчас, вот сейчас она вернется. Но Лена не вернулась… Было тихо и безразлично вокруг… И знаешь, что я подумал?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Поделись.

К л е н о в. В городе душно, и люди бегут в лес, к реке, в поле. Город высосал тепло их сердец, опустошил головы, захолодил кровь и, вобрав все это, превратился в раскаленную ловушку. И люди бегут из нее, чтобы получить у природы инъекцию тепла, украсть у природы кусочек тепла, который потом неумолимо отнимет город.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Да-а… С вами, как говорится, все ясно… Стало быть, так, Васька, теперь одно — не запить.

К л е н о в. Хорошо. А почему, собственно, нельзя запить?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Что значит нельзя? Все можно. Только эта стенка-то с дырами, не спрячешься.

К л е н о в. Я не прячусь. И не собираюсь. И вообще все это глупости. Я ее люблю.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А она от тебя уходит.

К л е н о в. Она открывает новый для себя мир.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Вот я и говорю — уходит от тебя в новый для себя.

К л е н о в. Я ее люблю.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Это красиво, Вася. Это благородно. Это, я бы сказал, даже полезно… для органов… внутренних… и отчасти внешних. Но если эта холодная…

К л е н о в. Я ее люблю.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Эта равнодушная…

К л е н о в. Замолчи!

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Эта самовлюбленная…

К л е н о в. Я ее люблю! А ты никогда не любил! Ты понятия не имеешь, что это такое — любить! Ты!

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Не я, Васька, не я, она… Если она тебя бросит, ты вообще… ты останешься тогда один, Васька, на всем свете.

К л е н о в. Она мечтает о счастье, понимаешь? Она изголодалась по счастью. А разве есть счастье без возможности свободного выбора? Знал ты хоть одного счастливого человека, который не имел бы возможности свободно выбирать? И ты хочешь, чтобы я лишил ее этого?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А может, как раз ты ее и лишаешь, а?

К л е н о в. О чем ты?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Я говорю — не слишком ли сладким дождичком ты ее поливаешь? Знаешь, когда уж и ног не отдерешь, так клеится.

К л е н о в. А кому это мешает?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Ей. Да и тебе. Великое дело — иметь про запас нереализованную возможность. Нереализованную, понимаешь? Чтоб без официантской предупредительности, Васька, без расчета на чаевые!

К л е н о в. Значит, я вообще ничего в ответ не вправе ждать?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А если ждать, так, по мне, копейка цена такому добру. Это уже не добро, а торговля — я тебе, ты мне.

К л е н о в. А где же тогда силы брать, если не ждать вообще ничего? Силы откуда?..

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Извини, тут я пас. Если не имеешь сил и не знаешь, где взять, выбирай себе другие игры, по силам. Только мне до сих пор казалось, что ты мужик.

К л е н о в. Мне тоже… казалось…

Стук в дверь. Входит  Х р о м ч е н к о  в белом халате, с чайником в руке.

Х р о м ч е н к о. Милый ты мой, как же это хорошо, что ты дома! На авось шла-то, дай, думаю, гляну, а ты дома.

К л е н о в. Да, вот сижу.

Х р о м ч е н к о. Значит, вместе посидим, хлебнем свеженького. Стаканы есть?

К л е н о в. Найдутся. Чаю сейчас действительно хорошо… (Ставит на стол стаканы.)

Хромченко наполняет их из чайника.

Х р о м ч е н к о. По такому утру ничего лучшего не бывает… (Выпивает свой стакан залпом.)

К л е н о в. Холодный, что ли?

Х р о м ч е н к о. Ничего, освежает… (Наливает себе второй стакан.)

К л е н о в. Меня Еремеич к своему приучил, как в Сибири, чтоб в стакане кипел… (Прихлебывает, затем почти тем же движением, что и Хромченко, опрокидывает свой стакан залпом.)

Х р о м ч е н к о (довольная, смеется). Угодила?.. (Наполняет стакан Кленова.)

К л е н о в. Свежее пиво! Да я его не пил уж, по-моему, несколько лет. А почему в чайнике?

Х р о м ч е н к о. Для маскировки. Хватит, и так до утра в туалете, запершись, просидела.

К л е н о в. А как же пиво, если…

Х р о м ч е н к о. Да нет, не то! Трофим драться лез.

К л е н о в. Трофим?

Х р о м ч е н к о. Ну! Про недостачу ему сказала. На восемьсот рублей у меня ревизия насчитала. А он, паразит, драться!

К л е н о в. Час от часу! Недостача?

Х р о м ч е н к о. Да не крала я, Васенька, можешь ты понять? Никак я к этой кухне не прилажусь, будь она неладна! Все мне против домашней готовки жидко кажется. То маслица кусок доложу, туда мясца, туда луковку переброшу, а калькуляция-то не по моему вкусу пишется. Вот и недочлись на восемьсот рублей, судом грозятся. А мой с кулаками.

К л е н о в. Значит, нужно восемьсот рублей, так я понимаю?

Х р о м ч е н к о. Что ты, что ты, бог с тобой! Неужели б я к тебе за деньгами пришла? Это я вчера с расстройства дрогнула, а сегодня его так тряхну — с пуговицами деньги выскочат. Есть у нас, Трофим же непьющий. Отложено кой-чего. Я к тебе по другое шла: ведь сейчас разговоры пойдут, уплачу — не уплачу, все равно пойдут. А мне важно, чтоб именно ты не подумал. Вот как хочешь, а этого я не пережила бы, честно! Веришь, что не воровала?

К л е н о в. В жизни бы не поверил!

Х р о м ч е н к о. Не от жалости, честно?

К л е н о в. Честно!

Х р о м ч е н к о. Где мои двадцать лет, господи? Как бы я тебя, голубь мой, за это! О-ох, как бы!.. Что ж мы непутевые такие в жизни этой, Вася? С чем ни предложимся, все против себя, а? Уж-то неумехи такие, прости господи? Или жизнь нынешняя по-другому требует? Объясни ты мне, дуре.

К л е н о в. В науке есть такой метод, называется метод проб и ошибок. Ничего другого, более универсального, я для себя так и не открыл. Только пробовать, пусть даже все время ошибки — пробовать снова.

Х р о м ч е н к о. Так это ж казнь! Кто это выдержит?

К л е н о в. Наверное, у кого долгов много.

Х р о м ч е н к о. Ау тебя много?

К л е н о в. Хватает.

Х р о м ч е н к о. Да-а… Ленка пишет?

К л е н о в. Не знаю, почему, но на этот вопрос мне отвечать не захотелось, и я промолчал.

Х р о м ч е н к о. Понятно… (Выпивает свой стакан и наливает вновь.) Хорошее пиво… Что в отпуск не пошел со всеми?

К л е н о в. К пуску готовился.

Х р о м ч е н к о. А моего что оставил?

К л е н о в. Помогал.

Х р о м ч е н к о. Наглеет он. «Без меня Кленов никуда».

К л е н о в. Пусть гордится. Может, это ему нужно, чтобы жить.

Стук в дверь.

Да? Ну, кто там, входите!

Входит  К а т я.

Ну вот и отпускники начинают прибывать. Здравствуйте, Катя.

К а т я. Здравствуйте. А к вам столовка прямо на дом ходит? Удобно.

Х р о м ч е н к о. Молода зубы показывать. К матери пришла? Я ее отпустила.

К а т я. Знаю. Я дома была уже. А сюда я по делу. Сейчас, кстати, мимо магазина проходила — чуть не задавили.

Х р о м ч е н к о. А что?

К а т я. Французские сапоги. Между прочим, и ваш размер пока еще есть. Или вам, наверное, такие вещи не интересно?

Х р о м ч е н к о (элегично). Я женщина немолодая уже, Катенька, может, и умру скоро, как говорится, доживаю… (Резко.) Мне все надо! Где дают?

К а т я. На Октябрьской, в обувном. Знаете?

Х р о м ч е н к о. Пока! За чайником позже зайду… (Выходит.)

К л е н о в. Про сапоги придумали или правда?

К а т я. Дают.

К л е н о в. Как отдохнули?

К а т я. Здорово! Нагляделась до ушей.

К л е н о в. Жили у Лены в общежитии?

К а т я. Там.

К л е н о в. Ну и как?

К а т я. Что вы! Такие герлы, я себе таким чучелом казалась.

К л е н о в. Такие — что?

К а т я. Герлы. Девчонки, значит.

К л е н о в. Что-то новое. В наше время говорили по-другому.

К а т я. Студенты все так говорят. У них вообще язык свой, я уже научилась.

К л е н о в. Понятно… Я смотрел на нее и думал: «Ну что же ты, что ж ты молчишь, ведь знаешь же!..»

К а т я. Зачем вы к себе эту Хромченко водите, Василий Андреевич? Ведь она старуха совсем. И страшная.

К л е н о в. О чем вы? Не понимаю.

К а т я. Повариха. Зачем она вам?

К л е н о в. Мы — друзья.

К а т я. Ну да.

К л е н о в. Скажите… а Лена, как она?

К а т я. Ленка в порядке! Могучая герла! На одни «отлично» четвертый курс кончила, лучше всех!

К л е н о в. А мне она… ничего… не передавала?

К а т я. Вам?

К л е н о в. Она явно не знала, как себя повести — сказать правду или соврать.

К а т я. Вам?.. Нет… Ничего…

К л е н о в. Ясно.

К а т я. Только я вам вот что скажу, Василий Андреевич, — дружбы мужчины и женщины не бывает! Неправда это все!

К л е н о в. Почему неправда? Вот мы же с вами дружим.

К а т я. Да? Кто это вам сказал?..

К л е н о в. Значит… ничего…

К а т я. Ладно. Я пойду?

К л е н о в. До свиданья… И она ушла… А я пошел к Штыглову…

Появляется  Ш т ы г л о в.

Ш т ы г л о в. Здорово, отец! Совсем меня позабыл.

К л е н о в. Видишь, не совсем.

Ш т ы г л о в. Киснешь?

К л е н о в. Некогда, Петя. Пуск.

Ш т ы г л о в. Надолго это?

К л е н о в. Пуск? Год, полтора. Как пойдет.

Ш т ы г л о в. А потом?

К л е н о в. Потом все только и начнется. На большой установке все недочеты сразу вылезут. Значит, устранять, доделывать, переделывать. Конца не видно.

Ш т ы г л о в. Счастливый ты человек, старик. Вообще все вы, кто в науке. Раз тему выбрал, что-нибудь придумал, и ковыряйся всю жизнь, пока не умрешь. А тут, старик, закончил работу — и завтра все по новой, как с чистого листа: опять придумывай, опять ищи, опять свищи! Поверишь, старик, иногда в отчаяние полное приходишь! Ну что ж такое! Потехин всю жизнь одно и то же делает и хоть бы хны, а тебе стыдно хоть раз себя повторить. Понимаешь, старик? Вот то, что называется опыт, это в пальцах, старик, а для головы опыта нет — каждый раз как первый раз, как будто ты вообще ничего не умеешь, все снова. Страшное дело, старик, самоедство!

К л е н о в. А по-моему, это и есть счастье — каждый день с чистого листа.

Ш т ы г л о в. Да, старик, если ты Микеланджело. Тогда по крайней мере муки твои не зря. А так…

К л е н о в. Но разве кому-нибудь дано знать о себе, кто он? Есть ты и твоя работа, а потом уж говорят: «О! Да он Микеланджело!» Разве не так?

Ш т ы г л о в. По-моему, старик, нет. По-моему, старик, гении про себя точно все понимали, кто они такие. Может, поэтому и мера их страданий была выше.

К л е н о в. А что это такое, собственно, — гениальность?

Ш т ы г л о в. Старик, если б я знал, я бы себе давно уже все устроил, поверь!

К л е н о в. А мне кажется, гениальность — это просто порог человеческих способностей, что-то вроде смерти бегуна на финише. Каждый содержит в себе потенциал гения, лишь у единиц он раскрывается.

Ш т ы г л о в. Старик, ты сказал что-то очень лестное для людей. Боюсь только, старик, что вряд ли они это по достоинству оценят. Знаешь, как в жизни — чересчур большой аванс чаще всего отпугивает. По себе знаю, старик, не перегибай.

К л е н о в. Я на своих определениях не настаиваю, я их только предлагаю. Как твой Потехин?

Ш т ы г л о в. От Потехина, старик, усохнуть можно. Если штаны двумя руками не поддержишь, свалятся. На конкурс работу двинул: бронза, само собой — сталевар, и от уха до уха улыбка полного кретина, знаешь, идиот такой радостный, огонь увидел. Называется «Счастье труда». Уверен в первом месте. Представляешь, старик? Тема, говорит, все решает. Сталевар, говорит, сегодня — это та самая тема.

К л е н о в. Ничего… А твоя работа? Как там «Дети»?

Ш т ы г л о в. Модели готовы, старик. Отвез их на место, мастеров нанял. Год будут работать, потом я поеду, доводить буду сам, это уж никому не поручишь. С башлями, старик, плохо, башли держат. Псих-то ваш что-то поиссяк, а тут выясняется, понимаешь, какое дело, выясняется, что работы встанут потяжелее, тысячи на три с половиной, на четыре потяжелее. Как быть, не знаю.

К л е н о в. Петя, родной, а способен ты однажды в жизни поступить беззаботно?

Ш т ы г л о в. Как это?

К л е н о в. Ну, скажем, не сосредоточиваясь на вопросах материальных последствий.

Ш т ы г л о в. Могу, разумеется. Но зачем?

К л е н о в. Тебя устроит такая формула: затем, чтобы в мировом балансе добра и зла на чашу добра легла и твоя песчинка?

Ш т ы г л о в. А зачем этой самой чаше моя песчинка?

К л е н о в. Чтобы стало больше добра в мире.

Ш т ы г л о в. Старик, честно скажу, ты меня иногда просто беспокоишь. Знаешь, где это вяжут веники и пишут нолики? Ты туда, старик, не клиент?

К л е н о в. Нет.

Ш т ы г л о в. Ты знаешь, старик, как я тебя люблю. И твои дела, возможно, я перед ними даже преклоняюсь. Но они слишком прекрасны, старик, чтобы их можно было повторять. Вот ты технарь, а я художник, старик, а получается, что я куда земнее тебя. Я знаю, прочел в журнале, что сконструирован ген, что можно будет влиять на наследственность. Значит, можно будет делать добрых и прекращать род злых. И это я понимаю, потому что это наука говорит. А твою мистику я не понимаю.

К л е н о в. Это не мистика, Петя. Этим рычагом когда-то из горстки атомов вылепилось человечество. И если забыть об этом, мы сегодня имеем достаточно шансов совершить обратный путь — от человечества к горстке атомов.

Ш т ы г л о в. Ну хорошо, старик, но я никак не возьму в толк: почему именно я должен быть добрым? Со мною, что ли, все такие добрые?

К л е н о в. Наверное, нет.

Ш т ы г л о в. Так почему я?

К л е н о в. Кто-то же должен начинать. А отвлекаясь от этих высоких материй, я тебе напомню, как ты однажды говорил про нетленку, — что это делают для души, не за деньги. За свою нетленку ты у Еремеича отломил уже двадцать с лишним лет его жизни. Не много для тебя одного, а?

Ш т ы г л о в. Да-а…

К л е н о в. Это было не очень похоже на Штыглова — Петька вдруг надолго угрюмо замолчал…

Ш т ы г л о в. А у меня, старик, между прочим, пока я на этом самом Енисее кувыркался, Лерка ушла… Такие дела…

К л е н о в. Лера?

Ш т ы г л о в. Все, старик! Пусть оплачивает мастеров, свою работу я закончу за так. Устраивает тебя?

К л е н о в. Как же так? Лера?.. Восемь лет с тобой…

Ш т ы г л о в. Чава, старик! Чава какава! Мальчишки своих птиц перелетных проводят… (Уходит.)

В комнату входит  М а т в е е в.

М а т в е е в. Слышь, Василий, тебе, как сказать, втык будет.

К л е н о в. Давно не было. За что?

М а т в е е в. С Бронницким сейчас разговаривал. Говорит, завтра на парткоме о тебе вопрос будет. Вызовут.

К л е н о в. В партком?

М а т в е е в. Говорит, однако, Кленов выпадает из общей. Ему по совокупности работ защищаться предложили, такого вообще в институте не было, только чтоб экзамены, чтоб минимум кандидатский сдал, а он, говорит, отказывается. Это, говорит, вообще уже вызов общественному. Завтра, говорит, мы ему мозги промоем.

К л е н о в. Что ко мне вяжутся? Работаю я или нет?

М а т в е е в. Я так понимаю, тут другое. Тут, паря, вылазит, что ты в институте, как сказать, маяк. А раз маяк, стало быть, чтоб светил, должен ты иметь полную колодку званий. Иначе не тот свет.

К л е н о в. У меня пуск, а ты мне глупости!

М а т в е е в. Ну, пуск, ладно! А остальное? Ты ж кругом себя повязал, как дурачок! И то, и сё, и пятое, и десятое! Не говоря, что вообще за блажного все держат.

Телефонный звонок.

К л е н о в. Алло?.. Да! Лена?.. С отличием?!.. Леночка, родная! Ну, говори, говори!.. Что, только три минуты?.. Леночка! Поздравляю!.. Слушай! Давай знаешь как? Завтра пятьсот семьдесят первым рейсом. Значит, в пять ты будешь дома, в шесть у меня… К тебе? Нет… Ну, ты же помнишь с мамой твоей… У меня. И отметим. Жду! Завтра в шесть жду!.. Да. Целую…

М а т в е е в. Кончила?

К л е н о в. А ты говорил — дурачок! Эх ты, Еремеич! Неверующий ты человек!

М а т в е е в. Это так, это, как сказать, чего нет, того не отнимешь. Веры большой не держу.

К л е н о в. Вот деньги тогда держи. Купи коньяк и шампанское. А я — остальное. Устроим завтра бал, пир на весь мир! Чтоб запомнился ей этот день! Давай!

М а т в е е в. Такую прорву денег переводить — и на что!.. (Уходит.)

К л е н о в. Мария Федоровна!

Появляется  Х р о м ч е н к о, а следом за ней  Р ю м и н а. Это кухня, так что обе в белых халатах.

Полина Ивановна, и вы здесь! Как хорошо! Поздравляю вас!

Р ю м и н а. С чем это?

К л е н о в. Лена защитила диплом! С отличием! Завтра прилетит!

Р ю м и н а. Уж и завтра?

К л е н о в. Договорились. Завтра в шесть она будет здесь. Давайте устроим ей, чтоб хорошо было, а? Пир!

Х р о м ч е н к о. А что? И сами.

К л е н о в. Ну конечно!

Р ю м и н а. Господи… Неужели Ленка?.. У Рюминых… (Закрывает лицо руками.)

К л е н о в. Что с вами, Полина Ивановна?

Р ю м и н а (утерев глаза рукой). А, так!.. Катерина!

Появляется  К а т я.

Неси моченых яблок и капусты квашеной. Уж когда гулять, так…

Х р о м ч е н к о (начинает перечислять, как метрдотель по закускам). Заливной поросенок, карп, запеченный в сметане, шампиньоны в сметане, утка с яблоками в брусничной подливе…

Появившийся меж тем  М а т в е е в  расставляет на столе бутылки. Катя и Полина Ивановна образуют некое челночное движение с тарелками и блюдами, которым как бы дирижирует Хромченко.

Кулебяка с рыбой, кулебяка с мясом, кулебяка с капустой, селедка, грузди, огурцы и помидоры соленые. А как сядем, так будут горячая картошка и пельмени. Понял? Поважней царского стол!

М а т в е е в. И всех дел-то, чтоб пожрать. Ну, дикость!

Х р о м ч е н к о. Молчи, укушенный! Дикость! Много ты в чем понимаешь!

Р ю м и н а. Чего не идет-то? Уж седьмого начало.

К л е н о в. Сейчас… (Подходит к телефону, набирает номер.) Аэропорт?.. Скажите, пожалуйста, пятьсот семьдесят первый прибыл?.. Час назад? Спасибо… Ну вот, значит, с минуты на минуту…

К а т я. С дороги разве ж это сразу — умыться, переодеться, марафет.

Р ю м и н а. Слова узнали.

Х р о м ч е н к о. Хуже нет у накрытого стола сидеть.

М а т в е е в. Не говори. И есть не хочется, а слюна идет.

К а т я. Современной женщине на туалет нужно время.

Х р о м ч е н к о. Не за счет других только.

М а т в е е в. Гибель — ждать и догонять.

К а т я. Может, я сбегаю, в чем дело?

Р ю м и н а. Сиди.

К л е н о в. И вдруг во мне будто щелкнуло какое-то реле — до этой секунды я еще не знал, а с этой секунды уже знал. И Полина Ивановна знала, я это понял.

М а т в е е в. Пятьдесят восьмой мне. Вчера врачиха первый раз лекарство прописала — давление, говорит. Выходит, однако, и мой срок подошел.

Х р о м ч е н к о. Срок каждому определен. Лучше его не знать. И чтобы враз, не мучиться. А до того — и вспоминать про это не хочу, что отпущено, пусть мое будет.

М а т в е е в. Это-то да. Только я не от себя завишу, мне успеть…

К а т я. А в прошлом году, помнишь, мама, я стала мыться, а…

Р ю м и н а. Помолчи.

К а т я. Нет, я к тому, что…

Р ю м и н а. Помолчи.

К л е н о в. Она знала, она не могла не знать. И я знал.

Х р о м ч е н к о. А может, сами пока для сугрева, как говорится? Семеро одного не ждут.

М а т в е е в. Ну уж, нет.

К а т я. Странное какое-то напряжение, ну мало ли…

К л е н о в. Она говорила, а я знал.

Р ю м и н а. Ты умолкнешь, наконец, Катерина?

К а т я. Но ведь так сидеть и вовсе… хоть какие-то… хоть кто-то по-человечески…

К л е н о в. И Катя знала. Конечно! Может быть, даже Катя узнала это первой.

М а т в е е в. Тебе сколько лет, Катя?

К а т я. Двадцать.

М а т в е е в. Моей меньше было на год, девятнадцать было. Тоже Катей звали.

Х р о м ч е н к о. Дочь?

М а т в е е в. Этого не довелось. Любовь.

Х р о м ч е н к о. У тебя любовь? Да ты ж бирюк урожденный.

М а т в е е в. С этим не родятся, такими делаются, Маня. Жизнь, однако, делает.

К а т я. А что с ней? Почему вы о ней в прошедшем времени?

М а т в е е в. В прошедшем и есть. Все в прошедшем…

К л е н о в. Теперь и он знает.

М а т в е е в. Как я ее любил, Вася, навряд вообще возможно.

К л е н о в. Да, знает.

М а т в е е в. Раз на пасху перепились здорово в деревне. Гляжу, чего-то Кати не видно. Пошел искать. Возле ихней стайки, вижу, Иван, сосед ихний, ломает ее, руки заворачивает. Ну, я ему… Словом, получил год. Убежал с дороги. Тут же словили, надбавили. Обратно убежал. Короче, пять раз бегал, до нее так ни разу и не дошел, а СОЭ схлопотал.

Х р о м ч е н к о. Это что такое?

М а т в е е в. Статья была такая — социально опасный элемент. На всю катушку.

Х р о м ч е н к о. Чего ж ты бегал-то, как малахольный?

М а т в е е в. Сказать я ей должен был, что верю ей, понимаешь? Что и мать моя расчудесная веры моей не изменила. Не дошел. На письма мои ответа не было, а я и не знал, может, и не доходят. Однако в пятидесятом меня из зоны вывели, а в пятьдесят четвертом и вовсе, с поселения тоже, в общем чисто. Приехал я к себе…

К а т я. Ну?..

К л е н о в. Вчера, возможно, и я спросил бы, что дальше. Сегодня я это знал.

М а т в е е в. Приехал… Ничего нет… Даже дом, как у чумного какого, спаленный…

К а т я. А Катя?

М а т в е е в. Катя… Через месяц, как меня взяли, за Ивана вышла Катя… Слышь, Василий, сегодня сварщики там у нас дно у отстойника варят. Погляжу, однако, не напортачили бы чего…

К л е н о в. И он не прощаясь вышел…

Х р о м ч е н к о. Сколько ж у него крови нескапанной на сердце… запеклось…

К л е н о в. И тут Полина Ивановна поднялась…

Р ю м и н а. Ты, Василий Андреич…

К а т я. Мама!

Р ю м и н а. Умолкни.

К а т я. Прошу тебя, мама!

Р ю м и н а. За сестрицу стыдишься? Не стыдись! Она-то что, как корова, — куда пригнали, туда и пришла. Может, хоть теперь ты, Василий Андреич, кой-чего поймешь… и о себе… и о людях. А меня… извини… Пошли, Катерина…

Полина Ивановна и Катя уходят.

К л е н о в. За эти годы я привык — Рюмины уходят одинаково, не оглядываясь.

Х р о м ч е н к о. Бог с ними. Ничего, Вася, ничего.

К л е н о в. И она знала.

Х р о м ч е н к о. Все пережить можно, мой дорогой, уж ты мне поверь.

К л е н о в. Мы сидели друг против друга, и меня буквально затапливало состраданием и жаром, исходившим от нее.

Х р о м ч е н к о. Ты не каменей, главное, Васенька, не каменей, золотце мое.

К л е н о в. Я выпил стакан. Потом еще стакан… Потом третий… И тогда она прошла и выключила свет…

Х р о м ч е н к о. Что ж теперь, милый мой, что же теперь… Иди ко мне, иди, радость ты моя, не думай ни о чем. Да и нету ничего сейчас кругом. Видишь, и людей никаких нет, и ветер не шумит, и звезды погасли. Только мы одни, а остального нету. Уж я-то знаю… Ласковый мой, Василечек… ласковый мой… Звездочка вечерняя… Прощанье мое…

Хромченко включает свет, застегивает блузку. Кленов сидит на постели, сцепив ладони на лице. Какое-то время Хромченко молча на него смотрит.

Тебе что же, плохо было?.. (Молчание.) Значит, плохо тебе было… (Молчание. Подходит к Кленову, садится рядом.) А знаешь, ничего и не было. Легче тебе так?.. Ничего… (Целует Кленова в щеку.) Сон был. На, похмелись и забудь… (Подходит к столу, наполняет два стакана и возвращается.) За нас, за неприкаянных!.. (Пьет.)

К л е н о в (поднявшись с постели и выпив). Ну, похмелился… А дальше?

Х р о м ч е н к о. Жить, Вася, жить! Тоже немало!.. До свидания… (Направляется к выходу, в дверях сталкивается с Катей.) Ну вот, а спрашиваешь, что дальше! (Выходит.)

К а т я. Зачем?

К л е н о в. Неужели любой поступок так явственно проставляет клейма?

К а т я. Зачем же ты это?

К л е н о в. Видно — да, если даже эта девочка поняла все сразу.

К а т я. Зачем тебе с ней?

К л е н о в. Все, Катя, проехали.

К а т я. Мне наплевать, что у вас…

К л е н о в. Все, Катя, все!..

Удрали все красные кони, Умчались прекрасные кони, И нету коней для погони, И нет уже сил для погони…

К а т я. Что это?

К л е н о в. Ничего… Когда-то был экспромт, а теперь уже совсем ничего.

К а т я. Ты устал. Тебя же все, кому не лень, тебя же ложками вычерпывают. Ты…

К л е н о в. Все! Пусто! Нечего вычерпывать. Ничего нет. А как говорят великие мудрецы, из тех, с кем я общаюсь, они говорят — чего нет, того не отнимешь! Так что все! И ты, Катя, давай-ка иди, иди-иди, не надо тебе… Я сам как-нибудь. Пока!

К а т я. Значит, я тебе совсем без разницы?

К л е н о в. Пока…

Катя уходит.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Ну что, у черты?

К л е н о в. Да.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Самый край или еще есть на подышать?

К л е н о в. Самый.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Тогда что ж, кончай разом — и все! К чему тянуть?

К л е н о в. Не исключено. Но позже.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. С Ленкой увидеться хочешь?

К л е н о в. Да.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Все еще чего-то ждешь?

К л е н о в. Нет, теперь нет. Увидеть.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Значит, ждешь.

К л е н о в. Неправда.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Да что там — неправда! Мне-то что арапа заправлять? Ведь это, Васька, так только говорится — милосердие, доброта! А копни — ничего другое такого удовольствия не приносит: спасибо, век будем помнить, в ножки кланяемся, по гроб жизни! А если нет? Если хрен вам, а не в ножки?

К л е н о в. Тогда одиноко.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А ты чего ждал? Это уж испокон веку так повелось — помощь нужна слабому, рука друга нужна слабому, зачем все это сильному. А в результате трудно себе и представить кого-то одиночей сильного. И не жди другого — не будет.

К л е н о в. Не надо, меня устраивает. Если разобраться, может быть, я даже горжусь своим одиночеством!

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Трепло ты! Чем тут гордиться? Это ведь ненормально для человека — быть одиноким. Ненормально! «Горжусь». Крест это…

К л е н о в. Так, может быть, ты просто не выдержал тогда? И все это не было случайностью?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Это версия, Васька, одна из множества возможных. Не гадай.

К л е н о в. Да, в этом ты прав. Теперь это всегда только версия. Даже если какая-то из них окажется правдой, она все равно останется версией. Так для чего ж тогда все это, Евгений Иванович? К чему все эти драки при таких концах?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. А драки не для концов, для драк. Так же, как добро…

К л е н о в. Все учишь? Что в таком случае посоветуешь мне?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Я? Тебе? Извини, в этом деле, брат, без советов, или — или. Или, если можешь, дерись дальше, или не можешь, тогда линяй. Все…

К л е н о в. Да, нового не возникло…

Входит  Л е н а.

Л е н а. А вот и я!

К л е н о в. Здравствуй.

Л е н а. Инженер Рюмина. В миру — Елена. Очень крупный специалист.

К л е н о в. Наслышаны. Рады.

Л е н а. Пардон, пардон, я, кажется, у вас наследила, ноги не вытерла, а на улице такая непогода!

К л е н о в. Ну что вы, какие пустяки, право! Мы и объедки-то на пол метем, а уж чтоб ноги вытирать, и не слыхивали. Не затруждайтесь.

Л е н а. Премного вам!

К л е н о в. Не стоит того. Присаживайтесь.

Л е н а. При таком галантерейном обращении начальства специалисту можно и взбодреть.

К л е н о в. Бодрейте, товарищ Рюмина! Чем больше взбодреете, тем больше наработаете. Мы от этого не отмахиваемся.

Л е н а. Пять лет. Я добралась до диплома, а ты до нормальной квартиры так и не добрался.

К л е н о в. Все как-то ноги не доходят.

Л е н а. Обиделся?

К л е н о в. Официально тебе через месяц на работу. Так что еще на месяц раньше приехала.

Л е н а. Дел много накопилось. Правда. И потом как раз приехал американский джаз, модерн. Хоть напоследок, думаю, ведь это можно жизнь прожить и не услышать. Отпад, не представляешь себе! Потом на кафедру побегала, по будущей диссертации кое-что оговорила.

Входит  Ш т ы г л о в.

Ш т ы г л о в. Старик, как кстати!

К л е н о в. А вот ты, честно говоря…

Ш т ы г л о в. Понял тебя, старик. Но дело одно, не терпит… (Смотрит на Лену.) Знакомая фигура.

Л е н а (улыбаясь). Когда-то отмечали вместе открытие вашего домашнего крематория.

Ш т ы г л о в. Было, было, была такая шутка… Решительно не помню. Я теперь многое не помню.

К л е н о в. Так что у тебя?

Ш т ы г л о в. Видишь ли, старик, с башлями…

В комнату врывается  М а т в е е в, втаскивая за руку  К а т ю.

М а т в е е в (Кленову). Набрал? Доволен? Добренький, твою мать! Вот, полюбуйся! Да я б ее!..

К л е н о в. Спокойно, Еремеич, без ора. Что произошло?

М а т в е е в. Хорошо, без ора — убил бы ее, когда б сесть не побоялся. Видишь, как спокойно говорю — пришиб бы собственной рукой, и весь сказ. Стояк она посадила мертво. Не размыть, не просушить. Демонтаж стояка. Красиво? Из-за такой вот сикилявки такой труд!

К л е н о в. Катя.

К а т я (пожав плечами). Ну.

К л е н о в. Как же так, Катя?

К а т я (пожав плечами). Вот.

К л е н о в. Как же так — именно ты? Как же так, Катя? Ведь мы с тобой столько — и я, и Еремеич… Именно ты!

К а т я. Да что уж так — именно? Сами ведь сказали — без разницы я, а теперь — именно!

К л е н о в. И все же не понимаю, как ты!..

Л е н а. Не понимаешь? А ведь просто до изумления. Битье посуды несколько в измененном масштабе. Я тебе говорила когда-то — ты моей сестрицы не знаешь. Это она тебе устроила в отместку за что-то, скорей всего за равнодушие, потому что этой акцией она одновременно и внимание твое привлекла. Эдакий комплекс Герострата.

К л е н о в. Да, Леночка, ты не зря проучилась пять лет. Я удовлетворен.

К а т я. Гадина!

М а т в е е в. Бесполезно все, Василий! Ты хоть сердце им вынь, а они все едино, даже если вслед, все едино каждый со своим узелком.

К л е н о в. Так что — отступиться?

М а т в е е в. На твоем-то месте не только что отступиться, ноги уносить!

К л е н о в. Ты же не уносишь.

М а т в е е в. Я б, может, и рад. Некуда. Мне некуда.

Входит  Р ю м и н а.

Р ю м и н а. Вона, обе здесь! Медом здесь намазано?

М а т в е е в. Хуже.

Р ю м и н а. Не на людях разговор мой к тебе, Василий Андреич, да бог с ними со всеми! Ты, конечно, держишь обиду на меня, еще бы — как ругалась! А вот поглядела сейчас Ленкину книжку… Василий Андреич! Может, хватит у тебя сердца — помоги и младшей моей.

М а т в е е в. А что, он добрый у нас. На таких воду возят.

К л е н о в. Все, Полина Ивановна, чего нет, того не отнимешь. Кончилось.

Р ю м и н а. Неужели откажешь?

К л е н о в. Да.

Ш т ы г л о в. Извини, старик, у меня дело минутное, но…

К л е н о в. Что у тебя?

Ш т ы г л о в. И заказчик здесь. Дело такое, ребята… Не могу я за так доводить работу, башли нужны. Как-никак, я профессионал. А главное — срочно башли нужны. Просто сегодня. Потехин на конкурсе пролетел, мастерскую продает. Очень она мне…

М а т в е е в. Сколько?

Ш т ы г л о в. Еще три с половиной.

М а т в е е в. Когда работу закончишь?

Ш т ы г л о в. Через год.

М а т в е е в. Тогда и деньги будут.

Ш т ы г л о в. Нет, отец, не пойдет. Брошу тогда, на нужник кинусь под аванс.

К л е н о в. Хорошо, здесь говорить не о чем. У тебя сколько есть, Еремеич?

М а т в е е в. Тысяча всего.

К л е н о в. Остальные я дам, у меня есть. Обожди, Петя, освобожусь, сходим возьмем.

Ш т ы г л о в. Это ж мечта, старик! Потехинская мастерская!

К а т я. Так что со мной-то решили? Скажите все-таки.

Р ю м и н а. Не понимаю человека. Что подсовывался с чем не просили? Что отказывает о чем просят? Не понимаю. Пошли отсюда, девки!

К а т я. Выгонять будете или как?

Л е н а. Я готова работать на тебя, Кленов. До твоей защиты. После на себя начну. Но учти — на месте стоять я не намерена. Уеду, если начнешь меня тормозить. В любой другой НИИ. Это условие.

К л е н о в. Понятно. Значит, прощаемся?

Л е н а. Не принял. Ну что ж, к этому я была готова. Нас обучили анализу. А ты сам говорил, анализ — это прощанье. Ты сам меня привел к этому. Вот, держись за Катьку, за этого лопушонка, она не знает пока еще, что такое анализ.

М а т в е е в. Ну, бабы!

К л е н о в. Значит, ты все важные вопросы обдумала? Помнишь, ты спешила уехать, чтобы обдумать все важное?

Л е н а. Обдумала.

М а т в е е в. Добренький, твою мать!

К л е н о в. И все же ты-то уперся, Еремеич?

М а т в е е в. А куда мне деваться, Вася? В пятьдесят четвертом, когда я приехал к себе, то, что Катя за Ивана вышла, это ведь не все, что я узнал. Ивана этого на второй месяц войны убило. А кроме него всех ребят с нашей деревни. Всех! Поубивало всех до единого. Пока я сидел… Каждый год по весне и осенью бегали мы, пацанье, на утес над Енисеем, птиц встречать. Перелетные птицы аккурат над нами пролетали… Вот на том самом утесе поклялся я корешам своим — будут они вечно птиц наших видеть… Куда же мне теперь…

Ш т ы г л о в. Старик, ты же знаешь — лично мне ничего не надо! Но мастерская, старик, такое раз в жизни!

К л е н о в. Порядок, Петя, не суетись.

Л е н а. Пошли, мама, собираться мне надо.

К а т я. Пусть мне сначала ответят — как со мной?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч (подойдя к Кленову). Васька.

К л е н о в. Да.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Пойдем, Васька, пойдем отсюда. Ты ж видишь, чего тебе здесь?.. А у меня… тихо…

К л е н о в. Да… Так и не нашел я себе больше друга, Евгений Иванович, кроме тебя… Как глупо ты утонул тогда… в этом дурацком детдомовском пруду.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Так что, пойдем?

К л е н о в. Нет.

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Зачем ты им? Зачем ты здесь?

К л е н о в. Не знаю. Может быть, для беспокойства?

Е в г е н и й  И в а н о в и ч. Этого мало. Чаще всего ты среди них нелеп.

К л е н о в. Я знаю. Но, понимаешь, я не могу отступить. Мне тоже некуда, как и Еремеичу.

Входит  Х р о м ч е н к о.

Х р о м ч е н к о. Увольняй Трофима, Вася, хватит.

К л е н о в. Нет.

Х р о м ч е н к о. И доброте предел положен. А я справлюсь. Теперь я ему помереть не дам.

К л е н о в. Нет.

К а т я. И эта туда же. Пошли отсюда!

К л е н о в. Стой! Время занимать свободные места, Екатерина Рюмина! Я им не уступлю ни одного шанса. Понятно? С чем там у девчонок плохо? Физика? Значит, первый урок — физика. И не смотри на меня так, я не добренький. Я из принципа добрый, поняла? Из принципа! Понятно вам всем?! Из принципа!!

Занавес.

МОСТ Научно-пионерская (и никакой фантастики!) комедия в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

В л а д и м и р  М о р к о в к и н }

Е г о  с е с т р а  А н я }

Д и м а } — всем ребятам 12—13 лет.

И в а н  П е т р о в и ч  К у л и б и н.

С т а р ш а я  п и о н е р в о ж а т а я  К а т я — она же Екатерина Вторая.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч — он же Потемкин.

П е р в ы й }

В т о р о й } — они у нас пионеры, они же стрельцы, они же повстанцы, они же рабочие и громилы.

Действие происходит в пионерском лагере в наши дни.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Уголок территории пионерского лагеря. На качелях качается  Д и м к а, рядом стоят  п и о н е р ы. Появляются  А н я  и  В о в к а. Он на ходу вслух читает сестре книгу.

М о р к о в к и н (читает). «К этому времени Кулибин закончил расчеты конструкции одноарочного моста, но никто их не понимал, в них не верил даже Эйлер, и денег на строительство модели взять было негде».

Д и м к а (поет). Морковка, морковка, квадратная головка!

А н я (брату). Не обращай внимания.

М о р к о в к и н. А я и не обращаю. (Диме.) А дразниться нехорошо! И вообще… (Умолкает и внимательно смотрит на качели. Где-то вдали тихо поет фанфара.)

Д и м к а (пионерам). Видали Морковку, а?

П и о н е р ы. Ага.

Вовка меж тем присел на корточки и что-то быстро начал чертить и писать прутиком на земле.

А н я. Тебе сказали, а ты все равно дразнишься.

Д и м к а. Тебя, что ли, дразнят?

А н я. Вовка мой брат.

М о р к о в к и н (внезапно). Слезь немедленно с качелей!

Д и м к а. Что?! Это ты мне?

М о р к о в к и н. Да. Немедленно сойди с качелей.

Д и м к а. Он с ума сошел, а?

П и о н е р ы. Ага.

М о р к о в к и н. Последний раз говорю, Дима, — сойди с качелей.

Д и м к а. Ты думаешь, что говоришь, Морковка? Если я слезу, ты же ляжешь!

М о р к о в к и н. Осталось две секунды! Раз, два!..

Качели вместе с Димкой с грохотом рушатся на землю.

(Удовлетворенно.) Все правильно, точно по расчету.

Д и м к а (с трудом поднимаясь). Ну, Морковка, считай, что тебе конец!

Появляются, беседуя, старшая пионервожатая  К а т я  и  В а д и м  Н и к о л а е в и ч — председатель соседнего колхоза.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Колхоз у нас, сами знаете, богатейший, но вот…

К а т я (перебивает). Извините, Вадим Николаевич, одну секунду. Что здесь происходит? Дима, ты сломал качели?

Д и м к а. Ничего я не ломал.

М о р к о в к и н. Они должны были сломаться. Из расчета видно…

Катя и Вадим Николаевич смотрят на землю, где Вовка делал свои расчеты.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Это ты писал?

М о р к о в к и н. Да. Видите, резонанс возникает при C равном…

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (перебивает). Ты что, уже высшую математику знаешь?

А н я. Конечно, он ее уже с прошлого года знает.

К а т я. Очень способный мальчик. И тихий. А ты, Дима, кстати, отстаешь по математике, вот Морковкин с тобою и займется. Понятно? Это вам пионерское поручение обоим.

М о р к о в к и н. Хорошо.

Д и м к а. Я отдыхать сюда приехал, у меня каникулы.

К а т я. Хватит времени и на отдых. А пока, не знаю, расчеты — не расчеты, катался на качелях ты, значит, тебе их и чинить.

Д и м к а. Ну, Морковка, я тебе это припомню… (Начинает возиться с качелями.)

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (продолжая смотреть на расчеты). А я в его годы коров пас.

К а т я (Вовке и Ане). Ну как, нравится у нас в лагере?

М о р к о в к и н. Нет.

К а т я. А тебе, Аня?

А н я. А я с братом, я не знаю.

К а т я. Почему ты не играешь с девочками, а все время с ним?

А н я. Потому что он неприспособленный, я за ним смотреть должна.

К а т я. Ваши родители, уезжая в экспедицию, сказали мне, что специально отдают Вову на все лето в лагерь, чтобы он побыл в коллективе. Что же тебе у нас не нравится, Вова?

М о р к о в к и н (пожав плечами). Скучно.

А н я. Он привыкнет, вы не думайте.

К а т я. Не сомневаюсь, что привыкнет. Он хороший мальчик. А почему ты, Вова, не играешь с ребятами? В футбол, в другие игры?

М о р к о в к и н. Я не умею играть в футбол. Мне это не интересно.

Д и м к а. Он чокнутый и лопух!

К а т я. Занимайся своим делом, Дима!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Кто лопух, так это ты, парень… (Подходит к Диме и начинает ему помогать.) А вы что смотрите, ребята? А ну!

П и о н е р ы. Ага… (Тоже приобщаются к восстановительным работам.)

К а т я. А что тебе интересно, Вова? Ты любишь читать? Сделай какой-нибудь доклад, хочешь?

А н я. А можно ему про Кулибина сделать доклад?

К а т я. Конечно, можно. А почему, собственно, о Кулибине?

М о р к о в к и н (с неожиданной страстью). А вы не понимаете, да? Кулибин… Они ему ничего не давали делать, и денег у него не было! Он арочную ферму изобрел, а их потом фермами Тауна назвали, по американскому инженеру. Он телеграф оптический сделал, а его никто… А через пятьдесят лет французу Шато царь сто двадцать тысяч уплатил только за «секрет» такого же телеграфа!

К а т я. Ну хорошо, хорошо, пожалуйста, делай о Кулибине доклад, о ком хочешь. Я же не спорю! А пока гуляйте. Вадим Николаевич! Я освободилась. Конфетку хотите?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (подходя к Кате). Давайте. Спасибо. Так вот, я и говорю — денег у нас полно, а мост сделать не можем.

При слове «мост» Вовка насторожился.

К а т я. Почему?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Речка-то на плевок, а хоть две опоры надо. А не разрешают — сплавная речка. Вот и крутимся — то ли паром делать, то ли объездную дорогу за сорок километров.

М о р к о в к и н. Одноарочный мост! То, что Иван Петрович изобрел.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Кто это Иван Петрович?

К а т я. Иди, Вова, иди, не вмешивайся, когда взрослые разговаривают.

А н я. Извините, он нечаянно.

Катя и Вадим Николаевич уходят.

М о р к о в к и н. И эти про одноарочный мост не хотят слушать.

Д и м к а. Ребята, в футбол погоняем?

П и о н е р ы. Ага.

М о р к о в к и н. Дима, когда тебе удобно заниматься со мной?

Д и м к а. Отстань, Морковка, понял? Еще скажи спасибо, что я тебя за качели не отколошматил.

Димка и пионеры уходят.

М о р к о в к и н. Ань, пойди и ты пока куда-нибудь. Я хочу один побыть немного. Ладно?

А н я. Хорошо… (Уходит.)

Вовка садится на скамейку. К нему подходит  К у л и б и н  и усаживается рядом. Он при бороде, в длинном кафтане и в сапогах.

К у л и б и н. Что загрустил?

М о р к о в к и н. Не знаю.

К у л и б и н. Вот те раз…

М о р к о в к и н. Как-то вдруг одиноко стало, Иван Петрович.

К у л и б и н. Да ты шутишь? Гляди, сколько людей вокруг!

М о р к о в к и н. Людей-то много, а я им никому не нужен.

К у л и б и н. Вот уж не ждал от тебя. Вовсе неправда. Мне нужен. Анютке. Да тому же Димке твоему, оболтусу. Кто ему, кроме тебя, математику объяснит? И вообще всем нужен, всем людям. Без тебя, Владимир, невозможно на свете, раз ты человек.

М о р к о в к и н. Спасибо, Иван Петрович.

К у л и б и н. А за что спасибо-то? Мы с тобой друзья, стало быть, один за другого горой.

М о р к о в к и н. Какая из меня гора? Вы-то вон кто — Кулибин! А я? Всех дел, что Вовка Морковкин.

К у л и б и н. А я кто был? Ванька Кулибин. Муку в лавке отвешивал. Работать надо, работа сама за себя говорит, кто каков.

М о р к о в к и н. Это правда… А чем вы сейчас занимаетесь, Иван Петрович?

К у л и б и н. Дел хватает.

М о р к о в к и н. Для Академии?

К у л и б и н (с какой-то горькой усмешкой). Для Академии… шутовских наук.

М о р к о в к и н. Как это?

К у л и б и н. А, брат, пустое, тебе такого и не понять…

Помолчали.

М о р к о в к и н (неожиданно). Иван Петрович, а вас когда-нибудь обзывали?

К у л и б и н. Нет.

М о р к о в к и н. А меня обзывают. Морковкой дразнят. «Морковка, Морковка!»

К у л и б и н. Это нехорошо.

М о р к о в к и н. Я им тоже говорю — обзываться нехорошо. А они все равно…

К у л и б и н. Понятно… Знаешь, что я тебе скажу… Ты ведь в ответ обзываться или драться не будешь, верно?

М о р к о в к и н. Да.

К у л и б и н. Ну вот. А иной раз ученый вынужден не только наукой заниматься, но и честь свою, понимаешь ли, от нападок защищать. Только ученый это должен делать научными средствами. Уразумел?

Где-то вдали запела фанфара.

М о р к о в к и н (тихо). Да… Есть идея, Иван Петрович! Есть идея! (Убегает.)

К у л и б и н. Вот и хорошо, что есть… А мне самый раз время моих господ идти развлекать… (Уходит.)

Сцена погружается в темноту и вновь освещается ярким солнечным светом — утро. Горн громко играет подъем. В спальне на койке лежит  В о в к а. Подходят пионеры.

П е р в ы й. Подъем, Вовка. Койку надо убирать.

М о р к о в к и н. Да-да… (Встает, встряхивает одеяло, затем, бросив его, садится в глубокой задумчивости.)

В т о р о й. Да проснись ты!

М о р к о в к и н. Да-да… (Встает, некоторое время стоит, потом вновь садится.)

П е р в ы й. Ну просто руки опускаются!

В т о р о й. Вовка!

М о р к о в к и н. А?

В т о р о й. Будешь ты убираться или нет?

М о р к о в к и н. В каком смысле?

П е р в ы й. Слушай, ты нас не доводи! По-хорошему говорю.

В т о р о й. А потом будет по-плохому.

Появляются  А н я  и  Д и м к а.

Д и м к а. Здорово, ребята!

А н я. Вовочка, доброе утро! Ты еще не собрался? Иди мойся, я застелю койку. (Начинает застилать Вовкину кровать.)

Д и м к а. Вот это красиво! Мы, значит, тут соревнуемся, мы, значит, тут боремся за чистоту и порядок, а у вас, значит, девчонки все делают!

А н я. Я ему сестра.

А Вовка вновь сел на застеленную кровать и думает о чем-то своем.

Д и м к а. А это не считается! Так каждый захочет, чтоб за него девчонки!

П е р в ы й. Да ладно, ты-то чего разоряешься?

В т о р о й. Правда, тебе что, больше всех надо, что ли?

А н я. Ты бы лучше спасибо сказал, Дима, что Вова согласился с тобой математикой заниматься.

Д и м к а. Ага, я ему скажу!

А н я. А мне назови точно время, когда ты будешь заниматься. Потому что я должна у Вовы за режимом следить.

Д и м к а. Да вы что, обалдели совсем?

Входит  К а т я.

К а т я. Доброе утро!

Ребята отвечают на приветствие.

Ну, как у вас дела?.. Прекрасно! Замечательно! Во всех отношениях хороший отряд! И дружный, и никаких происшествий, и в спальне порядок. Вот и у Морковкина койка прибрана.

Где-то вдали поет фанфара. Вовка встает и, никого не замечая, направляется из спальни.

М о р к о в к и н. Есть идея!.. Есть идея!

К а т я. В чем дело?

Д и м к а. Ну, Морковка!..

И только он произнес это слово, как жесткий, точный и мгновенный, как пуля, луч с характерным и звучным «бум» так шарахнул его по лбу, что сбил с ног.

К а т я (склонившись над Димкой). Зрачки расширены, реакция как при ударе. Что это?

Д и м к а. Что это?

А н я. А сколько раз тебе говорили — не дразнись! Не дразнись, понятно? Только… разве тебе понять?.. Где тебе?.. Футболист!

К а т я. Интересно… Очень интересно… (Выходит.)

Катя направляется в свою комнату — обозначение комнаты предельно условно: большое старинное кресло, чем-то напоминающее трон, и сундук. Садится, вынимает из кармана конфетку, разворачивает, задумчиво принимается есть. Входит  В а д и м  Н и к о л а е в и ч.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Привет, Катюша! Что у вас?

К а т я. Здравствуйте, Вадим Николаевич. Честно говоря, я что-то совсем растерялась.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ну-ну?

К а т я. Нет, правда. Начальник с аппендицитом в больнице, Гена-физкультурник ногу повредил, тоже, говорят, недели две лежать. Совсем одна.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ну, про ваши несчастья я в курсе. Не паникуйте, главное. Пока мой колхоз над вами шефствует, беды не будет.

К а т я. Масса дел, просто не знаю, с какого конца начинать.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А вы с нашего начинайте. Когда ребят ко мне пошлете на прополку морковки?

В тот же миг, как и в случае с Димкой, по лбу Вадима Николаевича двинуло тем же карающим лучом.

Что за чертовщина?

К а т я. Вот, пожалуйста! Как кто скажет «морковка»…

Она не закончила — с тем же звуком и с той же точностью по ее чистому, незамутненному лбу фугануло невесть откуда берущимся лучом.

Ой? Меня-то за что?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Чудеса! А чудес не бывает! Так что это?

К а т я. Уже несколько дней в лагере вот такая картина — как только кто-нибудь это слово произносит, ну… понимаете, какое, так сразу получает по лбу. Говорят, что это Морковкин дерется, но он такой слабенький, да и вообще на него это не похоже.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Вызовите-ка его сюда.

К а т я. Уже вызвала к вашему приходу.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Правильно. Не идет у меня этот парнишка из головы.

К а т я. Почему?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да не по-хозяйски вы его используете.

К а т я. Не понимаю.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Оно и заметно. У вас такая голова в руках. Думать должны!

К а т я. А что он может в лагере?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Пользу он приносить может, пользу! Не государственный у вас подход, братцы мои!

Входит  В о в к а.

М о р к о в к и н. Здравствуйте.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Привет, привет.

М о р к о в к и н. Вы меня вызывали, Екатерина Трофимовна?

К а т я. Да… Хочешь конфетку?

М о р к о в к и н (в явной борьбе с желанием взять). Нет, спасибо.

К а т я. Как хочешь… Знаешь, что в этом сундуке?

М о р к о в к и н. Нет. А что в нем?

К а т я. В том-то и дело…

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да не тяните вы резину, Катя.

К а т я. Да… Объясни, пожалуйста, Вова, если ты знаешь, конечно, что это стукает в лоб, когда слово произносишь… ну… это… красное такое… длинное…

М о р к о в к и н (насупившись). А вы… вы называйте ее корнеплод, вот и все.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ага… (И, потерев лоб, еще раз.) Ага…

К а т я. То есть, другими словами, ты, Вова, хочешь сказать…

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (перебивает). Он хочет сказать, Катерина, что всякое слово надо использовать со смыслом, как и всякого человека. Верно я говорю, Володя?

М о р к о в к и н. Да.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А сам чего же тогда болтаешься в лагере без пользы делу?

М о р к о в к и н. Нет условий.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А если мы тебе, к примеру, оборудуем мастерскую? Вон сарай у вас стоит пустой, а мы тебе туда всяких инструментов. Как?

М о р к о в к и н. Конечно! Когда?

К а т я. А что это будет? Как мы это назовем?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да какая вам разница? Ну, назовите, как вы это там у себя…

К а т я. Кружок «умелые руки».

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Очень хорошо. А его — председателем. Идет?

М о р к о в к и н. Идет.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ты что можешь делать?

М о р к о в к и н. Все. Все, что поддается расчету.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ишь ты! Все?

М о р к о в к и н. Да.

К а т я. А фонтан можешь пустить в ход?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Это еще зачем?

К а т я. Обидно — стоит, такой красивый, а воду забыли подвести, и не работает.

М о р к о в к и н. Я уже прикидывал с ним, даже идеи есть, как обойтись без насоса с электродвигателем.

К а т я. А перископ можешь, чтобы весь лагерь было видно?

М о р к о в к и н. Могу.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А паром можешь мне рассчитать?

М о р к о в к и н. Могу, но не буду.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. За что ж это ко мне-то такая немилость?

М о р к о в к и н. Я уже прикидывал — невыгодно.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да ты-то что в этом понимать можешь? Раз я говорю, значит, годится нам паром.

М о р к о в к и н. Нет. Мост надо делать. Одноарочный.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ну-у, загнул… Мост — это, брат… (Качает головой.)

М о р к о в к и н. Боитесь, да? Денег жалеете, да? А то, что он вам окупит все быстрее, чем ваш паром, это вы не понимаете, да?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да ты не горячись. При чем тут деньги? Денег у нас знаешь сколько? Но на ветер их бросать…

М о р к о в к и н (взрывается). Да почему же на ветер? Я же вам полный расчет дам!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Погоди, брат Морковкин, это еще поглядеть надо, что ты там умеешь! Пока вот получай мастерскую и оборудование, а дальше — увидим.

М о р к о в к и н. Хорошо! И увидите! Вот увидите, что увидите! (Убегает.)

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да-а… Смотрите, Катя, с этим пареньком не промахнитесь.

К а т я. А что такое? Хороший, умный мальчик.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Слишком умный, если так можно про ум сказать. Глядите, я вас предупредил. Вы педагог, не я…

В мастерской у верстака работает  К у л и б и н. Входит  В о в к а.

К у л и б и н. Ну и мастерская, Владимир! Чудо как хороша!

М о р к о в к и н. Ничего, мастерская как мастерская. А попросил я его аппарат для точечной сварки, сразу пожалел.

К у л и б и н. Обойдешься. Была б у меня раньше такая мастерская, я б не знаю чего понаделал. Чем сегодня займемся?

М о р к о в к и н. По фонтану у нас полный расчет уже, да?

К у л и б и н. Вроде все.

М о р к о в к и н. Тогда делаем перископ. Ваш принцип используем — зеркала под углом. Все это в трубу, подвижная платформа, ручки выведем — и порядок. Как?

К у л и б и н. Давай, дело нехитрое. А только я бы еще кое-что сюда добавил.

М о р к о в к и н. Что?

К у л и б и н. Пусть это будет и мачта для флага, и солнечные часы. (Приступает к работе.)

В мастерскую входит  А н я, а следом за ней Д и м к а.

А н я. Вова, Димка опять дразнится.

М о р к о в к и н. Как?

А н я. Про мои веснушки. Придумай что-нибудь, Вовочка.

Д и м к а. А я и не дразнюсь. Я виноват, что у нее конопухи?

А н я. Ну вот, видишь?

К у л и б и н. Кого ты слушаешь, Анюта? У него ж весь ум в ногах. Тебя солнышко любит. Где приласкало солнышко, там конопушка. А людям радость — идут пасмурные, а тут, глядь, солнышко во-она сколько зернышек понакидало! И каждому на душе веселей.

А н я. Понял, Дима? Ничего ты не понимаешь.

Д и м к а. Вовка твой больно много понимает!

М о р к о в к и н. Я, может, и мало, зато Иван Петрович много.

Д и м к а. Ты мне-то хоть свои сказки про Кулибина не рассказывай, понял? И вообще — ну что ты все время… Все ребята как ребята, а ты все какую-то фигню придумываешь!

М о р к о в к и н. Почему придумываю? Вот Иван Петрович стоит, он тебе сам скажет. Скажете ему, Иван Петрович?

К у л и б и н. А ты думаешь, он услышит?

А н я. Услышит, он услышит, Иван Петрович! Он же неплохой, он только немножко обиженный.

Д и м к а. Просто жуть берет! Подряд все тронутые!

К у л и б и н. Димка!

Димка молчит.

Дима!

Молчание.

Дмитрий!

Д и м к а. Ну чего ты орешь, Вовка? Разыграть меня хочешь? Не выйдет! Знаешь, я сколько раз на перекладине подтягиваюсь? Тридцать!

К у л и б и н. Да, покуда он еще ничего не слышит.

М о р к о в к и н. Дима, сегодня после полдника будем заниматься суммой углов в треугольнике. Иди и подготовься.

Д и м к а. Да ты что?

М о р к о в к и н. Если не подготовишься, на меня не обижайся.

А н я. Ты пионерское поручение не выполняешь!

Д и м к а, Да выполню, выполню, отстаньте только! Отличники несчастные! (Уходит.)

А н я. Вова, а я пойду сделаю тебе клюквенный сок.

М о р к о в к и н. Ань, я же его видеть не могу!

А н я. Мама говорила, тебе обязательно нужны витамины! (Уходит.)

К у л и б и н. Вот такие вот дела, Владимир. Так уж оно устроено между людьми — все в чем-то друг перед другом обязаны.

М о р к о в к и н. Ладно, Иван Петрович. Нам-то с вами все равно легче, чем другим. У нас с вами дело есть…

Вовка выходит из мастерской и направляется к флагштоку, где встречается с  К а т е й  и  В а д и м о м  Н и к о л а е в и ч е м.

М о р к о в к и н. Проект фонтана готов, Вадим Николаевич. Когда будет все, что нужно?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А на днях будет. И людей пришлю, и материалы.

М о р к о в к и н. Хорошо.

К а т я (взглянув на флагшток). Одиннадцать уже.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (проверив по своим часам). И правда одиннадцать. Солнечные часы, что ли?

К а т я. Не только. Его конструкция. (И она кивнула на Вовку. С тем особым тщеславием, с которым выхваляются какой-нибудь исключительной редкостью или уродством.) Вы поглядите, поглядите сюда, поглядите… (Вынув из кармана ключ, у основания флагштока отомкнула какое-то устройство, отдаленно напоминающее замки, которыми автомобилисты запирают свои машины. После этого она сняла металлический кожух и открыла окуляр перископа с турелью и ручками.) Поглядите!..

Вадим Николаевич, припав к окуляру, схватился за ручки и так и пошел по кругу, словно мельничная лошадь. Время от времени он повизгивал, вскрикивал и вообще источал звуки.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Гляди, вот это да! Ребята в футбол гоняют. Ух ты! Хоть рукой его потрогай — Димка, спортсмен-то ваш! Вот дает! На турнике солнце крутит!

К а т я. Да, это у него удивительно получается.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Шофер мой Васька! Вот шельмец, ну, ты подумай!

К а т я. А что он делает?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. В том-то и дело, что ничего! Спит, а мог бы что-нибудь пока в машине подладить. Думает, я не вижу, а я вижу!

К а т я. Представляете! Весь лагерь как на ладони, и бегать не надо!.. (И она снова заперла перископ на ключ.)

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ну, братцы мои, вы даете!

М о р к о в к и н. А мост? Что с мостом решим?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Видал, какой, — что решим? Это тебе не такая вот финтифлюшка, а мост! Тут взвешивать и взвешивать!

М о р к о в к и н. Значит, все равно не верите? Не доказал я вам еще? Ну хорошо!..

Вовка поворачивается и уходит в мастерскую, где продолжает работать  К у л и б и н.

К у л и б и н. Слышь, Владимир, а что, если…

М о р к о в к и н (перебивает). Извините, Иван Петрович, но только мы что-то слишком увлеклись всеми этими финтифлюшками, а про главное забыли.

К у л и б и н, Это про что же?

М о р к о в к и н. Мост. Вот что сейчас главное. Он у нас позарез нужен.

К у л и б и н. Думаешь, у нас не нужен? А что я могу поделать? И теоретическую разработку закончил, и проект готов, а все стоит. Даже модель не могу сделать.

М о р к о в к и н. Деньги?

К у л и б и н. Ну да. Кроме долгов, у меня ничего.

М о р к о в к и н. А если достанем?

К у л и б и н. Поди достань. Все пороги обил.

М о р к о в к и н. Обязаны достать! Вот увидите — найдем. Мост же не вам, он же государству!

К у л и б и н. Оставь, какое там государство! У нас если свежая мысль появилась, ей прежде протухнуть слегка надо, до возможного употребления! А! Что говорить!

М о р к о в к и н. Понятно… Значит, так, Иван Петрович. Деньги я беру на себя.

К у л и б и н. Интересно, как это ты их берешь?

М о р к о в к и н. А вот увидите… (Подходит к телефону и набирает номер.) Справочная 09?.. Дайте мне, пожалуйста, номер князя Потемкина-Таврического… Ага, спасибо… (И он записал ответ, после чего набрал номер.)

В приемной Потемкина зазвонил телефон. К нему опасливым поскоком, как-то бочком, приблизился  с т р е л е ц  с секирой в руке. И поскольку это первый наш переход в прошлое, здесь, наверное, целесообразно на минутку остановиться и оговорить кое-какие правила игры. Итак… Я представляю себе все перевоплощения современных героев (а то, что Вовка черпает в своем воображении прототипы из знакомого ему окружения, это вполне естественно) в людей эпохи Екатерины предельно просто и откровенно. Катя надевает корону и становится царицей. Вадим Николаевич перекидывает через плечо перевязь со шпагой — и он уже Потемкин, для стрельцов достаточно стрелецкой шапки и секиры и т. д. Хотелось бы избежать сложных костюмных преображений, не в них суть. Но в общем-то, безусловно, последнее слово здесь за художником и режиссером. Теперь вернемся в приемную Потемкина. Стрелец осторожно, как лягушку или змею, взял телефонную трубку.

П е р в ы й (грубо). Кого надо?

М о р к о в к и н. Потемкина мне. Скажите, Морковкин спрашивает.

П е р в ы й (кивнув трубке и сменив тон). Понял… (Орет.) Морковкин Потемкина требует!

В т о р о й. Потемкина!

П е р в ы й. Потемкина!

П о т е м к и н (подойдя к телефону). Потемкин слушает.

М о р к о в к и н. Вас беспокоит по важному государственному делу председатель кружка «умелые руки» Владимир Морковкин.

П о т е м к и н. Так. Чем могу быть полезен?

М о р к о в к и н. Это не телефонный разговор.

П о т е м к и н. Когда и где встречаемся? Я человек дела.

М о р к о в к и н. Давайте сейчас, время не терпит.

П о т е м к и н. Хорошо. Где?

М о р к о в к и н. У солнечных часов.

П о т е м к и н. Это которые вашей конструкции? Слыхал. Хорошо. А как я вас узнаю?

М о р к о в к и н. Ну… на мне пионерский галстук.

П о т е м к и н. На всех пионерский галстук. Еще.

М о р к о в к и н. У меня в правой руке будет листок бумаги.

П о т е м к и н. Договорились. Иду.

М о р к о в к и н. А я вас как узнаю?

П о т е м к и н. Меня?!.. Ну, знаете, да меня и так… Хорошо. На мне перевязь со шпагой, и еще… еще… еще я в руке буду держать авоську с мор… (Обрывает себя и оглядывается.) Я хотел сказать — с корнеплодами. Люблю, понимаешь, корнеплоды погрызть. Вот они у меня и будут в авоське.

М о р к о в к и н. Все. Иду.

П о т е м к и н. И я… (Оглядывается.) Черт! Где же авоська? (Стрельцу.) Авоська где, говорю? Что стоишь, дуралей? Ищи, председатель ждет!

П е р в ы й. Слушаюсь! Где авоська, председатель ждет!

В т о р о й. Где авоська, председатель ждет!

П е р в ы й. Вот авоська, председатель ждет! (Бегом подносит авоську Потемкину.)

Потемкин бегом устремляется к флагштоку, где сталкивается с  М о р к о в к и н ы м.

П о т е м к и н. Князь Потемкин-Таврический!

М о р к о в к и н. Владимир Морковкин.

П о т е м к и н. Что случилось, председатель?

М о р к о в к и н. Случилась беда. Остановилась работа над выдающимся изобретением великого русского ученого Кулибина.

П о т е м к и н. Знаю такого — Иван Петрович.

М о р к о в к и н. Правильно. Так вот, учтите, если вы сейчас Ивану Петровичу не поможете, история вам этого не простит.

П о т е м к и н. А что надо?

М о р к о в к и н. Деньги нужны.. Много. Только вы их можете у царицы получить. Вот под этот документ. (Протягивает Потемкину бумагу.)

П о т е м к и н (просматривая бумагу). Неужели сделал?

М о р к о в к и н. Сделал.

П о т е м к и н. Пошли…

И они пошли к царице. А в это время Катя надела корону и, усевшись на стул-трон, принялась с аппетитом уплетать большой торт. Тут-то к ней и вошли наши просители.

Е к а т е р и н а  В т о р а я (с полным ртом, невнятно). Кто такие?

П о т е м к и н (сделав книксен, волнуясь). Моя фамилия Потемкин, я светлейший князь и большой начальник. А это… как сказать… ну, одним словом, большой ученый, матушка царица, по фамилии Морковкин.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Понятно. Толково объясняешь. Молодец! (И опять набила полный рот тортом.)

М о р к о в к и н (подергав Потемкина за рукав). А что, разве она вас не знает? Мы проходили, что знает.

П о т е м к и н (шипит). Молчи, Морковкин! Царице по чину забывать все положено.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Зачем пожаловали?

П о т е м к и н (бухнувшись на колени). Матушка! Не вели казнить, вели слово молвить!

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Молви… (Взглянув на Вовку, нахмурилась.) А почему ученый стоит, на колени не опускается?

М о р к о в к и н. Ученые ни перед кем на колени не опускаются.

Е к а т е р и н а  В т о р а я (с уважением поглядев на Вовку). Вона как. Ну ладно, когда так. Торт будешь?

М о р к о в к и н (с трудом сглотнув слюну, гордо). Нет!

П о т е м к и н (шипит). Зря ты! По дипломатии надо, и вкусный, знаешь какой!

М о р к о в к и н. И откуда только все догадываются, что я сладкое люблю? Ладно, буду.

Е к а т е р и н а  В т о р а я, Вот и хорошо. Бери ложку и давай залезай на трон… (И она подвинулась на троне. Потемкину.) А ты молви.

Вовка живо влез на трон и приступил в очередь с царицей к торту, а Потемкин начал молвить.

П о т е м к и н. Вот какое дело, матушка царица. Есть у нас великий механик Иван Петрович Кулибин, заведует механическими мастерскими Академии наук. Столько он всего изобрел, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А теперь изобрел он мост.

Е к а т е р и н а  В т о р а я, Что ж раньше-то, мостов, что ли, не было?

П о т е м к и н. Таких — нет.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Ну, таких ли, иных, мост он и есть мост, какая разница?

П о т е м к и н. Вот, матушка, какая разница, гляди, что напечатано. (И Потемкин стал вслух читать бумагу, которую ему перед этим вручил Вовка.) «Лондонское королевское общество объявило конкурс на лучшую модель моста, который будет состоять из одной дуги без свай и опираться будет концами на берега реки…» (Переведя дух.) Вот такой самый мост он и изобрел.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Где ж это видано, чтоб мост без опор был? Так не бывает.

М о р к о в к и н. Правильно. Поэтому и гениальное изобретение, что раньше не было, и нигде не было, а Кулибин придумал.

П о т е м к и н. Иноземцам нос утер.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Ну и что? Мне-то что с того? Чего вам от меня надо-то?

П о т е м к и н. Денег! Денег надо, строить ему не на что.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Ах, денег? Ну уж, нет! Иноземцев обскакать — это пожалуйста, только денег не дам!

М о р к о в к и н (соскочив с трона). Не дадите? Ну и ешьте свой пирог сами.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Экий ты порох какой! Сразу уж и сами! Разве ж можно так человека обижать?.. (Слезает с трона и подходит к сундуку. Указывает на него пальцем.) Казна. Сколько надо-то?

М о р к о в к и н. Если через Неву, не меньше миллиона.

Е к а т е р и н а  В т о р а я (усмехнувшись). Если шутить пришли, так за шутки я шутам плачу, на вас у меня и полушки нет. (Недобро.) А коли не шутите, то…

Потемкин ухватил Вовку за руку и потащил к выходу, но Вовка увести себя не дал.

М о р к о в к и н (вырвавшись). А если через нашу речку, для колхоза, то есть на модель, то, может, пяти тысяч хватит.

Е к а т е р и н а  В т о р а я (смеется). Идите, идите, бог подаст!

М о р к о в к и н. Ах, так? Ну и не надо! Охота была перед царями всякими унижаться! Не дадите вы, Вадим Николаевич все равно даст! (Потемкину.) Ведь правда же даст?

П о т е м к и н. Помозговать надо, дам или не дам… Ой, что я! Он даст или не даст, Вадим Николаевич, он! Обдумать надо.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. А я что говорю? То же и говорю — обдумать надо! Так что ты, председатель, иди, а мы тут покуда обдумаем.

М о р к о в к и н. Эх, вы, а еще Екатерина Вторая… (Уходит.)

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Ну вот, обиделся. А мне ведь главное что? Чтоб порядок был в царстве. А для этого что нужно? Чтоб мои князья и графы довольны были. Верно? Верно. Только слышь, Потемкин, ты моих прихлебал знаешь, им эти мосты все — ха-ха! Им развлеченья да должности подавай. Стало быть, время и деньги мы на мост покуда тратить не будем, а пусть механик потеху какую-нибудь устроит. Ясно?

П о т е м к и н. Ясно.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. А в авоське что?

П о т е м к и н. Мор… Корнеплоды, матушка царица.

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Вкусные?

П о т е м к и н. Еще какие!

Е к а т е р и н а  В т о р а я. Ну и ладно. Оставь, попробую. А теперь иди…

И она, взяв авоську, пошла в одну сторону, а Потемкин в другую. В мастерской появляется  В о в к а, подходит к верстаку, где его терпеливо все это время ждал  К у л и б и н, молча садится рядом.

К у л и б и н. Ну что, ничего?

М о р к о в к и н. В общем — да.

К у л и б и н. Видишь теперь?

М о р к о в к и н. Да…

К у л и б и н. Скис?

М о р к о в к и н. Да нет, обидно просто.

К у л и б и н. Обидно, брат, — с этого слова каши не сваришь. У нас на обиды всякие права нет.

М о р к о в к и н. Что ж мы, не люди, что ли?

К у л и б и н. Люди-то мы люди, да только у нас времени меньше, чем у других.

М о р к о в к и н. Почему?

К у л и б и н. Потому что сам же говорил — у нас дело есть, и все от нас дела ждут.

М о р к о в к и н. Дела ждут, а делу мешают, да?

К у л и б и н. Вот и надо, стало быть, не обижаться, а свое доказывать.

М о р к о в к и н. Как они не понимают — мы же для них же!

К у л и б и н. Пустое все, Владимир. Дело и работа, вот что нужно. Что там у нас на очереди?

М о р к о в к и н. Картофелечистка. Принципиально новое решение, на основе пылесоса.

К у л и б и н. Закончил?

М о р к о в к и н. Да. Сегодня хочу провести рабочее испытание.

К у л и б и н. Ну давай, на испытании я тебе не нужен. А когда освободишься, подойду. (Уходит.)

М о р к о в к и н. Перископа вам мало, да? И фонтана мало? Хорошо, посмотрим. (Выходит из мастерской и останавливает проходящих мимо пионеров.) Ребята, помогите мне.

П е р в ы й. Давай…

Заходят в мастерскую вслед за Вовкой и берут по его знаку картофелечистку — это обычный пылесос, у которого поставлены шланги и на всосе, и на выбросе воздуха.

А что это?

М о р к о в к и н. Картофелечистка.

В т о р о й. Дежурить на кухне не надо будет?

М о р к о в к и н. Да.

П и о н е р ы. Ура!

М о р к о в к и н. Давайте отнесем ее к Екатерине Трофимовне.

П е р в ы й. Да мы ее куда хочешь понесем.

Несут.

В т о р о й. Раз теперь картошку чистить не надо, мы тебе…

Пионеры ставят картофелечистку у ног Кати.

К а т я. Неужели картофелечистка? И работает?

М о р к о в к и н. Сами увидите. Нужны два ведра — одно с неочищенной картошкой, другое пустое.

К а т я (пионерам). Скажите на кухне — я просила.

П и о н е р ы. Сейчас! (Убегают.)

Появляется  А н я.

К а т я. Анютка, смотри, что твой брат сделал. Картофелечистку!

А н я. Я знаю. Но он совсем перестал гулять.

К а т я (смеется). Ты за ним, Анюта, как за маленьким следишь.

А н я. А раз он такой.

Прибегают  п и о н е р ы.

П е р в ы й. Вот картошка!

В т о р о й. А это пустое.

М о р к о в к и н. Приступим…

Опускает один шланг в ведро с картошкой, другой — в пустое ведро. Включает вилку в розетку, после чего щелкает тумблером пылесоса — тот начинает гудеть. В этот момент входит  В а д и м  Н и к о л а е в и ч.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Здравствуйте. Что это у вас?

К а т я. Ш-ш-ш! Смотрите!

Вадим Николаевич, наклонившись, вынимает из «пустого» ведра очищенную картофелину.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Опять Володя?

К а т я. Да.

Вовка выключает пылесос.

М о р к о в к и н. Все. Вся картошка очищена.

П и о н е р ы. Ура! Ура!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Поздравляю, Владимир!

М о р к о в к и н. А мост, Вадим Николаевич? Как? Будем делать?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да что ты, брат, все лыко с ендыком путаешь! Где твоя картошка, а где мост?

М о р к о в к и н. Значит, и этого вам мало? Хорошо!

К а т я. Я думаю, что выражу общее мнение, сказав, что лучший изобретатель нашего лагеря достоин награды!

В с е. Ура!

Катя открывает сундук и вынимает из него кубок.

К а т я. Вот, Вова, кубок лучшему изобретателю!

М о р к о в к и н. Спасибо.

Появляется  Д и м к а.

Д и м к а. За что это ему?

П е р в ы й. Что ты, Димка, тут такой цирк был!

В т о р о й. Теперь на кухне дежурить не надо, картошку чистить. Он сделал!

Д и м к а. А-а… А я-то уж решил — что-нибудь стоящее.

К а т я. В такой торжественный момент, я думаю, будет очень кстати, если мы отметим и весь отряд Морковкина. Замечательно они себя проявили во всех отношениях! Вручаю вам вымпел победителей соревнования!

Димка даже онемел от возмущения.

П и о н е р ы. Ура! Ура!

Катя открывает сундук и вынимает из него вымпел.

К а т я. Вы его заслужили. (Передает вымпел пионерам.) А теперь идите отдыхайте. Вечером, к ужину, получите еще и торт.

П и о н е р ы. Ура!

А н я. Вова, ты пойдешь?

М о р к о в к и н. Иди, у меня еще дела.

Вадим Николаевич и Катя отходят в сторону.

К а т я. Ну, что вы скажете? Просто замечательно, правда?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А вас это не пугает, Катя?

К а т я. Что именно?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. То, что мальчишка делает такое, чего и взрослый не сообразит.

К а т я. Ничего особенного! Нормальный гениальный ребенок…

Все расходятся, и остаются только Вовка и Димка, который начинает понемногу выходить из шока.

Д и м к а. Что же это, а? Что же это делается? За одного любимчика теперь весь отряд награждают? У них в отряде есть Морковкин — им вымпел, а у нас нет — нам фигу! И это соревнованием называется?! Ну, Морковка!.. (И, конечно, тут же схлопотал по лбу…) Морковка!

— Бум!

Д и м к а. Морковка!

— Бум!

Д и м к а. Все равно Морковка!

— Буммм!!

Последний урок оказался настолько силен, что Димка, не устояв, свалился. А поднявшись, печально обратился к терпеливо ожидающему конца всей этой демонстрации протеста Вовке.

Д и м к а. И все же ты, Вова, не прав! Нельзя так обращаться с товарищами!

М о р к о в к и н. Все?

Д и м к а (по-прежнему печально). Все.

М о р к о в к и н. Больше не хочешь?

Д и м к а. Нет.

М о р к о в к и н. Тогда пошли заниматься.

Д и м к а. Мне тренироваться надо к соревнованиям.

М о р к о в к и н. Успеешь. Пошли.

Вовка направляется в мастерскую, Димка покорно плетется за ним.

Д и м к а. Я же форму теряю, Вова.

М о р к о в к и н. Хватит отвлекаться. Начинаем занятия. Сегодня у нас сумма углов в треугольнике. Готовился?

Д и м к а. Готовился.

М о р к о в к и н. Разобрался?

Д и м к а. Спрашиваешь. Нет, конечно.

М о р к о в к и н. Сумма углов треугольника равна ста восьмидесяти градусам. Так?

Д и м к а. Так.

М о р к о в к и н. Понимаешь?

Д и м к а. Нет.

М о р к о в к и н. Но ведь это же так просто, Дима!

Д и м к а. Кому, может, просто, а кому, может, не очень. Тоже, знаешь, понимать надо.

В мастерскую входит  К у л и б и н.

М о р к о в к и н. Ну что же с ним делать, Иван Петрович?

К у л и б и н. А что с ним делать — выпороть, как нас пороли, и все! Или на хлеб да воду посадить!

Димка достает из кармана зеркальце и начинает пускать зайчиков. Кулибин с интересом наблюдает за его упражнениями.

Д и м к а (меланхолично). Все меня ругают. Дома ругают, в школе ругают, здесь ругают. А разве ж я виноват, что у меня мозги к математике не приспособлены? Разве ж я виноват? Может, у меня футбольные мозги или вообще физкультурные? Чем плохо?

К у л и б и н. Посмотри-ка, Владимир… (Берет с верстака зеркальце и тоже начинает пускать зайчиков. В какой-то момент его зайчик сливается с Димкиным, и пятно становится заметно ярче.) Понимаешь?.. Гляди, как интересно. (Быстро чертит что-то.) Понимаешь?

М о р к о в к и н. Элементарно. Угол падения равен углу отражения. Прожектор. В этом первоначальном виде будет называться «фонарь Кулибина». У него все дело вот в чем. Давайте я сделаю. (Начинает что-то мастерить на верстаке.) А ты, Дима, пока я работаю, начерти квадрат, раздели его на два треугольника и рассчитай сумму углов.

Д и м к а. Ладно…

В дверь постучали, а следом, не дожидаясь ответа, просунулся  П о т е м к и н.

П о т е м к и н. Можно?

М о р к о в к и н. Нет.

К у л и б и н. Я сам выйду… (Выходит из мастерской.) Вы ко мне, ваше сиятельство?

П о т е м к и н. Вообще-то я к председателю, но и к тебе у меня дело есть.

К у л и б и н. Какое?

П о т е м к и н. А вот… (Достает часы.) Починить надо.

К у л и б и н. Хорошо, исполню.

П о т е м к и н. Только гляди, мне быстро надо. Я, вишь ты, поспорил на тыщу рублей — ни один иноземец их чинить не взялся, а я сказал, что ты сделаешь.

К у л и б и н. Сделаю.

П о т е м к и н. Прекрасно! А теперь, где там председатель?

К у л и б и н. Он занят, но минутку, я спрошу. (Открывает дверь мастерской, и оттуда бьет столб света, ярче которого может быть разве что только солнце.)

П о т е м к и н. А-а-а-а-а!! Иван Петрович, погаси ты его, ослепну!

К у л и б и н. Погоди, светлейший!

Из мастерской выходит  В о в к а.

Владимир, значит, вышло? Значит, правильно?

М о р к о в к и н. Само собой. Законы оптики.

К у л и б и н. Пойду погляжу. (Уходит в мастерскую.)

М о р к о в к и н (Потемкину). У меня к вам разговор.

П о т е м к и н. Так и я здесь, чтоб поговорить.

М о р к о в к и н. На чем порешили, когда я ушел?

П о т е м к и н. А ни на чем.

М о р к о в к и н Будут строить мост или нет?

П о т е м к и н. Какое там! Смеешься, что ли? Россия, председатель! Покуда рукой-ногой шевельнет, что твой Илья Муромец, тридцать три года на печи проваляется!

М о р к о в к и н. Так… Ну вот что, давайте по-мужски. Идет?

П о т е м к и н. Идет.

М о р к о в к и н. Кулибин — первый механик в России или нет? Есть его первей?

П о т е м к и н. Нету.

М о р к о в к и н. Со всего света в ножки ему кланяются?

П о т е м к и н. Кланяются.

М о р к о в к и н. А вы?

П о т е м к и н. А что я-то? Что я-то сделать могу?

М о р к о в к и н. Эх, вы, а еще Потемкин! Нет чтоб человека отметить, чтоб поддержать, а вы и не понимаете! Ну, нищий он, ну, вообще все, так хоть награду ему, чтоб внимание хоть чувствовал!

П о т е м к и н. Да не могу я ничего поделать! Награда царская означает присвоение ему дворянства, а для этого… Он же упрямый, как… Все вы одним миром мазаны! Кол вам на голове тесать, только и радости! Иван Петрович, поди на минутку!

Из мастерской выходит  К у л и б и н.

Я тебе сколько уж раз говорил: смени одежду на иноземную, сбрей бородищу. Ведь мелочь же, верно? Переодеться да побриться — и всех дел. И в пять минут у царицы и дворянство бы, и награду оттяпали. В мелочь уперся!

К у л и б и н. Ни к чему это все, награды ваши! Жил без них, и дальше уж как-нибудь… А то, что мелочь, говоришь… Так ведь уступать всегда с мелочи и начинаешь, а там, глядишь, мелочь за мелочь, и незаметно вроде, и нет ничего… большого-то и нет… Спустил по мелочи! (И, махнув рукой, не прощаясь, он ушел в мастерскую.)

М о р к о в к и н. Не прав он! Не ему эта награда, а науке! Я это дело все равно не оставлю. И вам не дам!

П о т е м к и н. Ну что я могу? Царь я, что ли? Она все решает! (Он потыкал пальцем куда-то в небо.)

М о р к о в к и н. Значит, к ней и поезжайте! И все, как надо, подготовьте! А мы освободимся, придем!

П о т е м к и н (пожав плечами). Попробую… (Уходит.)

Вовка возвращается в мастерскую.

К у л и б и н. А знаешь, Владимир, я думаю, тут еще можно…

В дверь кто-то барабанит.

Ну, ты смотри, до чего настырный! А ну-ка, Владимир, пугани его как следует!

Вовка направляет прожектор на дверь, но там появляется не Потемкин, а пионеры из Вовкиного отряда. Не испугавшись и не удивившись ни капельки, они подошли к прожектору и деловито его осмотрели.

П е р в ы й. И охота тебе, Вовка, возиться?

В т о р о й. Правда что фонарь Кулибина, в школе проходили. Пошли, Димка.

Д и м к а (вскочив). А что, уже начинается?

М о р к о в к и н. Что начинается?

Д и м к а. Да соревнование, как ты не понимаешь? По прыжкам.

М о р к о в к и н. Дело большое — прыжки! Кузнечики тоже прыгают.

П е р в ы й. Ну просто руки опускаются! Если б ты сам умел…

В т о р о й. Правда, Вовка, мы в твои дела не лезем, и ты о наших не говори, раз не знаешь.

Д и м к а. Мускулы, Вовка, это мускулы! Их пока еще никто не отменял.

М о р к о в к и н. Мускулы?.. А что, интересно.

Вдали запела фанфара.

Есть идея… (Задумывается.)

К у л и б и н. Можно, можно, даже смешно получится.

М о р к о в к и н. Иди, Дима, прыгай. Кстати, какой там у вас мировой рекорд по прыжкам?

Д и м к а. Негр Бимон прыгнул. Восемь девяносто.

М о р к о в к и н. Хорошо. Пока. Спасибо.

Д и м к а. А чего ты про рекорд спросил? Побить хочешь?

М о р к о в к и н. Ага…

Ребята, смеясь, уходят.

К у л и б и н. В чем там прыгают? Обувь какая?

М о р к о в к и н. Вот… (Лезет под верстак и достает шиповки.)

К у л и б и н. Понятно… В общем дело простое.

М о р к о в к и н. Только времени мало. Из чего будем делать?

К у л и б и н. Помнишь, подвеску делали? Оттуда возьмем.

М о р к о в к и н. Да… (Достает коробку с какими-то железками.)

К у л и б и н (быстро начиная что-то творить с шиповками). Вопрос один — когда им отскакивать? В момент толчка или в полете?

М о р к о в к и н. При толчке. Дополнительный импульс.

К у л и б и н. Правильно… Сколько, он сказал, рекорд?

М о р к о в к и н. Будем делать примерно на восемь, восемь с половиной. Больше не надо.

К у л и б и н. Ага… (Что-то прикидывает в уме.) Так, так, очень хорошо… (Продолжая работать.) То, что мы делаем, вообще-то бессовестный обман… Но, с другой стороны, иногда полезно, так сказать, убеждать людей, что разум сильнее мускулов.

М о р к о в к и н. Само собой! (Помогает Кулибину.)

К у л и б и н. Прыгнуть ты сможешь только один раз.

М о р к о в к и н. А мне больше и не захочется.

К у л и б и н. Готово! Иди, я обожду.

Вовка выходит из мастерской и направляется к площадке, где уже полным ходом идут соревнования. Здесь находятся  К а т я, В а д и м  Н и к о л а е в и ч, Д и м к а, п и о н е р ы  и  А н я.

К а т я (кричит). Выполнившие прыжок не мешают невыполнившим!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Смотрите-ка, Володя! Поболеть пришел, Вова?

М о р к о в к и н. Я буду прыгать. (Садится на землю и начинает надевать шиповки.)

Д и м к а (ехидно). Морковкин, он же у нас голова, верно? Он головой у нас прыгает. Сейчас головенкой р-раз, и рекорд Бимона умоется!

К а т я. Довольно разговоров, продолжаем соревнования!

Д и м к а (товарищу). Ну, давай!

Первый разбегается. Прыжка мы не видим.

В т о р о й. Эх, плохо!

Д и м к а. Учитесь прыгать, пока я жив! (Разбегается.)

Р е б я т а. Вот это да! Лучший результат! Ну и сиганул! На спартакиаду поедешь, Димка!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Силен парень!

К а т я. Лучший спортсмен лагеря. Говорят, очень перспективный.

Димка возвращается.

Лучший результат, Дима! Молодец!

Д и м к а. А как же! Здесь все честно, без любимчиков! В спорте сразу видно, кто чего стоит.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Вот это ты правильно сказал. Я, к примеру сказать, точно знаю, что хвастуны стоят не много.

Д и м к а. А я не хвастаюсь, я просто жду, когда Морковкин прыгнет.

А н я (наклонившись к брату). Зачем ты пришел, Вова? Ты же не умеешь прыгать! Что ты опять придумал?

М о р к о в к и н. Ничего. Я им докажу, пусть знают!

Д и м к а. Ну, Морковкин, давай!

Вовка какими-то странными, словно бы пританцовывающими шагами разбегается.

П е р в ы й. Как будто на танцы пришел. Просто руки опускаются.

В т о р о й. За полметра до планки оттолкнулся.

Д и м к а. Что это с ним? Как это он? Как будто им выстрелили!

В с е. А-а-а-а-а-а!!!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Через стол перелетел! Через стол с кубками!

Д и м к а. Шестнадцать метров. Шестнадцать… Мировой рекорд Бимона… почти в два раза… (Теряет сознание.)

К а т я (осматривая Димку). Шок. Эмоциональное потрясение.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Золотой мальчонка, а? Все может!

Д и м к а (приходя в себя). Где Морковкин?

В с е. Где Морковкин? Где Вова? Где чемпион?

К а т я. Настоящие герои всегда скромны. Он скрылся от почестей. Но он победитель, и на спартакиаду поедет он, победитель, Владимир Морковкин!

Вовка входит в мастерскую.

К у л и б и н. Ну как?

М о р к о в к и н. Что-то мы недоучли. Шестнадцать метров вышло.

К у л и б и н. А ты сколько хотел? Я так примерно и считал.

М о р к о в к и н. Как так? Мы ж решили на восемь с половиной.

К у л и б и н. Ну? Восемь с половиной сажен помножь, ну, по грубому счету на два, чтобы в метры…

М о р к о в к и н (перебивает, смеясь). Так вы в саженях считали?

К у л и б и н. А как же?

М о р к о в к и н. А Димка-то метры называл! И я рекорд почти в два раза… (Хохочет.)

К у л и б и н. Ну, брат, повезло тебе. А то б мог у меня и за версту улететь. (Смеется.)

Входит  А н ю т к а, молча выгребает из карманов платья на верстак ворох железок.

А н я. Вот ваши пружинки обманные.

М о р к о в к и н. Все?

А н я (подчеркнуто холодно). Все, что нашла. А только все это нечестно!

К у л и б и н. Но они же насмешничали!

А н я. Все равно нечестно!

М о р к о в к и н. Должны мы были доказать или нет?

А н я. Нечестно — значит, всегда нечестно! Не бывает так, чтоб для чего-то нечестно, а потом это — и вдруг честно. Я тобой, Вова, не горжусь сегодня. (И она повернулась и вышла.)

М о р к о в к и н (вспыхнув). Ей легко!.. (Берет себя в руки.) Ладно, об этом после… Сейчас нам пора во дворец.

Входит  Д и м к а.

Д и м к а. Вовка! Я хочу…

М о р к о в к и н (перебивает). Извини, но у меня нет ни секунды.

Д и м к а. Но я только хочу…

М о р к о в к и н (перебивает). Все! Вот только могу с собой взять.

Д и м к а. Куда?

М о р к о в к и н. Мы с Иваном Петровичем идем во дворец. Сегодня серьезная схватка.

Д и м к а. Все играешься?

М о р к о в к и н. Никто никого не неволит. Пока! В бой уходят смелые!..

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Д и м к а  выходит из мастерской. Его останавливают  п и о н е р ы.

П е р в ы й. Димка, как самочувствие?

В т о р о й. Оказывается, головой и прыгать можно, а?

Д и м к а. Ну и что? И молодчик. Прыгнул — и молодчик.

П е р в ы й. Так мы всегда говорили, что он молодчик, это ты спорил.

Д и м к а. О прыжках спорить нечего. С ними все ясно — чудо природы, и все. А вот о вашем первом месте мы еще поговорим!

П е р в ы й. А что о нем-то говорить? Вымпел у нас, и будь здоров!

Д и м к а. Если бы…

В т о р о й (перебивает). Если бы да кабы, да во рту росли грибы!

Пионеры смеются.

Д и м к а. Вы так, да? Сегодня же потребую, чтоб у вас этот вымпел отобрали.

П е р в ы й. Это почему?

Д и м к а. А по-кочану! Чтоб если соревнование, чтоб все спортивно!

П е р в ы й. Вот заладил! Просто руки…

В т о р о й. А чем ты недоволен?

Д и м к а. Чужими руками хотите, да? Все скажу.

П е р в ы й. Ну, Димка, смотри, по-хорошему пока с тобой.

В т о р о й. А потом будет по-плохому.

Д и м к а. Посмотрим, кому что будет.

Ребята уходят. В спальню входит  А н ю т к а, проверяет, как заправлена Вовкина койка, и обнаруживает на ней раскрытую книгу. Читает вслух.

А н я. «Слава о великом изобретателе и его блестящих открытиях распространилась далеко за пределами России. По мнению многих, Кулибин был достоин самой высокой награды. Но Екатерина затруднялась в выборе награды «простолюдину»… Вот, значит, где Вова… И опять, конечно, голодный… (Уходит.)

Появляется  Е к а т е р и н а  и усаживается на трон. Ревут фанфары, и плечом к плечу, как три мушкетера, входят  В о в к а, К у л и б и н  и  П о т е м к и н.

Е к а т е р и н а (грызя морковку). Кто такие?

П о т е м к и н. Потемкин, матушка царица. Большой начальник я. А это… (указывает на Кулибина) Иван Петрович Кулибин. Большой ученый, великий механик и умелец. А это… (указывает на Вовку) тоже большой ученый, чемпион мира по прыжкам Владимир Морковкин.

Е к а т е р и н а. Молодец, доходчиво объясняешь. Вот только не поняла, что такое морковка?

В ту же секунду Вовка, стряхнув морковку с подноса, стоявшего в изножье трона, пантерой взвился вверх и чуть ни у самого лба царицы перехватил влетевший неведомо откуда луч возмездия.

— Бум!

П о т е м к и н (показывая на рассыпавшуюся морковку). Так вот она самая и есть, матушка царица.

Е к а т е р и н а. А говорил — корнеплод. Так бы сразу и сказал — морковка.

И снова Вовка в невероятном прыжке перехватил подносом луч у самого лба царицы. Любой ценой стремился он избежать сегодня каких бы то ни было осложнений. Однако его прыжки и сами по себе привлекли внимание Екатерины.

Е к а т е р и н а. Чего это он скачет?

П о т е м к и н (спасая положение). Это потому, матушка царица, что пионер и председатель Владимир Морковкин, так сказать, очень энергичный. Энергия из него так и выскакивает, вот он и сам от этого иногда скачет. Даже чемпионом стал по прыжкам.

Е к а т е р и н а. Все поняла. Очень доходчиво объясняешь. Молодец! (Морковкину.) Так что ж, излагай, председатель, что дальше нам делать?

М о р к о в к и н. Мы собрались, чтобы торжественно вручить награду выдающемуся механику и изобретателю Ивану Петровичу Кулибину!

Е к а т е р и н а. Странно. Ты не перепутал, нет?

М о р к о в к и н. Как вам не стыдно, Екатерина Вторая! Иван Петрович столько изобрел всего…

Е к а т е р и н а. Да что мне проку от всех его изобретательств? Лучше б фейерверк или другую какую штуку устроил.

М о р к о в к и н. Все забавы в голове, финтифлюшки?! А мост через Неву? Где на него деньги? Стыдно, Екатерина Вторая!

Екатерина молча слезает с трона, подходит к своему сундуку, открывает крышку, показывает.

Е к а т е р и н а. Смотри, председатель, как мало осталось. И все на дело. Это на флот — пора на Черном море корабли строить, тесно нам уже. Это вот на картошку — надо нам народ заставить сажать ее везде. А не хотят, бунтуют. Нету картошки-то, а где возьмешь, если безобразие продолжится? Опять же Пугачева разбили, а пугачевщина жива. Значит, усмирять надо. На это тоже деньги пойдут.

М о р к о в к и н. Ничего вам не поможет, ни деньги, ни пушки — все равно народ победит!

Е к а т е р и н а. По-моему, председатель, ты забываешься! Пора, по-моему, тебя на каторгу посылать, во глубину сибирских руд!

М о р к о в к и н. Кого? Меня?! А ну, попробуйте, крепостники и угнетатели! Сарынь на кичку! Ко мне, герои Стеньки Разина.

С жутким посвистом врываются  г е р о и  Стеньки Разина, страшно размахивая саблями. Екатерина моментально ныряет под трон. Но Потемкин головы не потерял и дергает Вовку за рукав.

П о т е м к и н. Председатель! Промашка вышла! Разин — это за сто лет до Екатерины было. Уж Пугачева несколько лет как казнили. Других ищи!

М о р к о в к и н. Другие, ко мне! Кто смелый, вперед! Да здравствует Кулибин!

Герои Стеньки Разина у нас на глазах преображаются. Один, повязав на голову косынку, превращается в корсара южных морей. Другой надевает кепку и вынимает из карманов два маузера — нет сомнений, что он боевик из рабочей дружины.

Е к а т е р и н а (высунув голову из-под трона). Это что же это вы такое себе надумали? Революцию, что ль, устраиваете?

М о р к о в к и н (взяв один из маузеров у боевика). Давно пора! Все руки не доходили, с работой завал, а то бы…

Е к а т е р и н а. Ну, знаешь! Тебе это, может, и нравится, а мне это никак не нравится! И вообще нечестно! Торт со мной ел? Ел! То, что денег не дала, так это тоже еще обсудить можно. А ты…

Б о е в и к. Откровенно говоря, Володя, мне все это напоминает дворцовый переворот, а не революцию. Для настоящей революции необходимо наличие рабочего класса, пролетариат называется, а его в эпоху Екатерины в России было ничтожно мало. Историю надо знать.

М о р к о в к и н. Вот же!.. (Он даже сел на трон от огорчения.) Совсем историю запустил… Спасибо, товарищ! (Вовка потряс руку боевику, как мужчина, умеющий признавать ошибки.) Чего-то я совсем запутался… Но ведь Кулибин же гениальный изобретатель?

Е к а т е р и н а. Как скажешь, председатель!

М о р к о в к и н. Кулибин же прославил нашу науку во всем мире?

Е к а т е р и н а. Если ты, председатель, говоришь — прославил, значит, прославил.

М о р к о в к и н. Так что же вы тогда?!

Е к а т е р и н а (вылезая из-под трона). Придумала, придумала, придумала! (Открывает сундук, вынимает из него медаль и, подойдя к Кулибину, вешает ее ему на шею.) Вручаю тебе специальную золотую медаль на андреевской ленте. Эта почетная награда не дает тебе ни чинов, ни дворянства, зато дает тебе право входа в мой дворец наравне с высшими чинами империи!

Вдруг откуда-то вынырнула  А н ю т к а  с кулечком в руке и подошла к Вовке.

А н я (протягивая брату кулек). Вова, хотя, конечно, после твоих прыжков я к тебе хуже отношусь, все равно вот здесь помидоры и хлеб.

М о р к о в к и н. Ты что, совсем?.. Ты как?

А н я. Можешь сердиться, Вова, пожалуйста! Я тебя все равно где хочешь найду. Мне мама велела, чтобы ты ел вовремя и отдыхал, иначе у тебя сил не будет.

П о т е м к и н. Раз мама велела, председатель, ешь, никаких разговоров.

А н я. И вы тоже! Я на всех принесла, хватит.

П о т е м к и н. Честно сказать, больше всего на свете люблю помидоры с хлебом!

К у л и б и н. А я от всего этого медального позорища до того проголодался, думал — помру!

П о т е м к и н. Вот и выходит, Анютка, что спасла ты трех человек от голодной смерти.

Е к а т е р и н а. А я что, хуже вашего? Я тоже хочу!..

Постояли, дружно пожевали всей компанией.

Ну вот, теперь и дальше править можно. Значит, так, механик, — медаль получил, отрабатывай. Чтоб часы мне поправил аглицкие, лифт сделал и фейерверк.

М о р к о в к и н. Гения на потеху тратите, Екатерина Вторая! Позор!

Е к а т е р и н а. А чего же позорного? Я ему за это небось деньги плачу. Слышь, механик, фейерверк устроишь — две тыщи дам.

М о р к о в к и н. На мост у вас денег нет, а на ерунду — пожалуйста?

К у л и б и н. Все, что приказано, исполню, матушка царица.

М о р к о в к и н. Как?

К у л и б и н. А вот так, руками да головой.

П о т е м к и н. А что, глядишь, эдак-то и на мост денег наберет.

М о р к о в к и н. И вы туда же?!

К у л и б и н. Эх, Владимир, молод ты еще, жизни не понимаешь.

М о р к о в к и н. И понимать этого не хочу! Сами говорили — уступать всегда с мелочи начинаешь. А теперь — сами!

Е к а т е р и н а. Уж больно ты, председатель, горячий. Я ему как-никак царица, он меня ослушаться не смеет.

К у л и б и н. Видишь? Куда же я денусь?

М о р к о в к и н. Если так, мне с вами больше не по пути! Все, Иван Петрович! И не приходите ко мне никогда! Я думал, что вы… а вы!

К у л и б и н. Значит, что, навсегда?

М о р к о в к и н. Да!

К у л и б и н. Жаль. Что ж, прощай… (Уходит.)

А н я. Вова, Вовочка, зачем ты так? Ты же разберись.

М о р к о в к и н. Все! Разобрался! Раз он так — все! Пошли, мне в лагерь пора, с фонтаном заканчивать… (К повстанцам.) Товарищи, вы тоже, с чертежами разберемся.

П о в с т а н ц ы. Ага… (Быстро скидывают с себя повстанческие атрибуты и превращаются в рабочих.)

М о р к о в к и н (Потемкину). Вадим Николаевич, и ваше присутствие необходимо.

П о т е м к и н (моментально отстегнув перевязь со шпагой). Я готов!

М о р к о в к и н. Пошли…

В сопровождении Ани, Вадима Николаевича и рабочих Вовка направляется в мастерскую. Столпившись вокруг Вовки, все разглядывают чертеж, лежащий на верстаке.

П е р в ы й. Порядок!

М о р к о в к и н (Вадиму Николаевичу). Трубы завезли?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Вчера.

В т о р о й. Траншеи вырыли, можно класть. Вентили куда выводить?

М о р к о в к и н (рассматривая чертеж). Думаю, сюда… Нет, минутку… (Тычет карандашом в какую-то точку чертежа.) Сюда. Мысль понятна, почему сюда?

Р а б о ч и е (почтительно покачав головами). Очень правильное решение. День на этом сэкономим, не меньше.

М о р к о в к и н. Когда приступите?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Сейчас приступят. У них в колхозе в мастерской работы знаешь сколько?

Р а б о ч и е. Да, сейчас, сразу и начнем.

М о р к о в к и н. Хорошо. Будут вопросы — приходите.

Рабочие уходят. Вадим Николаевич листает книгу, лежащую на верстаке.

А н я. Вова, я хочу с тобой поговорить.

М о р к о в к и н. Ну?

А н я. Вова! То, что я волнуюсь из-за тебя, — ладно. И не сплю, и плачу — тоже ладно. Тебе это все равно… и вообще… Но… я перестаю тобой гордиться, Вова, совсем… Если так будет дальше…

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Это и есть та книжка про Кулибина, которую ты читаешь?

М о р к о в к и н. Да.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Интересная?

М о р к о в к и н. Нет.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Вот тебе на! То захлебывался, а то — нет.

М о р к о в к и н. Я вообще не хочу больше о нем говорить.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Красивые дела. Ну и ну! Дашь почитать?

М о р к о в к и н. Пожалуйста. Я ее закончил, можете взять.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Спасибо… (Начинает просматривать книгу.)

А н я. Я жду, Вова.

М о р к о в к и н. Ты-то что от меня хочешь? Почему я всем что-то должен, даже тебе?

А н я. Ты мне ничего не должен, и мне от тебя ничего не надо, ты это прекрасно знаешь. Но я хочу тобой гордиться, как я всегда гордилась, а я больше не могу, совсем-совсем не могу! (Плачет.)

М о р к о в к и н. Ты что? Ну что ты, Анютка? Ну?

А н я (сквозь слезы). Сначала обманул всех со своими пружинками, теперь Ивана Петровича…

М о р к о в к и н. Что — Ивана Петровича?

А н я. За что ты его обидел? Так бросил! Если ты даже его так смог бросить, значит, ты кого хочешь можешь!..

М о р к о в к и н. Да как ты не понимаешь? Это же не я его, это он меня! Я же в него как не знаю в кого верил! А он?

А н я. А что он мог сделать, ты подумал? Если он совсем один?

М о р к о в к и н. Ну и что же, что один? Он ученый, а не клоун. Он не имел права соглашаться эти финтифлюшки делать! Не имел!

А н я. Ты тоже делаешь! Тебе можно, а ему нет?

М о р к о в к и н. Что ты придумываешь?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (обнаружив рисунок в книге). Гляди-ка, действительно мост. Без опор… И до чего толково…

А н я. Картофелечистку ты делал? А перископ этот дурацкий? Скажешь, велели? А Ивану Петровичу, что ли, не велели? А фонтан?

М о р к о в к и н. Но ты же знаешь… (Переходя на шепот.) Я же ему вот… (кивает на Вадима Николаевича) доказать хотел. Я же хотел, чтобы мост…

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Послушай, Володя, ты про этот мост все время толковал?

М о р к о в к и н. Какой?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ну вот тот, что здесь, в книге.

М о р к о в к и н. Да.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Интересно, интересно… Да, брат, тут есть о чем поговорить. Дело стоящее. Когда поговорим?

М о р к о в к и н. Не знаю. Когда-нибудь.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да что это на тебя нашло? Муха какая укусила?

А н я. Ты будешь один, Вова, если ты так, вот увидишь! И я тебя оставлю, если ты так!

М о р к о в к и н. Ну и пожалуйста! И катись! Все можете уходить! Никто мне не нужен! Никто! Пожалуйста! И ты тоже! Все уходите!

Входит  К а т я.

К а т я. Здравствуйте!

Все молча кивают.

Что это вы какие-то кислые? Конфетку хотите?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. У нашего друга что-то настроение неважнец.

К а т я. Что такое, Володя?

М о р к о в к и н. Ничего.

К а т я. А ты, Аня? Ты, кажется, плакала?

А н я. Нет, ничего. Я тоже… ничего.

К а т я. Вы здоровы?

М о р к о в к и н. Здоровы?.. Здоровы…

Едва слышно поет вдали фанфара.

Это идея… (Задумывается.)

К а т я. Ну, раз вы здоровы, пора, Володенька, тебе отрабатывать высокое и почетное доверие коллектива. Коллектив тебя наградил, теперь ты должен оправдать. Понимаешь?

А н я (с подковыркой). Понимаешь, Вовочка?

М о р к о в к и н (неожиданно). У кого-нибудь есть морковка?

Луч возмездия не делил человечество на знакомых и незнакомых, он реагировал на слово.

— Бум!

К а т я. Ничего не понимаю. Что происходит?

А н я. Вовочка, не надо! Я все свои слова обратно беру!

М о р к о в к и н. Так есть у кого-нибудь, что я спрашивал, или нет?

К а т я. Я теперь к ней пристрастилась… (Достает из кармана морковку.)

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Я тоже, знаешь, люблю иногда погрызть. Только у меня того… нечищеная… (Достает морковку.)

М о р к о в к и н. Тем лучше, спасибо… (Начинает есть.)

А н я. Вовочка, миленький, что же ты делаешь?

К а т я. Да объяснит мне, наконец, кто-нибудь?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А что объяснять-то? Захотел малый погрызть эту… и грызет!

А н я. Неужели вы не видите?.. Отдай, отдай сейчас же! (Бросается к Вовке и пытается отнять у него морковку, но тот вырывается и продолжает есть.) У него же организм ее не переваривает! Он же сразу пузырями весь покрывается, с ног до головы! Вот, уже! Как же вы не видите?.. (Плачет.) Вовочка, ну зачем же ты?.. Ну, прости, пожалуйста…

К а т я. Морковкин, категорически требую прекратить! Как тебе не стыдно?!.. Ой, и я уже вижу, какой ужас!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Действительно, видно… Весь…

М о р к о в к и н (с трудом). Не-на-ви-жу… мор-ков-ку!

— Буммм!!!

И Вовка упал. Вадим Николаевич подхватил его на руки и понес, сопровождаемый Аней и Катей, к постели. Все время, пока Вовку несут и укладывают, он тихо и жалобно стонет.

К а т я. Что же это такое? Что же мне делать? И врача я, как нарочно, сегодня отпустила.

А н я. А ему все равно никакие лекарства не помогут. Я знаю.

К а т я. Никакие?! (Падает в обморок.)

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ну, братцы, мои! (Бросается к Кате и дует ей в лицо.)

К а т я (сев). Где я?.. (Все вспомнила.) Никакие лекарства не помогут? (Вновь падает в обморок.)

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да что ж это делается! (Дует Кате в лицо.)

К а т я (сев). Что со мной?.. (Вновь вспомнила.) Вова! Если ты умрешь, я умру тоже!

А н я. А зачем же он будет умирать, Екатерина Трофимовна? Он завтра поправится. У него само все через день пройдет. Я это видела, у него уже так было.

К а т я. Так что же ты пугаешь?!

А н я. А знаете, ему как больно?! И жжет!

К а т я. Зачем же он это сделал?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Видно, допекли парнишку. И я тоже хорош — сколько он мне про мост, а я не верил.

К а т я (поднявшись). В любом случае это не метод.

Вбегает  Д и м к а.

Д и м к а. Екатерина Трофимовна! Я вас везде искал, а… (Увидев лежащего Вовку.) Что это с ним?

К а т я. Он болен. Что ты хотел, Димка?

Д и м к а. Болен? Ну и пусть! А я все равно скажу! Несправедливо все это! За что им первое место дали? И награду ему? И мастерскую? Что, мы хуже?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. О-о, куда тебя мотнуло-то, парень! Позавидовал?

Д и м к а. Я спортсмен и, значит, не завидую, а борюсь! Но только чтоб честно!

К а т я. Так что же нечестно, я не понимаю. Мастерскую Морковкину дали потому, что он изобретатель.

Д и м к а. Ну и что? А я спортсмен. Мне же никто стадион одному не дает, правда?

К а т я. И мастерскую Морковкину никто не давал одному. Пожалуйста, можешь тоже там работать.

Д и м к а. Охота была! Ну хорошо, пусть мастерская, а первое место их отряду за что?

К а т я. Потому, что они лучше всех поддерживают у себя порядок.

Д и м к а. Да! Вот кто поддерживает у них порядок! (Показывает на Аню.) Она убирает за Вовку, когда его дежурство. А койку вообще всегда ему убирает! (Ане.) Скажешь, не правда?

К а т я. Это правда, Аня?

А н я. Правда.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Ох, парень, как же ты не по-мужски себя повел, ай-ай-ай!

К а т я. Минуточку, Вадим Николаевич. Как же так, Аня?

А н я. Он мне брат. И я должна ему помогать, если он неприспособленный! Гении все неприспособленные, я читала.

Д и м к а. Гений не гений, а койку убирать сам обязан! Пусть он хоть в космос каждый день летает, но чтоб как все был!

К а т я. С этим мы разберемся. И, разумеется, награды отряд лишим. И Морковкина награды тоже лишим.

Входят  п и о н е р ы.

Вот, кстати! Объявляю вам об этом заранее, а сегодня же на вечерней линейке объявим всему лагерю — ваш отряд лишается вымпела!

П е р в ы й. За что?

К а т я. За обман, и за Морковкина!

В т о р о й (Диме). Значит, все-таки сказал?

Д и м к а. Сказал же, что скажу.

П е р в ы й. А мы-то за что должны страдать? Мы-то старались!

В т о р о й. Еще как старались!

П е р в ы й. А теперь из-за Морковкина и нам!

В т о р о й. Я тогда вообще ничего больше делать не буду! Очень надо!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (Димке). Ну что, доволен?

Д и м к а. Справедливо должно быть, вот и все!

Кате. Что касается Морковкина, не исключено, что нам вообще придется пересмотреть свое отношение к нему. Никаких поблажек! Кстати, и на спартакиаду его мы теперь, естественно, не пошлем.

Д и м к а. Невозможно его не послать.

К а т я. Что значит — невозможно?

Д и м к а. Он победил в соревнованиях, в честной борьбе, и должен выступать.

К а т я. Выступит кто-нибудь другой.

Д и м к а. Это нечестно. Выступать должен сильнейший. А Морковкин сильнейший.

Вовка уже пришел в себя и некоторое время прислушивается к разговору.

М о р к о в к и н. Никакой я не сильнейший, фокус все это.

П е р в ы й. Как фокус?

В т о р о й. Что фокус?

К а т я. Объясни, Морковкин.

М о р к о в к и н. Просто я доказать хотел, вот и все.

Д и м к а. Какая разница, из-за чего ты прыгнул? Ты ж прыгнул! Дальше меня! И Бимона!..

М о р к о в к и н. Фокус это, техника. Мы с Иваном Петровичем придумали. На шиповки пружинки поставили, которые отскакивали в момент прыжка. Вот и все.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Какие мозги, а!

Д и м к а. Ты это сейчас не нарочно говоришь?

М о р к о в к и н. Нет, это правда. Так что, Дима, извини. А на спартакиаде ты точно дальше всех прыгнешь, я знаю…

К а т я. Ну, Морковкин! Вот это действительно рекорд! Просто подлог!

М о р к о в к и н. Я не нарочно. Я доказать хотел, ребятам доказать, что разум сильнее мускулов!

К а т я. Не знаю, что ты хотел, но доказал ты только одно — тебе безразлична честь лагеря, и, я думаю, после этого в лагере тебе вряд ли есть место. Неслыханно!

М о р к о в к и н. Не надо Екатерина Трофимовна! Не выгоняйте меня. Вот увидите, я теперь всегда буду… как все.

К а т я. Делом, Морковкин, делом докажи!

Д и м к а. А в футбол играть будешь?

П е р в ы й. И койку сам заправлять?

В т о р о й. А еще лучше — сделай кроватеуборочную машину. Чтоб всем убирала.

М о р к о в к и н. Хорошо. Я все сделаю. Как вы говорите, так и сделаю… (И заплакал.)

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да-а… Допекли парня…

А н я. Пожалуйста… Я вас очень прошу… Уйдите все отсюда. Я побуду с ним. Уйдите…

Все молча поворачиваются и уходят. Аня, склонившись над братом, ласково гладит его по плечу.

Я с тобой, Вовочка, что бы ни было… Я с тобой…

К а т я (задержавшись у входа). Какой трудный мальчик… А может… а может быть, я просто не гожусь в педагоги?.. (Уходит.)

А н я. Ты успокоился?

М о р к о в к и н. Да… Давай пока делом займемся.

А н я. Каким делом, Вовочка? Ты на себя посмотри, тебе лежать надо.

М о р к о в к и н. Смеешься? Мы должны быстро! (Соскакивает с постели и сдергивает одеяло.) Медленно-медленно застели. Быстро!

А н я. У тебя же бред, Вовочка… (Безропотно начинает застилать постель.)

М о р к о в к и н. Ты медленней, медленней! Как ты не понимаешь? Мне же что важно? Мне последовательность операций и систему работы рычагов схватить важно. Как я иначе кроватеуборник сделаю? (Вновь разоряет постель.) Сначала! Быстро!

А н я (вновь принимаясь застилать). Вовочка! Успокойся, пожалуйста. Вот увидишь, они не будут сердиться. Они же тебя любят. А тебе лежать надо.

М о р к о в к и н. О чем ты говоришь, Анька?! Как это лежать, когда я обещал? Да не то, не то ты делаешь!.. (Выхватывает одеяло у Ани.) Мне медленно нужно, очень медленно, чтобы каждое движение как-будто на отдельные элементы распалось… (И Вовка неумело, но с известным приближением к похожести стал сам застилать постель.)

А н я. Вовочка, раз я тебе не нужна и раздражаю, я уйду. Но только я тебя все равно очень прошу — не уставай… (Уходит.)

М о р к о в к и н. Иди, иди… (С завидным упорством продолжает возиться с одеялом.)

Двор. Д и м к а  и  п и о н е р ы.

В т о р о й. Треснуть бы тебя, Димка, по башке, чтоб знал.

П е р в ы й. Даже руки опускаются, до чего охота двинуть.

Д и м к а. Ладно, двинуть… У меня первый разряд, сам кому хочешь… Только это неспортивно.

П е р в ы й. А то, что нас выдал, — спортивно?

В т о р о й. По-честному не смогли выиграть, так решили так, да?

Д и м к а. Я всегда по-честному! Я и Вовку поэтому не любил, что раз любимчик, значит, нечестно. А он взял и сам про свои пружинки сказал, хотя никто б в жизни бы не догадался. И теперь я его за это уважаю.

П е р в ы й. А что картошку больше не чистим, за это не уважаешь?

В т о р о й. А что кровати будет всем машина убирать?

Д и м к а. Главное не это. Главное, что он будет теперь как все…

Ребята уходят, а с другой стороны появляются  К а т я  и  А н я.

К а т я. Как Вова?

А н я. Ничего… Уже придумывает этот кроватеуборник.

К а т я. А почему ты говоришь об этом так, словно ты недовольна?

А н я. Так… Я очень хочу им всегда гордиться, Екатерина Трофимовна.

К а т я. А собой ты… когда-нибудь гордишься?

А н я. Я?.. А что?.. Я обыкновенная.

К а т я. А кем ты хочешь быть, Анюта? Ты думала?

А н я. Не знаю… У меня Вова, мне о нем думать надо.

К а т я. Не всегда же ты будешь при брате.

А н я. Как это?

К а т я (в своих мыслях). А как важно в жизни заниматься своим делом… (Уходят.)

Раннее утро. Спальня. В о в к а  будит спящего  Д и м к у.

Д и м к а (открыв глаза и увидев Вовку). Чего тебе?

М о р к о в к и н. Заниматься будем.

Д и м к а. Опять? Даже после вчерашнего? Ты на меня не обиделся, значит, да?

М о р к о в к и н. А за что?

Д и м к а. Ага, понятно. А сколько времени?

М о р к о в к и н (невозмутимо). Четыре.

Д и м к а. Чего четыре?

М о р к о в к и н. Четыре утра.

Д и м к а. Ты что, обалдел?! (Он даже вскочил в кровати от возмущения.) Совсем меня из формы вывести хочешь, да? Я и так уже…

М о р к о в к и н. Кончай! С этого дня ты со мной заниматься будешь.

Д и м к а. Что?!.. (Теперь он сел.)

М о р к о в к и н. Тренировать меня будешь. Сам хотел, чтоб я как все, и не имеешь права отказывать. Пионер — и все! А я не готов к труду и обороне. Пошли!..

Они выходят на площадку, и все дальнейшее напоминает бред, кошмарный сон, ветрянку или мелькание теней на серой стене. Димка, как дрессировщик, похлопывает и покрикивает, а Вовка бегает, прыгает, падает, встает, приседает, боксирует с тенью, подтягивается, выжимает штангу и так далее. Когда пытка спортом заканчивается, от Вовки остается едва заметное количество тела, распростертое на земле и с трудом переводящее дыхание.

Д и м к а (присев рядом на корточки). Ну что? Готов к труду? Больше не хочешь?

М о р к о в к и н (сипит). Завтра… и каждый день… будем… продолжать…

Д и м к а. Да-а… Как спортсмен скажу — сильный ты человек. На такое не каждый способен.

М о р к о в к и н. Ладно… А теперь пойдем, до завтрака математикой позанимаемся… чтобы время не пропадало…

В спальню входят  К а т я, В а д и м  Н и к о л а е в и ч  и  п и о н е р ы.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (продолжая разговор). Понимаете? Как все — это правильно, это хорошо. Но вот я подумал — грех в таком пареньке давить его особость.

К а т я. Да и я так думаю. Только не умею устроить, чтобы других ребят это… (Замечает разоренную постель.) Что такое? Чья это кровать?

П е р в ы й. Просто руки опускаются.

В т о р о й. Чья ж она может быть… А еще обещал.

К а т я. Ну вот, пожалуйста. Честное слово, теряюсь!

Появляются  В о в к а  и  Д и м к а.

Морковкин!

М о р к о в к и н. Доброе утро!

К а т я. Для кого доброе, Морковкин, а для кого…

П е р в ы й. Что ж ты, Вовка? Где твой кроватеуборник?

М о р к о в к и н. А, ни к чему это! Идея себя исчерпала.

В т о р о й (заволновавшись). В каком смысле?

М о р к о в к и н. Сейчас… (Подходит к кровати и с артистизмом профессионала быстро и элегантно ее застилает.) Вот… Как все… И пожалуйста, если хотите, вообще буду всем стелить. Мне это нравится…

И вновь разорил койку и тут же привел ее в порядок. Обалдевшие зрители одарили его той паузой затаенного восторга, которая в конце концов обычно разрешается громом оваций. На этот раз аплодисменты заменил протяжный стон еще более прозревшего Димки.

Д и м к а. Ну, Вовка… Ты — гений!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да, лихо!

М о р к о в к и н (повторяя всю операцию заново). Мне это нравится! Я теперь — как все! И делать буду всё как все!

П и о н е р ы. Ура!

К а т я. Как это прекрасно, когда человек получает удовольствие от рядового, незаметного, но полезного труда!

Д и м к а. Вы думаете — это все? Мы еще тренируемся! Он теперь и в футбол будет, и вообще во все, во все!

К а т я. Но ты не забывай о математике.

Д и м к а. А как же! Я про углы уже все понял! Честно! Запросто теперь секу, что у треугольника сумма углов равна ста восьмидесяти градусам. Любую задачку с треугольником кину! Какую хотите!

Входит  А н я.

К а т я. Анюта! Ты опять можешь гордиться своим братом!

А н я (слабо улыбнувшись). Да… я горжусь…

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А мост? Как с мостом-то будет, Володя?

М о р к о в к и н. Ну… Это раньше было, Вадим Николаевич. А теперь я лучше… вот…

И вновь принялся стелить кровать.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А я деньги принес, целый чемодан… (Ставит на пол чемоданчик.) Без расписки, на честное слово, как говорится.

М о р к о в к и н. Зачем они теперь? Мне они ни к чему.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. А Кулибину? Я ведь прочел книгу. Знаешь, что с ним сейчас?

М о р к о в к и н. Откуда мне знать?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Умирает он…

А н я. Что?! Ты слышишь, Вова? Иван Петрович…

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Так-то вот, братец, умирает, и все… Один. Даже ты его бросил.

М о р к о в к и н. Нет! (Кричит.) Нет!!.

И, подхватив чемоданчик, он бросается из спальни, Аня и Димка за ним. Они бегут к мастерской, а там… на полу на какой-то дерюжке лежит умирающий  К у л и б и н.

К у л и б и н. Все прахом… Все… и Владимир от меня отступился.

М о р к о в к и н. Я здесь… Я здесь, Иван Петрович, И Анютка тоже. И Дима. Он уже вас слышит теперь, Иван Петрович. И вот… Все чертежи ваши, мы их храним… (И он, взяв с верстака, передал Кулибину большую папку сшитых наподобие газетной подшивки чертежей.)

К у л и б и н. Значит, все-таки пришел… хоть проститься… (Слеза скатилась у него по щеке, запутавшись в волосинках бороды. Слабеющей рукой он перевернул несколько листов, грустная улыбка осветила лицо.) Самоходное судно… Мельницы без плотин… Оптический телеграф… Мосты… (Внезапно он резким движением захлопнул папку и приподнялся на локте.) Видишь, Владимир, как я умираю… Нищий… Все основное, что изобрел, так на бумаге, и осталось, никому не нужным.

М о р к о в к и н. Неправда, Иван Петрович! Мы все это у себя сделали, продолжили…

К у л и б и н. Понимаю… Наверное, что-то я успел, правда… Что-то я все же успел… иначе бы вы… здесь не стояли, иначе бы вы не пришли… ко мне… Понимаю…

М о р к о в к и н. Иван Петрович!

К у л и б и н. Постой… Должен успеть… сказать главное… (Он закрыл глаза и, тяжело, с хрипом дыша, помолчал. Потом в лице его что-то дрогнуло, глаза открылись и строго, почти грозно глянули на ребят.) Главное… думать о пользе отечества… Не гнись перед сильным… — сейчас он есть, а завтра… завтра и нет его… А перед отечеством… и на колени встать… не стыдно… Оно навеки… все.

Глаза Кулибина вновь закрылись, тело вытянулось. Ребята, в ужасе прижавшись друг к другу, молчали. Внезапно Аня посмотрела на висящий в изголовье календарь.

А н я (читает). «30 июня 1818 года умер выдающийся русский механик Иван Петрович Кулибин…»

Д и м к а (шепчет). Вовка! Сегодня же как раз тридцатое июня. Это значит — Иван Петрович по правде умер, насовсем.

Вовка с криком кинулся к Кулибину и стал из всех сил трясти его за плечо.

М о р к о в к и н. Нет! Нет! Нет!!. Иван Петрович! Иван Петрович! Мы же еще не успели! Мост! У нас теперь есть деньги! Вадим Николаевич дал! И рабочие! И все, все! Мост так нужен! Как же его без вас, Иван Петрович, это же невозможно без вас, просто никак невозможно!

Кулибин приоткрыл глаза, посмотрел внимательно на Вовку, словно проверяя, не шутит ли он, потом встал.

К у л и б и н. Ну что ж, коли я тебе и вправду так нужен… Что ж, пошли, братцы. Прощай, житьишко старое!.. (Срывает листок календаря и рвет его.) Больше я сюда не вернусь!..

Д и м к а. Вот и правильно, у нас лучше!

М о р к о в к и н. Только с мостом закончим — и все, к нам!

А н я. А я за вами тоже, как за Вовкой, ухаживать буду!

К у л и б и н. Спасибо. Так что, рабочие есть?

М о р к о в к и н. Да. И деньги, вот! (Передает чемоданчик Кулибину.) А я пока к царице, позову ее, чтоб посмотрела.

К у л и б и н. Давай. А я — работать! (Уходит.)

Д и м к а. И я с Иваном Петровичем. (Идет за Кулибиным.)

М о р к о в к и н. Пошли, Аня.

И они направились к  ц а р и ц е, которая в это время мирно грызла морковку в компании  П о т е м к и н а.

Здравствуйте.

А н я. Здравствуйте.

Е к а т е р и н а. А-а, председатель! А это кто с тобой?

П о т е м к и н. Его сестра, матушка царица. Помнишь, помидорами нас угощала?

Е к а т е р и н а. Да-да-да, помню-помню. А мы вот теперь, видишь, к корнеплодам твоим пристрастились, очень вкусные. Чего не видно тебя давно?

М о р к о в к и н. Дела.

Е к а т е р и н а. А с чем нынче пожаловал?

М о р к о в к и н. Пришел позвать вас взглянуть на мост Кулибина.

Е к а т е р и н а. Сделал все-таки? А где денег добыл?

М о р к о в к и н. Вадим Николаевич дал.

П о т е м к и н. А что ж не рискнуть? Мы богатые. То есть, что я говорю, он богатый, он!

Е к а т е р и н а (погрозив пальцем Потемкину). Гляди у меня! Деньгами-то бросаться! Я тоже, чай, не глупенькая, справки навела, все теперь про мосты про эти понимаю. Неживучие они.

П о т е м к и н. Как же так, матушка, неживучие, когда расчет есть!

Е к а т е р и н а. Да что там расчет! Расчет — это на бумаге, а на деле-то!.. Вон генерала Герарда мост, такой — в куски! Не нашего, понимаешь ли, механика, а генерала — и в куски. Швейцарца Альдона — тоже на кусочки. Так что и не говорите мне!

А н я. Какая же вы необразованная, оказывается! А мы-то все в школе учили — просвещенная царица, просвещенная царица!

Е к а т е р и н а. Мала еще меня учить. Где там ваш мост? Пойдем поглядим, как и этот завалится!

А н я. Не завалится! Раз Иван Петрович делал — не завалится.

И все направились к мосту. Вот когда он откроется — рабочие отдернут занавес, и… Не знаю, как это сделать, но он должен быть прекрасным и величественным.

П о т е м к и н. Ну и красавец!

Д и м к а. Почти шестьдесят пять тонн выдержал.

А н я. Видите, и стоит!

М о р к о в к и н. Убедились, Екатерина Вторая? Не завалился мост?

Е к а т е р и н а. Какой же это мост? Модель! Вот когда б на самом деле мост, тогда б и поглядели.

М о р к о в к и н. Так давайте деньги, мы и построим настоящий!

Е к а т е р и н а. Чего захотел! И говорить не о чем, председатель. Ладно, поглядели, и будет. Пойду дальше править.

П о т е м к и н. Вот и весь разговор. Такие у нас, брат, порядки — сгниет и никому не послужит.

Потемкин скидывает с себя перевязь со шпагой и превращается в  В а д и м а  Н и к о л а е в и ч а.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (зачарованно глядя на мост). Какой красавец! Сколько живу, такого не видел!.. (Морковкину, вполне деловито.) Так что, если все у вас готово, давайте мост мне, беру!

И Вадим Николаевич направился было к мосту, но вдруг в остолбенении остановился. И было от чего: ражие ребята, рабочие, на наших глазах превратившиеся в громил, с веселым упоением погромщиков выкидывают из мастерской книги, чертежи, какие-то приборы и детали.

Вы что тут вытворяете? Кто позволил?

П е р в ы й. Приказом царицы начальницей Академии поставлена Дашкова!

В т о р о й. Приказом Дашковой приказано все здесь покрушить!

Продолжают разбойничать.

К у л и б и н (в полной растерянности). Все, что ль, выходит? Как мне теперь?

А н я. Мы же решили, что вы к нам перебираетесь, Иван Петрович.

М о р к о в к и н. А пока бороться надо! Мост спасать!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч (кричит). Руки прочь от моста! Не дам рушить народное достояние!

П е р в ы й. Хватай изобретателей!

В т о р о й. В кандалы умельцев!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Душителей передовой технической мысли — к позорному столбу истории! (Начинает драться с громилами.)

М о р к о в к и н. К царице надо пробиваться, Иван Петрович! Только она их…

Димка кидается в ноги одному из громил. Тот падает, на него падает другой.

Димка! Мы — к царице! Защищай мост! Умри, но защищай! Понял?

Д и м к а. Умру, но не пропущу врагов!

И, схватив саблю одного из громил, Димка кинулся к мосту, а наши друзья устремились к царице.

М о р к о в к и н. Что ж вы себе позволяете, Екатерина Вторая?!

Е к а т е р и н а. А что? А что? А что?

А н я. Эту же вашу Дашкову, ее же на пушечный выстрел к Академии подпускать нельзя, а вы!

Е к а т е р и н а. А что? А что?

М о р к о в к и н. Да она на Кулибина руку подняла?

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. В книге прямо сказано, как раз сегодня прочел: «Дашкова распорядилась выселить Кулибина из занимаемой им казенной квартиры, а вслед за этим приказала убрать модель моста, пригрозив ее уничтожить».

М о р к о в к и н. Учтите, Екатерина Вторая, если вы с мостом что-нибудь такое допустите, история этого вам не простит!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да я! Да я!!

М о р к о в к и н. Вот, Екатерина Вторая, а он! Что он с вами сделает, так это просто и подумать страшно!

Е к а т е р и н а. Да разве ж я… Да что ж это делается… Да как это все…

А у моста продолжается сражение.

П е р в ы й (подбадривая себя). Вперед, орлы!

В т о р о й. На штурм!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Такой мост порубают, гады!

Г р о м и л ы (вопят). Сдавайся добром, не то изрубим топором!

Д и м к а. Не сдамся! Не дождетесь! Спортсмены не сдаются!

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Да что мы с ней здесь, в самом деле, чикаемся? Хватай ее, братцы!

И, подхватив царицу на руки, Вадим Николаевич бегом пустился с ней к мосту, а следом устремились и все остальные.

Е к а т е р и н а. Ой, оставьте! Ой, на все согласна! Ой, я с ними сейчас поговорю!

М о р к о в к и н (грозно). Только как следует, Екатерина Вторая!

Е к а т е р и н а. Олухи, стой! Слушай мою царскую волю!

Г р о м и л ы. Слушаемся!

Е к а т е р и н а. Друг против друга встать!

Г р о м и л ы. Слушаемся!

Встают друг против друга.

Е к а т е р и н а. Пики друг дружке к животу приставить!

Г р о м и л ы. Слушаемся!

Наставляют друг на друга пики.

Е к а т е р и н а. Вперед, шагом марш!

Г р о м и л ы. Слушаемся!

Делают по шагу вперед, протыкают друг друга и оба падают.

Е к а т е р и н а (подойдя к мосту и даже его погладив). А ведь я — темная я, необразованная — ничего я этого не хотела, не понимала. Силой меня заставили. Может, я вообще не гожусь в царицы, а?

Д и м к а. До чего красиво, как в кино.

М о р к о в к и н. Дима, ты настоящий боец и друг. Пошли, математикой займемся.

Д и м к а. Опять?

М о р к о в к и н. А ты как думал? Пошли. И вы с нами, Иван Петрович, мне же вас еще устраивать надо, раз вы с нами будете в лагере жить.

Громилы меж тем поднялись и обратились в  п и о н е р о в, а Екатерина Вторая — в  К а т ю.

В т о р о й. Ура! Теперь у нас Кулибин будет в лагере!

П е р в ы й. Просто руки опускаются, как здорово!

К а т я. Со своей стороны я также приветствую решение Ивана Петровича остаться с нами. Думаю, что Морковкин поможет мне по всем организационным вопросам. Идемте!

А н я. Нет! Сейчас Вова пойдет гулять. Он устал.

К а т я. Но у него масса дел! А главное — Иван Петрович!

А н я. Для Ивана Петровича я сама все сделаю. А Вова должен отдохнуть! Гении на дороге не валяются! Их беречь надо. Иди, Вова!

И тут от моста, возле которого столпилось все население нашего спектакля, раздался истошный вопль Вадима Николаевича.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Одну минутку! Одну минутку!.. (Быстро натягивает поперек моста ленточку.) Володечка! Сынок! Золотой ты мой! А как же открытие моста? Без тебя не допущу! Только тебе доверю! Пропустите! Расступитесь! Сюда! Давай! На.

Вовка взял за руку Кулибина и вместе с ним подошел к мосту. Вадим Николаевич стоял с ножницами в руках перед ленточкой, и его «на» как раз и означало высокоторжественную передачу этих самых ножниц в руки любимца. Вовка дико глянул на ножницы, клацнул ими несколько раз, и вдруг… где-то вдали пропела фанфара, и в его глазах созрела та тоска и отрешенность, что так часто отгораживала этого мальчишку от окружающих. Невидяще глядя на толпу, Вовка бережно выставил вперед руку с ножницами и пошел мимо ленточки на испуганно отступающих от него людей.

В а д и м  Н и к о л а е в и ч. Куда ты, Володь?

К у л и б и н. Не троньте его… Тшш… Тихо…

М о р к о в к и н. Есть идея… Есть идея!.. Есть идея!!.

Вновь, теперь уже в полный голос, пропела фанфара, и лицо Вовки затопила такая безмерная и светлая улыбка, что в ней вполне смогло бы уместиться, наверное, все счастье мира.

Оглавление

ПРОБУЖДАТЬ СПЯЩИХ Драма в двух действиях

  ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

НА МОЛДАВАНКЕ МУЗЫКА ИГРАЛА Романтическая драма в двух действиях

  ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

В ЧЕТЫРЕХ КИЛОМЕТРАХ ОТ ВОЙНЫ Драма в двух частях

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

И НЕ МОГУ ИНАЧЕ Вечер откровенных разговоров в двух частях

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВОСКРЕСЕНЬЕ — ДЕНЬ ДЛЯ СЕБЯ Драма в двух действиях

  ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

МОСТ Научно-пионерская (и никакой фантастики!) комедия в двух действиях

  ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg