««Весы» и другие пьесы»

«Весы» и другие пьесы (fb2) - «Весы» и другие пьесы 1069K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Валерьевич Гришковец

Уик Энд (Конец недели)

В соавторстве с Анной Матисон

Действующие лица:

Сомовы:

Олег, бизнесмен, крупный мужчина, 50 лет, выглядит старше.

Оксана, его жена, 50 лет.

Даня, их сын, 31 год.

Ира, жена Дани, 30 лет.

Виктор, давний деловой партнёр Олега, 50 лет.

Михаил, друг Олега и Виктора, выглядит на 50 лет.

Серёга, друг Михаила и Олега, выглядит на 50 лет.

Любовница, молодая женщина, любовница Олега, 24–26 лет.

Костик, помощник Олега, выглядит на 30 лет.

Юрист, мужчина, выглядит на 45 лет.

Марина Александровна, бухгалтер, за 50 лет.

Володя, водитель Олега, 40 лет.

Акт I

Утро. Квартира Олега.

Настойчиво звонит дверной звонок. Оксана, наконец, заставляет себя подняться с дивана. Стаскивает с глаз повязку, накидывает поверх шёлковой пижамы такой же шёлковый халат. Поворачивает замок, но даже не утруждает себя открыть дверь, тут же идёт обратно к дивану.

Оксана. И где тебя носит? В такую рань дверь ключом надо открывать…

Входит Виктор.

Виктор. А я так и делаю.

Оксана. Ой!

Останавливается и поворачивается к Виктору.

Виктор. Дверь в свой дом стараюсь открывать своим же ключом.

Оксана. Ой, прости, я думала, это Олег. Он не ночевал, и я думала…

Виктор. Я понял уже. А Олега нет? Хотя да, нет… я понял уже…

Оксана. А вы договаривались?

Виктор. Нет, это э… не запланировано… Ну, раз Олега нет, то я…

Оксана. Подожди. Вдруг сейчас явится. Потом меня изведёт, что ты не дождался. Так. Кофе… (В сторону кухни.) Жанна!!!

Виктор. У меня времени в обрез. Я долго ждать… хотя… ладно, для очистки совести. Давай кофе. Покрепче – ночь была такая, не спал, в общем.

Оксана (кричит). Жанна!!! Жанна! Кофе и мне мой этот, каркаде. (Виктору.) Тоже по ночам где-то шляешься?

Виктор неопределённо пожимает плечами.

Оксана. Ночью надо спать, на то она и ночь… Жанна!!! (Встаёт и идёт на кухню.) Наверное, опять на телефоне висит, не слышит ни черта, Жанна! (Виктору.) А ты не легко одет?

Виктор. Я на машине, а вообще на улице не очень холодно. Тепло не по сезону.

Оксана (оглядывая пустую кухню). Так… а какой сегодня день недели?

Виктор. С утра была суббота.

Оксана. Точно. Я её отпустила. Забыла совсем. А как же кофе? Ты умеешь этой штукой пользоваться?

Оксана подходит к кофемашине, включает и выключает единственную кнопку.

Виктор. Да я, собственно, не так хочу. Можно просто воды. Реально, Оксан, не заморачивайся, я не хочу.

Оксана. А я хочу. Так… кнопка одна. Тут мигает, что воды нет. Как-то надо залить. Это должно быть просто (ощупывает всю поверхность кофемашины). Странно. Куда-то ж эта вода должна наливаться. Как её открыть? Ты знаешь?

Виктор. Нет, но… Пусти. (Тоже начинает уверенно, а потом даже с интересом искать какую-то кнопку.) Странно… Должно быть действительно просто…

Оксана берет телефон.

Оксана. Алло! Данечка! Сынок, как налить воду в эту… э… кофемашину? Жанны нет. Я понимаю, что просто. Как? Стой-стой, подожди.

Практически насильно впихивает трубку Виктору.

Оксана (шёпотом): Ну что он мне будет объяснять, я всё равно не понимаю в этом ничего.

Виктор. Алло, привет, Даниил! Как твои успехи? Как дети? Всё нормально? Ну и слава богу. Ага… а… ясно. Я, собственно, так и думал. Ну давай, удачи.

Оксана. Как я устала…

Оксана возвращается в гостиную, ложится на диван. Следом возвращается Виктор.

Оксана. Что он сказал?

Виктор. Что не знает, как это работает.

Оксана. Так я и знала, вот паршивец. Дай телефон!

Виктор. Что?

Оксана. Дай мне обратно мой телефон!

Виктор возвращает телефон Оксане.

Оксана. Алло! Даня? Иди сюда и наладь эту чёртову кофемашину! Я, в конце концов, хочу кофе!

Пауза. Виктор идёт на кухню, наливает стакан воды, возвращается, медленно выпивает воду, ставит стакан. Звякают ключи. Виктор оглядывается и напряжённо смотрит на дверь.

Входит Даня. Он вполне одет, но в тапочках. Не говоря ни слова и не замечая никого, проходит на кухню, идёт к кофемашине. Начинает её изучать.

Оксана. Как это правильно, когда сын живёт с тобой в одном доме, в одном подъезде. Как же я была права, когда заставила Олега купить вторую квартиру. А ты знаешь, Данюша ещё и против был. Хотел жить подальше, в Ирочкиных трущобах.

Виктор. Оксан, а Олег сегодня вообще не был? И не звонил? Никак не проявился?

В это время Даня молча идёт обратно к входной двери.

Оксана (Дане). Ты всё сделал? А поздороваться с мамой?

Даня. Доброе утро, мама. Нет, не сделал. Я за Ирой, она разберётся.

Оксана. Зачем ходить? Позвони.

Даня. Она знает, что я к тебе пошёл, не возьмёт трубку.

Виктор (Оксане). А вчера вечером как он себя вёл? Всё было как обычно?

Оксана. Да я его вообще не видела вечером. Не приходил он. Всё как обычно. Витя, что за вопросы с утра? Я старая больная женщина, у меня болит голова, мой сын хамит, нет кофе. (Дане.) Даня, ты никуда не пойдёшь. Я сама позвоню Ирочке.

Даня (не желая вовлекаться в спор, возвращается на кухню, сам себе). Должна же быть инструкция…

Оксана набирает номер.

Оксана. Ирочка не берет трубку. (Виктору.)Чему ты удивляешься? Олег, наверное, у своей… или… мало ли, где он может быть.

Виктор. Знаешь… Собственно, я везде проехал, где он мог быть. Очень надо его увидеть. Срочно! Край как надо! Иначе я бы не волновался…

Оксана. Если б что-то случилось, мы бы знали. Нам бы сообщили – Олег так всегда говорит. За долгие годы я, как видишь, выдрессирована не волноваться и не реагировать. И тебе не советую. Не ресторан, так бильярд, не у тебя, так за городом, не за городом, так в бане… не с лётчиками, так с моряками…

Виктор. Я пойду. Но ты, если вдруг… а впрочем… Ты права. Подожду ещё.

Оксана (Дане громко). Сынок, посиди со мной. Я давно с тобой не беседовала.

Даня (вернувшись с кухни). И о чем бы ты хотела со мной побеседовать? Мам, пойду я, дел много.

Оксана. Не говори, как отец. Сейчас Ирочка увидит, что я звонила, что тебя нет, и придёт. Как же я устала…

Входит Ира.

Ира. У вас дверь опять открыта. А я вчера смотрела про кражи на рывок. Это знаете как? Когда никого не трогают, не убивают, ничего такого, а просто входят в открытую дверь, хватают то, что можно схватить, например, сумку – и всё! А в сумке деньги, кредитки, паспорт! И телефон. (Дане.) Дань, тебя мальчишки ждут. Они уже оделись сами. Сидят, ждут.

Даня. Да, идём. Ты можешь на кухню пройти? Там надо воду в кофеварку залить.

Оксана. В кофемашину.

Даня. Да, в кофемашину.

Ира. Ладно…

Ира идёт на кухню, подходит к кофемашине.

Даня (Виктору). Может, яичницу или тосты? Я вот ещё не завтракал… Вы про папу спрашивали. Он мне звонил.

Оксана. Тебе?

Виктор. Когда?

Даня. Недавно. Где-то час назад. Просил зайти сегодня. Поужинать. Два раза сказал, чтобы я не забыл.

Оксана. Поужинать? Он это сам сказал? Он хочет отмечать?

Даня. Да.

Оксана. Как странно…

Виктор (с облегчением). Да? А… Ну и слава богу!..

Ира (из кухни). А кто кофе-то хотел? Оксана, вам, да?

Оксана. Ты с ней справилась?

Ира. Ну да, тут всё просто.

Оксана и Даня быстро идут на кухню. Виктор остаётся.

Даня. Покажи.

Оксана. Сначала мне!

Виктор берёт стакан, из которого пил, видит, что он пуст, ставит и уходит из квартиры.

На кухне. Ира показывает, как наливать воду в кофемашину.

Даня. Действительно просто!

Ира. Оксана, вам какую чашку: маленькую, большую?

Оксана. Не сейчас. От кофе кожа приобретает нездоровый оттенок. Тебе тоже не надо пить.

Оксана рассматривает Ирино лицо.

Ира. А я и не пью.

Оксана (с сомнением). Да? Покажись моему косметологу. Он зо-ло-той, умничка. Завтра он ко мне придёт, я скажу, чтобы он к тебе поднялся.

Ира. Нет. Спасибо, точно нет. Дань, я к детям. Они же одетые сидят. Мокрые уж, наверное. Мы спускаемся в машину и ждём тебя там.

Даня. Не надо меня ждать! Я тоже иду.

Оксана. Идите все, конечно. Идите, бросайте одинокую женщину.

Ира и Даня переглядываются.

Оксана. Чего уставились? Нет, правда, действительно идите! Я что-то устала. Мало спала.

Все выходят с кухни, идут к выходу. Вдруг Даня резко останавливается, подходит к Оксане.

Даня. Мам! Поехали! Поехали с нами за город. Хватит! Ты из этой квартиры вообще не выходишь.

Оксана. Неправда!

Даня. Правда! Сидишь тут… Бродишь одна, как тень. Спишь сутками… (Берёт с пола бутылку.) Это что? Шампанское? И кто его пил?

Оксана. Отец.

Даня. Неправда! Папа шампанское не пьёт. Одевайся и поехали!

Оксана. Нет-нет, не хочу, я полежу, у меня голова.

Даня. Мама! (Ирине, которая ждёт в дверях.) Так, Ир, иди за детьми! Мы сейчас! Дай нам поговорить!

Ира выходит. Даня берёт Оксану за локоть.

Оксана. Даня, не трогай меня! Я взрослая женщина! Я сама знаю, что я хочу делать и как я хочу! Мне нормально… (Вырывается.)

Даня. Нет, мам! Это категорически ненормально!

Хватает Оксану за руку.

Оксана (вырывается). Почему? Почему? Тут всё есть. Не трогай меня… Не надо меня трогать!

Даня. Мам, так дальше нельзя…

Оксана (через паузу). Ладно… хорошо… Я сейчас переоденусь.

Оксана уходит в спальню. Даня выбрасывает бутылку из-под шампанского. Ищет и находит бокал, тарелку с засохшей едой. Выбрасывает объедки. Собирает с дивана журналы.

Даня. Мам… Мама? (Заглядывает в дверь спальни.) Ты что – уснула? Мам, ты спишь? Мам…

Даня закрывает дверь, выходит из квартиры, вызывает лифт, довольно долго ждёт, пока лифт поднимется снизу. Лифт открывается. Внутри – Виктор.

Даня. Дядь Вить?

Виктор. Даниил?

Даня. Вы что-то забыли?

Виктор. Нет-нет… я… Ты торопишься? Я, собственно, с тобой поговорить хотел.

Даня. Со мной?

Виктор (как будто торопится). С тобой, с тобой. Данечка… Гм… Собственно, нечего тут долго тянуть. Дело простое. Твоего папу могут… А точнее… совершенно точно арестуют. В понедельник. Прямо с утра. Утром будет выемка документов. И лучше, чтобы его там не было. И тут тоже. Понимаешь? Ты же умный парень. Посмотри на меня. Что ты так на меня смотришь? Я что-то непонятно говорю? Ну? Что молчишь?

Даня. Как это – арестуют? Папу? (Делает шаг назад.) А вас?

Виктор. А меня – нет. Дело ведут по началу бизнеса. Зацепились за прошлое. Там везде только его подпись.

Даня. Я, простите, совершенно не понимаю, о чем вы говорите, я совсем не знаю, что там у вас было… В начале бизнеса. Но… вы простите, где бы ни стояла его подпись… Если это было больше двадцати лет назад… Есть же закон… Это уже не имеет уголовного преследования. Совершенно точно вам говорю. Есть понятие срока давности.

Виктор (усмехается). Грамотными стали все… Но тут другое дело: двадцать лет с момента начала совершения преступления. А отсчёт, чтоб тебе было известно, ведётся не с момента совершения, а с момента окончания. Если кто-то кого-то зарезал – это быстро; начало – оно же конец. А когда речь идёт о бумагах, то бывает, что от начала до конца проходит несколько лет. И последствия этого преступления… скажем так, наносили ущерб компании вплоть до слияния. А это было всего 4 года назад. Так понятно?

До Дани доходит информация, он медленно осмысливает услышанное.

Даня. Какое… какое преступление? Вы о чем, дядь Вить? Вы что вообще говорите?

Виктор. Преступление. Экономическое. Отмывание бюджетных денег называется. Подробности ты скоро узнаешь. Сейчас ни времени нет, ни желания. Не хочу. Ещё надоест всё это объяснять. Я тороплюсь. Так. Слушай меня, Даниил: папа вернётся, и ты должен убедить его уехать. Повторяю: выемка документов с утра: он об этом знает, его предупредили. Но он будет думать, что выкрутится. Не выкрутится. Это невозможно. Всё уже решено. Он должен уехать – понял? Это единственный выход. Сегодня суббота. У него есть сегодня весь день и завтра. Этого больше чем достаточно. Он знает, мы уже говорили. Но нужны и другие голоса. Он к тебе прислушается… Я надеюсь.

Уже на середине фразы Виктор вызывает лифт, заходит и договаривает, удерживая дверь, которая всё время открывается-закрывается.

Даня. А вы… Вы тоже уезжаете?

Виктор. Не говори глупости. При чём тут я? Я, кажется, внятно всё сказал? Дело не просто серьёзное, а серьёзней не бывает! Счастливо!

Даня (машинально). И вам…

Даня резко выкидывает руку, и двери не закрываются.

Даня. Подождите! Минуточку! А почему уезжать? У папы связи, он же может всё решить.

Виктор. Какие связи? Какие связи, которых я не знаю? Кто? А главное, где?

Даня. Я, я… я не уверен. Но вот этот генерал, с которым он на охоту…

Виктор. На охоту, в баню, на рыбалку – это на здоровье, куда угодно! Но вопросов твой отец не решает уже давно. Может, тебе и неприятно это слышать, зато полезно. Запомни. Отец не сможет решить этот вопрос. Вопросы решаю я. Уже много лет – я! Понятно выражаюсь? Мне пора. Теряем время.

Двери закрываются, но Даня опять встревает.

Виктор. Что ещё?

Даня. А вы… Ради бога, извините, я пока не понимаю, как ко всему относиться. Поэтому медленно соображаю. А вы… почему тогда вы не решите этот вопрос? Если вы их решаете?

Виктор (несколько раз собирается ответить). Я не могу.

Даня. Не можете? Почему?

Виктор. Потому что… Так надо.

Двери закрываются. Лифт уезжает. Даня возвращается в квартиру, идёт на кухню.

Входит Олег. Чуть медленнее, чем обычно, проделывает все самые обычные действия: вешает плащ, разувается. Даня выходит из кухни и видит Олега.

Олег. А, сын…

Пожимают друг другу руки. Олег первым делом находит пульт от телевизора, включает. Снимает галстук, снимает пиджак. Идёт в ванную. Закрывает за собой дверь. Слышен звук воды. Выходит. Идёт к спальне. Заглядывает и снова закрывает дверь.

Олег (кивая в сторону спальни). Мать вставала сегодня? Сколько у нас сейчас? Одиннадцать? Спит… Ты не знаешь, что пьют, если голова вот тут болит? (Показывает.) И горло ещё?

Олег садится на диван.

Даня. Я не знаю. Ира знает. А как у тебя вообще дела?

Олег. Нормально… нормально. Сядь, поговорим. Ты не торопишься?

Даня. Черт, меня же Ира и мальчики ждут. Уже давно.

Олег. Ничего. Садись.

Даня опускается на диван. Олег добавляет громкость на телевизоре.

Телевизор. …какие последствия ожидают мировую общественность в связи с принятием этого решения? Покажет время. Но уже сегодня биржа отреагировала сильнейшим падением индекса. Российские компании на этом фоне показали себя…

Олег переключает.

…львы являются одними из четырёх представителей рода пантер. Львы – сильные животные, однако они менее выносливы, чем, например, гиены: у последних сердце составляет один процент от всей массы тела, в то время как у львов от сорока пяти сотых процента. Таким образом, львы могут быстро бегать только на короткие дистанции и во время атаки должны быть близко к своей добыче.

Олег слушает как под гипнозом и не сразу понимает, что у него звонит телефон. Убирает громкость телевизора.

Олег. Да. Это я. (Очень, очень долго что-то слушает.) Понял… Когда это надо? У неё есть все документы? Ясно… Ещё раз скажи фамилию. Чётко! Говори в трубку! Семинчук? Всё понял.

Олег нажимает отбой, тут же набирает другой номер.

Олег. Андрей Владимирович? Олег Сомов. Прости, что в субботу. Да-да… Слушай, у тебя в диагностическом центре делают какое-то обследование на томографию. Говорят, очередь, и мне… Да, да, правильно, верно. Если сможешь, буду признателен. Спасибо. Запиши фамилию. Се-мин-чук. «С»! «Се»! Как? Да «чук», «чук», да. Правильно. Спасибо. Отдыхай, Катюше привет.

Олег кладёт телефон. Долго молчит.

Даня. Пап…

Олег. Подожди. Что я хотел сказать… Как мальчики?

Даня. Пап…

Олег. Мне правда интересно. Мне очень хочется знать.

Даня. Мальчики хорошо.

Олег. А подробнее?

Даня. Вчера мерили собаку сантиметром. Она их покусала. Вот такие новости.

Олег. А что у тебя? Ты рассказывай, я слушаю.

Даня. Это неважно, да и неинтересно.

Олег. Интересно. Правда интересно. Очень.

Даня. Я открываю филиал.

Олег (делает удивлённое лицо). Филиал? Все так хорошо? Что за филиал? Сколько человек? Где?

Даня. Четыре.

Олег. Четыре филиала?

Даня. Человека.

Олег. Не понял? Четыре человека – это филиал?

Даня. Пап…

Олег. Прости, я хотел сказать. Очень интересно, да. Расскажи…

Даня. Филиал. Четыре сотрудника. В Уфе. Столица Удмуртии… Пап, я… Приходил дядя Витя.

Олег. Что?!!

Олег встаёт. Даня тоже встаёт.

Даня. Он всё сказал.

Олег. Что он сказал? Где он? Когда он был? Что – всё?

Даня. Да вот… перед тобой… только ушёл. Странно, что вы не встретились внизу.

Олег. Он сюда приходил? Сам? Сюда? Нет, я хочу знать, что это значит «всё сказал»? Прямо здесь был?

Даня. Ну да. Он сказал, что… тебя могут… это неправда?

Олег включает звук телевизора. Садится.

Телевизор. Львы подкрадываются к стаду копытных, пока расстояние не уменьшится до тридцати метров или меньше. Затем происходит быстрая и мощная атака. Хищники пытаются поймать свою жертву быстрым прыжком. Животное, как правило, погибает от странгуляции или удушья…

Олег. Правда.

Входная дверь открывается. Заглядывает раздражённая Ира.

Ира. Если ты сейчас же… (Видит Олега.) Ой, здрасьте, Олег Петрович, не заметила. (Дане.) Если ты…

Даня (резко перебивает). Ира, иди, ради всего святого. Я не поеду! Прости! Без меня. Всё, езжайте, без меня. Тут очень серьёзное дело. Очень! Ясно?

Ира. Ясно.

Ира захлопывает дверь.

Олег. Не надо так с женой разговаривать при посторонних.

Даня. Ты уедешь?

Олег. Куда?

Даня. Не знаю, из страны. Он говорил, что это выход, причём единственный.

Олег. Скотина… придушил бы… Если он сюда ещё раз… Пусть он едет из города, из страны. Пусть он со своими проверками хоть в Африку бежит. Я всё решу. Я пока ещё что-то в этом городе решаю.

Даня (заметно повеселев). Я так же ему сказал! То есть… Он всё врёт? Ты вне опасности? Я просто уточняю. Какой план?

Олег. План… План мне не нужен. Какой ещё к черту план! Не надо тут ничего драматизировать! Ничего не будет. И не через такое проходили. Кипиш только подымают. Кого они хотят напугать? Кого решили развести? Успокойся.

Даня. Ну, я рад, что ты так настроен. А то я уж было подумал, что… Неважно. А что случилось?

Олег. Можно не сейчас? Я устал. И голова болит. Знаешь, есть такой порошок в пакетиках? Мне мама его в воде разводит.

Даня. От простуды, что ли? Где-то на кухне. Поискать?

Олег. Поищи, если не трудно. Сил нет, в башке взрывается что-то.

Даня уходит на кухню.

Входит водитель Володя. Он вносит пакеты с продуктами, упакованные химчисткой костюмы Олега. Привычно вешает костюмы.

Водитель Володя. Олег Петрович, я продукты привёз, из химчистки всё забрал. Костюмы тут повесил.

Олег не отвечает. Водитель заносит пакеты на кухню, они здороваются с Даней, водитель выходит с кухни.

Водитель Володя. Олег Петрович, что-то ещё?

Олег. Пока нет. Но никуда не уезжай. Посиди в машине. Может, надо будет съездить, не знаю ещё. Жди. Я позвоню.

Водитель выходит из квартиры.

Даня возвращается из кухни.

Даня. Пап, не знаю я, где лекарство, не нашёл. Мама встанет, даст тебе. Я пойду. Раз Ира с детьми уехала, я пойду поработаю.

Олег. Можешь посидеть.

Даня. Не хочу тебе мешать.

Олег. Я никогда не говорил, что ты мне мешаешь.

Даня сомневается, но все же садится рядом с Олегом. Олег переключает каналы, на десятом канале это уже раздражает, так как нигде он не задерживается больше чем на три слова. У Олега звонит мобильный.

Олег. Да… А сейчас сколько? Да, в двенадцать нормально. Нет, прямо сюда. Знаете, где я живу? Ну вот и давайте, прямо здесь и поговорим. (Кладёт трубку, объясняет Дане.) Это юрист. Но не наш. Наш, думаю, замешан в этой истории по самое… А этот – другой. Мне его дали те, кто в этом ой как понимает. Сказали – просто волшебник, а не юрист. Толковый в смысле. Лучший.

Даня. А кто дал? Кто помогает?

Олег. Ты всё равно не знаешь. Все помогают. (Усмехается.) И никто не помогает. Так интересно! Сразу все проявились. Кто чего стоит.

Даня. А этот твой генерал?

Олег. Не говори, чего не знаешь! Ну вот при чём тут он? А? При чём?

Даня. Я думал, он твой друг, вроде бы. Ну, я не знаю.

Олег. Друг… таких друзей… Сказал, что не в его компетенции вопрос, он ничего не обещает. Жду от него звонка.

Даня. А как же ты собираешься решить вопрос?

Олег. Решаю, ты же видишь!

Олег довольно раздражённо заходит на кухню, роется в пакетах, достаёт торт. Обычный. Ищет нож. Потом замирает, бросает всё как есть, возвращается. Ищет телефон.

Олег (набирает номер). Алло! Моя фамилия Сомов. Мы только что с вами говорили. Знаете, вы, прежде чем приезжать, встретьтесь с одним человеком… Марина Александровна зовут. Это мой бухгалтер, очень грамотный специалист. Мне кажется, вам полезно будет поговорить. Да? Ну, видите, я что-то ещё понимаю, оказывается. Вас свяжет мой помощник Константин. Он вам позвонит. Что? Можно и не к двенадцати – к часу, к двум. Сколько надо, столько и говорите.

Набирает другой номер.

Костик, у тебя есть номер нашего нового юриста? Свяжи его с Мариной Александровной, пусть встретятся. Скажи Марине Александровне, что это я сказал. Я с ней потом сам поговорю. Как там всё у нас? Какие новости? (Какое-то время слушает.) Это потом расскажешь. Есть что-то ещё? Какой паспорт? Я обещал? Чьей дочери? А… понял. Да, это я обещал, действительно. Так, сбрось телефон, я позвоню. И напиши, как зовут.

Даня мается, слушая телефонные разговоры. Олег кладёт трубку. Даня протягивает ему телефон, показывает фото.

Даня. Это Олежек в садике, у него утренник был. Вот видишь? Это бескозырка, которую ты подарил, и сабля. Он с ними везде носится. Даже спит с саблей.

Олег листает фотографии.

Олег. Это я саблю подарил? Ну надо же!

Отвлекается на свой телефон, читает что-то, перезванивает.

Костик, твою мать, я просил написать, как зовут! Как я буду звонить человеку? Нет, ты не написал! Ты написал «Серг. Алекс». И что такое «Алекс»? Алексеевич? Александрович? Можно сразу нормально всё делать? Понял.

Нажимает отбой и набирает номер.

Сергей Алексеевич? Сомов Олег. Да, он самый. Видите как, заочно знакомы, оказывается. Надеюсь, не сильно вас побеспокоил? У меня к вам просьба… Дело не сильно сложное, нужно бы паспорт выдать одной девушке – дочке одного моего товарища, – она вам его сдала, а выдать должны через неделю. А ей в понедельник надо. Да-да, всё сдано, всё у вас. Ну, вот и мне кажется, что не сложно. Как это сделать? Сергей Алексеевич, вы меня простите, не будет наглостью, если я попрошу своего помощника позвонить и продиктовать? Ну и отлично. Спасибо вам. Спасибо.

Олег нажимает отбой. Переводит взгляд на телевизор.

Олег. Можешь на зарядку воткнуть?

Протягивает Дане телефон. Даня ищет зарядку, находит, ставит на зарядку.

Даня. Я хотел…

Олег поднимает палец, призывая к тишине, прибавляет звук телевизора.

Телевизор. Комиссия Книги рекордов Гиннесса поставила под сомнение рекорд скорости выпивания пива, установленный в начале уходящей недели пенсионером из Мексики. Комиссии стало известно, что шестидесятидвухлетний Пабло Моралес для своего рекорда использовал посуду с изменённой толщиной дна. Узнавший о решении комиссии, уличённый в мошенничестве рекордсмен ворвался с оружием в редакцию газеты, опубликовавшей обличительную статью. Ранив охранника, Моралес пытался взять в заложники главного редактора издания. Но раненый охранник смог обезоружить и задержать нападавшего. Жизнь охранника вне опасности. Больше никто не пострадал.

Даня переводит взгляд от экрана на Олега. Олег спит с пультом в руке, запрокинув голову назад. Даня тихо вытаскивает пульт из рук Олега, делает потише. Олег сразу просыпается.

Олег. Да… (Приходит в себя.) Так что дети? Спит с саблей, говоришь?

Даня. Пап… Скажи. Дядь Витя сказал, что выемка документов утром в понедельник. И тебе надо быть не здесь.

Олег (тихо). Имя… Не произноси его имя даже. Ничего не будет. Я не допущу.

Даня. А если…

Олег. Хочешь совершенно откровенный ответ? Я не знаю. Если всё арестуют, то… Но ещё можно что-то предпринять. Трудно, что суббота. Я многих не смог найти. Но какая тварь… ты подумай… ещё и наглость имел явиться сюда. С тобой говорил… матери тоже сказал?

Даня. Нет, с мамой он не говорил… Папа, я не понимаю… Зачем? Зачем он нас предупредил?

Олег. Сентиментальная тварь. Не знаю. Хочет, как её, карму очистить. Он же у нас в церковь ходит. На службы! Наверное, думает, что так, скотина, очистился. Но я не хочу про него больше говорить.

Даня. Ты не ожидал?

Олег (думает перед тем, как ответить). Самое интересное, что ожидал. Нет, не так. Я не ожидал. Нет. Такого не ждут. Но я… не удивлён. Да, правильно. Я не удивлён. Он такое воротил двадцать лет назад – никаких свечек не хватит. Который час? Я пойду. У меня встреча.

Даня. Я тоже пойду. А ты знаешь, пап. Ты бы не ходил никуда. Ты плохо выглядишь. Поспал бы. Ты же уснул под телевизор!

Олег. Я уснул? Правда? Да я знаешь… не спал ночь.

Даня. Из-за этого?

Олег. Нет. То есть да… Я ходил. Просто ходил, хотелось одному побыть. И знаешь, заблудился. Отвык пешком ходить, оказывается. Свернул, чтобы срезать, как помнил, а там дом. Такие охранники наглые… Потом по центру много гулял. Побеседовал с молодёжью. Угостил их в баре. А они, оказывается, как его… Ну, которые в гостиницах просят полотенца не стирать?

Даня. Экологи?

Олег. Да, точно. И они правда про это думают. Считали мне, сколько литров уходит, чтобы постирать одно полотенце. Совсем неглупые ребята. Только дети.

Даня. Пап? Ты о чем вообще?

Олег. Надо мать разбудить. Нельзя так долго спать. Знаешь, сын… есть такой момент. В случае чего… Это я несерьёзно, но в случае чего просто имей в виду, что все личные бумаги, документы там, кредиты, выплаты – это Костик всё знает, надо будет тебе с ним… Ну до этого не дойдёт. Но тем не менее. Самое главное, это, смотри, Оксана… мама, она очень несамостоятельная. Пропадёт. Я на неё сделал вклад, она про это не знает. Он в стороннем банке, чем кредиты, так что внутри банковского переброса не будет, но может получиться, что…

Даня (перебивает). Пап, ты ж говоришь, что не дойдёт? Давай ты пока не будешь мне это рассказывать? Меня не надо агитировать. Никого я не брошу. Но… ты меня пойми, я не хочу сейчас в это вникать.

Олег (вдруг взрывается, перебивает). Не хочешь? А почему, собственно, ты никогда ничего не хочешь? Я для тебя что-то не так делал? Ты получил не такое образование? Ты не учился где и как хотел? Не ездил по миру? Что не так? Ты мог уже лет пять как рулить всем. Я бы тебя над всем поставил…

Даня. И сейчас бы меня тоже ждала выемка документов?

Олег. Что ты мелешь? Что тоже? Что тоже? Я сказал уже, что ничего не будет! (Машет на сына рукой.) А-а-а! Ты всё равно в этом ничего не понимаешь!

Даня. Ты прав. Не понимаю. И не хочу. Мне неинтересно.

Олег. Неинтересно? Слово-то какое вспомнил! Это деньги! При чём тут «интересно»? Интересно в третьем классе в раздевалке подглядывать! А это бизнес! Деньги! Это обязано быть интересно.

Даня. Именно. В этом суть. Тебе неважно что, лишь бы деньги. А мне важно. И то, что я делаю, мне как раз нравится. Я кому-то нужен, что-то конкретное делаю, и это мне нравится.

Олег. Как могут нравиться филиалы на четыре человека в столице Удмуртии? А?

Даня. А это уж, прости, моё дело.

Олег встаёт, ищет кофту, надевает.

Олег. Морозит. Наверное, температура. А вечером ужин.

Даня. Я помню. Не хочешь отменить? Ну, по поводу всего… Вы же никогда не праздновали, на моей памяти. Я даже и не знал, что вы уже тридцать лет женаты.

Олег. Отмечать будем! И весело! Назло… Не отмечали раньше – а теперь будем! (Задумывается.) Разбуди маму и… расскажи ей… Да, расскажи ей ты. Так будет лучше.

Даня. Я не думаю, что так будет лучше. Но если хочешь – пожалуйста. Я ей скажу.

Олег. Да, пожалуйста. Но сначала разбуди её. Будет просить не будить, ругаться, умолять – буди! Нечего днём спать.

Даня идёт в спальню. Олег выходит на балкон. Закрывает окно, прикрывает за собой дверь, звонит. Почти сразу трубку берет любовница.

Любовница. Ты где? Можешь по пути купить мне йогурт? Знаешь, такой…

Олег. Я не приду, прости.

Любовница. Я так и знала.

Олег. Что ты так и знала? Я не знал, а ты знала?

Любовница. Но ты же утром сам позвонил и сам пообещал.

Олег. Поэтому и звоню. Не получается. Сейчас придёт этот юрист. У меня снова трудный день.

Любовница. Именно. И легче не станет. А если хоть пару часов отвлечёшься, то будет легче. Передвинь этого юриста и переключись!

Олег. Может, ты и права, но мне сейчас лучше не переключаться. Я сконцентрирован. И мне кажется, я простываю. Не сердись, пожалуйста. Хоть ты не сердись.

Любовница. Да ты что? Горло болит? А температуры нет? Тебе надо выпить что-то от простуды и для иммунитета. И воды побольше надо пить, жидкость выводит из организма всю заразу.

Олег. Заразу? (Усмехается.) Поздно выводить уже.

Любовница. Не понимаю тебя.

Олег. Я к тебе, может, ещё сегодня заеду. Хочу заехать. Или просто пройдёмся, прогуляемся. Постараюсь. Не знаю. Посмотрим.

Любовница. Ты мне сейчас можешь сказать, зайдёшь или нет? Заранее? Чтобы я не ждала.

Олег. Позвоню.

Любовница. Ты не позвонишь.

Олег. Малыш, я сказал, что позвоню, значит, позвоню.

Любовница. Хорошо. Олежа… всё обойдётся как-то… Я с тобой. Вот увидишь, в следующую пятницу уже можно будет просто вспоминать об этом как о чем-то, что уже прошло. Только для этого мы должны быть вместе. А лучше раньше, чем в пятницу.

Олег. Да, я тоже так думаю. Спасибо тебе. Всё, увидимся сегодня ещё. Постараюсь. Я позвоню. Совершенно точно.

Олег возвращается с балкона, ставит телефон на зарядку, потом делает телевизор погромче. Садится и засыпает.

Любовница набирает его. Какое-то время слушает длинные гудки. Олег не слышит.

Даня и Оксана выходят из спальни. Оксана выключает телевизор, слышит телефон. Не замечают спящего Олега.

Оксана. Данечка, а у тебя есть любовница?

Даня. Мама!

Оксана. Не хочешь, не говори. Я просто так спросила… Это ж теперь так принято. Хороший тон…

Даня. Мам, не надо…

Раздаётся звонок в дверь. Оксана удивлённо смотрит на Даню.

Даня. Это, наверное, к папе. Юрист.

Оксана. Юрист? В субботу? Домой?

Даня. Я тебе сейчас всё объясню. Ты бы переоделась… Да и папа твёрдо решил отмечать тридцатилетие.

Оксана. Да? Правильно, надо бы… переодеться.

Даня идёт открывать дверь, а Оксана в спальню. Даня открывает, на пороге Костик.

Костик. Олег Петрович дома?

Даня. Он… он сейчас будет.

Костик. А. Ясно. Я подожду.

Костик довольно бесцеремонно входит, как к себе домой.

Даня. Костик… Ой, прости, Константин… Ты же знаешь всё? Скажи мне. Всё серьёзно? Я не пойму.

Костик. Хочешь знать? Я тебе так скажу… (Многозначительно.) Если хочешь знать, то… мне бы недели хватило, чтобы его уничтожить. Если только вскроют отчёты.

Даня. Уничтожить?!

Костик. Абсолютно. Уголовный кодекс пока никто не отменял. И если он ставит подпись, то должен нести за неё ответственность, – ты не согласен? А если он ставит подпись несколько лет подряд, то тем более. Виктор Геннадьевич, конечно, в этом плане всегда был аккуратен, не придерёшься.

Даня. Не произноси это имя в нашем доме. Отец запретил.

Костик (пожимает плечами). Называй не называй – суть не изменится. Я думаю, Олег Петрович что-то придумает, как всегда. Он говорил, что будет с кем-то встречаться, говорить. Но ситуация паршивая, я тебе скажу. Не слышал, он уже встретился, с кем хотел?

Даня. Не слышал. Ты прости, я пойду, мне надо маме кое-что сказать. Сейчас придут юрист и Марина Александровна.

Костик (перебивает). Да, я знаю, это я их собрал. Я открою дверь, не беспокойся.

Даня идёт к Оксане. В дверь звонят. Входят Марина Александровна и юрист. Костик подаёт руку юристу.

Костик. Константин, мы с вами говорили по телефону. Здрасьте, Марина Александровна!

Юрист. Андрей Юрьевич.

Костик. Олег Петрович сейчас будет, проходите пока. Если вы не против, я до его прихода посмотрел бы пока документы.

Марина Александровна. Костик, вы много на себя берете. Я вам давно это хотела сказать. Все документы вы посмотрите не раньше, чем Олег Петрович захочет, чтобы вы их посмотрели. А пока мы можем помолчать?

Костик. Вы правы. Марина Александровна, чаю? С молоком?

Марина Александровна. Воды.

Костик. А вы?

Юрист. То же, если можно. Спасибо.

Костик идёт на кухню. Наливает воды, ставит на поднос и идёт обратно. Все разбирают стаканы. Молчат. Из спальни выходят переодевшаяся в очень-очень вечернее платье Оксана и Даня. Костик сразу вскакивает.

Костик. Добрый день, Оксана Григорьевна. Какая вы… нарядная.

Оксана. Добрый (кивает юристу, тот отвечает). Здрасьте, Марина Александровна. Вам уже сделали чай или кофе?

Марина Александровна. Обо мне позаботились.

Оксана. Прекрасно-прекрасно… Как ваше давление? Олег говорил, вы брали отпуск? Это хорошо, что вы здесь.

Марина Александровна. В действительности, если я о чем-то жалею, так это о том, что взяла отпуск.

Звонит телефон Олега. Олег резко встаёт и идёт к телефону. Все вздрагивают.

Оксана. О, господи! Олег…

Олег сразу поднимает телефон, показывает жестом, чтобы все молчали. Все замолкают. В результате юрист так и не успевает поздороваться.

Олег. О! Ждал-ждал. Конечно. Ну что? М… да… понял… м… мм… Это всё? Что ж… Значит, так.

Олег нажимает отбой, обводит всех взглядом, останавливается на Дане.

Олег. Вот и генерал… Вот и поговорили. Войска, что называется, отступают… А как кричали «ура!..» (Переводит взгляд на юриста.) Можем поговорить? Вы… простите я… забыл, как вас…

Юрист (подсказывает). Андрей Юрьевич.

Олег. В кабинет.

Юрист встаёт, идёт вслед за Олегом.

Оксана. В кабинете пыльно, там обои меняют.

Олег. Не понял?

Оксана. Я тебе говорила. Ещё неделю, и закончат.

Олег оглядывается, все смотрят на него. Он идёт на кухню.

Олег. Тогда сюда. (Марине Александровне.) Марина, подождите, мы немножко пошепчемся… (Берёт телефон, набирает номер и говорит в трубку.) Володя, поднимись!

Олег и юрист идут на кухню. Тихо там переговариваются, листают бумаги.

Марина Александровна сидит на стуле с прямой спиной.

Оксана выходит на балкон, закуривает, достаёт из потайного места на балконе бутылку, стакан, наливает. Видит, что бутылка почти пуста. Выливает остатки.

Даня садится на стул и просто молчит.

Костик прохаживается по комнате.

Входит водитель Володя. Проходит, останавливается в дверях кухни. Стоит так, пока Олег не обращает внимание.

Олег. А, Володя! Подойди. (Приглушённо.) Доедешь сейчас до бульвара, на квартиру… Ну, ты понял. Там надо что-то купить. Йогурты какие-то. Позвони ей. Она скажет. Купи и завези. Дверь за собой прикрой.

Водитель. Простите, Олег Петрович, а можно вас спросить?

Олег. Очень коротко. Я занят.

Водитель. Олег Петрович, мне надо с вами поговорить. У меня есть вопрос, серьёзный…

Олег. Потом. Всё потом, понял? Позже задашь свой вопрос. Подойдите позже.

Водитель. Простите, конечно. (Делает уже пару шагов.) А во сколько? Я просто чтобы уточнить. Мне очень надо.

Олег. Я сказал, позже. Я не могу сказать точнее. Всё, Володя, иди, у меня важный разговор.

Водитель выходит. Закрывает дверь на кухню.

Олег и юрист вполголоса переговариваются. В основном говорит юрист, Олег изредка что-то спрашивает. Юрист показывает какие-то пункты в бумагах. Долетают только отдельные слова.

Олег (громко). Марина Александровна! Можете к нам присоединиться?

Марина Александровна встаёт и тоже переходит на кухню. Олег поднимается ей навстречу и отходит с ней.

Олег. Что вы о нем думаете?

Марина Александровна. Он очень хорошо владеет темой.

Олег. Мне тоже кажется, что он соображает. Так вы думаете, ему можно доверять?

Марина Александровна. Я думаю, он хороший юрист. Вот то, что я думаю. Доверять ему или нет – это уже вы. Только вы.

Олег. Хорошо. Я вас понял. Пойдёмте.

Вдвоём они подходят к юристу, говорят уже втроём. Какие-то отдельные слова звучат разборчиво. Олег периодически кашляет.

Олег (вдруг чуть громче, возмущённо). …да, подпись моя, но вы же сами говорите, что доверенность генеральная, я понятия не имею, что по ней могло…

В комнате Костик пытается прислушиваться к разговору на кухне. Даня выходит к Оксане на балкон.

Даня. Ты не против? Я тоже тут постою.

Оксана. Сынок, ты что-то лепетал про какой-то арест… Ты так быстро говорил… Я спросонья не поняла. Это серьёзно?

Даня. Судя по всему, очень!

Оксана. А почему он тогда тебя послал, почему сам не сказал? Нет, что-то тут не так… Я не верю.

Даня. Версии?

Оксана. Нет у меня версий… Я вчера кино смотрела. Там три раза сказали «он одел». Понимаешь? «Одел» вместо «надел», надо говорить «он надел», а они говорят «он одел». Три раза в кино. И я лежу и думаю: «…а ведь я учитель русского языка и литературы!» А как, интересно, теперь говорят мои ученики? Те, кого я учила?

Даня. Не понимаю, почему тебя это сейчас так беспокоит? Это в данный момент так неважно!

Оксана. Нет, это важно! Это крайне важно! От этого все беды! Уж поверь.

Даня. Мам, ты б не пила так. Хотя бы днём.

Оксана. Ах, так я и знала! Как у тебя всё просто! А это совершенно ни при чём тут! Я говорю об очень важных вещах.

Даня. Ну хорошо, объясни мне, с чего ради это так важно? Именно сейчас.

Оксана. Потому что… Это важно всегда… Сначала неправильно сказал, написал, подумал. Вот – получается неправильная жизнь… Потому что всё неправильно.

Даня смотрит на Оксану, потом приобнимает её за плечо, забирает стакан.

Оксана. …всё неправильно, понимаешь? Зачем он так?

Марина Александровна на кухне говорит по телефону.

Марина Александровна. …я вам уже во второй раз повторяю, что у нас нет доступа в данный момент… именно. Наконец, мы говорим об одном и том же. Распечатайте все копии. Прямо сейчас. Я сегодня же посмотрю.

Олег выходит из кухни с бумагами в руках.

Олег (громко). Костик! Вам что-нибудь говорит вот этот договор?

Костик подходит, смотрит.

Костик. Это по закупкам за третий квартал.

Олег. Я читать и без вас умею. Кто вёл этот договор?

Костик. Могу узнать.

Олег. Да, узнай.

Олег кашляет. Оксана поворачивает голову на кашель. Слышит даже на балконе. Сразу идёт на кухню. Даня идёт за ней. Оксана заходит на кухню, отодвигает выдвижной ящик, достаёт лекарство. Быстро разводит его в стакане, подходит к Олегу.

Оксана. Ты кашляешь. Выпей. Я так и думала, что ты не долечился тогда. И раздетый выскакивал вчера на балкон весь день говорить по телефону… Как будто нельзя было говорить в комнате. (Целует в лоб.) Температура. Небольшая, но есть.

Олег. Спасибо. Голова с утра не на месте.

Олег сразу выпивает лекарство. Оксана отходит. Костик говорит что-то тихо Олегу, довольно быстро выходит. Закрывает дверь. Оксана медленно идёт к балкону.

Марина Александровна (в телефон). Счета компании уже заблокированы. Со вчерашнего вечера. Этого никто не заметил, так как распоряжение о блокировке поступило за минуту до конца рабочего дня. К тому же я в отпуске. Кто-то всё продумал.

Оксана резко разворачивается и громко говорит от балконной двери.

Оксана. Олег! Мне надо с тобой поговорить.

Олег. Это может подождать?

Оксана. Я достаточно жду.

Олег. Я, кажется, сказал, что не могу.

Оксана. Олег! Три минуты.

Олег колеблется, но соглашается. Подходит к Оксане.

Оксана. Что происходит? Даня мне сказал какую-то несусветную чушь. Что тебя могут арестовать. И ты, может, уедешь. Так вот, я хочу тебе сообщить, что не верю ни слову.

Олег. Во-первых, я никуда не еду. Во-вторых, потом поговорим. Иди, займись чем-нибудь. Пожалуйста!

Оксана. Как ты со мной разговариваешь?

Олег. Я сказал – потом. Пожалуйста!

Оксана. Нет, сейчас! Я должна понимать, что происходит в моем доме!

Олег. Я сам пока не понимаю! Ты довольна? Всё. Час мне никто не мешает. Это ясно? Всё может оказаться очень серьёзно. Виктор, он… (Как будто решается, потом берет её за локоть и отводит максимально далеко от всех.) Ты вообще в курсе, что Виктор хотел всё грохнуть в слияние с москвичами? Всё? Дочерние, в области, завод – всё! И он отказался выкупать у меня долю по рыночной цене? И теперь решил просто получить всё? Он перешагнул через меня… Теперь всё очень серьёзно.

Оксана (смотрит долго в сторону). Зачем ты врёшь…

Олег. Не понял.

Оксана. Ты никогда мне ничего не рассказывал. И со всем своим бизнесом… У тебя всегда там что-то. Всегда! Ты как-то там выкрутишься. Это ты всё врёшь, чтобы наконец, меня бросить! И уехать! Мне Даня сказал, что ты, может быть, уедешь! И я знаю, что ты опять у неё был! Мне всё равно! Но я не могу, когда мне врут! Не могу! Понимаешь?

Олег. Успокойся сейчас же и говори тише. Врёшь, не врёшь – это сейчас мелочи. Я повторяю, всё серьёзнее, чем ты можешь представить.

Оксана. Я так и знала! Всё вранье. Каждое слово. Какой бизнес? Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты поругался с Витей и теперь уезжаешь? Да хочешь знать, Витя сегодня был здесь! Он не очень походил на человека, который, как итальянская мафия, сейчас палец отрежет или ухо. Ждал тебя, чтобы поговорить. Если бы вы поссорились, он бы себя так не вёл. Он волновался, что дозвониться до тебя не может, переживал…

Олег (перебивает в последней попытке объяснить). Мы не «поссорились»! Он бизнес отнимает! Меня сливает! Ему мало без денег оставить, он хочет, чтобы меня не было. Здесь… тут не было.

Оксана. За кого ты меня принимаешь? Совсем за дуру? Поссорились, не поссорились, мне всё равно. Ты всегда всё решал как-то! Так вот! Хватит с меня. Хочешь – иди, куда угодно! Но говори со мной, как с нормальным человеком. Можно прямо сказать, что ты просто решил, как говорится, начать новую жизнь?

Олег. Дура (машет рукой). Как удобно быть дурой!

Раздаётся звонок. Олег сам открывает дверь. Это друг Миша. Миша в куртке, которую сразу по-хозяйски снимает, подходит к Олегу, хлопает по спине.

Миша. Олега, старина, я сразу к тебе! Видишь, даже волосы не досушил! Мокрые ещё, видишь?

Олег. Чего?

Миша. В фитнес-центре с Витей плавали, он мне вкратце обрисовал, сказал, что ты упрёшься и не поедешь. Я, видишь, бегом! Надо сразу. Надо быстро. Чем помочь?

Олег. Иди, Миш, домой! Посуши волосы, посмотри телевизор.

Миша. Ты что, обиделся?

Олег. Обиделся? Ты плаваешь по бассейну, этим своим баттерфляем, на что ж тут обижаться?

Миша (сразу перебивает). Не, я брассом. Брассом дыхание ровно получается держать, а это важно. В нашем возрасте это важно. И сердце. Главное уже не скорость, а сколько проплывёшь. Баттерфляй в прошлом. Возраст, брат!

Олег. Прекрасно! Плаваешь брассом с ровным дыханием и, не сбивая ровного дыхания, прямо там треплешься с Витей? «Вкратце обрисовал» – про меня, что ли? Нет, друг Миша, иди домой. Суши волосы феном. А эта скотина там ещё плавает?

Миша. Ты меня обидеть хочешь? А я не обижаюсь! Видишь? Я с пониманием отношусь к твоему состоянию! Оно и не может быть другим. Ты на взводе.

Олег хочет ответить, но просто разворачивается и уходит на кухню к юристу и Марине Александровне.

Олег (закрывая дверь, громко). Ещё минут тридцать буду занят. Это всех касается!

Миша (ничуть не смутившись, что перед носом закрыли дверь). Волнуется. Я бы тоже на его месте переживал.

Оксана не реагирует, потому что ищет в баре что-то конкретное. Наконец, находит, наливает себе стакан. Идёт на балкон и там пьёт.

Миша. А я погляжу, у вас тут у всех нервы того-с. Понимаю, понимаю. Сам бы… не дай бог, конечно. Кто у нас тут? Даня!

Даня. Здравствуйте, дядя Миша.

Костик (встаёт, подаёт руку). Добрый день, Михаил Алексеевич!

Миша. Так, молодые люди. Хорошо, что вы все здесь. Ситуация тяжёлая, надо поддерживать, это правильно.

Даня встаёт и идёт к выходу.

Даня. Вы меня простите, я пойду. У меня работа. До свидания, дядя Миша! Костя!

Костик. Счастливо.

Даня выходит. На звук хлопнувшей двери выглядывает Оксана.

Оксана. Даня ушёл?

Оксана идёт и наливает себе ещё.

Оксана. Миш, будешь что-нибудь? На дворе выходной.

Миша. Нет, я ж не пью, ты знаешь. Я теперь пью только один раз в неделю не больше двухсот граммов.

Оксана. Надеюсь, к такому неадекватному поведению есть медицинские предпосылки?

Миша. Чего?

Оксана. Неважно.

Миша. Нет, ты что-то спросила.

Оксана. Я спросила, почему ты пьёшь двести граммов в неделю?

Миша. Это очень интересный вопрос. Я понял, что надо себя ограничивать. Когда это сознательный акт, то это как испытание. Барьеры, которые ты ставишь самому себе и… (Миша замечает себя в зеркале, подходит, рассматривает небольшое пятно.) …смотри-ка, вот свинство, новая рубашка. И главное, этот соус. Я как его увидел, сразу подумал, что если им заляпаться, то не отстираешь. Вот, пожалуйста. Это Олегу посылается испытание, я тут в Индии в одном ашраме общался с одним человеком, так вот он буквально открыл мне глаза…

Звонок в дверь.

Миша. Открыть?

Миша открывает. Входит водитель Володя.

Оксана. Володя, купите мне йогурт. С персиками. И персиков тоже купите. Килограмм.

Водитель. Оксана, простите, а можно вас?

Оксана. Что такое?

Водитель. Мне надо обязательно поговорить с Олегом Петровичем и непременно сегодня.

Оксана. С ним сегодня всем надо поговорить. Говорите, я-то что…

Водитель. Вы попросите его, ну, уделить мне аудиенцию.

Оксана. Ох, идите уже, Володя. Поговорит он с вами, поговорит. Идите и хоть вы один займитесь делом!

Водитель уходит.

Из кухни выходят Олег, юрист и Марина Александровна. Олег выглядит подавленным.

Олег. А я сейчас если быстро в министерство позвоню? В Москву?

Марина Александровна. Олег Петрович, ну какое министерство – суббота!!!

Олег. Ах да… Выходные…

Юрист. Дайте мне знать о вашем решении. Я жду. Но в любом случае готовлю всё, правильно? Но что бы мы ни делали, вы должны хорошо понимать, что это меры по снижению наказания. Отрицать сам факт преступления в данном случае не является возможным. Вы это уже и сами видите. Если вас не будет физически в стране, то только это поможет вам избежать задержания. Мы, конечно, добьёмся, чтобы вас отпустили под залог, но… Собственно, я повторяюсь. Мы сделаем, что в наших силах. Но надо быть реалистами.

Олег. Да, да… Вы… постарайтесь. Я это сумею оценить.

Юрист. Мы всегда стараемся. Всего доброго. Жду вашего звонка.

Юрист первый выходит. Кивает всем остальным, покидает квартиру.

Марина Александровна. Олег Петрович, я не думала, что скажу это. Не думала, когда шла сюда. Но теперь… У меня есть некоторый опыт. И вы мне не чужой человек, вы же знаете, что я за вас… всегда. В общем, вы всё помните, всё знаете. Но тут… Именно потому, что я к вам так отношусь… Простите, но возможно, вам правда стоит уехать.

Олег (очень долго не отвечает). Вы так думаете?

Марина Александровна. Я так думаю.

Олег. Коротко и ясно. Спасибо!

Марина Александровна. И ещё. Можно?

Марина Александровна берет из рук Олега документы, листает и достаёт самый нижний.

Марина Александровна. Подпишите.

Олег. Что это?

Марина Александровна. Я ваш бухгалтер двадцать лет, я хочу, чтобы меня уволили вы. Я всё подготовила. Это за вчерашнее число. И это всё, чем я могу вас поддержать.

Олег. Не надо! Это неразумно! Он не посмеет вас выгнать!

Марина Александровна. Нет, конечно, нет. Перед отпуском он предлагал мне повышение по возвращении. Но он же предатель и, простите, подонок.

Олег подписывает. Неожиданно и довольно неловко обнимает Марину Александровну. Она тоже его приобнимает. Потом отходит к входной двери. Прощается со всеми.

Уходит.

Олег (громко). Костик! Костик!

Костик (моментально оказывается рядом). Да, Олег Петрович.

Олег. Что у нас с визами?

Костик. У вас? Могу проверить.

Олег. На всякий случай, да, проверь… глянь. Загранпаспорт у тебя?

Костик. Да, у меня. Сейчас проверю всё.

Олег. И ещё… (Ему не хочется говорить.) И ещё. Я думаю… сделайте мне подборку, что летит завтра от нас. Вечером. Лучше ночью.

Костик. За границу?

Олег. Конечно, за границу! Куда ещё?

Костик. Прямые рейсы? Я просто уточняю. Прямых-то всего ничего! Может быть, посмотреть через Москву?

Олег. Прямые, лучше прямые… Потом подготовь мне список по деньгам. Кому я должен, кто мне. Прямо подробно. Что, сколько, почему, даты, проценты. Это не к спеху. Но завтра. Хорошо знать такие вещи, в любом случае.

Костик. Конечно. У меня примерно такой список есть. Я сейчас тогда съезжу, это на другом компьютере.

Олег. Да. Да… Костик, а тебе сколько лет?

Костик. Двадцать девять.

Олег. Неужели меньше, чем моему сыну?

Костик. Да, на два года младше. Так я пойду?

Олег. Да-да.

Костик уходит.

Миша. Олег, тебе надо поторопиться. Время ещё есть, но оно идёт. Тик-так, тик-так. Движется! Тебе надо проверить паспорта, визы. И я готов дать тебе ключи от моего дома в Испании. Пару недель можешь спокойно там побыть. Я тебе сейчас всё объясню.

Олег. Черт, Мих, ты бы шёл! Домой!.. Хотя, у тебя дом в Испании! Бедный Миша! Все бедные! Дома-то у них далеко…

Миша. О-о-о… Правильно! Юмор нельзя терять. Юмор спасает. Но мне так понятно твоё состояние. Я могу понять, да… это, брат, трудная ситуёвина. Это… испытание, брат. Я когда узнал, у меня прямо сердце вот тут прихватило. Межрёберная невралгия. Я поэтому и плаваю, чтоб мышцу растягивать…

Олег (перебивает). Мих, иди, а то так, знаешь, врезать тебе хочется! Что ты тут изображаешь? А? Что за клоунаду развёл? Понятно ему моё состояние! Да ни хрена ты мне не сочувствуешь! Для тебя мой, как это сказать, неуспех – радость! Ну сознайся хоть раз!

Миша. Так ты без юмора? Обижаешь? Зачем? Не мне судить, конечно! Куда мне? Я птица не такого полёта, как ты! Что я могу? Витя говорит одно, ты – другое… А я просто хочу помочь, как могу… Чем могу… Ладно, я пойду. Как скажешь. Но ты звони, если что. Я рядом. Я всегда рядом… А Витя очень беспокоится за тебя, между прочим.

Олег. Ага! Плавает в бассейне и беспокоится. И ты переживаешь. Плаваешь брассом, следишь за дыханием и беспокоишься… Зато теперь я точно знаю, что никуда не поеду! Не доставлю такой радости! Ни тебе, ни кому-то типа тебя! Как представлю, что вы будете все меня… (Олега передёргивает.) Тьфу! Нет! Не дождётесь, хрен вам, а не меня обсуждать.

Миша. Я рядом всегда. Только позвони. Особенно когда беда.

Драматично надевает куртку и выходит.

Оксана. Так не поедешь?

Олег. А я с самого начала так и говорил. Разве нет? (Идёт на кухню.) Кто-нибудь нальёт мне в этом доме чаю или… борща?

Звонок в дверь. Олег разворачивается, идёт открывать.

Олег. Я его точно сейчас пришибу.

Олег открывает наотмашь дверь. Там Виктор.

Оксана томно проходит через комнату к бару, наливает стакан, идёт в спальню. Плотно закрывает за собой дверь.

Олег делает шаг в сторону, пропуская Виктора. Виктор проходит. Долго не разговаривают.

Виктор. Сядь, Олег. Надо поговорить. Момент критический. Я бы не пришёл иначе. Это ты знаешь. Я пытался с тобой поговорить, но тебе все кажется, что тебе это не надо… Ты устраняешься и, как маленький, отмахиваешься. Но всё! Дальше так нельзя! Невозможно! Олег, услышь! Ты должен уехать!

Олег. Ты… Ты… (Его почти трясёт, но он не сходит с места.) Вон! (Указывает рукой на дверь.)

Виктор. Не надо, Олег, оставь этот тон. Он сейчас не нужен. Понимаешь ты это или нет, но я тебя спасаю. Ты мне ещё спасибо скажешь. Стой!!! Я сейчас говорю. Потом ты скажешь. Я мог не предупреждать, мог сейчас не приходить, могу прямо сейчас встать и уйти. Но я пришёл. И говорю. Так имей терпение выслушать.

Олег. Уходи из моего дома. Я держу себя в руках, но мне это даётся с трудом… С большим…

Виктор. Это правильно. Контролируй себя. У нас тут не игра. Так вот, сейчас говорю я. Смотри. Есть бизнес. Большой бизнес. А когда-то был маленький. Так совпало, что, когда бизнес был маленький, нас там было двое. Ты был полезен. Я этого никогда не отрицал. В то время твои коммуникаторские способности были нужны, ты был полезен. Но время изменилось, а ты нет. Это банальные вещи, но это так. И это про тебя. Я развиваю бизнес, я работаю. А ты, Олег Петрович, динозавр. В твоём представлении деньги – это то, что из сейфа достают.

Олег. Я это слушать не собираюсь. Я сам знаю, нужен я этому бизнесу или нет. И я знаю, какие вопросы я решаю.

Виктор. Это какие? Какие вопросы ты решил за последний год? Можно узнать? Мы в области поменяли оборудование полностью.

Олег. Знаю.

Виктор. Это хорошо, что знаешь. Это хорошо. Можешь назвать поставщика? Ладно, поставщик – слишком серьёзная информация. Хотя бы производителя? А? Ну? А мы ведь почти год боролись с ними за право быть их представителями! Ничего не знаешь! Сколько у нас точек по стране? Какой оборот?

Олег. Мне это не нужно знать. Это детали. За это отвечаешь ты. И я тебе доверял всегда.

Виктор. Он мне доверял! Надо же! Куда б ты делся? Что я делаю, то и происходит. А ты? А за что у нас ты отвечаешь? А? Можешь внятно обрисовать круг твоих обязанностей? Да я видеть не могу, как ты сидишь на совете директоров и глазами так хлоп-хлоп и только лоб морщишь! А на лбу только и написано, что ни черта не понимаешь! И давно, Олег, давно ты ничего не понимаешь. Слияние готовилось два года, слияние нужно, но ты непроходимый динозавр! Вбил в свою башку, что меньшая цифра по проценту – это хуже, и всё! Нет, Олег. Я понял, что ты балласт. Что с тобой мы ничего не сделаем. Пока ты не мешал, я терпел. Но с меня довольно. Ты думаешь, я не прав? А я прав. Даже не я. Время право! Век поменялся! И кто не поменялся, должен покинуть борт. Я хочу развития, я ещё много чего хочу сделать! И я сделаю, понимаешь? А твоя жизнь, твоё развитие – они остановились. Так, как ты живёшь, жить нельзя. Совершенно точно! Паразитирование! Глупая жизнь, с глупыми радостями. Решать вопросы по кабакам и баням – вот твой уровень. Всё – это кончилось… Кончается.

Олег (вдруг очень спокойно). Что ты хочешь? Я сегодня ночь не спал… знаешь, гулял. Можно закончить это? Ты хотел сказать? Ты сказал. А теперь уходи.

Виктор. Мне надо, чтобы ты уехал. Иначе тебя арестуют. В восемь тридцать, за полчаса до открытия офиса, до прихода людей, он будет уже занят. Когда придут сотрудники, все они будут задержаны, потом их, конечно, отпустят, но не раньше, чем все документы окажутся у следствия. Офис находится под наблюдением, и проникнуть туда, вынести документы, уничтожить файлы уже невозможно. И это не кино, это не вечерние новости. Это, Олег, про тебя. И у тебя нет шанса. Это я тебе точно говорю. Шанса нет. Ни одного. Арестуют и совершенно точно. Я здесь, чтобы этого не допустить.

Олег (подходит к бару, наливает себе, не сразу продолжает). Каким образом?

Виктор. Ты должен уехать. За границу и завтра.

Олег. На Сардинию.

Виктор. Почему на Сардинию?

Олег. Мне там нравится. Там наших много. Есть с кем поговорить.

Виктор. Нет. Про Европу забудь. Уехать можно только в те страны, с которыми у нас нет договора об экстрадиции.

Олег. Почему? Я лучше на Сардинию.

Виктор. Ты не понимаешь, да? Ты же будешь объявлен в международный розыск.

Олег. Это почему?

Виктор. А как же! В понедельник, край во вторник будет запрос на твою фамилию, тут же узнают, что ты вылетел из страны, и всё. Это так и работает. Но если договора об экстрадиции нет, то тебя и не выдадут, не должны. Предлагаю Эквадор. Ты же любишь, когда жарко. В Кито. Лететь надо через нейтральный аэропорт. Ну, это мы решим, это несложно.

Олег. Я был в Кито.

Виктор. Тем более. Там первым делом надо пойти к властям, только сразу. Идёшь, просишь политического убежища.

Олег. Тогда лучше в Лондон. Англичане наших не выдают.

Виктор. Пока не выдают. Пока. Но там наших уже столько накопилось! Вдруг на тебе у них терпение закончится. Кто знает… Рисковать нельзя. Надо наверняка. А потом уже поздно думать и смотреть, где лучше. Эквадор в данный момент идеален. А пока я узнаю, какая там процедура, но думаю, это несложно…

Повисает пауза. Олег молча пьёт.

Виктор. Напрямую сюда тебе звонить, конечно, будет нельзя. Но как это организовать, мы придумаем, дело техники. За своих – сразу говорю – можешь вообще не волноваться. Даже не думай. Единственное, надо сразу какое-то содержание оговорить. Но это тоже позже.

Олег. Да, я…

Виктор. Хорошо, что ты согласился. А то я уже переживал. Думаю, что ж такое! Объясняю человеку, объясняю, а он не понимает, как всё серьёзно! Ну, теперь мы всё решим, я тебя не брошу, всё устрою. Мне надо быстро отъехать. Ты пока своим всё объяви. Пусть Костик тебе сделает билет на Кито. А остальное беру на себя. Я приеду, так… возможно поздно, но думаю, ты спать всё равно не будешь. В общем, жди меня.

Виктор встаёт и выразительно пожимает руку Олегу, быстрым, деловым шагом уходит. Выходит Оксана. Подходит к Олегу.

Оксана. Я слышала.

Олег. Вот так… Вот и еду.

Входит Даня.

Даня. Вы будете закрывать входную дверь? XXI век на дворе. Надо отдавать себе в этом отчёт.

Олег и Оксана молчат.

Даня. А мы станем отмечать круглую дату? Или это уже неактуально?

Олег. Какую?

Даня. П-а-а-п!..

Олег. Ах да!.. Конечно будем! 30 лет совместной жизни не кот наплакал! Враги рано торжествуют. Наш дух не сломить! Оксана, ну-ка подумай, что нам необходимо? Чего в доме не хватает для праздника? Я живо Володю отправлю в магазин.

Подходит к Дане, берёт его под локоть и ведёт на кухню.

Олег. Сынок… Я, кажется, тебе свой большой чемодан давал? Такой чёрный, блестящий, пластиковый. Я точно не помню.

Оксана наливает из бутылки и отпивает.

Конец I акта

Акт II

Квартира Олега. Поздний вечер того же дня. Оксана, Даня, Ира сидят за столом. Ужин закончен. Олег сидит на диване с бокалом. Ира и Даня о чём-то тихо переговариваются. Оксана сидит молча, вдруг громко опускает ладонь на стол.

Оксана. Ну всё! Отметили!

Даня. Спасибо.

Ира. Кто-нибудь чай будет? Я видела в холодильнике торт.

Оксана. Я буду чай.

Ира встаёт, идёт делать чай.

Ира (Олегу). Вы ещё что-нибудь будете?

Олег (выйдя из ступора). Нет-нет. Спасибо, Ирочка…

Оксана. Что-то опять не так? Ты ничего не ел.

Олег не отвечает.

Оксана. Это ж специально для тебя! Всё, что ты любишь.

Олег. Нет, не люблю.

Оксана. Любишь и не спорь.

Олег. Я не хочу.

Оксана. Хорошо. Прекрасно. А что ты хочешь?

Олег. Что-нибудь. Не знаю.

Оксана. Торт будешь? Который ты любишь.

Даня. Ты сделала торт?

Оксана. Я тебя умоляю, Даня! В магазине сделали!

Олег. Торт? Нет, не надо.

Оксана. Ты ничего не ел весь день. Поешь, пожалуйста.

Олег. Да, наверное, надо… А что-нибудь ещё есть?

Оксана. Что именно?

Олег. Не знаю.

Оксана. Можно поконкретнее? Что значит «не знаю»?

Олег. То и значит – не знаю. Ты раньше готовила, мне нравилось.

Оксана. Как трудно с тобой! Невыносимо.

Олег. Сосиски хочу.

Оксана. Какие сосиски? Нет у нас никаких сосисок, ты о чем вообще?

Олег. Ну нет и нет. Не надо мне ничего. Не хочу я сосиску, это я просто сказал.

Оксана. Хорошо, прекрасно!

Оксана встаёт, идёт в коридор, берет сапоги, начинает натягивать. Сапог не застёгивает до конца.

Даня. Ты куда? Мам…

Ира. Вот ваш чай.

Оксана (застёгивая сапог, который всё не застёгивается). Какой чай? Я не пью чай. От него цвет… от него лицо… всё портится.

Даня. Мам… ну что за сцены… Зачем ты идёшь?

Оксана. В магазин. За сосисками!

Даня. Мам… я тебя очень прошу… Перестань. Ничего такого не произошло. Сейчас Володю отправим, пусть съездит, если так надо.

Ира (параллельно, тихо). Дань, поставь чай вон туда.

Оксана. Отчего ж! Я пойду и куплю сосиску. Лишь бы мне не видеть это кислое, страдальческое лицо! Дома жить нельзя! Вечно что-то не так! Вечно нельзя ничего сделать – всё не так! Всё не так! Всё нас не устраивает, что ни делай! Старайся, не старайся – никто не оценит ничего. И это я ещё не готовлю! Перестала. А ты поготовь лет десять для человека, который даже не ставит тебя в известность, придёт он ночевать или нет. А если придёт, то придёт из кабака и есть ничего не будет. Знаешь, ты вот поготовь и повыливай борщ лет эдак десять подряд, и я на тебя посмотрю, будешь ли ты хоть близко потом к кастрюлям подходить. Но все должны ждать! Готовиться и надеяться! Так что человек хочет сосиску – значит, имеет право получить сосиску! И он её получит.

Олег со всей силы ударяет кулаком по столу.

Олег. А ну сядь!

Все замирают ровно в тех позах, в каких их застал удар.

Олег. Значится, так… Я это есть не буду. И это слушать тоже не собираюсь. Ясно?

Все молчат.

Олег. Я спросил: ясно?

Оксана. Ясно.

Олег. Хорошо. Садись.

Никто не двинулся.

Олег. У меня тост. Раз мы тут собрались, раз я собрал всех, чтобы отметить тридцатилетие совместной жизни, надо за это и выпить. И если кто-то намерен своими истериками доводить ситуацию, то я… я не дам. (Подходит к Оксане.) Дай я тебе налью. (Наливает.) Держи. Пей. Ты что, не хочешь отметить нашу совместную жизнь? А я очень хочу. И знаешь почему? А потому что вы будете жить дальше и всё у вас будет хорошо. Без меня будет даже лучше, правда, Оксан? А вы не стесняйтесь! Можете мне высказывать все претензии сегодня, давайте! Ещё есть время! Расскажите мне, расскажите мне всё: какой я ужасный, не тонкий, не ем дома! Надо же! И ждать меня надоело! Обрыдло! Знаешь, дорогая, меня никто давно не ждёт! Никто! И точно не ты. Я уезжаю. Кто-то заплакал? Не надо, не надо слез. Можно подумать, я не уезжал. Оксана, за тебя.

Олег касается бокала Оксаны, чокаясь в одностороннем порядке, выпивает залпом. Оксана смотрит в свой бокал, ставит его. Все молчат. Олег включает погромче телевизор, музыку. Некоторое время все слушают.

Даня. Мам, я забыл. Хотел попросить тебя о помощи. У Пети проблема с русским языком.

Ира. Какая такая проблема? У Пети? С русским языком?

Даня (многозначительно, глядя в глаза Ире). Да! У них какая-то новая программа… (Подмигивает Ире.) Учительница тоже новая. Всё непонятно объясняет.

Ира (неуверенно). Да…

Даня. Там совсем простые правила, но и я не смог объяснить. Мам, ты можешь помочь? Ты же всегда всё ловко могла объяснить, правда? Если тебе не сложно, конечно. Только надо сейчас, а то уже Олежкина няня скоро уходит и им обоим пора спать. Можешь?

Оксана. Я не… не уверена, то есть я, конечно, могу, если правило… Да запросто!

Даня. Вот и прекрасно! Ир, иди с мамой! Помоги там найти, что он проходит сейчас. Ладно? Пожалуйста.

Оксана и Ира неуверенно уходят.

Даня. Пап, что происходит? Так нельзя! Сегодня особенно!

Олег. Что происходит? Если ты ещё не понял, то происходит то, что… ровно сутки назад, вот ровно сутки, всё было нормально… а теперь что?

Даня. Ты на маму сорвался!

Олег. Меня сейчас доводить не надо. Не то состояние. Это надо понимать. Такие вещи надо чувствовать.

Даня. Пап, я понимаю, но ты бы…

Олег. Что ты понимаешь? Что ты можешь понять! А ну представь: собрал манатки, кинул детей, жену, работу – и в один момент, прямо сейчас, в Эквадор… Представил? Грубо, конечно. А я именно сейчас это и делаю. Мне же надо не с вами тут сидеть, а бегать и собирать трусы, носки, мыло… И не в отпуск… Представил?

Даня. Во-первых, у меня дети маленькие, а у тебя – я. Обо мне не надо беспокоиться. Во-вторых, мы всё придумаем. И я уверен… Вот уверен – это ненадолго.

Олег. Я не могу жить в Эквадоре, понимаешь? Что я там буду, бананы продавать? Орхидеи разводить? Почему я? Я не хочу! Понимаешь? Я не хочу туда! Я не хочу! Почему меня гонят куда-то?

Даня. Ты чего, пап? Никто не гонит. Ты же всё сам понимаешь. Если был бы хоть какой-то шанс, разве ты б сам не решил вопрос? И не остался? Но речь ведь, ты правильно сказал, не про отпуск. Это новый этап жизни. Я сейчас абсолютно серьёзно. Серьёзно… про жизнь… Про этап…

Олег. Бред. Ты сам не понимаешь, что говоришь! Здесь все связи – всё. Работа. Я столько лет всё выстраивал, с нуля. Да знаешь ли ты, что, когда мы только начинали с Витей (запинается) …отлаживал безопасность… А тут вы остаётесь… Кто вас прикроет? Кто поможет? Кто?..

Даня. Пап, ну и что, что мы остаёмся? Ты много мне помог? Если серьёзно. Тебе всё равно, чем я занимаюсь. Ты даже не знаешь, как у меня фирма называется. Ты помогаешь… другим… Да, это правда, ты помогаешь. Это хорошо, я не спорю, но… это так… как правильно сказать? Ты не пойми меня неверно. Это очень хорошо, но всё это так… Странно, что ты занимаешься паспортами, какими-то приёмами, диагностическим центром… Кто все эти люди? Кто они тебе? Зачем? А мы? Я? Я же до тебя дозвониться неделями не могу! А у тебя вся эта ерунда целыми днями!

Олег. Помогать людям – ерунда? Я даже обсуждать это не собираюсь!

Даня. Да я не про помощь! Не про помощь! Я про суету. Я про… Телевизор этот твой постоянный…

Даня находит пульт и выключает телевизор.

Олег. Телевизор? (Замолкает ненадолго.) Это точно! Так вообще жить дальше нельзя.

Даня. Я ж про это и говорю! Действительно нельзя. Что Эквадор – это просто смена всего. Встряска. Тебе же просто нужно встряхнуться и сосредоточиться. А эта суета…

Олег. Да-да, ты прав…

Какое-то время молчит. Пьёт чай Оксаны.

Звонок. Даня открывает дверь – это Костик.

Костик. Вот билеты. Регистрацию уже сделал. Везде бизнес-класс. Можно сорок килограммов багажа.

Олег. Расскажи всё Дане. Мне надо позвонить.

Костик несколько разочарован, но начинает передавать билеты и документы Дане. Олег выходит на балкон. Звонит любовнице.

Олег. Это я.

Любовница. Привет.

Олег. Привет. Знаешь, а мне всё же придётся уехать. Поэтому тут такая сейчас чехарда. У тебя как дела?

Любовница. Ничего.

Олег. А что это ты так разговариваешь?

Любовница. Ничего.

Олег. Ну ничего так ничего.

Олег кладёт трубку, некоторое время стоит на балконе, видит пустую бутылку, берёт её, раздражённо ставит и возвращается в квартиру.

Олег (Костику). Ты ещё здесь? Нельзя всё побыстрее решить? Что там говорить столько?

Костик. Олег Петрович, я уже всё объяснил, просто вот тут надо вашу подпись.

Олег. Так сразу б и сказал! Вечно ты мямлишь что-то! Где подписать? (Смотрит подслеповато.) Здесь же по-английски всё!

Костик. Но это просто страховка, вы такую всегда подписываете.

Олег. Я прошу об очень простых вещах, кажется. Так трудно подготовить перевод? Я не хочу подписывать что-то… сомнительное.

Костик. Ох, Олег Петрович, если бы вы всегда не любили подписывать сомнительное…

Олег. Что-о-о?!!

Даня. Дай я посмотрю… Пап, это реально просто страховка, вообще ничего больше. Серьёзно.

Олег. Да-а-а, Костик! Чувствуешь, что уже можно дерзить…

Олег не без раздражения подписывает. Костик собирает все документы в одну папку и отдаёт их Дане.

Костик. Ну, я тогда пойду?

Олег. Иди.

Костик. До свидания.

Олег. Иди-иди уже. Иди, всё на сегодня.

Костик уходит. Вдруг Олег подскакивает, выбегает на балкон. Смотрит вниз. Кричит.

Олег. Константин! А ну вернись!

Олег возвращается в комнату, открывает дверь. Пока ждёт возвращения Костика, объясняет Дане.

Олег. «Всё на сегодня»! Сказал «на сегодня», а я ж его не увижу! Забыл! Совсем забыл, что не увижу. Он же… он первый человек, с которым я… которого я уже не увижу. А я – прогнал!

Возвращается Костик.

Олег. Костик, я ж забыл тебе передать кое-что! Я ж хотел тебе спасибо сказать и забыл. Понимаешь? Так что… Вот уж не думал, что ты будешь первым человеком, с которым придётся вот так, серьёзно прощаться. А вот ведь… Прощания начались… Ну вот и всё… Я для этого тебя и позвал. Спасибо тебе за всё, ты парень толковый. И вообще молодец, а я… чуть было так тебя не отпустил. Сколько ты у меня? Лет пять?

Костик. Семь.

Олег. Семь? Неужели семь? Не ожидал. А как твоя девушка?

Костик. Какая девушка, Олег Петрович? Простите, не понимаю.

Олег. Ну как же, помнишь, ты говорил, что она… как же… как её… сейчас! Вспомнил! Рита! Ты как-то просил деньги вперёд, чтобы что-то там… не помню, она кажется руку сломала? Операция нужна была какая-то? Я помню, звонил куда-то.

Костик. Да, правда. Вы тогда очень помогли. Если б вы тогда не позвонили, то врача б нам не поменяли и ничего б не сделали. Только я с Кристиной, её Кристина звали, встречался пять лет назад. А потом у меня другая девушка появилась.

Олег. Рита, Кристина – и там, и там «р», похоже звучит. Значит, вот как… Что ж. Вот что, Костик… Столько всего, из головы вылетело совсем! А я ж… подожди-ка… я хотел и даже собирался… сейчас… Погоди!

Олег идёт к вешалке, ищет что-то во внутреннем кармане, потом достаёт конверт, читает надпись на конверте, вытаскивает деньги, конверт сминает, прячет обратно в карман. Деньги даёт Костику.

Олег. Я не очень-то знаю, как положено при прощании. Но тут вот… Будем считать, что это… премия. Даже по сумме, три годовых премии. И спасибо.

Костик. Я рад, очень рад. Олег Петрович, вы… Всегда буду рад, что с вами работал. И ещё. Хотел попросить вас. Можно я… можно с вами сфотографироваться? Даня? Можешь?

Даня берет телефон у Костика, Костик подходит к Олегу и встаёт рядом, улыбается. Даня делает фотографию, довольный Костик прячет телефон.

Костик. Хорошо получилось! Ну, вот, спасибо! А то столько лет, а у меня и фотографии с вами нет ни одной. Я же на работе всегда фотограф. На всех праздниках фотограф я. Вот и нет меня ни на одной фотографии.

Олег. Теперь есть.

Костик. Спасибо! Ну, я пошёл тогда. Если какие-то вопросы, звоните. Я на связи, как всегда.

Уходит.

Олег выходит на балкон. Набирает любовницу.

Олег. Знаешь… А со мной сейчас сфотографировались. (Через паузу.) На память. Как с покойником… А я оценил человека в три премии… Алло? Ты здесь?

Любовница. Здесь.

Олег. Хорошо, а то я думал, не слышишь.

Любовница. Слышу.

Олег. Хорошо.

Любовница. Что-то ещё?

Олег. Да нет… ничего.

Некоторое время молчат.

Любовница. Ты обещал позвонить раньше.

Олег. Значит, не мог. Вот сейчас могу и звоню. Сразу, как смог.

Любовница. Перерыв в семейной идиллии? А что так?

Олег. Слушай… Это лишнее. Я же тебе сказал: у меня тут кошмар! Ладно. Как у тебя дела? Что нового?

Любовница. Что может быть нового? Сегодня суббота. В субботу новыми даже новости не бывают. Если никакой катастрофы не происходит.

Олег. И как? Никаких катастроф?

Любовница. Вроде не слышно. Так, Олег, ты зачем звонишь? Что-то сказать хочешь? Пожаловаться? Или выпуск новостей тебе прочитать?

Олег. Перестань…

Любовница. Не буду я переставать! Я устала. Зачем всё время говорить, что перезвонишь? Я что, дура? Почему надо мне всё время говорить, что придёшь, перезвонишь, а потом в лучшем случае – «извини, дорогая!». Так вот, хватит! Уезжаешь? Ну и прекрасно! Со мной даже не попрощаешься, правда? Я угадала? Ты за этим звонишь? Сказать, что не получится? Что опять не придёшь? Что опять, и опять, и опять, что позвонишь, что придёшь, а сам…

Олег (перебивает). Поедешь со мной? (Пауза.) Поедешь? Я серьёзно говорю. Тебе можно. Ты со мной никак не связана, ни формально, никак. Вопросов не будет. В Эквадоре хорошо, климат удачный, и там красиво – всё-таки колониальный стиль, испанская колония. Купим там дом, ты ж хотела жить на море? Да и горы. Там очень красиво, если подумать. Я там был, там природа – поразительная. Климат такой, знаешь, удачный. Поедем. Встряска, понимаешь? Новый этап в жизни.

Любовница (перебивает). Ты с ума сошёл? Олег? Какой ещё Эквадор? Там испанский язык, там… Да о чём ты вообще?

Олег. Ну какая разница, какой! Ты ж говорила, что со мной хоть куда. Говорила? Говорила, что никто не нужен и нет никого? Было? Говорила, замуж…

Любовница. Я говорила замуж. Да! Я не говорила – в Эквадор. Нет, это что-то, что я не понимаю, прости. Ты с ума сошёл, ты о чём говоришь? Ты сам-то себя слышишь? Нет это просто… Такие вещи надо… предупреждать. Это же надо…

Олег. Понял. Понял… Я только уточнить – значит, не поедешь?

Любовница. Это что, проверка какая-то? Проверка на верность? Ты если сам подумаешь, то поймёшь, в какую ситуацию меня ставишь своим предложением. Даже и непорядочно с твоей стороны. Как я поеду? Сам подумай! У меня тут работа, учёба, друзья, квартира. Да, её купил ты, спасибо тебе, конечно! Мама здесь… Алло? Алло? Ты меня слышишь? Алло? А Клеопатру куда я дену?

Олег. Кошку можно взять с собой.

Любовница. Олег, солнце!.. А сессия? А… Да я даже не знаю, с чего начать… Шутка ли: поехали вместе навсегда! Звонишь ночью почти… А ехать надо утром. Тут же целая жизнь! Понимаешь, жизнь целая?!

Олег. Это я отчётливо понимаю. Так едешь?

Любовница. Еду? А откуда я знаю, что это у тебя там не истерика, не блажь? Сейчас давай, малыш, едем! А через месяц? А через два? А через полгода?

Олег. Так едешь?

Любовница. Олежа! Милый! Ну что ты меня терзаешь? Ну хорошо… Хорошо! Давай ты поедешь! Не знаю, почему ты так срочно, но если надо – значит, надо!.. Давай ты… А я следом. Ты там осмотришься. Тебе даже без меня одному будет легче, проще… А потом уже я. Обязательно! В любом случае… не сомневайся…

Олег несколько раз хочет ответить. А потом кладёт трубку. В квартиру входит Оксана. Олег некоторое время стоит молча. Оксана выходит на балкон, не глядя на Олега, закуривает.

Олег. Ты говорила, что бросила курить.

Оксана вздрагивает. Смотрит на Олега. Опять затягивается, потом медленно гасит сигарету.

Оксана. Олег… я…

Оксана вдруг начинает плакать.

Оксана. Я пыталась объяснить внуку… там правило задали очень простое… и я… не смогла, не смогла, совсем, я пыталась, я читала и не могла вспомнить, как правильно! Как же так? Я же столько лет. У меня же даже… ну совсем тупенькие дети всё понимали. Я же в школе столько лет… А тут Петеньке, нашему умнице, не смогла ничего объяснить. Я… учитель со стажем!

Олег подходит к ней и обнимает. Она плачет.

Оксана (сквозь слезы, сбиваясь). Ира пришла и легко всё объяснила… а я… а я стояла и… Нельзя так, Олег… Что же это такое? Я же совсем недавно… Данечке же всё могла объяснить! Кому угодно могла! Почему такая жизнь? Я этого не хотела.

Олег (шёпотом). Успокойся, ну… успокойся, ну что же ты… не надо так… Это давно было. Время идёт. Всё меняется. Сыну могла объяснить, а внуку не смогла. Нормальное дело.

Олег прижимает Оксану ещё крепче, она затихает, и так, обнявшись, они стоят какое-то время. Оксана успокаивается, Олег отпускает её, она закуривает.

Оксана. Прости, я ещё одну и брошу… я в сторону буду, чтоб на тебя не попало. (Через длинную паузу, задумчиво.) А ведь ты меня и не любишь… (Ещё затягивается, выбрасывает сигарету.) Смотри, во дворе качели поставили, я не видела. Вчера их точно не было. Тут всегда детей выводят гулять. Я смотрю. Но вот качелей не было. Наверное, с утра установили. А детей стали так хорошо одевать… Такие нарядные все. Дети нынче нарядные… Холодно как-то, да?

Олег накидывает на плечи Оксане плед, который лежал на табурете, стоящем на балконе.

Олег. Тяжёлый плед.

Оксана. А это ещё из нашей первой квартиры, помнишь? Это и не плед, а одеяло было наше. Не помнишь? Ты и тогда говорил, что оно тяжёлое. А я на нем тут сижу, табуретка жёсткая, долго не высидишь.

Олег. А ты тут подолгу сидишь?

Оксана. Бывает засиживаюсь.

Олег. И тайник у тебя здесь? Да? (Показывает пустую бутылку.)

Оксана. За тридцать лет совместной жизни могут и у меня быть хоть какие-то тайны. А то все тайны только у тебя.

Олег. Значит, могут. Но за тайны мы пить не будем… Пойдём, выпьем за нас.

Олег и Оксана выходят с балкона. Раздаётся звонок в дверь. Олег сам открывает. Это Миша. Он явно сильно выпил. Миша с порога обнимает Олега.

Миша (пьяно). Олеженька!.. А я пришёл! Пришёл, чтобы сказать, тебе: ты не прав! Не прав. Не надо грустить! Я всё-таки лучше знаю, что тебе надо! Надо собраться! И поехать, потому что там (наклоняется, шёпотом) тебя не а-рес-ту-ют! Не дотянутся лапами своими. А ты злишься! Я тебя понимаю! Это нормально! Но у тебя есть верный друг, которого ты прогнал, а он пришёл. И я тебе скажу так: надо выпить. Ты не обижаешься на меня? Не обижайтесь, Оксана, Олег, дорогой мой, Петрович! Дорогой ты мой! Я ведь прав…

Олег. Выпить – выпить можно. Выпить даже нужно. А ты где так успел набраться?

Миша. Я? Я помогал Вите огро-гра-орагнизовывать твой отъезд. Он очень хороший. Заботится! Хорошо всё придумал. Мы нашли тебе друзей в Эквадоре. Чтобы тебе не было грустно. Ты на меня не сердись. Я ж как лучше. Можно я пройду? Очень писить хочется.

Миша проходит в туалет. Входит Ира.

Ира. Мальчики спят. Давайте, Оксана, я вам помогу убрать!

Ира берет тарелки, но Оксана сразу забирает их у неё.

Оксана. Я сама… я сама могу помыть посуду!

Ира. Да я ничего… Я просто помочь хотела. Это не трудно, а посуды много.

Оксана. Я сама.

Ира. Как скажете. Только давайте я хоть немного помогу? День был длинный, и он ещё не закончился.

Оксана отпускает тарелки, Ира идёт на кухню, начинает собирать тарелки в раковину. Оксана бесцельно делает круг по комнате. Олег следит за ней.

Олег. Тебе не холодно? Может, переоденешься во что-то более, ну, более уютное… Домашнее.

Оксана. Тебе не нравится?

Олег. Я этого не говорил. Мне кажется, что тебе холодно.

Оксана. Ты прав… да… пойду…

Оксана уходит в спальню. Возвращается Миша.

Миша. Как у вас весело, хорошо.

Олег. Весело? Да, пожалуй.

Миша. А что мы будем пить?

Олег. Мы будем пить много. Дань, посмотри, как там мама. Если она легла, закрой дверь. Хотя нет… лучше подними её, а то она уснёт, проснётся через пару часов и ляжет потом только под утро. Подними.

Даня. Хорошо.

Даня идёт в спальню. Миша тем временем уже налил в чашки. Протягивает чашку Олегу.

Миша. Давай выпьем за тебя.

Олег. У меня бокалы есть, стаканы и рюмки.

Миша. Да? А где?

Олег. Забудь. Давай – за меня.

Выпивают залпом. Миша сразу доливает.

Миша. И за меня. Чтоб по-честному.

Олег. По-честному. Я всегда, чтоб по-честному! За тебя!

Опять пьют. Выходит Даня.

Даня. Маму поднял. Пойду Ире помогу.

Миша. И давай за Даню. За детей! За внуков!

Олег. Правильно. Сразу и за детей. За всех!

Выпивают. Садятся.

Миша. А у них там дубы есть?

Олег. Чего?

Миша. Я подумал, что тебе надо там баню построить. В Эквадоре. Там же нет бани. Там СПА. А надо баню поставить. Я к тебе буду приезжать, будем париться. Берёза там точно не растёт. Откуда там берёзе? Не, берёзы нету. Это ж не Россия. Да. А вот в дубах я не был бы так уверен. Ты помнишь дубы? Из дуба веник хороший. Не ласковый, как берёзовый, но хороший.

Олег. Не помню. Но там много деревьев. Может, и дубы есть.

Миша. Правильно. Надо оп-ти-мис-тично смотреть на жизнь. Я тебе картину подарю. С Россией. У меня есть. Лес, церковь, колодец. Наша. И кстати, давай выпьем за Россию.

Олег. Брось, мы ж не на съезде партии. А я ещё не настолько пьяный.

Мишу удивляет эта мысль.

Миша. Как же ты прав! Мы же не пьём за Россию дома! Давай выпьем? Это прекрасная мысль. Думаешь, я такой пьяный? Нет! Это я говорю не очень, а так всё понимаю. И надо нам непременно выпить за Россию. Потому что жалко, что за неё… пьют напоказ. (Морщится.) А вот так… Просто так, один на один – мало пьют за Россию… Олег, давай! За Россию-матушку!

Выпивают.

Миша. Я предлагаю больше не пить.

Олег. Совсем?

Миша. Нет! Что ты! Но надо сделать паузу. (Оглядывается вокруг.) Как же у тебя хорошо!

Олег. Весело?

Миша. Да, и весело. И весело тоже. Надо только Серёгу позвать. Сейчас я ему позвоню. А то скоро станет невесело.

Миша набирает номер.

Миша (женским голосом). Алло? Это Сергей Геннадьевич? А мы вас ждём. Что же вы, записались на приём к доктору и не приходите. Татьяна Алексеевна очень вас ждёт. (Своим голосом, разочарованно.) А как ты понял, что это я? И почему пьяный? (Олегу.) Ой, дебил… Я ж ему со своего номера звоню… Тогда шутки отставить, у нас серьёзный разговор. Серёга, приходи пить! У нас грандиозный повод: Олега… завтра, представь себе…

Олег ощутимо пинает Мишу. Забирает у него телефон.

Олег. Серёга! Сколько лет! Приходи! У нас такой повод, не поверишь. Не имеешь права отказаться. У меня ж тридцать лет совместной жизни… Совместной с женой… Спасибо! Тебя тоже… Ой, что я говорю? Ну так как? Ответ «нет» не принимается.

Олег возвращает телефон Мише.

Олег. Сейчас будет, он рядом едет. Его на дачу везут. Вовремя ты его перехватил… Мишань, а ну-ка сконцентрируйся. Серёге – ни слова. Никакого Эквадора, никаких арестов! Имею право пить сегодня, за что хочу!

Миша. У всех людей есть такое право. Конечно!

Олег. А мне сейчас надо выпить. И мы не будем говорить Серёге ничего. Мы с ним будем просто пить. Я хочу, чтобы он не знал, чтобы никто ничего мне не говорил про… про это. Мишань?

Миша. Да понял я уже! Не надо мне повторять! Я всё понял. Понял. Ни слова. Тшш… Я молчу.

Выходит Оксана – она переоделась.

Олег. Ты как?

Оксана (заторможенно). Я? Хорошо, спасибо… Немного задремала всё-таки.

Олег. Ничего.

Оксана. Да, спать что-то хочется всё время. Вроде ничего и не делаю… А так устаю…

Миша. Как я тебя понимаю!

Оксана. Миша? Не увидела тебя.

Миша. Ничего страшного! Эка невидаль – Миша! Но ты меня прости. Я ж тебя не поздравил с вашим тридцатилетием! А потому что я не знал, вот и не поздравил. А то, ты не думай! Если б я знал, то я бы поздравил. Цветы бы привёз. Нарядился бы.

Оксана. Не переживай, мы тихо, по-семейному. Никто не знает. Мы не оповещали.

Незапертая дверь распахивается, и вваливается огромный аляповатый букет. Такой большой, что не сразу входит в дверной проем, пару раз тыкается туда-сюда. Несколько цветов даже отлетают. Наконец, входит Серёга.

Серёга. А вот и я!!!

Миша. Дед Мороз пришёл!

Серёга. Это кто тут умный такой? Дед Мороз! Никаких Морозов! У нас свадьба, поэтому я – это, как это… Дед Свидетель!

Олег. Ты что, тоже пьяный? Где вы все набрались уже? Я не понял? В стране какой-то праздник?

Серёга. В стране суббота, у меня первый выходной за три месяца. Наконец-то объект сдали. Так что я действительно несколько того – пьяный. Прости, Оксаночка!

Оксана. Какие цветы… большие! Спасибо, Серёжа!

Серёга. Да. Поздравляю тебя, Оксана, то есть вас обоих с тем, что вы живете вместе тридцать лет. Сейчас, минуту (открывает юбилейную открытку):

Дорогие наши дети, Словно вы одни на свете! Вновь мы праздник соберём, «Горько» дружно произнесём!

Ну, я это не сам сочинил. Мне понравилось про это, как это… «словно вы одни на свете». Красиво сказано. Хотел вам так и сказать. Так что это… поздравляю! Давайте за вас выпьем!

Миша. Сорвал с языка! Хотел сказать сам. Давайте. Берите все…

Разливает алкоголь.

Олег (громко). Даня! Дань! Идите-ка сюда с Ирой на секунду! Бего-ом!

Ира и Даня приходят с кухни. Ира в фартуке, с закатанными рукавами. Миша даёт им бокалы.

Даня. Ой, здрасьте, дядь Серёж!

Ира. Добрый вечер. Какие вы цветы привезли! Просто взрыв, а не букет! Надо же! Их надо в вазу поставить.

Серёга. Подожди. Сперва выпьем. Так. Дорогие Оксана и Олег. Мы счастливы поздравить вас! Живите до ста лет! Как это… горько! Горько!

Олег. Серёга… Ты с ума сошёл!..

Миша. Да! Горько!

Серёга. Горько!

Олег смотрит на Оксану. Она всё в том же тихом и потерянном состоянии, он целует её. Все чокаются, пьют.

Серёга. Я ехал на дачу. А вы перехватили. Зять за рулём. Я его ещё не отпустил. Вношу предложение! Едем все! У меня в машине шашлычок замаринованный, много! Баню топят уже. Давно мы у меня не собирались. Оксан? Поехали?

Оксана. Нет-нет, я не хочу, я не могу. Я ж… Ире помогаю. Вы, если хотите, можете ехать. У нас есть торт. Ирочка, тебе помочь? Надо цветы поставить. В вазу они не влезут. Может, в ведро? А вы езжайте, только торт возьмите, а то пропадёт.

Даня. Не пропадёт, я, если что, детям заберу.

Оксана. Или так. Правильно.

Оксана идёт на кухню. Начинает вытирать вымытую посуду. Ира присоединяется.

Серёга. Хорошая Оксана баба! Езжай куда хочешь, делай что хочешь! Никогда не против, а у меня сразу рёв начинается. Значит, едем? Давай, Олега, натягивай что-нибудь. Миха, а ты так? На улице будем сидеть. Холодно! Ладно… Я тебе дам что-нибудь.

Олег. Не-не-не… я тебе зачем звонил? Чтобы ты к нам приехал. Мы не поедем. Мы будем пить здесь. И это точно. Раздевайся. У меня праздник, у меня торт. Мишань? Что ты утих? Наливай всем быстро. Серёга, не спорь. Не спорь и не надо. Давайте выпьем за… за что?

Серёга. Ну как? За это… за дружбу. Вот 30 лет вы… Это хорошо, но я скажу так, прости меня, Даня, но друзья – это главное. Как это – один за всех? Вот так.

Олег. Правильно! За дружбу!

Серёга. Подожди. Я ещё не сказал. Так вот. Даня! Посмотри на отца! Он молодец. Ты запомни, вот он – он не бросит. Он много всего сделал, сделал такого, на что другие… Кишка тонка у других…

Даня (перебивает). Что?

Серёга. Не понял? Что «что»?

Даня. Что сделал? Можете рассказать? Мне интересно, то есть мне важно. Что отец такого сделал?

Серёга. Много всякого. Сейчас скажу…

Олег. Не надо ничего, ради бога!

Серёга. А чего это? И расскажу. Подожди. Я понял, что надо. Чтоб важно было? Сейчас. Много было. Сейчас. Вот! Двадцать, нет, двадцать шесть лет назад была история. У меня был пёс. Хороший пёс был, умный. Я его подобрал, он всегда со мной. Верный был. Умный, в глаза смотрел и всё понимал. Потом его сосед, сука, на машине сбил. Давал задний ход и не увидел. Пёс и сдох через день. Я сутки с ним рядом лежал, а он сдох.

Даня. И?

Серёга. И ничего. Сдох, и всё.

Даня. А при чем тут папа?

Миша. С языка снял. Только хотел спросить?

Серёга. А я не сказал? Он тогда этого гада, который сбил, он его увёз из города. И правильно сделал, потому что я б его убил. Вот так вот. Кто бы ещё так смог? За тебя, Олега.

Все чокаются. Серёга выпивает залпом. Даня выпивает тоже.

Даня. Пойду мальчиков проверю и вернусь.

Даня выходит.

Серёга. Хороший у тебя сын, Олега. Давайте за детей выпьем.

Олег. Пили уж.

Серёга. Это без меня. Я не пил. Ну? За детей?

Выпивают. Миша садится на диван. Включается телевизор. Все вздрагивают. Миша достаёт из-под себя пульт.

Телевизор. Мы с вами стоим на пороге дома, где родился величайший композитор всех времён и народов. Вольфганг Амадей Моцарт.

Серёга (телевизору). Вот овца! В Зальцбург первый раз пустили! Травит басни для туристов. Был я в доме, где родился Моцарт. Все знают, что этот (показывает на экран) – для лохов, а настоящий – другой.

Олег. Да, дом не тот.

Миша. Согласен.

Телевизор. Удивительно, но именно в эту дверь когда-то внесли только рождённого маленького малыша, который и не знал, что ему суждено будет изменить мир музыки.

Серёга. О тупая… Миха, помнишь дом, где родился Моцарт? Ну, мы же вместе ездили!

Миша. Не, не вместе.

Олег. Да, мы тогда в Гонконг поехали. Как раз без тебя.

Миша. Но я всё равно там был. Дом точно другой!

Серёга. А я что говорю. Я ж помню! Там ещё рядом ресторан был, помнишь, еду по таким дико неудобным узким этим… раскладывали. И такие длинные к ним вилки давали. И ножи тоже длинные, тонкие.

Миша. Не, ты всё путаешь. Ты сейчас говоришь про ресторан, где этот родился… как его… вот черт, ну, наш! А! Бродский.

Олег. Дурак! Не родился, а жил! Это вообще в Венеции.

Серёга. Точно! (Обрадованно.) Венеция, точно! Он умер там! Ха! Вспомнил!

Олег. Может, и умер. Жил точно. А там, где Моцарт, так там рядом кафе «Захер».

Миша. Какой «Захер»? Я помню всё! Не надо меня путать! Моцарт не там родился! Какой ещё «Захер»!

Олег. Такой Захер. Классический!

Серёга. Что вы мне все тут травите? Я говорю, ресторан с длинными вилками. У меня фото есть!

Миша. Точно! У меня тоже фото есть.

Олег. А я что? У меня тоже…

Все трое достают телефоны и листают фотографии.

Телевизор. Посмотрите на этот дом. Те люди, которые его строили, и представить себе не могли, что…

Серёга. Что ты нам показываешь? Вот дом!

Серёга показывает телевизору фото на телефоне. Миша тоже показывает телевизору фото на телефоне.

Миша. Это не тот дом. Видишь? Это у нас кто? Правильно – это я. А это что? Правильно – табличка. Русским, то есть австрийским языком написано: родился В. А. Моцарт. Геборен. Ге-бо-рен! Понятно?

Серёга (берёт пульт, выключает телевизор). Да? Ты так уверен? А у меня что? Не табличка, что ли? (Показывает фото Мише.) Давай читай-читай, грамотные все стали!

Олег. И у меня. Табличка…

Серёга. Говорил, надо было вместе ехать… Так! Хочется уже покурить.

Миша. Я не курю. Правда, если только сигара есть. Есть?

Олег. Есть. Я тоже сигару… Где-то тут ящик был. Между прочим, хьюмидор!

Берёт с полки хьюмидор.

Серёга. Что?

Миша. Хумидор – это ящик для сигар. Тёмный ты, Серёга, человек! Мы этот хумидор из Гаваны пёрли.

Серёга. О! Так это с Гаваны! Тогда и я буду.

Миша. На балкон, что ли? Тут как-то нехорошо. Надымим… Провоняет всё насквозь. Эти кубинские сигары, Серёга, кубинки скручивают на голом бедре. Так что лучше на балкон. (Олегу.) А интересно, в Эквадоре хорошие сигары делают?

Олег незаметно для Серёги чувствительно пинает Мишу. Миша, Олег и Серёга, прихватив ящик с сигарами, выходят на балкон, курят, разговаривают, смеются.

Ира вытирает посуду. Оксана стоит рядом и наливает в бокалы шампанское. Обе пьют.

Оксана. Как странно, я только поняла, что Даня ел салат.

Ира. Почему странно?

Оксана. Он был с грибами.

Ира. И?

Оксана. Данечка не ест грибы. Я даже картошку жарила, сперва ему откладывала, а потом уже грибы добавляла.

Ира. Оксана, вы меня удивляете!

Оксана. Поверь мне. Даня никогда эти грибы не ел. И помидоры ел только свежие, а если потушить или куда-то добавить, так нет. Он же лук не ест. Ты запоминай.

Ира (смеётся). Мне это поздно запоминать уже. Запоздалая информация после девяти лет совместной жизни.

Оксана. Не бывает поздно узнать полезную и нужную во всех отношениях информацию. Ещё Данюша не ест совсем никакую рыбу. Вот так. Не ест, и всё.

Ира. Оксана, он не ел, когда в школе учился. Он мне рассказывал, как они делали вскрытие рыбы на биологии. Но это давно было. Вы когда последний раз ему готовили? Сейчас он всё ест: и грибы, и лук, и рыбу.

Оксана. Не может быть.

Ира. Отчего ж? Он взрослый. Вы же не думаете, что он до сих пор зимой тёплые подштанники носит? Да и вы… Наверное, не так раньше жили…

Оксана. Не так… мы жили не так… НЕ ТАК, НЕ ТАК, НЕ ТАК… Как смешно! Скажи вслух «не так» подряд десять раз: нетакнетакнетакнетакнетак! Какое дурацкое получается слово: нетакнетакнетакнетакнетак… Так, давай, вот игра! Поиграем! Играем в «Двадцать лет спустя»! Я «Двадцать лет спустя» Дюма знаю наизусть, читала каждый раз, когда ангина была… Я болела в детстве всё время. Так! Игра «20 лет спустя»! Только наоборот. Что ты делала двадцать лет назад?

Ира. Двадцать? Ровно двадцать?

Оксана. Да-да, ровно двадцать.

Ира. Не помню я… Но хотя… Подождите… Мне было… сколько, ой, что-то я выпила, совсем не соображаю. Редко пью, не привыкла. Так, лет мне было десять. Правильно, десять. То есть получается, что я ходила в четвёртый класс. Ой, я вспомнила! Вспомнила! Думаете, я не помню, а я помню! Я выиграла конкурс чтецов. И меня пригласили на телевидение, потому что другим девочкам и одному мальчику вручали подарки. И мы должны были прочитать наши стихи в камеру. И меня учили делать рукой вот так (показывает) для выразительности.

Оксана. Вот так?

Ира. Нет же, вот так!

Ира показывает, Оксана повторяет. Отпивает шампанское и повторяет ещё раз.

Ира. Так лучше.

Оксана. А какое стихотворение?

Ира. Как какое? Пушкин, конечно. Рукой надо было махнуть на слова «и прекрасны вы не кстати, и умны вы невпопад». Ну, как будто разочарованно (машет рукой): «невпопад»…

Оксана. Разве это про разочарование?

Ира. Это мне так объясняли. А про что?

Оксана. Про любовь. Про любовь, конечно.

Ира. Какое шампанское хорошее. Можно ещё? Только немного. Хватит-хватит. А вы что делали? Двадцать лет назад?

Оксана (смотрит на часы). Два ночи… Я бы заканчивала проверять тетради, я бы ненавидела этих безграмотных переростков, которые в пятнадцать лет не знают, как пишется слово «интеллигент», даже не могут списать с доски правильно. Я бы уже ничего не видела, знаешь, когда всё-всё перед глазами плывёт, и я уже сомневалась бы в том, как пишется слово «корова». И надо было думать, что приготовить на обед Данюше и Олегу. Олег тогда ещё иногда обедал дома. Он любил, чтобы дома всё было, если он вдруг придёт. И это был мой предпоследний год учительства.

Ира. А он приходил? Вдруг…

Оксана. Если приходил, то только вдруг. И нужно, чтобы всё было, как он хотел. Суп, котлеты.

Ира. Компот?

Оксана. Нет. Кисель.

Ира. А зачем?

Оксана. Ты не поймёшь. Ты не поймёшь… Ты из другого мира. А в нашей пятиэтажке жили так – без выбора, как сказали бы сейчас, безальтернативно. Ты, наверное, думаешь, что так не живут. А так живут. Много. Большинство. И будут жить. И я бы хотела. Но назад дороги нет. Уже не смогу… А там случалось счастье. И какой-то смысл.

Ира. Оксана, я вообще думаю, что если в жизни и есть смысл, то в гораздо более важных вещах, чем счастье.

Оксана. Я тоже пришла к этой мысли. Но не в твоём возрасте. Молодец!

Ира. Спасибо. Это самое приятное, что вы мне сказали за всё время.

Оксана. Разве? Я как минимум на вашей свадьбе сказала что-то хорошее.

Ира. Как же! Сказали! Вы тогда выпили. Много! И вот так встали.

Ира залезает на стул, Оксана возмущается.

Оксана. Я не залезала на стул.

Ира. Потому что мы вам не дали. А так поверьте мне. Эту вершину вы собирались покорить. Так вот! Музыка! Красивое платье! Причёска. И проникновенная речь мамы счастливого жениха, прошу вас…

Оксана. Что?

Ира. Речь! Давайте-давайте!

Оксана смотрит на стул, забирается на него, выпрямляется, делает торжественный жест рукой.

Оксана. Дорогие Ира и Данюша. Так?

Ира. Так. Пока правильно. Продолжайте!

Оксана. Поздравляю вас?.. Так?

Ира. Так! (Смеётся.)

Оксана. … с главным решением вашей жизни…

Ира хохочет.

Ира (сквозь смех). Нет!.. С Новым годом!

Оксана. Не может быть!

Ира. Может. А потом сказали: «Желаю вам через год отметить первую годовщину». И знаете, все как-то догадались, что вы в это не верите. Мы тоже догадались. (Смеётся.)

Оксана. Я так сказала? Я выпила?

Ира. Ещё как. Вы и на свадьбу идти не хотели.

Оксана, стоя на стуле, пару раз собирается что-то сказать, но долго ничего не говорит и не отвечает.

Оксана. Никогда на стуле не стояла в своём доме. Честное слово.

Ира. А как вы лампочки меняете?

Оксана. Интересно… Действительно, как же… Когда я с родителями жила, у нас были очень высокие потолки. Комнаты маленькие, а потолки высокие, как в стакане. Так папа лампочки со стремянки менял. Был целый процесс. Когда с Олегом первую квартиру купили, однокомнатную, то потолки были такие низкие… и люстра была на цепочке, я дотягивалась без табуретки, а потом уже были домработницы.

Ира. И как вам там? На стуле?

Оксана. Высоко. Я никогда не видела кухню отсюда. Как интересно. О! Смотри! Вон в углу лежит моя сумка. А я её совсем потеряла.

Оксана спрыгивает со стула, берёт его, идёт в комнату. Ставит посреди комнаты и залезает. Некоторое время стоит и осматривается вокруг. С балкона, кашляя и смеясь, возвращаются Олег, Миша и Серёга.

Миша (удивлённо). Ты будешь читать стих?

Оксана (громко и с выражением).

Нет ни в чем вам благодати, С счастием у вас разлад, И прекрасны вы некстати, И умны вы невпопад!

Миша и Серёга хлопают.

Олег. Оксан, слезь. Ты ж упасть можешь. Слезай. Дай руку.

Оксана. Я сама. И я не упаду.

Олег. Упадёшь. Дай руку.

Протягивает ей руку.

Оксана поджимает руку, сходит со стула сама.

Оксана. Рекомендую всем! Миша! Иди залезь на стул! С него другой вид! Всё видно по-другому.

Миша залезает на стул.

Миша (смеётся). Прикол… ха… как странно. Стою на стуле! А вы на меня смотрите! О! Залезь! Олег! Это весело!

Серёга. Дай я!

Залезает, отдаёт всем честь, все смеются.

Серёга. И на трибуну для торжественного слова поднимается…

Олег залезает следом. Смотрит сверху. Входит Виктор.

Виктор. У вас дверь открыта.

Все сразу перестают смеяться. Олег смотрит на Виктора. Только Серёга рад.

Серёга. А вот и Витёк!!! Зарулил! А я думал, чего тебя нет! Такой праздник!

Виктор. Праздник?

Серёга. А ты не рано ли пришёл? Почти три утра! А – наоборот! Ты не слишком ли рано!!! Три утра! (Смеётся сам своей шутке.) А мы тут это… как ты сказала? Мы смотрим на жизнь с другой точки зрения! Давай-ка эту точку поменяем!

Олег стоит на стуле неподвижно, смотрит на Виктора.

Серёга и Миша лезут на стол.

Оксана. Вы куда? Возьмите меня с собой.

Серёга залезает первый, подаёт руку Мише, тот берет его за руку, но, пьяные, оба падают, причём Серёга падает со стола. Миша дико хохочет. Все тоже смеются и не сразу слышат, как ругается Серёга.

Серёга. Твою мать! Нога!

Все кидаются к Серёге. В целом всё становится похожим просто на дурдом. Ира ловко закатывает штанину, осматривает и ощупывает ногу. Олег один продолжает стоять на стуле.

Оксана. Господи!!! Больно? Тут? Где?

Миша. «Скорую»!

Оксана (берёт телефон. Громко в трубку). Даня! Бегом сюда! Он ногу сломал!.. Да не отец! Дядя Серёжа…

Серёга. Аааа, не трогай!

Ира. Я умею. Тише, прошу вас.

Ира. Не кричите! Ничего вы не сломали!

Серёга. Откуда ты знаешь? Ты что, врач?

Ира. Закончила курсы медсестёр. Опыт есть.

Серёга. А мне нужен врач!

Ира. Оксана, дайте водки.

Оксана (протягивая бутылку). Протереть или компресс? Полотенце принести?

Ира. Нет. Выпить. Пейте. В больнице не нальют. В больнице обезболивающее поставят. И будьте мужчиной!

Серёга отпивает, возвращает бутылку Оксане, но роняет, водка проливается на Оксану. Опять шум.

Олег. Ну-ка тихо все!

Спускается со стула, садится на него, достаёт телефон. Говорит по телефону.

Алло, Сомов. Бога ради простите, что ночью. Друг, близкий, ногу ушиб или сломал. Надо чтоб приняли. (Слушает.) Куда? Понял, понял. К кому обратиться? Вы предупредите? Спасибо, Сергей Сергеич, спасибо. Буду сильно обязан.

Врывается Даня.

Даня. Машина у подъезда, Володя уже поднимается, я позвонил. В больницу поедете?

Ира. Да.

Серёга. Ребята, я же про зятя забыл. Он, наверное, ещё меня ждёт внизу. Зять меня довезёт. Не беспокойтесь! У вас праздник!

Олег. Успокойся, дружище, если зять нормальный, то уже не ждёт. А он у тебя нормальный. (Ире.) Ирочка, в третью городскую его. Володе скажи: в третью городскую. А там на входе скажешь, что Сергей Сергеич звонил. Я договорился, там будут ждать.

Ира. Понятно, всё скажу. Даня пусть останется, все в машину не влезем, а я лучше справлюсь.

Входит водитель. Под всеобщие причитания Серёгу поднимают и выводят.

Серёга (напоследок). Ребята, поздравляю!

Миша. С языка снял. Олега, держись, я на связи.

Уходит.

Оксана. Всё платье в водке. Пойду переоденусь.

Уходит в спальню.

Виктор (всё это время стоял возле двери у стены). Весело тут у вас.

Олег. Ты не первый, кто сегодня это говорит.

Виктор. Смотри. Я тут хорошо поработал, и вот, держи.

Подходит к Олегу, передаёт ему папку.

Виктор. Тут всё, что тебе будет надо для подачи заявления. Ты просишь политического убежища. В мае 2012 года Эквадор принял новый закон по беженцам-иммигрантам. Система отбора кандидатов очень жёсткая. Я договорился о самом маленьком сроке – два месяца. За два месяца ты сформируешь уже адекватный запрос по всем правилам. Есть варианты заявить, что ты не согласен с политикой страны, потом религия, раса, национальность, весьма надёжный – нетрадиционная сексуальная ориентация.

Возвращается Даня, услышав разговор, замирает. Стоит в дверях и слушает.

Виктор. Сто процентов заявления по этой статье из России получают положительный ответ. Подумай. И хорошая новость: никакой подачи на постоянное место жительство делать не нужно. В случае положительного решения иммиграционной службы ПМЖ ты тоже получишь автоматически. Дальше. Я записал тебя на интервью. Сразу из аэропорта тебя заберёт машина и…

Олег (перебивает, но очень спокойно). А у тебя лысина.

Виктор. Не понял?

Олег. Лысина. Вот такая, волосами прикрытая. Я пока на стуле стоял, увидел. Рассмотрел.

Виктор. И что ты хочешь этим сказать?

Олег (совсем спокойно). Я остаюсь.

Виктор. Мне не до шуток! Да и шутка плохая! Значит, так, не отвлекай меня. Нам надо пройти ещё много вопросов. Тебе нужно будет предоставить следующие документы – я тебе тоже уже всё подготовил и заверил.

Олег. Ты не понял? Я никуда не еду. А ты – ты пошёл вон.

Виктор. Прекрати этот детский сад! Хватит капризов! Что ты хочешь – денег? Я до этого пункта ещё не дошёл, но хорошо, можешь начать с денег! Не вопрос.

Олег. Мне так хочется въехать тебе по роже. Такое приятное ощущение: вот так смотреть на тебя и ничего не делать. Внутри жжёт тебе вмазать, а я смотрю. Так хорошо от этого! Удивительное чувство. В общем, пошёл вон! Я всё сказал.

Виктор. Ты не понял? Как был тупым, так и остался! В понедельник, в восемь утра к офису подъезжают автомобили, к восьми тридцати занимают свои позиции. Журналисты наготове, стоят тут же, вытащили камеры. В девять утра все идут на работу – а там бах! Руки на стол! Ноги шире…

Олег садится на диван, откидывается, как в кинотеатре.

Олег. Так-так… интересно… и что же дальше?

Виктор. Паясничаешь? Пожалуйста! А дальше – чья у нас подпись? А где же Олег Петрович? А нет Олега Петровича? А может, он дома? Люди в масках тут как тут. И тоже так невежливо – руки за голову, лицом к стене!

Олег. Прекрасно! Мне нравится! Пусть так и будет.

Виктор. Дурак! Суд будет. Клетка. Наручники. Конвой.

Олег. А так жить всё равно нельзя. Пусть лучше суд и всё остальное. Я вот на стуле стоял и вдруг понял. Осознал… Хватит! Конец! Надо заканчивать. С тобой надо заканчивать в первую очередь. Со всей этой суетой… А если я поеду… если в бега… то всё это не закончится. Наоборот! Только усилится. Ты усилишься, Витя! Я же у тебя во где буду (показывает кулак) и мои все тоже. Мы же от тебя будем зависеть целиком и полностью. Целиком! А останусь я – вся эта суета закончится. Вот в понедельник утром и закончится. Другая, конечно, начнётся, я понимаю… Страшная, плохая, но другая. А главное, ты у меня во где будешь (показывает кулак). Так что – хрен тебе на воротник, Витя!

Виктор (срывается вдруг на истерический тон). Нет уж! Ты поедешь! Ты мне тут не нужен! Я всё сделал! А ты испортить хочешь? Нет уж! Не позволю! Как ты мне надоел! А я тебя ещё и спасаю! А ну! Бери документы! Слушай меня!!!!

Олег. Хватит истерить.

Виктор. Нет! Нет, ты поедешь! Я тебе не поеду! Поедешь, и как миленький! Побежишь! Впереди своего визга поскачешь!

Олег. Довольно. Я остаюсь – решено. Дверь там. Если ты не уйдёшь, я позову консьержа.

Виктор. Ах ты сука. Сучёныш…

Виктор кидается на Олега. Олег довольно легко откидывает его так, что Виктор отлетает в другой конец комнаты.

Олег. Предупреждаю. Я в фитнес-клубы не хожу, поэтому лучше не подходи! Просто не подходи, и всё!

Олег разворачивается и идёт на кухню. Виктор некоторое время поднимается, уходит, в дверях сталкивается с Даней.

Виктор. А! Ты… Иди и скажи ему, что он должен уехать. Он тут с ума сошёл совсем или перепил от страха.

Даня. Дядь Вить. Вы, кажется, шли? Вот и идите. И не приходите сюда, пожалуйста, никогда.

Виктор выходит. Даня идёт на кухню. Олег что-то ищет в холодильнике. Даня подходит к отцу, хлопает его по плечу. Олег поворачивается.

Олег. Знаешь, я голодный что-то, как зверь. Яичницу хочу. Будешь?

Даня. С удовольствием.

Олег. Тогда найди и порежь сало. В холодильнике должно быть. Из деревни привозили.

Даня. Давай.

Звонок. Олег идёт открывать.

Олег (Дане). Хоть бы это Миша, а то если это дядя Витя, придётся бить человека.

Вернулся водитель Володя.

Олег. Володя? Отвёз?

Водитель. Отвёз! Тут же рядом! Ночь, дороги пустые, за две минуты долетели. Целая нога! Ушиб. Иру привёз. Она пошла к детям. Ваш друг остался в больнице. Оба ваших друга там остались.

Олег. Очень хорошо. Можешь идти. И завтра ты мне не нужен.

Водитель. Так я потому и пришёл, что не нужен. Я ж, извиняюсь, не глухой. Я уже, так сказать, даже кое-что уже сообразил. И в связи с ситуацией… Ну с ситуацией…

Пауза.

Олег. С какой ситуацией?

Водитель. Ну, с этой, с вашей…

Олег. А какая у меня, братец, ситуация, расскажи-ка? Крайне мне любопытно послушать.

Водитель. Как же! Вы же в Лондон! На постоянку.

Олег. Так-так, а почему в Лондон?

Водитель. А не в Лондон? Я, значит, не так понял. А Виктор Геннадьевич вас, как я понял, подставляет.

Олег. Так, допустим. И что дальше?

Водитель. Вот в связи с этими всеми обстоятельствами я и хотел к вам обратиться с просьбой.

Олег. Ну?

Водитель. Не знаю, не очень удобно, конечно, вы на меня так смотрите.

Олег. Володя, что ты жмёшься, как непорочная девица? Что надо? Денег?

Водитель. Лучше машину.

Олег (усмехается). Значит, машину… А ничего что машина у меня – дорогая?

Водитель. А вы ж меня тоже поймите, мне семью кормить, а вы в Лондон, а кто ж мне платить будет? Никто! А если я объявление дам, ну возьмут меня, а шофёры мало получают, а у меня кредит – помните, вы мне ипотеку помогали оформить? Так я ж плачу каждый месяц, это выходит знаете как? А если у меня будет автомобиль, так это другой разговор. И кстати, я с вами уже десять лет, и день и ночь. И часто без выходных. И туалетную бумагу купить, и мусор вынести. А всё, что знаю, ну… Того, чего никому знать не положено, – это во мне как в могиле. Все разговоры в машине, все ваши разговоры при мне по телефону… Я же для вас как мебель всегда. Мне сорок один год зимой. Я уже не мальчик, что такое преданность понимаю. И, кстати, машине через месяц три года. Дорогая она была, когда мы…

Олег (потеряв всякий интерес). Всё, иди, будет тебе машина. Скажу Костику. Иди.

Олег уже закрывает дверь, но водитель не даёт.

Водитель. Стойте!

Олег. Ну что ещё? Если благодарить, то не надо.

Водитель. Нет, я не собирался. То есть собирался. Но я хотел сперва ещё попросить об одном одолжении.

Олег. Ну? Быстро. Я слушаю.

Водитель (очень торопится). Место найти сейчас очень трудно, особенно в нашем городе. Я знаю, у меня все коллеги, кто работу терял, ничего так и не нашли. Понимаете?

Олег. Дальше.

Водитель. Поэтому, входя в моё положение… Вы же знаете, я хорошо работаю, и машина всегда в порядке, езжу аккуратно, одеваюсь тоже аккуратно. И привезти всё могу, и город знаю идеально, все магазины… Мне доверить можно что угодно…

Олег. Дальше. Сразу к сути.

Водитель. Попросите Виктора Геннадьевича взять меня к себе. У него как раз водитель по возрасту уходит. Так удачно!

Олег. Что ты сказал?

Водитель. Ну, вы попросите, чтоб он меня взял. Он вам не откажет.

Олег. Ты чё, охренел? Володя? Обурел?

Водитель (некоторое время молчит). А машину-то можно?

Олег смотрит на него.

Водитель. Понял, хорошей дороги. Я пошёл.

Водитель уходит. Олег закрывает дверь. Проверяет замок. Возвращается на кухню.

Даня. А помидоры есть?

Олег. Есть. Но лучше без помидоров. Давай просто: яичница со шкварками! Заметь, не с беконом, а со шкварками – классика!!! Только хлеба надо. Есть хлеб?

Даня. Есть.

Олег. Отлично.

Даня. Пап…

Олег. А?

Даня. А я слышал, как ты с дядей Витей говорил.

Олег. Слышал?

Даня. Слышал.

Олег. И какие соображения?

Даня. Ты крутой.

Олег (доволен). Слушай, а ведь всё это начнётся в понедельник. У меня есть целый день завтра. Завтра ж воскресенье. Можно что-то такое… сделать. Провести день всем вместе.

Даня. Чего ты хочешь? В ресторан?

Олег. Нет, в ресторан совсем не хочу. А знаешь, я когда ночью этой ходил по городу, видел рынок. Он ночью был закрыт. А он вообще работает?

Даня. Работает, конечно.

Олег. С утра можно пойти на этот рынок. Давай купим всего. Надо хорошего мяса выбрать. О! Есть отличная идея. Надо сварить борщ. Купим настоящей сметаны, зелени, капусты квашеной, баклажанов, изюму… не знаю – всего наберём. Хотел бы и с внуками как-то побыть.

Даня. А как ты себе это представляешь? Ты ж с ними никогда не бываешь…

Олег. Ну, можно сходить куда-то… не знаю… у нас есть какой-нибудь парк, куда можно с пацанами сходить?

Даня. Есть, конечно, есть. Так что – в парк?

Олег задумывается, отходит к балконной двери, открывает её, но на балкон не выходит. Некоторое время стоит, прислонившись к дверному косяку, трогает ладонью лоб.

Олег. А температуры, кажется, совсем нет. Нормальная, кажется. И горло в порядке. Вот что значит целый день побыть дома.

Оставив дверь открытой, возвращается на кухню.

Олег (возвращаясь). В парке погулять – это хорошо… Но посмотрим, какая будет погода. По погоде всё решим… Решим по погоде…

Неслышно из спальни выходит Оксана. Она в халате. Выходит на балкон и тихо закуривает.

Прощание с бумагой

Есть два очень сильных слова в русском языке. Конечно, эти слова есть во всех языках. Ни один язык не может обойтись без этих слов. Но других языков я не знаю… Знаю английский, но довольно скверно. Во всяком случае, я думаю на русском языке. Поэтому именно по-русски эти слова для меня звучат максимально мощно. Это слова – «навсегда» и «никогда».

И правда же, есть наивное ощущение, что «навсегда» – это что-то приятное, хорошее, обнадёживающее, а «никогда» наоборот – неприятное, отталкивающее, тупиковое. Но эти слова могут легко поменяться ролями. В любом контексте, в любой фразе. Например: «Они встретились, чтобы не расставаться никогда» или «Они расстались навсегда». Оп! Вот уже «никогда» – хорошее, обнадёживающее, а «навсегда» – отталкивающее, неприятное.

Но в этих словах, и в том, и в другом, всегда содержится пугающее. В них содержится бесконечность. А бесконечность пугает конечных нас. Человек по причине своей конечности не может ни понять, ни принять, ни постичь бесконечность. А ещё в этих словах содержится намёк на нашу конечность. Потому что если применять эти слова в значении человеческой жизни, любой жизни, то получается, что «никогда» – это значит «никогда в жизни», а «навсегда» – это значит «до смерти». Неприятные намёки!

А что нам сильнее всего намекает на нашу конечность, на наши ограниченные временные возможности? А всё исчезающее, всё уходящее, всё заканчивающееся, всё последнее. Всё то, что заканчивается, напоминает нам о том, что и мы закончимся.

Печальна последняя конфета в коробке конфет. Намекает.

Сидит компания, выпивает, закусывает. Остался на тарелке последний кусочек селёдки. Его никто не трогает. Намекает. А потом он вдруг исчез, и никто не сознается.

Может, по причине именно таких намёков мне в детстве не нравилось название хорошей книги. То есть книга нравилась – название не нравилось. И из-за названия мне было трудно её читать. «Последний из могикан». Неужели нельзя было как-то помягче? «Предпоследний из могикан». Или «Один из могикан», или просто «Из могикан». А то берёшь в руки книгу, читаешь название, и сразу становится ясно, что этот милейший индеец из очаровательного племени могикан непременно к концу книги погибнет. Да ещё так умудрится погибнуть, что не оставит потомства.

Мне неприятно знать, что какие-то виды живых существ, растения, рыбы, птицы, животные безвозвратно исчезают. Самостоятельно они вымирают или мы их истребляем, это не так важно. И так же неважно, дивная это белка, которую истребили из-за ценного меха, или вредный сельскому хозяйству крот, или неприятный паук. Если последний – жалко.

Мне всегда жаль заканчивать хорошую, большую книгу. Такую книгу, с которой ты живёшь дней десять. Книгу, к которой спешишь вечером домой. И вот тают последние страницы, и уже скоро конец… А всё усугубляется тем, что ты знаешь, что это последний том собрания сочинений автора, и не осталось неопубликованных рукописей и черновиков, и умер он давно, и не оставил после себя ни учеников, ни последователей.

Я не хочу делать что-то, зная, что делаю это в последний раз в жизни. Может быть, делать хочу, но знать в процессе не желаю. Не хочу говорить с каким-то человеком и знать, что говорю с ним в последний раз. Не потому что с ним что-то стрясётся или со мной что-то случится, я просто не хочу знать, что больше нам не доведётся поговорить. Не хочу купаться в каком-то море и знать, что в этом море больше никогда не искупаюсь. И пусть это море мелкое и мутное, а меня впереди ждут глубокие, чистые другие моря. Я, может быть, и не захочу на это море возвращаться, но, купаясь, не хочу знать, что в этом море больше никогда в жизни не искупаюсь.

Я не хотел бы оказаться в ситуации, в которой мне пришлось бы загадывать последнее желание. Даже если… Или, точнее, особенно если можно будет загадать всё, что угодно. Всё, всё, всё, кроме ещё одного желания.

Но с нами практически ежедневно происходят малые и большие «навсегда» и «никогда». Мы каждый день встречаем людей, которых больше никогда не увидим. Мы очень часто делаем что-то в последний раз в жизни и даже этого не замечаем.

А каким-то «навсегда» и «никогда» мы когда-то по наивности даже радовались. Радовались, когда наконец-то повыпадали эти молочные зубы, а вместо них выросли нормальные, коренные. Навсегда! Радовались, не думая, что новые-то больше не вырастут никогда! А вставлять не то же самое.

Радовались, когда получали паспорт. Радовались, потому что у нас теперь навсегда, в смысле до смерти, серьёзный, взрослый документ. Радовались, не думая, что того безответственного и чудесного времени, которое было у нас до паспорта, отныне у нас не будет никогда. Многие радовались появлению растительности на теле. Радовались первому настоящему бритью. Настоящему! Как папа! Не думая, что с этих пор придётся бриться практически ежедневно и навсегда.

Когда из жизни уходят родные, близкие люди, мы горюем, мы не согласны. Как с таким можно согласиться? Они же уходят не только из своей жизни, они из наших жизней уходят. Это в наших жизнях они никогда не откроют дверь, не позвонят, не скажут ни единого слова своими неповторимыми голосами. Но как-то незаметно, постепенно и навсегда выветриваются из домов их запахи, исчезают куда-то те предметы, которые они любили, их одежда, забываются их словечки, песенки. Забывается вкус той еды, которую они неповторимо готовили. Я же помню, что то, что бабушка готовила на большой чёрной сковородке, было всегда и всё вкусно. Но я не помню вкуса той еды. И думается мне, что никто и никогда не порежет хлеб так, как резал его мой дед. Как у него это получалось? Бабушка его всегда ругала. Все куски у него получались разной толщины, грубые, кривые, махристые. Но ужасно аппетитные! Вот посолил – и блюдо!

С какого-то момента жизнь начинает состоять из сплошных расставаний. А так хочется встреч!

Мы жаждем новых встреч. Это нормальное желание! Радость встречи – что может быть прекраснее? Мы ждём новых встреч, не думая, что практически каждая новая встреча приводит к неизбежному расставанию… Повстречался с ней – расстался с ней.

Когда человечество изобрело паровую машину, то паровая машина в виде парохода очень быстро убрала из морей и океанов прекрасные, благородные парусники. Все эти барки, бриги, бригантины, клиперы… Вместо всей этой парусной красоты и изящества мачт появился приземистый, толстобрюхий пароход с трубой и чёрным дымом. То есть встреча с пароходом привела к расставанию с парусниками. Но согласитесь, скорость хода повысилась, зависимость от погоды уменьшилась, надёжность увеличилась.

Автомобиль очень быстро убрал лошадей из наших городов, а трактор почти убрал их из деревень. Жаль, конечно, что мы не видим на улицах наших городов этих прекрасных животных, этих изящных больших божьих тварей. Но, согласитесь, автомобиль удобнее. Особенно зимой. Ни на какого коня впятером не сядешь, ездит машина быстрее. А главное, намного меньше ответственности… Сами подумайте: тут кошечку или собачку заведёшь… Хомячка попробуй завести… да что там хомяк – это всё-таки теплокровное млекопитающее. Рыбку одну заведи в банке. Одну, малюсенькую. Крошечную гуппи!.. Это же сразу проблема с отпуском! А конь? Или ещё того сложнее – кобыла?! Или тройка лошадей? Где бы мы их держали в наших городах? Сложно себе представить вместо заправочных станций некие станции с сеном и овсом. И совсем уже страшно представить себе в июле месяце пробки из конных экипажей.

Когда-то писатели писали при свечах, скрипели гусиными перьями. «Свеча горела на столе, свеча горела»… Всё, отгорели свечи, отскрипели перья. Просто свечи – это неудобно. Лампа удобнее. Светит ярко, не мерцает. И современные ручки удобнее перьев. А на клавиатуре ещё удобнее набирать текст. Гусиные перья были неудобными. Это точно.

Я же попробовал писать гусиным пером. Специально поинтересовался в справочнике, как правильно подготовить перо для письма. Это же не просто так: подошёл к гусю, выдернул перо – и давай писать! Нет! Перо нужно специальным образом обрезать, под определённым углом… А ещё нужны были серьёзные навыки, чтобы хорошо писать гусиным пёрышком. После привычки писать шариковой ручкой с привычкой давить ручкой на бумагу гусиным пером писать не получается. Гусиное перо нежное – чуть надавишь, подламывается, и тогда уже можно его выбрасывать или подрезать по новой. Отсюда, кстати, слова «перочинный нож». Всё это было неудобно. Я это понял, когда извёл груду перьев и кучу бумаги, прежде чем смог написать хотя бы строчку пером по бумаге, не поставив кляксу. То есть писать гусиным пером неудобно. Шариковой ручкой удобнее, гелевой – ещё удобнее, а на клавиатуре ещё… Но если почитать стихи за последние двести лет, то выясняется, что гусиными перьями при свечах стихи писали лучше. Как-то лучше у них стихи получались… Но уже всё! Перья в руки не возьмём, свечи зажигать не станем.

Зато когда-то, относительно недавно… В каждую школьную тетрадку была вложена промокашка. Подумать только! Это же было совсем недавно!!! А теперь мои дети не знают значения этого слова. Промокашка.

Как-то решил объяснить детям, что это такое. Однако на словах не получилось. Тогда захотел им промокашку показать. Кинулся искать, не смог найти. Нету!

А ведь ещё совсем недавно в огромной стране были десятки миллионов школьников разных возрастов. У каждого в портфеле было как минимум десять тетрадей. В каждую была вложена промокашка. То есть сотни миллионов промокашек существовали ещё совсем недавно. А нынче не смог найти, чтобы показать детям. Ни одной!

Благо старенькая учительница подарила. У неё, видимо, завалялась с давних пор тетрадка, которую забыла проверить, и в ней оказалась хорошая промокашка в идеальном состоянии. Хорошо, что оказалась розовая. Потому что были ещё голубоватые и зеленоватые. Но они были некрасивые. Нежно-розовая была самая приятная. Розовая промокашка – это была классическая модель.

А когда я поступал в школу в 1974 году, для меня промокашка уже была чем-то архаичным. У нас не было уроков чистописания. Эти уроки отменили за год до моего прихода в школу. Так что перьев и чернил я в школе не застал. Мы не понимали, для чего нужны промокашки в тетрадях. Только учительница нам объяснила, что промокашки были нужны, чтобы промокнуть свеженаписанный чернилами текст, дабы не размазать его, не запачкать другую страницу. Ещё можно было почистить о промокашку пёрышко. Так что промокашка нам была, по сути, не нужна. Но вещь она была приятная.

Промокашка была чуть меньше формата тетради. Её приятно было подложить под страницу, на которой пишешь. От этого писать становилось мягче. И буквы получались немножко тиснёно-рифлёные. Даже у разгильдяев менялся почерк. На промокашке было приятно рисовать. Во-первых, рисунок получался какой-то особенный, и руке было хорошо касаться бархатистой поверхности, а во-вторых, учителя не возражали против рисования на промокашке.

Важнейшим свойством промокашки, особенно для мальчиков, было то, что кусочек промокашки гораздо быстрее, чем кусок тетрадного листа, сжёвывался в комок… Ну, это чтобы плевать через трубочку. То есть промокашка была ценным и более скорострельным боеприпасом. К тому же комок из промокашки лучше летел. Он был тяжелее, поскольку впитывал больше слюны, и у него были более высокие аэродинамические свойства. Но самое важное – он прилипал.

Те парты, за которыми мы учились в начальной школе, имели круглые углубления у дальнего края крышки стола. Мы не понимали, для чего они нужны, спросили учительницу, и она нам объяснила.

– Эти углубления предназначены для чернильниц, – сказала учительница. – Ваши родители должны помнить. Они-то чернилами писали. Они буковки выводили, потому что пёрышком буковку можно было именно вывести. – Тут учительница перешла со спокойного тона на крик: – Вот ваши родители людьми и стали!!! А вы! Вы!!! У вас же у каждого шариковая ручка… Пиши да радуйся! Бумагу не царапает, кляксу не поставит! А вы!..

В этот момент у учительницы случилась судорога на лице, и она продолжила урок.

А папа рассказывал, что весело было подбросить маленький кусочек промокашки в чернильницу самой аккуратной девочки в классе. Промокашка моментально намокала и становилась в чернильнице не видна. И вот самая аккуратная девочка в классе…

В каждом классе была самая аккуратная девочка! Судьба распределяла их по классам! Они не могли собраться все вместе.

И вот такая девочка… С идеальной осанкой, в белоснежном фартучке, с белоснежными манжетиками и воротничком, с обёрнутыми в чистую бумагу учебниками, с идеальными тетрадями, в которых всё под одним углом… Опускала она своё идеальное пёрышко в блестящую свою чернильницу… Эта дрянь зацеплялась, падала на страницу… Ужасная непоправимая клякса, испорченные работа и тетрадь… Ну и, конечно же, вой, плач… Жизнеутверждающий смех разгильдяев мальчиков и вкрадчивый смех менее аккуратных девочек.

Теперь промокашек нет. Прожили промокашки на пятнадцать-двадцать лет дольше, чем чернильницы и пёрышки, но вот и они исчезли. Тем, кто их помнит, жаль, а те, кто их не застал, уже и не знает, о чём только что шла речь.

Не стало промокашек… Потому что они стали не нужны. Исчезла ненужная вещь. Какая в этом беда? Да никакой! Но вместе с предметом исчезает и слово. А слово хорошее, приятное – «промокашка». Вслед за промокашкой исчезнут такие слова, как «чернильница», «клякса». Теперь же нечем кляксу поставить. Вот и забудется это слово. А слово хорошее, точное. Кляк-са. В этом слове есть и звук падения капли чернил на бумагу, и получившееся безобразное пятно.

Эти слова умрут в словарях. Когда слова перестают употреблять и произносить, они умирают в словарях. Замерзают, как мамонты в вечной мерзлоте.

А мы, люди моего возраста, старше меня и те, кто помладше… Мы успели пописать перьями и чернилами. И делали мы это не забавы ради, не стиля для, а потому что это было необходимо. Я помню, как делал это последний раз в жизни осенью 1995 года. Где? А на почте. Давал телеграмму. Заполнял бланк. Тогда же по всей стране на почтах, телеграфах, на переговорных пунктах нужно было заполнять бланки и писать чернилами и перьями.

Стояли большие, тяжёлые столы… В центре стола углубление, в углублении – чернильница, так называемая непроливашка, на столе груда пёрышек на палочках и стопка бланков. Почему пёрышек? А потому что их никто не разворовывал. Эта дрянь была никому не нужна. Положили бы даже плохие шариковые ручки – их бы растащили. Шариковые ручки даже верёвками привязывали. Так уносили вместе с верёвкой. А перо кому могло понадобиться? Что с ним было делать? Если его воровать, то весь перепачкаешься, сунешь в карман – проткнёшь подкладку. К тому же если воровать перо, то надо было брать и чернильницу. А она была закреплена, мы проверяли.

Все эти перья и чернильницы были делом неудобным. Бланки тоже. Они же были тоненькие, хлипкие. А перья железные, царапучие, плохие. Чуть зацепишься пером за бланк, тут же расплывалось пятно. Нужно было с десяток бланков извести, прежде чем удавалось написать короткую телеграмму. Как хорошо, что теперь этого ничего не надо…

Но в самих этих пёрышках и чернильницах, в этих массивных столах, в названиях – Главпочтамт, Центральный телеграф, Переговорный пункт – чувствовался дух уходящих эпох. Эпох несуетных, неторопливых. В этих предметах и словах грезились гимназисты и гимназистки. Гимназисты с рядами медных пуговиц и в фуражках, гимназистки все благонравные и благообразные. А ещё чудились бубенцы почтовых троек, верстовые столбы, слышались такие слова, как депеша, дипкурьер, фельдъегерская служба, чувствовался волнующий запах сургучных печатей, которые теперь упразднены. От этих слов, от этих предметов веяло дымом летящего по просторам курьерского поезда… Хотя, если разобраться, курьерский поезд это не что иное, как обычный почтовый поезд. Но звучит-то по-другому! Курьерский поезд!

А когда-то, хоть это было совсем недавно… Приходил в столицу пассажирский поезд. Или из столицы в курортный городок… Выходили люди на перрон. Суета, шум, чемоданы, встречающие, дети… Но очень многие отцы семейств сразу же спешили к почтовому отделению вокзала, чтобы дать телеграмму: мол, доехали хорошо. Выстраивалась очередь, не хватало бланков и пёрышек. Суета.

Как хорошо, что теперь этого ничего не нужно. Вышел из вагончика на перрончик, достал телефончик и послал эсэмэсочку, что доехали хорошо. Да, собственно, и этого не нужно. Можно же ехать всю дорогу и слать эсэмэски: мол, еду отлично, да ещё отправлять фотографии, где еду, с кем и чем при этом занимаемся.

Телеграмма была делом неудобным, хлопотным… Сейчас во многих странах уже упразднены телеграммы. Но где-то ещё остались. И если есть возможность дать телеграмму, то лучше поспешить это сделать, чтобы потом сказать детям или внукам: «Были времена, когда я давал телеграмму».

Хотя если подумать, то дать телеграмму – это полдела. Если такая техническая возможность ещё есть, то можно пойти и её дать. Но только что подумают о вас люди, которые эту телеграмму получат? Вот вопрос!

А телеграмма была делом хлопотным. Нужно было далеко идти или ехать, нужно было испачкаться чернилами, заполняя бланк, стоять в очереди, нужно было экономить на предлогах. За предлог брали деньги, как за целое слово. И вот получаешь телеграмму: «Приеду среду». И понимаешь, что на тебе сэкономили.

В телеграмме всю правду как есть и привычными тебе словами написать было нельзя. То есть так, как в эсэмэс-сообщении или по электронной почте – невозможно. Почему? Да потому что телеграфистка мат не пропускала. Разные дурацкие словечки или сокращения тоже в телеграмме написать было нельзя. Нужно было слова подбирать. Слова верные и точные. А кому же понравятся такие сложности?

Телеграмма ещё была делом тревожным. С какой тревогой встречали почтальона, принесшего телеграмму! Её же приносили обычно вечером, когда уже семейство сидит, спокойно ужинает – и вдруг звонок или стук в дверь. А почтальоны стучали громко, звонили долго. Держали палец на кнопке звонка, пока не откроешь им дверь. И вот ты открываешь дверь, а тебе утробным голосом: «Вам телеграмма!» Все вздрагивают. Все в испуге. Первая мысль о том, что с кем-то что-то стряслось ужасное. А читать телеграмму абы кто не мог. Дело же серьёзное! И вот все домочадцы мечутся, ищут очки отцу семейства, а он стоит и ждёт с телеграммой… И какое облегчение наступало, и какая тревога исчезала, когда выяснялось, что телеграмму дали дальние родственники из Харькова, седьмая вода на киселе… Просто они вдруг решили нас порадовать телеграммой, что у них, видите ли, родился Виталик. Тоже мне новость – в Харькове родился ещё один Виталик. Тут у людей чуть ли инфаркт не случился.

Потому что телеграмма была делом серьёзным.

Так что хорошо, что ничего этого теперь не нужно…

Отчего же так грустно? Отчего же так печально, что телеграммы уходят, ушли, а кто-то и не знает, что такое телеграмма вообще, ни разу её не видел… И не увидит. Отчего грустно?

Да от того, что телеграмму из-за ерунды не давали. По поводу чепухи не телеграфировали. Телеграмма сама по себе была событием. И давали её по поводу события.

Не было такого, чтобы шёл человек по улице, вспомнил какой-нибудь дурацкий анекдот или просто решил о себе напомнить, заскочил на почту и дал телеграмму. Телеграмма была несуетным делом. Не сиюминутным. Понятно же было, что в телеграмме участвует не только тот, кто её даёт, и тот, кто получает, а ещё те люди, которые принимают, отправляют, распечатывают, наклеивают телетайпную ленту на маленький бланк… А кто-то ещё эту телеграмму относит – идёт по адресу, поднимается на этаж и отдаёт из рук в руки. Как такое можно делать из-за ерунды и чепухи?

Грустно, что нет телеграмм, потому что телеграфистка мат не пропускала…

А ещё вот чего не было… Не было такого, чтобы мужчина выпил после работы и почувствовал себя одиноким… Нет, такое с мужчинами происходит, и часто. Но не было того, чтобы мужчина выпил, почувствовал себя в мире недопонятым, пришёл домой и прямо с порога понял, что он ужасно одинок. Тогда выпил ещё, ещё… Совсем ему взгрустнулось, и тогда от одиночества и непонятости давай телеграфировать всю ночь всем своим бывшим.

Не было такого… Чтобы дать телеграмму не той, не тому, в другой город, да ещё на этом запалиться… Такого с телеграммой не случалось. Чтобы дал телеграмму, потом понял, что не туда, в ужасе опомнился… И следом ещё одну телеграмму: «Это я не тебе».

Ко дню рождения сейчас получаешь эсэмэс от друга и понимаешь, что друг твой проснулся, потянулся и, ещё не умывшись и не одевшись, включил компьютер и увидел целый список тех друзей и знакомых, у которых сегодня день рождения. Вот он тебе и послал эсэмэс между делом. Шаблонное.

А если приходила телеграмма, то ты понимал, что друг твой не забыл о твоём дне рождения. Он помнил! Он друг! Он шёл или ехал на почту, он выбирал для тебя поздравительный бланк с дурацким цветочком, он выбирал слова, экономил на предлогах… Друг!

И поздравительные телеграммы не выбрасывали. Это эсэмэс пришло и его быстренько стёрли, а телеграммы не выбрасывали. К приходу гостей их ставили на видное место, развёрнутыми, рядом с цветами или на телевизор. Мол, смотрите, мол, меня помнят, любят. Приходило четыре-пять телеграмм к дню рождения из разных городов, и возникало чувство, что вся страна празднует.

Потом ещё надолго эти телеграммы замирали за стёклами книжных шкафов и сервантов, а также цеплялись на зеркала трюмо и трельяжей в прихожих и спальнях.

Много телеграмм, открыток, писем хранится в домах в коробочках. В этих коробках целая жизнь. Там бесценные экспонаты…

В каждом доме должна быть такая коробка. Даже если и дом-то весь – малогабаритная квартира. Но если человек относится к своему жилью, как к дому, и говорит про своё жилище – «я пошёл домой», то в этом доме должна со временем завестись, а потом постепенно наполняться такая коробка. И в ней бесценные экспонаты. В основном бумажные. Но ещё там могут быть… например, бирочки, которые привязывают младенцам на ручки и ножки в роддомах. Зубы бесценные. Молочные. Гораздо более ценные, чем бивни мамонтов. Нежные локоны в память о самой первой стрижке… А ещё тетрадки, возможно уцелевшие дневники, записочки, авиабилеты и квитанции, талончики, которые о чём-то напоминают, телеграммы, открытки и, конечно же, письма, письма, письма.

В таких картонных домашних краеведческих музеях можно найти ещё бабушкины письма её сестре. Письмо ей от мужа с фронта, то есть дедушкино письмо. Письмо деду от сына со студенческой практики. То есть письмо моего отца. Письмо от внука со службы бабушке и деду, то есть моё письмо.

Откроешь такую коробку, начинаешь перебирать, перекладывать эти бумажки, и можно вспомнить всю жизнь за один вечер, а также заглянуть в жизнь семьи задолго до своего рождения.

Вот так перебирал я однажды содержимое такой коробки и наткнулся на сложенный вдвое бланк. Бланк тоненький, очень хлипкой бумаги. По краям он слегка пожелтел и почти перетёрся по линии сгиба. Я развернул его и прочитал: «Коагулограмма». Я не знал, что это такое, и поинтересовался в справочнике. Выяснилось, что коагулограмма – это анализ крови на свёртываемость. Однако бланк не был заполнен и даже дата не была проставлена. Я подумал тогда: «Что здесь делает этот бланк и кто его сюда в эту коробку положил?» Я перевернул его и увидел две строчки, написанные на чистой стороне. Эти строчки были написаны синей ручкой и очень корявым почерком. Также было видно, что ручка была плохая и человек писал, положив бланк на неровную поверхность. От этого буквы были совсем корявыми.

Я не узнал свой почерк. Я не помнил, чтобы писал эту записку. Но я прочёл две эти строчки и не просто вспомнил, как это было мною написано… Я прямо-таки оказался там… В моём родном сибирском городе в тот день и в том месте, когда писал эту записку. В тот день родилась моя старшая дочь.

Что я прочитал: «Я счастлив!!! Всех обзвонил. Мама приедит (написал слово «приедет» с ошибкой, через «и») во вторник. Спасибо за дочь!»

Я подумал: «Зачем я так написал-то? Как я мог написать с такой дурацкой ошибкой? Почему написал «спасибо за дочь»? Почему использовал это клише? Мне эта фраза совершенно не свойственна. Эту же фразу я услышал в какой-то песне… А если б родился сын, что, я не радовался бы, что ли?..»

Что я ещё увидел в этой записке? Я увидел человека, который всю ночь не спал. Беспрерывно звонил в роддом. Всем там надоел. Был несколько раз послан. Потом уснул под утро. Проснулся от яркого сибирского осеннего солнца, которое било в незашторенное окно. Сразу же подскочил. Позвонил.

Узнал, что родилась дочь. Засуетился. Всех, кого мог, обзвонил. После этого побежал давать телеграмму. Дал их пять или шесть штук… Кстати, тогда я это сделал в последний раз в жизни. После телеграмм я уже не давал… И на автобусе поехал к роддому.

Зачем я это сделал? Да просто хотел быть рядом! Хотя тогда же к ним в палату не пускали. И быстро не выписывали. Хорошо если через неделю можно было получить плотный свёрток и забрать жену из роддома. Присутствовать же при родах никому в голову не приходило. Никому!

Вот я тогда приехал, послонялся вокруг роддома, позаглядывал в окна, посмотрел на тех, кому уже кого-то в окна показывали. Посмотрел на тех, кому показывали, посмотрел на тех, кого показывали. Понял, что мне пока выпивать рано. Мне ещё никого не показали.

А после этого я пошёл, постучал в дверь… Не сразу пришла и открыла ворчливая медсестра. Я попросил у неё бумагу и ручку. Она принесла мне этот самый бланк и ту самую ручку. Плохую. Внутрь медсестра не пустила. Тогда я приложил бланк к шершавой, прохладной стене, написал две строчки и передал записку им.

Я держал в руках эту бумажку, после стольких лет, смотрел на корявые буквы и отчётливо видел, чувствовал и ту стену, и тот свет, вспоминал, как луч осеннего солнца падал из-за плеча на маленький листочек бумажки, приложенный к шершавой стене… Я вспомнил шершавость и фактуру той стены… Я даже вспомнил и увидел, как много лет назад падала тень от ручки…

Что ещё я там увидел в этих двух строчках?.. Там было написано: «Я счастлив», а дальше три восклицательных знака. Это написал человек, который узнал, что у него родилась дочь. Первый ребёнок! И он также знал, что принято считать это большим счастьем. Он ещё этого счастья в руках не держал, он его в глаза не видел, он его не нюхал. Он представления о нём никакого не имел. Но, сам себя уговаривая, написал: «Я счастлив», три восклицательных знака.

Написал клише «спасибо за дочь»… Написал с ошибкой…

Когда спустя годы родился сын – второй ребёнок, я узнал об этом ночью. Мне сообщили. Радость и счастье были уже осознанные. Всё-таки второй ребёнок – не первый. Долгожданный сын. Но тогда у меня уже был мобильный телефон. И я никуда не помчался. Я сел, подумал и написал эсэмэс-сообщение. Написал, думаю, хорошо. Подобрал выразительные слова. Написал без ошибок. И отправил им.

Разумеется, это сообщение не сохранилось.

Но не сохранилось того телефона, с которого это сообщение было отправлено. Не сохранилось телефона, на который оно было получено… А ведь это были металлические предметы со сложной, цифровой электронной начинкой, со стеклянными экранами и аккумуляторными батареями. Тогда, когда родился мой сын, мобильный телефон был намного дороже относительно тех зарплат, которые мы тогда имели. Это был престижный предмет. Мобильные телефоны были далеко не у всех. Они были попросту многим не по карману… А я не помню, как они выглядели. И не помню, какого цвета был мой телефон и телефон жены.

А самое забавное, что я даже не помню, куда они подевались оба… Кто может вспомнить, как он подходит к мусорному ведру и сознательно выбрасывает туда мобильный телефон? Этот вопрос, конечно, адресован не агентам спецслужб и скрывающимся от правосудия людям. Они-то это делают регулярно. Нам это показывали в кино. А вот так, чтобы просто нормальный человек взял и выбросил мобильный телефон в мусорное ведро!.. Они же куда-то деваются. Сами собой.

А бумажки лежат. Хранятся. Не выбрасываются. Потому что бумажки берегут даже не информацию. Бумажки берегут наши прикосновения. Они берегут наши неповторимые события.

Но если бы я даже заучил то эсэмэс-сообщение наизусть… И что?! Нет пожелтевших краёв бумажки, нет истёртого сгиба, нет корявого почерка, нет времени, нет эпохи, нет того, что напомнило бы, как луч солнца падал из-за плеча и как тень от ручки падала на записку и на шершавую стену.

В той же коробке с реликвиями хранится ещё одна бесценная вещь: маленький автобусный билет. Я купил его, когда учился в восьмом или девятом классе, точно не помню. Помню только, что ездил автобусом маршрута № 16. От дома до школы было шесть остановок… Как сохранился этот билетик? Почему? Да просто на нём оказалось счастливое сочетание цифр, проще сказать – счастливый билет… Я его тогда хотел съесть, но забыл.

Не знаю, как теперь, но тогда, когда попадался счастливый билет, мы загадывали желание и его съедали. Но в тот момент никакого подходящего желания я не придумал и решил: приберегу-ка я его к контрольной или к диктанту. Положил его в блокнотик. Так он и залежался, так и сохранился, так до сих пор и напоминает мне о том, какой был автобус, по каким улицам он шёл, как в нём пахло и как шипели его двери, когда открывались и закрывались.

За то время, пока хранится у меня этот билетик, тот автобус, в котором был он куплен, давно сгнил или утилизирован, таких автобусов давно не выпускают, мало того, я справки навёл – завода того нет, на котором сделали тот автобус… Нет даже той страны, в которой были шестнадцатый маршрут и тот автобус, в котором был куплен этот билетик. От всего сохранилась только крошечная, тоненькая бумажка…

Сколько за то время, пока хранится у меня этот билет, в наших домах сменилось поколений телевизоров, которые мы каждый раз покупали как новинку и чудо техники! В том году, когда я купил тот самый билет, в нашем доме стоял чёрно-белый телевизор. И это было совершенно нормально. А цветные стоили безумных денег, были огромных размеров, давали неестественные цвета и были редкостью и почти чудом… С тех пор как я купил тот билет, как что-то фантастическое появился, потом стал привычен, затем устарел и уже выброшен на помойку видеомагнитофон как таковой… Переезжали из квартир в квартиры, из городов в города, оставляли или отдавали знакомым ненужную мебель и технику. Какие-то ковры, шторы, светильники увозили на дачу… Дача та давно сгорела дотла со всем этим хламом. Билетик лежит. Храним…

Для кого храним? Зачем?

Да просто расстаться не можем. Бумажки хранят наши прожитые времена. Наши маленькие и большие эпохи. Они напоминают, восстанавливают в памяти, не дают забыть лица, имена, события, цвета, запахи.

Но это я говорю о домашних коробках с нашими маленькими семейными архивами. А археологи на раскопках Великого Новгорода находят и намерены ещё находить берестяные грамоты… Грамоты – так их называли сами новгородцы. По сути же, это записки. Обычно бытового содержания. Просто эти записки писали в XI–XIII веках. Их найдено около тысячи.

Эти самые простые записки размером чаще всего с открытку имели самое житейское содержание: мол, ждите, приеду; дескать, пришлите денег; или: сделай, что обещал; или: возвращайся скорее. Они написаны простыми словами самыми простыми людьми.

Церковные книги того времени в Новгороде практически не найдены… Этому есть объяснение. Книги были тогда дорогими предметами, рукописными, на ценной бумаге или на пергаменте. Украшались книги драгоценными камнями, были в дорогих окладах. Вот их и разворовывали, увозили. Впоследствии попадали они в коллекции… Горели коллекции.

Но даже если бы нашли таких книг гораздо больше, и что? В этих книгах не было бы ни слова о тех людях, которые держали сии книги в руках. В них был бы только канонический текст, написанный правильным старославянским языком, то есть языком, которым на улицах Новгорода не говорили.

А записочки эти, грамоты, не имели никакой ценности. Получал человек записку, читал и чаще всего бросал её там, где прочёл. Где бросил когда-то, там и нашли спустя почти тысячу лет. В сырой новгородской земле сохранились эти записки без доступа воздуха. И в этих записках мы видим жизнь: события, ссоры, ожидания, юмор, любовь, скупость и щедрость… Мы видим живых людей, мы слышим их, мы читаем написанные ими буквы.

Сначала археологи нашли не сами записки, а то, чем они были написаны. Сразу учёные не смогли понять, что же они нашли. А найдены были такие длинные палочки, кованые и острые, непонятного предназначения. Делали предположение, что, возможно, это какие-то очень специальные гвозди или даже шпильки для волос, длинные, как у японок. Однако была найдена такая палочка в кожаном футляре, который определённо носил мужчина на поясе. И стало понятно, что такая железная палочка – это какой-то инструмент, который необходим человеку в повседневности.

И только потом была найдена первая записка. После этого смогли сопоставить эти палочки и буквы, ими выцарапанные на бересте. Палочки эти назывались «писало».

В то время на Руси почтовой службы никакой и в помине не было. Грамоты передавались, если из города в город – то с оказией, а по городу – с посыльными. Посыльным же мог быть кто угодно: друг, подруга, брат, дворовый мальчишка или девчонка.

Бумага в те времена на Руси уже была. Делать её тогда у нас не умели, она была импортная и дорогая. Шла только на государственные и церковные нужды. Зато уж чего-чего, а берёз на Руси хватало, хоть запишись. Вот и использовали этот не самый податливый и не самый удобный материал. Бересту. Но благодаря её свойствам дошли до нас грамоты. Можем мы прочитать записки тысячелетней давности.

Можем, например, прочитать такое… Написана эта коротенькая записка в одиннадцатом веке. Что мы знаем про это время? Что мы можем про него понять? Каков был тогда уклад? Чем жили люди?.. Но вот читаем мы: «Пришли рубаху. Рубаху забыл». Такая вот малюсенькая записка. Но читаем мы её и понимаем, что жили люди тогда по-человечески. Забыл мужик рубаху, написал записку жене. Что может быть более житейского?.. Или, как вариант, написал не жене, потому что с какой бы стати мужик выскочил из дома без рубахи?

Но что ещё очень важное мы понимаем из этой записки? Из неё мы понимаем, что мужчина скорее всего написал женщине. А она могла прочесть. Для учёных это было невероятным открытием. Не знали учёные, что в то время на Руси могли читать, и уж тем более писать, простолюдинки. То есть не княжна и не княгиня, не монашка, а простая женщина.

Были найдены записки, которые явно написаны женщинами: матерью – сыну или женой – мужу. Делались даже предположения, что женщина этого написать в то время не могла, но диктовала или же полученную записку кто-то мог ей прочесть. Но нашлись грамоты такого содержания, которые определённо женщина писала сама, потому что вряд ли доверила бы такое чужому глазу или уху. Например, пишет сестра брату почти тысячу лет назад… Очень красивый текст: «Братец мой любезный, ежели ты браслет не сделал, так хоть серебро верни».

Найдены были записки, которые писал шестилетний мальчик. Разобрали учёные его корявенькие буквы, и выяснилось, что и в те времена тоже были вундеркинды. Как, должно быть, гордились им родители. А бабушка! Мои дети только семи лет пошли в школу. Да и сам я тоже только после семи кое-как научился по слогам читать и выводить буковки.

Самое же поразившее меня письмо – это письмо, которое в те самые таинственные времена написала молодая женщина, барышня, девочка какому-то парню, молодому человеку, мужчине. Мы этого не узнаем. Но это самое первое и древнее из найденных любовное послание на русском языке. Самое первое!

Получивший эту записку человек, тот самый парень или мужчина, записку эту порвал и бросил. Видимо, раздражала его девушка. Порвал он её на четыре части. Благо береста рвётся по волокнам, и порвал он её на длинные лоскутки. Да ещё, к счастью, порвал вдоль строк, поэтому мы можем многое прочесть. Два из четырёх лоскутка он ещё умудрился завязать узлом, затянул и бросил… Судя по всему, сильно его девушка раздражала… Как раз этот узелок археологи и нашли.

В этом узелке два лоскутка того письма. Второй и четвёртый. То есть почти начало письма и его окончание. Но понятно практически всё…

И это послание, чёрт возьми, ничем не отличается от тех записок, которые мы писали в старших классах школы, в студенческих аудиториях, от тех эсэмэс и электронных писем, которые пишем теперь. Я убеждён, что многие барышни и дамы сейчас смогут узнать в этих нескольких строчках какую-то свою жизненную ситуацию. Или ситуацию своей подруги, что намного приятнее.

Вслушайтесь в эти слова, которым почти тысяча лет: «ПОСЫЛАЛА К ТЕБЕ ТРИЖДЫ. ЧТО ЗА ЗЛО ТЫ ПРОТИВ МЕНЯ ИМЕЕШЬ, ЧТО В ЭТО ВОСКРЕСЕНЬЕ КО МНЕ НЕ ПРИХОДИЛ? А ТЕБЕ Я ВИЖУ НЕ ЛЮБО. ЕСЛИ БЫ ТЕБЕ БЫЛО ЛЮБО, ТО ТЫ БЫ ВЫРВАЛСЯ ИЗ-ПОД ЛЮДСКИХ ГЛАЗ И ПРИМЧАЛСЯ». Дальше обрывается, и часть письма утрачена. Часть важная. В ней наверняка происходит что-то драматическое, потому что в сохранившемся конце тон меняется: «БУДЕ ЖЕ Я ТЕБЯ ПО СВОЕМУ НЕРАЗУМЕНИЮ ЗАДЕЛА…» – дальше, видимо, шли слова извинения, мол, прости меня, извини, однако они оборваны – и самый конец: «А БУДЕШЬ НАСМЕХАТЬСЯ, ОСУДИТ ТЕБЯ БОГ И Я» – вот так-то!!!

Что мы здесь читаем? А мы читаем, что это скорее всего четвёртая записка за день, причём три предыдущие остались без ответа. Она пишет и переживает. В воскресенье у них была назначена встреча, и она её ждала. Но он не пришёл. Однако в воскресенье у них была и переписка. Она писала, он отвечал. Но только она писала ему записки, а он-то ей отмазки. Наверное, он отвечал ей: мол, не могу, родители или родственники, или какие-то другие дела, или же в воскресенье надо пойти в церковь, или надо посидеть с племянником… Она не верила, обижалась. И намекает в найденном письме, что, мол, если бы хотел встретиться, если б было ему «любо», то нашёл бы способ, выкрутился, может быть, соврал бы что-нибудь, но примчался.

А потом она вдруг просит у него извинения… Она извиняется за то, что по глупости, возможно, его задела. Она употребляет слово «задела» ровно в том значении, в каком употребляем его мы сейчас. То есть докучала своими записками. Слегка обидела недоверием. Задела! Этого слова мы не нашли бы ни в какой церковной книге, ни в одном каноническом тексте того времени.

Что ещё мы видим в этой записке? А то, что она написана аккуратно. Представьте себе: девичьи пальчики, железная кованая палочка и довольно грубая береста. Она пишет четвёртую записку после того, как не получила ни одного ответа на первые три. Наверняка она торопится, нервничает, страдает, но пишет аккуратно. Чувствуется характер. А в конце она пишет: «Осудит тебя Бог и я». Она пишет себя после Бога. Но сразу после. Дерзкая была…

Но ни одного грубого слова!

В записках одиннадцатого-тринадцатого веков мы не находим грубых слов… Люди не могли написать тогда грубое слово, потому что процесс написания люди ощущали как процесс сакральный, чудесный. Сам факт того, что то слово, которое человек думал или произносил, можно записать, казался человеку прекрасным. Слово становилось сущим, его можно было коснуться руками, его можно было передать, его можно было сохранить. Как можно было написать грубое слово в столь сакральном процессе?

Были найдены записки, явно написанные друг другу закадычными приятелями и, возможно даже, собутыльниками, которые при встрече вполне могли посквернословить и поругаться. Но даже в записках друг другу они не употребляли грубых слов. И от этого они удивительно формулировали. Просто когда мужик лишён возможности материться, ему приходится формулировать.

Вот прекрасный пример замечательной формулировки, это моя любимая грамота. Вслушайтесь, как человек формулирует… А ведь явно пишет один закадычный друг другому: «ЗАЙДЁТ К ТЕБЕ АНДРЕЙ, ТАК ОТДАЙ АНДРЕЮ РУБЛЬ. ЕЖЕЛИ ТЫ РУБЛЬ АНДРЕЮ НЕ ОТДАШЬ, ТО ВЕСЬ СРАМ ОТ АНДРЕЯ МНЕ, ТАК ОН ТВОЙ».

Какого?! Я бы хотел познакомиться с этим человеком. У него было чему поучиться.

Мы не узнаем, как звали ту барышню, которая писала ту самую порванную записку. Мы не узнаем, как она выглядела, как и сколько она прожила. Судя по тому, как была порвана записка, вряд ли у неё что-то хорошее случилось с тем, кому она писала. Но даже если бы нам показали фотографию той девушки, вряд ли её изображение сообщило бы нам больше о ней, чем её записка. В этой записке мы видим и слышим человека, нам понятного, живого и ничем от нас не отличающегося. Мы её понимаем, мы ей точно сочувствуем и почти любим. Она слышится и чувствуется в этих нескольких дошедших до нас строчках, в этих буковках, в этом почерке, в её прикосновениях железной палочкой к кусочку бересты. В этих строчках и в этих буковках за тысячу лет не остыла любовная мука.

Грубых слов тысячу лет назад даже малограмотные, совсем простые люди написать не могли. Зато теперь как легко падают пальцы на клавиатуру компьютера и быстро, легко, без всяких сомнений набирают самые отвратительные ругательства. Буквы при этом ни в чём не виноваты. Буквы сами по себе прекрасны. Но из них складываются мерзкие слова и чудовищные смыслы.

И очень часто это пишется не какому-то конкретному адресату, а, наоборот, пишется для всех, для всеобщего обозрения, пишется без особой причины, без нужды, а порой даже без злобы. Просто так. Мол, видите, как я могу! Читайте, мол. Все – женщины, дети.

И никаких признаков того человека, который это написал. Ни почерка… Ничего! Полная анонимность. В какой-то момент даже возникает страх, когда читаешь какой-нибудь дрянной текст, изобилующий матом, что, возможно, его набрали женские или детские пальцы.

Раньше существовало высказывание: что написано пером, не вырубишь топором. А теперь что-то сказать ответственнее и труднее, чем написать в интернет. Просто когда говоришь – звучит неповторимый голос. У голоса есть также неповторимые интонации, у интонации и голоса есть рот, губы. У рта и губ есть лицо… И когда говоришь что-нибудь дерзкое кому-то, да ещё в грязных выражениях, нужно рисковать как минимум лицом. А в интернете ты ничем не рискуешь, потому что нет никаких признаков.

Казалось бы, процесс работы на пишущей машинке очень похож. И у компьютера, и у машинки – клавиатуры. Буквы на клавиатуре расположены одинаково. Тоже не касаешься букв и нет почерка. Но эти два процесса не просто разные – между ними космическая разница. Потому что пишущая машинка имеет дело с бумагой!

Если ты набрал какой-то текст на компьютере и тебе он показался глупым, неудачным или необязательным – ты его взял и стёр, удалил. В этот момент, когда ты удаляешь текст, ничто материальное не исчезает, ничто не страдает, ничто не испорчено.

Когда же мы напечатаем или напишем что-то глупое, гадкое на бумаге – в этот момент мы портим лист бумаги. А если мы испортили лист бумаги своей глупостью, грубостью или невежеством, то этот лист бумаги можно заменить только другим листом бумаги. А другой лист бумаги – это другой лист бумаги. Это вроде бы не много, но это точно не мало.

Каждый лист бумаги неповторим. У него есть неповторимая белизна и чистота, которую нарушить и испортить можно только один раз.

Поскольку пишущая машинка работала с бумагой… Бумага неизбежно хранила очень многие признаки тех людей и тех машинок, на которых эти люди работали. У каждой серьёзной фирмы, выпускавшей пишущие машинки, были свои неповторимые прекрасные шрифты. Культовый шрифт американского «Ремингтона», конечно же, отличался от шрифта «Ундервуда».

По клочку бумаги с набранным на машинке текстом специалист мог весьма точно определить, на какой машинке он набран. Можно точно установить модель, приблизительно год выпуска машинки, а также её техническое состояние. Всё это также говорило не только о самой машинке, но и о её владельце. Если машинка дорогая и профессиональная – значит, человек на ней много работает. Если машинка хорошо отремонтирована и почищена (это было легко понять по оттискам букв), то, значит, работал аккуратный и педантичный человек. Если, наоборот, буквы в строчке идут вкривь и вкось, значит, машинка давно не регулировалась, за ней не следят, человеку всё равно и владелец неряха.

Специалист также довольно точно мог определить, мужчина работал на машинке или женщина. Бумага хранила и хранит силу удара литеры по ней. Чем глубже след от удара литеры по бумаге, тем сильнее был нанесён удар пальцем по клавише. Но бумага хранила не только след силы, но и способа, которым палец ударял по клавиатуре… У женщин чаще всего длинные ногти, и поэтому женщина обычно ударяла по клавишам пишущей машинки не сверху, как мужчины, а чуть сбоку, чтобы не испортить ноготь. От этого не только удар становился слабее, но ещё и едва заметно менялся угол атаки литеры по бумаге.

Можно точно определить квалификацию печатающего по набранному им тексту. Неквалифицированный человек как печатал? Одним пальцем. И каждый раз после удара смотрел, что у него получилось. Он вбивал буквы в бумагу, как гвозди, иногда даже пробивая лист насквозь. Логика такого человека простая: чем сильнее бьёшь, тем меньше ошибок. Это в точности так же, как когда общаешься с иностранцем: чтобы он понял, нужно чуть погромче говорить.

Квалифицированный человек работал многими пальцами или даже всеми. А у каждого пальца разная сила удара.

По клавиатуре компьютера же можно хоть молотком стучать – никакой разницы.

Однако жизнь пишущих машинок закончилась. В 2010 году в Дели закрылась последняя в мире фабрика по производству пишущих машинок. Больше их не будут делать никогда, а производство их закрылось навсегда. Быстро исчезают мастера, которые их ремонтировали…

Но мы их не выбросим. Они же моментально стали антиквариатом! Они красивы, с ними невозможно расстаться. Я помню свой детский восторг от них. Я помню своё детское желание иметь пишущую машинку, чтобы просто на ней стучать. Про копирку вообще отдельный разговор. Копирка казалась магическим предметом.

Механическая пишущая машинка, особенно если она семейная, ещё от деда или от бабушки, никогда не может и не должна быть выброшена. Она может украсить любое помещение, любой интерьер.

У моих бабушки и дедушки не было пишущей машинки. Я купил себе старую немецкую в антикварном магазине. Поставил её на подоконник в кабинете. Подхожу к ней, смотрю в окно, а рукой глажу клавиши и её холодные, гладкие бока.

И дети в полном восторге! Они могут часами на ней стучать по очереди или в четыре руки. Просто стучать, и всё. Им нравится, что в ней всё шевелится. Им нравится само усилие, которое нужно приложить при ударе по клавише, и, конечно же, им больше всего нравятся те звуки, которые машинка издаёт. А в машинке же всё звучит. Особенно радостен звон колокольчика, оповещающий, что строчка закончилась и нужно переходить на следующую.

Компьютеры даже не пытаются стать антиквариатом. Где те самые первые компьютеры, которыми мы восхищались, которые нам казались чудом и за которые мы платили безумные деньги относительно тех зарплат, которые у нас тогда были?

Я прекрасно помню свой первый компьютер. Я его так хотел, но он был такой дорогой, что его покупка по моим даже сегодняшним ощущениям – это моя самая дорогая покупка в жизни. Мне кажется, я тогда полдуши дьяволу заложил, чтобы его купить.

Я, когда компьютер принёс домой, понял, что он дороже меня. Я для себя железную дверь на квартиру не ставил, а для компьютера поставил. Для этого маленького, пучеглазого монитора, для этого огромного, гудящего процессора, которым запросто можно было обогреть малогабаритную квартиру. Этот процессор стоял на полу и гудел так, что на второй день ко мне пришли соседи снизу и спросили, долго ли я намерен ещё стирать.

А спустя какое-то время пошли «Пентиумы». На эти «Пентиумы» люди ходили посмотреть друг к другу в гости. Человек с «Пентиумом» тогда был круче, чем человек с «Бентли» сейчас.

Где теперь все эти первые компьютеры, все эти «Пентиумы», которые казались нам верхом технической мысли и совершенством дизайна? Они очень быстро превратились в неприятную пластмассу, которая если у кого-то и сохранилась, так только где-нибудь в углу гаража, на чердаке или в подвале. Да и то потому, что лень было выбросить.

Когда покупаешь новый компьютер, думаешь: «Ну нет, ну всё… Тоньше уже быть не может. Это же фантастика. Какой дизайн, какая красота!» Через два года стыдно на люди показаться с этим старьём! Через три года понесёшь его выбрасывать ночью, чтобы никто не дай бог не увидел, на каком старье ты работал.

Счастье, что человечество, прежде чем отправить пишущую машинку в отставку, попечатало больше века. Первая пишущая машинка была запатентована в 1867 году. Это была знаменитая машинка «Ремингтон и сыновья».

Пишущими машинками были написаны прекрасные книги, замечательные тексты, стихи. В каждой маломальской конторе, в каждой школе и в любой организации были пишущие машинки, на которых работали женщины в огромных количествах. И эти женщины обязаны были писать грамотно, потому что сама машинка и бумага ошибку, как компьютер, не выделяли…

Всё! Кончилась эпоха пишущих машинок. Кончилась безвозвратно, навсегда! Писатели новых лет не оставят после себя бумажных архивов, не оставят коробок с рукописями, мы не сможем заглянуть в их черновики, увидеть их почерки, их ошибки и опечатки.

А это ведь так важно, так ценно – иметь возможность заглянуть в рукопись великого романа, который ты знаешь ещё со школьной скамьи, и, несмотря на то что он был в школьной программе, ты всё-таки нашёл в себе силы и желание его прочитать самостоятельно. И даже школьная программа не смогла отбить у тебя возможность получить от этой книги огромное впечатление.

Как бесконечно интересно и важно увидеть рукопись произведения, с которым ты прожил несколько разных своих эпох. И читал его в разных возрастах, находя всё новые и новые слои, глубины и смыслы…

Когда ты заглядываешь в рукопись этого романа, ты вдруг видишь следы… Следы удивительного пути, который прошёл автор от пролога к эпилогу… Вот ты видишь, как начинал он свой роман, как легко и радостно у него всё получалось вначале. Рукопись лист за листом чистая, практически без помарок. Потом видишь, что столкнулся автор с трудностями или выдался сложный период в жизни. Почерк становится нервным, пишет он то большими буквами, то маленькими. Много правит, перечёркивает целые абзацы, комкает листы, бросает, а потом снова разравнивает и возвращает лист в общую рукопись… Бумага же хранит следы того, что её смяли. Её невозможно идеально выровнять даже утюгом.

В рукописи мы можем увидеть, как писатель мучился над каким-то фрагментом. Бился, бился об него. Неделями не мог справиться. Бесконечно возвращался к нему… А потом мы не находим этого фрагмента в окончательном варианте романа.

А роман гениальный.

И автор – гений!

А почерк в рукописи некрасивый.

Это так удивительно!

В каждом городе и городке есть как минимум переулок, названный в его честь. Есть площади и станции метро, украшенные его фамилией. Он – гений. Он был философ, гуманист, энциклопедист, в конце концов. Его гениальность непостижима. Его личность не укладывается в рамки живого человека…

А тут читаешь его рукопись и видишь корявый почерк. Да ещё на одной из страниц натыкаешься на ошибку. Причём не на описку, а на настоящую грамматическую ошибку и думаешь: «Ну нет! Этого не может быть! Это случайность!» А через две страницы раз – и эта ошибка повторилась. И ты думаешь: «Ё-моё! Ха-ха! Он не знал, как пишется!»

И в этот момент золото и бронза с монумента писателя слетают, исчезает сам монумент, и проступает сквозь название улиц и площадей, сквозь тяжесть многотомных собраний сочинений, сквозь толпы историков литературы, изучивших его биографию досконально… Проступает живой человек. Живой! С корявым почерком и с ошибками…

И ты начинаешь любить его ещё сильнее, доверять больше, понимать лучше и глубже. Потому что любить живого человека гораздо радостнее, чем восхищаться монументом.

Или можно заглянуть в рукопись поэта и увидеть там один его день.

Он же очень быстро писал, наш поэт. Ему муза быстро диктовала. Почерк был ужасный! Непонятно, как он сам его разбирал… Потому что спешил очень. Муза у него была такая. Диктовала много и торопливо.

И вот видим мы лист, первые три строчки написаны очень быстро. А на четвёртой кто-то музу спугнул. Может быть, жена подошла или окликнула… Жена подошла – муза улетела. И видно, потерял человек мысль прямо посередине строки. То есть писал, писал – и вдруг остановился и вывел какой-то бессмысленный вензель. Потом задумался, а сам держал перо над бумагой. Видно, как две капельки упали с пера.

Посидел так наш поэт, ничего ему в голову не пришло, и стал от нечего делать что-то калякать справа от написанного. Накалякал себя в профиль с бакенбардами. Ещё посидел, снова ему ничего не явилось. Тогда накалякал слева себя на коне. Потом стал рисовать какую-то палочку. Потом из палочки нарисовал веточки получилось дерево. Посмотрел он на это дерево – сделал из него дуб… Потом нарисовал на этом дубе цепь. Посмотрел на эту цепь – и кота туда раз… И в этот момент муза прилетела, и он опять строчку за строчкой, строчку за строчкой. Быстро. Очень.

А какой теперешний поэт что-нибудь нарисует на полях своей рукописи? На каких полях, чем?

Сейчас те рукописи, которые писатели и поэты посылают издателям, и рукописями-то сложно назвать. Посылают они свои тексты по электронной почте или передают на крошечных флэшках.

А когда работают писатели на компьютерах, то компьютер ошибки им выделяет, а если автор правит что-то в своём произведении, то следы этих правок не остаются. Не увидим мы, как боролся нынешний автор за точность смысла и красоту композиции. Стерильны их тексты, не хранят они шрамов и рубцов, царапин и грязи трудного пути от начала произведения к его концу.

Я отчётливо помню, как бумага появилась в моей жизни.

Я не помню своих первых контактов с бумагой, но как бумага стала для меня чем-то значимым, я помню хорошо.

Я очень явственно помню мамин крик. Мне тогда было года три-четыре, не больше. Но я помню этот крик. Мама закричала так отчаянно, так сокрушённо: «Ну зачем, зачем ты это сделал?!!»

Потом мама взяла меня сзади под мышки и подняла над столом, на котором лежал огромный лист бумаги. На этом листе было много линий. Некоторые линии были толстые, другие тонкие, третьи совсем тонюсенькие. И их было очень много. Они были красивые. А в левом нижнем углу листа были накаляканы синей шариковой ручкой отвратительные каракули. «Когда ты успел это сделать?! Я же всего-то на минутку отошла! Мне что, даже воды нельзя отойти попить?! Ты что за ним не мог присмотреть?..» Последнее мама сказала уже отцу. Она села на стул, её руки беспомощно упали на колени. «Ну что мне теперь, ещё три ночи над этим чертежом слепнуть?» – сказала мама и почти беззвучно заплакала.

С тех пор я понял, что к листу бумаги надо подходить как минимум с идеей.

А хотелось калякать! И для этих нужд мне приносили родители с работы испорченные с одной стороны листы бумаги. И на них я калякал размашисто и свободно…

Теперь же дети перестают калякать… Я внятно разделяю понятия «рисовать» и «калякать». Это совершенно разные вещи.

Рисовать-то дети рисуют. В школах ещё сохранились уроки рисования. К этим урокам, конечно, дети относятся как к дополнительному отдыху. Да и родители особо не наказывают детей за плохие оценки и не хвалят за отличные отметки по рисованию. А ещё есть такие родители, которые отдают своих детей в художественные школы. Такие родители хотят, чтобы у их чад было гармоничное образование. Они хотят, чтобы их дети чувствовали композицию и перспективу… Бабушки очень любят, чтобы их внуки рисовали. Они смотрят, как сегодня их внучок нарисовал рыбку, на следующий день – репку и думают: рисуй, рисуй, внучок, может быть, позже начнёшь курить.

Каляканье же совершенно другой процесс. Дети начинают заниматься процессом каляканья лет с трёх, и некоторые калякают аж до десяти. Причём они могут ходить в художественную школу и рисовать, исполняя задания учителей, или что-нибудь изобразить ко дню рождения мамы, но и калякают в своё удовольствие и к своей радости.

Когда маленький парень лет шести-семи калякает танковое сражение, он в этот момент не создаёт рисунок, который хотел бы показать бабушке, порадовать учителя или принять с этим рисунком участие в конкурсе детского творчества. В процессе каляканья он видит само танковое сражение, он наблюдает его, он в нём участвует. Хотя то, что на бумаге танки, понятно только ему одному… Он видит, как танки едут и гудят его голосом. Они стреляют его голосом, они взрываются…

Обычно с одной стороны листа ползут наши танки, с другой не наши. У наших приятный звук двигателей, а не у наших – не очень. Они ползут навстречу друг другу… И когда нижняя часть листа плотно закалякана танками – сверху начинают плотно лететь самолёты и бомбить все эти танки. Через некоторое время лист бумаги полностью закалякан, карандаши истёрты или изломаны, фломастеры размахрились и иссякли… Бой закончился.

Я тоже так делал. Просто я об этом основательно забыл. Вспомнил же совершенно случайно.

Как-то оставили меня мои знакомые со своим семилетним сыном. Так получилось. Попросили посидеть с ним вечером. А сами пошли куда-то развеяться. Их сын критично отнёсся к идее, что его можно и нужно оставить, и ещё более критично отнёсся к моей кандидатуре. Когда родители его ушли, я предложил ему какое-то занятие или почитать вместе.

Он на меня так посмотрел, что я понял, что не буду ему больше ничего предлагать. Он какое-то время послонялся, потом принёс лист бумаги и цветные карандаши, попросил меня подточить два: синий и красный. Когда я выполнил его просьбу, он положил лист на край стола, отодвинул подальше стул, встал возле стола, долго смотрел на чистый лист бумаги, взял карандаши в обе руки – красный в правую, синий в левую – и вдруг двумя руками начал размашисто исполосовывать лист длинными и короткими линиями. При этом он скакал, отклонялся то влево, то вправо и выкрикивал: «Давай… Сюда… Бей… Сюда»… Через какое-то, одному ему понятное время он переложил карандаши из руки в руку, отдышался и продолжил своё странное занятие. Когда же лист был полностью заштрихован, он вдруг резко бросил карандаши на стол, потерял к тому, что делал, всякий интерес и ушёл.

Я взял исчирканный лист, долго на него смотрел и так, и эдак. У меня не возникло ни одного варианта предположения, что же это могло быть такое. Я его позвал и спросил, мол, что он изобразил… Он не сразу вспомнил! Он посмотрел на лист и на меня с таким выражением: мол, зачем ворошить давно прожитое, что тебе от меня надо? А потом сжалился и сказал: «А! Это был футбол. Мы выиграли 4:1».

В этот момент я вспомнил, что тоже это делал. Я приходил после фильма про Зорро и… Видеомагнитофонов же не было… Я брал листок бумаги, карандаши и пересматривал любимые фрагменты или весь фильм.

Разве ж стал бы я этим заниматься, будь ребёнком сейчас? Да ни за что! Я попытался увлечь своего сына каляканьем. Но встретил только недоумение.

Конечно! Сейчас такие компьютерные игры!!! Я серьёзно! Они сделаны очень талантливо и очень талантливыми людьми. Они прекрасно и изобретательно продуманы, нарисованы. Они захватывают дух. От них невозможно оторваться.

У меня есть приятель, который увлечён играми. У него прекрасная аппаратура, отличный звук. Я как-то зашёл к нему и увидел, как он играет. Меня заинтересовало, я подсел к нему даже не поиграть, а просто понаблюдать. Думаю, присяду на минутку. Присел на пару минут, встал – минус шесть часов.

Там в этих играх такие танки, такие самолёты!!! Там так всё летает, там так всё стреляет, там так всё звучит. Этим компьютерным играм не нужно помогать своей фантазией, своим голосом, своим карандашиком…

Для маленьких парней лист бумаги перестал быть объёмным. Чистота и белизна листа больше не затягивают их, не будоражат воображение… И скоро исчезнут из наших домов истерзанные, искаляканные листы, альбомы. Исчезнут коробки с истёртыми с одной стороны и изгрызенными с другой стороны цветными карандашами… Как же вкусно было грызть гранёный кончик карандаша… Исчезнут груды высохших до каменного состояния фломастеров, которые мы всё равно не выбрасывали. Мало ли что! А вдруг танкам не хватит боеприпасов? Всегда же оставалась надежда долить во фломастер немного одеколона, чтобы хватило на последний победный выстрел.

Исчезнут письменные столы. Какие-то столы будут, какие-то новые появятся. Но письменных не будет! Мы же перестали писать за столами. Поэтому мы сначала перестанем столы называть письменными, потом перестанем их делать и выпускать.

Исчезнут постепенно книжные шкафы, домашние библиотеки, стеллажи, книжные полки. Наши дети и внуки поберегут какие-то наши книги. Но они поберегут их не для того, чтобы читать. Они поберегут их как память о нас. Но читать они будут электронные книги.

Какими станут электронные книги через десять лет, даже сложно себе представить. Ясно одно: они будут ещё удобнее, ещё тоньше и ещё вместительнее.

А наши любимые с детства тяжёлые собрания сочинений и отдельные тома не найдут себе места в новых домах. Изменится сама философия жилья. Вскоре будут задуманы, спроектированы и построены такие квартиры, такие жилые площади, в которых изначально не будет запланировано места для книжного шкафа, библиотеки, рабочего кабинета с книжными стеллажами.

Конечно! Книги объёмные, тяжёлые, их ужасно неудобно перетаскивать с места на место во время ремонта. Книги собирают пыль…

Мне одна знакомая сказала недавно… Заглянул как-то к ней домой, после того как она закончила ремонт, удивился и спросил: мол, куда подевались все её книги? А она сказала: «Представляешь, оказывается, у меня аллергия на книжную пыль». А я взял да и спросил: «Серьёзно?! А на пыль какого издательства?»

Однако очень многие из тех предметов, которые были связаны с жизнью бумаги, не дошли до нас. Мне в детстве было непонятно значение слова «пресс-папье». Я в детстве не знал, что существуют специальные ножи для разрезания бумаги и вскрывания конвертов.

А когда-то эти приятные и очаровательные предметы были в любом доме. В любом, где писали письма, читали книги и газеты… То есть в любом городском жилье. До нас же эти предметы дошли только в виде антиквариата, в виде чего-то милого, старорежимного и практически аристократического.

Ножи для разрезания бумаги были очень красивые. Они могли быть изготовлены из разных металлов: из меди, бронзы, серебра. Они были костяные или из очень твёрдых и ценных пород дерева.

Я купил себе в антикварном магазине английский медный нож для вскрывания конвертов. Купил исключительно потому, что он красив и с пожелтевшей резной ручкой слоновой кости. Пользоваться я им не собирался. Положил его на рабочий стол и любовался. Как-то пришёл домой и на столе его не обнаружил. Кинулся искать. Нашёл его где? На кухне, конечно! Его там даже помыли. Я вернул его на место и воспользовался им только однажды. Воспользовался и понял, что если эпоха этого предмета прошла, то нечего эту эпоху изображать.

Как это произошло… Как-то выдался день, в который мне не нужно было никуда идти из дома. И погода была не для прогулок. Вот я почти весь день и прослонялся по дому в халате. Только не подумайте, это был не шёлковый халат с кистями. У меня такого нет. Я аристократа из себя не изображаю даже для близких и родных. Это был обычный халат, который я надел после душа и поленился переодеть. Но то, что я был в халате, явилось определяющим фактором для той ситуации.

Я слонялся по дому, и тут кто-то из домочадцев пришёл и принёс всё то, что вынул из почтового ящика… Мы же сейчас редко заглядываем в почтовый ящик. Мы теперь не ждём газет, журналов и писем. Это когда-то мы по два раза на дню заглядывали в почтовый ящик, потому что утром приносили одни газеты, а во второй половине дня можно было ждать других газет или журналов. А ещё почтальон мог донести то письмо, которое не доставил утром. Теперь мы заглядываем в почтовый ящик только изредка, поскольку его надо иногда освобождать от рекламного мусора и хлама… Писем мы уже ни от кого не ждём, сами не пишем и не получаем ни от кого.

Правда, пока мне ещё пишут письма в конвертах две организации. Не знаю, как кому, но мне шлют письма только из налоговой и ЖЭКа.

В тот день мне написали из ЖЭКа.

И вот представьте себе, сложилось: принесли письмо, передали мне его в рабочий кабинет, на столе лежал старинный нож для вскрывания конвертов и я – в халате. И мне пригрезилось!!!

Я в этот момент увидел себя персонажем чёрно-белого американского фильма тридцатых годов прошлого века… Я аристократ, стою в халате с воротом, прошитым ромбиком, пояс халата с кистями. Я значительно выше ростом, чем на самом деле. У меня за спиной прекрасная библиотека, солидные деревянные полки и фолианты от пола до потолка. На голове у меня тонкая сеточка, волосы под ней идеально уложены. Во рту у меня хорошая сигара, но я её уже почти докурил, и оттого, что она короткая, дым попадает в глаз, я щурюсь одним глазом… И в этот момент… Мой дворецкий… На серебряном подносике подаёт мне утреннюю корреспонденцию.

Мне это пригрезилось, я вошёл в образ и принял письмо. Следом я взял нож. Но тут же столкнулся с проблемой – конверт был так плотно заклеен, что не было никакой возможности вставить лезвие в щель. Ничего! Я быстро вышел из образа, проковырял отверстие, вставил в него лезвие ножа и задумался… Я стал вспоминать и соображать, как вскрыть конверт, как его взрезать: одним плавным движением или чередой коротких, как при вскрытии консервной банки? Благо я быстро вспомнил, что доктор Ватсон в нашем старом добром фильме вскрывал письма двумя плавными движениями. Я попытался повторить эти движения…

Я порвал это письмо к чёртовой матери… Тут же рассердился, скомкал его, бросил и пнул. У меня случилась короткая истерика. Правда, я очень быстро себя успокоил. Я сказал сам себе: «Успокойся! Пойми, ничего хорошего нормальному аристократу из ЖЭКа не пришлют».

Тогда же я понял, что, когда были в ходу ножи для вскрывания конвертов, времена были другие, конверты были другие, да и руки, пожалуй, тоже были другие. Поэтому теперь, если придёт письмо, его надо вскрывать так, как учил дедушка, то есть по-простому: аккуратненько оторвать край конверта и вынуть письмо.

Так дедушка учил.

Первое письмо, которое было адресовано непосредственно мне, вскрыл мой дед. Мне тогда было лет шесть. Письмо было от моих родителей.

Родители тогда уехали по служебным надобностям отца куда-то далеко и надолго. Они оставили меня с бабушкой и дедушкой. Я очень тосковал. И вот в какой-то день от них пришло письмо. Оно было адресовано мне. На конверте аккуратными печатными буквами было написано моё имя. Я уже тогда знал, как оно пишется.

Мне прочитали письмо вслух, а потом мы сели с дедом писать ответ. Дед надел очки, сел за стол, я стоял рядом и смотрел, как он выводит буквы. А дед вслух проговаривал то, что пишет. Он писал как бы под мою диктовку, но на самом деле писал то, что хотел сам.

Он написал вначале: «Здравствуйте, дорогие мама и папа…» Дальше он продолжил в том смысле, что волноваться за меня не стоит, потому что мне так хорошо, как давно не было, что кормят меня так, как вообще никогда не кормили… То, что я скучаю, дед писать не хотел. Хотя это было единственное, на чём я действительно настаивал. И написал дед то, что я просил, или нет, я до сих пор не знаю, потому что проверить не мог.

Когда дед закончил письмо, вложил его в конверт, написал что-то на нём и объяснил, что сверху – адрес того места, где находятся сейчас мои родители, а внизу – адрес того места, где находимся сейчас мы. Потом дед совершил магическое действие – он вывел цифры индекса. Меня до сих пор удивляет, как по этим точечкам можно аккуратно вывести угловатые цифры.

Следом дед дал мне лизнуть клапан конверта. Он оказался сладковатый. Моя слюна совершила чудо. Конверт заклеился.

Тогда стояла зима. Мы оделись с дедушкой тепло и пошли опускать письмо в почтовый ящик. Мы прошли через двор. Хорошо помню, что дул сильный ветер с позёмкой и короткий зимний день начинал темнеть. Мы перешли через дорогу к магазину, на углу которого висел синий почтовый ящик.

Мне всегда нравился почтовый ящик. Красивый, синий, с металлическим гербом и белыми буквами: «Почта». Но почтовый ящик был предметом взрослым и моей жизни не касавшимся. Однако в тот день почтовый ящик стал частью и моей жизни.

Мы подошли с дедушкой к почтовому ящику, он поднял меня. Я голой рукой коснулся холодного почтового ящика, открыл его клапан, как веко прищуренного глаза, сунул в щель письмо, подержал его некоторое время и толкнул во тьму. Я даже слышал, как письмо упало на дно почтового ящика.

Но в этой щели была такая тьма! В почтовом ящике была такая тьма! Я такой тьмы не видел прежде никогда: ни в шкафу, ни в подъезде, ни под кроватью. Там, в щели почтового ящика, была абсолютная, могучая, бездонная тьма.

И я тогда не согласился… Я и теперь не согласен! Я не согласен с тем, что почтовый ящик просто висит на стене. Мне тогда привиделись таинственные коммуникации, которыми почтовый ящик соединён с глобальной почтовой системой. Мне почудились трубы, которые подведены сквозь стену к почтовому ящику, и я почти увидел, как моё письмо уже летит по этим мощным почтовым трубам, проложенным под землёй между городами… Оно летит… И благодаря цифрам индекса и написанному адресу оно безошибочно долетит до того города, до того дома, до того подъезда и именно до того почтового ящика, из которого его вынут мои мама и папа.

С тех пор я стал ждать писем и сам стал писать письма в разные города. Я получал удовольствие от покупки конвертов с картинками и красивыми марками… Первые письма я написал в первые свои школьные каникулы после первого класса. Меня на всё лето отправили к бабушке на Азовское море. И я писал одноклассникам. Азовское море, если честно, особенно в том месте, где жила бабушка, – ещё то море. Но если ты из Сибири, то нормально!

Я писал своим школьным приятелям, которых никуда из Сибири не отправляли о том, как мне хорошо. Они мне не писали ничего.

Но писем-то я начал ждать. Я многие годы ждал писем. Каждый раз, проходя мимо почтового ящика, я заглядывал в его дырочку в надежде увидеть не скучные газеты, а радостный уголок письма.

И даже когда в подъезде было темно, я на ощупь безошибочно находил наш почтовый ящик, засовывал пальчик в дырочку и точно мог определить, газета там, журнал или письмо.

Я так делал много лет, пока палец не начал застревать в дырочке.

Какое-то время я переписывался с англичанином. Мне тогда было немногим за двадцать. Я познакомился с англичанином своего возраста. Познакомился с ним в Москве. Приехал в столицу из Сибири, и, конечно же, ноги вскоре принесли меня на Красную площадь. Там я впервые в жизни увидел группу молодых людей, которые говорили между собой по-английски. Они были совсем другие. На них была другая одежда, у них были другие движения… Один откололся от группы, чтобы что-то сфотографировать, и я решил с ним познакомиться.

Я хотел с ним познакомиться не только потому, что он был из другого мира, и не для того, чтобы поменяться с ним одеждой. Здесь нужно понять! Я же приехал из Сибири. Приехал в Москву. И мне очень интересно было проверить… Я хотел выяснить… Хотел узнать: тот язык, которому меня учили в школе, он вообще работает или нет?

Сработало! Мы познакомились. Обменялись адресами. Телефонами обмениваться было бессмысленно, потому что мобильных тогда не было даже в самых смелых фантазиях, а звонить по обычным номерам было тогда дорого даже для англичанина. Проще говоря, мы обменялись только почтовыми адресами. И я как-то про это основательно забыл.

Наше знакомство случилось в августе. А где-то в конце октября в Сибири, в родном городе, на самой его окраине, я вынул вместе с газетами из помятого и искорёженного почтового ящика конверт из Англии.

Какое-то время я стоял неподвижно, держа этот конверт двумя руками, не в силах поверить в то, что я его держу. В то, что я вынул его из своего почтового ящика в подъезде девятиэтажки на окраине моего родного города. Этот конверт и этот подъезд вообще не сочетались!

Конверт был прост и прекрасен. В нём не было ничего лишнего. Это был просто белый, плотный конверт. Он был не большой, не маленький. Он был какой надо. На нём было две марки. Маленькие: красная и синяя. С профилем английской королевы. А ещё на конверте были прекрасные штемпели. Круглые и в виде длинных волнистых полосок. Когда я открывал этот конверт, мне даже захотелось попытаться вдохнуть остатки английского воздуха, который, возможно, в нём задержался…

По штемпелям на конверте я выяснил, что конверт попал на английскую королевскую почту тридцать два дня назад. Тридцать дней назад он покинул Британские острова. Двадцать четыре дня назад на нём появился штемпель Центрального международного почтамта города Москвы, а три дня назад наш родной местный штемпель.

Я был счастлив! Я сразу же помчался на Главпочтамт, чтобы купить конверт для международных писем. Эти конверты были длиннее обычных, гораздо наряднее, на них красовалась таинственная надпись по-французски: PAR AVION.

Приехав на почтамт, я даже подождал, пока соберётся небольшая очередь, и, подавая деньги, сказал громко: «Мне международных… два», – сказал я так и, как бы никуда не глядя, повернул голову в сторону очереди за спиной.

Потом я вернулся домой. Сверяясь со словарём, написал письмо. Аккуратно уложил его в конверт, тщательно заклеил и очень аккуратно написал английский адрес. После этого я снова поехал к Главпочтамту, потому что только там висел красный почтовый ящик с надписью: «Выемка писем каждый час».

Я просто очень хотел хоть чуть-чуть, лично сократить дистанцию до Британских островов.

Рассуждал я очень просто: месяц письмо идёт туда, месяц обратно. Значит, через два месяца можно робко ждать ответное письмо. Но прошла неделя, и я маниакально каждый день начал заглядывать в почтовый ящик. И заглядывать не просто так, а в ожидании письма из Англии. Я ругал себя, говорил сам себе: «Ты изведёшься за два месяца ожидания! Перестань, успокойся! Ты же жил как-то без этих английских писем. Вот и живи. Что они тебе?..» И каждый раз, проходя мимо почтового ящика, я заставлял себя не глядеть в его дырочку. Но каждый раз всё же бросал в неё взгляд. И каждый раз ругал себя…

Но заглядывал я не зря. Не прошло и двух недель после того, как ушло моё письмо в Англию, как я снова вынул из своего почтового ящика ещё один конверт с Британских островов.

Он был ещё прекраснее первого. На нём было три синих марки с тем же самым профилем, на нём были такие же штемпели, как и на прошлом, но сам конверт в этот раз был нежно-голубого тона.

В самой плотности бумаги этого конверта, в самом голубоватом его тоне, в идеальном его размере было что-то глубоко английское, традиционное и незыблемое. В этом была и вся королевская английская почта, и что-то такое, уходящее в глубь веков… В этом конверте и в его цвете виделись и слышались многие тома великой английской литературы, грезился портрет Дориана Грея, Оливер Твист, доктор Джекил и даже немного Джейн Эйр.

В том конверте оказалось коротенькое письмо следующего содержания: «Дорогой друг! Почему не отвечаешь?»

Мы переписывались с моим англичанином довольно долго. Отправили друг другу по четырнадцать писем. Можете посчитать, сколько мы переписывались. А потом переписка наша погибла.

Как-то я написал очередное письмо, отправил. Через два месяца никакого ответа не было. Через три месяца я отправил письмо вдогонку… И только спустя шесть с лишним месяцев я вынул из своего почтового ящика совсем диковинную вещь – весьма потрёпанную и избитую штемпелями открытку с красивой цветной маркой, с фотографией слона и надписью: AFRICA. На обороте открытки я прочитал короткое послание: «Дорогой друг, я теперь живу и работаю в Йоханнесбурге. Приезжай в гости».

В тот же вечер я написал ответное письмо по указанному на открытке адресу. Написал своему английскому приятелю, что очень за него рад, но чтобы он меня скоро в гости не ждал. Послал письмо… Но уже никогда и ничего ни из Англии, ни тем более из Южной Африки я в своём почтовом ящике не обнаружил.

Как хорошо, что теперь не нужны ни конверты, ни марки, ни штемпели! Гори синим пламенем вся эта почтовая красота! Разве же мы с моим английским приятелем не поменяли бы все эти прекрасные плотные конверты, все эти незыблемые почтовые ритуалы на обычную электронную почту или эсэмэс-сообщения? Да не задумываясь! Да с радостью! Да ещё посчитали бы такой обмен чудом и везением!

Какое счастье, что теперь ни расстояния, ни государственные границы не имеют значения! Для электронного письма неважно, в Австралию ты написал или в соседний подъезд. Дойдёт моментально. Для человека скорость доставки электронного письма в Австралию или в соседний подъезд неощутима.

Как прекрасно: написал в Австралию, потом в соседний подъезд. Пока писал в соседний подъезд, уже из Австралии ответили…

Ну посудите сами: что хорошего было в почтовых письмах? Самое быстрое письмо шло минимум три дня. Это если внутри региона, недалеко и если повезёт, то есть не выпадет на выходные. В выходные дни письма не носили. Только телеграммы.

И что же получалось? Три дня в один конец. В течение дня человек отвечал, всё-таки письмо нужно было писать, нужно было найти время, собраться с мыслями… Три дня ответ шёл обратно. Так что в лучшем случае через неделю можно было получить ответное письмо. А если кто-то писал из Калининграда или Смоленска да в Хабаровск или в Южно-Сахалинск? А если из Петропавловска-Камчатского да в Петрозаводск? Это ж сколько шли эти письма?!

Отчего же грустно, что мы перестали писать письма? Отчего печально, что потоки писем, текущие из городов в города, практически пересохли? Их даже струйками не назвать? Так, летят отдельные капельки. Отчего это так отчаянно грустно?!

Да потому что, разучившись писать письма, мы разучились ждать! Мы же разучились ждать писем! Теперь посылаешь эсэмэс-сообщения – если через пятнадцать минут не ответили, пишешь ещё одно, через двадцать пять минут ещё, потом ещё, через сорок две минуты звонишь весь на пафосе: мол, что вы там можете делать без меня? Что это за игнор?!

А раньше мы умели ждать. Мы могли и умели ждать. Самые неугомонные, самые нетерпеливые, самые горячо влюблённые, мы ждали писем. Мы не спали ночами и писали письма вдогонку. Мы с трепетом проверяли почтовые ящики. В ожидании писем мы исписывали тетради стихами, холсты картинами, писали по три года нелиповые диссертации, стояли на ночных вахтах и лезли куда-то в горы или тайгу, разучивали аккорды каких-то песен… Мы заполняли жизнь содержанием, чтобы не так трудно было ждать писем. Мы талантливо ждали!

А ещё мы умели писать письма. Все, кто вёл переписки, умел писать. Когда письмо идёт десять дней, его нужно написать так, чтобы оно было написано интересно, с композицией, так написано, чтобы следующее письмо было ожидаемым или даже ожидаемым с нетерпением. Письма старались написать так, чтобы они не остывали за время долгого пути. И письмо нужно было написать так, чтобы на него непременно захотелось ответить. Чтобы она непременно ответила!

А ещё мы умели читать письма. Чтение письма, написанного от руки на бумаге, было особенным процессом. Мы же читали не просто слова, предложения и фразы, мы читали почерки. Мы по завиткам любимых почерков могли многое увидеть. Мы видели в почерках то, что видим в выражениях любимых лиц.

Вот видно, что она начала писать письмо утром. Почерк мелкий, аккуратный. Потом, видимо, прервалась – кто-то испортил настроение. Буквы пошли не такие ровные, нервные. А окончание писала скорее всего поздно, может быть уже ночью, была усталая, боролась со сном. Но хотела дописать как можно скорее, чтобы уже с утра отправить письмо.

Вот пишет она, что у неё всё хорошо, а я по флажочку над буквой «б» и петельке буквы «з» и «у» вижу, что у неё не всё хорошо, она просто не хочет меня огорчать.

А теперь молодые люди, пусть даже искренне и сильно друг друга любящие… Любящие по-настоящему… Не знают почерков друг друга. Не знают, потому что ни разу не написали друг другу ни строчки. Ни письма, ни записки…

Возможно, они узнают, что у них есть хоть какой-то почерк, только в загсе. У нас у многих осталась от почерка только подпись. Да и той скорее всего вскоре не будет. Будет достаточно сканирования сетчатки глаза или отпечатка пальцев. Или вообще вошьют чип под кожу, и можно будет на расстоянии определять, кто пришёл.

Наши дети будут людьми без почерка. Представляете?! Мои дети не напишут мне письма на бумаге. Не потому что им лень или они меня не любят… Нет, они прекрасные и они скучают по мне. Но они не знают, как и зачем покупать конверт, куда и для чего клеить марку. Они не знают почтового адреса дома, в котором родились и живут.

Наши дети будут люди без почерка. А это значит, что от них не останется стопок писем, которые кто-то им писал или они писали кому-то, не останется зачитанных до дыр книжек, потому что электронную книжку до дыр зачитать невозможно, не останется блокнотов, бумажных фотоальбомов, не останется бумаги… Не останется того, что напомнило бы им о том, как свет падал из-за плеча, и о том, какая была стена…

А их электронные устройства, даже электронные игрушки, любимые в детстве… Они так быстро устаревают и куда-то деваются, что у наших детей от целых важнейших периодов их жизни, от неповторимой юности, от первой любви не останется материальных свидетелей. Не останется того, что они смогут положить в коробочку… Да и коробки самой может не появиться в их жизни.

Бумага с момента своего появления шла к своему триумфу, но пришла к своей гибели.

Две тысячи лет назад в Китае весьма случайно была изобретена бумага. Постепенно, медленно бумага приобретала свои прекрасные формы и очертания. Бумага становилась всё более тонкой, белой, гладкой, элегантной и недорогой.

Лист А4 – это же триумф формы и размера! Он ни больше, ни меньше – он такой, какой надо. Постепенно бумага сама собой превратилась в книгу. Книга появилась ой как не сразу! Только в IV веке бумага превратилась в книгу. И книга с годами стала прекрасной.

Бумага превратилась в прекрасные, солидные, большие, тяжёлые и пахучие тома энциклопедий, словарей, альбомов с прекрасными репродукциями, бумага стала географическими атласами… Кажется, совсем недавно купил себе Британскую энциклопедию, несколько суток почти без сна не мог от неё оторваться. Листал, рассматривал, читал, наслаждался. Потом ставил на полку и думал: ещё правнукам послужит… Уже детям не послужила! Уже сам не пользуюсь.

Книги классиков за века приобрели приблизительно одинаковый рост и форму во всём мире. Они выстроились рядами собраний сочинений на книжных полках… Сборники стихов получились небольшими, чтобы можно было носить в кармане и прочесть полюбившееся стихотворение при любом удобном случае… Бульварные романы нашли для себя плохую, совсем не белую и не гладкую бумагу, оделись в мягкие, блестящие обложки, которые быстро истираются и начинают загибаться. Бульварные романы плохо склеены и к концу беглого прочтения теряют листы, рассыпаются… Захочешь такую книжку перечитать, она рассыпается сразу, как бы говоря: «Нечего меня, такую дрянь, перечитывать… Не на то была рассчитана… Пока будешь меня перечитывать, она ещё три напишет…»

Бумага сама собой стала газетой… А у газет во всём мире приблизительно одинаковый шелест и похожие запахи… Как жаль, что газета уходит, утратив свою информирующую сущность. Жаль, что забывается прекрасный ритуал ожидания любимой спортивной газеты и извлечения её из почтового ящика. Ни с чем не сравнимы были ежедневная радость покупки привычных газет в киоске и просматривание их по дороге на работу… Теперь все газеты в одном электронном устройстве. И даже те люди, которые не видели и не представляли себе дня жизни без перерыва на шелест газет и чашечку кофе, теперь газетами не шелестят. Они читают новости и аналитику с экранов, которыми не пошелестишь.

А нынешние молодые люди и дети даже не знают, как складывается шапка из газеты… Школьники не умеют сложить из тетрадного листа двухтрубный кораблик, голубка, лягушку, бомбочку, фонарик…

А шапка из газеты, между прочим, была двух моделей! Совсем простая модель – треугольная, и модель более сложная – высокая с треугольным козырьком.

Кто-то, может быть, скажет сейчас: мол, шапка из газеты – это ерунда. А я и не буду спорить. Шапка из газеты – это ерунда. А что же тогда не ерунда в связи с шапкой из газеты? А не ерунда – это лето… Распахнуты окна во двор, в них залетают неповторимые звуки летнего двора… Вся мебель в комнате сдвинута к стене и сверху укрыта газетами. Весь пол устлан газетами… Побелка! Папа молодой, по пояс голый, в шапке из газеты белит потолок. Плечи его заляпаны каплями извёстки, пахнет свежестью, чистотой… На подоконнике хрипит транзистор… Тут к папе зашёл папин друг… Помочь…

Транзисторов тоже теперь не стало. Но их не так жалко, как газеты.

Вместе с бумагой уходит и огромная культура черчения на ватмане. Студентов-инженеров и архитекторов ещё пока учат и заставляют чертить на большой, толстой бумаге, чертить по всем правилам, красиво подписывать чертежи. Но эти студенты относятся к черчению на бумаге уже так же, как студенты-юристы относятся к изучению латыни и римского права. То есть как к какой-то сложной и ненужной старорежимной ерунде.

Нынешние студенты-архитекторы и инженеры знают, что им предстоит делать свои чертежи не на бумаге, а на компьютере и посылать их заказчику по электронной почте или передавать в виде флэшки, или как-то так, как мы ещё не знаем, но как вскоре будет придумано.

Исчезнут и забудутся такие предметы и слова, как кульман, готовальня, рейсфедер. А рейсфедер был приятным предметом. Им не только можно было проводить красивую линию, но и брови выщипывать.

Уходят в неизвестность и небытие тубусы. Не будет тубусов. Жаль! Очень приятное слово и очень приятный предмет.

Шли студенты с тубусами, и было понятно: серьёзные люди – инженеры или архитекторы. А те, что без тубусов, было ясно: ничего серьёзного – юристы какие-нибудь.

А скольких мужиков выручили тубусы!!! В тубус бутылки входили идеально. В малый тубус – две, в большой тубус – три… И вот шёл человек с тяжёлым тубусом по городу. Да – помятый! Да – глаза красные, да – выглядел не очень… Но ему же место в общественном транспорте уступали. А как же?! Чертил человек всю ночь!

Бумага уходит. Когда стою в центральном книжном магазине своего родного города… В магазине, в котором так много пережито, так много с ним связано, в котором столько всего было найдено и встречено, запах которого будоражил воображение… Когда я стою в этом магазине, я понимаю, что скоро этого магазина не будет на карте города, в котором я родился. Уже сегодня его площади заняты книгами только едва на пятую часть. А вскоре их и вовсе не будет. Магазин утратит своё название и суть. Исчезнет место, которое было для тысяч и тысяч людей одной из самых тёплых и пульсирующих точек на всём городском пространстве.

Как жаль, что у наших детей не будет ритуала покупки книги в большом книжном магазине. А покупка текста в интернете – это совсем не то же самое, что поиск, выбор и покупка книги в магазине.

Что может сравниться с удовольствием покупки книги, когда вдруг, неожиданно отменилось какое-нибудь дело или просто появилось свободное время, а рядом оказался большой книжный магазин, при этом нет конкретной идеи, что именно купить. Тогда ты заходишь в книжный магазин просто походить, просто послоняться… то есть заходишь, как в лес за грибами, прекрасно зная, что в этом лесу очень много поганок.

Что может сравниться с удовольствием неспешного хождения по магазину, когда можно брать любые книги без разбора или только по той причине, что книга приятного зелёного цвета… Листать их, нюхать, рассматривать иллюстрации и фотографии, читать аннотации или раскрыть книгу на любой странице и почитать оказавшийся на этой странице диалог…

И вот так выберешь штук восемь-девять книг, придёшь с ними к кассе и совершишь неизбежный выбор… Из девяти нужно выбрать четыре, потому что на все денег не хватает… Совершаешь этот сложный выбор… Выходишь из магазина… И так хочется, как в те студенческие времена, сесть в трамвай или автобус… И чтобы ехать далеко, и чтобы оказалось свободное место у окна, и чтобы дождик… Или пройти от магазина домой через скверик. И чтобы скверик был нескверный. И чтобы оказалась свободной чистая скамейка. И чтобы погода сухая, но не холодная и не жаркая. И чтобы ни мух, ни комаров… И тогда открыть любую из купленных книг… Открыть на какой-нибудь двадцать восьмой странице… И занырнуть в неё… И чтобы с книгой повезло.

Электронная книга, какой бы удобной и вместительной она ни стала, никогда не сможет дать тех переживаний и дополнительных, не входящих в текст смыслов, которые даёт прочтение старой, ветхой библиотечной книги. Книги, которую прочли сотни и сотни людей… Той книги, за которой в библиотеке всегда была очередь, которую нужно было ждать и которую ты получал на три дня. А точнее, на три дня и три ночи.

Ты получал ветхий, много раз переплетённый и прошитый том, который всем нужен и который брали в свои руки поколения до тебя… И эта книга хранит следы тех людей, которые её читали. Никакая электронная книга этого не может.

Когда читаю много раз читанную прежде книгу, я вижу знаки, оставленные кем-то. Возможно, знаки, оставленные мне. Вот подчёркнутая фраза… Думаю: «Как хорошо, что её подчеркнули, прекрасное высказывание, возможно, сам бы не заметил». Обведённый карандашом абзац, заломленный уголок листа, забытая в книге закладка, написанный сверху страницы номер телефона, ещё пятизначный – видимо, кто-то когда-то очень давно познакомился с кем-то в читальном зале библиотеки… Сухой, бурый лист клёна – кто-то читал книгу осенью. Следы от чашек кофе или чаю. Кто-то пил чай или кофе не в силах оторваться от книги. Выдернутая страница. Что на этой странице? Надо непременно посмотреть другое издание, чтобы понять, что человек решил сохранить, запомнить, возможно, заучить наизусть и тем самым поранил книгу.

И вот читаю я такую книгу и понимаю, что со мной на каждой строчке происходит то же самое, что происходило с другими людьми на этой же строке, только в прежние годы… Читаю и понимаю, почему эта книга так была нужна много лет столь многим людям… Да потому что эта книга гениальная! И то, что гениальная книга нужна многим людям, очень просто доказывает, что в мире было и есть много хороших людей. И когда я это понимаю – я чувствую себя неодиноким ни в пространстве, ни во времени.

А когда заканчивается эта книга, я чувствую, как подступает могучее впечатление и слёзы вместе с ним. А сам думаю про себя: «Книга, конечно, гениальная, но плакать не буду. Я, без сомнений, чувствителен, но не настолько сентиментален. Не буду плакать! Сейчас такие времена – надо мной бы кто-нибудь поплакал…» И вот заканчивается книга, читаю последние полстраницы, роман закончен, читаю слово «Конец»… А ниже маленькими буковками карандашом, слегка по диагонали кто-то когда-то написал: «плачу»… И полилось из глаз.

Бумажная книга всё равно уйдёт. Мы её не удержим. Мы её предадим. Первый раз предадим, когда будем собираться на летний отдых и задумаемся, брать несколько тяжёлых томов или пару туфель, нарядные брюки… И полетит к морю на отдых тонкая электронная книжка или какая-нибудь маленькая цифровая штучка, в которую поместится со временем столько книг, сколько не помещается в хорошей частной библиотеке.

Электронная книга, конечно, может не всё. Она, например, не может быть толстой или тонкой. А это важно. Потому что нужно видеть, на что решаешься.

Но уже есть люди, которые по количеству байт могут легко определить не толстая книга или тонкая, а длинная она или короткая. Вот только чем будет для людей через пятьдесят лет словосочетание «третий ТОМ «Войны и мира» Льва Толстого».

Прекрасно, конечно, что потребности в бумаге у человечества станет меньше. Будут меньше рубить деревья, сократятся отходы грязной целлюлозно-бумажной промышленности… Но вес, а главное, причина слова, написанного на бумаге, останется более значительной, чем слова, набранного при помощи клавиш на экране.

Мне давно, больше десяти лет назад, приятель подарил блокнот. Блокнот очень хороший, в тонкой, натуральной коже, с шёлковой закладкой и петелькой, в которую вставлен карандашик. Он подарил мне этот блокнот и сказал: «Вот тебе, для мудрых мыслей». За десять с лишних лет какие-то мысли были. Уж поверьте, были какие-то мысли. Но блокнот полностью чист. Совершенно. Ни одной буковки, ни одной закорючки в нём.

Почему? Да потому что приходила какая-нибудь мысль, хватал я блокнот и карандаш, как тут же приходила другая: «А достаточно ли твоя мысль мудра, чтобы испортить ею страницу в хорошем блокноте?»

Зато как легко и как просто мы пишем глупости и бессмыслицы в социальные сети, в электронных письмах и эсэмэс-сообщениях! Такие глупости, которые не то что писать, но и читать не стоит.

Меня удивляло и удивляет и, наверное, не перестанет удивлять, как непосредственно связана рука, держащая карандаш или ручку, с памятью. Записываешь что-то на бумажке, пишешь лекцию, делаешь конспект, правишь рукопись, и слова, фразы, целые абзацы остаются в памяти. Рука с карандашом или ручкой как будто отдаёт команду на запоминание.

Подумать только, ведь совсем недавно мы просто так, без всяких усилий и специального напряжения запоминали и помнили массу номеров телефонов. Вращали диск телефонного аппарата и запоминали… Мы помнили дни рождения друзей, знакомых и дальних родственников в дальних городах. Помнили адреса и индексы, сложные имена, отчества и фамилии, помнили географические названия… Помнили какие-то факты, даже из учебника истории за шестой класс… Помнили и умели рассказывать истории, стихи, в конце концов.

А теперь у нас память в кармане…

Я сам себе задаю вопрос: «Неужели ты не понимаешь, что человеку, то есть тебе, не надо так много и столь легко доступной информации? Разве не ясно, что информация, чтобы стать полезной и нужной, требует уважения к себе, а стало быть, труда. Только благодаря труду, затраченному на получение информации, можно информацию запомнить и сделать её важной для себя. А как я могу запомнить информацию и уж тем более её уважать, если у меня есть возможность скачать её легко и без всяких ограничений, не выходя из дома, сидя на унитазе?

Если человек пошёл в книжный магазин, потратил на это время, выбрал книгу, купил её и принёс домой… Даже если эта книга оказалась сложной, тяжёлой для понимания, возможно, несвоевременной… Всё равно велика вероятность, что человек дочитает эту книгу до конца.

А если человек при помощи нажатия клавиш за одну минуту скачал сто книг, то велика вероятность, что он не дочитает до конца ни одной.

Моя дочь как-то спросила меня, готовясь к уроку: «Папа, а где находится Баб-эль-Мандебский пролив?»

У нас дома есть старый огромный английский географический атлас, который стоит высоко на полке книжного стеллажа. Я сказал: «Доченька, пойди возьми стремянку там, где она стоит, пойди к стеллажу, возьми на верхней полке слева самую большую, толстую книгу и неси её сюда». Она взяла стремянку, поставила её возле книжных полок, забралась, стала доставать книгу и уронила её. Она представить себе не могла, что книга может быть намного тяжелее компьютера. Не рассчитала силу. Принесла здоровенную книгу ко мне в кабинет, положила на стол и вопросительно посмотрела на меня: мол, что дальше? Я сказал ей: «Вот книга, там есть нужный тебе пролив. Ищи». Она ещё более удивлённо посмотрела на меня: мол, как в этом можно что-то найти? Тогда я показал ей, что в книге есть алфавитный указатель, и объяснил, как им пользоваться. Она покачала головой: мол, какая это дичь вообще, и долго листала большую, тяжёлую книгу. Постепенно увлеклась. Не без радости нашла нужную страницу и нужную часть мира. Посмотрела внимательно. Закрыла книгу и пошла восвояси. Я крикнул ей: «Доченька, вернись, возьми книгу, отнеси и поставь её на место. А стремянку – тоже на место». Она всё это проделала.

Теперь её ночью разбуди и спроси, где находится Баб-эль-Мандебский пролив. Она, даже не до конца проснувшись, в полусомнамбулическом состоянии, в полумраке, на маленьком глобусе безошибочно покажет этот пролив.

А когда она спросила меня про то, где находятся Курильские острова, я попросил её быстренько посмотреть в интернете, даже не карты, а фотографии островов из космоса. Она открыла нужную интернет-страницу, быстро посмотрела, моментально закрыла… Это заняло у неё минуту, не более… И она тут же забыла не только где находятся Курильские острова, но и то, что они вообще существуют.

Я как-то сидел дома и решил разжечь камин. Вы меня, пожалуйста, простите, у меня дома есть камин.

Однако никакой бросовой бумаги под рукой не оказалось. Газет мы никаких давно не выписываем, журналы тоже. Никакой обёрточной бумаги тоже не нашлось… Брать чистый лист бумаги из пачки для того, чтобы его сжечь, я не могу. В этом есть что-то ужасное, сродни убийству надежды написать на этом листе что-то хорошее.

Тогда я стал искать не вблизи камина, а по дому. И у входа в подвал обнаружил стопку ненужных книг, которые достались нам ещё от прежних хозяев. Какие-то ненужные справочники, учебник… В этой стопке я обнаружил старую телефонную книгу города Калининграда, в котором теперь живу, за 1975 год. В том году я был ещё ребёнком и жил очень далеко от Калининграда. В книге, которую я нашёл, были адреса, имена и фамилии людей, которых я не знаю и никогда не узнаю. Телефонные номера в книге были пятизначные, старые. То есть и по этим номерам невозможно позвонить. Я держал в руках абсолютно бесполезную и ненужную книгу.

«Отлично! Хорошая, сухая книга», – подумал я и пошёл с ней к камину. Я подошёл к камину, держа книгу в руках, склонился к топке и подумал: «Что я сейчас должен сделать? А я должен открыть эту книгу, выдрать из неё несколько страниц, скомкать, положить в камин и зажечь». И я понял, что не могу этого сделать. Я понял, что мои пальцы не разжимаются…

Тогда я попытался сам с собой здраво рассуждать. Я сказал себе: «Послушай, у тебя в руках абсолютно ненужная, бесполезная вещь. В этой вещи нет решительно никакого смысла, это просто бумага… Что тебе мешает её сжечь? Что?! Ну попробуй рассудить здраво! Попробуй отнестись к этому ненужному предмету без всей этой интеллигентщины… Без всей этой непостижимости русской души!.. Не получается? Давай попробуем зайти с другой стороны… Что тебе мешает? То, что тебе с самого детства, как гвоздь, в голову вбивали то, что нужно бережно относиться к книге? Правильно! Но ты вспомни, как ты относился к учебникам!»

В этот момент я действительно вспомнил, как, а главное, что я подрисовывал обезьянам в учебнике зоологии. «Вот видишь, это не работает. Тогда что тебе ещё мешает? То, что мы все, как один, заучивали в детстве утверждение, что книга – лучший подарок… Да это был худший подарок из возможных! В смысле дарить было нормально… Получать не хотелось! Что ещё? То, что везде в школе висели плакаты, мол, книга – источник знаний? Вот только скажи мне на милость, источником каких знаний может быть устаревшая, никому не нужная телефонная книга?..»

И вдруг я со всей отчётливостью вспомнил телефонную книгу города моего детства. Она была у нас дома. Небольшая. Потому что город небольшой, да и телефоны были далеко не в каждой квартире.

Но я отлично знал, на какой странице в этой книге есть номер нашего телефона, наш адрес, наша фамилия, имя и отчество моего папы. Я знал это и гордился тем, что в мире есть хотя бы одна книга про моего папу.

Я не разжёг тогда камин. Я не смог порвать и сжечь книгу без всяких объяснений. Просто я не могу жечь книгу! Я люблю книгу. И ещё я знаю, кто жёг книги…

А нажатием одной клавиши компьютера можно взять и стереть всего Льва Толстого или всего Достоевского или разок щёлкнуть клавишей и удалить всего Чехова вместе с Буниным. Почему Чехова вместе с Буниным? Да потому что они оба суммарно не так много написали. Что, два раза кликать, что ли?

И в момент нажатия и удаления великих литературных текстов с жёсткого диска компьютера ничего в мире не произойдёт. Ничего не случится. Ничего материального не исчезнет…

А если будет гореть даже телефонная книга… Будет гореть не просто бумага – будут гореть страницы, будут гореть адреса, имена и фамилии… Будет гореть история, будет гореть культура.

Две тысячи лет человечество писало на бумаге и читало написанное. Две тысячи лет! Почему же именно нам выписали историческую повестку не только присутствовать при прощании с бумагой, но и ускорить это прощание?

Мы не сможем бумагу удержать. Покупая новый компьютер, новый гаджет, мы только ускоряем и ускоряем это прощание…

Нас ждёт мир людей без почерков…

Читать люди не перестанут. Процессу чтения нет альтернативы. Но с исчезновением бумаги исчезнет то, что хранило наши прикосновения, хранило наши индивидуальности, наши неповторимости. Теряя почерк, человек теряет то, чего пока понять не может. Человек пока ещё радуется этой утрате. А юный человек радуется, прощаясь с бумагой.

Я же не могу себе представить мира без бумаги… Туалетная бумага и салфетки останутся. Я не об этом.

Я о звуке нажатия клавиши и о мире, в котором будут жить люди без почерка… Не могу себе такой мир представить. Не могу и поэтому боюсь его.

Но на самом деле я много чего боюсь…

Я, например, опасаюсь людей, которые ничего не боятся. Я знаю таких людей и сторонюсь их.

Те люди, кого я знаю и люблю, все чего-то боятся. Как минимум они боятся за меня, а я боюсь за них. Нам есть за кого бояться.

Я боюсь, когда они далеко, боюсь, когда они летят в самолёте, боюсь, когда они подолгу не звонят, очень боюсь их ночных звонков.

Боюсь, когда они болеют, и сам болеть боюсь. Я боюсь разных катастроф. Боюсь цунами даже вдали от моря. Я боюсь за бедную мою Родину.

Боюсь за своих детей.

Боюсь не суметь уберечь их и защитить от всего-всего… Я за всех детей боюсь. Вижу маленьких детей и боюсь за них…

Боюсь, особенно в связи с Родиной.

Да что там, я даже боюсь темноты! Не то чтобы сильно… Но я внятно темноты опасаюсь. И не стыжусь в этом признаться.

Пусть задумается тот человек, который совсем не боится темноты. Ведь если разобраться, тот человек, который совершенно не боится темноты… Это же такой человек, у которого, в сущности, попросту… Нет воображения.

Шёпот сердца

Впервые публикую два варианта одного и того же художественного произведения – монодрамы «Шёпот сердца». Между этими вариантами – два года и сто пятьдесят сыгранных спектаклей.

Первый вариант был написан изначально до сценического его воплощения. Второй записан после длительного исполнения спектакля.

Когда я решил подготовить текст «Шёпота сердца» для публикации, то увидел огромную разницу между изначальным замыслом и тем, что звучит со сцены.

Я попытался редактировать, изменять старый первоначальный текст, вставлять в него новые находки и зафиксированные сценические импровизации, однако убедился, что это невозможно.

Невозможно потому, что жалко отказываться от откровенно литературных и подробных фрагментов первого варианта, который писался именно как литературный текст, заменяя их короткими и более эффектными сценическими фразами. Но так же жалко отказываться от той композиционной лёгкости, которая пришла в это произведение в результате длительного сценического использования этого текста.

В итоге я решил оставить первоначальный вариант в неизменном виде и записать новую сценическую версию «Шёпота сердца», даже не заглядывая в исходный её вариант.

Надеюсь, что вам будет любопытно и даже интересно прочесть оба текста и увидеть, что происходит с литературным замыслом в результате его длительного сценического исполнения, увидеть удивительные метаморфозы. Метаморфозы композиции, смысловых акцентов и даже отдельных слов в процессе их переноса на сцену и в живое выступление.

Что называется, найдите тысячу различий.

Шёпот сердца

2014 год. Литературная версия

Человек! Послушай меня… Я твоё сердце! Услышь меня… Прислушайся. Тебе надо послушать то, что я скажу тебе.

Пора… Понимаешь, пора!

У тебя же ко мне много вопросов…

Я их знаю. Я все твои вопросы к себе знаю.

Вот и послушай!

Я же знаю, что тебе хочется узнать, что мне нужно, чего я хочу и что надо делать, чтобы я тебя не беспокоило, чтобы не пугало тебя, не мучило.

Ты хочешь, чтобы я не привлекало к себе много внимания.

Чтобы я не ограничивало тебя в чём-то…

Я знаю эти твои вопросы.

Но у меня к тебе тоже много вопросов, хоть я и знаю про тебя всё, человек мой.

Но я тебя совсем не понимаю. Мои знания не приводят к пониманию.

Я не понимаю тебя, мой человек!

Не понимало раньше и не понимаю сейчас, и чем дальше, тем сильнее не понимаю.

А как тебя можно понять? Как? Начнём с простого… Ты только не отвлекайся…

Вот мой вопрос. Это простой вопрос, но ответа я не знаю. Потому что не понимаю тебя вовсе!

Посуди сам…

Ты утром рано покидаешь город и едешь долго, подальше в тихое, потаённое, любимое тобой место. Едешь к дивному гладкому озеру или к заветной заводи на реке. Выезжаешь ещё затемно. Встречаешь светлеющее небо в пути. Не включаешь радио, не нарушаешь внутренней тишины. Дорога знакомая. Она связана только с приятным и радостным. Ты же любишь эту дорогу… А дождя нет. Дождь был вчера. Да и тот не сильный. Хороший такой дождик. Всё промылось, освежилось. Хорошо. И машин нет ни встречных, ни попутных. Тебя никто не обогнал, и ты никого. Ну хорошо же?.. И мне хорошо!

Доехал до места, остановился, огляделся. Вблизи ни одной палатки, ни одной машины. Заглушил двигатель, посидел, привык к тишине. Вышел из машины, вдохнул полной грудью утренний этот воздух. Различил в нём и траву, и дикую смородину, и водную гладь. Понял, что воздух вообще неподвижен… А когда пробрался сквозь кусты и сочные прибрежные травы к воде…

Вот оно! Вода гладкая, гладкая, мошки есть, но их мало, и они не назойливы… Над гладью туманчик… Скоро рассвет, он поднимется и исчезнет. В небе нежная, предрассветная, неописуемая, вся из полусвета и полутонов сплошная красота. Ни единого звука дальнего мотора проходящей лодки, ни эха голосов из соседней заводи или с другого берега, ни гула самолёта… Ни одного человеческого звука. Вот! Этого ты так хотел! Об этом скучал и этого очень ждал. Хотел именно этого…

Зачем же ты тогда взял с собой удочку? Зачем?

Как только на водной глади чуть дальше ряски, рядом со стеной крепкого камыша появится поплавок, всё спокойствие и красота, ровное твоё дыхание и безмолвие в черепной коробке закончатся. Твой взгляд вопьётся в этот поплавок и будет ждать его малейшего трепета. Тело твоё замрёт в неудобной позе только для того, чтобы хранить неподвижность и тишину. Ты затаишься…

И так ты пропустишь рассвет и взлёт тумана, не увидишь чудес, которые случатся в небе, забудешь про запахи…

Ты сейчас хочешь сказать, что именно это и есть то, чего ты хотел. Этот напряжённый взгляд на поплавок и есть то спокойствие, о котором ты мечтал. Именно этот процесс ожидания трепета поплавка и отвлекает тебя, заставляет забыть будни, хоть ненадолго отринуть так называемые проблемы и всё, что так хочется забыть… Это и есть твоё спокойствие, ты хочешь сказать?

Вот только не надо мне лгать, что ты готов на этот поплавок смотреть сколько угодно долго, без всякого волнения, пусть он даже остаётся неподвижен… Кому ты врёшь, что для тебя главное, чтоб он был?.. И была водная гладь, и воздух, и небо, отражённое в воде…

Не лги мне!!! Если поплавок будет неподвижен, ты очень скоро начнёшь сомневаться… Будешь перебрасывать снасть с места на место, будешь недоверчиво разглядывать наживку, менять её, бросать в воду прикорм, снова и снова изменять глубину от поплавка к крючку… А в итоге засомневаешься в правильности выбранного любимого места, в погоде, во времени года и даже в стране проживания… Ты не сможешь сидеть и любоваться неподвижным поплавком.

Так что не лги мне и себе! Неподвижный поплавок не даёт тебе покоя, он тебя злит. Бывает, что доводит до бешенства. А я, твоё сердце, от этого стучу нервно и совсем неспокойно. Ну, а если всё же какая-то глупая рыба клюнет?..

Любое лёгкое подрагивание поплавка заставляет меня бешено колотиться, а его подёргивания, кивания или ныряния под воду просто-таки меня останавливают, а потом пускают в дикий скач.

Или, не дай бог, поклёвка была серьёзной, и ты подсёк рыбу, почувствовал её вес и силу, почувствовал, как она согнула удочку… И вдруг рыба сорвалась, плеснула и исчезла… В такой момент я чуть не лопнуло, чуть не разорвалось… Но тебе-то какое дело до меня? Ты просто заорал на всю округу, выматерился, бросил удочку, плюнул… И всё! А я? Я… я… чуть не погибло, чуть не остановилось навсегда. А потом ещё долго бешено прыгало, не в силах успокоиться.

Разве это отдых? Для тебя – может быть. Но не для меня. Для меня это тяжёлая нагрузка.

Видишь, как для нас всё по-разному?!

А если бы поплавка не было?.. Как много ты мог бы увидеть, услышать и вдохнуть! Как много смог бы отбросить на время или навсегда! Какие мудрости смог бы постичь… Но ты взял с собой удочку и сам себе всё испортил. Сам себя запутал и обманул.

Тебе же вроде не рыба была нужна? Сколько раз ты сам себе и другим об этом говорил! Говорил, что точно нужна не рыба… Но ты взял удочку и без рыбы уже не можешь… Без рыбы, которая вроде бы не нужна, которую ты не ешь и запах которой тебе неприятен.

Ты всё путаешь, ты всё портишь, ты совсем меня не слышишь и не желаешь слышать.

Ты не умеешь быть со мной в гармонии и единстве. Ты не желаешь понять, что то, что хорошо мне – хорошо и тебе. Ты не можешь понять, поверить и принять то, что если хорошо мне, то ты тогда меня не замечаешь, забываешь, что я у тебя есть… А когда ты забываешь, что я у тебя есть, тогда мне прекрасно! Тогда мы едины.

Ты спрашиваешь меня, что мне нужно? А мне даже неудобно отвечать, потому что это слишком просто и очевидно. Это так очевидно, что не хочется говорить вслух.

Я лучше скажу, что мне не нужно…

А мне не нужна та самая удочка среди красоты, не нужен поплавок на неподвижной глади воды, с отражённым утренним небом. Рыба не нужна… Которая и тебе не нужна. Мне не нужно то, что тебя волнует, а меня тревожит и беспокоит.

Мне так важно тебя понимать, но я не могу понять тебя, человек! Ты требуешь от меня подчинения и работы. Но подчинение без понимания тяжко втройне. Тяжко и унизительно. Вот например…

Ты боишься летать на самолётах, но летаешь на них. В этом ты весь! Боишься же! Не показываешь вида, изображаешь расслабленное равнодушие к происходящему, мол, эка невидаль летать на самолётах, мол, я уже привык летать, мол, это самый надёжный вид транспорта… А сам боишься! Ещё журнальчик какой-нибудь вальяжно открываешь, шутишь непринуждённо со стюардессами, дескать, видите, я в своей тарелке, я опытный, если что, можно положиться именно на меня… А сам боишься! Боишься ужасно и стыдишься своего страха. Прячешь его.

Но меня ты не обманешь! Ты боишься, и я из-за этого страха бьюсь мелко и часто, дрожу, можно сказать. А ты истекаешь холодным потом спины, у тебя сохнут губы, ты вспоминаешь молитвы, которых, в сущности, не знаешь…

Зачем тебе это?! Если так боишься, то зачем?! Ну доедь ты поездом или вообще не едь…

Нет!!! Ты покупаешь себе билет… Дорогой! И понимаешь, заходя в самолёт, что сам себя загоняешь туда, где тебе страшно. Ты сам себя усаживаешь в кресло, где от тебя ничего не зависит. Ты в нём только и можешь, что пристегнуться покрепче ремнём, и всё. И ты послушно пристёгиваешься, потому что ничего больше для своей безопасности сделать в самолёте не можешь… А я в это время колочусь в три раза быстрее, чем надо, и в два раза сильнее, чем можно.

А ты? Ты перед взлётом быстро-быстро вспоминаешь все новости об авиакатастрофах за последние пару лет. Зачем? От этого же только хуже. И мне невыносимее. И зачем ещё при этом ты изображаешь улыбку и бесстрашие на своём бледном и взмокшем на лбу лице?

А ещё смешнее то, что ты, так боясь летать, понимая всю жуть и риск полёта, зная кучу страшных фактов авиакатастроф… Ещё ужаснее боишься на самолёт опоздать…

Ставишь будильник, опасаешься проспать, толком не спишь… Перед выходом из дома десять раз проверяешь, не забыл ли паспорт. Выбегаешь из дома, конечно же, позже намеченного собой срока. Страшно волнуешься, мчишься, переживаешь, поминутно смотришь на часы. Всем этим ты доводишь меня до изнеможения… Ради чего? А ради того, чтобы успеть на самолёт, на котором ты так боишься летать.

Ну а если летишь не один, с семьёй, то всех торопишь, теряешь терпение, злишься, подгоняешь жену и детей… Орёшь! Изводишь меня злобой и раздражением. Зачем? А только затем, чтобы не дай бог не опоздать на самолёт… Чтобы и детей туда же… И жену… В этот страшный самолёт.

Как тебя можно понять?!

Ты боишься чего угодно… Чего и кого угодно. Боишься эпидемии где-нибудь в Африке или результатов выборов где-нибудь за океаном. Боишься, что нефть подорожает или подешевеет, хоть никакого отношения к нефти не имеешь. Боишься сокращения рыбных ресурсов Индийского океана. Боишься озоновых дыр…

А бояться тебе следует только меня. Я самая большая твоя опасность. Я должно быть самым большим твоим страхом. Я самое смертоносное для тебя.

Ты же знаешь массу примеров и историй того, как человек живёт в постоянном страхе и войне со своим сердцем. Эти примеры у тебя всё время перед глазами. Но ты никак не уймёшься! У тебя же куча знакомых, которые своего сердца боятся, а их сердца боятся твоих знакомых. Они живут в постоянном страхе друг друга.

Как много людей боятся своего сердца, которое в какой-то момент не смогло соответствовать тому образу жизни, которым живёт его человек. До поры до времени могло, держалось, терпело, а потом дало сбой… То ли возраст уже подошёл и устало сердце от такого образа жизни… То ли в какой-то момент не совпало сердце со своим человеком возможностями… То ли сердце просто взяло и взбрыкнуло. Взбрыкнуло, как ретивый конь, как своенравная кобыла… Просто взбунтовалось, отказалось слушаться, устроило сердце короткую истерику.

Случился с человеком инфаркт, например… И человек после этого начинает жить другой жизнью. Точнее, он отказывается от прежнего образа жизни. Затихает человек… или, наоборот, становится таким, сяким, но не прежним… А все родственники, знакомые и коллеги ещё про это говорят… Мол, у него же был инфаркт… Все начинают к этому человеку присматриваться, жалеют, в его присутствии ведут себя тише и скромнее, чем прежде, сочувствуют… Почти хоронят. И жена всё время норовит поддержать его под локоть, подать что-нибудь за столом, не дать что-нибудь поднять, норовит сказать как бы украдкой, но чтобы все слышали: «Коля, тебе этого нельзя». Скажет и обведёт присутствующих скорбным взглядом, будто уже хоронит Колю.

А если кто-то не знал про инфаркт и весело, хлопнув Колю по плечу, налил ему рюмочку и сказал ему, мол, давай, встряхнись, не будь, как этот… На что Коля, скроив виновато-грустную и многозначительную улыбку, покажет рукой на то место, где у него сердце, разведёт руками, пожмёт плечиками, мол, сами понимаете, не могу… Тут же веселье утихнет, все перейдут на громкий шёпот и почувствуют вину за то, что живут свободно и весело в то время, как другой человек уже ничего весёлого позволить себе не может.

Человек после инфаркта, после любой проблемы с сердцем начинает своего сердца бояться. Бояться как тайного, глубоко внедрённого, смертельно опасного врага. Причём врага, который, в сущности, победил. Врага, который нарушил, уничтожил, испортил прежнюю жизнь. Врага, который подчинил своей воле все действия, планы, поступки, да и самою жизнь. Врага, с которым нужно не только всё согласовывать, но и спрашивать у него разрешения на любую мелочь. Своеволие же и непослушание может быть в любую секунду безжалостно и страшно наказано. Наказано сердцем. Человек это знает и… Не любит… Боится… Ненавидит своё сердце.

А я помню, как ты в первый раз испугался меня. Ох и испугался! Перетрусил… Запаниковал. Помню, помню!

Ты в принципе знал, что со мной шутки плохи. Ты знал, что кто-то из дальних родственников умер довольно молодым от инфаркта. Умер неожиданно. Раз – и умер. Вся родня тогда обсуждала, мол, как так, совсем ещё не старый, занимался спортом, вёл вроде нормальный образ жизни… И на тебе – инфаркт. То есть сердце остановилось.

Ты читал в книгах и видел в кино, как персонажи хватаются за сердце, бледнеют и достают заветную баночку или пузырёк с лекарством… И под язык его. Ты знал, что у дедушки болело сердце и ему нельзя было пить кофе. И коньяк. И курить. И вообще… А дедушка делал это тайком. Ты видел несколько раз, как людям становилось плохо с сердцем. Видел, знал, читал, слышал… Но это всё было не про меня. Это всё было про другие, чужие сердца. Во мне ты не сомневался. Про меня ты попросту не думал.

И вдруг тебе стало больно слева в груди. Вдруг стало больно дышать полной грудью. Стало больно двигать левой рукой, наклоняться, двигаться.

Как же ты испугался! Меня испугался! Растерялся, запаниковал… стал беспомощно озираться по сторонам, сел, замер, слабым голосом, почти шёпотом, попросил помощи… На вопрос, что с тобой, сделал трагическое лицо и страдающие глаза… Да только и смог прошевелить бледными губами: «Сердце». Тут же вокруг все закудахтали, засуетились… А ты быстро дал себе зароки и клятвы, что если выживешь, то больше никогда… Никогда того, того, того и этого… Никогда! Отныне режим, умеренность во всём и забота обо мне…

Вскоре выяснилось, что дело было не во мне. Межрёберное что-то там заболело. Чепуха какая-то. Не опасная вовсе… И ты обрадовался. Возликовал!

А то шёл скрюченный, едва ножки передвигал, умирал буквально… А тут! Отпустило… Плечи сразу расправил. Выдохнул. Посмеялся своим клятвам и зарокам, вдохнул полной грудью воздух, жизнь и радость от того, что не во мне было дело.

Дело было не во мне! Но ты же сначала этого не знал. Сначала ты испугался меня. И это был такой страх, какого ты прежде не испытывал. И ты этого страха не забыл. И не забудешь. Ты тогда впервые подумал обо мне серьёзно.

Именно с того момента ты потерял доверие ко мне… До-ве-ри-е! Нет-нет, да и стал ты ко мне прислушиваться… Мол, как я там? Стал стараться спать на правом боку… Вспомнил, что кто-то когда-то, ещё в детстве, надоумил, что на правом боку спать полезнее для сердца.

Стал ты с тех пор иногда задерживать своё внимание на программах про здоровье. Особенно если речь заходила о сердце… Переключал каналы… А тут вдруг на экране человек в белом халате, да ещё и говорит что-нибудь о каких-то бляшках в сосудах, о холестерине, о сердце… Или журнальчик листал, а там статейка про сердечную мышцу и что для неё хорошо, и что плохо. Листал журнальчик-то, а статейку ту прочитал.

Потом кардиограмму меня сделал по случаю. Просто так. Были какие-то дела. Нужна была справка. Подумал: сделаю-ка я и кардиограмму. Сделал. Доктор её смотрел, смотрел… Ты рядом сидел тихонечко, улыбался. Кротко так сидел. Разглядывал картинки на стене. А доктор возьми да и скажи: «Кардиограмма у вас хорошая, но…»

Дальше ты даже и не расслышал. Тебе этого «но» уже хватило сразу.

Потом были первые витамины и какие-то таблетки для укрепления меня, для профилактики моих заболеваний… Были просто модные средства.

Появилась у тебя тревога. Стал ты меня опасаться.

Любил и любишь кофе. Настоящий! А тут раз! – и купил кофе без кофеина. Дрянь невкусную купил. По сути – не кофе. Потому что без кофеина. Купил, чтобы меня поберечь… смешной ты человек!

Купил домой кофе без кофеина, а на работе пьёшь двойной по крепости. Вроде бросил курить, но вдруг кто-то из собеседников достал сигарету, и ты не удержался и попросил одну, потом ещё… И кофейком крепким сверху… А сам себе говорил при этом: «Завтра ни-ни! Да что там завтра? Уже сегодня больше никакого кофе и сигарет… Да я вообще больше курить не буду никогда!» Убеждал ты себя… Себя убеждал!

Меня ты при этом не спросил. Ты с собой договорился. С самим собой. Я в расчёт не бралось. Ты всё сам решил. Сам и только сам. За себя и за меня.

У тебя от кофе бодрость, энергия… Что там ещё? Ясность мысли… А я? Я колочусь, колочусь, колочусь. Я надрываюсь…

Это ты хочешь кофе и договариваешься с собой, пытаясь обмануть меня. Но меня обмануть невозможно. Вся твоя бодрость и ясность мысли – это только мои усилия. Только мои заслуги. Только мой труд.

И так у тебя во всём! Боишься летать – и покупаешь билет на самолёт… Боишься меня, боишься сердца своего – и пьёшь крепчайший кофе… Да что там кофе?! Чего только ты не пьёшь, чтобы заставить меня спешить, ускоряться, мчаться галопом, надрываться…

Как же смешно, когда ты пьёшь кофе или что-то покрепче тайком от врачей! Неужели ты не понимаешь, что это смешно? От меня ты тайком даже воды выпить не можешь…

Ты должен бояться меня, а боишься врачей… Глупость какая!

А если боишься меня… Если я тебя напугало, если больно укололо, дало сбой, плохо и тяжело работало… Если напоминало о себе – ты меня боишься.

Стоит же мне перестать о себе напоминать, стоит наладить ритмичную, хорошую работу… Ты тут же перестаёшь думать обо мне, забываешь мои тебе намёки и сигналы… Тут же сам себя уговариваешь и успокаиваешь, что, мол, всё наладилось… И сразу устраиваешь мне встряску…

Вот я тебя и боюсь. Сердце тоже может бояться.

Оно боится, не доверяет и не понимает человека. Сердце всё время с опаской ждёт какого-нибудь подвоха или сюрприза. Сердце знает, что человек может в любой момент что-нибудь отчебучить, вытворить или устроить сердцу тяжелейшее и изнурительное испытание… Невыносимую нагрузку, безумное напряжение.

Но сердце также знает, что намекать и предупреждать бесполезно, если человек что-то решил, то сделает то, что хочет…

Я боюсь тебя, человек!

Боюсь! Я всё время начеку и всё равно никогда не готово к твоим выходкам.

Я не готово к тому, что ты неожиданно вдруг возьмёшь да и напьёшься до бессознательного состояния… Вроде же было всё нормально. Ты собирался поехать домой после работы. Ты устал. Ты сам себе обещал отдых. Хотел отдохнуть. У тебя было много трудных дней…

Или наоборот. Ты устал от затяжного веселья… Хотел выспаться, привести мысли и дела в порядок. Ты утомил и измучил меня, да и сам устал до невозможности… всем сказал, что хочешь и надо отдохнуть. Отказался от всех предложений, приглашений и вариантов, думал о том, как с удовольствием поужинаешь дома, посидишь в тишине или что-нибудь почитаешь. Ты думал об этом, потому что давно в тишине и спокойствии не читал книг. Чёрт знает, сколько ты уже не читал литературу. Ты думал о том, как примешь душ перед тем, как лечь спать… Тихий семейный вечер, разговоры, чай, книга… Вот что тебе грезилось. И это было совсем рядом и решено. И этого хотелось. Это было необходимо, а главное, очень доступно и просто… И я успокоилось. Поверило… Кому поверило?

А ты вдруг встретил кого-то, кого давно не встречал, или кто-то тебе позвонил… Или ты приехал домой, а тебе кто-то из домашних что-то не так, по твоему мнению, сказал… Или тебе показалось, что как-то что-то не по-твоему в твоём доме… Да мало ли…

И ты сорвался. Ты либо не доехал до дома, либо доехал, но злой из дома выскочил… И пил, пил… Курил одну за одной… Веселился просто так или веселился кому-то назло. Или спорил с кем-то… Как явился домой, ты не мог потом вспомнить. И как уснул… И поспал всего ничего…

А я? Я работало на износ. На износ от твоего веселья или спора, от твоего гнева или пьяной удали. А ты же ещё и танцевал… Или орал песни уже под утро…

Я не хотело. Мне нужен был отдых и тишина. А ты вместо этого только умножил усталость. С больной головой, разбитый и опухший поехал на работу…

Этого не надо было делать! Какая тебе работа в таком состоянии и виде? Но ты же туда попёрся. Попёрся ещё и потому, что дома невозможно было оставаться, потому что ты всех уже допёк и никто тебя видеть дома не желал… Попёрся на работу, потому что надо было туда, потому что необходимо, потому что там много проблем. Попёрся и только всё усугубил на работе… Усугубил, усложнил и испортил… Потом корил себя… Корил и при этом хорохорился. И домой после работы опять не поехал. Потому что дома после таких выходок и речи не могло быть о тихом ужине, семейных разговорах, чае, тёплом душе и книге. Не пошёл ты домой… точнее, ты домой всё же явился… Но прежде чем явиться домой, ты опять…

А я… Я пахало и пахало… Я трудилось на разрыв. И всё время, постоянно… Никак не могло понять… Зачем?! Неужели не ясно, что лучше всего сразу после работы поехать домой. А если хочется выпить и покуролесить?.. Так это же тоже, пожалуйста! Никто же не запрещает. На праздники, на выходные… Да когда угодно! Ты только меня заранее предупреди. Подготовь меня. Не обманывай…

Я же боюсь тебя. Не доверяю. Ты мне всё время устраиваешь сюрпризы и испытания на прочность. Тогда почему ты удивляешься моим сбоям? Доверие должно быть взаимным! А если нет доверия, то недоверие взаимно по определению.

Ну как я могу тебе доверять, когда ты вдруг и ни с того ни с сего включишь телевизор и станешь смотреть какой-нибудь биатлон и страшно при этом переживать? Или пойдёшь на футбол… Дался тебе этот футбол! А там во время матча ещё возьмут и назначат пенальти несправедливо в ворота твоей команды… В чём моя вина? Я не нарушало правил, я не виновато, что твоя команда играла плохо. Но надрываюсь-то я. Я колочусь, как сумасшедшее. Колочусь в любом случае. Колочусь, даже когда твоя команда выигрывает. Я о рёбра твои разбиваюсь! Я из горла твоего готово выскочить!

Я боюсь тебя. Боюсь с твоими загулами и марафонами веселья. Боюсь того, что ты глушишь себя и меня алкоголем, не зная удержу, да ещё козыряешь, что можешь ещё дольше и больше.

Боюсь твоих припадков чего угодно. То ты обжираешься без меры и всем подряд, а потом вдруг не влезешь в брюки или увидишь себя в зеркале при реальном освещении и начнёшь терзать меня спортзалом, бегом или плаванием. У тебя случится спортивный припадок. Задыхаешься, усираешься, потеешь, и всё у тебя болит. Я у тебя пульсирую аж в ушах. Даже селезёнка и та протестует. Про меня и говорить нечего. Я бухаю, как большой барабан. Прокачиваю и прокачиваю твою загустевшую кровь… Думаешь, мне это нравится? Думаешь, это полезно? Нет! Но ты же хочешь быть красивым и стройным…

А как только брюки налезли, да ещё если они стали чуточку свободны… Ты тут же в какую-нибудь другую крайность.

Вот чего я боюсь! Твоих крайностей.

Очень боюсь твоего азарта!

Я запретило бы карты, нарды и даже шашки. Про более азартные игры и не говорю… Я даже не говорю про дурацкие пари… На деньги или не на деньги – это не важно… Хотя на деньги споры и пари я запретило бы строго, целиком и полностью.

Я боюсь твоих вспышек алчности и денежных соблазнов. Боюсь твоей жажды лёгких денег…

Деньги… Они заставляют меня биться так… Как…

Из-за денег я бьюсь так…

Бьюсь, как я не хочу! Совсем не хочу! Это самое мерзкое и какое-то особенное биение.

Оно какое-то…

Оно отличается от всех. Оно…

Не знаю даже, как и сказать. И моё биение из-за денег такое… Которое ты сильнее всего хочешь скрыть, не показать его, не выдать… Ты сам стыдишься его.

А твои так называемые страстные крайности?! Как же твои похотливые взгляды, идеи и фантазии меня застают врасплох!.. Понимаешь, о чём я?

Понимаешь! Ты понимаешь, о чём я!..

Но я не буду… А то ты просто не станешь меня слушать… Перестанешь! Не захочешь…

Ты и так-то меня не слушаешь. А тут ещё решишь, что я полезло читать морали. И что все твои страстишки – это твоё личное, потаённое дело… Дело, конечно, твоё! Но колочусь-то я.

Но про это не буду! Тема большая…

Вот видишь, как я тебя боюсь! А ещё для всех твоих крайностей, страстей и фокусов… Для всех, всех! У меня должен быть особый, отдельный ритм, громкость и сила. Для всех твоих переживаний должно быть разное биение… И ты не даёшь мне права хоть что-то перепутать. Как я устаю от тебя! Устаю бояться и ждать от тебя подвоха.

Ты боишься меня, а я боюсь тебя. И этот страх растёт и усиливается год от года. Ты наводишь справки обо мне. Пытаешься выяснить, как я и что со мной. Ты спрашиваешь об этом врачей, ты всё внимательнее следишь за статистикой сердечно-сосудистых заболеваний. Покупаешь какие-то новомодные приборы, измеряющие пульс… Периодически у тебя случается почти паранойя на мой счёт. Ты следишь за мной. Вместо того, чтобы следить за собой. Вместо того, чтобы следить за своими страстями, желаниями и переживаниями. Ты, чуть что, легко готов обвинить меня в чём угодно. Не себя, а меня.

Всё делаешь только ты! Это же ты влюбляешься или ненавидишь. Я не могу любить! Не приписывать мне того, на что я не способно. Это ты любишь и изводишь меня всеми радостями и ужасами любви. Я не хочу этих твоих влюблённостей и любовей. Не хочу этих стремительных переходов, а точнее, перепадов от дикой радости и счастья к страшным сомнениям и тоске…

Твои эти любови невыносимы! То ты скачешь, как ребёнок, то ты впадаешь в мрачное, ужасное отчаяние от своей любви… И постоянно всё приписываешь мне. Вспоминаешь дурацкие песенки типа: «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…» Это, кстати, правильные слова. Так и есть. Твои любови случаются тогда, когда я их не жду. Но дальше-то в этой песне идут глупые слова: «Сердце, тебе не хочется покоя». Ничего глупее про меня придумать просто нельзя!

Я же тебе заявляю, что как раз таки покоя я и хочу. Покоя!!! Хочу его, как живой орган. Хочу, как постоянно работающий трудяга желает стабильной и размеренной работы без спешки, без авралов и аварий, без тревог и экстренных ситуаций. Я хочу покоя! Понял? Так что не пой этой глупой песни про меня. Она не про меня! Её написал человек… Что может человек понимать про сердце? А ещё в этой песне есть такие дурацкие слова: «Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить».

Чушь, глупость, враньё! Я не умею и не могу любить! Я даже не знаю и не могу знать объекта твоей любви. Я его не вижу. Это ты влюбляешься! Сам! И списываешь ответственность на меня… Мол, сердце подсказало, сердце обмануло, сердце было слепо, сердцу не прикажешь…

Врёшь! Это ты мне приказываешь биться и мучиться. Это ты не даёшь мне отдыха и покоя. Это ты не слышишь моих подсказок… А я подсказываю всегда только одно: не надо, не влюбляйся! Я кричу тебе: «Ты что, забыл, как было тяжело и невыносимо в прошлый раз?» «Не вздумай снова», – подсказываю я тебе… Но нет! Ты не слышишь меня! Не хочешь! Ты глух к моим советам. Вот мне и приходится тебе давать болезненные сигналы. Приходится делать тебе больно. Приходится пугать тебя… Приходится показывать плохую кардиограмму, нарушать ритм… Покалывать…

Мне не нужна любовь! Твоя любовь мне не нужна! А ты, как назло, влюбчив…

Ты влюбчив, не я! Я же, по-твоему, мотор. Ты даже иногда меня так называешь. А как мотор может любить или не любить? Как?

И если я мотор, то вспомни, чего мотор не любит? А любой мотор не любит сбивчивой работы и грубого отношения. Не любит невнимания к себе…

Ты это прекрасно знаешь! Ты же заботишься о моторе своего автомобиля? Стараешься его заправлять хорошим топливом, вовремя менять масло, регулярно делать техосмотр, по возможности не перегружать его… Хотя в любой момент можешь продать старую машину и купить новую.

Я же незаменимо! Я незаменимый и главный твой мотор. Почему же ты так нещадно меня эксплуатируешь без должного внимания и заботы? Меня чинить трудно. Опасно. А если я забарахлю, то уже полностью починить меня невозможно. И уж тем более трудно меня поменять…

Однако ты влюбляешься…

И ещё… Как же глупо и обидно ты меня изображаешь! Что за дурацкое изображение сердца ты выдумал! Разве я такое?! Разве так можно меня рисовать? То, как ты меня рисуешь, это же даже не дружеский шарж, не карикатура… Это просто совсем не я! Совершенно! И это привычное тебе изображение меня говорит о том, насколько плохо ты меня знаешь. К тому же этим дурацким рисунком ты часто обозначаешь «любовь». Ещё и стрелой норовишь проткнуть.

То есть сердце, по твоему мнению, это и есть любовь. А значит, по твоему мнению, любовь – это я. Ты думаешь, что я осуществляю столь тяжёлые и непосильные переживания. Так? С чего ты это взял? Видимо, с того, что в процессе любви ты заставляешь меня биться так, что всё время меня слышишь и чувствуешь. То есть заставляешь биться сильно.

Но я же этого не хочу!

Я покоя хочу!

Я не люблю работу под названием любовь!

Эта работа изнурительная, непонятная, не имеющая перерывов на нормальный сон и отдых… Иррациональная и бессмысленная работа… Которую ты приказываешь мне делать, сам не понимая, что такое, в сущности, любовь. Ты же не знаешь этого! А я знаю, что это… Я знаю, что любовь – это для меня ужас.

Я не хочу и не умею любить… Мне от любви трудно и плохо…

А знаешь, что мне нравится?

А я тебе скажу!

Я расскажу, что мне нравится.

Мне нравится, когда тебе хорошо. Просто хорошо. Не прекрасно, не супер, не шикарно, не офигенно… А хорошо.

Мне нравится, когда ты сосредоточен на чём-то, твой мозг напряжённо работает и у тебя получается понимать то, над чем ты трудишься. Ты принимаешь быстрые и правильные решения, тебя никто не отвлекает, и ты сам не отвлекаешься… Мне нравится, когда ты получаешь удовольствие от ясности ума и собственных идей. В этот момент я работаю ритмично, чётко, ровно. Я твой компаньон в это время. Приятно участвовать в хорошем деле. Я понимаю в такие моменты, что тебя беспокоить нечёткостью своей работы нельзя. Нельзя привлекать к себе внимание, что мозг в этот момент важнее. Я понимаю, что, когда ты сосредоточен, я работаю в одной команде со всем организмом. Мне нравится такая командная работа.

Мне нравится и обычная, повседневная работа. Когда ты делаешь то, что делаешь каждый день. Делаешь привычное дело, которое у тебя получается. Когда тебя ничто не тревожит. Когда тебе не надо спешить. Когда ты уверен в том, что знаешь, что делаешь, и не сомневаешься в результате. Мне хорошо тогда. Я тогда работаю на автомате, работаю, как метроном, как хорошо отлаженные часы, простые часы, без кукушки, без боя и без секундной стрелки.

Мне нравится, когда ты просто что-то медленно, не торопясь и обстоятельно обдумываешь. Что-то необязательное. Что-то прочитал и думаешь об этом, глядя в потолок или в окно, пропуская мимо ушей звуки. Или думаешь о том, почему что-то именно так, а не иначе. Или думаешь, чем бы заняться… Перебираешь в голове разные приятные или занятные варианты, но понимаешь, что вот так лежать или сидеть и думать приятнее. И ничего другого не хочется.

Мне нравится, когда тебе ничего не хочется. Совсем! Это так редко с тобой бывает! Нравится, когда ты не хочешь никуда идти и не хочешь никого видеть. Не хочешь есть или пить, не хочешь новую машину, не хочешь бросить всё и полностью поменять жизнь, которая тебе надоела, и ты так, как жил, больше жить не можешь. Мне нравится, когда ты не хочешь никому ничего доказывать… В такие редкие моменты я могу полениться. Не отдохнуть, а именно полениться.

Мне нравится, когда ты смотришь какую-нибудь вполне дурацкую комедию и смеёшься. Понимаешь, что комедия дурацкая, но умничать не хочется, и ты просто смеёшься. Нравится, когда тебе весело в компании и ты не тянешь на себя внимание, а просто веселишься. Мне так нравится, когда ты смеёшься! Не хохочешь, не ржёшь, а смеёшься. Я тогда весело подпрыгиваю, скачу, как ребёнок на упругой кровати.

Мне нравится, когда ты с удовольствием и аппетитом ешь. Когда ешь не просто так, некий обычный обед или ужин, не чувствуя вкуса привычной еды, в привычном ежедневном кафе, где-то возле работы, или дома… Ешь какой-нибудь регулярный, а то и вчерашний суп или курицу… ешь без желания, а просто потому, что надо и ты так привык… И ещё за едой читаешь какую-нибудь глупость или, не вникая, смотришь телевизор. Когда ты так ешь, мне работать просто скучно.

Мне нравится другое! Мне нравится, когда у тебя случается аппетит и ты к этому аппетиту получаешь то, что есть любишь. Как же тогда ты прекрасно и радостно ешь! Мне в этот момент работать одно удовольствие. Не быстро и не медленно. А как-то хорошо! Я стучу с оттяжкой, основательно, солидно… Жаль только, что, когда у тебя аппетит и любимая еда совпадают, ты обычно торопишься… Спешишь и не можешь посмаковать, потянуть удовольствие. И жаль, что ты быстро при этом насыщаешься… А потом обязательно в отсутствие чувства меры переедаешь. Переедаешь и сидишь, отдуваясь и медленно моргая. А я в этот момент редко, но тяжело бью тебя в рёбра, как в большой и гулкий барабан. Ты дышишь тяжело. Нам с тобой не хватает воздуха… Нет чтобы тут пойти и прогуляться. Пройтись… Чтобы всё улеглось, чтобы дыхание восстановилось и чтобы я заработало не так гулко… Так нет, ты же закажешь десерт. Или будешь доедать уже остывшее, невкусное, а главное, ненужное, из вежливости или от нечего делать.

Мне нравится, когда ты гуляешь. Ты так редко гуляешь… Ты редко ходишь пешком бесцельно. Ни откуда-то куда-то, ни по туристическому маршруту незнакомого города… А просто так… Гуляешь, не думая о том, что прогулка полезна для организма.

Мне нравится, когда ты вдруг возьмёшь да и решишь пройтись по парку, или по набережной, или просто по улице среди людей. Мне нравится, когда ты гуляешь один или гуляешь с кем-то и беседуешь. Не споришь, не желаешь и не ждёшь ничего от этого разговора, а беседуешь…

Мне нравится, когда ты доволен собой. Когда ты не сомневаешься ни в чём, а главное, в себе. Когда ты понимаешь, что всё если не хорошо, то нормально. Когда ты чувствуешь, что всё на сегодня сделано правильно, когда не о чем беспокоиться, когда все здоровы…

Мне нравится, когда ты сделал что-то хорошее и сам понимаешь, что сделал хорошее и хорошо. Нравится, когда ты устал. Но устал по-хорошему. Не вымотался, не утомился, не надорвался, а довёл что-то до конца, до хорошего, желаемого результата и устал. Я тоже устало… И как же мне нравится, когда ты, по-хорошему усталый, засыпаешь. Засыпаешь легко, быстро, глубоко. Как мне нравится входить в ритм твоего такого хорошего и глубокого сна, сна без сновидений.

Мне нравится, когда ты себя любишь…

Мне так нравится, когда ты вдруг среди каких-то тревог и сомнений, среди затяжных проблем и волнений вдруг совершенно неожиданно поймёшь… Ни с того ни с сего… Вот вышел на балкон, посмотрел во двор… Увидел там что-то приятное… Дети бегают, или две соседки повстречались и о чём-то говорят, или увидел собаку, или деловых ворон на крыше дома напротив, или посмотрел в небо и увидел самолёт высоко-высоко… Посмотрел на самолёт и подумал, что зря боишься летать… Или увидел низкие облака, а из них закапал дождик… Да мало ли… И вдруг неожиданная мысль: «А всё хорошо, всё прекрасно!.. И жить ещё долго… И вообще!..» В такой момент я так люблю подпрыгнуть и мягко, мягко, мягко толкнуть тебя в грудь чуть выше обычного. Тебе нравится этот толчок, я знаю.

Мне нравится, когда ты вообще ни о чём не думаешь. И от этого, сам того не замечая, бормочешь песенку. Ты когда-то давно сочинил… даже не сочинил, а набормотал… И она запомнилась и закрепилась. С юности… Бессмысленные слова в рифму: «Сизари, сизари, улетели сизари. До зари, до зари улетели сизари…» Ты бормочешь бесконечно это, даже не зная толком, кто такие сизари. Просто слово приятное… Едешь куда-то. Едешь ежедневным утренним маршрутом. Звучит радио. Ты его не слушаешь, ни о чём не думаешь… в голове ни одной мысли. В голове только одно: «Сизари, сизари. До зари, до зари». Или даже этих слов нет, и ты просто тихонечко насвистываешь несуществующий мотивчик.

Мне хорошо с тобой таким. Мне нравится быть твоим сердцем, когда тебе хорошо.

Почему же с тобой это так редко происходит?! Ну почему? И почему всё реже и реже? Тебе же самому всё это нравится…

Почему ты так хочешь и ждёшь летнего отдыха, заранее покупаешь поездку к морю и мечтаешь, что будешь на пляже лежать и загорать, окунёшься в море и опять лежать и загорать. Мечтаешь за время отдыха прочитать несколько книг и просто есть, спать, загорать – и всё. Ты действительно этого хочешь! Тебе это грезится…

Кого ты опять обманываешь?! Стоит тебе, усталому и издёрганному, добраться до моря и пляжа под зонтиком, так ты и одного дня пролежать спокойно не сможешь. Сразу начнёшь вертеть головой по сторонам, потому что тебе станет скучно. Тут же с кем-нибудь познакомишься и будешь говорить, говорить… Или прямо на пляже будешь писать кому-то бесконечные послания и отвечать на все сообщения… Или станешь кому-то звонить… На третий день вообще к морю не выйдешь. Куда-нибудь тебя потянет. Или всю ночь будешь куролесить, а потом весь день спать. Или засядешь за переписку сразу с несколькими людьми. Или придумаешь какое-то неотложное дело, которое надо срочно решать на расстоянии… Или… А ведь хотел просто лежать пластом на пляже! И всем ещё говорил: «Ой, доеду до моря, упаду и буду лежать как овощ. Как же я устал! Пролежу весь отпуск…»

Как мне это не нравится!

Мне ужасно это не нравится… Не нравится, когда ты, измотанный, издёрганный, ложишься спать и не можешь уснуть. И крутишься, и маешься. Всё что-то вспоминаешь из прошедшего дня. И лезет тебе в голову всякая дрянь. И придумываешь ты слова, которые завтра скажешь, те слова, которые сегодня сказать не получилось… И так полночи… Ворочаешься, вспоминаешь, сердишься… И не можешь тему отпустить. А я не знаю, как при этом стучать. Стучать как в постели перед сном или как во время сердитого разговора, который ты фантазируешь… И такие бессонные ночи у тебя всё чаще и чаще! Ни усталость, ни недостаток сна… Ничего не помогает уснуть. Ни мне, ни себе не даёшь покоя… Вследствие этого начинаются успокаивающие, потом снотворное… А днём клюёшь носом, мечтаешь добраться до постели, а когда, наконец, добираешься, снова не можешь уснуть.

И вспомни… В юности… Ты думал, что бессонница – это какая-то выдумка. Какая может быть бессонница?! Чушь! Как можно не мочь уснуть? Это какая-то ерунда для аристократов, которые высыпаются днём. Какая для тебя могла быть бессонница, когда ты засыпал, даже не успев головой примять подушку до предела, когда ты мог спать при свете, при шуме… Спать сидя и даже спать на ходу. Как хорошо у тебя получалось засыпать! Как не хотелось тебе просыпаться!.. Что же ты сделал с собой? Как мне это не нравится!

Мне не нравится, когда ты легко раздражаешься и чуть что срываешься… Из-за ерунды. Особенно легко срываешься на близких… Циклишься на мелочах и гневаешься, гневаешься…

Мне не нравится, когда ты исступлённо смотришь и смотришь новости. Читаешь новостную ленту, снова и снова мусолишь одни и те же события… Бесишься от того, что всё несправедливо, что все дураки, что все врут, что всё решено за тебя и всё плохо кончится.

Не нравится мне, когда ты с кем-то споришь. Споришь до помутнения в глазах. До того, что вскипаешь и бегаешь по комнате. Злишься на то, что тебя пытаются успокоить. Хочешь доказать кому-то, а лучше – всем, что ты лучше знаешь суть, что все ошибаются и напрасно не хотят тебя слушать. Споришь до хрипоты.

Не нравится мне, когда ты непременно хочешь сказать последнее слово в споре. Непременно последнее! Терпеть не могу, когда ты от бессилия и обиды хлопаешь дверью, прерывая спор… Когда клянёшься сам себе больше с этими людьми никогда не иметь дела и предрекаешь, что все они ещё пожалеют и убедятся в твоей правоте…

Я в такие моменты бьюсь как-то по диагонали. Двигаюсь неудобно, быстро и очень нерационально. КПД такой моей работы низкий, а усталость от неё тяжёлая и скорая.

Не нравится мне, когда ты маешься и не знаешь, чего хочешь. Всё тебе не так и не эдак… Тебе не нравится то, что ты делаешь, и не нравятся люди, тебя окружающие. Не нравится твоё жильё, жизнь, которую ты сам себе устроил… И отражение в зеркале тебе тоже не нравится.

Мне не нравится, когда ты ревнив ко всему. Когда тебе кажется, что про тебя забыли друзья, что никто не ценит твоих заслуг и тебя самого, что друзья, которых ты познакомил, дружат друг с другом и как-то даже забыли, что дружбой этой обязаны тебе. Не нравится, когда ты не можешь порадоваться удаче и успеху приятеля или коллеги. Изображаешь радость, а сам ревнуешь к успеху. Не нравится, когда ты злорадствуешь по поводу неудачи какого-то человека, к успеху которого ты ревновал ещё вчера.

Мне плохо быть твоим сердцем, когда ты такой. Мне плохо, когда ты себя не любишь и терзаешь… Ешь поедом… Мне нехорошо. Я устаю и не хочу. Ты не нравишься мне, когда не нравишься себе.

Почему ты так часто себе не нравишься? Часто терпеть себя не можешь?! Зачем? Я не понимаю! Хоть убей, не понимаю!

Хотя слова «хоть убей» от собственного сердца звучат двусмысленно…

Просто я не понимаю, зачем ты себе врёшь-то? Не ври! Сознайся, что когда ты раздражён, когда ты всем и всеми недоволен, когда уверен, что сам делаешь всё правильно и хорошо, а все остальные делают всё плохо и неправильно… Когда ты гневаешься, гневаешься, гневаешься на всех и вся… В этот же самый момент ты и сам собой недоволен. Ты себя в этот момент не любишь. И где-то глубоко понимаешь, что сам во всём виноват. Просто ты лжёшь себе… Я понимаю. Самого себя винить трудно и неприятно.

Но разве не ясно, что, когда ты гневаешься, ты себя, и прежде всего себя, делаешь несчастным, потому что себя в этот момент не любишь. Если бы любил, то не делал бы несчастным.

А знаешь, как плохо мне работать, когда ты себя не любишь и когда не любишь жизнь? Ужасно плохо! Это как выполнять нелюбимую, тяжёлую работу из-под палки. Да ещё в унизительных условиях.

Я устало! Устало! Ты не слышишь? Я устало от тебя!

Неужели нельзя всего поменьше?! Я же многого не прошу. Просто всего поменьше!

Поменьше всяких желаний, часто взаимоисключающих… Хоти чего угодно, пожалуйста, я не запрещаю. Но хоти не так сильно, не так жадно. Останавливайся хоть немного на достигнутом.

Не делай сегодня то, что можно сделать завтра!

Поменьше азарта, пожалуйста! Не так азартно спорь, доказывай и настаивай. Не так азартно болей за сборную по футболу или хоккею, не так азартно рыбачь… Попробуй делать всё это просто с удовольствием, а не с надрывом… Выиграли – хорошо, проиграли – неплохо… Поймал рыбу – приятно, не поймал – тоже приятно, потому что рыба осталась жива. Это же так просто! С удовольствием, но без азарта. С приятностью, но без страсти.

Меньше друзей, пожалуйста. Приятели лучше. Приятель – это тот, кто приятен. И не более того… Тебе приятно и ему приятно – вы приятельствуете. Хорошо! Спорить и доказывать ничего не надо. В известной степени тебе всё равно, что там думает приятель. Хорошо себя ведёт, улыбается, одного с тобой социального статуса и уровня, симпатичный, ничего не просит – очень хорошо. Приятный человек! И жена у него приятная… Как они там по-настоящему друг с другом живут, что реально думают о том и о сём – это неважно. С ними же детей не крестить. А пообедать, поужинать или выехать за город – приятно.

А друг!.. А друг – это трудно. С другом всё иначе. С ним либо спор до крика, либо пьяные объятия и слёзы примирения до утра. Друга ты знаешь от и до, но любишь… Дети его, жена его, дом его – это всё тебе не чужое. И во всех и во всём ты участвуешь… С другом связано так много всего в жизни!..

«Друг сердечный» ты говоришь… Глупости! Мне не надо друзей, которых ты любишь, за которых переживаешь, на которых сердишься за то, что они забывают иногда твой день рождения или подолгу не звонят. Друзья твои мне не нужны! Они добавляют мне работы. Они утомляют меня…

Я за приятелей. Я за рациональное использование сил и жизненных ресурсов.

Поменьше амбиций, пожалуйста! Поскромнее! Ну пожалуйста! Твои амбиции доводят меня до судорог. Твои волнения и боязнь всяких дурацких мелочей… Боязнь неуспеха и неудачи. Просто поменьше амбиций – и всё. А лучше совсем без них… Совсем без тщеславия. Тщеславие твоё меня изводит! Ты его скрываешь, а оно из тебя вылезает. А мне приходится всё это обслуживать.

Поменьше требований к окружающим и к себе! Не замечай мелочей и не будь так внимателен к деталям. Я не прошу тебя быть безразличным! Просто меньше переживай и требуй.

Пожалуйста, меньше ответственности! Не надо брать на себя столько ответственности! Это же сплошное беспокойство! Не надо тебе ответственных заданий, должностей, решений, за которые ты, и только ты, несёшь ответственность. Не надо брать чужую ответственность на себя. Зачем тебе это? Это всё нагрузка на меня. На меня, слышишь?

Поменьше желай денег и не желай их много. Поменьше! Ты их очень много и не имел, но надо допустить, что если их будет много, то и хлопот, проблем и ужаса тоже будет много. Иначе не бывает! Ты же знаешь.

Поменьше! Всего поменьше! И поменьше тех, за кого ты несёшь ответственность.

Я скажу честно! Скажу, как есть! Чем меньше тех, кого ты любишь, тем легче и лучше мне. Правда! Я же говорю сугубо о своих интересах. Я себя защищаю и говорю о том, что мне лучше. И я думаю, что то, что хорошо мне, то, безусловно, хорошо тебе…

Так вот я тебе скажу! Не удивляйся… Было бы лучше, чтобы тех, кого ты любишь, вовсе не было бы… Точнее, чтобы не было тех, кого ты любишь. Погоди… Нет! Проще говоря, мне было бы лучше, чтобы ты никого не любил… Чтобы не страдать, не беспокоиться, не ревновать, не нести ответственности, не любить…

Я даже больше скажу… Я было бы радо, если бы у тебя совсем не было друзей, любимых людей, семьи, детей, любимой работы. Но я настаивать на этом не могу… Если этого не будет, ты же что-нибудь всё равно сделаешь не так… Если не будешь любить людей, то страстно полюбишь деньги или со всей страстью возлюбишь себя… Так что пусть будет всё: и дети, и жена, и друзья, и любимые люди… Только пусть всего в меру, и лучше поменьше… А то ты как-то без чувства меры!.. Поменьше, понимаешь?! Поменьше друзей, детей, жены, людей… И люби их поменьше…

Не обвиняй меня только в мещанстве и чёрствости. Чёрствым, холодным, нечувствительным мещанином может быть только человек. Ты можешь быть. А я сердце. Я орган. Я… Я… Мотор… Я не хочу так, как всё происходит у тебя. Я хочу ровнее, спокойнее, стабильнее и… Дольше! Понимаешь? Дольше! Как можно дольше!

Неужели наши желания не совпадают?

Ты же тоже хочешь дольше! Хочешь, хочешь! Даже иногда прикидываешь, сколько ещё в принципе тебе осталось… А сколько осталось в добром здравии и уме? Присматриваешься к тем, кто старше. И к старикам присматриваешься. Спрашиваешь, сколько им лет, и прикидываешь. Хочешь подольше! Ведь хочешь?

А если хочешь подольше, тогда надо поменьше, понял? Поменьше желаний, амбиций, страстей, споров, азартов, друзей, детей… Поменьше… Ну, и любви! А как же?! Любви тоже… Всего поменьше… Всего без исключения! Тогда будет подольше.

Подольше жить! Жить!!! Жизнь – это самое удивительное и бесценное чудо! Бесценное, понимаешь?!

Нет ничего ценнее!

Мне-то это яснее ясного! Я в этом уверено. Абсолютно! Почему же ты этого не можешь понять так, как понимаю это я?!

Услышь меня! Услышь своё сердце!

Главное – жить! Жить!

Мне в этом смысле твои индивидуальные черты безразличны. Мне лишь бы жить. Мне лишь бы хорошо и спокойно работать.

Мне не важно, умный ты или дурак. Если от твоего ума у тебя большие хлопоты, то будь лучше дураком, но спокойным. Мне не важно, добрый ты или злой, нежный или жестокий. Если ты добрый и чувствительный, а от этого беспокойный и волнующийся, то лучше будь чёрствым и бесчувственным, но спокойным, чтобы я лучше и дольше работало.

У нас с тобой разные интересы. У тебя интересы человеческие, а у меня практические. Но ты никак не можешь понять, что интересы-то у нас разные, а задача у нас одна – жить.

Ты просто не можешь понять, что жить – это и есть самая главная задача.

Ты сейчас скажешь, что так нельзя рассуждать, что нельзя жить любой ценой, что должны быть принципы и идеалы. Скажешь, что нельзя быть бесчувственным и жестоким, а спокойным дураком быть стыдно.

Но это ты так придумал. Это всё твои выдумки. Ты выдумал такие глупости, типа, холодное сердце, жестокосердный, каменное сердце. А я не могу быть ни жестоким, ни добрым. Я могу быть живым или не живым.

Это ты, человек, бываешь глупым, добрым, смелым, трусливым, холодным, равнодушным… Или вот ещё такая глупость… Надо же было такое выдумать: бессердечный человек.

Всё это придумываешь ты… Придумываешь правила, принципы, мораль. И сам же эти принципы, правила и мораль нарушаешь.

Ты говоришь, что так жить можно, а так жить нельзя. Ты с гордостью говоришь, что готов отдать жизнь за некую свободу, за Родину, за других людей. Отдать жизнь! То есть умереть… Отдать то, что тебе даже непонятно. И отдать то, что принадлежит не только тебе. Жизнь принадлежит и мне. А я за жизнь любой ценой.

Это ты гибнешь или готов погибнуть ради идеалов или ради наживы, в угоду своим страстям и амбициям или ради спасения совершенно незнакомого тебе человека.

Я с тобой в этом смысле никогда не соглашусь. Услышь меня! Я за жизнь любой ценой! Я сердце. Я почти и есть сама жизнь.

А ты вообще знаешь, что я было раньше тебя? Не знал?.. Конечно! Ты не знаток анатомии. А помнить ты этого не можешь. Потому что я уже было, а тебя ещё не было… Сейчас объясню… Это просто. Сердце формируется раньше, чем формируется всё остальное, в том числе и мозг… Так-то! Ты же привык считать, что твоё неповторимое сознание – это и есть ты.

А сознание находится в мозгу… Так ты привык думать. Ну так вот! Я уже пульсировало вовсю… Доктора меня могли слышать. А мозга твоего и в помине не было. Не было сознания. Не было того, кем ты себя ощущаешь. А я уже было. Я пульсировало… Ещё не было понятно, мальчик ты или девочка. А я уже работало. Я уже было твоим сердцем без тебя.

Или ты появился, когда я запульсировало?.. Это уже был ты? Я не знаю. Ты подумай об этом. Мозг же твой… Вот пусть и подумает.

А потом ты долго даже не знал, что я у тебя есть.

Н-е-е-т! Ты знал, что там, внутри, у тебя что-то стучит, и тебе сказали, что это сердце… Просто ты не знал, что я могу быть с тобой не согласно, могу как-то себя проявить без твоего ведома и воли… Ты вообще не думал обо мне. А мне с тобой было бесконечно интересно, увлекательно и хорошо.

Я могло выполнить всё, что тебе было угодно! Почему? А потому, что тебе было угодно только что-то весёлое, увлекательное и занятное… Ты хотел бегать, и я хотело, чтобы ты бегал быстрее всех. Я готово было биться быстрее всех сердец в мире. Ты плескался в воде, и тебя невозможно было вытащить из воды, и я было радо этому. Ты не мог сидеть на месте, и я рвалось и жаждало всего, чего угодно, только бы не сидеть на месте в неподвижности… Ты не хотел засыпать, когда укладывают, и я не хотело. Ты засыпал моментально и в любой позе, и я с тобой. Мне всё нравилось… Ты ждал радости и трепетал от ожидания, я трепетало вместе с тобой. Волновался, что радости не будет, и я волновалось…

Как же это отличается от твоей сегодняшней неуёмной жажды удовольствий. Ты если и хотел тогда денег, то это не было тем, что с тобой теперь. Ты если хотел денежку, то только чтобы иметь радость на эту денежку что-то купить. Купить что-то радостное. Ты не хотел денег как таковых. Тогда сама денежка не была тем самым, чем деньги стали для тебя сейчас. Мне нравилось радостное твоё и моё волнение, которое давала денежка, как возможность получить что-то приятное взамен. И как же мне тяжело и невыносимо твоё волнение из-за денег как таковых теперь. Мне тяжелы твои алчные желания.

А тогда у тебя были только сладкие желания.

Мне нравились даже твои страхи. Ты боялся оставаться один дома и фантазировал в темноте коридора, под кроватью и в туалете всё, что только мог нафантазировать страшного. Ты боялся шорохов и шелеста в пустом доме. Я замирало и старалось биться через раз. И билось мелко, мелко, чтобы не шуметь. Ты ходил один по дому на цыпочках, и я билось как бы на цыпочках.

Ты слушал страшные рассказы про вурдалаков, покойников и разную нечисть. Боялся. И я вместе с тобой. Ты боялся в кино, когда что-то откуда-то выскакивало, боялся инопланетян, которые забирают детей невесть куда… Я боялось вместе с тобой. Мне нравилось. Потому что тебе тоже нравилось бояться. Как же сладко ты умел бояться!

И как невыносимо для меня ты боишься теперь! Боишься чего-то потерять, боишься соврать и боишься быть разоблачённым. Боишься своих желаний и боишься их неосуществления. Боишься тех, кто облечён властью… И самой власти боишься.

Ты даже темноты глухого переулка, тьмы в подъезде и звуков в темноте теперь боишься иначе. Там теперь тебе даже не мерещатся, а там скорее ожидаются совсем не вурдалаки и не какая-то жуткая, но интересная нечисть, ты боишься в темноте только людей… И боишься ты так, что я, как и ты, хочу скрыться, быть не там… Я ухожу, как ты говоришь, в пятки.

А как же мне нравилось бояться твоих фантазий! И как же мне не нравится бояться людей! Почему ты перестал бояться фантастического, а стал бояться другого человека?! Теперь ты боишься только людей. Почему это случилось с тобой?

Почему ты так многого боишься? Как мучают меня твои глупые и постыдные страхи! Страхи часто мелочные…

Ты всё время по мелочи что-то нарушаешь. Не по-крупному, а по мелочи. Боишься нарушать и нарушаешь. Нарушаешь скоростной режим, знаешь, что нарушаешь, боишься штрафа, наказания, но нарушаешь. Пересекаешь двойную сплошную, оставляешь машину где нельзя и боишься. Обманываешь налоговое законодательство. Не сильно. Не много. А боишься сильнее, чем нарушил.

Любишь случайную халяву… Боишься, что увидят, застукают, засмеют или выразят презрение, но от халявы отказаться не можешь. Не можешь спокойно и гордо, не заставив меня колотиться, пройти мимо.

Боишься обмана, но всё время влезаешь в ситуацию, когда тебя обманывают. Всё время! Потому что всё время чего-то хочешь, претендуешь на то, на что не можешь претендовать.

Ты уверен в том, что разбираешься в людях. Этакий знаток человеческих душ, человек-рентген и физиогномист… И чем больше ты в этом уверен, тем чаще ошибаешься и бываешь обманут. Нарываешься на лжецов… А сам врёшь хорошим людям. Боишься врать и врёшь. Ради красного словца… Или сам себя убеждаешь, что врёшь во благо. Волнуешься, никак не можешь окончательно убедиться, что врать не умеешь и что всегда будешь выведен на чистую воду. Но врёшь… Всё запутываешь до невозможности, но продолжаешь. Стыдишься, конечно, мучаешься и меня мучаешь… Но врёшь и всегда бываешь обманут.

Ты хочешь новую машину и покупаешь её. А вместе с ней получаешь и страх, что её угонят, что она слишком дорогая в обслуживании и что выгодно продать её не удастся. Боишься, но покупаешь.

Ты постоянно боишься глупо выглядеть, сказать что-то не так и оказаться дураком. Часто боишься у кого-то что-то спросить или просто переспросить. Боишься всякой ерунды.

А мне-то какая разница, чего ты боишься?! Я-то только и делаю, что колочусь и колочусь от этих твоих страхов.

Ладно бы боялся чего-то по-настоящему опасного. Опасного для жизни, как в случае с самолётом, или опасного для дела… Так нет же! Боишься всякой чепухи, а в серьёзных вопросах и ситуациях часто безрассуден и не видишь никакой опасности, подвергая смертельному риску не только себя, но и меня.

А мы когда-то с тобой любили всё маленькое… Ты любил маленькую машинку, маленьких солдатиков, маленькие разные штучки… И я было маленькое. Мне было хорошо с тобой быть маленьким в тебе маленьком.

Теперь твои желания большие. Страхи и волнения большие. Я не справляюсь… Меня попросту не хватает. Я устаю от тебя!

Потому что часто… И всё чаще и чаще ты чего-то хочешь, а я не хочу.

Вспомни, ну вспомни! Ты мог нестерпимо хотеть того же самого, что есть у кого-то из мальчишек, а у тебя не было. Или кто-то из твоих приятелей со двора умел громко свистеть, бесстрашно лазить по деревьям, метко и далеко бросать камень, ловко драться… А ты этого не умел и хотел так же и даже ещё лучше.

Кому-то разрешали делать то, что для тебя было под запретом. Ты очень хотел того же самого… Но ты не завидовал. Ты не желал зла обладателям того, что тебе было недоступно. И я чувствовало себя хорошо.

Откуда взялась в тебе зависть?

Ты сам себе говоришь, что не завидуешь никому. Стараешься задушить всякие признаки зависти в себе. Но зависть, тёмная и душная, есть в тебе и, чуть что, выползает из мрачных глубин.

Как противно мне обслуживать твою зависть! Особенно когда ты изображаешь радость за того, кому завидуешь, пытаешься сам себя убедить, что зависти в тебе нет и в помине… А сам завидуешь… Как мне тошно быть твоим сердцем в эти моменты.

Откуда в тебе взялась ненависть? Ненависть к тому, кому завидуешь… Ну откуда она проросла? В тебе же её не было! Ты мог обижаться, дуться, сердиться… Но недолго… Ты только и ждал возможности и повода, чтобы скорее забыть обиду, не держать её на кого-то и снова вернуться к игре и радости. Ты знал, прекрасно знал, что обида не даёт тебе быть весёлым и счастливым. Ты это знал когда-то…

И почему сейчас ты так легко гневаешься? Не сердишься, а именно гневаешься. И гнев может бурлить в тебе долго, днями, неделями, целыми кусками жизни… Как ты не можешь усвоить, что гнев лишает тебя счастья? Совсем! Когда в тебе гнев, в тебе не остаётся и крошек и лоскутков счастья.

Ты сам делаешь себя несчастным, гневаясь. Но ты не можешь справиться с гневом. И не хочешь… Ты гневом упиваешься!

А я страдаю в темноте твоего гнева. Мне невыносимо обеспечивать твой гнев своей пульсацией. Я чувствую себя предателем, который обслуживает твой гнев, как будто обслуживает оккупантов, предавая доброе и справедливое…

Но ты сладострастно упиваешься гневом! Гнев оглушает и ослепляет тебя. Ты не слышишь и не видишь ничего… И не хочешь слышать и видеть… Потому что в гневе ты уверен, что прав! Прав абсолютно и без всяких дурацких сомнений.

Мне невыносимо быть в тебе, когда ты гневаешься. Невыносимо, как в самой унизительной и страшной тюрьме. Вот, когда я устаю ужасно, вот когда я расходую свой ресурс так, как нельзя…

И не важно, как и почему ты гневаешься. Гневаешься ты на тех, кто не сделал хорошее дело, или на тех, кто сделал плохое. Это не важно! Гнев – он всё равно тёмен и отвратителен мне! Даже когда тебе кажется, что твой гнев оправдан высокими задачами и справедливостью, – он всё равно гнев.

И ещё! Ну скажи мне, откуда в тебе берётся отчаяние и тоска?

В тебе же их не было!

Не было и в помине!

Ну вспомни! Вспомни… В тебе было только желание жить… Жить интересно, весело и активно… Тебя в юности разрывало от любопытства и жажды пробовать что-то, ощущать, узнавать… Жить!

И откуда взялось это нежелание что-то испытывать и чувствовать новое?.. Откуда взялся скепсис?.. Откуда взялись скучные привычки?

Скучно ходить и ездить привычным маршрутом и путём?.. Но при этом нет желания попробовать другой путь. Скучны старые приятели?.. Но нет желания познакомиться с новыми людьми. Надоело что-то? Но нет желания от этого отказаться.

Откуда взялось нежелание и непонимание, как жить дальше, и невидение смысла что-то дальше делать? Откуда взялось отсутствие азарта попробовать делать что-то новое?

Я не согласно! Я ничего другого не хочу, кроме как жить! Я ничего другого не умею… А ты впадаешь в отчаяние и тоскуешь… Ты мучаешься тоской… Тебе от тоски даже дышать тошно…

Разве ты не понимаешь, что твоя тоска противоречит самой моей сути? Моя суть – это жизнь! Понимаешь? Жизнь!!!

А тебя жизнь как таковая, когда ты тоскуешь, не радует…

Так нельзя!

Это предательство самой жизни!

Мне невыносима твоя тоска! Ты же не хочешь ничего, когда тоскуешь! Ты даже не хочешь жить…

А я тогда не могу тебя выносить! Мне душно в тебе, как тебе душно в тоске. Тебя ничего не радует… А я не понимаю тогда, для чего работаю.

Когда ты тоскуешь, я работаю вопреки твоему нежеланию жить. Мы из-за твоей тоски существуем вообще отдельно…

И вот что получается… Получается вот что…

Ты, когда боишься меня… всё время боишься, что я сломаюсь, испорчусь, подведу и не смогу дальше жить.

То есть ты боишься, что твоё желание жить не совпадёт с моими возможностями…

Точнее, ты, человек, жить ещё очень хочешь, а я, сердце, уже не могу… Ты боишься, что я убью тебя…

А я боюсь, что ты так разуверишься и разлюбишь жизнь… Так заскучаешь, что не послушаешь меня, не услышишь моей жажды жизни…

То есть я боюсь ситуации, когда я – сердце – буду очень хотеть жить, а ты – человек – уже жить не захочешь…

Нет ничего страшнее!!! Нет страшнее твоей тоски и отчаяния…

А ещё меня удивляют твои иллюзии. Особенно когда тебе плохо.

Когда тебе плохо, тоскливо и одиноко, ты почему-то думаешь, тебе кажется, тебе верится, что всё же есть такие места… И такие люди, которые могут быть спокойны и счастливы, и что если жить и делать, как они, то и тебе будет так же хорошо…

Ты хочешь верить в то, что где-то там, где ты никогда не был… Далеко-далеко… есть та мудрость, которая тебе неведома или есть такие знания, которые позволят, если эти знания постичь, стать другим. Быть прекрасным, таким, каким ты не был.

Ты хочешь верить, что спасение есть. Спасение от страданий, сомнений и душевных мук. Спасение от суеты и бессмысленности той жизни, которой ты живёшь. Спасение от нескончаемых переживаний и путаницы… Путаницы, которая никак не распутывается, а только становится всё запутаннее и запутаннее.

Как там поётся в твоей любимой песне? В той песне, которую ты частенько напеваешь сам себе почти беззвучно… Напеваешь, чтобы никто не слышал… Но я-то слышу…

И вот мне приснилось, что сердце моё не болит. Оно колокольчиком в жёлтом Китае На пагоде пёстрой висит и тихонько звенит… В эмалевом небе, дразня перелётные стаи.

Что тебе нравится в этих словах?

То, что сердце не болит в Китае?

А что ты знаешь про Китай?

Китай!.. Что он тебе? Неужели ты правда веришь, что где-то может быть наше с тобой спокойствие? Неужели ты можешь всерьёз допустить, что в Китае может тебе быть хорошо и что там эмалевое небо?…

Ты же знаешь, что Китай – это огромная страна с огромными, шумными городами, огромными домами и с непонятным количеством людей, которых ты не знаешь, но при этом догадываешься, что если и узнаешь, то ни за что не поймёшь, а они не поймут тебя…

Билеты в Китай продаются, и самолёты летают туда каждый день. Но ты же в самом деле не думаешь, что там можно найти спасение и спокойствие.

Ты так не думаешь. Поэтому ты там никогда не был. Поэтому ты туда не спешишь.

Но какая-то странная, таинственная надежда есть.

Есть надежда на особые знания и философии, которые существуют где-то у неких мудрецов. Есть какие-то книги, которые, если их прочитать, откроют другой взгляд на всё и подарят другую жизнь.

Есть великие учителя, которые научат.

И есть надежда на то, что если будет совсем невмоготу, то где-то есть спасение.

Где-то…

Ты слышал про тибетских монахов и про то, что к ним всегда можно прийти и что они рады всякому. Слышал, что есть индийские чудесные гуру, которые могут подарить просветление и счастье… И ты знаешь, что дверь к ним открыта. Открыта всегда… Эта дверь не закрывается. А там, за этой дверью, мудрость, спокойствие и гармония… Там новые, могучие знания… И истина.

Что же тебя держит-то? Что не пускает к монахам и индийским учителям?.. Дела? Ответственность? Дети, пожилые родители, коллеги?

Там это всё будет отринуто. Всё станет мелочью. Дела свои ты увидишь как чепуху, суету и шелуху.

Что ж не входишь ты в те двери?

И если ты в них не входишь, то зачем тебе знать о том, что эти двери есть?

Зачем тебе иллюзия, что где-то там… Далеко-далеко… В неведомой Японии тоже есть неведомая тебе мудрость, красота и душевное равновесие. Почему ты думаешь, что там есть особое счастье?

Иллюзии и фантазии твои рисуют цветущую и сбрасывающую розовые лепестки сакуру. Розовые лепестки летят на землю с ветвей. Медленно… Голубое небо, розовые цветы…

А среди всего этого под деревом сидит самурай. Любуется, созерцает. И сердце его так же спокойно и мудро, как он сам.

Этот человек постиг тебе неведомое. Он жил по таинственным самурайским кодексам. Жил в строгости и мудрости. И теперь может довольствоваться только падением лепестков, наблюдая которые чувствует он всю скоротечность жизни, ощущает себя крошечной песчинкой, лёгким дуновением, понимает себя одним мгновением вечности… И при этом он счастлив.

Зачем ты думаешь об этом? Ты же не жил по кодексам и строгим правилам. И ты знаешь, что так, как самурай, не сможешь. Ты даже в такой позе, в какой самураи сидят и что-то созерцают, не высидишь и пяти минут…

Почему тебе хочется знать, что где-то есть такой человек… Человек спокойный и счастливый.

Тебя что, успокаивает сама мысль о мудром самурае?

Тогда почему тебя так тревожат иногда ночные гудки поездов и вереница огоньков окон вагонов, которые тянут куда-то вдаль локомотив?

Почему тебе иногда так нестерпимо хочется туда?.. За одно из этих окон… И чтобы принесли чай, и чтобы смотреть в темноту за окном, и видеть только своё отражение в этом окне, и не знать, где ты едешь, какие поля, перелески, реки и города ты проезжаешь… И при этом ехать далеко-далеко… Пусть меняются попутчики. Пусть рассказывают они свои истории и выходят на станциях. И пусть в этом пути будет с тобой бесконечная книга, и пусть будет простая еда… И чай… Лишь бы ехать… Далеко…

Или грезится тебе маленький домик, укрытый снегом. Одинокий домик у леса. Ночь, луна. И светится только окно твоего дома да эта луна. Тихо. Всё и все далеко. Дров достаточно. Дров хватит на всю бесконечную зиму. И еды хватит. Нет телефона, телевизора, радио. И интернета нет. Дорогу замело. А есть книги… Большие, интересные, мудрые, добрые книги. Книги, которые ты в своей суетливой жизни не прочтёшь. Книги, которые накопились за многие века… И ещё чай с пахучими травами… А если понадобится, то есть чистые листы бумаги и есть чем писать. Если захочется…

А ещё есть клетчатый плед. Плед обязательно! Он в твоих иллюзиях и фантазиях просто непременный атрибут спокойствия, уюта и несуетной мудрости.

Какой сладкой тоской отзываются в тебе огни проходящего мимо твоего берега корабля. Огоньки иллюминаторов, ходовые огни, далёкий, ровный гул двигателя… Тепло, уют и спокойствие в этих огнях.

Даже лодочка с одним огоньком на мачте, скользящая в темноте мимо твоего костра на берегу, и та волнует… Тебе иногда так вдруг захочется туда… На борт… И чтобы плыть мимо берегов, костров, домов, городов… Или вообще, не видя никаких береговых огней, плыть под звёздами… Плыть далеко и долго, туда, где не бывал.

Но ты же уже плавал на кораблях и лодочках… Ты же знаешь, как может сладкой тоской отозваться чей-то костёр на берегу, когда ты смотришь на него из своего иллюминатора. Ты помнишь, как хочется к этому костру с корабля.

Ты ездил в поездах и помнишь, как быстро надоедает купе и полка. Помнишь, как сам подгонял время прибытия в город, где на перроне тебя будут встречать…

Ты уже оставался в доме один с хорошей книгой и даже с пледом. На сколько тебя хватало?

На сколько тебя хватает? Сколько ты можешь пробыть в спокойствии?..

Ты слышишь меня, человек?..

Я думало, тебя позабавит, что я тебе только что сказало. Слышишь меня?..

Ой…

Ты уснул?.. Я тебя заговорило?.. Убаюкало тебя…

То-то я чувствую, что стало хорошо… Спи…

А я тебе ещё немного пошепчу.

А ты спи… Спи сладко, спи глубоко. Выспись! Спи, пожалуйста, без страшных сновидений. А то если будешь бояться во сне, я же буду колотиться как наяву. А ты будешь спать, бояться и дрыгать ногой во сне, как собака, спящая на коврике.

Не бойся ничего! Я сейчас быстренько успокоюсь и тоже вместе с тобой посплю.

Я надеюсь, ты запомнишь то, что я тебе сейчас прошепчу. Проснёшься и как-нибудь неожиданно в течение дня вспомнишь.

Знаешь, мне так нравилась твоя детская способность любить. Но ты совершенно разучился так любить, как в детстве…

Вспомни, когда к тебе, ребёнку, прикасались любимые люди… А любимые люди – это были большие, взрослые… дедушка с бабушкой, мама и папа… Когда они к тебе прикасались, ты сразу успокаивался, и я успокаивалось. Нам становилось с тобой так хорошо-хорошо, спокойно и безопасно.

А теперь всё совершенно наоборот. Когда к тебе прикасается любимый человек или ты прикасаешься к любимому человеку… Особенно к ребёнку, я начинаю страшно колотиться, а тебя переполняет тревога за него и непонятная нежность. То есть когда-то от любви я успокаивалось, а теперь от любви я колочусь.

Конечно, мне больше нравится, как раньше.

Но я не знаю, какая любовь лучше. Не знаю… Не знаю!

Давай будем спать! Я уже достаточно сегодня тебе наговорило и совсем немножко тебе пошептало… Человек мой.

Шёпот сердца

Редакция 2017 года. Сценическая версия

Послушай меня, человек! Я твоё сердце. Ты мой человек, а я твоё сердце. Послушай меня… Надо послушать. Есть много причин послушать… Ты же хочешь знать, тебе интересно… Тебе необходимо знать, что нужно мне, твоему сердцу, чтобы я тебя не кололо, чтобы я тебя не пугало, чтобы я работало хорошо и долго, чтобы я тебя в какой-то момент не убило… Ты же хочешь это знать? Вот и послушай меня!

Но ты меня не слышишь. Ты не слушаешь меня… Ты не прислушиваешься ко мне, потому что у меня очень странная логика. По твоей странной логике тебя совсем не интересуют хорошие новости. То есть, когда я работаю хорошо, ровно, стабильно, ты вообще забываешь о том, что я у тебя есть. А стоит мне забарахлить, уколоть тебя, начать работать аритмично, ты тут же начинаешь за мной следить. У тебя начинается прямо-таки паранойя на мой счёт.

Точно так же с новостями. Если новости плохие, ты не можешь от них оторваться. Когда где-то воюют, где-то катастрофы, террористические акты, когда жуткие эпидемии, когда режут, убивают… Вот это ты смотришь! Ты от новостей просто отлипнуть не можешь. А когда сообщают, что собрали хороший урожай, ожидается прекрасная погода, построили новую школу, нашли вакцину – тебе это не интересно. Ты тут же переключаешь туда, где режут, убивают… Такая у тебя логика.

Но послушать тебе меня надо. Пришло время. Пора. Лучше с этим не тянуть… Вот и послушай меня, человек мой. Надо послушать.

Почему? А потому, что ты меня совсем не знаешь! Ты не знаешь того, что мне действительно нужно. Ты не знаешь моего устройства. Ты не знаешь ничего.

А я тебя знаю досконально! Я знаю тебя изнутри. Я знаю все твои желания, все твои переживания, все фантазии и мельчайшие оттенки чувств. Знаю, потому что я всё обслуживаю своим биением. Я знаю тебя детально…

Но при этом я тебя вообще не понимаю! Все мои знания не дают мне совершенно никакого понимания тебя. Ты самое непонятное мне существо, человек мой.

Вот так и живём: ты меня не знаешь, а я тебя не понимаю. Это нормально вообще?!

И у меня к тебе масса вопросов. Масса! Претензий ещё больше… Но я хочу начать с вопросов…

Не волнуйся! Все мои вопросы будут очень простыми. Элементарными. А по тому, какие у меня вопросы, ты поймёшь, насколько сильно я тебя не понимаю. Ты же знаешь, что чем проще вопрос, тем сильнее непонимание…

С какого бы вопроса начать?.. Их так много… Очень сложно выбрать… А! Начнём с этого…

Вспомни-ка, человек мой дорогой, в каком возрасте ты почувствовал, что что-то ты устал. Не просто устал, а устал как-то раз и навсегда. Постоянно чувствуешь себя усталым. Пришёл на работу – сразу устал. Ты на работу едешь уставшим. Ты просыпаешься не отдохнувшим. Ты устаёшь от умывания и чистки зубов…

И весь день у тебя один и тот же внутренний монолог… Я же слышу твои мысли. Я же в курсе того, о чём ты думаешь.

Так вот, весь день у тебя такой внутренний монолог: «Отдохнуть бы, отдохнуть бы… Отдохнуть бы, отдохнуть бы». В обеденный перерыв сидишь, ешь и думаешь: «Отдохнуть бы, отдохнуть бы».

Так отдохни!!! Я же не против! Я за отдых. Слышишь, сердце за отдых.

И вот мой первый вопрос: как ты отдыхаешь?!

Ты отдыхаешь так, что я устаю! Ты отдыхаешь так, что лучше бы работал. Для меня от твоей работы меньше нагрузка, чем от твоего отдыха. Ты постоянно путаешь одно с другим. Ты путаешь отдых с безудержным весельем.

Но при этом у тебя есть постоянная, наивная мечта: «Вот отдохнуть бы по-настоящему. Отдохнуть бы так, чтобы вырваться из города. Побыть одному. Слиться с природой. Умиротвориться. Быть спокойным и самодостаточным».

Ты об этом мечтаешь. Хотя что тут сложного? Главное, хочет он вырваться из города! Кто тебя здесь держит? А мечта сама по себе хорошая. Мне нравится. Я за спокойствие, за умиротворение, за самодостаточность. Но только как ты эту мечту реализуешь? Это же просто смешно.

Ты для реализации этой своей мечты дожидаешься своего любимого времени года, чтобы был конец августа или начало сентября. Ждёшь хорошей погоды. Чтобы наверняка. И хочешь ты вырваться из города не в выходной, когда везде полно народу, а в будний день. Берёшь отгул или денёк за счёт отпуска, выбираешь какой-то будний день недели… Да хоть понедельник… И вот ты поехал.

Выезжаешь из дома ещё затемно. Проехал по спящему городу, на улицах увидел только несколько такси да поливальные машины. Радио не стал включать, чтобы в голове тишина и на душе спокойствие… Где находится у тебя душа, мы, внутренние органы, не знаем. Но тебе нравится рассуждать про душу – на здоровье. Дело твоё.

И вот ты едешь, направляясь к выезду на дорогу, которая у тебя связана только с самым приятным. Ты хочешь к своей любимой речке. Точнее, к твоему заветному повороту реки, где есть тихая заводь, нет течения, крепкий камыш, ивушка склонилась над водой… Тебе надо туда.

Ты ехал, ехал… А в небе уже появилась предрассветная кутерьма. По дороге тебя никто не обогнал, ты никого не обогнал. Хорошо? Да прекрасно!

И вот ты приехал. Ещё не рассвело, но всё хорошо видно. Ты огляделся. Убедился, что нигде палатка не разбита, ничья машина в кустах не припрятана. Ты один. Заглушил двигатель. Посидел, привык к тишине. Открыл дверцу. Сразу вдохнул всю эту утреннюю смесь смородины, крапивы, росы, тумана. Комарики есть, но их немного. Пошёл к воде по звонкой, мокрой траве.

И вот речка! На заводи лежит беленький туманчик, скоро рассветёт, и он улетит белым облачком. В небе все самые нежные краски перемешались. Вот-вот уже рассветёт…

Ты прислушался: не слышно голосов с другого берега или соседней заводи, только комарики звенят, да птица какая-то посвистывает далеко. Послушал ещё – нигде моторная лодка не жужжит, весло не плещет. Ещё послушал: самолёт над тобой не пролетает… То есть ни одного человеческого звука в этом мире. Ты же этого хотел? Так вот оно! Получай! Наслаждайся! Вот оно – умиротворение.

А теперь мой второй вопрос… Зачем ты взял сюда с собой удочку?! Что, рыбки захотелось?

Ты же прекрасно знаешь, что, как только на водной глади появится маленький дурацкий поплавок, ты вперишься только в него. Меня приведёшь в состояние сжатой пружины. Мой отдых закончился сразу, не начинаясь. Ты будешь смотреть и смотреть только на этот поплавок. Ты пропустишь рассвет. Ты не увидишь восторга природы, не увидишь, как улетучится туман… Ты будешь смотреть только на поплавок. А если какая-то глупая рыба потрогает под водой наивную наживку твоей удочки и поплавок слегка дрогнет, ты запустишь меня в дикий аллюр…

Ну а если эта рыба клюнет серьёзно, ты её подсечёшь, а она сорвётся и уплывёт, со мной же в этот момент чуть ли не инфаркт…

И только не надо мне говорить, как ты привык говорить жене, коллегам, приятелям… Им ты можешь, сердцу своему не надо… Меня ты не обманешь! Это ты им говори: «Вы знаете, мне вообще-то эта рыба не нужна. Мне нужен процесс. Я люблю просто саму ситуацию рыбалки. А рыба?.. Это совсем не обязательно».

Кому ты врёшь?! Мы же с тобой знаем, что, если в течение получаса поплавок твой будет оставаться неподвижен, ты начнёшь сомневаться… Ты начнёшь уменьшать или увеличивать глубину снасти, будешь перебрасывать свою удочку то туда, то сюда, станешь менять наживку, подбрасывать прикорм… Потом начнёшь сомневаться в погоде, потом в речке, дойдёт до того, что начнёшь сомневаться в стране проживания. И если до полудня у тебя ни одна рыба не клюнет, ты приедешь домой злой, раздражённый… К вечеру нажрёшься. Называется: отдохнули!

Так что, если тебя, человек мой, интересует то, что мне нужно для нормальной работы, я тебе скажу про то, что мне не нужно. Мне не нужен поплавок! Мне не нужны твои волнения. Мне нужен… Прислушайся сейчас ко мне, я тебе скажу не банальную вещь: мне нужен ты, человек мой, спокойный, умиротворённый, самодостаточный.

Если говорить честно, мне и речка с заводью не нужны. И туман не нужен. Если ты можешь умиротвориться дома на диване – на здоровье. Можешь быть самодостаточным на балконе – пожалуйста…

Однако я тебе обещало задавать только простые вопросы. А тема умиротворения, самодостаточности – дело сложное. Задам-ка я тебе ещё один простой вопрос. Совсем из другой оперы будет мой вопрос.

Вот скажи мне, человек мой дорогой… Ты же прекрасно знаешь, что очень боишься летать на самолёте и сам себе покупаешь билет. Тебя никто не заставляет.

Как это можно понять?!

То есть честно заработал деньги и сам себе на них купил ужас. Это нормально? Ты отлично понимаешь, что у тебя аэрофобия, что полёт на самолёте для тебя непреодолимый, жуткий страх, что он с годами не проходит. Ты когда-то пытался лечиться от страха алкоголем, но понял, что это не помогает. К тому же выпивать на борту запретили. А ничего другого взамен не предложили. И нет никаких других методов. Снотворное же применить невозможно. Спящим в самолёт не войдёшь…

Ты всё это знаешь и при этом продолжаешь летать. А мне приходится надрываться, обеспечивая и обслуживая твой страх.

Но ты начинаешь меня мучить задолго до полёта. Ты к полёту всегда готовишься – читаешь статистику. Тебе нужна самая безопасная авиакомпания. Почитал и выяснил, что на нужном тебе направлении летает только одна, самая опасная компания. Однако ты всё равно полетишь. Называется: подготовился! А если туда, куда тебе надо, летают безопасная и опасная компании, при этом билет на безопасную намного дороже, чем на опасную, – купишь на опасную. Сэкономил на ком? На мне.

Ты пойми меня, человек! Я же не осуждаю твой страх. Этот страх понятный. Летать страшно. Никто же не знает, как летают самолёты. Особенно реактивные. Особенно огромные. Даже те, кто их делает, не знают, как они летают. Одно ясно: если ты попал на самолёт, от тебя уже ничего не зависит.

Я тебе подсказало бы, дало бы тебе сердечный совет, мол, не летай. Если так боишься, не летай. Доедь поездом или доедь на машине. Если вопрос рабочий, то постарайся решить его по телефону или путём переписки.

Я, конечно, понимаю, что такие советы давать легко. Я знаю, что далеко не все вопросы можно решить по телефону. Я прекрасно знаю, что страна у нас такая большая, что не везде можно доехать на машине и не хватит времени ездить по ней поездом. Так что летать надо…

К тому же страна такая огромная, что в ней не отдохнуть. Не для отдыха страна! Из неё регулярно надо куда-то вылетать на отдых. То есть летать надо, хоть и страшно.

Я не об этом. Меня интересует, зачем ты, так сильно боясь летать, всегда пытаешься изобразить в самолёте бесстрашие. Мне в этот момент нужно обеспечивать своей работой и твой страх, и твоё мнимое бесстрашие.

Вот ты заходишь на борт, улыбчиво здороваешься со стюардессами, мол, видите, я опытный пассажир, ничего не боюсь, всё хорошо знаю, в случае чего можно положиться именно на меня. А у самого побледнели губы, пот выступил на лбу и потёк по спине, ты видишь самое страшное для тебя пространство – ряды кресел и иллюминаторы. Но с деланым безразличием садишься в кресло, вальяжно достаёшь и открываешь журнальчик… На самом деле читать ты не можешь, буквы от ужаса плывут перед глазами.

И стюардессы ещё ни о чём не попросили, а ты уже самостоятельно пристегнулся.

Пристегнулся очень тщательно! Щёлкнул замком, подтянул ремень, проверил его прочность.

В машине ты не пристёгиваешься, сколько ни проси. А в самолёте обязательно! Почему? А потому, что ты прекрасно знаешь, что ничего, кроме как пристегнуться, ты сам для себя, для своей безопасности, в самолёте сделать не можешь.

Чик – и обезопасился! Фактически пристегнул себя к самолёту.

А дальше происходит совсем страшное. Самолёт начинает выруливать на взлётную. Ты в этот момент пытаешься вспомнить и прочесть молитву, которой не знаешь ни одной. И всякий раз клянёшься себе, что к следующему полёту выучишь две самые надёжные. Но поскольку теперь ты ни одной молитвы не знаешь, ты пытаешься хотя бы найти слова покаяния… Нужно успеть покаяться, пока самолёт не взлетел!..

А самолёт разбегается по взлётной… Ты, человек мой, цепляешься в поручни так, что пальцы немеют и белеют, и зачем-то берёшь и усиливаешь свой страх. Чем? А тем, что бросаешь взгляд в иллюминатор только для того, чтобы увидеть, как во время разгона самолёта трясётся его крыло, что, конечно же, говорит о ненадёжности конструкции. В этот момент я колочусь за пределами возможного и допустимого. Я чуть не разрываюсь. Я чуть не лопаюсь.

Вот он, твой страх… Но он мне понятен!

Вопрос же мой не в том, бояться или не бояться летать.

Я тебя подводило к другому вопросу. К вопросу, который меня мучает и удивляет давно…

Скажи мне! Как можно понять то, что, так сильно боясь летать на самолёте, ты периодически ещё боишься на самолёт опоздать?! Это-то как можно понять?

Обязательно накануне полёта не можешь уснуть. Мучаешь меня своей тревогой и надвигающимся страхом неизбежного жуткого испытания самолётом. Толком ночью не спишь. То и дело просыпаешься, опасаясь не услышать будильник… В итоге, не выспавшийся, судорожно умываешься, одеваешься, собираешься в дорогу… Сто раз проверяешь, на месте ли паспорт.

Конечно! Паспорт нельзя забыть! Почему? А потому что без паспорта не пустят в страшный самолёт.

А если вылетаешь не один, а с семьёй… Ты же на всех орёшь, всех подгоняешь, у всех стоишь над душой… Зачем? А чтобы не опоздать… Чтобы и детей туда же… И жену… В этот страшный самолёт… Чтобы если что – всей семьёй.

Ты так многого боишься, человек мой. Ты весь соткан из страхов. Ты боишься серьёзных вещей, таких как летать на самолёте, потому что это действительно страшно. Ты боишься за близких и родных, боишься болезней, катастроф… Ты боишься безденежья, проблем на работе… Боишься террористов, войны, воров и бандитов… Но ты боишься и всякой чепухи. Ты просто притягиваешь страхи. Ты новости смотришь и читаешь только ради новых страхов.

Например, посмотрел новости и в результате всерьёз стал бояться оскудения рыбных ресурсов Индийского океана. Ты боишься того, что происходит на мировых рынках, страшишься падения котировок цен на нефть… Хотя никакого отношения ни к рынкам, ни к нефти не имеешь.

Ты чего только не боишься… Боишься выглядеть дураком, и чем сильнее боишься, тем глупее выглядишь.

Ты боишься лгать… Ты прекрасно знаешь, что лгать это плохо. Тебе дедушка и отец всегда говорили, что лгать это плохо. Тебя правильно воспитывали. Ты сам про себя знаешь, что врать не умеешь… Ты боишься лгать… И при этом каждый день врёшь. Каждый день! Хотя бы по мелочи. И врёшь-то преимущественно хорошим людям. Потому что плохим ты лгать боишься. Почему? А потому что плохие люди – страшные.

Ты боишься во сне… Ты чего только не боишься.

А по-настоящему и прежде всего тебе, человек мой, следует бояться именно меня!

Я, твоё сердце, – самое смертоносное, что только существует в этом мире. Я самое страшное и опасное для тебя.

Ты можешь построить себе хороший, надёжный дом. Ты можешь строить в этом доме планы на долгую, интересную жизнь. Ты можешь всё что угодно застраховать на большие суммы.

А я могу тебя убить в любую секунду, прямо у тебя дома.

Я – самое страшное и смертоносное для тебя.

Я – твоё сердце.

А ты помнишь, как ты меня боялся уже в детстве?

Забыл! Тогда я тебе напомню…

О-о-о! Это был очаровательный, трогательный, милый детский страх… Вспомни, бабушка тебе часто говорила: «Внучек, если уронил иголочку, найди! Иголка не должна валяться на полу. А то вопьётся в ручку или в ножку и пойдёт, пойдёт по венам, дойдёт до сердца и тебя убьёт».

Ты боялся и предпочитал, чтобы иголочка была обязательно с ниточкой, чтоб если впилась и пошла к сердцу, то можно было бы её поймать за ниточку и вытащить.

Но всё же ты тогда боялся не так меня, как саму иголку. Иголка была чем-то страшным и смертоносным.

А теперь ты боишься меня! И как много твоих знакомых, друзей, коллег, родственников… Людей твоего возраста, постарше, помладше… Как много людей, которые боятся своих сердец. Люди живут в страхе.

Как это происходит? Да очень просто. Характерный пример… Вспомни своего приятеля, который до поры до времени был уверен, что он спортсмен. Прям-таки убеждён был человек, что он спортивный и обманул возраст. Ещё бы! Он прекрасно помнил, что у него где-то есть велосипед. У него каждую среду был волейбол в спортивном зале с друзьями, а по субботам футбол на открытом воздухе при любой погоде.

То, что происходило между волейболом и футболом, как бы не важно… А особенно после футбола по субботам… Человек был уверен, что он спортсмен…

А сердце намекало своему человеку… Намекало, что надо как-то изменить образ жизни, привести его в соответствие с возрастом. А человек не хотел слушать. Тогда сердце начинало покалывать, давало сбои в работе, напоминало о себе. А человек не прислушивался…

Тогда надоело сердцу намекать и устроило оно своему человеку первую серьёзную встряску. Устроило сердце человеку первый инфаркт…

А после инфаркта человек меняется! Он меняет свой образ жизни. То есть прежний человек исчезает и появляется другой человек. Как правило, после инфаркта человек затихает. И все этому способствуют.

Все стараются, чтобы человек после инфаркта затих… Коллеги, друзья, родственники. Жена больше всех способствует затиханию человека.

Как коллеги способствуют? А очень просто! Возвращается человек после инфаркта на работу в коллектив. А коллектив же в курсе, что стряслось с человеком. Все переживали. И вот он вышел на работу, и все коллеги на него очень внимательно смотрят. Присматриваются. Мол, какой он теперь у нас? Вроде какой-то не такой. Вроде какой-то квёлый, бледный… И все стараются с человеком после инфаркта говорить вежливо, сочувственно, с улыбочкой… Немножко как с дурачком.

А жена… Жена обязательно постоянно будет говорить: «Так! Это слишком тяжело, давай я сама донесу… Здесь нужно всё проветрить… Ты лекарства не забыл принять?» А во время застолья она непременно при всех скажет: «Коля! Тебе это нельзя!!!» И скажет она это так тихо, чтобы все услышали. А потом ещё обведёт всю компанию скорбным взглядом: мол, понимаете, хороним Колю. Буквально на поминках у него сидим.

А если кто-то не знал про Колин инфаркт, то нальёт он Николаю рюмку и скажет: «Коля, ты чего как не родной? Давай выпьем нормально!..»

На что Коля обязательно сделает печальные глаза, скроит виноватую улыбочку, пожмёт плечами, разведёт руки в стороны… И всенепременно исполнит классический жест, то есть укажет на место, где у человека сердце, и печально покачает головой, сделав трагическую гримасу.

В этот момент всё веселье сразу же затихает. Людям становится совестно радоваться жизни, когда среди них есть человек с больным сердцем. Люди за столом остро осознают, что им ещё всё можно, а Коле уже ничего нельзя.

То есть после инфаркта человек начинает ощущать своё собственное сердце внутри себя, как глубоко внедрённого врага. Как агента и шпиона вражеской смертоносной армии… Как диверсанта, как террориста. Человек вдруг осознаёт своё сердце как врага, который, в сущности, победил. Сердце оккупировало, подчинило себе человека. И на всё необходимо испрашивать разрешения у этого победившего врага, потому что всякое своенравие и всякое своеволие может быть немедленно, безжалостно, жестоко и непоправимо наказано… Сердцем!.. Сердцем!..

А ты помнишь, человек мой дорогой, как ты меня испугался, будучи уже взрослым? Испугался именно меня… Забыл? Тебе неприятно вспоминать? Ещё бы! Как же ты тогда запаниковал! И выяснилось, что всё, что касается здоровья, для тебя – это такая паника! Ты, оказывается, такой паникёр!

Ты, конечно, с детства знал, что с сердцем шутки плохи. Бабушка не только про иголочку говорила. Она ещё постоянно напоминала: «Внучек, нужно спать только на правом боку! Это полезно для сердца. Будешь спать на левом – раздавишь сердце». И бабушка рассказывала, что был у тебя когда-то дядя, прекрасный человек. Все его любили, он не пил, не курил, пел в хоре!.. Всем был хорош человек. Вот только спал не на том боку. Умер.

Ты помнил, что у деда было больное сердце. Ему нельзя было курить, коньяк, кофе. Всё это он, конечно, делал тайком от бабушки. Тебе это нравилось. Потому что дед тебе доверял свои секреты. Ты знал, где спрятаны дедовы сигареты. Тебе нравилось взрослое доверие. Всерьёз про опасность для деда ты не думал.

Ты однажды видел на вокзале, как человеку стало плохо с сердцем. Только что человек разговаривал, смеялся и вдруг побледнел, обмяк… Но главное, ты видел, как страшно изменились лица тех людей, которые были с этим человеком. Ты видел, как их лица стали ужасно серьёзными, ты увидел на этих лицах страх, растерянность…

Но всё это было не про меня. Всё это было про какие-то другие, чужие сердца. Это была статистика неких сердечно-сосудистых заболеваний.

И вот в один прекрасный день… Причём буквально прекрасный. У тебя было хорошее настроение, стояла хорошая погода, ты делал что-то приятное… И вдруг на вдохе ты почувствовал страшную боль. Ты сразу понял, что вдохнуть до конца не можешь, но и выдохнуть не можешь тоже. Боль застала тебя между вдохом и выдохом. Такая боль, какую ты прежде не испытывал. Всепроникающая боль. А эпицентр её ты почувствовал там, где ты дышишь, слева, там, где бьюсь я. В это место как будто попала молния да там и застряла. Ты понял, что тебе больно двигать левой рукой, тебе страшно нагибаться, ты запаниковал, где стоял, там и сел, губы твои обескровились. Кто-то спросил тебя, что с тобой. А ты только и смог прошептать: «Сердце!»

Тут, конечно, все забегали. Как же – человеку плохо с сердцем! А ты сидел на стуле смертельно бледный и давал себе клятвы и зароки. Ты клялся себе, что если выживешь, если только выживешь, то больше никогда… Никогда этого, этого и особенно этого. Отныне, клялся ты, умеренность во всём, свечку – каждую неделю. И жить, жить, жить.

Когда тебя вели к врачу, у тебя ножки подгибались… Вскоре выяснилось, врач сказал, что дело вовсе не во мне. Это у тебя что-то межрёберное заболело, неопасное совершенно… Невралгия межрёберная.

Как только ты это услышал, сразу вдохнул полной грудью и понял: да не больно ни фига! Обрадовался, возликовал! Посмеялся своим клятвам и зарокам. Вечером нормально отметил с друзьями своё чудесное выздоровление. Я даже уточнило бы: не выздоровление, а воскрешение…

Но когда ты сидел на стуле с обескровленными губами и не знал, что дело не во мне, ты, как раз наоборот, был уверен, что дело во мне, ты в тот момент испытал такую боль и такой страх, которых раньше не испытывал. Ты тогда впервые отчётливо почувствовал внутри себя смерть. Смерть в моём лице. Это был ужас!

И ты этого страха не забыл и не забудешь. Это был всепронизывающий, цепенящий страх…

Вот тогда ты потерял доверие ко мне. Врач, конечно, объяснил, что дело не во мне. Но доверие ты потерял к сердцу. Навсегда!

Как это стало проявляться? Да очень просто!

Вот ты сидел по своему обыкновению, глядя телевизор, переключал каналы. И вдруг реклама. Ты прежде никогда не обращал внимания на рекламу медикаментов. Особенно каких-то препаратов для укрепления сердца и улучшения сердечной деятельности, всяких там калия, магния… А тут видишь такую рекламу: весёлый старик даёт таблетку невесёлому старику, а потом они оба вместе пляшут.

Увидел, пошёл и купил себе такие таблетки. Следом приобрёл ты себе измеритель пульса, который ещё считает ежедневную нагрузку, количество шагов… Стал ты какое-то время за мной следить.

Потом совершенно неожиданно ты сделал кардиограмму меня… Не специально! По случаю. Нужна тебе была какая-то справка. Ходил ты по поликлинике. А врач предложил: «Не сделать ли вам кардиограмму?» Ты подумал, подумал – и согласился.

Сделали тебе кардиограмму. Доктор её долго читал. А ты рядышком сидел в кабинете. Тихий такой, милый, трогательный, покладистый… Не задавал никаких вопросов, разглядывал картинки на стенах… Но тебе уже не нравилось, что доктор долго читает кардиограмму.

А он её читал, читал, а потом сказал: «Знаете, кардиограмма у вас совсем не плохая, но…»

Дальше ты уже не слышал. Тебе этого «но» вполне хватило.

Ты у меня с юности любишь кофе. Ты настоящий знаток и любитель кофе. Тебе нравится, как шипит его пенка, ты можешь по запаху определить степень прожарки и страну изготовителя… А тут взял и купил себе кофе без кофеина. В сущности, не кофе! Дрянь купил.

Но тебя успокаивает, что он без кофеина. Что он, мол, полезный… И вот ты с утра с женой и детьми выпил кофе без кофеина, потом пришёл на работу… И как дал два двойных по крепости!.. Аж глаза засветились. Можно в туалет заходить, не включая света.

А главное, ты выпил кофе тайком…

Вопрос!

Тайком от кого?!

Тайком от жены, от детей, от врачей? Что за глупость? Тайком от меня ты воды выпить не можешь!

У тебя периодически случается буквально паранойя на мой счёт: ты прислушиваешься ко мне, следишь за мной. А у меня для тебя простой и даже банальный совет: вместо того чтобы следить за мной, последи за собой! В любом случае будет эффективнее.

Как только сделали кардиограмму, тебе этого показалось мало. Ты тут же сделал ещё и анализ крови… Врачи всё проанализировали и в итоге сказали: «Анализ у вас вполне хороший. Просто мы должны вам сообщить, предупредить… Вы должны знать, что у вас от природы, с рождения, этого не нужно бояться, это просто нужно знать… У вас не очень хороший холестерин». Ты переспросил: «Плохой?» Они ответили: «Нет! Не очень хороший». И дали тебе брошюру.

Ты эту брошюру открыл и сразу увидел картинку: нарисованные кровеносные сосуды в разрезе и в них холестериновые бляшки.

Как только ты эти бляшки увидел… Не у себя увидел, в брошюре, ты сразу первым делом побежал и купил себе что? Не хочешь вспоминать?

Ты купил себе пароварку… И началось у тебя: всё на пару. Начал ты себе сам готовить паровое то, паровое сё. То есть такое серенькое, блёклое, без соли и перца. Зато очень полезное.

Однако тебе этого показалось мало! И тогда начался у тебя затяжной сельдерей… Сперва ты сельдерей и так и эдак ел, а потом стал его пить.

А после четырёх месяцев сельдерея ты принялся всем и каждому при любом удобном и даже не очень удобном случае говорить: «Вы знаете!.. Вот уже четыре месяца ем сельдерей и ничего больше не хочется! Удивительное растение! Абсолютно все питательные вещества! С ужасом вспоминаю, как ел майонез. Как я мог есть этот яд?! А-а-а! Вас интересует какой эффект? Разве по мне не видно! Вы посмотрите, какая кожа! Работоспособность удивительная! Сон как у младенца. Ясность мысли потрясающая. Про интимную сторону даже не буду говорить – не приучен хвастаться. И всё сельдерей!»

Ты даже на работу приносил с собой в одном контейнере сельдерей, в другом что-то блеклое на пару. В обед съедал это при коллегах, чтобы они ещё сильнее ненавидели.

И вот как-то ты так пообедал, потом доработал до конца рабочего дня и решил прогуляться. Погода была хорошая.

Вышел ты с работы… Гулял, гулял… И как-то занесло тебя пройти мимо вокзала… А там киоски и запах!

И ты не понял, как с тобой это произошло!

Как-то само собой случилось, что ты схватил что-то с двойным майонезом и прям за киоском сожрал. И это было так вкусно! Ты ел, как голодный кот, у тебя даже волосы на загривке дыбом встали. Но главное, ты ел тайком.

Ты непонятное для меня существо!

Вот ты любишь кофе. Ты знаешь, что от кофе у тебя прям с утра бодрость, эффективность, ясность мысли… Но ты же у меня не глупый человек, ты же не можешь всерьёз думать, что ты пьёшь кофе и кофе тебе в мозг поступает. Вся твоя бодрость и ясность мысли – это всё мои заслуги. Это я прокачиваю твою кровь к мозгу. Именно от этого у тебя ясность мысли, бодрость… Это всё я.

Просто из-за кофе я бьюсь и работаю сильнее.

Чего только ты ни пьёшь, чего только ты ни глотаешь, чтобы я билось быстрее, чтобы я работало на износ. Чего только ты ни выдумал для этого…

Вот ты боишься меня, ты мне не доверяешь… А я тебя боюсь сто крат!

Я боюсь тебя, человек мой… Я всё время опасаюсь, что ты что-нибудь такое съешь, проглотишь и чем-нибудь таким запьёшь, что я не выдержу нагрузки. Я каждую секунду боюсь, что ты что-нибудь такое отчебучишь, что я попросту не справлюсь с поставленной задачей.

Я всё время начеку. Я постоянно на страже… Но ты всегда всё делаешь для меня неожиданно. Я никогда не могу подготовиться к твоим выходкам.

А ещё очень большая проблема для меня заключается в том, что у тебя, человек мой дорогой, очень много разнообразных чувств. Их очень много! И чем старше ты становишься, тем твои чувства всё сложнее и разнообразнее.

Вот только главного чувства у тебя как не было, так и нет. Оно с годами почему-то не появляется.

Проблема в том, что у тебя нет чувства меры!.. Было бы у тебя чувство меры – других чувств не надо! Жили бы мы с тобой чудесно!

Но у тебя чувства меры нет и не предвидится. Поэтому ты всё делаешь с перебором и неожиданно для меня.

Что неожиданно, ты спрашиваешь? Тебе нужен пример? Пожалуйста!

Вот ты взял и совершенно неожиданно для меня нажрался до полусмерти в среду. Чего ж в среду-то? Я было не готово!

Посуди сам. У тебя была очень трудная, нервная предыдущая неделя. Потом были слишком весёлые выходные. Потом были отвратительный понедельник, гадкий вторник… И в среду ты с утра очень хотел отдохнуть. Ты с утра решил, пришла тебе такая идея в голову – отдохнуть по-домашнему. Ты подумал: «Хорошо было бы сегодня сразу же после работы приехать домой и неспешно отужинать. Чтобы было не как обычно, когда общего ужина не получается, а все по очереди только и таскаются на кухню, хлопают холодильником, что-то оттуда тянут… Нет! Ты решил устроить именно ужин. Ты даже вспомнил старорежимное слово – «трапеза». Ты представил себе, что достанут скатерть, в кои веки сервируют стол и за трапезой соберутся… Ты вспомнил ещё одно старинное слово – «домочадцы».

Тебе эта идея так понравилась, что ты часа за два до окончания рабочего дня позвонил домой и сказал: «Сервируйте».

Тебе грезилось, как ты приедешь домой, сядешь за семейный стол, будешь долго трапезничать с домочадцами, беседовать. Потом неторопливо чаёвничать… А потом, решил ты, никакого телевизора. После ужина и чая ты решил непременно почитать книгу. «Почитаю-ка я книгу», – подумал ты. Потому что ты вспомнил, что у тебя дома есть книга. Давно.

Это была прекрасная идея и очень легко выполнимый план. Что было нужно для его реализации? Нужно было выйти с работы и доехать до дома. Всё!

И когда ты выходил с работы, ты сам искренне верил в то, что направляешься домой. И я тебе поверило. Кому поверило?! А ты, не явившись домой, часа в два ночи плясал. Ты и в среду отыщешь, где и с кем тебе в этом городе сплясать.

А почему я не было готово к твоим танцам? Да потому, что, когда ты пил совершенно неожиданную для меня первую в среду рюмку… Ты уже её поднёс к губам, ты почти сделал первый глоток… И в этот момент ты сам себе клялся и верил своим клятвам, что это будет первая рюмка, последняя, а потом сразу же домой, трапеза и чай.

А теперь признай, человек мой… Я ведь тебе ни разу не сказало, мол, не пей. Я не глупое сердце. Зачем говорить и просить заведомо невыполнимое?

Я тебе даже иногда намекаю: выпей! Но только, пожалуйста, выпей, что называется, на здоровье! Выпей в меру, без перебора и фанатизма… Выпей на праздничек или в выходной день. Выпей так, чтобы я заранее подготовилось… Да хоть в пятницу! В пятницу я всегда готово! Мне даже нравится. Выпил нормально в пятницу, испортил себе субботу… И получаются длинные, затяжные полупостельные выходные.

Как же с тобой невыносимо сложно, человек мой!

Даже если ты вышел в среду с работы и приехал домой… Ни с кем не выпил, нигде не задержался.

И вот заходишь ты домой, а там на столе скатерть, всё сервировано, домочадцы ждут. Чуть поодаль закипает чай. А вон и книга лежит…

Как только ты всё это увидел, мне сразу стало ясно, что ничего неожиданного и опасного для меня сегодня уже не будет. Я тут же расслабилось. Но ты меня сразу обхитрил и провёл… Ты прошёл мимо стола, прошмыгнул мимо чая, проскользнул мимо книжки и включил телевизор…

А по телевизору футбол! А я уже расслабилось и не готово! Да ещё сразу пенальти…

Скажи мне, человек мой! Чем я, сердце твоё, виновато в том, что ты у меня с молодых ногтей, так много лет к ряду, ужасно преданно и неистово болеешь за такую гадкую футбольную команду? Чем я провинилось?

Тебе это зачем нужно? На что ты надеешься? Ты что, не видел физиономии футболистов? Они же ни на что не надеются. Их вообще всё устраивает. То есть получается, что тебе нужно больше, чем футболистам?…

И ведь не важно, в чьи ворота пенальти. Мне приходится колотиться одинаково сильно… Не важно, выиграли твои или проиграли…

Выиграли твои – ты нажрёшься от радости, проиграли – нажрёшься с горя, ничья – нажрёшься от тоски… И конечно же, без чувства меры.

С тобой невозможно! То у тебя полгода сельдерея и всяческих ограничений… А то вдруг ты дожил до Масленицы и не смог остановиться. Начал жрать просто как не в себя. Что называется, дорвался. Жрёшь всё подряд, заливая сверху майонезом. Начался у тебя какой-то гастрономический марафон.

А мы, внутренние органы, что можем с этим сделать? Мы же безынициативны. Ест наш человек, как мы ему можем запретить? Мы только и делаем, что стараемся всё переварить и переработать… Побаливаем, конечно, побаливаем. Но в целом справляемся. И вот уже втянулись в такую работу…

Как вдруг ты в разгар своего гастрономического марафона совершенно неожиданно для меня… Взял и купил себе весы!..

А просто сначала ты почувствовал, что что-то пуговица на брюках стала плохо застёгиваться. Конечно, это удивительно! Ел три месяца всё подряд, и пуговица стала плохо застёгиваться. Казалась бы, какая между всем этим связь?..

Ты купил себе весы, встал на них, и цифры тебе категорически не понравились. После этого ты стал проводить на весах всё своё свободное время: сходил в туалет – на весы, высморкался – на весы, постриг ноги – на весы. Ещё трусы и носки при этом снимаешь! Тебе же нужна достоверная информация!

Но весы – это ещё полбеды. Ты же перестал есть. Совсем. Ты не ешь даже того, что нужно мне для нормальной работы.

Однако голодовку и весы пережить можно. Вот только у тебя на фоне голодовки и весов начинается что? Начинается у тебя спортивный припадок, фитнес-эпилепсия.

Ты начинаешь усиленно крутить педали на велотренажёре и при этом ещё норовишь гантели поднимать. И вообще, ты хотел бы установить свой велотренажёр в сауне, чтобы всё из тебя вытапливалось.

Ты думаешь, это полезно?! Это полезно?!

Ты давно не занимался спортом. А тут сразу такие нагрузки. Я с трудом прокачиваю твою зажиревшую кровь. Я во время твоих спортивных занятий пульсирую у тебя в горле. Я чуть из ушей у тебя не выскакиваю… Селезёнка, между прочим, тоже недовольна…

Да что там говорить! Уж если говорить на чистоту: весь коллектив, весь организм против!

Это вредные, тяжёлые для меня нагрузки… Но ты же только физическими нагрузками для меня не ограничиваешься. Ты всячески усложняешь для меня задачу.

Как? Да так: вот ты крутишь педали с гантелями и тут боковым зрением видишь, как на соседний велотренажёр присела красивая барышня, вся обтянутая спортивной одеждой… И тебе ещё показалось, что она на тебя посмотрела… Как мне с этим справляться?..

А все твои азартные игры?! Как мне с этим жить? Ты же не можешь спокойно и в своё удовольствие поиграть в нарды или в карты. Ты переживаешь. Ты заставляешь меня усиленно биться о твои ребра… Ну хотя бы в шахматы не играй! Ты же плохо играешь в шахматы. Ты всегда проигрываешь. А когда ты проигрываешь… Проигрываешь же ты всегда… Ты всех хочешь убить.

Убить хочешь всех, при этом чуть не убиваешь меня, а стало быть, себя.

И как быть со всеми твоими пари и бесконечными спорами? Ты чуть что: «А давай поспорим!»…

Это ладно ещё, если спор какой-то весёлый и на какую-нибудь чепуху вроде того, что проспоривший должен залезть под стол и там прокукарекать… Такой спор не очень меня задевает.

Но когда ты споришь на деньги… Это для меня серьёзная нагрузка.

Вообще, то, как ты меня заставляешь биться из-за денег – это какое-то очень особенное дело. Это очень особенное биение.

Мне трудно сформулировать.

То, как мне приходится биться из-за денег – это, пожалуй самая постыдная для меня задача…

Не потому, что деньги это зло или, наоборот, что-то очень, очень важное… Что такое деньги для тебя – это сугубо твоё человеческое дело. Я не должно в этом разбираться. Просто когда ты переживаешь по поводу денег, ты всегда изо всех сил стараешься продемонстрировать, что ты вообще по этому поводу не переживаешь. Ты всегда хочешь всем своим видом показать, что ты выше денежного вопроса, что тебя деньги не волнуют. Ты придумал массу разных заявлений типа: «Уговор дороже денег», «Деньги решают не всё», «Не в деньгах счастье», «Дружбу за деньги не купишь» и так далее…

Но при этом ты страшно переживаешь из-за денег, заставляешь меня из-за денег усиленно колотиться и всегда стыдишься моей работы. Ты стараешься скрыть своё волнение и моё биение.

А мне противно делать работу, которой ты стыдишься и стараешься скрыть. Мне не хочется делать того, чего ты стыдишься. Это унизительно! А то, что делать не хочется и то, что унизительно – это просто каторжный труд.

Это же ты не можешь спокойно и гордо, не заставив меня взволнованно трепетать, пройти мимо халявы. Халява волнует! Это ты, когда узнаёшь, что у кого-то из твоих знакомых случились большие, лёгкие деньги, теряешь аппетит. Это ты уверен в том, что у всех деньги большие и лёгкие, только у тебя одного маленькие и тяжёлые. Это ты, когда теряешь деньги, когда узнаёшь, что сильно просчитался или переплатил, не можешь спать. А колочусь я. И это именно ты всем и каждому с лёгкой усмешкой пытаешься показать, что тебя вопрос денег не волнует. Мне противно делать такую работу!

А каково мне биться по поводу твоих потаённых похотей?

По поводу открытой страсти – тут мы с тобой заодно. Мне даже весело.

Я имею в виду твои потайные похотливые фантазии…

Ты сейчас, конечно, скажешь, что, дескать, похоть – дело не моё, это дело совершенно других органов.

Как же это не моё дело? А кто все эти органы снабжает кровью? К тому же я в курсе, я слышу все твои фантазии. Рядом с тобой могут находиться самые близкие люди и даже не догадываться о том, какие у тебя там фантазии. А я всё это знаю. И колочусь. А ты постоянно стараешься моё биение в этом случае скрыть…

Но я не буду говорить с тобой на тему похоти.

Почему?

Да потому, что ты посчитаешь, что я читаю тебе нотации и морали, и тут же перестанешь меня слушать. Ты же совершенно уверен, что все нотации – это не про тебя.

А ещё я не буду говорить с тобой на тему похоти по очень простой причине… Я не стану с тобой говорить на эту тему, потому что тема слишком большая! На другие темы попросту времени не хватит… И ты без того прекрасно знаешь свои фантазии. Ты уже догадался, о чём я тебе говорю, ты догадливый. Так что ни к чему сейчас об этом.

Но знай, человек мой дорогой! Для каждой твоей прихоти, для каждой твоей похоти. Для каждой твоей фантазии и всякого, даже мельчайшего, оттенка переживаний. Для самых сильных волнений и совсем тонких чувств у меня должно быть разное биение. Для всех твоих бесконечно разнообразных волнений, радостей и страхов у меня должны быть разный ритм, разный темп, разный звук, разный стук… И ты не даёшь мне права перепутать одно с другим. Я не имею права на ошибку. Мне очень и очень сложно. Я устало…

А ты ещё, чуть что, стараешься во всём обвинить меня. При любом удобном случае ты всю ответственность сваливаешь на меня. Ты очень ловко переводишь на меня стрелки. Ты весьма сильно в этом преуспел. Ты придумал и накопил такое количество отмазок… Например таких: сердце было глухо, сердце было слепо, сердце обмануло, сердце подвело… Или вот ещё такая глупость: сердцу не прикажешь!

Как это – сердцу не прикажешь? Ты всегда приказываешь, я всё стараюсь выполнить. В этом смысле я абсолютно безынициативно. Так что не выдумывай лишнего про меня. Не пытайся за мой счёт оправдаться.

А ещё ты выдумал, что ты любишь мною. Я у тебя как бы главный орган по любви.

Но ты же ведь не глупый, ты не можешь всерьёз так думать. Не приписывай чувство любви мне. Я как раз против. Я всё время тебе намекаю: не надо! Я тебе всё время пытаюсь напомнить: ты что, забыл, как было ужасно в прошлый раз? Делай хоть какие-то выводы! А ты у меня, как назло, влюбчив.

И ещё очень обидно ты меня изображаешь! Что это за глупое изображение? Какой дурак его выдумал? Это же даже не карикатура, не дружеский шарж. Это вообще не похоже. То, как ты меня изображаешь, похоже на совершенно другой орган. А ты это изображение ещё норовишь стрелой пронзить.

Не приписывай чувство любви мне! Не усложняй мои задачи и возможности. Относись ко мне проще!

Вот ты меня периодически называешь мотором: «Мой мотор работает» или «Что-то мотор забарахлил». Это очень хорошо! Так ко мне и относись. Но только бережно.

Ты же очень бережно относишься к двигателю своего автомобиля? Вот так же и отнесись ко мне! Пожалуйста, отнесись к своему организму, к нам, твоим внутренним органам, как к своей драгоценной машине.

Ты же всё время стараешься покупать для автомобиля топливо на проверенной заправке. Выбираешь самое лучшее качество, чтобы машина прослужила как можно дольше… А в нас ты что заливаешь? Где ты это берёшь? Кто это проверял?

Если у тебя в машине на панели приборов какая-то лампочка загорелась, ты незамедлительно мчишься в автосервис. Нашлась бы круглосуточная мастерская, ты бы ночью туда поехал. Как же! В машине что-то неисправно! При этом у тебя почки на пару завывают целый месяц, а ты говоришь: «Ничего, ничего… Минеральной водички попью, само пройдёт».

Ты так делаешь, даже не задумываясь о том, что в любой момент можешь взять и продать свой автомобиль и прекрасно пожить без него. Или сразу же купить себе новый, с новым двигателем.

А я твой самый главный двигатель! Я твой двигатель от и до. И это «до» очень сильно зависит от меня. А если я забарахлило, то перебрать меня, смазать, вернуть к прежней работе невозможно. Разумеется, можно поставить новые клапаны, электростимуляторы… Но я не смогу работать как прежде, а, стало быть, ты не сможешь жить как хочешь, как привык.

А заменить меня другим?.. Об этом даже страшно думать! От такой мысли оторопь берёт. Это невозможно себе представить. Вот попробуй представить, что внутри тебя бьётся сердце другого человека. Другого! Уже мёртвого… Ужас!

Но мне кажется, что я понимаю, почему ты приписываешь чувство любви мне. Думается мне, что у меня есть правильная версия…

Ты приписываешь чувство любви мне, потому что, когда ты влюблён, когда ты очарован… Когда ты у меня влюблённый человек… Ты всё время меня слышишь.

Ты слышишь меня в тишине и среди шумной толпы. Ты слышишь меня, когда ты один и когда ты среди людей… Ты слышишь меня даже ночью, когда из-за своей любви не можешь спать. Ты лежишь, не спишь, весь из себя влюблённый, и слышишь, как я гулко отдаюсь своим стуком в недрах матраса твоей постели.

Но ты не знаешь, что такое любовь! Ни один человек не знает, что это такое. Ни один человек не дал за всю историю человечества хоть сколько-нибудь удобоваримого определения любви. Ни один учёный, ни один писатель, ни один медик… Никто!

А я знаю, что такое любовь! И я могу легко дать тебе определение любви. Только это будет определение с точки зрения сердца. Послушай!..

Любовь с точки зрения сердца – это изнурительный, непосильный, абсолютно бессмысленный и иррациональный труд, без перерывов на нормальный ночной сон. Проще говоря, любовь – это ужас для сердца.

Я не хочу делать работу под названием любовь. Просто не хочу!

Но ты не можешь меня обвинить в том, что я ленивое. Я самый работящий твой орган. Я работаю всегда. Мы с лёгкими находимся в постоянной работе. Однако лёгкие могут на пару минут сделать перерыв. Я же не могу себе этого позволить. Ты только представь себе, чтобы я взяло перерыв! Твоё высказывание «сердце замерло» – это просто чушь! Я не могу замереть… Я работаю беспрерывно!

Все остальные органы так или иначе могут отдыхать и расслабляться. Вот твой любимец мозг… Чуть что – сразу отдыхать. А я работаю.

И, как нормальный работяга, я не хочу авралов, стрессов и экстренных ситуаций. Я хочу стабильной, размеренной и упорядоченной работы.

Вот я и заявляю тебе: мне не нравится работа под названием любовь, я не желаю её исполнять!

Есть много разных работ, которые мне делать нравится. Мне часто радостно быть твоим сердцем. Есть масса видов деятельности, в процессе которых приятно исполнять свои обязанности. Этих работ очень много. Их список огромен. Я же тебе приведу всего несколько примеров, чтоб ты понял…

Мне очень нравится работать и быть твоим сердцем, когда ты думаешь. Думай почаще, человек! Это тебе идёт. Но думай обстоятельно, серьёзно, сосредоточено. Мне это очень нравится. Просто, когда ты над чем-то серьёзно и сильно думаешь, я в такой момент прекрасно понимаю, что не являюсь главным органом в организме. Я просто часть команды.

Вспомни, когда ты над чем-то напряжённо думаешь, как правило, у тебя ничего не болит. Почему? А потому, что мы, внутренние органы, стараемся не отвлекать тебя от мыслительного процесса. Мы всей командой работаем на твой мозг. Вот пусть он и болит.

Мне нравится командная работа. Когда работаешь в команде, можно слегка полениться.

Но мне также нравится, когда ты не думаешь. Совсем. Бывают такие дни, которые проходят совсем без мыслей, идей… Обычно это четверг.

Четверг ещё не пятница, но уже не среда. Ты вроде устал от недели, но ещё не очень… Ты проснулся в четверг, позавтракал, как обычно, отправился на работу, на работе сделал всё, как накануне и во вторник, встретил тех людей, которых каждый день встречаешь, поговорил по телефону со всеми, с кем каждый день говоришь, прошёл и проехал своими ежедневными маршрутами…

А в субботу ты не можешь вспомнить, а был ли четверг. Среду ты помнишь, пятница была вчера, а в четверг что было?..

Вот прекрасный день для сердца! День, про который нечего вспомнить. Это значит, в этот день ничего не произошло такого, что задело бы, встревожило бы, возбудило бы меня. Не было ни плохого, ни хорошего. Отличный день для сердца!

Ещё мне нравится, когда ты устаёшь… Не надорвался, не перенапрягся… Устал. И лучше, чтобы устал по-хорошему.

Это когда ты долго делал что-то хорошее, сделал это хорошо и по-хорошему устал. И когда ты такой, по-хорошему уставший, возвращаешься домой, ты всегда собой доволен. Ты сам про себя понимаешь, что сделал хорошее хорошо.

В такие редкие вечера ты очень хороший муж, ты прекрасный отец, ты внимательный сын, ты отличный брат и друг… В таком состоянии ты очень хороший человек. Ты доволен собой.

А когда ты доволен собой, ты доволен всеми, ты доволен жизнью.

Как же мне нравится, когда ты доволен жизнью и смеёшься! Не ржёшь, не хохочешь – смеёшься!

Например, смотришь какую-то дурацкую комедию и смеёшься. Сам прекрасно понимаешь, что комедия дурацкая, но ты смеёшься… Потому что сегодня ты решил не умничать. Ты сегодня хороший и добрый. Ты радуешься глупостям, которые совершают дети. Никому из друзей ничего не пытаешься доказать и объяснить. Ты ни с кем не споришь, не тянешь одеяло разговора на себя. Ты не пытаешься рассказать более смешной анекдот, чем рассказал кто-то… Ты смеёшься над тем анекдотом, который услышал. И вот когда ты, такой хороший и добрый, смеёшься, я скачу внутри тебя, как ребёнок на тугой кровати.

А ещё мне очень, очень нравится, когда ты с аппетитом ешь! М-м-м-м-м! Какое же это для меня наслаждение!

Но только когда ты ешь именно с аппетитом! Не когда ты что-то поедаешь в рабочий полдень, не понимая вкуса, и при этом переписываешься с кем-то или читаешь новости… Можешь даже что-то съесть с куском бумаги. Нет-нет! И не когда ты ужинаешь дома без аппетита… Когда ешь что-то разогретое. То есть то, что ещё вчера не понравилось. Ешь не потому, что хочешь, а потому, что обычно в это время суток ты обычно ешь.

Нет! Мне нравится, когда у тебя просыпается аппетит, когда ты проголодался… А ещё твой аппетит совпал с тем блюдом, которое ты очень любишь. А ещё это блюдо прекрасно приготовили и подали его тебе в приятном месте, в очень хорошей компании… И вот когда всё это совпадает, ты ешь так… Ты такой в этот момент…

Проще говоря, когда ты ешь с аппетитом любимую еду, ты почти красив! И ты в этом процессе очень притягателен. Потому что ты, когда ешь любимую еду с аппетитом, практически счастлив… А счастливый человек с аппетитом нужен всем. Несчастный же без аппетита не нужен никому.

Но тебе, когда ты с аппетитом ешь, кажется, что ты получаешь огромное удовольствие от еды.

На самом деле всё тоньше и глубже!

Знай! Когда ты наслаждаешься едой, в этот момент ты получаешь радость жизни! Ты жизнерадостен! Ты любишь жизнь!

А когда ты любишь жизнь, мы, твои внутренние органы… Я, твоё сердце… Мы тоже наслаждаемся. Мы же обеспечиваем твою жизнь. И когда ты любишь жизнь, что может быть для нас прекраснее!

Когда ты такой, я внутри тебя стучу так, как ты любишь говорить: «Как доктор прописал!» – я работаю с чувством, с толком, с расстановкой…

Но, к сожалению… В отсутствие чувства меры… Ты очень быстро переедаешь.

Как же это обидно! Мы не успеваем насладиться, мы не успеваем посмаковать… Только что был наш человек голодный – раз, он уже и обожрался.

Казалось бы, несколько минут назад у человека был аппетит, оп! – а он уже сидит, тяжело дышит и медленно моргает… Причём моргает периодически не синхронно.

Нет чтобы в этот момент встать и пойти прогуляться. Прогуляться, чтобы мы заработали нормально. Чтобы соки в организме побежали… Нет! Ты, человек, из-за своей лени…

Вот интересно, какой орган у тебя отвечает за лень? Выяснить бы и удалить его из коллектива!

Так вот ты, даже когда объелся, прогуляться не пойдёшь. Ты из-за лени своей закажешь не нужный тебе и вредный для нас десерт.

А если будешь есть в гостях, то для того, чтобы выразить своё восхищение хозяйкой, попросишь добавки. И в итоге так обожрёшься, что вообще ни на что не будешь способен… Даже с хозяйкой…

Но я не хочу тебя ругать. Я говорило тебе о том, как и когда мне нравится быть твоим сердцем.

Мне нравится быть твоим сердцем, когда ты пусть уставший, но спокойный, хороший и добрый… Когда ты хороший муж, отец, сын, брат и друг… Мне прекрасно быть твоим сердцем, когда ты любишь жизнь, когда ты жизнерадостен, когда ты доволен собой… А когда ты доволен собой, ты доволен всеми…

И мне невыносимо быть твоим сердцем, когда ты гневаешься… А ты часто гневаешься. Бывает, что ты упиваешься гневом. Ты можешь по нескольку дней, а то и по нескольку недель… Ты можешь месяцами гневаться и гневаться.

Конечно! Тебе нравится гневаться… Потому что, когда ты гневаешься, ты уверен, что ты прав. Ты даже выдумал такое понятие – праведный гнев.

Твой гнев прямо-таки убеждает тебя, что ты прав и живёшь правильно… А остальные все живут неправильно.

Когда ты гневаешься, ты с особой ясностью видишь, что все просто дураки, сволочи, гады… Повыпучивали свои тупые глазёнки и ни черта своими тупыми головёнками не могут и не желают понять…

Ты пытаешься им их глазёнки открыть, показать, какую чушь собачью они творят, а они, сволочи, не хотят глаза открывать…

Разумеется, ты гневаешься! Тебя они все бесят! Тебя бесят и они сами, и то, что они творят.

А главное, когда ты гневаешься и когда ты понимаешь, что ты прав, ты же всё и всех насквозь видишь. Ты благодаря своему гневу просто человек-рентген. Ты замечаешь каждую мелочь, каждую пылинку, и всё тебя раздражает и бесит.

Ты можешь зациклиться на любой мелочи…

Вот прям с утра на какой-то мелочи зациклился и капаешь кому-то на мозги. И капаешь, и капаешь… От тебя люди уже в стороны шарахаются… Но нет! Ты догонишь и сверху ещё капнешь.

А ещё когда ты гневаешься, ты с упоением и даже сладострастно следишь за плохими новостями… Чем хуже новости, тем для тебя лучше. Ты буквально оторваться от этих новостей не можешь.

Прибежал с работы, и новости тебе подавай. Посмотрел выпуск новостей на одном канале, выпуск закончился, ты переключил на другой канал, там закончился, ты снова переключаешь на первый и думаешь: «Чё же это они одно и то же всё крутят и крутят?»

Ты прекрасно понимаешь, что все эти новости – ложь. Ты уверен, что тебя не обмануть… Но ты смотришь и смотришь, слушаешь и слушаешь, читаешь и читаешь.

Ты прям-таки питаешься ядом новостей. Твой гнев жаждет этого. Он требует от тебя: «Давай-давай яду мне побольше!»

А ещё ты смотришь политические ток-шоу, в которых всем известные политические клоуны и одни и те же персонажи брызжут слюной и поливают друг друга дерьмом. Эти люди бегают с одного говноканала на другой. А то бывают и одновременно по телевизору и по радио сразу… Ты, конечно, знаешь, что грош цена этим людям и их словам. Ты понимаешь, что они купленные и проданные, ты их презираешь, но оторваться-то не можешь.

И в тот момент, когда ты уже совершенно переполнился ядом новостей… Когда у тебя этот яд уже из ушей потёк, ты не выдержал и позвонил другу, чтобы обсудить новости…

Точнее, позвонил другу, чтобы поделиться с ним ядом. Позвонил… И моментально потерял друга.

Да-да! Когда ты такой, ты невыносим.

Потому что ты, когда ты гневаешься, ты ещё со всеми споришь. Споришь по любому поводу. Споришь с малознакомыми или с совершенно незнакомыми людьми. Твой гнев убеждает тебя, что ты во всём специалист. Тебе неважно, о чём спорить.

Ты можешь спорить на тему авиации, на тему рыбалки… Да хоть на тему акушерства и гинекологии…

Но ты же не просто так споришь… Ты усираешься!.. Ты пятнами идёшь, пучишь глаза, хрипишь… А когда тебе не хватает слов, колотишь рукой по столу, вскакиваешь с места, бегаешь по комнате…

Тебя, конечно, успокаивают.

Но именно это тебя и бесит! Как тебя можно успокаивать, когда ты всем сейчас истину скажешь?!

И ещё, когда ты находишься в периоде гнева, ты со всеми желаешь выяснить отношения. Со всеми и до конца. Причём так выяснить, чтобы сказать своё последнее слово. Чтобы было обязательно твоё слово и обязательно последнее. Чтобы оно было как приговор. Чтобы вбить своё последнее слово, как гвоздь, в гроб отношений.

Это иногда получается, особенно по телефону… Выяснял отношения по телефону, сказал своё последнее слово, быстренько раз! – и выключил телефон. А вот когда выясняешь с глазу на глаз, тогда труднее… Кому-то просто не хочется слышать твоего последнего слова. А у кого-то своё последнее заготовлено.

Тогда ты хлопаешь дверью, убегаешь навсегда… И, убегая, думаешь: «Они все ещё жестоко пожалеют, но будет уже поздно», потому что, когда ты хлопал дверью, ты всех их, гадов, навеки проклял.

Но самое невыносимое во время твоего затяжного гнева – это твоя бессонница. Ты же ведь у меня не спишь, когда гневаешься. Неделями не спишь. Мучаешься ночами без сна. Но всё равно, прекрасно зная, что никакое снотворное уже не помогает, всё равно спать ложишься. Знаешь заранее, что до утра будешь маяться, крутиться в постели… Однако всё равно ложишься. Не берёшь книгу, не делаешь никакую работу, не включаешь себе кино… Нет!.. Ложишься!..

И вот у тебя на всю ночь до самого утра одно невыносимое занятие – не сплю. Ты занимаешься только тем, что не спишь. Такое вот у тебя ночное дело.

А почему ты не спишь?

А потому, что в подробностях вспоминаешь прожитый день. Прокручиваешь его… А особенно остро вспоминаешь ту ситуацию, когда после обеда встретился с этим козлом, с этим подонком… Он тебе при встрече что-то сказал, а ты… мать его… ответил неудачно. И вот ты всю ночь думаешь, как надо было ему ответить, с какой интонацией, с каким выражением лица… Ты придумываешь и подбираешь нужные фразы… А ночью так здорово получается!

В итоге промаялся всю ночь, забылся нервным сном под утро. В семь сработал будильник. Ты кое-как поднялся, поехал на работу, а там сразу же встретил этого козла… Но от того, что был невыспавшийся, снова ответил ему неудачно… А значит, ещё одна бессонная ночь обеспечена.

Это невыносимо для меня. Просто пойми, когда ты мучаешься бессонницей, придумывая, как и с кем надо выяснить отношения, я не знаю, как мне биться. То ли мне биться как сердцу засыпающего человека? То ли мне биться как сердцу человека, ведущего оживлённый спор?

Вспомни, вспомни, человек мой, ты же в детстве и юности не понимал слова «бессонница». Тебе бессонница казалась какой-то глупой выдумкой. Ты не мог представить себе, как это можно не мочь заснуть. Ты же в юности хотел и готов был спать всегда. Ты мог использовать любую возможность, чтобы уснуть. Ты хотел спать беспрерывно, каждую секунду. Ты даже мог спать и хотеть спать внутри сна.

Ты даже придумал для себя объяснение явлению бессонницы… Ты полагал, что бессонницу придумали бездельники-аристократы, которые высыпаются днём, а уже по ночам занимаются аристократизмом. Ты вспомни, как ты прекрасно спал в юности… Ты спал по дороге в университет. Спал в транспорте или на ходу. Ты спал сидя, стоя, лёжа – это было неважно. Ты спал там, где холодно или жарко. Тебе не мешали ни музыка, ни ремонт за стенкой… С подушкой, без подушки, с одеялом, без одеяла – ты спал. Ты мог спать на лекции и запоминал лекцию. Ты мог даже лекцию во сне записать. Правда, непонятно, что написано, но рука-то водила.

Ты в юности спал роскошно, ты спал замечательно, ты спал талантливо! Ты тогда спал щедро! Ты спал так, как с аппетитом едят тёплый хлеб большими ломтями.

Что ты сделал?.. Что ты сделал со своей жизнью, человек, что утратил свой прекрасный, безмятежный, глубокий сон? Зачем променял ты его на гнев и ревность?..

А у тебя же бывают целые затяжные эпизоды ревности… Когда ревность тебя душит…

Когда ты ревнуешь ни кого-то к кому-то, а когда ты всех и вся ревнуешь.

Когда тебе кажется, что тебе не додают тепла и внимания. Когда тебе мерещится, что тебя недолюбливают и совершенно не ценят. Когда тебе видится, что все относятся к твоим стараниям как к должному.

Ты тогда совершенно уверен, что ты работаешь больше всех в мире и совсем не для себя. Ты вкалываешь! А они все к этому привыкли.

Но помимо того, что ты вкалываешь, ты же ещё никогда не забываешь всех поздравить с днём рождения, обо всех позаботиться, позвонить нужным людям и помочь друзьям друзей, ты договариваешься с какими-то врачами, кому-то достаёшь лекарства, устраиваешь чьих-то детей в престижную школу… А они просто все привыкли к этому и пользуются… Они просто все сели на шею и ножки свесили. Иногда только скажут «спасибо».

Тьфу на ваше «спасибо»! Ты же не за «спасибо» это делал! Ты просто такой человек. Но можно же к тебе проявить больше внимания и благодарности… А?!

А они – нет! Относятся к твоим стараниям так, как будто ты должен… Ты, конечно, вида не подашь… Так и будешь всем помогать… Но обидно же, мать вашу!

А особенно обидно, когда лучший друг!.. Лучший друг! Слетал далеко и надолго и ничего тебе не привёз… Друг называется! К тому же, перед тем как улететь, он нарочно позвонил и спросил, что тебе привезти…

Ты, конечно, ему никогда не скажешь ни слова и сам обязательно ему что-нибудь привезёшь особо ценное, чтоб он, гад, опомнился, чтобы он, сволочь, устыдился. Лучший друг!

И вот ты гневаешься и гневаешься! Гнев тебя душит. Ты упиваешься гневом.

Твой гнев убеждает тебя, что ты прав.

Но даже если ты десять раз прав и при этом гневаешься, ты всё равно не счастлив.

Гнев лишает тебя всякой надежды на счастье.

Прислушайся к своему сердцу! Я тебе как внутренний орган говорю: запомни, в одном организме гнев и счастье ужиться не могут.

Признайся! Когда ты гневаешься, ты несчастлив. Во время гнева ты несчастнее того человека, на которого ты гневаешься. Почему?

Да потому что в сущности, когда ты гневаешься, ты на самом деле сам собою недоволен… Ты просто себе в этом признаться не можешь. А был бы доволен собой, тогда был бы доволен всеми, был бы доволен жизнью… И не стал бы ты в этом случае делать себя несчастным и одиноким.

Зануда!

А теперь в связи с тем, что я только что тебе сказало, у меня есть просьба. Не вопрос, а именно просьба.

А можно всего, что я тут перечисляло… Можно всего этого поменьше?

Чего поменьше? Я говорю – всего поменьше.

Уточнить?.. Ну как же с тобой трудно! То ты понятливый и сообразительный, а то всё тебе надо растолковывать… Хорошо!

Я прошу, чтобы было у тебя в жизни всего поменьше! Начнём с простого…

Вот, например, ты любишь рыбачить. Рыбачь на здоровье! Но только, пожалуйста, поменьше! Не в смысле рыбачь реже и короче… Рыбачь сколько хочешь! Беспрерывно. Можешь рыбачить буквально не вынимая удочки. Но рыбачь, пожалуйста, не так азартно. Меньше переживай! Не волнуйся!

Если поймал рыбу, не надо так радоваться! Что тут такого особенного? Рыбу поймал… Велика невидаль! Не надо с этой рыбой фотографироваться, а потом рассылать эту фотографию всем друзьям, знакомым и малознакомым… Запомни простую вещь! Твоя вонючая рыба не нужна никому. Да и тебе не очень нужна.

А если не поймал рыбу – не переживай. Наоборот! Если ты рыбу не поймал, значит, рыба осталась жива. Кому от этого плохо? Пусть эта весёлая рыба живёт, радуется, растёт, плодится-размножается…

Пусть эту рыбу в какой-то прекрасный день поймает какой-нибудь действительно азартный рыболов. Пусть выловит её, обрадуется, пусть с ней сфотографируется, пусть привезёт рыбу домой, пусть ему её прекрасно приготовят, пусть он её с удовольствием ест, пусть подавится её костью и сдохнет… Тебе-то что?!

Вот видишь, в каком смысле поменьше?

По этой логике движемся дальше…

Представь себе чудо: твоя любимая футбольная команда выиграла… По этому поводу попей чаю! А если проиграла – опять чайку. Пусть на радостях или с горя перепьются другие, настоящие, болельщики. Пусть перепьются и сдохнут вместе с футболистами.

Вот именно это и значит поменьше.

Идём дальше…

У тебя много друзей? Пусть друзей будет поменьше! Друзьям есть прекрасная альтернатива – приятели.

Ты что, не чувствуешь разницу? Не видишь разницы между друзьями и приятелями?

Хорошо! Разберём.

Итак, кто такой приятель? Приятель – это приятный человек, в отличие от друга. Это друзья берутся из детства, из юности. Это с друзьями ты проживаешь всю жизнь…

А приятель? Откуда берётся приятель? Например, из отпуска… Отдыхал ты где-то на море… Или где-то по дороге домой, в аэропорту, случайно познакомился с человеком. Человек оказался из твоего города, из твоего района, примерно твоего возраста, примерно твоих взглядов на жизнь, а также приблизительно твоего достатка.

А если человек приблизительно твоего достатка – приятный человек! И жена приятеля всегда приятная, в отличие от жены друга. Потому что тебе, в сущности, безразлично, как к тебе относится жена приятеля. Вы не дружите. Вы приятельствуете. То есть встретились раз в месяц, может быть, сходили куда-то выпили бутылочку вина, что-то мило обсудили, ни в коем случае не поспорили… Приятные люди!

А друг? Друг – это сложно. Потому что если с другом начал что-то обсуждать, то обязательно поспорил. А споры с другом обязательно до утра, чуть ли не до мордобоя. Но он же друг! На следующий день должно быть примирение. Снова до утра аж в слюни. Ты лучше своего друга знаешь все болезни его мамы, потому что именно ты достаёшь ей лекарства и договариваешься с врачами. Ты крестил его дочь… У тебя это семейство уже в печёнках сидит. Но он друг! Ты ещё говоришь – друг «сердечный»! Не надо так говорить, не нужны мне такие друзья!

Я за приятелей. Я за рациональное использование жизненных ресурсов.

Ещё, пожалуйста, поменьше ответственности!

Зачем ты везде лезешь? В каждой бочке затычка? Зачем тебе эта ответственность за всё, за всех и перед всеми? Ни к чему это. Это же только тяжёлая нагрузка для меня.

Я же помню, как ты страшно хотел свою ответственную должность… Вот ты её получил! А теперь я слышу, что ты очень хочешь ещё более ответственную должность. Зачем?! Не надо тебе этого! Лучше самая маленькая должность. А лучше совсем без должности.

Ты что, забыл в какой стране живёшь?! Забыл?! Тут же наберёшь много ответственности, из этого запросто может получиться уголовная ответственность. В этой стране одно из другого проистекает…

Но у тебя амбиции.

Пожалуйста, пусть у тебя будет поменьше амбиций!

Ну зачем всем и каждому при любом удобном случае ты стараешься сообщить, что это ты знаешь, то ты видел, там ты бывал, это ты ел и пил… Всё-то ты у меня пробовал, вечно ты больше всех знаешь!.. Да ещё, чуть что, ты намекаешь, что у тебя вообще такое образование и что никто с тобой не имеет права пререкаться…

Ну зачем ты так себя ведёшь? Зачем эти амбиции?!

Запомни! Людям это не нравится! Да-да! Такое твоё образование людям не нравится!

И зачем ты в любом политическом споре обязательно намекаешь на то, что у тебя есть такой источник информации!.. Что у тебя есть один знакомый генерал… Что ты буквально руководство и страну за пульс держишь?..

Не надо!

И не надо людям демонстрировать, что ты понимаешь, что они говорят глупости!

Что в этом плохого? Дураки тебя вообще не должны интересовать. Но и умные люди любят поговорить о глупостях. Не надо им демонстрировать то, что ты это понимаешь… Но ты же обязательно продемонстрируешь! А люди обижаются…

Не надо хвастаться! Пожалуйста! Ни пьяным, ни трезвым не хвастайся… Не обещай ты, что устроишь детей в самый престижный университет на бюджет и что у тебя есть знакомый адвокат, который всех от всех отмажет. Зачем ты это делаешь?

Люди же не забывают! Где ты потом будешь искать этого юриста и где ты, а где университет?..

И тоже, пожалуйста, не надо в пьяной мужской компании, чуть что, рвать на себе рубаху и кричать: «Да я вообще воевал!..»

Ты, человек мой, не воевал! Поэтому не надо показывать следы от фурункулов как боевые ранения. Тебе на утро только стыдно станет.

Поменьше, поменьше!

Я за то, чтобы было всего поменьше.

В этом смысле пусть у тебя будет поменьше денег. Пусть они будут, но пусть их будет поменьше. А главное, поменьше их хоти. Ты же знаешь… Ты уже знаешь, что столько денег, сколько ты хочешь, у тебя всё равно никогда не будет. Поэтому не надо их так страстно хотеть.

И ты должен догадываться, что, если, при том количестве денег, которые у тебя есть, у тебя столько проблем… Значит, если будет больше денег, будет больше проблем. Да и сами проблемы будут другие. Дороже будут проблемы! Это такой закон! Так это работает!

А ещё я тебе скажу… Только сильно не удивляйся! Не хватайся за голову!..

Мне было бы лучше, если бы у тебя было как можно меньше любимых людей… И пожалуйста, люби их поменьше! Не надо так сильно любить своих родных и близких! Не надо так сильно, как ты их любишь! Ты же жить без них не можешь!

Вот я и говорю: люби их поменьше! Только из чувства самосохранения.

Люби своих детей, родителей, братьев-сестёр, друзей… Но поменьше. Ты их так невыносимо сильно любишь, что у меня попросту сил на такую любовь не хватает. Поменьше!

К тому же ты отлично знаешь, что у всех самых родных, любимых людей есть ужасное свойство – болеть и умирать. Ты от этого так страдаешь…

Так что исключительно из чувства самосохранения – поменьше!

А я тебе даже больше скажу: мне было бы лучше, если бы ты вообще никого не любил. Совсем!

Но я от тебя этого требовать не могу. У тебя же чувства меры нет! А значит, если ты, не имея чувства меры, никого конкретно из людей любить не будешь, то тогда возьмёшь и со всей страстью возлюбишь сам себя. Или деньги, или власть, или ещё какую-нибудь мерзость.

Так что пусть у тебя будет всё как есть, только пусть всего будет поменьше. Рыбачишь – рыбачь, но поменьше! Друзья? Пусть будут друзья, но пусть друзей будет поменьше. Дети? Пусть будут у тебя дети… Но пусть детей будет поменьше! Жена пусть любимая будет… Но пусть жены будет поменьше.

Почему?

А ответ очень простой: потому что я хочу подольше!

Я хочу как можно дольше работать!

А если хочется подольше, то нужно, чтобы было всего поменьше.

Ты же тоже хочешь подольше!

Хочешь, хочешь! Не лукавь! Я же не против! Я, наоборот, за! В этом желании мы с тобой совпадаем.

Вспомни! В каком возрасте ты стал прикидывать, сколько тебе осталось?

Сначала ты прикидывал, сколько тебе осталось в принципе, а потом стал прикидывать, сколько тебе осталось в лучшем случае… Потом ты прикидывал… Был у тебя такой период, когда ты думал: а перевалил ли ты за середину?.. А может, ещё не перевалил?… А где эта середина?

Потом ты стал интересоваться возрастом людей. Спрашивал, наводил справки и всегда думал: «О! Прекрасно выглядит человек для своих лет!.. А этот мужик мог бы выглядеть получше. Мог бы зубы вставить, брови подстричь». Потому тебя стали интересовать старики… Как-то ты смотрел программу, а в ней академик. Старый. Дед. А ты видишь, что дед-то классный: пиджачок на нём, купленный недавно, галстук актуальный, хорошая стрижка, весёлый, глаз горит. Классный дед! И ты тогда подумал: «А сколько ему, интересно, лет?..» «75–77», – дал ему ты. А потом посмотрел в интернете, оказалось, ему 86. И ты тогда восхищённо покачал головой, мол, какой отличный дед. Дожить бы в принципе до 86, да ещё быть в такой форме.

А тут недавно показывали долгожителей. Какой-то старик на Кавказе… Ему 105 лет, а он пьёт вино и пляшет. Ты посмотрел тогда на него и подумал: «Интересно, а чё он ест?»

Ты хочешь подольше! А если хочешь подольше, то нужно всего поменьше! Тогда, возможно, будет подольше.

Вот такое моё твёрдое мнение…

Но я уже слышу… Я слышу твои мысли по этому поводу. Ты уже завёл свою человеческую волынку… Мол, как так можно рассуждать? Разве можно желать, чтобы любимых людей было поменьше, и как можно любить их поменьше, это же, мол, чёрствость, жестокосердие и даже расчётливое мещанство. Послушай! Не надо приписывать мне человеческих свойств! Чёрствым мещанином можешь быть только ты, человек.

А я сердце! Я внутренний орган! Я мышца. Я клапаны, я мотор, я насос… И мне, как внутреннему органу, в сущности, должны быть безразличны твои индивидуальные человеческие качества. Проще говоря, мне должно быть всё равно, умный ты у меня или дурак.

Если ты у меня умный, но какой-то нервный, будь ты лучше дураком, но спокойным. Если ты лирический, романтический, но какой-то шебутной, будь ты лучше чёрствым, но спокойным.

Ты сейчас, конечно, запоёшь, мол, чёрствым быть нельзя, а дураком быть стыдно…

Да нормально! Лишь бы жить подольше.

Ты послушай меня, я тебе не банальные вещи сообщаю…

Ты просто всегда всё путаешь. Но услышь и запомни! Все твои интересы, человек мой… все, без исключения – только человеческие. А мои интересы только и исключительно житейские. Однако ты всегда путаешь интересы и задачи. Задача же у нас с тобой одна. Ты только должен её принять и понять, как задачу… Задача у нас с тобой – жить! Жить как можно дольше. Жить любой ценой. Мы, внутренние органы, в этом не сомневаемся. Мы за жизнь и выживание любой ценой.

Жизнь – чудо! Жизнь – абсолютное чудо!.. Ты не знаешь, что такое жизнь. Я тоже не знаю. Я просто твою жизнь обеспечиваю. Возможно, я и есть сама жизнь. И я за то, чтобы жить любой ценой!

Но ты выдумал для себя разные правила, законы и принципы, которые сам же постоянно нарушаешь. Нарушаешь, но всё-таки ты убеждён, что так жить можно, а так нельзя, так достойно, а так недостойно… И ты даже придумал такую страшную глупость, что за кого-то или за что-то можно жизнь отдать.

Как это так?! Мы, органы, против! Ты у нас спросил? Ты что, узурпировал право на жизнь?!

А ты вообще знаешь, что я, твоё сердце, появилось, забилось и уже было в этом мире раньше тебя?

Ты не знаешь!

Ты не интересовался историей своего внутриутробного развития. А если бы поинтересовался, то узнал бы, что я было твоим самым первым органом. На самых ранних сроках беременности твоей мамы я уже пульсировало. Врачи могли меня слышать, давали послушать твоей маме, все радовались.

Ещё в помине не было твоего сознания, твоей личности… Даже твоей нервной системы не было. Не было твоего мозга. Ещё никто не мог определить, мальчик ты или девочка… А я уже стучало.

Вдумайся в эту странную фразу: я было твоим сердцем без тебя.

А может быть, можно рассудить иначе? Может быть, когда я запульсировало, и ты появился? Может быть, ты это и есть я? А я это ты?..

Но знаешь?! Как же мне было хорошо! Как мне было весело и легко быть твоим сердцем, когда твоего мозга ещё не было.

И потом было прекрасно!

Мне было очень хорошо быть сердцем ребёнка! Вспомни, как нам с тобой было хорошо, когда мы оба были маленькими.

Маленький человечек, маленькое сердце – мы были неразрывны. Я было с тобой за одно, а ты обо мне даже не думал.

Когда ты хотел быстрее всех бегать, я хотело быть самым быстрым сердцем на свете. Когда ты хотел нырять на речке дальше всех и находиться под водой дольше всех, я хотело уметь так биться, чтобы ты мог это сделать.

Ты волновался, ожидая праздника, я волновалось вместе с тобой. Ты ждал дня рождения или Нового года и с волнением думал: «А будет ли праздник? А подарят ли желанные подарки?»

Ты тогда с волнением ожидал радости… И как это теперь отличается от твоей сегодняшней безудержной жажды удовольствий.

Как так получилось, что волнительное ожидание радости сменилось жаждой удовольствий? Чувствуешь, какая огромная разница?

А как было здорово, когда тебя выпускали ребёнком в летний город и давали денег на развлечения. Немного. Несколько увесистых монет или купюру небольшого достоинства.

Ты ходил по городу, нащупывал денежки в кармане, с удовольствием их трогал, а то и доставал, любовался и засовывал обратно.

Но тебя тогда радовали не сами денежки. Тебя денежки радовали как перспектива радости. Ты отлично знал, что в любой момент можно отдать денежку и получить радость в виде стакана холодного кваса или мороженого… Или обменять денежку на кино в прохладном кинотеатре… Или все тридцать три удовольствия: кино, мороженое, квас…

И что ты сделал со своей жизнью, что теперь тебя радует сама денежка?! Как так случилось, что ты очень часто мучаешься, мучаешься, сомневаешься, сомневаешься, терзаешься, терзаешься и в итоге не решаешься обменять денежку на радость, оставляя себе денежку как основную радость.

Ты сейчас боишься летать на самолёте, боишься руководства, боишься болезни и безденежья… Все твои сегодняшние страхи унизительны. Сегодняшние страхи тебя мучают и душат…

А в детстве, вспомни, даже страхи были радостными! Ты умел получать удовольствие и радость даже от страха. И я тоже с удовольствием трепетало и замирало от страха вместе с тобой. Мы тогда умели сладко бояться.

Как приятно было бояться страшных рассказов взрослых мальчишек. Да даже папа и родственники с удовольствием рассказывали тебе страшное, чтобы видеть твой восторг.

Какое очарование было в страхе, с которым ты старался как можно быстрее прошмыгнуть мимо двери, ведущей в подвал дома, в котором ты жил в детстве. Ты с удовольствием боялся подвала, потому что прекрасно знал, что в нём кто-то сдох!

Книжки про страшных инопланетян, жуткая фантастика были гораздо интереснее, чем классика из школьной программы, где ничего по-настоящему страшного не было. А было грустное и скучное.

Фильмы про упырей и вурдалаков, про оживших мертвецов, про динозавров и привидений были гораздо интереснее, чем фильмы про твоих сверстников, которые помогали пожилым людям или животным… Но самым удивительным аттракционом страха была та ситуация, когда тебя оставляли вечером дома одного. Ты, конечно, такой аттракцион не любил, ты до последнего уговаривал родителей такого с тобой не делать… Но тебя всё же удивляло, как это пространство жилища, которое при родителях было совершенно безопасным, в момент, когда за ними захлопывалась дверь, превращалось в мир, наполненный сплошными страхами.

Ты находил себе укромное местечко и из него боялся темноты в коридоре, темноты в шкафу, темноты под кроватью. В темноте туалета ты боялся покойного соседа. Хотя при жизни он был хороший дядька.

Ты чего только не боялся! Ты выдумывал себе покойников за шторами и даже за холодильником. Твоя фантазия мощно фонтанировала.

И как так случилось, что теперь ты, будучи взрослым и сильным, без всяких фантазий, боишься только реальности и реальных людей.

Ты боишься власть предержащих, боишься того, что они лишат тебя любимой работы, любимого образа жизни… Ты боишься в темноте переулка или подъезда реальных людей, которые могут лишить тебя денег или жизни.

Как так случилось, что когда-то ты в темноте, маленький, боялся покойников, а теперь при свете дня, большой, ты боишься только живых людей?

Вспомни, пожалуйста! Когда мы были маленькие, мы любили всё маленькое. Чем меньше, тем приятнее и интереснее. Маленькие всякие штучки в маленькой коробочке. Магнитик, блестящий камешек, маленький перочинный ножик. Чем меньше, тем лучше… Маленькие машинки были чем меньше, тем интереснее… Теперь всё наоборот: чем больше машинка, тем она тебе желаннее… Твои желания стали большими. Меня попросту не хватает на твои желания. Я чисто физически не настолько сильно выросло.

Как много у тебя в детстве было желаний! И как мало их реализовано! Ты хотел так много всего, и так немного тебе всего покупали… Ты так много хотел уметь, а научился ничтожно малому… Однако, вспомни, ты же никому не завидовал.

Помнишь, был парень во дворе, который очень здорово свистел? Он ловко укладывал два пальца в рот и свистел громко, долго, заливисто. Ты просто мечтал уметь так же. Но у тебя ни черта не получалось. Ты папу просил тебя научить. Но папа тоже не умел. К кому ты только не обращался. В конце концов, не выдержал и попросил того пацана. А он оказался хороший парень. Он искренне хотел тебе помочь. Он даже свои пальцы тебе в рот засовывал, но ни черта не получалось, только шипение и слюна.

Но ты же этому мальчишке не завидовал! Ты им восхищался. Ты его в гости приглашал из восхищения. Ты восхищался всеми, кто умел быстрее тебя бегать, кто лучше тебя нырял, теми, кто не боялся лазить в подвал. Ты восхищался даже теми, у кого были такие вещи, каких у тебя не было. Ты им не завидовал, ты просто хотел такое же иметь.

А потом из тебя вылезла зависть.

А за завистью вылезла ненависть.

В какой-то момент ты позволил себе ненавидеть другого человека.

А потом ты позволил себе ненавидеть людей целыми странами… А потом целыми континентами.

Так вот знай: это я обеспечиваю твою ненависть. Ты заставляешь меня, и я от ненависти стучу особенным образом. Это биение отвратительно!

Оно отвратительно, потому что когда наполнен ненавистью, ты внутри тёмен. А я работаю в тебе как какой-то проклятый кочегар в тёмном и душном трюме корабля, который уходит в кромешную тьму навстречу бесславной гибели.

Твои гнев и ненависть – это мука для меня!

Но как бы странно это ни прозвучало, гнев и ненависть не самое ужасное для твоего сердца. В гневе и ненависти для меня есть даже какой-то драйв… Ужасный, но азарт.

Самым же худшим и невыносимым для меня является твоя тоска!

Когда ты тоскуешь, а тоскуешь ты глубоко и подолгу, и чем дальше, тем сильнее и глубже… Тебя ничего не радует. Тебя не радует ни работа, ни погода, ни еда, ни дети, ты ничего не хочешь! И никого ты в таком состоянии не любишь. Даже себя, точнее, прежде всего себя. Ты только мусолишь и мусолишь одну мысль, что так, как ты жил, жить не хочешь и не можешь, а по-другому жить не умеешь. Тебе невыносимо видеть собственное отражение в зеркале. Тебе смешны и отвратительны твои жизненные достижения и результаты. Но главное – ты не любишь жизнь. Свою жизнь не любишь и жизнь вообще тоже не любишь.

И вот скажи мне, зачем я работаю, зачем я круглосуточно обеспечиваю твою жизнь, которую ты не любишь? То есть зачем я делаю работу, которая никому не нужна? Это унизительная, каторжная работа.

И что меня ещё удивляет в твоей тоске… Меня удивляет то, что ты называешь свою тоску мудростью.

Вспомни, у тебя в детстве и юности была масса иллюзий! Иллюзий было много. Они были маленькие и цветные. Чудесные иллюзии! Ты вожделенно многого хотел и с трепетом о многом мечтал.

А потом постепенно эти иллюзии исчезали. Их становилось всё меньше и меньше.

И когда ты дожил до тоски, ты понял, что иллюзий у тебя больше нет, понял, что жизнь говно, и почему-то решил, что это и есть мудрость.

Что это за мудрость такая? Почему ты даже радуешься этой мудрости? Что хорошего в осознании того, что жизнь говно?!

Но знаешь, человек мой дорогой, ты насчёт своей мудрости не обольщайся. Может быть, большинство твоих иллюзий и исчезли, но ты сильно заблуждаешься, что у тебя их вовсе не осталось.

Ты послушай своё сердце. Я тебе скажу!

Пусть тебе это не понравится, но я тебе скажу, что у тебя осталась одна самая смешная, самая наивная и самая глупая иллюзия.

Какая иллюзия? Ты не догадываешься?

Приготовься! Я тебе сейчас её назову. Сердце тебе скажет. А то ты сам себе признаваться не хочешь.

Приготовился? Получай!

У тебя осталась огромная и смешная иллюзия, что спасение всё-таки есть!

Ты глубоко, глубоко, не проговаривая это самому себе, всё-таки надеешься, что спасение есть!.. Ты не согласен? Ты не понимаешь, о чём я?

Смешной мой человек! Сейчас я тебе скажу.

Простой пример…

Помнишь, тебя как-то жизнь прижала и ты затосковал? На работе было всё плохо, дома в семье какой-то застой и раздрай… И на работе, и дома всё по привычке, без всякого смысла, да к тому же всё плохо. Да ещё ты кому-то одолжил денег, не отдали, потом самому пришлось занимать… В городе, в котором ты живёшь, тебе давно было невыносимо, в стране кошмар, в мире ужас.

И что-то тебя так прижало, что ты аж зубами заскрипел. Непонятно было, как жить дальше. Совершенно непонятно!

Но ты всё же думал: «Ничего, ничего! Ещё немножко потерплю! Но уж если окончательно прижмёт, тогда всегда можно…»

Помнишь, о чём ты думал? Не хочешь вспоминать? Понимаю! Это неприятно. О таком даже наедине с самим собой стыдно вспоминать.

Но всё же ты думал, что если окончательно прижмёт, то можно куда?.. В монастырь!

Ты что, хочешь сказать, что ты про монастырь не думал?.. Не смеши меня! Кто ж не думал про монастырь?

А почему тебе казалось, что там спасение? А потому, что твоя глупая иллюзия подсказывала тебе, что монахи тебя ждут. Что они тебе будут рады. Что к ним дверь открыта… Иллюзия говорила тебе, что в твоей жизни всё очень сложно, а в монастыре будет просто. Что ты живёшь разными соблазнами, а там их не будет. Спасёт тебя скудная еда: каша да постные щи. Нашёптывала тебе иллюзия, что спасение в том, что в твоём мире книжек много, а в монастыре одна…

А потом, помнишь, кто-то тебе деньги вернул, ты с долгами рассчитался, дома потеплело, на работе более-менее наладилось.

И иллюзия тебе подсказала: «А зачем обязательно к нашим-то монахам? Есть же другие! Есть тибетские! А они как-то поспортивнее, чем наши, еда у них поразнообразнее, климат там у них потеплее, к тому же наши всё отращивают, а те, наоборот, всё бреют. К ним, пожалуй, вернее и интереснее». Так тебе нашёптывала твоя иллюзия спасения…

А в это время пришла весна, как-то всё ещё больше наладилось, и ты подумал: «А почему обязательно к монахам? Неужели спасение только у них? Что, на монахах свет клином сошёлся?»

И тогда твоя иллюзия спасения моментально тебе подсказала – есть же Индия!

Конечно! Индия! Там всегда тепло, там пальмы. Там ходят маленькие забавные люди, все улыбаются. Они там поют песенки, бьют в барабаны. У них там даже есть бог со слоновьей головой, то есть – ничего серьёзного. Они там собирают цветы, едят пыльцу.

Ты читал про этих людей, ты видел их в журналах и в интернете. У тебя есть знакомые, которые к ним туда ездили. Не все вернулись. Некоторые спаслись.

Вот что рисует тебе твоя иллюзия спасения. Всё, что ты знаешь и слышал про Индию, иллюзия тебе и воспроизводит.

Но что ж тебя держит здесь?! Почему ты туда не летишь? Это же очень просто! Самолёты летают каждый день. Визу получить не трудно. Там, в Индии, всё дёшево. Пыльца вообще даром.

Что тебя здесь держит? Если ты к ним туда прилетишь, тебе там будут рады. Тебе споют, станцуют, покажут слона, дадут цветы, самого научат петь и танцевать, подарят барабан, насыплют пыльцы… А главное, тебе объяснят, что совершенно не обязательно жить так трудно и тоскливо жить, как ты живёшь. Растолкуют, что жизнь на самом деле другая – лёгкая и прекрасная, а то, как ты жил на самом деле – это всё тьфу! Тьфу – и больше ничего!

Что ж тогда тебя тут держит? Почему ты не летишь в Индию? Неужели тебя держат прекрасный климат, дивная природа и замечательные жизненные условия? Не поверю никогда!

Что тебя здесь держит? Ответственность? Работа, друзья? Недовоспитанные, недообученные дети? Престарелые, больные родители?

Да! Это серьёзно! Но только в Индии тебе объяснят, что это тоже всё чепуха! И что ничего от тебя, в сущности, не зависит. Что всё предначертано…

Что ещё тебя держит?

Что?! Ты у нас Родину любишь?

Ну надо же! Он любит Родину! Но я же слышу, как ты сам часто о Родине думаешь! Ты о ней думаешь так, что никаким вражеским СМИ не снилось.

Просто честно признайся себе, что ты не летишь в Индию, потому что тебе не хочется, чтобы какой-то индус сказал тебе, что твоя жизнь тьфу!

Да! Это неприятно.

Но твоя иллюзия спасения моментально тебе подсказывает, что должна же быть в мире страна, должно быть пространство, где всё же люди живут мудро, где научились созерцать, быть самодостаточными и умиротворёнными, где не берут люди с собой на природу рыболовную удочку.

И рисует тебе твоя иллюзия следующую картину: Япония!

Цветёт сакура, опадает розовыми лепестками. А под сакурой сидит старый самурай. Он самодостаточен, умиротворён и спокоен. Он прожил долгую жизнь, полную кодексов самурайской чести. И вот он пришёл к цветущей сакуре, любуется падением лепестков и понимает, что его жизнь не более чем падение одного из них.

Он это понимает, и согласен, и даже рад этому. Более того! Он готов быть одной песчинкой на пляже вечности.

Послушай! Тебе-то что? Далась тебе Япония? Ты в ней никогда не бывал и вряд ли побываешь. Вспомни, сакура – это попросту вишня. Но тебе именно сакуру подавай, потому что под вишней самурай, конечно, сидеть не станет.

А ты у меня совсем, вообще, ни капельки не самурай. У тебя никогда никаких кодексов сроду не было. Ты в такой позе, в которой сидит под сакурой самурай, минуты под берёзой не высидишь.

И главное, ты не согласен быть лепестком или песчинкой! У тебя амбиции! У тебя много амбиций…

Но иллюзия спасения тотчас рисует тебе новую картину спасения: вот ты запутался в своей суетливой городской жизни… А иллюзия тебе раз! – и подскажет вариант.

Где, спросит она у тебя, спасение для русского человека?

И тут же даст ответ: деревня-матушка!

Глухая деревня. Простая изба, колодец, коза и петух…

А потом ты подумаешь: «Нет! Деревня – это полумеры. Настоящее спасение – это сторожка в тайге».

И выдаёт твоя иллюзия тебе другую картину: тайга, зима, снега насыпало столько, что нечего даже думать о том, чтобы до весны выйти к людям. Маленькая сторожка. Уютный домик. Главное, чтобы в нём не было, не дай бог, ни интернета, ни радио. Пусть и электричества не будет. А только свечи, хороших дров достаточно до весны, вкусные консервы, макароны, заветная коробочка с подсохшими пряниками… И книги! Много книг! Пахучие, тяжёлые собрания сочинений, толстые тома. Все те книги, которые ты так хотел прочесть, но всё не хватало времени… И вот так сидеть в натопленном, чистом домике, читать что-то вечное и при этом размачивать пряник в чае… И пусть наступят быстрые зимние сумерки. И тогда зажечь… Нет, не свечу! Свеча, как деревня, – тоже полумеры… Лучину! И читать, читать, читать…

В городе проклятом ты даже новинки прочесть не успеваешь! А сколько замечательных книг каждый год выходит и уже накопилось! К тому же, в конце концов, надо взять и дочитать «Дон Кихота»… Хотя бы первый том… Хотя бы до середины.

И пусть завывает в печи. А печка хорошая, не какой-то камин… Камин – это баловство… Печка! А ещё чтобы было кресло-качалка. И главный символ спокойствия, умиротворения и уюта – клетчатый плед.

Вот именно такая иллюзия спасения от тоски и суеты… Такая вот смешная мечта об избушке в тайге тревожит тебя, когда ты видишь, как от вокзала отходит куда-то на восток или на запад поезд дальнего следования. Он уходит туда, где ты никогда не бывал, где тебя никто не ждёт и не знает…

Или ты видишь, как ночью бежит куда-то поезд, тянет за собой вереницу вагонов.

Смотришь ты на это и понимаешь – вот оно, спасение. Потому что для спасения нужно только одно окошечко в любом из вагонов… И пусть будет душноватое купе, пусть принесут чай… Ехать, читать книгу потолще, пить чай и периодически смотреть в окно.

А когда смотришь ночью в окно поезда, ты видишь только одно – только своё отражение.

И пусть заходят попутчики, садятся за стол, рассказывают свои незамысловатые истории и выходят на станциях.

Ты самый спасённый человек в этом поезде. Тебе до конечной. Тебе до станции, на которой тебя никто не встретит.

Какое же это спасение, ехать в неведомую даль!

И ровно такая же иллюзия спасения не даёт тебе покоя, когда ты сидишь на берегу своей некогда любимой речки. Сидишь ночью и жжёшь костёр.

А берег и речка уже опостылели. И костёр надоел до такой степени, что не хочется в него подбрасывать дрова, а хочется только плюнуть. Всё тебе тут надоело!

И вдруг в темноте появляется и проходит мимо тебя огромный теплоход. Он движется вверх или вниз по реке. Этажи иллюминаторов, огоньки.

Смотришь ты на него и понимаешь, вот оно – спасение. И для этого спасения достаточно было бы маленькой каюты. Малюсенькой. Главное – чтобы не сидеть у этого костра на этом опостылевшем берегу. Пусть даже идёт этот теплоход в Ледовитый океан навстречу айсбергу.

Да что там теплоход? Даже если мимо тебя проходит в темноте лодочка с маленьким ходовым огоньком и дребезжащим мотором.

Хочется даже на лодочку, лишь бы у этого проклятого костра не сидеть!

Вот она твоя иллюзия спасения! Вот что тебе грезится…

А теперь давай разберём все твои иллюзии по-честному! Рассмотрим их ясно и чётко…

Вспомни, ты же как-то ездил с друзьями в деревню на неделю зимой по глупости. Два дня тогда шёл снег, где-то им провода пообрывало… Так ты готов был ночью на лыжах идти туда, где есть интернет. Сколько ты тогда в деревне книжек у печки со свечкой прочёл? Три главы! На третьей главе понял, что не для тебя книга написана.

Ты же ездил в поездах дальнего следования? Было дело!

Насколько твоего комфорта и спокойствия хватает в таком поезде? Часов на восемь. Ну максимум на десять.

Если же ты в купе поспал хоть немного, то тебе сразу кажется, что уже по тебе поползли… И в мыслях у тебя одна мантра: душ, душ, душ.

А попутчики? Поезд стоит на полустанке три минуты. А они зашли, поезд ещё не тронулся, как они уже едят. И всё-то у них ядрёное, домашнее, с чесночком. То есть они полдня воняют едой, а потом храпят.

Так что ты сначала считал часы, потом минуты, потом секунды до своей станции. И, покидая вагон, бога благодарил, что тебе ехать не до конечной.

Ты плавал на теплоходах. Плавал по рекам и морям…

И ты отлично знаешь, что день, другой – и хочется за борт с этого теплохода, какой бы он ни был. А когда тебе не спится в твоей дурацкой каюте, ты открываешь ночью иллюминатор, смотришь в темноту и вдруг видишь… Берег и костерок!..

Как же хочется! Как хочется к этому костру на чьём-то берегу!

Ой! Что-то я разошлось, что-то завелось я! Такое со мной бывает. Сам знаешь. Бывает, что само собой как начну колотиться…

Что-то я завелось и пропустило момент, в который потеряло твою мысль. Я же слышу, как ты думаешь и о чём.

А тут раз! – и потеряло с тобой связь! А ты, оказывается, уснул.

Так забавно! Взял и уснул. Но я не против. Ты спи. Это нормально. Я же понимаю, что я тебя тут ругало, задавало неприятные вопросы, читало нотации…

А когда долго читают нотации, самая естественная реакция организма – уснуть. Так что спи.

Я же тебе немного пошепчу.

Я до этого на тебя ворчало, даже покрикивало… А теперь пошепчу.

Ты спи, ничего не бойся… Меня не бойся. Как бы я на тебя ни ворчало, я же не глупое сердце. Я понимаю, что другого человека у меня не было и не будет. Как я у тебя такое, так и ты у меня такой. Какой бы ни был. Ты мой человек… Я ведь другого человека ни разу даже и не пробовало. Так что спи.

Только спи, пожалуйста, без сновидений. Спи спокойненько. А то ты и без того с утра до вечера чего только не боишься. Не хватало ещё во сне бояться.

Спи и не бойся опоздать на работу.

Почему ты так сильно боишься проспать работу? Что в этом такого страшного? Проспал работу, зато выспался! Гораздо эффективнее будешь работать.

Ну правда! Что такого страшного в том, чтобы в кои веки опоздать на работу? Тебя же не уволят?

Не уволят!..

Ну а если уволят, значит, не нужен! Надо как-то с достоинством жить.

Не бойся смерти! Зачем её бояться? Смерть неизбежна, так что нет смысла её бояться. Конечно, нужно быть поаккуратнее, поосторожнее, попредусмотрительнее… Но бояться не надо!

Ты же не знаешь, что такое смерть. Ты даже что такое жизнь не знаешь, а уж тем более смерть.

Но, как говорят знающие люди, смерть во сне – это большая удача.

Не знаю, не знаю! Давай-ка без экспериментов. Мы никуда не спешим.

Спи!

Ты уже разобрался, что не боишься вурдалаков, упырей и динозавров. Ты не боишься их, потому что знаешь, что их не существует. Ты полностью с этим разобрался.

А вот насчёт инопланетян у тебя есть некоторые сомнения.

Не бойся инопланетян! Нет никаких инопланетян. Если бы они были, ты бы обязательно, точно, что-то про них фактическое уже знал.

Но если честно, ты всерьёз в инопланетян не веришь! Просто если бы ты всерьёз верил в инопланетян, то это снимало бы с тебя всякую ответственность. Почему? А потому, что ты знаешь, что инопланетяне должны быть обязательно умней тебя, поскольку прилетали. Прилетели или прилетят именно они. Ты уже отлично знаешь, что сами люди никуда далеко не улетят.

А если знать, что есть кто-то определённо умнее тебя, то это снимает с тебя всякую ответственность. Однако ты у меня ответственный! И именно то, что у тебя есть ответственность, как раз и доказывает, что инопланетян не существует.

Конечно, есть люди, которые видели инопланетян.

Однако ты же видел этих людей.

Так что вместо того, чтобы бояться инопланетян, ты лучше опасайся людей, которые видели инопланетян. Это мой тебе сердечный совет.

Короче говоря, спи и ничего не бойся.

Летит наша планета маленькая в безопасном, безжизненном космосе. Ты на маленькой планете спишь маленький, я в тебе постукиваю маленькое…

Я тебе ещё немножко пошепчу…

Я не уверено, что ты запомнишь всё, что я тебе нашептало. Но я всё равно пошепчу… А ты спи.

Эх! Мне так обидно, что ты забываешь и утрачиваешь самые ценные навыки, которые у тебя были в детстве.

Ты, конечно, многому научился. Что-то ты хорошо умеешь делать, что-то похуже… Но самые ценные навыки ты забыл и оставил в детстве.

Помнишь, как ты умел одним глубоким вдохом и выдохом расстаться со всеми обидами и неприятностями. Ты выдыхал эти неприятности и засыпал спокойно и без сновидений.

Помнишь, как ты это делал?

Ты забыл! А я тебе напомню…

Вспомни… Случался, например, неприятный, обидный день… День, когда мальчишки во дворе ополчились против тебя, обижали или что-то отобрали, самое ценное, и сломали… А никого, кто мог бы защитить, рядом не было. Или ты бегал по двору, самостоятельно упал на асфальт, больно и обидно разбил коленки и стёр ладошки… А мамы и бабушки не было. Некому было приголубить и пожалеть. Был только дед. А он просто помазал тебя зелёнкой да ещё сказал обидную, неприятную вещь… Он сказал: «Терпи, казак, атаманом будешь». Кому такое понравится?

И ты ждал весь день, когда мама придёт с работы. А она пришла усталая, раздражённая, тут же закрылась на кухне и что-то там стала готовить. Потом вернулся папа, ушёл к маме, и они давай ругаться…

А ты ждал, ждал и, в конце концов, решил идти спать один, неприголубленный.

Шёл ты ложиться и думал: «Вот сейчас лягу, умру, вот тогда посмотрите, вот тогда пожалеете, тогда поймёте!..» И лежал ты, всхлипывал, дулся на маму… А мама всё-таки опомнилась и пришла к тебе. А ты, обиженный, притаился, чтоб мама подумала, что ты уснул самостоятельно и без неё… Мама подошла, погладила тебя по голове и положила руку на тебя поверх одеяла… Постояла так и ушла.

А у мамы рука непонятно какого веса…

Ты ещё полежал в темноте, повсхлипывал…

А потом прерывисто глубоко вздохнул да и выдохнул весь этот день. Выдохнул и уснул без сновидений.

Ты забыл, как это делается.

Ты забываешь самое главное! Ты очень странное и непонятное для меня существо, человек мой.

Как тебя можно понять?!

Вот ты не знаешь ни одной молитвы. Даже самой маленькой. Никак не можешь выучить. Выучил бы хотя бы одну, чтоб не так страшно было летать на самолёте… Так ведь нет! Ты помнишь наизусть какие-то дурацкие стишки, с первого раза запоминаешь анекдоты, каждый день знаешь курсы основных валют… А выучить ни одной молитвы не можешь.

Ты не знаешь ни одной молитвы и при этом веришь, что Бог есть.

Ты веришь, что Бог есть…

И не без сомнений, но всё же очень упорно ты стараешься верить, что Бог тебя любит…

Так вот, услышь меня, услышь сердце своё… Услышь и запомни!

Бог не меня, Бог тебя любит.

Весы

Действующие лица:

Артём, молодой человек 25–30 лет.

Алексей, мужчина около 40.

Эдуард, друг Алексея.

Игорь, мужчина хорошо за 50.

Галина Борисовна, тёща Артёма.

Мама Артёма.

Медсестра.

Все женские роли исполняет одна актриса.

Фойе родильного дома с входной стеклянной дверью. За дверью хорошо видно крыльцо. Темно. Ночь. Слева в фойе дверь с надписью «Приёмный покой». В самом фойе вдоль стены стоят стулья и диваны. На одном диване, ближе к входной двери, сидит Игорь. Он сидит неподвижно, смотрит прямо перед собой. Рядом с ним лежат журнал и портфель. Очевидно, что так он сидит какое-то продолжительное время. Тишина. Вдруг дверь в приёмный покой открывается. Из неё выходят Артём и Галина Борисовна. У неё в руках пальто. Артём в белом незастёгнутом халате. У обоих на ногах синие медицинские бахилы. Оба стараются говорить громким шёпотом.

Артём. …ну зачем вы опять начинаете? Галина Борисовна! Зачем эти импровизации очередные? Мы же всё решили… Решили твёрдо и окончательно… Все согласились. Вы прежде всего согласились… Ну для чего вы взяли и нагрянули?! Ехали на ночь глядя! Всех сейчас переволновали…

Галина Борисовна. Артём, милый мой, хороший… Что значит «нагрянула»? Разве я могла просто сидеть дома и ждать? Я не смогла… У меня сон был очень нехороший. Предчувствие плохое у меня. Я, конечно же, поехала…

Артём. Так! Остановитесь! Какое ещё предчувствие? Какой сон?! Опомнитесь, Галина Борисовна! (Артём заговорил громко, но осёкся и посмотрел на сидящего в стороне Игоря. Тот сидел, откинувшись, с закрытыми глазами. Артём снова перешёл на громкий шёпот.) Что за дикие фантазии? Что за мракобесие?! Пожалуйста, бога ради, не здесь и не сейчас… Поймите! Всё идёт хорошо! Всё шло и идёт хорошо. Понимаете? Всё по графику. Всё идеально… Пожалуйста, не тревожьте ни её, ни врачей, ни меня. Пока вы не появились, всё было просто безупречно…

Галина Борисовна. Конечно, конечно! Но и ты меня пойми, это же моя девочка, она, конечно, во мне нуждается… Ей, конечно, надо, чтобы мама была рядом.

Артём. Эта девочка – моя жена! Здесь и сейчас она – моя жена. И здесь и сейчас для нас происходит наше важнейшее в жизни событие… Понимаете? (Артём берёт Галину Борисовну за плечи и чуть-чуть приближается к ней. Интонация его меняется, он начинает говорить медленно и назидательно.) Это наше событие, поймите! Наше! И мы решили быть вместе. Это было наше общее решение. Мы всё подробно обсудили… А тут вы врываетесь. (Улыбается, снисходительно наклонив голову.) Это как раз и называется – «нагрянули». Хорошо, что вас перехватили и она не знает, что вы здесь. Тем более с вашим этим… негативом.

Галина Борисовна (отстраняясь, громко). Что значит «перехватили»? С каким негативом?! Ты кого из меня делаешь?..

Артём. Тише, тише! (Оглядывается на Игоря. Тот сидит так же, с закрытыми глазами.) С каким негативом? С этими вашими предчувствиями, с вашими снами. Ей сейчас это решительно ни к чему. Она… С ней сейчас такое происходит… Такое таинство…

Галина Борисовна. Какое таинство?! Мальчик мой! То, что сейчас происходит, я прекрасно знаю. Моя дочь рожает! Этим всё сказано. И я не нагрянула. Я приехала, чтобы быть в этот… Такой важный, такой трудный момент рядом с моей доченькой… И я лучше всех в мире знаю, что ей сейчас нужно… Я её мама, понимаешь ты? Мама! Я её родила…

Артём. Конечно, конечно… Разумеется! Но… К ней сейчас уже нельзя. Уже всё началось. И всё идёт как нельзя лучше и по плану. Врачи абсолютно всем довольны. Ваше появление только внесёт… Волнение. Хорошее или плохое – это неважно. Но волнение. Поймите!.. Для неё вы сейчас дома, за сто километров отсюда, ждёте от меня радостных новостей. Пусть так для неё всё и остаётся…

Галина Борисовна. То есть мне нельзя к ней пройти?

Артём. Вот именно, нельзя. Извините.

Галина Борисовна. Это кто так решил?

Артём. Кто?.. Просто нельзя. Туда сейчас никому, кроме врачей и медперсонала, нельзя. Как будто вы сами не знаете. Здесь не санаторий, не гостиница. Кому я это объясняю, вы сами всё лучше меня знаете! Галина Борисовна! Родная…

Галина Борисовна. А тебе можно?

Артём. А мне можно.

Галина Борисовна. Почему это?

Артём. Так мы договорились.

Галина Борисовна. Договорились?.. Тогда я сейчас тоже договорюсь.

Галина Борисовна порывается пройти к двери в приёмный покой, но Артём встаёт перед ней.

Артём. Так мы договорились с вашей дочерью… А потом уже договорились с руководством этого учреждения. Мы заключили договор.

Галина Борисовна. Артём, мой хороший! Пусти меня или… Или договорись сам. Мне надо пройти к моей девочке, к доченьке моей…

Артём. Галина Борисовна! Это невозможно! У неё схватки уже шестой час… Вас не пустят туда. Это исключено. А вот мне надо к ней. Она сейчас не понимает, почему я отсутствую, где я… Наверняка переживает.

Галина Борисовна. Давай я вместо тебя пойду. Тёма, миленький! Ей со мной будет лучше, спокойнее!

Артём. Было лучше. Было! Теперь ей лучше со мной. И, Галина Борисовна, я не могу вас пустить… Это невозможно. По договору при родах может присутствовать либо отец ребёнка, либо никто. Это называется «партнёрские роды». И это платная услуга… Точнее, не услуга… В общем, это стоит денег.

Галина Борисовна. Ты что, и на самих родах будешь присутствовать?!

Артём. Ну да! Разумеется. В этом всё и дело.

Галина Борисовна. Это кто такое придумал?

Артём. Это решили мы.

Галина Борисовна. Кто это мы?

Артём. Мы – это мы. Ваша дочь и я. Вместе.

Галина Борисовна. И моя дочь на это согласилась?!

Артём. Почему согласилась? Это было наше решение. Наше общее желание.

Галина Борисовна. Тёма… Ты, наверное, очень хороший юрист, я не знаю. Ты, наверное, можешь кого угодно и в чём угодно убедить и уговорить… Но… Я не поверю, что моя доченька могла сама этого хотеть.

Артём. Я же вам говорю… Это наши общие желание и решение. Такая практика существует давно. Вот мы и решили. Оба. Вместе. Конечно, были сомнения. Сначала у неё… Потом у меня. Всё-таки это серьёзное испытание. Мы много говорили. Поверьте, это не блажь. Это не сиюминутное.

Галина Борисовна. Господи! Зачем тебе это нужно?! У меня в голове не укладывается.

Артём. Если вы думаете, что для меня это – праздное любопытство, то, значит, вы плохо обо мне думаете. Мне, между прочим, страшно при таком присутствовать. Однако надо преодолеть страх и… В общем… Мы должны быть в этот момент вместе.

Галина Борисовна. Зачем?! В этот, как ты говоришь, момент ей вообще неважно кто и что… (Всплёскивает руками.) Да о чём я вообще?.. Дети вы малые! Всё им игрушки, всё какие-то фокусы!

Артём. Мы говорили с людьми, которые это прошли. Читали. Советовались со специалистами. Есть общее и твёрдое мнение, что это испытание сближает. Понимаете? Убирает завесы, не оставляет тайн и закрытых тем… Это очень серьёзное наше решение.

Галина Борисовна. А тайны должны быть! Не таинства эти ваши, а тайны. И закрытые темы быть должны! Не всё может быть дозволено! Сближает, говоришь?! Да ты даже не представляешь… Представления не имеешь, о чём тут лопочешь! А я знаю!!! Я рожала… И ни за что бы не допустила, чтобы мой муж, Мишенька мой, Михаил Фёдорович, хоть одним глазком… Как бы я потом на него смотрела?.. Что ты ухмыляешься?!

Артём. Я не ухмылялся… И в мыслях не было.

Галина Борисовна. Пойми, мы нормальные люди, не дикие, я не из глухомани приехала. Я всё понимаю. Но этого нельзя! Я против!

Артём. Против чего вы, Галина Борисовна?

Галина Борисовна. Против того, чтобы даже ты присутствовал при том, как моя девочка… Когда она такая беспомощная, когда она так страдает… Когда она вся… Короче говоря, я против того, чтобы ты присутствовал при родах моей дочери. Я её мать. И то, что ты собираешься сделать, противоречит моему представлению о том… Противоречит моему воспитанию… И воспитанию, которое я… Которое мы дали своей дочери.

Артём. Вот что, Галина Борисовна! Я буду присутствовать при родах не вашей дочери, а моей жены, которая этого хочет и которой это нужно. Это раз. А ещё я буду присутствовать при рождении моего сына, нашего сына, нашего первого ребёнка… Подождите, не перебивайте! Мы… Мы вдвоём когда-то решили пожениться и поженились. Мы вдвоём решили зачать ребёнка, потому что поняли, что его хотим и он нам нужен… И зачали. Мы решили и вместе заранее пошли, чтобы узнать пол нашего ребёнка. И узнали… Вместе! И в момент его рождения мы тоже будем вместе. Это решено. И вы не вправе и не в силах это решение изменить или отменить его… А мне сейчас нужно вернуться к ней, как можно скорее.

Короткая пауза.

Галина Борисовна. Очень красиво сказал. Сильно! Ты, наверное, в суде так же выступаешь.

Артём. Я в суде не выступаю. У меня другая работа.

Галина Борисовна. Неважно… Сказал красиво. Как в кино… Защищаешь дочь от родной матери. Очень красиво! Вот только там (указывает рукой на дверь приёмного покоя) всё будет совсем некрасиво. Совсем! Я ещё раз повторю свой вопрос: зачем тебе это? Я правда не пойму. Ты ведь даже представить себе не можешь, что увидишь. Ты в таком виде мою дочь, жену свою любимую-дорогую никогда не видел… Оно тебе надо?! (Машет рукой.) Ты сейчас скажешь – надо. Но ты не знаешь, о чём говоришь! А потом будет поздно. Увидишь – не забудешь… А женщину в таком виде мужчине видеть нельзя. Просто поверь на слово. Ни к чему… Вот есть тайны и закрытые темы, пусть остаются. В наше время никому в голову не приходило мужа звать на роды… Это же дикость!.. Нет, роды сами по себе не дикость. Роды – они и есть роды. И это – женское дело! А вот мужчине, мужу, смотреть на это – вот это дикость! Никогда… Вернее, всегда… Женщина рожала, а муж ждал. И это правильно! Правильно, слышишь? Что вы такое выдумали? Как ты там сказал? Сближает это? Ерунда! Чушь! Это, наоборот… Аааа!.. (Машет рукой.) Разве ты сейчас поймёшь? А когда поймёшь, будет поздно.

Артём. Возможно, вы правы. Я сейчас спорить не намерен. Но уже действительно поздно. Поздно менять решение. Я должен быть там, с ней. Иначе моё отсутствие может её напугать…

Галина Борисовна. Тёма, мальчик мой! А ты не боишься, что ты там в обморок хлопнешься? И врачи не будут знать, что им делать? То ли роды принимать, то ли отца счастливого в чувства приводить.

Артём. Галина Борисовна!

Галина Борисовна. Да, мой хороший!

Артём. Я вижу, вам весело. Это очень хорошо! Поэтому я вам сейчас кое-что скажу. Скажу очень серьёзно и спокойно. И надеюсь… Очень хочу, чтобы вы меня услышали. Услышали и поняли… Я могу на это рассчитывать?

Галина Борисовна (нарочито серьёзно). Ну конечно! Разумеется. Я слушаю.

Артём. Галина Борисовна! Дорогая! Сегодня, возможно… Да нет, сегодня точно важнейший день в моей жизни. Я, наверное… Наверняка многого не понимаю… Но то, что сейчас происходит и будет происходить там (указывает рукой на дверь приёмного покоя), – это самое значительное и большое, что только может произойти. Ничего важнее и прекраснее со мной не происходило. Я очень… Я ужасно волнуюсь. Но я стараюсь держать себя в руках и быть спокойным и сильным, особенно для моей жены… Вашей дочери… Мы очень ждали этого дня, этой ночи. Мы готовились. Мы оба счастливы… Понимаете?! Счастливы! И мы хотим… Я хочу, чтобы мы вспоминали этот день, эту ночь как счастливейшее событие. Правильно мы делаем или неправильно – будет видно. Но пусть всё будет, как мы решили. Пожалуйста! Мне сейчас нужно вернуться к ней… Как можно скорее… Прошу вас, не мешайте мне!.. Сейчас она ждёт меня. Не вас… Не кого-то ещё… А меня! Сейчас я самый близкий и родной ей человек. Пусть всё будет, как мы решили! Я её очень-очень… (короткая пауза) люблю. Мне важно, чтобы вы меня поняли!

Пауза.

Галина Борисовна (вдруг шагает к Артёму и обнимает его). Прости меня! Ну конечно же!.. Я всё понимаю… Прости.

Игорь, покашливая, берёт журнал и с шелестом открывает его. Галина Борисовна отстраняется от Артёма. Оба смотрят на Игоря, потом снова друг на друга.

Галина Борисовна. Ладно. Ты иди, я здесь посижу.

Артём. Ну зачем же здесь сидеть? Это ни к чему.

Галина Борисовна. Я посижу. Нормально…

Артём. Нет. Этого не надо. Я буду о вас думать, знать, что вы тут сидите. Стану беспокоиться. Вы с дороги тем более.

Галина Борисовна. Да какая там дорога!

Артём. Я говорю же, ни к чему!

Галина Борисовна. А куда мне? Ночь же. Тёма, я лучше тут.

Артём. Галина Борисовна, сейчас вы поедете к моим… Не возражайте! Они сейчас точно не спят, я это знаю наверняка… И там все вместе дождётесь счастливых новостей. Я вам сейчас вызову такси.

Галина Борисовна. Ну ты выдумал!

Артём. Мама будет только рада. Тоже, наверное, мечется там…

Галина Борисовна. Артём!

Артём. Мы же только что договорились! Договорились же? (Галина Борисовна хочет что-то сказать, но Артём перебивает.) Я очень устал. Было много хлопот, поверьте. А мне надо быть бодрым и свежим. Я вызываю такси. (Достаёт телефон.) Будьте добры, машинку на ближайшее время…

Входят Алексей и Эдуард. Входят, останавливаются и оглядываются.

Артём (говорит адрес, куда подать такси). Да, очень хорошо… Когда ждать?.. Спасибо большое! (Галине Борисовне.) Такси будет буквально через три-пять минут.

Алексей (обращаясь к Артёму). Браток, извини, тут роженицу привезли часа три назад. Сапунова, не подскажешь?..

Артём. Простите, но я не браток.

Алексей. Ой, доктор, прошу прощения!

Артём. И не доктор. Я здесь, полагаю, как и вы…

Алексей. Тоже папаша? Извиняюсь! А где тут кто? У кого можно узнать?

Артём. Там (указывает на дверь приёмного покоя). Только бахилы наденьте. Вон там возьмите (указывает на корзину с бахилами).

Алексей. Благодарю.

Эдуард. Лёш, давай куртку, я тут подожду.

Алексей снимает куртку, отдаёт Эдуарду и идёт надевать бахилы.

Артём. Галина Борисовна, я сейчас позвоню маме, предупрежу о том, что вы приедете.

Галина Борисовна. Ох, Артём! Вот поверь, мне лучше здесь посидеть. Мне с твоей мамой всегда так непросто.

Артём. Я вас прошу… Ну не выдумывайте, пожалуйста! Не надо вам здесь сидеть. Поезжайте. Это нормально. Я вам обещаю, буду звонить и всё сообщать незамедлительно.

Алексей. Извиняюсь! А к кому там обратиться?

Артём. К дежурной сестре.

Алексей. Спасибо. (Эдуарду.) Ну, я щас!

Эдуард. Иди, я тут.

Алексей заходит в дверь приёмного покоя.

Артём (достаёт телефон). О! Машина пришла. Прям моментально. Пойдёмте, я вас провожу.

Галина Борисовна собирается надеть пальто, но Артём его забирает и помогает ей.

Галина Борисовна. Тёма, да я сама… Доеду сама и доберусь сама.

Артём. Давайте лучше я вас провожу до машины и скажу водителю точный адрес. А ещё объясню, как через двор к самому подъезду подъехать… Да ещё и рассчитаюсь… Не возражайте.

Идут к входной двери.

Галина Борисовна. Ох, Артём! Мне ехать к твоим родителям… Хуже ты ничего не мог придумать. Но сама виновата. Нагрянула… Слово-то какое… (Вздыхает.)

Галина Борисовна и Артём уходят.

Эдуард и Игорь некоторое время сидят неподвижно. Потом Эдуард поворачивается и смотрит на Игоря. Тот чувствует взгляд и, в свою очередь, смотрит на Эдуарда.

Эдуард. Здравствуйте!

Игорь. Здравствуйте.

Эдуард. У друга жена рожает (указывает рукой в сторону приёмного покоя).

Игорь (спокойно и даже холодно). Бывает.

Эдуард. Точно. Бывает.

Игорь и Эдуард отворачиваются друг от друга.

Открывается дверь приёмного покоя, из неё выходят медсестра и Алексей.

Сестра. Ни к ней нельзя, ни туда нельзя. Даже не выдумывай.

Алексей. Ну мне надо, на секундочку! Она должна знать, что я здесь. Пойми! А то я ей звоню, звоню… Уже сто раз позвонил, а она не отвечает.

Сестра. Ей сейчас делать нечего, только на звонки отвечать. Не до телефона ей сейчас.

Алексей. Мне её успокоить надо, что я тут, что рядом.

Сестра. Успокоишь ты её, как же, с таким выхлопом. Пил, гулял и тут прилетел успокаивать. Так что радуйся, что она трубку не взяла. Успокоил бы её, как же… Лыка не вяжешь.

Алексей. Э-э-э, сестричка! Полегче…

Сестра. Да я своего вычисляю, даже если он пробку понюхал. По голосу, по одному слову. Мы же вас как облупленных, насквозь… Так что дай жене родить спокойно, а потом уже грехи замаливай. Не мешай женщине.

Алексей. Послушай, дай мне со своей женой самому…

Эдуард. Лёш! Всё правильно она говорит. Остынь!

Во входную дверь входит Артём и торопливо направляется к приёмному покою.

Сестра (Артёму). Куда это вы?

Артём. Как куда (очень удивлённо)? Туда… К жене. Вы же в курсе.

Сестра. А бахилы поменять не хотите? Прям с улицы и к жене.

Артём смотрит на ноги.

Артём. Ой, действительно, забыл снять. Извините! Спасибо!

Артём идёт переодеть бахилы.

Алексей. Сестричка! Ну что же мне делать?! Хоть ложись и помирай. Ты даже не понимаешь, как мне надо ей хоть как-то просигналить, что я здесь! Вот прям надо-надо!

Сестра. Чего проще-то? Я пойду и скажу. А вы лучше давайте шагайте домой. К ней всё равно можно будет только завтра. Да и то на усмотрение.

Алексей. Точно! Сходи, пожалуйста, скажи, что я здесь. И скажи, что уже давно. Что уже два часа как тут… И трезвый…

Сестра. Скажу, что ты тут, и всё. Врать, выгораживать тебя не буду. Это ты сам. Потом… Господи! Все вы одинаковы…

Артём, сменив бахилы, направляется к двери.

Артём (сестре). Ещё раз извините… Спасибо!

Сестра. Не за что.

Артём заходит в приёмный покой, закрывает за собой дверь.

Алексей провожает его взглядом.

Алексей (сестре). Погоди! Этот парень такой же папаша, как и я! Почему тогда ему туда можно, а мне нельзя?

Сестра. У него партнёрские роды.

Алексей. Чего-о-о? Какие роды?

Сестра. Такие. У него договор. Короче, ему можно, а тебе нельзя.

Эдуард. Погоди, сестра! Мы тут вместе. Объясни по-человечески… Ну правда! Нельзя – так нельзя, это понятно, когда всем нельзя. А если всем нельзя, а кому-то можно – это непонятно.

Сестра. Ребята, партнёрские роды… Это когда муж, отец ребёнка, присутствует при родах. Это стоит денег. И это надо оформлять заранее. Тогда отдельная палата и вообще всё отдельно… И всё официально. Понятно?

Эдуард. Абсолютно!

Алексей. А сейчас заплатить можно? И сколько денег?

Сестра. Сейчас нельзя. Это делается не так… И на кой тебе это надо? Я бы, если бы кого-то интересовало моё мнение, все эти новомодные совместные роды запретила бы как таковые. Блажь это мужская и больше ничего. Надо же такое выдумать. А я их потом в чувство привожу… Папаш этих.

Эдуард. Нам не надо. Мы тут посидим.

Алексей. Эдик! Ну чего ты вписываешься? Поехал со мной, спасибо тебе огромное, но дай мне самому решать… (Сестре.) Что, совсем нельзя?

Сестра. Совсем.

Алексей. Просто её по «Скорой» увезли. Меня дома не было, понимаешь! Дети напугались. Тёща кипиш подняла… До меня не дозвонились. А мы на следующей неделе готовились. Всё говорило о том, что на следующей неделе. И у нас всё было готово… Мы в десятом роддоме как родные. А тут по «Скорой» – и сюда.

Сестра. Вот и считай повезло! Посчастливилось! У нас-то в тыщу раз лучше. Сравнил тоже: десятку и нас… И сегодня наша завотделением дежурит. Она примет в лучшем виде! Она у нас чудо расчудесное! Так что идите спокойно восвояси. У нас дом маленький, уютный, чистенький, не эта ваша десятка – сарай. У нас коллектив шикарный.

Алексей. Не, восвояси мне сейчас нельзя. Там тёща с детьми. Испепелит… Съест живьём.

Сестра. Тогда тут сиди тихонечко. Я пошла.

Алексей. Так ты моей передай, что я здесь… Сапунова.

Сестра. Пообещала же!

Алексей. А как думаешь, скоро?

Сестра. Какого рожаете?

Алексей. Третьего.

Сестра. Не кесарили?

Алексей. Нет. Сама рожала.

Сестра. Тогда в любой момент. У неё схватки идут как надо. Да не волнуйся ты! И не дёргай меня. Я как что, сама приду и скажу. Вода вон (показывает на кулер). Туалета вам тут не предусмотрено. Всё, я пошла.

Медсестра уходит в приёмный покой.

Алексей садится рядом с Эдуардом, наклоняется вперёд и обхватывает голову руками.

Алексей. Ужас, ужас!.. Ну надо же было так, а! Именно сегодня…

Эдуард. Ты чего убиваешься? Я не пойму, как маленький! Всё же нормально. Тебе сказали, что роддом хороший… (Поворачивается к Игорю.) Простите, уважаемый, вы, должно быть, знаете… Просто хочется независимого мнения… Хороший это роддом?

Игорь (холодно). Да. Хороший.

Эдуард. Вы здесь, видимо, не случайно, как вот… мой товарищ?

Игорь. Нет, не случайно. И не в первый раз. Коллектив здесь действительно очень хороший. Волноваться не о чем.

Эдуард (Алексею). Вот видишь! Всё только к лучшему. (Игорю.) Простите, а вы тоже ожидаете?.. В смысле…

Игорь. Извините! Но я не хотел бы сейчас разговаривать.

Эдуард (поднимает открытые ладони). Простите! Как скажете! (Поворачивается к Алексею и делает гримасу по поводу Игоря.) Ну всё, хватит, перестань так убиваться.

Алексей. Ты не понимаешь! Это как нарочно! Как заговор какой-то… Третьего рожаем, а я ни разу её в роддом не отвёз, не был рядом. Нормально это вообще?!

Эдуард. Ненормально, ненормально!..

Алексей. И я ей в этот раз обещал. Клятвенно! Мы всё рассчитали. Чтобы никаких командировок минимум три месяца… Да я и сам хотел… Пойми! Сам! По всем расчётам, по всем показаниям только на следующей неделе должно было… Ничего вообще не предвещало, никаких сомнений… Всё шло гладенько. И на тебе!

Эдуард. Ну что тут сделаешь?! Человек захотел на свет. Кто же его удержит?.. Кстати, Лёш, ты не говорил, а я не спрашивал… Кого ждёте?

Алексей. Не знаю я.

Эдуард. Как так?

Алексей. Не узнавали в этот раз. Попросили не говорить.

Эдуард. Да? Странно. Удержались?

Алексей. Вот именно. Удержались… Слушай, что я ей говорить буду? Ума не приложу… Ну в первый раз, когда старшую рожала, я сам в больнице лежал с двусторонним воспалением лёгких. Это была уважительная причина… Но вот во второй раз…

Уехал, да ещё в такую даль!

Эдуард. Лёша! Мы мост строили, как бы ты не поехал?

Алексей. Да очень просто! Не поехал бы, и всё. Она меня просила, очень просила… Я ей обещал, что вернусь загодя… А если что, смогу прилететь в любой момент… Врал! Очень я хотел тот мост.

Эдуард. Ну и молодец! И дочь вторая есть, и мост есть. Дочь роскошная, и мост супер!

Алексей. Она тогда рыдала сутками. Чуть ребёнка не потеряла… А в этот раз… Ну всё же рассчитали!

Эдуард. А в этот раз – Лига чемпионов. Вот и всё. Манчестер!

Алексей. Это же надо! Как в анекдоте! Классика, мать её… Жену не отвёз рожать из-за футбола.

Эдуард. Что-то предвещало?

Алексей. Нет.

Эдуард. Она что, просила тебя не уходить? На пороге ложилась?

Алексей. Не-е… Вообще не возражала. Только попросила сильно не напиваться. Так, для проформы попросила.

Эдуард. То есть попросила не напиваться сильно? (Усмехается.) А это значит, выпить несильно разрешила. Тогда чего ты страдаешь?.. Умная женщина. Всё поймёт. Для неё же это всё тоже неожиданно… Если бы у неё воды отходили, а ты бы через неё перешагнул и пошёл смотреть футбол и бухать – другое дело. Или был бы ты горький, горемычный пропойца… Так ведь нет! Всё было согласовано, и всё по графику… Не может она на тебя обижаться!

Алексей. Да мне самому обидно! Ужасно!!! У нас больше этого уже не будет… Вот ведь в чём дело! А я так хотел… Чтобы вместе… Родить трёх детей и ни разу жену в роддом не довезти! Её то сосед отвозил, то тесть. А тут вообще «Скорая»!

Эдуард. Ну почему больше не будет? Брось! Люди некоторые никак не уймутся… (Весело и выразительно одними глазами и головой указывает в сторону читающего Игоря.)

Алексей. Не… Она больше не хочет. Так и сказала, ещё давно. До третьего до сорока рожу – и всё! Хватит.

Эдуард. Устала?

Алексей. Нет… Просто… Сказала хватит – и всё. Я согласился.

Эдуард. А вдруг снова девочка? А? Что, не будешь до сына добивать?

Алексей. Не говори так! Не каркай! Я прям вижу, прям знаю, что сын.

Эдуард. Так чего ж не узнал-то тогда? Сейчас бы не сомневался.

Алексей. Я так решил. До этого оба раза узнавали заранее.

Эдуард. Ну? А теперь чего ж?

Алексей. А теперь… Чего теперь? Теперь всё иначе. Две дочери есть. Теперь нужен сын. Очень сына хочу! Всегда хотел. И вот представь себе… Я вот представил… Ну, идём мы на УЗИ и узнаём пол ребёнка. А это – девочка. Девочка… Третья дочь… А до её рождения ещё слава богу четыре месяца. И ничего не изменить! А я же расстроюсь… Понимаешь?! Огорчусь! Буду ждать без радости, без азарта… Без тайны какой-то. Это я про себя знаю. Оба раза узнавали… И когда слышал это… А они ещё так говорят… Эти тётки, которые работают на УЗИ… Голос такой делают, как будто с дурачками разговаривают (изображает): «Ой, кто это тут у нас? Девочка! Ой, какая девочка!..» Тьфу!.. Так вот, поверь мне, оба раза, как узнавал, что дочь, – оба раза огорчался. Вида не подавал… Потом быстро ругал себя и заставлял радоваться. Но сначала огорчался! И когда слышал в то время, когда очередную дочь ждали, что у кого-то родились сыновья… Вот тоже… При этом любят сказать так (изображает): «У Пупкина-Залупкина сын родился. Настоящий богатырь…» Я это слышал и завидовал. Никакой не белой завистью, а самой что ни на есть чёрной… А так нельзя. Нельзя не радоваться, когда ждёшь. Вот я твёрдо и решил – не будем узнавать заранее, чтобы ждать, радоваться и… Ну… волноваться… Понимаешь?

Эдуард. Понимаю. Очень даже!

Алексей. Ну вот… А если сейчас дочь родится… Уже же родилась. Всё! Ну огорчусь. Но так… Коротенько. И буду радоваться…

Эдуард. Эй! А теперь кто каркает?

Алексей. Точно! Тьфу, тьфу, тьфу… Я уверен, что сын. Я даже запретил женское имя выбирать. Вообще! Чтобы никто такого варианта не рассматривал.

Эдуард. А сыну какое выбрали? Выбрали же?

Алексей. Не скажу.

Эдуард. Почему? Чтобы не сглазить?

Алексей. Ну, типа того.

Эдуард. Да брось ты, Лёша! Ты же уверен, что сын. Говори!

Алексей. Выбирали долго. Все вместе. Ты не подумай, я не один решил…

Эдуард. Ну! Колись, Лёха!

Алексей. Алексей.

Эдуард. Хорошо, колитесь, Алексей!

Алексей. Имя Алексей.

Пауза.

Эдуард. А-а-а-а! Скромно.

Алексей. Это в честь отца. Не моего. Её.

Эдуард. Алексей Алексеевич – красиво!

Алексей. Ну правда?

Эдуард. Ну правда!

Алексей (мечтательно). Алексей Алексеевич…

Эдуард достаёт из кармана небольшую плоскую стеклянную бутылку коньяка или виски.

Эдуард. Давай-ка выпьем!

Алексей. Спрячь!

Эдуард. Почему это? Что в этом плохого?

Алексей. Здесь? Эдик!..

Эдуард. Да, здесь! Конечно! Уверен, эти стены видели много того, как люди выпивали… И пьяных видели много. И всех счастливых и радостных. Потому что выпивают люди здесь на радостях…

Алексей. Рано ещё, дружище!

Эдуард. Наоборот. Самое время! Потом, может быть, будет не до того. А сейчас можно. Давай выпьем за чудесное русское имя Алексей.

Алексей. Ты чего?! Заранее нельзя.

Эдуард. Конечно, нельзя. А я и не предлагаю заранее. Я хочу выпить за Алексея, моего друга и коллегу, которого знаю уже десять… одиннадцать лет, очень люблю и уважаю. И за отца твоей жены, которого я не знаю, но тоже уважаю уже за то, что он твой тесть. Давай срочно выпьем! А то на нервах протрезвел, и голова начинает болеть. За прекрасное имя Алексей!

Эдуард открывает бутылку и делает пару хороших глотков. Потом отдаёт бутылку Алексею.

Алексей. За тебя, Эдик! Спасибо, что поехал со мной.

Пьёт.

В это время Игорь довольно резко встаёт, сбрасывает на диван пальто и направляется к двери в приёмный покой. Перед дверью он останавливается, достаёт из кармана бахилы и начинает их надевать.

Эдуард (Игорю громко). Простите! Мы что, вам чем-то помешали?

Игорь не понимает, что обращаются к нему.

Эдуард (ещё чуть громче). Вас что-то раздражает, шокирует?

Игорь. Вы ко мне обращаетесь?

Эдуард. К вам.

Игорь. Я вас не понял… Чего вы хотите?

Эдуард. Это я не понял, чего вы хотите?

Игорь недоумевающе смотрит на Эдуарда.

Эдуард. Если вас шокирует, что мы тут (показывает на бутылку в руках Алексея) пригубили… То зачем поднимать кипиш? Скажите – мы выйдем. Зачем кому-то жаловаться, кого-то звать, кого-то призывать? Ну к чему это? Не надо так переживать!

Игорь. Вы об этом? (Качает головой.) Я даже не думал. Поверьте, мне есть о чём сейчас думать и о чём переживать…

Игорь надел бахилы и открыл дверь в приёмный покой.

Алексей и Эдуард (нестройным хором). Извините.

Игорь, не взглянув на них, шагнул, закрыл за собой дверь.

Короткая пауза.

Алексей. Ты чего, Эдик?

Эдуард. Неудобно получилось. Да просто он сидел… Сидит, сидит такой… Высокомерный… Как мне показалось. Я с ним поздоровался по-человечески, пытался заговорить. А он… Бур-бур… Вот я и подумал. А мужик, оказывается, переживает.

Эдуард подошёл к кулеру, взял стаканчик, набрал воды и с жадностью выпил. Потом снова набрал и пошёл обратно к Алексею. Подойдя, забрал у Алексея бутылку.

Эдуард. Пусть сегодня у всех всё будет хорошо!

Отпивает из бутылки, запивает водой, затем отдаёт бутылку и стакан Алексею.

Алексей. Как думаешь, сколько ему лет?

Эдуард. Ему нормально за полтинник – это точно.

Алексей. Да, наверное.

Пауза.

Эдуард. Ты подумал о том же, о чём и я?

Алексей. Молодец мужик.

Эдуард. Почему это молодец?

Алексей. Ну как же?… Ему нормально лет, а он тут. Значит, в силах, значит, хочет жить, хочет размножаться, не боится, уверен, что ребёнка поднимет. Снова молодой папаша…

Эдуард. Ага, хорош молодец! Скорее всего у него новая-молодая… И сам он говорил, что тут не первый раз. И вот скажи мне… для детей от первой и немолодой он кто сейчас? Молодец? Знаешь, когда внуки и дети одного возраста, тогда никто не молодец… А тут, чую я, как раз такой вариант. Однако наехал я на него зря. Неудобно… Слышь, ты, давай пей, я же тост сказал.

Алексей пьёт. В этот момент открывается дверь приёмного покоя. Алексей быстро прячет бутылку. Из двери выходят Игорь и медсестра. Один рукав у Игоря закатан выше локтя.

Сестра. Игорь Иванович, ну зачем вам здесь сидеть? Вы всё равно никак и ничем помочь не можете. Только накручиваете себя, переживаете. Давление слегка повышенное, но практически норма. А вот пульс…

Игорь. Спасибо, спасибо большое.

Сестра. Вот водичка (показывает на кулер). От головы у меня есть такие (протягивает Игорю лекарство). Это мои, хорошие. Погода меняется, ветер. Голова всё время трещит. Выпейте – и полегчает, и успокоит. Но вы бы шли домой. Я вам как что – сразу позвоню.

Игорь. Спасибо, спасибо! Я лучше тут. Дома ещё сильнее стану маяться. Лучше здесь… Скажи, а точно всё хорошо? Что-то мне не нравится…

Сестра. Что вам не нравится?! Что вы всё выдумываете? Интересно, все мужики такие паникёры или нет?.. Да, случай не самый простой. А что вы хотите? Вы бы ещё у какой-нибудь повитухи Бабы-Яги наблюдались, а потом к нам. Вообще как снег на голову… Но вы же знаете, они сейчас в самых лучших руках. В самых волшебных ручках… Нельзя ничего выдумывать.

Игорь. Да, да! Конечно, нельзя!

Сестра. Значит, тут будете сидеть? Ну как хотите…

Игорь. Да, посижу.

Сестра. Может, чаю? Я сделаю.

Игорь. Нет, нет, не беспокойся.

Всё это время Эдуард и Алексей сидят и внимательно слушают.

Сестра. А эти здесь себя нормально ведут?

Игорь. Да, всё очень хорошо.

Алексей (встаёт). Сестричка, сказала моей, что я здесь?

Сестра. Ну конечно. Я же обещала.

Алексей. Ну и что она?

Сестра. Услышала.

Алексей. И что?

Сестра. Что – что?

Алексей. Ну… Как отреагировала? Что сказала?

Сестра. Ничего не сказала. Занята она, понимаешь? Женщина занята.

Алексей. Ну а как она вообще?

Сестра. Всё нормально. Если что – приду и скажу. Всё. Я пошла. Игорь Иванович, я на месте.

Медсестра уходит.

Игорь поправляет рукав, садится на своё место.

Эдуард. Ещё раз извините, я просто неправильно понял.

Игорь. Ничего страшного, всё нормально.

Алексей. А с вами как? Всё хорошо?

Игорь. Со мной? Да что со мной сделается? Спасибо!

Алексей. А там? (Показывает в сторону приёмного покоя.)

Игорь. Там?.. Уверяют, что всё хорошо.

Алексей. Если не хотите разговаривать с нами, то так и скажите. Дело-то такое… У меня тоже жена рожает. А я проштрафился. Душа не на месте. Извините!

Игорь. Вы что-то хотели спросить?

Алексей. Как я понял, вы тут всё хорошо знаете. А я здесь в первый раз. Мы в другом месте рожали. Сюда попали случайно. Правда хороший роддом?

Игорь. Да, не сомневайтесь. Я уже говорил и ещё повторю – вам повезло. И со сменой тоже. Проверено не раз. (Усмехается.)

Эдуард. Прошу прощения… Игорь Иванович?

Игорь. Просто Игорь.

Эдуард. Эдуард.

Алексей. Алексей.

Игорь кивает.

Эдуард. Простите за любопытство, а у вас сколько детей? Я понял, что есть.

Игорь. Есть. Двое.

Эдуард. А младшему, если не секрет, сколько?

Алексей выразительно смотрит на Эдуарда, мол, неудобно.

Игорь. Младшей… Девятнадцать.

Повисает пауза.

Игорь. Старшему сыну двадцать семь. И два внука. Точнее, внучка и внук. Все родились здесь. И последний раз, до вчерашнего вечера и нынешней ночи, я тут был не так уж давно. Поэтому я действительно тут всё хорошо знаю. И меня здесь знают… (Пауза.) Думаю, что ответил и удовлетворил ваше любопытство.

Эдуард. Да, спасибо… А-а-а всё-таки?.. (Делает неопределённый вопросительный жест.)

Игорь. Я понимаю, о чём вы хотите спросить. Но лучше не задавайте этот вопрос. Это, простите, вас интересовать не должно.

Эдуард (поднимает открытые ладони вверх). Всё ясно… Спасибо!

Алексей. Спасибо большое!

Игорь берёт журнал и открывает его. Эдуард поворачивается к Алексею и делает на лице гримасу, означающую, что он был прав в своих догадках. Игорь с шелестом перелистывает страницу и откашливается.

Эдуард (Алексею). А кстати, те, кто сегодня родится, будут кто по знаку Зодиака?

Алексей. Весы.

Эдуард. Весы? Звучит неплохо.

Алексей. Хороший знак.

Эдуард. Да уж всяко лучше, чем Рак.

Алексей. Чем тебе Рак не угодил? У меня батя Рак.

Эдуард. Типун тебе! Даже звучит страшно.

Алексей. Я хотел, чтобы были Весы. Были… (Думает.) Были… Был… Как сказать-то?

Эдуард (усмехается). Да, привыкай. Будут у тебя спрашивать: а кто у вас сынок? А ты – Весы.

Алексей. Весы – очень хороший знак. Уравновешенный, спокойный. А перед весами идёт Дева. Я так боялся, что будет Дева.

Эдуард. А по-моему, Дева звучит лучше. (Усмехается.)

Алексей. Для мальчика? Для парня?

Эдуард. Вообще!

Алексей. Нет уж! Это трудный знак. У меня с Девами не складывается. Вообще ни о чём не могу с ними договориться.

Эдуард смеётся.

Алексей. Эдик, ну чего ты ржёшь?! Прям обхохотаться… Такое вот совпадение. С девами договориться не могу – ха-ха-ха! Великий юмор!

Эдуард. Ну, конечно, смешно! Потому что так оно, Лёша, и есть.

Алексей. Я тебе про других Дев. Тарасюк у нас Дева. О чём с ним можно договориться? А? Клемешев – Дева… Ещё хуже!

Эдуард (веселится). О-о-о! Это не Девы! Это Бабы! Вот только такого знака нету. А должен быть…

Алексей. Весы – хороший знак. Надёжный. Мы, когда все сроки подсчитывали и поняли, что точно не Дева, а Весы, я прям обрадовался.

Эдуард. Давай-ка выпьем за это. За Весы.

Выпивают.

Эдуард. Ох, Лёша… Иногда я тебе удивляюсь. Ты же серьёзный человек. Какие тебе Весы, Девы, Раки? Это же смешно!

Алексей. Не скажи! Очень много совпадений. Прям в десятку. Я не то чтобы увлечён этим… Но многое заставляет задуматься. Иногда читаю и удивляюсь. Примеряю к знакомым людям – ну всё точно! Правда, надо, чтобы гороскоп был серьёзный. Не только год рождения, но и место рождения тоже важно. Мне как-то на юге летом составили гороскоп, так я вообще обалдел. Даже количество и пол детей сказала. Ну, та тётка, которая составляла гороскоп. Про аварию сказала, про мою язву желудка, про переезд… Всё почти точно. Но она подробно спрашивала, где родился, когда и даже приблизительно в какое время суток. Я сказал всё, что знаю.

Эдуард. А ты паспорт ей не показывал и историю болезни? (Смеётся.)

Алексей. Я сам не верил раньше. Но тогда удивился. Потому что, ну очень точно! Кстати, имя имеет большое значение.

Эдуард. Ага! Имя она тоже отгадала?

Алексей. Нет. Я сам сказал.

Эдуард. Сам ей всё рассказал и сам же заплатил. Молодец! (Смеётся.)

Алексей. Можешь считать меня дураком, дебилом… Однако я к этому отношусь… Не то чтобы очень серьёзно, но что-то в этом точно есть.

Эдуард. Знаешь, дружище! Вот я по знаку Зодиака – Водолей. Врать не буду, читал про этот знак и про то, что людям Водолеям свойственно. Все гороскопы, которые я читал, утверждают, что я должен быть чувствительным, таким-сяким, противоречивым и склонным к творчеству. Скажи мне, где я и где творчество? Чувствительность где?.. И ещё, послушай… Когда я родился в первом роддоме города Усть-Катав Челябинской области… Родился вечером. Вместе с моей мамой рожала её знакомая. Они вместе работали, делали трамваи. Я у мамы был первый, а та знакомая рожала четвёртого. Отец мой решил назвать меня Эдуардом. А как ещё назвать сына в городе Усть-Катав Челябинской области? Это он решил заранее: если сын – Эдуард, если дочь – Ангелина. Логично? Сестру мою, Ангелину, ты знаешь, младшую, Диану, тоже. Отец творчески подошёл. Так вот имя Эдуард той маминой знакомой понравилось. У неё родился мальчик, буквально через полчаса после меня. Мама и та женщина лежали в одной палате. Подумала-подумала мамина знакомая, да и назвала своего сына тоже Эдуардом. Я того Эдика хорошо знал. Ходили в один детсад от одного трамвайного завода. Учились в соседних школах. Жили неподалёку. Так вот я… Сижу тут с тобой, моим другом, я закончил челябинский политех, у меня ответственная работа, жена, сын, друзья… А тот Эдик ничего не заканчивал и в свои двадцать пять лет с особой жестокостью убил трёх человек, одного изувечил. Теперь сидит на пожизненном, знать не желаю где. Мы родились в одном городе, в одном роддоме, в одной комнате, зовут нас одинаково, жили до поры бок о бок… Какой, к чёрту, гороскоп?! И если мне кто-то скажет, что те полчаса, на которые Эдик позже меня родился, имеют такое огромное значение, то я плюну ему в бесстыжую шарлатанскую рожу. Вот что значат для меня гороскопы.

Игорь (улыбаясь). Простите! Можно потише? Мне вы не мешаете, но могут попросить. (Усмехается.) Вы очень страстно говорили. Я невольно заслушался, извините. Поучительная история.

Алексей. Да, Эдик, ты прям разошёлся!..

Эдуард. Не люблю, терпеть не могу эту хрень! Ладно, бабам делать нечего, так нет… И мужики туда же. От тебя, Лёша, никак не ожидал. Костя мой, дурачок (обращается к Игорю), сын мой единственный… Попросил на шестнадцатилетие денег вместо подарка, что-то наплёл: мол, ему то надо, сё… А сам набил себе татуировку на плечо. Мерзкого такого скорпиона. Он, видите ли, Скорпион по гороскопу. Я пошёл разбираться в этот салон, а они говорят – имеем право. Не ребёнок, мол, уже, и мы, мол, не алкоголь продаём. Бестолочь! Мозгов нет. На всю жизнь такую дрянь себе на тело… А если б был не Скорпион, а Овен или, не знаю, Близнецы, Весы – что, спрашиваю его, колол бы? Молчит. Дурачок!

Алексей. Ну вот, Весы – знак хороший. Весы бы он колоть не стал. (Смеётся.)

Эдуард. Ну, не знаю… (Берёт бутылку.) Пью просто так. За тех, кто родился, рождается и родится этой ночью… Без всяких созвездий и знаков. Пусть живут долго!

Пьёт. И вдруг резко отрывается от бутылки.

Эдуард. Ой! (Обращается к Игорю.) Извините, вам даже не предложил.

Протягивает бутылку в сторону Игоря.

Игорь. Да ну что вы! Нет, спасибо!

Эдуард. Давайте, я в стаканчик налью!.. Ну в самом деле… Чего там! Я, конечно, сегодня не при делах. Сегодня не мой праздник, не мои тревоги… Но вам-то точно можно. Правда!

Игорь очевидно раздумывает.

Алексей. Давайте! Это число, эта дата для нас с вами точно будет важной… Навсегда! И ночь эта не забудется. Давайте! Символически. Чуть-чуть.

Игорь (усмехается). А вот чуть-чуть и символически не вижу никакого смысла выпивать.

Дверь приёмного покоя открывается, Эдуард прячет бутылку.

Из двери выходит Артём: он в белом халате, бахилах, белой медицинской шапочке и медицинской маске на лице. За ним выходит медсестра.

Сестра. Ну куда вы пошли? Вы в порядке?

Артём. Да, я в полном порядке. Мне просто нужно позвонить.

Сестра. Там бы и звонили.

Артём. Мне здесь удобнее…

Артём снимает с лица маску, подходит к стене и прислоняется к ней спиной.

Сестра. Вы тут у меня в обморок не упадёте?

Артём. Всё хорошо… Мне просто надо позвонить. Могу я позвонить?

Сестра. Вам телефон нужен?

Артём. У меня есть телефон. Мне нужно, чтобы вы меня оставили в покое.

Сестра. Да бога ради!

Алексей, Эдуард и Игорь всё время наблюдают.

Сестра (всем). Если что – зовите.

Уходит, закрывает за собой дверь.

Алексей. (Артёму) Ну что?! Можно поздравить?!

Артём поднимает руку с вытянутым вверх указательным пальцем и прижимает палец к губам. Алексей замолкает. Тогда Артём достаёт телефон.

Артём. Аллё… Мама! Мамочка! Н-у-у (он тяжело дышит, но пытается говорить радостно и чётко), я всех нас поздравляю!.. Да! Минут семь назад… Всё хорошо! Все замечательно!.. Ну, конечно, мальчик… Мама!.. Да… Да… Нет… Прекрасно!.. Сказали, настоящий богатырь… Да… Три восемьсот, пятьдесят пять сантиметров… Баллы? Какие баллы? Я не спросил. Узнаю – скажу. Мама, погоди!.. Погоди, мама!.. Погоди, говорю!.. Это, конечно, такое событие!.. Я такое пережил!.. Это…

Телефон из руки Артёма падает и разбивается об пол. Следом, обмякнув, в обморок падает сам Артём.

Алексей и Эдуард бросаются к Артёму и усаживают его на полу у стены. Игорь зовёт медсестру. Та прибегает. Ворчит. Ругается. Говорит о том, что запретила бы отцам присутствовать на родах, что часто приходится приводить мужчин в чувство. Меж тем она даёт Артёму понюхать нашатырь, он приходит в себя. Его усаживают на диван, дают воды. Алексей подбирает разбившийся телефон. Артём, приходя в себя, рассматривает телефон и кладёт его в карман.

Сестра (Артёму). Если хотите, я найду, где вам можно прилечь.

Артём. Нет, нет, я должен пойти обратно.

Сестра. Ну нет уж! Не надо мешать там людям работать. И жене своей не мешайте. А то опять бухнетесь, кому это нужно? Кому это понравится?

Артём. Тогда я здесь посижу. Хорошо?

Сестра. Как хотите. Вон воздухом пойдите подышать, водички попейте… Хотите, чаю сделаю.

Эдуард. Я хочу чаю.

Сестра. Обойдёшься! Ну я побежала тогда. Там сейчас суета.

Игорь подходит к сестре.

Игорь (стараясь говорить тихо). Ну что там? Без новостей?

Сестра (обычным своим громким голосом). Игорь Иванович! Ну что вы нервничаете? Вон посмотрите, никто, кроме вас, не нервничает!.. Всё в процессе. Чего вы хотите?! Первые роды… Но родит сама. Кесарить не будут. Всё! Мне надо туда.

Игорь. Спасибо!

Сестра уходит.

Артём. Извините меня! Дайте, пожалуйста, телефон кто-нибудь. Мне надо домой позвонить срочно. А то там волнуются, переживают… А мой – сами видели.

Игорь тут же даёт Артёму телефон.

Артём. Спасибо огромное!

Артём встаёт и отходит в сторону, набирая номер. Остальные наблюдают за ним.

Артём. Мама! Мама, это я… Да… Да… Не волнуйся! Подожди… Да помолчи, пожалуйста!.. Я звоню с чужого номера. С моим телефоном что-то непонятное… Не работает… Мам… Это всё чепуха! Главное, что всё хорошо! Даже прекрасно… Волосатый… (Пытается смеяться.) Волосики длиннющие… Такой серьёзный… Голос слышал. Хрипловатый… Подожди! Галина Борисовна где там?.. Как она?.. Нет!.. Не надо ей трубку давать. Скажи, что всё хорошо, что врачи довольны, что уже после обеда завтра… точнее, уже сегодня, все вместе приедете… Да! Мне сейчас неудобно… Неудобно мне! Телефон чужой… Нет!.. Я сам буду звонить. Придумаю как… Да… Ох, мама! Я такое видел! Я такое понял! Это… Это… Я представить себе не мог! Это, конечно! Без этого ничего понять нельзя! Ох, мамочка!.. (Отворачивается от всех, прикрывает ладонью рот.) Я только всё время хотел тебя обнять и за всё, за всё попросить прощения… Но это я потом тебе расскажу… Целую! Не волнуйтесь… А лучше откройте шампанского бутылочку… Папа знает где… Всех целую, поздравляю…

Артём отключается, подходит к Игорю, протягивает ему телефон.

Артём. Спасибо большое!

У Артёма определённо кружится голова, и он едва снова не падает в обморок. Игорь подхватывает Артёма, Алексей и Эдуард помогают. Они усаживают Артёма на диван.

Эдуард. Я так и думал, что не надо мужикам видеть и знать, как это происходит. (Усмехается). Теперь убедился.

Алексей. Я раньше с восхищением смотрел на тех, кто с парашютом прыгал, в горы ходил или воевал. Всегда думал: вот люди видели и испытали такое! А теперь на этого новоиспечённого папашу смотрю точно так же. (Артёму, громко.) Ну!!! Поздравляю!

Эдуард и Игорь тоже поздравляют Артёма.

Артём. Мне так неудобно!.. Упал тут. Спасибо вам! Ох… Что-то мне прям не очень… Может быть, действительно пойти подышать?..

Эдуард. Знаешь! С тобой такое событие случилось. Ты ещё даже не понимаешь. Новая жизнь! Подышать успеешь… А сейчас давай-ка… выпей! Лёш, подай посуду.

Алексей идёт за стаканчиками.

Артём. Нет-нет, да вы что? Я не буду. Мне к ней надо.

Эдуард. Ты слышал, что тебе медработник сказала? Мудрая женщина! И нас послушай. Мы – отцы со стажем.

Игорь. Это правда, юноша. (Улыбается.) Выпить слегка – это сейчас в самый раз. С вами действительно такое событие произошло! Лучшего повода выдумать невозможно. Погодите…

Игорь берёт портфель и достаёт из него бутылку коньяка.

Игорь. Вот… (Усмехается.) Заочники сегодня сунули. Считай взятка. Брать не хотел… А оно вот как кстати!

Эдуард убирает маленькую, почти пустую бутылку.

Эдуард. Профессор! Да вы гений!

Артём. Мне совсем чуть-чуть.

Алексей. Всем по чуть-чуть.

Наливают.

Игорь. Вас Артём зовут?

Артём кивает.

Игорь. Я – Игорь. Алексей и Эдуард. Мы вас поздравляем со вступлением в великий клуб отцов!

Алексей. Прекрасно сказано!

Эдуард. Так профессор же!

Выпивают.

Алексей. Ну надо же!.. Сын! Сразу! Артём батькович, да ты счастливец, понимаешь ты это или нет?! (Остальным.) Не понимает ещё… Богатырь! Ё-моё! Давайте-ка сразу за сына, за парня, за сыновей!.. У вас-то у всех есть… Ничего, скоро и у меня будет…

Алексей забирает бутылку и наливает. Игорь секунду сомневается, но потом протягивает стаканчик.

Эдуард. За сыновей! Давайте!

Игорь. Давайте за детей… Чем дочери-то провинились?

Алексей. За дочерей ещё успеем. (Смеётся.) Не будем за всех сразу. А тут только что парень родился! Мужчина! Продолжатель рода, носитель фамилии! За сыновей!

Артём. За сыновей! (Сам себе.) Что я делаю?

Алексей. Как что? За сына своего выпиваешь!

Выпивают.

Эдуард. Что ж мы за безымянного человека пьём? Вы уже имя ему подобрали? Наверняка уже всё решили.

Артём. О-о-о! (Усмехается.) С этим у нас была целая эпопея! Как узнали, что будет мальчик, так и началось. Две семьи чуть не рассорились.

Игорь (усмехается, качает головой). Да-а-а! На этой почве запросто можно разругаться. А главное, никогда все не будут довольны. Очень важно в этот процесс не подключать широкие массы родственников…

Эдуард. Точно! А то начнётся: нашего деда так звали, а вашего эдак – и пошло-поехало.

Артём (улыбается). Именно! С дедами номер не прошёл. Читали разную литературу, церковные календари. Вы знаете, я подумать не мог, сколько на тему имён разных материалов… И каких диковинных имён только нет! Ужас! Остановились в итоге на двух вариантах. Решили так: посмотрим сначала на человека и тогда поймём, какое имя ему будет больше, так сказать, к лицу.

Алексей. Правильно! Верно! У меня с первой дочерью было точно так же. Твёрдо заранее решили всем семейством, что назовём Светлана. Решили и решили… Уже заранее её так и звали. (Изображает жену.) Ой, что-то сегодня «Светочка пинается» или «Света что-то притихла». А родилась, домой принесли – смотрим, а она никакая вообще не Света. Ничего общего со Светой нету. Присмотрелись… А она типичная Катя! А до того имя Екатерина даже не рассматривалось. Уже скоро четырнадцать лет будет Кате. И она прям настоящая Катя!

(Смеётся.)

Эдуард (Артёму). Так какие варианты вы рассматриваете? Там (показывает на дверь приёмного покоя) человек лежит безымянный. (Усмехается.) Он знать не знает, что ему два варианта имени придумали, а идти придётся по жизни с одним… Ну?!

Артём. Два варианта из многих… Надо посмотреть на него внимательно. Монетку бросать не будем… Я лично за имя Давид. А она хочет Серафим.

Пауза. Эдуард переглядывается с Алексеем и Игорем.

Эдуард. А фамилия у вас какая? Как фамилия?

Артём. Семёнов… А у неё – Рыбина. Она свою решила оставить, потому что фамилия красивая. Но сын будет Семёнов.

Эдуард. Угу! Давид Артёмович Семёнов.

Артём. Или Серафим.

Игорь (стараясь не улыбаться). По-моему, красиво… Торжественно!

Алексей. Как минимум неожиданно.

Эдуард. Как минимум трудно и странно.

Артём. Почему странно? Давид – великое имя. Давид Строитель… А Серафим – это старинное…

Эдуард (перебивает). А как будете его между собой дома звать?

Артём (растерянно). Так и будем.

Эдуард. Давид или Серафим? Так?

Артём кивает.

Эдуард. А если мать или бабушка приласкать захочет или ты будешь с ним играть, как будешь звать? Давидик? Дави? Как? Додик? Как можно сказать Давид короче и нежнее?

Артём. Давид – и всё. Зачем коверкать прекрасное имя? Зачем сюсюкать с мальчиком?

Игорь. Кстати, моё имя тоже не сокращается. А в сторону нежности только удлиняется. Да и отчество от моего имени весьма коряво звучит. Игоревич, Игоревна…

Алексей. А мы сроду Игорей Гариками звали.

Игорь. Не-е-ет!.. Всё же, Гарик или ещё Гоша – это производное от Георгий. (Усмехается.)

Эдуард (Артёму). Не, погоди! А Серафим как? Серафимушка? Или Фима?

Артём. Ну-у-у… Сима… Симушка… Фима – тоже можно… (как бы опомнившись.) Да это в конце концов наше дело!

Эдуард. Это пока оно – ваше дело, а потом будет его делом. (Указывает в сторону двери приёмного покоя.) Ему с именем жить. Я это по себе знаю. Папа удружил. Сима или Фима, говоришь? Разве так парня можно называть? А как его девушки звать будут? Любимая?

Алексей. Эдик, отстань от человека! Правда ведь, не твоё дело. И что плохого в твоём имени? Отличное имя. Нет плохих имён. Никто, нигде и никогда не хотел и не хочет назвать своё чадо плохим именем. Мне, кстати, моё имя нравится. И варианты от него все хорошие… Алёша, Лёша, Лёха. Я никогда ни на какой не обижался.

Эдуард. Вот именно! Лёша, Лёха… Суперпросто! А Эдуард? Я когда с девушками знакомился и говорил имя, они потом меня переспрашивали: а как по-настоящему тебя зовут? Эдуард – это как-то кучеряво и сложно произносить. А другой вариант только – Эдик… А Эдик… Это кто? Это тьфу! Кто у нас Эдики? Халдеи какие-то, официанты, лизоблюды суетливые. Эдик… Не моё дело, говоришь? А я даже представляю себе, как мой папаша, которому было двадцать три года, пацан пацаном, решил выпендриться… Может быть, так же, как сейчас, всё было… Выпендрился папаша, и вот я – Эдуард Викторович Петюнин… Эдуард Петюнин! Это же надо такое удружить родному сыну! Назвал бы хоть Толиком, хоть Виталиком… Нет! Эдуард!.. Плюс ко всему батя картавый. Я прям слышать не мог, как он моё имя произносит. А теперь мой сын страдает. Отчество такое – сразу и не скажешь… Не отчество, а тест на алкоголь. Выпившим вообще не выговоришь… А кстати, Артём, ты же не еврей?

Артём (явно не ожидал такого вопроса). Не-е-ет!

Эдуард. И не армянин?

Артём пожимает плечами и отрицательно вертит головой.

Эдуард. И жена не еврейка и не армянка?

Артём. Нет… Вовсе нет… А при чём здесь это?

Эдуард. Да так… Просто я не понимаю, вам с женой что, хочется, чтобы люди считали вашего сына евреем или армянином?

Артём. Почему это?

Эдуард. Потому это! Если люди услышат «Давид», они подумают, что мальчик еврей или армянин. Ну, возможно, грузин. А если «Сима» или «Фима», у них сомнений не будет, что мальчик – еврей. А что им ещё думать?

Артём. И… и… Собственно, что в этом плохого?

Эдуард. Да ничего! Кроме того, что он не еврей и не армянин. Вот и всё! Зачем людям голову морочить?

Игорь. Вы дикие вещи говорите… Дикие! Об этом в сегодняшнем мире даже думать стыдно, не то что вслух говорить.

Эдуард. В сегодняшнем мире об этом надо думать даже сильнее, чем раньше! И на будущее! Только не делайте, пожалуйста, такое лицо! Я же говорю вполне понятно и ясно… Если еврей – носи еврейское имя. Пожалуйста! Армянин – армянское. Татарин – татарское. Американец – американское. Если не знаешь, какого рода-племени – бери какое угодно. Просто путаницы не надо.

Игорь. У нас в пользовании в основном греческие или еврейские имена. Сугубо русских, славянских, крайне мало. Алексей – совсем не русское имя. А моё – скандинавское. И что? Про Эдуарда, честно говоря, не знаю… не могу сказать…

Эдуард. Английское, я знаю, профессор…

Игорь. Я не профессор.

Эдуард. Нет? А похожи. Извините! Но я про другое… Есть имена нам привычные, традиционные, в конце концов. Если кто-то назовёт сына здесь у нас Мартином или Лютером, да хоть Джоном или Гансом, это будет так же глупо, как если вспомнить уж какие-нибудь совсем стародавние типа Святозар, Добрыня или совсем (думает) – Ярополк. Всё это выпендрёж родительский. Чушь собачья!

Игорь. А армяне с евреями при чём?

Эдуард. А у них свои имена. Красивые, некрасивые – разные, но свои… Вот у меня был знакомый Тимур (Алексею), ты его не знаешь. Отцу его в детстве нравилась книжка про Тимура и его команду. Сейчас уже эту книжку не помнит никто. А у парня были проблемы всё время. Да, думаю, и до сих пор остались. Либо косые взгляды, либо вопросы из-за имени. Или того хуже – авансы от татар или кавказцев. Услышат – Тимур, радуются, мол, единоверец, брат. А он им: нет, простите, православный я. А тогда уже негатив и контры.

Артём. Очень хорошее имя – Тимур.

Эдуард. Прекрасное имя! Только для татарина. А мой знакомый не татарин. Вот и всё! Не более того… Просто путаница. Я не против имён, я против путаницы.

Игорь. Илья – хорошее имя? Сколько милых еврейских мальчиков его носили и носят. Однако Илью Муромца никто с евреем не путал. (Усмехается.) Армяне, мои друзья, татары любят звучные, диковинные имена. Сколько среди них Рафаэлей и даже Гамлетов. Я вообще одного Венера знаю. Венер Рафикович, прекрасный хирург!

Эдуард. Да я же не спорю! Я про другое. Что вы тут из меня какого-то антисемита делаете? Просто я от имени своего пострадавший. Да и сёстры мои тоже. Особенно Диана. Диана Петюнина – каково? А она ещё со школы толстуха…

Алексей. Я лично за то, чтобы имя было как можно менее заметным. Имя себе и имя, каких вокруг много, и чтобы оно было не крикливое. Чтобы из списка не выделялось. Пусть человек выделяется, а имя – нет. Имён-то на самом деле всего ничего… Важно, чтобы имя было не тяжёлое, чтобы оно человека не тяготило, не грузило с детства. Лёгкое чтобы было. Сима – по-моему, хорошо звучит.

Эдуард. Для девочки из еврейской семьи прекрасно звучит!

Артём. Прекратите, пожалуйста, это… Этот балаган! Что вы себе позволяете? Родился мой сын… Мой! Пусть вы все тут старше, но сын родился у меня. И мне решать, как мне его назвать…

Игорь. Святая правда! Опомнитесь, ребята! Не лишайте человека восторга происходящего. Давайте-ка лучше нальём… А то ссориться в таком месте и в такую ночь… Нам! Это не по-человечески.

Эдуард. Спасибо, профессор! Вразумили, успокоили. Просто я сегодня не при делах. Это вы тут – папаши. Но выпить выпью.

Наливают.

Алексей. Давайте выпьем сейчас за то, чтобы имя, которое мы получили и которое даём, было как самая любимая и удобная одежда…

Артём (перебивает). А можно я скажу! Имею полное право. Давайте выпьем лучше за тех, кто там (показывает на дверь приёмного покоя) в боли нечеловеческой рожает детей наших.

Игорь. Да, за это я выпью. Давайте выпьем за них. Выпьем за то, чтобы муки их были легче, чтобы страдания их там и остались. И чтобы мы по возможности не мучили их своими глупостями. За них, прекрасных!

Эдуард. Глупости – это намёк на меня, я понял.

Алексей. Помолчи уже… Пей за сказанное.

Стоя наливают, чокаются и выпивают.

Алексей. Артём, слушай, скажи… А как вообще? Не страшно было тебе?.. Ну там? (Показывает на дверь приёмного покоя.)

Артём. Это не для пересказа. Это слишком личное.

Алексей. Оно понятно! Я ж тебя не про то, что ты видел, спрашиваю. Я про… Было страшно или нет?

Артём (пожимает плечами). Для этого нужно какое-то другое слово. Не знаю какое. Мне просто сравнить не с чем. Страшно – это слишком просто. Извините, но я пока даже думать об этом не могу и не хочу. В какой-то момент там я стал задыхаться. Знаете почему? Потому что забыл дышать. А самое трудное заключалось в том, что я помочь никому ничем не мог. Это как во сне: все заняты, все что-то делают, она, конечно, больше всех. А я… Нет… я больше ничего не скажу. Не хочу… Не могу.

Алексей. Понятно… Точнее, ничего не понятно. (Усмехается.) Но мне такого не видать. Да и не надо, наверное. Я бы точно… Сразу в обморок.

Игорь. Тут, я думаю, у нашего молодого коллеги (кивает на Артёма) впечатления совсем иного рода. Вот я много чего видел в жизни… Довелось, поверьте. А точно знаю, что у этого молодого человека есть теперь знание, которое мне неизвестно… Неведомо! Я такого не переживал. Поэтому, даже если мне всё пересказать в подробностях, я всё равно не пойму… Не почувствую! Поэтому Артём и не рассказывайте никому и никогда!

Артём (задумчиво). Да как такое можно рассказать? (Усмехается.) И кому?

Игорь. Вот именно!

Артём. А давайте выпьем… По чуть-чуть.

Алексей. Я пас… А то меня снова уже накрыло.

Артём. По чуть-чуть!

Алексей. Ну давай! Кто бы другой предложил…

Смеются, наливают, пьют.

В это время в дверь входит женщина в пальто.

Артём. Мама?! Ты зачем здесь?

Мама Артёма. Сынок! Вы что здесь, выпиваете? Ты выпиваешь?! Тёма!

Артём. Мама… Меня поздравили… Точнее, поздравляют.

Эдуард. И вас поздравляем! (Прячет бутылку.)Как я понимаю, вы отныне бабушка.

Игорь. Наши поздравления! Мы все здесь в одинаковой ситуации… Все в ожидании. А вашему сыну выпало этой ночью быть первым. Кстати, я дед со стажем…

Мама Артёма (Игорю). Подождите! (Артёму.) Артём, я как чувствовала… Ты поэтому телефон отключил?

Артём. Мама!

Мама Артёма. Я никогда бы не могла подумать, что мой сын будет пить вот так… Тут!.. А следом что? Пьяные песни под окном роддома? И это мой сын!

Эдуард. Пьяные песни под окнами – это с утра или днём. А сейчас ещё рано.

Алексей. Эдик! (Толкает Эдуарда локтем.) Простите! Это мы тут слегка выпиваем, а вашего сына едва уговорили. И то только, чтобы, так сказать, привести его в чувство. (Тут Эдуард толкает Алексея локтем.)

Артём. Мама, мы тут…

Мама Артёма (перебивает). Что значит привести в чувство? Что случилось? Что с твоим телефоном?

Артём. Мне стало нехорошо.

Артём отводит маму подальше от всех.

Мама Артёма. Зато, я вижу, тебе теперь очень хорошо!

Артём. Ну о чём ты, мама?! У тебя внук! Внук! Вот такой! (Показывает руками.) Чудесный… С волосиками… Ты… Ты – бабушка! Понимаешь?

Мама Артёма. Я это отчётливо понимаю. И это слово не вызывает у меня восторга.

Артём. А хочешь (переходит на громкий шёпот), хочешь, я договорюсь сейчас и тебе его покажут? Я договорюсь, тут замечательные люди. Только халат возьмём и бахилы…

Мама Артёма (перебивает). Тебе категорически не идёт опьянение.

Артём. Это сейчас неважно.

Мама Артёма. Это важно всегда! И я, разумеется, очень хочу видеть своего внука, но увижу я его, только когда это можно будет сделать, ни с кем не договариваясь.

Артём. Мама! Ну зачем эти твои правила сейчас? Я хочу тебе его показать…

Мама Артёма. Сынок! Правила – они потому и правила, чтобы их соблюдать.

Артём. Там (показывает рукой в сторону приёмного покоя) твой внук, мой сын. Пойдём!..

Мама Артёма. Я не в восторге от твоей тёщи, но Галина приехала ночью, примчалась, там её дочь и её же внук. Не считаю правильным и возможным видеть внука раньше её. Ты ей в этом отказал. Значит, мы приедем вместе днём. Это справедливо!

Артём. Ты права, мама, ты права! Как всегда.

Артём обнимает маму, пытается поцеловать.

Мама Артёма. Не надо мне этих пьяных нежностей. Терпеть не могу! Ни от отца, ни от тебя.

Мама отстраняется от Артёма, но объятий не разрывает.

Мама Артёма. Тебе что, правда было плохо? Как ты себя чувствуешь?

Артём. Мамочка! (Усмехается.) Я тут в обморок упал. Прямо здесь. Просто раз – и потерял сознание… Там (показывает рукой на дверь приёмного покоя) со мной всё было хорошо. А потом… Хотя, если честно, там (снова показывает на приёмный покой) я всё время хотел зажмуриться, даже хотел сбежать, но не мог! Это такое!!! Я передать не могу…

Мама Артёма. Чувствительный мой мальчик!

Артём. Это космос, мама! Это что-то космическое… Мне было очень страшно… Как во сне… (Шёпотом.) Мне казалось, что я вижу, как сам родился… Я не понимаю… (Артём начинает вздрагивать, а потом рыдать.) Мама! Мама… Прости меня за всё, за всё!

Мама Артёма (не разрывая объятий, но строго). Ну-ка перестань! Прекрати! Живо!.. Пойдём-ка на воздух… Пошли, пошли…

Они выходят в двери. Мы видим их на крыльце. Мама обнимает Артёма, целует. Они о чём-то говорят.

Эдуард. Железная баба! Молодец.

Игорь. Знаете, ни при каких обстоятельствах я даже не подумал бы назвать эту женщину бабой.

Эдуард. Согласен. Это я так… Загрубел слегка. Дал такого грубого строителя.

Эдуард берёт бутылку, пьёт из горлышка.

Эдуард. Как же я вам, мужики, сейчас завидую! Это передать нельзя!

Игорь. Ох, не думаю, что мне можно сейчас завидовать.

Эдуард. Конечно, завидую. Вы здесь. И вы ждёте… Неважно, кого ждёте – сына или дочь. Главное – у вас кто-то рожает. У меня это было давно. Я уже забыл, как они пахнут… Какие пальчики бывают маленькие… Забыл! У моего уже нога больше моей. От него мужиком воняет. Уже покуривает, дурачок. Почему мне вам не завидовать? Аспирантка там ваша, студентка, заочница… Это же неважно.

Игорь. Вы что себе позволяете?! Вы вообще понимаете, что то, что вы себе позволяете, – это просто хамство?!

Эдуард. Какое хамство?! Что я такого сказал?!

Игорь. Сказал больше чем достаточно… Про всё на свете наговорил. Про всё высказался… Во всём он разбирается! В гороскопах, в именах, в… (Делает неопределённый жест рукой.) Думаете, я не понимаю, на что вы тут намекаете и что обо мне думаете? Да понимаю!.. Сразу понял. Но мне всё равно! Обо мне можете думать всё, что угодно… Всё, что вам подсказывает ваш богатейший жизненный опыт… Но о той, кто сейчас там (показывает рукой на дверь приёмного покоя), вы не смеете думать так, как… Как вот тут… Подумали. И уж тем более не смеете молоть чушь и мерзость… Не смейте!.. Умник! На стройке у себя будете умничать!..

Игорь быстро отходит подальше и садится. Эдуард растерянно собирается что-то ответить, но Алексей его перебивает.

Алексей (нарочито весело). Если честно, я вообще представить себе не могу, что родится не девочка… Нет, я знаю, что будет сын (смеётся), я хочу сына! Будет сын! Но представить себе этого не могу. Дочь – могу. Легко! А сына?.. Я даже не знаю, что с ним делать. С мальчиком… Пытаюсь представить и не получается. У меня же женское царство… Даже собака, и та. (Смеётся.) Я ума не приложу, какие ему нужны игрушки, книжки… У меня девки одни. Мне с ними легко. А парень? (Пожимает плечами.) Это загадка для меня. (Смеётся.)

Артём возвращается один. Проходит и садится.

Артём. Маму в такси посадил… Ну вот! Опять бахилы забыл снять… Испортил.

Алексей. Беда небольшая.

Артём (глядя прямо перед собой, отрешённо). Не так я себе представлял всё это…

Эдуард. Что? Вот это? (Обводит рукой пространство.) И нашу странную компанию?

Артём. Нет. Свои ощущения… Вам я рад.

Эдуард. А чему не рад?

Артём. Не знаю… Всему рад…

Артём снимает бахилы, встаёт и идёт за новыми.

Артём. Мама… Видели мою маму? Такая маленькая, строгая. Такая сильная… Такая беспомощная… (надевает бахилы.) Все беспомощные! Все! Я, мужики, работаю в следственном комитете, а до этого два года в прокуратуре… Отец всю жизнь в органах. Дед. Династия у нас, так сказать. Мама тоже… Я такое уже про этот наш мир знаю!.. А сегодня видел, как мой сын в этот мир пришёл. Сегодня ночью… (Качает головой.) Все беспомощные!.. Все… Спасибо вам… Я пойду к своим.

Алексей. Ты чего это? Не унывай! У тебя праздник.

Артём. Я отпраздную… Ладно! Удачи вам! Сегодня лучшая ночь в моей жизни. (Улыбается.) Сегодня все родятся хорошо. Пока.

Алексей. Поздравляю.

Артём уходит. Пауза.

Игорь. Хороший мальчик!

Эдуард. Сильно сказал.

Игорь. Что именно?

Эдуард. Все беспомощные. Все!

Небольшая пауза.

Алексей. Вот поэтому я так сильно сына и хотел всё время. Я же понимаю, если что со мной, то всё. За душой-то, в общем, ничего. Квартира, машина, дача… Да и дача – одно название. Кто о них позаботится? Когда мне язву оперировали, я только о них и думал. Пока в силах, пока могу – всё нормально. А чуть где чего заболит, сразу мысль только о них. Они же, как он сказал, беспомощные. Они привыкли, что есть я. А я привык, что они все от меня зависят. Меня заменить некому… Так что сын нужен. Мне с сыном будет не так страшно.

Эдуард. Он сказал, все беспомощные… Понимаешь! Все-е! Лёша, вот ты говоришь, что они от тебя зависят… Так?

Алексей. Конечно, зависят! Целиком и полностью. Жена что работает, что не работает. Сама говорит, что что-то делает, только чтобы мхом не порасти. Но она мать, на ней дом. Все старики на ней. Да, Эдик! Все от меня зависят. От моего здоровья. (Улыбается.) А сын… Это надёга! Понимаешь? Опора, пусть в будущем… Но… Мужик, одним словом.

Эдуард (кивает несколько раз). Хорошо так думать… Хорошо! А я так думать уже не могу. Всё! Потому что знаю, что это ни черта не так. Никто, Лёша, от тебя не зависит. Никто! Особенно дети, девчонки твои. И жена… На работе от тебя что-то и кто-то зависит. Но не твои… не домашние, не родные. Это ты, Лёша, от них зависишь. Полностью! И я так же. Я от своих, ты от своих, профессор от своих. Только у меня сын-то один… И жена. Всё! Сёстры сами по себе, родителей вижу раз в год. Знаю, что здоровы – этого достаточно. А от сына, жены – полная зависимость. Но сын один! А у вас детей в два раза больше, у каждого. И вот-вот, с минуты на минуту будет у каждого в три раза больше, чем у меня. Так что зависимость ваша в три раза больше моей. А у профессора ещё и внуки. Въезжаешь, Лёша?

Алексей. Нет, Эдик, не въезжаю. И не хочу. Ты к чему-то клонишь… Не надо!

Игорь (Алексею). Пусть говорит… Он же молчать не может… А от нас не убудет.

Эдуард. А я скажу… Что вы тут… Самые беспомощные! Сидите, ждёте! И стараетесь не думать о том, что если там (показывает рукой на приёмный покой) что-то страшное случится, то и вся ваша жизнь, которой вы сейчас живёте… Всей вашей жизни капец… Случись с кем-нибудь из ваших детей что-нибудь страшное – и вам труба! Ясно? Не они от вас, а вы от них зависите. И от тех, кто ещё не родился, тоже. Понял, Лёша? Это ты зависишь от своих девчонок, от дочек своих. От Кати и Танюшки. Полностью зависишь! И вы, профессор, от своих, если они, конечно, вам дороги, а не так – пустой звук.

Игорь. Если вы хотите меня в чём-то обличать… Я тоже не понимаю, к чему вы клоните… Но лучше остановитесь.

Эдуард. Да ладно вам… Обличать?! Я же не дурак. Я знаю, о чём говорю. Ты про это, Лёш, не знаешь. Я тебе не говорил. Никому не говорю… Это было давно и, как любят говорить, в другой жизни… Правильно говорят! Та жизнь закончилась. Совсем… Я когда ещё в политехе учился, женился. В двадцать один год. Сопляк. Через три месяца после свадьбы, хотя какая там свадьба (усмехается), родился у меня сын. Маленький такой. Чудесный. Павлик, Павлуша… А когда ему было полтора годика, он умер. Уже ходил вовсю, бегал, говорил слова… Заболел и умер. Мы его к моим в Усть-Катав на лето отвезли. Хотели сами на море… Компания у нас была вся бездетная… Уж что там у них случилось на самом деле, я точно не знаю. Его в деревню к бабушке моей отвезли. Там же места сказочные. Южный Урал. Заболел. Не сразу стали лечить. Потом лечили по-деревенски, боялись сообщить, зря потревожить. Короче, умер Павлик. Мы когда примчались, он в больнице уже всё время был без сознания. Трубки, провода и он – маленький-маленький. Бабка моя сама чуть не померла тогда. Но я не захотел её больше видеть. С родителями с тех пор… Ну так… Как-нибудь… На телефоне. С женой и полгода вместе не прожили. Видеть друг друга не могли. Из Челябинска почти сразу уехал. Не мог мимо парка проезжать, в котором Павлика в коляске катал. Жизнь та полностью закончилась… Совсем! Погибла. Ничего не осталось. Я думал, пройдёт! Должно забыться… Отпустить должно… Сколько лет-то уже прошло! Нет! Ни хрена! Вообще! И снится, и догоняет… И как только маленьких вижу, накрывает. Не всегда… Но часто. Когда Костя родился, я над ним трясся, как сумасшедший. Чуть сопли, температура – я «Скорую». Сутками не спал… Сейчас он где-то задерживается, я сижу. Жена, педагог-воспитатель, спит спокойно, а я глаз не сомкну. Я из командировок ему звоню чаще, чем жене… Знает, что, если не ответит, лишу всего, чего только могу лишить. Вот ему в армию через два года. А у меня уже паника! Какая, на хрен, армия? Я ему лучше сам ногу сломаю, если справку не куплю. Но в армию он не пойдёт! Или я вместе с ним. Не хочу… Не хочу снова потерять жизнь, которой живу. Думаете, я ещё детей не хотел? Да очень хотел и хочу! Дочку хочу. Двойню хочу. Но с ума же сойду, сил не хватит… Мы от них зависим, а не наоборот… Но как же… Как же я вам завидую мужики, при всём при том.

Игорь (резко встаёт). У меня там дочка рожает. Отец ребёнка не в командировке, не запил, не заболел. Нет отца. Девятнадцать лет девочке моей исполнилось два месяца назад.

Игорь берёт бутылку и выходит в дверь на крыльцо. Видно, что, выйдя, он остановился и стал пить из горлышка.

Эдуард. Ё-моё! Язык мой – враг мой. Никогда не умел останавливаться.

Эдуард находит и берёт первую маленькую бутылку, смотрит, сколько в ней осталось, и пьёт из горлышка. Отрывается, снова смотрит на бутылку и протягивает её Алексею.

Алексей. Нет. Мне точно хватит.

Эдуард допивает оставшееся, суёт бутылку в карман, берёт куртку и выходит на крыльцо. За ним выходит Алексей.

Следующая сцена происходит на крыльце.

Эдуард становится рядом с Игорем, к ним подходит Алексей. Некоторое время стоят молча. Игорь протягивает бутылку Эдуарду. Тот отказывается.

Игорь. Она в Москве учится. На третий курс перешла. Последний год перед университетом только со мной могла говорить. С матерью никак… Кстати, вот жена моя – профессор, а я нет. Пока нет. Как-то так получилось: сын – её, а дочь – моя… Дочь не хотела в Москву. А жена была против, чтобы она училась в нашем же университете. Под нашим контролем и опекой… Это, дескать, не путь и не образование. Я не спорил. Короче, уехала из дома. Выпихнули. Уехала нехорошо… Мать – диктатор, отец – предатель. В первый год учёбы было нормально. Часто приезжала, но мне её было мало. Я ворчал, обижался. А она как-то приехала, и тут – очередной внук. Всем не до неё… (Отпивает из бутылки.) А в нынешний год её почти не было. Не приезжала. Где-то подрабатывала. Хотела что-то доказать. С матерью совсем перестала общаться. В июне после сессии приехала. Вроде весёлая, но очень нервная. Ничего про себя не говорила, пару дней побыла и уехала. Ночевала у подруги. Толком не поговорили. Сказала, практика у неё какая-то. Какой-то парень или мужчина… Не говорила. Только намекала. Я пытался из неё хоть что-то вытянуть, но нет. В начале сентября хотел к ней в Москву. Она наотрез. Сам по делам в Москву поехал. Не встретились. Она отказалась. Из общежития ушла. В университете после лета вообще не появлялась. На звонки отвечала. Но коротко. И вот позавчера позвонила мне утром. Сказала, что здесь, на вокзале, и что домой не пойдёт. Я – на вокзал… Издалека её увидел, и всё стало понятно. Домой наотрез не поехала. Завёз её к маме… Моей. Плакали обе сутки. А сегодня… Точнее, вчера вечером… Началось. (Опять отпивает из бутылки.) Её кто-то очень жестоко обидел. Я не думал, что увижу свою дочку, мою маленькую девочку любимую, нежную, весёлую, чудную, умничку мою, такой несчастной… Такой совершенно несчастной! В глазах только отчаяние… Полное отчаяние! Мужики, такого я не видел…

Алексей. Профессор… Ой, простите, Игорь! Ну не надо!.. Сейчас родит и успокоится. Природа своё возьмёт. Ребёночек, сами понимаете!

Игорь. Алексей, ну о чём вы? Она сама ещё ребёнок! Сейчас для меня всё непонятно. Скоро рассветёт, а мне вообще непонятно, как жить дальше… Однако жить как-то надо… И сегодня мне многое предстоит. (Смотрит на бутылку.) Допьём! Тут уже слёзы остались.

Эдуард. Давайте. За что?

Игорь. За вот этот мир… За то, чтобы он принял их хорошо… За нас, чтобы мы их тут не подвели. За то, чтобы были счастливые. За что ещё-то?

Эдуард забирает у Игоря бутылку, делает глоток и отдаёт Игорю. Тот прикладывается к бутылке.

Алексей. Мне тоже оставьте.

Игорь резко отнимает бутылку ото рта, протягивает Алексею. Тот допивает, стряхивает пустую бутылку.

Алексей. Та-а-ак… И куда пустую посуду?

Алексей вертит головой в поисках. Потом находит урну и идёт к ней выбрасывать бутылку.

Из дверей на крыльцо выглядывает медсестра.

Сестра (громко). Девочка у вас, поздравляю!

Алексей замирает. На его лице изумление и испуг.

Сестра (Игорю). Девочка! Малюсенькая такая… Совсем крошка. Два семьсот. Но хорошенька-а-а-я!

Алексей роняет бутылку и резко оглядывается. Игорь оглядывается на Алексея.

Игорь (Алексею). У меня девочка!

Алексей облегчённо, громко выдыхает.

Игорь. Ну как всё прошло? Как она?..

Сестра. Нормальненько. Прекрасненько! Сейчас её подзаштопают совсем чуть-чуть. Это только наша волшебница могла так принять. Такие роды были хитрые.

Игорь. Девочка!.. Надо же!

Эдуард обнимает Игоря.

Эдуард. Завидую, профессор! Очень сильно тебе завидую!

Алексей. Девочка! Как прекрасно!

Сестра. Игорь Иванович, пойдёмте-ка я вам халатик дам… Пойдёмте, пойдёмте… Я вам девочку вашу покажу. Одним глазком… Издалека.

Игорь. Какую девочку? Которую из?

Сестра. Обеих.

Игорь и сестра уходят в приёмный покой.

Алексей. Я чуть в обморок не упал, когда услышал (изображает): у вас девочка.

Эдуард. Я чего-то не соображу. На этой улице не был никогда. Тут же автовокзал совсем недалеко? Рядом. Вот там, кажется. (Показывает.)

Алексей. Точно. Там. Рядом… Слушай, а что-то моя так долго?.. Самая опытная и чего-то тянет. Я уже волноваться начинаю! Это не дело…

Эдуард (определённо думая о своём). Это её дело… Погоди! Я сейчас мигом сбегаю…

Эдуард бежит туда, куда указывал.

Алексей. Эдик, ты за бутылкой? Не надо!

Эдуард. Дурак ты… Я быстро.

Эдуард убегает.

Алексей некоторое время стоит, смотрит в небо. Светает. Он смотрит на часы, зевает, потягивается.

На крыльцо выглядывает медсестра.

Сестра. Сапунов?

Алексей (вздрагивает). Да.

Сестра. С твоей всё отлично. Рожает.

Алексей. Кого?

Сестра. Кого-то. Скоро узнаем. Пошли… Присядь там… Простудишься.

Мы видим, но не слышим, как Алексей и медсестра заходят в фойе. Алексей садится на диван, сестра удаляется в приёмный покой. Алексей сидит некоторое время, всё время глядя на дверь приёмного покоя. Дверь открывается. Из неё выходит Игорь. Алексей поднимается ему навстречу. Они о чём-то говорят. Вдруг дверь приёмного покоя резко распахивается, появляется медсестра. Она что-то явно громко сообщает, но мы не слышим. Алексей хватается за голову, садится, сидит мгновение, подскакивает, что-то говорит. Мы не понимаем, он рад или не рад. Игорь обнимает его. Сестра грозит им рукой, очевидно, призывая к порядку и тишине. Появляется Артём в белом халате, тоже обнимает Алексея.

В это время в глубине сцены появляется силуэт. Он приближается. Мы видим мужчину, несущего что-то. Становится видно, что он несёт свёрток так, как носят младенцев. Это Эдуард. Он приближается. Подходит к крыльцу, снимает со свёртка бумагу, комкает и бросает в урну. Мы видим, что у него в руках большая охапка цветов. Роз.

Эдуард (себе под нос). Ну… Тут на всех должно хватить.

Попытка разговора Бога с Жванецким

Действующие лица:

Бог

Голос

Михал Михалыч

Бог. Мальчик, мальчик! Чего ты хочешь? Чего хочешь, мальчик?… Почему мальчик не отвечает? Так смотрит, определённо чего-то хочет… И молчит.

Голос. Он ещё не умеет говорить. Он ещё маленький.

Бог. Да? А выглядит старше. Так смотрит… Надо будет за ним приглядеть.

Голос. Приглядеть за ним?

Бог. Да, приглядите. Мне интересно, чего он хочет. Так смотрит… Точно чего-то очень хочет.

Голос. Мы приглядим.

Прошли годы.

Бог. Ну как там наш подопечный? Как он?

Голос. Вот он.

Бог. Ух ты! Как вырос!.. Мальчик!.. Чего хочешь, мальчик?… Почему он опять не отвечает?

Голос. У него рот занят. Он ест.

Бог. Да? Понятно! А чего хочет?

Голос. Есть.

Бог. Так он же ест.

Голос. Ещё хочет.

Бог. А кроме еды?

Голос. Пока непонятно. Всё время хочет есть. Остальные желания как-то не очень ясны.

Бог. Странно! Должны быть другие желания. Вы посмотрите, как смотрит. Жуёт и смотрит.

Голос. Это нормально. Он просто выглядит старше.

Прошли годы.

Бог. Так! А где мальчик?

Голос. Какой мальчик?

Бог. Который ел.

Голос. А! Тот самый? Он скоро будет.

Бог. Я не спрашивал, когда он будет, я спросил, где он.

Голос. О-о-о! Он так вырос, он стал такой шустрый, любознательный. За ним не уследишь. Прям не по годам смышлёный. То туда, то сюда…

Бог. А откуда вы знаете, что он скоро будет?

Голос. Будет, будет. Обязательно. Он скоро поесть придёт.

Бог. Опять хочет есть?

Голос. Да. Очень. Почти всегда. Так что придёт обязательно. Просто он сейчас играет с друзьями. У него много друзей. Но придёт обязательно. Окончательно проголодается и придёт. Уже скоро.

Прошли годы.

Бог. Так! Чем занимается мальчик, который так ни разу и не ответил мне на вопрос, чего он хочет.

Голос. Ой! А такого мальчика уже нет.

Бог. Как нет?! Что с ним стряслось?!

Голос. С ним всё в порядке. Просто он уже не мальчик.

Бог. Что-о-о? Когда успел?

Голос. Просто вы им не очень часто интересуетесь… А он, сами видели, и выглядит старше своего… Да и, как выяснилось, хочет не только есть.

Бог. Неужели? А чего ещё хочет? (Громко.) Мальчик!.. Ой!.. Молодой человек! Э-э-эй! Чего ты хочешь?!

Голос. Он не скажет. Сейчас не скажет… Он с девушкой.

Бог. Ну и что такого? Пусть ответит, чего хочет?

Голос. Её и хочет. Поэтому пока на ваш вопрос не отреагирует.

Бог. А есть уже не хочет?

Голос. Так он же смышлёный. Он знает, что девушка его и накормит.

Прошли годы.

Бог. Ну-ка быстренько доложите, что с тем смышлёным юношей с хорошим аппетитом.

Голос. С тем самым? Он студент, он учится.

Бог. Учится? Это похвально! А чего хочет?

Голос. Он определённо не хочет учиться.

Бог. Вот как! А на кого он учится?

Голос. На кого? Вы действительно хотите знать, на кого он учится?

Прошли годы.

Бог. Наш подопечный учёбу закончил?

Голос. Да. Конечно, закончил.

Бог. Очень хорошо! Ну теперь-то я могу узнать, чего он хочет?

Голос. Мне будет проще снова сказать, чего он не хочет.

Бог. Ну?!

Голос. Он не хочет работать тем, на кого учился.

Прошли годы.

Бог. Послушайте, я что-то давненько ничего не слышал о молодом человеке, который то чего-то хочет, то не хочет. Как он?

Голос. Простите, но это такой сложный вопрос. Он действительно то чего-то очень хочет, то буквально следом именно того, чего хотел, категорически не хочет. Молодым человеком его ещё назвать можно, но выглядит он старше. И вообще, я пока не буду отвечать на вопрос «как он?». Дело в том, что это теперь вообще непонятно. Сегодня он так, завтра – совсем иначе. Давайте подождём.

Бог. Ну давайте… Однако я хочу вам сказать: я не привык оставаться без ответа на поставленный вопрос. Меня начинает раздражать этот умник. Я всего-то хочу услышать внятный ответ, чего он хочет – и всё.

Голос. Давайте подождём.

Бог. Ну хорошо, давайте.

Прошли годы.

Бог. Если я не ошибаюсь, это тот самый субъект, за которым я просил присматривать?

Голос. Да. Он самый.

Бог. А сколько же ему лет? Неужели я так долго им совсем не интересовался?

Голос. Нет-нет… Он просто существенно старше выглядит.

Бог. Понятно… Ну наконец-то я у него сейчас выясню, чего он хочет.

Голос. Погодите! Не спрашивайте его!

Бог. Отчего же?

Голос. А он не ответит, он не в настроении.

Бог. Почему?

Голос. О! Этому много причин. Пока вы им не интересовались, много всего произошло.

Бог. Вот и славно! Теперь, надеюсь, понятно, чего он хочет?

Голос. Более или менее понятно.

Бог. Ну так давайте, выкладывайте!

Голос (задумчиво). Он хочет работать тем, кем хочет. Он хочет говорить то, что хочет. Хочет жить, как хочет… Хочет, чтобы ему было где жить. Нормальное жильё хочет. Денег хочет. Хочет, чтобы они у него были. Одежду хочет. Хорошую хочет. Чтобы не выглядеть старше. Путешествовать хочет… Хочет за границу. Автомобиль хочет… Есть хочет.

Бог. Есть?! Опять?!

Голос. Да. Опять. И опять хочет есть лучше, чем обычно ест.

Бог. Так почему же не попросит? Желания его все нормальные, понятные, разумные. Пусть попросит. Я дам.

Голос. Он вас не попросит.

Бог. Почему это?

Голос. Он в вас сейчас не верит. Ему некогда. А тех, которых, как он думает, просить можно, он просить не умеет. Так что сами понимаете, настроение у него сейчас не очень.

Бог. Да уж… Погоди! А почему ты про женщин ничего не сказал? Он что, их уже не хочет?

Голос. Хочет! Хочет-хочет! Просто с этим он справляется. Поэтому и нечего об этом говорить.

Бог. Надо же! Как странно! То есть с женщинами у него всё нормально? Без жилья, денег и без автомобиля?.. Удивительно!

Голос. Да! Именно что удивительно! Но он такой.

Бог. Хорошо!.. Вы ему при случае намекните, что попросить у меня то, что он хочет, можно. Пусть не стесняется. Главное, чтобы попросил.

Голос. При случае намекнём.

Прошли годы.

Бог. Что это за смех и аплодисменты?

Голос. А это наш умник выступает.

Бог. Выступает? Перед кем?

Голос. Перед людьми.

Бог. Какими?

Голос. Очень разными. Каких только нет.

Бог. Давно?

Голос. Давно.

Бог. Так!.. А сколько же ему лет?

Голос. А вы на него посмотрите.

Бог. Ну смотрю… И сколько же?

Голос. А он выглядит на свои.

Бог. Ну наконец-то! Как у него дела?

Голос. Хорошо.

Бог. Прям-таки хорошо?

Голос. Да. Вполне.

Бог. А как же жильё, машина?

Голос. Всё есть.

Бог. Всё?!

Голос. Да. Жильё есть, и не одно. Машина… Не одна. Еда, деньги, одежда… Всё есть! Работает… Много работает. И делает, и говорит то, что хочет. Путешествует. Можно сказать, всё время путешествует.

Бог. Но я же вижу, что он чего-то всё равно хочет. По глазам вижу. Вот он закончит выступление, и я его спрошу.

Голос. Не стоит.

Бог. Что, опять не ответит? Промолчит?

Голос. Почему же, не промолчит. Но прямого ответа не даст. Уйдёт от прямого ответа.

Бог. Да ну?! Не сможет.

Голос. Сможет! Он – сможет… Думаете, почему люди ему так аплодируют и чему так смеются? А как раз тому, как он уходит от прямых ответов.

Бог. И людям это нравится?

Голос. Да. Очень нравится!

Бог. Не понимаю! Почему?

Голос. А потому что они так не умеют. Никто так, как он, не умеет. Так что лучше его вот так прямо, в лоб, не спрашивать. А то он вам так ответит, что всем, кроме вас, будет смешно. А оно вам надо?

Бог. Я не пойму, если он такой, то откуда у него деньги, машина, жильё, одежда?

Голос. Люди. Всё люди…

Бог. Какие люди?

Голос. Разные, каких только нет… Людям нравится то, как он говорит и что пишет. Им нравится, как он прямого ответа не даёт, но как-то всегда отвечает.

Бог. Удивительно! Подумаю над этим.

Прошли годы.

Бог. Куда вы меня тащите?

Голос. Пойдёмте, пойдёмте!

Бог. Куда это?

Голос. Здесь недалеко…

Бог. А что там?

Голос. Там сегодня тот самый человек, которого вы так хотели спросить о том, чего он хочет. У него сегодня очередной день рождения.

Бог. День рождения? А сколько же ему?

Голос. Можно я вам это шепну на ухо?

Бог. Зачем?

Голос. Чтобы не услышали… Просто он выглядит определённо лучше, чем на свой возраст… И жена у него молодая, и сын студент. Не надо громко называть его возраст. Всегда найдутся завистники.

Бог. Понял… О! А это он?

Голос. Да. Он самый.

Бог. Ну всё! Наконец-то сейчас спрошу. (Громко.) Э-э-эй! Простите, мальчик… мужчина… ма… му… Михал Михалыч!

Михал Михалыч. Да? Вы меня?

Бог. Вас! У меня есть вопрос. Давно за вами наблюдаю и давно хочу спросить.

Михал Михалыч. Пожалуйста, спрашивайте. Только умоляю, скорее. Меня ждут.

Бог. Да-да, конечно! Я понимаю. Мои поздравления!..

Михал Михалыч. Спасибо! Ну так где же ваш вопрос?..

Бог. Да-да! Я сколько вас видел, всё время пытался спросить: чего вы хотите? По глазам видел, что вы всё время чего-то хотите. У вас в глазах всегда было и есть сильное желание. Прошу вас, ответьте мне, чего же вы хотите?

Михал Михалыч. Жить… Всегда хотел и хочу. Простите, я спешу.

Оглавление

Уик Энд (Конец недели)

Прощание с бумагой

Шёпот сердца

Весы

Попытка разговора Бога с Жванецким Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg