«Пьесы»

Пьесы (fb2) - Пьесы (пер. Юрий Иванович Архипов,А. Карельский,Константин Петрович Богатырёв,Людмила Борисовна Черная) 1794K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Макс Фриш

Фриш Макс Пьесы

 ― САНТА КРУС ― Пьеса-романс

Перевод IO. Архипова

Действующие лица

ЭЛЬВИРА женщина 35 лет.

ВИОЛА ее дочь.

БАРОН ее муж.

ПЕЛЕГРИН бродячий певец.

ХОЗЯЙКА ТРАКТИРА.

ДОКТОР.

СЛУГА.

ПИСАРЬ.

КОНЮХ.

НЕГР.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ.

ПЕДРО закованный поэт.

КРЕСТЬЯНЕ-АРЕНДАТОРЫ.

МАТРОСЫ.

МОГИЛЬЩИКИ.

МУЖЧИНА, МАЛАЕЦ, ЗЕВАКИ, ФИГУРЫ.

Действие пьесы продолжается семь дней и семнадцать лет.

ПРОЛОГ

В трактире.

По одну сторону сидят крестьяне — молчаливо и скучно играют в карты. По другую, ближе к переднему плану, — доктор и Пелерин, который, сидя на столе, бренчит на гитаре и вполголоса напевает.

Пелерин. Явайская песня… ее всегда пели матросы, эти загорелые дьяволы с глазами кошек, когда мы валялись на палубе и не могли заснуть от жары! Семь недель мы плыли вдоль Африки, бочки адски воняли, а над морем, словно фонарь, подвешенный к мачте, висел серебряный гонг — полумесяц… И вот в такие ночи они ее пели, в те безветренные ночи… (Снова поет.)

Доктор. Жозефина!

Входит мужчина, отряхивая пальто от снега.

Мужчина. Ну и снег идет!.. Доктор, а там на кладбище опять кого-то хоронят. Пришли с пением, с ладаном, гроб впереди, все как полагается, и вот вам крест! — не могут найти могилу, такой снег идет. (Садится.) Мне вишневую.

Доктор. И нам, Жозефина, еще бутылочку!

Пелегрин. Она любила меня…

Доктор. Кто?

Пелегрин. Возможно, я повел себя как подлец тогда, семнадцать лет назад, и все-таки, милый доктор, поверьте, как верят в чудо — безрассудно, вопреки всему: она любила меня!

Доктор. Кто?

Пeлeгрин. У меня не было другой возможности снова увидеть ее, нужна была посудина — любая, какая найдется, и мы захватили первую попавшуюся, где-то около Марокко. Бедные французы! Они были пьяны вдребезги, и мы побросали их за борт, всю команду: буль, буль, буль! Мы замазали герб, распустили паруса… и тринадцать недель я мчался к ней.

Доктор. К кому?

Пелегрин. Меня смех разбирает, как вспомню ее отца. «Моя дочь, говорит, сокровище, вы недостойны даже взглянуть на нее, бродяги!» «А где она?» спрашиваю. «Не твое дело, — рычит он, — она помолвлена».

Доктор. Помолвлена?

Пелегрин. С одним аристократом, бароном!

Доктор. Да-а?

Пелегрин. Да-а… В ту же ночь на моем корабле, в моей каюте она лежала в моих объятиях.

Доктор. Кто?

Пелегрин. Эльвира. Чудесная девушка.

Доктор. Эльвира? Наша баронесса? Госпожа из замка?

Пелегрин. Тсс, тихо!

Хозяйка приносит еще одну бутылку.

Хозяйка. Господа, эта бутылка у меня последняя.

Доктор. Нашего друга замучила жажда.

Хозяйка. Вижу.

Доктор. Наш друг, должен вам сказать, объездил весь свет, он видел больше, чем может присниться всем Жозефинам…

Хозяйка. Откуда вам знать, что мне может присниться?

Доктор. Он скитался по свету, пока не схватил лихорадку.

Хозяйка. Лихорадку?

Доктор. Вы только представьте: целый год ему нельзя было пить. А сегодня мы празднуем его выздоровление.

Хозяйка. Поздравляю… (Наполняет стаканы.) Если вы и вправду выздоровели.

Пелегрин. Еще бы не вправду!

Хозяйка. Будем надеяться, что так, господин. Обычно он такой болтун, наш доктор, жалеет людей и поэтому лжет им.

Пелегрин. Не сомневайтесь, мадам, на сей раз он ни капельки не солгал.

Хозяйка. Почему вы так уверены?

Пелегрин. Почему! Да потому, что это не его диагноз, я сам ему сказал, что здоров.

Хозяйка. Ну, тогда…

Пелегрин. Здоровее, чем когда-либо.

Хозяйка. Дай бог. (Присаживается.) А то всяко бывало, знаете ли. Тут вот и пьют и веселятся иной раз, празднуют выздоровление, а потом, глядишь, везут его через месяц на кладбище, выздоровевшего-то… Ну да что там, я ведь это так просто, вы не подумайте… И все это из одной любви к людям, понимаете; повозится он со своими больными, а там и пожалеет их, добрая душа: отчего же, говорит, не повеселиться напоследок?

Пелегрин. Не сомневайтесь, мадам…

Хозяйка. Знаю уж, знаю!

Пeлeгрин. Через месяц, говорите?

Хозяйка. Ой, да вы не подумайте чего, Христа ради!..

Пелегрин (смеется). Через месяц, мадам, я буду уже далеко в море! (Пьет.) В самом деле, доктор, на Кубе меня дожидается одна ферма, всеми забытая, опустевшая, выгоревшая ферма, я буду выращивать на ней фрукты: ананасы, персики, сливы, инжир, виноград! Корабль отходит через месяц. А через год, клянусь, я пришлю вам свой собственный кофе!

Хозяйка. Кофе?

Пелегрин. Все те недели, пока меня трепала лихорадка и я валялся больной и жалкий, я чувствовал себя, как в пожизненном заключении, и все добряки, приходившие меня утешать, понимали, что лгут, говоря, что я еще встану на ноги и отправлюсь куда захочу… Теперь уж все позади, а тогда, в те дни, я думал только об одном: выпить бы еще бутылку вина, выбраться бы еще раз к живым людям!..

Доктор. Да, вы часто говорили об этом.

Пелегрин. И вот…

Доктор. Бутылка еще не пуста…

Пелегрин. Вы только посмотрите на этих людей!

Доктор. Я вижу их.

Пелегрин. Почему они не живут?

Доктор. Что вы хотите этим сказать?

Пелегрин. Жизнь коротка. Они не знают этого? Почему они не поют? Почему не живут?..

Шум среди крестьян.

Первый. Поцелуй меня в задницу, понял?!

Второй. Завтра я пригоню быков…

Пeрвый. Да не буду я их кормить, еще на ярмарке тебе сказал — не буду! Пригони их сам дьявол — не буду, и крышка!..

Третий. Весной, как начнем пахать, ты и сам им не нарадуешься.

Первый. Весной!

Третий. Барон хотел сделать, как лучше…

Первый. Хотел! Каждый не дурак покупать быков, коли есть деньги. А чтоб арендатор их кормил! Увижу барона, скажу ему прямо в лицо: хотеть и делать не одно и то же, ваша милость!

Третий. Ты нам все только испортишь…

Первый. По козырю…

Продолжают играть молча, но с силой ударяя картами по столу.

Пелегрин. Что это за люди?

Хозяйка. Арендаторы.

Доктор. Связаны с замком.

Пелегрин. С замком?

Доктор. Как лошадь с повозкой.

Хозяйка. Целый месяц уж спорят из-за быков, которых им купил барон. Скоро до того дойдет, что самих быков будут спрашивать, как с ними поступить…

Пелегрин. Барон, вы говорите?

Хозяйка. Наш барон! — как здесь все говорят. Наш замок! А никто из нас в замке еще и не был, ни разу за всю свою жизнь.

Пелегрин. Почему же?

Хозяйка. Никого не пускают. Разве что арендаторов по праздникам, когда те являются со своими подношениями.

Пелегрин. Почему же туда никого не пускают?

Хозяйка. Почему? А вот подите и спросите у них, коли хотите знать. Попробуйте, попробуйте, представляю себе, как барон вам обрадуется!

Пелегрин. А почему бы и нет?

Хозяйка. Он — человек порядка, не то что какой-нибудь бродячий певец…

Пелегрин. Как он, собственно, выглядит?

Хозяйка. Барон?

Пелегрин. Похож на орла с трубкой, а?

Доктор. В точности!

Хозяйка. Похож…

Пелегрин. А дети у него есть?

Доктор. Дочка.

Пелегрин. Ах, дочка…

Доктор. Вас это удивляет?

Хозяйка. Поговаривают, если угодно знать, что эта благородная детка на отца ни капельки не похожа… Я говорю только, что все кругом говорят, а по мне, баронесса тоже женщина и когда-то ведь была молодой, как вы думаете?

Пелегрин. А теперь она немолода?

Хозяйка. И ведь как спрашивает, будто ему обидно! Она тоже, должна вам сказать, немало по свету поездила…

Пелегрин. Если позволите, еще один вопрос.

Хозяйка. Какой?

Пелегрин. Как ее зовут?

Хозяйка. Кого?

Пелегрин. Мать, баронессу, госпожу, супругу, живущую в замке.

Хозяйка. А зачем вам это знать?

Пелегрин. Эльвира?

Xозяйка. О, да вы, как видно, в курсе дела!

Пелегрин. Что вы, просто угадал. (Ударяет по струнам.)

Среди женских имен Лишь одним покорен…

Слышны приближающиеся шаги.

Хозяйка. Господи, кого же там еще несет? (Выходит.)

Доктор. Вас, кажется, что-то задело, мой друг?

Пелегрин. Я пойду в замок.

Доктор. Вы? Вы это серьезно?

Пелегрин. Я пойду в замок.

Доктор. И думаете, вас примут?

Пелегрин. Еще раз выбраться к живым людям… А, вы имеете в виду это ботинки, куртка? Она любила меня. Таким, как я есть. Почему бы нам не увидеться снова?.. Большего я не хочу… Только один раз, совсем недолго, мы побудем вдвоем, Эльвира и я. Я зажгу свечи. Я не стану ее целовать. Прошлое неприкосновенно. Не нужно ничего повторять. Я вижу — она жива. И мне довольно. А на следующий день я уеду.

Доктор. Именно так все и будет, именно так!

Пелегрин. Потом будь что будет, доктор, но это жизнь, еще раз жизнь…

Входят могильщики, ставят к стене лопаты.

Мужчина. Ну, господа могильщики, нашли вы ее наконец?

Длинный. А что мы должны были найти?

Мужчина. Могилу.

Коротыш. Мда, черт бы ее побрал, вырыли на целую сажень, могила получилась — прямо загляденье, лучше не бывает, уж мне-то можете поверить я, почитай, их штук семьдесят накопал с тех пор, как…

Длинный. А как они ее нашли?

Коротыш. Поп нашел.

Мужчина. Как?

Длинный. А очень просто, дорогой, очень просто…

Коротыш. Идет, книжечку свою в руках держит, ступил ногой в снег — и кувырк! вместе со всеми своими причиндалами Длинный. Эй, шнапсу, да покрепче…

Крестьяне, слышавшие историю, пересказывают ее другим.

Первый. Кто?

Второй. Поп!

Крестьяне смеются.

Хозяйка. Эй, да куда же это он? Эй, с гитарой, куда ты? (Бежит за уходящим Пелегрином.)

Длинный. Честно говоря, доктор, от вашего врачевания работы у нас не убавляется. Работа — доход, и доход честный. Иной раз полдня торчишь на морозе. А людям ведь все равно умирать, вот и приходили бы сюда за этим самым, ведь мы тем и живем, я говорю…

Возвращается хозяйка.

Хозяйка. Ну каков подлец! Так вот и убежал — с моей гитарой! Вам хорошо смеяться, гитара-то моя, не ваша!

Доктор. Да я вовсе не смеюсь.

Хозяйка. Так и убежал…

Доктор. Не беспокойтесь, Жозефина! Вернут вам вашу гитару.

Хозяйка. Да вы только так говорите.

Доктор. Ручаюсь вам.

Хозяйка. Но когда? Когда?

Доктор. Очень скоро.

Хозяйка. Каким же образом, хотела бы я знать?

Доктор. Он ее далеко не унесет, вашу гитару, не дальше, чем…

Хозяйка (замечает что-то на столе). А это что такое? А?

Доктор. Его плата — коралл.

Хозяйка. Коралл?

Длинный. Настоящий коралл?

Коротыш. Никогда еще не видел коралла.

Могильщики подходят ближе.

Ты когда-нибудь видел коралл?

Рассматривают коралл.

Доктор. Он хочет спеть серенаду в замке, понимаете?

Хозяйка. И он думает, его туда пустят?

Доктор. Да, он так думает.

Хозяйка. С моей-то гитарой! Да если он доберется хотя бы до челяди и его пустят на кухню, то и это уж будет немало!

Слышен мотив явайской песни.

Доктор. Слышите? Вот так у него на душе, в книгах это называют эвфорией. Чудесное состояние, ему теперь все нипочем, он полон музыки, жизни — в нем ее больше, чем во всех нас, вместе взятых…

Хозяйка. И этот тоже?

Доктор. И этот.

Хозяйка. Через месяц?

Доктор. Через неделю.

Хозяйка крестится.

Длинный. Откуда они только не приходят, а мы тем и живем, я говорю…

Хозяйка. Через неделю?

Доктор. Я ему почти завидую.

Xозяйка. Что он будет жить всего неделю?

Доктор. Нет, что он неделю будет — жить.

АКТ ПЕРВЫЙ

В замке.

Барон стоя набивает трубку. На столе, за которым сидит писарь, горят свечи. В выжидательной позе стоит конюх.

Барон. Вот и все, Курт, что я хотел тебе сказать. Дело совершенно ясное, не будем о нем больше говорить… Вон там твое жалованье.

Конюх. Ваша милость хотят-таки уволить меня?

Барон. Порядок прежде всего. (Зажигает трубку.) Порядок прежде всего. Восемь лет ты присматривал за моими лошадьми…

Конюх. Восемь с половиной.

Барон. И, как теперь выяснилось, каждый день, наполняя этот кисет, ты крал у меня горсть табаку — каждый день в течение восьми с половиной лет.

Конюх. Я очень сожалею об этом, ваша милость.

Барон. Я тоже, Курт.

Конюх. Я знаю, что не должен был этого делать. Хотя то была не горсть, как говорит ваша милость, а щепотка, всего одна щепотка — это ведь разница, ваша милость. Восемь с половиной лет — это, конечно, не пустяки, но…

Барон. Ты мне нравился. Ты был веселым парнем. Восемь лет ты распевал песни — в моем доме это удается не всякому. Постепенно здесь отвыкают петь. Все думают, раз я сам не пою, то и вообще терпеть этого не могу… Лошади у тебя всегда были в порядке, лучшего слуги я и желать не мог.

Конюх. Ваша милость часто так говорили.

Барон. Мне жаль увольнять тебя.

Конюх. А если я верну табак? Можно бы подсчитать, сколько это составит — восемь с половиной лет, каждый день по щепотке, я бы вернул тем же самым сортом!

Барон. Не в табаке дело, молодой человек.

Конюх. Зачем же меня увольнять, ваша милость, если дело не в табаке?

Барон. Порядок прежде всего. (Тем же тоном, что вначале.) Вон там твои деньги. Ночь можешь провести еще в доме, но завтра, повторяю, я не хотел бы тебя здесь встретить.

Конюх берет деньги и уходит.

Жаль, конечно. Но прости я его, так он подумает, я делаю это лишь потому, что не хочу искать нового конюха, и разве он будет не прав? Для меня и в самом деле так было бы удобнее, но ему это не пошло бы на пользу — он стал бы дерзок. Ему нужен господин, которого он будет уважать, сам себе он не может быть господином. (Писарю.) На чем мы остановились?

Писарь. «В-третьих, что касается двух быков, которых я купил, чтобы вы могли пахать на них весной и которых теперь, зимой, никто не хочет кормить…»

Барон. Советую вам собрать всю свою волю и разум, чтобы употребить их с пользой для дела. Я со своей стороны сделаю то же, чтобы не ухудшать наших отношений. Послезавтра будет праздник, мы поговорим обо всем этом, когда вы придете в замок.

Писарь записывает.

Вот и все как будто. Или добавь еще: что до тревог и волнений по поводу ящура…

Писарь. «По поводу ящура…»

Барон…то если вы будете продолжать поить скотину шнапсом и ждать от этого бог весть какого чуда, знайте, что шнапс ваш потерян даром! Чистите животных щеткой, как я распорядился, а шнапс лучше лакайте сами, только сначала чистите их щеткой. (Собирается уходить.) На сегодня все.

Писарь. А дневник?

Барон. Нет уж, уволь!

Писарь. За целую неделю ни одной записи, ваша милость.

Барон (садясь). Что может произойти у нас за неделю? Дни стали короче, забот навалило, как снега, ни выехать, ни поохотиться на зайцев. В воскресенье был очередной день рождения моей милой супруги. Ели утку, это было чудесно… Еще — уволил конюха… Еще — порядок прежде всего.

Писарь. «Порядок прежде всего».

Барон. Э, да ты записываешь?!

Писарь. «Что случилось с бароном за неделю».

Барон. Замолчи!

Писарь. Я думал, вы всерьез говорите.

Барон. Впрочем, оставь. Но никому не читай этого, даже мне… И поторопись, тебя ждет свободный вечер… Время уже позднее.

Писарь собирает бумаги, кланяется и уходит.

Мне видится страшный суд: подле господа, произнесшего мое имя, стоит этот шалопай-писарь, звучат трубы, он читает: «Порядок прежде всего, порядок прежде всего…» Его слушают все ангелы, и я с челом, с которого еще не сошла смертельная бледность…

Входит слуга.

В чем дело?

Слуга. Я помешал вашей милости?

Барон. А, дрова принес, правильно сделал.

Слуга. Я подумал, раз на улице идет снег…

Барон. Да, он идет уже семь дней.

Слуга. И семь ночей. (Стоит с дровами на руках.) Семь дней и ночей все идет снег. А от снега растет тишина, все выше и выше. Снег падает на лес, на дороги, на каждый камень, и каждую ветку, и каждый столб. Одна только тишина да снег, вот уже семь дней и ночей. Куда ни посмотришь — везде снег. Даже на сосульках. Он и ручей запорошил, и все смолкло… (Задумчиво смотрит перед собой.) Ваша милость…

Барон. Да?

Слуга. Нашего колодца во дворе уже не видно…

Барон. Ты боишься?

Слуга. Боюсь? (Наклоняется и разводит огонь в камине.) Там внизу, на кухне, — мы все там сидим, на кухне, с последнего воскресенья никто не уходит в свою комнату — все говорят, что в комнатах холод и снег, он проникает сквозь кирпичи. Вот мы все и ютимся на кухне; ребятишки спят в корзинах для овощей, а мы болтаем до глубокой ночи. Йозеф говорит, никогда еще не было, чтобы снег шел так долго. Семь дней и ночей беспрерывно, ведь это что-нибудь да значит. Все так говорят, только этот новенький сидит на столе со своей гитарой и все посмеивается над нами… (Поворачивается.) Странный он человек, ваша милость!

Барон. Кто?

Слуга. Да пришелец этот. Сидит на столе со своей гитарой и рассказывает всякие истории о племенах, которые ходят голые, отродясь не видели снега и не знают ни страха, ни забот, ни долгов, ни зубной боли. Говорит, есть такие. И еще есть горы, которые плюют в небо серой и дымом и раскаленными камнями, он сам это видел. А еще есть рыбы, которые могут летать по воздуху, коли у них есть охота; а еще, говорит, солнце, если смотреть на него со дна моря сквозь воду, кажется блестящими осколками зеленого стекла… У него в кармане есть коралл, ваша милость, мы сами видели.

Барон. Что за пришелец? Откуда он взялся?

Слуга. Отовсюду, так сказать. Сейчас рассказывал о Марокко, о Санта Крусе…

Барон. О Санта Крусе? (Встает.)

Слуга. Да. Он пришел в замок дней шесть назад. Мы его приняли за пьяного, он даже не мог толком сказать, чего ему здесь нужно. Уложили его на солому. А на другой день пошел снег… Как вы думаете, ваша милость, он когда-нибудь кончится?

Барон (подходит к глобусу). Когда-нибудь все кончится, Килиан.

Слуга. Все?

Барон. Даже заботы, долги, зубная боль, ящур, быки — все. Одевание, раздевание, еда, колодец во дворе. Когда-нибудь все это засыплет снегом. Акрополь, Библию… Наступит тишина, как будто ничего этого и не было.

Слуга. Огонь разгорелся. Позвольте мне уйти на кухню, ваша милость.

Входит Эльвира.

Эльвира. Здесь теплее… Да, чтобы не забыть, Килиан, ужинать мы будем здесь.

Слуга. Как прикажете, ваша милость. (Уходит.)

Супруги остаются одни. Она, грея руки, сидит на корточках у камина; он все еще стоит около глобуса.

Эльвира. Здесь теплее. А там вода замерзает в вазах.

Барон. Санта Крус…

Эльвира. О чем это ты?

Барон. О Санта Крусе… Ты помнишь Санта Крус?

Эльвира. Почему я должна о нем помнить?

Барон. В этом слове — незнакомые улицы и лазоревое небо, агавы и пальмы, мечети, мачты, море… Оно пахнет рыбой и тиной. Как сейчас, вижу белый как мел порт, будто все это было только вчера. И слышу голос того парня, как он сказал тогда в грязном кабачке: «Мы идем на Гавайи. Видите тот корабль с красным вымпелом? (Смеется.) Через пятнадцать минут мы уходим на Гавайские острова!»

Эльвира. Ты все еще жалеешь, что не поехал с ними? Что остался со мной?

Барон. Я часто вспоминаю о том парне.

Эльвира. Ты мне не ответил.

Барон. Добрался ли он до Гавайи? Я часто кручу этот шарик. Флорида, Куба, Ява… Может быть, теперь он на Яве.

Эльвира. Или погиб.

Барон. Нет, только не это.

Эльвира. От какой-нибудь эпидемии.

Барон. Нет-нет.

Эльвира. Или на войне. Или во время шторма на море, милостиво поглотившем его.

Барон. Нет и еще раз нет.

Эльвира. Почему ты так уверен?

Барон. Он жив, пока я живу.

Эльвира (с удивлением смотрит на него). Почему ты так думаешь?

Барон. Пока я живу, моя тоска с ним, он сделал из нее парус, несущий его по морям, а я вот сижу и даже не знаю, где он там с моей тоской. Пока я здесь работаю, он видит берега, порты, города, о которых я даже не слышал.

Эльвира. Ну и пусть себе видит!

Барон. Пусть…

Короткое молчание.

Эльвира. Послезавтра праздник. Ты подумал о том, как встретить людей? Может, дадим им горячего супа, а? Как ты считаешь?

Барон (не слушая). Иногда… Знаешь, чего я иногда хочу?

Эльвира. Отправиться на Гавайские острова.

Барон. Я хочу увидеть его еще раз, этого парня, который живет моей второй жизнью. И только. Хочу знать, как он жил все это время. Хочу услышать, чего я лишился. Хочу знать, какой могла быть моя жизнь. И только.

Эльвира. Что за химера!

Барон. Это не химера, а живая плоть, которая питается моими силами, тратит их, живет моей тоской, иначе разве я был бы таким усталым и постаревшим.

Эльвира. Разве ты такой?

Барон. Я слишком часто бываю таким.

Эльвира (шутя). Может, тот парень и есть бродячий певец, что сидит у нас внизу, на кухне, и развлекает дворню кораллами и гитарой? Горничная мне все уши прожужжала о нем. Может, это он?

Барон. Возможно.

Эльвира. Ну, с меня довольно! (Встает.) Хватит с меня горничной. Та только и говорит, что о рыбах, умеющих летать.

Короткое молчание.

Барон. Когда я вечерами сижу подле тебя и, допустим, читаю, — чего я, собственно, ищу в книге, как не его, живущего моей подлинной жизнью? И я бы теперь жил точно так же, поднимись я тогда на чужой корабль и выбери море, а не сушу, предпочти я неизвестность покою. Я ищу его, не могу не думать о нем, даже когда я радуюсь нашему счастью… нашему ребенку, земле. Когда я летом скачу на рассвете по полям или когда вечером над нашей рожью собирается гроза, господи, я знаю, что счастлив!

Эльвира. Я тоже так думала.

Барон. И все-таки я не верю, что это — единственно возможная для меня жизнь. Понимаешь?

Эльвира. Что ты имеешь в виду?

Барон. Когда-то я не знал этих сомнений — когда все еще было впереди, когда ничего еще не свершилось, не было всех этих будней.

Эльвира. Ты больше не веришь в бога.

Барон. Почему?

Эльвира. Мне так кажется. Отец писал мне как-то в письме: не бойся случайностей. Ты можешь выйти замуж за пирата или барона, и жизнь твоя может сложиться по-всякому, но ты всегда останешься Эльвирой… Я была смущена тогда, и в то же время это меня успокоило. Первой же случайностью, как ты помнишь, оказался барон, и я сказала «да»… Это было на Санта Крусе.

Барон. Семнадцать лет назад… (Встает.) Мне, должно быть, пора переодеваться. Ужин подадут сюда, ты сказала?

Входит слуга, накрывает на стол.

Эльвира. Килиан…

Слуга. Ваша милость?

Эльвира. Принеси еще третий прибор.

Барон. Ты кого-нибудь ждешь?

Эльвира. И скажи тому бродяге, который сидит на кухне, что мы ждем его к ужину.

Слуга. Бродягу?

Эльвира. Мы приглашаем его.

Слуга. Как прикажете, ваша милость. (Уходит.)

Барон. Что это значит?

Эльвира. Разве ты не сказал, что хочешь увидеть его?

Барон. Ты с ума сошла!

Эльвира. Я надеялась доставить тебе удовольствие. Познакомимся наконец с твоей второй жизнью, как ты это называешь. Будет интересный ужин. (Садится за клавикорды.) В самом деле, дорогой мой супруг, что бы ты почувствовал, если б я, как и ты, стала предаваться воспоминаниям? Если б и я стала говорить о другой Эльвире, которая ведет мою вторую жизнь, может быть, более подлинную, где-нибудь далеко отсюда…

Барон. Говорят, женщины легче забывают.

Эльвира. Говорят. Но я не забыла. Его звали Пелегрином.

Короткое молчание.

Но женщина, видишь ли, не играет ни любовью, ни браком, ни верностью, ни человеком, за которым она пошла.

Барон. Разве я играю?

Эльвира. Что было то было; у того нет прав на настоящее, тому нет места в моих мыслях! Если женщина говорит: «Да, я иду с тобой», она так и поступает. А все остальное приносит в жертву, не думая ни о чем другом и ни в чем не раскаиваясь. Так и я — потому что я люблю тебя. И хочу, чтобы и мужчина, который для меня все, также и во мне находил все.

Барон. Я верю тебе, Эльвира. Я понимаю тебя. (Целует ее.) И завидую такой верности. Видит бог, я способен на нее на деле, но не в мыслях.

Возвращается слуга, ставит па стол третий прибор. Барон уходит.

Эльвира. Ты пригласил его?

Слуга. Разумеется, ваша милость.

Эльвира. Он придет?

Слуга. Трудно сказать.

Эльвира. Как он будет смущен, бедняга!

Слуга. Вы думаете, ваша милость?

Эльвира. Чего только не думает о господах тот, кто сам не принадлежит к ним! (Играет на клавикордах.)

Слуга. Ваша милость…

Эльвира. Да?

Слуга. Нашего колодца во дворе уже не видно. (Поправляет приборы на столе.) Я думаю, гость будет сидеть здесь. Если он придет, потому как, прошу прощения, мне показалось, что он пьян.

Эльвира. Пьян?

Слуга. Не сильно, ваша милость, не до беспамятства. Но все-таки.

Эльвира. Все-таки? Сколько это — все-таки?

Слуга. Я к тому еще говорю, чтобы вы не удивлялись, если я не подам венецианских бокалов…

Эльвира. Почему же?

Слуга. Этот парень, наш гость… у него такая привычка — как только выпьет стакан, так бросает его об пол.

Эльвира. Замечательно…

Слуга. Как угодно вашей милости.

Эльвира. Килиан!

Слуга. Да!

Эльвира. Я хочу, чтобы венецианские бокалы были на столе.

Слуга. Это наши лучшие, ваша милость, барон их больше всего любит, это память о его путешествии, о море…

Эльвира. Именно поэтому.

Никем не замеченный, входит Пелегрин. Эльвира продолжает играть, слуга занят посудой на столе.

Килиан, а какой он, наш гость?

Слуга. Какой?

Эльвира. Опиши его! У него бородища, да? А волосы, наверное, закрывают воротник, словно парикмахеры все повымерли?

Слуга. У него нет воротника.

Эльвира. В детстве я однажды видела такого бродягу, он придерживал бороду и вытирал рукой следы от супа на губах — фу!

Слуга. У него нет бороды, у нашего гостя.

Эльвира. Жаль.

Слуга. И все-таки ваша милость будут удивлены.

Эльвира. А ботинки? Какие у него ботинки? Ты видел те, которые остались от цыган и теперь валяются в пруду?

Слуга. Примерно такие же и у него.

Эльвира. Бедняга! Надо дать ему какие-нибудь получше, потом.

Слуга. Это было бы великодушно со стороны вашей милости.

Эльвира. Но только потом! Понимаешь, барон хочет познакомиться с ним, с таким, как он есть… Он пьян, ты сказал?

Слуга. Боюсь, этот ужин доставит мало радости вашей милости.

Эльвира. Напротив!

Слуга. Он совершенно нищий, я думаю.

Эльвира. О, я не такова, чтобы не выносить присутствия бедных людей.

Слуга. Я хочу сказать, ему нечего терять. Такие люди имеют обыкновение говорить правду…

Эльвира. Какую правду?

Слуга. Какую им заблагорассудится. Совсем нетрудно, ваша милость, быть смелым, когда дошел до точки.

Эльвира. Я ценю правду.

Слуга. Даже когда она неприлична? Он, видимо, немало повидал на своем веку.

Эльвира. Например?

Слуга. И в тюрьме сидел.

Эльвира. В тюрьме?

Слуга. Тут замешана женщина, я думаю…

Эльвира. Он был в тюрьме, ты говоришь?

Слуга. Он так сказал.

Эльвира. Замечательно!

Слуга. Его хотели повесить, я думаю.

Эльвира. Замечательно, просто замечательно.

Слуга. Что же здесь замечательного, ваша милость?

Эльвира. Что? (Снова поворачивается к клавикордам.) А то, что человек, который недоволен своей судьбой, на этом примере сможет кое-чему научиться, — вот что. (Трогает клавикорды.)

Слуга (хочет уйти, но замечает в дверях гостя). Гость, ваша милость. (Уходит.)

Эльвира. А! Разве уже был гонг… (Поворачивается, чтобы идти навстречу гостю, но останавливается, увидев его.)

Пeлeгрин. Добрый вечер, Эльвира.

Эльвира. Пелегрин?!

Пелегрин. Я приглашен на ужин, если не ошибаюсь.

Эльвира. Пелегрин…

Молчание.

Пелегрин. Не пугайся, Эльвира, я скоро уйду, у меня не много времени.

Молчание.

Вы прекрасно живете, я всегда так и думал… Вот только это полено… мне кажется, лучше задвинуть его подальше в камин, ты позволишь?.. (Берет кочергу.) Ты удивлена, Эльвира, что я появился здесь, в этих невероятных местах… Я был болен, у меня была лихорадка, такая, что казалось, будто черти тянут из меня жилы. И вот я снова здоров. Бывает же: здоровее, чем когда-либо!.. (Выпрямляется.) На Кубе меня дожидается одна ферма, всеми забытая, опустевшая, выгоревшая ферма. Я буду выращивать на ней фрукты: ананасы, персики, сливы, инжир, виноград. Корабль отходит через месяц, а через год, Эльвира, я пришлю вам свой собственный кофе!

Эльвира, стоявшая до сих пор молча и неподвижно, как статуя, вдруг поворачивается, подбирает юбку и решительно устремляется прочь.

Куда же ты? Я не хотел тебя пугать… Ага, а вот и ваша дочка. (Останавливается перед фотографией.) Ты похожа немного на мать. Глаза, как у серны. Может быть, она теперь плачет от гнева, твоя мать, — я напомнил ей о вещах, о которых тебе вовсе не следует знать, умнее от этого не станешь, а главное — жизнь коротка, вот в чем вся штука. (Оглядывается кругом.) А, книги… (Берет одну из них в руки.) Когда-нибудь, не знаю только когда, я все вас прочту, о вы, чудесные соты, со следами воска на страницах, на которых оседает разум столетий.

Появляется барон; он явно озадачен появлением своего гостя, который, ничуть не смущаясь, продолжает листать книгу.

Барон. Желаю здравствовать.

Пелегрин. И вам того же… Ваша милость тоже, по-видимому, любитель гравюр? У вас прелестное собрание.

Барон. Жена появится сию минуту.

Пелегрин. Вы думаете?

Барон. Мне сказали, что вы уже около недели в нашем доме, вас задержал снег.

Пелегрин. И снег тоже.

Барон. У нас редко бывает столько снега.

Пелегрин. Когда-то и я собирал… индейские головы, в Америке. Черт знает, как им это удается, но величиной они вот такие — с кулак, натуральные человеческие головы. Мертвые, конечно. Но безупречной сохранности — мясо, кожа, глаза, волосы, даже черты лица — только в уменьшенном размере. На ферме, где я тогда работал, у меня был целый набор таких голов, их можно было держать в руке, как клубни картофеля. Но однажды меня разозлили женщины, и я покидал в них все головы, так что ни одной не осталось. (Смеется.) Почему вы так смотрите на меня?

Барон. Мне кажется, мы уже где-то виделись…

Пелегрин. Правда?

Барон. Не знаю, помните ли вы меня…

Входит слуга.

Слуга. Ее милость просят ее извинить. У нее мигрень, она говорит, или что-то с желудком.

Барон. Спасибо.

Слуга уходит.

Сядем!

Пелегрин. Мне кажется, это было на Санта Крусе… Спасибо… Это было на Санта Крусе, в том проклятом кабачке, где у меня украли серебряный амулет!

Барон. Кто, я?

Пелегрин. Негры! Помните негра, который продавал устрицы? Я и сейчас утверждаю, что они воняли… Спасибо… Я ждал вас тогда на нашем корабле, вы ведь сказали, что поедете с нами? Корабль с красным вымпелом, помните?

Барон. Отлично помню.

Пелегрин. «Виола».

Барон. «Виола»?!

Пелегрин. Да, попутешествовали мы тогда! Под Мадагаскаром нас взяли французы и нацепили наручники. Девять недель мы сидели в тюрьме и грызли ногти, жрали плесень на стенах! К счастью, я заболел, остальных сослали на галеры. Ведь мы пираты! Меня должны были послать вслед за ними, но сначала отвезли в госпиталь. Больничная сестра дала мне свою кровь… Да, она закатала белый рукав, села и дала мне свою кровь. Потом я спрыгнул с мола и поплыл. Понимаете, я все плыл и плыл, а во мне была кровь той сестры, была лунная ночь, на рейде стояло голландское грузовое судно, и я уже слышал, как на нем поднимали якорь. Но простите.

Барон. За что же?

Пелегрин. Я все болтаю, не даю вам рта раскрыть.

Барон. Я слушаю…

Пелегрин. К тому же вы не едите. Это невежливо с моей стороны.

Барон. Я слушаю с интересом. Правда! Пусть вас не смущает мое любопытство к тому, что мне не удалось испытать в жизни.

Пелегрин. Давайте чокнемся!

Чокаются.

За вашу супругу!

Пьют.

Потом мы добрались до Гавайи…

Они собираются приступить к еде, но внезапно раздается музыка.

Они прислушиваются, смотрят друг на друга, встают, не выпуская салфеток из рук, пытаются понять, откуда доносится музыка.

Барон. Что бы это значило?

Пелегрин. Музыка…

Барон. Откуда?

Пелегрин. Они всегда это пели, матросы, эти загорелые дьяволы с глазами кошек, когда мы ночами валялись на палубе и не могли уснуть от жары — в такие ночи, в те безветренные ночи…

Барон. Что бы это значило?

В дверях появляется юная девушка.

Виола. Отец…

Барон. Что случилось?

Виола. Не знаю.

Барон. Что-то случилось…

Виола. Мама плачет и не говорит почему.

Барон. Позвольте представить — наша дочь.

Пелегрин. Здравствуй.

Барон. Виола.

Пелегрин. Виола?..

Сцена погружается в темноту, но музыка не смолкает. Пение матросов слышится все ближе и ближе.

АКТ ВТОРОЙ

Палуба.

Ночь. Кругом лежат матросы и поют известную по первому акту песню. Внезапно она обрывается.

Первый. Ветер заставляет себя ждать.

Второй. Ветер не торопится…

Третий. Наши бочки адски воняют!

Первый. Месяц повис над морем, словно серебряный гонг.

Второй. А по-моему, он похож на фонарь, подвешенный к мачте…

Третий. Педро! Педро!

Первый. Он спит. Он и оков не чувствует, когда спит.

Третий. Педро, эй!

Пeдро. Не сплю я.

Третий. Что нового в стране небылиц, Педро?

Педро. Ведь вы не верите мне, ни одному моему слову, и все-таки заставляете меня рассказывать снова. Вы, злобный сброд, вы заковали меня, потому что я говорю правду!

Третий. Не шуми, приятель…

Педро. Кто заставил меня три ночи лежать на животе, чтобы я не видел звезд?

Третий. А не говори нам того, чего не бывает. Например: звезды поют. А кто это слышал? Ты все лжешь. Поэтому тебя и заковали.

Педро. Раз то, что я говорю, ложь, зачем же вы заставляете меня снова рассказывать? Зачем вы меня слушаете?

Первый. Затем, что нам скучно…

Педро. А почему вам скучно?

Второй. Он поэт! Оставь его.

Третий. Вот этого-то проклятого трепа я и не выношу! Болтает о том, чего не увидишь. Ну ладно! Помаешься ты у нас, пока мы не убедимся, что хоть в одной твоей истории есть доля правды! Тогда и освободим тебя.

Педро. Когда увидите, что все это правда?

Третий. И ни секундой раньше! Не смейся!

Педро. Когда вы еще это увидите, вы, слепцы! Вы, с вашим неизлечимым всезнайством и самодовольством; вы ничтожная толпа, с вашей бесстыдной наглостью, пустотой и скукой, вы ничто, вы бездонная бочка, вы толпа!..

Смех и шум.

Ничего я вам не буду рассказывать! Ничего!

Третий. Вношу предложение — три дня без хлеба.

Второй. И три дня без воды.

Все. Принято.

Голос где-то в другой части корабля вновь поет песню.

Педро. Семнадцать лет назад, говорю я, на этом самом месте он похитил девушку по имени Эльвира, девушку, говорю я, и отнес ее в каюту, там все и случилось…

Второй. Что?

Педро. Семнадцать лет назад…

Третий. Все ложь, выдумка и ложь!

Педро. Теперь она замужем за одним бароном, живет с ним в замке, далеко отсюда, на той стороне земного шара, там, где теперь зима. Мы не можем заснуть от жары, а там, представьте себе, они греются у камина, барон и его жена. Они не знают, о чем говорить, — так долго уже длится их брак. Входит слуга. «Что случилось?» — спрашивает барон. «В доме бродячий певец». Они приглашают его на ужин, изнывая от скуки, а когда баронесса его видит, как вы думаете, что она делает?

Первый. Да о ком идет речь?

Педро. О нашем капитане! О ком же еще…

Третий. Все ложь, выдумки и ложь.

Педро. Как вы думаете, что делает баронесса, когда видит, кто поднимается из полуподвала в зал их фамильного замка? Она поворачивается и, не говоря ни слова, уходит…

Первый. Почему же?

Педро. Барон и Пелегрин остаются вдвоем за столом, они едят и пьют, болтают о былых временах и вдруг слышат музыку… «Что бы это значило? спрашивает барон. — Что бы это значило?»

Второй. Ну и?..

Педро. Конечно, то была песня, которую мы только что пели, что ж еще!

Второй. Не может быть!

Педро. Против памяти бессильны любые расстояния, друзья мои. Баронесса слышит нашу песню, даже если она лежит на другом конце света, там, где теперь зима, где идет снег. Она лежит в спальне фамильного замка, плачет, бедняжка, в подушку и, как верная жена, гонит от себя воспоминания о том, что случилось здесь, в каюте, семнадцать лет назад…

Первый. Представляю себе!

Второй. Как верная жена!

Педро. Лишь иногда во сне…

Третий. Все ложь, выдумки и ложь!

Педро. Лишь иногда во сне он снова приходит, тот соблазнитель, дерзкий, как тогда, юный, как тогда… Ночь тогда была такая же, как сегодня, — на небе серебряный путь луны, — и вот он вновь похищает ее, во сне, ей снится, что она снова девушка и вновь теряет невинность…

Второй. Здорово! Вы слышали, что снится баронессе? Что она теряет невинность!

Первый. Нет ничего лучше невинности и страсти…

Третий. Ложь, наглая ложь!

Педро. Тихо…

Третий. Ложь, говорю я, ложь!

Педро. Вот они идут — сзади…

Появляются Эльвира, в шелковой ночной рубашке, и Пелегрин такой, каким он был семнадцать лет назад.

Пелегрин. Еще ступенька.

Эльвира. Мне никак нельзя оступиться, иначе я проснусь.

Пелегрин. Я держу тебя.

Спускаются.

Педро. Мне только жаль барона, который ничегошеньки не видит, глядя на лоб своей жены…

Пение прекращается.

Пелегрин. Встать, эй вы, живо! Околачиваетесь здесь да распеваете, и никто не встанет, когда я иду. Что это значит? Раскачивайтесь-ка побыстрей, поднять паруса! Мы выходим в море. Или вы спите?

Матросы нехотя поднимаются.

Выходим в море. Сейчас же! Понятно?

Матросы принимаются за работу. Только скованный Педро остается лежать в темноте.

Эльвира. Это и есть ваш корабль?

Пелегрин. Да, «Виола».

Эльвира. «Виола»?

Пелегрин. Жалкая посудина, что и говорить! Мы захватили ее совсем недавно около Марокко. Вся их команда напилась мертвецки, нам это недорого стало — всего трех человек. Большего она и не стоит, но этого достаточно, чтобы выйти в море с Эльвирой, в море, где нет ничего, кроме воды и луны…

Эльвира. Здесь ты назвал меня красивой.

Пелeгрин. Ты красива, Эльвира.

Эльвира. Ты сказал это по-другому… тогда.

Пелeгрин. Эльвира, представь себе раковину, каких не бывает на самом деле, о каких можно только мечтать — так она красива. Можно объездить все морские побережья, вскрыть тысячи, сотни тысяч раковин, и ни одна из них не будет такой же красивой, как та, о которой можно только мечтать, ни одна не будет красива так, как ты, Эльвира!

Эльвира. О Пелегрин! (Теряет равновесие.)

Пелегрин (поддерживает ее, усаживает на бочку). Егу!

Эльвира. Мне не холодно. Совсем нет!

Пелегрин. Егу!

Эльвира. Я не хочу, чтоб они приносили красный ковер.

Пелегрин. Егу! Черт возьми, куда он запропастился? Егу!

Эльвира. Я не хочу пить. Я больше никогда не буду пить ваше желтое вино, никогда! Слышишь, Пелегрин? Я не хочу…

Входит молодой малаец.

Пелегрин. Принеси нашей гостье ковер. Принеси фруктов, вина, яств — все самое лучшее, что у нас есть.

Малаец уходит.

Смех разбирает меня, как вспомню твоего отца! Такой строгий господин! Завтра, когда он, как обычно, встанет с постели, я наказал слуге, чтобы тот сказал: «Вон там вдали, — так скажет ему слуга, — видите кораблик с красным вымпелом?» Он ответит: «Я ничего не вижу». И слуга скажет: «О, теперь и я не вижу!..»

Эльвира. Бедный отец, мне жаль его, он так страдает из-за меня.

Пелегрин. Не всякому человеку можно сказать: моя дочь — жемчужина, а ты, бродяга, недостоин и взглянуть на нее! «А где она?» — спрашиваю. «Не твое дело, — рычит он, — она помолвлена…»

Эльвира. Он был прав.

Пелегрин. «Она помолвлена, — сказал он, и гордость, о, какая гордость скривила его губы, — с одним аристократом, с бароном!»

Эльвира. В самом деле, Пелегрин…

Пелегрин. В самом деле: уже тринадцать недель я мчусь к тебе.

Раздаются неразборчивые крики.

Эльвира. Что это?

Пелегрин. Они распустили паруса. Четкая работа. Держу пари — как только исчезнет луна, появится ветер! А завтра, когда ты проснешься, будет утро, полное ликующего солнца, утро, полное лазури и ветра, утро без берегов, без границ…

Эльвира. Я знаю, Пелегрин, каким оно будет, — ведь оно уже было.

Малаец вносит корзину с фруктами, живописную, как на полотнах Тициана.

Боже мой, боже мой!

Пелегрин. Я считаю, нам не стоит скучать до наступления утра. Люблю фрукты! Они учат меня благочестию. Фрукты, по-моему, удались господу, как ничто… Спасибо, Егу!

Малаец уходит.

Люблю малого. Он ходит, словно не касаясь пола, взгляд у него печальный, как у зверя, голос — бархатный, особенно когда он смеется… (Поднимает бокал, чтобы чокнуться.) За наше здоровье!

Эльвира. Я не буду пить.

Пeлeгрин. Вино превосходное. Нужно отдать должное французам…

Эльвира. Никогда больше, Пелегрин, никогда!

Пелегрин. Почему же? (Поднимает бокал.) Чокнемся, пока оно не пролилось!

Эльвира не шевелится.

В такую ночь опаснее пренебрегать вином, чем его пить.

Эльвира. Как это?

Пелегрин. Мне может показаться, что девушка чего-то боится. Но чего, буду думать я, чего? Мужчину это может натолкнуть на отчаянные мысли, а потом, в конце концов, раз ты все не пьешь, мужчина подумает, что те же мысли и у тебя в голове.

Эльвира берет бокал.

За наше здоровье! (Пьет.)

Эльвира (смотрит в бокал). Почему мне все это снится? И часто. Я точно знаю, потом ты меня бросишь, ты поведешь себя как подлец. Я знаю, потому что все это уже было. Много лет тому назад. И все это прошло, прошло навсегда, и все-таки никак не кончится. Потом я выйду замуж за барона. Даже смешно, как мне все это знакомо, до мелочей — я лежу в спальне нашего замка, а он, добрый, славный, поднимается по лестнице, входит, смотрит на мое лицо, объятое сном, — в эту самую минуту!..

Входит матрос, несущий вахту.

Матрос. Господин капитан!

Пелегрин. Что тебе нужно, собака?

Матрос. Там корвет!

Пелегрин. Где?

Матрос. Сзади по борту.

Пелегрин. Ну и что же?

Матрос. Мы без флага, они приняли нас за пиратов…

Пелегрин. Может быть.

Матрос. Они обстреляют нас, едва рассветет.

Эльвира. Обстреляют?

Пелегрин (опорожнив бокал и выбросив его за борт). Разумеется, они нас обстреляют. Порядок прежде всего. Чего ж им еще делать на этой земле… Поднять всех по тревоге, расставить по местам! Я сам буду на мостике, если дойдет до дела!

Матрос. Слушаюсь. (Уходит.)

Пелегрин. Пойдем в каюту, Эльвира. Да поможет нам луна тем, что спрячется в тучах. Нам не впервой уходить от них!

Эльвира. Я не пойду в каюту, Пелегрин.

Пелегрин. Но почему?

Эльвира. Никогда больше, Пелегрин, никогда!

Пелегрин. Что это значит? Я не понимаю…

Эльвира. Я не пойду в каюту! Ни за что на свете!

Пелегрин. Там лучше всего, поверь мне, всего спокойнее. Там ты найдешь ложе, единственное на всем корабле, а когда все будет позади, я разбужу тебя!

Эльвира. А потом?

Пелегрин. Здесь может быть опасно. Тебе не место на палубе! Я ведь знаю этих идиотов, пристроившихся по нашему курсу, — они свирепо завидуют чужой жизни, потому что у них нет своей собственной…

Эльвира стоит неподвижно.

Почему ты так пристально смотришь на меня?

Эльвира. Я снова верю тебе, как тогда.

Пелегрин. Веришь чему?

Эльвира. Потом, когда я вспоминала об этой ночи, мне всегда казалось, что то была хитрость с твоей стороны, коварный план — эта каюта и все самый что ни на есть подлый расчет.

Пелегрин. Нам нужно уйти, Эльвира, заклинаю тебя!

Эльвира. О Пелегрин…

Пелегрин. В каюте ты будешь надежно укрыта. И одна.

Эльвира. Я ведь знаю, Пелегрин, что было в каюте семнадцать лет назад, когда кончилась стрельба… (Вскрикивает.) Боже мой! Что это за человек лежит здесь в оковах?

Педро. Это я.

Пелегрин. Педро?

Педро. Что поделать, господин, они опять заковали меня!

Эльвира. Великий боже, нас подслушали…

Пелегрин. Это всего лишь поэт, которому никто не поверит, если он станет болтать… Пойдем, Эльвира, пойдем! Спустимся в каюту, там ты будешь надежно укрыта.

Слышен пушечный выстрел.

А, они загромыхали уже, эти кретины на страже порядка.

Эльвира (падает в его объятия). Почему, почему мне все еще снится это?

Пелегрин уносит ее в каюту.

Педро. А барон ничегошеньки не видит — на лбу своей спящей жены…

АКТ ТРЕТИЙ

В замке.

За столом опять сидит писарь. На полу — чемоданы. Около них слуга.

Писарь. Уже заполночь.

Слуга. Не знаю, что и подумать…

Писарь. Семнадцать лет я на службе, и никогда никаких капризов, никаких причуд. Все шло своим чередом — свободный вечор, ночной сон, человеческое достоинство. Вчера еще, когда я сидел за этим столом, я мог об заклад побиться, что наш барон человек разумный, порядочный, умеющий ценить такого писаря, как я. Сколько раз я говорил ему: если понадобится, ваша милость, я буду работать и ночью — и можно было не опасаться, что он злоупотребит моим рвением.

Слуга. Тсс! (Прислушивается.) Это бродячий певец.

Писарь. И он тоже еще не спит?

Слуга. Я его встретил, когда тащил чемоданы из кладовки. Хотел показать ему его комнату, но он поблагодарил и отказался, сказал, что не хочет спать, ему жаль времени, он собирается посмотреть картины.

Писарь. Вот баранья голова. (Зевает.)

Слуга. Знаете, что я думаю?

Писарь. Велели писать письмо, это среди ночи-то.

Слуга. Во всем виноват этот бродяга. Я так думаю. Все началось с того, что у госпожи заболел живот. Потом они пили до самой ночи, барон и он. Кололи орехи — там целая гора шелухи! — и все пили!..

Писарь. Я замерз как собака.

Слуга. Разве может человек, у которого замок, жена, ребенок, просто так взять и уехать? Послезавтра праздник, придут арендаторы, кто будет говорить с ними? Пусть мне ответят — кто? А что будет с быками? И кто будет платить нам жалованье? Не верю, чтобы барон мог уехать так просто, как будто в мире он один.

Писарь. А если его охватит тоска, которая сильнее, чем два быка?

Слуга. Вы рассуждаете, как холостяк. А что может знать о мире холостяк, даже если он объехал весь мир!..

Писарь. Хватит болтать, Килиан. Зевота берет.

Слуга. Ничего холостяк не знает о мире, ничего…

Писарь. Завтра я тебе отвечу.

Слуга. Никогда не поверю, чтобы барон мог вот так взять да и сделать, что ему в голову придет.

Писарь. Он чуть было в домашнем халате не уехал. Я ему об этом сказал. Верно, говорит, сейчас ведь зима, здесь всегда зима!

Слуга. Ну, это он преувеличил…

Писарь. Пошел переодеваться. Сказал, что хочет снова надеть куртку, которую носил в молодости…

Слуга. Что, что он хочет надеть?

Писарь. Куртку, которую носил в молодости. Потому так долго и возится, наверное, никак найти не может…

Слуга. Ничего не понимаю.

Писарь. Друг мой, есть вещи, которые происходят вовсе не для того, чтобы их понимали. И все-таки они происходят. Это называется безумием…

Слуга. Тсс, тихо!

Входит барон в куртке, которую он носил в молодости.

Барон. Сани готовы?

Слуга. Разумеется, ваша милость.

Барон. Чемоданы погружены?

Слуга. Ваша милость приказали…

Барон. Килиан…

Слуга. Да?

Барон. Говори тихо. Чтобы никто не проснулся. Ночь ведь. Госпожа спит. И видит сны…

Слуга выносит чемоданы.

На чем мы остановились?

Писарь. «Супруге моей, в час отъезда, который нельзя отложить, ибо мне стала близкой мысль о краткости нашего бытия. Дорогая Эльвира, поскольку ты не знаешь, что мне все известно, и поскольку я в свою очередь не знаю, где ты витаешь в эту ночь, в то время как внешне ты почиваешь наверху, в нашей спальне, как все эти годы, — витаешь там, куда умчал тебя незнакомец, чье имя трижды слетело с твоих уст, я пишу тебе это письмо. Я оставлю его на столе, где ты найдешь его утром, если спустишься, как все эти годы, к завтраку, как будто ничего не случилось, и обнаружишь, что ты одна, о чем я искренне сожалею. В эту ночь, когда я стоял подле тебя, Эльвира, мне стал ведом женский голос, исполненный такой нежности, которой я никогда не знал…»

Барон. Пояс стал, кажется, слишком узок. (Отбрасывает его.) Мне стал ведом женский голос, исполненный такой нежности, которой я никогда не знал… да.

Писарь. На этом мы остановились.

Барон. Хорошо… Ввиду таких обстоятельств… изволь писать. Ввиду таких обстоятельств я считаю себя вправе дать волю моей тоске, которую убивал, глушил, хоронил в течение многих лет, чтобы она не испугала тебя, Эльвира.

Писарь. «…испугала тебя, Эльвира».

Барон (ходивший по комнате во время диктовки, останавливается. Непонятно, для кого он говорит — для себя или для Эльвиры). Еще раз море… Понимаешь, что это значит? Еще раз безбрежная ширь возможностей. Не знать, что принесет тебе следующий миг, слово, за которым устремляешься на другой край света, корабль, случай, разговор в кабаке и кто-то произносит: Гавайи! А когда просыпаешься, плещут волны, и ничего вокруг, кроме неба, кроме моря, на котором где-то там повисли континенты. Я их люблю, я думаю о них в светлые часы одиночества, они всегда далеко отсюда, они на том созвездии, что сверкает дрожащим алмазом в ночи…

Писарь. Не так громко, ваша милость…

Барон. Поговорив с пришельцем, как остро почувствовал я опять нашу бренность! Бездна времени перед нами, и такая же бездна времени за нами, и темная, неуловимая сущность вещей, природы, пустота бога, бурлящего в вулканах, испаряющегося на море, цветущего в джунглях, увядающего, гниющего, превращающегося в уголь и вновь цветущего, бога, у которого не хватает глаз окинуть взором все свои бесконечные весны! Мы же — его единственная надежда на то, что он будет узрим, отражен в блеске бренного человечьего глаза, мы этот невероятный миг, называемый человечеством, мы — частный случай одного из медленно остывающих звездных образований… И я, я сам — искра этого вселенского мига: чувствовать это, знать это, жить этим…

Писарь. Тише!

Барон. Эльвира, я хочу снова жить, мочь, плакать, смеяться, любить, испытывать трепет в душной ночи, ликовать. Мы уже не помним, как это было, ведь то были мгновения, рассыпанные по годам. Я хочу снова почувствовать, какое это счастье — шить на полном дыхании, пока нас навсегда не засыпало снегом.

Возвращается слуга.

Слуга. Сани готовы, ваша милость. (Снова уходит.)

Барон. На чем мы остановились?

Писарь. «Ввиду таких обстоятельств» и так далее до слов «испугала тебя, Эльвира».

Барон. Пока нас навсегда не засыпало снегом. (Уходит прежде, чем писарь кончает писать.)

Писарь. «…Пока нас навсегда не засыпало снегом». (Посыпает письмо песком.) Вот оно как… Проклятый певец! Слоняется по дому, щелкает орехи, смотрит картины, лицемер проклятый, а тем временем разгуливает с нашей госпожой по океанам сна… вновь увозит ее на корабле воспоминаний…

В дверях стоит Пелегрин, он щелкает орехи, которые достает из карманов брюк, и жует их.

Пeлeгрин. На улице все еще идет снег.

Писарь. Вот тебе на! А я только что проклинал вас, да-да, именно вас!

Пелегрин. За что же?

Писарь. Да знаете ли вы, что натворили этой ночью?

Пелегрин. Я? Что же?

Писарь. Вы, бродячий певец, призрак, да как вы посмели? По вашей милости меня разбудили среди ночи… Что вы потеряли, хотел бы я знать, да, что вы потеряли в снах замужней женщины?

Пелегрин. Я?

Писарь. Вы даже не краснеете…

Пeлeгрин. Я ничего не знаю. (Щелкает орехи.) Замечательные у у вас тут орехи!

Писарь (собирает бумаги). Мы в курсе дела! Вот письмо! Среди ночи… Вы что думаете, вам можно перевертывать время вверх дном? У нас в доме порядок — главное, ясно? Что прошло то прошло. Вчера, сегодня, завтра! Вы же листаете в годах то вперед, то назад, это просто свинство!

Пелегрин. Не понимаю, почему вы сердитесь?

Писарь. Подождите только, вот проснется госпожа, уж она-то вас не поблагодарит, уж она-то вам все скажет…

Звон колокольчиков вдали.

Вот, слышите? Он уезжает, среди ночи — раз, два, и был таков…

Пелегрин. Кто?

Писарь. Барон.

Пелегрин. Куда?..

Некоторое время слышится серебряный звон колокольчиков, постепенно он затихает.

На улице все еще идет снег. От него растут сугробы тишины — все выше и выше. Снег засыпает лес, крыши, дороги, ветви, столбы, и растет тишина, и нет ничего, кроме тишины и снега. Куда ни посмотришь — везде снег. Даже на сосульках. Снег падает и на ручей, и скоро все смолкнет.

Писарь. Пойду спать.

Пелегрин. Спите.

Писарь. А вы почему не идете спать?

Пелегрин. Жду.

Писарь. Нашу госпожу?

Пелегрин. Но мешайте ей спать, не будите ее.

Писарь уходит.

(Стоит у окна.) Мне кажется, я не проживу долго… Через несколько часов наступит рассвет.

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

На Санта Крусе.

Педро. Санта Крус… Агавы, пальмы, мечети, мачты, море. По временам шум из порта, обрывки песен неизвестно откуда… А вот и кабак Санта Круса, такой, каким он мог быть семнадцать лет назад. Все так же пахнет рыбой. Внизу, у мола, где наш корабль бросил якорь, на зеленой, как бутылка, воде плавают арбузные корки и, должно быть, переливающиеся всеми цветами радуги пятна мазута. Ну и так далее. И тогда, я думаю, был такой же день — белый, как мел, а тени черные, как тушь. Сверху — кусок неба, разумеется, безоблачного. Названий птиц я не знаю. Иногда среди немолчного пения бряцание цепей… Вот как будто и все — Санта Крус, каким он остается в памяти. Да, еще негр!

Появляется негр, торговец устрицами.

Негр. Эй, эй! Эй, эй!

Педро. Он простецкий малый и этим мне нравится.

Негр. Что я вижу!

Педро. Хотя он и негодяй. Это он украл серебряный амулет, когда Пелегрин затеял с ним перепалку. Почему Пелегрин это сделал? Посмотрим…

Негр. Почему ты закован?

Педро. Потому.

Негр. Я хотел сказать — свежие устрицы, мой господин! Как же ты будешь есть устрицы, если ты закован? С тобой бизнес не сделаешь, говорят, ты поэт! (Ухмыляется, потом уходит.)

Педро. Люблю его за простоватость. Он верит в господа бога, как мы его научили. Нужно поступать справедливо. Но что такое справедливость? Возможен такой случай, когда справедливость исключена. Как тогда, в нашей истории, как вообще часто бывает между мужчиной и женщиной. Что бы они ни делали, Эльвира и Пелегрин, все принесет им страдания. Чем они заслужили подобную участь? Тем, что любят друг друга, мужчина и женщина, которых бог создал друг для друга, чтобы дать им вину друг перед другом. Так устроен мир господа, которого мы называем «праведным богом», ибо он смилуется над нами после всего…

Появляются Эльвира и Пелегрин.

Пелегрин. Здесь тень.

Эльвира. Не могу больше.

Пeлeгрин. Не понимаю, почему ты плачешь? И дня не проходит без слез. Да кто тебе сказал, что тебя хотят оставить? Кто тебя хочет оставить, скажи?

Эльвира. Ты.

Пелегрин. Как ты можешь так говорить!

Эльвира. Ты оставишь меня, если отправишься дальше.

Пелегрин. Никуда я не отправлюсь — без тебя!

Эльвира. Пелегрин! Я никуда больше не поеду.

Педро (сидит на авансцене). Это старая песня. Они любили друг друга это правда, и они расстались друг с другом — тоже правда. Бессмыслица. Этому можно верить или не верить, но это правда. Наступает час, когда выхода нет.

Эльвира садится.

Пелегрин (стоит перед ней). И теперь ты, верно, думаешь, что я подлец? Что вот я отведу тебя в этот кабак и исчезну, подниму якорь и оставлю тебя здесь? Среди матросов и негров? Ты думаешь? Что я такой же, как все, вор и разбойник, для которого ты — стакан вина, не больше, выпил и бросил, разбив вдребезги… (Педро.) Где наши люди, Педро? Пусть поторопятся. Пусть крикнут нам, как только корабль будет готов.

Педро. Я скажу тогда.

Пелегрин. Почему ты закован? Опять?

Педро. Глупая шутка. Я рассказываю им историю, они видят, что она правдива, и освобождают меня. Но тем временем история развивается дальше, изменяется, я говорю им об этом, но они еще не видят этого и не верят мне и снова надевают на меня кандалы.

Пeлегрин. Что это за история?

Педро. О, это старая история, друг мой…

Пелeгрин. У нас нет времени для историй. Пусть мне крикнут, когда корабль будет готов.

Педро остается в прежней позе.

Нам нужно двигаться дальше. Черт бы взял этот Санта Крус! Все тринадцать дней, пока мы здесь, я каждую минуту дрожу от страха, что они узнают, откуда этот корабль, узнают, что герб замазан. Что тогда? Я не хочу болтаться на виселице, Эльвира. Я сделал это ради нашей любви. Ты сама знаешь. Нам нужно двигаться дальше. Ну вот, ты опять плачешь.

Эльвира. Все дело в том, Пелегрин, что ты даже не понимаешь, почему так не может продолжаться, почему это невозможно для женщины, для меня.

Пeлeгрин. Что не может продолжаться?

Эльвира. Такая жизнь не для меня. Я не могу больше. То был высокий сон, соблазнивший меня…

Пелегрин. Сон…

Эльвира. Я чувствую, что просыпаюсь, и я не могу больше.

Пелегрин. Сон… Понимаю. А действительность — это замок, обещанный тебе другим, аристократом. Ты покинула его. Во сне. Теперь ты вспомнила об обещанном замке. И это — действительность. Понимаю.

Эльвира. Как ужасно ты можешь говорить!

Пелегрин. Черт возьми, что же мне остается делать? Скажи, что?

Эльвира. Я уже много раз говорила тебе.

Пeлeгрин. Что?

Эльвира. Я хочу, чтобы ты остался со мной.

Пелегрин. Как будто я хочу чего-то другого…

Эльвира. Навсегда. Понимаешь? Я хочу, чтобы у нас была твердая точка опоры, чтобы нам можно было сказать, что вот здесь мы дома. И только. Когда-нибудь, Пелегрин, у нас будет ребенок.

Пелегрин. Да.

Эльвира. Понимаешь, что это значит?

Пeлeгрин. Ребенок?

Эльвира. Понимаешь?

Пелегрин. Пусть рождается, коли ему охота. Пусть увидит, как велик мир, как странен человек! Что ж еще…

Эльвира. Я хочу, чтобы мы поженились, Пелегрин.

Пелегрин. Поженились… (Освобождается от нее.) Я боялся этого слова. Давно уже. И вот теперь, когда наше корыто залатано и перед нами снова открыты моря, теперь, когда уже распущены паруса, теперь ты говоришь мне об этом.

Эльвира. Не я умоляла тебя отправиться со мной, Пелегрин.

Пелегрин. Но жениться!

Эльвира. Я хочу лишь того, чего всякая женщина вправе желать от своего возлюбленного…

Пелегрин. Сеть, из которой не выберешься.

Эльвира. Пусть так, если у тебя нет других слов для этого.

Пелегрин. Назови это гробом, если тебе так больше нравится. Брак — это гроб любви… Для него нужна самая малость — чтобы мужчина обрезал себе крылья, те зачатки крыльев, которые у него есть. Большего вам не нужно.

Эльвира. Мужчина всегда думает только о себе.

Пeлeгрин. А ты?

Эльвира. Я думаю о ребенке.

Пелегрин. Вечно этот ребенок.

Эльвира. Не думай, что ребенок — это меньше, чем мы. Жизнь, которая перед ним, длиннее нашей.

Пелегрин. Что ж, мне хоронить себя из-за ребенка, покончить с собой, чтобы он мог жить? (Принужденно смеется.) Эльвира! Я прекрасно представляю себе, какая жизнь нас ждет там, где мы можем сказать: вот здесь мы дома. Я, например, копаю уголь, чтобы мы могли жить или чтобы мы могли думать, что живем. Или торгую рыбьим жиром. Почему бы и нет! Буду прилично зарабатывать и даже тешить тщеславие — во всей округе нет рыбьего жира, который не приносил бы мне дохода. С божьей помощью я даже усовершенствую его производство. Ради тебя! Я не буду знать ни сна, ни отдыха, буду работать изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, чтобы мы могли жить устойчиво, прочно. Зачем мы живем? Как зачем — того хотят рыбий жир, долг, устойчивость, жена, дети, слуга, горничная, кухарка, крестьяне, господь бог, отечество… (Очень серьезно.) Эльвира, я не способен на это.

Эльвира. Это жертва, я знаю.

Пелегрин. Никому не удастся то, чего он не хочет… и даже ты не можешь этого желать — я буду сидеть дома, подле тебя, но моя тоска будет против тебя! Можешь ли ты стремиться к этому?

Эльвира. Не я, Пелегрин…

Пелегрин. А кто же? Кто может вмешиваться в любовь?

Эльвира. Ребенок.

Пелегрин. Я не могу жениться, Эльвира. Не могу.

Педро (сидя на авансцене). Якорь поднят, они говорят. Поднимается легкий вест. (Остается в прежней позе.)

Эльвира. Я остаюсь, Пелегрин.

Пелегрин. Эльвира!

Эльвира. Ты оставишь меня, если отправишься дальше.

Пелегрин. Разве не прекрасно то, что было до сих пор между нами? Безбрежные ночи под открытым небом, наши ночи, Эльвира, серебряный шорох волн, мерцание лунной дорожки и все то, чего никто не может назвать, и потом рассвет, солнце, лазурь, паруса, внезапная тишина после бури, свирепая пена за бортом — наш день, наш безбрежный день… Разве ты раскаиваешься в том, что было?

Эльвира. Я не раскаиваюсь, Пелегрин.

Пелегрин. Разве все это не было прекрасно?

Эльвира. Было — до тех пор, пока я была девушкой… Жизнь странная вещь, Пелегрин, она совершается неустанно и отдаляет от нас счастье, которое мы еще держим в руках. Я больше не девушка.

Пелегрин. Умоляю тебя…

Эльвира. Никому не удастся то, чего он не хочет. Как ты был прав!

Пeлeгрин. Поедем!

Эльвира. Видишь, Пелегрин, я тоже не могу.

Он молчит.

Останься со мной, Пелегрин. Что такое Гавайские острова? Пустой звук, слово.

Пелегрин. Ты тоже не можешь…

Эльвира. И что тебе там делать, любимый? Что тебе в них, в в этих островах, затерянных где-то в Тихом океане, что тебя гонит туда? Один страх, и только. Откажись от них.

Пелегрин. Ты не едешь с нами…

Эльвира. Останься со мной, Пелегрин!

Пелегрин. И я не могу остаться. И все крепко связано одно с другим — мы любим и не можем расстаться, не предав любви, не взяв на себя вину, а если мы останемся вместе, один из нас погибнет, потому что никому не удастся то, чего он не хочет, и в этом — наша вина друг перед другом… (Бросается на колени.) Что делать нам, господи, что делать мужчине и женщине, которых бог создал друг для друга, чтобы они любили друг друга, — что им делать, чтобы избежать бессмысленного конца?!

Вновь появляется негр, протягивает корзину Пелегрину.

Негр. Свежие устрицы, господа, не желаете свежих устриц?

Пелегрин. Убирайся к дьяволу!

Негр. Совершенно свежие. Господа могут попробовать, если не верят…

Пелегрин. Тебе сказано — убирайся!

Негр. Ни одной мертвой, клянусь честью, попробуйте сами, господа, посмотрите, как они копошатся…

Пелегрин. Убирайся к дьяволу, говорю. Они адски воняют.

Негр. Как они воняют?

Пелегрин. Адски!

Негр. Да только что…

Пелегрин. Говорю тебе в последний раз — убирайся, откуда пришел!

Негр. Могу сказать, откуда я пришел. Только что я услужил приезжему аристократу, благороднейшему господину; он вот только сейчас прибыл, а уже съел двадцать устриц, сплошь мертвых, клянусь честью, а тут у меня бравые животинки, совершенно свежие.

Пелегрин. А я говорю, они воняют! (Вдруг схватывается с негром.) Они воняют, воняют…

Нeгр. На помощь! Спасите! На помощь!

Собирается толпа.

Зеваки. Что случилось?

— Что происходит?

— Они дерутся!

— Кончили!

— Нет еще!

— Поздно…

Негр. Он хотел задушить меня. Я позову полицию, он должен заплатить мне за все! Я позову полицию.

Пeлeгрин. Пойдем, Эльвира. Пойдем.

Эльвира и Пелегрин уходят. Негр поднимается, зеваки пробуют устрицы, разбросанные по мостовой. Постепенно все расходятся, остается один Педро. Появляется барон, в куртке, которую носил в молодости. Он оглядывается кругом и замечает Педро, лежащего на авансцене.

Педро. Совершенно верно, ваша милость! Это порт Санта Крус. Ваша милость только что прибыли, как видно?

Барон. Бойкая тут жизнь.

Педро. Много шума из ничего.

Барон. Люблю бойкую жизнь. (Снимает куртку.) Ты прорицатель?

Педро. В некотором смысле.

Барон. Я так и думал.

Педро. У вас острый ум, ваша милость, он не изменяет вам даже в минуту тайного смятения — вы увидели, что я закован, и сразу поняли, что я прорицаю истину.

Барон (вежливо смеется, потом вдруг осекается). В минуту тайного смятения? Что это значит?

Педро. Кто может знать это лучше вас.

Барон. Что?

Педро. Ваша милость собираются уезжать.

Барон. Это угадал бы любой ребенок, увидев человека с поклажей да еще в порту Санта Крус. Для этого не нужно быть прорицателем. Что еще?

Педро. Да, что еще…

Барон. Мне это странно.

Педро. Вы знаете, что вас покинула женщина… Быть может, то было много лет назад, быть может, в прошлую ночь. Это не имеет значения. Женщину, которую вы любите, увез другой. Может быть, это случится еще не раз, и вы снова и снова будете стоять на этом месте, перед вами — открытое море, корабли, мачты, другая жизнь. Вот вы и стоите с бьющимся сердцем, в минуту тайного смятения. Что еще?

Барон. Да, что еще?

Педро. Вы аристократ.

Барон. Ну и что же?

Педро. Вы, например, не можете мстить женщине, объятой горем. Вы не можете быть таким эгоистом, как хотели бы. Вы не можете поступать так, как другой, которому вы всю жизнь завидуете.

Барон. Почему не могу?

Педро. Потому что никто не мог бы вести жизнь иную, чем та, которую он ведет… Вот истина, которую я вам открою: если через много лет вы вновь приедете на Санта Крус и вновь захотите отправиться путешествовать, все будет точно так же, как и сегодня. Вы аристократ, вы не можете иначе.

Барон (некоторое время неподвижен, потом пытается улыбнуться). И сколько стоит эта истина?

Педро. Много тайных слез и бессонных ночей — ничего больше…

Решительно, быстро возвращается возбужденный Пeлегрин.

Пелегрин. Педро…

Барон. Желаю здравствовать.

Пелегрин. И вам того же… Мы выходим, Педро, сейчас же.

Барон. Могу я полюбопытствовать — куда?

Пелегрин. На Гавайские острова. (Педро.) Мы выходим, я говорю. Этот негр с его дурацкими устрицами позвал полицию. За устрицы я готов уплатить, но с полицией нам лучше не встречаться. У нас замазан герб, нам нужно двигаться дальше.

Педро. Понимаю.

Пелегрин. Нам нужно двигаться дальше, я не могу жениться, я не хочу болтаться на виселице! (Барону.) Прошу прощения, я, быть может, недостаточно вежлив…

Барон. О, ведь вы торопитесь.

Пелегрин. Гавайи… Знаете, что это такое? Что это значит?

Барон. Это острова.

Пелегрин. Да, и это тоже.

Барон. Очень далеко отсюда…

Пелегрин. Чем дальше, тем лучше!

Барон. Я думаю точно так же.

Пелегрин. Гавайи… (Барону, так, словно тот сказал, что в Гавайских островах нет ничего особенного.) Слышите, вы, там цветут цитрусы, ананасы, персики, финики, фиги, бананы — все вместе! Там не бывает зимы…

Барон. Не бывает зимы.

Пелегрин. Ни малейшего намека на зиму. Один мой знакомый, матрос, был на Гавайях. Он забыл там свою дубинку, оставил по рассеянности. Он опирался на нее, когда увидел одну гавайскую девушку… Гавайские девушки — вы о них слышали? Так вот, он пошел за ней, забыв о палке. Через год он снова вернулся туда… И что бы вы думали? Палка, которую он воткнул в землю и забыл, старая голландская палка… зацвела!

Барон. Зацвела?

Пелегрин. Вот вам Гавайи!

Барон. И вы хотите туда?

Пелегрин. Хотите сказать, что в Гавайях нет ничего особенного? (Подает ему руку.) Прощайте!

Барон. Я хотел бы только спросить…

Пелегрин. Как меня зовут? Меня никак не зовут.

Барон. Не могли бы вы взять меня с собой? Я заплачу.

Пелегрин. Это вы из-за палки?

Барон. Возьмете?

Пелегрин. Вы серьезно?

Барон. Это — желание мужчины, у которого не осталось других желаний.

Пелегрин. Понимаю…

Барон. Вы не решаетесь.

Пелегрин. Путь, знаете ли, нелегок.

Барон. Прекрасно! Главное — это сам путь.

Пелегрин. Мило сказано, очень; но нас, может статься, схватят французы. Французы — это такие сухопутные чудаки; они ищут некий корабль, пропавший в Марокко при совершенно загадочных обстоятельствах… И потом, знаете ли, штормы, мы ведь должны обогнуть Африку. Жара, жажда, муссоны, лихорадка, пираты…

Барон. Я считаю себя мужчиной.

Пелегрин. К тому же вы платите. Итак, по рукам.

Пожимают друг другу руки.

Пелегрин. Через пятнадцать минут мы выходим. Видите тот корабль с красным вымпелом? Через пятнадцать минут мы выходим, друг мой, и мы не будем ждать… (Вместо приветствия.) Гавайи! (Уходит.)

В этот самый момент с другой стороны вновь появляются уличные зеваки, среди которых негр и полицейский; тут же слуга барона.

Негр. Вот здесь он меня и задушил.

Полицейский. Ну, это ты преувеличиваешь.

Негр. А здесь, клянусь, здесь он выбросил на мостовую всех моих устриц.

Полицейский. Тоже что-то не видно.

Негр. Негру нужно верить, ты!

Полицейский. Оставим негритянский вопрос… Пошли в дом, куда он скрылся.

Все входят в дом, кроме барона и его слуги Килиана — такого, каким он мог быть семнадцать лет назад.

Слуга. Это тоже?

Барон. Все, я сказал. Через пятнадцать минут все должно быть внизу.

Слуга. Через пятнадцать минут?

Барон. Ты понял, Килиан, корабль с красным вымпелом…

Слуга. Такой грязный, ваша милость? (Ставит чемоданы вместе.) Ваша милость, я не переношу моря. На картинках — пожалуйста. Оно красивого цвета, но по большей части воняет… Я представлял себе все иначе, ваша милость, я думал, буду служить в замке. Ведь так и значилось в контракте. Что я буду подавать на стол, раздвигать портьеры, приносить свечи, подкладывать дрова в камин. Я так и думал…

Барон. Вперед, Килиан, вперед!

Слуга. И в саду я мог бы работать, ваша милость. Представляю, как я пригодился бы в замке!

Барон. Дорогой мой, а я представляю себе все иначе…

Слуга. У нас был бы такой красивый замок, ваша милость! (Берегся за чемоданы.) Корабль с грязным вымпелом, вы говорите? (Уходит.)

Негр и полицейский выходят из дома.

Негр. Поймали!

Полицейский. Мне очень жаль, милая барышня, что ваш кавалер проходимец, который готов скорее бросить свою девушку и улизнуть, чем заплатить за устриц. Мне очень жаль…

Нeгр. Негру тоже нужно верить, барышня. (Полицейскому.) Он сказал, они воняют, воняют, воняют…

В дверях появляется и останавливается Эльвира.

Барон. Эльвира, ты?

Негр. Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!

Полицейский. Заткни свою белую глотку!

Барон. Полицейский…

Полицeйский. Да, ваша милость?

Барон. Что произошло?

Негр. Я негр…

Полицейский. Не говори того, что и так всем видно. Этого беднягу хотели удавить, но не удалось.

Негр. Этот господин сам покупал мои устрицы, и я спрошу его, какими они были — свежими или нет?

Полицейский. Это не имеет значения, ваша милость. Его устрицы были выброшены на мостовую — вот факт. А негритянский вопрос тоже не имеет значения…

Барон. Я заплачу за них.

Полицейский. В этом нет необходимости, ваша милость, у нас есть залог, этого достаточно…

Барон. А девушку оставьте в покое. (Платит.)

Негр. Хитрый господин.

Полицейский. Поблагодари!

Нeгр. Я?

Полицейский. Где твоя вежливость?

Негр. Господин, я не бросал устриц на мостовую. (Осклабясь.) Хитрый господин — платит за устриц, а покупает девушку. (Уходит вместе с полицейским.)

Барон. Итак, нам суждено было встретиться здесь.

Эльвира. Да, это печально.

Барон. Как видишь, Эльвира, я уезжаю.

Эльвира. Куда?

Барон. На Гавайские острова…

Эльвира. Я даже не смела надеяться, что мы опять встретимся. И все-таки всегда думала о том, как это будет! Меня все время мучил стыд, хотя вины моей нет никакой, но меня все-таки мучил стыд.

Барон. Женщина никогда не бывает виноватой, я знаю. Уж хотя бы то, что она бездействует, говорит в ее пользу.

Эльвира. Как мне понятна горечь твоих слов! И как мне жаль, что я кажусь тебе такой…

Барон. Благодарю за сочувствие.

Эльвира. Ты не заслужил этого, мой верный друг!

Барон. И все-таки я уеду.

Эльвира. Я не смогу тебя удержать, я знаю. Для этого не хватит никакой любви. Да и как ты можешь поверить, что я люблю тебя? А я никогда тебя не забывала… (Закрывает лицо руками.) О, как все это ужасно!

Барон. Что делать, Эльвира.

Эльвира. Друг мой, как все могло быть прекрасно! Когда отец рассказывал о твоем замке, меня охватывало какое-то странное чувство. Чем, говорила я, чем я заслужила такую честь? Отец смеялся и говорил: тем, что ты красива, Эльвира… И вот теперь какое несчастье обрушилось на меня; все, что могло быть так прекрасно, разбито вдребезги, так что я должна быть благодарна за случайную милость, выкупившую меня у негра.

Барон. Ты не должна так говорить, Эльвира.

Эльвира. Должна благодарить, мой друг, за горькую печаль, что мне дано вновь увидеть тебя. Любые страдания были бы слишком низкой платой за это.

Слуга возвращается за оставшимися чемоданами.

Слуга. Они поднимают якорь, ваша милость… (Уходит с чемоданами.)

Эльвира. Ты должен меня покинуть, понимаю. После того, что случилось, я это понимаю прекрасно.

Барон. А как же ты?

Эльвира. Это твое святое право. Я не могу сердиться на тебя…

Барон. А как же ты?

Эльвира. Не думай об этом.

Барон. Эльвира!

Эльвира. Твой слуга сказал, они поднимают якорь…

Барон. Что будет с тобой, скажи!

Эльвира. Я сказала — прощай!

Барон. А ты? Ты?

Эльвира. Они поднимают якорь. Слышишь? Я чувствую это так, словно все происходит во мне самой — вот они поднимают якорь, отталкиваются длинными шестами, крутят со скрипом штурвал, распускают паруса… У меня кружится голова. Я не хочу, чтобы ты потом раскаивался, что остался со мной, ты не должен делать этого из жалости, из благородства… Что со мной будет? Я буду ждать тебя. Быть может, ты вернешься снова. А что еще делать мне с моей любовью, кроме того, как ждать, смотреть тебе вслед, вслед твоему вымпелу, смотреть, как он исчезнет на горизонте, и все-таки надеяться, и все-таки любить тебя!..

Барон. О ком ты говоришь?

Эльвира. О ком? О тебе… (Теряет сознание, так что он вынужден поддержать ее.)

Слуга (появляясь). Ваша милость?!

Барон. Молчи!

Слуга. Ваша милость, они уходят…

Барон. Знаю.

Они стоят неподвижно, в то время как Педро подходит к рампе — он уже не закован, — и размахивает кандалами.

Педро. Примерно так все тогда и было, примерно так… Они удалились в свой замок — барон и Эльвира. Он аристократ, я ведь говорил, он не может иначе. У них родился ребенок. И так далее. Тот, другой, обогнул Африку, на Мадагаскаре его схватили французы. Это сулило ему галеры, а у него была лихорадка, больничная сестра дала ему кровь… Все это мы уже знаем. Осталась последняя картина: в этот же день семнадцать лет спустя. То есть мы знаем и это — последняя ночь в жизни Пелегрина.

АКТ ПЯТЫЙ

В замке.

Пeлегрин стоит у окна, все еще щелкая орехи, как в конце третьего акта. Эльвира сидит в кресле. Горят свечи.

Пeлeгрин. Через час наступит рассвет.

Эльвира. Я спрашиваю тебя еще раз, Пелегрин, что ты рассказал барону? Вы пили с ним до глубокой ночи, как мне передали…

Пeлегрин. Пили?

Эльвира. Ты рассказал ему о том, что тогда было между нами? Семнадцать лет назад. Мужчины любят рассказывать об этом!

Пелегрин. Мужчины любят рассказывать об этом… Откуда ты знаешь? Не верь всему, что пишут в книгах, Эльвира.

Эльвира. Умоляю тебя, Пелегрин, что ты ему сказал?

Пелегрин. О нас, ты имеешь в виду?

Эльвира. О нас.

Пелегрин. Ни слова.

Эльвира. Ни слова?

Пeлегрин. Я не мог знать, что барону все это неизвестно. Откровенно говоря, я даже не подумал, что из этого может получиться… (Запускает руку в карман.) Замечательные у вас тут орехи!

Эльвира. Не знаю, что и думать. Об этой ночи. Что же произошло?

Пeлeгрин. Я рассказал ему о Гавайях…

Эльвира. О Гавайях?

Входит слуга.

Ну и?

Пелегрин. Сам он почти ничего не говорил.

Эльвира. Ну и?..

Слуга. Мы были на конюшне, ваша милость. Как вы приказали.

Эльвира. Ну и?..

Слуга. Исчезли две лошади. Росинант и Казанова. Сани тоже.

Эльвира. Это уже не сон.

Слуга. Барон уехал, ваша милость.

Эльвира. Уехал?..

Слуга. Да.

Эльвира. Среди ночи? В такую пургу?

Слуга. Очевидно, ваша милость.

Эльвира. Какое безумие… Кто запряг ему лошадей, хотела бы я знать! Ночью! Разбуди людей, спроси. И пришли сюда этого болвана!

Слуга. Называйте меня как хотите, ваша милость, но это был я.

Эльвира. Ты сам?

Слуга. По приказу господина барона.

Эльвира. И теперь, когда нам дорог каждый миг, чтобы догнать его, теперь ты отправляешься на конюшню посмотреть, на месте ли лошади, которых ты сам запряг?

Слуга. Ваша милость так приказали.

Эльвира. Великий боже, что все это значит?

Слуга. Ваша милость не хотели мне верить.

Эльвира. Уехал, ты говоришь? Куда?

Слуга. Этого господин барон не сказал.

Эльвира. Что же он сказал?

Слуга. Он сказал примерно так…

Эльвира. Вспомни точно!

Слуга. «Тихо! — сказал он. — Не разбуди госпожу, мне кажется, она видит приятный сон».

Эльвира. Что он еще сказал?

Слуга. «Килиан, — сказал он, — подержи мне пальто…».

Эльвира. А еще?

Слуга. «Килиан, ты не понимаешь, что такое жизнь, ты не понимал этого никогда, а жизнь — это движение, жизнь — это великий сон».

Эльвира. Еще?

Слуга. Это все.

Короткое молчание.

Эльвира. Пусть оседлают другую лошадь, мою собственную. Быстро! Пусть скачут за бароном, пока не узнают, что все это значит. Пусть гонят лошадь изо всех сил, я заплачу так, что их внуки будут помнить об этой щедрости.

Слуга. Как прикажете, ваша милость.

Эльвира. Я буду ждать здесь.

Слуга уходит.

Мой добрый, мой славный муж! Только б с ним ничего не случилось!

Пелегрин. Через час наступит рассвет.

Эльвира. Он уехал в пургу, в этот снежный потоп. Три дня назад вдоль дороги наставили палок, а уже вчера их совсем не было видно! Уехать в пургу — какое безумие!.. (Останавливается.) Зачем ты это сделал?

Пелегрин поворачивается к ней.

Да, ты!

Пелегрин. Что я сделал?

Эльвира. Зачем ты пришел? Чего ты вообще хочешь?

Пелегрин. Меня пригласили.

Эльвира. Наш брак счастлив, Пелегрин, счастлив, сколько бы ты ни смеялся над браком…

Пелегрин. Разве я смеюсь?

Эльвира. Брак — это чудо! Могла ли я думать семнадцать лет назад, когда мы поженились, что я буду так любить его! Для этого нужно знать друг друга долго, так как мы, и без всякой влюбленности. Он — человек, которого я вряд ли заслуживаю! (Улыбаясь.) Иногда, когда я не вижу его, он мне кажется господом богом — на него можно так же положиться, как на бога. В прошлом году я десять недель лежала в лихорадке, а потом, когда встала, сразу вспомнила о попугае. Я совсем забыла о нем, но он был жив, муж кормил его десять недель, хотя как он его ненавидит! Он такой во всем…

Пелегрин ест орехи и кивает головой.

Что бы он ни делал, я знаю — он делает ради меня. И это ужасно… Вот теперь, уехав в пургу, он, вероятно, думает, что делает мне услугу, что я хочу остаться с тобой. Добрый! Он не знает, что теперь ты для меня ничего не значишь…

Снова появляется слуга.

Что случилось?

Слуга. Ваша милость…

Эльвира. Он вернулся? Ради бога!..

Слуга. Ваша милость, я принес новые свечи. (Ставит свечи и уходит.)

Пелегрин. Ты спросила, чего я хочу? (Отходит от окна.) Я сидел в трактире, да, уже с неделю тому, и случайно узнал, кто живет в этом замке. Случая могло и не быть, я бы мог не узнать этого, и мы б никогда больше не увиделись на этой земле. Еще сотня шагов — и мы прошли бы мимо друг друга, ты и я, мимо друг друга — и в ночь…

Эльвира молчит.

Пeлeгрин. Завтра я уеду.

Эльвира молчит.

В одной точке пространства и времени, здесь и теперь, сходятся два человека — мне это показалось таким чудом… И только. Я взял гитару, не знаю, чего я хотел, то была музыка…

Эльвира. Ты хотел нанести мне визит, не так ли?

Пелегрин. Ну пусть так, если хочешь.

Эльвира. А зачем? (С издевкой.) Затем, что мы любили друг друга? Когда-то.

Пелегрин. Я тоже думаю, что когда-то мы любили друг друга.

Эльвира. И вот, оказавшись поблизости, ты захотел узнать, сколько от всего этого осталось? Понимаю.

Пелегрин молча смотрит на нее.

Или ты хотел мимоходом удостовериться, знает ли Эльвира, чего ты достиг — без нее? Объездил весь свет! Я в курсе дела, меня ввела в него горничная.

Пелегрин молча смотрит на нее.

Или ты хотел узнать, могу ли я быть счастливой после того, как ты семнадцать лет назад поступил со мной подло?

Пелегрин. Это не так.

Эльвира. Да, я счастлива, Пелегрин. Счастлива. Чего ты хочешь еще? Дать тебе в этом расписку, чтобы ты мог уехать отсюда со спокойной душой?

Пелегрин. Без расписки, то есть без твоего предложения дать расписку, я бы в это поверил.

Эльвира. Когда-то, много лет назад, ты написал мне, кажется, с Явы.

Пелегрин. Из Кореи.

Эльвира. И ты ведь знал, каково мне было держать в руках эту открытку, добродушно-шутливую писанину после стольких лет?

Пeлeгрин. Если б мы знали, каково адресату получать наши письма, вряд ли мы стали бы писать их, Эльвира! Тут волшебная сила письма — его смелость…

Эльвира. Меня мучил стыд, что когда-то я могла любить человека, написавшего такие каракули. Мне было противно, понимаешь?

Пелегрин. Честно говоря, нет.

Эльвира. Мне было противно. С каждым годом все больше. Мне было противно, что ты такой трус. На том нелепом клочке бумаги ты писал, что желаешь мне хорошего, верного мужа…

Пелегрин. С моей стороны это было серьезно.

Эльвира. Да, чтобы самому сбежать к заблудшим и пропащим, туда, где не гниют, не стареют, не умирают! Вот в чем все дело. Ты не хотел жениться, чтобы моя тоска осталась с тобой. О, то была беспримерная хитрость. Ты желал большего, чем спать с женщиной, ты хотел войти в ее сны!.. А действительную близость, расходующуюся и пустеющую в тысячах привычных поцелуев, повседневность и будни ты оставил другому, доброму, верному мужу, которого ты мне желал… Зачем? Затем, чтоб у меня никогда больше не было любимых, чтоб я была связана супружеской верностью, не было ни одного, кроме того единственного в прошлом, кроме тебя!

Пелегрин улыбается.

Разве не так?

Пелегрин. Признаться, так глубоко я об этом никогда не думал.

Эльвира. Попытайся, и ты доберешься в конце концов до подлости, лицемерия в любви, трусости перед действительной жизнью, для которой у тебя недоставало мужества; его у тебя никогда не было, ни разу — и с другими женщинами тоже, я ведь знаю, что была у тебя не единственной!..

Пелегрин. Эльвира!

Эльвира. Ты будешь это отрицать?

Пелегрин. Что ты была не единственной, Эльвира, — это само собой разумеется.

Эльвира. Понимаю.

Пелегрин. Но ты, быть может, единственная, которая это понимает.

Эльвира. Понимаю, неверность льстит мужчине, это что-то вроде украшения, безделушки — не больше, приключения придают некий блеск, как и лишения, которыми вы так гордитесь… (Не выдержав.) Зачем ты приехал, Пелегрин?! Я ничего не понимаю, ничего! Скажи мне, зачем? Через семнадцать лет! Чего ты хочешь от меня?

Он молчит.

Грызть орехи? Листать книги?

Пелегрин. А почему бы и нет…

Эльвира. А почему бы и нет…

Пелегрин. Я люблю книги, которых не читал.

Эльвира. Ты приехал, чтобы узнать, люблю ли я тебя еще? Страдаю ли? Жду ли?

Пелегрин листает книгу.

Или ты хотел убедиться, что я тебя ненавижу, что я вижу тебя насквозь, что я презираю тебя?

Пелегрин листает книгу.

Зачем ты приехал? Чтобы еще раз повздыхать над прошлым и все простить друг другу, благосклонно и нежно, улыбнуться, пошутить о пролитых слезах, и только — ведь то был лишь эпизод в жизни мужчины, меланхолия воспоминаний выкроит из него еще эпизодик, это, так сказать, проценты с былого блаженства, визит мимоходом, прочувствованный вечер с вином и орехами…

Он листает книгу.

Ты молчишь.

Пeлeгрин. Ты не великодушна, Эльвира… Тем, что принуждаешь меня говорить. Лгать. Объяснять себя самого! Я приехал за тем-то и тем-то. Как будто я сам это знаю. Ты хочешь услышать от меня слово, чтобы сразу меня обвинить и от меня освободиться… Не знаю, почему ты боишься своего собственного сердца, Эльвира.

Эльвира. Я боюсь?

Пелегрин. Кто может с точностью знать, как все было? Знаешь ли ты или я в этот час нашего ночного бдения полную правду? (Берет другую книгу.) Если б мы помолчали, хотя бы час, вот так, как сидим! И только… Ты взяла бы книгу или вязанье, я бы смотрел иллюстрации, бабочек, эти растения. Melaleuca folia[1], например… а потом, потом бы уехал.

Эльвира. А потом?

Пелегрин. Навсегда, я хотел сказать.

Эльвира. А потом?

Пелегрин. Потом вокруг нас снова была бы жизнь. (Садится за клавикорды.) В Гонолулу я встретил одного старого капитана, у которого оставалась одна возлюбленная — астрономия. Выше этого для него ничего не было. Мы всегда смеялись над ним, потому что ничто другое его не интересовало. С тех пор как он обнаружил в каюте какую-то толстенную книгу, все остальное стало вдруг пустяком. Вероятно, то была первая книга, которую он читал в своей жизни, и как читал! Он приходил в кабак, где мы танцевали с негритянками, и рассказывал о Млечном Пути так, словно он был создан только вчера… (Берет с тарелки апельсин.) Когда мы садились к нему за столик, он брал такой апельсин. Вот, говорил он, луна. И не терпел улыбок! Вон тот глобус — земля. А это луна. Между ними было семь шагов, я точно помню. А что посредине, спрашивал он, что посредине? Даже не воздух, не свет — ничего! Ничего, кроме ночи, вселенной, смерти, ничего, что бы заслуживало названия, просто ничего!

Эльвира. Кто это говорил?

Пелегрин. Капитан из Гонолулу… «Предположим, — говорил он, — у меня есть сестра, она осталась в Европе, славная, милая девушка, предположим, она стоит на базаре в Барселоне и в эту минуту держит в руках… ну что бы… арбуз; вот вам одна звезда, арбуз в Барселоне — другая, а что посередине? говорил он. — Ничего, кроме ночи, вселенной, смерти. Так велико, друзья мои, так велико ничто, так редко встречается жизнь, теплота, разумное бытие, горячий огонек. Так редко то, что есть». (Чистит апельсин.) Я не собираюсь спорить, верно ли все это. Он был большой чудак. Но я бы не мог очистить апельсин, не думая о нем.

Эльвира. Зачем ты рассказал мне все это?

Пелегрин. Так. Мне подумалось… а что если б нам еще раз очистить вдвоем апельсин, Эльвира, может быть, еще раз вокруг нас была бы жизнь…

Эльвира (прислушивается). Кажется, колокольчик?

Ничего не слышно.

Пелегрин. Из того, что ты говорила сегодня ночью, я вынес только, что ты умна.

Эльвира. А женщина не должна быть умной!

Пелегрин. У тебя есть тайны, которые сторожит рассудок; он тебе очень нужен, поэтому он так остр.

Эльвира. Ты приехал выболтать мне мои собственные тайны?

Пелeгрин. Какое мне дело до них…

Эльвира. Ах да, ты ведь не хочешь знать, зачем ты приехал!

Пелегрин. Разве так уж невозможно, Эльвира, что я вообще ничего больше не хочу?

Эльвира. И все-таки ты приехал.

Пeлегрин. И все-таки я приехал… (Ест апельсин.) В воображении моем все было правильно, даже красиво. Мы не вправе, думал я, судить друг друга. Ты можешь считать меня подлецом — бог примет меня соответствующим образом, если это так. Я в свою очередь думаю, как сейчас невеликодушна женщина. Бог, если он думает так же, примет в соответствии с этим тебя… Что бы там ни было, думал я, жизнь свела нас, и мы любили друг друга — каждый по-своему, по своему возрасту, по возможностям своего пола. И оба мы еще живы: здесь и теперь, в это мгновение… Почему бы, подумал я, нам не поприветствовать друг друга?

Эльвира. Но зачем мы должны были это сделать?

Пелегрин. Жизнь так коротка.

Эльвира. Ты думал, что можно вновь увезти меня?

Пелегрин. Зачем?

Эльвира. Еще один эпизод в жизни мужчины…

Пелегрин трогает клавиши — как ребенок, который хочет и не умеет играть. В дверях появляется Виола. Она в ночной рубашке.

Ради бога!.. Детка, зачем ты пришла сюда?

Виола. Я не могу заснуть.

Эльвира. В такое время!

Виола. Мне так страшно, мама…

Эльвира. Но почему?

Виола. Мне снятся такие страшные сны…

Эльвира. Дитя мое!

Виола. В нашем доме смерть, мама. (Смотрит на мать, потом пугается собственных слов, плачет.)

Эльвира (поддерживает ее). Пойдем, Виола, пойдем! Не бойся, ты испугалась во сне. И только. Не плачь. Выпей горячего чаю. Я принесу тебе плед… Килиан! (Уходит.)

Пелегрин (пытается играть). Наступает рассвет.

Виола молчит.

Но нужно бояться, дитя мое, совсем не нужно. В этом нет ничего ужасного, я знаю.

Виола молчит.

Пелегрин. Вы умеете играть? Если б я жил еще раз, я обязательно бы научился. По-моему, это прекрасно.

Виола. О да.

Пелегрин. И рисовать тоже.

Виола. О да, и многое еще…

Пелегрин. Очень многое…

Виола молчит.

Представь себе раковину, каких не бывает на самом деле, о каких можно только мечтать- так она красива. Можно объездить все морские побережья, вскрыть тысячи, сотни тысяч раковин, и ни одна из них не будет такой же красивой, как та, о которой можно только мечтать, ни одна не будет красива так, как ты, — говорил я девушкам, которых любил… Видит бог, это было серьезно, и девушки мне верили, как верил в это я сам. Но девушки исчезают, становятся женщинами, и женщины в свой черед исчезают тоже — остается лишь раковина, какой не бывает на самом деле, раковина, о которой можно только мечтать…

Звон колокольчиков.

Скажи мне, сколько тебе лет, дитя мое?

Виола. Мне? Семнадцать.

Пелегрин. Семнадцать?

Виола. Почему вы так смотрите на меня?

Звон колокольчиков.

Пелегрин. Это он, я думаю. Это он!

Виола. Кто?

Пелегрин. Барон, ваш отец… Мы знаем друг друга семнадцать лет — ваш отец и я. Тогда он тоже хотел на Гавайские острова, как и сегодня.

Виола. Мой отец?

Пелегрин. Он аристократ.

Виола. А почему он не уехал?

Пeлeгрин. Потому что его ждала дочь — тогда, как и сегодня… Это он, я думаю. Идите встречать его.

Виола подчиняется, медленно идет к дверям, глядя на Пелегрина.

(Тоже смотрит ей вслед, пока она не исчезает в темноте дверного проема.) Или — или; это, кажется, неизбежно. Одному — море, другому — замок; одному — Гавайские острова, другому — ребенок…

Возвращается Эльвира. С ней писарь.

Эльвира. Какое письмо? Дай сюда!

Писарь. Ваша милость…

Эльвира. Это тебя посылали за бароном?

Писарь. Ваша милость простят мой вид. Я прямо с постели, меня будят уже второй раз за ночь…

Эльвира. Что это за письмо?

Писарь. Барон, наш господин, написали его сегодня ночью, велев, чтобы я подал его к завтраку.

Эльвира. К завтраку?

Писарь. А Килиан говорит, можно и теперь, раз ваша милость уже встали…

Эльвира читает письмо.

Кажется, шаги… Ваша милость, барон, вероятно, уже вернулся… (Не получив ответа, уходит.)

Эльвира. Вот оно как!.. Он хочет снова жить, мочь, плакать, смеяться, любить, испытывать трепет в душной ночи, ликовать, пока нас навсегда не засыпало снегом… Почему мы не были честнее? (Она не видит лица Пелегрина, которое неподвижно и бледно, как восковая маска.) О Пелегрин! Не верь тому, что я говорила этой ночью, ни одному слову… Я назвала тебя подлецом, потому что мне казалось подлостью, что ты мне снился в течение семнадцати лет… Теперь я могу сказать, Пелегрин, — ты правильно сделал, что приехал…

В дверях стоит барон.

Почему мы не были честнее?

Барон. Я хотел уехать.

Эльвира. Я знаю.

Барон. Но это невозможно… А ты?

Эльвира. Я ждала тебя. И видела сны…

Барон. Я знаю.

Эльвира. А когда проснулась, то стала искать тебя по всему дому, но тщетно. Здесь я нашла Пелегрина. Я издевалась над ним — ради тебя.

Барон. Ради меня?

Эльвира. Во имя верности. Семнадцать лет я думала, что должна лгать, чтобы сохранить тебе верность — такому, каким я тебя представляла. И вот теперь я прочла твое письмо.

Барон. Уже прочла?

Эльвира. Почему мы не были честнее? Не хватало такой малости. Как бы мы поняли друг друга! Ты на многие годы похоронил свою тоску, как ты пишешь, чтобы она не пугала меня, а я многие годы стыдилась своих снов, ибо знала, что они напугают тебя. Ни один не хотел огорчать другого. Маленькая комедия, которую мы играли долгие-долгие годы, пока не пришел Пелегрин. (Кричит, увидев мертвого.) Пелегрин?

Барон. Теперь я понимаю…

Эльвира. Почему ты улыбаешься?

Барон. Теперь я понимаю, что он мне сказал этой ночью. Он сказал это так легко, я не мог и подумать, что это серьезно.

Эльвира. Пелегрин…

Барон. Он это знал.

Эльвира. Почему ты скрывал от меня все это, друг мой? Не смейся, мы все поступили несправедливо, все. Бог не хотел этого… Мы могли любить друг друга, мы все, теперь я вижу — жизнь совсем не такая, любовь больше, чем я думала, верность — глубже, ей нечего бояться наших снов, нам не нужно хоронить тоску, не нужно лгать… О Пелегрин! Ты меня слышишь? Мы очистим вдвоем апельсин, слышишь, и еще раз вокруг нас будет жизнь… Не улыбайся так!

Барон. Эльвира…

Эльвира. Почему я не услышала этого в твоих словах, почему?

Барон. Не плачь, Эльвира. В том, что он сказал, нет ничего страшного я не раскаиваюсь ни в чем и ничего не хочу повторять… Он сказал это так легко.

Часть комнаты с Эльвирой и бароном, который ее поддерживает, как когда-то, когда ее оставил Пелегрин, погружается в темноту.

Раздается музыка, Пелегрина окружают фигуры.

Первая. Я принесла первый кофе с Кубы.

Вторая. Я Анатолия, девушка, которой ты ни разу не коснулся.

Третья. Я принесла тебе фрукты — ананасы, персики, инжир, виноград, это урожай следующего, наступающего года.

Четвертая. Я сестра, которая дала тебе кровь в больнице на Мадагаскаре.

Пятая. Я принесла тебе книги — Софокл, Вергилий, Конфуций, Сервантес, Байрон и все, что ты хотел прочитать, — чудесные соты со следами воска на страницах, на которых оседает разум столетий.

Шестая. Я капитан из Гонолулу, который бог весть почему еще трижды вспомнит о тебе.

Седьмая. Я принесла тебе вино, которое ты пролил.

Восьмая. Я мать, которую ты не видел, Пелегрин, я умерла, дав тебе жизнь.

Девятая. Я смерть.

Пелегрин. Знаю…

Последняя. Я твоя плоть, твой ребенок, Виола, которой суждено все узнать снова и все снова начать.

 ― ОПЯТЬ ОНИ ПОЮТ ― Пьеса-реквием

Перевод А. Карельского

Действующие лица

(в порядке появления на сцене)

ГЕРБЕРТ.

КАРЛ.

СВЯЩЕННИК.

МАРИЯ.

УЧИТЕЛЬ.

ЛИЗЕЛЬ.

ЛЕЙТЕНАНТ.

ДРУГОЙ.

РАДИСТ.

ЭДУАРД.

ТОМАС.

ЕФРЕЙТОР.

КАПИТАН.

БЕНДЖАМИН.

ЖЕНЩИНА.

ПРИВРАТНИК.

СТАРИК.

ДЕЖУРНЫЙ из противовоздушной обороны.

МАЛЬЧИК.

ДЖЕННИ.

СЫН КАПИТАНА.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Картина первая

Герберт, офицер, и Карл, солдат.

Герберт. Через час уже будет ночь… Надо выбираться отсюда; задание мы выполнили.

Карл. Да, через час уже будет ночь…

Герберт. Что с тобой?

Карл. Задание мы выполнили…

Герберт. Ты так смотришь, будто самого себя расстрелял!

Карл. Теперь надо выбираться отсюда…

Герберт. Да вот как только поп закончит и зароет могилу…

Карл. Задание мы выполнили…

Герберт. Ты уже в третий раз это говоришь!

Карл. Весной, когда растает снег, весной я поеду домой на побывку… весной, когда раскроются почки и пригреет солнце, обнажится и эта могила. Мы можем приказать попу: рой могилу, столько-то в длину, столько-то в ширину, да поживей! Мы можем приказать ему: а теперь закапывай ее, да поживей! Мы можем все приказать в этом мире, все — только не траве; мы не можем приказать траве, чтобы все ею поросло, да поживей. Люди увидят могилу столько-то в длину, столько-то в ширину… весной, когда растает снег, весной, когда я буду сидеть дома и есть мамино печенье.

Герберт. Закури! (Дает ему сигарету.)

Карл. Спасибо… Печенье… Они целый год экономили муку и сахар на это печенье!

Герберт дает ему огня.

Когда я был маленьким, я так любил домашнее печенье…

Герберт. Кури и не болтай ерунду; ты устал, Карл.

Карл. Весной я поеду домой на побывку.

Герберт. Нам все можно, только уставать нельзя и голову терять тоже это нам ни к чему, Карл, понимаешь, ни к чему.

Карл. Через час будет ночь… Мария пишет, что она уже слышала ласточек. Это сейчас-то! И видела бабочек! Сейчас-то! Пишет, что ручьи ждут нас в отпуск, ждут еще под снегом…

«Вновь косынкой голубой В облаках весна махнула».

Ты знаешь Мёрике[2]?

Герберт. Может, даже лучше, чем ты.

Карл. Я его так люблю.

Герберт.

«Дымом, детством вдруг пахнуло Над притихшею землей. А в снегу цветок Замер в ожиданье. Арфы звук и робок и далек… Ты идешь, весна, То твое дыханье!»

Тишина.

Карл. Герберт, можешь ты мне сказать, зачем мы расстреляли этих людей двадцать одного человека?

Герберт. Тебе-то что за дело?

Карл. Я же их расстреливал…

Герберт. Это были заложники.

Карл. Они пели. Ты слышал, как они пели?

Герберт. Теперь отпелись.

Карл. Они пели — до последней секунды.

Герберт (всматривается туда, откуда они пришли). Представляю, какую легенду из этого сделает поп! Если мы позволим ему болтать. Если мы оставим его в живых.

Карл. Герберт!

Герберт. Ну что?

Карл. Ты хочешь сказать, что и попа…

Герберт. Он копает так старательно, будто сажает луковицы, и какие редкие луковицы! Весной, бог даст, из них вырастут тюльпаны!

Карл. Герберт, поп же ни в чем не виноват…

Герберт. А заложников мы спрашивали, виноваты они или нет? Он закапывает их так, будто в самом деле верит в их воскресение; вон, еще камешки выбирает!

Карл. Герберт, поп ни в чем не виноват…

Герберт (снова поворачивается). Ты обратил внимание на эту изумительную фреску? В средней апсиде?

Карл. Какую фреску?

Герберт. Ну, распятие и воскресение, не помнишь, что ли? Стоящая штука, византийской школы, должно быть, века двенадцатого, и как сохранилась… Я сразу вспомнил твоего отца, Карл.

Карл. Почему?

Герберт. Господин учитель — если бы он это увидел, — он бы прямо ахнул. И прочел целую лекцию: все эти фигуры, — помнишь, как он говорил? — они стоят здесь не на фоне случайного ландшафта, который их породил и обусловил; они стоят на фоне вечности, а это значит — в безусловном ореоле духа… И так далее.

Карл. Почему ты говоришь об этом сейчас… именно сейчас?

Герберт. Я все время вспоминаю господина учителя… Что бы я ни увидел, я все время представляю себе, как бы он про это сказал, с его эрудицией. Я имею в виду — все прекрасное. Он же всегда говорил только о прекрасном. Как, кстати, он там себя чувствует?

Появляется священник.

Ну что, папаша?

Священник. Они зарыты.

Герберт. А ты?

Священник. Я зарыл их, как ты приказал.

Герберт. Какой ты исполнительный!

Священник. Да покоятся они с миром.

Герберт. А ты?

Священник. Я не понимаю.

Герберт. Чего ты не понимаешь?

Священник. Зачем господь вас послал.

Герберт. Ты, значит, думаешь, что нас послал господь? (Подходит к нему.) Поклянись, что не будешь болтать, когда мы уйдем. Клянись.

Священник. Клянусь.

Герберт. Поклянись, что ты ничего не видел собственными глазами.

Священник. Ты же завязал мне глаза.

Герберт. Клянись!

Священник. Я ничего не видел. Клянусь.

Герберт. И ничего не слышал!

Священник. Они пели.

Герберт. Поклянись, что ты ничего не слышал, иначе мы и тебя пристрелим.

Священник. Меня?

Герберт. Считаю до десяти. Понял?

Священник. Меня?

Герберт. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

Священник. Клянусь.

Герберт (отпускает священника, тот уходит). Тьфу! Тьфу ты… твою мать! Господи, ну какая мразь!

Карл. Если бы он не встретил нас, Герберт, он не стал бы мразью; это ты сделал его мразью…

Герберт. Они просто боятся, они все нас просто боятся!

Карл. Это оттого, что у нас такая власть.

Герберт. А величие духа, которое, как говорят, сильнее нашей власти, где он, этот дух? Чего же мы ищем, как не его? Где он, этот бог, которого они малюют на всех стенах, твердят о нем веками? Я его не слышу.

Карл. Час назад они пели…

Герберт. Это все от страха! Все они боятся нашей власти; они дают нам под видом клятв лжесвидетельства и еще удивляются, что господь нас не карает! Мы обратились к орудию власти, к последней инстанции силы, чтобы познать величие духа. Попробуй докажи мне, что они говорят правду: я в них стреляю — покажи мне хоть одного воскресшего! Я расстреливал их сотнями, но воскресших не видел.

Кар л. Просто мы стали убийцами…

Герберт. Мы обратились к орудию власти, к последней инстанции силы, чтобы познать величие духа, истинное величие духа; но лукавый прав — нет его, этого величия духа! Мы всего лишь прибрали к рукам мир, а нужен ли он нам — не знаю; ничто не стоит на пути нашей власти — вот что самое ужасное. (Поворачивается.) Попа надо пристрелить.

Карл. Почему?

Герберт. Потому что я тебе приказываю. Я сказал ему: вырой могилу для этих людей. Он это сделал. Я сказал ему: теперь зарой ее. Он это сделал. Я сказал ему: клянись господом богом, что ты ничего не слышал. Он поклялся. Теперь я говорю: попа надо пристрелить…

Карл. Не понимаю.

Герберт. И сделаешь это ты — ты, хоть ты и не понимаешь.

Карл. Я?

Герберт. Я тебе приказываю.

Карл. Герберт…

Герберт. Чтобы через пять минут он был пристрелен.

Карл стоит неподвижно, молча.

Мы не можем верить его клятве. Он клянется господом богом, которого нет; иначе он не мог бы совершить клятвопреступление и уйти своей дорогой. Он будет мстить нам за собственную трусость, как только уйдет от дул наших пистолетов, уж будь уверен! Он нас боится, а именно страх больше всего жаждет мести. Так вот — чтобы через пять минут он был пристрелен.

Карл. А если я скажу, что не буду этого делать?

Герберт. Ты знаешь, что тогда будет.

Карл. Знаю.

Герберт. Ты ведь не первый, Карл.

Карл. Знаю.

Герберт. Я поставлю тебя самого к стенке, если будет нужно, — тут же, на месте; уж можешь мне поверить, Карл. Мы же всегда делали то, что говорили; в наше время это не каждый о себе может сказать. На нас можно положиться.

Карл. Да, я тебя знаю.

Герберт. Так подумай.

Карл. А если я при этом запою?

Герберт. Даю тебе пять минут.

Карл. А если я при этом запою?

Герберт. Потом уже будет поздно рассуждать. Даю тебе пять минут. (Уходит.)

Карл. Опять они поют…

Входит священник и ждет. Слышно пение.

Священник. Он велел мне подойти к тебе.

Карл. Что тебе нужно?

Священник. Он велел мне подойти к тебе.

Карл. Скажи мне только одно…

Священник. Что?

Карл. Или нет… Ты совершил клятвопреступление. Почему ты совершил клятвопреступление? Ты предал своего бога, образ которого носишь на груди. Вот ты сказал, что двадцать лет — двадцать лет жил в этом монастыре, молился, служил господу…

Священник. Служил.

Карл. И не успел прокричать петух! Ведь так, кажется, у вас говорится? «Прежде нежели пропоет петух…». Почему ты это сделал?

Священник. Думай лучше о своих собственных грехах.

Карл. Через час будет ночь… скажи мне только одно: если я все время буду идти в этом направлении — лесами, лугами, все время, — если я переплыву реки, все время, — если я побреду по болотам, все время, пока будет ночь, все время, все время, — куда я приду?

Священник молчит.

Говори же! Куда я приду? Говори! Это спасет тебе жизнь!

Священник молчит.

Я пошел. Можешь выдать меня! Я ухожу к матери. Так и скажи им: он ушел к своей матери. (Уходит.)

Священник. Мое место здесь. Я не предам тебя. Меня твой побег не спасет и тебя тоже. Какой бы дорогой ты ни пошел по земле — она приведет тебя сюда.

Картина вторая

Мария с младенцем.

Мария.

Прилети, жучок, ко мне, А наш папа на войне, Наш малышка будет цел, Только домик наш сгорел…

Весной, когда растает снег, весной приедет Карл. Это твой отец. Ты его еще не видел. Поэтому я так говорю, маленький мой. Он хороший папочка, ласковый, он посадит тебя на коленки — гоп, гоп, гоп! И глаза у него, как у тебя, маленький мой, — чистые и голубые, как два родничка. И он так смеется, твой отец! Он посадит тебя на плечи, разбойник ты этакий, а ты ухватишь его за вихор и — гоп, гоп!

Прилети, жучок, ко мне, А наш папа на войне, Наш малышка будет цел, Только домик наш сгорел…

О господи, что бы там ни было, а весна рано или поздно придет. Земле столько тысяч лет, и ни разу весна не забывала ее, что бы люди ни делали… С деревьев каплет — это тает снег, потому что солнце согревает землю. Оно светит не везде: за лесами еще длинные тени, там прохладно и влажно, под ногами прелая листва прошлых октябрей… Но небо — между стволами повсюду небо — море синевы; стоишь на ветру, и солнце запутывается в волосах, как расплавленное серебро; темные пашни жаждут света, люди удобряют их навозом, от лошадей идет пар, и уже журчат ручьи… Весной, когда растает снег, весной приедет Карл; и опять будут вечера у распахнутых окон, мы будем слушать птичий гомон и будем чувствовать воздух, и тревогу набухших почек, и даль полей… Маленький мой, как прекрасна земля, как прекрасно жить на земле!

Входит учитель.

Кажется, заснул.

Учитель. Я был там.

Мария. Ну как?

Учитель. Их все еще не нашли.

Мария. Весной, когда приедет Карл, что он скажет, не найдя своей матери?

Учитель. Да…

Мария. Весной, когда приедет Карл…

Учитель. Я еще раз говорил с ними…

Мария. С кем?

Учитель. Ну с этими пленными… Вообще-то с ними нельзя говорить…

Maрия. И что они сказали?

Учитель. Один из них говорит, что его раз тоже засыпало… Говорит, он пролежал там двадцать часов. В самом начале войны.

Maрия. И что?

Учитeль. И все. Они уже перестали.

Мария. Они больше не копают?

Учитель. Прошло уже пятьдесят часов. Они больше не копают. Их вроде бы перебрасывают на другой участок — там засыпанные, может быть, еще живы…

Мария. Они больше не копают…

Учитель. Потому я и вернулся. Я простоял там пятьдесят часов. Я уже давно потерял всякую надежду на то, что мать еще жива. Руины спрессовались, смерзлись, их надо взрывать, такие они твердые. Я уже давно потерял всякую надежду, видит бог… И они перестали копать; а я опять думаю: а вдруг наша мать все-таки еще жива?

Мария. Мамочка! (Разражается рыданиями.) Зачем все это? Объясни мне! Что им сделала наша мамочка? Такой человек… Объясни мне.

Учитель. Да…

Мария. Зачем все это?

Учитель. Они просто дьяволы.

Мария. Господи, ну чего, чего они от нас хотят?

Учитель. Они просто дьяволы… Они не могут простить нам того, что мы выше их. В этом все дело. Они не могут нам простить, что мы хотим изменить мир, что мы можем сделать его лучше. Они просто дьяволы.

Мария (прислушивается). Кто-то стучал?

Учитель. Кто бы это мог быть?

Мария. Не знаю.

Учитель. Меня нет дома.

Mария. А если это Карл?

Учитель. Тебе это всякий раз кажется, когда стучат, — вот уже год…

Maрия. Я посмотрю, кто там. (Уходит.)

Учитель. Они просто дьяволы. Дьяволы… Хотел бы я посмотреть на них, хоть раз — глаза в глаза!

Входят Мария и Лизeль с цветочным горшком.

Мария. Это Лизель…

Лизeль. Господин учитель…

Мария. Она принесла тебе цветочный горшок…

Лизeль. Я узнала, что ваша жена…

Учитель. Как знать, Лизель, может, в эту минуту она еще жива?

Лизель. Здесь вообще-то не цветы, господин учитель. Какие же сейчас цветы! Там луковица; весной, бог даст, из нее вырастет тюльпан.

Мария. Спасибо, Лизель. (Ставит горшок на стол.)

Лизeль. А те времена вернутся, господин учитель?

Учитель. Какие времена?

Лизель. Вы водили нас по старому городу, показывали замки и галереи, объясняли всякие картины. Вы так умели рассказать про какую-нибудь знаменитую картину, что уж никогда не забудешь! Вы открыли нам глаза на прекрасное, — ну, знаете, на возвышенное и вообще.

Учитель. Что слышно о Герберте?

Лизель. Брат на фронте. Он пишет, что сейчас они как раз расположились в одном монастыре — там такие средневековые фрески, пишет, что господин учитель удивился бы, если б их увидел.

Учитель. Герберт был моим лучшим учеником.

Лизель. Вы всегда так говорите.

Учитель. Герберт был моим лучшим учеником, таких у меня больше не было. А как хорошо он играл на виолончели… Одно время мы много с ним играли вместе, с твоим братом, каждую неделю…

Лизель. Я помню. (Вдруг, Марии.) Ты знаешь, что Карл в городе?

Мария. Карл?

Лизeль. Я уверена, что это был он, уверена.

Мария. Карл?

Учитель. Мой сын?

Мария. Где? Когда? Этого не может быть.

Лизeль. Вчера вечером иду я за углом — как раз где засыпало вашу матушку, — и мы прямо наткнулись друг на друга. Темно было. Он говорит: «Простите!»

Мария. Наш Карл?

Лизeль. И голос был его, я уверена, иначе бы я вообще его не узнала. Я говорю: «Карл?» А он сразу исчез.

Учитель. Не обольщайся надеждами, Мария. Это ошибка. Карл на фронте, за много километров отсюда.

Лизель. А у вас он разве не был?

Мария. Он написал — весной, он приедет весной…

Учитeль. Не будем больше об этом говорить!

Лизель. Разве вы не рады, что Карл в городе?

Мария. Ах, Карл…

Учитeль. Ну вот, видишь, теперь она в слезы…

Мария. У нас ведь ребенок, а он его еще даже не видел. Все говорил, что приедет осенью, а осенью началось новое наступление.

Лизель. Может, и я вправду обозналась.

Учитель. Мы уже так долго надеялись, так долго и слепо верили. Ах, Лизель, лучше бы ты ничего не говорила.

Лизель. Я сама испугалась. Только потом сообразила: он же не узнал меня в темноте; ну, я тогда побежала за ним и закричала: «Карл!»

Мария. Ты еще раз его видела?

Лизель. Я сначала так подумала, а когда догнала его, вижу, что это другой…

Учитель. Ну вот видишь!

Лизель. Я и сама подумала, что обозналась. И успокоилась. Пошла назад, а за углом опять его увидала — того же, который перед этим чуть не налетел на меня. Я говорю: «Карл, ты меня не узнаешь?»

Maрия. А он?

Лизель. Я его за рукав ухватила, понимаешь? «Карл! — говорю, — Карл!» А сама держу его. «Я же тебя узнала, Карл, что с тобой?»

Мария. Так это был он?

Лизель. Я видела его вот так, как тебя сейчас, вчера вечером…

Учитель. Этого не может быть.

Мария. Вчера вечером?

Учитель. Этого не может быть; иначе бы он к нам пришел, наш Карл, не станет же он бродить по улицам как привидение.

Лизель. А он и говорит: «Карл? — и останавливается. — Меня зовут не Карл, ты обозналась, красотка, попытай счастья с кем-нибудь другим». — И так ударил меня по руке, что я сразу его отпустила…

Вдали начинает выть сирена.

Мария. Опять они летят!

Учитель. Пошли в укрытие.

Мария. Опять они летят, а малыш только-только заснул…

Учитель. Они просто дьяволы! Просто дьяволы!

Лизель. Может, я и вправду обозналась…

Учитель (гасит свет в комнате). Они просто дьяволы! Хотел бы я хоть раз взглянуть на них — глаза в глаза…

Картина третья

Семеро молодых летчиков ждут вылета в бой; из громкоговорителя раздается бодрая танцевальная музыка; летчики сидят в современных металлических креслах, читают, курят, играют в шахматы, пишут письма.

Лейтенант. Шах!

Другой. По-моему, сегодня до нас очередь так и не дойдет. Уже начало девятого.

Лейтенант. Я сказал: шах!

Другой. Мой милый, я это предвидел. Я теряю на этом пешку, а ты ферзя.

Лейтенант. То есть, как это?

Другой. Ходи. (Берет сигарету.) Я в самом доле уже не верю, что сегодня до нас дойдет очередь… Между прочим, на улице дождь льет как из ведра. (Закуривает.) Ты бывал в Кёльне, когда он был еще цел?

Лейтенант. Нет.

Другой. Я тоже.

Лейтенант. Мой прадедушка покинул Европу, потому что устал от нее. У меня такое же чувство, хотя я еще не ступал на ее почву. Шах!

Из громкоговорителя вместо танцевальной музыки раздается вдруг хорал из «Страстей по Матфею» Иоганна Себастьяна Баха.

Радист. Выключи!

Эдуард. Почему?

Радист. Я говорю — выключи!

Музыка становится тише.

Не выношу такую музыку.

Эдуард. Я просто ищу, что есть в эфире. А вообще эта музыка не так уж и плоха.

Радист. Дело не в этом.

Эдуард. А в чем же?

Радист. Не мешай мне писать письма! Я не хочу уходить из жизни, пока эта сука не узнала, что я о ней думаю… Ты ведь сам говоришь, что вообще музыка эта не так уж плоха. Вообще! И я так считаю.

Эдуард. Ну вот.

Радист. Но дело не в этом!

Эдуард. А в чем же? В том, что это немецкая музыка? Музыка — это лучшее, что у них есть.

Радист продолжает молча писать свое письмо.

Я не выключу, пока ты не скажешь причину.

Радист. С… я хотел на всю эту красоту.

Эдуард. Хорошая причина.

Радист. Мир вовсе не прекрасен. Такая музыка убеждает нас в том, чего на самом деле нет. Понимаешь? Это иллюзия.

Эдуард. Может быть…

Радист. Мир вовсе не прекрасен.

Эдуард. Но музыка прекрасна. Я хочу сказать: существует красота иллюзии, как ты это называешь. Что ты выиграешь от того, что мы и это сотрем с лица земли? Ведь это, в конце концов, единственное, чего наши бомбы не могут уничтожить.

Радист. Это — да, и твои глупые остроты.

Эдуард. Я не острю, дружище.

Радист. А что же?

Эдуард. Я верю в иллюзию. То, чего никогда не бывает, чего нельзя ухватить руками и нельзя разрушить руками, то, что существует только как мечта, как стремление, как цель, стоящая над всем существующим; это тоже имеет власть над людьми.

Радист. Ты это серьезно?

Эдуард. Да придет царствие его! Нет ничего реальнее этой иллюзии. Она возводила соборы, она разрушала соборы, тысячелетия пели, страдали, убивали за это царство, которое никогда не придет, и все-таки оно-то и составляет всю человеческую историю! Нет ничего реальней на земле, чем эта иллюзия.

В разговор включается третий летчик, который рисовал до этого на коробке из-под сигарет.

Томас. Я тоже так думаю.

Радист. Что?

Томас. У всякой войны есть своя цель. И у этой тоже. Иначе все было бы безумием, преступлением — все, что мы делаем. Цель этой войны — чтобы мир стал лучше, прежде всего для нас, для рабочих людей. Прежде всего для рабочих людей.

Неловкая пауза из-за возникшего недоразумения.

Радист. Я знал одного парня, он все играл такую музыку — здорово играл. Это было перед войной, когда мы с ним еще не были врагами. Мы даже считали, что мы друзья! Он умел так говорить об этой музыке, что просто диву даешься — так умно, так благородно, так душевно, донимаешь, душевно! И все-таки это тот же самый человек, который сотнями расстреливает заложников, убивает женщин и детей, — тот же самый, что играет на виолончели, — душевно, ты понял, душевно! (Запечатывает конверт, встает.) Его звали Герберт.

Эдуард. И что ты хочешь этим сказать?

Радист. Ты не потерял ни матери, ни отца, ни сестренки. Ты молчи! Ты не видел этого собственными глазами — они просто дьяволы! Просто дьяволы…

Входит ефрейтор.

Капитан. Что там?

Ефрейтор. Вылетаем…

Капитан. Когда?

Ефрейтор. В восемь пятьдесят.

Капитан. Спасибо. (Встает и не спеша выбивает трубку.) Все слышали?

Пауза.

Другой. Он сказал — в восемь пятьдесят?

Лейтенант. Тогда мы еще вполне успеем. Твой ход.

Другой. Третий раз за неделю!

Лейтенант. Играй давай!

Другой. Вчера мне приснился жуткий сон… Скворечня наша загорелась, мы начали выскакивать — один, два, три, четыре, пять; мне уже и раньше это снилось: как будто парашют целую вечность не может приземлиться, а потом, в конце концов, я вдруг опускаюсь в своем городе — каждый раз; а город, как в воскресенье, — такой, знаешь, немного пустынный, скучный, чужой, как будто ты вернулся в него через много столетий; знакомые улицы, площади — все вдруг превратилось в какой-то луг, на нем пасутся козы, но кафе открыто со всех сторон, как руина; там сидят твои друзья, читают газеты, а на мраморном столике — мох, сплошной мох, и никто тебя не знает, нет никаких общих воспоминаний, общего языка — ничего… Жуткий сон!

Лейтенант. Ходи.

Капитан (надевает куртку). Бенджамин!

Бенджамин. Да, капитан?

Капитан. Ты не против, если мы будем называть тебя просто Бенджамин? Ты из нас самый молодой, Бенджамин… Можешь не вставать.

Бенджамин. Я не моложе многих других.

Капитан. Ты быстро привыкнешь, вот увидишь.

Бенджамин. К чему?

Капитан. Здесь такие же будни, как и всюду. Вот наш лейтенант- когда нет девочек, сидит все время за шахматами и все время проигрывает. Томас это вон тот, за ним — рисует дом, который после войны получит каждый рабочий. Устраиваемся как можем… Ты в первый раз сегодня вылетаешь?

Бенджамин. Да.

Капитан. Я это все говорю не в утешение тебе — про будни. Человек привыкает ко всему. Я здесь старше всех, уже можно сказать — старик, потому что я здесь пятый год. До войны я участвовал в деле своего отца — мы торговали шерстью. Тоже было чертовски нудное занятие.

Бeнджамин. Я не боюсь.

Капитан. Не боишься?

Бенджамин. Вам, конечно, смешно…

Капитан. И это ты со временем поймешь, Бенджамин, — есть вещи, о которых мы никогда не говорим. Табу! Боится человек или не боится — кто об этом спрашивает?

Бeнджамин. Я не хотел сказать, что я храбрый. Я даже думаю, что я вовсе не храбрый. Но я и не боюсь. Я себя вообще еще не знаю.

Капитан. Послушай, сколько тебе лет?

Бенджамин. Двадцать. То есть двадцать с половиной.

Капитан. Напиши своей девушке, что капитан передает ей привет. В двадцать лет мы тоже не скучали…

Бeнджамин. Я не пишу никакой девушке.

Капитан. Почему?

Бенджамин. Потому что у меня никакой нет.

Капитан. Тоже мне мужчина!

Бенджамин. После школы сразу началась война…

Капитан. Я смотрел, как ты писал — целых два часа, Бенджамин, так пишут только девушке — очень хорошей и очень славной девушке.

Бенджамин. Я писал не письмо.

Капитан. Постой-постой, уж не поэт ли ты?

Бенджамин. Я хотел бы им стать, капитан, если война не сожрет нас.

Капитана зовут из-за сцены.

Капитан. Иду, иду! (Уходит.)

Лейтенант. Я не сдамся.

Другой. Так мы не успеем. Все равно ты проиграл.

Лейтенант. А это мы еще посмотрим.

Другой. Тебе уже ничто не поможет.

Лейтенант. Давай оставим все как есть, а завтра доиграем. Ход мой.

Надевают куртки.

Радист. А все остальное — все, что было? Я тоже не хотел этому верить, приятель, — это намного удобнее, я знаю! Я тоже не хотел этому верить: люди, подвешенные за челюсть на крюк, детские башмачки с отрубленными ногами…

Эдуард. Перестань!

Радист. Я тоже не хотел этому верить. И все-таки это было, приятель, было: тысячи, сотни тысяч — задушенных газом, как саранча, обуглившихся, уничтоженных…

Эдуард. Перестань, слышишь?

Радист. Мир не прекрасен.

Эдуард. А ты думаешь, мы сегодня ночью сделаем его лучше?

Радист. А что нам делать? Я тебя спрашиваю. Дать себя перебить?

Эдуард. Наши бомбы не сделают его лучше — и нас тоже.

Радист. Так попытайся сделать это своей музыкой! Попытайся…

Эдуард. Я пытаюсь думать, вот и все!

Радист. Мы не можем иначе!

Эдуард. Возможно. В этом-то и вся чертовщина…

Пауза.

Радист. Когда еще были живы моя мать, мой отец, сестренка… господи, я думал точно так же, как и ты. Есть одно-единственное право на земле — право для всех. Есть одна-единственная свобода, достойная этого названия, свобода для всех. Есть один-единственный мир — мир для всех…

Эдуард. А теперь?

Радист. Я казался себе таким мудрым!

Эдуард. А теперь — теперь ты все потерял, и твою мудрость тоже?

Радист. Это не мудрость, Эдуард. То, что но выдерживает проверки жизнью, — это не мудрость! Это — иллюзия, мечтание, красивые слова.

Эдуард. Мы же сами дали их миру, красивые слова: мы говорили о праве, а сами несем насилие, мы говорили о мире, а сами порождаем ненависть, ненависть…

Радист. Ты не потерял ни матери, ни отца, ни сестренки… Ты не видел этого собственными глазами: моего отца они расстреляли перед дверью дома, он даже не успел спросить, что случилось… Мою сестренку они загнали в церковь вместе со всей деревней — с женщинами, девушками, грудными детьми, — а потом церковь подожгли — из огнеметов… Ты не видел этого собственными глазами. О, как я завидую таким, как ты.

Эдуард молчит.

Господи, я ведь тоже пытаюсь думать, не проходит и дня… За все это, думаю я, наступит, должна наступить кара.

Эдуард. Кара?

Радист. Кара эта не от нас…

Эдуард. А от кого же?

Радист. Нельзя издеваться над людьми и думать, что того, кто издевается, это не коснется — не коснется твоей матери, твоих детей… Кара эта не от нас… Их ложь, их высокомерие, их безумие — какое бы нам было до всего до этого дело, если б мы не стали их жертвами? Я знаю, есть много прекрасных занятий — играть на скрипке, читать книги, скакать на лошадях, растить детей…

Эдуард. Может быть, это было бы и лучше.

Радист. Нельзя жить в мире с дьяволом, если ты живешь с ним на одной планете. Остается только одно: быть сильнее дьявола!

Эдуард. Ты хочешь сказать — подавлять, целые народы…

Радист. Я хочу сказать — стирать, стирать с лица земли…

Эдуард. Стирать с лица земли?

Радист (уже готов к вылету). Другого выхода нет.

Эдуард (еще возится). Я не верю в силу, никогда не поверю, даже если в один прекрасный день она окажется в наших руках. Нет силы, способной стереть дьявола с лица земли…

Радист. Почему же?

Эдуард. Везде, где есть сила, — там остается и дьявол…

Радист. Не говори! Проснись от своих мечтаний. Ты не видел этого собственными глазами — они просто дьяволы!..

Возвращается капитан с картой в руке.

Капитан. Господа!

Летчики строятся.

Задание у нас нелегкое. Наша задача заключается в следующем…

Бенджамин (остается в стороне). Странные мысли лезут в голову: может быть, мы катимся в пропасть, внезапно, и совсем не замечаем, что это смерть. Мы совсем не подозреваем, где мы находимся. Вот в эту же секунду умирает девушка — мы с ней там познакомимся. Может быть, мы-то ее и убили. И это будет жизнь, которую мы могли бы прожить вместе. Это будет раскаяние, которое всех нас объединит… Вот что это будет.

Капитан. Бенджамин!

Бенджамин встает в строй.

Наша задача заключается в следующем…

Картина четвертая

Карл и его отец, учитель.

Карл. Мама погибла…

Учитель. Ты все еще не можешь в это поверить, Карл.

Карл. Мама погибла…

Учитель. Да, так вот, сынок. Она так радовалась, что ты приедешь. Все твердила: весной, весной приедет Карл…

Карл. Не будем больше говорить об этом.

Учитель. Ее засыпало, и найти никак не могут.

Карл. Что же дальше?

Учитель. Ты говоришь — что же дальше?

Карл. Весной, когда растает снег, весной я приеду на побывку. Сколько еще погибнет матерей — до весны, когда начнет таять снег…

Учитель. Ты не в себе. Что с тобой?

Карл. А где Мария?

Учитель. Мария жива.

Карл. Скажи мне правду!

Учитель. Мария жива, она наверху в комнате.

Карл. Мария жива…

Учитель. И с малышом вашим все в порядке.

Карл. Мария наверху в комнате…

Учитель. Мы все тебе написали, Карл; в их дом попала бомба; к счастью, Марии в это время там не было. Теперь она живет у нас вместе с ребенком.

Карл. Вот как бывает.

Учитель. Да.

Карл. Мама погибла, и я так ее и не увидел, а Мария наверху в комнате ждет, когда я приеду, ждет, когда растает снег, и Марию я тоже больше не увижу…

Учитель. Карл! О чем ты говоришь? Карл!

Карл. Да, вот как оно бывает.

Учитель. Господи…

Карл. Оставь его.

Учитель. Господи, что случилось? Карл! Я иду в подвал и вижу своего сына, который там прячется. Как ты сюда попал? Я уже третий раз тебя спрашиваю: как ты сюда попал?

Карл. Пешком.

Учитель. Почему ты прячешься внизу, Карл, если ты приехал на побывку и Мария ждет тебя, мы все ждем…

Карл. Я не на побывке.

Учитель. А как же ты оказался здесь?

Карл. Не понимаешь?

Учитель непонимающе смотрит на него.

Я ушел.

Учитель. Карл!

Карл. Я ушел… пешком…

Учитель. Да ты понимаешь, что это значит?

Карл. Даже лучше, чем ты…

Короткая пауза, Карл закуривает.

Учитель. Если сейчас начнется тревога и люди придут в подвал, они тебя увидят… Они же тебя знают. Ты понимаешь, что это значит?

Карл. Почему бы нам с ними наконец не познакомиться?

Учитель. Ты понимаешь, что ты делаешь?

Карл. Я понимаю, что я сделал, и понимаю потому, что это сделал я, неделю назад, я, Карл, твой единственный сын, я, у которого была жена, был ребенок, была мать, которую в это время засыпало. Ну и что? Они были не первые…

Учитель. Карл, ты должен сейчас же вернуться!

Карл. Ни за что!

Учитель. Прежде чем тебя увидят люди, Карл! Ты скажешь, что ты заблудился, потерял дорогу, что ты…

Карл. Замолчи.

Учитель. Я заклинаю тебя, Карл, я тебя умоляю, я, твой отец, слышишь? Ты потерял голову, сынок, возьми себя в руки; это единственное, что может тебя спасти, тебя и нас — Марию и твоего отца, — ты должен сейчас же вернуться!

Карл молча смотрит на него.

Ты меня слышишь?

Карл. Ты стрелял когда-нибудь в женщин и детей?

Учитель. Ты должен сейчас же вернуться!

Карл. Это очень просто: они как бы подламываются — даже как-то медленно — и падают набок, чаще всего, а некоторые падают вперед. Что дальше? Ты стрелял когда-нибудь в женщин и детей, чтобы они в это время пели? Пели! (Начинает петь песню заложников, которая заполняет подвал гулким, громким эхом.)

Учитель. Тебя услышат! Если кто-нибудь войдет и увидит тебя, мы пропали!

Карл. Я знаю.

Учитель. Ты пришел, чтобы всех нас погубить?

Карл. Мы пропали, отец, даже если нас никто не увидит. Будь уверен.

Учитель. Карл, послушай…

Карл. Это единственное, в чем мы можем быть уверены.

Учитель. Я понимаю тебя…

Карл. Это невозможно, ты этого не делал!

Учитель. Карл, ты делал это по приказу! Слышишь: мы в этом не виноваты…

Карл. Ты все еще в это веришь?

Учитель. Карл! Карл!

Карл. Только, пожалуйста, без пафоса.

Учитель. Две минуты, Карл! Соберись с мыслями и выслушай меня, а там поступай как знаешь… (Садится к сыну.)

Карл. Я знаю наперед все, что ты можешь мне сказать.

Учитель. Мне тоже, Карл, мне тоже приказывали делать вещи, которые я по собственной воле никогда бы не сделал, которые я никогда не взял бы на свою совесть; началось все с мелочей, с второстепенных вещей, ты же знаешь. А почему я это делал?

Карл. Где не хватает мужества, причин всегда хватит.

Учитель. Я делал это ради вас — ради твоей матери, ради тебя! Я стоял тогда перед выбором: стать учителем или нищим — лишиться хлеба, работы, средств. Тебе смешно!

Карл. Мне не смешно…

Учитель. Это же был кошмар — тогда, — страшный кошмар, но кое-что было в этом и хорошего, и я сказал: да, ради вас, ради твоей матери…

Карл. Маму засыпало…

Учитель…ради тебя, Карл! Я не хотел, чтобы ты потом за все расплачивался, я не хотел губить твою молодость…

Карл. Она уже погублена.

Учитель. Я сказал: да. А позже речь шла уже не о работе и хлебе, а о том, есть ли у человека родина на земле или нет, и я еще раз сказал: да, потому что не хотел лишать тебя родины. Ты понимаешь?

Карл. Продолжай.

Учитель. Я всегда — раз уж так случилось, — я всегда только хотел как лучше, Карл…

Карл. Скажем: как удобнее.

Учитель. Я думал о вас. Ведь ты теперь тоже знаешь, что это значит иметь жену, ребенка…

Карл. Продолжай.

Учитель. Потом уже речь шла не о родине или чужбине, понимаешь? Потом уже надо было просто спасать свою голову, и я сказал: да, Карл! Это тоже дело совести: нельзя губить свою жену ради личных убеждений — жену, ребенка…

Карл. Да, уж лучше губить других! (Снова встает.) Ты когда-нибудь стрелял в женщин и детей?

Учитель. Я тебе уже сказал: ты делал это по приказу!

Карл. А кто приказывал?

Учитель. Это не твоя вина, Карл. Что бы нам ни приказывали, это не наша вина…

Карл. В этом-то все и дело!

Учитель. Ты опять смеешься?

Карл. Каждое твое слово — это обвинение нам. Нельзя, нельзя оправдывать себя повиновением, — даже если оно остается последней нашей добродетелью, оно не освобождает нас от ответственности. В этом-то все и дело! Ничто, ничто не освобождает нас от ответственности, она возложена на нас, на каждого из нас — каждому свое. Нельзя передать свою ответственность на сохранение другому. Ни на кого нельзя переложить бремя личной свободы — а именно так мы и пытались сделать, и именно в этом наша вина.

Тишина.

Пути назад нет, отец, поверь мне.

Слышен отдаленный вой сирен.

Учитель. Это тревога!

Карл. Опять тревога.

Учитель. Вот сейчас придут люди… Карл… Неужели я все это брал на себя для того, чтобы в конце концов все оказалось напрасным?

Карл. Я не вижу выхода, отец, для всех нас; это — наша вина.

Учитель. Вернись назад… Каждую секунду сюда могут прийти люди… и Мария не должна тебя видеть, она тебя не отпустит, и мы все погибнем.

Карл. Мария!

Учитель. Карл, я прошу тебя — речь идет о нашей жизни.

Карл. Вот она спускается по лестнице… Мария… сынишка, которого я еще не видел… вот они спускаются по лестнице. (Хватает отца за руку.) Ты не бросай их! (Исчезает.)

Подвал наполняется людьми.

Лизeль. Да вот он… Мария, учитель уже здесь. Иди же.

Женщина. Это уже в третий раз сегодня, в третий раз.

Привратник. Да замолчите же!

Женщина. Нет, я просто так сказала: это в третий раз.

Привратник. Мы и без вас ото знаем.

Женщина. Господи, каждую ночь и чуть ли не каждый день сидишь в подвале, и даже слова сказать нельзя; чего вы, собственно, хотите, и кто вы такой вообще?

Привратник. Я отвечаю за противовоздушную оборону.

Женщина. Я тоже человек…

Чей-то голос. Все мы здесь, милая, люди…

Женщина. Может, мне уж и пожаловаться нельзя, уж и ничего нельзя? Хотела бы я знать, зачем мы вообще ведем эту войну…

Чей-то голос. Читайте газеты!

Женщина. Зачем?

Чей-то голос. Читайте газеты!

Женщина. Если уж и пожаловаться нельзя и говорить нельзя, ничего нельзя — ни света, ничего, — тогда почему бы нам не остаться наверху, чтобы нас убили? И даже этого нельзя…

Привратник. Не должно быть никакой паники. Это моя обязанность, этому меня обучали, и я за это ответственный…

Женщина. А я все равно скажу: сейчас начнется!

Привратник. Что?

Женщина. Третий налет!

Разрывы бомб вдали.

Привратник. Господи, пронесло, господи, опять не наш квартал…

Учитель. Мария, не плачь…

Лизель. Она все время боится, что ребеночек умер. Он же просто спит.

Учитель. В самом деле, ну что ты? Все кончилось, на этот раз все кончилось.

Лизeль. А как он чудесно спит. Ничего но слышит. Посмотрите, посмотрите, как он шевелит пальчиками! Ах ты, разбойник маленький! Посмотрите, как он дышит!

Мария. Да-да!

Лизель. Ах ты, козявочка моя!.. Он в самом деле дышит.

Женщина. И сколько же ему?

Мария. Год… Скоро год…

Женщина. Он уже ничего не будет знать об этой войне, когда вырастет. Подумать только! Ну разве что где наш город был — это он увидит. Но сам уже ничего не вспомнит — это уже много, очень много. Там, где никто ничего сам не сможет вспомнить об этой войне, — только там снова начнется жизнь.

Чей-то голос. Или новая война.

Женщина. Почему?

Чей-то голос. Потому что никто ничего сам не будет помнить об этой.

Женщина (прислушивается). Слышите? «Скорая помощь» едет…

Привратник. Да замолчите вы, черт побери!

Женщина. Что, этого тоже нельзя говорить?

Привратник. Если вы сейчас же не заткнете свою глупую глотку…

Женщина. Ну, что тогда?

Привратник. Я должен буду вас арестовать, вы понимаете, должен! Если я этого не сделаю, другие на меня донесут. Нельзя же думать только о себе, черт побери! У меня тоже есть жена…

Все время слышен неясный шум.

Мария. Только бы пришла весна… Только бы пришла весна!

Учитель. Придет, придет весна.

Мария. Весной вернется Карл и не нужно будет оставаться в городе. Мы уйдем в лес, это очень даже возможно, даже в дождь в лесу можно жить… Когда мы с ним познакомились — это было в его последнюю побывку, — когда мы катались на байдарке, мы так и делали — жили в лесу, несколько дней. Ах, какое это было прекрасное время!

Учитель. Представляю себе.

Мария. Только бы еще хоть раз пришла весна, один-единственный раз!..

Входит старик. Он явно здесь чужой.

Старик (после паузы обращается к первому попавшемуся — это учитель). Монастырь разбомбили.

Привратник. Это не имеет значения.

Старик. Что вы хотите сказать?

Привратник. Все восстановят.

Старик. Кто?

Привратник. Будет даже лучше, чем раньше! После войны.

Старик. Да-да, конечно…

Женщина. Опять эти фосфорные бомбы?

Старик. Люди мечутся по улицам…

Привратник. Да замолчите вы!

Старик. Но я все это видел!

Привратник. Болтовней делу не поможешь!

Старик. Молчанием тоже.

Женщина. Может, он и прав, отец, нечего об этом говорить, нам всем нечего теперь говорить.

Старик (продолжает как бы с самим собой). Люди мечутся по улицам, но всюду натыкаются на горящую смолу; через минуту они все обуглятся… останутся посреди улицы, как черные стволы…

Учитель. Куда ты, Мария? Куда ты?

Мария. На улицу…

Учитель. Ты сошла с ума!

Мария. Я хочу в лес!..

Учитель. Но не теперь же!

Мария. По-моему, ему здесь душно, он здесь задохнется…

Учитель. Не сейчас! Слышишь, Мария?

Мария. Слышу, слышу…

Разрывы бомб все ближе.

Чей-то голос. Зажигательные. Это уже зажигательные. Скоро кончится.

В дверях появляется дежурный из противовоздушной обороны.

Дежурный. Господин учитель, ваш сын…

Мария. Карл!

Дежурный. Там ваш сын… Он… повесился…

Учитель. Мой сын…

Дежурный. Улица горит!

Женщина. Фосфор?

Дежурный. Улица горит! (Поспешно уходит.)

Учитель. Мария!.. Где она? (Спешит вслед за Марией, выбежавшей вместе с ребенком.)

Женщина. Она тронулась. Я это сразу поняла. Каждый раз она боялась, что ребеночек задохнется.

Чей-то голос. Это ее муж повесился?

Лизeль. Так это все-таки был он. Наш Карл…

Старик. Они мечутся по улице, улица в огне, всюду горящая смола… Через минуту они обуглятся… останутся посредине улицы, как черные стволы.

Возвращается учитель. Шум затихает.

Учитель. Улица горит.

Женщина. Господи, накажи врагов наших! Господи, накажи врагов наших! Накажи их, господи!..

Чeй-то голос. Наши тоже не лучше.

Привратник. Кто это сказал?

Женщина. Я не говорила.

Привратник. Кто это сказал? Трус, который боится сознаться, предатель, которого надо поставить к стенке, если он сознается.

Чей-то голос. Наши тоже не лучше.

Привратник. Вы?

Женщина. Это не он…

Привратник. Вас-то мы знаем, господин учитель, вы этого не говорили.

Учитель. Наши тоже не лучше. Я говорю это сейчас: наши тоже не лучше.

Гробовая тишина.

Привратник. Я должен записать вашу фамилию, простите меня… Я должен…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Картина пятая

Священник стоя режет хлеб и кладет его на каменный стол. Слышно пение заложников.

Священник. Опять они поют… Упокой их души, господи!

Появляется мальчик; священник пересчитывает куски хлеба.

Мальчик. Дедушка!

Священник. Что, сынок?

Мальчик. Там опять стреляют!

Священник. Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… С нами уже ничего не может случиться, сынок. Это просто продолжается война. Скажи им, что с нами уже ничего не может случиться.

Мальчик. Мы все поем.

Священник. Я слышу… Возьми эту кружку, сынок. Это вино, кровь господа нашего. А хлеб, скажи, я сам принесу.

Мальчик. Дедушка, ты такой добрый! (Уходит с кружкой.)

Священник. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один — вот так они стояли, двадцать один человек, и вот так, как сейчас, вот так они пели.

Тем временем появляются и летчики: капитан с наспех сделанной белой повязкой, лейтенант, ефрейтор, радист.

Капитан. Здравствуйте, папаша.

Священник. Здравствуйте.

Капитан. Надеюсь, мы не помешали?

Священник. Будем надеяться.

Небольшая пауза.

Капитан. Кто это там поет?

Священник. Там их много, добрый человек, много…

Капитан. Я слышу. Целый хор. Люблю хоровое пение, слышал по радио. Но я хотел спросить — что это за люди?

Священник. Я их не знаю.

Капитан. Не знаешь?

Священник. Каждый раз, когда они слышат, что стреляют, они опять поют. Упокой их души, господи.

Небольшая пауза.

Капитан. А ты?

Священник. Я даю им хлеб. Иногда ловлю рыбу. Тогда я приношу им рыбу…

Капитан. Может, у тебя найдется хлеб и для нас?

Священник. Если ты хочешь есть…

Капитан. Мы все хотим есть!

Лейтенант. Есть и пить!

Священник. У нас только вино…

Лейтенант. Красное или белое?

Священник. Это кровь господа нашего…

Лейтенант. Значит, красное!

Священник. Да…

Капитан. Хлеб и вино — вот здорово! Мы будем очень благодарны.

Священник уходит.

Лейтенант. Чудной какой-то поп…

Ефрейтор. Прежде всего, мы здесь в укрытии — это главное; прежде всего, мы в укрытии.

Лейтенант. А может, это монастырь!.. Парни, может, нам так повезло, как и не снилось: может, это женский монастырь? Черт побери, монахини иногда бывают — просто пальчики оближешь! Какая-нибудь такая курочка — про грех слыхала только в молитвах и всему еще может научиться! Я с робкими бабами прямо сатанею. Нет, надо все-таки, чтобы было сопротивление.

Радист. А этот все про свое.

Лейтенант. Друзья, когда война кончится, молодость нашу нам никто не вернет. Баб надо брать, пока хочется, и каких помоложе. Провалиться мне на этом странном месте, если мне не хочется.

Тем временем все сели.

Капитан. А я уж думал — вот она, смерть. Ну, думаю, раз это смерть куда уж нам… Между прочим, вы заслужили по кресту, да, по кресту. Я доложу фельдмаршалу, как только он прибудет.

Радист. Мне бы лучше кусок хлеба.

Капитан. Где Бенджамин?

Лейтенант. Бенджамин здесь.

Капитан. Я его не вижу.

Лейтенант. Я послал его разведать местность. Осторожность прежде всего.

Капитан. Храбрый мальчик. Это его первый вылет. И последний. Как все было?

Радист. Раз, два, три.

Капитан. А где Томас?

Лейтенант. Спасся. Спрыгнул, прежде чем мы загорелись.

Капитан. Спасся…

Лейтенант. Я его видел.

Радист. Эдуард тоже спрыгнул, прежде чем мы загорелись.

Капитан. А Александр?

Радист. Вот о нем ничего не знаю.

Капитан. Для тебя это удар, лейтенант, — из нас никто в шахматы не играет!

Лейтенант. Я уж тоже об этом думал. Ход был мой.

Ефрейтор. Я его видел…

Капитан. Александра?

Ефрейтор. У него горел парашют.

Капитан. Бедняга…

Лейтенант. Ему всегда снилось, что парашют несет его в родной город.

Молчание.

Капитан, А где мы все-таки?

Радист. Вот это самое интересное.

Ефрейтор. Прежде всего, мы в укрытии, это главное. Прежде всего, мы в укрытии.

Капитан. Хлеб и вино… По-моему, на первый случай мы должны быть довольны. А если набраться терпения, можно будет постепенно и разузнать, где мы находимся. За врагов нас здесь по принимают. Кажется, это точно. И язык наш здесь понимают.

Появляется Бенджамин.

Ну что?

Бенджамин. Капитан…

Капитан. Ну говори же!

Бенджамин. Я видел только поющих людей. Старики, женщины, дети. Они сидят за длинным столом, всего двадцать один человек, и поют, а в руках у каждого — хлеб. Такое странное зрелище…

Капитан. Старики, женщины и дети?

Радист. Нельзя ли просто спросить, безо всяких?

Ефрейтор. В какой мы стране?

Радист. Да.

Ефрейтор. Чушь.

Радист. Почему?

Ефрейтор. Они сразу поднимут тревогу: появился враг. Через какой-нибудь час нас поймают.

Лейтенант. Да, он прав.

Ефрейтор. А представьте себе — если мы в каком-нибудь километре от границы, в пятистах метрах…

Радист. Но надо же хоть примерно знать, где эта граница, иначе какой от нее толк.

Ефрейтор. А мы это узнаем.

Радист. Как? Рация вся к черту сломана.

Ефрейтор. Мы это узнаем. Будем говорить про всякую ерунду, вроде между делом, поп и проболтается, — я беру это на себя.

Радист. Может, мы в своей стране…

Капитан. Все возможно.

Радист. Мы в своей стране, но мы не спрашиваем, мы в укрытии — это главное, и в один прекрасный день, когда война давно кончится, окажется, что мы все еще сидим в укрытии, прямо как по уставу, и ни о чем не спрашиваем, и так никогда и не узнаем, что мы дома…

Ефрейтор. Дома, ты говоришь? В этих руинах?

Радист. А вы думаете, друзья, что на родине все будет иначе?

Бенджамин. Тихо!

Лейтенант. Он и вправду несет нам хлеб с вином?

Входит священник с вином и хлебом в сопровождении мальчика и раздает хлеб.

Священник. Это все, что осталось.

Капитан. Спасибо!

Священник. Как только вы съедите этот, надо будет испечь новый.

Летчики стоя молча едят хлеб и пьют вино; каждый отпивает маленький или большой глоток из кружки и передает другому.

Мальчик. Дедушка…

Священник. Они ничего тебе не сделают.

Мальчик. Когда перестанут стрелять?

Священник. Не знаю, сынок. С нами уже ничего не может случиться. Тебе совсем не нужно бояться; в тебя они уже никогда не попадут снова, сынок.

Мальчик. Что это за люди?

Священник. Я их не знаю.

Мальчик. Это были враги?

Священник. Не знаю, сынок. Они хотят есть.

Мальчик. Все хотят есть…

Священник. Возьми эту кружку, она пустая, и принеси другую!

Мальчик уходит.

Капитан. Это твой сын, папаша?

Священник. Нет.

Мальчик приносит другую кружку.

Ефрейтор. Послушай, это, должно быть, монастырь?

Священник. Был монастырь.

Ефрейтор. А где ближайшая деревня?

Священник. Ближайшая деревня… (Передает кружку летчикам.) Ближайшая деревня… Ее уже нет.

Ефрейтор. Но какая-то должна быть ближайшая!

Священник. Не знаю. Не вижу. Хотя ты и прав, юноша: какая-то должна быть ближайшая, всегда, как бы далеко это ни было.

Ефрейтор. Так как же далеко?

Священник. Не знаю.

Ефрейтор. Ну примерно?

Священник. Ближайшая деревня, которую я знал, была совсем рядом с нашим монастырем; она сгорела, жители ее погибли, и с ними уже ничего не может случиться. Дальше начинаются леса, поля, где раньше зрели хлеба — в основном рожь, и овес тоже. За ними — болота, равнина, на которой постоянно происходят исторические сражения. Может быть, и следующая ближайшая деревня, которую я никогда не знал, тоже сгорела…

Ефрейтор. Может быть.

Священник. Так уж все устроено. Понять этого я не могу, объяснить это не могу.

Ефрейтор. Ты, стало быть, хочешь сказать, что сам не знаешь, как далеко до ближайшей деревни, до ближайшего живого человека?

Священник. Не знаю.

Ефрейтор. Послушай, как ты все это выносишь?

Священник. Мое место здесь.

Ефрейтор. И ты это выносишь?

Священник. Приходится привыкать, друг мой. Да это и не трудно, если знаешь, что никогда уже до нее не дойдешь — до ближайшей деревни.

Ефрейтор. Никогда не дойдешь?

Священник. Мое место здесь.

Капитан (отдает пустую кружку мальчику). Ты сказал, что надо испечь хлеб?

Священник. Да, я так сказал.

Капитан. За нами, папаша, дело не станет! Правда, сознаюсь, что я в жизни не испек ни одного хлеба и не знаю, как это делается…

Священник. О, это просто.

Капитан. Из вас кому-нибудь приходилось печь хлеб?

Священник. Вместе научимся. (Ефрейтору.) Мальчик тебе покажет, где топор. Дрова ты найдешь в любой руине — обуглившиеся балки, обломки картин, краски которых спеклись в огне. Только расколи все как следует, а потом мы растопим печь.

Ефрейтор. Растопим печь…

Священник. Мальчик тебе все покажет.

Ефрейтор. Папаша…

Священник. Что еще?

Ефрейтор. Почему ты так сказал? Что никогда уже до нее не дойдешь — до ближайшей деревни…

Священник. Потому что это так, мой друг.

Ефрейтор. Ничто не может быть так далеко, чтобы нельзя было дойти. Надо только все время идти — все время идти! Чего ты улыбаешься?

Священник. Разве я улыбаюсь?

Ефрейтор. Ты что, думаешь, я испугаюсь?

Священник. Разве я пугаю?

Ефрейтор. Ничто не может быть так далеко, чтобы мы не дошли, мы ведь молоды! Молоды! Ты знаешь, какие мы молодые? Война отняла у нас годы. Ты не смотри на наши лица! Я говорю тебе, что мы молоды, мы же еще мальчишки, мы совсем не знаем жизни. Жизнь? Разве у нас не впереди все то, что зовется жизнью?.. Да что я говорю!.. Ты меня не запугаешь. Мы смотрели смерти в глаза тысячу раз, мы летели сквозь огненные стены: рядом с нами, прямо из середины эскадрильи, самолеты вдруг перекувыркивались, загорались как факелы и распадались на части. Мы испытали огонь на собственных крыльях, мы знаем, что такое залп в спину: его почти не слышно, но товарищ, который сидит рядом с тобой, вдруг перестает отзываться, и с волос его каплет кровь. Мы знаем, что такое падение камнем — на бешеной скорости, над ночным морем, — мы смотрели смерти в глаза тысячу раз!

Священник. Зачем ты мне все это рассказываешь?

Ефрейтор. Я спрашиваю тебя: где ближайшая деревня? Ты меня не запугаешь.

Священник. Я этого не знаю.

Ефрейтор. Где ближайшая деревня? (Вынимает револьвер.) Где ближайшая деревня?

Капитан. Он сошел с ума.

Ефрейтор. Где ближайшая деревня?.. Где ближайшая деревня?..

Друзья успокаивают обезумевшего.

Священник. С нами уже ничего но может случиться.

Через секунду молчания к ефрейтору приближается мальчик, протягивает ему руку, и тот идет за ним.

Еще нам нужна свежая вода…

Лeйтенант. Я принесу.

Священник. Хорошо. Я покажу тебе, где был наш источник.

Лeйтенант. Да я уж найду!

Священник. Вряд ли.

Лейтенант. Боишься, что я найду монахинь?

Священник. Это наш единственный источник, и вполне возможно, что его опять засыпало.

Радист. Я помогу.

Капитан. Война многое уничтожает…

Священник уходит с лейтенантом и радистом.

А ты что, Бенджамин? Ты еще не сказал ни слова.

Бенджамин. Я слушаю.

Капитан. А ты что думаешь насчет того, где мы?.. Ты все молчишь, ничего не говоришь.

Бенджамин. У меня были только отец и мать. Теперь они будут плакать, скажут: мы погибли!

Капитан. Погибли?..

Бенджамин. Для вас это еще труднее. У вас есть жена, капитан, есть ребенок, может, даже двое, и у других тоже — у них были девушки, даже если это такая девушка, которую называют сукой за то, что она тебе изменила…

Капитан. Да, тут ты прав: нас считают погибшими, конечно, нас считают погибшими…

Бенджамин прислушивается — слышно пение.

Бенджамин. Они опять поют. Женщины, старики, дети… Они сидят за длинным столом, всего двадцать один человек, и поют, а в руках у каждого хлеб. И рот закрыт. Такое странное зрелище…

Капитан (вдруг опомнившись, принимает решение). Бенджамин!

Бенджамин. Слушаюсь!

Капитан. Выйди наружу. Оглядись кругом. Иди, пока не встретишь кого-нибудь — крестьянина, ребенка, девушку, не знаю кого. Приглядись к нему, кто бы это ни был, поговори с ним. Мы будем ждать твоего возвращения. В любом случае.

Бенджамин. Слушаюсь.

Капитан. Мы должны узнать, где мы находимся.

Бенджамин. Слушаюсь.

Капитан. Подожди!.. Если ты встретишь живого человека — кто бы он ни был, — отдай ему это кольцо.

Бенджамин уходит.

Дженни… Дженни… Сейчас она гуляет с детишками по улице — в черном… Дженни в черном, ей наверняка идет черный цвет, а ребятишки без конца спрашивают: почему, почему, почему… Дженни будет плакать: в последний вечер перед отъездом я был какой-то расстроенный. Почему — не знаю. Я был такой расстроенный…

Возвращается священник.

Священник. Вот мельница. Другой у нас нет. А эта старая, и зерно мелется очень медленно.

Капитан. Понятно!

Священник. Что?

Капитан. Как видно, надо начинать все сначала.

Священник. Я буду перебирать рожь…

Принимаются за работу.

Капитан. Ты только подумай, отец, мы еще ни разу не пекли собственного хлеба! Ты все нам должен показывать. Мы просто с неба свалились — я хочу сказать, мы как дети…

Священник. Научимся.

Капитан. Если бы меня увидела Дженни! Дженни — это моя жена.

Священник. У тебя есть жена?

Капитан. Жена и двое детей — настоящая семья. В последний вечер перед отъездом я был такой расстроенный, не знаю почему… Я был такой расстроенный… Да, много чего надо будет менять! После войны, конечно… У нас была солидная фирма, мы торговали шерстью. Все это я пошлю к черту. Мой дед еще сам стриг своих овец! Я уеду с Дженни опять в деревню — не на пикник, понимаешь? — не на каникулы. Деньги, дело — пускай этим занимаются другие, я им теперь никогда не позавидую. Это и есть свобода. Ты согласен? Машину, слуг, все наше общество — все к черту, и Дженни будет намного счастливей… Ты молчишь, отец?

Священник. Я слушаю тебя, капитан.

Капитан. Много чего надо будет менять. У нас был дом — понимаешь? слишком для нас большой. Мы его построили, чтобы другие нам завидовали. Нашему счастью, которое так и не пришло. А дом был такой большой, как мое честолюбие, — понимаешь? — и такой же пустой. И это все тоже к черту… Ты молчишь, отец?

Священник. Я слушаю тебя, капитан.

Капитан. Но ты молчишь.

Священник. Нам надо напечь много хлеба — придет много гостей.

Капитан. Гостей?

Священник. А ты разве не слышишь, что снова стреляют?

Капитан. Я слышу все меньше. Странно! Может, мы и это переоценили?

Священник. Что?

Капитан. Историю. Ну то, что нам слышно.

Священник. Вот правильно: надо молоть совсем медленно… вот так…

Капитан. Послушай, а кто, собственно, этот мальчик, что принес нам кружку?

Священник. Не знаю.

Капитан. У меня было такое странное чувство… Мой мальчишка — он точно так же сделал бы, ну, с этой кружкой… Мне так нравится этот жест, это выражение лица, с которым что-то дают, — всегда и везде, пока живы люди, — а люди будут живы по меньшей мере до тех пор, пока будут битвы…

Священник. Наверняка.

Капитан. Распадаются империи, пробуждаются народы, делают историю своего десятилетия, века, устраивают государства, границы, войны. Мир событий! Мы много говорили о нем — газеты, радио, исторические книги сообщали только о нем; и чем страшней и смертельней были события, тем уверенней мы считали, что это и есть настоящий мир, единственно реальный!

Священник. Он очень даже реален.

Капитан. Знаешь, отец, по-моему, надо было жить совсем по-другому, во всяком случае, нам с Дженни… Наша настоящая жизнь — вот в этом она и есть в конечном счете — во взгляде ребенка, держащего игрушку, в дуновении ветра, ласкающего деревья, в игре бесконечных вод, текущих по камням… Почему мы не жили по-другому?

Священник. Не знаю.

Капитан. У меня вдруг такое чувство, отец, что существует совсем другой мир… родина, которая нас не разделяет! У кого ее нет повсюду — у того ее нет нигде. Не то чтобы все заодно — я не это имею в виду. Нельзя быть братом другим людям, если ты отрекся от самого себя… У меня такое чувство, что существует родина, которую надо найти… родина, которая проходит через всю землю… (Вдруг разражается смехом.) Надо было жить иначе… Я говорю так, как будто я уже мертв.

Входит ефрейтор с обугленными поленьями и кладет их на пол.

Священник. Вот это хорошо! Нам нужно печь много хлеба…

Ефрейтор опять уходит.

Что же ты медлишь?

Капитан. Ты все время говоришь, что нам нужно печь много хлеба и, если мы так и будем печь, это бог знает сколько будет продолжаться — все печь и печь… А откуда, кстати, у тебя столько зерна?

Священник. Да-а, зерно…

Капитан. Откуда оно?

Священник. Наверное, за счет живых.

Капитан. Они будут голодать?

Священник. Это зерно, которое можно было бы посеять за все эти годы на полях сражений. Оно погибло на войне. Поэтому оно наше.

Капитан. Я тебя не понимаю.

Священник. Просто я себе так это представляю.

Капитан. Как ты думаешь, отец, Дженни тоже будет голодать? И детишки? Они же не виноваты! Ведь они не виноваты!

Возвращается лейтенант.

Лейтенант. Я нашел родник.

Священник. Вот это хорошо…

Лейтенант. Теперь нам нужна кружка…

Священник. Кружка у мальчика.

Лейтенант уходит.

Славные ребята…

Капитан. Как ты, собственно, сюда попал?

Священник. Это было давно.

Капитан. Когда?

Священник. В последнюю войну, перед этой. Я был солдатом…

Капитан. И ты тоже…

Священник. У меня была невеста, а я был солдатом. Господи, как молоды мы были! Она сказала, что будет ждать меня, пока я не вернусь, и я до сих пор считаю, что она была красавицей. Она махала мне красным платком, какие у нас носят крестьянские девушки. Больше я ее не видел.

Капитан. Почему?

Священник. Мы прибыли на фронт, я был ранен, потом попал в плен. Три года был в плену… А девушка все была мне верна, даже когда решила, что я погиб. Позже, когда я вернулся домой, я узнал, что она давно уже в монастыре. Не знаю, дошел ли до нее слух, что я вернулся. Мы хотели быть крестьянами, как наши родители. Я не знаю даже, жива ли еще моя невеста. Здесь я ближе к ней, чем где-либо.

Капитан. В монастыре…

Священник. Да, это всегда был очень тихий монастырь… Тогда в нем жил один-единственный монах, больной русский. Мы вместе сделали алтарь — сейчас его опять засыпало. По воскресеньям он пел крестьянам… Мы помогали им убирать урожай, носили усопших на кладбище, делали свечи… У нас были две своих козы. А потом мы похоронили и его, и крестьяне пели для него как умели… Двенадцать лет я был здесь один, пока не настал тот вечер.

Капитан. Какой вечер?

Священник. Много недель подряд мимо монастыря шли чужие танки, заходили солдаты, проверяли погреба и уходили… Однажды утром деревню подожгли, а вечером они привели двадцать одного заложника, и все случилось очень быстро: их поставили перед могилой — стариков, женщин, детей… Они пели, до тех пор, пока не был расстрелян последний.

Капитан. Ты сам это слышал, отец?

Священник. Меня заставили поклясться, что я этого не слышал.

Капитан. И ты поклялся?

Священник. Да.

Капитан. Почему?

Священник. Испугался. Он считал до десяти. Когда дошел до семи, я испугался. И поклялся. А потом они вернулись и сказали: мы больше не верим клятвам!

Капитан. И не без основания…

Священник. Так вот и меня расстреляли.

Капитан. А дальше?

Появляется Карл- самоубийца.

Карл. Это я расстрелял их. Я сделал это по приказу…

Они его не замечают.

Капитан. Дальше!

Священник. Это не скоро кончится. Даже среди мертвых многие все еще думают о мести. Наверное, это но скоро кончится — пока ничего больше не останется.

Капитан. Что ты хочешь этик сказать?

Священник. Я хочу сказать — пока ничего больше не останется от всех этих ужасов.

Капитан. Ты говоришь так, будто они виноваты в том, что с ними так расправились, и будто они должны за все расплачиваться!

Священник. То, что мы стали их жертвами, еще не значит, что мы были хорошими людьми.

Капитан. А те, кто это сделал?

Священник. Пусть каждый думает о своих собственных грехах.

Капитан. Ты хочешь сказать, что прощаешь убийц?

Священник. Я не судья, друг мой, я даже прощать не могу. Я боялся, как и многие другие. Я буду ловить рыбу как умею, буду печь им хлеб, пока они просят — пока они во мне нуждаются…

Капитан. И зачем все это?

Священник. Наверное, мы все будем здесь до тех пор, пока не узнаем жизнь, которую могли бы вести вместе друг с другом. До тех пор мы будем здесь. Это покаяние — наше проклятие и наше спасение.

Карл (подходит ближе). Это я их расстрелял. Я сделал это по приказу…

Они его не замечают.

Капитан. Я понял, отец. Но я не знаю, как мне это сказать моим ребятишкам — они же такие еще маленькие.

Священник. А что тебе им говорить?

Капитан. Бенджамин… Он хотел стать поэтом! Он сказал мне это в последний вечер, когда я в первый раз с ним заговорил. Как ты думаешь, он стал бы поэтом?

Священник. Многое могло бы стать…

Капитан. Так как же мне им это сказать: что там, где мы находимся, — это уже смерть… Они к этому не готовы — они же еще не жили.

Слышно пение.

Карл. Опять они поют!.. (Падает на колени.)

Капитан. Кто это такой?

Священник. Все дороги приводят его сюда… Это Карл, молодой человек, который ищет свою мать.

Карл (кричит). Это я их расстрелял, я, я!

Священник. Я это знаю, Карл… Здесь есть женщина, которую ты расстрелял; она говорит, что она твоя мать.

Карл. Этого не может быть!

Священник. Хочешь увидеть ее?

Карл. Мою мать?

Священник. Хочешь увидеть ее?

Карл. Как же это может быть…

Священник. Все матери едины, Карл… Все матери едины… Хочешь увидеть ее?

Карл (закрывает глаза руками). Господи!

Картина шестая

Мария одна.

Мария. Может, весна уже пришла… С деревьев каплет — это тает снег, потому что солнце согревает землю. Оно светит не везде; за лесами еще длинные тени, там прохладно и влажно, под ногами прелая листва прошлых октябрей. Но небо — о, между стволами повсюду небо, море синевы… А вот бабочка… Ты ничего этого не видел, маленький мой, потому я тебе и говорю: как прекрасна земля, особенно весной — повсюду журчанье, темные пашни жаждут света, люди удобряют их навозом, от лошадей идет пар. Ты ничего этого не видел… У влюбленных в волосах запуталось солнце, как расплавленное серебро. Вечер теплый-теплый, и можно слышать птичий гомон и чувствовать воздух, и тревогу набухших почек, и даль полей… Ты умер, мой мальчик, так и не увидев ни одной почки, ни одной птички, вспархивающей у нас из-под ног, не увидев даже вороны, летящей над бурой пашней… Потому я тебе и говорю: как прекрасна земля, особенно весной — повсюду журчанье, это тает снег, потому что солнце согревает землю…

Появляется Бенджамин.

Бенджамин. Вы не можете сказать мне, где мы? Я был летчиком… Я не встретил ни одного человека, не у кого даже спросить. Они нас сбили: глубокой ночью, в дождь. Да. И вот мы не знаем, где мы… Ах, да…

Мария. Почему вы вдруг замолчали?

Бенджамин. Вы правы.

Мария. В чем?

Бенджамин. Наверное, мы враги…

Мария. Мы же не знаем друг друга.

Бенджамин. Я так рад, что вы здесь! Когда я пробирался по полям чудесный день, рыжеватые пастбища, последний снег в тени, лошади, бурая пашня, глотающая солнце, голубой день, день, как из яркого стекла, радостный день, видит бог, — а мне все казалось — я бреду по Марсу; ничто меня не радует.

Мария. А разве вы не видели наших крестьян — в это время они как раз удобряют поля навозом.

Бенджамин. Это вы о старике, который ничего не слышит?

Мария. А молодые парни сейчас не на пашне.

Бенджамин. Я окликнул его, но, по-моему, он не слышит. Я кричал изо всех сил. По-моему, он и не видит: я показывал ему кольцо… Это кольцо нашего капитана. (Садится к Марии.) Я так рад, что вы меня слушаете! Меня зовут Бенджамин.

Мария. А меня Мария.

Бенджамин. Посмотрите, что я нашел.

Мария. Что это?

Бенджамин. По-моему, окаменелость.

Мария. Окаменелость?

Бенджамин. Мы учили это в школе. Это был маленький зверек; он жил, когда еще не было людей — Адама и Евы…

Мария. И это все точно известно?

Бенджамин. О да, известно очень многое.

Мария. Откуда?

Бенджамин. То, что вы держите сейчас в руках, — это дно моря, которое когда-то покрывало наши страны, — древнего-древнего моря. Там жил этот маленький зверек, плавал в нем и умер и опустился на дно, которое за тысячелетия окаменело. Пришли ледники, потом опять растаяли, по крайней мере ненадолго: надо всем этим разросся девственный лес, появились обезьяны, люди — греки и китайцы — по крайней мере, ненадолго… Видите, какая это красивая штука? Осталась только форма.

Мария. По-моему, это была улитка.

Бенджамин. Может быть.

Мария. Ты даже не видел улитки, маленький мой!

Бенджамин. У вас есть сын?

Мария. Да. Он умер.

Бенджамин. Это мы его убили?

Мария. Ты?

Бенджамин. Может быть, это мы его убили.

Мария. Они сказали: просто взрывной волной… Я хотела убежать в лес, выбежала на улицу. Он был у меня на руках, но улица вся горела. И вдруг у меня вырвало его из рук… Это все, что я еще успела увидеть.

Бенджамин. Может быть, это мы его убили.

Мария. Почему вы так смотрите на меня?

Бенджамин. Мы могли бы любить друг друга… Я еще не любил ни одной девушки.

Мария. Никогда?

Бенджамин. О, видел я их много и ужасно радовался, когда некоторые из них садились в тот же трамвай или останавливались перед той же витриной может быть, из-за меня. Нет, видел я их много! И я часто ходил гулять, вот как сейчас: я очень любил весну, — но всегда один. Так много видишь, когда бродишь один, так много слышишь…

Мария. Да-да…

Бенджамин. Родники…

Мария. Да-да…

Бенджамин. И все полно какого-то ожидания… Я часто садился — вот как сейчас — и курил трубку, как взрослый, и о чем только не думал… А еще когда лежишь на спине, положив руки за голову, и в небе плывут облака… Я иногда уходил далеко-далеко, наугад, по полям, куда глаза глядят… А весной бредешь по лесу, между стволами сплошное небо, синева, ветер, — с вами такое бывает?

Мария. Что?

Бенджамин. И все полно какого-то ожидания… особенно весной…

Мария. Да, это мне знакомо.

Бенджамин. Я еще ни разу не сидел с девушкой, вот как сейчас. После школы сразу началась война, я стал летчиком… (Разглядывает свою каменную находку.) По-моему, мы могли бы полюбить друг друга.

Появляются Герберт, солдат и учитель с завязанными глазами.

Герберт. Вот здесь.

Солдат. Особо опасный?

Гербeрт. Стрелять в грудь.

Солдат. Обыкновенный предатель…

Герберт. Огонь по команде.

Солдат уходит.

Герберт. И запомните одно…

Учитель. Что меня сейчас расстреляют. Я знаю.

Герберт. Запомните одно: если вы закричите, никто вас не услышит.

Учитель. Я не закричу.

Герберт. Если вы сохраните поразительную выдержку, все равно никто мне не помешает, потому что никто ничего не увидит.

Учитель. Стреляйте!

Герберт. Стрелять будут только по моему приказу.

Учитель. Чего вы еще хотите? Я все подписал с завязанными глазами. Чего вы еще хотите?

Герберт. Чтобы вы узнали, что вы подписывали с завязанными глазами, только и всего.

Учитель. Я не хочу этого знать.

Герберт. Хотите вы или не хотите.

Учитель. Стреляйте!

Герберт. Господин учитель!

Учитель (поворачивает голову). Кто со мной говорит?

Герберт. Поймите одно: вы стоите здесь не на знаменитой картине, которую показывают ученикам, и за вами не золотой фон, а яма — без надежды, что кто-нибудь вас увидит.

Учитель. Кто со мной говорит?

Герберт. Поймите одно: ваша смерть… никто о ней не узнает, никто не изобразит ее на холсте, никто не будет восхищаться ею в галерее. Вы умираете не по законам прекрасного — передний план, центр, фон, освещение…

Учитель. Зачем все это?

Герберт. Зачем?

Учитель. Да, в эту минуту — зачем?

Герберт. Поймите одно: в ту же самую минуту, когда вас расстреляют, крестьяне будут разбрасывать навоз на полях, птицы будут петь, солдаты будут есть из своих котелков и сквернословить, государственные деятели будут выступать по радио, я закурю сигарету, а другой будет сидеть на солнце и ловить рыбу, девушки будут танцевать, или вязать, или мыть посуду, бабочки будут порхать над лугами, поезд будет продолжать свой путь без малейшего толчка, а кто-то будет сидеть на концерте и бурно аплодировать. Ваша смерть, господин учитель, — это уже решенная мелочь: ее вообще не заметят на холсте жизни…

Учитель. Откуда вы меня знаете?

Герберт. По школе, господин учитель.

Учитель. Кто вы такой?

Герберт. Вы могли бы узнать меня. У вас было достаточно времени. Но я знаю, человек-то для вас как раз ничего не значит. У вас это называется гуманизмом…

Учитель. Ради бога, кто вы?

Герберт. Ваш ученик. (Подходит к нему.) Я сниму у вас повязку с глаз, чтобы вы смогли убедиться, кто я такой. (Срывает повязку.)

Учитель. Герберт?!

Герберт. Не сомневайтесь ни секунды в том, что вас расстреляют.

Учитель. Герберт, это ты?

Герберт. Я покажу вам то, чего вы нам никогда не показывали: реальность, пустоту, ничто…

Учитель. Я тебя не понимаю.

Герберт. Потому вы здесь и стоите.

Учитель. Почему?

Герберт. Ваша казнь будет абсолютной. Мы расстреляем не только вас, но и ваши слова, ваши мысли — все, что вы называете величием духа, — ваши мечтания, ваши цели, ваши взгляды, которые, как вы видите, оказались ложью… (Поворачивается к солдатам.) Зарядить ружья! (Снова учителю.) Если бы все, чему вы нас учили, — весь этот гуманизм и так далее, — если бы все это было правдой, разве могло бы случиться, чтобы ваш лучший ученик стоял вот так перед вами и велел расстрелять вас, своего учителя, как пойманного зверя?

Учитель. Возможно, я и сам не знал, насколько было верно все то, чему я учил людей всю жизнь; сам не до конца верил в то, что говорил…

Герберт. Это, конечно, возможно.

Учитель. О, я понял смысл этого совпадения… Потому что, в сущности, не случайно, что именно ты, Герберт, именно ты совершаешь это преступление.

Герберт. Да, не случайно.

Учитель. Я часто говорил о судьбе, в первый раз я в нее верю!

Герберт. Но это и не совпадение.

Учитель. А что же?

Герберт. Я сам вызвался сделать это.

Учитель. Ты?

Герберт. Я.

Учитель. Почему?

Герберт. Почему… Помните то утро, когда мы пришли к вам в учительскую… Речь шла о свободе духа, которой вы нас учили… Мы принесли вам учебник и сказали: вот этих и вот этих типов мы учить не будем… Да, мы вам угрожали. Мы у вас на глазах вырвали страницы, которые считали лживыми. А что сделали вы?

Учитeль. Я же не мог защищаться.

Герберт. Что вы сделали?

Учитель. У меня была семья. Тогда еще была…

Герберт. Вы объясняете это семьей, а мы — трусостью — то, что нам тогда открылось. Вы восхищались мужеством в стихах наших поэтов, о да, и это я тогда заварил все это глупое дело — я хотел показать своим товарищам, что такое на самом деле величие духа, которого у них не было и которое они потому называли трепотней, идиоты. И куда же оно делось, это величие? Дух сдался! Мы стучались в дверь, а за ней была пустота. Какое разочарование! Товарищи-идиоты были правы. Все это была трепотня — все, чему нас учили.

Учитель. И потому мы здесь стоим?

Герберт. Единственное, во что я в эту минуту верю и буду верить после того, как вы уже будете лежать на этой земле…

Учитель. Во что же?

Герберт. Преступник — так ведь вы меня назвали, — он ближе к величию духа, он силой вызывает его, он ближе к нему, чем школьный учитель, который разглагольствует о духе и лжет при этом… Это все, что я хотел сказать.

Учитель. Это все…

Герберт. Я буду убивать до тех пор, пока этот ваш дух, если он существует, не выйдет оттуда, где он прячется, и не остановит меня. Нас будут проклинать, о да, весь мир будет проклинать нас еще целые века. Но это мы, мы одни заставили дух выйти на свет божий — разве что мир рухнет вместе с нами, если окажется, что его не существует, этого непобедимого величия духа. (Поворачивается.) Приготовиться! (Уходит.)

Учитель. Это все. Герберт был моим лучшим учеником.

Голос Герберта (вдали). Одним залпом — огонь!

Тишина.

Учитель. Выстрелили…

Голос Герберта (вдали). За мной — марш!

Учитель. И теперь они меня уже не слышат… (Стоит, как и прежде.)

Бенджамин. По-моему, он нас видит. Я спрошу его, не хочет ли он пойти с нами.

Учитель. Вы не скажете мне, где мы?

Бенджамин. Пошли с нами. Это монастырь, ну что-то вроде разгромленного монастыря, мы почем там хлеб, все вместе.

Учитель. Кто?

Мария. Ты же так часто говорил, что они просто дьяволы и что ты хотел бы хоть раз посмотреть на них — глаза в глаза…

Картина последняя

На освещенном просцениуме появляются оставшиеся в живых: Эдуард в чине офицера, Томас с венком в руках, Дженни в черной вуали и ее двое детей, старший из которых мальчик.

Дженни. Вот здесь они похоронены?..

Эдуард. Они погибли не напрасно.

Дженни. В последний вечер перед отъездом он был такой расстроенный. Не знаю почему. Такой был расстроенный…

Эдуард. Не думайте сейчас об этом, дорогая Дженни!

Дженни. Если бы он знал, что наш дом лежит в руинах! Наш прекрасный большой дом… Люди всегда перед ним останавливались и говорили, что это лучший дом в городе. Он так этим гордился.

Эдуард. Мы снова его отстроим, Дженни.

Дженни. Такой же, какой был?

Эдуард. Точно такой же. (Томасу, который несет венок.) Ты качаешь головой?

Томас. Жалко его. Был бы он теперь с нами, наш капитан, такой, каким он был в последний день, теперь, когда наступает мир. Он бы стал строить другое. Жалко его.

Эдуард. Дай мне венок…

Томас. Говорят, и заложники похоронены здесь же. Двадцать один человек из деревни. Говорят, они пели, когда их расстреливали…

Дженни. Пели?

Томас. Знаете, что люди говорят? Говорят, опять они поют! Каждый раз, когда они слышат выстрелы или когда вообще совершается какая-нибудь несправедливость, они опять поют!

Слышно пение заложников.

Двадцать один человек…

За оставшимися в живых, слушающими пение, возникает стол, за которым сидят в ряд погибшие: двадцать один заложник, у каждого в руке хлеб, губы сомкнуты. За ними — священник, который их угощает, погибшие летчики, Мария, учитель и Карл, который все еще стоит на коленях перед заложниками, закрыв лицо руками. Но живые не видят того, что происходит за их спинами.

Эдуард. Друзья! Если бы вы могли слышать: война кончилась, мы победили…

Капитан. Это Дженни, моя жена. Дженни с детишками. Вот так они идут по улице. Дженни в черном…

Сын капитана. Мама, почему ты плачешь?

Дженни. Здесь твой отец, маленький. Здесь твой отец!

Сын. Я его не вижу.

Дженни. Мы никогда уже его не увидим… (Беззвучно плачет.)

Капитан (приближается к ней сзади). Дженни, одно только слово, прежде чем ты уйдешь.

Дженни. Господи, о господи!

Капитан. Нам нужно было жить иначе, Дженни. Мы бы смогли.

Дженни. Где цветы, маленький, где цветы?

Сын. Мама, они совсем мокрые…

Капитан. Наш дом, Дженни, — не отстраивай его. Никогда!

Дженни. Такие чудесные цветы…

Капитан. Ты слышишь меня, Дженни?

Дженни. Положи их теперь сюда…

Сын. Куда, мамочка?

Капитан. Наш дом, Дженни, — не отстраивай его. Никогда! Мы не были в нем счастливы, нет. Дженни! Мы могли бы быть счастливы…

Мальчик кладет цветы на землю.

Дженни. Как бы он обрадовался, твой отец, если бы мог увидеть твои чудесные цветы! Если бы он мог увидеть, какой ты хороший…

Сын. Это ты их мне дала, мама.

Дженни. Ты должен быть мужчиной, как он.

Капитан. Дженни!

Дженни. Он всегда тобой так гордился…

Капитан. Ты меня не слышишь, Дженни?

Дженни. Все благородное, все почетное, к чему твой отец всю жизнь стремился…

Капитан. Это была ошибка, Дженни, самая большая ошибка!

Дженни. Ты, его сын, — ты это продолжишь.

Капитан. Дженни…

Сын. Мама, ты опять плачешь?

Дженни закрывает лицо руками и отворачивается.

Капитан. Она не слышит меня, отец. Скажи им ты! Пусть он стрижет овец, ему не надо быть моим наследником. Скажи им: стать лучше других никому не возбраняется, но жить лучше других не должен никто, пока он сам не станет лучше других.

Священник. Они не могут нас услышать.

Капитан. Так кричи им!

Свящeнник. Они это услышат когда-нибудь — когда умрут.

Эдуард кладет венок.

Радист. Теперь они кладут венок! Чтобы легче стало на душе, когда уйдут. И лента с надписью: чтобы господь бог мог прочесть.

Эдуард. Друзья, настал ваш час — час безмолвного суда! За это все наступит, должна наступить кара! Ты был прав! Нельзя жить в мире с дьяволом… Тогда я еще не потерял отца, брата. Ты был прав!

Радист. Эдуард…

Эдуард. Друзья!..

Радист. Он думает, что теперь мы поняли друг друга.

Эдуард. Что бы мы ни делали в будущем — мы будем это делать, помня о вас! Карающий меч — в ваших руках! Настал ваш час — час безмолвного суда, и суд этот будет услышан! (Кладет на венок офицерский кортик.)

Радист. Мы никого не обвиняем, Эдуард, поверь нам. Мы ищем жизнь, которую мы могли бы вести все вместе. Вот и все. Разве мы нашли ее, пока жили?

Эдуард. С этими мыслями, друзья, мы оставляем могилы, но не память о вас — вы погибли не напрасно.

Капитан. Напрасно!

Эдуард. Мы клянемся в этом.

Капитан. Мы погибли напрасно.

Эдуард отходит от венка с явным облегчением и снова надевает фуражку.

Радист. Отец, они делают из нашей смерти то, что им нравится, что им нужно. Они берут слова из нашей жизни, делают из них завет, как они это называют, и не дают нам стать мудрее их.

Эдуард (предлагает Дженни руку; совершенно другим тоном). Ну что, пошли?

Дженни. Ах, да…

Эдуард. Пока не стемнело.

Дженни. Мое единственное утешение — что мы все отстроим снова, все как было…

Эдуард. Точно так, как было.

Томас. Да, к сожалению…

Эдуард. Пошли. Надо немного перекусить. У нас еще есть время.

Уходят; цветы остаются на земле.

Капитан. Все было напрасно.

Священник. Не печалься, капитан. Мы напечем много хлеба. Все напрасно: и смерть, и жизнь, и звезды на небе — они тоже светят напрасно. А что же им делать иначе?

Бенджамин. А любовь?

Священник. Любовь прекрасна…

Бенджамин. Скажи, отец, а любим мы тоже напрасно?

Священник. Любовь прекрасна, Бенджамин, прежде всего любовь. Она одна знает, что все напрасно, и она одна не отчаивается. (Передает кружку соседу.)

Пение становится громче.

 ― ДОН ЖУАН, ИЛИ ЛЮБОВЬ К ГЕОМЕТРИИ ― Комедия в пяти действиях

Перевод К. Богатырева

Действующие лица

ДОН ЖУАН.

ТЕНОРИО его отец.

МИРАНДА.

ДОН ГОНСАЛО командор Севильи.

ДОННА ЭЛЬВИРА его жена.

ДОННА АННА их дочь.

ОТЕЦ ДИЕГО.

ДОН РОДЕРИГО друг Дон Жуана.

ДОННА ИНЕС.

СЕЛЕСТИНА сводница.

ДОН БАЛЬТАСАР ЛОПЕС супруг.

ЛЕПОРЕЛЛО.

ВДОВЫ СЕВИЛЬИ.

ТРОЕ БЬЮЩИХСЯ НА ШПАГАХ КУЗЕНОВ.

МАСКИ, ЖЕНЩИНЫ, ДЕВУШКИ, МАЛЬЧИКИ, ТРУБАЧИ, МУЗЫКАНТЫ, СТРАЖНИКИ, СЛУГА.

Место действия — театрализованная Севилья.

Время действия — эпоха красивых костюмов.

АКТ ПЕРВЫЙ

Перед замком.

Ночь. Музыка. Молодой человек крадется вверх по лестнице, чтобы с террасы наблюдать за происходящим в замке. Крик павлина. Кто-то входит на террасу, и молодой человек прячется за колонну.

Донна Эльвира. Дон Жуан! Дон Жуан!

Донна Инес. Здесь никого нет.

Донна Эльвира. Его конь в конюшне.

Донна Инес. Не может быть, донна Эльвира. Что человеку делать в такой темноте? Я и так озябла, а от этих павлиньих криков и вовсе мороз по коже проходит.

Донна Эльвира. Дон Жуан! Дон Жуан!

Донна Инес. Пальмы на ветру… Звенят, как шпаги о каменные ступени. Мне это знакомо, донна Эльвира, — я это каждую ночь слышу, как только подхожу к окну: шелест пальм и ничего больше.

Донна Эльвира. Он здесь, я знаю. Его конь в конюшне.

Они исчезают. Молодой человек выходит из-за колонны, чтобы взглянуть в окно. Но тут же вновь прячется: с противоположной стороны входят старик и толстый священник.

Тeнорио. Вы говорите: терпеть. Легко сказать, отец Диего. А если этот олух вообще не явится? Ведь полночь уже. Терпеть! Вы уж не защищайте моего сына. Он просто бессердечный, весь в мать. Холодный как камень. Чтобы человек в двадцать лет говорил, что женщины его не интересуют… Непостижимо! Но самое ужасное, отец Диего, — он не врет. Говорит что думает. Его возлюбленная — геометрия. Это он мне прямо в глаза заявил. Сколько я из-за него пережил! Вы же сами говорите, что его имя не упоминают ни в одной исповеди. И это называется мой сын, единственный сын, продолжатель рода, так сказать. В двадцать лет не знать женщин… Что вы на это скажете, отец Диего?

Отец Диего. Потерпите.

Тeнорио. Вы ведь знаете Селестину…

Отец Диего. Тсс…

Тeнорио. Самая знаменитая сводня Испании. В числе ее клиентов даже епископы, только сына моего среди них нет. А сколько ей денег от меня перепало! Он ведь изредка посещает публичный дом. Но знаете, чем он там занимается? Играет в шахматы! Собственными глазами видел. В шахматы!

Отец Диего. Тише, Тенорио!

Тeнорио. Женщины его не интересуют!

Отец Диего. Сюда идут.

Тенорио. Ей-богу, он меня на тот свет спровадит. Уверяю вас, отец Диего, я умру от разрыва сердца.

Входит дон Гонсало, командор.

Отец Диего. Он здесь?

Дон Гонсало. Но еще нет двенадцати.

Тенорио. Дон Гонсало, командор Севильи, пожалуйста, не думайте плохо о моем сыне. Ведь Дон Жуан — мой единственный сын. Он будет заботливым зятем, вот только бы он здесь появился. Я просто не верю, чтобы он мог забыть о дне свадьбы. Просто не верю.

Дон Гонсало. У юноши позади долгий путь и трудные дни. Я не думаю плохо о вашем сыне. Он великолепно сражался.

Тенорио. Правда?

Дон Гонсало. Я не льщу вам как отцу. Я просто сообщаю о том, чего никогда ее забудет история нашего отечества. Он — герой Кордовы.

Тeнорио. Вот уж никогда бы не поверил!

Дон Гонсало. Откровенно говоря, я тоже. Мои шпионы очень плохо о нем отзывались. Утверждали, что он над всеми издевается, в том числе надо мной.

Тeнорио. Какой ужас!

Дон Гонсало. Я однажды вызвал его в мой шатер. «Зачем, — спросил я его с глазу на глаз, — мы ведем этот крестовый поход?» Он улыбнулся — и только. Тогда я спросил его: «За что мы ненавидим неверных?»

Тeнорио. И что же он вам ответил?

Дон Гонсало. Что не питает к ним ненависти.

Тeнорио. Какой ужас!

Дон Гонсало. Напротив, сказал он, у них есть чему поучиться. В другой раз я увидел его под пробковым деревом. Он лежа читал книгу. Арабскую.

Тенорио. Я знаю, это была геометрия, черт бы ее побрал.

Дон Гонсало. Я спросил его, зачем он ее читает.

Тенорио. О господи! Что же он ответил?

Дон Гонсало. Улыбнулся — и только.

Тенорио. Какой ужас!

Дон Гонсало. Не буду отрицать, отец Тенорио, его улыбки выводили меня из себя. И уж вовсе непостижимо, как ему удалось выполнить мой приказ, когда я послал его в Кордову измерить длину вражеской крепости. Я не думал, что он отважится. Мне просто хотелось, чтобы у него пропала охота улыбаться и чтобы он, наконец, воспринял меня всерьез. На следующее утро я глазам своим не поверил: он целым и невредимым вошел в мой шатер с бумагой в руке. В ней черным по белому было сказано: длина крепости — девятьсот сорок два фута.

Тенорио. Как он это сделал?

Дон Гонсало. «Дон Жуан Тенорио, — сказал я и обнял его на глазах у всех офицеров, не способных на подобный подвиг. — Прежде я недостаточно ценил тебя, но с этой минуты объявляю тебя своим сыном, женихом моей Анны, кавалером испанского Креста и героем Кордовы».

Музыка.

Тeнорио. Как же все-таки ему это удалось?

Дон Гонсало. Я тоже его спросил.

Тенорио. Что же он ответил?

Дон Гонсало. Улыбнулся — и только.

Донна Эльвира (входя с масками в руке). Маскарад начался. (Делает под музыку несколько па.) Там уже танцуют. Я женщина.

И пруд под луной в эту ночь. Ты мужчина И луна отразилась в пруду. Покуда темно, Мы слиты в одно Любовью слепых И я — не невеста, и ты — не жених.

Отец Диего. Мы ждем жениха.

Донна Эльвира. Жених здесь!

Тeнорио. Мой сын?

Донна Эльвира. Его конь в конюшне. Я видела его издалека, но ваш сын, отец Тенорио, — самый изящный всадник из всех, кто когда-либо соскакивал с коня. Гоп! — и он уже на земле. Как птица спорхнул!

Дон Гонсало. Где донна Анна?

Донна Эльвира. Я — мать невесты, а чувствую себя невестой больше, чем дочь. Только мы одни еще без масок. Надеюсь, он не примет меня за невесту. И тебе, мой супруг, надо надеть маску. Обряд есть обряд. И прошу вас — не будем называть друг друга по имени, иначе что толку от маскарада.

Входит парочка в масках.

Она. Конечно же, это ты. Клянусь жизнью, что это ты. Дай взглянуть на твои руки.

Он. Ты ошибаешься.

Она. Ни у кого нет таких рук, как у тебя.

Он. Нас услышат.

Дон Гонсало и Тенорио надевают маски.

Дон Гонсало. Пойдем.

Дон Гонсало и Тенорио уходят.

Донна Эльвира. На два слова, отец Диего!

Парочка в масках целуется.

Отец Диего. Кто эти бесстыдники? Ее голос мне знаком. Уверен, что это Миранда!

Донна Эльвира. Вам следовало бы поговорить с ней.

Отец Диего. С Мирандой? Шлюхой? В этом замке?

Донна Эльвира. С донной Анной.

Парочка целуется.

Бедное дитя! Она просто помешалась от счастья. Вся дрожит и прячется от страха, как только узнала, что он вернулся.

Отец Диего. Самый изящный всадник из всех, кто когда-либо соскакивал с коня. Гоп! — и он уже на земле. Как птица спорхнул!

Донна Эльвира. Диего!

Отец Диего. Что еще?

Донна Эльвира. Почему так мрачно?

Отец Диего. Если бы испанская церковь не свихнулась на идее всеобщего благоденствия, поглотившей десятую часть всех подаяний, наш брат тоже научился бы соскакивать с коня. Вместо этого нам приходится сползать с осла.

Донна Эльвира. Диего!

Отец Диего. Ну что?

Донна Эльвира. Я никогда не клялась блюсти мою неверность. Отец Диего, останемся друзьями. Ты, видимо, забыл, что я замужем, мой милый. И если, не дай бог, я когда-нибудь влюблюсь в юношу, то единственным обманутым будет мой муж, а не ты.

Отец Диего. Эльвира!

Донна Эльвира. Запомни это, мой друг, раз и навсегда.

Отец Диего. Тсс!..

Донна Эльвира. Пойдем к донне Анне.

Донна Эльвира и отец Диего уходят. На сцене остается парочка в масках и молодой человек, спрятавшийся за колонной.

Она. Ошибаюсь! Не стыдно тебе так говорить? Ведь тогда все, что происходит между мужчиной и женщиной, — сплошная ошибка. Думаешь, я не узнала твоего поцелуя? Я же тебя нашла! Почему ты не признаешься? Думаешь, твоя маска меня обманет? Придется снять свою, чтобы ты меня узнал. Но меня выбросят на улицу, если увидят… (Снимает маску.)

Он. Миранда?

Миранда. Да. Для них — шлюха.

Он. Как ты решилась?

Миранда. Я люблю тебя. Вот и решилась и отыскала тебя среди сотни других. Я люблю тебя. Чего же ты испугался? Ну да, они обнимали меня. Только их объятия дырявые, как решето — ничего не держат. Один ты меня удержал. Что же ты молчишь? Помнишь, ты говорил, что не знал ни одной женщины? Я тогда рассмеялась, а ты обиделся. Но ты меня не так понял. А потом мы играли в шахматы…

Он. В шахматы?

Миранда. Тут-то меня и поразили твои руки.

Он. Я не играю в шахматы.

Миранда. Я тогда рассмеялась, потому что поняла, что ты соображаешь больше всех мужчин, вместе взятых. Мы играли в шахматы, и я видела: ты единственный мужчина, у которого хватает смелости делать то, что хочется, даже в публичном доме.

Он. Меня зовут дон Родериго.

Миранда. Как бы не так!

Он. Что тут смешного?

Миранда. Дон Родериго! Ты издеваешься надо мной, потому что знаешь, что он меня тоже обнимал. Дон Родериго… Я его знаю, как и всех остальных. Они ничем не отличаются друг от друга, только именем. Я часто удивляюсь, как они сами себя узнают. Все на одно лицо. Даже когда молчат или обнимают женщин. Боже, как они все скучны, твой дон Родериго, например. Тебе не понять, насколько ты не похож на них. Поэтому я тебе это и говорю.

Он. А если я все же дон Родериго? Хочешь, я поклянусь тебе в том всеми святыми?

Миранда. Тогда я посмеюсь над доном Родериго и его святыми. Я не отпущу твоих рук. Я их узнала. Позволь мне поцеловать их. Эти руки вознесут меня к себе самой, потому что они могут принадлежать только одному человеку на свете — Дон Жуану.

Он. Дон Жуану?

Миранда целует его руки.

Вот он где, взгляни! (Показывает на молодого человека, только что вышедшего из-за колонны, за которой он прятался.)

Миранда, узнав его, кричит не своим голосом. В тот же миг на сцену под звуки полонеза входят маски. Подхватив Миранду, они исчезают.

(Снимает маску.) Жуан, откуда ты взялся?

Дон Жуан. Послушай меня.

Дон Родериго. Что ты шатаешься по парку? Тебя все ждут, друг мой, все спрашивают, где жених. Почему ты не идешь к ним?

Дон Жуан. Родериго, у меня к тебе просьба. Выполни ее — не в службу, а в дружбу. Для тебя это пустяк, а для меня — вопрос жизни. Я вдруг понял: здесь сегодня ночью решится моя судьба. Я уже целый час это знаю, но ничего не могу поделать. Не могу, понимаешь? Все зависит от какой-то дурацкой лошади. Судьба целой жизни, просто ужасно. Помоги мне, Родериго!

Дон Родериго. Ни слова не понял.

Дон Жуан. Приведи мне коня из конюшни.

Дон Родериго. Зачем?

Дон Жуан. Мне надо уехать.

Дон Родериго. Уехать?

Дон Жуан. Пока я еще свободен…

Смех в замке.

(Отводит друга за плечо в неосвещенную часть авансцены.)

Мне страшно, Родериго…

Дон Родериго. Тебе, герою Кордовы?

Дон Жуан. Оставь эти глупости.

Дон Родериго. Вся Севилья только и говорит о твоем мужестве.

Дон Жуан. Я знаю, они всерьез поверили, что я подкрался к Кордове, чтобы обмерить крепость, и что рисковал жизнью ради их крестового похода.

Дон Родериго. Разве ты не делал этого?

Дон Жуан. За кого ты меня принимаешь?

Дон Родериго. Не понимаю…

Дон Жуан. Геометрия для начинающих, Родериго. Но даже если я это начерчу на песке, они все равно ничего не поймут, эти господа. Вот они и болтают о чудесах и о Провидении, когда наши пушки наконец попадают в цель, и злятся, когда я смеюсь. (В страхе оглядывается по сторонам.) Родериго…

Дон Родериго. Чего ты боишься?

Дон Жуан. Я не в силах ее видеть.

Дон Родериго. Кого?

Дон Жуан. Я понятия не имею, как она выглядит.

Дон Родериго. Донна Анна?

Дон Жуан. Понятия не имею… Я проскакал весь день. Я тосковал по ней. Я ехал все медленней. Мог бы уже давно быть здесь. А когда увидел стены Севильи, спрятался за колодцем и сидел там, пока не стемнело. Родериго, давай поговорим начистоту.

Дон Родериго. Конечно.

Дон Жуан. Как ты узнаешь, кого ты любишь?

Дон Родериго. Дорогой Жуан…

Дон Жуан. Отвечай!

Дон Родериго. Не понимаю тебя…

Дон Жуан. Я сам себя не понимаю, Родериго. Там, отражаясь в темной воде колодца… ты прав, Родериго, все это очень странно… я думал, что люблю…

Крик павлина.

Что это?

Крик павлина.

Я люблю. Но только кого?

Дон Родериго. Донну Анну, свою невесту.

Дон Жуан. Понимаешь, не могу вспомнить, как она выглядит.

Пробегают веселящиеся маски.

Она была среди них?

Дон Родериго. Невеста не носит маску. Ты просто помешался от счастья, Жуан. Вот и все. Войдем внутрь. Уже за полночь.

Дон Жуан. Я не могу.

Дон Родериго. Куда тебя потянуло?

Дон Жуан. Вон отсюда.

Дон Родериго. К своей геометрии?

Дон Жуан. Туда, где я знаю, чего хочу. Да… Здесь я пропал. Когда я ночью подъезжал к замку, я увидел в окне молодую женщину. Я понял, что мог бы полюбить ее — первую встречную. Любую, понимаешь? Не меньше, чем Анну.

Дон Родериго. Может, это и была она?

Дон Жуан. Может быть. Что ж, по-твоему, я, как слепой, должен был поклясться ей в вечной любви? А потом придет другая и скажет, что то была она?

Дон Родериго. Тише!

Дон Жуан. Не выдавай меня, Родериго. Ты меня не видел.

Дон Родериго. Куда?

Дон Жуан перепрыгивает через балюстраду и исчезает в темном парке. Дон Родериго надевает маску. Входят отец Диего и донна Анна, оба без масок.

Отец Диего. Здесь, дитя мое, мы одни.

Донна Анна. Нет.

Отец Диего. То есть, как — нет?

Донна Анна. Мужчина!

Дон Родериго.

Я мужчина И луна отразилась в пруду. Ты женщина И пруд под луной в эту ночь. Покуда темно, Мы слиты в одно Любовью слепых И ты — не невеста, и я — не жених.

(Кланяется.) Благослови, господь, донну Анну, невесту!

(Уходит.)

Донна Анна. Может быть, это был он?

Отец Диего. Жених не надевает маску.

Донна Анна. Мне так страшно.

Отец Диего. Дитя!

Крик павлина.

Это павлин, дитя мое, не бойся. Бедный павлин, он ищет не тебя. В течение семи недель он хриплым голосом добивается благосклонности своей донны Павы. Ради нее он распускает свой пестрый хвост. Но, по-видимому, ей так же страшно, как и тебе, и я не знаю, где она прячется. Что ты дрожишь?

Донна Анна. Я люблю его… Конечно…

Отец Диего. И все же прячешься от него? От самого изящного всадника из всех, кто когда-либо соскакивал с коня. Гоп! — и он уже на земле. Как птица спорхнул! Спроси у мамы. Твоя мать клянется, что такой стройной фигуры не бывало в природе; и хотя я не очень доверяю памяти твоей матери и как духовное лицо считаю своим долгом напомнить, что хорошая фигура — далеко не все, о нет! — и что существуют другие ценности, о которых женщина часто забывает, например душевные качества, — они весят больше, чем тройной подбородок… О чем бишь я говорил? Так вот, несомненно он очень строен и горд как павлин, этот юноша, который каждый миг может здесь появиться…

Донна Анна пытается бежать.

(Удерживает ее и сажает на скамейку.) Куда ты?

Донна Анна. Я упаду в обморок.

Отец Диего. Он будет держать тебя в объятиях, пока ты не очнешься, и все будет хорошо, дитя мое.

Донна Анна. Где он?

Отец Диего. В замке, я думаю. Ищет невесту, как водится по обычаю. У язычников это называлось «буйной ночью». Обряд распутства, как сказано в летописи. Сходились наугад, как попало и с кем попало, и никто не знал, у кого он в объятиях. Потому что все были в одинаковых масках и, как полагает летописец, все были голыми — совершенно голыми — самцы и самки. Так было принято у язычников…

Донна Анна. Кто-то идет!

Отец Диего. Где?

Донна Анна. Мне почудилось…

Отец Диего. Пальмы на ветру…

Донна Анна. Простите, я вас перебила.

Отец Диего. Так было принято у язычников. Сходились как попало. Но это было давно. Христиане назвали этот обряд «ночью познания», и он разом приобрел религиозный смысл. Жених и невеста стали единственными, кому разрешено было обниматься при условии, что они узнают друг друга в толпе масок. Но такова уж сила истинной любви. Красивый, возвышенный смысл в этом обряде, не правда ли?

Донна Анна. Да.

Отец Диего. Только, к сожалению, говорит летописец, этот обряд не оправдал себя. Слишком много происходило ошибок. Ты не слушаешь?

Донна Анна. Кто-то идет.

Из замка выходит донна Эльвира.

Донна Эльвира. Отец Диего!

Отец Диего. Что случилось?

Донна Эльвира. Идите сюда! Скорее!

Отец Диего следует на зов и уходит с донной Эльвирой. Донна Анна остается одна в темноте. Хрипло кричит павлин. Вдруг, охваченная ужасом, донна Анна перепрыгивает через ту же балюстраду, черев которую незадолго перед тем перепрыгнул Дон Жуан. Она исчезает в темном парке, чтобы не встретиться с Дон Жуаном. Донна Эльвира возвращается.

Донна Эльвира. Анна! Где же она? Анна!

Возвращается отец Диего.

Отец Диего. Конечно, она шлюха. Ее зовут Миранда. Ее все знают. Ей нечего делать в этом замке. Ее место на улице, (Смотрит на пустую скамейку.) Где донна Анна?

Донна Эльвира. Анна! Анна!

Отец Диего. Наверное, в замке.

Донна Эльвира и отец Диего уходят в замок. Тишина. Крик павлина.

Интермедия

На просцениуме появляются Селестина и Миранда.

Селестина. Не реви, тебе говорят. И не болтай ерунды. Не хочешь себя вести, как подобает шлюхе, — вот твой узел и убирайся вон.

Миранда. Селестина!

Селестина. Так всю душу выплачешь!

Миранда. Куда ж мне деваться, Селестина?

Селестина. Влюблена, видите ли. И еще смеет показываться мне на глаза. Влюблена в одного-единственного. Вот твое барахло, и пошла вон. Каждый день предупреждаю — не впутывайте в это дело любовь! Кто-кто, а я-то уж побывала в этом болоте. Иначе, думаешь, могла бы управлять таким заведением? Я знаю цену слезам, когда в дело встревает душа! Один раз испытала и хватит. Дала обет. Разве я вам не мать родная? Такая красивая продажная тварь, как ты, и вдруг — на тебе: скулит, будто собака, и болтает, как благородная: «Его руки! Его нос! Его лоб!» А что у него еще есть, у твоего единственного? Выкладывай-ка! Пальцы на ногах? Ляжки? Уж не скрывай от нас, золотце! Ну, говори — что у него есть такого, чего нет у других? Я давно уже все поняла. По твоим заплаканным глазам. «Душевные переживания»!

Миранда. О Селестина, он не такой, как все!

Селестина. Пошла вон!

Миранда. О Селестина!

Селестина. Вон, тебе говорят! В последний раз! Слышишь? Я в моем доме такого не потерплю! «Влюбилась!» «Не такой, как все!» Только этого мне не хватало! И смеет это мне в лицо говорить, мне — главной своднице Испании! Значит, говоришь, он необыкновенный и ты его любишь?

Миранда. Люблю, господи, помилуй.

Селестина от гнева не в силах вымолвить ни слова.

Да, люблю.

Селестина. Так-то ты меня благодаришь за мое воспитание?!

Миранда. О Селестина…

Селестина. «О Селестина! О Селестина!» Решила поиздеваться надо мной среди ночи? Думаешь, можешь меня обмануть, как мужика? Ты так думаешь? «Господи, помилуй!» Да, верно, тебе это не помешает. Но я тебя миловать не собираюсь, клянусь честью! Я-то себе цену знаю! Думаешь, для чего к нам приходят все эти господа? Чтоб ты в них влюблялась? Чтоб ты их различала? Каждый день вам твержу: девиц всюду полно, любого возраста и на все готовых — замужних, незамужних… Сколько душе угодно. Так зачем же они ходят к нам? Я тебе скажу, золотце: у нас мужчина отдыхает от выдуманных чувств. Поняла? За это они и платят чистоганом. Что сказал дон Октавио, наш мудрый судья, когда они собрались нас закрывать? «Не трогайте нашу славную хозяюшку, — вот что он сказал, и при всех. — Пока у нас существует беллетристика, которая насаждает выдуманные чувства, нам без нее не обойтись». Так и сказал: «Не обойтись». А что это значит? Это значит, что я под защитой государства. А думаешь, стало бы меня защищать государство, если б я допускала у себя неприличие? Я душевностью не торгую. Понятно? Я не продаю девиц, которые про себя мечтают о другом. Душевности у них и дома хватает. А теперь бери свой узел и убирайся.

Миранда. Как же мне быть?

Селестина. Выходи замуж.

Миранда. Селестина…

Селестина. Ты это вполне заслужила. Выходи замуж. А могла бы стать первоклассной шлюхой, лучшей шлюхой нашего времени, избалованной невиданным спросом. Не захотела? Полюбить понадобилось? Пожалуйста! Твое дело. Дамой захотелось быть? Подожди, еще вспомнишь обо мне, золотце, да поздно будет. Шлюха душой не торгует.

Миранда рыдает.

Я тебе сказала что думаю. И не вой у меня на пороге. Наш дом для веселья создан… (Уходит.)

Миранда. Я люблю…

АКТ ВТОРОЙ

Зал в замке.

Донна Анна сидит в подвенечном платье. Вокруг нее хлопочут женщины. Донна Инес ее причесывает.

Донна Инес. Вы больше не нужны. Я сама приколю фату. Ведь я подружка. Вот зеркало еще понадобится.

Женщины уходят.

Почему волосы у тебя влажные? Трудно причесывать, такие мокрые. Даже земля в них. Где ты была? И трава…

Донна Анна упорно молчит.

Анна!

Донна Анна. Да.

Донна Инес. Проснись, милая, сейчас свадьба начнется. Слышишь, в колокола звонят? Люди уже столпились на балконах. Родериго говорит, что такой свадьбы Севилья еще не видывала.

Донна Анна. Да.

Донна Инес. Ты так отвечаешь, словно это тебя не касается.

Донна Анна. Да.

Донна Инес. Опять трава. Хотелось бы знать, где ты побывала во сне. (Причесывает донну Анну, потом берет в руки зеркало.) Анна, я его видела.

Донна Анна. Кого?

Донна Инес. В замочную скважину. Ты спрашиваешь — кого! Ходит взад-вперед, как тигр в клетке. Раз остановился, выхватил шпагу и стал ее рассматривать. Будто перед дуэлью. А сам весь в белом, Анна, весь сияет шелком.

Донна Анна. Где же фата?

Донна Инес. Я уже вижу, как вы стоите рядом, а они снимают с тебя фату — черную, как ночь. Отец Диего спрашивает: «Дон Жуан, ты узнаешь ее? Донна Анна, ты узнаешь его?»

Донна Анна. А вдруг мы не узнаем друг друга?

Донна Инес. Анна!

Донна Анна. Дай мне фату!

Донна Инес. Сначала взгляни в зеркало.

Донна Анна. Нет.

Донна Инес. Анна, ты прекрасна.

Донна Анна. Я счастлива. Скорее бы опять наступила ночь. Я женщина. Он сказал: «Взгляни на наши тени на стене, это мы с тобой — мужчина и женщина». То был не сон. «Только не стыдись, а то я тоже застыжусь». То был не сон. Мы рассмеялись, потом он обнял меня и, не спросив имени, стал целовать в губы… Целовал, целовал, чтобы я тоже не спрашивала, кто он, потом поднял меня и понес через пруд. Я слышала плеск воды, черной воды.

Донна Инес. Твой жених?

Донна Анна. Только он один мой жених Инес, и больше никто. Вот все, что я знаю. Он и больше никто. Я узнаю его ночью, когда он будет ждать меня у пруда. И ни у кого в мире нет больше прав на меня. Он мне ближе самой себя.

Донна Инес. Тише!

Донна Анна. Скорей бы ночь спустилась!

Донна Инес. Сюда идут!

Донна Анна. Дай мне фату.

Входят дон Гонсало и отец Диего.

Дон Гонсало. Час настал. Я не мастер произносить цветистые речи. Пусть же мой поцелуй передает тебе чувства отца.

Отец Диeго. Но где же фата?

Донна Инес. Сейчас.

Отец Диего. Поскорее собирайтесь, поскорее!

Донна Инес и донна Анна уходят.

Теперь мы одни. Говорите откровенно, командор. Почему бы нам — супругу и монаху — не найти общий язык?

Садятся.

Итак?

Дон Гонсало. Как я уже сказал, мы прискакали в Кордову, где меня принял Мухамед, князь неверных. Он плакал по поводу своего поражения, и придворные вокруг него тоже плакали. «Все это, о герой христиан, принадлежит вам! Берите и наслаждайтесь!» Я был просто поражен этим великолепием: там дворцы, каких и во сне не увидишь, залы с сияющими куполами, сады с чудо-фонтанами и цветы с таким ароматом… А Мухамед, весь в слезах, вручил мне ключ от своей библиотеки. Я тут же приказал ее сжечь.

Отец Диего. Гм…

Дон Гонсало. «А здесь, — сказал Мухамед, — здесь мой гарем». Девушки тоже плакали. Пахло пряностями. «Все это, — сказал он, — принадлежит вам, о герой христиан! Берите и наслаждайтесь!»

Отец Диего. Гм…

Дон Гонсало. Пахло пряностями…

Отец Диего. Это вы уже говорили.

Дон Гонсало. «Берите и наслаждайтесь», — сказал он…

Отец Диего. Сколько их было?

Дон Гонсало. Девушек?

Отец Диего. Примерно.

Дон Гонсало. Семь или девять.

Отец Диего. Гм…

Дон Гонсало. Я хотел исповедаться, прежде чем присутствовать при обряде венчания.

Отец Диего. Понимаю.

Дон Гонсало. Речь идет о моем браке.

Отец Диего. Вы меня пугаете.

Дон Гонсало. Семнадцать лет я хранил верность.

Отец Диего. Это всем известно. Ваш брак, дон Гонсало, недосягаем по своему совершенству. Единственный, которым мы можем похвастаться перед неверными. Им со своими гаремами легко смеяться над нашими семейными скандалами. Я всегда повторяю: если бы не вы, командор, — образец истинного супруга… Но продолжайте.

Дон Гонсало. «Все это, — сказал он, — принадлежит вам»…

Отец Диего. «Берите и наслаждайтесь!»

Дон Гонсало. Да.

Отец Диего. «Пахло пряностями»…

Дон Гонсало. Да.

Отец Диего. Дальше!

Дон Гонсало. Девушки понимали лишь по-арабски, иначе дело никогда не зашло бы так далеко. Они меня стали раздевать… А как я мог им объяснить, что женат и что у нас, христиан…

Отец Диего. Они вас раздевали?

Дон Гонсало. Мухамед их обучил этому.

Отец Диего. Дальше!

Дон Гонсало. Отец Диего, я согрешил.

Отец Диего. Говорите.

Дон Гонсало. Согрешил в мыслях.

Отец Диего. То есть как — в мыслях?

Дон Гонсало. Я проклял верность.

Отец Диего. А что было потом?

Дон Гонсало. Проклял семнадцать лет супружеской жизни!

Отец Диего. Потом что было?

Дон Гонсало. Потом?..

Отец Диего. Не дрожите так, дон Гонсало, говорите откровенно. Небу и так все известно.

Дон Гонсало. Потом…

Отец Диего. Все мы грешники.

Дон Гонсало. Потом ничего не было.

Отец Диего. То есть как — ничего не было?!

В праздничных нарядах входят донна Эльвира, Тенорио, дон Родериго, три кузена, девушки, мальчики с кадилами, трубачи.

Донна Эльвира. Мой супруг, все готово. Ладан и трубы — как семнадцать лет назад. Захотелось вновь стать молодой…

Дон Гонсало. Где жених?

Донна Эльвира. Он — чудо!

Дон Гонсало. Я спрашиваю, где он.

Дон Родериго. Мой друг Дон Жуан просит извинить его за то, что он вчера не был на празднестве. Он очень устал после долгого пути, и ему хотелось немного отдохнуть, прежде чем показаться невесте и ее родителям. Но он проспал в саду до утра, до самых петухов. Мне поручено передать вам это. Ему очень стыдно, и он не решается прийти на собственную свадьбу, пока его не простят.

Донна Эльвира. Не решается прийти! Это самый учтивый жених из всех, каких мне приходилось видеть. Не знаю, чего бы только я ему не простила.

Дон Родериго отвешивает поклон и уходит.

Я случайно увидела его в лоджии и подошла к нему сзади. Я спросила его, почему он грызет ногти. Он только взглянул на меня. «Донна Анна?» — спросил он, смутившись, словно я его невеста, словно он забыл, как она выглядит. Словно я его невеста! Он даже не попрощался со мной, когда я подобрала юбку, чтобы уйти. Он только смотрел на меня. Я это видела в зеркало. Он был в каком-то трансе, весь погружен в себя…

Тeнорио. Надо надеяться.

Донна Эльвира. Словно перед казнью.

Трубы. Входят дон Родериго и Дон Жуан.

Тeнорио. Мой сын!

Дон Жуан. Папа!

Тeнорио. Обычай требует, чтобы я произнес несколько слов. Но одному богу известно, как разрывается мое сердце: ведь я в первый раз вижу тебя в роли жениха — в первый раз! Мои друзья уже, наверное, поняли, что я хочу этим сказать: в первый и, надеюсь, мой сын, в последний раз…

Донна Эльвира. Мы поняли.

Тeнорио. Обычай требует…

Отец Диего. Вы покороче.

Тeнорио. Дай-то бог, дай-то бог!

Дон Жуан опускается на колени, чтобы принять благословение.

Донна Эльвира. Как он прелестен в этой позе!

Отец Диего. Что вы сказали?

Донна Эльвира. Как он прелестен на коленях.

Дон Жуан встает.

Дон Гонсало. Сын мой!

Дон Жуан. Отец!

Дон Гонсало. Я тоже не мастер произносить цветистые речи но слова мои идут из глубины сердца, и поэтому я буду краток.

Дон Жуан снова становится на колени.

Пришел час…

Донна Эльвира. Больше он ничего не придумает. Отец Диего, пусть трубят трубы. Он уже ничего не придумает. Я его знаю.

Дон Гонсало. Пришел час…

Тенорио. Дай-то бог!

Дон Гонсало. Дай-то бог!

Оба отца бросаются друг другу в объятия. Играют трубы. Входит невеста под фатой в сопровождении донны Инес. Красивая церемония заканчивается тем, что Дон Жуан, весь в белом, и невеста — тоже в белом, но под черной фатой, становятся друг перед другом. Между ними — отец Диего. Все остальные на коленях.

Отец Диего. Господи! Кто может пребывать в жилище твоем? Кто может обитать на священной горе твоей? Тот, кто ходит непорочно, и делает правду, и говорит истину в сердце своем. Кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет. Поступающий так не поколеблется вовек. Аминь!

Трубы.

Ты, донна Анна, дочь дона Гонсало из Уллоа, командора Севильи. И ты, Дон Жуан, сын Тенорио, банкира Севильи. Вы оба, одетые женихом и невестой, пришли сюда по свободной воле ваших сердец, чтобы сказать правду перед господом, вашим создателем. Ответьте же мне ясным и полным голосом на вопрос, который я задаю вам перед лицом неба и людей — ваших свидетелей на земле: узнаете ли вы друг друга?

С донны Анны снимают фату.

Донна Анна, ты узнаешь его? Отвечай!

Донна Анна. Да.

Отец Диего. Дон Жуан, ты узнаешь ее? Отвечай!

Дон Жуан молчит, словно онемев.

Отвечай, Дон Жуан, ты ее узнаешь?

Дон Жуан. Да… Разумеется… О да!

Трубы.

Отец Диего. Теперь ответьте на следующий вопрос.

Донна Эльвира. О, как его потрясло все это!

Отец Диего. Донна Анна и Дон Жуан! Итак, вы узнаете друг друга. Полны ли вы решимости протянуть друг другу руки в знак вечного брачного союза, дабы хранил он вас от сатаны — падшего ангела, превращающего небесное чудо любви в земную муку. Готовы ли вы поклясться в том, что, пока вы живы, ваши сердца останутся верными той любви, которую мы благословляем во имя отца и сына и святого духа?

Все крестятся.

Я спрашиваю тебя, донна Анна.

Донна Анна. Да.

Отец Диего. Я спрашиваю тебя, Дон Жуан.

Дон Жуан. Н-нет.

Трубы.

Отец Диего. Сотворим же молитву.

Дон Жуан. Я сказал: нет.

Отец Диего молится.

Нет!

Все, стоя на коленях, молятся.

Дон Жуан. Я сказал: нет!

Молитва стихает.

Прошу вас, друзья, встаньте!

Дон Гонсало. Что он сказал?

Отец Диего. Какой ужас!

Дон Гонсало. Он сказал — нет?

Дон Жуан. Я не могу. Просто невозможно. Прошу меня простить. Почему вы не встаете?

Отец Диего. Что это значит?

Дон Жуан. Я же сказал: не могу в этом поклясться. Это невозможно. Она этой ночью лежала в моих объятиях, и я, конечно, ее узнал.

Дон Гонсало. Что он говорит?

Дон Жуан. Конечно, мы узнали друг друга.

Дон Гонсало. В объятиях? Он сказал — в объятиях?

Дон Жуан. Я не о том хотел сказать…

Донна Анна. Но ведь это правда.

Отец Диего. А ну-ка, убирайтесь отсюда со своим ладаном, мальчики!

Мальчики уходят.

Дон Жуан. Мы встретились в парке. Случайно. Вчера ночью. Все было так естественно. Мы убежали. Оба. В темноте мы не узнали друг друга, и все было просто и прекрасно. И так как мы полюбили друг друга, мы придумали план. Теперь я могу вам его выдать. Мы решили вновь встретиться сегодня ночью у пруда. И я решил ее похитить.

Дон Гонсало. Похитить?

Дон Жуан. Да.

Дон Гонсало. Мою дочь?

Дон Жуан. Но ведь я не подозревал, дон Гонсало, что это она…

Дон Гонсало. Ты что-нибудь поняла, Эльвира?

Донна Эльвира. Лучше тебя.

Дон Жуан. Если б я вчера не был таким усталым и но проспал до рассвета, я избавил бы вас от этого зрелища, честное слово. Но что мне было делать? Я опоздал. А когда услышал, что уже затрубили трубы, подумал: выхода нет, придется дать ложную клятву. Можете возмущаться, но я говорю правду: свадьба свадьбой, а ночью, когда стемнеет… (Смотрит на донну Анну.) О боже! Этого я уж никак не ожидал!

Отец Диего. Чего именно?

Дон Жуан (донне Анне). Что это ты.

Тeнорио. Какой ужас!

Дон Жуан. Папа, ради этих труб и ладана я не стану присягать тому, во что не верю, а я теперь и себе самому не верю. Я не знаю, кого я люблю. Честное слово. Больше мне сказать нечего. Лучше отпустите меня, и поскорее. (Отвешивает поклон.) Я сам потрясен.

Дон Гонсало. Соблазнитель!

Дон Жуан направляется к выходу.

Только через мой труп! (Вынимает шпагу.) Только через мой труп!

Дон Жуан. К чему это?

Дон Гонсало. Только через мой труп!

Дон Жуан. Это несерьезно.

Дон Гонсало. Защищайтесь!

Дон Жуан. И не подумаю!

Дон Гонсало. Клянусь честью, вы не уйдете из этого дома! Только через мой труп!

Дон Жуан. Но я не хочу убивать.

Дон Гонсало. Только через мой труп!

Дон Жуан. А что это изменит? (Направляется в другую сторону.) Донна Эльвира, ваш супруг решил сделать из меня убийцу. Разрешите мне пройти другим выходом. (Поклонившись донне Анне, направляется к другому выходу.) В тот же миг трое кузенов обнажают шпаги. Дон Жуан окружен.

Дон Жуан. Если вы решили серьезно…

Дон Гонсало. Смерть соблазнителю!

Трое кузенов. Смерть!

Дон Жуан вынимает шпагу.

Смерть соблазнителю!

Дон Жуан. Что ж, я готов.

Донна Эльвира. Постойте!

Дон Жуан. Я не боюсь мужчин!

Донна Эльвира. Постойте! (Становится между ними.) Четверо против одного! А ведь мы даже не знаем, что так смутило юношу. Вы что, спятили? Образумьтесь! И поскорее!

Шпаги опускаются.

Отец Диего, почему вы молчите?

Отец Диего. Я…

Дон Жуан. А что ему говорить? Он меня лучше других понял. Сам-то ведь не женился!

Отец Диего. Я?

Дон Жуан. На донне Эльвире, например.

Отец Диего. Клянусь богом…

Дон Жуан. У него — бог, у меня — геометрия. У каждого мужчины есть что-то более возвышенное, чем женщина, стоит ему только прийти в себя.

Отец Диего. Что это значит?

Дон Жуан. Ничего.

Отец Диего. Что это значит?

Дон Жуан. Я знаю то, что знаю. И отстаньте от меня! Я не знаю, известно ли об этом командору.

Тeнорио. Какой ужас!

Дон Жуан. У тебя сердце разрывается, папа, я знаю. Ты это уже тринадцать лет подряд твердишь. Я не удивлюсь, если ты однажды умрешь. (Кузенам.) Будем мы биться или нет?

Донна Эльвира. Дорогой Жуан…

Дон Жуан. Чего все от меня хотят?

Донна Эльвира. Ответь на один-единственный вопрос. (Кузенам.) Спрячьте шпаги, я подожду. (Дону Гонсало.) И ты тоже.

Кузены и дон Гонсало прячут шпаги в ножны.

Дон Жуан Тенорио, вы ведь приехали сюда, чтобы жениться на Анне, вашей невесте?

Дон Жуан. Так было вчера.

Донна Эльвира. Понимаю, а потом вас взяла оторопь. И Анну тоже. И вы сбежали в парк. И Анна тоже. Вы оба боялись развязки. Разве не так? А потом, во тьме, вы обрели друг друга, не подозревая, кто вы, и это было прекрасно.

Дон Жуан. О да.

Донна Эльвира. Вы не узнали друг друга.

Дон Жуан. Да.

Донна Эльвира. И вы не захотели жениться на невесте, которую обманули. Вы хотели убежать с другой, хотели ее похитить…

Дон Жуан. Да.

Донна Эльвира. Почему же вы не делаете этого?

Дон Жуан. Почему…

Донна Эльвира. Вы же видите, как она вас ждет, только вас — никого другого, как она засияла, когда увидела, что жених и похититель — одно и то же лицо.

Дон Жуан. Я не могу.

Донна Эльвира. Почему?

Дон Гонсало. «Почему»! «Почему»! Никаких «почему»! (Обнажает шпагу.) Смерть соблазнителю моей дочери!

Донна Эльвира. Мой супруг…

Дон Гонсало. Защищайтесь!

Донна Эльвира. Мой супруг, мы, кажется, разговариваем.

Дон Жуан. Я не могу. Вот все, что я могу сказать. Не могу клясться. Откуда я знаю, кого люблю? После того как я убедился, что все на свете возможно — даже и для нее, моей невесты, которая меня ждала — меня одного, и вот, осчастливил же ее первый встречный, которым случайно оказался я.

Дон Гонсало. Защищайтесь!

Дон Жуан. Если вам неймется поскорее заработать себе памятник начинайте. (Смеется.) Никогда не забуду, как вы отличились в гареме Кордовы. «Берите и наслаждайтесь!» Так и стоите у меня перед глазами! Начинайте! Я свидетель — мавританские девушки делали все, чтобы его соблазнить, нашего рыцаря брака. Но им так и не удалось. Своими глазами видел, клянусь вам, стоит голый и бледный, руки трясутся, дух взыграл, да плоть больно уж немощна… Начинайте!

Дон Гонсало опускает шпагу.

Я готов.

Донна Эльвира. Жуан…

Дон Жуан. Я ведь с самого начала говорил — отпустите меня подобру-поздорову. А то моя вежливость иссякнет. (Прячет шпагу.) Уеду из Севильи…

Донна Анна. Жуан…

Дон Жуан. Прощай! (Целует донне Анне руку.) Я тебя любил, Анна, хотя и не знаю, кого именно — невесту или ту, другую. Я потерял вас обеих, обеих в одном лице. Я потерял самого себя. (Еще раз целует ей руку.) Прощай!

Донна Анна. Прощай…

Дон Жуан уходит.

Не забудь, Жуан: у пруда, как только стемнеет… сегодня… ночью… Жуан!.. Жуан!.. (Идет за ним.)

Отец Диего. И ему позволят просто так уйти, этому негодяю?

Дон Гонсало. Да разверзнутся над ним небеса!

Отец Диего. Это, скорее, мне надо было бы сказать про небеса…

Дон Гонсало. За ним! В погоню! Окружить парк! За ним! Спустить на него всех собак и окружить парк! За ним! Все в погоню!

Все, кроме донны Эльвиры и Тенорио, уходят.

Тенорио. У меня просто сердце разрывается, когда я вижу поведение своего сына.

Донна Эльвира. Он прелесть.

Тенорио. А мне-то каково?

Донна Эльвира. В данный момент это никого не интересует, поверьте мне никого.

Тенорио. На мою плоть и кровь спустили собак! А я ведь и не верю даже, что он соблазнил вашу дочь. Он вовсе и женщинами-то не интересуется. Уж я-то его знаю. Это все обман, хитрость, чтобы поскорее вернуться к своей геометрии. Сердце-то у него холоднее камня. Он даже не удивится, если я умру — вы сами слышали, — даже не удивится!

Лай собак. Возвращается отец Диего.

Отец Диего. И вы тоже, Тенорио, за нами!

Оба уходят.

Донна Эльвира. Он просто чудо!

Вбегает Дон Жуан.

Дон Жуан. Я их всех убью, всю свору! И не женюсь! Убью их всех до единого!

Донна Эльвира. Идем!

Дон Жуан. Куда?

Донна Эльвира. Ко мне в спальню…

Возвращается Тенорио с обнаженной шпагой. Он видит, как донна Эльвира и Дон Жуан, обнявшись, убегают.

Тенорио. Какой ужас!

Входят преследователи с обнаженными шпагами и сворой разъяренных собак, рвущихся с поводков.

Дон Гонсало. Где он?

Тенорио хватается sa сердце.

За ним! Окружить парк!

Преследователи убегают.

Тенорио. Я умираю…

Интермедия

На просцениуме — Миранда, наряженная невестой, и Селeстина с нитками и иголками.

Селестина. Не все сразу, золотце, не все сразу. Поспеешь вовремя. Такая свадьба с речами и всякой болтовней скоро не кончится.

Миранда. Чтоб только меня никто не узнал, Селестина, а то еще выпорют и привяжут к позорному столбу. (Стоит неподвижно.)

Селестина шьет.

Селестина…

Селестина. Не дрожи, а то я не могу шить.

Миранда. Селестина, ты находишь, я вправду похожа на невесту?

Селестина. Вылитая невеста. (Шьет.) Я тебе говорю, мужчины — самая слепая тварь из всех созданных господом. Я была прежде портнихой, мне-то можешь поверить. Настоящие кружева или поддельные — редкий случай, чтобы мужчина разобрался. Я тебе говорю: мужики замечают только самое существенное.

Миранда. Я еле дышу.

Сeлeстина. Это поправимо. Слишком грудь стянула? Вижу, ты не девственница. А мы просто распустим шов под мышкой. Пустяки. Он этого все равно не заметит или заметит, когда уж будет поздно. Но только не дрожи! А то уколю. Что у тебя надето внизу?

Миранда. Внизу? Ничего.

Селестина. Это самое лучшее.

Миранда. И так еле налезло.

Селестина. В отношении нижнего белья они очень странные, особенно благородные. То их розовый цвет бесит, то лиловый. Ну и начинают возмущаться нашим вкусом. Как в романах все равно, — вздыхает этакий хлыщ: «Мы — два разных мира!» И смотрит в окно. Поэтому я вам всегда и говорю: не болтайте с ними о романах! Это может привести к скандалу. То же и с бельем. Бывают мужчины, которые ничего на свете не боятся, а вот увидят из-под юбки розовое кружево — и… только их и видели! О вкусах не спорят. Без белья лучше всего. Это их может удивить, но никогда не оттолкнет.

Миранда. Селестина!

Селестина. Не дрожи, золотце, не дрожи!

Миранда. Не знаю, хватит ли у меня смелости, но ведь это не грех — что я задумала?

Селестина. Вот видишь, теперь не жмет, а грудь получилась тугая. А что ты задумала? Снизу, золотце, мы подошьем, чтоб щиколотки были видны. Щиколотки — это важно.

Миранда. О боже!

Селестина. Но сначала приколем фату.

Миранда. О боже!

Селестина. Что ты вздыхаешь?

Миранда. Почему все, что мы делаем, — обман?

Селестина. Нда… (Задирает на ней юбку.) Теперь подошьем юбку.

Миранда. Не так.

Селестина. Думаешь, буду нагибаться?

Миранда. Селестина…

Селестина. Семь стежков — и готово!

Миранда медленно поворачивается, в то время как Селестина стоя подшивает ей юбку.

Думаешь, он станет тебя обнимать? Только потому, что примет тебя за свою невесту, за донну Анну? Обнимать и целовать? Вот уж я посмеюсь, золотце, когда с носом останешься! А в общем, как хочешь! Он из тебя дурь выбьет, вот я тебе и взялась помогать. Как тебя увидит, скажет: «Донна Анна?» И все. Сразу у него совесть заговорит, станет оправдываться, польется на тебя целый поток лжи. И ему будет не до объятий, не говоря уж об остальном. Ты переоцениваешь мужей, золотце, ты их знаешь только такими, какие они у нас.

Платье готово.

Вот так…

Миранда. Спасибо…

Селестина. Как себя чувствует невеста?

Звонок.

Опять клиент.

Миранда. Зеркало мне оставь.

Входит испанский дворянин.

Селестина. Что вам угодно?

Лопес. Не знаю, туда ли я попал…

Селестина. Вероятно, туда.

Лопес. Мое имя Лопес.

Селестина. Бывает.

Лопeс. Я приехал из Толедо…

Селестина. Понимаю, устали после дороги, хотите отдохнуть…

Лопес. Дон Бальтасар Лопес.

Селестина. Нac анкета не интересует, лишь бы заплатили вперед.

Лопес оглядывается по сторонам.

Все в порядке, вы не ошиблись, проходите.

Лопес разглядывает Миранду.

У девушки выходной. (Уходит с Лопесом.)

Миранда (одна перед зеркалом). Помоги мне, господи! Мне ведь ничего не нужно, только раз в жизни пусть примет меня за невесту, опустится передо мной на колени и поклянется, что любит только это лицо — лицо донны Анны, мое лицо…

АКТ ТРЕТИЙ

Перед замком.

Предрассветные сумерки. Дон Жуан сидит на ступеньках лестницы и ест куропатку. Вдали слышен лай собак. Входит дон Родериго.

Дон Родериго. Жуан! Жуан! Это я, дон Родериго, твой старинный друг.

Дон Жуан молча ест.

Жуан!

Дон Жуан. Что случилось, Родериго, мой старинный друг? Ты забыл даже поздороваться.

Дон Родериго. Ты разве не слышишь?

Дон Жуан. Этот лай, что ли? Да я всю ночь его слышал, то из одной, то из другой спальни. То совсем рядом, то вдалеке. Собачья выдержка просто трогательна.

Дон Родериго. Я всю ночь тебя ищу.

Дон Жуан молча ест.

Дон Родериго. Мне надо тебя предупредить.

Дон Жуан молча ест.

Что ты здесь делаешь, на лестнице?

Дон Жуан. Завтракаю.

Дон Родериго. Жуан, послушай…

Дон Жуан. Ты был у своей невесты?

Дон Родериго. Нет.

Дон Жуан. Напрасно, дон Родериго, мой старинный друг. Слишком смело с твоей стороны. Никогда не оставляй ее одну. А то ненароком какой-нибудь преследуемый собаками незнакомец ворвется к ней в спальню, и она вдруг поймет, что даже ты — не единственный мужчина на свете.

Дон Родериго. Что ты хочешь этим сказать?

Дон Жуан. Правду. (Ест.) У тебя прелестная невеста.

Дон Родериго. Ты хромаешь?

Дон Жуан. Как дьявол собственной персоной. Это бывает, когда прыгаешь из окна. (Ест.) Другого пути к себе самому нет. (Ест.) Бабы — народ ненасытный.

Дон Родериго. Жуан, я должен тебя предупредить.

Дон Жуан. Я тоже должен тебя предупредить.

Дон Родериго. Я ведь говорю серьезно, мой друг. Случится непоправимое, если ты не образумишься. Нечто ужасное, о чем всю жизнь будешь жалеть. Шутке конец, когда проливается кровь. И уже ничего нельзя поправить. Я всю ночь блуждал по парку. Я дрожал за тебя, Жуан.

Дон Жуан молча ест.

Глазам своим не поверил: вдруг вижу у пруда какой-то призрак. То была она.

Дон Жуан. Кто?

Дон Родериго. Твоя невеста.

Дон Жуан. Анна?

Дон Родериго. Она тебя ждет, Жуан. Всю ночь. Мне кажется, она не в своем уме. Часами сидит неподвижно, как статуя, потом вдруг срывается с места и бродит по берегу. Я пытался с ней заговорить. Она уверяет, что ты на маленьком островке, и ее невозможно разубедить. Только отойдешь от нее, она уже кличет тебя по имени. И так всю ночь. Тебе надо с ней поговорить.

Дон Жуан. Не знаю, что мне ей сказать, Родериго. Я не в состоянии говорить о чувствах, которых нет, а то, что я ее бросил, она сама знает. Вот и все. Единственное, что я сейчас чувствую, — это голод.

Дон Родериго. Тише!

Входит дон Гонcало с обнаженной шпагой.

Дон Гонсало. Стой! Кто здесь?

Дон Жуан. Смотри, он еле на ногах держится. Скажи ему, чтобы бросил эту затею.

Дон Гонсало. Кто здесь?

Дон Жуан. Ему не терпится умереть. Все мечтает поскорее поставить себе памятник. Раньше не уймется, вот увидишь.

Входят трое кузенов. Они все в крови, оборваны и обессилены.

Дон Гонсало. Стой! Кто здесь?

Первый кузен. Да разверзнутся над ним небеса!

Дон Гонсало. Вы его поймали?

Второй кузен. Мы еле живы, дядя Гонсало, проклятые псы изодрали нас в клочья.

Третий кузeн. Не надо было их стегать плеткой, идиот.

Второй кузен. Сам идиот. Они же на меня набросились.

Дон Гонсало. Где собаки?

Первый кузен. Я их не убивал, дядя.

Дон Гонсало. Не убивал?

Второй кузен. У нас не было иного выхода.

Дон Гонсало. Вы сказали — их убили?

Третий кузен. А что нам было делать? Либо они, либо мы.

Дон Гонсало. Мои псы…

Первый кузен. Мы выбились из сил, дядя Гонсало, пусть само небо покарает нечестивца. Мы больше не можем.

Дон Гонсало. Мои псы…

Второй кузен. Надо его перевязать.

Трое кузенов уходят, с трудом волоча ноги.

Дон Гонсало. Я не успокоюсь, пока не отомщу за собак. Скажите об этом моей супруге, как только она проснется. (Уходит в противоположную сторону.)

Дон Жуан. Слыхал? Да разверзнутся над ним небеса! Как трогательно! Мне жалко собак, которые дохнут во имя этой идеи.

Дон Родериго. Не гневи небо, мой друг.

Дон Жуан. А я и не гневлю его, оно мне даже нравится. Особенно в этот час. Редко видишь его в такое время дня.

Дон Родериго. Подумай о своей невесте.

Дон Жуан. О которой?

Дон Родериго. О той, которая бродит по берегу и кличет тебя. Жуан, ты ведь ее любил, я же знаю.

Дон Жуан. Я тоже знаю. (Бросает кость.) Божественная куропатка. (Вытирает руки.) Я ее любил. Помню. Весной, когда я впервые увидел донну Анну, я упал перед ней на колени на этой самой лестнице. Молча. Как громом пораженный. Так, кажется, принято выражаться? Никогда не забуду: она медленно спускалась по лестнице, платье ее развевалось на ветру, а когда я упал на колени, она остановилась. Мы оба молчали. Я видел ее юный рот и блеск голубых глаз под черной вуалью. Было раннее утро, как сейчас, у меня захватило дух, я не мог вымолвить ни слова. Смех подступал к горлу, но, если б он вырвался наружу, он обернулся бы рыданием… Это была любовь. Так мне кажется. В первый и в последний раз.

Дон Родериго. Почему же в последний?

Дон Жуан. Возврата нет… Если бы сейчас, вот в это мгновение, она снова появилась на лестнице в платье, развевающемся по ветру, и с блеском голубых глаз под черной вуалью, знаешь, что бы я почувствовал? Ничего. В лучшем случае — ничего. Воспоминание. Прах. Не хочу ее видеть. Никогда. (Протягивает ему руку.) Прощай, Родериго!

Дон Родериго. Куда ты?

Дон Жуан. К геометрии.

Дон Родериго. Это же несерьезно.

Дон Жуан. Абсолютно серьезно. После того, что произошло сегодня ночью, у меня нет иного выхода. Не жалей меня! Я стал мужчиной, вот и все. Я здоров, как видишь, с головы до пят. Я счастлив от сознания, что счастье меня миновало. Я уеду сейчас же, наслаждаясь утренней свежестью. Что мне еще нужно? Прискачу к журчащему ручью, окунусь в него, смеясь от холода. На этом и кончится моя свадьба. Я теперь свободен, как никогда, Родериго. Я трезв и бодр и весь охвачен единственным чувством, достойным мужчины, — любовью к геометрии.

Дон Родериго. К геометрии!

Дон Жуан. Тебя, наверное, никогда не охватывало благоговение перед точностью познания! Взять, например, хотя бы окружность — наиболее точное понятие в геометрии. Я поклонник совершенства, мой друг, трезвого расчета, точности. Я страшусь трясины наших настроений. А вот перед окружностью или треугольником мне ни разу не приходилось краснеть или испытывать к ним отвращение. Ты знаешь, что такое треугольник? Он неотвратим, как рок. Существует одна-единственная фигура из трех данных тебе отрезков прямой. И вот перед этими тремя линиями рассыпаются в прах все чувства, что так часто смущают наши сердца. И разом ничего не остается от несбыточных надежд на осуществление бесчисленных мнимых возможностей… Только так, а не иначе утверждает геометрия. Так, а не как-нибудь еще! И здесь не помогут ни хитрость, ни чувства, ни настроения: существует лишь одна-единственная фигура, соответствующая своему имени. Разве не здорово? Признаюсь тебе, Родериго, я не знаю ничего величественнее этой игры, которой подчиняются луна и солнце! Что может быть прекраснее двух линий, проведенных на песке, двух параллелей? Взгляни на дальний горизонт — он все же не бесконечность. Взгляни на морскую ширь. Да, конечно, она огромна, я согласен. Или Млечный Путь, например, — пространство, от которого дух захватывает! И все же… Все же это не бесконечность, которую могут выразить лишь эти две линии, проведенные на песке, если они правильно осмыслены… Ах, Родериго, я преисполнен любви и благоговения и только потому позволяю себе насмехаться. Там, где воздух не пропитан ладаном, где все ясно и прозрачно, — там начинается откровение. Там не бывает капризов, Родериго, из которых слагается человеческая любовь. Что справедливо сегодня, справедливо и завтра, и, когда я перестану дышать, оно все же останется справедливым — без меня и без вас. Лишь отрезвленному доступна святость, все остальное чепуха, поверь мне — чепуха, на которой не стоит задерживать нашего внимания. (Снова протягивает руку.) Прощай!

Дон Родериго. А девушка у пруда?

Дон Жуан. Ее утешит другой.

Дон Родериго. Ты в этом уверен?

Дон Жуан. Мужчина и женщина, почему вы верите лишь в то, во что вам нравится верить? Ведь, в сущности говоря, люди спокойно переносят правду, пока над ней не начинают смеяться. Родериго, мой старинный друг, а вот я смеюсь над тобой! Я твой друг, но откуда у тебя такая уверенность, что я не решусь поставить на карту нашу дружбу? Не выношу друзей, которые во мне так уверены… Почем ты знаешь, что я не побывал этой ночью у твоей Инес?

Дон Родериго. Брось эти шутки!

Дон Жуан. Почем ты знаешь, что это — шутки?

Дон Родериго. Я знаю мою Инес.

Дон Жуан. Я тоже.

Дон Родериго. Откуда?

Дон Жуан. Я же тебе сказал: я был у нее.

Дон Родериго. Неправда!

Дон Жуан. Я любознателен, мой друг, от природы любознателен. И я решил проверить, способен ли я на это. Инес — твоя невеста, ты ее любишь, и она тебя любит. Мне захотелось выяснить, способна ли она на это. И поверишь ли ты мне, когда я об этом расскажу.

Дон Родериго. Жуан!

Дон Жуан. Ну как, поверил ты мне или нет?

Пауза.

Не верь!

Дон Родериго. Ты дьявол!

Дон Жуан. Я тебя люблю. (Подходит к дону Родериго и целует его в лоб.) Не верь этому никогда!

Дон Родериго. Окажись это правдой, я убил бы себя на месте — не тебя, не ее, а себя.

Дон Жуан. Мне было бы жаль тебя. (Берет со ступенек свой камзол и надевает его.) Теперь мне понятно, почему я испугался своего отражения в колодце, этой зеркальной бездне небесной голубизны. Не бери с меня пример, Родериго, не будь любознательным. Когда мы расстаемся с ложью, сверкающей, словно гладкая поверхность воды, и открываем, что мир — не одно лишь отражение нашей мечты, когда мы всерьез начинаем задумываться — кто же мы, тогда — ах, Родериго, — тогда нас не удержит эта гладкая поверхность. Мы уже камнем несемся в пропасть — в ушах свистит, и божья обитель не для нас. Родериго, не бросайся в бездну души — своей или любой другой, — лучше оставайся на голубой зеркальной глади, наподобие мошкары, пляшущей над водой. Наслаждайся жизнью! Аминь. (Надел камзол.) Ну, что ж, а теперь прощай! (Обнимает дона Родериго.) Прекрасно иметь такого друга, который дрожит за тебя всю ночь. Но теперь мне придется самому за себя дрожать.

Дон Родериго. Жуан, что с тобой произошло?

Дон Жуан смеется.

С тобой что-то случилось.

Дон Жуан. Я свое отлюбил. (Собирается уходить, но дон Родериго его удерживает.) Молодость оказалась короткой. (Вырывается.) Оставь меня. (Хочет уйти, но в этот момент видит донну Анну, появившуюся на самом верху лестницы в подвенечном платье и в фате.) Это зачем?

Женщина медленно сходит по ступенькам.

Донна Анна…

Женщина останавливается на третьей ступеньке снизу.

Я ушел от тебя. Зачем ты вернулась? Я ведь бросил тебя. Это всей Севилье известно, неужели ты об этом не знаешь? Я тебя бросил.

Женщина молча улыбается.

Я вспомнил. О да! Вижу, как улыбается твой юный рот. Как тогда. Под фатой вижу блеск твоих глаз. Все, как тогда. Только я не тот, каким был, когда упал перед тобой на колени. Возврата не будет.

Женщина. Дорогой Жуан…

Дон Жуан. Тебе не следовало возвращаться, тем более по этим ступеням. Твой облик вернул мне надежды, которых больше нет. Я знаю, что любовь не та, какой я ждал ее на этих ступенях. (Пауза.) Уходи! (Пауза.) Уходи! (Пауза.) Уходи, говорят. Уходи! Заклинаю тебя силами небес и ада — уходи!

Женщина. Почему ты сам не уходишь?

Дон Жуан смотрит на нее, оцепенев.

Дорогой Жуан…

Дон Жуан. Дорогой Жуан! (Смеется.) Знаешь, где он провел ночь, твой дорогой Жуан? У твоей матери! Дорогой Жуан… Ты могла бы многому у нее научиться, но он и ее бросил, твой дорогой Жуан… Он столь преисполнен любви, что выскочил из ее окна, чтобы залезть в следующее. Слышала? У твоей матери! Они его травили псами, будто он и без того не затравлен, и я даже не знаю ее имени, той, третьей… Только помню, что молодая, как все женщины в темноте. И с каким же наслаждением твой дорогой Жуан забывал о тебе во тьме, не знающей ни лиц, ни имен! С какой радостью затаптывал в прах все былое ребячество, чтобы идти дальше не оглядываясь! Чего же ты хочешь от него, умеющего только смеяться? А потом — потом, когда ему все опротивело, он очутился в последней спальне… Думаешь, его влекла надежда? Светлые волосы? Манера целоваться и страсть, которую разжигает борьба? Она защищалась с остервенением, до неистовства, до желания оказаться слабее твоего дорогого Дон Жуана. А на дворе не смолкал лай. О да, конечно, все они разные, и эта разница сама по себе волшебна. Но только волшебство это длится очень недолго, и в наших объятиях они все одинаковы, до ужаса одинаковы. Но что-то в ней было, в этой последней в ту ночь, что-то такое, чего нет и никогда не будет у всех остальных; нечто особенное, захватывающее, неотразимое: она была невестой его единственного друга.

Дон Родериго. Нет!

Дон Жуан. Она не забыла тебя, Родериго. Не забывала ни на секунду. Напротив, твое имя клеймом пылало на наших лицах, и мы до самых петухов вкушали сладость собственной низости.

Дон Родериго. Нет!

Дон Жуан. Но ведь это чистейшая правда!

Дон Родериго убегает.

Вот так, донна Анна, я проводил ночь в то время, как ты дожидалась меня у пруда. Таким я припадаю к твоим стопам. (Становится на колени.) В последний раз, я это знаю. Ты пришла, чтобы отнять у меня то последнее, что мне еще осталось: мой смех, не знающий раскаяния. Почему я не узнал тебя, когда обнимал? Я навсегда запомню твой образ в эту минуту, образ той, которую я предал и которая будет вечно стоять в лучах утреннего солнца, куда бы я ни ушел…

Женщина. Мой Жуан!

Дон Жуан. Неужели ты еще можешь верить, что я люблю тебя? Я думал, эта надежда к тебе не вернется. Как мне самому поверить в это?

Женщина. Встань!

Дон Жуан. Анна!

Женщина. Встань!

Дон Жуан. Я не вымаливаю у тебя прощения. Только чудо, но никак не прощение может спасти меня от испытаний прошедшей ночи…

Женщина. Встань!

Дон Жуан (встает). Мы потеряли друг друга, чтобы встретившись, уже больше не расставаться. Теперь мы вместе на всю жизнь! (Обнимает ее.) Моя жена!

Женщина. Мой муж!

Входит дон Гонсало с обнаженной шпагой.

Дон Гонсало. А! Вот он где!

Дон Жуан. Да, отец.

Дон Гонсало. Защищайтесь!

Дон Жуан. Вы опоздали, отец, мы снова поженились.

Дон Гонсало. Убийца!

Дон Жуан. Что за вздор!

Дон Гонсало. Защищайтесь!

Дон Жуан. Он просто не может понять, твой отец. Видит собственными глазами наше счастье, а понять не в силах.

Дон Гонсало. Счастье… Счастье… Он говорит — счастье…

Дон Жуан. Да, отец. Оставьте нас одних.

Дон Гонсало. А ты, шлюха… Этот негодяй снова заговаривает тебе зубы, и ты ему веришь!.. Сейчас я его заколю. (Делает выпад против Дон Жуана.)

Дон Жуан обнажает шпагу.

Смерть негодяю!

Дон Жуан. Стой!

Дон Гонсало. Защищайтесь!

Дон Жуан. Почему — убийца? В конце концов, это псы, да и не я их убил.

Дон Гонсало. А дон Родериго?

Дон Жуан. Где он?

Дон Гонсало. Обливаясь кровью, он проклял вас — соблазнителя его невесты!

Дон Жуан. Родериго? (Потрясенный вестью, смотрит невидящим взглядом, в то время как командор размахивает шпагой; раздраженно отмахивается от нее, как от назойливой мухи.) Да перестаньте же!

Дон Гонсало падает, сраженный молниеносным ударом. Он умирает.

(Вложив шпагу в ножны, вновь уставился в пустоту.) Его смерть потрясла меня. Я имею в виду Родериго. И зачем я только вздумал говорить ему правду… Он никогда меня не понимал, мой старинный друг. Но я любил его всей душой. И ведь предупреждал же его, что не переношу друзей, которые на меня полагаются. Почему я не промолчал? Только что он стоял здесь…

Женщина. Смерть! Смерть!

Дон Жуан. Не кричи!

Женщина. О Жуан!

Дон Жуан. Бежим!

В глубине сцены появляется отец Диeго с трупом утопившейся донны Анны на руках.

(Не замечает его.) Бежим! Мы ведь поклялись в этом ночью у пруда… Это было так по-детски, как будто в нашей власти не терять друг друга. Что же ты стоишь? Я держу твою руку, как жизнь, которую нам подарили вторично. Она более подлинная, чем та первая, детская. И мы сами обогатились знанием о ее непрочности. Не дрожи. Посмотри на меня. Словно выпущенный на волю из тюрьмы, я благодарно наслаждаюсь солнечным утром и всем живым… (Замечает отца Диего с трупом на руках.) Что это значит, отец Диего?

Молчание.

Отвечайте!

Молчание.

Которая из них моя невеста?

Молчание.

(Кричит.) Отвечайте!

Отец Диего. Она тебе больше не ответит, Дон Жуан, сколько ни кричи. Никогда. Она утопилась. Таков конец твоей свадьбы, Дон Жуан. Вот плод твоих забав.

Дон Жуан. Нет!

Отец Диего кладет труп на землю.

Это не моя невеста. Неправда! Я обручался с жизнью, а не с утопленницей с повисшими руками и травой в волосах. Место ли привидению среди бела дня? Я говорю — это не моя невеста.

Отец Диего. Кто же твоя невеста?

Дон Жуан. Та, другая.

Отец Диего. Почему же она бежит?

Женщина пытается скрыться, убегая по лестнице вверх. В этот миг входят трое кузенов.

Дон Жуан. Рад вашему приходу, господа. Мой друг умер.

Первый кузен. Умер.

Дон Жуан. А эта?

Отец Диего. Умерла.

Дон Жуан. И этот тоже. Никто не поверит, что он сам как курица, напоролся на мою шпагу. Но он воскреснет в образе памятника.

Второй кузен. Да разверзнутся небеса над нечестивцем!

Дон Жуан. А что с моим отцом?

Третий кузен. Умер.

Дон Жуан. Правда?

Кузены. Умер.

Дон Жуан. Каюсь, отец Диего, я кажусь самому себе чем-то вроде землетрясения или молнии. (Смеется.) Что касается вас, кузены, — спрячьте наконец ваши шпаги, чтобы остаться в живых и присутствовать на моей свадьбе. Смотрите: две невесты. Я должен выбрать одну из них — живую или мертвую. Отец Диего утверждает, что я обручен с мертвой. А я утверждаю: только она… (подходит к женщине в фате и берет ее за руку) только она одна моя невеста, она — живая, а не та, которая избрала смерть, чтобы проклинать меня до конца моих дней. Моя невеста та, что вернулась к заблудшему, чтобы он узнал ее. И я ее узнал.

Женщина. О Жуан!

Дон Жуан. Сними фату!

Женщина снимает фату.

Отец Диего. Миранда!

Дон Жуан закрывает лицо руками. Он не меняет позы до тех пор, пока со сцены не вынесут трупы и не смолкнет колокольный звон, сопровождающий траурную процессию.

Дон Жуан. Похороните бедное дитя, но не ждите, что я стану креститься, и не надейтесь, что я заплачу. И прочь с моего пути! Больше я уже ничего не боюсь! Еще посмотрим, кто над кем посмеется — небеса надо мной или я над ними!

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

Зал.

Дон Жуан — теперь ему тридцать три года — стоит перед празднично накрытым столом, рассматривая серебро и свечи. Его слуга Лепорелло расставляет графины. Трое музыкантов ждут инструкций. В глубине — большой занавес.

Дон Жуан. Вы останетесь в соседней комнате. Понятно? А что касается «Аллилуйи»… Ну, если вдруг что-нибудь стрясется… Скажем, я провалюсь в преисподнюю или что-нибудь в этом роде…

Лепорелло. Хозяин!

Дон Жуан…вы будете продолжать играть. Понятно? Будете исполнять «Аллилуйю» до тех пор, пока никого не останется в зале. (Снимает белые перчатки, продолжая осматривать убранство стола.) Итак, приготовьтесь.

Музыкант. А как насчет гонорара?

Дон Жуан. Потом, потом.

Музыкант. Когда в зале никого не останется?

Дон Жуан. Господа, ко мне должны прийти тринадцать дам, утверждающих, будто я их соблазнил. Кроме того, я жду епископа Кордовы, который, как всем известно, на их стороне, и, наконец, я жду статую. Ее я тоже пригласил. Каменного гостя, так сказать… Господа, мне сейчас не до вашего гонорара, мне просто не до того…

Музыканты уходят.

Хорошо смотрится.

Лепорелло. Вина, хозяин, надолго не хватит. По рюмке на гостя…

Дон Жуан. Этого достаточно. У них быстро пропадет охота пить. Самое позднее — при появлении Каменного гостя.

Лепорелло. Хозяин…

Дон Жуан. Мы обанкротились.

Звонок.

Где карточки?

Лепорелло. Но вы же не верите всерьез, что он явится? Этот… на каменной подставке.

Дон Жуан. А ты в это веришь?

Лепорелло. Я? (Громко смеется, но мигом умолкает, когда вторично раздается звонок в дверь.) Может быть, это он? Дон Жуан раскладывает карточки с именами гостей.

Хозяин!

Дон Жуан. Если это снова та дама в вуали, скажи, что я принципиально больше не принимаю завуалированных дам. Знаем мы их. Приходят спасать мою душу, а сами надеются, что из духа противоречия я их соблазню. Скажи этой даме, что она мне надоела.

Звонок раздается в третий раз.

Почему ты не открываешь?

Лепорелло в страхе выходит. Музыканты в соседней комнате настраивают инструменты.

Дон Жуан (раскладывает карточки с именами гостей. Долго рассматривает последнюю карточку). Ты живее всех живых, и тебя-то не будет! Единственная, кого я любил, первая и последняя… Любил и не узнал… (Сжигает карточку на свечке.) Пепел.

Возвращается Лепорелло.

Лепорелло. Епископ Кордовы.

Дон Жуан. Сдуй пепел со стола и скажи епископу Кордовы, чтобы он минуточку подождал. Но скажи это вежливо. Правда, я ему ничего не должен. Но он мне очень нужен. Без церкви нет и ада.

Лепорелло. Хозяин…

Дон Жуан. Что ты без конца дрожишь?

Лепорелло. Хозяин, надо же знать меру. Пригласить в гости надгробный памятник — мертвеца, который давным-давно сгнил и истлел… Ну, знаете ли… Конечно, хозяин, я, когда надо, могу быть мошенником и вообще ради денег готов пойти на все: я не трус. Но то, что вы вчера натворили на кладбище, это уж чересчур… Пригласить на обед памятник…

Голос. Дон Жуан!

Лепорелло. Святая Мария!

Голос. Дон Жуан!

Дон Жуан. Одну минутку!

Лепорелло. Это он!

Дон Жуан. Я же сказал: одну минутку!

Лепорелло. Господи, сжалься надо мной! У меня жена и пятеро детей! (Бросается на колени.) О небо, сжалься надо мной!

Дон Жуан. Хочешь молиться — убирайся!

Лепорелло. Я слышал зов, я ясно его слышал!

Дон Жуан. Ну-ка встань!

Лепорелло встает с колен.

Теперь делай, что тебе велят. Пойди и скажи епископу Кордовы, что я его прошу. Только скажи это поцветастей, покрасивей. Мне нужно еще три минуты.

Лепорелло. Святая Мария!

Дон Жуан. И не забудь встать на колени, как полагается.

Лепорелло уходит.

Что еще там у вас? (Подходит к большому занавесу в глубине сцены.)

Из-за занавеса выходит Селестина, переодетая памятником. Только голова ее непокрыта.

Почему вы еще не переоделись?

Селестина. Шлем маловат.

Дон Жуан. Никто не заметит.

Селестина. Я замечу.

Дон Жуан делает знак, чтобы она исчезла.

И вообще я передумала.

Дон Жуан. Что?

Селестина. Говорите что угодно, но это богохульство. И пятисот пезет за это мало. Как хотите.

Дон Жуан. Селестина!

Селестина. За богохульство — не меньше тысячи. Иначе я продам вас герцогине Рондской. У нее я получу ту же тысячу, да еще чистоганом.

Дон Жуан. Это называется вымогательством.

Селестина. Называйте как угодно. Дело не в названии, а в деньгах. Пятисот мне мало.

Дон Жуан. У меня больше нет.

Селестина. Тогда я отказываюсь.

Дон Жуан срывает что-то с шеи.

Амулет?

Дон Жуан. Последнее, что у меня осталось. И уходите! Если меня не поглотит ад, я пропал.

Сeлeстина. Не по моей вине вы обанкротились, Дон Жуан. Почему не приняли моего предложения? Стали бы богаче самого епископа Кордовы. Сколько раз говорить — замок из сорока четырех комнат…

Дон Жуан. Ни слова об этом!

Селестина. Еще не поздно.

Дон Жуан. Избавьте меня от сватовства! Это известно всей Испании, и вам я еще раз повторяю: я не женюсь!

Селестина. Многие так говорили.

Дон Жуан. Замолчите!

Селестина исчезает за занавесом. Дон Жуан в напряженном ожидании, но входит один Лепорелло.

Что случилось?

Лепорелло. Хозяин… Я забыл, что надо было сказать… Он весь такой парадный и ходит взад-вперед по залу, словно не может дождаться, когда небо нас покарает.

Дон Жуан. Скажи, что я его жду.

Лепорелло выходит, оставляя раскрытыми обе створки двери. Дон Жуан готовится к приему епископа: отодвигает кресло, репетирует поклоны, потом делает знак музыкантам. Раздается торжественная музыка. Дон Жуан стоит перед зеркалом, поправляя жабо. В открытую дверь входит дама в вуали. Пауза. Дон Жуан замечает ее в зеркале.

Вздрагивает, не оборачиваясь к ней.

Дама. Чего ты испугался?

Дон Жуан. Мне известно единственное, что для меня важно, — ты не донна Анна. Донна Анна умерла — к чему эта вуаль? (Оборачивается.) Кто вы?

Дама. Ты не захотел меня принять. Но дверь оказалась открытой.

Дон Жуан. Чем могу служить?

Дама. Когда-то я тебя любила, потому что шахматы влекли тебя больше, чем женщины. И потому что ты прошел мимо меня, как мужчина, у которого есть твердая цель. Но осталась ли она у тебя? Прежде это была геометрия. Давно это было! Я вижу твою жизнь, Жуан: полно баб и никакой геометрии.

Дон Жуан. Кто же ты?

Дама. Теперь я герцогиня Рондская.

Дон Жуан. Вы вошли в зеркало черной, как смерть, герцогиня. Можно и не быть такой черной, чтобы меня напугать. Женщина всегда напоминает мне о смерти. Особенно цветущая женщина.

Дама. Я в черном, потому что я вдова.

Дон Жуан. Из-за меня?

Дама. Нет.

Дон Жуан. Так о чем же речь, герцогиня Рондская?

Дама. Речь идет о твоем спасении.

Дон Жуан. Вы та самая дама, которая хочет выйти за меня замуж. Вы замок из сорока четырех комнат. Ваши выдержка и терпение поразительны! Впрочем, вы правы: хотя шахматы и влекут меня неудержимее, чем любая женщина, жизнь моя полна баб. И все же вы ошибаетесь! До сих пор женщинам не удалось меня победить, герцогиня Рондская! И я скорее попаду в ад, чем женюсь.

Дама. Я пришла к вам не как женщина.

Дон Жуан. Вы хотите меня пристыдить.

Дама. Я пресытилась мужчинами. Настолько, что не могу на них смотреть без улыбки. Один из них, возомнив, что без моей улыбки он не проживет, сделал меня герцогиней, после чего скончался.

Дон Жуан. Понимаю…

Дама. Теперь у меня этот замок в Ронде.

Дон Жуан. Мне о нем рассказывали.

Дама. Я подумала так: ты сможешь жить в левом флигеле, а я буду жить в правом, как жила до сих пор. Между флигелями огромный двор. Тишину нарушает только журчание фонтана. Нам вовсе не обязательно друг с другом общаться, разве только в тех случаях, когда захочется поговорить. Плюс ко всему состояние покойного герцога, достаточно большое, чтобы не только оплатить твои дурацкие долги, но и заставить замолчать все суды мира, обвиняющие тебя в убийстве. Короче говоря, пока ты будешь жить в Ронде, никто на свете не сможет тебе помешать заниматься геометрией.

Дон Жуан. Но…

Дама. Никаких «но».

Дон Жуан. Должен признать, герцогиня Рондская, что ваше понимание мужчин поразительно. Но какова же цена за спасение?

Дама. Только та, что ты его примешь, Жуан!

Дон Жуан. И это все?

Дама. Возможно, я тебя еще люблю. Пусть это тебя не пугает. Я поняла, что больше не нуждаюсь в тебе, Жуан. Это и есть то главное, что я тебе предлагаю: я женщина, которая не одержима идеей, будто бы без тебя невозможно жить. (Пауза.) Подумай об этом. (Пауза.) Ты всю жизнь любил самого себя, но ни разу себя не нашел. Поэтому ты нас ненавидел. Ты ни в одной из нас не видел жены. Только женщину. Только эпизод. Но эпизод поглотил всю твою жизнь. Почему бы тебе не подумать о жене, Жуан? Один-единственный раз. Это единственный путь к твоей геометрии.

Входит Лепорелло с епископом Кордовы.

Лепорелло. Его преосвященство!

Дон Жуан. Простите, герцогиня Рондская, у меня деловой разговор с его преосвященством. Но я надеюсь вскоре вас увидеть за столом. Без вуали.

Дама. В Ронде, дорогой Жуан. (Подбирает юбку и, сделав глубокий поклон, уходит в сопровождении Лепорелло, который закрывает за собой дверь.)

Дон Жуан. Видите, ваше преосвященство, ни минуты покоя. Все меня хотят спасти, женив на себе. Ваше преосвященство! (Становится на колени.) Благодарю вас, что вы пришли!

Епископ. Встаньте!

Дон Жуан. Вот уже двенадцать лет, как меня преследует испанская церковь. Я стою перед вами на коленях не по привычке, а из глубокой благодарности к вам. Небо тому свидетель. Как я мечтал, ваше преосвященство, поговорить наконец с мужчиной!

Епископ. Встаньте!

Дон Жуан встает.

Что вы хотите мне сказать?

Дон Жуан. Присядьте, ваше преосвященство!

Епископ садится.

Я не в состоянии больше ни видеть, ни слышать женщин, ваше преосвященство. Не могу понять творца. Зачем ему понадобилось создавать два пола? Я много об этом думал — о мужчине и женщине, о неисцелимой ране, нанесенной роду человеческому, о видах и об отдельных особях, но в первую очередь — о личности, до сих пор не обретшей себя.

Епископ. Вы поближе к делу.

Дон Жуан садится.

О чем идет речь?

Дон Жуан. Говоря в двух словах — о создании легенды.

Епископ. Как, простите?

Дон Жуан. О создании легенды. (Берет со стола графин.)

Забыл вас спросить, ваше преосвященство, вы пьете?

Епископ делает отрицательный жест.

Дон Жуан. У нас мало времени, скоро появятся дамы. Позвольте говорить без обиняков.

Епископ. Прошу вас.

Дон Жуан. Мое предложение в двух словах сводится к следующему: Дон Жуан Тенорио, ваш, так сказать, легендарный враг, сидящий перед вами в расцвете сил и собирающийся обрести бессмертие, более того, собирающийся стать мифом, — этот самый Дон Жуан Тенорио принял твердое решение умереть не позднее сегодняшнего дня.

Епископ. Умереть?

Дон Жуан. На известных условиях.

Епископ. На каких же?

Дон Жуан. Мы свои люди, ваше преосвященство. Буду откровенным: вы, то есть испанская церковь, выплачиваете мне скромную ренту и отдаете в мое распоряжение келью в монастыре — мужском монастыре. Келью не слишком маленькую, если позволите, и по возможности с видом на Андалузские горы. Там я буду жить, питаясь хлебом и вином, безымянный, не тревожимый женщинами, в полной тишине и наедине со своей геометрией.

Епископ. Гм…

Дон Жуан. А вы, епископ Кордовы, получите от меня то, в чем нуждаетесь гораздо больше, чем в деньгах: миф о богохульнике, которого поглотил ад. (Пауза.) Что вы на это скажете?

Епископ. Гм…

Дон Жуан. Ваше преосвященство, вот уже в течение двенадцати лет стоит этот памятник с неприятным для меня изречением: ДА РАЗВЕРЗНУТСЯ НЕБЕСА НАД НЕЧЕСТИВЦЕМ! А я, Дон Жуан Тенорио, прохаживаюсь мимо этого памятника всякий раз, как приезжаю в Севилью, здоровехонек не хуже любого другого. Как долго, ваше преосвященство, как долго еще мне будет позволено безобразничать? Соблазнять, убивать, смеяться и как ни в чем не бывало проходить дальше? (Встает.) Что-то должно произойти, епископ Кордовы, непременно должно произойти.

Епископ. И произойдет!

Дон Жуан. Подумайте о моем влиянии на молодежь! Ведь она берет с меня пример. Я уже вижу приближение целой эпохи — пустой и никчемной, как я, но смелой от сознания своей безнаказанности. То будет поколение насмешников, возомнивших себя Дон Жуанами, людей мелко тщеславных, в погоне за модой презирающих все и вся, людей и недалеких и безнадежно глупых… Я уже вижу ее приближение…

Епископ. Гм…

Дон Жуан. А вы разве не видите?

Епископ берет со стола графин и наполняет стакан.

Поймите меня правильно, епископ Кордовы, я устал но только от дам, я духовно устал — устал от богохульства. Двенадцать лет жизни, безвозвратно погубленной этим ребяческим противоборством с голубым воздухом, называемым небесами! Я ни от чего не отступаюсь, но вы сами видите, ваше преосвященство, — мое богохульство меня же еще и прославило.

Епископ пьет.

Я в отчаянии.

Епископ пьет.

Тридцати трех лет от роду я разделил судьбу многих знаменитостей: всему миру известно о моих подвигах, но мало кто проник в их смысл. Меня охватывает ужас, когда я слышу, что обо мне болтают люди. Будто бы для меня все дело в женщинах!

Епископ. Но все же…

Дон Жуан. Вначале, признаюсь, это меня забавляло: о моих руках говорят, что они вроде волшебного жезла — разом отыскивают то, что законный супруг был не в силах отыскать в течение десяти лет брака. Я имею в виду источник наслаждения.

Епископ. Вы говорите о славном Лопесе?

Дон Жуан. Я не хочу называть имен, ваше преосвященство.

Епископ. Дон Бальтасар Лопес…

Дон Жуан. Я ко всему был готов, ваше преосвященство, но только не к скуке. Эти сладострастные рты, эти глаза — мутные глаза, суженные от страсти, — я не могу их больше видеть. Именно вы, епископ Кордовы, как никто другой, подогреваете мою славу. Вот в чем парадокс! Дамы, возвращаясь с ваших проповедей, мечтают обо мне, а мужья обнажают клинки прежде, чем я обращу внимание на их жен, и таким образом мне приходится драться буквально на каждом шагу! Подобная постоянная тренировка сделала из меня виртуоза, и не успеваю я спрятать шпагу в ножны, вдовы уже виснут у меня на шее и рыдают в ожидании, что я их утешу. А что мне остается делать? Я вынужден идти на поводу своей славы, быть ее жертвой; а вот об этом в нашей деликатной Испании никто не говорит: ведь женщины меня просто насилуют! Есть и другой выход — оставить бедную вдову без внимания, повернуться к ней спиной и уйти. Но ведь это сложнее всего, ваше преосвященство! Вам-то уж хорошо известен мстительный характер женщин, которые тщетно ждут, что их соблазнят.

Стук в дверь.

Одну минуту!

Стук в дверь.

Епископ. Что вы на меня так смотрите?

Дон Жуан. Странно.

Епископ. Что странно?

Дон Жуан. Впервые вижу вас так близко, епископ Кордовы. Мне казалось, что вы гораздо полнее.

Епископ. Мой предшественник, может быть.

Дон Жуан. Тем не менее у меня такое чувство, будто мне ваше мрачное лицо хорошо знакомо. Где мы могли встречаться?

Стук в дверь.

Очень странно…

Стук в дверь.

Я говорил о своей беде.

Епископ. Вы оскверняли браки, разрушали семьи, соблазняли дочерей, убивали отцов, — не говоря уж о мужьях, переживших свой позор, — и вы, причина всех этих бед, вы осмеливаетесь говорить о какой-то своей беде!

Дон Жуан. Вы дрожите!

Епископ. Быть рогоносцем, над которым смеется вся Испания, — вы когда-нибудь испытывали что-либо подобное?

Дон Жуан. А вы, ваше преосвященство?

Епископ. Супруг, вроде этого славного Лопеса…

Дон Жуан. Что он вам дался, этот Лопес? Не родственник ли вы ему? Да, я знаю, он пожертвовал половиной своего состояния, чтобы испанская церковь не прекращала меня преследовать. Теперь он окружил мой дом своими шпиками. Вы побледнели, ваше преосвященство, но это же факт: не успеваю из дому выйти кого-нибудь да заколю. Просто беда, ваше преосвященство, поверьте мне наваждение какое-то!

Входит Лепорелло.

Не мешай нам!

Лепорелло уходит.

Епископ. Вернемся к существу дела.

Дон Жуан. Пожалуйста.

Епископ. Сотворение легенды.

Дон Жуан. Мне достаточно вашего согласия, епископ Кордовы, и легенда уже сотворена. Я нанял человека, который изобразит покойного командора, и дамы завопят, как только услышат его замогильный голос. Об этом не беспокойтесь! К тому же я засмеюсь нахальным смехом — и у них мурашки по спине пробегут… А когда в нужный момент раздастся грохот и дамы от страха спрячут лица — вот взгляните на это устройство под столом, ваше преосвященство, — тут же запахнет серой и дымом. Само собой разумеется, что все произойдет очень быстро. Неожиданность — мать чуда. А вы — так я себе это представлял — произнесете соответствующую случаю речь, как вы это обычно делаете, — речь о неотвратимости небесной кары, музыканты заиграют «Аллилуйю» — и конец.

Епископ. А вы?

Дон Жуан. Спрыгну в подвал. Взгляните на эту хитроумную крышку в полу. Конечно, я заору благим матом, вызывая у собравшихся ужас и сострадание совсем по Аристотелю. В погребе я переоденусь в коричневую рясу, сбрею свои прославленные усы, и вскоре по пыльной дороге поплетется монах.

Епископ. Понимаю.

Дон Жуан. Одно условие: мы оба храним тайну. Иначе все пропало. Слух о моем низвержении в ад мигом разнесется по всей стране, и чем меньше будет свидетелей, тем богаче воображение остальных распишет подробности происшествия. Не найдется никого, кто бы в нем усомнился. Все будут довольны — и дамы, и их мужья, и полчища кредиторов. Никто не останется в обиде. Что может быть чудеснее?

Епископ. Понимаю.

Дон Жуан. Дон Жуан умер. Теперь я могу спокойно заняться своей геометрией. А церковь получит доказательство небесного правосудия. Другого столь убедительного примера вы не найдете во всей Испании.

Епископ. Понимаю.

Возвращается Лeпорeлло.

Лепорелло. Хозяин…

Дон Жуан. В чем дело?

Лепорелло. Дамы пришли…

Дон Жуан. Где они?

Лепорелло. Во дворе. Они негодуют, хозяин. Каждая думала — мол, с глазу на глаз… Если б я не запер ворота на задвижку, они бы все улетучились. Раскудахтались, как на андалузском птичьем дворе.

Дон Жуан. Хорошо.

Лепорелло. Для точности скажу — вы ведь любите точность — теперь они немного успокоились, рассматривают друг друга и обмахиваются веерами.

Дон Жуан. Пусть войдут. (Посмотрев на епископа.) Скажем, минут через пять.

Лепорелло уходит.

Ваше преосвященство, назовите мне монастырь.

Епископ. Вы говорите так уверенно…

Дон Жуан. Конечно, церковь может устроить лишь абсолютно удавшаяся легенда. Ваши сомнения мне понятны. Епископ Кордовы, будьте совершенно уверены — история получится очень правдоподобной. Она вовсе не так оригинальна: сюжет старый — статуя убивает убийцу… Это встречается уже в античной литературе. Ну а насмешки над черепом, в наказание забирающим с собой насмешника на тот свет, — этот сюжет нам известен по бретонским балладам, которые распевают наши солдаты. Мы имеем дело с традицией.

Епископ снимает с себя шляпу и темные очки и предстает в своем подлинном облике.

Дон Бальтасар Лопес?

Лопес. Да.

Дон Жуан. Ах, так…

Лопес. Мы с вами встречались всего лишь однажды. Да и виделись только миг. Белый занавес задел свечу, когда я открыл дверь и обнаружил вас у моей жены. Вспыхнуло пламя, помните? Мне пришлось его гасить.

Дон Жуан. Помню.

Лопее. Драться было некогда.

Дон Жуан обнажает шпагу.

Теперь, когда я узнал, каким способом вы решили избежать мести, мне доставит особенное удовольствие разоблачить вашу кощунственную легенду. Впустите дам. Вы останетесь здесь, на этой земле, Дон Жуан Тенорио, так же, как и мы. И я не успокоюсь до тех пор, пока и вы, Дон Жуан Тенорио, не станете супругом.

Дон Жуан. Ха-ха!

Лопес. А именно — супругом моей жены.

Входит Лепорелло.

Лепорелло. Дамы!

Лопeс. Бывает, что и хороший шахматист идет не с той фигуры и неожиданно ставит самому себе мат.

Дон Жуан. Это мы еще посмотрим.

Входят тринадцать дам. Все они в бешенстве, однако при виде мнимого епископа — Лопес вновь надел епископскую шляпу замолкают. Дамы целуют полу его рясы. Сначала все преисполненно достоинства. Но потом…

Донна Эльвира. Ваше преосвященство, нас обманули…

Донна Белиза. Бессовестно обманули!

Донна Эльвира. Я думала, он при смерти…

Донна Изабелла. Я тоже…

Донна Виола. Мы все так думали…

Донна Эльвира. Честное слово, иначе я никогда бы не пришла…

Донна Фернанда. Все мы…

Донна Эльвира. Я, вдова командора…

Донна Фeрнанда. Я тоже думала, он при смерти…

Донна Инес. Я тоже, я тоже…

Донна Эльвира. Я думала, он раскаивается…

Донна Белиза. Мы все так думали…

Донна Изабелла. Я думала, он хочет покаяться…

Донна Виола. Я была уверена…

Донна Эльвира. Ваше преосвященство, я дама…

Донна Белиза. А мы?

Лопес. Донна Белиза…

Донна Белиза. Разве мы не дамы, ваше преосвященство?

Лопес. Успокойтесь, донна Белиза, я знаю: вы супруга славного Лопеса.

Донна Белиза. Не называйте этого имени.

Лопес. Почему?

Донна Белиза. Славный Лопес! Так он сам себя величает. А ведь он даже не бился из-за меня, ваше преосвященство, даже не дрался на шпагах. Все остальные мужья хотя бы дрались, а я единственная в этом кругу не вдова.

Лопес. Успокойтесь!

Донна Белиза. Славный Лопес!

Донна Эльвира. Ваше преосвященство, я всего могла ожидать, но только не этого парада расфуфыренных неверных жен, которые осмеливаются ставить себя на одну доску со мной.

Дамы. Ах!

Донна Эльвира. Вам только возмущаться пристало, ханжи несчастные! Сколько ни обмахивайтесь, я-то знаю, зачем вас потянуло в этот проклятый дом!

Донна Белиза. А вас?

Донна Эльвира. Где он, ваш возлюбленный, где же он? Я ему сейчас глаза выцарапаю!

Дон Жуан. Я здесь! (Входит в круг разъяренных дам, как тореро.) Благодарю вас за то, что вы все пришли. Впрочем, не все… Но мне кажется, вас вполне достаточно, чтобы отпраздновать мое сошествие в ад.

Лепорелло. Хозяин…

Дон Жуан. Присядем, мои возлюбленные!

Дамы стоят, застыв в неподвижных позах и не обмахиваясь.

Признаюсь, странно видеть всех своих возлюбленных вместе, в одном зале. Очень странно… Я пытался себе заранее это представить, и ничего не получилось. Не знаю, что мне сказать в этот торжественный час вам, собравшимся здесь… Вы такие чужие друг другу и все же близкие… Благодаря мне — чужие и близкие… И ни одна из вас не смотрит на меня…

Дамы обмахиваются.

Мои возлюбленные, когда-то мы любили друг друга!

Одна из дам плюет ему под ноги.

Сам удивляюсь, донна Виола, как мало осталось от всего этого…

Донна Изабелла. Меня зовут не Виолой.

Дон Жуан. Прости!

Донна Виола. Он назвал ее Виолой!

Дон Жуан. И ты меня прости!

Донна Виола. Этого я не вынесу!

Дон Жуан. Как мимолетно, однако, ощущение, которое в тот самый миг, когда мы его испытываем, настолько близко подносит нас к вечности, что она ослепляет нас! О донна Фернанда, как все это горько!

Донна Изабелла. Я не Фернанда!

Дон Жуан. Дорогая…

Донна Изабелла. Ты всех так называл: моя дорогая!

Дон Жуан. Я никогда не мыслил это конкретно, донна Изабелла… Теперь я вспомнил, донна Изабелла! У тебя такая чувствительная душа, почему ты не зарыдала сразу же? (Лопесу.) Память у мужчин очень странная, вы правы. Они запоминают лишь второстепенное: белый занавес, задевший свечу…

Донна Белиза. О господи!

Дон Жуан. Или, например, шорох тростника, который меня так напугал, что я обнажил шпагу. А это была утка при луне…

Донна Виола. О господи!

Дон Жуан. В памяти остаются предметы: безвкусная ваза, домашние туфли, фарфоровое распятие. Иногда запахи: аромат увядших мирр…

Донна Изабелла. О господи!

Дон Жуан. И так далее, и так далее. А на заре моей юности, такой короткой, я слышу хриплый лай собак в ночном парке.

Донна Эльвира. О господи!

Донна Клара. О господи!

Донна Инес. О господи!

Дон Жуан. И это все, что я могу вспомнить.

Дамы закрывают веерами лица.

Лепорелло, зажги свечи!

Лепорелло зажигает свечи.

Не знаю, отличаюсь ли я от других мужчин. Помнят ли они о ночах, проведенных с женщинами? Мне становится страшно, когда я оглядываюсь на свою жизнь. Мне тогда кажется, что я как пловец — не оставляю следов. А у вас не так? И если юноша меня спросит: «А как это бывает с женщинами?» — я не знаю, что ему ответить, откровенно говоря. Забывается, как вкус еды, как боль, и лишь при повторении я вспоминаю: вот как это бывает, так всегда было…

Лепорелло зажег свечи.

Не знаю, дон Бальтасар, вы хотите теперь же открыться или попозже?

Донна Белиза. Что он сказал?

Лопес (снимает с себя шляпу). Меня зовут Лопес.

Донна Белиза. Ты?

Лопес. Дон Бальтасар Лопес.

Дон Жуан. Если не ошибаюсь, казначей города Толедо и кавалер множества орденов, как видите. Господин Лопес всю свою жизнь брал на себя неблагодарную роль представителя оскорбленных мужей.

Лопес. Вашим насмешкам, Дон Жуан, пришел конец.

Слышен глухой стук.

Дон Жуан. Тихо там!

Слышен глухой стук.

Слово имеет господин Лопес из Толедо.

Слышен глухой стук.

Лопес. Дамы, не пугайтесь! Я знаю, что здесь затеяли! Выслушайте меня!

Лепорелло. Хозяин…

Дон Жуан. Тише!

Лепорелло. Двери заперты…

Дамы в ужасе кричат.

Лопес. Выслушайте меня!

Дамы подбегают к дверям.

Дон Жуан (садится на край стола и наливает вино в свой бокал). Выслушайте его!

Лопес. Дамы…

Дон Жуан. Разрешите мне тем временем выпить. Ужасно пить хочется. (Пьет.) Говорите же, наконец.

Лопес. Он не покинет этого дома, пока не будет наказан. Я об этом позаботился. Пришел час правосудия. Чаша преступлений переполнилась.

Дон Жуан. Мне казалось, давно уж. (Пьет.) И тем не менее ничего не произойдет. В этом вся штука. Разве вчера на кладбище мы не сделали все от нас зависящее, чтобы как следует поизмываться над командором?

Лепорелло. Хозяин…

Дон Жуан. Разве я не пригласил его на сегодняшнее торжество?

Донна Эльвира. Моего мужа?

Дон Жуан. Мой бравый слуга видел собственными глазами, как он кивнул своим каменным шлемом, твой муж, как бы говоря, что сегодня у него найдется время. Почему же он не приходит? Уже за полночь. Что же мне еще делать, чтобы ваше небо наконец покарало меня?

Слышен глухой стук.

Лопес. Оставайтесь здесь, донна Эльвира!

Слышен глухой ступ.

Все это неправда, низкий обман и жульничество, он хочет вас одурачить вот и все. Посмотрите сюда — видите эту хитроумную машину под столом? Он хочет напугать вас серой и грохотом, чтобы вы от страха потеряли разум и поверили, что Дон Жуана поглотил ад… Весь этот суд небесный — сплошной спектакль, невиданное кощунство, придуманное, чтобы избежать земной кары. Его план — сотворив легенду, одурачить всю Испанию, чтобы избежать нашего наказания. Вот и все, и весь его план. Сплошной спектакль!

Дон Жуан смеется.

Будете отрицать?

Дон Жуан. Ни в коем случае!

Лопес. Дамы, вы слыхали?

Дон Жуан. Сплошной спектакль!

Лопес. Смотрите: в полу крышка, смотрите сюда, дамы, вот эта крышка, убедитесь сами!

Дон Жуан смеется.

Сплошной спектакль!

Дон Жуан. И ничего более. (Пьет.) Я уже в течение двенадцати лет повторяю: не существует в природе настоящего ада, потустороннего мира, небесного правосудия. Господин Лопес абсолютно прав: сплошной спектакль.

Лопес. Дамы, вы слыхали?

Дон Жуан. Вот здесь. (Встает и подходит к занавесу в глубине сцены, открывает его. Виден памятник командору.) Пожалуйста.

Дамы вскрикивают.

Что вы дрожите?

Голос. Дон Жуан!

Лепорелло. Хозяин!.. Хозяин!

Голос. Дон Жуан!

Дон Жуан. Сплошной спектакль.

Голос. Дон Жуан!

Лепорелло. Хозяин! Он руку протянул!

Дон Жуан. Вы видите, я его не боюсь, мои дорогие, я пожимаю его каменную руку… (Жмет руку памятнику.)

Раздается грохот. Дым. Дон Жуан и памятник опускаются в люк, музыканты играют заказанную Дон Жуаном «Аллилуйю».

Лопес. Все это неправда, дамы, все это неправда! Клянусь вам! Не надо креститься!

Дамы опускаются на колени и крестятся.

Бабье!

Все двери отворяются. В каждой — по стражнику.

Почему вы ушли с ваших постов?

Стражник. Где он?

Лопес. Теперь он добился своего…

Интермедия

На просцениуме — Селестина и Лепорелло.

Сeлeстина. Мне надо с ней поговорить наедине. Ты оставайся в коляске. Я тебя знаю. Увидишь монастырский сад, услышишь звон вечернего колокола сразу и размякнешь. Того и гляди сам поверишь, что он в аду.

Входит монахиня.

Сестра Эльвира? Лепорелло уходит.

Меня совесть замучила, сестра Эльвира, вот я и пришла. Все из-за тогдашнего. Не надо было мне этого делать. Только теперь поняла, что натворила. Вот и мучаюсь, когда вижу, как вы молитесь целыми днями. И все из-за того, что поверили в приход Каменного гостя. Вот уж не думала, что кто-нибудь попадется на эту удочку! Честное слово! А сегодня вся Испания в это верит! Открыто никому и правды не скажешь. Бедняга Лопес! Слыхали о нем? Его изгнали из Испании только за то, что он открыто говорил: вся эта история с Каменным гостем — надувательство. Сестра Эльвира, ведь это я изображала Каменного гостя, не кто иной, как я! Бедный Лопес! Об этом вы уже знаете бедняга повесился в Марокко, после того как подарил все свое состояние испанской церкви. А теперь ему и испанская церковь не верит! Почему так трудно пробиться правде в Испании? Я три часа сюда добиралась, чтобы рассказать вам правду, сестра Эльвира, голую правду. Послушайте меня! Ведь меня последней посвятили в эту дурацкую историю, и теперь мне горько думать, что из-за этою вы ушли в монастырь, сестра Эльвира, только из-зa этого. Между нами, сестра Эльвира: он вовсе не в аду. Поверьте мне! Я знаю, где он, но сказать не имею права. Меня подкупили, сестра Эльвира, и заплатили очень прилично. А то на какие бы деньги я наняла его слугу! Сестра Эльвира, говорю вам как женщина женщине: Дон Жуан жив, я видела его собственными глазами. Ни о каком аде и речи нет. Можете молиться сколько хотите.

Вечерний звон колокола. Монахиня уходит.

Ничего не поделаешь!

Входит Лeпорeлло.

Марш на козлы! У меня нет времени на людей, которые из-за боязни правды ударились в религию. Перекрестись!

Лепорелло. Селестина…

Селестина. Дон Жуан в аду!

Лепорелло. А мое жалованье? Жалованье мое!

Селестина. Марш на козлы!

Лепорелло. «Voila par sa mort un chacun satisfait: Ciel offense, lois violees, filles seduites, familles deshonorees parentsoutraqes, femmes mises a mal, maries pousses a bout, tout le monde est content. Il n'y a que moi seul de malheureux, qui, apres tant d'annees de service, n'ai point d'autre recompense que de voir a mes yeux limpiete de mon maitre punie par le plus epouyantable chatiment du monde!»[3].

АКТ ПЯТЫЙ

Лоджия.

На переднем плане стол, накрытый на двоих. Дон Жуан явно кого-то ждет. Вскоре он, потеряв терпение, звонит в колокольчик. Входит слуга.

Дон Жуан. Сколько раз надо просить, чтобы меня не отрывали зря от работы и не звали раньше времени к столу! Снова целых полчаса жду! И так дни чересчур коротки. Я знаю, Алонзо, ты тут ни при чем. (Берет в руки книгу.) Где же она?

Слуга пожимает плечами.

Спасибо. Хорошо. Я тебе ничего не говорил.

Слуга уходит.

(Пробует читать, потом швыряет книгу в угол. Кричит.) Алонзо! Позовешь меня, когда все будет готово. Я у себя в келье! (Собирается уходить.)

Из сада выходит толстый епископ Кордовы, бывший отец Диего. В руке у него астра.

Епископ. Куда спешите?

Дон Жуан. Ах!

Епископ. Мы вас ждали в саду. Божественный вечер! Жаль, что сегодня я не могу остаться. Стоя в ваших аркадах над пропастью и любуясь потоком Ронды и астрами, пылающими в последних лучах заходящего солнца, наслаждаясь прохладной голубизной вечерней долины, я всякий раз думаю: у вас под ногами сущий рай!

Дон Жуан. Я знаю.

Епископ. Уже осень…

Дон Жуан. Выпьете вина, Диего?

Епископ. С удовольствием.

Дон Жуан наполняет два бокала вином из графина.

Я только что говорил: до чего эти мавры, создавшие такие сады, умели услаждать тело! Надо же было обладать таким талантом! Все эти анфилады сквозных дворов, наполненных прохладой и тишиной… Тишиной ни в коем случае не могильной, но пронизанной тайной голубых пространств, исчезающих сквозь изящную резьбу решеток. Мы купаемся в этих тенях и дышим прохладой, просвечиваемой золотыми бликами вечернего солнца на каменных стенах. Как остроумно! Как красиво! И все — для услады нашей кожи! Я не говорю уже о фонтанах. С каким искусством они, эти мавры, заставили природу играть на струнах наших чувств! С каким мастерством наслаждались непостоянством материи! С каким умением заботились об одухотворенности плоти! Какая культура! (Нюхает астру.) Герцогиня сейчас придет.

Дон Жуан. Да-да.

Епископ. Она себя неважно чувствует.

Дон Жуан подносит епископу бокал вина.

Как поживает геометрия?

Дон Жуан. Спасибо.

Епископ. Меня очень заинтересовало то, что вы мне говорили в прошлый раз. Все, что вы рассказывали об измерениях и о том, что геометрия откроет истину, какую мы и представить себе не можем… Я правильно запомнил? Линия, плоскость, пространство… Но что же будет четвертым измерением? И все же вы теоретически доказали, что оно существует…

Дон Жуан осушает свой бокал.

Что с вами, Дон Жуан?

Дон Жуан. Со мной? Ничего. С чего вы взяли? Все в порядке. (Наполняет свой бокал.) Пустяки. (Осушает второй бокал.) А что вы имели в виду?

Епископ. За ваше здоровье.

Дон Жуан. За ваше. (В третий раз наполняет свой бокал.) Каждый день прошу об одном — чтоб меня раньше времени но звали к столу. И ничего не могу поделать. Сначала все было из-за гонга: герцогиня его не слышала, потому что его забивала трескотня кузнечиков. Тогда я заказал другой, который перекрывает шум Ронды. Только подумайте: вся Ронда знает, когда здесь подают обед. Одна герцогиня не знает. Сколько раз я твердил своим слугам, чтобы первой звали к столу герцогиню и только потом меня. Вам смешно! Я знаю, это мелочи, о них и говорить не стоит. Но они-то и превращают мою жизнь в пытку. Что мне делать? Ведь я ее пленник, не забывайте об этом, я не могу уйти из замка. Если меня увидят снаружи — легенде конец, а это значит, что мне вновь придется войти в образ Дон Жуана. (Выпивает третий бокал.) Не будем об этом говорить.

Епископ. Дивный херес!

Дон Жуан молчит, с трудом сдерживая гнев.

Дивный херес!

Дон Жуан. Простите! (Наполняет бокал епископа.) Я вам ничего не говорил.

Епископ. За ваше здоровье!

Дон Жуан. За ваше.

Епископ. Герцогиня — чудесная женщина. (Пьет.) Она счастлива и при этом умна. Она прекрасно знает, что вы, ее муж, вовсе не так уж счастливы, и это единственное, на что она мне жалуется, когда мы остаемся одни.

Дон Жуан. Я знаю, она тут ни при чем.

Епископ. Но?

Дон Жуан. Не будем об этом говорить.

Епископ пьет.

Каждый раз, когда я вхожу в эту лоджию, каждый раз — изо дня в день, из года в год — меня охватывает чувство, что я этого не вынесу. Пустяки? Но я действительно этого не вынесу! А когда она наконец является, я делаю вид, что все это и впрямь пустяки. Мы садимся за стол, и я говорю: приятного аппетита.

Епископ. Вы ее любите.

Дон Жуан. И это тоже. Когда она неделю проводит в Севилье, где она красит волосы, не скажу, что я тоскую…

Епископ. Но все же тоскуете?

Дон Жуан. Да.

Епископ. Плохо, когда мужчина одинок, как сказано в Писании, вот господь и создал ему спутницу жизни.

Дон Жуан. Он решил, что тогда все будет в порядке?

Входит слуга с серебряным подносом.

Еще рано.

Слуга уходит.

Серьезно, я теперь более, чем когда-либо, недоволен творцом, расколовшим нас на мужчин и женщин. Я каждый раз дрожу за столом. Чудовищно, что человек сам по себе еще не целое! И чем сильнее его мечта стать целым, тем более он проклят судьбой, отдавшей его в рабство другому полу. Чем мы это заслужили? А ведь я обязан быть благодарным, я это знаю. Приходится выбирать между смертью и жизнью здесь — в этом замке. И быть благодарным за эту тюрьму, утопающую в райских садах.

Епископ. Мой друг!

Дон Жуан. Это тюрьма!

Епископ. Из сорока четырех комнат! Что же тогда говорить другим, Дон Жуан, у кого совсем маленькие квартиры?

Дон Жуан. Я им завидую.

Епископ. В чем же?

Дон Жуан. Они сходят с ума и не замечают этого… Почему меня не пустили в монастырь?

Епископ. Не всем суждено жить в монастыре!

Дон Жуан. Плодитесь и размножайтесь!

Епископ. Так сказано в Писании.

Дон Жуан. Вы знаете, никакие проклятия, ни одна шпага в мире не могли заставить меня дрожать! Но вот она — женщина, которая меня любит, — ежедневно доводит меня до этого. Как ей удается? Я только вижу, что не в силах высмеивать то, что достойно осмеяния, что я мирюсь с тем, с чем нельзя мириться. Пусть она женщина. Пусть она лучше любой другой женщины в мире, но все же она женщина, а я мужчина. И тут уже ничего не поделаешь, ваше преосвященство, тем более — доброй волей. Начинается борьба благородства кто раньше пристыдит другого великодушием. Посмотрели бы вы на нас, когда мы одни! Ни одного громкого слова! Сплошная идиллия. Правда, был такой случай однажды в стену полетел стакан. Но больше этого не повторится. Мы довели дело до чудовищного благородства. Один страдает оттого, что другой не вполне счастлив. Что еще нужно для полного совершенства? Не хватает одного — чтобы мой пол накинул на меня последнюю петлю…

Епископ. А именно?

Дон Жуан. Сделал меня отцом. Что мне тогда останется? Не могу же я ее винить! Как всегда, будем садиться за стол и говорить друг другу — приятного аппетита!

Входит Миранда, герцогиня Рондская.

Миранда. Я не помешала вам?

Епископ. Ну что вы, дорогая Миранда! Мы только что говорили о сошествии Дон Жуана в ад. (Дон Жуану.) Вы видели эту постановку в Севилье? (Миранде.) Они это показывают в театре.

Миранда. Постановка, вы сказали?

Епископ. Пьеса называется «Севильский озорник, или Каменный гость». Мне недавно пришлось ее посмотреть, потому что считается, что ее написал наш приор — Габриэль Тельес.

Миранда. Вам понравилось?

Епископ. Придумано довольно остроумно: Дон Жуана действительно поглощает ад, и публика испытывает ужас и сострадание. Вам обязательно надо посмотреть этот спектакль, Дон Жуан.

Дон Жуан. Посмотреть, как меня поглощает ад?

Епископ. А что еще остается театру? Показать правду — невозможно, ее можно только выдумать. Представим себе публику, которая увидела бы подлинного Дон Жуана — здесь, в его осенней лоджии, в Ронде! Дамы на обратном пути стали бы ликовать. «Вот видишь!» — говорили бы они своим мужьям. А мужья злорадно бы потирали руки — Дон Жуан под сапогом! Ведь необычайное нередко чрезвычайно смахивает на обычное. А где, закричали бы мои секретари, где же наказание? Таких недоразумений было бы множество. Какой-нибудь молодой фат, изображающий пессимиста, непременно бы стал разъяснять: «Брак — это сущий ад!» Не оберешься пошлостей! Было бы ужасно, если бы публике показали на сцене правду! (Протягивая руку.) Прощайте, герцогиня Рондская!

Миранда. Вам действительно надо уходить?

Епископ. Надо. (Протягивая руку Дон Жуану.) Прощайте, Севильский озорник!

Дон Жуан. Ее напечатают?

Епископ. Полагаю. Людям безумно нравится видеть человека, которому на сцене позволено делать все то, о чем они только мечтают, и которому в конце концов приходится за это поплатиться.

Mиранда. А меня в этой пьесе нет, Диего?

Епископ. Нет.

Миранда. Слава богу!

Епископ. Меня в ней тоже нет. Слава богу, а то пришлось бы запретить эту пьесу, а театру она нужна позарез. Впрочем, я сомневаюсь, действительно ли ее написал Тирсо де Молина. Уж слишком все набожно в ней, да и стилистически она ниже уровня его прочих пьес. Но как бы то ни было…

(Кладет на стол астру.) Благослови господь вашу трапезу. (Уходит в сопровождении Дон Жуана.)

Миранда одна. Видно, что ей нездоровится. Она находит на полу книгу. Дон Жуан возвращается.

Миранда. Что случилось с книгой?

Дон Жуан. Да так…

Миранда. Это ты зашвырнул ее в угол?

Дон Жуан. Что это за книга?

Миранда. Ты только что спрашивал, напечатают ли ее. Вот смотри: «Севильский озорник, или Каменный гость».

Дон Жуан. Значит, он нам ее подарил.

Mиранда. А зачем ты швырнул ее в угол?

Дон Жуан поправляет кресло.

Нам не пора обедать? (Садится.) Ты чем-нибудь недоволен?

Дон Жуан садится.

Ты несправедлив ко мне, Жуан.

Дон Жуан. Конечно, дорогая, конечно.

Миранда. Мне действительно надо было прилечь на минуту.

Дон Жуан. Выпьешь вина?

Миранда. Нет, спасибо.

Дон Жуан. Что так?

Миранда. У меня голова закружилась… Мне кажется, Жуан, у нас будет ребенок.

Дон Жуан. Ребенок…

Входит слуга.

Дождались наконец.

Слуга уходит.

Mиранда. Только не говори, что ты этому рад, Жуан. Но когда я увижу, что ты действительно рад, я буду счастлива.

Входит слуга с серебряным подносом и накрывает на стол.

Дон Жуан. Приятного аппетита.

Миранда. Приятного аппетита.

Молча едят.

Занавес медленно опускается

 ― БИДЕРМАН И ПОДЖИГАТЕЛИ ― Назидательная пьеса без морали

Перевод А. Карельского

Действующие лица

Г-Н БИДЕРМАН.

БАБЕТТА его жена.

АННА служанка.

ШМИЦ борец.

АЙЗЕНРИНГ официант.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ.

ДОКТОР ФИЛОСОФИИ.

ВДОВА КНЕХТЛИНГ.

ХОР ПОЖАРНИКОВ.

Действующие лица эпилога

Г-Н БИДЕРМАН.

БАБЕТТА.

АННА.

ВЕЛЬЗЕВУЛ.

ФИГУРА.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ.

МАРТЫШКА.

ВДОВА КНЕХТЛИНГ.

ХОР ПОЖАРНИКОВ.

Действие происходит в доме в на чердаке.

На сцене темно; потом загорается спичка и освещает лицо г-на Бидермана, закуривающего сигару. Когда на сцене становится светлее, г-н Бидерман оглядывается по сторонам. Вокруг него стоят пожарники в касках.

Бидерман. Уже до того дошло, что и сигару закурить нельзя, все думаешь о пожаре! Ужас, ужас… (Прячет дымящуюся сигару и уходит.)

Пожарная команда, подобно античному хору, выступает вперед. Часы на башне бьют четверть.

Хор.

Житель города, нас, Стражей города, зри Бдящих, Хранящих Жителей мирных мирный покой.

Корифей.

Ты нас содержишь недаром.

Хор.

В касках сверкающих Дом от беды твой храним, Глаз не смыкаем, верные.

Корифей.

Если присядем порой Сон нас бежит все равно, неусыпных,

Хор.

Бдящих, Зрящих, Чтоб не проспать сокрытое, В час погасить положенный Огнеопасное.

Часы на башне бьют половину.

Корифей.

Огнеопасно многое, Но не все, что горит, есть рок Неумолимый.

Хор.

Многое также, что роком зовешь ты, Не вопрошая, откуда оно, Города сокрушающее, жестокое Есть неразумие

Корифей.

Человеческое,

Хор.

Слишком человеческое,

Корифeй.

Смертному роду сограждан грозящее.

Часы на башне бьют три четверти.

Хор.

Разуму много дано.

Корифей.

Истинно:

Хор.

Не стоит бога, Не стоит человека, Человеческое уважающего, Называть этим именем, И землю божественную, Плодородную, любвеобильную, И воздух, которым дышишь ты, И солнце не стоит Называть этим именем Именем рока, — из-за того лишь, Что случилось безумие, Неугасимое!

Часы на башне бьют четыре четверти.

Корифей.

Наша смена настала.

Хор с боем часов — девять — садится.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Дом.

Бидерман сидит в своей комнате, курит сигару и читает газету.

Анна — служанка в белом переднике — вносит бутылку вина.

Анна. Господин Бидерман…

Ответа нет.

Господин Бидерман!

Бидерман (складывает газету). Нет, их просто надо вешать. Я давно говорил. Опять поджог! И опять та же самая история, точь-в-точь: опять какой-то разносчик приютился на чердаке — безобидный вроде бы разносчик… (Берет бутылку.) Нет, их просто надо вешать! (Берет штопор.)

Анна. Господин Бидерман…

Бидерман. Ну что там?

Анна. Он не уходит.

Бидерман. Кто?

Анна. Да этот разносчик. Хочет с вами поговорить.

Бидерман. Меня нет дома!

Анна. Я ему уже говорила, господин Бидерман, еще час назад. А он говорит, что он вас знает. Господин Бидерман, я не могу вышвырнуть этого человека за дверь. Просто не могу.

Бидерман. То есть как — не можете?

Анна. А он очень сильный…

Бидерман (вытаскивает пробку). Скажите, чтобы пришел завтра ко мне в контору.

Анна. Я уже три раза говорила, но его это не интересует.

Бидерман. То есть как — не интересует?

Анна. Ему не нужна туалетная вода.

Бидерман. А чего же он хочет?

Анна. Человечности.

Бидерман (нюхает пробку). Скажите ему, что, если он сию же минуту не уберется, я собственноручно вышвырну его за дверь. (Не спеша наполняет свой бокал бургундским.) Человечности! (Пробует вино.) Пускай подождет на лестничной площадке. Я сейчас выйду. Если он что-нибудь продает — трактаты там или бритвенные лезвия, — я не изверг, но — я не изверг, Анна, вы это прекрасно знаете! — но в дом я никого не впущу. Я уже тысячу раз вам это говорил! Пускай даже у нас три свободные кровати — об этом не может быть и речи, да-да, и речи быть не может. Мы все знаем, к чему это может привести в наше время…

Анна собирается идти и видит, что незнакомец уже вошел: он атлетического телосложения, костюм его вызывает ассоциации отчасти с тюрьмой, отчасти с ареной — на руке татуировка, на запястьях кожаные ремни. Анна выскальзывает за дверь. Незнакомец выжидает, пока Бидерман не отопьет вино и не обернется.

Шмиц. Здравствуйте.

Бидерман с испугу роняет сигару изо рта.

Ваша сигара, господин Бидерман… (Поднимает сигару и отдает ее Бидерману.)

Бидepман. Послушайте…

Шмиц. Здравствуйте.

Бидерман. Что это значит? Я совершенно ясно сказал горничной, чтобы вы подождали на лестничной площадке. Как же вы… Нет, что это такое? Без стука…

Шмиц. Меня зовут Шмиц.

Бидерман. Без стука.

Шмиц. Шмиц, Йозеф.

Молчание.

Здравствуйте!

Бидерман. И чего вы хотите?

Шмиц. Господин Бидерман, можете не бояться: я не разносчик.

Бидерман. А кто же вы?

Шмиц. По профессии — борец.

Бидерман. Борец?

Шмиц. В тяжелом весе.

Бидерман. Да, я вижу.

Шмиц. Я хочу сказать — был.

Бидерман. А теперь?

Шмиц. Безработный. (Пауза.) Вы не пугайтесь, господин Бидерман, работы я не ищу. Мне эта борьба осточертела… На улице такой дождь, вот я и заглянул сюда. (Пауза.) У вас тепло. (Пауза.) Надеюсь, я не помешал?

Пауза.

Бидерман. Вы курите? (Предлагает сигары.)

Шмиц. Благодарю вас! Это так неприятно, господин Бидерман, когда ты такой вымахал. Все тебя боятся…

Бидерман зажигает спичку.

Благодарю вас.

Стоят и курят.

Бидерман. Ну хорошо, короче. Чего вы хотите?

Шмиц. Меня зовут Шмиц.

Бидерман. Вы уже сказали, очень приятно.

Шмиц. Вот — остался без крова. (Подносит сигару к носу и наслаждается ее ароматом.) Остался без крова.

Бидерман. Может, вам — хлеба?

Шмиц. Если нет ничего другого…

Бидерман. Стаканчик вина?

IIIмиц. Хлеба и вина… Но только если я не помешал, господин Бидерман, только если я не помешал!

Бидерман (идет к двери). Анна! (Возвращается.)

Шмиц. Ваша прислуга мне сказала, что вы хотели собственноручно меня вышвырнуть, господин Бидерман, но я подумал: не может быть, чтобы господин Бидерман это серьезно…

Входит Анна.

Бидерман. Анна, принесите второй бокал.

Анна. Как угодно.

Бидерман. Да, и хлеба.

Шмиц. И если барышне не трудно — еще масла. Ну, там и сырку, кусочек ростбифа — чего-нибудь такого. Только чтобы не было лишнего беспокойства. Огурчиков, помидорчиков — чего-нибудь такого, горчицы немного — что там найдется, барышня.

Анна. Как угодно.

Шмиц. Только чтобы не было лишнего беспокойства.

Анна уходит.

Бидерман. Вы сказали горничной, что знаете меня?

Шмиц. Еще бы, господин Бидерман, еще бы.

Бидерман. Откуда же?

Шмиц. Только с лучшей стороны, господин Бидерман, только с лучшей стороны. Вчера в пивной господин Бидерман меня совсем не замечали — я понимаю, понимаю, я сидел в углу, — все посетители были в восторге, господин Бидерман, каждый раз, когда вы стучали кулаком по столу.

Бидерман. А что же я говорил?

Шмиц. Про единственный выход. (Затягивается сигарой.) Вешать их надо. Всех подряд. Чем скорее, тем лучше. Перевешать. Поджигателей этих…

Бидерман (предлагает Шмицу кресло). Прошу, садитесь, пожалуйста.

Шмиц (садится). Такие люди, как вы, господин Бидерман, — вот кто нам нужен!

Бидерман. Да-да, конечно, но…

Шмиц. Никаких «но», господин Бидерман, никаких «но»! Вы — человек старой закалки, у вас еще есть принципы. Это сразу видно.

Бидерман. Да, конечно…

Шмиц. У вас еще есть гражданское мужество.

Бидерман. Разумеется…

Шмиц. В том-то и дело.

Бидерман. В чем?

Шмиц. У вас еще сохранилась совесть, неподкупная совесть. Это вся пивная почувствовала.

Бидерман. Да-да, разумеется…

Шмиц. Господин Бидерман, это вовсе не разумеется. В наше-то время. Например, в цирке, где я выступал, — кстати, потому он и сгорел, весь этот цирк! Так вот, наш директор, к примеру, говорил: «А подите вы, Зепп! — Меня зовут Йозеф. — Подите вы туда-то и туда-то! На черта мне совесть?» Буквально! «Что мне нужно, чтобы управляться с моими тварями, так это плетка». Буквально! Вот какой был тип. «Совесть! — И прямо хохочет: — Если у кого и есть совесть, то, скорее всего, нечистая…» (С наслаждением затягивается.) Царствие ему небесное.

Бидерман. Он что же, умер?

Шмиц. Сгорел к черту со всем барахлом…

Настольные часы бьют девять.

Бидерман. Не понимаю, чего это горничная там замешкалась?

Шмиц. Я подожду.

Вдруг встречаются глазами.

Свободной кровати у вас нет, господин Бидерман, барышня мне уже сказала…

Бидерман. Почему вы смеетесь?

Шмиц. «К сожалению, кровати нет!» — все так говорят, стоит только бесприютному человеку… А мне ведь вовсе и не нужна кровать.

Бидерман. Не нужна?

Шмиц. Я, господин Бидерман, привык спать на полу. Мой отец был угольщиком. Я привычный… (Затягивается; пауза.) Никаких «но», господин Бидерман, прошу вас, никаких «но»! Вы ведь не из тех, кто орет в пивных просто потому, что у самого штаны полны от страха. Вам я верю. «К сожалению, кровати у нас нет!» — все так говорят, но вам, господин Бидерман, вам я верю на слово… Куда же мы придем, если перестанем верить друг другу? Я всегда говорил: братцы, куда же мы так придем? Каждый считает другого поджигателем, кругом сплошное недоверие. Скажете, я неправ? Вы первый в нашем городе, кто не относится к нашему брату как к поджигателю…

Бидерман. Вот пепельница.

Шмиц. Скажете, я неправ? (Вдумчиво стряхивает пепел с сигары.) Большинство людей нынче верит не в бога, а в пожарную команду.

Бидерман. Что вы этим хотите сказать?

Шмиц. Истинную правду.

Анна вносит поднос.

Анна. Ростбифа у нас нет.

Шмиц. Этого достаточно, барышня, вполне достаточно — вот только горчичку вы забыли.

Анна. Ах, простите! (Выходит.)

Бидерман. Кушайте! (Наполняет бокалы.)

Шмиц. Так принимают далеко не у каждого, господин Бидерман. Уж можете мне поверить! Мне довелось повидать такое! Стоит только нашему брату переступить через порог — без галстука, беспризорному, голодному, — сразу тебе: «садитесь, пожалуйста!» — а через черный ход зовут полицию. Что на это скажешь? Я прошу крова, ничего больше, — честный борец, который всю свою жизнь дрался; и вот такой господинчик, который в жизни никогда не дрался, хватает нашего брата за шиворот. Почему, я спрашиваю? И повернешься — просто так, посмотреть на него, — а глядь, у него плечо вывихнуто. (Берет бокал.) Ваше здоровье!

Пьют. Шмиц начинает подкрепляться.

Бидерман. Уж такие нынче времена, уважаемый, такие времена. Только раскроешь газету — опять поджог! И опять та же самая история, точь-в-точь: опять какой-то разносчик просит приютить его, а наутро весь дом полыхает… Я хочу сказать — уж если говорить начистоту — некоторое недоверие в таких случаях понятно. (Берет газету.) Вот — пожалуйста! (Кладет развернутую газету рядом с тарелкой Шмица.)

Шмиц. Видел, видел.

Бидерман. Целый квартал. (Встает, чтобы показать Шмицу.) Вот, читайте, читайте!

Шмиц (подкрепляется, читает, отпивает вино). «Божолэ»?

Бидерман. Да.

Шмиц. Самую капельку бы потеплее. (Читает поверх тарелки.) «…Создается впечатление, что поджог был подготовлен и осуществлен по тому же образцу, что и в последний раз».

Встречаются глазами.

Бидерман. Это просто уму непостижимо!

Шмиц (откладывает газету в сторону). Потому я и не читаю газет.

Бидерман. Что вы хотите этим сказать?

Шмиц. Да что там всегда одно и то же пишут.

Бидерман. Да-да, уважаемый, конечно, но это же не выход, уважаемый, просто не читать газет; в конце концов, должен человек знать, что его ожидает.

Шмиц. Зачем?

Бидерман. Ну… просто так.

Шмиц. Ах, все равно он придет, господин Бидерман. Все равно придет. (Обнюхивает колбасу.) Суд божий. (Отрезает кусок.)

Бидерман. Вы думаете?

Входит Анна с горчицей.

Шмиц. Вот спасибо, голубушка, вот спасибо.

Анна. Еще что-нибудь?

Шмиц. Нет, на сегодня хватит.

Анна остается в дверях.

Уважаю горчицу! (Выдавливает горчицу из тюбика.)

Бидерман. Почему же суд божий?

Шмиц. А я почем знаю… (Ест и опять заглядывает в газету.) «…У властей создается впечатление, что поджог был подготовлен и осуществлен по тому же образцу, что и в последний раз». (Издает смешок и снова наполняет свой бокал.)

Анна. Господин Бидерман…

Бидерман. Ну что еще?

Анна. Господин Кнехтлинг хочет с вами поговорить.

Бидерман. Кнехтлинг? Сейчас? Кнехтлинг?

Анна. Он говорит…

Бидерман. Не может быть и речи.

Анна. Он говорит, что совсем вас не понимает.

Бидерман. А чего ему понимать?

Анна. Он говорит, что у него больная жена и трое детей.

Бидерман. Я сказал — не может быть и речи. (Встает от раздражения.) Господин Кнехтлинг! Господин Кнехтлинг! Пусть господин Кнехтлинг оставит меня в покое, черт побери, или наймет себе адвоката. Да-да! Мой рабочий день кончился! Господин Кнехтлинг! Подумаешь, важность — уволили! Смешно! В наше время страхование поставлено так, как никогда еще в истории человечества… Да! Пускай берет адвоката. Я тоже возьму. Доля в изобретении! Пускай откроет газ или возьмет адвоката — ради бога! — если господин Кнехтлинг может себе позволить проиграть или выиграть судебный процесс. Пожалуйста! Ради бога! (Взглянув на Шмица, берет себя в руки.) Скажите господину Кнехтлингу, что у меня гости.

Анна выходит.

Извините, пожалуйста!

Шмиц. Вы здесь дома, господин Бидерман.

Бидерман. Угощайтесь, угощайтесь. (Садится и смотрит, как гость угощается.)

Шмиц. Ну кто бы мог подумать! Да-да, кто бы мог подумать, что такое еще бывает в наше время.

Бидерман. Горчица?

Шмиц. Человечность. (Закрывает тюбик.) Что я хочу сказать: вот вы меня не хватаете просто за шиворот, господин Бидерман, и не выгоняете нашего брата на улицу — в дождь! — понимаете, господин Бидерман, это и есть то, что нам так необходимо — человечность. (Берет бутылку и подливает себе.) Господь вам воздаст. (Пьет с явным удовольствием.)

Бидерман. Вы не подумайте, господин Шмиц, что я какой-нибудь изверг…

Шмиц. Господин Бидерман!

Бидерман. А вот фрау Кнехтлинг утверждает, что да!

Шмиц. Будь вы извергом, господин Бидерман, вы бы меня сегодня не приютили. Это яснее ясного.

Бидерман. Вот видите!

Шмиц. Пусть даже и на простом чердаке. (Ставит свой стакан.) Вот сейчас температурка что надо.

Звонок в прихожей.

Полиция?

Бидерман. Нет-нет, жена…

Шмиц. Гм…

Опять звонок.

Бидерман. Идемте скорей!.. Только прошу вас, уважаемый, чтобы никакого шума! У жены больное сердце…

За дверью слышны женские голоса; Бидерман делает Шмицу знак поторопиться и помогает ему забрать поднос со стаканом и бутылкой. Оба уходят на цыпочках направо, но натыкаются на хор.

Прошу прощения! (Перешагивает через скамью.)

Шмиц. Прошу прощения! (Перешагивает через скамью.)

Оба исчезают. Слева в комнату входит фрау Бидерман в сопровождении Анны, помогающей ей раздеваться.

Бабетта. Где муж? Вы знаете, Анна, что мы не какие-нибудь ханжи: вы можете заводить себе кавалеров, но я не хочу, Анна, чтобы вы прятали их у нас в доме.

Анна. Но у меня нет кавалера, фрау Бидерман.

Бабетта. А чей это ржавый велосипед стоит внизу у нашего парадного? Я перепугалась до смерти…

Чердак. Бидерман включает свет, и чердак освещается. Делает знак Шмицу, чтобы тот входил. Говорят только шепотом.

Бидерман. Вот здесь выключатель… Если замерзнете — где-то тут была, по-моему, старая овчинка… Да тише вы, черт побери!.. Снимите башмаки!

Шмиц ставит поднос и снимает один башмак.

Господин Шмиц!

Шмиц. Да, господин Бидерман?

Бидерман. Но вы мне обещаете, вы точно не поджигатель?

Шмиц прямо чуть не лопается от смеха.

Тссс!! (Кивает на прощание, выходит и прикрывает дверь.)

Шмиц снимает другой башмак.

Дом.

Бабетта, услышав шум, настораживается, в глазах ужас.

Бабетта (после паузы с внезапным облегчением, зрителям). Готлиб — мой муж — обещал мне каждый вечер лично подниматься на чердак и лично проверять, нет ли там поджигателей. Я так ему за это признательна. Иначе бы я просто ночей но спала…

Чердак.

Шмиц подходит к выключателю — он уже в одних носках — и гасит свет.

Хор.

Житель города, зри Бдящих невинности стражей, Верно хранящих Мирного города мирный покой Сидя, Стоя,

Корифей.

Трубкой дымя время от времени.

Хор.

Бдящих, Зрящих, Чтоб из-под мирных крыш не вспыхнуло Пламя зловещее На беду городу мирному.

Часы на башне бьют три.

Корифей.

Всякий знай, что не спим мы, знай: Зова достаточно.

(Набивает трубки.)

Хор.

Кто это свет зажигает в доме В час поздний? Горе мне, горе — злою бессонницей Возбужденную, взвинченную Зрю я супругу.

Появляется Бабетта в халате.

Бабетта. Ну, конечно, кашляли!

Слышен храп.

Готлиб! Ты что, не слышишь?

Слышен кашель.

Там кто-то есть!

Слышен храп.

Им-то что, мужчинам! Проглотят порошок и спят себе.

Часы на башне бьют четыре.

Корифей.

Четыре пробило.

Бабетта гасит свет.

А зова не слышно.

(Раскуривает трубку.)

В глубине сцены светает.

Хор.

Солнца луч, Ресница ока божественного, Снова день восходят Над мирными крышами города. Слава тебе! Спокойную ночь провел наш город, Сегодня мирную… Слава тебе!

(Садится.)

СЦЕНА ВТОРАЯ

Дом.

Бидерман, стоя в пальто и шляпе, с кожаной папкой под мышкой, пьет утренний кофе.

Бидерман (в дверь соседней комнаты)…в последний раз: никакой он не поджигатель.

Голос Бабетты. А ты-то откуда знаешь?

Бидерман. Я сам его спрашивал… И вообще: неужели в этом мире не о чем больше думать? С ума с вами можно сойти, только и слышишь — поджигатели, поджигатели…

Входит Бабетта; в руках у нее кувшин с молоком.

С ума можно сойти!

Бабетта. Не кричи на меня.

Бидерман. Я не на тебя кричу, Бабетта, я вообще кричу.

Она наливает ему молоко в чашку.

Мне уже пора! (Пьет свой кофе, явно слишком горячий.) Если каждого считать поджигателем, куда мы придем! Нужно хоть немного доверять людям, Бабетта, хоть немного… (Смотрит на свои часы.)

Бабетта. Ты слишком мягкосердечен. А я этого не допущу, Готлиб. Ты внемлешь голосу сердца, а я всю ночь должна не спать… Я подам ему завтрак, но после, Готлиб, сразу же его выпровожу.

Бидерман. Ну хорошо, хорошо.

Бабетта. Я его ничем не обижу, я ласково…

Бидерман. Ну хорошо, хорошо. (Ставит свою чашку.) Мне нужно к адвокату. (На ходу целует Бабетту.)

В это мгновение появляется Шмиц с овчиной на плечах; они его еще не видят.

Бабетта. Почему ты уволил Кнехтлинга?

Бидерман. Потому что он мне больше не нужен.

Бабетта. Ты всегда был им доволен.

Бидерман. Вот этим он теперь и пользуется. Доля в изобретении! Он же прекрасно знает, что такое наша туалетная вода; достижение фирмы, а никакое не изобретение. Смешно! Наши дорогие покупатели, поливающие лысины этой туалетной водой, с таким же успехом могли бы поливать их собственной мочой!..

Бабетта. Готлиб!

Бидерман. Но это же так! (Проверяет, все ли у него в папке.) Ты права, я слишком мягкосердечен. Но этому Кнехтлингу я таки сверну шею. (Собирается уходить и замечает Шмица.)

Шмиц. С добрым утром, господа!

Бидерман. Господин Шмиц…

Шмиц (протягивает ему руку). Ах, называйте меня просто Зепп!

Бидерман (не подает руки)…вот жена с вами обо всем поговорит, господин Шмиц. А мне пора. К сожалению. Но я желаю вам всего доброго… (Трясет Шмицу руку.) Всего доброго, Зепп, всего доброго! (Уходит.)

Шмиц. Всего доброго, Готлиб, всего доброго!

Бабетта смотрит на него онемев.

Ведь вашего мужа зовут Готлиб?

Бабетта. Как вам спалось?

Шмиц. Спасибо, холодновато. Но я позволил себе взять овчинку, мадам… Сразу вспомнил детство в отцовской избушке… Да… К холоду мы привычные…

Бабетта. Ваш завтрак готов.

Шмиц. Мадам!

Она жестом предлагает ему кресло.

Ах, нет-нет, что вы!

Бабетта (наливает ему кофе). Ешьте как следует, Зепп. Вам ведь, наверное, далеко идти.

Шмиц. То есть как?

Бабетта (еще раз предлагает ему сесть). Яичко всмятку?

Шмиц. Два.

Бабетта. Анна!

Шмиц. Вот видите, мадам, я уже чувствую себя как дома… Так приятно… (Садится.)

Входит Анна.

Бабетта. Два яйца всмятку.

Анна. Как вам угодно.

Шмиц. Три с половиной минуты.

Анна. Как угодно. (Собирается уходить.)

Шмиц. Барышня!

Анна останавливается в дверях.

Доброе утро!

Анна. Здравствуйте. (Уходит.)

Шмиц. Как эта особа на меня смотрит! Черт побери! Будь ее воля, наверное, я сейчас стоял бы за дверью под проливным дождем.

Бабетта (наливает ему кофе). Господин Шмиц…

Шмиц. Да?

Бабетта. Если говорить откровенно…

Шмиц. Вы дрожите, мадам?!

Бабетта. Господин Шмиц…

Шмиц. Вас что-нибудь беспокоит?

Бабетта. Сыр, пожалуйста.

Шмиц. Благодарю вас.

Бабeтта. И конфитюр.

Шмиц. Благодарю вас.

Бабетта. И мед еще.

Шмиц. Не все сразу, мадам, не все сразу! (Откидывается в кресле и начинает есть бутерброд, приготовившись слушать.) Так в чем дело?

Бабетта. Так вот, говоря попросту, господин Шмиц…

Шмиц. Да называйте меня просто Зепп.

Бабетта. Так вот, говоря попросту…

Шмиц. Вы хотели бы от меня отделаться?

Бабетта. Нет-нет, господин Шмиц! Я бы так не сказала…

Шмиц. А как бы вы сказали? (Берет сыр.) Тильзитский — вот уважаю! (Опять откидывается в кресле и ест, приготовившись слушать.) Мадам, стало быть, считает меня поджигателем…

Бабетта. Нет-нет, поймите меня правильно! Разве я что-нибудь сказала? Я далека от мысли обидеть вас, господин Шмиц. Честное слово! Вот видите, вы меня даже смутили. Ну кто говорит о поджигателях? Я вовсе не хотела жаловаться на ваше поведение, господин Шмиц…

Шмиц (отодвигает вилку и нож). Я знаю: манеры у меня никуда.

Бабетта. Да нет же, господин Шмиц, не в этом дело…

Шмиц. Когда человек чавкает…

Бабетта. Какие глупости!

Шмиц. Еще в сиротском доме мне все время говорили: Шмиц, не чавкай!

Бабетта (берет кофейник, чтобы налить кофе). Ах господи, вы совсем не так меня поняли.

Шмиц (закрывает чашку рукой). Я пойду.

Бабетта. Господин Шмиц!

Шмиц. Я пойду.

Бабетта. Еще чашечку?

Он качает головой.

Бабeтта. Полчашечки?

Он качает головой.

Так я вас не отпущу, любезный, я вас совсем не хотела обидеть, я же ни слова не сказала о том, что вы чавкаете!

Он встает.

Разве я вас обидела?

Шмиц (складывает салфетку). Мадам, конечно, ни при чем, что у меня такие манеры. Мой отец был угольщиком. Откуда нашему брату взять манеры! Голодать, мерзнуть, мадам, — это мы пожалуйста, а вот образования, мадам, нет, манер — нет, культуры — нет…

Бабетта. Я понимаю.

Шмиц. Я пойду.

Бабетта. Куда?

Шмиц. На улицу. В дождь…

Бабетта. О господи!

Шмиц. Ничего. Мы привычные…

Бабетта. Господин Шмиц… Не смотрите на меня так! Ваш отец был угольщиком, я же это понимаю, господин Шмиц; у вас, наверное, было тяжелое детство…

Шмиц. У меня не было детства, мадам. (Опускает глаза и, волнуясь, перебирает пальцы.) Детства у меня не было. Мне пошел восьмой год, когда умерла мама… (Отворачивается и утирает глаза.)

Бабетта. Зепп! Ради бога, Зепп…

Входит Анна с яйцами всмятку.

Анна. Еще что-нибудь? (Не получив ответа, уходит.)

Бабетта. Я же совсем вас не прогоняю, дорогой, я ничего такого не говорила. Ну что я такого сказала? Вы в самом деле меня не поняли, господин Шмиц, это ужасно. Ну что я должна сделать, чтобы вы мне поверили? (Трогает его, не без колебания, за рукав.) Садитесь, Зепп, и ешьте как следует!

Шмиц снова садится за стол.

За кого вы нас принимаете? Я вовсе не заметила, что вы чавкаете, честное слово! А если даже и чавкаете — мы не обращаем внимания на подобные мелочи, господин Шмиц, это все внешнее, вы же должны были почувствовать, господин Шмиц, что мы не из таких…

Шмиц (разбивает яйцо). Господь вам воздаст.

Бабетта. Соль возьмите.

Шмиц (ест яйцо ложечкой). Что верно то верно, мадам, меня вовсе не прогоняли, и ни слова не было, что верно то верно. Прошу прощения, что я не так понял мадам…

Бабeтта. Ну что яичко, всмятку?

Шмиц. Чуточку недоварено… Уж вы меня простите. (Съел яйцо.) Так что же вы хотели сказать, мадам? Вы сказали: говоря попросту…

Бабетта. Да, что же это я хотела сказать?

Шмиц (разбивает второе яйцо). Господь вам воздаст. (Ест второе яйцо.) Вот Вилли, так тот всегда говорит, что его давно уж и в помине нет, милосердия человеческого. И чуткости в людях нет. Все — через государство! Людей больше нет, говорит! Потому мир и катится к черту. (Солит яйцо.) Вот он удивится, когда такой завтрак получит! Вот удивится!.. Да-а, Вилли…

Звонок в прихожей.

Может, это уже он!

Звонок в прихожей.

Бабетта. Кто этот… Вилли?

Шмиц. Вот у кого манеры, мадам! Да вы сами увидите. Он ведь работал официантом в «Метрополе», пока он не сгорел, этот «Метрополь»…

Бабeтта. Сгорел?

Шмиц. Старшим официантом.

Входит Анна.

Бабетта. Кто там?

Анна. Какой-то господин.

Бабетта. И что он хочет?

Анна. Говорит, из страхового общества. Что ему надо осмотреть дом.

Бабетта встает.

Он во фраке…

Бабетта и Анна выходят.

Шмиц (наливает себе кофе). Это Вилли!

Хор.

Вот их теперь уже два, В нас подозренья вселяющих, Велосипедов ржавых чьих-то, Но интересно — чьих?

Корифей.

Один — вчерашний, другой — сегодняшний.

Хор.

Горе! Корифей. Новая ночь, и вахта новая.

Бой часов на башне.

Хор.

Всюду страхи мерещатся робкому, От собственной тени дрожит он. Слух любой с ног его валит. Так и влачит дни свои в страхе, Пока не настигнет рок его В собственной комнате.

Бой часов на башне.

Корифей.

Что не уходят из дома двое, Как истолкую это?

Бой часов на башне.

Хор.

Слепца слепей запуганный, Надежда на лучшее теплится в нем, Зло он встречает приветливо, Беззащитный, ах, уставший Бояться, надеясь на лучшее… А потом уже поздно.

Бой часов на башне.

Горе!

(Садится.)

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Чердак.

Шмиц, все еще в костюме борца, и его компаньон, который снял фрак и остался в белой жилетке, заняты тем, что втаскивают на настил жестяные канистры, обычно применяющиеся для перевозки бензина; все совершается как можно тише; оба сняли ботинки.

Компаньон. Тихо! Тихо!

Шмиц. А если он сообразит и позовет полицию?

Компаньон. Давай, давай!

Шмиц. Что тогда?

Компаньон. Да не спеши ты! Не спеши! Стоп!

Они подтащили канистру к другим, уже виднеющимся в вечерней темноте.

(Берет ветошь и вытирает руки.) С чего это ему звать полицию?

Шмиц. А почему бы и нет?

Компаньон. Да он же сам нарушитель.

Слышно воркование голубей.

Вот жалость какая — уже утро. Давай спать! (Швыряет ветошь в угол.) Каждый человек, строго говоря, есть нарушитель — начиная с определенной суммы дохода. Не забивай себе голову!

Раздается стук в запертую дверь.

Голос Бидермана. Откройте! Сейчас же откройте!

Дверь сотрясается от грохота.

Компаньон. Что-то не похоже, чтобы нас звали к завтраку.

Голос Бидермана. Я сказал — откройте! Сию же минуту!

Шмиц. Такого с ним еще не бывало.

Стук все громче. Компаньон надевает свой фрак, не спеша, но проворно. Затягивает бабочку, смахивает пыль с фрака и потом открывает дверь. Появляется Бидерман, в халате. Нового постояльца он еще не замечает, потому что тот стоит за распахнутой дверью.

Бидерман. Господин Шмиц!

Шмиц. Доброе утро, господин Бидерман, доброе утро. Надеюсь, вас не разбудил этот жуткий грохот…

Бидерман. Господин Шмиц!

Шмиц. Больше не повторится.

Бидерман. Убирайтесь из моего дома.

Пауза.

Убирайтесь из моего дома!

Шмиц. Когда?

Бидерман. Сию секунду!

Шмиц. Как же это?

Бидерман. Или моя жена — а я не могу и не стану ей возражать — позовет полицию.

Шмиц. Гм…

Бидерман. Сию же секунду.

Пауза.

Чего же вы ждете?

Шмиц молча берет свои башмаки.

Я не желаю вступать ни в какие дискуссии!

Шмиц. А я ничего и не говорю.

Бидерман. Если вы думаете, господин Шмиц, что я все буду терпеть просто потому, что вы борец… такой грохот всю ночь… (Указывает простертой рукой на дверь.) Вон! Вон! Вы слышали? Вон!

Шмиц (компаньону, стоящему за дверью). Такого с ним еще не бывало.

Бидерман поворачивается и столбенеет.

Компаньон. Меня зовут Айзенринг.

Бидерман. Господа…

Айзенринг. Вильгельм Мария Айзенринг.

Бидерман. Каким образом, господа, почему вас вдруг двое?

Шмиц и Айзенринг смотрят друг на друга.

Без всякого спроса!

Айзенринг. Вот видишь!

Бидерман. Что все это значит?

Айзенринг. Я же тебе говорил. Так не делают, Зепп. Это просто неприлично! Без всякого спроса. Что это за манера — вдруг нас двое!

Бидерман. Я вне себя!

Айзeнринг. Вот видишь! (Бидерману.) Я ему говорил! (Шмицу.) Разве я не говорил тебе?

Шмиц стыдится.

Бидерман. Что вы, собственно говоря, себе думаете, господа? В конце концов, господа, я — владелец этого дома. Я вас спрашиваю: что вы, собственно говоря, себе думаете?

Пауза.

Айзенринг. Отвечай, когда господин тебя спрашивает!

Пауза.

Шмиц. Но ведь Вилли — мой друг…

Бидерман. И что дальше?

Шмиц. Мы же вместе в школу ходили, господин Бидерман, еще детишками…

Бидерман. Ну и что?

Шмиц. Вот я и подумал…

Бидерман. Что вы подумали?

Шмиц. Я и подумал…

Пауза.

Айзенринг. Ничего ты не подумал! (Бидерману.) Я совершенно с вами согласен, господин Бидерман. Вы человек добрый, но, в конце концов… (Орет на Шмица.) Ты что, думаешь, владелец дома должен все терпеть? (Бидерману.) Зепп вообще вас не спросил?

Бидерман. Ни слова!

Айзенринг. Зепп…

Бидерман. Ни звука!

Айзенринг. И ты еще потом удивляешься, что тебя вышвыривают на улицу? (Качает головой и смеется, как над круглым идиотом.)

Бидерман. Не вижу в этом ничего смешного, господа. Для меня это все в высшей степени серьезно. У моей жены больное сердце…

Айзенринг. Вот видишь!

Бидeрман. Моя жена всю ночь не может заснуть из-за этого грохота. И вообще, что вы тут, собственно говоря, делаете? (Оглядывается.) Что это, черт побери, за бочки?

Шмиц и Айзенринг смотрят в тот угол, где нет никаких бочек.

Вот! Пожалуйста! Что это такое? (Стучит по канистре.) Что это такое?

Шмиц. Канистры…

Бидeрман. Откуда они взялись?

Шмиц. Ты знаешь, Вилли? Откуда они?

Айзенринг. На них написано, что импортные.

Бидeрман. Господа…

Айзенринг. Где-то там было написано!

Айзенринг и Шмиц ищут этикетку.

Бидерман. У меня нет слов. Что вы, собственно говоря, себе думаете? Весь мой чердак забит канистрами — до потолка, буквально до потолка!

Айзенринг. Вот именно.

Бидерман. Что вы хотите этим сказать?

Айзенринг. Вечно этот Зепп обсчитается… Ты же сказал — двенадцать на пятнадцать, а в нем и ста квадратных метров нету, в этом чердаке… Вы должны понять, господин Бидерман, не мог же я оставить свои канистры на улице.

Бидерман. Я ничего не хочу понимать…

Шмиц (показывает этикетку). Вот она, господин Бидерман! Вот этикетка!

Бидерман. У меня нет слов…

Шмиц. Тут написано, откуда они. Вот.

Бидерман…просто нет слов. (Рассматривает этикетку.)

Дом.

Анна вводит в комнату полицейского.

Анна. Я сейчас его позову. (Уходит.)

Полицейский ждет.

Чердак.

Бидерман. Бензин?!

Дом.

Анна еще раз возвращается.

Анна. А что передать, господин вахмистр?

Полицейский. Скажите, что по служебным делам.

Анна уходит; полицейский ждет.

Чердак.

Бидерман. Это действительно так, господа? Это действительно так?

Айзeнринг. Что?

Бидерман. Что тут написано? (Показывает на этикетку.) За кого вы, собственно говоря, меня принимаете? Нет, такого со мной еще не бывало. Вы что, думаете, я не умею читать?

Они рассматривают этикетку.

Пожалуйста! (Хохочет, как над откровенной наглостью.) Бензин! (Тоном следователя.) Что в этих канистрах?

Айзенринг. Бензин.

Бидерман. Бросьте эти шуточки! Я в последний раз спрашиваю, что в этих канистрах. Вы знаете так же хорошо, как и я, что бензину на чердаке не место. (Проводит пальцем по канистре.) Пожалуйста! Вот! Понюхайте сами! (Сует им палец под нос.) Это что, бензин или не бензин?

Те нюхают и смотрят друг на друга.

Отвечайте!

Айзенринг. Бензин.

Шмиц. Бензин.

Оба. Ясное дело.

Бидерман. Вы что, с ума сошли? Весь чердак забит канистрами с бензином…

Шмиц. Потому, господин Бидерман, мы и не курим.

Бидерман. И это все в то время, господа, когда ни одна газета не обходится без предостережений. Что вы себе, собственно говоря, думаете? С женой просто удар будет, если она это увидит.

Айзенринг. Вот видишь!

Бидерман. Да перестаньте вы без конца твердить «вот видишь»!

Айзенринг. Зепп, нельзя так огорчать женщину, домашнюю хозяйку. Я знаю домашних хозяек…

Голос Анны (снизу). Господин Бидерман! Господин Бидерман!

Бидерман (закрывает дверь). Господин Шмиц, господин…

Айзенринг. Айзенринг.

Бидерман. Если вы сию же минуту не уберете из дому эти канистры — сию же минуту, слышите?..

Айзенринг. Вы позовете полицию.

Бидерман. Да.

Шмиц. Вот видишь!

Голос Анны (снизу). Господин Бидерман!

Бидерман (шепотом). Это мое последнее слово!

Айзенринг. Какое?

Бидерман. Я не потерплю бензина в верхнем помещении дома. Раз и навсегда! Не потерплю!

В дверь стучат.

Иду! (Открывает дверь, чтобы выйти, и сталкивается с входящим полицейским.)

Полицейский. Ах вот вы где, господин Бидерман. Не спускайтесь, не спускайтесь, я на секундочку.

Бидерман. Доброе утро!

Полицейский. Доброе утро!

Айзенринг. Здравствуйте…

Шмиц. Здравствуйте…

Шмиц и Айзенринг кланяются.

Полицейский. Речь идет об одном несчастном случае…

Бидерман. О господи!

Полицейский. Пожилой человек, жена которого утверждает, что он работал у вас — изобретателем! — сегодня ночью отравился газом. (Смотрит в записную книжечку.) Кнехтлинг, Иоганн, проживает Росгассе, одиннадцать. (Прячет книжечку.) Вы знали такого?

Бидерман. Я…

Полицейский. Может, вам будет удобнее с глазу на глаз, господин Бидерман…

Бидeрман. Да.

Полицейский. Служащим не обязательно…

Бидерман. Да-да. (Останавливается в дверях.) Если меня будут спрашивать, господа, я в полиции. Поняли? Я сейчас же вернусь.

Шмиц и Айзенринг кивают.

Полицейский. Господин Бидерман…

Бидерман. Ну что ж, пошли!

Полицейский. Что это у вас в этих канистрах?

Бидерман. Я…

Полицейский. Если можно спросить…

Бидерман. Туалетная вода… (Смотрит на Шмица и Айзенринга.)

Айзенринг. Гормофлор!

Шмиц. «Мужчины вздохнут спокойно».

Айзенринг. Гормофлор!

Шмиц. «Не медлите испробовать».

Айзенринг. «Жалеть не придется».

Оба. Гормофлор, гормофлор!

Полицейский смеется.

Бидерман. Он умер?

Бидерман и полицейский уходят.

Айзенринг. Душа-человек.

Шмиц. А я что говорил?

Айзенринг. Но о завтраке — ни слова!

Шмиц. Такого с ним еще не бывало…

Айзенринг (роется в карманах брюк). Послушай, капсюль у тебя?

Шмиц (роется в карманах брюк). Такого с ним еще не бывало…

Хор.

Солнца луч, Ресница ока божественного, Снова день восходит Над мирными крышами города.

Корифей.

Новое утро.

Хор.

Слава тебе!

Корифей.

Спокойную ночь провел наш город.

Хор.

Слава!

Корифей.

Все еще мирную…

Хор.

Слава!

Слышен шум уличного движения — гудки автомобилей, лязг трамвая.

Корифей.

Мудр и избавлен от бед многих Человек, над тем, что он видит, Размышляющий. Духом пытливым внемлет он Знакам беды Своевременно, если хочет.

Хор.

Что, однако, если не хочет?

Корифей.

Кто, желая постичь беду, В газеты смотрит, Возмущаясь к каждому завтраку Отдаленным событием, Напичканный к каждому завтраку Готовыми версиями, Сам не привыкший мыслить, Зная всегда, что вчера свершилось, Видит с трудом, что нынче вершится Под крышей собственной.

Хор.

Ненапечатанное!

Корифей.

Явное.

Хор.

Неслыханное.

Корифей.

Реальное.

Хор.

Это он зрит неохотно, ибо…

Корифей (прерывает знаком руки).

Он приближается.

Хор (перестраивается).

Спокойную ночь провел наш город. Утром новым, Чтоб отогнать беду, Погружается житель мирный, Выбритый свеже, В гущу коммерции…

Входит Бидерман, в пальто и шляпе, с папкой под мышкой.

Бидерман. Такси!.. Свободны?.. Такси!

Хор преграждает ему путь.

В чем дело?

Хор.

Горе!

Бидерман. Что вам угодно, господа?

Хор.

Горе!

Бидерман. Это вы уже говорили.

Хор.

Трижды горе!

Бидерман. Что это вы?

Корифей.

Чудится подозрительное, Открылось огнеопасное Взорам твоим и нашим. Как истолкую это? Канистры с горючим под крышей…

Бидерман (кричит). Вас это не касается!

Молчание.

Бидерман. Пропустите меня. Мне нужно к адвокату… Чего вы от меня хотите?.. Я не виноват… (Явно напуган.) Это что, допрос? (Обретает самообладание; повелительным тоном.) А ну-ка, пропустите меня.

Хор (недвижим).

Неподобает хору Граждан судить активных.

Корифей.

Ибо, сторонний зритель, хор Легче угрозу зрит.

Хор.

Лишь вопрошая, вежливый Даже в грозящей беде, Лишь упреждая, ах, хладнокровный, Ждет, как известно, хор, Бессильно взирающий, Сочувствующий, Пожарной команде подобный, Пока затушить не поздно.

Бидерман (смотрит на часы). Я спешу.

Хор.

Горе!

Бидерман. Я не могу понять, чего вы хотите?

Корифeй.

Что ты их терпишь, канистры с горючим, Бидерман Готлиб, как истолкуешь?

Бидерман. Истолкую?

Корифей.

Знающий, о, как мир наш взрывчат, Бидерман Готлиб, что ты думаешь?

Бидерман. Думаю? (Смотрит поочередно на участников хора.) Господа, я свободный гражданин. Я могу думать что хочу. Что означает этот допрос? Я, господа, имею право вообще не думать — я уж не говорю о том, господа, что что бы ни происходило под моей крышей — ну, знаете ли, в конце концов, владелец дома я!

Хор.

Будь нам священно священное Собственность, Что бы потом ни случилось, Неугасимое. Пусть нас спалит дотла оно, Священное будь нам священно!

Бидерман. Ну вот видите!

Молчание.

Бидерман. Так пропустите же меня!

Молчание.

Бидерман. Зачем обязательно подозревать что-то плохое? Куда мы так придем! Я хочу, чтобы меня оставили в покое, только и всего, а что касается обоих моих гостей, — не говоря уже о том, что у меня сейчас другие важные дела…

Входит Бабетта, в пальто и шляпе.

Что тебе здесь нужно?

Бабетта. Я помешала?

Бидерман. У меня деловой разговор с хором.

Бабетта кивает хору и шепчет что-то Бидерману на ухо.

Ну конечно, с лентой! Какое это имеет значение, сколько стоит? Главное, чтобы был венок.

Бабетта (кивает хору). Извините, господа. (Уходит.)

Бидерман. Короче говоря, господа, мне все это надоело — вы и ваши поджигатели! Я даже в пивную не хожу — так мне все надоело. Как будто нынче не о чем больше и поговорить! В конце концов, мы живем на свете только один раз. Если мы каждого человека, кроме себя самого, будем считать поджигателем, как же мы придем к лучшей жизни? Надо же, черт побери, иметь к людям хоть немножко доверия, хоть немножко доброжелательности. Я так считаю. Нельзя же во всем видеть только плохое, черт побери! Не каждый человек поджигатель. Я так считаю. Немножко доверия к людям, немножко… (Пауза.) Не могу же я только и делать, что дрожать от страха! (Пауза.) Вы что думаете, я сегодня хоть на секунду сомкнул глаза? Я не идиот. Бензин есть бензин! Я уж все передумал — на стол залезал, прислушивался, а потом даже на шкаф, чтобы приложить ухо к потолку. Да-да! Они храпели! Храпели! Я по меньшей мере четыре раза влезал на шкаф. Они мирно-премирно храпели!.. И все-таки… я уж совсем было вышел в прихожую, хотите верьте, хотите нет, в пижаме — да, со злости. У меня руки чесались разбудить обоих прощелыг и вышвырнуть их на улицу — вместе с ихними канистрами! — собственноручно, безо всяких, прямо ночью!

Хор.

Собственноручно?

Бидерман. Да.

Хор.

Безо всяких?

Бидерман. Да.

Хор.

Прямо ночью?

Бидерман. У меня руки чесались, да-да! Если бы не пришла жена — она боялась, что я простужусь. Прямо руки чесались! (Волнуется и вынимает сигару.)

Корифей.

Как же опять истолкую это? Ночь он провел бессонную. Что во зло доброту его употребили, Мог ли он думать? Из себя вывели. Что же дальше?

Бидерман закуривает.

Хор.

Истинно трудно ему, жителю мирному! Принципиальный в деле, В остальном он — душа-человек, Вечно готовый Добро творить.

Корифей.

Где ему надо.

Хор.

Верит он, что добро родится Из добродушия. О, как заблуждается!

Бидерман. Что вы хотите этим сказать?

Хор.

То, что запах бензина нам слышится.

Бидерман (поводит носом). Ну, знаете, господа, я ничего не чувствую…

Хор.

Горе нам!

Бидерман. Да ничего подобного!

Хор.

Горе нам!

Корифей.

Так уж привык он к запаху мерзкому.

Хор.

Горе нам!

Бидерман. И прекратите, пожалуйста, эти пораженческие настроения, господа! Что вы заладили: горе, горе!

Слышен гудок автомобиля.

Бидерман. Такси! Такси!

Автомобиль останавливается.

Бидерман. Извините, господа. (Поспешно уходит.)

Хор.

Житель мирный, куда?!

Слышен шум отъезжающею автомобиля.

Корифей.

Что он задумал, несчастный? Дерзко-смущенный, как будто бы, бледный, Бежал он, Решимости робкой полон — к чему?

Слышен гудок автомобиля.

Хор.

Так уж привык он к запаху мерзкому. Гудок замирает вдали. Горе нам!

Хор отступает в глубину сцены, за исключением корифея, который вынимает трубку.

Корифей.

Кто перемен боится Больше беды, Что сделать может Против беды?

(Следует за хором.)

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Чердак.

Айзенринг за работой: разматывает шнур с катушки, насвистывая «Лили Марлен». Потом прерывает свист, чтобы послюнявить палец, и высовывает его в чердачное окно — проверяет направление ветра.

Дом.

Входит Бидeрман, за ним — Бабетта и Анна. Он снимает пальто и швыряет папку; во рту у него сигара.

Бидeрман. Делай, что я сказал.

Бабетта. Гуся?

Бидерман. Гуся. (Снимает галстук: сигара все еще во рту.)

Бабетта. Готлиб, почему ты снимаешь галстук?

Бидерман (отдает ей галстук). Если я заявлю на этих проходимцев, я уж точно наживу себе в них врагов. И что мы от этого будем иметь? Достаточно одной спички — и весь наш дом полетел к черту. Что мы от этого будем иметь? А вот если я поднимусь и приглашу их, — конечно, если они примут приглашение….

Бабетта. Ну, что тогда?

Бидерман. Ну мы и подружимся. (Снимает пиджак, отдает жене и выходит.)

Бабетта. Так вот, Анна: сегодня у вас, значит, выходного нет. У нас гости. Стол накроете на четыре персоны.

Чердак.

Айзенринг поет «Лили Марлен». Стук в дверь.

Айзенринг. Войдите! (Продолжает насвистывать дальше, но никто не входит.) Войдите!

Входит Бидерман, в сорочке с засученными рукавами, с сигарой в руках.

Привет, господин Бидерман!

Бидерман. К вам можно?

Айзенринг. Как спалось?

Бидерман. Благодарю вас, паршиво.

Айзенринг. И мне тоже. Фён… (Продолжает заниматься со шнуром и катушкой.)

Бидерман. Я, кажется, помешал…

Айзенринг. Ну что вы, господин Бидерман, вы же у себя дома.

Бидeрман. Я бы не хотел навязываться…

Слышно воркование голубей.

А где же наш друг?

Айзенринг. Зепп? Послал работать бездельника. Не хотел уходить без завтрака! Послал его за стружкой.

Бидерман. За стружкой?

Айзенринг. От стружки искры дальше летят.

Бидерман (вежливо хихикает, как над примитивной шуткой). Так что я хотел сказать, господин Айзенринг…

Айзенринг. Опять хотите нас вышвырнуть?

Бидерман. Сегодня ночью — у меня таблетки кончились — я вдруг подумал: у вас же здесь вообще нет туалета, господа.

Айзенринг. А мы по сточному желобу…

Бидерман. Ну как вам угодно, господа, как вам угодно. Я просто так почему-то подумал. Несколько раз даже. Может, вы хотели бы помыться, принять душ. Вы можете спокойно пользоваться моей ванной! Я велел Анне повесить полотенца.

Айзенринг качает головой.

Почему вы качаете головой?

Айзенринг. Опять куда-то его задевал!

Бидерман. Кого?

Айзенринг. Вы тут нигде не видали капсюля? (Ищет везде.) Не беспокойтесь, господин Бидерман, из-за ванны. Серьезно. В тюрьме, знаете ли, тоже не было ванны.

Бидерман. В тюрьме?

Айзенринг. Зепп разве не сказал, что я только что из тюрьмы?

Бидерман. Нет.

Айзенринг. Ни слова?

Бидерман. Нет.

Айзенринг. Ну конечно! Только о себе и рассказывает! Бывают такие люди. Но, в конце концов, что с него взять, если такое трагическое детство было у человека. У вас, господин Бидерман, было трагическое детство? У меня нет! Я бы мог учиться, папа хотел, чтобы я стал юристом. (Подходит к окошку и забавляется с голубями.) Гурр! Гурр! Гурр! Гуль-гуль-гуль!

Бидерман (снова зажигает сигару). Господин Айзенринг, честно говоря, я не спал целую ночь. Скажите, в этих канистрах действительно бензин?

Айзенринг. Вы нам не верите?

Бидерман. Я просто спрашиваю.

Айзенринг. За кого, собственно говоря, вы нас принимаете, господин Бидерман? Только откровенно — за кого?

Бидерман. Друг мой, не думайте, что у меня нет чувства юмора, но я должен сказать — у вас такие шуточки…

Айзенринг. Специально учились.

Бидерман. Учились?

Айзенринг. Шутка — прекрасный способ маскировки. Еще лучше сентиментальность. Вот как Зепп рассказывает: детство среди угольщиков в лесу, сиротский дом, цирк и все такое. Но самый лучший и самый надежный способ маскировки — это, я считаю, по-прежнему чистая, голая правда. Смешно, верно? Правде никто не верит.

Дом.

Анна входит с вдовой Кнехтлинг; та в трауре.

Анна. Присядьте!

Вдова садится.

Но если вы фрау Кнехтлинг, то это ни к чему. Господин Бидерман сказал, что он не хочет иметь с вами никакого дела…

Вдова встает.

Садитесь, садитесь!

Вдова садится.

Но только это ни к чему. (Уходит.)

Чердак.

Айзенринг стоя занимается своими делами, Бидерман стоя курит.

Айзенринг. И куда это наш Зепп пропал? Достать стружку — это же раз плюнуть. Вот будет номер, если его зацапают.

Бидерман. Зацапают?

Айзенринг. А чего вы веселитесь?

Бидерман. Знаете, господин Айзенринг, когда вы шутите, для меня это как будто другой мир. Зацапают! Просто восхитительно. Совершенно другой мир! В нашем кругу, знаете ли, редко кого зацапывают…

Айзенринг. Ну конечно, в вашем кругу ведь никто не ворует стружку. Классовые различия.

Бидерман. Чепуха!

Айзенринг. Не хотите же вы сказать, господин Бидерман…

Бидерман. Я не верю в классовые различия! Вы же должны были это почувствовать, Айзенринг, не настолько я старомоден. Напротив. Мне искренне жаль, что именно низшие классы все еще несут эту ерунду о классовых различиях. Разве мы не все нынче создания единого творца — что бедные, что богатые? И мелкая буржуазия тоже. Вот мы с вами — разве мы не люди из плоти и крови?.. Я не спросил вас, уважаемый, вы курите сигары? (Предлагает сигары.)

Но Айзенринг качает головой.

Я, разумеется, против уравниловки — слава богу, всегда будут люди прилежные и бездельники, — но почему бы нам попросту не протянуть друг другу руки? Черт побери, чуточку доброй воли, чуточку идеализма, чуточку — и все бы мы жили в мире и спокойствии, и богатые и бедные. Вы со мной не согласны?

Айзенринг. Если говорить откровенно, господин Бидерман…

Бидерман. Ради бога, я прошу вас!

Айзенринг. Не обидитесь?

Бидерман. Чем откровенней, тем лучше.

Айзенринг. Я хочу сказать — если уж говорить откровенно — не стоило бы вам здесь курить.

Бидерман пугается и гасит сигару.

Я не имею права тут приказывать, господин Бидерман, в конце концов, это ваш собственный дом, но понимаете…

Бидерман. Да, разумеется, конечно!

Айзенринг (нагибается). Да вот он! (Поднимает что-то с полу и обдувает, прежде чем соединить со шнуром; снова насвистывает «Лили Марлен».)

Бидерман. Скажите, господин Айзенринг, что это вы, собственно говоря, все время мастерите? Если можно спросить. Что это такое?

Айзенринг. Капсюль.

Бидерман.?

Айзенринг. А это шнур для запала.

Бидерман.??

Айзенринг. Вон Зепп говорит, что теперь еще лучше делают. Но на складах их пока нет, а покупать мы же не будем. Все, что связано с войной, жутко дорого — сплошь первый сорт.

Бидерман. Вы сказали — шнур для запала?

Айзенринг. Бикфордов шнур. (Дает Бидерману конец шнура.) Будьте любезны, господин Бидерман, подержите этот конец, я измерю.

Бидерман (держит шнур). А все-таки, друг мой, если шутки в сторону…

Айзенринг. Одну секундочку! (Насвистывает «Лили Марлен» и измеряет шнур.) Спасибо, господин Бидерман, благодарю вас!

Бидерман (не выдержав, хохочет). Нет, Вилли, меня вы на эту удочку не поймаете. Не на того напали! Но я должен сказать — вы очень уж полагаетесь на чувство юмора у других людей. Уж слишком! Когда вы так говорите, я могу себе представить, что вас время от времени арестовывают: друг мой, не у всех же так развито чувство юмора, как у меня!

Айзенринг. Да уж мы и ищем, кого надо.

Бидерман. В нашей пивной, например, стоит только заикнуться, что ты веришь в человека, так всем сразу чудится Содом и Гоморра.

Айзенринг. Ха.

Бидерман. А ведь я внес на содержание нашей пожарной команды сумму, которую даже не буду называть.

Айзенринг. Ха. (Раскладывает шнур.) Люди без чувства юмора точно так же полетят к черту, когда все начнется; уж будьте спокойны!

Бидерман опускается на одну из канистр — на лбу пот.

Что с вами? Господин Бидерман! Вы так побледнели! (Хлопает его по плечу.) Знаю-знаю — запах. Кто не привык к этому запаху… Бензин… сейчас я проветрю… (Открывает дверь.)

Бидерман. Благодарю вас…

Голос Анны (снизу). Господин Бидерман! Господин Бидерман!

Айзенринг. Что, опять полиция?

Голос Анны. Господин Бидерман!

Айзенринг. И еще говорят, что у нас не полицейское государство!

Голос Анны. Господин Бидерман!

Бидерман. Иду, иду!

Дальнейший разговор ведется шепотом.

Господин Айзенринг, вы любите гуся?..

Айзенринг. Гуся?

Бидерман. Гуся, да, гуся…

Айзенринг. Я? Люблю? Не понимаю.

Бидерман. С каштанами.

Айзенринг. И с красной капустой?

Бидерман. Да… Что я хотел сказать… моя супруга и я — прежде всего я — ну, я просто подумал: если вам будет приятно… Я не хочу навязываться! Если вам будет приятно, господин Айзенринг, то приходите к нам на ужин — вы и Зепп — проведем вечерок…

Айзенринг. Сегодня?

Бидерман. Может, вам удобней завтра?

Айзенринг. Завтра, я полагаю, нас тут уже не будет. А сегодня — с удовольствием, господин Бидерман, с удовольствием!

Бидерман. Скажем, в семь.

Голос Анны (снизу). Господин Бидерман!

Бидерман. Договорились?

Айзенринг. Договорились.

Бидерман идет к выходу и останавливается в дверях, любезно кивая Айзенрингу и косясь на канистры и шнур.

Договорились.

Бидерман уходит, а Айзенринг, насвистывая, продолжает работу.

Дом.

Появляется хор, как будто сцена уже кончилась; но в то мгновение, когда хор подходит к рампе, на чердаке раздается грохот — что-то упало.

Чердак.

Айзенринг. Можешь выходить, доктор.

Из-за канистр вылезает третий — в очках.

Слыхал?.. Мы пойдем на ужин — я и Зепп, — а ты тут дежурь. Чтобы никто не входил и не курил. Понятно? До положенного времени.

Третий протирает очки.

Я иногда себя спрашиваю, доктор: чего ты, собственно говоря, с нами возишься, если тебе неприятны пожары, искры, треск пламени, сирены, которые вечно воют с запозданием, лай собак, дым, вопли — и пепел.

Третий надевает очки, оставаясь безмолвным и серьезным.

(Смеется.) Идеалист! (Насвистывает несколько тактов, не глядя на доктора.) Не люблю я вас, академиков. Ну, ты это знаешь, доктор, я тебе сразу сказал: никакого у вас удовольствия в работе. (Продолжает работать и насвистывать.)

Дом.

Хор.

Мы наготове. Тщательно свернуты шланги красные, Все по инструкции. Блещет каждый ворот, Из меди сделанный. Каждый место знает свое.

Корифей.

Дует фён, к сожалению…

Хор.

Каждый место знает свое. Блещет, проверен тщательно, Чтобы напора хватало, Насос наш, Тоже из меди сделанный.

Корифей.

А пожарные краны?

Хор.

Каждый знает место свое.

Корифей.

Мы наготове.

Входят Бабетта с гусем и доктор философии.

Бабетта. Да-да, господин доктор, я знаю, но мой муж… да-да, срочно, господин доктор, срочно, хорошо, я передам. (Оставляет доктора и подходит к рампе.) Муж заказал гуся. Вот он, пожалуйста! И я должна жарить. Чтобы подружиться с этими там — наверху.

Слышен звон колоколов в церкви.

Нынче суббота, Кан вы слышите, и я не могу отделаться от дурацкого предчувствия: может, они в последний раз звонят, эти колокола…

Голос Бидeрмана. Бабетта!

Бабетта. Не знаю, сударыни, всегда ли прав Готлиб. Он ведь в свое время тоже говорил: конечно, они прохвосты, но если я с ними разругаюсь — тогда прощай наша туалетная вода, Бабетта! А стоило только ему вступить в их партию…

Голос Бидермана. Бабетта!

Бабетта. И всегда одно и то же! Я уж знаю моего Готлиба. Слишком он мягкосердечен, да-да, просто слишком мягкосердечен! (Уходит с гусем.)

Хор.

Вот и в очках еще. Видно, что он из приличной семьи, Зависти нет в нем, Но начитан, как видно, и бледен; Не надеясь, что доброта К добру приведет, Полон решимости действовать, Веря, что цель средства оправдывает, Тоже надеется он, скептик наивный! Чистит очки, чтоб видеть дальше, И в канистрах с горючим видит он Не горючее А идею! Пока не вспыхнул пожар.

Доктор философии. Добрый вечер…

Корифей.

К шлангам! К насосу! К лестнице!

Пожарники мчатся на свои места.

Корифей. Добрый вечер.

(Публике, после того, как отзвучали возгласы «готов».)

Корифей. Мы начеку…

СЦЕНА ПЯТАЯ

Дом.

Вдова Кнехтлинг все еще здесь — стоит. Звон колоколов становится громче. Анна накрывает на стол, Бидерман вносит два кресла.

Бидeрман…Потому что у меня нет времени, фрау Кнехтлинг, вы же видите — абсолютно нет времени, чтобы заниматься покойниками. В общем, я уже сказал: обратитесь к моему адвокату.

Вдова Кнехтлинг уходит.

Анна, закройте окно — собственного голоса не слышно!

Анна закрывает окно, и звон колоколов становится глуше.

Я же сказал: скромный, уютный ужин. На кой черт эти идиотские канделябры?

Анна. Но они всегда тут стояли, господин Бидерман!

Бидерман. Я сказал: уютно и скромно. Чтобы никаких излишеств! А эти вазы, черт бы их побрал! Подставочки для ножей, серебро, сплошь серебро и хрусталь. Что они подумают? (Собирает подставочки для ножей и сует в карман брюк.) Вы же видите, Анна, в чем я — в самом старом домашнем пиджаке, — а вы? Большой нож для дичи можете оставить, он понадобится. Остальное серебро прочь, прочь! Господа должны чувствовать себя как дома… Где штопор?

Анна. Вот он.

Бидерман. А попроще у нас ничего нет?

Анна. На кухне. Но он ржавый.

Бидерман. Тащите его сюда! (Берет со стола серебряный кувшин.) А это что такое?

Анна. Для вина…

Бидерман. Серебро! (Тупо смотрит на кувшин, потом на Анну.) Это что, всегда у нас было?

Анна. Но это же нужно, господин Бидерман.

Бидерман. Нужно! Что значит нужно! Что нам нужно — так это человечность, братство. Убирайте кувшин! А это что вы там принесли, черт побери!

Анна. Салфетки.

Бидерман. Дамаст!

Анна. Других нет.

Бидерман (собирает салфетки и сует в серебряный кувшин). Целые племена живут без салфеток, а такие же люди, как и мы…

Входит Бабетта с громадным венком.

(Еще не видит ее, стоя у стола.) Я уж думаю — нужна ли нам вообще скатерть…

Бабетта. Готлиб…

Бидерман. Чтобы никаких классовых различий! (Замечает Бабетту.) Что это за венок?

Бабетта. Который мы заказывали. Ну что ты скажешь, Готлиб, — прислали венок сюда. А ведь я сама написала им адрес — адрес Кнехтлингов, черным по белому. А тут и лента и все наоборот.

Бидерман. То есть как — лента наоборот?

Она показывает ленту.

НАШЕМУ НЕЗАБВЕННОМУ ГОТЛИБУ БИДЕРМАНУ. (Разглядывает ленту.) Не принимай. И речи быть не может! Пусть перепишут… (Возвращается к столу.) Ты меня не нервируй, Бабетта, я занят другими вещами, черт побери, не могу я быть и тут и там.

Бабетта с венком уходит.

Бидeрман. Стало быть, скатерть — долой! Да помогите же, Анна. И, как я уже сказал — никакой сервировки. Категорически! Вы входите без стука, просто входите и ставите гусятницу на стол…

Анна. Гусятницу?

Бидерман (снимает скатерть). Ну вот, сразу другая атмосфера. Видите? Деревянный стол, и ничего больше — как на тайной вечере. (Отдает Анне скатерть.)

Анна. Господин Бидерман изволят, чтобы я подала гуся просто в гусятнице? (Свертывает скатерть.) А вино, господин Бидерман, какое же теперь вино подавать?

Бидерман. Я сам принесу.

Анна. Господин Бидерман!

Бидерман. Ну что еще?

Анна. А у меня нет такого пуловера, как вы говорите, господин Бидерман, чтобы такой простой, как будто я член семьи.

Бидерман. Так возьмите у моей жены!

Анна. Желтый или красный?

Бидерман. Да любой! Только чтобы я не видел никаких чепчиков и никаких фартучков. Поняли? И, как я уже сказал, канделябры долой! И вообще: проследите, Анна, чтобы не было все так прилично! Если что — я в погребке. (Уходит.)

Анна. «Проследите, чтобы не было все так прилично!» (Швыряет свернутую скатерть в угол и топчет ее ногами.) Пожалуйста!

Входят Шмиц и Айзенринг; у каждого в руках по розе.

Оба. Добрый вечер, барышня!

Анна, не взглянув на них, выходит.

Айзенринг. Так почему же ты без стружки?

Шмиц. Вся конфискована. По распоряжению полиции. Мера предосторожности. Каждого, кто продает или держит у себя стружку без разрешения полиции, тут же арестовывают. Мера предосторожности по всей стране… (Причесывается.)

Айзенринг. А спички у тебя есть?

Шмиц. Нет.

Айзенринг. И у меня нет.

Шмиц (продувает расческу). Надо у него попросись.

Айзенринг. У Бидермана?

Шмиц. Только бы не забыть. (Засовывает расческу в карман и шумно поводит носом.) Ах, как уже благоухает!

Бидерман подходит к рампе с бутылками под мышкой.

Бидeрман. Вы можете думать об этом все что хотите, госиода. Но ответьте мне на один вопрос…

Слышен пьяный рев и смех.

Я скажу так: пока они орут и пьянствуют, они ничем другим не занимаются… Лучшие вина из моего погреба! Если бы мне кто-нибудь это сказал неделю назад… Руку на сердце, господа: в какой момент — только точно — вы поняли, что это поджигатели? Все это не так просто, как вы думаете, господа, — это назревает медленно, а происходит внезапно… Подозрение! Оно-то у меня сразу зародилось, господа, подозревать проще всего, но — руку на сердце, господа: что бы вы стали делать, черт побери, на моем месте? И в какой момент? (Прислушивается — все тихо.) Мне нужно идти! (Быстро уходит.)

СЦЕНА ШЕСТАЯ

Дом.

Ужин с гусем в полном разгаре, все смеются, громче всех Бидерман (все еще с бутылками под мышкой) — он не может забыть шутки, которая ему понравилась. Бабетта же отнюдь не смеется.

Бидерман. Ветошь! Нет, ты слыхала? Ветошь, говорит, горит еще лучше!

Бабетта. Не понимаю, что тут смешного.

Бидepман. Да ведь ветошь! Ты знаешь, что такое ветошь?

Бабетта. Знаю.

Бидерман. У тебя нет чувства юмора, киска. (Ставит бутылки на стол.) Ну что делать, друзья, если у человека просто нет чувства юмора?

Бабетта. Так объясни мне тогда!

Бидерман. Ну слушай! Сегодня утром Вилли говорит, что он послал Зеппа украсть стружку. Стружку, понимаешь? А сейчас я спрашиваю Зеппа: ну как там со стружкой? А он мне и говорят: «Стружку не достал, зато достал ветошь». Понимаешь? А Вилли и говорит: «Ветошь горит еще лучше».

Бабетта. Это я поняла.

Бидерман. Ну вот! Поняла?

Бабетта. Так что же тут смешного?

Бидерман (сдается). Выпьем, господа! (Откупоривает бутылку.)

Бабетта. Это что, правда, что вы притащили на наш чердак ветошь, господин Шмиц?

Бидерман. Ты умрешь со смеху, Бабетта, — сегодня утром мы даже вместе измеряли запальный шнур — Вилли и я.

Бабетта. Запальный шнур?

Бидерман. Бикфордов шнур. (Наполняет бокалы.)

Бабетта. А теперь вполне серьезно, господа. Что все это значит?

Бидерман (хохочет). Серьезно, говорит! Серьезно — вы слышали? Серьезно!.. Не поддавайся на удочку, Бабетта, я же тебе говорил: наши друзья так забавно шутят… Я всегда говорил: другой круг — другой юмор… Теперь еще не хватало только, чтобы они попросили у меня спички!

Шмиц и Айзенринг переглядываются.

Ведь наши друзья все еще принимают меня за такого запуганного мещанина, знаешь, у которого нет никакого чувства юмора и которого застращать проще простого. (Поднимает бокал.) Ваше здоровье!

Айзенринг. Ваше здоровье!

Шмиц. Ваше здоровье!

Чокаются.

Бидерман. За нашу дружбу.

Выпивают и садятся.

У нас все по-домашнему, господа, просто угощайтесь, безо всяких.

Шмиц. Да я уж больше не могу.

Айзенринг. Не ломайся, Зепп. Ты не в сиротском доме, не ломайся. (Берет еще кусок гуся.) Ваш гусь, мадам, — мечта.

Бабетта. Я очень рада.

Айзенринг. Гусь с бургундским! Сюда бы еще только скатерть.

Бабетта. Ты слышишь, Готлиб?

Айзенринг. Но это вовсе не обязательно!.. Такую, знаете, белую скатерть, а на ней — набивные цветы и серебро.

Бидерман. Анна!

Айзенринг. Набивные цветы — белые такие, знаете, как морозные узоры, но это вовсе не обязательно, господин Бидерман, вовсе не обязательно. В тюрьме мы тоже ели без скатерти.

Бидерман. Анна!

Бабетта. В тюрьме?

Бидерман. Да куда она запропастилась?

Бабетта. Вы были в тюрьме?

Входит Анна, в ярко-красном пуловере.

Бидерман. Анна, сейчас же принесите скатерть!

Анна. Как угодно.

Айзенринг. И если у вас есть что-нибудь вроде вазочек — окунать пальцы…

Анна. Как угодно.

Айзенринг. Может, это вам покажется ребячеством, мадам, но уж такие они, эти люди из народа. Вот Зепп, например, вырос среди угольщиков и в жизни не видал подставочек для ножей, — так вот, Видите ли, такая уж мечта всей его загубленной жизни — чтобы стол с серебром и хрусталем!

Бабетта. Но ведь у нас все это есть, Готлиб.

Айзенринг. Да это вовсе не обязательно.

Анна. Пожалуйста.

Айзенринг. А если есть и салфетки, барышня, тащите сюда!

Анна. Господин Бидерман сказали…

Бидерман. Тащите!

Анна. Пожалуйста. (Приносит все назад.)

Айзенринг. Надеюсь, вы не сердитесь, мадам. Когда сидишь в тюрьме, знаете, — месяцами без всякой культуры… (Берет скатерть и показывает ее Шмицу.) Ты знаешь, что это такое? (Бабетте.) Он в жизни не видел! (Опять Шмицу.) Это дамаст.

Шмиц. Ну и что? Что с ним делать?

Айзенринг (повязывает ему скатерть вокруг шеи). Вот так.

Бидерман делает усилие и смеется, как над очередной шуткой.

Бабетта. А где наши подставочки для ножей, Анна, наши подставочки для ножей?

Анна. Господин Бидерман…

Бидерман. Тащите!

Анна. Вы же сказали: уберите!

Бидерман. Я говорю: тащите! Где они, черт побери?

Анна. У вас в брюках. В левом кармане.

Бидерман судорожно лезет в карман и обнаруживает подставочки.

Айзенринг. Да вы только не волнуйтесь.

Анна. Я же не виновата!

Айзенринг. Вы только не волнуйтесь, барышня!

Анна разражается рыданиями, поворачивается и, убегает.

Это все фён.

Пауза.

Бидерман. Пейте, друзья, пейте!

Пьют молча.

Айзенринг. Гуся я, знаете, ел каждый день, когда был официантом. Бегаешь по этим длинным коридорам, а на ладони поднос. Но потом, мадам, где нашему брату обтереть пальцы? В том-то и дело. Где же иначе, как не об собственные волосы? А у других людей для этого дела хрустальные вазочки! Вот чего я никогда не забуду. (Окунает пальцы в вазочку.) Вы знаете, что такое травма?

Бидeрман. Нет.

Айзенринг. Мне в тюрьме все объяснили. (Вытирает пальцы.)

Бабетта. А почему же вы попали в тюрьму, господин Айзенринг?

Бидерман. Бабетта!

Айзенринг. Почему я попал в тюрьму?

Бидерман. Об этом же не спрашивают!

Айзенринг. Я сам себя спрашиваю. Я уже сказал, что я был официантом всего лишь незаметный старший официант, и вдруг меня путают с матерым поджигателем.

Бидерман. Гм…

Айзенринг. Арестовали прямо на квартире.

Бидерман. Гм…

Айзенринг. Я был так потрясен, что послушался.

Бидерман. Гм…

Айзенринг. Мне повезло, мадам, — нарвался на семь исключительно милых полицейских. Когда я сказал, что мне нужно на работу и что у меня нет времени, они говорят: ваше заведение сгорело…

Бидерман. Сгорело?

Айзенринг. Кажется, в ту же ночь. Да-да.

Бабетта. Сгорело?

Айзeнринг. Ну хорошо, говорю. Тогда у меня есть время. А наше заведение — от него остались одни головешки — я видел, когда мы проезжали мимо; знаете, сквозь эти окошечки с решетками в тюремной машине. (Пьет со смаком.)

Бидерман. А потом?

Айзенринг (рассматривает этикетку). Такое у нас тоже было. Сорок девятый! «Кав дель Эшанон»… А потом? Это пускай вон Зепп расскажет. Сижу это я в предбаннике, поигрываю наручниками, и кого бы вы думали вводят? Вот этого шалопая!

Шмиц весь сияет.

Твое здоровье, Зепп!

Шмиц. Твое здоровье, Вилли!

Пьют.

Бидерман. А потом?

Шмиц. Они его спрашивают: «Вы подожгли?» — и сигаретки предлагают. А он им: «Извините, господин комиссар, к сожалению, спичек нет, хоть вы и считаете меня поджигателем».

Оба помирают от хохота и колотят друг друга по ляжкам.

Бидерман. Гм…

Входит Анна, снова в чепчике и фартучке, и передает визитную карточку; Бидерман ее разглядывает.

Анна. Говорит, очень срочно.

Бидерман. Но у меня гости…

Шмиц и Айзенринг снова чокаются.

Шмиц. Твое здоровье, Вилли!

Айзенринг. Твое здоровье, Зепп!

Пьют. Бидерман разглядывает визитную карточку.

Бабетта. Кто там, Готлиб?

Бидерман. Да этот доктор философии…

Анна хлопочет у буфета.

Айзенринг. А что это там такое, барышня, вон там, серебряное такое?

Анна. Канделябр.

Айзенринг. Отчего же вы его прячете?

Бидерман. Тащите сюда!

Анна. Господин Бидерман сами сказали…

Бидерман. Я сказал: тащите сюда!

Анна ставит канделябр на стол.

Айзенринг. Зепп, ну что ты на это скажешь? Имеют канделябр и прячут его! Чего еще твоей душе угодно? Серебро, а на нем свечки… Спички есть? (Шарит у себя в карманах.)

Шмиц. У меня? Нет. (Шарит у себя в карманах.)

Айзeнринг. К сожалению, у нас в самом деле нет спичек, господин Бидерман.

Бидерман. У меня есть.

Айзенринг. Давайте их сюда!

Бидерман. Да я сделаю, сделаю. Вы не беспокойтесь. Я сделаю. (Зажигает свечки.)

Бабетта. Так что этот господин хочет?

Анна. Я его не понимаю, мадам. Говорит, что он не может больше молчать, и ждет в прихожей.

Бабетта. Он что, хочет с глазу на глаз?

Анна. Да, и потом он все хочет что-то разоблачить.

Бабетта. Что?

Анна. Не могу понять, мадам, хоть он мне сто раз это говорил; говорит, он хочет отмежеваться…

Горит много свечей.

Айзенринг. Совсем другое впечатление, верно, мадам? Candlelight[4].

Бабетта. О да.

Айзенринг. Главное — создать атмосферу.

Бидерман. Вот видите, господин Айзенринг. Я очень рад…

Теперь горят все свечи.

Айзенринг. Шмиц, не чавкай!

Бабетта (наклоняется к Айзенрингу). Оставьте его!

Айзенринг. У него жуткие манеры, мадам, я прошу прощения: мне так неудобно. А откуда ему их было взять! Из угольщиковой избушки в сиротский дом…

Бабетта. Я знаю!

Айзенринг. Из сиротского дома в цирк…

Бабетта. Знаю!

Айзенринг. Из цирка в театр.

Бабетта. Ах, вот этого я не знала…

Айзенринг. Дороги жизни, мадам, дороги жизни!..

Бабетта (Шмицу). В театре вы тоже работали?

Шмиц грызет ножку гуся и кивает.

Где же?

Шмиц. Сзади.

Айзенринг. Притом он такой способный; вы уже видали, как Зепп изображает духа?

Шмиц. Только не сейчас!

Айзенринг. Почему же не сейчас?

Шмиц. Я всего одну неделю проработал в театре, мадам. Потом он сгорел…

Бабетта. Сгорел?

Айзенринг. Ну не ломайся!

Бидерман. Сгорел?

Айзенринг. Не ломайся! (Развязывает скатерть, служившую Шмицу салфеткой, и набрасывает ее ему на голову.)

Давай.

Шмиц, закутанный в белую скатерть, встает.

Пожалуйста. Ну что, скажете, не похож на духа?

Анна. Мне страшно.

Айзенринг. Лапочка! (Обнимает ее.)

Анна закрывает лицо руками.

Шмиц. Ну что, можем?

Айзенринг. Это театральный жаргон, мадам, это он на репетициях выучил за одну неделю, пока театр не сгорел к общему удивлению.

Бабeтта. Да что вы все время говорите про пожары?

Шмиц. Ну что, можем?

Айзенринг. Готов.

Все сидят, Айзенринг прижал Анну к груди.

Шмиц. ЛЮБОЙ ИЗ ВАС! ЛЮБОЙ ИЗ ВАС!

Бабетта. Готлиб?..

Бидeрман. Тише!

Бабетта. Мы же это в Зальцбурге видели![5]

Шмиц. БИДЕРМАН! БИДЕРМАН!

Айзенринг. Здорово у него получается, правда?

Шмиц. БИДЕРМАН! БИДЕРМАН!

Айзенринг. А вы должны спросить: кто ты?

Бидeрман. Я?

Айзенринг. Иначе он дальше текст не сможет сказать.

Шмиц. ЛЮБОЙ ИЗ ВАС! БИДЕРМАН!

Бидeрман. Хорошо. Кто я?

Бабeтта. Да нет же! Ты должен спросить его, кто он.

Бидерман. Ах вот как.

Шмиц. ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ?

Айзенринг. Нет, Зепп, давай сначала, еще раз.

Шмиц и Айзенринг принимают другую позу.

Шмиц. ЛЮБОЙ ИЗ ВАС! БИДЕРМАН!

Бабетта. Ну, например, ты смерть?

Бидeрман. Не неси чушь!

Бабетта. А чем же ему еще быть?

Бидерман. Надо спрашивать: кто ты? Он же может быть и духом Гамлета. Или Каменным гостем. Помнишь? Или этим еще… как там его… ну этим, знаешь — сотрудником Макбета…

Шмиц. КТО ЗВАЛ МЕНЯ?

Айзeнринг. Дальше!

Шмиц. БИДЕРМАН ГОТЛИБ!

Бабетта. Да спроси же его, он ведь к тебе обращается.

Шмиц. ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ?

Бидерман. Ну хорошо. Кто ты?

Шмиц. Я — ДУХ КНЕХТЛИНГА.

Бабетта с визгом вскакивает.

Айзенринг. Стоп. (Срывает со Шмица белую скатерть.) Идиот! Разве можно так делать! Кнехтлинг! Так нельзя. Кнехтлинга сегодня только похоронили.

Шмиц. Ну вот как раз!

Бабетта закрывает лицо руками.

Айзенринг. Мадам, он не Кнехтлинг. (Укоризненно смотрит на Шмица.) Ну как ты мог допустить такую безвкусицу?

Шмиц. А мне ничего больше в голову не пришло…

Айзенринг. Кнехтлинг! Как будто ничего другого не мог придумать. Ну представь себе: давний и верный сотрудник господина Бидермана, сегодня только похоронили, — он же совсем еще целехонький, бледный как скатерть, белесый и блестящий, как дамаст, твердый и холодный — прямо хоть ставь его на ноги… (Трогает Бабетту за плечо.) Честное слово, мадам, он не Кнехтлинг.

Шмиц (вытирает пот со лба). Прошу прощения.

Бидерман. Давайте сядем.

Анна. Теперь все?

Садятся; смущенная пауза.

Бидeрман. Может, сигарку, господа? (Предлагает коробку с сигарами.)

Айзeнринг. Идиот! Видишь, как господин Бидерман дрожит… Спасибо, господин Бидерман, спасибо!.. Тоже мне, сострил. Ты же прекрасно знаешь: Кнехтлинг отравился газом, после того как наш Готлиб сделал для этого Кнехтлинга все что мог. Четырнадцать лет давал ему работу, этому Кнехтлингу, и вот благодарность…

Бидерман. Не будем больше об этом говорить.

Айзeнринг. Вот благодарность за гуся!

Закуривают сигары.

Шмиц. Может, мне спеть что-нибудь?

Айзенринг. Что?

Шмиц.

«Увела гуся лисица…».

(Поет во весь голос.)

«Увела гуся лисица Отдавай назад…»

Айзенринг. Эту не надо.

Шмиц.

«Отдавай назад, Вот охотник разозлится…».

Айзенринг. Он пьян.

Шмиц.

«Даст тебе под зад».

Айзенринг. Мадам, не слушайте.

Шмиц.

«Отдавай назад, Вот охотник разозлится, Даст тебе под зад!»

Бидерман. Даст тебе под зад — это хорошо.

Все мужчины.

«Увела гуся лисица…».

Поют на несколько голосов, то очень громко, то очень тихо, с подголосками, смеются, шумно братаются; через некоторое время наступает пауза, но потом сам Бидерман начинает снова, заражая своей веселостью других, пока хор не затихает от изнеможения.

Бидерман. Ну. давайте еще выпьем. Ваше здоровье!

Поднимают бокалы, в это время вдали раздается вой сирены.

Бидерман. Что это?

Айзенринг. Сирена.

Бидерман. Нет, шутки в сторону!

Бабетта. Поджигатели, поджигатели!

Бидeрман. Не кричи.

Бабетта распахивает окно. Звук сирены приближается — воющий, пронизывающий до мозга костей, — потом удаляется, промчавшись мимо.

Бабетта. Хорошо хоть не у нас.

Бабетта. Интересно, где это?

Айзенринг. Откуда фён дует.

Бидерман. Хорошо хоть не у нас.

Айзенринг. Мы обычно всегда так делаем. Отвлекаем пожарную команду в какой-нибудь нищий квартал на окраине города, а потом, когда начинается по-настоящему, им уже назад не проехать.

Бидерман. Нет, господа, давайте без шуток…

Шмиц. Но мы правда так делаем, без всяких шуток.

Бидерман. Кончили, кончили, я прошу вас. Все хорошо в меру. Вы видите жена побледнела как полотно.

Бабeтта. А сам?!

Бидерман. И вообще сирена есть сирена, ничего в этом смешного нет, господа; где-то забава кончается, где-то горит — не станут же наши пожарники просто так выезжать.

Айзенринг (смотрит на часы). Нам нужно идти.

Бидepман. Сейчас?

Айзенринг. Да, к сожалению.

Шмиц.

«Вот охотник разозлится…».

Снова взвывает сирена.

Бидерман. Сделай кофе, Бабетта!

Бабетта выходит.

А вы. Анна, что уставились?

Анна выходит.

Между нами, господа: хватит так хватит. У жены больное сердце. Давайте прекратим эти шутки с поджогами.

Шмиц. Но мы же не шутим, господин Бидерман.

Айзeнринг. Мы поджигатели.

Бидерман. Нет-нет, господа, теперь я говорю совершенно серьезно…

Шмиц. И мы совершенно серьезно.

Айзенринг. Совершенно серьезно.

Шмиц. Почему вы нам не верите?

Айзенринг. Ваш дом очень удобно расположен, господин Бидерман, вы сами понимаете; пять таких очагов пожара вокруг газометров, которые, к сожалению, находятся под охраной, да еще если хороший фён…

Бидерман. Это неправда.

Шмиц. Господин Бидерман! Уж если вы считаете нас поджигателями, почему бы нам не поговорить в открытую?

Бидерман (съеживается, как побитая собака). Да я же не считаю вас поджигателями, господа, это неправда, вы ко мне несправедливы, я не считаю вас поджигателями.

Айзенринг. Давайте по-честному!

Бидерман. Нет, нет и нет!

Шмиц. Так кем же вы нас считаете?

Бидeрман. Своими… друзьями…

Они хлопают его по плечу и направляются к двери.

Куда же вы?

Айзенринг. Пора.

Бидeрман. Я клянусь вам, господа, бог свидетель!

Айзeнринг. Бог свидетель!

Бидeрмaн. Да! (Медленно поднимает палец в знак клятвы.)

Шмиц. Вилли-то в бога не верит, господин Бидерман, так же как и вы, клянитесь не клянитесь.

Продолжают идти к двери.

Бидерман. Ну что мне сделать, чтобы вы поверили? (Преграждает им путь.)

Айзенринг. Дайте нам спичечку.

Бидерман. Что… дать?

Айзенринг. У нас кончились.

Бидерман. Дать вам…

Айзенринг. Да. Если вы не считаете нас поджигателями.

Бидерман. Спичечку?

Шмиц. Он хочет сказать — в знак вашего доверия к нам.

Бидерман опускает руку в карман.

Айзенринг. Сомневается. Видишь? Сомневается.

Бидерман. Тише! Только не при жене…

Бабетта возвращается.

Бабетта. Сейчас будет кофе.

Пауза.

Вы уже собрались идти?

Бидерман. Да, друзья мои, как ни жаль, но… Главное, что вы почувствовали… Я не хочу иного говорить, друзья мои, но почему нам, собственно говоря, не называть друг друга на «ты»?

Бабетта. Гм…

Бидерман. Я предлагаю выпить на брудершафт! (Берет бутылку и штопор.)

Айзeнринг. Ах, скажите вашему милому супругу, что ни к чему из-за этого начинать бутылку, уже не имеет смысла.

Бидерман (откупоривает). Для вас мне ничего не жалко, друзья мои, ничего не жалко, и если у вас есть еще какое-нибудь желание… (Поспешно наполняет бокалы и раздает.) Чокнемся, друзья!

Чокаются.

Готлиб. (Целует Шмица в щеку.)

Шмиц. Зепп.

Бидeрман. Готлиб. (Целует Айзенринга в щеку.)

Айзeнринг. Вилли.

Пьют стоя.

Бидерман. И все-таки, Готлиб, нам пора.

Шмиц. К сожалению.

Айзенринг. Мадам…

Опять вой сирен.

Бабетта. Ах, это был такой милый вечер!

Слышен бой колокола.

Айзенринг. Еще только одно, Готлиб…

Бидерман. Что еще?

Айзенринг. Ну ты знаешь.

Бидерман. Если у вас есть какое-нибудь желание…

Айзенринг. Спичечки.

Входит Анна с кофе.

Бабетта. Анна, что случилось?

Анна. Кофе.

Бабетта. Вы же не в себе!

Анна. За домом… ах, фрау Бидерман, небо — если глядеть из кухни, все небо горит…

Отсветы пожара уже заполняют комнату, когда Шмиц и Айзенринг с поклоном выходят.

Бидерман (бледен и недвижим). К счастью, это не у нас… К счастью, это не у нас… К счастью…

Входит доктор философии.

Что вам угодно?

Доктор. Я не могу больше молчать. (Вынимает из кармана жилета лист бумаги и начинает читать.) «Я, нижеподписавшийся, будучи глубоко потрясен происходящими событиями, которые, как мне представляется, и с нашей точки зрения не могут быть квалифицированы иначе как преступление, делаю следующее заявление для всей общественности…».

Вой сирен становится все громче. Доктор продолжает читать подробное заявление, но понять уже ни слова невозможно: мешает лай собак, звон колоколов, крики, вой сирен вдали, треск пламени вблизи.

(Подходит к Бидерману и вручает ему заявление.) Я отмежевался.

Бидерман. Ну и что?

Доктор. Я все сказал. (Снимает очки и прячет в футляр.) Видите ли, господин Бидерман, я был идеалистом, я вполне искренне мечтал исправить мир, я знал все, что они там делали на чердаке, все, не знал только одного: они это делали просто из удовольствия!

Бидерман. Господин доктор…

Доктор удаляется.

Послушайте, господин доктор, зачем мне эта бумага?

Доктор перешагивает рампу и садится в партере.

Бабетта. Готлиб…

Бидерман. Ушел…

Бабетта. Что ты дал этим типам? Я ведь видела. Спички?

Бидерман. Ну почему бы и нет?

Бабетта. Спички?

Бидерман. Если бы они были настоящими поджигателями, думаешь, у них не было бы спичек? Ах, киска, киска!

Бьют часы. Тишина. Сцена озаряется красным светом, и, пока она темнеет, слышен звон колоколов, лай собак, сирены, грохот рушащихся балок, сигналы, треск пламени, вопли. Все это продолжается до тех пор, пока на авансцену не выходит хор.

Хор.

Бессмысленно многое в мире, Но эта история всех бессмысленней: Раз случившись, многих Она убила, но, ах, не всех, Не изменив ничего.

Первый взрыв.

Корифей.

Газометр взорвался.

Второй взрыв.

Хор.

То, что предвидит каждый Задолго, Свершается все же в конце концов: Глупость, Уже неугасимая, Что роком зовется.

Третий взрыв.

Корифей.

Еще газометр.

Следует серия взрывов ужасающей силы.

Хор.

Горе нам! Горе! Горе!

Свет в зрительном зале гаснет.

ЭПИЛОГ

Сцена освобождена от реквизита и совершенно пуста. Бабетта и Бидерман стоят там же и в тех же позах, что и в конце пьесы.

Бабетта. Готлиб…

Бидeрман. Тише.

Бабетта. Мы сгорели?

Крик попугая.

Что это?

Опять крик попугая.

Бидeрман. Почему ты не вернулась, пока еще лестница не горела? Я же тебе говорил. Зачем ты еще раз пошла в спальню?

Бабетта. Там же были все мои драгоценности. За ними и пошла.

Бидерман. Конечно, мы сгорели.

Крик попугая.

Бабетта. Готлиб…

Бидерман. Да тише ты!

Бабетта. А где же мы теперь?

Бидeрман. На небесах. Где же еще?

Крик грудного младенца.

Бабетта. Что это?

Опять крик младенца.

Откровенно говоря, Готлиб, я представляла себе небеса совсем иначе…

Бидeрман. Главное сейчас — не терять веру!

Бабетта. Ты так представлял себе небеса?

Крик попугая.

Бидeрман. Это попугай.

Крик попугая.

Бабетта. Готлиб…

Бидерман. Главное — не терять веру!

Бабетта. Мы ждем тут уже целую вечность.

Крик младенца.

Опять этот младенец!

Крик попугая.

Готлиб…

Бидерман. Ну что?

Бабетта. А как же сюда попал попугай?

Звонит дверной звонок.

Бидерман. Ты меня только не нервируй, Бабетта, прошу тебя. Почему бы попугаю не попасть на небеса? Если он безгрешен…

Звонит дверной звонок.

Что это?

Бабетта. Наш дверной звонок.

Бидерман. Кто бы это мог быть?

Теперь слышно все вместе: младенец, звонок, попугай.

Бабетта. Если бы только не этот попугай! И еще младенец! Этого я не вынесу, Готлиб, — чтобы такой визг на веки вечные, как в рабочем поселке.

Бидерман. Тише!

Бабeтта. За кого они нас принимают?

Бидерман. Успокойся.

Бабетта. Мы к такому не привыкли.

Бидерман. Почему бы нам не попасть на небо? Все наши знакомые на небесах, даже мой адвокат. В последний раз тебе говорю: это могут быть только небеса. Что же еще? Конечно, это небеса. Что мы такого сделали?

Звонит дверной звонок.

Бабетта. Наверное, надо открыть?

Звонок звонит.

Откуда у них, собственно, наш звонок?

Звонок звонит.

Может, это какой-нибудь ангел…

Звонок звонит.

Бидерман. Я совершенно безгрешен! Я почитал отца и мать, ты это знаешь, — особенно маму, тебя это всегда раздражало. Я строго придерживался десяти заповедей. Бабетта, всю свою жизнь. Я никогда не сотворял себе кумира — уж точно никогда. Я не крал; у нас всегда было все необходимое. И не убивал. И по воскресеньям не работал. И дома ближнего своего не желал, а если желал, то покупал его. Покупать, я надеюсь, пока еще не возбраняется! И я ни разу не заметил, чтобы я обманывал. Я не прелюбодействовал, Бабетта, нет, в самом деле, — по сравнению о другими!.. Ты свидетельница, Бабетта, если ангел придет: у меня был один-единственный недостаток — я был слишком мягкосердечен, это возможно, просто слишком мягкосердечен.

Крик попугая.

Бабетта. Ты понимаешь, чего он кричит?

Крик попугая.

Бидeрман. Ты убивала? Я просто спрашиваю. Другим богам поклонялась? С йогами у тебя там был грешок. Ты прелюбодействовала, Бабетта?

Бабетта. С кем?

Бидeрман. Ну вот видишь.

Звонит дверной звонок.

Стало быть, мы на небесах.

Появляется Анна, в чепчике и фартучке.

Бабетта. А Анна что тут делает?

Анна проходит мимо; волосы у нее длинные и ядовито-зеленые.

Я надеюсь, она не видела, как ты давал спички, Готлиб. Она может заявить, с нее станется.

Бидeрман. Спички!

Бабетта. Я тебе говорила, Готлиб, это поджигатели. Я тебе с самой первой ночи говорила.

Появляются Анна и полицейский с белыми крылышками за спиной.

Анна. Сейчас я его позову. (Выходит.)

Ангел-полицейский ждет.

Бидерман. Вот видишь!

Бабетта. Что?

Бидерман. Ангел.

Полицейский прикладывает руку к козырьку.

Бабетта. Я себе ангелов совсем по-другому представляла.

Бидерман. Мы не в средневековье.

Бабетта. А ты разве не представлял себе ангелов по-другому?

Полицейский отворачивается и ждет.

Может, нам упасть на колени?

Бидерман. Спроси его, точно ли здесь небеса. (Подбадривает колеблющуюся Бабетту энергичными кивками.) Скажи, что мы ждем уже целую вечность.

Бабетта (приближается к полицейскому). Моя муж и я…

Бидерман. Скажи, что мы жертвы!

Бабетта. Мы с мужем — жертвы.

Бидерман. Наша вилла лежит в руинах.

Бабетта. Мы с мужем…

Бидерман. Скажи, скажи!

Бабетта…в руинах.

Бидерман. Что мы пережили — он даже представить себе не может. Скажи, скажи! Мы все потеряли. Скажи, скажи! И что мы совершено безгрешны.

Бабетта. Вы даже представить себе этого не можете.

Бидерман. Что мы пережили!

Бабетта. Все мои драгоценности расплавились!

Бидерман. Скажи ему, что мы безгрешны…

Бабетта. А мы совершенно безгрешны…

Бидерман…по сравнению с другими!

Бабетта…по сравнению с другими.

Полицейский (вынимает сигару). У вас есть спички?

Бидерман (бледнеет). Спички? У меня? То есть как?

Из-под земли взвивается язык пламени в человеческий рост.

Полицейский. Ах, вот и огонек. Спасибо, уже не нужно.

Бабетта и Бидерман, раскрыв глаза, смотрят на пламя.

Бабетта. Готлиб…

Бидерман. Тише!

Бабетта. Что это значит?

Появляется Мартышка.

Мартышка. Ну, что тут у вас?

Полицейский. Да вот, несколько грешников.

Мартышка надевает очки.

Бабетта. Готлиб! Мы же его знаем!

Бидeрман. Откуда?

Бабетта. Да это же наш доктор философии.

Мартышка (берет списки и перелистывает их). Ну как там у вас наверху дела?

Полицейский. Да не жалуемся. Где живет господь, никто не знает, но дела идут хорошо, не жалуемся, спасибо.

Мартышка. А почему этих к нам?

Полицейский (заглядывает в списки). Вольнодумцы.

У Мартышки десять штемпелей, и она каждый раз ставит соответствующую печать.

Мартышка. НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА!

Полицейский. Врач, вколовший не тот шприц.

Мартышка. НЕ УБИЙ.

Полицейский. Директор с семью секретаршами.

Maртышка. НЕ ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙ.

Полицейский. Аборт.

Мартышка. НЕ УБИЙ.

Полицейский. Пьяный мотоциклист.

Мартышка. НЕ УБИЙ.

Полицейский. Беженцы.

Мартышка. А эти в чем согрешили?

Полицейский. Вот: пятьдесят две картофелины, один зонтик, два одеяла.

Мартышка. НЕ УКРАДИ.

Полицейский. Юрисконсульт по налогам.

Maртышка. НЕ ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬСТВУЙ.

Полицейский. Еще один пьяный мотоциклист.

Мартышка молча ставит печать.

Еще вольнодумец.

Мартышка молча ставит печать.

Семь партизан. Они по ошибке попали на небеса, а потом выяснилось, что они грабили, пока их не поймали, не поставили к стенке и не расстреляли.

Мартышка. Гм…

Полицейский. Грабили без униформы.

Maртышка. НЕ УКРАДИ.

Полицейский. Еще аборт.

Maртышка. НЕ УБИЙ.

Полицейский. А вот это остальные.

Мартышка. НЕ ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙ. (Ставит печать по меньшей мере на двенадцати донесениях.) Опять сплошь середняк! Да-а, порадуется черт… Сплошь малявки! Боюсь уж и докладывать. Опять ни одной известной личности! Ни одного министра, ни одного маршала…

Полицейский. Ха!

Мартышка. Проводите всех их вниз; по-моему, Вельзевул там уже кончает разводить огонь.

Полицейский прикладывает руку к козырьку и уходит.

Бабетта. Готлиб! Мы в аду!

Бидeрман. Не кричи!

Бабетта. Готлиб… (Разражается рыданиями.)

Бидерман. Господин доктор…

Мартышка. Чем могу служить?

Бидерман. Тут явно какая-то ошибка… Об этом не может быть и речи… Это надо изменить… Почему нас с женой направили в ад? (Бабетте.) Успокойся, Бабетта, тут явно какая-то ошибка… (Мартышке.) Могу я поговорить с чертом?

Бабетта. Готлиб…

Бидерман. Могу я поговорить с чертом?

Мартышка (указывает в пространство, как будто там есть кресла). Присядьте. Так в чем дело?

Бидерман предъявляет документы.

Что это такое?

Бидерман. Мои водительские права.

Мартышка. Это нам не нужно. (Возвращает документы не глядя.) Ваша фамилия Бидерман?

Бидерман. Да.

Мартышка. Бидерман Готлиб.

Бидерман. Торговец.

Мартышка. Миллионер.

Бидeрман. А вы откуда знаете?

Мартышка. Проживаете Розенвег, тридцать три.

Бидерман. Да.

Мартышка. Черт вас знает.

Бабетта и Бидерман переглядываются.

Присаживайтесь!

Сверху опускаются два обугленных кресла.

Пожалуйста.

Бабетта. Готлиб! Наши кресла!

Мартышка. Прошу вас.

Бидерман и Бабетта садятся.

Курите?

Бидерман. Нет, больше не курю.

Мартышка. Ваши собственные сигары, господин Бидерман…

(Берет себе сигару.) Вы сгорели?

Бидерман. Да.

Мартышка. Вас это удивляет?

Из-под земли вырываются семь языков пламени в человеческий рост.

Mартышка. Спасибо, у меня есть спички. (Прикуривает сигару и затягивается.) Одним словом — что вам угодно?

Бидерман. Мы остались без крова.

Мартышка. Кусочек хлеба?

Бидерман. Хлеба?

Мартышка. Или стаканчик вина?

Бидерман. Мы остались без крова!

Мартышка. Анна! (Курит.)

Бабетта. Нам не нужно хлеба и вина…

Мартышка. Нет?

Бабетта. Мы не нищие…

Бидерман. Мы жертвы.

Бабетта. Нам не нужно жалости!

Бидeрман. Мы к этому не привыкли.

Бабетта. Мы в этом не нуждаемся!

Входит Анна.

Анна. Что угодно?

Мартышка. Они не хотят жалости.

Анна. Как угодно. (Уходит.)

Бидерман. Мы хотим только того, что нам полагается по праву.

Бабетта. У нас был собственный дом.

Бидерман. Просто то, что нам полагается по праву.

Бабетта. Просто наш скромный собственный дом.

Бидерман. Мы требуем возмещения убытков!

Мартышка удаляется направо молча, как это обычно делают секретари.

Бабетта. Почему это он сказал, что черт тебя знает?

Бидeрман. А я откуда знаю…

Бой часов.

Бабетта. Готлиб! Наши часы!

Часы бьют девять.

Бидерман. Мы потребуем полного возврата всего, что сгорело. Мы были застрахованы. Поверь мне, я не успокоюсь, пока они не восстановят все, как было.

Мартышка возвращается с левой стороны.

Мартышка. Минуточку, минуточку. (Уходит направо.)

Бидерман. Разважничались, черти!

Бабетта. Тсс!

Бидeрман. Нет, в самом деле! Не хватало еще, чтобы с нас потребовали отпечатки пальцев. Как в консульстве каком! Все исключительно с целью внушить людям угрызения совести.

Бабетта гладит его по руке.

У меня совесть чиста, будь спокойна, я не волнуюсь, Бабетта, я буду говорить с ними строго по-деловому, строго по-деловому.

Крик попугая.

Строго по-деловому!

Бабетта. А если они спросят про спички?

Бидерман. Да, я дал их. Ну и что? Все давали спички. Почти все! Иначе не сгорел бы весь город — я же видел, как огонь полыхал из-под всех крыш. У Гофманов тоже! И у Карла! И у профессора Мара! Не говоря уже о том, что я просто пал жертвой собственной доверчивости.

Бабeтта. Не волнуйся.

Бидерман. Скажи, пожалуйста, если бы мы с тобой — ты и я — не дали спичек, ты что, думаешь, это что-нибудь изменило бы в катастрофе?

Бабeтта. Я спичек не давала.

Бидерман. И вообще — нельзя же всех швырнуть в ад, если все так делали?

Бабетта. Почему нельзя?

Бидерман. Есть же все-таки хоть какое-то милосердие…

Возвращается Мартышка.

Мартышка. Я очень сожалею, но владыка преисподней задерживается. Может быть, господа поговорят с Вельзевулом?

Бабетта. С Вельзевулом?

Мартышка. Этот принимает.

Бидeрман. Вельзевул?

Мартышка. Только уж очень он воняет. Знаете, это тот, что с лошадиным копытом, с козлиным хвостом и с рогами. Ну вы его знаете! Но этот вряд ли вам чем поможет, мадам, — он всего лишь мелкая сошка, этот Зепп.

Бидeрман. Зепп??

Бабетта вскакивает.

Сядь.

Бабетта. Что я тебе говорила, Готлиб? В первую же ночь!

Бидерман. Молчи! (Смотрит на нее так, что Бабетта садится.) У жены больное сердце.

Мартышка. Ах!

Бидeрман. Подолгу не может заснуть. Вот и чудятся всякие привидения. Но при свете дня, господин доктор, у нас не было ни малейшего основания для каких бы то ни было подозрений, клянусь вам — ни секунды…

Бабетта бросает на Бидермана возмущенный взгляд.

У меня, во всяком случае!

Бабетта. Почему же ты тогда хотел их вышвырнуть на улицу, Готлиб? Собственноручно и прямо ночью?

Бидeрман. Я же их не вышвырнул!

Бабетта. Вот именно.

Бидерман. А почему же, черт побери, ты его не вышвырнула?

Бабетта. Я?

Бидерман. Да, ты! Вместо того чтобы кормить его завтраком с конфитюром и сыром. И с яичками всмятку!

Мартышка курит сигару.

Короче говоря, господин доктор, мы тогда совершенно не подозревали, что у нас происходит в доме, совершенно не подозревали.

Слышен звук фанфар.

Мартышка. Может, это уже он?

Бабетта. Кто?

Мартышка. Владыка преисподней.

Снова звук фанфар.

Он поехал на небеса, и вполне возможно, что он в паршивом настроении. Мы ждали его уже вчера. Видимо, опять переговоры зашли в тупик.

Бидeрман. Из-за меня?

Мартышка. Из-за этой последней амнистии… (Шепчет Бидерману на ухо.)

Бидeрман. Это я читал.

Мартышка. Ну и что вы на это скажете? (Шепчет Бидерману на ухо.)

Бидeрман. Не может быть!

Мартышка шепчет ему на ухо.

То есть как?

Мартышка шепчет ему на ухо.

Вы думаете?

Мартышка. Если небеса не будут придерживаться десяти заповедей…

Бидeрман. Гм…

Мартышка. Без небес — никакой преисподней!

Бидерман. Гм…

Мартышка. Вот об этом и ведутся переговоры.

Бидерман. О десяти заповедях?

Мартышка. О принципе.

Бидерман. Гм…

Мартышка. Если небеса думают, что преисподняя все будет терпеть… (Шепчет Бидерману на ухо.)

Бидерман. Забастовка?

Мартышка шепчет ему на ухо.

Вы думаете?

Мартышка. Я точно не знаю, господин Бидерман, я просто говорю, что это возможно. Очень возможно. Все будет зависеть от результатов переговоров…

Слышен звук фанфар.

Это он! (Уходит.)

Бабетта. Что это он тебе говорил?

Бидерман. Он говорит, что возможно, очень возможно, что в ад больше никого впускать не будут. С сегодняшнего дня. Понимаешь? Вообще не будут.

Бабетта. Как же так?

Бидерман. Потому что в аду забастовка.

Звонит дверной звонок.

Черти, говорит, просто вне себя. Они чувствуют себя обманутыми: они рассчитывали на целый ряд видных личностей, а небеса, судя по всему, их помиловали. Вот он и говорит, что в таких условиях черти, по-видимому, откажутся содержать преисподнюю. В общем, поговаривают о кризисе преисподней.

Анна выходит слева и проходит направо за сцену.

Как, собственно, Анна попала в ад?

Бабетта. Она украла у меня пару чулок. Я уж не стала тебе говорить. Пару новых нейлоновых чулок.

Входит Анна и вводит вдову Кнехтлинг.

Анна. Присядьте. Но если вы вдова Кнехтлинга, то это ни к чему: ваш муж самоубийца. Присаживайтесь. Но это ни к чему. (Уходит.)

Вдова Кнехтлинг стоит — сесть не на что, кресел нет.

Бабетта. А этой что тут надо?

Бидерман приветствует вдову Кнехтлинг кислой улыбкой.

Готлиб… Она хочет на нас заявить. (Приветствует вдову Кнехтлинг кислой улыбкой.)

Бидерман. Пускай заявляет!

Снова звук фанфар — на этот раз ближе.

Это же чепуха! Что он, не мог переждать недельку, черт побери, и выбрать потом удобный момент, чтобы поговорить со мной? Я же не мог подумать, что Кнехтлинг на самом деле откроет газ из-за увольнения, черт побери!

Звук фанфар приближается.

В общем, я совершенно не боюсь.

Звук фанфар приближается.

Спички! Спички!

Бабетта. Может, этого никто и не видел?

Бидерман. Я не позволю создавать ажиотаж вокруг какой-то катастрофы! Катастрофы были, есть и будут! И вообще: ты только посмотри на наш город! Весь из стекла и бетона! Я тебе скажу, если уж говорить откровенно, — это просто благо, что он сгорел, просто благо — с архитектурной точки зрения…

Слышен звук фанфар, потом вступает орган, и появляется пышно разодетая Фигура в величественной и торжественной позе; облачение у нее примерно как у епископа, но только примерно. Бидерман и Бабетта опускаются на колени у рампы.

Фигура (стоит неподвижно посредине сцены). Анна! (Медленно снимает фиолетовые перчатки.) Я только что с небес.

Бидeрман. Слышишь?

Фигура. Толку никакого. (Швыряет первую перчатку.) Анна! (Медленно снимает вторую перчатку.) Я сомневаюсь, настоящие ли небеса они мне показали, — они-то уверяют, что настоящие, но я сомневаюсь… Так все торжественно, все при орденах, и из всех репродукторов несет фимиамом. Целый Млечный Путь из орденов — черт голову сломает. Встретил там всех своих клиентов — самых отъявленных убийц, — так вокруг лысин у них порхают ангелочки, все друг другу кланяются, прогуливаются, пьют вино, поют «Аллилуйя», хихикают, что их помиловали; святые демонстративно молчат они-то все каменные или деревянные, взяты напрокат; а князья церкви — я замешался в толпу князей церкви, чтобы разведать, где живет бог, — они тоже молчат, хотя они-то уж не каменные и не деревянные… (Швыряет вторую перчатку.) Анна! (Снимает головной убор и оказывается Айзенрингом.) Я переоделся! А те, кто там наверху стоят у власти и сами себе отпускают грехи, они меня даже не узнали. Я их благословлял!

Появляются Анна и Мартышка и склоняются перед Фигурой.

Разденьте меня! (Сохраняя по-прежнему величественную позу, простирает руки, чтобы можно было расстегнуть четыре шелковых облачения: первое серебристо-белое, второе позолоченное, третье фиолетовое и четвертое кроваво-красное.)

Орган смолкает. Бидерман и Бабетта продолжают оставаться на коленях у рампы.

Принесите фрак!

Анна. Как вам угодно.

Фигура. И парик старшего официанта.

Анна и Мартышка снимают первое облачение.

Я сомневаюсь, точно ли господь бог меня принимал, — все-то он знает, а когда повышает голос, то говорит точь-в-точь как пишут в газетах — слово в слово.

Крик попугая.

Где Вельзевул?

Мартышка. В котельной.

Фигура. Позовите его.

Сцена вдруг озаряется красным светом.

Что это за пламя?

Мартышка. Да это он разжигает. Только что прибыли несколько грешников ничего значительного, так, обычная серость…

Снимает второе облачение.

Фигура. Пускай погасит огонь.

Мартышка. Погасит?

Фигура. Погасит.

Крик попугая.

Как там мой попугайчик? (Замечает Бидермана и Бабетту.)

Спроси их, чего они молятся.

Мартышка. Они не молятся.

Фигура. Но они же на коленях…

Мартышка. Они хотят, чтобы им вернули их дом…

Фигура. Чего-чего?

Мартышка. Требуют компенсации.

Крик попугая.

Фигура. Люблю своего попугая! Единственное живое существо, не искажающее моих лозунгов! Я его нашел в одном горящем доме. До чего преданная тварь! Надо будет посадить его себе на правое плечо, когда опять отправлюсь на землю.

Анна и Мартышка снимают третье облачение.

А теперь, лапочка, мой фрак.

Анна. Как вам угодно.

Фигура. А вы, доктор, давайте сюда велосипеды. Помните? Два ржавых велосипеда.

Мартышка и Анна с поклоном выходят.

Бидерман. Вилли!.. Да это же Вилли!.. Я Готлиб, ваш друг. Вилли, ты что, забыл?

Фигура снимает с себя четвертое, и последнее одеяние.

Бабетта. Мы совершенно безгрешны, господин Айзенринг. Почему нас направили к вам, господин Айзенринг? Мы — жертвы, господин Айзенринг. Все мои драгоценности расплавились…

Фигура стоит в рубашке и носках.

Бидерман. Почему он делает вид, что не знает нас?

Бабетта. Ему неудобно, отвернись.

Анна вносит фрачные брюки.

Фигура. Спасибо, лапочка, спасибо.

Анна собирается уходить.

Анна!

Анна. Что вам угодно?

Фигура. Принесите две бархатные подушки.

Анна. Как вам угодно.

Фигура. Для господ, что стоят на коленях.

Анна. Как вам угодно. (Выходит.)

Фигура надевает фрачные брюки.

Бидерман. Вилли…

Бабетта. Вы же нас помните, господин Айзенринг, наверняка помните. Мой гусь — мечта, вы сами говорили.

Бидерман. Гусь в бургундском!

Бабетта. И с каштанами!

Бидерман. И с красной капустой!

Бабетта. И candlelight, господин Айзенринг, candlelight!

Бидерман. И как мы все вместе пели…

Бабетта. Ах да…

Бидерман. Ты что, в самом деле забыл?

Бабетта. Был такой милый вечер…

Бидерман. Сорок девятый, Вилли, «Кав дель Эшанон»! Лучшая бутылка в моем погребе! Вилли! Разве я не отдал все для того, чтобы мы стали друзьями?

Фигура отряхивает фрачные брюки.

Ты свидетель, Бабетта. Разве я не отдал все, что было у нас в доме?

Бабетта. Даже спички.

Анна вносит две красные бархатные подушечки.

Фигура. Спасибо, лапочка, спасибо!

Анна (дает подушечки Бидерману и Бабетте). Что-нибудь еще?

Фигура. Мой жилет, лапочка, мой белый жилет!

Анна. Как угодно.

Фигура. И парик!

Анна выходит.

(Повязывает галстук.) «Кав дель Эшанон»?..

Бидерман кивает, лицо его озаряется радостной улыбкой. Я все помню, Готлиб, отлично помню, как только черт умеет помнить. Ты чокался с нами, чтобы выпить на брудершафт, и дошел до того, что целовал черта в щеку — даже вспомнить стыдно, какая сцена!

Крик попугая.

Бидерман. Мы же не знали, Вилли, что вы черти. Честное слово! Если бы мы знали, что вы на самом деле черти…

Появляется Шмиц в обличье Вельзевула — с лошадиным копытом, козлиным хвостом и рогами; в руках у него большая лопата для угля.

Вельзевул. Ну в чем тут дело?!

Фигура. Не ори.

Вeльзeвул. Чего это ты переодеваешься?

Фигура. Нам нужно опять на землю, Зепп.

Анна вносит белый жилет.

Спасибо, лапочка, спасибо. (Надевает жилет.) Ты потушил котлы?

Вельзевул. Нет.

Фигура. Делай, что тебе говорят.

Пламя разгорается еще ярче.

Вельзевул. Угли-то уже там!..

Анна уходит, затем вносит фрак.

Фигура. Минуточку, лапочка, минуточку! (Застегивает жилет.) Я только что с небес…

Вельзевул. Ну и что?

Фигура. Уж с кем только я там не встречался, чего только не испробовал — никакого толку. Ни одного не отдают. Это безнадежно.

Вельзевул. Ни одного?

Фигура. Ни одного.

Анна держит фрак.

Доктор!

Мартышка. Слушаю вас.

Фигура. Зовите пожарников.

Мартышка с поклоном выходит.

Вельзевул. Ни одного не отдают?

Фигура. Каждый, кто в униформе или был в униформе, когда убивал, или обещает носить униформу, когда надо будет убивать или приказывать убивать, спасен.

Вельзевул. Спасен?!

Фигура. Не ори.

Вельзевул. Спасен?!

Слышно эхо с небес: «Спасен».

Фигура. Слыхал?

Эхо: «Спасен. Спасен. Спасен».

Вельзевул тупо смотрит наверх.

Надевай свои шмотки, Зепп, надо нам опять приниматься за работу.

Входит хор.

Хор.

Горе! Горе! Горе!

Бабетта. Готлиб!

Бидeрман. Тише ты!

Бабетта. А этим что тут надо?

Хор.

Житель города, зри, Как мы бессильны: Города стражи верные, Тушенью обученные, В касках сверкающих, ах, Обречены мы Вечно взирать на адское пламя, Где корчится в дьявольской топке житель Мирный.

Фигура. Господа, тушите преисподнюю!

Хор онемел.

Фигура. Ну что вы стоите?

Хор.

Мы наготове. Тщательно свернуты шланги красные, Все по инструкции, Блещет каждый ворот, Из меди сделанный. Каждый место знает свое. Блещет, проверен тщательно, Чтобы напора хватило, Насос наш, Тоже из меди сделанный.

Корифей.

А пожарные краны?

Хор.

Каждый место знает свое.

Корифей.

Мы наготове.

Фигура (оправляет фрак). Ну, валяйте.

Отсветы пламени разгораются снова.

Корифей.

К шлангам! К насосу! К лестнице!

Пожарники мчатся по своим местам, возгласы: «Готов!»

Мы начеку.

Фигура. Прекрасно.

Слышно шипение пожарных кранов, отсветы пламени бледнеют.

Мартышка. Вот видите, господин Бидерман, так оно и есть, как я предполагал…

Фигура. Доктор!

Maртышка. Слушаюсь.

Фигура. Велосипеды!

Мартышка. Слушаюсь.

Фигура. И парик, парик!

Анна. Слушаюсь.

Фигура. И попугая!

Мартышка и Анна уходят.

Вельзевул. Мои детские мечты! Мои детские мечты! Не убий — ха-ха! И я в это верил. Во что они превратили мечты моего детства!

Фигура чистит себе ногти.

Я, сын угольщика и цыганки, не умевший читать, только и знавший, что десять заповедей, — я продался черту. Как так? Да просто послал к черту все заповеди. «Катись ты к черту, Зепп!» — все мне так говорили, я и покатился. Я стал лгать, потому что тогда сразу жить становилось легче, и продался черту. Я крал, где хотел, и продался черту. Спал с кем придется — с замужними и незамужними, — потому что это мне доставляло удовольствие, и прекрасно себя чувствовал, когда пересплю, и продался черту. И в моей деревне они передо мной дрожали — я был сильнее всех, потому что я продался черту. Я подставлял им ножку, когда они шли в церковь, потому что это доставляло мне удовольствие, и поджигал их конюшни, пока они там молились и пели, потому что это доставляло мне удовольствие, и смеялся над их господом богом, который ни разу не пришел мне на помощь. Кто свалил ель, которая убила моего отца — среди бела дня? А моя мать молилась за меня и умерла от горя, и я попал в сиротский дом, чтобы поджечь его, и в цирк, чтобы поджечь его, потому что мне это все больше и больше доставляло удовольствие, и я устраивал поджоги во всех городах — просто мне хотелось продаться черту. Делай то-то! Не делай того-то! Делай то-то! У нас ведь не было там в лесу ни газет, ни радио — одна Библия, вот я и решил, что человек продается черту, когда он убивает, насилует, плюет на все заповеди и уничтожает целые города. Вот как я решил!..

Фигура смеется.

Ничего смешного тут нет, Вилли!

Анна приносит парик.

Фигура. Спасибо, лапочка, спасибо.

Maртышка приводит два ржавых велосипеда.

Вельзевул. Ничего смешного тут нет, мне блевать хочется, когда я вижу, куда все идет. Что они сделали с мечтами моего детства! Я съесть столько не могу, сколько мне хочется выблевать.

Фигура (прилаживает парик). Собирайся. (Берет один из ржавых велосипедов.) Страсть как хочется повидать своих старых клиентов — знатных господ, которые никогда не попадают в ад, и снова их пообслуживать. Страсть как хочется!.. Снова искры, и треск пламени, и сирены, которые вечно воют с запозданием, лай собак, дым, вопли — и пепел!

Вельзевул отстегивает козлиный хвост.

Ты готов?

Вeльзевул. Минуточку.

Фигура садится на велосипед и звонит.

Иду, иду. (Отстегивает лошадиное копыто.)

Корифей.

Закрыть насос! Опустить шланги! Остановить воду!

Красные отсветы исчезают совсем.

Фигура. Ну, готов?

Вельзевул (берется за велосипед). Готов! (Садится на велосипед и звонит.)

Фигура. А рога?

Вельзевул спохватывается и снимает рога.

Анна!

Анна. Что вам угодно?

Фигура. Спасибо, лапочка, спасибо за все твои услуги. Чего это ты такая хмурая ходишь с утра до вечера? Только один раз и засмеялась. Помнишь? Когда мы пели песню про лисицу, про гуся и про охотника.

Анна смеется.

Мы еще ее споем!

Анна. Ой, пожалуйста!

Выступает хор.

Хор.

Житель города, зри…

Фигура. Только покороче!

Хор.

Преисподняя потушена.

Фигура. Благодарю вас. (Шарит по карманам.) Спички у тебя есть?

Вельзевул. Нет.

Фигура. И у меня нет.

Вeльзeвул. Вот каждый раз так!

Фигура. Подарят.

Мартышка приносит попугая.

Попугайчик! (Сажает попугая на правое плечо.) Пока я не забыл, доктор: больше никаких душ не принимать. Скажите голубчикам, что преисподняя забастовала. А если ангел будет спрашивать, скажите, что мы на земле.

Вельзевул звонит.

Фигура. Ну, тронулись!

Оба (уезжают и машут на прощание). Всего хорошего, Готлиб всего хорошего!

Выступает хор.

Хор.

Солнца луч, Ресница ока божественного, Снова день всходит

Корифей.

Над возрожденным городом.

Хор.

Аллилуйя!

Вдали слышен крик попугая.

Бабетта. Готлиб…

Бидeрман. Да тихо ты!

Бабетта. Мы что, спасены?

Бидeрман. Главное сейчас — не терять веру.

Проходит вдова Кнехтлинг.

Хор.

Аллилуйя!

Бабетта. Смотря, смотри, Кнехтлингша пошла…

Хор.

Прекраснее прежнего Из праха и пепла Восстал наш город Выметен мусор и забыт уже начисто, Забыты начисто также Те, кто обуглились, крики их Из пламени…

Бидeрман. Жизнь продолжается.

Хор.

Все они стали давней историей. И немы.

Корифей.

Аллилуйя!

Хор.

Прекрасней прежнего, Богаче прежнего, Выше и современнее, Из стекла и бетона, Но в сердцах наших прежний, Аллилуйя, Восстал наш город!

Вступает орган.

Бабетта. Готлиб…

Бидерман. Ну что тебе?

Бабетта. Как ты думаешь, мы спасены?

Бидерман. Да уж я думаю…

Орган нарастает, Бидерман и Бабетта стоят на коленях.

Занавес падает

 ― ГРАФ ЭДЕРЛАНД ― Страшная история в двенадцати картинах

Перевод Ю. Архипова

Действующие лица

ПРОКУРОР.

ЭЛЬЗА его жена.

ДОКТОР ГАН.

ХИЛЬДА, ИНГА, КОКО (одна и та же исполнительница).

УБИЙЦА.

СТРАЖНИК.

ОТЕЦ.

МАТЬ.

МАРИО ясновидец.

УГОЛЬЩИКИ.

ПОРТЬЕ.

ЖАНДАРМ.

ШОФЕР.

МИНИСТР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ.

ИНСПЕКТОР.

ДИРЕКТОР.

ГЕНЕРАЛ.

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ.

СТУДЕНТ.

ДВА КУЛЬТУРТРЕГЕРА.

КЕЛЬНЕРЫ.

СТАРЫЙ ПРЕЗИДЕНТ.

Г-ЖА ГОФМЕЙЕР.

ПОСТОЯЛЬЦЫ, НОСИЛЬЩИК, ЧЛЕНЫ ПРАВИТЕЛЬСТВА, БОЙ, ГОСТИ на приеме, СОЛДАТЫ дворцовой гвардии.

1. Прокурор устал

Рабочий кабинет в особняке прокурора. Ночь. На письменном столе горит настольная лампа. Прокурор — высокий, крепкого сложения мужчина лет пятидесяти, — погруженный в свои мысли, неподвижно стоит посреди комнаты, засунув руки в карманы, и глядит на стену, сплошь покрытую протоколами. Часы на башне бьют два раза. Вслед за этим слышится женский голос: «Мартин! Мартин!..» Прокурор не обращает никакого внимания на крики, но, услышав голос совсем близко, выключает лампу. Ищущая его жeнщина входит в темную комнату.

Эльза. Мартин! Мартин!.. Куда ж он делся… (Включает большой свет.) Ты здесь!

Прокурор не меняет позы. Его супруга в ночном халате, у нее красивое, но заспанное лицо.

Я ищу тебя по всему дому, почему ты не откликаешься? Я уж думала, ты ушел…

Прокурор. Куда?

Эльза. Что случилось?

Прокурор. Я оделся — только и всего.

Эльза. Ночью?

Прокурор. Как видишь.

Эльза. Почему ты не спишь?

Прокурор. А почему ты не спишь? (Берет сигару и неторопливо обрезает ее.) Прости, Эльза, я не хотел тебя будить. Что могло случиться? Я просто оделся, чтобы выкурить сигару, вот и все. (Зажигает сигару.) Не спится что-то.

Эльза. Ты слишком много куришь.

Прокурор. Возможно…

Эльза. Ты слишком много работаешь.

Прокурор. Наверное… Мы все слишком много работаем. До поры до времени. А потом наши славные заседатели удивляются, когда кто-нибудь берется за топор. (Затягивается, потом смеется.) Твой доктор Ган особенно забавен: адвокат, а защищает беднягу, совершенно не разобравшись в том, что тот совершил.

Эльза. Не понимаю, о чем ты говоришь.

Прокурор. Сегодня он сознался.

Эльза. Кто?

Прокурор. Убийца. (Курит.) Не доктор Ган, а убийца…

Эльза. Что ты хочешь этим сказать?

Прокурор. Убийство с целью грабежа, или из мести, или из ревности, или из чувства расовой нетерпимости — все это в порядке вещей. Все это объяснимо, и наказание предусмотрено законом. Но убийство просто так? Это все равно что дыра в стене: можно заделать, чтобы ее не было видно, но дыра останется. И в своих четырех стенах уже никогда не почувствуешь себя как дома. (Курит.) Только и всего…

Эльза. Мартин, уже два часа.

Прокурор. Знаю, знаю: через восемь часов я предстану перед судом в отвратительном черном облачении, чтобы вести обвинение, а на скамье подсудимых будет сидеть человек, которого я все больше и больше понимаю. Хотя он ничего не объяснил толком. Мужчина тридцати семи лет, кассир в банке, приятный человек, добросовестный служака на протяжении всей своей жизни. И вот этот добросовестный и бледный человек взял однажды в руки топор и убил привратника — ни за что ни про что. Почему?

Эльза. Почему же?

Прокурор молча курит.

Нельзя же думать только о делах, Мартин. Ты изводишь себя. Работать каждую ночь — да этого ни один человек не выдержит.

Прокурор. Просто возьмет однажды топор…

Эльза. Ты меня слышишь?

Прокурор продолжает молча курить.

Уже два часа.

Прокурор. Бывают минуты, когда я его понимаю…

Эльза. Почему ты не примешь порошок, раз тебе не спится? Опять проходишь всю ночь взад и вперед. А что в этом толку? Будто в тюрьме. Ну, какой смысл? С утра опять будешь, как заводной, а ведь ты уже не молод…

Прокурор. Я никогда не был молод. (Берет с письменного стола фотографию.) Вот он какой.

Эльза. Я не понимаю тебя, Мартин.

Прокурор. Я знаю.

Эльза. Как это ты не был молод?

Прокурор курит, рассматривает фото.

Почему ты не возьмешь отпуск?

Прокурор. Четырнадцать лет в кассе — из месяца в месяц, из недели в неделю, изо дня в день. Человек выполняет свой долг, как каждый из нас. Взгляни на него! Вот, по единодушному мнению свидетелей, вполне добропорядочный человек, тихий, смирный квартиросъемщик, любитель природы и дальних прогулок, политикой не интересуется, холост, единственная страсть собирать грибы, нечестолюбив, застенчив, прилежен — прямо-таки образцовый служащий. (Кладет фотографию.) Бывают минуты, когда удивляешься, скорее, тем, кто не берет в руки топор. Все довольствуются своей призрачной жизнью. Работа для всех — добродетель. Добродетель — эрзац радости. А поскольку одной добродетели мало, есть другой эрзац — развлечения: свободный вечер, воскресенье за городом, приключения на экране…

Эльза зевает.

Ты права, Эльза, уже два часа. Ты устала, я наскучил тебе. Возможно, я не умею выразить свою мысль; я говорю, а ты зеваешь.

Эльза. Прости.

Прокурор. Тебе нужно спать.

Эльза. Могу тебе сказать только одно…

Прокурор. Что мне нужно сходить к врачу.

Эльза. Но ты этого не делаешь, потому что знаешь, он тебе скажет…

Прокурор. Что дальше так продолжаться не может.

Эльза. Друзья говорят то же самое.

Прокурор. Кто, например?

Эльза. Ган, доктор Ган, например.

Прокурор. Доктор Ган не мой друг.

Эльза. Чей же?

Прокурор. Твой.

Эльза. Мартин!

Прокурор. Это так, к слову пришлось. (Садится к письменному столу.) Но довольно об этом. Речь идет о другом… Он говорит, что я — единственный, первый человек, который его понимает.

Эльза. Кто говорит?

Прокурор. Убийца.

Эльза. Я дрожу, Мартин.

Прокурор. Здесь холодно.

Эльза. Ты переутомился, Мартин, вот и все. Расшатал нервы. Один процесс за другим! Да еще при твоей аккуратности, добросовестности…

Прокурор. Я знаю.

Эльза. Почему бы тебе не взять отпуск?

Прокурор. Отпуск в Испании…

Эльза. Человеку это необходимо, Мартин.

Прокурор. Может быть. (Листает бумаги.) А может быть, нет… Надежда на свободный вечер, на воскресенье за городом, эта пожизненная надежда на эрзац, включая жалкое упование на загробную жизнь… Может, стоит только отнять все эти надежды у миллионов чиновничьих душ, торчащих изо дня в день за своими столами, — и какой их охватит ужас, какое начнется брожение! Кто знает, может быть, деяние, которое мы называем преступным, — лишь кровавый иск, предъявляемый самой жизнью. Выдвигаемый против надежды — да, против эрзаца, против отсрочки.

Бой часов на башне.

Эльза. Не обижайся, Мартин, но я действительно смертельно устала.

Прокурор. Я вижу.

Эльза. Такие разговоры все равно ничего не изменят.

Прокурор. Ты права. (Встает и целует жену в лоб.) Иди спать, Эльза!

Эльза. И ты тоже.

Прокурор. Спокойной ночи.

Эльза. Спокойной ночи.

Прокурор. Я только докурю сигару.

Эльза уходит. Прокурор стоит в той же позе, что в самом начале.

Он курит, не замечая, как через другую дверь входит девушка, почти ребенок, босиком, с дровами под мышкой. Только когда она наклоняется у камина и полено падает на пол, он вздрагивает.

Хильда. Я вас испугала?

Прокурор. Кто это?

Хильда. Хильда.

Прокурор. В чем дело?

Хильда. Господин прокурор позвонили.

Прокурор. Я?

Xильда. Здесь холодно. Может быть, развести огонь? Господин прокурор пусть простят, что я не причесана — я прямо с постели.

Прокурор. Я не звонил.

Xильда. Я разведу огонь.

Прокурор смотрит, как Хильда разводит огонь в камине.

Снег-то все идет и идет. Целая лавина свалилась с крыши. Прогремело, как гром летом, я и проснулась. Господин прокурор ничего но слышали? Все задрожало, как при землетрясении. Господин прокурор опять читали всю ночь?

Прокурор. Тебе приснилось, дитя мое, я не звонил.

Хильда. Разгорелся…

В камине разгорается огонь.

Почему господин прокурор так на меня смотрят?

Прокурор молчит.

Господин прокурор всегда говорят, что я похожа на фею. Но я заметила, господин прокурор не верят в фей. Господин прокурор надо мной смеются. А у нас там, в горах, в лесу, в это верят даже мужчины, не говоря уж о глупых служанках вроде меня.

Прокурор. Да, ты похожа на фею.

Хильда. В городе, я заметила, вообще ни во что не верят, все только смеются, когда я об этом рассказываю.

Прокурор. О чем?

Хильда. Да так, истории всякие. (Раздувает огонь.) Разгорелся!

Прокурор. Да…

Хильда. Почему вы их не сожжете, господин прокурор, все те бумаги, которые вам приходится читать?

Прокурор. Сжечь?

Xильда. Я бы так сделала.

Прокурор. Ты рассуждаешь по-детски.

Xильда. Я бы так сделала.

Прокурор. Ну так и сделай!

Xильда. И сделаю!

Прокурор, смеясь, подает ей кипу бумаг.

И сделаю. (Бросает бумаги в огонь.)

Прокурор смотрит так, словно не верит, что это происходит наяву, и беззвучно смеется. Хильда берет вторую стопу бумаг, третью, наконец все оставшиеся — пламя разгорается так, что вся комната наполняется красным светом.

Хильда. Какой свет!

Прокурор. Да…

Хильда. Как костер в лесу, у угольщиков!

Прокурор. Да…

Хильда. Так бы и пустилась в пляс!

Прокурор. Да…

Хильда. Как у угольщиков, когда появился граф Эдерланд. Да здравствует граф! Угольщики испугались, потому что горели их собственные дома, горели деревни и города, а фея сказала…

Прокурор. Что сказала фея?

Хильда. Какой свет!

2. Убийца

Тюремная камера. На нарах сидит доктор Ган, в шляпе, с папкой на коленях. Убийца стоит, засунув руки в карманы брюк и глядя в окно.

Убийца. Снег…

Доктор Ган. Что вы говорите?

Убийца. Я говорю: снег…

Доктор Ган. Как же мне вас защищать, если вы не отвечаете на мои вопросы? А ведь я задаю их иначе, чем прокурор. Его допросы утомили вас, и не удивительно — он славится ими, своей проницательностью, цепкостью. Что же мне теперь прикажете делать? Я был убежден, что вы невиновны.

Убийца. Знаю…

Доктор Ган. Почему же вы вдруг сознались?

Убийца пожимает плечами.

Сегодня будет вынесен приговор. А я до сих пор не знаю, где мне взять смягчающие обстоятельства. И не узнаю! Если вы мне не поможете.

Молчание.

Убийца. Доктор, у вас есть еще сигареты?

Доктор Ган протягивает ему сигареты.

Кстати, вы неверно сказали насчет сигар — будто прокурор добился признания благодаря им.

Доктор Ган. Благодаря чему же?

Убийца. Не знаю.

Доктор Ган дает ему огня.

Просто он понимает меня. Месяцами мне задавали вопросы, вопросы, потом снова вопросы. И вдруг в зале появляется человек, который тебя понимает, да, черт возьми, кто бы он ни был, мне просто стало легко на душе… (Затягивается.) Спасибо.

Доктор Ган. Возвращаюсь к моему вопросу: что вы думали и чувствовали, когда в тот день, двадцать первого февраля, возвратились из известного места?

Убийца. Да что угодно!

Доктор Ган. Вспомните!

Убийца. Легко сказать — вспомните.

Доктор Ган. Когда вы направились в туалет…

Убийца. Ну уж это зачем?

Доктор Ган. Я опираюсь на факты, изложенные в деле.

Убийца. Если верить тому, что изложено в деле, доктор, можно подумать, что я всю жизнь провел в известном месте.

Доктор Ган. В деле изложены ваши собственные показания.

Убийца. Я знаю.

Доктор Ган. Так что же?

Убийца. Пусть!

Доктор Ган. Что — пусть?

Убийца. Пусть это в некотором роде правда. Что я провел свою жизнь в известном месте. В некотором роде. Помню. у меня часто было именно такое чувство.

Доктор Ган. Вы уже говорили, что всегда использовали для этой надобности служебное время. И этой шуткой рассмешили присяжных. Я не против того, чтобы их смешить, но сам этот факт несуществен — так поступают все служащие.

Убийца. Несуществен — именно… Часто у меня было такое чувство, доктор, что все несущественно: и когда я стоял перед зеркалом, бреясь каждое утро, — а мы должны были быть безупречно выбритыми, — и когда зашнуровывал ботинки, завтракал, чтобы ровно в восемь быть у своего окошка, каждое утро…

Доктор Ган. Что вы хотите сказать?

Убийца. Лет через шесть я стал бы доверенным фирмы. (Курит.) И это бы ничего не изменило. Вообще я ничуть не жалуюсь на дирекцию банка. У нас было образцовое учреждение. Швейцар, я сам видел, завел даже специальный календарь, в котором отмечал, когда смазывали каждую дверь. И двери там не скрипели, нет. Это нужно признать.

Доктор Ган. Возвращаясь к нашему вопросу…

Убийца. Да, что же существенно?

Доктор Ган. Я восстанавливаю обстоятельства дела: в воскресенье после полудня вы были на футболе; поражение нашей команды подействовало на вас угнетающе; вечером вы пошли в кино, но фильм вас не заинтересовал; домой вы отправились пешком, не испытывая, согласно показаниям, никакого недомогания…

Убийца. Только скуку.

Доктор Ган. Дома смотрели передачу по телевидению, которая вас тоже не заинтересовала; в двадцать три часа двадцать минут вы снова были в городе, в молочном кафе; вина не пили; незадолго до полуночи вы позвонили у черного входа банка…

Убийца. Главный вход был закрыт.

Доктор Ган. И когда привратник открыл, сказали, что вам нужно в известное место… Я все-таки не понимаю, почему с этой целью — ведь было воскресенье — вы направились именно в банк.

Убийца. Я тоже не понимаю.

Доктор Ган. А что дальше?

Убийца. Сила привычки.

Доктор Ган. Как бы там ни было, Гофмейер впустил вас.

Убийца. Это был душа-человек.

Доктор Ган. Не удивившись вашему ночному визиту?

Убийца. Разумеется, удивился.

Доктор Ган. И что же?

Убийца. Я и сам был удивлен. Я понаблюдал, как он управляется с паровыми котлами, и мы еще минут пять поболтали.

Доктор Ган. О чем?

Убийца. Я сказал: убить бы тебя на этом самом месте! Мы рассмеялись.

Доктор Ган. А потом?

Убийца. Я направился в известное место.

Доктор Ган. А потом?

Убийца. Я это сделал. (Тушит ногой сигарету.) Не знаю, доктор, что тут еще можно сказать…

Молчание.

Доктор Ган. У вас было тяжелое детство?

Убийца. То есть?

Доктор Ган. Отец вас бил?

Убийца. Что вы!

Доктор Ган. Мать не обращала на вас внимания?

Убийца. Напротив.

Доктор Ган. Гм…

Убийца. Я бы все сказал вам, доктор, но нечего, у меня действительно не было никаких мотивов…

Доктор Ган. Гм…

Убийца. Честное слово.

Доктор Ган. Карл Антон Гофмейер, убитый, как явствует из дела, был женат на сравнительно молодой женщине…

Убийца. Мне искренне жаль ее.

Доктор Ган. Вы знали госпожу Гофмейер?

Убийца. Она мне чинила белье.

Доктор Ган. Гм…

Убийца. Чтобы подработать.

Доктор Ган. У Карла Антона Гофмейера, привратника в банке, не было оснований для ревности?

Убийца. Этого я не знаю.

Доктор Ган. Я хочу сказать: для ревности к вам?

Убийца. Не думаю.

Доктор Ган. Я хочу сказать: не был ли он препятствием?

Убийца. То есть?

Доктор Ган. И политических мотивов тоже никаких!

Убийца. Я не разбираюсь в политике.

Доктор Ган. То есть вы, например, не верите, что мир можно изменить и улучшить, применив силу?

Убийца. Этого я не знаю.

Доктор Ган. Иными словами, убийство для вас — преступление при любых обстоятельствах?

Убийца. При любых обстоятельствах.

Доктор Ган. Гм…

Убийца. Мне непонятны многие ваши вопросы, доктор.

Доктор Ган. Карл Антон Гофмейер мертв…

Убийца. Я знаю.

Доктор Ган. Чего вы ждали для себя от этой смерти?

Убийца. Ничего.

Доктор Ган. Ума не приложу, как мне вас защищать. Так вот и сказать на суде, что вы сделали это потому лишь, что у вас в руках оказался топор и подвернулся именно Карл Антон Гофмейер, а не кто-то другой?

Убийца. Так и было.

Молчание.

Доктор у вас не найдется еще одной сигареты?

Доктор Ган протягивает сигареты.

Спасибо. (Тщетно ждет огня.) Может, все было бы иначе, если б я получше разбирался в деньгах.

Доктор Ган. Что вы имеете в виду?

Убийца. Трудно сказать.

Доктор Ган. Через ваши руки прошли миллионы. Для вас дело было не в деньгах. На этом строится вся моя защита. Вы могли бы похитить миллионы и без топора. То, что вы совершили, — убийство, но убийство не с целью ограбления. На этом я буду настаивать!

Убийца. Я не это имел в виду.

Доктор Ган. А что же?

Убийца. Если б я получше разбирался в деньгах, может быть, я бы не испытывал такую скуку все эти четырнадцать лет.

Доктор Ган. Скуку?

Убийца. Конечно.

Доктор Ган. Вы что же, хотите заявить на суде, что убили старика привратника просто так, скуки ради?

В дверь стучат.

Войдите!

Входит стражник с письмом.

Что случилось?

Стражник. Мне велено дожидаться ответа.

Доктор Ган вскрывает письмо и читает.

Еду скоро принесут.

Доктор Ган. Что это значит?

Стражник. Понятия не имею.

Доктор Ган. Подробности неизвестны?

Стражник. Супруга господина прокурора ждет внизу.

Доктор Ган. Члены суда оповещены?

Стражник. Да, господин доктор.

Доктор Ган. Сейчас приду.

Стражник уходит.

(Собирает свои бумаги.) Вам повезло.

Убийца. Какой снег идет…

Доктор Ган. Суд переносится.

Убийца. Вы представить себе не можете, доктор, как мне это знакомо: семь прутьев, за которыми — мир, в точности, как за моим окошком, когда я еще работал, был на свободе…

Доктор Ган. Вы слышали, суд переносится. Подумайте над моими вопросами. Спокойно, не торопясь. Сегодня пятница, мы увидимся теперь в понедельник. Я очень тороплюсь.

Входит стражник.

Стражник. Все?

Доктор Ган. Все. (Уходит.)

В камере остается стражник, принесший еду — жестяную тарелку и большое ведро.

Стражник. Ну что вы на это скажете, а?

Убийца. Опять горох?

Стражник. Сгинул прокурор; сгинул — и все тут! Такого еще никогда не бывало. Он мне все говорил, что я похож на пчеловода…

Убийца. А хлеб есть?

Стражник. Что вы на это скажете, я вас спрашиваю.

Убийца. Жаль.

Стражник. Почему жаль?

Убийца. Единственный, кто меня понимал… (Откусывает хлеб, принимается есть суп, налитый стражником.)

Не сумев завязать разговора, стражник уходит. Слышно, как тюремная дверь закрывается на замок.

3. Прокурор берет в руки топор

Избушка в лесу. У печи сидит Инга, юная светловолосая девушка. Ее пожилая мать ставит на стол три тарелки.

Инга. Суп готов. Если отец сейчас де придет, все остынет.

Мать. Ты опять за свое!

Инга. И я снова буду виновата.

Мать выходит. Слышно, как она кричит: «Йенс! Йенс…»

Наша жизнь такова Каждый день, и такой Она будет, пока я не состарюсь И не умру…

С улицы доносится ругань отца.

Такой она будет Каждый день. Но нет, однажды Я выйду кормить кур, Как всегда и всегда; Все начинается сначала, Отец запряжет свою лошадь, Позовет меня в лес помогать, Как всегда и всегда, И вдруг Он появится здесь, Граф Эдерланд, С топором в руке. Горе! Горе тому, Кто станет у нас на пути, Горе вам всем, Вы падете, как лес, Под ударами топора!

Входят мать и отец, старый угольщик с топором в руке.

Он ставит его к стене, рядом с дверью.

Все садятся за стол.

Отец. На одном мне все только и держится.

Мать. Приди, господи Иисус Христос, будь гостем нашим и благослови посланное тобой, аминь.

Инга разливает суп.

Отец. Это еще что за парень слоняется возле нашего дома?

Мать. Какой парень?

Отeц. Я ее спрашиваю.

Инга. Меня?

Отец. Что это за парень?

Инга. Откуда мне знать?

Отец. У меня он не послоняется!

Инга. Я никого не видела.

Отeц. И соли на столе нет!

Инга встает и приносит соль.

Со вчерашнего дня он часами торчит в лесу, где я очищаю сосны от веток. Думает, я не вижу, как он стоит за деревьями и глазеет. Я за ним бегать не стану. Заблудился, так подойди и спроси дорогу.

Maть. Со вчерашнего дня, говоришь?

Инга. Где же он был всю ночь?

Maть. В снегу?

Отец. А нам что!..

Инга перестает есть.

Куда опять уставилась?

Мать. Оставь ее.

Отец. Почему она не ест суп?

Родители продолжают есть.

Инга.

Наша жизнь такова Каждый день. Но однажды Он будет здесь, Граф Эдерланд, С топором в руке, И горе тому, Кто станет у нас на пути, Горе вам всем, Вы падете, как лес, Под ударами топора…

Отец. Опять она о своем графе.

Мать. Оставь ее.

Отец. Что ни день — все одно и то же.

Инга.

Граф Эдерланд идет по земле, Граф Эдерланд с топором в руке, Граф Эдерланд идет по земле!

Отец и мать испуганно оборачиваются к двери, Инга по-прежнему неподвижно смотрит перед собой. В дверях стоит прокурор с кожаной папкой, его пальто и шляпа покрыты снегом.

Мать. Вы к нам?

Прокурор молчит.

Отeц. А мы как раз обедаем.

Прокурор молчит.

Мать. Кто вы?

Прокурор молчит.

Инга. Не хотите ли сесть, господин? (Пододвигает свою табуретку.) Господин, должно быть, устали за ночь.

Прокурор. Очень.

Молчание.

Я не хотел бы вам мешать…

Мать. Вы снизу, из города?

Прокурор. Вообще это не в моих правилах…

Инга. Не хотите ли есть, господин?

Maть. У нас, правда, только суп.

Инга. Гороховый.

Мать. Принеси тарелку.

Инга выходит.

Отец. Да…

Мать. Зимой, когда дороги заносит снегом, здесь легко заблудиться. Если вам в деревню, то нужно все время держаться ручья. Сейчас он замерз и на тот берег переходите в любом месте — мост вам не понадобится.

Молчание.

Только я не знаю, нужно ли вам в деревню.

Молчание.

Сюда обычно никто не заглядывает.

Прокурор молчит.

Отец. У нас нечего взять, она хочет сказать. Избушка без света, сани да лошадь, ведь вы меня видели, дрова — это все, что здесь есть; коза, если угодно знать, да девятнадцать кур — вот и все, к тому же лошадь никуда не годится.

Прокурор. Что вы этим хотите сказать?

Мать. Бедные мы, он хочет сказать.

Отeц. А то приходил тут раз один…

Мать. Перестань!

Отец ест суп.

Потерпите немного, господин. Она должна еще вымыть тарелку, мы никогда не пользуемся четвертой.

Прокурор. Я рад, что могу согреться.

Отец. Раз приходил тут один, да, двадцать один год назад, убил мою мать и отца. И не взял ни кроны. Сумасшедший какой-то. Убил их топором, когда я был в лесу. Так его и не нашли.

Мать. Зачем ты вспоминаешь об этом?

Отeц. В наших местах такое бывает не часто.

Прокурор. Вам нечего бояться.

Отeц. А я не боюсь.

Прокурор. Хотел бы я то же самое сказать о себе.

Возвращается Инга с вымытой тарелкой.

Мне крайне неловко, что я так вот явился, но действительно очень хочется есть.

Мать. Хлеба на всех хватит.

Прокурор. Вообще это не в моих правилах…

Ему дают хлеб.

Спасибо.

Перед ним ставят тарелку с супом.

Спасибо.

Молчание.

Отец. Как запрягу лошадь, так и ты выходи. Понятно? Один я со всем не управлюсь.

Инга. Я?

Отец. Вязать вязанки могут и женщины.

Прокурор. Может я могу вам помочь?

Мать. Ешьте лучше суп, пока не остыл.

Прокурор. Но потом.

Отeц. Я не к тому говорил.

Прокурор. Почему бы и нет?

Отец выходит.

Мать. Слышала? Не заставляй его ждать. Как только запряжет лошадь, так и выходи. Он и так весь день бранится. Да не забудь о курах! (Выходит.)

Прокурор. Что то это мне напоминает, никак не вспомню.

Инга. Что?

Прокурор. Гороховый суп…

Инга. Я рада, что вы пришли.

Прокурор. Я? Почему же?

Инга. Прежде чем я состарилась и умерла.

Прокурор. Ты?

Инга. Возьмите меня отсюда!

Прокурор. Почему?

Инга. Разве вы не видите?

Прокурор. Да…

Инга. Здесь смертельная скука. Всегда. Просидите хоть десять лет на нашей кухне, ничего не изменится, за полчаса вы все и узнаете.

Прокурор. Понимаю…

Инга. Вы действительно возьмете меня отсюда?

Прокурор ест суп.

Меня зовут Инга.

Прокурор. Инга?

Инга. Почему вы так на меня смотрите?

Прокурор. Вспоминаю. У меня давно было это чувство. Всегда. Такое чувство, будто меня где-то ждут. И всегда не там, где я нахожусь. И вот теперь я чувствую, что мне нужно что-то сделать.

Инга. Что же?

Прокурор. Не знаю.

Инга наклоняется к печке.

Раньше мне казалось, я знаю, что надо делать, но я ошибался. Я умел лишь выполнять свой долг и все-таки никогда не мог отделаться от чувства, что я не выполняю его, — это чувство никогда меня не оставляло. Никогда.

Инга. Хотите еще супа?

Прокурор. Как тебя зовут?

Инга. Инга.

Прокурор. Если б я только знал, кто я такой.

Инга. Вы не знаете этого?

Прокурор. Все это уже когда-то было со мной: как ты стоишь сейчас у печки. Именно так. Твои волосы в красном свете и твой сияющий взгляд. Именно такой. Сияющий.

Инга подкладывает дрова в печку.

Я так испугался, когда увидел старика угольщика. Вчера. Не топора, понимаешь, и не собак. Я боюсь людей. Тебя меньше всех: ты не спрашиваешь, кто я. Это замечательно. Ты не думай, что я влюблен, раз ты молода и красива…

Инга. Да я совсем не такая.

Прокурор…словно фея.

Инга. Говорите еще!

Прокурор. Это все, что я могу вспомнить: у меня дела, много работы и вдруг — я стою в лесу, с папкой под мышкой, в каком-то незнакомом месте. И у меня много времени. Все, что было за мной, вдруг пропало, впереди — лес, вокруг снег и ничего больше, один снег, заметающий следы, и кругом деревья, сплошные сосны, ничего, кроме сосен, кроме красных стволов. И только звонкие удары топора.

Инга встает.

Тебя зовут Хильда?

Инга. Инга.

Прокурор. Откуда я тебя знаю?

Инга. Говорите еще!

Прокурор. Мне нечего больше сказать…

Инга садится к его ногам.

Прокурор. В глубине, на самом дне воспоминаний, всего два-три лица, повторяющихся снова и снова. Как ни ломай голову, других нет и нет. И постоянно одно лицо, похожее на твое. И неизменно другое — похожее на жандарма, которому непременно нужно знать, куда ты идешь и зачем. И всюду железные прутья…

Инга. Что всюду?

Прокурор. Прутья, решетки, ограды — прутья… (Встает и смотрит в маленькое окно.) Словно деревья в лесу, которые хочется срубить, если есть топор.

Инга. Говорите еще, я слушаю…

Прокурор. Когда-то я был капитаном. О да. Плавал в открытом море. На моем корабле было три мачты, мостик напоминал орлиный клюв, я бы и теперь мог его нарисовать. Мы объездили весь мир. Вдоль и поперек… Без маршрута и цели. Мы ели рыбу, ее было много везде, и плоды с берега, иногда ходили на охоту и, запасшись всем необходимым, плыли дальше. Да, а потом…

Инга. А что потом?

Прокурор. Потом он вдруг стал игрушкой, мой корабль с тремя мачтами, игрушкой, которую можно взять в руки и поставить на шкаф, — мой корабль, на котором я был капитаном.

Инга. Ужасно.

Прокурор. Да. (Смеется.) И горничная каждый день вытирала его тряпкой.

Возвращается отец.

Отец. Сани готовы.

Инга встает.

А вот топор, если у господина есть желание, работы всем хватит.

Прокурор. Спасибо.

Отец. Меня зовут Йенс. А вас?

Прокурор. Меня…

Инга. Граф Эдерланд!

Отец. Граф…

Прокурор смеется.

Граф Эдерланд?

Инга. Да! Да!

Прокурор. Что это вы дрожите… Вас трясет…

Отец с немым криком отступает от него, словно от привидения, прокурор стоит, наблюдая за происходящим, а затем понимает, в чем дело: в руке у него топор.

Инга.

Однажды Вдруг Он придет Граф Эдерланд.

Снаружи ржет лошадь.

С топором в руке. Горе! Горе тому, Кто станет у нас на пути, Горе вам всем, Вы падете, как лес, Под ударами топора…

Отец. Смилуйся! Смилуйся! Смилуйся!

Прокурор смеется.

Инга. Пошли!

Отец падает на колени.

Инга. Наши сани готовы.

Снаружи ржет лошадь.

Инга. Пошли!

4. Первые известия о пропавшем

Кабинет прокурора. День. Господин Марио, ясновидец из варьете, стоит, подбоченившись и разглядывая стены, сплошь заклеенные обложками скоросшивателей. Эльза в элегантном, насколько позволяет домашняя обстановка, платье нервно курит сигарету, дожидаясь результатов этого осмотра. Сбоку доктор Ган, не испытывающий, как видно, особого удовольствия от своего пребывания здесь.

Mарио. Ага… ага… ага…

Эльза. Что вы этим хотите сказать?

Марио. Это и есть его кабинет?

Эльза. Да.

Марио. Ага… А это все протоколы?

Эльза. Да.

Марио. Дела?

Эльза. Что вы имеете в виду?

Марио. Дела. Я имею в виду дела. Убийства, грабежи, клятвопреступления, изнасилования, шантаж, разводы…

Эльза. Да-да, конечно.

Марио. Обложки черные, названия — на белой бумаге. (Снимает очки и, приблизившись к стене, читает в разных местах названия дел.) Очень аккуратно, очень…

Эльза. Это всем известно, господин Марио, мой муж был аккуратным человеком, об этом весь город знает, не нужно быть ясновидцем, чтобы это определить.

Марио. Очень аккуратно…

Эльза и доктор Ган обмениваются взглядами.

А вы, мадам, — его жена?

Эльза. Да, разумеется.

Марио. Ага…

Эльза. Почему вы спрашиваете об этом?

Марио смотрит на нее, сняв очки.

Это был его письменный стол.

Марио. Один вопрос, если позволите…

Эльза. О, пожалуйста.

Марио. Чей теперь это стол?

Эльза. Теперь? То есть как?

Марио. Ибо вы сказали, почтеннейшая: это был его письменный стол.

Эльза. Я сказала: это — его письменный стол.

Марио. Был его письменный стол.

Эльза. Значит, я оговорилась.

Марио. Ага… (Протирает стекла очков и смотрит, близоруко щурясь.) Уважаемый пропавший, как видно, много работал…

Эльза. Да…

Марио. Жизнь его была труд, как пишут в некрологах, труд и исполнение долга.

Эльза. Мой муж был прокурором.

Марио. Ага…

Эльза. То есть он — прокурор.

Марио. Ага… (Рассматривает очки на свет.)

Эльза. Не знаю, поможет ли вам осмотр других комнат.

Марио. Поможет. (Снова надевает очки и оборачивается к другой стене.) И это тоже протоколы?

Эльза. Да-да.

Марио. Обложки черные, названия — на белой бумаге. (Рассматривает обложки, читая в разных местах названия.) Весьма добросовестно, весьма…

Доктор Ган и Эльза обмениваются взглядами.

А это что такое?

Эльза. Вы о чем?

Maрио. На шкафу.

Эльза. Ах, это. Ничего особенного.

Марио. Корабль?

Эльза. Игрушка.

Марио. Ага…

Эльза. Безделушка.

Марио. Похож на судно викингов, а?

Эльза. Похож.

Maрио. А паруса из пергамента…

Эльза. Собственно говоря, этот корабль, скорее всего, времен испанских мореплавателей, времен Колумба, я думаю, — судя по испанскому названию.

Марио. Ага…

Эльза. «Эсперанца».

Марио. А паруса из пергамента… (Внезапно отворачивается от модели парусника, снимая очки.) Какие есть еще комнаты?

Эльза. Здесь была его спальня.

Марио. Ага…

Эльза. Здесь — его спальня.

Марио. Если позволите.

Эльза. Прошу вас. Здесь ничего не изменилось. Может быть, вам удобнее осмотреть ее одному?

Марио. Если позволите. (Уходит в спальню.)

Эльза закрывает за ним дверь и поворачивается к доктору Гану, облегченно вздыхая. Она берет сигарету, доктор Ган подходит к ней с зажигалкой.

Эльза. И ты серьезно думаешь, что от этого будет толк?

Доктор Ган. Мы должны испробовать все, Эльза. Это наш долг перед ним; ясновидец так ясновидец.

Эльза. Из варьете!

Доктор Ган. Где ж их еще взять?

Эльза курит.

Наши поиски, ты же знаешь, ничего не дали. Двое суток уже идет снег. Полицейские ищейки тут так же беспомощны, как и наш разум. Ни зацепки, ни следа, ни единого человека, который бы его видел…

Эльза. Прошло уже два дня.

Доктор Ган. Будешь коньяк?

Эльза. Не представляю себе, что могло произойти. Не представляю! Меня не покидает мысль: что бы там ни было, он делает это, чтобы досадить нам.

Доктор Ган. Эльза!..

Эльза. Тебе и мне!

Доктор Ган. Милая…

Стук в дверь.

Эльза. Войдите!

Входит Хильда.

Что случилось?

Хильда. Почта.

Эльза берет почту и вскрывает ее.

Собака все еще ничего не ест, ваша милость. Я подогрела ей молока, но она не пьет, а когда господин прокурор вернется и увидит, что Вотан голодает…

Доктор Ган. Хильда! Я спрашиваю тебя еще раз…

Хильда. Я-то здесь ни при чем.

Доктор Ган. Тебя никто и не обвиняет.

Хильда. Отчего ж тогда столько вопросов?

Доктор Ган. Ты последний человек, с которым он говорил. Почему ты ничего не расскажешь? Ты развела огонь в камине, как ты говоришь…

Хильда. Да.

Доктор Ган. Что он тебе сказал?

Хильда. Он смотрел на меня, потому что я была босиком.

Доктор Ган. И не сказал ни слова?

Хильда. Сказал, конечно.

Доктор Ган. Что же?

Хильда. Велел мне сжечь бумаги…

Доктор Ган. Гм…

Эльза. И ты это сделала?!

Хильда. Раз господин прокурор пожелал…

Доктор Ган. Гм…

Хильда. Я-то здесь ни при чем.

Господа дают ей понять, что она их больше не интересует, но она остается.

Узнали уже что-нибудь про господина прокурора? Во всех газетах его портрет.

Эльза. Займись своим делом, Хильда.

Хильда уходит.

Терпеть ее не могу! Уж эта мне деревенская простота! Ты видел, какое у нее лицо? Скулы и оскал, когда открывает рот, — прямо кошка! (Вскрывает почту.)

Доктор Ган. Тебе это позволено?

Эльза продолжает вскрывать почту.

У него тут осталось полкоробки сигар «Ромео и Джульетта», они просто засохнут.

Эльза. Пожалуйста, прошу тебя.

Доктор Ган выбирает сигару.

Ничего! Одни счета, брошюры, приглашения, директивы, указы, воззвания, показания, проблемы обеспечения по старости, проблемы отопления, охраны природы, борьбы за мир. (Бросает всю груду на письменный стол.) Одна бумага… (Опускается в мягкое кресло.)

Доктор Ган (зажигая сигару). А что он сказал тебе в ту ночь? Ведь вы еще разговаривали, ты говоришь.

Эльза. Ничего особенного.

Доктор Ган. Но все-таки?

Эльза. Я и не слушала толком. Сказала, чтобы он сходил к врачу, взял отпуск, принял снотворное. Я уже привыкла, что он вдруг одевается среди ночи. Он часто так делал, когда у него много работы. Вдруг проснется и вспомнит, что забыл что-то сделать. У него это постоянно в голове, с тех пор как я его знаю.

Доктор Ган. Что именно?

Эльза. Что он что-то упустил, забыл…

Молчание.

Доктор Ган. Может, у него просто любовница?

Эльза снова встает.

Ты думаешь, он что-нибудь заметил?

Эльза. Ты о нас?

Доктор Ган. Мне было бы неприятно.

Стук в дверь.

Эльза. Тебе кажется, он заметил?

Доктор Ган. Мне кажется, кто-то постучал.

Стук в дверь.

Эльза. С меня довольно! Так бесстыдно вынюхивать! Пусть не думает, что я ей это позволю…. (Распахивает дверь, но за ней никого нет.) Хильда? Хильда!

Стук в дверь.

Доктор Ган. Должно быть, стучат в другую дверь.

Стук в дверь.

Эльза. Войдите!

Из спальни выходит господин Марио.

Марио. Простите, если помешал.

Эльза. Что вы, что вы!

Доктор Ган. Ничуть!

Эльза. Как это — помешали?

Доктор Ган. Напротив!

Эльза. Напротив!

Марио. Уже шесть часов. В восемь у меня представление. Весьма сожалею. Но, собственно, я уже видел все, что можно увидеть. Видел и спальню: все очень аккуратно, очень…

Эльза. Вы уже уходите?

Марио. Я бы еще хотел спросить мадам…

Эльза. Пожалуйста.

Марио. О двух вещах. (Берет с кресла пальто.) К сожалению, я никогда не видел господина прокурора. Вы простите, я вынужден об этом спросить, то есть, если вам не мешает присутствие этого господина.

Доктор Ган. О, я могу и уйти.

Марио. Речь идет о его внешности.

Эльза. Там его фотография!

Марио. Ага… ага… ага…

Эльза. Снимок сделан три или четыре года назад, когда мужа избрали академиком, потому и такое одеяние.

Марио. Ага…

Эльза. Рамка, должно быть, запылилась; простите, но я специально распорядилась ничего не трогать в его комнате.

Марио. Серебро?

Эльза. Рамка — да.

Марио. Ага… А могу я узнать, кто подарил господину прокурору эту рамку?

Эльза. Почему вы спрашиваете?

Марио. Мадам лично?

Эльза. Она досталась нам по наследству.

Марио. Ага… (Ставит фотографию на место.) Очень изящно, очень изысканно, очень. (Вновь берет в руки фотографию.) Господин прокурор любил путешествовать?

Эльза. Человек в его положении…

Maрио. Не имеет для этого времени. Понимаю.

Эльза. Когда мы поженились, началась война…

Марио. Понимаю.

Эльза. Границы были закрыты.

Марио. Понимаю, понимаю.

Эльза. Иногда он ездит по делам в Париж и Лондон.

Maрио. А Санторин он знает только по фотографиям?

Эльза. Санторин?

Марио. Вы ничего не слышали о Санторине, мадам? (Ставит фотографию на место.) Санторин. насколько мне известно, — это старый потухший вулкан, окруженный морем, остров где-то между Грецией и Критом. Очень белый, очень яркий от солнца. Сейчас, говорят, он в руках мятежников.

Эльза. Какое это имеет отношение к моему мужу?

Марио пытается надеть пальто.

Доктор Ган. Разрешите вам помочь?

Марио. Спасибо, спасибо, это подкладка порвалась. Да еще вечная спешка! Люди из варьете — народ пунктуальный. Спасибо! Все в порядке. И еще где-то тут моя старая шляпа… (Находит шляпу на кресле.) Не знаю, мадам, какое отношение имеет ваш муж к Санторину, могу лишь судить о том, что я вижу.

Эльза. А именно?

Марио. В общем-то, ничего особенного. Я объездил с гастролями всю Европу и везде видел черные обложки протоколов с белыми названиями, везде, и везде за ними — страх.

Доктор Ган. Что вы хотите этим сказать?

Марио. Страх, дурман, кровь… Я говорю об этом на каждом представлении, люди бледнеют, но потом хлопают. Что поделаешь.

Доктор Ган. Вы о войне?

Maрио. О цивилизации.

Доктор Ган. При чем тогда кровь? Дурман? Страх? Перед чем?

Марио. Перед чем? (Смеется, как над детским вопросом, вынимает из карманов пальто и натягивает белые перчатки.) Что до уважаемого пропавшего, то я яснее всего вижу его за этими протоколами…

Эльза. Живым?

Maрио. О, даже очень.

Эльза. Но?

Мари о. Где — я не вижу.

Доктор Ган. Жаль!

Эльза. Очень жаль!

Доктор Ган. Об этом ведь и шла речь!

Maрио. Я только вижу: как.

Эльза. То есть?

Марио. Сказать?

Эльза. Мы вас просим об этом.

Марио. Я бы не хотел пугать мадам. Вы знаете его лично, уважаемого пропавшего, и, вероятно, никак не ожидали от него подобного. Вы знаете его как прокурора: очень аккуратного, очень добросовестного…

Эльза. Говорите же!

Марио. Я же, если позволите быть откровенным, вижу его с топором в руке.

Доктор Ган. С чем?

Марио. Да, и очень ясно.

Эльза. С топором?

Марио. В правой руке, кажется.

Эльза и доктор Ган обмениваются взглядами.

Эльза. Что вы говорите! (Улыбается доктору Гану.) Мартин с топором в руке. (Притворяется серьезной.) Что же он делает с этим топором?

Марио. Это мы еще увидим.

Доктор Ган. Рубит деревья?

Марио. Хочется верить. (Кланяется.) Прошу прощения, господа, я должен торопиться.

Эльза. Мы так вам благодарны.

Марио. Весьма сожалею, что разочаровал вас, господа, но я могу говорить лишь о том, что вижу.

Эльза. Само собой разумеется.

Марио. После вас, мадам, после вас.

Эльза. Вы — гость. (Провожает ясновидца.)

Доктор Ган вынимает из бара бутылку коньяка и две рюмки. Прежде чем наполнить их, включает радио, по которому передают легкую музыку, затем включает торшер. Становится уютно.

Голос по радио. Передаем точное время. С третьим ударом будет ровно восемнадцать часов.

Слышится сигнал.

Через несколько минут слушайте последние известия.

Возвращается Эльза.

Эльза. Слава богу! Такой шарлатан.

Доктор Ган. Выпей коньяку.

Эльза. Варьете на дому.

Доктор Ган протягивает ей рюмку.

Голос по радио. Передаем последние известия…

Доктор Ган. Твое здоровье.

Голос по радио. События в стране.

Доктор Ган включает радио громче.

Вчера в Оттертаме было совершено тяжелое преступление. Три егеря, находившиеся при исполнении служебных обязанностей, были убиты неизвестным. Есть предположения, что убийца, выдающий себя за графа, — душевнобольной. В случае встречи с ним рекомендуется крайняя осторожность. Исследование трупов показало, что убийство было совершено топором.

Эльза (роняет рюмку). Выключи!

Голос по радио. Париж. Как сообщают из Парижа, несмотря на вмешательство танков, беспорядки продолжаются, количество жертв растет.

Эльза. Выключи.

Голос по радио. По всей вероятности, мятежникам удалось…

Доктор Ган выключает радио.

Молчание.

Эльза. Ты в это веришь?

5. Да здравствует граф!

Лес, группа пьяных угольщиков. Ночь и ветер.

Кто-то. Мы свободны и сильны!

Кто-то. Но кончилось вино…

Кто-то. Да здравствует граф!

Кто-то. Было густо…

Кто-то. А стало пусто…

Кто-то. Да здравствует граф!

Кто-то. Куда он делся?

Кто-то. Детка говорит, пошел за вином.

Кто-то. Где он его возьмет?

Кто-то. Мы свободны и сильны!

Кто-то. Во всей деревне нет больше ни капли, выдули все — во всех деревнях…

Все (орут).

Граф Эдерланд идет по земле, Граф Эдерланд с топором в руке, Граф Эдерланд идет по земле!

Молчание.

Кто-то. Детка говорит, он вернется, он любит угольщиков; мы, угольщики, обугливаем деревья, мы, поденщики, копаем торф, истопники, потеем у печек; мы пьяны, благодарение графу, мы сильны и свободны; и я, старый работяга, которого больше не держат ноги в этих сапогах, я поднимаю мой пустой кубок и кричу этим ртом, в котором не осталось больше зубов: да здравствует граф!

Некоторые. Да здравствует. Да здравствует…

Кто-то. Откуда этот огонь?

Кто-то. И да здравствует долго графиня!

Некоторые. Да здравствует. Да здравствует…

Появляется прокурор с Ингой.

Прокурор. Да здравствует угольщик в лесу!

Всеобщее ликование.

Ночь длинна, жизнь коротка, надежда проклята, день свят, да здравствует всякий, кто того хочет, свободны мы и сильны!

Всеобщее ликование.

Почему вы не пьете?

Кто-то. А где взять вина?

Молчание.

Прокурор. Ваши кубки пусты?

Кто-то. А ведь были густы…

Прокурор. Братья, мы в последний раз пили вместе.

Кто-то. Он не должен так говорить!

Кто-то. Что он говорит?

Кто-то. Он нам обещал — так будет всегда!

Кто-то. Как это — в последний раз?

Прокурор. Я обещал: вы заживете, молока вам будет вдосталь — до тех пор, пока не спросите, откуда оно, — молока и меда. Я говорил: соберите все и несите сюда, мы будем есть, пить ваше вино, праздновать, не скупясь, а когда вы все принесете и ни один из вас не спросит, что будет дальше…

Кто-то. Вот она, граф, наша последняя капля!

Прокурор. Я обещал: радость будет царить до тех пор, пока вы не начнете задавать вопросы; и разве я не был прав?

Кто-то. Прав, да пили мы из своих же подвалов!

Прокурор. Разве не познали вы радость?

Ржание лошади.

Кто-то. Граф прав, такой недели, как эта, у нас в жизни не было, говорите что хотите, да здравствует граф!

Инга. Пойдем.

Прокурор. Зачем вы спросили, кто я? Я выполнил обещание, вы — нет. Зачем вы послали в деревню узнать, сдержал ли я слово? Распустили слухи, что деревня сожжена. Почему вы не доверяете мне? Среди вас завелись люди, которые плетут интриги против меня…

Инга. Пойдем.

Ржание лошади.

Прокурор. Это вам не удастся!

Кто-то. Ничего не понимаю — ни слова…

Кто-то. Что он говорит…

Прокурор. Спасайте свои избушки! (Исчезает вместе с Ингой.)

Отсвет пламени вдали.

Кто-то. Сгинул.

Кто-то. Нас предали, пустив по миру.

Кто-то. Огонь, огонь… Из наших окон хлещет огонь, а мы вдребезги пьяны…

Кто-то. Мы вдребезги пьяны…

Кто-то. А из наших окон хлещет огонь.

6. Пожизненно

Тюремная камера. Убийца сидит на нарах.

Убийца. Что сегодня — понедельник или пятница? И зачем им, чтобы я раскаялся? Вероятно, сегодня как раз понедельник. Если б я вышел, что бы изменилось? Вот гляжу я на эти стены, и часто мне приходит в голову: нужно лишь встать — молча — и они посыплются, как пыль с плеч. Но куда я пойду? Лучшее, что выпадало мне на долю, всегда было в пятницу, когда я знал: вот завтра будет суббота. Потому что в субботу еще работаешь и уже знаешь: завтра воскресенье. В воскресенье, как правило, был футбол, но уже в перерыве между таймами, когда я ел бутерброды с сосисками, становилось тоскливо, и я знал, что от этого не уйти, только во время игры это забывалось. А в перерыве я уже вспоминал: завтра будет понедельник и все начнется сначала. А потом, когда я тащился с футбола домой, перед глазами всегда были одни и те же люди и всегда они покупали одно и то же. Пожалуй, единственные светлые часы были у меня в пятницу под вечер. Когда-то я был любим. Она была совсем юной, и я тогда так же не мог отличить понедельника от пятницы, как и теперь. Она ждала меня у подъезда банка каждый вечер, даже когда шел дождь. Так было около года. Потом я ей надоел, она ведь была совсем юной, нашелся другой, а я был ревнив, как все, — я это единственное, в чем я теперь раскаиваюсь. Ее имени я не назову никогда. А то и ее вызовут в суд, мы увидимся, и тогда раскаяние меня сломит, а они этого не поймут. Привратник — тоже человек. Кто же сомневается в этом? Иногда в суде, когда я смотрю на такое скопление народа, особенно на присяжных, оставивших — ради торжества справедливости — свою службу, я бываю почти утешен: как им всем дорог человек! Кто мог это предполагать, пока он стоял у дверей и никто не обращал на него внимания — до тех пор, пока я не убил его…

Гремя замком, входит принесший еду стражник.

Что нового?

Стражник. Ничего. (Уходит, закрывая камеру.)

Убийца принимается есть суп.

7. Топор входит в моду

Холл большого отеля. За пультом стоит портье, перед ним жандарм. Портье рассовывает почту по полочкам для ключей.

Жандарм. Я лишь исполняю свой долг.

Портье. Я тоже.

Жандарм. Вы знаете, что тем самым вы не подчиняетесь закону?

Портье. Кто ж ему подчиняется?

Из бара выходит постоялец.

Господин директор?

Постоялец. Триста одиннадцатый номер.

Портье. Прошу вас, господин директор, прошу вас.

Постоялец направляется к лифту.

Разумеется, у него есть документы. Говорю вам еще раз: у нас отель первого класса, а не бродяжий притон. Что ж мне, силой отнимать у них паспорта? В первый же вечер я попросил его сдать паспорт, когда ему будет удобно…

Жандарм. Когда ему будет удобно!

Портье. Надоели вы мне с вашими бумагами. Если я каждый день буду приставать к ним с паспортами, какое это произведет впечатление на иностранцев? Они подумают, что у нас полицейское государство.

Из лифта выходит другой постоялец.

Господин консул!

Постоялец. Есть почта?

Портье. Прошу вас, господин консул, прошу вас.

Постоялец уходит.

Жандарм. Короче говоря, до завтрашнего дня документы должны быть у нас; завтра в это же время — крайний срок…

Портье. Хорошо!

Жандарм. А не то я сам совершу провинность перед законом.

Портье. Хорошо!

Жандарм. Как это он не предъявляет паспорт? Комната с балконом и ванной? Это и мошенник может себе позволить, подумаешь — завтрак в постели. Откуда вы знаете, что он не из таких?

Портье. Мятежники не играют в гольф.

Жандарм. Гм…

Портье. Насколько я знаю.

Из бара выходит бой, в руках у него визитная карточка.

Бой. Эти господа желают поговорить с графом. Господа дожидаются в баре.

Портье. Будет исполнено.

Бой возвращается в бар.

Жандарм. Граф, он сказал?

Входит еще один постоялец.

Портье. Монсеньер?

Постоялец. Сто восемьдесят восемь.

Портье. Прошу вас, монсеньер, прошу.

Постоялец направляется к лифту.

Надоели вы с вашим графом Эдерландом! Ведь смешно. Граф Эдерланд с топором в руке! И впрямь, нашей полиции нечего делать, только что ломать голову над детской сказкой…

Жандарм. Над детской сказкой?

Телефонный звонок.

Портье (снимает трубку). «Монополь». Соединяю. Как вы сказали, простите? Соединяю с бюро обслуживания. (Нажимает кнопку и вешает трубку.)

Телефонный звонок.

Жандарм. И ничего смешного. Убили трех жандармов, и не в сказке, а наяву, это факт, есть фотографии, а теперь их, может быть, уже сотни…

Портье. До этого вы говорили: тысячи.

Жандарм. Это если так будет продолжаться.

Портье. В газетах пишут, чтоб не распространяли слухи, сообразно этому я и поступаю.

Жандарм. Я ведь сам ничего не выдумываю, говорю, что слышал. (Наклоняется через пульт и шепчет.) Мой зять, почтальон, говорит, что в лесу уже целое войско прячется, понимаете?

Портье. Какое войско?

Жандарм. Поденщики, угольщики, работяги — все, кому не лень; их становится все больше и больше, уже целое войско. Среди них есть даже женщины — горничные, официантки, проститутки.

Портье смеется.

С завтрашнего дня бастуют докеры.

Портье. Ну да?

Жандарм. В вечерней газете пишут.

В холл входит мужчина в кожаной шоферской куртке и кепке с козырьком.

Портье. Что вам здесь угодно?

Шофер закуривает сигарету.

Что вам угодно?

Шофер. Мне нужно подождать кое-кого.

Из бара доносится музыка.

Жандарм. Короче говоря, документы должны быть у нас. Завтра в это же время — крайний срок…

Портье. Вы уже говорили.

Жандарм. Я лишь исполняю свой долг.

Портье. Я тоже.

Из лифта выходит Инга, одетая как светская дама.

Инга. Граф еще не вернулся?

Портье. Сожалею, графиня, сожалею.

Инга. Странно.

Портье. Желают графиня посмотреть вечернюю прессу?

Инга берет у него газету и садится.

Жандарм. Это и есть та дама?

Портье. Тсс.

Жандарм. А кто этот шофер?

Портье. Спросите лучше у него самого.

Звонит телефон.

(Берет трубку.) «Монополь». Разумеется, господин директор, сию минуту, господин директор, разумеется.

Жандарм подходит к шоферу.

Такси!

Шофер стоит и курит, выпуская дым прямо перед собой.

Жандарм. У вас есть документы?

Шофер дает ему паспорт, сразу же, не роясь в карманах, безмолвно, презрительно, скучая и не вынимая сигарету изо рта.

Спасибо.

Появляется прокурор с папкой.

Инга. Наконец-то!

Прокурор. Есть почта?

Портье. Сожалею, господин граф, сожалею.

Прокурор замечает жандарма.

Господа, пришедшие по поводу яхты, просят передать, что они ждут господ рядом в баре.

Прокурор. Вы меня ищете?

Жaндарм. Я…

Прокурор. Разве вы не жандарм?

Жандарм. Я, естественно…

Прокурор. Вы находите это естественным? А по-моему, есть и более естественные профессии. Пасечник, например! Но серьезно, откуда я вас знаю?

Жандарм. Меня?

Прокурор. У меня такое чувство, что мы где-то встречались. Не правда ли? Но я не могу вспомнить, где это могло быть. Вы никогда не были пасечником?

Жандарм. Пасечником?

Прокурор. Прекрасная профессия.

Жандарм. Конечно, господин граф.

Прокурор. Вы недовольны тем, что вы жандарм?

Жандарм. Откровенно говоря…

Прокурор. Понимаю.

Портье. Прошу вас, господин граф, бар здесь!

Прокурор. Понимаю. (Погруженный в свои мысли, не обращает никакого внимания на то, что портье указывает на бар, дверь которого уже открыл предупредительный бой.) Вы недовольны тем, что вы жандарм, и все-таки остаетесь жандармом?

Жандарм. Пожалуй, господин граф.

Прокурор. У вас есть семья?

Жандарм. И не малая.

Прокурор. Мне это знакомо.

Жандарм. Если б наш брат мог делать, что хочет, господин граф…

Прокурор. А что бы вы хотели?

Жандарм. В том-то и дело, что из этого ничего не выйдет…

Прокурор. Почему же?

Жандарм. Гм, почему…

Прокурор. Жизнь коротка. (Берет сигару и обрезает ее.) Жизнь коротка, а ночь длинна; проклята надежда — на свободный вечер; день свят, пока светит солнце, и да здравствует всякий; пока светит солнце, он будет свободным и сильным. (Берет сигару в рот.) У вас есть спички?

Жандарм. О…

Прокурор. Почему бы вам не отправиться с нами?

Инга. Вы умеете готовить?

Прокурор. Да, матросом или коком, если у вас есть желание. Мы отправимся на Санторин, как только я достану яхту. Завтра самое позднее.

Жандарм. Господа шутят…

Прокурор. А может, тебе не нравится его лицо?

Инга. Нет, почему же…

Прокурор. Нам нравится ваше лицо!

Жандарм. Желание у меня нашлось бы, господин граф…

Прокурор. За чем же дело стало?

Жандарм. Если бы отпуск!

Прокурор Отпуск от кого?

Жандарм. И разрешение на выезд.

Прокурор. Нет ничего легче!

Жандарм. Это вы только так говорите.

Прокурор. Море открыто.

Жандарм. Я сам, знаете ли, жандарм. Я знаю порядки. И знаю, что бывает, когда у человека нет документов.

Прокурор. Документов и у меня нет.

Жандарм. Вам можно шутить, господин граф…

Прокурор Я говорю серьезно.

Жандарм. А если меня схватят таможенники?

Прокурор. Вы возьмете в руки топор.

Жандарм. Как этот, в газете?

Прокурор. Нет ничего легче.

Жандарм напряженно смеется.

Нет ничего легче.

Жандарм. И впрямь, такие мысли иногда приходят в голову, даже без газет. Что и говорить! К счастью, у человека не всегда находится под рукой топор.

Прокурор. Я всегда ношу его с собой.

Жандарм смеется.

Здесь, в портфеле.

Входит бой.

Портье. Почему до сих пор нет такси?

Бой. Они есть, но не подъезжают.

Портье. Почему?

Бой. Я свищу, а они не едут.

Портье. Глупости. (Выходит вместе с боем.)

Жандарм. Какие уж тут шутки. (Вытирает пот со лба.) Тут не до смеха. Три жандарма убито, это факт, и ни за что, ни про что, только попросили предъявить документы…

Прокурор. Я знаю.

Жандарм. Куда ни дойдешь, только и слышно об этом. Школьники играют в графа Эдерланда, я сам видел, да если б одни только школьники! (Становится так, чтобы шофер не мог его слышать.) Арестовано уже около двухсот человек за покупкой топора. Это не слухи. Топоры распродаются, как никогда, факт. Газеты могут сколько угодно писать, чтобы не распространяли слухи. За топор, обыкновенный маленький топор, который месяц назад стоил семь-восемь крон, с вас теперь возьмут не меньше двадцати. Это в лучшем случае! Вот факты. А значки, которые люди прикрепляют под воротником?

Прокурор. Значки?

Жандарм. Тут уж не до смеха.

Прокурор. Какие значки?

Жандарм. Такие маленькие топорики. Из жести. Каждый может сделать себе такой, если хочет показать, что и он за них. (Снова становится так, чтобы его не мог слышать шофер.) Приходит вчера ко мне один знакомый, дрожит весь, заикается. Да что случилось, спрашиваю. А он — домовладелец. Продаю, говорит, дом. За любую цену! Ты, говорю, спятил, почему? И он рассказывает: зашел, говорит, к одному съемщику потребовать, чтобы тот съехал — не платил ведь, все законно, — а тот, представьте, поднимает воротник и ухмыляется…

Прокурор. Гм…

Жандарм. Вот до чего дошло.

Возвращается портье.

Прокурор. Итак, обдумайте наше предложение. Считайте, что мы вас пригласили. До завтра. Завтра в это же время — крайний срок. (Портье.) Передайте господам в баре, что я буду у них через минуту. (Уезжает с Ингой на лифте.)

Жандарм. С юмором приятель!

Портье. Почему ж вы не потребовали у них документы?

Жандарм. Мечтать можно о чем угодно, хоть о том, чтобы весь свет объехать, а вот на самом деле…

Из бара выходят доктор Ган и Эльза.

Доктор Ган. Господин еще не приходил?

Портье. Только что.

Доктор Ган. Вы передали ему мою карточку?

Портье. Он сказал, что придет через минуту. (Снимает телефонную трубку.) «Монополь». Срочно пришлите машину. «Монополь». Срочно… Как вы сказали?.. «Монополь»… Что-что? Не понимаю. Что вы говорите? Забастовка… (Вешает трубку.) Он сказал, что придет через минуту.

Жандарм уходит.

Эльза. Ты думаешь, это в самом деле он?

Доктор Ган. Посмотрим.

Эльза. Я боюсь.

Доктор Ган. Чего? Если он нас не узнает, а в таком состоянии это бывает, мы сделаем вид, что действительно продаем яхту.

Эльза. У тебя чемодан с собой?

Доктор Ган. Тихо! Лифт…

Эльза. Боже мой…

Доктор Ган. Не смотри туда…

Из лифта выходят постоялец и носильщик с вещами.

Портье. Господин директор…

Постоялец. Машины все еще нет?

Портье. Господин директор должны извинить меня…

Постоялец. Что это значит?

Портье. Как я только что узнал, многие таксисты бастуют…

Постоялец. Что?

Портье. Господин директор должны извинить меня…

Постоялец. Но у подъезда стоит машина!

Носильщик выходит.

Портье. Вы водитель этой машины?

Шофер. А в чем дело?

Портье. Вы не могли бы…

Шофер. Я жду одного человека.

Постоялец. Я заплачу, сколько запросите!

Портье. Господину директору нужно на аэродром…

Постоялец. Сколько вы назовете!

Шофер. Я жду одного человека.

Из лифта выходят прокурор и Инга.

Портье. Господин граф — господа…

Прокурор. А…

Постоялец и портье уходят. В холле остаются прокурор с Ингой, доктор Ган с Эльзой и — в стороне — шофер в кожаной куртке и кепке с козырьком.

Вы по поводу яхты?

Доктор Ган кивает.

Где-то мы с вами встречались, не так ли?

Доктор Ган. Вы думаете?

Прокурор. Как бы там ни было, я крайне обязан вам, что вы потрудились прийти сюда по этому делу. Если позволите, я сразу перейду к его обсуждению. (Указывая на кресла.) Прошу вас, мадам. (Садится последним и ставит портфель на колени.) Что касается самой яхты, то я должен прежде всего поблагодарить вас за оперативность в отношении представленных фотографий; это именно то, о чем я мечтал уже много лет.

Доктор Ган предлагает сигары.

«Партагас»?

Доктор Ган. Этот сорт вам знаком?

Прокурор. Яхта ваша — благодарю! — должен признаться, судя по фотографиям, удивительно напоминает ту, которая у меня когда-то была.

Эльза. А…

Прокурор. Это было давно.

Доктор Ган. Гм…

Прокурор. Где она находится?

Доктор Ган. Она в любой момент может быть здесь.

Прокурор. Я спрашиваю потому, что намерен покинуть этот город в течение суток. Коль скоро ваша яхта, в чем я нисколько не сомневаюсь, соответствует представленным фотографиям, — а ведь то, как мне показалось, были фотографии модели, — то я готов сейчас же подписать все документы. Предполагаю, они у вас уже заготовлены?

Доктор Ган. Да, гм, да.

Прокурор. Мы живем в эпоху бумаг.

Доктор Ган вынимает бумаги.

Вам знаком Санторин, мадам?

Эльза. Санторин?

Прокурор. Мне — лишь по фотографиям: потухший вулкан среди моря, скалы, словно уголь с кровью — такие красные и такие черные. И высоко над шумящим прибоем — город. Высоко над шумящим прибоем. Город, словно из мела — такой белоснежный. Он протянул свои башни навстречу ветру и свету, одинок и свободен, упрям, весел и смел, он протянул свои башни в чистое, светлое небо, не оставляющее надежд на потусторонний мир, — а вокруг море, одна лишь голубая пучина моря…

Эльза. И вы хотите туда?

Инга. И мы хотим туда.

Эльза. А что вы там будете делать?

Прокурор. Жить, мадам. (Берет бумаги в руки.) Без всякой надежды на другой раз, на завтра; все будет — здесь и сегодня, день и ночь, море, в котором родились наши боги — настоящие, где они поднялись из глубин, дети радости, дети света!

Доктор Ган. Единственное, что мне известно о Санторине, — это то, что он занят мятежниками, — так сообщают газеты.

Прокурор. Мятежниками?

Эльза. Я тоже читала об этом.

Прокурор. А кого вы называете мятежниками?

Доктор Ган. Врагов закона, врагов порядка.

Прокурор. А если законы неверны? Если они нежизненны, ваши законы, если они — мертвечина, отравляющая нас?

Доктор Ган. Что вы имеете в виду, господин… граф?

Прокурор пробегает взглядом бумаги.

Здесь все именно так, как вы описали в вашем подробном объявлении, даже мостик именно такой, какой вы желали.

Прокурор. Яхта с тремя мачтами…

Доктор Ган. Верно.

Прокурор. Каюта с удобствами…

Доктор Ган. Верно.

Прокурор. Все в безупречном состоянии…

Доктор Ган. У вас есть разрешение на выезд?

Прокурор. У меня есть топор.

Эльза в испуге.

Без топора не проживешь, мадам. В наше время. В этом бумажном мире, в этих джунглях законов и правил, в сумасшедшем доме порядка… У вас есть ручка? Мне знаком ваш порядок. Я родился в Эдерландии, где нет места человеку, где он не может жить. Где день ото дня живут из упрямства, а не из радости. Из упрямства, из добродетели. Где нужно сражаться, чтобы не замерзнуть и не погибнуть от голода. Плоды труда — единственные, какие бывают в Эдерландии. Праздность — веселая, беззаботная, свободная, дающая начало всему, что мы называем человеком, эта праздность не растет на наших деревьях. У нас нет даров, у нас заработки. Отработки. Умеренность — вот высшая идея там, где я родился. Умеренность и воздержание. Из жизни выдавливают сознательность, и все ищут смысла — эрзаца радости, которая избегает темноты. Ибо лето у нас коротко, и горе тому, в ком больше желаний, чем хватает солнца для их удовлетворения. Горе! Вновь вернутся сумерки, и все посереет, растворится в тумане, исчезнет — и выйдут призраки ответственности, забурлит совесть, и так будет, пока человек не наложит на себя руки или не поднимет мятеж… (Прерывая свою речь, привычно скучающим жестом подписывает бумаги, как человек, который убедился, что его не понимают, что он одинок в своих мыслях. Потом возвращает авторучку Эльзе.)

Между тем доктор Ган вынимает из чемодана и ставит на стол знакомую модель корабля с парусами из пергамента, которая привлекла внимание ясновидца.

Прокурор. Что… это…

Доктор Ган. Ваша яхта.

Прокурор. Ган? Доктор Ган?

Доктор Ган. Да.

Прокурор. Я не знал о ваших отношениях с моей женой, мой друг, но я о них догадывался.

Эльза. Скажи, скажи что-нибудь!

Прокурор. Что же вы здесь поделываете? (Смеясь, обращается к Инге.) Отношения после обеда, представь, страсть по календарю, в дни, когда я уезжаю на сессию. Взгляни на них! Вот приключения людей нашего круга: по графику, представь, объятия под контролем часов, ибо я был очень точен, это все знают, очень аккуратен…

Эльза. И ты слушаешь это, Эрих?

Доктор Ган (Эльзе). Речь в данный момент идет не об этом.

Эльза. О чем же?

Прокурор. О порядке, мадам. (Спокойно берется за портфель.) Меня хотят арестовать, мадам, но это не удастся. Вам — нет… (Неторопливо, словно папку с делом, вынимает из портфеля топор.)

Доктор Ган и Эльза продолжают сидеть, как будто не веря в происходящее.

Вам — нет…

Эльза. Мартин. (Вскакивает.) Он сошел с ума!

Доктор Ган. Не делайте глупостей! (Вскакивает.) Полиция, полиция!..

Эльза. На помощь!..

Доктор Ган. Мартин!..

Эльза. Полиция!..

Доктор Ган. На помощь!..

Эльза и доктор Ган убегают в бар, откуда доносятся крики паники, шум опрокинутых стульев, крики: «Полиция, полиция».

Прокурор. Так, именно так мне все это когда-то и снилось.

Возвращается портье, замечает прокурора с топором, кричит и поднимает руки, затем убегает назад и кричит на улице: «Полиция, полиция».

Шофер. Я отвезу вас.

Прокурор. Кто вы?

Шофер поднимает воротник.

Голоса: «Полиция, на помощь, полиция…»

8. Убийце везет

Тюремная камера. На нарах сидит убийца и ест суп. Тишина, потом позвякивание связки ключей. Появляется комиссия, состоящая из пяти человек, все в пальто и шляпах, один — в униформе.

Инспектор. Вы осмотрели место преступления, господа. Вы видели топор. Теперь вы находитесь в камере убийцы.

Убийца. Желаю здравствовать.

Инспектор. Единственное окно, как видите, выходит на голое небо. Подавать знаки на улицу невозможно. В этом господа могут убедиться и отсюда. По мнению службы охраны, предположение о том, что между камерой и внешним миром может существовать какая-либо связь, неоправданно. По остальным интересующим вас вопросам вы можете обращаться непосредственно к заключенному. Прошу вас, господа.

Молчание.

Инспектор. Разумеется, заключенный ничего не знал об этом посещении и никоим образом не подготовлен к нему.

Молчание.

Могу обратить ваше внимание еще на следующее: вы видите наручники, что в подобных случаях не полагается. Служба охраны решила прибегнуть к этой мере после того, как заключенному номер сто двенадцать удалось бежать, воспользовавшись канализацией. На этом примере господа сами могут убедиться, что мы делаем все, чтобы обеспечить порядок.

Директор. Мда.

Инспектор. Господин директор?

Директор. Это убийство как только не объясняли — и психологией и бог знает чем. Как человек практического склада, я хотел бы напомнить, что оно совершено, не в лесу, не в спальне, а в банке.

Убийца кивает.

В деле есть замечание, что убийца не разбирается в деньгах. С вашего позволения, инспектор, я бы хотел спросить убийцу, как это он не разбирается в деньгах, если проработал в банке четырнадцать лет? Как вообще можно в них не разбираться?

Инспектор. Отвечайте.

Убийца. Вообще — деньги… Откуда они берутся, куда деваются. Одни их приносят, другие уносят. Так изо дня в день. Одни, например, работают, чтобы получить деньги, а другие их получают, потому что на них работают деньги.

Директор. Что вы этим хотите сказать?

Убийца. Это не я придумал.

Инспектор. Отвечайте.

Убийца. Однажды я разговорился с одним клиентом, когда выписывал его счет, а он дожидался. Чаще всего мы разговариваем в таких случаях о погоде. Но однажды, знаете, я взял да и спросил его — так, в шутку.

Директор. О чем?

Убийца. Так, издалека.

Директор. О чем вы спросили?

Убийца. Как можно достичь такой прибыли в месяц. Он не обиделся, только улыбнулся, сосчитал бумажки и сказал: так ведь на меня работают деньги.

Директор. И что же?

Убийца. Лучше мне никто не смог объяснить. Это вполне меня убедило, хотя мне так и не удалось увидеть собственными глазами, как работают деньги. Я видел или деньги, или работающих.

Директор. Спасибо.

Убийца. А у меня ведь есть глаза…

Директор. Этого достаточно.

Молчание.

Инспектор. У кого-нибудь есть еще вопросы, господа?

Министр. Господа…

Инспектор. Господин министр внутренних дел!

Министр. Этот допрос столь же бесполезен, как и все другие. Преступник признал себя виновным, не раскаиваясь в совершенном. Уже одно это, господа, должно послужить для вас достаточным доказательством, что он рассматривает содеянное им как нечто значительное…

Убийца. Это почему же?

Министр. В том смысле, о котором здесь не место распространяться. Несмотря на одиночное заключение, он хорошо знает, что он не единственный, кто взялся за топор. Потому мне не кажется преувеличением, господа, то, что я сказал в парламенте: топор стал символом, символом возмущения и мятежа. Земля нашего отечества изрыта убежищами, в водостоках нашего города затаились тысячи и тысячи, дожидаясь момента, чтобы выступить под знаком топора, выступить против нас, господа, против закона и порядка, выступить во главе с душевнобольным, который не остановится ни перед чем.

Инспектор. Позволю себе обратиться к господам с просьбой ограничиться вопросами, имеющими непосредственное касательство к преступлению и присутствующему здесь заключенному.

Министр. Такова ситуация, господа.

Молчание.

Убийца. Что касается меня, господа…

Инспектор. Помолчите.

Генерал. Позвольте один вопрос…

Инспектор. Господин генерал?

Генерал. Почему вы выбрали именно топор?

Инспектор. Отвечайте.

Генерал. Почему вы выбрали именно топор?

Убийца. У таких, как я, нет пушек.

Инспектор. Вы здесь не для того, чтобы шутить.

Генерал. Почему вы выбрали именно топор, спросил я, имея в виду и второй вопрос: ведь вы знаете, что банда, о которой здесь упомянул господин министр, в качестве своего герба избрала именно топор, черный топор? Или вы будете утверждать, что вам это неизвестно?

Убийца. Не понимаю, о чем вы говорите.

Генерал. Ромашка, Соловей, Незабудка, Дрозд, Львиный зев, Стрекоза, Кузнечик — никогда не слышали?

Убийца. Что б это могло значить?

Генерал. И о графе Эдерланде — никакого представления?

Убийца. Граф Эдерланд…

Генерал. Никогда не слышали? Никогда?

Убийца.

«Граф Эдерланд идет по земле, Граф Эдерланд с топором в руке».

Инспектор. Довольно.

Убийца. Вы о детской сказочке?

Министр. Я вам говорил, господа. Пустая трата времени. Все притворяются дурачками и делают вид, что понятия ни о чем не имеют.

Инспектор. У кого-нибудь есть еще вопросы?

Министр. Пустая трата времени.

Убийца. У меня, если позволите…

Инспектор. Допрос закончен.

Комиссия собирается уходить.

Убийца. Почему господа не снимают шляпу?

В сопровождении стражника входит доктор Ган.

Инспектор. Что вам угодно? (Читает письмо, которое дает ему доктор Ган, и передает другим членам комиссии. Дождавшись, пока все прочли, объявляет убийце.) Вы помилованы.

Убийца. Я? Как это?

Доктор Ган. Можете идти.

Убийца. Куда?

Инспектор. Снимите наручники.

Доктор Ган. Вы свободны.

Убийца. Что это значит?

Доктор Ган. Свободны!

Убийца стоит в недоумении.

Инспектор. Можете идти.

Убийца. Это правда? (Увидев, что инспектор снимает шляпу, подает ему руку, а потом и всем остальным.) Добрый вечер… добрый вечер… добрый вечер… добрый вечер… (Уходит.)

Министр. Что это значит?

Инспектор. Амнистия.

Министр. Это значит, что мы уже боимся?

9. Граф должен сдаться

Убежище в канализации. Сырой каменный свод, покрытый плесенью, железная лестница, ржавая дверь, голая лампочка на проводе.

Слышен монотонный шум водостока. В углу, укрывшись шубкой, лежит Инга. Молодой человек с автоматом на груди — студент — стоит, по-видимому, на посту.

Инга. Ты с ним говорил?

Студент. Да, графиня.

Инга. И ты сказал, что я больна, что я не могу ни ходить, ни стоять?

Студент. Да, графиня.

Инга. А он что?

Студент. Сказал, что болеть некогда.

Молчание.

Инга. Ты еще веришь в это?

Студент. Да, графиня.

Инга. Перестань говорить мне графиня, это глупо. Графиня! А живет в клоаке. И стоит кому-нибудь открыть дверь, как воняет нечистотами… И это называется Санторин! Шум сегодня сильнее обычного.

Студент. Наверху дождь. Все обложило тучами, говорят, потому так много воды. В некоторых шахтах уже выше нормы. Люди стоят по пояс в воде.

Инга. И это называется Санторин!

Студент молчит.

Мы обречены, я думаю.

Студент молчит.

Ты кем был?

Студент. Студентом.

Инга. А как же ты очутился здесь?

Студент. Надоело жить без всяких событий…

Входит мужчина.

Кто здесь?

Мужчина. Спокойно, только спокойно.

Студент. Пароль?

Мужчина. Соловей. (Снимает пальто. На нем оказывается полосатый костюм заключенного.) Мне нужно поговорить с ним, срочно.

Студeнт. Он скоро придет.

Заключенный. Я сверху.

Студент. С провизией?

Заключенный. Нет.

Где-то вдали в шахте слышны выстрелы.

Студент. Дождь не стихает?

Заключенный. Где там.

Студент. Прямо потоп…

Входит прокурор в кожаном пальто и сапогах, с портфелем в руках.

Прокурор и заключенный приветствуют друг друга, пока прокурор, словно шеф, пришедший на службу, снимает пальто.

Прокурор. Вы заключенный номер сто двенадцать?

Заключенный. Так точно, граф.

Прокурор. Все исполнили?

Заключенный. Почти.

Прокурор. То есть?

Заключенный. Можно говорить?

Прокурор. Ладно, потом.

Вдали опять слышны выстрелы.

Где ближайший караул?

Студент. У водостока на Оперной площади.

Прокурор. Кто в нем?

Студент. Какой-то неизвестный.

Прокурор. Неизвестный? Вот и понадейся на вас!

Студент. Его предшественник вчера выбыл из игры.

Прокурор. Бежал?

Студент. Не думаю. Они опять затопили почти до самого верха и предлагали ему выбраться через люк. Он отказывался. Их крики были слышны по всей шахте. Они кричали, что ничего с ним не сделают, если он сдастся. Трижды. А потом он вдруг выстрелил. И они, конечно, тоже. Потом все смолкло.

Прокурор. Кто стоит на водостоке у рынка?

Студент. Шофер.

Прокурор. Пусть придет ко мне. Сейчас же. Но не кричать, понятно? Наверху, оказывается, слышно каждое слово.

Студент. Слушаюсь.

Прокурор. Никого больше сюда не впускать. Кто не остановится на окрик стрелять.

Студент уходит. Сквозь открытую дверь на мгновение врывается шум воды.

(Берет сигару.) Они добились полной блокады. У нас кончились продукты. Все выходы в город контролируются. Сегодня они снова использовали слезоточивые газы. Да еще этот потоп! В центре города шахты уже затоплены. Я сам видел, как поток уносит людей… По радио объявляют теперь уже каждый час, что я должен сдаться. Точнее: люди должны меня выдать, живым или мертвым. В противном случае в полночь будет затоплена вся канализация и семь тысяч человек погибнут, как крысы. (Курит.) Ну, какие у вас успехи?

Заключенный. Есть две точки, где это возможно.

Прокурор. А именно?

Заключенный. Между Бабочкой и Львиным зевом.

Прокурор. Под собором?

Заключенный. Под монастырем.

Прокурор. А еще?

Заключенный. Между Форелью и Незабудкой.

Прокурор. Это где?

Заключенный. У кладбища.

Прокурор. Гм… (Курит.) Нитро у вас еще есть?

Заключенный. Только для одного взрыва.

Прокурор. Этого достаточно. (Рассматривает план города.) Как дела в шахте Кузнечика?

Заключенный. Это под резиденцией…

Прокурор. Узнайте, не затоплена ли она, и немедленно доложите мне.

Заключенный уходит.

Инга. Что ты собираешься делать?

Прокурор. Только не сдаваться. У меня нет выбора. У меня нет иного выхода, дитя мое, как захватить власть…

Входят студент и шофер.

Вы мне нужны. Уже несколько часов я слышу выстрелы, но никто не докладывает мне, что это значит. Правда, я и сам догадываюсь.

Шофер. Положение серьезное…

Прокурор. Знаю.

Шофер. У нас кончились продукты…

Прокурор. Знаю.

Шофер. Взрывчатка тоже. Если они попробуют затопить нас еще раз, мы погибнем, как крысы.

Прокурор. Знаю.

Шофер. Нас тысяч семь примерно…

Прокурор. И большинство за то, чтобы выдать меня.

Шофер. Чтобы не погибнуть.

Прокурор. Понимаю.

Молчание.

Прокурор. Что ж вы молчите? Ведь вы спасли мне жизнь. В тот момент вы были полны надежд, а теперь разочарованы. Теперь вы ждете, что я верну свой долг — отплачу своей жизнью. И не подумаю…

Шофер вынимает револьвер.

И не подумаю. Стреляйте, если у вас хватит мужества. Я вызвал вас, потому что был уверен, что именно вы придете сегодня требовать мою жизнь от имени семи тысяч, вы и никто другой! Видите, я разгадал вас. Люди, которым я обязан жизнью, никогда не были добры ко мне. (Смеется.) Вы рассчитывали на мою совесть, вы надеялись повесить меня на моей благодарности? (Курит.) Почему вы не стреляете? (Стряхивает пепел с сигары.) Вряд ли я боюсь смерти, но, пока жив, я не принесу себя в жертву. Вы же боитесь смерти и потому дрожите. (Подходит к шоферу.) Давайте сюда!

Шофер отдает револьвер.

Связать его!

Студент. Слушаюсь.

Прокурор. На несколько часов.

Студент связывает шофера.

Шофер. Предатель!

Прокурор. У меня есть спасительный план. Вы бы помешали ему, чтобы спастись самому. Что значит предатель? Я опередил вас, вот и все.

Шофер стоит со связанными руками.

Почему вы не стреляли? Часто я сам удивляюсь, почему меня ничто не останавливает. Я слышу скрип деревьев и кажусь себе ветром…

Входит заключенный.

Можете говорить.

Заключенный. Шахта Кузнечика проходима.

Прокурор. Хорошо. (Потушив сигару, берет пальто и портфель.) Идемте! (Застегивает пальто.) Вы все взяли? (Уходит в сопровождении заключенного.)

Инга. А я?

Шофер. Нас предали. Мы погибли.

Инга. А я?!

Шофер. Мы все.

Студент. Потому что не верите в него…

10. Хозяева положения

Зал в резиденции правительства. Почти все в вечерних костюмах, лишь некоторые в униформе. Из отдаленных залов доносится музыка.

Два господина, культуртрегеры, останавливаются на переднем плане с тарелками в руках.

Первый. Слышали?

Второй. Люстры так и задрожали…

Первый. Что б это могло быть?

Второй. Тсс.

Первый. Опять взрыв?

По залу проходит Коко, светская дама.

Кто эта дама?

Второй. Коко.

Первый. Икра превосходная.

Второй. Вы не знаете Коко?

Первый. Ах, куда бы деть эти тарелки…

Подходят два кельнера, один из них с подносом.

Кельнер. Что господа будут пить? Мозельское, рейнское, шампанское?

Второй. Шампанское.

Первый. Мне тоже.

Кельнеры наливают и идут дальше.

Теперь уже обе руки заняты!

Второй. Вы впервые во дворце?

Первый. Да.

Второй. И тоже в качестве культуртрегера?

Первый. Вы тоже?

Второй. Я не уверен, но икра, знаете ли, — всегда дурной признак. Я музыкант. Это уже третий режим, приглашающий меня на прием, но все они одинаковы: чем неустойчивее положение, тем с большей вероятностью можно предполагать, что будет икра.

Подходит кельнер с пачками сигарет на подносе.

Кeльнeр. Что господа будут курить?

Первый. Курить?

Кeльнeр. Сигареты? Сигары?

Второй. Может быть, попозже.

Первый. Может быть, попозже.

Кельнер идет дальше.

Второй. Итак, о чем мы?

Первый. Кто эта Коко?

Второй. Вы не знаете? Дама. Меняет режимы, но остается первой дамой. Говорят, она приносит счастье. Тому мужчине, сторону которого берет. Я несуеверен и не думаю, что политика может зависеть от чар. Просто Коко знает толк в людях, способных властвовать. Вот и все. Женщина! Стоит, говорят, ей повести рукой, как мужчины у ее ног…

Оба культуртрегера отходят на задний план. Появляются министр внутренних дел, директор, генерал, инспектор и другие члены правительства, которых ведет Коко.

Коко. Прошу, господа. Если члены правительства не будут пить и есть, это может произвести невыгодное впечатление на гостей. Иностранные гости в восторге от наших закусок. Кто-то из них сказал, что они достойны кисти Рубенса! Что ж мне, одной развлекать их? Господин генерал… (Берет его под руку.) Подайте пример! (Ведет всех к буфету.)

Остаются только министр и инспектор.

Министр. Взрыв произошел, должно быть, в непосредственной близости от нас. Вчера мне докладывали, что у мятежников не осталось взрывчатки, ни грамма, а сегодня во дворце дрожат люстры.

Инспектор. Расследование уже назначено…

Министр. И надо было этому случиться сегодня, когда мы принимаем гостей, желая показать, что хозяева положения — мы!

Инспектор молчит.

Кое-кто утверждает, что мятежники проникли во дворец. Как вам это нравится! Он сам будто бы поднялся по лестнице, и охрана приветствовала его, взяв на караул.

Инспектор молчит.

Вам смешно.

Инспектор. Вовсе нет.

Министр. Любой, даже самый нелепый слух тут же передает иностранная пресса…

Подходит Коко с двумя полными тарелками.

Коко. Господин министр!

Министр. О баронесса, благодарю.

Коко. Господин инспектор!

Инспектор. О баронесса, благодарю.

Коко. Эти господа — иностранные корреспонденты…

Подходят несколько человек, все с тарелками в руках.

Министр. Искренне рад, господа, что вас, как я вижу, отнюдь не смущает взрыв. Расследование уже началось. Как сообщает служба безопасности, дальнейших взрывов нигде не последовало.

Инспектор. Это совершенно точно.

Министр. По всей вероятности, мы имеем дело с последней попыткой посеять панику среди населения, попыткой, которая обречена на провал. О прорыве мятежников, как вы могли убедиться, не может быть и речи. Во всяком случае, хозяевами положения остаемся мы.

Подходят два кельнера, один из них с подносом.

Кельнер. Что господа будут пить? Мозельское, рейнское, шампанское?

Иностранные корреспонденты в нерешительности.

Министр. После вас, господа.

Корреспонденты берут бокалы.

Могу лишь повторить, о чем я уже говорил. Мятежники пока не ответили на наши требования, их главарь нам не выдан. Посему я считаю, положение сохраняется прежним и нам не остается ничего иного, как применить силу и подавить сопротивление, хотя я, как человек и христианин, не могу не сожалеть об этом.

Инспектор. Сейчас без семнадцати двенадцать.

Министр. Как министр внутренних дел я несу ответственность за спокойствие и порядок. На нашей стороне не только право и нравственность, но и большинство населения. Я опираюсь на новый закон для защиты государства. Мы все сделаем для того, чтобы обеспечить порядок. Я повторяю…

Иностранные корреспонденты пьют.

…у нас действует тайная служба безопасности, наши граждане живут под надзором от колыбели до могилы, за каждым подозреваемым ведется слежка, у нас надежные анкеты, новые удостоверения личности с отпечатками пальцев, мы сделали все для того, чтобы оградить население от врагов свободы. Напомню хотя бы о последнем правовом законе, позволившем нам наконец-то взять под надзор и внутреннюю переписку. Мы предприняли множество других мер предосторожности, никто не упрекнет нас в том, что мы утратили бдительность. Мы ввели ежемесячную регистрацию населения, начиная с шестнадцатилетнего возраста; ввели так называемый рабочий штемпель, который обеспечивает управлению контроль над каждым рабочим; у нас тщательно следят за отоплением, за пособиями по старости; у нас достигнуто материальное благосостояние, что способствует укреплению власти; у нас налажена деятельность католической и протестантской церкви; у нас принят закон о печати и книгоиздательстве, ведется распределение бумаги по учреждениям, работает коротковолновая радиостанция, единственная задача которой: каждый день опровергать каждодневные слухи — это стоит нам миллионов! — и, несмотря на это, как ни прискорбно, мятеж был поднят и в нашей стране.

Кельнер. Мозельское, рейнское, шампанское?

Министр. Господа, наш долг, наша обязанность — сделать все, что в силах нашего государства, чтобы покончить с мятежом. Пока, повторяю, хозяева положения — мы. (Чтобы отделаться от кельнера, берет с подноса бокал.) Повторяю: пока хозяева положения — мы. (Замечает, что все смотрят в одну сторону, поворачивает голову и видит прокурора, который — единственный из всех — держит в руках не тарелку, а портфель.)

Прокурор. Весьма сожалею, господа, о хлопотах, которые я вам доставил. Нам не было известно, что сегодня большой прием. Я ожидал чего угодно, только не почетного караула.

Министр. Кто вы?..

Прокурор. Вы это хорошо знаете.

Министр. Как вы сюда попали?

Прокурор. Это мое дело, господин министр. К сожалению, не обошлось без жертв — с обеих сторон.

Министр. Господин…

Подходят генерал и директор, оба с окаменевшими лицами держат в руках тарелку и бокал.

Прокурор. Я не стану задерживать вас, господа, предложение мое коротко и ясно. Сейчас без десяти минут двенадцать, точнее — без девяти.

Директор. Вы — главарь мятежа?

Прокурор. Можете называть меня как угодно.

Генерал. Вы приговорены к смерти.

Прокурор. А вы — те господа, что подписали мой смертный приговор?

Министр. От имени государственного совета…

Подходит кельнер.

Кельнер. Сигареты? Сигары?

Инспектор. Убирайся!

Прокурор. Какие у вас сигары?

Кельнер. «Партагас», «Генри Клей», «Ромео и Джульетта»…

Прокурор выбирает сигару.

Спички?

Прокурор. Есть.

Кельнер уходит.

Что же касается положения, то нужно признать: сила пока на вашей стороне. Это ясно. Вы могли бы, разумеется, меня сейчас же арестовать, ведь полиция пока в ваших руках… (Зажигает сигару.) Однако я полагаюсь на ваш здравый смысл. (Курит.) Вы повесите меня — и я буду мертв, но мятеж будет жить, и уж тогда, как вы понимаете, мятежники не предложат вам соглашения.

Министр. Соглашения?

Прокурор курит.

О каком соглашении может идти речь?

Прокурор. Об отказе от кровопролития. Вы передаете мне власть. Народ ликует, как всегда, когда что-нибудь происходит. Вы отдаете в мое распоряжение печать, полицию, радиостанцию и все прочее, причем немедленно.

Мертвая тишина.

У меня нет иного выхода…

Министр. Пока государственный совет не вынес своего решения, я не могу говорить от его имени, но могу поручиться, что никогда, пока мы входим в его состав, он не согласится на подобного рода союз.

Прокурор. Жаль.

Министр. Это означало бы союз с преступлением.

Прокурор. А вы что предлагаете?

Министр. Борьбу…

Прокурор. До последней капли крови?

Министр. Да!

Прокурор. Жаль.

Генерал. До последней капли крови.

Директор. До последней капли крови.

Прокурор. Мне ненавистен вид текущей крови. (Курит.) Если вы считаете выдумкой, что я ношу с собой в портфеле топор, — вы заблуждаетесь, господа. Я ношу в портфеле топор. Опыт научил меня, что иначе ничего не добьешься… (Замечает Коко.) Кто эта дама?

Коко. Ваше превосходительство?

Прокурор. Откуда мы знаем друг друга?

Коко. Вы полагаете, что мы знакомы?

Прокурор. Вы покажете мне дворец? (Предлагает Коко руку.) Господа должны решить: согласны они на союз или нет. Это последний шанс, который я могу им предоставить.

Коко. Куда вас вести, ваше превосходительство?

Прокурор. Ведите меня на балкон.

Прокурор и Коко уходят.

Министр. Сумасшедший! Ну что я всегда говорил? Душевнобольной!

Барабанный бой.

Почему никто не возьмет у нас тарелки?

Шум толпы вдали.

Генерал. Что случилось?

Барабанный бой.

Инспектор. Ваши люди салютуют, генерал, дворцовая гвардия… Он вышел на балкон показаться толпе; говорит, слышите?

Бурное ликование вдали.

Министр. Почему никто не возьмет у нас тарелки? Это возмутительно! Почему никто не возьмет у нас тарелки?

11. Убийце не везет

Мансарда мещанского дома. В супружеской постели лежит женщина.

Рядом, прислушиваясь, сидит убийца.

Убийца. Опять все стихло.

Женщина. Что бы это могло означать?

Убийца слезает с постели.

Куда ты?

Убийца. Схожу посмотрю…

Женщина. Будь осторожней, не выглядывай, а то по радио объявляли, что у кого нет документов…

Убийца подходит к окну.

Ты что-нибудь видишь?

Убийца. Пыль…

Женщина. Было похоже на землетрясение.

Убийца. А, это был мост. Они взорвали его. Вон висят обломки. С рельсами. (Берет сигарету.) На этом они не остановятся…

Женщина. В первый момент я уж подумала, что дом рухнет, — так тряхануло.

Убийца. Разбилась фотография твоего мужа. (Собирает осколки.) Одни осколки…

Женщина плачет.

Не печалься, Бетти, не стоит. Так уж все устроено. Мир ходуном ходит. Мужа моей сестры тоже убили. А какой был славный малый, учитель, двадцати шести лет. Его посадили, а когда пытался бежать — убили. Всего за неделю до мира. Один из тех, кто его убил, унтер-офицер, пришел к моей сестре, вдове, да и взял ее под опеку. Без него бы мы тогда с голоду умерли. В тот же год они поженились. И ничего. Теперь у них собственный домик. Холодильник. Автомобиль, двое детей…

Женщина. Видел бы он нас!

Убийца. Тогда б меня здесь не было. Если б он мог нас видеть, он был бы жив и находился с тобой, а я бы не был тебе нужен.

Женщина. Боже мой!

Убийца. Куда деть осколки?

Женщина рыдает.

Убийца. Я говорю, куда деть осколки? (Стоит с осколками в руках.)

Женщина продолжает рыдать.

(Подходит к окну и выбрасывает осколки наружу, возвращается и садится на край кровати.) Мир ходуном ходит…

Раздается звонок.

Кто бы это мог быть?

Молчание.

В такое-то время?

Женщина. Не ходи!

Убийца. Может быть, молочник?

Звонок.

Женщина. Не откроем, и все.

Молчание.

Не нужно было бросать осколки на улицу, Вольфганг. Это слишком глупо.

Убийца. Вольфганг… (Смеется и растягивается на кровати.) Ты даже не представляешь, как я счастлив. Ты никогда не была в тюрьме и не можешь понять, как я счастлив. В тюрьме меня никогда не называли по имени. Никогда. Сначала говорили: обвиняемый. Потом — убийца. Или — преступник. В одной газете назвали чудовищем. А однажды защитник сказал: бедняга. И тогда, в банке, меня никто не называл по имени. Ведь рядом со мной стояла табличка: «В. Швейгер». Иногда говорили: господин Швейгер. На военной службе Швейгер, Вольфганг. То есть я. Когда мне потом в тюрьме сказали: осужден пожизненно, я ничего не почувствовал, просто не мог поверить…

Женщина. Тсс.

Стук в дверь.

Убийца. А ведь Вольфганг — красивое имя…

Стук в дверь. Крик: «Откройте!»

Женщина. Кто это?

Голос. Откройте!

Женщина. Минуточку, сейчас иду, минуточку… (Показывает убийце, где ему спрятаться, набрасывает халат, открывает дверь.)

Входит жандарм с автоматом.

Жандарм. Ваши документы?

Женщина. Это почему?

Жандарм. Я лишь исполняю свой долг.

Женщина роется в своих бумагах.

Гофмейер. Анна Элизабет…

Г-жа Гофмейер. Да.

Жандарм. В девичестве Свобода…

Г-жа Гофмейер. Да.

Жандарм. Швея…

Г-жа Гофмейер. Да.

Жандарм. Замужем за Карлом Антоном Гофмейером, привратником…

Г-жа Гофмейер. Нет.

Жандарм. Тут так написано.

Г-жа Гофмейер. Да.

Жандарм. Почему же вы лжете?

Г-жа Гофмейер. Мой муж погиб…

Жандарм. На чьей стороне?

Г-жа Гофмeйeр. Не знаю…

Жандарм. Ладно. (Возвращает документы.) А где господин?

Г-жа Гофмейер. Какой господин?

Жандарм. Который стоял у окна.

Г-жа Гофмейер пожимает плечами.

Жандарм. Это ваши брюки?

Г-жа Гофмейер молчит.

Отпираться бесполезно…

Убийца выходит из укрытия.

Вы господин Гофмейер?

Убийца. Нет.

Жандарм. Кто же вы?

Г-жа Гофмейер. Ведь я вам сказала…

Жандарм. Я не вас спрашиваю.

Убийца. Его убийца.

Жандарм. Что-что?

Убийца. Я говорю правду.

Молчание.

Жандарм. У вас есть документы?

Убийца. Нет.

Жандарм. Берите пальто!

Убийца. У меня нет пальто…

Жандарм. В таком виде нельзя появляться на улице.

Убийца. Я недавно из тюрьмы…

Жандарм. Надевайте брюки!

Убийца. А документы мне дадут. (Берет брюки.) В начале той недели, сказали. (Надевает брюки.) Я ведь ничего не скрываю. Что вам, собственно, нужно? Я ведь сказал, что недавно из тюрьмы…

Жандарм. Это каким же образом?

Убийца. Помиловали.

Жандарм. Так каждый может сказать.

Убийца. Вчера вечером.

Жандарм. Почему помиловали?

Убийца. Не знаю. Я не разбираюсь в политике. Взяли вдруг и освободили. Амнистия, или как это называется, всеобщая амнистия, что ли.

Жандарм в недоумении.

Помиловали. Так каждый не скажет. Если человек сидит в тюрьме, то он никак не скажет, что его помиловали. (Смеется своей вялой шутке.) Разве я не прав?

Жандарм. А что вы здесь делаете?

Г-жа Гофмейер. Он пришел за бельем.

Убийца. Я холост.

Жандарм. Ну и что же?

Убийца. Госпожа Гофмейер чинит мне белье. Всегда. И я прихожу к ней за бельем.

Жандарм. Поэтому вы у нее?

Убийца. И еще потому, что хотел выразить соболезнование.

Жандарм. Что сделать?

Убийца. Выразить соболезнование.

Жандарм в недоумении.

Повсеместная амнистия — это факт…

Жандарм. Где вы провели ночь?

Убийца. Здесь!

Г-жа Гофмейер закрывает лицо руками.

Так уж случилось… Несчастье нас сблизило, время шло, мы заболтались до глубокой ночи — о Карле Антоне… выражали сочувствие друг другу…

Г-жа Гофмейер рыдает.

А вообще, какое вам до этого дело?

Жандарм. Никакого.

Молчание.

Итак, у вас нет документов.

Убийца. Нет.

Жандарм. Тогда берите свое пальто.

Убийца. Это не мое, я же сказал, у меня нет пальто.

Жандарм. Все равно.

Убийца. Я недавно из тюрьмы, я же сказал, я свободен и могу идти куда хочу.

Жандарм. Надевайте ботинки!

Убийца смотрит на него, не двигаясь.

Живей!

Убийца молча берет ботинки и надевает их, как человек, который принял тайное решение.

Г-жа Гофмейер. Все, что он говорит, — правда…

Жандарм. Там разберемся.

Г-жа Гофмейер. Его помиловали! Точно! Говорю вам…

Жандарм. Я лишь исполняю свой долг.

Убийца надел ботинки. Жандарм уводит его, держа автомат наготове.

Г-жа Гофмейер неподвижно стоит. Сквозь открытую дверь вдруг доносится топот ног по лестнице.

Голос жандарма. Стой! Стрелять буду! Стой!

Топот ног по лестнице.

Стой!

Г-жа Гофмейер. Вольфганг!

Раздается короткий выстрел, после которого воцаряется молчание.

12. Спокойствие и порядок восстановлены

Заключение

Обстановка такая же, как в начале пьесы: кабинет в особняке прокурора. Ночь. На письменном столе горит настольная лампа.

Прокурор неподвижно стоит. Он один в комнате. Единственное отличие от первой картины: на нем резиновые сапоги, как и в канализации. Бой часов.

Прокурор. Знаю наперед, что ты скажешь. Так что молчи! Что мне нужно к врачу, я болен; мне нужно взять отпуск; я не молод уже, завтра снова буду как заводной; мне нужно взять отпуск, принять снотворное; и что дальше так продолжаться не может; все мои друзья такого же мнения, не так ли, дорогой Ган? (Смеется.) Не так ли, дорогой Ган? (Молчание.) Что до конфискаций и арестов: нужно два-три дня, чтобы восстановить порядок. Совершенно случайно мои люди опечатали именно эту виллу, эта ошибка мне неприятна. (Замечает и берет в руки собственную фотографию.) Не выношу фотографий, с вашего позволения, мадам… (Бросает фотографию в камин.) Реляции относительно конфискации, которые должны быть подписаны минимум двумя лицами, имеющими безупречную репутацию, следует направлять в соответствующие инстанции. (Молчание.) Еще что-нибудь? Весьма сожалею, дорогой Ган, что сегодняшнюю ночь вам не удастся провести с моей женой, потому что я принимаю главу нашего государства… (Кричит.) Стража! (Садится к письменному столу.) Арестовать эту даму и этого господина. Не хочу больше их видеть. Вы отвечаете за человеческое обхождение с ними! Они невиновны. Просто нам нечего сказать друг другу. (Молчание.) Проснуться! Теперь — быстро проснуться… проснуться…

Входит Хильда, босиком, молча, с дровами под мышкой.

Да здравствует граф! Вы хотите свести меня с ума. Да здравствует граф, да здравствует граф!

Хильда роняет полено.

Кто здесь?

Хильда. Это я, Хильда.

Прокурор. Хильда!

Хильда. Я напугала господина прокурора.

Прокурор. Слава богу…

Хильда. Господин прокурор позвонили… Может быть, развести огонь? Господин прокурор простят, что я не причесана, я прямо с постели.

Прокурор смеется.

Почему господин прокурор так смеются?

Прокурор молчит.

Я разведу огонь.

Прокурор. Слава богу, слава богу…

Хильда. Почему господин прокурор так на меня смотрят?

Прокурор. Ты жива — слава богу!

Хильда садится на корточки у камина.

Кто-нибудь был в этой комнате?

Хильда. Не знаю.

Прокурор. А моя жена? (Встает, подходит к двери, выглядывает из нее.) То был сон. (Стоит, оглядываясь кругом.) И ведь у меня все время было такое чувство, что я вижу сон, все время… (Вновь садится к письменному столу, словно возвращаясь к обычному распорядку дня. Что-то ищет.) Огонь в камине опять разгорелся. Сколько сейчас времени? Ничего не понимаю. Ты не знаешь, Хильда, куда я подевал все мои бумаги?

Хильда поворачивается и смотрит на него.

Снег все еще идет? (Продолжает поиски, не выказывая особого волнения.) Не понимаю. (Задумывается.) Я закричал, по-моему, и проснулся, я вдруг что-то закричал…

Хильда. Вот, разгорелся…

Прокурор. Что я кричал?

Хильда. «Стража!»

Прокурор смеется.

Господин прокурор, почему в городе всю ночь стреляют?

Прокурор. Стреляют?

Хильда. Всю ночь.

Вспыхивает пламя в камине.

Разгорелся!

Прокурор. Как у угольщиков в лесу, когда пришел твой граф Эдерланд. Эх, пуститься бы в пляс! На всю ночь. Да здравствует граф! (Смеется.) Да здравствует граф! А когда угольщики испугались, потому что загорелись их собственные избушки, их деревни и города, то фея сказала…

Хильда. Господин прокурор смеются надо мной…

Прокурор. Что сказала фея?

Хильда встает.

Постой!

Короткие выстрелы вдали.

Один раз ты уже разводила огонь этой ночью. Это последнее, что я помню. Я страшно устал, а ты, дитя, рассказывала какую-то историю, такую путаную историю… (Находит коробку из-под сигар.) Кто курил мои сигары? Ты не знаешь, Хильда, кто выкурил все мои сигары?

Хильда. Господин доктор Ган, я думаю.

Прокурор. Но когда он успел?

Хильда. Постепенно, одну за другой.

Прокурор. Гм… (Бросает пустую коробку в камин.) А я думал, что тут еще половина коробки.

Молчание.

Скажи что-нибудь!

Короткие выстрелы вдали.

Скажи что-нибудь!

Хильда. Мне страшно.

Прокурор. Тебе это тоже снилось?

Короткие выстрелы вдали.

Это было ужасно. (Смотрит на нее.) Твои волосы были в красном сиянье. Как теперь. А потом была тьма и грязь. А твоя рука холодной. А твои губы холодными и твердыми как камень. И синими. Я оставил тебя глубоко внизу, я хотел выбраться, я хотел жить…

Хильда. Не понимаю, о чем это говорит господин прокурор?

Прокурор. Я тебя видел, детка… во сне. (Смеется.) Тебя и твоего графа! (Смеется.) Я сам был твоим графом. Я не знал препятствий, и никто не мог меня удержать, я был графом Эдерландом, с топором в руке; услышав мое имя, все смолкали, остолбенев, кровь застывала у них в жилах, я шел. сквозь их стены, как сквозь туман; и куда бы я ни приходил, везде их порядок рушился, словно карточный домик, — а я был свободен… свободен…

Молчание.

Скажи что-нибудь!

Бой часов.

Уже четыре часа?

Молчание.

Скажи что-нибудь!

Хильда. Вотан подох, но я не виновата. Он ничего не хотел есть, потому что господина прокурора не было так долго. Я кипятила ему молоко, но он не пил его.

Прокурор не слышит.

Мы похоронили его в саду.

Прокурор смеется.

Господин прокурор никогда мне не верят.

Прокурор. И вдруг у меня в руках оказался топор. Вот к чему приводят такие истории, дитя мое! И три зеленых жандарма лежали на снегу. Тут ты мне помогла, и мы забросали их снегом…

Хильда. Об этом было в газете.

Прокурор смеется.

Об этом все говорили.

Прокурор. Все кричали: да здравствует граф!..

Короткие выстрелы едали.

Мне снился странный мир.

Долгая перестрелка вдали.

Иди спать! (Подходит к Хильде и гладит ее по голове.) Мы оба видели сон. Не смотри так удивленно. Твоя история с собакой тебе тоже приснилась.

Хильда качает головой.

Спасибо за огонь.

Стук в дверь.

Хильда. Снять эти грязные сапоги, господин прокурор?

Стук в дверь.

Прокурор. Как они попали ко мне? Невероятно. Откуда эти сапоги? Ведь я уже не сплю. Чего от меня хотят? Я не сплю!..

Входит заключенный с автоматом.

Кто вы?

Заключенный отдает честь.

Что это значит?

Заключенный. Да здравствует граф!

Прокурор. Как вы сюда попали? Ничего не понимаю. Зачем вам этот автомат? Я спрашиваю, кто вы?

Заключенный. Соловей.

Прокурор. Как, простите?

Заключенный. Соловей.

Прокурор в недоумении.

Ваше превосходительство недовольны местопребыванием? Вопрос о переезде во дворец — дело двух-трех дней. В спешке у нас не нашлось ничего лучшего. Изгородь из колючей проволоки мы возведем через четверть часа. Дом, если ваше превосходительство не заметили этого ночью, окружен парком. Нам казалось, здесь будет спокойная обстановка. Письменный стол и телефон на месте, горничная тоже. Спальня с ванной рядом, все в идеальном порядке; здесь, говорят, был особняк прокурора.

Прокурор. Что у вас еще?

Заключенный отдает честь.

Еще что-нибудь?

Заключенный. Да здравствует граф!

Прокурор. Это вы уже говорили.

Заключенный. С вами хочет говорить президент.

Прокурор. Кто?

Заключенный. Президент. (Отдает честь и уходит.)

Прокурор. Призрак!

Хильда уходит.

Хильда…

Входит изящный старец, высокопоставленный господин.

Господин президент?

Президент. В столь поздний час, господин доктор, у нас нет времени для любезностей. Если не ошибаюсь — что, впрочем, в мои восемьдесят лет было бы не удивительно, — все правительства страны были сформированы ночью. (Садится и ждет, пока сядет прокурор.) Говорить вам «ваше превосходительство» я стану, согласно обычаю, после того, как вы поставите меня в известность о готовности сформировать новое правительство.

Прокурор. Я?

Президент. Вопроса о том, какие обязательства перед лицом народа и зарубежных стран вы на себя берете, обязательства, которые должны составить содержание вашего заявления, — дабы передача власти выглядела значительным актом и успокоила непосвященных, — всего этого мы не будем касаться в наших переговорах.

Прокурор. У меня нет никакого заявления.

Президент. Есть целый ряд больших слов и обещаний, господин доктор, которые никогда не выполняются и потому всегда пригодны для того, чтобы изобразить смену власти как прогресс.

Прокурор. Но я не хочу власти!

Президент улыбается.

Я хочу жить!

Президент. Вопрос, который я хочу задать вам, прост и краток: готовы ли вы, господин доктор, после всего, что произошло…

Прокурор. Что произошло?

Президент улыбается.

Все это мираж!..

Президент. К сожалению, нет.

Прокурор. Я вам приснился!

Президент. Готовы ли вы, господин доктор, взойти на эшафот как убийца или вы предпочитаете сформировать новое правительство с целью восстановления спокойствия и порядка?

Длинная перестрелка вдали.

Президент. Я жду вашего ответа.

Входит заключенный с автоматом.

Заключенный. Изгородь из колючей проволоки готова. (Отдает честь и уходит.)

Президент. Кто свергает власть ради свободы, тот берет на себя обратную ее сторону — власть. Так что мне вполне понятен ваш страх.

Входит Коко.

Коко. Дворец готов.

Задняя дверь комнаты открывается. Ее створки позолочены. В комнату вкатывается кроваво-красный ковер, по обеим сторонам которого располагаются солдаты дворцовой гвардии в какой-то старинной опереточной униформе.

Президент. Итак, ваше превосходительство?

Прокурор. Я вам приснился…

Президент встает.

Теперь — быстро — проснуться… проснуться… проснуться…

(Продолжает сидеть.)

Звучит музыка.

 ― БИОГРАФИЯ ―

Перевод Л. Черной

Действующие лица

КЮРМАН.

АНТУАНЕТА.

РЕГИСТРАТОР.

Г-ЖА ХУБАЛЕК.

СТАРЫЙ РЕКТОР.

ШМИГ, десятилетний мальчик.

КАПРАЛ.

МАТЬ.

ВРАЧ.

СЕСТРА АГНЕСА.

ЭЛЕН мулатка.

ОТЕЦ.

НЕВЕСТА.

РОДИТЕЛИ НЕВЕСТЫ.

ПАСТОР.

РЕБЕНОК на свадьбе.

ТОМАС сын Кюрмана.

ЭМИГРАНТ.

ПРОФЕССОР КРОЛЕВСКИЙ.

ПРЕПОДАВАТЕЛЬ в балетной школе.

МОЛОДАЯ БАЛЕРИНА.

ОФИЦИАНТ.

НЕПРОШЕНЫЕ ГОСТИ.

ХЕНРИК агент по рекламе.

ЖЕНА Хенрика.

ЭГОН ШТАХЕЛЬ.

ЖЕНА Эгона.

ШНЕЙДЕР.

ХОРНАКЕР новый ректор.

ПИНА калабрийка.

ШМИГЛЕР атташе.

MAPЛИС.

АССИСТЕНТ.

«Я часто думаю: что, если бы начать жить снова, притом сознательно? Если бы одна жизнь, которая уже прожита, была, как говорится, начерно, другая начисто! Тогда каждый из нас, я думаю, постарался бы прежде всего не повторять самого себя, по крайней мере создал бы для себя иную обстановку жизни, устроил бы себе такую квартиру с цветами, с массою света… У меня жена, двое девочек, притом жена дама нездоровая и так далее и так далее, ну, а если бы начинать жизнь сначала, то я не женился бы… Нет, нет!»

(Вершинин из «Трех сестер» А. Чехова)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Посредине освещенной сцены стоит мебель. Перед нами — современно обставленная комната: справа письменный стол, слева кушетка, кресло и торшер; сбоку — от пола доверху — книжные полки; других стен нет.

В кресле, сложа руки, сидит молодая женщина в вечернем туалете, она в роговых очках. Тишина. Потом где-то неподалеку начинают барабанить на рояле. Мы слышим несколько тактов, пауза, снова те же такты, как будто идет репетиция. Затем опять наступает тишина. Молодая женщина по-прежнему сидит и чего-то ждет. Появляется человек с папкой и подходит к конторке, стоящей на авансцене слева и не имеющей отношения к комнате. Человек кладет папку на конторку и включает лампу дневного света.

Регистратор. Итак, он сказал: если бы он мог начать сначала, он знал бы точно, как по-иному строить жизнь.

Молодая женщина улыбается.

Вы не возражаете, если мы разрешим ему переиграть?

Молодая женщина кивает.

Ему, например, хотелось бы восстановить первую встречу с вами. (Листает досье, читает.) «Двадцать шестого мая тысяча девятьсот шестидесятого года. У меня были гости. Время уже позднее. Гости наконец разошлись, но она все еще сидит. Сидит и молчит. Как вести себя в два часа ночи с незнакомой женщиной, которая не желает уходить? Того, что случилось, могло не быть». (Выключает лампу дневного света). Прошу вас.

Дается свет на основную площадку.

За сценой голоса, смех. Наконец наступает тишина, и вскоре после этого входит Кюрман, что-то насвистывая. Увидев молодую женщину, замолкает.

Антуанета. Скоро и я пойду.

Молчание.

Кюрман (стоит в нерешительности, потом начинает убирать со стола бутылки и рюмки, убирает пепельницы. Опять в нерешительности останавливается). Вам нездоровится?

Антуанета. Нет, что вы! (Берет сигарету.) Выкурю еще одну сигарету и пойду. (Тщетно ждет, что Кюрман подаст ей огня.) Если, конечно, я вам не мешаю. (Закуривает сама, затягивается.) Мне понравилось. У вас, по-моему, очень милые знакомые, очень интересные…

Молчание.

А выпить еще у вас найдется?

Кюрман (подходит к маленькому бару, наливает рюмку виски. Проделывает это очень обстоятельно, чтобы подчеркнуть свое молчание — дескать, он вежлив, поскольку ничего другого не остается). Вам со льдом? (Передает ей рюмку виски.)

Антуанета. А вы не будете пить?

Кюрман. Мне завтра работать.

Антуанета. Что у вас за работа?

Часы бьют два раза.

Кюрман. Уже два часа.

Антуанета. Вы кого-нибудь ждете?

Кюрман. Нет, что вы!

Антуанета. Устали?

Кюрман. Падаю с ног.

Антуанета. Почему же не садитесь?

Кюрман по-прежнему стоит и молчит.

Не могу пить быстрее. (Пауза.) Собственно, мне просто захотелось еще раз услышать ваши старинные часы. Такие часы — моя слабость. Они бьют, фигурки начинают двигаться и делают одни и те же движения. Все известно наперед, но каждый раз это почему-то волнует. Правда?

Кюрман. Еще рюмку?

Антуанета (тушит сигарету). Пора идти.

Кюрман. Вы на машине?

Антуанета. Нет.

Кюрман. Разрешите отвезти вас?

Антуанета. Я думала, вы устали.

Кюрман. Ни капельки.

Антуанета. И я тоже. (Берет еще сигарету.) Почему вы на меня так смотрите? Может, дадите мне закурить? Почему вы на меня так смотрите?

Кюрман (предлагает ей огня, подходит к бару, наливает себе рюмку виски; стоит спиной к Антуанете, держа в руках рюмку, но не пьет). Вы что-то сказали?

Антуанета. Нет.

Кюрман. И я нет.

Молчание. Антуанета невозмутимо курит. Кюрман, взглянув на нее, садится в кресло, положив ногу на ногу, и всем своим видом показывает, что он ждет. Молчание.

Какого вы мнения о Витгенштейне[6]?

Антуанета. Почему вы вдруг вспомнили Витгенштейна?

Кюрман. Просто так. (Пьет.) Не можем же мы молчать до тех пор, пока не забрезжит рассвет и не зачирикают пташки. (Пьет.) А что вы скажете о деле Кролевского?

Антуанета. Кто такой Кролевский?

Кюрман. Профессор Кролевский. Он ведь был у меня сегодня вечером, профессор Владимир Кролевский. Какого вы мнения о марксизме-ленинизме? С тем же успехом, впрочем, я мог бы спросить, сколько вам лет.

Антуанета. Двадцать девять.

Кюрман. Чем вы занимаетесь? Где живете?

Антуанета. В настоящее время в Париже.

Кюрман. Но, честно говоря, я не чувствую потребности знать это — ни малейшей. И спрашиваю, только чтобы прервать молчание и не казаться невежливым. В два часа ночи. Вы заставляете меня проявлять любопытство, которое мне несвойственно. Честно говоря. И вообще, знаете ли, весь разговор затеян с тем, чтобы в этой комнате в два часа ночи люди о чем-то говорили. (Пьет.) Знакомая ситуация…

Антуанета. Какая?

Кюрман. Чем молчаливее дама, тем печальнее положение мужчины: за скуку всегда отвечает он. Чем больше я пью в подобных случаях, тем хуже у меня работает фантазия, а чем хуже у меня работает фантазия, тем откровенней, тем задушевней я становлюсь. И все из-за этого тет-а-тета. В два часа ночи. (Пьет.) Знакомая ситуация… (Пьет.) А вы вообще меня не слушаете, ей-богу, не слушаете. Курите себе, молчите и ждете, пока я не перестану болтать, оказавшись лицом к лицу с тем, так сказать, голым фактором, что мы с вами мужчина и женщина.

Антуанета (тушит сигарету). Почему вы не заказываете такси?

Кюрман. Жду вашего слова.

Антуанета (после паузы). А я вас с интересом слушаю.

Кюрман (поднимается). Вы играете в шахматы?

Антуанета. Нет.

Кюрман. Сегодня ночью научитесь.

Антуанета. Не понимаю.

Кюрман выходит.

Почему вы не заказываете такси?

Входит Кюрман с шахматами.

Кюрман. Вот это — пешки. Назад не ходят. Это — конь. Есть еще ладьи. Это — слоны, один на белом поле, другой — на черном. А это — королева. Ей все дозволено. Король. (Пауза. Расставляет фигуры.) Я не устал, но мы не можем молчать до тех пор, пока не забрезжит рассвет и не зачирикают пташки. Молчать как каменные.

Антуанета берет сумочку и поднимается.

Ночуйте, пожалуйста, здесь, хотя, честно говоря, лучше, если вы этого не сделаете. Лучше для меня.

Антуанета садится на кушетку, подкрашивает губы.

(Стоит у шахматной доски, набивает трубку, не отрывая глаз от доски.) Ваш ход.

Антуанета. Мне тоже завтра работать.

Кюрман. Вы, как гостья, играете белыми. (Раскуривает трубку.) Я не пьян, так же как и вы, и мы оба понимаем, чего нам не следует делать. (Зажигает еще одну спичку.) Я не влюблен. (Зажигает третью спичку.) Вот видите, какой у нас пошел откровенный разговор. Именно этого я и опасался. И притом я даже не знаю, как вас зовут.

Антуанета. Антуанета.

Кюрман. Мы с вами только сегодня познакомились, позвольте узнать ваше полное имя.

Антуанета. Антуанета Штейн.

Кюрман. Итак, фрейлейн Штейн…

Антуанета (прячет тюбик с помадой). Я не играю в шахматы. (Вынимает пудреницу.)

Кюрман. Согласен объяснять вам каждый ход. Вы идете с королевской пешки. Ладно, я страхуюсь и тоже иду с королевской пешки. Теперь вы вводите в игру коня.

Антуанета пудрится.

Кюрман. Фрейлейн Штейн, я о вас очень высокого мнения.

Антуанета. Почему вдруг?

Кюрман. Сам не знаю. Зато знаю другое — знаю, что произойдет, если мы не засядем за шахматы. Я буду вас боготворить. Предупреждать ваши желания. Это я умею. Носить вас на руках. Вы этого достойны. Поверю, что не могу жить ни минуты без Антуанеты Штейн. Вы станете моей путеводной звездой на целых семь лет. Я буду носить вас на руках, а потом выяснится, что нам обоим нужны адвокаты.

Антуанета захлопывает пудреницу.

Давайте играть в шахматы.

Антуанета поднимается.

Что вы ищете?

Антуанета. Свою накидку.

Кюрман (встает и подает ей накидку). Целых семь лет мы будем друг другу благодарны, Антуанета, если вы позволите мне заказать сейчас такси.

Антуанета. Прошу вас.

Кюрман (подходит к телефону и заказывает такси). Такси сейчас придет.

Антуанета. Благодарю.

Кюрман. А я благодарю вас.

Пауза. Смотрят друг на друга.

Как две кошки. Мяу. Шипите! Цшш. А то я буду шипеть. Цшш.

Антуанета берет сигарету.

Мяу, мяу, мяу.

Антуанета закуривает.

Здорово. Я говорю о ваших глазах. Когда вы затягиваетесь, глаза у вас почти закрываются. Остаются одни щелки. Просто здорово.

Антуанета. Цшш.

Кюрман. Мяу.

Антуанета. Мяу.

Оба. Мяу-у-у-у. (Смеются.)

Антуанета. Шутки в сторону.

Кюрман. Шутки в сторону. (Снимает с нее накидку.)

Антуанета. Что вы делаете?

Звонок в дверь.

Это такси.

Кюрман. Шутки в сторону. (Снимает с нее очки.)

Антуанета. Погасите хотя бы свет!

Кюрман. Можно начать сначала?

Зажигается лампа дневного света.

Регистратор. С какого места вы хотите начать?

Кюрман. Часы бьют два раза.

Регистратор. Как угодно.

Кюрман (отдает очки Антуанете). Извините.

Антуанета. Пожалуйста. (Садится в кресло.)

Лампа дневного света гаснет.

Регистратор. Начинаем.

Часы бьют два раза.

Антуанета. Собственно, мне просто захотелось еще раз услышать ваши старинные часы. Также часы — моя слабость. Когда они бьют, фигурки начинают двигаться и делают одни и те же движения. Все известно наперед, но каждый раз это почему-то волнует.

Кюрман. Знаю.

Антуанета. Правда?

Кюрман подходит к часам, подкручивает их. Раздается веселая музыка. Подкручивает часы опять, а потом валик кончается.

Кюрман. Чем еще могу служить? (Идет к бару.) К сожалению, виски больше нет.

Антуанета. Пусть это вас не беспокоит. (Берет сигарету.) Какого вы мнения о Витгенштейне?

Кюрман. Мне завтра работать.

Антуанета. Чем вы занимаетесь?

Кюрман пьет.

Регистратор. Дальше.

Кюрман. Я психолог. Занимаюсь бихевиоризмом, наукой о поведении. (Пьет.)

Регистратор. Дальше!

Кюрман. В восемь придет Хубалек.

Антуанета. Кто это?

Кюрман. Моя экономка.

Регистратор. Стоп!

Зажигается лампа дневного света.

Этого вы не могли сказать, господин Кюрман. В два часа ночи у вас в гостях оказалась молодая женщина, и вы сразу вспомнили, что в восемь утра к вам придет экономка.

Кюрман. Начнем еще раз.

Регистратор. А потом вы сообщаете, что виски больше нет. И, солгав, немедленно открываете новую бутылку виски, наливаете себе и пьете.

Антуанета. Этого я даже не заметила.

Кюрман. Начнем еще раз!

Регистратор. Сначала?

Кюрман. Да, пожалуйста.

Регистратор. Как угодно.

Кюрман. А почему она сейчас без очков?

Регистратор. Это уж на усмотрение дамы. Вас ее очки не касаются, господин Кюрман. Менять можно только собственное поведение. Держитесь непринужденней, очки здесь ни при чем. Не повторяйте все время про себя «знакомая ситуация». Вы входите насвистывая — человек на гребне своей карьеры, — только что вам присвоили профессорское звание.

Кюрман. Знаю.

Регистратор. Вас чествовали, вечеринка-экспромт. Вы в первый раз увидели свою будущую жену — ведите себя непринужденней.

Кюрман. Легко сказать.

Регистратор. Непринужденно и естественно.

Кюрман выходит.

Антуанета. Сначала?

Регистратор. Если позволите.

Лампа дневного света гаснет.

Антуанета. Так что же, надевать мне очки или нет?

За сценой голоса, смех. Наконец наступает тишина, и вскоре после этого входит Кюрман, что-то насвистывая. Увидев молодую женщину в кресле, замолкает.

Скоро и я пойду.

Кюрман. Вам нездоровится?

Антуанета. Нет, что вы! (Берет сигарету.) Выкурю еще одну сигарету и пойду. (Тщетно ждет, что Кюрман подаст ей огня; закуривает сама.) Если, конечно, я вам не мешаю. (Курит.) Мне понравилось. У вас, по-моему, очень милые знакомые, очень интересные…

Кюрман молчит.

Регистратор. Дальше!

Кюрман подходит к бару, наливает рюмку виски.

Регистратор. Только не думайте теперь о Хубалек. Кюрман дает рюмку Антуанете.

Антуанета. А вы?

Кюрман. Мне завтра работать.

Антуанета. Чем вы занимаетесь?

Пауза.

Регистратор. Опять молчите?

Антуанета (надевает очки). Почему вы на меня так смотрите?

Регистратор. Чем дольше вы молчите, тем двусмысленней становится молчание. Неужели не понятно? И тем откровенней последующий разговор.

Антуанета. Почему вы на меня так смотрите?

Часы бьют два раза.

Кюрман. Уже два часа.

Антуанета. Пора идти.

Кюрман. Вы на машине?

Антуанета. Да. (Невозмутимо курит.)

Кюрман. Тогда она сказала — нет, не на машине, теперь говорит — на машине. Стало быть, такси заказывать нельзя. Ее отсюда не вытуришь.

Регистратор (вмешивается в их разговор). Позвольте объяснить вам ошибку, которую вы совершаете каждый раз. Не успели вы увидеть эту молодую, совершенно незнакомую женщину, как сразу представили себе все, что было потом. Правильно? Вот почему вы напуганы, не находите слов…

Кюрман. Пусть уйдет.

Регистратор. Чтобы не стать вашей женой?

Кюрман. Да.

Регистратор. Видите, настоящее для вас не существует, только воспоминания. Вот в чем дело. Вы все время думаете о будущем, которое испытали на своей шкуре. И поэтому каждый раз возвращаетесь к одному и тому же.

Кюрман. Почему она но уходит?

Регистратор. Не может.

Кюрман. Отчего?

Регистратор. Если она возьмет сейчас сумочку и поднимется, значит, она прочла ваши мысли, а ей это неприятно. Почему бы вам не рассказать о своей работе? В популярной форме. На каком основании вы считаете, что дама хочет от вас что-то такое, чего вы не хотите? Щекотливую обстановку создаете вы сами.

Кюрман. Гм…

Регистратор. По-вашему, вы разбираетесь в женщинах, а на самом деле совершаете с каждой женщиной одну и ту же ошибку.

Кюрман. Дальше!

Регистратор. Она не уходит по вашей вине. (Возвращается к конторке.) Итак…

Часы бьют два раза.

Кюрман. Уже два часа.

Антуанета (тушит сигарету). Вы кого-нибудь ждете?

Кюрман. Да.

Регистратор. Хорошо.

Кюрман. Но не женщину.

Регистратор. Очень хорошо.

Кюрман. Я жду юношу.

Антуанета берет сумочку.

Я жду юношу.

Регистратор. Зачем повторять? Можно подумать, что вы сами в это не верите. И не надо говорить «юноша». Так говорят только непосвященные. Говорите — студент-шахматист. Молодой человек, очень талантливый. Молодое дарование, вы ему покровительствуете. Не стесняйтесь, говорите, что он гений. Только и всего.

Кюрман. Кажется, стучат?

Антуанета. Я ничего не слышала.

Кюрман. Надеюсь, с ним ничего не случилось.

Регистратор. Хорошо.

Кюрман. Каждую ночь начинаются волнения… (Смял пустую пачку от сигарет.)

Антуанета. У меня нет ни одной сигареты!

Кюрман (зажигает трубку). Студент… Очень одаренный… К сожалению, болезненно ревнив: если увидит в два часа ночи у меня в доме женщину, может начать стрельбу.

Регистратор. Не переигрывайте!

Кюрман. Он сицилианец… Но блондин, понимаете, блондин с голубыми глазами… Норманская кровь… А рот у него, как ни странно, греческий… Между прочим, музыкант-виртуоз… Между прочим, правнук Пиранделло.

Регистратор. Слишком многословно.

Антуанета. Надеюсь, с вашим другом ничего не случилось.

Кюрман с остервенением сосет трубку.

Вы не хотите позвонить?

Кюрман. Кому?

Антуанета. У вас есть сигарета?

Кюрман. Могу предложить только трубку. (Обтирает мундштук, передает трубку Антуанете.)

Антуанета. А вы?

Кюрман. Табак легкий. Early morning pipe[7].

Антуанета сует трубку в рот.

Но все это, фрейлейн Штейн, должно остаться между нами. Понимаете, в университете никто ничего не знает.

Антуанета закашлялась.

Тяните медленно и равномерно. (Берет трубку и показывает, как надо курить.) Вот так. Понятно? Очень просто. (Вытирает мундштук и возвращает Антуанете трубку.) Медленно и равномерно.

Антуанета (посасывает трубку медленно и равномерно). И при этом вы можете думать?

Кюрман. Конечно. Следите только, чтобы трубка не перегрелась.

Антуанета (посасывает трубку медленно и равномерно). У всех моих друзей — я имею в виду настоящих друзей — те же странности, что и у вас. (Попыхивает трубкой.) Почти у всех. (Попыхивает трубкой.) Можно сказать, у всех. (Попыхивает трубкой.) Зато остальные мужчины просто невыносимы. Рано или поздно они перестают вас понимать.

Кюрман. Неужели?

Антуанета. Ну конечно. (Закашлялась.)

Кюрман. Медленно и равномерно.

Антуанета (посасывает трубку медленно и равномерно). Хорошо, что у меня, например, есть Клод Филипп.

Кюрман. Кто такой Клод Филипп?

Антуанета. Мой парижский друг. Мы вместе живем. Настоящий друг. Он меня ничем не стесняет, могу приходить и уходить, когда вздумается, — он все поймет.

Кюрман. Кто он по профессии?

Антуанета. Танцовщик.

Кюрман. Вот как!

Антуанета. Все остальные мужчины, почти все, даже самые умные, нагоняют тоску. Стоит оказаться с ними с глазу на глаз, и они либо начинают плакаться тебе в жилетку, либо нервничают. А потом вдруг оказывается, что в голове у них нет ни одной мысли, кроме той, что ты молода и что ты женщина. Никто не спросит, чем ты занимаешься. А когда ты рассказываешь о своей работе, они видят только твои губы. Какой-то кошмар! Попробуй остаться с ними наедине в два часа ночи — им бог знает что взбредет на ум… И притом все они, особенно интеллигенты, трусы. (Сосет трубку.) Потухла.

Кюрман берет трубку, опять раскуривает.

Я рада, что встретила вас, ей-богу, очень рада.

Кюрман. Неужели?

Антуанета. У меня нет братьев. (Поднимается.)

Кюрман. Вы уже идете?

Антуанета. Мне завтра тоже работать.

Кюрман. Чем вы занимаетесь?

Антуанета. Перевожу. Я из Эльзаса. Клод Филипп мне помогает. Немецкий он, правда, не знает, зато чувствует каждый оттенок, прямо невероятно! (Пауза.) Надеюсь, с вашим другом действительно ничего не случилось.

Кюрман (помогает ей одеться). Располагайте мною, буду рад.

Антуанета. Какой вы милый.

Кюрман берет ее за руку.

Регистратор. Стоп!

Зажигается лампа дневного света.

Почему вы хватаете ее за руки?.. Ведите себя, как брат. «…Чувствует каждый оттенок» и так далее, но руки держите в карманах… Вы ведь как брат с сестрой.

Кюрман пытается принять соответствующую позу.

Более непринужденно! (Выходит на середину сцены, снимает с Антуанеты накидку, становится на место Кюрмана, чтобы показать, как тот должен вести себя.) Повторите последнюю фразу.

Антуанета. У меня нет братьев.

Регистратор. А вы что сказали в ответ?

Кюрман. Это не последняя фраза.

Антуанета. Все мои друзья — я имею в виду настоящих друзей, с которыми дружишь всю жизнь, — гомосексуалисты. Почти все. Собственно говоря, все.

Регистратор. И что вы на это ответили?

Кюрман. Сейчас она говорит совсем не то.

Антуанета. Хорошо, что у меня есть Клод Филипп.

Кюрман. Теперь похоже. Но это она сказала раньше: в Париже у нее есть настоящий друг — танцовщик. Не могу же я на это ответить: располагайте мною, буду рад.

Регистратор. Повторите свою последнюю реплику.

Кюрман. Располагайте мною, буду рад.

Регистратор. А что вы на это ответили?

Антуанета. Какой вы милый.

Регистратор подает ей накидку.

Кюрман. Извините, но здесь что-то не так. Если я сейчас подам накидку, как же мне держать руки в карманах, учитывая еще, что она расчувствовалась? Попробуйте сами.

Регистратор (забирает накидку). Хорошо…

Антуанета. Я счастлива, что встретила вас, ей-богу, очень счастлива.

Регистратор. Дальше.

Антуанета. У меня нет братьев.

Регистратор. Это мы уже слышали.

Кюрман. Чем вы занимаетесь?

Антуанета. Перевожу.

Регистратор. Нет.

Антуанета. Я из Эльзаса.

Регистратор. Повторите последнюю фразу перед накидкой.

Кюрман. Клод Филипп, правда, не знает немецкий, зато он чувствует каждый оттенок.

Антуанета. Прямо невероятно!

Регистратор. И что вы ответили?

Кюрман. Ничего. Но подумал, как это француз, который ни слова не знает по-немецки, может чувствовать каждый оттенок. (Пауза.) Надо признаться, что здесь я мог бы спросить: что вы переводите?

Антуанета. Адорно[8].

Регистратор. Но это не было сказано.

Антуанета. Потому что он не спрашивал.

Кюрман. Потому что я хочу, чтобы она ушла. Про себя я подумал: почему ей не сидится в Париже? Но это не мое дело. (Пауза.) Я замолчал, и она решила, что я вспомнил этого своего юношу.

Антуанета. Надеюсь, с ним действительно ничего не случилось.

Регистратор. Дальше!

Кюрман. Вы уже идете?

Антуанета. Мне завтра тоже работать.

Кюрман. Чем вы занимаетесь?

Антуанета. Перевожу.

Регистратор. Боже мой!

Антуанета. Я из Эльзаса.

Регистратор (у него падает из рук накидка). Прошу повторить последнюю реплику — перед тем как Кюрман подал накидку и совершил ошибку, взяв Антуанету за руку.

Кюрман. Почему ошибку?

Регистратор. Рукопожатие вас сразу выдало.

Антуанета. Зато все остальные мужчины просто невыносимы. Рано или поздно они перестают вас понимать. Почти обязательно.

Кюрман. Правда?

Антуанета. Ну конечно.

Регистратор (подает накидку). Располагайте мною, буду рад.

Антуанета. Какой вы милый.

Регистратор (сует руки в карманы, потом отходит в сторону). Понятно? Вы как брат и сестра. Даже если она вас поцелует — что отнюдь не исключено, не забывайте: вы ждете молодого сицилианца. Только потому она и целует вас. У нее развязаны руки — вы не настоящий мужчина, господин Кюрман, не мужчина, даже наедине с женщиной.

Кюрман. Понятно.

Регистратор. Подайте накидку еще раз.

Кюрман забирает у регистратора накидку.

Ну…

Антуанета (берет сигарету). Сигареты, стало быть, еще есть.

Кюрман подносит ей огонь.

Отчего мне не сидится в Париже? Хочу основать небольшое издательство, собственное издательство, где я буду полной хозяйкой. Вот почему я оказалась здесь. А если с издательством ничего не выйдет, займусь каким-нибудь другим делом. (Курит.) Таким, чтобы ни от кого не зависеть. (Курит.) Лучше всего открыть небольшой выставочный зал…

Регистратор. Слышите?

Кюрман. Почему она тогда об этом не рассказывала?

Регистратор. Она хочет идти своим путем и не нуждается в муже, который будет считать, что без него она буквально жить не может. В муже, который готов схватиться за револьвер, поняв, что она прекрасно обходится без него.

Антуанета. Если хотите знать, меня провожал сюда молодой человек, гораздо моложе Кюрмана. Он архитектор, мечтает поехать со мной в Бразилию. (Смеется.) Зачем мне Бразилия? (Курит.) Вот почему я засиделась так поздно боюсь, что архитектор поджидает меня внизу.

Кюрман. Откуда я мог это знать?

Антуанета. И я хотела поэтому ехать на такси — не дай бог он стоит у моей машины. (Курит.) Скандалы мне ни к чему. (Гасит сигарету.) Будьте добры, дайте мне накидку.

Кюрман стоит неподвижно.

Регистратор. О чем вы задумались?

Кюрман. Об Адорно.

Регистратор. Поздно. Только теперь вы поняли, что с этой молодой женщиной надо было говорить о Гегеле, о Шёнберге[9], о Кьеркегоре[10], о Беккете…

Антуанета. Я писала диплом у Адорно.

Регистратор. Почему вы не подаете ей накидку?

Кюрман (подает Антуанете накидку). Располагайте мною, буду очень рад помочь вам здесь.

Антуанета. Вы очень милы.

Кюрман (засовывает руки в карманы брюк). Какая у вас машина?

Регистратор. Хорошо.

Кюрман. Не забудьте сумочку.

Регистратор. Если вы сию минуту не наделаете ошибок, сию минуту, в лифте, то игра выиграна — в вашей биографии не будет Антуанеты.

Кюрман (выключает верхний свет). Я провожу вас до машины.

Антуанета садится.

Почему она вдруг побледнела?

Регистратор. Потому что курила вашу трубку.

Антуанета с закрытыми глазами полулежит в кресле, ее сумочка упала на пол.

Кюрман. Я ей не верю.

Регистратор выходит на середину комнаты, щупает Антуанете пульс; Кюрман в это время стоит в стороне и набивает трубку.

Регистратор. В самом деле, небольшой коллапс. И во всем виноваты вы с вашим Early morning pipe… Только не говорите — «знакомая ситуация». Лоб у нее холодный как лед.

Кюрман закуривает трубку.

Неужели нельзя воздержаться от курения? Надо открыть окно. Вы ведете себя, как последний хам.

Кюрман. Лучше уж сейчас, чем через семь лет.

Регистратор. Ваше дело.

Антуанета поднимается.

Но она ни в коем случае не может ехать.

Антуанета. Мне надо домой…

Регистратор. Неужели вы не понимаете?

Антуанета. Я должна лечь…

Регистратор. Нельзя рисковать чужой жизнью.

Антуанета сбрасывает накидку.

Может, вы ей принесете стакан воды? Вашей гостье дурно. Принесите ей по крайней мере стакан холодной воды.

Кюрман выходит.

Антуанета. Извините… (Расстегивает вечернее платье — она должна лечь, иначе потеряет сознание.)

Возвращается Кюрман со стаканом воды и видит, что Антуанета лежит на кушетке.

Извините…

Кюрман. Пейте.

Антуанета. Такого со мной еще не случалось… Неожиданно… закружилась голова…

Кюрман. Может, вызвать врача?

Антуанета. Не смотрите на меня… (Пауза.) Мне так неловко.

Регистратор. Она простудится.

Кюрман. Знакомая ситуация…

Регистратор. Принесите-ка лучше одеяло.

Кюрман. Принесу одеяло, потом выну носовой платок, оботру ей лоб… Оботру виски, лоб, веки. Себя в роли самаритянина я знаю. Сварю кофе, буду сидеть подле нее, молчать, сидеть, сниму с нее туфли, чтобы ей было удобно, а под конец она воскликнет: «Погасите хотя бы свет!» (Пауза.) Не стесняйтесь, Антуанета, это с каждым может случиться, Антуанета, не стесняйтесь. (Снимает с нее туфли.)

Антуанета. Что вы делаете?

Кюрман. Хочу, чтобы вам было удобно. (Ставит туфли на ковер.)

Антуанета. Погасите хотя бы свет!

Темнота.

Кюрман. Стойте! Кто погасил свет? Стойте!

Теперь освещена вся сцена.

Регистратор. Не хотите дальше?

Кюрман. Нет.

Регистратор. Как хотите.

Антуанета (поправляет платье). А где мои туфли?

Кюрман. Извините.

Антуанета. Где же мои туфли?

Кюрман отдает ей туфли.

Регистратор. Вы сказали: «Если бы я мог еще раз начать сначала, то точно знал бы, как по-иному строить жизнь».

Кюрман. Не отрицаю.

Регистратор. Почему же вы строите все по-старому?

Антуанета (надевает туфли). Он совершенно прав: это было вовсе не обязательно. И я в него не влюблялась. Ничуть. На следующее утро тоже. (Надев туфли, встает.) А что из этого вышло? Я тоже была бы рада, если бы это не произошло.

Регистратор (перелистывает досье). С какого места вы хотели бы начать снова?

Кюрман. С более раннего.

Регистратор. С какого именно?

Кюрман. До этой ночи. До того, как я стал профессором и люди пришли меня чествовать. До того, как я встретился с Антуанетой.

Регистратор. Пожалуйста.

Антуанета (берет свою накидку). Всего доброго. (Уходит.)

Кюрман. Дурацкая история.

Регистратор. Ее можно заменить другой.

Кюрман. Бессмысленная история.

Регистратор. Вам, господин профессор, дано право еще раз начать жизнь с того места, с какого вы пожелаете, вы еще раз можете все переиграть.

Кюрман берет бутылку виски.

Поняли?

Кюрман наливает себе рюмку виски.

Вы слишком много пьете.

Кюрман. Вас это не касается.

Регистратор. Я просто высказываю вслух ваши собственные мысли.

Кюрман (стоя пьет). Кто вы такой?

Регистратор. Я? (Перелистывает досье.) Здесь записана вся ваша жизнь, та жизнь, которую вы до сих пор прожили. До сорока с лишним лет. Вам есть чем похвастаться. Хотя, с другой стороны, жизнь у вас была довольно-таки заурядная. Но как ученый вы как будто приобрели известность. Принято считать, что без рефлекса Кюрмана немыслима современная наука о поведении. Собственно, вам осталось только одно: получить приглашение в Принстон.

Кюрман. Я спрашиваю, кто вы такой?

Регистратор. Я регистратор. (Поскольку Кюрман не понимает.) Записываю, как вы используете предоставленную вам возможность изменить свою жизнь. Только и всего. То, чего не позволяет реальная действительность, позволено на сцене: менять, начинать сначала, переигрывать свою биографию…

Кюрман (не отводит глаз от рюмки). Биография! Отказываюсь верить, что биография — будь то моя биография или любого другого человека — не могла бы быть иной. Совершенно иной. Достаточно один раз повести себя по-другому, и…

Регистратор. Прошу вас.

Кюрман. Не говоря уже о всевозможных случайностях. (Пауза.) Эта квартира мне опротивела.

Регистратор. Как угодно.

Мебель исчезает, стена из книжных полок тоже. Теперь сцена пуста.

Кюрман по-прежнему стоит с рюмкой в руке, не обращая внимания на перемену декораций.

Прошу вас.

Кюрман. Да, один-единственный раз в жизни… Мне тогда исполнилось семнадцать, и я ехал на велосипеде… Помню все до мельчайших подробностей. Надвигалась гроза, но так и не началась, сверкали зарницы, клубы пыли вздымались до самых крыш, пахло бузиной и смолой… Так вот, в тот день я в первый и последний раз в жизни вдруг прозрел. И это продолжалось целых четверть часа. По-настоящему прозрел. Но вспомнить, о чем я тогда думал, немыслимо. Для этого я слишком глуп. (Выпивает рюмку.) Слишком глуп. (Смотрит на регистратора.) Единственное, чего я хочу, если мне разрешено начать сначала, — это другой склад ума.

Регистратор. Извините, но…

Кюрман. Мое единственное желание!

Регистратор. Вы не поняли правила игры: вам разрешили начать снова, но только с тем же интеллектом, каким вас наделила судьба. Интеллект дан заранее. Конечно, вы можете его по-разному использовать. Это в вашей воле. Так, вы можете, принимая решения, либо считаться с доводами рассудка, либо пренебрегать ими. Можете употребить свой ум на то, чтобы избегать ошибок, или на то, чтобы задним числом оправдывать их. Тут вам предоставляется право выбора. Желая выделиться, можно обратить свой ум на узкую сферу и стать специалистом в какой-либо области, например, в политике. Можно также утопить свой ум в религии или в вине. Можно, наконец, скупо тратить его, довольствуясь ролью скептика. Как вам угодно. Но ни остроту ума, ни, так сказать, его потенциальные возможности, его валентность менять нельзя. Понятно? Все это дано заранее.

Появляется Антуанета, она в пальто.

Кюрман. Что ей опять надо?

Антуанета. Сумочку…

Кюрман даже не пытается ей помочь.

Забыла сумочку.

Кюрман. Я ведь ясно сказал: хочу начать с более раннего времени. До того, как я познакомился со своей женой. Стало быть, ей здесь делать нечего.

Регистратор вежливо дает понять Антуанете, что она мешает.

Антуанета уходит в глубь сцены.

Свет меняется. Входит мальчик лет десяти, тепло одетый.

Регистратор. Помните малыша Шмига?

Шмиг.

Эй, эй, эй, Чур, не бей, чур, не бей, Профессор Дуралей!

Кюрман. Перестань!

Шмиг.

Профессор Дуралей, Дуралей, Чур не бей, чур не бей!

Регистратор. Вас дразнят. Знаете почему? Как-то раз на физкультуре вы обмолвились, что хотите стать профессором. Вы до сих пор злитесь? Через тридцать три года? В шестидесятом вы действительно стали профессором.

Появляются три господина в профессорских мантиях, ректор разворачивает профессорский диплом.

Секунду, господин ректор, секунду…

Кюрман. Текст диплома мне известен.

Шмиг.

Профессор Дуралей, Чур, не бей, чур, не бей! Профессор Дуралей!

Регистратор. Вы знаете, что случилось потом.

Шмиг.

Чур, не бей, чур, не бей, Профессор Дуралей!

Антуанета. Разве что-нибудь случилось? Об этом он никогда не рассказывал. Что ты сделал малышу?

Шмиг лепит снежок.

Регистратор. Тысяча девятьсот двадцать седьмой год.

Кюрман. Да.

Регистратор. Это значило бы, что вам опять предстоит…

Кюрман. Школа.

Регистратор. Переходный возраст.

Кюрман. Опять выпускные экзамены.

Регистратор. Смерть матери.

Кюрман. Опять военная служба.

Регистратор. Да, и это тоже.

Слышится солдатская песня. Слова команды: «Отделение, стой!

Смирно! Налево кругом! Направо кругом! Оружие к ноге! Отделение, вольно!»

Кюрман. Все это повторить снова?

Слышится команда: «Смирно!» Появляется капрал.

Капрал. Господин лейтенант…

Регистратор. Секунду, капрал, секунду…

Капрал. Отделение, вольно!

Шмиг хочет удалиться.

Регистратор. Побудь здесь.

Шмиг. На самом деле меня зовут не Шмиг.

Регистратор. Как же его зовут?

Кюрман. Его зовут Шмиглер, но мы звали его Шмиг, потому что он все время шмыгал носом.

Регистратор. Побудь тут. (Подходит к мальчику и отводит его на старое место.) Может быть, у тебя сохранится левый глаз. Слышишь? Может быть, у тебя сохранится левый глаз.

Капрал (щелкает каблуками). Смирно!

Регистратор. Капрал…

Капрал. На пле-чо!

Регистратор. Если позволите, я хотел бы…

Капрал. Шагом марш! Прямо!

Слышно, как солдаты идут в ногу.

Капрал. Левое плечо вперед! Марш! Ать-два! Правое плечо вперед! Марш! Ать-два! Ать-два! (Печатая шаг, уходит за незримым строем. Некоторое время еще слышна его команда.) Ать-два! Ать-два.

Тишина.

Ректор. Разрешите зачитать диплом. Речь идет, если можно так выразиться, о кульминационном пункте в жизни нашего уважаемого коллеги. Ему присвоено звание ординарного профессора, и он назначен на пост директора института бихевиоризма…

Кюрман. Шмиг, побудь здесь.

Регистратор. Может быть, господин Кюрман не хочет никаких кульминационных пунктов. Может быть, он хочет еще раз повидаться со своей матушкой.

Появляется медицинская сестра в белом халате, она катит перед собой белую больничную койку. Потом склоняется над старой женщиной, которая неподвижно лежит на койке.

Сестра. Ну как, госпожа Кюрман?.. Не понимаю. Что вы хотите сказать?.. Ни слова не понимаю, госпожа Кюрман…

Входит врач со шприцем.

Регистратор. Возможно, она хотела сказать какой-нибудь вздор, вроде того, что вам вредно пить, необходимо жениться или что вы непременно должны носить теплые носки.

Появляется дeвушка-мулатка, она в бикини, поверх которых накинута кофточка; девушка босиком, ноги у нее мокрые.

Элен. What's the matter?[11]

Кюрман. Mother is dying…[12]

Элен. What are you going to do?[13]

Врач (делает больной укол). Будет спать. Сердце у нее очень здоровое. Через три часа сделайте еще один укол. Я иду домой. (Уходит.)

Сестра. Госпожа Кюрман? (Уходит.)

Элен. Why don't you go to Europe?[14]

Кюрман. Элен…

Элен. Why don't you go?[15]

Появляется лодка, как раз под стать Элен; Элен прыгает в лодку и берется за весла.

Регистратор. Вам не хочется покидать Элен. Боитесь потерять ее, если улетите в Европу. Впрочем, согласно досье, у вас к тому же плохо с деньгами.

Кюрман. Дайте мне досье.

Регистратор. Пожалуйста. (Передает папку Кюрману.) Но здесь нет ничего такого, что вам неизвестно. Вы получили стипендию за год, из расчета двести долларов в месяц. Однако после этой поездки с Элен — вы купили подержанный «форд» и взяли напрокат лодку — у вас осталось всего восемнадцать долларов. Не хватит даже на то, чтобы ехать пароходом. Впрочем, «форд» вы могли бы продать. Но это ваша первая в жизни машина…

Кюрман. Да.

Регистратор. Отец у вас был булочник.

Кюрман. Да.

Регистратор. Всем задолжал. Горький пьяница.

Появляется булочник с велосипедом. Он пьян, но буквально светится добродушием.

Это было в тридцать четвертом. В тот день вам исполнилось семнадцать, и отец подарил вам велосипед. Велосипед новенький, весь блестит, блестят спицы и руль. У велосипеда есть фары — они тоже блестят, — звонок и четыре передачи. Английская марка.

Отец звонит в велосипедный звонок.

Помните?

Отец звонит в велосипедный звонок.

Согласно досье, это было исполнением всех ваших желаний. Надо думать, велосипед он купил в долг. Зато ничего подобного вы уже никогда не испытывали: шутка ли — исполнение желаний!

Кюрман. Знаю.

Регистратор. Хотите еще раз получить в подарок велосипед?

Отец. Ганнес!

Регистратор. Секунду, господин Кюрман-старший, одну секунду…

Отец. Почему он не берет?

Регистратор. Секунду…

Отец невнятно бормочет ругательства.

Кюрман. И мне, стало быть, опять семнадцать?

Регистратор. Точно.

Кюрман. А то побоище со снежками?

Регистратор. Уже произошло.

Кюрман. Значит, он останется без глаза?

Регистратор. Да.

Появляется медсестра с букетом.

Сестра. Как самочувствие, госпожа Кюрман?.. Лучше? Вот видите, госпожа Кюрман, вот видите. Сегодня прекрасный день… Я говорю — на улице прекрасная погода. Вот видите, госпожа Кюрман, вот видите — цветы из Америки от вашего сына. (Разворачивает бумагу и вынимает букет.) Какие розы!

Мать. Ганнес…

Сестра. У вас хороший сын!

Мать. Ганнес…

Сестра. Какой большой букет! (Ставит цветы в вазу.)

Регистратор. Что было дальше — вам известно. (Опять берет досье и читает.) Сентябрь тысяча девятьсот тридцать девятого года. Гитлеровская Германия напала на Польшу. Англия и Франция объявили войну. Вы остались в Сан-Франциско. (Читает дальше.) Войска русских вошли в Польшу. Весна тысяча девятьсот сорокового года — гитлеровская Германия напала на Голландию…

Кюрман. И так далее.

Регистратор…и Бельгию.

Кюрман. И так далее и тому подобное!

Регистратор. Почему вы нервничаете? Тогда вы были на редкость спокойны. Даже сыграли свадьбу.

Появляется невеста в белом.

Весна тысяча девятьсот сорокового года. Возвращение в Европу для прохождения срочной службы. И здесь вы встретились со своей первой женой, которая позже кончила жизнь самоубийством.

Кюрман не оборачивается.

Может, вы хотели бы переиграть с этого места?

Невеста. Ганнес…

Регистратор. Гуггенбюль, Катрин, двадцать один год, блондинка, с веснушками… Помните?.. Согласно досье, вы уже в день свадьбы знали, что этот брак — ошибка.

Колокольный звон.

Хотите переиграть с этого места?

Кюрман увидел невесту. Регистратор подходит к вазе, которая стоит у постели матери, вынимает букет роз и отдает его невесте; Кюрман все еще держит в руке пустую рюмку.

Невеста. Почему ты молчишь?

Кюрман. Катрин…

Невеста. Что с тобой?

Кюрман молчит.

Скажи.

Двое служащих похоронного бюро вносят гроб и уходят.

Регистратор. Наверное, Катрин тоже понимает, что этот брак — ошибка, и только ждет ваших слов. Почему же вы их не произносите? Да, она придет в отчаяние. Весьма возможно. Услышать ваше «нет» теперь, когда уже зазвонили колокола, — это, конечно, страшный удар.

Невеста. Ганнес…

Регистратор. Но, может быть, вы спасете ей жизнь.

Колокола перестают звонить.

Господин Кюрман, слово за вами. (Другим персонажам.) Господин Кюрман сказал, что, если бы он мог начать сначала, он точно знал бы, как по-иному строить жизнь. (Кюрману.) Мальчик ждет, он не знает, сохранится ли у него левый глаз. И матушка ваша тоже ждет — ей остались считанные часы. Ждет ректор с профессорским дипломом. На побережье к северу от Сан-Франциско ждет Элен, которая сделала из вас мужчину. И невеста с розами тоже ждет…

Кюрман. Ждет, когда я окажусь перед ней виноватым.

Регистратор. Окажетесь или не окажетесь.

Звуки органа.

Господин Кюрман, вам разрешено переиграть.

Появляется солидная чета: он — в цилиндре, она — в шляпке. Встают рядом с невестой.

Тесть. Ганнес…

Кюрман. Папа…

Теща. Ганнес…

Кюрман. Мама…

Регистратор. Боитесь родителей невесты?

Появляется нарядно одетая девочка, она должна преподнести невесте букетик маргариток.

Девочка.

От всех родных и от друзей Желаем счастья и детей.

(Делает реверанс.)

Теща. Какая прелестная крошка!

Появляется евангелический пастор.

Регистратор. Боитесь служителя божьего? Он ведь не знает, что благословит ошибку. Почему вы молчите? Помните… В тот день, согласно досье, на вас был взятый на прокат фрак… К сожалению, у фрака оказались слишком длинные рукава. И каждый раз, когда читали молитвы, вам приходилось их подтягивать, чтобы молитвенно сложить руки. У алтаря, согласно досье, вы главным образом думали об этих рукавах и еще о фрачных фалдах, которые тоже оказались слишком длинными.

Кюрман. Хоть бы она улыбнулась, но она только и делала, что конфузилась… Как она страдала! Таким манером это началось. И дальше шло ничуть не лучше. Страдалица! (Отворачивается, не зная, куда поставить пустую рюмку.)

Регистратор. Господин Кюрман!

Кюрман. Да. Я слышу орган, слышу.

Регистратор. Катрин вас любит.

Кюрман. Так она считает.

Регистратор. Она счастлива.

Кюрман. И этого ей было достаточно.

Регистратор. Что вы хотите этим сказать?

Кюрман. Ничего.

Регистратор берет у него пустую рюмку.

Кюрман. Спасибо. (Вытаскивает из кармана трубку.) Ты мне снишься, Катрин, до сих пор. И когда я просыпаюсь, мне кажется, будто ты об этом знаешь.

Регистратор. Что именно вам снится?

Кюрман. Это никого не касается.

Регистратор. Зачем вы женились?

Кюрман. Чтобы забыть Элен.

Элен. What is he telling you?[16]

Кюрман. Я использовал ее, чтобы забыть Элен, а она использовала меня, чтобы иметь ребенка.

Регистратор. Скажите это Катрин.

Кюрман качает головой.

Стало быть, все так и останется?

Кюрман. Да.

Регистратор. Бесповоротно?

Кюрман. Бесповоротно.

Орган смолкает.

Пастор. Аминь.

Кюрман. Если бы я не женился на Катрин, она бы, возможно, не покончила с собой.

Регистратор. О том и речь.

Кюрман. А как же наш сын?

Появляется молодой парнишка в джинсах.

Томас. Па.

Кюрман. Не такой уж я хороший отец, но и не такой уж плохой. Иногда я вовсе забываю о существовании сына — отцовские чувства во мне дремлют. И все же я отец. Стоит ему заплыть слишком далеко на озере, я пугаюсь и кричу, Я сажусь и долблю латынь, чтобы помочь ему. Мне приятно, когда он задумывается, а когда он хочет узнать мои думы, я пытаюсь растолковать их. (Вынимает трубку изо рта.) Он существует, вы же видите, он существует!

Регистратор. Понятно.

Кюрман. И он — ее дитя.

Регистратор. Вы любите сына.

Кюрман. Не в этом дело. Нельзя захотеть, чтобы ребенка, который уже существует, вдруг не стало. (Смеется.) Томас, скажи-ка…

Томас. Да, па.

Кюрман…сын любит отца? Отец любит сына?

Томас. Па, мне нужны деньги.

Кюрман. Вот видишь.

Томас. Помял кузов.

Кюрман. Опять!

Томас. По правилам, дорогу должен был уступить он.

Кюрман. Сколько?

Томас. Девятьсот.

Кюрман (вынимает из кармана бумажник). Извините, но здесь какая-то неувязка. Водительские права даются в восемнадцать лет. Он родился в тысяча девятьсот сороковом. Стало быть, помятый кузов не мог быть раньше шестидесятого. Выходит, Антуанета уже приехала из Парижа.

Регистратор. Верно.

Кюрман. А этого я не хочу.

Регистратор (выводит сына). Сын, пока еще маленький.

Входят врач и медсестра.

Врач. Госпожа Кюрман?

Сестра. Она говорит, что не хочет больше уколов.

Врач щупает пульс.

Сестра. Ей представляется, будто она лежит на отвесной скале и никто не может до нее добраться. Часов в двенадцать я сделала еще один укол.

Врач (закрывает глаза покойной). Сообщите сыну.

Элeн. Now it's too late…[17]

Врач. И принесите мне историю болезни. (Отходит от смертного ложа. Мимолетный разговор с Кюрманом как бы в больничном коридоре.) Да, господин Кюрман… Я думаю, у вашей матушки была сравнительно легкая смерть. Только вот сердце у нее оказалось очень здоровое. Для ее возраста прямо поразительно здоровое.

Рукопожатие. Врач уходит.

Элeн. Now it's too late…

Кюрман. Yes[18].

Элен. Why didn't you go?[19]

Кюрман. Yes.

Элен. Because of me?..[20]

Кюрман. Yes.

Элен берет его за руку.

Регистратор. Хотите остаться с Элен?

Кюрман. Yes.

Регистратор. Как угодно.

Зажигается лампа дневного света.

Вы, стало быть, решили, господин Кюрман, начать жизнь снова со дня смерти вашей матушки. Тысяча девятьсот тридцать девятый год, университет в Калифорнии; здесь вы встретились со студенткой по имени Элен. (Читает досье.) «Отдыхали в форте Росс. Мы на лодке. Элен не пустили в мотель. Ночь провели в лодке…».

Кюрман. Yes.

Регистратор. Вы, стало быть, остаетесь в Америке.

Появляются муж, жена, дети. Они в забрызганных пальто, тащат чемоданы.

Кто вы такие?

Эмигрант. Молодой человек, сделал для нас так много. Молодой человек спас нам жизнь.

Регистратор. Правда?

Эмигрант. Это было в тысяча девятьсот сороковом году. Весной.

Регистратор. Вы помните этих людей?

Кюрман. Да. (Не глядя.) Это случилось на границе. В полночь. Их обнаружили в товарном вагоне. Малышка кашляла. И вот они очутились на шпалах. Документов нет. Евреи. Один из полицейских хотел тотчас же увести их. Тогда я что-то спросил у него, не помню что. Вот и все. Пока я разговаривал с полицейским, они успели скрыться.

Регистратор перелистывает досье.

Это произошло вскоре после моего возвращения из США. По чистой случайности я оказался на вокзале как раз в ту самую минуту. По чистой случайности.

Женщина всхлипывает.

Нет, вас не бросят в концлагерь. Не бойтесь. Я не останусь в Сан-Франциско.

Элен. What's the matter?

Эмигрант. Молодой человек так много для нас сделал.

Кюрман. Мне это ничего не стоило, но, возможно, спасло им жизнь.

Регистратор. Все — правда. (Читает досье.) «Четырнадцатого апреля тысяча девятьсот сорокового года был в гостях у невесты, опоздал на последний поезд, ночь провел на вокзале…».

Эмигрант. Это было весной.

Регистратор. Минутку. (Читает досье.) «…Муж, жена, двое детей и еще старик». (Смотрит на эмигрантов.) Старика нет.

Кюрман. Полицейские стреляли. (Пауза.) I have to go…[21]

Элен. Why?[22]

Кюрман. I have to go…

Элен. Okay…[23]

Кюрман. It's not okay, not at all, but I have to leave you, I really have to…[24]

Элен. You are a coward.[25]

Кюpман. Helen….

Элен. I always knew you were.[26]

Кюрман растерянно смотрит на нее.

Регистратор. Она думает, вы струсили из-за того, что она мулатка. Объяснитесь с ней. Скажите, что она ошибается.

Пауза.

Элен. Okay.

Кюрман. Helen…

Элен. Good luck.[27] (Уходит.)

Кюрман. Объясните вы ей!

Эмигранты берутся за свои чемоданы.

Эмигрант. Молодой человек сделал для нас так много.

Уходят.

Кюрман. Как мне тут переигрывать?.. Невозможно.

Регистратор. Значит, это останется?

Кюрман. Да.

Регистратор. Не хотите вернуться назад еще дальше?

Кюрман. Нет.

Чей-то крик. Кричит маленький Шмиг, в которого попал снежок. Он убегает, закрывая рукой левый глаз.

Регистратор. Стало быть, и это остается.

Кровать с телом матери увозят.

Кюрман. Да.

Лодка исчезает.

Отeц. А как же я?

Кюрман. Тут я ничего не могу поделать, отец. Не моя вина, что ты был пусть добрый, пусть милый, но все же пьянчужка и что как-то раз ночью свалился с лестницы. На следующее утро, а может, и не на следующее тебя нашли в пекарне. Тебя-то они нашли, но хлеба там не было.

Отец. Что он сказал?

Кюрман. Спасибо за велосипед.

Отец, пошатываясь, уходит.

Отец!

Велосипед остается.

Слышатся слова команды: «Отделение, стой!»

Регистратор. Капрал…

Появляется кanрал, с него течет в три ручья.

Что с вами?

Капрал. Штрафной заплыв.

Регистратор. Только в этом году господин обер-лейтенант Кюрман перестал быть военнообязанным, и ему бы не хотелось вновь отбывать два года службы.

Кюрман. Три года.

Регистратор. Можете нас покинуть, капрал.

Капрал. Так точно. Отделение, стой!

Регистратор. Хорошо, хорошо, капрал…

Капрал. Отделение, прямо марш! Правое плечо вперед — марш! Левое плечо вперед — марш! Ать-два, ать-два…

Регистратор. Капрал…

Капрал. Левой ать-два!

Регистратор. Довольно.

Кюрман. Легко сказать.

Капрал. Отделение, запевай!

Слышна солдатская песня, капрал идет вслед за незримым строем; пение постепенно стихает. Тишина.

Регистратор. Хотите, чтобы зачитали диплом?

Ректор опять разворачивает профессорский диплом.

Кюрман. Катрин еще здесь?

Регистратор. Да.

Кюрман. Уходи и ты.

Регистратор. Вы на самом деле этого хотите? (Читает досье.) «Сегодня утром во время ссоры с Катрин, которая готова мне все простить, я сказал: „Раз так, лезь в петлю“. А во второй половине дня, когда я вернулся из института, Катрин и впрямь была в петле. Сейчас она лежит в гробу. Мою вину ничем не искупишь. Одиннадцатого апреля тысяча девятьсот сорок девятого года».

Кюрман молчит.

Ей двадцать девять лет.

Кюрман (смотрит на Катрин). Уходи и ты.

Невеста. Ганнес…

Кюрман. Я свыкся со своей виной.

Невеста отступает. Тесть и теща, пастор и еще несколько присутствующих образуют траурную процессию; двое служащих похоронного бюро проносят гроб.

Регистратор. Хотите посмотреть на ее лицо?

Кюрман. Я его помню.

Процессия исчезает.

Ректор. Прекрасно понимаю уважаемого коллегу. Открытием рефлекса Кюрмана, открытием, без которого немыслима современная наука о поведении, мы обязаны отчасти случаю. Даже если нам удастся повторить опыты, проделанные на протяжении многих лет, то и тогда никто не может гарантировать, что счастливый случай вновь повторится. Для ученого рассчитывать на это было бы, с моей точки зрения, прямо-таки безответственно.

Регистратор. Когда произошел счастливый случай?

Кюрман. В феврале пятьдесят девятого.

Регистратор перелистывает досье.

Ректор. Говоря о случае, я, господин коллега, ни в коей мере не хочу умалять ваши научные заслуги. Мы с вами знаем, что открытие это — не дело случая, а дело человеческого интеллекта, который умеет подчинить себе случай.

Регистратор. Чайка за номером четыреста одиннадцать. Опыт из серии «С».

Кюрман. Да.

Регистратор. Этим вы не хотели бы пожертвовать?

Антуанета. Еще бы! Чайка обеспечила ему карьеру.

Кюрман. Прошу даму… в последний раз… Пусть поймет, что ей здесь нечего делать.

Антуанета. А моя сумочка?

Кюрман. Я просил вернуть осень пятьдесят девятого года.

Регистратор. Фрейлейн Штейн…

Кюрман. Где она была осенью пятьдесят девятого года?

Антуанета. В Париже.

Регистратор. Господин Кюрман хотел бы вернуть осень пятьдесят девятого года.

Антуанета уходит.

Кюрман. О ее сумочке пускай заботятся другие.

Ректор (сворачивает диплом). Сообщите, когда придет пора зачитать профессорский диплом.

Три господина в профессорских мантиях уходят.

Регистратор. Итак…

Антуанета еще раз возвращается.

Антуанета. Скажите моему мужу, чтобы он пошел к врачу. И притом сегодня же. Чем раньше, тем лучше. А то будет поздно.

Регистратор. Вы плохо себя чувствуете, господин Кюрман?

Кюрман. Чепуха.

Антуанета. Когда диагноз поставлен и когда выясняется, что уже поздно, обязательно говорят: всего несколько лет назад это было излечимо, сущий пустяк!

Кюрман. Ладно, я пойду к врачу.

Антуанета. Прошу его.

Регистратор кивает, и Антуанета уходит.

Регистратор. Ну а еще, господин Кюрман? Что вы еще хотели бы переиграть осенью пятьдесят девятого года?

Кюрман. Дайте подумать.

Рабочий сцены увозит велосипед.

Регистратор. Помните осень тысяча девятьсот пятьдесят девятого года? (Перелистывает досье.) «Напряженные отношения между Кубой и США, Нигерия становится независимой, Сомали становится независимым. Прилунилась советская автоматическая станция „Луна-два“ весом в триста девяносто килограммов».

Кюрман (протирает очки). Повторим еще раз мою беседу с Кролевским. Профессор Владимир Кролевский, который был потом отстранен от преподавательской работы. Беседа велась, по-моему, в декабре. У меня дома.

Регистратор. Пожалуйста.

Освещена вся сцена. Комната восстанавливается в прежнем виде.

Неподалеку опять барабанят на рояле. Слышно несколько тактов, пауза. Снова те же такты. Воспользовавшись паузой, возникшей из-за перемены декораций, регистратор берет сигарету. Под конец сверху спускаются книжные полки и регистратор тушит сигарету.

Тишина.

Регистратор. А вот и ваша квартира, господин Кюрман.

Лампа дневного света гаснет.

Освещена вся сцена.

Кюрман. А это что такое?

Регистратор. Ваши старинные часы.

Кюрман. Уберите их!

Регистратор. Как угодно.

Рабочий сцены уносит часы.

Хотите еще что-нибудь переменить? Вам стоит сказать слово. Давайте переставим письменный стол в другой конец комнаты.

Кюрман. Разве в этом дело?

Регистратор. Можете менять все что хотите.

Неподалеку опять барабанят на рояле.

Кюрман. А это обязательно?

Регистратор. Балетная школа. Осень тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Вспомните: рядом балетная школа, и окна у них всегда были настежь.

Те же несколько тактов, слышен голос преподавателя. Потом наступает тишина.

Кюрман. И так изо дня в день.

Регистратор. За исключением воскресных и праздничных дней.

Кюрман. Нет сил терпеть.

Регистратор. Вы вытерпели.

Кюрман. Но ведь было сказано — я могу менять.

Регистратор. Другие тоже могут. Вы не один на свете, господин Кюрман. Кто виноват, что соседний дом, Клеттенхоф, восемнадцать, сняли под балетную школу. С этим надо считаться. А если вы не в силах терпеть, перемените квартиру.

Кюрман. А что будет там?

Регистратор. Посмотрим.

Кюрман. Вдруг там окажется механическая пила?

Регистратор. Кто знает.

Кюрман. Или железная дорога. Или колокольня. Или взлетная дорожка аэропорта.

Слышен адский вой.

Регистратор. Механическая пила.

Кюрман. Хватит!

Регистратор. Как угодно.

Снова слышится шум.

Кюрман. А это что?

Регистратор. Здесь очень красивые окрестности, но неподалеку стройка. Именно из-за того, что окрестности такие красивые. Это грохочут строймеханизмы. Правда, страдать придется всего полтора года.

Кюрман. А что здесь будет потом?

Слышится шум.

Регистратор. А это детский сад.

Кюрман качает головой.

Вы можете выбирать.

Опять слышно, как барабанят на рояле, те же такты, пауза. Голос преподавателя. Потом все повторяется сначала, и наступает тишина.

Вы, стало быть, остаетесь в той же квартире?

Кюрман (оглядывается по сторонам). Разве она так выглядит?

Регистратор. Удивляетесь собственному вкусу?

Входит Xубалeк.

Xубалeк. Господин профессор Кролевский.

Кюрман. Просите.

Xубалeк уходит. Появляется Кролевский — лысый человек с живыми глазами, он в очках без оправы, бледен; кажется, что на его лице блуждает улыбка, но это не так. На Кролевском старомодное пальто, которое он не снимает, в руках тощий портфель и шляпа; он крайне застенчив, маленького роста, и в то же время в нем чувствуется нечто значительное.

По-моему, вы сидели здесь.

Кролевский садится.

Наверно, все это покажется вам странным — однажды мы уже вели с вами эту беседу, дорогой коллега. И вы знаете, по каким причинам я не вступал в партию. Ни в одну. Знаете мои принципиальные возражения на этот счет. Не стоит повторяться.

Кролевский. Да.

Кюрман. Хотите выпить?

Кролевский. Непьющий.

Кюрман (наливает себе рюмку виски). Коротко говоря, дорогой коллега, я еще раз все обдумал…

Пауза. Кюрман стоя выпивает рюмку.

Кролевский. Что вы обдумали?

Кюрман. Наш разговор в этой комнате, наш разговор с глазу на глаз; вы сидели там, я — тут. Вам тоже не стоит повторяться, Кролевский. Я и так знаю: в ваших глазах я то, что теперь принято называть нонконформистом. Интеллигент, который раскусил правящие классы, и довольно-таки основательно раскусил; во всяком случае, смотрит на них с ужасом или по крайней мере с отвращением. Но больше ничего не делает. Если не считать, разумеется, обращений и писем — иногда «за», иногда «против», — которые я время от времени подписываю. Таким образом, я все же протестую, успокаивая собственную совесть. Поскольку совесть пока еще разрешена. В остальном же я, как и каждый нонконформист, занят своей карьерой.

Кролевский. Разве я так говорил?

Кюрман. В несколько иных выражениях.

Кролевский. В каких именно?

Кюрман. Работа в партии, говорили вы, единственное средство переделать мир…

Входит Xубалeк.

Причем, разумеется, цель оправдывает средства, известное дело. Именно по этой причине я и не вступаю ни в какую партию. (Заметив Хубалек.) Что там опять? (Берет письмо.) Спасибо, госпожа Хубалек, спасибо.

Хубалек уходит.

Работа в партии, говорили вы. И как раз в эту секунду я получил письмо — запрос от Ученого совета. Согласен ли я будущей весной и так далее, в ознаменование моих научных заслуг и так далее, конечно, при условии, что правительственные инстанции одобрят и так далее и тому подобное…

Кролевский. Поздравляю, господин коллега.

Кюрман. Спасибо. (Кладет нераспечатанное письмо на стол.) Когда я вспоминал эту сцену, мне казалось, что вы улыбались, а вот теперь я смотрю на вас и вижу, что вы, собственно, никогда не улыбаетесь. Не улыбаетесь, как гроссмейстер на турнире. Вам кажется, что вы знаете мой следующий ход: вы уже видите меня профессором, доктором Г. Кюрманом, директором института психологии…

Неподалеку опять барабанят на рояле, но очень недолго.

Скажите, Кролевский, вы, как кибернетик, верите, что биография каждого отдельного индивидуума предопределена? Что она — выражение некоей неизбежности? Или же один и тот же человек по воле случая может иметь какую угодно биографию? И биография, которой каждый из нас рано или поздно обзаводится, — все эти памятные даты, как они осточертели! — даже не самый правдоподобный вариант, а лишь один из возможных вариантов, один из многих столь же вероятных вариантов для человека с определенными задатками в определенных социальных и исторических условиях. О чем же, если стать на эту точку зрения, вообще можно судить по биографии? Понимаете? Хорошая биография, плохая биография — разве в этом дело? Я возражаю вот против чего — нельзя искать сокровенный смысл там, где его нет, искать смысл во всем, что произошло. Только потому, что оно произошло и тем самым стало историей, чем-то неоспоримым.

Кролевский. Понимаю.

Кюрман. Понимаете?

Кролевский. Ab posse ad esse valet, ab esse ad posse non volet[28]. (Закуривает.) Но вы, кажется, хотели срочно сообщить мне что-то.

Неподалеку опять барабанят на рояле. Однако на сей раз упражнение, по-видимому, удалось, и игра па рояле продолжается.

На сцене сбоку танцуют пять балетных учениц под наблюдением преподавателя. Девушки танцуют не для публики, это всего-навсего репетиция.

Преподаватель. Стой!.. А носок? (Показывает упражнение без музыки.) Понятно? (Хлопает в ладоши.) Ну, крошки, начали снова!

Неподалеку опять барабанят на рояле, ученицы повторяют упражнение и, танцуя, исчезают. На сцене сбоку остается только одна молодая балерина. Тишина.

Кюрман. Что здесь делает эта девушка?

Регистратор. Она вам нравится?

Кюрман. Я разговариваю с Кролевским.

Регистратор. Вы разговариваете с Кролевским и вдруг теряете нить, говорите и смотрите в окно на молодых балерин. Ваше внимание рассеивается.

Кюрман. С этой девушкой я незнаком.

Регистратор. Да, но можете познакомиться.

Неподалеку опять барабанят на рояле, те же три такта, ученица делает упражнения. Потом снова наступает тишина.

Это было, когда вы с Кролевским говорили о биографиях.

Кюрман. Ну и что?

Регистратор. Вам, господин Кюрман, разрешено переиграть заново, все изменить. Может, поведете эту девушку в ресторан?..

Появляется официант с меню.

Официант. Что угодно господам?

Регистратор. А что у вас есть?

Официант. Caviar russe, saumon fume, fois gras de Strasbourg, Escargot'a la Bourgoune[29].

Регистратор. Вы, как всегда, можете выбирать.

Официант. Есть и итальянская кухня. Canneloni. Tortellini alla panna Tortellini con funghi. Lasagne verde[30].

Регистратор. Гм.

Официант. Specialita della casa[31].

Регистратор. Шикарный ресторан, господин Кюрман. И вас здесь не знают. (Официанту.) Какая у вас сегодня рыба?

Официант. Сейчас покажу. (Уходит.)

Регистратор. Поужинайте с этой девушкой, и тогда, встретившись четыре месяца спустя с фрейлейн Штейн, приехавшей из Парижа, вы, господин Кюрман, будете, по-моему, вести себя совсем иначе, гораздо естественней и разумней, с большим чувством юмора. В итоге фрейлейн Штейн вскоре после двух часов ночи возьмет свою сумочку и отправится восвояси… В вашей биографии не будет Антуанеты.

Появляется официант с грудой рыбы на подносе.

Ага!

Официант. Щука.

Регистратор. Посмотрите!

Официант. Только сегодня поймана.

Рeгистратор. Дивно!

Официант. Морской язык, очень хороший линь.

Регистратор. Две порции?

Официант. Конечно.

Регистратор. А форели?

Официант. Мы их берем только живыми.

Регистратор. А это что такое?

Официант. Spado.

Регистратор. Spado?

Официант. Меч-рыба.

Регистратор. Вы ели когда-нибудь меч-рыбу?

Официант. Исключительно свежий омар.

Кюрман разглядывает молодую балерину.

Регистратор. Видели, какой омар?

Неподалеку опять барабанят на рояле. Ученицы, танцуя появляются на сцене сбоку, их сопровождает преподаватель; отделившаяся девушка становится на прежнее место. Потом вся группа, танцуя, удаляется.

Регистратор. Как угодно.

Официант все еще держит омара.

Может быть, в другой раз.

Официант. Пожалуйста. (Уходит.)

Регистратор. Вот видите: вам разрешено выбирать.

Кюрман. Дальше!

Регистратор. Не повышайте голос.

Кюрман. За кого вы, собственно, меня принимаете? Как будто я только и думаю, что о бабах. Если уж мне дано право выбора, то я вообще выбираю жизнь без женщин.

Регистратор. Как угодно.

Кролевский (все еще сидит в той же позе). Ab posse ad esse valet, ab esse ad posse non volet. (Закуривает.) Но вы, кажется, хотели мне что-то срочно сообщить?

Кюрман (садится на край стола). Давайте начистоту, Кролевский… Можете не отвечать. Вы — коммунист, что до сих пор не так уж широко известно. Думаю, вы принадлежите к мозговому тресту партии. А ваша наука математика — весьма помогает конспирации. Частые поездки во все концы света — будь то Прага, Париж или Мехико — отлично маскируются участием в специальных конгрессах. К тому же вы непьющий и в поздний час вас не тянет излить душу. (Пьет.) Предположим, в один прекрасный день все это выйдет наружу. Под каким-нибудь предлогом факультет отстранит вас от преподавания. Нас — точнее, некоторых из нас — это, разумеется, искренне возмутит… В университетах подавляют свободу мысли и так далее. Возникнет «дело Кролевского». Я сам лично, хотя я нонконформист, сочиню письмо: «Потрясенные недавними событиями у нас в университете…» Письмо будет тревожное и вместе с тем очень осторожное, так что каждый сочтет за честь подписать его. Нетрудно догадаться, что оно не окажет никакого действия.

Кролевский. В этих вещах у вас есть опыт.

Кюрман. А как же иначе.

Кролевский. Ну а что вы хотели сообщить мне, уважаемый коллега?

Кюрман. Если бы можно было начать сначала, все бы знали, как построить жизнь по-иному. Подписи «за», подписи «против», протесты, собрания и все последствия этого. Бессилие интеллигенции и оппозиции — зажим во имя законности в государстве, а потом и террор — прямой результат нашего бездействия. (Регистратору.) Какого числа произошла моя беседа с Владимиром Кролевским?

Регистратор листает досье.

Вскоре после этой беседы профессора Кролевского арестовали. Обыск, увольнение из университета.

Регистратор. Третьего декабря тысяча девятьсот пятьдесят девятого года.

Кюрман. Внесите в досье.

Регистратор. Что именно?

Кюрман. Третьего декабря тысяча девятьсот пятьдесят девятого года вступил в Коммунистическую партию.

Регистратор записывает.

Кролевский. Признаюсь, дорогой коллега, вы меня не на шутку удивили. Ваше заявление будет рассмотрено; по нашим сведениям, вы не состояли ни в одной партии. Надеюсь, дорогой коллега, вы понимаете, что это не может не отразиться на вашей научной карьере?

Кюрман. Прекрасно понимаю, уважаемый коллега. Не может не отразиться. Поэтому я и решился. (Регистратору, который подходит к нему с досье.) Что я должен сделать?

Регистратор. Расписаться.

Кюрман (расписывается). Товарищ Кролевский…

Освещается вся сцена.

Кюрман. Что случилось? Регистратор. Вас ждет врач.

Рабочий сцены вносит белое кресло и ставит его на авансцене справа, второй рабочий подкатывает тележку с инструментами, потом они уходят.

Кролевский (поднимается). Что касается наших с вами отношений, дорогой коллега, то внешне они остаются такими же, как были. Никто не помешает нам перекинуться несколькими словами в университетском дворе. Называть мы будем друг друга, как и прежде, «коллега». (Подает руку.) Вы же понимаете, коллега, что впредь за вами будет установлена слежка. (Надевает шляпу.) И если у вас соберется народ для чествования, меня там не будет.

Кюрман. Какое чествование?

Кролевский. Вам ведь скоро присвоят профессорское звание.

Кюрман. Теперь до этого не дойдет.

Кролевский уходит.

Появляется врач в белом халате; рассматривает на свету кардиограмму.

Врач. Боли есть?

Кюрман. Где?

Врач. Это я вас должен спросить. Кардиограмма хорошая. (Дает Кюрману кардиограмму.) Очень хорошая. (Подходит к тележке с инструментами.) Что мне не нравится, так это моча.

Кюрман. В каком смысле?

Врач. Сейчас узнаем.

Регистратор. Снимите пиджак.

Врач. Надо взять кровь.

Кюрман снимает пиджак.

Регистратор. Можете сесть.

Кюрман садится и засучивает рукава.

Врач. У вас много забот? (Берет кровь.) Что вы скажете о деле Кролевского? (Дает Кюрману вату.)

Регистратор. Положите вату на ранку.

Кюрман (кладет вату на ранку). В детстве я болел свинкой, потом корью, в дальнейшем…

Врач (выпускает кровь в пробирку). Сестра Агнеса! (Уходит.)

Кюрман. Какое у нас сегодня число?

Регистратор. Двенадцатое апреля тысяча девятьсот шестидесятого года. Фрейлейн Штейн еще в Париже, сегодня она как раз укладывает чемоданы, собирается уезжать. Этого вы изменить не можете.

Кюрман. Гм…

Регистратор. Сюда она придет вместе с другими гостями, когда вы станете профессором, хотя вы со своей стороны сделали все, чтобы не стать профессором.

Дается свет на комнату. Появляются два господина в пальто и шляпах. Их сопровождает Xубалeк.

По-моему, ваше дело выгорело!

Непрошеные гости в сером оглядываются вокруг.

Xубалeк. Что вам угодно? Господина Кюрмана нет дома. С кем имею честь? Я — экономка. Позвольте узнать, кто вы такие?

Один из непрошеных гостей показывает Хубалек свое удостоверение.

Регистратор (Кюрману). Сидите.

Кюрман. Обыск?

Регистратор. Вы же у врача.

Кюрман снова садится.

Держите вату на ранке.

Один из непрошеных гостей выдвигает ящики.

Вы подозреваетесь в том, что хотите переделать мир. И никто не подозревает, что вы всего-навсего хотите переделать собственную биографию.

Второй непрошеный гость занялся книгами.

Гость. Госпожа…

Xубалек. Хубалек.

Гость. Скажите, госпожа Хубалек…

Хубалек. Я ничего не знаю.

Гость. Откуда вы родом?

Хубалек. Из Богемии.

Гость. Из Богемии?

Хубалек. Чего вы хотите от господина Кюрмана?

Гость. Есть у вас родственники?

Хубалек. В Богемии.

Гость. В Богемии?

Хубалек. А как же иначе?

Гость. Отвечайте на вопросы.

Хубалек. Он не любит, чтобы трогали его книги.

Гость. Часто ли вы посещаете своих богемских родственников?

Хубалек. Никогда.

Гость. Довольно-таки редко.

Хубалек. С меня хватает.

На авансцене появляется медсестра.

Сестра. Доктор сейчас придет. (Берет что-то и уходит.)

Гость. Скажите, госпожа…

Хубалек. Хубалек.

Гость. Другие комнаты в квартире есть?

Непрошеные гости в сером и Хубалек уходят.

Регистратор. Ничего не найдут. Впрочем, не беспокойтесь. Подозрение всегда остается подозрением. И одного подозрения за глаза хватит.

Комната погружается в темноту; на авансцене снова появляется врач.

Врач. Ничего серьезного у вас нет. И все же надо остерегаться — с печенью шутки плохи. Нельзя есть ни Fois gras, ни Escargot a la Bourgoune, вообще ничего пряного. Перец, горчица и так далее не рекомендуются. Морская рыба противопоказана…

Зажигается лампа дневного света.

Регистратор. Записываю. (Записывает.)

Врач. Избегать фруктов с косточками — абрикосов, вишен, слив, персиков. Чеснок противопоказан. Все, что пучит, запрещено. Творога — сколько хотите, творога — как можно больше.

Регистратор. А овощи?

Врач. Да, но без соли. Все овощи, кроме капусты. И избегайте белых бобов, вообще всяких бобов. И лука…

Регистратор. Запрещено все, что пучит.

Врач. И все холодное, например пиво. Виски, водка и так далее, джин, вишневка и так далее, граппа и так далее, коньяк, кальвадос и так далее. Все это строго запрещено.

Регистратор. А вино?

Врач. Вы, кажется, сказали, что отец у вас был алкоголиком?

Кюрман. Так мне тогда казалось.

Врач. Белое вино противопоказано.

Регистратор. А красное?

Врач. Всякое вино противопоказано.

Регистратор. Что же тогда пить?

Врач. Молоко.

Регистратор. А минеральную воду?

Врач. Только без углекислого газа. И еще чай. Но, разумеется, не натуральный. Ромашковый, липовый, мятный, шиповниковый и так далее. Кофе противопоказан. Вы любите кефир?

Регистратор. Врач спрашивает, любите ли вы кефир.

Врач. Кефира — сколько хотите. Творога — как можно больше. Овощей сколько хотите, но без соли. Морская рыба противопоказана…

Регистратор. Это вы уже говорили.

Врач. Можете есть truite bleu[32].

Регистратор. Не так плохо.

Врач. Но без масла.

Регистратор. А как насчет омаров?

Врач. Боже упаси!

Регистратор. Значит, нам здорово повезло. На днях господин Кюрман чуть было не отведал омара.

Врач. Боже упаси!

Регистратор. А мясо?

Врач. Только вареное. Вареное можно, но без капли жира. Тушеное не рекомендуется. Вареное или обжаренное на решетке. Без соли. И, как сказано, не острое. Колбаса запрещена и так далее.

Регистратор. А как быть с хлебом?

Врач. Только хрустящие хлебцы.

Регистратор. Запрещено все, что пучит.

Врач. Творога — как можно больше.

Входит медсестра.

Иду.

Медсестра увозит тележку с инструментами.

Регистратор. Еще что?

Врач. Потеть. Как можно больше потеть.

Регистратор. Каким образом?

Врач. Спорт, туризм, финская баня. (Кладет руку на плечо Кюрмана.) Ничего серьезного у вас нет, легкое вздутие печени. Другого я не обнаружил. Самое главное, милейший, — не волноваться, не волноваться ни при каких обстоятельствах… (Уходит.)

Вновь освещена вся сцена. В глубине — большое общество: мужчины в смокингах, дамы в вечерних туалетах; все с бокалами шампанского.

Кюрман. Рак исключается.

Регистратор. Да.

Кюрман. Он вообще не нашел ничего серьезного.

Регистратор. Наденьте пиджак.

Кюрман. Творога — как можно больше…

Регистратор. О чем вы думаете?

Кюрман (поднимается и берет пиджак). Кто эти люди?

Регистратор. Ваши друзья.

Кюрман. Чего они хотят?

Регистратор. Хотят чествовать вас.

Кюрман. Неужели?

Регистратор. Да, вы стали профессором.

Свет дается на комнату; полно гостей, они стоят группами и болтают. Доносится только неясный гул.

Кюрман. Профессором?

Регистратор. Честно говоря, меня это тоже удивляет.

Кюрман. В тысяча девятьсот шестидесятом году у нас в стране коммунист не может стать профессором. Невероятно!

Регистратор. Невероятно.

Кюрман качает головой.

Xeнрик. Ганнес!

Регистратор. Вас зовут.

Xeнрик. Куда он делся?

Кюрман качает головой.

Регистратор. Гостям нора уходить, уже поздно. (Помогает Кюрману надеть пиджак.) Не стоит объяснять, господин профессор, что при любых системах случаются и маловероятные вещи. Исключения лишь подтверждают правило.

Гости замечают Кюрмана.

Хенрик. Вот ты где!

Шнeйдeр. Уже два часа.

Хенрик. Мы тебя покидаем, господин профессор.

Кюрман затерялся в толпе гостей. Гул голосов. Гости постепенно, по нескольку человек, расходятся. В комнате остается одна лишь молодая дама в вечернем туалете; все — как в начале первой сцены.

Молодая дама сидит в кресле и ждет. Она в роговых очках. Голоса за сценой. Вскоре после этого появляется Кюрман; на этот раз он не насвистывает.

Антуанета. Скоро и я пойду.

Молчание.

Кюрман. Вам нездоровится?

Антуанета. Нет, что вы! (Берет сигарету.) Выкурю еще одну сигарету и пойду. (Тщетно ждет, что Кюрман подаст ей огня; закуривает сама.) Надеюсь, я не помешаю. Мне понравилось. У вас, по-моему, очень милые знакомые, очень интересные… (Пауза.) А выпить у вас еще найдется?

Кюрман не двигается с места.

Почему вы на меня так смотрите?

Молчание.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Та же комната на следующее утро. Xубалeк убирает. Через некоторое время появляется Кюрман, в халате, в руках у него нераспечатанные письма.

Кюрман. Госпожа Хубалек… Добрый день… Будьте так любезны, госпожа Хубалек, приготовьте завтрак. (Стоя распечатывает письма.) Я говорю, госпожа Хубалек, будьте так любезны, приготовьте завтрак.

Хубалек уходит.

Знаю точно, о чем вы сейчас думаете. Ошибаетесь. Вы думаете: сколько бы раз он ни начинал сначала, хоть сто раз, результаты будут те же. (Читает одно из писем, бросает его в корзину.) Поздравления! (Бросает все письма в корзину.) Ошибаетесь. Мы не поедем за город. Мы останемся чужими. (Садится к письменному столу.) Это будет наш первый и последний совместный завтрак.

Регистратор. Как угодно.

Кюрман. Мужем и женой мы не станем.

Регистратор. У вас по-прежнему есть право выбора.

В дверях появляется Антуанeта, в вечернем платье.

Кюрман (не замечает ее). Какой сегодня день?

Регистратор. Четверг.

Кюрман смотрит на свои часы.

В одиннадцать у вас совещание, помните, совещание, на котором вы тогда отсутствовали…

Неподалеку опять барабанят на рояле; те же три такта, потом пауза. Кюрман увидел Антуанету, встает.

Антуанета. Я взяла твою зубную щетку.

Кюрман. Забыл спросить: что ты пьешь — кофе или чай? Может, лучше кофе? (Идет к двери.) И яйцо всмятку?

Антуанета. Мне не надо.

Пауза. Оба стоят.

Который, собственно, час?

Кюрман. В одиннадцать у меня совещание.

Антуанета (роется в сумочке). Никак не вспомню, куда я поставила машину. Ключи здесь. (Размышляет.) Кажется, в какую-то аллею с памятниками.

Кюрман. Здесь нет таких аллей.

Антуанета. Странно.

Кюрман. Может, сядем?

Входит Xубалeк, накрывает на стол. Кюрман и Антуанета по-прежнемустоят и молчат, ждут, когда выйдет Хубалек. Та уходит.

Чай сейчас будет.

Антуанета. Теперь знаю, где моя машина. (Смеется.) Просто чудо, что я каждый раз ее нахожу. (Вскользь.) Вы знакомы с молодым Штахелем?

Кюрман. Со Штахелем?

Антуанета. Он меня привез. Но не захотел подняться. А в той аллее я была прежде…

Часы бьют десять раз.

Уже десять часов? (Берет с кресла свою накидку.)

Кюрман. Уходишь?

Антуанета. Не сердитесь, Ганнес.

Кюрман. Даже не позавтракаешь?

Антуанета. У меня много работы. Десять часов! Надо еще переодеться. О боже! На десять у меня назначено деловое свидание.

Кюрман наблюдает за тем, как она одевается.

Не беспокойтесь!

Кюрман. Почему ты смеешься?

Антуанета. Не так уж часто я сплю с любовниками, и каждый раз потом радуюсь, что осталась одна. Типично мужская психология. Куда делись мои часы?

Кюрман. По-моему, они в ванной.

Антуанета идет в ванную.

Неужели это было так?

Регистратор. В точности.

Кюрман. И ни слова о новой встрече?

Регистратор. Ни слова.

Кюрман. Не понимаю…

Регистратор. Читаю по досье.

Зажигается лампа дневного света.

(Читает.) «Антуанета выходит из ванной, уже вполне одетая и причесанная. Тут же начинает искать ключ от машины. Часы бьют десять. Она берет накидку». О новой встрече — ни слова… Память вас подвела, господин Кюрман! Антуанета не садилась к вам на колени, ни на левое, ни на правое, не обнимала вас, не целовала, вынуждая к новым нежностям. Ничего похожего. У нее было назначено деловое свидание. Она не казалась ни разочарованной, ни смущенной. Напротив, ей было, видимо, приятно с вами, но прошлого не воротишь. Теперь она даже не называет вас на «ты», как называла ночью.

Пауза.

Кюрман. Ничего не понимаю…

Регистратор. Но так было, господин Кюрман.

Кюрман. Почему же я не пошел на совещание?

Лампа дневного света гаснет.

Что она там копается?

Регистратор. Ищет часы.

Пауза. Антуанета выходит из ванной, надевая на руку часы.

Антуанета. Сегодня я еще раз хочу посмотреть помещение для выставочного зала. Понимаете? К сожалению, в доме нет лифта. Это единственная загвоздка. А комнаты изумительные. Как раз то, что мне надо. Большие, спокойные комнаты. Правда, очень дорогие. И придется еще провести верхний свет. Из-за этого я и встречаюсь сегодня с тем молодым архитектором.

Регистратор. Со Штахелем.

Антуанета. Узнаю у него, сколько это будет стоить. Такой случай больше не представится. Пусть только выйдет с выставочным залом, тогда я сниму квартиру этажом ниже и открою маленькое издательство. Конечно, позже. Ну а если ничего не получится, вернусь опять в Париж… Сегодня все решится…

Пауза.

Регистратор. Вам осталось проводить ее до лифта.

Антуанета. Да.

Кюрман. Надеюсь, у вас все будет в порядке. Я имею в виду верхний свет.

Антуанета. Хорошо бы.

Кюрман. Надеюсь.

Антуанета. Пожелайте мне ни пуха ни пера.

Кюрман провожает ее. Xубалeк приносит чай и уходит. Кюрман возвращается.

Кюрман. Необыкновенная женщина.

Регистратор. Вот видите.

Кюрман. Удивительная женщина.

Регистратор. Вы ее недооценили, не поверили, что женщина, которая провела с вами ночь, тоже мечтает остаться одна.

Кюpман. Поразительная женщина.

Зажигается лампа дневного света.

Регистратор. А теперь обратимся к одиннадцатичасовому совещанию. (Читает досье.) «Первый пункт повестки дня, Traktandum один: выбор нового ректора университета…».

Кюрман подходит к окну.

Не только для вас, хотя и для вас тоже, господин Кюрман, важно, чтобы Хорнакер не стал ректором. Всем известно, что Хорнакер — ярый антикоммунист, как ученый ничего не стоит, а как человек — железобетон. Один из наших идеологических стражей. Если Хорнакера выберут ректором, он приложит все силы, чтобы избавиться от вас, господин Кюрман. И это тоже решается сегодня… Слышите?.. В первой редакции вашей биографии вы не явились на сегодняшнее совещание. Вам казалось важнее повезти даму за город, полакомиться рыбой и деревенским вином. Хорнакера выбрали, хотя и незначительным большинством голосов. Потом вы раскаивались — не надо было пропускать совещание. Помните? И притом в первой редакции Хорнакер не мог вам повредить, ведь тогда вы не были коммунистом.

Кюрман. Почему она не отъезжает? (Пауза.) Так и не отъехала.

Регистратор. Наверное, из-за аккумулятора. Понимаете, подфарники у нее все время горели, и при этом она удивлена, почему не включается зажигание. А может, она заметила, что вы стоите у окна.

Кюрман отходит от окна.

О чем вы думаете?

Кюрман (наливает себе чашку чаю). Я ее недооценил.

Регистратор. Без сомнения.

Кюрман (стоя пьет чай). Что она теперь будет делать?

Регистратор. Не даст себя недооценивать.

Кюрман пьет чай.

Мы в полном восхищении от вашей жены, поверьте, в полном восхищении. Если говорить прямо, она заткнет вас за пояс. Не волнуйтесь, она не пропадет. Женщина с ее интеллектом найдет дорогу и без вашей помощи, господин Кюрман. Будьте спокойны. Антуанета знает, чего хочет. Она истая женщина, но и нечто большее — она личность. И в то же время нечто большее женщина.

Кюрман. Да-да.

Регистратор. Она откроет выставочный зал «Антуанета» или маленькое издательство «Антуанета». А если ничего не получится, вернется в Париж. В любой момент.

Кюрман. К своему танцовщику.

Регистратор. Сейчас она встретится с молодым архитектором, узнает, сколько стоит верхний свет. Возможно, свет окажется ей не по карману. Все равно молодой архитектор оценит Антуанету: независимая женщина, масса планов. Конечно, в один прекрасный день у нее может родиться ребенок, и тогда все ее планы пойдут насмарку. Но вас, господин Кюрман, это не должно беспокоить. Антуанеты уже нет…

Кюрман. Да.

Регистратор. Побеспокойтесь лучше о вашем университете.

Кюрман садится к письменному столу.

В данную минуту вы держите в руках документ, который следует обнародовать на сегодняшнем совещании. Документ, касающийся Хорста Дитера Хорнакера, который баллотируется сегодня в ректоры, — фотокопию его подписи в тысяча девятьсот сорок первом году.

Кюрман просматривает документ.

Пора одеться, не то опять пропустите совещание. (Смотрит на часы, потом снова на Кюрмана.) Десять часов двадцать минут…

Кюрман. Можно переиграть?

Регистратор. Зачем?

Кюрман. Эту женщину я недооценил.

Регистратор. И опять недооцените.

Кюрман. Почему вы думаете?

Регистратор. Впрочем, как хотите.

Лампа дневного света гаснет. Антуанета возвращается.

Господин Кюрман желает переиграть эту сцену.

Кюрман снимает с Антуанеты очки.

Антуанета. В чем дело?

Кюрман. Не пущу.

Антуанета. Ведь у вас совещание.

Кюрман. Серьезно?

Антуанeта. Серьезно.

Кюрман. Мы так и остались чужими.

Антуанета. В этом вся прелесть.

Кюрман. Почему вы смеетесь?

Антуанета. Хотите, чтобы я объяснилась вам в любви на следующее утро?

Пауза.

Отдайте очки.

Кюрман. У меня к вам предложение: я не пойду на совещание, кстати, очень важное, а вы пошлете к черту этого архитектора с его верхним светом, и мы отправимся за город, куда глаза глядят.

Антуанета. На лоно природы?

Кюрман. Сегодня чудесный день.

Антуанeта. Будем бродить по полям и лесам.

Кюрман. Бродить не обязательно. Насчет полей и лесов я тоже не настаиваю. Лучше всего посидеть где-нибудь в деревенском кабачке, заказать рыбу и легкое вино. Не вижу здесь никакой пошлости.

Антуанета улыбается.

Антуанета, прошу вас.

Антуанета. Мне казалось, мы уже на «ты».

Кюрман. Извини. (Возвращает ей очки.)

Антуанета. Куда делись мои часы?

Кюрман. По-моему, они в ванной…

Антуанета уходит в ванную.

Регистратор. Стало быть, вы все же предпочли первую редакцию.

Зажигается лампа дневного света.

Помните, что было потом? (Читает досье.) «Обед в гостинице „У лебедя“, спор о генерале де Голле. Вечером сидел один; известие о том, что Хорнакер избран ректором. Суббота утром — конец недели фрейлейн Штейн проводит у своих родителей. Понедельник — университет. Встреча в городе, аперитив, вечером оба были заняты. После полуночи телефонный звонок — верхний свет оказался слишком дорог…».

Кюрман. И так далее.

Регистратор. «Среда — Антуанета возвращается в Париж; в баре аэропорта мы даем друг другу слово не переписываться. Пятница — доклад в философском обществе „Наука о поведении и антропология“. Суббота и воскресенье — в Париже с Антуанетой, отель „Пале-Рояль“».

Кюрман. И так далее, и так далее!

Регистратор. «Она секретарша в издательстве Галлимара».

Кюрман. Кому вы, собственно, это читаете?

Регистратор. И так далее. (Листает страницы, но уже не читает.) Счастье, путешествие в Грецию, счастье, аборт, счастье… (Вынимает из досье карточку.) «Мы вступаем в брак: Антуанета Штейн, Ганнес Кюрман, июнь тысяча девятьсот шестьдесят первого года».

Кюрман набивает трубку.

Стало быть, все остается по-старому. Но право выбора у вас сохраняется. Итак, завтрак совместный.

Кюрман. Да.

Регистратор (записывает в досье). «Завтрак совместный».

Внезапный шум на улице.

Кюрман. Что случилось?

Регистратор. Это не в счет.

Кюрман. Автомобильная катастрофа?

Регистратор. Да, так могло быть. (Берет листок бумаги.) «Двадцать седьмого мая, десять часов семнадцать минут. При выезде со стоянки легковая машина марки „Остин Купер“ за номером девятьсот семь сто тридцать девять была сбита прицепом грузовика…».

Кюрман. Антуанета!

Регистратор. Видимо, она не смотрела в заднее стекло.

Кюрман. Погибла?

Регистратор. Возьмите себя в руки.

Кюрман. Погибла?

Регистратор. Резаные раны на лице. (Скомкал бумажку.) Но это не в счет, господин Кюрман; к счастью, мы уже отметили — «завтрак совместный».

Сирена кареты «скорой помощи».

Стоп!

Видна вся сцена. Тишина. На заднем плане — санитары с носилками.

Остается первая редакция.

Санитары уходят.

Освещается вся комната.

Регистратор. Дальше!

Антуанета возвращается из ванной.

Дальше! Чай уже на столе.

Кюрман и Антуанета по-прежнему стоят.

Почему вы не садитесь?

Кюрман. Неужели обязательно все повторять?.. Даже то, что не хочешь переигрывать?.. И отель «Пале-Рояль», и наше счастье, и все другое… Невозможно.

Антуанета. Невозможно.

Кюрман. И радость, и ожидание, и то, как она стояла на Восточном вокзале в Париже, и все вообще… Наши разговоры, наши разговоры в дни счастья… Разве мыслимо повторить их сейчас, когда тайна потеряла свою таинственность, когда исчезли неуверенность и то сосущее чувство ожидания… Вы думаете, это удастся? И то утро в Салониках и маленькое суденышко, на котором нас везли вместе с вонючим стадом овец… Ее шутки, мои шутки! Кого из нас они теперь рассмешат?…

Антуанета. Давайте пропустим!

Кюрман. Давайте пропустим!

Регистратор. Пропустить как раз то, что приносило радость?

Кюрман. Да.

Антуанета. Да.

Кюрман. Разве можно повторить радость, если знаешь, как она потом обернется?

Зажигается лампа дневного света.

Регистратор. Что же вы хотите переиграть? (Перелистывает страницы.) Аборт?

Кюрман и Антуанета переглядываются, секунду они в нерешительности, потом отрицательно качают головами.

Так что же? (Продолжает перелистывать досье.)

Кюрман. Теперь знаю, что мне хочется переиграть.

Регистратор. Ну?

Кюрман. Второе июня тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.

Антуанета. А что тогда случилось?

Регистратор. Тысяча девятьсот шестьдесят третий год, июнь…

Кюрман. Утро.

Регистратор (просматривает досье, находит). Сцена с пощечиной?..

Кюрман кивает.

Пожалуйста.

Зажигается лампа дневного света.

Девять часов утра. Вас, госпожа Кюрман, все еще нет дома, и неизвестно, где вы.

Антуанета уходит.

Начали.

Кюрман раскуривает только что набитую трубку.

Тысяча девятьсот шестьдесят третий год. (Читает досье.) «Президент Кеннеди прибыл в Западный Берлин. Землетрясение в Ливии. Фиделю Кастро первому из иностранцев — присвоено звание Героя Советского Союза».

Кюрман. Не мой табак.

Регистратор. Не понимаю.

Кюрман. Скверный табак.

Регистратор. Зато дешевый.

Кюрман выбивает из трубки табак.

Регистратор. На это есть своя причина, господин Кюрман, ведь у вас теперь нет постоянного заработка….

Кюрман. Почему?

В комнате стоит господин в добротном пальто, держит в руке черную жесткую шляпу, рядом с ним — Кюрман. Кюрман засунул руки в карманы халата. Видимо, между ними только что произошел длинный разговор.

Понятно, господин ректор, понятно.

Хорнакер. Прошу извинить за то, что прервал ваш завтрак. Но я счел своим долгом, долгом порядочности, прежде чем выступить перед ученым советом, еще раз объясниться. (Пауза.) Жду ясного ответа.

Кюрман. Да, господин ректор, я коммунист. Верю в цели компартии, в марксизм-ленинизм и прошу ученый совет сделать из этого факта те выводы, о которых только что шла речь.

Хорнакер надевает шляпу.

Регистратор. Подождите!

Хорнакер. Все ясно.

Регистратор. Но, может быть, теперь, прослушав прежний ответ, профессор Кюрман захочет ответить иначе. (Кюрману.) Может быть, этот ответ покажется вам сейчас слишком лобовым. Или слишком героическим.

Хорнакер снимает шляпу.

Кюрман. Господин ректор…

Хорнакер. Ну?

Кюрман. Нельзя утверждать, что, вступив в компартию в декабре тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, я совершил необдуманный шаг. Однако причины моего вступления были — как бы это сказать? — скорее, личного порядка. Конечно, я считался с последствиями моего поступка, они меня не удивляют. Наоборот, я ждал, что они возникнут раньше. (Смеется, потом опять переходит на официальный тон.) Благодарю за беседу, господин ректор, и прошу ученый совет сделать соответствующие выводы.

Хорнакер надевает шляпу.

Регистратор. Подождите!

Кюрман. Первый ответ был лучше?

Регистратор. Короче.

Кюрман. Остановимся на первом.

Хорнакер. Вполне ясный ответ.

Кюрман. Для любителей ясности могу ответить еще яснее. (Ищет что-то.) Секунду.

Регистратор. Снимите еще раз шляпу.

Хорнакер снимает шляпу.

Кюрман. У меня хранится документ, который, как я полагаю, неизвестен ученому совету: фотокопия бумаги от тысяча девятьсот сорок первого года, подписанной тобою. (Поднимается и передает Хорнакеру бумагу.) В тысяча девятьсот сорок первом году ты позаботился о том, чтобы человека, который мог помешать твоей научной карьере, засадили в концлагерь со всей его семьей, засадили под маркой «охраны безопасности родины».

Хорнакер возвращает документ.

Скажешь, фальшивка?

Хорнакер. Конечно.

Кюрман. Попробуй докажи.

Хорнакер. Ошибаешься, мне нечего доказывать, доказывать придется тебе. И вряд ли у тебя что-нибудь получится на основании какой-то фотокопии, подсунутой коммунистами. Сомнительный источник.

Кюрман. Стало быть, я — нежелательный элемент.

Хорнакер. К моему великому сожалению.

Кюрман кладет фотокопию в письменный стол.

Можно наконец надеть шляпу?

Регистратор. Подождите!

Кюрман. Господин ректор… Словом, ты скотина, а университет, который выбрал тебя ректором… (Умолкает.)

Пауза.

Регистратор. Какой из ответов вы хотите выбрать?

Xорнакeр. Для его дальнейшей судьбы это безразлично.

Кюрман. Пусть берет оба.

Хорнакер надевает шляпу.

Впрочем, нет… Ему вовсе не обязательно знать, что существует фотокопия… Первый ответ.

Регистратор. Господин ректор, только первый ответ в счет.

Хорнакер уходит.

Зажигается лампа дневного света.

Это было в тысяча девятьсот шестьдесят втором году.

Кюрман. Я уеду из страны.

Регистратор. Сейчас уже тысяча девятьсот шестьдесят третий год, а вы так и не уехали.

Входит Xубалeк, приносит утреннюю почту.

Кюрман. Моя жена еще не вернулась?

Xубалeк. Еще нет.

Кюрман. Спасибо, госпожа Хубалек, спасибо.

Xубалeк уходит.

Я не уехал…

Регистратор. Да.

Кюрман. И опять стою в том же халате, прождал ее всю ночь, думал-думал, когда она придет, как она придет. (Смеется.) Точь-в-точь так оно и было.

Регистратор. Нет, не точь-в-точь.

Кюрман. Сейчас десять часов.

Регистратор. В первой редакции вы не смеялись, господин Кюрман, вы очень нервничали.

Кюрман (подходит к телефону, набирает номер). Алло… Алло…

Регистратор. Почему вы молчите?

Кюрман. Потому что каждый раз в трубке что-то щелкает.

Регистратор. Тем не менее разговаривать можно.

Кюрман. А почему каждый раз в трубке что-то щелкает?

Регистратор. Ваш телефон подслушивают.

Кюрман кладет трубку.

Вот видите, кое-что все же изменилось…

Рабочие сцены вносят клавесин.

Кюрман. Это еще что такое?

Регистратор. Клавесин, поскольку вдруг оказалось, что Антуанета музыкальна. Помните?

Рабочие сцены уходят.

Кюрман. А что еще изменилось?

Регистратор. В доме — ни капли виски. Как известно, в первой редакции, дожидаясь Антуанету, вы довольно-таки часто прикладывались к бутылке. В остальное время, впрочем, тоже. Но врач убедил вас, что для печени это — яд. И вы чувствуете себя здоровее, чем в первой редакции.

Кюрман (прислушивается). Наконец!

Лампа дневного света гаснет.

Кюрман садится за письменный стол. Входит Антуанета. Она в вечернем платье, но уже в другом; новая прическа молодит ее.

Антуанета. Не сердись. (Пауза. Садится завтракать.) Тебе кланяются Шнейдеры.

Кюрман. Чай холодный.

Антуанета. Все жалели, что ты не пришел. (Наливает себе чай.) Милые люди, по-моему, очень интересные… (Пьет.) Шнейдеры тебе кланяются.

Кюрман. Это ты уже сообщила.

Антуанета. Ты завтракал?

Кюрман. Сейчас уже десять. (Делает вид, что работает.)

Пауза.

Антуанета. Хенрик тебе тоже кланяется.

Кюрман. Кто?

Антуанета. Хенрик.

Кюрман. Удивительно.

Антуанета. Почему удивительно?

Кюрман. Потому что Хенрик в Лондоне.

Антуанета (оборачивается, смотрит на Кюрмана). Ганнес… что случилось?

Кюрман. Это я тебя должен спросить.

Антуанета. Я прихожу домой…

Кюрман. В десять утра.

Антуанета…и передаю тебе привет от Хенрика…

Кюрман. Который теперь в Лондоне.

Антуанета. Стало быть, я лгу? (Берет сигарету, невозмутимо.) Хенрик не в Лондоне.

Кюрман вскакивает.

Регистратор. Тут как раз произошло изменение. На этот раз Хенрик не улетел в Лондон, на этот раз Антуанета не лжет, на этот раз неправы вы.

Кюрман. Извините. (Подходит к Антуанете, подает ей огня.)

Антуанета. Ты уже получил верстку? (Сидит и курит.)

Кюрман (стоит). Кто еще кланяется?

Регистратор. Она говорит о верстке вашей книги, которую издает в массовой серии издательство «Ровольт». «Бихевиоризм в популярном изложении». Как уже сказано, вы лишились твердого оклада, лишились института, где можно было заниматься исследованиями. Теперь вам впору радоваться любой работе. Вот вам и нечто новое.

Кюрман. Верстка пришла.

Часы бьют десять раз.

Где твои часы?

Антуанета смотрит на свою руку — часов нет.

У кого-нибудь в ванной?

Входит Xубалeк.

Хубалек. Госпожа Кюрман…

Антуанета. В чем дело?

Хубалек. Заварить вам чай? (Берет чайник и уходит.)

Антуанета. Хотела бы я знать, какие у тебя, собственно, претензии? Мы женаты вот уже два года, я перевожу с утра до ночи. И если я не буду встречаться с людьми, на выставочном зале можно поставить крест. Ты это сам говоришь. Тем не менее каждый раз, когда я прихожу из гостей, ты проверяешь, где мои часы. Что это, собственно, значит?

Кюрман. Скажи сама.

Антуанета. Что сказать?

Кюрман. Где ты была?

Антуанета (раздавила сигарету в пепельнице). Хочешь знать правду, ну так вот…

Зажигается лампа дневного света.

Регистратор. Вы и впрямь хотите знать правду? В тот раз правда пришлась вам очень не по вкусу. (Смотрит в досье.) Вы начали кричать. Сперва разбили чашку, потом закричали. Впрочем, крик продолжался недолго, все дальнейшее шло на пафосе. А когда Антуанета — она сохраняла ледяное спокойствие заметила, что вы ведете себя, как стопроцентный мещанин, вы влепили ей пощечину — ударили по левой щеке. Такой прыти вы от себя не ожидали, а Антуанета и подавно. И все же минуту спустя вы опять дважды ударили ее, на сей раз по правой щеке. А потом, чтобы не встречаться с ней глазами, стукнули кулаком по клавесину; при этом, согласно досье, были произнесены нижеследующие слова…

Кюрман отмахивается.

Вы действительно хотите знать правду?

Кюрман. Да, хочу.

Регистратор. Как угодно.

Лампа дневного света гаснет.

Антуанета. Хорошо, Ганнес, я ухожу. Немедленно. Сейчас не девятнадцатый век. И я не намерена все это терпеть.

Кюрман. Насчет часов я пошутил.

Антуанета. Хороша шутка, у тебя в лице ни кровинки.

Кюрман. Тогда прости.

Антуанета. Не желаю, чтобы на меня орали.

Кюрман. Я не ору.

Антуанета. Только потому, что знаешь: я тебя брошу.

Кюрман (берет в руки пустую чашку). Скажите, я крикнул хоть раз?

Регистратор. Нет.

Кюрман. Отметьте это.

Зажигается лампа дневного света, регистратор записывает в досье, потом лампа гаснет.

Антуанета. Молчишь, потому что знаешь: все, что ты думаешь, — пошлость. Да, пошлость. (Все больше горячится.) Это гнусно!

Кюрман. Что?

Антуанета. Твое отношение ко мне!

Кюрман. Не понимаю.

Антуанета. Лучше уж ори на меня! Да пусть прибежит Хубалек! Покажи себя во всей красе! Дай мне пощечину! Кюрман. Зачем?

Антуанета. Мещанская душонка!

Возвращается Хубалек с чаем.

Кюрман. Спасибо, госпожа Хубалек, спасибо.

Хубалек уходит.

Антуанета. Мы женаты вот уже два года. И первый раз за все время я не пришла домой ночевать, самый первый раз, но ты всегда устраивал мне сцены…

Кюрман. Антуанета…

Антуанета. Всегда!

Кюрман (помешивает ложечкой в пустой чашке). Это ты устраиваешь сцену, Антуанета. Что я делаю? Стою и пью чай.

Антуанета. Чай?

Кюрман. Чай.

Антуанета. Из пустой чашки.

Пауза.

Кюрман. Почему она плачет?

Зажигается лампа дневного света.

Регистратор. В первой редакции она не плакала, потому что вы, господин Кюрман, кричали. В первой редакции… А сейчас она плачет — оба супруга одновременно не могут быть на высоте. На этот раз преимущество за вами.

Лампа дневного света гаснет.

Антуанета. И все это я должна терпеть! Гнусно! (Кричит.) Гнусно! И еще раз гнусно!..

Кюрман. Что именно?

Антуанета. Почему ты сдерживаешься?

Кюрман (помешивает ложечкой в пустой чашке). Теперь, Антуанета, ты действительно ведешь себя так, будто я дал тебе пощечину. (Регистратору.) Скажите, я дал ей пощечину?

Регистратор. Нет.

Кюрман. Отметьте это.

Зажигается лампа дневного света, регистратор записывает в досье, потом лампа гаснет.

Я волновался. Работал. Читал верстку. Звонил. В два часа ночи. Шнейдеры уже спали. А «они» — Шнейдеры так и сказали, — «они» уже ушли.

Антуанета (вынимает что-то из сумочки). Вот мои часы.

Кюрман подходит к столу и наливает себе чаю.

Могу тебе сказать только одно: ты ошибаешься.

Кюрман. Тогда хорошо.

Антуанета. Не нахожу в этом ничего хорошего, Ганнес, это просто немыслимо… Такой человек, как ты, интеллигентный, да еще в твои годы — я хочу сказать, с твоим жизненным опытом… А в голове у тебя один вопрос спала ли я с кем-нибудь или нет. Неужели тебя больше ничего не интересует на этом свете? (Поднимается.) Предположим, я спала этой ночью с кем-то; предположим, это случалось каждый раз, когда ты подозревал… Ну и что? Я спрашиваю — ну и что? Неужели от этого погибнет вселенная?

Кюрман. Перестань городить чушь.

Антуанета. Да, я спала с любовником.

Пауза.

Кюрман. Хочешь еще чаю?

Антуанета (берет сумочку). Пойду переоденусь.

Кюрман. Иди.

Антуанета. Обедать я буду в ресторане. (Уходит.)

Регистратор. Ну вот, теперь вы знаете правду.

Зажигается лампа дневного света.

И вы не кричали, господин Кюрман, совсем нет. И не дали пощечину, хотя Антуанета этого ждала. Клавесин тоже остался цел. Вы вели себя, как человек с жизненным опытом. Как рыцарь без страха и упрека.

Кюрман. А что это дает?

Регистратор. Вы вели себя безупречно.

Кюрман. Суть дела от этого не изменилась.

Регистратор. Зато вы ощущаете свое превосходство.

Кюрман швыряет чашку о книжные полки.

Что за этим последует, вам известно…

Кюрман. Она с ним обедала. Не захотела сказать, как его зовут. Меня, мол, это не касается. Через месяц они укатили в Сицилию.

Регистратор. В Сардинию.

Телефонный звонок.

Разве вы не подойдете к телефону?

Кюрман. Нет.

Телефон продолжает звонить.

Все равно на том конце провода дадут отбой.

Регистратор. Откуда такая осведомленность?

Кюрман. Стоит ему услышать мой голос — и он сразу кладет трубку. Старые штучки. Меня больше не проведешь.

Входит Антуанета, в пальто.

Антуанета. Ганнес, я ухожу.

Кюрман. Куда?

Антуанета. В город.

Кюрман. В город…

Антуанета. Я ведь тебе сказала, что обедаю в ресторане. Потом пойду в библиотеку. Вечером буду дома. (Надевает перчатки.)

Пауза.

Регистратор. Здесь, на этом самом месте, вы пространно извинялись и за пощечину, и за клавесин, и за все вообще. Но теперь это излишне…

Пауза. Антуанета продолжает надевать перчатки.

Кюрман. Позволь спросить — как его зовут?

Антуанета. Ради бога, оставь меня в покое. Вот все, что я могу тебе сказать. Не вмешивайся в мои дела. (Берет сумочку.) А если у нас с тобой что-нибудь изменится, я сама тебе сообщу. (Уходит.)

Регистратор. Другого нельзя было и ожидать!

Кюрман. Дальше!

Регистратор. Пощечину вы не дали, но она все равно не скажет. Словом, несмотря на ваше рыцарство, ничего, по существу, не изменилось. Зато вы чувствуете себя лучше, чем в первой редакции: на этот раз вам нечего стыдиться.

Кюрман. Дальше!

Регистратор. Разве вам не лучше?

Входит Xубалeк с письмами.

Кюрман. Спасибо, госпожа Хубалек, спасибо.

Хубалек убирает посуду.

Регистратор. Это произошло неделю спустя. Пришло письмо, адресованное Антуанете, и вы его вскрыли, чтобы быть в курсе дела. Помните? После этого она велела писать ей до востребования.

Кюрман (рассматривает конверт). Госпожа Хубалек!

Регистратор. С этого все и началось. Вы вели себя недостойно.

Кюрман. Это письмо не мне, а жене. (Отдает письмо Хубалек, и та уходит.)

Регистратор. Видите — вы можете держать себя совсем иначе.

Кюрман. Дальше!

Регистратор. Сейчас вы рыцарь без страха и упрека.

Кюрман. А что произойдет через месяц?

Регистратор. Антуанета будет вам благодарна. Антуанета будет вас уважать. Правда, она, вероятно, все же велит писать ей до востребования, но уже не из чувства недоверия, а из чувства такта.

Кюрман. Я спрашиваю — что произойдет через месяц?

Регистратор. Лето тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. (Читает досье.) «Конрад Аденауэр впервые заговорил о своей отставке…».

Кюрман. Что произошло с нами? Меня интересует, что произошло с нами?

Регистратор. Вы все еще живете вместе.

Входит Антуанета, она в пальто, в руках у нее небольшой чемоданчик. Она ставит чемоданчик и надевает перчатки. Лампа дневного света гаснет.

Антуанета. Ганнес, мне пора.

Кюрман. Ничего не забыла?

Антуанета. Через неделю я вернусь.

Кюрман. Паспорт с тобой?

Антуанета. Не позже, чем через неделю. (Роется в сумочке — не забыла ли паспорт.)

Кюрман. Будьте осторожны в дороге. Я прочел сводку погоды — Готтард открыт, но из Италии сообщают о наводнениях, особенно у Виа Аурелиа.

Антуанета. Мы летим.

Кюрман. Неужели? А ведь раньше…

Регистратор. Очевидно, перемена.

Антуанета. Передумали — на этот раз мы летим.

Кюрман. Тогда можно не беспокоиться.

Антуанета. У Эгона всего неделя свободная.

Пауза.

Кюрман. Что делать с почтой на твое имя?

Антуанета. Деньги на хозяйство я дала Хубалек.

Кюрман. Когда улетает ваш самолет?

Антуанета. В час дня.

Кюрман смотрит на свои часы.

Письма можешь мне не пересылать. Ничего срочного я не жду и через неделю уже вернусь. В понедельник или во вторник, Ганнес, самое позднее… (Пауза.) Что ты делаешь?

Кюрман. Читаю верстку…

Антуанета опять берет свой чемоданчик.

У тебя много времени, Антуанета, уйма времени. До аэропорта — минут сорок, не больше. А сейчас только десять. Даже еще нет десяти. (Регистратору.) Почему она нервничает?

Регистратор. Вы ведете себя, как рыцарь без страха и упрека. Антуанета ожидала совсем другого. В первой редакции как раз в эту минуту началась многочасовая семейная сцена — вы признались, что вскрыли ее письмо. Антуанета пришла в ярость. Вы должны были повторить свое признание много раз, унимать ее, просить прощения. Только после этого она наконец взяла чемодан и ушла.

Кюрман. Она приедет на аэродром слишком рано.

Регистратор. Потому что ей нечего прощать.

Часы бьют десять раз.

Антуанета. Ганнес, мне пора идти. (Целует Кюрмана.)

Кюрман. Будьте осторожны с машиной… я хочу сказать — в самолете.

Антуанета уходит.

Его зовут Эгон.

Регистратор. Да, в его анкетных данных нет никаких перемен.

Зажигается лампа дневного света.

(Читает досье.) «Штахель, Эгон, год рождения — тысяча девятьсот двадцать девятый, архитектор, женат, католик».

Кюрман. Штахель.

Регистратор. Его имя вы слышали уже три года назад, но не обратили внимания. А теперь вам все уши прожужжали этим молодым человеком. Имя Эгон и фамилия Штахель не сходят с уст ваших знакомых, особенно тех, которые еще ничего не знают. Его, видимо, очень ценят. И не только как архитектора. А как человека тоже. Кроме того, он на редкость музыкален…

Кюрман подходит к домашнему бару.

Как я уже докладывал, виски в доме больше нет. Тут произошла перемена.

Кюрман стоит в нерешительности.

Почему вы не работаете? Она права — неужели вы не можете думать ни о чем другом, кроме ваших семейных дел?

Кюрман. Замолчите!

Регистратор. Разве в мире нет иных проблем?

Кюрман молчит.

Хотите опять вернуться назад?

Кюрман. Зачем?

Регистратор. Как угодно.

Кюрман. Что произойдет спустя полгода?

Входит Хубалeк с почтой.

Спасибо, госпожа Хубалек, спасибо.

Xубалeк уходит.

Регистратор. Вышла ваша книга в массовой серии.

Кюрман. Наконец-то.

Регистратор. Она вам нравится?

Кюрман (перелистывает книгу; после паузы). А что еще произошло?

Входит Антуанета, она в пальто.

Антуанета. Ганнес, я ухожу.

Регистратор. Видите, вы все еще женаты.

Антуанета. Ганнес, я ухожу.

Кюрман. В город.

Антуанета. В город.

Кюрман. После обеда пойдешь в библиотеку.

Антуанета. После обеда пойду в библиотеку.

Кюрман. Вечером будешь дома.

Антуанета. Этого я еще не знаю. (Уходит.)

Кюрман. Этого она еще не знает! (Швыряет книгу в угол.)

Регистратор. Вам не нравится ее оформление?

Кюрман опускается в кресло.

Это было в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году. (Читает досье.) «Обстоятельства убийства президента Кеннеди в Далласе, штат Техас, все еще не выяснены. Бундесвер добился наибольшего числа дивизий, предусмотренных НАТО двенадцати дивизий…»

Кюрман. А что произойдет спустя год?

Регистратор. Тысяча девятьсот шестьдесят пятый год. (Читает досье.) «Старт советского космического корабля „Восход-два“. Леонов через специальный люк покидает корабль, он первый человек, который вышел в космос. Десять минут парит в безвоздушном пространстве. Управляемая посадка после семнадцати витков вокруг Земли».

Кюрман. Госпожа Хубалек!

Регистратор. Не кричите!

Кюрман. Почему завтрак все еще на столе? Госпожа Хубалек! Почему она не убирает посуду? Госпожа Хубалек!

Входит молодая итальянка.

Пина. Professore desidera?[33]

Регистратор. Госпожа Хубалек умерла.

Кюрман. La tavola. Prego Per favore[34].

Регистратор. Эту девушку зовут Пина, она из Калабрии.

Кюрман. Come sta, Pina?[35]

Пина. Melio, Signore, molto melio, grazie[36].

Кюрман. Bruto tempo in questo paese[37].

Пина. Eh[38].

Кюрман. Eh.

Пина забирает посуду и уходит.

Регистратор. Вы делаете успехи в итальянском.

Кюрман. А что еще?

Регистратор. Вы стареете. (Смотрит на досье.) Сейчас вам сорок восемь, господин Кюрман. А через два года стукнет пятьдесят. (Смотрит на Кюрмана.) О чем вы думаете?

Кюрман молчит.

И еще этот сон: зубы выпали, и точно камни забили весь рот. Раньше этот сон вам тоже снился, но в последние годы он повторяется все чаще…

Кюрман. А что еще?

Регистратор. В маразм вы еще не впали.

Кюрман. Благодарю.

Регистратор. Честное слово! Хотя Томас, ваш сын, придерживается, вероятно, другого мнения.

Появляется Томас, у него прическа, как у битлсов.

Модная прическа.

Кюрман. Мнение Томаса меня не интересует.

Томас. Вот-вот! Поэтому с ним и немыслимо разговаривать… «Когда я был в твоем возрасте» — эти слова я не перевариваю. Возможно, тогда люди так и жили, но сейчас все по-иному. И не к чему ворошить старье, тыкать в нос свою биографию. (Садится на письменный стол.) Я хочу жить, как мне нравится.

Кюрман. Оно и видно.

Томас. Ну и что? (Размахивает курткой.) Он отстал от жизни. Какой прок в опыте?..

Регистратор. Томасу сейчас двадцать три.

Томас. Что ты мне собирался сказать?

Кюрман. Ничего.

Томас. О'кей.

Кюрман. Ты молод, Томас, но пока молодость — это единственное, что у тебя есть за душой. Да еще эта прическа. Что ты знаешь о самом себе? Только одно — ты делаешь то, что хочешь. Но попробуй жить с сознанием совершенной ошибки.

Регистратор. Господин Кюрман, этого вы не хотели говорить.

Кюрман. А вы попробуйте жить с сознанием совершенной ошибки. Я говорю правду. Ведь вы еще ничего не пережили. Вы молокососы! Ничего не пережили, черт возьми! (Кричит.) Ничего!

Томас. Па, ты просто стареешь.

Кюрман молчит.

Регистратор. Почему вы это опять повторили?

Томас уходит.

Кюрман. А что произошло еще?

Появляется Антуанета, в пальто.

Антуанета. Ганнес, я ухожу.

Регистратор. Минутку. (Перелистывает досье.) Без сомнения, произошло множество разных событий, ведь не простояли же вы все это время в халате. Например, вы ездили в Россию.

Кюрман. Ну и как?

Регистратор. Насчет этого вы храните молчание. До сих пор. В России вы пробыли почти полгода, встретиться с Кролевским не удалось. Вы, конечно, понимаете, господин Кюрман: некоторые люди, основываясь на вашем молчании, могут подумать, что Россия вас разочаровала.

Антуанета. Эгон тоже был в России.

Кюрман. Эгон!

Антуанeта. И он много рассказывал.

Кюрман. Эгон — реакционер.

Антуанета. Что же ты молчишь? Ведь ты за прогресс. (У нее нет времени продолжать этот разговор.) Одним словом, я ухожу.

Кюрман. Почему мы не разводимся?

Антуанета. Вечером я буду дома.

Кюрман. По-моему, я тебя о чем-то спросил.

Антуанета. Прошу прощения.

Кюрман. Почему мы не разводимся?

Пауза.

Регистратор. Обоснуйте это решение. В первой редакции в то утро вы следующим образом обосновали свои слова (читает досье): «Мы бесполезно тратим время, Антуанета. Я люблю тебя, но мы бесполезно тратим время».

Кюрман. Бесполезная трата времени.

Регистратор. «Человек живет только раз».

Кюрман. Я так сказал?

Регистратор. Банально, но трогательно. (Читает досье.) «Однажды, уже давно, ты мне сказала… помнишь? Если у нас с тобой что-нибудь изменится, ты мне сама сообщишь».

Антуанета. Да.

Регистратор. «На наши отношения это не повлияет. Эгон — католик».

Антуанета. Что ты хочешь этим сказать?

Регистратор. «Для него брак нерасторжим».

Антуанета. Да.

Регистратор. «И это, выходит, придает святость нашему браку тоже».

Кюрман. Так и есть.

Регистратор. «Знаю, ты не желаешь, чтобы с тобой разговаривали в таком тоне. И тем не менее я за развод».

Кюрман. И притом немедленный.

Регистратор. «Хорошо».

Антуанета садится.

Хотите переиграть этот разговор?

Кюрман. Я надеялся его избежать. Вел себя, как человек с жизненным опытом. Не вскрывал чужих писем. И так далее. Надеялся на то, что…

Регистратор. Эгон испарится?

Кюрман. Да.

Регистратор. Не тот случай.

Кюрман. Да.

Регистратор. Стало быть, вы и на этот раз хотите развестись.

Кюрман. Немедленно.

Пауза.

Антуанета (берет сигарету). Ты уже обращался к адвокату?

Кюрман. Нет.

Антуанета. Зато я обращалась к адвокату. По его мнению, проще всего нам взять одного защитника. Так называемый развод «без обоюдного согласия» будет тянуться по меньшей мере год… (Закуривает сигарету.)

Кюрман. А что будет через год?

Регистратор. Тысяча девятьсот шестьдесят шестой год.

Кюрман. Что произошло тогда?

Слышен плач грудного младенца.

Ребенок?

Регистратор. Да.

Кюрман. Его?

Регистратор. Нет.

Кюрман. Мой?

Регистратор. Нет.

Кюрман. Чей же?

Регистратор. Ребенка родила молодая итальянка.

Младенец замолкает.

Вот что произошло еще. (Смотрит на досье.) Рефлекс Кюрмана, считавшийся в свое время большим открытием, на базе которого выросла целая наука, был опровергнут новейшими исследованиями.

Опять слышен плач младенца.

Антуанета. Ганнес, я ухожу. (Раздавила в пепельнице сигарету.) Нам надо либо идти к адвокату и разводиться, либо наконец перестать говорить на эту тему. Все уже говорено-переговорено тысячу раз. (Поднимается.) После обеда я пойду в библиотеку.

Кюрман. После обеда ты пойдешь в библиотеку.

Антуанета. А вечером буду дома.

Кюрман. Вечером будешь дома.

Антуанета. Если что-нибудь изменится, я тебе позвоню. (Уходит.)

Регистратор. И вот тут-то как раз, господин Кюрман, вы и сказали: если бы можно было начать сначала, вы бы знали точно, как построить жизнь по-иному.

Кюрман стоит неподвижно.

Не хотите ли начать еще раз сначала?

Кюрман стоит неподвижно.

Вы ее любите…

Кюрман подходит к полкам и вытаскивает спрятанный за книгами револьвер; все это он проделывает, стоя спиной к регистратору, а потом так же, осторожно, стараясь производить как можно меньше шума, взводит курок.

Регистратор. Это уже тоже было — вы хотели застрелиться, считали, что не можете жить без нее, но потом подняли себя на смех. (Находит в досье.) Сентябрь тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.

Неподалеку опять барабанят на рояле, те же такты, пауза, затем такты снова повторяются. Регистратор закуривает. Наступает тишина.

Регистратор. И мы, честно говоря, ждали чего-то большего от человека, который получил возможность начать жизнь сначала, более смелых решений…

Кюрман. Да.

Регистратор. Можно было не делать ничего выдающегося. Пускай. Но все же следовало поступить как-то по-иному, хотя бы не так, как раньше. (Курит.) Почему вы, например, не эмигрировали?

На экране появляется фотография — Кюрман в тропическом шлеме.

Кюрман на Филиппинах. Наука о поведении — опыты на птицах, которые не водятся в наших широтах. Жизнь естествоиспытателя — суровая, но увлекательная…

Кюрман. Да.

Регистратор. Спросите этого Кюрмана о Хорнакере — и он не сразу вспомнит, кто это, собственно, такой, а если вспомнит — усмехнется. Или спросите его о некоем Эгоне.

На экране появляется фотография Кюрмана в окружении дам.

Кюрман в роли Дон Жуана.

Кюрман. Прекратите!

Регистратор. Не знаю, это ли вы имели в виду, высказывая желание начать жизнь сначала и так далее.

Кюрман. За кого вы меня принимаете?

Регистратор. Во всяком случае, это хоть какая-то перемена.

На экране появляется фотография Кюрмана в мантии.

А коль скоро вы не эмигрировали ubi bene ibi patria[39], надо было набраться терпения, проявить малую толику осторожности и хитрости и помалкивать, дабы не вызывать недовольства. И тогда Кюрман мог бы стать ректором университета и вершил бы всеми делами вместо Хорнакера. Мир от этого, конечно, не изменился бы, но зато в вашем университете, одном из многих университетов, произошли бы кое-какие изменения.

На экране появляется фотография — Кюрман в уличной драке.

Почему вы не вышли на улицу?

На экране появляется фотография — Катрин, Кюрман и целый выводок детишек.

Раз уж вы могли все переиграть, так почему вы не попробовали, например, удержать Катрин от самоубийства? Может, ей только того и надо было — иметь полон дом детей, которые сражались бы в бадминтон.

Кюрман. Замолчите!

Регистратор. Воскресный день, Кюрман в роли папочки.

Неподалеку опять барабанят на рояле, те же такты, они повторяются; фотографии исчезают. Наступает тишина.

А вместо этого — та же квартира. Та же Антуанета, и все то же, только без пощечины. Здесь вы повели себя немного иначе. Кроме того, вы стали коммунистом, но не стали при этом другим человеком. Что еще? Еще вы соблюдаете диету, хотя и не очень строгую. Вот и все перемены. К чему было огород городить? Кюрман. Я ее люблю.

Входит Антуанeта, она в пальто.

Антуанета. Ганнес, я ухожу.

Кюрман смотрит на револьвер, который он все еще сжимает в руке.

Ганнес, я ухожу.

Кюрман. Слышу.

Антуанета. Не забудь, что сегодня вечером у нас гости. Шнейдеры тоже придут. И Хенрик. И еще кое-кто…

Кюрман. После обеда ты в библиотеке.

Антуанета. Слышишь, что я говорю?

Кюрман. И еще кое-кто.

Антуанета. После обеда я в библиотеке.

Кюрман оборачивается. В руках у него револьвер, и эти вечные ссоры ему осточертели. Он целится. Первый выстрел.

(Даже не шевельнулась, стоит в той же позе). Ганнес.

Второй выстрел.

Кюрман. Она думает, это сон.

Третий выстрел.

Антуанета. Ганнес, я ухожу.

Кюрман. В город.

Антуанета. В город.

Четвертый выстрел.

Вечером я буду дома.

Пятый выстрел; Антуанета наконец падает.

Регистратор. Да, господин Кюрман, вы действительно стреляли.

Кюрман. Я?..

Освещается вся сцена. Сверху спускается серая стена, закрывающая комнату; двое рабочих ставят перед ней тюремные нары и уходят.

Появляется Кюрман, в арестантской одежде.

Регистратор. Можете сесть.

Кюрман садится.

(Берет досье и садится рядом с ним.) Утром двадцать девятого апреля тысяча девятьсот шестьдесят шестого года вы пять раз выстрелили в свою жену, Антуанету Кюрман, урожденную Штейн, окончившую философский факультет; никакой серьезной ссоры между вами в тот день не произошло. Пятый выстрел, выстрел в голову, оказался смертельным… Во время предварительного следствия вы показали, что шестая, еще оставшаяся в револьвере пуля предназначалась для вас самого: вы хотели кончить жизнь самоубийством, но вместо этого, как явствует из досье, вызвали полицию и сделали подробное признание. И так далее. (Листает досье.) На вопрос, раскаиваетесь ли вы в содеянном, вы дали нижеследующий ответ: вы, мол, поражены, ибо никак не ожидали этого от себя…

Кюрман молчит.

Согласно психиатрической экспертизе, невменяемость не установлена. И так далее. (Листает досье.) Имущественное положение. (Листает.) Прошлая жизнь обвиняемого. (Листает.) Прошлая жизнь убитой. (Листает.) На вопрос о том, почему вы стреляли в ничего не подозревающую женщину, вы дали несколько ответов. Читаю один из них: «Внезапно я понял, как все пойдет дальше…» В другой раз вы ответили так, читаю: «Жена сказала или собиралась сказать, что после обеда пойдет в библиотеку. Поскольку эту фразу я слышал уже неоднократно и она мне опротивела, я выстрелил, выстрелил, так сказать, в эти слова, чтобы их больше не слышать…»

Кюрман молчит.

Приговор гласит: пожизненное заключение. От последнего слова, которое дается подсудимому до вынесения приговора, вы отказались… Может, потребуете пересмотра дела?

Кюрман. Нет.

Регистратор. Позвольте тогда задать вам один вопрос.

Пауза.

Думаете ли вы сейчас, зная, как обернется ваша жизнь, думаете ли вы, точнее, верите ли, ощущаете ли, сидя в этой камере, склонность, потребность, готовность или, скажем, желание… Готовность, которую вы не знали прежде, которая могла, наверное, возникнуть после того, как вы осознали собственную вину… желание…

Кюрман. Готовность к чему?

Регистратор. Первое время вы будете сидеть в камере, потом вас пошлют работать в поле или в столярную мастерскую, еще позже, возможно, в канцелярию. Канцелярская писанина и тому подобное… Сейчас вам, господин Кюрман, сорок девять; при хорошем поведении досрочное освобождение, как известно, не исключено, но для этого должно пройти не меньше двенадцати лет… Вам, стало быть, минет шестьдесят один. Будем надеяться, что вы доживете до такого преклонного возраста… Вы поняли мой вопрос?

Кюрман. Вы хотите сказать: чтобы все это вытерпеть, надо найти смысл в том, что произошло?

Регистратор. Мое дело — спросить.

Кюрман. А смысл этот, по-вашему, вот в чем. Человек обязан уверовать: все, что произошло с ним, — должно было произойти. Доказательств никаких, принимай на веру. Именно так, а не иначе. Судьба. Рок.

Регистратор. Примерно в этом роде.

Кюрман. Но я-то знаю, как все произошло.

Регистратор. Случайно?

Кюрман. Да, этого могло и не быть.

Пауза.

Регистратор. Господни Кюрман, у вас есть право выбора.

Кюрман. Уверовать или не уверовать?

Регистратор. Да.

Кюрман (поднялся, прошел по камере; останавливается). А она?.. Она?.. Уверовал или не уверовал?.. Разве это что-нибудь меняет в ее судьбе? Ее жизнь — не моя жизнь… Какая польза для мертвой в том, что я, ее убийца, вымощу свою камору роком? Я погубил чужую жизнь… Ее жизнь… Какой тут может быть выбор?… Она убита, убита, а я должен выбирать — уверовать или не уверовать. (Смеется.) Раскаяние! То, что вы именуете раскаянием.

Регистратор. Что вы хотите этим сказать?

Кюрман. Она могла остаться в живых. Это вовсе не должно было случиться. Могла жить, смеяться, мечтать о выставочном зале «Антуанета», хотя его никогда не будет, иметь ребенка от кого-нибудь, лгать, спать с любовником, радоваться новому платью… Жить…

Регистратор (поднимается). Тогда переиграем еще раз. (Подходит к своей конторке, вынимает несколько страниц из досье и бросает их в корзинку для бумаг.) Прошу вас.

Лампа дневного света гаснет.

Серая стена поднимается кверху и исчезает. В комнате — небольшое общество, все сильно подвыпили; скоро уже утро. Кое-кто из гостей сидит прямо на полу. Антуанета играет на клавесине, но ее никто не слушает, кроме белокурого молодого человека, который стоит у стены с полками. Все остальные пьют, флиртуют, смеются.

Антуанета (внезапно обрывает свою игру). Я не играла уже целую вечность.

Смех.

Xeнрик. Антуанета — гениальная женщина. Где Кюрман? Надо сказать ему, что Антуанета — гениальная женщина. Кюрман!

Чей-то голос. Не ори.

Xeнрик. Надо сказать ему.

Пауза.

Первая дама. Дети, пора домой.

Чей-то голос. Как вы относитесь к гномам, которых ставят на клумбах перед дачами?

Первая дама. Завтра у господина Кюрмана много работы.

Антуанета. Хотите, я состряпаю суп с клецками?

Никто не шевелится.

Хотите, я состряпаю суп с клецками?

Одна из дам взвизгивает.

Xeнрик. Что вы делаете с моей женой?

Вторая дама. Мне больно. Не дури.

Шнeйдeр. Кому ты это говоришь?

Вторая дама. Тебе. Шнейдер. Я тут ни при чем.

Смех.

Хенрик. Мэгги!

Вторая дама. Опять ты орешь.

Хенрик. Почему ты не гениальная женщина? Почему?

Вторая дама. Хенрик — болван.

Xeнрик. Антуанета — гениальная женщина. Разве человек может уйти от жены, если она — гениальная женщина. Теперь я окончательно понял: Антуанета — гениальная женщина, и она не играла на клавесине целую вечность.

Вторая дама. Хенрик пьян в стельку.

Антуанета. Хотите, я состряпаю суп с клецками?

Шнeйдeр. Вот уже час, как ты долдонишь одно и то же…

Тишина.

Чей-то голос. Тихий ангел пролетел.

На авансцене Кюрман, в арестантской одежде, смотрит на гостей; прошелся по комнате и исчез, но его никто не заметил.

Xeнрик. Шнейдер!

Шнeйдeр. Не ори.

Хенрик. Хочешь суп с клецками?

Антуанета. Кто хочет суп с клецками?

Чей-то голос. Как вы относитесь к гномам?

Шнейдер. Кто хочет суп с клецками?

Чей-то голос. Гномы.

Несколько голосов. Суп с клецками.

Несколько голосов. Гномы.

Звенят рюмки.

Хенрик. Все происходит оттого…

Шнейдер. Отчего?

Хенрик. Меня не желают слушать.

Первая дама поднимается.

Госпожа Штахель хочет уходить. Первая дама. Уже пора.

Xeнрик. У госпожи Штахель трое детей.

Антуанета подходит к белокурому молодому человеку.

Xeнрик. Антуанета!

Шнейдер. Замолчи.

Xeнрик. Шушукаться запрещено.

Белокурый молодой человек садится за клавесин.

Штахель!

Чей-то голос. А что будет с супом?

Xeнрик. Ваша жена хочет уходить, у вашей жены трое детей…

Штахель играет на клавесине, он играет лучше, чем Антуанета, и мало-помалу к его игре начинают прислушиваться. Появляется Кюрман, он в домашнем халате; сначала его не замечают.

Кюрман воскрес… Твое воскресение, Кюрман, не производит особого впечатления, но жена у тебя — высший класс; да, Кюрман, знай, такую жену ты не заслужил.

Кюрман (подходит к Антуанете). Я состряпаю суп с клецками.

Аплодисменты, они прерывают игру на клавесине.

Но на это уйдет время. (Уходит.)

Xeнрик. Такого мужа ты не заслужила, Антуанета. Знай. Вы оба друг друга не заслужили.

Вторая дама. Пусть Эгон поиграет еще.

Xeнрик. Мэгги!

Вторая дама. Ну что?

Xeнрик. Послушай, ты будешь свидетельницей. Скажи, я стряпал когда-нибудь суп с клецками?

Вторая дама. Нет.

Штахель продолжает играть. Кюрман подходит к регистратору.

Регистратор. А я думал, вы стряпаете суп с клецками. Что случилось? Вам нездоровится? Ваши друзья ждут суп с клецками.

Кюрман. Что будет через год?

Регистратор. Хотите знать?

Кюрман. Что будет через год?

Сверху спускается белая стена, которая закрывает комнату. Перед стеной стоит Кюрман; медсестра прикатывает кресло на колесиках.

Сестра. Вам еще нельзя вставать, господин Кюрман. После операции прошло всего три недели. (Подводит Кюрмана к креслу на колесиках.) Наберитесь терпения, господин Кюрман, наберитесь терпения. (Закрывает его одеялом.) Боли у вас есть? (Уходит.)

Регистратор. Сейчас вам сделают укол.

Клавесин замолкает.

Кюрман. Что случилось?

Регистратор. Тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год. (Читает досье.) «Военная диктатура в Греции…».

Кюрман (прерывает его). Сколько времени я уже лежу в больнице?

Регистратор. С января.

Кюрман. А теперь июнь.

Регистратор. Правильно.

Кюрман. Печень здесь ни при чем?

Регистратор. Да.

Кюрман. Так что же у меня?

Регистратор. С печенью вы были осторожны.

Кюрман. Никто не говорит, чем я болен.

Регистратор. Главный врач сказал, что у вас гастрит.

Кюрман. Сначала говорили, что неизвестно.

Регистратор. На редкость упорный гастрит.

Медсестра приносит стул и снова уходит.

Кюрман. Почему никто не скажет мне правду?

Появляется господин с черным моноклем на левом глазу.

Регистратор. Хотите принять гостя?

Кюрман. Нет.

Регистратор. Это Шмиг. Помните? Жертва игры в снежки. Но он, как видите, преуспел в этом мире. Даже без левого глаза. Торговый атташе. Хочет рассказать вам о Южной Африке. Этому человеку есть о чем порассказать. Ну а еще он хочет вас утешить. Никто не застрахован от болезней.

Появляется какая-то дама.

Госпожа Штахель.

Кюрман. Что ей надо?

Регистратор. Ничего.

Кюрман. Зачем же она пришла?

Регистратор. Сочла своим долгом. Эгон уже в Бразилии, на рождество и она с детьми переселяется туда. Поэтому она сочла своим долгом навестить вас.

Появляется человек с бородкой.

Кто вы такой?

Человек оглядывается по сторонам.

Он хочет поговорить с вами, но только с глазу на глаз.

Появляются господин и дама.

Шнейдеры.

Кюрман закрывает глаза.

У господина Кюрмана начались боли.

Появляется молодая девушка.

Это Марлис.

Кюрман. Кто?

Регистратор. Марлис была вам необходима, когда вы начали сомневаться в том, что вы мужчина. Люди благодарны тем, кому они были необходимы. Марлис тоже хочет вас утешить.

Вчера она совершенно случайно узнала, что вы уже много месяцев в больнице.

Кюрман. Марлис?..

Регистратор. Марлис — глупенькая, но без претензий. Может быть, она заговорит о метастазах, но только потому, что эта Марлис вечно путает иностранные слова.

Входит человек в пальто из верблюжьей шерсти.

Господин Витциг, именуемый Хенрик, консультант по рекламе.

Человек с бородкой собирается уходить.

Побудьте еще.

Кюрман. Вы — Кролевский?

Регистратор. Он вас узнал.

Кролевский садится, другие посетители уходят. Появляется медсестра с цветами.

Сестра. Посмотрите, господин Кюрман, посмотрите. Цветы от вашего сына из Америки. (Вынимает букет из бумаги.) Какой большой букет роз!

Кюрман. Сестра Агнеса…

Сeстра. У вас хороший сын.

Кюрман. Можно мне поговорить с главным врачом?

Сестра (перебирает розы). Сейчас, господин Кюрман, сейчас.

Регистратор. Почему вы не делаете ему укол?

Сестра. Сейчас, господин Кюрман, сейчас.

Входит врач в белом халате, его сопровождает молодой ассистент.

Кролевский уходит.

Врач. Ну, господин Кюрман, как делишки? Как мы сегодня спали? (Сестре.) Он был в состоянии есть?

Сестра. Пил чай. Врач (берет у сестры историю болезни). Ну вот, господин Кюрман, постепенно ваше самочувствие улучшается. (Передает историю болезни ассистенту.) Господину Кюрману уже хочется гулять! (Берет Кюрмана за плечо.) Быстрая утомляемость — это от облучения. Ничего страшного. И все же, как ни печально, придется дать еще несколько сеансов. (Представляет ассистента.) Мой новый ассистент господин Финк.

Ассистент. Функ.

Врач. Он будет наблюдать за вами, пока я не вернусь из отпуска. Господин Финк, насколько мне известно, тоже шахматист. (Хочет пожать Кюрману руку.) Через три недели, господин Кюрман, мы с вами опять увидимся…

Кюрман. Господин профессор…

Врач. Надо набраться терпения.

Кюрман. Можно мне с вами поговорить?

Ассистент и медсестра уходят.

Теперь известно, что со мной?

Врач. Вы слишком вникаете.

Кюрман. Можете говорить откровенно.

Врач. Гастрит. (Сняв очки, протирает стекла.) На редкость упорный гастрит… (Разглядывает стекла очков на свет.) Знаю, господин Кюрман, о чем вы думаете, это первое, что приходит человеку в голову, когда он слышит об облучении. (Надевает очки.) Не нагоняйте на себя страха. Через три недели, как сказано, я опять буду с вами.

Кюрман молчит.

Доктор Финк вам очень понравится…

Кюрман. Функ.

Врач. Добросовестный человек. (Опять снимает очки, смотрит стекла на свет.) Собственно, я собирался в Грецию, но после недавних событий… (Снова надевает очки.) А вы бы на моем месте поехали в Грецию?

Кюрман молчит.

Господин Кюрман.

Кюрман. Да.

Врач. Надо набраться терпения.

Кюрман. Разве при гастрите делают операцию?

Врач. Нет.

Кюрман. Почему же мне сделали операцию?

Врач. Вам не делали операцию, господин Кюрман.

Кюрман. Зачем же мне тогда сказали…

Врач. Кто сказал?

Кюрман. Сестра Агнеса.

Врач (садится). Буду говорить с вами откровенно…

Кюрман. Можете. Я не подам виду.

Врач. Конечно, и у нас была такая мысль, к чему скрывать. Иначе мы не пошли бы на операцию.

Кюрман. А зачем вы меня облучаете?

Врач. В данном случае — мера предосторожности. И вы это должны понять. До тех пор, пока вы здесь, я хочу сказать, пока мы не уверены, я хочу сказать, не вполне уверены, что у вашего гастрита не будет рецидивов… Наверное, этот гастрит был у вас и раньше. Боли в желудке. А вы думали, это печень… Мы. господин Кюрман, хотим сделать буквально все возможное, чтобы болезнь не перешла в хроническую форму. (Пауза.) Какие красивые цветы!

Кюрман. Подарок сына.

Врач. У вас есть сын?

Кюрман. В Америке.

Врач. А я и не знал.

Кюрман. Он получил стипендию.

Врач. Что он изучает?

Кюрман. Он занимается кино.

Врач. Да ну?

Кюрман. Способный парень.

Пауза.

Врач. Повторяю, господин Кюрман, мы должны сделать все возможное, чтобы гастрит не стал хроническим… облучение — удовольствие маленькое, сами понимаем… Сколько вам лет? Как показывает статистика, известный риск в нашем с вами возрасте существует. Во всяком случае, мы обязаны предпринять все возможное, иначе это будет безответственно. (Поднимается.)

Кюрман. Благодарю вас.

Врач. Что вы читаете? (Берет в руки книгу.) «Итальянский язык. Самоучитель». (Перелистывает.) Хотите знать, когда вам наконец разрешат путешествовать? Вполне понятно. (Кладет книгу на место.) В Чинзано осенью тоже красиво… пожалуй, еще красивей…

Кюрман. Я просто боюсь.

Врач. Чего? Облучения?

Кюрман. Нет. Боюсь медленно сдохнуть.

Стук в дверь. А жена знает? Стук в дверь.

Врач. Хотите услышать всю правду? Мы сами не понимаем, что с вами.

Входит Антуанета, в пальто. Врач идет ей навстречу, пожимает руку, они шепчутся в сторонке.

Кюрман. О чем вы шепчетесь?

Врач уходит.

Вы всегда говорили — у меня есть право выбора.

Регистратор. Да.

Кюрман. В чем оно заключается сейчас?

Регистратор. В том, как вы воспримете неизбежность конца.

Антуанета (подходит ближе). Я достала тебе книги. (Вынимает из портфеля книги.) Боли есть?

Кюрман. Мне сделают укол.

Антуанета (садится). Тебя кто-нибудь навещал?

Кюрман. Мне кажется, да.

Антуанета. Кто именно?

Кюрман. Марлис.

Антуанета. Марлис?

Кюрман. Уже не помню…

Входит медсестра со шприцем.

Сестра. Господин Кюрман.

Кюрман. Не уходи, Антуанета!

Сестра. Сейчас вы почувствуете себя лучше. (Делает укол.) В одиннадцать будем облучаться. (Прикладывает к месту укола вату.) Сейчас господин Кюрман почувствует себя лучше. (Удаляется.)

Кюрман. Сегодня я хотел выйти в сад…

Антуанета берет книгу.

Я говорил с ним… Мы говорили очень откровенно.

Антуанетта заметно испугалась.

Они сами не понимают, что со мной. И он сказал, что в Чинзано осенью тоже красиво. Если мы поедем туда на машине, до всех других мест будет рукой подать. Я смотрел по карте. Оттуда до Рима сто семьдесят пять километров, до Сиены семьдесят восемь — пустяки.

Антуанета. Да, Ганнес, да.

Кюрман. Ты была в Сиене?

Антуанета. Да, Ганнес, да.

Кюрман. А я нет.

Антуанета (раскрывает самоучитель). Где мы остановились?

Кюрман. Dezima Lezione[40].

Антуанета. Что желаете, сударь?

Кюрман. Che cosa desidera il Signore[41].

Антуанета. Il Signore desidera…[42]

Кюpмaн. Vorai una cravatta[43].

Антуанета. Где зеркало?

Кюpман. Dove c'e in specchio?[44]

Антуанета. Dove si trova…[45]

Кюрман. Dove si trova un specchio?[46]

Антуанета. Зеркало.

Кюpман. Dove si trova il specchio.

Антуанета. Lo specchio.

Кюрман. Lo specchio, lo studio, lo spazio[47].

Антуанета. Множественное число.

Кюрман. Gli specchi[48].

Антуанета. Одиннадцатый урок.

Кюрман молчит.

Что случилось, Ганнес?

Кюрман. Я хотел это тебе написать. Когда ты здесь, они обязательно делают мне укол, и я уже больше не помню…

Зажигается лампа дневного света.

Регистратор. Я записал. (Читает на клочке бумаги.) «Мы казались друг другу мельче, чем были на самом деле. Почему мы всё мельчили? Я мельчил тебя, ты — меня. Мы знали друг друга только в уменьшенном виде». (Откладывает бумажку.) Вот и все, что пришло вам в голову без морфия.

Лампа дневного света гаснет.

Антуанета. Одиннадцатый урок.

Кюрман. Undicesima Lezione[49].

Появляется молодой ассистент.

Они опять хотят меня облучать.

Антуанeта (поднимается). После обеда я приду еще раз.

Молодой ассистент увозит Кюрмана в кресле.

Он все понимает.

Регистратор. Только иногда, далеко не всегда…

Долгая пауза, Антуанета стоит неподвижно.

Да… Это может продолжаться еще много месяцев. Вы приходите ежедневно, с некоторых пор по два раза в день. Но и вы его не спасете, госпожа Кюрман, понятное дело. Может быть, лет через десять, а то и через год появится какое-нибудь средство. Но сейчас от судьбы не уйдешь…

Антуанета направляется к выходу.

Госпожа Кюрман!

Антуанета. Да.

Регистратор. Скажите, и вы тоже жалеете о тех семи годах, которые прожили с ним?

Антуанета, не понимая, смотрит на регистратора.

А что, если я скажу вам: и вы имеете право переиграть, и вы можете начать сначала… Будете вы знать, что именно изменить в своей жизни?

Антуанета. Да.

Регистратор. Да?

Антуанета. Да.

Регистратор. Тогда — пожалуйста…

(Выводит Антуанету.)

Так вот, вам разрешено переиграть.

Освещена вся сцена. Комната Кюрмана восстанавливается в прежнем виде.

Появляется Антуанeта, в вечернем платье, садится в кресло и ждет.

Все — как в начале первой сцены: голоса за сценой, смех. Наконец наступает тишина, и вскоре после этого входит Кюрман, что-то насвистывая. Увидев молодую женщину, замолкает.

Антуанета. Скоро и я пойду.

Молчание.

Кюрман (стоит в нерешительности, потом начинает убирать со стола бутылки и рюмки, убирает пепельницы. Опять в нерешительности останавливается). Вам нездоровится?

Антуанета. Нет, что вы! (Берет сигарету.) Выкурю еще одну сигарету и пойду. (Тщетно ждет, что Кюрман подаст ей огонь). Если, конечно, я вам не мешаю. (Закуривает сама, затягивается.) Мне понравилось. Ваши знакомые очень милые люди, по-моему, очень интересные. Молчание.

А выпить у вас еще есть?

Кюрман (идет и наливает виски). Вам со льдом? (Передает ей рюмку виски.)

Антуанeта. А вы не будете пить?

Кюрман. Мне завтра работать.

Антуанета. Чем вы занимаетесь?

Часы бьют два раза.

Кюрман. Уже два часа.

Антуанета. Вы кого-нибудь ждете?

Кюрман. Нет, что вы!

Антуанета. Устали?

Кюрман. Падаю с ног.

Антуанета. Почему же не садитесь?

Кюрман по-прежнему стоит и молчит.

Не могу пить быстрее. (Пауза.) Собственно, мне просто захотелось еще раз услышать ваши старинные часы. Такие часы — моя слабость. Когда они бьют, фигурки начинают двигаться и делают одни и те же движения. Все известно наперед, но каждый раз это почему-то волнует. (Медленно выпивает свою рюмку.) Правда?

Кюрман подходит к часам, подкручивает их. Раздается веселая музыка. Подкручивает часы до тех пор, пока валик не кончается.

Кюрман. Чем еще могу служить?

Антуанета (тушит сигарету). Пора идти.

Кюрман. Вы на машине?

Антуанета. Да. (Встает и берет свою накидку.) Почему вы на меня так смотрите? (Надевает накидку.) Почему вы на меня так смотрите? (Берет сумочку.)

Кюрман смотрит на нее подозрительно — не верит, что она уйдет.

Мне завтра тоже работать.

Кюрман провожает ее к лифту. Некоторое время в комнате никого нет. Потом Кюрман возвращается.

Кюрман. А что сейчас?

Регистратор. Она ушла.

Кюрман. А что сейчас?

Регистратор. Вы — свободны.

Кюрман. Свободен…

Регистратор (открывает досье). «Двадцать шестого мая тысяча девятьсот шестидесятого года. У меня гости. Время уже позднее. Гости наконец разошлись, но она осталась. Как вести себя в два часа ночи с незнакомой женщиной, которая не желает уходить, сидит и молчит? Того, что случилось, могло и не быть». (Переворачивает страницу.) Завтра в одиннадцать у вас совещание. (Кладет раскрытую папку на письменный стол и отходит назад.) Пожалуйста.

Кюрман стоит неподвижно.

Регистратор. Вы свободны… Еще семь лет…

Занавес

Примечания автора

«САНТА КРУС»

Пьеса написана в 1944 году. Напечатана в издательство «Бенно Швабе и др.», Клостенберг — Базель, в 1947 году.

Премьера состоялась в Цюрихе 7 марта 1946 года (режиссер — Гейнц Гильперт).

«ОПЯТЬ ОНИ ПОЮТ»

Пьеса написана в 1945 году.

Премьера состоялась в Цюрихском драматическом театре 29 марта 1945 года (режиссер — Курт Хорвиц).

Место действия в каждой сцене определяется самим текстом. Кулисы следует ставить лишь там, где они необходимы для актеров, и решительно избегать при этом какой бы то ни было имитации реальности; ощущение театральности, игры должно присутствовать на всем протяжении пьесы, чтобы не позволять зрителю сравнивать представляемое с действительными событиями, которые были столь ужасными. Автор даже не был их очевидцем, и его все время мучили сомнения, вправе ли он вообще говорить о них. Единственное обстоятельство, которое, может быть, дает ему это право, заключается в том, что он, не пережив всего этого сам, именно потому свободен от всякого соблазна мести. Но сомнения остались. Перед вами сцены, порожденные чувством безотчетной печали, — может быть, всего лишь плод непроизвольных фантазий, навещающих время от времени каждого из наших современников; кому-то, возможно, представляются другие сцены.

«ДОН ЖУАН, ИЛИ ЛЮБОВЬ К ГЕОМЕТРИИ»

Пьеса написана в 1952 году, новая редакция относится к 1961 году.

Премьера состоялась одновременно в Цюрихе (режиссер — Оскар Вельтерлин) и в берлинском Театре имени Шиллера (режиссер — Ганс Шалла) 5 мая 1953 года.

Дон Жуан, как и любой другой персонаж, — лишь одно из звеньев в цепи его братьев по духу. И как бы ни отличались от него Икар или Фауст, они все же в более близком родстве с ним, чем Казанова. Поэтому актеру не следует ломать голову над тем, как лучше добиться впечатления абсолютной неотразимости на дам, сидящих в партере зрительного зала. Его слава соблазнителя (она сопровождает его постоянно, но он сам вовсе не отождествляет себя с ней) — недоразумение, виной которому дамы. Дон Жуан интеллектуал, хотя он строен и в нем нет ничего от кабинетного ученого. Неотразимым в кругу севильских дам он стал прежде всего благодаря своему интеллекту. Интеллект для него — чисто мужская привилегия, женщинам он кажется оскорбительным, ибо не имеет ничего общего с ними. Женщинам Дон Жуан с самого начала отводит эпизодическую роль. Результат, однако, общеизвестен: эпизод поглощает всю его жизнь.

Он интеллектуал в следующем смысле:

«Его антипод живет в мире вещей, раз и навсегда оставшихся теми, каковыми они кажутся. Он в них никогда не усомнится. Они не собьют его с толку. Мир, с которым сталкивается интеллектуал, существует только для того, чтобы в нем сомневаться. Вещи сами по себе его не устраивают. Он из них делает проблему. И в этом — сущность любви. Отсюда следует, что вещи существуют лишь постольку, поскольку они существуют для интеллектуала. Об этом иногда догадываются женщины…» (Ортега-и-Гассет[50], «Человек и люди»).

Дон Жуан прекрасен своим бесстрашием перед испытаниями. Он ни в коем случае не фат. И не Геркулес! Он строен, как тореро, — почти мальчик. Как тореро: он побеждает быка, но сам он — не бык! У него нервные руки изящные, но не изнеженные. Постоянно напрашивается вопрос — мужчина ли он? Он мог бы быть танцором. Мужское начало в нем балансирует на краю пропасти. Оно вовсе не органично для него: Дон Жуан его бережет, как благоприобретенную драгоценность, которую не возместить солдатской выправкой. Он непременно требует защиты, ибо всегда находится под угрозой. Его лицо — каким бы мы его себе ни представляли — лицо с бдительным взглядом человека, подвергающегося постоянному риску.

Такие люди склонны к радикализму.

На примере неверности — наиболее известного из ярлыков, привешиваемых Дон Жуану, — это бы означало: не ради новой страсти он оставляет прежнюю, но ему просто претит малейшее отступление от истины. Он мечется от женщины к женщине не ради любви к ним, а ради любви к более возвышенному, чем женщина, — к геометрии например. Его неверность объясняется не сверхнеистовой страстью, а страхом перед самообманом, страхом потерять свое лицо — неусыпным страхом перед женственностью в самом себе.

Дон Жуан — нарцисс. Это несомненно. По существу, он любит лишь самого себя. Легендарное число его возлюбленных (1003) только потому не производит отталкивающего впечатления, что создает комический эффект, а комический эффект получается в результате подсчета того, чего не существует. В переводе на слова это значит: Дон Жуан — принципиально одинок.

Следовательно, он никого не любит.

Любовь, какой ее знает Дон Жуан, — зловеще-отвратительна, как влажное тропическое солнце над зловонной гнилью трясины, как наводящая ужас липкая тишина, отравленная парами самоубийственного плодородия буйно разросшейся чащи, как джунгли, где без остро отточенного клинка не ступить и шагу.

Дон Жуан одинок и среди мужчин. Судьба его сталкивает с Каталиноном, Сганарелем или Лепорелло, но никогда с Горацио. Однажды потеряв друга юности — товарища детских игр, — он уже не обретет новой дружбы. Мужчины его избегают. Дон Жуан не ведает братских чувств хотя бы потому, что в мужском обществе он живее ощутил бы в себе женское начало.

Можно представить себе все это следующим образом.

Как и большинство из нас, воспитанных поэзией, он уже юношей исходит из того, что любовь, однажды им завладевшая, отдана исключительно и безусловно одному-единственному человеку — донне Анне, пробудившей в нем это чувство. Но с самого начала он догадывается о том, какую роль в этом чувстве играет природно-родовое начало, а когда он по собственному опыту узнает, насколько заменим предмет его юношеских вожделений, он, этот юноша, в котором только что проснулась личность, испытывает ужас и смятение. Ему кажется, что он лишь осколок природы, слепой и жалкий, что со своими претензиями на одухотворенность он — посмешище в глазах неба. Эта травма порождает в нем бурную потребность осмеять небо, вызвать его богохульством и насмешками на единоборство, а значит, он исходит из предпосылки, что небо все-таки существует. Нигилист ли он?

Человеческому обществу, в достаточной степени лживому, свойственно, по крайней мере в наши дни, считать нигилистом каждого, кто стремится познать истину.

Его сарказм лишь проявление стыдливой меланхолии, до которой, кроме неба, никому не должно быть дела.

Мне представляется важной именно эта стыдливость. Дон Жуан бесстыден, но не бесстыж, и в мужском обществе он был бы единственным, кого не рассмешил бы скабрезный анекдот — не может рассмешить. Его застенчивость подспудна, внешне она не проявляется, это не чопорность, а чувствительность — черта, которая, как правило, сродни артистизму, потребности перевоплощаться до самозабвения. «Дон Жуан» — его роль.

«Севильский озорник, или Каменный гость» — первое драматическое воплощение образа. Пьеса, опубликованная в 1627 году, без достаточного, на мой взгляд, основания приписывается прославленному Тирсо де Молине. Она начинается с короткой сцены, в которой Дон Жуан выявляется весь целиком — не в становлении, а таким, каков он всегда, — до той самой минуты, когда его поглощает ад. Вот таким — без подготовки и вне развития — он представлен и во всех позднейших вариантах: Дон Жуан внезапен, как метеор. Мне кажется, что любая попытка представить Дон Жуана в становлении, в развитии возможна лишь за счет потери самого образа — это будет не подлинный Дон Жуан, а человек, который по тем или иным причинам входит в его роль.

Итак, размышляющий Дон Жуан!

В этом случае материализующим средством воплощения образа будет не музыка — по Киркегору[51], единственно возможное средство показать подлинного Дон Жуана, — а театр, для которого характерно, что маска и сущность нетождественны. Отсюда всевозможные ошибки и путаница, как в старинных испанских комедиях «плаща и шпаги», как во всех случаях жизни, когда человек еще не выявлен, но весь в поисках самого себя.

Почему Дон Жуан всегда представлен авантюристом? Он ведет образ жизни, который не доступен ни одному человеку на свете, — образ жизни только мужчины. Из-за этого он в постоянном долгу перед творением. Его экономическое банкротство, на котором особенно настаивает Мольер, лишь замена другому — тотальному банкротству. Без женщины, чьих требований он не желает признавать, его бы не было на свете. Паразитируя на творении (Дон Жуан всегда бездетен), он рано или поздно предстанет перед выбором — смерть или капитуляция, трагедия или комедия. Но и вне общества существование Дон Жуана немыслимо…

Дон Жуан не революционер. Его враг — само творение.

Дон Жуан — испанец, то есть анархист.

Я уже говорил, что Дон Жуан бездетен. Будь у него хоть 1003 ребенка, он все равно бездетен. У него их нет — он всегда сам по себе. С того момента, как он станет отцом — признает свое отцовство, — он перестанет быть Дон Жуаном. Это будет его капитуляцией — первым шагом к зрелости.

Почему не существует пожилого Дон Жуана?

Интеллектуальное кощунство Дон Жуана в том и состоит, что он хочет остаться сам по себе — мужчиной без женщины — человеком. В сравнении с творением у него интеллект ребенка, — поэтому занавес должен упасть прежде, чем Дон Жуану исполнится тридцать пять лет. Иначе ему суждено остаться шутом — в этом сущность его интеллекта.

(Казанова может состариться!)

Испанское в Дон Жуане… Можно пренебречь этим, но попробуйте надеть на него другой национальный костюм, будь то немецкий, англосаксонский или славянский! Такая попытка независимо от нашего более широкого толкования образа лишний раз убедит нас в том, что Дон Жуан был и есть дитя испанского духа. Испанец — таким по крайней мере я вижу его на основе моих впечатлений от непродолжительной поездки в эту страну — не знает, что такое «может быть» или «и так и этак», только — «так, а не иначе». Ведь и вино он знает только двух сортов — красное или белое! Ему чужды нюансы. В этом есть что-то грандиозное, что проникло и в быт. Ему чужды колебание, смешение, посредничество, но и — богатство оттенков. Ему чужды душевное равновесие, уют, и в этом смысле — сострадание, хочется даже сказать — гуманная любовь. Если испанец говорит: «Я тебя люблю» — это означает: «Я тебя хочу». И его мужество — оно ведь присуще и Дон Жуану — часто кажется позой, утешающей одинокого фаталиста под пустынной голубизной испанского неба: смерть или жизнь — какая разница! Ведь и в их танцах есть что-то упрямое, высокомерное, вызывающее. Настроение отметается как нечто недостойное, оно растаптывается ногами, жестоко, презрительно. И как ни страстен их танец, он никогда не завершится экстазом, блаженством разрешения, но только — триумфом над экстазом, внезапным выпадом абсолютного самообладания. Гордого, разумеется. Но при этом в гордости непременно есть что-то выхолощенное, поддельное. Любовь к жизни? Скорее, любовь к укрощению — это более по-испански. Серебристо-белый тореро, идущий навстречу черному быку, человек, во всеоружии духа вступающий в смертельную схватку со зверем, — это и есть Дон Жуан. В конечном счете и для тореро главное не в том. чтобы сохранить жизнь. Это еще не победа! Грациозность — вот, что делает его победителем! Точность геометрического расчета, танцевальная основа движений — вот, что противопоставляется звериной мощи! И эта победа артистического духа переполняет арену взрывами восторга. Черный зверь, которому бросает вызов Дон Жуан, и есть та природно-родовая сила, которую, в отличие от тореро, он не может убить, не убив самого себя. В этом разница между ареной и миром, между игрой и бытием. Посещение корриды — лучшее введение к Дон Жуану, если не считать Кьеркегора.

Дон Жуан, который не убивает, — немыслим, немыслим даже в пределах комедии. Смерть цепляется за него, как ребенок за юбку матери. Самое удивительное — мы даже не ставим ему это в вину — еще меньше, чем генералу! И его немалые преступления, подлежащие обязательной каре с точки зрения любого суда (и в том числе и вашего, уважаемые зрители!), как ни странно, ускользают от нашего возмущения. Невозможно представить себе Дон Жуана, кончившего тюрьмой. Его тюрьма — весь мир, или, другими словами, Дон Жуан нам интересен лишь постольку, поскольку он в состоянии избежать нашего осуждения, ведь он — метеор, он стремительное падение, которого он вовсе не жаждет, ибо в результате оно приводит к гибели, что лишний раз убеждает, насколько мы далеки от рая.

Живи он в наши дни, Дон Жуан (каким я его себе мыслю), он занимался бы, скорее всего, ядерной физикой: чтобы познать истину. Конфликт с женским началом, то есть с непременным желанием сохранить жизнь, остался бы прежним. Ведь и будучи атомным физиком, он рано или поздно встанет перед дилеммой: смерть или капитуляция того мужского духа, который, останься он самовластным, взорвет творение, как только для этого у него появится техническая возможность.

За каждым Дон Жуаном стоит скука, хотя и прикрываемая наигранной удалью, скука не зевающая, но выкидывающая фортели. Скука интеллекта, жаждущего абсолютного, но убедившегося в невозможности его обрести. Короче говоря, великая скука меланхолика с больной душой, у которой отмирают желания… Единственное, что у нее остается, — остроумие. Дон Жуан, лишенный остроумия, давно бы повесился.

Романо Гуардини[52] о меланхолии:

«Меланхолик требует непременной встречи с абсолютным, но только в виде любви и прекрасного… Это жажда того, что Платон называл собственной целью эпоса, жажда наивысшего блага, которое одновременно было бы самой действительностью, непреходящей и безграничной. Эта жажда абсолютного у меланхолика связана с осознанием ее тщетности… Меланхолия — это муки рождения вечности в человеке».

(Прекрасное: чистое, ясное, прозрачное. Это и имеет в виду Дон Жуан, когда говорит о геометрии, и, конечно, он имеет в виду начертательную геометрию.)

Абсолютное… Вряд ли возможно ожидать от современного драматурга, чтобы он воплотил его в образе Каменного гостя. На что оно нам, это пугало? Но Дон Жуан без него немыслим — без этого сплава из всевозможных легенд, античных и бретонских, и одной пародией тут не обойтись. Ведь пародия исходит из предпосылки, что зритель в глубине души верит в пародируемое. Но кто из наших зрителей поверит, что мертвецы, над которыми надругались, и впрямь, явившись с того света, усядутся за наши столы? Ведь в этом случае в наших парламентах и на конференциях, где решаются вопросы о войне и других насущных делах, не было бы проходу от скелетов, а люк (нам пришлось бы его построить, если бы мы в это верили) кишмя кишел бы министрами, директорами, генералами, банкирами, дипломатами, журналистами…

Нет, в это мы больше не верим.

Но нам остается поэзия, и в этом смысле классическая легенда о поглощении нечестивца адом продолжает жить. Доведенный до отчаяния невозможностью существовать в своей роли, причем невозможность эта проявляется не метафизически, а в обыкновенной скуке, Дон Жуан — теперь уже сам — инсценирует легенду о своем низвержении в ад. Пусть это всего только афера, уловка, чтобы спастись. Пусть это всего только искусство, которое выдает себя за абсолютное, пусть это только поэзия. Но потом вдруг выясняется, что легенда, которой он дурачит весь мир, лишь единственный способ выражения его действительного, внутреннего безысходно-подлинного конца.

Конечно, не эти, родившиеся задним числом мысли побудили автора написать предлагаемую пьесу: она написана ради удовольствия писать пьесу.

«БИДЕРМАН И ПОДЖИГАТЕЛИ»

Пьеса, возникшая в 1957–1958 годах из радиопьесы «Господин Бидерман и поджигатели», была впервые сыграна вместе с одноактным фарсом «Необычайная ярость Филиппа Хоца»; эпилог, написанный позже, предназначается главным образом для немецких постановок пьесы; опыт убедил автора, что пьесу можно играть и без эпилога.

Премьера пьесы состоялась в Цюрихском драматическом театре 29 марта 1958 года (режиссер — Оскар Вельтерлин).

Немецкая премьера пьесы (с эпилогом) состоялась в Городском драматическом театре во Франкфурте-на-Майне 28 сентября 1958 года (режиссер — Гарри Буковиц).

«ГРАФ ЭДЕРЛАНД»

Первый фрагмент пьесы, написанный в 1946 году, напечатан в книге «Дневник. 1946–1949». Премьера пьесы в первой редакции состоялась в Цюрихском драматическом театре 10 февраля 1951 года (режиссер — Леонард Штекель). Вторая редакция пьесы, постановка которой впервые состоялась 4 февраля 1956 года (режиссер — Фриц Кортнер) во Франкфурте-на-Майне, не печаталась. Вскоре после этого автор наложил запрет на постановку пьесы в любой редакции. Настоящий текст, законченный в феврале 1961 года, следует рассматривать как окончательный вариант. Премьера состоялась в берлинском Театре имени Шиллера 25 сентября 1961 года (режиссер — Ганс Литцау).

При постановке можно пренебречь пятой картиной и шестая картина может слиться с восьмой, так что вся пьеса будет состоять не из двенадцати, а из десяти картин.

«БИОГРАФИЯ»

Место действия этой пьесы — сцена. И зритель должен ясно понять, что перед ним площадка, которая тождественна самой себе, а именно сценическая площадка. И на ней разыгрывается то, что можно разыграть лишь на театре, попытку изменить жизнь человека. Иными словами, здесь показывается не биография господина Кюрмана, которая сама по себе весьма банальна, а его отношение к тому факту, что с годами каждый человек обрастает биографией; такова тема пьесы, и поэтому действие не должно создавать иллюзию реальности, оно лишь ее отражение; это как в шахматах, когда мы хотим повторить основные ходы проигранной партии, чтобы выяснить, каким образом и с какого именно момента ее надо было сыграть по-иному.

Этой пьесой автор ничего не хотел доказать.

Регистратор, организующий действие, не является представителем некоей метафизической инстанции. Он просто высказывает вслух то, что известно Кюрману или могло бы быть известно. И он не конферансье, он никогда не обращается непосредственно к публике, он только ассистирует Кюрману, объективизируя его поступки. И если уж регистратор (кстати, никто не называет его ни регистратором, ни каким-либо другим именем) представляет определенную инстанцию, то эта инстанция — театр как таковой. Ведь театр позволяет то, чего не позволяет жизнь: на театре можно начинать заново, переделывать, менять. Исходя из этого, регистратор наделен своего рода добротой. Не надо думать, что досье, которым он пользуется, является дневником Кюрмана или «делом», заведенным официальными органами власти. Досье это — в писаном или неписаном виде — хранится в сознании Кюрмана, оно представляет собой сумму фактов, ставших историей, историей жизни Кюрмана, которую тот не считает единственно возможной для себя. Смена света на сцене вовсе не символизирует смену иллюзий и реальности; просто, когда свет дается на всю сцену, это означает, что сейчас начнет разыгрываться один из вариантов, вариантов, приближающихся к реальности, которая так и не появляется на сцене. В этом смысле вся пьеса — репетиция. И когда на сцену выходит Кюрман, то это не артист, изображающий Кюрмана, а сам Кюрман, и, возможно, поэтому он кажется правдоподобнее. Ибо нет ни одного варианта, который не мог бы быть разыгран по-иному. Только сам Кюрман не может стать иным.

Я задумал эту пьесу как комедию.

Макс Фриш в поисках утраченного единства

Среди многих книг, написанных М. Фришем, драматургом и романистом, есть одна, за которую ему особенно благодарны критики. Это «Дневник», изданный в 1950 году и охватывающий события предшествующих четырех лет. Он дает ключ ко всему послевоенному творчеству Фриша, то есть тому периоду, когда талант писателя обретает зрелость и мастерство, позволившие ему принять из рук Германа Гессе эстафету представителей Швейцарии в мировой литературе. «Дневник» содержит не только решающие для мировосприятия Фриша размышления, но и в той или иной степени — иногда даже сюжетно! — сформировавшиеся зерна всех последующих его произведений, вплоть до «Биографии». Он показывает, каким образом реализует писатель увиденное и пережитое. Он дает возможность наблюдать, как из неказистых, наспех сколоченных лесов вырастает стройное здание романа или пьесы. Он позволяет заглянуть и в творческую лабораторию писателя, черпающего силу в чувстве ответственности за судьбы людей и неотступно, одержимо, во что бы то ни стало стремящегося заразить этим чувством современников. В ответ на слова одного своего корреспондента, заметившего, что «открытость» писателей всем бедам и ранам, муки совести без видимых личных причин есть величайшее несчастье, М. Фриш пишет: «Величайшее несчастье в другом — в забвении вещей, которые еще не поняты до конца, не преодолены, а потому не стали прошлым». Фриш провел годы войны в Швейцарии, то есть, по его выражению, «на краю пропасти». Сразу после войны он постоянно ездит по опаленной, истерзанной и искромсанной Европе, гонимый желанием «понять до конца» причины происшедшей катастрофы, чтобы, выявив и уничтожив ее корни, «преодолеть» прошлое. Преодолеть не значит простить преступников и забыть преступления. Когда М. Фриш уловил подобные настроения, в частности в выступлении Черчилля, сказавшего, что «пора, наконец, прошлому предоставить быть прошлым», он увидел в этих словах формулу всего того, что оскорбляло и возмущало его как писателя-гуманиста. В «Дневнике», давшем пищу и художественному творчеству М. Фриша, он утверждает, что легкомысленное отношение к тягчайшему уроку истории было бы величайшим безумием. Но писатель призывает не просто мстить и карать — для него важнее найти предпосылки такого морально-этического статуса общества, при котором возникновение всяческих видов фашизма было бы невозможно. Это сложная проблема, которую нельзя решить в отрыве от социально-экономических и политических преобразований буржуазного общества. Фриш — художник и мыслитель — исследует одну ее сторону, именно морально-нравственную. Причем наибольшей убедительности он достигает в обличении лицемерной и трусливой буржуазной морали, в показе кризиса души в тисках современной западной цивилизации. Позитивная программа М. Фриша страдает от неясности и нечеткости его общественных идеалов. Эти уязвимые места в его позиции становятся все более понятны и самому М. Фришу. В одном из недавних интервью он заявил, что если и возможно в немногих словах определить основную направленность его творчества, то ближе всего к верному решению этой задачи находятся критики на Востоке, которые квалифицируют его как прогрессивного писателя-гуманиста, представителя современного критического реализма на Западе, не ставшего пока убежденным сторонником коммунистических идей.

«Дневник» содержит среди прочего и основные автобиографические сведения о М. Фрише. Писатель родился 15 мая 1911 года в Цюрихе. Его отец, архитектор по профессии, был выходцем из Австрии. Мать служила некоторое время гувернанткой в домах известных русских аристократов. Из предков Фриша, имеющего вполне добропорядочную с буржуазной точки зрения родословную, единственным изгоем был дед Макса по матери, «называвший себя художником и носивший невообразимый галстук, в котором было больше смелости, чем во всех его рисунках и картинах».

Сам Макс поначалу рос «нормальным» мальчишкой и, как ни старались родители приобщить его к наукам и музам, всячески препятствовал их просветительским планам, предпочитая целыми днями гонять со сверстниками футбольный мяч. Первое настоящее потрясение от общения с искусством последовало лишь в шестнадцатилетнем возрасте, и вызвал его театр. «Постановка „Разбойников“, наверняка очень слабая, подействовала так, что я просто не мог понять, почему взрослые, у которых достаточно денег и нет уроков, не ходят в театр каждый вечер». Изумление юноши только усилилось, когда вскоре после этого ему довелось смотреть драму, в которой действовали люди в современных костюмах. «Стало быть, — осенило его, — писать пьесы можно и в наше время!» Результаты этого открытия не замедлили сказаться, и вскоре знаменитый режиссер Макс Рейнгардт вынужден был возвращать юному драматургу одну рукопись за другой, сопровождая их традиционными призывами не отчаиваться и совершенствоваться. Мир не торопился признать юное дарование. «Единственное, что он признавал, — это диплом. Университет был неизбежен».

Два года М. Фриш провел на филологическом факультете Цюрихского университета. «Моей специальностью была германистика. Значительнее, ближе к непосредственной тайне жизни казались мне другие лекции. Профессор Клерик, позднее покончивший с собой, показывал нам человеческое существование в зеркале его преступных искажений. В горной выси, вдали от наших сумятиц величественно стоял старый Вёльфлин; сжимая в руках свою трость, как копье, он развивал основы учения, облеченного в мрамор». В целом университет «магазинная свалка разных предметов, лишенных внутренней связи» — не удовлетворял М. Фриша. И когда в 1933 году умер его отец и ему самому пришлось зарабатывать на хлеб, он оставил его почти без сожаления. Фриш трудился в качестве журналиста, «описывая что придется: новоселья, доклады о Будде, фейерверки, третьесортные кабаре, пожары, спортивные состязания, наступление весны в зоопарке, — только от крематориев я отказывался». Досуг от этой деятельности, связанной с частными поездками по стране и неоднократными выездами за границу, М. Фриш заполнял работой над своим первым романом, «Юрг Рейнгарт», который был напечатан в 1934 году. За ним последовал рассказ «Ответ из тишины» (1937). В обоих произведениях чувствуется сильнейшее воздействие Готфрида Келлера, которого М. Фриш называл «своим лучшим отцом» и под магическим обаянием которого он находился долгое время. Обе публикации вместе с другими многочисленными подражаниями автору «Зеленого Генриха», не увидевшими свет, были в один прекрасный день сожжены рукой автора, не ведавшей жалости и сожаления. Казалось, с творчеством было покончено навсегда. Двадцатипятилетний М. Фриш возвращается на студенческую скамью — на сей раз архитектурного института. Через четыре года он получает диплом и вскоре оказывается победителем общегородского конкурса на лучший проект открытого бассейна. Увлеченный своей новой профессией, М. Фриш уже подумывал о собственном архитектурном бюро, но его планы нарушил неожиданный призыв в армию: началась вторая мировая война. Почти два томительных года он проводит рядовым на швейцарской границе. И вновь берется за перо. Так появляются в 1940 году его первые дневниковые заметки, «Листки из вещевого мешка». Отрывочная и емкая манера этих дневников, сочетавшая беглые наблюдения с пространными рассуждениями, во многом напоминала популярные в те годы произведения Андре Жида и Эрнста Юнгера, но тематически содержательно М. Фриш обнаружил здесь уже известную самостоятельность, во всяком случае, тяга к объективному познанию мира резко отличала его от двух упомянутых апостолов субъективизма.

Возвращение М. Фриша в литературу состоялось на прежней основе, заложенной мощной традицией критического реализма. Это подтвердил и роман «Трудные люди, или „J'adore ce que me brule“[53] (1943), в котором ставится ряд характерных для М. Фриша тем, не получивших в этот ранний период его творчества достаточно убедительных художественных решений. М. Фриш работал над этим романом в год своей женитьбы на Констанции фон Мейенбург, брак с которой, хотя и дал жизнь двум дочерям и сыну писателя, но испытал немало тяжелых кризисов, отразившихся, по мнению критиков, в его творчестве, и был расторгнут в 1959 году. Среди немногочисленных откликов на роман было и очень важное письмо от заведующего литературной частью Цюрихского драматического театра Курта Хиршфельда, который предлагал М. Фришу попробовать свои силы в театре. Материал только что вышедшего романа дал пищу первой пьесе М. Фриша, „Санта Крус“ (1944). В следующем году была написана пьеса-реквием „Опять они поют“, первой увидевшая свет рампы. Вскоре из печати вышла фантастическая повесть-видение „Бин, или Путешествие в Пекин“. Очень бурно и напряженно проходят для М. Фриша первые послевоенные годы — „годы после пятилетнего домашнего плена“. Он много ездит, смотрит, размышляет. Музеи Венеции сменяются развалинами Берлина, венская опера — фашистскими концентрационными лагерями на территории Польши, где М. Фриш принимает в 1948 году участие в Конгрессе сторонников мира. Много творческих и идейных импульсов он получает от общения с Бертольтом Брехтом, оказавшим заметное и признаваемое самим Фришем влияние на его театр. При всей бесспорной значительности этого влияния Бертольт Брехт не смог уберечь М. Фриша от известного временного пессимизма относительно будущего течения истории человечества, которому были подвержены в те годы многие интеллигенты на Западе. Спасение от уныния М. Фриш искал в работе, бывшей для него „ариадновой нитью“ в лабиринте человеческих бед и искалеченных судеб. Параллельно с „Дневником“ он работал над двумя пьесами „Китайская стена“ и „Когда окончилась война“. Подробный разбор слабостей и просчетов в этих пьесах последовал в дружеском письме Брехта.

В 1949 году завершилось наконец строительство бассейна по чертежам архитектора М. Фриша. Два года спустя, когда был закончен первый вариант „Графа Эдерланда“ и М. Фриш получил годичную стипендию для стажировки в Соединенных Штатах, он навсегда оставил архитектуру, окончательно поменяв чертежную доску на пишущую машинку. Начиная с „Дон Жуана“, написанного наполовину в Нью-Йорке, наполовину — по возвращении — в Цюрихе (1952) и романа „Штиллер“ (1954), М. Фриш все больше и больше завоевывает европейское и мировое признание. Зрелое мастерство требует отточенности, признание предполагает высокую требовательность к себе. Интервалы между отдельными произведениями М. Фриша постоянно растут. За последние пятнадцать лет им написаны „только“ три пьесы — „Бидерман и поджигатели“ (1958), „Андорра“ (1961) и „Биография“ (1967) — и два романа: „Homo Faber“ (1957) и „Допустим, меня зовут Гантенбайн“ (1964). Любящий называть свои пьесы-притчи „моделями“, М. Фриш сам представляет собой типичную „модель“ современного популярного писателя — образом жизни, общественным темпераментом, даже внешним видом. Он по-прежнему питает глубокое пристрастие к новым странам и людям, много путешествует, выступая с интервью и докладами, в которых узкопрофессиональные вопросы уступают значительное место политическим, философским, этическим; М. Фриш мгновенно реагирует на любые важные события, происходящие в мире, его оценки не всегда бесспорны, но всегда продиктованы доброй волей. На страницах „Леттр франсэз“ и „Вечерней Москвы“, „Иностранной литературы“ и „Нью-Йорк таймс“ нередко появляется его лицо — высокий лоб, вскинутые раздумьем брови, лукавый прищур внимательных глаз за стеклами очков, неизменная трубка пересекает волевой подбородок — лицо-„модель“, типичное лицо писателя „постнигилистической“ эпохи.

В любой статье, очерке, монографии о М. Фрише, в любой сколь угодно малой энциклопедической справке о нем наряду с общими соображениями о том, что М. Фриш подвергает анализу кризис современной западной цивилизации, непременно будет названа и такая частность, как проблема идентичности. Названная проблема поставлена почти во всех известных нам произведениях М. Фриша. Неискушенный читатель, малознакомый с духовной ситуацией современного Запада и с интеллектуальным „этажом“ современной западной литературы, будет, возможно, повергнут в недоумение. А между тем М. Фриш далеко не первый и не единственный, разумеется, но вполне самостоятельно нащупал здесь больной нерв нашего века.

Проблема идентичности неразрывными нитями связана с целым комплексом проблем буржуазного общества новейшей формации, и прежде всего с так называемым отчуждением личности. Феномен отчуждения, достигший апогея при фашизме, своими корнями уходит в самую природу капиталистических отношений. Как показал К. Маркс в „Философско-экономических рукописях“, капиталистическое разделение труда очень быстро привело к возникновению понятия „абстрактного труда“, вытеснившего труд конкретный, превратившего человека, производителя целостных продуктов, в „частичного работника“, придаток машины, а в более широком смысле превратившего его в товар. Последствия этого явления не замедлили сказаться во всех областях жизни человека, значительно видоизменив его психологический облик. Узкий горизонт, периферийность труда человека, отлученного от лицезрения широкой перспективы, приводили к фетишизации абстрактностей, к пугливой и робкой зависимости от анонимных сил, персонифицированных в государстве. Слово и дело распались, пропасть между ними заполнили мнимости, кажимости, фантасмагорические навязчивые видения, сомнамбулические кошмары, составившие содержание сознания, ущемленного мерзостями капиталистического мироустройства. Сейсмографом этих явлений в художественной литературе явились романы Достоевского. Еще до этого они были зафиксированы в трактатах датского философа Киркегора, равно обнаружившего тенденцию буржуазного общества к „массовому безумию“, осуществленному столетие спустя. Киркегор придал подмеченной им драме отчуждения в душе человека универсальные черты, прослеженные им вплоть до Сократа. Предложенный Киркегором выход — прорыв к личному мистическому богу через обретение „самости“, собственной, несводимой к трафарету индивидуальной экзистенции, — при всей своей практической бесплодности нашел отклик среди многих мелкобуржуазных философов нашего века.

Сосредоточив свои наблюдения на индивидууме, замкнув их душой отдельного человека, субъективным недугом, Киркегор не смог обнаружить причины отчуждения. Это впервые сделал Маркс, вскрывший социально-экономическую подоплеку этого явления и указавший на его конкретно-историческую обусловленность. Маркс убедительно доказал — а последующий ход исторического развития подтвердил его правоту, — что преодолеть отчуждение можно, только опираясь на социалистические преобразования. Оставаясь в рамках капиталистического способа производства, общество с обострением всех его противоречий неминуемо придет к еще большему усилению ситуации отчуждения, к производству стандартизованных индивидов», лишенных индивидуальной воли и разума, начиненных продуктами демагогической пропаганды[54].

Разделение труда привело к расщеплению личности. Чтобы выжить, человек должен был продавать часть себя — свой труд. Его характер диктовался спросом. В сфере интеллектуального труда это значит, что направление работы, а во многом и ее выводы заданы правящей верхушкой, определены тем, что ей выгодно. Личность распадается на две половинки. Одна из них «на работе», другая «дома». На работе, например, выгодно утверждать бренность земного существования, нравственное величие страдания и пр. Страдать же дома — боже упаси. Камю говорит, что он не видел, чтобы кто-нибудь умирал за онтологический аргумент. Современный философ на Западе может утверждать благость умеренного и непритязательного стоицизма, но попробуйте посягнуть на его профессорское жалованье. Сократ дал себя отравить, Диоген сидел в бочке, Демокрит вырвал себе глаза, Бруно взошел на костер — современный философ, человек эпохи отчуждения, только посмеется над таким единством слова и дела.

Единство слова и дела вдохновлялось у прежних философов верой в возможность преобразования действительности. Современные идеалистические школы и школки при всем их формальном различии неизменно сходятся в одном: в неверии в эту возможность. Буржуазная действительность действительно ужасна и отвратительна (таков распространенный вывод). Но к ней можно приспособиться (прагматизм). Можно уповать на бога и загробную жизнь (неотомизм и другие религиозные течения). Можно сослаться на извечный и жестокий природный уклад (Фрейд, Юнг). Можно, наконец, отважиться на романтический индивидуальный бунт (экзистенциализм) или отчаяться и убить себя (тоже экзистенциализм). Но нельзя одного — изменить существующий порядок вещей.

Так внешняя множественность идей легко поддается простой интеграции. Точно так же обманчива и мнима свобода выбора в буржуазном обществе. Это выбор живого человека между различными мертвыми масками, выбор «я» между различными формами «оно», пользуясь терминологией экзистенциалистов. Этот выбор предопределен ситуацией тотального отчуждения на Западе, порождающей в человеке невиданные формы мимикрии и хамелеонства. Человек превращается в жидкую плазму, готовую заполнить любую форму, чтобы приспособиться и выжить. Литература, отражающая это состояние, становится своего рода примерочной, в которой постоянно меняют костюмы (Феликс Круль Томаса Манна), «примеряют истории, как платья» (Гантенбайн Макса Фриша).

Беспринципность возводится в принцип целого общества. «Или — или. Либо ты живешь на свете, либо придерживаешься принципов», — говорит кардинал в драме Р. Хоххута «Наместник». «Кто говорит, что думает, — теряет жизнь; кто думает, что говорит, — просто глуп», — вторит ему зловещий персонаж той же пьесы доктор, один из «доминиканцев XX века», махровый садист и убийца.

Можно по-разному представлять себе охотника за черепами, но трудно вообразить, чтобы он слушал Моцарта или Баха. Трудно было до XX века. Фашистская государственная машина превратила тысячи любителей высокого и изящного в профессиональных убийц. «На работе» они истязали, вешали, пытали; «дома» — поверяли мольберту или скрипке свои сантименты. Поохотившись за черепами, они умилялись «божественным» звукам си-минорной мессы, как еще один персонаж того же «Наместника». «Белокурая бестия» Гейдрих играл на скрипке не что-нибудь, а Моцарта — вот законченный образ отчуждения, «модель», которая до сих пор мучит М. Фриша (последний сборник его публицистических статей).

Западноевропейская литература и философия очень остро, а порой болезненно реагировали на рост отчуждения, распада личности. В массовых размерах тревожная фиксация разрушения личности началась еще в начале века. Уже в тот период у нее было два аспекта. Во-первых, «редукция» индивидуума, сведение его до уровня ничего не значащей и безгласной пылинки, одержимой и мучимой страхами за физическое бытие и за сохранность индивидуальной свободы. Этот аспект в рамках немецкоязычной литературы ярче всех выразил Франц Кафка. Второй аспект — расслоение личности на маски, расслоение неизбежное, если личность хотела выжить, приспособиться. Литература начала века дала немало примеров того, как отчуждаемый индивид вовлекается в водоворот своих собственных и становящихся постепенно чужими ликов-масок. Стилизация, маскарад, «балаган», ярмарка вкусов, манер, мировоззрений — вот характерные черты значительной части литературы XX века, преследующей цель исследовать отчуждение «изнутри». И если в самом начале века, в практике венской школы «модерн» например, эти явления облекались еще в легкую, изящно-фривольную форму, то с течением времени они приобретали все более трагичные и даже апокалипсические черты. Провозвестник эпохи безудержной мимикрии Анатоль — герой шницлеровского драматического цикла — уступил место отчаявшемуся бёлевскому клоуну Гансу Шниру и «печальному Уленшпигелю» Штиллеру Макса Фриша.

Ядро распадавшейся личности становилось все более аморфным. Все труднее делалось самовыражение, все болезненнее — взаимопонимание, общение, все чаще приходилось убеждаться в амбивалентности, текучести, расплывчатости слов и понятий. Мышление становилось, по Гофмансталю, «лихорадочным», язык, все дальше отрываясь от конкретности и наглядности, приводил к «беспочвенным» абстракциям. Эти темы волновали многих видных писателей XX века.

Распад личности на половинки, на маски не мог осуществляться механически, не мог не отражаться на «амортизации» души. Амплитуда расхождений между отдельными «лицами» человека становилась все длиннее (своей полярности она достигла, как мы видели, при фашизме), так что возникла проблема идентичности, равенства человека самому себе. Вновь на новой, ультрасложной основе возник простой с виду библейски древний вопрос: что есть человек? И где его пределы? Каков потолок его возможностей? Глубина его падения? И где связь между его поступками, то есть реализацией себя и возможностями, потенцией? Иными словами, что считать критерием личности Гейдриха — игру на скрипке или чудовищные зверства?

Век задал современным писателям не один подобный вопрос, не одну сфинксову загадку. Современная литература кишит всевозможными перекрещенцами и людьми, открещивающимися от себя — ради себя более истинных или — чаще более выгодных буржуазному обществу. «Я не Штиллер!» — этим истошным выкриком начинается роман М. Фриша «Штиллер». «Я не то, что вам кажется», утверждают герои западногерманского романиста Гюнтера Грасса. «В жизни каждого человека бывает момент, когда он знает, кто он такой», — решается заявить его австрийский коллега Хаймито фон Додерер.

Конечно, можно вспомнить многовековую историю дуализма, процитировать классические строки «Я царь, я раб, я бог, я червь», сопоставить их с высказываниями героев современных авторов: «В каждом человеке живет неандерталец и Гёте» (Г. Эйзенрейх) или: «Человек — существо, равно способное на критику чистого разума и людоедство» (Р. Музиль) и т. п. и сделать вывод о том, что ничего, собственно, не изменилось, так как есть, было всегда. Адвокаты буржуазии среди литераторов и философов так и делают. Ее критики указывают на существенную разницу: ни одно общество не поощряло и не пестовало в человеке неандертальца и людоеда, как это делает современный развитый империализм и созданное им «массовое общество» — общество унифицированных и «редуцированных» индивидов, постоянно оболваниваемых рекламой, серийной художественной продукцией, на полную мощность запущенной пропагандистской машиной. Болезни и беды этого общества и вскрывает в своих произведениях М. Фриш. Он далек от истерической реакции на технический прогресс, к которому готовы сводить все беды цивилизации многие иррационалисты. Выход он видит в соединении экономических выгод и польз, даруемых техникой, с гуманистической культурой при стабилизации общественных отношений на социалистической основе (правда, его толкование проблем социализма существенно отличается от нашего).

По проблематике своего творчества, а также во многом по структуре художественного сознания, принципам поэтики М. Фриш имеет предшественника в лице крупнейшего австрийского романиста нашего века Роберта Музиля, автора гигантского философского романа «Человек без свойств». Среди спасительных утопий, разрабатываемых героем этого романа Ульрихом, есть, кстати, и идея «секретариата точности и души», близкая мечтам М. Фриша о союзе техники и гуманизма. Мы не найдем у М. Фриша ни одной сколько-нибудь важной для него проблемы, темы, идеи, которая в той или иной форме и степени не была бы затронута на страницах необозримой эпопеи Р. Музиля. Это ни в коем случае не свидетельствует об эпигонском характере творчества М. Фриша — темы и идеи часто дает само время. Это ни в коей мере не вредит также популярности швейцарского драматурга и романиста, популярности, о которой его австрийский предтеча мог только мечтать. Секрет успеха М. Фриша и неуспеха Р. Музиля очень прост. Его раскрыл сам М. Фриш в одной дневниковой записи. «Меня привлекают книги, — пишет он, — которые вызывают желание поспорить, во всяком случае, дополнить их: мне приходит в голову множество вещей, о которых автор даже не упоминает, хотя они прямо напрашиваются. Наслаждение от чтения заключается, может быть, в том, что читатель обнаруживает богатство собственных мыслей. По крайней мере у него должно быть такое чувство, что все это он мог сказать и сам. Просто не хватило времени или, как говорят более скромные, не хватило слов… Мы расцветаем благодаря собственным сокам, но на земле другого. Во всяком случае, мы счастливы. В то время как книга, которая всегда оказывается умнее нас, доставляет мало радости и, по сути, никогда не убеждает, не обогащает, даже если она стократ богаче, чем мы. Она совершенна, положим, но она оглушает. И дар самоотдачи ей незнаком». Проза Р. Музиля, обращающаяся исключительно к высокоразвитому философскому сознанию, действительно способна оглушить и отпугнуть своей непроницаемой эзотеричностью. А М. Фриш добился успеха именно благодаря «дару самоотдачи», «открытости» для всех, готовности и умению посвятить «широкого» читателя в суть сложнейших проблем, не жертвуя их подлинной сложностью.

В круг ведущих проблем творчества М. Фриша вводит его первая пьеса, «Санта Крус», дающая также наглядное представление о характерных особенностях его драматурги ческой поэтики, в частности о так называемых моделях. Термин «модель» отражает, по Фришу, две существенные стороны его художественных конструкций. Во-первых, их экспериментальный характер, соответствующий самой природе театра, которому дано искать, пробовать, изменять. Во-вторых, модель предполагает отвлечение от случайных определений, в которые неизбежно облекается всякое конкретное явление, во имя обнажения его сущности, общезначимого смысла. «Андорра не какое-нибудь действительно существующее карликовое государство, — писал М. Фриш, — по название модели». Швейцария дала материал для этой модели, и швейцарцы узнали себя в андорранцах, но узнали себя в них и обыватели других «нейтральных» стран, гордящиеся своим нейтралитетом как конечной земной мудростью.

Тот исторический факт, что именно Швейцарию миновала война, — для М. Фриша случайность, которой можно пренебречь, он метит дальше — в мирового обывателя. Это обнажение сущности через вынесение случайных обстоятельств за скобки восходит еще к экспрессионистам, опиравшимся на феноменологическую редукцию Гуссерля. У «моделей» Фриша действительно немало общего с «праматрицами» экспрессионистов. Но в отличие от них, он никогда не строит свои модели дедуктивно, его мысль движется не от идеи к факту, а в обратном направлении. Экспрессионизм метафизичен, его конструкции — выжимки смысла, экстракты идеосущностей — строятся над миром и нередко вопреки, ему. М. Фриш извлекает те же выжимки и экстракты из диалектики самой жизни, его театр гносеологичен, познание жизненных противоречий — его первейшая задача и цель.

К тому же в практике М. Фриша-драматурга пульсирует и другая традиция восходящая к Чехову. Она менее заметна, но на наличие ее указывал сам М. Фриш. От Чехова он воспринял идею подводного течения, подтекста, позволяющего экономно пользоваться сценическими средствами. У Фриша также не бывает нестреляющих ружей; соподчиненность и взаимосвязь мельчайших деталей, их взаимосцепление и отталкивание внутри магнитного поля, образуемого напряженным развитием идеи, составляют постоянный предмет его художественных усилий. Элементы чеховского психологизма он сумел привить жестким и, казалось бы, внежизненным схемам экспрессионистов. Хитрость моделей Фриша в их двойной оптике: это и «голый человек на голой планете» и вполне одетый и обутый в психологические детерминанты имярек. Модель Фриша связывает в тугой узел линии космизма и камерности.

Все это показала уже пьеса-романс «Санта Крус». Как и положено романсу, она создает настроение, прибегая к вполне банальным, истертым словам и ситуациям, не брезгует ни гитарной романтикой, ни наивной красивостью. Лихой пират, разбивающий вдребезги бокалы, его несчастная любовь на фоне дешевой экзотики — все это удел сентиментального «шлягера», достояние ходульного вкуса. Но в этой намеренной лубочности есть и момент сказочности, именно в помещении чуда «за морями, за долами» «в тридевятое царство». Во всяком случае, в ней есть очевидная апелляция к типичному, распространенному случаю, обыгрывание клише, что очень важно для Фриша.

Магнитное поле в этой пьесе строится напряжением двух противоборствующих образов жизни, двух стихий. Исконная ситуация — женщина между двух мужчин — здесь значительно шире элементарных раздоров. Муки выбора даны всем трем главным персонажам пьесы. Душу каждого раздирает «или — или», перед каждым две сферы возможностей, две жизненные роли. Противостояние двух жизненных форм характеризуют символы: на одной стороне размещаются Гавайи, Санта Крус, море, на другой — замок, брак, ребенок. Миру острых опасностей противостоит мир скуки, приключениям Пелегрина — порядок барона. Это несовместимые противоположности, которые стремятся перейти друг в друга, изменить выбор, сменить роль — и не могут преодолеть изначальное, собственное тяготение. Диспозиция действия дана в прологе. Два мира вступают в соприкосновение — конфликт неизбежен. Пелегрин атакует аванпосты неприятеля. «Почему они не живут? — спрашивает он о картежниках. — Почему не поют?» Здесь дана вариация темы: «Орфей спускается в ад». Для Пелегрина рутинная проза обыденной жизни такой же ад, как для героя Теннесси Уильямса. Хозяйка трактира проводит окончательный водораздел: барон-де не чета бродяге.

Замок пролога окутан тайной — в него никого не пускают. Вокруг него ореол страха и зависимости, словно это кафковский «Замок». В первом действии Фриш приоткрывает завесу, вводит зрителя внутрь тайны. Выясняется, что тайны нет. Есть обыденность, скука, порядок. Барон вступает сакраментальной фразой: «Порядок прежде всего». И в этом рефрене основная мелодия монотонной жизни по сю сторону водораздела. Жизни, засыпаемой снегом.

Снег — один из стержневых символов в этой пьесе. Это символ плена, парализованности жизни, вызванной механическим существованием, движением по кругу с его вечными повторениями: семь дней в замке проходят, как семнадцать лет (опять-таки цифры из сказки). Пелегрин — пришелец из иного мира, носитель иного жизнеощущения, он из тех мест, «где нет ни снега, ни страха, ни забот, ни долгов, ни зубной боли». Где тропическая жара и море. Снег засыпает дороги — отрезает возможности бегства в иную жизнь. Снег проникает и в замок, угрожая ледяным безмолвием, космической стужей, которая сводит все возможности к нулю, погашает жизнь.

Так снег — рутинная жизнь, рабья привязанность к порядку — сливается с непроглядной космической ночью, с Ничто.

Мотив ночи также постоянно возникает на протяжении всей пьесы. Ночь это небытие с его бездонностью и неумолимостью. Ночь-небытие — это правило, жизнь — исключение, случай. «Еще сто шагов, и мы бы навсегда прошли мимо друг друга в ночь…» — говорит Пелегрин Эльвире. «Мы — частный случай одного из медленно остывающих звездных образований», — говорит под влиянием разговора с Пелегрином барон. «Так велико, друзья мои, так велико ничто, так редко встречается жизнь, теплота, разумное бытие, горячий огонек!», восклицает капитан из Гонолулу. Ничто — это черный космический фон, на котором проходит действие пьесы. Вокруг действующих лиц — апокалипсическая пустота. С одной стороны, это делает ярче, напряженнее, трагичнее, острее подлинную жизнь, с другой — подчеркивает абсурдность рутины как добровольного отказа от жизни.

Под луной действительно ничто не вечно. Снег засыплет и Акрополь и Библию — расцвет цивилизаций стережет неумолимый Хронос. «Когда-нибудь все кончится». Барон произносит эту фразу с равнодушием, если не с надеждой. Но вот Пелегрин пробуждает в нем желание «жить, мочь, плакать, смеяться, любить, испытывать трепет в душной ночи, ликовать», и он уже благословляет человеческую жизнь, полную, несмотря на ее бренность, а может быть, как раз благодаря ей, возможностей ослепительного счастья, недоступного вечной природе — «пустому богу, бурлящему в вулканах, испаряющемуся на морях, цветущему в джунглях, увядающему, гниющему, превращающемуся в уголь и вновь цветущему». Барону открывается величие человека, от которого зависит и сам бог, ибо этот мыслящий тростник и скудельный сосуд — единственная надежда, что все его «бесконечные весны» будут замечены, отражены в «бренном зрачке».

Сознание конечности, преходящести жизни пробуждает в бароне тоску по реализации возможностей. Они связаны для него, как и для Пелегрина, с морем: «Еще раз море… Понимаешь, что это значит? Безбрежность возможностей…» Приобщение к морю — это прорыв из мелкой обыденности и скуки, прикосновение к первозданным стихиям, бегство из плена супружества на открытый простор, навстречу созвездиям, «что сверкают дрожащим алмазом в ночи…».

Море — еще один устойчивый символ — антипод по отношению к снегу. Барон дважды пытается поменять постылую действительность на возможность яркой, красивой жизни. Обе попытки, разделенные промежутком в семнадцать лет, безуспешны. Барон может только мечтать о море, ему не удается ступить на корабль с красным вымпелом. Не удается разорвать сети социальных детерминант, диктующих ему его роль («Барон не может вот так просто взять и уехать» — общее мнение слуг. «Вы не можете иначе, ведь вы — аристократ», говорит ему Педро). Свобода выбора неизбежно упирается для него в необходимость — в густую сеть связей, забот, обязательств (жена, ребенок, кухарка, кучер и т. д.). И он оба раза избирает сушу, а не море, предпочитает покой неизвестности. Море остается навсегда нереализованной возможностью иной жизни, тоской но ней, тревожной грезой, заточенной в темнице природной необходимости.

Но и Эльвира, эту необходимость защищающая, истово ее отстаивающая, лишена единства и цельности. Тоска, как пятая колонна, остается и в ее сердце — и вернувшийся Пелегрин легко разоблачает ее.

Но и Пелегрин — сама свобода, «рыцарь счастья» — возвращается не по одной прихоти, не затем, чтобы очистить апельсин и пощелкать орехи. И его гонит подспудное любопытство к возможностям, которые он отверг, к другой жизни — жизни своего alter ego. Ведь не все так уж постыло в жизни барона. Ведь и он бывает счастлив («Когда я летом скачу по полям или когда вечером над нашей рожью собирается гроза, господи, я знаю, что счастлив!»). И совсем не случайно Пелегрин не отходит от книжной полки («Когда-нибудь я прочту вас все, о вы, чудесные соты со следами воска на страницах, на которых оседает разум столетий…»). В «другой» жизни и для него немало соблазнов.

Таким образом, все персонажи пьесы вовлечены в хоровод возможностей, выбирая между которыми, они выбирают судьбу, прочерчивают линию биографии. Ни один из них не остается удовлетворен до конца, ибо ни один из них не является цельной личностью. Выход, понятно, в единстве, но как его достичь? М. Фриш не дает ответа, хотя связывает очевидные надежды с Виолой — дочерью Пелегрина и Эльвиры. Виоле дано последнее слово, это эмоциональный заключительный аккорд, содержащий заявку на возможное решение проблемы в будущем. Виола является, как Фортинбрас в «Гамлете», чтобы выразить веру в будущее. В то же время она подсказывает мысль, что сыгранная история далеко не исчерпана, что вариации ее нескончаемы и многообразны, как нескончаема и многообразна жизнь человека.

M. Фриш тяготеет к обобщениям самого широкого плана. Характер этих обобщений в «Санта Крусе», как и лирическая фактура пьесы, указывает на важность для драматурга помимо экспрессионистских веяний также неоромантических традиций Гофмансталя. Так и вытеснение «иных возможностей» в сон — вовсе не дань модному сюрреализму; ситуация человека, находящегося в поисках реалий из своих снов, восходит через неоромантизм к романтизму и барокко, в театре она связана с такими именами, как Кальдерон, Грильпарцер, Гофмансталь. «Дневник» содержит любопытную деталь, позволяющую наложить на отношения барона и Эльвиры отношения другой пары — Одиссея и Калипсо в их неоромантической, бёклиновской трактовке: «В базельском музее висит картина Арнольда Бёклина: Одиссей и Калипсо, мужчина и женщина. Он в голубом, она в красном. Она в укрытом гроте, он на выступающей из воды скале, спиной к ней, со взглядом, обращенным в бесконечную ширь открытого моря… Меня поразило, что моря, предмета его тоски, на картине почти не видно. Только узенькая голубая полоска. Я же всегда помнил эту картину, как полную моря — именно потому, что оно не было изображено. Изобразить морскую ширь живопись не в состоянии — как и театр. Эту задачу следует предоставить воображению… У театра свои границы. Место действия в нем всегда человеческая душа! Все подчинено ее законам. Один из этих законов — компенсация. Когда я вижу темницу, я особенно чувствителен к словам, живописующим открытую, веселую местность; глядя на Калипсо, которая хочет удержать меня в своем доме-гроте, я особенно чуток к тому, что мне говорят о безбрежном море и чужих берегах, — представления о них соответствуют моей тоске».

Здесь и новый штрих к портрету героев разобранной пьесы и очень важные для Фриша признания относительно природы театра в его понимании. Театр разыгрывается в человеческой душе! Театр — это рентген души, проявляющий, высветляющий чувства и мысли — до самого их нутра, до изнанки. Сцена поэтому у Фриша почти всегда оголенная площадка, операционный стол, на котором не должно быть ничего лишнего. Только самые необходимые инструменты — только модели. Сущность модели еще а в том, что она, являясь экстрактом чувства или мысли, представляет собой символ, шифр, код, за которыми скрывается длинная цепочка ассоциаций. Глубина и тонкость этих ассоциаций зависят от самого зрителя. Модель — это узкая голубая полоска, за которой угадывается бесконечная ширь открытого моря.

Целым рядом ведущих идей и стилистических принципов «Санта Крусу» близка пьеса «Граф Эдерланд», так что стоит пренебречь хронологией и, минуя на время три другие пьесы М. Фриша, обратиться к этой «страшной истории в двенадцати картинах». Это, пожалуй, одна из наиболее сложных и противоречивых пьес Фриша, не случайно она испытала наибольшее количество переделок — три. Отправной точкой для нее послужили две газетные заметки, приведенные в «Дневнике». В одной из них сообщалось, как ясновидец из варьете, приведенный в комнату исчезнувшего профессора, заявил, что отчетливо видит его под водой, но не может сказать где. Вскоре застрелившегося профессора действительно нашли на дне озера. Другую запись приводим полностью:

«Некий человек, добросовестный служащий банка, завершивший добрых две трети своей жизни, просыпается однажды ночью по нужде; возвращаясь обратно, он замечает в углу топор и убивает всю свою семью, включая стариков и внуков; никаких мотивов своих чудовищных действий убийца привести не может; предположения о его помешательстве не оправдались…

— Может быть, пьяница.

— Может быть…

— Или все-таки помешанный, только какой-нибудь скрытый.

— Наверное…

Наша потребность найти причину — уверить себя, что подобный хаос никогда нас не постигнет…

Почему мы так много говорим о Германии?»

Центральный персонаж пьесы — прокурор, он же мифический граф Эдерланд совмещает в себе оба эти мотива. В «Графе Эдерланде» словно продолжен отсчет вариантов, вероятных путей развития ситуации, обозначенной в «Санта Крусе». Сделано допущение: Пелегрин поддался уговорам Эльвиры, отказался от моря и авантюр и, последовав за возлюбленной, попал в наезженную колею размеренной, обыденной жизни. Одиссей остался в гроте Калипсо. Его жизнь теперь — труд и исполнение долга, долга перед порядком, который он презирал. Море романтическая стихия, полная опасностей и приключений, — отодвинулось в далекое прошлое; корабль с экзотическим названием «Эсперанца», напоминающим о временах Колумба, превратился в безобидную игрушку, водруженную на шкафу. Правда, сдвиг очевиден: действие вынуто из вневременного плана «Санта Круса» и приближено к современным условиям, снабжено множеством характерных признаков современной западной цивилизации. Но осталась прежней структура художественного видения, в которой совмещаются реальная жизнь и действительность сна, наличествуют фольклорные элементы — мотив феи, самого графа Эдерланда, лихой оргии угольщиков. Сохранились ведущие символы — ночи, снега, моря, к которым добавилось представление о бумаге (документ, протокол, дело, директивы, реляции и т. д.) как некоем самодовлеющем фантоме, властвующем в современном «бумажном мире». Воспроизводятся некоторые стабильные ситуации и даже отдельные словосочетания — что вообще очень показательно для художественной практики Фриша: некоторые фразы кочуют из одной его пьесы в другую, это своего рода словесные блоки, из которых бывший архитектор выстраивает свои пьесы-модели.

Особняк прокурора засыпает снегом, как и замок барона. Известие об этом приносит барону слуга, прокурору — служанка: «Снег все еще идет…» Снег опять знак беспредельной скуки и унылого монотонного однообразия. Символ механического отчужденного существования, он скрепляет три игровых плоскости пьесы, три зеркала, в которых отражается мертвечина неподлинной, нетворческой жизни. Особняк прокурора, камера убийцы (или банк — он не видит разницы) и избушка в лесу — три этажа одного здания, возведенного рутиной. Планировка всех трех этажей совершенно одинаковая. Убийца вводится фразой, в которой одно только слово-ключ — «снег». В лесу, где стоит избушка Инги и ее родителей, постоянно идет снег. По снежному бездорожью уходит — в ночь! прокурор, и снег становится изоляционной прокладкой между ним и прошлым его следы замело, и всякие поиски бесполезны.

Пьеса построена на отражениях двойников, равенство которых показано скупыми деталями, беглыми штрихами. У Хильды и Инги одинаковые светлые волосы; Инга и убийца в одних и тех же словах жалуются на скуку: прокурор и убийца совершают сходные немотивированные преступления, пользуясь одним и тем же оружием — топором; прокурор, Инга и убийца едят постылый и нудный гороховый суп; перед глазами прокурора и убийцы всюду маячат одни и те же прутья («Весь мир — тюрьма»); прокурор советует и жандарму и стражнику заняться разведением пчел; наконец, убийца, выпущенный на свободу, ночует у овдовевшей госпожи Гофмейер, то есть занимает место убитого им привратника, как бы отождествляясь с ним. Как современная машинерия штампует патентованную продукцию, так и современная западная цивилизация штампует унифицированных индивидов, полых людей с утраченной индивидуальностью, множество двойников — вот смысл этой зеркальной конструкции, весьма, кстати, распространенной в современной западной литературе.

Общество со всеми обыденными чертами буржуазности превращает прокурора в робота, его корабль — символ свободы — в праздную игрушку; выхолащивает душу и разъедает сознание убийцы; держит в пожизненном заточении Ингу; обезличивает других персонажей пьесы. Жизнь человека протекает в таком обществе среди строго нормированных возможностей, мнимых ценностей и призрачных надежд на всевозможные «эрзацы», вызывая постоянное чувство «несущественности» всего, чем занят человек, чем он живет и что он делает.

Труд и исполнение долга, служение порядку — вот внешние признаки ситуации сведенного к шаблону индивидуума, испытывающего жесточайший кризис своей индивидуальности. Но эти категории вовсе не абстрактны для Фриша, предмет его нападок — их извращенное воплощение в условиях буржуазного общества. В «Дневнике» он подчеркивает конкретный социальный адрес своей критики. Рассуждая о том, как в странах капитала на каждом шагу попирается достоинство человека, он пишет: «Если отец простой рабочий и его сын неизбежно должен стать простым рабочим, потому что он не может позволить себе ничего другого, никаких других попыток, то унижение человека здесь не в труде, не в характере его, а в том обстоятельстве, что у человека нет никакого выбора. Откуда возьмется в нем ответственность перед общественным порядком, если общество его подавляет и принуждает? Он жертва, даже если не умирает с голоду. Он никогда не станет тем, кем мог бы стать, и никогда не узнает, на что он способен».

В этих словах метко вскрыт корень зла технической цивилизации на основе буржуазных отношений — она способна обеспечить прожиточный минимум, но ценой отказа от полноценной творческой жизни; за кусок хлеба она превращает человека в вещь.

«Сведи к необходимости всю жизнь, и человек сравняется с животным», говорит король Лир у Шекспира. «Безумный» мир именно сводит всю жизнь к необходимостям — к жестким рамкам и желобкам, призрачная свобода выбора между которыми равносильна праву выбирать различные виды смерти.

Человек прирастает к рамкам, сливается с ними, утрачивает ощущение своего «я», становится таким же текучим, аморфным и неуловимым, как жизнь, которую он ведет. Его границы размыты, он и сам не знает, где и в чем он идентичен самому себе, кто он такой, наконец. «Если б я только знал, кто я», — говорит прокурор Инге. Процесс притирания, сращения человека и роли проходит безболезненно в тысяче случаев, но в тысяча первом он порождает чудовищный эксцесс, действительно приравнивающий человека к зверю. Слепой, нерассуждающий и неистовый порыв прорезает тогда монотонную скуку будней. Это последняя, отчаянная попытка прорваться к подлинному бытию, сбросить с себя оковы и путы унизительного гнета банальности, разбить, поломать, разнести в пух и прах все барьеры, ограничения, рамки — «прутья, решетки, ограды», — которые, как говорит прокурор, хочется разнести в щепы, как деревья в лесу, если только под рукой есть топор. Подобный эксцесс только внешне беспочвен. Невероятное легко выводится из обыденного: для прокурора совершенно понятен и внутренне близок случай убийцы, для ясновидца Марио случай прокурора. В разговоре ясновидца с доктором Ганом даны широкие и достаточно конкретные обобщения:

«Maрио. В общем-то, ничего особенного. Я объездил с гастролями всю Европу и везде видел черные обложки дел с белыми наклейками названий, везде, и везде за ними — страх.

Доктор Ган. Что вы хотите этим сказать?

Марио. Страх, дурман, кровь… Я говорю об этом на каждом представлении, люди бледнеют, но потом хлопают. Что поделаешь.

Доктор Ган. Вы о войне?

Марио. О цивилизации».

Здесь намечены и два подхода к трагедии современного западного человека. Интуиция «аутсайдера», отщепенца Марио видит дальше и глубже, чем логика стража порядка доктора Гана. Марио понимает, что преступление — норма в системе социального устройства мира, в котором он живет. Если для доктора Гана исчезновение прокурора — сфинксова загадка, то Марио легко выводит его из аккуратнейших протокольных обложек. В поверхностном слое причинных связей, которыми руководствуется доктор Ган, не находится мотивировок для «беспричинного» убийства Гофмейера, они заложены гораздо глубже — в самих условиях человеческого существования в мире тотального отчуждения. Они, говорит прокурор, — «кровавый иск, предъявляемый самой жизнью».

Здесь аномалия заложена так глубоко, что не поддается контролю здравого смысла. Доктор Ган со всеми его привычными схемами извиняющих обстоятельств и оправдательных мотивов в деле убийцы оказывается бессилен. Сама ситуация судопроизводства на Западе позволяет дать четкий, выразительный срез отчуждения, показать такой существенный его аспект, как расхождение внешних, построенных в соответствии с правилами формальной логики фиксаций с внутренней сутью дела, с действительностью. Не случайно поэтому эта ситуация нашла широкое отражение в современном романе и драме, дав немало по-своему классических примеров — от Кафки до Дюрренматта, от Музиля до Хохвельдера, от Фолкнера до Осборна.

В трактовке Фриша эта ситуация очень близка повести Камю «Чужой». В герое этой повести можно увидеть еще одного двойника фришевского убийцы. Захлебывающаяся предсмертная тирада Мерсо бросает яркий свет на психическую подоплеку их общего бунта против основ бытия: «На протяжении всей моей нелепой жизни, из глубины будущего неслось мне навстречу сумрачное дуновение и равняло все на своем пути, и от этого все, что мне сулили и навязывали, становилось столь же призрачным, как те годы, что я прожил на самом деле. Что мне смерть других людей, любовь матери, что мне его (священника. — Ю. А.) бог, другие пути, которые можно было предпочесть в жизни, другие судьбы, которые можно избрать, — ведь мне предназначена одна-единственная судьба… Рано или поздно всех осудят и приговорят».

Конечно, в таких тирадах слышен голос самого Камю, автора «Мифа о Сизифе» и «Взбунтовавшегося человека». Убийца в пьесе Фриша рассуждает проще, наивнее. Зато в силу своего профессионального соприкосновения с миром денег, загадочная природа которых его гипнотизирует, он неожиданно оказывается ближе к самому источнику отчуждения, к его механике. «Одни, например, работают, чтобы получить деньги, а другие их получают, потому что на них работают деньги».

Это своего рода традиционная парадоксальная мудрость простачка, никак не осознаваемая ее носителем и заключающаяся в умении обратить внимание на противоречие, мимо которого проходит невнимательный «развитый» ум. Эта простоватость может вызвать обличительный эффект, что нередкость в фарсе. «У таких, как я, нет пушек», — по-швейковски остро говорит убийца генералу.

Сознательное, аргументированное обличение пороков буржуазного общества Фриш вкладывает в уста прокурора. Наивысшей сатирической силы это обличение достигает в сцене в отеле. Именно здесь прокурор говорит об умеренности и воздержании как ханжеских добродетелях «бумажной эпохи», выдавшей человека власти безжизненных законов, говорит об «объятьях под контролем часов», о «страсти по календарю», мелком разврате как единственном и жалком приключении людей так называемого «привилегированного» круга. Тезисы прокурора дополняются затем блистательно проведенным саморазоблачением «хозяев положения», прежде всего речью министра внутренних дел перед иностранными корреспондентами, предвосхищающей отдельные положения «чрезвычайного законодательства», которое было введено в ФРГ в самое недавнее время.

Бесцветной жизни под эгидой буржуазного порядка прокурор противопоставляет море, «в котором поднялись из глубин наши настоящие боги дети радости, дети света», белый (как и Санта Крус) порт Санторин. Его попытка прорваться с помощью топора «сквозь джунгли законов и правил» к морю не увенчалась успехом. Санторин обернулся сначала клоакой, а под конец президентскими полномочиями. Здесь кончается дыхание «Санта Круса», намечается переход к политической притче, образцы которой Фриш даст потом в «Бидермане и поджигателях» и «Андорре». Здесь возникает художественная проекция вопроса, неожиданно на первый взгляд поставленного в самом конце вышеприведенной дневниковой записи: «Почему мы так много говорим о Германии?»

«Кто свергает власть ради свободы, тот берет на себя обратную ее сторону — власть», — говорится в самом конце пьесы. Прокурор кончает тем же, чем начал, только на другой ступени служения порядку. Казалось, он сжег за собой все мосты (позволил бросить в огонь бумаги) и окончательно вырвался из клише, из роли, дойдя до крайности, до убийства. Но абсолютная свобода Фриш трезвее ранних экзистенциалистов — мираж; эскейпизм, флибустьерство лишь ребяческая греза. Вырвавшись из одних рамок, прокурор попадает в другие, заполняя собой мифический след графа Эдерланда. Анархия — не выход из буржуазного тупика, топор — не спасение. В наиболее крайних своих проявлениях анархия, основывающаяся на культе силы, неумолимо приводит к защите пресловутого буржуазного порядка.

Историческая аналогия напрашивается сама собой. Критики не раз уже сравнивали эту пьесу Фриша с брехтовской «Карьерой Артура Уи». Гитлер также захватил власть, не встретив серьезного сопротивления со стороны хваленой буржуазной демократии. («Часто я сам удивляюсь, почему меня ничто не останавливает. Я слышу скрип деревьев и кажусь себе ветром», — говорит прокурор.) Но эта параллель гораздо менее убедительна, чем у Брехта. Исходная ситуация прокурора явно недостаточна для политической притчи. Для Гитлера речь шла вовсе не о свободе от буржуазных норм. О Гитлере никак нельзя сказать, что он не преследовал цель добиться власти. Правда, модель Фриша, как всегда, стремится дать более широкую перспективу, пригодную не только для имевших уже место исторических обстоятельств, но и для возможного вариантного возобновления их в будущем. «Граф Эдерланд» — поэтому обвинение западному укладу жизни в целом, откровенная издевка над буржуазным правопорядком. Именно так была воспринята цюрихская премьера спектакля, вызвавшая целую бурю негодования в буржуазной прессе.

И все-таки эта пьеса при всей остроте ее драматических коллизий и остром обличительном пафосе не оставляет впечатления художественной цельности и завершенности. На некоторую искусственность перерастания личной драмы — пусть и отражающей общественные противоречия — в политическую притчу первым указал Ф. Дюрренматт. М. Фриш прислушался к мнению своего младшего коллеги, комедии, которого вызывают его глубокий интерес и сочувствие, и в дальнейших редакциях пьесы многое сделал для того, чтобы свести воедино разрозненные мотивы перенаселенной персонажами «страшной истории». Правда, и в окончательном виде «Граф Эдерланд» с его нечетким разделением она и яви, действительности и легенды с точки зрения внутреннего единства и связности уступает последующим пьесам-параболам Фриша.

Однако художественная незавершенность обеспечивает иногда трудно достижимую адекватность с живыми, длящимися в нескончаемых борениях и противоречиях развивающимися процессами самой жизни. Благодаря этой внутренней адекватности «Граф Эдерланд» оказался в известной степени пророческой пьесой. Ни одна другая пьеса Фриша не подтвердила так наглядно жизненную силу «моделей», не продемонстрировала с такой убедительностью действительное — с вариантами, конечно, — воплощение совершенно абстрактных, казалось бы, и головных конструкций в реальной общественной жизни Запада. В 50-е годы «Граф Эдерланд» был принят «потребительским обществом» с недоумением. Ведь это было время интенсивного наращивания жирка, культа вещей, азарта приобретательства, когда обыватели торопились урвать от «экономического чуда» кусок побольше. Они были уверены в том, что сытый не бунтует, что «ужасы» насильственных переворотов и революций отошли в развитых капиталистических странах в далекое прошлое. Даже казавшиеся кое-кому в ту пору чуть ли не «экстремистами» Адорно, Хоркхаймер, Фромм и другие франкфуртские социологи, представители «неокритической школы», мало верили в реальную действенность своей критики и уж никак не ожидали, что в скором времени дело дойдет до уличных схваток. Когда же в конце 60-х годов по Европе и Америке мощной волной прокатились студенческие волнения, началось сумбурное, пестрое и на редкость неистовое движение «новых левых», взбунтовалась и вышла на улицы во многих крупных городах ФРГ так называемая «внепарламентская оппозиция», наиболее радикальная часть которой, возглавляемая Руди Дучке и Гансом Юргеном Кралем, прямо призывает к «ведению партизанской войны в условиях индустриального города», стало ясно, что сомнамбулические видения «Графа Эдерланда» далеко не беспочвенны, что они явились своеобразным художественным сейсмографом брожений, вырвавшихся в конце концов наружу.

«Интеллектуальная» революция на Западе — явление крайне противоречивое. В нем много от «бунта ради бунта», в нем силен анархический момент, оно нередко направлено на слепое разрушение всего и вся, оно, если и выдвигает какую-либо позитивную программу, то большей частью заведомо прожектерскую, иллюзорно-утопическую. Вместе с тем это явление глубоко исторически обоснованное, вытекающее из самих основ развития буржуазного общества на современной стадии и направленное против них; это тоже — «кровавый иск, предъявляемый самой жизнью» пагубному социальному устройству.

Именно поэтому романтическому бунту молодежи сочувствуют многие видные представители критического реализма на Западе, тоже ведь, как правило, не очень ясно представляющие себе реальные очертания необходимых, но их неколеблющемуся мнению, социальных преобразований. О своей полной солидарности с демонстрантами заявил, например, Генрих Бёль, сказавший, что наиболее важные события в ФРГ происходят сейчас в больницах, где лежат люди, раненные во время этих демонстраций. Сторону студенческой оппозиции, бурно выступившей в Западной Германии, занял и Макс Фриш:

«Оппозиция — по крайней мере ее авангард — не хочет подключаться к системе, разоблачившей свой псевдодемократизм. События в других странах, например, в США — носят аналогичный характер; повсюду это меньшинство, формирующееся из интеллигенции. Кто, говоря о хулиганстве, полагает, что имеет дело с беспорядочно-эмоциональным движением и надеется научить его уму-разуму с помощью дубинки, сам не уразумел истинной причины, провоцирующей применение дубинки; это — практика на основе рационально-политического анализа, отрицания, но не ради отрицания, а на основе альтернативы. Кризис демократии? Он вызван не студентами; они просто дают ему название. Причины кризиса демократии, исключившей оппозицию, могут быть различными: олигархия капитала, милитаризация государства, пренебрежение интересами избирателей — когда партии, придя к власти, компрометируют свою программу и игнорируют тем самым волю избирателей; превращение парламента в кулису для махинаций, уклоняющихся от общественного контроля под покровом монополизированной прессы; чрезвычайные законы как превентивная угроза того, что оппозиция в любое время может быть подавлена с помощью диктатуры, дискриминация интеллигенции, — для того, чтобы можно было превратить политику в бизнес без всякого ограничения — и так далее… Клевета на оппозицию может продолжаться очень долго, но может привести к гражданской войне».

Эта пространная цитата взята из выступления Фриша двухлетней давности (цюрихский еженедельник «Вельтвохе» от 11 января 1968 г.). За истекшее время Фриш мог убедиться, что в студенческом движении эмоций и экстаза больше, чем трезвости и ясной социальной позиции, однако выразительно нарисованная им картина общественных противоречий на Западе по-прежнему сохраняет, разумеется, свое значение.

В обстановке конца войны пьеса-романс «Санта Крус» производила впечатление несколько несвоевременной вещи — она могла быть расценена как бегство писателя в пресловутую башню из слоновой кости, как попытка замкнуться в кругу извечных проблем, не имеющих прямой связи с грозной и страшной действительностью мировой войны и фашизма. Не удивительно поэтому, что злободневная пьеса-реквием «Опять они поют», написанная в 1945 году, увидела свет рампы раньше, чем первенец Фриша.

В ответ на раздраженные письма из Германии от одного бывшего фронтовика, возмущавшегося тем, что о войне пишут и рассуждают люди, не прошедшие сквозь нее, не нюхавшие пороха и не рисковавшие жизнью, Фриш в «Дневнике» приводит резонные возражения, говоря, что обращение к теме войны, к проблемам вины и ответственности, преодоления прошлого не только право, но и долг каждого писателя-гуманиста, «человека катастрофического столетия», если он «не намерен скликать своих соотечественников на новую бойню». Сознавая недостаточную свою компетентность относительно деталей и фактов, которую он постоянно стремился восполнить чтением источников и посещением бывших концлагерей, Фриш в то же время пишет, что Швейцария тесно связана с Германией и языком, и территориальной близостью, и экономикой, так что «счастье швейцарцев было весьма призрачным: они жили на пороге камеры пыток, откуда доносились стоны и вопли и куда в любой момент могли быть ввергнуты сами». С другой стороны, он говорит и о внутренней сопричастности швейцарских обывателей злодеяниям фашизма: «Шесть дней они работали на победу Гитлера, а один день молились за его поражение». Но эта тема мещанской среды как питательной почвы для фашизма будет остро и ярко поставлена в последующий период творчества Фриша, в его драматургии конца 50-х годов. Пока же Фришу важно, чтобы был осмыслен общий итог войны, чтобы из нее был извлечен урок, чтобы все не просто «поросло травой», как сказано в пьесе, но чтобы пепел мертвых стучал в сердце живых. Его реквием — не просто исход «безотчетной печали», рождающей мрачные фантазии, но и предостережение, апелляция к разуму и совести человека.

Фашизм указал на близость зияющей бездны, на край которой пришла западная цивилизация. Для Фриша это именно «край ночи», ступень, за которой либо тотальное самоубийство, либо пересмотр многих и многих устоев, на которых зиждутся мораль, право, культура современного буржуазного мира. Задумываясь над смыслом происшедшего, Фриш в докладе 1949 года «Культура как алиби» говорил: «Речь идет о том еще неусвоенном факте, что на наших глазах, с нашим поколением произошли вещи, на которые человек, как мы привыкли считать, вообще неспособен. Когда я вижу на документальных снимках, как еврейки, выпрыгнувшие с четвертого этажа и поломавшие себе кости, ползут обратно в горящий дом, лишь бы только не попасть в руки немцев, и когда я тут же вижу лица этих немцев — лица, которые попадаются нам в переполненном трамвае или на вечеринке; особенно же когда я стою на самом месте преступления — перед виселицей, в камере пыток или в подвале, наполненном человеческим пеплом, — я испытываю одно и то же: беззащитное и растерянное удивление, что все это совершил человек. И не какой-нибудь отдельный изверг, а множество людей. И все это произошло не с народом, от которого мы вправе чего угодно ожидать, потому что у него нет водопровода и он не умеет читать, но с народом, у которого есть и в высшей степени развито то, что мы привыкли называть культурой…» Далее Фриш говорит, что традиционное понятие культуры обнаружило свою несостоятельность, в чем и убеждает зловещий образ музицирующего Гейдриха. Эта сугубо «эстетическая» культура, парящая над злобой дня, позволяет «думать о возвышенном и совершать низости», то есть допускает «нравственную шизофрению». «Настораживают и пугают письма из Германии, затрагивающие немецкий вопрос. В них без конца упоминают Гёте, Гёльдерлина, Бетховена, Моцарта и прочих деятелей культуры, выдвинутых немцами, и почти всегда имена гениев приводятся как доказательства алиби».

Симфонии и поэмы не спасли Германию от коричневого безумия. Помимо «эстетической», полагает Фриш, необходима и «политическая» культура народа, предполагающая высокоразвитое сознание нравственного долга и чувства ответственности каждого человека. Об этом и написана пьеса-реквием «Опять они поют».

В ней вновь сталкиваются два плана: реальный и фантастический, сон и явь. Эффект заповеди усиливается тем, что мертвым дано слово. Эффект предостережения — тем, что диалог павших и живых не состоится, живые не прислушиваются к тем, кто стал жертвой не только войны, но и неправедного образа жизни, приведшего к этой войне. Живые готовы повторить их путь — тем, что толкают сыновей «продолжить дело отцов» (Дженни в заключительной сцене). Пьеса, таким образом, рождена не только печалью, обращенной в прошлое, но и тревогой, повернутой в будущее.

В пьесе названы оба виновника катастрофы — явный и тайный. Явный бесчинствующий садист, фашистский молодчик Герберт, не только имя, но и весь облик которого напоминают того же Гейдриха. Этот бывший первый ученик, виртуозно играющий на виолончели и рассуждающий о прекрасном, об «изумительных фресках византийской школы XII века», например, как и его прототип, не дрогнув, отправляет на смерть ни в чем не повинных людей женщин, детей, стариков, прикрывая свой свирепый садизм демагогической фразой: «Мы обратились к орудию власти, к последней инстанции силы, чтобы познать величие духа…» и т. д. Фашизм — не сирота, он вскормлен буржуазией с ее разглагольствованиями об абстрактном гуманизме и либеральными разговорами о демократии, прикрывающими хищный собственнический оскал. Эту пустопорожнюю либеральную болтовню воплощает в пьесе учитель. И хотя блудный и неблагодарный сын и не прочь при случае поставить к стенке своего отца, кровная связь между ними очевидна. Это раскрывается в пьесе в сцене расстрела учителя Гербертом, который недвусмысленно комментирует свои действия: «Если бы все, чему вы нас учили — весь этот гуманизм и так далее, — если бы все это было правдой, разве могло бы случиться, чтобы ваш лучший ученик стоял вот так перед вами и велел расстрелять вас, своего учителя, как пойманного зверя?»

О том, что «трепотня» носит в рамках буржуазного мира общий характер, говорит американский летчик Эдуард: «Мы же сами дали их миру, красивые слова: мы говорили о праве, а сами несем насилие, мы говорили о мире, а сами порождаем ненависть…» Лицемерная и трусливая мораль буржуа в лице учителя готовит пилюли для мучающейся совести человека, пошедшего на поводу у фашизма, нехитро скроенное оправдание убийств. «Ты делал это по приказу!» говорит он Карлу. «Нельзя губить свою жену ради личных убеждений — жену, ребенка…» — внушает он ему. От войны не убежишь: смерть настигает Карла и под отчей крышей. Но на войне можно прозреть. «Нельзя оправдывать себя повиновением — даже если оно остается последней нашей добродетелью, оно не освобождает нас от ответственности. Ничто не освобождает нас от ответственности, она возложена на нас, на каждого из нас… Нельзя передать свою ответственность на сохранение другому. Ни на кого нельзя переложить бремя личной свободы…». В этих словах Карла, перекликающихся с положениями французских экзистенциалистов, слышен призыв к будущим поколениям: не потакать больше «высокооплачиваемому безумию генералов», одетых в фашистскую форму любого покроя и цвета.

Карлу вторит и американский полковник, также прозревший в «пограничной ситуации». Смерть сделала его судьей своей жизни, и приговор его неутешителен. То была типичная жизнь буржуа, основу которой составляли корысть и мелкое честолюбие, жизнь неяркая, нетворческая, неподлинная. «Надо было жить совсем по-другому», — горько сокрушается полковник. Однако возможности иной жизни видятся ему в неясной неоромантической дымке, как все тот же эскейпизм, бегство от жестокой цивилизации в объятия нежной природы, — Фришу эти мотивы нужны, скорее, чтобы подчеркнуть и оттенить уродливость буржуазного образа жизни, вряд ли он склонен видеть в них реальный выход.

«Вы умерли не напрасно», — говорят в пьесе живые павшим. Фриш понимает, насколько зыбок и коварен этот исторический оптимизм буржуа, готовый принести новые миллионы жертв на заклание золотому тельцу — идолу пресловутого и мнимого буржуазного прогресса. «Напрасно!» — утверждает за всех погибших полковник. Фашизм вырос на вполне конкретной исторической почве, однако это никоим образом не свидетельствует о его исторической неизбежности и необходимости. Фашизм можно было предотвратить — вот смысл пьесы. Логика подсказывает драматургу, что сделать это можно было, изменив и преобразовав сам буржуазный уклад. Однако он не находит пока конкретных путей к этому — вот серьезный изъян не только этой пьесы, но и всего творчества Фриша в целом. Однако само его неприятие фаталистической концепции содержит большой взрывчатый заряд, придавая его критике современной западной цивилизации острый и нелицеприятный характер.

Тема минувшей войны поставлена и в следующей пьесе Фриша, «Когда окончилась война». Несколько неожиданный сюжетный материал — любовь русского офицера и хозяйки дома, в котором он расквартирован и в подвале которого скрывается ее муж, немецкий офицер, — рожден очевидной идеей показать на этом исключительном примере возможность близости бывших врагов, в конечном счете возможность мира. Для первых послевоенных лет, когда уже сильно чувствовались ростки «холодной» войны, подобная постановка проблемы могла иметь в высшей степени положительное значение, однако Фриш не сумел добиться убедительного художественного ее воплощения, вынув голый факт из реальных конкретно-исторических связей и, подобно экспрессионистам, спроектировав его в довольно-таки туманную плоскость общемирового полюбовного братства.

Значительно больший резонанс приобрела в то годы третья пьеса Фриша «Китайская стена», написанная в стилистической манере эпического театра Брехта, хотя и лишенная брехтовской веры в назидательную действенность театрального представления. По замыслу Фриша эта пьеса должна была стать именно опытом балаганного представления — зрелища, вынесенного на площадь, в людскую гущу, с которой персонажи вступают в непосредственный контакт, ломающий строгие рамки отъединенной от зрителя сцены. Фриш упоминал в связи с этим Родена, собиравшегося поставить своих знаменитых «Граждан Кале» прямо на землю, без постамента. Однако он с большим основанием мог бы сослаться на чисто театральные прецеденты, попытку преодолеть «рамочность» сцены — на экспрессионистов, почитаемого им Торнтона Уайлдера и, наконец, того же Брехта.

Ни в одной из пьес Фриша нет такого маскарада, как в «Китайской стене», представляющей собой хоровод или, скорее, парад героев самых: отдаленных эпох и сравнительно недавнего прошлого, выступающих за насилие, — от Юлия Цезаря до Наполеона. Руководит парадом некто Современник, тщетно пытающийся убедить знаменитых полководцев в губительности и бессмысленности войны в наших, современных условиях. «Ваше высочество, атом можно расщепить, говорит он Наполеону. — Мировой потоп можно произвести. Следующая война, если она начнется, будет последней. Наш прогресс оставляет нам единственный выбор: погибнуть или стать людьми». Однако герои былых эпох так же мало учатся на «ошибках» будущего, как современные люди — на заблуждениях прошлого. И представитель интеллигенции Современник не в состоянии образумить ни тех, ни других. Пьеса, восходящая к традициям романтической сатиры, полна горькой самоиронии, выражающей сомнение искусства в собственных силах, — здесь задана тема, постоянно и неотступно мучающая Фриша, вплоть до самого последнего времени. Время действия пьесы — «сегодня вечером» — подчеркивает зловещие повторения на различных витках исторической спирали одних и тех же «ошибок», которые следовало бы назвать преступлениями.

«Китайская стена» не дает катарсиса, «очищения» в аристотелевском смысле, но в ней нет и брехтовского поучения. Как уже справедливо отмечено многими критиками, она полемически направлена против «Доброго человека из Сезуана», чей знаменитый оптимистический финал: «Дурной конец заранее отброшен, он должен, должен, должен быть хорошим», — по Фришу, слишком наивен и исторически не оправдан. Ведь если классическое искусство не уберегло человечество от фашизма, то сумеет ли современное искусство отвратить угрозу атомной войны? Удрученный событиями недавнего прошлого, Освенцимом и Хиросимой, Фриш в «Китайской стене» склонен, скорее, к пессимистическому прогнозу.

В причудливой веренице персонажей «Китайской стены» есть и Дон Жуан, признающийся в любви к геометрии. Этот парадокс был развернут в одноименной пьесе Фриша.

К длинной цепочке различных истолкований популярного в европейской драматургии сюжета — от Тирсо де Молины и Мольера до Граббе и Хорвата — Фриш добавил свою вариацию в характерной облицовке разрабатываемой им проблемы.

Действие, перенесенное в «эпоху красивых костюмов», когда «пальмы звенят на ветру, как шпаги о каменные ступени», по существу, лишь новая яркая обертка горьких раздумий писателя о болезнях и бедах XX века, новая попытка выявить механику отчуждения личности.

Дон Жуан — все тот же фришевский герой, пытающийся разорвать сети определений и предписаний, предъявляемых ему обществом, молвой, репутацией, славой, то есть «ролью», «маской». В этом он сродни и Пелегрину, и Эдерланду, и Штиллеру. Сама проблема, имеющая даже в чисто философской интерпретации (у Рудольфа Касснера, Хойзинги и многих других) метафорическое обыгрывание понятий «актер», «роль», «игра», «маска» и т. д., словно рождена условной и переменчиво-зыбкой стихией театра, уходящего своими корнями в фольклорную глубь обрядовых действ с их элементами ряжений, мистификаций, подмен, превращений и т. п. Подключение наиновейшей художественной и философской мысли к этой мощно бурлящей в веках и лишь XIX веком почти полностью исключенной из театра «игровой» стихии способно высечь свежую философскую и поэтическую искру — недаром фришевский «Дон Жуан» принес его автору наибольшее число комплиментов за «изящное» и «элегантное» художественное решение.

Дон Жуан первого действия пытается вырваться из плотного круга окруживших его масок, бежать от вериг брака, к которым его подталкивают. Геометр и шахматист, человек математически точного, рационального склада не только ума, но и души, он страшится разудалого, оргийного гульбища «буйной ночи», словно бы ему в насмешку названной христианами «ночью познания». Он стремится выбраться из безлюдной и бездумной пучины темных, дурманящих чувств, по фольклорной традиции ассоциирующихся с водой («Я женщина — и пруд под луной в эту ночь…»), из душной, пронизанной острым томлением и любовными павлиньими криками ночи, из липких объятий Эроса, в которых видит плен, тюрьму, смерть («Женщина всегда напоминает мне о смерти. Особенно цветущая женщина»). Но ему так же мало удается прорваться к своему призванию — подлинному «я», сущности, — как и графу Эдерланду к Санторину. Панический ужас перед сжимающимся над ним кольцом необходимостей заставляет и его истерически, исступленно отбиваться, сея смерть не топором, но шпагой. И, как его предшественник, он не находит иного приюта своей «постылой свободе» — по формуле Блока, обращенной к классическому Дон Жуану, — как у той же необходимости, общепринятого и исстари ведущегося порядка. Прокурор, бежав в флибустьеры и разбойники, становится президентом; скандалист-любовник, задумав стать ученым монахом, возвращается под прозаический каблук бывшей уличной девки.

«Театрализованная Севилья» совсем как будто не похожа на вполне современные кулисы «страшной истории». Но в обеих пьесах нетрудно обнаружить схожие, лишь слегка видоизмененные «блоки». Дон Жуан, рассказывает донна Анна, «обнял меня и, не спросив имени, стал целовать в губы. Целовал, целовал, чтобы я тоже не спрашивала, кто он…». Граф Эдерланд, как мы помним, па вопрос о том, кто он, брался за топор. «Я кажусь себе ветром…» — говорит прокурор. «Я кажусь себе чем-то вроде землетрясения или молнии», — вторит ему Дон Жуан. Эти параллели можно было бы продолжить. Главное — оба героя уклоняются от навязанной им роли, поднимая кровавый бунт против нее. И оба в конце концов оказываются в рамках этой роли. Что бы они ни делали, как бы ни корчились и ни извивались в отчаянном и безоглядном порыве утвердить свою подлинную, не поддающуюся внешним определениям индивидуальность, каждый их поступок оборачивается ловушкой мифа, клише. Может показаться, что эти постоянные возвращения героев Фриша в лоно необходимости воспроизводят Фаустов путь человека от романтических метаний к зрелости[55]. Вряд ли это верно. Во-первых, конечная необходимость не осознана героями Фриша и не принята ими по доброй воле. Во-вторых, драматург вовсе не признает кровавую анархию под флагом «все позволено» необходимой и неизбежной ступенью в становлении личности или общества. Бунт героев Фриша плод их психического расстройства, вызванного нервной реакцией на отчуждение, то есть уродливостью общественных отношений. В этом бунте нет социальной осмысленности и направленности — при всем его острокритическом запале. Герои Фриша вынуты из социального ряда и потому терпят поражение. Объективно отсюда вытекает вывод о необходимости прочного жизненного синтеза, органичного союза индивидуального и социального как первейшего условия развития полноценной и цельной личности.

В мире, раздираемом скрежещущими противоречиями, Фриш отстаивает права живого человека перед мертвечиной форм и эрзацев, к которым его хотят свести. Пользуясь возможностями театрального эксперимента, Фриш как бы разламывает свои фигуры-модели на свободу и необходимость, чтобы изнутри показать опасную близость насаждаемой рутины к возможной анархии.

Срывание масок, показ несоответствия их отверделых поверхностей тому клокочущему потоку страстей, чувств и мыслей, который за ними скрывается, все это одухотворено у Фриша гуманистическим отношением к человеку как кладезю многообразных и порой неожиданных возможностей. Живой человек, по Фришу (опирающемуся все на ту же традицию Музиля, в театре — Пиранделло), всегда тайна, ибо он неопределим, текуч, изменчив, неуловим, не выявлен до конца. Живой человек никогда не совпадает со всякого рода схемами и клише, накладываемыми на его характер, личность. (Вспомним протест Макара Девушкина против гоголевской «Шинели».) «Где страна без литературы? Я ищу рай!» восклицает один из персонажей «Китайской стены». Мишень драматурга здесь «мифологизирующая» литература «Ньютонова» толка, пытающаяся дать конечное знание о человеке, разместив его в своей системе координат — социальных, психологических, биологических и прочих характеристик. Литература, целиком выводящая человека из обстоятельств, не оставляющая ему внутренней свободы, а потому и не могущая взыскивать с него за безответственность. Литература, претензией своей на завершенность и окончательность способствующая развитию и закреплению некоторых весьма полезных для власть имущих навыков человеческого мышления — таких, как вора в неизменность бытия, фатальный ход истории и т. д.

Разбивая одну за другой маски — сосуды мнимой, неподлинной жизни, Фриш опровергает и распространяемые такой литературой клише и схемы, отвоевывая место для живой, цельной личности в «мире репродукций», каким названа буржуазная цивилизация в романе «Штиллер». Поиски единства и цельности в условиях всеобщей разъединенности и распада не дали пока в творчестве Фриша ни одной единой и цельной фигуры. Они сосредоточены до сих пор на отсчете негативных вариантов, на гротескном воспроизведении крайних и кошмарных последствий, вытекающих из условий человеческого существования на Западе. Но объективно, несмотря на постоянные сомнения Фриша в действенной силе искусства, они подводят читателя и зрителя к мысли о необходимости эти условия изменить.

Граф Эдерланд откровенно признается жандарму, что всегда носит в портфеле топор. Тот ему не верит, смеясь мнимой шутке. Лже-епископ Кордовы, обманутый муж, перед лицом не единожды обманутых женщин разоблачает обман Дон Жуана, и тот присоединяется к нему, однако двенадцать разгневанных дам не хотят верить ни обольстителю, ни рогоносцу. «Правде никто не верит», говорится в «Дон Жуане». Этот парадокс стал композиционной и идейной пружиной пьесы «Бидерман и поджигатели», персонаж которой Айзенринг утверждает, что «самый лучший и самый надежный способ маскировки — это чистая, голая правда». Действие пьесы подтверждает его правоту.

Поджигатели, проникшие в дом Бидермана, так же мало скрывают свои истинные намерения, как это делал Гитлер в «Майн кампф». И так же, как он, не встречают противодействия со стороны трусливого, непрерывно приспосабливающегося мещанства, персонифицированного в лице Бидермана. Политическая притча Фриша стремится показать, что своим непротивлением и попустительством бидерманы сыграли неблаговидную и решающую роль в исторической трагедии недавнего прошлого. В эпоху мировых катаклизмов глупенький эгоизм невмешательства и приспособления к злу равносилен самому преступлению. А поскольку кризис буржуазного мира еще отнюдь не завершился и упомянутые катаклизмы по-прежнему дают о себе знать, человеческая история не ограждена от повторного возобновления подобной трагедии — с еще более плачевным итогом. Притча-модель Фриша поэтому не столько повернута в прошлое, сколько обращена в будущее. Это предостережение художника, чутко реагирующего на болезненные симптомы глубинных общественных процессов на Западе.

Разнузданные молодчики, откровенные хамы, как Шмиц, или лощеные негодяи, как Айзенринг, способны отпугнуть даже доктора философии — их духовного вдохновителя, в ужасе отшатнувшегося от практического воплощения идей, которые составляли невинно-щекочущий предмет его философских спекуляций, облеченных в упоительно звонкую фразу (в качестве исторической аналогии можно указать, например, на судьбу ницшеанства в Германии). Никак не скажешь, чтобы и Бидерману они не внушали страха, но это подленький, гаденький страх за собственную шкуру, желание во что бы то ни стало подладиться к любой силе, лишь бы спастись и уцелеть. Обыватель хитёр и изворотлив в своей универсальной угодливости, но в современном мире этих его качеств все чаще оказывается недостаточно, чтобы уберечь свой дом от пожара.

Фриш искусно высмеивает амебный политический кругозор современного западного мещанина, сполна использующего свое главное право («Я имею право не думать», — говорит Бидерман), чтобы устраниться от всякой ответственности за происходящее на его глазах и с ним. В кругу семьи, за газетой Бидерман может поразглагольствовать и погорячиться, не смущаясь и самыми крутыми мерами ради сохранения собственного уюта и порядка («Вешать их надо, вешать!»). Но, столкнувшись с поджигателями лицом к лицу, он мгновенно смирнеет, легко клюет на демагогические похвалы, которые расточал обывателям и фюрер и которыми но его образцу пользуются нынешние неонацисты («Вы человек старой закалки, у вас еще есть принципы… У вас еще сохранилась совесть, неподкупная совесть. Это вся пивная почувствовала»), пропускает мимо ушей последовательные признания авантюристов, считая выгодным обратить их в шутку, и в конце концов наивно пытается с помощью жареного гуся (извечного символа мещанского благополучия) умилостивить и задобрить проходимцев. Лакейская суть этой жалкой душонки — благодатное обстоятельство для фашизма, который всегда может положиться на бидерманов, заимствовать у них спички в пьесе или изготовлять с их помощью пушки в жизни.

Движение действия в доме Бидермана навстречу катастрофе происходит стремительно. Но оно успевает вобрать в себя большое количество критической информации, содержащей сильный обличительный заряд. Несмотря на то, что сатирические аспекты пьесы сосредоточены вокруг немногих фигур, емкость драматургической модели Фриша позволяет дать всесторонний облик мелкого буржуа, его типичный социальный портрет. Готлиб Бидерман, само сочетание имени и фамилии которого звучит для немецкого уха так же комично, как, например, Васисуалий Лоханкин для уха русского, есть плод широкого социального обобщения, характерный тип, развенчанный с помощью горького комедийного смеха. Его мир — это мир сплошного жульничания, не считающегося таковым благодаря постоянной заботе жуликов об алиби; мир, в котором каждый человек, «начиная с определенной суммы дохода», мошенник, как Бидерман, занимающийся производством фальшивого средства против облысения. Мир, в котором равно фальшивы и все добродетели: Бидерман позаботился об алиби и относительно злосчастных десяти заповедей, он придерживается их в самую «меру», чтобы только не выделяться, не оказаться хуже других. Бидерман законченный носитель буржуазной идеологии с ее лицемерием и фальшью, с неизменными потугами выдать буржуазное за общечеловеческое, скрыть свою хищническую сущность за пустой болтовней о равенстве всех перед богом. «Я не верю в классовые различия, — говорит Бидерман Айзенрингу, — не настолько я старомоден. Напротив. Мне искренне жаль, что именно низшие классы все еще несут эту ерунду о классовых различиях. Разве мы не все нынче создания единого творца — что бедные, что богатые? И мелкая буржуазия тоже. Вот мы с вами — разве мы не люди из плоти и крови?..»

Внутренне, в душе Бидерман очень близок громилам — история с уволенным Кнехтлингом это хорошо показывает. Жестокость алчного собственника тушуется перед еще большей наглостью и жестокостью, но там, где она всевластна, где есть возможность напакостить, не оставив явных улик, она обнаруживает себя в полной мере.

Верный сын своего класса, типичный его представитель (не случайна эта параллель с «Jedermann'oм» Гофмансталя), Бидерман после мирового пожара отстаивает — и добивается — право на тепленькое местечко в буржуазном раю, возведенном «экономическом чудом». Не удивительно — ведь в нем пригрели даже заведомых преступников и злостных убийц, у которых хватает наглости живописать свои былые «подвиги» и кичиться ими. Художественно не очень убедительный эпилог все-таки оправдан, ибо он дает возможность драматургу еще больше конкретизировать полемическую направленность притчи, перекинуть мост в современность, в нынешний прирейнский «рай», в котором посланец преисподней — черт — с изумлением обнаруживает всех своих клиентов отъявленных убийц и закоренелых негодяев. «Вокруг лысин у них порхают ангелочки, все друг другу кланяются, прогуливаются, пьют вино, поют „Аллилуйю“, хихикают, что их помиловали…» Стоит ли напоминать, что под эгидой боннского правосудия гитлеровским генералам действительно живется как у Христа за пазухой.

Большую смысловую нагрузку несут в пьесе организованные на античный манер хор пожарников и корифей. Хор воплощает позицию абстрактного гуманизма, литературу и искусство такого толка, которые возводят конкретно-историческую драму бидерманов в область метафизического бытия, неизменных сущностей (тот же Гофмансталь и многие другие). В этой позиции верные суждения и наблюдения, подчас искренняя заинтересованность в горестной судьбе человека соединены с попыткой «возвысить» его невзгоды до уровня мировой скорби. Это «возвышение», склонность к «катарсису» не может не льстить Бидерману: ведь его банальность возводится на Олимп. Но эта вечная отверженность человека, эта печать рока на его челе, по Фришу, мнима и нелепа, и, уж во всяком случае, она никак не содействует пробуждению в нем общественной активности и чувства ответственности. Поэтому Фриш облекает речения хора в выспренние одежды нарочитой пародийности. Стилистически он опирается при этом на торжественную риторику современного австрийского драматурга Макса Мелла, который в «Апостольских деяниях» и других религиозных драмах дал законченное изложение упомянутой позиции.

В этой полемике с литературой катарсиса и рока («Огнеопасно многое, но не все, что горит, есть рок») чувствуется воздействие Брехта. В соответствии с традицией эпического театра Фриш вкладывает в уста корифея пристрастный комментарий происходящего и основной вывод этого современного миракля о «каждом человеке»: «Кто перемен боится больше беды, что сделать может против беды?»

В «Бидермане и поджигателях» сильно чувствуется духовный климат буржуазной Швейцарии, которая благодаря выгодному географическому положению и постоянному нейтралитету давно стала европейским банкиром, центром пересечения финансовых, экономических и политических связей капиталистического мира. Под наплывом нечистой валюты, под гнетом «золотого тельца» нравственная и духовная деформация человека проявляется здесь особенно ярко. Недаром Осип Мандельштам еще в 20-е годы назвал Швейцарию «самым гнилым местом Европы». А Макс Фриш тридцать лет спустя «усталым обществом сытых обывателей».

Фриш разоблачает демагогию этого общества, пытающегося за лицемерными фразами о свободе и демократии скрыть уродливую суть антигуманных отношений. Выступая в 1957 году на юбилейных торжествах общины, к которой принадлежит город Цюрих, он, в частности, сказал: «Что мы имеем в виду, когда воспеваем нашу свободу? Чудовищно щекотливая тема. Всякий рабочий свободен у нас поделиться своим недовольством, а всякий работодатель — прекрасное словцо: ведь он не дает работу, а берет себе, присваивает ее плоды за частичную плату — свободен уволить его, и тогда рабочий свободен искать себе новое место».

С такой же неопровержимостью Фриш доказывает несостоятельность мифа, которым так любят кичиться швейцарские обыватели, — мифа об их бесстрашном и мужественном антифашизме, об их радушии и сердечности по отношению к беженцам во время войны. Когда в 1958 году Фришу присвоили самую почетную в ФРГ литературную премию имени Бюхнера (для чего пришлось изменить ее статут: она присуждалась до тех пор только немцам), он в своем традиционном выступлении лауреата коснулся этой темы. Признав, что Швейцария действительно предоставила убежище многим именитым, таким, как Томас Манн и Роберт Музиль, Георг Кайзер и Карл Цукмайер, он в то же время подчерк-пул, что многим «безымянным» было отказано в визе, а для других эмиграция обернулась «ловушкой». Один из «именитых», Карл Цукмайер в недавно опубликованных мемуарах подтвердил правоту Фриша. Припомнив, как немилостиво встретила Швейцария в бурные 1848–1849 годы Фридриха Энгельса, он свидетельствует, что «спустя девяносто лет она не подобрела к эмигрантам… То и дело приходилось сталкиваться с проявлениями неприкрытого антисемитизма и симпатий к нацистам»[56]. «Что было бы, если б Германия напала и на Швейцарию?» — спрашивает Фриш в «Дневнике».

Политическая притча «Андорра» призвана дать ответ на этот вопрос. В вымышленной стране Андорре, белые уютные домики которой соседствуют с обширной и могущественной империей «черных», живет в доме учителя его приемный сын, якобы спасенный от погрома еврейский юноша Андри. На самом деле Андри — кровный сын учителя от брака с одной из «черных», что учитель скрывает, резонно опасаясь нетерпимости андорранцев по отношению к соседям. В глазах окружающих Андри еврей. В соответствии с этим ему вменяются качества и свойства, которые обывательское мнение приписывает «жидовскому» характеру. Мнимое еврейство Андри становится его прокрустовым ложем, «ролью», навязываемой ему общественным предубеждением. Он хочет стать плотником, но его принуждают выбрать торговлю; его мужество выдают за озлобленность, ум — за трусость, проницательность — за коварство и т. д. Те же, кто ему сочувствует, как священник, делают это из соображений, что он «изгой», «не такой, как все», призванный «пострадать», и, призывая его к терпению, только подталкивают к «роли», к убийственному клише заклейменного общественными предрассудками человека. Даже продиктованная благими намерениями мысль священника движется по непреложной схеме, из-за чего и лестные суждения о человеке оборачиваются пагубой для него: «В тебе есть искра, Андри. Ты мыслишь. Почему бы не быть людям, в которых разума более, нежели чувств? В вас есть искра. Вспомни Эйнштейна! И всех прочих, как их… Спинозу!» В этом «как их…» проскальзывает ухмылка мещанина, готового утешить комплиментом, но внутренне сознающего свое превосходство и тихую радость принадлежности к «нормальной» части человечества.

Андорранцы при случае не прочь похвастать своими гражданскими добродетелями, возвышающими их над «черными», от которых они великодушно спасли еврейского мальчика. Но когда «черные» врываются в их страну, рожденная голым предубеждением антипатия отдельных обывателей становится массовым психозом. Спасая и выгораживая себя, они видят в изгое Андри козла отпущения, и учитель бессилен их переубедить и уберечь своего сына от казни. Казнь совершают «черные», но подлинные убийцы — сограждане Андри.

Некоторые критики (Г. Вайгель, Г. Бенцигер) высказали мнение, что пьеса несколько «перегибает палку» в изображении всеобщей ненависти к Андри и что отдельные ее реплики могут лишь спровоцировать антисемитов на улюлюканье, и тогда «Андорра» будет лить воду на мельницу тех, против кого она направлена. С другой стороны, Фриша упрекали в слишком общей, отвлеченной постановке проблемы. Так его младший земляк и коллега Вальтер Маттиас Диггельман в предисловии к своему остроразоблачительному роману-памфлету «Наследие» писал: «Почему я назвал Швейцарию по имени, а не стал придумывать для нее какой-нибудь клички вроде „Андорры“? Да потому, что я хотел, чтобы моя история действовала сильнее, чем действительность, которая не слишком бдительна (смотри процессы нацистов в Германии). Поэтому я не хочу вести рассказ в таком тоне, будто все это было „в незапамятные времена в тридевятом царстве“».

«Андорра» Фриша действительно не лишена художественных просчетов — на них указывал, в частности, и такой авторитет, как Эрвин Пискатор. Однако вряд ли было бы справедливо упрекать драматурга в сознательном стремлении затушевать остроту проблемы перенесением ее в общефилософский план. Просто модель Фриша и на этот раз ставит перед собой более широкие задачи, выходящие за рамки обличения антисемитизма. Для Фриша речь идет о расовой нетерпимости в целом, а также — другие стороны модели — о психологическом комплексе предубеждения вообще и об изначальной установке западной цивилизации на человека как на своего рода функционирующее устройство с четкой и неизменной характеристикой его тактико-технических данных, которых он должен твердо придерживаться, если не хочет восстановить против себя окружающих.

Фриш дает общую структуру отношений, строящихся на предвзятом мнении, на предрассудке, дает функцию, у которой могут быть разные переменные. На месте еврея вполне мог быть негр, например. Так, в «Дневнике» Фриш подробно описывает потрясшую его — ибо он впервые с этим столкнулся — сцену расовой нетерпимости по-американски: в железнодорожном вагоне майор оккупационных войск наотрез отказывается находиться в одном купе со своим соотечественником сержантом-негром, предпочитая общество немцев, и негр уступает ему… «Мировая история еще не кончилась», — резюмирует Фриш. Победив фашизм, человечество не избавилось от своих проблем, не вытравило его корни.

В то же время у этой пьесы-модели есть глубокий психологический подтекст, который можно раскрыть, прибегнув к другой дневниковой записи: «Примечательно, что как раз о людях, которых мы любим, мы меньше всего можем сказать, какие они… Мы знаем, что любовь преображает человека, и любимого и любящего. И он многое видит как будто впервые. Любовь высвобождает человека от прежнего — до любви — его изображения, образа… Человек, которого мы любим, полон тайны, непредвиденных и нерассчитанных возможностей, он неопределим…»

«Когда нам кажется, что мы знаем человека до конца, — нашей любви пришел конец… Любовь кончается иногда не потому, что мы узнали человека до конца, но мы думаем, что знаем его, потому что наша любовь иссякла. Мы не можем больше! Мы отказываемся следовать за его превращениями и изменениями, которые свойственны всему живому, мы разочаровываемся…»

«Ты не та, за кого я тебя принимал», — говорит разочарованный. А за кого же он ее принимал?

За тайну, которой в конечном счете является человек, за волнующую загадку, которую мы устали разгадывать. О человеке складывается законченный образ. Это конец любви, измена.

Любовь к живой жизни и живому человеку и побуждает Фриша на протяжении всего своего творчества последовательно, одну за другой опровергать безжизненные схемы и шаблоны. Древнюю библейскую формулу: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения ни господа бога твоего, ни человеков, им созданных», вложенную им в уста кающегося священника, атеист Фриш наполняет гуманистическим содержанием. Фриш понимает, что главное препятствие для осуществления этих усилий представляет собой сама природа буржуазных отношений на Западе. Об этом свидетельствует еще одна запись в «Дневнике»: «Целью представляется мне такое общество, которое не делает художника ни отщепенцем, ни мучеником, ни шутом. Мы же вынуждены быть отщепенцами нашего общества, потому что оно не отвечает этим условиям».

«Прошлое неприкосновенно. Не нужно ничего повторять», — говорил Пелегрин в «Санта Крусе», первой пьесе Фриша. Эпиграфом к своей доныне последней пьесе «Биография» он взял слова Вершинина из чеховских «Трех сестер» о том, что если б ему была дана возможность начать жизнь снова, то он не стал бы повторять себя и, уж во всяком случае, не стал бы жениться…

Обе пьесы, как и большинство других драматических и эпических произведений писателя, написанных за разделяющие их четверть века, выполнены в едином поэтическом ключе, основу которого составляет экспериментальное допущение. Все они написаны как бы в сослагательном наклонении, с позиции: а что было бы, если… Во всех герои расщепляют, разлагают свое «я» на «модели», а автор задается проблемой идентичности этих моделей между собой. Везде существующей действительности противопоставляется действительность возможная. Герои Фриша постоянно примеряют то маски, то истории, силясь обрести свое подлинное «я», выбрать свой истинный жизненный путь.

И тут но просто неуемность воображения, не праздные муки рефлектирующего сознания. Выбор жизненного пути из числа многих возможных сопряжен с одной из важнейших проблем послевоенного искусства — проблемой ответственности человека за себя и историю. Выбор себя в последней пьесе Фриша максимально приближен к прямому значению этого выражения: ведь речь в ней идет о выборе биографии. Название пьесы вызывает — возможно, предусмотренную и самим Фришем — ассоциацию с прошлым столетием: ведь любимым жанром XIX века был роман-биография. Чаще всего биография предпринимателя, собственника, завоевателя, чудака, художника, парвеню — но всегда характерной личности. В наш век, словно бы говорит Фриш, разрушение личности зашло настолько далеко, что даже рамки биографии перестали быть незыблемыми — они размыты тревожно-скептической рефлексией терпящего кризис индивидуума. Регистратор, с помощью которого профессор Кюрман выбирает оптимальные варианты своей биографии, — принципиально новая фигура в драматургии Фриша. Регистратор всемогущ — с помощью своего досье, которое, словно свиток богини истории Клио, содержит подробную летопись личной жизни Кюрмана и событий века, он может вернуть время вспять и предложить переиграть любой эпизод заново. Регистратор не господь бог и не «Некто в сером». В нем нет никакой мистики. Если поэт Педро в «Санта Крусе» олицетворял искусство в оковах, то регистратор ничего и никого не олицетворяет. Он, как мы узнаем из примечаний Фриша, попросту инстанция театра, который «позволяет то, чего не позволяет жизнь: на театре можно начинать заново переделывать, менять». В регистраторе есть что-то гомункулообразное, он точно прибор, изменяющий логику людских отношений, вносящий коррективы, фиксирующие промахи и ошибки. В то же время он не бесстрастен, его отношения к героям не лишены эмоций («Не кричите на меня!», «Ну прямо малые дети!» и т. д.).

На любом, даже многократном представлении этой пьесы зритель будет присутствовать на репетиции — репетируется же биография Кюрмана. Сцена, таким образом, идентична самой себе: в театре Фриша ни у кого не бывает иллюзий, что это не театр, а кусок действительности, подсмотренный сквозь проем сцены.

В первом варьируемом эпизоде Кюрман всеми силами пытается избежать рокового интима с Антуанетой, заговаривает (типичный случай фришевской модели, проведенной пунктиром, — на этот раз модели умонастроений и интересов западной интеллигенции наших дней) о Витгенштейне, Шёнберге, Киркегоре, Адорно, марксизме, предлагает поиграть в шахматы (тоже символ — ведь само «опробирование» вариантов биографии походит на разбор шахматной партии), но все его усилия тщетны: трижды варьируется эпизод, и трижды возникает роковой интим. Кюрман остается Кюрманом. И — с Антуанетой.

Постоянные «включения» повторяющихся эпизодов в разных местах биографии позволяют вскрыть самые существенные, большей частью неприглядные факты в жизни Кюрмана. Заурядность его жизни подчеркивает грозный и величественный фон: события мировой истории, которые регистратор зачитывает из досье, словно сводку последних известий. На этом фоне дано сплетение добра и зла узлы и станции биографии Кюрмана, в которой так явственно перевешивает зло.

Но устранить его он не в силах, и препятствием здесь является не временной барьер, а его, Кюрмана, внутренняя капитуляция. Жертва инерции и энтропии, он слишком «привык к своей вине», чтобы что-нибудь изменить, и вся неприглядная часть его биографии остается неизменной: и выбитый снежком глаз школьного товарища, и безутешная кончина матери, и самоубийство первой жены. И когда уже начинает казаться, что Кюрман, как и граф Эдерланд, как и Дон Жуан, вернется в уготованную ему колею, ему, наконец, удается вторая версия биографии: он становится коммунистом. Кюрман надеется, что в этой версии встреча с Антуанетой будет исключена. Ход его рассуждений прост и логичен. В этой логике — еще одна убийственно меткая модель нравов и негласных порядков в общественных институтах Запада. Вступив в коммунистическую партию, Кюрман навлечет на себя подозрение, что он «хочет переделать мир» (а не просто биографию), и будет неминуемо исключен из университета. А это значит, что он не станет профессором, то есть не будет раута — не будет Антуанеты.

Обстоятельства складываются, однако, несколько иначе, чем он ожидал Партия вынуждает его к конспирации, и его все же избирают профессором. Из университета его исключают позднее, уже после свадьбы с Антуанетой. Возникают всевозможные трудности, в том числе материального характера. В семье трещина. Появляется некто третий, образуя тривиальный треугольник. В одной из версий Кюрман стреляет в Антуанету. В другой — дает ей пощечину. В третьей Антуанета попадает в автомобильную катастрофу. Кюрману приходится выбрать самый безобидный вариант, в котором ему удается «стереть» только пощечину.

Финал всех версий один — Кюрман заболевает раком. Желание варьировать у него исчезает, он словно соглашается с Пелегрином: «Не нужно ничего повторять». Происходит это с точки зрения интересов пьесы вовремя: она еще но успела наскучить читателю и зрителю, бесконечные вариации но утратили еще над ним своей интригующей власти. Написанный на том же материале роман «Допустим, меня зовут Гантенбайн» несколько утомителен своей перенасыщенностью и монотонностью вариаций, там и герой и героиня имеют по нескольку ипостасей: Гантенбайн, он же Эндерлин, он же Свобода; Лиля-актриса, Лиля-баронесса, Лиля-домохозяйка и т. д. В решении пьесы Фриш обнаружил больше изящества и чувства меры. Роман, по существу, не окончен оборван на полуслове. Развязка пьесы сделана остроумно.

Регистратор передает право изменить свою судьбу самой Антуанете. Роковой вечер переигран еще раз — Антуанета уходит. Зрителю предоставлено самому «проиграть» новый вариант биографии Кюрмана без Антуанеты.

Действие не закончено. Оно перенесено в воображение зрителя. Правила игры ему известны. У Фриша не только герой, но и зритель становится homo ludens'oм, «играющим человеком». Он и здесь следует за Музилем, сказавшим, что «человек — это игра возможностей». Задача человека заключается в отборе из огромного числа возможностей, в нем заложенных, лучших, творчески перспективных. Кюрман — говорящая фамилия, «кюрен» по-немецки значит «избирать».

Поиски утраченных возможностей, однако, ничего не дают Кюрману. Они лишь демонстрируют крах личности на склоне неправедной жизни.

В «Биографии», как и в предшествовавших ей пьесах, Фриш по-прежнему (и по-прежнему на негативном примере) учит ответственности. За себя, за мир, за историю. За каждый свой поступок, из которых, как из кирпичей, складывается здание биографии. Вслед за Брехтом (хотя и без брехтовской уверенности в действенной мощи своего слова) он восстает против рабской зависимости человека от обстоятельств, утверждая веру в изменяемость мира.

В интервью, данном по поводу пьесы журналу «Шпигель», Фриш, в частности, сказал: «Классическая драматургия… утверждает, что история могла развиваться только так и не иначе. Мой жизненный опыт подсказывает, однако, что в мире происходят многие вещи, которые не должны были бы происходить, и, напротив, не происходят вещи, которые могли бы произойти».

Судьбы мира, говорит своей последней пьесой Фриш, зависят от людей, из биографий которых складывается история.

Фриш назвал «Бидермана и поджигателей» поучительной пьесой без поучения. В ней назидательный эффект преследуется парадоксальными средствами: показом бесполезности назидания. Бидерман не извлекает никакого урока из исторической трагедии. Современная действительность на Западе сплошь и рядом дает подобные жизненные примеры. Можно ли, наблюдая их массовость, по-прежнему веровать в преобразующую силу искусства? В этом сомнении Фриша очевидно его расхождение с учителем. Фриш — человек и писатель — полон искренней благодарности Брехту, творчество которого он считает эталоном современной драматургии, ее высшим достижением (откликаясь на различные и разнонаправленные течения современного западного театра, он недавно заметил: «Что остается, так это Брехт, мы же суетливо торопимся дальше…»). И все-таки Фриш далек от брехтовского оптимизма относительно назидательной пользы театра. В своем программном докладе «Писатель и театр», прочитанном в 1964 году во Франкфурте-на-Майне, он, в частности, сказал: «Без него, полагал Брехт, правители чувствовали бы себя увереннее. Скромная надежда — и очень смелая. Миллионы зрителей видели Брехта и будут смотреть его вновь и вновь. Смею сомневаться, чтобы хотя бы один из них изменил при этом свои политические взгляды или по крайней мере подверг их испытанию».

Фриш отнюдь не склонен любоваться своим сомнением. Оно для него величайшая писательская мука. К тому же сомнение — не отчаяние. Художник, полагает Фриш, не может добиться радикального преобразования общества, но может способствовать его совершенствованию, может стать значительным барьером на пути бредовых планов крайне правой реакции.

«Театр — политическое заведение, — сказал в том же докладе Фриш. — Даже абсурдизм, который, казалось бы, уклоняется от политической роли театра, на самом деле ее играет: публика, которую удовлетворяет абсурд, привела бы в восторг диктатора — ведь она знать ничего не желает о причинах кризиса, но лишь упивается тем, что ее пугает, своим отдыхом в апокалипсическом садочке… Но что могут сделать другие пьесы, пьесы моралистов? Вот в чем вопрос». Утешительный пример действенности искусства, говорит далее Фриш, дан в «Гамлете». Но это театр в театре. Затеянный Гамлетом театр становится ловушкой, в которую попадает совесть короля, — но у современных генералов нет совести. Стало быть, рассуждает Фриш, направлять свой морализм следует не на злодеев (королей или генералов), а на тех, кто их выбирает или терпит.

Тут Фриша наводит на грустные мысли пример Брехта, театру которого раньше отказывали в праве называться искусством, а теперь, признав его гениальным, обрекли, увы, на «бездейственность классики». Однако эта бездейственность не абсолютна, по Фришу. Художник не в состоянии добиться прямого и непосредственного эффекта своим словом, практического — тут и сейчас — изменения порядка вещей. Но, разоблачая лицемерие буржуазной пропаганды, он тем самым ограничивает сферу ее воздействия, «накладывает запрет» на многие ее испытанные приемы, выбивает из ее рук демагогическое оружие — хотя бы тем, что дискредитирует ее лозунги. «Я знаю: усилия в этом направлении даже такого писателя, как Карл Краус, не спасли в свое время Вену. И все-таки теперь во многом благодаря литературе такие слова, как „война“, уже невозможно использовать в качестве приманки».

Фриш не отчаивается в возможностях искусства, не предостерегает против его переоценки, по-прежнему утверждая, что одной художественной культуры недостаточно для человеческого устройства людей на земле — для этого необходима и культура политическая. Художник не всевластен, но и не беспомощен. «Уже тот факт, что гитлеровская клика, рассчитанная на всеобщее оглупление, не выносила литературу, достаточное доказательство силы писательского слова, хотя и негативное доказательство».

Старинный Цюрих, славу которого издавна составляли имена поселившихся в нем эмигрантов, теперь обрел знаменитость в лице Макса Фриша, навсегда вписавшего свое имя не только в литературные и театральные анналы города: в Цюрихе вам покажут бассейн, построенный по чертежам архитектора М. Фриша, подведут к обелиску, поставленному в знак протеста против войны во Вьетнаме, где на сером граните выбит его текст. И все-таки уроженец и постоянный — за вычетом путешествий — житель Цюриха, Фриш сам себя называет эмигрантом. В 1958 году, в речи при получении премии имени Бюхнера, припомнив, как он мальчишкой играл в футбол на одной из тихих улочек, неподалеку от двух соседних домов, на которых висят мемориальные доски с барельефами Бюхнера и Ленина, Фриш сознательно присоединил себя к традиции гонимых бунтарей и революционеров: «Мы стали эмигрантами, не покидая отечества… Первой станцией Бюхнера был Страсбург, нашей первой станцией стала ирония…»

«Люди спокойно переносят правду, пока над ней не начинают смеяться», сказано в «Дон Жуане». В иронии, в сатирическом смехе Фриш видит оружие против буржуазного мироустройства, в котором он обречен на внутреннюю эмиграцию, связанную для него с непрерывной борьбой за достоинство и право человека.

Фриш горд своей принадлежностью к нелюбезному на Западе клану «обличителей». Недавно, когда маститый швейцарский критик и литературовед Эмиль Штайгер выступил с резкими нападками на прогрессивную литературу критического реализма («Когда подобные писатели утверждают, что, клоака и есть настоящий портрет мира; сутенеры, проститутки и пьяницы — истинные, неприукрашенные представители человечества, то мне хочется спросить: в каком обществе они вращаются?»), М. Фриш дал ему достойную отповедь («Вероятно, в том же, что и вы, Эмиль Штайгер, только они видят его иначе, глубже…»). Литература, уверена она в своей действенности или нет, просто не имеет права умалчивать о неблагополучии общества, о болезненных его процессах, о язвах и нарывах — вот вывод Фриша. В ответ на замечание Штайгера, что «отчаяние в жизни» всегда процветает в сравнительно спокойные времена, Фриш сказал (ибо прения проходили публично): «История столь же недвусмысленно учит нас, что всегда, когда голову поднимает фашизм, литературу называют „нигилистической“, потому что отхожее место в ее изображении выглядит именно тем, чем и является…»

Ю. Архипов

Хронология творчества M. Фриша

1934 — роман «Юрг Рейнхарт» (Jurg Reinhart).

1937 — повесть «Ответ из тишины» (Antwort aus der Stille).

1940 — дневник «Листки из вещевого мешка» (Blatter aus dem Brotsack).

1943 — роман «Трудности, или J'adore ce qui me brule» (Die Schwierigkeiten, oder J'adore ce qui me brule).

1944 — пьеса «Санта Крус» (Santa Cruz).

1945 — повесть «Бин, или Путешествие в Пекин» (Bin, oder Die Reise nach Peking).

1946 — пьесы «Опять они поют» (Nun singen sie wieder).

«Китайская стена» (Die chinesische Mauer).

1947 — вторая редакция пьесы «Санта Крус».

1949 — пьеса «Когда окончилась война» (Als der Krieg zu Ende war).

1950 — «Дневник 1946–1949» (Tagebuch 1946–1949).

1951 — пьеса «Граф Эдерланд» (Graf Oederland).

1953 — пьеса «Дон Жуан, или Любовь к геометрии» (Don Juan, oder Die Liebe zur Geometrie).

Радиопьесы «Рип ван Винкль» (Rip van Winkle).

«Бидерман и поджигатели» (Biedermann und die Brandstifter).

1954 — роман «Штиллер» (Stiller).

Радиопьеса «Дилетант и архитектура» (Der Laie und die Architektur).

1955 — вторая редакция пьесы «Китайская стена».

Радиопьеса «Господин Кихот» (Herr Quixote).

1956 — вторая редакция романа «Штиллер».

Вторая редакция пьесы «Граф Эдерланд».

1957 — роман «Homo Фабер».

1958 — пьеса «Бидерман и поджигатели».

Скетч «Великий гнев Филиппа Хоца» (Die grose Wut des Philipp Hotz).

1959 — рассказ «Шинц» (Schinz).

1961 — третья редакция пьесы «Граф Эдерланд».

Пьеса «Андорра» (Andorra).

1962 — вторая редакция пьесы «Дон Жуан, или Любовь к геометрии».

1964 — роман «Допустим, меня зовут Гантенбайн» (Mein Name sei Gantenbein).

1966 — сценарий фильма «Цюрих транзитный» (Zurich — Transit).

1967 — сборник статей «Общественность как собеседник» (Offentlichkeit als Partner).

1968 — «Биография» (Biographie).

Примечания

1

Melaleuca folia — медуница белолиственная (латин.).

(обратно)

2

Мёрике, Эдуард (1804–1875) — немецкий поэт.

(обратно)

3

Смерть Дон Жуана всем на руку. Разгневанное небо, попранные закон, соблазненные девушки, опозоренные семьи, оскорбленные родители, погубленные женщины, мужья, доведенные до крайности, — все довольны. Не повезло только мне: прослужив столько лег, я не получил другой награды, кроме возможности увидеть собственными глазами, как нечестивую жизнь моего хозяина постигла самая страшная кара на свете! (франц.).

(обратно)

4

Искусственное освещение, полумрак (англ.).

(обратно)

5

«Любой из вас» — драма австрийского поэта, драматурга к историка искусств Гуго фон Гофмансталя (1875–1929); ею открывался театральный фестиваль в городе Зальцбурге. Немецкое название пьесы. — «Jedermann» созвучно с именем «Бидерман», чем и пользуется Шмиц, изображая «духа».

(обратно)

6

Витгенштейн, Людвиг — известный австрийский философ-неопозитивист. Основной труд его опубликован в 1922 году в Кембридже.

(обратно)

7

Название табака — «утренняя трубка» (англ.).

(обратно)

8

Адорно, Теодор — современный западногерманский философ, эстетик, музыковед и литературный критик.

(обратно)

9

Шёнберг, Арнольд (1874–1951) — известный австрийский композитор, с 1934 года жил в США. Наиболее влиятельный представитель музыкального экспрессионизма, основатель атональной музыки.

(обратно)

10

Киркегор, Сёрен (1813–1855) — известный датский теолог и философ. Считается предшественником современной философии экзистенциализма.

(обратно)

11

В чем дело? (англ.).

(обратно)

12

Умирает мать… (англ.).

(обратно)

13

Так что ты собираешься делать? (англ.).

(обратно)

14

Почему ты не едешь в Европу? (англ.).

(обратно)

15

Почему ты не едешь? (англ.).

(обратно)

16

Что он вам говорит? (англ.).

(обратно)

17

Теперь уже слишком поздно… (англ.).

(обратно)

18

Да (англ.).

(обратно)

19

Почему ты не поехал? (англ.).

(обратно)

20

Из-за меня?.. (англ.).

(обратно)

21

Мне нужно идти… (англ.).

(обратно)

22

Почему? (англ.).

(обратно)

23

Хорошо… (англ.).

(обратно)

24

Вовсе это не хорошо, вовсе, но я должен оставить тебя, действительно должен… (англ.).

(обратно)

25

Ты трус (англ.).

(обратно)

26

Я всегда знала, что ты такой (англ.).

(обратно)

27

Счастливо оставаться (англ.).

(обратно)

28

Несуществующее может стать реальностью, но реальность не может стать несуществующей (латин.).

(обратно)

29

Русская икра, лососина, страсбургский паштет, эскарго (род съедобных улиток) по-бургундски (франц.).

(обратно)

30

Блюдо из макарон. Пельмени со сливками. Пельмени с грибами Лапша с зеленым сыром (итал.).

(обратно)

31

Наше фирменное блюдо (итал.).

(обратно)

32

Голубая форель (франц.).

(обратно)

33

Чего хочет профессор? (итал.).

(обратно)

34

Уберите. Со стола. Пожалуйста (итал.).

(обратно)

35

Как дела, Пина? (итал.).

(обратно)

36

Хорошо, синьор, очень хорошо, благодарю вас (итал.).

(обратно)

37

Скверное время года для этой страны (итал.).

(обратно)

38

Да (итал.).

(обратно)

39

Где хорошо, там и родина (латин.).

(обратно)

40

Десятый урок (итал).

(обратно)

41

Что хочет синьора (итал.).

(обратно)

42

Синьора хочет… (итал.).

(обратно)

43

Хотите иметь галстук (итал.).

(обратно)

44

Где зеркало? (итал.).

(обратно)

45

Где находится… (итал.).

(обратно)

46

Где находится зеркало? (итал.).

(обратно)

47

Зеркало, урок, пространство (итал.).

(обратно)

48

Зеркала (итал.).

(обратно)

49

Одиннадцатый урок (итал).

(обратно)

50

Ортега-и-Гассет (1883–1955) — испанский философ, теоретик искусства.

(обратно)

51

Этюд Киркегора о Дон Жуане (в книге «Или — или») — одна из его наиболее известных работ.

(обратно)

52

Гуардини, Романо (1885–1968) — немецкий геолог и религиозный философ.

(обратно)

53

Обожаю то, что меня сжигает (франц.).

(обратно)

54

Подробнее о проблеме отчуждения в философии Киркегора и Маркса см. книгу П. Гайденко «Трагедия эстетизма», М., «Искусство», 1970.

(обратно)

55

См: Н. Karasek, Max Frisch, Hannover, 1966 г.

(обратно)

56

О Фрише в тех же мемуарах пишется следующим образом:

«Появлялись новые знакомые. Например, Макс Фриш, у которого мне довелось читать трогательную пьесу „Опять они поют“. Сам он произвел на нас еще большее впечатление, чем все, что он до сих пор написал. Восходящая звезда? Больше! Человек, с которым еще до знакомства соединен узами братства любящих истину и слово».

(обратно)

Оглавление

 ― САНТА КРУС ― Пьеса-романс

  ПРОЛОГ

  АКТ ПЕРВЫЙ

  АКТ ВТОРОЙ

  АКТ ТРЕТИЙ

  АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

  АКТ ПЯТЫЙ

 ― ОПЯТЬ ОНИ ПОЮТ ― Пьеса-реквием

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    Картина первая

    Картина вторая

    Картина третья

    Картина четвертая

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    Картина пятая

    Картина шестая

    Картина последняя

 ― ДОН ЖУАН, ИЛИ ЛЮБОВЬ К ГЕОМЕТРИИ ― Комедия в пяти действиях

  АКТ ПЕРВЫЙ

  АКТ ВТОРОЙ

  АКТ ТРЕТИЙ

  АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

  АКТ ПЯТЫЙ

 ― БИДЕРМАН И ПОДЖИГАТЕЛИ ― Назидательная пьеса без морали

  СЦЕНА ПЕРВАЯ

  СЦЕНА ВТОРАЯ

  СЦЕНА ТРЕТЬЯ

  СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

  СЦЕНА ПЯТАЯ

  СЦЕНА ШЕСТАЯ

  ЭПИЛОГ

 ― ГРАФ ЭДЕРЛАНД ― Страшная история в двенадцати картинах

  1. Прокурор устал

  2. Убийца

  3. Прокурор берет в руки топор

  4. Первые известия о пропавшем

  5. Да здравствует граф!

  6. Пожизненно

  7. Топор входит в моду

  8. Убийце везет

  9. Граф должен сдаться

  10. Хозяева положения

  11. Убийце не везет

  12. Спокойствие и порядок восстановлены

 ― БИОГРАФИЯ ―

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Примечания автора

Макс Фриш в поисках утраченного единства

Хронология творчества M. Фриша Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg