«Сократ»

Сократ (fb2) - Сократ [сборник] (Радзинский, Эдвард. Сборники) 493K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эдвард Станиславович Радзинский

Эдвард Радзинский Сократ

Беседы с Сократом

Пир

Афины. Около полудня.

Молодой человек с поспешными движениями, длинноволосый и в грязном хитоне, выкрикивает слова: «Это обвинение написал и клятвенно засвидетельствовал Мелет, сын Мелета, пифиец, против Сократа, сына Софрониска из дома Алопеки. Обвиняю Сократа в том, что не признает он богов, которых признает город, что создает он других богов. Обвиняю Сократа в том, что развращает он молодежь. Требуемое наказание – смерть».

Афины. Ночь. Пир в доме Продика, богатого афинянина. На ложах в венках возлежат хозяин дома Продик, Сократ и ученики Сократа – Первый и Второй.

Сократ плешив, уродлив. Ему семьдесят лет, но это семьдесят лет без всяких следов дряхлости.

Хозяин дома Продик тоже немолод, но очень красив – лицо Зевса с греческой скульптуры.

В продолжение пира Продик почти все время молчит, внимательно слушает речи гостей и жестами руководит рабами, наполняющими чаши вином.

Второй (декламирует). Ладана сладостный дым. Амфоры с вином открыты. Запах веселый вина разлился. Золотистый хлеб. Янтарный мед. Сыр молодой. И украшен цветами жертвенник. Пир! Пир!

Продик. Как будем пить: для веселья или для оживленной беседы?

Первый. «Мы не скифы. Не люблю, о други, пьянства я бесчинного – нет, за чашей я пою иль беседую невинно…». Послушаем поэта и предпочтем хмелю радость беседы с Сократом.

Сократ (счастливо). Как хорошо, что мы вместе. Поблагодарим нашего хозяина Продика. Вчера я встретил его у рынка, и он пригласил меня на этот пир…

Продик. Так было.

Сократ. А сегодня после полудня я понял, что устами Продика нас созвала сюда судьба. Я счастлив, что эту ночь я проведу в беседе… за чашею… и с вами.

Первый. А что случилось в полдень, Сократ?

Сократ. Не спеши. Черед настанет. А сейчас… (Задумался.)

Продик. Мы старые друзья, Сократ. Я рад, что угодил тебе и твоим ученикам.

Первый (четко). У Сократа нет учеников, Продик. Он – противник этого слова. Он называет всех нас «беседующие с Сократом».

Второй. Посвятим эту чашу Продику. (Пьет.)

Сократ (ласково Второму). Как хорошо, что ты все время улыбаешься, Аполлодор. На тебя радостно смотреть. Ты знаешь, когда я увидел тебя впервые, мне перед этим как раз приснился сон. Мне приснилось… приснилось…

Первый (четко, будто читая наизусть запись). Сократу приснилось, что ему на грудь сел голубь и сладостно ворковал.

Сократ. Да-да. И когда явился ты – я сразу понял, что полюблю тебя. (Помолчав.) Я хочу, чтобы сегодня каждый из вас спросил меня о важном.

Первый (насмешливо). О важном тебя хочет спросить юный Аполлодор.

Второй (указывая на Первого). Он все время толкует, Сократ, что ты презираешь удовольствия и учишь…

Сократ (в тон, шутливо). Не верь старикам, Аполлодор, когда они рассуждают об удовольствиях. Веселись, покуда юн. Познавай себя. Но старайся делать выводы.

Первый (насмешливо). Сократ утверждает, что познать себя можно только через окружающих. Видимо, этим и занимался наш юный Аполлодор вчера в доме гетеры Гарпии.

Второй. Сократ! Сократ! Что мне делать, я все время влюблен! «И танцевать опять зовет нас бог…». (Шутливо.) Но как мне научиться делать выводы из посещений дома прекрасной гетеры Гарпии? (Пьет.)

Сократ (улыбаясь, шутливо). И это возможно, Аполлодор. Говорят, Гарпия очень богата?

Второй. Да! Да!

Сократ. Может быть, у нее есть стада коз, жизнелюбивый Аполлодор?

Второй. Нет! Нет!

Сократ. Может быть, у этой гетеры есть стада баранов, лицеблещущий Аполлодор?

Второй. Ничего такого у нее нет.

Сократ (лукаво). Тогда откуда же у нее богатство?

Второй (горестно). От поклонников, Сократ.

Сократ. Тогда тебе следует сделать вывод, что иметь стадо поклонников не менее выгодно, чем стадо баранов. Или предположить, что для гетеры Гарпии поклонники как бы заменяют сразу баранов и коз… Веселись, наш счастливый друг. Но пройдет юность, и вспомни: кто провел всю жизнь в удовольствиях, у того остаются под старость только воспоминания тела. Разум не взрослеет, и душа не вырастает. И он ощущает, будто совсем и не жил. Что он все тот же мальчик, которого почему-то называют старцем. И ему страшно умирать.

Первый лихорадочно записывает речь Сократа.

Второй (проводярукой по лицу). Это все пройдет?

Сократ (усмехаясь). И это пройдет.

Второй. Я не хочу! Сократ, мне не стать мудрецом! Но я так люблю тебя слушать.

По знаку Продика раб наполняет чаши.

(Рабу.) «Звонче лей вино, мальчик, чтобы помнилось, что пил…». Эту чашу я дарю тебе, Эрос, бог любви, бог пробегающей молодости, бог…

Входит Анит, влиятельный гражданин Афин.

Анит. Мир твоему дому, Продик. Пусть простят, что я пришел незваный.

Продик. Мы всегда рады тебе, Анит. (Рабу.) Омой ноги Аниту и помоги ему возлечь.

Анит с помощью раба укладывается на ложе.

Анит. Я счастлив видеть всех… и особенно тебя, мудрейший из афинян!

Сократ. Неловко называть меня мудрейшим в твоем присутствии, Анит. Моя мудрость – плохонькая, ненадежная. Она – как эфир струящийся между пальцев. Твоя же…

Анит. Я благодарен тебе, щедрый Сократ. И оттого мне особенно горестно сообщить тебе…

Сократ (поспешно). Эта горесть от нежности твоей души, Анит. Но ты умеришь ее, потому что я уже… знаю твою весть.

Анит. Но…

Сократ. Не будем портить пир. (Весело.) Итак, мы внимаем юному Аполлодору, который хочет восславить бога любви. Говорят, что наш Аполлодор преуспел в деяниях во славу этого бога, а слушать сведущего – всегда полезно.

Второй. Какую весть, Сократ?

Сократ (мягко). Ты хотел описать нам Эроса, юноша. Начинай. Второй. Прежде всего Эрос – нежнейший из богов. Ведь он ступает не по земле, а по сердцам – и неслышно водворяется в них. Но не во всех сердцах подряд, а только в самых нежных. Встретив суровое сердце, он бежит от него прочь.

Сократ слушает, блаженно закрыв глаза.

Я бы еще добавил, что Эрос – самый своенравный из богов, ибо он уходит от нас столь же внезапно, как и приходит. Он делает это так неслышно… так незаметно… как…

Анит. Как афинские сыщики, Аполлодор.

Сократ (не открывая глаз). Я услышал голос Анита, и мы уже спешим насладиться его беседой.

Анит. Я – кожевенник, Сократ. Я всегда занимался делом, а не болтовней и вряд ли смогу усладить ваш слух. Но, согласно здравому смыслу, я бы отметил, что Эрос, как бог любви, наверняка любит красоту. И, конечно, Эрос прежде всего не нежен, а он – красив. Он прекрасен! Ион отрицает всякое уродство и… ненавидит его.

Молчание.

Сократ (провел рукой по лицу, захохотал). И он не дозволяет уродам рассуждать о нем, так, Анит?

Молчание.

Ну что ж, думаю, мы согласимся с мудрейшим Анитом в том, что бог любви Эрос особенно любит красоту, что он вожделеет к красоте, как сказал поэт… Значит, нам остается только проверить, так ли красив сам Эрос, как подсказывает здравый смысл блистательному Аниту… Исследуем. Итак, Эрос – бог любви. Но любви вообще не бывает. Бывает только любовь к чему-то и к кому-то. Не так ли, Анит?

Анит. Это так, Сократ.

Сократ. Тогда еще вопрос. Вожделеет ли любовь?

Все. Конечно!

Сократ. Тогда еще вопрос, совсем уже ясный: когда любовь вожделеет – когда она уже обладает предметом страсти или когда еще не обладает?

Анит (медленно). Когда не обладает, скорее всего…

Сократ. И опять ты прав. Действительно (взглянул на Продика), зачем кудрявому вожделеть о кудрях – о них мечтает плешивый.

(Взглянул на Второго.) Зачем молодому желать молодости, а мудрому (обращаясь к Аниту) – мудрости? Итак, мы все вожделеем о том, чего лишены. Значит, если Эрос, как уже заявил нам Анит, так вожделеет к красоте – значит?.. Значит, согласно нашим рассуждениям, Эрос?.. Смелее, Анит!..

Анит (глухо). Лишен красоты.

Сократ. Да, это так, Анит, пленивший нас мудростью! Эрос – уродлив… Именно поэтому наши деды говорили, что сей бог любви был зачат в день рождения Афродиты: бог изобилия Порос отяжелел от вина и улегся на ложе и заснул. И богиня нищеты Пения в скудости своей прилегла к нему. И родился от них Эрос – бог любви. Как сын своей матери, он груб, неопрятен и необуздан. Но как сын своего отца, он тяготеет к прекрасному, совершенному. Он храбр, силен, изворотлив и непрестанно строит козни. И все, что он приобретает, идет прахом у сына Пении… Но главное, как мы выяснили сейчас, Эрос – уродлив. Он так уродлив… С кем бы его сравнить?.. Ну помогайте, друзья мои… Ну конечно, с Сократом, так он уродлив! Вот видишь, Анит, Сократ имеет отношение к любви, а не только к смерти, о которой ты пришел ему возвестить!

Движение учеников.

Анит. Завтра суд, Сократ.

Сократ. Меня обвинил пифиец Мелет, но я не знаю такого.

Анит. Мелет обвинил тебя в полдень. После полудня тебя обвинил философ Ликон (усмехнулся), «старец, ясный умом». Он требует твоей казни от имени старейших людей города… Но и это еще не все, Сократ. От имени людей дела тебя обвинил… (Замолчал.)

Сократ. Я понял, Анит.

Анит. Тебя обвинил я.

Второй вскакивает с ложа, но Первый удерживает его.

Есть возможность спастись, Сократ.

Сократ. Как это сделать, Анит?

Анит. Ты дашь клятву не вступать в беседы с молодыми людьми. Твои беседы отвлекают их от дела, скажем так.

Сократ. Я легко дам такую клятву. Но до каких пор мы условимся считать человека молодым?

Анит. Ну хотя бы до тридцати лет, Сократ.

Сократ. Ага, значит, у каждого, кто обратится ко мне с вопросом, я должен буду узнавать сначала, сколько ему лет. А вдруг он соврет или введет меня в заблуждение? Ведь ты знаешь, Анит, у нас в Афинах старцы так похожи на младенцев…

Анит. Я упрощу твою задачу Сократ. Ты поклянешься вообще не заниматься философией.

Сократ. Я понял. (С необычайной резвостью он вдруг бросается на Анита и хватает его за нос.)

На мгновение Анит опешил, но потом швыряет Сократа обратно на ложе.

Ученики бросаются на Анита.

Сократ (криком останавливает их). Не мешайте беседовать! (Как ни в чем не бывало, сочувственно.) Было трудно дышать, Анит?

Анит (спокойно). Именно так, Сократ.

Сократ. Боги определили тебе дышать в этом мире, а мне заниматься философией. Почему у тебя нельзя отнять дыхание, а у меня можно?

Анит (встал). Прошла треть ночи, Сократ, я иду спать. До встречи на суде!

Первый (переставая записывать, Аниту). Но в Афинах не судят философов.

Анит (оборачиваясь). Сократ – мудрейший из философов, и он заслуживает особой участи.

Продик. Я провожу. (Уходит вслед за Анитом.)

Второй (вскакивает). Я убью его.

Сократ. За что? Все, что он совершает, это от незнания. Человеческая природа добра. Если бы все были просвещенны, зло исчезло бы. Например, если бы Анит умел правильно рассуждать, разве он желал бы моей смерти? Что может принести смерть тому, кто открывает истину? Стоит убить глаголющего истину, и тотчас людей охватывает любопытство к его вере и уважение к ней. Потому что нет ничего прочнее и притягательнее того, за что пролита кровь. О, частый путь истины: сначала все кричат – долой ее! – и убивают произносящего ее. Потом воскрешают эту истину и привыкают к ней. А потом говорят: «Ну, это нам всем уже давно известно!»

Первый (медленно). Я понял.

Второй. Я хочу, чтоб ты жил, Сократ.

Продик (возвращаясь). Сократ, что же делать?

Сократ. Пить! И славить тебя, собравшего нас в эту благую ночь. (Выпивает чашу. Первому.) И еще… я не открывал законов бытия, как другие философы. Я только исследовал поведение человеков. Я пытался разобраться, как надо вести себя людям в тех или иных случаях. И поэтому все, что я высказывал, будет нуждаться в постоянной проверке и сомнении… И сомнении! Ибо меняются и времена и человек. И оттого могут меняться и рассуждения о нем. Поэтому я никогда не дерзал записывать свои беседы. Поэтому мне так не нравятся твои записи. Вы все должны запомнить главное:

«Единственное, что Сократ знал окончательно, – это то, что он ничего не знал окончательно». (Выпивает чашу.)

Второй. Не надо. Ты будто прощаешься с нами.

Появляется Ксантиппа, жена Сократа. Она еще молода.

Сократ (сразу меняясь, почти заискивающе). А к нам пришла Ксантиппочка.

Ксантиппа (передразнивая). К нам пришла Ксантиппочка. Мы не ложимся спать. Мы ждем полночи этого почтенного старца, этого плешивого урода…

Сократ (шепотом). Мы тут не одни, Ксантиппочка.

Ксантиппа (заводясь). Им что! Они продрыхнут до полудня, а ты голос пропьешь, хрипеть завтра будешь! Или, может быть, ты решил проиграть суд, преспокойно умереть и оставить меня с тремя детьми? Сначала обеспечь семью, а потом умирай сколько твоей душе угодно! Домой! Спать!

Сократ. Сейчас мы допиваем последние чаши…

Ксантиппа. Одну чашу…

Сократ (шепотом). Это невежливо. Я должен выпить за всех. За почтенного хозяина, за… (Остановился, громко.) Но прежде всего я должен выпить, друзья мои, за эту женщину Вот – истинная жена философа. После нее все кажется в жизни легким и радостным. Заметьте, как только она появилась, мы сразу забыли о завтрашнем суде. Он нас не страшит! (Первому.) Единственное, что я прошу тебя записать: жена Сократа была сварлива. За это его пожалеют больше, чем за любую смерть. (Пьет.)

Ксантиппа. Сократ, ты мне не нравишься. Домой! Продик, помогите мне. (Кричит.) Геракл, зажигай факел!

Сократ (чуть опьянел). Я не хочу Продика! (Кивнул на учеников.) Пусть идут они.

Ксантиппа. С ними ты будешь по дороге болтать до утра! Спор закончен. (Кричит.) Геракл!

Сократ. Хорошо! Тогда напоследок мы споем песню!

Ксантиппа. По-моему, я сказала…

Продик (мягко, с вибрирующими интонациями). Ксантиппа…

Ксантиппа (сразу смягчаясь, кокетливо). Ну хорошо, спойте песню. Только он петь не будет. (Сократу.) Тебе завтра выступать, ты охрипнешь. (Ученикам, строго.) Пойте, и быстрее.

Второй (поет). «К чему раздумьем сердце мучить!

Сократ, шевеля губами, беззвучно, но страстно подпевает.

…Предотвратим ли думой грядущее? Вино из всех лекарств самое лучшее. Самое лучшее!.. Напьемся же пьяны!»

Ксантиппа. Кончено! Геракл!

Входит Геракл, крошечный раб Сократа, с факелом.

Сократ (обнимая его). Милый Геракл… Какую хорошую песню я пел…

Ксантиппа. Сократ, ты мне окончательно не нравишься! Обопрись о Геракла.

Сократ (Первому). Как я сказал о ней?

Первый. Ты много о ней говорил. Например, Иону из Эфеса ты сказал: «Истинный наездник выбирает необузданную лошадь». А Диоклу из Фив…

Сократ (смеется). Он все знает… Зачем я?

Ночь в Афинах. В доме Фрасибула, одного из правителей Афин. Анит и Фрасибул. Фрасибул стар – иссеченое шрамами лицо воина.

Анит (продолжаяразговор). Мне тоже жаль Сократа. Но каждый день по городу разгуливает этот старец и терзает горожан своими поучениями о недостижимых добродетелях. Ежечасно он подвергает сомнению несомненные истины. Мудрейшие и почтенные афиняне в беседах с ним чувствуют себя глупцами, – согласись, Фрасибул, это раздражает… Можно, конечно, отнестись к этому с юмором и добродушием. Но юмор и добродушие – удел благополучных времен. Афинский народ обозлен войной и поражением. Нервы у людей сдают. Кроме того, его влияние на молодежь…

Фрасибул. Не кричи так!

Анит. Кроме того, можно легко домыслить, что Сократ ставит человеческий разум выше афинских богов. А было бы очень полезно именно сейчас поддержать наших богов. Защита святынь всегда дисциплинирует и поднимает авторитет. А в наше время…

Входит Мелет.

Это Мелет – пифиец, он обвинил Сократа.

Мелет (сусмешкой). Время ночное. Опустим длинное приветствие и сразу к делу, отцы города.

Анит. Что ты хочешь за… это?

Мелет. За что, стыдливый Анит?

Молчание.

Хорошо. Итак, за то, что я обвинил старика, с которым незнаком… За то, что я пущу в дело все красноречие поэта и в ярких красках опишу, как портит он молодежь своими поучениями… и стану трясти при этом длиннохвостой головой, как доказательством своего падения… и еще рыдать, как женщина… Что я хочу за это?

Анит. Учти, Мелет, казна Афин разорена…

Мелет (хохочет). Бережливые отцы, мне не нужны ваши деньги. Я – урод, я нездоров. Я не склонен к шумным пирушкам, и друзей у меня нет. Я – свободен. Свободен от всего – от друзей, от здоровья. Принадлежу только себе и вслушиваюсь только в свои желания и удовлетворяю их. Но я поэт.

Анит (Фрасибулу). Он действительно поэт.

Мелет. И как все поэты, я желаю поклонения. Представляете, я презираю всех, плюю на всех… и все-таки желаю любви всех. Потому что я поэт. Здесь моя западня. И я решил: вы дадите мне право сочинить гимн Аполлону – гимн, который от имени Афин повезет священное посольство в Дельфы.

Фрасибул схватился за меч, но удержался.

Вы прикажете священному хору, который наверняка уже вытвердил какие-нибудь вирши покойника Софокла или сладкозвучную рухлядь истлевшего Гомера, забыть всю эту дребедень и выучить то, что сочиню я. Мне нужна слава, и вы мне ее дадите за это.

Анит (помолчав). Мы согласны, Мелет. Хор стоит на Акрополе у стены Кимона. Официально мы объявим о твоем назначении после приговора Сократу.

Мелет. Я повторю. У меня нет ничего и никого. Мне нечего терять. Если вы не сдержите слова…

Анит. Мы у тебя в руках, Мелет. До завтра!

Мелет уходит.

(После паузы.) Все в воле богов, Фрасибул. И кровавая смерть и могучая участь.

Фрасибул. Ступай с миром, Анит. Я становлюсь стар. Устал. Спокойной тебе ночи.

Ночь в Афинах. Сократ идет домой, опирась на раба Геракла, несущего факел. Сзади идут Продик и Ксантиппа. Продик чуть обнимает Ксантиппу, и та льнет к нему. Вдруг Сократ останавливается и садится на землю.

Ксантиппа (бросаясь к нему, испуганно). Сократ, что с тобой?

Сократ (он пьян). Мне хорошо, Ксантиппа. Мне сейчас так хорошо! Я рад, что я на тебе женился. Рад, что прожил семьдесят лет. Хорошо! Хорошо – просто идти. Хорошо – никуда не торопиться. Хорошо – сесть посреди дороги, подставив голову ветру. (Спокойно.) Ксантиппа, больше этого никогда не будет.

Ксантиппа (вдруг нежно). Ну что ты, Сократ. Милый, ведь ты самый мудрый. Все так говорят. Вот и Продик так говорит. А он – важный человек. (Поднимая Сократа.) Сократ, пусть нам хоть раз в жизни принесет пользу твоя мудрость. Защитись, пожалуйста, завтра в суде. Хорошо? (Продику.) Ведь нам ни разу его мудрость не приносила пользу! Ни разу! Ни драхмы!

Сократ (удовлетворенный). Ни разу! (Рабу.) Вперед, Геракл, несущий свет! Ты скоро будешь свободен! Я завещаю, Геракл…

Ксантиппа. Продик, он опять! (Сократу.) Только посмей проиграть завтра суд. Я тебя не пущу домой! Я к тебе привязалась… Я к нему привязалась, Продик… Я родила тебе трех сыновей.

Продик грубо ее обнимает.

(Сразу все забыв, воркующим шепотом.) О Продик! (Идет.)

Сократ (оборачивается, видит объятие). Я пьян или я не пьян?

Ксантиппа. Ты пьян и не останавливайся.

Сократ. Нет, я хочу все-таки остановиться и уяснить, зачем здесь Продик?

Продик. Я провожаю тебя и Ксантиппу.

Ксантиппа. Зачем ты ему объясняешь? Что он, слепой, сам не видит?

Продик. Я твой старый друг, Сократ.

Сократ. И ты решил на этом основании обнимать плечи красавицы Ксантиппы? Давай исследуем, можешь ли ты сделать это, если ты мой старый друг? (Рабу.) Геракл, ступай в дом и принеси мою пику. Мою длиннотенную пику. Сейчас я поражу Продика.

Ксантиппа. Старый пьяница! Человек вызвался проводить! Человек твой старый друг…

Сократ (покорно, лукаво). Шучу… Продик – мой старый друг. Все шутка. А ты обмер, Продик. Ну какая пика? Что я, Гектор? Мне семьдесят лет. Размышления состарили меня, и мне вряд ли ее поднять. А ты не огорчал себя мыслями и оттого будешь вечно юн – рассудком по крайней мере. И когда тебе стукнет семьдесят лет, ты грозно спроси у судьбы: «За что?» Ну ладно, ступай домой… Да, на прощание скажи, Продик… старый друг Продик… Кто же сообщил Аниту, что я буду сегодня в твоем доме? Или не так: кто попросил моего друга Продика устроить этот пир?

Продик. Сократ! Неужели ты думаешь…

Сократ. Что ты, я ничего не думаю… Но я хочу, чтобы тот же человек сообщил тому же Аниту… что Сократ все исследовал и окончательно понял в эту ночь… в эту прекрасную ночь свободы… в эту последнюю ночь свободы… Что же он понял, Сократ? (Шепотом.) Что его смерть (засмеялся) – благо!

Суд

Афины. Утро. Дворик у дома Сократа. Сократ неподвижно стоит с одной сандалией в руке, другая сандалия – на ноге. Появляются Первый и Второй.

Второй. Сократ! (Кричит.) Сократ! Сократ, пора! Сократ! Первый. Бесполезно. Сократ задумался.

Второй. Это надолго?

Первый. Когда как. Например, после битвы при Потидее он простоял задумавшись всю ночь. Он погружается в сосредоточенность, как в волны, и тогда, в тишине, внутри него начинает звучать голос, который советует ему, как поступить. Так он объяснял Хариту из Эфеса.

Второй (не теряя надежды). Сократ! Сократ! (Вздохнул.) Идем вперед и обождем его у ограды суда.

Ксантиппа (слышен ее голос). Сократ! Пора в суд! Сократ, ты уже надел сандалии? (Появляясь, яростно.) Мысли его великие посетили! (Наливает в чашу воды и обливает Сократа.)

Сократ (выходя из задумчивости, как ни в чем не бывало). Кажется, пора в суд, Ксантиппа?

Ксантиппа (передразнила его). Пора. Ты знаешь, который час?

Сократ заспешил.

Надень сандалии. Куда ты! Не на ту ногу! На ту уже надел. О боги, о мое несчастье! (Кричит.) Лампрокл, Софрониск, Меликсен, идите провожать отца! Бедные мальчики, они с утра рыдают. (Кричит.) Лампрокл, Софрониск, Меликсен! (Уходит, потом возвращается.) Эти мерзавцы убежали в порт глазеть на корабль священного посольства. Сколько раз я им запрещала. (Кричит.) Геракл! Геракл!

(Уходит, возвращается.) Один раб в доме, и тот прохвост. Он ушел глазеть вместе с ними. (Грозно.) Ты еще не надел сандалии?

Сократ (торопливо обувается, не без хитрости). В гневе ты еще прекраснее, Ксантиппа. Твоя красота…

Мелет (пробегая мимо дома). Простите, почтеннейшие, это путь на Рыночную площадь?

Ксантиппа (лениво-кокетливо). А вы не в суд, случайно? Мелет. В суд, девушка.

Ксантиппа (опять кокетливо). Ну что вы, какая я девушка. Даже неудобно как-то… (Оглядев Мелета и сразу потеряв к нему всякий интерес.) Молодой человек, помогите дойти этому кроткому старцу. Ему тоже в суд. Поддержите его за плечо и, главное, проследите, чтобы он не задумывался по дороге и не потерял сандалии. (Целует Сократа.) Иди осторожнее. Смотри по сторонам – теперь по дорогам развелось столько всадников. (Нежно.) Чудовище! (Шепотом.) И только не задавай на суде вопросов. Помни, что это раздражает. Я знаю по себе. И пусть помогут тебе боги! (Падает на колени, поднимает руки к небу.) О боги, помогите Сократу!

Сократ и Мелет бегут по улице.

Мелет. Только следите, чтобы я не сбился с дороги, а то я недавно в Афинах.

Бегут.

А зачем вам в суд?

Сократ. Я раздумывал над этим целое утро… А зачем вам, молодой человек?

Мелет. Я иду обвинять Сократа.

Сократ. Сократа?

Мелет. Сократа!

Сократ. А что же он вам сделал дурного?

Мелет. Ничего. Я даже с ним незнаком. Просто мне с детства надоело, что все называют его мудрейшим.

Сократ. Я понимаю, это может надоесть.

Афины. Акрополь, у стены Кимона. Хор священного посольства в Дельфах.

Корифей хора – немолод, с курчавой бородой и короткими седыми кудрями. Первый актер – юноша, почти мальчик. В то время как хор, руководимый Корифее м, совершает свои молчаливые передвижения, Первый актер начинает облачаться: он надевает котурны, перчатки, удлиняющие руки, затем толщинки и поверх всего – белый хитон. Потом он надевает маску и вставляет в рот глиняный резонатор, чтобы звук был торжественным и гулким.

Актер (пробует голос). Ой – йя… Эй – йя…

Корифей (Хору). Мы стоим на холме. Над площадью, где судят мудрейшего из греков. Мы сейчас, как великие боги, которые глядели с высот на битву троянцев с ахейцами. И смерть, и победа, и зубы, грызущие прах, – все зрелище. И актеры торопятся отыграть свою сцену.

Актер. Обвинители закончили свои речи, и время отвечать Сократу.

Появляются Мелет, Анит и Ликон – древний старец. Ликонтолько что закончил чтение обвинительной речи. Он садится и тут же засыпает. Вперед выходит Сократ. Хор отступает назад, образуя толпу афинян. Справа появляются ученики Сократа – среди них Первый и Второй.

Ропот толпы: «Сократ, отвечай, Сократ!»

Сократ молчит.

Второй. Мне страшно.

Первый не отвечает ему. Ропот толпы.

Сократ. Сначала я хочу задать вопросы обвинившим меня.

Анит. Вопросы ты будешь задавать своим ученикам. Здесь будут спрашивать тебя. Здесь суд, Сократ.

Сократ. Чтобы иметь учеников, надо быть очень мудрым, Анит. Я не знаю за собой подобного качества. Поэтому у меня нет учеников, а есть только – беседующие с Сократом… Афиняне! Вся моя жизнь протекла в этих беседах: я задавал вопросы вам и всегда был готов ответить на любой из ваших вопросов. Позвольте мне не изменять себе и в этот день.

Голоса из толпы (довольные его смирением). Пусть спрашивает!

Сократ. Спасибо, сограждане. (Мелету.) Ты обвинил меня, пифиец Мелет. Но я хочу спросить тебя: давно ли ты меня знаешь?

Мелет (насмешливо). Очень давно, Сократ.

Сократ. Ты уверен, Мелет, что сейчас ты всех нас ловко обманул. Но ты сказал правду. Ты знал меня очень давно, с рождения. И все вы – тоже.

Ропот толпы.

Как только вы появились на свет, вы сразу услышали: «Есть в Афинах хитрец Сократ! Он исследует то, что под землей и над землей. Он добирается до неба – туда, где звезды образуют великий порядок. И этому хитрецу ничего не стоит доказать юношам, что белое – это черное, и не щадит он даже бессмертных богов!» Это говорил обо мне не ты, Мелет, не ты, Анит, не ты, старый Ликон. Это говорили вы все! Это говорила молва!

Ропот толпы.

Есть защита против людей, но против молвы нет защиты. У нее тысячи уст, и у нее громоподобный голос. Ее нет, и она везде! И поэтому я знал давно, что осужден. И я всегда ждал сегодняшнего дня и готовился к нему. Он наступил! И в этот страшный мой день я отвечаю молве, афиняне! Все ложь! Сократ не посягал на богов! Сократ не устремлялся мыслями во владения Зевса и не исследовал того, что под землей, хотя я не вижу в этом ничего дурного.

Ропот толпы.

Просто для этого я был недостаточно мудр, афиняне! Единственное, что я осмелился сделать предметом своего исследования, – это человек. Это – я, это – вы, это – все мы, смертные. Я пытался понять, чем нам руководствоваться. Что такое добро и зло в каждом случае. Вот уж семьдесят лет мне, а я все не устаю исследовать человека и удивляться ему. Как много тут неожиданного, афиняне! Порой кажется – добро. Ну совершенно ясно, всем ясно – добро!.. А исследуешь поглубже, и выходит, что – зло, несомненное зло!

Ропот толпы.

Вот слушал я сейчас речь Ликона. Замечательная речь! Как искусно он обвинял меня! И я подумал, какое это прекрасное искусство – красноречие… Но тут же, по вредной своей привычке, усомнился. Точно ли прекрасно искусство красноречия? И вообще, искусство ли оно?

Гневный ропот.

Я разделяю ваше негодование! Сам негодую на себя! И чтобы тотчас развеять мои глупые сомнения, давайте обратимся к мудрому Ликону. (Кричит.) Ликон! Ликон!.. Мудрый старец спит.

Продик (выходит вперед). Я готов побеседовать с тобой, Сократ, вместо Ликона, о прекрасном искусстве красноречия.

Сократ. Как хорошо! Здесь Продик – друг моего детства. Он – искусный оратор и наверняка легко убедит всех нас, что красноречие…

Продик (твердо). Красноречие – прекрасно, и оно великое искусство!

Сократ. Браво! Я чувствую, сомнения отступают. Ну в чем же все-таки его красота?

Продик. Например, в пользе, Сократ, в огромной пользе для владеющего этим искусством.

Сократ. Например?

Продик. Например, если я позову сюда врача… даже самого знающего из врачей… то, обладая красноречием, я легко докажу народу, что понимаю больше в вопросах врачевания, чем этот, самый знающий из врачей. Веришь ли ты, что я могу так сделать, Сократ?

Сократ. Верю.

Продик. Даже больше того, я смогу добиться при помощи красноречия, что сограждане изберут врачом меня вместо этого, наилучшего из врачей.

Сократ (потрясен). Тебя, который ничего не смыслит во врачевании?

Продик. Да!

Сократ. Замечательно. (После паузы.) Но оттого, что тебя изберут врачом, ты ведь не станешь врачом на самом деле?

Продик. Ну конечно, нет.

Сократ (наивно). И не сможешь вылечить никого из нас?

Продик. Ну конечно, нет.

Сократ. Что же выходит? Значит, красноречие – это средство, при помощи которого один невежда умеет доказать другим невеждам, что он – знаток, хотя таковым не является. (Гневно.) Но ведь это зло, Продик! А может ли прекрасное быть злом? Что же ты молчишь? Ну, смелее, Продик, друг детства!

Продик. Пожалуй, нет, Сократ.

Ропот толпы.

Сократ. Именно. Но мы еще не решили, искусство ли вообще красноречие.

Продик. А что же оно такое?

Сократ. Занятие. Только – занятие, которое требует души угодливой и дерзкой, наделенной природным даром обращения с людьми. Ибо охотится оно не за высшим благом и истиной, но за человеческим безрассудством и манит его лестью и красивыми словами!

Раздраженный ропот толпы.

Это такое же занятие, как поварское дело. Как часто, афиняне, подобно неразумным детям, мы предпочитаем повара, лезущего к нам с вредными яствами, суровой истине искусства врача. (Мягко.) Вот до чего мы дошли вместе с Продиком в приятной беседе! Я вел много таких бесед в жизни. Потому что при скудной моей мудрости… (Замолчал. Вдруг гордо.) Все ложь! Сократ – мудр, афиняне! Когда спросили дельфийскую пророчицу, кто мудрейший из греков, она ответила: «Сократ!»

Второй. Зачем он раздражает их?

Первый. У него слабеет память. Пророчица сказала: «Софокл – мудр, Еврипид – мудрее, но Сократ – мудрейший».

Сократ. Дельфийский бог назвал меня мудрейшим только за то, что я знаю, как мало значит моя мудрость! За то, что я неустанно сомневался – утром, днем, вечером! И оттого я вел беседы с вами! Сократ мечтал, что в результате этих бесед вы наконец-то станете различать главное: стыдно заботиться о выгоде, о почестях, а о разуме и о душе забывать. И я надоедал вам своими беседами и беспокоил вас сомнениями. Я жил, как овод, который все время пристает к коню. К красивому, благородному, но уже несколько обленившемуся коню и поэтому особенно нуждающемуся, чтобы хоть кто-то его тревожил. Это опасное занятие – беспокоить тучное животное. Ибо конь, однажды проснувшись, может пришибить ударом хвоста надоедливого овода. Не делайте так, афиняне! Я стар, но еще могу послужить вам. А другого овода вы не скоро найдете. Ведь получаю я за эту работу только одну плату – вашу ненависть! Свидетельством тому моя бедность и сегодняшний суд.

Ропот толпы.

Второй. Он прекрасен! Сократ!

Первый. Но это уже не лучший Сократ. Это – старый Сократ, склонный к многословию и сентиментальности. Если бы ты слышал его раньше. Никаких призывов к чувству. Одна божественная логика.

Анит. (Сократу). Сколько у тебя детей?

Сократ. Трое, Анит.

Анит. Как он горд, афиняне! Он не хочет нам сказать, что у него трое маленьких детей. Два подростка и один совсем ребенок. Почему ты не привел их в суд, Сократ? Ведь так делали все, чтобы разжалобить народ.

Сократ. Наверно, Сократу не стоит вести себя так позорно.

Анит. Он не только требует, чтобы мы оставили ему право досаждать и впредь своими попреками городу.

Ропот толпы.

Сократ хочет еще подчеркнуть свое особое положение, свою особую гордость. Он не нуждается в вашей жалости, афиняне!

Грозный ропот толпы.

Сократ. Впервые я соглашаюсь с тобой, Анит. Смерть не стоит унижений, тем более для старика. Ведь даже если вы меня помилуете, вряд ли это сделает меня бессмертным – при всем могуществе Афин. (Сурово.) Но полно! Вы дали присягу судить меня по правде, и я не стану мешать вам жалобами родственников. Судите меня, афиняне!

Корифей. Они голосуют. Пять сотен человек бросают камешки в две урны, чтобы решить судьбу философа.

Хор. Стук камней… Говор толпы…

Корифей. Как маленькие дети – все забавы.

Второй (шепотом, Первому). Если они его осудят, клянусь…

Анит, стоящий на другом конце, вдруг вздрогнул и обернулся. Потом снова застыл в ожидании.

Первый (Второму). Ты ничего не сделаешь, не посоветовавшись, Аполлодор.

Второй…..Или не так. Мы подкупим стражу и выкрадем его.

У меня есть много денег… Как нелепо: в Афинах жил самый прекрасный, самый благородный человек, жил ради них…

Рев толпы.

Корифей. Они подсчитали. Двести двадцать один камень брошен в урну, чтобы оправдать Сократа, но двести восемьдесят решили, что он виновен… Они поиграли в камешки.

Хор. Виновный Сократ должен сам просить наказание у народа.

Сократ. Я удивлен, сограждане. Выпади на тридцать камешков меньше, и я был бы оправдан. Сошлись три мудрых, три смелых обвинителя – и всего тридцать камешков!.. Итак, какое наказание я назначил бы себе сам за свои преступления?.. За то, что никогда не давал себе покоя… За то, что всегда шел туда, где мог убедить вас, что нельзя все время заботиться о чинах, о речах в народном собрании, об участии в управлении и заговорах… За то, что призывал вас думать о самих себе, чтобы каждому стать лучше… Что я назначу себе в наказание за такую свою жизнь?.. Я кормил бы себя бесплатными обедами, как кормите вы тех, кто побеждает на Олимпийских играх. Потому что те, кто побеждает в состязаниях колесниц, дают вам мнимое счастье, а я пытался дать подлинное. Они – повара, я врач. (Усмехнулся.) Кроме того, они здоровы и не нуждаются в бесплатном питании, а я, увы, уже нуждаюсь!

Гневные крики в толпе.

Но я слышу, у вас другое мнение. Что ж, давайте исследуем и другие наказания для Сократа. Итак, первое: вы можете заключить меня в тюрьму. Но я люблю свободу! Я не смогу жить в неволе, и тюрьма для меня хуже смерти! Запомните это, судьи!.. Можно отправить меня в изгнание. Но и это будет неразумно: если вы, мои сограждане, не вынесли моих наставлений, то почему их должны выносить другие! А если на чужбине я откажусь наставлять юношей мудрости, они попросту изгонят меня за бесполезность. Если же я начну их наставлять, меня изгонят их отцы, как это сделали вы!.. Вы скажете, сограждане: но разве Сократ не может жить в Афинах спокойно, никого не уча? Не могу! Свидетельством тому нос Анита… Поэтому, афиняне, у вас есть только два наказания для Сократа: бесплатные обеды, или… (Засмеялся.)

Афины после суда. Стемнело. С факелами в руках возвращаются Сократ и его ученики.

Второй. Что теперь делать?

Сократ. Быть мудрым и ждать приговора.

Второй (шепотом). Сократ, мы устроим побег.

Продикс факелом в руках догоняет Сократа.

Продик. Ты победил меня сегодня, Сократ, но я… улыбаюсь.

Сократ. Это означает, что ты нарочно позволил мне победить себя, как друг детства.

Продик (не желая замечать насмешку). Ты совсем бодр, Сократ, после такого суда! А я, знаешь ли, сильно устаю к вечеру. Хотя я и помоложе. Ты могуч, Сократ. Но зато днем я чувствую себя молодым. Мне кажется, если бы не вели люди этот проклятый счет годам, я чувствовал бы себя совсем молодцом… А ты действительно не боишься смерти?

Сократ. Нет, Продик.

Первый (торжествующе). Сократ!

Продик. Ая боюсь… Вокруг все время уходят сверстники. Живешь, как в порту, когда ждешь свой корабль и смотришь, как отплывают, отплывают… Ну, прощай, Сократ! Мы с тобой вместе начинали, не думал, что так все печально окончится. (Помолчав.) Я очень хотел бы поговорить с тобой… перед…

Сократ. Я всегда рад беседе, Продик. Даже… перед… (Засмеялся.)

Голос Ксантиппы из темноты: «Сократ, Сократ!»

Первый (торопливо). Сократ, быстрее!

Второй. Мы приготовили все для пира!

Голос Ксантиппы: «Сократ! Сократ!»

Сократ. Нет. Сегодня я должен быть с нею. Это моя последняя ночь в моем доме. Я всегда жил на улицах, на базарах, в портиках храмов.

Голос Ксантиппы: «Сократ! Сократ!»

Она все пыталась устроить «дом», а я смеялся. Но сейчас мне показалось, что я люблю свой дом. Во всяком случае, я хочу провести в нем последнюю ночь.

Первый (сурово). Это говорит не Сократ. Сократ когда-то замечательно ответил Кимону из Самоса. Когда тот спросил Сократа, откуда он родом, Сократ ответил ему: «У меня нет дома, я – гражданин Вселенной!»

Сократ. Было… Было… Удачный ответ.

Голос Ксантиппы: «Сократ, я чувствую, ты здесь!»

Я вас прошу сделать веселые лица, иначе завтра она приведет детей в суд. И побыстрее спрашивайте, если у вас остались важные вопросы.

Второй. О побеге.

Сократ. Пустое.

Первый. Я всегда хотел спросить тебя. Сократ, о чем ты думал в ту ночь, которую ты простоял в задумчивости, – перед битвой при Потидее?

Сократ. Это важно. Это было во время отступления. Я шел пешим, защищая отступавших. Я убил многих, и люди падали и грызли зубами землю, вопя от боли… А потом, ночью, я стоял без сна в кромешной тьме и вдруг ясно вспомнил, как они стенали и рушились на землю… И мне стало больно в животе. И тут я понял, что есть – общее «я»… что мое «я» – есть у другого, и он тоже «я». Я убивал «я»!

Входят Ксантиппа и Геракл с факелом.

Все хорошо, Ксантиппа!

Ксантиппа (тихо). Они осудили тебя…

Сократ. Да.

Ксантиппа. Насмерть…

Сократ. Приговор вынесут завтра.

Ксантиппа. Ты не бойся, старенький Сократ… Я не буду стенать, царапать грудь и мести косами пол. Все будет очень тихо. Пошли, родной!

Первый и Второй. Спокойной ночи!

Ксантиппа. И вам того же – спокойной ночи!

Афины. Ночь. Дом Мелета. Анит и Мелет. Анит оглядывается.

Мелет. Не нравится? Бедновато?

Анит. Я всегда рад посетить дом друга.

Мелет. Нам непросто дружить с тобой, Анит. Разница в возрасте… Все сыновья похожи на Эдипа, и у них в крови – убить своих отцов. Об этом твердят все. А то, что папаши завидуют сыновьям и не прочь при случае их съесть живьем, как Сатурн своих возлюбленных деток, – об этом молчок?.. Но когда же ты представишь меня Хору?

Анит. Мы договорились – после приговора Сократу.

Мелет. Это официально. А неофициально, просто, чтобы познакомиться…

Мелет не договорил фразы. Появляется гетера Гарпия. Она молода и прекрасна.

(Почти испуганно.) Зачем?

Анит. Это прекрасная Гарпия. Она была на суде, и ей очень понравилась твоя речь. Она упросила меня познакомить ее с тобой.

Гарпия. Это так, Мелет.

Мелет (засмеялся, стараясь не глядеть на Гарпию; Аниту). Ты хочешь заплатить мне шлюхой?

Анит. Ну, зачем так? Ты выше человеческих слабостей, ты нас предупреждал. Просто божественные Парки прядут нити нашей судьбы, и в твоей судьбе сегодня запуталась женщина. Прощай! Мелет (испуганно). Куда ты?..

Но Анит уходит.

Гарпия. Поэт боится меня.

Мелет (стараясь говорить грубо). Садись, девка!

Гарпия. Мне больше нравилось, когда ты называл меня «шлюхой», суровый поэт. Мне уйти?

Мелет (после паузы). Откуда ты родом?

Гарпия. Еще можешь спросить, который сейчас час. (Засмеялась.) Я из Сицилии, робкий поэт. (Чуть насмешливо.) Конечно, старая история: захватили город, убили отца и братьев и взяли меня в рабство.

Мелет (неловко). Бедная!

Гарпия. Вот видишь, всего один поэтический рассказ, и я уже бедная вместо шлюхи… торопливый поэт!

Мелет. Девка! Тварь! Я тебя ударю! Ты издеваешься…

Гарпия молчит, улыбается.

Прости… Говори дальше.

Гарпия (чуть серьезнее, так что юмор теперь почти незаметен). Была рабыней. Меня хлестали по рукам – бичом. (Протягивает к нему руки.) Здесь – отметины.

Мелет дотрагивается до руки Гарпии.

Этот рубец… И еще выше, у плеча…

Мелет вдруг прижимается губами к ее руке.

(Хохочет.) Чувствительный поэт.

Мелет (яростно). А дальше убийца твоего мужа поселил тебя в своем доме? А дальше ты жила с ним! (Задыхаясь.) И ты рожала ему детей! Ты переливала кровь убийцы мужа в кровь его ублюдков! Гарпия (хохочет). Ревнивый поэт!

Мелет. И он за это отпустил тебя!

Гарпия. Так хотели боги.

Мелет. Я плюю на ваших богов! Я в них не верю! (Целуя ее руки.) Никому не верю! Я тебя увидел в первый мой день в Афинах! Ты шла вдоль портика храма! Я часто заглядывался на женщин! Они меня не замечали. Но когда прошла ты, я перестал их видеть! Я называл тебя последними словами! Я все знал о тебе. (Кричит.) Но я не мог тебя забыть! Ты мне снилась. И когда сегодня ты вошла, я испугался! Я по правде понравился тебе на суде?

Гарпия (без выражения). Очень, рыбочка моя!

Мелет (опускается у ее ног и зарывается головой в колени). Я расскажу тебе все! Я был нищ, уродлив, болен и один… И вот однажды я решил: жизнь коротка, она проходит, а я не жил! И я переменил свою жизнь! Я хочу… всего. Поэтому нет больше того, чего бы я не совершил во имя… всего. Я – свободен! Никаких обязанностей! Я! Я! И я крикнул об этом богам! Это было ночью, в поле. И вдруг раздался удар грома. Я понял, что Зевс недоволен, и тогда я заставил себя крикнуть снова: «Плюю на вас, бессмертные боги!»

Гарпия. Только не смей при мне клясть богов, миленький. Я боюсь.

Мелет. А заниматься… этим?

Гарпия. А «этим» занимались сами боги, они веселые и любят любовь.

Мелет. Дурочка! (Схватил ее.) Ты будешь сильно меня любить?

Гарпия (умело вырываясь). Какой неловкий – одни синяки от тебя. Я буду тебя любить, но сейчас я пойду. Не уговаривай: я люблю спать одна и обязательно дома. А завтра вечером моя козочка ко мне придет?

Мелет (пытаясь огрызнуться). Девка!

Гарпия (холодно). Чтобы я не слышала больше этого.

Мелет (торопливо). Значит, до завтра?

Гарпия молчит.

(Заискивающе.) До завтра?

Гарпия (чуть стукнула его по лицу). И захвати с собой какой-нибудь подарок. Твоя ласточка давно мечтает о серебряном треножнике, например.

Мелет (жутко). Ты по правде меня любишь?

Гарпия. Да, поцелуй меня, но без синяков.

Он ее целует.

И надень хитон получше и вымойся. До завтра, любимый!

Мелет. До завтра!

Гарпия уходит.

Какая ночь!.. Я не смогу спать… (Улыбается.) Что же мне делать?

Нет… я не могу спать. (Смеется.)

Афины. Рассвет. В Акрополе Мелет и Хор священного посольства в Дельфах.

Хор.

Проснулись вершины гор, И в долинах тает прохлада. И смутны тени утреннего мира, И боги поют в высоких сенях Олимпа.

Мелет. К черту богов! Что вы можете, кроме богов?

Корифей. Ты отнял у нас ночь. Мы показали тебе все, что умеем. Что ты еще от нас хочешь?

Мелет. У тебя дурной характер, старик! Ты наверняка так стар, что помнишь Эсхила.

Корифей. Помню.

Мелет (дразнит). Твоего Эсхила и удачливого красавца Софокла я вгоню в забвение, как они меня вгоняют в сон. (Хохочет, наблюдая безмолвную ярость Корифея.) Послушай, старче, тебе самому не надоело повторять из года в год все эти идиотские эпитеты классиков: «Многорукий Ахиллес», «Многогрудая Кассандра»… Ты хоть вдумайся, ну почему женщина, Кассандра, – и многогрудая? Что она – ощенившаяся сука? Или почему Ахиллеса величают многоруким? Он ведь – герой, а не сороконожка. Я все переменю! К чертям! Сейчас я прочту свои стихи, которые вы будете разучивать… Что ты все время глазеешь на мою шею?

Корифей (глухо). У тебя на ней… родимое пятно. Такие отметины бывают у жертвенных животных.

Мелет (вздрогнул). Болван! Надо слушать стихи, а не глазеть на чужие шеи. Пошли кого-нибудь за глотком вина… По-твоему, что такое поэзия? Ответь, старый глупец, не бойся!

Корифей. Это – крайность: ярость, страсть, гнев, рождение… и убийство.

Мелет. Слова… Слова… Слова…

Входит Анит.

Анит. Я ищу тебя повсюду. Солнце поднялось. Пора в суд.

Мелет. Мне нужны деньги.

Анит. Уже? (После паузы.) Много?

Мелет. Сколько стоит серебряный треножник? (Торопливо.) И не забудь сегодня, после приговора, объявить, что мою песню будут исполнять…

Анит. Мы ничего не забудем, славолюбивый Мелет. (Гладит его по волосам.) Спокойный Мелет… Кроткий Мелет.

Анит дает Мелету деньги, и только после этого Мелет сбрасывает его руку.

Афины. Утро. Суд. Сократ, Мелет, Ликон, который, как обычно, спит, Анит, Притан – должностное лицо в Афинах, ученики Сократа.

Притан (выступая вперед). Сократ, сын Софрониска из дема Ал опеки. Мы вынесли тебе приговор – смерть!

Молчание толпы.

Говори последнее слово.

Сократ. Мне жаль вас, афиняне. Теперь о вас пойдет дурная слава. Люди, склонные поносить наш город, а их немало, ибо Афины – город великий, эти люди получат право кричать на всех перекрестках, что вы убили старого мудреца. Они даже добавят – великого старого мудреца, чтобы еще больше вам досадить. Все неразумно: если я вам уж так докучал, вы хоть немножко набрались бы терпения, хоть чуточку подождали, и все случилось бы само собой – ведь вы знаете мой возраст, нетерпеливые сограждане!

Молчание толпы.

(Ученикам.) Мне хотелось, чтобы вы, беседовавшие со мной, рассказали впоследствии, что я был осужден не потому, что мне не хватило доводов на суде. Доводы мои не слушали. Вместо них сограждане ждали только покаяния. Ждали, чтобы я отрекся от себя словом, сказал все, что привыкли здесь слушать от других.

Ропот толпы.

Но все вы помните: в дни молодости, когда я сражался с оружием за великий город Афины, мне не раз угрожала смерть. И никогда я не прибегал к бесстыдству и трусости. А ведь на войне, как в суде, так легко убежать от смерти. Надо только бросить свое оружие и обратиться с мольбой к преследователям. Надо только забыть себя и согласиться делать что угодно… Нет, избегнуть смерти нетрудно, труднее избегнуть человеческого падения. Оно настигает быстрее смерти. И вот меня, человека старого и оттого медлительного, легко настигла стремительная смерть. А вот моих обвинителей, людей молодых и проворных, настигло то, что бежит быстрое смерти, – человеческое падение… Время перед смертью благоприятно для предсказаний. И поэтому, умертвившие меня сограждане, я хочу предсказать вам будущее. Убив меня, вы думаете избавиться от необходимости давать отчет в праведности жизни своей. Но случится обратное! Ведь это я сдерживал до сих пор всех ваших обвинителей. Ведь это мой авторитет не давал раскрыть им рта, потому что всем было известно, что судил Афины один я! Теперь у вас появится тьма новых обличителей, и они будут беспощаднее – оттого, что будут моложе!.. И еще. Я хочу обратиться ко всем, кто голосовал за мое оправдание. Побудьте со мной, друзья мои, пока не истекло время моей речи. Не печальтесь обо мне. Если правду говорят, что умереть – это значит стать ничем, тогда смерть – это сон без сновидений. Тогда она для меня просто приобретение. Ведь если сравнить ночь, когда спал крепко и даже не видел снов, с большинством ночей, таких трудных, таких беспокойных, особенно в моем возрасте, – я уверен, что всякий, даже сам царь, изберет эту спокойную ночь… С другой стороны, если правду говорят, что смерть – это переселение душ отсюда в иное место, и если верно предание, что в том месте находятся все умершие до нас, – тогда есть ли что-нибудь заманчивее смерти? Ну, представьте себе, увидеть вместо всех этих рож (жест в сторону обвинителей) лицо Орфея или лицо Гомера… Да, я готов умереть тысячу раз, если это правда! И уж там-то мне дадут наконец спокойно разбирать поступки тамошних обитателей! Без страха наказания! Вы представляете, какое мне готовится блаженство? Я испытаю тех, кто истинно мудр или только казался нам мудрым, кто затевал великие войны и истреблял целые народы. Я смогу без страха развенчать одних и уверовать в других.

Ропот толпы: «Довольно! Последнюю просьбу, Сократ!»

Что ж, с легким сердцем. Я прошу вас, сограждане, о моих сыновьях.

Анит усмехнулся.

Да, ты так мечтал услышать об этом, Анит, сильный Анит, победительный Анит, и вот я прошу о своих детях. Если когда-нибудь, афиняне, вам покажется, что сыновья мои заботятся о деньгах, о должностях, о красивых речах больше, чем об истине и добродетели, донимайте их так же беспощадно, как донимал вас я! И если они, не представляя собой ничего, вообразят о себе многое, – укоряйте их так же беспощадно, как укорял вас я. И тогда вы воздадите по заслугам и мне, и моему потомству. Вот все, что я прошу у вас перед смертью. Но пора идти отсюда: мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить. А что из этого лучше, неведомо никому, кроме богов.

Шум расходящейся толпы. К Сократу бросаются ученики. Одновременно подходит Тюремщик.

Тюремщик. Будем одеваться, старичок! (Начинает заковывать в кандалы руки и ноги Сократа.)

Первый. Ты был сегодня, как прежде. Я преклоняюсь перед тобой. Я все записал.

Подходят Анит и Мелет.

Анит. Прощай, Сократ!

Мелет. Рад, что ты счастлив умереть, рад, что мы совсем не огорчили тебя.

Сократ. Я тоже поздравляю вас, мои обвинители. (Подставляя руку тюремщику.) У убийц и у убитых ими – одна судьба. Если чтут убитого, обязательно помнят убийцу. Значит, покуда буду бессмертен я – будете бессмертны и вы. А молодому Мелету это так необходимо, ведь он поэт. Ну, радуйся, юноша! В твоих яростных глазах, в твоих нервных руках уже нет тления! (Хохочет.)

Врывается Ксантиппа с детьми.

Ксантиппа. Сократ! Подлый! Сократ! Что ж ты наделал! (Бросается на тюремщика с кандалами.) Не трогай его, негодяй, у него больные ноги!

Ее оттаскивают ученики.

(Вырывается.) Сократ! Любимый! Отец дома!.. Кричите! (Дергает за уши сыновей.)

Сыновья вопят. Стража уводит Сократа. За ним идут ученики. Остаются уснувший Ликон, вопящая, подняв руки к небу, Ксантиппа и испуганные дети.

Афины. Глубокая ночь. У дома гетеры Гарпии. Появляется Мелет с факелом. Он пьян.

Мелет (тщетно стучит в дом). Я – бессмертен! Я – бессмертен!.. Открой, шлюха! Я разбужу всю улицу… Открой, девка, Мелету, имя которого в веках.

Из дома Гарпии выходит Анит. С ним – Рабе факелом.

Анит? (Хохочет.) Значит, мы оба? (Хохочет.)

Анит. Опять пьян? Ты быстро пристрастился… Я жду тебя, Мелет.

Мелет (хохочет). Где?

Анит (насмешливо). Ты забыл?.. Ведь сегодня я должен официально представить тебя священному Хору.

Мелет. Думаешь, я скоро отсюда освобожусь? (Хохочет.) Думаешь…

Анит. Я жду тебя у стены Кимона. До встречи!

В доме гетеры Гарпии. Мелет и Гарпия.

Гарпия. А где треножник, поэт?

Мелет. К чертям треножник! Что он здесь делал? (Хватает амфору и разбивает ее.) Молчать!

Гарпия. Федр!

Входит Раб огромного роста.

Ударь его, Федр!

Мелет. Ты что… свободного грека…

Раб бьет его.

Гарпия. Еще раз, Федр.

Раб снова бьет. Мелет падает.

Мелет. Не надо.

Гарпия. Не надо его больше бить, Федр.

Раб уходит.

Мелет (сидя на полу). Ты меня любишь?

Гарпия. Я тебя очень люблю, козочка!

Мелет (сидя на полу). Я тебя страшно люблю. Хочешь, я на тебе женюсь? Великий Перикл женился на Аспазии, а она тоже была шлюхой. Ну и что? Сама богиня Венера, разве она не…

Гарпия. Федр!

Входит Раб.

(Мелету.) Сколько раз я тебе говорила, птенчик, что запрещаю при мне оскорблять богов. Я боюсь. (Рабу.) Федр!

Мелет (вскакивая). Не надо меня бить…

Гарпия. Он ударит не больно. Просто чтобы боги видели, что я их чту.

Раб бьет и уходит. Мелет снова на полу.

Бедняжечка, нельзя оскорблять богов. И очень плохо, что козочка напился и не принес мне треножник. Ведь ты меня любишь?

Мелет. Да! Да!

Гарпия. А сейчас ты пойдешь к Аниту и попросишь у него денежки. Он мне сам говорил, что ты можешь у него их попросить.

Мелет. Плевал я на деньги.

Гарпия. Какая сердитая у меня рыбочка. Очень хорошо, что ты на них плюешь. А ты их для меня попроси. (Сухо.) И без денег не приходи. И обязательно чтобы был в новом хитоне. Федр!

Входит Раб.

Проводи господина к Акрополю, его там ждут. (Нежно.) Надо уметь любить женщину, дорогой! Прощай, любимый, и возвращайся быстрее.

Раб выталкивает Мелета и тотчас возвращается.

(Рабу.) Эту записочку ты передашь актеру Килликию, такой белокурый, совсем молоденький. Скажи, что я жду его завтра.

Афины перед рассветом. Акрополь. Хор и Анит. Появляются Рабе факелом и Мелет.

Мелет (Аниту). Мне нужны деньги. Мне нужны эти совиные рожи на золоте – деньги твоих Афин.

Анит. Лес плодит сов, но я не рожаю деньги, добрый Мелет. Кроме того, по-моему, ты здесь не за тем: Хор выстроился – и все внимают и ждут твое сочинение.

Мелет. Песню захотели? Ну что ж, я прочту вам песню. Она называется… Нет, название потом. (Читает.)

Если ты скажешь, что я ослеп, Я выверну веки и выдавлю глаза. Если ты скажешь, что я немой, Пусть вырежут мне язык. Если ты скажешь, что я уже мертв, Убью самого себя. Чтобы правою всегда оказалась ты, Вечно лгущая и недостойная… Ты – как проезжая дорога, По которой ездит всякий, Но я молюсь тебе. Ты – как захватанный руками сосуд, Откуда не пил только ленивый. Но я молюсь тебе. О будь чиста, как красива, О будь чиста, как пошла, О будь чиста, как похотлива! О будь чиста, как зла! Обмани меня любовью, Я буду рад. Обмани меня слезами, Я буду рад. Потому что буду знать, Что на мгновенье, что, хоть обманывая, Ты подумала и обо мне. Кто любил недостойную, Кто любил продажную, Тот изведал бездны, Тот знает тьму, Тот достоин прощения неба.

Это будет называться «Гимн гетере». (Корифею, смеясь.) И я хочу, чтобы вы исполнили его в Дельфах вместо гимна Аполлону. Я хочу так!

Корифей не двигается. Анит смеется.

(Аниту.) Теперь дай мне деньги… Ты все предусмотрел… Я жалок, и мне нужны деньги.

Анит смеется.

Ты уже знаешь, я продам свое право на песню! Все, как ты ожидал, предусмотрительный Анит!

Анит. Ты недорого продашь свое право на песню. Ты учтешь, что казна Афин разорена… Сколько, Мелет?

Мелет. Сколько… Сколько… (Истерически.) Нет! (Кричит.) Нет! Все-таки – нет! Я не пойду к ней! А они будут петь мою песню! Пускай один раз не будет по-твоему! Я – тварь, но я ненавижу тебя и всех вас! (Корифею.) Строй своих бездельников, старик! Пора репетировать, поднимается солнце.

Никто не двигается.

Анит. Ты так шумел, Мелет, перед домом Гарпии, что разбудил, наверное, полгорода… И все слышали, как тебя оттуда выволок раб… Поэтому завтра никто не удивится, если Мелета найдут мертвым. Просто все будут считать, что пылкий Мелет покончил с собой от неразделенной страсти. Смерть, достойная поэта… старомодного поэта. Но все же хорошая смерть! В последний раз сколько ты хочешь?

Мелет (в истерике, совсем опьянел от собственной храбрости и неистовствует). Нет! Они будут петь мою песню! Нет! Нет! Нет!

Корифей Хора молча подходит сзади к Мелету и, ловко пригнув его голову, всаживает кинжал в шею. Так убивают жертвенных животных. Мелет падает. Анит кланяется Корифею и молча уходит. За ним – Федр, отдав записку гетеры Первому актеру. По знаку Корифея строится Хор. Первый актер, зевая, читает записку гетеры Гарпии. Потом, усмехнувшись, прячет ее, надевает маску и присоединяется к Хору.

Хор.

Зевс любит дуб, Лавр – Аполлон, Афродите приятен мирт, Оливки – Афине. Хмель возлюбил Дионис. Будем молиться свету, Выйдя в поля и воздев руки к небу И слушая говор богов В дальних священных рощах.

В темнице просыпается Сократ. Он садится на ложе и некоторое время пытается понять, где он находится. Потом понимает и улыбается. Его тюрьма окрашивается светом восхода.

Сократ. День…

Тюрьма

Афины. Утро. Фрасибул и Анит.

Фрасибул. Я провел дурную ночь, Анит. Должно быть, переменился ветер. В такие ночи от старых ран умирают сверстники.

Анит. Да, была тяжелая ночь, Фрасибул. Сегодня ночью Мелет… тот самый Мелет… закололся.

Фрасибул. Закололся?

Анит. Он был влюблен в гетеру Гарпию, а она предпочла ему актера Килликия. Мелет в отчаянии прибежал к Килликию и у него на глазах закололся. (С усмешкой.) Актер Килликий дал показания и предъявил записку гетеры… (Остановился.) Короче, афинянам все будет понятно. Мелет не был украшением города, и боги быстро призвали его в царство теней.

Фрасибул. Я понял все про Мелета.

Анит. Сократ провел ночь в тюрьме. Ночь прошла спокойно.

Фрасибул. В Афинах сожгли сочинения Протагора, изгнали Анаксагора, объявили безбожником Диагора. По-моему, никто среди эллинов уже не сомневается в благочестии нашего народа и ревностной защите богов.

Молчание.

Я жду ответа.

Анит. Мы должны были приговорить Сократа к смерти.

Фрасибул. Когда великий Перикл умирал и друзья славословили его деяния, он сказал: «То, за что вы хвалите меня, сделали многие. Хвалите меня лишь за то, что при моем правлении не был казнен ни один афинянин!» Я когда-то мечтал о таких же словах.

Анит. Великий Периклжил в хорошее время. Мягкость и прощение – удел благосостоятельной страны. Крайность – удел тяжелых времен.

Фрасибул. Крайности делают тяжелые времена проклятыми временами.

Анит (упрямо). Сократа нужно было приговорить к смерти.

Фрасибул. Я уже все решил, Анит. Я провел бессонную ночь и все обдумал. Я видел Сократа на войне. Тогда стояла тяжелая зима, и мы выходили на улицу, напялив на себя всю нашу одежду и обвязав ноги войлоком и овчинами. А он выходил – в обычном плаще и босиком. И воины начали роптать, они решили, что он издевается над ними. Тогда один из стратегов для успокоения воинов чуть не велел казнить Сократа… Потом Сократ вернулся, и слава его гремела. В результате Аристофан осмеял его в своей комедии… Потом Сократ стал стар, и власть в Афинах захватили тираны. И главный тиран – Критий, его бывший ученик, позвал Сократа и грозил заключить его в тюрьму за то, что Сократ не хотел прислуживать тиранам… Теперь мы изгнали тиранов, и вот уже мы приговариваем к смерти Сократа… Не слишком ли много для жизни одного старца? Казни Сократа не будет.

Анит. Я никогда не говорил, что Сократа нужно казнить. Я только отмечал, что его надо приговорить к казни, что Сократ не должен жить в Афинах… Великому Фрасибулу еще неизвестно, что вчера, сразу после приговора Сократу, я… своею властью… приказал отправить священное посольство в Дельфы. А это значит, как хорошо известно мудрому Фрасибулу, что ни одна капля крови не может пролиться в Афинах (усмехнулся), пока священное посольство не вернется обратно из Дельф. А это значит, что пройдет не меньше месяца, пока сможет состояться казнь Сократа… А это значит, что за этот срок… что-то случится. Например, мне известно, что ученик Сократа Аполлодор уже собирает деньги на его побег…

Фрасибул. На войне есть одно преимущество, Анит, – там все понятно. «О горькая пернатая стрела!..»

Афины. Тюрьма. Тюремщик принес еду Сократу.

Тюремщик. Да, не повезло вам: на моей памяти это первый такой случай. Обычно приговорят, и на другой день, к заходу солнца, уже несешь ему чашу с ядом. А тут живи целый месяц! А кормят у нас плохо. А вы, я вижу, старичок не из состоятельных?

Сократ. Да, я не очень состоятельный старичок.

Тюремщик. А подкармливаться вам придется, сами видите. Станет это вам в копеечку – целый месяц! А теперь все подорожало. Мне рассказывал дед, что в Сицилии бык стоил раньше две драхмы, а теперь овца стоит двадцать драхм. Раньше раб стоил сто драхм, а теперь за полтораста я купил в Пирее урода, и характер дурной: факел несет ночью, будто одолжение делает.

Сократ. А может быть, это опять Эзоп?

Тюремщик. Что вы сказали?

Сократ. Так, вспомнил старую историю про одного раба.

Тюремщик. Я к чему все это говорю: сейчас я к вам пропущу одного господина. Отчего ж не пропустить? Я ведь понимаю – вам скучно, и господин очень просит. Отчего ж не сделать одолжение людям, хотя и не положено. Но раньше овца стоила… а теперь… Вы уж намекните ему.

Входит Продик.

Продик. Рад тебя видеть, Сократ.

Сократ. И я рад тебя видеть, Продик. Но особенно рад тебя видеть он (жест в сторону тюремщика). Жизнь, говорят, подорожала, особенно жизнь баранов. Она теперь стоит…

Тюремщик. Сорок драхм.

Сократ. Поэтому, если ты хочешь беседовать с живым Сократом, который в неволе, – помоги сделать мертвым барана, который еще на воле.

Продик (передавая деньги, тюремщику). За это ты впустишь женщину.

Тюремщик кланяется и уходит.

Это Ксантиппа. Она придет к тебе следом за мной.

Сократ. Что с тобой, Продик? В тебе была всегда тьма достоинств, но щедрость не была в их числе.

Продик. Я пришел покаяться перед тобой, Сократ.

Сократ. В чем же, Продик?

Продик. Мы дружны с тобой с детства, хотя я много моложе.

Сократ. На три года.

Продик. Но выгляжу я намного моложе. Между нами всегда было соперничество… неосознанное, что ли… как между сверстниками. Мы пошли с тобой разными путями: я стал известным оратором, учу ораторскому искусству, ты – философ. Я всегда с удовольствием следил за тобой, хотя и не во всем одобрял и не всегда принимал твои взгляды. Но есть люди, которым они нравятся, и пускай! Короче, отношения у нас развивались нормально. Не так ли?

Сократ. По-моему, тоже.

Продик. Но, понимаешь, что вышло. Обвинительную речь, которую против тебя произнес старец Ликон…

Сократ. Да?

Продик. Старец Ликон…

Сократ. Ты его уже назвал.

Продик. Эту речь, видишь ли, сочинил ему… я.

Пауза.

Сократ. Зачем же?

Продик (оживившись его спокойствием). Понимаешь… Ликон… как-то приходит ко мне и говорит: «Сократа все равно осудят, а мне трудно писать речь, я старенький. А ты, говорит, Продик, у нас великий оратор. А я старенький…»

Сократ. Значит, ты просто помог из уважения к старости.

Продик (как всегда, стараясь не замечать насмешки). И кроме того, я решил: лучше я напишу речь за Ликона, чем другой… Ведь я твой друг и сделаю это мягче… сладкозвучнее, что ли… Ты наверняка это почувствовал?

Сократ. Я сразу это почувствовал. Я так и сказал себе: «Замечательную речь держит против меня Ликон, мягкую и сладкозвучную». Правда, в конце он почему-то предложил казнить меня, но это мелочь.

Продик. Сократ, ты знаешь, я верю в богов. Я вообще не люблю ссориться с людьми, особенно с людьми мертвыми, и я не хотел бы, чтобы ты умер, не простив меня… затаил что-то недоброе… и после смерти… посещал меня.

Сократ. Это жестоко, Продик! Ты хочешь лишить меня своего общества после смерти. Ни в коем случае! Такой оратор!

Продик. Сократ…

Сократ. Такой прекрасный собеседник, ни за что!..

Продик. Перестань шутить. Ты знаешь, как трудно в нашем возрасте засыпать. Я буду думать все время… Мне будет казаться… У меня плохой сон! Сократ, ты должен простить меня. Я прошу… Очень прошу тебя.

Сократ. Знаешь, пожалуй, я прощу тебя, но при одном условии. Тебе шестьдесят семь лет. И за все эти годы, Продик, я не слышал от тебя ни одной мысли, которой не знали бы все. Ты известный оратор, ты даже учишь красноречию других, – так что, будь добр, чтобы спасти свой будущий сон, открой мне одну, хотя бы одну истину, которую не знали бы все, и я тотчас прощу тебя.

Продик (усмехнулся). Даже если тебе будет больно?

Сократ. Даже так.

Продик. Ну что ж, я верю тебе, ты всегда был хозяином своего слова… Итак, я считался твоим другом, Сократ, но я всегда ненавидел тебя!

Сократ (укоризненно). Ну что ж тут нового, Продик! Разве не известно, что больше всех нас ненавидят те, кто считаются нашими друзьями!.. Но не печалься. Постарайся объяснить мне, за что ты меня ненавидел. Может быть, здесь мы почерпнем с тобой нечто новое и неизвестное?

Продик. Твоя мудрость всегда казалась мне глупостью, и я очень радовался, когда Аристофан написал про тебя комедию. И высмеял тебя. Я много хохотал тогда.

Сократ. Я тоже. Комедия у Аристофана получилась удачная… Это ты заплатил ему за комедию, Продик?

Продик (не отвечая). Но что получилось в результате этой комедии? У греков есть одно качество, я его не знал тогда: чем больше кого-то уничтожают, тем больше он их занимает. Греки, как женщины, – их тянет к запретному. И твое имя стало у всех на устах! Когда я понял это, я пошел к Аристофану и просил его написать другую комедию – обо мне. Но он сказал, что нельзя дважды получать урожай с одного поля. Он сказал, что тема закрыта.

Сократ. Даже здесь тебе не повезло.

Продик. И так во всем. Я – красив, ты – уродлив. Ты так уродлив, что кормилицы пугают тобой детей.

Сократ (сочувственно). Да… Да…

Продик. А что в результате? Ты был уродлив до того, что привлекал всеобщее внимание. А я был красив, но недостаточно, чтобы об этом говорили другие. И в результате – опять болтали о тебе! Наконец я добился. Я стал зарабатывать сто пятьдесят мин в месяц за уроки красноречия. Я увеличил наследство отца в сто раз. Об этом должна была пойти слава? Но не пошла. Потому что Протагор зарабатывал чуть больше, а толпа интересуется только первыми… Ты же вовсе отказался от денег, ты объявил, что философу стыдно брать деньги за мудрость. А людям всегда интересно, когда на них кто-то не похож. И опять твое имя было на устах у всех. Ты ходил в грязном хитоне, урод, живущий подачками своих учеников, – и тебя славила вся Греция! Я был красив, умен, богат – и обо мне не знает никто! Я издал свои сочинения. Их читают только мои ученики. Ты даже не потрудился записать свои мысли! Что получилось в результате? Тебе начали приписывать все мудрости, которые когда-нибудь и кто-нибудь произносил! Я не спал ночей и создал наконец достойное изречение! Я попросил за большие деньги высечь его на храме! Чем кончилось? Недавно я узнал, что мое изречение считают твоим! Справедливо ли это?

Сократ. Ни в коем случае.

Продик. А теперь открой мне, Сократ: разговоры о добродетели и т. д. и т. п. – это все хорошо. Но если говорить откровенно, ты жил так по глупости или нарочно?

Сократ. Ты хочешь спросить, нарочно ли я был нищим, уродом и не издавал своих книг?

Продик. Да!

Сократ. Я тебе открою. Это получилось… насильственно!

Продик. Как?!

Сократ. Видишь ли, ты живешь один. Ты – Продик, сам Продик. А рядом со мной всегда находился некий человек, который меня обличал и мучил. Понимаешь, стоило мне произнести любую истину, которая так ясна нам с тобой, как он тотчас ее опровергал… Я ведь тоже думал, что главное – быть богатым, пользоваться почетом, выпускать свои книги. Но как только я произносил это вслух, он бросался на меня с бранью и приводил тысячу примеров, когда быть богатым, выпускать книги и пользоваться почетом оказывалось стыдно! И что самое ужасное, я никогда не мог от него избавиться. Ибо он жил рядом со мной, в одном доме, даже в одном теле. И это он мучил меня, задавал вопросы, на которые нам с тобой хорошо известны ответы, а ему – нет. И оттого я не сумел прожить жизнь так, как прожил ее ты. И оттого я – здесь, в тюрьме, а ты пришел сюда ко мне… Но что же у нас получается, Продик? Ведь это ты должен был открыть мне то, чего не знаю я… А у нас выходит наоборот.

Пауза.

Продик. Ну что ж… Я расскажу тебе сейчас, Сократ, и твоему взыскательному другу тоже расскажу. (Медленно.) Сколько у тебя детей, Сократ?

Сократ. У меня трое сыновей.

Продик. Я рад открыть тебе истину: у тебя нет сыновей, Сократ. (Засмеялся.) Пока тебя мучил твой человек… (Замолчал.)

Долгая-долгая пауза.

Сократ (поднял голову, улыбнулся, глухо). Посмотри на меня и на себя. Жена нищего, дряхлого философа предпочла ему красивого, богатого, легкоголового Продика. Что ж тут нового? И когда было иначе? В какие времена, Продик? (Почти кричит.) А я просил тебя открыть мне новую истину! Я не прощаю тебя! Я буду являться к тебе!

Продик (вскочил). Ступай под землю! Рогатый старик! Смерть тебе!

Сократ (вскочил). А что в результате, Продик? За эту смерть они завтра восславят меня и будут ставить мне памятники и поклоняться моей роже – плешивой роже, которой пугали детей кормилицы!

Продик (в ужасе). Ты… нарочно? Опять?

Сократ (хохочет). Ну что ж ты стоишь? Ты мечтал о славе. Я открываю тебе, как ее достичь. Последний твой шанс, Продик: беги и сделай нарочно, чтобы они тоже несправедливо убили тебя! (Хохочет.)

Продик убегает. Сократ ложится на ложе.

Входит Тюремщик.

Тюремщик. К вам пришла…

Сократ. Не пускай ее.

Тюремщик. Как прикажете.

Сократ неподвижно лежит на ложе.

(Словоохотливо.) Правду ли говорят, что вы самый большой мудрец?

Сократ не отвечает.

Я почему вас спрашиваю, я не верю слухам. Например, обо мне говорят, что я самый большой дурак. Тогда что же выходит – самый большой мудрец сидит в тюрьме, а самый большой дурак его стережет. Ан не так!.. Вы – славный старичок, я вам кое-что открою. (Шепотом.) Я совсем не дурак, я только притворяюсь. Потому что с дурака взятки гладки и никакого спроса. И никто его не боится, и все над ним смеются, а значит, любят. И так я всю жизнь прожил, и хорошо. Хоть читать и писать не умею, а состою на государственной службе и получаю два обола. Достиг!.. Главное – не выдавать никому, что ты умный. А в душе будь хоть мудрецом, это твое дело. Я сам знаешь какой умный в душе! Когда я одному приговоренному здесь все это рассказал, он даже заплакал. «Эх, говорит, жаль, что ты мне раньше не встретился! Жил бы по-другому…» И все имущество мне завещал… Плохо, что у вас нет имущества.

Врывается Ксантиппа.

Ксантиппа (Тюремщику). Ты что торчишь тут?! Взял деньги – уходи!

По знаку Сократа Тюремщик уходит.

Продик сказал мне… Он негодяй, Сократ… Это все неправда! Это твои дети, Сократ! Твои! Твои!

Сократ. Я знаю, Ксантиппа.

Ксантиппа. Он со злости! Он нарочно, чтобы… Сократ! Хочешь, я позову его, он подтвердит? Ты мне веришь?!

Сократ. Да, Ксантиппа.

Ксантиппа (прижалась к нему и вдруг начинает плакать). Ты веришь по правде? Клянись!

Сократ. Клянусь.

Ксантиппа. Ты взял меня совсем молодой… Ты был старик, а я была… У тебя было столько друзей, и ты всегда с кем-то беседовал… А я слушала и ничего не понимала… Я была совсем молодая, а ты…

Сократ. Не надо, Ксантиппа!

Ксантиппа. Ты все время себя побеждал. Сначала ты победил свое тело и выучился ходить босиком зимой. Потом ты победил тщеславие и стал ходить в рваном хитоне. Потом ты победил свою плоть, и она уже не мешала тебе мыслить… И я осталась одна на пустом ложе! А я была совсем молодая, Сократ. А ты не обращал на меня внимания! Мне даже казалось, что ты попросту меня не видишь. Ты вдруг почему-то вообразил, что я красивая, настолько ты не обращал на меня никакого внимания! Ну погляди на меня, Сократ, какая же я красивая! Ну что ты, с ума сошел, откуда же я красивая!

Сократ. Ты красивая, Ксантиппа.

Ксантиппа. Замолчи! Мне было плохо с тобой всегда, а ты решил, что я попросту сварливая. А я никогда не была сварливой, я ею стала с тобой. И я всегда знала, что я некрасивая, что у меня есть только моя молодость… Что она скоро пройдет, и тогда ничего не останется… А Продик был красив и…

Сократ. Не надо, Ксантиппа.

Ксантиппа. Я делала все, чтобы ты узнал, Сократ. Я хотела, чтобы ты ревновал. А ты, как всегда, попросту не заметил меня. Ты продолжал одерживать свои замечательные победы и все совершенствовался… Спасибо тебе, Сократ, за то, что ты был так добр сегодня… За то, что ты терпел все эти годы мой дурной характер… Спасибо тебе… Но это была проклятая жизнь, Сократ! Смешно. Тебя отнимают у меня теперь… Теперь, когда я уже постарела и скоро состарюсь совсем… Когда я начинаю понимать, о чем ты беседуешь с учениками, и даже готовлюсь стать тебе верной женой, точнее, верной матерью. Потому что ты давно уже стал моим четвертым ребенком, моим незаконным четвертым ребенком… И вот в это время тебя отнимают!

Входит Тюремщик.

Тюремщик. Пора.

Сократ. Иди.

Ксантиппа. Скажи мне что-нибудь, Сократ.

Сократ. Ты всегда была верной женой, Ксантиппа. Ты родила мне трех сыновей. И я благодарю судьбу за то, что она дала мне в жены – тебя.

Ксантиппа убегает.

(Тюремщику.) И никого не впускай… Мне плохо… Иди… Иди!

Тюремщик уходит. Сократ неподвижно сидит в темноте на ложе.

Афины. Тюрьма. После болезни Сократа.

Сократ и Первый ученик.

Первый. Сократ! Сократ! (Обнимает его.) Сколько же я не видел тебя! Когда мы узнали, что ты заболел, мы прибежали! Почему ты не захотел нас впустить?

Сократ. Я подумал, в часы болезни человек не столь приятен и лучше ему быть одному.

Первый. Как ты себя чувствуешь теперь? Ведь ты ни разу в жизни не болел.

Сократ. Это была не просто болезнь. Это была прекрасная болезнь. Я рад, что ты здесь, и я тебе сейчас все расскажу. А где Аполлодор?

Первый. Он скоро придет.

Сократ. А где Платон и остальные?

Первый. Все тебе объяснит Аполлодор.

Сократ (уже думая о своем). Я лежал в бреду и глядел на потолок. Тени ходили по нему, и мне казалось, что это облака и что я лежу у самого неба. Я не узнал свою ладонь, она была похожа на срез дерева. А потом сознание вернулось, и однажды под утро я проснулся весь в поту… Я лежал мокрый, без сил, но почему-то сразу понял, что выздоровел, и заплакал, так мне вдруг стало хорошо. Я понял, что впереди у меня день… день жизни. И я был счастлив и чувствовал любовь ко всем… любовь…

Первый (прекращая записывать). Как странно!

Сократ. Жить!.. Жить!.. С каждым мгновением возвращались мои силы, и я уже мог ходить. Это оказалось счастьем – просто ходить. И тут я понял, что многого не знал раньше… Раньше я был горд, уважаем, здоров. У меня были дети, дом, жена. А вся моя нищета была попросту выдумка, я в нее играл: ведь я мог всегда заработать много, если бы захотел. Оказывается, нужно было потерять все: дом, детей, семью, здоровье, стать беззащитным перед смертью, как затравленный зверь, нужно было, чтобы сознание погрузилось во тьму и проснулось однажды утром вместе с солнцем; нужно было, чтобы я лежал бессильный, в поту и во мне уже ничего не было, кроме благодарной радости – жить, жить… – все это нужно было, чтобы я вдруг понял… Пойми и ты. Я часто говорил, что зло – это отсутствие просвещения и что все в жизни можно исследовать разумом. Это не так. Я понял в тюрьме то, что не смог додумать тогда, в лагере под Потидеей. Любовь… Любить всех. Понять, что другой – это ты… И любить его… Коли есть в тебе это, только тогда разум сможет подсказать истину… И я никогда не был счастлив так, как в тот миг, когда почувствовал эту любовь в себе. И оттого мне так хочется жить сейчас. И немало из того, что я утверждал прежде, перестало мне казаться сейчас истиной… Что ты так смотришь?

Первый. Тебе действительно хочется жить?

Сократ. Да! Да!

Первый. А я отчего-то думал, что ты хочешь умереть…

Сократ. Живое не может хотеть умереть. Живое может лишь достойно принять смерть.

Входит Второй ученик.

Первый. Ну что ж, Аполлодор порадуется твоей любви к жизни. Прощай!

Сократ. Куда ты?

Первый. Я должен идти. Аполлодор все объяснит… Ты изменился, Сократ. Я никогда не думал, что тебе так захочется жить. (Уходит.)

Второй. Сократ! Сократ! Я не видел тебя почти месяц… (Обнимает его.)

Сократ. Как живет Ксантиппа, моя жена?

Второй. Вчера мы передали ей деньги, и она…

Тюремщик (заглядывая). Пора!

Второй. Нет времени, Сократ!.. Ты наденешь сейчас мое платье. Я останусь здесь вместо тебя. Мы подготовили твой побег, Сократ. Ты отправишься в Фессалию, по пути тебя ждут со свежими лошадьми все – беседовавшие с Сократом. В Фессалии тебя встретит Платон.

Тюремщик (заглядывая). Быстрее!

Второй. Простимся, Ксантиппа и раб с лошадьми во дворе. Что ты молчишь.

Сократ. Я думаю.

Второй. Прости, но нет времени!

Сократ. Всегда должно быть время подумать! Садись спокойно, Аполлодор, и поразмыслим.

Тюремщик (заглядывая). Скоро придет новая стража.

Второй. Сократ!

Сократ. От стражи легче спастись, чем от неверного поступка.

Второй. Сократ, мы готовили этот побег четыре недели. На днях возвращается посольство из Дельф, и тогда…

Сократ. Ответь мне, Аполлодор, справедливо ли отвечать злом на зло?

Второй. Нет, Сократ. Но…

Сократ. Ответь, справедливо ли поступили со мной законы моего отечества?

Второй. Нет.

Сократ. Но разве я жил в своем отечестве только потому, что условился, что его законы должны поступать со мной справедливо во всех случаях?

Второй. Но…

Сократ. Отвечай.

Второй. Нет, Сократ!

Тюремщик (заглядывая). Ваша жена ругается. Она стоит во внутреннем дворе и очень сильно ругается.

Сократ. Это замечательная женщина, Аполлодор. Иметь ее – большое счастье и ответственность. (Тюремщику.) Сходи и объясни Ксантиппе, что ее муж, Сократ, занят беседой. Она знает, как это важно, и поймет.

Тюремщик уходит.

Итак, законы вполне резонно могут мне сказать: «Сократ! Согласно нам, законам твоего отечества, отец твой взял в жены твою мать, и ты появился на свет. Ты – есть в некотором роде наше порождение. Согласно нам, ты вскормлен, воспитан и наделен благами. Наконец, согласно нам, ты мог попросту покинуть свое отечество, когда вырос. Но ты не сделал этого. Более того, ты никогда не выезжал из Афин, разве что только на войну. Даже ради празднеств не покидал ты родной город. Ты даже не путешествовал. Значит, ты не хотел уехать от нас в другой город с другими законами. Значит, мы, законы твоего отечества, тебе нравились, пока относились к тебе справедливо! Но вот сегодня ты претерпел от нас, и что же? Ты уже готов предать нас, а следовательно, и свое отечество. Ты готов бежать от нашего постановления, скрыться из тюрьмы, переодевшись в козью шкуру или в платье Аполлодора, к нашим врагам. Значит, ты решил ответить своему отечеству злом за зло? Но ты учил всегда иначе! Что же тогда тебе делать, Сократ, в чужой стороне? Чем ты станешь там заниматься? Учить справедливости и добродетели? Но, сбежав от нас, ты сам ее первый нарушишь. Тогда чем ты станешь жить в Фессалии? Услаждать себя едой? Но это хуже смерти!». Аполлодор… Аполлодор… Мне очень хочется жить… Но тебе будет стыдно, если твой собеседник Сократ предаст свои убеждения ради жизни… Ты плачешь, Аполлодор? Но почему? Надо радоваться! Мы ведь поняли с тобой, что есть благо, и не совершили непоправимого поступка. Мы идем до конца в своей вере, не так ли? Ну, отвечай, я прав или не прав?

Второй (еле слышно). Ты прав, Сократ!

Тюремщик (врываясь). Она бушует и плачет. Она кричит. Подходит стража…

Сократ. Иди к ней, Аполлодор, и скажи, что Сократ – как вакхант, завороженный звуками собственной флейты. Он идет за своими убеждениями, и они гудят в нем, и он не слышит ничего другого! (Хрипло.) И уведи Ксантиппу… Только, пожалуйста, пройди с нею мимо моего окна… Я хочу увидеть ее лицо.

Второй ученик молча кланяется и уходит. За ним – Тюремщик. Сократ, гремя оковами, становится у окна. Ждет.

(Глядя в окно.) Какое лицо! Какое у нее прекрасное лицо!..

Афины. В доме Анита. Анит и Гарпия спят на ложе.

Входит Раб, будит Анита.

Раб. К господину пришли…

Анит (вскакивает, надевает одежду, будит Гарпию). Уходи!

Гарпия (сонно). Вот так всегда… Больше не приду. (Уходит за занавеси.).

Раб вводит Первого ученика.

Анит. Я рад тебя видеть в своем доме. Это большая честь для меня. Заслуги твоего рода перед Афинами…

Первый. Я не пришел болтать с тобой о моем роде. Сейчас Аполлодор сидит в камере Сократа. Тюремщик подкуплен. Лошади ждут. Сократ отправится в Фессалию.

Анит (будто не слыша сообщения). Я очень рад с тобой беседовать. Я тоже в свое время занимался философией: нас было трое – я, Тисандр из Афидны, Андрон, сын Андротиона… Однажды мы держали совет, до каких пор можно заниматься философией стоящему человеку, который собирается достигнуть чего-то в жизни.

Первый. Послушай, Анит…

Анит. Я это говорю тебе потому, что мне жаль, когда молодой человек, принадлежащий к такому прекрасному роду…

Первый. Я обойдусь без сожалений кожевенника Анита…

Анит. Несколько неудачно построенная фраза.

Первый. Послушай, Сократ убежит, ты понимаешь это?

Анит. Это я давно понял. А вот зачем ты, ученик Сократа, который, кстати, готовил этот побег, раб которого сейчас стоит с лошадьми и ждет вместе с Ксантиппой упомянутого Сократа, – зачем ты пришел ко мне? И что ты хочешь? Вот этого я не могу понять.

Первый. Ты и не сможешь этого понять, кожевенник… Ты долго будешь медлить?

Анит. Позволь это решить мне. Ведь ты пришел ко мне, а не я к тебе… (Светски.) Значит, я хочу дать тебе один совет. Я любил твоего отца и знал тебя с колыбели. Ах, как быстро бежит время: время не проходит, это проходим мы, безумцы!

Первый (выхватил нож). Слушай, Анит…

Анит (схватил его за руку). Как вы все похожи. Вы любите бездны и ощущение катастрофы. (Выворачивает ему руку и швыряет нож в угол.) Даже ты, самый спокойный, как пьяница, алчешь привкуса смерти.

Первый (орет). Ты долго…

Анит (спокойно). Ты о чем?.. Ах, Сократ… Да, Сократ… Что ж, Аполлодор действительно приходил к нему. Но полчаса назад Сократ отказался бежать.

Первый. Что?!

Анит. И Платон напрасно ждет Сократа в Фессалии.

Первый. Откуда ты… знаешь?

Анит. Добрые люди… Они всегда подскажут вовремя. Я надеюсь, что и ты в дальнейшем не забудешь дорогу в этот дом.

Первый (усмехнулся). Ты решил, что я стану твоим доносчиком, кожевенник Анит!

Анит. Я мог бы арестовать тебя за участие в побеге. Но я не спешу. Я надеюсь на тебя… И если ты впредь не оправдаешь мои надежды… (Остановился.) Удивительны пути, по которым распространятся слухи в народе о предательстве ученика Сократа.

Первый. Тогда ты ляжешь у этого порога, пес!

Анит. Все же я надеюсь на тебя. (Помолчав.) Мне было приятно с тобой встретиться…

Первый. Это ничто, Анит, по сравнению с тем, как было приятно мне. (Уходит.)

Возвращается Гарпия, подходит к задумавшемуся Аниту, обнимает его.

Тот вздрагивает от неожиданности.

Гарпия (сладко). Я привязалась к тебе, суровый Анит… Хитроумный Анит. Как ты ловко его…

Анит. Ты слушала нашу беседу, многознающая Гарпия? (Целует ее. Смеясь.) У тебя есть яд?

Гарпия глядит на него изумленно.

Чтобы выпить его, когда я вышлю тебя в холодную Скифию.

Гарпия в ужасе смотрит на Анита. Но Анит простодушно смеется. И Гарпия, решив, что это была шутка, начинает хохотать.

Афины. Тюрьма. Рассвет следующего дня. Сократ спит. Постепенно в камеру входят первые отблески поднимающегося солнца. Появляются Анит и Тюремщик. Тюремщик будит Сократа. Гремя кандалами, Сократ садится на ложе и различает стоящего в дверях Анита.

Анит. Привет тебе, Сократ! Прости, что я разбудил тебя. Я слышал, что прежде ты вставал вместе с солнцем. Я забыл, что в тюрьме привычки меняются.

Сократ. Я давно жду тебя, Анит, и все удивляюсь, почему ты не приходишь.

Анит. Ну что ты, Сократ, я не покидал тебя все это время. Я был с тобой… как бы это точнее сказать… незримо. (После паузы.) Что бы ты сказал, Сократ, если бы я объявил тебе, что сейчас возвратилось посольство из Дельф и наступило твое последнее утро?

Сократ. Я поблагодарил бы тебя, Анит, за то, что ты вовремя разбудил меня и дал мне увидеть последний восход солнца.

Анит. Но я еще не объявил тебе этого, Сократ. (Помолчав.) Мудрейший из афинян, как ты думаешь, о чем я пришел попросить тебя?

Сократ. Если ты хочешь попросить меня не являться к тебе после смерти…

Анит. Ну что ты, Сократ, я не верю в жизнь после смерти. Как, впрочем, не верю и в богов.

Усмешка Сократа.

Видишь ли, человеческая жизнь слишком мгновенна, чтобы проверить, существуют ли великие боги. А я – кожевенник и верю только тому, что можно проверить на собственной коже, точнее – шкуре… И вообще, согласись, Сократ, было бы слишком печально узнать, что вся наша короткая жизнь находится в воле (жест в небо) этих вечно бранящихся олимпийцев… Неужели ты действительно веришь в богов?

Сократ (улыбаясь). Мне очень хочется верить в жизнь после смерти.

Анит. Тогда это забавно, Сократ: человек, который верит в богов, посажен в тюрьму другим, который в них не верит, по обвинению в неверии в богов.

Сократ. И это бывало, Анит… Остается лишь выяснить, кто из этих двух счастливее.

Анит. Ну конечно, ты – осужденный. Ты докажешь мне это с легкостью. И даже меня, как барана, заставишь повторять вслед за тобой, что лучше сделаться пищей червей, чем стать властелином мира. У тебя уж так устроены мозги – ты докажешь все, что хочешь… А если действительно, Сократ, сейчас наступило твое последнее утро, тебе не жаль его терять на болтовню?

Сократ. Я называю это беседами, Анит. Я потратил на это всю свою жизнь…

Анит. А если это была ошибка? Я ведь сам занимался философией, Сократ, в молодые годы. Вчера я даже начал рассказывать об этом… одному, хорошо знакомому тебе молодому человеку… который разбудил меня рано утром, так же, как я тебя… (Замолчал, ждет вопросов Сократа.)

Сократ молчит.

Значит, я рассказал этому молодому человеку, как трое нас – Тисандр из Афинды, Андрон, сын Андратиона, и я…

Появляется Тюремщик, но по знаку Анита уходит.

Так вот, собрались мы однажды и держали совет, до каких пор можно заниматься философией стоящему человеку. И мы решили: до тех пор, пока он не станет вредить себе излишней мудростью.

Сократ. И вы счастливо избежали этой опасности.

Анит. Именно, насмешник Сократ. Поэтому, когда я вижу старца в глубоких летах, который утонул в философии, отстранив себя от нормальной жизни, – прости за резкость, я говорю то, что думаю, – мне хочется позвать раба с кнутом и высечь этого старца… Но не будем горячиться, не так ли? Значит, о чем мы говорили? Да, о посольстве из Дельф. Но я еще не сказал тебе, что посольство возвратилось. Это пока у нас повисло в воздухе, не так ли? Да, еще чтоб не забыть… Мне очень понравились твои рассуждения об афинских законах: я имею в виду то, что ты говорил здесь наедине Аполлодору. Ты вспомнил?

Сократ молчит.

Это похвально, хотя сам я, который посадил тебя сюда на основании законов, которые ты так уважаешь, – не разделяю твоего мнения о них. Наши законы – дурны, ибо они установлены слабосильными. Что делать – слабосильных большинство: в природе всегда больше дурного и отходов. И вот, чтобы защитить себя от меньшинства сильных, то есть от тех, кто способен над ними возвыситься, – это слабое большинство придумало наши афинские законы. И утверждает, что встать над большинством – несправедливо и надо страшиться этого. Но, Сократ, ведь сама природа повсюду провозглашает право сильного. Закон великой природы считает справедливым, если лучший и сильный подавит худшего и слабого. «Творить насилие рукой могучей» – это сказал великий поэт Пиндар… Мы же берем с детства самых решительных и сильных людей и приучаем их заклинаниями законов, что все они должны быть равны ничтожному большинству и что только это справедливо… Но мне хочется, Сократ, чтобы у нас появился некто, достаточно одаренный природой, который освободился бы от этого дурмана и освободил других.

Сократ. Это будешь ты, Анит?

Анит. (не отвечает). И восторжествует закон естественного, то есть природа.

Сократ. Тогда я очень мешал тебе, сильный Анит!

Анит. Ты мешал всем. Умным, потому что многое из того, что приходило в голову тебе, приходило в голову и им. Но они молчали. А если кто-то молчит, ему совсем не нравится, когда говорит другой… Ты мешал глупым – они тебя не понимали… Ты мешал тем, кто не верит, потому что требовал веры… Ты мешал тем, кто верит, потому что их раздражала твоя вера, которую надо все время проверять сомнением – истинна ли она.

Сократ. И все-таки почти половина судей, несмотря на подкуп, запугивания, были за меня, Анит. Почему так? А может быть, вера и сомнение не страшат народ, а страшат лишь тиранов… или будущих тиранов? Мы можем и это исследовать…

Появляется Тюремщик.

Анит. Пора! (Встает.) Времени не осталось, Сократ. Я объявляю тебе, Сократ: священное посольство ночью прибыло из Дельф, и наступил день твоей смерти. Во дворе собрались твои ученики, твоя жена и дети. Они ждут, когда снимут с тебя оковы. (Жест в сторону Тюремщика.) Он приходил сюда для этого. (Тюремщику.) Уйди пока.

Тюремщик выходит.

Сократ, я могу заключить сейчас под стражу Ксантиппу, Аполлодора, Симия, Кебета и других по обвинению в подкупе тюремщика и в подготовке твоего побега…

Сократ молчит.

И чтобы легче нам было закончить рассуждения о пользе веры, сомнения и философии вообще, я могу открыть тебе, мудрейший из афинян, откуда я знаю о твоем побеге… Нет, не от тюремщика, хотя и от него тоже…

Сократ (не выдержал). Откуда, Анит?

Анит (не ответил, засмеялся). Но я оставлю их всех на свободе, потому что тюремщик принял деньги по моему повелению. Ты можешь бежать, Сократ. Более того, я пришел просить тебя бежать… Я надеюсь, что в Фессалии у тебя будет время поразмыслить о твоем любимом ученике… и о том, почему он рассказал мне о твоем побеге.

Пауза.

Сократ. Ты хочешь, чтобы я бежал. (Засмеялся.) Это очень похвально, Анит, что ты решил творить зло, не проливая крови… Но возможно ли это? Исследуем.

Анит. Отвечай быстрее, Сократ.

Входит Тюремщик.

Ты бежишь в Фессалию?

Сократ. Ты отлично знаешь, Анит, что я никуда не побегу. (Жест в сторону Тюремщика.) Тебе ведь доложили мою беседу с Аполлодором?

Тюремщик утвердительно кивает.

Прощай, Анит. И не мучь меня понапрасну. Мне очень хочется жить. Я был не прав. Оказывается, даже в тюрьме можно жить. Более того, в тюрьме можно многое понять.

Анит (не удержавшись от насмешки). Мне всегда казалось, что людям твоего склада совсем не худо побывать здесь. Я даже позаботился о тебе, Сократ.

Сократ. Спасибо, Анит. Жаль, что не смогу ответить тебе любезностью на любезность и убежать в Фессалию…

Анит. Ты вспомнил о своих детях, Сократ?

Сократ. Вспомнил, Анит.

Анит. А о жене, об учениках?

Сократ. И о них вспомнил.

Анит. А если я велю кричать на всех углах о предательстве любимого ученика Сократа, это не принесет тебе пользы за гробом!

Сократ. Ты хорошо сделаешь: о предательстве нужно кричать.

Анит (Тюремщику). Начинай!

Тюремщик снимает оковы с Сократа.

И пустишь к нему жену и друзей. (Сократу.) Он принесет тебе чашу с ядом и объяснит, как все это половчее сделать. Слушайся его, Сократ, у него в этом большой опыт… Да, жаль! У тебя была длинная жизнь, на твоих глазах построили великие храмы Акрополя, на твоих глазах Афины расцвели и увяли. В последний раз, Сократ…

Сократ. Есть басня Эзопа, Анит. Некий заботливый хозяин решил отмыть своего черного раба, эфиопа, чтобы тот стал белым. Ты знаешь, чем это кончилось.

Анит. Мудрый старец. (Засмеялся.) А ты действительно – мудрый. Ну конечно, я не хотел, чтобы ты бежал в Фессалию… И казни твоей не хотел… В казни есть что-то торжественное, страдальческое… А у меня быта мечта: убить тебя как собаку., как трусливую собаку при попытке к бегству. И рад, что открываю Сократу эту последнюю истину. Прощай.

Сократ. Я рад, что не ошибся: зло всегда порождает кровь.

Анит уходит.

Тюремщик (заканчивая снимать оковы). Сейчас придут твои друзья и жена. Но сначала давай договоримся, когда приготовить чашу.

Сократ садится на ложе и медленно, с наслаждением растирает затекшие руки и ноги.

Сократ. Как только они уйдут, сразу неси мою чашу.

Тюремщик. Вот это разговор! Молодец, старичок! (Распахивает двери.)

Входят Ксантиппа и ученики Сократа.

Среди них – Первый и Второй.

Сократ (продолжая со счастливой улыбкой растирать ноги). Какая странная вещь, друзья. То, что люди зовут приятным и сладостным, подчас поучительно уживается с тем, что принято называть мучительным, больным. Они будто срослись в одной вершине – кто получит одно, вскоре получит и другое. Еще недавно моим ногам было тяжело и больно от оков, а теперь всему моему телу сладостно и приятно. Тема для басни Эзопа.

Второй (стараясь говорить весело). Кстати, меня спрашивало уже несколько человек, правда ли, что ты вдруг начал сочинять стихи?

Первый. Это неправда. Сократ сочинял в тюрьме не свои стихи, а перелагал древние басни Эзопа.

Сократ (будто не слыша Первого ученика, обращаясь только ко Второму). Знаешь, Аполлодор, в течение жизни мне часто снился сон, будто чей-то голос говорил мне: «Сократ, потрудись на поприще муз». Я считал, что я так и делаю, ибо философия считается величайшим из всех искусств муз. Но в тюрьме… в тюрьме философия не всегда утешает. И вот после болезни, когда в моей душе проснулось ликование, я попытался творить на самом обычном для муз поприще – я начал слагать стихи.

Второй. И что же?

Сократ. Оказалось, нельзя творить стихи при помощи разума. Оказалось, поэты летают. И только тогда приносят свои песни, собранные в садах и рощах муз. Поэт – это существо легкое, крылатое и безумное. И творить он может, только когда сделается исступленным, вдохновенным, чего не позволяет мне мой скучный разум. И потому я оставил свои жалкие потуги и сочинил всего один гимн в честь Аполлона. Ведь благодаря празднику Аполлона в Дельфах я прожил этот лишний месяц, и не поблагодарить его было бы невежливо. (Отдает гимн Второму ученику.) Ты передашь это сегодня священному Хору, когда он сойдет на землю Афин.

Ксантиппа. Я не могу так! Я не могу!

Сократ. Ксантиппа… Ксантиппа…

Ксантиппа (бессвязно). Я не могу, Сократ! Я просто не могу.

Сократ. Уведите ее!

Ученики держат Ксантиппу.

Ксантиппа. Нет! Все, все, я буду молчать! Я буду молчать! Я должна все это до конца увидеть. Ты слышишь? Я должна быть с тобой до конца, чтобы ты знал, что я тебя люблю.

Сократ (Второму). Ксантиппа – женщина, но что с тобой, Аполлодор?

Ксантиппа вырывается из рук учеников, падает на пол и ползет к Сократу.

(Опускается на колени.) Ну, давай поговорим, Ксантиппа. Ты ведь стала у меня совсем мудрая.

Ксантиппа (шепотом). Совсем мудрая.

Сократ. Ты уже научилась беседовать со мной. Не так ли?

Ксантиппа. Научилась.

Сократ. Тогда слушай: ты ведь знаешь, что ни одна птица не поет, если она страдает…

Ксантиппа. Знаю.

Они стоят на коленях друг против друга.

Сократ. Тогда ответь мне, почему лебеди, почувствовав свою смерть, заводят такую громкую, такую счастливую песню? Отчего они ликуют?

Ксантиппа (ничего не соображая). Отчего они ликуют?

Сократ. Значит, смерть – это не всегда страдание. А ведь лебеди – это вещие птицы и принадлежат все тому же Аполлону. Ты поняла?

Ксантиппа (целуя его руки). Я поняла.

Сократ. Теперь ответь мне, Ксантиппа, свойственно ли настоящим философам пристрастие к так называемым наслаждениям: к питью или еде? Ответь мне.

Ксантиппа. Свойственно… Несвойственно. (Вцепилась в руку Сократа.)

Сократ. А к остальным удовольствиям, начиная с тех, что относятся к уходу за телом – например, щегольские сандалии, красивый плащ, – ценит ли все это истинный философ или не ставит ни во что, кроме самых необходимых?

Ксантиппа (бормочет). Несвойственно… Свойственно…

Сократ. Молодец. Ксантиппа! Стало быть, истинный философ на протяжении всей своей жизни постепенно освобождает свою душу от прихотей тела. И когда наступает час его смерти, что с ним происходит?

Ксантиппа. Что с ним происходит?

Сократ. Душа обычного смертного разлучается с телом оскверненная и замаранная. Всю жизнь она угождала своему телу – его страстям и наслаждениям. Она настолько срослась с телом и зачарована им, что не считает истинным ничего, кроме утех тела, то есть того, что можно осязать, выпить, съесть или использовать для любовной утехи. Все смутное, незримое она боится и ненавидит. И оттого мучительно такой душе расставаться с телом и жизнью. Не то философ! Ксантиппа, я никогда не заботился о теле. Я победил все его желания – и теперь, вступая в пору, когда оно будет докучать мне своими слабостями и мешать мне мыслить, я расстаюсь с ним легко, без сожаления, как лебеди. Я убегаю из-под его стражи. Это не страдание, Ксантиппа. Я покидаю землю легко, с осознанной любовью ко всем живущим. Считай это просто выздоровлением моего дряхлого тела. И как при выздоровлении приносят богу Асклепию в благодарность в жертву петуха – сделайте так, когда я закрою глаза.

Ксантиппа плачет.

Уведите ее, прошу вас!

Ученики уводят Ксантиппу. Она вырывается. Падает на пол. Сократ целует ее. Ученики тянут ее по полу, как куклу.

Останься, Аполлодор.

Все уходят, за исключением Второй и Первого учеников – Первый молча стоит в стороне и записывает все происходящее.

(Тюремщику.) Я пойду сейчас проститься с детьми. (Выразительно.) И когда вернусь…

Тюремщик (радостно). Нести?

Второй. Зачем ты спешишь, Сократ?

Тюремщик (торопливо). Значит, я прикажу – пусть сотрут яд и положат в чашу?

Сократ. Да.

Тюремщик. Мы с тобой управимся до обеда. Я сразу понял, что ты самый толковый из всех, кто сюда попадается. А то начнут – плачут, кричат, ругаются… А зачем?

Первый. Солнце еще не закатилось, Сократ, а все обычно принимают отраву после его захода.

Сократ не глядит в его сторону.

Второй. Он прав. Я узнавал: все обычно ужинают и пьют вволю на закате, и некоторые даже наслаждаются любовью.

Сократ смеется.

Тюремщик. Я пойду?

Сократ (Тюремщику). И я с тобой. Я хочу сам омыться, чтобы не хлопотали после. (Второму.) Нужно кончать. Если еще продлится, она не выдержит. (Уходит за Тюремщиком.)

Второй (Первому). Сократ странен с тобой – он не глядит в твою сторону.

Первый. Сократу не надо на меня глядеть. Мы понимаем друг друга без взглядов и без слов. Я знаю все, что он думает. Сегодня на рассвете Сократа посетил Анит. Анит узнал о готовящемся побеге и объявил Сократу, что арестует ночью нас и жену Ксантиппу.

Второй. Я убью Анита.

Первый. Ты прав, это необходимо. Я пойду с тобой.

Второй. Ты останешься. Ты один знаешь все, что говорил Сократ. В тебе его голос.

Первый. И опять ты прав. Тогда торопись…

Второй. Сократ услышит обо мне, он успеет.

Первый молча протягивает Второму нож, тот берет его и отдает ему свиток с гимном Сократа.

Первый. Простимся.

Второй. Простимся.

Обнимаются.

Я не люблю тебя. Но этот поцелуй – ему. (Целует Первого.) Когда он закроет глаза, ты передашь ему мое тепло. (Уходит.)

Появляется Тюремщик с чашей. Ставит чашу на ложе Сократа.

Тюремщик (Первому). Только поменьше разговаривайте с ним после того, как выпьет. А то беседа горячит и мешает действовать яду. И отраву приходится принимать по нескольку раз. Это и ему не сладко, и у меня – неприятности.

Первый молча, в ужасе глядит на чашу. Возвращается Сократ.

Сократ (Тюремщику). Что же… теперь?

Тюремщик. А ничего особенного. Выпей и ходи себе, пока лечь не захочется. А как ляжешь, все пойдет дальше само собой.

Сократ берет чашу.

Первый. Не надо… Не торопись…

Тюремщик. И не пролей.

Сократ (держа чашу, не оборачиваясь). А где Аполлодор?

Первый. Он вышел… и скоро придет к тебе.

Сократ. Пир! (Пьет.)

Тюремщик. До дна! Как пьяница! (Принимает нашу из рук Сократа.)

Порядок! Вот это старичок! (Уходит с чашей.)

Первый. Сократ…

Сократ не отвечает.

Мы позаботимся о Ксантиппе, о твоих детях. Я клянусь!

Сократ (не глядя на него). Надо заботиться о себе самом. Это будет лучшей службой и мне и моим детям. (Начинает расхаживать по комнате.)

Первый. Ты не смотришь на меня?

Сократ. Ты знаешь.

Первый. Анит!

Сократ. Отчего же ты готовил мой побег, если ты…

Первый. Я был уверен, что ты откажешься от побега. Но потом я увидел тебя после болезни: ты все время говорил о жизни. Я усомнился, что ты сможешь принять смерть.

Сократ. Зачем тебе так хотелось, чтобы я принял эту смерть?

Первый. Этого хотел ты сам – принять смерть во имя своей победы. Ты говорил об этом в доме Продика. Мне показалось сначала, что я тогда не понял тебя до конца… Но я обратился к своим тетрадям – прочел твои беседы с Федоном из Коринфа и с Харетом из Фив, где ты говорил (наизусть): «После смерти провидца народ, как нашкодивший ребенок, виня себя и каясь, выбьет на мраморе то, что вчера не хотел даже слушать…» И тогда из тетрадей я окончательно выяснил…

Сократ (в ужасе). Из тетрадей?!

Первый. Да! Потому что в моих тетрадях звучит истинный голос Сократа. Там я записал его лучшие беседы. Там Сократ – великий, могучий и цельный.

Сократ. То есть, как – цельный?

Первый. Сократ – человек. И под влиянием минуты он иногда говорит не то… как было, к примеру, недавно, после твоей болезни. В моих тетрадях все выверено. Там нет у Сократа противоречий. Там – истинный Сократ, и все вытвердят его наставления и будут следовать им и славить его.

Сократ (в ужасе). Но ты забыл, что я сказал в доме Продика. Человек меняется с быстротекущим временем! И надо проверять.

И надо сомневаться. «Единственное, что я знаю, – это то, что я ничего не знаю…»

Первый. Это говорит не тот Сократ, не истинный. Это говорит Сократ, принявший яд, в страхе и в отчаянии…

Сократ. Ты безумен! В тебе нет любви! И у тебя страшные глаза – глаза жреца, а не философа! Я боюсь, что если завтра по Афинам станет ходить новый Сократ, – ты его убьешь, но именем того, прежнего Сократа! (Кричит.) Ты сожжешь тетради! Слышишь! Поклянись мне! (Кричит.) Аполлодор!

Входит Тюремщик.

Тюремщик. Я сказал – нельзя горячиться.

Сократ. Позови Аполлодора. (Ложится.)

Тюремщик (ощупывая тело Сократа). Все во дворе успокаивают твою жену. Сейчас вернутся. Больно здесь?

Сократ. Нет.

Тюремщик. Значит, дошло до живота. Молодец! Дело идет на лад!

Сократ. Я умираю?

Тюремщик. Ну, до этого время есть. (Ощупывая грудь.) «Умираю» – ишь какой быстрый. Пока ты будешь умирать, еще столько случится. Вот Анит – богатый, видный мужчина – живи, да и только! А сейчас рассказали, что у Акрополя подошел к нему какой-то шалопай и ни с того ни с сего пырнул его ножом. И нету Анита. Вот так! И парня нету. Закололся. Вот их – правда нету! А ты – еще есть. (Уходит.)

Сократ. Аполлодор… (Первому.) Ты?..

Первый. Не было выхода. Анит мог все рассказать и нанести вред учению Сократа… Я не пощадил тебя ради тебя самого. А щадить этот бурдюк с вином, это ходячее сало… (Становится на колени у ложа.) У меня нет никого ближе тебя. Я выплакал свои глаза. Я буду седым к утру.

Сократ. И Аполлодор…

Первый. Это жертва. Как молодой ягненок, он взошел на алтарь истин Сократа о добре.

Сократ. Как много крови вокруг добра… Тебе не кажется, что боги смеются?.. Исследуем же… (Умирает.)

Первый. Сократ… Сократ… (Целует мертвого Сократа.) Пеплос на лицо. (Закрывает лицо Сократа. Потом опускает голову на грудь и беззвучно рыдает.) Один я…

Входит Тюремщик.

Тюремщик (осматривает Сократа, удовлетворенно). Все! (Распахивает дверь.)

Входит Ксантиппа. Неподвижно останавливается в дальнем углу. Входят ученики Сократа и Продик, одетый в великолепные белые одежды.

Продик (тихо и величаво Первому ученику). Я был лучшим другом его детства. Ты был лучшим другом его старости… Расскажи нам о его кончине.

Первый (с трудом). Он принял смерть, как подобает великому философу, легко и радостно, как выздоровление. Его последними словами были: «Петуха – богу Асклепию».

Продик Величавая смерть… Величавая жизнь.

Первый (глухо). Он завещал создать великую книгу жизни из истин, открытых им для нас. Мы назовем ее «Похвала Сократу».

Продик (подходит к Первому, шепчет). Только надо побыстрее очистить помещение. Я видел, как Тюремщик отдал сандалии Сократа Кебету из Фив. Сейчас это просто старые сандалии, а завтра они станут реликвией и капиталом… Нам надо подумать о вдове и сиротах.

Первый подходит к Тюремщику и что-то говорит ему.

Тюремщик. Выходите! Все выходите! Выходите!

Постепенно гаснет свет.

У ложа остается одна Ксантиппа. Черный силуэт Ксантиппы у ложа. Толпа учеников выходит на улицу. Один из них, огромный фиванец Кебет, прижал к груди сандалию Сократа и благоговейно ее целует. Неожиданно к нему подбегает другой ученик, вырывает сандалию и убегает. Кебет бросается за ним вдогонку. В это время, закрывая всю сцену, в белых одеждах, с венками на головах, появляется процессия. Это Хор священного посольства, вернувшийся из Дельф. Впереди – Корифей хора.

Первый ученик медленно и величаво выступает вперед из толпы. За ним – Продик. Первый ученик протягивает Корифею свиток с гимном Сократа.

Корифей и Хор.

«О непреклонная судьба И могучая участь! Мы приходим в мир, Сжавши руки в кулак, Будто хотим сказать – все мое! Мы уходим из мира с открытыми ладонями, Ничего я не взял, Ничего мне не нужно! Весь я ваш, боги!»

Театр времен Нерона и Сенеки

Над цирком заходило жаркое солнце. Сквозь розовый шелк, натянутый над гигантским амфитеатром, тяжелые лучи падали на арену. Плавилась арена, усыпанная медными опилками, в розовом свете плыли статуи богов…

Посреди арены высился золотой крест. Под крестом горела золотом громадная бочка.

И в этом пылающем розово-золотом свете возник на арене прекрасный юноша. В золотом венце, в золотой тоге – совершеннейший Аполлон. Только вместо сладкозвучной кифары в руках Аполлона был бич…

И, бурно приветствуя этого странного Аполлона с бичом, понеслись крики толпы:

– Да здравствует цезарь Нерон!

– Ты наш отец, друг и брат, ты хороший сенатор, ты истинный цезарь!

Это были загадочные крики, ибо гигантский цирк был совершенно пуст…

Пустые мраморные скамьи амфитеатра сверкали в догорающем солнце.

Заходило солнце. В тени мраморного портика сидел старик. С тихой улыбкой старик смотрел вдаль – как тонул в сияющем озере солнечный диск. Безжизненная, морщинистая, похожая на срез дерева рука старика машинально мяла свиток.

Отряд преторианских гвардейцев спешился у виллы.

Сверкая доспехами, трибун Флавий Сильван ступил на мраморный пол.

Была ночь, когда носилки со стариком, окруженные эскортом гвардейцев, приблизились к Риму. Рим не спал в эту ночь. Толпы людей с факелами заполнили ночные улицы, грохотали колымаги, запряженные волами.

В колымагах над головами толпы раскачивались в огромных клетках львы, слоны, тигры, носороги… Грохот повозок, крики животных, улюлюканье людей…

Толпа преградила дорогу носилкам. Не открывая занавесей, старик слышал близкие голоса толпы:

– Тигр-то какой… у, тигрюга! Ишь, закрутился, как мышь в ночном горшке!..

– Льва приручил сам Эпиан. Говорят, он подарил такого льва Поппее Сабине и лев разглаживал ей морщинки языком… Чего хохочешь? Лев даже обедал вместе с нею за одним столом!

– Указальщик мест сгоняет меня и орет: «Эти места для сенаторов… для сенаторов!.. Так тебя разэтак!..» Тогда я сажусь на крайнее место – три четверти зада у меня висит, то есть я как бы стою… Но четвертью задницы сижу – сижу на сенаторских местах!..

Старик слушал все эти крики и хохот толпы. Отвращение и грусть были на его лице.

– С дороги! Прочь! – гремел где-то рядом голос трибуна. Потом глухо ударили палки по человеческой плоти. Вопли избиваемых людей… И уже побежали рабы, и понеслись в римской ночи носилки. Туда, туда – где нависла над вечным городом громада нового цирка.

Сквозь орущую, гогочущую вокруг цирка толпу, сквозь когорты гвардейцев носилки со стариком проследовали внутрь цирка. Трибун помог старику сойти с носилок. Прямой, величественный и гордый, старик неторопливо вышел на арену…

В свете факелов, горящих на пустой арене, ждал его Аполлон с бичом.

Увидев старика, Аполлон бросился ему на грудь, обнял его. Это были какие-то яростные объятия. Он будто душил старика – и лихорадочно приговаривал, почти кричал:

– Сенека! Учитель! Сенека!..

– Нерон… Великий цезарь… – пытаясь вырваться из этих жестоких объятий, бормотал старик.

Но Нерон сжимал его еще яростнее:

– Ну что ты… это для других я цезарь. А для тебя всего лишь твой послушный ученик Нерон.

Наконец Нерон выпустил Сенеку из объятий, будто оттолкнул. Потом с удивлением посмотрел на него. И, бесцеремонно приподняв край тоги, обнаружил тунику и шерстяной нагрудник

– Такая теплая ночь. А ты так укутался, учитель?

– Старость, Цезарь. Охладела кровь. И вечерами я надеваю две туники, обмотки на бедра. И все равно…

Но Сенека не закончил. Из тьмы на арену вышел могучий немолодой мужчина в тоге римского сенатора. За сенатором с серебряной лоханью в руках следовало некое прекрасное существо: грива спутанных волос, огромные глаза и нежное, тщедушное тело мальчика. Этакий Амур.

– Рад тебя видеть, сенатор Антоний Флав, – обратился Сенека к гиганту-сенатору.

Но сенатор смотрел на Сенеку невидящими глазами. Нерон с каким-то любопытством следил за сценой.

Возникла неловкая тишина, и Сенека неторопливо, величественно продолжал:

– Позволь мне приветствовать тебя, друг мой Антоний Флав, старинным приветом, которым наши деды начинали свои наивные добрые письма: «Если ты здоров – это хорошо, а я – здоров…»

И тогда Нерон поднял бич – и сенатор отчетливо заржал. Ужас – на лице Сенеки. Но только на мгновение… И вновь лицо его стало бесстрастным и спокойным.

– Ах, как повеяло нашей величавой римской древностью! – как-то светски заговорил Нерон. – Как они умели ухватить главное: «Если ты здоров – это хорошо». Именно – здоров, – Нерон усмехнулся, – то есть живой. Но одного не пойму, учитель. Почему ты все время обращаешься к сенатору Антонию Флаву? Еде ты увидел здесь мудрого сенатора?

Сенека молчал.

– Может, ты видишь сенатора? – обратился Нерон к Амуру. Амур, молча улыбаясь, удивленно пожал плечами и протянул серебряную лохань сенатору. Сенатор начал торопливо, неумело поедать овес из лохани.

– Ты ошибся, учитель, – продолжал благодушно болтать Нерон. – Антоний Флав – видный мужчина, его трудно не заметить. Да и что здесь делать твоему другу и солнцу мудрости – сенатору Антонию Флаву? Сейчас ночь, и он преспокойно храпит в своей постели. А здесь только я – твой ученик Нерон… – И, улыбаясь, он кивнул на Амура: – Да вот еще – прелестная девушка. И вот, – Нерон нежно улыбнулся и указал бичом на сенатора, – старый мерин.

И Нерон ударил бичом – сенатор торопливо заржал.

– Какой ужас, Цезарь, – воскликнул Амур, – ему на круп сел овод!

Нерон поднял бич, и сенатор показал, как он отгоняет хвостом овода.

– Отогнал, но очень неумело.

Нерон ударил сенатора бичом, и тот, будто винясь, опять покорно заржал.

– Как я рад тебя видеть, – продолжал как ни в чем не бывало светски беседовать Нерон. – А как она рада тебя видеть…

И тотчас перед Сенекой дьяволенком запрыгал Амур.

– Ты, конечно, узнаешь это прелестное лицо? – добро улыбался Нерон.

– Конечно, я узнал его, Цезарь, – ответил Сенека. – Это твой раб – мальчик Спор. За время моего отсутствия в Риме он подрос – и оттого пороки на его лице стали откровеннее.

– Да что ж ты такое несешь, Сенека! – всплеснул руками Нерон. – Где ты увидел мальчика Спора?! Подойди сюда, крошка.

Амур с ужимками подошел вплотную к Сенеке.

– Неужто так ослабело твое зрение, – продолжал сокрушаться Нерон. – Да это же прелестная девушка! Вот – крохотная грудь… Вот – юные крепкие бедра… Ну?.. Ты видишь девушку? Я спрашиваю!

Сенека молчал.

Нерон поднял бич – и тотчас заржал сенатор. Нерон темно усмехнулся:

– В последний раз, Сенека… Перед тобою старый конь и юная девица… Гляди внимательнее. Ты их видишь?

Глаза Нерона неподвижно смотрели на Сенеку. Но Сенека молчал по-прежнему. И тут Нерон добродушнейше расхохотался и обнял Сенеку.

– А все потому, что ты давно не бывал в столице. Заперся, понимаешь, в своих усадьбах. У, брюзгливый провинциал!.. Ну и в результате ты не в курсе последних римских событий. Но я все прощаю своему учителю. Объясняю. Помнишь, ты рассказывал мне в детстве… у горящего камелька… про превращения… про все эти метаморфозы, которые так любили устраивать великие боги. Ну, к примеру, для великого Юпитера превратить какую-нибудь нимфу в козу, в кипарис – что мне плюнуть! И знаешь, я задумался. Все-таки я Великий цезарь, земной бог… А почему бы мне не заняться тем же, следуя богам небесным? К примеру, у меня умерла жена Октавия. А хочется жену. Спрашивается: где взять?

– В женщинах так легко ошибиться, – вздохнул Амур.

– Именно, – подтвердил Нерон. – И тогда я… совершаю метаморфозу. Я превращаю хорошо тебе знакомого мальчика Спора в девицу! Грандиозно, да? Как я это сделал? Я собрал наш великий законодательный орган – нашу гордость и славу – римский сенат. И сенат единогласно постановил… – Он вопросительно посмотрел на Амура.

– Считать меня девушкой, – восторженно закончил Амур.

– На днях я женюсь на нем, – скромно сказал Нерон, – то есть прости… на ней! Гениально? Да здравствует сенат! Речь! – завопил Нерон.

И он ударил бичом. И сенатор величаво выступил вперед. Стараясь не встречаться глазами с Сенекой, он патетически начал:

– Можно сжечь Рим, можно разрушить его дома. И все-таки Рим устоит! Ибо не камнями домов славен наш город! А свободой и законами, олицетворенными в нашем древнем сенате. Жив римский народ – пока жив сенат!

– Каков жеребец! – восторженно захлопал Нерон.

Амур подхватил аплодисменты. И вслед откуда-то из-под земли раздались приветственные крики.

– Это тоже моя метаморфоза: я превратил солнце мудрости – сенатора Антония Флава в коня! Теперь у меня в стойле сразу жеребец и сенатор. Я улучшил породу. И потому я прозвал этого мерина Цицерон, в память о другом твоем любимце.

Усмехаясь, Нерон неотрывно глядел в глаза Сенеки. Но ничто не дрогнуло в лице старика.

– Но я продолжил метаморфозы. Заметь, ты не отгадал уже две! А ведь я все считаю, учитель… Так что постарайся угадать мою третью.

И Нерон ударил бичом. И тотчас в середине арены, там, где находилась пегма – квадрат, покрытый досками, – произошло движение. Доски вдруг поднялись, как лепестки распустившегося цветка. И среди них из-под земли медленно вырастала прекрасная нагая девушка. В золотой раковине в свете факелов она возникла на мерцающей арене – как та богиня из пены вод… И вослед этой явившейся Венере страшно неслись из-под земли озлобленные, угрожающие крики и гогот.

Нерон воздел руки в немом восторге. Амур схватил невидимый лук и выпустил невидимую стрелу в грудь Нерона. Как бы пораженный стрелой, Нерон схватился за сердце. А Венера, будто обессиленная своим рождением, лениво покачивая бедрами, шла-плыла по арене…

– Непроворна? – зашептал Нерон Сенеке. – Она побывала в трудном сражении – там… – И Нерон указал вниз, откуда неслись крики.

Амур захохотал.

– Ах да, прости, учитель, ты ведь не знаешь, что у нас там. – И, обняв Сенеку, Нерон поволок его к центру арены…

В глубине под досками оказалась решетка. Под решеткой открывалась подземная галерея. Она шла вправо и влево. В левой ее части был сад. К деревьям, увешанным фруктами, привязано было множество щебечущих птиц…

– Под садом – машины, – шептал Нерон. – Завтра они в мгновение поднимут этот сад на арену. И наше быдло… прости, великий римский народ, набросится на даровые плоды, давя друг друга. Но это будет в перерыве… Когда проголодаются… А сначала… Смотри, смотри туда, праведник!..

С другой стороны галереи открывалась длинная полость – большая подземная цирковая зала, куда обычно крючьями стаскивают трупы с арены. Сейчас большая зала была великолепно убрана. Курились благовония, горели масляные лампы. Бесконечный пиршественный стол, уставленный фантастическими яствами, уходил во тьму. Вокруг стола на ложах, церемонно опершись о левую руку, возлежали молодые мужчины и женщины. Рабы торопливо сновали между ложами, наливая вино в кубки.

– Это убойные люди, – зашептал Нерон, прижимая голову Сенеки к решетке. – Ты хоть знаешь, что будет завтра?.. Почему не спит Рим?

– Я не знаю, Цезарь, что будет завтра, – равнодушно ответил Сенека.

– Да… да, конечно, ты выше суеты, и все мирское тебе чуждо… Завтра в Риме я открываю этот цирк. Не хочу хвастать, ты и сам видишь – это величайший цирк…

Нерон уже волок Сенеку по арене к мрачному зданию, находившемуся против императорской ложи. Тринадцать огромных дверей здания были обращены на арену.

Нерон открыл маленькое окошечко в самой большой двери и, прижав голову Сенеки к решеточке, провозгласил:

– Бег колесниц!

Красавцы кони стояли в стойлах. Крайнее – мраморное – стойло оставалось пустым…

– Ты догадался, для кого этот драгоценный мрамор? – шептал Нерон. И грозно обернулся на сенатора. Сенатор торопливо заржал. – Его дом!

Рыканье львов, трубные крики слонов раздавались в ночи за другими закрытыми дверями.

– Слышишь, слышишь, как они голодны?.. Грандиозно? – Нерон уже волок Сенеку обратно в центр арены. – Ну естественно, сенат постановил назвать в мою честь завтрашние игры Нерониями. По-моему, удачное постановление.

И он опять пригнул голову старика к решетке. И опять Сенека увидел чудовищное подземелье.

– Эти ребята, – шептал Нерон, – завтра откроют мои Неронии. Эти миляги утром выйдут сюда, на арену, сразиться с теми дикими зверями и будут разорваны в клочья, а уцелевшие убьют друг друга в бою… Но погляди, как они сейчас веселятся!

Крики восторга, визги женщин неслись сквозь решетку.

– Я велел им дать, – усмехнулся Нерон, – самые тонкие яства. Они пьют вино вволю и жрут от пуза. Смотри, что они выделывают со шлюхами! Заметь, это самые дорогие римские девки… Ты погляди, какие утонченности! Кстати, эти гладиаторы тоже одна из моих метаморфоз. Я превратил завтрашних убойных людей в царей на одну ночь. И видишь – хохочут. Счастливы. Забыли о завтра. А мы с тобой глядим на них сверху…

– А в это время на нас, предающихся забавам, тоже глядят сверху…

– Да, да, и тоже… смеются? – подмигнул Нерон.

– Что делать, Цезарь, – равнодушно ответил Сенека, – у нас с этими одна участь. Только у этих – утром, а у нас… чуть позже.

– Как мудро! – Нерон улыбнулся. – Чуть позже. Ах, как ты удачно сказал! Запомни эти свои слова, Сенека. Значит, чуть позже?

И Нерон добавил, лаская Венеру:

– Вот откуда ты пришла… Ну расскажи нам, девка, как ты достойно сражалась там, внизу.

И, раскачивая бедрами, Венера начала показывать свою битву.

– Прости, – засмеялся Нерон, – она не умеет словами. Она так прекрасна, что ее сразу заставляют действовать. И она попросту разучилась говорить!

И Венера, смеясь, продолжала свою похотливую пантомиму.

– Но вот я, земной бог, велю ей… – сумрачно сказал Нерон.

И Венера остановилась как вкопанная. Застыла в немой величественной позе – теперь она вся была гордость и неприступность…

– Метаморфоза! – вскричал Нерон. – Она превратилась!.. Кто перед тобою сейчас, учитель? Ну? Узнал?

– Передо мною шлюха, Цезарь, – ответил Сенека.

– Да у тебя очень плохо со зрением, Сенека. Ну что ж, будем намекать. Кто самые целомудренные женщины в Риме? Ты ответишь: жрицы богини Весты, ибо они дали обет вечного целомудрия. А кто из этих целомудренниц самая целомудренная? Естественно, скажешь ты, Верховная жрица, несравненная дева Рубирия: ей двадцать пять лет, она прекрасна и не познала ни одного мужчины. Значит, перед тобою кто, Сенека? Ну?!

– Я с рождения знаю непорочную деву Рубирию из великого рода Сабинов. А передо мною – все та же шлюха.

– Этот гадкий провинциал абсолютно не в курсе нашей римской жизни, – вздохнул Нерон, обращаясь к Амуру. И, обняв Сенеку так, что старик опять задохнулся в его объятиях, Нерон благожелательно пояснил: – Эту самую непорочную деву Рубирию, которую ты знал с рождения, я, попросту говоря, изнасиловал, прости за откровенность… Ну изнасиловал – и все дела! Но ты учил меня: цезарь всегда должен радеть о нуждах своего народа! Не могут же эти болваны римляне остаться без символа целомудрия! А слухи ползут, в городе ропот. Как быть?

Амур сделал сочувственное лицо:

– Я собираю…

Сенатор с готовностью заржал.

– Да, собираю наш великий сенат, – подтвердил Нерон. – И сенат издает постановление – считать изнасилованную Рубирию… девушкой! Все тут же успокоились? Довольны? Ни черта подобного! Беда римлян – они абсолютно лишены чувства юмора. Эта самая Рубирия… которую уже опять все считали целомудренной, удавилась! Что делаю я? Метаморфозу! Я тотчас вспоминаю твое учение о единстве противоположностей в природе. И начинаю думать: кто же в Риме может стать самой целомудренной женщиной?..

Амур хохочет – и выталкивает вперед Венеру.

– Да…да, – вздохнул Нерон, – на днях соберется сенат и примет закон: считать эту тварь Верховной жрицей богини Весты! Символом целомудрия! Фантастика, да?

– Зачем ты позвал меня в Рим, Великий цезарь? – спросил Сенека.

– Все-таки не выдержал, спросил, – усмехнулся Нерон. Он приник лицом к лицу Сенеки и зашептал: – Когда тебя поволок в Рим мой трибун – била дрожь? Вон сколько на себя напялил – а все равно знобило?.. – И, оттолкнув Сенеку, добавил совсем добродушно: – А ты сам не догадываешься? Я тоскую по тебе… а ты нас не любишь! Не хочешь даже поиграть с нами в метаморфозы… – И тут Нерон остановился, воздел руки к небу и закричал патетически: – Какие метаморфозы?! Как я мог забыть?! О боги, я, хозяин, до сих пор не позаботился накормить дорогого гостя!

Амур тотчас выхватил у сенатора серебряную лохань с овсом и бросился к Сенеке.

– Идиот! – закричал Нерон. – Что такое еда для философа? Это умная беседа! – И Нерон величественно приказал Амуру: – Немедленно привести сюда четырех самых мудрых собеседников Сенеки!

Амур выхватил из темноты свиток и приготовился записывать.

– Прежде всего, конечно, сенатора Антония Флава… Ой, прости, сенатора Флава нельзя: он превратился в лошадь…

Раздался нежный смех Венеры.

– Да, да… Но зато трое других – они остались! – продолжал Нерон. – Немедля послать за тремя неразлучными друзьями мудрейшего Сенеки – сенатором Пизоном… сладкоречивым консулом Латераном… Ну и, естественно, за Луканом, нашим величайшим римским поэтом Луканом. Ах, любимец Рима…

– Душка Лукан, – в восторге щебетал Амур.

– Не следует их тревожить, – прервал Сенека. – Эти почтенные и немолодые люди давно спят.

Нерон залился добрым смехом:

– Как ты сказал: давно спят? Опять удачная фраза! Что ты, Сенека, какой сегодня сон? Ты же сам видел – толпа… грохот повозок… Где уж тут заснуть! Любимые сограждане с вечера толкутся у цирка. Чтобы первыми с утра занять лучшие даровые места. Они так орут, что я трижды посылал когорту разгонять эту сволочь… прости, великий римский народ. Сколько их завтра здесь соберется! Знаешь, Сенека, говорят, цезарь Кай, когда дикие звери пожрали на арене всех убойных людей и все равно не могли насытиться, приказал бросить на арену наших замечательных сограждан. Их выдергивали прямо из рядов… Прости, тебе неприятно… Но ты не беспокойся, у нас завтра этой проблемы не будет, – он указал на подземелье, – мяса хватит на всех!.. Что ты стоишь? – грозно обратился Нерон к Амуру. – Друзья Сенеки будут просто счастливы обменять эту бессонную ночь на беседу с мудрейшим из римлян. Зови их, и побыстрее, ягодка моя.

И Амур, перевернувшись колесом, исчез в темноте главного входа.

– Да, значит, зачем я позвал тебя в Рим? – добродушно спохватился Нерон. – Просить вернуться. Мне так одиноко. Я устал от Тигеллина. От проклятого кровожадного Тигеллина. Ну почему ты не хочешь жить с нами в Риме?

– Прости, Великий цезарь, но для меня здесь нет покоя. На рассвете меня будит противный крик менял. Чуть сомкнешь глаза – начинает бить кузнечный молот. А воздух? Чем мы тут дышим? Дымом кухонь! А Тибр? Там же плавает невесть что! И теперь, когда я живу на природе среди незамутненных ручьев…

И тут Сенека столкнулся глазами с сенатором, уныло поедавшим овес из лохани. И красноречие его иссякло.

– Отвечу! – закричал Нерон. – Да, загрязняем реки, да, портим природу, да, шумим! Но зато, учитель, мы живем с тобой в просвещеннейший из веков. Если бы наши деды увидели, к примеру, стекла наших домов, через которые проходит свет…

Он поволок Сенеку к центру арены, туда, где решетка покрывала застекленное отверстие. Сквозь решетку был виден страшный пир – яростное непотребное веселье.

– Грандиозно, – шептал Нерон. – А деды-то прозябали во тьме! Или это последнее наше изобретение – трубы, вделанные в стены, по которым само идет тепло, так что в доме можно зимой жить как летом… А изобретение стенографии? Так что руки теперь поспевают за проворством языка!..

На арену торжественно вышел Амур.

– Сенатор Пизон… – начал Амур… и замолчал.

– Слышу его шаги! – радостно закричал Нерон. – Пизон уже спешит прервать мои докучные речи! Почему ты молчишь, любимая?

Но Амур только скорбно опустил голову. И сенатор, пряча глаза… заржал.

– Заржала лошадь – плохое предзнаменование, – запричитал Нерон. – И хотя Сенека учил меня не верить предзнаменованиям, я трепещу.

– Мы послали за сенатором Пизоном трибуна Флавия Сильвана с гвардейцами… – начал Амур.

– Ну! Ну! – в ужасе торопил Нерон.

– Трибун подошел к его дому. Постучал… Но сенатор Пизон, услышав этот стук, немедля позвал своего хирурга – и вскрыл себе вены.

– Как?! Почему?! – всплеснул руками Нерон.

– Неизвестно, Цезарь. Сенатор Пизон оставил завещание, где все имущество завещал тебе, Великий цезарь.

– Какая неожиданная смерть! Пизон! Великий богач! Великий мудрец!.. Осиротели!

Сенека бесстрастно слушал его вопли.

– Нет, я разделяю твое горе, учитель: один друг превратился в лошадь, другой зарезался!

– Но осталось еще двое в этом союзе мудрецов, – робко подал голос Амур.

– Немедля послать за ними трибуна Флавия Сильвана с гвардейцами! И разбудить Тигеллина! Где Тигеллин?! Где начальник тайной полиции?! В городе режутся сенаторы.

– За Тигеллином будет послано, Цезарь, – сказал Амур.

– Тигеллин расследует… – забормотал Нерон. – Вот придет Тигеллин… – И тут Нерон остановился и добавил добродушно: – Да, зачем я позвал тебя в Рим?.. Ну естественно, чтобы узнать: не нуждается ли в чем мой старый учитель?

– Ты осыпал меня такими милостями, – спокойно отвечал Сенека, – что моему счастью не хватает только одного – меры. С тех пор как я удалился от дел, я живу в пожалованных тобою поместьях.

– Да, да, – бормотал Нерон.

– И хотя дух мой, – продолжал Сенека, – всегда удовольствовался немногим, но поместья мои благодаря твоей милости…

– Да, да, бескрайни… И, говорят, приносят огромные доходы? – продолжал бормотать Нерон.

– Вот это особенно меня печалит. Я учу воздержанию и умеренности, а сам купаюсь в роскоши. И как, обессилев в походе, я стал бы просить тебя о поддержке, так теперь, достигнув старости и не имея сил нести бремя богатства, прошу лишь об одном: возьми назад пожалованное тобою.

Визги и крики неслись из подземелья. Нерон бросился к решетке, заглянул вниз.

– Гениально! – И обратился к Сенеке: – Прости… Как сладостна твоя речь! Но тем, что без запинки смогу тебе возразить, я ведь тебе обязан. Ты научил меня всему, в том числе и ораторскому искусству. Неужели воспитание цезаря не заслуживает жалкого десятка вилл? Любой спекулянт у нас имеет больше! Нет, Сенека, я еще не расплатился с тобой как должно! – И, обняв Сенеку и прохаживаясь с ним по арене, Нерон добродушно говорил: – Помнишь, в дни юности, у камелька, ты рассказал мне, как некий философ взялся воспитывать ученика? Когда же пришла пора расплачиваться, ученик не заплатил. Философ повел ученика к судье. И ученик объяснил: «Этот философ обещал научить меня добродетели. Я не заплатил ему. Следовательно, нагло обманул. Следовательно, я бесчестен. Следовательно, он ничему меня не научил! А можно ли платить за ничто?» Грандиозно? Умение правильно оценить труд – черта богов и мудрых властителей. Так учил меня ты. – И Нерон приблизил лицо к лицу Сенеки и зашептал: – Я позвал тебя в Рим, чтобы по справедливости расплатиться с тобой.

Из тьмы на арену выпрыгнул Амур.

– Консул Латеран… – торжественно начал Амур и замолчал.

– Наконец-то! Консул Латеран! Его шаги! Сейчас он усладит тоскующий слух Сенеки!.. – И тут Нерон взглянул на Амура и в ужасе прошептал: – Ты молчишь?

Сенатор заржал.

– Нет! Нет! – патетически кричал Нерон.

– Трибун Флавий Сильван подошел к его дому, – начал Амур, – но Латеран уже позвал хирурга. И когда трибун постучал в дом почтенного консула – Латеран перерезал себе вены.

– Да что они, взбесились?! Какой ужас! И этот мудрец сбежал от нас!

– Но все имущество Латеран завещал тебе, Великий цезарь.

– Немедленно послать… – начал Нерон.

– Трибуна Флавия Сильвана… – продолжал Амур.

– За поэтом Луканом! – кричал Нерон. – За последним из мудрецов! Теперь он нам особенно желанен…

Амур потрепал сенатора по воображаемой холке и подсыпал ему овса в лохань.

– За то, что хорошо предсказываешь римских мертвецов, – засмеялся Амур и исчез с арены.

– Где этот чертов Тигеллин?! – неистовствовал Нерон. – Лучшие люди Рима режутся друг за другом!.. Крепись, Сенека! Вот придет Тигеллин…

Сенека хранил невозмутимое молчание.

– Ах, Сенека, – продолжал Нерон, – ушли безвременно два мудрейших гражданина… Но, я вижу, ты спокоен, ты никогда не боялся смерти, не так ли?

– Именно так, Цезарь.

– Да, да. Сколько раз ты беседовал со мной о бренности жизни… Ах, старые, добрые времена детства! Я так порой жажду твоих поучений. Так страшно умирать! Так прекрасны краски мира. В мире столько миленьких вещиц.

Они стояли в свете факелов посреди арены и неторопливо беседовали.

– Да, краски мира прекрасны, но и они не наши. И сколько ни есть вещей в этом мире, все они чужие. Природа обыскивает нас и при входе, и при выходе. Голыми пришли, голыми уходим. И нельзя вынести отсюда больше, чем принес, – мерно звучал в темноте голос Сенеки.

– Как грустно… Как страшно будет умирать! – И Нерон внимательно посмотрел на Сенеку.

– Кто сказал, Цезарь, что умирать страшно? Разве кто-то возвратился оттуда? – усмехнулся старик. – Почему же ты боишься того, о чем не знаешь? Не лучше ли понять намеки неба? Заметь: со всех сторон в этом мире нас преследуют – то дыхание болезней, то ярость зверей и людей. Со всех сторон нас будто гонят отсюда прочь. Так бывает лишь с теми, кто живет не у себя. Почему же тебе страшно возвращаться из гостей домой?

Нерон восторженно кивал в такт словам Сенеки, когда на арену выскочил Амур.

– Наконец-то! – воскликнул Нерон. – Солнце римской поэзии! Я слышу! Это его легкая поступь. Раскроем объятия поэту Лукану…

Но Амур безмолвствовал… Сенатор заржал.

– Как, и этот?.. – пробормотал Нерон.

Он отвернулся. Тело его задрожало от беззвучного смеха. Нерон начал хохотать. Он хохотал во все горло. Его распирало, корежило от смеха.

– Прости, Сенека… Я все понимаю… Но очень смешно. И Лукан позвал…

– Позвал хирурга, – трясся от хохота Амур.

– И велел вскрыть себе вены… А имущество… – погибал от смеха Нерон.

– Тебе…тебе, Великий цезарь! – катался от смеха по арене Амур. И Венера тоже смеялась – звонко и нежно, как колокольчик.

– Довольно, – вдруг коротко приказал Нерон.

И смех будто смыло. Наступила тишина. Нерон сумрачно глядел на Сенеку.

– Вот видишь, учитель, как осторожно надо выражаться. Ты сказал: «Они давно спят». И боги подстерегли твои слова – и получился каламбур. Как грустно… Где этот Тигеллин?

– Тигеллин приближается, Цезарь.

– Вот придет Тигеллин… Ну что же делать?! Кто из оставшихся в живых римлян сможет достойно беседовать с Сенекой?

Амур опустил глаза долу, пораженный грандиозностью вопроса. В тишине трещали факелы. И тогда Нерон объявил:

– Я уверен, только один – сам Сенека! – И, не спуская глаз с Сенеки, Нерон приказал: – Немедленно послать за философом Сенекой.

Сенека был невозмутим.

– Будет исполнено, Цезарь, я пошлю трибуна Флавия Сильвана за философом Сенекой.

И Амур вприпрыжку исчез в темноте…

– Какая страшная ночь! Как много крови… – бормотал Нерон. И добавил благодушно: – Но мы прервались. Как прекрасно ты говорил о презрении к смерти. Продолжай, учитель.

– С удовольствием. Вспомни, как ты родился… как вытолкало тебя из утробы в мир величайшее усилие матери…

– Мама… Бедная мама… – зашептал Нерон, приникая к груди Сенеки.

– Ты закричал от прикосновения жестких рук, почуяв страх перед неведомым. Почему же потом, – продолжал Сенека, – когда мы готовимся предстать перед другим неведомым и покидаем теплую утробу мира, почему мы так боимся?

– Сладостна… сладостна твоя речь. – Нерон стонал от восторга.

– Девять месяцев приготовляет нас утроба матери для жизни в этом мире. Почему же мы не понимаем, что весь срок нашей жизни от младенчества до старости мы тоже зреем для какого-то нового рождения?

Амур с факелом выскочил на арену.

– Сенека! Спешит к нам! Его шаги! – закричал Нерон.

– Сенека… – начал Амур и умолк. Сенатор заржал.

– Как?.. И Сенека?! – воскликнул Нерон. Амур печально молчал.

– Ну, знаешь!.. Это даже не смешно!

– Трибун с гвардейцами подошли к дому Сенеки, – докладывал Амур. – И тогда философ собрал всех своих учеников… Потом Сенека погрузился в ванну. И в ванне сам перерезал себе вены. Истекая кровью и беседуя с учениками, философ Сенека испустил дух.

– Величавый конец, достойный Сенеки, который никогда не страшился смерти! – торжественно сказал Нерон.

– Сейчас я рассказал об этом в толпе у цирка. Теперь о смерти Сенеки говорит весь Рим, – закончил Амур.

– Как все призрачно, учитель. Этот мир – череда метаморфоз, не более. Где мальчик Спор, а где юная девица? Где сенатор, а где конь?.. Вот ты стоишь здесь живой, а о твоей смерти уже болтает весь город. – Нерон был ужасен. Страдание изуродовало его лицо, и в глазах его были слезы… настоящие слезы. – Потому что совершилась моя последняя метаморфоза. Пока ты беседовал здесь живой – я превратил тебя в мертвеца, учитель!

– Это и была твоя плата? За этим меня позвал в Рим Великий цезарь? – по-прежнему невозмутимо спросил Сенека.

– Короче, как ты умер для истории, мы выяснили. Теперь остается решить, как ты умрешь на самом деле. Стоп!.. Прости! Есть еще один вопрос: за что ты умрешь? За какую вину? – И Нерон расхохотался. – Да что ж это мы все о смерти да о смерти! Поговорим-ка лучше о чем-нибудь веселом. Ну хотя бы о завтрашнем дне. Представляешь, утром весь Рим будет обсуждать смерть Латерана, Пизона, Лукана. Ну и, конечно, твою смерть…

– Как их будут жалеть! – вздохнул Амур.

– Нет, больше будут радоваться. Что сами живы, – усмехнулся Нерон. – Так уж устроены смертные. Ну а к полудню про вас забудут. Потому что начнутся Великие Неронии. Интересовать будет только бег колесниц!

Нерон ударил бичом.

И с гиканьем и хохотом Амур погнал по арене сенатора – запрягать его в золотую колесницу.

– После бега колесниц я задумал великие битвы животных. – И Нерон опять ударил бичом.

И в мрачном здании на краю арены распахнулись все двери. И в свете факелов в огромных клетках яростно забегали голодные звери. И в ответ на крики зверей из подземелья понеслись вопли людей…

– Слон сразится с носорогом… – перекрикивал Нерон вакханалию звуков, – лев – с тигром…

Рев толпы в подземелье все нарастал.

– Да! Да! – в восторге кричал Нерон. – И тогда на арену выйдут они, наши миляги, убойные люди! Речь! Цицерон!

Запряженный в колесницу сенатор патетически начал речь:

– О зрелище битвы на арене! Глядите: вот побежденный гладиатор сам подставляет горло победившему врагу. Вот он выхватывает меч, дрогнувший в руке победителя, чтобы бестрепетно вонзить его в себя. Презрение к смерти и жажда жизни – вот что такое гладиаторский бой!

И сенатор заржал. Амур и Венера бешено аплодировали.

– Какое все-таки замечательное искусство наше римское сенаторское красноречие! – вздохнул Нерон. – Что там еще у нас ожидается завтра? Живые картины из жизни богов и героев! Это, как всегда, будет в центре внимания публики. Сначала покажем прелюбодеяние супруги царя Крита Пасифаи с быком, посланным Посейдоном. Этот номер особенно ценят наши римские зрители…

Нерон взглянул на Венеру. И Венера подошла к клетке, где стоял огромный черный бык с золотыми рогами. С нежным призывным воркующим смехом Венера посылала быку воздушные поцелуи.

– Кстати, после исполнения этой шлюхой роли Пасифаи я соберу сенат.

Сенатор с готовностью заржал.

– Да, да, единогласно! И эта девка займет место Рубирии, символа нашего целомудрия, – нежно улыбнулся Нерон. – Ну а потом, после живой картины любви, мы покажем живую картину героизма – «Мучения Прометея». Это будет центром всего зрелища. Сначала я сам прочту бессмертную трагедию Эсхила «Прикованный Прометей». А в это время Прометея, укравшего у богов огонь для людей и научившего нас всем искусствам, будут мучить… – Нерон дружески обнял Сенеку. – И вот здесь я хочу с тобой посоветоваться, учитель. Сначала я задумал мучить согласно преданиям: соорудить на арене скалу, приковать к ней Прометея и так далее, по традиции. Но в скале сейчас есть что-то старомодное. Мучения Прометея должны быть жизненны. Поэтому я придумал: мы распнем Прометея по-современному, – он величественно указал на золотой крест, – на кресте! Грандиозно?! Ну, после распятия и моего чтения на глазах ста тысяч восторженных зрителей Прометей начнет терпеть свои великие муки…

И тотчас деловито вступил Амур:

– Гефест проткнет ему тело шилом железным. Потом дрессированный ворон будет клевать печень.

Факел выхватил из темноты громадного ворона, сидевшего под крестом на цепочке.

– И вот тут-то и возникает главное затруднение. – И Нерон совсем дружески обнял Сенеку. – Кого взять на роль Прометея? Назначить из них? – Нерон указал на подземелье. – Не тот эффект!.. Я ведь и сам-то пытался исполнить роль Прометея. Правда, всего лишь на сцене. Помню, надел огромные котурны, чтоб быть всех выше. И тут актер Мнестр – великий был актер – он… он… – Нерон замешкался и взглянул на Амура.

– Перерезал себе вены, – напомнил Амур.

– Ах, Мнестр, бедный… Вот этот Мнестр, – болтал Нерон, – мне и говорит: «Ты хочешь сыграть Прометея высоким, а он был великим». Величие – вот ключ. Понимаешь, придется не только терпеть боль на глазах тысяч, но при этом еще оставаться богом – то есть терпеть мужественно, величаво… – И Нерон приник к лицу Сенеки. – Кто сможет?

И на мгновение, на одно мгновение лицо Сенеки дрогнуло… И Нерон засмеялся и, оттолкнув Сенеку, продолжал болтать, болтать:

– Кстати, о богах… Я совсем забыл главную живую картину Нероний – это когда в цирке появляется земной бог – я!

И Нерон вскочил в золотую колесницу. И ударил бичом. Амур взял сенатора под воображаемые уздцы. И колесница с Нероном медленно тронулась по арене.

– Римляне от всей души приветствуют своего цезаря согласно установленному сенатором регламенту! – провозгласил Нерон и хлестнул бичом сенатора.

– Когда цезарь вступит в цирк, – пронзительно закричал сенатор, – с первой трибуны прокричат шестьдесят раз: «Цезарь, да сохранят тебя боги для нас!!!»

И сенатор, с трудом волоча золотую колесницу, безостановочно заорал:

– Да сохранят тебя боги для нас!!!

– Ну полно… полно, – говорил Нерон, скромно отмахиваясь рукой от приветствий.

Сенатор послушно замолчал.

– Продолжай, идиот, – прошептал сквозь зубы Нерон. И сенатор завопил с прежним воодушевлением:

– После чего с другой трибуны прокричат: «Мы всегда желали такого цезаря, как ты!!!» – сорок раз! А потом со всех трибун вместе «Ты наш цезарь, наш отец, друг и брат. Ты хороший сенатор и истинный цезарь!!!» – восемьдесят раз.

Нерон ласково кланялся пустым трибунам. Амур аплодировал. Венера, будто в экстазе, подхватила овации.

– Да… да, – шептал Нерон. – И вот тут-то начнутся аплодисменты. Ах, как я люблю аплодисменты! Ты не актер, Сенека, не понять тебе эту радость оваций! Ах, ласкающий самое сердце звук! Ну а потом…

Теперь Нерон сидел в императорской ложе. Сенека по-прежнему стоял внизу на арене. Венера и Амур бесконечно аплодировали, а сенатор, запряженный в колесницу, вопил свои приветствия.

– Да, да… – счастливо смеялся в ложе Нерон. – Я занял свое место и все вслушиваюсь, вслушиваюсь в эти сладостные звуки… И вот тут ко мне подходят… точнее, должны были подойти… четверо. Четверо твоих несравненных мудрейших друзей: сенатор Антоний Флав, консул Латеран, сенатор Пизон и поэт Лукан. А я все млею от оваций. И тогда сенатор Пизон в поклоне обнимает – точнее, должен был обнять – мои колени. А в это время великий Лукан передает мне их послание. Я, наивный человек, разворачиваю свиток, читаю. – Нерон развернул воображаемый свиток. – И тогда консул Латеран наваливается на меня сзади, хватает за руки. А сенатор Антоний Флав, твой четвертый друг, бьет меня ножом в сердце. – И Нерон выхватил нож из-под золотой тоги.

Сенатор в ужасе заржал и поволок прочь по арене золотую колесницу… В одно мгновение Нерон был на арене. Он схватил за горло сенатора.

– Нет, – вопил Нерон, – ты больше не Цицерон!! Ты вновь ублюдок – сенатор Антоний Флав, решивший убить своего цезаря! Ну, покажи нам, как ты хотел это сделать! – В бешенстве он засовывал нож в руки сенатора. – Коли меня! – Он разорвал на себе тогу. – Ну, бей меня! Никого нет! Только Сенека! Ваш друг Сенека, которого вы мечтали сделать правителем Рима! Он тоже поддержит! Пристукнет сзади ученика!.. Ну, смелее, мразь! – визжал Нерон, подставляя грудь под нож.

И тогда сенатор упал на колени и отбросил нож в сторону… Заржал.

– И это современный Брут, – усмехнулся Нерон. – О жалкий век! – И совершенно спокойно обратился к Сенеке: – Вчера на рассвете мне донесли о заговоре. Как ты думаешь, что сделал я, учитель?

– Я несведущ в подобных делах, и мне не отгадать, что сделал Великий цезарь, – невозмутимо ответил Сенека.

– Самым естественным было бы всех их за решетку, – радостно предположил Амур.

– Да, так поступили бы все прежние цезари, – благосклонно улыбнулся Нерон. – Но не я. Я знаю свой век. В наше время не нужно усилий: достаточно сделать так, чтобы заговорщики сами узнали, что заговор раскрыт. Ну, в прежние времена, конечно, сразу бы что-нибудь предприняли: выступили бы первыми или попросту сбежали. Но не ныне!.. Ныне они заперлись в своих домах и начали ждать, подставив шеи под приближающийся топор. Они улеглись в своих роскошных ваннах и позвали хирургов. Ты свидетель, Сенека: я только посылал к ним трибуна! И они поспешно резали свои тела, не забывая угодливо завещать имущество мне – своему убийце! Чтобы я не преследовал их жалкое потомство. – И он приблизил безумные глаза к глазам Сенеки. – Потому что этим городом давно правлю не я и не великие боги… Астрах! И в этом городе страха давно перевелись люди. Осталось только мясо и кости людей. – Он засмеялся и объявил: – Мясо и кости сенатора Флава!

И сенатор, захлебываясь слезами и страхом, пополз к ногам Нерона…

– Когда его схватили… палач в ожидании прихода моего верного Тигеллина выложил перед ним свои орудия. Ну, что он там выложил? – И Нерон шаловливо-величественно поднял с арены кол. – Вот эта штучка так легко дырявит тело. И, пройдя насквозь, сладко щекочет гортань… – Нерон шутливо подбросил ногой кверху «зажим». – А эта – с хрустом давит суставы… И мясо и кости сенатора Флава обнимали мои колени, умоляя сделать с ним что угодно, только не отдавать его Тигеллину! Я смилостивился. Оставил его в живых, превратив гордого сенатора в ржущего жеребца. Но не все ли равно, как называться мясу и костям?! Вот те, с кем ты был в заговоре, учитель! Что молчишь? – истерически, почти рыдая, кричал Нерон.

Амур подскочил к Сенеке с ворохом свитков. Он тыкал ему в лицо свитками. А Нерон продолжал орать:

– Это твои письма! У всех заговорщиков мы нашли твои письма! Где ты поливал грязью своего цезаря! – Он задыхался и вопил, уже обращаясь к Амуру: – Он писал их к некоему Луцилию!

– Думал замести следы, старая лиса, – визжал Амур. Нерон схватил Сенеку за горло:

– Ты был с ними в заговоре? Отвечай! Отвечай!.. Мясо и кости Антония Флава – на очную ставку!

Сенатор попытался уткнуться лицом в опилки арены. Но крохотный Амур рывком за волосы поднял огромную голову сенатора.

– Он был с вами в заговоре? Ну, Цицерон! – кричал Нерон, избивая сенатора бичом. – Этот Сенека… старая рухлядь, которую я осыпал благодеяниями… хотел меня убить?

Сенатор молчал.

– Позвать Тигеллина! – завопил Нерон.

И тогда, задыхаясь, в слезах, сенатор заржал.

– Все кончено, Сенека! Тебя уличил твой друг – мясо и кости сенатора Флава!

Амур захохотал… И Нерон вдруг улыбнулся, обращаясь к Амуру:

– А все делал вид: дескать, не умею играть в метаморфозы. А сам еще как играл! Творил втихую превращение учителя в убийцу своего ученика… Но ты забыл, тварь, что я земной бог… И метаморфозы – это мой удел! И я превращаю тебя, несостоявшийся убийца Сенека, в мертвеца Сенеку!.. Теперь ты понял, за что – моя плата. Точнее, первый взнос. Вся плата выяснится далее. Сегодня у тебя будет длинная ночь, Сенека. Самая длинная в твоей жизни…

И Сенека ответил по-прежнему невозмутимо:

– Я благодарю тебя за плату, Цезарь.

– И еще поблагодари меня за то, что я не забыл твою постоянную дурацкую заботу о том, что скажут о тебе потомки. Именно поэтому я придумал эту идиотскую величественную смерть в ванне среди учеников! Остальное дополнит легенда.

– И за это я благодарю тебя, Великий цезарь, – сказал Сенека.

– Как он показывает нам, – засмеялся Нерон, – что не боится смерти! Ах, Сенека, – он обнял учителя, – я часто наблюдал смерть и скажу: одно дело – представлять смерть, и совсем другое – умирать. Особенно как умирают в наш просвещеннейший век. – И Нерон, уткнувшись лицом в лицо Сенеки, бормотал безумно: – Вот придет Тигеллин… Тигеллин – великий ученый… Он открыл закон…

И вдруг Нерон наотмашь ударил Сенеку по лицу. Старик вскрикнул, но тотчас спохватился. И вновь спокойное гордое лицо Сенеки глядело на Нерона. Нерон усмехнулся:

– Прости, учитель, но ведь промелькнуло, не правда ли? Но это только начало страха… А если с тебя сорвут одежду?

Одним движением Нерон бросил старика на колени. И Амур ловко закрепил его голову в деревянных тисках.

– Зажмут твою голову до хруста, – яростно шептал Нерон, усевшись на корточках рядом с Сенекой. – И обнажат твою тощую задницу! Ну какой может быть героизм в такой позе? Одна боль и стыд. Спроси у Цицерона… И опять, Сенека, опять у тебя промелькнуло… Нет, ты не виновен в этой своей слабости, просто повторяю: есть закон пытки. Его открыл наш верный Тигеллин. Звучит он так: каждый человек, обладающий богатством и почетом, обязательно не выдержит унижения и боли плоти. И чем больше были его достояния и права, тем скорее. А ты у нас великий богач, один из самых уважаемых людей. Нет, Сенека, вопрос не в смерти, а в том, как наступит смерть… – засмеялся Нерон и поднялся.

Амур освободил голову Сенеки. Нерон помог Сенеке встать и благодушно закончил:

– «Но мы все исследуем» – как любил говорить мудрец Сократ, которым ты перекормил меня в детстве. И только тогда я расплачусь с тобою… Но придется торопиться, чтобы все успеть к приходу Тигеллина. Ведь нам определять, а ему – исполнять плату… За дело!

Амур церемонно подошел к Сенеке с золотым кубком в руках. И, поклонившись, высыпал из кубка ему на голову множество свитков.

– Это и есть, – усмехнулся Нерон, – твои письма к Луцилию. Точнее, выдержки из них… Я составил из твоих писем краткий итог… как ты учил меня когда-то…

Амур наклонился, поднял с арены свиток. И сунул Сенеке.

– Прогляди… Это твои слова? – спросил Нерон.

Сенека как обычно невозмутимо проглядел свиток и бросил его на арену.

– Это мои слова.

– И отлично, – сказал Нерон. – Сейчас ты прочтешь все это вслух. Ну а мои ребята…

И тут Амур вынул из темноты золотую кифару. Наигрывая на кифаре, Амур – какой-то вдруг угловатый, странный – надвигался на Сенеку.

– Что с ним?! – в изумлении воскликнул Нерон. – Неужто?! Да это метаморфоза!.. Свершилась! Сенека, ты узнал? Это он – мой бедный братец Британик, которого я… Смотри, какой худенький, слабенький… с лицом юного бога… Помнишь, как он прелестно пел – мой сводный брат Британик?

И Амур запел.

– Говорят, я был влюблен в него и даже склонил его к греху, – причитал Нерон, лаская Амура. – Все сплетни! Он опять с нами – Британик живой! Британик! Британик! – звал Нерон.

– Неро-он! Нерон! – отвечал Амур. И оба они смеялись.

И, радуясь встрече братьев и тоже смеясь, Венера пошла по арене к Сенеке, вся какая-то новая – величественная, недоступная.

– О боги! И с ней – метаморфоза!.. Ты узнал ее, Сенека? Это целомудренное тело? Вспомнил?.. Как она была чиста! И не потому, что неопытна, а потому, что волей победила свои греховные женские наклонности. Ну?! Ну, это же моя жена! Моя бедная Октавия! Ты сам говорил, что она вылитая богиня Веста! Бедная Октавия, я ведь ее… тоже… Октавия! – кричал Нерон. – Октавия! Ты опять с нами!

И вдруг Венера расхохоталась. И разом ее походка изменилась, и бедра начали гулять. Она теснила Сенеку в греховном танце.

– Нет, это уже не Веста! – вопил Нерон. – Это метаморфоза!.. Смотри, праведник, я провожу линию вдоль ее спелой груди… живота… стройных полноватых ног… Получилась волна! Та самая сладострастная волна, из которой она родилась! Да, это – Венера, полная желания. Это она – моя мама! Ты сам всегда сравнивал маму с Венерой. Я сразу это вспомнил, когда увидел маму нагую со вспоротым животом… Сенека, к нам пришла мама! Мамуля, которую я тоже… Мама! Мамочка! Да, да, они все с нами, Сенека!.. Как прежде.

Из подземелья раздались крики.

– Ну конечно… Мы забыли об этих…

Нерон поволок Сенеку в центр арены. И наклонил его голову к решетке.

В подземелье веселье достигло апогея. Дым благовоний смешивался с копотью масляных ламп, блестели нагие, умащенные тела. Люди валялись на мраморном полу, отяжелев от вина, храпели на ложах, занимались любовью – все это в гоготе, в пьяных криках, стонах…

– Эти лежат на шлюхах, жрут, пьют и орут, – зашептал Нерон. – Эти и есть толпа… точнее, великий римский народ, который нас с тобой окружал все эти годы. Теперь, по-моему, собрались все. Можно начинать. Ну естественно, роль Нерона буду играть я… Что ты уставился?

– Я не понимаю, Цезарь, – сказал Сенека. Нерон усмехнулся:

– Помнишь, ты рассказывал мне в детстве историю, как умирал великий цезарь Август? Он собрал друзей, поправил прическу, старая кокетка, и спросил: «Как я сыграл комедию жизни? Если хорошо, похлопайте на прощание. И проводите меня туда аплодисментами…» Так и мы с тобой сейчас… в ожидании Тигеллина… сыграем комедию нашей жизни… Это нужно тебе, чтобы уйти, и мне, чтобы с тобой сполна рассчитаться. И быть может, проводить тебя туда аплодисментами. Да здравствует театр! Понятно, роль Сенеки будешь играть ты. Для этого я дал тебе твои письма…

– Кто же отважится сказать, хорошо ли мы сыграли комедию жизни? – спросил Сенека.

Нерон подошел к огромной золотой бочке.

За длинные седые волосы он вытянул из бочки человека.

Лицо старика с печальными глазами смотрело на Сенеку в свете факелов.

– Судья в бочке, – усмехнулся Нерон. – Бочку прислал мне с письмом префект Ахайи для завтрашнего, прости, уже сегодняшнего представления. Он пишет, будто этой бочке четыре сотни лет и она всегда стояла на торговой площади Коринфа. Уверяет, что в этой бочке когда-то жил сам Диоген… И с тех пор уже четыреста лет она не пустует: в ней всегда обитает какой-нибудь мудрец… О мудрости вот этого старца ходят легенды. Как тебя зовут? – спросил Нерон старика в бочке.

– Отойди, пожалуйста, ты заслоняешь мне солнце, – ответил старик

– Но это сказал не ты. Тот, кто произнес это, звался Диогеном, – усмехнулся Нерон.

– Так было, брат, – ответил старик

– Меня следует называть Великий цезарь, – сказал Нерон, легонько ударив его бичом. – А как зовут тебя?..

– Диоген, – ответил старик.

– Перестань паясничать! Как зовут тебя?! – закричал Нерон, избивая старика бичом.

– Я боюсь, ты убьешь его, Цезарь. И все оттого, что плохо освоил мои уроки. Ты забыл, что было много Диогенов. Тот, который первым поселился в этой бочке, видимо, именовался Диоген Си-нопский. Во всяком случае, я вижу буквы на бочке. Те, кто наносил позолоту на бочку, пощадили эту старую надпись: «Превыше всего – ни в чем и ни в ком не нуждаться». Я когда-то рассказывал тебе, – продолжал Сенека спокойным, ровным голосом учителя, – у Диогена Синопского не было ничего, кроме плаща, палки и мешочка для хлеба…

– Ты сказал! – улыбнулся старик. – Но сначала он имел еще и кружку, брат. Пока однажды не увидел мальчика, который черпал ладонью воду из родника. И Диоген воскликнул: «Сколько лет я носил с собой эту лишнюю тяжесть!» Вот тогда-то он и выбросил свою кружку…

– Ну а потом был Диоген Аполлонийский, выходец с Крита, Диоген Вавилонский, Диоген с Родоса… Так что и он вполне может зваться этим же именем, – закончил Сенека.

– Какой же ты по счету Диоген, старик? Какое у тебя прозвище? – усмехнулся Нерон.

– Я с радостью тебе отвечу, брат. Ударом бича Нерон прервал старика.

– Великий цезарь… – поправился старик, застонав от боли. – Все Диогены подновляли эту надпись на бочке. Я «Диоген первый, отказавшийся сделать это». Потому что нуждаюсь во всем. И еще меня называют «Диоген, никогда не покидавший своей бочки».

– И почему тебя тянет в это уютное гнездышко?

– Я не могу передвигаться, брат.

И снова последовал удар бича, и снова старик поправился:

– Великий цезарь. У меня перебиты суставы, я могу только ползать.

– Почему ты упорно зовешь меня братом?

– Потому что все люди – братья. Оттого они все нуждаются друг в друге…

– Так вот: я, твой брат, Великий цезарь, открою тебе, как ты будешь именоваться отныне «Диоген последний». Потому что в этой бочке никого и никогда больше не будет.

– Так не может быть… – улыбнулся старик

– Ее сожгут сегодня на рассвете… Ну а пока, Диоген последний… пока ты еще в бочке… смотри в оба! Сейчас ты увидишь великую комедию… Твой брат цезарь примет в ней участие и твой брат Сенека тоже. Согласись, не каждый день увидишь подобных актеров. Ну как, учитель, ты согласен на такого судью? – обратился Нерон к Сенеке.

– Как повелит цезарь.

– Тогда начинай. Читай свои письма… Ты прости, я осмелился убрать из них кое-какие длинноты. Ты пишешь красиво, но старомодно. А мы живем в торопливый век… Но, конечно, ты волен все восстановить в своем чтении. Ведь это ты играешь Сенеку!

Сенека задумался. А потом медленно раскрыл свиток и бесстрастно, будто читая чужое, начал:

– «Ты спрашиваешь, Луцилий, как я сделался воспитателем цезаря? Начну по порядку. Цезарь Нерон родился в Акции в восемнадцатый день до январских календ…»

С диким воплем Нерон упал на арену к ногам Венеры. Голова его торчала между ног Венеры. Сенека в изумлении следил за ним.

– Чего уставился? – засмеялся Нерон. – Это моя роль! Я рождаюсь! Девять месяцев в утробе матери я жил ее похотливыми гнусными мыслями. И вот – воля! Я есть!

Сенека бесстрастно продолжал:

– «Когда Нерон родился, его отец, прославившийся гнуснейшими злодеяниями, воскликнул: „От меня с Агриппиной ничего не может родиться, кроме злополучия!..“»

Нерон усмехнулся.

– «Отец Нерона скончался от водянки, оставив малолетнего сына и жену Агриппину. Агриппина, которая была в ту пору в возрасте цветущей женщины, позволяла старому цезарю Клавдию пользоваться ее ласками», – читал Сенека.

…Как видение, мелькнуло перед ним прекрасное женское лицо – и рядом одутловатое бабье лицо старика…

– «Когда же она сумела вступить в права законной супруги, то заставила старого цезаря усыновить Нерона и объявить его своим наследником. На одиннадцатом году жизни Нерона мне предложили стать его воспитателем. И я согласился».

…Тихий кроткий мальчик целует руку Сенеки…

– Ты много написал о моем роде, – усмехнулся Нерон. – За одну десятую Тигеллин сажает на кол. Зачем же ты сделался моим воспитателем, если от отца с матерью ничего не могло родиться, кроме злополучия?

– Я надеялся, Цезарь.

– Ты надеялся! Что плод волчьей любви можно превратить в домашнего пса? – засмеялся Нерон.

– Ты прав, Цезарь, это следует уточнить, – бесстрастно сказал Сенека. – Я думал тогда о Риме, о будущем государства. Я возмечтал воспитать юношу, уважающего сенат и наши древние законы! Который покончит навсегда со страшными временами прошлых деспотов – цезарей Тиберия, Калигулы и Клавдия. Душа моя жаждала уединения, но я отдал ее во власть суеты ради будущего Рима.

– Благородно!.. Но мы все это проверим, не так ли? Продолжай, учитель…

– «Однажды мать Нерона, Агриппина, – читал Сенека, – попросила меня привести к ней прорицателей-халдеев. Я привел. На ее вопрос о судьбе сына один из прорицателей ответил…»

…Старик с лицом Зевса с греческой скульптуры стоял в покоях императрицы.

– Он будет царствовать, но он убьет свою мать, – сказал старик.

– Пусть убивает, лишь бы царствовал, – шептала в ответ прекрасная женщина…

– «И вскоре, подстрекаемая неистовой жаждой власти, Агриппина отравила старого цезаря Клавдия, чтобы возвести на престол сына…» – невозмутимо читал Сенека.

И с воплем Нерон опять упал на арену. Он в судорогах катался по опилкам. В ужасе глядел на него Сенека. И, как собаки подхватывают лай, этот вопль тотчас подхватили люди из подземелья. Неистовые крики раздавались из-под земли.

– Слышишь! Они кричат! Они уже поняли: мама убила Клавдия. Они убьют ее! И меня! Я боюсь! Я боюсь! – вопил Нерон. – Что ты уставился? – спросил он Сенеку, поднимаясь как ни в чем не бывало с арены. – Будто забыл, как я вопил тогда в страхе? И что ты мне ответил? Это не записано в твоих мудрых письмах. Но нам с тобой все нужно знать – для точной оплаты твоих трудов… Что ты сказал тогда?

– «Не бойся, Цезарь, они кричат то, что всегда кричит римская толпа после смерти своих цезарей: „Цезарь Клавдий умер! Да здравствует цезарь Нерон!“»

– Но ты еще кое-что прибавил… Я жду!

– «И запомни, – невозмутимо продолжал Сенека, – никто не убивал цезаря Клавдия. Это дурные слухи, которые всегда возникают после смерти властителей. Твой отчим отравился грибами – и все!..» Я сказал это, потому что ты, мальчик, не мог тогда понять всех отвратительных сложностей жизни. Тебя надо было успокоить. Ты успокоился, вышел к гвардейцам и произнес речь.

– Ну-ну-ну! Я по-прежнему вопил. – И он вновь бросился на арену и закричал: – «Мать убила отчима! Я знаю, и все они знают! Я боюсь! Я не смогу сказать речь!..» Неплохо сыграно, не так ли? – расхохотался Нерон, поднимаясь с арены. – Великий актер Нерон!.. И что ты ответил мне, Сенека?

Сенека молчал.

– Да, ты промолчал, – усмехнулся Нерон. – И молча протянул мне написанную речь. И я понял: ты все знал! И написал эту речь заранее… Кстати, речь оказалась отличной. Речь – что надо! – И он взглянул на сенатора.

– «Гвардейцы! Я, ваш цезарь…» – тотчас темпераментно начал сенатор.

– Не надо! Все речи одинаковы, – усмехнулся Нерон. – Давай сразу – что они завопили после моей… то есть его речи?

– «Цезарь Клавдий умер. Да здравствует цезарь Нерон!» – двадцать раз! «Мы всегда хотели такого цезаря, как ты!» – двадцать раз. «Ты наш цезарь, отец и брат! Ты великий сенатор и истинный цезарь!» – сорок раз! – кричал сенатор.

– Да, да, – шептал Нерон. – Вот с этими воплями приветствий они несли меня в сенат. Я помню: белый страх… и ржание лошадей…

И Сенека увидел: Нерон плыл на руках гвардейцев среди поднятых мечей и бронзовых римских орлов…

– И я вышел из сената – цезарь, осыпанный всеми почестями. Только звание «Отец отечества» я отклонил. Чтобы все поняли, как скромен новый цезарь… Так мне посоветовал учитель Сенека… ловчила Сенека… Продолжай!

И вновь Сенека бесстрастно читал:

– «Ты спрашиваешь, Луцилий, правду ли говорят, будто я сочинил речь для цезаря? Нерон познал все тонкости эллинской философии, у него блестящая память – надо ли мне за него сочинять?» Нерон засмеялся.

– Я хотел, чтобы нового цезаря любили в Риме, – глухо сказал Сенека. – И еще – ты не хотел, чтобы в Риме не любили тебя…

– Продолжай! – ответил Нерон.

И Сенека продолжал свое бесстрастное чтение:

– «Я уверен: цезарь вырастет добродетельным юношей и уйдут в невозвратное прошлое страшные времена Тиберия – Калигулы – Клавдия. И пусть слухи о сомнительных выходках молодого цезаря не лишены оснований – будем надеяться, что все это минет с возрастом. Хотя не могу не сказать с сожалением, что молодой цезарь поддается дурным влияниям. Особенно всех тревожит недавнее появление при дворе некоего Софрония Тигеллина…»

При этих словах Амур изобразил совершеннейший ужас – и они с Венерой попятились в темноту.

– Вот и пришел Тигеллин, – забормотал Нерон.

– «Этот Софроний Тигеллин, – продолжал читать свиток Сенека, – недавно вернулся из ссылки… Он был отправлен туда еще в правление цезаря Клавдия за то, что обольстил юную Агриппину, мать Нерона. К общей печали, цезарь назначил Софрония Тигеллина, запятнавшего себя бессчетными пороками, начальником тайной полиции. И теперь имя Тигеллина постоянно на устах молодого цезаря».

Нерон засмеялся.

– «Отмечу любопытную подробность: Тигеллин никогда не появляется на людях. Его нигде никто не видит. Он живет затворником в собственном дворце, ибо болен общей манией всех злодеев – постоянным страхом покушения на свою проклятую жизнь».

– Как интересно, – прервал Нерон. – Это твое письмо найдено у консула Латерана. Но ведь консул жил в Риме. Он знал о Тигеллине столько же, сколько и ты. Зачем же ты пишешь ему то, что он отлично знает?

Сенека безмолвствовал.

– Это не просто письма, – зашептал Нерон. – Ты писал их для потомков!.. Это твое оправдание, тщеславный учитель. Как я тебя знаю!.. Тебя так никто не знает!.. Продолжай!

– «И все-таки я с верой гляжу в будущее, – спокойно продолжал Сенека. – Я надеюсь, что воспитание, которое получил цезарь, возьмет свое. Нерон перебесится – и Рим получит Великого цезаря. Главное уже достигнуто: Нерон желает стать первым цезарем, который вернет римскому сенату права и власть, отнятые Тиберием, Калигулой, Клавдием».

– Но Тигеллин сказал… – начал Нерон и остановился. – Кстати, кто представит Тигеллина в нашей комедии? Ты с ним так и не встретился?

Он уставился на Сенеку.

– Нет, Цезарь.

– Ни разу?.. Ай-ай-ай! Столько лет живете в Риме бок о бок – и не сумели повидаться! Значит, роль Тигеллина может сыграть любой: Сенека не знает его лица…

Амур выскочил из темноты:

Я Тигеллин! – И он сделал свирепое лицо и расхохотался.

– Скоро придет сам Тигеллин, – улыбнулся Нерон. – И с успехом сыграет свою роль. Так что спеши читать, Сенека.

– «Главное – терпеливо и непрестанно объяснять Нерону, в чем он не прав. Недавно мы долго сражались с цезарем из-за его поздних возвращений и ночных бесчинств».

…Нерон – в грязном рубище, в колпаке вольноотпущенника с компанией таких же переодетых знатных молодых бездельников. Они набросились на подвыпивших людей, выходящих из кабака. Они бьют палками беззащитных людей, топчут их ногами. Вопли, крики боли и хохот цезарской шайки.

– Ну, немного побесчинствовал… – вздохнул Нерон. – Ну, попугал запоздалых горожан… Ну, убил двух-трех в драке… Разве лучше… если б они меня убили?

Сенека печально посмотрел на Нерона.

– Да, да, – сказал Нерон. – Вот так же укоризненно ты смотрел на меня тогда, учитель… И мать… А Тигеллин – никогда. Ах, Сенека, ты любил меня за власть, которую я дам тебе и римскому сенату. Мать – за власть, которую я ей уже дал… И только Тигеллин любил меня ради меня самого. Кстати, Тигеллин сказал… что мать повсюду объявляет: коли я по-прежнему буду бесчинствовать, а также следовать твоим советам в государственных делах, я перестану быть Цезарем! Она заменит меня братом Британиком… – Нерон помолчал и добавил тихо: – Я произнес все это… и посмотрел на тебя. И ты все понял… потому что трудно не понять взгляд волка… Что ты мне ответил тогда? Сенека молчал.

– Точно! Промолчал, добродетельнейший из смертных!.. А потом мы встретились на дне рождения Британика. Как он пел в тот день…

Амур с золотой кифарой в руках вышел из темноты. И запел… – А потом Британик захотел пить, – сказал Нерон.

И Сенека вновь увидел всю сцену, как тогда со своего ложа. Предвкушатель поднес Британику горячее питье. Британик отпил глоток и попросил остудить. Предвкушатель, усмехаясь, долил в питье воду и поднес кубок Британику…

На арене Нерон протянул кубок Амуру. И Амур выпил – до дна…

– А мы с тобой продолжали нашу беседу, учитель. И конечно, о добродетели, как всегда. Ты закончил тогда книгу, написанную специально для меня, – «О долге цезаря». В тот вечер ты читал мне начало. Ну, вспомни свои слова! И тогда вернется моя цветущая юность! Ах, это возможно только в театре! Спешите видеть: величайший артист Нерон и артист Сенека играют сегодня Комедию жизни! – И добавил строго: – Я жду!

И Сенека, стараясь оставаться невозмутимым, начал:

– «Сила цезаря – в его умении служить своему народу!» Нерон одобрительно кивал, и Сенека продолжал:

– «И чтобы страшные ушедшие времена Тиберия – Калигулы – Клавдия никогда не повторились, цезарь обязан научиться уважать человека. Отныне и навечно: человек для человека должен стать святыней!»

И тогда раздался вопль Амура. Амур упал на арену и в муках и судорогах катался по сверкающим опилкам.

– Да! Да! – сочувственно сказал Нерон. – Все произошло при этих замечательных словах…

Амур затих.

– Мертв? – в ужасе прошептал Сенека. Нерон засмеялся:

– Но Британик был тоже мертв!.. Я не пожалел царственного брата – зачем мне жалеть этого порочного раба?.. Ты все никак не можешь понять, учитель: мы всерьез играем Комедию жизни.

– Я не хочу умирать!.. Я не хочу! – закричала Венера.

– Да, да, вот так же кричала мама, глядя на мертвого Британика… Венера упала на колени, она обнимала ноги Нерона:

– Я боюсь! Я не хочу!

– Ну – точно! Вылитая мама! Как она испугалась, бедняжка, в тот день. Продолжай, Сенека… А мы займемся уборкой тел.

И, оттолкнув Венеру, он поволок с арены во тьму легкое тельце Амура.

И вновь бесстрастно читал Сенека:

– «Луцилий! Чем дороже груз, которым владеет путешественник, тем более он заботится о спокойствии воли и благодарен Нептуну за это спокойствие. Так и философ: ему нужен мир в государстве, чтобы размышлять в покое, – и он благодарен тому, кто дарует этот мир… Вот отчего я так забочусь о силе цезаря и славлю его власть!»

– Я не хочу! Я не хочу! – ползала по арене Венера.

– «Ты пишешь, – продолжал невозмутимо Сенека, – что он истребляет свою семью? Зато в его правление не подвергается посягательствам жизнь и свобода частных граждан. Зато совершенно исчезли политические процессы… А вспомни страшные времена Тиберия – Калигулы – Клавдия!»

– Как я люблю эту твою присказку, – улыбнулся Нерон.

– «Ты спрашиваешь, Луцилий, справедливы ли слухи об убийстве Цезарем Британика? Надеюсь, что нет. Но даже если так? Каков выход? Принять сторону его матери, мечтавшей заменить Цезаря слабовольным, юродивым Британиком и властвовать самой? Но это означало бы вновь вернуть Рим в страшные времена Тиберия – Калигулы – Клавдия».

– Но Тигеллин сказал… – начал Нерон и зашептал, указывая на Венеру. – Это все она! Мать! Мать натравила меня на Британика! Брат – ее жертва!

И Сенека вновь увидел Нерона тогда, в анфиладах дворца. И услышал его отчаянный шепот: «А знаешь, зачем она это сделала? Чтобы Рим узнал и меня ненавидел! Но Тигеллин сказал: она плетет заговор. Тигеллин сказал: мать подошлет ко мне убийц!..»

– И что ты мне на это ответил тогда, Сенека? – спросил Нерон.

– Я боюсь! Боюсь! – кричала Венера. Сенека молчал.

– Да… промолчал, опять промолчал, все прочитав в глазах волка… Бедная мама, ты помнишь, как это было.

– Не надо! Я не хочу! Я боюсь! – визжала Венера.

– Успокойся, шлюха, – усмехнулся Нерон. – Я не видел, как убивали маму… Мама! Я ее любил. Презирал, боялся – и любил!..

И когда ты молча согласился на ее убийство – вот тогда я до конца тебя возненавидел! Ах, Сенека, какая это была женщина! Сколько я совершил покушений на ее жизнь? И она все-все избежала! Интуиция! И как живуча! Ну – кошка! В тот день она навестила меня на вилле, и я посадил ее на корабль. Корабль должен был развалиться в открытом море. И развалился. Но мама выплыла… Вот тогда я послал к ней убийц. Помнишь – осень, мы с тобой сидим у нашего камелька. Ты, как всегда, беседуешь со мною о добродетели. А я жду известий о маме… Знаешь ли ты, что такое ждать убийства матери? – И Нерон опустился у ног Сенеки и шептал: – Не оставляй меня, учитель! Говори! О путях самосовершенствования! Ну! Как тогда! Говори!!!

Сенека глухо начал:

– Есть три пути самосовершенствования. Путь размышления – самый благородный…

– Ах, как мудро!

– Путь подражания – самый легкий… И путь опыта – самый трудный.

– Да… Да. А я представлял: они уже отворяют двери в ее покои. …И центурион обнажил меч. Прекрасная женщина не защищалась. С достоинством обратилась она навстречу оружию:

– Бей в чрево, которое его выносило. Движение руки с мечом – и последний вопль…

– Не надо, – вопила на арене Венера. – Я боюсь! Нерон ползал у ног Венеры, обнимал ее ноги, шептал:

– Мама… Бедное чрево… Я убил маму…

Он повалил Венеру в сверкающие опилки, он осыпал ее поцелуями.

– Мама… Тебя нет!.. Посмотри, какая у нее грудь, Сенека! Мама была Венера! А как она хотела царствовать! Она боялась моих баб. Она так хотела царствовать, что ложилась со мною в одни носилки! Она соблазняла меня!

– Замолчи, Цезарь!

– А ты опять не выдержал, – засмеялся Нерон. – Да, мама лежала мертвая, а я стоял над нею… и, хохоча и плача, обсуждал ее прелести… Но боги молчали. Почему они всегда молчат? Может, они… как и ты… молча одобряли? Ну, судья, брат Диоген последний, почему не ударила молния в нечестивца?

– Ты – сказал?.. – ответил старик в бочке.

– Не понял! – усмехнулся Нерон и с размаху, страшно ударил его бичом.

– Не бей его, Цезарь. Он все объяснил, – сказал Сенека. – Он считает, что видимый мир – это всего лишь наше испытание…

– Я не знаю, то ли он сказал. Но ты, Сенека, как всегда, промолчал… И мы учтем это, определяя твою плату, – усмехнулся Нерон.

Из подземелья неслись негодующие крики.

– Ты слышишь, Сенека? – взвизгнул Нерон. – Они пришли за мной! Весь город знает: я убил маму! Весь Рим на ногах!

Крики из подземелья раздавались все громче, и Нерон бросился к центру арены.

– Когорты окружают дом! Они приговорят меня к казни матереубийц: они посадят меня в мешок с собакой, змеей и обезьяной! И сбросят в Тибр! Я боюсь!.. А все Тигеллин. Это он натравил меня на маму! И ты это тоже хотел! Вы оба меня с ней ссорили! «Я боюсь!» – Нерон засмеялся. – Так я вопил тогда.

Он взглянул вниз – сквозь решетку.

Опустел пиршественный стол, пустые кубки валялись на мраморном полу. Люди кричали и били пустыми кубками по гулкому полу.

– Ну конечно! Им забыли добавить жратву и питье. И они негодуют, – усмехнулся Нерон, обращаясь к Амуру.

Амур бросился в темноту – исполнять приказание.

– Сейчас, миляги, сейчас, сердечные. – Нерон уже обращался к Сенеке: – И что ты мне ответил тогда?

– «Все обойдется, Цезарь. Я написал твою речь, – спокойно сказал Сенека. – Сейчас войдут сенаторы, и ты прочтешь. Они ненавидели твою мать. Они будут с тобою, Цезарь».

Нерон взглянул на сенатора, и сенатор тотчас прокричал речь:

– «Раскрыт заговор. Было решено убить цезаря и уничтожить великий сенат… Можно сжечь Рим, но можно его отстроить заново. Ибо не камни составляют душу Рима. Жив римский народ, и величаво стоит Рим – пока жив сенат. С болью и печалью сообщаю вам, сенаторы, что во главе заговора стояла наша мать Агриппина».

– Грандиозно! С каким чувством я прочел твою речь! Сенатор завопил:

– «Да сохранят тебя боги для нас, Великий цезарь!» – десять раз. «Мы всегда желали такого цезаря, как ты!» – десять раз. «Ты наш цезарь, отец, друг и брат! Ты хороший сенатор и истинный цезарь!» – двадцать раз… Сенаторы! Предлагаю поставить дары в храмах за спасение цезаря и отечества!

Из подземелья уже раздавались восторженные крики.

– А ты прав, Сенека! Против меня проголосовали только трое сенаторов. Утром их нашли с перерезанным горлом. Говорят, разбойники… – И он обнял Сенеку. – А вообще я рад, что мамы больше нет. Теперь наконец-то я смогу спать с Поппеей Сабиной… Мама не любила ее! Я знаю, ты тоже. О ласки Поппеи Сабины! О ее тело!

Согласись, Сенека, она очень похожа на маму – ну совершеннейшая Венера. – И он притянул к себе Венеру, и тоже обнял ее – другой рукой. – Прекрасная Поппея… Знаешь, Сенека, она уговаривает меня убить мою жену, добродетельную Октавию… Кстати, Тигеллин сказал…

– Октавия была прекрасная женщина! – тихо сказал Сенека.

– Да, да, ты всегда любил Октавию… Но знаешь ли, старик, что такое ночи Поппеи Сабины? Мое сердце разбито! О сердце артиста! Я решил вернуться к игре на кифаре. Представляешь, Сенека, пока я был занят – убивал маму, сколько лавровых венков нахватали мои соперники! Опять у тебя недовольное лицо… И Поппея тебе не нравится, и кифара. А знаешь, Сенека, я убил маму, чтобы впредь не видеть вокруг себя недовольных лиц. И чтобы ты не докучал мне своей перевернутой рожей, я отправлю тебя отдохнуть на курорт в Байи. Полечись в Байях, Сенека! Наш писатель, наш классик Сенека. Прости, ты еще не классик. Чтобы стать классиком – нужно умереть… Читай!

Сенека невозмутимо читал свиток:

– «Дорогой Луцилий! Агриппина была ужасная женщина, и хотя смерть ее тоже ужасна, как всякая насильственная смерть, – но, выбирая между двумя ужасами, мы, граждане, не смеем не думать о благе отечества. Победи Агриппина – и тотчас вернулись бы страшные времена Тиберия – Калигулы – Клавдия. Поэтому восславим судьбу за победу цезаря! Ты пишешь о слухах, об убийствах сенаторов, голосовавших против Нерона… Нам пристало думать не о слухах, а о пользе отечества. Это порой так нелегко, поверь. Ты пишешь, что цезарь все свирепеет и злодеяния его все ужаснее. Да, он бесноватый гуляка, но это природное свойство его натуры. Я хорошо изучил его и знаю: чтобы его унять, надо терпеть. Только терпимость и нравственные беседы размягчают его душу. Надо помнить, что рядом с ним стоит страшная тень Тигеллина, потворствующая его порокам. И хотя этот маньяк Тигеллин до сих пор не показывается на людях, я знаю, они видятся с цезарем каждый день. Сколько усилий и красноречия надобно тратить в борьбе за душу цезаря. О, если бы не судьбы отечества, я давно покинул бы постылый Рим».

Нерон слушал Сенеку. И ласкал, ласкал Венеру. Нежный смех Венеры раздавался в ночи.

– Ну продолжай, Сенека… – шептал Нерон.

– «Как я счастлив теперь в Байях, хотя приходится терпеть много неудобств, столь обычных для наших модных курортов. Моя гостиница расположена прямо над лечебными водами. С утра пораньше под моим окном здоровые – шумно занимаются гимнастикой, больные – стонут, служители – с криками мчатся с полотенцами, и кто-то с воплями бьет вора, укравшего чужое платье. Ночью меня будят крики с озера – там до утра раздаются визг женщин и похабные крики мужчин. Да, наши замужние Пенелопы недолго носят на курорте в Байях свои пояса верности… Но все искупают часы заката, когда краски неярки, но прекрасны. При виде догорающего солнца, умирающего дня покой и гармония объемлют душу. И вновь постигаешь: нет, мы не умираем – мы только прячемся в природе! Ибо дух наш – вечен… Ох, побыстрее бы в гавань! Чего желать? Что оплакивать в этом мире? Вкус вина, меда, устриц? Но мы все это изведали тысячи раз! Или милости Фортуны, которые мы, как голодные псы, пожираем целыми кусками – проглотим и вкуса не почувствуем? Все суета! Пора! Прочь из гостей! В гавань! В гавань!»

– Но Тигеллин сказал, – нежно засмеялся Нерон, лаская Венеру, – я не смогу жениться на Поппее Сабине, пока жива моя жена Октавия. С Октавией нельзя развестись: она принадлежит к роду цезарей…

– О боги! – прошептал Сенека.

– О тело Поппеи Сабины! – улыбался Нерон, все лаская Венеру. – Она лежит в ванне, с лицом, намазанным особым тестом, замешенным на ослином молоке. Это – для блеска кожи… С кусочками мастикового дерева во рту. Это – чтобы дыхание ее благоухало…

И, отвечая на ласки Нерона нежным смехом, Венера вдруг выскользнула из его рук.

– Она не пускает меня на ложе! – завопил Нерон. Венера смеялась.

– Ты не станешь спать с цезарем, пока жива Октавия? Венера хохотала.

– Какая мука! – И Нерон зашептал Сенеке: – Но Тигеллин сказал…

И тотчас Венера приникла к цезарю.

– Гляди, учитель, она сразу стала веселой… счастливой… моя Поппея Сабина… Ну, читай, читай свое письмо об Октавии. Моя Поппея жаждет!

– «Луцилий! – Сенека по-прежнему старался читать бесстрастно. – Страшное известие поджидало меня по возвращении из Байев: по приказанию цезаря убита добродетельная Октавия». Венера смеялась, Венера ворковала…

– О счастье! О радость! – кричал Нерон. – Поппея дозволила себя ласкать. О ласки Поппеи Сабины! Ну читай, читай! Ей так нравится это твое письмо!

– «Несчастной Октавии перерезали вены на руках и ногах, – монотонно читал Сенека. – Но от страха ее кровь оледенела в жилах и не сочилась из ран. И тогда, чтобы ускорить смерть Октавии, ее отнесли в горячую баню. Как она молила о жизни! Но тщетно: она была виновна в том, что цезарь желал жениться на Поппее Сабине…»

Нерон ударил бичом.

Сенатор заржал и яростно завопил:

– Сенаторы! Великий цезарь уличил свою жену Октавию в прелюбодеянии с жалким рабом и в заговоре против сената… «Да здравствует цезарь! Да сохранят тебя боги для нас!» – тридцать раз. «Мы всегда желали такого цезаря, как ты!» – тридцать раз. «Ты наш отец, друг и брат! Ты хороший сенатор и истинный цезарь!» – шестьдесят раз.

Он заржал и замолк.

Сенека неподвижно стоял на арене со свитком в руке… Нерон бесстыдно ласкал Венеру.

– Смотри, Сенека, весь мир в этих влажных губах… – шептал Нерон. Венера смеялась, отвечая на ласки Нерона.

– Как она льнет… Неужто этот смех… эти крутые бедра… не стоят холодной крови худосочной Октавии?

Венера заливалась счастливым смехом.

– Как она счастливо глядела тогда на отрезанную голову Октавии! Как удобно жить в наш просвещенный век быстро стали ездить колесницы! Только убили – и уже несут тебе отрезанную голову на золотом блюде… О мое тело! Оно повелевает своим цезарем. Оно победило!

Торжествуя, смеялась и Венера.

– Как я люблю радость на человеческом лице… Человек смеется – ему кажется, что он распоряжается своею судьбою… – шептал Нерон.

И, лаская Венеру, он вынул нож из-за ноги и нежно щекотал ее этим ножом. И, откликаясь на эту странную ласку, Венера смеялась, смеялась, смеялась. И когда смех ее стал безудержным, безумным – Нерон ударил ее ножом. В сердце. Без стона Венера упала навзничь, на арену.

– А этот смех был последним, – сказал Нерон.

Сенека в оцепенении глядел на застывшую в сверкающих опилках Венеру. Нерон улыбнулся.

– Каждый раз ты так смешно пугаешься, будто впервые видишь убийство. – И Нерон потащил Венеру за ногу, как куклу, прочь с арены. – Понимаешь, Поппею надо было убить… Римский народ ее ненавидел. А ты учил: цезарь должен думать прежде всего о благе народа… Кстати, это убийство единогласно одобрил наш сенат.

– «Да здравствует цезарь!» – тридцать раз. «Мы всегда желали такого цезаря как ты!» – тридцать раз. «Ты наш отец друг и брат ты хороший сенатор и истинный цезарь!» – восемьдесят раз! – вопил сенатор, страшно, без пауз.

– Это не речь! – зашептал Нерон в восторге. – Он ржет! Свершилось! Сенатор превратился в коня! Я вывел новую породу: сенаторы-кони… Я поставлю в сенате мраморные стойла! Грандиозно!

Из темноты выскочил Амур.

– Ночь на исходе, звезды меркнут, Цезарь…

– Он прав, – сказал Нерон и ударом ноги опрокинул кубок со свитками. – Скоро придет Тигеллин, а сколько ты еще не прочитал, учитель? – Он торопливо проглядывал оставшиеся свитки, бормоча и швыряя их обратно на арену: – «Вчера убит сенатор Цезоний Руф…» Ну, это ясно! «Вчера удавлен консул Корнелий Сабин…» «Вчера убит Децим Помпей…» Как скучно! «Вчера умер богач Ваттия. Он умер своею смертью – вещь удивительная по нынешним временам…» «Вчера умерла Поппея Сабина…» Как я любил мою Поппею… Как я страдал… Читай это письмо, Сенека! А я буду вспоминать ее ласки… Это будет твое последнее письмо. Пора определять плату.

– «Говорят, что Поппея, – невозмутимо начал Сенека, – с неодобрением отозвалась об игре Нерона на кифаре. И тогда цезарь в порыве бешенства зарезал ее. Это ужасно. Но было бы еще ужаснее, если бы ее влияние на цезаря продолжалось… В какое страшное время выпало нам жить, Луцилий, если мы все время должны выбирать между разными степенями ужаса!»

– Дальше… дальше, – торопил Нерон, в нетерпении разгуливая по арене.

– «Ты пишешь, Луцилий, что мой родственник, великий поэт Лукан, прославляет цезаря…»

– Так! Так! – усмехался Нерон, торопя чтение.

– «Тебе трудно его понять, Луцилий, ты далек от власти. Лукан, напротив, к несчастью, к ней приближен. А ныне в Риме всякий, кто ежечасно не прославляет цезаря, тотчас становится подозрительным – и немедля погибает! И тогда темнее небосвод и страшнее зловещая тень Тигеллина!»

– Браво! Дальше!

– «Ты спрашиваешь, Луцилий, долго ли продлится это страшное время? Я отвечу: пока жив цезарь. Цезарь же молод, поэтому для нас это время – навечно. Как удачно сказал некто о цезаре и нашем времени: „Комедиант, играющий на кифаре…“

– Вот!!! – закричал Нерон. – И кто же этот „Некто“?.. Сенека молчал.

– Ты оберегаешь его, – усмехнулся Нерон. И уставился на сенатора. – Кто поверит, что недавно он был храбр, грозен?.. А ныне жрет овес в стойле… А ну-ка, повторяй, Цицерон, что ты сказал обо мне, когда тебя звали Антоний Флав?!

И сенатор заржал, упав на колени.

– Он разучился говорить! – хохотал Нерон.

– Я приду ему на помощь и повторю то, что он говорил тогда о тебе, – сказал Сенека. Размеренно, неторопливо он произнес: – „Комедиант, играющий на кифаре, оскорбляющий святыни своего народа, запятнавший себя всеми видами убийств, спокойно разгуливает без охраны по Риму и вот уже второй десяток лет стоит во главе государства. Что из того, что он истребил лучших людей? Чернь развлекается и, главное, сыта. Что стало с римским народом, который за сытость соглашается жить в крови и позоре! Подлое время!“ Я же добавлю от себя так, Луцилий: о жалкая толпа, не думающая о будущем… И когда падет Великий Рим… а Рим падет… Они проклянут не тех цезарей, которые превратили Рим в гнойную опухоль, а того последнего, жалкого и невинного властителя, при котором разразится катастрофа!»

Сенека замолчал. Молчал и Цезарь.

– Вот и окончилась Комедия жизни. Ты прочел все, учитель, – сказал наконец Нерон.

– Ты утверждал, Цезарь, – усмехнулся Сенека, – что составил итог из моих писем, отнятых у мертвецов. Но ты попросту сократил одни письма и соединил с другими. И получилось последовательное течение нашей жизни, не более. А итог нужен, ты прав. Я твой учитель, я приду к тебе на помощь. – И, помолчав, Сенека начал: – «Луцилий, вчера я вспомнил свои письма к тебе. Как стыдно! Неужто совсем недавно я был таков? Что делать философу во всей грязной каше? Нет, покой, только один покой дает нам возможность размышлять об истине… А так ли поступает Цезарь, и кого они еще убьют вместе с Тигеллином – не все ли равно? Думай о настоящем. Будущим распорядишься не ты».

Нерон засмеялся.

– «Ты пишешь, – продолжал Сенека, – что вчера еще кого-то убили… Мне его жаль. Но если бы они его не убили – разве итог его жизни был бы иной? Нет, Луцилий, смерть поджидает всех: и нас, и палачей наших. Всем придется сбросить эту временную телесную оболочку, чтобы вернуться в дом свой. С восторгом я ощущаю, как старость проникает сквозь оболочку моего тела, ведя за собой вооруженную смерть. Близится дом… И я не позволю скорби исказить открывшуюся мне гармонию».

Крики, вопли неслись из подземелья. Нерон хохотал. А Сенека невозмутимо продолжал:

– «Достичь гармонии трудно, но достичь ее среди стонов и крови – во сто крат труднее… Будем же думать не о теле, которым легко распоряжаться властителям мира, но о душе и вечности, им неподвластной. Тогда до конца постигнешь слова древних: „Кто борется с обстоятельствами, тот поневоле становится их рабом“. На прощание прими от меня в дар слова философа: „Мы учим не терять“. А нужно учить: „Будь счастлив, все потеряв“. И еще: „Все заботятся жить долго, но никто не заботится жить правильно“.»

– Прости… – задыхаясь, сказал Нерон. – Очень смешно… Ты так важно читал о гармонии… среди горы трупов… Гляди… лежат… повсюду: мама… Поппея… Октавия… там Британик… А это – Лукан, Пизон… Там – актер Мнестр… Тысячи!..

…И Сенека увидел: бесконечные ряды белых ванн, уходящих во тьму. И руки с перерезанными венами. И капала кровь…

– А над нами, – продолжал хохотать Нерон, – ты читаешь итог – как финал высокой трагедии. Опомнись, учитель! И подумай: величайший моралист воспитал величайшего убийцу… Да это комедия, Сенека! Смешная до колик!

– Но я учил тебя любви! – закричал Сенека. Впервые за долгую свою жизнь он кричал: – Только любви! С детства!

– Ты учил меня лжи, – усмехнулся Нерон. – А научил – ненависти… К благопристойным словам, к жалкой вашей морали!.. Но я открою тебе тайну: я давно отвергаю ваш мир! Благонамеренный, сытый мир! Знаешь ли ты, старик, как становятся богом? Я рос как все смертные: заброшенный мальчик, жаждавший любви. Как я хотел, чтобы ты любил меня, мой учитель. И ты говорил, говорил, что любишь. Но я уже тогда знал: лжешь! Любовь – это солнце! А ты – ледяной старик. Нет, ты любил не меня, а свое орудие… свою будущую власть! Как я мечтал о любви матери… И вот однажды не вовремя я зашел в ее покои. Я увидел ее бесстыдные голые ноги…

Обольстительное лицо женщины вновь возникло перед Сенекой… и потная спина мужчины на ложе…

– С ней был Тигеллин, – шептал Нерон, – а я глядел, глядел на ее лицо. И не мог наглядеться! Она не сразу увидела меня. Наконец – увидела! И вопль! Ненависть! В тот день я понял: моя мать меня не любит. Но я уже не мог забыть – яростное солнце на запрокинутом женском лице! Так я узнал, какое лицо бывает у женской любви… Я захотел этой любви – к себе. Я заговорил с тобой, учитель, о любви женщины. Ты сказал: женская любовь дешева, ее можно купить и тем преодолеть, чтобы очистить душу для подлинной духовной любви, а потом как-то незаметно…

…Рука Сенеки вкладывает золотую монету в тщедушную ручку мальчика…

– Ненавидя твое благопристойное «незаметно», я побежал к той, которая должна была дать мне солнце! Она дала мне торопливые содрогания и стыд! Но я не мог жить без любви! Я видел, в какой восторг повергает толпу пение и игра на кифаре. И я научился играть и петь. Но недостаточно, чтобы меня за это любили. Я пришел в отчаяние: мне не познать солнца!.. Но вот однажды я увидел ее. Это была подруга матери. Она шла темными коридорами дворца, величавая богиня с гордым лицом. И тут мне пришла в голову мысль… На следующий день…

…И Сенека увидел женщину в алом пурпуре в темном переходе дворца. Из-за колонны навстречу ей шагнул юноша. И смертный ужас на лице женщины, когда она увидела нож.

– И, угрожая ножом и позором, – шептал Нерон, – я заставил ее… богиню… отдаться! И… и вот тут… в проклятиях… в ее содроганиях, слезах… в ее ненависти я ощутил… Это было солнце… Но совсем другое… И я с трудом удержался, так мне хотелось заколоть ее… от восторга! И вот тогда-то я понял: когда орел когтит добычу, то в муках плоти, трепещущей в когтях, рождается… да, да – тоже любовь! Но ни с чем не сравнимая – любовь казни! Любовь жертвы к палачу! – Нерон был в безумии: глаза сверкали, срывался голос. – И когда Британик упал замертво, я вновь почувствовал… Я смотрел на всех вас: гордая мать и лгущий учитель – все вдруг соединились… Моя воля простиралась безгранично – и все ваши воли лежали ниц! Кто раз вкусил эту беспредельность своей воли, тот может идти только вверх! Вверх! Вверх! Я дышал воздухом гор. Там нет смертных. Кто раз познал, что такое быть богом… Кровь! Кровь! Все мало!.. И весь римский народ для меня как та женщина, которую я насиловал с ножом в руках! Однажды я сожгу этот ваш Вечный город и прокричу свое проклятие!

– Довольно! – закричал Сенека.

– Опять трагедия, – смеялся Нерон, – а мы договорились: играем комедию!

И он ударил бичом. И с визгом и хохотом вскочили с арены Амур и Венера… Гогоча, дьявольскими прыжками понеслись они вокруг Сенеки.

– Комедия! – хохотал Нерон. – В комедии все шиворот-навыворот: мертвые оказываются живыми, а ты, живой, мертв!

– Я не хочу жить! Зови Тигеллина, – сказал Сенека.

– Ты прав. Время настало: пусть придет Тигеллин! – ответил Нерон.

– Я слышу шаги Тигеллина! – закричал Амур. И бросился во тьму. И тотчас попятился назад в ужасе. – Тигеллин идет! Дорогу Тигеллину…

И все застыли. В наступившей тишине Нерон спросил еле слышно:

– Он здесь?

– Он – здесь! – ответил Амур.

– Как он страшен. Я боюсь, – шептал Нерон. – Опустите веки Тигеллину! Почему ты молчишь, Сенека? Почему ты не смотришь на Тигеллина? – И Нерон схватил Сенеку за горло. Белые от бешенства глаза уставились на старика. – Ты видишь Тигеллина? Видишь Тигеллина, старый ублюдок?

– Не вижу, Цезарь, – прошептал Сенека.

– Как странно, девочка моя, – обратился Нерон к Амуру, – наш Сенека не видит Тигеллина. Что ж ты теперь будешь делать… не увидев Тигеллина? Как без него тебе жить? Точнее – умирать?

И наступило молчание.

– Тигеллина нет?! – прохрипел Сенека.

– Комедия, учитель: Тигеллин явился в Рим сразу после смерти Клавдия, но пробыл в Риме одну ночь – Тигеллин был удавлен на рассвете, я не простил ему маму. Ты ведь знал, Сенека, что его нет… – шептал Нерон. – И я знал, что ты знаешь. Я ведь для нас его придумал. С Тигеллином нам было удобно… обоим: мне – убивать, тебе – оправдывать убийства. Тигеллин был единственной возможностью идти об руку убийце и святому… Но завтра тебя не станет, Сенека. Зачем мне без тебя Тигеллин! Я осчастливлю Рим: я объявлю о казни этого чудовища. Какой будет восторг: прошли страшные времена Тигеллина! Смерть Тигеллина – часть моей платы: я дарю тебе высшее счастье – пережить смерть врага. Ну а теперь, судья в бочке, твой черед: актеры Нерон и Сенека отыграли роли. И жаждут услышать приговор: хорошо ли они сыграли Комедию жизни?

Старик в бочке не ответил. Он шептал непонятные слова. – Что ты бормочешь, мой брат Диоген?

– Я молюсь… Я прошу его сохранить во мне любовь…

– Кого же ты собираешься любить?

– Всех… Мы все вместе род человеческий… Ты – это я. А я – это он. И если сейчас я возненавижу тебя – я возненавижу себя. И если ты убьешь меня – ты убьешь себя.

– Значит, ты всех нас хочешь любить? Ну за что, к примеру, ты станешь любить его? – Нерон указал на Сенеку.

– За его слова, брат. Этот человек много думал… и произнес много верных слов.

– Он говорил, другие слушали и убивали. Ну а этого… брата? – Нерон усмехнулся и кивнул на сенатора.

– За его унижение… За страдание его.

– А за что ты собираешься любить своего брата Цезаря?

– За то, что он всех несчастнее. Будет молить о смерти как об избавлении… будет обнимать ноги последнего раба…

Нерон бросился к бочке и начал яростно сечь бичом старика. Старик не защищался – он только стонал при каждом ударе.

– Оставь его, Цезарь! – не выдержал Сенека.

– А знаешь, – Нерон улыбнулся, – он победил тебя. Во всем, что он говорил, есть безумие. Но почему-то его безумие кажется мудростью… А твоя мудрость всегда казалась мне глупостью… Радуйся, человек из бочки: ты победил величайшего философа Сенеку. И за это брат Цезарь наградит тебя по-царски: я назначаю тебя Прометеем – Божеством на моих Нерониях!

– «Да здравствует цезарь мы всегда хотели такого цезаря как ты сорок раз ты великий отец брат сенатор ты истинный цезарь восемьдесят раз!» – завопил сенатор.

– Завидная участь, – продолжал Нерон, – ты будешь терпеть мучения великого титана. Ведь Прометей, как и ты, очень любил людей. Но он не только любил – он пострадал за них. Так что перед сотней тысяч своих братьев римлян ты сможешь показать – и не словами, как Сенека, – а трудным делом… как ты их любишь! Ты доволен великой милостью своего брата Цезаря?

– Ты – сказал, – улыбаясь, ответил старик.

– А жаль, – обратился Нерон к Сенеке, – ведь это тебя я мечтал наградить божественной смертью. Это тебе я готовил роль Прометея. Но ты всегда был в лучшем случае домашний пес при леопарде. А какой же Прометей без бунта!

И Нерон приказал Амуру:

– Начинайте! Распните его, – указал Нерон на старика. – Пусть римская чернь, войдя сегодня в цирк, увидит своего Прометея высоким и великим…

– Он не сможет идти к кресту, Цезарь, – сказал Амур. – У него перебиты руки и ноги.

– А разве божество ходит? Везите к кресту Прометея! У нас для него приготовлена царская колесница! Эй, конь!

И сенатор с готовностью заржал.

Амур и сенатор вытащили старика из бочки. И тогда сенатор увидел руки старика со страшными следами.

– Гляди, Цезарь, – в панике завопил сенатор, – следы… гвоздей!

– Ты посмел заговорить! – Удар бича обрушился на сенатора.

– Следы гвоздей!.. И на ногах тоже!.. – в ужасе продолжал кричать сенатор.

Нерон осмотрел руки и ноги старика. Спросил изумленно:

– Тебя распинали?

– Ты – сказал, – улыбнулся старик.

– Когда?

– В очень давние времена. Я был тогда Прометеем… Потом распинали опять, когда я стал Диогеном… Потом… Меня все время распинают, брат. Оттого так веселит меня твоя вера, что ты делаешь это первым, – засмеялся старик.

– Он воскрес! Он бог! – завопил сенатор и поволок свою колесницу прочь от бочки. – Он истинный бог!

Нерон схватил сенатора под уздцы:

– Он жалкий калеченый человек!.. Как жаждут у нас сверхъестественного! Спасибо Сенеке – он научил меня не верить суевериям… Ну рассуди, если даже его распинали: что тут чудесного? Ну распяли, а потом, как у нас бывает, легионеры не проверили, умер ли он. И завалились спать, а друзья распятого тут как тут – и сняли с креста! Что здесь необычайного, скажи? Ну? Ты ведь еще недавно был умным сенатором, Антоний Флав, – сказал Нерон, успокаивая то ли сенатора, то ли себя самого. И он обратился к старику: – Во всяком случае, Диоген, я обещаю: в этот раз тебя распнут хорошенько. Договорились?

– Ты – сказал!

– Но если ты все-таки надумаешь опять воскреснуть, где нам тебя искать, Диоген? Назначай место.

Старик, все продолжая радостно улыбаться, долгим взглядом оглядел всех – Нерона, Амура, Венеру. И появившихся из темноты легионеров с факелами. Наконец взгляд его остановился на Сенеке. Мгновение он пристально смотрел на него, а потом сказал, обращаясь уже к Нерону:

– Я буду ждать тебя в бочке, как всегда.

– О бочке мы тоже позаботимся: ее сожгут под твоим крестом… чтобы тебе было виднее, – улыбнулся Нерон. – И еще. Я задумал, наш Прометей, чтобы на кресте тебя развлекли возлюбленные тобой люди…

И Нерон закричал вниз, сквозь решетку в подземелье:

– Ребятки! Вас тысяча! Сейчас вам принесут мечи… Запомните: я сохраню жизнь десятерым… Оставшимся десятерым! Десять из тысячи получат свободу, девок и деньги. Так обещает ваш цезарь. Рубитесь! – И он подмигнул Венере: – Встань за решетку, шлюха, чтобы у них хватило вдохновения!

Венера взошла за решетку. И лениво начала свой танец.

Все быстрее, быстрее, быстрее кружилась Венера…

А под решеткой вокруг стола, заваленного объедками, среди коптящих ламп, курящихся благовоний, окруженные визжащими женщинами, рубились убойные люди. Лязг мечей, стоны раненых, крики боли…

На арене в свете факелов легионеры подняли старика на крест. И распяли его.

– Ты по-прежнему любишь всех? – спросил Нерон старика.

– Да, брат, – еле слышно шевелил губами старик на кресте.

– И его? – указал Нерон на сенатора в колеснице.

– И его, брат, – изнемогая от боли, ответил старик с креста.

– Вот он и станет твоим Гефестом – он проткнет тебя.

И Амур начал распрягать сенатора. Но сенатор упал на колени, цеплялся за упряжь и кричал:

– Великий цезарь! Умоляю!.. Я не могу! Он бог!

– Тогда тебя самого посадят на кол рядом с ним. – И Нерон взял пику у легионера и протянул сенатору: – Будешь колоть, мразь? Ну?.. Будешь?!

Дрожа, задыхаясь в слезах, сенатор взял оружие.

– Я вернусь в одежде Эсхила… чтобы на фоне всей этой декорации в лучах восходящего солнца прочесть бессмертную трагедию поэта «Прикованный Прометей»… Ну а ты, учитель, как всегда, будешь зрителем… Хотя, надеюсь, к вечеру ты величаво покинешь наш жестокий спектакль в соответствии с моей легендой. Легкой жизни – легкая смерть! Такова моя плата.

И Нерон обнял Сенеку. И поцеловал его. В глазах Нерона были слезы.

Нерон ушел во тьму…

Трещали горящие факелы. Сенека смотрел на старика, умиравшего на золотом кресте, на сенатора с пикой, дрожащего под крестом, на Венеру и Амура, упоенно скакавших по решетке в безумном танце под крики и стоны умиравших людей, на легионеров, стороживших крест.

И опять взгляд Сенеки встретился со взглядом старика на кресте.

И тогда Сенека поспешно направился к пустой бочке. Осмотревшись, поняв, что никто за ним не следит, быстро, неуклюже полез Сенека в бочку.

Голова его исчезла в огромной бочке…

Вставало солнце. Сквозь розовый шелк его лучи упали на арену. И золотом вспыхнули медные опилки.

В трубном реве фанфар из главного входа появился Нерон. В пурпурной тоге, в лавровом венке, с кифарой в руках он шел к золотому кресту. У креста Нерон остановился и ударил по струнам. Зазвучала кифара – и Нерон запел стихи Эсхила:

– Вот кольца приготовлены. Надень ему их на руки И молотком к скале прибей. Теперь, Гефест, железным шилом С размаха грудь ему Проткни!!

И, закрыв глаза, сенатор остервенело ударил пикой старика на кресте. Старик задохнулся от крика и боли.

– Прости им… – прошептал он и затих на кресте.

– Он умер… Я убил его… – в ужасе прошептал сенатор. Усмехаясь, Нерон обратился к распятому:

– Мой брат Диоген мертв… – И, зевнув, Нерон посмотрел на золотую бочку: – Ну что, пустое дерьмо?

И с размаху презрительно ударил ее ногой. И завопил от боли… Бочка осталась недвижимой.

– Отойди, Цезарь, – раздался голос из бочки.

– Сенека?! – в ужасе прошептал Нерон, отступая от бочки.

– Ты ошибся, Цезарь, меня зовут Диоген. И ты загораживаешь мне солнце…

Нерон взял факел из рук легионера.

В беспощадном свете огня в подымающемся солнце стали видны румяна, толстым слоем покрывавшие усталое, обрюзглое лицо Нерона. Но вот Нерон отодвинул факел – и вновь он был прежний Аполлон.

С факелом в руках медленно приблизился Аполлон к бочке. И поджег ее.

Потом Аполлон, Амур и Венера молча уселись вокруг подожженной бочки. Они ждали.

Страшный, нечеловеческий вопль раздался из горящей бочки. И затих. Затихли крики и стоны в подземелье. И наступила тишина.

И тогда в тишине зазвучал нежный смех Амура. Смех этот, как мелодию, подхватил Аполлон, за ним – Венера.

Так они сидели вокруг догорающей бочки, как три юных божества. И тихонечко смеялись – будто переговаривались о какой-то только им известной тайне.

Оглавление

Беседы с Сократом

  Пир

  Суд

  Тюрьма

Театр времен Нерона и Сенеки Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg