«+1»

Евгений Гришковец +1 (Монолог)

* * *

Говорящий – мужчина тридцати пяти – сорока пяти лет.

Меня никто не знает. (Пауза. Улыбается.) Но не в том смысле, что у меня нет знакомых и я ни с кем не общаюсь. Не в том смысле, что никто не знает моего имени, сколько мне лет или чем я занимаюсь… Мне кажется, я совсем не такой уж сложный или закрытый человек. Я не обладаю какими-то сильно специальными знаниями, не имею доступа к какой-нибудь таинственной и секретной информации. Но меня никто не знает!

Только не подумайте, что я сейчас пытаюсь сообщить такую банальную, давно привычную мысль, утверждение и практически аксиому, мол, каждый человек непознаваем, каждый человек бесконечный космос и отдельная планета одновременно. Нет, нет! Я не совсем об этом или даже совсем не об этом. Мне, например, часто кажется, что я быстро того или иного человека понял, причём понял полностью и до конца, и даже понял, что в нём и понимать-то нечего, ничего за душой у него нет и быть не может. Я догадываюсь, что многие так же думают про меня, многие уверены, что хорошо меня знают и отлично понимают.

Как легко и самоуверенно мы можем сказать про кого-то: «Да сразу видно, что он чистый жлоб. Вспомни, глаза такие бессмысленные, руки всегда влажные, холодные, губы толстые и вечно мокрые… И как его кто-то целует, кто-то же его любит…». Или: «Сразу же видно, что она чистая стерва, видно же по ней, что у неё одна цель, а в голове две извилины, да и те прямые. Вспомните, лицо у неё всегда такое хищное. И что в ней только мужики находят?! Как они ей позволяют из себя верёвки вить?!»

Такое легко и приятно говорится. Мы так уверены, что разбираемся в людях… Уж что-что, а в людях мы разбираемся! Да и прекрасно! И слава богу! Только я не об этом, я о другом.

Меня никто не знает… Меня никто не знает таким, каким я сам хотел бы, чтобы меня знали. Понимаете?! Это не значит, что все относительно меня ошибаются, нет! Просто никто не знает того, что я сам хотел бы, чтобы про меня знали. Почему? Да очень просто! Я этого сказать не могу. Не могу не потому, что это секрет, а потому, что у меня нет таких слов. Я не знаю, как такое говорить, с чего начать, о чём, какими словами и кому. Кому нужно знать меня таким, каким я сам хочу, чтобы меня знали? Кому? И что я хочу, чтобы обо мне знали?..

Может быть, я хочу, чтобы обо мне знали всё?.. Ну нет! Думаю, что я совсем этого не хочу. Даже уверен, что я не хотел бы, чтобы люди знали то, о чём я реально думаю в той или иной ситуации.

У меня есть один знакомый, он очень тонкий, умный, образованный человек, очень азартный рассказчик и спорщик. Так вот я не хотел бы, чтобы он знал, о чём я реально думаю, когда он произносит какой-нибудь свой эмоциональный и действительно глубокий монолог. Дело в том, что, когда он говорит без перерыва хотя бы полминуты, у него в левом углу рта образуется белая такая пена. А если он говорит больше минуты, то у него на губах возникает этакая слюна, которая от движения губ тянется и рвётся.

И что бы он ни говорил, какую бы чудесную и важную мысль ни высказывал, какие бы глубокие и своевременные цитаты ни цитировал, я, когда он говорит, могу видеть и думать только об этой пене и слюне. Я бы не хотел, чтобы он это знал.

А когда мы общаемся с женщинами… Ведёшь какой-нибудь учтивый и весьма витиеватый, совершенно пристойный разговор… А в голове вдруг такое проскочит. Или глаза вдруг так скользнут, в такие места… В общем, не хотелось бы мне, чтобы то, что у меня там мелькает и думается, стало известно собеседнице… Хотя боюсь, что женщины что-то чувствуют и догадываются. И сильно опасаюсь, что даже видят… Нет, не хочу так думать! Хочется верить, что получается быть таким непроницаемым, таким… Ну понимаете?! Именно что непроницаемым.

И хоть я понимаю, что непроницаемым быть не получается, но меня всё равно никто не знает. Не знают меня прохожие на улице, не знают меня те, кто едет мимо меня, не знают меня те, с кем я вместе лечу в самолёте или еду поездом, даже если мы сидим рядом, даже если всю дорогу болтали.

Не знают меня мужчина и женщина, прошедшие мимо меня однажды. Помню, они прошли мимо меня тогда и даже на меня не глянули. Они вообще никого тогда не замечали. Они видели только друг друга. Они так смотрели друг на друга!

А я подумал тогда, глядя на них: «Господи ты боже мой! Надо же, как глупо выглядит этот мужик. Как можно было сделать себе такую стрижку в сочетании с такими усами?! И зачем он купил себе пиджак на два размера больше, чем ему надо? Наверное, он стесняется своих узких плеч. А эта дама с ним! Но разве можно натягивать такую короткую, обтягивающую юбку на такие ноги! Как она себя вырядила! И в какие цвета! Что она навертела себе на голове! Она, наверное, забыла, сколько ей лет!»

А эта женщина перед тем, как встретиться со своим мужчиной, наверняка провела много времени у зеркала, наверняка тщательно продумала свой образ, и если она так открыла свои ноги, то они ей нравятся и она ими гордится. Она смотрела на своё отражение и видела совсем не то, что видел я, когда глядел на неё. Представляю себе её ужас и гнев, если бы она могла увидеть то, как я её вижу. Ну вот если бы подсоединить какие-то проводки к моей голове, и чтобы то, как я её вижу, оказалось на экране. Я думаю, что она была бы в ужасе. А тот мужчина так на неё смотрел, что было ясно, что он видит что-то намного более прекрасное и совершенное, чем то, что видела в зеркале сама женщина. И как, должно быть, ей понравилось бы то, как видит её этот мужчина. А она в свою очередь так смотрела на него… Что, наверное, хорошо, что она не посмотрела на меня. Что она увидела бы? Не хочу знать. Не хочу!

Я не хочу, я, наверное, боюсь узнать и увидеть себя глазами того человека, которому я неприятен. А уж тем более глазами женщины. Это даже страшно…

Страшно?.. Да! Бывает страшно…

Вот неожиданно встречаешь среди бела дня свою бывшую одноклассницу, которую не видел много лет. Много, много лет.

Или ожиданно… На встрече выпускников. Кто-нибудь позвонил из бывших друзей по школе, с кем ещё не оборвалась связь, мол, приходи, мы собираемся тогда-то. Ты говоришь: «Не знаю, постараюсь, если смогу, если будет время, то обязательно…».

И находится время, и даже чувствуешь, что тебя туда тянет. Раньше не тянуло, а теперь тянет. Думаешь: «Интересно, наверное, пройтись по школе, пройтись по тихим школьным этажам, где прожито и понято немало… Интересно, что и как после стольких лет вспомнится, интересно взглянуть на всё, что когда-то было важной и ежедневной жизнью. Забавно зайти в класс, посидеть за своей партой или хотя бы на том месте, где она стояла, мебель-то, наверное, давно сменили. Кто, любопытно, из учителей ещё работает, какие они теперь, узнают ли…».

Нo над всеми этими мыслями витает одна непроговорённая даже самому себе: «А придёт ли она? Придёт ли? Какая она? И когда я увижу её, всколыхнётся ли во мне то, что тогда?..»

И вот в назначенный день приходишь в школу в лучшей своей рубашке, которая, ты полагаешь, тебе очень идёт, в лучшем своём костюме, который так и говорит, мол, у меня всё хорошо и даже ещё лучше.

Ну знаете, как это бывает?.. Приходишь, видишь одноклассников, думаешь: «Да-а-а, как над ними время-то безжалостно распорядилось! Ко мне оно более благосклонно». Обычные типичные разговоры, постаревшие, но бодрые учителя, воспоминания, где, кто и с кем сидел. Потом рассматривание фотографий, наперебой рассказывание каких-то забавных случаев, как и кто глупо и смешно отвечал, на каком уроке… Одноклассницы показывают фотографии своих мужей и, разумеется, детей. Мужья есть не у всех, а дети практически у всех. Одноклассники тоже что-то показывают, некоторые пришли даже с самими жёнами вместо фотографий. Из класса получилась пара, кажется, вполне благополучных семей.

Но её не видно… Она не пришла. Волнение, с которым ты входил в школу, волнение перед возможной встречей с ней отпускает. Думаешь: «Зря пришёл». Или наоборот: «Хорошо, что пришёл. А ни из кого толком ничего не вышло». И это как-то успокаивает. Особенно сильно успокоит бывшая классная руководительница. Она скажет: «А помните нашего Мишеньку?..»

Кто же не помнит Мишу? Главную надежду и опору всего класса. Отличник, любимец всех учителей, при этом именно Миша раньше всех стал курить, встречаться с девочками, плёл интриги, устраивал провокации и был законодателем всех мод и кодексов поведения. То есть во всех смыслах был самый-самый.

И вот наша бывшая классная руководительница говорит: «Вот, Мишенька мне письмо написал». Все: «Да?! А что, а где, а как?» А Миша, оказывается, по словам учительницы, оправдал все надежды, получил прекрасное образование, теперь живёт в Америке, у него прекрасная жена, дети, и он продаёт пылесосы. То есть у него всё прекрасно. Показанная ею фотография Миши с женой и детьми успокаивает окончательно.

Но её нет… И в тот момент, когда ты уже расслабился, что-то рассказал про себя, прихвастнул, выпил со всеми и прихвастнул ещё… Возникает за спиной какой-то шум, и кто-то из бывших школьных приятелей, а ныне лысоватый, раскрасневшийся мужик, говорит громким шёпотом: «Смотри, кто пришёл…».

Ты оглядываешься и встречаешься глазами… Со взрослой женщиной. Видишь взрослую женщину, в которой всё-таки сразу узнаёшь ту, ту самую… которую… так хотел поцеловать, ещё сам ни разу не целованный.

А потом пьяный возвращаешься домой и думаешь: «Вот надо же! Столько лет прошло! А та девочка всё оставалась в голове и в сердце… Страшно подумать, а если бы тогда решился бы, если бы тогда что-то с ней было, если бы тогда смог бы её поцеловать. Мало ли что могло… И вот сейчас жил бы с этой женщиной. Страшно подумать! А она ведь, если честно, не так уж сильно изменилась. Оказывается, она такого маленького роста, а тогда не казалась маленькой. Черты лица те же. Надо же, она даже стрижётся, как раньше. А глаза?.. Как хорошо, что тогда ничего не случилось! А так пришлось бы сейчас изображать, что всё помню, жалею, что не сложилось, что-то врать… Ну, то есть вообще пришлось бы разговаривать. Как хорошо! Потому что эта женщина, эта взрослая женщина…».

И в этих своих мыслях забираешься в дорогие и такие трепетные свои воспоминания и рвёшь их, как ненужные фотографии, и жжёшь свои детско-юношеские первые, смешные стихи, и комкаешь свои нежные, бессонные ночи, полные фантазий и желаний. Комкаешь, как старые письма.

И твердишь: «Слава богу, слава богу, что тогда… А то эта женщина…». И вроде от этой мысли даже становится легко и весело. И неперевёрнутая страница жизни вдруг перевёрнута. Но что-то обрывается в сердце…

А утром просыпаешься, невыспавшийся, с тугой головой, немного опухший и какой-то ватный идёшь умываться. Умываешься, смотришь на себя, взъерошенного, с красными глазами… и вдруг такая мысль пронзает: «А интересно, она так же про меня подумала, когда увидела? А кто из нас раньше так подумал, она или я?» Может быть, она раньше меня подумала как-нибудь так: «Ой! Что стало с тем мальчиком, который на меня так смотрел, что из него получилось? Какой ужас! А ведь он, в принципе, мог стать моим мужем… Или хотя бы какое-то время… Слава тебе Господи, ничего не было!»

Кто из нас так раньше подумал? Кто победил в этом поединке? Кто выхватил свой револьвер раньше, как в старом вестерне?

А потом приходит такая мысль: «Слушай, признайся сам себе! Ты-то её хотел поцеловать, ты-то о ней мечтал, мучился, представлял себе, как заговоришь с ней, как прикоснёшься к её… к ней, в общем. А она хотела этого? Она вообще о тебе думала тогда? Нравился ли ты ей хоть маленько, она вообще тебя замечала?»

И что же хорошего в том, что тогда этого поцелуя не случилось? Его же не было! А если этого первого моего поцелуя с той девочкой не было, то его уже не будет. Не будет никогда. Первый, конечно, у меня был, но в другое время, в другом моём возрасте, с другими мечтаниями и совсем не такой, и главное – с другой… с другим губами. А того не было и уже не случится. Кто виноват? Да сам же и виноват. Не решился, забоялся, не знал, как это сделать, не смог быть независимым от школьных интриг и кодексов поведения. И никто тогда не узнал моего поцелуя. И сам я его не узнал… Никто меня не знает.

Никто меня не знает и не может узнать, даже если я этого хочу. Даже если мне это необходимо. Просто у меня нет слов, я не знаю, как сказать, что сказать, каким голосом.

Я могу, конечно, сообщить окружающим, что мне, например, хорошо, или мне плохо, или мне непонятно. Я могу даже сказать, что я счастлив или несчастлив…

Но когда меня разрывает от тоски, отчаяния, незнания, как и зачем мне жить, когда оттого, что происходит у меня внутри, я не могу даже найти позы, чтобы хоть ненадолго замереть и не испытывать мук… И мне так необходимо в этот момент сообщить кому-то о том, что внутри меня происходит и творится… А я только и употребляю слова: тоска, отчаяние, душа, болит… Я ничего не могу сказать, я никого не могу впустить в себя, ни с кем не могу соединиться. И только позволяю себя жалеть тем, кто видит, что мне плохо, и кому я нужен и дорог. Как же от этого одиноко, как остро ощущаются одиночество, неизбежность и обязательность этого одиночества.

Или когда я счастлив и меня переполняет счастье и радость. Бывают моменты, когда счастья так много, что оно не вмещается в меня, когда я готов взорваться от счастья. И это счастье не равно хорошим обстоятельствам, оно больше всех причин, оно намного больше, чем: хорошая погода + хорошая компания + красивое место + прекрасное самочувствие + любовь и любимая рядом + успех и благополучие + уверенность в завтрашнем дне… Нет! Счастье больше, чем сумма всего самого хорошего. В таком счастье есть острое ощущение радости жизни, и им необходимо поделиться, потому что его бывает в тебе слишком много. Но как поделиться, как кому-то дать ощутить твоё счастье? Как?

Стоит кому-то начать что-то объяснять или рассказывать про это счастье, как счастье тут же исчезает… А его было в тебе так много, что оно не помещалось в тебе. Нужно было как-то слиться с этим миром, и тогда твоего счастья хватило бы многим.

Никто меня таким, каким я хотел бы, чтобы меня знали, не знает. Таким, как я себя чувствую, никто не знает. И не сможет узнать. Потому что я не сумею и не смогу сказать. И из-за этого одиночество непреодолимо. Его не преодолеть при всём желании. Во всяком случае, я не могу, потому что у меня нет слов. И если меня никто не знает, значит, я не могу быть частью человечества. Не могу быть одним из семи миллиардов, ста двадцати пяти миллионов, шестисот тридцати тысяч двухсот сорока семи. Я всегда +1 к человечеству. Но это я для себя такой. А для кого-то я – часть человечества, а он +1. А кто-то этого не ощущает. Как, наверное, это хорошо…

Но, с другой стороны, если я не часть человечества, а только +1 к человечеству… Если я не часть… То я не могу быть и минус один к человечеству. Утешение, конечно, слабое, но хоть какое-то.

А как же хочется быть счастливым! Как мне нравится быть счастливым! И как же трудно это уметь! Как же трудно приобрести навыки, научиться, уметь быть счастливым. И не просто неожиданно счастливым, а планово счастливым, да ещё какое-то продолжительное время оставаться счастливым.

Может быть, нужно быть готовым к счастью? Но я к нему как-то всегда не готов. Может быть, я больше всего готов к неприятностям, к каким-то подвохам или огорчениям? А счастье приходит неожиданно и так ненадолго. Оно приходит и потом улетучивается, просачивается сквозь пальцы, если ты хочешь его удержать…

Оно посещает… Оно приходит, например, после трудного или даже изнурительного дня, такого безрезультатного дня, полного неудачных, плохих разговоров. И вот возвращаешься домой, и как-то нет до тебя никому никакого дала, сам себе разогрел суп, бормочет телевизор, в голове какая-то каша и гул прошедшего нехорошего дня. Ты подумал, открыл холодильник… Есть! Есть в холодильнике початая и давно там стоящая бутылочка водки. Думаешь: «А что, почему бы не выпить рюмочку под супчик?» Налил, выпил, потом горячий суп… Ещё рюмка… И вдруг приходит тепло, потом какая-то радость и следом счастье. Такое нежданное и даже неуместное счастье. И надо им срочно с кем-то поделиться. А с кем? Хватаешь телефон, потому что надо позвонить другу. И тут это счастье ускользает. Либо ты не находишь и не понимаешь, кому нужно позвонить, либо звонишь одному, другому, и никто не берёт трубку, либо дозваниваешься, а тебе шёпотом говорят, что не могут говорить, потому что заняты, или слышишь там, у друга, какие-то голоса, веселье, и ему не до тебя, у него там своя радость.

И вот, в итоге, перед тобой остывающий суп, бормочет телевизор, пустая рюмка, впереди обязательный сон и неизбежный следующий день. Третья рюмка изгоняет остатки счастья, возвращает усталость в преумноженном виде и обостряет одиночество. Зачем было хватать телефон? А, с другой стороны, что делать с этим счастьем? Что с ним делать, если не умеешь быть счастливым? А как учится? Как?

Как удержать счастье, чтобы хотя бы счастливо прожить долгожданный летний отдых?

Ты долго его ждал, но этот летний отдых, например, был даже под угрозой. Была нервотрёпка перед самым отъездом, были нервные сборы, была тяжёлая дорога. Всё было плохо: задержка рейса, по прибытии тебя не встретили… Короче, всё очень плохо. Но ты добрался. И вот утром просыпаешься уже на отдыхе, открываешь глаза, оглядываешь комнату или гостиничный номер. Тихо, хорошо, никуда не нужно спешить, там, за шторами, лето, солнце, отдых. Всё то, чего ты хотел и что ты заработал себе долгой и серой зимой… И на тебя обрушивается счастье в виде мысли: «Ой! А я же здесь вот так буду ещё две недели. Ещё две недели счастья!»

Почему оно улетучивается? Почему оно улетучивается уже к вечеру? Почему всё надоедает за пару дней? Как удержать счастье? Как его растянуть?

Я шёл однажды зимой мимо детского сада. Был морозный денёк, но было приятно. За оградой на игровой площадке возились дети, создавая общий детский шум. Дети копошились, месили снег. А возле ограды, уединившись, стоял на бортике засыпанной снегом песочницы мальчик лет пяти. Щёки его разрумянились, он раскинул руки в стороны, смотрел прямо перед собой горящим и, очевидно, ничего реально не видящим взглядом. Он стоял и громко говорил, нараспев: «Акробаты… она всегда! У них всегда всё получается… они всегда! Они такие ловкие, такие смелые… они всегда! Они… они… всегда! Они… как прыгнут, они всегда!..»

Я замер. Я смотрел на этого мальчика, и мне даже на миг увиделось то, что он видит своим невидящим взглядом. Он видел арену, зрителей, яркие огни. Скорее всего, он вчера ходил с родителями в цирк и какие-то акробаты поразили его воображение. И вот он стоял на бортике песочницы, но на самом деле он выступал на арене. Он выступал прекрасно, у него всё получалось, и все восхищались им. А ещё он прекрасно пел в этот момент про акробатов. Он чувствовал, какие у него получаются чудесные стихи. И никто не был ему нужен.

Я всё это увидел, не удержался и зааплодировал. Мальчик покачнулся, замолчал, посмотрел на меня удивлённо, засмущался, руки его опустились, он подобрал из снега лопатку и побрёл в своей курточке и круглой шапочке к детям, которые месили снег.

Акробаты сорвались с трапеций, канатоходка упала с каната, слон наступил на клоуна, оркестр потерял мелодию, и трубы вывели фальшивые и протяжные звуки.

И я понял в этот момент, по кому скучаю. Я понял, какого человека мне не хватает в жизни. Я со всей ясностью осознал, по кому я невыносимо тоскую, тоскую давно, и кого мне так недостаёт каждый прожитый мною день. Это конкретный человек. Мне он необходим, и я по нему скучаю.

Я скучаю по себе, счастливому. Не по себе маленькому, а по себе счастливому, по себе, неодинокому, по себе, которого все любят, по себе, прекрасному, по себе, самому лучшему на свете, по себе, любящему всех.

Я скучаю по себе, знающему совсем мало. Знающему совсем мало людей: родители, родственники, соседи, несколько детей, бабушки, дедушки… Скучаю по себе, ещё ничего не сделавшему, по себе без обязанностей, не почувствовавшему движения времени. Скучаю по тому себе, который очень мало видел: дом, двор, пара улиц, магазин, бабушкина квартира, соседний двор, дом другой бабушки в деревне, кинотеатр, парк, поликлиника, городской пляж на речке… Ну, что-то ещё… Мир был огромен, а Родина прекрасна. Как же я скучаю по той своей Родине! Скучаю по себе, который в любой ситуации, радостный или наоборот, мог крикнуть одно только слово – «мама». И все! А что ещё?

Я скучаю по себе тому, который плескался в речке и не хотел вылезать из воды. Я делал разные движения в воде, прыгал, как-то извивался, нырял и под водой поворачивался винтом. А потом я выныривал, как дельфин, и мне казалось, что я такой один. Никто так удивительно не может, и никто так никогда не делал, и не получится так ни у кого, и никому даже такое в голову не приходило. Я скучаю по себе тому, который кричал: «Мама, посмотри, как я могу, посмотри! Нет, не так, вот так, мама!»

Я слышал в ответ: «Ты лучше посмотри, какие у тебя синие губы! Ну-ка немедленно из воды!»

Я скучаю по тому себе, который, стуча зубами, на цыпочках, дрожа, а точнее, трясясь, бежал из воды, падал на какую-то подстилку и, скрючившись, замирал. А потом лежал, укрытый светлым полотенцем, продолжал стучать зубами и чувствовал, как солнце проникает сквозь полотенце и прогревает меня насквозь. А когда облако закрывало солнышко, под полотенцем становилось как-то серо, зубы стучали сильнее, а сердце билось быстро и звонко-звонко. Я ждал солнышка, и оно возвращалось. И тогда тот я, по которому я так скучаю, из-под полотенца и сквозь стук зубов просил: «Мама, дай помидорку и хлебушек посоли!»

И лежал тот, о ком я скучаю, под полотенцем, и ел эту помидорку с хлебом, а в голове у него блуждали прекрасные и непонятные субстанции счастья.

Этот человек не чувствовал себя маленьким, не чувствовал себя ребёнком. Он знал, что есть взрослые, есть дети. Себя он относил к детям. Но ребёнком-то он себя не чувствовал. Я скучаю по нему.

И как же сильно я скучаю по его маме. По его Родине и по его миру. Да, да! Скучаю по его маме и по его Родине! И, наверное, до сих пор хочу, чтобы та мама и Родина им гордились. Вот только что для этого нужно сделать? Так плескаться и резвиться я уже не умею, акробатом уже не стал. А что же сделать, чтобы Родина и мама гордились мной?

Рассказывающий переодевается в космический скафандр, берёт в руку маленький российский флажок.

– Ну вот, наконец-то человек вступил на Марс. Я сделал шаг на эту таинственную красную планету, я добрался! И мой маленький шаг по этой планете является огромным шагом всего человечества… Ой! Это же уже кто-то говорил… Да и при чём здесь всё человечество? Я горжусь тем, что я россиянин. Тем, что именно наша страна смогла осуществить такой полёт. То, о чём только мечтали остальные страны, сделали мы. Мы, Россия, мы это сделали, а мне посчастливилось быть первым!

Мама, мамочка, посмотри, как я могу! Посмотри, видишь? Я так хочу, чтобы ты гордилась мной.

А ещё, я здесь стою, и мне необходимо сказать… Родина! Я так тебя люблю! Здесь я могу это сказать. Здесь могу… И никто не сможет меня в чём-то заподозрить. Заподозрить в фальшивом патриотизме, каком-то дремучем и бессмысленном чувстве или в желании быть лояльным власти. Здесь, на Марсе, я могу сказать: Родина, я люблю тебя!

Все дни, которые я летел сюда и был один среди космической тьмы, я вспоминал не свою поездку в Париж, где мне, надо сказать, очень понравилось, не какие-то другие приятные и красивые места… Я вспоминал то, что, мне казалось, я совсем не люблю или даже терпеть не могу… А я бы сейчас с таким удовольствием посмотрел телевизор! Всё подряд. Даже какой-нибудь эстрадный концерт, юбилейный вечер какого-нибудь певца, вечер юмора, концерт ко Дню милиции, любой сериал, новости, всё подряд.

Я хочу осеннюю слякоть, серый дождь, грязные машины, пробки. Я отсюда люблю даже поликлинику, которая есть в каждом районе, регистратуру, очередь. Люблю поезд, летящий в ночи, плацкартный вагон. И пусть пьяная компания, которую невозможно утихомирить, поёт под гитару все самые ужасные песни, от армейских до песни про белого лебедя на пруду. Я хочу это слушать. Мне это не нравится, но я это знаю и люблю. И здесь, на Марсе, я этого хочу. И здесь, когда я один, а Земля видна отсюда, как с Земли виден Марс, здесь и отсюда я это люблю.

Здесь я люблю Кремль и кремлёвские звёзды. И флаги над Кремлём люблю. Здесь я чувствую, что люблю наше правительство, наших главных руководителей, президента. Жаль, что, когда я вернусь, их уже не будет, а будут другие. Лететь-то долго. Жаль, а то я их тут так полюбил.

Посмотри на меня. Родина, посмотри на меня! Здесь больше никого нет. На всей этой планете, кроме меня, никого нет. Услышь и разгляди меня, Родина! Мне это необходимо. Я же тебя люблю. Полюби и ты меня! Пусть пока я здесь. Пусть на этом диком расстоянии, но полюби меня. Когда я вернусь, можешь не любить, а здесь полюби.

Мне тут нет воздуха. Мне тут дышать нечем, так я люблю тебя. Нет мне воздуха, кроме твоего. Родина! Мама, мама!

Снимает скафандр.

«Мы освоили космос!» Тьфу! Что мы там освоили?! Так, как собачек, выводят погулять на поводке возле дома, так и мы запускаем наши, так называемые, космические корабли. А фантасты пятьдесят лет назад, или даже сорок лет назад такое фантазировали нам в наше теперешнее время. Интересно, да?! Космические путешествия всяких инопланетян они нам к нашим сегодняшним дням нафантазировали, всякие летающие машины без колёс, умных роботов… А мобильный телефон нафантазировать не смогли, всякие цифровые аппараты и технологии тоже не смогли. Вот эти всякие маленькие цифровые штучки не смогли нафантазировать. А теперь это везде. И стоят эти все цифровые штучки совсем недорого. И мы к этому уже привыкли. А для детей это то, что было всегда. Потому что они родились, а это в мире уже есть. Как же быстро всё происходит! И все уже с этим живут, пользуются. А в истории человечества это что?

Берёт в руки портняжный сантиметр и ножницы.

Вот это, допустим, история человечества. Она где-то там началась… Я просто взял этот сантиметр для наглядности. Короче, где-то там она началась, очень давно. Например, где-то здесь был Гомер (показывает на сантиметре), он где-то здесь писал. Если, конечно, он был и его так звали. Но кто-то же написал тогда эту «Илиаду». Для нас это было давно. Но и для Гомера было своё давно. Ему что-то тоже казалось давним, и он, наверное, думал: «Вот интересно, как это они там, в давние времена, жили. Надеюсь, жили неплохо». И наше давно ничуть не больше Гомерова. Это как горизонт, ну, понимаете?

А где-то там некое будущее. Где-то там (показывает на сантиметре). И, как Гомер в своё время от своего будущего, мы от нашего будущего ничего хорошего и утешительного не ждём. А где здесь на этом сантиметре наша жизнь? Где моё время во всём этом?..

Вот она. (Вырезает ножницами полосочку в несколько миллиметров.) Вот. Вот она относительно всего этого процесса. Крошечная, тоненькая. Но без неё нельзя. Без неё этот кусок с этим не срастается. Без неё этот сантиметр испорчен. Это не срастается с этим…

А у нас же есть полное ощущение того, что мы живём в самое бурное, неспокойное и переломное время. При нас такое придумали, такое творится! И совершенно непонятно, куда всё это выведет и к чему приведёт. Но вот интересно, было ли у всех поколений такое же ощущение? Ощущение, что это они живут в самое сложное, а стало быть, самое главное время. И на все ли поколения приходились какие-нибудь важные события. А то, может быть, несколько поколений затерялись где-то здесь (показывает на сантиметр), и им не выпало никаких открытий, войн или великих людей.

А у нас есть не только ощущение, но и даже уверенность в том, что мы подводим какие-то итоги, делаем выводы из некоего исторического процесса. Мы уверены, что некоторые итоги уже пора подводить, и именно мы должны это сделать. Это так приятно, подводить итоги. Потому что мы же подводим не свои итоги.

У нас-то здесь полная неразбериха. А заглядываешь в историю, там у них всё так последовательно и поступательно, что будто все поколения, одно за другим, только и делали всё, чтобы появились мы.

Заглядываешь в историю, а там так всё разумно, так всё логично…

Как хорошо постарались древние греки! Как они всё красиво у себя строили, писали трагедии и комедии, такие делали скульптуры, такие памятники архитектуры, такие штуки из камня вытёсывали, такие математические открытия совершали… Только стали греки немного загнивать, хоп! Рим! Дальше римляне всё греческое осмыслили, присвоили, всё, что смогли, сделали, и как только стали тоже загнивать, тут со свежей кровью и свежими идеями варвары на смену. Христианство вовремя пришло. А китайцы в своё время там параллельно тоже что-то делали своё. Причём последовательно, династия за династией.

В Европе Средневековье дошло до предела мракобесия, хоп! Тут тебе эпоха Возрождения! Только Возрождение началось, тут как тут необходимые художники, писатели, мыслители и архитекторы.

Я прям удивляюсь! Кто-то задумал совершить географическое открытие, а друг детства у него оказался кораблестроителем, а родственник этого друга картографом, а королева оказалась разумной женщиной… И пошло-поехало. Или только застой в экономике, тут же – раз, какой-нибудь изобретатель изобретает паровую машину. Казалось бы, зачем нужна эта машина? Но тут же появляется воинственный диктатор, ему нужно новое оружие, сразу же начинается перевооружение, а потом тебе война и безудержное развитие науки и техники.

В одной стране затихло, пришло в упадок и выродилось, тут же в другой подъём. Одно художественно-философское течение упёрлось в тупик – ему на смену сразу – раз, и новое. Какой-нибудь город обветшал, устарела архитектура и коммуникации, тут тебе пожар, всё старьё сгорело, и город возрождается. А ещё постоянно находились писатели, философы, летописцы, композиторы, которые всё описывали, отражали, художественно осмысляли и немножко опережали своё время. И у них у всех были такие звучные, прекрасные имена, такие лица на портретах, такие судьбы!..

Создаётся полное впечатление, что они не жили, а они очень продуманно делали всё только для того, чтобы мы могли про них знать, и чтобы наши учебники истории были интересные, чтобы мы могли изучать исторические процессы. Смотришь туда, в историю, и невозможно представить, как они там жили. Так у них там всё толково! И всё сводится к каким-то историческим действиям, а не к человеческой жизни. А мы-то живём. Мы-то живые. И у нас здесь сплошной беспорядок. И мы, живые, со своим беспорядком всё равно считаем себя венцом истории, и вся история писалась для нас. Потому что мы живые. А они там так всё последовательно делали. У них одно вытекает из другого. Молодцы! Просто молодцы!

А ещё все эти эпохи оставили такие удачные следы, и есть ощущение, что всё это оставляли не просто так, а нам. И просто диву даёшься, как эти все находки удачно расположены. Слой за слоем.

Как же удачно Везувий засыпал пеплом Помпею! Какие молодцы эти скифы, что сделали свои поделки из золота, а не из какого-нибудь гниющего материала. Какие большие египтяне построили пирамиды. В каком изумительном состоянии досталось нам наследие ацтеков и инков. Как вовремя и как качественно находятся всяческие наскальные рисунки, орудия труда каменного века, всякие медяки, черепки, берестяные грамоты.

И всё это нам достаётся в таком разумном и правильном состоянии, что до конца ничего нельзя понять. Но зато можно делать массу предположений. А почему именно так? А что они там имели в виду? А как звали бога, которому они там молились? И куда они подевались? Почему погибла их цивилизация? Историки заняты, археологи роют, шарлатаны пишут книги, любознательные люди их читают.

И постоянно находятся какие-то глиняные таблички с записями, какие-то папирусы, древние пиктограммы, неразгадываемая клинопись, мозаики, пергаменты, барельефы, картины, портреты… Потом первые фотографии, первые граммофонные записи, старые киноплёнки.

И все эти документы, свидетельства, артефакты – всё это требовало от тех, кто их изготовил и оставил нам, времени, умения, таланта. И у какого-нибудь Вергилия всегда находился знакомый скульптор, а у скульптора находился кусок мрамора, и художник Вергилия из этого куска высекал. Какой-нибудь Коперник что-то задумал, осенило его, в этот момент к нему забежал знакомый художник, и с порога, увидев, в каком тот состоянии: «Стоп! Посиди так, не двигайся!» – и у нас сейчас есть бюсты, изображения, гравюры всех этих великих людей.

Но как только количество важных для истории людей увеличилось до того, что их бы не успевали рисовать и высекать из камня, как только количество важнейших событий возросло до того, что крупные писатели и философы не успевали их осмыслить и описать, да и не хватило бы ни художников, ни скульпторов, ни писателей, тут как раз тебе вовремя фотография и киноплёнка!

Но даже фотографию было трудно сделать. Это нужно было уметь. С киноплёнкой было ещё сложнее. Всё это нужно было уметь проявить, закрепить, не испортить, не засветить… На изготовление фото– и киноплёнки шло обязательно чистое серебро. Чистое серебро было необходимо для светочувствительных процессов.

А потом ба-бах! И появилось всё цифровое. Цифровая фотография, звук, видео… Цифры! Понимаете? Цифрами записано может быть любое изображение, любой звук! А недавно я узнал, а я технически не очень развитый человек, я узнал, что в цифровом коде, который используется в цифровой фотографии, звуке, видео… Используется только сочетание цифр ноль и один. Это обидно и страшно! Только единица и ноль! Какой ужас!!!

Мне, как живому существу, от этого страшно. Как же так?! А фотографии детей, цвет их кожи, пальчики маленькие… Или фотографии прекрасных и любимых женщин, их улыбки, глубина глаз… Удивительные пейзажи… Да небо, в конце концов. Небо! Его особенная синева… Море, солнце. Это всё только ноль-один? Мои родители, мои дети, мои друзья, я сам – всё только ноль-один?!

А голос? Наши голоса, любимая музыка, песни, которые ранят сердце или наполняют его счастьем, – это тоже всё ноль-один? Даже живое дыхание, пение птиц, ветер, все звуки…

Так хочется, чтобы где-нибудь можно было вставить троечку, пятёрочку или девяточку. От себя. Но нет. Всё только ноль-один. Мне непонятно.

Когда-то это была такая пластинка пластмассовая, на которой были бороздки, а в бороздках специальные зазубринки. Этими зазубринками был записан звук. Специальный аппарат при помощи специальной иголки извлекал этот звук. Пластинку нужно было беречь от царапин и пыли, и иголку нужно было беречь от физических повреждений. Иначе звук был нечистый, и появлялись щелчки и шипение от пыли и царапин. Это мне понятно, а цифровое непонятно. Я понимаю, что что-то нужно беречь, например, фарфоровую посуду или хорошую одежду из тонкой ткани. Цифровой ткани или фарфора ещё не изобрели. Изобретут, наверное. Но я не об этом. Меня волнует этот ноль-один.

Потому что так хочется, чтобы на моё изображение, на мою фотографию, на фотографии моих детей, друзей, дорогих и близких мне людей… Пусть эти фотографии будут не такими чёткими, как цифровые. Пусть они даже будут чёрно-белые. Но пусть на эти фотографии пойдёт хоть маленько, чуть-чуть, капелечку серебра. Настоящего серебра, чистого, добытого из недр земли, натурального.

Но нас так много стало на земле! Вдруг раз – и настало в разы больше! Тут нам и цифровые технологии подоспели. Ни раньше, ни позже. Вовремя! Потому что где же на всех на нас набрать чистого серебра?! Не напасёшься! Нас много.

Да и где складировать все эти фотографии, если мы все их напечатаем на бумаге. Представляете, если мы не станем хранить их в этих маленьких флеш-картах, компьютерах и прочем, а возьмём и все их напечатаем… Ужас!

И наверное, правильно, что в наше ощущаемое нами как самое главное для истории время значительных и важных для искусства, науки и прочего людей вдруг стало существенно меньше. Особенно если брать на душу населения. Это хорошо! Надо же думать о детях. Зачем засорять нашими фамилиями и поступками историю. Зачем? Как им потом будет скучно это изучать. Лучше про древних греков, крестовые походы, Наполеона. Это интереснее, чем наши тут дела. Кому потом будет интересным, кто и в какой момент заработал свой первый миллиард или лишился последнего. Кому будет важно, что думал тот, кто изобрёл какую-то цифровую штуку и удачно её продал.

Как же много людей! Невероятно много! Человечество! Но если прикинуть, если представить всех людей, живущих на земле… Из всех этих миллиардов… Сколько людей каждый из нас увидел своими глазами? Ну вот просто, кого мы видели? Даже не разглядели, а просто скользнули взглядом? За всю прожитую жизнь? Сколько мы видели людей из окон наших жилищ, тех людей, что идут по улицам? Сколько мы видели стоящих на остановках или когда сами стояли на остановках, сколько мы видели проезжающих мимо.

Даже если пересчитать всех за несколько десятилетий, получится не так уж много. А сколько тех людей, кого мы разглядели, кто привлёк наше внимание хотя бы на секунду? Чем-то привлёк: странным поведением, походкой, необычным ростом или просто так. Сколько тех женщин, на которых мы бросили хотя бы короткие взгляды? Этих людей ещё меньше. А тех, на кого мы оглянулись? Их меньше в разы.

Дальше люди, с которыми мы перемолвились хотя бы словом или фразой типа «простите», или «а кто сюда крайний?», или «проходите», «передайте», «сколько это стоит?», «спасибо» и так далее. Количество их почти ничтожно.

Тех же, кого мы коснулись, даже случайно на улице, в автобусе или метро, где-то в лифте или коридоре… всё меньше и меньше.

Тех, с кем рядом сидели в кино, в самолёте или в поезде… Проводницы, таксисты, стюардессы, официанты… их ещё меньше.

Случайные собеседники на один вечер, какие-то неожиданные приятели приятелей, те, от кого остаётся только визитная карточка…

Одноклассники, давно потерянные в жизни и мире. Бывшие одногруппники по университету, бывшие коллеги с прежних мест работы. Круг стремительно сужается. Имена людей этого узкого круга пусть не все, но всё же вспоминаются.

А сколько людей нам действительно дороги, без кого мы не можем? А скольких мы любили и любим? Сколько людей прикасались ко мне с нежностью и любовью? К кому с нежностью и любовью прикасался я?

Вот тебе и человечество!

Как же мне важно знать, что из всего этого человечества я хоть кому-то нужен! А ещё лучше – необходим. Кто без меня не может? И так важно быть уверенным в необходимости себя кому-то! Мне важно знать, что я участвую в чьей-то жизни и тем самым влияю на эту жизнь вообще. Мне важно знать, что я участвую…

Вот почему я не могу смотреть футбольный матч в записи? То есть могу, но совершенно не хочу. Мне неинтересно смотреть уже прошедший и закончившийся матч. Даже не то что неинтересно, а не возникает волнения и переживания, которые мне необходимы при восприятии футбола. Почему так? Результат матча же мне неизвестен? А тот матч, который происходит пусть даже в другом полушарии, меня от него отделяет океан… Но если он происходит в данный момент и ещё не закончен, я буду его смотреть. Или если не будет возможности смотреть, буду слушать, что там происходит по радио. Почему?

А потому, что пусть ничтожно мало, пусть совсем капелечку, но мне кажется, что я влияю на результат матча, если его смотрю. И где-то во мне проскальзывает тонюсенькая, крошечная мыслишка: «А если я не буду следить за этим матчем, если я не буду участвовать?.. От этого что-нибудь изменится? А?»

Мне необходимо ощущение этого участия. Я, конечно, понимаю, что ни черта я не участвую… И никак на результат повлиять не могу… А вдруг!!! Как? А непонятно как! Участием, вот и всё. Тем, что смотрю. Тем, что переживаю.

Или когда регистрируешь билет в аэропорту, а тебе выпадает место в тринадцатом ряду. Ты говоришь: «Ой, простите, вы не могли бы поменять мне место на какой-нибудь другой ряд. А то тринадцатый как-то не очень».

А потом лечу и думаю: «А кто-то же сидит сейчас на том самом месте, от которого я отказался. А если не повезёт ему, то, значит, всем не повезёт и мне в том числе. Мы же в одном самолёте».

Просто если в самолёте есть тринадцатый ряд, то какая разница, кто на нём сидит? Почему же я отказался? Не потому ли, что мне кажется, что от меня зависит чуть больше, чем от тех, кто меня окружает? Так, наверное, всем кажется…

Наивно, но как-то так.

Как же много людей! И никто меня не знает таким, как я хотел бы, чтобы меня знали. Даже те, кто меня любит. Любит меня по каким-то своим причинам. У них свои причины. Причины любить меня находятся в них самих. А те, кто меня не любит, или те, кому я неприятен, или даже те, кто терпеть меня не может, с ними эта неприязнь ко мне уже происходит по моим причинам. Я даю им поводы для нелюбви. А любят по своим причинам.

Как трудно с этим разобраться! Ещё труднее понять, что с этим всем делать. Хочется же, чтобы любили все! Но это невозможно. Потому что, если меня будут любить все, тогда я сам должен любить всех. А как это сделать? Где взять столько сил, времени и мудрости?

Зато как легко получается не любить! Это проще всего. Как же это просто! И сколько же мук от этой нелюбви!

Кто-то прямо сейчас от этой нелюбви корчится в слезах и в беззвучных рыданиях. Кто-то воет белугой, лезет на стены. Кто-то спокойно, без ужаса и содрогания может думать о смерти и бессмысленности жизни. Кто-то прямо сейчас пьёт одну за одной, только чтобы не чувствовать этой нелюбви.

Где-то там страдает юный менеджер. Сидит на кухне, налил себе чаю и забыл его выпить. И сидит он, обхватив голову руками. А ведь он учился, учился. Хорошо учился. А теперь работает в большой компании и бегает на побегушках, носит кому-то кофе и делает вид, что у него всё хорошо. Ведёт с такими же, как он, умные, амбициозные разговоры о глобальных экономических проблемах, а сам при случае заглядывает начальнику в глаза и ждёт карьерного роста. И вот сегодня на него наорал менеджер побольше. Сказал, что тот идиот, что руки у него не оттуда растут и что ему поручить ничего нельзя. А наорал потому, что на него наорал ещё больший менеджер.

Гдё-то там рыдает учительница, потому что устала от школьных интриг, от того, что не может справиться с несколькими распоясавшимися учениками, а родители этих учеников ничего не хотят слышать о своих чадах и жалуются на эту учительницу директору, а директор её вызывает и распекает. Она пытается готовиться к завтрашнему уроку, а слёзы капают на страницы и душат. И сама она понимает, что не может справиться со всей этой ситуацией, а утром всё равно надо идти в школу.

А там, уткнувшись в подушку, вздрагивает какая-нибудь четвёртая скрипка какого-нибудь симфонического оркестра. Старается плакать бесшумно, чтобы не разбудить маму и бабушку, с которыми живёт. Плачет, потому что уже который день чувствует, что совсем не ради такой жизни она, сколько себя помнит, играла на скрипке. И ещё она отчётливо понимает, что быть четвёртой скрипкой – это её потолок на многие годы. А первой скрипкой не стать никогда.

Где-то тут неподалёку, в маленьком баре, какой-то на вид крепкий мужик мажет пьяные слёзы по лицу, скрипит зубами от горя и боли. А просто компаньоны его кинули, а он им всецело доверял. И он говорит какому-нибудь случайному собутыльнику, что деньги – это не главное, что деньги – это херня. Главное, что его предали, нарушили честное слово, наплевали на дружбу, а он так никогда бы не поступил. Он, наоборот, всегда был честным. Он мог хоть ночью подскочить и броситься на выручку. Он так и делал. Как они могли? Он же детей с ними крестил!

А где-то там, по освещённому ночными огнями проспекту, мчится большая, чёрная машина. За рулём безмолвный водитель, а на заднем сиденье сидит хозяин этой машины в отличном тёмно-синем костюме. В неморгающих и невидящих ничего его глазах застыли слёзы. Волосы его, с проседью, обычно идеально уложенные, в этот раз как-то взъерошены. Он едет и не знает, как дальше жить, потому что убедился час назад, что его юная любовница совсем его не любит, только пользуется им и говорит про него глупости. Его предупреждали друзья-товарищи, да и сам он опытный пассажир. Но вот час назад убедился. И машина везёт его домой.

А там дома тихонечко сидит и пьёт коньяк его жена. Пьёт рюмка за рюмкой и плачет. Так она уже пьёт давно. Потому что в большом доме пусто, дети приезжают редко, а мужа дома никогда нет, потому что у него всегда дела. А она знает, что это за дела. И она знает, что любит её только маленькая собачка. А муж её давно не любит. И нет в доме любви. А есть в их доме только ложь, притворство и нелюбовь. А когда-то в маленькой, съёмной квартире была любовь, дети и смех.

И эта нелюбовь невыносима.

А насколько легче было бы жить повседневной, трудной, часто нами самими ощущаемой заурядной жизнью, если бы нас в самом начале так сильно не любили бы.

Если бы юному менеджеру не говорила бабушка, что он самый умный и самый красивый. Если бы родители не гордились его победами на каких-нибудь школьных олимпиадах по математике. Если бы, когда он защитил на «отлично» свой диплом, отец не напился от счастья, не говорил бы всем за столом, многозначительно поднимая палец: «Он у нас далеко пойдёт!»

Если бы все вокруг не говорили бы той четвёртой скрипке, что она гений. Если бы её бабушка не просила что-нибудь сыграть для неё и для пары старушек-соседок, если бы не утирала бабушка слёзы умиления и гордости…

Ох… если бы брошенным, опостылевшим, отвергнутым, а может быть, никогда не знавшим любви женщинам не говорили бабушки, что они самые красивые, что они принцессочки, что они такие… Если бы не целовали им их пяточки, не любовались бы ими, прижимая руки к груди… Может быть, тогда легче было бы им жить в нелюбви? Если бы сломанным жизнью, ощущающим себя неудачниками, уволенным или работающим чёрт знает кем или брошенным друзьями или женщинами мужчинам не говорили бы когда-то отцы, что они будут настоящими мужиками…

Ох, бабушки, бабушки! Ох, родители… Если бы мы не были для них самыми лучшими, если бы нас в этом так твёрдо не убедили когда-то, наверное, сейчас было бы легче.

Я знаю тех, у кого в детстве этого не было, не было бабушек. Кажется, им сейчас проще…

А тем, у кого было? Как им жить в нелюбви? И от этой нелюбви хоть на Северный полюс, хоть в вечные полярные льды. Лишь бы не чувствовать нелюбви. А какая быть может нелюбовь в вечных льдах? Там её нет! Там же льды, там нет людей. Значит, нет нелюбви.

И вот затеряться среди белого ледяного безмолвия, остаться последним из всех членов потерянной экспедиции, замерзать…

Но я же не учёный, не исследователь, не полярник. Почему я могу хотеть быть неким затерянным и замерзающим во льдах полярником?

А чтобы искали!!! Чтобы всё человечество искало. Чтобы выпуски всех новостей во всех странах начинались с того, что следы арктической экспедиции затеряны и не найдены. И чтоб никакой жуткий террористический акт, или очередное банкротство какого-нибудь очередного банка, или какое-нибудь заявление какого-нибудь президента не задвинули бы эту новость на периферию. Пусть во всём мире будет всё стабильно, благополучно и хорошо. Но пусть меня ищут. Путь мне будет хуже всех в мире, но пусть обо мне волнуются.

Пусть норвежские спасатели бредут ко мне на лыжах, а финские на собачьих упряжках, пусть английские пилоты день и ночь летают надо льдами, пусть наш родной ледокол ломает льды… Пусть в далёкой Аргентине или в Австралии кто-нибудь поинтересуется утром у своего соседа, мол, не нашли ли там этого русского во льдах.

Вот чего хочется! Чтобы искали и чтобы обязательно нашли. Пусть полуобмороженного, едва живого, но чтобы нашли. И чтобы всё человечество было этому радо.

Рассказчик одевается в полярника, пытается замороженными руками зажечь спичку, но у него не получается. Сверху падает снег.

Как тут всё просто. Может быть, именно ещё и поэтому хочется оказаться затерянным во льдах? Тут же захочется совсем простых вещей… Тут мечтается о самом элементарном. Например? Ну, например… разумеется, хочется лежать в тёплой ванне, лежать до бесконечности, почти уснуть, чувствовать, как вода остывает, но не шевелиться. Хочется прямо-таки раскиснуть там, но лежать. Хочется пить чай и есть что-нибудь любимое, вкусное, причём делать это полулёжа в кровати, в субботу, уже после полудня и обязательно у телевизора. Хочется побриться свежей бритвой. Побриться гладко-гладко. Потом сбрызнуть лицо самым любимым парфюмом. Хочется надеть на чистое тело свежую, наглаженную белую рубашку и ощутить её свежесть и чистоту. Хочется строить планы на вечер и в итоге остаться дома… Или хочу прийти домой, усталый, вымотанный, поужинать, лечь на диван, и чтобы любимая женщина запустила пальцы в волосы, чтобы голова чувствовала прикосновение её ногтей. Хочу моментально от этого расслабиться и, пару раз вздрогнув, уснуть.

В конце концов, хочу в баню с друзьями, хочу хохотать с ними. Рассказывать что-то смешное, чтобы все хохотали, а потом слушать кого-то и хохотать самому. Хочу устать от смеха и удовольствия.

Этот список простых вещей практически бесконечен. Список простых причин, по которым хочется, чтобы обязательно нашли.

И вот, замерзая от космического холода, или забившись в угол своего жилища, или затаившись на диване, замерзая от нелюбви, непонимания, отчаяния и неизбежного одиночества… Испытывая те самые муки, которыми невозможно ни с кем поделиться, потому что нет таких слов… Вот так страдая, вдруг можно понять, что не страшно. Совсем не страшно. Можно понять, что глупо бояться, например, всемирного потепления и вследствие него всемирного потопа, или, наоборот, внезапного оледенения. Глупо бояться некоего столкновения Земли с гигантским астероидом или какого-нибудь другого варианта конца света.

Хотя, конечно, все боялись… Боялись все поколения и во все эпохи. Придумывали себе страхи или боялись действительно какой-нибудь реальной чумы. Но всегда был бо`льший страх, чем за самого себя… Во всех живущих поколениях присутствовал страх всеобщей окончательной гибели, страх конца всеобщей жизни. Все боялись и ждали его.

Это нормально! Видимо, всем живущим поколениям было свойственно ощущать историю как процесс и только свою жизнь как жизнь. А эта жизнь так непонятна, так сложна, и так невозможно представить, что эта жизнь может кем-то потом быть воспринята как часть исторического процесса… А ещё так сложно и неприятно пытаться представить этот мир без нас. Так что все поколения боялись. Все ощущали себя на гребне самой высокой и бурной волны жизни. Вот и боялись, и боятся, и боимся… Хоть, конечно, вяло боимся, но боимся.

А когда замерзаешь от невыразимого страдания, становится не страшно. Чего бояться-то?! Чего?

Вот Гектор в «Илиаде» боялся идти сражаться с Ахиллесом. Он не хотел, он знал заранее, что погибнет. Он говорил об этом, он, наверное, хотел, чтобы его удержали, отговорили, но пошёл и, конечно, погиб. И это заранее было ясно. А потом Иисус боялся, он не хотел, он просил, мол, пронеси эту страшную чашу мимо. Я не хочу, говорил он, таких страшных мук. Он боялся и знал всё заранее. Но пошёл.

Так этот сюжет всё повторяется и повторяется.

Мы же вот боимся, не хотим, ноем, мол, хуже и хуже всё на свете, что всё катится к катастрофе, мол, жить становится всё труднее. Мы боимся всемирного потепления, катастрофы… Но детей-то рожаем. Приводим в этот мир детей. Детей! То есть тех людей, которых любим или должны любить больше себя. Как же их можно приводить в такой страшный и обречённый мир, в мир, которому вот-вот грозит конец?

Мы их приводим и, конечно, хотим оградить их от всего плохого, предостеречь, научить, обеспечить… Но не получается!

И какие бы мы ни были опытные, умные и даже мудрые, как бы хорошо мы ни умели говорить, объяснять, какие бы точные и верные слова мы ни находили бы… Какие бы священные и прекрасные книги им ни давали, какие бы наглядные примеры и личный опыт ни демонстрировали бы… Ничего не помогает! Они всё сделают по-своему, то есть совершат все наши ошибки и переживут все наши переживания.

И не важно, почтовая карета возит письма или стремительный Интернет властвует в мире. Переживания остались теми же. Предательство осталось предательством, одиночество, отчаяние, тоска, надежда… Всё прежнее.

Не сможем мы их уберечь от разочарований, от встреч с подонками и негодяями, от тяжести государства, от несчастной любви, от тяжёлой, долгой, неинтересной работы, от страха не убережём. Не убережём от нелюбви! Мы-то их любить будем, но им в какой-то момент нужна будет другая любовь. Как когда-то нам, когда мы уходили из родительских домов, в которых нас хотели от всего предостеречь и уберечь.

Они всё повторят, как мы повторили и повторяем. А значит, глупо бояться конца света на нашем веку. Почему? А потому что нужно понять простую штуку. Очень простую! Нужно подумать про себя спокойно… Подумать так: «Ну вот кто я такой, чтобы бояться конца света, кто я такой, кто мы такие, чтобы быть последними?»

Вот надо подумать так, и тут же становится не страшно. Не страшно жить.

Снег прекращается, рассказчик снимает с себя одежду полярника.

Да не спорю я, что всё движется к некоему тупику. Да, мы, наверное, именно туда и движемся. Но когда-то же строили Вавилонскую башню, долго строили. Нам-то здесь и теперь понятно, что затея была глупая и невыполнимая. Тупиковая она была. Но тем, кто закладывал и строил её фундамент, было наверняка офигительно интересно.

А вот ещё одна очень наивная мысль, я хорошо понимаю, что она наивная. Но я правда об этом думаю. И у меня никак не укладывается в голове… Никак не укладывается. Наверное, недостаточно достоверной информации. А может быть, не хватает веры. Так вот… Вот эта наивная мысль…

По теории Дарвина… А мне в школе так нравилась эта теория! Она и теперь мне нравится. Такая успокаивающая и в то же время стимулирующая теория. Но у меня есть к ней вопросы. Но это вопросы, не связанные с тем, что в этой стройной теории не хватает каких-то связующих звеньев. Это другие очень наивные вопросы. Точнее, один вопрос.

Так вот, по этой теории как-то зародилась на Земле жизнь. Плавали в воде какие-то одноклеточные, микроорганизмы. Опустим их. Они плавали очень долго, миллионы лет. Меня интересует, что было потом. А потом вылезла на берег ящерица. То есть такое целое живое существо, с головой, глазами, лапами, мозгом. Пусть крошечным, но мозгом. Вылезла ящерица… А потом она стала развиваться, развивалась, развивалась, и в итоге этого развития – ба-бах! – Эйнштейн. То есть из ящерицы получился Эйнштейн. Не Вергилий, не Наполеон, не Ганс Христиан Андерсен и не Джордж Вашингтон. А Эйнштейн. То есть человек с такими мозгами, о которых страшно даже думать.

И между ящерицей и Эйнштейном вот такое огромное временное расстояние. А если подумать и применить теорию Дарвина, то что должно получиться на таком же расстоянии от Эйнштейна в будущем? А? Что-то совершенно космическое, по идее. Но почему я уверен, что там ничего особенного не будет? И даже нового Эйнштейна там не будет. Как-то я его там не вижу. Почему?

То есть почему-то той ящерице хотелось измениться. Это подумать только, как же ей хотелось измениться-то!

И вот мой вопрос к Дарвину: почему мне совершенно не хочется меняться? Я не хочу!!! Мне очень нравится лениться, я люблю праздники, я хочу веселья и радости, удовольствий разных хочу. Хочу много денег… Но это я хочу такой, какой есть, себе такому, какой есть. Я не хочу меняться. Я хочу хорошо жить, а меняться не хочу. Я не могу даже представить себя другим. Я и Эйнштейном быть не хочу.

А ящерица хотела. И очень сильно хотела… А я не хочу.

Помню, с бабушкой, давно, мы рассматривали какую-то книгу. Там были всякие картины старинных мастеров. Я задавал много вопросов: а это что, а это кто, а зачем это?

На одной картине было поле, сады с большими фруктовыми деревьями, среди поля били диковинные фонтаны. По полю ходили животные, разные животные: львы, олени, какие-то лошади, неизвестные мне животные. А ещё там ходили голые люди. Было видно, что они очень спокойно ходят. И птицы летали в небе.

Бабушка сказала, что это рай. И туда попадают очень хорошие люди. Нужно прилежно учиться, слушаться, потом усердно работать, не пить водку, как сосед с верхнего этажа, дядя Серёжа, не драться, как дядя Серёжа со своей женой, тётей Светой, – и тогда…

Я посмотрел на эту картину, и мне очень туда не захотелось. На этой картине всё было очень спокойно. Все ходили, никто не бегал, ни люди, ни животные. Все люди и животные были взрослые. Не было детей. Не было ничего интересного. Никто не ездил на велосипеде. Ничего весёлого. Даже львы были какие-то скучные. И мне туда не захотелось.

А я до сих пор помню своё чувство и об этом думаю. Это, конечно, наивно и даже дерзко думать о рае и рассчитывать на него. Очень наивно и очень дерзко! Но я думаю. И полагаю, что теперь понимаю того художника и почему там, в его раю, всё так спокойно. Видимо, в этом спокойствии и есть рай. В этом безмятежном спокойствии…

Но я не могу себе этого спокойствия представить. Я могу поверить, что оно может быть, и что оно может быть вечным. Но представить я этого не могу. Я вечности-то себе представить не могу. А как я могу представить вечное спокойствие? Я же живой.

Как меня когда-то поразило в школе, на уроке, утверждение учителя о том, что при коммунизме, то есть коммунистическом обществе, не будет денег. Я этого не понял. Я не смог себе представить такой мир.

Я стал приставать к отцу с вопросами, мол, как вообще можно даже думать о некоем коммунизме, при котором не будет денег? Кто тогда будет работать? Никто же не станет работать, если можно будет пойти в магазин и просто так взять всё, что надо, и даже то, что не надо. Продавцы и те не станут работать.

Папа улыбался. Я прекрасно помню эту его улыбку. И, кажется, теперь я её понимаю… Он сказал мне тогда, что мы этого понять не можем, потому что у нас другое сознание. А когда придёт коммунизм, у людей будет такое сознание, что они про деньги даже думать не будут, лишнего не возьмут, потому что тоже не захотят. А вот работать хотеть они будут, им будет это нравиться, и они будут даже жаждать работать.

А вот это мне стало понятно. Про другое сознание я понял. А ещё я сразу понял, что моё сознание не изменится. Правда, когда я думал об этом, мне несколько раз становилось страшно, я боялся: а вдруг моё сознание всё-таки изменится? И если оно изменится, а вдруг я захочу работать? Да ещё, например, дворником или того хуже? А я не хотел, не хотел работать вообще никем.

И я стал мечтать, чтобы поскорее настал коммунизм, чтобы у всех сознание изменилось, а у меня нет. Вот тогда я смогу не работать и не учиться. Зато я пойду в магазин, в детский отдел, и возьму себе большую, жёлтую грузовую машину, которая выставлена в витрине, стоит очень дорого, и её не могут мне купить. А когда у всех сознание изменится, моё-то останется неизменным! Денег не станет, и я пойду и возьму себе всё бесплатно.

То есть, понимаете, я допускал, что сознание может измениться, но не моё…

И вот я думаю о рае… Нечасто думаю, редко думаю. И никак не могу себе представить… Не сам рай… Не чистое поле без крапивы, бурьяна, мух и комаров, не сады и фрукты… Не постоянную, прекрасную погоду. Себя не могу представить. Не могу представить себя в раю спокойным и счастливым.

Мне же нужны будут мои любимые люди! Как я без них? Как я без детей? Без всех моих родных? И ещё… В каком я там буду возрасте? А они в каком? Мне страшно об этом думать.

Зато я помню мальчика под полотенцем, и прогревающее меня насквозь солнышко. Мама… Мама… Мама…

При всём при этом я догадываюсь, что такое спокойствие. Настоящее спокойствие. Я его периодически испытываю. Очень ненадолго, правда, но оно случается. И всё реже и реже… Это такое спокойствие, когда ты забываешь, что ты человек. То есть когда на некоторое время ты перестаёшь быть человеком. Сейчас объясню.

Вот например…

Идёшь по лесу, по настоящему лесу. Идёшь за грибами или по какой-то другой причине. Лето. Идёшь. Лес настоящий, серьёзный, густой. Ветки трещат под ногами, комары звенят вокруг головы. В лесу душно, ветер не прорывается внутрь, он шумит наверху, в кронах. Папоротник бьёт по ногам и сапогам, иногда утыкаешься в невидимую паутину. Идёшь, идёшь, уже устал, вспотел, оглох от шелеста, треска и звона.

И вдруг выходишь на маленькую поляну. Солнце ослепляет на секунду. Остановился, огляделся. Поляна маленькая. А глаза устали от мелькания веток и стволов, устали глядеть под ноги. Уши тоже устали. А тут светло, знойно, и стало слышно птиц, шелест листьев и кузнечиков. Комары на солнце не вылетели, отстали.

Огляделся, почувствовал жажду, попил из фляжки. И так вкусно попил! А потом зачем-то запрокинул голову и глянул в небо…

И вот оно! Вот тут, сбоку, в поле зрения попадают ветки, а всё остальное – небо. А оно синее-синее, и пара облаков летит быстро… И ты понимаешь, что стоишь в центре Вселенной, в самом центре. Просто в той точке, в которой ты стоишь, находишься только ты. И то, что ты видишь, никто больше так не видит. Никто, кроме тебя. И вдруг ты забываешь, что ты человек. Ты не чувствуешь своего тела, не слышишь своего дыхания и не ощущаешь, что дышишь, нет никаких мыслей. Ты забываешь, что есть ещё в этом мире люди… Близкие или неблизкие, любимые или нелюбимые. Никого… И тебя тоже не становится. Тебя тоже нет. Если ты забыл, что ты человек, значит, ты исчез. Только видно и слышно, только небо и звуки. И даже ощущается, как с тихим скрипом вращается вокруг своей оси Земля.

Вот оно, спокойствие! Вот она, жизнь в чистом виде! В такой момент я не человек – я жизнь. Но это длится недолго… Шмель пролетел у уха и напомнил, что есть ухо, или шея зачесалась и напомнила, что есть шея, или друзья окликнули откуда-то из леса и напомнили, что я человек.

И ты крикнул во всю глотку: «Ау! Я здесь!.. Э-ге-гей!» А потом ещё раз глянул вверх, просто увидел небо, как обычно… И, немного оглушённый, слегка контуженный и заторможенный пережитым спокойствием, пошёл на голоса друзей. И я снова человек, и дышу, и спотыкаюсь, и отгоняю комаров, и потею, и снова хочется пить.

Может быть, какое-то такое же спокойствие в раю? Может, там я просто всё забуду, забуду, что я человек? Не могу себе представить… Не могу!

Представить не могу, но зато теперь знаю… Знаю такую простую вещь: я всегда в центре Вселенной. И другие люди, каждый человек, тоже. Это просто. Никто не находится в том месте, где я. И никто не видит мир из той точки, из которой вижу я. А я не вижу того, что видят другие.

Это так просто! И, значит, мы, те, кто сейчас живёт… То есть мы, живущие сейчас… Мы не двигаем историю, мы не занимаемся историческими процессами, мы не развиваем жизнь в некоем последовательном процессе, от какой-то ящерицы к некоему Эйнштейну… Мы даже не двигаем и не отслеживаем движение времени, хотя, конечно, заглядываем в календари, празднуем дни рождения и новые года. Мы не часть исторического процесса. Мы, живые, просто сама жизнь и есть… И мы само время. Мы, живые, всегда в самом эпицентре жизни, даже когда спим, даже когда занимаемся всякой фигнёй, даже когда… Да всегда! Всегда, пока живые.

Просто мы не думаем об этом. Потому что нам не надо. Мы заняты всё время. У нас много всяких дел. Мы, правда, часто ноем, что заняты всякой фигнёй. Но нытьё – это тоже занятие. У нас всегда есть какое-то занятие. Всегда есть какие-то дела. А если их не будет, то мы их придумаем. Правда?

И никто никого не знает. Не знает так, как мы там, внутри, живём. Никто не знает меня так, как я хотел бы, чтобы меня знали. Вот, например, я выйду и пойду по улице…

Иду я по улице, переживаю какое-нибудь своё переживание, вижу мир так, как его никто не видит, причём из той точки, в которой только я. Вот весь такой иду! А люди тоже идут и видят, если, конечно, кто-то бросит на меня взгляд, если я кому-то попадусь на глаза… Люди видят просто человека. Каждый по-разному видит, со своими нюансами. Но, в целом, люди видят такого человека… мужчину, среднего роста, вот такого. И всё. А я вижу людей. И они не думают про меня, что я +1 к ним. А я не думаю так про них. Так вот и идём, или едем, или сидим по домам, или каждый на своём рабочем месте что-то делает.

Но где бы я ни был, вот, например, сейчас и здесь, со мной же всегда… И с каждым… С каждым из нас те люди с наших школьных фотографий. Кого-то мы помним чётко, кого-то смутно, чьи-то имена остались в памяти, чьи-то канули. С нами всегда наши бабушки, наши дети, наши друзья разных времён, родители, люди живые и уже ушедшие, все вперемешку. Какие-то любимые фильмы, какие-то важные строки из любимых книг. Всё вперемешку. И лица, лица, лица… И у каждого это с собой всегда. И прямо сейчас. Неужели вы их не видите?..

Я их тоже не вижу.

Мелькает что-то, мелькает. Только несколько лиц проявились на миг отчётливее других. У вас, наверное, тоже…

И всё это, все эти люди, все эти лица здесь.(Берёт вырезанный из ленты сантиметра кусочек. Показывает его.) Всё здесь. Возьму этот кусочек. Испортил для наглядности хорошую, полезную вещь. Теперь этот сантиметр можно только выбросить. Но этот кусочек я что-то не решусь выбросить в мусор. Заберу с собой. Пусть сам как-нибудь затеряется. Заваляется в каком-нибудь кармане или ещё как-нибудь. Пусть исчезнет сам собой, во время стрики или уборки. А сейчас заберу с собой.

Не могу выбросить. Потому что сам же сказал, мол, тут то самое время, в котором мы живём. Конечно, это всего лишь кусочек плотной ткани, несколько миллиметров ленты. Но я же успел сказать, что это наше время, моё время. А другого-то у нас не будет. Как же его выбрасывать? Здесь же всё то, без чего я не могу. А ещё здесь те, пусть их немного, но здесь те, кто не может без меня.

Улица, по которой я хожу каждый день, без меня может. Запросто. Но есть те, кто не может. Те, кто даже не пытается считать, сколько я плюс к ним… Хотя… (Машет рукой.) Они тоже меня не знают. Но только они не виноваты. Это же у меня нет нужных слов. Так что сам виноват…