«Пьесы»

Пьесы (fb2) - Пьесы [сборник] (пер. Сергей Павлович Бобров,Евгения Давыдовна Калашникова,Мария Федоровна Лорие,Мария Павловна Богословская-Боброва) (Театральная линия) 1731K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Бернард Шоу

Бернард Шоу Пьесы

Дом, где разбиваются сердца Фантазия в русском стиле на английские темы Перевод М.П. Богословской, С.П. Боброва

Действие первое

Ясный сентябрьский вечер. Живописный гористый пейзаж северного Суссекса открывается из окон дома, построенного наподобие старинного корабля с высокой кормой, вокруг которой идет галлерея. Окна в виде иллюминаторов идут вдоль всей стены настолько часто, насколько это позволяет ее устойчивость. Ряд шкафчиков под окнами образует ничем не обшитый выступ, прерывающийся примерно на полдороге, между ахтерштевнем и бортами, двустворчатой стеклянной дверью. Вторая дверь несколько нарушает иллюзию, она приходится как бы на левом борту корабля, но ведет не в открытое море, как ей подобало бы, а в переднюю дома. Между этой дверью и галлереей стоят книжные полки. У двери, ведущей в переднюю, и у стеклянной двери, которая выходит на галлерею, – электрические выключатели. У стены, изображающей правый борт, – столярный верстак, в тисках его закреплена доска. Пол усеян стружками, ими же доверху наполнена корзина для бумаги. На верстаке лежат два рубанка и коловорот. В этой же стене, между верстаком и окнами, узкий проход с низенькой дверцей, за которой видна кладовая с полками; на полках бутылки и кухонная посуда. На правом борту, ближе к середине, дубовый чертежный стол с доской, на которой лежат рейсшина, линейки, угольники, вычислительные приборы; тут же блюдечко с акварелью, стакан с водой, мутной от красок, тушь, карандаш и кисти. Доска положена так, что окно приходится с левой стороны от стула чертежника. На полу, справа от стола, корабельное кожаное ведро. На левом борту, рядом с книжными полками, спинкой к окнам, стоит диван; это довольно массивное сооружение из красного дерева престранно покрыто вместе с изголовьем брезентом, на спинке дивана висят два одеяла. Между диваном и чертежным столом, спиной к свету, – большое плетеное кресло с широкими ручками и низкой покатой спинкой; у левой стены, между дверью и книжной полкой, – небольшой, но добротный столик тикового дерева, круглый, с изогнутыми ножками. Это единственный предмет убранства в комнате, который – впрочем, отнюдь не убедительно – позволяет допустить, что здесь участвовала и женская рука. Голый, из узких досок, ничем не покрытый пол проконопачен и начищен пемзой, как палуба. Сад, куда ведет стеклянная дверь, спускается на южную сторону, а за ним уже виднеются склоны холмов. В глубине сада возвышается купол обсерватории. Между обсерваторией и домом – маленькая эспланада, на ней флаг-шток; на восточной стороне эспланады висит гамак, на западной стоит длинная садовая скамья.

Молодая девушка, в шляпе, перчатках и дорожном плаще, сидит на подоконнике, повернувшись всем телом, чтобы видеть расстилающийся за окном пейзаж. Одной рукой она подперла подбородок, в другой, небрежно опущенной, держит томик Шекспира, заложив палец на той странице, где она читала. Часы бьют шесть.

Молодая девушка поворачивается и смотрит на свои часы. Она встает с видом человека, который давно ждет и уже выведен из терпенья. Это хорошенькая девушка, стройная, белокурая, у нее вдумчивое личико, она одета очень мило, но скромно, – по всей видимости, это не праздная модница. Со вздохом усталой покорности она подходит к стулу у чертежного стола, садится, начинает читать Шекспира. Постепенно книга опускается на колени, глаза девушки закрываются, и она засыпает.

Пожилая служанка входит из передней с тремя неоткупоренными бутылками рома на подносе. Она проходит через комнату в кладовую, не замечая молодой девушки, и ставит на полку бутылки с ромом, а с полки снимает и ставит на поднос пустые бутылки. Когда она идет обратно, книга надает с колен гостьи, девушка просыпается, а служанка от неожиданности так вздрагивает, что чуть не роняет поднос.

СЛУЖАНКА. Господи помилуй!

Молодая девушка поднимает книгу и кладет на стол.

Простите, что я разбудила вас, мисс. Только я что-то вас не знаю. Вы кого же здесь ждете?

ДЕВУШКА. Я жду кого-нибудь, кто бы дал мне понять, что в этом доме знают, что меня сюда пригласили.

СЛУЖАНКА. Как, вы приглашены? И никого нет? Ах ты господи!

ДЕВУШКА. Какой-то сердитый старик подошел и посмотрел в окно. И я слышала, как он крикнул: «Няня, тут у нас на корме молоденькая хорошенькая женщина, подите-ка узнайте, что ей нужно». Это вы няня?

СЛУЖАНКА. Да, мисс. Я няня Гинесс. А это, значит, был старый капитан Шотовер, отец миссис Хэшебай. Я слышала, как он кричал, но я подумала, что он насчет чего-нибудь другого. Верно, это миссис Хэшебай вас и пригласила, деточка моя?

ДЕВУШКА. По крайней мере я так поняла. Но, пожалуй, мне, право, лучше уйти.

НЯНЯ. Нет, что вы, бросьте и думать, мисс. Если даже миссис Хэшебай и забыла, так это будет для нее приятный сюрприз.

ДЕВУШКА. Признаться, для меня это был довольно неприятный сюрприз, когда я увидела, что меня здесь не ждут.

НЯНЯ. Вы к этому привыкнете, мисс. Наш дом полон всяческих сюрпризов для того, кто не знает наших порядков.

КАПИТАН ШОТОВЕР (неожиданно заглядывает из передней; это еще вполне крепкий старик с громадной белой бородой; он в двубортной куртке, на шее висит свисток). Няня, там прямо на лестнице валяются портплед и саквояж; по-видимому, брошены нарочно для того, чтобы каждый о них спотыкался. И еще теннисная ракетка. Кой черт это там все набросал?

ДЕВУШКА. Боюсь, что это мои вещи.

КАПИТАН ШОТОВЕР (подходит к чертежному столу). Няня, кто эта заблудившаяся юная особа?

НЯНЯ. Они говорят, мисс Гэсси пригласила их, сэр.

КАПИТАН ШОТОВЕР. И нет у нее, бедняжки, ни родных, ни друзей, которые могли бы ее предостеречь от приглашения моей дочери? Хорошенький у нас дом, нечего сказать! Приглашают юную привлекательную леди, вещи ее полдня валяются на лестнице, а она здесь, на корме, предоставлена самой себе – усталая, голодная, заброшенная. Это у нас называется гостеприимством! Хорошим тоном! Ни комнаты не приготовлено, ни горячей воды. Нет хозяйки, которая бы встретила. Гостье, по-видимому, придется ночевать под навесом и идти умываться на пруд.

НЯНЯ. Хорошо, хорошо, капитан. Я сейчас принесу мисс чаю, и пока она будет пить чай, комната будет готова. (Обращается к девушке.) Снимите, душенька, шляпку. Будьте как дома. (Идет к двери в переднюю.)

КАПИТАН ШОТОВЕР (когда няня проходит мимо него). Душенька! Ты воображаешь, женщина, что если эта юная особа оскорблена и оставлена на произвол судьбы, ты имеешь право обращаться с ней так, как ты обращаешься с моими несчастными детьми, которых ты вырастила в полнейшем пренебрежении к приличиям?

НЯНЯ. Не обращайте на него внимания, деточка. (С невозмутимым спокойствием проходит в переднюю и направляется в кухню.)

КАПИТАН ШОТОВЕР. Окажите мне честь, сударыня, сообщите, как вас зовут? (Усаживается в большое плетеное кресло.)

ДЕВУШКА. Меня зовут Элли Дэн.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Дэн… Был у меня как-то давно боцман, который носил фамилию Дэн. Он в сущности был китайским пиратом, потом открыл лавочку, торговал всякой корабельной мелочью; и у меня имеется полное основание полагать, что все это он украл у меня. Можно не сомневаться, что он разбогател. Так вы – его дочь?

ЭЛЛИ (возмущенная). Нет. Конечно, нет! Я с гордостью могу сказать о своем отце, что хотя он и не преуспел в жизни, зато ни одна душа не может сказать про него ничего дурного. Я считаю, что мой отец – лучший из людей.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Должно быть, он очень переменился. Не достиг ли он седьмой степени самосозерцания?

ЭЛЛИ. Я вас не понимаю.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Но как это ему удалось, если у него есть дочь? У меня, видите ли, сударыня, две дочери. Одна из них Гесиона Хэшебай, которая вас сюда пригласила. Я вот стараюсь поддерживать порядок в этом доме, а она его переворачивает вверх дном. Я стремлюсь достигнуть седьмой степени самосозерцания, а она приглашает гостей и предоставляет мне занимать их.

Няня возвращается с чайным подносом и ставит его на тиковый столик.

Есть у меня еще дочь, которая, слава богу, находится в весьма отдаленной части нашей империи со своим чурбаном-мужем. Когда она была маленькой, она считала резную фигуру на носу моего корабля, который назывался «Неустрашимый», самой прекрасной вещью на свете. Ну, а он несколько напоминал эту фигуру. У него было точь-в-точь такое же выражение лица: деревянное, но в то же время предприимчивое. Вышла за него замуж. И ноги ее больше не будет в этом доме.

НЯНЯ (подвигает столик с чайным прибором к стулу). Вот уж, можно сказать, вы маху дали. Как раз она сию минуту в Англии. Вам уж три раза на этой неделе говорили, что она едет домой на целый год, для поправления здоровья. И вы должны бы радоваться, что увидите свою родную дочь после стольких лет разлуки.

КАПИТАН ШОТОВЕР. А я нисколько не радуюсь. Естественный срок привязанности человеческого животного к своему детенышу – шесть лет. Моя дочь Ариадна родилась, когда мне было сорок шесть, сейчас мне восемьдесят восемь. Если она явится сюда, меня нет дома. Если ей что-нибудь нужно, пусть берет. Если она будет спрашивать обо мне – внушить ей, что я дряхлый старик и совершенно ее не помню.

НЯНЯ. Ну что это за разговоры при молодой девушке! Нате, душечка, выпейте чайку. И не слушайте его. (Наливает чашку чаю.)

КАПИТАН ШОТОВЕР (гневно поднимаясь). Силы небесные! Они поят невинного ребенка индийским чаем, этим зельем, которым они дубят свои собственные кишки. (Хватает чашку и чайник и выливает все в кожаное ведро.)

ЭЛЛИ (чуть не плача). Ах, прошу вас, я так устала. Я бы с таким удовольствием его выпила!

НЯНЯ. Ну что же это вы делаете! Глядите, ведь бедняжка едва на ногах держится.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я вам дам моего чаю. И не прикасайтесь к этому обсиженному мухами сухарю. Этим только собак кормить. (Исчезает в кладовой.)

НЯНЯ. Ну что за человек! Недаром говорят, будто бы он, перед тем как его произвели в капитаны, продал душу черту там, на Занзибаре. И чем он старше становится, тем я все больше этому верю.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (из передней). Есть кто-нибудь дома? Гесиона! Няня! Папа! Да пойдите же вы кто-нибудь сюда. Возьмите мои вещи.

Слышен глухой стук, словно кто-то бьет зонтиком по деревянной панели.

НЯНЯ. Господи ты боже мой! Это мисс Эдди. Леди Эттеруорд, сестра миссис Хэшебай. Та самая, о которой я капитану говорила. (Откликается.) Иду, мисс, иду!

Она ставит столик обратно на его место около двери и поспешно идет к выходу, но сталкивается с леди Эттеруорд, которая врывается в комнату в страшном волнении. Леди Эттеруорд – очень красивая, прекрасно одетая блондинка. У нее такие стремительные манеры и она так быстро говорит, что с первого взгляда производит ошибочное впечатление смешной и глуповатой.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ах, это ты, няня. Как поживаешь? Ты ни чуточки не постарела. Что, никого нет дома? А где Гесиона? Разве она меня не ждет? Где прислуга? А чей это багаж там на лестнице? Где папа? Может быть, все спать легли? (Замечает Элли.) Ах, простите, пожалуйста. Вы, верно, одна из моих племянниц. (Подходит к ней с раскрытыми объятиями.) Поцелуйте свою тетю, душечка.

ЭЛЛИ. Я здесь только гостья. Это мои вещи на лестнице.

НЯНЯ. Я сейчас пойду принесу вам, душенька, свежего чайку. (Берет поднос.)

ЭЛЛИ. Но ведь старый джентльмен сказал, что он сам приготовит чай.

НЯНЯ. Да бог с вами! Он уже и позабыл, за чем пошел. У него все в голове мешается да с одного на другое перескакивает.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Это о папе?

НЯНЯ. Да, мисс.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (сердито). Не будь дурой, нянька, не смей называть меня мисс.

НЯНЯ (спокойно). Хорошо, милочка. (Уходит с подносом.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (стремительно и шумно опускается на диван). Представляю себе, что вы должны испытывать. Ах, этот дом, этот дом! Я возвращаюсь сюда через двадцать три года. И он все такой же: вещи валяются на лестнице; невыносимо распущенная прислуга; никого дома; гостей принять некому; для еды нет никаких установленных часов; и никто никогда и есть не хочет, потому что вечно все жуют хлеб с маслом или грызут яблоки. Но самое ужасное – это тот же хаос и в мыслях, и в чувствах, и в разговорах. Когда я была маленькая, я, по привычке, не замечала этого – просто потому, что я ничего другого и не видела, – но, я чувствовала себя несчастной. И мне и тогда хотелось, ах, мне так хотелось быть настоящей леди, жить как все другие, чтобы не приходилось обо всем думать самой. Я вышла замуж девятнадцати лет, лишь бы вырваться отсюда. Мой муж, сэр Гастингс Эттеруорд, был губернатором всех колоний британской короны по очереди. Я всегда была хозяйкой правительственной резиденции. И я была счастлива. Я просто забыла, что люди могут жить вот так. Но мне захотелось повидать отца, сестру, племянников и племянниц – ведь это же так приятно, вы сами понимаете. Я просто мечтала об этом. И вот в каком состоянии я нахожу родительский дом! Как меня принимают! Невозмутимая наглость этой Гинесс, нашей старой няньки. И право же, Гесиона могла бы хоть дома-то быть; могли бы они хоть что-нибудь для меня приготовить. Вы уж простите меня, что я так разоткровенничалась, но я в самом деле ужасно расстроена, обижена и разочарована. Если бы я только знала, что так будет, я бы не поехала сюда. У меня большое искушение – повернуться и уехать, не сказав им ни слова. (Чуть не плачет.)

ЭЛЛИ (тоже очень огорченная). Меня тоже никто не встретил. Мне тоже кажется, что лучше уехать. Но как это сделать, леди Эттеруорд! Вещи мои на лестнице, дилижанс уже уехал.

Из кладовой появляется капитан Шотовер, у него в руках лакированный китайский поднос с очень красивым чайным прибором. Он ставит его сначала на край стола, стаскивает чертежную доску на пол и прислоняет ее к ножке стола, а затем подвигает поднос на середину. Элли с жадностью наливает чай.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Вот вам чай, юная леди! Как? Еще одна дама? Надо еще чашку принести. (Поворачивается к двери.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (поднимается с дивана, задыхаясь от волнения). Папа, что ж ты, не узнаешь меня? Я твоя дочь.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Глупости. Моя дочь спит наверху. (Исчезает в дверях.)

Леди Эттеруорд отходит к окну, чтобы не видно было, что она плачет.

ЭЛЛИ (подходит к ней с чашкой в руках). Не огорчайтесь так. Вот выпейте чашку чая. Он очень старый и ужасно странный. Вот так же он и меня встретил. Я понимаю, что это ужасно. Мой отец для меня все на свете. Я уверена, он это не нарочно.

Капитан Шотовер возвращается с чашкой.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ну вот, теперь на всех хватит. (Ставит чашку на поднос.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (истерическим голосом). Папа, но ты же не мог забыть меня. Я Ариадна. Маленькая Пэдди Пэткинс. Что же ты даже не поцелуешь меня? (Бросается к нему на шею.)

КАПИТАН ШОТОВЕР (стоически перенося ее объятия). Как это может статься, чтобы вы были Ариадной? Вы, сударыня, женщина в летах. Прекрасно сохранившаяся женщина, но уж немолодая.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Да ты вспомни, сколько лет ты меня не видал, папа. Ведь я же должна была стать старше, как и все люди на свете.

КАПИТАН ШОТОВЕР (освобождаясь из объятий). Да, пора бы уж вам почувствовать себя постарше и перестать бросаться на шею к незнакомым мужчинам. Может быть, они стремятся достигнуть седьмой степени самосозерцания.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Но я твоя дочь! Ты не видал меня столько лет!

КАПИТАН ШОТОВЕР. Тем более. Когда наши родственники дома, нам приходится постоянно помнить об их хороших качествах – иначе их невозможно было бы выносить. Но когда их нет с нами, мы утешаем себя в разлуке тем, что вспоминаем их пороки. Вот так-то я и привык считать мою отсутствующую дочь Ариадну сущим дьяволом. Так что не пытайтесь снискать наше расположение, выдавая себя за нее. (Решительным шагом уходит на другой конец комнаты.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Снискать расположение… Нет, это уж в самом деле… (С достоинством.) Прекрасно! (Садится к чертежному столу и наливает себе чашку чая.)

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я, кажется, плохо выполняю свои хозяйские обязанности. Вы помните Дэна? Вилли Дэна?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Этого гнусного матроса, который ограбил тебя?

КАПИТАН ШОТОВЕР (представляя ей Элли). Его дочь. (Садится на диван.)

ЭЛЛИ (протестуя). Да нет же!

Входит няня со свежим чаем.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Унесите вон это свиное пойло. Слышите?

НЯНЯ. А ведь действительно приготовил чай. (Элли.) Скажите, мисс, как это он про вас не забыл? Видно, вы произвели на него впечатление.

КАПИТАН ШОТОВЕР (мрачно). Юность! Красота! Новизна! Вот чего недостает в этом доме. Я глубокий старик. Гесиона весьма относительно молода. А дети ее не похожи на детей.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Как дети могут быть детьми в этом доме? Прежде чем мы научились говорить, нас уже пичкали всякими идеями, которые, может быть, очень хороши для языческих философов лет под пятьдесят, но отнюдь не подобают благопристойным людям в каком бы то ни было возрасте.

НЯНЯ. Помню, вы и раньше всегда говорили о благопристойности, мисс Эдди.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Няня, потрудитесь запомнить, что я леди Эттеруорд, а не мисс Эдди, и никакая не деточка, не цыпочка, не крошечка.

НЯНЯ. Хорошо, душенька. Я скажу всем, чтобы они называли вас – миледи. (С невозмутимым спокойствием берет поднос и уходит.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. И это называется удобство! Какой смысл держать в доме такую неотесанную прислугу?

ЭЛЛИ (поднимается, подходит к столу и ставит пустую чашку). Леди Эттеруорд, как вам кажется, миссис Хэшебай на самом деле ждет меня или нет?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ах, не спрашивайте. Вы ведь сами видите, я только что приехала – единственная сестра, после двадцати трех лет разлуки, – и по всему видно, что меня здесь не ждали.

КАПИТАН ШОТОВЕР. А какое это имеет значение, ждали эту юную леди или не ждали? Ей здесь рады. Есть кровать, есть еда. И я сам приготовлю ей комнату. (Направляется к двери.)

ЭЛЛИ (идет за ним, пытаясь остановить его). Ах, пожалуйста, прошу вас…

Капитан уходит.

Леди Эттеруорд, я просто не знаю, что мне делать. Ваш отец, по-видимому, твердо убежден, что мой отец – это тот самый матрос, который его ограбил.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Лучше всего сделать вид, что вы этого не замечаете. Мой отец очень умный человек, но он вечно все забывает. А теперь, когда он такой старик, разумеется это еще усилилось. И надо вам сказать, иной раз очень трудно бывает поверить всерьез, что он действительно забыл.

Миссис Хэшебай порывисто вбегает в комнату и обнимает Элли. Она на год, на два старше леди Эттеруорд и, пожалуй, даже еще красивей. У нее прекрасные черные волосы, глаза как колдовские озера и благородная линия шеи, короткая сзади и удлиняющаяся меж ключицами. Она, в отличие от сестры, в роскошном халате из черного бархата, который оттеняет ее белую кожу и скульптурные формы.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Элли! Душечка моя, детка! (Целует ее.) Давно ли вы здесь? Я все время дома. Я ставила цветы и убирала вашу комнату. И только на минуточку присела, чтобы посмотреть, удобно ли я вам поставила кресло, как сразу и задремала. Папа разбудил меня и сказал, что вы здесь. Представляю себе, что вы почувствовали, когда вас никто не встретил и вы очутились здесь совсем одна и думали, что про вас забыли. (Снова целует ее.) Бедняжечка! (Сажает Элли на диван.)

В это время Ариадна отходит от стола и направляется к ним, желая обратить на себя внимание.

Ах, вы приехали не одна? Познакомьте меня.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Гесиона, может ли это быть, что ты не узнаешь меня?

МИССИС ХЭШЕБАЙ (со светской учтивостью). Разумеется, я прекрасно помню ваше лицо. Но где мы с вами встречались?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Да разве папа не сказал тебе, что я здесь? Нет, это уж чересчур. (В негодовании бросается в кресло.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Папа?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Да, папа. Наш папа! Негодная ты, бесчувственная кукла! (Возмущенная, поднимается.) Сию минуту уезжаю в гостиницу.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (хватает ее за плечи). Господи, боже мой! Силы небесные! Неужели это Эдди?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ну конечно я, Эдди. И не настолько уж я изменилась, что ты не узнала бы меня, если бы хоть немножко любила. А папа, по-видимому, даже не счел нужным и упомянуть обо мне.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вот история! Садись. (Толкает ее обратно в кресло, вместо того чтобы обнять, и становится позади.) Но у тебя прекрасный вид! Ты стала гораздо красивее, чем была. Ты, конечно, познакомилась с Элли? Она собирается выйти замуж за настоящего борова, миллионера. Жертвует собой, чтобы спасти отца, который беден, как церковная мышь. Ты должна мне помочь уговорить ее, чтобы она этого не делала.

ЭЛЛИ. Ах, пожалуйста, не надо, Гесиона.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Душенька, этот субъект сегодня приедет сюда с вашим отцом и будет приставать к вам. И не пройдет и десяти минут, как всем все станет ясно. Так зачем же делать из этого тайну?

ЭЛЛИ. Он совсем не боров, Гесиона. Вы не знаете, как он был добр к моему отцу и как я ему благодарна.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (обращается к леди Эттеруорд). Ее отец замечательный человек, Эдди. Его зовут Мадзини Дэн. Мадзини был знаменитостью, и это был близкий знакомый Эллиных бабушки и дедушки. А они были поэты – ну, как Броунинги… И когда Эллин отец появился на свет, Мадзини сказал: «Вот еще один солдат свободы». Так они его и назвали Мадзини. И он тоже по-своему борется за свободу, поэтому-то он так и беден.

ЭЛЛИ. Я горжусь тем, что он беден.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну конечно, душечка. Но почему же не оставить его в этой бедности и не выйти за того, кого вы любите?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (внезапно вскакивает, не владея собой). Гесиона, ты меня поцелуешь или нет?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А зачем это тебе нужно, чтобы тебя целовали?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Мне не нужно, чтобы меня целовали, но мне нужно, чтобы ты вела себя прилично и как подобает. Мы сестры, мы не виделись двадцать три года. Ты должна меня поцеловать.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Завтра утром, дорогая моя. Прежде, чем ты намажешься. Терпеть не могу, когда пахнет пудрой.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Бесчувственная…

Ее прерывает вернувшийся капитан.

КАПИТАН ШОТОВЕР (обращаясь к Элли). Комната вам готова.

Элли встает.

Простыни были совершенно сырые, но я переменил. (Идет на левый борт, к двери в сад.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Хм… А как мои простыни?

КАПИТАН ШОТОВЕР (останавливаясь в двери). Могу вам дать совет – проветрите их или просто снимите и спите завернувшись в одеяло. Вы будете спать в прежней комнате Ариадны.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ничего подобного. В этой жалкой каморке? Я имею право рассчитывать на лучшую комнату для гостей.

КАПИТАН ШОТОВЕР (невозмутимо продолжает). Она вышла замуж за чурбана. Она говорила, что готова выйти за кого угодно, лишь бы вырваться из дома.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ты, по-видимому, просто притворялся, что не узнаешь меня. Я ухожу отсюда.

Из передней входит Мадзини Дэн. Это маленький пожилой человек, глаза навыкате, взгляд доверчивый, степенные манеры. Он в синем саржевом костюме и в расстегнутом макинтоше. В руках мягкая черная шляпа вроде тех, что носят священники.

ЭЛЛИ. Наконец-то! Капитан Шотовер, вот мой отец.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Этот? Чепуха! Ни капельки не похож. (Выходит в сад, сердито хлопая дверью.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Я не допущу, чтобы меня умышленно не замечали и делали вид, что принимают за кого-то другого. Я пойду и сию же минуту объяснюсь с папой. (Мадзини.) Простите, пожалуйста. (Уходит за капитаном, небрежно на ходу кивая Мадзини, который на ее кивок отвечает поклоном.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (радушно пожимая руку Мадзини). Как это мило с вашей стороны, что вы приехали, мистер Дэн. Вы не обижаетесь на папу, не правда ли? Он у нас совсем сумасшедший, но абсолютно безобидный. И при этом необыкновенно умный. Вы еще побеседуете с ним, и с большим удовольствием.

МАДЗИНИ. Я надеюсь. (Элли.) А вот и ты, Элли, милочка. (С нежностью берет ее под руку.) Я вам очень признателен, миссис Хэшебай, за то, что вы так добры к моей дочери. Боюсь, что у нее не вышло бы никакого праздника, если бы не ваше приглашение.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Да нет, что вы. Это так мило с ее стороны, что она к нам приехала, она будет привлекать сюда молодых людей.

МАДЗИНИ (улыбаясь). Боюсь, что Элли мало интересуется молодыми людьми, миссис Хэшебай. В ее вкусе скорее положительные, серьезные люди.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (с внезапной резкостью). Может быть, вы снимете пальто, мистер Дэн? Там в углу в передней – шкаф для пальто, шляп и всего прочего.

МАДЗИНИ (поспешно выпуская руку Элли). Да, благодарю вас. Мне, конечно, надо было… (Уходит.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (выразительно). Старая скотина!

ЭЛЛИ. Кто?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Кто! Да он – вот этот, он самый. (Показывает пальцем, вслед Мадзини.) «Положительные, серьезные»… скажите!

ЭЛЛИ (пораженная). Неужели это может быть, чтобы вы сказали так о моем отце!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Сказала. И вы это отлично знаете.

ЭЛЛИ (с достоинством). Я немедленно ухожу из вашего дома. (Поворачивается к двери.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Если вы только посмеете, я сейчас же доложу вашему отцу, почему вы это сделали.

ЭЛЛИ (оборачиваясь). Но как вы можете так обращаться с вашим гостем, миссис Хэшебай?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Мне казалось, что вы зовете меня Гесиона.

ЭЛЛИ. Теперь – конечно нет.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Отлично. Я расскажу все вашему отцу.

ЭЛЛИ (в страшном огорчении). Ах!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Если вы только двинете пальцем, если только хоть на минуту станете на его сторону, против меня и против вашего собственного сердца… я поговорю с этим прирожденным солдатом свободы так, что он потом целую неделю будет стоять на голове, этот старый эгоист.

ЭЛЛИ. Гесиона! Мой отец эгоист? Как мало вы знаете…

Ее прерывает Мадзини, который врывается, запыхавшийся и взволнованный.

МАДЗИНИ. Элли! Менген приехал. Я думал, может быть лучше тебя предупредить. Простите меня миссис Хэшебай, этот престранный старый джентльмен…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Папа? Вполне согласна с вами.

МАДЗИНИ. Ах, простите… Ну да, разумеется. Меня несколько смутило его обращение. Он заставил Менгена что-то там делать в саду. И требует, чтобы и я тоже…

Раздается громкий свисток. Голос капитана. Боцман, наверх! Снова громкий свисток.

МАДЗИНИ (растерянно). О господи, мне кажется, это он зовет меня… (Поспешно выбегает.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вот мой отец – это действительно замечательный человек!

ЭЛЛИ. Гесиона, выслушайте меня. Вы просто не понимаете. Мой отец и мистер Менген были еще детьми, и мистер Мен…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Мне совершенно все равно, чем они были. Только давайте лучше сядем, если вы собираетесь начать так издалека. (Обнимает Элли за талию и усаживает на диван рядом с собой.) Ну, душенька, рассказывайте мне все про этого мистера Менгена. Его все зовут Босс Менген, хозяин Менген, правда? Настоящий Наполеон промышленности и отвратительно богат. Верно я говорю? А почему отец ваш не богач?

ЭЛЛИ. Да папе вовсе и не следовало бы заниматься коммерческими делами. Его отец и мать были поэты. Они внушали ему самые возвышенные идеи. Только у них не хватало средств, чтобы дать ему законченное образование.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Воображаю себе ваших дедушку и бабушку, как они во вдохновенном экстазе закатывают глаза… Итак, значит, вашему бедному отцу пришлось заняться коммерцией. И он не преуспел в этом?

ЭЛЛИ. Он всегда говорил, что он добился бы успеха, если бы у него был капитал. А ему всю жизнь приходилось сводить концы с концами, только чтобы не оставить нас без крова и дать нам хорошее воспитание. И вся его жизнь – это была сплошная борьба. Вечно одно и то же препятствие – нет денег. Я просто не знаю, как вам это рассказать.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Бедняжка Элли! Я понимаю. Вечно изворачивается…

ЭЛЛИ (уязвленная). Нет, нет, совсем не так. Он во всяком случае никогда не терял достоинства.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А это еще трудней. Я бы не могла изворачиваться и при этом сохранять достоинство. Я бы изворачивалась не щадя себя (сжав зубы), не щадя. Ну хорошо, а дальше?

ЭЛЛИ. Наконец все-таки пришло время, когда нам стало казаться, что все наши несчастья кончились: мистер Менген из чистой дружбы и из уважения к моему отцу совершил необыкновенно благородный поступок – он спросил папу, сколько ему нужно денег, и дал ему эти деньги. И знаете, он не то чтобы дал их ему взаймы или, как говорится, вложил в его дело, – нет, он просто подарил их ему! Разве это не замечательно с его стороны?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. При условии, что вы будете его женой?

ЭЛЛИ. Ах, да нет, нет, нет! Я еще тогда была совсем маленькая. Он даже меня и в глаза не видал. Он тогда еще и не бывал у нас в доме. Он сделал это совершенно бескорыстно. Из чистого великодушия.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. О, в таком случае прошу прощения у этого джентльмена. Так. Ну и что же случилось с этими деньгами?

ЭЛЛИ. Мы все оделись в новые платья и переехали в другой дом. Меня отдали в другую школу, и я училась там два года.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Только два года?

ЭЛЛИ. Да. Вот и все. Потому что через два года оказалось, что мой отец совершенно разорен.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Как же это так?

ЭЛЛИ. Не знаю. Никогда не могла понять. Только это было ужасно. Пока мы были бедны, у отца не было долгов, но как только он стал ворочать большими делами, ему пришлось брать на себя всякие обязательства. И вот, когда все предприятие ликвидировалось, то вышло как-то так, что долгов у него оказалось больше, чем то, что ему дал мистер Менген.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. По-видимому, цапнул больше, чем мог проглотить.

ЭЛЛИ. Мне кажется, вы относитесь к этому как-то ужасно бесчувственно.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Детка моя, вы не обращайте внимания на мою манеру разговаривать. Я была когда-то такая же чувствительная и недотрога, вот как вы. Но я нахваталась ужасного жаргона от моих детей и совершенно разучилась разговаривать прилично. Очевидно, у вашего отца не было способностей к подобного рода вещам, и он просто запутался.

ЭЛЛИ. Ах, вот тут-то и видно, что вы его совершенно не понимаете. Дело это потом необыкновенно расцвело. Оно дает теперь сорок четыре процента дохода, за вычетом налога на сверхприбыль.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Так вы должны бы купаться в золоте, почему же этого нет?

ЭЛЛИ. Не знаю. Мне все это кажется ужасной несправедливостью. Видите ли, папа обанкротился. Он чуть не умер от горя, потому что он уговорил некоторых своих друзей вложить деньги в это дело. Он был уверен, что дело пойдет успешно, и, как потом оказалось, он был прав, – но все они потеряли свои вклады. Это было ужасно. И я не знаю, что бы мы стали делать, если бы не мистер Менген.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Что? Босс опять пришел на выручку? И это после того, как все его денежки полетели на ветер?

ЭЛЛИ. Да. Он нас выручил. И даже ни разу не упрекнул отца. Он купил все, что осталось от этого дела, – помещение, оборудование, ну и все прочее, – через коронного стряпчего за такую сумму, что отец мог заплатить по шесть шиллингов восемь пенсов за фунт и выйти из предприятия. Все очень жалели папу, и так как все были убеждены, что он абсолютно честный человек, никто не возражал против того, чтобы получить шесть шиллингов восемь пенсов вместо десяти шиллингов за фунт. А потом мистер Менген организовал компанию, которая взяла это дело в свои руки, а отца моего сделал управляющим… чтобы мы не умерли с голоду… потому что тогда ведь я еще ничего не зарабатывала.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Боже, да это настоящий роман с приключениями! Ну, а когда же Босс воспылал нежными чувствами?

ЭЛЛИ. О, это уже спустя несколько лет. Совсем недавно. Он как-то случайно взял билет на один благотворительный концерт. Я там пела. Ну просто, знаете, в качестве любительницы, мне платили полгинеи за три номера и еще за три выхода на бис. И ему так понравилось, как я пела, что он попросил разрешения проводить меня до дому. Вы просто представить не можете, до чего он удивился, когда я привела его к нам домой и представила его моему отцу, его же собственному управляющему. И вот тут-то отец и рассказал мне о его благородном поступке. Ну, разумеется, все считали, что для меня это необыкновенно счастливый случай… ведь он такой богатый. Ну, и вот, мы пришли к чему-то вроде соглашения. Мне кажется… я должна считать это почти… помолвкой. (Она страшно расстроена и не может больше говорить.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (вскакивает и начинает ходить взад и вперед). Помолвка, вы говорите? Ну, моя деточка, эта помолвка живо обратится в размолвку, если я только возьмусь за это как следует.

ЭЛЛИ (безнадежно). Нет, вы напрасно так говорите. Меня вынуждает к этому честь и чувство благодарности. Я уж решилась.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (останавливается у дивана и, перегнувшись через спинку, отчитывает Элли). Вы, конечно, сами прекрасно понимаете, что это совсем не честно и не благородно – выйти замуж за человека, не любя его. Вы любите этого Менгена?

ЭЛЛИ. Д-да. Во всяком случае…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Меня совершенно не интересуют все эти «всякие случаи», я хочу, чтобы вы мне выложили все начистоту. Девушки в вашем возрасте способны влюбиться в самых невообразимых идиотов, особенно стариков.

ЭЛЛИ. Я очень хорошо отношусь к мистеру Менгену. И я всегда…

МИССИС ХЭШЕБАЙ (нетерпеливо заканчивая ее фразу, стремительно переходит на правый борт)… «буду благодарна ему за его доброту к моему дорогому папе». Это я уж все слышала. А еще кто есть?

ЭЛЛИ. То есть… что вы хотите сказать?!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Есть кто-нибудь еще? Вы в кого-нибудь влюблены по-настоящему?

ЭЛЛИ. Конечно нет – ни в кого.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Гм… (Ей попадается на глаза книга, лежащая на чертежном столе, она берет ее в руки, и заглавие книги, по-видимому, ее поражает; она смотрит на Элли и вкрадчиво спрашивает.) А вы не влюблены в какого-нибудь актера?

ЭЛЛИ. Нет, нет! Почему… почему вам это пришло в голову?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ведь это ваша книга? Что это вам вдруг вздумалось читать «Отелло»?

ЭЛЛИ. Отец научил меня любить Шекспира.

МИССИС ХЗШЕБАЙ (швыряя книгу на стол). Действительно! Ваш отец, по-видимому, правда не в себе!

ЭЛЛИ (наивно). А вы разве никогда не читаете Шекспира, Гесиона? Мне просто это кажется удивительным. Мне так нравится Отелло.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Отелло нравится? Потому что он ревнивец?

ЭЛЛИ. Ах нет, не это. Все, что там насчет ревности, – просто ужасно. Но вы не находите, что это было просто непостижимое счастье для Дездемоны, которая мирно росла дома, вдруг встретиться с таким человеком… Ведь он скитался по всему свету, жил в таком кипучем мире, совершал всякие чудеса храбрости, столько испытал всяких ужасов – и вот все же что-то нашел в ней, что притягивало его, и он мог часами сидеть и рассказывать ей обо всем этом.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ах, вот вам какие романы по вкусу?

ЭЛЛИ. Почему же непременно роман? Это могло и на самом деле случиться. (По глазам Элли видно, что она не спорит, а мечтает.)

Миссис Хэшебай внимательно вглядывается в нее, потом не спеша подходит к дивану и усаживается с ней рядом.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Элли, милочка! А вы не обратили внимания, что все эти истории, которые он Дездемоне рассказывает, ведь на самом деле их не могло быть?

ЭЛЛИ. Ах, нет. Шекспир думал, что все это могло случиться.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Гм… Вернее, Дездемона думала, что все это так и было. Но этого не было.

ЭЛЛИ. Почему вы говорите об этом с таким загадочным видом? Вы прямо сфинкс какой-то. Никогда не могу понять, что вы в сущности хотите сказать?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Если бы Дездемона осталась в живых, она бы вывела его на чистую воду. Иногда мне, знаете, приходит в голову, не потому ли он и задушил ее?

ЭЛЛИ. Отелло не мог лгать.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Откуда вам это известно?

ЭЛЛИ. Шекспир так и сказал бы, что Отелло лгал. Гесиона, ведь есть же на свете мужчины, которые действительно делают замечательные вещи. Мужчины, похожие на Отелло; только, конечно, они белые, очень красивые и…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ага! Наконец-то мы пришли к сути дела. Ну, теперь расскажите мне про него все. Я так и знала, что тут кто-то есть. Потому что иначе вы не чувствовали бы себя такой несчастной из-за Менгена. Вам даже улыбалось бы выйти за него замуж.

ЭЛЛИ (вспыхивая). Гесиона, вы просто ужасны. Но я не хочу делать из этого тайны, хотя, конечно, я не стала бы об этом рассказывать направо и налево. И к тому же я с ним незнакома.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Незнакомы?

ЭЛЛИ. Ну, конечно, немножко знакома, разговаривала с ним.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Но вам хочется узнать его поближе?

ЭЛЛИ. Нет, нет. Я знаю его очень близко…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы с ним незнакомы… вы знаете его очень близко… Как это все ясно и просто!

ЭЛЛИ. Я хочу сказать, что у нас он не бывает… я… я просто разговорилась с ним случайно, на концерте.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы, невидимому, очень весело проводите время на ваших концертах, Элли?

ЭЛЛИ. Да нет. Вовсе нет. Вообще мы все разговариваем друг с другом в артистической, когда дожидаемся своей очереди. Я думала, что это кто-нибудь из артистов. У него такое замечательное лицо. Но оказалось, он просто один из членов комитета. Я так, между прочим, сказала ему, что копирую одну картину в Национальной галлерее. Я немножко зарабатываю этим. Я не очень хорошо рисую, но так как это всегда одна и та же картина, то я теперь могу скопировать ее очень быстро, и получаю за это два или три фунта. И вот как-то раз он пришел в Национальную галлерею.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. В студенческий день конечно. Заплатил шесть пенсов, чтобы толкаться там среди всех этих мольбертов, хотя в другой день можно было придти бесплатно и без всякой толкотни. Разумеется, это вышло совершенно случайно.

ЭЛЛИ (торжествующе). Нет. Он пришел нарочно. Ему нравилось разговаривать со мной. У него масса блестящих знакомых, светские женщины от него без ума, – но он сбежал от всех, чтобы придти повидать меня в Национальной галлерее. И упросил меня поехать кататься с ним в Ричмонд-парк.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. И вы, душечка, согласились. Просто удивительно, что только вы, добродетельные девушки, можете себе позволить, и о вас никто слова не скажет.

ЭЛЛИ. Но я не выезжаю в свет, Гесиона. Если бы у меня не было знакомств, которые завязываются вот так, то у меня вообще не было бы знакомых.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Да нет, конечно тут нет ничего дурного, если вы умеете постоять за себя. А можно узнать его имя?

ЭЛЛИ (медленно и нараспев). Марк Дарили!

МИССИС ХЭШЕБАЙ (повторяя за ней). Марк Дарили. Какое замечательное имя!

ЭЛЛИ. Ах, я так рада, что вам нравится. Мне тоже ужасно нравится, но я все боялась, что это просто мое воображение.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну, ну. Он что – из эбердинских Дарили?

ЭЛЛИ. Никто этого не знает. Нет, вы только подумайте, его нашли в старинном ларце…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Что? В чем?

ЭЛЛИ. В старинном ларце. В саду, среди роз, летним утром. А ночью была страшная гроза.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Что ж он там делал, в этом ларце? Спрятался туда от молнии, что ли?

ЭЛЛИ. Ах нет, нет. Он же был тогда совсем малюткой. Имя Марк Дарили было вышито на его детской рубашечке. И пятьсот фунтов золотом…

МИССИС ХЭШЕБАЙ (строго смотрит на нее). Элли!

ЭЛЛИ. В саду виконта…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Де Ружемона.

ЭЛЛИ (невинно). Нет. Де Лярошжаклена. Это французский род. Виконты. А его жизнь – это сплошная сказка. Тигр…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Убитый его собственной рукой?

ЭЛЛИ. Да нет, вовсе не так банально. Он спас жизнь тигру во время охоты. Это была королевская охота, короля Эдуарда, в Индии. Король страшно рассердился. Вот потому-то его военные заслуги и не были оценены по достоинству. Но ему это все равно. Он социалист, он презирает титулы и чины. И он Участвовал в трех революциях, дрался на баррикадах…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну как это вы только можете – сидеть вот так и рассказывать мне все эти небылицы? И это вы, Элли! А я-то считала вас простодушной, прямой, хорошей девушкой.

ЭЛЛИ (поднимается с достоинством, но в страшном негодовании). Вы хотите сказать, что вы мне не верите?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну конечно не верю. Сидите и выдумываете – ни одного слова правды. Да что, вы считаете меня совсем дурой?

ЭЛЛИ (смотрит на нее широко раскрытыми глазами; искренность ее до того очевидна, что миссис Хэшебай озадачена). Прощайте, Гесиона. Мне очень жаль. Я теперь вижу, что все это звучит невероятно, когда это рассказываешь. Но я не могу оставаться здесь, если вы так обо мне думаете.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (хватает ее за платье). Никуда вы не пойдете. Нет, так ошибаться просто немыслимо! Я слишком хорошо знаю вралей. По-видимому, вам действительно кто-то рассказывал все это.

ЭЛЛИ (вспыхивая). Гесиона, не говорите, что вы не верите ему. Я этого не вынесу.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (успокаивая ее). Ну конечно я верю ему, милочка моя. Но вы должны были преподнести это мне по крайней мере не все сразу, а как-нибудь по частям. (Снова усаживает ее рядом с собой.) Ну, теперь рассказывайте мне о нем все. Итак, вы влюбились в него?

ЭЛЛИ. Ах, нет. Я не такая дурочка. Я не влюбляюсь так сразу. Я вовсе уж не такая глупенькая, как вам кажется.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Понятно. Это просто, чтобы было о чем помечтать, чтобы жить было интереснее и радостнее.

ЭЛЛИ. Да, да. Вот и все.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. И тогда время бежит быстро. Вечером не томишься от скуки и не ждешь, когда можно лечь спать, не думаешь о том, что вот будешь вертеться без сна или приснится что-нибудь неприятное. А какое счастье просыпаться утром! Лучше самого чудесного сна! Вся жизнь преображается. Уж не мечтаешь почитать какую-нибудь интересную книгу, жизнь кажется интересней всякой книги. И никаких желаний, только чтобы остаться одной и ни с кем не разговаривать. Сидеть одной и просто думать об этом.

ЭЛЛИ (обнимая ее). Гесиона, вы настоящая колдунья. Откуда вы все это знаете? Вы самая чуткая женщина на свете.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (поглаживая ее). Милочка моя, детка! Как я завидую вам! И как мне жаль вас!

ЭЛЛИ. Жаль? Почему?

Очень красивый человек лет пятидесяти, с усами мушкетера, в широкополой, франтовато загнутой шляпе, с изящной тросточкой, входит из передней останавливается как вкопанный при виде двух женщин на диване.

(Увидя его, поднимается с радостным изумлением). О Гесиона! Это мистер Марк Дарили.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (поднимаясь). Вот так штука! Это мой муж.

ЭЛЛИ. Но как же… (Внезапно умолкает, бледнеет и пошатывается.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (подхватывает ее и усаживает на диван). Успокойтесь, детка.

ГЕКТОР ХЭШЕБАЙ (в некотором замешательстве и в то же время с каким-то наглым спокойствием кладет шляпу и трость на стол). Мое настоящее имя, мисс Дэн, Гектор Хэшебай. Я предоставляю вам судить – может ли тонко чувствующий человек спокойно признаться в том, что он носит такое имя. Когда у меня есть возможность, я стараюсь обходиться без него. Я уезжал на целый месяц. И я не подозревал, что вы знакомы с моей женой и можете появиться здесь. Тем не менее чрезвычайно рад вас приветствовать в нашем скромном домике.

ЭЛЛИ (в настоящем отчаянии). Я не знаю, что мне делать. Пожалуйста… можно мне поговорить с папой? Оставьте меня. Я этого не вынесу.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Уходи, Гектор.

ГЕКТОР. Я…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Живо, живо! Убирайся вон!

ГЕКТОР. Ну, если ты думаешь, что так лучше… (Уходит, захватив свою шляпу, трость остается на столе.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (укладывает Элли на диван). Ну вот, деточка, он ушел. Здесь никого нет, кроме меня. Можете дать себе волю. Не сдерживайтесь. Поплачьте хорошенько.

ЭЛЛИ (поднимая голову). К черту!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вот это здорово! Замечательно! Я думала, вы сейчас скажете, что у вас сердце разбилось. Вы меня не стесняйтесь. Выругайтесь еще раз.

ЭЛЛИ. Я не его ругаю. Я себя ругаю. Как я могла быть такой дурой! (Вскакивает.) И как это я позволила так себя одурачить! (Быстро ходит взад и вперед; вся ее цветущая свежесть куда-то пропала, она сразу стала как-то старше и жестче.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну, почему бы и нет, милочка? Очень немногие молодые женщины могут устоять перед Гектором. Я вот сама не устояла в вашем возрасте. Он поистине великолепен.

ЭЛЛИ (поворачиваясь к ней). Великолепен? Да, великолепная внешность, конечно. Но как можно любить лгуна?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Не знаю. Но, к счастью, оказывается можно. Иначе в мире было бы очень немного любви.

ЭЛЛИ. Но так лгать! Оказаться хвастунишкой, трусом!

МИССИС ХЭШЕБАЙ (вскакивает в смятении). Нет, милочка, только не это, прошу вас. Если вы выразите хотя малейшее сомнение в храбрости Гектора, он пойдет и наделает черт знает чего, только бы убедить себя, что он не трус. Он иногда проделывает ужасные штуки – вылезет из окна на третьем этаже и влезет в другое. Просто чтобы испытать свои нервы. У него целый ящик медалей Альберта за спасение погибающих.

ЭЛЛИ. Он никогда не говорил мне об этом.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Он никогда не хвастается тем, что он сделал на самом деле. Он терпеть этого не может. Даже если кто-нибудь другой это говорит, он стыдится. Зато все его рассказы – это сказки, выдумки.

ЭЛЛИ (подходит к ней). Так вы, значит, хотите сказать, что он действительно храбрый и у него были всякие приключения, а рассказывает он небылицы?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Да, милочка. Вот именно. Ведь у людей их добродетели и пороки не разложены по полочкам. Все это вместе перемешано.

ЭЛЛИ (задумчиво смотрит на нее). В вашем доме, Гесиона, что-то есть странное. И даже в вас самой. И я не знаю… как это я так спокойно разговариваю с вами. У меня какое-то ужасное чувство, как будто у меня сердце разбилось. Но это, оказывается, совсем не то, что я себе представляла.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (обнимая ее). Просто это жизнь начинает воспитывать вас, деточка. Ну, а что же вы сейчас испытываете к Боссу Менгену?

ЭЛЛИ (вырывается из объятий Гесионы, на лице ее написано отвращение). О Гесиона, как вы можете мне напоминать о нем!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Простите, детка. Мне кажется, я слышу шаги Гектора. Вы сейчас не возражаете, если он придет?

ЭЛЛИ. Ничуть. Я совершенно излечилась.

Из передней входят Мадзини Дэн и Гектор.

ГЕКТОР (открывает дверь и пропускает Мадзини вперед). Еще секунда, и она бы упала мертвой.

МАДЗИНИ. Нет, подумайте, какое чудо! Элли, деточка моя! Мистер Хэшебай только что рассказал мне совершенно удивительную…

ЭЛЛИ. Да, я уже слышала. (Отходит в другой конец комнаты.)

ГЕКТОР (идет за ней). Нет, этого вы еще не слыхали. Я вам расскажу после обеда. Мне кажется, это должно вам понравиться. По правде сказать, я сочинил это для вас и уже предвкушал удовольствие рассказать вам, но с досады, когда меня отсюда выгнали, я истратил этот заряд на вашего отца.

ЭЛЛИ (отступая, спиной к верстаку, презрительно, но с полным самообладанием). Вы истратили не зря. Он верит вам. Я бы не поверила.

МАДЗИНИ (добродушно). Элли – она у меня очень своенравная, мистер Хэшебай. Конечно, на самом деле она так не думает. (Идет к книжным полкам и разглядывает корешки.)

Из передней входит Босс Менген, за ним капитан. Менген в сюртучной паре, точно он собрался в церковь или на заседание директората. Ему лет пятьдесят пять; у него озабоченное, недоверчивое выражение лица; во всех его движениях чувствуются тщетные потуги держать себя с неким воображаемым достоинством. Лицо серое, волосы прямые, бесцветные, черты лица до того заурядны, что о них просто нечего сказать.

КАПИТАН ШОТОВЕР (знакомя миссис Хэшебай с новым гостем). Говорит, что его зовут Менген. К службе не годен.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (очень любезно). Добро пожаловать, мистер Менген.

МЕНГЕН (пожимая ей руку). Очень рад.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Дэн порастерял все свои мускулы, но зато приобрел бодрость духа. Редкий случай, после того как человек пережил три приступа белой горячки. (Уходит в кладовую.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Поздравляю вас, мистер Дэн.

МАДЗИНИ (в недоумении). Да я всю жизнь в рот не брал спиртного.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вам будет гораздо меньше хлопот, если вы предоставите папе думать то, что ему хочется, а не будете пытаться объяснить ему то, что есть на самом деле.

МАДЗИНИ. Ну, знаете, три приступа белой горячки…

МИССИС ХЭШЕБАЙ (обращаясь к Менгену). Вы знакомы с моим мужем, мистер Менген? (Показывает на Гектора.)

МЕНГЕН (идет к Гектору, который приветливо протягивает ему руку). Очень рад. (Оборачивается к Элли.) Я надеюсь, мисс Элли, вы не очень устали с дороги. (Здоровается с ней.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Гектор, покажи мистеру Дэну его комнату.

ГЕКТОР. Да, да, конечно. Идемте, мистер Дэн. (Уходит с Мадзини.)

ЭЛЛИ. Вы еще не показали мне моей комнаты, Гесиона.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ах, господи, какая я глупая! Идемте. Пожалуйста, будьте как дома, мистер Менген. Папа составит вам компанию. (Кричит капитану.) Папа, иди покажи дом мистеру Менгену. (Уходит с Элли.)

КАПИТАН ШОТОВЕР. Вы думаете жениться на дочери Дэна? Не делайте этого. Вы слишком стары.

МЕНГЕН (пораженный). Вот как! Не слишком ли вы сплеча рубите, капитан?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Но ведь это правда.

МЕНГЕН. Она этого не думает.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Думает.

МЕНГЕН. Люди и постарше меня…

КАПИТАН ШОТОВЕР (доканчивает за него) …оказывались в дураках. Это тоже правда.

МЕНГЕН (переходя в наступление). Не понимаю, почему вы считаете себя вправе в это вмешиваться.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Каждый должен в это вмешиваться. Звезды содрогаются в небесах, когда происходят подобные вещи.

МЕНГЕН. И тем не менее я женюсь на ней.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Откуда это вам известно?

МЕНГЕН (старается показать себя человеком с сильным характером). Я намерен это сделать. Я так решил. Ясно? Со мной еще не бывало, чтобы я что-нибудь решил и не довел до конца. Такой уж я человек. И мы с вами лучше поймем друг друга, если вы это твердо и раз навсегда усвоите, капитан.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Вы любите кинематограф!

МЕНГЕН. Возможно. Кто это вам сказал?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Разговаривайте как человек, а не как кукла на экране. Вам хочется сказать, что вы зарабатываете сто тысяч в год.

МЕНГЕН. Я этим не хвастаюсь. Но когда я встречаю человека, который зарабатывает сто тысяч в год, я снимаю перед ним шляпу, пожимаю ему руку и называю его братом.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Значит, вы тоже зарабатываете сто тысяч в год? Не так ли?

МЕНГЕН. Нет, этого я не сказал бы. Пятьдесят – возможно.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Значит, брат наполовину. (С обычной своей резкостью поворачивается спиной к Менгену и собирает со стола на китайский поднос пустые чашки.)

МЕНГЕН (раздраженно). Послушайте, капитан Шотовер, мне не совсем понятно мое положение в этом доме. Я приехал сюда по приглашению вашей дочери. Я в ее доме или в вашем?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Вы под небесным кровом, в доме господнем. Что истинно внутри этих стен, то правильно и вне их. Идите в море, взберитесь на гору, спуститесь в долины, все равно она слишком молода для вас.

МЕНГЕН (ослабевая). Но ведь мне всего лишь чуть-чуть за пятьдесят.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Точнее сказать, чуть-чуть не шестьдесят. Босс Менген, вы не женитесь на дочери пирата. (Уносит поднос в кладовую.)

МЕНГЕН (идет за ним к двери). На какой дочери пирата? Что вы такое говорите?

КАПИТАН ШОТОВЕР (из кладовой). Элли Дэн. Вы не женитесь на ней.

МЕНГЕН. А кто же мне помешает?

КАПИТАН ШОТОВЕР (появляясь). Моя дочь. (Направляется к двери в переднюю.)

МЕНГЕН (идет за ним). Миссис Хэшебай? Вы хотите сказать, что она пригласила меня сюда, чтобы расстроить это дело?

КАПИТАН ШОТОВЕР (останавливается и поворачивается к нему). Я знаю только то, что я видел по ее глазам. Да, она расстроит это. Послушайтесь моего совета, женитесь на негритянке из Вест-Индии; прекрасные из них выходят жены. Я сам когда-то два года был женат на негритянке.

МЕНГЕН. Черт возьми!

КАПИТАН ШОТОВЕР. Да уж взял! Меня тоже сцапал когда-то. И на много лет. Негритянка спасла меня.

МЕНГЕН (беспомощно). Престранная история! Я, собственно, должен был бы покинуть этот дом.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Почему?

МЕНГЕН. Ну, знаете, многие люди были бы обижены вашей манерой разговаривать.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Глупости! Ссоры, видите ли, возникают совсем из-за другой манеры разговаривать. Со мной никто никогда не ссорился.

Из передней появляется джентльмен, прекрасный костюм и безупречные манеры которого свидетельствуют о его принадлежности к Вест-Энду. Он производит приятное впечатление молодого холостого человека, но при ближайшем рассмотрении ему во всяком случае за сорок.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Простите, пожалуйста, что я вторгаюсь таким образом. Но дело в том, что молотка на двери нет, а звонок, если не ошибаюсь, не действует.

КАПИТАН ШОТОВЕР. А зачем вам молоток? Зачем звонок? Двери открыты.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Вот именно. Поэтому-то я и осмелился войти.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ну и отлично. Я сейчас поищу вам комнату. (Идет к двери.)

ДЖЕНТЛЬМЕН (удерживая его). Боюсь, что вы не знаете, кто я такой.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Неужели вы думаете, что люди моего возраста делают различие между одним человеческим созданием и другим? (Уходит.)

Менген и гость стоят и смотрят друг на друга.

МЕНГЕН. Странный человек этот капитан Шотовер.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Да. Очень.

КАПИТАН ШОТОВЕР (кричит снаружи). Гесиона! Приехал еще один. Надо ему комнату. Хлыщ. Щеголь. Лет под пятьдесят.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Представляю себе, что должна подумать Гесиона. Разрешите узнать – вы член этой семьи?

МЕНГЕН. Нет.

ДЖЕНТЛЬМЕН. А я да. Некоторым образом родственник.

Входит миссис Хэшебай.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Добро пожаловать! Как это мило, что вы приехали.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Я так рад познакомиться с вами, Гесиона. (Целует ее.)

В дверях появляется капитан.

Вы, конечно, простите меня, капитан, что я целую вашу дочь; когда я скажу вам…

КАПИТАН ШОТОВЕР. Чушь. Все целуют мою дочь. Целуйте, сколько хотите. (Направляется к кладовой.)

ДЖЕНТЛЬМЕН. Благодарю вас. Одну минутку, капитан.

Капитан останавливается, оборачивается. Джентльмен предусмотрительно подходит к нему.

Вы, быть может, помните, – а возможно, и нет, это ведь было так много лет тому назад, – что ваша младшая дочь вышла замуж за чурбана.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Помню. Она сказала, что выйдет за кого угодно, лишь бы уйти из этого дома. Не узнал бы вас. Голова у вас теперь не похожа на грецкий орех. Вы размякли. Похоже, вас много лет кипятили в молоке с хлебным мякишем, как это делают с мужьями. Бедняга! (Исчезает в кладовой.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (подходит к джентльмену и испытующе смотрит на него). Я не верю, что вы Гастингс Эттеруорд.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Нет, я не он.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Тогда с какой же стати вы меня целуете?

ДЖЕНТЛЬМЕН. Да просто мне очень захотелось. Дело в том, что я Рэнделл Эттеруорд, недостойный младший брат Гастингса. Я был за границей на дипломатической службе, когда он женился.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (врывается в комнату). Гесиона, где ключи от шкафа в моей комнате? У меня в сумке мои брильянты. Я хочу спрятать их. (Останавливается как вкопанная при виде нового лица.) Рэнделл, как вы осмелились? (Направляется к нему.)

Миссис Хэшебай отходит и усаживается на диване, рядом с Менгеном.

РЭНДЕЛЛ. Как я осмелился – что именно? Я ничего не сделал.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Кто вам сказал, что я здесь?

РЭНДЕЛЛ. Гастингс. Я был у Клариджей и узнал, что вы только что уехали. И я последовал за вами сюда. Вы чудесно выглядите.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Не смейте так со мной разговаривать.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А в чем дело с мистером Рэнделлом, Эдди?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (сдерживая себя). Ах, ни в чем. Но он не имел права приезжать сюда без приглашения и беспокоить тебя и папу. (Идет к подоконнику и садится; в раздражении отворачивается ото всех, и глядит в сад, где прогуливаются Гектор и Элли.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ты, кажется, незнакома с мистером Менгеном, Эдди?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (оборачивается и холодно кивает Менгену). Простите. Рэнделл, вы меня так расстроили, что я поставила себя в совершенно дурацкое положение.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Леди Эттеруорд. Моя сестра. Моя младшая сестра.

МЕНГЕН (отвешивая поклон). Чрезвычайно счастлив познакомиться с вами, леди Эттеруорд.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (с явным интересом). Кто этот джентльмен, который разгуливает там в саду с мисс Дэн?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Не знаю. Всего только десять минут тому назад она насмерть поссорилась с моим мужем. И я не видала, кто там еще приехал. Вероятно, новый гость. (Подходит к окну и смотрит.) Ах, это Гектор. Они помирились.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Твой муж? Этот красавец мужчина?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Гм. Скажите! А почему же мой муж не может быть красавцем?

РЭНДЕЛЛ (присоединяется к ним). Мужья никогда не бывают красавцами, Ариадна. (Садится около леди Эттеруорд справа).

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А вот мужья сестер, мистер Рэнделл, обычно очень недурны.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Не будьте пошляком, Рэнделл; и ты, Гесиона, тоже не лучше.

Элли и Гектор входят из сада в двери с правого борта. Рэнделл встает. Элли проходит в угол, к кладовой. Гектор выходит вперед. Леди Эттеруорд поднимается во всем своем великолепии.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Гектор, это Эдди.

ГЕКТОР (явно изумленный). Не может быть, эта леди?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (улыбаясь). А почему же нет?

ГЕКТОР (смотрит на нее пронизывающим взглядом глубокого, но почтительного восхищения, усы его топорщатся). Я думал (спохватывается) …прошу извинить меня, леди Эттеруорд. Несказанно счастлив приветствовать вас, наконец, под нашей кровлей. (С проникновенной учтивостью протягивает руку.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Она жаждет, чтобы ты ее поцеловал, Гектор.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Гесиона! (Но продолжает улыбаться.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Зови ее Эдди, поцелуй ее, как добрый зять, и кончайте с этой церемонией. (Представляет друг другу.)

ГЕКТОР. Веди себя прилично, Гесиона. Леди Эттеруорд вправе рассчитывать здесь не только на гостеприимство, но и на культурное обращение.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (признательно). Благодарю вас, Гектор.

Дружески пожимают друг другу руки. В саду под окнами от правого борта к левому проходит Мадзини Дэн.

КАПИТАН ШОТОВЕР (выходя из кладовой и обращаясь к Элли). Ваш отец умылся.

ЭЛЛИ (с полным самообладанием). Он это часто делает, капитан Шотовер.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Странное перерождение! Я наблюдал за ним из окна кладовой.

Мадзини Дэн входит в дверь с правого борта, свежевымытый и причесанный, и, благодушно улыбаясь, останавливается между Менгеном и миссис Хэшебай.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (знакомя). Мистер Мадзини Дэн – леди Этте… ах, я совсем забыла – вы уже знакомы. (Показывает на Элли.) Мисс Дэн.

МАДЗИНИ (подходит к Элли, берет ее за руку, радуясь своей собственной дерзкой находчивости). С мисс Дэн мы тоже встречались – это моя дочь. (Ласково берет под руку.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ах, ну конечно! Как глупо. Мистер Эттеруорд, мм… моей сестры…

РЭНДЕЛЛ (любезно пожимая руку Мадзини). Ее деверь, мистер Дэн. Очень приятно.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А это мой супруг.

ГЕКТОР. Мы знакомы, дорогая. Не трудись представлять нас еще раз. (Подходит к большому креслу.) Не хотите ли присесть, леди Эттеруорд?

Леди Эттеруорд благосклонно усаживается.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Простите. Терпеть не могу знакомить. Все равно, что спрашивать у людей – «ваш билет?»

МАДЗИНИ (нравоучительно). В конце концов как мало это о нас говорит. Вопрос ведь не в том, кто мы, а в сущности: что мы такое.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Гм-да. Вот вы, скажем, что вы такое?

МАДЗИНИ (недоуменно). Что я такое?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Вор, пират, убийца.

МАДЗИНИ. Уверяю вас, вы заблуждаетесь.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Жизнь авантюриста. А к чему это привело? К респектабельности. Дочка – настоящая леди. Речь, манеры столичного проповедника. Пусть это будет предостережением для всех нас. (Выходит в сад.)

МАДЗИНИ. Надеюсь, здесь никто не верит, что я вор, пират и убийца? Миссис Хэшебай, простите, я на минутку удалюсь. Нет, в самом деле, надо пойти и объясниться. (Идет за капитаном.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (ему вслед). Бесполезно. Вы бы лучше… (Но Мадзини уже исчез.) Нам всем, пожалуй, лучше пойти выпить чаю. У нас никогда не бывает чаю в положенные часы. Но можно пить всегда, когда только захотите. Он кипит у прислуги целый день. А спросить лучше всего на галлерее около кухни. Хотите, я покажу вам. (Идет к двери направо.)

РЭНДЕЛЛ (идет рядом с ней). Благодарю вас. Мне совсем не хочется чаю. Но если бы вы показали мне ваш сад…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. В нашем саду нечего показывать, разве только папину обсерваторию. И песочную яму с погребом, где он держит динамит и всякие такие вещи. Впрочем, на воздухе все-таки приятней, чем в комнате. Идемте.

РЭНДЕЛЛ. Динамит! Ведь это довольно рискованно.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну что вы! Мы же не лезем в эту песочную яму во время грозы.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Это уж что-то новое. А зачем это – динамит?

ГЕКТОР. Чтобы взорвать человечество, если оно зайдет слишком далеко. Он пытается найти некий психический луч, который взорвет все взрывчатые вещества по повелению Махатмы.

ЭЛЛИ. У капитана восхитительный чай, мистер Эттеруорд.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (останавливается в двери). Неужели отец угощал вас своим чаем? Как это вам удалось обойти его, не успев пробыть в доме и десяти минут?

ЭЛЛИ. Видите, удалось.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вот маленький бесенок! (Выходит с Рэнделлом.)

МЕНГЕН. А вы не хотите прогуляться, мисс Элли?

ЭЛЛИ. Я устала. Я лучше возьму книжку с собой в комнату и отдохну немножко. (Подходит к книжной полке.)

МЕНГЕН. Ну, прекрасно. Лучше и не придумаешь. Но я крайне огорчен. (Уходит вслед за Рэнделлом и миссис Хэшебай.)

Остаются Элли, Гектор и леди Эттеруорд. Гектор стоит у кресла леди Эттеруорд. Они смотрят на Элли, дожидаясь, чтобы она ушла.

ЭЛЛИ (рассматривая заглавия книг). Вы любите романы с приключениями, леди Эттеруорд?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (покровительственно). Разумеется, дорогая.

ЭЛЛИ. В таком случае оставляю вас мистеру Хэшебай. (Выходит в переднюю.)

ГЕКТОР. Эта девчонка помешана на приключениях. Чего только я для нее не выдумывал.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (ни капельки не интересуясь Элли). Когда вы меня увидели, вы хотели сказать что-то; вы начали: «я думал» – и потом вдруг остановились. Что именно вы думали?

ГЕКТОР (скрестив руки и гипнотизируя ее взглядом). Вы разрешите сказать?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ну конечно.

ГЕКТОР. Это звучит не очень любезно. Я собирался сказать: «Я думал, что вы обыкновенная женщина…»

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. О, как вам не стыдно, Гектор! Кто вам дал право замечать, обыкновенная я или нет?

ГЕКТОР. Послушайте меня, Ариадна. До сегодняшнего дня я видел только вашу фотографию. Но никакая фотография не может передать то очарование, которым обладают дочери этого сверхъестественного старца. В них есть какая-то дьявольская черточка, которая разрушает моральную силу мужчины и уводит его за пределы чести и бесчестия. Вы ведь знаете это, не так ли?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Возможно, что я знаю это, Гектор. Но разрешите мне предупредить вас раз навсегда, что я женщина твердых правил. Вы, может быть, думаете, что если я из семьи Шотовер, так во мне есть что-то от богемы, потому что мы все – ужасная богема. Но я нет. Я ненавижу богему всеми силами души. Ни один ребенок, воспитанный в пуританской семье, так не страдал от пуританства, как я от богемы.

ГЕКТОР. Вот и у нас дети точь-в-точь такие же. Они проводят каникулы у своих респектабельных друзей.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Я приглашу их на рождество к себе.

ГЕКТОР. В их отсутствие мы остаемся без наших домашних наставников.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Дети, конечно, иногда ужасная помеха. Но разумные люди всегда умеют устроиться, если только у них дома не богема.

ГЕКТОР. Вы не богема. Но и пуританского в вас ничего нет. Живое и властное очарование – вот ваша сила. Скажите, какого рода женщиной вы сами себя считаете?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Я светская женщина, Гектор. И уверяю вас, если только взять на себя труд вести себя всегда совершенно корректно и говорить всегда только корректные вещи, то в остальном вы вольны поступать как вам угодно. Плохо воспитанная, распущенная женщина просто не может иметь успеха. Плохо воспитанный, распущенный мужчина никогда не может подойти ни к одной достойной женщине.

ГЕКТОР. Теперь я понимаю. Вы не богема. И вы не пуританка. Вы – опасная женщина.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Напротив. Я безопасная женщина.

ГЕКТОР. Вы чертовски пленительная женщина. Заметьте, я отнюдь не ухаживаю за вами. Я не люблю чувствовать себя плененным. Но если вы намерены остаться у нас, то, конечно, вам лучше знать, что я думаю о вас.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вы чрезвычайно искусный сердцеед. И изумительно красивы. Я сама очень неплохой партнер в такого рода игре. Ведь это само собой разумеется, что мы только играем?

ГЕКТОР. Ну ясно. Я спокойно позволяю себя дурачить, сознавая свое полное ничтожество.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (оживленно поднимаясь). Итак, вы мой зять. Гесиона велела вам поцеловать меня.

Гектор хватает ее в объятья и усердно целует.

О, это, пожалуй, несколько больше, чем игра, дорогой зять. (Внезапно отталкивает его.) Больше вы этого не сделаете.

ГЕКТОР. По правде сказать, вы запустили в меня ваши когти глубже, чем я думал.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (входит из сада). Не обращайте на меня внимания, я вам мешать не буду. Я только хочу взять папину фуражку. Солнце садится, я боюсь, как бы он не простудился. (Идет к двери в переднюю.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Твой супруг совершенно очарователен, дорогая. Наконец-то он снизошел и поцеловал меня. Я иду в сад; как будто стало прохладнее. (Выходит в дверь с левого борта.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Берегись, дитя мое! Я не думаю, чтобы кто-нибудь из мужчин мог поцеловать Эдди и не влюбиться в нее. (Идет в переднюю.)

ГЕКТОР (бьет себя в грудь). Дурак! Козел!

Миссис Хэшебай возвращается с фуражкой капитана.

Твоя сестра, на редкость предприимчивая старуха. Где мисс Дэн?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Менген сказал, что она поднялась к себе наверх, отдохнуть. Эдди тебе с ней разговаривать не позволит. Она уже тебя отметила, теперь ты ее собственность.

ГЕКТОР. У нее есть это ваше семейное дьявольское обаяние. И я машинально начал за ней ухаживать. Но что мне делать? Влюбиться я не способен, а оскорбить женское чувство, признаться ей в этом, когда она влюбляется в меня, я тоже не могу. А так как женщины вечно влюбляются в мои усы, у меня заводится масса всяких скучных, бессмысленных флиртов, которые меня нисколько не занимают.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. То же самое и Эдди. Она за всю жизнь ни разу не была влюблена. Хотя вечно стремилась влюбиться по уши. Она еще хуже тебя. У тебя хоть один такой случай был – со мной.

ГЕКТОР. Это было настоящее безумие. Не могу себе представить, чтобы такие изумительные переживания были доступны всем. Они оставили во мне глубокий след. И вот поэтому-то я и думаю, что они неповторимы.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (смеясь, похлопывая его по руке). Мы были ужасно влюблены друг в друга, Гектор. Это был такой волшебный сон, что я потом потеряла способность ревновать тебя или кого бы то ни было, – я понимала, что это такое. Я всегда старалась приглашать к нам побольше хорошеньких женщин, чтобы доставить тебе еще такой случай, но у тебя что-то ни разу не вышло.

ГЕКТОР. Не знаю, хотел ли я, чтобы вышло. Это дьявольски опасно. Ты околдовала меня. Но я любил тебя. И это был рай. А эта твоя сестрица околдовывает меня, но я ненавижу ее. И получается ад. Убью ее, если она будет продолжать.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ничто не может убить Эдди. Здорова, как лошадь. (Выпуская его руку.) Ну, а теперь я пойду околдовывать кого-нибудь еще.

ГЕКТОР. Вот этого хлыща из министерства иностранных дел, Рэнделла?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Боже упаси. Нет! Зачем я буду его околдовывать?

ГЕКТОР. Надеюсь, не этого надутого толстосума Менгена.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Хм… Мне кажется, что уж лучше пусть он будет околдован мной, а не Элли. (Идет в сад.)

Навстречу ей идет капитан с какими-то брусочками в руке.

Что это у тебя такое, папочка?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Динамит.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ты лазил в песочную яму? Смотри не урони эту штуку где-нибудь в доме. Ты, мой дорогой! (Уходит в сад, где все пронизано красным закатным светом.)

ГЕКТОР. Выслушай меня, о мудрец. Сколь долго осмеливаешься ты сосредоточиться на каком-нибудь чувстве, не опасаясь, что оно запечатлеется в твоем сознании на всю твою остальную жизнь?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Девяносто минут. Полтора часа. (Уходит в кладовую.)

Гектор, оставшись один, сдвигает брови и погружается в мечты. Некоторое время он сидит неподвижно, затем скрещивает руки на груди, потом встает и, заложив руки за спину, с трагическим видом ходит взад и вперед. Внезапно хватает со столика свою трость и, обнажив находящуюся внутри нее рапиру, вступает в отчаянный поединок с воображаемым противником; после ряда удачных и неудачных выпадов он вонзает в него шпагу по самую рукоять, затем прячет свое оружие обратно в трость, бросает ее на диван и снова погружается в задумчивость; вперив взор в глаза воображаемой женщины, он хватает ее за руки и говорит глухим, проникновенным голосом: «Ты меня любишь». В эту минуту из кладовой показывается капитан, и Гектор, пойманный врасплох с вытянутыми руками и сжатыми кулаками, делает вид, что занимается гимнастикой, и проделывает ряд упражнений.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Такого рода сила не имеет смысла. Ты все равно никогда не будешь таким сильным, как, например, горилла.

ГЕКТОР. Зачем вам динамит?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Уничтожить вот этаких, вроде Менгена.

ГЕКТОР. Бесполезно. У них всегда будет возможность купить еще больше динамита.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я сделаю такой динамит, что им его не взорвать.

ГЕКТОР. А вы взорвете?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Да. Когда достигну седьмой степени самосозерцания.

ГЕКТОР. Не стоит стараться. Вы никогда не достигнете ее.

КАПИТАН ШОТОВЕР. А что же делать? Так, значит, нам вечно и барахтаться в грязи из-за этих свиней, для которых вселенная это что-то вроде кормушки, в которую они тычутся своим щетинистым рылом, чтобы набить себе брюхо?

ГЕКТОР. Разве щетина Менгена много хуже, чем завиточки Рэнделла?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Мы должны быть властны в жизни и в смерти того и другого. И я не умру, пока не найду к этому пути.

ГЕКТОР. Кто мы, чтобы судить их?

КАПИТАН ШОТОВЕР. А кто они, чтобы судить нас? Однако они делают это не задумываясь. Между их семенем и семенем нашим вечная вражда. Они знают это и поэтому делают все, чтобы раздавить наши души. Они верят в самих себя. Когда мы поверим в себя, мы одолеем их.

ГЕКТОР. Семя одно. Вы забываете, что у вашего пирата очень миленькая дочка. Сын Менгена может быть Платоном. А сын Рэнделла – Шелли. Что такое был мой отец?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Отъявленнейший негодяй. (Кладет на место чертежную доску, усаживается за стол и начинает подбирать кистью краски.)

ГЕКТОР. Именно. Так вот осмелитесь ли вы убить его невинных внуков?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Они и мои внуки.

ГЕКТОР. Совершенно верно. Мы все части один другого. (Небрежно разваливается на диване.) Я вам скажу. Я нередко Думал об истреблении человекоподобных гадин. Многие думали об этом. Порядочные люди – это вроде Даниила во рву львином. Как они выживают – это настоящее чудо. И не всегда, конечно, выживают. Мы живем среди Менгенов, Рэнделлов, Билли Дэнов, как они, несчастные, живут среди вирулентных микробов, докторов, адвокатов, попов, ресторанных метрдотелей, торгашей, прислуги и всяких иных паразитов и шарлатанов. Что наши страхи по сравнению с тем, как они трясутся? Дайте мне власть уничтожить их, и я пощажу их из чистого…

КАПИТАН ШОТОВЕР (резко обрывает его). Чувства товарищества?

ГЕКТОР. Нет. Я бы должен был покончить с собой, если бы я думал так. Я должен верить, что моя искорка, как бы она ни была мала, божественного происхождения, а багровый свет над их дверью – это пламя преисподней. Я бы их пощадил просто из великодушной жалости.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ты не можешь пощадить их, пока ты не имеешь власти истребить их. Сейчас они обладают этой властью по отношению к тебе. Там, за океаном, миллионы чернокожих, которых они вымуштруют и обрушат на нас. Они готовятся к этому. Они делают это уже сейчас.

ГЕКТОР. Они слишком глупы, чтобы воспользоваться своей властью.

КАПИТАН ШОТОВЕР (бросает кисть и подходит к дивану). Не обманывай себя. Они пользуются ею. Каждый день мы убиваем в себе лучшее, что в нас есть, чтобы их умилостивить. Одно сознание, что эти люди всегда здесь, начеку, чтобы сделать бесполезными все наши стремления, не дает этим стремлениям даже родиться внутри нас. А когда мы пытаемся уничтожить их, они посылают на нас демонов, чтобы обольстить нас, – демонов, принимающих облик красивых дочерей, певцов, поэтов и им подобных, ради которых мы щадим и их самих.

ГЕКТОР (садится и наклоняется к нему). А не может быть так, что Гесиона и есть демон, порожденный вами, чтобы я не убил вас?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Возможно. Она выжала вас целиком и не оставила вам ничего, кроме грез, – так делают некоторые женщины.

ГЕКТОР. Женщины-вампиры, демонические женщины.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Мужчины думают, что мир потерян для них, и действительно теряют его. А кто вершит дела в этом мире? Мужья сварливых и пьяниц; мужчины, у которых сидит заноза в теле. (Рассеянно идет к кладовой.) Я должен об этом хорошенько подумать… (Круто поворачивается.) Но все же я буду продолжать работать с динамитом. Я открою луч более мощный, чем все икс-лучи, духовный луч, который взорвет гранату на поясе у моего врага раньше, чем он успеет бросить ее в меня. И мне надо спешить. Я стар. У меня нет времени на разговоры. (Он уже на пороге кладовой, а Гектор идет в переднюю.)

В это время возвращается Гесиона.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Папочка! Ты и Гектор – вы должны помочь мне занимать эту публику. И о чем это вы тут так кричите?

ГЕКТОР (взявшись за ручку двери). Он совсем спятил; он сегодня хуже, чем всегда.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Все мы спятили.

ГЕКТОР. Я должен переодеться. (Нажимает ручку двери.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Постой, постой. Вернитесь вы оба. Подите сюда.

Они неохотно возвращаются.

У меня нет денег.

ГЕКТОР. Денег? А где мои апрельские дивиденды?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Где снег прошлогодний?

КАПИТАН ШОТОВЕР. А где все деньги за патент на мою спасательную лодку?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Пятьсот фунтов! С самой пасхи я их тянула.

КАПИТАН ШОТОВЕР. С пасхи! И четырех месяцев не прошло! Чудовищная расточительность! Я мог бы прожить семь лет на пятьсот фунтов.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Только не на такую широкую ногу, как у нас в доме.

КАПИТАН ХЭШЕБАЙ. За такую спасательную лодку – и всего только пятьсот фунтов! А за прошлое свое изобретение я получил двенадцать тысяч.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Да, дорогой. Но ведь это было судно с каким-то магнетическим килем для охоты за подводными лодками. Разве при нашем образе жизни можно позволить себе тратить время на какие-то спасательные приспособления? Ты бы лучше придумал что-нибудь такое, что сразу, одним махом, прихлопнет пол-Европы.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Нет. Я старею. Быстро старею. Мозг мой не способен сосредоточиться на убийстве, как когда я был мальчишкой. Почему это твой муж ничего не изобретает? Он только и умеет, что врать всякую чепуху женщинам.

ГЕКТОР. Н-да, но ведь это тоже своего рода изобретательство. А впрочем, вы правы. Я должен содержать жену.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ничего ты такого не должен. Тогда тебя с утра до поздней ночи не увидишь. Мне нужно, чтобы мой муж был со мной.

ГЕКТОР (с горечью). С тем же успехом я мог бы быть твоей комнатной собачкой.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А тебе бы хотелось быть моим кормильцем, как, знаешь, есть такие несчастные мужья?

ГЕКТОР. Нет, черт возьми! Но что это за трижды проклятое созданье – муж!

МИССИС ХЭШЕБАЙ (к капитану). А как насчет гарпунной пушки?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Никакого толку. Это на китов, а не на людей.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А почему бы и нет? Ты стреляешь гарпуном из пушки, гарпун попадает прямо в неприятельского генерала – и ты его вытаскиваешь. Вот тебе и все.

ГЕКТОР. Ты дочь своего отца, Гесиона.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Да, тут можно что-нибудь придумать, конечно. Не затем, чтобы ловить генералов, – они не опасны. Но можно было бы стрелять железной кошкой и выуживать пулеметы, даже танки. Я над этим подумаю.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (нежно поглаживая капитана по плечу). Вот и спасены. Ты прямо прелесть, папочка. А теперь надо нам идти ко всем этим ужасным людям и занимать их.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ведь они не обедали, ты не забудь об этом.

ГЕКТОР. И я тоже не обедал. А уже темно. И, должно быть, бог знает который час!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ах, Гинесс придумает им какой-нибудь обед. Прислуга никогда не забывает позаботиться о том, чтобы в доме была еда.

КАПИТАН ШОТОВЕР (испускает какой-то странный вопль в темноте). Что за дом! Что за дочь!

МИССИС ХЭШЕБАЙ (восторженно). Какой отец!

ГЕКТОР (вторит). Какой супруг!

КАПИТАН ШОТОВЕР. Или гром, что ли, иссяк в небесах?

ГЕКТОР. Или красота и отвага иссякли на земле?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. И что только нужно мужчинам? Сыты, одеты, и у себя дома, и любовью нашей дарим мы их перед тем, как отойти ко сну. И все-то они недовольны. Почему они завидуют той муке, с какой мы производим их на свет, я сами создают для себя какие-то непостижимые опасности и мучения, только для того, чтобы не отстать от нас.

КАПИТАН ШОТОВЕР (нараспев, словно читает заклинание).

Я дом дочерям построил и настежь открыл для гостей, Чтоб дочери, выйдя замуж, хороших рожали детей.

ГЕКТОР (подхватывает).

Но вышла одна за чурбана, другая лжецом увлеклась…

МИССИС ХЭШЕБАЙ (оканчивает строфу).

И как она ложе постлала, так с ложью и спит посейчас. И как их судьба обвенчала, так спит она с ним и сейчас.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (кричит из сада). Гесиона, Гесиона, где ты?

ГЕКТОР. Кот на крыше!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Иду, дорогая, иду. (Быстро уходит в сад.)

Капитан возвращается к столу.

ГЕКТОР (уходя в переднюю). Зажечь вам свет? Капитан Шотовер. Не надо. Дайте мне тьму еще поглубже. Деньги при свете не делаются.

Действие второе

Та же комната. Горит свет, шторы спущены. Входит Элли, за ней Менген, оба одеты к обеду. Она подходит к чертежному столу. Он становится между столом и плетеным креслом.

МЕНГЕН. Что за обед! По-моему, это не обед, а так что-то всухомятку к чаю.

ЭЛЛИ. Я привыкла к сухомятке, мистер Менген, и очень рада, когда она есть. Кроме того, капитан сварил мне немножко макарон.

МЕНГЕН (передергиваясь, желчно). Какая роскошь! Я не могу этого есть. Я думаю, это потому, что у меня слишком напряженная мозговая работа. Это самое тяжелое в жизни делового человека. Вечно приходится думать, думать, думать. Кстати, сейчас – пока мы одни – разрешите мне воспользоваться случаем, чтобы выяснить, так сказать, наши взаимоотношения.

ЭЛЛИ (усаживаясь на табурет у чертежного стола). Да, да, я как раз этого и хочу.

МЕНГЕН (оторопев). Вы хотите? Это меня, знаете, удивляет. Потому что, мне кажется, я заметил сегодня днем, вы всячески старались избегать меня. И это уж не первый раз.

ЭЛЛИ. Просто я устала. И мне было как-то не по себе. Я тогда еще не привыкла к этому необыкновенному дому. Пожалуйста, простите меня.

МЕНГЕН. О, это пустяки. Я не обижаюсь. Но капитан Шотовер говорил со мной о вас. Понимаете – о вас и обо мне.

ЭЛЛИ (заинтересовавшись). Капитан? И что же он говорил?

МЕНГЕН. Да, он, видите ли, обратил внимание на… разницу наших… лет.

ЭЛЛИ. Он все замечает.

МЕНГЕН. Вы, значит, не придаете этому значения?

ЭЛЛИ. Конечно, я очень хорошо знаю, что наша помолвка…

МЕНГЕН. Ах, так вы называете это помолвкой?

ЭЛЛИ. А разве нет?

МЕНГЕН. О, конечно, конечно, если вы так говорите. Ведь вы в первый раз произносите это слово. Мне просто было не совсем ясно. Вот и все. (Усаживается в плетеное кресло и предоставляет Элли вести разговор.) Простите, вы, кажется, что-то начали говорить…

ЭЛЛИ. Разве? Я забыла. Напомните. Вам нравится здесь? Я слышала, как вы спрашивали миссис Хэшебай за обедом, не сдается ли поблизости какой-нибудь хороший особняк.

МЕНГЕН. Мне понравились эти места. Здесь как-то легко дышится. Возможно, что я и поселюсь здесь.

ЭЛЛИ. Я бы ничего лучшего не желала. Здесь, правда, легко дышится. И я хотела бы быть поближе к Гесионе.

МЕНГЕН (все больше мнется). Воздух-то здешний, конечно, нам подходит, а вот вопрос в том, подходим ли мы друг к другу. Вы об этом подумали?

ЭЛЛИ. Мистер Менген, мы должны быть с вами рассудительными, вы не находите? Нам нет нужды разыгрывать Ромео и Джульетту. Но мы очень хорошо можем поладить, если оба возьмем на себя труд создать для этого все возможное. Ваше доброе сердце намного облегчит для меня все это.

МЕНГЕН (наклоняется вперед, и в голосе его прорывается явное неудовольствие). Доброе сердце?.. Гм. Ведь я же разорил вашего отца; вам это известно?

ЭЛЛИ. О, но ведь это было не умышленно?

МЕНГЕН. Вот именно. Я сделал это с умыслом.

ЭЛЛИ. С умыслом?

МЕНГЕН. Ну, не из личной злобы, разумеется. Вы сами знаете, что я дал ему работу, когда с ним было все кончено. Но дело всегда остается делом. Я уничтожил его как человека, который может влиять на дела и деловую жизнь.

ЭЛЛИ. Не понимаю, как это может быть. Вы, верно, хотите заставить меня почувствовать, что я вам ничем не обязана, чтобы я могла решить совершенно свободно, – так?

МЕНГЕН (встает, с вызывающим видом). Нет. Я хочу сказать именно то, что я говорю.

ЭЛЛИ. Но какая же вам была польза разорять моего отца? Ведь деньги, которые он потерял, это же были ваши деньги?

МЕНГЕН (с язвительным смехом). Да. Мои. Они и есть мои, мисс Элли. И все деньги, которые вместе с ним потеряли его друзья, тоже мои деньги. (Засовывает руки в карманы и ухмыляется.) Я просто их выкурил, как выкуривают пчел из улья. Что вы на это скажете? Вас это несколько потрясает, не так ли?

ЭЛЛИ. Сегодня утром это могло бы меня потрясти. А сейчас вы даже и представить себе не можете, как мало это для меня значит. Но это очень любопытно. Только вы должны объяснить мне. Я не совсем понимаю. (Облокотившись на стол и уткнув подбородок в ладони, она приготовилась слушать; на лице ее написано явное любопытство и в то же время невольное презрение, которое раздражает его все больше и больше и вместе с тем внушает ему желание просветить ее в ее невежестве.)

МЕНГЕН. Ну конечно, вы не понимаете. Что вы можете понимать в делах? А вот вы слушайте и учитесь. Дело вашего отца было новое дело. А я не имею обыкновения начинать дела. Я обычно предоставляю другим начинать. Они вкладывают в это все свои деньги и деньги своих друзей, отдаются этому душой и телом, только чтобы поставить предприятие на ноги. Это, как говорится, самые настоящие энтузиасты. Но для них всякий, хотя бы временный, застой в делах – сущий зарез. У них нет финансового опыта. И обычно, так через год либо два, они или терпят крах, или продают свое предприятие за бесценок, в рассрочку каким-нибудь пайщикам. И это еще если повезет, а то может статься, что они и вовсе ничего не получат. Ну, чаще всего то же самое происходит и с новой компанией. Те вкладывают еще деньги, тоже стараются, из кожи вон лезут, тянут еще год или два – и в конце концов им опять-таки приходится перепродавать дело в третьи руки. Если это действительно крупное предприятие, то и третьи покупатели тоже ухлопают только в него свои труды и деньги – и опять-таки перепродадут. И вот тут-то и появляются настоящие дельцы. Тут появляюсь я. Но я похитрее многих других. Я не пожалею истратить немножко денег, чтобы подтолкнуть такое дело. Я сразу раскусил вашего отца. Я видел, что идея у него хорошая и что он будет из кожи вон лезть, если ему дать возможность претворить ее в жизнь. И я видел, что в делах он сущий младенец и не сумеет уложиться в бюджет и выждать время, чтобы завоевать рынок. Я знал, что самый верный способ разорить человека, который не умеет обращаться с деньгами, это дать ему денег. Я поделился моей идеей кое с кем из друзей в Сити, и они нашли деньги. Потому что я сам, видите ли, не вкладываю деньги в идеи, даже когда это мои собственные идеи. Ваш отец и его друзья, которые рискнули вместе с ним своим капиталом, были для меня все равно что кучка выжатых лимонов. Так что вы зря расточали вашу благодарность, и эти разговоры о моем добром сердце – чистейший вздор. Меня тошнит от них. Когда я вижу, как ваш отец, весь расплываясь, глядит на меня своими влажными, признательными глазами и прямо захлебывается от благодарности, меня так и разбирает сказать ему всю правду, – а не то, кажется, я вот-вот лопну. И останавливает меня только то, что, я знаю, он мне все равно не поверит. Он подумает, что это моя скромность, – вот так же, как и вы сейчас подумали. Допустит все что угодно, только не правду. А это-то вот и доказывает, что он круглый дурак, а я человек, который умеет о себе позаботиться. (Откидывается в кресле с видом полного самоудовлетворения.) Н-да… так вот, что вы теперь обо мне скажете, мисс Элли?

ЭЛЛИ (опуская руки). Как странно, что моя мать, которая ничего не понимала в делах, была совершенно права относительно вас! Она всегда говорила – конечно не в присутствии папы, а нам, детям, – что вы вот именно такой человек.

МЕНГЕН (выпрямляется, сильно задетый). Ах, она так говорила? И тем не менее она не возражала против того, чтобы вы вышли за меня.

ЭЛЛИ. Видите ли, мистер Менген, моя мать вышла замуж за очень хорошего человека – потому что, как бы вы там ни оценивали моего отца с деловой точки зрения, он – сама доброта, – и ей совсем не хотелось, чтобы я повторила ее опыт.

МЕНГЕН. Во всяком случае, вы-то теперь уж не пойдете за меня замуж, не правда ли?

ЭЛЛИ (совершенно спокойно). Да нет, почему же?

МЕНГЕН (встает ошеломленный). Почему?

ЭЛЛИ. Я не вижу оснований, почему бы мы не могли с вами поладить.

МЕНГЕН. Да, но, послушайте, вы понимаете… (Он умолкает, совершенно сбитый с толку.)

ЭЛЛИ (терпеливо). Да?

МЕНГЕН. Я думал, что вы более щепетильны в ваших взаимоотношениях с людьми.

ЭЛЛИ. Если бы мы, женщины, были слишком щепетильны по отношению к мужчинам, нам тогда вовсе не пришлось бы выходить замуж, мистер Менген.

МЕНГЕН. Такой ребенок, как вы, и слышать от вас: «Мы, женщины»! Куда же дальше? Нет, не может быть, чтобы вы это говорили серьезно.

ЭЛЛИ. Совершенно серьезно. А разве вы – нет?

МЕНГЕН. Вы хотите сказать, что вы не собираетесь от меня отказываться.

ЭЛЛИ. А вы хотите отказаться?

МЕНГЕН. Да нет. Не то чтобы отказаться…

ЭЛЛИ. Так в чем же дело?

Менген не находит, что ответить. С протяжным свистом он падает в плетеное кресло и смотрит перед собой с видом проигравшегося в пух и прах игрока. Потом вдруг по лицу его проскальзывает что-то хитренькое, он облокачивается на ручку кресла и говорит вкрадчиво и понизив голос.

МЕНГЕН. А что, если бы я вам сказал, что я влюблен в другую женщину?

ЭЛЛИ (в тон ему). А если бы я вам сказала, что я влюблена в другого мужчину?

МЕНГЕН (в раздражении вскакивает). Я не шучу.

ЭЛЛИ. А почему вы думаете, что я шучу?

МЕНГЕН. Повторяю вам, что я говорю совершенно серьезно. Вы слишком молоды, чтобы быть серьезной, но вам придется поверить мне. Я хочу быть поближе к вашей приятельнице, миссис Хэшебай. Я влюблен в нее. Ну вот, теперь я все выложил.

ЭЛЛИ. А я хочу быть поближе к вашему приятелю, мистеру Хэшебай. Я влюблена в него. (Встает и с видом совершенного чистосердечия заканчивает.) Ну, теперь, когда мы во всем открылись друг другу, мы будем настоящими друзьями. Благодарю вас за то, что вы доверились мне.

МЕНГЕН (вне себя). И вы воображаете, что я позволю так злоупотреблять моей персоной?

ЭЛЛИ. Полно вам, мистер Менген. Вы же нашли возможным злоупотребить моим отцом в этих ваших делах. Брак для женщины – это такое же дело. Так почему же мне не злоупотребить вами в семейном смысле?

МЕНГЕН. Потому что я не позволю этого! Потому что я не круглый простофиля, как ваш отец, вот почему!

ЭЛЛИ (со спокойным презрением). Вы не достойны ботинки чистить моему отцу, мистер Менген. Я делаю для вас громадную любезность, снисходя до того, чтобы злоупотребить вашей милостью, как вы изволили выразиться. Разумеется, у вас есть полная возможность расторгнуть нашу помолвку, раз уж вам так хочется. Но если вы только это сделаете, вы больше не переступите порога дома Гесионы. Я уж позабочусь об этом.

МЕНГЕН (задыхаясь). Ах вы, чертенок!.. Вы меня положили на обе лопатки. (Сраженный, совсем было уже падает в кресло, но вдруг его словно что-то осеняет.) Нет, нет, погодите. Вы не так хитры, как вы думаете. Вам не удастся так просто провести Босса Менгена. А что, если я сейчас прямехонько отправлюсь к миссис Хэшебай и объявлю ей, что вы влюблены в ее мужа?

ЭЛЛИ. Она знает.

МЕНГЕН. Вы ей сказали!!!

ЭЛЛИ. Она мне это сказала.

МЕНГЕН (хватается за виски). Это какой-то сумасшедший дом! Или это я сошел с ума! Да что она, сговорилась, что ли, с вами – заполучить вашего супруга в обмен на своего?

ЭЛЛИ. А разве вы хотите нас обеих?

МЕНГЕН (совершенно оторопев, падает в кресло). Нет, мои мозги этого не выдержат. У меня голова лопается. Помогите! Мой череп! Скорей! Держите его, сожмите его! Спасите меня!

Элли подходит к нему сзади, крепко охватывает его голову, потом начинает тихонько проводить руками от лба к ушам.

Спасибо. (Сонным голосом.) Как это освежает. (Борясь со сном.) Только не вздумайте гипнотизировать меня. Я видел, как люди становились круглыми дураками от этой штуки.

ЭЛЛИ (внушительно). Успокойтесь. Я видела, как люди становились дураками без всякого гипноза.

МЕНГЕН (кротко). Надеюсь, вам не противно трогать меня? Потому что ведь до сих пор вы никогда не трогали меня.

ЭЛЛИ. Ну конечно, пока вы не влюбились самым естественным образом во взрослую, симпатичную женщину, которая никогда не позволит вам приступиться к ней. И я никогда не позволю ему приступиться ко мне.

МЕНГЕН. А он все-таки будет пытаться.

ЭЛЛИ (продолжая ритмически свои пассы). Шшш… засыпайте. Слышите? Вы будете спать-спать-спать. Будьте спокойны, совсем, совсем спокойны. Спите-спите-спите-спите.

Менген засыпает. Элли тихонько отходит, выключает свет и уходит в сад. Няня открывает дверь и появляется в полосе света, пробивающегося из передней.

НЯНЯ (говорит кому-то в передней). Мистера Менгена нет здесь, душенька. Здесь никого нет. Темно совсем.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (снаружи). Посмотрите в саду. Мы с мистером Дэном будем у меня в будуаре. Проводите его к нам.

НЯНЯ. Хорошо, душенька. (Идет в темноте к двери в сад, спотыкается о спящего Менгена, кричит.) Ах! Господи ты боже! Простите уж, пожалуйста! Не разглядела впотьмах. Да кто же это такой? (Возвращается к двери и включает свет.) Ах, мистер Менген, надеюсь, я не ушибла вас? Вот ведь, шлепнулась прямо на колени! (Подходит к нему.) А я вас-то и ищу. Миссис Хэшебай просила вас… (Замечает, что он совершенно неподвижен.) Ах ты господи! Да уж не убила ли я его! Сэр! Мистер Менген! Сэр! (Трясет его, он безжизненно валится с кресла, она подхватывает его и прислоняет к подушке.) Мисс Гесси! Мисс Гесси! Скорей сюда, голубушка! Мисс Гесси!

Миссис Хэшебай входит из передней с Мадзини Дэном.

Ах, мисс Гесси! Похоже, я убила его!

Мадзини обходит кресло с правой стороны от Менгена и видит, что, по-видимому, няня говорит правду.

МАДЗИНИ. Что побудило вас, женщина, совершить такое преступление?

МИССИС ХЭШЕБАЙ (удерживаясь, чтобы не расхохотаться). Ты хочешь сказать, что ты это умышленно?

НЯНЯ. Да разве это похоже на меня, чтобы я нарочно человека погубила? Наткнулась на него в темноте, да и придавила. Вес-то у меня большой. А он слова не сказал и не пошевелился, пока я не тряхнула его. Потом, гляжу – валится замертво на пол. Экая беда вышла!

МИССИС ХЭШЕБАЙ (подходит к Мадзини, обойдя няньку, и критически разглядывает Менгена). Глупости! Ничуть он не мертвый. Просто спит. Вижу, как дышит.

НЯНЯ. А почему ж он не просыпается?

МАДЗИНИ (очень вежливо говорит Менгену в самое ухо). Менген, дорогой Менген! (Дует ему в ухо.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Так не годится. (Изо всех сил встряхивает его.) Мистер Менген, извольте проснуться! Слышите?

Он начинает сползать ниже, на пол.

Ах, няня, няня! Он падает, помоги мне!

Няня бросается на помощь. Вместе с Мадзини они снова втаскивают Менгена на подушки.

НЯНЯ (стоя за креслом, наклоняется и нюхает). Может, он пьян, как ты думаешь, душенька?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Может быть, хлебнул папиного рома?

МАДЗИНИ. Нет, этого быть не может. Он человек воздержанный. Кажется, когда-то пил изрядно, но теперь в рот не берет спиртного. Вы знаете, миссис Хэшебай, я думаю, он под гипнозом.

НЯНЯ. Под гип-но… чем, сэр?

МАДЗИНИ. Как-то раз вечером у нас дома, после того как мы были на гипнотическом сеансе, дети устроили игру в это, и Элли стала гладить меня по голове. И представьте, я заснул мертвым сном. Пришлось им посылать за специалистом, чтобы разбудить меня, после того как я проспал восемнадцать часов. Да они еще вздумали нести меня наверх в спальню, а так как дети, бедняжки, не могут похвастать силой, то они меня уронили, и я скатился вниз по всей лестнице – и все-таки не проснулся.

Миссис Хэшебай еле удерживается от смеха.

Да, вам, конечно, смешно, миссис Хэшебай, а я ведь мог разбиться насмерть.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Все равно, это ужасно смешно, и я не могу не смеяться, даже если бы вы и разбились насмерть, мистер Дэн. Так, значит, это Элли загипнотизировала его. Вот потеха!

МАДЗИНИ. Ах, нет, нет, нет. Это для нее был такой ужасный урок. Я думаю, она ни за что на свете не решится повторить это.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Тогда кто ж это сделал? Я не делала.

МАДЗИНИ. Я думаю, может быть это капитан, как-нибудь так, не нарочно. Он ведь такой магнетический. Я чувствую, как я весь начинаю вибрировать, чуть только он приближается ко мне.

НЯНЯ. Уж капитан во всяком случае сумеет разбудить его, сэр. Об этом-то я постараюсь. Пойду приведу его. (Идет в кладовую.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Постой немножко. (Мадзини.) Вы говорите, что он может спокойно проспать восемнадцать часов?

МАДЗИНИ. То есть это я проспал восемнадцать часов.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. И вам после этого не было плохо?

МАДЗИНИ. Что-то я не совсем помню. Они вливали в меня бренди, знаете…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Отлично. Во всяком случае, вы остались живы. Няня, милая, поди попроси мисс Дэн придти сюда к нам. Скажи, что очень нужно, что я хочу поговорить с ней. Наверно, они где-нибудь с мистером Хэшебай.

НЯНЯ. Не думаю, душенька. Мисс Эдди, вот кто с ним. Но я сейчас пойду поищу и пришлю ее к вам. (Уходит в сад.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (показывает Мадзини на фигуру в кресле). Ну, мистер Дэн, смотрите. Вы только посмотрите! Да хорошенько. Вы все еще настаиваете на том, чтобы принести вашу дочь в жертву этому чучелу?

МАДЗИНИ (смущенно). Меня прямо всего перевернуло, миссис Хэшебай, от того, что вы мне сказали. И чтобы кто-нибудь мог подумать, что я, я, прирожденный солдат свободы, если можно так выразиться, мог кому-нибудь или чему-нибудь пожертвовать моей Элли или что у меня когда-нибудь могла возникнуть мысль насиловать ее чувства или склонности, – это такой тяжкий удар моему… ну, скажем, моему доброму мнению о самом себе.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (довольно равнодушно). Простите.

МАДЗИНИ (уныло глядя на сонное тело). Что вы, собственно, имеете против бедняги Менгена, миссис Хэшебай? По-моему, он хороший человек. Но, правда, я так привык к нему.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Неужели у вас нет сердца, нет чувства? Вы только посмотрите на это животное. Подумайте о бедной, невинной, слабенькой Элли в лапах этого рабовладельца, который всю жизнь заставляет толпы грубых, непокорных рабочих подчиняться ему и потеть для его процветания. Человек, для которого паровые молоты куют огромные раскаленные массы железа! Который способен часами безжалостно препираться с женщинами и девушками из-за какого-нибудь полупенни! Капитан промышленности – так, что ли, вы его зовете? Неужели вы способны бросить ваше нежное, хрупкое, беспомощное дитя в когти этого зверя? И только из-за того, что она будет жить у него в роскошном доме и он обвешает ее брильянтами, чтобы все видели, какой он богатый.

МАДЗИНИ (смотрит на нее широко раскрытыми, изумленными глазами). Дорогая миссис Хэшебай, да бог с вами, откуда у вас такие романтические представления о деловой жизни? Бедняга Менген совсем не такой.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (презрительно). Бедняга Менген – действительно!

МАДЗИНИ. Да он ничего не смыслит в машинах. Он никогда и близко-то не подходит к рабочим. Он не мог бы ими управлять. Он их боится. Мне никогда не удавалось его хоть сколько-нибудь заинтересовать производством. Он не больше вашего понимает в этом. Люди жестоко заблуждаются в Менгене. Они думают, что это такая грубая сила, – и все только потому, что у него плохие манеры.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Не хотите ли вы уверить меня, что у него не хватит сил раздавить бедную малютку Элли?

МАДЗИНИ. Конечно, очень трудно сказать, как может обернуться тот или иной брак. Но я лично думаю, что у него решительно нет никаких шансов взять над ней верх. У Элли удивительно сильный характер. Я думаю, это потому, что, когда она была еще совсем маленькая, я научил ее любить Шекспира.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (пренебрежительно). Шекспир! Теперь вам еще только не хватает сказать мне, что вы способны загребать деньги лучше Менгена. (Подходит к дивану и садится с левого края, страшно раздраженная.)

МАДЗИНИ (идет за ней и садится на другой конец). Нет. Это я плохо умею. Да я, видите ли, и не очень стремлюсь. Я не честолюбив! Должно быть, поэтому. Менген – вот он насчет денег просто удивительный! Он ни о чем больше не думает. У него ужасный страх перед бедностью. А я всегда думаю о чем-нибудь другом. Даже на фабрике я думаю о вещах, которые мы делаем, а вовсе не о том, сколько они стоят. Но самое худшее во всем этом, что бедняга Менген не знает, что ему делать со своими деньгами. Это такой младенец, что он не знает даже, что ему есть, что пить. Он себе печень испортил тем, что ел и пил то, что ему совсем не полагалось. И сейчас почти ничего не может есть. Элли создаст ему режим и заставит соблюдать диету. Вы просто удивитесь, когда узнаете его поближе. Это, уверяю вас, самый беспомощный человек на свете. Проникаешься к нему таким, как бы сказать, покровительственным чувством.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А скажите, пожалуйста, кто же в таком случае заворачивает всеми его предприятиями?

МАДЗИНИ. Я. И другие, вот такие же, как я.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Которых он держит на побегушках?

МАДЗИНИ. Если смотреть с вашей точки зрения – да.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А скажите на милость, почему же вы, собственно, не можете без него обойтись, если все вы настолько умнее его?

МАДЗИНИ. Ах нет, мы без него пропадем. Мы погубим все дело за какой-нибудь год. Да я уж пробовал. Знаю. Мы бы слишком много тратили денег на разные разности, улучшили бы качество товаров. И все это обошлось бы нам очень дорого. И с рабочими тоже; мы, вероятно, в некоторых случаях пошли бы на уступки. Ну, а Менген держит нас в порядке. Он накидывается на нас из-за каждого лишнего пенни. Мы никак не можем без него обойтись. Вы знаете, он способен целую ночь просидеть, раздумывая, как бы ему сэкономить какой-нибудь шестипенсовик. Но Элли заставит его поплясать, когда она будет держать дом в руках.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Так, значит, это ничтожество даже и в качестве капитана промышленности всего лишь шарлатан чистейшей воды?

МАДЗИНИ. Боюсь, что все наши капитаны промышленности такие вот, как вы говорите, шарлатаны, миссис Хэшебай. Конечно, есть фабриканты, которые действительно знают, что они говорят, знают свое дело. Но они не умеют добывать таких громадных барышей, как Менген. Уверяю вас, Менген по-своему хороший человек. Такой добродушный…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вид у него очень непривлекательный. И ведь он уж далеко не молод.

МАДЗИНИ. В конце концов, миссис Хэшебай, ни один супруг не пребывает очень долго в состоянии первой молодости. Да в наше время мужчины и не могут позволить себе жениться очень рано.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вот, видите ли, если бы я сказала так, это звучало бы остроумно. Почему же у вас получается как раз наоборот? Чего-то в вас не хватает. Почему вы никому не внушаете доверия, уважения?

МАДЗИНИ (смиренно). Мне кажется, все дело в том, что я беден. Вы себе представить не можете, что это значит для семьи. Заметьте, я не хочу сказать, что они когда-нибудь жаловались. Всегда они по отношению ко мне держали себя замечательно. Они гордились моей бедностью. Они даже частенько подшучивали над этим. Но жене моей приходилось туго. Она готова была со всем примириться.

Миссис Хэшебай невольно вздрагивает.

Вот то-то и есть. Вы понимаете, миссис Хэшебай, я не хочу, чтобы и Элли пришлось мириться…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. И вы хотите, чтобы она примирилась с необходимостью жить с человеком, которого она не любит?

МАДЗИНИ (грустно). А вы уверены, что это хуже, чем жить с человеком, которого любишь, а он всю жизнь у кого-то на побегушках?

МИССИС ХЭШЕБАЙ (у нее исчезает презрительный тон, и она с интересом смотрит на Мадзини). Знаете, я теперь думаю, что вы действительно очень любите Элли. Потому что вы становитесь положительно умником, когда говорите о ней.

МАДЗИНИ. Я не знал, что я до того уж глуп, когда говорю на другие темы.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Бывает иной раз.

МАДЗИНИ (отворачивается, потому что глаза у него влажны). Я многое узнал о себе от вас, миссис Хэшебай. Вряд ли только мне будет веселей от вашей откровенности. Но если вы считаете, что это нужно было для того, чтобы я подумал о счастье Элли, то вы очень ошибаетесь.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (наклоняется к нему в сердечном порыве). Я отвратительно груба, правда?

МАДЗИНИ (овладевая собой). Да ну, что обо мне говорить, миссис Хэшебай. Я вижу, что вы любите Элли, и для меня этого достаточно.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Я начинаю и вас любить немножко. Я просто ненавидела вас сначала. Я считала вас самым отвратительным, самодовольным, скучным старым ханжой.

МАДЗИНИ (он уже решил принять ее тон за должное и заметно повеселел). Что ж, может быть я такой и есть. Я никогда не был в чести у таких роскошных женщин, как вы. Я их всегда побаивался.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (польщенная). А я, по-вашему, роскошная женщина, Мадзини? Смотрите, как бы я в вас не влюбилась.

МАДЗИНИ (с невозмутимой учтивостью). Нет, вы не влюбитесь, Гесиона. Нет, со мной вы в совершенной безопасности. Поверьте мне, много женщин флиртовали со мной только потому, что они знали – со мной это совершенно безопасно. Но, конечно, именно поэтому им это очень быстро надоедало.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (коварно). Берегитесь. Вы, может быть, вовсе не так неуязвимы, как вы думаете.

МАДЗИНИ. О нет, совершенно неуязвим. Видите ли, я любил по-настоящему. То есть такой любовью, которая бывает только раз в жизни. (Проникновенно.) Потому-то Элли такая миленькая.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы… гм… Нет, знаете, вы начинаете раскрываться. Вы совершенно уверены, что не дадите мне совратить вас на второе такое же сильное чувство?

МАДЗИНИ. Вполне уверен. Это было бы противоестественно. Дело в том, что вы, как бы это сказать… от меня не загоритесь, и я от вас не загорюсь.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Понятно. Ваш брак, по-видимому, это нечто вроде противопожарного крана.

МАДЗИНИ. Как вы остроумно перевернули мою мысль. Я бы никогда не додумался.

Входит Элли из сада; вид у нее удрученный.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (поднимаясь). Ах, вот, наконец, и Элли. (Обходит диван сзади.)

ЭЛЛИ (остановившись в двери с правого борта). Гинесс сказала, что вы хотели меня видеть. Вы и папа.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы заставили нас так долго ждать, Что это почти уже потеряло… Ну, впрочем, все равно. Ваш отец совершенно удивительный человек. (Ласково ерошит ему волосы.) Первый и единственный до сих пор, который мог устоять против меня, когда я изо всех сил старалась понравиться. (Подходит к большому креслу по левую сторону Менгена.) Подите сюда. Я хочу вам что-то показать.

Элли безучастно подходит к креслу с другой стороны.

Полюбуйтесь.

ЭЛЛИ (смотрит на Менгена без всякого интереса). Я знаю. Он спит. Мы с ним тут говорили после обеда, и он заснул среди разговора.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы его усыпили, Элли?

МАДЗИНИ (быстро вскакивает и подходит к спинке кресла). Нет, надеюсь, это не ты. Разве ты в самом деле сделала это, Элли?

ЭЛЛИ (устало). Он сам меня попросил.

МАДЗИНИ. Но ведь это очень опасно. Ты помнишь, что тогда со мной было?

ЭЛЛИ (совершенно равнодушно). Да, я думаю, я сумею разбудить его. Ну, а не я, так другой кто-нибудь.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. В конце концов это не важно, потому что я, наконец, убедила вашего отца, что вам не следует выходить за него замуж.

ЭЛЛИ (внезапно выходя из своего равнодушия, очень раздосадованная). А зачем вы это делали? Я хочу выйти за него замуж. Я твердо решила выйти за него.

МАДЗИНИ. Ты вполне уверена в этом, Элли? Миссис Хэшебай дала мне почувствовать, что я в этом деле проявил, быть может, некоторый эгоизм и легкомыслие.

ЭЛЛИ (очень отчетливо, внятно и уверенно). Папа, если когда-нибудь миссис Хэшебай еще раз возьмет на себя смелость объяснить тебе, что я думаю и чего я не думаю, ты заткни уши покрепче и закрой глаза. Гесиона ничего обо мне не знает. Она не имеет ни малейшего понятия, что я за человек, – и никогда этого не поймет. Обещаю тебе, что я никогда не буду делать ничего такого, чего бы я не хотела и не считала бы нужным для собственного блага.

МАДЗИНИ. Ты в этом вполне, вполне уверена?

ЭЛЛИ. Вполне, вполне. Ну, а теперь иди и дай нам поговорить с миссис Хэшебай.

МАДЗИНИ. Мне хотелось бы послушать. Разве я помешаю?

ЭЛЛИ (неумолимо). Я предпочитаю поговорить с ней наедине.

МАДЗИНИ (нежно). Ну хорошо, хорошо. Я понимаю. Родители – всегда помеха. Я буду паинькой. (Идет к двери в сад.) Да, кстати, ты не помнишь, как адрес того специалиста, который меня разбудил? Как ты думаешь, не послать ли ему сейчас телеграмму?

МИССИС ХЭШЕБАЙ (направляясь к дивану). Сегодня уж поздно телеграфировать.

МАДЗИНИ. Да, пожалуй. Ну, я надеюсь, он ночью сам проснется. (Уходит в сад.)

ЭЛЛИ (едва только отец выходит из комнаты, круто поворачивается к Гесионе). Гесиона, какого черта вы заводите такие неприятные разговоры с отцом из-за Менгена?

МИССИС ХЭШЕБАЙ (сразу теряя самообладание). Как вы смеете так разговаривать со мной, противная девчонка? Не забывайте, что вы у меня в доме!

ЭЛЛИ. Чепуха! Зачем вы суетесь не в свое дело. Вам-то что, выйду я за Менгена замуж или нет?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы что, думаете запугать меня? Вы, маленькая авантюристка, которая ищет себе мужа!

ЭЛЛИ. Всякая женщина, у которой нет денег, ищет себе мужа. Вам хорошо болтать. Вы никогда не знали, что это такое вечно быть без денег. Вы можете себе подхватывать мужчин, как цветочки по дороге. А я, бедная, порядочная…

МИССИС ХЭШЕБАЙ (прерывает ее). Ха! Порядочная. Как вы подцепили Менгена? Как вы подцепили моего мужа? И у вас хватает дерзости говорить мне, что я… я…

ЭЛЛИ. Сирена, вот вы кто. Вы созданы для того, чтобы водить мужчин за нос. Если бы это было не так, Марк, может быть, дождался бы меня.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (внезапно остывая и уже полусмеясь). Ах, бедняжка моя Элли, детка моя! Бедная моя крошка! Мне до того жаль, что это так вышло с Гектором. Но что же я могу сделать? Ведь я не виновата. Я бы вам его уступила, если бы могла.

ЭЛЛИ. Я вас и не виню.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Какая же я скотина, что начала с вами ругаться. Ну, идите ко мне, поцелуйте и скажите, что не сердитесь.

ЭЛЛИ (злобно). Ах, перестаньте вы, пожалуйста, сюсюкать, изливаться и сентиментальничать. Неужели вы не понимаете, что если я не заставлю себя быть жестокой, жестокой, как камень, то я сойду с ума. Мне совершенно наплевать, что вы меня ругали и обзывали как-то. Неужели вы думаете, что для женщины в моем положении могут что-нибудь значить какие-то там слова?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Бедненькая вы моя женщинка! Такое ужасное положение!

ЭЛЛИ. Вам, наверно, кажется, что вы необыкновенно чуткая. А вы просто глупое, взбалмошное, эгоистическое существо. Вы видите, как меня ударило – ударило прямо в лицо, – и это убило целую и лучшую часть моей жизни – ту, что уже никогда теперь не вернется. И вы воображаете, что можно меня утешить вот этими поцелуями и сюсюканьем. Когда мне нужно собрать в себе всю силу, чтобы я могла хоть на что-нибудь опереться, на что-то железное, каменное, – все равно, как бы это ни было больно, – вы болтаете тут всякую чепуху и причитаете надо мной. Я не сержусь; я не чувствую к вам никакой вражды. Но только, бога ради, возьмите вы себя в руки и не думайте, пожалуйста, что если вы всю жизнь нежились в бархате и сейчас так живете, то женщины, которые жили в самом настоящем аду, могут так же легко ко всему относиться, как и вы.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (пожимая плечами). Превосходно. (Садится на диван, на старое место.) Но я должна предупредить вас, что когда я не сюсюкаю, не целуюсь, не смеюсь, то я только об одном думаю: сколько еще я могу выдержать в этом проклятом мире, наполненном жестокостью. Сирены вам не нравятся. Хорошо, оставим сирен в покое. Вы хотите успокоить ваше израненное сердце на жернове. Отлично. (Скрещивая руки на груди.) Вот вам жернов.

ЭЛЛИ (усаживается около нее, несколько успокоившись). Так-то вот лучше. У вас поистине удивительная способность – приладиться к любому настроению. Но все равно вы ничего не понимаете, потому что вы не из того сорта женщин, для которых существует только один мужчина и одна возможность.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Я, конечно, совершенно не понимаю, каким образом, связав себя с этим чучелом, вы утешитесь в том, что не можете стать женою Гектора.

ЭЛЛИ. Вы, вероятно, не понимаете и того, почему сегодня утром я была такой милой девочкой, а сейчас я уже не девочка и не такая уж милая.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Нет, это я понимаю. Потому что вы вбили себе в голову, что вы должны сделать что-то гадкое и мерзкое.

ЭЛЛИ. Нет, этого у меня нет в мыслях, Гесиона. Но я должна что-то постараться сделать с этим моим разбитым корытом.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну-у! Все это вы переживете. И корыто ваше целехонько.

ЭЛЛИ. Конечно, переживу. Надеюсь, вы не воображаете, что я сяду, сложив руки, и буду ждать, когда я умру от разбитого сердца или останусь старой девой, которая живет на подаяние общества помощи престарелым инвалидам. Но все равно – сердце у меня разбито. Я просто хочу сказать этим, что я знаю – то, что было у меня с Марком, больше для меня никогда не повторится. И в мире для меня существует Марк и безликая масса других мужчин, которые все одинаковы. Но если мне отказано в любви, это еще не значит, что я к тому же должна жить в бедности. И если у Менгена нет ничего другого, так у него по крайней мере есть деньги.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А разве нет на свете молодых людей с деньгами?

ЭЛЛИ. Для меня нет. Кроме того, молодой человек будет вправе ожидать от меня любви и, возможно, бросит меня, когда увидит, что ничего такого я ему дать не могу. Богатые молодые люди, вы сами знаете, имеют возможность очень легко отделаться от своих жен. А это чучело, как вы изволите выражаться, не может от меня ждать ничего, кроме того, что я намерена ему предоставить.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы будете его собственностью, не забудьте. Если он вас купит, он постарается, чтобы эта сделка была выгодна ему, а вовсе не вам. Спросите-ка у вашего отца.

ЭЛЛИ (встает, подходит к креслу и разглядывает предмет их разговора). Об этом вы можете не беспокоиться, Гесиона. Я могу больше дать Боссу Менгену, чем он мне. Это я его покупаю, и за хорошую цену. Женщины в такого рода сделках судят лучше мужчин. И десять Боссов Менгенов не помешают мне делать то, что мне заблагорассудится в качестве его жены, и много больше, чем если бы я осталась бедной девушкой. (Наклоняясь над неподвижным телом.) Ведь правда, не помешают, Босс? Я думаю, нет. (Идет к чертежному столу, останавливается, прислонившись к нему, и смотрит в окно.) Во всяком случае мне не придется вечно думать о том, долго ли еще продержатся мои перчатки.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (величественно поднимаясь). Элли! Вы маленькое порочное, подленькое животное. И подумать только: я снизошла до того, что старалась пленить эту жалкую тварь, чтобы спасти вас от него. Так вот, разрешите заявить вам следующее: если вы вступите в этот омерзительный союз, вы больше никогда не увидите Гектора, поверьте мне.

ЭЛЛИ (невозмутимо). Я сразила Менгена, пригрозив ему, что если он не женится на мне, так он вас больше никогда в глаза не увидит. (Она приподнимается на руках и садится на край стола.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (содрогаясь). Вы… вы…

ЭЛЛИ. Так что видите, этот ваш козырь – он для меня не неожиданность. А впрочем, ну что ж, попробуйте. Посмотрим. Я могла бы сделать из Марка человека, а не комнатную собачку.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (вспыхивая). Как вы смеете!

ЭЛЛИ (с почти угрожающим видом). А вот попробуйте, дайте ему повод думать обо мне; посмотрим, как вы посмеете.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Нет, в жизни моей не видела такого наглого чертенка! Гектор говорит, что есть предел, после которого единственный ответ человеку, не желающему знать никаких правил, это хорошая оплеуха. Что, если я надеру вам уши?

ЭЛЛИ (спокойно). Вцеплюсь вам в волосы.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (ехидно). А я бы и не почувствовала. Может быть, я их снимаю на ночь.

ЭЛЛИ (так поражена, что соскакивает со стола и подбегает к ней). О нет, не может быть, Гесиона, чтобы эти чудесные волосы были фальшивые?

МИССИС ХЭШЕБАЙ (поглаживая свои волосы). Только вы не говорите Гектору: он ведь думает, что они настоящие.

ЭЛЛИ (со стоном отчаяния). О, даже волосы, которыми вы опутали его, – все, все фальшивое!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну-ка, потяните, попробуйте. Есть женщины, которые своими волосами ловят мужчин, как в сеть, а я вот на своих укачиваю младенца. А вам, золотые локончики, этого не сделать!

ЭЛЛИ (убитая). Нет, не сделать. Вы украли моих младенцев.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Душенька, ведь я сейчас заплачу. Вы знаете, вот то, что вы сказали, будто я из него делаю комнатную собачку, это до некоторой степени правда. Может быть, ему следовало подождать вас. Ну разве какая-нибудь другая женщина на свете простила бы вам это?

ЭЛЛИ. Ах, но по какому праву вы забрали его всего, всего целиком и только для себя! (Овладевая собой.) Ну довольно, вы тут ничем не виноваты. И никто не виноват. И он не виноват. Нет, нет, не говорите мне больше ничего. Я не могу этого вынести. Давайте разбудим наше чучело. (Начинает поглаживать Менгена по голове в обратном направлении – от ушей ко лбу.) Проснитесь, слышите? Вы должны сейчас же проснуться. Проснитесь. Проснитесь. Просни…

МЕНГЕН (подскакивает в кресле и в ярости накидывается на них). Проснитесь! Так вы думаете, я спал? (В бешенстве отталкивает ногой стул и становится между ними.) Вы меня вогнали в такой столбняк, что я не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Меня могли бы так похоронить заживо! Хорошо, что до этого хоть не дошло. А они думают, что я просто спал! Если бы я свалился на пол оба раза, когда вы меня тут трясли, я бы сломал себе нос ко всем чертям и остался бы так на всю жизнь. Но зато теперь я вас всех знаю вдоль и поперек. Знаю, что вы за публика и куда я попал. Я слышал каждое ваше слово. И ваше – и вашего драгоценного папаши – и (к миссис Хэшебай) ваше тоже. Итак, значит, я чучело! Я ничтожество! Я дурак! Дурак, который даже не знает, что ему есть. Я, видите ли, боюсь рабочих, которые бы все подохли с голоду, если бы я не кормил их, давая им заработок. Я отвратительный старый скупердяй, который только и годится, чтобы им пользовались ловкие женщины и его собственные безмозглые управляющие. Я…

МИССИС ХЭШЕБАЙ (с апломбом самого изысканного свойства). Ш-ш-ш… ш-ш-ш… ш-ш-ш… Мистер Менген, ваше достоинство обязывает вас вычеркнуть из памяти все, что вы слышали в то время, когда вы так мило притворялись, что изволите спать. Это отнюдь не предназначалось для вашего слуха.

МЕНГЕН. Притворялся! Неужели вы думаете, что, если бы я только притворялся, я бы лежал здесь беспомощный и выслушивал всю эту клевету, ложь, несправедливость? Терпел бы это ляганье в спину, это поношенье… Если бы я только мог встать и сказать вам всем, что я о вас думаю! Удивляюсь, как меня не разорвало.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (воркующим голосом). Вам все это приснилось, мистер Менген. Мы только говорили, какой у вас удивительно мирный вид во сне. Вот и все. Ведь правда, Элли? Поверьте мне, мистер Менген, все эти неприятные вещи причудились вам в самую последнюю секунду, перед тем как вы проснулись. Это просто Элли погладила вас по голове против шерсти. И это пренеприятное ощущение вызвало у вас такой неприятный сон.

МЕНГЕН (угрюмо). Я верю снам.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Я тоже. Только они всегда сбываются наоборот.

МЕНГЕН (все его чувство бурно прорывается наружу). Нет, я до самой смерти не забуду, что, когда вы кокетничали со мной в саду, вы просто дурачили меня. Это было грязно, подло, недостойно так поступать. Вы не имели права привлекать меня к себе, если я вам внушал такое отвращение. Не моя вина, что я не молод и что у меня усы не вроде бронзовых канделябров, как у вашего уважаемого супруга. Есть вещи, которые порядочная женщина не позволит себе по отношению к мужчине, как мужчина не позволит себе ударить женщину в грудь.

Гесиона, пристыженная, садится на диван и закрывает лицо руками. Менген тоже опускается в кресло и начинает всхлипывать, как ребенок. Элли переводит глаза с одного на другого. Миссис Хэшебай, услышав эти жалобные звуки, отнимает руки от лица и глядит на Менгена. Потом вскакивает и подбегает к нему.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Не плачьте. Я не могу этого вынести. Неужели я разбила ваше сердце? Я не знала, что оно у вас есть. Разве я могла это знать?

МЕНГЕН. Мужчина я или нет?

МИССИС ХЭШЕБАЙ (полуласкательно, полушутя и вместе с тем очень умильно). Ах, нет. Не то, что я называю мужчиной. Вы – Босс. И больше ничего. Ну, а зачем же Боссу сердце?

МЕНГЕН. Значит, вы нисколько не раскаиваетесь? Вам не стыдно?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Мне стало стыдно в первый раз в жизни, когда вы сказали, что это то же, что ударить женщину в грудь. И я поняла, что я наделала. Я чуть не сгорела от стыда. Я взяла свое, Босс. Разве вам этого мало?

МЕНГЕН. Так вам и надо! Вы жестокая, только одно и можно сказать – жестокая!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну что же, жестокость была бы очень приятной вещью, если бы можно было найти такую жестокость, которая не причиняла бы боли. Кстати (усаживается около него на ручку кресла), как вас зовут? Ведь не Босс же наконец!

МЕНГЕН (отрывисто). Если вам угодно знать, меня зовут Альфред.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (вскакивает). Альфред! Элли, его зовут, как Теннисона!

МЕНГЕН (вставая). Меня так назвали в честь моего дядюшки, от которого я никогда ни пенни не получил, будь он проклят. Но что из этого следует?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Мне вдруг, знаете, пришло в голову, что ведь и вы тоже человек, что у вас была мать, как и у всякого другого. (Кладет ему руки на плечи и разглядывает его.) Крошка Альф.

МЕНГЕН. Ну и характер же у вас!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А у вас, оказывается, есть сердце, Альф. Крошечное такое, жалкое сердечко, но все-таки настоящее. (Внезапно отпуская его.) Ну, а теперь идите и помиритесь с Элли. У нее было достаточно времени, чтобы придумать, что вам сказать. Гораздо больше, чем у меня. (Быстро уходит в сад через правую дверь.)

МЕНГЕН. Эта женщина своими руками вам всю душу наизнанку вывернет.

ЭЛЛИ. Вы по-прежнему еще влюблены в нее, несмотря на все, что мы о вас говорили.

МЕНГЕН. Неужели все женщины такие, как вот вы с ней? Неужели они ничего больше не думают о мужчине, кроме того, что от него можно получить? А вы даже и этого не думали обо мне. Вы думали только о том, сколько времени проносятся ваши перчатки.

ЭЛЛИ. Когда мы с вами поженимся, мне не придется больше об этом думать.

МЕНГЕН. И вы рассчитываете, что я женюсь на вас после того, что я здесь слышал?

ЭЛЛИ. Вы не слышали от меня ничего такого, чего бы я не говорила вам раньше.

МЕНГЕН. Вы, верно, думаете, что я без вас жить не могу.

ЭЛЛИ. Я думаю, что теперь вы будете чувствовать себя одиноким без всех нас, – теперь, когда вы нас так хорошо узнали.

МЕНГЕН (с каким-то воплем отчаяния). Неужели за мной никогда не останется последнее слово?

КАПИТАН ШОТОВЕР (появляется в двери из сада). Чья это душа предается здесь мучениям ада? Что тут случилось?

МЕНГЕН. Эта девица не желает всю жизнь думать о том, сколько времени проносятся ее перчатки.

КАПИТАН ШОТОВЕР (проходит через комнату). А зачем они? Я их никогда не ношу. (Исчезает в кладовой.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (появляясь из двери с левого борта в роскошном обеденном туалете). Что это такое здесь происходит?

ЭЛЛИ. Этот джентльмен интересуется, останется ли за ним когда-нибудь последнее слово.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (подходит к дивану). Я бы ему позволила сказать последнее слово, дорогая. Самое главное, это вовсе не сказать последнее слово, а поставить на своем.

МЕНГЕН. Она хочет и того и другого.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Этого ей не добиться, мистер Менген. Последнее слово всегда остается за провидением.

МЕНГЕН (в совершенном исступлении). Вот теперь вы еще будете меня религией пичкать. В этом доме человеком играют, точно это футбольный мяч. Я ухожу. (Направляется в переднюю, но его останавливает окрик капитана, появляющегося из кладовой.)

КАПИТАН ШОТОВЕР. Куда вы это, Босс Менген?

МЕНГЕН. К черту из этого дома. Ну, довольно этого с вас? С вас и со всех остальных?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Двери открыты, вы свободно можете войти и уйти. Вся ширь земная, просторы морей и купол неба ожидают вас.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. А ваши вещи, мистер Менген? Ваши чемоданы, щетки, гребенки? Ваши пижамы?

ГЕКТОР (появляясь в двери с правого борта в красивом костюме бедуина). Зачем этот беглый раб потащит с собой свои цепи?

МЕНГЕН. Правильно, Хэшебай. Оставьте себе мои пижамы, миледи. Может быть, пригодятся.

ГЕКТОР (подходит слева к леди Эттеруорд). Давайте все уйдем в мрак ночной и бросим все, все позади.

МЕНГЕН. Нет, вы оставайтесь там, где вы есть. В обществе я не нуждаюсь. Особенно в женском.

ЭЛЛИ. Пусть идет. Он чувствует себя здесь несчастным. Он рассердился на нас.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ступайте, Босс Менген. И когда вы обретете страну, где есть счастье и нет женщин, сообщите мне ее координаты. Я присоединюсь к вам.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вам, конечно, будет очень неудобно без ваших вещей, мистер Менген.

ЭЛЛИ (нетерпеливо). Идите, идите. Почему же вы не уходите? Такая ночь чудесная. Уснете в поле или, там, в вереске. Возьмите мой плащ, вы можете его себе постелить. Он висит в передней.

ГЕКТОР. Утренний завтрак у нас в девять. А то можете позавтракать с капитаном в шесть утра.

ЭЛЛИ. Покойной ночи, Альфред.

ГЕКТОР. Альфред! (Бежит к двери и кричит в сад.) Рэнделл! Менгена зовут Альфредом.

РЭНДЕЛЛ (в смокинге, появляется в двери слева). Значит, Гесиона выиграла пари.

В двери с правого борта появляется миссис Хэшебай, левой рукой она обхватывает шею Гектора, увлекает его к дивану, а правой рукой обнимает за шею леди Эттеруорд.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Они мне не верили, Альф.

Все с интересом смотрят на Менгена.

МЕНГЕН. Может быть, тут еще кто-нибудь найдется, кто хочет придти посмотреть меня, точно я последняя новинка в зверинце.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы и есть последняя новинка в этом зверинце.

Прежде чем Менген успевает ответить, слышно, как наверху падает что-то тяжелое, затем раздается выстрел и чей-то пронзительный вопль. Трио, уставившееся на Менгена, в смятении рассыпается.

ГОЛОС МАДЗИНИ (сверху). Сюда! На помощь! Вор!

ГЕКТОР (сверкая глазами). Вор!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Нет, нет, Гектор, тебя убьют!

Но уже поздно, он стрелой проносится мимо Менгена, который поспешно сторонится к книжной полке, чтобы дать ему дорогу.

КАПИТАН ШОТОВЕР (свистит в свой корабельный свисток). Все наверх! (Шагает вслед за Гектором.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Мои брильянты! (Бросается за капитаном.)

РЭНДЕЛЛ (бежит за ней). Нет, Ариадна, позвольте мне!

ЭЛЛИ. О, может быть папу убили! (Выбегает.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вам страшно, Альф?

МЕНГЕН. Нет. Слава богу, это не мой дом.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Если вора поймают, нам придется, наверно, выступить в суде в качестве свидетелей? И нам будут задавать всякие вопросы о нашей частной жизни.

МЕНГЕН. Только не вздумайте говорить там правду, вам никто не поверит.

Из передней, страшно взволнованный, с громадным дуэльным пистолетом в руке, входит Мадзини и идет к чертежному столу.

МАДЗИНИ. Ах, дорогая миссис Хэшебай, я чуть было не уложил его. (Бросает пистолет на стол и, шатаясь, подходит к стулу.) Надеюсь, вы не думаете, что я действительно собирался его ухлопать?

Входит Гектор, ведя перед собой за шиворот старого грязного оборванца, выводит его на середину комнаты и отпускает. Следом за ними входит Элли, тотчас же бежит к отцу и, перегнувшись через спинку стула, обнимает его за плечи.

РЭНДЕЛЛ (входит с кочергой). Посторожите-ка эту дверь, Менген. А я пока буду стеречь другую. (Подходит к правой двери и становится там на страже.)

Вслед за Рэнделлом входит леди Эттеруорд и становится между миссис Хэшебай и Менгеном. Последней появляется няня Гинесс и останавливается около двери, слева от Менгена.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Что случилось?

МАДЗИНИ. Ваша экономка сказала мне, что кто-то забрался наверх, и дала мне пистолет, из которого мистер Хэшебай упражняется в стрельбе. Я собирался только припугнуть вора. Но едва я прикоснулся к этой штуке, как она выпалила.

ВОР. Да. И раскровянила мне ухо. Хорошо еще, что в лоб не угодила. Почему вы не заведете себе настоящий револьвер вместо этой штуковины, которая палит, стоит только на нее дунуть.

ГЕКТОР. Это один из моих дуэльных пистолетов. Простите.

МАДЗИНИ. Он сейчас же поднял руки вверх и заявил, что он сдается, потому что его поймали по всем правилам.

ВОР. Так оно и было. Посылайте за полицией.

ГЕКТОР. Нет, клянусь честью, его совсем не по правилам поймали: нас было четверо против одного.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Что же они теперь с ним сделают?

ВОР. Десять лет. И прямо в одиночную. Десять лет вон из жизни. Мне уж столько не отсидеть, я слишком стар. Это для меня гроб.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Что же вы не подумали об этом перед тем, как лезть за моими брильянтами?

ВОР. Но ведь вы же их получили обратно, леди. А вы сможете вернуть мне обратно десять лет моей жизни, которые вы у меня отнимаете?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Нет, невозможно похоронить заживо человека на десять лет за несколько брильянтов.

ВОР. Десять маленьких блестящих камешков. Десять долгих черных лет в аду.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Только представить себе, что нам предстоит пройти через все ужасы уголовного суда! И все наши семейные дела попадут в газеты. Если бы вы были туземцем и Гастингс велел бы вас высечь как следует и вон выгнать, я бы слова не сказала. Но здесь, в Англии, у порядочных людей нет никакой защиты.

ВОР. Я уж слишком стар для порки, леди. Посылайте за полицией, да и кончим дело. Это будет только справедливо. Вы правильно поступите.

РЭНДЕЛЛ (убедившись в мирных намерениях вора, ослабляет свою бдительность и выходит вперед, покачивая кочергой, точно это аккуратно сложенный зонтик). Друг мой, я не вижу ничего правильного и справедливого в том, что мы обременим себя кучей неприятностей для облегчения вашей проснувшейся совести. Лучше убирайтесь-ка подобру-поздорову, пока вам предоставляется эта возможность.

ВОР (неумолимо). Нет. Я должен снять грех с моей совести. Мне словно голос с неба провещал. Дайте мне провести остаток Моей жизни в темнице, в раскаянии. Я получу мою награду на Небесах.

МЕНГЕН (в негодовании). Даже воры – и те не могут вести себя естественно в этом доме.

ГЕКТОР. Придется вам, милый человек, потрудиться заработать себе спасенье за чей-либо другой счет. Здесь никто не собирается передавать вас в руки закона.

ВОР. Ах, так вы не хотите передавать меня в руки закона?

ГЕКТОР. Нет. Простите, что мы так негостеприимны, но не будете ли вы так добры убраться отсюда?

ВОР. Отлично. Я отправляюсь в полицейский участок и сам повинюсь. (Решительно направляется к двери, но Гектор останавливает его.)

ГЕКТОР, РЭНДЕЛЛ, МИССИС ХЭШЕБАЙ (вместе). Нет, вы этого не сделаете. Нет, нет, выкатывайтесь вон, милейший, не ломайте дурака. Да будет вам чудить! Что, вы не можете дома раскаяться?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Извольте делать то, что вам говорят.

ВОР. Вы, значит, покрываете преступление. Вы это понимаете?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Но это же совершеннейший абсурд. Кто может нас заставить преследовать человека, когда мы этого не хотим?

ВОР. А что у меня похитят мое спасенье – и только из-за того, что вам не хочется провести один денек на заседании суда, это, по-вашему, справедливо? Это правильно? Это честно по отношению ко мне?

МАДЗИНИ (поднимается и, перегнувшись через стол, говорит проникновенно-убедительным тоном, словно он стоит за пюпитром проповедника или за прилавком). Ну, полно, полно. Хотите, я научу вас, как вы можете обратить в вашу пользу даже ваше преступление? Почему бы вам не сделаться слесарем? Вы в замках хорошо понимаете; лучше, чем большинство честных людей.

ВОР. Это верно, сэр. Только, для того чтобы стать слесарем, надо иметь самое малое двадцать фунтов.

РЭНДЕЛЛ. Что вам стоит украсть двадцать фунтов? Подите в ближайший банк – и готово.

ВОР (в ужасе). Но как же это джентльмен может вбивать такие мысли в голову бедному преступнику, пытающемуся выбраться из греховной бездны? Стыдитесь, сэр! Да простит вам бог. (Бросается в кресло и закрывает лицо руками, словно молясь.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. В самом деле, Рэнделл!

ГЕКТОР. Мне кажется, нам придется сделать сбор в пользу этого некстати раскаявшегося грешника.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Но двадцать фунтов – это просто смешно.

ВОР (быстро открывая лицо). Сколько мне придется купить инструментов, леди!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Глупости, у вас есть ваши воровские инструменты.

ВОР. Фомка, сверло, ацетиленовая лампа, связка отмычек – вот и все. Что с этим сделаешь? Мне понадобится горн, кузница, мастерская и всякое там оборудование. Да и на двадцать-то не обойдешься.

ГЕКТОР. Почтеннейший, у нас нет двадцати фунтов.

ВОР (чувствуя себя хозяином положения). Но ведь вы бы могли собрать между собой.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Дай ему фунт стерлингов, Гектор, и прогони его.

ГЕКТОР (протягивает ему фунт). Вот. А теперь вон отсюда.

ВОР (встает, берет деньги без малейшей признательности). Я ничего не могу вам обещать. У вас, я полагаю, могло бы найтись и побольше, у всех-то.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (энергично). Давайте-ка отправим его куда следует и покончим с этим. У меня тоже есть совесть, я полагаю. И я вовсе не уверена в том, что мы имеем право отпускать его вот так на свободу, в особенности если он дерзит, да еще и торгуется.

ВОР (поспешно). Ладно, ладно, леди. Я не собираюсь доставлять вам никаких неприятностей. До свиданья, леди и джентльмены, премного вам благодарен. (Поспешно идет к выходу, но в дверях сталкивается с капитаном Шотовером.)

КАПИТАН ШОТОВЕР (смотрит на него пронизывающим взглядом). Это еще что такое? Да что, вас двое, что ли?

ВОР (падает на колени перед капитаном, трясясь от страха). О господи, что я наделал. Неужели же это я к вам залез, капитан Шотовер?

Капитан хватает его за шиворот, ставит на ноги и ведет на середину комнаты. Гектор отступает назад, к жене, чтобы дать им дорогу.

КАПИТАН ШОТОВЕР (поворачивает его к Элли). Это твоя дочь? (Отпускает его.)

ВОР. Да откуда же я могу это знать, капитан? Знаете ведь, какой мы с вами вели образ жизни. Можно сказать, любая молодая девушка этого возраста в любом уголке мира могла бы быть моей дочерью.

КАПИТАН ШОТОВЕР (к Мадзини). Вы не Билли Дэн. Вот Билли Дэн. Вы обманывали меня?

ВОР (возмущенно, к Мадзини). Вы выдавали себя за меня? И вы же чуть не всадили мне пулю в лоб? Выходит, вы, если можно так выразиться, за самим собой охотились.

МАДЗИНИ. Дорогой капитан Шотовер, с тех пор как я переступил порог вашего дома, я только и делал, что старался убедить вас, что я не мистер Вильям Дэн, а Мадзини Дэн, совершенно другой человек.

ВОР. Он не по той линии, капитан. У нас в роду две ветви: Дэны-ученые и Дэны-пьянчуги. И каждая ветвь идет своей дорогой. Я из Дэнов-пьянчуг. А он из тех, которые мозгами ворочают. Но это не дает ему никакого права охотиться за мной.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Итак, значит, ты стал вором?

ВОР. Нет, капитан. Я не позволю себе опорочить наше морское звание. Я не вор.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. А что же вы делали с моими брильянтами?

НЯНЯ. А зачем же ты в дом-то залез, коли ты не вор?

РЭНДЕЛЛ. Принял его за свой собственный? Ошибся окошком?

ВОР. Теперь уж мне нет нужды врать. Я могу провести любого капитана, но только не капитана Шотовера, потому что он на Занзибаре продался черту, может достать воду из-под земли, знает, где лежит золото, может взорвать патрон у тебя в кармане одним своим взглядом и видит правду, скрытую в сердце человека. Только я не вор.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Что же, ты честный человек?

ВОР. Я никогда не старался быть лучше моих ближних, как вы хорошо знаете, капитан. Но то, что я делаю, – это дело невинное и даже богоугодное. Я просто разузнаю по соседству насчет домов, где хорошие люди живут, ну и поступаю вот так, как я здесь поступил. Забираюсь в дом, кладу в карман несколько ложечек или там брильянтов, потом поднимаю шум, даю себя поймать, а затем делаю сбор. И вы представить себе не можете, какое это трудное дело – заставить себя поймать, когда ты сам этого хочешь. Как-то раз в одном доме пришлось изломать все стулья, и хоть бы одна душа живая проснулась. В конце концов так и пришлось уйти.

РЭНДЕЛЛ. А когда так случается, вы кладете на место ложки и брильянты?

ВОР. Да как вам сказать. Если уж вы хотите знать, я не перечу воле божьей.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Гинесс, вы помните этого человека?

ГИНЕСС. Еще бы мне не помнить, раз я была замужем за ним, за душегубом.

МИССИС ХЭШЕБАЙ, ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (вместе). Замужем за ним? Гинесс!!!

ВОР. Это был незаконный брак. Много у меня таких жен было. Нечего на меня клепать.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Отведите его на бак. (Отпихивает его к двери с силой, неожиданной для его возраста.)

НЯНЯ. Вы хотите сказать – в кухню. Да разве его туда пустят? Вы думаете, прислуга захочет водить компанию со всякими ворами и бродягами?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Воры сухопутные и морские – воры одной плоти и крови. Я боцмана у себя на шканцах не потерплю. Убирайтесь вон отсюда оба.

ВОР. Есть вон отсюда, капитан. (Покорно уходит.)

МАДЗИНИ. А это не опасно, оставить его вот так, в доме?

НЯНЯ. И что же это вы его не убили, сэр? Знала бы я, кто это, так сама бы убила. (Уходит.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Садитесь, пожалуйста, господа. (Усаживается на диван.)

Каждый выбирает себе местечко, за исключением Элли. Мадзини садится на свое прежнее место. Рэнделл присаживается на подоконник у двери с правого борта и, снова покачивая свою кочергу наподобие маятника, пытливо, словно Галилей, наблюдает за нею. Гектор садится слева от него, посредине. Менген, всеми забытый, пристраивается в углу налево. Леди Эттеруорд усаживается в большое кресло. Капитан Шотовер в глубокой задумчивости уходит в кладовую. Все провожают его глазами, а леди Эттеруорд многозначительно покашливает.

Так, Билли Дэн – это герой романа нашей бедной няни. Я знала, что у нее что-то такое было.

РЭНДЕЛЛ. Теперь у них снова пойдут перепалки, и оба будут вкушать полное блаженство.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (раздраженно). Вы не женаты. Ничего в этом не понимаете, Рэнделл. Придержите язык.

РЭНДЕЛЛ. Тиранша!

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну вот, у нас был необыкновенно занимательный вечер. Дальше уж все будет не так интересно. Пожалуй, лучше идти спать.

РЭНДЕЛЛ. А вдруг еще кто-нибудь залезет?

МАДЗИНИ. Ах нет, немыслимо. Надеюсь, что нет.

РЭНДЕЛЛ. А почему? Ведь не один же у нас вор на всю Англию?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А вы что скажете об этом, Альф?

МЕНГЕН (обиженно). Ну что мое мнение значит? Обо мне забыли. Вор меня совершенно затмил. Ткните меня куда-нибудь в угол и забудьте обо мне.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (вскакивает и с явно злонамеренным видом направляется к нему). Не хотите ли прогуляться до верескового луга, Альфред? Со мной?

ЭЛЛИ. Ступайте, мистер Менген. Вам будет полезно. Гесиона вас утешит.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (взяв его под руку, поднимает его). Идемте, Альфред. Луна. Ночь. Прямо как в «Тристане и Изольде». (Гладит его руку и тащит его к двери в сад.)

МЕНГЕН (упирается, но поддается). И как это у вас духу хватает, сердца… (Чувства его прорываются наружу, из-за двери доносятся его рыдания.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Что за непонятная манера вести себя? Что с ним такое, с этим человеком?

ЭЛЛИ (странно спокойным голосом, устремив глаза в какую-то воображаемую даль). У него разбивается сердце, вот и все.

В дверях кладовой появляется капитан и слушает.

Странное это ощущение – боль, которая милосердно уводит нас за пределы наших чувств. Когда сердце разбито, все корабли сожжены, тогда уж все, все равно. Конец счастья и начало покоя.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (неожиданно вскакивает в бешенстве, ко всеобщему удивлению). Как вы смеете?

ГЕКТОР. Боже милостивый. Да что случилось?

РЭНДЕЛЛ (предостерегающе, шепотом): Ш-шш… ш-шш… Тише!

ЭЛЛИ (удивленно и надменно). Я не обращаюсь лично к вам, леди Эттеруорд. И я не привыкла, чтобы меня спрашивали, как я смею.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Разумеется, нет. Всякий может видеть, как вы дурно воспитаны.

МАДЗИНИ. Ах, нет! Надеюсь, нет, леди Эттеруорд. Нет, в самом деле!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Какая наглость!

ЭЛЛИ. А что, собственно, вы хотите сказать?

КАПИТАН ШОТОВЕР (подходя к креслу). Она хочет сказать, что ее сердце не разобьется. Всю жизнь она мечтала о том, чтобы как-нибудь разбить его. Атеперь она боится, что разбивать, собственно, нечего.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (бросается на колени и обнимает ноги отца). Папа, неужели ты думаешь, что у меня нет сердца?

КАПИТАН ШОТОВЕР (поднимает ее с угрюмой нежностью). Если бы у тебя не было сердца, дитя, как могла бы ты мечтать, чтобы оно у тебя разбилось?

ГЕКТОР (вскакивает, как ужаленный). Леди Эттеруорд, на вас нельзя положиться – вы устроили сцену. (Убегает в дверь направо.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. О Гектор, Гектор! (Бежит за ним.)

РЭНДЕЛЛ. И все это только нервы, уверяю вас. (Встает и идет за ней, в волнении размахивая кочергой.) Ариадна! Ариадна! Бога ради, будьте осторожней… Вы… (Уходит.)

МАДЗИНИ (вставая). Как неприятно! Не могу ли я – как вы думаете – чем-нибудь быть полезен?

КАПИТАН ШОТОВЕР (быстро подвигает стул к чертежному столу и садится за работу). Нет. Ступайте спать. Покойной ночи.

МАДЗИНИ (оторопев). О-о! А впрочем, пожалуй, вы и правы.

ЭЛЛИ. Покойной ночи, дорогой. (Целует его.)

МАДЗИНИ. Покойной ночи, милочка. (Направляется к двери, но потом подходит к книжной полке.) Я только возьму какую-нибудь книжку. (Достает книгу с полки.) Покойной ночи. (Уходит, оставляя Элли наедине с капитаном.)

Капитан погружен в свои чертежи, Элли, словно на страже, стоит за его спиной и некоторое время смотрит на него молча.

ЭЛЛИ. Вас никогда ничего не волнует, капитан Шотовер?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я выстаивал на мостике по восемнадцати часов во время тайфуна. Здесь, правда, еще более бурно. Но все же я могу выстоять.

ЭЛЛИ. Как вы думаете, следует мне выйти замуж за мистера Менгена или нет?

КАПИТАН ШОТОВЕР (не поднимая головы). О тот или другой камень разбиться – не все ли равно?

ЭЛЛИ. Я его не люблю.

КАПИТАН ШОТОВЕР. А кто это вам говорит, что вы любите?

ЭЛЛИ. Вас это не удивляет?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Удивляться! В моем возрасте!

ЭЛЛИ. Мне кажется, что это совершенно честно. Я ему нужна для одного, а он мне для другого.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Деньги?

ЭЛЛИ. Да.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ну что ж – одна подставляет щеку, а другой ее целует. Один добывает деньги, а другая тратит.

ЭЛЛИ. Мне интересно, кому из нас выгодней эта сделка?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Вам. Эти люди всю жизнь сидят у себя в конторе. Вам придется терпеть его только с обеда до утреннего завтрака. Но большую часть этого времени вы оба будете спать. Весь день вы будете распоряжаться собой по собственному усмотрению. И будете тратить его деньги. Если и этого для вас слишком много, выходите замуж за моряка дальнего плавания. Он будет надоедать вам не больше, чем недели три за целый год.

ЭЛЛИ. Я думаю, что это было бы самое лучшее.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Опасное это дело увязнуть в браке с головой, как, например, муж моей старшей дочери. Он целый день торчит дома, словно проклятая душа в преисподней.

ЭЛЛИ. Мне это раньше никогда не приходило в голову.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Но если вы подходите к этому как к сделке, надо уж и рассуждать по-деловому.

ЭЛЛИ. Почему женщины всегда хотят иметь мужей других женщин?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Почему конокрады предпочитают объезженную лошадь дикой?

ЭЛЛИ (с коротким смешком). Это, пожалуй, верно. Какой подлый мир!

КАПИТАН ШОТОВЕР. Меня это не касается. Я уж скоро уйду из него.

ЭЛЛИ. А я еще только вхожу.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Да. Так будьте начеку.

ЭЛЛИ. Мне кажется, что я действую очень осмотрительно.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я не говорил – осмотрительно, я сказал: будьте начеку.

ЭЛЛИ. А в чем тут разница?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Можно из осмотрительности отдать душу за то, чтобы получить целый мир. Но не забывайте, что ваша душа сама льнет к вам, если вы ею дорожите. А мир – он стремится выскользнуть у вас из рук.

ЭЛЛИ (устало отходит от него и беспокойно шагает взад и вперед по комнате). Простите меня, капитан Шотовер, но это совершенно бесполезно разговаривать со мной таким образом. Люди старого уклада ничем не помогут. Люди старого уклада думают, что у человека может существовать душа без денег. Они думают, что чем меньше у тебя денег, тем больше души. А молодежь в наше время иного мнения. Душа, видите ли, очень дорого обходится. Содержать ее стоит гораздо дороже, чем, скажем, автомобиль.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Вот как? Сколько же она поглощает, ваша душа?

ЭЛЛИ. О, целую пропасть. Она поглощает и музыку, и картины, и книги, и горы, и озера, и красивые наряды, и общество приятных людей, – в этой стране вы лишены всего этого, если у вас нет денег. Вот потому-то наши души так изголодались.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Душа Менгена питается свиным пойлом.

ЭЛЛИ. Да. Деньги, когда они у него, – это деньги, брошенные на ветер. Я думаю, может быть его душа слишком изголодалась, когда он был еще очень молод. Но в моих руках они не будут брошены на ветер. И вот потому, что я хочу сохранить мою душу, я и выхожу замуж из-за денег. И все женщины, если у них мозги на месте, поступают так.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Есть и иные способы добыть деньги. Почему бы их просто не украсть?

ЭЛЛИ. Потому что я не хочу попасть в тюрьму.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Единственная причина? Вы уверены, что честность здесь никакой роли не играет?

ЭЛЛИ. Ах, вы ужасно старомодны, капитан! Неужели вы думаете, что есть сейчас на свете молодые девушки, которые считают, что законные и незаконные способы добывать деньги – это честные или нечестные способы? Менген ограбил отца и друзей моего отца. Я бы украла у Менгена все эти деньги, если бы полиция позволила мне это сделать. Но поскольку это не разрешается, я должна их получить обратно, выйдя за него замуж.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Не могу спорить. Я слишком стар, Мозг мой окончательно сложился. Одно я могу вам сказать: старомодно это или новомодно, но только, если вы продадитесь, вы нанесете своей душе такой удар, что никакие книги, картины, концерты, ни все пейзажи мира не залечат его. (Внезапно встает и направляется в кладовую.)

ЭЛЛИ (бежит за ним, хватает его за рукав). А почему же вы тогда продались черту на Занзибаре?

КАПИТАН ШОТОВЕР (останавливается, изумленный). Что-о?

ЭЛЛИ. Нет вы не уйдете, прежде чем не ответите. Я уж знаю эти ваши замашки. Если вы продались, почему мне нельзя?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Мне пришлось иметь дело с таким человеческим отребьем, что я только тогда мог заставить себя слушаться, когда ругал их последними словами, хватал за шиворот, бил кулаками. Глупцы забирали на улице несовершеннолетних воришек и отправляли их на учебное судно, где их учили бояться палки, вместо того чтобы бояться бога, думая, что такого рода служба сделает из них мужчин и моряков. Я обманул этих воришек, внушив им, что я продался черту. Это избавило меня от необходимости прибегать к ругани и побоям, которые день за днем ввергали в преисподнюю мою душу.

ЭЛЛИ (отпуская его). Я сделаю вид, что продаюсь Боссу Менгену, чтобы спасти мою душу от нищеты, которая день за днем ввергает меня в преисподнюю.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Богатство в десять раз скорее ввергнет вас в преисподнюю. Богатство не пощадит и ваше тело.

ЭЛЛИ. Ну, опять что-то старомодное. Мы теперь знаем, что душа – это тело, а тело – душа. Нам говорят, что это не одно и то же, потому что нас хотят убедить, что мы можем сохранить наши души, если мы позволим поработить наши тела. Боюсь, что я от вас никакого толку не добьюсь, капитан.

КАПИТАН ШОТОВЕР. А чего бы вы, собственно, хотели? Спасителя, а? Неужели вы так старомодны, что верите в него?

ЭЛЛИ. Нет. Но я думала, что вы очень мудрый и можете помочь мне. А теперь я вижу вас насквозь. Вы делаете вид, что вы заняты, а сами придумываете всякие мудрые фразы и вот бегаете взад и вперед и бросаете их на ходу, всем на удивление; и тут же исчезаете, прежде чем вам успеют ответить.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я теряюсь, когда мне возражают, меня это расхолаживает. Я не могу долго переносить ни мужчин, ни женщин. Мне приходится исчезать. Я и сейчас должен исчезнуть. (Пытается уйти.)

ЭЛЛИ (хватает его за руку). Нет, вы от меня не уйдете. Я могу вас загипнотизировать. Вы единственный человек в доме, которому я могу сказать все, что мне придет в голову. Я знаю, что я вам нравлюсь. Садитесь. (Тянет его к дивану.)

КАПИТАН ШОТОВЕР (уступая). Берегитесь. Я ведь впал в детство. Старики – народ опасный. Им нет дела до того, что может произойти с миром.

Они садятся рядом на диване. Она нежно прижимается к нему, положив ему голову на плечо и полузакрыв глаза.

ЭЛЛИ (мечтательно). А я думала, что у стариков, кроме этого, не может быть никаких других интересов. Ведь им же не может быть интересно, что случится с ними самими.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Интерес человека к миру – это просто преизбыток его интереса к самому себе. Когда вы еще дитя, ваше суденышко только спускается на воду, поэтому вы и не интересуетесь ничем, кроме своих собственных дел. Когда вы возмужаете, ваше судно входит в глубокую воду, и вот вы становитесь государственным деятелем, философом, исследователем, искателем приключений. В старости судно ваше изнашивается, оно уж не годится для дальнего плаванья, и вы снова становитесь младенцем. Я могу подарить вам уцелевшие обрывки моей прежней мудрости. Жалкие остатки и крохи. Но в действительности я ничем не интересуюсь, кроме моих собственных маленьких потребностей и прихотей. Вот я сижу здесь и копаюсь в моих старых изобретениях, стараясь обратить их в средство истребления моих ближних. Я вижу, как мои дочери и их мужья живут бессмысленной жизнью, все это – романтика, чувства, снобизм. Я вижу, как вы, более юное поколение, отворачиваетесь от их романтики, чувств и снобизма, предпочитая им деньги, комфорт и жестокий здравый смысл. И я знаю, что, когда я стоял на своем капитанском мостике во время тайфуна или когда мы, в полном мраке, на несколько месяцев вмерзали в арктические льды, – я был в десять раз счастливее, чем когда-либо будете вы или они. Вы ищете себе богатого мужа. Я в вашем возрасте искал лишений, опасностей, ужасов, смерти, чтобы всем существом своим ощущать, что я живу. Я не позволял страху смерти управлять моей жизнью. И наградой мне было то, что я жил. А вот вы позволяете, чтобы страх перед бедностью управлял вашей жизнью. Этим вы достигнете того, что вы будете есть, а жить вы не будете.

ЭЛЛИ (нетерпеливо выпрямляясь). Но что ж я могу сделать? Ведь я же не морской капитан. Я не могу стоять на мостике во время тайфуна или убивать китов и тюленей среди гренландских плавучих льдов. Ведь женщинам не позволяют быть капитанами. Что же вы хотите, чтобы я была стюардшей.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Бывают жизни и похуже. Стюардши могут сойти и на сушу, если им хотелось бы, но они плавают, плавают, плавают…

ЭЛЛИ. А что бы они стали делать на суше? Вышли бы замуж из-за денег. Не хочу быть стюардшей. Я плохой моряк. Придумайте для меня что-нибудь еще.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я не в состоянии думать так долго. Я слишком стар. Я должен исчезать и появляться. (Делает попытку подняться.)

ЭЛЛИ (тянет его назад). Нет, вы не уйдете. Вам ведь хорошо здесь, разве нет?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я уже вам говорил, что это опасно – удерживать меня. Я не могу долго бодрствовать.

ЭЛЛИ. А зачем вы бежите – спать?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Нет. Выпить стаканчик рому.

ЭЛЛИ (в страшном разочаровании). Только за этим? Фу, как противно! Вам приятно, когда вы пьяны?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Нет. Я больше всего на свете боюсь напиться допьяна. Быть пьяным – это значит грезить, размякнуть, поддаться любому соблазну, любому обману. Попасть в когти женщинам. Вот что делает с вами вино, когда вы молоды. Но когда вы стары, очень-очень стары, вот как я, – вас осаждают сны. Вы не знаете, до чего это ужасно. Вы молоды и спите только ночью, и спите крепко; потом вас начинает клонить ко сну днем; а в старости вам хочется спать даже и утром. И просыпаешься усталый, усталый от жизни. И никогда не бывает так, чтобы дрема и сны оставили вас в покое. Сон подкрадывается к вам во время вашей работы, каждые десять минут, если вы не разгоните его ромом. Я теперь пью для того, чтобы быть трезвым. Но сны побеждают. Ром теперь не такой, как раньше. Я уж выпил сегодня десять стаканов, с тех пор как вы приехали. И все равно как если бы я хлебнул воды. Подите-ка принесите мне еще стаканчик. Гинесс знает, где он. Вот вы сами увидите, какая это гадость, когда старый человек пьет.

ЭЛЛИ. Вы не будете пить. Вы будете грезить. Мне нравится, когда вы грезите. Вам не нужно быть в мире действительности, когда мы с вами разговариваем.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я слишком устал, чтобы сопротивляться. Или слишком слаб. Ведь я снова переживаю детство. Я вижу вас не такой, какая вы на самом деле. Я не могу припомнить, какой я на самом деле. Я не ощущаю ничего, кроме этого дурацкого чувства счастья, которого я боялся всю Мою жизнь; счастья, которое приходит, когда уходит жизнь; счастья уступать и грезить, вместо того чтобы сопротивляться и Действовать. Это сладость гниющего плода.

ЭЛЛИ. Вы боитесь этого почти так же, как я боялась расстаться с моими мечтами, боялась того, что мне придется что-то делать. Но теперь все это для меня уже кончено: все мои мечты пошли прахом. Я бы хотела выйти замуж за очень старого, очень богатого человека. Я бы с удовольствием вышла замуж за вас. Гораздо приятнее выйти за вас, чем за Менгена. Вы очень богатый?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Нет, перебиваемся изо дня в день, Да у меня и жена есть, где-то на Ямайке. Чернокожая. Моя первая жена! Если только не умерла.

ЭЛЛИ. Какая жалость! Мне так хорошо с вами! (Берет его руку и почти бессознательным движением поглаживает ее.) Я уж думала, мне никогда не будет хорошо.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Почему?

ЭЛЛИ. Разве вы не знаете?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Нет.

ЭЛЛИ. Сердце разбилось. Я влюбилась в Гектора, не зная, что он женат.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Сердце разбилось? Неужели же вы из числа тех, кто настолько довольствуется самим собой, что он может быть счастлив только тогда, когда судьба лишит его всего, даже надежды?

ЭЛЛИ (хватает его за руку). Да, похоже, что так. Вот я сейчас чувствую: нет ничего на свете, чего бы я не могла сделать, – потому что я ничего не хочу.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Это и есть единственная настоящая сила. Это и есть гений человека. Лучше рома.

ЭЛЛИ (отбрасывает его руку). Рома! Ну зачем вы все испортили?

Из сада в дверь правого борта входят Гектор и Рэнделл.

ГЕКТОР. Прошу прощения. Мы думали, тут никого нет.

ЭЛЛИ (вставая). Это, надо полагать, означает, что вы хотите рассказать мистеру Рэнделлу историю с тигром. Идемте, капитан. Я хочу поговорить с отцом, и лучше вам быть при этом.

КАПИТАН ШОТОВЕР (поднимаясь). Глупости! Он уже лег спать.

ЭЛЛИ. Ага! Вот я вас и поймала. Настоящий мой отец лег спать. Но отец, которого вы мне выдумали, в кухне. И вы отлично знали это с самого начала. Идемте. (Тащит его в сад, к двери с левого борта.)

ГЕКТОР. Вот удивительная девчонка! Водит Старого Моряка за собой на цепочке, как комнатную собачку.

РЭНДЕЛЛ. Ну вот, теперь, когда они ушли, может быть, мы с вами потолкуем по-дружески?

Гектор садится на стул у чертежного стола, повернувшись лицом к Рэнделлу, который стоит, небрежно прислонившись к верстаку.

Я полагаю, мы можем быть вполне откровенны. Я имею в виду леди Эттеруорд.

ГЕКТОР. Вы можете говорить откровенно. А мне нечего сказать. Я ни разу ее не видел до сегодняшнего дня.

РЭНДЕЛЛ (выпрямляясь). Что? Ведь вы муж ее сестры?

ГЕКТОР. Ну, если уж на то пошло, так ведь вы – брат ее мужа.

РЭНДЕЛЛ. Но ведь вы с ней, невидимому, очень близки?

ГЕКТОР. Как и вы.

РЭНДЕЛЛ. Да. Но я с ней действительно близок. Я знаю ее уже много лет.

ГЕКТОР. Невидимому, ей понадобилось много лет для того, чтобы достичь с вами той короткости, которая со мной завязалась через пять минут.

РЭНДЕЛЛ (оскорбленный). Поистине, Ариадна – это предел. (Отходит, надутый, к окну.)

ГЕКТОР (хладнокровно). Она, как я уже говорил Гесионе, весьма предприимчивая женщина.

РЭНДЕЛЛ (оборачивается в возбуждении). Видите ли, Хэшебай, вы то, что женщины называют «красивый мужчина».

ГЕКТОР. В дни моего тщеславия я старался сохранить эту видимость. И Гесиона настаивает, чтобы я продолжал это сейчас. Она заставляет меня напяливать эти дурацкие штуки (показывает на арабский костюм), потому что ей кажется, что у меня нелепый вид во фраке.

РЭНДЕЛЛ. Вы отлично сохранились, дружище. Так вот уверяю вас, в моем отношении нет ни капли ревности.

ГЕКТОР. Казалось бы, много уместнее было бы поинтересоваться, нет ли этой капли у вашего брата?

РЭНДЕЛЛ. Что? Гастингс? Насчет Гастингса вы не беспокойтесь. Он обладает способностью работать по шестнадцати часов в день над какой-нибудь скучнейшей мелочью, и ему это действительно доставляет удовольствие. Поэтому-то он и выдвигается всюду. Пока Ариадна заботится о том, чтобы он вовремя поел, он будет только благодарен всякому, кто поддержит ее хорошее настроение.

ГЕКТОР. А так как она обладает этим фамильным обаянием Шотоверов, то претендентов находится более чем достаточно.

РЭНДЕЛЛ (свирепо). Она поощряет их. Ее поведение – это сплошной скандал. Уверяю вас, дорогой мой, что в моем отношении нет ни капли ревности. Но она своим легкомыслием заставляет говорить о себе везде, где бы она ни появилась. Вот ведь что. А на самом деле она совершенно равнодушна к мужчинам, которые увиваются вокруг нее. Но кто это может знать? И получается что-то довольно некрасивое по отношению к Гастингсу; некрасиво и по отношению ко мне.

ГЕКТОР. Она убеждена, что ведет себя столь безупречно…

РЭНДЕЛЛ. Безупречно! Она только тем и занимается, что с утра до вечера устраивает сцены. Берегитесь, дружище! Она вам наделает хлопот, – то есть, верней сказать, наделала бы, если бы всерьез заинтересовалась вами.

ГЕКТОР. Значит, она не интересуется мною?

РЭНДЕЛЛ. Ни чуточки. Ей просто хочется прибавить еще один скальп к своей коллекции. Настоящее ее чувство отдано уже давно – много лет тому назад. Так что советую вам поостеречься.

ГЕКТОР. Скажите, вы очень страдаете от этого чувства ревности?

РЭНДЕЛЛ. Ревности? Я! Ревную! Дорогой мой, я же вам сказал, что в моем отношении нет ни капли…

ГЕКТОР. Да… А вот леди Эттеруорд сказала мне, что она никогда не устраивает сцен. Так вот, бросьте вы расточать попусту вашу ревность на мои усы. Никогда не ревнуйте к настоящему живому мужчине. В конце концов всякого из нас вытесняет воображаемый герой. К тому же ревность ужасно как не идет к вашей непринужденной позе светского человека, которой вы так успешно придерживаетесь во всех остальных случаях жизни.

РЭНДЕЛЛ. Ну, знаете, Хэшебай, мне кажется, мужчина может позволить себе быть джентльменом, и не обязательно обвинять его за это в позерстве.

ГЕКТОР. Это тоже поза, не меньше какой-либо другой. Мы здесь все позы наизусть знаем. У нас дома такая игра: найти, что за человек скрывается под той или иной позой. Насколько я понимаю, за вашей позой скрывается излюбленный герой Элли – Отелло.

РЭНДЕЛЛ. Позвольте уж сказать вам, что кой-какие игры в этом доме чрезвычайно раздражают.

ГЕКТОР. Да, я сам много лет был их жертвой. Сначала я прямо-таки корчился от этого. Потом, знаете, привык. А теперь и сам научился играть.

РЭНДЕЛЛ. Я бы вас попросил, если для вас это не составит труда, не разыгрывать этих игр со мной. Вы, по-видимому, абсолютно не понимаете ни моего характера, ни того, что я привык считать хорошим тоном.

ГЕКТОР. А это входит в ваше понятие хорошего тона – поносить леди Эттеруорд?

РЭНДЕЛЛ (в его негодовании прорывается жалобная детская нотка). Я ни одного слова не сказал против леди Эттеруорд. Это опять какой-то заговор против меня.

ГЕКТОР. Какой заговор?

РЭНДЕЛЛ. Вы отлично знаете, сэр. Заговор, который имеет в виду выставить меня мелочным, ревнивцем, ребячливым, – то есть как раз наделить меня теми качествами, которых у меня нет. Все знают, что я представляю собой полную противоположность этому.

ГЕКТОР (поднимаясь). По-видимому, в атмосфере нашего дома есть что-то, что скверно на вас действует. Это нередко бывает. (Идет к двери в сад и подчеркнуто-повелительным тоном зовет леди Эттеруорд.) Ариадна!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (откуда-то издали). Да?

РЭНДЕЛЛ. Зачем вы ее зовете? Я хочу поговорить…

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (врывается, запыхавшись). Да? Нет, в самом деле, у вас страшно властная натура. Что такое?

ГЕКТОР. Да вот я что-то не могу управиться с вашим приятелем Рэнделлом. Вы, конечно, знаете, как к нему подступиться?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Рэнделл, вы опять выкинули какую-нибудь глупость? Я вижу по вашему лицу. Нет, вы поистине самое мелочное существо на свете.

РЭНДЕЛЛ. Вы отлично знаете, Ариадна, что в моей натуре нет ни капли мелочности. Я держал себя здесь в высшей степени обходительно. Я остался совершенно невозмутим при виде вора. Это моя особо отличительная черта – невозмутимость. Но… (топает ногой и начинает сердито расхаживать) я требую, чтобы со мной обращались с известным уважением. Я не позволю Хэшебаю фамильярничать со мной. Я не потерплю, чтобы вы поощряли мужчин бегать за вами.

ГЕКТОР. Этот человек носит в себе сильно укоренившееся заблуждение в том, что он ваш супруг.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Знаю. Он ревнует. Как будто у него есть на это какие-то права! Он вечно меня компрометирует. Устраивает сцены повсюду. Я этого не допущу, Рэнделл. Вы не имеете права пререкаться из-за меня с Гектором. Я не желаю быть предметом мужских пересудов.

ГЕКТОР. Будьте благоразумны, Ариадна. Ваша роковая красота сама по себе заставляет мужчин пререкаться.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ах, вот как! А что вы скажете о вашей роковой красоте?

ГЕКТОР. Что ж я могу с этим сделать?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вы можете сбрить себе усы. Я могу отрезать себе нос. Всю жизнь мне приходится терпеть из-за мужчин, которые в меня влюбляются. А потом Рэнделл говорит, что я бегаю за мужчинами.

РЭНДЕЛЛ. Я…

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Да, да, вы говорили. Вы только что это сказали. Почему вы ни о чем не можете подумать, кроме женщин? Наполеон был совершенно прав, когда говорил, что женщины – это занятие для бездельников. А уж из всех бездельников самый отъявленный – это Рэнделл Эттеруорд.

РЭНДЕЛЛ. Ариа…

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (прерывая его целым потоком слов). Да, да, бездельник. И нечего спорить. Сделали ли вы хоть что-нибудь за всю свою жизнь? На что вы годитесь? Хлопот с вами больше, чем с трехлетним младенцем. Вы шагу ступить не можете без чужих услуг.

РЭНДЕЛЛ. Это…

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Лень! Воплощенная лень! Сплошной эгоизм! Самый скучный человек на земле. Даже когда вы Сплетничаете, вы ни о чем говорить не можете, кроме как о себе самом, о своих огорчениях, своих болезнях и о том, кто вас обидел. (Обращается к Гектору.) Знаете, как его прозвали, Гектор?

ГЕКТОР, РЭНДЕЛЛ, ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (вместе). Пожалуйста, не говорите мне этого. Я не потерплю этого. Рэнделл-слюнтяй – вот как его зовут в обществе.

РЭНДЕЛЛ (кричит). Я не допущу этого, повторяю вам. Вы выслушайте меня, вы, дьявольская… (Задыхается.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ну-ну, я вас слушаю. Как это вы собирались меня назвать? Дьявольская… что? Каким противным животным я стану на этот раз?

РЭНДЕЛЛ (захлебываясь от негодования). Нет в мире такого омерзительного животного, каким способна быть женщина. Вы сущий дьявол, который может с ума свести человека! Вы не поверите мне, Хэшебай, если я вам скажу, что я любил этого демона всю мою жизнь. Но бог свидетель, как я был за это наказан. (Опускается на табурет и плачет.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (останавливается перед ним, глядя на него с презрительным торжеством). Нюня!

ГЕКТОР (подходя к нему, серьезным тоном). Друг мой, эти сестры Шотовер имеют в своем распоряжении две колдовские штуки против мужчин: они могут их заставить любить себя и могут заставить их плакать. Благодарите вашу звезду, что вы не женаты ни на одной из них.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (надменно). Прошу вас, Гектор…

ГЕКТОР (внезапно берет ее за плечи, круто поворачивает ее от Рэнделла к себе и хватает рукой за горло). Ариадна! Если вы только посмеете начать эти штуки со мной, я вас задушу. Слышите? Игра в кошки-мышки с прекрасным полом – премилая игра, но я могу с вами до того доиграться, что голову вам оторву. (Толкает ее без всяких церемоний в большое кресло и продолжает уже не так свирепо, но твердо.) Наполеон верно сказал, что женщины – это занятие для бездельников. Но он сказал еще, что женщина – это утеха воина. Так вот, я – воин. Берегитесь!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (ничуть не обиженная, а скорей даже польщенная этим неистовством). Дорогой Гектор, я ведь сделала только то, что вы просили.

ГЕКТОР. Как вас прикажете понять? Будьте добры объясниться.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вы позвали меня сюда, чтобы утихомирить Рэнделла. Вы сказали, что сами не можете с ним справиться.

ГЕКТОР. Ну и что из того, что я сказал, – я не просил вас доводить человека до сумасшествия.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Да ничуть он не сходит с ума. Просто это такой способ унять его. Будь вы матерью, вы бы меня поняли.

ГЕКТОР. Матерью? Что вы тут такое рассказываете?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Да очень просто. Когда дети у меня капризничали и не слушались, я их шлепала как следует, чтобы поревели хорошенько, – это была для них такая полезная встряска. После этого они прекрасно спали и потом на другой день отлично вели себя. Но ведь не могу же я отшлепать Рэнделла. Он слишком велик. Поэтому, когда у него нервы не в порядке и он раскапризничается, я просто довожу его до слез. Вот теперь он будет хорошо вести себя. Посмотрите, он уже совсем спит. (Так оно в сущности и есть.)

РЭНДЕЛЛ (просыпается с возмущением). Я не сплю. Какая вы жестокая, Ариадна! (Расчувствовавшись.) Но я, кажется, готов простить вас, как всегда. (Подавляет зевоту.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД ( Гектору). Ну, грозный воин, вы удовлетворены моим объяснением?..

ГЕКТОР. Когда-нибудь, если вы зайдете слишком далеко, я вас зарежу. Я думал раньше, что вы просто дура.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (смеясь). Все почему-то так думают сначала. Но я не такая дура, как это может показаться с первого взгляда. (Очень довольная, встает.) Ну, Рэнделл, теперь марш спать. И утром вы будете пай-мальчиком.

РЭНДЕЛЛ (слабо сопротивляясь). Я пойду спать, когда мне захочется. Сейчас еще и десяти нет.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Десять уже давно было. Пожалуйста, Гектор, посмотрите, чтобы он сейчас же пошел спать. (Уходит в сад.)

ГЕКТОР. Есть ли на свете рабство более гнусное, чем это рабство мужчин у женщин?

РЭНДЕЛЛ (решительно поднимается). Я завтра не стану с ней разговаривать. Целую неделю не буду с ней говорить. Я ее так проучу… И сейчас пойду спать, не простившись с ней. (Идет к двери в переднюю.)

ГЕКТОР. Околдовали вас, человече. Старик Шотовер продался дьяволу на Занзибаре. И дьявол дал ему за это чернокожую ведьму в жены. Эти две чертовки-дочки – мистический плод сего союза. Я привязан к юбке Гесионы, но я муж ей. И если я даже и совершенно спятил из-за нее, то мы хоть поженились по крайней мере. Но почему вы позволяете, чтобы Ариадна швыряла вас и таскала, как ребенок таскает и колотит игрушечного слоника? Какая вам от этого радость? Вы что, любовник ее, что ли?

РЭНДЕЛЛ. Вы не должны это так дурно понимать. Может быть, в высшем смысле, в платоническом…

ГЕКТОР. Фью-ю… В платоническом! Она держит вас на побегушках. А когда приходит время расплачиваться, она надувает вас. Так это надо понимать?

РЭНДЕЛЛ (вяло). Мне кажется… если я против этого не возражаю… то вам-то до этого какое дело? Кроме того, я же вам сказал, что я проучу ее. Вот увидите. Я знаю, как надо обращаться с женщинами. А правда, я, кажется, совсем засыпаю. Пожелайте миссис Хэшебай от меня покойной ночи, не сочтите за труд. Спокойной ночи. (Поспешно уходит.)

ГЕКТОР. Бедняга! О женщины! Женщины! Женщины! (Поднимает кулаки к небу и потрясает ими, точно произнося заклинание.) Разверзнись! Разверзнись и сокруши! (Уходит в сад.)

Действие третье

Гектор выходит в сад через стеклянную дверь кормовой галлереи. С восточной стороны от эспланады, в свете дугового фонаря, который в своем матовом колпаке похож на луну, леди Эттеруорд томно раскинулась в гамаке; рядом с изголовьем гамака стоит складной стул. С другой стороны флагштока, на длинной садовой скамье, спит капитан Шотовер, рядом с ним сидит Элли, нежно прикорнувшая к его плечу; по левую сторону от них палубный стул. Позади, в темноте, прогуливаются Гесиона с Менгеном. Прекрасная тихая безлунная ночь.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Какая чудесная ночь! Как будто нарочно для нас.

ГЕКТОР. Никакого ей до нас дела нет. Что мы ей? (Угрюмо садится на стул.)

ЭЛЛИ (сонно прижимаясь к капитану). Эта ее красота прямо проникает во все мои жилки: Ночь несет в себе покой для старых и надежду для юных.

ГЕКТОР. Это вы что – сами придумали?

ЭЛЛИ. Нет. Это последняя фраза капитана перед тем, как он заснул.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я не сплю.

ГЕКТОР. Рэнделл спит. И мистер Мадзини Дэн. И Менген, должно быть, тоже.

МЕНГЕН. А вот и нет.

ГЕКТОР. Ах, вы здесь? Я думал, Гесиона уже отправила вас спать.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (подходит сзади к скамье и появляется в круге света вместе с Менгеном). Да, пожалуй, пора. Менген без конца повторяет мне, что у него предчувствие, будто он умрет. В жизни не видела человека, который бы с такой жадностью добивался, чтобы его пожалели.

МЕНГЕН (жалобно). Но у меня правда такое предчувствие. Правда же. А вы не хотите слушать.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Я слушала что-то другое. Тут было какое-то чудесное жужжанье в небе. Никто не слышал? Откуда-то донеслось издалека, а потом замерло.

МЕНГЕН. Я же вам сказал, что это поезд.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А я вам говорю, Альф, что в эти часы никакого поезда нет. Последний приходит в девять сорок пять.

МЕНГЕН. Может быть, какой-нибудь товарный.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. По нашей маленькой ветке они не ходят. Просто прицепляют к пассажирскому один товарный вагон. Что бы это такое могло быть, Гектор?

ГЕКТОР. Это грозное рычанье неба, знаменующее его отвращение к нам, жалким, бесполезным тварям. (Исступленно.) Я вам говорю, вот увидите, что-нибудь случится. Одно из двух – или из тьмы выйдет какое-то новое существо на смену нам, как мы пришли на смену животным, или небосвод с грохотом обрушится и уничтожит нас.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (хладнокровно, поучительным тоном, укладываясь поуютнее в своем гамаке). Вовсе мы не приходили на смену животным, Гектор. Почему вы призываете небо обрушиться на этот дом, в котором можно было бы устроить такую уютную жизнь, если бы только Гесиона имела хоть малейшее представление о том, как надо жить. Разве вы не понимаете, в чем главный недостаток этого дома?

ГЕКТОР. Мы – главный недостаток. Смысла в нас нет ни малейшего. Мы бесполезны, опасны. И нас следует уничтожить.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Глупости! Гастингс в первый же день, как только приехал сюда, – это было тому назад года двадцать четыре, кажется, – сразу же сказал мне, какой у нас недостаток.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Что? Чурбан сказал, что в моем доме какой-то недостаток?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Я сказала, что это Гастингс сказал, а он вовсе не чурбан.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Какой же это недостаток в моем доме?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Такой же, как и на корабле, папа. Разве не тонко было со стороны Гастингса подметить это?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Дурак он. Какой может быть недостаток на корабле? Там все на месте.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Нет, не все.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну, а что же такое? Да не тяни ты, Эдди.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Угадайте.

ГЕКТОР. Дьяволицы, дщери ведьмы занзибарской! Дьяволицы!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. А вот и нет. Уверяю вас, все, что нужно, чтобы сделать этот дом разумным, здоровым, приятным, чтобы у всех был хороший аппетит и здоровый сон, – это лошади.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Лошади! Какая чушь!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Да, лошади. Почему мы никогда не могли сдать этот дом внаймы? Потому что тут нет конюшен. Поезжайте куда угодно в Англии, где живут нормальные, здоровые, довольные и настоящие, порядочные англичане, и вы увидите, что главный стержень всего дома – это конюшни; а если кому-нибудь из гостей вздумается побренчать на рояле, так, прежде чем открыть его, надо всю комнату перевернуть вверх дном – чего-чего только не навалено на крышке. Я до тех пор не почувствовала, что существую, пока не научилась ездить верхом. Но я никогда по-настоящему, как следует, ездить не буду, потому что меня с детства этому не учили. Настоящее английское общество делится на два круга: это круг лошадников и круг невротиков. И это вовсе не условность. Всякому ясно, что люди, которые занимаются охотой, – это порядочные люди, а те, кто не охотится, – это не настоящие люди.

КАПИТАН ШОТОВЕР. В этом есть доля правды. Мужчину из меня сделал мой корабль, а корабль – это конь морской.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вот именно поэтому-то, как мне Гастингс объяснял, ты и джентльмен.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Не так уж глупо для чурбана. Можешь его привезти в следующий раз. Надо поговорить с ним.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Почему Рэнделл такой слюнтяй? Воспитывали его хорошо, был в колледже и университете, работал в министерстве иностранных дел, всю жизнь вращался в лучшем обществе. А почему он какой-то такой недоделанный, никчемный? Почему ни один слуга не уживается у него больше, чем два-три месяца? Потому что он слишком ленив и слишком падок на всякие развлечения и поэтому не может быть ни охотником, ни стрелком. Он бренчит на рояле, рисует, волочится за замужними женщинами, читает беллетристику, стихи. Он даже на флейте играет. Но я никогда ему не позволяла являться с ней ко мне в дом. Посмел бы он только… (Ее прерывают меланхолические звуки флейты, доносящиеся из открытого окна сверху. Она в негодовании приподнимается в гамаке.) Рэнделл! Вы до сих пор не легли спать? Вы, что же, подслушиваете?

Флейта задорно отвечает.

Боже, какая пошлость! Сейчас же в кровать, Рэнделл! Как вы смеете!

Окно со стуком закрывается.

(Снова укладывается в гамак.) Ну кто может заинтересоваться таким ничтожеством?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Эдди, как ты думаешь, следует Элли выйти замуж за бедного Альфреда только из-за его денег?

МЕНГЕН (в ужасном смятении). Ну что же это такое? Миссис Хэшебай, неужели вы будете обсуждать мои дела вот так, перед всеми?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Я думаю, Рэнделл сейчас уже не слушает.

МЕНГЕН. Все слушают. Так, право, нельзя.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Да ведь сейчас темно. Ну не все ли вам равно? Элли не возражает. Правда, Элли?

ЭЛЛИ. Правда. Вы что думаете об этом, леди Эттеруорд? У вас так много здравого смысла.

МЕНГЕН. Нет, это нехорошо. Это… это…

Миссис Хэшебай зажимает ему рот рукой.

Ах, ну отлично!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Сколько у вас денег, мистер Менген?

МЕНГЕН. Ну, знаете!.. Нет, это просто невозможно!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Глупости, мистер Менген. Ведь весь вопрос в вашем капитале?

МЕНГЕН. Ну, уж если на то пошло, – сколько у нее денег?

ЭЛЛИ. Ничего нет.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ну вот, она ответила, мистер Менген. А теперь, после того как вы заставили мисс Дэн бросить карты на стол, извольте показать и ваши.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну, Адольф, выкладывайте – сколько же?

МЕНГЕН (разозленный до того, что теряет всякую осторожность). Ну, если уж вам угодно знать, то у меня нет денег и никогда не было.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Альфред, зачем вы нам рассказываете такие нелепые сказки?

МЕНГЕН. Это не сказки. Голая правда.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. На что же вы тогда живете, мистер Менген?

МЕНГЕН. Я живу на разъездные; ну а потом немножко еще комиссионных.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ау кого из нас есть что-нибудь, кроме разъездных на путешествие по жизни?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Но ведь у вас же есть фабрика, капиталы и все такое?

МЕНГЕН. Это все так думают, что у меня есть. Меня считают промышленным Наполеоном. Поэтому-то мисс Элли и хочет выйти за меня. Но я вам говорю, что у меня ничего нет.

ЭЛЛИ. Вы хотите сказать – эти фабрики вроде тигров Марка? Они на самом деле не существуют?

МЕНГЕН. Они отлично существуют. Только это не мои фабрики. Они принадлежат синдикатам, акционерам и всяким там ленивым, ни на что не пригодным капиталистам. Я беру у них деньги и пускаю фабрики в ход. Отыскиваю людей вроде папаши мисс Дэн, которые кладут все свои силы на то, чтобы наладить дело, и сам принимаю все меры к тому, чтобы оно приносило доход. Конечно, я ставлю условие, чтобы мне платили приличное содержание, но это собачья жизнь. А собственности у меня никакой нет.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Альфред, вы очень неискусно пытаетесь увильнуть от брака с Элли.

МЕНГЕН. Первый раз в жизни сказал правду насчет своих денег – и первый раз в жизни ни одна душа не верит!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Как это грустно! Почему бы вам не заняться политикой, мистер Менген?

МЕНГЕН. Политикой? Да что вы, с луны свалились? Чем же я занимаюсь, как не политикой!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Простите, но я ни разу о вас не слыхала.

МЕНГЕН. Разрешите объяснить вам, леди Эттеруорд, что премьер-министр нашей страны предложил мне войти в правительство и безо всякой этой чепухи вроде выборов – на правах диктатора одного крупного ведомства.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. В качестве консерватора или либерала?

МЕНГЕН. Ну, это все ерунда. Просто в качестве делового человека.

Все разражаются хохотом.

Над чем вы, собственно, смеетесь?

МИССИС Хэшебай. Ах, Альфред, Альфред!

ЭЛЛИ. Это вас-то, который не может ступить шагу без моего отца? Ведь он все за вас делает.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вас, который боится собственных рабочих?

ГЕКТОР. Вас, с которым три женщины целый вечер играют в кошку-мышку?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вы, должно быть, дали той партии, которая выдвинула вас, огромную сумму, мистер Менген?

МЕНГЕН. Ни пенни из своего кармана. Деньги нашел синдикат. Они понимали, насколько я буду для них полезен в правительстве.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Все это необыкновенно интересно и неожиданно, мистер Менген. Ну, и каковы же ваши административные достижения?

МЕНГЕН. Достижения?.. Гм… не знаю, что вы подразумеваете. Но я ловко расстроил планы молодчиков из других ведомств. Каждый из них стремился выступить в роли спасителя страны, а меня хотели оттеснить, лишить доверия и всякой надежды заработать титул. Но я заранее позаботился, – на тот случай, если бы они захотели мне пакостить, – чтобы у них ничего не вышло. Я, может быть, ничего не понимаю в моих машинах, но зато я прекрасно умею сунуть палку в чужую машину. Вот теперь они остались в совершенных дураках.

ГЕКТОР. А вы с чем остались?

МЕНГЕН. Я остался с тем, что перехитрил всех остальных. Если это не торжество деловитости, то как это еще назвать?

ГЕКТОР. Где мы: в Англии или в сумасшедшем доме?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Так вы собираетесь спасти страну, мистер Менген?

МЕНГЕН. А кто же еще ее спасет? Может быть, ваш мистер Рэнделл?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Рэнделл-слюнтяй? Нет, конечно.

МЕНГЕН. Или, может быть, ваш зятек с этими его усами и пышными фразами?

ГЕКТОР. О да, если бы мне позволили.

МЕНГЕН (насмешливо). А-а! А позволят?

ГЕКТОР. Нет. Вы им больше по душе.

МЕНГЕН. То-то же. Ну а раз вы живете в мире, где меня ценят, а вас нет, вам не мешает обращаться со мной повежливее. Кто тут еще найдется, кроме меня?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Гастингс! Бросьте вашу нелепую демократию, дайте Гастингсу власть и хороший запас бамбуковых палок, чтобы привести британских туземцев в чувство, – и он без всякого труда спасет страну.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Пусть уж она лучше погибнет. С палкой в руках всякий дурак сумеет управлять. И я бы мог так управлять. Это не божий путь. Этот твой Гастингс – чурбан.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Он стоит всех вас вместе взятых. А вы что скажете, мисс Дэн?

ЭЛЛИ. Я думаю, что мой отец отлично мог бы управлять, если бы люди не клеветали на него, не обманывали его и не презирали за то, что он такой хороший.

МЕНГЕН (презрительно). Представляю себе: Мадзини Дэн в парламенте и пробивает себе путь в правительство! Слава богу, до этого мы еще не дошли Что вы скажете, миссис Хэшебай?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. О, я думаю, что это ровно ничего не значит, кто из вас управляет страной, пока мы управляем вами.

ГЕКТОР. Мы? Кто это мы, позвольте узнать?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Внучки дьявола, дорогой. Прекрасные женщины.

ГЕКТОР (снова вздымая руки к небесам). Обрушься, говорю я, и избавь нас от чар сатанинских!

ЭЛЛИ. Выходит, что в мире нет ничего настоящего, кроме моего отца и Шекспира. Тигры Марка поддельные. Миллионы мистера Менгена поддельные. Даже в Гесионе нет ничего по-настоящему сильного и неподдельного, кроме ее прекрасных черных волос. А леди Эттеруорд слишком красива, чтобы быть настоящей. Единственная вещь, которая еще для меня существовала, это была седьмая степень самосозерцания капитана. Но и это, оказывается…

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ром.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (спокойно). Большая часть моих волос отнюдь не поддельная. Герцогиня Дитеринг предлагала мне за это (поглаживает свою прическу) пятьдесят гиней. Она думала, что это парик. Но это все мое собственное, за исключением цвета, разумеется.

МЕНГЕН (в совершенном неистовстве). Нет, слушайте, я сейчас разденусь, я сниму с себя все, что есть. (Начинает стаскивать с себя сюртук.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД, КАПИТАН ШОТОВЕР, ГЕКТОР, ЭЛЛИ (вместе). Мистер Менген! Что это такое! Ха-ха-ха! Валяйте! Раздевайтесь! Пожалуйста, не надо.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (хватает его за руку). Альфред! Как вам не стыдно! Да что вы, с ума сошли?

МЕНГЕН. Стыдно! Где тут стыд, в этом доме? Нет, давайте все разденемся догола. Уж если что делать, так надо доводить до конца. Морально мы все уж разоблачились догола. Так давайте обнажимся и телесно. И посмотрим, как это нам понравится. Я вам говорю, что я не в состоянии это выдержать. Меня с детства учили быть приличным. Я не возражаю против того, чтобы женщины красили волосы, а мужчины пили, – это в человеческой натуре. Но совсем не в человеческой натуре рассказывать об этом направо и налево. Стоит только кому-нибудь из вас рот открыть, как меня всего передергивает (ежится, словно в него запустили камнем) от страха – что еще сейчас тут ляпнут? Как можно сохранять хоть какое-нибудь уважение к себе, если мы не стараемся показать, чта мы лучше, чем на самом деле.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Совершенно согласна с вами, мистер Менген. Все это я испытала. Я знаю, по опыту знаю, что мужчины и женщины – это хрупкие цветы, и их надо выращивать под стеклом. А у нас в семье привычка швырять камнями куда ни попало и устраивать сквозняки – и это не только невыносимо грубо, но положительно опасно. Но если уж вы не убереглись от моральной простуды, то зачем же еще простужаться и физически. Нет, уж вы, пожалуйста, не снимайте ваше платье.

МЕНГЕН. Я буду делать так, как мне хочется, а не так, как вы говорите. Что я, ребенок или взрослый? Хватит с меня этой родительской тирании. Уеду в Сити, там меня ценят и уважают.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Прощайте, Альф. Вспоминайте нас иногда там, в вашем Сити. Вспоминайте, какая она юная, Элли.

ЭЛЛИ. Вспоминайте, какие глаза и волосы у Гесионы.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Вспоминайте про наш сад, где вам не приходилось быть сторожевым псом, который лает, дабы преградить дорогу правде.

ГЕКТОР. Вспоминайте красоту леди Эттеруорд. Ее здравый смысл. Ее изящество.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Льстец! Нет, мистер Менген, вы лучше вспоминайте, есть ли на свете другое такое место, где вам было лучше, чем здесь. Это ведь самое главное.

МЕНГЕН (сдаваясь). Хорошо, хорошо. Сдаюсь. Пусть будет по-вашему. Только отвяжитесь. Я понять не могу, где я, что со мной, – когда вы все так на меня накидываетесь. Остаюсь, женюсь на ней. Все сделаю, только чтобы жить спокойно. Ну, теперь вы довольны?

ЭЛЛИ. Нет. Я в сущности никогда не собиралась женить вас на себе, мистер Менген. В глубине души – никогда. Я только хотела испытать свои силы. Проверить, можете ли вы устоять, если я захочу.

МЕНГЕН (в негодовании). Как! Вы хотите сказать, что теперь, после того как я так благородно поступил, вы собираетесь отказаться от меня?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. На вашем месте я бы не стала так торопиться, мисс Дэн. Вы в любое время, до самой последней минуты, успеете отказаться от мистера Менгена. В его положении разориться довольно трудно.

Вы можете вести очень комфортабельную жизнь, пользуясь тем, что он слывет таким богачом.

ЭЛЛИ. Я не могу пойти на двоемужество.

МИССИС ХЭШЕБАЙ, ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД, МЕНГЕН, ГЕКТОР (вместе). Двоемужество! Что вы такое городите? Двоемужество! Что вы хотите сказать, мисс Дэн? Двоемужество! Вы хотите сказать, что вы уже замужем? Двоемужество! Действительно, загадка!

ЭЛЛИ. Всего только полчаса тому назад капитан Шотовер взял меня в белые жены.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Элли! Что за чушь! Где? ЭЛЛИ. В небесах, где совершаются все истинные браки.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ну, знаете, мисс Дэн! Ну, знаешь, папа!

МЕНГЕН. И он еще говорил мне, что слишком стар! А сам-то, мумия этакая!

ГЕКТОР (цитируя Шелли).

Им алтарем был луч зеленый, Венчал их ветер-бормотун.

ЭЛЛИ. Да, я, Элли Дэн, отдала свое разбитое сердце, мою сильную, здоровую душу ее естественному капитану, моему духовному супругу и отцу. (Она подсовывает руку капитана под свою и нежно ее поглаживает.)

Капитан крепко спит.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ах, как это умно с вашей стороны, деточка. Необыкновенно умно! Альфред, вам никогда не сравняться с Элли. Куда там! Вы должны удовольствоваться маленькой порцией меня.

МЕНГЕН (сопит и вытирает глаза). Это бессердечно… (Задыхается от огорчения.)

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вы удачно отделались, мистер Менген. Мисс Дэн – самая самонадеянная молодая особа, которую я только видела с тех пор, как вернулась в Англию.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. О, Элли вовсе не самонадеянная. Ведь правда, милочка?

ЭЛЛИ. Теперь я знаю свою силу, Гесиона.

МЕНГЕН. Бесстыжая, вот как ее надо назвать.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ш-шшш… ш-шшш… Альфред, не надо грубить. Разве вы не чувствуете, как прекрасна эта брачная ночь, этот брак, заключенный в небесах? Разве вы не счастливы, вы и Гектор? Откройте глаза. Эдди и Элли достаточно хороши, чтобы понравиться самому требовательному мужчине. Мы живем и любим и ни о чем не думаем. И все это мы, женщины, устроили для вас. Почему же, скажите, во имя здравого смысла, вы все еще продолжаете вести себя так, будто вы два жалких, брошенных человека?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Я вам говорю, что от счастья проку мало. Вы можете быть счастливы только тогда, когда вы наполовину живы. Вот я сейчас – наполовину мертвец, а счастливее, чем я был когда-то в молодости. Но и моему счастью нет благословения божьего.

ЭЛЛИ (с просветленным лицом). Жить в благословении! Вот что мне надо. Теперь я понимаю, почему я на самом деле не могу выйти замуж за мистера Менгена. В нашем браке не могло быть благословения. Благословение в моем разбитом сердце. Благословение в вашей красоте, Гесиона, Благословение в душе вашего отца. Даже в выдумках Марка есть благословение. Но в деньгах мистера Менгена никакого благословения нет.

МЕНГЕН. Ни звука не понимаю.

ЭЛЛИ. Я тоже. Но я знаю, что это что-то значит.

МЕНГЕН. Не думайте только, что у меня могут быть какие-нибудь заминки с благословением. Я готов откопать епископа, чтобы он нас благословил и повенчал.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ну, не болван ли он, милочка?

ГЕКТОР (гневно). Довольно вам издеваться над этим человеком. Все вы болваны.

Мадзини, в пижаме и в ярком шелковом халате, выходит из дому и подходит к леди Эттеруорд.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. А! Вот идет единственный человек, который сумел устоять против меня. Что такое случилось, мистер Дэн. Уж не пожар ли?

МАДЗИНИ. Нет, что вы! Ничего не случилось. Но как можно спать, когда у тебя под окном такая интересная беседа, да еще при этом такая замечательная ночь. Просто не утерпел и решил присоединиться к вам. О чем это здесь шла речь?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. О, здесь происходят удивительные вещи, солдат свободы.

ГЕКТОР. Вот, например, Менген, в качестве практика и дельца, пытался раздеться здесь при всех. И потерпел позорное поражение. Тогда как вы, в качестве идеалиста, блестяще преуспели в этом.

МАДЗИНИ. Надеюсь, вы не в претензии, что я в таком виде? (Садится на складной стул.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Напротив. Я бы предпочла вас всегда в таком виде.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Брак вашей дочери, мистер Дэн, расстроился. У мистера Менгена, которого мы все считали капиталистом, оказывается ровно ничего нет.

МАДЗИНИ. Ну, я-то, разумеется, знал это, леди Эттеруорд. Но, если люди верят в него и дают ему деньги, тогда как в меня они не верят и денег мне не дают, то как я могу настаивать, чтобы бедняжка Элли рассчитывала на меня?

МЕНГЕН. Пожалуйста, только не воображайте, будто у меня ничего нет. Я…

ГЕКТОР. Ах, ради бога, без объяснений! Мы поняли. У вас есть тысячи фунтов в долгосрочных векселях, пятьдесят тысяч паев, которым цена десять пенсов за дюжину, и полдюжины таблеток цианистого калия, чтобы покончить с собой в ту минуту, когда вас прижмут к стенке. Вот и все ваши миллионы.

МАДЗИНИ. Нет, нет, нет! Он вполне честный человек. Все предприятия, с которыми он имеет дело, совершенно подлинные и вполне законные предприятия.

ГЕКТОР (с отвращением). Гм. Даже и плут-то не крупный.

МЕНГЕН. Это вы так думаете. Но для кой-кого из честных людей оказался даже слишком крупным.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вам никак не угодишь, мистер Менген. Вы решили быть сразу и не богатым и не бедным, и не честным и не нечестным.

МЕНГЕН. А вы опять за свое. С тех пор как я вступил в этот дурацкий дом, из меня все время шута делают. А я ведь такой же человек, как в Сити, так и здесь.

ЭЛЛИ (мелодично). Да, это дурацкий дом… Это нелепо-счастливый дом, это душераздирающий дом, дом безо всяких основ. Я буду называть его домом, где разбиваются сердца.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Перестаньте, Элли. А то я завою, как зверь.

Менген начинает понемногу всхлипывать.

Ну вот, вы уже довели Альфреда.

ЭЛЛИ. Мне он больше нравится, когда он воет.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Молчать!

Менген затихает.

Пусть сердца разбиваются в безмолвии.

ГЕКТОР. А вы согласны с этим именем для вашего дома?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Это не дом мой, это моя берлога.

ГЕКТОР. Мы слишком зажились здесь. Мы не живем в этом доме, мы в нем просто на ролях привидений.

ЛЕДИ Эттеруорд (с надрывом). Это просто ужасно представить себе, что вы здесь сидели все эти годы, когда я весь свет успела объехать. Мне удалось сбежать отсюда еще в юности. А теперь этот дом потянул меня обратно. Он хочет разбить и мое сердце. Но это у него не выйдет. Я простилась с ним и с вами. Глупо было возвращаться. Но я как-то расчувствовалась – вспомнила папу, Гесиону и старые места… Мне казалось, будто они зовут меня.

МАДЗИНИ. Но ведь это совершенно естественное, хорошее человеческое чувство, леди Эттеруорд.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вот и я так думала, мистер Дэн. Но теперь я вижу, что это были просто последствия гриппа. И я убедилась, что меня здесь не помнят и не хотят.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ты уехала, потому что ты не нуждалась в нас. Разве это не разбило сердце твоего отца? Ты вырвала себя отсюда с корнем. А земля залечила раны и вырастила свежие ростки. И мы забыли тебя. Какое ты имела право возвращаться и бередить старые раны?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ты сначала показалась мне совершенно чужой, Эдди. Но сейчас мне кажется, что ты никогда и не уезжала.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Спасибо тебе, Гесиона; но мой грипп теперь совершенно прошел. И пусть этот дом будет домом разбитых сердец – для вас, мисс Дэн, и для этого господина из Сити, который так плохо владеет собой; а для меня это просто бестолковая и неряшливая вилла, и даже без конюшни.

ГЕКТОР. Где обитает…

ЭЛЛИ. Старый, выживший из ума капитан и юная певица, которая преклоняется перед ним.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. И беспутная матрона, старающаяся скрыть второй подбородок и расплывающиеся телеса и тщетно пытающаяся пленить прирожденного солдата свободы.

МАДЗИНИ. Ну что вы, миссис Хэшебай!..

МЕНГЕН. И еще член правительства его величества короля, награжденный здесь званием болвана. Не забудьте о нем, леди Эттеруорд.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. И весьма очаровательный джентльмен, основная профессия которого – быть мужем моей сестры.

ГЕКТОР. Целая серия идиотов с разбитыми сердцами.

МАДЗИНИ. Ах нет! Я бы сказал, если вы разрешите, – весьма и весьма удачные образцы всего, что только есть лучшего в нашей английской культуре. Вы прямо обаятельные люди, очень передовые, без всяких предрассудков, открытые, человечные, не считающиеся ни с какими условностями, демократы, свободомыслящие – словом, у вас все качества, которыми дорожит мыслящий человек.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы слишком превозносите нас, Мадзини.

МАДЗИНИ. Нет, я не льщу, серьезно. Где бы я мог чувствовать себя так непринужденно в пижаме? Я иногда вижу во сне, что я нахожусь в очень изысканном обществе и вдруг обнаруживаю, что на мне нет ничего, кроме пижамы. А иногда и пижамы нет. И я всякий раз чувствую, что я просто сгораю от стыда. А здесь я ничего этого не испытываю; мне кажется, что так и надо.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Совершенно безошибочный признак того, что вы не находитесь в действительно изысканном обществе, мистер Дэн. Если бы вы были у меня в доме, вы бы чувствовали себя очень неловко.

МАДЗИНИ. Я приложу все старания, чтобы держаться подальше от вашего дома, леди Эттеруорд.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вот и неправильно, мистер Дэн. Я позаботилась бы о том, чтобы вы чувствовали себя вполне удобно. И вам не пришлось бы ломать себе голову над тем, в каком халате вам надо появиться за обедом: в пурпурно-золотом или малиново-изумрудном. Делая такие нелепые вещи, вы усложняете жизнь, вместо того чтобы упрощать.

ЭЛЛИ. В вашем доме сердца не разбиваются, не правда ли, леди Эттеруорд?

ГЕКТОР. Нет, она сама разбивает сердца в этом своем удобном доме. И тот несчастный, там наверху со своей флейтой, воет так же, когда она выворачивала ему сердце наизнанку, как воет Менген, когда моя жена проделывает то же с ним.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Это потому, что Рэнделлу больше нечего делать, как позволять разбивать себе сердце. Это для него такое же занятие, как мытье головы. Поищите кого-нибудь, кто разбил бы сердце Гастингсу!

КАПИТАН ШОТОВЕР. Чурбан в конце концов оказывается в выигрыше.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Я с величайшим удовольствием вернусь к моему чурбану, когда мне до смерти надоест эта ваша компания умников.

МЕНГЕН (обиженно). Я и не думал выдавать себя за умника.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ах, я и забыла о вас, мистер Менген.

МЕНГЕН. Ну, я что-то этого не вижу.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вы, может быть, не очень умны, мистер Менген, но вы человек преуспевающий.

МЕНГЕН. Но я совсем не хочу, чтобы на меня смотрели только как на преуспевающего человека. У меня тоже есть воображение, как и у всякого другого. Вот, например, сейчас у меня предчувствие…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Нет, вы просто невозможны, Альфред. Целый вечер я за вами ухаживаю, а вы ни о чем другом не думаете, кроме ваших нелепых предчувствий. Вы мне прямо надоели с этим. Идемте. Вы мне будете читать стихи при свете звезд. (Тащит его в глубь сада в темноту.)

МЕНГЕН (плаксиво, из темноты). Вам хорошо потешаться надо мной. Но если бы вы только знали…

ГЕКТОР (досадливо). Чем все это кончится?

МАДЗИНИ. Ничем не кончится, мистер Хэшебай. Жизнь – она ведь не кончается. Она идет себе и идет.

ЭЛЛИ. О, вечно так не может идти. Я всегда чего-то жду. Я не знаю, что это такое, только жизнь должна ведь придти к какой-то цели.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Для молодой женщины вашего возраста – это ребенок.

ГЕКТОР. Да, черт побери, но у меня тоже такое чувство. А я не могу родить ребенка.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Передав ваши полномочия, Гектор…

ГЕКТОР. Да есть у меня дети. Все это для меня уже позади. Все-таки я чувствую, что так это не может продолжаться. Вот мы сидим здесь, болтаем и предоставляем все на свете Менгенам, случаю и сатане. Подумайте только на минуту о тех разрушительных силах, которые имеются у Менгена и у его восхищающейся друг другом шайке. Ведь это истинное сумасшествие! Все равно, как дать в руки невоспитанному ребенку в качестве игрушки заряженную торпеду, пусть поиграет в землетрясение.

МАДЗИНИ. Да, это верно. Я часто об этом думал, когда был молод.

ГЕКТОР. Думать! Что толку об этом думать?! Почему вы чего-нибудь не сделали?

МАДЗИНИ. Да нет, я делал. Я был в разных кружках, обществах, произносил речи, статьи писал. То есть все, что было в моих силах. Но, знаете ли, хоть люди в этих кружках и были уверены, что они знают больше, чем Менген, многие из них и не подумали бы сунуться туда, если бы они знали столько, сколько он знает. Видите ли, им никогда не приходилось иметь дело с деньгами или держать в повиновении людей. Каждый год я ждал революции или какого-нибудь ужасного взрыва: казалось просто немыслимым, что мы можем вечно вот так путаться и топтаться на месте. Но ничего не случилось. За исключением, конечно, обычных для нас явлений – нищеты, преступлений, пьянства, к чему все уж привыкли. И никогда ничего не случается. Просто удивительно, если принять во внимание все обстоятельства, до чего мы мирно и гладко существуем…

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Может быть, кто-нибудь поумнее вас с мистером Менгеном все время заботился об этом?

МАДЗИНИ. Возможно. Хотя меня воспитали в неверии, у меня часто бывает такое чувство, что в общем можно довольно много сказать в пользу теории о всемогущем провидении.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Провидение! Я имела в виду Гастингса.

МАДЗИНИ. Ах, простите, я вас не понял, леди Эттеруорд.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Всякий пьяный шкипер верит в провидение. Но один из способов провидения обращаться с пьяными шкиперами – швырять их о скалы.

МАДЗИНИ. Конечно, на море так оно и есть. Но в политике, уверяю вас, они просто садятся в лужу. Ничего не случается.

КАПИТАН ШОТОВЕР. На море с морем ничего не случается. И с небом ничего не случается. Солнце восходит с востока и садится на западе. Месяц из серпа превращается в дуговую лампу и появляется все позже и позже, пока не утонет в солнечном свете, как все остальное тонет во мраке. После тайфуна летучие рыбы на солнце сверкают, точно птицы. Удивительно – принимая во внимание все обстоятельства, как они существуют. Ничего не случается, кроме пустяков, о которых и говорить-то не стоит.

ЭЛЛИ. И что же это такое, о капитан, мой капитан?

КАПИТАН ШОТОВЕР (мрачно). Ничего. Кроме того, что корабль пьяного шкипера разбивается о скалы, гнилые доски разлетаются в щепы, ржавые болты разъезжаются, и команда идет ко всем чертям, как крысы в капкане.

ЭЛЛИ. Мораль: не надо пить рома.

КАПИТАН ШОТОВЕР (запальчиво). Это ложь, дитя. Пусть человек за день выпьет хоть десять бочек рома, он не пьяный шкипер, пока он ведет свой корабль. Пока он не сбивается с пути, стоит на мостике, держит руль – он не пьяница. А вот человек, который лежит у себя на койке, доверившись провидению, – вот этого я называю пьяным шкипером, хоть он, может быть, ничего не пил, кроме воды из реки Иорданской.

ЭЛЛИ. Замечательно! А все-таки вы за целый час не выпили ни капли. Вот видите, ром вам вовсе и не нужен. Ваша душа жива.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Это эхо. Только эхо. Последний выстрел прогремел много лет тому назад.

ГЕКТОР. А этот корабль, на котором мы все плывем? Эта темница душ, которую мы зовем Англией?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Капитан ее валяется у себя на койке и сосет прямо из бутылки сточную воду. А команда дуется на кубрике в карты. Налетят, разобьются и потонут. Вы что думаете, законы господни отменены в пользу Англии только потому, что мы здесь родились?

ГЕКТОР. Да не хочу я тонуть, как крыса в трюме. У меня есть желание жить. Но что я должен делать?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Что делать? Чего проще – изучить, в чем заключаются ваши обязанности настоящего англичанина.

ГЕКТОР. А разрешите узнать, в чем заключаются мои обязанности англичанина?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Навигация. Изучите ее и живите. Или пренебрегите ею и будьте прокляты во веки веков.

ЭЛЛИ. Тихонько, тихонько. Вы утомляетесь. Вам вредно.

МАДЗИНИ. Когда-то я об этом думал, капитан. Но, уверяю вас, все равно ничего не случится.

Слышится отдаленный глухой взрыв.

ГЕКТОР (вскакивая). Что это такое?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Что-то случилось. (Свистит в свисток.) Буруны на носу.

Свет гаснет.

ГЕКТОР (в бешенстве). Кто погасил свет? Кто смел погасить свет?

Няня выбегает из дома на середину эспланады.

НЯНЯ. Я, сэр. Из полиции позвонили и сказали, что мы будем отвечать, если не погасим свет.

ГЕКТОР. Его сейчас будет видно на сотни миль. (Бросается в дом.)

НЯНЯ. Говорят, от дома приходского священника не осталось ничего, кроме груды кирпичей. Если мы его не приютим на ночь, ему негде будет голову приклонить.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Церковь швырнуло на скалы, ее разнесет в щепы. Я говорил ему, что так оно и случится, если она не будет держать курс в открытое море господне.

НЯНЯ. А вам всем велено идти в подвал.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ступай туда сама. Ты и вся команда. И прикройте люки.

НЯНЯ. Чтобы я стала прятаться рядом с этим трусом, за которого я когда-то вышла замуж?! Да я лучше на крышу полезу.

Свет снова вспыхивает.

Вон мистер Хэшебай опять зажег.

ВОР (бежит бегом, взывая к няне Гинесс). Да где же эта песочная яма? Мне мальчишка на кухне сказал, что там погреб есть. А от подвалов толку мало. Где песочная яма, где она, капитан?

НЯНЯ. Иди вон туда, все прямо, мимо флагштока. Так прямо и уткнешься туда – даст бог, сломаешь там свою проклятую шею. (Презрительно толкает его в сторону, а сама идет к гамаку и становится у его изголовья, как когда-то она стояла у колыбели Ариадны.)

Доносится второй, еще более громкий взрыв. Вор останавливается и стоит, дрожа всем телом.

ЭЛЛИ (вставая). Это уже ближе.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Следующий попадет к нам. (Встает.) Встать всем перед судилищем.

ВОР. О господи боже мой! (В панике бежит мимо флагштока и исчезает в темноте.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (задыхаясь, появляется из темноты). Кто это тут пробежал? (Подходит к Элли). Вы слышали взрывы? А этот звук в небе? Чудесно! Настоящий оркестр! Точно Бетховен.

ЭЛЛИ. Вот правда, Гесиона, это Бетховен.

В неистовом восторге бросаются друг другу в объятья. Свет становится ярче.

МАДЗИНИ (в беспокойстве). Свет что-то уж очень яркий.

НЯНЯ (смотрит на дом). Это мистер Хэшебай зажигает свет во всем доме и срывает шторы.

РЭНДЕЛЛ (выбегает в пижаме, растерянно размахивая флейтой). Ариадна, душа моя, радость моя! Идите в подвал! Умоляю вас!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (совершенно невозмутимо лежа в гамаке). Жена резидента – в подвале, с прислугой! Ну, Рэнделл!

РЭНДЕЛЛ. А что ж мне делать, если вас убьют?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вас, вероятно, тоже убьют, Рэнделл. А ну-ка покажите, что вы не трусите, и поиграйте нам на флейте. Пожалуйста, сыграйте нам: «Пылайте, огни очагов».

НЯНЯ (мрачно). Уж насчет того, чтобы пылало, они позаботятся, вон эти… эти…

РЭНДЕЛЛ (пытается играть). У меня губы трясутся. Не могу ни звука сыграть.

МАДЗИНИ. Надеюсь, бедняга Менген цел и невредим?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Он спрятался в песочной яме.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Мой динамит привлек его туда. Десница божья.

ГЕКТОР (выходит из дома и большими шагами идет на прежнее место). Мало света. Нам бы надо до небес пылать.

ЭЛЛИ (вся дрожа от возбуждения). Зажгите дом, Марк.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Мой дом? Ни за что!

ГЕКТОР. Я уж думал об этом. Да не поспеть теперь.

КАПИТАН ШОГОВЕР. Час суда настал. Мужество не спасет вас. Но оно покажет, что души ваши еще живы.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ш-шшш… Слушайте. Слышите, вот сейчас? Как это великолепно!

Все поворачиваются спиной к дому и прислушиваются, глядя вверх.

ГЕКТОР (внушительно). Мисс Дэн, вам совершенно не годится оставаться здесь. Мы все из этого дома – мошки, летящие на огонь. А вам бы лучше в подвал пойти.

ЭЛЛИ (презрительно). Не думаю.

МАДЗИНИ. Элли, дорогая… Пойти в подвал, в этом же нет ничего унизительного. Всякий офицер скомандовал бы своим солдатам: марш по прикрытиям! Мистер Хэшебай ведет себя здесь как любитель. Менген и бродяга поступили совершенно разумно. Вот они-то и уцелеют.

ЭЛЛИ. Пусть уцелеют. Я буду вести себя как любитель. А вот ты зачем подвергаешь себя опасности?

МАДЗИНИ. Подумать только, какой опасности подвергают себя эти бедняги – там, наверху.

НЯНЯ. О них еще думать! Убийцы проклятые! Скажете тоже.

Страшный взрыв сотрясает землю. Они откидываются на своих сиденьях, кое-кто хватается за ближайшую опору. Слышно, как из окон со звоном вылетают разбитые стекла.

МАДЗИНИ. Никто не ранен?

ГЕКТОР. Куда попало?

НЯНЯ (со злорадством). Прямо в песочную яму. Своими глазами видела. Так ему и надо. Сама видела. (Со злобным смехом бежит к песочной яме.)

ГЕКТОР. Одним мужем стало меньше на свете.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Тридцать фунтов первоклассного динамита – и попусту!

МАДЗИНИ. Ах, бедный Менген!

ГЕКТОР. Да что вы, бессмертный, что ли, что жалеете его? Теперь наша очередь.

Все молча, в страшном напряжении, ждут. Гесиона и Элли крепко держат друг друга за руки. Доносится отдаленный взрыв.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (выпуская руку Элли). Ах, они пролетели мимо!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Опасность миновала. Рэнделл, идите спать.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Все по местам. Корабль невредим. (Садится и тут же засыпает.)

ЭЛЛИ (в отчаянии). Невредим!

ГЕКТОР (с омерзением). Да. Невредим. И до чего же опять стало невыносимо скучно. (Садится.)

МАДЗИНИ (садясь). Как я, оказывается, ошибся, – ведь вот мы все уцелели, а Менген и бродяга…

ГЕКТОР. Два вора…

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. …два деловых человека…

МАДЗИНИ. …оба погибли. А бедному священнику придется, по-видимому, строить себе новый дом.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Но какое замечательное ощущение! Я думаю – может быть, они завтра опять прилетят.

ЭЛЛИ (сияя в предвкушении этого). Ах, я тоже думаю!

Рэнделлу удается, наконец, изобразить на флейте «Пылайте, огни очагов…»

1917

Кандида Перевод М.П. Богословской, С.П. Боброва

Действие первое

Ясное октябрьское утро в северо-восточной части Лондона; это обширный район вдали от кварталов Мейфера и Сент-Джемса; в его трущобах нет той скученности, духоты и зловония. Он невозмутим в своем мещански-непритязательном существовании: широкие улицы, многотысячное население, обилие уродливых железных писсуаров, бесчисленные клубы радикалов, трамвайные пути, по которым непрерывным потоком несутся желтые вагоны. Главные улицы благоденствуют среди палисадников, поросших травою, не истоптанных человеческой ногой за пределами дорожки, ведущей от ворот к подъезду; глаз отупело мирится с унылым однообразием неприглядных кирпичных домов, черных чугунных решеток, каменных тротуаров, шиферных крыш, с благопристойностью дурно одетых и непристойностью бедно одетых людей, которые здесь ко всему пригляделись и по большей части бескорыстно занимаются чужими делами. Некоторая доля энергии и вживления сказывается в кокнейской страсти к наживе и деловой предприимчивости. Даже полисмены и часовни чередуются здесь не достаточно редко, чтобы нарушить однообразие. Солнце весело сияет, никакого тумана. И хотя дым на всем оставляет явные следы, отчего лица, руки, штукатурка, кирпич и все кругом не отличаются ни чистотой, ни свежестью, он висит не такой тяжелой пеленой, чтобы беспокоить лондонского обывателя. В этой пустыне неприглядности есть свой оазис. Неподалеку от ведущей сюда Хэкней-Род имеется парк в двести семнадцать акров, обнесенный не решеткой, а деревянным забором; зеленые лужайки, деревья, озеро для любителей купаться, цветочные клумбы, делающие честь прославленному кокнейскому искусству возделывания газона, и песчаная площадка – куча песку, когда-то привезенного с пляжа для забавы детей, но быстро покинутая ими, после того как она превратилась в естественный приют паразитов, в обиталище всякой мелкой твари, которой изобилуют Кингленд, Хэкней и Хокстон. Павильон для оркестра, лишенная всякого убранства трибуна для Религиозных, антирелигиозных и политических ораторов, крикетное поле, спортивная плсшалка и старинная каменная беседка – таковы его аттракционы. Там, где пейзаж обрамлен деревьями или зелеными холмами, – это приятное место; там, где голая земля подходит к серому забору, кирпичу, штукатурке, к высоко расклеенным рекламам, тесному строю труб и завесе дыма, – ландшафт уныл и мрачен.

Самый приятный вид, на Виктория-парк, открывается из окна дома, принадлежащего церкви святого Доминика; оттуда не видно ни одного кирпича. Дом приходского священника стоит обособленно, у него свой палисадник и крыльцо с террасой. Посетители ходят через крыльцо и террасу; поставщики провизии и свои домашние ходят через дверь под крыльцом, ведущую в нижнее помещение, которое состоит из столовой и кухни. Наверху, вровень с входной дверью, расположена гостиная с большим зеркальным окном в парк. В этой единственной комнате, куда не допускаются дети и семейные трапезы, трудится приходский священник, достопочтенный Джемс Мэвор Морелл. Он сидит на жестком вертящемся стуле с круглой спинкой, в конце длинного стола, который стоит так, что, глядя через левое плечо, можно наслаждаться видом парка. К противоположному концу стола придвинут маленький столик, на нем пишущая машинка. За машинкой, спиной к окну, сидит машинистка. Большой стол завален брошюрами, журналами, письмами, заставлен целой системой картотечных ящиков, тут же календарь-блокнот, почтовые весы и прочее. Перед столом, посредине, повернутый сиденьем к священнику, стоит стул для посетителей. Рядом, так, что можно достать рукой, – этажерка, и на ней фотография в рамке. Стена позади уставлена книжными полками, и зоркому, опытному глазу нетрудно догадаться о склонности священника к казуистике и богословию – по теологическим очеркам Мориса и полному собранию стихов Броунинга, о его прогрессивных убеждениях – по «Прогрессу и бедности», выделяющемуся своим желтым корешком, по «Фабианским опытам», «Мечте Джона Болла», «Капиталу» Маркса и десятку других литературных вех социализма. Напротив, в другом конце комнаты, около стола с машинкой, дверь. Подальше, против камина, – книжный шкаф и рядом кушетка. В камине горит веселый огонь; и этот уголок у камелька с удобным креслом и черным обливным, расписанным цветами горшком для угля с одной стороны и маленьким детским стульчиком с другой выглядит очень уютно. В деревянной полированной раме камина вырезаны изящные полочки с тоненькими полосками зеркала, пропущенными в панели; на полке, в кожаном футляре, неизменный свадебный подарок – будильник, а на стене над камином – большая репродукция с главной фигуры Тицианова «Успения». В общем это комната хорошей хозяйки, над которой, в пределах письменного стола, одержал верх беспорядочный мужчина; но повсюду вне этих пределов женщина безусловно сохраняет полный авторитет. Декоративные качества обстановки изобличают стиль «гостиного гарнитура», изготовляемого предприимчивой мебельной фирмой из предместья; но в комнате нет ничего ни бесполезного, ни претенциозного; ист-эндскому священнику не по карману всякие нарядные безделушки.

Достопочтенный Джемс Мэвор Морелл – христианский социалист, священник англиканской церкви и активный член гильдии святого Матвея и христианского социалистического союза. Человек лет сорока, крепкого сложения и красивой внешности, бодрый, жизнерадостный, пользующийся всеобщей любовью, он подкупает своей неистощимой энергией, приятными, мягкими, предупредительными манерами, сильным, проникновенным голосом в сочетании с отчетливой дикцией опытного оратора и богатой экспрессией, которой он пользуется с великим мастерством. Это первоклассный священник, который может сказать что угодно кому угодно, который умеет поучать людей, не восстанавливая их против себя, умеет держать их в повиновении, не унижая их, и в случае надобности позволяет себе вмешиваться в их дела, не проявляя при этом никакой навязчивости. Заложенный в нем запас энтузиазма и доброжелательных чувств не иссякает ни на миг. Тем не менее он хорошо ест и спит, что позволяет ему с честью одерживать победу в повседневной борьбе между затратой сил и их восстановлением. Вместе с тем это большой ребенок, которому прощают, что он хвастается своей силой и бессознательно доволен собой. У него здоровый цвет лица, хороший лоб, как бы обрубленные брови, светлые живые глаза, решительный рот, очерченный без особой тонкости, внушительный нос с подвижными, раздувающимися ноздрями драматического оратора, лишенный, как и все его черты, какого-либо изящества. Машинистка, мисс Прозерпина Гарнетт, – маленькая подвижная женщина лет около тридцати, из мещанской семьи, опрятно, но простенько одетая – в черной шерстяной юбке и блузке. Довольно бойка и резка на язык; яе отличается большой любезностью в обращении, но по существу чуткий и преданный человек. Она деловито стучит на своей машинке, в то время как Морелл распечатывает последнее письмо из утренней почты. Он пробегает его и издает комический вздох отчаяния.

ПРОЗЕРПИНА. Еще лекция?

МОРЕЛЛ. Хокстонское общество свободомыслящих граждан просит меня выступить у них в воскресенье утром. (Он выразительно подчеркивает слово «воскресенье», как явно нелепый пункт письма.) А что они собой представляют?

ПРОЗЕРПИНА. Анархисты-коммунисты, кажется.

МОРЕЛЛ. Вот именно, что анархисты… Не знают, что нельзя приглашать священника на митинг в воскресенье. Скажите им, пусть придут в церковь, если хотят послушать меня: им это будет полезно. Скажите, что я выступаю только по понедельникам и по четвергам. Календарь у вас?

ПРОЗЕРПИНА (беря календарь). Да.

МОРЕЛЛ. Есть у меня какая-нибудь лекция в следующий понедельник?

ПРОЗЕРПИНА (заглядывает в календарь). Клуб радикалов в Хэмлет Тоуэр.

МОРЕЛЛ. Так. Ну а в четверг?

ПРОЗЕРПИНА. Гильдия святого Матвея – в понедельник. Независимая рабочая партия, гриничский филиал, – в четверг. В понедельник – социал-демократическая федерация в Майл-Энде. Четверг – первый урок с конфирмантами. (Нетерпеливо.) Ах, я лучше напишу им, что вы не можете. Подумаешь, какая-то кучка безграмотных, дерзких уличных разносчиков, у которых нет ни гроша!

МОРЕЛЛ (посмеиваясь). Да, но, видите ли, это мои близкие родственники, мисс Гарнетт.

ПРОЗЕРПИНА (изумленно уставившись на него). Ваши родственники?

МОРЕЛЛ. Да, у нас один и тот же отец – на небесах.

ПРОЗЕРПИНА (с облегчением). О, только-то!

МОРЕЛЛ (с огорчением, доставляющим некоторое удовольствие человеку, который умеет так бесподобно выразить его голосом). Ах, вы не верите. Вот так-то и все – только говорят это. Никто не верит, никто. (Оживленно, снова переходя к делу.) Да, да! Ну что же, мисс Прозерпина? Неужели вы не можете найти свободного дня для разносчиков? А как насчет двадцать пятого? Третьего дня это число было свободно.

ПРОЗЕРПИНА (перелистывая календарь). Занято – Фабианское общество.

МОРЕЛЛ. Вот навязалось это Фабианское общество! А двадцать восьмое тоже не выйдет?

ПРОЗЕРПИНА. Обед в Сити. Вы приглашены на обед в Клуб предпринимателей.

МОРЕЛЛ. Ну вот и отлично: вместо этого я отправлюсь в Хокстонское общество свободомыслящих граждан.

Прозерпина молча записывает, и в каждой черточке ее лица сквозит неуловимое презрение к хокстонским анархистам. Морелл срывает бандероль с оттиска «Церковного реформатора», присланного по почте, и пробегает передовицу мистера Стюарта Хэдлема и извещения гильдии святого Матвея. Действие оживляется появлением помощника Морелла, достопочтенного Александра Милла, юного джентльмена, которого Морелл откопал в ближайшей университетской общине, куда этот молодой человек явился из Оксфорда, чтобы облагодетельствовать Лондонский Ист-Энд своим университетским образованием. Это самодовольно-добронравный, увлекающийся юнец, в котором нет ничего определенно невыносимого, за исключением его привычки говорить вытянув губы трубочкой, что якобы способствует более изысканному произношению гласных и к чему пока и сводятся все его попытки насадить оксфордскую утонченность в противодействие хэкнейской вульгарности. Морелл, которого он завоевал своей истинно собачьей преданностью, снисходительно поглядывает на него поверх «Церковного реформатора».

МОРЕЛЛ. Ну, Лекси? Как всегда, с опозданием?

ЛЕКСИ. Боюсь, что да. Как бы я хотел научиться вставать пораньше.

МОРЕЛЛ (в восторге от избытка собственной энергии). Ха-ха-ха! (Лукаво.) Бодрствуйте и молитесь, Лекси, бодрствуйте и молитесь!

ЛЕКСИ. Я знаю. (Стараясь быть остроумным.) Но как же я могу бодрствовать и молиться, когда я сплю? Не правда ли, мисс Просси? (Идет к камину.)

ПРОЗЕРПИНА (резко). Мисс Гарнетт, сделайте одолжение!

ЛЕКСИ. Прошу прощения! Мисс Гарнетт.

ПРОЗЕРПИНА. Вам придется сегодня поработать за двоих.

ЛЕКСИ (стоя у камина). Почему?

ПРОЗЕРПИНА. Не важно почему. Вам полезно будет хоть раз в жизни взять пример с меня: заработать свой обед, прежде чем съесть его. Довольно лентяйничать. Вам следовало быть на обходе еще полчаса тому назад.

ЛЕКСИ (в недоумении). Она это серьезно говорит, Морелл?

МОРЕЛЛ (в самом веселом настроении, глаза так и сияют.) Да. Сегодня я лентяйничаю.

ЛЕКСИ. Вы! Да разве вы умеете?

МОРЕЛЛ (поднимаясь со стула). Ха-ха-ха! А то нет? Сегодня утро мое все, целиком. Сейчас приезжает моя жена; она должна быть здесь в одиннадцать сорок пять.

ЛЕКСИ (удивленно). Она уже возвращается? С детьми? Я думал, они пробудут там до конца месяца.

МОРЕЛЛ. Так оно и есть: она приезжает только на два дня – захватить теплые вещи для Джимми и посмотреть, как мы тут живем без нее.

ЛЕКСИ (с беспокойством в голосе). Но, дорогой Морелл, если Джимми и Флэффи действительно болели скарлатиной, разве вы считаете разумным…

МОРЕЛЛ. Скарлатина? Ерунда, просто краснуха. Я сам занес ее сюда из школы с Пикрофт-стрит. Священник – это все равно что доктор, дитя мое. Он не должен бояться заразы, как солдат не боится пули. (Похлопывает Лекси по плечу.) Подцепите краснуху, Лекси, если сумеете: моя жена будет ухаживать за вами. То-то будет счастье для вас! А?

ЛЕКСИ (смущенно улыбаясь). Вас очень трудно понять, вы так говорите о миссис Морелл…

МОРЕЛЛ (с чувством). Ах, дитя мое, женитесь на хорошей женщине, тогда вы поймете. Это предвкушение того высшего блаженства, что ждет нас в царствии божием, которое мы пытаемся создать на земле. Это излечит вас от лентяйничества. Честный человек понимает, что он должен платить небу за каждый счастливый час доброй мерой сурового, бескорыстного труда, который состоит в служении ближним. Мы не имеем права пользоваться счастьем, если мы не насаждаем его, как не имеем права пользоваться богатством, не заработав его. Найдите себе такую жену, как моя Кандида, и вы всегда будете в долгу! (Он ласково похлопывает Лекси по спине и идет к выходу.)

ЛЕКСИ. Ах, подождите минутку, я забыл.

Морелл останавливается и оборачивается, держась за ручку двери.

Ваш тесть собирался зайти к вам.

Морелл, сразу меняясь в лице, снова закрывает дверь.

МОРЕЛЛ (удивленно и недовольно). Мистер Берджесс?

ЛЕКСИ. Да. Я встретил его в парке, он очень оживленно беседовал с кем-то. Он просил меня передать вам, что зайдет.

МОРЕЛЛ (несколько недоверчиво). Но ведь он не был у нас целых три года. Да вы не ошиблись, Лекси? Вы не шутите, а?

ЛЕКСИ (серьезно). Нет, не шучу, сэр.

МОРЕЛЛ (задумчиво). Гм! Пора ему взглянуть на Кандиду, пока она еще не успела измениться так, что он ее и не узнает. (Выходит из комнаты с видом человека, который подчиняется неизбежному.)

Лекси смотрит ему вслед с восторженно-глупым обожанием. Мисс Гарнетт, подавляя невольное желание хорошенько тряхнуть Лекси, дает выход своим чувствам в свирепой трескотне на машинке.

ЛЕКСИ. Что за чудесный человек! Какая любящая душа! (Садится на стул Морелла у стола и, расположившись поудобнее, вынимает папиросу.)

ПРОЗЕРПИНА (нетерпеливо выдергивает из машинки письмо, которое она только что дописала, и складывает его). Ах, можно любить свою жену и не сходить с ума!

ЛЕКСИ (шокированный). Мисс Просси!

ПРОЗЕРПИНА (деловито достает конверт, в который вкладывает письмо). Тут Кандида, там Кандида, везде Кандида! (Лижет края конверта, чтобы заклеить его.) Да это кого угодно может вывести из терпенья (постукивает по конверту кулаком), когда при тебе бессмысленнейшим образом превозносят до небес самую заурядную женщину только из-за того, что у нее красивые волосы и приличная фигура.

ЛЕКСИ (с укоризненной важностью). Я считаю ее поразительно красивой, мисс Гарнетт. (Берет фотографию, разглядывает ее и добавляет с еще большей убежденностью.) Поразительно красива. Какие чудесные глаза!

ПРОЗЕРПИНА. У нее глаза ничуть не лучше, чем у меня. Вот!

Лекси ставит фотографию на место и сурово глядит на мисс Гарнетт.

А ведь сознаетесь, что вы считаете меня некрасивой и заурядной.

ЛЕКСИ (величественно поднимаясь). Упаси меня боже, чтобы я мог думать так хотя бы о самом ничтожном творении рук господних! (С чопорным видом отходит от нее и идет через комнату к книжному шкафу.)

ПРОЗЕРПИНА (иронически). Благодарю вас. Очень любезно и утешительно!

ЛЕКСИ (огорченный ее испорченностью). Я не подозревал, что вы имеете что-то против миссис Морелл.

ПРОЗЕРПИНА (с негодованием). Я ничего не имею против нее. Она очень милая, очень добрая, я очень люблю ее, и я лучше любого мужчины умею ценить ее хорошие качества.

Лекси грустно качает головой. Мисс Гарнетт подбегает к нему крайне раздраженная.

Вы мне не верите? Вы думаете, я ревную? Скажите, какое у вас глубокое знание человеческого сердца, мистер Лекси Милл! Как вы прекрасно читаете в женской душе, не правда ли? Должно быть, так приятно быть мужчиной и обладать тонким, проницательным умом, вместо нашей глупой чувствительности, и знать, что если мы не разделяем ваших любовных иллюзий, так это только потому, что все мы ревнуем одна к другой. (Она круто отворачивается, пожимает плечами и подходит к камину погреть руки.)

ЛЕКСИ. Ах, мисс Проси, если б только вы, женщины, умели так же пользоваться силой мужчины, как вы пользуетесь его слабостями, тогда не было бы никакого женского вопроса.

ПРОЗЕРПИНА (через плечо, нагнувшись и держа руки над огнем). Где вы это слышали? Вероятно, от Морелла? Ведь не сами же вы это придумали, куда вам!

ЛЕКСИ. Совершенно верно. Я не стыжусь признаться, что я усвоил это от него, так же как я усвоил от него много других духовных истин. Он говорил это на собрании в годовщину Женской либеральной федерации. Разрешите прибавить только, что если женщины этого не оценили, то я, мужчина, оценил. (Снова повертывается к шкафу, полагая, что уж теперь-то он ее сокрушил.)

ПРОЗЕРПИНА (поправляя прическу перед узкой полоской зеркала в каминной раме). Будьте так добры, когда вы говорите со мной, излагать ваши собственные мысли, какие они ни на есть, а не его. Если бы вы только знали, какой у вас жалкий вид, когда вы пытаетесь подражать ему.

ЛЕКСИ (уязвленный). Я стараюсь следовать его примеру, а не подражать ему.

ПРОЗЕРПИНА (возвращаясь к своему рабочему столику, снова накидывается на Лекси). Нет, подражаете, подражаете! Почему вы носите зонтик подмышкой, а не в руке, как все люди? Почему вы ходите выставив вперед подбородок, быстрым шагом и с таким деловым видом? Это вы-то! Когда вы не способны подняться с постели раньше половины десятого. Почему вы во время проповеди говорите «познание», когда вы всегда произносите «познанье» в разговоре? Ах! Вы думаете, я не знаю. (Усаживается за машинку.) Пожалуйста, извольте приниматься за работу; достаточно мы с вами сегодня потеряли времени. Вот вам копия расписания на сегодняшний день. (Протягивает ему листок.)

ЛЕКСИ (глубоко оскорбленный). Благодарю вас. (Берет листок и, остановившись у стола, спиной к ней, читает расписание.)

Прозерпина принимается переписывать на машинке стенограмму, не обращая на Лекси внимания. Входит без доклада мистер Берджесс. Это человек лет шестидесяти, огрубевший мелкий коммерсант, приниженный своей вечной расчетливостью, но постепенно, благодаря сытой жизни и коммерческим успехам, раздобревший и размякший до ленивого самодовольства. Тупой, невежественный человек, для которого самое главное в жизни собственное брюхо; грубый и высокомерный с людьми, получающими ничтожную плату за свой труд, заискивающий перед богатством и титулом – и при этом вполне искренний, без всякой злобы и зависти к тем и к другим. Для него не нашлось в мире никакой сносно оплачиваемой работы, ничего, кроме грязных делишек, – это наложило на него отпечаток животной тупости и хамства. Но он этого не подозревает и от души верит, что его коммерческие успехи являются неизбежным, благодетельным для общества торжеством усердия, способностей, проницательности и опыта делового человека, который в частной жизни беспечен, привязчив и снисходителен к чужим порокам. Он маленького роста, толстый, с плоским квадратным лицом и приплюснутым носом; редкая с проседью борода цвета мочалы; маленькие водянисто-голубые глазки смотрят с жалостно-сентиментальным выражением, которое, благодаря манере напыщенно подчеркивать слова проскальзывает также и в его разговоре.

БЕРДЖЕСС (останавливаясь в дверях и оглядываясь по сторонам). Мне сказали, что мистер Морелл здесь.

ПРОЗЕРПИНА (поднимаясь). Я вам его сейчас позову.

БЕРДЖЕСС (видимо разочарованный.) Вы, по-моему, не та молодая леди, которая раньше писала у него на машинке.

ПРОЗЕРПИНА. Нет.

БЕРДЖЕСС (себе под нос, пробираясь к камину). Нет, та была помоложе.

Мисс Гарнетт удивленно смотрит на него, затем выходит, сильно хлопнув дверью.

В обход собираетесь, мистер Милл?

ЛЕКСИ (складывая расписание и пряча его в карман). Да. Мне пора идти.

БЕРДЖЕСС (величественно). Я не задерживаю вас, мистер Милл. Мне нужно поговорить с мистером Мореллом с глазу на глаз.

ЛЕКСИ (обиженно). Я не намерен мешать вам, можете не сомневаться, мистер Берджесс. До свиданья.

БЕРДЖЕСС (покровительственно). До свиданья.

Лекси идет к двери; в это время входит Морелл.

МОРЕЛЛ (Лекси). На работу?

ЛЕКСИ. Да, сэр.

МОРЕЛЛ (ласково похлопывая его по плечу). Возьмите мой шелковый шарф и закутайте шею. Сегодня холодный ветер. Ну, берите.

Лекси, просияв, вполне вознагражденный за грубость Берджесса, уходит.

БЕРДЖЕСС. Балуете, как всегда, своих помощников, Джемс. Здравствуйте. Когда я плачу человеку жалованье и он находится в зависимости от меня, я держу себя с ним так, что он знает свое место.

МОРЕЛЛ (очень сухо). Я всегда держусь со своими помощниками так, что они прекрасно знают свое место, место моих соратников и товарищей. Если бы вы могли заставить своих клерков и рабочих работать так, как я заставляю своих помощников, вы бы давно разбогатели. Пожалуйста, садитесь в ваше кресло. (Властным жестом указывает ему на кресло у камина, затем отодвигает от стола свободный стул и усаживается в несколько подчеркнутом отдалении от своего гостя.)

БЕРДЖЕСС (не двигаясь). Все такой же, как были, Джемс.

МОРЕЛЛ. Когда вы были у нас последний раз, – как будто года три тому назад, – мне помнится, вы выразились примерно так же, только несколько более откровенно. Вот в точности ваши слова: «Все такой же болван, как и были, Джемс!»

БЕРДЖЕСС (успокоительно). Ну что ж, может быть я так и сказал, но (с заискивающим благодушием) я не хотел сказать ничего обидного. Священнику, знаете, полагается быть чуточку блаженным; это только подходит к его ремеслу. Я пришел сюда не затем, чтобы поднимать старые ссоры, а затем, чтобы покончить и забыть все, что между нами было. (Внезапно принимая в высшей степени торжественный вид и направляясь к Мореллу.) Джемс, три года тому назад вы сыграли со мной скверную штуку. Вы провалили мой контракт; а когда я – ну, понятно, в огорчении – сказал вам несколько крепких слов, вы восстановили против меня мою дочь. Так вот, я поступаю как христианин. (Протягивает ему руку.) Я прощаю вас, Джемс.

МОРЕЛЛ (вскакивая). Черт знает, что за бесстыдство!

БЕРДЖЕСС (пятится от него, обиженный чуть не до слез). Прилично ли так выражаться священнику, Джемс? Да еще такому достойному священнику, как вы!

МОРЕЛЛ (гневно). Нет, сэр, священнику так неприлично выражаться, я не так выразился. Я должен был сказать: да провалитесь вы в преисподнюю с вашим дьявольским бесстыдством! Вот как сказал бы вам святой Павел и любой честный священнослужитель. Вы думаете, я забыл этот ваш подряд на поставку одежды для работного дома?

БЕРДЖЕСС (объятый гражданскими чувствами). Я действовал в интересах налогоплательщиков, Джемс. Это был самый дешевый подряд, уж этого вы не можете отрицать.

МОРЕЛЛ. Да, самый дешевый, потому что вы платили рабочим такие гроши, что с вами не мог конкурировать ни один предприниматель. Женщины, которые шили эту одежду, получали у вас нищенскую оплату, хуже чем нищенскую! Вы обрекали их на такую нужду, что им не оставалось ничего другого, как идти на улицу, чтобы не умереть с голоду. (Все больше и больше раздражаясь.) Эти женщины были мои прихожанки. Я пристыдил попечителей так, что они отказались принять ваш подряд, я пристыдил налогоплательщиков – как они могли допустить это. Я пристыдил всех, кроме вас! (Вне себя от негодования.) Как вы осмеливаетесь, сэр, являться сюда и говорить, что вы прощаете меня, и произносить имя вашей дочери, и…

БЕРДЖЕСС. Успокойтесь, успокойтесь, Джемс, успокойтесь! Не надо так волноваться из-за пустяков. Я признал, что я был неправ.

МОРЕЛЛ (с возмущением). Признали? Я что-то не слышал.

БЕРДЖЕСС. Разумеется, признал. Я и сейчас готов признать. Ну, слушайте, я прошу у вас прощения за то письмо, которое я написал вам. Теперь вы довольны?

МОРЕЛЛ (хрустя пальцами). Это ровно ничего не значит. А плату вы повысили?

БЕРДЖЕСС (торжествующе). Да.

МОРЕЛЛ (остолбенев). Что?

БЕРДЖЕСС (умильно). Я стал примерным хозяином. Я больше не держу на работе женщин: я их всех рассчитал; всю работу делают у меня машины. Нет ни одного рабочего, который получал бы меньше шести пенсов в час, а квалифицированные мастера получают по ставке профсоюза. (С гордостью.) Что вы мне на это скажете?

МОРЕЛЛ (потрясенный). Возможно ли! Ну что ж, об одном раскаявшемся грешнике больше радости на небесах… (Направляясь к Берджессу в порыве сердечного раскаяния.) Дорогой Берджесс, от всего сердца прошу вас простить меня за то, что я дурно думал о вас. (Хватая его за руку.) А теперь скажите, разве вы не чувствуете себя лучше от этой перемены? Ну признайтесь: вы чувствуете себя счастливее? И вид у вас более счастливый.

БЕРДЖЕСС (угрюмо). Что ж, может статься. Надо полагать, что так оно и есть, раз уж вы заметили это. Во всяком случае, контракт мой в муниципальном совете приняли. (Злобно.) Они не желали иметь со мной дела, пока я не поднял ставки. Черт бы их побрал, суются не в свое дело, ослиные головы!

МОРЕЛЛ (совершенно отчаявшись, отпускает его руку). Ах, вот почему вы повысили оплату! (Мрачно садится на свое место.)

БЕРДЖЕСС (строго, наставительно и постепенно повышая тон). А почему бы еще я стал это делать? К чему это ведет, кроме пьянства и зазнайства среди рабочих? (Он с чрезвычайно внушительным видом усаживается в кресло.) Все это очень хорошо для вас, Джемс. Вы благодаря этому попадаете в газеты, вас превозносят, вы становитесь знаменитостью, но вам никогда в голову не приходит, сколько вреда вы приносите, отнимая деньги у людей, которые могли бы употребить их с пользой, и перекладывая их в карман рабочих, которые не знают, что с ними делать.

МОРЕЛЛ (тяжело вздохнув, говорит с холодной учтивостью). Что вас привело сегодня ко мне? Я не стану притворяться, скажу прямо: я не думаю, чтобы вы пришли ко мне просто из родственных чувств.

БЕРДЖЕСС (упрямо). Вот именно, исключительно из родственных чувств, и ничего больше.

МОРЕЛЛ (с усталым спокойствием). Я не верю вам.

БЕРДЖЕСС (поднимаясь, с угрожающим видом). Прошу вас, не говорите мне этого, Джемс Мэвор Морелл.

МОРЕЛЛ (равнодушно). Я буду говорить до тех пор, пока вы не убедитесь сами, что это правда. Я не верю ни одному вашему слову!

БЕРДЖЕСС (захлебываясь от наплыва оскорбленных чувств). А, вот как! Ну, ежели вам угодно продолжать ссору, я думаю, мне лучше уйти. (Он нерешительно делает шаг к двери.)

Морелл не двигается.

(Берджесс медлит.) Я не ожидал, что вы окажетесь таким непримиримым, Джемс.

Морелл по-прежнему безмолвствует.

(Берджесс делает еще несколько нерешительных шагов к двери. Затем возвращается, хныкая.) Жили же мы с вами раньше в ладу, хоть и расходились во взглядах. Почему же вы вдруг стали ко мне так относиться? Даю вам честное слово, я пришел сюда из чисто дружеских чувств, мне надоело жить в ссоре с мужем родной моей дочери. Полно, Джемс, будьте же христианином. Ну, дайте мне руку. (Он с чувством кладет руку на плечо Морелла.)

МОРЕЛЛ (задумчиво, поднимая на него взгляд). Послушайте, Берджесс. Хотите вы быть у нас таким желанным гостем, каким вы были до того, как у вас сорвался этот контракт?

БЕРДЖЕСС. Хочу, Джемс. Честное слово, хочу.

МОРЕЛЛ. Тогда почему же вы не ведете себя так же, как раньше?

БЕРДЖЕСС (осторожно снимая руку с плеча Морелла). Что вы хотите сказать?

МОРЕЛЛ. Я вам сейчас объясню. Вы тогда считали меня желторотым болваном.

БЕРДЖЕСС (заискивающе). Да нет, Джемс, я…

МОРЕЛЛ (обрывая его). Нет, считали. А я считал вас старым мошенником.

БЕРДЖЕСС (огорченный тем, что Морелл так несправедлив к самому себе). Нет, что вы, Джемс! Неправда, вы клевещете на себя.

МОРЕЛЛ. Да, я считал вас старым мошенником. Однако это не мешало нам поддерживать добрые отношения. Бог создал вас тем, что я называю мошенником, и бог же создал меня тем, что вы называете болваном.

Это умозаключение колеблет основы моральных принципов и понятий Берджесса. Он весь как-то оседает и, беспомощно уставившись на Морелла, испуганно вытягивает перед собой руку, как будто для того, чтобы сохранить равновесие, точно он чувствует, что пол ускользает у него из-под ног.

(Морелл продолжает тем же спокойным, убежденным тоном.) А мне не подобает роптать на созданье рук его, ибо как в том, так и в другом случае это его воля. Если вы пришли сюда честно, как истинный, убежденный, уважающий себя мошенник, защищающий свое мошенничество и гордящийся им, – милости просим. Но (голос Морелла становится грозным, он встает и внушительно стучит кулаком по спинке стула) я не потерплю, чтобы вы являлись сюда морочить мне голову рассказами о том, что вы стали примерным хозяином и добродетельным человеком, тогда как вы просто ханжа, вывернувший шкуру наизнанку ради того, чтобы добиться выгодного контракта в муниципальном совете. (Трясет энергично головой в подкрепление своих слов, затем подходит к камину и, став спиной к огню, с внушительным и непринужденным видом продолжает.) Нет, я требую, чтобы человек оставался верен себе даже в своих пороках. Так вот, не угодно ли? Или берите шляпу и проваливайте, или садитесь и извольте дать мне откровенное, достойное истинного мошенника объяснение: почему вам понадобилось мириться со мной?

Берджесс, смятение которого улеглось настолько, что он пытается выразить свои чувства изумленной улыбкой, испытывает явное облегчение от такого конкретного предложения. Он с минуту обдумывает его, затем медленно и с величайшей скромностью садится на стул, с которого только что поднялся Морелл.

Вот так-то. А теперь выкладывайте.

БЕРДЖЕСС (хихикая). Право, вы все-таки большой чудак, Джемс, как хотите! Но (почти с восторгом) вас нельзя не любить. Опять-таки, как я уже сказал, нельзя, разумеется, принимать всерьез все, что говорит священник, иначе как же можно было бы жить. Согласитесь сами. (Он настраивается на более глубокомысленный лад и, устремив взгляд на Морелла, продолжает, с тупой серьезностью.) Что ж, я, пожалуй, готов признаться, раз уж вы желаете, чтобы мы были совершенно откровенны друг с другом: я действительно считал вас когда-то чуточку блаженным, но теперь я начинаю думать, что у меня, как говорится, был несколько отсталый взгляд.

МОРЕЛЛ (торжествующе). Ага! Наконец-то вы додумались!

БЕРДЖЕСС (многозначительно). Да, времена меняются так, что даже трудно поверить. Пять лет тому назад ни одному здравомыслящему человеку не пришло бы в голову считаться с вашими идеями. Я, признаться, даже удивлялся, как вас вообще подпускают к кафедре. Да что! Я знаю одного священника, которому лондонский епископ несколько лет не давал ходу, хотя этот бедный малый держался за свою религию ничуть не больше вашего. Но теперь, если бы мне предложили поспорить на тысячу фунтов, что вы когда-нибудь сами станете епископом, я бы воздержался. (С важностью.) Вы и ваша братия входите в силу; я теперь вижу это. И уж придется им как-нибудь да ублажить вас, хотя бы только для того, чтобы заткнуть вам рот. Надо признаться, у вас в конце концов было верное чутье, Джемс; для человека такого сорта, как вы, ваша профессия – это выгодная профессия.

МОРЕЛЛ (не колеблясь, решительно протягивает ему руку). Вашу руку, Берджесс. Вот теперь вы разговариваете честно. Не думаю, что меня когда-нибудь сделают епископом; но если сделают, я познакомлю вас с самыми крупными воротилами, каких я только смогу заполучить к себе на званые обеды.

БЕРДЖЕСС (подымаясь с глуповатой улыбкой и отвечая на дружеское рукопожатие). Вы все шутите, Джемс. Ну, теперь, значит, конец ссоре?

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Скажи да, Джемс.

Оба, вздрогнув от неожиданности, оборачиваются и видят только что вошедшую Кандиду, которая смотрит на них с обычным для нее выражением шутливой материнской снисходительности. Это женщина в возрасте тридцати трех лет, с хорошей фигурой, склонной к полноте, но сейчас как раз в меру, во всем обаянии молодости и материнства. По ее манере держать себя чувствуется, что эта женщина умеет расположить к себе людей и заставить их подчиняться и что она пользуется этим, нисколько не задумываясь. В этом отношении она мало отличается от любой хорошенькой женщины, которая достаточно умно пускает в ход свою женскую привлекательность для мелких эгоистических целей; но ясный лоб Кандиды, ее смелый взгляд, выразительный рот и подбородок свидетельствуют о широте ума и возвышенности натуры, которые облагораживают эту вкрадчивость в подходе к людям. Мудрый сердцевед, взглянув на нее, тотчас же догадался бы, что тот, кто повесил над ее камином Деву из Тицианова «Успения», сделал это потому, что он уловил между ними некое духовное сходство; но, разумеется, он не заподозрил бы ни на минуту, что такая мысль могла придти в голову ее супругу или ей самой: трудно предположить, чтобы они хоть сколько-нибудь интересовались Тицианом. Сейчас она в шляпке и мантилье; в одной руке у нее перетянутый ремнями плед, из которого торчит зонтик, в другой – ручной саквояж и пачка иллюстрированных журналов.

МОРЕЛЛ (потрясенный своей забывчивостью). Кандида! Как… (Смотрит на часы и ужасается, обнаружив, что уже так поздно.) Милочка моя! (Бросается к ней, выхватывает у нее из рук плед, не переставая упрекать себя и проявлять свое огорчение.) Ведь я собирался встретить тебя на станции и не заметил, как прошло время. (Бросает плед на кушетку.) Я так заговорился (подбегает к ней), что совсем забыл… Ах! (Обнимает ее, снедаемый чувством раскаянья.)

БЕРДЖЕСС (несколько сконфуженный и не уверенный в том, как к нему отнесутся). Как поживаешь, Канди?

Кандида, все еще в объятиях Морелла, подставляет отцу щеку для поцелуя.

Мы с Джемсом заключили мир, почетный мир. Не правда ли, Джемс?

МОРЕЛЛ (нетерпеливо). А ну вас, с вашим миром! Я из-за вас опоздал встретить Кандиду. (С сочувственным пылом.) Бедняжка моя, как же ты справилась с багажом? Как…

КАНДИДА (останавливая его и высвобождаясь из его объятий). Ну, будет, будет, будет! Я была не одна. Я там подружилась с Юджином, и он проводил меня сюда.

МОРЕЛЛ (приятно удивленный). Юджин!

КАНДИДА. Да, он возится с моим багажом, бедный мальчик. Поди сейчас же, милый, а то он расплатится с извозчиком, а я не хочу этого.

Морелл поспешно выходит. Кандида ставит на пол саквояж, затем снимает мантилью и шляпку и кладет их на кушетку рядом с пледом, разговаривая в то же время с отцом.

Ну, папа, как вы все поживаете дома?

БЕРДЖЕСС. Да что там, какая может быть радость дома, с тех пор как ты уехала от нас, Канди. Хоть бы ты когда-нибудь заглянула и поговорила с сестрой. Кто такой этот Юджин, который приехал с тобой?

КАНДИДА. О, Юджин – это одна из находок Джемса. Он наткнулся на него в прошлом году в июне, когда тот спал на набережной. Ты не обратил внимания на нашу новую картину? (Показывая на «Деву».) Это он подарил нам.

БЕРДЖЕСС (недоверчиво). Чушь! И как это ты можешь рассказывать такие небылицы мне, своему родному отцу, что какой-то бродяга покупает такие картины! (Строго.) Не выдумывай, Канди. Это благочестивая картина, и выбирал ее сам Джемс.

КАНДИДА. Вот и не угадал. Юджин вовсе не бродяга.

БЕРДЖЕСС. А кто же он такой? (Иронически.) Благородный джентльмен, надо полагать?

КАНДИДА (кивая с торжеством). Да. У него дядя – лорд. Настоящий живой пэр.

БЕРДЖЕСС (не решаясь поверить столь замечательной новости). Быть не может!

КАНДИДА. Да. И у него был чек в кармане на пятьдесят пять фунтов, сроком на неделю, когда Джемс нашел его на набережной. Он думал, что не может получить по нему до конца недели, и ему было стыдно попросить в долг. Ах, он такой славный мальчик! Мы очень полюбили его.

БЕРДЖЕСС (делает вид, что ему наплевать на аристократию, а у самого глаза загорелись). Гм… Я так думаю, что этот племянник пэра вряд ли бы прельстился вашим Виктория-парком, если бы он не был малость придурковат. (Снова разглядывая картину.) Разумеется, эта картина не в моем вкусе, Канди, но все же это превосходное, прямо, можно сказать, первоклассное произведение искусства; в этом-то уж я разбираюсь. Ты, конечно, познакомишь меня с ним, Канди? (С беспокойством смотрит на свои карманные часы.) Я могу побыть еще минуты две, не больше.

Морелл возвращается с Юджином, на которого Берджесс смотрит влажным от восхищения взором. Это несколько странный, застенчивый молодой человек лет восемнадцати, хрупкий, женственный, со слабым детским голосом; испуганное, напряженное выражение его лица и его манера как-то робко стушевываться изобличают болезненную чувствительность утонченного и остро-восприимчивого юноши, у которого еще не успел сложиться характер. Беспомощно нерешительный, он не знает, куда девать себя, что с собой делать. Он оробел при виде Берджесса, и, если бы у него хватило смелости, он с радостью убежал бы и спрятался. Но та острота, с какой он переживает любое самое обыкновенное состояние, проистекает от преизбытка нервной силы, а его глаза, ноздри, рот свидетельствуют о неукротимом, бурном своеволии, которое, судя по его лбу, уже отмеченному чертами страдания, направлено не в дурную сторону. Он так необычен, что кажется почти не от мира сего. Люди прозаического склада склонны усматривать в этой отрешенности нечто пагубное, тогда как поэтические натуры видят в ней нечто божественное. Костюм его имеет беспорядочный вид. Поношенная расстегнутая куртка из синей саржи поверх шерстяной теннисной сорочки, шелковый платок вместо галстука, брюки из той же материи, что и куртка, коричневые парусиновые туфли. Он, по-видимому, валялся на траве в этом костюме, переходил вброд речку, и, судя по всему, его одежда никогда не испытала на себе прикосновения щетки. Увидев незнакомого человека, он останавливается в дверях, затем пробирается вдоль стены в противоположный конец комнаты.

МОРЕЛЛ (входя). Идемте, идемте. Какие-нибудь четверть часа вы можете уделить нам во всяком случае. Это мой тесть. Мистер Берджесс – мистер Марчбэнкс.

МАРЧБЭНКС (нервно жмется к книжному шкафу). Очень приятно познакомиться, сэр.

БЕРДЖЕСС (с величайшим благодушием направляется к нему через всю комнату, в то время как Морелл подходит к Кандиде, которая стоит у камина). Счастлив познакомиться с вами, чрезвычайно, мистер Марчбэнкс. (Вынуждая его к рукопожатию.) Как вы себя чувствуете? Хороший денек, не правда ли? Надеюсь, вы не позволяете Джемсу засорять вам голову всякими безумными идеями?

МАРЧБЭНКС. Безумными идеями? О, вы имеете в виду социализм. Нет!

БЕРДЖЕСС. Хорошо делаете. (Снова взглядывая на часы.) Да, а мне уже пора идти, ничего не поделаешь. Вам со мной не по пути, мистер Марчбэнкс?

МАРЧБЭНКС. В какую сторону вы идете?

БЕРДЖЕСС. На станцию Виктория-парк. Поезд в Сити идет в двенадцать двадцать пять.

МОРЕЛЛ. Глупости. Я надеюсь, Юджин останется завтракать с нами.

МАРЧБЭНКС (взволнованно отнекиваясь). Нет… я… я…

БЕРДЖЕСС. Отлично, отлично, я не настаиваю. Вы, конечно, предпочитаете позавтракать с Канди. Когда-нибудь, я надеюсь, вы пообедаете со мной в Клубе предпринимателей в Нортон Фолгэйт.

МАРЧБЭНКС. Благодарю вас, мистер Берджесс. А где находится Нортон Фолгэйт – где-то в Сэррее, не правда ли?

Берджесс, в невыразимом восторге, давится от смеха.

КАНДИДА (спешит на выручку). Ты опоздаешь на поезд, папа. Тебе нужно идти сию же минуту. Приходи к обеду, и ты расскажешь тогда мистеру Марчбэнксу, где твой клуб.

БЕРДЖЕСС (покатываясь со смеху). «Где-то в Сэррее»!.. Нет, вы только послушайте! Неплохо, а? В жизни своей не встречал человека, который не знает, где находится Нортон Фолгэйт. (Смущенный собственной шумной развязностью.) До свиданья, мистер Марчбэнкс. Я знаю, вы слишком хорошо воспитаны и не осудите меня за то, что я посмеялся. (Снова протягивает ему руку.)

МАРЧБЭНКС (нервно, рывком хватая протянутую ему руку). Нет, ничуть.

БЕРДЖЕСС. Ну, будь здорова, Канди. Я загляну попозже. До свиданья, Джемс.

МОРЕЛЛ. Вам действительно нужно идти?

БЕРДЖЕСС. Да вы не беспокойтесь. (Несокрушимый в своем благодушии, уходит.)

МОРЕЛЛ. Я провожу вас. (Идет вслед за ним.)

Юджин провожает их испуганным взглядом, затаив дыханье, пока Берджесс не исчезает за дверью.

КАНДИДА. Ну, Юджин!

Юджин, вздрогнув, оборачивается и стремительно направляется к Кандиде, но, встретив ее смеющийся взгляд, останавливается.

Что вы скажете о моем отце?

МАРЧБЭНКС. Я? Да ведь мы только что познакомились. Кажется, очень симпатичный старый джентльмен.

КАНДИДА (с мягкой иронией). И вы пойдете в Клуб предпринимателей обедать с ним, правда?

МАРЧБЭНКС (растерянно, – он принимает это совершенно серьезно). Да, если это вам доставит удовольствие.

КАНДИДА (тронутая). Знаете, Юджин, вы очень милый мальчик, несмотря на все ваши странности. Если бы вы посмеялись над моим отцом, я бы не обиделась, но я еще больше люблю вас за то, что вы были так милы с ним.

МАРЧБЭНКС. А разве нужно было смеяться? Кажется, он сказал что-то смешное; но я так всегда стесняюсь с незнакомыми людьми… И я никогда не понимаю шуток. Мне очень жаль. (Садится на кушетку, упершись локтями в колени, сжав виски кулаками с видом безнадежного страдания.)

КАНДИДА (ласково тормоша его). Да будет вам! Взрослый вы ребенок! Что с вами, вы сегодня хуже, чем всегда. Почему вы были такой грустный дорогой, когда мы с вами ехали в кэбе?

МАРЧБЭНКС. Ах, да так… просто я думал, сколько я должен заплатить извозчику. Я знаю, что это ужасно глупо, но вы не представляете себе, какой страх я испытываю перед такими вещами, – я так теряюсь, когда мне приходится иметь дело с незнакомыми людьми. (Поспешно и успокаивающе.) Но все обошлось благополучно: он весь просиял и снял шляпу, когда Морелл дал ему два шиллинга. А я собирался дать ему десять.

Кандида смеется от всей души. Входит Морелл с небольшой пачкой писем и газет, полученных с дневной почтой.

КАНДИДА. Ах, Джемс, милый, он собирался дать извозчику десять шиллингов – десять шиллингов за три минуты езды! Нет, ты подумай!

МОРЕЛЛ (у стола, просматривая письма). Не обижайтесь на нее, Марчбэнкс. Инстинкт, который заставляет человека быть щедрым, – это благородный инстинкт, лучше того, который вынуждает его скупиться, и встречается он не так часто.

МАРЧБЭНКС (снова впадая в уныние). Нет – трусость, невежество. Миссис Морелл совершенно права.

КАНДИДА. Разумеется, она права. (Берет свой саквояж.) А теперь разрешите мне удалиться и оставить вас с Джемсом. Вы слишком поэтическая натура и вряд ли способны представить себе, в каком состоянии находит женщина свой дом после трехнедельного отсутствия. Передайте-ка мне мой плед.

Юджин достает с кушетки перетянутый ремнями плед и подает ей. Она берет его в левую руку, держа саквояж в правой.

Теперь перекиньте мне на руку мой плащ.

Он повинуется.

Теперь давайте шляпу.

Он подает ей шляпу, она прихватывает ее той рукой, в которой у нее саквояж.

Теперь откройте мне дверь.

Он бросается вперед и распахивает перед ней дверь.

Благодарю вас. (Она выходит.)

Марчбэнкс закрывает дверь.

МОРЕЛЛ (попрежнему чем-то занят у стола). Вы, конечно, останетесь завтракать, Марчбэнкс.

МАРЧБЭНКС (испуганно). Я не должен. (Он быстро взглядывает на Морелла, но тотчас же опускает глаза, избегаяего открытого взгляда, и добавляет с явной неискренностью.) Я хочу сказать: я не могу.

МОРЕЛЛ. Вы хотите сказать, что вам не хочется.

МАРЧБЭНКС (горячо). Нет, я бы очень хотел, правда. Я вам очень признателен. Но… но…

МОРЕЛЛ. Но-но-но-но… Глупости! Если вам хочется остаться, оставайтесь. Не станете же вы уверять меня, что у вас какие-то дела. Если вы стесняетесь, пойдите прогуляйтесь в парке, можете сочинять стихи до половины второго, а потом приходите, и мы хорошенько закусим.

МАРЧБЭНКС. Благодарю вас. Мне бы очень хотелось. Но я не смею, правда. Дело в том, что миссис Морелл сказала мне, что я не должен. Она сказала мне, что она не думает, что вы пригласите меня остаться завтракать, но что мне надо запомнить, что если вы и предложите, так это не значит, что вы на самом деле этого хотите. (Жалобно.) Она сказала, что я должен понимать, но я не понимаю. Пожалуйста, не говорите ей, что я вам сказал.

МОРЕЛЛ (посмеиваясь). Только и всего? Но разве мое предложение прогуляться в парке не разрешает затруднения?

МАРЧБЭНКС. Каким образом?

МОРЕЛЛ (шутливо). Ах вы, бестолковая голова. (Но взятый им развязный тон смущает его самого, также как и Юджина; он одергивает себя.) Нет, я не то говорю. (Поясняет с ласковой серьезностью.) Милый юноша, в счастливом браке, подобном нашему, возвращение супруги в родной дом есть нечто глубоко священное.

Марчбэнкс бросает на него быстрый взгляд, пока еще только наполовину угадывая, что он хочет сказать.

Старый друг или истинно благородная и сочувственная душа не могут быть помехой в такие минуты, но случайный гость – да.

Пришибленное, испуганное выражение яснее проступает на лице Юджина, когда он, наконец, понимает.

(Морелл, поглощенный своей мыслью, продолжает, не замечая этого.) Кандида думала, что мне будет нежелательно ваше присутствие, но она ошиблась. Я очень вас люблю, мой мальчик, и мне хочется, чтобы вы сами увидели, какое счастье – такое супружество, как наше.

МАРЧБЭНКС. Счастье? Ваше супружество! Вы так думаете? Вы верите этому?

МОРЕЛЛ (беспечно). Я знаю, мой мальчик. Ларошфуко утверждает, что браки бывают удобные, но счастливых браков не бывает. Вы представить себе не можете, какое это удовлетворение – уличить в обмане бесстыдного лгуна и гнусного циника. Ха-ха-ха! Ну вот, а теперь отправляйтесь в парк сочинять стихи. До половины второго, точно. Мы никого не ждем.

МАРЧБЭНКС (вне себя). Нет, подождите, вы напрасно… Я вам открою глаза.

МОРЕЛЛ (в недоумении). Как? Откроете что?

МАРЧБЭНКС. Я должен поговорить с вами. Нам с вами необходимо объясниться.

МОРЕЛЛ (бросая выразительный взгляд на часы). Сейчас?

МАРЧБЭНКС (с жаром). Сейчас. Прежде чем вы выйдете из этой комнаты. (Он отступает на несколько шагов и останавливается, как бы готовясь загородить Мореллу дорогу к двери.)

МОРЕЛЛ (внушительным тоном, почувствовав, что это действительно что-то серьезное). Я не собираюсь уходить отсюда, я думал, вы собираетесь.

Юджин, ошеломленный его решительным тоном, отворачивается, сдерживая гнев. Морелл подходит к нему и ласково, но твердо кладет ему руку на плечо, невзирая на его попытки стряхнуть ее.

Так вот, сядьте спокойно и расскажите, в чем дело. И помните – мы с вами друзья; и нам нечего бояться, что у кого-нибудь из нас не хватит терпения и участия выслушать другого, о чем бы ни шла речь.

МАРЧБЭНКС (круто повернувшись к нему всем телом). Не думайте, я ничуть не забываюсь. Я просто (в отчаянье закрывает лицо руками) в ужасе. (Отнимает руки от лица и, яростно наступая на Морелла, продолжает угрожающе.) Вы увидите, захочется ли вам сейчас проявить терпение и участие.

Морелл, твердый, как скала, смотрит на него снисходительно.

Не смотрите на меня с таким самодовольным видом. Вы думаете, вы сильнее меня, но я могу сразить вас, если только у вас есть сердце в груди.

МОРЕЛЛ (несокрушимо уверенный). Разите меня, мой мальчик. Ну, выкладывайте.

МАРЧБЭНКС. Прежде всего…

МОРЕЛЛ. Прежде всего?

МАРЧБЭНКС. Я люблю вашу жену.

Морелл, отпрянув, с минуту глядит на него в полном недоумении и внезапно разражается неудержимым хохотом. Юджин озадачен, но нимало не смущен; он мгновенно преисполняется негодованием и презрением.

МОРЕЛЛ (садится, чтобы перевести дух). Ну, разумеется, Дитя мое! Конечно, вы ее любите. Ее все любят и ничего не могут с этим поделать; и я только радуюсь этому. Но (глядя на него с комическим изумлением) послушайте, Юджин, неужели вы считаете, что нам с вами нужно объясняться по этому поводу? Ведь вам еще и двадцати нет, а ей уже за тридцать. Не кажется ли вам, что это просто ребяческая блажь?

МАРЧБЭНКС (в исступлении). Вы осмеливаетесь говорить так о ней! Вот как вы понимаете любовь, которую она внушает! Вы ее оскорбляете.

МОРЕЛЛ (быстро поднимается и говорит совсем другим тоном). Эй, Юджин, будьте осторожней. Я терпелив. Я надеюсь не потерять терпения. Но есть вещи, которых я не могу позволить. Не требуйте от меня снисходительности, какую я проявил бы к ребенку. Будьте мужчиной.

МАРЧБЭНКС (делает жест, точно отмахиваясь от чего-то). Ах, оставим весь этот ханжеский жаргон. Просто ужас берет, когда подумаешь, в каких дозах вы пичкали ее им все эти унылые годы, когда вы так эгоистично и слепо приносили ее в жертву своему чванству, – вы, у которого (наступая на него)… у которого нет ни одной мысли, ни одного чувства, общего с ней.

МОРЕЛЛ (философически). Она как будто отлично мирится с этим. (Глядя на него в упор.) Юджин, дорогой мой, вы спятили, вы просто спятили! Вот вам мое совершенно откровенное, искреннее мнение. (Отчитывая его, он впадает в привычный наставительный тон и, став на ковер у камина, греет за спиной руки.)

МАРЧБЭНКС. А вы думаете, я не знаю? Неужели вы считаете, что то, из-за чего люди способны сходить с ума, менее реально или менее истинно, чем все то, к чему они подходят в полном разуме?

В глазах Морелла впервые мелькает сомнение. Он забывает о том, что он хотел погреть руки, и стоит, слушая, потрясенный и поглощенный какой-то мыслью.

Это-то и есть самое настоящее; если в жизни есть что-нибудь настоящее, так только это. Вы очень спокойны, и рассудительны, и сдержанны со мной, потому что вы видите, что я схожу с ума по вашей жене; так же вот и этот старик, который только что был здесь: он нисколько не беспокоится насчет вашего социализма, потому что он видит, что вы на нем помешаны.

Замешательство Морелла заметно растет. Юджин пользуется этим, донимая его жестокими вопросами.

Разве это доказывает, что вы не правы? Разве ваше самодовольное превосходство доказывает мне, что я не прав?

МОРЕЛЛ. Марчбэнкс, какой дьявол вложил эти слова в ваши уста? Легко, ах, как легко поколебать веру человека в самого себя. Воспользоваться этим, Сокрушить дух человека – это призвание дьявола. Подумайте о том, что вы делаете. Подумайте.

МАРЧБЭНКС (безжалостно). Я знаю. Я делаю это умышленно. Я сказал, что я могу сразить вас.

Они секунду смотрят друг на друга угрожающе. Затем к Мореллу возвращается чувство собственного достоинства.

МОРЕЛЛ (с благородной мягкостью). Юджин, послушайте. Когда-нибудь, я надеюсь и верю, вы будете таким же счастливым человеком, как я. (Юджин презрительно фыркает, явно давая понять, что он ни во что не ставит его счастье. Морелл, глубоко оскорбленный, сдерживает себя, проявляя изумительное терпение, и продолжает спокойно, с великолепным мастерством.) Вы женитесь, и вы будете стремиться употребить все ваши силы и таланты на то, чтобы сделать каждый уголок на земле таким же счастливым, как ваш собственный дом, вы будете одним из созидателей царства божьего на земле. И – кто знает? – может быть, вам предстоит стать мастером и строителем там, где я всего-навсего только скромный ремесленник, – ибо не думайте, мой мальчик, что я неспособен видеть в вас, несмотря на ваш юный возраст, задатки высоких дарований, на которые я никогда не осмеливался притязать. Я хорошо знаю, что именно в поэте божественный дух человека, бог, который обитает в нем, – наиболее богоподобен. И вы должны содрогаться при мысли об этом – при мысли о том тяжком бремени, о великом даре поэта, который вы, может быть, несете в себе.

МАРЧБЭНКС (запальчиво и нераскаянно: мальчишеская откровенность его суждений резко восстает против красноречия Морелла). Нисколько я от этого не содрогаюсь. Наоборот, я содрогаюсь от отсутствия этого в других.

МОРЕЛЛ (удваивая силу своего красноречия, воодушевляемого искренним чувством и подстегиваемого упрямством Марчбэнкса). Тогда помогите зажечь это в них, во мне, а не гасите. В будущем, когда вы будете так же счастливы, как я, я пребуду вашим истинным братом в вере. Я помогу вам сохранить веру в то, что бог создал для нас мир, которому только наше собственное безрассудство препятствует стать раем. Я помогу вам сохранить веру в то, что ваш труд, каждая кроха ваших усилий сеет счастье для великой жатвы, которую все мы – даже самые ничтожные из нас – некогда пожнем. И наконец, – и поверьте мне, это не самое малое, – я помогу вам сохранить веру в то, что ваша жена любит вас и счастлива в своем доме. Мы нуждаемся в такой помощи, Марчбэнкс, мы постоянно испытываем в ней великую нужду. Так много вещей способно заставить нас усомниться, – достаточно только позволить чему-нибудь поколебать наш душевный мир. Даже у себя дома мы живем словно в лагере, осажденном со всех сторон вражеской ратью сомнений. Неужели вы способны стать предателем и позволить им завладеть мной?

МАРЧБЭНКС (с отвращением оглядывает комнату). И это так всегда для нее в этом доме? Женщина с большой душой, жаждущая реальности, правды, свободы! А ее пичкают метафорами, проповедями, пошлыми разглагольствованиями, жалкой риторикой. Вы думаете, женская душа может существовать вашим проповедническим талантом?

МОРЕЛЛ (уязвленный). Марчбэнкс, с вами трудно не потерять терпения. Мой талант подобен вашему, поскольку он вообще имеет какую-нибудь цену: это дар находить слова для божественной истины.

МАРЧБЭНКС (запальчиво). Дар пустословия, и ничего больше! А при чем тут истина, какое отношение к ней имеет ваше искусство ловко трепать языком? Не больше, чем игра на шарманке. Я никогда не был в вашей церкви, но мне случалось бывать на ваших политических митингах, и я видел, как вы вызывали у собрания так называемый энтузиазм: вы просто-напросто приводили их в такое возбужденное состояние, что они вели себя совершенно как пьяные. А их жены смотрели на них и дивились: что за дураки! О, это старая история, о ней говорится еще в библии. Я думаю, царь Давид в припадках исступления был очень похож на вас. (Добивая его цитатой.) «Но его жена презирала его в сердце своем…»

МОРЕЛЛ (яростно). Убирайтесь вон из моего дома! Вы слышите? (Наступает на него угрожающе.)

МАРЧБЭНКС (пятясь к кушетке). Оставьте меня! Не трогайте меня! (Морелл с силой хватает его за воротник. Марчбэнкс съеживается, падает на кушетку и неистово вопит.) Перестаньте, Морелл, если вы ударите меня, я покончу с собой! Я не перенесу этого! (Почти в истерике.) Пустите меня! Уберите вашу руку!

МОРЕЛЛ (медленно, с подчеркнутым презрением). Вы жалкий, трусливый щенок. (Отпускает его.) Убирайтесь, пока вы со страха не закатили истерику.

МАРЧБЭНКС (на кушетке, задыхаясь, но испытывая облегчение после того, как Морелл убрал руку). Я не боюсь вас! Это вы боитесь меня.

МОРЕЛЛ (спокойно, глядя на него сверху вниз). Похоже на это, не правда ли?

МАРЧБЭНКС (с яростным упрямством). Да, похоже.

Морелл презрительно отворачивается и отходит. Юджин вскакивает и идет за ним.

Вы думаете, если я не могу выносить, когда меня грубо хватают, если (со слезами в голосе) я способен только плакать от бешенства, когда я встречаюсь с насилием, если не могу снять тяжелый чемодан с кэба, как это делаете вы, не могу подраться за вашу жену, как какой-нибудь пьяный матрос, – так это значит, что я вас боюсь? Ошибаетесь! Если я не обладаю тем, что называется британским мужеством, то у меня нет и британской трусости: я не боюсь поповских идей. Я буду бороться с вашими идеями. Я вырву ее из рабства, в котором они ее держат. Я сокрушу их своими собственными идеями. Вы выгоняете меня вон из дома, потому что вы не осмеливаетесь предоставить ей выбор между вашими и моими идеями. Вы боитесь позволить мне еще раз увидать ее.

Морелл, разозленный, внезапно поворачивается к нему. Юджин в невольном ужасе отскакивает и бросается к двери.

Оставьте меня, я вам говорю. Я ухожу.

МОРЕЛЛ (с холодным презрением). Подождите минутку, я не трону вас, не бойтесь. Когда моя жена вернется, она заинтересуется, почему вы ушли. А когда она узнает, что вы больше не переступите нашего порога, она будет допытываться, почему это так. Так вот, я не хочу огорчать ее рассказом о том, что вы вели себя как подлец.

МАРЧБЭНКС (возвращаясь, со вновь вспыхнувшей злобой). Вы расскажете, вы должны это сделать. Если вы скажете ей что-нибудь другое, кроме того, что было на самом деле, – вы лжец и трус. Скажите ей то, что я сказал: и как вы были мужественны и решительны и трясли меня, как террьер трясет крысу, и как я ежился и испугался, и как вы обозвали меня жалким, трусливым щенком и выгнали вон из дома. Если вы не расскажете ей, я расскажу. Я напишу ей.

МОРЕЛЛ (сбитый с толку). Зачем вам нужно, чтобы она это знала?

МАРЧБЭНКС (в лирическом экстазе). Потому, что она поймет меня и узнает, что я понимаю ее. Если вы утаите от нее хоть одно слово из того, что было сказано здесь, если вы не готовы сложить правду к ее ногам, как готов я, – тогда вы будете знать до конца ваших дней, что она по-настоящему принадлежит мне, а не вам. Прощайте. (Уходит.)

МОРЕЛЛ (страшно встревоженный). Постойте, я не хочу ей рассказывать.

МАРЧБЭНКС (оборачиваясь, около двери). Правду или ложь, но вы должны будете сказать ей, если я уйду.

МОРЕЛЛ (мнется). Марчбэнкс, иногда бывает простительно…

МАРЧБЭНКС (резко обрывает его). Знаю – простительно солгать. Это будет бесполезно. Прощайте, господин поп!

Когда Марчбэнкс поворачивается, чтобы уйти, дверь открывается, и входит Кандида, одетая по-домашнему.

КАНДИДА. Вы уходите, Юджин? (Приглядываясь к нему внимательнее.) Ах, дорогой мой, как это похоже на вас – идти на улицу в таком виде! Ну, ясное дело, поэт. Посмотрите на него, Джемс! (Она берет его закуртку и тащит вперед, показать Мореллу.) Посмотри на его воротник, на его галстук, посмотри на его волосы. Можно подумать, что вас кто-то оттаскал.

Юджин невольно оборачивается и взглядывает на Морелла.

Ну-ка, стойте смирно. (Она застегивает его воротник, завязывает бантом его шейный платок и приглаживает ему волосы.) Ну вот. Теперь вы выглядите так мило, что, я думаю, вам лучше в конце концов остаться позавтракать, хотя я вам и говорила, что вы не должны оставаться. Завтрак будет готов через полчаса. (Она еще раз поправляет его бант. Он целует ей руку.) Не дурите.

МАРЧБЭНКС. Мне, конечно, хотелось бы остаться, если только досточтимый джентльмен, ваш супруг, не имеет ничего против.

КАНДИДА. Оставить его, Джемс, если он обещает быть хорошим мальчиком и поможет мне накрыть на стол?

МОРЕЛЛ. О да, конечно. Разумеется, ему лучше остаться. (Он подходит к столу и делает вид, что разбирает какие-то бумаги.)

МАРЧБЭНКС (предлагает руку Кандиде). Идемте накрывать на стол.

Она берет его под руку. Они вместе идут к двери.

Я счастливейший из смертных!

МОРЕЛЛ. Таким был я – час тому назад.

Действие второе

Тот же день. Та же комната. Под вечер. Стул для посетителей придвинут к столу. Марчбэнкс один; от нечего делать пытается выяснить, как это пишут на машинке. Услышав чьи-то шаги у двери, он потихоньку, виновато отходит к окну и делает вид, что рассматривает окрестности. Входит мисс Гарнетт с блокнотом, в котором она стенографирует письма Морелла, проходит к машинке и садится расшифровывать. Ей очень некогда, и она не замечает Юджина; но, едва начав вторую строчку, тут же обрывает и с досадой смотрит на машинку.

ПРОЗЕРПИНА. Ах, мученье! Вы трогали мою машинку, мистер Марчбэнкс! И вы напрасно делаете вид, будто вы ее не трогали.

МАРЧБЭНКС (робко). Я очень извиняюсь, мисс Гарнетт, я только пробовал писать… а она не пишет.

ПРОЗЕРПИНА. Ну вот, и изменили интервал.

МАРЧБЭНКС (горячо). Уверяю вас, я ничего не менял. Я только дернул рычажок и вот это маленькое колесико. И оно щелкнуло.

ПРОЗЕРПИНА. А, теперь понятно. (Она переводит интервал и тараторит без передышки.) Вы, должно быть, думали, что это нечто вроде шарманки: стоит только повернуть ручку, и она сама собой напишет вам чудесное любовное письмо, а?

МАРЧБЭНКС (серьезно). Я думаю, машинку можно заставить писать любовные письма. Они же все пишутся на один лад, не правда ли?

ПРОЗЕРПИНА (готова возмутиться: вести дискуссию такого рода – если только это не делается в шутку – против ее правил). Откуда я знаю? Почему вы меня об этом спрашиваете?

МАРЧБЭНКС. Прошу прошения. Мне казалось, что у умных людей, у людей, которые занимаются делами, ведут корреспонденцию и все такое, – что у них есть всегда любовные дела, а иначе они бы с ума сошли.

ПРОЗЕРПИНА (вскакивает оскорбленная). Мистер Марчбэнкс! (Строго смотрит на него и с величественным видом направляется к книжному шкафу.)

МАРЧБЭНКС (смиренно приближаясь к ней). Надеюсь, я не обидел вас? Вероятно, мне не следовало касаться ваших любовных дел.

ПРОЗЕРПИНА (выдергивает синюю книжку с полки и круто повертывается к нему). У меня нет никаких дел. Как вы смеете говорить мне подобные вещи? (Берет книгу подмышку и возвращается к машинке.)

МАРЧБЭНКС (с внезапно пробудившимся сочувствием и интересом). Ах, вот что? Вы верно застенчивы, вроде меня.

ПРОЗЕРПИНА. Нисколько я не застенчива. Что вы хотите сказать?

МАРЧБЭНКС (задушевно). Нет, наверно вы застенчивы; вот поэтому-то на свете так мало взаимной любви. Мы все тоскуем о любви, это первая потребность нашей природы, первая мольба нашего сердца, но мы не смеем высказать наших желаний, мы слишком застенчивы. (С большим жаром.) О мисс Гарнетт, чего бы вы не дали за то, чтобы не испытывать страха, стыда!..

ПРОЗЕРПИНА (шокированная). Нет, честное слово!

МАРЧБЭНКС (стремительно-нетерпеливо). Ах, не говорите вы мне всяких этих глупых слов, они меня не обманут, какой в них смысл? Почему вы боитесь быть со мной такой, какая вы на самом деле? Я совершенно такой же, как вы.

ПРОЗЕРПИНА. Как я? Скажите, пожалуйста, кому это вы думаете польстить – мне или себе? Я что-то не могу решить, кому именно. (Она снова направляется к машинке.)

МАРЧБЭНКС (останавливает ее с таинственным видом). Ш-шш… Я всюду ищу любви – и нахожу несметное количество ее в сердцах людей. Но когда я пытаюсь вымолить ее, эта ужасная застенчивость сковывает меня, и я стою немой… или хуже, чем немой, говорю бессмысленные вещи, глупую ложь. И я вижу, как нежность, о которой я тоскую, расточают собакам, кошкам, потому что они просто подходят и просят. (Почти шепотом.) Ее нужно просить; она подобна призраку – не может заговорить, пока не заговорят с ней. (Обычным голосом, но с глубокой меланхолией.) Вся любовь в мире жаждет заговорить, только она не смеет, потому что она стыдится, стыдится! В этом трагедия мира. (С глубоким вздохом садится на стул для посетителей и закрывает лицо руками.)

ПРОЗЕРПИНА (изумлена, старается не выдать себя: первое ее правило при встрече с незнакомыми молодыми людьми). Люди испорченные превозмогают время от времени эту стыдливость, не правда ли?

МАРЧБЭНКС (вскакивает, чуть ли не в ярости). Испорченные люди – это те, у которых нет любви. Поэтому у них нет и стыда. Они способны просить любви, потому что они не нуждаются в ней, они способны предлагать ее, потому что им нечего дать. (Опускается на стул и добавляет грустным тоном.) Но мы, которые обладаем любовью и жаждем соединить ее с любовью других, мы не смеем вымолвить ни слова. (Робко.) Вы согласны с этим, не правда ли?

ПРОЗЕРПИНА. Послушайте, если вы не перестанете говорить подобные вещи, я уйду из комнаты, мистер Марчбэнкс. Честное слово, я уйду. Это непорядочно. (Усаживается за машинку, открывает синюю книжку и собирается переписывать из нее.)

МАРЧБЭНКС (безнадежным тоном). Все то, о чем стоит говорить, все считается непорядочным. (Поднимается и бродит по комнате с растрепанным видом.) Я не могу понять вас, мисс Гарнетт. О чем же мне разговаривать?

ПРОЗЕРПИНА (поучительно). Говорите о безразличных вещах, говорите о погоде.

МАРЧБЭНКС. Могли бы вы стоять и разговаривать о безразличных вещах, если бы рядом с вами ребенок горько плакал от голода?

ПРОЗЕРПИНА. Полагаю, что нет.

МАРЧБЭНКС. Так вот. Я не могу разговаривать о безразличных вещах, когда мое сердце горько плачет от голода.

ПРОЗЕРПИНА. Тогда придержите язык.

МАРЧБЭНКС. Да. Вот к этому мы всегда и приходим. Придерживаем язык. А разве от этого перестанет плакать ваше сердце? Ведь оно плачет, разве не правда? Оно должно плакать, если только оно у вас есть.

ПРОЗЕРПИНА (внезапно вскакивает, хватаясь рукой за сердце). Ах, нет смысла пытаться работать, когда вы ведете такие разговоры. (Она выходит из-за своего маленького столика и садится на кушетку. Чувства ее явно затронуты.) Вас совершенно не касается, плачет мое сердце или нет, но я все-таки хочу вам сказать…

МАРЧБЭНКС. Вы можете не говорить. Я и так знал, что оно должно плакать.

ПРОЗЕРПИНА. Но помните, если вы когда-нибудь расскажете о том, что я вам сказала, я отрекусь.

МАРЧБЭНКС (участливо). Да, я понимаю. Итак, значит, у вас не хватает смелости признаться ему?

ПРОЗЕРПИНА (подскакивая). Ему! Кому это?

МАРЧБЭНКС. Ну, кто бы это ни был – человеку, которого вы любите. Это может быть кто угодно. Может быть, мистер Милл, помощник священника…

ПРОЗЕРПИНА (с презрением). Мистер Милл!!! Вот уж поистине достойный объект, чтобы я стала по нем убиваться! Скорей бы уж я выбрала вас, чем мистера Милла.

МАРЧБЭНКС (ежится). Нет, что вы! Мне очень жаль, но вы не должны думать об этом. Я…

ПРОЗЕРПИНА (с раздражением идет к камину и останавливается, повернувшись к Марчбэнксу спиной). О, не пугайтесь! Это не вы. Речь идет не о каком-то определенном человеке.

МАРЧБЭНКС. Я понимаю, вы чувствуете, что могли бы любить кого угодно, кто предложил бы…

ПРОЗЕРПИНА (в бешенстве). Кого угодно… кто предложил бы… нет, на это я не способна. За кого вы меня принимаете?

МАРЧБЭНКС (обескураженный). Все не так. Вы не хотите мне по-настоящему ответить, а только повторяете слова, которые все говорят. (Он подходит к кушетке и опускается на нее в полном унынии.)

ПРОЗЕРПИНА (уязвленная тем, что она принимает за презрение аристократа к ее особе). О, пожалуйста, если вы жаждете оригинальных разговоров, можете разговаривать сами с собой.

МАРЧБЭНКС. Так поступают все поэты. Они разговаривают вслух сами с собой, а мир подслушивает их. Но так ужасно одиноко, когда не слышишь речей другого.

ПРОЗЕРПИНА. Подождите, пока придет мистер Морелл. Он с вами поговорит.

Марчбэнкса передергивает.

О, вам совершенно незачем так гримасничать. Он разговаривает получше вас. (Запальчиво.) Он с вами так поговорит, что вы прикусите язычок. (Она сердито идет к своему столику, как вдруг Марчбэнкс, внезапно осененный, вскакивает и останавливает ее.)

МАРЧБЭНКС. А, понимаю.

ПРОЗЕРПИНА (покраснев). Что вы понимаете?

МАРЧБЭНКС. Вашу тайну. Но скажите, это действительно возможно, чтобы его могла любить женщина?

ПРОЗЕРПИНА (словно это уже переходит всякие границы). Ну, знаете!

МАРЧБЭНКС (с жаром). Нет, ответьте мне! Я хочу это знать. Мне нужно знать. Я не понимаю этого. Я ничего не вижу в нем, кроме слов, благочестивых сентенций и того, что люди называют добротой. Это нельзя любить.

ПРОЗЕРПИНА (тоном холодной назидательности). Я просто не знаю, о чем вы говорите. Я не понимаю вас.

МАРЧБЭНКС (с раздражением). Нет, понимаете. Вы лжете.

ПРОЗЕРПИНА. О-о!

МАРЧБЭНКС. Вы понимаете и вы знаете. (Решившись во что бы то ни стало добиться от нее ответа.) Может ли женщина любить его?

ПРОЗЕРПИНА (глядя ему прямо в лицо). Да.

Он закрывает лицо руками.

Что с вами?

Он отнимает руки, и ей открывается его лицо: трагическая маска. Испуганная, она поспешно отступает в дальний угол, не сводя глаз с его лица, пока он, повернувшись к ней спиной, не направляется к детскому стульчику у камина, где садится в полном отчаянии. Когда она подходит к двери, дверь открывается и входит Берджесс.

(Увидев его, она вскрикивает.) Слава тебе господи, наконец кто-то пришел. (Усаживается, успокоившись, за свой столик и вставляет в машинку чистый лист бумаги.)

Берджесс направляется к Юджину.

БЕРДЖЕСС (почтительно наклоняясь к титулованному гостю). Так вот как, они оставляют вас скучать одного, мистер Марчбэнкс. Я пришел составить вам компанию.

Марчбэнкс смотрит на него в ужасе, чего Берджесс совершенно не замечает.

Джемс принимает какую-то депутацию в столовой, а Канди наверху занимается с девочкой-швеей, которую она опекает. (Соболезнующе.) Вам, должно быть, скучно здесь одному, и поговорить-то не с кем, кроме машинистки. (Он подвигает себе кресло и усаживается.)

ПРОЗЕРПИНА (совершенно разъяренная). Теперь ему, наверно, будет очень весело, раз он сможет наслаждаться вашим изысканным разговором. Можно его поздравить. (Яростно стучит на машинке.)

БЕРДЖЕСС (пораженный ее дерзостью). Насколько мне известно, я к вам не обращаюсь, молодая особа.

ПРОЗЕРПИНА (ехидно Марчбэнксу). Видели ли вы когда-нибудь такие прекрасные манеры, мистер Марчбэнкс?

БЕРДЖЕСС (напыщенно). Мистер Марчбэнкс – джентльмен и знает свое место, чего нельзя сказать о некоторых других.

ПРОЗЕРПИНА (колко). Во всяком случае, мы с вами не леди и не джентльмены. Уж я бы с вами поговорила начистоту, если бы здесь не было мистера Марчбэнкса. (Она так резко выдергивает письмо из машинки, что бумага рвется.) Ну вот, теперь я испортила письмо, придется все снова переписывать. Ах, это выше моих сил. Толстый старый болван!

БЕРДЖЕСС (подымается, задыхаясь от негодования). Что-о? Это я – старый болван? Я? Нет, это уж слишком. (Вне себя от ярости.) Хорошо, барышня, хорошо. Подождите, вот я поговорю с вашим хозяином, вы у меня увидите, я проучу вас. Не я буду, если не проучу.

ПРОЗЕРПИНА (чувствуя, что перешла границы). Я…

БЕРДЖЕСС (обрывая ее). Нет, довольно. Нам с вами больше не о чем говорить. Я вам покажу, кто я.

Прозерпина с вызывающим треском переводит каретку и продолжает писать.

Не обращайте на нее внимания, мистер Марчбэнкс, она недостойна этого. (Он снова величественно усаживается в кресло).

МАРЧБЭНКС (расстроенный, с жалким видом). Не лучше ли нам переменить тему разговора? – Я… я не думаю, чтобы мисс Гарнетт хотела сказать что-нибудь…

ПРОЗЕРПИНА (настойчиво и убежденно). Хотела сказать!.. Да, вот как раз то самое, что сказала.

БЕРДЖЕСС. Стану я унижать себя, обращая на нее внимание.

Раздается два звонка.

ПРОЗЕРПИНА (берет свой блокнот и бумаги). Это меня. (Поспешно уходит.)

БЕРДЖЕСС (кричит ей вдогонку). Обойдемся и без вас. (Несколько утешенный сознанием, что за ним осталось последнее слово, однако не совсем отказавшись от мысли придумать что-нибудь покрепче, он некоторое время смотрит ей вслед, затем опускается в кресло рядом с Юджином и говорит конфиденциальным тоном.) Ну вот, теперь, когда мы с вами остались одни, мистер Марчбэнкс, разрешите мне сказать вам по-дружески то, о чем я не заикался никому. Вы давно знакомы с моим зятем Джемсом?

МАРЧБЭНКС. Не знаю. Я никогда не помню чисел. Вероятно, несколько месяцев.

БЕРДЖЕСС. И вы никогда ничего такого за ним не замечали… странного?

МАРЧБЭНКС. Да нет, кажется.

БЕРДЖЕСС (внушительно). Вот то-то и дело, что нет. Это-то и опасно. Так вот, знаете – он не в своем уме.

МАРЧБЭНКС. Не в своем уме?

БЕРДЖЕСС. Спятил вконец! Вы понаблюдайте за ним. Сами увидите.

МАРЧБЭНКС (смущенно). Но, быть может, это просто кажется, потому что его убеждения…

БЕРДЖЕСС (тыча его указательным пальцем в колено, чтобы заставить себя слушать). Это вот как раз то, что я всегда думал, мистер Марчбэнкс. Я долгое время считал, что это только убеждения, но вы все-таки попомните мои слова: убеждения, знаете, это нечто весьма, весьма серьезное, когда люди начинают из-за них вести себя так, как он. Но я не об этом хотел. (Он оглядывается, желая удостовериться, что они одни, и, наклонившись к Юджину, говорит ему на ухо.) Как вы думаете, что он сказал мне здесь, вот в этой самой комнате, нынче утром?

МАРЧБЭНКС. Что?

БЕРДЖЕСС. Он мне сказал, – и это так же верно, как то, что мы вот здесь с вами сейчас сидим, – он мне сказал: «Я – болван, – вот что он сказал, – а вы, говорит, вы – мошенник». И так это, знаете, спокойно. Это я-то мошенник, подумайте! И тут же пожал мне после этого руку, точно это что-то очень лестное! Так что же после этого можно сказать – этот человек в здравом уме?

МОРЕЛЛ (кричит Прозерпине, открывая дверь). Запишите их имена и адреса, мисс Гарнетт.

ПРОЗЕРПИНА (за сценой). Да, мистер Морелл.

Морелл входит с бумагами, которые ему принесла депутация.

БЕРДЖЕСС (Марчбэнксу). Вот и он. Вы только последите за ним, и вы увидите. (Поднимаясь, величественно.)Я очень сожалею, Джемс, но я должен обратиться к вам с жалобой. Я не хотел делать этого, но чувствую, что обязан. Этого требует долг и справедливость.

МОРЕЛЛ. А что случилось?

БЕРДЖЕСС. Мистер Марчбэнкс не откажется подтвердить, он был свидетелем. (Весьма торжественно.) Эта ваша юная особа забылась настолько, что обозвала меня толстым старым болваном.

МОРЕЛЛ (с величайшим благодушием). Ах, но до чего же это похоже на Просси! Вот чистая душа! Не умеет сдержать себя. Бедняжка Просси! Ха-ха-ха!

БЕРДЖЕСС (трясясь от ярости). И вы думаете, что я могу стерпеть такую штуку от подобной особы?

МОРЕЛЛ. Какая чепуха! Не станете же вы придавать этому значение! Не обращайте внимания. (Идет к шкафу и прячет бумаги.)

БЕРДЖЕСС. Я не обращаю внимания. Я выше этого. Но разве это справедливо – вот что я хочу знать. Справедливо это?

МОРЕЛЛ. Ну, это уж вопрос, касающийся церкви, а не мирян. Причинила она вам какое-нибудь зло? Вот о чем вы можете спрашивать. Ясное дело, нет. И не думайте больше об этом. (Дав таким образом понять, что вопрос исчерпан, направляется к своему столу и начинает разбирать почту.)

БЕРДЖЕСС (тихо Марчбэнксу). Ну, что я вам говорил? Совершенно не в своем уме. (Он подходит к столу и с кислой учтивостью проголодавшегося человека спрашивает Морелла.) Когда обед, Джемс?

МОРЕЛЛ. Да не раньше, чем часа через два.

БЕРДЖЕСС (с жалобной покорностью). Дайте мне какую-нибудь хорошую книжку почитать у камина, Джемс. Будьте добрым малым.

МОРЕЛЛ. Какую же вам дать книжку? Что-нибудь действительно хорошее?

БЕРДЖЕСС (чуть не с воплем протеста). Да нет же, что-нибудь позанятнее, чтобы провести время.

Морелл берет со стола иллюстрированный журнал и подает ему.

(Он смиренно принимает.) Спасибо, Джемс. (Возвращается к своему креслу у камина, усаживается поудобнее и погружается в чтение.)

МОРЕЛЛ (пишет за столом). Кандида сейчас освободится и придет к вам. Она уже проводила свою ученицу. Наливает лампы.

МАРЧБЭНКС (вскакивает в ужасе). Но ведь она испортит себе руки! Я не могу перенести это, Морелл, это позор. Я лучше пойду и налью сам. (Направляется к двери.)

МОРЕЛЛ. Не советую.

Марчбэнкс нерешительно останавливается.

А то она, пожалуй, заставит вас вычистить мои ботинки, чтобы избавить меня от этого.

БЕРДЖЕСС (строго, с неодобрением). Разве у вас больше нет прислуги, Джемс?

МОРЕЛЛ. Есть. Но ведь она же не рабыня. А у нас в доме так все поставлено, будто у нас по крайней мере трое слуг. Вот каждому и приходится брать что-нибудь на себя. В общем это не страшно. Просси и я, мы можем разговаривать о делах после завтрака, в то время как мы моем посуду. Мыть посуду не так уж неприятно, если это делать вдвоем.

МАРЧБЭНКС (удрученно). И вы думаете, что все женщины такие толстокожие, как мисс Гарнетт?

БЕРДЖЕСС (с воодушевлением). Сущая правда, мистер Марчбэнкс. Что правда, то правда. Вот именно – толстокожая!

МОРЕЛЛ (спокойно и многозначительно). Марчбэнкс!

МАРЧБЭНКС. Да?

МОРЕЛЛ. Сколько слуг у вашего отца?

МАРЧБЭНКС (недовольно). О, я не знаю. (Он возвращается к кушетке, словно стараясь уйти подальше от этого допроса, и садится, снедаемый мыслью о керосине.)

МОРЕЛЛ (весьма внушительно). Так много, что вы даже и не знаете, сколько? (Уже тоном выговора.) И вот, когда нужно сделать что-нибудь этакое толстокожее, вы звоните и отдаете приказание, чтобы это сделал кто-нибудь другой, да?

МАРЧБЭНКС. Ах, не мучайте меня! Ведь вы-то даже не даете себе труда позвонить. И вот сейчас прекрасные пальчики вашей жены пачкаются в керосине, а вы расположились здесь со всеми удобствами и проповедуете, проповедуете, проповедуете. Слова, слова, слова!

БЕРДЖЕСС (горячо приветствуя эту отповедь). Вот это, черт возьми, здорово! Нет, вы только послушайте! (Торжествующе.) Ага, что? Получили, Джемс?

Входит Кандида, в фартуке, держа в руках настольную лампу, которую только остается зажечь. Она ставит ее на стол к Мореллу.

КАНДИДА (морщится, потирая кончики пальцев). Если вы останетесь у нас, Юджин, я думаю поручить вам лампы.

МАРЧБЭНКС. Я останусь при условии, что вы всю черную работу поручите мне.

КАНДИДА. Очень мило. Но, пожалуй, придется сначала посмотреть, как это у вас выходит. (Поворачиваясь к Мореллу.) Джемс, не очень-то ты хорошо смотрел за хозяйством.

МОРЕЛЛ. А что же такое я сделал, или – чего я не сделал, дорогая моя?

КАНДИДА (с искренним огорчением). Моей любимой щеточкой чистили грязные кастрюли.

Душераздирающий вопль Марчбэнкса. Берджесс изумленно озирается.

(Кандида подбегает к кушетке.) Что случилось? Вам дурно, Юджин?

МАРЧБЭНКС. Нет, не дурно, но это кошмар! Кошмар! Кошмар! (Хватается руками за голову.)

БЕРДЖЕСС (потрясенный). Что? Вы страдаете кошмарами, мистер Марчбэнкс? Вам нужно как-нибудь постараться избавиться от этого.

КАНДИДА (успокаиваясь). Глупости, папа. Это просто поэтические кошмары. Не правда ли, Юджин? (Треплет его по плечу.)

БЕРДЖЕСС (сбитый с толку). Ах, поэтические… Вон оно что. В таком случае, прошу прощения. (Снова поворачивается к камину, сконфуженный.)

КАНДИДА. Так в чем же дело, Юджин? Щетка?

Его передергивает.

Ну ладно. Не огорчайтесь. (Садится подле него.) Когда-нибудь вы подарите мне хорошенькую новенькую щеточку из слоновой кости с перламутровой отделкой.

МАРЧБЭНКС (мягко и мелодично, но грустно и тоскуя). Нет не щетку, а лодочку… маленький кораблик, и мы уплывем на нем далеко, далеко от света – туда, где мраморный пол обмывают дожди и сушит солнце, где южный ветер метет чудесные зеленые и пурпурные ковры… Или колесницу, которая унесет нас далеко в небо, где лампы – это звезды, и их не нужно наливать каждый день керосином.

МОРЕЛЛ (резко). И где нечего будет делать – только лентяйничать. Жить в свое удовольствие и ни о чем не думать.

КАНДИДА (задетая). Ах, Джемс, как же ты мог так все испортить!

МАРЧБЭНКС (воспламеняясь). Да, жить в свое удовольствие и не думать ни о чем. Иначе говоря, быть прекрасным, способным и счастливым. Разве каждый мужчина не желает этого всей душой женщине, которую он любит? Вот мой идеал. А какой же идеал у вас и у всех этих ужасных людей, которые ютятся в безобразных, жмущихся друг к другу домах? Проповеди и щетки! Вам – проповеди, а жене – щетки.

КАНДИДА (живо). Он сам чистит себе башмаки, Юджин. А вот завтра вы их будете чистить, за то что вы так говорите о нем.

МАРЧБЭНКС. Ах, не будем говорить о башмаках. Ваши ножки были бы так прекрасны на зелени гор.

КАНДИДА. Хороши бы они были без башмаков на Хэкней-Род.

БЕРДЖЕСС (шокированный). Слушай, Канди, нельзя же так вульгарно. Мистер Марчбэнкс не привык к этому. Ты опять доведешь его до кошмаров – до поэтических, я хочу сказать.

Морелл молчит. Можно подумать, что он занят письмами. В действительности его тревожит и гнетет только что сделанное им печальное открытие: чем увереннее он в своих нравоучительных тирадах, тем легче и решительнее побивает его Юджин. Сознание, что он начинает бояться человека, которого не уважает, наполняет его горечью. Входит мисс Гарнетт с телеграммой.

ПРОЗЕРПИНА (протягивая телеграмму Мореллу). Ответ оплачен. Посыльный ждет. (Направляясь к своей машинке и усаживаясь за стол, говорит Кандиде.) Мария все приготовила для вас в кухне, миссис Морелл.

Кандида поднимается.

Там уже принесли лук.

МАРЧБЭНКС (содрогаясь). Лук?

КАНДИДА. Да, лук. И даже не испанский, а противные маленькие красные луковки. Вы мне поможете покрошить их. Идемте-ка. (Она хватает его за руку и тащит за собой.)

Берджесс вскакивает ошеломленный и, застыв от изумления, глядит им вслед.

БЕРДЖЕСС. Канди не годилось бы так обращаться с племянником пэра. Она уж слишком далеко заходит… Слушайте-ка, Джемс, а он что – всегда такой чудной?

МОРЕЛЛ (отрывисто, обдумывая телеграмму). Не знаю.

БЕРДЖЕСС (прочувствованно). Разговаривать-то он большой мастер. У меня всегда была склонность к этой… как ее? – поэзии. Канди в меня пошла, видно. Вечно, бывало, заставляла меня рассказывать ей сказки, когда еще была вот этакой крошкой. (Показывает рост ребенка, примерно фута два от пола.)

МОРЕЛЛ (очень озабоченный). Вот как. (Помахивает телеграммой, чтобы высохли чернила, и уходит.)

ПРОЗЕРПИНА. И вы сами придумывали ей эти сказки, из собственной головы?

Берджесс не удостаивает ее ответом и принимает высокомерно-презрительную позу.

(Спокойно.) Вот никогда бы не подумала, что в вас кроются такие таланты. Между прочим, я хотела предупредить вас, раз уж вы воспылали такой нежной любовью к мистеру Марчбэнксу: он не в своем уме.

БЕРДЖЕСС. Не в своем уме! Как, и он тоже?

ПРОЗЕРПИНА. Просто одержимый. Он меня до того напугал, что и рассказать не могу, как раз перед тем, как вы сюда пришли. Вы не заметили, какие он странные вещи говорит?

БЕРДЖЕСС. Так вот что значат эти его поэтические кошмары! Ах, черт подери, и верно ведь! У меня раза два мелькнула мысль, что он немножко не в себе. (Идет через всю комнату к двери и говорит, постепенно повышая голос.) Нечего сказать, попадешь в такой желтый дом, и некому человека предостеречь, кроме вас.

ПРОЗЕРПИНА (когда он проходит мимо нее). Да, подумайте! Какой ужас, если что-нибудь случится с вами.

БЕРДЖЕСС (высокомерно). Оставьте ваши замечания при себе. Скажите вашему хозяину, что я пошел в сад покурить.

ПРОЗЕРПИНА (насмешливо). О!

Входит Морелл.

БЕРДЖЕСС (слащаво). Иду прогуляться в садик, покурить, Джемс.

МОРЕЛЛ (резко). А, отлично, отлично.

Берджесс выходит, напуская на себя вид разбитого, дряхлого старика. Морелл, стоя у стола, перебирает бумаги.

(Полушутливо, вскользь Прозерпине.) Ну, мисс Просси, что это вам взбрело в голову придумывать клички моему тестю?

ПРОЗЕРПИНА (вспыхивает, становится ярко-пунцовой, поднимает на него полуиспуганный, полу укоризненный взгляд). Я… (Разражается слезами.)

МОРЕЛЛ (с нежной шутливостью наклоняется к ней через стол). Ну, полно, полно, полно! Будет вам, Просси! Конечно, он старый толстый болван, ведь это же сущая правда!

Громко всхлипывая, она бросается к выходу и исчезает, сильно хлопнув дверью. Морелл грустно качает головой, вздыхает, устало идет к своему столу, садится и принимается за работу. Он кажется постаревшим и измученным. Входит Кандида. Она покончила со своим хозяйством и сняла фартук. Сразу заметив его удрученный вид, она тихонько усаживается на стул для посетителей и внимательно смотрит на Морелла, не говоря ни слова.

МОРЕЛЛ (взглядывает на нее, не выпуская пера, как бы не намереваясь отрываться от работы). Ну, что скажешь? Где Юджин?

КАНДИДА. В кухне. Моет руки под краном. Из него выйдет чудесный поваренок, если только он сумеет преодолеть свой страх перед Марией.

МОРЕЛЛ (кротко). Гм… да, разумеется. (Снова начинает писать.)

КАНДИДА (подходит ближе, мягко кладет ему руку на рукав). Погоди, милый, дай мне посмотреть на тебя. (Он роняет перо и покоряется. Она заставляет его подняться, выводит из-за стола и внимательно разглядывает его.) Ну-ка, поверни лицо к свету. (Ставит его против окна.) Мой мальчик неважно выглядит. Он что, слишком много работал?

МОРЕЛЛ. Не больше, чем всегда.

КАНДИДА. Он такой бледный, седой, морщинистый и старенький. (Морелл заметно мрачнеет, а она продолжает в нарочито шутливом тоне.) Вот! (Тащит его к креслу.) Довольно тебе писать сегодня. Пусть Просси докончит за тебя, а ты иди поговори со мной.

МОРЕЛЛ. Но…

КАНДИДА (настойчиво). Да, ты должен со мной поговорить. (Усаживает его и садится сама на коврик у его ног.) Ну вот. (Похлопывая его по руке.) Вот у тебя вид уже много лучше. Для чего это тебе каждый вечер ходить читать лекции и выступать на собраниях? Я совсем не вижу тебя по вечерам. Конечно, то, что ты говоришь, это все очень верно и правильно, но ведь это же все попусту. Они ни чуточки не считаются с тем, что ты говоришь. Они будто бы со всем согласны, но какой толк в том, что они со всем согласны, если они делают не то, что надо, стоит только тебе отвернуться. Взять хотя бы наших прихожан церкви святого Доминика. Почему, ты думаешь, они приходят на твои проповеди каждое воскресенье? Да просто потому, что если в течение шести дней они только и занимаются, что делами да загребанием денег, то на седьмой им хочется забыться и отдохнуть, чтобы потом можно было со свежими силами снова загребать деньги еще пуще прежнего. Ты положительно помогаешь им в этом, вместо того чтобы удерживать.

МОРЕЛЛ (решительно и серьезно). Ты отлично знаешь, Кандида, что им нередко здорово достается от меня. Но если это их хождение в церковь для них только развлечение и отдых, почему же они не ищут какого-нибудь более легкомысленного развлечения, чего-нибудь, что более отвечало бы их прихотям? Хорошо уже и то, что они предпочитают пойти и воскресенье к святому Доминику, а не в какое-нибудь злачное место.

КАНДИДА. О, злачные места по воскресеньям закрыты. А если бы они даже и не были закрыты, они не решаются идти туда – из боязни, что их увидят. Кроме того, Джемс дорогой, ты так замечательно проповедуешь, что это все равно, что пойти на какое-нибудь представление. Почему, ты думаешь, женщины слушают тебя с таким восторгом?

МОРЕЛЛ (шокированный). Кандида!

КАНДИДА. О, я-то знаю! Ты глупый мальчик. Ты думаешь, это все твой социализм или религия? Но если бы это было так, тогда они бы и делали то, что ты им говоришь, вместо того чтобы приходить и только глазеть на тебя. Ах, у всех у них та же болезнь, что и у Просси.

МОРЕЛЛ. Просси? Какая болезнь? Что ты хочешь сказать, Кандида?

КАНДИДА. Ну да, Просси и все твои другие секретарши, какие только были у тебя. Почему Просси снисходит до того, чтобы мыть посуду, чистить картошку и делать то, что должно бы ей казаться унизительным, получая при этом на шесть шиллингов меньше, чем она получала в конторе? Она влюблена в тебя, Джемс, вот в чем дело. Все они влюблены в тебя, а ты влюблен в свои проповеди, потому что ты так замечательно проповедуешь. Ты думаешь, что весь этот энтузиазм из-за царства божьего на земле. И они думают то же самое. Ах ты, мой глупенький!

МОРЕЛЛ. Кандида, какой чудовищный, какой разлагающий душу цинизм! Ты что – шутишь? Или… но может ли это быть – ты ревнуешь?

КАНДИДА (в странной задумчивости). Да, я иногда чувствую, что я немножко ревную.

МОРЕЛЛ (недоверчиво). К Просси?

КАНДИДА (смеясь). Нет, нет, нет! Не то что ревную, а огорчаюсь за кого-то, кого не любят так, как должны были бы любить.

МОРЕЛЛ. За меня?

КАНДИДА. За тебя! Да ведь ты так избалован любовью и обожанием, что я просто боюсь, как бы это тебе не повредило! Нет, я имела в виду Юджина.

МОРЕЛЛ (ошеломленный). Юджина?

КАНДИДА. Мне кажется несправедливым, что вся любовь отдается тебе, а ему – ничего, хотя он нуждается в ней гораздо больше, чем ты.

Морелла невольно передергивает.

Что с тобой? Я чем-нибудь расстроила тебя?

МОРЕЛЛ (поспешно). Нет, нет. (Глядя на нее тревожно и настойчиво.) Ты знаешь, что я совершенно уверен в тебе, Кандида.

КАНДИДА. Вот хвастунишка! Ты так уверен в своей привлекательности?

МОРЕЛЛ. Кандида, ты удивляешь меня. Я говорю не о своей привлекательности, а о твоей добродетели, о твоей чистоте, – вот на что я полагаюсь.

КАНДИДА. Фу, как у тебя язык поворачивается говорить мне такие гадкие, такие неприятные вещи! Ты действительно поп, Джемс, сущий поп!

МОРЕЛЛ (отворачиваясь от нее, потрясенный). Вот то же самое говорит Юджин.

КАНДИДА (оживляясь, прижимается к нему, положив ему руку на колено). О, Юджин всегда прав. Замечательный мальчик! Я очень привязалась к нему за это время в деревне. Ты знаешь, Джемс, хотя он сам еще ничего не подозревает, но он готов влюбиться в меня без памяти.

МОРЕЛЛ (мрачно). Ах, он не подозревает?

КАНДИДА. Ни чуточки. (Она снимает руку с его колен и, усевшись поудобней, сложив руки на коленях, погружается в задумчивость.) Когда-нибудь он это поймет, когда будет взрослым и опытным – как ты. И он поймет, что я об этом знала. Мне интересно, что он подумает обо мне тогда?

МОРЕЛЛ. Ничего дурного, Кандида; я надеюсь и верю, – ничего дурного.

КАНДИДА (с сомнением). Это будет зависеть…

МОРЕЛЛ (совершенно сбитый с толку). Будет зависеть! От чего?

КАНДИДА (глядя на него). Будет зависеть от того, как у него сложится все.

Морелл недоуменно смотрит на нее.

Разве ты не понимаешь? Это будет зависеть от того, как он узнает, что такое любовь. Я имею в виду женщину, которая откроет ему это.

МОРЕЛЛ (в полном замешательстве). Да… нет… я не понимаю, что ты хочешь сказать.

КАНДИДА (поясняя). Если он узнает это от хорошей женщины, тогда все будет хорошо: он простит меня.

МОРЕЛЛ. Простит?

КАНДИДА. Но представь себе, если он узнает это от дурной женщины, как это случается со многими, в особенности с поэтическими натурами, которые воображают, что все женщины ангелы! Что, если он откроет цену любви только после того, как уже растратит ее зря и осквернит себя в своем неведении! Простит ли он меня тогда, как ты думаешь?

МОРЕЛЛ. Простит тебя – за что?

КАНДИДА (разочарованная его непониманием, но все с той же неизменной нежностью). Ты не понимаешь? (Он качает головой; она снова обращается к нему с сердечной доверчивостью.) Я хочу сказать: простит ли он мне, что я не открыла ему этого сама? Что я толкнула его к дурным женщинам во имя моей добродетели – моей чистоты, как ты называешь это? Ах, Джемс, как плохо ты знаешь меня, если способен говорить, что ты полагаешься на мою чистоту и добродетель. С какой радостью я отдала бы и то и другое бедному Юджину – так же, как я отдала бы свою шаль несчастному, продрогшему нищему, – если бы не было чего-то другого, что удерживает меня. Полагайся на то, что я люблю тебя, Джемс, потому что, если это исчезнет, то что мне твои проповеди? Пустые фразы, которыми ты изо дня в день обманываешь себя и других. (Она приподнимается, собираясь встать.)

МОРЕЛЛ. Его слова!

КАНДИДА (останавливаясь). Чьи слова?

МОРЕЛЛ. Юджина.

КАНДИДА (восхищенно). Он всегда прав! Он понимает тебя, понимает меня, он понимает Просси, а ты, Джемс, ты ничего не понимаешь. (Смеется и целует его в утешение.)

Морелл отшатывается, словно его ударили, и вскакивает.

МОРЕЛЛ. Как ты можешь? О Кандида! (Со страданием в голосе.) Лучше бы ты проткнула мне сердце раскаленным железом, чем подарить мне такой поцелуй.

КАНДИДА (подымается, испуганная). Дорогой мой, что случилось?

МОРЕЛЛ (вне себя, отмахиваясь от нее). Не трогай меня.

КАНДИДА (в изумлении). Джемс!

Их прерывает появление Марчбэнкса и Берджесса. Берджесс останавливается у двери, выпучив глаза, в го время как Юджин бросается вперед и становится между ними.

МАРЧБЭНКС. Что случилось?

МОРЕЛЛ (смертельно бледный, сдерживая себя неимоверным усилием). Ничего, кроме того, что или вы были правы сегодня утром, или Кандида сошла с ума.

БЕРДЖЕСС (громогласно протестуя). Как? Что? Канди тоже сошла с ума? Ну, ну! (Он проходит через всю комнату к камину, громко изъявляя свое возмущение, и, остановившись, выколачивает над решеткой пепел из трубки.)

Морелл садится с безнадежным видом, опустив голову на руки и крепко стиснув пальцы, чтобы сдержать дрожь.

КАНДИДА (Мореллу. смеясь, с облегчением). Ах, ты, значит, шокирован – и это все? Какие же вы, однако, рабы условностей, вы, люди с независимыми взглядами!

БЕРДЖЕСС. Слушай, Канди, веди себя прилично, что подумает о тебе мистер Марчбэнкс!

КАНДИДА. Вот что получается из нравоучений Джемса, который говорит мне, что надо жить своим умом и никогда не кривить душой из страха – что подумают о тебе другие. Все идет как по маслу, пока я думаю то же, что думает он. Но стоило мне подумать что-то другое, и вот – посмотрите на него! Нет, вы только посмотрите! (Она смеясь, показывает на Морелла. По-видимому, ее это очень забавляет.)

Юджин взглядывает на Морелла и тотчас же прижимает руку к сердцу, как бы почувствовав сильную боль. Он салится на кушетку с таким видом, словно оказался свидетелем трагедии.

БЕРДЖЕСС (у камина). А верно, Джемс! Вы сегодня что-то сдали против обычного.

МОРЕЛЛ (со смехом, похожим на рыдание). Полагаю, что нет. Прошу всех извинить меня. Я не подозревал, что стал центром внимания. (Овладевает собой.) Ну хорошо, хорошо, хорошо! (Он идет к своему столу и с решительным и бодрым видом берется за работу.)

КАНДИДА (подходит к кушетке и садится рядом с Марчбэнксом, все в том же шутливом настроении). Ну, Юджин, почему вы такой грустный? Может быть, это мой лук заставил вас всплакнуть?

МАРЧБЭНКС (тихо, ей). Нет, ваша жестокость. Я ненавижу жестокость. Это ужасно видеть, как человек заставляет страдать другого.

КАНДИДА (поглаживает его по плечу с ироническим видом). Бедный мальчик! С ним поступили жестоко! Его заставили резать ломтиками противные красные луковицы!

МАРЧБЭНКС (нетерпеливо). Перестаньте, перестаньте, я говорю не о себе. Вы заставили его ужасно страдать. Я чувствую его боль в моем сердце. Я знаю, что это не ваша вина, – это должно было случиться. Но не шутите над этим. Во мне все переворачивается, когда я вижу, что вы мучаете его и смеетесь над ним.

КАНДИДА (в недоумении). Я мучаю Джемса? Какой вздор, Юджин, как вы любите преувеличивать! Глупенький! (Встревоженная, идет к столу.) Довольно тебе работать, мой милый. Пойдем поговорим с нами.

МОРЕЛЛ (ласково, но с горечью). Нет, нет. Я не умею разговаривать, я могу только проповедовать.

КАНДИДА (ласкаясь к нему). Ну иди прочти нам проповедь.

БЕРДЖЕСС (решительно протестуя). Ах нет, Канди, вот еще недоставало!

Входит Лекси Милл с восторженным и озабоченным видом.

ЛЕКСИ (спеша поздороваться с Кандидой). Как поживаете, миссис Морелл? Так приятно видеть вас снова дома.

КАНДИДА. Благодарю вас, Лекси. Вы знакомы с Юджином, не правда ли?

ЛЕКСИ. О да. Как поживаете, Марчбэнкс?

МАРЧБЭНКС. Отлично, благодарю вас.

ЛЕКСИ (Мореллу). Я только что из гильдии святого Матвея. Они в большом смятении от вашей телеграммы.

КАНДИДА. А что за телеграмма, Джемс?

ЛЕКСИ (Кандиде). Мистер Морелл должен был выступать у них сегодня вечером. Они сняли большой зал на Мэр-стрит и ухлопали массу денег на плакаты. Морелл телеграфировал им, что он не может выступать. Для них это было как гром среди ясного неба.

КАНДИДА (изумлена, в ней просыпается подозрение, что тут что-то неладно). Отказался выступать?

БЕРДЖЕСС. Похоже, что это первый раз в жизни – а, Канди?

ЛЕКСИ (Мореллу). Они хотели послать вам срочную телеграмму, узнать, не перемените ли вы свое решение. Вы получили ее?

МОРЕЛЛ (сдерживая нетерпение). Да, да, получил.

ЛЕКСИ. Телеграмма была с оплаченным ответом.

МОРЕЛЛ. Да. Я знаю. Я уже ответил. Я не могу сегодня.

КАНДИДА. Но почему, Джемс?

МОРЕЛЛ (почти грубо). Потому что не хочу. Эти люди забывают, что и я человек. Они думают, что я какая-то говорильная машина, которую каждый вечер можно заводить для их удовольствия. Неужели я не могу провести один вечер дома с женой и друзьями?

Все поражены этой вспышкой, кроме Юджина, который сидит с застывшим лицом.

КАНДИДА. Ах, Джемс, это ответ на мои слова? Но ведь завтра ты будешь мучиться угрызениями совести.

ЛЕКСИ (робко и настойчиво). Я, конечно, понимаю, что они телеграфировали во все концы, чтобы найти другого оратора, и не могли заполучить никого, кроме председателя лиги агностиков.

МОРЕЛЛ (живо). Ну что ж, прекрасный оратор, чего им еще надо?

ЛЕКСИ. Но ведь он только и кричит, что социализм несовместим с христианством. Он сведет на нет все, чего мы добились. Конечно, вам лучше знать, но… (Пожимает плечами и идет к камину.)

КАНДИДА (ласково). О, пойди, пожалуйста, Джемс. Мы все пойдем.

БЕРДЖЕСС (ворчливо). Послушай-ка, Канди! По-моему, давайте лучше посидим по-хорошему дома, у камелька. Ведь он там пробудет часа два, не больше.

КАНДИДА. Тебе будет так же хорошо и на митинге. Мы все усядемся на трибуне, как важные персоны.

МАРЧБЭНКС (в испуге). Пожалуйста, давайте не надо на трибуну – нет, нет, а то все будут смотреть на нас. Я не могу. Я сяду где-нибудь подальше, сзади.

КАНДИДА. Не бойтесь. Они так все будут глазеть на Джемса, что и не заметят вас.

МОРЕЛЛ. Болезнь Просси – а, Кандида?

КАНДИДА (весело). Да.

БЕРДЖЕСС (заинтересованный). Болезнь Просси? О чем это вы, Джемс?

МОРЕЛЛ (не обращая на него внимания, встает, идет к двери и, приоткрыв ее, кричит повелительным тоном). Мисс Гарнетт!

ПРОЗЕРПИНА (за сценой). Да, мистер Морелл, иду.

Все молча ждут, кроме Берджесса, который отводит в сторону Лекси.

БЕРДЖЕСС. Послушайте-ка, мистер Милл! Чем это больна Просси? Что с ней случилось?

ЛЕКСИ (конфиденциально). Да я, право, не знаю. Она очень странно разговаривала со мной сегодня утром. Боюсь, что с ней что-то неладно.

БЕРДЖЕСС (остолбенев). Что? Так это, верно, заразное! Четверо в одном доме!

ПРОЗЕРПИНА (появляясь в дверях). Да, мистер Морелл?

МОРЕЛЛ. Дайте телеграмму гильдии святого Матвея, что я приеду.

ПРОЗЕРПИНА (удивленно). А разве они не знают, что вы приедете?

МОРЕЛЛ (повелительно). Сделайте, как я вам говорю.

Прозерпина, испуганная, садится за машинку и пишет. Морелл, к которому вернулась вся его энергия и решительность, подходит к Берджессу. Кандида следит за всеми его движениями с возрастающим удивлением и тревогой.

Берджесс, вам не хочется идти?

БЕРДЖЕСС. Ну зачем вы так говорите, Джемс? Просто, ведь сегодня не воскресенье, вы же знаете.

МОРЕЛЛ. Очень жаль. А я думал, вам приятно будет познакомиться с председателем гильдии, он член комитета общественных работ при муниципальном совете и пользуется кое-каким влиянием при раздаче подрядов.

Берджесс сразу оживляется.

Так вы придете?

БЕРДЖЕСС (с жаром). Ну ясное дело, приду, Джемс. Еще бы, такое удовольствие вас послушать.

МОРЕЛЛ (поворачиваясь к Просси). Я хочу, чтобы вы кое-что застенографировали, мисс Гарнетт, если вы только не заняты сегодня.

Прозерпина кивает, не решаясь вымолвить ни слова.

Вы пойдете, Лекси, я полагаю?

ЛЕКСИ. Разумеется.

КАНДИДА. Мы все идем, Джемс.

МОРЕЛЛ. Нет. Тебе незачем идти. И Юджин не пойдет. Ты останешься здесь и займешь его – чтобы отпраздновать твое возвращение домой.

Юджин встает, у него перехватывает горло.

КАНДИДА. Но, Джемс…

МОРЕЛЛ (властно). Я настаиваю. Тебе незачем идти, и ему тоже незачем.

Кандида пытается возразить.

Вы можете не беспокоиться, у меня будет масса народа и без вас. Ваши стулья пригодятся кому-нибудь из необращенных, из тех, кому еще ни разу не приходилось слышать мою проповедь.

КАНДИДА (встревоженная). Юджин, а разве вам не хочется пойти?

МОРЕЛЛ. Я опасаюсь выступать перед Юджином, он так критически относится к проповедям (глядит на него), он знает, что я боюсь его. Он мне сказал это сегодня утром. Так вот, я хочу показать ему, как я его боюсь: я оставляю его на твое попечение, Кандида.

МАРЧБЭНКС (про себя, с живым чувством). Вот это смело! Это великолепно!

КАНДИДА (в беспокойстве). Но… но что такое случилось, Джемс? (В смятении.) Я ничего не понимаю.

МОРЕЛЛ (нежно обнимает ее и целует в лоб). А я думал, милочка, что это я ничего не понимаю.

Действие третье

Вечер, половина одиннадцатого. Шторы опущены. Горят лампы. Машинка закрыта колпаком. Большой стол приведен в порядок. По всему видно, что деловой день кончен. Кандида и Марчбэнкс у камина. Настольная лампа стоит на каминной полке над Марчбэнксом, который прикорнул на маленьком стульчике и читает вслух. Кучка тетрадок и два-три томика стихов разбросаны около него на ковре. Кандида в кресле. В руке у нее легкая каминная кочерга, которую она держит стоймя. Она откинулась на спинку кресла и смотрит пристальным взглядом на медную ручку кочерги. Ноги вытянуты к огню, каблуки на каминной решетке. Она замечталась, и мысли ее витают где-то далеко.

МАРЧБЭНКС (прерывая свою декламацию). Каждый поэт, который когда-нибудь жил на земле, пытался выразить эту мысль в сонете. Это неизбежно. Это само собой так выходит. (Он смотрит на Кандиду, ожидая ответа, и замечает, что она не отрываясь глядит на кочергу.) Вы не слушаете?

Ответа нет.

Миссис Морелл!

КАНДИДА (очнувшись). А?

МАРЧБЭНКС. Вы не слушаете?

КАНДИДА (виновато, с преувеличенной учтивостью). Да нет, что вы! Это очень мило. Продолжайте, Юджин! Я жажду узнать, что случилось с ангелом.

МАРЧБЭНКС (роняет тетрадку на пол). Простите меня, я вижу, что надоел вам.

КАНДИДА. Да нет, ни чуточки не надоели, уверяю вас. Продолжайте, пожалуйста. Читайте, Юджин.

МАРЧБЭНКС. Я кончил читать стихи об ангеле по крайней мере четверть часа тому назад. После этого я успел прочесть еще несколько стихов.

КАНДИДА (с раскаянием в голосе). Мне очень стыдно, Юджин. Я думаю, это кочерга так заворожила меня. (Она опускает кочергу на пол.)

МАРЧБЭНКС. Да и меня она ужасно смущала.

КАНДИДА. Так почему же вы не сказали мне? Я бы сразу положила ее.

МАРЧБЭНКС. Я боялся сказать вам. Она была похожа на какое-то оружие. Если бы я был героем из старинного предания, я положил бы между нами мой обнаженный меч. Если б вошел Морелл, он подумал бы, что вы нарочно взяли кочергу, потому что между нами нет обнаженного меча.

КАНДИДА (удивленно). Что? (Глядя на него с недоумением.) Я что-то не совсем понимаю. У меня как-то все перепуталось от этих ваших сонетов. Почему между нами должен быть меч?

МАРЧБЭНКС (уклончиво). Да нет, пустяки. (Нагибается за тетрадкой.)

КАНДИДА. Положите ее обратно, Юджин. Есть пределы моей любви к поэзии, даже к вашей поэзии. Вы читаете мне уже больше двух часов – с тех пор, как ушел Джемс. Мне хочется поговорить.

МАРЧБЭНКС (испуганно поднимается). Нет, мне нельзя разговаривать. (Он растерянно озирается кругом и внезапно заявляет.) Я думаю, мне лучше пойти погулять в парке. (Делает шаг к двери.)

КАНДИДА. Глупости. Парк уже давно закрыт. Подите и сядьте вот здесь, на коврике у камина, и рассказывайте мне всякий фантастический вздор, как вы это всегда делаете. Развлекайте меня. Ну, хотите?

МАРЧБЭНКС (в ужасе и в экстазе). Да!

КАНДИДА. Тогда идите сюда. (Она отодвигает свой стул, чтобы освободить место.)

Юджин колеблется, потом нерешительно растягивается на ковре, лицом вверх, положив голову ей на колени, и смотрит на нее.

МАРЧБЭНКС. Ах, я чувствовал себя таким несчастным весь вечер оттого, что я поступал так, как надо; а теперь я поступаю так, как не надо, – и я счастлив.

КАНДИДА (нежно и в то же время слегка забавляясь). Да? Я уверена, что вы чувствуете себя страшно взрослым и чудовищным обманщиком и очень гордитесь этим.

МАРЧБЭНКС (быстро поднимая голову и глядя ей в глаза). Берегитесь! Если бы вы только знали, насколько я старше вас. (Он становится перед ней на колени, стискивает руки, кладет их ей на колени и говорит с нарастающим жаром, чувствуя, что кровь в нем закипает.) Можно мне сказать вам одну вещь, чудовищную?

КАНДИДА (без малейшего страха или холодности, с глубоким уважением к его чувству, но с оттенком мудрой материнской шутливости). Нет. Но вы можете сказать мне все, что вы по-настоящему, искренно чувствуете. Все что угодно. Я не боюсь, если только это будет ваше истинное «я» и не будет позой – любезной, чудовищной или даже поэтической позой. Я обращаюсь к вашему благородству и правдивости. Ну, а теперь говорите все, что вы хотите.

МАРЧБЭНКС (нетерпеливое выражение исчезает с его лица, губы и ноздри перестают дрожать, а глаза загораются пламенным воодушевлением). О, теперь уж я ничего не могу сказать. Все слова, которые я знаю, все они – та или другая поза; все, кроме одного.

КАНДИДА. Какое же это одно?

МАРЧБЭНКС (мягко, погружаясь в музыку этого имени). Кандида, Кандида, Кандида, Кандида, Кандида… Я должен теперь называть вас так, потому что вы приказали мне быть честным и правдивым, а у меня ни в мыслях, ни в чувствах нет никакой миссис Морелл, а всегда – Кандида.

КАНДИДА. Конечно. А что вы хотите сказать Кандиде?

МАРЧБЭНКС. Ничего – только повторять ваше имя тысячу раз. Разве вы не чувствуете, что всякий раз – это словно молитва к вам?

КАНДИДА. А вы счастливы тем, что можете молиться?

МАРЧБЭНКС. Да, очень.

КАНДИДА. Ну так, значит, это счастье – ответ на вашу молитву. А вам хочется чего-нибудь еще?

МАРЧБЭНКС. Нет. Я на небе, где нет желаний!

Входит Морелл. Он останавливается на пороге и сразу замечает эту сцену.

МОРЕЛЛ (спокойно и сдержанно). Надеюсь, я не помешал вам?

Кандида от неожиданности вскакивает, но не обнаруживает ни малейшего смущения и тут же смеется над собой. Юджин, который от ее резкого движения оказывается во весь рост на полу, спокойно садится, обхватив руками колени. Он тоже нисколько не смущен.

КАНДИДА. Ах, Джемс, и напугал же ты меня! Я так увлеклась здесь с Юджином, что не слыхала, как ты отпирал дверь. Ну, как прошел митинг? Хорошо ли ты говорил?

МОРЕЛЛ. Так хорошо, как никогда в жизни.

КАНДИДА. Вот это замечательно! Какой же был сбор?

МОРЕЛЛ. Забыл спросить.

КАНДИДА (Юджину). Должно быть, это была великолепная речь, иначе он бы не забыл. (Мореллу.) А где же остальные?

МОРЕЛЛ. Они ушли задолго до того, как мне удалось выбраться оттуда. Я уж думал, что мне никогда не удастся уйти. Я полагаю, они отправились куда-нибудь ужинать.

КАНДИДА (деловитым домашним тоном). В таком случае, Мария может лечь спать. Пойду скажу ей. (Она идет в кухню.)

МОРЕЛЛ (глядя сурово на Марчбэнкса). Ну?

МАРЧБЭНКС (продолжает сидеть на ковре в нелепой позе; он чувствует себя с Мореллом совершенно непринужденно и держится этаким лукавым бесенком). Ну?

МОРЕЛЛ. Вы что-нибудь хотите сказать мне?

МАРЧБЭНКС. Да только то, что я разыгрывал дурака здесь, в гостиной, в то время как вы проделывали это публично.

МОРЕЛЛ. Но несколько иным способом, полагаю?

МАРЧБЭНКС (вскакивая, говорит с жаром). Точно, точно, точно таким же! Совершенно так же, как вы, я разыгрывал из себя добродетельного человека. Когда вы тут развели вашу героику насчет того, чтобы оставить меня наедине с Кандидой…

МОРЕЛЛ (невольно). С Кандидой?

МАРЧБЭНКС. Да. Видите, как я далеко зашел! Но героика, знаете, вещь заразительная – и я заразился этой немощью от вас. Я поклялся не произносить без вас ни одного слова, которое я не мог бы произнести месяц назад и притом в вашем присутствии.

МОРЕЛЛ. И вы сдержали вашу клятву?

МАРЧБЭНКС (внезапно подтягивается на руках и усаживается на спинку кресла). Да, более или менее – я изменил ей всего лишь за десять минут до вашего появления. А до этой минуты я, как проклятый, читал стихи – собственные, еще чьи-то, – только чтобы не заговорить. Я стоял перед вратами рая, не пытаясь войти. Вы представить себе не можете, как это было героично и до чего противно. А потом…

МОРЕЛЛ (с трудом сдерживая нетерпение). Потом?

МАРЧБЭНКС (спокойно съезжая со спинки кресла на сиденье). Потом ей уж стало невтерпеж слушать стихи.

МОРЕЛЛ. И вы в конце концов приблизились к вратам рая?

МАРЧБЭНКС. Да.

МОРЕЛЛ. Как? (Исступленно.) Да отвечайте же! Неужели у вас нет сострадания ко мне?

МАРЧБЭНКС (мягко и мелодично). И тут она превратилась в ангела, и вспыхнул огненный меч, который сверкал повсюду, – и я не мог войти, потому что я увидел, что эти врата были в действительности вратами ада.

МОРЕЛЛ (торжествующе). Она оттолкнула вас!

МАРЧБЭНКС (вскакивая с гневным презрением). Да нет! Какой же вы болван! Если бы она это сделала, разве я мог бы чувствовать себя в раю? Оттолкнула! Вы думаете, это спасло бы нас! – такое добродетельное возмущение! Вы даже недостойны существовать в одном мире с ней! (Презрительно повернувшись, уходит в другой конец комнаты.)

МОРЕЛЛ (наблюдает за ним, не двигаясь с места). Вы думаете, вам придает достоинство то, что вы наносите мне оскорбления, Юджин?

МАРЧБЭНКС. На чем и оканчивается ваше тысяча первое поучение, Морелл! В конце концов ваши проповеди меня мало восхищают. Я думаю, что и сам мог бы это делать, и получше. Человек, с которым я хотел бы помериться, это тот, за кого Кандида вышла замуж.

МОРЕЛЛ. Человек, за кого?.. Вы имеете в виду меня?

МАРЧБЭНКС. Я имею в виду не достопочтенного Джемса Мэвор Морелла, резонера и пустослова. Я имею в виду настоящего человека, которого достопочтенный Джемс прячет где-то под своей черной рясой. Человека, которого полюбила Кандида. Не могла же такая женщина, как Кандида, полюбить вас только за то, что вы застегиваете свой ворот сзади, а не спереди.

МОРЕЛЛ (смело и решительно). Когда Кандида отдала мне свою руку, я был тем же резонером и пустословом, что и сейчас. И я носил вот эту черную рясу и застегивал свой ворот сзади, а не спереди. Вы думаете, я больше заслужил бы ее любовь, если бы не был искренним в своей профессии?

МАРЧБЭНКС (на кушетке, обняв руками колени). О, она простила вам это так же, как она прощает мне, что я трус, и рохля, и то, что вы называете – жалкий, трусливый щенок, и прочее. (Мечтательно.) У такой женщины, как она, божественный дар ясновидения. Она любит наши души, а не наши безумства, прихоти или иллюзии, не наши воротники, и одежду, и прочее тряпье и лохмотья, которыми мы прикрыты. (Он задумывается на мгновенье, затем обращается к Мореллу и спрашивает в упор.) Что мне хотелось бы знать, так это – как вам удалось переступить через огненный меч, который остановил меня?

МОРЕЛЛ. Может быть, все объясняется тем, что меня не прервали через десять минут?

МАРЧБЭНКС (отшатываясь). Что?

МОРЕЛЛ. Человек может подняться на самые высокие вершины, но долго пребывать там он не может.

МАРЧБЭНКС. Неправда. Он может пребывать там вечно, и только там! А в те минуты, когда он не там, он не может ощущать ни покоя, ни тихого величия жизни. Где же, по-вашему, должен я быть, как не на вершинах?

МОРЕЛЛ. В кухне, крошить лук, наливать лампы.

МАРЧБЭНКС. Или с кафедры заниматься чисткой дешевых глиняных душ?

МОРЕЛЛ. Да, и там тоже. Именно там я заслужил свою золотую минуту и право в такую минуту добиваться ее любви. Я не брал этих минут в долг и не пользовался ими, чтобы воровать чужое счастье.

МАРЧБЭНКС (с отвращением вскакивает и стремительно идет к камину). Не сомневаюсь, что эта сделка была проведена вами с такой же честностью, с какой вы покупаете фунт сыру. (Он останавливается, не доходя до ковра, и, стоя спиной к Мореллу, говорит в задумчивости, словно самому себе.) А я мог только вымаливать у нее, как нищий.

МОРЕЛЛ (вздрагивая). Несчастный, продрогший нищий, который просит у нее ее шаль.

МАРЧБЭНКС (удивленно оборачивается). Вы очень добры, что вспоминаете мои стихи. Да, если хотите: несчастный, продрогший нищий, который просит у нее ее шаль.

МОРЕЛЛ (возбужденно). И она отказала вам. Хотите, я вам скажу, почему она отказала? Я могу вам это сказать. И с ее собственных слов. Она отказала вам, потому что…

МАРЧБЭНКС. Она не отказывала.

МОРЕЛЛ. Нет?

МАРЧБЭНКС. Она предлагала мне все, о чем бы я ни попросил. Свою шаль, свои крылья, звездный венец на ее голове, лилии в ее руках, лунный серп под ее ногами.

МОРЕЛЛ (хватая его). Да ну, говорите напрямик. Моя жена – это в конце концов моя жена. Хватит с меня ваших поэтических фокусов. Я знаю одно – если я потерял ее любовь, а вы приобрели ее, то никакой закон не может удержать ее.

МАРЧБЭНКС (посмеиваясь, без всякого страха и не сопротивляясь). Хватайте меня прямо за шиворот, Морелл, – она поправит мой воротник, как она это сделала сегодня утром. (В тихом экстазе.) Я почувствую, как ее руки коснутся меня.

МОРЕЛЛ. Вы, гадкий чертенок, как вы решаетесь говорить мне такие вещи? Или (с внезапным подозрением) было что-то, от чего вы расхрабрились?

МАРЧБЭНКС. Я вас больше не боюсь. Я не любил вас раньше, поэтому меня передергивало от вашего прикосновения. Но сегодня, когда она мучила вас, я понял, что вы любите ее. С этой минуты я стал вашим другом. Можете задушить меня, если хотите.

МОРЕЛЛ (отпуская его). Юджин, если это не самая бессердечная ложь, если в вас есть хоть искра человеческого чувства, скажите мне, что здесь произошло, пока меня не было дома?

МАРЧБЭНКС. Что произошло? Ну вот – пылающий меч… ну…

Морелл топает ногой в нетерпении.

Ну хорошо, я буду говорить самой деревянной прозой. Я любил ее так упоительно, что не мыслил никакого другого блаженства, кроме того, которое давала мне эта любовь. И прежде чем я успел спуститься с этих необъятных высот, появились вы.

МОРЕЛЛ (мучаясь). Значит, еще ничего не решено? Все те же мучительные сомнения?

МАРЧБЭНКС. Мучительные? Я счастливейший из людей. Я не желаю ничего, кроме ее счастья. (В порыве чувства.) Ах, Морелл, давайте оба откажемся от нее. Зачем заставлять ее выбирать между несчастным, нервным заморышем вроде меня и чугунно-болванным попом вроде вас? Давайте отправимся в паломничество – вы на восток, я на запад – в поисках достойного возлюбленного для нее. Какого-нибудь прекрасного архангела с пурпуровыми крылами!

МОРЕЛЛ. Какого-нибудь проходимца. Если она до того потеряла голову, что может покинуть меня для вас, кто же защитит ее? Кто поможет ей? Кто будет работать для нее? Кто будет отцом ее детям? (Он растерянно садится на кушетку и, опершись локтями на колени, подпирает голову кулаками.)

МАРЧБЭНКС (хрустя пальцами в неистовстве). Она не задает таких идиотских вопросов. Она сама хочет защищать кого-то, кому-то помогать, работать для этого человека, и чтобы он дал ей детей, которых она могла бы защищать, помогать им и работать для них. Взрослого человека, который стал ребенком. Ах вы, тупица, тупица, трижды тупица! Я – этот человек, Морелл! Я – этот человек. (В возбуждении приплясывает вокруг Морелла, выкрикивая.) Вы не понимаете, что такое женщина. Позовите ее, Морелл, позовите ее, и пусть она выберет между…

Дверь открывается, и входит Кандида. Она останавливается, точно окаменев.

КАНДИДА (ошеломленная, на пороге.) Силы небесные! Юджин, что с вами?

МАРЧБЭНКС (дурачливо). Мы тут с Джемсом состязались по части проповедей. И я разбил его в пух и прах.

Кандида быстро оглядывается на Морелла; видя, что он расстроен, она бросается к нему в явном огорчении.

КАНДИДА. Вы его обидели? Чтобы этого больше не было, Юджин! Слышите! (Она кладет руку на плечо Мореллу, в своем огорчении даже утрачивая чувство супружеского такта.) Я не хочу, чтобы моего мальчика обижали. Я буду защищать его.

МОРЕЛЛ (поднимается торжествующе). Защищать!

КАНДИДА (не глядя на него, Юджину). Что вы тут ему наговорили?

МАРЧБЭНКС (испуганно). Ничего… Я…

КАНДИДА. Юджин! Ничего?

МАРЧБЭНКС (жалобно). Я хотел сказать. Простите… Я больше не буду. Правда, не буду. Я не буду к нему приставать.

МОРЕЛЛ (в негодовании, с угрожающим видом порывается к Юджину). Вы не будете ко мне приставать? Ах вы, молокосос!..

КАНДИДА (останавливая его). Шш! Не надо. Я сама поговорю с ним.

МАРЧБЭНКС. О, вы не сердитесь на меня? Скажите!..

КАНДИДА (строго). Да, сержусь, очень сержусь. И даже намерена выгнать вас вон отсюда.

МОРЕЛЛ (неприятно пораженный резкостью Кандиды и отнюдь не соблазняясь перспективой быть спасенным ею от другого мужчины). Успокойся, Кандида, успокойся. Я и сам могу постоять за себя.

КАНДИДА (гладит его по плечу). Ну да, милый, конечно ты можешь. Но я не хочу, чтобы тебя расстраивали и огорчали.

МАРЧБЭНКС (чуть не плача направляется к двери). Я уйду.

КАНДИДА. Вам совершенно незачем уходить. Я не могу позволить вам уйти в такой поздний час. (Сердито.) Постыдитесь, вам должно быть стыдно.

МАРЧБЭНКС (в отчаянии). Что же я сделал?

КАНДИДА. Я знаю, что вы сделали; и знаю так хорошо, как если бы я все время была здесь. Это недостойно! Вы настоящий ребенок. Вы не способны держать язык за зубами.

МАРЧБЭНКС. Я готов скорей десять раз умереть, чем огорчить вас хоть на одно мгновение.

КАНДИДА (с крайним презрением к этой ребячливости). Много мне толку от того, что вы за меня будете умирать!

МОРЕЛЛ. Кандида, милая, подобные пререкания становятся просто неприличными. Это вопрос, который решают между собой мужчины. Я и должен его решать.

КАНДИДА. Это, по-твоему, мужчина? (Юджину.) Скверный мальчишка!

МАРЧБЭНКС (обретая от этой головомойки какую-то своенравную и трогательную храбрость). Если меня распекают как мальчишку, значит я могу оправдываться, как мальчишка. Он начал первый! А он старше меня.

КАНДИДА (несколько теряя свою самоуверенность, едва только у нее возникает подозрение, что Морелл уронил свое достоинство). Этого не может быть. (Мореллу.) Джемс, ведь не ты начал, правда?

МОРЕЛЛ (презрительно). Нет!

МАРЧБЭНКС (возмущенно). Ого!

МОРЕЛЛ (Юджину). Вы начали это сегодня утром!

Кандида, тотчас же связывая эти слова с теми таинственными намеками, которые Морелл ей делал еще днем, взглядывает на Юджина с подозрением.

(Морелл продолжает с пафосом оскорбленного превосходства.) Но в другом отношении вы правы. Я из нас двоих старше и, надеюсь, сильнее, Кандида. Так что тебе уж лучше предоставить это дело мне.

КАНДИДА (снова стараясь успокоить его). Да, милый. Но… (озабоченно) я не понимаю, что ты говоришь о сегодняшнем утре?

МОРЕЛЛ (мягко выговаривая ей). Тебе и нечего понимать, дорогая.

КАНДИДА. Послушай, Джемс, я…

Раздается звонок.

Вот еще недоставало! Они все вернулись сюда! (Идет открывать дверь.)

МАРЧБЭНКС (подбегая к Мореллу). Ах, Морелл, как все это ужасно! Она сердится на нас! Она ненавидит меня! Что мне делать?

МОРЕЛЛ (с комическим отчаянием хватается за голову). Юджин, у меня голова идет кругом! Я, кажется, сейчас начну хохотать! (Он бегает взад и вперед по комнате.)

МАРЧБЭНКС (беспокойно бегает за ним). Нет, нет, она подумает, что я довел вас до истерики. Пожалуйста, не надо хохотать.

Раздаются, приближаясь, громкие голоса, смех. Лекси Милл, с блестящими глазами, в явно приподнятом настроении, входит одновременно с Берджессом. У Берджесса самодовольный вид, физиономия его лоснится, но он вполне владеет собой. Мисс Гарнетт, в самой своей нарядной шляпке и жакетке, входит за ними следом, и, хотя глаза ее сверкают ярче, чем обычно, она, по-видимому, удручена раскаянием. Она становится спиной к своему столику и, опершись на него одной рукой, другой проводит по лбу, как бы чувствуя усталость и головокружение. Марчбэнкс, снова одолеваемый застенчивостью, жмется в угол около окна, где стоят книги Морелла.

ЛЕКСИ (возбужденно). Морелл, я должен поздравить вас! (Трясет ему руку.) Какая замечательная, вдохновенная, прекрасная речь! Вы превзошли самого себя.

БЕРДЖЕСС. Верно, Джемс! Я не проронил ни одного слова. Ни разу даже не зевнул. Не правда ли, мисс Гарнетт?

ПРОЗЕРПИНА (досадливо). Ах, было мне время смотреть на вас. Я только старалась поспеть со стенограммой. (Вынимает блокнот, смотрит на свои записи и при виде их готова расплакаться.)

МОРЕЛЛ. Что, Просси, я очень торопился?

ПРОЗЕРПИНА. Очень! Вы знаете, я не могу записывать больше девяноста слов в минуту. (Она дает выход своим чувствам, сердито швыряя блокнот на машинку: ее работа на завтра.)

МОРЕЛЛ (успокаивающе). Ну ничего, ничего, ничего. Не огорчайтесь. Вы ужинали? Все?

ЛЕКСИ. Мистер Берджесс был до того любезен, что угостил нас роскошным ужином в «Бельгреве».

БЕРДЖЕСС (великодушно). Ну стоит ли говорить об этом, мистер Милл! Я очень рад, что вам понравилось мое скромное угощение.

ПРОЗЕРПИНА. Мы пили шампанское! Я никогда его не пробовала. У меня совсем голова закружилась.

МОРЕЛЛ (удивленно). Ужин с шампанским! Вот это замечательно. Что же, это мое красноречие привело к такому сумасбродству?

ЛЕКСИ (риторически). Ваше красноречие и доброе сердце мистера Берджесса. (Снова воодушевляясь.) А какой замечательный человек этот председатель! Он ужинал вместе с нами.

МОРЕЛЛ (многозначительно, глядя на Берджесса). А-а-а! Председатель! Теперь я понимаю.

Берджесс сдержанно покашливает, чтобы скрыть свое торжество по поводу одержанной им дипломатической победы. Он подходит к камину. Лекси скрестив руки, с вдохновенным видом прислоняется к изголовью кушетки, чтобы удержать равновесие. Входит Кандида с подносом в руках, на котором стаканы, лимоны и кувшин с горячей водой.

КАНДИДА. Кто хочет лимонаду? Вы знаете наши правила – полнейшее воздержание. (Она ставит поднос на стол и берет выжималку для лимона, вопросительно оглядывая присутствующих.)

МОРЕЛЛ. Напрасно ты хлопочешь, дорогая. Они все пили шампанское. Прозерпина нарушила свой обет.

КАНДИДА. Неужели это правда, вы пили шампанское?

ПРОЗЕРПИНА (строптиво). Да, пила. Я давала зарок не пить только пиво, а это – шампанское. Терпеть не могу пива. У вас есть срочные письма, мистер Морелл?

МОРЕЛЛ. Нет, сегодня ничего не нужно.

ПРОЗЕРПИНА. Очень хорошо. Тогда – покойной ночи всем.

ЛЕКСИ (галантно). Может быть, проводить вас, мисс Гарнетт?

ПРОЗЕРПИНА. Нет, благодарю вас. Сегодня я ни с кем не решусь пойти. Лучше бы я не пила этой отравы. (Она неуверенно нацеливается на дверь и ныряет в нее с опасностью для жизни.)

БЕРДЖЕСС (в негодовании). Отрава! Подумайте! Эта особа не знает, что такое шампанское. Поммери и Грино – двенадцать шиллингов шесть пенсов бутылка! Она выпила два бокала почти залпом.

МОРЕЛЛ (встревоженно). Пойдите проводите ее, Лекси.

ЛЕКСИ (в смятении). Но если она и в самом деле… Вдруг она начнет петь на улице или что-нибудь в этом роде?

МОРЕЛЛ. Вот то-то и есть. Может случиться. Поэтому вам и надо доставить ее домой.

КАНДИДА. Пожалуйста, Лекси! Будьте добрым мальчиком. (Она пожимает ему руку и тихонько подталкивает его к двери.)

ЛЕКСИ. По-видимому, таков мой долг. Надеюсь, в этом не будет прямой необходимости. Спокойной ночи, миссис Морелл. (К остальным.) До свиданья. (Уходит.)

Кандида закрывает за ним дверь.

БЕРДЖЕСС. Его развезло от благочестия после двух глотков. Нет, разучились люди пить! (Засуетившись, отходит от камина.) Ну, Джемс, пора закрывать лавочку. Мистер Марчбэнкс, может быть вы составите мне компанию по дороге домой?

МАРЧБЭНКС (встрепенувшись). Да. Я думаю, мне лучше уйти. (Поспешно идет к двери, но Кандида становится перед дверью, загораживая ему дорогу.)

КАНДИДА (спокойно, повелительным тоном). Сядьте. Вам еще рано уходить.

МАРЧБЭНКС (струхнув). Нет, я… я и не собирался. (Он возвращается и с несчастным видом садится на кушетку.)

КАНДИДА. Мистер Марчбэнкс останется у нас ночевать, папа.

БЕРДЖЕСС. Отлично. В таком случае, покойной ночи. Всего доброго, Джемс. (Он пожимает руку Мореллу и подходит к Юджину.) Скажите им, чтобы они дали вам ночник, мистер Марчбэнкс! На случай, если вдруг ночью у вас опять будут эти ваши кошмары… Покойной ночи!

МАРЧБЭНКС. Благодарю вас. Попрошу. Покойной ночи, мистер Берджесс!

Они жмут друг другу руку. Берджесс идет к двери.

КАНДИДА (окликая Морелла, который идет провожать Берджесса). Не ходи, милый. Я подам папе пальто. (Она уходит с Берджессом.)

МАРЧБЭНКС. Морелл! Сейчас будет ужасная сцена, вы не боитесь?

МОРЕЛЛ. Нимало.

МАРЧБЭНКС. Никогда я до сих пор не завидовал вашему мужеству. (Он робко встает и умоляюще кладет руку на рукав Мореллу.) Не выдавайте меня, а?

МОРЕЛЛ (решительно отстраняя его). Каждый за себя Юджин. Она ведь должна выбрать между нами.

Возвращается Кандида. Юджин снова садится на кушетку, точно провинившийся школьник.

КАНДИДА (становится между ними и обращается к Юджину). Вы раскаиваетесь?

МАРЧБЭНКС (пылко). Да, от всего сердца.

КАНДИДА. Хорошо, тогда вы прощены. Теперь отправляйтесь спать, как послушный мальчик. Я хочу поговорить о вас с Джемсом.

МАРЧБЭНКС (подымаясь в смятении). О, я не могу, Морелл! Я должен быть здесь. Я никуда не уйду. Скажите ей.

КАНДИДА (подозрение которой переходит в уверенность). Сказать мне? А что? (Он испуганно отводит глаза, она оборачивается и, не произнося ни слова, обращается с таким же вопросом к Мореллу.)

МОРЕЛЛ (мужественно приготовившись встретить катастрофу). Мне нечего сказать ей, кроме… (здесь голос его становится глубоким и приобретает оттенок рассчитанно-проникновенной нежности)… того, что она мое величайшее сокровище на земле, – если она действительно моя.

КАНДИДА (холодно, оскорбленная тем, что он впадает в свой ораторский тон и обращается к ней, точно она аудитория гильдии святого Матвея). Если это все, то не сомневаюсь, что Юджин может сказать мне не меньше.

МАРЧБЭНКС (в унынии). Она смеется над нами, Морелл.

МОРЕЛЛ (он готов вспылить). Тут нет ничего смешного. Разве ты смеешься над нами, Кандида?

КАНДИДА (со сдержанным недовольством). От Юджина ничего не укроется, Джемс, – я надеюсь, что мне можно посмеяться. Но я боюсь, как бы мне не пришлось рассердиться, и всерьез рассердиться. (Она идет к камину и останавливается, опершись рукой на карниз и поставив ногу на решетку, между тем как Юджин крадется к Мореллу и дергает его за рукав.)

МАРЧБЭНКС (шепчет). Стойте, Морелл, давайте ничего не будем говорить!

МОРЕЛЛ (отталкивая Юджина, даже не удостоив его взглядом). Надеюсь, это не угроза, Кандида?

КАНДИДА (выразительно). Берегись, Джемс! Юджин, я просила вас уйти. Вы идете?

МОРЕЛЛ (топая ногой). Он не уйдет! Я хочу, чтобы он остался.

МАРЧБЭНКС. Я сделаю все, что она хочет. (Поворачивается к двери.)

КАНДИДА. Стойте!

Юджин повинуется.

Вы разве не слышали? Джемс сказал, чтобы вы остались. Джемс – хозяин здесь. Разве вы этого не знаете?

МАРЧБЭНКС (вспыхивая свойственным юному поэту бешенством против тирании). По какому праву он хозяин?

КАНДИДА (спокойно). Скажи ему, Джемс.

МОРЕЛЛ (в замешательстве). Дорогая моя, я не знаю, по какому праву я здесь хозяин. Я не претендую на такие права.

КАНДИДА (с бесконечным упреком). Ты не знаешь… Ах, Джемс, Джемс! (Задумчиво, Юджину.) Ну, а вы понимаете это, Юджин?

Он беспомощно качает головой, не смея взглянуть на нее.

Нет, вы слишком молоды. Ну хорошо, я позволяю вам остаться. Останьтесь и учитесь. (Отходит от камина и становится между ними.) Ну, Джемс, так в чем же дело? Расскажи.

МАРЧБЭНКС (прерывающимся шепотом Мореллу). Не рассказывайте!

КАНДИДА. Ну же, я слушаю.

МОРЕЛЛ (нерешительно). Я хотел подготовить тебя осторожно, Кандида, чтобы ты не поняла меня превратно.

КАНДИДА. Да, милый. Я не сомневаюсь, что ты этого хотел. Но это неважно. Я пойму так, как надо.

МОРЕЛЛ. Так вот… гм… гм… (Он мнется, силясь начать издалека, и не знает, как приступить к этому объяснению, чтобы оно вышло достаточно убедительным.)

КАНДИДА. Так как же?

МОРЕЛЛ (неожиданно для себя выпаливает). Юджин заявляет, что ты любишь его.

МАРЧБЭНКС (в исступлении). Нет, нет, нет – никогда! Я не говорил этого, миссис Морелл, это неправда! Я сказал, что я люблю вас. Я сказал, что я понимаю вас, а что он не может вас понять. И все это я говорил не после того, что произошло здесь, у камина, – нет, нет, честное слово! Это было утром.

КАНДИДА (начинает понимать). Ах, утром!

МАРЧБЭНКС. Да! (Смотрит на нее, моля о доверии, и затем просто добавляет.) Вот почему мой воротник был в таком виде.

КАНДИДА (до нее не сразу доходит смысл его слов). Воротник? (Она поворачивается к Мореллу.) О, Джемс, неужели ты… (Она замолкает.)

МОРЕЛЛ (пристыженный). Ты знаешь, Кандида, я не всегда могу совладать с собой. А он сказал (вздрагивая), что ты меня презираешь в сердце своем.

КАНДИДА (быстро, Юджину). Вы это сказали?

МАРЧБЭНКС (перепуганно). Нет.

КАНДИДА (строго). Значит, Джемс лжет? Вы это хотите сказать?

МАРЧБЭНКС. Нет! Нет! Я… я… (Выпаливает в отчаянии.) Это жена Давида. И это не дома было. Это было, когда она видела, как он пляшет перед народом.

МОРЕЛЛ (подхватывая реплику с ловкостью искусного спорщика). Пляшет перед всем народом, Кандида… и думает, что он трогает их сердца своим искусством, тогда как у них это – только… болезнь Просси! (Кандида собирается протестовать, он поднимаетруку, чтобы заставить ее замолчать.) Не пытайся притворяться возмущенной, Кандида!

КАНДИДА. Притворяться?

МОРЕЛЛ (продолжает). Юджин абсолютно прав. Как ты мне сказала несколько часов тому назад, он всегда прав! Он не говорит ничего, чего бы уже не говорила ты, – и гораздо лучше его. Он поэт, который видит все. А я бедный поп, который ничего не понимает.

КАНДИДА (раскаиваясь). И ты можешь придавать значение тому, что говорит этот сумасшедший мальчишка, потому что я в шутку говорю что-то похожее?

МОРЕЛЛ. У этого сумасшедшего мальчишки наитие младенца и мудрость змия! Он говорит, что ты принадлежишь ему, а не мне; и – прав он или неправ – я начал бояться, что это может оказаться правдой. Я не хочу мучиться сомнениями или подозрениями, я не хочу жить рядом с тобой и что-то скрывать от тебя. Я не хочу подвергаться унизительным пыткам ревности. Мы сговорились с ним, он и я, что ты выберешь одного из нас. Я жду решенья.

КАНДИДА (медленно отступая на шаг, слегка раздраженная этой риторикой, несмотря на искреннее чувство, которое слышится за ней). Ах, так мне, значит, придется выбирать! Вот как! Надо полагать, это уж вопрос совершенно решенный, и я обязательно должна принадлежать одному из вас?

МОРЕЛЛ (твердо). Да, безусловно. Ты должна выбрать раз и навсегда.

МАРЧБЭНКС (взволнованно). Морелл, вы не понимаете: она хочет сказать, что она принадлежит самой себе!

КАНДИДА. Да, я хочу сказать это и еще многое другое, мистер Юджин, как вы это сейчас оба узнаете. А теперь, мои лорды и повелители, что же вам угодно предложить за меня? Меня сейчас как будто продают с аукциона. Что ты даешь за меня, Джемс?

МОРЕЛЛ (укоризненно). Канди… (Силы его иссякли, глаза наполняются слезами, в горле комок, оратор превращается в раненое животное.) Не могу говорить…

КАНДИДА (невольно бросаясь к нему). Родной мой!..

МАРЧБЭНКС (в совершенном неистовстве). Стойте! Это нечестно! Вы не должны ей показывать, что вы страдаете, Морелл. Я тоже как на дыбе, но я не плачу!..

МОРЕЛЛ (собирая все свои силы). Да, вы правы. Я прошу не жалости. (Отстраняет Кандиду.)

КАНДИДА (отходит от него, расхоложенная). Прошу прощенья, Джемс, я тебя не трогаю. Я жду, что ты дашь за меня.

МОРЕЛЛ (с гордым смирением). Мне нечего предложить тебе, кроме моей силы для твоей защиты, моей честности для твоего спокойствия, моих способностей и труда для твоего существования, моего авторитета и положения для твоего достоинства. Это все, что подобает мужчине предложить женщине.

КАНДИДА (совершенно невозмутимо). А вы, Юджин, что вы можете предложить?

МАРЧБЭНКС. Мою слабость, мое одиночество, мое безутешное сердце.

КАНДИДА (тронутая). Это хорошая цена, Юджин. Теперь я знаю, кого я выберу. (Умолкает и с интересом переводит взгляд с одного на другого, словно взвешивая их.)

Морелл, выспренная самоуверенность которого переходит в невыносимый ужас, когда он слышит, что дает за Кандиду Юджин, уже не в силах скрывать свое отчаяние. Юджин, в страшном напряжении, застыл недвижимый.

МОРЕЛЛ (задыхаясь, с мольбой, голосом, который рвется из глубины его отчаяния). Кандида!

МАРЧБЭНКС (в сторону, вспыхивая презрением). Трус!

КАНДИДА (многозначительно). Я отдам себя слабейшему из вас двоих.

Юджин сразу угадывает, что она хочет сказать, лицо его белеет, как сталь в горниле.

МОРЕЛЛ (опускает голову, застывая в оцепенении). Я принимаю твой приговор, Кандида.

КАНДИДА. Вы меня поняли, Юджин?

МАРЧБЭНКС. О, я чувствую, что обречен! Ему это было бы не по силам.

МОРЕЛЛ (недоверчиво, поднимая голову, с тупым видом). Так ты говорила обо мне, Кандида?

КАНДИДА (чуть-чуть улыбаясь). Давайте сядем и поговорим спокойно, как трое хороших друзей. (Мореллу.) Сядь, милый.

Морелл, растерянный, придвигает от камина детский стульчик.

Дайте-ка мне то кресло, Юджин! (Она показывает на кресло.)

Он молча приносит кресло, преисполненный какого-то холодного мужества, ставит его около Морелла, чуть-чуть позади. Она салится. Он идет к стулу для посетителей и садится на него, все такой же спокойный и непроницаемый. Когда все уселись, она начинает говорить, и от ее ровного, трезвого, мягкого голоса исходит очарование спокойствия.

Вы помните, что вы мне рассказывали о себе, Юджин? Как никто не заботился о вас, с тех пор как умерла ваша старушка няня, как ваши умные, фешенебельные сестры и преуспевающие братья были любимцами ваших родителей, каким несчастным чувствовали вы себя в Итоне, как ваш отец лишил вас средств, чтобы добиться вашего возвращения в Оксфорд, как вам приходилось жить без утешения, без радости, без всякого прибежища, всегда одиноким, нелюбимым, непонятым, бедненький?

МАРЧБЭНКС (уверенный в благородстве выпавшего ему жребия). У меня были мои книги. У меня была природа. И, наконец, я встретил вас.

КАНДИДА. Ну, не стоит сейчас говорить об этом. Теперь я хочу, чтобы вы посмотрели на этого другого мальчика – на моего мальчика, избалованного с колыбели. Мы два раза в месяц ездим навещать его родителей. Вам бы не мешало как-нибудь поехать с нами, Юджин, и полюбоваться на фотографии этого героя семьи. Джемс-бэби – самый замечательный из всех бэби! Джемс, получающий свою первую школьную награду в зрелом возрасте восьми лет! Джемс в величии своих одиннадцати лет! Джемс в своей первой сюртучной паре! Джемс во всевозможных славных обстоятельствах своей жизни! Вы знаете, какой он сильный, – я надеюсь, он не наставил вам синяков? – какой он умный, какой удачливый! (С возрастающей серьезностью.) Спросите мать Джемса и его трех сестер, чего им стоило избавить Джемса от труда заниматься чем бы то ни было, кроме того, чтобы быть сильным, умным и счастливым! Спросите меня, чего это стоит – быть Джемсу матерью, тремя его сестрами, и женой, и матерью его детей – всем сразу! Спросите Просси и Марию, сколько хлопот в доме, даже когда у нас нет гостей, которые помогают крошить лук. Спросите лавочников, которые не прочь испортить Джемсу настроение и его прекрасные проповеди, кто их выставляет вон? Когда нужно отдать деньги – отдает он, а когда нужно в них отказать – отказываю я. Я создала для него крепость покоя, снисхождения, любви и вечно стою на часах, оберегая его от мелких будничных забот. Я сделала его здесь хозяином, а он даже и не знает этого и минуту тому назад не мог сказать вам, как это случилось. (С нежной иронией.) А когда ему пришло в голову, что я могу уйти от него с вами, единственная его мысль была: что станется со мной? И чтобы я осталась, он предложил мне (наклоняется и ласково гладит Морелла по голове при каждой фразе) свою силу для моей защиты, свои способности для моего существования, свое положение для моего достоинства, свое… (Запинаясь.) Ах, я спутала все твои прекрасные фразы и разрушила их ритм, правда, милый? (Она нежно прижимается щекой к его щеке.)

МОРЕЛЛ (потрясенный, опускается на колени около кресла Кандиды и обнимает ее с юношеским порывом). Все это правда. Каждое слово. То, что я есть, – это ты сделала из меня трудами рук своих и любовью твоего сердца. Ты – моя жена, моя мать и мои сестры. Ты для меня соединение всех забот любви.

КАНДИДА (в его объятиях, улыбаясь, Юджину). А могу я для вас быть матерью и сестрами, Юджин?

МАРЧБЭНКС (вскакивая, с яростным жестом отвращения). Нет! Никогда! Прочь, прочь отсюда! Ночь, поглоти меня!

КАНДИДА (быстро поднимается и удерживает его). Но куда же вы сейчас пойдете, Юджин?

МАРЧБЭНКС (чувствуется, что теперь это уже говорит мужчина, а не мальчик). Я знаю свой час, – и он пробил. Я не могу медлить с тем, что мне суждено свершить.

МОРЕЛЛ (встревоженный, поднимается с колен). Кандида, как бы он чего-нибудь не выкинул!

КАНДИДА (спокойно, улыбаясь Юджину). Бояться нечего! Он научился жить без счастья.

МАРЧБЭНКС. Я больше не хочу счастья. Жизнь благороднее этого. Священник Джемс! Я отдаю вам свое счастье обеими руками, – я люблю вас, потому что вы сумели наполнить сердце женщины, которую я любил. Прощайте! (Направляется к двери.)

КАНДИДА. Еще одно, последнее слово. (Он останавливается, не оборачиваясь. Она подходит к нему.) Сколько вам лет, Юджин?

МАРЧБЭНКС. Я сейчас стар, как мир. Сегодня утром мне было восемнадцать.

КАНДИДА. Восемнадцать! Можете вы сочинить для меня маленький стишок из двух фраз, которые я вам сейчас скажу? И пообещайте мне повторять их про себя всякий раз, когда вы будете вспоминать обо мне.

МАРЧБЭНКС (не двигаясь). Хорошо.

КАНДИДА. Когда мне будет тридцать – ей будет сорок пять. Когда мне будет шестьдесят – ей будет семьдесят пять.

МАРЧБЭНКС (поворачиваясь к ней). Через сто лет нам будет поровну. Но у меня в сердце есть тайна получше этой. А теперь пустите. Ночь заждалась меня.

КАНДИДА. Прощайте. (Она берет его лицо обеими руками и, когда он, угадав ее намерение, преклоняет колена, целует его в лоб; затем он исчезает, скрываясь в темноте. Она поворачивается к Мореллу, протягивая ему руки.) Ах, Джемс!

Они обнимаются, но они не знают тайны, которую унес с собой поэт.

1895

Цезарь и Клеопатра История Перевод М.П. Богословской, С.П. Боброва

Пролог

Врата храма бога Ра в Мемфисе. Глубокий сумрак. Величественное существо с головой сокола, излучающее таинственный свет, выступает из мрака в глубине храма. Бог с величайшим презрением окидывает взором современную аудиторию и после некоторой паузы обращается к ней со следующими словами:

– Молчание! Умолкните и слушайте меня вы, чопорные маленькие островитяне! Внемлите мне вы, мужчины, что носите на груди своей белый папирус, на котором не начертано ничего (дабы изобличить младенческую невинность мозгов ваших). Слушайте меня вы, женщины, облекающиеся в соблазнительные одежды, вы, скрывающие мысли свои от мужчин, дабы они верили, что вы считаете их сильными и могущественными повелителями, тогда как на самом деле в сердце своем вы знаете, что они неразумные дети. Смотрите на мою соколиную голову, смотрите и знайте: я – Ра, который некогда был могущественным богом в Египте. Вы не можете пасть передо мною на колени, распростершись ниц, ибо вы стиснуты в тесные ряды и лишены свободы движения и не видите дальше спины сидящего впереди вас; а к тому же ни один из вас не осмелится признать сие достойным и подобающим, пока не увидит, что и все остальные делают то же, – откуда и происходит, что в решительные минуты вы пребываете в бездействии, хотя каждый из вас говорит своему ближнему, что необходимо что-то сделать. Я не требую от вас преклонения, я требую лишь тишины. Пусть мужчины ваши не говорят, а женщины пусть не кашляют, ибо я желаю перенести вас далеко в глубь времен, за две тысячи лет, за могилы шестидесяти поколений. Вы, жалкие последыши, не мните себя первыми. Другие глупцы видели до вас, как солнце всходило и закатывалось, а месяц менял лицо свое и час свой. Чем были они, тем вы стали ныне, но далеко вам до их величия; пирамиды, воздвигнутые моим народом, стоят и по сей день, а эти кучи праха, что вы зовете империями, где в рабстве влачите вы дни свои, рассыпаются по ветру, хотя вы и заваливаете их телами сынов ваших, дабы скопилось побольше праха.

Внемлите же мне, о вы, принудительно обученные! Узнайте, что, подобно тому как ныне у вас существует старая Англия и новая Англия и вы растерянно топчетесь между той и другой, так некогда, в те дни, когда люди поклонялись мне, существовал старый Рим и новый Рим, и между этими двумя Римами растерянно топтались люди. И старый Рим был мал и беден, свиреп и алчен и страдал многими пороками: но так как ум его был мал, а труд его был прост, он жил своим умом, и труд его спорился. И боги снисходили к нему, и помогали ему, и поддерживали его, и охраняли его; ибо боги проявляют терпение к малым. И вот старый Рим, словно нищий, очутившийся на коне, понадеялся на милость богов и сказал: «Увы мне! Нет ни величия, ни богатства в малости моей. Кто хочет идти путем богатых и великих, тот должен грабить бедных и убивать слабых!» И стали римляне грабить бедняков и овладели в совершенстве этим искусством, и были у них законы, в силу которых деяния их считались пристойными и честными. А когда выжали бедняков своих досуха, они стали грабить бедняков других стран и присоединили эти страны к Риму и создали новый Рим, богатый и необъятный. А я, Ра, смеялся над этим, ибо мозги римлян остались все такими же, между тем как владычество их распространилось по всей земле.

Так слушайте же меня, дабы понять то, что вы сейчас увидите. В те дни, когда римляне все еще топтались между старым и новым Римом, среди них явился могущественный воин, великий Помпеи. Но путь воина есть путь смерти, а путь богов – путь жизни; и поэтому бог к концу пути своего являет мудрость свою, а воин в конце пути своего оказывается глупцом. И вот Помпеи стоял за старый Рим, где только воины могли достигнуть величия; но боги обернулись к новому Риму, в котором каждый человек, обладавший умом, мог сделаться тем, чем он хотел. И друг Помпея, Юлий Цезарь, был на той же стороне, что и боги: он видел, что Рим перерос владык своих – старых маленьких римлян. И Цезарь этот был великий краснобай и политик: он покупал людей словами и золотом, подобно тому как ныне покупают вас. А когда они перестали довольствоваться словами и золотом и потребовали побед и военной славы, Цезарь, уже не в юных летах, обратился к этому ремеслу; и те, что ставали против него, когда он заботился о благоденствии их, склонились перед ним, когда он стал убийцей и завоевателем. Ибо такова природа ваша, смертные. Что же до Помпея – он надоел своими успехами и тем, что он сам себя возомнил богом; ибо он толковал о законе, и долге, и о прочих вещах, которых не может касаться жалкая человеческая тварь. И боги улыбнулись Цезарю, ибо он смело жил жизнью, которую они даровали ему, и не хулил нас постоянно за то, что мы, созидая живое, не ведаем стыда, и не прятал деяний наших от людей, как если бы это было нечто постыдное. Вы хорошо знаете, о чем я говорю, ибо это один из ваших собственных грехов.

И так случилось между старым и новым Римом, что Цезарь сказал: «До тех пор, пока я не нарушу закон старого Рима, мне не удастся получить свою долю во владычестве над ним, и дар владычествовать, дар, который мне дали боги, погибнет и не принесет плода». Но Помпей сказал: «Закон выше всего, и если ты нарушишь его, ты должен погибнуть». И сказал Цезарь: «Вот я нарушу его, и пусть тот, кто осмелится, убьет меня». И он нарушил закон Рима. И Помпей пошел на него, как сказали бы вы, с великой армией, дабы изничтожить его и утвердить старый Рим. И Цезарь бежал через волны Адриатического моря, ибо великие боги хотели дать ему урок, тот же урок, что в свое время получите и вы, если вы так же будете забывать их и поклоняться этому пройдохе среди богов – Маммону. И поэтому, прежде чем вознести Цезаря и сделать его владыкой мира, они захотели бросить его в прах к ногам Помпея и очернить лицо его перед всеми народами. Помпея же они возвеличили и вознесли выше прежнего – и законы его и его высокомерный ум, который, словно обезьяна, пытался подражать богам. И сделали они это затем, дабы страшней было его падение. И Помпей отправился в погоню за Цезарем, и раздавил его всем величием старого Рима, и стал над ним и надо всем миром, подобно тому как вы стоите ныне с вашим флотом, что покрывает воды морские на тридцать миль. И когда Цезарь был низринут и повержен в прах, он поднялся в последний раз, дабы умереть с честью, и не отчаялся, а сказал: «Вот они против меня – и Помпей, и старый Рим, и закон, и легионы – все, все против меня; но высоко надо всем этим – боги; а Помпей – глупец». И боги засмеялись и похвалили его. И на полях Фарсалы совершилось невозможное: кровь и железо, на которых держится ваша вера, пали перед духом человека, ибо дух человека – это воля богов. И могущество Помпея рассыпалось в руке его, подобно тому как рассыпалось могущество державной Испании, когда она обратилась против ваших предков в те дни, когда Англия была мала, и жила своим умом, и полагалась на свой ум, а не на то, что она распространяет в газетах. И потому остерегайтесь, дабы какой-нибудь маленький народ, который вы обратили в рабство, не поднялся и не обратился в руках богов в бич, что обрушится на ваше хвастовство и вашу несправедливость, на ваши пороки и вашу глупость. Так хотите ли вы теперь узнать о конце Помпея, или вы будете спать, когда говорит бог? Внемлите словам моим, ибо Помпей отправился туда, куда и вы пошли ныне, – в Египет, где стояла римская армия, подобно тому как ныне там стоит британская армия. И Цезарь погнался за Помпеем в Египет; римлянин бежал, и римлянин гнался за беглецом: пес, пожирающий пса. И египтяне говорили: «Глядите, вот римляне, которые давали золото царям нашим и собирали с нас дань силой оружия своего, не они ли призывали нас быть верными им и предавать нашу родную страну. И вот теперь перед нами два Рима – Рим Помпея и Рим Цезаря. Которому же из них ныне должны мы хранить верность?» И в смущении своем они обратились к воину, который некогда служил Помпею, и знал пути Рима, и обладал всеми его пороками. И сказали ему: «Гляди, в твоей стране пес пожирает пса, и оба пса пришли к нам, дабы пожрать нас. Что ты можешь посоветовать нам?» И воин этот, которому было имя Луций Септимий и которого вы ныне увидите перед собой, ответил: «Вам надлежит тщательно взвесить, который из двух псов сильнее, и затем убить слабейшего в угоду сильному и тем завоевать его милость». И египтяне сказали: «Ты дал дельный совет, но если мы убьем человека, мы преступим закон и поставим себя наравне с богами, а этого мы не смеем делать. Но ты – римлянин: тебе привычно убийство, ибо у тебя страсть господствовать. Не возьмешься ли ты вместо нас убить того пса, который послабее?» И Луций ответил: «Да будет так, ибо я сделал Египет отчизной своей и желаю, чтобы вы почитали и слушали меня». И египтяне сказали: «Мы так и думали, что ты не станешь делать этого безо всякой мзды; ты получишь свою награду». И вот Помпей прибыл в Египет и пристал к берегам его один, на маленькой галере, положившись на его закон и обычай. И народ Египта увидел, что Помпей поистине слабый и ничтожный пес; и едва он успел ступить на берег, как его встретил его старый соратник Луций Септимий, который одной рукой приветствовал его, а другой отсек ему голову; и сохранил эту голову, как кочан капусты, дабы поднести ее в дар Цезарю. И род людской содрогнулся. А боги засмеялись: ибо Септимий был всего лишь мечом, отточенным рукой Помпея. И когда меч этот обратился против его собственного горла, боги сказали, что Помпею лучше было бы сделать Септимия хлебопашцем, а не столь доблестным и скорым на руку убийцей. И поэтому я снова говорю вам: остерегайтесь вы, которые все желали бы стать Помпеями, если бы осмелились; ибо война – это волк, и он может придти и к вашей двери.

Вам, кажется, наскучила речь бога? Вас снедает нечистое желание послушать о жизни порочной женщины? Или имя Клеопатры пробудило в вас это любопытство? О вы глупцы! Клеопатра всего лишь дитя, которое нянька наказывает розгой. И я, заботясь о благе ваших душ, хочу показать вам, как Цезарь, который пришел в Египет искать Помпея, нашел Клеопатру; и как принял он в дар этот кочан капусты, что некогда был головой Помпея; и что произошло между старым Цезарем и царицей-ребенком, пока он не покинул Египта и не проложил себе победный путь в Рим, затем чтобы быть убитым, подобно Помпею, людьми, в которых еще уцелел дух Помпея. Все это вы увидите и в невежестве своем будете удивляться тому, что за двадцать веков до ваших дней люди были такие же, как вы, жили и говорили, как вы, – не хуже и не лучше, не умнее и не глупее. И эти две тысячи лет, что минули с тех пор, – для меня, бога Ра, всего лишь мгновение; и то, что вы зовете сегодняшним днем, ничем не отличается от того дня, когда Цезарь впервые ступил на землю моего народа. А теперь я покину вас, ибо вы тупое племя и поучать вас – напрасная трата слов; и я бы не стал расточать их, не будь я богом, а природа богов такова, что они вечно борются с прахом и тьмой и своей неизбывной жаждой божественного вечно стремятся высечь из праха и тьмы новые и новые искры жизни и света. Итак, сидите спокойно на ваших сидениях и молчите, ибо вы услышите сейчас речь человека, и, по вашему разумению, это был великий человек. И не бойтесь, я больше не заговорю с вами; да откроют вам истинный ход истории, те, кто жил в ней. Прощайте и не вздумайте рукоплескать мне!

Храм исчезает в глубоком мраке.

Вариант пролога

Октябрьская ночь на сирийской границе Египта в конце царствования XXXIII династии. 706-й год по римскому летоисчислению, 48-й до рождества христова – по более позднему, христианскому исчислению. Яркий серебряный свет; заря лунной ночи полыхает на востоке. Звезды и безоблачное небо – наши современники, разве лишь на девятнадцать с половиной веков моложе, чем те, которые мы знаем. Но по их виду этого сказать нельзя. Внизу под ними – два весьма сомнительных завоевания цивилизации: дворец и солдаты. Дворец – старая низкая сирийская постройка из беленого ила – значительно менее уродлив, чем Букингемский дворец; и офицеры во дворце много культурнее, чем современные английские офицеры: так, например, они не имеют обыкновения выкапывать тела мертвых врагов и четвертовать их, как мы поступили с Кромвелем и Махди. Они разбились на две группы; одна с напряженным вниманием следит за игрой своего начальника Бельзенора, воина лет пятидесяти; он положил копье на землю около колена и, наклонившись, мечет кости, играя с молодым, лукавого вида персидским наемником. Другая группа собралась вокруг одного из офицеров стражи, который только что рассказал непристойный анекдот (до сих пор пользующийся большим успехом в английских казармах), встреченный громовым хохотом. Всего их человек двенадцать; это молодые офицеры египетской гвардии, юноши из высокой аристократии. Они в красивой одежде, с оружием и в доспехах, при этом, в отличие от англичан, они не стыдятся своей профессиональной одежды и не тяготятся ею – наоборот, они явно и высокомерно воинственны и гордятся своей принадлежностью к военной касте.

Бельзенор – типичный ветеран, суровый и крутой; находчивый, усердный и исполнительный в тех случаях, когда требуется грубая сила; беспомощный и ребячливый, когда она не требуется; прекрасный сержант, неспособный генерал, никуда не годный диктатор. В современном европейском государстве, будь у него хорошие связи, несомненно подвизался бы на двух этих последних поприщах в силу своих заслуг на первом. Ныне, принимая во внимание, что Юлий Цезарь идет войной на его страну, он заслуживает сожаления. Не зная об этом, он весь поглощен игрой с персом, которого он, как чужеземца, считает способным и сплутовать. Его подчиненные – по большей части красивые юноши; их интерес к игре и к непристойному анекдоту довольно полно характеризует основной круг интересов, которыми они живут. Их копья стоят у стены или лежат на земле, готовые служить им в любую минуту. Угол двора образует треугольник; одна сторона его – это фасад дворца с его главным входом, другая – стена с воротами. Группа, слушающая рассказчика, находится около дворца, игроки – ближе к воротам. Рядом с воротами, у стены, большой камень, с которого нубиец-часовой может оглядывать окрестность. Двор освещен факелом, воткнутым в стену. Когда хохот воинов, окружающих рассказчика, смолкает, перс, стоящий на коленях и выигравший этот кон, хватает ставку с земли.

БЕЛЬЗЕНОР. Аписом клянусь, перс, твои боги благоволят тебе.

ПЕРС. Попробуем еще, о начальник. Отыграешься или проиграешь вдвое.

БЕЛЬЗЕНОР. Нет. Довольно. Мне сегодня не везет.

ЧАСОВОЙ (выглянув наружу, берет наперевес свое копье). Стой. Кто идет?

Все настораживаются. Незнакомый голос отвечает из-за стены.

ГОНЕЦ. Гонец с дурными вестями.

БЕЛЬЗЕНОР (кричит часовому). Пропустить!

ЧАСОВОЙ (опуская копье). Приблизься, гонец с дурными вестями.

БЕЛЬЗЕНОР (пряча в карман кости и поднимая с земли копье). Принять с почестями этого человека. Он несет дурные вести.

Воины хватают свои копья и строятся около ворот, оставляя проход для пришельца.

ПЕРС (поднимаясь с колен). Разве дурным вестям подобают почести?

БЕЛЬЗЕНОР. Слушай меня, о невежественный перс, и учись. В Египте гонца с добрыми вестями приносят в жертву богам – как благодарственный дар; но ни один бог не примет крови посланца зла. Когда мы посылаем хорошую весть, мы вкладываем ее в уста самого негодного раба. Дурные вести несет благородный юноша, который желает отличиться.

Они присоединяются к тем, что стоят у ворот.

ЧАСОВОЙ. Иди, о юный воин, и склони голову в доме царицы.

ГОЛОС. А ты намажь свое копье свиным салом, о чернокожий. Ибо еще не вспыхнет утро, как римлянин заставит тебя проглотить его по самую рукоять.

Вестник – светлоголовый щеголь, одетый иначе, чем дворцовая стража, но не менее вычурно, – смеясь, входит в ворота. На нем явственные признаки кровавой битвы: левая рука, на перевязи, выглядывает из разорванного рукава, в правой руке он держит римский меч в ножнах. Он важно шествует по двору. Перс справа от него, Бельзенор слева, стража толпится сзади.

БЕЛЬЗЕНОР. Кто ты, осмеливающийся смеяться в доме царицы Клеопатры и пред лицом Бельзенора, начальника ее стражи?

ПРИШЕЛЕЦ. Я Бел-Африс, потомок богов.

БЕЛЬЗЕНОР (торжественно). Привет, родич!

ВСЕ (кроме перса). Привет, родич!

ПЕРС. Вся стража царицы – потомки богов, кроме меня, о чужеземец. Я перс, потомок многих царей.

БЕЛ-АФРИС (страже). Привет, родичи! (Персу, снисходительно.) Привет, смертный!

БЕЛЬЗЕНОР. Ты с поля битвы, Бел-Африс! Ты, воин, здесь среди воинов. Ты не допустишь, чтобы женщины царицы первыми услышали твои вести.

БЕЛ-АФРИС. У меня нет иных вестей, кроме того, что всем здесь, женщинам и воинам, скоро перережут глотки.

ПЕРС (Бельзенору). Говорил я тебе?

ЧАСОВОЙ (он слушал их). Горе нам, горе!

БЕЛ-АФРИС (часовому). Успокойся, бедный эфиоп. Судьба в руках богов, которые сделали тебя черным. (Бельзенору.) Что тебе говорил этот смертный? (Показывает на перса.)

БЕЛЬЗЕНОР. Он говорил, что римлянин Юлий Цезарь, который высадился с кучкой своих приверженцев у наших берегов, станет владыкой Египта. Он боится римских солдат!

Стража презрительно хохочет.

Бояться этого мужичья, что умеет только пугать ворон да тащиться за плугом! Этих сыновей кузнецов, медников и кожемяк! Нам, благородным потомкам богов, посвятившим себя оружию!

ПЕРС. Бельзенор! Боги не всегда благосклонны к своим бедным родичам.

БЕЛЬЗЕНОР (запальчиво, персу). А что же, мы один на один не справимся с рабами Цезаря?

БЕЛ-АФРИС (становится между ними). Послушай, родич. В бою один на один египтяне – боги в сравнении с римлянами.

СТРАЖА (торжествующе). Ага!

БЕЛ-АФРИС. Но этот Цезарь не знает боя один на один, он бросает легион туда, где мы всего слабее, как бросают камень из катапульты. И этот легион подобен человеку с одной головой и тысячей рук, и он не знает бога. Я сражался с ним, и я знаю.

БЕЛЬЗЕНОР (насмешливо). Они испугали тебя, родич?

Стража гогочет, радуясь находчивости своего начальника.

БЕЛ-АФРИС. Нет, родич. Но они меня сразили. Возможно, они испугались, но они раскидали нас, как солому.

Стража угрюмо ворчит, выражая свое презрение и гнев.

БЕЛЬЗЕНОР. А разве ты не мог умереть?

БЕЛ-АФРИС. Нет, это было бы слишком легко, чтобы быть достойным потомка богов. Да к тому же я и не успел. Все кончилось в одно мгновение. Они напали на нас там, где мы их меньше всего ждали.

БЕЛЬЗЕНОР. Это значит, что римляне трусы.

БЕЛ-АФРИС. Им все равно, трусы они или нет, римлянам: они бьются, чтобы победить. Гордость и честь войны неведомы им.

ПЕРС. Расскажи нам о битве. Как было дело?

СТРАЖА (нетерпеливо обступая Бел-Африса). Да, да, расскажи нам о битве.

БЕЛ-АФРИС. Так вот узнайте: я недавно посвящен в стражу мемфисского храма Ра, я не служу ни Клеопатре, ни брату ее Птолемею, я служу великим богам. Мы двинулись в путь, чтобы узнать, зачем Птолемей прогнал Клеопатру в Сирию и как нам, египтянам, поступить с римлянином Помпеем, который только что прибыл в наши земли, после того как Цезарь разбил его под Фарсалой. И что же узнали мы? А то, что Цезарь уже идет сюда по пятам своего врага, а Птолемей убил Помпея и отрубил ему голову, дабы преподнести ее в дар победителю.

Стража потрясена.

И еще мы узнали, что Цезарь уже здесь, ибо не прошли мы и полдня обратного пути, как увидели городскую чернь, бегущую от его легионов, которым она не могла помешать высадиться на берег.

БЕЛЬЗЕНОР. А вы, стража храма, вы не бросились в битву с легионами?

БЕЛ-АФРИС. Мы сделали все, что может сделать человек. Но раздался рев трубы, и голос ее был как проклятие Черной Горы. Потом увидели мы стену из щитов, надвигавшуюся на нас. Всякий из вас знает, как замирает сердце, когда идешь приступом на укрепленную стену. Каково же, если сама стена ринется на вас?

ПЕРС (захлебываясь, ибо он уже говорил это). Разве я тебе не говорил?

БЕЛ-АФРИС. Когда стена приблизилась, она превратилась в строй солдат – простых, грубых людей в шлемах, в кожаных одеждах и с нагрудниками. И каждый из них метнул копье; и то, которое летело на меня, пронзило мой щит, словно папирус. Глядите. (Показывает на перевязанную левую руку.) Оно бы пробило мне голову, но я нагнулся. И тут же они ринулись, сдвоив ряды, и их короткие мечи обрушились на нас вслед за копьями. Против таких мечей в рукопашном бою наше оружие бесполезно: оно слишком длинно.

ПЕРС. Что же ты сделал?

БЕЛ-АФРИС. Сжал кулак и что есть силы ударил римлянина в зубы. И оказалось, римлянин мой – простой смертный: он свалился оглушенный. Я проткнул его его же мечом. (Вытаскивает меч.) Вот – римский меч и кровь римлянина на нем.

СТРАЖА (одобрительно). Хорошо! (Берут у него меч и передают из рук в руки, разглядывая его с любопытством.)

ПЕРС. А твои люди?

БЕЛ-АФРИС. Обратились в бегство. Рассыпались, как овцы.

БЕЛЬЗЕНОР (в ярости). Трусливые рабы! Оставить потомков богов на растерзанье!

БЕЛ-АФРИС (с ядовитым спокойствием). Потомки богов не остались на растерзанье, родич. Поле боя досталось не сильным, но в беге одолел скорый. У римлян нет колесниц, но они послали тучи всадников в погоню, и те перебили множество. Тогда полководец нашего верховного жреца призвал двенадцать потомков богов и заклинал нас погибнуть в бою. Я подумал: лучше стоять, нежели задыхаться в беге и погибнуть от удара в спину. Я остался на месте с военачальником. Римляне оказали нам уважение; ибо никто не нападает на льва, когда поле полно овец, – если он не знает, что такое честь и гордость войны; а римляне не знают этого. Так мы спаслись. И я пришел сказать вам, чтобы вы открыли ворота Цезарю; ибо не пройдет и часа, как подойдут его передовые отряды. Между вами и его легионами нет ни одного египетского воина.

ЧАСОВОЙ. О горе! (Бросает свое копье и бежит во дворец.)

БЕЛЬЗЕНОР. Пригвоздить его к двери! Живо!

Стража гонится за часовым, потрясая копьями, но он ускользает от них.

Теперь твоя весть побежит по дворцу, как огонь по жнивью.

БЕЛ-АФРИС. Что же нам сделать, дабы спасти женщин от римлян?

БЕЛЬЗЕНОР. А почему бы не убить их?

ПЕРС. Потому что за кровь некоторых из них пришлось бы поплатиться головой. Пусть лучше их убьют римляне. Это дешевле.

БЕЛЬЗЕНОР (в благоговении перед его сообразительностью). О хитроумный! О змий!

БЕЛ-АФРИС. А ваша царица?

БЕЛЬЗЕНОР. Да. Мы должны увезти Клеопатру.

БЕЛ-АФРИС. А разве вы не собираетесь подождать ее приказаний?

БЕЛЬЗЕНОР. Приказаний? Девчонки шестнадцати лет! Нет, у нас этого не водится. Это вы в Мемфисе считаете ее царицей; а мы-то здесь знаем. Я посажу ее на круп моего коня. Когда мы, воины, спасем ее от рук Цезаря, пусть жрецы и няньки опять выставляют ее царицей и нашептывают ей, что она должна приказать.

ПЕРС. Выслушай меня, Бельзенор.

БЕЛЬЗЕНОР. Говори, о мудрый не по летам.

ПЕРС. Птолемей, брат Клеопатры, враждует с ней. Продадим ему Клеопатру.

СТРАЖА. О хитроумный! О змий!

БЕЛЬЗЕНОР. Мы не смеем. Мы потомки богов, но Клеопатра – дочь Нила. И земля отцов наших не будет давать зерна, если Нил не поднимет свои воды и не напитает ее. Без даров отца нашего мы станем нищими.

ПЕРС. Это правда. Стража царицы не может жить на то, что ей дает царица. Но выслушайте меня, о вы, родичи Озириса.

СТРАЖА. Говори, о хитроумный! Внемлите детищу змия!

ПЕРС. Разве не правда то, что я говорил вам о Цезаре, когда вы думали, что я насмехаюсь над вами?

СТРАЖА. Правда, правда!

БЕЛЬЗЕНОР (неохотно соглашаясь). Так говорит Бел-Африс.

ПЕРС. Так узнайте другое. Этот Цезарь – он очень любит женщин; они становятся ему друзьями и советчицами.

БЕЛЬЗЕНОР. Фу! Владычество женщин приведет к гибели Египет.

ПЕРС. Пусть оно приведет к гибели Рим. Цезарь уже в преклонных летах. Ему больше пятидесяти лет, он утомлен битвами и трудом. Он стар для юных жен, а пожилые слишком мудры, чтобы благоволить к нему.

БЕЛ-АФРИС. Берегись, перс! Цезарь близко, как бы он не услыхал тебя.

ПЕРС. Клеопатра еще не женщина, и мудрости нет у нее. Но она уже смущает разум мужчин.

БЕЛЬЗЕНОР. Верно! Это потому, что она дочь Нила и черной кошки от священного Белого Кота. Ну и что же?

ПЕРС. Продадим ее тайно Птолемею, а сами пойдем к Цезарю и предложим ему пойти войной на Птолемея, чтобы спасти нашу царицу, прапраправнучку Нила.

СТРАЖА. О змий! Перс. И он послушает нас, если мы придем и распишем ему, какова она. Он победит и убьет ее брата. И Клеопатра будет его царицей. А мы будем ее стражей.

СТРАЖА. О коварнейший из змиев! О мудрость! О чудо из чудес!

БЕЛ-АФРИС. Он явится сюда, пока ты здесь разглагольствуешь, о длинноязыкий.

БЕЛЬЗЕНОР. Это правда.

Испуганные вопли во дворце прерывают его.

Скорей! Они уже бегут! К дверям!

Стража бросается к двери и загораживает ее копьями. Толпа служанок и нянек показывается в дверях. Те, что впереди, пятятся от копий и вопят задним, чтобы они не напирали. Голос Бельзенора покрывает их вопли.

Назад! На место! Назад, негодные коровы!

СТРАЖА. Назад, негодные коровы!

БЕЛЬЗЕНОР. Пошлите сюда Фтататиту, главную няньку царицы!

ЖЕНЩИНЫ (кричат во дворце). Фтататита, Фтататита! Иди сюда скорей. Говори с Бельзенором!

ОДНА ИЗ ЖЕНЩИН. Да подайтесь же вы назад! Вы толкаете меня на копья!

На пороге появляется рослая мрачная женщина. Лицо ее покрыто сетью тонких морщин; большие старые, умные глаза. Она мускулистая, высокая, очень сильная; у нее рот ищейки и челюсти бульдога; одета как важная особа при дворе, говорит со стражей высокомерно.

ФТАТАТИТА. Дайте дорогу главной няне царицы.

БЕЛЬЗЕНОР (с величавой надменностью). Фтататита, я Бельзенор, начальник царской стражи, потомок богов.

ФТАТАТИТА (вдвойне высокомерно). Бельзенор, я Фтататита, главная няня царицы, а твои божественные предки гордились тем, что изображения их живут на стенах пирамид великих царей, которым служили мои предки.

Женщины злорадно смеются.

БЕЛЬЗЕНОР (со злобной насмешкой). Фтататита, дочь длинноязыкого и оковращающего хамелеона, римляне на пороге!

Вопль ужаса среди женщин; если бы не копья, они тут же бросились бы бежать.

Никто, даже потомки богов, не может преградить им путь, ибо у каждого из них семь рук и семь допий в каждой. Кровь в их жилах – как кипящая ртуть. Жены их становятся матерями через три часа, а назавтра их убивают и едят.

Женщины содрогаются в ужасе. Фтататита, преисполненная презрения к ним, пренебрежительно смотрит на солдат; она прокладывает себе дорогу сквозь толпу и идет, не смущаясь, прямо на копья.

ФТАТАТИТА. Тогда бегите и спасайтесь, о жалкие трусы, потомки грошовых глиняных божков, которых покупают рыбные торговки. Оставьте нас, мы сами позаботимся о себе.

БЕЛЬЗЕНОР. Но прежде исполни повеление наше, о ужас рода человеческого! Приведи к нам Клеопатру-царицу. А потом иди куда хочешь.

ФТАТАТИТА (с насмешливой улыбкой). Теперь я знаю, почему боги взяли ее из наших рук.

Воины в смятении переглядываются.

Узнай же, глупый солдат, что ее нет с той поры, как закатилось солнце.

БЕЛЬЗЕНОР (в ярости). Ведьма, ты спрятала ее, чтобы продать Цезарю или брату ее, Птолемею. (Хватает Фтататиту за руку и с помощью стражи тащит ее на середину двора, бросает на колени и заносит над ней смертоносный нож.) Где она? Где она? Говори, или… (Грозит перерезать ей горло.)

ФТАТАТИТА (свирепо). Тронь меня, собака! И Нил перестанет питать поля твои и в течение семижды семи лет обречет тебя на голод.

БЕЛЬЗЕНОР (испуганно, но решившись на все). Я принесу жертвы. Я откуплюсь. Нет, постой! (Персу.) Ты, о премудрый, земля твоих отцов лежит далеко от Нила, убей ее.

ПЕРС (угрожая ей ножом). У персов один бог, и он любит кровь старых женщин. Где Клеопатра?

ФТАТАТИТА. Перс! Клянусь Озирисом, я не знаю. Я бранила ее за то, что она навлечет на нас дурные дни своей болтовней со священными кошками; она вечно таскает их на руках. Я грозила ей, что оставлю ее одну, когда придут римляне, в наказанье за ее непослушный нрав. И она исчезла, убежала, спряталась. Я говорю правду. Да будет Озирис мне свидетелем…

ЖЕНЩИНЫ (угодливо подхватывают). Истинная правда, Бельзенор!

БЕЛЬЗЕНОР. Ты запугала девчонку. Она спряталась. Живо обыскать дворец! Обшарить все углы!

Стража во главе с Бельзенором прокладывает себе путь во дворец сквозь толпу женщин, которые, не помня себя, бросаются в ворота.

ФТАТАТИТА (вопит). Святотатство! Мужчины в покоях царицы! Свято… (Голос ее обрывается, перс подносит нож к ее горлу.)

БЕЛ-АФРИС (кладет руку на плечо Фтататиты). Подари ей еще минуту, перс. (Фтататите, весьмавнушительно.) Мать, твои боги спят или развлекаются охотой. И меч у горла твоего. Отведи нас туда, где спряталась царица, и ты будешь жить.

ФТАТАТИТА (презрительно). Кто остановит меч в руке глупца, если боги вложили меч в его руку? Послушайте меня, вы, безумные юноши. Клеопатра боится меня, но римлян она боится еще больше. Есть только одна сила, которая для нее страшнее гнева царской няньки или жестокости Цезаря, – это Сфинкс, который сидит в пустыне и сторожит путь к морю. Она шепчет на ухо священным кошкам то, что ей хочется сказать ему. И в день своего рождения она приносит ему жертвы и украшает его маками. Так идите же в пустыню и ищите Клеопатру под сенью Сфинкса. Берегите ее больше жизни своей, дабы с ней не случилось худа.

БЕЛ-АФРИС (персу). Можно ли верить этому, о хитроумный?

ПЕРС. Откуда идут римляне?

БЕЛ-АФРИС. Через пустыню от моря, мимо Сфинкса.

ПЕРС (Фтататите). О мать вероломства, о язык ехидны! Ты придумала эту сказку, чтобы мы пошли в пустыню и погибли на римских копьях. (Заносит нож.) Вкуси же смерть!

ФТАТАТИТА. Не от тебя, щенок! (Ударяет его с силой под коленку, а сама бросается бежать вдоль дворцовой стены и исчезает в темноте.)

Бел-Африс хохочет над упавшим персом. Стража выбегает из дворца с Бельзенором и кучкой беглянок, большинство тащит узлы.

ПЕРС. Нашли вы Клеопатру?

БЕЛЬЗЕНОР. Она исчезла. Мы обыскали все закоулки.

НУБИЕЦ-ЧАСОВОЙ (появляясь в дверях дворца). Горе нам! Увы! Горе нам! Спасайтесь!

БЕЛЬЗЕНОР. Что еще там случилось?

НУБИЕЦ. Украли священного Белого Кота. Все. Горе нам, горе!

Всеобщая паника. Все бегут с воплями ужаса. В суматохе падает и гаснет факел. Топот и крики беглецов замирают вдалеке. Тьма и мертвая тишина.

Действие первое

Та же мгла, которая поглотила храм Ра и сирийский дворец. Та же мертвая тишина. Настороженное ожидание. Но вот черная неподвижная мгла подергивается мягкой серебряной дымкой. Слышится странная мелодия: это колеблемая ветром арфа Мемнона поет перед восходом луны. Громадная полная луна встает над пустыней, озаряя широкий горизонт, на фоне которого смутно выступает огромная фигура; в расстилающемся лунном свете она постепенно принимает очертания Сфинкса, покоящегося среди песков. Свет становится все ярче, и теперь уже ясно видны открытые глаза истукана – они устремлены прямо вперед и вверх в бесконечном, бесстрашном бодрствовании; между его громадными лапами виднеется яркое пятно, груда красных маков, на которой неподвижно лежит девочка. Ее шелковая одежда тихо и мерно поднимается на груди от дыхания – спокойного дыхания спящей; заплетенные волосы сверкают в лунном блеске, подобно крылу птицы. Внезапно издалека раздается смутный чудовищный гул – может быть, это рев Минотавра, смягченный далеким расстоянием, – и арфа Мемнона смолкает. Тишина, затем несколько далеких пронзительных звуков трубы. Снова тишина. Потом с южной стороны, крадучись, появляется человек. Восхищенный и изумленный этой загадкой ночи, он останавливается и замирает, погруженный в созерцание; но грудь Сфинкса с ее сокровищем скрыта от него огромным плечом истукана.

ЧЕЛОВЕК. Слава тебе, Сфинкс! Юлий Цезарь приветствует тебя! Изгнанный рождением на землю, я скитался по многим странам в поисках утраченного мира, в поисках существ, подобных мне. Я видал стада и пастбища, людей и города, но я не встретил другого Цезаря, ни стихии, родственной мне, ни человека, близкого мне по духу, никого, кто бы мог совершить дела моих дней и разрешить думы моей ночи. В этом маленьком подлунном мире, о Сфинкс, я вознесен столь же высоко, как и ты в этой безбрежной пустыне; но я скитаюсь, а ты сидишь неподвижен; я завоевываю, а ты живешь в веках; я тружусь и изумляюсь, ты бодрствуешь и ждешь; я смотрю вверх – и я ослеплен, смотрю вниз – и омрачаюсь, оглядываюсь кругом – и недоумеваю, тогда как твой взор всегда, неизменно устремлен прямо, по ту сторону мира, к далеким краям утраченной нами отчизны. Сфинкс, ты и я – мы чужды породе людей, но не чужды друг другу: разве не о тебе, не о твоей пустыне помнил я с тех пор, как появился на свет? Рим – это мечта безумца; а здесь – моя действительность. В далеких краях, в Галлии, в Британии, в Испании, в Фессалии, видел я звездные твои костры, подающие знаки о великих тайнах бессменному часовому здесь, внизу, которого я нигде не мог найти. И вот он, наконец, здесь, этот часовой – образ неизменного и бессмертного в бытии моем, – безмолвный, полный дум, одинокий в серебряной пустыне. Сфинкс, Сфинкс! Я поднимался ночью на вершины гор, прислушиваясь издалека к вкрадчивому бегу ветров – наших незримых детей, о Сфинкс, взметающих в запретной игре твои пески, лепечущих и смеющихся. Мой путь сюда – это путь рока, ибо я тот, чей гений ты воплощаешь: полузверь, полуженщина, полубог, и нет во мне ничего человеческого. Разгадал ли я твою загадку, Сфинкс?

ДЕВОЧКА (проснувшись, осторожно выглядывает из своего убежища). Старичок!

ЦЕЗАРЬ (сильно вздрагивает и хватается за меч). Бессмертные боги!

ДЕВОЧКА. Старичок, не уходи отсюда.

ЦЕЗАРЬ (совершенно ошеломленный). «Старичок, не уходи отсюда…» И это – Юлию Цезарю!

ДЕВОЧКА (настойчиво). Старичок!

ЦЕЗАРЬ. Сфинкс, ты забыл о своих столетиях. Я моложе тебя, хотя голос твой – голос ребенка.

ДЕВОЧКА. Полезай скорей сюда, а то сейчас придут римляне и съедят тебя.

ЦЕЗАРЬ (бежит, огибая плечо Сфинкса, и видит девочку). Дитя у него на груди! Божественное дитя!

ДЕВОЧКА. Полезай скорей. Ты взберись по его боку, а потом ползи кругом.

ЦЕЗАРЬ (изумленный). Кто ты?

ДЕВОЧКА. Я Клеопатра, царица Египта.

ЦЕЗАРЬ. Цыганская царица, ты хочешь сказать?

КЛЕОПАТРА. Ты не должен так непочтительно говорить со мной, а то Сфинкс отдаст тебя римлянам, и они съедят тебя. Лезь сюда. Здесь очень уютно.

ЦЕЗАРЬ (про себя). Какой сон, какой дивный сон! Только бы не проснуться. Я готов завоевать десять материков, чтобы доглядеть его до конца. (Он карабкается по туловищу Сфинкса и, обогнув правое плечо, появляется на пьедестале.)

КЛЕОПАТРА. Осторожней! Вот так. Теперь садись. Вот тебе другая его лапа. (Усаживается поудобней на левой лапе Сфинкса.) Он очень могущественный и защитит нас. Только… (дрогнувшим, жалобным голосом) он не обращает на меня никакого внимания и ничего мне не рассказывает. Я очень рада, что ты пришел: мне было так скучно. А ты нигде здесь не видел Белого Кота?

ЦЕЗАРЬ (усаживается на правую лапу; в крайнем удивлении). Ты, значит, потеряла кошку?

КЛЕОПАТРА. Да, священного Белого Кота. Подумай, какой ужас! Я несла его сюда, я хотела принести его в жертву Сфинксу, но только что мы отошли от города, его позвала черная кошка, и он вырвался у меня из рук и убежал. А как ты думаешь, может быть эта черная кошка и есть моя прапрапрабабушка?

ЦЕЗАРЬ (не сводя с нее изумленных глаз). Твоя прапрапрабабушка? Возможно. В эту диковинную ночь я ничему не не удивлюсь.

КЛЕОПАТРА. Да, я тоже так думаю. Прабабушка моей прабабушки была черной кошкой от священного Белого Кота, а Нил сделал ее своей седьмой женой. Вот потому у меня такие волнистые волосы. И мне всегда хочется все делать по-своему, все равно – хотят этого боги или нет. Потому что моя кровь – это воды Нила.

ЦЕЗАРЬ. А что ты тут делаешь так поздно? Ты живешь здесь?

КЛЕОПАТРА. Ну конечно нет. Я – царица. Я буду жить во дворце в Александрии, когда убью своего брата, который меня прогнал оттуда. Когда я стану совсем большая, я буду делать все, что хочу. Я буду кормить ядом моих рабов и буду смотреть, как они корчатся. А Фтататиту я буду пугать, что ее посадят в огненную печь.

ЦЕЗАРЬ. Гм… Ну, а сейчас почему ты не дома, не в своей постели?

КЛЕОПАТРА. Потому что сюда идут римляне, и они нас всех съедят. Ты ведь тоже не дома и не в постели.

ЦЕЗАРЬ (с убеждением). Нет, я дома. Мой дом – палатка. И я сейчас крепко сплю в своей палатке и вижу сон. Неужели ты думаешь, что ты существуешь на самом деле, ты, сонное наважденье, маленькая немыслимая колдунья?

КЛЕОПАТРА (хихикая, доверчиво прижимается к нему). Ты смешной милый старичок! Ты мне очень нравишься.

ЦЕЗАРЬ. Ах, ты мне портишь сон. Почему тебе не снится, что я молодой?

КЛЕОПАТРА. Я была бы очень рада, если бы ты был молодой. Только тогда я бы тебя, наверно, боялась. Мне нравятся юноши, у которых круглые, сильные руки. Но я боюсь их. А ты старый, худой и жилистый. Но у тебя приятный голос; и я рада, что есть с кем поболтать, хотя ты, наверно, немножко сумасшедший. Должно быть, это луна на тебя действует, что ты так глупо разговариваешь сам с собой.

ЦЕЗАРЬ. Как? Ты слышала? Я возносил мольбы великому Сфинксу.

КЛЕОПАТРА. Да это вовсе не великий Сфинкс.

ЦЕЗАРЬ (в крайнем огорчении смотрит на истукана). Что?

КЛЕОПАТРА. Это милый, малюсенький, крохотный Сфинксик. Что ты! Великий Сфинкс – он до того большой, что у него целый храм стоит между лапами. А это мой дорогой Сфинксик. А скажи, как ты думаешь, у римлян есть такие колдуны, которые могут нас колдовством унести отсюда?

ЦЕЗАРЬ. Что? Неужели ты боишься римлян?

КЛЕОПАТРА (совершенно серьезно). Ох, они нас съедят, если только поймают. Они – варвары. Их вождя зовут Юлий Цезарь. У него отец – Тигр, а мать – Пылающая Гора. А нос у него, как хобот у слона.

Цезарь невольно трогает себя за нос.

У них у всех длинные носы, клыки слоновьи и маленькие хвостики. И семь рук, и по сотне стрел в каждой; а едят они человечину.

ЦЕЗАРЬ. Хочешь, я покажу тебе настоящего римлянина?

КЛЕОПАТРА (испуганно). Нет, не пугай меня.

ЦЕЗАРЬ. Не все ли равно, ведь это только сон…

КЛЕОПАТРА (нетерпеливо). Нет, не сон, нет, не сон. Вот смотри. (Вытаскивает шпильку из волос и колет его несколько раз в руку.)

ЦЕЗАРЬ. Ай! перестань! (Гневно.) Да как ты смеешь?

КЛЕОПАТРА (оробев). Ты ведь говорил, что ты спишь. (Чуть не плача.) Я только хотела доказать тебе…

ЦЕЗАРЬ (ласково). Ну, полно, полно, не плачь. Царицам нельзя плакать. (Он потирает уколотую руку и удивляется совершенно реальному ощущению боли.) Что это, правда, наяву? (Он ударяет рукой по истукану, чтобы проверить себя. И ощущение оказывается настолько реальным, что он сбит с толку и растерянно бормочет.) Да я… (В совершенном ужасе.) Нет, немыслимо. Безумие, безумие! (Вне себя.) Скорее в лагерь, в лагерь! (Вскакивает и собирается спрыгнуть на землю.)

КЛЕОПАТРА (в страхе цепляется за него и не пускает). Нет, не оставляй меня! Нет, нет, нет, не уходи! Мне страшно, я боюсь римлян.

ЦЕЗАРЬ (волей-неволей убеждаясь, что он действительно не спит). Клеопатра, ты хорошо видишь мое лицо?

КЛЕОПАТРА. Да. Оно такое белое в лунном свете.

ЦЕЗАРЬ. Ты уверена, что это только от луны оно кажется белее лица египтянина? (Зловеще.) Ты не находишь, что у меня очень длинный нос?

КЛЕОПАТРА (отшатываясь от него и замирая в ужасе). Ой!

ЦЕЗАРЬ. Это римский нос, Клеопатра.

КЛЕОПАТРА. Ах! (С пронзительным криком вскакивает и, юркнув за левое плечо Сфинкса, прыгает на песок и, упав на колени, вопит и взывает к Сфинксу.) Раскуси его пополам, Сфинкс! Раскуси его пополам! Я хотела принести тебе в жертву Белого Кота – правда, я несла его тебе.

Цезарь спускается с пьедестала, трогает те за плечо.

Ах! (Съеживается и прячет лицо.)

ЦЕЗАРЬ. Клеопатра, хочешь, я научу тебя, что надо сделать, чтобы Цезарь не съел тебя?

КЛЕОПАТРА (умоляюще жмется к нему). Ах, научи, научи. Я украду драгоценности у Фтататиты и подарю тебе. Я повелю Нилу питать твои поля дважды в год.

ЦЕЗАРЬ. Успокойся, успокойся, малютка! Твои боги трепещут перед римлянами. Ты видишь, Сфинкс не смеет укусить меня. И если я захочу отдать тебя Юлию Цезарю, он не посмеет помешать мне.

КЛЕОПАТРА (жалобно уговаривая его). Нет, ты не отдашь, ты не отдашь, ты сам сказал, что не отдашь.

ЦЕЗАРЬ. Цезарь не ест женщин.

КЛЕОПАТРА (вскакивает, оживая надеждой). Что?

ЦЕЗАРЬ (внушительно). Но он ест девочек (она снова цепенеет) и кошек. Ты – глупенькая маленькая девочка, и ты родилась от черной кошки. Значит, ты и девочка и кошка.

КЛЕОПАТРА (дрожа). И он съест меня?

ЦЕЗАРЬ. Да-а, если только ты не заставишь его поверить, что ты женщина.

КЛЕОПАТРА. Так найди же волшебника, который сделает из меня женщину. Может быть, ты сам волшебник?

ЦЕЗАРЬ. Возможно. Но на это потребуется много времени; а тебе в эту же ночь предстоит встретиться лицом к лицу с Цезарем во дворце твоих предков.

КЛЕОПАТРА. Нет, нет! Ни за что!

ЦЕЗАРЬ. Как бы сердце твое ни трепетало от ужаса, как бы ни был для тебя страшен Цезарь, ты должна встретить его как мужественная женщина и великая царица: он не должен видеть, что ты боишься. Если твоя рука дрогнет или голос прервется, тогда – мрак и смерть.

Клеопатра стонет.

Но если он найдет тебя достойной царствовать, он посадит тебя на трон рядом с собой. И сделает тебя истинной владычицей Египта.

КЛЕОПАТРА (в отчаянии). Нет, он догадается, он увидит.

ЦЕЗАРЬ (с некоторой грустью). Женщины легко обманывают его. Их глаза ослепляют его. Он видит их не такими, какие они есть, а такими, какими ему хочется их видеть.

КЛЕОПАТРА (с надеждой в голосе). Так мы обманем его. Я надену наколку Фтататиты, и он примет меня за старуху.

ЦЕЗАРЬ. Если ты сделаешь это – знай, он проглотит тебя одним глотком.

КЛЕОПАТРА. А я сделаю ему сладкий пирог с моим волшебным опалом, а в тесте запеку семь волосков Белого Кота. И еще…

ЦЕЗАРЬ (прерывая ее). Фу, какая ты дурочка! Он съест твой сладкий пирог, да и тебя вместе с ним. (С презрением поворачивается и отходит.)

Клеопатра (бежит за ним и цепляется за него). Ах, нет! Ну, пожалуйста, пожалуйста! Я сделаю все, что ты велишь. Я буду слушаться. Я буду твоя рабыня.

Снова из пустыни доносится мощный рев, теперь уже совсем близко. Это буцина – римский военный рог.

ЦЕЗАРЬ. Слышишь?

КЛЕОПАТРА (дрожа). Что такое?

ЦЕЗАРЬ. Это голос Цезаря.

КЛЕОПАТРА (тащит его за руку). Так давай убежим. Идем, идем скорей.

ЦЕЗАРЬ. Со мной тебе ничего не грозит, пока ты не взойдешь на трон, дабы принять Цезаря. Веди меня туда.

КЛЕОПАТРА (радуясь, что можно уйти). Хорошо, хорошо.

Снова слышен рог.

Идем же скорей, идем, идем! Боги гневаются. Слышишь, как дрожит земля?

ЦЕЗАРЬ. Это поступь легионов Цезаря.

КЛЕОПАТРА (тащит его за собой). Вот сюда, да скорей же! И давай посмотрим, нет ли где здесь Белого Кота. Это он превратил тебя в римлянина.

ЦЕЗАРЬ. Неисправима, совершенно неисправима! Ну, идем! (Он следует за ней.)

Рев буцины становится все громче, по мере того как они, крадучись, пробираются по пустыне. Лунный свет гаснет; горизонт снова зияет черной мглой, в которой причудливо выступает громада Сфинкса. Небо исчезает в беспросветной мгле. Затем в тусклом свете отдаленного факела взору открываются высокие египетские колонны, поддерживающие свод величественной галлереи. В глубине ее раб-нубиец несет факел. Цезарь следует за Клеопатрой, они идут за рабом. Проходя колоннадой, Цезарь с любопытством рассматривает незнакомую архитектуру и выступающие из мрака между колоннами, в свете бегущего факела, фигуры крылатых людей с соколиными головами и громадных черных мраморных котов, которые вдруг словно выскакивают из засады и так же внезапно прячутся. Галлерея поворачивает за угол и образует просторный неф, где Цезарь видит направо от себя трон и за ним дверь. По обе стороны трона возвышаются стройные колонны, и на каждой из них светильник.

ЦЕЗАРЬ. Что это такое?

КЛЕОПАТРА. Здесь я сижу на троне, когда мне позволяют надевать мою корону и порфиру.

Раб поднимает факел и освещает трон.

ЦЕЗАРЬ. Прикажи рабу зажечь светильники.

КЛЕОПАТРА (смущенно). Ты думаешь, можно?

ЦЕЗАРЬ. Конечно. Ты – царица.

Она не решается.

Ну, что же ты?

КЛЕОПАТРА (несмело рабу). Зажги все светильники.

ФТАТАТИТА (внезапно появляется позади трона). Остановись, раб!

Раб останавливается. Фтататита строго обращается к Клеопатре, которая струсила, как напроказивший ребенок.

Кто это с тобой? И как ты осмелилась распорядиться зажечь светильники без моего разрешения?

Клеопатра от страха не может вымолвить ни слова.

ЦЕЗАРЬ. Кто это?

КЛЕОПАТРА. Фтататита.

ФТАТАТИТА (высокомерно). Главная няня цари…

ЦЕЗАРЬ (обрывая ее). Я говорю с царицей. Молчи! (Клеопатре.) Так-то твои слуги знают свое место? Отошли ее. А ты (обращаясь к рабу) делай так, как тебе приказала царица.

Раб зажигает светильники. Клеопатра стоит и ежится, боясь Фтататиты.

Ты – царица: отошли ее.

КЛЕОПАТРА (заискивающе). Фтататита, милочка, пожалуйста, уйди – ну на минутку.

ЦЕЗАРЬ. Ты не приказываешь, ты просишь. Ты не царица. Тебя съедят. Прощай. (Он делает движение уйти.)

КЛЕОПАТРА (хватается за него). Нет, нет, нет! Не оставляй меня!

ЦЕЗАРЬ. Римлянам нечего делать с царицами, которые боятся своих рабов.

КЛЕОПАТРА. Я не боюсь. Правда же, я не боюсь.

ФТАТАТИТА. Посмотрим, кто здесь боится! (Угрожающе.) Клеопатра…

ЦЕЗАРЬ. На колени, женщина! Или ты думаешь, и я дитя, что ты осмеливаешься шутить со мной? (Показывает ей на пол у ног Клеопатры.)

Фтататита, наполовину укрощенная, но вместе с тем взбешенная, медлит. Цезарь окликает нубийца.

Раб!

Нубиец подходит.

Ты сумеешь отсечь голову?

Нубиец кивает и осторожно ухмыляется, показывая все зубы.

(Цезарь берет меч в ножнах и подает его рукоятью вперед нубийцу, потом поворачивается к Фтататите и снова указывает на пол.) Ты опомнилась, женщина?

Фтататита, уничтоженная, падает на колени перед Клеопатрой, которая не верит своим глазам.

ФТАТАТИТА (хрипло). О царица, не забудь слугу твою в день твоего величия!

КЛЕОПАТРА (вне себя от возбуждения). Прочь! Поди прочь! Вон отсюда!

Фтататита поднимается и с опущенной головой пятится к двери.

(Клеопатра, восхищенная этой покорностью, чуть не хлопает в ладоши, руки у нее дрожат. Внезапно она кричит.) Дайте мне что-нибудь, я отхлещу ее. (Хватает с трона змеиную кожу и, размахивая ею, как бичом, бросается за Фтататитой.)

Цезарь мгновенно, одним прыжком оказывается около Клеопатры и удерживает ее, пока Фтататита не исчезает.

ЦЕЗАРЬ. Вот как? Ты царапаешься, котенок?

КЛЕОПАТРА (вырываясь). Я хочу побить кого-нибудь. Я побью его. (Бросается на раба.) Вот! вот! вот!

Раб опрометью бежит по галлерее и скрывается.

(Клеопатра бросает змеиную кожу на ступеньки трона и, размахивая руками, кричит.) Вот теперь я настоящая царица! Настоящая царица – царица Клеопатра!

Цезарь с сомнением покачивает головой: преимущество этого превращения кажется ему сомнительным, когда он взвешивает его с точки зрения общественного блага Египта.

(Она поворачивается и смотрит на Цезаря сияя, потом соскакивает с трона, подбегает к нему, вне себя от радости бросается к нему на шею и кричит.) О, как я люблю тебя за то, что ты сделал меня царицей!

ЦЕЗАРЬ. Царицам надлежит любить только царей.

КЛЕОПАТРА. Все, кого я люблю, будут у меня царями. Я тебя сделаю царем. У меня будет много молодых царей с круглыми, сильными руками. А когда они наскучат мне, я их запорю до смерти. Но ты всегда будешь моим царем. Моим милым, добрым, умным, хорошим любимым старым царем.

ЦЕЗАРЬ. О мои морщины, мои морщины! И мое детское сердце! Ты будешь самой опасной из побед Цезаря.

КЛЕОПАТРА (опомнившись, в ужасе). Цезарь, я забыла про Цезаря! (В смятении.) Ты скажешь ему, что я царица? Что я настоящая царица! Послушай (ластясь к нему), давай убежим и спрячемся, пока Цезарь не уйдет?

ЦЕЗАРЬ. Если ты боишься Цезаря, ты не настоящая царица. И хотя бы ты спряталась под пирамидой, он подойдет и поднимет ее одной рукой. И тогда… (Щелкает зубами.)

КЛЕОПАТРА (дрожит). Ой!

ЦЕЗАРЬ. Посмей только, испугайся!

Вдалеке снова раздается рев буцины. Клеопатра стонет от страха.

Ага! Цезарь едет к трону Клеопатры. Ступай сядь на свое место. (Он берет ее за руку и ведет к трону. Она так перепугана, что не может выговорить ни слова.) Эй, Титатота! Как ты зовешь своих рабов?

КЛЕОПАТРА (безжизненно опускается на трон, съеживается и дрожит). Хлопни в ладоши.

Цезарь хлопает в ладоши. Входит Фтататита.

ЦЕЗАРЬ. Принеси одеяния царицы и ее корону. Позови служанок и обряди ее.

КЛЕОПАТРА (оживляясь и немного приходя в себя). Да, корону, Фтататита! Я надену корону.

ФТАТАТИТА. Для кого должна царица облечься в свои царские одежды?

ЦЕЗАРЬ. Для римского гражданина, для царя царей, Тотатита.

КЛЕОПАТРА (топая ногой). Как ты смеешь спрашивать? Иди и делай, что тебе приказано.

Фтататита уходит, угрюмо улыбаясь.

(Клеопатра нетерпеливо, Цезарю.) Цезарь узнает, что я царица, когда увидит мою корону и одеяние, правда?

ЦЕЗАРЬ. Нет, откуда узнает он, что ты не рабыня, надевшая царское одеяние?

КЛЕОПАТРА. Ты скажешь ему.

ЦЕЗАРЬ. Он не станет меня спрашивать. Он узнает Клеопатру по ее мужеству, ее величию и красоте.

Клеопатра смотрит на него с крайним сомнением.

Ты дрожишь?

КЛЕОПАТРА (трясясь от страха). Нет… я… я… (совершенно угасшим голосом) нет.

Фтататита и три женщины входят с царским одеянием.

ФТАТАТИТА. Из всех приближенных женщин царицы остались только трое. Остальные бежали.

Они начинают одевать Клеопатру, которая подчиняется им, бледная, безжизненная.

ЦЕЗАРЬ. Ничего, ничего. Достаточно и троих. Бедному Цезарю обычно приходится одеваться самому.

ФТАТАТИТА (презрительно). Царицу Египта как сравнить с римским варваром! (Клеопатре.) Будь смелей, дитя мое! Выше голову перед этим чужеземцем.

ЦЕЗАРЬ (любуясь Клеопатрой, возлагает ей корону на голову). Ну как? Сладко ли быть царицей, Клеопатра?

КЛЕОПАТРА. Не сладко.

ЦЕЗАРЬ. Подави свой страх – и ты завоюешь Цезаря. Близко ли римляне, Тота?

ФТАТАТИТА. Они на пороге, а стража разбежалась.

ЖЕНЩИНЫ (горестно стонут). О, горе нам, горе!

По галлерее бежит нубиец.

НУБИЕЦ. Римляне в ограде! (Одним прыжком исчезает за дверью.)

Женщины с воплями бросаются за ним. Фтататита смотрит со злобной решимостью. Она не двигается с места. Клеопатра еле удерживается, чтобы не броситься вслед за служанками. Цезарь держит ее за руку и сурово смотрит на нее, не сводя глаз. Она стоит как мученица, обреченная на казнь.

ЦЕЗАРЬ. Царица должна одна встретить Цезаря. Скажи: да будет так.

КЛЕОПАТРА (белая, как полотно). Да будет так!

ЦЕЗАРЬ (отпуская ее). Хорошо.

Слышен шум и тяжелый шаг вооруженных воинов. Ужас Клеопатры усиливается. Рев буцины раздается совсем рядом. Его подхватывает оглушительная фанфара труб. Это свыше сил Клеопатры, она издает вопль и бросается к двери. Фтататита безжалостно останавливает ее.

ФТАТАТИТА. Я вынянчила тебя. Сейчас ты сказала: «Да будет так!» И если бы даже тебе пришлось умереть, ты должна сдержать слово царицы. (Она подводит Клеопатру к Цезарю, и он ведет ее, еле живую от страха, к трону.)

ЦЕЗАРЬ. Теперь, если ты дрогнешь… (Садится на трон.)

Клеопатра стоит на ступеньках почти без чувств, приготовившись к смерти. Римские солдаты с грохотом идут по галлерее. Впереди знаменосец с римским орлом, за ним трубач с буциной – рослый воин с рогом, обвивающимся вокруг его тела; медный раструб изображает воющую волчицу. Дойдя до нефа, они с изумлением глядят на трон. Потом выстраиваются перед троном, выхватывают мечи и, потрясая ими в воздухе, кричат: «Слава Цезарю!» Клеопатра оборачивается и бессмысленно смотрит на Цезаря. Внезапно истина доходит до ее сознания, и она с воплем облегчения, рыдая, падает в его объятия.

Действие второе

Александрия. Зал в нижнем этаже дворца, переходящий в лоджию, куда ведут две ступени. Через арки лоджии видно, как сверкают в утреннем солнце волны Средиземного моря. Высокие светлые стены покрыты фресками, представляющими процессию египетских царей, изображенных в профиль, в виде плоского орнамента; отсутствие зеркал, искусственных перспектив, мягкой мебели и тканей делает это место красивым, простым, здоровым, прохладным или, как сказал бы богатый английский фабрикант, – бедным, голым, нелепым и неуютным, ибо цивилизация Тоттенхем-Корт-род по отношению к египетской цивилизации – все равно что стеклянные бусы и татуировка по отношению к цивилизации Тоттенхем-Корт-род.

Юный царь Птолемей-Дионис (десятилетний мальчик), которого ведет за руку его опекун Потин, сходит со ступеней лоджии. Двор собрался на царский прием. Придворные – мужчины и женщины разных племен и разного цвета кожи, но большей частью египтяне; некоторые из них значительно светлее – жители Нижнего Египта, другие более смуглые – уроженцы Верхнего Египта; среди них несколько греков и евреев. В группе по правую руку Птолемея выделяется наставник Птолемея – Теодот; группу по левую руку Птолемея возглавляет Ахилл – военачальник Птолемея. Теодот – маленький, высохший старичок, с таким же высохшим и сморщенным лицом, на котором, господствуя над остальными чертами, выделяется высокий, прямой лоб; он смотрит с проницательностью и глубокомыслием сороки и слушает то, что говорят другие, с придирчивой саркастичностью философа, внимающего ораторским упражнениям своих учеников. Ахилл – высокий, красивый человек лет тридцати пяти, с роскошной черной бородой, курчавящейся, словно шерсть пуделя; умом не блещет, но вид имеет внушительный и не роняет своего достоинства. Потин – крепкий мужчина, примерно лет пятидесяти, евнух; пылкий, энергичный, находчивый, умом и характером не отличается, нетерпелив и не умеет владеть собой; у него пушистые волосы, похожие на мех. Царь Птолемей на вид гораздо старше, чем английский мальчик тех же лет, но держится ребячливо, привык к тому, чтобы его водили на помочах, беспощаден и раздражителен и, подобно всем взращенным при дворе принцам, выглядит чересчур тщательно умытым, одетым и причесанным. Царя встречают церемониальными поклонами, он сходит со ступенек к тронному креслу, которое стоит направо от него, – это единственное сидение во всем зале. Подойдя к креслу, он растерянно поглядывает на Потина, который становится по левую его руку.

ПОТИН. Царь Египта скажет свое слово.

ТЕОДОТ (пискливым голосом, который звучит внушительно только благодаря его самомнению). Внемлите слову царя!

ПТОЛЕМЕЙ (без всякого выражения; он, по-видимому, повторяет затверженный урок). Узнайте, все вы. Я – перворожденный сын Авлета, Певучей Флейты, который был вашим царем. Моя сестра Вереника свергла его с трона и завладела его царством, но… но… (Он заикается и смолкает.)

ПОТИН (тихонько подсказывает). Но боги не потерпели…

ПТОЛЕМЕЙ. Да, боги не потерпели, не потерпели… (Останавливается, и совершенно убитым голосом.) Я забыл, чего боги не потерпели…

ТЕОДОТ. Пусть Потин, опекун царя, скажет слово царя.

ПОТИН (с трудом подавляя раздражение). Царь хотел сказать, что боги не потерпели, чтобы беззаконие сестры его осталось безнаказанным.

ПТОЛЕМЕЙ (поспешно). Да, да, дальше я помню. (Он снова начинает тем же монотонным голосом.) И вот боги послали чужеземца Марка Антония, римского начальника всадников, через пески пустынь, и он вернул трон отцу моему. И отец мой взял сестру мою Веренику и отсек ей голову. И ныне, после кончины отца моего, другая дочь его, сестра моя Клеопатра, похитила у меня царство мое и хочет завладеть моим троном. Но боги не потерпят…

Потин предостерегающе покашливает.

Боги… боги… не потерпят…

ПОТИН (подсказывает). Не допустят…

ПТОЛЕМЕЙ. Ах, да… не допустят сего беззакония, они предадут ее голову секире, как предали голову сестры ее. Но с помощью колдуньи Фтататиты она заворожила римлянина Юлия Цезаря и заставила его поддержать ее беззаконные притязания на египетское царство. Узнайте теперь, что я не потерплю… Я не потерплю… (Капризно, Потину.) Чего я не потерплю?

ПОТИН (внезапно разражаясь всем пылом политической страсти). Царь не потерпит, чтобы чужеземец похитил у него трон Нашего египетского Царства. (Возгласы одобрения.) Скажи царю, Ахилл, сколько воинов и всадников у этого римлянина?

ТЕОДОТ. Военачальник царя скажет слово.

АХИЛЛ. Всего два римских легиона, о царь! Три тысячи солдат и едва ли тысяча всадников.

Двор разражается презрительным смехом, начинается оживленная болтовня; в это время в лоджии появляется римский офицер Руфий. Это дородный чернобородый человек средних лет, с маленькими светлыми глазами, решительный и грубый; у него толстый нос и щеки, но сам он весь словно выкован из железа.

РУФИЙ (со ступеней). Эй, вы там! (Смех и болтовня сразу прекращаются.) Цезарь идет.

ТЕОДОТ (с большим присутствием духа.) Царь разрешает римскому военачальнику войти.

Цезарь в простой одежде, но в венке из дубовых листьев, прикрывающем лысину, спускается из лоджии в сопровождении своего секретаря Британа; это бритт, человек лет сорока, высокий, внушительный, уже слегка лысеющий, с густыми, спадающими вниз каштановыми усами, подстриженными так, что их концы переходят в опрятные баки. Он аккуратно одет во все синее; за поясом у него кожаная сумка, чернильница из рога и тростниковое перо. Его серьезный вид, свидетельствующий о важности предстоящего им дела, находится в очевидном несоответствии с добродушным интересом, который проявляет Цезарь, разглядывающий незнакомую обстановку с откровенным детским любопытством. Цезарь проходит к креслу царя. Британ и Руфий останавливаются возле ступеней, ведущих к лоджии.

ЦЕЗАРЬ (смотрит на Потина и Птолемея). Кто царь, мужчина или мальчик?

ПОТИН. Я – Потин, опекун владыки моего, царя.

ЦЕЗАРЬ (ласково похлопывает Птолемея по плечу). Так это, значит, ты царь? Скучное занятие в твоем возрасте, а? (Потину). Привет тебе, Потин. (Он равнодушно отворачивается и медленно идет на середину зала, оглядываясь по сторонам и рассматривая придворных, пока не доходит до Ахилла.) А этот молодец кто такой?

ТЕОДОТ. Ахилл, военачальник царя.

ЦЕЗАРЬ (дружески Ахиллу). А, военачальник, я тоже военачальник. Но я слишком поздно начал, слишком поздно. Желаю тебе здравствовать и одержать много побед, Ахилл.

АХИЛЛ. Как будет угодно богам, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ (к Теодоту). А ты, кажется…

ТЕОДОТ. Теодот, наставник царя.

ЦЕЗАРЬ. Ты учишь людей быть царями, Теодот. Умное занятие, ничего не скажешь. (Отворачивается, разглядывает богов по стенам, затем снова подходит к Потину.) А что здесь, собственно, такое?

ПОТИН. Палата советников царской сокровищницы, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. А-а, ты мне напомнил. Мне нужны деньги.

ПОТИН. Сокровищница царя оскудела, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. Да, я вижу, здесь всего одно сиденье.

РУФИЙ (грубо кричит). Дайте сюда кресло для Цезаря.

ПТОЛЕМЕЙ (застенчиво поднимается и предлагает Цезарю свое кресло). Цезарь…

ЦЕЗАРЬ (ласково). Нет, нет, мой мальчик. Это твое место. Сядь.

Он заставляет Птолемея сесть. Между тем Руфий, оглядываясь по сторонам, замечает в углу изображение бога Ра, которое представляет собой сидящего человека с соколиной головой. Перед этим изображением стоит бронзовый треножник размером с табуретку, на нем курится фимиам. Руфий, с находчивостью римлянина и свойственным ему равнодушием к чужеземным суевериям, быстро хватает треножник, стряхивает курения, сдувает пепел и ставит его позади Цезаря, почти посредине зала.

РУФИЙ. Садись сюда, Цезарь.

Придворные содрогаются, раздается свистящий шепот: «Кощунство!»

ЦЕЗАРЬ (усаживаясь.) Так вот, Потин, поговорим о деле. Мне очень нужны деньги.

БРИТАН (неодобрительно: ему не нравится такой неофициальный тон). Мой повелитель хочет сказать, что у Рима законный иск к Египту по обязательствам, заключенным вашим почившим царем с триумвиратом. И долг Цезаря по отношению к отчизне заставляет его требовать немедленной уплаты.

ЦЕЗАРЬ (учтиво). Ах да, я забыл. Я не представил вам моих соратников. Потин, – это Британ, мой секретарь. Островитянин, с западного края мира. От Галлии – день пути.

Британ чопорно кланяется.

А это Руфий, мой товарищ по оружию.

Руфий кивает.

Так вот, Потин, мне нужно тысячу шестьсот талантов.

Придворные ошеломлены, в толпе подымается ропот. Теодот и Ахилл безмолвно взывают друг к другу, возмущенные столь чудовищным требованием.

ПОТИН (в ужасе). Сорок миллионов сестерций! Немыслимо! В царской сокровищнице нет таких денег.

ЦЕЗАРЬ (ободряюще). Всего тысяча шестьсот талантов, Потин. Зачем считать на сестерции? Что купишь на одну сестерцию? Каравай хлеба.

ПОТИН. А за талант можно купить породистого коня. Мы переживаем смутное время, ибо сестра царя, Клеопатра, беззаконно оспаривает его трон. Царские подати не собирались целый год.

ЦЕЗАРЬ. Их собирают, Потин. Мои воины сегодня с утра занимаются этим.

Снова шепот и общее изумление, кое-где среди придворных сдавленные смешки.

РУФИЙ (резко). Нужно платить, Потин. Что зря разговаривать. Вы и так отделаетесь недорого.

ПОТИН (язвительно). Возможно ли, чтобы завоеватель мира, Цезарь, терял время на такие мелочи, как наши подати?

ЦЕЗАРЬ. Друг мой, подати для завоевателей мира – самое главное дело.

ПОТИН. Так слушай, Цезарь, сегодня же сокровища храмов и золото царской казны отдадут литейщикам монетного двора перелить на монету и уплатить выкуп на глазах у всего народа. И пусть увидит народ, как мы будем сидеть у голых стен и пить из деревянных чашек. Да падет гнев его на твою голову, Цезарь, если ты принудишь нас к этому святотатству.

ЦЕЗАРЬ. Не опасайся этого, Потин: народ знает, как приятно пить вино из деревянной чаши. А я за твою щедрость готов уладить ваши споры из-за трона, если хочешь. Что ты скажешь на это?

ПОТИН. Если я скажу «нет», разве я остановлю тебя?

РУФИЙ (вызывающе). Нет.

ЦЕЗАРЬ. Ты говоришь, что дело тянется уже целый год, Потин. Можешь ты уделить мне на это десять минут?

ПОТИН. Ты сделаешь так, как тебе угодно, ясно. ЦЕЗАРЬ. Хорошо, но сначала позовите Клеопатру. ТЕОДОТ. Ее нет в Александрии, она убежала в Сирию.

ЦЕЗАРЬ. Не думаю. (Руфию.) Позови Тотатиту. РУФИЙ (кричит). Эй, Титатота!

Фтататита появляется в лоджии и надменно останавливается на ступеньках.

ФТАТАТИТА. Кто произносит имя Фтататиты, главной няньки царицы?

ЦЕЗАРЬ. Никто, кроме тебя, его произнести не может, Тота. Где твоя повелительница?

Клеопатра, которая прячется за Фтататитой, выглядывает и смеется. Цезарь встает.

Угодно царице почтить нас своим присутствием на минуту?

КЛЕОПАТРА (отталкивает Фтататиту и высокомерно становится на ее место). Я должна вести себя как царица?

ЦЕЗАРЬ. Да.

Клеопатра тотчас же подбегает к трону, хватает Птолемея, стаскивает его с кресла и усаживается на его место. Фтататита опускается на ступеньки лоджии и пристально, с видом сивиллы, наблюдает эту сцену.

ПТОЛЕМЕЙ (в страшном огорчении, едва удерживаясь от слез). Цезарь, видишь, как она со мной обращается? И вот всегда так. Если я царь, так как же она смеет отнимать у меня все?

КЛЕОПАТРА. Не будешь ты царем, нюня. Тебя съедят римляне.

ЦЕЗАРЬ (тронутый огорчением мальчика). Подойди сюда, мой мальчик, стань около меня.

Птолемей идет к Цезарю, который снова усаживается на свой треножник и ласково берет мальчика за руку. Клеопатра, вскочив, пожирает их ревнивым взглядом.

КЛЕОПАТРА (с пылающими щеками). На тебе твой трон. Не нужен он мне. (Она бежит к Птолемею, который пятится от нее.) Иди сию же минуту и садись на свое место.

ЦЕЗАРЬ. Иди, Птолемей. Никогда не отказывайся от трона, когда тебе его предлагают.

РУФИЙ. Я надеюсь, Цезарь, у тебя хватит здравого смысла последовать собственному совету, когда мы вернемся в Рим.

Птолемей медленно идет к трону, далеко обходя Клеопатру, явно опасаясь ее. Она становится на его место, рядом с Цезарем.

ЦЕЗАРЬ. Потин…

КЛЕОПАТРА (прерывая его). Разве ты не хочешь говорить со мной?

ЦЕЗАРЬ. Успокойся. Открой еще раз рот без моего разрешения, и я тебя съем на месте.

КЛЕОПАТРА. А я не боюсь. Царица не должна бояться. Съешь моего мужа. Посмотри, как он боится.

ЦЕЗАРЬ (вскакивая). Твоего мужа? Что ты говоришь?

КЛЕОПАТРА (показывая на Птолемея). Вот эту дрянь.

Оба римлянина и бритт переглядываются, пораженные.

ТЕОДОТ. Цезарь, ты чужеземец, и тебе неведомы наши законы. Цари и царицы Египта не могут вступать в брак ни с кем, кто не их царской крови. Птолемей и Клеопатра – царственные супруги, ибо они брат и сестра.

БРИТАН (шокированный). Цезарь, это непристойно.

ТЕОДОТ (возмущенный). Что?

ЦЕЗАРЬ (снова овладевая собой). Прости его, Теодот. Он варвар и полагает, что обычаи его острова суть законы природы.

БРИТАН. Напротив, Цезарь, это египтяне варвары, и ты напрасно поощряешь их. Я говорю, что это позор.

ЦЕЗАРЬ. Позор или нет, мой друг, но это открывает врата миру. (Серьезно обращается к Потину.) Потин, выслушай мое предложение.

РУФИЙ. Слушайте Цезаря.

ЦЕЗАРЬ. Птолемей и Клеопатра будут царствовать в Египте вместе.

АХИЛЛ. А как быть с младшим братом царя и младшей сестрой Клеопатры?

РУФИЙ (поясняя). У них, оказывается, есть еще один маленький Птолемей.

ЦЕЗАРЬ. Ну что ж, маленький Птолемей может жениться на другой сестре, и мы им обоим подарим Кипр.

ПОТИН (нетерпеливо). Кому нужен Кипр?

ЦЕЗАРЬ. Это не важно. Вы возьмете его во имя мира.

БРИТАН (бессознательно предвосхищая идею более поздних государственных деятелей). Почетного мира, Потин.

ПОТИН (возмущенно). Будь честен, Цезарь. Деньги, которые ты требуешь, – это цена нашей свободы. Возьми их и дай нам самим уладить наши дела.

НАИБОЛЕЕ СМЕЛЫЕ ИЗ ПРИДВОРНЫХ (ободренные тоном Потина и спокойствием Цезаря). Да, да, Египет – египтянам!

Собрание превращается в перебранку, египтяне все более и более распаляются. Цезарь все так же невозмутим, но Руфий хмурится и свирепеет, а Британ презрительно высокомерен.

РУФИЙ (пренебрежительно). Египет – египтянам! Вы забываете, что здесь стоит оккупационная армия, оставленная Авлием Габинием, который посадил на трон вашего игрушечного царя.

АХИЛЛ (внезапно заявляя о своих правах). И которая ныне находится под моим началом. Я здесь римский военачальник, не так ли?

ЦЕЗАРЬ (забавляясь комизмом положения). А также и египетский военачальник?

ПОТИН (победоносно). Ты сказал, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ (Ахиллу). Значит, ты можешь пойти войной на египтян от имени Рима? И на римлян – на меня, если понадобится, – от имени Египта?

АХИЛЛ. Ты сказал, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. А не скажешь ли ты, военачальник, на какой стороне ты находишься сейчас?

АХИЛЛ. На стороне права и богов.

ЦЕЗАРЬ. Гм. Сколько у тебя войска?

АХИЛЛ. Когда я двинусь в бой, враги узнают это.

РУФИЙ (воинственно). А воины у тебя – римляне? Если нет, то не важно, сколько их у тебя, лишь бы не превышало пятьсот на десять.

ПОТИН. Напрасно ты пытаешься запугать нас, Руфий. Цезарь терпел поражения раньше. Он может потерпеть их и теперь. Всего несколько недель тому назад Цезарь, спасая свою жизнь, бежал от Помпея. И, может быть, не пройдет нескольких месяцев, он побежит от Катона и Юбы Нумидийского, царя Африканского.

АХИЛЛ (с угрозой, подхватывая речь Потина). Что ты можешь сделать с четырьмя тысячами человек?

ТЕОДОТ (пискливым голосом, подхватывая слова Ахилла). И без денег? Уйдите прочь!

ПРИДВОРНЫЕ (яростно кричат и толпятся вокруг Цезаря). Идите прочь! Египет – египтянам! Убирайтесь!

Руфий жует бороду, он слишком взбешен, чтобы говорить. Цезарь сидит совершенно спокойно, точно он завтракает, а к нему пристает кошка, требуя кусочек копченой рыбы.

КЛЕОПАТРА. Почему ты позволяешь им так говорить, Цезарь? Ты боишься?

ЦЕЗАРЬ. Да что же, дорогая? Ведь то, что они говорят, – это истинная правда.

КЛЕОПАТРА. Но если ты уйдешь, я не буду царицей.

ЦЕЗАРЬ. Я не уйду, пока ты не станешь царицей.

ПОТИН. Если ты не глупец, Ахилл, возьми эту девчонку, пока она не ушла у нас из рук.

РУФИЙ (вызывающе). А почему бы заодно не прихватить и Цезаря, Ахилл?

ПОТИН (отвечая на вызов, словно ему пришлась по душе эта идея). Неплохо сказано, Руфий. Правда, почему бы и нет?

РУФИЙ. Попробуй, Ахилл! (Кричит.) Гвардия, сюда!

Лоджия немедленно наполняется воинами Цезаря; обнажив мечи, они останавливаются на ступенях и ждут приказания своего центуриона, который держит жезл в руке. Сперва египтяне встречают воинов гордыми взглядами, но затем угрюмо, нехотя возвращаются на свои места.

БРИТАН. Вы все здесь пленники Цезаря.

ЦЕЗАРЬ (милостиво). О нет, нет! Ни в коем случае. Вы гости Цезаря, господа.

КЛЕОПАТРА. А почему ты не рубишь им головы?

ЦЕЗАРЬ. Что? Отрубить голову твоему брату?

КЛЕОПАТРА. А что же? Ведь он же отрубил бы мне голову, если бы представился случай? Правда, Птолемей?

ПТОЛЕМЕЙ (бледный и упрямый). И отрублю, когда буду большой.

Клеопатра борется в своем новообретенном величии царицы с неудержимым желанием показать язык Пюлемею. В последующей сцене она не принимает участия, но наблюдает с любопытством и изумлением; она вся дрожит от детского нетерпения, когда Цезарь встает, она садится на его треножник.

ПОТИН. Цезарь, если ты попытаешься захватить нас…

РУФИЙ. Он сделает это, египтяне. Будьте готовы к этому. Мы захватили дворец, побережье и Восточную пристань. Дорога к Риму открыта. И вы пойдете по ней, если такова будет воля Цезаря.

ЦЕЗАРЬ (любезно). Мне не оставалось ничего другого, Потин, надо было обеспечить отступление моим собственным воинам. Но ты свободен и можешь идти, как и все другие здесь во дворце.

РУФИЙ (возмущенный этим милосердием). Как? И предатели? И вся клика?

ЦЕЗАРЬ (смягчая его выражения). Римская оккупационная армия и все остальные, Руфий.

ПОТИН (вне себя). Да… Но… но ведь…

ЦЕЗАРЬ. Что ты хочешь сказать, друг мой?

ПОТИН. Ты выгоняешь нас на улицу из нашего собственного дома. И с величественным видом заявляешь нам, что мы можем идти. Это вы должны уйти.

ЦЕЗАРЬ. Твои друзья на улице, Потин. Тебе там будет спокойней.

ПОТИН. Это подвох. Я опекун царя. Я шагу отсюда не сделаю. Я здесь по праву. А где оно – твое право?

ЦЕЗАРЬ. Оно в ножнах Руфия, Потин. И мне не удержать его там, если ты будешь слишком медлить.

Возмущенный ропот.

ПОТИН (с горечью). И это римская справедливость!

ТЕОДОТ. Но не римская благодарность, полагаю?

ЦЕЗАРЬ. Благодарность? Разве я в долгу перед вами за какую-нибудь услугу, господа?

ТЕОДОТ. Разве жизнь Цезаря так ничтожна в его глазах, что он забывает, что мы спасли ее?

ЦЕЗАРЬ. Мою жизнь? И это все?

ТЕОДОТ. Твою жизнь, твои лавры, твое будущее.

ПОТИН. Он говорит правду. Я призову свидетеля, и он докажет, что если бы не мы, римская оккупационная армия под предводительством величайшего воина мира держала бы ныне жизнь Цезаря в своих руках. (Кричит в лоджию.) Сюда, Луций Септимий!

Цезарь вздрагивает, потрясенный.

Если ты слышишь меня, приди сюда и подтверди мои слова Цезарю.

ЦЕЗАРЬ (содрогаясь). Нет, нет.

ТЕОДОТ. Да, говорю я! Пусть военный трибун принесет свидетельство.

Луций Септимий, подтянутый, чисто выбритый, выхоленный, атлетического сложения человек лет сорока, в одежде римского воина, с правильными чертами лица, решительным ртом и тонким красивым римским носом, проходит через лоджию и становится перед Цезарем, который на миг закрывает лицо плащом, но затем, овладев собой, откидывает плащ и с достоинством смотрит на трибуна.

ПОТИН. Говори, Луций Септимий. Цезарь явился сюда, преследуя своего врага. Разве мы дали убежище его врагу?

ЛУЦИЙ. Едва нога Помпея ступила на египетский берег, голова его упала от меча моего.

ТЕОДОТ (со змеиной радостью). На глазах его жены и ребенка! Запомни это, Цезарь. Они видели это с корабля, с которого он только что сошел. Мы дали тебе полной мерой насладиться местью.

ЦЕЗАРЬ (в ужасе). Местью?

ПОТИН. Едва лишь галера твоя показалась у гавани, нашим первым даром тебе была голова твоего соперника, того, что оспаривал у тебя владычество над миром. Подтверди это, Луций. Разве это не так?

ЛУЦИЙ. Вот этой рукой, которая убила Помпея, я положил его голову к ногам Цезаря.

ЦЕЗАРЬ. Убийца! Так же убил бы ты Цезаря, если бы Помпей победил при Фарсале.

ЛУЦИЙ. Горе побежденному, Цезарь. Когда я служил Помпею, я убивал людей, не менее достойных, чем он, только потому, что он победил их. Пришла и его очередь.

ТЕОДОТ (льстиво). Это дело не твоих рук Цезарь, а наших; вернее, моих. Ибо это было сделано по моему совету. Благодаря нам ты сохранил славу милосердного и насладился местью.

ЦЕЗАРЬ. Месть! месть! О, если бы я мог унизиться до мести, к чему бы только не принудил я вас в возмездие за кровь этого человека.

Они отшатываются, смятенные и пораженные.

Он был моим зятем, моим старым товарищем. В течение двадцати лет он был владыкой великого Рима, в течение двадцати лет победа следовала за ним. Разве я, римлянин, не разделял его славы? Или судьба, которая заставила нас биться за владычество над миром, это дело наших рук? Кто я – Юлий Цезарь или волк, что вы бросаете мне седую голову старого воина, венчанного лаврами победителя, могущественного римлянина, предательски убитого этим бессердечным негодяем? И еще требуете от меня благодарности! (Луцию Септимию.) Уйди, ты внушаешь мне ужас!

ЛУЦИЙ (холодно и безбоязненно). Ха! Мало ли отрубленных голов видел Цезарь! И отрубленных правых рук, не так ли? Тысячами их было в Галлии, после того как ты победил Верцингеторикса. Пощадил ли ты их при всем твоем милосердии? Это ли была не месть?

ЦЕЗАРЬ. Нет, клянусь богами! О, если бы это было так! Месть – это по крайней мере нечто человеческое. Нет, говорю я. Эти отрубленные правые руки и храбрый Верцингеторикс, гнусно удушенный в подземельях Капитолия, были жертвами (содрогаясь, с горькой иронией) мудрой строгости, необходимой мерой защиты общества; долг государственного мужа – безумье и бредни, в десять раз более кровавые, нежели честная месть. О, каким я был глупцом! Подумать только, что жизнь людей должна быть игрушкой в руках подобных глупцов! (Смиренно.) Прости меня, Луций Септимий, Как убийце Верцингеторикса упрекать убийцу Помпея? Ты можешь идти с остальными. Или оставайся, если хочешь, я найду тебе место у себя.

ЛУЦИЙ. Судьба против тебя, Цезарь. Я ухожу. (Поворачивается и идет через лоджию.)

РУФИЙ (вне себя, видя, как ускользает его добыча). Значит, он республиканец!

ЛУЦИЙ (оборачивается на ступенях лоджии, вызывающе). А ты кто?

РУФИЙ. Цезарианец, как и все солдаты Цезаря.

ЦЕЗАРЬ (учтиво). Поверь мне, Луций, Цезарь не цезарианец. Будь Рим истинной республикой, Цезарь был бы первым из республиканцев. Но ты сделал выбор. Прощай.

ЛУЦИЙ. Прощай. Идем, Ахилл, пока еще не поздно.

Цезарь, видя, что Руфий не владеет собой, кладет ему руку на плечо и отводит в сторону, подальше от искушения. Британ идет за ним, держась по правую руку Цезаря. Таким образом, все трое оказываются совсем близко от Ахилла, который надменно отворачивается и переходит на другую сторону, к Теодоту. Луций Септимий проходит через строй воинов в лоджии; Потин, Теодот и Ахилл следуют за ним в сопровождении придворных, которые весьма опасливо поглядывают на воинов; сомкнув ряды, воины уходят вслед за ними, довольно бесцеремонно подгоняя их. Царь остался один на своем троне, жалкий, упрямый, лицо у него передергивается и руки дрожат. Во время всей этой сцены Руфий свирепо ворчит.

РУФИЙ (глядя на уходящего Луция). Ты думаешь, он бы отпустил нас, если бы наши головы были в его руках?

ЦЕЗАРЬ. Как смею я думать, что он поступил бы более низко, чем я?

РУФИЙ. Ха!

ЦЕЗАРЬ. Если бы я во всем следовал Луцию Септимию, Руфий, и, уподобившись ему, перестал быть Цезарем, разве ты остался бы со мной?

БРИТАН. Цезарь, ты поступаешь неразумно. Твой долг перед Римом – лишить его врагов возможности причинять зло.

Цезарь, которого чрезвычайно забавляют моралистические увертки его деловитого британского секретаря, снисходительно улыбается.

РУФИЙ. Что с ним спорить, Британ? Не трать понапрасну слов. Запомни одно, Цезарь: тебе хорошо быть милосердным, но каково твоим воинам? Ведь им завтра же придется драться с людьми, которых ты вчера пощадил! Ты можешь приказывать все, что тебе угодно, но я говорю, что твоя следующая победа будет резней из-за твоего милосердия. Я во всяком случае не буду брать пленных. Я буду убивать врагов тут же, на поле битвы, а потом толкуй о милости сколько хочешь. Мне уже не придется сражаться с ними. А теперь, позволь, я посмотрю за тем, чтобы они убрались подальше. (Он поворачивается и хочет уйти.)

ЦЕЗАРЬ (оглядывается и видит Птолемея). Как? Они оставили ребенка одного? Какой стыд!

РУФИЙ (берет Птолемея за руку и заставляет его встать). Идемте, ваше величество.

ПТОЛЕМЕЙ (вырывая руку у Руфия, Цезарю). Он хочет выгнать меня из моего дворца?

РУФИЙ (мрачно). Можешь оставаться, если хочешь.

ЦЕЗАРЬ (ласково). Иди, мой мальчик. Я не хочу обижать тебя. Но среди твоих друзей ты будешь в большей безопасности. Здесь ты в пасти льва.

ПТОЛЕМЕЙ (уходя). Я боюсь не льва, а (глядит на Руфия) шакала. (Уходит через лоджию.)

ЦЕЗАРЬ (одобрительно смеется). Храбрый мальчуган!

КЛЕОПАТРА (завидуя, что Цезарь похвалил брата, кричит вслед Птолемею). Глупый щенок! Ты думаешь, это очень умно?

ЦЕЗАРЬ. Британ! Проводи царя. Сдай его на руки этому самому, как его, Потину.

Британ идет за Птолемеем.

РУФИЙ (указывая на Клеопатру). А этот дар богов? С ней что делать? Ну, впрочем, полагаю, это можно предоставить тебе. (Уходит через лоджию.)

КЛЕОПАТРА (вспыхивая внезапно и наступая на Цезаря). Ты хочешь, чтобы и я ушла с остальными?

ЦЕЗАРЬ (несколько озабоченный, со вздохом идет к трону Птолемея, между тем как Клеопатра, вся красная, сжав кулаки, ждет ответа). Ты можешь поступить как тебе нравится, Клеопатра.

КЛЕОПАТРА. Так, значит, тебе все равно, останусь я или нет?

ЦЕЗАРЬ (улыбаясь). Ну конечно, мне больше хотелось бы, чтобы ты осталась.

КЛЕОПАТРА. Больше? Гораздо больше?

ЦЕЗАРЬ (кивает). Больше. Гораздо больше.

КЛЕОПАТРА. Тогда я согласна остаться. Потому что ты меня просишь. Но я этого не хочу. Запомни это.

ЦЕЗАРЬ. Само собой разумеется. (Кричит.) Тотатита!

Фтататита поднимает на него угрюмый взгляд, но не двигается с места.

КЛЕОПАТРА (фыркает). Ее зовут не Тотатита, а Фтататита. (Зовет.) Фтататита!

Фтататита поднимается и идет к Клеопатре.

ЦЕЗАРЬ (запинаясь). Тфатафита простит неверный язык римлянина. Тота! Престольный город царицы будет в Александрии. Позови женщин, чтобы они прислуживали ей, и сделай все, что надо.

ФТАТАТИТА. Я буду правительницей царского дома?

КЛЕОПАТРА (резко). Нет, я правительница царского дома! Иди и делай, что тебе приказывают, а то я сегодня же брошу тебя в Нил, чтоб отравить бедняжек крокодилов.

ЦЕЗАРЬ (возмущенный). Нет, нет!

КЛЕОПАТРА. Нет – да! Нет – да! Ты чересчур чувствителен, Цезарь. Но ты умный, и если ты будешь делать все, как я тебе говорю, ты скоро научишься править.

Цезарь, совершенно остолбенев от этой дерзости, поворачивается на сиденье и смотрит на нее, не говоря ни слова. Фтататита мрачно улыбается, показывая великолепный ряд зубов, и уходит, оставляя их вдвоем.

ЦЕЗАРЬ. Клеопатра, я всерьез начинаю думать, что мне придется в конце концов съесть тебя.

КЛЕОПАТРА (опускается рядом с ним на колени и смотрит на него с жадным вниманием, наполовину искренним, наполовину притворным, желая показать, какая она стала умная). Ты теперь не должен со мной так говорить, точно я маленькая.

ЦЕЗАРЬ. С тех пор как Сфинкс познакомил нас вчерашней ночью, ты выросла. И ты уж думаешь, что знаешь больше, чем я?

КЛЕОПАТРА (пристыженная, спешит оправдаться). Нет. Это было бы очень глупо с моей стороны, конечно, я понимаю. Но только… (Внезапно.) Ты сердишься на меня?

ЦЕЗАРЬ (поднимаясь). Мне надо идти работать, Клеопатра.

КЛЕОПАТРА (отшатывается). Работать? (Оскорбленная.) Тебе надоело разговаривать со мной, и ты это придумал, чтобы отделаться от меня.

ЦЕЗАРЬ (снова садится, успокаивая ее). Ну хорошо, хорошо. Еще минутку, а потом – за работу.

КЛЕОПАТРА. Работа? Какой вздор! Не забывай, что ты теперь царь. Я тебя сделала царем. Цари не работают.

ЦЕЗАРЬ. Ах, вот что! Кто это тебя научил этому, котенок?

КЛЕОПАТРА. Мой отец был царь Египта. Он никогда не работал. А он был великий царь, он отрубил голову моей сестре, когда она восстала против него и захватила его трон.

ЦЕЗАРЬ. Так. А как же он получил свой трон обратно?

КЛЕОПАТРА (горячо, глаза у нее загораются). Я сейчас тебе расскажу. Прекрасный юноша с круглыми сильными руками пришел сюда через пустыни со множеством всадников. И он убил мужа моей сестры и вернул отцу его трон. (Грустно.) Мне было тогда только двенадцать лет. Ах, мне бы хотелось, чтобы он пришел теперь, когда я царица. Я бы сделала его своим мужем.

ЦЕЗАРЬ. Что ж, это можно будет как-нибудь устроить. Ибо ведь я послал сюда этого прекрасного молодого человека на помощь твоему отцу.

КЛЕОПАТРА (замирая от восторга). Так ты знаешь его?

ЦЕЗАРЬ (кивая). Знаю.

КЛЕОПАТРА. И он пришел с тобою?

Цезарь отрицательно качает головой.

(Она страшно огорчена.) Ах, как мне хочется, чтобы он пришел! О, если бы он только пришел! Только бы мне быть чуть-чуть постарше, чтобы он не считал меня маленьким котенком, как ты. Но, может быть, это потому, что ты старый? Ведь он на много, много-много лет моложе тебя, правда?

ЦЕЗАРЬ (словно давясь пилюлей). Да, несколько моложе.

КЛЕОПАТРА. А он согласится стать мужем мне, если я скажу ему? Как ты думаешь?

ЦЕЗАРЬ. Весьма вероятно.

КЛЕОПАТРА. Только мне не хочется просить. А ты не можешь его уговорить, чтобы он попросил меня и чтобы он не знал, что я хочу?

ЦЕЗАРЬ (тронутый ее невинностью и неведением характера этого прекрасного молодого человека). Бедное дитя!

КЛЕОПАТРА. Почему ты так говоришь, будто жалеешь меня? Может быть, он любит кого-нибудь другого?

ЦЕЗАРЬ. Опасаюсь, что да.

КЛЕОПАТРА (глотая слезы). Тогда, значит, я буду не первая, кого он полюбит?

ЦЕЗАРЬ. Не совсем первая. Он пользуется большим успехом у женщин.

КЛЕОПАТРА. Ах, мне так хотелось бы быть первой! Но если он полюбит меня, я заставлю его убить всех остальных. Скажи мне, он все так же прекрасен? И его круглые сильные руки все так же сверкают на солнце, словно мрамор?

ЦЕЗАРЬ. Он прекрасно сохранился, особенно если принять во внимание, сколько он ест и пьет.

КЛЕОПАТРА. Нет, ты не должен говорить о нем такие грубые, низкие вещи! Потому что я люблю его. Он бог.

ЦЕЗАРЬ. Он великий начальник всадников и быстрее в беге, чем любой из римлян!

КЛЕОПАТРА. Как его настоящее имя?

ЦЕЗАРЬ (недоуменно). Настоящее?

КЛЕОПАТРА. Да, я всегда называла его Гор. Потому что Гор – самый прекрасный из всех наших богов. Но мне хочется знать его настоящее имя.

ЦЕЗАРЬ. Его зовут Марк Антоний.

КЛЕОПАТРА (мелодично). Марк Антоний… Марк Антоний… Марк Антоний… Какое прекрасное имя! (Она бросается обнимать Цезаря.) Ах, как я люблю тебя за то, что ты послал его на помощь отцу! Ты очень любил моего отца?

ЦЕЗАРЬ. Нет, детка. Но твой отец, как ты сама говоришь, никогда не работал. А я всегда работал. Так вот, когда он потерял свою корону ему пришлось пообещать мне шестнадцать тысяч талантов за то, чтобы я вернул ему ее.

КЛЕОПАТРА. А он тебе заплатил?

ЦЕЗАРЬ. Не все.

КЛЕОПАТРА. Он поступил хорошо. Потому что это уж слишком много. Весь мир не стоит шестнадцати тысяч талантов.

ЦЕЗАРЬ. Возможно, что это и так, Клеопатра. Так вот, те египтяне, которые работают, заплатили мне за это как раз столько, сколько он мог вытянуть из них. Остальное еще не уплачено. Но, так как похоже, что мне уж не видать этих денег, надо снова приниматься за работу. А ты пойди погуляй немножко и пришли ко мне моего секретаря.

КЛЕОПАТРА (ласкаясь). Нет, я хочу остаться с тобой, а ты мне расскажи про Марка Антония.

ЦЕЗАРЬ. Если я не примусь за работу, то Потин и все прочие отрежут нас от пристани, и дорога в Рим будет закрыта.

КЛЕОПАТРА. Мне все равно. Я не хочу, чтобы ты уезжал в Рим.

ЦЕЗАРЬ. Но ведь ты хочешь, чтобы оттуда приехал Марк Антоний.

КЛЕОПАТРА (вскакивая). О да, да, да! Я забыла! Иди скорей, принимайся за работу, Цезарь. И смотри, чтобы путь с моря был открыт для моего Марка Антония. (Бежит через лоджию, посылая воздушный поцелуй Марку Антонию через море.)

ЦЕЗАРЬ (поспешно идет на середину зала, к лестнице лоджии). Гей, Британ! (Сталкивается на верхней ступени с раненым солдатом.) Что случилось?

СОЛДАТ (показывая на свою перевязанную голову). Вот, Цезарь. А два моих товарища убиты на рыночной площади.

ЦЕЗАРЬ (спокойно, но озабоченно). Так. Как же это случилось?

СОЛДАТ. К Александрии подошла армия, которая называет себя римской армией.

ЦЕЗАРЬ. Римская оккупационная армия?

СОЛДАТ. Да, под началом какого-то Ахилла.

ЦЕЗАРЬ. И что же?

СОЛДАТ. Жители восстали против нас, как только эта армия вошла в город. Я был с двумя другими на рыночной площади, когда узнали об этом. Они бросились на нас. Мне удалось пробиться, и вот я здесь.

ЦЕЗАРЬ. Хорошо. Рад, что ты жив.

В лоджию поспешно входит Руфий, проходит мимо солдата и смотрит через арку на набережную внизу.

Руфий, нас осаждают.

РУФИЙ. Как? Уже?

ЦЕЗАРЬ. Сейчас или завтра, какие это имеет значение? Этого нельзя было избежать.

Вбегает Британ.

БРИТАН. Цезарь!..

ЦЕЗАРЬ (перебивая его). Да, я знаю.

Руфий и Британ спускаются из лоджии по обе стороны Цезаря, который задерживается минуту на ступенях, разговаривая с солдатом.

Передай приказ, друг, чтобы наши вышли на набережную и были наготове возле галер. Пусть позаботятся о твоей ране. Ступай.

Солдат поспешно уходит.

(Цезарь сходит в зал, останавливается между Руфием и Братаном.) В Западной гавани стоят несколько наших кораблей, сожги их.

РУФИЙ (смотрит на него непонимающим взглядом). Сжечь?

ЦЕЗАРЬ. Возьми все лодки, что стоят в Восточной гавани, и захвати Фарос, остров с маяком. Оставь половину наших людей охранять часть берега и набережную позади дворца Руфий то есть наш путь домой.

РУФИЙ (с крайним неодобрением). Значит, отдаем город?

ЦЕЗАРЬ. Мы не брали его, Руфий. Мы удерживаем этот дворец и… какое это там здание рядом?

РУФИЙ. Театр.

ЦЕЗАРЬ. Так вот и его тоже. Они господствуют над побережьем. А остальное: Египет Руфий египтянам!

РУФИЙ. Хорошо. Тебе лучше знать, я полагаю. Это все?

ЦЕЗАРЬ. Все. А те корабли еще не горят?

РУФИЙ. Будь покоен, я не стану терять времени. (Убегает.)

БРИТАН. Цезарь, Потин просит тебя поговорить с ним. Мне кажется, его следует проучить. Он держит себя крайне вызывающе.

ЦЕЗАРЬ. Где он?

БРИТАН. Ждет снаружи.

ЦЕЗАРЬ. Эй, там, пропустите Потина!

Потин появляется в лоджии, очень высокомерно проходит в зал и останавливается слева от Цезаря.

ЦЕЗАРЬ. Что скажет Потин?

ПОТИН. Я принес тебе наши требования, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. Требования? Путь был освобожден, ты мог уйти до того, как вы объявили войну. Теперь ты мой пленник. (Подходит к креслу и развязывает тогу.)

ПОТИН (презрительно). Я твой пленник? Да знаешь ли ты, что ты в Александрии и что царь Птолемей с армией, которая во сто раз превосходит твое маленькое войско, держат Александрию в своих руках?

ЦЕЗАРЬ (невозмутимо сбрасывает с себя тогу, бросает ее на кресло). Ну что ж, друг, уйди, если сумеешь. И скажи твоим друзьям, чтобы они больше не убивали римлян на рыночной площади, а то мои солдаты, которые не обладают моим прославленным великодушием, пожалуй убьют тебя. Британ, предупреди стражу и дай мои доспехи.

Британ выбегает. Руфий возвращается.

Ну что?

РУФИЙ (показывает через арку лоджии на клубы дыма, поднимающиеся над гаванью). Смотри!

Потин с любопытством подбегает к ступенькам и выглядывает.

ЦЕЗАРЬ. Как? Уже пылают? Невероятно!

РУФИЙ. Да, пять добрых галер, и при каждой барка, груженная маслом. Но это не я. Египтяне избавили меня от хлопот. Они захватили Западную пристань.

ЦЕЗАРЬ (с беспокойством). А Восточная гавань, маяк, Руфий?

РУФИЙ (внезапно разражаясь бешеной руганью, сбегает к Цезарю и накидывается на него). Да разве я могу в пять минут погрузить легион на суда? Первая когорта уже на берегу. Больше сделать невозможно. Если тебе нужно скорей, пойди и делай сам.

ЦЕЗАРЬ (успокаивает его). Ну хорошо, хорошо! Терпение, терпение, Руфий.

РУФИЙ. Терпение! Кому здесь не терпится, мне или тебе? Разве я был бы здесь, если бы не мог наблюдать за ними через арку?

ЦЕЗАРЬ. Прости меня, Руфий и (нетерпеливо) поторопи их, как только можно…

Его прерывает отчаянный старческий вопль. Этот вопль быстро приближается, и в лоджию врывается Теодот, который рвет на себе волосы и издает горестные душераздирающие возгласы. Руфий отступает, глядя на него в недоумении и удивляясь его безумию. Потин оборачивается и прислушивается.

ТЕОДОТ (на ступенях, потрясая руками). Ужас неслыханный! Горе нам, горе! Помогите!

РУФИЙ. Что такое?

ЦЕЗАРЬ (нахмурившись). Кого убили?

ТЕОДОТ. Убили? Да это хуже убийства десяти тысяч человек! Утрата, непоправимая утрата для всего человечества!

РУФИЙ. Что случилось?

ТЕОДОТ (бросаясь к ним). Огонь перебросился с ваших кораблей. Гибнет величайшее из семи чудес мира! Горит Александрийская библиотека.

РУФИЙ. Фу-у! (Совершенно успокоенный, поднимается в лоджию и следит за посадкой войск на берегу.)

ЦЕЗАРЬ. Это все?

ТЕОДОТ (не верит своим ушам). Все? Цезарь, потомство сохранит о тебе память как о варваре-солдате, который был так невежествен, что не знал, какова цена книгам.

ЦЕЗАРЬ. Теодот, я сам писатель. И я скажу тебе: пусть лучше египтяне живут, а не отрешаются от жизни, зарывшись в книги.

ТЕОДОТ (падая на колени, с фанатизмом истинного книжника, со страстью педанта). Цезарь! Один раз на десять поколений мир получает бессмертную книгу.

ЦЕЗАРЬ (непреклонно). Если она не льстит человечеству, ее сжигает палач.

ТЕОДОТ. Если не вмешается история, смерть положит тебя рядом с последним из твоих солдат.

ЦЕЗАРЬ. Смерть всегда так делает. Я не прошу лучшей могилы.

ТЕОДОТ. Но ведь это горит память человечества!

ЦЕЗАРЬ. Позорная память! Пусть горит.

ТЕОДОТ (вне себя). Ты готов разрушить прошлое?

ЦЕЗАРЬ. Да. И построю будущее на его развалинах.

Теодот в отчаянии бьет себя кулаком по голове.

Но послушай, Теодот, наставник царей! Ты, оценивший голову Помпея не дороже, чем пастух ценит головку луку, вот ты теперь стоишь передо мной на коленях, и слезы льются из твоих старых очей, и ты умоляешь меня пощадить несколько овечьих кож, исцарапанных знаками заблуждений! Я не могу сейчас уделить тебе ни одного человека, ни одного ведра воды; но ты можешь свободно уйти из дворца. Иди, ступай к Ахиллу и проси у него его легионы, чтобы потушить огонь. (Подталкивает его к ступеням и выпроваживает его.)

ПОТИН (многозначительно). Ты понимаешь, Теодот? Я остаюсь пленником.

ТЕОДОТ. Пленником?

ЦЕЗАРЬ. И ты будешь тратить время на разговоры, в то время как горит память человечества? (Кричит из лоджии.) Эй, там! Пропустите Теодота! (Теодоту.) Ну, ступай!

ТЕОДОТ (Потину). Я должен идти спасать библиотеку. (Поспешно уходит.)

ЦЕЗАРЬ. Проводи его до ворот, Потин. Скажи ему, пусть он внушит вашим людям, чтобы они, для твоей безопасности, не убивали больше моих людей.

ПОТИН. Моя жизнь дорого обойдется тебе, Цезарь, если ты захочешь отнять ее. (Идет вслед за Теодотом.)

Руфий, поглощенный наблюдением за посадкой, не видит, что оба египтянина уходят.

РУФИЙ (кричит из лоджии на берег). Все готово?

ЦЕНТУРИОН (снизу). Готово! Мы ждем Цезаря.

ЦЕЗАРЬ. Скажи им, канальям, что Цезарь идет. (Кричит.) Британник! (Это пышное производное от имени его секретаря – одна из обычных шуток Цезаря. Впоследствии это вполне серьезно и официально означало бы – завоеватель Британии.)

РУФИЙ (кричит вниз). Отваливай все, кроме баркаса! Становись на посадку, стража Цезаря! (Идет через лоджию в зал.) А где же египтяне? Опять милосердие? Ты отпустил их?

ЦЕЗАРЬ (посмеиваясь). Я отпустил Теодота спасать библиотеку. Мы должны уважать литературу, Руфий.

РУФИЙ (в бешенстве). Да падет это безумие на голову безумца! Я думаю, что если бы ты мог вернуть к жизни всех перебитых в Испании, Галлии и Фессалии, ты бы сделал это, чтоб нам опять с ними драться и драться.

ЦЕЗАРЬ. Ты думаешь, боги не разрушили бы вселенной, если бы их единственной заботой было сохранить мир на ближайший год? (Руфий, потеряв терпенье, с раздражением отворачивается. Цезарь внезапно хватает его за рукав и шепчет лукаво ему на ухо.) Кроме того, каждый пленный египтянин – это два римских солдата, которые должны стеречь его. Ясно?

РУФИЙ. А! Я должен был догадаться, что за этими высокими разговорами скрываются какие-то лисьи хитрости. (Отходит от Цезаря, раздраженно пожимая плечами, и идет в лоджию посмотреть на погрузку войск. Затем уходит.)

ЦЕЗАРЬ. Что же это Британ спит? Я послал его за моими доспехами час тому назад. (Кричит.) Британник! Эй ты, британский островитянин! Британник!

Клеопатра бежит через лоджию с мечом и шлемом Цезаря, которые она выхватила у Британа. Тот следует за ней с латами и поножами. Они подходят – она слева, Британ справа.

КЛЕОПАТРА. Я буду облачать тебя, Цезарь. Садись. Цезарь повинуется.

Какие красивые эти римские шлемы! (Снимает с его головы венок.) Ах! (Покатывается с хохоту.)

ЦЕЗАРЬ. Что ты смеешься?

КЛЕОПАТРА. У тебя лысина? (Она не договаривает и снова разражается хохотом.)

ЦЕЗАРЬ (почти рассердившись). Клеопатра! (Встает, чтобы Британ мог надеть на него латы.)

КЛЕОПАТРА. Так вот зачем ты носишь венок! Чтобы ее не было видно.

БРИТАН. Замолчи, египтянка, это лавры победителя. (Затягивает латы.)

КЛЕОПАТРА. Сам молчи, островитянин! (Цезарю.) Ты должен втирать в голову крепкий сахарный настой. Они будут расти.

ЦЕЗАРЬ (с кислой миной). Клеопатра, тебе приятно, когда тебе напоминают, что ты очень молода?

КЛЕОПАТРА (надувшись). Нет.

ЦЕЗАРЬ (снова садится и подставляет ногу Британу, который надевает ему поножи). Ну, а мне не нравится, когда мне напоминают, что я не молод. Хочешь, я отдам тебе десять моих лишних лет? Тебе будет двадцать шесть, а мне только… ну неважно. Согласна?

КЛЕОПАТРА. Согласна. Двадцать шесть, запомни. (Надевает на него шлем.) Ах, как красиво! Тебе в нем никак не больше пятидесяти.

БРИТАН (строго смотрит на нее). Ты не должна так говорить с Цезарем.

КЛЕОПАТРА. А правда, что, когда Цезарь поймал тебя там, на твоем острове, ты был весь-весь выкрашен синей краской?

БРИТАН. Синий цвет – это цвет бриттов высокого рождения. На войне мы окрашиваем наши тела в синий цвет. Наши враги могут снять с нас одежду, отнять нашу жизнь, но они не могут отнять у нас нашу респектабельность. (Поднимается с колен.)

КЛЕОПАТРА (держа в руках меч Цезаря). Дай, я надену его на тебя. Теперь ты прямо замечательный! А в Риме есть твои статуи?

ЦЕЗАРЬ. Да. Немало.

КЛЕОПАТРА. Ты должен послать за одной и подарить мне.

РУФИЙ (возвращается в лоджию в страшном нетерпении). Ну, Цезарь, наговорился ты? Как только ты вступишь на борт, задержки не будет. Галеры наперегонки летят к маяку.

ЦЕЗАРЬ (вытаскивая меч и пробуя лезвие). Хорошо ли он наточен, Британник? Под Фарсалой он был туп, как втулка от бочки.

БРИТАН. Рассечет волос египетский. Я точил его сам.

КЛЕОПАТРА (в внезапном страхе бросается на шею Цезарю, обнимает его). Нет, нет, неужели ты в самом деле идешь затем, чтобы его убили.

ЦЕЗАРЬ. Нет, Клеопатра, ни один человек не идет в бой затем, чтобы его убили.

КЛЕОПАТРА. А их убивают. Муж сестры моей был убит в бою! Ты не должен уходить. Пусть он идет. (Показывает на Руфия).

Все смеются над ней.

Пожалуйста, пожалуйста, не уходи! Что же будет со мной, если ты больше не вернешься?

ЦЕЗАРЬ (внушительно). Ты боишься?

КЛЕОПАТРА (съеживаясь). Нет.

ЦЕЗАРЬ (спокойно и властно). Иди на балкон, и ты увидишь, как мы возьмем Фарос. Тебе следует приучаться смотреть на бой. Иди!

Она идет, поникшая, и смотрит с балкона.

Вот и хорошо. Ну, Руфий, марш!

КЛЕОПАТРА (хлопая в ладоши). А вот ты и не сможешь уйти, Цезарь!

ЦЕЗАРЬ. Что там еще?

КЛЕОПАТРА. Они осушают гавань, они сейчас вычерпают оттуда всю воду ведрами. Сколько солдат! Вон там. (Показывает налево.)

РУФИЙ (поспешно выглядывает). Верно. Египетская армия! Усеяли всю Западную гавань, как саранча. (Разозленный, подходит крупными шагами к Цезарю.) Это все твое проклятое милосердие, Цезарь! Их привел Теодот.

ЦЕЗАРЬ (в восторге от собственной проницательности). Я так и полагал, Руфий. Они пришли тушить огонь. Они будут возиться с библиотекой, а мы пока захватим маяк. (Решительно идет через лоджию в сопровождении Британа.)

РУФИЙ (с отвращением). Опять лисьи хитрости. Эх! (Бросается за ними.)

Крик солдат внизу возвещает появление Цезаря.

ЦЕНТУРИОН (внизу). Все на борт! Дай дорогу!

Снова крики.

КЛЕОПАТРА (машет шарфом из арки лоджии). Прощай милый Цезарь! Возвращайся невредимый! Прощай!

Действие третье

Набережная перед дворцом, обращенная на западную сторону Восточной гавани Александрии; отсюда открывается вид на остров Фарос, на одном конце которого, выступающем узкой косой, стоит знаменитый маяк – громадная квадратная башня из белого мрамора, сужающаяся кверху от этажа к этажу и закашивающаяся сигнальной вышкой. Остров с материком соединен Гептастадием – это большая дамба длиной в пять миль, она примыкает к гавани с южной стороны.

Посреди набережной стоит на посту римский часовой. В руке у него пилум, он с напряженным вниманием, прикрыв левой рукой глаза, смотрит на маяк. Пилум – это толстый деревянный кол в четыре с половиной фута длиной, с железным наконечником длиною примерно в три фута. Часовой так поглощен своими наблюдениями, что не замечает, как с северной стороны набережной приближаются четверо египтян-носильщиков, которые несут тюки свернутых ковров. Впереди идут Фтататита и сицилиец Аполлодор. Аполлодор – блестящий молодой человек лет двадцати четырех, красивый, с непринужденными манерами; он одет с вычурной изысканностью – в серо-голубую с бледным пурпуром одежду с украшениями из бронзы, оксидированного серебра, нефрита и агата. Вороненое лезвие его меча, отделанного не хуже, чем средневековые кресты, блестит в прорезях пурпурных кожаных ножен с филигранными украшениями. Носильщики вслед за Фтаггатитой проходят позади часового к ступеням дворца, где они складывают свои тюки и присаживаются на корточки. Аполлодор отстает от них и останавливается, заинтересованный поведением часового.

АПОЛЛОДОР (окликая часового). Кто идет? Эй!

Часовой вздрагивает, круто поворачивается с пилумом наперевес; теперь видно, что это маленький, жилистый исполнительный молодой человек, с несколько старообразным лицом и волосами песочного цвета.

ЧАСОВОЙ. Что такое? Стой! Ты кто такой!

АПОЛЛОДОР. Я Аполлодор, сицилиец. О чем это ты задумался? С тех пор как я провел караван через караул у театра, я прошел мимо трех часовых, и все они до того заняты маяком, что ни один из них не окликнул меня. Это что, римская дисциплина?

ЧАСОВОЙ. Мы сторожим здесь не сушу, а море. Цезарь только что высадился на Фаросе. (Смотрит на Фтататиту.) А это что такое? Что это еще за египетская посудина?

ФТАТАТИТА. Усмири эту римскую собаку, Аполлодор. Скажи ему, чтобы он придержал язык в присутствии Фтататиты, царской домоправительницы.

АПОЛЛОДОР. Друг мой, это знатная особа, которая пользуется покровительством Цезаря.

ЧАСОВОЙ (на которого это не произвело никакого впечатления, указывая на ковры). А это что за добро?

АПОЛЛОДОР. Ковры для покоев царицы. Я выбрал их из самых лучших ковров в мире, а царица выберет лучшие из тех, что отобрал я.

ЧАСОВОЙ. Так ты, значит, торговец коврами?

АПОЛЛОДОР (задетый). Друг мой, я патриций.

ЧАСОВОЙ. Патриций! Хорош патриций, который держит лавку, вместо того чтобы носить оружие.

АПОЛЛОДОР. Я не держу лавки. Я служитель в храме искусства. Я поклоняюсь красоте. Мое призвание – находить прекрасные вещи для прекрасных цариц. Мой девиз – искусство для искусства.

ЧАСОВОЙ. Это не пароль.

АПОЛЛОДОР. Это всемирный пароль.

ЧАСОВОЙ. Я ничего не знаю насчет всемирных паролей. Или говори мне сегодняшний пароль, или проваливай назад в свою лавку.

Фтататита, возмущенная его враждебным тоном, подкрадывается шагом пантеры и становится позади часового.

АПОЛЛОДОР. А если я не сделаю ни того, ни другого?

ЧАСОВОЙ. Проткну тебя пилумом.

АПОЛЛОДОР. Я готов, друг. (Обнажает свой меч и наступает на часового с невозмутимым изяществом.)

ФТАТАТИТА (неожиданно хватает часового сзади за руки). Воткни меч в глотку собаке, Аполлодор!

Рыцарственный Аполлодор, смеясь, отрицательно качает головой; он отходит от часового, идет к дворцу и опускает свой меч.

ЧАСОВОЙ (тщетно пытаясь вырваться). Проклятие! Пусти меня. Гей! На помощь!

ФТАТАТИТА (поднимая его на воздух). Проткни эту маленькую римскую ехидну! Посади его на свой меч!

Центурион с римскими солдатами выбегает с северной стороны набережной. Они выручают товарища и отбрасывают Фтататиту так, что она катится кубарем по земле налево от часового.

ЦЕНТУРИОН (невзрачный человек лет пятидесяти; краткая и отрывистая речь и движения, в руках жезл из виноградной лозы). Что такое, что здесь творится?

ФТАТАТИТА (Аполлодору). Почему ты не проткнул его? У тебя было время.

АПОЛЛОДОР. Центурион, я здесь по повелению царицы, ибо…

ЦЕНТУРИОН (прерывая его). Царицы? Да, да. (Часовому.) Пропусти его. И пропускай всех этих рыночных торговцев с товарами к царице. Но берегись, если ты выпустишь из дворца хотя бы одного из тех, кого ты не пропускал туда, даже саму царицу.

ЧАСОВОЙ. Вот эта вредная старуха – она сильней троих мужчин – подговаривала купца заколоть меня.

АПОЛЛОДОР. Центурион, я не купец. Я патриций и служитель искусства.

ЦЕНТУРИОН. Эта женщина твоя жена?

АПОЛЛОДОР (испуганно). Нет, нет! (Спохватившись, учтиво.) Конечно, нельзя отрицать, что, по-своему, эта дама весьма замечательна, но (внушительно) она не жена мне.

ФТАТАТИТА (центуриону). Римлянин, я – Фтататита, домоправительница царицы.

ЦЕНТУРИОН. Руки прочь от наших мужчин, красотка, или я сброшу тебя в гавань, хотя бы ты была сильней десяти мужчин. (Солдатам.) Марш на посты! (Уходит с солдатами.)

ФТАТАТИТА (провожая его злобным взглядом). Мы еще увидим, кого больше любит Изида – свою служанку Фтататиту или эту римскую собаку!

ЧАСОВОЙ (Аполлодору, показывая пилумом на дворец). Проходи. Да держись подальше. (Обращаясь к Фтататите.) Подойди хоть на шаг ко мне, древняя крокодилица, и я тебе всажу вот эту штуку (потрясает пилумом) прямо в глотку.

КЛЕОПАТРА (из дворца). Фтататита! Фтататита!

ФТАТАТИТА (смотрит с возмущением наверх). Отойди от окна, отойди от окна, здесь мужчины!

КЛЕОПАТРА. Я иду вниз.

ФТАТАТИТА (растерянно). Нет, нет! Что ты выдумала! О боги, боги! Аполлодор, прикажи твоим людям взять тюки. И следуйте за мной во дворец, скорей!

АПОЛЛОДОР. Повинуйтесь домоправительнице царицы.

ФТАТАТИТА (нетерпеливо, носильщикам, которые нагибаются поднять тюки). Скорей, скорей, а то она сама придет сюда.

Клеопатра выходит из дворца и бежит по набережной к Фтагатите.

О, лучше бы мне не родиться!

КЛЕОПАТРА (оживленно). Фтататита, ты знаешь, что я придумала? Мне нужно лодку, сейчас же.

ФТАТАТИТА. Лодку? Нет, и думать нечего. Аполлодор, поговори с царицей.

АПОЛЛОДОР (галантно). Прекрасная царица! Я – Аполлодор, сицилиец, твой слуга. Я принес тебе с базара на выбор три прекраснейших в мире персидских ковра.

КЛЕОПАТРА. Мне сейчас не нужно никаких ковров. Достань лодку.

ФТАТАТИТА. Что за прихоть? Кататься по морю ты можешь только в царской барке.

АПОЛЛОДОР. О Фтататита! Царственность не в барке, а в самой царице. Едва нога ее величества ступит на дно самой жалкой посудины в гавани, эта посудина станет царственной. (Поворачивается к гавани и кричит в море.) Эй, лодочник! Греби ко дворцу!

КЛЕОПАТРА. Аполлодор, ты достойный рыцарь мой. И я всегда буду покупать ковры только у тебя.

Аполлодор радостно кланяется. Над парапетом набережной поднимается весло, и лодочник, бойкий круглоголовый ухмыляющийся парень, почти черный от загара, поднимается на ступеньки справа от часового и останавливается с веслом в руке.

Ты умеешь грести, Аполлодор?

АПОЛЛОДОР. Весла мои будут крыльями твоему величеству. Куда прикажет отвезти себя царица?

КЛЕОПАТРА. На маяк. Идем. (Сбегает по ступеням.)

ЧАСОВОЙ (преграждая путь пилумом). Стой! Тебе нельзя.

КЛЕОПАТРА (гневно вспыхивает). Как ты осмелился? Знаешь ты, что я царица?

ЧАСОВОЙ. Я повинуюсь приказу. Не велено пропускать.

КЛЕОПАТРА. Я скажу Цезарю, и он убьет тебя за то, что не повинуешься мне.

ЧАСОВОЙ. Он поступит со мной еще хуже, если я ослушаюсь моего начальника. Назад!

КЛЕОПАТРА. Фтататита, задуши его.

ЧАСОВОЙ (с опаской глядя на Фтататиту, размахивает пилумом). Не подходи, ты!

КЛЕОПАТРА (бросается к Аполлодору). Аполлодор, скажи твоим рабам, чтобы они помогли нам.

АПОЛЛОДОР. Мне не нужна их помощь, повелительница. (Обнажает меч.) Ну, воин, выбирай – чем будешь защищаться? Меч против пилума или меч против меча?

ЧАСОВОЙ. Римлянин против сицилийца, будь он проклят! На, получай! (Бросает свой пилум в Аполлодора, который ловко припадает на одно колено, и пилум со свистом пролетает над его головой, не причинив ему вреда. Аполлодор с криком торжества нападает на часового, который обнажает меч и, защищаясь, кричит.) Эй, стража, на помощь!

Клеопатра, замирая от страха и восторга, прижимается к стоне дворца, где сидят среди своих тюков носильщики. Лодочник в перепуге бросается вниз по ступеням, подальше от поединка, но останавливается так, что над парапетом набережной видна его голова, и следит за боем. Часовому приходится трудно, так как он боится, как бы на него не напала сзади Фтататита. Его искусство фехтовать довольно грубо и не блещет изяществом, тем более что, нанося удар и отражая выпад Аполлодора, он, нет-нет, замахивается и на Фтататиту, чтобы отогнать ее. Центурион снова входит с несколькими солдатами. Аполлодор при виде этого подкрепления отскакивает назад, к Клеопатре.

ЦЕНТУРИОН (подходя к часовому справа). Что здесь еще?

ЧАСОВОЙ (отдуваясь). Я бы отлично справился, коли бы только не эта старуха. Уберите ее от меня. Больше мне ничего не надо.

ЦЕНТУРИОН. Докладывай по порядку. Что случилось?

ФТАТАТИТА. Центурион, он чуть не убил царицу.

ЧАСОВОЙ (грубо). И скорей убил бы, а не выпустил. Она хотела взять лодку и отправиться, как она сказала, на маяк. Я остановил ее, как было приказано. А она натравила на меня вот этого молодца. (Идет, поднимает свой пилум и возвращается обратно.)

ЦЕНТУРИОН (Клеопатре). Клеопатра, я не хотел бы прогневить тебя, но без особого приказа Цезаря мы не смеем пропустить тебя за линию римских постов.

АПОЛЛОДОР. Скажи, центурион, а разве маяк теперь не в пределах римских постов, с тех пор как Цезарь высадился на Фаросе?

КЛЕОПАТРА. Да, да! Что ты на это ответишь?

ЦЕНТУРИОН (Аполлодору). Ты, Аполлодор, благодари богов, что пилум не пригвоздил тебя к двери дворца за твое вмешательство.

АПОЛЛОДОР (очень любезно). Друг мой воин, я рожден не для того, чтобы меня убили столь уродливым оружием. Если мне суждено пасть, так меня сразит (выхватывает свой меч) вот этот владыка всех клинков, единственное оружие, достойное служителя искусства. И так как ты теперь убедился, что мы не думаем выходить за пределы римских постов, дай мне прикончить часового и отправиться с царицей.

ЦЕНТУРИОН (на гневное движение часового). Спокойствие! Клеопатра, я подчиняюсь приказу, а не хитроумным толкованиям этого сицилийца. Тебе должно уйти во дворец и заняться там этими коврами.

КЛЕОПАТРА (надувшись). Я не пойду. Я царица. Цезарь так не говорит со мной, как ты. Или центурионы Цезаря учатся говорить у судомоек?

ЦЕНТУРИОН (хмуро). Я исполняю мой долг. Это все.

АПОЛЛОДОР. Царица, когда глупец делает что-нибудь, чего он стыдится, он всегда заявляет, что это его долг.

ЦЕНТУРИОН (гневно). Аполлодор…

АПОЛЛОДОР (перебивая его, с вызывающим изяществом). Я готов дать тебе удовлетворение мечом в надлежащее время и в надлежащем месте. Артист – это значит дуэлянт. (Клеопатре.) Послушайся моего совета, о звезда востока! Пока этим солдатам не придет приказ от самого Цезаря, ты – пленница здесь. Отправь меня с поручением к нему и с подарком. И прежде чем солнце, склонясь в объятия моря, пройдет половину своего пути, я привезу тебе обратно приказ Цезаря.

ЦЕНТУРИОН (издеваясь). И ты, конечно, продашь царице ее подарок Цезарю?

АПОЛЛОДОР. Центурион, царица получит от меня безо всякой мзды, как добровольную дань сицилийца, поклоняющегося египетской красоте, самый прекрасный из этих ковров для подарка Цезарю.

КЛЕОПАТРА (торжествуя, центуриону). Ты видишь теперь, какая ты грубая, невежественная скотина!

ЦЕНТУРИОН (отрывисто). Глупец скоро расстается со своим добром. (К солдатам.) Еще двоих на этот пост, и никого не выпускать из дворца, кроме этого молодчика с его товаром. Если он обнажит меч в пределах поста – заколоть! Марш на посты! (Уходит, оставляя двух лишних часовых.)

АПОЛЛОДОР (вежливо и дружелюбно). Друзья мои, не зайти ли нам во дворец и не утопить ли нашу размолвку в чаше доброго вина? (Вытаскивает кошель, позвякивая монетой.) У царицы нашлись бы подарки для всех вас.

ЧАСОВОЙ (очень угрюмо). Ты слышал приказ? Иди своей дорогой.

ПЕРВЫЙ ПОДЧАСОК. Да, должен понимать. Убирайся.

ВТОРОЙ ПОДЧАСОК (горбоносый мужчина, не похожий на своего товарища, у которого грубое, толстое лицо, с жадностью поглядывает на кошель). Не искушай бедняка.

АПОЛЛОДОР (Клеопатре). Жемчужина среди цариц! Центурион в двух шагах, а римский солдат неподкупен, когда на него смотрит его начальник. Мне придется отвезти твое поручение Цезарю.

КЛЕОПАТРА (задумчиво, уставившись на ковры). Эти ковры очень тяжелые?

АПОЛЛОДОР. Не все ли равно, тяжелы они или нет? У нас хватит носильщиков.

КЛЕОПАТРА. А как они спускают эти ковры в лодки? Просто бросают их?

АПОЛЛОДОР. В маленькие лодки, твое величество, их нельзя бросать, лодка может утонуть.

КЛЕОПАТРА. Вот в такую лодку, как эта? (Показывает на лодочника.)

АПОЛЛОДОР. Нет, эта уж слишком мала.

КЛЕОПАТРА. Но ты сумеешь отвезти в ней ковер Цезарю, если я пошлю?

АПОЛЛОДОР. Без сомнения!

КЛЕОПАТРА. И ты будешь осторожно нести его по ступеням? И будешь очень беречь его?

АПОЛЛОДОР. Положись на меня.

КЛЕОПАТРА. Ты будешь очень-очень беречь его?

АПОЛЛОДОР. Больше, чем свою голову.

КЛЕОПАТРА. Ты обещаешь мне, что присмотришь за носильщиками, чтобы они не уронили его, не бросали кое-как?

АПОЛЛОДОР. Положи в него кубок из самого тонкого стекла, что только есть во дворце, и если он разобьется, я заплачу за него своей головой.

КЛЕОПАТРА, Хорошо. Идем, Фтататита.

Фтататита подходит. Аполлодор собирается сопровождать их.

Нет, Аполлодор, ты не должен идти. Я сама выберу ковер. Жди здесь. (Бежит во дворец.)

АПОЛЛОДОР (носильщикам). Следуйте за этой особой (показывает на Фтататиту) и повинуйтесь ей.

Носильщики встают и поднимают тюки.

ФТАТАТИТА (обращаясь к носильщикам так, словно это нечто нечистое). Сюда. И снимите обувь, прежде чем ступить на эту лестницу.

Входит во дворец, за ней носильщики с коврами. Аполлодор тем временем подходит к краю набережной и смотрит на море. Часовые враждебно косятся на него.

АПОЛЛОДОР (часовому). Друг мой!

ЧАСОВОЙ (грубо). Молчать!

ПЕРВЫЙ ПОДЧАСОК. Закрой пасть, ты!

ВТОРОЙ ПОДЧАСОК (полушепотом, с опаской поглядывая на северный край набережной). Чего тебе не терпится? Не можешь подождать немного?

АПОЛЛОДОР. Терпение – достопочтенный осел о трех головах!

Часовые ворчат.

(Он не проявляет ни малейшего страха.) Послушайте, вы что – за мной здесь наблюдаете или за египтянами?

ЧАСОВОЙ. Мы свое дело знаем.

АПОЛЛОДОР. Тогда почему же вы не делаете его? Глядите-ка, что там творится. (Показывает на юго-западную часть мола.)

ЧАСОВОЙ (желчно). Мне не нужны советы такого, как ты.

АПОЛЛОДОР. Чурбан! (Кричит.) Эй, там, центурион! Хо-хо!

ЧАСОВОЙ. Проклятье на тебя. Чего ты лезешь. (Кричит.) Хо-хо! Тревога! Тревога!

ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ ПОДЧАСКИ. Тревога! Тревога! Хо-хо!

Центурион бежит со своими солдатами.

ЦЕНТУРИОН. Что такое еще? Опять на тебя старуха напала? (Видит Аполлодора.) Ты все еще здесь?

АПОЛЛОДОР (указывая снова туда же). Посмотри-ка, египтяне зашевелились. Они собираются отбить у вас Фарос. Вот они уже готовы напасть и с суши и с моря. С суши – по большому молу, с моря – из Западной гавани. Поворачивайтесь вы, воины! Охота началась.

С разных сторон набережной раздаются звуки труб.

Ага! Я говорил!

ЦЕНТУРИОН (поспешно). Вы, двое лишних, передать тревогу на южные посты! Одному остаться на часах. Остальные – за мной! Живо!

Два подчаска бегут в южную сторону. Центурион с солдатами – в противоположную сторону. Сейчас же вслед за этим раздается рев буципы. Четверо носильщиков выходят из дворца, неся свернутый ковер. За ними Фтататита.

ЧАСОВОЙ (с опаской поднимая пилум). Опять ты! Носильщики останавливаются.

ФТАТАТИТА. Потише, римлянин: ты теперь остался один. Аполлодор, этот ковер Клеопатра посылает в подарок Цезарю. В нем завернуто десять драгоценных кубков тончайшего иберийского хрусталя и сотня яиц священной синей голубки. Поклянись честью, что ни одно из них не будет разбито.

АПОЛЛОДОР. Клянусь головой. (Носильщикам.) Несите в лодку. Осторожней!

Носильщики сходят с тюком по ступеням.

ПЕРВЫЙ НОСИЛЬЩИК (смотрит вниз на лодку). Поостерегитесь, господин! Яйца, о которых говорит эта госпожа, весят, должно быть, каждое по фунту. Эта лодка не выдержит такой тяжести.

ЛОДОЧНИК (в бешенстве вскакивает на ступени). О ты, злоязычный носильщик! Ты, противный естеству сын верблюдихи! (Аполлодору.) Моя лодка, господин, возила не раз по пять человек. Неужели она не свезет вашу милость да сверток с голубиными яйцами? (Носильщику.) Ты, облезлый дромадер! Пусть боги покарают тебя за твою злобу и зависть!

ПЕРВЫЙ НОСИЛЬЩИК (флегматично). Я не могу бросить тюк, чтобы отдуть тебя. Но уж когда-нибудь я тебя подстерегу!

АПОЛЛОДОР (примирительно). Замолчите! Если бы эта лодка была всего-навсего щепкой, я бы все равно поплыл на ней к Цезарю.

ФТАТАТИТА (в тревоге). Заклинаю тебя богами, Аполлодор, не поступай неосмотрительно с этим тюком.

АПОЛЛОДОР. Не бойся ты, о почтеннейшая из химер. Я понимаю, что ему нет цены. (Носильщику.) Клади, говорю я, да поосторожней, или ты десять дней не будешь есть ничего, кроме палки.

Лодочник спускается вниз, за ним носильщики с тюком. Фтататита и Аполлодор наблюдают с берега.

АПОЛЛОДОР. Тише, сыновья мои! Тише, дети мои! (С внезапным испугом.) Да тише вы, собаки! Клади поровней на корму. Так! Хорошо!

ФТАТАТИТА (вопит одному из носильщиков). Не наступи на него. Не наступи! О ты, бессмысленная скотина!

ПЕРВЫЙ НОСИЛЬЩИК (поднимаясь по ступеням). Не волнуйся, госпожа. Все цело.

ФТАТАТИТА (задыхаясь). Все цело. Как только сердце мое не разорвалось! (Хватается за грудь.)

Все четверо носильщиков поднялись и стоят на верхней ступени, дожидаясь платы.

АПОЛЛОДОР. Вот вам, голяки! (Он дает деньги первому носильщику, который подбрасывает их на руке, чтобы показать остальным.)

Они жадно толпятся вокруг и заглядывают, сколько он получил, уже приготовившись, по восточному обычаю, взывать к богам, проклиная жадность нанимателя. Но его щедрость ошеломляет их.

ПЕРВЫЙ НОСИЛЬЩИК. О щедрый царевич!

ВТОРОЙ НОСИЛЬЩИК. О повелитель базара!

ТРЕТИЙ НОСИЛЬЩИК. О любимец богов!

ЧЕТВЕРТЫЙ НОСИЛЬЩИК. О отец всех носильщиков рынка!

ЧАСОВОЙ (с завистью, злобно замахиваясь на них пилумом). Пошли вон, собаки! Убирайтесь.

Они убегают по набережной в северном направлении.

АПОЛЛОДОР. Прощай, Фтататита! Я буду на маяке раньше египтян. (Спускается вниз.)

ФТАТАТИТА. Пусть боги даруют тебе скорый путь и защитят мое сокровище!

Часовой возвращается после погони за носильщиками, чтобы не дать Фтататите бежать.

АПОЛЛОДОР (снизу, в то время как лодка отчаливает). Прощай, доблестный метатель пилума!

ЧАСОВОЙ. Прощай, лавочник!

АПОЛЛОДОР. Ха-ха! Налегай на весла, бравый лодочник. Хо-хо-хо! (Он начинает петь на мотив баркаролы, в такт веслам.)

Сердце мое, крылами взмахни, Бремя любви, сердце, стряхни. Дай-ка мне весла, о сын черепахи!

ЧАСОВОЙ (угрожающе, Фтататите). Ну, красавица, иди-ка в свой курятник. Марш отсюда!

ФТАТАТИТА (падая на колени и протягивая руки к морю). Боги морей, вынесите ее невредимую на берег!

ЧАСОВОЙ. Вынесите кого невредимой? Что это ты плетешь?

ФТАТАТИТА (глядя на него зловеще). Боги Египта и боги Возмездия, сотворите так, чтобы этот римский болван был избит хуже всякой собаки начальником своим за то, что он недосмотрел и пустил ее в море.

ЧАСОВОЙ. Проклятая! Так, значит, это она в лодке? (Кричит в море.) Хо-хо! Лодочник! Хо-хо!

АПОЛЛОДОР (поет вдалеке).

Будь свободным, счастливым будь, Злую неволю, сердце, забудь.

Тем временем Руфий, после утренней битвы, сидит на связке хвороста перед дверью маяка и жует финики; гигантская вышка маяка поднимается слепа от него, уходя в небо. Между колен у Руфия зажат его шлем, полный фиников; рядом кожаная фляга с вином. Позади него громадный каменный пьедестал маяка, закрытый с моря низким каменным парапетом, с двумя ступенями посредине. Массивная цепь с крюком от маячного подъемного крана висит прямо над головой Руфия. Такие же вязанки хвороста, как и та, на которой он сидит, лежат рядом, приготовленные для маячного костра. Цезарь стоит на ступенях парапета и тревожно смотрит вдаль, по-видимому в довольно мрачном настроении. Из дверцы маяка выходит Британ.

РУФИЙ. Ну как, островитянин-бритт? Поднимался ты на самый верх?

БРИТАН. Да. Думаю, высота около двухсот футов.

РУФИЙ. Там есть кто-нибудь?

БРИТАН. Старый тириец, который работает краном, и его сын, благонравный юноша лет четырнадцати.

РУФИЙ (смотрит на цепь). Ну-ну! Старик и мальчишка поднимают вот эту штуку? Да их там человек двадцать, наверно.

БРИТАН. Только двое, уверяю. У них там противовесы и какая-то машина с кипящей водой – не знаю, в чем там дело; это не британское изобретение. Они поднимают бочонки с маслом и хворост для костра на вышке.

РУФИЙ. А как же…

БРИТАН. Прости, я спустился, потому что к нам по молу идут гонцы с острова. Нужно узнать, что им надо. (Торопливо проходит мимо маяка.)

ЦЕЗАРЬ (отходит от парапета, поеживаясь, явно не в духе). Руфий, это была безумная затея. Нас расколотят. Хотел бы я знать, как там идет дело с баррикадой на большой дамбе?

РУФИЙ (огрызается). Уж не прикажешь ли мне оставить, еду и на голодное брюхо бежать туда, чтобы доложить тебе?

ЦЕЗАРЬ (нервничая, но стараясь успокоить его). Нет, Руфий, нет. Ешь, сын мой, ешь. (Снова выходит на парапет.)

Руфий продолжает поглощать финики.

Вряд ли египтяне настолько глупы, что не догадаются ударить по укреплению и ворваться сюда, прежде чем мы его доделаем. Первый раз решился на рискованный шаг, когда его можно было легко избежать. Не следовало мне идти в Египет.

РУФИЙ. А всего какой-нибудь час тому назад ты ликовал и праздновал победу.

ЦЕЗАРЬ (оправдываясь). Да. Я был глупцом. Опрометчивость, Руфий, мальчишество!

РУФИЙ. Мальчишество? Ничуть. На-ка вот. (Протягивает ему горсть фиников.)

ЦЕЗАРЬ. Зачем это?

РУФИЙ. Съешь. Тебе как раз этого не хватает. Человек в твоем возрасте всегда склонен раскисать натощак. Поешь и отхлебни вот этого. А тогда и поразмысли еще раз о наших делах.

ЦЕЗАРЬ (берет финики). В моем возрасте… (Качает головой и откусывает кусочек.) Да, Руфий, я старый человек, изношенный. Это правда, сущая правда. (Погружается в грустные размышления и машинально дожевывает второй финик.) Ахилл – он еще во цвете лет. Птолемей – мальчик. (Жует третий финик, несколько приободряется.) Ну что ж, каждому свое время. И я взял свое, жаловаться не приходится. (Неожиданно оживившись.) А неплохие финики, Руфий.

Возвращается Британ, он очень взволнован, в руках у него кожаная сума.

(Цезарь уже опять стал самим собой.) Что еще?

БРИТАН (торжествующе). Наши доблестные родосские моряки выловили сокровище. Вот! (Бросает суму к ногам Цезаря.) Теперь враги твои в наших руках.

ЦЕЗАРЬ. В этой суме?

БРИТАН. Дай договорить. В этой суме все письма, которые партия Помпея посылала в Египет оккупационной армии.

ЦЕЗАРЬ. Ну и что же?

БРИТАН (досадуя на то, что Цезарь так туго соображает). Ну вот, теперь мы будем знать, кто враги твои. Имена всех, кто замышлял против тебя, с тех пор как ты перешел Рубикон, могут оказаться здесь, в этих бумагах.

ЦЕЗАРЬ. Брось это в огонь.

БРИТАН (остолбенев, изумленно). Бросить?!!

ЦЕЗАРЬ. В огонь! Неужели ты заставишь меня тратить ближайшие три года моей жизни на то, чтобы осуждать и отправлять в изгнание людей, которые могут стать мне друзьями, если я докажу им, что моя дружба стоит дороже дружбы Помпея или Катона? О ты, неисправимый бритт-островитянин! Или я бульдог, чтобы лезть в драку только затем, чтобы показать, какие у меня крепкие челюсти?

БРИТАН. Но честь твоя – честь Рима?

ЦЕЗАРЬ. Я не устраиваю человеческих жертвоприношений моей чести, как ваши друиды. Не хочешь сжечь – давай я их швырну в море. (Поднимает мешок и бросает через парапет в волны.)

БРИТАН. Цезарь, это просто чудачество! Можно ли поощрять предателей ради красивого жеста и красивого словца?

РУФИЙ (вставая). Цезарь, когда островитянин кончит свою проповедь, позови меня. Я пойду взглянуть на машину с кипящей водой. (Уходит в маяк.)

БРИТАН (с искренним чувством). О Цезарь, мой великий повелитель! Если бы я мог убедить тебя, что на жизнь надо смотреть серьезно, как это делают люди моей страны.

ЦЕЗАРЬ. А они действительно так смотрят?

БРИТАН. Разве ты не был у нас? Разве ты не видал их? Разве бритт будет говорить с таким легкомыслием, как говоришь ты? Разве бритт может пренебречь молитвой в священной роще? Разве бритт решится носить такую пеструю одежду, вместо одноцветной синей, как подобает всем солидным, достойным уважения людям? Ведь для нас это вопросы морали. Цезарь. Хорошо, хорошо, друг. Когда-нибудь, когда я устроюсь попрочнее, я, может быть, и заведу себе синюю тогу. А пока уж мне приходится выворачиваться как умею, на мой римский, распущенный лад.

Аполлодор проходит мимо маяка.

Это что такое?

БРИТАН (быстро оборачивается и с официальным высокомерием окликает чужеземца). Это что значит? Кто ты такой? Как попал сюда?

АПОЛЛОДОР. Успокойся, приятель. Я тебя не съем. Я приплыл на лодке из Александрии с драгоценными дарами для Цезаря.

ЦЕЗАРЬ. Из Александрии?

БРИТАН (сурово). С тобой говорит Цезарь.

РУФИЙ (появляясь в двери маяка). Что тут такое?

АПОЛЛОДОР. Слава великому Цезарю! Я Аполлодор, сицилиец, художник.

БРИТАН. Художник? Кто пустил сюда этого бродягу?

ЦЕЗАРЬ. Успокойся, друг! Аполлодор – именитый патриций, он художник-любитель.

БРИТАН (смущенно). Прошу прощения, благородный господин. (Цезарю.) Я понял так, что это его ремесло. (Несколько пристыженный, он уступает Аполлодору свое место рядом с Цезарем.)

Руфий, окинув Аполлодора явно пренебрежительным взглядом, отходит на другой конец парапета.

ЦЕЗАРЬ. Привет тебе, Аполлодор! Что ты хочешь от нас?

АПОЛЛОДОР. Прежде всего поднести тебе дар от царицы цариц.

ЦЕЗАРЬ. От кого это?

АПОЛЛОДОР. От Клеопатры, царицы египетской.

ЦЕЗАРЬ (обращается к нему доверчиво, самым подкупающим тоном). Аполлодор, сейчас нам не время забавляться подарками. Прошу тебя, вернись к царице и скажи ей, что если все сложится удачно, я нынче же вечером вернусь во дворец!

АПОЛЛОДОР. Цезарь, я не могу вернуться. Когда мы подплывали к маяку, какой-то болван сбросил в море громадный кожаный мешок и сломал нос моей лодки. Я едва успел выбраться с ношей на берег, как эта несчастная посудина пошла ко дну.

ЦЕЗАРЬ. Сочувствую тебе, Аполлодор. Болвана мы накажем. Ну, ладно! Расскажи, что ты привез мне? Царица будет в обиде, если я не взгляну.

РУФИЙ. Разве есть время заниматься пустяками? Твоя царица – ребенок!

ЦЕЗАРЬ. Вот именно. Поэтому-то нам и нельзя огорчать ее. Что же это за подарок, Аполлодор?

АПОЛЛОДОР. Цезарь, это персидский ковер, красота из красот. И в нем, как мне сказали, голубиные яйца, хрустальные кубки и хрупкие драгоценности. Я отвечаю головой за мою ношу и поэтому не рискнул тащить ее сюда по узкой лесенке с мола.

РУФИЙ. Можно поднять краном. Прицепи на крюк. Яйца пошлем повару, из кубков будем пить вино, а ковер пойдет на ложе Цезаря.

АПОЛЛОДОР. Краном? Цезарь, я поклялся беречь тюк с ковром как собственную жизнь.

ЦЕЗАРЬ (шутливо). Тогда можно поднять вас обоих вместе. И если цепь оборвется, ты погибнешь вместе с голубиными яйцами. (Подходит к цепи и с любопытством рассматривает ее.)

АПОЛЛОДОР (Британу). Цезарь это серьезно говорит?

БРИТАН. Он разговаривает таким легкомысленным тоном потому, что он итальянец, но то, что он говорит, он делает.

АПОЛЛОДОР. Серьезно или нет, но он говорит дело. Дайте же мне отряд воинов, чтобы привести этот кран в действие.

БРИТАН. Предоставь кран мне, а сам ступай вниз и дожидайся, пока спустится цепь.

АПОЛЛОДОР. Хорошо. Вы сейчас увидите меня вон там. (Поворачивается к ним и красноречивым жестом показывает на небо.) Я взойду там, словно солнце, с моим сокровищем. (Уходит тем же путем, что и пришел.)

Британ скрывается в помещении маяка.

РУФИЙ (ворчливо). Ты действительно намерен дожидаться здесь, чем кончится весь этот балаган?

ЦЕЗАРЬ (отходит в сторону, когда цепь начинает двигаться). Почему бы и нет?

РУФИЙ. Египтяне сейчас покажут тебе, почему нет, если только у них хватит ума броситься на нас с берега, пока мы не возвели укрепление. А мы здесь стоим и дожидаемся, как малые ребята, чтобы нам показали ковер с голубиными яйцами.

Цепь с грохочущим лязгом поднимается над парапетом, затем, раскачиваясь, поворачивается вместе с краном и исчезает за маяком.

ЦЕЗАРЬ. Не бойся, о Руфий, сын мой! Едва только первый египтянин станет на мол, наши затрубят тревогу. И мы с тобой отсюда успеем добежать до укрепления раньше, чем египтяне с той стороны. Мы с тобой вдвоем, Руфий: я, старик, и ты, его старший сын. И старик будет там первым. Итак, успокойся! И дай-ка мне еще фиников.

АПОЛЛОДОР (с насыпи внизу). Эй-хо! Давай, тяни! О-хо-хо!

Цепь поднимается и снова, раскачиваясь, появляется из-за маяка. Аполлодор висит в воздухе со своим тюком, паря над парапетом.

(Он поет.)

Наверху, надо мной, синева в небесах. Не увидеть такой у красотки в очах…

Эй, вы там! Стоп! (Перестает подниматься.) Поворачивай!

Цепь возвращается снова к парапету.

РУФИЙ (кричит наверх). Ну, опускай!

Цепь с ношей начинает опускаться.

АПОЛЛОДОР (кричит сверху). Осторожней! Тише! Не забудьте о яйцах.

РУФИЙ (кричит наверх). Легче! Эй, вы там! Тише, тише!

Аполлодор со своей ношей невредимо опускается на кучу хвороста на парапете. Руфий и Цезарь помогают Аполлодору отцепить тюк.

РУФИЙ. Поднимай!

Цепь с лязгом взвивается прямо над их головой. Британ выходит из маяка и помогает им развязать тюк.

АПОЛЛОДОР (после того, как они сняли веревки). Отойдите, друзья. Пусть смотрит Цезарь. (Распахивает ковер.)

РУФИЙ. Ничего тут нет, кроме кучи тряпок. Где же голубиные яйца?

АПОЛЛОДОР. Приблизься, Цезарь, и поищи их среди шалей.

РУФИЙ (обнажая меч). А, предательство! Не подходи, Цезарь! Я вижу, шаль шевелится, там что-то живое.

БРИТАН (обнажая меч). Змея!

АПОЛЛОДОР. Осмелится ли Цезарь вложить руку в мешок, где шевелится змея?

РУФИЙ (оборачивается к нему). Предатель, собака!

ЦЕЗАРЬ. Успокойтесь. Уберите ваши мечи. Аполлодор, твоя змея уж слишком ровно дышит. (Засовывает руки под шаль и освобождает оттуда чью-то голую руку.) Хорошенькая маленькая змейка!

РУФИЙ (вытягивая оттуда другую руку). А ну-ка, давай сюда и все остальное.

Они вытаскивают за руки Клеопатру, и она садится среди шалей. Британ, шокированный, вкладывает свой меч в ножны и возмущенно пожимает плечами.

КЛЕОПАТРА (едва переводя дух). Ой, я чуть-чуть не задохлась. Ах, Цезарь, кто-то на меня наступил в лодке, а потом на меня свалился с неба какой-то громадный, страшно тяжелый мешок. А потом лодка стала тонуть, а потом меня унесло куда-то в воздух и оттуда вниз…

ЦЕЗАРЬ (лаская ее, когда она, поднявшись, бросается к нему на грудь). Ну, ничего, ничего. Теперь уже все кончено, ты здесь, цела и невредима.

РУФИЙ. Н-да, а теперь, когда она здесь, что же нам с ней делать?

БРИТАН. Она не может оставаться здесь, Цезарь, без присмотра какой-нибудь матроны.

КЛЕОПАТРА (ревниво, Цезарю, который явно не знает, что с ней делать). Так, значит, ты не рад, что видишь меня?

ЦЕЗАРЬ. О нет, я-то очень рад, но вот Руфий очень недоволен, а Британ шокирован.

КЛЕОПАТРА. А ты отруби им головы, разве ты не можешь это сделать?

ЦЕЗАРЬ. Я боюсь, моя ласточка, что с отрубленными головами они будут мне гораздо менее полезны.

РУФИЙ (Клеопатре). Мы сейчас пойдем рубить головы кое-кому из твоих египтян. Ну, а что ты скажешь, если нас, неровен час, побьют и ты попадешь в плен к своему маленькому братцу?

КЛЕОПАТРА. Ты не должен покидать меня, Цезарь. Ты ведь не покинешь меня, правда?

РУФИЙ. Еще бы! Вот сейчас загремит труба, и тогда жизнь каждого из нас будет зависеть от того, ступит ли Цезарь на баррикаду, прежде чем до нее доберется кто-нибудь из египтян.

КЛЕОПАТРА. Ну и пусть они погибнут! Ведь это простые солдаты.

ЦЕЗАРЬ (внушительно). Клеопатра, когда загремит труба, каждый из нас, не щадя себя, понесет жизнь свою в руке и швырнет ее в лицо смерти. И среди всех моих солдат, которые доверили мне свою судьбу, нет ни одного, чья рука не была бы мне дороже твоей головы.

Клеопатра совершенно уничтожена, глаза ее наполняются слезами.

Аполлодор, ты отвезешь ее обратно во дворец.

АПОЛЛОДОР. Разве я дельфин, Цезарь, чтобы плавать по морям с юными девами на спине? Лодка моя погибла, и все ваши суда или у баррикады, или вернулись в город. Попробую окликнуть их – это все, что я в состоянии сделать. (Уходит на мол.)

КЛЕОПАТРА (глотая слезы). Мне все равно. Я не вернусь обратно. Я никому не нужна.

ЦЕЗАРЬ. Клеопатра!

КЛЕОПАТРА. Ты хочешь, чтобы меня убили.

ЦЕЗАРЬ (еще внушительней). Твоя жизнь, бедное мое дитя, мало кому нужна здесь, кроме тебя самой.

Клеопатра не выдерживает, бросается на вязанки хвороста и плачет. Внезапно в отдалении поднимается сильный шум, сквозь него прорывается рев буцины и труб. Британ сбегает на парапет и смотрит на мол. Цезарь и Руфий обмениваются быстрым, понимающим взглядом.

Идем, Руфий.

КЛЕОПАТРА (вскакивает на колени и цепляется за Цезаря). Нет, нет, не оставляй меня, Цезарь!

Цезарь вырывает свою одежду из ее рук.

Ах!

БРИТАН (с парапета). Цезарь! Мы отрезаны. Египтяне подошли из Западной гавани и высадились между нами и баррикадой.

РУФИЙ (подбегая к нему). Проклятье! Верно, мы попались, как крысы в капкан!

ЦЕЗАРЬ (со скорбным ужасом). Руфий, Руфий! Мои солдаты на баррикаде, их окружают и с берега и с моря; я послал их на смерть!

РУФИЙ (возвращается с парапета, подходит к Цезарю справа). Н-да, вот к чему приводит эта возня с девчонками.

АПОЛЛОДОР (поспешно идет с мола). Взгляни с парапета, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. Мы смотрели, друг. Нам придется защищаться здесь.

АПОЛЛОДОР. Я бросил веревочную лестницу в море. Сюда они теперь не могут подняться.

РУФИЙ. А мы не можем уйти. Об этом ты подумал?

АПОЛЛОДОР. Не можем уйти? Почему? У вас же стоят корабли в Восточной гавани.

БРИТАН (с парапета, с надеждой в голосе). Родосские галеры уже повернули к нам.

Цезарь торопливо подходит к Британу.

РУФИЙ (Аполлодору, нетерпеливо). А скажи-ка, пожалуйста, как же мы попадем на галеры?

АПОЛЛОДОР (вызывающе-весело и наставительно). Путем, который ведет всюду. Алмазным путем солнца и луны. Разве ты никогда не видал, как дети играют в сломанный мост? «Утки и гуси переправляются на ту сторону…» А? (Бросает плащ и шляпу и привязывает меч себе на спину.)

РУФИЙ. Что ты плетешь?

АПОЛЛОДОР. Сейчас покажу. (Кричит Британу.) Сколько отсюда до ближайшей галеры?

БРИТАН. Локтей триста.

ЦЕЗАРЬ. Нет, нет, они дальше, чем кажется в этом ясном воздухе глазам бритта. Около четверти мили, Аполлодор.

АПОЛЛОДОР. Прекрасно. Продержитесь здесь, пока я не пришлю вам лодку с галеры.

РУФИЙ. Что у тебя, крылья, что ли, есть?

АПОЛЛОДОР. Морские крылья, воин. Смотри! (Взбегает по ступенькам на скат парапета между Цезарем и Братаном, подпрыгивает и бросается головой вниз в море.)

ЦЕЗАРЬ (как мальчишка, в диком восторге). Браво, браво! (Сбрасывает плащ.) Клянусь Юпитером, я тоже!

РУФИЙ (хватает его). С ума сошел? Куда?

ЦЕЗАРЬ. Почему? Разве я плаваю хуже?

РУФИЙ (вне себя). Да разве может старый безумец плавать и нырять точно молодой?

ЦЕЗАРЬ (отталкивая его). Старый?..

БРИТАН (потрясенный). Руфий, что ты говоришь!

ЦЕЗАРЬ. Хочешь, отец Руфий, наперегонки до галеры за недельное жалованье?

КЛЕОПАТРА. А я? А я? Что со мной будет?

ЦЕЗАРЬ. Довезу тебя на спине, как дельфин, до галеры. Руфий, когда я вынырну, брось ее в воду. Я отвечаю. А после нее прыгайте вы оба.

КЛЕОПАТРА. Нет, нет, ни за что! Я утону.

БРИТАН. Цезарь, я человек и бритт, а не рыба. Мне нужна лодка. Я плавать не умею.

КЛЕОПАТРА. И я не умею.

ЦЕЗАРЬ (Британу). Тогда оставайся здесь, пока мы не отобьем маяк. Ну, Руфий!

РУФИЙ. Ты действительно решился на это безумие?

ЦЕЗАРЬ. За меня решили египтяне. А что делать? Ты только смотри, когда будешь прыгать. Я не хочу, чтобы твоя двухсотфунтовая туша свалилась мне на спину, когда я высуну нос из воды. (Взбегает на ступеньки и становится на выступе.)

БРИТАН (в смятении). Еще одно слово, Цезарь. Умоляю тебя, не показывайся в аристократическом квартале Александрии, пока не переоденешься.

ЦЕЗАРЬ (кричит в море). Эй, Аполлодор! (Показывает на небо и поет на мотив баркаролы.) Облака блестят в синеве…

АПОЛЛОДОР (плывет вдалеке и подхватывает). И пурпур в зеленой волне…

ЦЕЗАРЬ (в восторге). А-ах! (Бросается в волны.)

КЛЕОПАТРА (в страшном волнении бежит к ступеням). Дайте мне посмотреть, он сейчас утонет!

Руфий хватает ее.

Ай-яй-яй! (Она вопит, он швыряет ее в воду.)

Руфий с Британом в восторге покатываются от хохота.

РУФИЙ (глядя вниз). Поймал ее, смотри! (Британу.) Держи эту крепость, бритт! Цезарь тебя не забудет! (Прыгает.)

БРИТАН (бежит на ступени и смотрит, как они плывут). Ну как, целы вы, Руфий?

РУФИЙ (издалека). Целы!

ЦЕЗАРЬ (далеко впереди него). Укройся около костра. И навали побольше дров на дверцу люка.

БРИТАН (кричит ему). Сделаю все и поручу себя богам моей отчизны.

Радостные крики с моря. Британ в неистовом восторге.

Лодка! К нему подошла лодка! Гип-гип-гип-ура!

Действие четвертое

Окуновение Клеопатры в воды Восточной гавани произошло в октябре 48 года до новой эры. В марте 47 года она, после полудня, в своих покоях, окруженная придворными дамами, слушает девушку рабыню, которая играет на арфе. Арфистка стоит посередине комнаты. Учитель арфистки – старик музыкант, у него изрезанное морщинами лицо, большой нависший лоб, седая борода, взъерошенные и щетинистые усы и брови; он с нарочито глубокомысленным и важным видом сидит на корточках на полу около музыкантши и следит за ее игрой. Фтататита восседает на своем посту у дверей, во главе маленькой кучки женщин рабынь. Все сидят, за исключением арфистки: Клеопатра в кресле против двери, на другом конце комнаты; остальные – на полу. Придворные дамы Клеопатры – молоденькие женщины; из них наиболее выделяются Хармиана и Ирас, ее любимицы. Хармиана – маленький терракотовый бесенок, продолговатое лицо, быстрые движения, точеные ноги и руки. Ирас – пухленькое добродушное создание с копной рыжих волос; умом не блещет и рада похихикать по любому поводу.

КЛЕОПАТРА. А я могла бы…

ФТАТАТИТА (грубо, музыкантше). Замолчи, ты! Царица говорит.

Музыка обрывается.

КЛЕОПАТРА (старому музыканту). Я хочу научиться сама играть на арфе. Цезарь любит музыку. Ты можешь научить меня?

МУЗЫКАНТ. Без сомнения. Только я – и никто другой – могу научить царицу. Разве не я открыл тайну древних египтян, которые заставляли дрожать пирамиду, касаясь единой басовой струны? Все другие учителя обманщики, я не раз изобличал их.

КЛЕОПАТРА. Хорошо. Ты будешь учить меня. Сколько тебе надо времени?

МУЗЫКАНТ. Не очень много. Всего четыре года. Я должен сначала посвятить твое величество в философию Пифагора.

КЛЕОПАТРА. А она (показывая на рабыню) посвящена в философию Пифагора?

МУЗЫКАНТ. Она рабыня! Она выучилась, как учатся собаки.

КЛЕОПАТРА. Прекрасно. Я тоже хочу выучиться, как учатся собаки. Ты будешь учить меня каждый день в течение двух недель.

Музыкант поспешно поднимается и низко кланяется.

А после этого всякий раз, когда я ошибусь, тебя будут бичевать. А если я буду так часто ошибаться, что за мной не поспеют тебя бичевать, тебя бросят в Нил, крокодилам. (Фтататите.) Дай арфистке золотую монету и отошли их.

МУЗЫКАНТ (растерянно). Но истинное искусство нельзя принуждать.

ФТАТАТИТА. Что? Ты осмеливаешься спорить с царицей? Убирайся! (Выталкивает его.)

За музыкантом идет рабыня арфистка под общий хохот приближенных женщин и рабынь.

КЛЕОПАТРА. Ну, так кто же из вас может позабавить меня? Есть у вас рассказать что-нибудь новенькое?

ИРАС. Фтататита…

КЛЕОПАТРА. Ах, Фтататита, Фтататита! Вечно Фтататита! Опять какие-нибудь небылицы, чтоб восстановить меня против нее?

ИРАС. Нет, на этот раз Фтататита проявила добродетель.

Приближенные смеются, но не рабыни.

Потин пытался подкупить ее, чтобы она пропустила его к тебе.

КЛЕОПАТРА (гневно). Ах, все вы торгуете моими аудиенциями! Точно я должна смотреть на тех, кто угоден вам, а не мне. Хотела бы я знать, сколько этой рабыне арфистке придется отдать из своего золота, прежде чем она выйдет из дворца?

ИРАС. Если хочешь, мы тебе это узнаем.

Приближенные смеются.

КЛЕОПАТРА (хмурясь). Вы смеетесь? Берегитесь, берегитесь! Когда-нибудь я сумею заставить вас служить мне так, как служат Цезарю.

ХАРМИАНА. Горбоносый старикан!

Опять хохот.

КЛЕОПАТРА (разъяренная). Молчать! Хармиана, тебе не пристало держать себя как маленькая египетская дурочка! Знаете ли вы, почему я позволяю вам болтать в моем присутствии все, что вам придет в голову, вместо того чтобы обращаться с вами так, как обращалась бы Фтататита, будь она царицей?

ХАРМИАНА. Потому что ты стараешься во всем подражать Цезарю, а он позволяет говорить ему все что вздумается.

КЛЕОПАТРА. Нет. А потому, что я спросила его однажды, почему он это делает? И он сказал: «Не мешай болтать твоим женщинам, и ты можешь многое узнать от них». – «А что же могу я узнать?» – спросила я. «Ты узнаешь, кто они», – сказал он. И, ах, если бы вы только видели глаза его, когда он произносил эти слова! Вы прямо в комочки сжались бы, жалкие ничтожества!

Они смеются.

(Клеопатра гневно накидывается на Ирас.) Над кем ты смеешься, надо мной или над Цезарем?

ИРАС. Над Цезарем.

КЛЕОПАТРА. Если бы ты не была дурой, ты бы смеялась надо мной; а если бы не была трусихой, ты бы не побоялась бы сказать мне это.

Возвращается Фтататита.

Фтататита, мне сказали, что Потин предлагал одарить тебя, если ты допустишь его ко мне.

ФТАТАТИТА (возмущенно). Клянусь богами предков моих…

КЛЕОПАТРА (властно обрывая ее). Сколько раз приказывала я тебе, чтобы ты не смела отпираться. Ты готова целый день взывать к богам твоих предков и призывать их в свидетели своих достоинств, если бы я тебе позволила. Поди возьми его золото и приведи Потина сюда.

Фтататита хочет возразить ей.

Не спорь. Иди!

Фтататита уходит. Клеопатра встает и начинает ходить взад и вперед, между креслом и дверью. Все поднимаются и стоят.

ИРАС (неохотно поднимаясь). Ах, как бы мне хотелось, чтобы этот Цезарь уже был в Риме.

КЛЕОПАТРА (угрожающе). Это будет плохой день для всех нас, когда он уедет туда. О, если бы я не стыдилась показать ему, что сердце мое столь же безжалостно, как сердце отца моего, я бы заставила тебя раскаяться в этих словах. Зачем это тебе, чтобы он уехал?

ИРАС. Ты делаешься при нем такой ужасно скучной, ученой и философичной. А в нашем возрасте это хуже, чем быть святошей.

Приближенные смеются.

КЛЕОПАТРА. Перестаньте вы без конца кудахтать… Слышите? Прикусите языки.

ХАРМИАНА (с насмешливой покорностью). Хорошо, хорошо! Видно, всем уж нам придется взять себе в пример Цезаря.

Они снова хохочут. Клеопатра молча бесится и продолжает ходить взад и вперед. Фтататита возвращается с Потином, который останавливается на пороге.

ФТАТАТИТА (в дверях). Потин смиренно молит царицу преклонить слух…

КЛЕОПАТРА. Ну хорошо, хорошо! Довольно! Пусть он войдет. (Она опускается в свое кресло.)

Все садятся, кроме Потина, – он выходит на середину. Фтататита занимает свое прежнее место.

Итак, Потин? Что слышно нового о твоих друзьях-мятежниках?

ПОТИН (надменно). Я не друг мятежу. К тому же пленник не знает новостей.

КЛЕОПАТРА. Ты пленник не больше, чем я, чем Цезарь. Вот уж шесть месяцев мой дворец осажден моими подданными. Тебе дозволено разгуливать по набережной среди воинов, а могу ли я ступить далее? Может ли Цезарь?

ПОТИН. Ты дитя, Клеопатра, и не понимаешь этого.

Приближенные смеются. Клеопатра смотрит на него непроницаемым взглядом.

ХАРМИАНА. Я вижу, ты не знаешь самой последней новости, Потин?

ПОТИН. Какой?

ХАРМИАНА. Что Клеопатра больше уж не дитя. Хочешь, я научу тебя, как в один день сделаться много старше и много, много умнее.

ПОТИН. Я предпочел бы стать умнее, не старея.

ХАРМИАНА. Так вот. Поднимись на вышку маяка и попроси кого-нибудь схватить тебя за волосы и бросить оттуда в море.

Приближенные смеются.

КЛЕОПАТРА. Это правда, Потин. Немало самодовольства смоется с тебя, когда ты выйдешь из волн на берег.

Приближенные смеются.

(Клеопатра гневно встает.) Идите прочь все! Я буду одна говорить с Потином! Фтататита, прогони их.

Они, смеясь, выбегают. Фтататита закрывает за ними дверь.

Ты чего ждешь?

ФТАТАТИТА. Не подобает царице оставаться с глазу на глаз…

КЛЕОПАТРА (обрывает ее). Фтататита! Или надо принести тебя в жертву богам отцов твоих, чтобы ты узнала, что царица Египта – я, а не ты?

ФТАТАТИТА (негодующе). Вот и ты теперь такая же, как все. Тебе хочется быть тем, что эти римляне именуют передовой женщиной. (Уходит, хлопая дверью.)

КЛЕОПАТРА (садясь). Ну, Потин, зачем старался ты подкупить Фтататиту и проникнуть ко мне?

ПОТИН (смотрит на нее испытующе). Клеопатра, то, что мне сказали, – правда: ты изменилась.

КЛЕОПАТРА. Попробуй, поговори с Цезарем полгода день за днем, и ты изменишься.

ПОТИН. Все говорят, что ты без ума от этого старика.

КЛЕОПАТРА. Без ума? Что это такое? Лишилась рассудка? О нет! Я бы хотела его лишиться.

ПОТИН. Ты хотела бы лишиться рассудка? Что ты хочешь сказать?

КЛЕОПАТРА. Когда я была безрассудной, я делала то, что мне было приятно, исключая те случаи, когда Фтататита била меня. Но и тогда я обманывала ее и украдкой делала по-своему. Теперь, когда Цезарь дал мне мудрость, мне нет дела до того, нравится мне что-то или не нравится: я делаю то, что должно делать, мне некогда думать о себе. Это не счастье, но это величие. Если Цезарь уедет, я полагаю, что сумею управлять египтянами, ибо то, что Цезарь для меня, то я для окружающих меня глупцов.

ПОТИН (пристально смотрит на нее). Клеопатра, может быть, это тщеславие юности?

КЛЕОПАТРА. Нет, нет! Это не значит, что я так уж умна, а просто, что другие – слишком глупы.

ПОТИН (задумчиво). Да, это великий секрет.

КЛЕОПАТРА. Ну, теперь расскажи, что ты хочешь?

ПОТИН (в затруднении). Я? Ничего.

КЛЕОПАТРА. Ничего?

ПОТИН. Кроме того, чтобы просить тебя вернуть мне свободу. Это все.

КЛЕОПАТРА. Об этом ты пришел бы молить Цезаря. Нет, Потин, ты явился с умыслом, уповая на то, что Клеопатра все еще глупый котенок. А теперь, когда ты видишь царицу, твои замыслы разрушились.

ПОТИН (покорно склоняя голову). Это так.

КЛЕОПАТРА (торжествуя). Ага!

ПОТИН (устремляя на нее проницательный взгляд). Так, значит, Клеопатра поистине царица, она больше не пленница, не рабыня Цезаря?

КЛЕОПАТРА. Потин, все мы – рабы Цезаря, все в Египте, хотим мы этого или нет. И та, чьей мудрости открыто это, будет властительницей Египта, когда уйдет Цезарь.

ПОТИН. Ты все повторяешь, что Цезарь уйдет.

КЛЕОПАТРА. А если и так?

ПОТИН. Значит, он не любит тебя?

КЛЕОПАТРА. Любит? Потин, Цезарь никого не любит. Кого любим мы? Лишь тех, кого мы не ненавидим. Все люди чужды нам, все нам враги, кроме тех, кого мы любим. Но Цезарь не таков: он не знает ненависти, он дружит с каждым так же, как он дружит с собаками или детьми. Его доброта ко мне поистине чудо: ни мать, ни отец, ни нянька никогда не умели так заботиться обо мне, никто не открывал мне мысли свои с такой доверчивостью.

ПОТИН. Разве это не любовь?

КЛЕОПАТРА. Любовь? Таков же будет он для любой девчонки, что встретится ему на пути в Рим. Спроси раба его, Британа, он так же добр к нему. Что говорить? Спроси его коня. Его доброта не такова, чтобы любить что-то такое, что есть во мне, она просто в природе его.

ПОТИН. Как можешь ты знать, что он не любит тебя так, как мужчина любит женщину?

КЛЕОПАТРА. Я не могу заставить его ревновать. Я пыталась.

ПОТИН. Гм! Может быть, мне следовало бы спросить: а ты любишь его?

КЛЕОПАТРА. Как любить бога? И потом я люблю другого римлянина, я видела его задолго до Цезаря. Он не бог, он человек – он умеет любить и ненавидеть. Я могу заставить его страдать, и он может заставить страдать меня.

ПОТИН. И Цезарь знает это?

КЛЕОПАТРА. Да.

ПОТИН. И не гневается?

КЛЕОПАТРА. Он обещал послать его в Египет, чтобы угодить мне.

ПОТИН. Не понимаю этого человека.

КЛЕОПАТРА (с величественным презрением). Тебе – понять Цезаря! Как возможно это? (Горделиво.) Я понимаю его – душой.

ПОТИН (поразмыслив, с величайшим почтением). Твое величество изволило допустить меня к себе. Что соизволит сказать мне царица?

КЛЕОПАТРА. А вот что. Ты думал, что, посадив моего брата на трон, ты будешь править Египтом, ибо ты опекун его, а он малыш и глупец?

ПОТИН. Так говорит царица.

КЛЕОПАТРА. Царица говорит тебе: Цезарь проглотит и тебя, и Ахилла, и брата моего, как кошка глотает мышь. Он накинет себе на плечи эту страну, как пастух накидывает на себя одежду. А когда он сделает это, он уйдет в Рим, а Клеопатра останется править Египтом от имени его.

ПОТИН (яростно). Этого не будет. У нас тысяча воинов против его десяти. В море загоним мы и его и его нищие легионы.

КЛЕОПАТРА (с презрением, поднимаясь). Ты мелешь вздор, как простолюдин. Ступай, веди свои тысячи. И поторопись, ибо Митридат Пергамский недалеко, и он ведет новое войско Цезарю. Цезарь сумел обуздать вас здесь с двумя легионами; посмотрим, что сделает он, когда у него будет двадцать!

ПОТИН. Клеопатра!

КЛЕОПАТРА. Довольно, довольно! Это Цезарь сбил меня с толку, и я, следуя его примеру, позволила себе говорить с таким ничтожеством, как ты. (Уходит.)

Потин, взбешенный, идет за ней. Появляется Фтататита и останавливает его.

ПОТИН. Дай мне уйти из этого ненавистного дома.

ФТАТАТИТА. Ты гневаешься?

ПОТИН. Да падут на нее проклятия всех богов! Она продала страну свою римлянину затем, чтобы выкупить ее своими поцелуями.

ФТАТАТИТА. Глупец, разве она не сказала тебе, что она ждет, чтобы Цезарь уехал?

ПОТИН. Ты подслушивала?

ФТАТАТИТА. Я позаботилась о том, чтобы честная женщина была на страже здесь, в то время как ты оставался с ней.

ПОТИН. Клянусь богами…

ФТАТАТИТА. Кому здесь нужны твои боги! Здесь правят боги Цезаря. И какой толк, что ты приходишь к Клеопатре? Ты ведь египтянин. Она не желает слушать никого из своего народа. Она считает нас детьми.

ПОТИН. Да погибнет она за это!

ФТАТАТИТА (мрачно). Да отсохнет у тебя язык за такие слова! Иди! Пришли сюда Луция Септимия, убийцу Помпея. Он римлянин: может быть, она послушает его. Ступай!

ПОТИН (зловеще). Я знаю, к кому мне пойти…

ФТАТАТИТА (подозрительно). К кому же?

ПОТИН. К римлянину, помогущественней, чем Луций. И запомни, ты, домоправительница: ты думала, до того как явился Цезарь, что ты будешь со своей кликой править Египтом от имени Клеопатры; я воспротивился этому…

ФТАТАТИТА (прерывает его, бранчливо). Да, а ты думал, что ты с твоей кликой будешь править от имени Птолемея?

ПОТИН. Лучше я или даже ты, чем женщина с римским сердцем; а это то, чем стала теперь Клеопатра. Пока я жив, она не будет править. Запомни это! (Уходит.)

Близится время обеда. Стол накрыт на кровле дворца; туда-то и подымается Руфий, ему предшествует величественный придворный с жезлом; сзади идет раб и несет на руках инкрустированный табурет. Преодолев бесчисленные ступени, они, наконец, вступают под внушительную колоннаду кровли. Легкие занавеси протянуты между северными и восточными колоннами, дабы смягчить жар лучей заходящего солнца. Придворный подводит Руфия к одному из этих затененных мест. Шнур от занавесей висит между колоннами.

ПРИДВОРНЫЙ (с поклоном). Римский военачальник будет ожидать Цезаря здесь.

Раб ставит табурет около самой южной колонны и исчезает за занавесями.

РУФИЙ (усаживается, он несколько запыхался). Уф! Вот это лестница! Высоко ли здесь?

ПРИДВОРНЫЙ. Мы на кровле дворца, о любимец побед!

РУФИЙ. Хорошо, что любимцу не нужно карабкаться еще выше.

С противоположной стороны, пятясь, входит второй придворный.

ВТОРОЙ ПРИДВОРНЫЙ. Цезарь идет.

Входит Цезарь. Он только что выкупался и облачился в новую пурпурную шелковую тунику; вид у него сияющий, праздничный. За ним идут два раба и несут легкое ложе – нечто вроде скамьи, украшенной тонкой резьбой. Они ставят его возле самой северной из затянутых занавесями колонн и исчезают. Оба придворных с церемонными поклонами следуют за ними. Руфий встает навстречу Цезарю.

ЦЕЗАРЬ (подходя к нему). А, Руфий! (Разглядывает его одеяние с восхищенным удивлением.) Новая перевязь! Новый золотой эфес на мече! Да ты подстригся! А бороду – нет, непостижимо уму! (Нюхает бороду Руфия.) Так и есть! Клянусь Юпитером Олимпийским, он надушился!

РУФИЙ (ворчливо). Ладно, ведь не для себя же я старался.

ЦЕЗАРЬ (нежно). Нет, Руфий, сын мой, для меня, конечно. Дабы почтить день моего рождения.

РУФИЙ (пренебрежительно). День рождения! У тебя каждый раз день рождения, как только надо умаслить какую-нибудь смазливую девчонку или утихомирить какого-нибудь посла. За последние десять месяцев у тебя их семь было.

ЦЕЗАРЬ (сокрушенно). Да, Руфий, это верно. Никак не могу отучить себя от этих маленьких хитростей.

РУФИЙ. Кто обедает с нами, кроме Клеопатры?

ЦЕЗАРЬ. Аполлодор, сицилиец.

РУФИЙ. Этот щелкопер?

ЦЕЗАРЬ. Полно. Этот щелкопер – забавный враль, всегда может рассказать что-нибудь, спеть песню и избавляет нас от труда расточать любезности Клеопатре. Что для нее два таких старых политика, эдакие лагерные медведи, вроде нас с тобой? Нет, Аполлодор в компании – чудесный малый, Руфий, чудесный малый.

РУФИЙ. Да, он немножко плавает, немножко фехтует… Мог бы и хуже быть. Вот если бы он еще научился держать язык на привязи!..

ЦЕЗАРЬ. Да пощадят его от этого боги. Ох, эта жизнь воина! Скучная, грубая жизнь – жизнь дела. Это самое худшее в нас, римлянах. Деляги, чернорабочие: пчелиный улей, обращенный в народ. То ли дело краснобай с таким умом и воображением, которые могут избавить человека от необходимости вечно что-нибудь делать!

РУФИЙ. Гм, сунулся бы он к тебе со всем этим после обеда! Ты замечаешь, что я пришел раньше, чем положено?

ЦЕЗАРЬ. Н-да, я сразу подумал, что это неспроста. Ну, что случилось?

РУФИЙ. Нас слышат здесь?

ЦЕЗАРЬ. Наше уединение располагает к подслушиванию, но это можно исправить. (Он дважды хлопает в ладоши.)

Занавеси раздвигаются, за ними открывается висячий сад, посреди которого стоит празднично убранный стол с четырьмя приборами – два на противоположных концах, два рядом. Конец стола, ближе к Цезарю и Руфию, уставлен золотыми ковшами и чашами. Величественный дворецкий наблюдает за целым штатом рабов, которые суетятся вокруг стола. По обе стороны сада идут колонны, и только в самой глубине – просвет, наподобие большой арки, ведущей на западный конец кровли, откуда открывается широкий горизонт. В глубине, посреди этой арки, на массивном пьедестале восседает бог Ра, с головой сокола, увенчанной аспидом и диском. У подножия его стоит алтарь из гладкого белого камня.

Ну вот, теперь нас видят все, и никому не придет в голову подслушивать нас. (Садится на ложе, которое принесли рабы.)

РУФИЙ (усаживаясь на свой табурет). Потин хочет говорить с тобой. Советую тебе повидаться с ним: тут какие-то козни среди женщин.

ЦЕЗАРЬ. А кто это такой, Потин?

РУФИЙ. Да этот, у которого волосы как беличий мех, – поводырь маленького царька, твой пленник.

ЦЕЗАРЬ (досадливо). И он не убежал?

РУФИЙ. Нет.

ЦЕЗАРЬ (грозно поднимаясь). Почему? Зачем ты стережешь его, вместо того чтобы наблюдать за врагом? Разве не говорил я тебе, что пленникам надо всегда давать возможность бежать, если о них нет особых распоряжений. Ртов у нас и без него немало.

РУФИЙ. Верно! Если бы у тебя было немного здравого смысла и ты позволил бы мне перерезать ему горло, наши рационы были бы целее. Но, как бы там ни было, он бежать не хочет. Три караула грозили ему, что проткнут его пилумом, если он снова попадется им на глаза. Что они еще могут сделать? Он предпочитает оставаться и шпионить за нами. Так же поступил бы и я на его месте, если бы имел дело с военачальником, страдающим припадками великодушия.

ЦЕЗАРЬ (которому нечего возразить, садится снова). Гм! И он хочет видеть меня?

РУФИЙ. Да. Я захватил его с собой. Он ждет там (показывает через плечо), под стражей.

ЦЕЗАРЬ. И ты хочешь этого?

РУФИЙ (упрямо). Я ничего не хочу. Полагаю, что ты поступишь так, как тебе нравится. Пожалуйста, не сваливай на меня.

ЦЕЗАРЬ (всем видом показывает, что он делает это только из желания угодить Руфию). Ну хорошо, хорошо! Давай его сюда.

РУФИЙ (кричит). Эй, стража! Отпустите пленника, пусть он идет сюда. (Подзывает рукой.) Иди сюда!

Входит Потин и недоверчиво останавливается между ними, переводя глаза с одного на другого.

ЦЕЗАРЬ (приветливо). А, Потин! Добро пожаловать! Что у тебя нового сегодня?

ПОТИН. Цезарь, я пришел предостеречь тебя от опасности и сделать тебе одно предложение.

ЦЕЗАРЬ. Брось опасности, давай предложение.

РУФИЙ. А ну тебя с предложениями! Говори, какая опасность?

ПОТИН. Ты думаешь, Цезарь, что Клеопатра предана тебе?

ЦЕЗАРЬ (внушительно). Друг, я сам знаю, что думаю. Переходи к твоему предложению.

ПОТИН. Я буду говорить прямо. Не знаю, какие неведомые боги дали тебе силу защищать дворец и небольшой клочок берега против целого города и войска. Мы отрезали тебя от озера Мареотиса, но ты выкопал колодцы в соленых морских песках и черпаешь оттуда ведрами пресную воду, и мы узнали, что боги твои непобедимы и что ты можешь творить чудеса. Я ныне не угрожаю тебе…

РУФИЙ (насмешливо). Вот как! Очень великодушно с твоей стороны.

ПОТИН. Да будет так. Ты – повелитель. Наши боги послали нам северо-западные ветры, дабы ты остался в наших руках, но ты сильнее их.

ЦЕЗАРЬ (ласково понукая его, чтобы он перешел к делу). Да, да, мой друг. Что же дальше?

РУФИЙ. Выкладывай, человече. Что у тебя на уме?

ПОТИН. Я хочу сказать, что в твоем лагере есть предательница, Клеопатра…

ДВОРЕЦКИЙ (у стола провозглашает). Царица!

Цезарь и Руфий встают.

РУФИЙ (в сторону Потина). Тебе надо было выложить все это поскорей, дубина! Теперь поздно.

Клеопатра, в роскошнейшем одеянии, величественно появляется в арке колоннады и проходит мимо изображения Ра и мимо стола к Цезарю. Ее приближенные, возглавляемые домоправительницей Фтататитой, присоединяются к слугам у стола. Цезарь предлагает Клеопатре свое место. Она садится.

КЛЕОПАТРА (живо, увидев Потина). А он что здесь делает?

ЦЕЗАРЬ (усаживается рядом с ней в самом приветливом расположении духа). Только что начал мне что-то рассказывать о тебе. Ты сейчас услышишь. Продолжай, Потин.

ПОТИН (в замешательстве). Цезарь… (Осекается.)

ЦЕЗАРЬ. Ну, говори.

ПОТИН. То, что я имею сказать, это для твоего слуха, а не для слуха царицы.

КЛЕОПАТРА (подавляя ярость). Есть средства заставить тебя говорить. Берегись!

ПОТИН (вызывающе). Цезарь не прибегает к этим средствам.

ЦЕЗАРЬ. Друг, когда человеку в этом мире не терпится что-нибудь сказать, трудность не в том, чтобы заставить его говорить, а в том, чтобы помешать ему повторять это чаще, чем нужно. Позволь мне ознаменовать день моего рождения дарованием тебе свободы. Прощай! Мы больше не встретимся.

КЛЕОПАТРА (гневно). Цезарь, твое великодушие безрассудно.

ПОТИН (Цезарю). Позволь мне побеседовать с тобой с глазу на глаз. Быть может, жизнь твоя зависит от этого.

Цезарь величественно поднимается.

РУФИЙ (Потину). Осел! Теперь он пойдет ораторствовать!

ЦЕЗАРЬ (ораторским тоном). Потин…

РУФИЙ (прерывая его). Цезарь, обед простынет, если ты заведешь свою любимую проповедь насчет жизни и смерти.

КЛЕОПАТРА (внушительно). Замолчи, Руфий. Я хочу слушать Цезаря.

РУФИЙ (бесцеремонно). Твое величество уже слышало все это. На прошлой неделе ты это повторяла Аполлодору, и он думал, что это твое собственное измышление.

Все величие Цезаря мигом исчезает; очень довольный, он снова садится и лукаво поглядывает на разъяренную Клеопатру.

(Руфий кричит.) Эй, стража! Выпустите пленника. Он свободен. (Потину.) Ну, марш отсюда! Не сумел воспользоваться случаем.

ПОТИН (запальчивый нрав которого берет верх над его осторожностью). Я буду говорить.

ЦЕЗАРЬ (Клеопатре). Видишь? Никакая пытка не вырвала бы у него ни слова.

ПОТИН. Цезарь, ты открыл Клеопатре искусство, с помощью которого римляне управляют миром.

ЦЕЗАРЬ. Увы, они не умеют управлять даже сами собой. Ну и что же?

ПОТИН. Что? Неужели ты так ослеплен красотой ее, что не видишь, как она жаждет царствовать над Египтом одна и всем сердцем ждет твоего отъезда?

КЛЕОПАТРА (вскакивая). Лжец!

ЦЕЗАРЬ (скандализованный). Что? Спорить? Пререкаться?

КЛЕОПАТРА (пристыжена, но вся дрожит от сдерживаемой ярости). Нет, я не унижу себя, не стану возражать. Пусть говорит. (Снова садится.)

ПОТИН. Я слышал это из ее собственных уст. Ты только орудие для нее: ты должен сорвать корону с головы Птолемея и возложить на ее голову. Предать нас всех в ее руки и себя тоже. А затем Цезарь может отправиться в Рим или во врата смерти, что вернее и ближе.

ЦЕЗАРЬ (спокойно). Ну что же, друг, все это так естественно.

ПОТИН (изумленный). Естественно? И тебя не возмущает предательство?

ЦЕЗАРЬ. Возмущаться? Что даст мне возмущение, о глупый египтянин? Стану ли я возмущаться ветром, когда он леденит меня, или возмущаться ночью, что заставляет меня спотыкаться в темноте? Стану ли я возмущаться юностью, когда она отворачивается от старости, или возмущаться честолюбием, которому претит низкопоклонство? Притти и говорить мне об этом – это все равно, как если бы ты пришел мне сказать, что завтра взойдет солнце.

КЛЕОПАТРА (она больше не в силах сдерживаться). Но это ложь! Ложь! Я клянусь!

ЦЕЗАРЬ. Это правда, хотя бы ты клялась тысячу раз и верила тому, в чем клянешься.

Клеопатра уже не владеет собой, лицо ее судорожно передергивается.

(Желая загородить ее, Цезарь встает и обращается к Потину и Руфию.) Идем, Руфий, проводим Потина мимо стражи. Мне нужно сказать ему несколько слов. (Тихо.) Нужно дать царице время овладеть собой. (Громко.) Идем. (Уводит Потина и Руфия, беседуя с ними по дороге.) Скажи друзьям твоим, Потин, пусть они не думают, что я противник того, чтобы разумно уладить дела в стране…

Они уходят, и конца фразы не слышно.

КЛЕОПАТРА (сдавленным шепотом). Фтататита, Фтататита!

ФТАТАТИТА (бросается к ней и успокаивает ее). Успокойся, дитя, не расстраивайся…

КЛЕОПАТРА (прерывает ее). Нас кто-нибудь слышит?

ФТАТАТИТА. Нет, голубка, говори.

КЛЕОПАТРА. Слушай меня. Если он выйдет из дворца, не показывайся мне на глаза!

ФТАТАТИТА. Он? По…

КЛЕОПАТРА (бьет ее по губам). Убей его так, как я убила имя его на устах твоих. Сбрось его со стены, пусть разобьется о камни! Убей, убей, убей его!

ФТАТАТИТА (оскаливаясь). Смерть собаке!

КЛЕОПАТРА. Если ты не сделаешь этого, скройся с глаз моих навеки!

ФТАТАТИТА (решительно). Да будет так! Ты не увидишь лица моего, пока глаза его не оденет мрак.

Возвращается Цезарь с изысканно разодетым Аполлодором и Руфием.

КЛЕОПАТРА (Фтататите). Возвращайся скорей, скорей!

Фтататита на секунду устремляет на свою повелительницу понимающий взгляд, затем мрачно проходит мимо Ра и скрывается. Клеопатра, словно газель, стремительно бросается к Цезарю.

Так ты вернулся ко мне, Цезарь? (Ластясь кинему.) А я думала, ты рассердился. Добро пожаловать, Аполлодор! (Протягивает ему руку для поцелуя, другой рукой обнимает Цезаря.)

АПОЛЛОДОР. Клеопатра изо дня в день становится все более и более женственно-прекрасной.

КЛЕОПАТРА. Правда, Аполлодор?

АПОЛЛОДОР. О нет! Это еще далеко от правды. Друг Руфий бросил в море жемчужину – Цезарь выудил драгоценный алмаз.

ЦЕЗАРЬ. Цезарь выудил ревматизм, друг мой. Идемте обедать. Обедать!

Идут к столу.

КЛЕОПАТРА (прыгая, словно козочка). Да, да, обедать. Какой обед я заказала для тебя, Цезарь!

ЦЕЗАРЬ. Да? Чем же ты угостишь нас?

КЛЕОПАТРА. Павлиньими мозгами…

ЦЕЗАРЬ (делая вид, точно у него слюнки текут). Павлиньи мозги, Аполлодор!

АПОЛЛОДОР. Это не для меня. Я предпочитаю соловьиные языки. (Подходит к столу и занимает место за одним из приборов, которые накрыты рядом.)

КЛЕОПАТРА. Жареный вепрь, Руфий!

РУФИЙ (облизываясь). Превосходно! (Занимает место рядом с Аполлодором, слева.)

ЦЕЗАРЬ (глядя на свое место, в конце стола, по левую руку от Ра). А где же моя кожаная подушка?

КЛЕОПАТРА (с другого конца стола). Я велела сделать тебе новые.

ДВОРЕЦКИЙ. Эти подушки, Цезарь, из тончайшего мальтийского шелка, и набиты они розовыми лепестками.

ЦЕЗАРЬ. Розовыми лепестками? Разве я гусеница? (Сбрасывает подушки и усаживается на кожаную подстилку.)

КЛЕОПАТРА. Как не стыдно! Мои новые подушки!

ДВОРЕЦКИЙ (склонившись у локтя Цезаря). Что прикажешь подать себе, Цезарь, дабы возбудить аппетит?

ЦЕЗАРЬ. А что есть у тебя?

ДВОРЕЦКИЙ. Морские ежи, белые и черные морские жолуди, морская крапива, лесные жаворонки, багрянки…

ЦЕЗАРЬ. А устрицы?

ДВОРЕЦКИЙ. Конечно, есть и устрицы, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. Британские устрицы?

ДВОРЕЦКИЙ. Британские устрицы, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. Тогда – устриц.

Дворецкий, выслушав распоряжение, всякий раз делает знак рабу, и тот исчезает, чтобы привести его в исполнение.

Я был когда-то в Британии, в этой легендарной западной стране. Это последний клочок суши на краю океана, омывающего мир. Я отправился туда на поиски их прославленных жемчужин. Но британские жемчужины оказались басней. Однако, разыскивая их, я нашел британские устрицы.

АПОЛЛОДОР. Потомство благословит тебя за это. (Дворецкому.) Мне – морских ежей!

РУФИЙ. А нет ли чего-нибудь посолидней для начала?

ДВОРЕЦКИЙ. Дрозды со спаржей…

КЛЕОПАТРА (перебивая). Откормленные каплуны. Скушай каплуна, Руфий.

РУФИЙ. Вот это я понимаю!

КЛЕОПАТРА (жадно). А мне – дроздов.

ДВОРЕЦКИЙ. Какое вино соблаговолит выбрать Цезарь? Сицилийское, лесбосское, хиосское…

РУФИЙ (пренебрежительно). Все греческие вина.

АПОЛЛОДОР. Кто станет пить римское вино, когда есть греческое? Отведай лесбосского, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. Подайте мне мой ячменный отвар.

РУФИЙ (с величайшим омерзением). Фу, дайте мне моего фалернского.

Ему подают фалернское.

КЛЕОПАТРА (надувшись). Пустая трата времени – устраивать для тебя обеды, Цезарь. Мои поварята не согласились бы сидеть на такой пище, как ты.

ЦЕЗАРЬ (уступая). Хорошо, хорошо! Попробуем лесбосского.

Дворецкий наполняет кубок Цезаря, затем Клеопатры и Аполлодора.

Но когда я вернусь в Рим, я издам законы против этих излишеств и даже позабочусь, чтобы законы эти выполнялись.

КЛЕОПАТРА (умильно). Ну стоит ли об этом думать? Сегодня ты будешь, как и все другие: ленивым, разнеженным и добрым. (Она протягивает ему руку через стол.)

ЦЕЗАРЬ. Ну хорошо, один раз я готов пожертвовать своим покоем. (Целует ее руку.) Ну вот! (Отпивает глоток вина.) Теперь ты довольна?

КЛЕОПАТРА. А ты больше не думаешь, что я только о том и мечтаю, чтобы ты уехал в Рим?

ЦЕЗАРЬ. Я сейчас ни о чем не думаю. Мои мозги спят. К тому же кто знает, вернусь ли я когда-нибудь в Рим?

РУФИЙ (встревоженно). Как? Что? Это еще что за новости?

ЦЕЗАРЬ. Что может показать мне Рим, чего бы я уже не видел раньше? Годы в Риме идут один за другим, ничем не отличаясь друг от друга, разве только тем, что я старею, а толпа на Аппиевой дороге остается все в том же возрасте.

АПОЛЛОДОР. То же и здесь, в Египте. Старики, пресытившись жизнью, говорят: «Мы видели все, кроме истоков Нила».

ЦЕЗАРЬ (загораясь). А почему бы нам не взглянуть на эти истоки? Клеопатра, хочешь, поедем со мной и проследим этот великий поток до его колыбели – там, в недрах неведомых стран? Оставим позади Рим – Рим, который достиг величия только затем, чтобы узнать, как величие порабощает племена и народы, которые не сумели стать великими. Хочешь, я создам для тебя новое царство и построю тебе священный город – там, в лоне Великого Неведомого?

КЛЕОПАТРА (восхищенно). Да, да, сделай это!

РУФИЙ. Ну вот, теперь он завоюет всю Африку с двумя легионами, пока мы доберемся до жареного вепря.

АПОЛЛОДОР. Нет, не смейся. Это благородный замысел: Цезарь, мечтающий об этом, не просто солдат-завоеватель, но творец и художник. Давайте, придумаем имя священному городу и совершим ему возлияние лесбосским вином.

ЦЕЗАРЬ. Пусть придумает сама Клеопатра.

КЛЕОПАТРА. Он будет называться: Дар Цезаря возлюбленной.

АПОЛЛОДОР. Нет, нет. Это должно быть гораздо шире – такое, что обнимало бы всю вселенную, как звездный небосклон.

ЦЕЗАРЬ (прозаически). Почему не назвать просто: Колыбель Нила?

КЛЕОПАТРА. Нет. Ведь Нил – мой предок, и он бог. Ах, что я придумала! Пусть Нил сам подскажет нам имя. Давайте спросим его. (Дворецкому.) Пошли за ним.

Трое мужчин в недоумении переглядываются, но дворецкий уходит, словно он получил самое обычное распоряжение.

(Свите.) А вы удалитесь.

Свита удаляется с почтительными поклонами. Входит жрец; в руках у него маленький сфинкс с крошечным треножником перед ним. На треножнике курится кусочек фимиама. Жрец подходит к столу и ставит сфинкса посредине. Освещение начинает меняться, принимая пурпурно-багряный оттенок египетского заката, словно бог принес с собой эту странно окрашенную мглу. Мужчины смотрят с твердой решимостью не поддаваться впечатлению, но, несмотря на это, они все же сильно заинтересованы.

ЦЕЗАРЬ. Что это за фокусы?

КЛЕОПАТРА. Ты увидишь. Это не фокусы. По-настоящему, нам следовало бы убить кого-нибудь, чтобы умилостивить его, но, может быть, Цезарю он ответит и так, если мы совершим ему возлияние вином.

АПОЛЛОДОР (кивая через плечо в сторону Ра). А почему бы нам не обратиться вот к этому нашему сокологлавому приятелю?

КЛЕОПАТРА (тревожно). Ш-ш-ш!.. Смотри, он услышит и разгневается.

РУФИЙ (флегматично). Источник Нила, надо полагать, – это не в его ведении.

КЛЕОПАТРА. Нет. Я не хочу, чтобы кто-нибудь, кроме моего дорогого маленького сфинксика, придумывал имя моему городу, потому что ведь это в его объятиях Цезарь нашел меня спящей. (Томно смотрит на Цезаря, затем повелительно обращается к жрецу.) Иди! Я – жрица. И я имею власть взять это на себя.

Жрец низко кланяется и уходит.

Ну, теперь давайте вызывать Нил все вместе. Может быть, он стукнет по столу.

ЦЕЗАРЬ. Что? Стучащие столы? И такие суеверия существуют по сие время, на семьсот седьмом году республики?

КЛЕОПАТРА. Это вовсе не суеверие. Наши жрецы многое узнают от столов. Правда ведь, Аполлодор?

АПОЛЛОДОР. Да. Я объявляю себя обращенным. Когда Клеопатра – жрица, Аполлодор становится истинным святошей. Твори заклинанье.

КЛЕОПАТРА. Вы должны повторять за мной. Пошли нам голос твой, отец Нил!

ВСЕ ЧЕТВЕРО (вместе, поднимая кубки перед идолом). Пошли нам голос твой, отец Нил!

В ответ раздается предсмертный вопль человека, полный смертельного ужаса и агонии. Потрясенные мужчины опускают кубки и прислушиваются. Тишина. Пурпурное небо темнеет. Цезарь, бросив взгляд на Клеопатру, видит, как она с горящим взором, полным благоговения и благодарности, выплескивает перед божком вино из кубка. Аиоллодор вскакивает и бежит на край кровли, смотрит вниз и прислушивается.

ЦЕЗАРЬ (пронизывая взглядом Клеопатру). Что бы это могло быть?

КЛЕОПАТРА (раздраженно). Ничего. Побили какого-нибудь раба.

ЦЕЗАРЬ. Ничего?

РУФИЙ. Готов поклясться, что в кого-то всадили меч.

ЦЕЗАРЬ (поднимаясь). Убийство?

АПОЛЛОДОР (машет им рукой, чтобы они замолчали). Ш-ш-ш! Тише! Вы слышали?

ЦЕЗАРЬ. Опять крик?

АПОЛЛОДОР (возвращаясь к столу). Нет, что-то грохнулось о землю. Как будто упало на берег.

РУФИЙ (мрачно, поднимаясь). Что-то такое с костями, похоже.

ЦЕЗАРЬ (содрогаясь). Замолчи, замолчи, Руфий. (Он выходит из-за стола и идет к колоннаде.)

Руфий следует за ним слева, Аполлодор справа.

КЛЕОПАТРА (попрежнему за столом). Ты покидаешь меня, Цезарь? Аполлодор, и ты уходишь?

АПОЛЛОДОР. Поистине, возлюбленная царица, у меня пропал всякий аппетит.

ЦЕЗАРЬ. Сойди вниз, Аполлодор, и узнай, что случилось?

Аполлодор кивает и уходит, направляясь к лестнице, по которой пришел Руфий.

КЛЕОПАТРА. Должно быть, твои солдаты убили кого-нибудь. Что нам до этого?

Ропот толпы долетает до них снизу. Цезарь и Руфий переглядываются.

ЦЕЗАРЬ. Нужно выяснить.

Он собирается последовать за Аполлодором, но Руфий останавливает его, положив ему руку на плечо, и они видят, как с противоположного конца кровли шатающейся походкой идет Фтататита; на лице ее, в глазах, в уголках кровожадного рта тупое, пресыщенное выражение опьянения и довольства. У Цезаря мелькает мысль, что она пьяна, но Руфий хорошо понимает, какая красная влага опьянила ее.

РУФИЙ (понижая голос). Здесь какие-то козни между этими двумя.

ФТАТАТИТА. Царица да не отвратит очей от лица рабыни своей.

Клеопатра секунду смотрит на нее, упиваясь этой лютой радостью, затем открывает ей объятия, осыпает ее неистовыми поцелуями, срывает с себя драгоценности и сует ей. Мужчины смотрят на эту сцену и переглядываются. Фтататита, сонная, осовелая – тащится, волоча ноги, к алтарю, падает на колени перед Ра и застывает в молитве. Цезарь подходит к Клеопатре, оставив Руфия у колонн.

ЦЕЗАРЬ (испытующе и настойчиво). Клеопатра, что случилось?

КЛЕОПАТРА (в смертельном страхе перед ним, но с необыкновенной умильностью). Ничего, возлюбленный Цезарь мой. (С болезненной нежностью, почти замирающим голосом.) Ничего… Я ни в чем перед тобой не виновата. (Ласково подвигается к нему.) Милый Цезарь, ты сердишься на меня? Почему ты так смотришь на меня? Ведь я все время была здесь, с тобой. Как я могу знать, что случилось?

ЦЕЗАРЬ (в раздумье). Это верно.

КЛЕОПАТРА (с великим облегчением, стараясь подластиться к нему). Ну конечно верно!

Он не отвечает на ее ласку.

Ведь правда, Руфий?

Ропот внизу внезапно переходит в угрожающий рев, потом затихает.

РУФИЙ. А вот я сейчас узнаю. (Крупными шагами стремительно подходит к алтарю и хватает Фтататиту за плечо.) Ну-ка, ты, госпожа моя, идем за мной. (Жестом приказывает ей идти впереди него.)

ФТАТАТИТА (поднимаясь и окидывая его злобным взглядом). Мое место возле царицы.

КЛЕОПАТРА. Она не сделала ничего дурного, Руфий.

ЦЕЗАРЬ (Руфию). Оставь ее.

РУФИЙ (садясь на алтарь). Отлично. Тогда мое место тоже тут, а ты сам потрудись узнать, что там такое творится. Похоже, что в городе настоящий бунт.

ЦЕЗАРЬ (с серьезным неудовольствием). Руфий, не мешает иногда и повиноваться.

РУФИЙ. А иногда не мешает и поупрямиться. (Прочно усаживается, упрямо скрестив руки.)

ЦЕЗАРЬ (Клеопатре). Отошли ее.

КЛЕОПАТРА (жалобным голосом, стараясь задобрить его). Хорошо, сейчас. Я сделаю все, что бы ты ни попросил, все, что хочешь, Цезарь, все, что угодно, потому что я люблю тебя. Фтататита, уйди!

ФТАТАТИТА. Слово царицы – моя воля. Я буду рядом, если царице будет угодно позвать меня. (Уходит мимо Ра, тем же путем, каким пришла.)

РУФИЙ (следует за ней). Помни, Цезарь, твой телохранитель тоже будет рядом. (Уходит за ней.)

КЛЕОПАТРА. Почему ты позволяешь Руфию так обращаться с тобой? Ты должен проучить его, чтобы он знал свое место.

ЦЕЗАРЬ. Научить его быть моим врагом? И скрывать от меня свои мысли так, как ты их сейчас скрываешь?

КЛЕОПАТРА (снова охваченная страхом). Почему ты так говоришь, Цезарь? Ну правда, правда же, я ничего не скрываю от тебя. И ты напрасно так говоришь со мной. (Подавляет рыданье.) Я дитя по сравнению с тобой, а ты делаешься какой-то каменный только потому, что кто-то кого-то убил. Я не могу этого вынести. (Нарочно дает волю слезам. Он смотрит на нее с глубокой грустью и невозмутимой холодностью; она украдкой поднимает на него глаза, чтобы узнать, какое впечатление производят на него ее слезы; видя, что это его не трогает, она притворяется, будто делает над собой усилие и мужественно овладевает собой.) Ну, хорошо, я знаю, ты ненавидишь слезы. Я не буду плакать, чтобы не раздражать тебя. Я знаю, ты не сердишься, ты просто огорчен. Но только я такая глупенькая, я не могу ничего с собой поделать – мне больно, когда ты говоришь со мной так холодно. Конечно, ты совершенно прав: это ужасно – подумать, что кого-то убили или хотя бы ранили. И я надеюсь, что ничего такого не… (Голос ее прерывается от его презрительного, испытующего взгляда.)

ЦЕЗАРЬ. Почему ты в таком страхе? Что ты сделала? Внизу на берегу раздается рев трубы.

Ага, это похоже на ответ!

КЛЕОПАТРА (дрожа, опускается на скамейку и закрывает лицо руками). Я не предавала тебя, Цезарь, клянусь!

ЦЕЗАРЬ. Я знаю. Я никогда и не полагался на тебя. (Отворачивается от нее и собирается уйти.)

В это время появляются Аполлодор с Британом, которые тащат к нему Луция Септимия. За ними идет Руфий.

(Цезарь вздрагивает.) Опять этот убийца Помпея!

РУФИЙ. Город обезумел. Они готовы разнести дворец и швырнуть нас всех в море. Мы захватили этого предателя, когда разгоняли толпу на дворе.

ЦЕЗАРЬ. Отпустите его.

Они отпускают.

Что оскорбило горожан, Луций Септимий?

ЛУЦИЙ. А чего мог ты ожидать другого, Цезарь? Потин был их любимец.

ЦЕЗАРЬ. Что случилось с Потином? Я даровал ему свободу, вот здесь, еще не прошло и получаса. Разве его не выпустили из дворца?

ЛУЦИЙ. Его выпустили… из арки, с галлереи, с высоты шестидесяти локтей, всадив ему пол-локтя стали между ребер. Он мертв, как Помпей. Мы поквитались в убийствах – ты и я!

ЦЕЗАРЬ (вне себя). Убит? Наш пленник? Наш гость? (С горьким упреком к Руфию.) Руфий!

РУФИЙ (с жаром, предваряя его вопрос). Кто бы это ни сделал, это был умный человек и друг тебе.

Клеопатра явно смелеет.

Но никто из нас не причастен к этому. Так что тебе нечего хмуриться на меня.

Цезарь поворачивается и смотрит на Клеопатру.

КЛЕОПАТРА (бурно, поднявшись). Он был убит по повелению царицы Египта. Я не Юлий Цезарь – мечтатель, который позволяет всякому рабу оскорблять себя. Руфий сказал, что я поступила хорошо. Пусть также и другие судят меня. (Поворачивается к остальным.) Этот Потин домогался от меня, чтобы я вступила с ним в заговор, дабы предать Цезаря Ахиллу и Птолемею. Я отказалась. Он проклял меня и тайком пришел к Цезарю, чтобы обвинить меня в своем собственном предательстве. Я застигла его на месте. И он оскорбил меня – меня, царицу! – в лицо. Цезарь не захотел отомстить за меня. Он снял с него вину и отпустил его на свободу. Разве я не вправе была отомстить за себя? Говори, Луций!

ЛУЦИЙ. Я не оспариваю. Но Цезарь не поблагодарит тебя за это.

КЛЕОПАТРА. Говори, Аполлодор. Разве я не права?

АПОЛЛОДОР. У меня только одно возражение, прекраснейшая. Ты должна была обратиться ко мне, твоему рыцарю, и в честном поединке я поразил бы клеветника.

КЛЕОПАТРА (пламенно). Пусть даже раб твой судит меня, Цезарь. Британ, говори. Разве я не права?

БРИТАН. Там, где предательство, ложь и бесчестие остаются безнаказанными, общество уподобляется арене, полной диких зверей, разрывающих друг друга на части. Цезарь не прав.

ЦЕЗАРЬ (со спокойной горечью). Итак, по-видимому, приговор против меня.

КЛЕОПАТРА (в исступлении). Слушай меня, Цезарь. Если во всей Александрии найдется хоть один человек, который скажет, что я не права, клянусь тебе – я прикажу моим собственным рабам распять меня на двери дворца.

ЦЕЗАРЬ. Если в целом мире, ныне или когда-либо, найдется хоть один человек, который поймет, что ты была не права, этому человеку придется или завоевать мир, как это сделал я, или этот мир распнет его.

Снизу снова доносится рев толпы.

Ты слышишь? Те, что ломятся сейчас в ворота твоего дворца, и они тоже верят в отмщенье и убийство. Ты убила их вождя, и они будут правы, если убьют тебя. Если ты не веришь, спроси этих твоих четырех советчиков. А тогда, во имя того же права (с величайшим презрением подчеркивает это слово), разве я не должен буду убить их за то, что они убили свою царицу, и быть убитым в свою очередь их соотечественниками за то, что я вторгся в отчизну их? И что ж тогда останется Риму, как не убить этих убийц, чтобы мир увидал, как Рим мстит за сынов своих и за честь свою? И так до окончания века – убийство будет порождать убийство, и всегда во имя права и чести и мира, пока боги не устанут от крови и не создадут породу людей, которые научатся понимать.

Неистовый рев, Клеопатра белеет от ужаса.

Слушай же, ты, которую не должно оскорблять! Поди, приблизься к ним, послушай их слова. Ты узнаешь, что они горше, чем язык Потина. (Торжественно, облекаясь в непроницаемое величие.) Так пусть же царица Египта приступит ныне к отмщению, и да защитит она ныне сама себя, ибо она отреклась от Цезаря. (Поворачивается, чтобы уйти.)

КЛЕОПАТРА (в ужасе бежит за ним, падает перед ним на колени). Цезарь, ты не покинешь меня! Цезарь, ты будешь защищать дворец!

ЦЕЗАРЬ. Ты взяла на себя власть над жизнью и смертью. А я всего лишь мечтатель.

КЛЕОПАТРА. Но ведь они убьют меня!

ЦЕЗАРЬ. А почему бы им не убить тебя?

КЛЕОПАТРА. Сжалься!

ЦЕЗАРЬ. Сжалиться? Как же это вдруг случилось, что ничто не может спасти тебя ныне, кроме жалости? Разве она спасла Потина?

Клеопатра вскакивает, ломая руки, и в отчаянии снова опускается на скамью. Аполлодор, в знак сочувствия, безмолвно становится позади нее. Небо теперь уже пышет ярким багрянцем и, постепенно угасая, затягивается бледнооранжевой мглой, на фоне которой колоннада и священный истукан кажутся все темнее и темнее.

РУФИЙ. Цезарь, довольно ораторствовать. Враг у ворот.

ЦЕЗАРЬ (набрасывается на него, давая волю своему гневу). Да? А что удерживало его у этих ворот все эти месяцы? Мое безумие, как ты говоришь, или наша мудрость? В этом Красном египетском море крови чья рука удерживала головы ваши над волнами? (Обращаясь к Клеопатре.) И вот, когда Цезарь говорит одному из них: «Друг, иди и будь свободен!», ты, которая теперь цепляешься за мой меч ради спасения своей маленькой жизни, ты осмеливаешься тайком нанести ему удар в спину. А вы, воины и благороднорожденные честные слуги, вы забываете о благородстве и чести и восхваляете убийство и говорите: «Цезарь не прав». Клянусь богами, меня искушает желание разжать руку и предоставить всем вам погибнуть в этой пучине!

КЛЕОПАТРА (с коварной надеждой). Но, Цезарь, ведь если ты это сделаешь, то и сам погибнешь?

Глаза Цезаря вспыхивают.

РУФИЙ (в сильном смятении). Ах, клянусь Юпитером, она подзадоривает его, эта гнусная маленькая египетская крыса! Ему ничего не стоит ринуться одному в город и оставить нас здесь, чтобы всех нас изрубили на куски. (С отчаянием, Цезарю.) Неужели ты покинешь нас, потому что мы кучка глупцов? Но я убиваю без зла, я делаю это по инстинкту, как собака душит кошку. Все мы псы, что бегут по следам твоим; но мы служили тебе верно.

ЦЕЗАРЬ (смягчаясь). Увы, сын мой, сын мой Руфий! Вот и мы погибнем на улицах, как псы.

АПОЛЛОДОР (на своем посту, позади Клеопатры). Цезарь, я слышу в твоих словах глас олимпийца. И в словах твоих истина, ибо в них – высокое искусство. Но я не покину Клеопатру. Если нам суждено умереть, да не лишится она в последнюю минуту преданного сердца мужского и крепкой мужской руки.

КЛЕОПАТРА (всхлипывая). Но я не хочу умирать!

ЦЕЗАРЬ (грустно). О недостойная, недостойная!

ЛУЦИЙ (становится между Цезарем и Клеопатрой). Слушай меня, Цезарь. Может быть, это и правда недостойно, но я тоже хочу прожить как можно дольше.

ЦЕЗАРЬ. Ну что же, друг, наверно ты переживешь Цезаря. Уж не думаешь ли ты, что я с помощью каких-то волшебных чар так долго держал армию вашу и целый город в страхе? Разве еще вчера было у них что-либо против меня, чтобы они поставили жизнь свою против меня? Но сегодня мы швырнули им их героя, пролили его кровь. И теперь каждый из них готов разнести это гнездо убийц – ибо таковы мы, и не более того. Мужайтесь же и приготовьте ваши мечи. Голова Помпея упала, и голова Цезаря ныне готова упасть.

АПОЛЛОДОР. Цезарь отчаивается?

ЦЕЗАРЬ (с бесконечной гордостью). Тот, кто никогда не знал надежды, не может отчаиваться. В худой или в добрый час – Цезарь всегда глядит своей судьбе в лицо.

ЛУЦИЙ. Гляди же ей в лицо и сейчас, и она улыбнется, как она всегда улыбалась Цезарю.

ЦЕЗАРЬ (с невольным высокомерием). Ты осмеливаешься ободрять меня?

ЛУЦИЙ. Я предлагаю тебе мои услуги. Я готов перейти на твою сторону, если ты примешь меня.

ЦЕЗАРЬ (внезапно снова спускаясь на землю, смотрит на него испытующим взглядом, стараясь угадать, что скрывается за этим предложением). Ты? В эту минуту?

ЛУЦИЙ (твердо). В эту минуту.

РУФИЙ. Ты думаешь, что Цезарь лишился рассудка и поверит тебе?

ЛУЦИЙ. Я не прошу его верить мне, пока он не одержит победы. Я прошу даровать мне жизнь и службу в войсках Цезаря. И так как Цезарь верен своему слову, я заплачу ему вперед.

ЦЕЗАРЬ. Заплатишь? Как?

ЛУЦИЙ. Доброй вестью, Цезарь.

Цезарь угадывает на лету.

РУФИЙ. Какой вестью?

ЦЕЗАРЬ (с торжествующей, кипучей энергией, которая заставляет Клеопатру выпрямиться; она несводит с него глаз). Какая весть, спрашиваешь ты, сын мой, Руфий? Пришло подкрепление, какая еще может быть для нас добрая весть! Не так ли, Луций Септимий? Сюда идет Митридат Пергамский.

ЛУЦИЙ. Он взял Пелузий.

ЦЕЗАРЬ (в восхищении). Луций Септимий! Отныне ты у меня на службе. Руфий, египтяне увели из города всех солдат до последнего, чтобы не дать Митридату переправиться через Нил. На улицах только чернь, чернь!

ЛУЦИЙ. Это так. Митридат идет большой дорогой к Мемфису, он переправится через воды Нила выше Дельты. Ахилл даст ему бой у переправы.

ЦЕЗАРЬ (весь дерзновенье). Ахилл встретит там Цезаря! Смотри, Руфий. (Подбегает к столу, хватает салфетку, окунает палец в вино и начинает чертить план.)

Руфий и Луций Септимий стоят рядом, низко нагнувшись над чертежом, ибо дневной свет уже почти угас.

Вот дворец (показывает на план), вот театр. Ты (к Руфию) возьмешь двадцать человек и выйдешь здесь, чтобы они подумали, что ты хочешь идти этой улицей (показывает), а в то время пока они будут осыпать вас камнями, вот здесь (показывает) и здесь пройдут наши когорты. Правильно ли я начертил улицы, Луций?

ЛУЦИЙ. Да, здесь финиковый базар…

ЦЕЗАРЬ (в возбуждении не слушая его). Я видал их в тот день, когда мы пришли. Прекрасно! (Бросает салфетку на стол и снова идет к колоннам.) Спеши, Британ! Скажи Петронию, что в течение часа половина наших сил должна отправиться на кораблях к Западному озеру. С остальными я обогну озеро и выйду к Нилу, навстречу Митридату. Приготовь моего коня и вооружение. Иди, Луций, и передай приказ.

Луций поспешно идет за Британом.

Аполлодор, одолжи мне твой меч и твою правую руку на этот поход.

АПОЛЛОДОР. Охотно. И сердце мое и жизнь впридачу.

ЦЕЗАРЬ (стискивая его руку). Принимаю и то и другое. (Крепкое рукопожатие.) Готов ты на дело?

АПОЛЛОДОР. Готов служить искусству – искусству войны. (Бросается вслед за Луцием, совершенно забыв о Клеопатре.)

РУФИЙ. Да, это похоже на дело.

ЦЕЗАРЬ (воодушевленно). Не правда ли, сын мой единственный? (Хлопает в ладоши.)

Рабы появляются и бегут к столу.

Довольно этого отвратительного обжорства. Уберите всю эту гадость с глаз долой и убирайтесь вон.

Рабы начинают убирать стол. Занавеси сдвигаются, закрывая колоннаду.

Понял ты насчет улиц?

РУФИЙ. Думаю, что да. Во всяком случае, я пройду.

Во дворе внизу оживленный призыв буцины.

ЦЕЗАРЬ. Идем же. Мы должны сказать слово воинам и воодушевить их. Ты – на берег. Я – во двор. (Поворачивается к лестнице.)

КЛЕОПАТРА (поднимаясь со своего кресла, где она сидела, забытая всеми, робко протягивает к нему руки). Цезарь!

ЦЕЗАРЬ (оборачивается). Что?

КЛЕОПАТРА. Ты забыл обо мне?

ЦЕЗАРЬ (снисходительно). Мне сейчас некогда, дитя мое, очень некогда. Когда я вернусь, мы уладим все твои дела. Прощай! Будь умницей и потерпи. (Он уходит, очень озабоченный и совершенно равнодушный.)

Клеопатра стоит, сжимая кулаки в немой ярости и унижении.

РУФИЙ. Игра кончена, Клеопатра, и ты проиграла ее. Женщина всегда в проигрыше.

КЛЕОПАТРА (надменно). Иди! Ступай за своим господином!

РУФИЙ (на ухо ей, с грубоватой фамильярностью). Одно словечко сперва: скажи твоему палачу, что если бы Потин был убит половчее – в глотку, он бы не крикнул. Твой раб сплоховал.

КЛЕОПАТРА (загадочно). Откуда ты знаешь, что это был раб?

РУФИЙ (озадачен и сбит с толку). Но ты этого сделать не могла, ты была с нами. (Она презрительно поворачивается к нему спиной. Он качает головой и отдергивает занавеси, чтобы уйти.)

Прекрасная лунная ночь. Стола уже нет. В лунном и звездном свете вырисовывается Фтататита, которая снова стоит коленопреклоненная перед белым алтарем Ра.

(Руфий отшатывается, бесшумно задергивает занавес и тихо говорит Клеопатре.) Неужели она? Собственной рукой?

КЛЕОПАТРА (угрожающе). Кто бы это ни был, пусть враги мои остерегаются ее. Берегись и ты, Руфий, осмеявший меня, царицу Египта, перед Цезарем.

РУФИЙ (угрюмо смотрит на нее). Поберегусь, Клеопатра! (Кивает ей в подкрепление своих слов и скрывается за занавесом, вытаскивая на ходу меч из ножен.)

РИМСКИЕ ВОИНЫ (во дворе, внизу). Слава Цезарю! Слава! Слава!

Клеопатра прислушивается. Слышен снова рев буцины и трубные фанфары.

КЛЕОПАТРА (кричит, ломая руки.) Фтататита, Фтататита! Здесь темно, я одна! Иди ко мне!

Молчание.

Фтататита! (Громче.) Фтататита!

Безмолвие. Клеопатра в панике дергает шнур, и занавеси раздвигаются. Фтататита лежит мертвая на алтаре Ра с пронзенным горлом. Белый камень залит ее кровью.

Действие пятое

Полдень. Празднество и военный парад на эспланаде перед дворцом В Восточной гавани у набережной, почти вплотную к тем ступеням, откуда Аполлодор спускался со своим ковром в лодку, стоит пышно убранная, словно вся оснащенная цветами, галера Цезаря. Римская стража охраняет выход на сходни, откуда до середины эспланады, затем заворачивая на север, к главному входу во дворец, тянется красный ковер. На широких ступенях у входа толпятся приближенные женщины Клеопатры в своих самых ярких нарядах – это похоже на цветущий сад. Перед фасадом стоит дворцовая стража под началом все тех же щеголей, которым полгода назад в старом дворце на сирийской границе Бел-Африс возвестил о прибытии Цезаря. Вдоль северной стороны выстроились римские солдаты; позади их теснятся горожане и, поднимаясь на цыпочки, глядят через их головы на эспланаду, по которой, болтая, разгуливают начальники стражи. Среди них Бельзенор и Перс, а также центурион с виноградным жезлом в руке. Центурион помят в бою, на нем тяжелые походные сапоги, и его совершенно затмевают египетские офицеры как своими непринужденными манерами, так и нарядной одеждой. Аполлодор прокладывает себе дорогу через толпу горожан и, дойдя до римской стражи, окликает центуриона.

АПОЛЛОДОР. Гей! Могу я пройти?

ЦЕНТУРИОН. Пропустите Аполлодора, сицилийца.

Стража расступается.

БЕЛЬЗЕНОР. Близко ли Цезарь?

АПОЛЛОДОР. Нет. Он все еще на рыночной площади. Я больше не в состоянии был выносить этот солдатский рев. Когда полчаса подряд подышишь этим энтузиазмом, чувствуешь потребность глотнуть свежего морского воздуха.

ПЕРС. Расскажи нам, что там было? Он предал казни жрецов?

АПОЛЛОДОР. Это не в его обычае. Они вышли к нему навстречу на рыночной площади, посыпав главы свои пеплом, неся в руках своих идолов, и положили богов своих к его ногам. Единственный, на кого стоило поглядеть, это был Апис: чудесной работы, из золота и слоновой кости. По моему совету Цезарь предложил за него главному жрецу два таланта.

БЕЛЬЗЕНОР (в ужасе перед этим святотатством). Апис всеведущий!.. Два таланта!.. Что же сказал главный жрец?

АПОЛЛОДОР. Он взывал к милосердию Аписа и просил пять.

БЕЛЬЗЕНОР. Апис не оставит это безнаказанным – голод и буря разразятся над страной.

ПЕРС. Фью! Почему же Апис не помог Ахиллу победить Цезаря? А что слышно о войне, Аполлодор?

АПОЛЛОДОР. Маленький царь Птолемей утонул.

БЕЛЬЗЕНОР. Утонул? Как так?

АПОЛЛОДОР. Да, во время боя. Цезарь ринулся на них с трех сторон сразу и загнал их в волны Нила. Барка Птолемея потонула.

БЕЛЬЗЕНОР. Поистине удивительный муж, этот Цезарь! Скоро он будет здесь, как ты думаешь?

АПОЛЛОДОР. Когда я уходил, он только что взялся улаживать еврейский вопрос.

Гром труб с северной стороны и волнение среди горожан возвещают о приближении Цезаря.

ПЕРС. Скоро же он с ним расправился. Вот он приближается. (Поспешно идет к своему посту впереди египетской стражи.)

БЕЛЬЗЕНОР (следуя за ним). Гей, стража! Цезарь идет!

Воины выравнивают ряды и становятся навытяжку. Аполлодор подходит к рядам египтян.

ЦЕНТУРИОН (поспешно направляется к страже у сходней). Смирно! Цезарь идет!

Цезарь, в полном параде, появляется с Руфием, за ними следует Британ. Солдаты встречают Цезаря восторженными криками.

ЦЕЗАРЬ. Я вижу, мой корабль ждет меня. Час прощанья Цезаря с Египтом настал. Ну, Руфий, что мне еще осталось сделать перед отъездом?

РУФИЙ (по левую руку Цезаря). Ты еще не назначил римского губернатора в эту провинцию.

ЦЕЗАРЬ (лукаво косится на него, но говорит совершенно серьезно). Что ты скажешь о моем избавителе и спасителе, великом сыне Евпатора, Митридате Пергамском?

РУФИЙ. Что сказать, кроме того, что он тебе еще понадобится? Разве ты забыл, что тебе придется на обратном пути сразить еще три или четыре армии?

ЦЕЗАРЬ. Да, это верно. А что бы ты сказал о себе?

РУФИЙ (недоверчиво). Меня губернатором? Ты бредишь! Ты же знаешь, что я сын вольноотпущенника.

ЦЕЗАРЬ (ласково). Разве Цезарь не нарек тебя своим сыном? (Обращаясь к толпе.) Внимание! Слушайте меня!

РИМСКИЕ ВОИНЫ. Слушайте Цезаря!

ЦЕЗАРЬ. Слушайте, я сообщу вам о службе, звании и чине римского губернатора Египта. Служба – щит Цезаря. Звание – друг Цезаря. Чин – римский воин.

Римские воины оглашают площадь торжествующими криками.

Имя – Руфий.

Снова крики.

РУФИЙ (целуя руку Цезаря). Да, я – щит Цезаря! Но что пользы от щита, если он не на руке Цезаря? Ну, не важно… (Голос у него прерывается, он отворачивается, чтобы овладеть собой.)

ЦЕЗАРЬ. Где островитянин мой, бритт?

БРИТАН (выступает из-за правого плеча Цезаря). Я здесь, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. Кто повелел тебе, отвечай мне, броситься в бой у Дельты, издавая варварские крики твоей отчизны, лезть врукопашную один на четверых и непристойно поносить твоих противников египтян?

БРИТАН. Цезарь, я прошу простить меня за грубые слова, они вырвались у меня в пылу боя.

ЦЕЗАРЬ. А как же ты, не умея плавать, переплыл канал, когда мы ринулись на врага?

БРИТАН. Цезарь, я ухватился за хвост твоего коня.

ЦЕЗАРЬ. Это деяния не раба, Британник, а свободного человека.

БРИТАН. Цезарь, я рожден свободным.

ЦЕЗАРЬ. Но тебя зовут рабом Цезаря.

БРИТАН. Только будучи рабом Цезаря, обрел я истинную свободу.

ЦЕЗАРЬ (растроганный). Добрая речь! А я, неблагодарный, хотел даровать тебе свободу. Но теперь я не расстанусь с тобой и за миллион талантов. (Дружески похлопывает его по плечу.)

Британ обрадованный, но несколько пристыженный, берет руку Цезаря и целует ее.

БЕЛЬЗЕНОР (Персу). Этот римлянин знает, как заставить людей служить себе.

ПЕРС. Да. Смиренных людей, которые не могут стать ему соперниками.

БЕЛЬЗЕНОР. О хитроумный! О циник!

ЦЕЗАРЬ (заметив Аполлодора возле египетской стражи). Аполлодор, я поручаю тебе искусство Египта. Не забудь, Рим любит искусство и будет щедро покровительствовать ему.

АПОЛЛОДОР. Понимаю, Цезарь. Рим сам не создает искусства, но он покупает и берет его себе всюду в тех странах, где его создают.

ЦЕЗАРЬ. Что? Рим не создает искусства? А мир – разве не искусство? Война – не искусство? Государство – не искусство? Цивилизация – не искусство? Все это мы даем вам в обмен на несколько безделушек. Ты заключаешь на редкость выгодную сделку. (Руфию.) Ну, что же еще должен я сделать перед отплытием? (С усилием старается припомнить.) Что-то еще осталось… что бы это такое могло быть? Ну что ж, видно так уж придется оставить. Попутный ветер нельзя упускать. Прощай, Руфий!

РУФИЙ. Цезарь, тягостно мне отпускать тебя в Рим без твоего щита. Слишком там много мечей.

ЦЕЗАРЬ. Не все ли равно, друг. На обратном пути я закончу труд моей жизни; я уж достаточно пожил на свете. А потом, мне всегда как-то претила мысль умереть. Я предпочитаю быть убитым. Прощай!

РУФИЙ (вздыхая, потрясает руками, как бы беря небо в свидетели тому, что Цезарь неисправим). Прощай.

Они жмут руки друг другу.

ЦЕЗАРЬ (машет рукой Аполлодору). Прощай, Аполлодор! И вы, друзья мои, прощайте все! На борт!

С набережной на корабль перекинуты сходни. Когда Цезарь направляется к ним, Клеопатра, холодная и трагическая, выходит из дворца, проходит сквозь расступающуюся толпу своих приближенных и останавливается на ступенях лестницы. Она умышленно одета во вес черное, без всяких украшений и драгоценностей, и производит разительное впечатление среди своей роскошно одетой свиты. Цезарь не замечает ее, пока она не начинает говорить.

КЛЕОПАТРА. А о Клеопатре не вспомнят при расставанье?

ЦЕЗАРЬ (просияв). Ах, я же знал, что что-то еще осталось! (Руфию.) Как это ты мог допустить, чтобы я забыл про нее, Руфий? (Спешит к ней.) Я бы никогда не простил себе, если бы уехал, не повидавшись с тобой. (Берет ее за руки и выводит на середину эспланады; она с каменным безучастием подчиняется этому.) Этот траур – по мне?

КЛЕОПАТРА. Нет.

ЦЕЗАРЬ (сокрушенно). А, какой же я недогадливый! Это по твоем брате?

КЛЕОПАТРА. Нет.

ЦЕЗАРЬ. По ком же?

КЛЕОПАТРА. Спроси римского губернатора, которого ты оставляешь нам.

ЦЕЗАРЬ. Руфия?

КЛЕОПАТРА. Да. Руфия. (С презрением показывает на него пальцем.) Того, кто будет править здесь именем Цезаря, по обычаю Цезаря, по тем законам жизни, которыми здесь похвалялся Цезарь.

ЦЕЗАРЬ (с некоторым сомнением в голосе). Он будет править так, как он сможет, Клеопатра. Он взял это дело на себя и будет его делать по своему разумению.

КЛЕОПАТРА. Значит, не по твоему разумению?

ЦЕЗАРЬ (озадаченно). Что ты понимаешь под моим разумением?

КЛЕОПАТРА. Без кары, без мести, без суда.

ЦЕЗАРЬ (одобрительно). А, это правильный путь! Единственно возможный путь в конце концов! (Руфию.) Держись его, Руфий, если сумеешь.

РУФИЙ. Да, я держусь его, Цезарь. Ты уже давно убедил меня. Но послушай меня. Ты сегодня отплываешь в Нумидию. Скажи мне, если ты повстречаешься там с голодным львом, ты не накажешь его, если он захочет тебя пожрать?

ЦЕЗАРЬ (недоумевая, к чему все это). Нет.

РУФИЙ. И ты не отомстишь ему за кровь тех, кого он уже успел пожрать?

ЦЕЗАРЬ. Нет.

РУФИЙ. Не будешь судить его за его преступления?

ЦЕЗАРЬ. Нет.

РУФИЙ. А что же ты сделаешь, чтобы уберечь свою жизнь от него?

ЦЕЗАРЬ (живо). Убью его, дружище! Безо всякой злобы, точь-в-точь так же, как и он убил бы меня. Но что это за притча о льве?

РУФИЙ. А вот. У Клеопатры была тигрица, которая убивала людей по ее повелению. Я опасался, как бы она не приказала ей в один прекрасный день убить и тебя. Так вот, не будь я учеником Цезаря, на какие благочестивые муки, ни обрек бы я эту тигрицу, каких только кар ни придумал бы я для нее, чтобы отомстить ей за смерть Потина…

ЦЕЗАРЬ (восклицает). Потина?!

РУФИЙ (продолжает). И уж конечно, я предал бы ее суду. Но я махнул рукой на все эти глупости… И безо всякой злобы просто перерезал ей горло. Вот почему Клеопатра явилась сегодня в трауре.

КЛЕОПАТРА (гневно). Он пролил кровь слуги моей, Фтататиты. Да падет ее кровь на голову твою, Цезарь, если ты оставишь это безнаказанным.

ЦЕЗАРЬ (убежденно). Пусть она падет на мою голову. Ибо ты поступил правильно, Руфий. Если бы ты облекся в мантию судьи и со всякими гнусными церемониями, взывая к богам, отдал бы эту женщину в руки наемного палача, чтобы тот казнил ее на глазах народа во имя справедливости, я бы теперь не мог без содрогания коснуться твоей руки. Но ты поступил естественно, ты просто заколол ее; и это не внушает мне отвращения.

Руфий удовлетворенно кивает Клеопатре, безмолвно предлагал ей иметь это в виду на будущее.

КЛЕОПАТРА (по-детски негодуя в своем бессилии). Нет? Ну разумеется, ведь это римлянин убил египтянку. Весь мир узнает теперь, как несправедлив и порочен Цезарь.

ЦЕЗАРЬ (ласково берет ее за руку). Полно. Не сердись на меня. Мне очень жаль эту бедную Тотатиту…

Клеопатра невольно смеется.

Ага, ты смеешься! Значит – мир?

КЛЕОПАТРА (сердясь на себя за невольный смех). Нет! Нет! Нет! Мне просто смешно слышать, как ты ее называешь Тотатитой.

ЦЕЗАРЬ. Как? Ты все такое же дитя, Клеопатра! Или я так и не сделал тебя женщиной?

КЛЕОПАТРА. Нет, это ты сам большой ребенок. Ты заставляешь меня казаться дурочкой, и это потому, что ты ведешь себя со мной несерьезно. Но ты дурно поступил со мной. И я тебе это не прощу.

ЦЕЗАРЬ. Пожелай мне счастливого пути.

КЛЕОПАТРА. Не пожелаю.

ЦЕЗАРЬ (вкрадчиво). А какой прекрасный подарок я пришлю тебе из Рима.

КЛЕОПАТРА (гордо). Прекрасный! Какой же красотой может Рим удивить Египет? Что может дать мне Рим такого, чего не мог бы мне дать Египет?

АПОЛЛОДОР. Это правда, Цезарь. Если ты хочешь сделать действительно прекрасный подарок, мне придется купить его для тебя в Александрии.

ЦЕЗАРЬ. Друг, ты забываешь о тех сокровищах, которыми больше всего славится Рим. Их ты не купишь в Александрии.

АПОЛЛОДОР. Что же это за сокровища, Цезарь?

ЦЕЗАРЬ. Сыны Рима! Ну, Клеопатра, прости меня и пожелай мне доброго пути. И я пришлю тебе воина-римлянина с ног до головы и одного из самых благородных римлян; не старого, не такого, которого пора уже скосить долой; не с тощими руками и холодным сердцем, не прячущего плешивую голову под лаврами победителя, не согбенного под бременем мира на его плечах, – но бодрого, свежего, сильного, юного, который утром просыпается с надеждой, дни проводит в бою, а вечером пирует. Возьмешь ли ты такого в обмен на Цезаря?

КЛЕОПАТРА (замирая). А как зовут его?

ЦЕЗАРЬ. Может быть, Марк Антоний?

Клеопатра бросается в его объятия.

РУФИЙ. Плохая мена. Продешевила ты, повелительница моя, променяв Цезаря на Антония.

ЦЕЗАРЬ. Итак, значит, ты довольна?

КЛЕОПАТРА. Ты не забудешь?

ЦЕЗАРЬ. Не забуду. Прощай! Вряд ли мы еще встретимся. (Он целует ее в лоб; она очень растрогана и начинает всхлипывать. Он идет к кораблю.)

РИМСКИЕ ВОИНЫ (когда он вступает на сходни). Слава Цезарю! Добрый путь!

Цезарь всходит на корабль и машет рукой Руфию, который отвечает ему тем же.

АПОЛЛОДОР (Клеопатре). Не надо слез, возлюбленная царица моя. Они пронзают сердце слуги твоего. Он еще вернется.

КЛЕОПАТРА. Надеюсь, что нет. Но все-таки я не могу не плакать. (Машет Цезарю платком.)

Корабль отчаливает.

РИМСКИЕ СОЛДАТЫ (обнажая мечи и потрясая ими в воздухе). Слава Цезарю!

1898

Ученик дьявола Мелодрама Перевод Е. Д. Калашниковой

Действие первое

Зимою 1777 года, в унылый час перехода от черной ночи к хмурому утру, миссис Даджен бодрствует в своем доме на окраине городка Уэбстер-бриджа, штат Нью-Гемпшир, в кухне, которая в то же время служит и жилою комнатой. Миссис Даджен нельзя назвать привлекательной. Ночь, проведенная без сна, не красит женщину, а миссис Даджен и в лучшие минуты своей жизни кажется угрюмой и мрачной от суровых складок на лице, которые говорят о крутом нраве и непомерной гордости, подавляемых окаменелыми догмами и традициями отжившего пуританства. Она уже немолода, но жизнь, полная трудов, не принесла ей ничего, кроме полновластия и одиночества в своем неуютном доме да прочной славы доброй христианки среди соседей, для которых пьянство и разгул все еще настолько заманчивее религии и нравственных подвигов, что добродетель представляется им попросту самобичеванием. А так как от самобичевания недалеко и до бичевания других, то с понятием добродетели стали связывать вообще все неприятное. Поэтому миссис Даджен, будучи особой крайне неприятной, почитается крайне добродетельной. Если не говорить о явных злодеяниях, ей все позволено, кроме разве каких-либо милых слабостей, и в сущности она, сама того не зная, пользуется такой свободой поведения, как ни одна женщина во всем приходе, лишь потому, что ни разу не преступила седьмой заповеди и не пропустила ни одной воскресной службы в пресвитерианской церкви.

1777 год – это год, когда американские колонии, не столько собственной волей, сколько силой собственной тяжести, только что оторвались от Англии и страсти, разгоревшиеся в связи с этим событием, нашли себе выход в вооруженной борьбе, в которой англичане видят подавление мятежа и утверждение британского могущества, а американцы – защиту принципов свободы, отпор тирании и принесение себя в жертву на алтарь Прав Человека. Здесь нет надобности вдаваться в оценку этих явно идеализированных представлений; достаточно сказать вполне беспристрастно, что воодушевленные ими американцы и англичане почитают своим высоким нравственным долгом истреблять друг друга как можно усерднее и что военные действия, направленные к достижению этой благой цели, находятся в самом разгаре, причем духовенство в том и другом лагере оказывает моральную поддержку воюющим, призывая на них божье благословение, каждый со своей стороны. Одним словом, обстоятельства таковы, что неприятная миссис Даджен сейчас далеко не единственная женщина, которая проводит ночи без сна в ожидании вестей. И не одна она засыпает под утро на стуле, с риском ткнуться носом в пламя очага. Голова уснувшей миссис Даджен прикрыта шалью, ноги покоятся на широкой железной решетке, этой ступени домашнего алтаря – очага с его священными атрибутами: котлом, таганами и огромным крюком, к которому подвешивается при обжаривании мясо. Против очага, сбоку от миссис Даджен, стоит обыкновенный кухонный стол, и на нем свеча в оловянном подсвечнике. Стул, на котором сидит миссис Даджен, – простой, некрашеный, с жестким деревянным сиденьем, как и все прочие стулья в комнате, но спинка у него круглая, резная, и сиденье выточено в некотором соответствии с формами сидящего, так что, по-видимому, это почетное седалище. В комнате три двери: одна, по той же стене, что и очаг, ведет в спальню хозяйки дома; другая, как раз напротив, – в чулан для стирки и мытья посуды; входная дверь, с тяжелым замком, щеколдой и громоздким деревянным засовом, расположена в передней стене, между окном, которое находится посредине, и углом, ближайшим к двери в спальню. Между окном и дверью – вешалка, при виде которой наблюдательный зритель сразу догадается, что никого из мужчин нет дома, так как на крючках не висит ни одной шляпы и ни одного плаща. По другую сторону окна – стенные часы с белым деревянным циферблатом, черными железными гирями и медным маятником. Ближе к углу – большой дубовый поставец, нижнее отделение которого состоит из полок, уставленных простой фаянсовой посудой, а верхнее глухое и заперто на ключ.

У стены, что против очага, рядом с дверью в чулаи, стоит черный диван, безобразный до неприличия. При взгляде на него обнаруживается, что миссис Даджен не одна в комнате. В уголке дивана спит девочка лет шестнадцати-семнадцати. Она кажется забитой и робкой; у нее черные волосы и обветренная кожа. На ней плохонькое платье – рваное, линялое, закапанное ягодным соком и вообще не слишком чистое; оно падает свободными складками, открывая босые загорелые ноги, и это позволяет предположить, что под платьем надето не слишком много.

В дверь стучат, но не так громко, чтобы разбудить спящих. Потом еще раз, погромче, и миссис Даджен слегка шевелится во сне. Наконец слышно, как дергают замок, что сразу заставляет ее вскочить на ноги.

МИССИС ДАДЖЕН (с угрозой). Ты что это не отворяешь? (Видит, что девочка уснула, и тотчас бурно дает выход накипевшему раздражению.) Скажите на милость, а! Да это просто… (Трясет ее.) Вставай, вставай, сейчас же! Слышишь?

ДЕВОЧКА (приподнимаясь). Что случилось?

МИССИС ДАДЖЕН. Сейчас же вставай: стыда в тебе нет, бессердечная ты грешница! Отец еще в гробу не остыл, а она тут разоспалась.

ДЕВОЧКА (еще полусонная). Я не хотела. Я нечаянно…

МИССИС ДАДЖЕН (обрывает ее). Да, да, за оправданиями у тебя дело не станет. Нечаянно! (С яростью, так как стук в дверь возобновляется.) Ты почему же не идешь отворить дверь своему дяде, а? Не знаешь, что я целую ночь глаз не сомкнула, дожидаясь его? (Грубо сталкивает ее с дивана.) Ладно! Сама отворю, от тебя все равно никакого проку. Ступай подложи дров в огонь.

Девочка, испуганная и жалкая, идет к очагу и подкладывает в огонь большое полено. Миссис Даджен отодвигает засов и, распахнув дверь, впускает в душную кухню струю не столько свежего, сколько промозглого и холодного утреннего воздуха, а заодно своего младшего сына Кристи – толстого придурковатого парня лет двадцати двух, со светлыми волосами и круглым лицом, закутанного в серый плащ и клетчатую шаль. Он, поеживаясь, спешит подсесть к огню, предоставив миссис Даджен возиться с дверным засовом.

КРИСТИ (у очага). Бррр! Ну и холодище! (Заметив девочку и вытаращив на нее глаза.) Ты кто же такая?

ДЕВОЧКА (робко). Эсси.

МИССИС ДАДЖЕН. Да вот, поневоле спросишь. (К Эсси.) Ступай, девочка, к себе в комнату и ложись, раз уж ты такая бесчувственная, что не можешь удержаться от сна. Твоя история такого свойства, что не годится даже для твоих собственных ушей.

ЭССИ. Я…

МИССИС ДАДЖЕН (повелительно). Вы не отвечайте, мисс, а покажите, что вы умеете слушаться, и делайте то, что вам говорят.

Эсси, сдерживая слезы, идет через всю комнату к двери чулана.

Да не забудь молитву прочитать.

Эсси выходит.

Если б не я, она бы вчера улеглась спать, как будто ничего не случилось.

КРИСТИ (равнодушно). А чего ей особенно убиваться из-за дядюшки Питера? Она ведь не родня нам.

МИССИС ДАДЖЕН. Что ты такое говоришь, мальчик? Ведь она же его дочь – наказание за все его нечестивые, позорные дела. (Обрушивается на стул всей своей тяжестью.)

КРИСТИ (вытаращив глаза). Дочка дядюшки Питера?

МИССИС ДАДЖЕН. А иначе откуда бы ей тут взяться? Мало мне было хлопот и забот с собственными дочерьми, не говоря уж о тебе и твоем бездельнике брате, так вот теперь еще возись с дядюшкиными приблудышами…

КРИСТИ (перебивает ее, опасливо косясь на дверь, в которую вышла Эсси). Тсс! Еще услышит.

МИССИС ДАДЖЕН (повышая голос). Пусть слышит. Кто боится господа бога, тот не боится назвать дела дьявола так, как они того заслуживают.

Кристи, постыдно равнодушный к борьбе добра и зла, греется, уставясь на огонь.

Что ж, долго ты еще будешь глаза пялить, точно осоловелая свинья? Какие новости ты привез?

КРИСТИ (сняв шляпу и плащ, идет к вешалке, чтоб повесить их). Новость тебе священник объявит. Он сейчас придет сюда.

МИССИС ДАДЖЕН. Какую новость?

КРИСТИ (привстав, по детской привычке, на цыпочки, чтоб повесить шляпу, хоть теперь а этом вовсе нет надобности, тоном безмятежного спокойствия, который плохо вяжется с содержанием его слов). Отец-то помер тоже.

МИССИС ДАДЖЕН (остолбенев). Твой отец!

КРИСТИ (насупившись, возвращается к огню и продолжает греться, уделяя этому занятию значительно больше внимания, чем разговору с матерью). Что ж, я, что ли, виноват? Когда мы приехали в Невинстаун, он уже лежал в постели, больной. Сперва он и не признал нас. Священник уселся подле него, а меня прогнал. В ночь он и помер.

МИССИС ДАДЖЕН (разражаясь сухими, злобными рыданиями). Нет, уж это слишком, это слишком! Братец его, который всю жизнь позорил нас, угодил на виселицу как мятежник, а твой отец, вместо того чтобы сидеть добром дома, со своей семьей, поскакал за ним – и вот теперь умер и все бросил на меня одну. Да еще эту девчонку прислал, чтоб я с ней нянчилась! (Резким движением надвигает шаль на лоб.) Грех это, вот я что скажу. Грех, и только.

КРИСТИ (помолчав немного, с тупой, скотской радостью в голосе). А денек-то все-таки славный будет.

МИССИС ДАДЖЕН (передразнивая его). Денек славный… А у самого только что отец умер. Да есть ли у тебя сердце, мальчик?

КРИСТИ (упрямо). А что ж тут такого? Выходит, если у человека отец умер, так ему и про погоду слова сказать нельзя?

МИССИС ДАДЖЕН (с горечью.) Хорошее утешенье мне мои дети. Один сын – дурак, другой – пропащая душа, ушел из родного дома и живет среди цыган, контрабандистов и преступников, самого отребья людского.

В дверь стучат.

КРИСТИ (не двигаясь с места.) Это священник.

МИССИС ДАДЖЕН (резко). Может, ты встанешь и впустишь мистера Андерсона в дом?

Кристи нерешительно направляется к двери. Миссис Даджен закрывает лицо руками, так как ей в качестве вдовы надлежит быть убитой горем. Кристи отворяет дверь, и в кухню входит священник Антони Андерсон – человек трезвого ума, живого нрава и приветливого душевного склада. Ему лет пятьдесят, и он держится с достоинством, присущим его профессии; но это достоинство вполне мирское, смягченное дружелюбной и тактичной манерой обхождения и отнюдь не наводящее на мысль о бесповоротной отрешенности от всего земного. По наружности это сильный, здоровый мужчина с толстой шеей сангвиника; уголки его резко очерченного, весело улыбающегося рта прячутся в складках мясистых щек. Без сомнения – превосходный пастырь духовный, но вместе с тем человек, способный взять лучшее и от здешнего мира и сознающий, быть может не без виноватого чувства, что уживается с этим миром легче, чем подобало бы истинному пресвитерианину.

АНДЕРСОН (снимая свой плащ и поглядывая на миссис Даджен). Ты сказал ей?

КРИСТИ. Она меня заставила. (Запирает дверь, потягивается, потом бредет к дивану, садится и вскоре засыпает.)

Андерсон снова с состраданием смотрит на миссис Даджен, затем вешает плащ и шляпу на вешалку. Миссис Даджен вытирает глаза и поднимает голову.

АНДЕРСОН. Сестра! Тяжко легла на вас десница господня.

МИССИС ДАДЖЕН (упорствуя в своем смирении). Такова, стало быть, воля его, и я должна склониться перед ней. Но мне нелегко. Зачем только Тимоти понадобилось ехать в Спрингтаун и напоминать всем о своем родстве с человеком, приговоренным к виселице и (со злобой) заслужившим ее, если уж на то пошло.

АНДЕРСОН (мягко). Это был его брат, миссис Даджен.

МИССИС ДАДЖЕН. Тимоти не признавал его за брата, после того как мы поженились: он слишком уважал меня, чтоб навязывать мне подобного братца. А вы думаете, этот негодный себялюбец, Питер, поскакал бы за тридцать миль, чтобы взглянуть, как Тимоти надевают петлю на шею? И тридцати шагов не прошел бы, не из таких. Но, как бы там ни было, я должна с покорностью нести свой крест. Слов меньше, толку больше.

АНДЕРСОН (подойдя к огню и стае к нему спиной; очень внушительно). Ваш старший сын присутствовал при казни, миссис Даджен.

МИССИС ДАДЖЕН (неприятно пораженная). Ричард?

АНДЕРСОН (кивнув). Да.

МИССИС ДАДЖЕН (грозно). Пусть это ему послужит предостережением. Он и сам, верно, кончит тем же – распутник, нечестивец, безбожник!.. (Она вдруг останавливается – голос изменил ей – и с явным испугом спрашивает.) А Тимоти его видел?

АНДЕРСОН. Да.

МИССИС ДАДЖЕН (затаив дыхание). Ну?

АНДЕРСОН. Он только видел его в толпе; они не разговаривали.

Миссис Даджен облегченно переводит дух.

Ваш муж был очень взволнован и потрясен ужасной смертью своего брата.

Миссис Даджен усмехается.

(Андерсон, меняя тон, обращается к ней настойчиво и с оттенком негодования.) Что ж, разве это не естественно, миссис Даджен? В эту минуту он подумал о своем блудном сыне, и сердце его смягчилось. Он послал за ним.

МИССИС ДАДЖЕН (со вновь зародившейся тревогой). Послал за Ричардом?

АНДЕРСОН. Да, но Ричард не захотел придти. Он ответил отцу через посланного. И, к сожалению, я должен сказать, это был дурной ответ, страшный ответ.

МИССИС ДАДЖЕН. Что же он сказал?

АНДЕРСОН. Что он всегда будет на стороне своего беспутного дяди и против своих праведных родителей, и в этом мире и в будущем.

МИССИС ДАДЖЕН (непримиримо). Он понесет кару за это. Он понесет кару за это – и здесь и там.

АНДЕРСОН. Это не в нашей воле, миссис Даджен.

МИССИС ДАДЖЕН. А я разве другое говорю, мистер Андерсон? Но ведь нас учат, что зло будет наказано. Зачем нам исполнять свой долг и блюсти закон господень, если не будет никакой разницы между нами и теми, кто живет как заблагорассудится и глумится над нами и над словом творца своего?

АНДЕРСОН. Что ж, земной отец Ричарда был милосерд к нему, а его небесным судиею будет тот, кто всем нам отец.

МИССИС ДАДЖЕН (забывшись). Земной отец Ричарда был безмозглый…

АНДЕРСОН (потрясенный). О!

МИССИС ДАДЖЕН (слегка устыдясь). В конце концов я мать Ричарда. Если уж я против него, кто вправе быть за него? (Стараясь загладить свой промах.) Присядьте, мистер Андерсон. Мне бы давно надо предложить вам, но я так взволнована.

АНДЕРСОН. Благодарю вас. (Берет стул, стоящий перед очагом, и поворачивает его так, чтобы можно было поудобнее расположиться у огня. Усевшись, продолжает тоном человека, который сознает, что заводит разговор на щекотливую тему.) Вам Кристи сказал про новое завещание?

МИССИС ДАДЖЕН (все ее опасения возвратились). Новое завещание? Разве Тимоти… (Голос у нее срывается, и она не может договорить.)

АНДЕРСОН. Да. В последний час он изменил свою волю.

МИССИС ДАДЖЕН (бледнея от бешенства). И вы дали ему меня ограбить?

АНДЕРСОН. Я был не вправе помешать ему отдать свои деньги своему сыну.

МИССИС ДАДЖЕН. У него ничего не было своего. Его деньги – это те деньги, которые я принесла ему в приданое. Я одна могла решать, как быть с моими деньгами и с моим сыном. При мне он никогда не отважился бы на такую подлость, и он это хорошо знал. Оттого-то он и улизнул исподтишка, точно вор, чтобы, прикрывшись законом, ограбить меня за моей спиной. А вам, мистер Андерсон, вам, проповеднику слова божия, тем зазорней быть сообщником в таком преступном деле.

АНДЕРСОН (поднимаясь). Я не в обиде на вас за эти слова, сказанные в пылу горя.

МИССИС ДАДЖЕН (презрительно). Горя!

АНДЕРСОН. Ну, разочарования – если сердце подсказывает вам, что это более подходящее слово.

МИССИС ДАДЖЕН. Сердце! Сердце! С каких это пор вы стали считать, что должно доверяться голосу сердца?

АНДЕРСОН (с несколько виноватым видом). Я… э-э…

МИССИС ДАДЖЕН (страстно). Не лгите, мистер Андерсон. Нас учат, что сердце человеческое неверно и лживо, что оно закоснело во зле. Мое сердце когда-то принадлежало не Тимоти, а его брату, тому самому нечестивцу, что только что кончил свои дни с веревкой на шее, – да, именно так, Питеру Даджену. Вы это знаете: старый Эли Хоукинс, чье место вы заступили в нашем приходе, – хотя вы не достойны развязать шнурки на его башмаках, – он вам рассказал об этом, когда вверял заботу о наших душах. Вон он-то и предостерег меня против моего сердца и придал мне силы устоять; и по его совету я выбрала себе мужа доброго и богобоязненного, как тогда казалось. Не это ли послушание сделало меня тем, что я есть? А вы – вы, который женились по влечению сердца, – вы теперь говорите о том, что мне подсказывает мое сердце. Ступайте домой к своей красивой жене, мистер Андерсон, а меня оставьте и дайте мне помолиться спокойно. (Она отворачивается, подпирает голову руками и, уйдя в мысли о несправедливости судьбы, перестает замечать его присутствие.)

АНДЕРСОН (который и сам рад уйти). Да не допустит господь, чтобы я помешал зам обратиться к источнику всяческого утешения. (Идет к вешалке за своим плащом и шляпой.)

МИССИС ДАДЖЕН (не глядя на него). Господь и без вас знает, что допускать и чего не допускать.

АНДЕРСОН. И господь знает, кого прощать! И я надеюсь, что он простит Эли Хоукинса и меня, если когда-либо мы учили противно его закону. (Застегивает плащ и приготовляется выйти.) Еще одно слово… по неотложному делу, миссис Даджен. Предстоит чтение завещания, и Ричард вправе присутствовать. Он здесь, в городе, но он великодушно заявил, что не хочет вторгаться сюда силой.

МИССИС ДАДЖЕН. Он должен сюда придти. Уж не воображает ли он, что ради его удобства мы покинем дом его отца? Пусть приходят все; и пусть приходят скорее и скорее уходят. Нечего полдня отлынивать от работы под предлогом завещания. Я буду готова, не беспокойтесь.

АНДЕРСОН (делая два-три шага к ней). Миссис Даджен! Я когда-то пользовался некоторым влиянием на вас. С каких пор я его утратил?

МИССИС ДАДЖЕН (по-прежнему не глядя на него). С тех пор как женились по любви. Вот, теперь вы знаете.

АНДЕРСОН. Да, теперь знаю. (Выходит, погруженный в раздумье.)

МИССИС ДАДЖЕН (про себя, думая о муже). Вор! Вор! (Сердито срывается со стула, сбрасывает шаль с головы и принимается за уборку комнаты к предстоящему чтению завещания. Для начала стул Андерсона водружается на прежнее место, а тот, на котором сидела она сама, отлетает к окну. Потом она окликает обычным своим суровым, гневным, повелительным тоном.) Кристи!

Никакого ответа, Кристи крепко спит.

Кристи! (Подходит и грубо трясет его.) Вставай сию же минуту, не стыдно тебе? Отец умер, а он спит, как ни в чем не бывало! (Возвращается к столу, ставит свечу на полку над очагом, вынимает из ящика красную скатерть и накрывает стол.)

КРИСТИ (неохотно поднимаясь). А что ж, по-твоему, нам теперь и спать нельзя, пока не кончится траур?

МИССИС ДАДЖЕН. Ладно, хватит разговоров! Иди сюда, помоги мне переставить стол.

Вдвоем они выдвигают стол на середину комнаты, так, что сторона Кристи обращена к очагу, а сторона миссис Даджен – к дивану. Кристи при первой же возможности отходит к огню, предоставив матери одной окончательно устанавливать стол на месте.

Сейчас священник придет с адвокатом, и вся родня соберется слушать завещание, а ты все будешь нежиться у огня? Ступай и разбуди девчонку, и потом растопи печку в сарае, здесь тебе завтракать не придется. Да смотри умойся хорошенько и приведи себя в порядок к приходу гостей. (Она размечает действиями весь этот перечень приказаний: подходит к поставцу, отпирает его, достает графин с вином, который, без сомнения, хранится там с последнего семейного торжества, вынимает также несколько стаканов – и ставит все это на стол. Затем следуют два блюда зеленого стекла; на одно она кладет ячменный пирог и рядом нож, на другое высыпает немного печенья из жестяной банки, потом две или три штуки откладывает обратно и тщательно пересчитывает остальное.) Смотри, здесь десять штук; так вот, чтоб их и осталось десять, когда я оденусь и выйду сюда. И не вздумай выковыривать изюм из пирога. И Эсси скажи то же самое. Надеюсь, ты сумеешь принести клетку с чучелами птиц, не разбив стекла по дороге. (Убирает банку с печеньем на место, запирает дверцу и заботливо прячет ключ в карман.)

КРИСТИ (мешкая у огня). Ты бы лучше чернильницу поставила для адвоката.

МИССИС ДАДЖЕН. Вас не спрашивают, сэр! Ступай и делай, что тебе сказано.

Кристи хмуро поворачивается, собираясь исполнить приказание.

Погоди, сперва открой ставни, пусть день светит в комнату. Неужели я должна нести всю тяжелую работу в доме, а такой здоровый олух будет слоняться без дела!

Кристи подходит к окну, вынимает железный болт из боковых скоб и ставит на пол рядом, потом растворяет ставни. За окном брезжит серое, пасмурное утро. Миссис Даджен берет подсвечник с полки над очагом, задувает свечку, снимает нагар пальцами, предварительно облизав их для этого, и снова ставит подсвечник со свечой на полку.

КРИСТИ (глядя в окно). Священникова жена идет.

МИССИС ДАДЖЕН (недовольная). Как! Сюда идет?

КРИСТИ. Ну да.

МИССИС ДАДЖЕН. С чего это ей вздумалось тревожить людей в такой час? Я еще даже не одета, чтобы гостей принимать.

КРИСТИ. А ты бы у нее спросила.

МИССИС ДАДЖЕН (с угрозой). А ты бы научился разговаривать повежливее.

Кристи, надувшись, шагает к двери. Она идет за ним, продолжая забрасывать его поручениями.

Девчонке скажи, чтоб шла сюда, ко мне, как только позавтракает. Да пусть приведет себя в порядок, чтоб не стыдно было показаться на люди.

Кристи выходит и захлопывает дверь у нее перед носом.

Хорош, нечего сказать!

В наружную дверь стучат.

(Она поворачивается и довольно негостеприимно кричит.) Войдите!

Джудит Андерсон, жена священника, входит в комнату. Джудит лет на двадцать с лишком моложе своего мужа, но по жизненной энергии ей далеко до него. Она красива, изящна, женственна, и привычка к восторгам и ухаживаниям помогла ей составить о себе достаточно лестное мнение, чтобы в нем черпать уверенность, которая ей заменяет силу. Она мило и со вкусом одета; какие-то милые черточки в ее лице изобличают чувствительность, воспитанную склонностью к мечтам. Даже в присущем ей самодовольстве есть что-то милое, как в хвастливости ребенка. В общем – это существо, способное тронуть любого мягкосердечного наблюдателя, знающего, как неуютен наш мир. Ясно, что Андерсон мог сделать и худший выбор, а она, как женщина, нуждающаяся в защите и опоре, не могла сделать лучшего.

Ах, это вы, миссис Андерсон!

ДЖУДИТ (очень любезно, почти покровительственно). Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезной, миссис Даджен? Чем-нибудь помочь по хозяйству, чтобы все в доме было готово, когда соберутся слушать завещание?

МИССИС ДАДЖЕН (холодно). Благодарю вас, миссис Андерсон, у меня в доме всегда все готово к приему любых гостей.

ДЖУДИТ (снисходительно-дружелюбно). Да, это верно. Может быть, я вам даже помешала своим непрошенным приходом?

МИССИС ДАДЖЕН. О, одним человеком больше или меньше, не все ли это равно сегодня, миссис Андерсон? Раз уж вы пришли, оставайтесь. Только, если вас не затруднит, закройте дверь, пожалуйста.

Джудит улыбается, как будто говоря: «Какая же я неловкая!», и запирает дверь движением, исполненным раздражающей уверенности в том, что она делает нечто очень милое и приятное.

Вот так-то лучше. Теперь мне надо пойти прибраться немного самой. Вам, я думаю, нетрудно будет посидеть здесь, на случай если кто придет раньше, чем я буду готова?

ДЖУДИТ (милостиво отпуская ее). Ну конечно, конечно. Положитесь на меня, миссис Даджен; и можете не спешить. (Вешает свой плащ и шляпку.)

МИССИС ДАДЖЕН (почти с издевкой). Это, пожалуй, больше подойдет вам, чем помогать по хозяйству.

Входит Эсси.

А, это ты? (Строго.) Поди сюда, дай-ка я на тебя погляжу.

Эсси робко приближается. Миссис Даджен хватает ее за руку и бесцеремонно поворачивает во все стороны, проверяя результаты ее попыток навести чистоту и порядок в своем обличье – результаты, которые свидетельствуют о недостаточном опыте и об еще меньшем рвении.

Гм! Это у тебя называется причесаться как следует? Сразу видно, кто ты есть и как тебя воспитывали. (Бросает ее руку и продолжает тоном, не допускающим возражений.) Запомни, что я тебе теперь скажу, и выполняй все в точности. Сядь там, в уголке у огня; когда соберутся, не смей говорить ни слова, покуда тебя не спросят.

Эсси пятится к очагу.

Пускай родичи твоего отца видят тебя и знают, что ты здесь; они столько же обязаны заботиться, чтоб ты не умерла с голоду, сколько и я. Помочь во всяком случае должны бы. Но только не вздумай распускать язык и вольничать, точно ты им ровня. Поняла?

ЭССИ. Да.

МИССИС ДАДЖЕН. Ну вот, ступай и делай, что тебе сказано.

Эсси, вся съежившись, присаживается на угол решетки, с той стороны очага, которая дальше от двери.

Не обращайте на нее внимания, миссис Андерсон; вам известно, кто она и что. Если она вас обеспокоит, вы только скажите мне, я с ней быстро управлюсь. (Уходит в спальню, властно прихлопнув за собой дверь, как будто даже дверь нужно держать в строгости, для того чтобы она исправно делала свое вело.)

ДЖУДИТ (поучает Эсси и одновременно переставляет по-своему вино и печенье на столе). Ты не должна обижаться, если тетушка строга с тобой. Она очень хорошая женщина и желает тебе добра.

ЭССИ (с тупым безразличием горя). Да.

ДЖУДИТ (раздосадованная нечувствительностью Эсси к утешениям и назиданиям и ее неспособностью оценить снисходительную любезность сделанного замечания). Надеюсь, ты не собираешься дуться, Эсси?

ЭССИ. Нет.

ДЖУДИТ. Ну вот, умница. (Ставит у стола два стула, спинками к окну, с приятным сознанием, что она более предусмотрительная хозяйка, чем миссис Даджен.) Ты кого-нибудь знаешь из родственников твоего отца?

ЭССИ. Нет. Они никто не хотели с ним знаться; они слишком набожные. Отец часто поминал Дика Даджена, но я его ни разу не видала.

ДЖУДИТ (явно шокированная). Дик Даджен! Эсси, ты в самом деле хочешь стать порядочной девушкой, способной оценить добро и своим достойным поведением заслужить себе место в этом доме?

ЭССИ (без особого энтузиазма). Да.

ДЖУДИТ. Ну, так никогда не произноси имени Ричарда Даджена, даже не думай о нем. Он дурной человек.

ЭССИ. А что он сделал?

ДЖУДИТ. Ты не должна расспрашивать о нем, Эсси. Ты еще слишком молода, чтобы понять, что это значит – дурной человек. Он контрабандист. Он живет среди цыган, не любит свою мать и своих родных и по воскресеньям, вместо того чтобы ходить в церковь, дерется и играет в карты. Никогда не подпускай его к себе, Эсси, если только это будет возможно; и помни, что, водясь с подобными людьми, ты запятнаешь и себя и весь наш женский род.

ЭССИ. Да.

ДЖУДИТ (прежним недовольным тоном). Боюсь, что ты говоришь «да» и «нет», не дав себе труда подумать хорошенько.

ЭССИ. Да. То есть я хотела сказать…

ДЖУДИТ (строго). Что ты хотела сказать?

ЭССИ (сдерживая слезы). Только… мой отец тоже был контрабандист… и…

В дверь стучат.

ДЖУДИТ. Ну вот, уже идут. Не забывай, Эсси, чему тебя учила тетушка, и будь умницей.

Кристи несет подставку с птичьими чучелами в стеклянном ящике и чернильницу и ставит то и другое на стол.

Доброе утро, мистер Даджен. Будьте так добры, отоприте дверь: пришел кто-то.

КРИСТИ. Доброе утро. (Отодвигает дверной засов.)

На дворе уже совсем рассвело и стало теплее, и Андерсон, который входит первым, оставил дома свой плащ. Вместе с Андерсоном является адвокат Xоукинс – жизнерадостный мужчина средних лет, в коричневых гетрах и желтых брюках для верховой езды, больше похожий на сквайра, чем на стряпчего. Он и Андерсон, по праву представителей ученых сословий, возглавляют шествие. За ними следуют родственники. Впереди всех старший дядя, Уильям Даджен, – нескладный верзила, с носом сливою, явно не принадлежащий к разряду аскетов и постников; его костюм и его боязливая жена не из тех костюмов и жен, по которым сразу узнается человек, преуспевающий в жизни. Младший дядя, Тайтэс Даджен – маленький, поджарый человечек, похожий на фокстерьера; при нем огромная жена, которая кичится своим богатством; по всему видно, что ни ему, ни ей не знакомы затруднения, обычные в домашнем обиходе Уильяма. Хоукинс сразу же энергичным шагом направляется к столу и усаживается на стул, стоящий ближе к дивану, так как именно здесь Кристи поместил чернильницу; он ставит шляпу на пол и вынимает завещание. Дядя Уильям подходит к очагу, поворачивается к огню спиной и греет полы своего сюртука, бросив миссис Уильям одну у дверей. Дядя Тайтэс, который в семье слывет за дамского угодника, спешит к ней на выручку и, подав ей свободную руку, ведет к дивану, где затем и сам уютно устраивается между собственной супругой и братниной. Андерсон вешает свою шляпу и отходит в сторону, ожидая случая перемолвиться словом с Джудит.

ДЖУДИТ. Она сейчас выйдет. Попроси их подождать. (Стучит в дверь спальни; подождав ответа, отворяет дверь и входит.)

АНДЕРСОН (занимая место за столом против Хоукинса). Наша бедная, скорбящая сестра сейчас выйдет к нам. Все ли мы в сборе?

КРИСТИ (у двери, которую он только что запер). Все, кроме Дика.

Невозмутимость, с которой Кристи произнес имя нечестивца, оскорбила семейное чувство морали. Дядя Уильям медленно и безостановочно качает головой. Миссис Тайтэс судорожно ловит носом воздух. Ее супруг берет слово.

ДЯДЯ ТАЙТЭС. Я надеюсь, он сделает нам одолжение и не придет. Я твердо надеюсь.

Все Даджены издают одобрительное бормотание, кроме Кристи, который переходит к окну и занимает там наблюдательный пост. Хоукинс загадочно улыбается, как будто ему известно нечто такое, что сразу заставило бы их всех запеть по-другому, доведись им узнать это. Андерсон нервничает: торжественные семейные советы, особенно по траурному поводу, не в его вкусе. В дверях спальни появляется Джудит.

ДЖУДИТ (мягко, но внушительно). Друзья мои – миссис Даджен! (Берет стул, стоящий у очага, и пододвигает его миссис Даджен, которая выходит из спальни, вся в черном, с чистым носовым платком в руке, которую она поднесла к глазам.)

Все встают, за исключением Эсси. Миссис Уильям и миссис Тайтэс извлекают столь же чистые носовые платки и тихо плачут. Трогательная минута.

ДЯДЯ УИЛЬЯМ. Может быть, тебе легче станет, сестра, если мы прочитаем молитву?

ДЯДЯ ТАЙТЭС. Или споем гимн?

АНДЕРСОН (с некоторой поспешностью). Я сегодня навестил уже нашу сестру, друзья мои. Испросим благословения в сердцах наших.

ВСЕ (за исключением Эсси). Аминь.

Все садятся, кроме Джудит, которая становится за стулом миссис Даджен.

ДЖУДИТ (Эсси). Эсси, ты сказала «аминь»?

ЭССИ (испуганно). Нет.

ДЖУДИТ. Так будь умницей и скажи.

ЭССИ. Аминь.

ДЯДЯ УИЛЬЯМ (ободряюще). Ну, ничего, ничего. Мы знаем, кто ты такая, но мы будем к тебе добры, если ты постараешься хорошо вести себя и заслужишь это. Все мы равны перед престолом всевышнего.

Эта республиканская идея не встречает сочувствия у женщин, которые убеждены, что именно престол всевышнего – то место, где их превосходство, часто оспариваемое в этом мире, наконец будет признано и вознаграждено по заслугам.

КРИСТИ (у окна). А вот и Дик.

Андерсон и Хоукинс оглядываются с приветливым выражением. Эсси поднимает голову, и сквозь ее тупое безразличие пробивается искорка интереса. Кристи, осклабившись, выжидательно смотрит на дверь. Остальные застыли в томительном предчувствии опасности, которою грозит Добродетели приближение Порока во всей его красе. Закоренелый грешник появляется в дверях, освещенный утренним солнцем, которое красит его явно не по заслугам. Он безусловно самый красивый в семье; только выражение лица у него дерзкое и язвительное, манера держаться глумливая и вызывающая; одежда живописно небрежна. Но лоб и рисунок губ изобличают непреклонность духа поистине удивительную, а глаза его – глаза фанатика.

РИЧАРД (на пороге, снимая шляпу). Леди и джентльмены! Ваш слуга, ваш покорнейший слуга! (С этим откровенно издевательским приветствием он швыряет шляпу Кристи, который подпрыгивает от неожиданности, точно зазевавшийся голкипер, а сам выходит на середину комнаты, останавливается и непринужденно оглядывает все общество.) Какая радость написана на ваших лицах! Как вы все счастливы меня видеть! (Поворачивается к миссис Даджен, и верхняя губа у него зловеще приподнимается, обнажая клыки, когда он встречает ее полный ненависти взгляд.) Что, матушка, как всегда, соблюдаем приличия? Что ж, правильно, правильно.

Джудит демонстративно отступает от него в дальний угол кухни, инстинктивно подобрав юбку, словно для того, чтобы уберечься от прикосновения заразы. Дядя Тайтэс спешит выказать ей свое одобрение, бросившись добывать для нее стул.

Как! Дядюшка Уильям! Да мы с вами не видались с тех пор, как вы бросили пить. (Бедный дядя Уильям, сконфуженный, хочет возразить, но Ричард, дружески хлопнув его по плечу, прибавляет.) Ведь вы же бросили, верно? И хорошо сделали, а то уж очень вы усердствовали. (Поворачивает спину дяде Уильяму и направляется к дивану.) А где же наш честный барышник, дядюшка Тайтэс? Дядюшка Тайтэс, покажитесь. (Застигнув Тайтэса в тот момент, когда тот подставляет стул Джудит.) Ну конечно, как всегда, ухаживает за дамами.

ДЯДЯ ТАЙТЭС (негодующе). Стыдитесь, сэр…

РИЧАРД (перебивает его, насильно пожимая ему руку). Стыжусь, стыжусь, но и горжусь тоже – горжусь своим дядюшкой, всеми своими родственниками. (Снова оглядывает присутствующих.) Разве можно смотреть на них и не чувствовать при этом гордости и удовольствия!

Дядя Тайтэс, уничтоженный, возвращается на свое прежнее место.

(Ричард поворачивается к столу.) А, мистер Андерсон! Всё заняты добрыми делами, всё пасете свое стадо. Не давайте им сбиваться с пути, пастор, не давайте им сбиваться с пути. Ага! (Прыжком усаживается на стол и берет в руки графин с вином.) Чокнемся, мистер Андерсон, за доброе старое время.

АНДЕРСОН. Вы, кажется, знаете, мистер Даджен, что я не привык пить до обеда.

РИЧАРД. Со временем привыкнете, пастор. Вот дядюшка Уильям – так тот даже до завтрака пьет. Верьте мне: от этого ваши проповеди только станут елейнее. (Нюхает вино и корчит гримасу.) Только не советую начинать с хереса моей матушки. Я его раз отведал тайком, когда мне было лет шесть, и с тех самых пор отличаюсь умеренностью. (Ставит графин на место и меняет тему.) Так я слыхал, вы женились, пастор? И говорят, ваша жена гораздо красивее, чем подобает доброй христианке.

АНДЕРСОН (спокойно указывает на Джудит). Сэр, моя жена перед вами.

Джудит встает и застывает в позе несокрушимой добродетели.

РИЧАРД (спрыгивает со стола, повинуясь инстинктивному чувству приличия). Ваш слуга, сударыня. Не обижайтесь на меня. (Внимательно смотрит на нее.) Что ж, вы заслуживаете своей славы, но, к сожалению, по вашему лицу видно, что вы добродетельная женщина.

Джудит явно шокирована и опускается на свое место под возмущенно-сочувственный ропот всей родни. Андерсон, который достаточно умен, чтобы понять, что подобные изъявления неудовольствия только забавляют и раззадоривают человека, задавшегося целью злить окружающих, сохраняет все свое благодушие.

Но все равно, пастор, я вас теперь уважаю больше прежнего. Да, кстати, я как будто слыхал, что наш безвременно скончавшийся дядюшка Питер хоть и не был женат, но оставил потомство?

ДЯДЯ ТАЙТЭС. У него был только один внебрачный ребенок, сэр.

РИЧАРД. Только один! По-вашему, это пустяки? Я краснею за вас, дядюшка Тайтэс.

АНДЕРСОН. Мистер Даджен, вы находитесь в присутствии вашей матери, удрученной горем.

РИЧАРД. Я весьма растроган ее горем, пастор. А кстати, куда девался этот внебрачный ребенок?

АНДЕРСОН (указывая на Эсси). Перед вами, сэр, и слушает ваши речи.

РИЧАРД (от неожиданности бросив паясничать). Как! Какого же черта вы мне об этом не сказали раньше? Дети довольно видели горя в этом доме и без того, чтобы… (Мучимый угрызениями совести, бросается к Эсси.) Послушай, сестренка! Ты не сердись на меня, я не хотел тебя огорчить.

Эсси поднимает на него взгляд, полный благодарности.

(Выражение ее лица и следы слез на нем глубоко трогают Ричарда, и он кричит в бурном порыве гнева.) Кто заставил ее плакать?.. Кто обидел ее? Клянусь богом…

МИССИС ДАДЖЕН (встает и наступает на него). Придержи свой язык, богохульник. С меня довольно. Прочь из моего дома!

РИЧАРД. А почему вы знаете, что дом ваш? Ведь завещание еще не прочитано.

Мгновение они смотрят друг другу в глаза с непримиримой ненавистью, потом миссис Даджен, побежденная, тяжело опускается на место. Ричард решительным шагом проходит мимо Андерсона к окну и берется рукой за резную спинку стоящего там стула.

Леди и джентльмены! Приветствую вас, как старший сын своего покойного отца и недостойный глава этого дома. С вашего разрешения, мистер Андерсон, с вашего разрешения, адвокат Хоукинс. Место главы семейства – во главе стола. (Ставит стул с резной спинкой к столу, между священником и стряпчим, садится и тоном председателя обращается ко всем присутствующим.) Мы собрались здесь сегодня по прискорбному поводу: в семье скончался отец; дядя повешен и, должно быть, угодил в преисподнюю. (Сокрушенно качает головой.)

Родственники цепенеют от ужаса.

Вот, вот, так и надо; стройте самые постные мины (взгляд его падает на Эсси, и тотчас же голос теплеет и тон становится серьезнее), только бы у девочки в глазах светилась надежда. (Живо.) Ну, адвокат Хоукинс, к делу, к делу! Читайте завещание, друг.

ТАЙТЭС. Мистер Хоукинс, не позволяйте приказывать вам и понукать вас.

ХОУКИНС (любезно и предупредительно). Я уверен, что мистер Даджен не имел в виду ничего обидного. Я вас и секунды не задержу, мистер Даджен. Вот только надену очки… (Шарит по карманам.)

Даджены переглядываются в предчувствии недоброго.

РИЧАРД. Ага! Они заметили вашу вежливость, мистер Хоукинс. Они готовы к самому худшему. Стакан вина, покуда вы не начали, – это прочистит вам горло. (Наливает стакан и подает ему, потом берет другой и наливает себе.)

ХОУКИНС. Благодарю вас, мистер Даджен. Ваше здоровье, сэр!

РИЧАРД. И ваше, сэр! (Он уже поднес стакан к губам, но вдруг спохватывается, недоверчиво косится на вино и говорит с ударением.) Не будет ли кто-нибудь так добр дать мне стакан воды?

Эсси, неотступно следившая за каждым его словом и движением, потихоньку встает, проскальзывает за спиной миссис Даджен в спальню, возвращается оттуда с кувшином в руке и, стараясь как можно меньше производить шуму, выходит из дому.

ХОУКИНС. Язык завещания не совсем такой, каким пишутся обычно юридические документы.

РИЧАРД. Да, мой отец умер без поддержки закона.

ХОУКИНС. Браво, мистер Даджен, браво! (Приготовляется читать.) Вы готовы, сэр?

РИЧАРД. Готов, давно готов. Да вразумит нас господь и да поможет нам принять с благодарностью то, что нам предстоит услышать. Начинайте.

ХОУКИНС (читает). «Это есть последняя воля и завещание, составленное мною, Тимоти Дадженом, на моем смертном одре, в городе Невинстауне, по дороге из Спрингтауна в Уэстербридж, сентября двадцать четвертого дня, года одна тысяча семьсот семьдесят седьмого. Настоящим я отменяю все ранее составленные мною завещания и заявляю, что нахожусь в здравом уме и знаю, что делаю, и что это моя настоятельная воля, согласная с моими собственными желаниями и чувствами».

РИЧАРД (взглянув на мать). Гм!

ХОУКИНС (качая головой). Плохой язык, сэр, никуда не годный язык. «Моему младшему сыну, Кристоферу Даджену, завещаю и передаю сто фунтов, из которых пятьдесят фунтов должны быть ему выплачены в день его свадьбы с Саррой Уилкинс, если она пойдет за него, и по десяти фунтов при рождении каждого ребенка, счетом до пяти».

РИЧАРД. А если она не пойдет за него?

КРИСТИ. Пойдет, раз у меня будет пятьдесят фунтов.

РИЧАРД. Хорошо сказано, брат! Дальше.

ХОУКИНС. «Жене моей, Анне Даджен, рожденной Анне Примроз…» – вот видите, как он не разбирается в законе, мистер Даджен: ваша мать не родилась Анной, а была наречена так при крещении, – «…завещаю и передаю ежегодную ренту в пятьдесят два фунта в год пожизненно…

Миссис Даджен судорожным усилием сохраняет неподвижность под устремленными на нее взглядами.

…которые должны ей выплачиваться из процентов с ее собственных денег…» Ну что это за выражение, мистер Даджен? С ее собственных денег!

МИССИС ДАДЖЕН. Очень правильное выражение, потому что это святая истина. Они все мои собственные, до последнего пенни. Пятьдесят два фунта в год!

ХОУКИНС. «И за все ее благочестие и доброту поручаю ее милосердию детей, которых я всегда старался держать от нее подальше, насколько у меня хватало сил».

МИССИС ДАДЖЕН. Такова моя награда! (Сдерживая накипающую ярость.) Вы знаете, что я об этом думаю, мистер Андерсон, вы знаете, каким именем я это назвала.

АНДЕРСОН. Ничего не поделаешь, миссис Даджен, нужно терпеливо сносить, что нам выпало на долю. (Хоукинсу.) Продолжайте, сэр.

ХОУКИНС. «Старшему моему сыну и наследнику, Ричарду Даджену, завещаю и передаю мой дом в Уэстербридже со всеми угодьями, а также прочее мое имущество…»

РИЧАРД. Ого-го! Упитанный телец, священник! Вот он, упитанный телец!

ХОУКИНС. «…на нижеследующих условиях…»

РИЧАРД. Ах, черт! Есть условия?

ХОУКИНС. «Именно: первое – что он не допустит, чтобы незаконная дочка моего брата Питера умерла с голоду или пошла по дурной дорожке из-за нужды».

РИЧАРД (с жаром, стукнув кулаком по столу). Принято!

Миссис Даджен поворачивается, чтобы бросить злобный взгляд на Эсси, видит, что ее нет на месте, и в поисках оглядывается по сторонам; убедившись, что девочка без разрешения покинула комнату, мстительно сжимает губы.

ХОУКИНС. «Второе – что он будет хорошо относиться к моей старой лошади Джиму…» (Снова качает головой.) «Джемсу», вот как надо было написать, сэр.

РИЧАРД. Джемс будет как сыр в масле кататься. Дальше.

ХОУКИНС. «…и оставит у себя на работе моего глухого батрака Проджера Фестона».

РИЧАРД. Проджер Фестон каждую субботу будет пьян в доску.

ХОУКИНС. «Третье – что он сделает Кристи свадебный подарок из числа тех красивых вещей, что стоят в парадной комнате».

РИЧАРД (поднимая ящик с птичьими чучелами). Вот тебе, Кристи.

КРИСТИ (разочарованно). Я бы лучше взял фарфоровых павлинов.

РИЧАРД. Получишь и то и другое.

Кристи в восторге.

Дальше?

ХОУКИНС. «Четвертое и последнее – что он постарается жить в ладу со своей матерью, поскольку она будет на это согласна».

РИЧАРД (с сомнением). Гм! Больше ничего, мистер Хоукинс?

ХОУКИНС (торжественно). «В заключение я завещаю и передаю свою душу в руки творца моего, смиренно испрашивая прощения за все мои грехи и ошибки, и надеюсь, что он наставит моего сына на путь добра, так чтобы никто не мог сказать, будто я поступил неправильно, доверив ему больше, чем другим, в свой смертный час, здесь, на чужой стороне».

АНДЕРСОН. Аминь.

ДЯДИ И ТЕТКИ. Аминь.

РИЧАРД. А матушка не сказала «аминь».

МИССИС ДАДЖЕН (встает, еще не соглашаясь без борьбы отдать то, что считала своим). А правильное это завещание, мистер Хоукинс? Вспомните: ведь у меня хранится настоящее, законное завещание, которое вы сами составляли, и там сказано, что все переходит ко мне.

ХОУКИНС. Написано очень плохо и совсем не по форме, миссис Даджен, однако (любезный поклон в сторону Ричарда), на мой взгляд, покойный распорядился своим имуществом как нельзя лучше.

АНДЕРСОН (предупреждая возражения миссис Даджен). Вас не о том спрашивают, мистер Хоукинс. Имеет ли это завещание законную силу?

ХОУКИНС. Суд признает действительным это, а не то.

АНДЕРСОН. Но почему, если то больше соответствует установленным образцам?

ХОУКИНС. Потому что суд всегда постарается решить дело в пользу мужчины, а не женщины, особенно если этот мужчина – старший сын. Говорил я вам, миссис Даджен, когда вы меня звали составлять завещание, что это неразумная затея, и хоть бы вы и заставили мистера Даджена подписать его, он все равно не успокоится, пока не уничтожит его силу. Но вы не хотели слушать моего совета. А теперь вот мистер Ричард – голова всему. (Поднимает шляпу с полу, встает и рассовывает по карманам бумаги и очки.)

Это служит сигналом, что пора расходиться. Андерсон достает свою шляпу с вешалки, подходит к очагу и заговаривает с дядей Уильямом. Тайтэс подает Джудит шляпку и плащ. Тетки, встав с дивана, беседуют с Хоукинсом. Миссис Даджен, теперь незваная гостья в своем собственном доме, стоит неподвижно: она подавлена несправедливостью закона по отношению к женщинам, но готова принять его, как приучена принимать всякое тяжкое бедствие, усматривая в нем доказательство величия силы, его наславшей, и собственного ничтожества. Ибо не следует забывать, что в это время Мэри Вулстонкрафт еще только восемнаднатилетняя девушка и до появления ее «Защиты прав женщины» остается добрых полтора десятка лет. Миссис Даджен выходит из своего оцепенения, увидев Эсси, которая возвращается с полным кувшином воды. Она несет кувшин Ричарду, но миссис Даджен перехватывает ее по дороге.

МИССИС ДАДЖЕН (с угрозой). Ты где была?

Эсси, перепуганная, пытается ответить, но не может.

Как ты смела уйти без спросу, после того что я тебе наказывала?

ЭССИ. Он просил пить… (От страха у нее язык прилипает к гортани.)

ДЖУДИТ (строго, но не так сурово). Кто просил пить?

Эсси без слов кивает на Ричарда.

РИЧАРД. Что? Я?

ДЖУДИТ (скандализованная). Эсси, Эсси!

РИЧАРД. Ах да, верно! (Берет стакан и подставляет Эсси. Она наклоняет кувшин, но у нее трясутся руки.) Что такое? Ты меня боишься?

ЭССИ (торопливо). Нет. Я… (Наливает воду.)

РИЧАРД (отпив немного). Ого, да ты ходила к тому колодцу, что у ворот рынка, не иначе. (Пьет.) Чудесная вода! Спасибо тебе! (К несчастью, в этот миг ему на глаза попадается Джудит, на лице которой читается самое чопорное неодобрение его явной симпатии к пожирающей его преданным взором Эсси. Тотчас же к нему возвращается прежнее насмешливое озорство. Он ставит стакан на стол, демонстративно обнимает Эсси за плечи и ведет ее в круг гостей. Так как при этом миссис Даджен окалывается у них на дороге, то, поравнявшись с ней, он произносит.) С вашего разрешения, матушка! (И принуждает ее посторониться.) Тебя как зовут? Бесси?

ЭССИ. Эсси.

РИЧАРД. Ну да, Эсси. А ты хорошая девочка, Эсси?

ЭССИ (глубоко разочарованная тем, что он, именно он тоже начинает с этого). Да. (Неуверенно смотрит на Джудит.) Я думаю… то есть я надеюсь…

РИЧАРД. Скажи мне, Эсси, слыхала ты когда-нибудь о том, кого называют дьяволом?

АНДЕРСОН (возмущенный). Посовеститесь, сэр, такому ребенку…

РИЧАРД. Прошу прощения, священник; я не мешаю вашим проповедям, не прерывайте вы моих. (Эсси.) Знаешь, Эсси, как меня называют?

ЭССИ. Дик.

РИЧАРД (улыбаясь, треплет ее по плечу). Верно, Дик. Но не только Дик. Меня называют Ученик дьявола.

ЭССИ. А вы зачем позволяете?

РИЧАРД (серьезно). Потому что это правда. Меня воспитывали в иной вере, но я с самого начала знал, что истинный мой наставник, повелитель и друг – дьявол. Я видел, что правда на его стороне и что только из страха мир подлаживается к его покорителю. Я втайне молился ему; и он утешал меня и не допустил, чтобы мой дух сломили в этом доме, где постоянно лились детские слезы. Я обещал ему свою душу и поклялся, что всегда буду стоять за него и в этом мире и в будущем. (Торжественно.) Это обещание и эта клятва сделали меня человеком. Отныне этот дом – его дом, и никогда здесь не заплачет ребенок; этот очаг – его алтарь, и ни одна живая душа не будет дрожать здесь от страха долгими темными вечерами. Ну (резким движением повернувшись к остальным), вы, добрые люди, кто из вас возьмет эту девочку и спасет ее из дома дьявола?

ДЖУДИТ (подойдя к Эсси и кладя ей руку на плечо). Я возьму. Вас надо заживо сжечь.

ЭССИ. Но я не хочу! (Отступает назад, так что Ричард и Джудит оказываются лицом к лицу.)

РИЧАРД. Так-таки и не хочет, добродетельнейшая леди!

ДЯДЯ ТАЙТЭС. Берегитесь, Ричард Даджен. Закон…

РИЧАРД (угрожающе поворачивается к нему). Берегитесь вы сами. Через час здесь перестанут действовать все законы, кроме одного – закона войны. Я видел солдат на дороге в шести милях отсюда; полдень не пробьет, как майор Суиндон водрузит на рыночной площади виселицу для мятежников.

АНДЕРСОН (спокойно). Что же тут для нас опасного, сэр?

РИЧАРД. Больше, чем вы думаете. В Спрингтауне он не того повесил, кого ему надо было; у Дадженов доброе имя, и он думал, что дядюшка Питер почтенный человек. Следующий раз он выберет самое уважаемое лицо в городе, только бы удалось обвинить его в мятежных речах. А ведь мы все мятежники, вы сами знаете.

ВСЕ МУЖЧИНЫ (за исключением Андерсона). Нет, нет, нет!

РИЧАРД. Да, вы мятежники. Пусть вы и не кляли короля Георга на всех перекрестках, как я, но вы молились о его поражении. А служили молебны вы, Антони Андерсон, и вы же продали семейную библию, чтобы купить себе пару пистолетов. Меня, может быть, англичане и не повесят: не такое уж назидательное зрелище – Ученик дьявола, отплясывающий в воздухе. Иное дело – священник!

Джудит, потрясенная, хватается за Андерсона.

Или адвокат!

Хоукинс усмехается с видом человека, который сумеет позаботиться о себе.

Или честный барышник!

Дядя Тайтэс рычит на него в ярости и страхе.

Или пропойца, бросивший пить!

Дядя Уильям жалобно стонет и трясется от ужаса.

Вот это действительно прекрасное доказательство, что король Георг шутить не любит!

АНДЕРСОН (с полным самообладанием). Успокойся, дорогая: он просто пугает нас. Никакой опасности нет. (Ведет жену к выходу.)

Вслед за ними теснятся остальные, за исключением Эсси, которая остается подле Ричарда.

РИЧАРД (продолжая шумно издеваться). Что же вы, а? Есть среди вас охотники остаться со мной, поднять американский флаг на крыше дома дьявола и драться за свободу?

Они торопятся выйти, подталкивая друг друга в спешке. Кристи вместе со всеми.

Ха-ха! Да здравствует дьявол! (Видя, что миссис Даджен тоже направилась к двери.) Как, матушка! И ты уходишь?

МИССИС ДАДЖЕН (мертвенно бледная, прижимая руку к груди, как будто ей нанесен смертельный удар). Проклинаю тебя! В последний час свой проклинаю тебя! (Выходит.)

РИЧАРД (кричит ей вслед). Это принесет мне счастье.

ЭССИ (робко). А мне можно остаться?

РИЧАРД (оглянувшись). Как! Они так испугались за свое тело, что позабыли спасти твою душу! Ну конечно, конечно, оставайся. (Снова поворачивается к двери и возбужденно потрясает кулаком вслед ушедшим. Левая его рука, висящая неподвижно, тоже сжимается в кулак. Эсси вдруг хватает ее и целует, роняя на нее слезы. Он вздрагивает и оглядывается.) Слезы! Крещение дьявола! (Она, рыдая, падает на колени. Он ласково наклоняется, чтобы поднять ее.) Ну ничего, Эсси; такими слезами можешь поплакать немножко, если уж тебе очень хочется.

Действие второе

Дом священника Андерсона стоит на главной улице Уэстербриджа, неподалеку от ратуши. Жителю Новой Англии XVIII века он представляется много великолепнее простого фермерского дома Дадженов, но и в нем все настолько просто, что современный агент по недвижимости пустил бы оба дома внаем по одной цене. В жилой комнате такой же кухонный очаг – с котлом, с противнем для поджаривания хлеба, с подвижным железным крюком, чтобы подвешивать мясо, и с широкой решеткой, на которой стоит котелок и блюдо с гренками, смазанными маслом. Дверь, расположенная сбоку от очага, поближе к углу, не имеет ни филенок, ни металлических наличников, ни даже ручки; она сколочена из простых досок и запирается на засов. Стол простой, кухонный, покрыт коричневой клеенкой, протершейся на углах; на нем лакированный поднос с чайной посудой: две толстые фаянсовые чашки с блюдцами, такая же полоскательница и молочник вместимостью не меньше кварты; в центре стола – деревянная дощечка, на которой лежит большой каравай хлеба и рядом квадратный полуфунтовый кусок масла в фаянсовой плошке. Большой дубовый шкаф, вделанный в стену напротив очага, служит не для декоративных целей, а для использования по назначению; на гвозде, вбитом снаружи в дверцу, висит домашний сюртук священника – знак, что хозяина нет дома, потому что, когда он дома, здесь висит его парадный сюртук. Высокие сапоги для верховой езды стоят, красуясь, на полу возле шкафа, – невидимому, это их обычное место. Одним словом, кухня, столовая и гостиная священника еще не эволюционировали настолько, чтобы выделиться в три самостоятельных помещения; и, с точки зрения нашего изнеженного века, он живет ничуть не лучше Дадженов.

Но разница все-таки есть. Прежде всего миссис Андерсон – особа, значительно более приятная для семейной жизни, нежели миссис Даджен. На что миссис Даджен не преминула бы возразить, и довольно резонно, что у миссис Андерсон нет детей, требующих присмотра, нет кур, свиней и домашней скотины, есть постоянный, твердый доход, не зависящий от урожая и ярмарочных цен, есть любящий муж, за которым она живет как за каменной стеной, – короче говоря, что жизнь в пасторском доме настолько же легка, насколько она тяжела на ферме. Это все верно. Но объяснить факт – еще не значит его опровергнуть; и, как ни мала заслуга миссис Андерсон в том, что она сумела сделать свой дом приятным и радостным, нужно признать, что ей это удалось в полной мере. Внешними вещественными знаками ее социального превосходства служат дорожка на полу, потолок, оштукатуренный в просветах между балками, и стулья – хотя и без обивки, но отполированные и покрашенные. Искусство представлено здесь портретом какой-то пресвитерианской духовной особы, копией с рафаэлевской «Проповеди святого Павла в Афинах» и подаренными к свадьбе часами рококо на полке над очагом, которые защищены с флангов парой миниатюр в рамках, парой глиняных собачек с корзинками в зубах и парой больших морских раковин. Очень украшает комнату низкое и широкое, почти во всю стену, окно с решетчатым переплетом, задернутое до половины высоты маленькими красными занавесками. Дивана в комнате нет; но около шкафа стоит нечто вроде деревянного кресла с резной спинкой, достаточно широкого для двоих. В общем, это как раз тот тип комнаты, возврат к которому благодаря усилиям мистера Филиппа Уэбба и его последователей в искусстве интерьера стал в конце концов идеалом девятнадцатого века, хотя пятьдесят лет тому назад ни один уважающий себя священник не стал бы жить в такой комнате.

Уже вечер, и в комнате темно, только уютно тлеют угли в очаге да в окно проникает тусклый свет керосиновых уличных фонарей; видно, что идет ровный, но упорный, теплый, не подгоняемый ветром дождь. На городских часах бьет четверть, и в комнату входит Джудит с двумя свечами в глиняных подсвечниках, которые она ставит на стол. От ее утренней самоуверенности не осталось и следа; она полна страха и тревоги. Она подходит к окну и смотрит на улицу. Первое, что она видит там, – это ее муж, под дождем торопящийся домой. У нее вырывается короткий вздох облегчения, очень похожий на всхлип, и она поворачивается к двери. Входит Андерсон, закутанный в насквозь промокший плащ.

ДЖУДИТ (бросаясь к нему). О, наконец-то, наконец-то ты пришел! (Хочет обнять его.)

АНДЕРСОН (отстраняясь). Осторожно, моя дорогая, – я весь мокрый. Дай мне раньше снять плащ. (Ставит перед очагом стул спинкой к огню, развешивает на нем плащ, стряхивает капли воды сошляпы и кладет ее на решетку очага и тогда только поворачивается к Джудит и раскрывает ей объятья.) Ну вот!

Она кидается к нему на грудь.

Не запоздал я? На городских часах било четверть, когда я подходил к дому, но городские всегда спешат.

ДЖУДИТ. Сегодня они, наверно, отстают. Я так рада, что ты уже дома.

АНДЕРСОН (крепко прижимая ее к себе). Беспокоилась, голубка моя?

ДЖУДИТ. Немножко.

АНДЕРСОН. Да ты как будто плакала?

ДЖУДИТ. Так, чуть-чуть. Не обращай внимания. Теперь уже все прошло.

Звук трубы где-то в отдалении.

(Она испуганно вздрагивает и отступает к креслу с резной спинкой.) Что это?

АНДЕРСОН (идет за ней, ласково усаживает ее в кресло и сам садится рядом). Король Георг, больше ничего, моя дорогая. Сбор в казармы, или сигнал на перекличку, или вечерняя зоря, или приказ седлать, или еще что-нибудь. Солдаты не звонят в колокол и не кричат в окно, если им нужно, а посылают трубача, чтобы он переполошил весь город.

ДЖУДИТ. Ты думаешь, есть все-таки опасность?

АНДЕРСОН. Ни малейшей.

ДЖУДИТ. Это ты говоришь, чтобы успокоить меня, а не потому, что в самом деле уверен.

АНДЕРСОН. Милая моя, опасность всегда существует в этом мире для тех, кто ее боится. Существует опасность, что наш дом сгорит ночью, однако это не мешает нам спать спокойным сном.

ДЖУДИТ. Да, я знаю, ты всегда так говоришь; и ты прав. Ну конечно прав. Только я, наверно, не очень храбрая, – и в этом все дело. У меня сердце сжимается всякий раз, как я вспомню про солдат.

АНДЕРСОН. Ничего, дорогая; храбрость тем дороже, чем больше она стоит усилий.

ДЖУДИТ. Да, должно быть. (Снова обнимает его.) Милый мой, какой ты храбрый! (Со слезами на глазах.) Я тоже буду храброй… вот увидишь: тебе не придется стыдиться своей жены.

АНДЕРСОН. Вот и хорошо. Очень рад это от тебя слышать. Так, так! (Весело встает и подходит к огню, чтобы посушить башмаки.) Заходил я к Ричарду Даджену, но не застал его дома.

ДЖУДИТ (встает, не веря своим ушам.) Ты был у этого человека?

АНДЕРСОН. Да ничего не случилось, милая. Его не было дома.

ДЖУДИТ (едва не плача, как будто этот визит – личное оскорбление для нее). Но зачем ты туда ходил?

АНДЕРСОН (очень серьезным тоном). Видишь ли, в городе ходят толки, что майор Суиндон собирается сделать здесь то же, что он сделал в Спрингтауне: взять самого отъявленного мятежника – ведь он нас всех так называет – и повесить его в назидание остальным. Там он ухватился за Питера Даджена, как за человека с худшей славой в городе; и все считают, что здесь его выбор падет на Ричарда, по тому же признаку.

ДЖУДИТ. Но Ричард сказал…

АНДЕРСОН (добродушно перебивая ее). Хо! Ричард сказал! Ричард для того и сказал, дорогая моя, чтобы напугать тебя и меня. Он сказал то, во что и сам, пожалуй, рад бы поверить, да простит его господь! Страшно представить, каково думать о смерти такому человеку. Вот я и решил, что нужно предостеречь его. Я ему оставил записку.

ДЖУДИТ (сердито). Какую записку?

АНДЕРСОН. Да вот, что я хотел бы сказать ему несколько слов по делу, которое его касается, и буду очень рад, если он зайдет сюда, проходя мимо.

ДЖУДИТ (окаменев от ужаса). Ты позвал этого человека сюда?

АНДЕРСОН. Именно так.

ДЖУДИТ (падает в кресло, прижав руки к груди). Хоть бы он не пришел! Господи, хоть бы он не пришел!

АНДЕРСОН. Почему? Разве ты не хочешь, чтобы я предупредил его об опасности?

ДЖУДИТ. Нет, это нужно, – нужно, чтоб он узнал, что ему грозит… О Тони, скажи… это очень дурно – ненавидеть богохульника и дурного человека? Я его ненавижу. Он у меня из головы не выходит. Я знаю, он принесет нам горе. Он оскорбил тебя, оскорбил меня, оскорбил свою мать…

АНДЕРСОН. А мы простим его, голубка, и все забудется.

ДЖУДИТ. Я знаю, знаю, что это дурно – ненавидеть кого-нибудь, но…

АНДЕРСОН (подходит к ней; шутливо-ласковым тоном). Полно, дорогая, не такая уж ты грешница, как тебе кажется. Самый большой грех по отношению к ближнему – не ненависть, а равнодушие; вот в чем существо бесчеловечности. В конце концов, моя дорогая, если присмотреться к людям, ты сама удивишься, до чего ненависть похожа на любовь.

Она вздрагивает от непонятного волнения – даже испуга. Его забавляет это.

Да, да; я говорю вполне серьезно. Вспомни, как многие из наших друзей, мужья и жены, мучают друг друга, подозревают, ревнуют, дня не дают друг другу дышать свободно – и, право же, больше похожи на тюремщиков или рабовладельцев, чем на любящих супругов. А теперь вспомни, каковы эти самые люди со своими врагами – щепетильны, сдержанны, независимы, исполнены достоинства, следят за каждым сказанным словом. Ха! Не приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что любой из них, сам того не зная, больший друг врагу своему, чем собственному мужу или жене? Да вот хоть ты, моя дорогая: сама того не зная, ты, право же, больше любишь Ричарда, чем меня!

ДЖУДИТ. О, не говори так, Тони, даже в шутку не говори! Ты не знаешь, как во мне все переворачивается от таких слов.

АНДЕРСОН (смеется). Ну, ну, не сердись, голубка! Он дурной человек, и ты его ненавидишь, как он и заслуживает. А сейчас ты меня напоишь чаем, правда?

ДЖУДИТ (полная раскаяния). Ох, я совсем забыла! Заставила тебя ждать столько времени! (Идет к очагу и ставит котелок на огонь.)

АНДЕРСОН (направляясь к шкафу и на ходу снимая сюртук). Ты зашила рукав моего старого сюртука?

ДЖУДИТ. Да, дорогой! (Хлопочет у стола, заваривая чай.)

АНДЕРСОН (переодеваясь в старый сюртук и вешая на гвоздь тот, который он только что снял.) Кто-нибудь заходил, пока меня не было?

ДЖУДИТ. Нет, только…

В дверь стучат.

(Она сильно вздрагивает, выдавая свое напряженное состояние, и отступает к дальнему краю стола, с чайницей и ложкой в руке.) Кто это?

АНДЕРСОН (подходит к ней и успокоительно треплет ее по плечу.) Ну, ну, голубка. Не съедят тебя, кто бы там ни был.

Она силится улыбнуться, едва сдерживая слезы. Он подходит к двери и распахивает ее. На пороге стоит Ричард, без плаща, в одной куртке.

Надо было вам прямо поднять щеколду и войти, мистер Даджен. У нас просто, без церемоний. (Радушно.) Входите.

Ричард непринужденно входит в комнату, останавливается у стола и неторопливо осматривается; когда ему на глаза попадается портрет духовной особы, он слегка морщит нос. Джудит упорно глядит на чайницу, которую держит в руках.

Дождь перестал? (Затворяет дверь.)

РИЧАРД. Ну да, кой… (Ловит взгляд Джудит, которая в это мгновение быстро и надменно вскинула голову.) Прошу прощения, но (показывая свою вымокшую куртку) – сами видите!

АНДЕРСОН. А вы снимите куртку, сэр, и повесьте ее у огня; моя жена извинит вас. Джудит, подсыпь еще ложку чаю на долю мистера Даджена.

РИЧАРД (смотрит на него, нагло прищурившись). Эх, деньги – волшебная сила! Пастор, неужели даже вы стали со мной обходительнее с тех пор, как я сделался наследником своего отца?

Джудит в негодовании роняет ложку.

АНДЕРСОН (ничуть не задетый, помогает Ричарду стащить с плеч мокрую куртку). Я думаю, сэр, поскольку вы не отказываетесь от моего гостеприимства, не может быть, чтобы вы так дурно его истолковали. Садитесь, пожалуйста. (Держа куртку Ричарда в одной руке, другою указывает на кресло с резной спинкой.)

Ричард, оставшись в одной рубашке, с минуту глядит так, как будто собирается ответить дерзостью; но потом, качнув головой, как бы в признание того, что священник одержал верх, послушно усаживается в кресло. Андерсон сбрасывает свой плащ со спинки стула на сиденье и на его место вешает перед огнем куртку Ричарда.

РИЧАРД. Я пришел по вашему приглашению, сэр. Вы написали, что имеете сообщить мне что-то важное.

АНДЕРСОН. Мой долг велит мне предостеречь вас.

РИЧАРД (быстро вставая). Вы собираетесь читать мне проповедь? Простите, но я охотнее прогуляюсь под дождем. (Делает движение к стулу, на котором висит его куртка.)

АНДЕРСОН (останавливая его). Не пугайтесь, сэр; я не такой уж рьяный проповедник. Можете быть совершенно спокойны.

Ричард невольно улыбается. Его взгляд теряет свою жесткость, он даже делает движение рукой, словно извиняясь.

(Андерсон, видя что его удалось приручить, заговаривает снова, на этот раз уже серьезным тоном.) Мистер Даджен, вам угрожает опасность.

РИЧАРД. Опасность? Какая?

АНДЕРСОН. Вам грозит участь вашего дяди. Виселица майора Суиндона, Ричард. Это вам она грозит, а не мне. Я ведь предупреждал вас, что…

АНДЕРСОН (перебивая его, добродушно, но веско). Знаю, знаю, мистер Даджен, но в городе все другого мнения. Наконец, даже если б мне угрожала опасность, меня здесь удерживает долг, которым я не могу пренебречь. Но вы человек, ничем не связанный. Зачем вам подвергать себя риску?

РИЧАРД. А вы думаете, велика будет потеря, если меня повесят?

АНДЕРСОН. Я думаю, что человеческую жизнь всегда стоит спасти, каков бы ни был человек.

Ричард отвешивает ему иронический поклон. Андерсон кланяется в ответ так же шутливо.

Прошу к столу. Выпейте чашку чаю, это вас предохранит от простуды.

РИЧАРД. Я замечаю, что миссис Андерсон не так уж настаивает на этом, как вы, пастор.

ДЖУДИТ (ее душит негодование, которое мужу, по ее мнению, следовало бы разделить, давая должный отпор Ричарду за каждый его оскорбительный выпад). Прошу вас – ради моего мужа. (Берет чайник со стола и ставит его на огонь.)

РИЧАРД. Знаю, что не ради меня самого, сударыня. (Встает.) Нет, пастор, я, пожалуй, не преломлю хлеба в вашем доме.

АНДЕРСОН (живо). Объясните, почему.

РИЧАРД. Потому что в вас есть что-то такое, что мне внушает уважение и заставляет желать, чтоб мы с вами были врагами.

АНДЕРСОН. Хорошо сказано, сэр. На таких условиях я согласен быть и вашим врагом и чьим угодно. Джудит, мистер Даджен выпьет чаю с нами. Садитесь, на огне чай быстро настоится.

Ричард смотрит на него слегка растерянно, потом садится и низко наклоняет голову, чтоб не видно было его лица.

Я как раз только что говорил своей жене, мистер Даджен, что дружба…

Джудит хватает его за руку и умоляюще смотрит на него, вложив в движение и во взгляд столько пылкости, что он сразу останавливается.

Ну, ну, ладно! Оказывается, я вам об этом не должен говорить, хоть тут нет ничего такого, что могло бы повредить нашей дру… то есть я хотел сказать – вражде. Джудит вам лютый враг.

РИЧАРД. Если бы все мои враги походили на миссис Андерсон, я был бы самым добрым христианином в Америке.

АНДЕРСОН (довольный, хлопает Джудит по руке). Слыхала, Джудит? Мистер Даджен, оказывается, умеет говорить комплименты.

Кто-то приподнимает снаружи дверную щеколду.

ДЖУДИТ (вздрогнув). Кто там?

Входит Кристи.

КРИСТИ (останавливается и, вытаращив глаза, глядит на Ричарда). Это ты тут?

РИЧАРД. Да, я. Проваливай отсюда, дурень! Миссис Андерсон не собирается угощать чаем все наше семейство сразу.

КРИСТИ (подходя ближе). Мать совсем плоха.

РИЧАРД. Что ж, она тебя послала за мной?

КРИСТИ. Нет.

РИЧАРД. Я так и думал.

КРИСТИ. Она меня послала за священником, чтоб он сейчас же пришел.

ДЖУДИТ (Андерсону). Только хоть чаю раньше выпей.

АНДЕРСОН. Я с большим удовольствием выпью его, когда вернусь, дорогая. (Берется за свой плащ.)

КРИСТИ. Дождя-то нету.

АНДЕРСОН (бросает плащ и берет с решетки шляпу). Где сейчас твоя мать, Кристи?

КРИСТИ. У дядюшки Тайтэса.

АНДЕРСОН. За доктором ты ходил?

КРИСТИ. Нет, она не велела.

АНДЕРСОН. Сейчас же ступай за ним, я тебя догоню у его дома.

Кристи поворачивается к двери.

Погоди минутку. Твой брат, верно, хочет, чтоб ты ему рассказал поподробнее.

РИЧАРД. Вот еще! Он все равно ничего толком не знает, да и мне ни к чему. (Свирепо.) Ну, марш отсюда, остолоп!

Кристи уходит.

(Ричард добавляет несколько смущенно.) Мы и без него скоро все узнаем.

АНДЕРСОН. Ну хорошо. Тогда, с вашего разрешения, я сам расскажу вам все, когда вернусь. Джудит, ты напои мистера Даджена чаем и задержи его тут до моего прихода.

ДЖУДИТ (побледнев и вся дрожа). Как, мне…

АНДЕРСОН (перебивает, чтобы скрыть ее волнение). Моя дорогая, я ведь могу на тебя положиться?

ДЖУДИТ (делая жалкие усилия казаться достойной его доверия). Да.

АНДЕРСОН (прижимаясь щекой к ее руке). Вы уж извините нас, стариков, мистер Даджен. (Идет к двери.) Я не прощаюсь – надеюсь, что еще застану вас здесь. (Выходит.)

Ричард и Джудит следят за ним в окно, пока он не скрывается из виду; потом долго молча, в замешательстве, смотрят друг на друга. Ричард, заметив, что у Джудит дрожат губы, первым приходит в себя.

РИЧАРД. Миссис Андерсон, мне очень хорошо известно, как вы ко мне относитесь. Я не собираюсь навязывать вам свое общество. Покойной ночи. (Снова направляется к очагу за своей курткой.)

ДЖУДИТ (становится у него на дороге). Нет, нет, не уходите! Пожалуйста, не уходите.

РИЧАРД (грубо). Почему? Вы ведь сами хотите, чтоб я ушел.

ДЖУДИТ. Да, но… (В отчаянии ломает руки.) О, если я вам скажу правду, вы потом все время будете меня мучить.

РИЧАРД (возмущенно). Мучить? Кто дал вам право так говорить? И после этого – вы воображаете, что я тут останусь?

ДЖУДИТ. Я хочу, чтоб вы остались, но только (с неожиданной злостью, точно рассерженный ребенок) вовсе не потому, что мне это приятно.

РИЧАРД. Вот как!

ДЖУДИТ. Да, и уж лучше уходите. Но только я хочу, чтоб вы знали всю правду. Я вас ненавижу и боюсь; и мой муж это знает. Если он вас не застанет здесь, когда вернется, он подумает, что я его не послушалась и прогнала вас.

РИЧАРД (с иронией). Тогда как на самом деле вы были так милы и любезны и выказали мне столько радушия, что я захотел уйти просто из упрямства. Так?

Джудит, почувствовав вдруг, что у нее больше не хватает сил, падает на стул и разражается слезами.

Перестаньте, перестаньте, сейчас же перестаньте. Не надо. (Прижимает руку к груди, как будто у него там рана.) Он меня поразил в самое сердце, выказав себя мужчиной. Теперь вы хотите еще растравить боль, выказав себя женщиной? Разве он не внушил вам, что вы, как и он сам, выше моих насмешек?

Она перестает плакать и, постепенно успокаиваясь, смотрит на него с боязливым любопытством.

Ну вот, теперь все в порядке. (Участливо.) Вам уже лучше, верно? (Подбодряющим жестом кладет ей руку на плечо.)

Она тотчас же встает, приняв холодный и надменный вид, и смотрит на него с вызовом.

(Мгновенно к нему возвращается прежний язвительный тон.) А-а, ну так-то лучше. Вы опять стали сами собой, и Ричард тоже. Что ж, сядем пить чай, как мирная, добропорядочная парочка, и будем дожидаться возвращения вашего мужа.

ДЖУДИТ (ей немного совестно). Да, конечно. Я… мне очень жаль, что я так глупо вела себя. (Наклоняется к очагу за блюдом с гренками.)

РИЧАРД. А мне очень жаль – из-за вас, – что я таков, как я есть. Позвольте… (Берет у нее из рук блюдо и несет к столу.)

ДЖУДИТ (идет за ним с чайником). Пожалуйста, садитесь.

Он садится за стол со стороны шкафа; там стоит прибор – тарелка и нож. Второй прибор поставлен рядом, но Джудит садится напротив, со стороны очага, и пододвигает к себе поднос.

Вам с сахаром?

РИЧАРД. Нет, но молока побольше. Позвольте положить вам гренки. (Накладывает на тарелку, стоящую перед соседним стулом, и потом передает ей вместе с ножом. Это сразу показывает, как хорошо он понял, что она умышленно села подальше от него, изменив своему обычному месту.)

ДЖУДИТ (смысл его поступка ей ясен). Благодарю вас. (Передает ему чашку чаю.) И себе тоже, пожалуйста.

РИЧАРД. Благодарю вас. (Кладет один ломтик на свою тарелку.)

ДЖУДИТ (в это время наливает чай себе; замечая, что он ни к чему не притрагивается). Вам не нравится? Почему вы ничего не едите и не пьете?

РИЧАРД. А вы почему?

ДЖУДИТ (нервно). Я вообще не люблю чай. Вы на меня не обращайте внимания.

РИЧАРД (задумчиво оглядываясь по сторонам). Я все думаю… Чудно как-то. Я чувствую, как хорошо и покойно в этом доме. Я, кажется, никогда в жизни не отдыхал так душой, как сейчас; и все-таки я твердо знаю, что не мог бы здесь жить. Вероятно, домашний уют вообще не по мне. Но это очень хорошо; в этом есть что-то почти святое. (С минуту сидит в раздумье, потом вдруг тихо смеется.)

ДЖУДИТ (встрепенувшись). Чему вы?

РИЧАРД. Мне пришло в голову, что если б сюда заглянул сейчас кто-нибудь чужой, он принял бы нас за мужа и жену.

ДЖУДИТ (обиженно). Вы намекаете на то, что по возрасту вы мне подходите больше, чем мой муж?

РИЧАРД (изумленный таким неожиданным истолкованием). У меня и в мыслях ничего подобного не было! (Снова впадая в язвительный тон.) Оказывается, домашние радости имеют свою оборотную сторону.

ДЖУДИТ (сердито). Во всяком случае, лучше иметь мужем человека, которого все уважают, чем… чем…

РИЧАРД. Чем Ученика дьявола. Вы правы. Но я думаю, что это ваша любовь помогает ему быть хорошим человеком; точно так же, как ваша ненависть помогает мне быть плохим.

ДЖУДИТ. Мой муж так добр к вам. Он простил вам все ваши оскорбления и думает о том, как бы спасти вас. Неужели же вы не можете простить ему, что он гораздо лучше вас? Как вы смеете его унижать, ставя себя на его место?

РИЧАРД. Я?

ДЖУДИТ. Да, вы. Вы сказали, что если бы кто-нибудь заглянул сюда, нас приняли бы за мужа и… (Смолкает в испуге.)

В окно видно, как к дому подходит взвод солдат.

Английские солдаты! Господи, что им…

РИЧАРД (прислушиваясь). Шш-ш!

ГОЛОС (за дверью). Стой! Четверым встать здесь. Двое – вперед, за мной!

Джудит привстает, вслушиваясь и расширенными глазами глядя на Ричарда, который берет чашку и самым прозаическим образом принимается пить чай как раз в ту минуту, когда на двери, резко звякнув, взлетает щеколда и в комнату входит английский сержант в сопровождении двух рядовых, которые останавливаются у порога. Сержант быстрым шагом подходит к столу.

СЕРЖАНТ. Прошу извинить за беспокойство, мэм, – служба! Антони Андерсон, именем короля Георга вы арестованы как мятежник.

ДЖУДИТ (делая движение в сторону Ричарда). Но это не…

Он вскидывает на нее быстрый взгляд, не меняя выражения лица. Она закрывает рот рукой, которую подняла, чтобы указать на него, и стоит так, в безмолвном ужасе глядя на все, что перед ней происходит.

СЕРЖАНТ. Ну, пастор, надевайте сюртук и пойдем.

РИЧАРД. Да, я иду. (Встает и делает шаг по направлению к своей куртке, но тут же спохватывается и, стоя спиной к сержанту, не поворачивая головы, медленно обводит глазами комнату и, наконец, замечает черный сюртук Андерсона, висящий на шкафу. С полным спокойствием подходит к шкафу, снимает сюртук и облачается в него. При мысли о том, что он выступает в роли пастора, ему становится смешно; он смотрит на свою руку в черном рукаве и лукаво улыбается Джудит, но ее побелевшее лицо говорит ему, что она мучительно старается охватить не юмор положения, а весь его ужас. Он поворачивается к сержанту, который в это время подошел к нему, пряча за спиной пару наручников, и говорит почти весело.) Вам когда-нибудь уже приходилось арестовывать человека в таком платье, сержант?

СЕРЖАНТ (с инстинктивным уважением отчасти к черному сюртуку, отчасти к безупречному тону и поведению Ричарда). Да пожалуй, что нет, сэр. Разве только армейского капеллана. (Показывает наручники.) Прошу извинить, сэр, но служба…

РИЧАРД. Все понятно, сержант. Я здесь не вижу ничего зазорного. Благодарю за вашу деликатность. (Протягивает руки.)

СЕРЖАНТ (оставляя его жест без внимания). Джентльмен джентльмена понимает, сэр. Не хотите ли сказать перед уходом словечко вашей хозяйке?

РИЧАРД (улыбаясь). Ну, мы ведь еще увидимся до того, как… Э-э… (Он хотел сказать: «До того, как меня повесят».)

СЕРЖАНТ (громко, с преувеличенной веселостью). Конечно, конечно. Леди не к чему беспокоиться. Но все-таки… (Понизив голос так, чтобы слышал только Ричард.) Другого случая не будет, сэр.

С минуту они многозначительно смотрят друг на друга. Потом Ричард шумно переводит дух и поворачивается к Джудит.

РИЧАРД (отчетливо и с ударением). Моя дорогая…

Джудит поднимает к нему жалкое, бледное лицо и хочет ответить, но не может, хочет подойти ближе, но не решается выпустить из рук край стола, за который ухватилась, ища опоры.

Этот бравый джентльмен настолько любезен, что дает нам возможность проститься.

Сержант деликатно отходит к своим людям, охраняющим дверь.

Щадя тебя, он хотел скрыть истину, но лучше тебе знать все. Ты меня слушаешь?

Она утвердительно кивает головой.

Ты понимаешь, что я иду на смерть?

Она кивает головой в знак того, что понимает.

Помни, ты должна обязательно разыскать нашего друга, который только что был здесь. Ты понимаешь?

Она кивает головой.

Ты должна сделать так, чтобы опасность не коснулась его. Ни за что на свете не рассказывай ему о том, что меня ждет; а если он все-таки узнает, скажи, что он не может меня спасти: они повесят его, но не помилуют и меня. И скажи ему, что я верен своей религии, как он верен своей, и что он может положиться на меня до конца. (Поворачивается и хочет идти, но встречает взгляд сержанта, в котором как будто мелькнуло подозрение. Секунду он соображает, потом поворачивается снова к Джудит, и тень проказливой улыбки появляется на его сосредоточенном, серьезном лице.) А теперь, моя радость, боюсь, сержант не поверит, что ты в самом деле добрая и любящая жена, если ты не поцелуешь меня на прощанье. (Подходит ближе к ней и раскрывает объятья. Она отпускает стол и почти валится к Ричарду на грудь.)

ДЖУДИТ (слова душат ее). Я должна… это убийство…

РИЧАРД. Нет, только поцелуй. (Тихо, ей.) Ради него…

ДЖУДИТ. Я не могу. Вы…

РИЧАРД (прижимает ее к себе в порыве жалости к ее мучениям). Бедная девочка!

Джудит с внезапной решимостью обхватывает его руками, целует и, выскользнув из его объятий, падает на пол в глубоком обмороке, как будто поцелуй убил ее.

РИЧАРД (торопливо подходит к сержанту.) Идем, сержант, скорей, пока она не очнулась. Давайте наручники. (Протягивает руки.)

СЕРЖАНТ (пряча наручники в карман). Не нужно, сэр, я вам доверяю. Вы настоящий человек. Вам бы солдатом быть, сэр. В середину, прошу вас.

Солдаты становятся один впереди, другой позади Ричарда. Сержант распахивает дверь.

РИЧАРД (оглядываясь в последний раз). Прощай, жена! Прощай, родной дом! Приглушим барабаны и – вперед!

Сержант делает головному знак трогаться. Все четверо гуськом быстро выходят из комнаты.

* * *

Когда Андерсон возвращается от миссис Даджен, он, к удивлению своему, находит комнату как будто пустой и погруженной почти в полную темноту, если не считать отсветов от очага, – одна свеча догорела, а другая вот-вот догорит.

АНДЕРСОН. Что же это такое?.. (Зовет.) Джудит, Джудит! (Прислушивается – ответа нет.) Гм! (Идет к шкафу, достает из ящика свечу, зажигает ее от едва теплящегося огонька той, что стоит на столе, и при свете ее с удивлением оглядывает нетронутую еду. Потом вставляет свечу в подсвечник, снимает шляпу и озадаченно почесывает затылок. Этот жест заставляет его нагнуть голову, и тут он замечает Джудит – с закрытыми глазами, неподвижно распростертую на полу. Он бросается к ней, становится на колени, приподнимает ей голову.) Джудит!

ДЖУДИТ (просыпаясь; обморок ее перешел в сон, как следствие усталости после перенесенного волнения). Да? Ты звал? Что случилось?

АНДЕРСОН. Я только что вошел и вижу, ты лежишь на полу, свечи догорели, чай в чашках совсем холодный… Что здесь произошло?

ДЖУДИТ (мысли ее еще блуждают). Не знаю. Я спала. Вероятно… (Растерянно умолкает.)

АНДЕРСОН (со стоном). Да простит мне бог, что я оставил тебя одну с этим негодяем.

Джудит сразу все вспоминает. С жалобным криком она хватается за него и вместе с ним встает на ноги.

(Он ласково обнимает ее.) Бедная моя голубка!

ДЖУДИТ (в исступлении прижимаясь к нему). Что мне делать! О боже мой, что мне делать!

АНДЕРСОН. Ничего, успокойся, моя дорогая, моя любимая. Это я виноват. Успокойся, теперь тебе нечего бояться… и ты ведь невредима, правда? (Отпускаетее, чтобы посмотреть, в силах ли она стоять без поддержки.) Ну вот, ну вот, все хорошо. Только бы ты была невредима, остальное все неважно.

ДЖУДИТ. Да, да, да! Я невредима.

АНДЕРСОН. Хвала господу! Ну, а теперь успокойся. (Подводит ее к креслу с резной спинкой, усаживает и сам садится рядом.) Сядь, отдохни, ты мне все завтра расскажешь (видя ее ужас и неправильно истолковывая его) или не расскажешь совсем, если это тебе тяжело. Ну, ну! (Весело.) Я вот тебе свежего чаю заварю, это тебя сразу подкрепит. (Идет к столу и выливает чай из чайника в полоскательницу.)

ДЖУДИТ (напряженным, неестественным голосом). Тони!

АНДЕРСОН. Что, дорогая?

ДЖУДИТ. Ты не думаешь, что это все нам только снится?

АНДЕРСОН (оглядывается на нее с тревогой, но продолжает весело и сосредоточенно хлопотать над чайником). Может быть, голубка, может быть. Но пусть уж тогда тебе заодно приснится чашка чаю.

ДЖУДИТ. Перестань, перестань шутить! Ты не знаешь… (Закрывает лицо судорожно сцепленными руками.)

АНДЕРСОН (выдержка изменяет ему, он оставляет чайник и подходит к ней). Дорогая моя, что случилось? Я не могу больше, ты должна мне сказать. Это все моя вина; безумие было довериться ему.

ДЖУДИТ. Нет, не говори так. Ты не должен так говорить. Он… нет, нет! Не могу! Тони, не говори со мной. Возьми мою руку, обе возьми.

Он берет ее руки, недоумевая.

Заставь меня думать о тебе, а не о нем. Опасность грозит, страшная опасность. Она грозит тебе, а я не могу заставить себя думать об этом, не могу, не могу! У меня все время он на уме. Его надо спасти… Нет, это тебя надо спасти… Тебя, тебя, тебя. (Вскакивает, как будто намереваясь что-то делать, куда-то идти.) О господи, помоги мне!

АНДЕРСОН (не поднимаясь с места, мягко, но решительно удерживает ее руки в своих). Спокойней, спокойней, голубка… Ты точно не в себе.

ДЖУДИТ. Может быть… Что мне делать! Что мне делать! (Вырывая у него руки.) Я должна спасти его. (Она бросается к двери.)

Андерсон, увидя это, поспешно встает. Но дверь в эту минуту стремительно распахивается, и в комнату, задыхаясь, вбегает Эсси. Это неожиданное появление настолько неприятно Джудит, что сразу приводит ее в себя.

(Резко и неприветливо она спрашивает.) Что тебе нужно?

ЭССИ. Мне сказали, чтоб я шла к вам.

АНДЕРСОН. Кто сказал?

ЭССИ (вытаращив на него глаза, как будто его присутствие кажется ей удивительным). Вы тут?

ДЖУДИТ. Разумеется. Что еще за глупости!

АНДЕРСОН. Не надо так сурово, дорогая моя. Ты ее испугаешь. (Становясь между ними.) Поди сюда, Эсси.

Эсси подходит к нему.

Кто тебя прислал?

ЭССИ. Дик. Он мне это передал через солдата. Чтоб я сейчас же шла сюда и делала то, что велит миссис Андерсон.

АНДЕРСОН (осененный догадкой). Солдат? О, теперь я все понял. Они арестовали Ричарда.

Джудит заламывает руки в отчаянии.

ЭССИ. Нет. Я спрашивала солдата. Никто Дика не трогал. Но солдат сказал, что взяли вас.

АНДЕРСОН. Меня! (Озадаченный, поворачивается к Джудит, ища у нее объяснения.)

ДЖУДИТ (вкрадчиво). Да, да, милый, я все понимаю. (Эсси.) Спасибо тебе, Эсси, что пришла, но ты мне пока не нужна. Можешь идти домой.

ЭССИ (подозрительно.) А вы верно знаете, что с Диком ничего не случилось? Может, он нарочно велел сказать, что это священника взяли? (С тревогой.) Миссис Андерсон, как вы думаете, может это быть?

АНДЕРСОН. Если это так, Джудит, скажи ей правду. Все равно она узнает от первого встречного на улице.

Джудит отворачивается и закрывает рукой глаза.

ЭССИ (жалобно). Ой, что же ему теперь будет? Что ему теперь будет? Они его повесят?

Джудит конвульсивно вздрагивает и бросается на стул – тот, на котором сидел у стола Ричард.

АНДЕРСОН (треплет Эсси по плечу и старается ее утешить). Не думаю. Не думаю. Может быть, если ты наберешься мужества и терпения, мы как-нибудь найдем способ помочь ему.

ЭССИ. Да, да, помочь ему… Да, да, да… Я буду умницей.

АНДЕРСОН. Джудит, я сейчас же иду к нему.

ДЖУДИТ (вскакивал). Нет, нет! Ты должен уехать… уехать куда-нибудь далеко, где тебе не грозит опасность.

АНДЕРСОН. Ха!

ДЖУДИТ (страстно). Ты хочешь убить меня? Ты думаешь, я могу так жить – день за днем цепенеть от страха при каждом стуке в дверь, при каждом шорохе шагов, ночь за ночью проводить без сна, прислушиваясь в смертельном ужасе – вот они идут за тобой?!

АНДЕРСОН. А ты думаешь, легче будет сознавать, что я бросил свой пост и убежал при первом признаке опасности?

ДЖУДИТ (в отчаянии). Ты не уедешь. Я знаю. Ты останешься здесь… а я сойду с ума.

АНДЕРСОН. Дорогая моя, твой долг…

ДЖУДИТ (исступленно). А, что мне долг!

АНДЕРСОН (потрясенный). Джудит!

ДЖУДИТ. Я исполню свой долг. Я верна своему долгу. Долг велит мне сделать так, чтобы ты уехал, спасти тебя, предоставить его собственной судьбе.

У Эсси вырывается крик отчаяния; она бессильно валится на стул у очага и тихо плачет.

Чувство подсказывает мне то же, что вот ей, – спасти его во что бы то ни стало, хоть для него самого гораздо лучше было бы умереть! Гораздо возвышеннее! Но я знаю: ты поступишь по-своему, как и он. Я бессильна. (Тяжело опускается в кресло с резной спинкой.) Я ведь только женщина. Я могу лишь одно – сидеть тут и мучиться. Но ты скажи ему, что я пыталась тебя спасти, что я все делала для того, чтобы тебя спасти.

АНДЕРСОН. Дорогая моя, боюсь, что он гораздо больше беспокоится о собственном спасении, нежели о моем.

ДЖУДИТ. Замолчи! Или я возненавижу тебя.

АНДЕРСОН. Ну, ну, ну! Мне надо уходить, а как я тебя оставлю в таком состоянии? Ты ведь не помнишь, что говоришь. (Поворачивается к Эсси.) Эсси!

ЭССИ (поспешно встает и вытирает глаза). Да?

АНДЕРСОН. Будь умницей, ступай на улицу и подожди меня там; миссис Андерсон не вполне здорова.

Эсси смотрит на него недоверчиво.

Не бойся; я сейчас выйду; и я пойду к Дику.

ЭССИ. А вы верно к нему пойдете? (Шопотом.) Вы ее не послушаете?

АНДЕРСОН (с улыбкой). Нет, нет, все будет в порядке. В полном порядке.

Эсси идет к двери.

Ну вот, умница. (Закрывает за ней дверь и возвращается к Джудит.)

ДЖУДИТ (она сидит, прямая и неподвижная). Ты идешь на смерть.

АНДЕРСОН (шутливо). Тогда, пожалуй, нужно надеть парадный сюртук. (Поворачивается к шкафу, принимаясь стягивать один рукав.) А где же… (Секунду смотрит в недоумении на пустой гвоздь, потом быстро оглядывается на очаг, идет к нему торопливым шагом и берет со стула куртку Ричарда.) Что это, голубка? Он ушел в моем парадном сюртуке?

ДЖУДИТ (по-прежнему не шевелясь). Да.

АНДЕРСОН. Верно, солдаты ошиблись?

ДЖУДИТ. Да, они ошиблись.

АНДЕРСОН. Так ведь он мог сказать им. Должно быть, очень растерялся, бедняга?

ДЖУДИТ. Да, он мог сказать им. И я тоже могла.

АНДЕРСОН. Странно, странно это вышло… даже, можно сказать, забавно. Удивительно, как такие вот пустяки действуют на нас даже в самых… (Обрывает фразу и принимается натягивать куртку Ричарда.) Надо, пожалуй, отнести ему его куртку. Знаю, что он скажет! (Передразнивая язвительный тон Ричарда.) «Что, пастор, забеспокоились о моей душе, а заодно и о своем сюртуке?»

ДЖУДИТ. Да, именно так он и скажет. (Рассеянно.) Неважно. Больше я никогда не увижу ни тебя, ни его.

АНДЕРСОН (поддразнивая ее). Та-та-та! (Садится с ней рядом.) Это ты так держишь обещание, что мне не придется краснеть за свою храбрую жену?

ДЖУДИТ. Нет, это я так его нарушаю. Я не в силах сдержать обещание, данное ему; почему же мне держать обещание, данное тебе?

АНДЕРСОН. Оставь эти туманные фразы, моя дорогая. Они производят впечатление неискренних.

Она глядит на него с невыразимым укором.

Да, да, дорогая, вздор всегда неискренен; а моя милая девочка сейчас говорит вздор. Именно вздор.

Ее лицо темнеет; с безмолвным упорством она смотрит прямо перед собой и больше уже не поворачивается к нему, поглощенная мыслями о судьбе Ричарда.

(Он наблюдает за ней, видит, что его шутливый тон не оказал на нее никакого действия, и оставляет его, больше не пытаясь скрыть свою тревогу.) Я все-таки хотел бы знать, что так напугало тебя. Была борьба? Он сопротивлялся?

ДЖУДИТ. Нет. Он улыбался.

АНДЕРСОН. Как тебе кажется, он понимал, что его ждет?

ДЖУДИТ. Он понимал, что ждет тебя.

АНДЕРСОН. Меня?

ДЖУДИТ (без всякого выражения). Он сказал: «Нужно сделать так, чтобы опасность не коснулась его». Я обещала… и не могу сдержать свое обещание. Он сказал: «Ни за что на свете не рассказывайте ему о том, что меня ждет». А я рассказала. Он сказал, что если ты узнаешь, тебе все равно не удастся его спасти – они повесят его, но не пощадят и тебя.

АНДЕРСОН (вставая, в порыве великодушного негодования). И ты думаешь, я допущу, чтобы человек с такой душой умер как пес, когда достаточно нескольких слов, чтобы он умер, как христианин? Мне стыдно за тебя, Джудит!

ДЖУДИТ. Он останется верен своей религии, как ты верен своей, и ты можешь положиться на него до конца. Так он сказал.

АНДЕРСОН. Да простит ему господь! Что он еще сказал?

ДЖУДИТ. Он сказал: «Прощайте».

АНДЕРСОН (в волнении шагает из угла в угол). Ах, бедняга, бедняга! Джудит, ты по крайней мере была с ним ласкова и сердечна на прощанье?

ДЖУДИТ. Я поцеловала его.

АНДЕРСОН. Что? Джудит!

ДЖУДИТ. Ты недоволен?

АНДЕРСОН. Нет, нет. Ты поступила правильно… ты поступила правильно. Бедняга, бедняга. (С глубокой печалью.) Погибнуть на виселице – в его годы! Ну, и потом что же, его увели?

ДЖУДИТ (устало). Потом ты оказался здесь; а до того я больше ничего не помню. Кажется, я лишилась чувств. Давай простимся, Тони. Я могу опять лишиться чувств. Как бы я хотела умереть.

АНДЕРСОН. Полно, полно, моя дорогая. Ты должна взять себя в руки и быть рассудительной. Мне не грозит никакая опасность, ни малейшая.

ДЖУДИТ (с силой). Ты идешь на смерть, Тони, на верную смерть, – если только господь допустит, чтобы умертвили невинных. Ты его не увидишь; тебя арестуют, как только ты назовешь свое имя. Солдаты приходили за тобой.

АНДЕРСОН (как громом пораженный). За мной!!! (Его кулаки сжимаются, на шее вздуваются жилы, лицо багровеет, мешки под глазами набухают горячею кровью; тихий, мирный человек исчезает, превратись в грозного и неукротимого воина.)

Но Джудит, по-прежнему поглощенная своим, не смотрит на него; ее глаза устремлены вперед с твердостью, которая – словно отсвет твердости Ричарда.

ДЖУДИТ. Он назвался твоим именем, он пошел на смерть, чтобы спасти тебя. Вот почему он ушел в твоем сюртуке. Вот почему я поцеловала его.

АНДЕРСОН (раздражаясь). Тысяча проклятий! (Голос его звучит властно и сурово, движения полны грубой силы.) Эй! Эсси! Эсси!

ЭССИ (вбегая). Я здесь.

АНДЕРСОН (стремительно). Беги в харчевню, живо, со всех ног! Скажи, пусть седлают самую сильную и быструю лошадь, какая только есть.

Джудит поднимается и смотрит на него, задыхаясь, не веря своим ушам.

Гнедую кобылу, если она в стойле. Только сейчас же, сию минуту. Сама ступай на конюшню и скажи там негру, что он получит серебряный доллар, если лошадь будет готова к моему приходу, и что я иду следом за тобой. Ну, беги.

Эсси, повинуясь напору его энергии, стремглав вылетает из дома. Он хватает свои сапоги, бросается на стул перед очагом и торопливо принимается надевать их.

ДЖУДИТ (у нее не укладывается в голове, что он способен на подобное). Ты не идешь к нему?

АНДЕРСОН. К нему? А что пользы в этом? (Бормоча себе под нос, с трудом натягивает, наконец, один сапог.) К ним, вот куда мне надо. (Джудит, повелительно.) Достань пистолеты, я их возьму с собой. И деньги, деньги; мне нужны деньги – все, что есть в доме. (Наклоняется над вторым сапогом, ворча.) Велика прибыль для него, если я ему составлю компанию на виселице. (Надевает сапог.)

ДЖУДИТ. Значит, ты его покидаешь?

АНДЕРСОН. Придержи язык, женщина, и достань мне пистолеты.

Джудит подходит к шкафу и достает кожаный пояс, к которому прикреплены пара пистолетов, пороховница и патронташ. Она бросает все это на стол, потом отпирает один из ящиков и вынимает кошелек.

(Андерсон хватает пояс и, надевая его, продолжает.) Если он в моем платье сошел за меня, почему бы мне в его платье не сойти за него? (Застегивает пряжку и оправляет пояс.) Похож я на него?

ДЖУДИТ (повернувшись к нему с кошельком в руке). Совсем не похож.

АНДЕРСОН (вырывает у нее кошелек и высыпает его содержимое на стол). Гм! Увидим!

ДЖУДИТ (беспомощно опускается в кресло). Может быть, помолиться? Как ты думаешь, Тони?

АНДЕРСОН (пересчитывая деньги). Молиться! Как будто молитвой можно отвести петлю от шеи Ричарда!

ДЖУДИТ. Бог может смягчить сердце майора Суиндона.

АНДЕРСОН (пряча в карман деньги, презрительно). Что ж, пусть попробует. Я не бог, и я должен действовать иначе.

У Джудит дух захватывает от такого кощунства.

(Он бросает кошелек на стол.) На, убери. Я взял двадцать пять долларов.

ДЖУДИТ. Неужели ты совсем позабыл о том, что ты священник?

АНДЕРСОН. А, ко всем… Тьфу! Шляпа, где моя шляпа? (Хватает шляпу, плащ, в лихорадочной спешке надевает то и другое.) Вот что, слушай. Если тебе удастся проникнуть к нему под видом жены, скажи, пусть придержит язык до утра; этого времени мне хватит.

ДЖУДИТ (мрачно). Ты можешь положиться на него до конца.

АНДЕРСОН. Ты глупа, Джудит, просто глупа. (На мгновение обуздав свою бурную стремительность, говорит почти прежним тоном спокойной и внушительной уверенности.) Ты не знаешь человека, с которым живешь.

Возвращается Эсси.

(Он сразу набрасывается на нее.) Ну что, готова лошадь?

ЭССИ (задыхаясь). Будет готова, как придете.

АНДЕРСОН. Отлично. (Направляется к двери.)

ДЖУДИТ (встает и невольным движением протягивает руки ему вслед). Ты даже не хочешь проститься со мной!

АНДЕРСОН. И потерять еще полминуты? Вздор! (Со стремительностью горной лавины исчезает.)

ЭССИ (подбегает к Джудит). Он пошел спасать Ричарда, да?

ДЖУДИТ. Спасать Ричарда! Нет, это Ричард его спас. Он пошел спасать себя. Ричард умрет.

Эсси отчаянно вскрикивает и падает на колени, закрыв руками лицо. Джудит не замечает ее; она неподвижно смотрит прямо перед собой – туда, где ей чудится Ричард, идущий на смерть.

Действие третье

На следующее утро, едва рассвело, сержант отпирает дверь маленькой пустой приемной в городской ратуше, где разместился штаб английских войск, и приглашает Джудит войти. Она провела мучительную ночь, вероятно полную лихорадочных видений, потому что даже сейчас, в реальной обстановке серенького, пасмурного утра, как только внимание ее перестают привлекать посторонние вещи, у нее вновь появляется тот же неподвижный, вперед устремленный взгляд. По мнению сержанта, ее чувства заслуживают уважения, и он относится к ней с добродушной участливостью солдата. Ладно скроенный мужчина, гордый своим чином и своим мундиром, он чувствует в себе все данные для того, чтобы, оставаясь в рамках почтительности, утешить и подбодрить ее.

СЕРЖАНТ. Вот, мэм, здесь вы можете поговорить с ним спокойно и без помех.

ДЖУДИТ. Мне долго придется ждать?

СЕРЖАНТ. Нет, мэм, минутку, не больше. Ночь он у нас пробыл в тюрьме, а сейчас его привели сюда, на суд. Вы не беспокойтесь, мэм: спал он как дитя малое, а утром позавтракал на славу.

ДЖУДИТ (недоверчиво). Он в хорошем настроении?

СЕРЖАНТ. В самом что ни на есть лучшем, мэм. Вчера вечером наш капеллан заходил к нему, и он у него выиграл семнадцать шиллингов в «три листика». И все поделил между нами, как настоящий джентльмен. Служба службой, мэм, это, конечно; но вы тут среди друзей.

Слышен приближающийся солдатский шаг.

Ну, вот и он.

Входит Ричард, непринужденно, без тени тревоги или подавленности. Сержант кивает сопровождающим его конвойным и показывает на ключ от комнаты, который он держит в руке. Конвойные уходят.

Хозяйка ваша, сэр.

РИЧАРД (направляясь к ней). Как! Моя жена! Моя милая женушка! (Берет ее руку и целует с развязной, преувеличенной галантностью.) Сколько же времени вы дадите безутешному супругу на последнее прощанье, сержант?

СЕРЖАНТ. Сколько можно будет, сэр. Мы вас не станем тревожить, покуда не соберется суд.

РИЧАРД. Но ведь уже время.

СЕРЖАНТ. Время-то время, сэр, но вышла задержка. Только что прибыл генерал Бэргойн – Джонни-джентльмен, как он у нас прозывается, сэр, – а ему не меньше получаса понадобится, чтобы во всем найти непорядки. Уж я его знаю, сэр; я с ним в Португалии служил. Двадцать минут верных у вас есть, сэр, и, с вашего разрешения, я больше ни одной из них не отниму. (Выходит и запирает дверь.)

Ричард тотчас же оставляет свой развязный тон и обращается к Джудит с сердечной искренностью.

РИЧАРД. Миссис Андерсон, вы очень добры, что прибыли. Как вы себя чувствуете после вчерашнего? Мне пришлось уйти, когда вы еще лежали без памяти, но я дал знать Эсси, чтобы она пошла помочь вам. Поняла она, что от нее требовалось?

ДЖУДИТ (задыхаясь и торопясь). О, забудьте про меня; я не для того пришла сюда, чтобы говорить о себе. Скажите мне, они в самом деле вас… (Она не договаривает: «повесят».)

РИЧАРД (с усмешкой). Ровно в полдень. По крайней мере именно в этот час они разделались с дядюшкой Питером.

Джудит содрогается.

Что, ваш муж вне опасности? Где он?

ДЖУДИТ. Он больше не муж мне.

РИЧАРД (широко раскрывает глаза). Что?

ДЖУДИТ. Я ослушалась вас. Я рассказала ему все. Я думала, он придет сюда и спасет вас. А он бежал.

РИЧАРД. Но ведь именно на это я и рассчитывал, что толку, если бы он остался? Они повесили бы нас обоих, и только.

ДЖУДИТ (серьезно и укоризненно). Ричард Даджен, скажите мне по всей совести, что сделали бы вы на его месте?

РИЧАРД. То же самое, конечно.

ДЖУДИТ. Ах, почему вы не хотите говорить со мной попросту – честно и откровенно! Если вы так своекорыстны, зачем же вы допустили, чтоб вас арестовали вчера?

РИЧАРД (весело). Честное слово, миссис Андерсон, я и сам не знаю. Со вчерашнего вечера задаю себе этот самый вопрос и не могу никак найти причину – зачем я это сделал.

ДЖУДИТ. Нет, вы знаете – вы сделали это ради его спасения, потому что считали, что он достойнее вас.

РИЧАРД (смеясь). Ого! Ну нет! Это было бы очень возвышенно, слов нет, но я не настолько скромен. Нет, я сделал это не ради него.

ДЖУДИТ (после паузы, во время которой она смотрит на него со смущением во взгляде и медленно, мучительно краснеет). Тогда – ради меня?

РИЧАРД (рыцарски). Да, пожалуй, что и вы тут не совсем сторона. Отчасти это было ради вас. Кстати сказать, вы дали им арестовать меня.

ДЖУДИТ. О, вы думаете, я не твердила себе это целую ночь? Ваша смерть будет у меня на совести. (В невольном порыве протягивает ему руку и говорит с глубоким чувством.) Если бы я могла спасти вас, как вы спасли его, самая жестокая казнь меня не испугала бы.

РИЧАРД (улыбаясь, берет Джудит за руку, но удерживает ее на расстоянии вытянутой руки). Я бы вам никогда этого не позволил.

ДЖУДИТ. Но ведь я могу спасти вас.

РИЧАРД. Как? Обменяться со мной платьем?

ДЖУДИТ (высвобождает руку и прикладывает палец к его губам). Не надо… (Она хочет сказать: «Не надо шутить».) Нет – открыть суду, кто вы такой на самом деле.

РИЧАРД (нахмурившись). Бесполезно: меня все равно не помилуют, а ему это может помешать уйти. Они твердо решили вздернуть тут сегодня кого-нибудь на страх всем нам. А мы вот, на страх им, покажем, что умеем стоять друг за друга до самого конца. Это единственная сила, которая может прогнать Бэргойна обратно за океан и сделать Америку свободной страной.

ДЖУДИТ (нетерпеливо). Какое все это имеет значение!

РИЧАРД (смеясь). В самом деле, какое это имеет значение? И что вообще имеет значение? Видите ли, миссис Андерсон, у мужчин иногда бывают чудные идеи, но женщины сразу видят их нелепость.

ДЖУДИТ. Женщины из-за них теряют тех, кого любят.

РИЧАРД. Ну, всегда можно полюбить других.

ДЖУДИТ (возмущенная). О! (С силой.) Вы понимаете, что идете на самоубийство?

РИЧАРД. Это единственный вид убийства, на который я имею право, миссис Андерсон. Не огорчайтесь: с моей смертью ни одна женщина не потеряет любимого человека. (Улыбаясь.) Обо мне, слава богу, некому пожалеть. Вы слыхали, что моя мать умерла?

ДЖУДИТ. Умерла!

РИЧАРД. Сегодня в ночь, от болезни сердца. Ее последним словом, обращенным ко мне, было проклятие. Что ж, вряд ли я предпочел бы ее благословение. Другие родичи не слишком станут сокрушаться по поводу моей смерти. Эсси поплачет день или два, но я позаботился о ней – я вчера тоже составил завещание.

ДЖУДИТ (после паузы, глухо). А я?

РИЧАРД (изумленный). Вы?

ДЖУДИТ. Да, я. По-вашему, мне все равно?

РИЧАРД (весело и грубовато). Ну разумеется! Вы вчера довольно откровенно говорили о своих чувствах ко мне. То, что произошло потом, быть может несколько смягчило их, но поверьте мне, миссис Андерсон, ни капли моей крови, ни волоска на моей голове вам не будет по-настоящему жаль. Вы еще порадуетесь, что избавились от меня, – вчера ли, сегодня ли, разница невелика.

ДЖУДИТ (голос у нее дрожит). Что мне сделать, чтоб вы поняли, как вы ошибаетесь?

РИЧАРД. Не беспокойтесь. Я готов вам поверить, что теперь вы ко мне относитесь чуть получше, чем прежде. Я только хочу сказать, что сердце ваше не разобьется оттого, что я умру.

ДЖУДИТ (почти шепотом). Вы думаете? (Кладет руки ему на плечи и пристально смотрит на него.)

РИЧАРД (пораженный – он угадал истину). Миссис Андерсон!

На городских часах бьет четверть.

(Он овладевает собой, снимает ее руки со своих плеч и говорит почти холодно.) Простите, сейчас за мной придут. Слишком поздно.

ДЖУДИТ. Нет, не поздно. Вызовите меня как свидетельницу. Они не посмеют убить вас, когда узнают, как геройски вы поступили.

РИЧАРД (почти с насмешкой). В самом деле! Но если я не доведу дело до конца, где же тут героизм? Они увидят, что я просто-напросто провел их, и повесят меня за это как собаку. И поделом мне будет!

ДЖУДИТ (вне себя). Нет, вы просто хотите умереть!

РИЧАРД (упрямо). Совсем не хочу.

ДЖУДИТ. Так почему же не попытаться найти путь к спасению? Я умоляю вас! Послушайте! Вы только что сказали, что спасли его ради меня, – да, да (хватает его за руку, уловив его отрицательное движение), отчасти ради меня. Так спасите же теперь самого себя ради меня. И я пойду за вами на край света.

РИЧАРД (взяв ее за обе руки и слегка отстранив от себя, смотрит ей прямо в лицо). Джудит!

ДЖУДИТ (едва дыша, радостно вздрогнув при звуке своего имени). Да?

РИЧАРД. Если я сказал, желая доставить вам удовольствие, что то, что я сделал, я сделал хотя бы отчасти ради вас, – я солгал, как все мужчины лгут женщинам. Вы знаете, я много жил среди недостойных мужчин, да и среди недостойных женщин тоже. И вот я видел, что каждый из них становится порой и лучше и добрее, – именно тогда, когда он влюблен. (Он произносит это слово с чисто пуританским презрением.)Это научило меня не слишком ценить людей за то добро, которое делается только сгоряча. То, что я сделал вчера, я сделал с холодной головой, и сделал не столько для вашего мужа или (с беспощадной прямотой) для вас, сколько для самого себя.

Она поникает, сраженная.

Никаких особых причин у меня не было. Могу сказать только одно: когда дело обернулось так, что надо было снять петлю со своей шеи и надеть ее на чужую, я попросту не смог. Не знаю, почему, – я сам себе кажусь дураком после этого, – но я не мог; и теперь не могу. Я с детства привык повиноваться закону собственной природы, и я не могу пойти против него, хотя бы мне угрожали десять виселиц, а не одна.

Она медленно подняла голову и теперь смотрит ему прямо в лицо.

То же самое я сделал бы для кого угодно и для чьей угодно жены. (Отпускает ее руки.) Теперь вам ясно?

ДЖУДИТ. Да. Вы хотите сказать, что не любите меня.

РИЧАРД (он возмущен; с бесконечным презрением). И это все, что вы поняли из моих слов?

ДЖУДИТ. Что же еще я могла понять… и что может быть хуже для меня?

Сержант стучит в дверь. Этот стук отдается у нее в сердце.

О, еще одну минуту! (Бросается на колени.) Умоляю вас…

РИЧАРД. Тсс! (Кричит.) Войдите.

Сержант поворачивает ключ в замке и отворяет дверь. Конвойные стоят у порога.

СЕРЖАНТ (входя). Пора, сэр…

РИЧАРД. Я готов, сержант. Ну, моя дорогая. (Хочет поднять ее.)

ДЖУДИТ (цепляясь за него). Еще только одно – молю вас, заклинаю вас! Позвольте мне присутствовать на суде. Я была у майора Суиндона; он сказал, что меня пустят, если вы попросите. Вы сделаете это. Это моя последняя просьба. Я никогда больше ни о чем не попрошу вас. (Обнимает его колени.) Вы должны, вы не можете мне отказать!

РИЧАРД. А если я сделаю это, вы будете молчать?

ДЖУДИТ. Буду.

РИЧАРД. Обещаете?

ДЖУДИТ. Обещаю… (Рыдания одолевают ее.)

РИЧАРД (наклоняется и берет ее под руку). Сержант, прошу вас, помогите мне.

Выходят все трое: Джудит посредине, судорожно всхлипывая, мужчины ее поддерживают с обеих сторон. Между тем в зале совета все уже приготовлено для военного суда. Это большая комната с высокими стенами; посреди, на почетном месте, стоит кресло под балдахином красновато-коричневого цвета, на котором вытканы золотом корона и королевский вензель G. R.1 Перед креслом стол, накрытый сукном того же красновато-коричневого цвета; на нем колокольчик, массивная чернильница и письменные принадлежности. Вокруг стола несколько стульев. Дверь находится по правую руку от сидящего в почетном кресле – когда кто-нибудь в нем сидит: сейчас оно пустует. Майор Суиндон, бесцветный блондин лет сорока пяти, по виду судя – добросовестный, исполнительный служака, сидит у стола сбоку, спиной к двери, и пишет. Некоторое время он один в комнате; затем сержант докладывает о прибытии генерала, и по его приниженному тону можно догадаться, что Джонни-джентльмен успел сделать свое пребывание здесь довольно ощутительным.

СЕРЖАНТ. Генерал, сэр.

Суиндон поспешно встает. Генерал входит, сержант выходит. Генералу Бэргойну пятьдесят пять лет, он очень хорошо сохранился. Это светский человек, достаточно галантный, чтобы прославиться в свое время романтической женитьбой с похищением; достаточно остроумный, чтобы писать комедии, пользующиеся успехом; с достаточными аристократическими связями, чтобы сделать блистательную карьеру. В его лице особенно примечательны глаза – большие, блестящие, умные и проницательные; без них, пожалуй, тонкий нос и маленький рот наводили бы на мысль о несколько большей разборчивости и меньшей твердости, чем требуется для первоклассного генерала. В данный момент глаза смотрят гневно и мрачно, губы сжаты, ноздри раздуваются.

БЭРГОЙН. Майор Суиндон, я полагаю?

СУИНДОН. Так точно. Генерал Бэргойн, если я не ошибаюсь?

Церемонно раскланиваются.

Очень рад именно сегодня получить поддержку в вашем лице. Не очень веселое занятие – вешать этого злосчастного священника.

БЭРГОЙН (с размаху усаживается в кресло Суиндона). Да, сэр, совсем не веселое. Публичная казнь – слишком большая честь для него; даже будь он служителем англиканской церкви, вы не могли бы придумать ничего более лестного. Мученичество, сэр, как раз по вкусу таким людям, – это единственный способ прославиться, не обладая никакими талантами. Но, так или иначе, вы нам предписываете повесить его; и чем скорее он будет повешен, тем лучше.

СУИНДОН. Казнь назначена на двенадцать часов дня. Все уже готово, остается только судить его.

БЭРГОЙН (глядя на него с плохо сдерживаемым гневом). Да, только это – и еще, пожалуй, спасти собственную шкуру. Как вам нравятся спрингтаунские новости?

СУИНДОН. Ничего заслуживающего внимания. Последние донесения были удовлетворительны.

БЭРГОЙН (встает в изумлении). Удовлетворительны, сэр! Удовлетворительны!! (Секунду смотрит на него в упор, затем добавляет, зловеще подчеркивая свои слова.) Очень рад, что вы так расцениваете положение вещей.

СУИНДОН (озадаченный). Должен ли я понимать, что ваше мнение…

БЭРГОЙН. Я не высказывал своего мнения. Не в моих правилах употреблять те крепкие выражения, пристрастие к которым, увы, столь присуще людям нашей профессии. Если б не это, я, может быть, сумел бы высказать вам свое мнение о спрингтаунских новостях – новостях, о которых вы (строго), по-видимому, еще не слышали. Сколько времени вам требуется, чтобы узнать новости от ваших подчиненных? Вероятно, не меньше месяца?

СУИНДОН (обиженно). По-видимому, сэр, донесение было доставлено вам вместо меня. Что-нибудь серьезное?

БЭРГОЙН (достает из кармана донесение и показывает ему). Спрингтаун в руках мятежников. (Бросает донесение на стол.)

СУИНДОН (потрясенный). Со вчерашнего дня!

БЭРГОЙН. С двух часов ночи. Очень может быть, что сегодня к двум часам ночи в их руках окажемся и мы. Об этом вы не подумали?

СУИНДОН (твердо). Если б это случилось, генерал, британский солдат сумеет постоять за себя.

БЭРГОЙН (желчно). А потому, вероятно, британскому офицеру незачем знать свое дело: британский солдат исправит все его промахи своим штыком. На будущее, сэр, я просил бы вас несколько больше щадить жизнь ваших людей и несколько меньше щадить собственные умственные способности.

СУИНДОН. Прошу простить меня, сэр. Конечно, я не могу равняться с вами по уму и развитию. Я могу лишь делать все, что в моих силах, в остальном положившись на верность моих соотечественников.

БЭРГОЙН (внезапно впадая в тон утонченного сарказма). Позвольте спросить вас, майор Суиндон, вы не пишете мелодрам?

СУИНДОН (вспыхнув). Нет, сэр.

БЭРГОЙН. Какая жалость! Какая жалость! (Оставив саркастический тон и глядя ему прямо в глаза, веско и внушительно.) Сэр, отдаете ли вы себе отчет в том, что только два обстоятельства служат нам пока защитой от катастрофы – наша собственная бравада и неорганизованность колонистов? Но ведь они от того же английского корня, что и мы с вами; и их шестеро на каждого из нас (с ударением), – шестеро против одного, сэр. А наши войска наполовину состоят из гессенцев, брауншвейгцев, прусских драгун и индейцев с томагавками. Вот те соотечественники, на верность которых вы собираетесь положиться! Теперь представьте себе: вдруг у мятежников найдется вождь? Вдруг спрингтаунские вести означают, что такой вождь уже нашелся? Что мы тогда будем делать? А?

СУИНДОН (мрачно). Я полагаю, сэр, – исполнять свой долг.

БЭРГОЙН (с прежним сарказмом, махнув на него рукой, как на безнадежного дурака). Да, да, разумеется. Благодарю вас, майор Суиндон, благодарю вас. Вы вполне разрешили вопрос, сэр; пролили яркий свет на создавшееся положение. Как отрадно сознавать, что рядом со мною находится верный и опытный офицер, на которого я вполне могу опереться в столь серьезный момент. Я думаю, сэр, для нас обоих полезно будет, если мы без отлагательства приступим к казни вашего диссидента (звонит в колокольчик), – это даст выход нашим чувствам, тем более что мои правила лишают меня возможности отвести душу привычным для военного способом.

Сержант появляется на пороге.

Введите арестованного.

СЕРЖАНТ. Слушаю, сэр.

БЭРГОЙН. И скажите всем офицерам, которые вам попадутся по дороге, что суд больше не может их ждать.

СУИНДОН (сдерживаясь с большим трудом). Все члены суда давно готовы, сэр. Они уже больше получаса дожидаются, когда вам будет угодно открыть заседание. Все давно готовы, сэр.

БЭРГОЙН (кротко). И я тоже.

Входят несколько офицеров и занимают места за столом. Они садятся сбоку, напротив двери, и готовятся вести протокол судебного заседания. Судя по мундирам, здесь представлены 9-й, 20-й, 21-й, 24-й, 47-й, 53-й и 62-й британские пехотные полки. Один из офицеров в чине генерал-майора королевской артиллерии. Среди прочих есть и немецкие офицеры – из полков Брауншвейгского, Прусского драгунского и Гессенских стрелков.

С добрым утром, джентльмены. Крайне сожалею, что пришлось побеспокоить вас. Очень любезно, что вы согласились уделить нам несколько минут вашего времени.

СУИНДОН. Угодно вам председательствовать, сэр?

БЭРГОЙН (теперь, на людях, он проявляет еще больше учтивости, внешнего лоска, изысканности в выражениях и язвительности в тоне). Нет, сэр. Я слишком ясно сознаю свое несовершенство, чтобы брать на себя так много. Я, если позволите, займу место у ног Гамалиила. (Подходит к крайнему стулу со стороны двери и, жестом пригласив Суиндона занять почетное кресло, стоит, выжидая, покуда тот сядет первым.)

СУИНДОН (крайне раздосадованный). Как вам угодно, сэр. Я лишь стараюсь исполнить свой долг при весьма затруднительных обстоятельствах. (Садится в почетное кресло.)

Бэргойн, на время оставив свой деланный тон, садится тоже и, озабоченно нахмурив брови, углубляется в бумаги, размышляя о критическом положении, в котором он очутился, и о полнейшей никчемности Суиндона. Вводят Ричарда. Джудит идет рядом с ним. Их конвоируют четверо солдат под командой сержанта – двое впереди и двое сзади. Они проходят через всю залу, направляясь к противоположной стене; но Ричарда, как только он минует почетное кресло, сержант останавливает движением руки и сам становится за его спиной. Джудит робко жмется к стене. Четверо конвоиров выстраиваются в нескольких шагах от нее.

БЭРГОЙН (подняв голову и увидя Джудит). Что это за женщина?

СЕРЖАНТ. Жена подсудимого, сэр.

СУИНДОН (нервничая). Она просила меня разрешить ей присутствовать, и я подумал…

БЭРГОЙН (договаривая за него, с иронией). Вы подумали, что это доставит ей удовольствие. Понятно, понятно. (Мягко.) Подайте стул даме и устройте ее по возможности удобнее.

Сержант приносит стул и ставит неподалеку от Ричарда.

ДЖУДИТ. Благодарю вас, сэр. (В благоговейном ужасе приседает перед Бэргойном, который отвечает величественным наклоном головы.)

СУИНДОН (Ричарду, резко). Ваше имя, сэр?

РИЧАРД (с добродушным озорством). Полно вам! Что ж, вы меня привели сюда, даже не зная, кто я такой?

СУИНДОН. Форма требует, сэр, чтобы вы назвали свое имя.

РИЧАРД. Ну, если форма требует, то мое имя Антони Андерсон, священник пресвитерианской церкви.

БЭРГОЙН (с интересом). Вот как! Скажите, мистер Андерсон, в чем суть вашего учения?

РИЧАРД. С удовольствием изложу вам, если у нас хватит времени. Для полного вашего обращения мне потребуется не менее двух недель.

СУИНДОН (обрывая его). Мы здесь не для того, чтобы обсуждать ваши убеждения.

БЭРГОЙН (с изысканнейшим поклоном в сторону злополучного Суиндона). Принимаю ваш выговор.

СУИНДОН (смутившись). Но я не вам, я…

БЭРГОЙН. Ничего, пожалуйста. (Ричарду, крайне вежливо.) У вас есть политические убеждения, мистер Андерсон?

РИЧАРД. Насколько я понимаю, мы собрались здесь именно для того, чтобы это выяснить.

СУИНДОН (строго). Вы намерены отрицать, что вы мятежник?

РИЧАРД. Я американец, сэр.

СУИНДОН. Что, по-вашему, я должен думать после такого заявления?

РИЧАРД. По-моему, солдатам вообще думать не полагается, сэр.

Бэргойна этот ответ приводит в такой восторг, что он почти готов примириться с потерей Америки.

СУИНДОН (позеленев от злости). Арестованный, предлагаю вам воздержаться от дерзостей.

РИЧАРД. Ничего не поделаешь, генерал. Если вы решили повесить человека, вы тем самым даете ему в руки преимущество. Зачем мне быть с вами вежливым? Все равно – семь бед, один ответ.

СУИНДОН. Вы не имеете права утверждать, будто у суда имеется заранее принятое решение. И потрудитесь не называть меня генералом. Я майор Суиндон.

РИЧАРД. Тысяча извинений! Я полагал, что имею честь беседовать с Джонни-джентльменом.

Движение среди офицеров. Сержанту большого труда стоит удержаться от смеха.

БЭРГОЙН (с отменной любезностью). Кажется, Джонни-джентльмен – это я, сэр, к вашим услугам. Друзья обычно зовут меня генералом Бэргойном.

Ричард отвешивает ему изысканно вежливый поклон.

Надеюсь, вы, как джентльмен и человек разумный, несмотря на ваше призвание, поймете, что если мы будем иметь несчастье повесить вас, это произойдет исключительно в силу политической необходимости и военного долга, без малейшего личного недоброжелательства с нашей стороны.

РИЧАРД. Ах, вот как? Это, разумеется, совершенно меняет дело.

Все невольно улыбаются; кое-кто из самых молодых офицеров, не выдержав, фыркает.

ДЖУДИТ (все эти шутки и любезности еще больше приводят ее в ужас). О, как вы можете!

РИЧАРД. Вы обещали молчать.

БЭРГОЙН (обращаясь к Джудит с подчеркнутой почтительностью). Поверьте, сударыня, мы бесконечно обязаны вашему супругу за его истинно джентльменское отношение к этой крайне неприятной процедуре. Сержант! Подайте стул мистеру Андерсону.

Сержант исполняет приказание. Ричард садится.

Ну-с, майор Суиндон, мы ждем.

СУИНДОН. Мистер Андерсон, я полагаю, вам известно, к чему обязывает вас долг верноподданного его величества короля Георга Третьего?

РИЧАРД. Мне известно, сэр, что его величество король Георг Третий собирается меня повесить за то, что я не хочу, чтобы лорд Норт[1] грабил меня.

СУИНДОН. Ваши слова звучат крамолой, сэр.

РИЧАРД. Именно. На то они и рассчитаны.

БЭРГОЙН (явно не одобряя такую линию защиты, но, сохраняя вежливый тон). Не кажется ли вам, мистер Андерсон, что вы занимаете в этом вопросе – простите меня за резкое выражение – несколько вульгарную позицию? Стоит ли кричать о грабеже по такому пустяковому поводу, как почтовая пошлина, чайная пошлина или еще что-нибудь в этом роде? Настоящий джентльмен тем и отличается, что всегда платит с улыбкой.

РИЧАРД. Не в деньгах дело, генерал. Но когда тебя обирает тупоголовый кретин вроде короля Георга…

СУИНДОН (скандализованный). Тсс, сэр! Молчите!

СЕРЖАНТ (совершенно потрясенный, громовым голосом). Молчать!

БЭРГОЙН (невозмутимо). У вас, я вижу, свой особый взгляд. Мое положение не позволяет мне вдаваться в это; разве только в частном разговоре. Но, разумеется, мистер Андерсон (пожимает плечами), если вы твердо решили быть повешенным…

Джудит вздрагивает.

дальнейшие разговоры излишни. Своеобразный вкус однако!.. (Снова пожимает плечами.)

СУИНДОН (Бэргойну). Будем вызывать свидетелей!

РИЧАРД. К чему свидетели? Если б наши горожане прислушивались к моим словам, вы застали бы здесь баррикады на улицах, бойницы в каждом доме и жителей с оружием в руках, готовых до последнего человека защищать от вас свой город. Но, к сожалению, вы явились прежде, чем мы научились переходить от слов к делу; а теперь поздно.

СУИНДОН (строго). Отлично, сэр, мы дадим вам и вашим горожанам урок, который не скоро забудется. Имеете вы еще что-нибудь сказать?

РИЧАРД. Думаю, что у вас могло хватить совести поступить со мной как с военнопленным и расстрелять меня как человека, а не вешать как собаку.

БЭРГОЙН (сочувственно). О мистер Андерсон, извините меня, но это рассуждение штатского. Вам неизвестно, видимо, каков средний процент попаданий у стрелков армии его величества короля Георга Третьего. Знаете вы, что произойдет, если мы вышлем взвод солдат расстрелять вас? Половина даст промах, а остальные такого натворят, что офицеру военной полиции придется приканчивать вас из пистолета. Тогда как повесить вас мы можем с совершенным знанием дела и к полному вашему удовлетворению. (Дружелюбно.) Я вам от души советую быть повешенным, мистер Андерсон.

ДЖУДИТ (ей дурно от этих разговоров). Боже правый!

РИЧАРД (Джудит). Вы обещали! (Бэргойну.) Благодарю вас, генерал; об этой стороне дела я не подумал. Чтобы сделать вам приятное, я снимаю свои возражения относительно веревки. Настоятельно прошу повесить меня.

БЭРГОЙН (любезно). Двенадцать часов дня для вас удобно, мистер Андерсон?

РИЧАРД. Ровно в двенадцать я буду к вашим услугам, генерал.

БЭРГОЙН (поднимаясь). Джентльмены, вопрос исчерпан.

Все встают.

ДЖУДИТ (бросаясь к столу). Нет, нет, не может быть, чтоб вы послали человека на смерть вот так, даже без настоящего суда, даже не задумавшись над тем, что вы делаете, даже… (Она не может найти слов.)

РИЧАРД. Так-то вы держите обещание?

ДЖУДИТ. Если я должна молчать, говорите вы сами. Защищайтесь, спасите себя: скажите им правду.

РИЧАРД (с тревогой). Я уже достаточно наговорил им правды для того, чтобы меня повесили десять раз, а не один. Еще хоть слово, и вы навлечете опасность на других людей, а меня все равно не спасете.

БЭРГОЙН. Дорогая леди, наше единственное желание – по возможности избежать неприятностей. Неужели вам было бы легче, если бы мы затеяли здесь высокоторжественную возню с переодеванием моего друга Суиндона в черную мантию и так далее? Я лично считаю, что все мы должны быть благодарны вашему мужу за проявленный им такт и благоразумие джентльмена…

ДЖУДИТ (бросая слова ему в лицо). Вы сумасшедший! Неужели вам нипочем любое преступление, лишь бы только все было сделано по-джентльменски? Неужели вам нипочем убить человека, если только, убивая, вы облачены в красный мундир? (В исступлении.) Вы не повесите этого человека! Это не мой муж.

Офицеры переглядываются и начинают шептаться; немцы спрашивают соседей, что такое сказала эта женщина. Бэргойн, на которого явно подействовал страстный упрек Джудит, сразу же приходит в себя при этом новом и неожиданном обороте дела Ричард тем временем возвышает голос, стараясь перекрыть общий шум.

РИЧАРД. Джентльмены, прошу вас положить этому конец. Она никак не поверит, что меня невозможно спасти. Объявите судебное заседание закрытым.

БЭРГОЙН (голосом настолько спокойным и твердым, что при звуке его тотчас же водворяется тишина). Одну минуту, джентльмены. (Садится на прежнее место. Суиндон и офицеры следуют его примеру.) Сударыня, я хотел бы точнее понять ваши слова. Означают ли они, что этот джентльмен не ваш муж, или же только – как бы это выразиться поделикатнее, – что вы ему не жена?

ДЖУДИТ. Я не понимаю, что вы хотите сказать. Я вам говорю, что это не мой муж, мой муж убежал. Этот человек выдал себя за него, чтобы его спасти. Спросите кого хотите, пусть остановят любого прохожего на улице и приведут сюда как свидетеля, – он вам сейчас же скажет, Антони Андерсон это или нет.

БЭРГОЙН (по-прежнему сохраняя полное спокойствие). Сержант.

СЕРЖАНТ. Слушаю, сэр.

БЭРГОЙН. Ступайте на улицу и приведите сюда первого горожанина, который вам попадется навстречу.

СЕРЖАНТ (направляясь к двери). Слушаю, сэр.

БЭРГОЙН (ему вслед). Первого прилично одетого, трезвого горожанина, который вам попадется.

СЕРЖАНТ. Слушаю сэр. (Выходит.)

БЭРГОЙН. Присядьте, мистер Андерсон – вы разрешите пока называть вас этим именем.

Ричард садится.

Присядьте и вы, сударыня, покуда приведут свидетеля. Дайте даме газету почитать.

РИЧАРД (негодующе). Как вам не стыдно!

БЭРГОЙН (с лукавой усмешкой). Если вы не муж ей, сэр, дело не представляет ничего серьезного… для нее.

Ричард закусывает губу, вынужденный замолчать.

ДЖУДИТ (Ричарду, возвращаясь на свое место). Я не могла иначе. (Он качает головой. Она садится.)

БЭРГОЙН. Вы, конечно, понимаете, мистер Андерсон, что вам не следует возлагать надежд на этот маленький инцидент. Нам нужен кто-нибудь для примера остальным.

РИЧАРД. Понимаю. Думаю, что мои объяснения вам не понадобятся?

БЭРГОЙН. Если вы ничего не имеете против, мы предпочли бы показание беспристрастного лица.

Сержант вводит в комнату Кристи, который испуганно озирается по сторонам; в руке у сержанта пакет с бумагами.

СЕРЖАНТ (передавая пакет Бэргойну). Депеши, сэр. Доставлены капралом тридцать третьего. Так гнал, что едва живой добрался, сэр.

Бэргойн вскрывает пакет и углубляется в чтение депеш. Содержание их оказывается настолько серьезным, что совершенно отвлекает его внимание от суда.

(к Кристи). Ну, ты! Шляпу долой и слушай, что тебе говорят. (Занимает позицию позади Кристи, который остановился с той стороны, где сидит Бэргойн.)

РИЧАРД (обращаясь к Кристи привычным своим задиристым тоном). Чего боишься, дурак: ты тут только за свидетеля, тебя никто вешать не собирается.

СУИНДОН. Ваше имя?

КРИСТИ. Кристи.

РИЧАРД (раздраженно). Кристофер Даджен. Простофиля несчастный! Полностью надо говорить.

СУИНДОН. Арестованный, прошу не вмешиваться. Подсказывать свидетелю запрещается.

РИЧАРД. Ладно. Только предупреждаю, если вы хотите из него что-нибудь вытянуть, надо тянуть клещами. Благочестивая матушка так потрудилась над его воспитанием, что не оставила ему ни разума, ни соображения.

БЭРГОЙН (вскочив на ноги, отрывисто, сержанту). Где человек, который это привез?

СЕРЖАНТ. В караульном помещении, сэр.

Бэргойн выходит из комнаты с поспешностью, которая заставляет офицеров переглянуться.

СУИНДОН (Кристи). Знаете ли вы Антони Андерсона, местного священника?

КРИСТИ. Еще бы не знать! (Как бы подразумевая, что Суиндон просто осел, если сомневается в этом.)

СУИНДОН. Он находится здесь?

КРИСТИ (оглядываясь). Не знаю.

СУИНДОН. Вы его не видите?

КРИСТИ. Нет.

СУИНДОН. Вам как будто знаком арестованный?

КРИСТИ. Это Дик, что ли?

СУИНДОН. Кто такой Дик?

КРИСТИ (указывая на Ричарда). А вот он.

СУИНДОН. Как его зовут?

КРИСТИ. Дик.

РИЧАРД. Отвечай как следует, дурья башка! Какой я им Дик!

КРИСТИ. А что же ты, не Дик, что ли? Как же мне еще сказать?

СУИНДОН. Обращайтесь ко мне, сэр. А вы, арестованный, помолчите. Скажите, кто этот человек?

КРИСТИ. Мой брат Дик – Ричард то есть, Ричард Даджен.

СУИНДОН. Ваш брат?

КРИСТИ. Ну да.

СУИНДОН. Вы уверены, что это не Андерсон?

КРИСТИ. Кто?

РИЧАРД (выйдя из себя). Я, я, я, чтоб тебя…

СУИНДОН. Молчите, сэр.

СЕРЖАНТ (кричит). Молчать!

РИЧАРД (сердито). Тьфу! (Кристи.) Он думает, что я пастор Андерсон, и спрашивает тебя, верно это или нет. Отвечай ему и перестань ухмыляться, точно клоун.

КРИСТИ (ухмыляясь шире прежнего). Ты – пастор? Андерсон – священник, достойный человек, а Дик – пропащий; с ним порядочные люди и знаться не хотят. Он у нас дурной сын, а я хороший.

Офицеры громко хохочут; солдаты улыбаются.

СУИНДОН. Кто арестовал этого человека?

СЕРЖАНТ. Я, сэр. Я его застал у священника в доме, за чайным столом вдвоем с этой леди, без сюртука, совсем по-домашнему. Если он ей не муж, тем хуже для них.

СУИНДОН. И он откликался на имя священника?

СЕРЖАНТ. Да, сэр! Хотя, пожалуй, кроме как по имени, он ничем на священника не похож. Вот и наш капеллан вам скажет, сэр.

СУИНДОН (Ричарду, с угрозой). Итак, сэр, вы, значит, пытались ввести нас в заблуждение. Ваше настоящее имя – Ричард Даджен?

РИЧАРД. Разобрались наконец!

СУИНДОН. Даджен… это имя нам как будто знакомо.

РИЧАРД. Еще бы, Питер Даджен, которого вы убили, был мой дядя.

СУИНДОН. Гм! (Поджимает губы и смотрит на Ричарда с многозначительной суровостью.)

КРИСТИ. Они тебя повесят, Дик?

РИЧАРД. Да. Убирайся отсюда; ты больше не нужен.

КРИСТИ. Так я могу взять себе фарфоровых павлинов?

РИЧАРД (вскакивая). Пошел вон! Пошел вон, ты, скотина безмозглая!

Кристи, перепуганный, убегает. Суиндон встает. И все остальные тоже встают.

СУИНДОН. Ричард Даджен! Поскольку вы пожелали выдать себя за священника Андерсона, вы им останетесь до конца. Казнь состоится сегодня в полдень, как и назначено; и если до этого часа настоящий Андерсон не явится, вы займете его место на виселице. Сержант, уведите арестованного.

ДЖУДИТ (в смятении). Нет, нет!

СУИНДОН (раздраженно, опасаясь, как бы она не возобновила свои мольбы). Уберите эту женщину.

РИЧАРД (одним прыжком, с ловкостью тигра перемахнув через стол, хватает Суиндона за горло). Негодяй!

Сержант бросается на выручку с одной стороны, солдаты – с другой. Они хватают Ричарда и оттаскивают на прежнее место. Суиндон, которого бешеный наскок Ричарда опрокинул на стол, поднимается и приводит себя в порядок. Он хочет заговорить, но его предупреждает Бэргойн, только что появившийся в дверях с двумя бумагами в руке, белой и голубой – письмом и депешей.

БЭРГОЙН (подходит к столу, с рассчитанным хладнокровием). В чем дело? Что здесь произошло? Мистер Андерсон, вы меня удивляете.

РИЧАРД. Сожалею, если обеспокоил вас, генерал. Я только хотел придушить вот этого вашего подчиненного. (Яростно, Суиндону.) Ты раздразнил во мне дьявола своей грубостью с женщиной! Собака желтомордая, с каким удовольствием я раскроил бы твою поганую башку! (Протягивает сержанту обе руки.) Наденьте мне наручники, живо! Иначе я не отвечаю за себя.

Сержант достает из кармана пару наручников и вопросительно смотрит на Бэргойна.

БЭРГОЙН. Майор Суиндон, вы оскорбили эту даму грубым словом?

СУИНДОН (сердито). Разумеется, нет, сэр. Вам бы не следовало задавать мне подобный вопрос. Я приказал ее вывести, так как она нарушила порядок, а этот человек набросился на меня. Уберите наручники, я в состоянии сам справиться.

РИЧАРД. Ну, раз вы заговорили как мужчина, наша ссора кончена.

БЭРГОЙН. Мистер Андерсон…

СУИНДОН. Его зовут Даджен, сэр, Ричард Даджен. Он самозванец!

БЭРГОЙН (раздраженно). Чушь, сэр, Даджена вы повесили в Спрингтауне.

РИЧАРД. То был мой дядя, генерал.

БЭРГОЙН. Ах, вот как, дядя? (Суиндону.) Прошу извинить меня, майор Суиндон.

Суиндон принимает извинение довольно хмуро.

(Бэргойн поворачивается к Ричарду.) Как-то не совсем удачно складываются у нас отношения с вашим семейством. Ну, хорошо, мистер Даджен, вот о чем я хотел спросить вас. Кто такой (заглядывает в письмо) Уильям Мэйндек Паршоттер?

РИЧАРД. Мэр Спрингтауна…

БЭРГОЙН. А что этот Уильям… Мэйндек и так далее – человек слова?

РИЧАРД. Вы у него покупаете что-нибудь?

БЭРГОЙН. Нет.

РИЧАРД. Тогда можете на него положиться.

БЭРГОЙН. Благодарю вас, мистер… э-э… Даджен. Кстати, если вы не мистер Андерсон, разве мы… майор Суиндон, как? (Он хочет сказать: «Разве мы все-таки повесим его?»)

РИЧАРД. Распоряжение остается в силе, генерал.

БЭРГОЙН. Да? Очень сожалею, очень. Ну, до свидания, мистер Даджен. До свидания, сударыня.

РИЧАРД (почти грубо останавливает Джудит, которая снова хотела броситься вперед с безрассудной мольбой, и решительным движением берет ее под руку). Ни слова больше. Идем.

Джудит смотрит на него умоляюще, но его решительность подавляет ее. Конвой занимает свои места, и они выходят. Сержант, сердито насупившись, шагает позади Ричарда, поглядывая на него с опаской, точно на дикого зверя.

БЭРГОЙН. Джентльмены, не смею вас больше задерживать. Майор Суиндон, на два слова.

Офицеры выходят.

(Бэргойн с невозмутимым спокойствием ждет, пока последний из них скроется за дверью. Потом лицо его сразу становится серьезным, и он обращается к Суиндону, в первый раз называя его просто по фамилии.) Суиндон! Знаете, что это такое? (Показывает письмо.)

СУИНДОН. Что?

БЭРГОЙН. Они требуют охранное свидетельство на имя одного из офицеров ополчения, который явится к нам сюда для переговоров.

СУИНДОН. Ага, забили отбой!

БЭРГОЙН. Дальше говорится, что они намерены послать того самого человека, который прошлой ночью поднял восстание в Спрингтауне и вытеснил оттуда наши части; так чтобы мы знали, что имеем дело с лицом значительным.

СУИНДОН. Ха!

БЭРГОЙН. Ему даются все полномочия для выработки условий… чего, как бы вы думали?

СУИНДОН. Их сдачи, надеюсь?

БЭРГОЙН. Нет. Вывода наших войск из города. Они дают шесть часов на то, чтобы полностью очистить Уэстербридж.

СУИНДОН. Какая беспримерная наглость!

БЭРГОЙН. Как мы должны поступить, по-вашему?

СУИНДОН. Немедленно выступить в поход на Спрингтаун и нанести решительный удар.

БЭРГОЙН. Гм!.. (Направляясь к двери.) Пойдемте в комендатуру.

СУИНДОН. Зачем?

БЭРГОЙН. Писать охранное свидетельство. (Берется за ручку двери.)

СУИНДОН (не двигаясь с места). Генерал Бэргойн!

БЭРГОЙН (оглянувшись). Сэр?

СУИНДОН. Считаю своим долгом заявить вам, сэр, что, в моих глазах, угроза толпы взбунтовавшихся лавочников – недостаточная причина, чтобы нам отступать.

БЭРГОЙН (невозмутимо). Предположим, я откажусь от командования, что вы предпримете?

СУИНДОН. Я предприму то, для чего мы проделали весь путь от Квебека к югу и для чего генерал Хоу проделал весь путь от Нью-Йорка к северу, – пойду на соединение с ним в Олбэни, чтобы совместными силами уничтожить всю армию мятежников.

БЭРГОЙН (загадочно). А лондонских наших врагов вы тоже рассчитываете уничтожить?

СУИНДОН. Лондонских? А что это за враги?

БЭРГОЙН (мрачно). Бездарность и легкомыслие, нерадивость и волокита. (Указывает на депешу, которая у него в руке, и говорит с отчаянием в голосе и взгляде.) Я только что узнал, сэр, что генерал Хоу все еще в Нью-Йорке.

СУИНДОН (как громом пораженный). Великий боже! Он ослушался приказа!

БЭРГОЙН (с язвительным спокойствием). Он не получил приказа, сэр. Какой-то джентльмен в Лондоне позабыл отправить этот приказ, торопился за город должно быть. Его воскресный отдых будет стоить Англии ее американских колоний, а мы с вами через несколько дней очутимся в Саратоге с пятью тысячами солдат против восемнадцати тысяч мятежников в неприступной позиции.

СУИНДОН (потрясенный). Не может быть!

БЭРГОЙН (холодно). Простите?

СУИНДОН. Я не могу этому поверить. Что скажет история?

БЭРГОЙН. История, сэр, налжет, как всегда. Пойдемте, нужно поторопиться с этим охранным свидетельством. (Выходит.)

СУИНДОН (следуя за ним в полной растерянности). Боже мой, боже мой! Мы погибли!

Близится полдень, и на рыночной площади уже чувствуется оживление. К виселице, которая на страх преступникам постоянно красуется среди площади по соседству с более мелкими провозвестниками грядущей кары, такими, как позорный столб, колодки и помост для наказания плетьми, прилажена новая веревка, и петля закинута на перекладину, чтоб не могли достать мальчишки. Лестница-стремянка уже тоже на месте, городской клерк принес ее и стережет от любопытных. У горожан, собравшихся на площади, вид оживленный и довольный; по Уэстербриджу разнеслась уже весть о том, что мятежник, которого собираются вздернуть король Георг и его страшный генерал, – не священник Андерсон, а Ученик дьявола, а потому можно наслаждаться зрелищем казни, не смущая себя сомнениями в ее справедливости или беспокойными мыслями о том, что не следовало допускать ее без борьбы. Кое-кто в толпе даже начинает проявлять признаки нетерпения, так как двенадцатый час уже близок, а никаких приготовлений, кроме прихода клерка с лестницей, пока не видно. Но вот раздаются, наконец, возгласы: «Идут! идут!», и на площадь быстрым шагом, со штыками наперевес, прокладывая себе путь в толпе, входит отряд британской пехоты вперемежку с гессенцами.

СЕРЖАНТ. Стой! Смирно! Равняйсь!

Солдаты строятся прямоугольником вокруг виселицы; унтер-офицеры во главе с сержантом энергично выталкивают всех, кто случайно оказался внутри прямоугольника.

Марш, марш! Проваливайте отсюда, живо! Ничего, придет время, сами будете здесь болтаться. Держи равнение, чертовы гусаки! Что там с ними по-немецки лопотать! Прикладом по ногам – сразу поймут! Ну, марш, марш отсюда! (Наталкивается на Джудит, которая стоит у самой виселицы.) Вот еще тоже! Вам тут и вовсе делать нечего.

ДЖУДИТ. Позвольте мне остаться. Я не помешаю.

СЕРЖАНТ. Ладно, ладно, без разговоров. Постыдились бы приходить смотреть, как вешают человека, который вам не муж. И он тоже хорош! Я его отрекомендовал майору как джентльмена, а он набросился на майора и чуть не задушил, да еще обозвал его величество кретином. Так что проваливайте отсюда, да поживее!

ДЖУДИТ. Вот вам два серебряных доллара, только не гоните меня.

Сержант без долгих колебаний, бросив быстрый взгляд по сторонам, сует деньги в карман. Затем говорит громко, тоном благородного негодования.

СЕРЖАНТ. Как! Вы хотите подкупить меня при исполнении обязанностей? Никогда! Я вот вас проучу за попытку совратить офицера королевской службы. До окончания казни вы арестованы. Извольте стоять вот здесь, на этом месте, и не вздумайте отойти, покуда я не дам разрешения. (Подмигнув ей, указывает в правый угол прямоугольника, позади виселицы, потом поворачивается к ней спиной и снова начинает орать.) Равнение! Не напирай!

В толпе раздаются возгласы: «Тсс! Тише!»; доносятся звуки духового оркестра, исполняющего похоронный марш из оратории Генделя «Саул». Мгновенно шум стихает: сержант и унтер-офицеры бегут в глубину прямоугольника и, торопливым шепотом отдавая приказания и подталкивая недостаточно проворных, заставляют ряды разомкнуться и пропустить траурную процессию, подвигающуюся под охраной двойной шеренги солдат. Впереди идут Бэргойн и Суиндон; вступив на площадь, они брезгливо косятся на виселицу и, взяв сразу немного в сторону, так, чтобы избежать необходимости пройти под ней, останавливаются в правой половине прямоугольника. За ними следует мистер Брюднелл – капеллан, в полном облачении, с раскрытым требником в руке, и рядом с ним Ричард, вид у которого мрачный и вызывающий; он демонстративно проходит под самой виселицей и останавливается в двух шагах от нее. За ним идет палач – дюжий солдат, в одной рубашке с засученными рукавами. Дальше два солдата катят легкую походную повозку. Шествие замыкает оркестр, который располагается позади прямоугольника и доигрывает похоронный марш. Джудит, с тоской глядя на Ричарда, прокрадывается к виселице и прислоняется к правому столбу. В продолжение следующего разговора повозку подкатывают под виселицу оглоблями назад, и оба солдата становятся по сторонам. Палач достает из повозки маленькую лесенку и приставляет ее к задку повозки, чтобы осужденному удобно было взойти. Затем он взбирается на стремянку, прислоненную к столбу, и перерезает шнурок, которым петля подвязана к перекладине, веревка соскальзывает, и петля раскачивается в воздухе над повозкой, куда, спустившись с лестницы, забирается палач.

РИЧАРД (Брюднеллу, с трудом сдерживая раздражение). Послушайте, сэр! Человеку вашей профессии не место здесь. Ушли бы вы лучше.

СУИНДОН. Осужденный, если в вас сохранилась хоть капля чувства приличия, советую вам выслушать напутствие капеллана и с должным уважением отнестись к торжественности момента.

КАПЕЛЛАН (Ричарду, с мягким укором). Постарайтесь взять себя в руки и покориться воле божией. (Поднимает перед собой требник, готовясь начать молитву.)

РИЧАРД. Вы хотите сказать – вашей воле, сэр, и воле вот этих двух ваших сообщников. (Указывает на Бэргойна и Суиндона.) Ни в них, ни в вас я ничего божественного не вижу. Толковать о христианстве, собираясь вешать врага своего, – слыхано ли где подобное кощунство! (Обращаясь к Суиндону, более резко.) А вы воспользовались «торжественностью момента», чтобы поразить народ своим благородным величием, – и музыка Генделя и священник, присутствие которого придает убийству вид благочестивого деяния! Что ж, вы воображаете, что я стану помогать вам? Вы мне посоветовали выбрать веревку, так как вы слишком плохо знаете свое дело, чтобы расстрелять человека как следует. Так вот, вешайте – и покончим с этим.

СУИНДОН (капеллану). Может быть, вам удастся на него воздействовать, мистер Брюднелл?

КАПЕЛЛАН. Попытаюсь, сэр. (Начинает читать.) «Человек, рожденный от женщины…»

РИЧАРД (глядя на него в упор). «Не убий».

Брюднелл едва не роняет из рук требник.

КАПЕЛЛАН (признавая свою беспомощность). Что же мне сказать вам, мистер Даджен?

РИЧАРД. Оставьте меня, добрый человек, в покое.

БЭРГОЙН (со светской предупредительностью). Я полагаю, мистер Брюднелл, поскольку обычная процедура кажется мистеру Даджену неуместной, лучше, пожалуй, отложить ее до того времени, когда… э-э… когда она уже ни в какой мере не будет беспокоить мистера Даджена.

Брюднелл, пожимая, плечами, захлопывает требник и отходит в глубину прямоугольника.

Вы словно торопитесь, мистер Даджен?

РИЧАРД (ужас смерти настиг его). Вы думаете, так приятно дожидаться этого? Вы приняли решение совершить убийство – так убивайте, и делу конец.

БЭРГОЙН. Мистер Даджен, мы это делаем лишь потому…

РИЧАРД. Что вам за это платят.

СУИНДОН. Это наглая… (Проглатывает свое возмущение.)

БЭРГОЙН (с пленительным добродушием). Мне, право, очень жаль, что вы такого мнения, мистер Даджен. Если бы вы знали, во что обошелся мне мой чин и сколько я получаю жалованья, вы бы не так плохо думали обо мне. Я все-таки хотел бы, чтоб мы расстались друзьями.

РИЧАРД. Послушайте вы, генерал Бэргойн! Если вы воображаете, что мне нравится быть повешенным, вы ошибаетесь. Совсем не нравится, и я не собираюсь делать вид, будто я в восторге. А если вы воображаете, что разодолжили меня своим джентльменством, так и это тоже зря. Мне вся эта история дьявольски не по душе, и только одно у меня есть маленькое утешение: то, что, когда все кончится, вам тут будет не веселее, чем мне там, наверху. (Поворачивается и идет к повозке. Но в эту минуту Джудит, протянув вперед руки, загораживает ему дорогу. Ричард, чувствуя, что еще немного и самообладание изменит ему, отступает назад с криком.) Зачем вы здесь? Вам здесь не место! (Она делает движение, как будто хочет дотронуться до него. Он отстраняется почти со злостью.) Нет, нет, уходите; мне будет труднее при вас. Да возьмите же ее кто-нибудь!

ДЖУДИТ. Вы не хотите проститься со мной?

РИЧАРД (позволяя ей взять его руку). Ну хорошо, прощайте. А теперь уходите… Скорее уходите.

Джудит не выпускает его руки – ей мало этого холодного прощанья, – и когда он делает попытку высвободиться, она, не помня себя, бросается к нему на грудь.

СУИНДОН (строго, сержанту, который, заметив движение Джудит, поспешил было к ней, чтобы помешать, но не успел и остановился в нерешительности). Что это значит? Как она сюда попала?

СЕРЖАНТ (виновато). Не знаю, сэр. Такая хитрая – всюду пролезет.

БЭРГОЙН. Она подкупила вас.

СЕРЖАНТ (протестующе). Что вы, сэр…

СУИНДОН (свирепо). Назад!

Сержант повинуется.

РИЧАРД (умоляющим взглядом перебрав всех вокруг, останавливается на Бэргойне, как на самом разумном). Возьмите ее. Неужели вы не понимаете, что я сейчас не могу возиться с женщиной?

БЭРГОЙН (подходя к Джудит и взяв ее под руку). Прошу вас, сударыня. Я вас не гоню. Можете не выходить из круга, но только встаньте позади нас и не смотрите.

Джудит поворачивается к Бэргойну и отпускает руку Ричарда, который, шумно, с захлебом, переводя дух, бежит к повозке, как к спасительному пристанищу, и поспешно взбирается на нее. Палач снимает с него сюртук и отводит ему руки за спину.

ДЖУДИТ (мягко, но настойчиво вырывает у Бэргойна свою руку). Нет, я останусь тут; я не буду смотреть. (Возвращается на прежнее место, у правого столба виселицы; хочет взглянуть на Ричарда, но тотчас же отворачивается, вся содрогнувшись, и падает на колени, шепча молитву.)

К ней подходит Брюднелл, державшийся в стороне.

БЭРГОЙН (увидев ее на коленях, успокоенно кивает головой). Вот и хорошо. Не трогайте ее, мистер Брюднелл; теперь все будет в порядке.

Брюднелл также кивает и отходит, глядя на нее с состраданием.

(Бэргойн занимает свое место и достает из кармана изящный золотой хронометр.) Ну как, приготовления закончены? Мы не должны задерживать мистера Даджена.

Тем временем у Ричарда руки уже связаны за спиной и петля накинута на шею. Солдаты берутся за оглобли, готовясь откатить повозку в сторону. Палач, встав позади Ричарда, подает сержанту знак.

СЕРЖАНТ. Все готово, сэр.

БЭРГОЙН. Не желаете ли еще что-нибудь сказать, мистер Даджен? Осталось две минуты.

РИЧАРД (твердым голосом человека, преодолевшего ужас смерти), у вас часы на две минуты отстают, генерал, мне отсюда видны городские.

На городских часах бьет первый удар. Толпа, тихо ахнув, невольно жмется назад.

Аминь! отдаю свою жизнь за будущее мира.

АНДЕРСОН (врываясь на площадь). Аминь! Остановить казнь! (Прорывает ряды солдат как раз напротив Бэргойна и, задыхаясь, бросается к виселице.) Я Антони Андерсон, тот самый, кого вы искали.

Толпа, затаив дыхание, напряженно слушает. Джудит приподнимается и смотрит на Андерсона широко раскрытыми глазами, потом воздевает руки к небу движением человека, самая страстная молитва которого услышана.

СУИНДОН. Вот как? Что ж, вы явились как раз вовремя, чтобы занять свое место на виселице. Взять его!

По знаку сержанта двое солдат выходят вперед, чтобы схватить Андерсона.

АНДЕРСОН (выхватив какую-то бумагу, сует ее под самый нос Суиндону). Мое охранное свидетельство, сэр!

СУИНДОН (пораженный). Охранное свидетельство! Так это вы…

АНДЕРСОН (выразительно). Да, это я.

Солдаты берут его за плечи.

Велите вашим людям убрать от меня руки.

СУИНДОН (солдатам). Не троньте его. Сержант. Назад!

Солдаты возвращаются в строй. Радостный шум в толпе; горожане, видя, как уверенно пастор разговаривает с неприятелем, оживленно переглядываются в предвкушении торжества.

АНДЕРСОН (с глубоким вздохом облегчения, отирая платком пот со лба). Слава богу, я поспел вовремя!

БЭРГОЙН (с обычной своей невозмутимостью, все еще держа хронометр в руке). Не только вовремя, сэр, но даже с запасом. Я бы никогда не позволил себе повесить джентльмена по американским часам. (Прячет хронометр.)

АНДЕРСОН. Да, генерал, на несколько минут мы уже опередили вас. А теперь прикажите снять петлю с шеи этого американского гражданина.

БЭРГОЙН (палачу, отменно вежливо). Будьте так добры, развяжите мистера Даджена.

Палач снимает петлю с шеи Ричарда, развязывает ему руки и помогает надеть сюртук.

ДЖУДИТ (робко приблизившись к Андерсону). Тони…

АНДЕРСОН (обняв ее одной рукой и любовно поддразнивая). Ну, что ты теперь скажешь о своем муже, а? а??

ДЖУДИТ. Мне стыдно… (Прячет лицо у него на груди.)

БЭРГОЙН (Суиндону). Вы как будто испытали разочарование, майор Суиндон?

СУИНДОН. Вы как будто потерпели поражение, генерал Бэргойн?

БЭРГОЙН. Да, потерпел; и я достаточно человечен, чтобы радоваться этому.

Ричард соскакивает с повозки, опершись на плечо Брюднелла, поспешившего предложить ему свою помощь, бежит к Андерсону и горячо жмет ему руку – левую, так как правой тот обнимает Джудит.

Кстати, мистер Андерсон, я не совсем понимаю… Свидетельство было выписано для офицера ополчения. А между тем я полагал (взглядом, настолько пристальным, насколько это допускает его хорошее воспитание, окидывает сапоги, пистолеты и Ричардову куртку), что вы – священник?

АНДЕРСОН (стоя между Ричардом и Джудит). Сэр! Только в грозный час испытания человек познает свое настоящее назначение. Этот глупый молодой человек (кладет руку на плечо Ричарду) хвастливо называл себя Учеником дьявола; но когда для него наступил час испытания, он понял, что призван страдать и оставаться верным до конца. Я привык думать о себе как о мирном проповеднике слова господня, но, когда мой час испытания настал, оказалось, что я призван быть человеком действия и что мое настоящее место среди боевых кликов, в грохоте сражений. И вот в пятьдесят лет я начинаю новую жизнь – как Антони Андерсон, капитан Спрингтаунского отряда народного ополчения; а этот Ученик дьявола отныне станет называться достопочтенным Ричардом Дадженом, займет мое место на церковной кафедре и будет наставлять на путь истинный мою глупенькую, чувствительную женушку. (Кладет другую руку на плечо Джудит, которая украдкой косится на Ричарда, желая увидеть, как нравится ему такая перспектива.) Ваша мать говорила мне как-то, Ричард, что, если б я был рожден для духовного звания, я бы никогда не выбрал себе в жены Джудит. Боюсь, что она была права. Так что, с вашего разрешения, я уже останусь в вашем платье, а вы оставайтесь в моем.

РИЧАРД. Пастор… то есть капитан Андерсон, я выказал себя дураком.

ДЖУДИТ. Героем!

РИЧАРД. Да это примерно одно и то же. (Досадуя на самого себя.) Хотя нет: если б во мне было хоть сколько-нибудь толку, я сделал бы для вас то, что вы для меня сделали, вместо того чтобы идти на бессмысленную жертву.

АНДЕРСОН. Вовсе не бессмысленную, мой мальчик. Всему свое место в мире, и святые нужны так же, как и солдаты. (Повернувшись к Бэргойну.) А теперь, генерал, – время не ждет; и Америка торопится. Вы, надеюсь, поняли, что можно брать города и выигрывать сражения, но нельзя покорить целый народ?

БЭРГОЙН. Дорогой сэр, без завоеваний не может быть аристократии. Приглашаю вас к себе в штаб, мы там договоримся обо всем.

АНДЕРСОН. К вашим услугам, сэр. (Ричарду.) А вы, мой мальчик, проводите Джудит домой вместо меня, хорошо? (Подталкивает ее к нему.) Я готов, генерал. (Деловитым шагом направляется через площадь в сторону ратуши, оставив Джудит и Ричарда вдвоем.)

Бэргойн следует за ним, но, сделав несколько шагов, останавливается и поворачивается к Ричарду.

БЭРГОЙН. Да, кстати, мистер Даджен, буду очень рад, если вы пожалуете ко мне позавтракать в половине второго. (Немного выждав, добавляет с едва заметным лукавством.) Вместе с миссис Андерсон, если она согласится оказать мне честь. (Суиндону, в котором все клокочет от бешенства.) Не расстраивайтесь, майор Суиндон: ваш друг, британский солдат, может устоять против чего угодно, кроме британского военного министерства. (Уходит вслед за Андерсоном.)

СЕРЖАНТ (Суиндону). Каковы будут приказания, сэр?

СУИНДОН (со злостью). Приказания! Что толку теперь приказывать! Армии нет. Назад в казармы, и ко всем… (Делает резкий поворот кругом и уходит.)

СЕРЖАНТ (с воинственным и патриотическим задором, отказываясь признавать факт поражения). Смирррно! Слушать команду! Голову выше, и пусть видят, что вам на них в высокой мере наплевать! Ружья на плечо! Кругом! По четыре, левое плечо вперед – марш!

Барабаны с оглушительным грохотом отбивают такт; оркестр начинает играть «Британских гренадеров», сержант, Брюднелл и английские солдаты, вызывающе чеканя шаг, покидают площадь. За ними валит народ, крича и улюлюкая; в арьергарде доморощенный городской оркестр старательно выводит «Янки Дудль». Эсси, пришедшая с оркестром, кидается к Ричарду.

ЭССИ. Ох, Дик!

РИЧАРД (добродушно, но настойчиво). Ну, ну, ладно. Быть повешенным – это еще куда ни шло, но чтобы меня оплакивали – не желаю.

ЭССИ. Нет, нет. Я обещаю. Я буду умницей. (Старается удержать слезы, но не может.) Я… я хочу посмотреть, куда пошли солдаты. (Отходит на несколько шагов, как бы для того, чтобы взглянуть вслед толпе.)

ДЖУДИТ. Обещайте, что вы ему никогда не расскажете.

РИЧАРД. Можете быть спокойны.

Они скрепляют обещание рукопожатием.

ЭССИ (кричит). Они возвращаются. Они идут за вами!

Всеобщее ликование. Толпа снова заполнила площадь: горожане под звуки своего оркестра окружают Ричарда и, подняв его на плечи, несут с приветственными возгласами.

1897

Смуглая леди сонетов Перевод М.Ф. Лорие

Шестнадцатый век на исходе. Июньская ночь. Терраса Уайтхолского дворца, выходящая на Темзу. Дворцовые часы, отзвонив четыре четверти, бьют одиннадцать. Гвардеец-часовой на посту. К нему подходит неизвестный в плаще.

ЧАСОВОЙ. Стой! Кто идет? Пароль!

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Пресвятая дева! Не знаю. Забыл, совсем забыл.

ЧАСОВОЙ. Значит, не пройдете. По какому делу? Кто вы такой? Верный ли человек?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. О нет, приятель. Я что ни день, то меняю обличье: то я Адам, то Бенволио, а то и Дух.

ЧАСОВОЙ. Дух! Да охранят нас ангелы господни!

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Хорошо сказано, приятель. С вашего разрешения, я это запишу, ибо память у меня никуда не годная. (Достает вощеные таблички и пишет.) Сдается мне, хорошая это сцена: вы стоите один на посту, а я приближаюсь, как призрак в лунном сиянии. Не смотрите на меня так удивленно, но послушайте, что я вам скажу. У меня здесь сегодня свидание с одной смуглой леди. Она обещала мне подкупить часового. Я дал ей на это средства: четыре билета в театр «Глобус».

ЧАСОВОЙ. Вот проклятая! Она дала мне только два.

НЕИЗВЕСТНЫЙ (отрывая табличку). Друг мой, только покажите эту дощечку, и вас с радостью пропустят в театр в любой день, когда будет идти пьеса Билля Шекспира. Приводите жену. Приводите друзей. Приводите хоть весь гарнизон. Свободного места всегда достаточно.

ЧАСОВОЙ. Не люблю я эти новомодные пьесы. В них ни слова не понять. Одни разговоры. Вы бы лучше дали мне пропуск на «Испанскую трагедию»[2].

НЕИЗВЕСТНЫЙ. «Испанскую трагедию» показывают за деньги, приятель. Вот получите. (Дает ему золотой.)

ЧАСОВОЙ (потрясен). Золото! О сэр, вы платите лучше, чем ваша смуглая леди.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Женщины бережливы, мой друг.

ЧАСОВОЙ. Истинная правда, сэр. Да еще примите во внимание, что даже самый щедрый человек старается заплатить подешевле за то, что он покупает ежедневно. Этой леди чуть ли не каждый вечер приходится дарить что-нибудь часовому.

НЕИЗВЕСТНЫЙ (бледнеет). Это ложь.

ЧАСОВОЙ. А вот вы, сэр, готов поклясться, и два раза в год не пускаетесь в такое приключение.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Презренный! Ты что же, хочешь сказать, что моя смуглая леди не в первый раз так поступает? Что она и другим назначает свидания?

ЧАСОВОЙ. Помилуй вас бог, как вы простодушны, сэр! Неужели вы думаете, что, кроме вас, нет красивых мужчин на свете? Веселая леди, сэр, уж такая вертихвостка! Да будьте спокойны: я не допущу, чтобы она водила за нос джентльмена, который дал мне золотой, ведь я их раньше и в руках не держал.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Друг мой! Не странно ли, что мы, зная, как лживы все женщины, все же удивляемся, когда оказывается, что наша шлюха не лучше остальных?

ЧАСОВОЙ. Не все, сэр. Много есть и порядочных.

НЕИЗВЕСТНЫЙ (убежденно). Нет, все лживы. Все. Если вы это отрицаете, вы лжете.

ЧАСОВОЙ. Вы судите по тому, какие они при дворе, сэр. Вот там поистине можно сказать о ничтожности, что название ей – женщина.

НЕИЗВЕСТНЫЙ (опять достает таблички). Прошу вас, повторите, что вы сказали: вот это, насчет ничтожности. Какая музыка!

ЧАСОВОЙ. Музыка, сэр? Видит бог, я не музыкант.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. У вас в душе живет музыка; это нередкое явление среди простых людей. (Пишет.) «Ничтожность, женщина тебе названье!» (Повторяет, смакуя) «Женщина тебе названье».

ЧАСОВОЙ. Ну что ж, сэр, всего четыре слова. Разве вы собиратель таких вот пустейших пустяков?

НЕИЗВЕСТНЫЙ (живо). Собиратель… (Захлебывается.) О! Бессмертная фраза! (Записывает ее.) Этот человек более велик, чем я.

ЧАСОВОЙ. У вас та же привычка, что у милорда Пэмброка, сэр.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Очень возможно. Он мой близкий друг. Но что вы называете его привычкой?

ЧАСОВОЙ. Сочинять сонеты в лунные ночи; да еще той же самой леди.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не может быть!

ЧАСОВОЙ. Вчера вечером он был по тому же делу, что и вы, и в таком же огорчении.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. И ты, Брут! А я считал его другом!

ЧАСОВОЙ. Так всегда бывает, сэр.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Так всегда бывает. Так всегда бывало. (Отворачивается, подавленный.) Два веронца. Иуда! Иуда!

ЧАСОВОЙ. Неужели он настолько вероломен, сэр?

НЕИЗВЕСТНЫЙ (к нему вернулось обычное его спокойствие и человечность). Вероломен? О нет. Он просто человек, приятель, – просто человек. Когда мы обижены, мы ругаем друг друга, как малые дети. Вот и все.

ЧАСОВОЙ. Да, да, сэр. Слова, слова, слова. Все ветер, сэр. Наполняем желудки свои восточным ветром, сэр, как говорится в писании. Так каплуна не откормить.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Хороший ритм. Разрешите… (Записывает.)

ЧАСОВОЙ. А что это за штука – ритм, сэр? Я о ней никогда не слышал.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Такая штука, с помощью которой можно править миром, друг.

ЧАСОВОЙ. Чудно вы говорите, сэр, не во гнев вам будь сказано. Но вы мне нравитесь, вы очень учтивый джентльмен; бедного человека так и тянет к вам, – чувствуется, что вы не прочь поделиться с ним мыслями.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Это мое ремесло. Но – увы! – мир отлично обходится без моих мыслей.

Дверь дворца отворяется изнутри, на террасу ложится полоса света.

ЧАСОВОЙ. Вот и ваша леди, сэр. Я пойду в обход. Можете не торопиться: без предупреждения не вернусь, если только мой сержант не накроет меня. Сержант проворный, сэр, и с крепкой хваткой. Доброй ночи, сэр, желаю счастья! (Уходит.)

НЕИЗВЕСТНЫЙ. «С крепкой хваткой»! «Сержант проворный»! (Словно пробуя спелую сливу.) О-о-о! (Записывает.)

Леди, в темном плаще, ощупью выходит из дворца и идет по террасе; она спит.

ЛЕДИ (трет руки, как будто моет их). Прочь, проклятое пятно! Вы мне все измажете этими белилами и притираньями. Бог дал вам одно лицо, а вы делаете себе другое. Думай о смерти, женщина, а не о том, чтобы приукрашать себя. Все ароматы Аравии не отмоют добела эту руку наследницы Тюдоров.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. «Все ароматы Аравии»! «Приукрашать»! Целая поэма в одном только слове. И это моя Мария? (Обращаясь к леди.) Почему вы говорите не обычным своим голосом и в первый раз ваши слова звучат как поэзия? Вы захворали? Вы движетесь как мертвец, восставший из могилы. Мария! Мария!

ЛЕДИ (как эхо). Мария! Мария! Кто бы подумал, что в этой женщине так много крови! Разве моя вина, что мои советчики нашептали мне кровавые дела? Фи! Будь вы женщинами, вы догадались бы поберечь ковер, а то посмотрите, какие мерзкие пятна. Не поднимайте ее за голову: волосы-то фальшивые. Говорю вам еще раз: Мария погребена, она не встанет из могилы. Я не боюсь ее; с этими кошками, которые лезут на трон, когда им место только на коленях у мужчин, разговор должен быть короткий. Что сделано, то сделано. Прочь, говорю я. Фи! Королева – и вся в веснушках!

НЕИЗВЕСТНЫЙ (трясет ее за плечо). Мария, послушай! Ты спишь?

Леди просыпается, вздрагивает и чуть не теряет сознание. Неизвестный подхватывает ее.

ЛЕДИ. Где я? Кто это?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Смилуйтесь, умоляю вас. Я все время принимал вас за другую. Я думал, что вы моя Мария, моя любовница.

ЛЕДИ (вне себя). Какая дерзость! Как вы смеете?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не гневайтесь на меня, миледи. Моя любовница на редкость порядочная женщина. Но говорит она не так хорошо, как вы. «Все ароматы Аравии» – это было хорошо сказано. Произнесено с прекрасной интонацией и отменным искусством.

ЛЕДИ. Разве я сейчас беседовала с вами?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Ну да, прекрасная леди. Вы забыли?

ЛЕДИ. Я спала.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Никогда не просыпайтесь, о волшебница; ибо когда вы спите, ваши слова текут, как мед.

ЛЕДИ (величественно и холодно). Ваши речи дерзки. Знаете ли вы, с кем вы разговариваете, сэр?

НЕИЗВЕСТНЫЙ (не смущаясь). Нет, не знаю и не хочу знать. Вероятно, вы состоите при дворе. Для меня существуют только два рода женщин: женщины с чудесным голосом, нежным и звучным, и кудахтающие куры, которые бессильны вдохновить меня. Ваш голос бесконечно красив. Не жалейте, что вы на короткое мгновенье усладили меня его музыкой.

ЛЕДИ. Сэр, вы слишком смелы. На миг умерьте ваше изумленье и…

НЕИЗВЕСТНЫЙ (жестом останавливает ее). «На миг умерьте ваше изумленье»…

ЛЕДИ. Грубиян! Вы смеете меня передразнивать?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Это музыка. Разве вы не слышите? Когда хороший музыкант поет песню, разве вам не хочется петь ее еще и еще, пока вы не уловите и не запомните ее дивную мелодию? «На миг умерьте ваше изумленье». Бог ты мой! В одном этом слове «изумленье» – целая повесть человеческого сердца. «Изумленье»! (Берет таблички.) Как это? «На час оставьте ваше восхищенье…»

ЛЕДИ. Очень неприятное нагромождение шипящих. Я сказала: «На миг умерьте…»

НЕИЗВЕСТНЫЙ (поспешно). На миг, да, конечно, на миг, на миг, на миг! Будь проклята моя память, моя несчастная память! Сейчас запишу. (Начинает писать, но останавливается, так как память изменяет ему.) Но как же получалось это нагромождение шипящих? Вы очень правильно это заметили; даже мой слух уловил его, пока предательский мой язык произносил эти слова.

ЛЕДИ. Вы сказали: «на час». Я сказала: «на миг».

НЕИЗВЕСТНЫЙ. «На миг»… (Исправляет.) Так! (Пылко.) А теперь будьте моей не на миг и не на час, а навсегда.

ЛЕДИ. Этого еще недоставало! Уж не вздумали ли вы докучать мне вашей любовью, низкий негодяй?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Нет, любовь – не моя, это ваше порождение; я только кладу ее к вашим ногам. Как мне не полюбить девушку, для которой так много значит правильно найденное слово. Так позволь, божественное чудо красоты… Нет, это я уже где-то говорил, а словесное одеяние моей любви к вам должно быть с иголочки новое.

ЛЕДИ. Вы слишком много разговариваете, сэр. Предупреждаю вас: я больше привыкла заставлять себя слушать, чем выслушивать проповеди.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Это обычно для тех, кто хорошо говорит. Но изъясняйтесь вы хоть ангельским языком, – а оно поистине так, – все же знайте, что король над словом – я.

ЛЕДИ. Король, ха!

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Именно. Жалкие созданья мы – мужчины и женщины…

ЛЕДИ. Вы осмеливаетесь называть меня женщиной?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Каким же более высоким именем мне назвать вас? Как иначе мне вас любить? А между тем у вас есть основания гнушаться этим именем: не сказал ли я только сейчас, что мы жалкие созданья? Но есть могучая сила, которая может спасти нас.

ЛЕДИ. Покорно вас благодарю за проповедь, сэр. Хочу надеяться, что я знаю свои обязанности.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Это не проповедь, а живая правда. Сила о которой я говорю, это сила бессмертной поэзии. Ибо знайте, что хоть этот мир и мерзок и хоть мы всего-навсего черви, но стоит только облечь всю эту мерзость в волшебные одежды слов, как сами мы преображаемся, и души наши парят высоко, и земля цветет, как миллионы райских садов.

ЛЕДИ. Вы испортили ваши райские сады этими миллионами. Вы увлекаетесь. Надо же соблюдать какое-то чувство меры, когда говоришь.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Вот это вы сказали, совсем как Бэн.

ЛЕДИ. Что это еще за Бэн?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Ученый каменщик, который воображает, что небо не выше его лестницы, а потому считает своим долгом попрекать меня тем, что я летаю. Говорю вам: еще не создано слово, еще не пропета мелодия, достаточно величественная и неповторимая для той славы, которую нам могут открыть прекрасные слова. Отрицать это – ересь! Разве вас не учили, что вначале было слово? Что слово было у бога, даже больше, – что слово было бог?

ЛЕДИ. Смотрите, сударь, поосторожнее со священным писанием. Королева – глава церкви.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Вы глава моей церкви, когда говорите так, как говорили вначале. «Все ароматы Аравии»! Разве королева может сказать что-либо подобное? Говорят, она хорошо играет на спинете. Пусть сыграет мне, и я буду целовать ей руки. Но до тех пор вы моя королева, и я буду целовать эти губы, которые усладили мое сердце музыкой. (Обнимает ее.)

ЛЕДИ. Вот непомерная наглость! Прочь руки, если вам дорога жизнь.

Смуглая леди, пригнувшись, крадется позади них по террасе, как бегущая куропатка. Увидев их, она гневно выпрямляется во весь рост и ревниво прислушивается.

НЕИЗВЕСТНЫЙ (не замечая смуглую леди). Тогда сделайте, чтобы руки у меня не дрожали от потоков жизни, которые вы вливаете в них. Вы притягиваете меня, как Полярная звезда притягивает железо; меня влечет к вам. Мы погибли, и вы и я; отныне ничто не в силах разлучить нас.

СМУГЛАЯ ЛЕДИ. А вот посмотрим, лживый ты пес, обманщик, ты и твоя грязная тварь! (Двумя энергичными ударами отталкивает их друг от друга. Неизвестный, которому, на горе, достался удар правой рукой, растягивается на плитах террасы.) Вот вам обоим!

ЛЕДИ В ПЛАЩЕ (в неистовой ярости сбрасывает плащ и обращает к обидчице лицо, на котором написано оскорбленное величие). Государственная измена!

СМУГЛАЯ ЛЕДИ (узнает ее и в ужасе падает на колени). Билль, я погибла: я ударила королеву!

НЕИЗВЕСТНЫЙ (приподнимается со всем достоинством, какое допускает его бесславная поза). Женщина, ты ударила Вильяма Шекспира!

КОРОЛЕВА ЕЛИЗАВЕТА (ошеломленная). Вот это мне нравится!!! Ударила Вильяма Шекспира, скажите на милость! А кто такой, во имя всех потаскух, и девок, и распутниц, и обманщиц, от которых в моих владениях проходу не стало, этот Вильям Шекспир?

СМУГЛАЯ ЛЕДИ. Ваше величество, он всего лишь актер. Ах, я готова дать отрубить себе руку…

КОРОЛЕВА ЕЛИЗАВЕТА. Возможно, что и придется, голубушка. А вы не подумали о том, что я, может быть, прикажу отрубить вам и голову?

СМУГЛАЯ ЛЕДИ. Билль, спаси меня! О, спаси меня!

ЕЛИЗАВЕТА. Спасти тебя! Подходящий спаситель, честное слово королевы! Я считала этого человека по крайней мере дворянином, ибо я надеялась, что даже самая дрянная из моих приближенных не обесчестит мой двор, распутничая с каким-то безродным слугою.

ШЕКСПИР (с трудом встает на ноги, возмущенно). Безродный! Это я, потомок стрэтфордских Шекспиров! Я, чья мать носила имя Арден! Безродный! Не забывайтесь, ваше величество!

ЕЛИЗАВЕТА (в ярости). Гром и молния! Это я забываюсь? Я вам покажу…

СМУГЛАЯ ЛЕДИ (встает с колен и бросается разнимать их). Билль, ради всего святого, перестань сердить ее. Это смерть. Ваше величество, не слушайте его.

ШЕКСПИР. Даже для спасения твоей жизни, Мария, не говоря уже о моей, я не стану льстить королевской особе, которая позволила себе оскорбить мою семью. Я не отрицаю, что мой отец к концу жизни стал нищим; это все его благородная кровь, он был слишком великодушен, чтобы заниматься торговлей. Ни разу он не отрекся от своих долгов. Правда, он не платил их, но каждый мог подтвердить, что, беря в долг деньги, он давал в обмен векселя. Эти-то векселя в руках низких корыстолюбцев и погубили его.

ЕЛИЗАВЕТА (свирепо). Сын вашего отца скоро узнает, как вести себя в присутствии дочери Генриха Восьмого.

ШЕКСПИР (с надменным презрением). Не упоминайте имени этого развратника рядом с именем самого достойного олдермена Стрэтфорда. Джон Шекспир был женат только один Раз, а Генрих Тюдор имел шесть жен. Вы должны бы стыдиться произносить его имя.

СМУГЛАЯ ЛЕДИ, ЕЛИЗАВЕТА (вместе). Билль, умоляю тебя!.. Наглый пес!..

ШЕКСПИР (обрывая их). Откуда вы знаете, что король Генрих действительно был вашим отцом?

ЕЛИЗАВЕТА, СМУГЛАЯ ЛЕДИ (вместе). Тысяча дьяволов! Клянусь… (Скрежещет зубами от ярости.) Она прикажет прогнать меня кнутом через весь город. О боже! О боже!

ШЕКСПИР. Научитесь вернее судить о себе, ваше величество. Я честный дворянин, никто не усомнится в моем происхождении, и я уже принял меры, чтобы мне дали герб, который мне по праву принадлежит. Можете ли вы сказать то же о себе?

ЕЛИЗАВЕТА (едва владея собой). Еще одно слово, и я своими руками начну дело, которое завершит палач.

ШЕКСПИР. Вы не настоящая Тюдор: у этой вот дряни столько же прав на ваш королевский трон, как и у вас. Что позволило вам удержаться на английском престоле? Ваш прославленный ум? Ваша мудрость, перед которой бессильны самые лукавые государственные мужи всего христианского мира? Нет! Счастье, случайное счастье, которое могло бы выпасть на долю любой скотницы. Каприз природы, сделавший вас образцом совершеннейшей красоты, какой еще не видел мир.

Елизавета, уже занесшая кулак, чтобы ударить его, опускает руку.

Вот поэтому все мужчины и оказались у ваших ног, и трон ваш зиждется на неприступной скале вашего гордого сердца, каменистого острова в море желания. Вот вам, ваше величество, слова, сказанные по простоте, от чистого сердца. А теперь делайте со мной что хотите.

ЕЛИЗАВЕТА (с достоинством). Мистер Шекспир, ваше счастье, что я милостивый монарх. Я оказываю вам снисхождение; вы росли в деревне и мало знаете. Но впредь запомните, что есть слова, пусть даже сказанные от чистого сердца, с которыми все же не подобает обращаться… не скажу к королеве, ибо вы меня таковой не считаете, – но к девственнице.

ШЕКСПИР (без запинки). Не моя вина, что вы девственница, ваше величество, это только моя беда.

СМУГЛАЯ ЛЕДИ (опять в испуге). Ваше величество, заклинаю вас, не удостаивайте его больше вашей беседы. У него вечно на языке какая-нибудь непристойная шутка. Вы слышали, как он обращается со мной! В присутствии вашего величества назвал меня дрянью.

ЕЛИЗАВЕТА. А что до вас, голубушка, то я еще не спросила, почему вы оказались здесь в такой поздний час и каким образом вы могли настолько увлечься актером, что из ревности к нему, как безумная, подняли руку на вашу королеву?

СМУГЛАЯ ЛЕДИ. Ваше величество, клянусь жизнью, клянусь надеждой на вечное спасение…

ШЕКСПИР (саркастически). Ха!

СМУГЛАЯ ЛЕДИ (гневно). Да, да, уж скорее спасусь я, чем ты, который и верит-то разве только в черную магию слов да стихов… Так вот, ваше величество, клянусь жизнью, что я пришла сюда, чтобы навсегда порвать с ним. Ах, ваше величество, если вы хотите узнать, что такое страдание, слушайте этого человека, который и больше, чем обыкновенный человек, и меньше. Он свяжет вас и будет копаться у вас в душе, он исторгнет у вас кровавые слезы унижения, а потом будет лечить ваши раны лестью, против которой не устоит ни одна женщина.

ШЕКСПИР. Лесть?! (Опускается на колено.) О ваше величество, позвольте мне сложить мои грехи к вашим ногам. Я сознаюсь во многом. У меня грубый язык, я неотесан, я кощунствую против святости миропомазанного монарха, но скажите, о моя королева, неужели я льстец?

ЕЛИЗАВЕТА. В этом я вас не виню. Вы слишком прямодушны.

Шекспир встает с колен, благодарный.

СМУГЛАЯ ЛЕДИ. Ваше величество, он и сейчас вам льстит.

ЕЛИЗАВЕТА (грозно сверкая глазами). Это правда?

ШЕКСПИР. Ваше величество, она ревнует, и – да простит меня бог! – не без оснований. О, вы сказали, что вы милостивый монарх, но вы поступили жестоко, когда, застав меня здесь, скрыли ваше королевское достоинство. Ибо разве может меня удовлетворить эта черноволосая, чернобровая, черномазая чертовка после того, как я видел истинную красоту, истинное величие?!

СМУГЛАЯ ЛЕДИ (вне себя от обиды и отчаяния). Он десятки раз клялся мне, что настанет день, когда черноволосых женщин будут больше ценить в Англии, чем рыжих. (Шекспиру, злобно.) Попробуй, скажи, что этого не было. О, он весь соткан из лжи и насмешек. Я устала от его прихотей: то он возносит меня до небес, то тянет вниз, в преисподнюю. Я горю от стыда, что унизилась до любви к человеку, которому мой отец не позволил бы держать мне стремя, который треплет мое имя перед всем светом, который выносит мою любовь и мой позор на посмешище в своих пьесах, так что я готова сгореть от стыда, который пишет обо мне такие сонеты, что под ними не подписался бы ни один благородный человек… У меня голова идет кругом; я сама не знаю, что говорю вашему величеству, нет женщины несчастнее меня!..

ШЕКСПИР. Ага! Наконец-то горе выжало из тебя музыкальную фразу. «Нет женщины несчастнее меня». (Записывает.)

СМУГЛАЯ ЛЕДИ. Ваше величество, умоляю вас, дозвольте мне уйти. Мой разум мутится от стыда и горя. Я…

ЕЛИЗАВЕТА. Идите.

Смуглая леди пытается поцеловать ей руку.

Не нужно. Идите.

Смуглая леди уходит, потрясенная.

Вы жестоко обошлись с этой бедной любящей женщиной, мистер Шекспир.

ШЕКСПИР. Я не жесток, ваше величество, но вы знаете предание о Юпитере и Семеле. Не моя вина, что мои молнии опалили ее.

ЕЛИЗАВЕТА. Вы самонадеянны и много мните о себе, сэр; это не нравится вашей королеве.

ШЕКСПИР. О ваше величество, разве прилично мне напоминать о себе скромным покашливанием, как второстепенному поэту, умаляя ценность своего вдохновения и сводя на нет величайшее чудо вашего царствования? Я сказал, что «ни гордому столпу, ни царственной гробнице» не пережить тех слов, которыми я по своей воле изображаю мир то полным великолепия, то глупым и смешным. Кроме того, я хотел бы быть достаточно великим в ваших глазах, чтобы вы удостоили меня одной милости.

ЕЛИЗАВЕТА. Я надеюсь, что это милость, о которой можно просить, не оскорбив королеву-девственницу, сэр. Вы так дерзки, что я не доверяю вам, и прошу вас помнить: я не потерплю, чтобы человек вашего звания – не в обиду будь сказано вашему родителю-олдермену – зашел слишком далеко.

ШЕКСПИР. О ваше величество, я не позволю себе забыться еще раз; хотя, клянусь жизнью, будь я властен превратить вас в служанку, вы остались бы королевой и девственницей ровно столько времени, сколько нужно молнии, чтобы пересечь Темзу. Но раз уж вы королева и не желаете знать ни меня, ни Филиппа Испанского, ни какого другого смертного мужчины, мне приходится сдерживать себя по мере сил и просить вас лишь о монаршей милости.

ЕЛИЗАВЕТА. Монаршая милость? Так скоро? Вы становитесь царедворцем, как и все остальные. Вы жаждете отличий.

ШЕКСПИР. «Жаждете отличий». С разрешения вашего величества, – фраза, достойная королевы. (Собирается записать.)

ЕЛИЗАВЕТА (вышибает таблички у него из рук). Ваши дощечки мне надоели, сэр. Я не за тем пришла сюда, чтобы писать за вас ваши пьесы.

ШЕКСПИР. Вы пришли сюда, чтобы вдохновлять их, ваше величество. Это, наряду с другими делами, предназначено вам судьбой. Но милость, которой я домогаюсь, – это чтобы вы отпустили средства на постройку большого дома для представлений, или, если вы разрешите мне изобрести для него ученое название, – Народного театра, для просвещения и услаждения подданных вашего величества.

ЕЛИЗАВЕТА. Но послушайте, сэр, разве мало театров на Бэнксайд и в Блэкфрайерс?

ШЕКСПИР. Ваше величество! Их держат необеспеченные, на все готовые люди, которые, чтобы не умереть с голоду, показывают глупцам то, что им больше всего по нраву; а по нраву им, видит бог, отнюдь не то, что возвышает их душу и служит к их просвещению, как то являет нам пример церквей, куда народ нужно загонять силой, хоть они и открыты для всех и вход бесплатный. Только если в пьесе есть убийство, или заговор, или красивый юноша в юбке, или грязные проделки каких-нибудь распутников, только тогда ваши подданные согласны оплачивать дорогих, хороших актеров и их наряды, да так, чтобы и театру что-то осталось. В доказательство моих слов расскажу вам, что я написал две прекрасные, возвышенные пьесы, в которых вывел женщин, наделенных таким же благородным сердцем и плодотворным рвением, как вы, ваше величество: одна искусная целительница[3], другая – послушница монастыря, посвятившая себя добрым делам[4]. А еще я украл из одной пустой, непотребной книжки две самые пустые нелепицы: одна – о женщине, что ходит в мужском платье и бесстыдно ухаживает за своим кавалером, а он радует партер тем, что сбивает с ног знаменитого борца; другая – о красотке, что щеголяет своим умом, преподнося без счета непристойности вельможе, столь же развратному, как и она. Я написал их, чтоб помочь друзьям, но не скрыл своего презрения к таким глупым выдумкам и к тем, кто их восхваляет, ибо одну я назвал «Как вам угодно», подразумевая, что это не так, как мне угодно, а другую – «Много шуму из ничего», чем она и является. И теперь эти две гнуснейшие пьесы изгнали со сцены своих более благородных собратьев, так что свою целительницу, например, я совсем не могу показать – такая порядочная женщина не по вкусу нашей публике. Поэтому, ваше величество, я обращаюсь к вам с покорной просьбой: прикажите выделить из государственных доходов средства на создание театра, где я мог бы ставить те мои пьесы, которых не берет ни один театральный делец, хорошо зная, что ему гораздо выгоднее ставить скверные вещи, чем хорошие. Это будет также поощрением для других, пьесы начнут писать люди, которые сейчас презирают это занятие и целиком отдают его в руки тех, чьи писания не могут прославить вашу корону. Ибо сочинение пьес – серьезное дело, ведь так сильно влияние театра на склонности людей и их умы, что все происходящее на сцене они принимают всерьез и стремятся перенести в действительный мир, который есть не что иное, как большая сцена. Еще не столь давно, как вам известно церковь поучала народ при помощи представлений; но народ шел смотреть только такие пьесы, в которых показывали всякие нелепые чудеса да мучеников в кровавых язвах, так что церковь, и так уже понесшая убытки от политики вашего венценосного отца, отказалась от театрального искусства и перестала поощрять его. И таким образом оно угодило в руки нищих актеров и алчных дельцов, которые заботятся не о славе вашего королевства, а лишь о своем кармане. И теперь вашему величеству предстоит продолжить доброе дело, от которого ваша церковь отказалась, и восстановить былое достоинство театра и его высокое значение.

ЕЛИЗАВЕТА. Мистер Шекспир, я поговорю об этом с лордом-казначеем.

ШЕКСПИР. Тогда я пропал, ваше величество, ибо не было еще лорда-казначея, у которого нашелся бы сверх необходимых правительственных расходов хоть один пенни на что-либо, кроме войны или жалованья собственному племяннику.

ЕЛИЗАВЕТА. Мистер Шекспир! Вы сказали истинную правду, но не в моих силах как-либо помочь делу. Я не могу обидеть моих беспокойных пуритан, взвалив на жителей Англии расходы по такому развратному учреждению, как театр; и есть тысяча вещей, которые нужно сделать здесь, у меня в Лондоне, прежде чем в казне найдется хоть пенни для вашей поэзии. Поверьте, мистер Билль, пройдет триста лет, а может быть, и того больше, пока мои подданные поймут, что не одним хлебом жив человек, но и словом, исходящим из уст тех, кого вдохновляет всевышний. К тому времени мы с вами будем прахом под копытами лошадей, если, конечно, тогда еще будут лошади и люди будут ездить на них, а не летать по воздуху. Впрочем, к тому времени и ваши произведения, быть может, обратятся в прах.

ШЕКСПИР. Они пребудут в веках, ваше величество, за них не опасайтесь.

ЕЛИЗАВЕТА. Возможно. Но в одном я уверена, – ибо я знаю моих соотечественников, – пока все другие страны христианского мира вплоть до варварской Московии и селений невежественных германцев не станут содержать театры за счет казны, Англия ни за что не решится на такой шаг. А если, наконец, и решится, то лишь потому, что она всегда стремится следовать моде и смиренно и послушно проделывать все, что проделывают на ее глазах другие. Пока же довольствуйтесь тем, что есть, ставьте эти две пьесы, которые вы считаете самыми гнусными из всего вами написанного, но которые ваши соотечественники, уверяю вас, будут с пеной у рта причислять к лучшим вашим творениям. Одно я скажу: если б было в моей власти обратиться через века к нашим потомкам, я искренне посоветовала бы им исполнить вашу просьбу, ибо правильно сказал шотландский менестрель, что создающий песни народа могущественнее, чем создающий его законы. И то же самое можно сказать относительно интермедий и пьес.

Часы бьют первую четверть. Часовой возвращается с обхода.

А теперь, сэр, настал час, когда королеве-девственнице больше подобает быть в постели, чем беседовать наедине с самым дерзким из своих подданных. Эй, люди! Кто сегодня охраняет покои королевы?

ЧАСОВОЙ. Я, ваше величество.

ЕЛИЗАВЕТА. Так смотрите, впредь охраняйте их получше. Вы пропустили очень опасного кавалера к самым дверям нашей королевской опочивальни. Выведите его да известите меня, когда накрепко запрете за ним ворота; я не решусь снять одежды, пока дворцовая ограда не разделит нас.

ШЕКСПИР (целует ей руку). Я ухожу через ворота во тьму, ваше величество, но мысли мои следуют за вами.

ЕЛИЗАВЕТА. Что? К моему ложу?

ШЕКСПИР. Нет, ваше величество, к вашим молитвам, в которых я прошу вас помянуть и мой театр.

ЕЛИЗАВЕТА. С этой молитвой я обращаюсь к потомству. А сами вы не забудьте вознести молитву к богу. Доброй ночи, мистер Билль!

ШЕКСПИР. Доброй ночи, великая Елизавета! Боже, храни королеву!

ЕЛИЗАВЕТА. Аминь!

Расходятся: она – в свои покои, он, под охраной часового, – к воротам, что обращены к Блэкфрайерс.

1910

Пигмалион Поэма в пяти действиях Перевод Е. Д. Калашниковой

Действие первое

Ковент-гарден. Летний вечер. Дождь как из ведра. Со всех сторон отчаянный рев автомобильных сирен. Прохожие бегут к рынку и к церкви св. Павла, под портиком которой уже укрылось несколько человек, в том числе пожилая дама с дочерью, обе в вечерних туалетах. Все с досадой всматриваются в потоки дождя, и только один человек, стоящий спиной к остальным, по-видимому совершенно поглощен какими-то отметками, которые он делает в записной книжке. Часы бьют четверть двенадцатого.

ДОЧЬ (стоит между двумя средними колоннами портика, ближе к левой). Я больше не могу, я вся продрогла. Куда девался Фредди? Полчаса прошло, а его все нет.

МАТЬ (справа от дочери). Получаса не прошло. Но он бы уже мог привести такси.

ПРОХОЖИЙ (справа от пожилой дамы). Это вы и не надейтесь, леди: сейчас ведь все из театров едут; раньше половины двенадцатого ему такси не достать.

МАТЬ. Но нам необходимо такси. Не можем же мы стоять здесь до половины двенадцатого. Это просто возмутительно.

ПРОХОЖИЙ. Да я-то тут при чем?

ДОЧЬ. Будь у Фредди хоть капля сообразительности, он взял бы такси у театра.

МАТЬ. Чем он виноват, бедный мальчик?

ДОЧЬ. Другие ведь достают. Почему же он не может?

Со стороны Саутгемптон-стрит влетает Фредди и становится между ними, закрыв зонтик, с которого стекает вода. Это молодой человек лет двадцати; он во фраке, брюки у него внизу совершенно мокрые.

ДОЧЬ. Так и не достал такси?

ФРЕДДИ. Нет нигде, хоть умри.

МАТЬ. Ах, Фредди, неужели совсем, совсем нет? Ты, наверно, плохо искал.

ДОЧЬ. Безобразие. Уж не прикажешь ли нам самим идти за такси?

ФРЕДДИ. Я же вам говорю, нигде нет свободных. Дождь пошел так неожиданно, всех застигло врасплох, и все бросились к такси. Я прошел до самого Чэринг-кросс, а потом в другую сторону, почти до Ледгейт-цирка, и ни одного не встретил.

МАТЬ. А на Трафальгар-сквере был?

ФРЕДДИ. На Трафальгар-сквере тоже ни одного нет.

ДОЧЬ. А ты там был?

ФРЕДДИ. Я был на Чэрингкросском вокзале. Что ж ты хотела, чтоб я до Гаммерсмита маршировал под дождем?

ДОЧЬ. Нигде ты не был!

МАТЬ. Правда, Фредди, ты как-то очень беспомощен. Ступай снова и без такси не возвращайся.

ФРЕДДИ. Только зря вымокну до нитки.

ДОЧЬ. А что же нам делать? По-твоему, мы всю ночь должны простоять здесь, на ветру, чуть не нагишом? Это свинство, это эгоизм, это…

ФРЕДДИ. Ну, ладно, ладно, иду. (Раскрывает зонтик и бросается в сторону Стрэнда, но по дороге налетает на уличную цветочницу, спешащую укрыться от дождя, и вышибает у нее из рук корзину с цветами.)

В ту же секунду сверкает молния, и оглушительный раскат грома как бы аккомпанирует этому происшествию.

ЦВЕТОЧНИЦА. Куда прешь, Фредди! Возьми глаза в руки!

ФРЕДДИ. Простите. (Убегает.)

ЦВЕТОЧНИЦА (подбирает цветы и укладывает их в корзинку). А еще образованный! Все фиалочки в грязь затоптал. (Усаживается на плинтус колонны, справа от пожилой дамы, и принимается отряхивать и расправлять цветы.)

Ее никак нельзя назвать привлекательной. Ей лет восемнадцать – двадцать, не больше. На ней черная соломенная шляпа, сильно пострадавшая на своем веку от лондонской пыли и копоти и едва ли знакомая со щеткой. Волосы ее какого-то мышиного цвета, не встречающегося в природе: тут явно необходимы вода и мыло. Порыжелое черное пальто, узкое в талии, едва доходит до колен; из-под него видна коричневая юбка и холщовый фартук. Башмаки, видно, тоже знали лучшие дни. Без сомнения, она по-своему чистоплотна, однако рядом с дамами решительно кажется замарашкой. Черты лица у нее недурны, но состояние кожи оставляет желать лучшего; кроме того, заметно, что она нуждается в услугах дантиста.

МАТЬ. Позвольте, откуда вы знаете, что моего сына зовут Фредди?

ЦВЕТОЧНИЦА. А, так это ваш сын? Нечего сказать, хорошо вы его воспитали… Разве это дело? Раскидал у бедной девушки все цветы и смылся, как миленький! Теперь вот платите, мамаша!

ДОЧЬ. Мама, надеюсь, вы не сделаете ничего подобного. Еще недоставало!

МАТЬ. Подожди, Клара, не вмешивайся. У тебя есть мелочь?

ДОЧЬ. Нет. У меня только шестипенсовик.

ЦВЕТОЧНИЦА (с надеждой). Вы не беспокойтесь, у меня найдется сдача.

МАТЬ (дочери). Дай сюда.

Дочь неохотно расстается с монетой.

Так. (Девушке.) Вот вам за цветы, моя милая.

ЦВЕТОЧНИЦА. Дай вам бог здоровья, леди.

ДОЧЬ. Возьмите у нее сдачи. Эти букетики стоят не больше пенни.

МАТЬ. Клара, тебя не спрашивают. (Девушке.) Сдачи не надо.

ЦВЕТОЧНИЦА. Дай вам бог здоровья.

МАТЬ. А теперь скажите мне, откуда вы знаете, как зовут этого молодого человека?

ЦВЕТОЧНИЦА. А я и не знаю.

МАТЬ. Я слышала, как вы его назвали по имени. Не пытайтесь обмануть меня.

ЦВЕТОЧНИЦА. Очень мне нужно вас обманывать. Я просто так сказала. Ну, Фредди, Чарли – надо же как-нибудь назвать человека, если хочешь быть вежливым. (Усаживается возле своей корзины.)

ДОЧЬ. Зря выбросили шесть пенсов! Право, мама, уж от этого вы могли бы избавить Фредди. (Брезгливо отступает за колонну.)

Пожилой джентльмен – приятный тип старого армейца – взбегает по ступеням и закрывает зонтик, с которого течет вода. У него, так же как у Фредди, брюки внизу совсем мокрые. Он во фраке и легком летнем пальто. Становится на свободное место у левой колонны, от которой только что отошла дочь.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Уфф!

МАТЬ (джентльмену). Скажите, пожалуйста, сэр, все еще не видно никакого просвета?

ДЖЕНТЛЬМЕН. К сожалению, нет. Дождь только что полил еще сильнее. (Подходит к тому месту, где сидит цветочница, ставит ногу на плинтус и, нагнувшись, подвертывает мокрую штанину.)

МАТЬ. Ах, боже мой! (Жалобно вздыхает и отходит к дочери.)

ЦВЕТОЧНИЦА (спешит воспользоваться соседством пожилого джентльмена, чтобы установить с ним дружеские отношения). Раз полил сильнее, значит скоро пройдет. Не расстраивайтесь, кэптен, купите лучше цветочек у бедной девушки.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Сожалею, но у меня нет мелочи.

ЦВЕТОЧНИЦА. А я вам разменяю, кэптен.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Соверен? У меня других нет.

ЦВЕТОЧНИЦА. Ух ты! Купите цветочек, кэптен, купите. Полкроны я могу разменять. Вот возьмите этот – два пенса.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Ну, девочка, только не приставать, я этого не люблю. (Роется в карманах.) Право же, нет мелочи… Погодите, вот полтора пенса, если это вас устроит… (Отходит к другой колонне.)

ЦВЕТОЧНИЦА (она разочарована, но все-таки решает, что полтора пенса лучше, чем ничего). Спасибо вам, сэр.

ПРОХОЖИЙ (цветочнице). Ты смотри, взяла деньги, так дай ему цветок, а то вон тот тип стоит и записывает каждое твое слово.

Все оборачиваются к человеку с записной книжкой.

ЦВЕТОЧНИЦА (вскакивает в страхе). А что же я такого сделала, если поговорила с джентльменом? Продавать цветы не запрещается. (Плаксиво.) Я честная девушка! Вы все видели, я только попросила его купить цветочек.

Общий шум; большинство публики настроено сочувственно к цветочнице, но не одобряют ее чрезмерную впечатлительность. Пожилые и солидные успокоительно треплют ее по плечу, подбодряя репликами вроде: – Ну-ну, не реви! – Кому ты нужна, никто тебя не тронет. – Нечего скандал поднимать. – Успокойся. – Будет, будет! и т. п. Менее терпеливые цыкают на нее и сердито спрашивают, чего, собственно, она орет? Те, которые стояли поодаль и не знают, в чем дело, протискиваются поближе и еще увеличивают шум расспросами и объяснениями: – Что случилось? – Что она сделала? – А он где? – Да вот засыпалась. – Как, вон тот? – Да, да, стоит у колонны. Она у него деньги выманила, и т. д. Цветочница, оглушенная и растерянная, продирается сквозь толпу к пожилому джентльмену и жалобно кричит.

ЦВЕТОЧНИЦА. Сэр, сэр, скажите ему, чтобы он на меня не заявлял. Вы не знаете, чем это пахнет. За приставанье к джентльменам у меня отберут свидетельство, выкинут меня на улицу. Я…

Человек с записной книжкой подходит к ней справа, и за ним теснятся все остальные.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Но-но-но! Кто вас трогал, глупая вы девушка? За кого вы меня принимаете?

ПРОХОЖИЙ. Все в порядке. Это джентльмен – обратите внимание на его ботинки. (Человеку с записной книжкой, пояснительно.) Она думала, сэр, что вы шпик.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (с интересом). А что это такое – шпик?

ПРОХОЖИЙ (теряясь в определениях). Шпик – это… ну шпик, и все тут. Как же иначе сказать? Ну, сыщик, что ли.

ЦВЕТОЧНИЦА (все еще плаксиво). Вот хоть на библии поклясться, не говорила ему ничего!..

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (повелительно, но без злобы). Да замолчите же вы наконец! Разве я похож на полицейского?

ЦВЕТОЧНИЦА (далеко не успокоенная). А зачем же вы все записывали? Почем я знаю, правду вы записали или нет? Вот покажите, что у вас там про меня написано.

Он раскрывает свою записную книжку и несколько секунд держит ее перед носом девушки; при этом толпа, силясь заглянуть в запись из-за его плеча, напирает так, что более слабый человек не удержался бы на ногах.

Это что такое? Это не по-нашему написано. Я тут ничего не разберу.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. А я разберу. (Читает, в точности подражая ее выговору.) Ни расстайвтись, кэп-тен; купити луччи цвиточик у бедны девушки.

ЦВЕТОЧНИЦА (в испуге). Это что я его назвала «кэптен»? Так я же ничего дурного не думала. (Джентльмену.) Ой, сэр, скажите ему, чтобы он на меня не заявлял. Скажите…

ДЖЕНТЛЬМЕН. Как заявлял? Не нужно ничего заявлять. (Человеку с записной книжкой.) В самом деле, сэр, если вы детектив и хотели оградить меня от уличных приставаний, то заметьте, что я вас об этом не просил. У девушки ничего дурного не было на уме, всякому ясно.

ГОЛОСА В ТОЛПЕ (выражая общий протест против системы полицейского сыска). И очень даже просто! Вам-то что до этого? Вы знайте свое дело. – Верно, выслужиться захотел. – Где это видано, записывать за человеком каждое слово! – Девушка с ним и не заговаривала. – А хоть бы и заговорила! – Хорошее дело, уже нельзя девушке спрятаться от дождя, чтоб не нарваться на оскорбление…

И. т. д. и т. п. Наиболее сочувственно настроенные ведут цветочницу обратно к колонне, и она снова усаживается на плинтус, стараясь побороть свое волнение.

ПРОХОЖИЙ. Да он не шпик. Просто въедливый тип какой-то, вот и все. Я вам говорю, обратите внимание на ботинки.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (обернувшись к нему, весело). Кстати, как поживают ваши родственники в Челси?

ПРОХОЖИЙ (подозрительно). Откуда вы знаете, что мои родственники живут в Челси?

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Не важно, откуда. Но ведь это так? (Цветочнице.) А вы как попали сюда, на восток? Вы ведь родились в Лиссонгров.

ЦВЕТОЧНИЦА (с испугом). Что ж тут дурного, если я уехала из Лиссонгров? Я там в такой конуре жила, хуже собачьей, а плата – четыре шиллинга шесть пенсов в неделю… (Плачет.) Ой-о-о-ой…

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Да живите вы где хотите, только перестаньте ныть.

ДЖЕНТЛЬМЕН (девушке). Ну полно, полно! Он вас не тронет; вы имеете право жить где вам заблагорассудится.

САРКАСТИЧЕСКИ НАСТРОЕННЫЙ ПРОХОЖИЙ (протискиваясь между человеком с записной книжкой и джентльменом). Например, на Парк-лэйн. Послушайте, я бы не прочь потолковать с вами о жилищном вопросе.

ЦВЕТОЧНИЦА (пригорюнившись над своей корзиной, обиженно бормочет себе под нос). Я не какая-нибудь, я честная девушка.

САРКАСТИЧЕСКИЙ ПРОХОЖИЙ (не обращая на нее внимания). Может быть, вы знаете, откуда я родом?

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (без запинки). Из Хокстона.

Смешки в толпе. Общий интерес к фокусам человека с записной книжкой явно возрастает.

САРКАСТИЧЕСКИЙ ПРОХОЖИЙ (удивленно). Чорт возьми! Так и есть. Слушайте, да вы в самом деле всезнайка.

ЦВЕТОЧНИЦА (все еще переживая свою обиду). И никакого он права не имеет лезть! Да, никакого права…

ПРОХОЖИЙ (цветочнице). Факт, никакого. И ты ему так не спускай. (Человеку с записной книжкой.) Послушайте, по какому это вы праву все знаете о людях, которые не желают иметь с вами дела? Есть у вас письменное разрешение?

НЕСКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОЛПЫ (видимо, ободренные этой юридической постановкой вопроса). Да, да, есть у вас разрешение?

ЦВЕТОЧНИЦА. А пускай его говорит, что хочет. Не стану я с ним связываться.

ПРОХОЖИЙ. Все потому, что мы для вас – тьфу! Пустое место. С джентльменом вы бы себе таких штук не позволили.

САРКАСТИЧЕСКИЙ ПРОХОЖИЙ. Да, да! Если уж вам пришла охота поворожить, скажите-ка – откуда вот он взялся?

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Челтенхэм, Харроу, Кэмбридж, а впоследствии Индия.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Совершенно верно.

Общий хохот. Теперь сочувствие явно на стороне человека с записной книжкой. Восклицания вроде: – Все знает! – Так прямо и отрезал. – Слыхали, как он этому длинному расписал, откуда он? – и т. д.

Простите, сэр, вы, вероятно, выступаете с этим номером в мюзик-холле?

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Пока нет. Но я уже подумывал об этом.

Дождь перестал; толпа понемногу начинает расходиться.

ЦВЕТОЧНИЦА (недовольная переменой общего настроения в пользу обидчика). Джентльмены так не делают, да, не обижают бедную девушку!

ДОЧЬ (потеряв терпение, бесцеремонно проталкивается вперед, оттеснив пожилого джентльмена, который вежливо отступает за колонну). Но где же, наконец, Фредди? Я рискую схватить воспаление легких, если еще постою на этом сквозняке.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (про себя, поспешно делая отметку в своей книжке). Эрлскорт.

ДОЧЬ (гневно). Прошу вас держать ваши дерзкие замечания при себе.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. А я разве сказал что-нибудь вслух? Прошу извинить меня. Это вышло невольно. Но ваша матушка, несомненно, из Эпсома.

МАТЬ (становится между дочерью и человеком с записной книжкой). Скажите, как интересно! Я действительно выросла в Большедамском парке, близ Эпсома.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (шумно хохочет). Ха-ха-ха! Ну и название, черт дери! Простите. (Дочери.) Вам, кажется, нужно такси?

ДОЧЬ. Не смейте обращаться ко мне!

МАТЬ. Прошу тебя, Клара!

Дочь вместо ответа сердито пожимает плечами и с надменным выражением отходит в сторону.

Мы были бы вам так признательны, сэр, если б вы нашли для нас такси.

Человек с записной книжкой достает свисток.

О, благодарю вас. (Идет за дочерью.)

Человек с записной книжкой издает пронзительный свист.

САРКАСТИЧЕСКИЙ ПРОХОЖИЙ. Ну вот вам. Я же говорил, что это переодетый шпик.

ПРОХОЖИЙ. Это не полицейский свисток; это спортивный свисток.

ЦВЕТОЧНИЦА (все еще страдая от оскорбления, нанесенного ее чувствам). Не смеет он у меня отбирать свидетельство! Мне так же нужно свидетельство, как и всякой леди.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Вы, может быть, не заметили? Дождь уже минуты две как перестал.

ПРОХОЖИЙ. А ведь верно. Что же вы раньше не сказали? Мы бы не теряли тут время, слушая ваши глупости! (Уходит по направлению к Стрэнду.)

САРКАСТИЧЕСКИЙ ПРОХОЖИЙ. Я вам скажу, откуда вы сами. Из Бидлама. Вот и сидели бы там.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (услужливо). Бедлама.

САРКАСТИЧЕСКИЙ ПРОХОЖИЙ (стараясь весьма изысканно произносить слова). Спасибо, господин учитель. Ха-ха! Будьте здоровы. (С насмешливой почтительностью притрагивается к шляпе и уходит.)

ЦВЕТОЧНИЦА. Зря только людей пугает. Самого бы его пугнуть как следует!

МАТЬ. Клара, уже совсем прояснилось. Мы можем дойти до автобуса. Идем. (Подбирает юбку и торопливо уходит в сторону Стрэнда).

ДОЧЬ. Но такси…

Мать уже не слышит ее.

Ах, как все это скучно! (Сердито идет за матерью.)

Все уже разошлись, и под портиком остались только человек с записной книжкой, пожилой джентльмен и цветочница, которая возится со своей корзинкой и попрежнему бормочет что-то себе в утешение.

ЦВЕТОЧНИЦА. Бедная ты девушка! И так жизнь нелегкая, а тут еще всякий измывается.

ДЖЕНТЛЬМЕН (вернувшись на прежнее место – слева от человека с записной книжкой). Позвольте спросить, как вы это делаете?

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Фонетика – и только. Наука о произношении. Это моя профессия и в то же время мой конек. Счастлив тот, кому его конек может доставить средства к жизни! Нетрудно сразу отличить по выговору ирландца или йоркширца. Но я могу с точностью до шести миль определить место рождения любого англичанина. Если это в Лондоне, то даже с точностью до двух миль. Иногда можно указать даже улицу.

ЦВЕТОЧНИЦА. Постыдился бы, бессовестный!

ДЖЕНТЛЬМЕН. Но разве это может дать средства к жизни?

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. О да. И немалые. Наш век – это век выскочек. Люди начинают в Кентиштауне, живя на восемьдесят фунтов в год, и кончают на Парк-лэйн с сотней тысяч годового дохода. Они хотели бы забыть про Кентиштаун, но он напоминает о себе, стоит им только раскрыть рот. И вот я обучаю их.

ЦВЕТОЧНИЦА. Занимался бы своим делом, вместо того чтоб обижать бедную девушку…

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (рассвирепев). Женщина! Немедленно прекратите это омерзительное нытье или поищите себе приют у дверей другого храма.

ЦВЕТОЧНИЦА (неуверенно-вызывающе). Я имею такое же право сидеть тут, как и вы.

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Женщина, которая издает такие уродливые и жалкие звуки, не имеет права сидеть нигде… вообще не имеет права жить! Вспомните, что вы – человеческое существо, наделенное душой и божественным даром членораздельной речи, что ваш родной язык – это язык Шекспира, Мильтона и библии! И перестаньте квохтать, как осипшая курица.

ЦВЕТОЧНИЦА (совершенно обалдевшая, не решаясь поднять голову, смотрит на него исподлобья, со смешанным выражением изумления и испуга). У-у-ааааа-у!

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (хватаясь за карандаш). Боже правый! Какие звуки! (Торопливо пишет; потом откидывает голову назад и читает, в точности воспроизводя то же сочетание гласных). У-у-ааааа-у!

ЦВЕТОЧНИЦА (представление ей понравилось, и она хихикает против воли). Ух ты!

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Вы слышали ужасное произношение этой уличной девчонки? Из-за этого произношения она до конца своих дней обречена оставаться на дне общества. Так вот, сэр, дайте мне три месяца сроку, и я сделаю так, что эта девушка с успехом сойдет за герцогиню на любом посольском приеме. Мало того, она сможет поступить куда угодно в качестве горничной или продавщицы, а для этого, как известно, требуется еще большее совершенство речи. Именно такого рода услуги я оказываю нашим новоявленным миллионерам. А на заработанные деньги занимаюсь научной работой в области фонетики и немного – поэзией в мильтоновском вкусе.

ДЖЕНТЛЬМЕН. Я сам изучаю индийские диалекты и…

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ (торопливо). Да что вы? Не знаком ли вам полковник Пикеринг, автор «Разговорного санскрита»?

ДЖЕНТЛЬМЕН. Полковник Пикеринг – это я. Но кто же вы такой?

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ. Генри Хиггинс, создатель «Универсального алфавита Хиггинса».

ПИКЕРИНГ (восторженно). Я приехал из Индии, чтобы познакомиться с вами!

ХИГГИНС. А я собирался в Индию, чтобы познакомиться с вами.

ПИКЕРИНГ. Где вы живете?

ХИГГИНС. Уимпол-стрит, двадцать семь, А. Приходите ко мне завтра же.

ПИКЕРИНГ. Я остановился в Карлтон-отеле. Идемте со мной сейчас же, мы еще успеем побеседовать за ужином.

ХИГГИНС. Великолепно.

ЦВЕТОЧНИЦА (Пикерингу, когда он проходит мимо). Купите цветочек, добрый джентльмен. За квартиру платить нечем.

ПИКЕРИНГ. Право же, у меня нет мелочи. Очень сожалею.

ХИГГИНС (возмущенный ее попрошайничеством). Лгунья! Ведь вы же сказали, что можете разменять полкроны.

ЦВЕТОЧНИЦА (вскакивая в отчаянии). Мешок с гвоздями у вас вместо сердца! (Швыряет корзину к его ногам.) Нате, черт с вами, берите всю корзину за шесть пенсов!

Часы на колокольне бьют половину двенадцатого.

ХИГГИНС (услышав в их бое глас божий, упрекающий его за фарисейскую жестокость к бедной девушке). Указание свыше! (Торжественно приподнимает шляпу, затем бросает в корзину горсть монет и уходит вслед за Пикерингом.)

ЦВЕТОЧНИЦА (нагибается и вытаскивает полкроны). У-ааа-у! (Вытаскивает два флорина.) Уу-ааа-у! (Вытаскивает еще несколько монет.) Уу-ааааа-у! (Вытаскивает полсоверена.) У-у-аааааааа-у!!

ФРЕДДИ (выскакивает из остановившегося перед церковью такси). Достал все-таки! Эй! (Цветочнице.) Тут были две дамы, вы не знаете, где они?

ЦВЕТОЧНИЦА. А они пошли к автобусу, когда дождь перестал.

ФРЕДДИ. Вот это мило! Что же мне теперь с такси делать?

ЦВЕТОЧНИЦА (величественно). Не беспокойтесь, молодой человек. Я поеду домой в вашем такси. (Проплывает мимо Фредди к машине.)

Шофер высовывает руку и поспешно прихлопывает дверцу.

(Понимая его недоверие, она показывает ему полную горсть монет.) На, смотри, Чарли. Восемь пенсов – это нам нипочем!

Он ухмыляется и открывает ей дверцу.

Энджел-корт, Дрюри-лэйн, против керосиновой лавки. И гони что есть духу. (Садится в машину и с шумом захлопывает дверцу.)

Такси трогается.

ФРЕДДИ. Вот это да!

Действие второе

Одиннадцать часов утра. Лаборатория Хиггинса на Уимпол-стрит. Это комната в первом этаже, с окнами на улицу, предназначенная служить гостиной. Посредине задней стены – дверь; входя в комнату, вы видите справа у стены две многоярусные картотеки, поставленные под прямым углом. В этом же углу письменный стол, на нем – фонограф, ларингоскоп, набор миниатюрных органных труб, снабженных раздувальными мехами, ряд газовых рожков под ламповыми стеклами, резиновой кишкой соединенных со вводом в стене, несколько камертонов различных размеров, модель половины человеческой головы в натуральную величину, показывающая в разрезе голосовые органы, и ящик с восковыми валиками для фонографа.

Посредине правой стены – камин; около него, ближе к двери, – удобное кожаное кресло и ящик с углем. На каминной доске – часы. Между письменным столом и камином – столик для газет.

У противоположной стены, слева от входной двери, – невысокий шкафчик с плоскими ящиками; на нем телефон и телефонный справочник. Весь левый угол в глубине занимает концертный рояль, поставленный хвостом к двери; вместо обычного табурета перед ним скамейка во всю длину клавиатуры. На рояле ваза с фруктами и конфетами.

Середина комнаты свободна от мебели. Кроме кресла, скамейки у рояля и двух стульев у письменного стола, в комнате есть еще только один стул, который не имеет особого назначения и стоит недалеко от камина. На стенах висят гравюры, большей частью Пиранези, и портреты меццо-тинто. Картин нет.

Пикеринг сидит за письменным столом и складывает карточки, которые он, видимо, только что разбирал. Хиггинс стоит рядом, у картотеки, и задвигает выдвинутые ящики. При дневном свете видно, что это крепкий, полнокровный, завидного здоровья мужчина лет сорока или около того; на нем черный сюртук, какие носят адвокаты и врачи, крахмальный воротничок и черный шелковый галстук. Он принадлежит к энергическому типу людей науки, которые с живым и даже страстным интересом относятся ко всему, что может явиться предметом научного исследования, и вполне равнодушны к вещам, касающимся лично их или окружающих, в том числе и к чужим чувствам. В сущности, несмотря на свой возраст и комплекцию, он очень похож на неугомонного ребенка, шумно и стремительно реагирующего на все, что привлекает его внимание, и, как ребенок, нуждается в постоянном присмотре, чтобы нечаянно не натворить беды. Добродушная ворчливость, свойственная ему, когда он в хорошем настроении, сменяется бурными вспышками гнева, как только что-нибудь не по нем; но он настолько искренен и так далек от злобных побуждений, что вызывает симпатию даже тогда, когда явно не прав.

ХИГГИНС (задвигая последний ящик). Ну вот, как будто и все.

ПИКЕРИНГ. Удивительно, просто удивительно! Но должен вам сказать, что я и половины не запомнил.

ХИГГИНС. Хотите, можно кое-какие материалы посмотреть еще раз.

ПИКЕРИНГ (встает, подходит к камину и становится перед ним, спиной к огню). Нет, спасибо, на сегодня хватит. Я уже больше не могу.

ХИГГИНС (идет за ним и становится рядом, с левой стороны). Устали слушать звуки?

ПИКЕРИНГ. Да. Это требует страшного напряжения. До сих пор я гордился, что могу отчетливо воспроизвести двадцать четыре различных гласных; но ваши сто тридцать меня совершенно уничтожили. Я не в состоянии уловить никакой разницы между многими из них.

ХИГГИНС (со смехом отходит к роялю и набивает рот конфетами). Ну, это дело практики. Сначала разница как будто незаметна; но вслушайтесь хорошенько, и вы убедитесь, что все они так же различны, как А и Б.

В дверь просовывается голова миссис Пирс, экономки Хиггинса.

Что там такое?

МИССИС ПИРС (нерешительно; она, видимо, озадачена). Сэр, вас желает видеть какая-то молодая особа.

ХИГГИНС. Молодая особа? А что ей нужно?

МИССИС ПИРС. Простите, сэр, но она утверждает, что вы будете очень рады, когда узнаете, зачем она пришла. Она из простых, сэр. Из совсем простых. Я бы вам не стала и докладывать, но мне пришло в голову – может быть, вы хотите, чтоб она вам наговорила в ваши машины. Возможно, я и ошиблась, но к вам иногда такие странные люди ходят, сэр… надеюсь, вы меня простите…

ХИГГИНС. Ладно, ладно, миссис Пирс. А что, у нее интересное произношение?

МИССИС ПИРС. О сэр, ужасное, просто ужасное! Я, право, не знаю, что вы в этом можете находить интересного.

ХИГГИНС (Пикерингу). Послушаем, а? Давайте ее сюда, миссис Пирс. (Бежит к письменному столу и достает новый валик для фонографа.)

МИССИС ПИРС (лишь наполовину убежденная в необходимости этого). Слушаю, сэр. Как вам будет угодно. (Уходит вниз.)

ХИГГИНС. Вот это удачно. Вы увидите, как я оформляю свой материал. Мы заставим ее говорить, а я буду записывать – сначала по системе Бэлла, затем латинским алфавитом, а потом сделаем еще фонографическую запись – так, чтоб в любой момент можно было послушать и сверить звук с транскрипцией.

МИССИС ПИРС (отворяя дверь.) Вот эта молодая особа, сэр.

В комнату важно входит цветочница. Она в шляпе с тремя страусовыми перьями: оранжевым, небесно-голубым и красным. Передник на ней почти не грязный, истрепанное пальтишко тоже как будто немного почищено. Эта жалкая фигурка так патетична в своей напыщенности и невинном самодовольстве, что Пикеринг, который при входе миссис Пирс поспешил выпрямиться, совсем растроган. Что же до Хиггинса, то ему совершенно все равно, женщина перед ним или мужчина; единственная разница в том, что с женщинами, если он не ворчит и не скандалит по какому-нибудь пустяковому поводу, он заискивающе ласков, как ребенок с нянькой, когда ему от нее что-нибудь нужно.

ХИГГИНС (вдруг узнав ее, с разочарованием, которое тут же, чисто по-детски, переходит в обиду). Да это ведь та самая девушка, которую я вчера записывал. Ну, это неинтересно: лиссонгровского диалекта у меня сколько угодно; не стоит портить валик. (Цветочнице.) Проваливайте, вы мне не нужны.

ЦВЕТОЧНИЦА. А вы погодите задаваться! Вы же еще не знаете, зачем я пришла. (Миссис Пирс, которая стоит у двери, ожидая дальнейших распоряжений.) Вы ему сказали, что я на такси приехала?

МИССИС ПИРС. Что за глупость! Очень нужно такому джентльмену, как мистер Хиггинс, знать, на чем вы приехали!

ЦВЕТОЧНИЦА. Фу-ты ну-ты, какие мы гордые! Подумаешь, велика птица – учитель! Я сама слышала, как он говорил, что дает уроки. Я не милости просить пришла; а если вам мои деньги не нравятся, могу пойти в другое место.

ХИГГИНС. Позвольте, кому нужны ваши деньги?

ЦВЕТОЧНИЦА. Как кому? Вам. Теперь поняли наконец? Я желаю брать уроки, затем и пришла. И не беспокойтесь: буду платить сколько полагается.

ХИГГИНС (остолбенев). Что-о!!! (Шумно переводя дух.) Слушайте, вы что, собственно, думаете?

ЦВЕТОЧНИЦА. Я думаю, что вы могли бы предложить мне сесть, если уж вы такой джентльмен! Я же вам говорю, что пришла по делу.

ХИГГИНС. Пикеринг, как нам быть с этим чучелом? Предложить ей сесть или просто спустить с лестницы?

ЦВЕТОЧНИЦА (в страхе бежит к роялю и забивается в угол). У-у-ааааа-у! (Обиженно и жалобно.) Нечего обзывать меня чучелом, раз я желаю платить, как всякая леди.

Мужчины, застыв на месте, недоуменно смотрят на нее из противоположного угла комнаты.

ПИКЕРИНГ (мягко). Скажите нам, дитя мое, чего вы хотите?

ЦВЕТОЧНИЦА. Я хочу поступить продавщицей в цветочный магазин. Надоело мне с утра до ночи торчать с корзиной на Тоттенхэм-Корт-род. А меня там не берут, им не нравится, как я говорю. Вот он сказал, что мог бы меня выучить. Я и пришла с ним уговориться, – за плату, понятно, мне из милости ничего не надо. А он со мной вот как обращается!

МИССИС ПИРС. Неужели вы настолько глупы, моя милая, что воображаете, будто вы можете оплатить уроки мистера Хиггинса?

ЦВЕТОЧНИЦА. А почему ж это я не могу? Я не хуже вас знаю, почем берут за урок, и я не отказываюсь платить.

ХИГГИНС. Сколько?

ЦВЕТОЧНИЦА (торжествующе выходит из своего угла). Ну вот, это другой разговор. Я так и думала, что уж, верно, вы не пропустите случая вернуть немножко из того, что набросали мне вчера. (Доверительно.) Маленько под мухой были, а?

ХИГГИНС (повелительно). Сядьте.

ЦВЕТОЧНИЦА. Только вы не воображайте, мне из милости…

МИССИС ПИРС (строго). Садитесь, моя милая. Делайте то, что вам говорят. (Берет стул, не имеющий особого назначения, ставит его у камина, между Хиггинсом и Пикерингом, и становится за ним, ожидая, когда девушка сядет.)

ЦВЕТОЧНИЦА. У-у-у-аааааа-у! (Она не трогается с места, частью из упрямства, частью из страха.)

ПИКЕРИНГ (очень вежливо). Присядьте, пожалуйста!

ЦВЕТОЧНИЦА (неуверенным тоном). Что ж, можно и сесть. (Садится.)

Пикеринг возвращается на свое прежнее место у камина.

ХИГГИНС. Как вас зовут?

ЦВЕТОЧНИЦА. Элиза Дулиттл.

ХИГГИНС (торжественно декламирует). Элиза, Элизабет, Бетси и Бесс за птичьими гнездами отправились в лес…

ПИКЕРИНГ. Четыре яичка в гнездышке нашли…

ХИГГИНС. Взяли по яичку, – осталось там три.

Оба от души хохочут, радуясь собственному остроумию.

ЭЛИЗА. Хватит вам дурака валять.

МИССИС ПИРС. Так с джентльменами не говорят, моя милая.

ЭЛИЗА. А чего он со мной не говорит по-человечески?

ХИГГИНС. Ладно, к делу. Сколько вы думаете платить мне за уроки?

ЭЛИЗА. Да уж я знаю, сколько полагается. Одна моя подружка учится по-французски у самого настоящего француза, так он с нее берет восемнадцать пенсов в час. Но с вашей стороны бессовестно было бы столько запрашивать, – ведь то француз, а вы меня будете учить моему родному языку; так что больше шиллинга я платить не собираюсь. Не хотите – не надо.

ХИГГИНС (расхаживает по комнате, заложив руки в карманы и побрякивая ключами и мелочью). А ведь знаете, Пикеринг, если рассматривать шиллинг не просто как шиллинг, а в процентном отношении к доходам этой девушки, он будет соответствовать шестидесяти или семидесяти гинеям миллионера.

ПИКЕРИНГ. Как это?

ХИГГИНС. А вот посчитайте. Миллионер имеет около полутораста фунтов в день. Она зарабатывает около полукроны.

ЭЛИЗА (заносчиво). Кто вам сказал, что я только…

ХИГГИНС (не обращая на нее внимания). Она предлагает мне за урок две пятых своего дневного дохода. Две пятых дневного дохода миллионера составили бы примерно шестьдесят фунтов. Неплохо! Совсем даже неплохо, черт возьми! Такой высокой оплаты я еще никогда не получал.

ЭЛИЗА (вскакивает в испуге). Шестьдесят фунтов! Что вы там толкуете? Я вовсе не говорила – шестьдесят фунтов. Откуда мне взять…

ХИГГИНС. Молчите.

ЭЛИЗА (плача). Нет у меня шестидесяти фунтов! Ой-ой-ой!..

МИССИС ПИРС. Не плачьте, глупая бы девушка. Никто не возьмет ваших денег.

ХИГГИНС. Зато кто-то возьмет метлу и хорошенько отдубасит вас, если вы сейчас же не перестанете хныкать. Сядьте!

ЭЛИЗА (неохотно повинуется). У-у-ааааа-у! Что вы мне, отец, что ли?

ХИГГИНС. Я вам хуже отца буду, если решу взяться за ваше обучение. Нате! (Сует ей свой шелковый носовой платок.)

ЭЛИЗА. Это зачем?

ХИГГИНС. Чтобы вытереть глаза. Чтобы вытирать все части лица, которые почему-либо окажутся мокрыми. Запомните: вот это носовой платок, а вот это – рукав. И не путайте одно с другим, если хотите стать настоящей леди и поступить в цветочный магазин.

Элиза, окончательно сбитая с толку, смотрит на него во все глаза.

МИССИС ПИРС. Не стоит вам тратить слова, мистер Хиггинс: все равно она вас не понимает. И потом вы не правы, она ни разу этого не сделала. (Берет платок.)

ЭЛИЗА (вырывая платок). Но-но! Отдайте! Это мне дали, а не вам.

ПИКЕРИНГ (смеясь). Правильно. Боюсь, миссис Пирс, что теперь платок придется рассматривать как ее собственность.

МИССИС ПИРС (смирившись перед фактом). Поделом вам, мистер Хиггинс.

ПИКЕРИНГ. Слушайте, Хиггинс! Мне пришла в голову мысль! Вы помните свои слова о посольском приеме? Сумейте их оправдать – и я буду считать вас величайшим педагогом в мире! Хотите пари, что вам это не удастся? Если вы выиграете, я вам возвращаю всю стоимость эксперимента. Уроки тоже буду оплачивать я.

ЭЛИЗА. Вот это добрый человек! Спасибо вам, кэптен!

ХИГГИНС (смотрит на нее, готовый поддаться искушению). Черт, это соблазнительно! Она так неотразимо вульгарна, так вопиюще грязна…

ЭЛИЗА (возмущенная до глубины души). У-у-аааааа-у! Вовсе я не грязная: я мылась, перед тем как идти сюда, – Да и лицо мыла и руки!

ПИКЕРИНГ. Кажется, можно не опасаться, что вы вскружите ей голову комплиментами, Хиггинс.

МИССИС ПИРС (с беспокойством). Не скажите, сэр, – есть разные способы кружить девушкам головы; и мистер Хиггинс мастер на это, хоть, может быть, и не всегда по своей воле. Я надеюсь, сэр, вы не станете подбивать его на что-нибудь безрассудное.

ХИГГИНС (постепенно расходясь, по мере того как идея Пикеринга овладевает им). А что такое жизнь, как не цепь вдохновенных безрассудств? Никогда не упускай случая – он представляется не каждый день. Решено! Я возьму эту чумазую замухрышку и сделаю из нее герцогиню!

ЭЛИЗА (энергично протестуя против данной ей характеристики). У-у-ааааа-уу!

ХИГГИНС (увлекаясь все больше и больше). Да, да! Через шесть месяцев – даже через три, если у нее чуткое ухо и гибкий язык – она сможет явиться куда угодно и сойти за кого угодно. Мы начнем сегодня же! Сейчас же! Немедленно! Миссис Пирс, возьмите ее и вычистите хорошенько. Если так не отойдет, попробуйте наждаком. Плита у вас топится?

МИССИС ПИРС (тоном протеста). Да, но…

ХИГГИНС (бушуя). Стащите с нее все это и бросьте в огонь. Позвоните к Уайтли или еще куда-нибудь, пусть пришлют все, что там требуется из одежды. А пока можете завернуть ее в газету.

ЭЛИЗА. Стыдно вам говорить такие вещи, а еще джентльмен! Я не какая-нибудь, я честная девушка, а вашего брата я насквозь вижу, да.

ХИГГИНС. Забудьте свою лиссонгровскую добродетель, девушка. Вы теперь должны учиться вести себя как герцогиня. Миссис Пирс, уберите ее отсюда. А если она будет упрямиться, всыпьте ей как следует.

ЭЛИЗА (вскакивает и бросается к Пикерингу, ища защиты). Не смейте! Я полицию позову, вот сейчас позову!

МИССИС ПИРС. Но мне ее негде поместить.

ХИГГИНС. Поместите в мусорном ящике.

ЭЛИЗА. У-у-ааааа-у!

ПИКЕРИНГ. Полно вам, Хиггинс! Будьте благоразумны.

МИССИС ПИРС (решительно). Вы должны быть благоразумны, мистер Хиггинс, должны. Нельзя так бесцеремонно обращаться с людьми.

Хиггинс, вняв выговору, утихает. Буря сменяется мягким бризом удивления.

ХИГГИНС (с профессиональной чистотой модуляций). Я бесцеремонно обращаюсь с людьми! Дорогая моя миссис Пирс, дорогой мой Пикеринг, у меня и в мыслях не было с кем-нибудь бесцеремонно обращаться. Напротив, я считаю, что мы все должны быть как можно добрее к этой бедной девушке! Мы должны помочь ей приготовиться и приспособиться к ее новому положению в жизни. Если я недостаточно ясно выражал свои мысли, то лишь потому, что боялся оскорбить вашу или ее чувствительность.

Элиза, успокоившись, прокрадывается к своему прежнему месту.

МИССИС ПИРС (Пикерингу). Вы когда-либо слышали подобное, сэр?

ПИКЕРИНГ (от души смеясь). Никогда, миссис Пирс, никогда.

ХИГГИНС (терпеливо). А в чем собственно дело?

МИССИС ПИРС. А в том, сэр, что нельзя подобрать живую девушку так, как подбирают камешек на берегу моря.

ХИГГИНС. А почему собственно?

МИССИС ПИРС. То есть как это почему? Ведь вы же ничего о ней не знаете. Кто ее родители? А может быть, она замужем?

ЭЛИЗА. Еще чего!

ХИГГИНС. Вот именно! Совершенно справедливо замечено: еще чего! Разве вы не знаете, что женщины ее класса после года замужней жизни выглядят как пятидесятилетние поденщицы?

ЭЛИЗА. Да кто на мне женится?

ХИГГИНС (переходя внезапно на самые низкие, волнующие ноты своего голоса, предназначенные для изысканных образцов красноречия). Поверьте мне, Элиза, еще до того, как я закончу ваше обучение, все окрестные улицы будут усеяны телами безумцев, застрелившихся из-за любви к вам.

МИССИС ПИРС. Перестаньте, сэр. Вы не должны забивать ей голову подобным вздором.

ЭЛИЗА (встает и решительно выпрямляется). Я ухожу. У него, видно, не все дома. Не надо мне полоумных учителей.

ХИГГИНС (глубоко уязвленный ее нечувствительностью к его красноречию). Ах, вот как! По-вашему, я сумасшедший? Отлично! Миссис Пирс! Новых платьев заказывать не нужно. Возьмите ее и выставьте за дверь.

ЭЛИЗА (жалобно). Ну, ну! Вы не имеете права меня трогать!

МИССИС ПИРС. Видите, к чему приводит дерзость. (Указывая на дверь.) Сюда, пожалуйста.

ЭЛИЗА (глотая слезы). Не надо мне никаких платьев. Я бы все равно не взяла. (Бросает платок Хиггинсу.) Я могу сама купить себе платья. (Медленно, как бы нехотя, бредет к двери.)

ХИГГИНС (ловко подхватив на лету платок, загораживает ей дорогу). Вы скверная, испорченная девчонка. Так-то вы мне благодарны за то, что я хочу вытащить вас из грязи, нарядить и сделать из вас леди!

МИССИС ПИРС. Довольно, мистер Хиггинс. Я не могу допустить этого. Неизвестно еще, кто из вас больше испорчен – девушка или вы. Ступайте домой, моя милая, и скажите своим родителям, чтобы они лучше смотрели за вами.

ЭЛИЗА. Нет у меня родителей. Они сказали, что я уже взрослая и могу сама прокормиться, и выгнали меня вон.

МИССИС ПИРС. А где же ваша мать?

ЭЛИЗА. Нет у меня матери. Эта, которая меня выгнала, это моя шестая мачеха. Но я и без них обхожусь. И вы не думайте, я честная девушка!

ХИГГИНС. Ну и слава богу! Не из-за чего, значит, шум поднимать. Девушка ничья и никому не нужна, кроме меня. (Подходит к миссис Пирс и начинает вкрадчиво.) Миссис Пирс, почему бы вам не усыновить ее? Вы подумайте, какое удовольствие – иметь дочку… Ну, а теперь хватит разговоров. Ведите ее вниз и…

МИССИС ПИРС. Но все-таки, как это все будет? Вы собираетесь положить ей какую-нибудь плату? Будьте же рассудительны, сэр.

ХИГГИНС. Ну, платите ей, сколько там нужно; можете записывать это в книгу хозяйственных расходов. (Нетерпеливо.) Да на кой черт ей вообще деньги, хотел бы я знать? Кормить ее будут, одевать тоже. Если давать ей деньги, она запьет.

ЭЛИЗА (повернувшись к нему). Ох вы, бессовестный! Неправда это! Я капли спиртного в жизни в рот не брала. (Возвращается к своему стулу и усаживается с вызывающим видом.)

ПИКЕРИНГ (добродушно, увещательным тоном). Хиггинс, а вам не приходит в голову, что у этой девушки могут быть какие-то чувства?

ХИГГИНС (критически оглядывает ее). Да нет, едва ли. Во всяком случае, это не такие чувства, с которыми стоило бы считаться. (Весело.) Как по-вашему, Элиза?

ЭЛИЗА. Какие у всех людей чувства, такие и у меня.

МИССИС ПИРС. Мистер Хиггинс, я бы просила вас держаться ближе к делу. Я хочу знать, на каких условиях эта девушка будет жить здесь в доме? Собираетесь ли вы платить ей жалованье? И что с ней будет после того, как вы закончите ее обучение? Надо же немного заглянуть вперед, сэр.

ХИГГИНС (нетерпеливо). А что с ней будет, если я оставлю ее на улице? Пожалуйста, миссис Пирс, ответьте мне на этот вопрос.

МИССИС ПИРС. Это ее дело, мистер Хиггинс, а не ваше.

ХИГГИНС. Ну, так после того как я с ней кончу, можно выкинуть ее обратно на улицу, и тогда это опять будет ее дело, – вот и все.

ЭЛИЗА. Эх вы! Сердца в вас нет, вот что! Только о себе думаете, а на других наплевать. (Встает и произносит решительно и твердо.) Ладно, хватит с меня. Я ухожу. (Направляется к двери.) А вам стыдно должно быть! Да, стыдно!

ХИГГИНС (хватает шоколадную конфету из вазы, стоящей на рояле; глаза его вдруг заблестели лукавством). Элиза, возьмите шоколадку…

ЭЛИЗА (останавливается, борясь с искушением). А почем я знаю, что там внутри? Одну девушку вот так отравили, я сама слыхала.

Хиггинс вынимает перочинный нож, разрезает конфету пополам, кладет одну половинку в рот и протягивает ей другую.

ХИГГИНС. Вот, чтобы не было сомнений: половинку – мне, половинку – вам.

Элиза открывает рот, готовясь возразить.

(Быстро всовывает ей в рот конфету.) Вы будете есть шоколад каждый день, коробками, бочками! Вы будете питаться одним шоколадом! Ну как, идет?

ЭЛИЗА (проглотив, наконец, конфету, после того как чуть не подавилась ею). Подумаешь, нужна мне ваша конфета! Просто я хорошо воспитана и знаю, что вынимать изо рта некрасиво.

ХИГГИНС. Слушайте, Элиза, вы, кажется, сказали, что приехали на такси?

ЭЛИЗА. Ну и что ж, что приехала? Я имею такое же право ездить на такси, как и все.

ХИГГИНС. Полное право, Элиза! И отныне вы будете разъезжать на такси сколько вам захочется. Каждый день вы будете брать такси и кататься по городу: вдоль, поперек и потом еще кругом. Учтите это, Элиза.

МИССИС ПИРС. Мистер Хиггинс, вы искушаете девушку. Это нехорошо! Она должна думать о будущем.

ХИГГИНС. В такие годы? Чепуха! О будущем хватит времени подумать тогда, когда уже впереди не будет будущего. Нет, нет, Элиза. Следуйте примеру этой леди: думайте о будущем других людей, но никогда не задумывайтесь о своем собственном. Думайте о шоколаде, о такси, о золоте, брильянтах.

ЭЛИЗА. Пожалуйста, не надо мне ни золота, ни брильянтов. Я не какая-нибудь, я честная девушка. (Садится и принимает позу, которая должна выражать достоинство.)

ХИГГИНС. Вы такой же честной и останетесь, Элиза, под крылышком миссис Пирс. А потом вы выйдете замуж за гвардейского офицера с роскошными усами; это будет сын маркиза, и отец сперва лишит его наследства за неравный брак, но, тронутый вашей красотой и скромностью, смягчится и…

ПИКЕРИНГ. Простите, Хиггинс, но я, право, чувствую, что должен вмешаться. Миссис Пирс совершенно права. Если вы хотите, чтобы эта девушка доверилась вам на полгода для педагогического эксперимента, нужно, чтобы она отчетливо понимала, что делает.

ХИГГИНС. Но это невозможно! Она не способна отчетливо понять что бы то ни было. Да и потом, кто же из нас понимает, что делает? Если б мы понимали, мы бы, вероятно, никогда ничего не делали.

ПИКЕРИНГ. Это очень остроумно, Хиггинс, но не слишком вразумительно. (Элизе.) Мисс Дулиттл…

ЭЛИЗА (потрясенная). У-аааа-у!

ХИГГИНС. Вот вам! Больше вы ничего из нее не выжмете. У-ааааа-у! Нет, объяснения излишни! Как человек военный, вы должны знать это. Четкий приказ – вот что здесь требуется. Элиза! Шесть месяцев вы будете жить в этом доме и учиться говорить красиво и правильно, как молодые леди в цветочном магазине. Если будете слушаться и делать все, что вам скажут, будете спать в настоящей спальне, есть сколько захочется, покупать себе шоколад и кататься на такси. А если будете капризничать и лениться – будете спать в чулане за кухней вместе с тараканами и миссис Пирс будет бить вас метлой. Через шесть месяцев вы наденете красивое платье и поедете в Букингемский дворец. Если король догадается, что вы не настоящая леди, полиция схватит вас и отвезет в Тауэр, и там вам отрубят голову в назидание другим чересчур дерзким цветочницам. Если же никто ни о чем не догадается, вы получите семь шиллингов и шесть пенсов на обзаведение и поступите в цветочный магазин. Если вы откажетесь от этого предложения, значит вы неблагодарная и бессовестная девушка, и ангелы в небесах станут лить слезы, глядя на вас. (Пикерингу.) Ну, Пикеринг, теперь вы удовлетворены? (Миссис Пирс.) Кажется, я достаточно честно и откровенно изложил все, миссис Пирс?

МИССИС ПИРС (терпеливо). Пожалуй, сэр, лучше всего будет, если я сама поговорю с девушкой с глазу на глаз. Хотя не думаю, чтобы я решилась взять на себя заботу о ней или вообще одобрила вашу выдумку. Разумеется, я верю, что вы не хотите ей зла, но ведь если человек заинтересует вас своим произношением, вы готовы забыть обо всем на свете. Элиза, идите за мной.

ХИГГИНС. Вот это правильно. Благодарю вас, миссис Пирс. Гоните ее в ванную.

ЭЛИЗА (нехотя и с опаской поднимаясь с места). Вы большой грубиян, вот я вам что скажу. Не захочу, так и не останусь здесь. Не желаю я, чтоб меня били метлой, да! И вовсе я не просилась в Букингемский дворец. А с полицией я никогда дела не имела, никогда! Я не какая-нибудь, я…

МИССИС ПИРС. Замолчите, моя милая. Вы ничего не поняли из слов этого джентльмена. Идите за мной. (Подходит к двери и, распахнув ее, ждет Элизу.)

ЭЛИЗА (на пороге). А что, я правду говорю. И к королю не сунусь! Вот пусть мне голову отрубят, не сунусь! Если б я знала, что тут такое выйдет, ни за что бы не пришла. Я честная девушка, и я его не трогала, он сам ко мне привязался, и я ему ничего не должна, и мне наплевать, и меня не проведешь и какие у всех людей чувства, такие и у меня…

Миссис Пирс закрывает дверь, и жалоб Элизы больше не слышно. Пикеринг отходит от камина, садится верхом на стул и кладет локти на спинку.

ПИКЕРИНГ. Простите за откровенность, Хиггинс, но я хочу вам задать один вопрос. Вы человек порядочный, когда дело касается женщин?

ХИГГИНС (ворчливо). А вы когда-нибудь видели, чтобы человек был порядочным, если дело касается женщин?

ПИКЕРИНГ. Да, и даже очень часто.

ХИГГИНС (упирается ладонями в крышку рояля, подпрыгивает и, усевшись с размаху, говорит авторитетным тоном). Ну, а я ни разу. Я знаю, что как только я позволяю женщине сблизиться со мной, так она сейчас же начинает ревновать, придираться, шпионить и вообще отравлять мне существование. И я знаю, что как только я позволяю себе сблизиться с женщиной, я становлюсь эгоистом и тираном. Женщины все переворачивают вверх дном. Попробуйте впустить женщину в свою жизнь, и вы сейчас же увидите, что ей нужно одно, а вам совершенно другое.

ПИКЕРИНГ. Что же, например?

ХИГГИНС (соскакивая с рояля, ему явно не сидится). А черт его знает что! Вероятно, все дело в том, что женщина хочет жить своей жизнью, а мужчина – своей; и каждый старается свести другого с правильного пути. Один тянет на север, другой на юг; а в результате обоим приходится сворачивать на восток, хотя оба не переносят восточного ветра. (Садится на скамью у рояля.) Вот почему я твердо решил остаться холостяком и едва ли переменю когда-нибудь свое решение.

ПИКЕРИНГ (встает, подходит к нему и говорит серьезным тоном). Бросьте, Хиггинс! Вы отлично знаете, о чем я говорю. Если я приму участие в этой затее, я буду чувствовать себя ответственным за девушку. И я надеюсь – это само собой разумеется, – никаких попыток злоупотребить ее положением…

ХИГГИНС. Что-о? Вы вот о чем! Ну, это будет свято, могу вас уверить. (Встает, чтобы объяснить свою мысль.) Поймите, ведь она же будет моей ученицей; а научить человека чему-нибудь можно только тогда, когда личность учащегося священна. Я не один десяток американских миллионерш обучил искусству правильно говорить по-английски, а это самые красивые женщины на свете. Тут у меня крепкая закалка. На уроке я чувствую себя так, как будто передо мной не женщина, а кусок дерева; или как будто я сам – не мужчина, а кусок дерева. Это…

Миссис Пирс приотворяет дверь. В руках у нее шляпа Элизы. Пикеринг возвращается к камину и усаживается в кресло.

ХИГГИНС (живо). Ну как, миссис Пирс, все в порядке?

МИССИС ПИРС (в дверях). Если вы разрешите, мистер Хиггинс, я хотела бы сказать вам два слова… ХИГГИНС. Конечно, пожалуйста. Входите.

Миссис Пирс входит в комнату.

Вы это не сжигайте, миссис Пирс. Я хочу сохранить это как раритет. (Берет у нее шляпу.)

МИССИС ПИРС. Только поосторожнее, сэр, прошу вас. Мне пришлось пообещать ей, что я это не сожгу; но все-таки подержать немного в горячей печи не мешало бы.

ХИГГИНС (поспешно кладет шляпу на рояль). О, благодарю за предупреждение! Так что же вы мне хотели сказать?

ПИКЕРИНГ. Я не мешаю?

МИССИС ПИРС. Ничуть, сэр. Мистер Хиггинс, в присутствии этой девушки я просила бы вас быть очень осмотрительным в выборе выражений.

ХИГГИНС (строго). Конечно. Я всегда очень осмотрителен в выборе выражений. Почему вы мне это говорите?

МИССИС ПИРС (твердо). Нет, сэр, когда вы чего-нибудь не можете найти или когда вам изменяет терпение, вы вовсе не осмотрительны. Для меня это не имеет значения: я привыкла. Но в присутствии этой девушки, пожалуйста, постарайтесь не ругаться.

ХИГГИНС (возмущенно). Я – ругаться? (С большим пафосом.) Я никогда не ругаюсь. Я презираю эту манеру. Что, черт возьми, вы хотите сказать?

МИССИС ПИРС (внушительно). Вот это самое я и хочу сказать, сэр. Вы произносите слишком много бранных слов. Ну, пусть бы еще только «к черту», и «на черта», и «какого черта»…

ХИГГИНС. Миссис Пирс! Подобные выражения – в ваших устах! Опомнитесь!

МИССИС ПИРС (не давая себя сбить с позиции). …но есть одно слово, которое я настоятельно просила бы вас не употреблять. Девушка сама только что употребила это слово, прищемив себе палец дверью в ванной комнате. Оно начинается на ту же букву, что и дверь. Ей это простительно, она с пеленок привыкла к такому языку. Но от вас она не должна слышать ничего подобного.

ХИГГИНС (высокомерно). Простите, миссис Пирс, я не помню, чтобы я когда-нибудь произносил это слово.

Миссис Пирс смотрит на него в упор.

(Он добавляет, пряча нечистую совесть под маской судейского беспристрастия.) Разве только в редкие минуты крайнего и справедливого раздражения.

МИССИС ПИРС. Только сегодня утром, сэр, вы назвали этим словом свое новое пальто, затем молоко и толокно.

ХИГГИНС. Ах да! Но ведь это было просто ради ассонанса – вполне естественно для поэта…

МИССИС ПИРС. Весьма возможно, сэр, но, как бы это ни называлось, я предпочла бы, чтоб вы не повторяли этого при девушке.

ХИГГИНС. Ну, хорошо, хорошо, не буду. Это все?

МИССИС ПИРС. Нет, сэр. Нам еще придется быть очень щепетильными с этой девушкой в вопросах личной опрятности.

ХИГГИНС. Безусловно. Вы совершенно правы. Это очень важно.

МИССИС ПИРС. То есть мы должны приучить ее к тому, что она всегда должна быть аккуратно одета и не должна разбрасывать повсюду свои вещи.

ХИГГИНС (подходя к ней, озабоченно). Вот именно. Я как раз хотел специально обратить на это ваше внимание. (Повернувшись к Пикерингу, которому весь этот разговор доставляет огромное удовольствие.) Должен вам сказать, Пикеринг, что все эти мелочи чрезвычайно существенны. Берегите пенсы, а уж фунты сами себя сберегут, – эта пословица так же справедлива для формирования личности, как и для накопления капитала. (Он теперь добрался до коврика перед камином и утвердился там в позе человека, занимающего неприступную позицию.)

МИССИС ПИРС. Да, сэр. Так что я уж буду просить вас не выходить к завтраку в халате или хотя бы по возможности реже пользоваться им в качестве салфетки. А если бы вы еще согласились не есть все кушанья с одной тарелки и помнить о том, что кастрюльку с овсяной кашей не следует ставить прямо на чистую скатерть, для девушки это был бы очень поучительный пример. Помните, еще на прошлой неделе вы едва не подавились рыбьей косточкой, очутившейся в вашем блюдце с вареньем.

ХИГГИНС (снявшись с якоря и взяв курс снова к роялю). Может быть, это иногда и бывает со мной по рассеянности, но во всяком случае очень редко. (Сердито.) Кстати, мой халат отчаянно воняет бензином.

МИССИС ПИРС. У бензина вообще очень сильный запах, мистер Хиггинс. Но если вы будете вытирать руки…

ХИГГИНС (рычит). Хорошо, хорошо! Теперь я буду вытирать их о свои волосы.

МИССИС ПИРС. Надеюсь, вы на меня не сердитесь, мистер Хиггинс?

ХИГГИНС (смущенный тем, что его заподозрили в способности питать недобрые чувства). Нет, нет, ничуть. Вы абсолютно правы, миссис Пирс; я буду очень осторожен в присутствии девушки. Это все?

МИССИС ПИРС. Нет еще, сэр. Вы разрешите мне взять пока один из японских халатов, которые вы привезли из-за границы? Я положительно не решаюсь снова надеть на нее это платье.

ХИГГИНС. Конечно. Берите все, что хотите. Ну, теперь все?

МИССИС ПИРС. Благодарю вас, сэр. Теперь все. (Выходит.)

ХИГГИНС. Удивительно, Пикеринг, до чего у этой женщины превратное обо мне представление. Я вообще человек очень робкий и тихий. Я как-то все не могу почувствовать себя по-настоящему взрослым и внушительным. И тем не менее она совершенно убеждена в том, что я тиран и самодур. Не знаю, чем это объяснить.

Миссис Пирс возвращается.

МИССИС ПИРС. Вот видите, сэр, уже начинается. Там пришел какой-то мусорщик и спрашивает вас. Его зовут Альфред Дулиттл, и он говорит, что у вас тут находится его дочь.

ПИКЕРИНГ (вставая). Фью! Интересно! (Возвращается к камину.)

ХИГГИНС (живо). Давайте этого шантажиста сюда.

Миссис Пирс выходит.

ПИКЕРИНГ. Он, может быть, вовсе и не шантажист, Хиггинс?

ХИГГИНС. Ерунда. Самый настоящий шантажист.

ПИКЕРИНГ. Как бы то ни было, боюсь – он вам доставит неприятности.

ХИГГИНС (с уверенностью). Ну нет, не думаю. Если уж на то пошло, так скорей я ему доставлю неприятности. И, может быть, мы тут услышим что-нибудь интересное.

ПИКЕРИНГ. Вы имеете в виду девушку?

ХИГГИНС. Да нет же. Я имею в виду его речь.

ПИКЕРИНГ. О!

МИССИС ПИРС (в дверях). Дулиттл, сэр. (Пропускает в комнату Дулиттла и уходит.)

Альфред Дулиттл – пожилой, но еще очень крепкий мужчина в рабочей одежде мусорщика и в шляпе, поля которой спереди срезаны, а сзади накрывают шею и плечи. Черты лица энергичные и характерные; чувствуется человек, которому одинаково незнакомы страх и совесть. У него чрезвычайно выразительный голос – следствие привычки давать полную волю чувствам. В данный момент он всем своим видом изображает оскорбленную честь и твердую решимость.

ДУЛИТТЛ (в дверях, стараясь определить, кто из двоих – тот, который ему нужен). Профессор Хиггинс?

ХИГГИНС. Это я. Доброе утро. Садитесь.

ДУЛИТТЛ. Доброе утро, хозяин. (Опускается на стул с достоинством чиновной особы.) Я к вам по очень важному хозяин.

ХИГГИНС (Пикерингу). Вырос в Хоунслоу. Мать, по всей вероятности, из Уэльса.

Дулиттл смотрит на него, разинув рот от изумления.

(Продолжает.) Так что же вам нужно, Дулиттл?

ДУЛИТТЛ (с угрозой). Что мне нужно? Мне дочка моя нужна. Понятно?

ХИГГИНС. Вполне. Вы – ее отец, не так ли? Кому ж она еще может быть нужна, кроме вас? Мне очень приятно видеть, что в вас сохранилась искра родительского чувства. Она здесь. Можете взять ее сейчас же.

ДУЛИТТЛ (встает, совершенно растерявшись). Чего?

ХИГГИНС. Можете взять ее. Не собираетесь же вы в самом деле подкинуть мне свою дочь?

ДУЛИТТЛ (протестующе). Но-но, хозяин, так не годится. Разве ж это по-честному? Разве так поступают с человеком? Девчонка моя. Она у вас. Что ж, по-вашему, я тут ни при чем? (Усаживается снова.)

ХИГГИНС. Ваша дочь имела дерзость явиться в мой дом и потребовать, чтобы я выучил ее правильно говорить по-английски, так как иначе она не может получить места продавщицы в цветочном магазине. Этот джентльмен и моя экономка присутствовали при разговоре. (Наступая на него.) Как вы смели придти сюда шантажировать меня? Это вы ее подослали?

ДУЛИТТЛ. Нет, хозяин, это не я.

ХИГГИНС. Конечно, вы. Иначе откуда вы могли узнать, что она здесь?

ДУЛИТТЛ. Да вы прежде разберитесь, хозяин, а потом уже говорите.

ХИГГИНС. Пусть с вами полиция разбирается. Типичный случай – попытка выманить деньги с помощью угроз. Сейчас же звоню в полицию. (Решительно направляется к телефону и начинает листать справочник.)

ДУЛИТТЛ. Да разве я просил у вас хоть фартинг? Вот пусть этот джентльмен скажет: сказал я хоть слово о деньгах?

ХИГГИНС (бросив справочник, идет к Дулиттлу и смотрит на него испытующе). А зачем же вы сюда пришли?

ДУЛИТТЛ (вкрадчиво). Зачем всякий бы пришел на моем месте? Рассудите по-человечески, хозяин.

ХИГГИНС (обезоруженный). Альфред, скажите правду: посылали вы ее или нет?

ДУЛИТТЛ. Вот что хотите, хозяин, – не посылал! Могу хоть на библии поклясться. Я ее третий месяц как в глаза не видел.

ХИГГИНС. Откуда же вы узнали, что она здесь?

ДУЛИТТЛ (меланхолическим речитативом). Дайте мне слово сказать, хозяин, и я вам все объясню. Я могу вам все объяснить. Я хочу вам все объяснить. Я должен вам все объяснить.

ХИГГИНС. Пикеринг, у этого человека природные способности оратора. Обратите внимание на ритм и конструкцию: «Я могу вам все объяснить. Я хочу вам все объяснить. Я должен вам все объяснить». Сентиментальная риторика! Вот она, примесь уэльской крови. Попрошайничество и жульнические замашки отсюда же.

ПИКЕРИНГ. Ради бога, Хиггинс! Я ведь тоже с Запада. (Дулиттлу.) Как вы узнали, что девушка здесь, если не вы ее подослали сюда?

ДУЛИТТЛ. Вот как было дело, хозяин. Девчонка, когда поехала к вам, взяла с собой хозяйского сынишку, прокатить на такси. Он и вертелся тут возле дома, в расчете, что она его обратно тоже подвезет. Когда вы сказали, что оставите ее здесь, она его послала за своими вещами. Тут он мне и повстречался, на углу Лонг-экр и Энджел-стрит.

ХИГГИНС. У пивной? Понимаю.

ДУЛИТТЛ. Что ж тут такого, хозяин? Пивная – клуб бедного человека.

ПИКЕРИНГ. Хиггинс, дайте же ему досказать.

ДУЛИТТЛ. Он мне и рассказал, как и что. Теперь я спрашиваю вас как отец: что я должен был почувствовать и как поступить? Я говорю мальчишке: «Неси вещи сюда», – говорю я ему…

ПИКЕРИНГ. А почему же вы сами за ними не пошли?

ДУЛИТТЛ. Хозяйка бы их мне не доверила. Бывают, знаете, такие женщины; вот она из таких. Мальчишке тоже пришлось дать пенни, а то и он не хотел доверить мне вещи, щенок этакий! Вот я и приволок их сюда: почему ж не оказать людям услугу.

ХИГГИНС. А что там за вещи?

ДУЛИТТЛ. Да пустяки, хозяин. Гитара, несколько фотографий, кое-какие украшеньица и птичья клетка. Платьев она не велела брать. Что я должен был подумать, хозяин? Я вас спрашиваю: что я, как отец, должен был подумать?

ХИГГИНС. И вы поспешили сюда, чтобы спасти ее от участи, которая хуже смерти, так?

ДУЛИТТЛ (одобрительно, довольный тем, что его так хорошо поняли). Так, хозяин. Именно так!

ПИКЕРИНГ. Но зачем же вы принесли вещи, раз вы хотите взять ее отсюда?

ДУЛИТТЛ. А когда я говорил, что хочу взять ее отсюда? Ну, когда?

ХИГГИНС (решительно). Вы возьмете ее отсюда, и сию же минуту. (Идет к камину и нажимает кнопку звонка.)

ДУЛИТТЛ. Нет, хозяин, вы мне этого не говорите. Не такой я человек, чтоб становиться своей дочке поперек дороги. Тут перед ней, можно сказать, карьера открывается, и…

Миссис Пирс приотворяет дверь и останавливается, ожидая распоряжений.

ХИГГИНС. Миссис Пирс, это отец Элизы. Он пришел взять ее отсюда. Выдайте ее ему. (Отходит к роялю с таким видом, как будто хочет сказать: я умываю руки, и больше меня это дело не касается.)

ДУЛИТТЛ. Нет, нет. Это ошибка. Вы послушайте…

МИССИС ПИРС. Но как же он ее возьмет, мистер Хиггинс? Это невозможно: ведь вы сами велели мне сжечь ее платье.

ДУЛИТТЛ. Вот видите! Могу я тащить девчонку по улице нагишом, как обезьяну? Ну скажите сами: могу?

ХИГГИНС. Вы, кажется, только что заявили мне, что вам нужна ваша дочь? Вот и берите вашу дочь. Если у нее нет платья, пойдите и купите ей.

ДУЛИТТЛ (в отчаянии). А где то платье, в котором она пришла сюда? Я его сжег или ваша мадам?

МИССИС ПИРС. Простите, я в этом доме состою в должности экономки. Я послала человека купить все необходимое для вашей дочери. Когда он вернется, вы сможете взять ее домой. Подождать можно на кухне. Сюда, пожалуйста.

Дулиттл, совершенно расстроенный, идет за ней к двери; на пороге он останавливается, колеблясь, потом поворачивается к Хиггинсу.

ДУЛИТТЛ (доверительно). Послушайте, хозяин. Ведь мы с вами люди интеллигентные, не правда ли?

ХИГГИНС. О! Вот как? Я думаю, вы пока можете уйти, миссис Пирс.

МИССИС ПИРС. Я тоже так думаю, сэр. (С достоинством уходит.)

ПИКЕРИНГ. Ваше слово, мистер Дулиттл.

ДУЛИТТЛ (Пикерингу). Спасибо, хозяин. (Хиггинсу, который укрылся на скамье у рояля, стараясь избежать чрезмерной близости к гостю, так как от Дулиттла исходит специфический запах, свойственный людям его профессии.) Так вот, хозяин, дело все в том, что вы мне, знаете, очень понравились, и если Элиза вам нужна, я, так и быть, не стану упираться на том, чтоб непременно взять ее отсюда, – думаю, тут можно будет договориться. Ведь если на нее посмотреть как на молодую женщину, тут плохого не скажешь: девчонка что надо! Но как дочь она не стоит своих харчей, – говорю вам откровенно. Я только прошу не забывать, что я отец и у меня есть свои права. Вы человек правильный, хозяин, я это сразу увидел, и уж кто-кто, а вы не захотите, чтоб я вам ее уступил задаром. Ну что для вас какие-нибудь пять фунтов? И что для меня Элиза? (Возвращается к своему стулу и садится с судейской торжественностью.)

ПИКЕРИНГ. Вы должны иметь в виду, Дулиттл, что у мистера Хиггинса нет никаких дурных намерений.

ДУЛИТТЛ. Еще бы! Если б у него были намерения, я бы спросил пятьдесят.

ХИГГИНС (возмущенно). Вы хотите сказать, бездушный вы негодяй, что за пятьдесят фунтов вы бы продали родную дочь?

ДУЛИТТЛ. Ну, не то чтобы уж продавать, но такому симпатичному джентльмену, как вы, я готов сделать любое одолжение, уверяю вас.

ПИКЕРИНГ. Послушайте, но неужели у вас совершенно нет чувства морали?

ДУЛИТТЛ (не смущаясь). Оно мне не по карману, хозяин. Будь вы на моем месте, у вас бы его тоже не было. И потом, что ж тут такого дурного? Если Элизе перепадет кое-что, почему бы и мне не попользоваться?

ХИГГИНС (озабоченно). Я, право, не знаю, что делать, Пикеринг. Совершенно очевидно, что с точки зрения морали было бы преступлением дать этому субъекту хотя бы фартинг. И все же его требования не лишены, мне кажется, какой-то примитивной справедливости.

ДУЛИТТЛ. Вот, вот, хозяин! Я и говорю. Отцовское сердце все-таки.

ПИКЕРИНГ. Я понимаю ваши сомнения, но все же едва ли можно согласиться…

ДУЛИТТЛ. Вы мне этого не говорите, хозяин. Попробуйте лучше взглянуть на дело по-другому. Кто я такой, хозяева? Я вас спрашиваю, кто я такой? Я недостойный бедняк, вот я кто. А вы понимаете, что это значит? Это значит – человек, который постоянно не в ладах с буржуазной моралью. Где бы что ни заварилось, стоит мне попросить свою долю, сейчас же услышишь: «Тебе нельзя: ты – недостойный». Но ведь мне столько же нужно, сколько самой раздостойной вдове, которая в одну неделю умудряется получить деньги от шести благотворительных обществ на похороны одного и того же мужа. Мне нужно не меньше, чем достойному бедняку; мне даже нужно больше. Он ест, и я ем; и он не пьет, а я пью. Мне и поразвлечься требуется, потому что я человек мыслящий. Мне и на людях побывать нужно и музыку послушать, когда на душе тоска. А ведь дерут-то с меня за все чистоганом – так же, как и с достойного. Что же такое, выходит, буржуазная мораль? Да просто предлог, чтобы отказывать мне во всем. Поэтому я к вам обращаюсь как к джентльменам, и прошу так со мной не поступать. Я ведь с вами начистоту. Я достойным не прикидываюсь. Я недостойный и недостойным останусь. Мне нравится быть недостойным – вот вам, если хотите знать. Так неужели вы воспользуетесь слабостью человека, чтобы обсчитать его на цене родной дочери, которую он в поте лица растил, кормил и одевал, пока она не выросла настолько, что ею уже интересуются джентльмены. Разве пять фунтов такая уж большая сумма? Предоставляю это на ваше рассмотрение и оставляю на ваше усмотрение.

ХИГГИНС (встает и подходит к Пикерингу). Пикеринг! Если б мы поработали над этим человеком три месяца, он мог бы выбирать между министерским креслом и кафедрой проповедника в Уэльсе.

ПИКЕРИНГ. Что вы на это скажете, Дулиттл?

ДУЛИТТЛ. Нет уж, спасибо, хозяин! Слыхал я и проповедников и министров, – я ведь человек мыслящий, и для меня политика, или религия, или там социальные реформы – развлечение не хуже других, – и могу сказать вам одно: собачья это жизнь, с какой стороны ни посмотреть. Быть недостойным бедняком куда лучше. Если уж сравнивать различные положения в обществе, это… это… ну, в общем, по мне – это единственное, в котором есть смак.

ХИГГИНС. Придется дать ему пять фунтов.

ПИКЕРИНГ. Я только боюсь, что он их использует не так, как нужно.

ДУЛИТТЛ. Нет уж, хозяин, насчет этого не беспокойтесь. Вы, может, думаете, что я зажму их в кулак и стану жить на них понемножку, ничего не делая? Будьте уверены: к понедельнику от них ни пенни не останется, и я отправлюсь себе на работу, как будто у меня их никогда и не бывало. В нищие не запишусь, на казенный харч не пойду. Так, разок-другой побалую себя и свою хозяйку – и нам удовольствие, и людям прибыль; и вам приятно, что не зря деньги выбросили. Вы бы и сами не истратили их с большей пользой.

ХИГГИНС (вынимает бумажник, подходит к Дулиттлу и становится между ним и роялем). Это просто неотразимо! Дадим ему десять. (Протягивает мусорщику две кредитки.)

ДУЛИТТЛ. Нет, хозяин, у нее духу не хватит истратить десять; да, пожалуй, и у меня тоже. Десять фунтов – большие деньги; у кого они заведутся, тот уже начинает жить с оглядкой, а это значит – конец счастью. Вы мне дайте столько, сколько я просил, хозяин, ни пенни больше и ни пенни меньше.

ПИКЕРИНГ. Почему вы не женитесь на этой своей «хозяйке»? Такого рода нарушения морали я не склонен поощрять.

ДУЛИТТЛ. Скажите это ей, хозяин, ей скажите. Я-то с охотой. Для меня так куда хуже: и угождай ей во всем, и подарки ей делай, и новые платья покупай! Грех сказать, она из меня веревки вьет, эта женщина, а все потому, что я ей незаконный муж. И она это знает. Подите-ка заставьте ее выйти за меня замуж! Вот вам мой совет, хозяин: женитесь на Элизе, пока она еще молодая и ничего не смыслит. Не женитесь – потом пожалеете. А женитесь, так она потом пожалеет; но уж пусть лучше она, чем вы, потому что вы мужчина, а она женщина, и все равно на нее никогда не угодишь.

ХИГГИНС. Пикеринг! Если мы еще минуту послушаем этого человека, у нас не останется ни одного непоколебленного убеждения. (Дулиттлу.) Так вы говорите, пять фунтов?

ДУЛИТТЛ. Покорнейше благодарю, хозяин.

ХИГГИНС. Вы решительно не хотите взять десяти?

ДУЛИТТЛ. Сейчас нет. Как-нибудь в другой раз, хозяин.

ХИГГИНС (передает ему кредитку). Получайте.

Дулиттл быстро идет к двери, торопясь улизнуть со своей добычей, и на пороге сталкивается с изящной молодой японкой ослепительной чистоты, в скромном голубом кимоно, искусно затканном мелкими белыми цветочками жасмина. Ее сопровождает миссис Пирс. Дулиттл вежливо уступает ей дорогу.

ДУЛИТТЛ. Извините, мисс.

ЯПОНКА. Ух ты! Родную дочку не признал?

ДУЛИТТЛ, ХИГГИНС, ПИКЕРИНГ (восклицают одновременно). А чтоб тебе! Да ведь это Элиза! Что это? Кто это? Клянусь Юпитером!

ЭЛИЗА. Верно, у меня вид дурацкий?

ХИГГИНС. Дурацкий?

МИССИС ПИРС (в дверях). Пожалуйста, мистер Хиггинс, не говорите ничего такого, что заставило бы девушку слишком много вообразить о себе.

ХИГГИНС (спохватившись). О! Да, да, миссис Пирс, вы правы. (Элизе.) Прямо черт знает, что за вид.

МИССИС ПИРС. Простите, сэр.

ХИГГИНС (спеша поправиться). Я хочу сказать: очень глупый вид.

ЭЛИЗА. Со шляпой оно, пожалуй, лучше будет. (Берет свою шляпу с рояля, надевает ее и со светской непринужденностью шествует через всю комнату к камину.)

ХИГГИНС. Чем не новая мода! А ведь, казалось бы, что может быть ужаснее!

ДУЛИТТЛ (с родительской гордостью). Скажи на милость, никогда б не подумал, что можно домыть ее до такой красоты! Она делает мне честь. Верно, хозяин?

ЭЛИЗА. Я тебе скажу, здесь невелика штука ходить мытым. Воды в кране сколько хочешь. Тут тебе и горячая, тут тебе и холодная. Полотенца мягкие, пушистые; а вешалка для них такая горячая, что пальцы обожжешь. Потом щетки такие есть, чтоб тереться; а мыла полна чашка, и пахнет как первоцвет. Теперь-то я знаю, почему все леди такие чистенькие. Им мыться – одно удовольствие! Посмотрели б они, как это у нас делается!

ХИГГИНС. Я очень рад, что моя ванная вам понравилась.

ЭЛИЗА. Вовсе не понравилась – то есть не все понравилось. Можете обижаться, а я все равно скажу. Вот миссис Пирс знает.

ХИГГИНС. Что там было не в порядке, миссис Пирс?

МИССИС ПИРС (кротко). Ничего, сэр. Право, не стоит говорить об этом.

ЭЛИЗА. Так бы и разбила его. Прямо не знаешь, куда глаза девать. Под конец-то я его полотенцем завесила.

ХИГГИНС. Что завесили?

МИССИС ПИРС. Зеркало, сэр.

ХИГГИНС. Дулиттл, вы слишком строго воспитали свою дочь.

ДУЛИТТЛ. Я? Да я ее и вовсе не воспитывал; так только разве когда стегнешь ремнем. Вы уж меня не вините, хозяин. Она просто не привыкла еще. Привыкнет, будет вести себя посвободнее, как у вас полагается.

ЭЛИЗА. Вовсе я не буду себя вести посвободнее. Я не какая-нибудь, я честная девушка.

ХИГГИНС. Элиза! Если вы еще раз скажете, что вы честная девушка, ваш отец сейчас же уведет вас домой.

ЭЛИЗА. Да, как же! Плохо вы знаете моего отца. Он только затем и пришел, чтоб вытянуть у вас денег да напиться как следует.

ДУЛИТТЛ. А что же мне еще с деньгами делать? В церковную кружку опустить, что ли?

Элиза показывает ему язык и тем приводит его в такую ярость, что Пикеринг торопится встать между ними.

Ты эти песни брось, бесстыдница! А будешь еще напевать их этому джентльмену, так я тебе тоже кое-что спою! Поняла?

ХИГГИНС. Может быть, вы хотите дать ей какой-нибудь совет, Дулиттл? Или благословить ее на прощание?

ДУЛИТТЛ. Нет, хозяин, не такой я простофиля, чтобы выкладывать своим детям все, что я знаю. И так с ними не сладишь. Если вы хотите, чтоб Элиза стала умнее, – возьмите ремень да поучите ее сами. Желаю здравствовать, джентльмены! (Поворачивается, чтобы уходить.)

ХИГГИНС (повелительно). Стойте! Вы будете регулярно навещать вашу дочь. Это ваш отеческий долг, не забывайте. У меня брат священник, он может направлять ваши беседы.

ДУЛИТТЛ (уклончиво). Конечно, конечно. Будьте покойны, хозяин. На этой неделе я придти не смогу, занят очень. Но там, дальше, можете твердо на меня рассчитывать. Всего хорошего, джентльмены. Всего хорошего, мэм! (Снимает шляпу перед миссис Пирс, но та игнорирует эту дань вежливости и выходит из комнаты. Он сочувственно подмигивает Хиггинсу, видимо считая, что и ему приходится страдать от тяжелого характера миссис Пирс, и уходит вслед за нею.)

ЭЛИЗА. Не верьте вы этому старому брехуну. Для него легче, если вы на него собак спустите, чем священника. Он теперь сюда не скоро нос покажет.

ХИГГИНС. Это меня не очень огорчает, Элиза. А вас?

ЭЛИЗА. Меня и подавно. По мне, хоть бы и вовсе его больше не видеть. Срам какой – возится с мусором, вместо того чтоб заниматься своим настоящим делом!

ПИКЕРИНГ. А какое его настоящее дело, Элиза?

ЭЛИЗА. Заговаривает людям зубы да перекачивает денежки из чужих карманов в свой. А по-настоящему – он землекоп; бывает, что и теперь берется за лопату, – так, чтоб поразмять кости, – и хорошие деньги зарабатывает. А вы меня больше не будете называть мисс Дулиттл?

ПИКЕРИНГ. Прошу извинить меня, мисс Дулиттл. Я просто оговорился.

ЭЛИЗА. Да я не обиделась, только уж очень это красиво выходит. А нельзя мне сейчас нанять такси? Я б поехала на Тоттенхэм-Корт-род, там бы вышла, а шоферу велела бы дожидаться, чтоб утереть нос всем нашим девушкам. Разговаривать я с ними не стану, понятное дело.

ПИКЕРИНГ. Лучше подождите, пока вам принесут новое платье.

ХИГГИНС. И потом – нехорошо отворачиваться от своих друзей, когда достигаешь более высокого положения в обществе. Это называется снобизмом.

ЭЛИЗА. Нет уж, мне теперь такие друзья ни к чему. Было время, они меня по всякому пустяку насмех подымали, а теперь вот я с ними посчитаюсь. Но если я получу новые платья, можно и подождать. Миссис Пирс говорит, что вы мне купите разные: одни днем носить, а другие надевать на ночь, в постель; только, по-моему, что ж зря деньги тратить на такое, в чем никому показаться нельзя? А потом, как же это – зимой, в холод, и вдруг все с себя снимать?

МИССИС ПИРС (возвращаясь). Идемте, Элиза. Там принесли платья, их нужно примерить.

ЭЛИЗА. У-у-ааа-у! (Опрометью бросается из комнаты.)

МИССИС ПИРС (следуя за ней). Не так быстро, не так быстро, моя милая. (Выходит и затворяет дверь.)

ХИГГИНС. Нелегкое дело мы с вами затеяли, Пикеринг.

ПИКЕРИНГ (твердо). Да, Хиггинс. Очень нелегкое.

Действие третье

Приемный день у миссис Хиггинс. Гостей еще нет. Гостиная в ее квартире на набережной Челси – большая комната с тремя окнами, выходящими на реку; в доме такого же типа, но более старом, потолок был бы выше. Окна французские, до полу; они раскрыты, и виден балкон, уставленный цветами в горшках. Слева, если стать лицом к окнам, – камин; справа в глубине – дверь.

Миссис Хиггинс – женщина, воспитанная на Моррисе и Берн-Джонсе; и ее квартира, совершенно не похожая на квартиру ее сына на Уимпол-стрит, не загромождена лишней мебелью, полочками и безделушками. Посреди комнаты стоит широкая тахта; ее подушки и парчовое покрывало, вместе с ковром на полу, моррисовскими обоями и моррисовскими же кретоновыми занавесками на окнах, составляют все декоративное убранство комнаты; и оно настолько красиво, что жаль было бы прятать его под массой бесполезных мелочей. На стенах несколько хороших картин, выставлявшихся в галлерее Гросвенор лет тридцать тому назад (берн-джонсовской, а не уистлеровской школы). Пейзаж только один: это Сесиль Лоусон в масштабах Рубенса. Здесь же портрет миссис Хиггинс в молодости, одетой, наперекор моде, в один из тех прелестных россетиевских костюмов, карикатурное подражание которым со стороны людей ничего не смыслящих привело к безвкусному эстетизму, популярному в семидесятых годах. Сама миссис Хиггинс – теперь ей за шестьдесят, и она давно уже избавила себя от хлопотливого труда одеваться не по моде – сидит в углу, наискось от двери, у простого и изящного письменного стола; тут же под рукой у нее пуговка звонка. Между столом и ближайшим к нему окном – чиппендейлевское кресло. Другое кресло, елизаветинское, с грубой резьбой во вкусе Иниго Джонса, стоит ближе к правой стене и дальше от окон. С этой же стороны рояль в узорном чехле. В углу между камином и окном – диванчик, обитый моррисовским кретоном. Время – пятый час дня. Дверь резко распахивается: входит Хиггинс в шляпе.

МИССИС ХИГГИНС (испуганно). Генри! (С упреком.) Зачем ты пришел? Ведь сегодня у меня приемный день, ты же обещал не приходить. (Он наклоняется поцеловать ее, она в это время снимает у него с головы шляпу и подает ему.)

ХИГГИНС. Ах ты господи! (Швыряет шляпу на стол.)

МИССИС ХИГГИНС. Иди сейчас же домой.

ХИГГИНС (целуя ее). Я знаю, мама. Я нарочно пришел.

МИССИС ХИГГИНС. И совершенно напрасно. Я не шучу. Генри. Ты отпугиваешь всех моих знакомых; встретившись с тобой, они перестают у меня бывать.

ХИГГИНС. Глупости! Я, правда, не умею вести светские разговоры, но это никого не смущает. (Усаживается на тахту.)

МИССИС ХИГГИНС. Ах, ты так думаешь? Светские разговоры! Интересно, как назвать разговоры, которые ты умеешь вести? Нет, серьезно, милый, ты лучше уходи.

ХИГГИНС. Не могу. У меня к вам дело… связанное с фонетикой.

МИССИС ХИГГИНС. Ничего не выйдет, милый. Мне очень жаль, но я никак не могу осилить твои гласные; я очень люблю получать от тебя хорошенькие открытки, стенографированные по твоей системе, но мне всегда приходится обращаться к подстрочнику, который ты так предусмотрительно посылаешь с той же почтой.

ХИГГИНС. Но мое дело не связано с фонетикой.

МИССИС ХИГГИНС. Ты ведь сам сказал.

ХИГГИНС. То есть оно связано, но не для вас. Я тут подобрал одну девушку.

МИССИС ХИГГИНС. Ты хочешь сказать, что одна девушка подобрала тебя?

ХИГГИНС. Ничего подобного. Любовь здесь ни при чем.

МИССИС ХИГГИНС. Как жаль!

ХИГГИНС. Почему?

МИССИС ХИГГИНС. Ты ни разу еще не влюбился в женщину моложе сорока пяти лет. Пора уже заметить, что среди молодых женщин тоже попадаются прехорошенькие.

ХИГГИНС. Ну, я не могу возиться с молодыми. Мой идеал – это женщина, во всем похожая на вас. Молодые женщины мне никогда не будут нравиться; есть привычки, слишком глубоко вкоренившиеся, чтоб их можно было изменить. (Вскакивает и принимается шагать из угла в угол, побрякивая ключами и мелочью в кармане.) К тому же они все дуры.

МИССИСХИГГИНС. Если ты меня действительно любишь, Генри, ты должен сделать для меня кое-что.

ХИГГИНС. Ах ты господи! Ну что? Жениться, вероятно?

МИССИС ХИГГИНС. Нет. Вынуть руки из карманов и перестать маршировать по комнате.

Он повинуется с жестом отчаяния и садится на прежнее место.

Вот умница. А теперь расскажи мне про девушку.

ХИГГИНС. Она сегодня придет к вам в гости.

МИССИС ХИГГИНС. Не помню, когда я ее приглашала.

ХИГГИНС. Вы и не приглашали. Я ее пригласил. Если б вы ее знали, вы бы ее ни за что не пригласили.

МИССИС ХИГГИНС. Вот как! А почему?

ХИГГИНС. Понимаете, дело вот в чем… Она простая цветочница. Я ее подобрал на улице.

МИССИС ХИГГИНС. И пригласил ко мне в мой приемный день!

ХИГГИНС (встает и подходит к ней, стараясь уговорить ее). Все будет очень хорошо. Она уже вполне вошла в роль, и я дал ей строгие инструкции, как себя держать. Ей разрешено касаться только двух тем: погода и здоровье. Сегодня прекрасный день и как вы поживаете – вот и все, никаких общих разговоров. Это совершенно безопасно.

МИССИС ХИГГИНС. Безопасно! Она будет говорить о нашем здоровье. О наших внутренностях! Может быть, даже о нашей внешности! Как можно было сделать такую глупость, Генри!

ХИГГИНС (нетерпеливо). Но надо же ей о чем-нибудь говорить! (Вовремя овладевает собой и садится.) Да вы не беспокойтесь; все будет хорошо. Пикеринг тоже участвует в этом деле. Я с ним держал пари, что через полгода сумею выдать ее за герцогиню. Я уже не первый месяц над ней работаю, и она делает прямо сногсшибательные успехи. Пари можно считать выигранным. У нее прекрасный слух, и с ней гораздо легче, чем с моими учениками из буржуазных кругов, потому что ее учишь всему с самого начала, как учат чужому языку. Она сейчас говорит по-английски – примерно как вы по-французски.

МИССИС ХИГГИНС. Что ж, это не так плохо.

ХИГГИНС. И да и нет.

МИССИС ХИГГИНС. Не понимаю.

ХИГГИНС. Видите ли, произношение я ей уже поставил; но с этой девушкой приходится думать не только о том, как она произносит, но и о том, что она произносит; и вот тут-то…

Их перебивает появление горничной, докладывающей о гостях.

ГОРНИЧНАЯ. Миссис и мисс Эйнсфорд Хилл. (Уходит.)

ХИГГИНС. Ах ты черт! (Вскакивает, хватает шляпу со стола и спешит к двери, но не успевает дойти, как мать уже представляет его.)

Миссис и мисс Эйнсфорд Хилл – те самые мать и дочь, которые прятались от дождя на Ковент-гарден. Мать тактична, хорошо воспитана, но в ней чувствуется постоянная напряженность, свойственная людям с ограниченными средствами. Дочь усвоила себе непринужденный тон девицы, привыкшей к светскому обществу: бравада прикрашенной нищеты.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (миссис Хиггинс). Здравствуйте!

Здороваются.

МИСС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Здравствуйте.

Здороваются.

МИССИС ХИГГИНС (представляя). Мой сын Генри.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Ваш знаменитый сын! Я так давно мечтаю с вами познакомиться, профессор Хиггинс!

ХИГГИНС (мрачно, не двигаясь с места). Очень рад. (Облокачивается на рояль и коротко кивает ей.)

МИСС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (подходя к нему с доверчивой развязностью). Здравствуйте.

ХИГГИНС (смотрит на нее, вытаращив глаза). Послушайте, я вас где-то видел. Понятия не имею, где и когда, но голос ваш я тоже слышал. (Насупившись.) Впрочем, это неважно. Что вы стоите? Сели бы куда-нибудь.

МИССИС ХИГГИНС. Как это ни грустно, но я должна сказать, что мой знаменитый сын совершенно не умеет вести себя в обществе. Вы уж его простите.

МИСС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (весело). Охотно. (Усаживается в елизаветинское кресло.)

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (несколько озадаченно). Разумеется, разумеется. (Садится на тахту, слева от дочери и справа от миссис Хиггинс, которая отодвинула свое кресло от письменного стола.)

ХИГГИНС. А что, я нагрубил кому-нибудь? Честное слово, не хотел. (Отходит к среднему окну и, став спиной к гостям, созерцает реку и цветники Бэттерси-парка на другом берегу с таким видом, как будто перед ним вечные льды.)

Горничная возвращается, за ней идет Пикеринг.

ГОРНИЧНАЯ. Полковник Пикеринг. (Уходит.)

ПИКЕРИНГ. Здравствуйте, миссис Хиггинс.

МИССИС ХИГГИНС. Очень рада вас видеть. Вы не знакомы? Миссис Эйнсфорд Хилл, мисс Эйнсфорд Хилл.

Обмен поклонами. Полковник ставит чиппендейлевское кресло между миссис Хилл и миссис Хиггинс и садится.

ПИКЕРИНГ. Генри вам рассказал, какое у нас к вам дело?

ХИГГИНС (у него за спиной). Черта с два: пришли вот и помешали.

МИССИС ХИГГИНС. Генри, Генри, пожалуйста!

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (приподымаясь). Мы, может быть, не вовремя?

МИССИС ХИГГИНС (встает и заставляет ее снова сесть). Нет, нет, что вы! Напротив, вы попали очень удачно: мы как раз ждем одну приятельницу, с которой хотим вас познакомить.

ХИГГИНС (обрадованный, поворачивается к ним). А ведь верно. Нам нужно, чтоб было несколько человек. Вы вполне можете сойти.

Горничная возвращается; за ней идет Фредди.

ГОРНИЧНАЯ. Мистер Эйнсфорд Хилл.

ХИГГИНС (забывшись, почти вслух). Что за дьявольщина? Еще один.

ФРЕДДИ (жмет руку миссис Хиггинс). Здрасссте.

МИССИС ХИГГИНС. Как это мило, что вы зашли. (Представляя.) Полковник Пикеринг.

ФРЕДДИ (кланяется). Здрасссте.

МИССИС ХИГГИНС. С моим сыном вы, кажется, тоже не знакомы – профессор Хиггинс.

ФРЕДДИ (подходит к Хиггинсу). Здрасссте.

ХИГГИНС (оглядывая его со всех сторон, как жулика). Даю голову на отсечение, что я и вас уже где-то видел. Но где?

ФРЕДДИ. Нет, я что-то не помню.

ХИГГИНС (покоряясь судьбе). Ну, это не так важно. Садитесь. (Пожимая Фредди руку, чуть ли не валит его на тахту, лицом к окнам; потом сам обходит тахту кругом.) Ну вот, значит так. (Садится на тахту рядом с миссис Эйнсфорд Хилл.) Чорт дери! О чем же нам теперь говорить, пока нет Элизы?

МИССИС ХИГГИНС. Генри! Ты, вероятно, неотразим на заседаниях Королевского общества, но, право же, в более скромных собраниях с тобой очень трудно.

ХИГГИНС. Правда? Мне очень жаль. (Внезапно просияв.) А ведь знаете, наверно и в самом деле трудно. (Шумно хохочет.) Ха-ха-ха-ха!

МИСС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (которая находит Хиггинса вполне приемлемым объектом для матримониальных устремлений). Ах, я вас понимаю. Я не любительница светских разговоров. Если б люди умели быть откровенными и говорить то, что думают!

ХИГГИНС (снова насупившись). Упаси бог!

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (перехватывая реплику дочери). Но отчего же?..

ХИГГИНС. То, что, как люди думают, они должны думать, уже достаточно скверно; но от того, что они на самом деле думают, у всех волосы дыбом стали бы. Вряд ли вам было бы приятно, если б я сейчас выложил то, что я на самом деле думаю.

МИСС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (весело). Неужели это так легкомысленно?

ХИГГИНС. Легкомысленно? Кой черт легкомысленно! Просто неприлично.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (серьезно). О мистер Хиггинс! Я уверена, что вы шутите.

ХИГГИНС. Поймите, все мы в известной степени дикари. Предполагается, что мы культурны и цивилизованы, что мы разбираемся в поэзии, философии, искусстве, науке и так далее. Но много ли среди нас таких, которые хотя бы знали толком, что означают все эти названия. (Мисс Хилл.) Ну, что вы понимаете в поэзии? (Миссис Хилл.) Что вы знаете о науке? (Указывая на Фредди.) Что он смыслит в науке, в искусстве, в чем бы то ни было? Что, черт подери, я сам знаю о философии?

МИССИС ХИГГИНС (предостерегающе). Или об искусстве держать себя в обществе…

ГОРНИЧНАЯ (раскрывая двери). Мисс Дулиттл. (Уходит.)

ХИГГИНС (вскакивает и бросается к миссис Хиггинс). Мама, это она. (Становится за креслом матери и, приподнявшись на цыпочки, знаками показывает входящей Элизе, которая из дам – хозяйка дома.)

Элиза, безукоризненно одетая, производит такое сильное впечатление своей красотой и элегантностью, что все невольно встают, когда она входит. Следя за сигналами, которые ей подает Хиггинс, она с заученной грацией направляется к креслу миссис Хиггинс.

ЭЛИЗА (говорит приятным, музыкальным голосом, с педантичной тщательностью выговаривая слова). Здравствуйте, миссис Хиггинс! Мистер Хиггинс сказал, что я могу навестить вас.

МИССИС ХИГГИНС (приветливо). Конечно, конечно! Я очень рада вас видеть.

ПИКЕРИНГ. Здравствуйте, мисс Дулиттл.

ЭЛИЗА (протягивая ему руку). Полковник Пикеринг, если я не ошибаюсь?

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Я уверена, что мы с вами уже встречались, мисс Дулиттл. Мне знакомы ваши глаза.

ЭЛИЗА. Очень приятно. (Грациозно опускается на тахту, на то самое место, откуда только что встал Хиггинс.)

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (представляет). Моя дочь Клара.

ЭЛИЗА. Очень приятно.

КЛАРА (с воодушевлением). Очень приятно. (Садится на тахту рядом с Элизой и пожирает ее глазами.)

ФРЕДДИ (подходит к тахте). Я, несомненно, имел уже удовольствие…

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (представляя.) Мой сын Фредди.

ЭЛИЗА. Очень приятно.

Фредди кланяется и садится в елизаветинское кресло, млея от восторга.

ХИГГИНС (внезапно осененный). Ах ты черт! Вспомнил, вспомнил!

Все недоуменно оглядываются на него.

Ковент-гарден! (С досадой.) Вот не было печали!

МИССИС ХИГГИНС. Генри, ради бога! (Видя, что он собирается усесться на ее письменный стол.) Пожалуйста, не садись на стол, сломаешь.

ХИГГИНС (сердито). Простите! (Идет к угловому дивану, по дороге спотыкается о каминную решетку и роняет щипцы; приводит все в порядок, ругаясь себе под нос, и, добравшись, наконец, до цели своего неудачного путешествия, бросается на диван с такой силой, что диван угрожающе трещит.)

Долгая томительная пауза.

МИССИС ХИГГИНС (прерывает молчание непринужденным тоном). Любопытно, будет ли сегодня дождь?

ЭЛИЗА. Незначительная облачность, наблюдавшаяся в западной части британских островов, возможно распространится на восточную область. Барометр не дает основания предполагать сколько-нибудь существенных перемен в состоянии атмосферы.

ФРЕДДИ. Ха-ха! Вот умора!

ЭЛИЗА. В чем дело, молодой человек? Я, кажется, все правильно сказала.

ФРЕДДИ. Потрясающе!

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Я надеюсь все-таки, что холодов больше не будет. Кругом столько случаев инфлюэнцы. В нашей семье все болеют инфлюэнцой регулярно каждую весну.

ЭЛИЗА (сумрачно). У меня вот тетка умерла, так тоже говорили – от инфлюэнцы.

Миссис Эйнсфорд Хилл сочувственно прищелкивает языком.

(Тем же трагическим тоном.) А я так думаю, просто укокошили старуху.

МИССИС ХИГГИНС (озадаченно). Укокошили?

ЭЛИЗА. Да не иначе, можете мне поверить! С чего бы ей помирать от инфлюэнцы? Она прошлый год дифтеритом болела, и то ничего. Совсем синяя уже была. Я сама видела. Все думали, что она уже готова, а папаша мой взял ложку и давай ей в глотку джин вливать, она и опомнилась, да так быстро, что даже ложку откусила.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (испуганно). Боже мой!

ЭЛИЗА (нагромождая все новые улики). Такая здоровенная была – и вдруг помереть от инфлюэнцы! А вот где ее шляпа соломенная, новая, которая должна была мне достаться? Сперли! Вот и я говорю, кто шляпу спер, тот и тетку укокошил.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. А что это значит – укокошил?

ХИГГИНС (поспешно). О, это новый стиль светского разговора. Укокошить кого-нибудь, значит – убить.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (в ужасе, Элизе). Вы серьезно полагаете, что вашу тетю убили?

ЭЛИЗА. А чего ж! Вы не знаете, что там у них за народ, они ее и за булавку шляпную могли убить, не то что за шляпу.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Но ваш отец очень неосторожно поступил, вливая ей в горло алкоголь. Ведь это могло ее убить.

ЭЛИЗА. Кого, ее? Да она к нему с пеленок была привычная. А потом, сколько папаша этого джину себе в глотку перелил, так уж он в нем знает толк!

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Вы хотите сказать, что он пил?

ЭЛИЗА. Ого! Еще как! Запоем.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Как это, должно быть, ужасно!

ЭЛИЗА. Вот уж ничуть! Ему это только шло на пользу. Да и не всегда уж он пил. (Весело.) Так, знаете, погуляет недельку, а потом опять трезвый ходит. А под мухой он не в пример лучше. Когда он без работы сидел, так мать, бывало, даст ему четыре пенса и скажет: «Ступай и не приходи, пока не напьешься так, чтоб был веселый и ласковый». Многим так приходится. Есть такие мужья, что с ними только и житья, когда пьяны. (Окончательно разойдясь.) Такое уж это дело. Когда человек трезвый, его совесть грызет, вот он и куксится. А пропустит баночку, и все как рукой сняло. (К Фредди, который корчится от еле сдерживаемого смеха.) Эй, вы! Что вы тут нашли смешного?

ФРЕДДИ. Этот новый стиль! Он вам удивительно хорошо удается.

ЭЛИЗА. А хорошо, так и нечего смеяться. (Хиггинсу.) Я разве что-нибудь сказала лишнее?

МИССИС ХИГГИНС (предупреждая его ответ). Нет, что вы, мисс Дулиттл!

ЭЛИЗА. Ну и слава богу. (С увлечением.) Я ведь что говорю? Я…

ХИГГИНС (встает и смотрит на часы). Хм…

ЭЛИЗА (оглядывается на него, понимает намек и встает тоже). Ну, мне пора.

Все встают, Фредди идет к дверям.

Очень рада была с вами познакомиться. До свидания. (Протягивает руку миссис Хиггинс.)

МИССИС ХИГГИНС. До свидания.

ЭЛИЗА. До свидания, полковник Пикеринг.

ПИКЕРИНГ. До свидания, мисс Дулиттл. (Пожимает ей руку.)

ЭЛИЗА (кивнув остальным). И вам всем до свидания.

ФРЕДДИ (распахнув перед ней дверь). Вы, случайно, не через парк идете, мисс Дулиттл? Может быть…

ЭЛИЗА. Чего-о? Пешком? К чертовой бабушке!

Все потрясены.

Я на такси поеду. (Выходит.)

Пикеринг, раскрыв рот, валится в кресло. Фредди выходит на балкон, чтобы еще раз посмотреть на Элизу.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (пытаясь оправиться от потрясения). Нет, я положительно не могу привыкнуть к этому новому стилю.

КЛАРА (с недовольной гримасой бросаясь в елизаветинское кресло). Ну хорошо, мама, хорошо. Нельзя быть такой старомодной; люди подумают, что мы нигде не бываем и никого не видим.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Может быть, я и старомодна, но я надеюсь, Клара, что от тебя я никогда не услышу этого выражения. Я уже привыкла к твоей манере говорить на все «дрянь» и «свинство» и называть мужчин хамами, хотя, на мой взгляд, это и некрасиво и неприлично для молодой леди. Но это уж слишком! Вы не находите, полковник Пикеринг?

ПИКЕРИНГ. Меня вы не спрашивайте. Я несколько лет прожил в Индии, и за это время понятия о приличии так изменились, что порой я не знаю, где нахожусь – в светской гостиной или в пароходном кубрике.

КЛАРА. Это все дело привычки. Ничего тут нет ни хорошего, ни плохого. И ничего особенного это не значит. Просто это так необычно, что придает пикантность вещам, которые сами по себе ничуть не остроумны. Мне этот новый стиль очень нравится, и я в нем ничего такого не вижу.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (вставая). Я думаю, нам пора.

Пикеринг и Хиггинс встают.

КЛАРА (вставая). Да, да, нам еще сегодня в три дома с визитом. До свидания, миссис Хиггинс. До свидания, полковник Пикеринг. До свидания, профессор Хиггинс.

ХИГГИНС (со свирепым видом подходит к ней и провожает ее до двери). До свидания. Не забудьте во всех трех домах продемонстрировать новый стиль. Главное – смелее. Не смущайтесь и шпарьте.

КЛАРА (сияя улыбкой). Непременно. До свидания. Пора покончить с этой викторианской чопорностью.

ХИГГИНС (искушая). К чертям ее!

КЛАРА. К чертовой бабушке!

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (истерически). Клара!

КЛАРА. Ха-ха! (Уходит, сияя от приятного сознания, что сумела оказаться на высоте требований моды; с лестницы доносится ее звенящий смех.)

ФРЕДДИ (в пространство). Нет, вы мне скажите… (Махнув рукой, подходит к миссис Хиггинс.) До свидания.

МИССИС ХИГГИНС (протягивая ему руку). До свидания. Вы хотели бы снова встретиться с мисс Дулиттл?

ФРЕДДИ (поспешно). Да, да, очень.

МИССИС ХИГГИНС. Мои приемные дни вы знаете, милости просим.

ФРЕДДИ. Мерси, вы очень любезны. До свидания. (Уходит.)

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. До свидания, мистер Хиггинс.

ХИГГИНС. До свидания, до свидания.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (Пикерингу). Нет, нет. Я никогда не смогу заставить себя употреблять это ужасное выражение.

ПИКЕРИНГ. А вы и не старайтесь. Это не обязательно. Вы прекрасно можете обходиться без него.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Да, но Клара опять будет сердиться, – она требует, чтобы от меня так и несло модным жаргоном. До свидания.

ПИКЕРИНГ. До свидания.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ (миссис Хиггинс). Вы должны простить Клару.

Пикеринг, заметив, что она понизила голос, понимает, что дальнейшее не предназначено для его ушей, и деликатно отходит к окну, у которого стоит Хиггинс.

Мы так бедны! Ее так редко куда-нибудь приглашают, бедняжку! Она просто неопытна.

Миссис Хиггинс, видя, что глаза у гостьи влажны, сочувственно пожимает ей руку и провожает до двери.

Но Фредди вам понравился? Правда, славный мальчик?

МИССИС ХИГГИНС. Очень славный. Я ему всегда буду очень рада.

МИССИС ЭЙНСФОРД ХИЛЛ. Благодарю вас, дорогая. До свидания. (Уходит.)

ХИГГИНС (с нетерпением). Ну как? Можно показывать Элизу в обществе? (Он вцепился в мать и тащит ее к тахте.)

Миссис Хиггинс садится на то место, где сидела раньше Элиза; сын – слева от нее. Пикеринг снова усаживается в кресло справа.

МИССИС ХИГГИНС. Глупый ты мальчик! Конечно нет. Она шедевр твоего искусства и искусства своей портнихи. Но если ты действительно не замечаешь, что она выдает себя каждой своей фразой, значит ты просто с ума сошел.

ПИКЕРИНГ. И вы думаете, тут ничего нельзя сделать? Нельзя как-нибудь удалить из ее речи генеалогические ассоциации?

МИССИС ХИГГИНС. Едва ли это возможно, пока она в руках Генри.

ХИГГИНС (обиженно). Что ж, по-вашему, я разговариваю не так, как принято в обществе?

МИССИС ХИГГИНС. Нет, милый, отчего же; это смотря в каком обществе. На грузовой пристани, например, вероятно так именно и принято; но на званом обеде в Челси обычно разговаривают иначе.

ХИГГИНС (глубоко оскорбленный). Ну, знаете ли…

ПИКЕРИНГ (прерывая его). Ну, ну, Хиггинс, вы сами за собой не замечаете. Таких словечек, как ваши, я не слыхал уже лет двадцать – с тех пор, как обучал волонтеров в Гайдпарке.

ХИГГИНС (надувшись). Если вам угодно, я готов признать, что не всегда изъясняюсь, как епископ с амвона.

МИССИС ХИГГИНС (успокаивая его движением руки). Полковник Пикеринг, может быть вы мне расскажете толком, что происходит на Уимпол-стрит?

ПИКЕРИНГ (радостно, как будто это совершенно меняет тему разговора). Я теперь там и живу, у Генри. Мы вместе работаем над моей книгой об индийских диалектах, и мы решили, что так нам будет удобнее…

МИССИС ХИГГИНС. Да, да. Это я все знаю; это действительно прекрасная мысль. Но где живет эта девушка?

ХИГГИНС. Как где? У нас, конечно. Где же ей еще жить?

МИССИС ХИГГИНС. Но на каком она положении в доме? Прислуга, горничная? А если не горничная, так что же она?

ПИКЕРИНГ (с расстановкой). Я, кажется, понимаю ваш вопрос, миссис Хиггинс.

ХИГГИНС. Ну, а я ни черта не понимаю. Я только знаю, что почти три месяца изо дня в день работал над этой девушкой, чтобы научить ее тому, что она теперь умеет. А потом – от нее вообще есть прок. Она знает, где лежат мои вещи, и помнит, куда мне нужно пойти, и тому подобное.

МИССИС ХИГГИНС. А как уживается с ней твоя экономка?

ХИГГИНС. Миссис Пирс? Да она очень рада, что у нее теперь хлопот меньше; раньше ведь ей приходилось отыскивать мои вещи и напоминать мне, куда я должен идти. Но у нее какой-то заскок насчет Элизы. Она постоянно твердит: «Вы ни о чем не думаете, сэр». Верно ведь, Пикеринг?

ПИКЕРИНГ. Да, это неизменная формула: «Вы ни о чем не думаете, сэр». Так кончаются у нее все разговоры об Элизе.

ХИГГИНС. А я только и думаю, что об этой девушке и об ее проклятых гласных и согласных. Даже устал – столько мне приходится о ней думать. И не только думать, но и изучать каждое движение ее губ, ее челюстей, ее языка, не говоря уж об ее душе, – а это самое непонятное.

МИССИС ХИГГИНС. Дети вы, дети! Завели себе живую куклу и играете с ней.

ХИГГИНС. Хороша игра! Да это самая трудная работа, за какую я когда-либо брался, помните это, мама. Но если б вы знали, как это интересно – взять человека и, научив его говорить иначе, чем он говорил до сих пор, сделать из него совершенно другое, новое существо. Ведь это значит – уничтожить пропасть, которая отделяет класс от класса и душу от души.

ПИКЕРИНГ (придвигая свое кресло к миссис Хиггинс и в пылу разговора даже наклоняясь к ней). Да, да, это замечательно. Уверяю вас, миссис Хиггинс, мы очень серьезно относимся к Элизе. Каждую неделю, можно сказать, каждый день в ней появляется что-нибудь новое. (Придвигается еще ближе.) Каждая стадия у нас фиксируется. Мы уже сделали сотни фотографий, десятки граммофонных записей…

ХИГГИНС (штурмуя другое ее ухо). Да, черт побери! Такого увлекательного эксперимента мне еще никогда не удавалось поставить! Она заполнила всю нашу жизнь. Верно, Пикеринг?

ПИКЕРИНГ. Мы постоянно говорим об Элизе.

ХИГГИНС. Учим Элизу.

ПИКЕРИНГ. Одеваем Элизу.

МИССИС ХИГГИНС. Что?

ХИГГИНС. Придумываем каждый раз новую Элизу.

ХИГГИНС, ПИКЕРИНГ (говорят вместе). У нее совершенно исключительный слух…

Уверяю вас, дорогая миссис Хиггинс, эта девушка просто гениальна.

Настоящий попугай…

Она уже недурно играет на рояле…

Я ее испытывал на всех звуках, которые только встречаются в человеческой речи…

Мы водим ее на концерты классической музыки и в мюзик-холлы…

В континентальных диалектах, в африканских наречиях, в готтентотских говорах…

И, придя домой, она тут же подбирает на рояле…

Звуки, которые я сам годами учился произносить…

…любую слышанную мелодию…

…даются ей с такой легкостью, как будто она…

…будь то Бетховен и Брамс или Легар и Лайонель Монктон…

…всю жизнь только этим и занималась.

Хотя полгода назад она еще не знала, как подойти к роялю.

МИССИС ХИГГИНС (заткнув уши, так как теперь оба уже орут во все горло, стараясь перекричать друг друга). Шшш-шш!

Они замолкают.

ПИКЕРИНГ. Простите, пожалуйста. (Смущенный, отодвигает свое кресло.)

ХИГГИНС. Извините. Этот Пикеринг когда начинает кричать, так никому больше слова нельзя вставить.

МИССИС ХИГГИНС. Замолчи, Генри. Полковник Пикеринг, вам не приходит в голову, что когда Элиза явилась на Уимпол-стрит, вместе с ней явилось еще кое-что?

ПИКЕРИНГ. Там еще явился ее отец. Но Генри его быстро спровадил.

МИССИС ХИГГИНС. Естественнее было бы, если б явилась мать. Но я не об этом говорю. Вместе с ней явилась…

ПИКЕРИНГ. Что же, что?

МИССИС ХИГГИНС (невольно выдавая этим словом, к какому поколению она принадлежит). Проблема…

ПИКЕРИНГ. Ага, понимаю! Проблема, как сделать, чтобы она могла сойти за даму из общества.

ХИГГИНС. Эту проблему я разрешу. Я ее уже почти разрешил.

МИССИС ХИГГИНС. Да нет же! До чего может дойти мужская тупость! Проблема, что с ней делать после.

ХИГГИНС. Не вижу, где тут проблема. Будет жить, как ей хочется, пользуясь всеми преимуществами моей науки.

МИССИС ХИГГИНС. Да, так вот – как живет эта бедная женщина, которая только что вышла отсюда. Привычки и манеры светской дамы, но только без доходов светской дамы, при полном неумении заработать себе на хлеб, – это ты называешь преимуществом?

ПИКЕРИНГ (снисходительно; эти рассуждения кажутся ему скучными). О, это все как-нибудь устроится, миссис Хиггинс. (Встает, чтобы проститься.)

ХИГГИНС (тоже встает). Мы ей найдем какую-нибудь работу полегче.

ПИКЕРИНГ. Она очень довольна своей судьбой. Не беспокойтесь о ней. До свидания. (Пожимает руку миссис Хиггинс с таким видом, словно утешает испуганного ребенка, затем идет к двери.)

ХИГГИНС. И во всяком случае, сейчас уже не о чем говорить. Дело сделано. До свидания, мама. (Целует ее и идет за Пикерингом.)

ПИКЕРИНГ (обернувшись, в виде особого утешения). Есть масса возможностей. Мы сделаем все, что нужно. До свидания.

ХИГГИНС (Пикерингу, на пороге). Давайте свезем ее на шекспировскую выставку в Эрл-корт.

ПИКЕРИНГ. Давайте, очень хорошо! Представляю, какие она будет отпускать забавные замечания!

ХИГГИНС. А потом, когда мы вернемся домой, станет передразнивать всю публику.

ПИКЕРИНГ. Чудесно!

Слышно, как они оба смеются, спускаясь по лестнице.

МИССИС ХИГГИНС (порывисто встает с тахты и возвращается к своему письменному столу. Усевшись, отбрасывает в сторону лежащие в беспорядке бумаги; достает чистый лист из бювара и решительно берется за перо. Но, написав три строчки, она отказывается от своего намерения, бросает перо, сердито упирается ладонями в стол и восклицает). Ах, мужчины! Мужчины! Мужчины!!!

Действие четвертое

Лаборатория на Уимпол-стрит. Полночь. В комнате никого нет. Камин не топится: лето. Часы на камине бьют двенадцать. На лестнице слышны голоса Хиггинса и Пикеринга.

ХИГГИНС (окликает Пикеринга). Пик, вы там, пожалуйста, заприте парадную дверь. Я сегодня уже никуда не пойду.

ПИКЕРИНГ. Хорошо. Миссис Пирс может идти спать? Нам больше ничего не понадобится?

ХИГГИНС. Да нет, пусть ее ложится!

Отворяется дверь, и в освещенном квадрате показывается Элиза – в роскошном вечернем туалете, в манто, в брильянтах, с цветами и веером в руках и при всех прочих аксессуарах. Она подходит к камину и зажигает лампу. Видно, что она очень утомлена; темные волосы и глаза резко оттеняют бледность лица, выражение почти трагическое. Она снимает манто, кладет на рояль веер и цветы, садится на скамью и печально молчит. Входит Хиггинс во фраке, пальто и цилиндре; подмышкой у него домашняя куртка, которую он захватил внизу. Он снимает цилиндр и пальто, бросает то и другое на журнальный столик, бесцеремонно стаскивает фрак, надевает домашнюю куртку и устало разваливается в кресле у камина. Входит Пикеринг в столь же парадном облачении. Он тоже снимает пальто и цилиндр и уже собирается отправить их вслед за пожитками Хиггинса, но в последнее мгновение спохватывается.

ПИКЕРИНГ. Попадет нам завтра от миссис Пирс, если мы бросим все вещи тут.

ХИГГИНС. Ну, откройте дверь и спустите их по перилам в холл. Утром она их найдет и повесит на место. Она подумает, что мы пришли домой пьяные.

ПИКЕРИНГ. А есть немножко. Что, писем не было?

ХИГГИНС. Я не смотрел.

Пикеринг берет цилиндр и пальто и идет вниз.

(Хиггинс, вперемежку с зевками, принимается мурлыкать арию из «La Fanciulla del Golden West». Вдруг он обрывает пение и восклицает). Хотел бы я знать, черт подери, где мои туфли?

Элиза мрачно смотрит на него, потом порывисто встает и выходит из комнаты. Хиггинс зевает и снова затягивает свою арию. Возвращается Пикеринг с пачкой писем в руках.

ПИКЕРИНГ. Только проспекты и вам какой-то billet-doux с графской короной. (Бросает проспекты в топку и становится у камина, прислонясь спиной к каминной топке.)

ХИГГИНС (взглянув на billet-doux). Кредитор. (Швыряет письмо туда же.)

Элиза возвращается, держа в руках пару больших стоптанных туфель. Она ставит их на коврик перед Хиггинсом и садится на прежнее место, не проронив ни слова.

ХИГГИНС (зевая снова). Господи! Что за вечер! Что за публика! Что за балаган! (Поднимает ногу, чтобы расшнуровать ботинок, и замечает туфли. Забыв про ботинок, смотрит на них так, как будто они появились тут сами по себе.) А! Вот они, туфли.

ПИКЕРИНГ (потягиваясь). Сказать по правде, я все-таки устал. Пикник, званый обед, а потом еще опера! Что-то уж слишком много удовольствий сразу. Но пари вы выиграли, Хиггинс: Элиза справилась с ролью, и как еще справилась!

ХИГГИНС (с жаром). Слава богу, что все уже кончено!

Элизу передергивает, но они не обращают на нее внимания. Она, овладев собой, снова сидит неподвижно, как каменная.

ПИКЕРИНГ. Вы волновались на пикнике? Я волновался. А Элиза, по-моему, ничуть.

ХИГГИНС. Элиза? Даже и не думала. Да я и знал, что все сойдет хорошо. Просто переутомился за все эти месяцы, вот оно теперь и сказалось. Первое время, пока мы занимались только фонетикой, это было интересно, но потом мне до смерти надоело. Если б не пари, я бы уже давно послал все это к черту. Глупая в общем была затея; все оказалось гораздо скучнее, чем мы думали.

ПИКЕРИНГ. Ну, что вы! На пикнике было много острых моментов. У меня даже сердце замирало.

ХИГГИНС. Да, первые три минуты. А когда стало ясно, что мы побеждаем без боя, я почувствовал себя, как медведь, запертый в клетке и не знающий, куда деваться от безделья. А обед был еще хуже: сиди и жуй целый час, и даже слова сказать не с кем, кроме какой-то модной дуры. Нет, Пикеринг, можете быть уверены, с меня хватит. Больше я производством герцогинь не занимаюсь. Это была сплошная пытка.

ПИКЕРИНГ. Вам просто не хватает настоящей светской дрессировки. (Шагает по направлению к роялю.) А я иногда люблю окунуться в эту атмосферу: как-то чувствуешь себя опять молодым. Во всяком случае, это был успех, потрясающий успех! Раза два я даже испугался, настолько хорошо Элиза себя держала. Понимаете, настоящие герцогини очень часто не умеют себя держать; они так глупы, что воображают, будто к людям их положения хорошие манеры приходят сами собой, и поэтому не хотят им учиться. Когда что-нибудь делается не просто хорошо, а превосходно, в этом всегда чувствуется профессионализм.

ХИГГИНС. Да, вот это меня и бесит: болваны, которые даже болванами не умеют быть по всем правилам. (Встает.) Ну, так или иначе, дело кончено и все уже позади; можно по крайней мере лечь спать без страха перед завтра.

Красота Элизы приобретает угрожающий характер.

ПИКЕРИНГ. Да, и я, пожалуй, на боковую. Все-таки это было большое событие; мы одержали блестящую победу. Спокойной ночи. (Уходит.)

ХИГГИНС (идет за ним). Спокойной ночи. (Обернувшись на пороге.) Элиза, погасите свет и скажите миссис Пирс, чтобы она не варила мне утром кофе, я буду пить чай. (Уходит.)

Элиза, всячески сдерживая себя и стараясь казаться равнодушной, встает и идет к выключателю. Когда: она достигает камина, она уже на последнем взводе. Она опускается в кресло Хиггинса и сидит с минуту, судорожно вцепившись в ручки. Но в конце концов нервы у нее сдают, и она в порыве бессильной злобы бросается на пол.

ХИГГИНС (за дверью, раздраженно). Куда опять девались эти чертовы туфли? (Появляется на пороге.)

ЭЛИЗА (хватает туфли и одну за другой с силой швыряет ему прямо в лицо). Вот вам ваши туфли! И вот вам ваши туфли! Возьмите их, и чтоб вы в них минуты покоя не знали.

ХИГГИНС (изумленный). Что за черт!.. (Подходит к ней.) В чем дело? Вставайте. (Тащит ее за плечи.) Что-нибудь случилось?

ЭЛИЗА (задыхаясь). С вами ничего не случилось. Я вам выиграла ваше пари, да? Ну и прекрасно! А до меня вам никакого дела нет.

ХИГГИНС. Вы мне выиграли пари! Вы! Пигалица несчастная! Я сам выиграл пари. Зачем вы бросили в меня туфли?

ЭЛИЗА. Потому что я хотела разбить вам голову. Я бы вас задушила сейчас, себялюбивое, толстокожее животное. Вы меня вытащили из грязи! А кто вас просил? Теперь вы благодарите бога, что все уже кончилось и можно выбросить меня обратно в грязь. (В ярости ломает пальцы.)

ХИГГИНС (глядя на нее с холодным любопытством). Оказывается, это существо все-таки нервничает.

Элиза издает сдавленный крик ярости и бросается на него, словно хочет выцарапать ему глаза.

(Хиггинс, схватив ее за руки.) Этого еще не хватало! Когти долой, кошка! Как вы смеете распускаться передо мной? Садитесь и молчите. (Швыряет ее в кресло.)

ЭЛИЗА (подавленная его превосходством в силе и весе). Что со мной будет? Что со мной будет?

ХИГГИНС. А я откуда знаю, что с вами будет? И какое мне, черт дери, до этого дело?

ЭЛИЗА. Вам нет дела. Я знаю, что вам нет дела. Пусть я даже умру, – вам все равно нет дела! Я для вас ничто, хуже вот этих туфлей.

ХИГГИНС (громовым голосом). Туфель!!!

ЭЛИЗА (с горькой покорностью). Туфель! Мне кажется, теперь это уже неважно.

Пауза. Элиза поникла в безвыходном отчаянии; Хиггинс проявляет признаки некоторого беспокойства.

ХИГГИНС (собрав все свое высокомерие). Что это вообще все обозначает? Я бы хотел знать, вы чем-нибудь недовольны, с вами здесь плохо обращались?

ЭЛИЗА. Нет.

ХИГГИНС. Кто-нибудь вас обижал? Полковник Пикеринг? Миссис Пирс? Кто-нибудь из прислуги?

ЭЛИЗА. Нет.

ХИГГИНС. Надеюсь, вы не посмеете сказать, что я вас обижал?

ЭЛИЗА. Нет.

ХИГГИНС. Очень рад это слышать. (Сбавив тон.) Вы, может быть, просто устали после этого тяжелого дня? Хотите бокал шампанского? (Делает движение к двери.)

ЭЛИЗА. Нет. (Вспомнив прежние уроки.) Благодарю вас.

ХИГГИНС (к которому вернулось обычное добродушие). Это уж у вас несколько дней накапливается. Вы немножко побаивались этого пикника. Что ж, вполне естественно. Но ведь теперь все уже кончено. (Ласково треплет ее по плечу.)

Она съеживается.

Больше не о чем беспокоиться.

ЭЛИЗА. Да. Вам больше не о чем беспокоиться. (Она вдруг встает и, обойдя его, возвращается на прежнее свое место у рояля, садится на скамью и закрывает лицо руками.) О господи! Как бы я хотела умереть!

ХИГГИНС (смотрит на нее с искренним удивлением). Но почему? Объясните вы мне, ради бога, почему? (Подходит к ней и старается ее урезонить.) Послушайте, Элиза, ваше раздраженное состояние вызвано чисто субъективными причинами.

ЭЛИЗА. Не понимаю. Слишком умно для меня.

ХИГГИНС. Все это вы сами себе внушили. Дурное настроение, и ничего больше. Никто вас не обидел. Ничего не случилось. Будьте умницей, идите ложитесь спать, и к утру все пройдет. Поплачьте немного, прочитайте молитву, сразу легче станет.

ЭЛИЗА. Спасибо, вашу молитву я слышала: «Слава богу, что все уже кончилось».

ХИГГИНС (нетерпеливо). Ну хорошо, а разве для вас это не «слава богу»? Вы теперь свободны и можете делать, что хотите.

ЭЛИЗА (отчаяние вдруг придает ей силы). А на что я гожусь? К чему вы меня приспособили? Куда мне идти? Что мне делать? Что теперь будет со мной?

ХИГГИНС (уразумевший, наконец, истину, но ничуть ею не тронутый). Ах, так вот что вас тревожит! (Засовывает руки в карманы и, побрякивая, по своей привычке, их содержимым, принимается шагать по комнате, как будто из любезности снисходя до разговора на тривиальную и неинтересную тему.) Я бы на вашем месте об этом не задумывался. Не сомневаюсь, что вы без особого труда устроите тем или иным способом свою судьбу, хотя я еще как-то не думал о том, что вы уедете отсюда. (Она бросает на него быстрый взгляд, но он на нее не смотрит; остановился перед вазой с фруктами, стоящей на рояле, и после некоторого раздумья решает съесть яблоко.) Вы, например, можете выйти замуж. (Откусывает большой кусок яблока и шумно жует.) Должен вам сказать, Элиза, что не все мужчины такие убежденные старые холостяки, как мы с полковником. Большинство мужчин – несчастные! – принадлежат к разряду женящихся; а вы совсем не дурны собой, иногда на вас даже приятно посмотреть, – не сейчас, конечно, потому что сейчас лицо у вас распухло от слез и стало безобразным, как смертный грех. Но когда вы в своем виде, так сказать, я бы даже назвал вас привлекательной. То есть, конечно, для мужчин, расположенных к женитьбе. Вот послушайте меня, ложитесь в постель и хорошенько выспитесь, а утром, когда встанете, посмотритесь в зеркало, и у вас сразу настроение исправится.

Элиза опять поднимает на него глаза, не шевелясь и не произнося ни слова. Но взгляд ее пропадает даром: Хиггинс усердно жует, с мечтательно-блаженным видом, так как яблоко попалось хорошее.

(Осененный внезапной мыслью.) Знаете что? Я уверен, что мама могла бы подыскать вам какого-нибудь подходящего субъекта.

ЭЛИЗА. Как я низко скатилась после Тоттенхэм-Корт-род.

ХИГГИНС (просыпаясь). То есть как это?

ЭЛИЗА. Там я торговала цветами, но не торговала собой. Теперь вы сделали из меня леди, и я уже ничем не могу торговать, кроме себя. Лучше бы вы меня не трогали.

ХИГГИНС (решительно зашвыривает огрызок яблока в камин). Что за вздор, Элиза! Вы просто оскорбляете человеческие отношения этими ханжескими разглагольствованиями о купле и продаже. Можете не выходить за него, если он вам не понравится.

ЭЛИЗА. А что же мне делать?

ХИГГИНС. Да мало ли что! Вот вы раньше мечтали о цветочном магазине. Пикеринг мог бы вам устроить это дело, у него куча денег. (Фыркнув.) Ему еще придется заплатить за ваши сегодняшние тряпки; а если присчитать сюда плату за прокат брильянтов, то с двухсот фунтов он не много получит сдачи. Черт возьми! Полгода назад вы даже мечтать не смели о такой райской доле, как собственный цветочный магазин. Ну, ладно; все будет хорошо. А теперь я иду спать, у меня прямо глаза слипаются. Да, позвольте: я ведь сюда за чем-то пришел… Черт меня побери, если я помню, за чем именно…

ЭЛИЗА. За туфлями.

ХИГГИНС. Ах, да, да – ну конечно за туфлями. А вы их побросали в меня. (Подбирает обе туфли и уже собирается уходить, но в это время Элиза поднимается и останавливает его.)

ЭЛИЗА. Одну минутку, сэр…

ХИГГИНС (услышав такое обращение, роняет туфли от неожиданности). Что?

ЭЛИЗА. Скажите, платья, которые я ношу, – они мои или полковника Пикеринга?

ХИГГИНС (возвращаясь на середину комнаты, как будто ее вопрос – высшая степень бессмыслицы). На кой черт Пикерингу дамские платья!

ЭЛИЗА. Они могут пригодиться для следующей девушки, над которой вы будете экспериментировать.

Хиггинс (пораженный и уязвленный). Хорошего же вы о нас мнения!

ЭЛИЗА. Я не хочу больше беседовать на эту тему. Я хочу знать только одно: что из моих вещей принадлежит мне? К сожалению, платье, в котором я сюда пришла, сожгли.

ХИГГИНС. А не все ли равно? Зачем вам вдруг понадобилось выяснять это в час ночи?

ЭЛИЗА. Я хочу знать, что я имею право взять с собой. Я не желаю, чтоб меня потом назвали воровкой.

ХИГГИНС (на этот раз глубоко оскорбленный). Воровкой! Как вам не стыдно так говорить, Элиза. Я ожидал от вас больше чувства.

ЭЛИЗА. Извините. Я простая, темная девушка, и в моем положении мне приходится быть очень осторожной. Между такими, как вы, и такими, как я, не может быть речи о чувствах. Будьте так добры сказать мне точно, что здесь мое и что не мое.

ХИГГИНС (сердится). Можете прихватить с собой весь этот хлам и самого черта впридачу! Оставьте только брильянты; они прокатные. Устраивает это вас? (Поворачивается, чтобы уйти, вне себя от возмущения.)

ЭЛИЗА (она упивается его волнением, словно божественным нектаром, и готовит новую придирку, чтобы продлить удовольствие). Постойте, еще минутку. (Снимает драгоценности.) Будьте добры, возьмите это к себе в спальню. Я не хочу рисковать – еще пропадет что-нибудь.

ХИГГИНС (в бешенстве). Давайте сюда.

Она передает ему драгоценности.

Если б это были мои брильянты, а не прокатные, я бы вас заставил подавиться ими. (Рассовывает драгоценности по карманам, неожиданно украсив при этом свою особу свесившимися концами ожерелья.)

ЭЛИЗА (снимая кольцо с пальца). Это кольцо не прокатное: это то, которое вы мне купили в Брайтоне. Теперь оно мне не нужно.

Хиггинс с размаху швыряет кольцо в камин и оборачивается к ней с таким свирепым видом, что она, закрывая лицо руками, жмется к роялю.

Ай! Не бейте меня!

ХИГГИНС. Бить вас! Неблагодарная тварь! Как вы смеете обвинять меня в таких гнусностях! Это вы меня ударили! Вы ранили меня в самое сердце.

ЭЛИЗА (затрепетав от скрытой радости). Очень рада. Значит, я хоть немножко с вами посчиталась.

ХИГГИНС (с достоинством, самым своим изысканным профессорским тоном). Вы заставили меня потерять терпение, чего со мной почти никогда не бывало. Будем считать разговор на сегодня оконченным. Я иду спать.

ЭЛИЗА (дерзко). Вы лучше оставьте миссис Пирс записку насчет кофе, потому что я ей ничего не скажу.

ХИГГИНС (негромко и вежливо). К черту миссис Пирс, и к черту кофе, и к черту вас, и к черту меня самого, за то что я, дурак, тратил своим упорным трудом приобретенные знания и драгоценные сокровища своей души на бессердечную уличную девчонку! (Выходит, величественно и гордо подняв голову, но, впрочем, под конец портит весь эффект, изо всех сил хлопнув дверью.)

Элиза улыбается, в первый раз за все время, потом дает выход своим чувствам в бурной пантомиме, в которой подражание торжественному выходу Хиггинса чередуется с изъявлениями восторга по поводу одержанной победы, наконец опускается на колени и ползает по коврику в поисках кольца.

Действие пятое

Гостиная миссис Хиггинс. Хозяйка дома опять у письменного стола. Входит горничная.

ГОРНИЧНАЯ (в дверях). Мистер Генри внизу, мэм, и с ним полковник Пикеринг.

МИССИС ХИГГИНС. Просите их сюда.

ГОРНИЧНАЯ. Они говорят по телефону, мэм. Кажется, они вызывают полицию.

МИССИС ХИГГИНС. Что?

ГОРНИЧНАЯ (подходит ближе и говорит, понизив голос). Мистер Генри как будто не в духе, мэм. Я хотела вас предупредить.

МИССИС ХИГГИНС. Если бы вы мне сказали, что мистер Генри в духе, это было бы гораздо более удивительно. Когда они покончат с полицией, попросите их подняться сюда. У мистера Генри, вероятно, что-нибудь пропало.

ГОРНИЧНАЯ. Слушаю, мэм.

МИССИС ХИГГИНС. Ступайте наверх и скажите мисс Дулиттл, что мистер Генри и полковник здесь. Попросите ее не выходить, пока я за ней не пришлю.

ГОРНИЧНАЯ. Слушаю, мэм.

В комнату врывается Хиггинс. Горничная была права: он явно не в духе.

ХИГГИНС. Послушайте, мама, как вам нравится эта история?!

МИССИС ХИГГИНС. Это ты, мой милый? Доброе утро.

Хиггинс подавляет свое раздражение и целует мать; горничная выходит.

Какая история?

ХИГГИНС. Элиза сбежала.

МИССИС ХИГГИНС (невозмутимо продолжая писать). Вы, вероятно, напугали ее чем-нибудь?

ХИГГИНС. Чепуха! Никто ее не пугал. Вчера вечером мы ушли спать, а она, как всегда, осталась гасить лампы и тому подобное; а потом, вместо того чтоб лечь, переоделась и ушла; ее постель даже не смята. В половине седьмого утра она приезжала в кэбе за своими вещами; и эта дура, миссис Пирс, ни слова не сказав мне, отдала ей вещи и отпустила ее. Что мне теперь делать?

МИССИС ХИГГИНС. Привыкать обходиться без нее. Девушка имела полное право уйти, если ей захотелось.

ХИГГИНС (рассеянно блуждая по комнате). Но я не могу найти ни одной своей вещи. Я не знаю, когда и куда я должен идти. Я…

Входит Пикеринг. Миссис Хиггинс откладывает перо и отодвигается от письменного стола.

ПИКЕРИНГ (пожимая ей руку). Доброе утро, миссис Хиггинс. Генри уже рассказал вам? (Садится на тахту.)

ХИГГИНС. Ну, что говорит этот осел инспектор? Вы сказали, чтоб они назначили награду?

МИССИС ХИГГИНС (поднимается, удивленная и негодующая). Вы что, в самом деле собрались разыскивать Элизу через полицию?

ХИГГИНС. Конечно! А что мы еще можем сделать? Полиция на то и существует. (Усаживается в елизаветинское кресло.)

ПИКЕРИНГ. С инспектором очень нелегко было сговориться. Мне кажется, он нас заподозрил в каких-то неблаговидных намерениях.

МИССИС ХИГГИНС. И не удивительно. Кто дал вам право заявлять об этой девушке в полицию, как будто она воровка или потерянный зонтик? Это уж слишком. (Садится на свое место, возмущенная до глубины души.)

ХИГГИНС. Но мы хотим ее найти.

ПИКЕРИНГ. Поймите, миссис Хиггинс, мы не можем допустить, чтобы она вот так исчезла навсегда. Что ж нам делать?

МИССИС ХИГГИНС. У вас у обоих здравого смысла не больше, чем у пятилетних младенцев. Почему…

Разговор прерывает вошедшая горничная.

ГОРНИЧНАЯ. Мистер Генри, там вас спрашивает какой-то джентльмен, по срочному делу. Он был у вас, и его направили сюда.

ХИГГИНС. А ну его к черту! Мне сейчас не до срочных дел. Кто он такой?

ГОРНИЧНАЯ. Какой-то мистер Дулиттл, сэр.

ПИКЕРИНГ. Дулиттл! Это что же, мусорщик?

ГОРНИЧНАЯ. Мусорщик! Нет, что вы, сэр! Это джентльмен.

ХИГГИНС (вскакивает в волнении). Ах, черт подери! Пик! Это, верно, какой-нибудь родственник, у которого она укрылась. Кто-нибудь, кого мы не знаем. (Горничной.) Давайте его сюда, живее.

ГОРНИЧНАЯ. Слушаю, сэр. (Выходит.)

ХИГГИНС (подходя к матери, оживленно). Родственник-джентльмен! Ну, сейчас мы услышим что-нибудь интересное. (Усаживается в чиппендэйлевское кресло.)

МИССИС ХИГГИНС. А вы знаете кого-нибудь из ее родственников?

ПИКЕРИНГ. Только отца; мы вам о нем рассказывали.

ГОРНИЧНАЯ (докладывает). Мистер Дулиттл. (Уходит.)

Входит Дулиттл. Он разодет по последней моде: безукоризненный новый фрак, белый жилет и серые брюки. Цветок в петлице, ослепительный цилиндр и лакированные ботинки дополняют картину. Он настолько поглощен целью своего визита, что не замечает миссис Хиггинс. Он прямо подступает к Хиггинсу и обрушивается на него с упреками.

ДУЛИТТЛ (указывая на себя). Посмотрите! Вы видите! Это все вы наделали!

ХИГГИНС. Позвольте, что «все»?

ДУЛИТТЛ. Вот это все! Взгляните, я вас прошу. Взгляните на эту шляпу. Взгляните на этот фрак.

ПИКЕРИНГ. Это Элиза вас так нарядила?

ДУЛИТТЛ. Элиза! Еще чего! С какой это стати Элиза меня будет наряжать.

МИССИС ХИГГИНС. Доброе утро, мистер Дулиттл. Садитесь, пожалуйста.

ДУЛИТТЛ (сконфуженный тем, что не сразу заметил хозяйку дома). Прошу извинить, мэм. (Подходит к ней и жмет протянутую руку.) Покорнейше благодарен. (Усаживается на тахту, справа от Пикеринга.) Так это меня расстроило, то, что со мной случилось, просто больше ни о чем думать не могу.

ХИГГИНС. Да что же, черт дери, с вами случилось?

ДУЛИТТЛ. Если б еще это просто случилось; ну что ж, случиться с каждым может; тут все, как говорится, от бога. Но это не случилось, это все вы со мной сделали! Да, вы, Генри Хиггинс!

ХИГГИНС. Вы нашли Элизу? Остальное меня не интересует.

ДУЛИТТЛ. А вы разве ее потеряли?

ХИГГИНС. Да.

ДУЛИТТЛ. Ну и везет же вам! Нет, я ее не находил; но вот она меня теперь живо найдет – после того, что вы со мной сделали.

МИССИС ХИГГИНС. Но что же с вами сделал мой сын, мистер Дулиттл?

ДУЛИТТЛ. Что он со мной сделал? Погубил меня. Отравил мой покой. Связал меня и отдал в лапы буржуазной морали.

ХИГГИНС (возмущенно встает и надвигается на Дулиттла). Вы бредите. Вы пьяны. Вы с ума сошли! Я дал вам пять фунтов. После этого я разговаривал с вами еще два раза, по полкроны в час. И больше я вас в глаза не видел.

ДУЛИТТЛ. Ах, я пьян? Ах, я сумасшедший? Хорошо! Тогда вы мне скажите: писали вы письмо одному шкодливому старикашке в Америке, который пять миллионов отвалил на устройство по всему свету Общества моральных реформ и хотел, чтоб вы ему выдумали международный язык? Писали или не писали?

ХИГГИНС. Что такое? Вы говорите об Эзре Д. Уоннафеллере? Но он же умер. (Успокоившись, садится на место.)

ДУЛИТТЛ. Да, он умер, а я погиб. Нет, вы мне скажите, писали вы ему письмо про то, что самый сейчас оригинальный моралист во всей Англии – это Альфред Дулиттл, простой мусорщик? Писали или не писали?

ХИГГИНС. Кажется, после нашего последнего разговора я действительно отпустил какую-то глупую шутку в этом роде.

ДУЛИТТЛ. Хороша шутка! Она меня в гроб уложила, эта ваша шутка! Ведь ему только того и нужно было – показать, что вот, мол, американцы не такие, как мы, что они признают и уважают в человеке его достоинство, к какому бы классу общества он ни принадлежал. Так это и сказано в его завещании черным по белому; а еще там сказано, по вашей, Генри Хиггинс, милости, что он оставляет мне пай в своем сыроваренном тресте «Друг желудка» на три тысячи годового дохода, при условии, что я буду читать лекции в его, уоннафеллеровской, Всемирной лиге моральных реформ, когда только меня позовут, – до шести раз в год.

ХИГГИНС. Вот черт! (Внезапно просияв.) А ведь неплохо придумано!

ПИКЕРИНГ. Вы ничем не рискуете, Дулиттл. Больше одного раза вас не позовут.

ДУЛИТТЛ. Да я лекций не боюсь. Это мне нипочем: такого им начитаю, что у них глаза на лоб полезут. Но вот что из меня джентльмена сделали, этого я не могу стерпеть. Кто его просил делать из меня джентльмена? Жил я в свое удовольствие, тихо, спокойно, ни от кого не зависел, у всякого умел деньги вытянуть, если нужно было, – вы это знаете, Генри Хиггинс. Теперь я минуты покоя не знаю; я связан по рукам и ногам; теперь всякий у меня норовит вытянуть деньги. «Вам счастье выпало», – говорит мой адвокат. «Вот как, – говорю я. – Вы, верно, хотите сказать, что вам выпало счастье». Когда я был бедным человеком, пришлось мне раз иметь дело с адвокатом, – это когда у меня в мусорном фургоне детская коляска оказалась, – так он только и смотрел, как бы ему скорей покончить с этим делом, да и отвязаться от меня. Доктора тоже: рады, бывало, вытолкать меня из больницы, когда я еще и на ногах не держусь; зато денег не стоило. А теперь вот находят, что я слабоват здоровьем и того гляди помру, если они ко мне не будут наведываться по два раза в день. Дома мне пальцем не дают шевельнуть самому; все за меня делают другие, а с меня денежки тянут за это. Год тому назад у меня не было никаких родственников, кроме двух-трех, которые меня знать не хотели. А теперь их объявилось штук пятьдесят, и у всех на хлеб не хватает. Живи не для себя, а для других: вот вам буржуазная мораль. А вы говорите – Элиза потерялась! Не беспокойтесь, пари держу, что она сейчас уже звонит у моего подъезда; а ведь отлично обходилась своими цветочками, пока из папаши не сделали почтенного буржуа. Теперь вот и вы с меня будете деньги тянуть, Генри Хиггинс. Придется мне у вас учиться разговаривать по-буржуазному; ведь просто по-человечески мне уже теперь не к лицу говорить. Тут-то и настает ваш черед: уж не для того ли вы это все и подстроили?

МИССИС ХИГГИНС. Но, мой милый мистер Дулиттл, если вам действительно так это все неприятно, зачем же терпеть это? Вы вправе отказаться от наследства. Никто вас не может заставить. Не правда ли, полковник Пикеринг?

ПИКЕРИНГ. Конечно.

ДУЛИТТЛ (несколько смягчая свой тон из уважения к ее полу). В том-то и трагедия, мэм. Легко сказать: откажись! А если у меня духу не хватает? Да у кого хватило бы? Все мы запуганы, мэм. Да, вот именно: запуганы. Пусть я откажусь: что меня тогда ждет в старости – работный дом? Мне и сейчас уже приходится красить волосы, чтоб не потерять своего места мусорщика. Если б я был из породы достойных бедняков и успел отложить кое-что, тогда б еще можно отказаться: но тогда бы оно и ни к чему, потому что достойным беднякам живется не лучше, чем миллионерам. Они даже и не понимают, что это значит – жить в свое удовольствие. Но мне, бедняку недостойному, только и спасенье от казенной койки, что эти несчастные три тысячи в год, которые тащат меня в компанию буржуазной сволочи, – извините за выражение, мэм, но вы бы и сами без него не обошлись, если б побыли в моей шкуре. Тут как ни вертись, а не отвертишься: приходится выбирать между Цецилией работного дома и Харитой буржуазии; а выбрать работный дом у меня духу не хватает. Я же вам говорю: я запуган. Я сдался. Меня купили. Другие счастливцы будут вывозить мой мусор и получать с меня на чай, а я буду смотреть на них и завидовать. И во всем этом виноват ваш сын. (Волнение мешает ему продолжать.)

МИССИС ХИГГИНС. Ну, я очень рада, мистер Дулиттл, что вы приняли такое благоразумное решение. Тем самым разрешается вопрос о будущем Элизы. Теперь вы можете о ней заботиться.

ДУЛИТТЛ (с меланхолической покорностью судьбе). Да, мэм. Я теперь обо всех должен заботиться – все на эти три тысячи в год.

ХИГГИНС (вскакивая). Чепуха! Он не может о ней заботиться. Он не будет о ней заботиться. Она не его. Я заплатил ему за нее пять фунтов. Дулиттл, вы честный человек или вы мошенник?

ДУЛИТТЛ (кротко). И того и другого понемножку, Генри. Как все мы: и того и другого понемножку.

ХИГГИНС. Ну так вот: вы взяли за эту девушку деньги – значит, вы не имеете права оставлять ее у себя.

МИССИС ХИГГИНС. Генри! Перестань говорить глупости. Если ты хочешь знать, где Элиза, я скажу тебе. Она здесь, наверху.

ХИГГИНС (пораженный). Наверху! О, так она у меня живо спустится вниз! (Решительно направляется к двери.)

МИССИС ХИГГИНС (встает и идет за ним). Успокойся, Генри. Сядь, пожалуйста.

ХИГГИНС. Я…

МИССИС ХИГГИНС. Сядь, мой милый, и слушай, что я тебе скажу.

ХИГГИНС. Ах, ну хорошо, хорошо, хорошо! (Бросается на тахту и не слишком любезно поворачивается спиной ко всем.) Только все-таки вы могли бы сказать мне об этом полчаса тому назад.

МИССИС ХИГГИНС. Элиза пришла сюда рано утром. Она часть ночи металась по улицам, не помня себя от обиды; часть провела у реки – хотела утопиться, но не решилась; часть – в отеле Карлтон. Она мне рассказала, как грубо вы оба с ней обошлись.

ХИГГИНС (снова вскакивая). Что-о?

ПИКЕРИНГ (также вскакивая). Дорогая миссис Хиггинс, она наговорила вам глупостей. Никто с ней грубо не обходился. Мы вообще почти с ней не разговаривали и расстались самыми лучшими друзьями. (Обернувшись к Хиггинсу.) Хиггинс, может быть у вас с ней что-нибудь вышло, когда я ушел спать?

ХИГГИНС. Не у меня с ней, а у нее со мной. Она запустила в меня туфлями. Она вела себя совершенно возмутительно. Я ей не давал к этому ни малейшего повода. Я только открыл дверь, как обе туфли полетели мне в лицо. Даже слова не успел сказать. А потом она еще говорила всякие гадости.

ПИКЕРИНГ (недоумевающе). Но почему? Что мы ей сделали?

МИССИС ХИГГИНС. Мне кажется, я понимаю, что вы сделали. Девушка, по-видимому, от природы очень чувствительна. Верно, мистер Дулиттл?

ДУЛИТТЛ. Золотое сердце, мэм. Вся в меня.

МИССИС ХИГГИНС. Ну вот, видите. Она очень привязалась к вам обоим. Она так старалась для тебя, Генри! Ты даже не представляешь, чего для такой девушки должна стоить умственная работа. И вот, когда миновал великий день испытания и она выполнила свою трудную задачу без единого промаха, вы пришли домой и, не обращая на нее никакого внимания, уселись толковать о том, как хорошо, что все уже кончилось и как это вам все надоело. И ты еще удивляешься, что она запустила в тебя туфлями? Я бы в тебя кочергой запустила на ее месте.

ХИГГИНС. Мы только говорили, что устали и хотим спать, больше ничего. Ведь верно, Пик?

ПИКЕРИНГ (пожимая плечами). Решительно ничего.

МИССИС ХИГГИНС (с иронией). Вы уверены?

ПИКЕРИНГ. Абсолютно уверен. Больше ничего.

МИССИС ХИГГИНС. Вы не поблагодарили ее, не похвалили, не приласкали, ничего не сказали о том, как блестяще она провела свою роль.

ХИГГИНС (нетерпеливо). Но это все она и сама знает. Да, мы не произносили поздравительных речей – если вы это хотите сказать.

ПИКЕРИНГ (чувствуя угрызения совести). Пожалуй, в самом деле мы были немножко невнимательны. Она очень сердится?

МИССИС ХИГГИНС (усаживаясь в свое кресло за письменным столом). Боюсь, что она не захочет вернуться на Уимпол-стрит, в особенности сейчас, когда благодаря мистеру Дулиттлу она может сохранить то положение, которое вы ей навязали. Но она говорит, что готова забыть о том, что было, и встретиться с вами, как с добрыми знакомыми.

ХИГГИНС (с яростью). Ах, вот как? Скажите!

МИССИС ХИГГИНС. Если ты обещаешь вести себя прилично, Генри, я сейчас попрошу ее сюда. А если нет, иди домой: ты уже отнял у меня достаточно времени.

ХИГГИНС. Ладно. Хорошо. Вы слышали, Пик? Ведите себя прилично. Достанем из сундука наши лучшие воскресные манеры ради этой девчонки, которую мы подобрали в уличной грязи! (Сердито бросается в елизаветинское кресло.)

ДУЛИТТЛ (укоризненно). Но, но, Генри Хиггинс! Вы совсем не щадите мои чувства почтенного буржуа.

МИССИС ХИГГИНС. Помни, Генри: ты обещал. (Нажимает кнопку звонка на письменном столе.) Мистер Дулиттл, будьте добры, пройдите пока на балкон. Мне не хочется, чтобы Элиза узнала о перемене в вашей судьбе, прежде чем она помирится с этими двумя джентльменами. Вы не возражаете?

ДУЛИТТЛ. С удовольствием, мэм. Что угодно, лишь бы помочь Генри избавить меня от нее. (Выходит на балкон.)

На звонок является горничная. Пикеринг садится на место Дулиттла.

МИССИС ХИГГИНС. Попросите, пожалуйста, мисс Дулиттл сюда.

ГОРНИЧНАЯ. Слушаю, мэм. (Выходит.)

МИССИС ХИГГИНС. Смотри, Генри…

ХИГГИНС. По-моему, я себя веду идеально.

ПИКЕРИНГ. Он делает все, что может, миссис Хиггинс.

Пауза. Хиггинс откидывает голову назад, вытягивает ноги и принимается насвистывать.

МИССИС ХИГГИНС. Генри, милый, тебе совсем не идет эта поза.

ХИГГИНС (подобрав ноги и выпрямившись). А я и не забочусь о том, что мне идет.

МИССИС ХИГГИНС. Это не важно, милый. Мне просто нужно было, чтоб ты заговорил.

ХИГГИНС. Почему?

МИССИС ХИГГИНС. Потому что, когда ты говоришь, ты не можешь свистеть.

Хиггинс издает стон. Новая весьма томительная пауза.

ХИГГИНС (вскакивает, потеряв терпение). Да где же эта чертова девчонка? Что нам, целый день ее дожидаться?

Входит Элиза, сияющая, спокойная; в ее непринужденной манере нельзя заподозрить ни малейшей фальши. В руках у нее рабочая корзинка, и она явно чувствует себя здесь как дома. Пикеринг до того потрясен, что даже не встает ей навстречу.

ЭЛИЗА. Здравствуйте, профессор Хиггинс. Как ваше здоровье?

ХИГГИНС (задохнувшись). Как мое… (Он больше не может.)

ЭЛИЗА. Вероятно, хорошо? Ведь вы никогда не болеете. Полковник Пикеринг, очень рада вас видеть.

Он поспешно встает и пожимает ей руку.

Прохладно сегодня с утра, не правда ли? (Садится слева; Пикеринг садится рядом с ней.)

ХИГГИНС. Вы бросьте со мной ломать комедию. Я сам вас этому выучил, и на меня не действует. Вставайте, идем домой, и не будьте дурой.

Элиза вынимает из корзинки вышиванье и принимается за работу, не обращая ни малейшего внимания на его вспышку.

МИССИС ХИГГИНС. Прелестно, Генри! Право, прелестно! Какая женщина может устоять против такого приглашения?

ХИГГИНС. А вы ей не помогайте, мама. Пускай сама говорит. Сразу увидите, найдется ли у нее хоть одна мысль, которую не я вложил ей в голову, хоть одно слово, которое не я научил ее произносить. Я, я сам сделал это существо из пучка гнилой моркови с Ковентгарденского рынка, а теперь она осмеливается разыгрывать со мной знатную леди!

МИССИС ХИГГИНС (умиротворяюще). Да, да, мой милый, но, может быть, ты все-таки сядешь?

Хиггинс садится, с силой стукнув креслом.

ЭЛИЗА (Пикерингу, по-прежнему не замечая Хиггинса и проворно водя иглой). Теперь вы меня больше знать не захотите, полковник Пикеринг, – эксперимент закончен…

ПИКЕРИНГ. Не надо. Не говорите об этом только как об эксперименте. Мне неприятно это слышать.

ЭЛИЗА. Правда, я всего лишь пучок гнилой моркови…

ПИКЕРИНГ (порывисто). О нет!

ЭЛИЗА (невозмутимо продолжая) …но я вам стольким обязана, что мне было бы очень грустно, если б вы совсем меня забыли.

ПИКЕРИНГ. Я очень рад это слышать, мисс Дулиттл.

ЭЛИЗА. Не потому, что вы платили за мои наряды. Я знаю, что денег вам ни для кого не жаль. Но именно от вас я научилась хорошим манерам, а ведь это и отличает леди от уличной девчонки, не правда ли? Мне очень трудно было этому научиться, постоянно находясь в обществе профессора Хиггинса. Я ведь с детства привыкла себя держать в точности, как держит себя он: шуметь, кричать, ругаться за каждым словом. И я так и не узнала бы, что среди джентльменов и леди принято вести себя иначе, если б не вы.

ХИГГИНС. О!!!

ПИКЕРИНГ. Но это ведь у него просто как-то так выходит. Он ничего такого не думает.

ЭЛИЗА. Вот и я ничего такого не думала, когда была цветочницей. Это у меня просто так выходило. Но я это делала, вот что важно.

ПИКЕРИНГ. Вы правы. Но все-таки это он научил вас правильно говорить; я бы этого не мог сделать, знаете.

ЭЛИЗА (небрежно). Ну что ж – ведь это его профессия.

ХИГГИНС. А, дьявольщина!

ЭЛИЗА (продолжая). Это все равно, что научить человека танцевать модные танцы, не более того. А вы знаете, когда по-настоящему началось мое воспитание?

ПИКЕРИНГ. Когда?

ЭЛИЗА (оставив свое вышиванье). В ту минуту, когда вы назвали меня мисс Дулиттл… я тогда только пришла на Уимпол-стрит. Это впервые пробудило во мне уважение к себе. (Она снова берется за иглу.) И потом были еще сотни мелочей, которых вы даже не замечали, потому что для вас это было естественно. Ну вот то, что вы вставали, говоря со мной, что вы снимали передо мной шляпу, что вы никогда не проходили первым в дверь…

ПИКЕРИНГ. Но это же все пустяки.

ЭЛИЗА. Да, но эти пустяки показывали, что вы относитесь ко мне иначе, чем, скажем, к судомойке; хоть я уверена, что и с судомойкой вы вели бы себя точно так же, если б она случайно очутилась в гостиной. Вы никогда не снимали при мне ботинок в столовой.

ПИКЕРИНГ. Вы не должны обижаться на это. Хиггинс всюду снимает ботинки.

ЭЛИЗА. Я знаю. Я его не виню. Это у него просто так выходит, не правда ли? Но для меня так много значило, что вы этого никогда не делали. Видите ли, помимо тех вещей, которым всякий может научиться, – уменье хорошо одеваться, и правильно говорить, и все такое, – леди отличается от цветочницы не тем, как она себя держит, а тем, как с ней себя держат. Для профессора Хиггинса я всегда останусь цветочницей, потому что он себя со мной держит как с цветочницей; но я знаю, что для вас я могу стать леди, потому что вы всегда держите себя со мной как с леди.

МИССИС ХИГГИНС. Пожалуйста, Генри, не скрежещи зубами.

ПИКЕРИНГ. Право, я очень, очень рад это все слышать, мисс Дулиттл.

ЭЛИЗА. Теперь мне бы хотелось, чтоб вы меня называли Элизой, если вы не возражаете.

ПИКЕРИНГ. Благодарю вас. С удовольствием буду называть вас Элизой.

ЭЛИЗА. И еще мне хотелось бы, чтобы профессор Хиггинс называл меня мисс Дулиттл.

ХИГГИНС. Сдохнете – не дождетесь!

МИССИС ХИГГИНС. Генри! Генри!

ПИКЕРИНГ (со смехом). Отвечайте ему в таком же духе, Элиза. Не молчите. Ему это будет полезно.

ЭЛИЗА. Не могу. Раньше я могла так разговаривать, но теперь – нет. Вчера ночью, когда я бродила по улицам, какая-то девушка заговорила со мной; я хотела ей ответить по-старому, но у меня ничего не вышло. Помните, вы как-то говорили мне, что ребенок, попавший в чужую страну, в несколько недель привыкает к чужому языку, а свой родной забывает? Вот я – такой ребенок в вашей стране. Я забыла свой родной язык и могу теперь говорить только на вашем. С Тоттенхэм-Корт-род покончено навсегда. Именно теперь, когда я покинула Уимпол-стрит.

ПИКЕРИНГ (в сильной тревоге). Но ведь вы же вернетесь на Уимпол-стрит? Вы простите Хиггинса?

ХИГГИНС (поднимаясь). Простите?! Она меня будет прощать, а! Пускай уходит. Пускай попробует прожить одна. Без меня она через три недели скатится обратно в уличную канаву.

В среднем окне появляется Дулиттл. Бросив на Хиггинса укоризненный и полный достоинства взгляд, он бесшумно подходит к дочери, которая стоит спиной к окнам и поэтому не видит его.

ПИКЕРИНГ. Он неисправим, Элиза. Но ведь вы не скатитесь, правда?

ЭЛИЗА. Нет. Теперь уже нет. Я хорошо заучила свой урок. Теперь я уже не могу издавать такие звуки, как раньше, даже если б хотела.

Дулиттл сзади кладет ей руку на плечо.

(Она роняет вышиванье, оглядывается, и при виде отцовского великолепия вся ее выдержка сразу испаряется.) У-у-ааааа-у!

ХИГГИНС (торжествующе). Ага! Вот, вот! У-у-ааа-у! У-у-ааааа-у! Победа! Победа! (Разваливается на угловом диванчике, скрестив руки на груди.)

ДУЛИТТЛ. Зря вы девушку обижаете. Не смотри на меня так, Элиза. Я не виноват. У меня, понимаешь, деньги завелись.

ЭЛИЗА. Видно, тебе на этот раз миллионер подвернулся?

ДУЛИТТЛ. Угадала. Но я сегодня разоделся для особого случая. Еду сейчас в церковь святого Георгия на Ганновер-сквере. Твоя мачеха выходит за меня замуж.

ЭЛИЗА (сердито). Ты унизишься до женитьбы на этой простой, вульгарной бабе?

ПИКЕРИНГ (мягко). Это его долг, Элиза. (Дулиттлу.) Но почему она изменила свое решение?

ДУЛИТТЛ (печально). Запугана, хозяин. Запугана, как и все мы. Буржуазная мораль требует жертв. Надевай шляпу, Элиза, поедешь посмотришь, как твоего отца окручивать будут.

ЭЛИЗА. Если полковник находит, что так нужно, я… я… (чуть не со слезами) я пойду на это. И в награду, вероятно, еще наслушаюсь оскорблений.

ДУЛИТТЛ. Можешь не бояться. Она, бедняга, теперь ни с кем уже не лается. Как попала в почтенные, так сразу присмирела.

ПИКЕРИНГ (слегка сжимая локоть Элизы). Не огорчайте их, Элиза. Будьте умницей.

ЭЛИЗА (силясь улыбнуться ему, несмотря на свое раздражение). Ну хорошо, я поеду, только чтобы показать, что я не злопамятна. Подожди меня минутку. (Выходит.)

ДУЛИТТЛ (усаживаясь рядом с Пикерингом). Что-то я, знаете, робею перед этой церемонией, полковник. Может, вы поедете тоже, чтоб придать мне духу?

ПИКЕРИНГ. Но ведь вам это не впервые, друг мой. Венчались же вы с матерью Элизы?

ДУЛИТТЛ. Кто это вам сказал?

ПИКЕРИНГ. Собственно, мне никто не говорил. Просто я… естественно было предполагать…

ДУЛИТТЛ. Нет, полковник, вовсе это не естественно. Это только так принято у буржуазии. А я всегда поступал так, как принято у недостойных. Только вы Элизе не говорите. Она не знает: я из деликатности никогда не говорил ей.

ПИКЕРИНГ. И правильно делали. Если не возражаете, мы просто не будем вспоминать об этом.

ДУЛИТТЛ. Ладно, полковник; а теперь вы поедете со мной в церковь и поможете мне благополучно справиться с этим делом.

ПИКЕРИНГ. С удовольствием. Если только я, как холостяк, могу вам быть полезен.

МИССИС ХИГГИНС. А меня вы не приглашаете, мистер Дулиттл? Мне бы очень хотелось быть на вашей свадьбе.

ДУЛИТТЛ. Сочту за честь, мэм, если вы нас удостоите. А уж хозяйка моя не будет знать, куда деваться от радости. Она все грустит, бедняга, что кончилось наше счастливое житье.

МИССИС Хиггинс (вставая). Так я велю подавать экипаж, а сама пойду одеваться.

Мужчины, кроме Хиггинса, встают.

Я не задержу вас больше, чем на четверть часа. (Идет к двери и на пороге сталкивается с Элизой; та уже в шляпе и застегивает перчатки.) Элиза, я тоже еду в церковь. Вам удобнее ехать со мной, а полковник Пикеринг будет сопровождать жениха.

Миссис Хиггинс выходит. Элиза останавливается посреди комнаты, между окнами и тахтой. Пикеринг подходит к ней.

ДУЛИТТЛ. Жених! Вот это слово! От него как-то сразу становится ясно, на что идешь. (Берет свой цилиндр и направляется к двери.)

ПИКЕРИНГ. Ну, Элиза, пока я еще не ушел… простите Хиггинса и обещайте вернуться к нам.

ЭЛИЗА. Боюсь, что папа мне не позволит. Правда, папочка?

ДУЛИТТЛ (он опечален, но исполнен великодушия). Они тебя здорово разыграли, Элиза, эти два шутника. Если бы ты имела дело с одним, уж он бы от тебя не ушел. Но, понимаешь, вся штука в том, что их было двое и один вроде как бы оберегал другого. (Пикерингу.) Хитро придумано, полковник. Но я на вас не в обиде: я бы и сам так сделал. Всю мою жизнь меня тиранили женщины, одна за другой; так что, если вам удалось провести Элизу, – не возражаю. Я в это дело вмешиваться не буду. Ну, полковник, пора нам ехать. Будьте здоровы, Генри. Элиза, увидимся в церкви. (Выходит.)

ПИКЕРИНГ (умильно). Не покидайте нас, Элиза. (Идет вслед за Дулиттлом.)

Элиза выходит на балкон, чтобы не оставаться наедине с Хиггинсом. Он встает и идет за ней. Она тотчас же снова входит в комнату и направляется к двери, но он, пробежав по балкону, успевает опередить ее и загораживает ей дверь.

ХИГГИНС. Ну, Элиза, вы уже немножко посчитались со мной, как вы выражаетесь. Может быть, хватит теперь? Может быть, вы, наконец, образумитесь? Или вам еще мало?

ЭЛИЗА. А зачем я вам нужна? Только для того, чтобы подавать вам туфли, и сносить все ваши капризы, и быть у вас на побегушках?

ХИГГИНС. Я вовсе не говорил, что вы мне нужны.

ЭЛИЗА. Ах, вот как? В таком случае о чем вообще разговор?

ХИГГИНС. О вас, а не обо мне. Если вы вернетесь на Уимпол-стрит, я буду обращаться с вами так же, как обращался До сих пор. Я не могу изменить свой характер и не желаю менять свое поведение. Я веду себя точно так же, как полковник Пикеринг.

ЭЛИЗА. Неправда. Полковник Пикеринг с цветочницей обращается как с герцогиней.

ХИГГИНС. А я с герцогиней обращаюсь как с цветочницей.

ЭЛИЗА. Понимаю. (Спокойно отворачивается от него и садится на тахту, лицом к окнам.) Со всеми одинаково.

ХИГГИНС. Вот именно.

ЭЛИЗА. Как мой отец.

ХИГГИНС (с улыбкой, немного смягчившись). Я не вполне согласен с этим сравнением, Элиза, но все же признаю, что ваш отец далек от снобизма и легко свыкается с любым положением, в которое его может поставить его прихотливая судьба. (Серьезно.) Секрет, Элиза, не в уменье держать себя хорошо или плохо или вообще как бы то ни было, а в уменье держать себя со всеми одинаково. Короче говоря, поступать так, будто ты на небе, где нет пассажиров третьего класса и все бессмертные души равны между собой.

ЭЛИЗА. Аминь. Вы прирожденный проповедник.

ХИГГИНС (раздраженно). Вопрос не в том, плохо ли я с вами обращаюсь, а в том, видали ли вы, чтобы я с кем-нибудь обращался лучше.

ЭЛИЗА (в неожиданном порыве искренности). Мне все равно, как вы со мной обращаетесь. Можете ругать меня, пожалуйста. Можете даже бить: колотушками меня не удивишь. Но (встает и подходит к нему вплотную) раздавить я себя не позволю.

ХИГГИНС. Так уходите с дороги, останавливаться из-за вас я не буду. Что вы обо мне так говорите, как будто я грузовик?

ЭЛИЗА. Вы и есть грузовик: прете себе вперед, и ни до кого вам дела нет. Но я и без вас могу обойтись; вот увидите, что могу.

ХИГГИНС. Я знаю, что вы можете. Я вам сам это говорил.

ЭЛИЗА (оскорбленная, отодвигается на другой конец тахты и поворачивается лицом к камину). Я знаю, что вы говорили, бессердечный вы человек. Вы хотели избавиться от меня.

ХИГГИНС. Врете.

ЭЛИЗА. Спасибо. (С достоинством выпрямляется.)

ХИГГИНС. Вам, конечно, не пришло в голову спросить себя, могу ли я без вас обойтись?

ЭЛИЗА (внушительно). Пожалуйста, не старайтесь улестить меня. Вам придется без меня обойтись.

ХИГГИНС (надменно). И обойдусь. Мне никто не нужен. У меня есть моя собственная душа, моя собственная искра божественного огня. Но (с неожиданнымсмирением) мне вас будет недоставать, Элиза. (Садится на тахту рядом с ней.) Ваши идиотские представления о вещах меня все-таки кое-чему научили, я признаю это и даже благодарен вам. Потом я как-то привык к вашему виду, к вашему голосу. Они мне даже нравятся.

ЭЛИЗА. Что ж, у вас есть мои фотографии и граммофонные записи. Когда соскучитесь обо мне, можете завести граммофон, – по крайней мере без риска оскорбить чьи-нибудь чувства.

ХИГГИНС. В граммофоне я не услышу вашей души. Оставьте мне вашу душу, а лицо и голос можете взять с собой. Они – не вы.

ЭЛИЗА. О, вы настоящий дьявол! Вы умеете ухватить человека за самое сердце, как другой хватает за горло, чтобы придушить. Миссис Пирс предупреждала меня. Сколько раз она собиралась уйти от вас, и всегда в последнюю минуту вам удавалось ее улестить. А ведь она вас ни капельки не интересует. Точно так же, как не интересую вас я.

ХИГГИНС. Меня интересует жизнь, люди, а вы – кусок этой жизни, который попался мне на пути и в который я вложил частицу самого себя. Чего еще вы можете требовать?

ЭЛИЗА. Тот, кого я не интересую, никогда не будет интересовать меня.

ХИГГИНС. Ну, это торгашеский принцип, Элиза. Все равно что (с профессиональной точностью воспроизводит ее ковент-гарденский акцент) фиялочки прыдавать.

ЭЛИЗА. Не кривляйтесь, пожалуйста. Как вам не стыдно передо мной кривляться?

ХИГГИНС. Я в своей жизни никогда не кривлялся. Кривлянье не идет ни человеческому лицу, ни человеческой душе. Я просто выражаю свою справедливую ненависть к торгашеству. Для меня чувства никогда не были и не будут предметом сделки. Вы меня назвали бессердечным, потому что, подавая мне туфли и отыскивая мои очки, вы думали купить этим право на меня, – и ошиблись. Глупая вы, глупая! По-моему, женщина, которая подает мужчине туфли, – это просто отвратительное зрелище. Подавал я вам когда-нибудь туфли? Вы гораздо больше выиграли в моих глазах, когда запустили в меня этими самыми туфлями. Вы рабски прислуживаете мне, а потом жалуетесь, что я вами не интересуюсь: кто же станет интересоваться рабом? Хотите вернуться ради добрых человеческих отношений – возвращайтесь, но другого не ждите ничего. Вы и так получили от меня в тысячу раз больше, чем я от вас; а если вы осмелитесь сравнивать ваши собачьи поноски с сотворением герцогини Элизы, я просто захлопну дверь перед вашим глупым носом.

ЭЛИЗА. А зачем же вы делали из меня герцогиню, если я вас не интересую?

ХИГГИНС (простодушно). Как зачем? Это ведь моя работа.

ЭЛИЗА. Вы даже не подумали о том, сколько беспокойства вы причиняете мне.

ХИГГИНС. Мир не был бы сотворен, если б его творец думал, как бы не причинить кому-нибудь беспокойства. Творить жизнь – и значит творить беспокойство. Есть только один способ избежать беспокойства: убивать. Вы замечаете, что трус всегда радуется, когда убивают беспокойных людей?

ЭЛИЗА. Я не проповедник, и я ничего такого не замечаю. Я замечаю только одно: что вы не замечаете меня.

ХИГГИНС (вскакивая и принимаясь гневно шагать по комнате). Элиза, вы идиотка. Я зря трачу сокровища моего мильтоновского духа, выкладывая их перед вами. Поймите раз навсегда: я иду своим путем и делаю свое дело, и при этом мне в высокой степени наплевать на то, что может произойти с любым из нас. Я не запуган, как ваш отец и ваша мачеха. А потому выбирайте сами: хотите – возвращайтесь, не хотите – идите ко всем чертям.

ЭЛИЗА. Ради чего мне возвращаться?

ХИГГИНС (становится на тахте на колени и наклоняется к Элизе). Единственно ради собственного удовольствия. Так же, как и я затеял всю эту свою возню с вами ради собственного удовольствия.

ЭЛИЗА (не глядя на него). А завтра, если я не буду делать все, что вам нравится, вы меня выкинете на улицу?

ХИГГИНС. Да, а если я не буду делать все, что вам нравится, вы от меня уйдете.

ЭЛИЗА. И буду жить с мачехой?

ХИГГИНС. Да, или продавать цветы.

ЭЛИЗА. Ах, если б я только могла взяться опять за свою корзинку с цветами! Я бы не зависела ни от вас, ни от отца, ни от кого на свете! Зачем вы отняли у меня мою независимость? Зачем я согласилась на это! Теперь я только жалкая раба, несмотря на все мои наряды.

ХИГГИНС. Ничего подобного. Хотите, я усыновлю вас или положу на ваше имя деньги. А может быть, вы хотите выйти замуж за Пикеринга?

ЭЛИЗА (с яростью поворачивается к нему). Я даже за вас не пошла бы замуж, если б вы меня попросили; а уж вы мне по возрасту больше подходите, как он.

ХИГГИНС (терпеливо). Больше, чем он, а не больше, как он.

ЭЛИЗА (вскакивает, окончательно выйдя из себя). Буду говорить так, как мне нравится. Вы мне больше не учитель.

ХИГГИНС (задумчиво). Хотя Пикеринг едва ли согласится. Он такой же закоренелый холостяк, как и я.

ЭЛИЗА. Очень мне это нужно! Вы и не воображайте. Если я захочу выйти замуж, охотники всегда найдутся. Вон Фредди Эйнсфорд Хилл пишет мне по три письма в день, страниц по десяти каждое.

ХИГГИНС (неприятно пораженный). Вот нахал мальчишка! (Он отклоняется назад и, потеряв равновесие, садится на пятки.)

ЭЛИЗА. Он имеет полное право писать мне, раз ему хочется. Он так меня любит, бедный мальчик.

ХИГГИНС (слезая с тахты). Но вы не имеете права поощрять его.

ЭЛИЗА. Каждая девушка имеет право на то, чтоб ее любили.

ХИГГИНС. Кто? Такие дураки?

ЭЛИЗА. Фредди вовсе не дурак. А если он слабенький и бедный и я нужна ему, наверно я с ним буду счастливее, чем с теми, кто лучше меня и кому я не нужна.

ХИГГИНС. Да, но сумеет ли он из вас что-нибудь сделать? Вот в чем вопрос.

ЭЛИЗА. Может быть, я из него сумею что-нибудь сделать. Но я вообще никогда не думаю о таких вещах; это вы только о них и думаете. Я хочу быть такой, как я есть.

ХИГГИНС. Короче, вы хотите, чтобы я таял перед вами, как тает Фредди? Да?

ЭЛИЗА. Глупости. Совсем не такое чувство мне от вас нужно. Но вы напрасно так уж уверены в себе и во мне. Я могла бы быть очень нехорошей, если б захотела. Я в жизни видела много такого, о чем вы и понятия не имеете, несмотря на всю вашу ученость. Девушке вроде меня ничего не стоит завлечь джентльмена так, чтоб он в нее влюбился. Только от такой любви назавтра смотреть друг на друга тошно.

ХИГГИНС. Конечно тошно. Но из-за чего же мы тогда ссоримся, черт подери?

ЭЛИЗА (взволнованно). Мне хочется ласкового слова, внимания. Я знаю, я простая, темная девушка, а вы джентльмен и ученый; но все-таки я ведь человек, а не пустое место. Если я чего делала (спешит поправиться), если я что-нибудь делала, так это не за платье и не за такси; я делала это потому, что нам было хорошо вместе, и я… я… ну, немножко привязалась к вам; не так, чтобы завлекать вас или забыть, кто вы и кто я, но просто по-дружески.

ХИГГИНС. Ну да, конечно. И я то же самое чувствую. И Пикеринг тоже. Элиза, вы дура.

ЭЛИЗА. Это не ответ. (Садится в кресло у письменного стола, на глазах у нее слезы.)

ХИГГИНС. Другого не ждите, пока не перестанете валять дурака. Если вы желаете стать леди, вам прежде всего нужно отделаться от представления, что все мужчины, которых вы знаете, должны всю свою жизнь либо вздыхать у ваших ног, либо угощать вас колотушками, – а если этого нет, вы чувствуете себя обиженной. Если такая жизнь, какой живу я, – деятельная и свободная от страстей, – вам не по душе, возвращайтесь в свою канаву. Трудитесь, пока не потеряете облик человеческий, а потом свернитесь клубочком, поворчите немного, выпейте виски и засните. Ах, приятная жизнь в канаве! Вещественная, теплая, крепкая, даже самую толстую кожу прошибает! Чтобы чувствовать ее запах и цвет, не нужно ни знаний, ни усилий. Не то, что наука, или литература, или классическая музыка, или философия, или искусство. По-вашему, я эгоист, ледышка, человек без сердца? Вот и чудесно: ступайте к тем, которые вам нравятся. Выберите себе в мужья какого-нибудь чувствительного борова с тугим кошельком, который будет целовать вас толстыми губами и дубасить толстой палкой. Не умеете ценить то, что у вас есть, так пусть у вас будет то, что вы цените.

ЭЛИЗА (в отчаянии). Жестокий вы, злой человек. Я не могу с вами разговаривать: вы все поворачиваете против меня, я всегда выхожу неправа. Но ведь вы сами отлично знаете, что вы просто мучитель и больше ничего. Вы знаете, что я не могу, как вы говорите, вернуться в канаву и что у меня в сущности никого на свете нет, кроме вас и полковника. Вы знаете, что после вас мне тяжело будет ужиться с простыми, вульгарными людьми; и это очень нехорошо с вашей стороны – говорить, будто я могу выйти замуж за такого. Вы думаете, что мне придется вернуться на Уимпол-стрит, потому что к отцу я не хочу, а больше мне некуда пойти. Вам кажется, что я уже лежу на земле и остается только наступить на меня и растоптать. Но погодите радоваться. Я выйду замуж за Фредди – вот что я сделаю, – как только у него будет достаточно денег, чтобы жениться.

ХИГГИНС (усаживаясь рядом с ней). Вздор! Вы выйдете замуж за иностранного посла. Вы выйдете за генерал-губернатора Индии, или за ирландского лорда-наместника, или за какого-нибудь принца, которому нужна королева-регентша. Я не допущу, чтобы мой шедевр достался какому-то Фредди.

ЭЛИЗА. Вы хотите сказать мне приятное, но я не забыла того, что вы говорили две минуты тому назад; я не ребенок и не щенок, и меня нельзя купить кусочком сахара. Если уж мне отказывают в ласковом слове, я по крайней мере сохраню независимость!

ХИГГИНС. Независимость! Это кощунственная выдумка буржуазии. Мы все зависим друг от друга, все живые люди.

ЭЛИЗА (решительно вставая). А вот увидите, завишу я от вас или нет! Если вы годитесь в проповедники, то я гожусь в учительницы. Буду давать уроки.

ХИГГИНС. Какие же это вы будете давать уроки?

ЭЛИЗА. Такие, какие вы давали мне. Уроки фонетики.

ХИГГИНС. Ха-ха-ха!

ЭЛИЗА. Пойду в ассистентки к профессору Непину.

ХИГГИНС (вскакивая в неистовстве). Что-о? К этому шарлатану? К этому старому дураку? К этому невежде и подхалиму? Выдать ему мои методы, мои открытия! Посмейте только шаг ступить, я вам шею сверну. (Хватает ее за плечи.) Слышите?

ЭЛИЗА (демонстративно не пытаясь сопротивляться). Можете. Мне все равно. Я так и знала, что рано или поздно вы меня начнете бить.

Он выпускает ее, взбешенный собственной несдержанностью, и так стремительно отступает назад, что, споткнувшись, падает с размаху на свое прежнее место на тахте.

Ага! Теперь я знаю, как с вами обращаться! Какая же я была дура, что не догадалась раньше. Тех знаний, которые я от вас получила, вам уже не отнять обратно. Вы сами говорили, что слух у меня тоньше, чем у вас. И кроме того, я умею быть с людьми вежливой и приятной, чего вы не умеете. Ага! Теперь вы попались, Генри Хиггинс, теперь вы попались! Теперь все ваши насмешки и все ваши умные слова для меня вот чего стоят! (Прищелкивает пальцами.) Я дам объявление в газеты, что ваша герцогиня – это девчонка-цветочница, которой вы давали уроки, и что под ее руководством каждая может стать герцогиней – курс шесть месяцев, плата тысяча гиней! Боже мой, когда я только подумаю, как я пресмыкалась перед вами, а вы топтали меня, и ругали, и мучили, – и все это время мне стоило только пальцем шевельнуть, чтоб сбить с вас спесь, – я бы, кажется, задушила себя.

ХИГГИНС (глядя на нее с изумлением). Ах вы, дерзкая, нахальная девчонка! Но это ничего, это хорошо, гораздо лучше, чем хныкать или подавать туфли и отыскивать очки, верно? (Вставая.) Чорт подери, Элиза, я ведь сказал, что я из вас сделаю женщину, – и я сдержал слово. Вы мне нравитесь такая.

ЭЛИЗА. Да, да, теперь вы будете хитрить и подлизываться, когда увидели, что я вас не боюсь и могу без вас обойтись.

ХИГГИНС. Конечно, несносная вы дурочка. Пять минут тому назад вы были жерновом у меня на шее. Теперь вы – крепостная башня, броненосец-консорт. Вы, я и Пикеринг… мы теперь будем не просто двое мужчин и одна глупая девушка, а три дружных старых холостяка.

Возвращается миссис Хиггинс, уже одетая для выезда. Элиза тотчас же замыкается в светскую холодность.

МИССИС ХИГГИНС. Элиза, экипаж подан. Вы готовы?

ЭЛИЗА. Вполне. А профессор не едет?

МИССИС ХИГГИНС. Конечно нет. Он не умеет вести себя в церкви. Он все время громко критикует произношение священника.

ЭЛИЗА. Значит, мы больше не увидимся, профессор. Всего хорошего. (Идет к двери.)

МИССИС ХИГГИНС (подходя к Хиггинсу). До свидания.

ХИГГИНС. До свидания, мама. (Хочет поцеловать ее, но вдруг спохватывается.) Да, кстати, Элиза, на обратном пути закажите копченый окорок и головку стилтоновского сыру. Потом зайдите к Илу и Бинмэну и купите мне пару замшевых перчаток восьмой номер и галстук к моему новому костюму. Цвет выберите по своему вкусу. (Его веселый, беспечный тон показывает ясно, что он неисправим.)

ЭЛИЗА (презрительно). Можете купить сами. (Выплывает из комнаты.)

МИССИС ХИГГИНС. Боюсь, что вы избаловали девушку, Генри. Но ты не огорчайся, милый, я куплю тебе галстук и перчатки.

ХИГГИНС (сияя). Нет, нет, не беспокойся. Она все купит, как я сказал. До свидания.

Целуется с матерью. Миссис Хиггинс быстро выходит. Хиггинс, оставшись один, звенит мелочью в кармане, посмеиваясь с лукавым видом; совершенно очевидно, что он вполне доволен собой.

1912

Примечания

1

Лорд Норт – английский премьер-министр с 1770 по 1782 год.

(обратно)

2

Трагедия Кида (1558–1594) – нагромождение убийств и буйных страстей; пользовалась большой популярностью у современников.

(обратно)

3

Елена из комедии Шекспира «Все хорошо, что хорошо кончается».

(обратно)

4

Изабелла из комедии Шекспира «Мера за меру».

(обратно)

Оглавление

Дом, где разбиваются сердца Фантазия в русском стиле на английские темы Перевод М.П. Богословской, С.П. Боброва

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

Кандида Перевод М.П. Богословской, С.П. Боброва

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

Цезарь и Клеопатра История Перевод М.П. Богословской, С.П. Боброва

  Пролог

  Вариант пролога

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

  Действие четвертое

  Действие пятое

Ученик дьявола Мелодрама Перевод Е. Д. Калашниковой

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

Смуглая леди сонетов Перевод М.Ф. Лорие

Пигмалион Поэма в пяти действиях Перевод Е. Д. Калашниковой

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

  Действие четвертое

  Действие пятое Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg