«Видеозапись»

Александр Павлович Нилин Видеозапись

Сколько надо отваги,

Чтоб играть на века…

Б. Пастернак

…хранить историю теперь нам помогает видеозапись.

Спортивный обозреватель Ю. Ваньят

* * *

Больше всего автора занимает здесь отношение двух главных героев спортивной жизни – Спортсмена и Его Зрителя. Ему особенно интересно проследить, как видоизменялись эти взаимоотношения во Времени.

По замыслу книги авторское начало должно быть достаточно откровенным.

Твардовский как-то говорил, что авторское «я», если оно не назойливо, прибавляет веры, усиливает достоверность написанного, значит, идет от очевидца.

«Я» – еще и потому, что здесь намечено рассказать о тех спортивных событиях, которые становились чем-то приметным, памятным в жизни автора или людей, понятных ему и близких, выбранных им не случайно в герои книги.

Иногда кажется, что запомнившееся, вошедшее в жизнь событие, явление большого спорта само находило автора, как судьба – по крайней мере профессиональная.

Разрешенное себе «я» позволяет строить книгу в хронологическом порядке и развивает ее как бы по трем линиям: история своего увлечения спортом (время, его приметы, возможности и традиции восприятия), история превращения в телезрителя спорта (как общая тенденция опять же времени) и ощущение необходимости вернуть прежние, непосредственные контакты со спортивным зрелищем и что-то вроде исповеди спортивного журналиста, так и не сумевшего стать профессионально-беспристрастным, Словом, встречи и отношения, которые хотелось бы представить как записки своего спортивного современника.

Представить большой спорт многосерийным действием, когда персонажи в одних сериях центральные фигуры, а в других эпизодические, но для автора одинаково интересные и значительные в любых ситуациях – в кадре и за кадром.

Как в обычном, привычном разговоре о спорте, буду перескакивать с темы на тему, придерживаясь, однако, осевой, буду забегать вперед, но обязательно возвращаться.

В общем, круг – как беговая дорожка стадиона.

1

Что-то кончилось в тот день. И что-то новое тогда же началось – что и сейчас, по-моему, продолжается. Со мною ли одним?

Валерий уже в истории…

Впрочем, двадцатипятилетний сталевар из Днепродзержинска Олег Дубина, чемпион по автогонкам и болельщик футбола, спросил: «А кто это – Воронин?»

Мой сверстник горько-снисходительно улыбнулся, а я растерялся вдруг: что ответить?

Припомнить заслуги Валерия и про символическую сборную упомянуть – мой ли ответ?

Строгой цифре здесь предпочту странную, на беглый взгляд, ассоциацию, точной справке – воспоминание, внезапно нахлынувшее или же всю жизнь сопровождающее меня.

…кто это – Воронин?

Действительно, уже пятнадцать сезонов как не выходил он на поле. А в поле длящегося футбола и средний игрок заметнее, чем выдающийся в истории, – не так ли?

Но ведь выдающийся игрок ведет и нас за собой в открывающуюся ему историю.

Почему же, однако, мы идем туда за ним менее охотно, чем в путь, что совершали мы с ним мысленно по футбольному полю в каждом матче с его участием, почему остаемся мы без него в календаре очередного сезона?

Возможно, мы просто не готовы разделить с ним хождение по мукам, невидимым миру после того, как снял он окончательно бутсы? И должны ли?… Кто-то обязательно должен.

В тот день я, наверное, понял это.

…Он не выступал пять или шесть сезонов. Но кредиты симпатий и сочувствия уменьшились не слишком ощутимо, хотя теперь я не сомневаюсь, что он-то ощущал утрату и охлаждение гораздо острее, чем тогда, когда перепад высот стал очевиден, когда перемена в общем отношении к нему – не к тому, конечно, что сохранялся историей, а к тому, кто огорчал и раздражал явственным несоответствием громкому имени в футболе, словно отделившемуся от Воронина, существующему как бы отдельно от его нового бытия, – стала катастрофически необратимой.

Странно, но в необратимости этой он неожиданно – пусть и карикатурно отчасти для знавших его и любивших – воспрянул духом. Не позволял себе жалоб и грусти на людях. Залихватским многословием заменил прежнюю вескость, весомость высказываний об игре. И стремился на люди, не замечая взглядов, теперь уже не столько сочувствующих, сколько соболезнующих. Он старался держаться как ни в чем не бывало. Делать вид, что обрел свое равновесие. Хотя как мог не чувствовать неопределенность своего присутствия, существования?

…В тот день он позвонил по телефону – позвал вместе смотреть игру на «Динамо».

До стадиона мне пешком идти минут двадцать. И человек я не из самых занятых и деловых. И приглашал Воронин – какие бы могли быть колебания, позвони он мне в шестьдесят четвертом или в шестьдесят пятом, да. и в шестьдесят седьмом году даже?

Но я поймал себя на том, что идти на стадион с мятущимся, потерявшемся во вдруг промчавшемся мимо него времени Валерием Ворониным очень уж не хочется – ну нет настроения, да и только. К тому же резонной отговоркой в тот момент казалось соображение, что матч покажут в видеозаписи после программы «Время» – и можно отодвинуть вечер, раздвинуть день для занятий.

Я не отказался – ответил лишь неопределенно, условились созвониться за полчаса до игры, он сказал, что от метро мне позвонит…

Дальше – нелогично: я не стал дожидаться звонка, вышел из дому. Отказать Воронину я все-таки не мог, но упрямо не хотел идти на футбол с ним вместе. Не хотел делить неловкости положения, в котором Воронин, как мне казалось, неминуемо должен был очутиться. Играло «Торпедо», а он к тому времени от действующих футболистов невольно отдалился, не был – возбужденный неестественно, безмерно разговорчивый – желанным гостем в раздевалке своей бывшей команды.

Я вышел из дому, двинулся в сторону «Динамо», намереваясь пройти мимо и пешком, не спеша, добраться до квартиры родителей в Замоскворечье – посмотреть видеозапись матча по цветному телевизору.

Шел нарочно медленно, стараясь не думать о том, как стоит Валерий в автоматной будке, обтекаемой не замечающей его толпой торопящихся болельщиков, телефон звонит сейчас в пустой квартире…

В стальном отсвете стекол гостиницы аэровокзала догорала оранжевая рябь, собирался дождь.

Он стал накрапывать, когда я поравнялся со стадионом. Матч уже начался, шум слышался в сквере возле метро, на фоне светлого еще неба горели прожектора на мачтах, милицейская фуражка виднелась над бетонным закруглением Западной трибуны.

Я нырнул от дождя в метро и в подземной электрической теплоте, в тесном шарканье подошв успокоился, почувствовал себя в безопасности, уютно отразившись в качающемся темном стекле сомкнувшейся двери…

У меня есть родственник со стороны жены, который при каждой встрече задает неизменный вопрос: как это по телевизору повторяют забитый гол?

Ему наперебой объясняют, смеются над его непонятливостью. Но я-то молчу, мне не смешно – мне тоже многое непонятно в повторениях.

Меня все чаще волнует загадка того мгновения, что предшествует повторению, отделяя его от случившегося. Мне кажется иногда, что повторение – видеозапись – намагничивает и несет мне вместе с расщепленным в замедлении изображением и то, что редко уловимо в словесном выражении. Но, несомненно, пережитое мною. Я пытаюсь рассмотреть, понять в отрезке видеозаписи и себя, поглощенного и зрелищем и мыслями о нем одновременно.

Это ведь не остановленное мгновение – это визуальное эхо, раскрепощающее воображение.

Видеозапись не консервирует отраженное – она лишь заколдовывает его, растягивая во времени, чтобы заставить нас как бы плыть сразу в двух течениях восприятия и своей, и чужой жизни.

Может быть, я догадался об этом именно в тот, не стирающийся в памяти день – день без очевидного сюжета.

…Комментатор Маслаченко заметил, что потемнело, предположил, что вот-вот пойдет дождь, сообщил, что на стадионе зажгли свет. Я знал обо всем, кроме исхода уже прошедшего в действительности матча – зрелища, которое я добровольно отсрочил для себя, отложил. И тем не менее, существовал в нем, правда, невидимый, скрытый трибунами и деревьями парка, примыкающего к стадиону. Я уходил, убегал от общения с человеком, встреч с которым прежде искал, ждал и знакомством с которым гордился перед непосвященными в тайны спортивных кулис. Помню вечер в гостях, когда все собравшиеся около двух часов слушали меня одного – я рассказывал про Воронина, про нашу с ним зимнюю поездку в Ленинград, про футбол на снегу: мы играли вдвоем против двух известных футболистов из «Зенита» и ленинградского «Динамо», бывших игроков московского «Торпедо» Пасуэло и Хомутова.

И вот он – тоже невидимый, неназванный комментатором, мокнущий под дождем на трибуне и, главное, отдаленный временным расстоянием. Для него матч окончился, а я только начал смотреть. Видеозапись сыграла с нами – или со мной лишь одним? – обыкновенную, но так и не понятую до конца шутку. «Где он сейчас, когда все уже разошлись со стадиона?» – беспокойно думал я, уже не пытаясь сосредоточиться на ходе матча…

Дождь шел и после видеозаписи. Я вернулся домой и в поисках самооправдания вспомнил, как не нуждался в свое лучшее время в моем обществе избалованный разнообразным вниманием Воронин.

В тишине заснувшего подъезда громко хлопнула дверца лифта внизу, шум поднимался, приближался в горле шахты, и, вздрогнув, лифт остановился напротив моей двери, оборвав обидчивые воспоминания. В дверь резко позвонили – на пороге стоял мокрый Валера.

Не Воронин из интригующих болельщиков воспоминаний, а Валера, где-то проболтавшийся, проскитавшийся после матча, звонивший, наверняка, сюда и слышавший, как гасли гудки в пустой квартире. И все-таки пришедший ко мне, на ночь глядя…

Ему, очевидно, надо было выговориться, наконец, встретить здесь какое-никакое понимание. Но в затянувшемся ожидании приемлемого собеседника он, что называется, перегорел – и доверие, сохранившееся доверие ко мне, предавшему его в тот день, выразилось в молчании. Он готов был сейчас вместе помолчать – все лучше, чем в одиночестве осознавать свое одиночество.

…Мне уже случалось сталкиваться с похожим грустным озарением. Когда человек во власти сумеречного настроения заглядывает в себя и с беспощадностью оценивает в себе сейчас происходящее. И пронзительно ясно видит, что прошло, чего не вернуть, что сгоряча согласен вычеркнуть из воспоминаний, но, скорее всего, уже не сможет.

Мы возвращались с Владимиром Куцем из поездки в Заполярье. Он выступал перед моряками – его знали, помнили, слушали со вниманием. И в экспрессе «Арктика» он согрет был уважительным интересом молодых рыбаков, никогда не видевших его, но, конечно, наслышанных о нем. Куц, по натуре общительный, привыкший за годы славы к такому к себе отношению, держался превосходно – просто и весело. Но чем ближе подъезжали мы к Москве, тем больше становился он печально-рассеянным, замолчал. Мы бесконечно долго молчали, сидя у окна вагона-ресторана…

На базе морских пограничников, когда забрались мы на сопку и остановились, глядя в беспредельность сизого пространства ледяной воды, он сказал вдруг без всякой связи с предыдущим разговором (по кажущейся теперь странной случайности мы как раз говорили о Воронине: пограничники интересовались им, как он, в какой сейчас форме, а Куц не был с ним знаком и расспрашивал меня о Валерии): «Тебе бы здесь полезно пожить – написал бы что-нибудь. А я бы сейчас здесь долго не смог – затосковал бы…» И на удивление мое: как же так, он-то ведь моряк и служил в молодости па примерно такой же базе на Балтике? – ответил: «Тогда – другое дело. А сейчас не смог бы…»

Его, выходит, тянуло на люди. Ему, значит, просто необходимо было самое широкое и разнообразное общение. Почему же затосковал он, приближаясь к Москве, где ждали его встречи со множеством знакомых и друзей?

Могу лишь предположить: он не был уверен, что ждут его с тем же радостным нетерпением, с каким ждали прежде, когда возвращался он с победами, рекордами, медалями…

Он не должен бы был чувствовать себя неприкаянным, лишним. Все было при нем – должность, офицерское звание капитана-лейтенанта, «образование, авторитет», как сам он подчеркивал. Он знал себе цену и нынешнему, больше не бьющему мировых рекордов, а все равно заметному лицу в спортивной жизни. Никто не забыл, что Олимпиаду в Мельбурне называли «Олимпиадой Куца». Но оттого-то, может быть, и грустил капитан-лейтенант, представляя, что большего, чем уже было, не будет. И с этим пора давно смириться, а он все никак не в состоянии…

Но зачем я забегаю вперед?

В тот год тридцатипятилетнему Воронину еще казалось по силам изменить ситуацию, вновь повернуть к себе удачу и внимание. Он мог еще заставить поверить в себя. Лимит ожидания не был еще им до конца исчерпан.

Одиночество, оскорбившее его в первый момент, могло бы и другую реакцию вызвать – подстегнуть самолюбие, этот двигатель внутреннего сгорания большого спортсмена. Но для этого надо было вновь почувствовать почву под ногами – пусть и не пружинящий под бутсами газон зеленого поля, однако почву, от которой возможно оттолкнуться для прыжка, для рывка.

Он же пока мучительно переживал вынужденное раздвоение – необходимость в одно и то же время быть Валерием Ворониным из истории отечественного футбола и Валерой Ворониным, никак не находящим себя в буднях, в повседневности. Он запутался: от чьего лица ему теперь действовать и говорить. В чем и как найти свое продолжение – неужели же все былое вычеркнуть или хоть на время позабыть и все начинать сначала? Изучать, например, английский – он пробовал, и что-то получалось, преподаватель хвалил. Или всерьез заняться журналистикой – и такие предпосылки были…

Мне хотелось на излете того затянувшегося для нас дня, отдалившего нас и снова сблизившего, объявить ему, оправдывая себя за неверность прежним отношениям, что футбол без него и без Стрельцова, без Валентина Иванова перестал вдруг быть зрелищем, событием, требующим непременного личного причастия. Так уже было со мной однажды, когда в начале пятидесятых годов один за другим уходили великие игроки послевоенных ЦДКА и «Динамо»…

Наверное, так и надо было сказать.

Однако отношения наши с ним после завершения Ворониным карьеры игрока становились все теснее, откровеннее. Терялась былая дистанция. И неуместными теперь представлялись болельщицкие восторги, неумеренные похвалы, как после удачного матча, и лобовые комплименты.

А ведь он ни в коем случае не переставал быть интересующей меня натурой. Он занимал меня собой ничуть не меньше, чем прежде. Я лучше понимал его теперь.

Я уже подозревал, что написать, как играл он в футбол, сподручнее другим, – я ведь не столько увлекался самой игрой, сколько людьми, положившими ради нее жизнь. Судьба свела меня с такими людьми.

Одним из них и был Воронин, близкое знакомство с которым натолкнуло меня на кое-какие размышления, приоткрыло для меня двери, ведущие за кулисы футбола.

Мы писали вместе статьи – за его подписью, принимались несколько раз за книгу – у меня сохранился план ее. И я не оставил надежды довести эту книгу до конца – назвать ее, может быть, «Полузащита». Подумать в ней: отчего же не защищен человек, способный вроде бы и за себя постоять, и за других?

А пока Воронин будет занят у меня в многофигурном действии. Как и был всегда занят до наступившего и не преодоленного им одиночества.

Это книга о приходящем постепенно понимании и об остающихся все равно загадках.

О судьбах, соприкоснувшихся с моей судьбой, а в чем-то и сомкнувшихся.

Когда из нынешнего времени заглядываешь в прошлое, когда с новой энергией пытаешься воспроизвести минувшие события, возникает очень, правда, произвольное, но все же подобие видеозаписи.

2

…Был соблазн начать воспоминания, блуждая по территории динамовского стадиона.

В сквозных осенних просторах Петровского парка, как миражи, возникали одна за другой панорамы минувшего, и переход из времени во время совершался в конкретности и укрупнении запавших в душу деталей ушедшего футбольного быта, казавшегося в детстве неизменно праздничным. И прошлое представилось бы живущим, дышащим за слоями последовавших лет, промелькнувших на наших глазах, не затмив, не заслонив первых радостей от футбола, от стадиона, – и ржавые, прелые листья возле бывших касс (что было в те годы для меня таинственнее, чем динамовские билетные кассы?) показались бы билетами на матчи послевоенных сезонов.

…И все-таки я предпочту начать с воспоминаний еще более ранних, чья акварель не выцветает и с течением проживаемых лет по-прежнему волнует, воздействует иногда посильнее пришедших позднее формулировок и рассуждений.

Вернее: они соседствуют. Как-никак: моя работа – формулировать, выражать возможно отчетливее мною понятое в разные годы, и я надеюсь, что иду в ней от себя, от первого лица высказываюсь, опираясь на весь опыт своей жизни со дня рождения.

Они соседствуют, хотя бывает, что и вступают в противоречие. Но и мирное соседство, и противоречие – сюжет моей жизни, сюжет иногда и несколько странно, нелогично развивающийся. Однако спасибо: развивающийся.

…Сколько раз уже убеждался: то самое что ни на есть личное, казавшееся даже потаенно-личным, оказывалось на поверку самым схожим, верным – общим. То есть соединяющим меня, объединяющим со множеством людей.

Откуда во мне футбол?

Откуда этот непридуманный с ним роман – не о нем, а с ним? Роман и всего прочего, главного и неглавного в моей жизни, но с непременностью футбола? В тех или иных его проникновениях, вторжениях в меня. Либо в одних лишь прикосновениях, вовсе и не радующих, не тревожащих…

Я не фанатик-болельщик, не журналист, настолько уж авторитетный в понимании игры, чтобы иметь на стадион свой специальный пропуск.

Разумом я неоднократно расставался с футболом – и сразу сердцем угадывал: расстаюсь сейчас с очень важным для сути своей, с тем, что надолго связывало меня с детством, без памяти о котором в моей профессии и делать нечего.

Да, совпало – совпало мое детство с лучшими временами футбола.

Когда послевоенный футбол был приметой вообще Времени.

И выходит, что само Время я быстрее осознал тоже благодаря футболу.

Интерес к футболу рано пробудил во мне интерес к газетному и журнальному слову – началось с поисков фотографий, изображающих игру, игроков, а затем и отчетов, репортажей. Свежих газет мне не хватало, рылся в старых.

А писали в газетах и журналах ведь не об одном футболе…

С того давнего дня, который много, разумеется, не замечен, не отмечен, я, кажется, ни дня не прожил без газеты.

Футбол был повальным, всеобщим увлечением – и он звал, впускал неожиданно в жизнь взрослых людей, разрешал одновременно и перескакивать через любые возрастные, временные барьеры, и не расставаться с детством.

В моей семье футболом никто не увлекался и о футболе никогда не говорили.

И вообще информация о спорте была гораздо скупее, чем сегодня.

Я пишу это в день, когда в телевизионной программе объявлены три футбольных матча и хоккей. И я первый бы сердился, если бы хоть один из матчей не показали, и первый радуюсь изобретению видеозаписи.

И все-таки…

В те годы матчи целиком транслировались по радио в редчайших случаях – только ключевые встречи. А как правило – пятнадцать минут до конца. Позывные футбола – блантеровский марш: пам-пам-пара-пара-пам… (Каким естественным показалось мне, уже взрослому, когда узнал я, что идею футбольного марша композитору Блантеру, в свою очередь болельщику, подал Синявский.) И ни на что не похожий шум трибун обрушивается на наш комнатный мир. Из этого шума – теперь кажется, что гула самого Времени, – хриплой скороговоркой прорезается голос, известный всей стране не меньше левитановского баса: Синявский! «Внимание, наш микрофон установлен…»

И мы – все внимание. Все там – на «Динамо».

На телевидении это сильнейший прием вторжения из размеренного рассказа, иллюстрируемого стоп-кадрами и видеозаписью, – и вдруг в самое пекло. Обжигающий эффект.

А разве же сама игра «звезды» – Боброва, скажем, или Стрельцова – не «прямое включение»? Когда тот стоял, смотрел – и непостижимо оказался именно там, где и должно было произойти и произошло теперь по воле его и при главном участии то событие, ради чего и затевалась игра, ради чего мы и шли на стадион.

…В концентрированной скупости информации – огромная сила. Это вот та, наверное, краткость, что понимается сестрой таланта.

Скупость информации не обделяет зрителя.

Она, наоборот, наделяет его правом на своеобразное авторство.

Такое авторство зрителя, наверное, и делает спорт подлинно большим – обращает в жизненное явление.

И самый массовый информационный жанр, обращенный к спорту, – разговоры о футболе, особенно в пору, когда футбол притягивал к себе, принимал и переплавлял обычные слова и расхожие выражения, превращая их в лексику для легенды и мифа.

Может быть, сегодня нашему футболу в чем-то и не хватает непосредственной всенародной поддержки – того самого повального увлечения, когда бредили футболом и те люди, что и знали-то футбол больше с слов Синявского?

Может быть, сегодняшняя щедрость массовых средств информации в чем-то – будем надеяться, что ненадолго, – и сковало инициативу и творчество болельщика, отучив от разговоров-домыслов, вроде бы и не обязательных, когда столько специалистов работает на тебя, сообщая подробно о каждом шаге известного и даже не очень известного игрока?

И зритель спорта начинает забывать, что самое массовое средство информации о том же футболе – разговор, живая речь самого народа.

Синявский и был, наверное, идеальным, в первую очередь, собеседником всех болельщиков страны. Ну чего особенного, если вспомнить, говорил он: «…доходит до угла штрафной площадки… удар, еще удар…» Но я и сейчас вижу угол той штрафной площадки: газон, стреловидное смыкание меловых линий и катящийся под ногой форварда мяч…

Потом, через много лет, я это так себе объяснял: сейчас, когда репортажи Синявского воспроизводит магнитофонная лента, поначалу кажется, что прошлое просеялось, не задержав в механических фильтрах памяти тех обертонов, что таинственно возникали в тогдашних трансляциях со стадионов.

Но отдельные, казалось бы, ничего теперь не значащие вне прежнего эмоционального контекста слова странно кристаллизовались…

Повторялся ли Синявский?

Да, конечно, не без этого – но отнюдь не только ностальгией продиктовано распространенное утверждение, что в повторениях этих и таилось не проходящее до сих пор очарование.

Синявский не мог лишить публику удовольствия – угадать ту или иную словесную реакцию комментатора.

А штамп – невооруженным глазом (ухом, простите) различимый штамп – Синявский успевал согреть перед микрофоном своим дыханием. И любой, раздражавший бы в других устах, штамп отпечатывался в нашем восприятии свежо и четко. Как в первый раз.

Самая простая и понятная краска слова у него оказывалась наиболее выразительной.

…В восемьдесят первом году я написал очерк о Хомиче и ввел в него, что казалось мне непременно-важным, и Синявского.

– Ты думаешь, ты про Хомича написал? – засмеялся один занимающий ответственную должность в редакции журналист. – Ты же о том написал, как, по словам Синявского, Хомич играл в футбол…

Я сначала, конечно, обиделся, но потом подумал-подумал: а почему это плохо? И на самом деле, в мое восприятие Хомич вошел через Синявского. И я был верен первоначальному впечатлению.

А недавно услышал от знаменитого динамовского игрока из одного состава с Хомичем: «Леха не так уж хорошо играл в Англии. Это Синявский его таким придумал». Неудобно было с таким человеком спорить. Но все же спросил: «А как же по возвращении на Родину? Я и без Синявского видел, помню, что играл он весьма эффектно…» – «Ну прославился, кураж приобрел. Вообще-то он был, пожалуй, тогда посильнее остальных…»

«Но подожди, погоди, – сам себя я удерживаю, – куда так торопишься, ты же сам хотел самого раннего воспоминания о футболе. Еще до Синявского…»

Самый-самый давний разговор о футболе, услышанный мною, я и не могу воспроизвести – место помню, где услышал, год могу вычислить, вижу наклон тротуара переулка, что впадает сверху в Неглинную улицу, отблеск большого стекла полуподвального этажа, где была наша квартира. И разговор моего соседа с товарищем, разговор непонятный мне, из которого лишь особенность их настроения вынес и зачем-то в себе сохранил. И фамилию, сопровождавшую меня потом всю жизнь: Бобров…

И вслед за тем – дачное лето, и мальчик, не мальчишка, как в московском дворе, а вот именно мальчик, представлявшийся мне, ровеснику, чуть ли не по-взрослому солидным из-за непререкаемой внушительности тона, которым он разговаривает, когда рассказывает нам о футболе…

Фотография сохранилась: мы с ним в нижних, заправленных в трусы, рубашках, босиком кормим утят. И сам он, этот Пашка Павлов, на какого-то утенка похож. А как же вырастал он в глазах моих и памяти, когда вновь ощущал я себя в пространствах его рассказов.

…Он рассказывал, как очевидец, о всех знаменитых матчах прошлого да и этого лета, хотя в город, как я точно знаю, его не возили, а никаких телевизоров в тогдашнем обиходе не существовало.

На чем основывался он в своих рассказах? От кого, что он мог услышать? Не знаю…

Но знаю, что никто так не подогрел мое, обратившееся к футболу, нетронутое воображение настолько сильно, как он.

Другое дело, что и сам футбол открыл мне возможность мощных и разнообразных ассоциаций.

Однако не кто иной, как Пашка Павлов, которого я после того лета никогда больше не видел, преподал мне, как я понимаю теперь, первый и наглядный урок интерпретации. Истолкования вроде бы общеизвестного факта, общедоступного зрелища без всякого сомнения в своем праве на догадку.

Спортивному действу, вернее, спортивному зрелищу предшествуют фантазия и воображение.

Предшествуют, сопутствуют, закрепляют и развивают, сохраняют, укрупняя, в памяти – и обратная связь, конечно же, существует: если бы само зрелище ничего не давало сердцу и уму, чего бы оно стоило тогда?

Вот секрет обратной связи, тайна взаимовлияний, когда то одна сторона активнее напоминает о себе, то другая, в отношениях наших с миром спорта особенно и любопытны. И не мне же одному, правда?

Не скрываю, меня занимала и по-прежнему занимает публичность футбольного действа – магия контактов, грозовая электризация связи между людьми на поле и на трибунах. Иногда, сознаюсь, больше, чем собственно игра. Правда, последнее произошло с годами – прежде, конечно, игра, результат забирали целиком.

…А на следующее лето я и сам начал свои футбольные фантазии. И слушали, представьте. Даже девчонки говорили: «Ну давай, поври чего-нибудь про футбол, еще поври…»

Врал? Врал, что был на самом деле на самом матче, на стадионе. Но вот врал ли, что видел?

Нет, я не буду уверять в силе своего воображения.

Я не силен в сочинении. Воображение у меня не ахти какое…

Мне необходима реальная подкладка.

Но вот покрой, фасон… Фасон мне хочется свой соблюсти, предложить – это вот все с той детской поры.

В общем, футбол я впервые увидел уже подготовленным, по-своему, но подготовленным.

Ведь еще и уроки, которые всем нам дал Синявский, – и они в чем-то, позволю себе кощунственно заметить, сродни тем, что преподавал Пашка Павлов мне одному.

…На первом увиденном мною матче гол – и притом за всю игру единственный – забили Хомичу. На трибунах хвалили неизвестного мне вратаря Виноградова, стоявшего за «Крылышки». И вот, пожалуйста, через тридцать семь лет разговаривали мы по делу с Владимиром Храмовым, режиссером, и сбились почему-то на футбольную тему. Он стал рассказывать, что до войны на футбол его водил известный вратарь Виноградов. И я, как родственника, вспомнил: это он после войны за Куйбышев играл? Он, конечно!

Московские динамовцы проиграли тогда – и я не то что огорчен, оскорблен был их поражением.

Нет, болел я за ЦДКА, чем тоже заразил меня Пашка. Но я твердо знал – тоже от него, – что существует соперничество только двух гигантов – наших и динамовцев. И «Динамо» проигрывает только ЦДКА. А другим – извините – не может и не должно. Что соперничеству этому всего третий сезон (а прежде динамовским конкурентом был исключительно «Спартак»), я и не подозревал. Для меня-то три года равнялись почти половине всей жизни.

Кстати, детское ощущение футбольного сезона, как чегото неимоверно продолжительного, совершенно верно и соответствует ощущению игрока, для которого сезон – целая жизнь и судьба. Провел успешно три игры – и всей стране теперь известен. Пропустил из-за травмы месяц – и, случается, в основной состав больше не попал, выдвинулся на твое место дублер, и ты позабыт…

…Но при всем при том, в той меньшей, чем я ожидал, выразительности, футбол ничуть не разочаровал меня.

Могу сравнить момент знакомства с ним воочию с тем, как впервые увидел море – Рижский залив Балтийского моря.

…Туман низко стоял над свинцово-обморочной водой, не вздыбленной ожидаемыми мной волнами, я спустился на холодный песок пляжа – картина не расширилась в обозрении, но силу, внутреннюю силу я почувствовал немедленно. Вот что-то похожее я испытал по окончании матча на динамовском стадионе. Он не был переполнен, как привык я видеть на фотографиях, но мокрые трибуны и с ребрами незаполненных скамеек таили для меня некое предчувствие, которое вполне оправдалось потом.

В том же сезоне я был и на громком матче ЦДКА – «Спартак». И день был солнечный, и народу битком. И знал я, что внизу на поле Федотов с Бобровым и все остальные знаменитости моей заочно любимой команды. Но никого не мог различить: я же ничего в футболе не понимал и еще привык к скульптурной статике долго-долго рассматриваемых (тогда они вроде как оживали) журнальных фотографий или словесной динамике Синявского, рождающей иную образную пластику, чем видел я с трибуны, во второй всего раз очутившись на ней.

Большую часть игры я вообще ничего конкретно не различал – поскольку видел все сразу, одновременно, в шумном и цветном дроблении. И лучше запоминались плосковатые реплики тесно сидящих и рядом, и сверху, и снизу, чем игра великих футболистов.

Я настолько раздавлен был зрелищем, что не заметил, как прошел перерыв между таймами, не понял, что команды поменялись воротами… И когда увидел прыжок вперед сгруппировавшегося и плотно обнявшего мяч вратаря, то обрадовался, что это наш Никаноров (я ему накануне письмо написал, но не отправил, не знал, как отправлять, а передоверить никому не мог), а это был, оказалось, спартаковский Леонтьев, тот Алексей Леонтьев, с которым ровно через тридцать лет мы работали и ссорились в «Советском спорте».

Ближе к концу игры я рассмотрел спартаковского игрока, подбежавшего к боковой линии, – он тяжело дышал и показался мне очень старым. И действительно ведь: тогдашний «Спартак» считался «возрастной» командой. Омоложение и возрождение происходили уже на моих глазах.

…Первым футболистом, которого я увидел вне поля, был Николай Дементьев. Вернее, сначала я увидел его «в миру» – он жил в соседнем доме на углу Беговой улицы, – а потом уже на «Динамо».

Но прежде было знакомство – о чем не могу здесь не вспомнить – с человеком, которого мне представили как футболиста. Представили несколько неточно, что выяснилось, правда, не сразу.

Мой приятель с соседней дачи подвел меня к человеку, который уже столькими известными людьми изображен и описан, что мое тогдашнее впечатление как-то сбито и боюсь теперь что-нибудь присочинить. К человеку, нисколько не удивившемуся такому представлению: «Вот Юрий Карлович – он играл за сборную Одессы». Что за футбольную сборную, и добавлять не приходилось – мы, кроме футбола, ничем не интересовались.

Это был Олеша. Он стоял – мне хочется сказать сейчас, под него подделываясь, в «зеленой лапше травы», но я не слышал ничего тогда про «зеленую лапшу» (да и не могло быть никакой «лапши», он стоял на некошеной, темнеющей поляне). Не знал, что лучше, чем Юрий Карлович в «Зависти», никто в литературе не изобразил футбольного матча. Что Олеша играл в гимназии вместе с тогдашней «звездой» футбола Григорием Богемским, о котором написал: «…разве ты не видишь необыкновенного изящества его облика, его легкости, еще – секунда! – и он сейчас побежит, и все поле побежит за ним, публика, флаги, облака, жизнь!… Богемский бежал – лежа. Может быть, этот стиль в свое время повторил единственно Григорий Федотов, столь поразивший своих первых зрителей».

Я не знал, что Олеша – друг братьев Старостиных, я и про Старостиных еще не мог слышать. Я не знал и слов его, таких важных для меня сейчас: «…Главная моя мечта – мечта сохранить право на краски молодости…»

Но одно знаю, что, если бы не тогдашнее увлечение наше футболом, я бы узнал про Юрия Карловича позднее. И как бы жалел потом, что жил по соседству и не увидел его…

Итак, первым из футболистов, кого я увидел в непосредственной близости, оказался спартаковец Николай Дементьев.

Эта близость, в общем, ничего не означала.

Мы не были знакомы, ни словом друг с другом не обмолвились.

Даже с дочкой его, которой меня весь двор дразнил, мы виделись лишь в дворовой колготне, в бессмыслице колкостей, обостренных раздельным обучением мальчишек и девчонок, тянувшихся друг к другу в послешкольных играх, но от неловкости напряженных и нелепо агрессивных… К футболу это, однако, никакого отношения не имело.

В «Огоньке» поместили фотоочерк «Галочка Дементьева на стадионе» – и уже это свидетельствовало о популярности нашего соседа и его еемьи соответственно.

В новых, построенных после войны домах на углу Хорошевского шоссе и Беговой улицы поселили достаточно людей, снискавших известность в разных областях.

Да и меня-то с детства было трудно удивить знакомством с кем-либо из прославленных лиц. Я принимал как должное ежедневное общение в летние месяцы с Корнеем Ивановичем Чуковским. Я ехал в эвакуацию вместе с киностудией и поэтому знал Петра Алейникова.

И не искал я знакомства с Дементьевым. Думаю, что, обратись он ко мне, я бы растерялся. Мне не требовалось общения – я вполне удовлетворен был созерцанием.

Великий спортсмен Владимир Иванович Щагин рассказывал, что мальчишкой он как-то долго смотрел, как моются под водопроводным краном футболисты после игры. Один из них не выдержал, спросил: «Ну что уставился?» – «Хочу на вас посмотреть».

Я сразу вспомнил, как Дементьев нас мягко спросил: «Что вы в окна заглядываете, ребята?» Мы смешались, ничего не ответили, убежали.

А что было ответить? Что электрическая глубина за распахнутым в жаркий вечер окном его комнаты – с женой и дочкой он занимал комнату в двухкомнатной квартире, – этот уют под оранжевым абажуром видится нам продолжением пространств динамовского стадиона? Скажи мы так, он, возможно, что и понял бы и не осудил. В спортивной жизни он сталкивался с самыми невероятными знаками внимания. Щагину он, например, рассказывал, как в Ленинграде старшего из братьев Дементьевых – Петра провожал после матчей весь город, как тогда казалось, хотя стадионы, конечно, были по вместимости не чета нынешним. И сам Щагин вспоминал, что после какого-то матча на московском стадионе «Динамо» публика обступила маленький домик возле Северной трибуны (он и сейчас существует), где жили приезжие футболисты, и требовали, чтобы Дементьев-старший показался в окне…

Я знал про Петра Дементьева – Пеку. У моего одноклассника была затрепанная, тоненькая книжечка – «Турецкие бутсы» Льва Кассиля. Она начиналась фразой: «Пека Дементьев очень знаменит…»

Принимаясь за свою книгу, я намеревался обязательно повидаться с братьями Дементьевыми. Не мучить их назойливыми вопросами, расспросами, а просто рассказать, что думал о них, что значили и значат они для меня, для людей моего возраста, вспомнить, может быть, вечера на Беговой под окнами одного из братьев, рассказать, что одного парня из нашей школы Юру Чумичкина прозвали Пекой за маленький рост и большой футбольный талант, а он вот стал хоккеистом и выступал за мастеров «Локомотива», вспомнить затрепанную книжку про знаменитого Пеку и подумать о возможном ее продолжении… Я предвкушал страницы, проникнутые трогательной радостью узнавания, дальнейшего развития в новых поколениях давнишней футбольной легенды и прочее, прочее…

Щагин, знавший обоих Дементьевых, охотно взялся эту встречу устроить. Но позвонил в тот же день необычайно огорченный: «Нет, не хочет Петр даже слышать об этом. И Коля с ним согласен. Петр обижен за сегодняшнее отношение к нему. Нет у него желания ни о чем разговаривать. „Все равно, – сказал, – твой журналист всей правды не напишет. Словом, не хочу – и точка. Плохо мне и грустно. И старый я уже, чтобы на другое надеяться“.

И я был расстроен не меньше Владимира Ивановича. И обижен – не за себя, разумеется, а за Пеку. Как же, всетаки получается, что человек, присутствующий не просто в истории, но, как я уже замечал, в легенде, не окружен должным вниманием? Как легко, оказывается, произнести веселое прозвище Пеки, пересказать со слов футболистов старшего поколения остроумнейшие эпизоды с его участием – и как не остается ни у кого потом времени разобраться и проследить: все ли благополучно в частной жизни и в быту у ветерана, которому мало благодарных воспоминаний и упоминаний в торжественные дни различных дат и юбилеев, благодушных печатных отметок по тому или иному случаю. Ветеран хочет – и достоин – жить и действовать по мере сохранившихся в нем сил. Ему мало истории, ему нужен повседневный интерес к себе. Он вправе рассчитывать на постоянное внимание к своей судьбе. А мы его утешаем бронью на миф. Забываем мы, что ли, что выдающийся спортсмен, то есть спортсмен, отдавший спорту лучшее и главное из того, что было в нем и у него, большую часть своей жизни – ветеран. Спортивный век всегда был короток и становится еще короче – хотим мы того или не хотим. Стало быть, надо что-то думать сообща. Мы же вот спокойно и просто говорим, что искусство требует жертв. Почему же в случае со спортом мы умалчиваем о неизбежности жертв? В режиме ререкальной лампы нередко трудятся люди во многих отраслях и областях наук и знаний, где и аплодировать вовсе не принято и в голову не придет, где и самый прославленный человек не бывает на виду, никто не узнает его на улице, не приклеивает его портрет к ветровому стеклу автомашины и не просит у него автограф, журналисты не спешат к нему за интервью и не торопятся с жизнеописанием из-за сложностей, связанных со спецификой профессии и малой выигрышностью натуры, и прочее, и прочее. Скорее всего, эти люди, трудящиеся в сфере, не связанной с непременной публичностью, и более душевно закалены – и ни возраст, ни перемена в отношении к ним не способны оказать на них столь сильного воздействия, столь сильно ошеломить, оскорбить происходящей почти неизбежно переоценкой ценностей так катастрофически огорчительно, как людей, привыкших к продолжительной неизменности общественного внимания.

Но люди большого спорта, как и, допустим, артисты, обречены, ну скажем, счастливо обречены на то, чтобы быть постоянно на виду, даже в случае неуспеха – так уж получается при всепроникающей мощи массовых средств информации, – и никуда им от этого не деться. И трудно, сложно нам всегда, наверное, будет утешать тех, кто рано или поздно покидает арену всеобщего внимания, расстается с тем, к чему привык. И как найти безошибочные слова для утешения? Когда и Пушкин еще утверждал: «Забвение – естественный удел всякого отсутствующего».

…Мог ли я настаивать на встрече с Петром Тимофеевичем? Мог ли гарантировать, что я именно сумею написать всю правду? Опыт показывает, что всю правду со слов одного человека вряд ли напишешь. А на целую книгу про Пеку Дементьева, которой он, уверен, заслуживает, я замахнуться никогда бы не решился – пишу о том, чему был свидетелем, хотя бы косвенным, мимолетным. Исследование же для людей более, чем я, основательных. Или же с большим воображением…

Меня интересовало все, связанное с тогдашним футболом. И легенда о необычайном виртуозе Петре Дементьеве не могла не интриговать.

Правда, удивляла некая странность современного мне пребывания Пеки в большом футболе. Совершенно не помню его в репортажах Синявского, хотя Трофимов и рассказывал мне, что в сорок девятом году в Ленинграде Дементьев творил чудеса в матче против московских одноклубников. Во всяком случае, он явно был оттеснен на второй план не только Федотовым и Бобровым, Бесковым и Трофимовым, но и Дёминым, Карцевым, Грининым, Сергеем Соловьевым, Пономаревым, Николаевым, братом Николаем и только что появившимся Никитой Симоняном, чьи имена все время были йа слуху. Я еще не понимал, что бывают лучшие годы, годы расцвета, и годы, когда проходит пора и самого крупного дарования. Я и сейчас слабо верю, не хочу, то есть, верить, не могу примириться, что талант оставляет человека как бы в стороне от сделанного им, существует как бы отдельно – в произведении, как в искусстве или литературе, и в памяти, как это случается со спортом.

Вернее, случалось, пока не появилась возможность видеозаписи. Время, однако, еще покажет: всегда ли нам в утешение видеозапись? Сопоставима ли она в масштабе с непонятно, необъяснимо возникающим мифом?

…Вы знаете, а я ведь все-таки застал, видел Петра Дементьева. Причем в матче, где брат играл против брата, что мне представлялось тогда особенно психологически-важным и сюжетно-необычным.

Московский «Спартак» встречался с ленинградским «Динамо». В центральном круге братья противостояли по диагонали. Николай играл левого инсайда, Петр – правого.

Но Петр ничем себя в тот раз не проявил – я следил, в основном, за ним и ничего не увидел. Можно сказать, что я плохо разбирался, однако во втором тайме его сменили. Кажется, что и мяч к нему ни разу не попал. Выглядел он одиноким, неприкаянным в натянутых на кисти рукавах голубой футболки. Я все равно жалел, что он ушел, – пусть бы и просто так постоял. Москвичи выиграли 6:0, наш сосед два гола забил. Но мне было от чего-то грустно. Я сейчас подсчитал, что Пеке в тот момент уже исполнилось тридцать восемь лет.

Пеку, играющего, я «увидел» только в восьмидесятые годы в исполнении Василия Трофимова. Мы стояли, беседовали возле малого динамовского поля, где закончилась тренировка мальчишек, занимающихся у Василия Дмитриевича. Начались воспоминания – и Трофимов с удовольствием изобразил нам дементьевский финт. «Сам-то Васька какой игрок, – вздохнул Щагин. – Пойди теперь поищи таких, как он…»

…Никому, конечно, не в укор. Времена и должны меняться к лучшему и в смысле более отчетливо проявляющегося с годами благосостояния наших граждан и тех престижных знаков-символов, что, в первую очередь, отличают людей, пользующихся известностью или обретших твердый служебный статус. И ничего нарочно не сравниваю – привожу лишь, как приметы времени, как детали быта… Как-то слышал разговор молодых людей, имеющих обыкновение задерживаться до и после матчей у служебного подъезда лужниковского Дворца спорта, где стоянка машин, в том числе и хоккеистов. «Васильев на черной „Волжонке“ подъехал», – с удовлетворением констатировал один из них.

У Николая – «Коли», как звали мы, мальчишки, его между собой – Дементьева был велосипед. Никакого юмора сопоставления – и по нынешним временам роскошная гоночная машина белого цвета с золотыми буквами вдоль рамы. Я по своему характеру близко не подходил к машине, но те, кто решился на это, говорили, что на раме по-английски написано: «Николай Дементьев». Конечно, среди тогдашних моих сверстников полиглоты встречались пореже, чем сейчас, но я им очень охотно верил. То, что Дементьев в составе московского «Динамо» ездил в Англию, было бесспорным фактом. Я даже откуда-то знал, что в одной из игр он заменил не кого-нибудь, а Боброва. А ведь и поездка Боброва из ЦДКА вместе с московским «Динамо» при моем всепоглощающем интересе к футболу казалась поворотом весьма остросюжетным и обрастала массой если не талантливо, то смело сочиненных подробностей.

Поездка динамовцев на родину футбола произошла примерно за год до того, как игра дошла до моего детского сознания.

Но год, разделяющий исторический вояж и мой призыв в армию болельщиков, – временное расстояние, которое готов уподобить тому, что прошло между тем футболом на Британских островах и сегодняшним днем. Поскольку сейчас о каждом из прожитых с того времени лет какое-никакое представление, а имеешь. Тогда же предшествующий год виделся мне чем-то сплошным. Не глухим, не темным, но сплошным из-за плотной новизны информации на меня, шестилетнего, направленной, прошедшей сквозь меня и увлекшей меня за собой.

«Англия» казалась мне событием очень отдаленным и Дементьев на велосипеде, оттуда привезенном, – лицом историческим.

Но вот что странно. Когда я специально заводил разговор об английских матчах с Бобровым, Трофимовым, Якушиным, у меня не сложилось впечатления, что именно эти вот игры оставили на них особые эмоциональные зарубки. Они не то чтобы забыли про волнения, связанные с тем неизвестным, что ожидало их в тех первых по общезначимой ответственности состязаниях, однако, разобравшись в чисто спортивной, футбольной стороне происходившего там тогда, они уже не видели больше ничего загадочного, таинственного, И ничего не хотели преувеличивать. Не собирались набивать себе, победившим по справедливости, по соотношению реальных сил, цену.

Они считали, что по своим возможностям могли сыграть и гораздо лучше. И как положено мастерам, и по прошествии лет сожалели, что вот не сыграли тогда так, как надо бы.

И на туман ссылались – не было полноты обзора, чтобы так уж исчерпывающе оценивать. Михаил Иосифович Якушин вспоминал, что из семи голов, забитых в матче с «Арсеналом», он только два и видел: первый – в динамовские ворота и последний, четвертый («Бобёр хорошо забил») – в английские.

И вот как здесь не вспомнить про Синявского. И не признать, что его эмпирический подход к реальности спортивного действия в репортажах из Англии оказался наиболее оптимальным.

…«Туман, туман», – твердили все на другой после репортажа день.

Подробностями матча делились, словно сном, увиденным сообща.

На этот раз он, как никогда, настойчиво воспроизводил пейзаж – туман, мешающий трибунам видеть игру в подробностях. Туман, в который безоглядно, вслед за игроками, ринулся и сам Синявский – такое, во всяком случае, создавалось впечатление.

Радиослушатели должны были – по его замыслу – ощутить себя ближе к игре, чем зрители на трибунах, отдаленные от поля туманом.

Это был второй репортаж из турне по Англии – «Динамо» играло с «Арсеналом».

Синявский уже провел радиослушателей через волнения цервой игры с «Челси», убедил их не отчаиваться после двух забитых в ворота Хомича мячей в первом тайме, уверил всех в единственной правильности своего понимания игры.

Перед вторым матчем доверие к комментатору было уже ничуть не меньшим, чем к игрокам «Динамо», устоявшим в первом матче. Комментатора не отделяли теперь от команды, от главных ее игроков – от Карцева, Бескова, Хомича, Соловьевых, Блинкова, Трофимова, Боброва, Семичастного…

На второй репортаж он выходил перед аудиторией, для довольно значительной части которой матч с «Челси» оказался первым соприкосновением с большим футболом. Матч, прокомментированный Синявским, приобщал людей, вчера еще не знавших о футболе, к событиям в Лондоне на равных со знатоками.

В репортаже о матче с «Арсеналом» Синявский был велик не только знанием тайн футбола (хотя, конечно же, и знанием этих тайн).

Он велик был эти полтора часа знанием тайн зрительного восприятия своих соотечественников.

(Насчет зрительского восприятия – не оговорка. Слушатели увидели туман – и футбол в нем.)

Игрокам на поле было трудно следить за мячом.

Зрителям на трибунах – за перемещением игроков.

Слушателям советского радио было все отчетливо видно на магическом экране доверия – абсолютного доверия к своему комментатору.

Ставка Синявского на доверие аудитории оказалась беспроигрышной.

Из помехи рассмотрения футбола на английском стадионе Синявский сделал примету, объединяющую все достоверности, превратил традиционный для литературы лондонский туман в линзу особого художественного своеобразия.

«Туман, туман», – твердили на другой после репортажа день. И обсуждали игру во всех подробностях, словно сочиненный Синявским и пережитый вместе с ним матч был многократно повторен еще не существовавшей тогда видеозаписью…

Такова моя версия. Кто дал мне на нее право? Да сам же Синявский и дал – иначе и не мыслю. Импровизируя, он и нас увлекал за собой в импровизацию.

Он как бы призывал нас к идеалу: зритель футбола – прежде всего раскованный зритель. Этого зрителя он и воспитывал в своем слушателе.

«Большой игрок, – говорил мне Щагин, – всегда играет с удовольствием».

Веегда ощущает своего зрителя, вроде бы даже и не думая о нем, вовсе вроде бы и забывая о его присутствии.

Но забыть о переполненном стадионе, растворить себя в игре можно, когда зритель распахнут тебе навстречу, свободен от груза заданности и нездоровых пристрастий, когда он раскован, расположен к восприятию тонкостей, игровых нюансов.

Когда поле игры – биополе Игрока.

А что же касается авторства Зрителя – то оно ведь и в таланте чуткого восприятия…

Я признался, что английские репортажи слышал лишь в магнитной записи. Что воспроизводил себе картину тех событий в многократных повторениях хроникальных кадров и беседах с действующими лицами – и это было не в труд, а было веселым удовлетворением давнего, неутоленного любопытства.

Я ведь мог бы и не признаваться в источниках информации – настолько отчетлива для меня теперь картина: не документальная, может быть, но созданная навсегда общим воображением. Я вполне мог сослаться на одного Синявского, все трактовать «по Синявскому», сразу – к чему я в итоге-то и пришел.

Дверь на профессиональную кухню я пробовал приоткрыть только потому, что самому интересно было думать о Синявском, говорить о Синявском. Мне кажется, что размышления о таланте Синявского расширяло границы разговора о спорте тех лет, а не уводило в сторону.

От больших спортсменов, от того же Щагина, от Стрельцова и других, я слышал в адрес Синявского и достаточно критического. Он ничего, мол, не видел. «Так лепил», Сергей Соловьев из «Динамо» как-то сравнил радиорепортажи с телевизионными: ну ничего похожего, все наоборот, говорит, на экране – одно, а он – совсем, совсем другое. Да, телеэкран становился главным критерием в оценке позднего Синявского. И бытует, бытует версия – именно телеэкран поставил Синявского в тупик.

Ну, во-первых, перефразируя знаменитые наполеоновские слова о войне и генералах, заметим, что большой спорт, наверное, слишком серьезное дело, чтобы поручать его одним спортсменам.

А во-вторых, экран-то и подтвердил достоинства Синявского. Камера телеоператора способна отразить, изобразить игру, но для необходимого изображенной игре конферанса – не пересказа «картинки», а конферанса – необходима индивидуальность. Необходимо доверенное лицо. Выражение лица, которого пусть на экране и не видно, но чье присутствие ощутимо. И обещает нам, обеспечивает сопричастность нашу к заполнившему экран событию.

Было другое… Мне кажется, что Синявский не был бы Синявским, не заметив, не поняв, что с поколением спортсменов, расставание с которыми предстояло на исходе сороковых годов, уходит и он в какой-то весьма существенной части своего необъяснимого одной логикой дарования.

Уходящие с большой арены спорта люди уносили с собой и очень личную тему его репортажей.

И мы тосковали, грустили, когда исчезали из его репортажей имена, которые он же сам к нам и приблизил, сам привел этих людей в повседневную нашу жизнь, приобщив нас к их судьбе.

Игрок сборной страны конца шестидесятых годов Муртаз Хурцилава говорил, что в детстве, мечтая попасть в тбилисское «Динамо» и только в тбилисское «Динамо», он не сомневался, что будет играть вместе с лучшими футболистами послевоенных лет Борисом Пайчадзе, Автандилом Гогоберидзе – куда они могут уйти, исчезнуть, он не представлял себе футбола без них.

Нечто подобное и со мной происходило, как с болельщиком, – вот тогда, может быть, я и сделал первый шаг из болельщиков в зрители?

Хорошо помню свое огорчение, в нелепости которого некому и незачем было признаваться в тот момент, когда после сезона пятидесятого года в аббревиатуре названия моего любимого клуба изменилась одна буква: вместо «К» – «С». Все закономерно, верно, правильно. Но для моего поколения прежнее название звучало привычнее, острее – сильнее связывало с воспоминаниями военных лет, первого, что вошло в наше сознание. Я понимаю – да и тогда понимал, – что если улицу, где я сейчас живу, Красноармейскую переименовывать нет необходимости, то Центральный Дом Армии и соответственно его клуб не могли не изменить своего имени. Но что-то – чувствовал я – уходило для меня вместе с прежним названием. Что-то терялось…

А ведь и правда – сезон пятьдесят первого года был, по существу, последним для того состава, что под именем ЦДКА буквально перевернул всю послевоенную спортивную жизнь.

К пятидесятому году в ЦДКА уже не было ни Боброва, ни Федотова. При оставшихся Никанорове, Башашкине, Ныркове, Петрове, Водягине, Дёмине, Гринине, Николаеве все равно получалось быть сильнейшими, становиться чемпионами. Но таких, как Федотов и Бобров, уже не будет никогда – мы не ошибались в тревожных предчувствиях расставания.

Бобров перешел из ЦДКА в ВВС. Мы расценивали это изменой.

Но желать теперь Боброву неудачи, беды – нет, на это я не был способен, хотя и считал справедливым, что без партнеров из ЦДКА он уже не может того, что прежде мог.

Помню его в игре за ВВС против московского «Динамо», когда у меня все основания были желать ему удачи. Он и забил гол в первом тайме. Но один тайм и проиграл, на второй не вышел. А во втором тайме его новой команде учинен был разгром. Один Трофимов у «Динамо» забил три гола. А общий счет 5:1, хотя и стоял в воротах ВВС Анатолий Акимов.

И еще помню репортаж по радио о какой-то кубковой игре. Бобров вместе со Стригановым и, кажется, Бабичем играют за клубную команду ВВС или как-то там. Против ужгородского «Спартака». Дополнительное время. Или даже переигровка. Ну зачем бы я столько лет держал в памяти да и вообще брал в голову, как говорится, столь незначащий факт, не будь он с Бобровым связан? Все это к тому, что значил для нас в то время большой игрок. Он интересен был во всех проявлениях. Наверняка, ведь потому и хоккей с шайбой сразу же приобрел свою публику, что играли в него любимые футболисты – и тот же Бобров, и Никаноров, Трофимов, Блинков. Мы и на зиму не хотели, не могли с ними расстаться.

Потом по-хозяйски сетовали: недостаточен был приток молодых… А молодым не только в основной состав было не пробиться, но и наше-то внимание на себя обратить оборачивалось проблемой. Каждый новобранец казался инородным телом – как это он вместо Федотова или Карцева? И смотреть на него неохота.

А может быть, все-таки в масштабе дарования вновь прибывших дело?

Как-то ведь появился Бобров? Пришел и словно был всегда. Вот вместо Боброва – кто?

…Чего нам сейчас, может быть, больше всего не хватает, так это ощущения предстоящего праздника большого спорта.

Это странно, казалось бы. Мы знаем заранее, сколько интересных, представительных, в том числе международных, – авторитет внутренних соревнований, к сожалению, все снижается и снижается на их фоне – состязаний ждет нас впереди. И нет никаких сомнений, что узнаем мы подробности, все подробности не понаслышке, а непременно рассмотрим их на телеэкране. У нас уже накопился гигантский опыт – чего мы только не видели. Олимпиады – летние и зимние, торжества их театрализованных открытий, чемпионаты мира и Европы. Да к чему перечисления – если не в сам момент борьбы, то уж в видеозаписи точно мы видели все из заслуживавшего внимание.

Но я о другом – об ощущении предстоящего.

Ничего не могу сравнить с тем, как ожидала Москва конца сороковых годов открытия в столице футбольного сезона – дня 2 мая.

Да, как и сейчас, сезон начинался в южных городах. Известны были первые результаты. Но все эти цифры, слухи, пусть и подтвержденные газетными отчетами, не шли ни в какое сравнение с тем, что ожидало доставших билеты на «Динамо».

И не надо ни с чем сравнивать. Это примета времени. Известное движение известного характера во времени, кажется, прошедшем, чтобы не повториться.

Сегодня мы больше не сталкиваемся с таким ажиотажем в преддверии нового сезона. И не будем спешить обвинять или благодарить телевидение. Или объяснять, что нынешние сезоны почти сливаются друг с другом.

Выл ведь тогда еще и праздник самого пребывания на стадионе – я об этом…

Была ли зависимость, прямая зависимость, от качества, от класса игры?

Несомненно. Это подразумевалось.

2 мая по традиции чемпион встречался с обладателем Кубка. А главные награды, как правило, разыгрывались в узком кругу: ЦДКА, «Динамо», «Спартак».

В сорок девятом году Кубок неожиданно выиграло «Торпедо». Но и 2 мая пятидесятого торпедовцы не разочаровали в себе. В финале предыдущего сезона они играли с новыми чемпионами – динамовцами (ЦДКА они победили в полуфинале). В день открытия сезона динамовцам предоставлялась возможность реабилитировать себя. Они ею не воспользовались. Увидел в старом календаре-справочнике снимок – и он немедленно ожил для меня. Вспомнил свое предвкушающее оцепенение, когда мяч с правого фланга (я смотрел с Южной трибуны) прострелили вдоль ворот Хомича и торпедовский инсайд Нечаев успел к передаче вовремя. Нечаев уже и в клубной истории затерялся, рядом с Ивановым или Стрельцовым он и не виден, а вот был же в один из праздничных дней главным действующим лицом.

В сорок восьмом году ЦДКА выиграл и первенство и Кубок. И 2 мая следующего года пришлось играть со вторым призером – с «Динамо», конечно. Все фотокорреспонденты столпились за воротами Хомича, а голы-то забили Никанорову. Но на газетных снимках, в основном, фигурировали динамовские ворота.

…После зимы, когда катки растаяли, а снег почерневшими островками сохраняется почти до майских праздников, когда краска на заборе облупилась и внутри ограды не обнаружишь никакого движения, стадион какой-то месяц и сам на себя не похож – будто размыт в весеннем воздухе.

Но к первому дню праздника, за одну ночь преобразившийся, вновь окрашенный в свои цвета, он надвигается на город резкой, бездонно-голубой яркостью воспоминания-напоминания, закольцованного бетоном над светло зазеленевшим квадратом поля между двумя парусами сеток, растянутых за полосатыми штангами футбольных ворот.

…Меня взяли с собой на открытие сезона друзья родителей – Поликановы. От неловкости осознания оказанной любезности я теряю какую-либо координацию движения и мыслей. Не могу, не умею еще выразить, что происходит со мной – и выгляжу бесчувственным, неблагодарным болванчиком. Вижу, чувствую: Поликановых шокирует мое равнодушие. Но я ничего не могу поделать с собой. Не могу объяснить им, что взволнован до апатии, до бессилия. Не способен говорить, не способен реагировать. Отвечаю невпопад. Может быть, спрашивают, мне и неинтересен вовсе футбол. Может быть, мне и не было смысла с ними идти. Потерянно и глупо пожимаю плечами. А кругом уже смеются – притащили зачем-то на стадион ребенка, чужого ребенка, ничего не смыслящего в футболе и, главное, совершенно футболом не интересующегося. И – на такой матч. Всеобщее недоумение. И – всеобщее неодобрение. В такой день недолго и чувство юмора потерять – каково было попасть сюда, добыть билет. И я ничего не могу с собой поделать, никого не в состоянии опровергнуть. Впервые, наверное, понимаю, что значит быть непонятым из-за несоответствия, несовпадения внутреннего с внешним.

Кажется, я сейчас, когда пишу об этом через тридцать шесть лет, готов расплакаться от жалости к себе тогдашнему. Но тогда – никаких слез. Что вы – на футболе, перед самым выходом на поле ЦДКА, Боброва, Дёмина?

Я стою, странный для окружающих, набычившийся мальчик среди взрослых, среди переполняющегося через край стадиона – некому мне сказать, рассказать ни про Дементьева (он сейчас выходит на поле, на разминку перед игрой), ни про Галочку Дементьеву, ни про окрепшие за зиму мысли о ЦДКА, о Боброве, о Федотове…

Но, слава богу, начинается игра – и всем уже не до меня, я, наконец, лицом к лицу с Футболом.

Дальше, однако, хуже. Выясняется, что Поликанов и его товарищи из редакции «Правды» все болеют за «Спартак» и я только один – за ЦДКА. И ЦДКА ведет в счете уже 2:0. Новые игроки «Спартака» Чучелов и Сальников из Ленинграда переехали. Поликанов ими недоволен: «Землю роют… ленинградцы».

Я опять, как и осенью, не могу дифференцировать игру, воспринимаю ее целиком, вместе с трибунами, с мальчиками, подающими мячи на гаревой дорожке, вбираю в себя сразу, захлебываюсь впечатлением.

Сейчас-то я отлично понимаю Поликанова. И меня – бы нынешнего, наверняка, раздражал бы восьмилетний мальчик, ничего не смыслящий, однако в полном упоении разделяющий торжество противоположного лагеря.

ЦДКА уже два года подряд в чемпионах. Но для таких давнишних, довоенных болельщиков, как Поликанов, привыкших к миру устоявшихся ценностей, успехи армейского клуба еще ничего не доказывают. Ну и мы ведь так сейчас относимся к прошлогоднему чемпиону – «Зениту». Внутренне сопротивляемся новоявленному лидерству. Верны прежним привязанностям и считаем неудачи лидеров временными.

И Поликанову я казался примазавшимся без раздумий к тому, что очевидно, что сиюминутно.

И я помню свое отчаяние оттого, что не в состоянии его переубедить, что никогда не приобрету его расположения, уважения, как не случайный на стадионе человек.

И когда во втором тайме Чучелов забивает гол ЦДКА, мне вдруг кажется, что весь стадион обрушивается своими аплодисментами на меня и за ЦДКА вообще только я один, чего, разумеется, никак уж не могло быть в тот год, в тот день.

«Он же ничего не понимает в футболе», – сказала серьезно жена Поликанова моим родителям про меня.

Мне, однако, кажется, что в то посещение стадиона я и про футбол, и про себя кое-что понял…

В год, предшествующий Московской Олимпиаде, когда их стадион реконструировался, динамовцы играли с ЦСКА на поле своих извечных противников – на стадионе, что на Песчаной улице.

По ходу не то чтобы даже скучной, а какой-то безразличной – к чему нам теперь, увы, не привыкать – игры разговор сидящих рядом со мной на трибуне (это все были люди с небезызвестными футбольными именами) вертелся вокруг прежних встреч сегодняшних противников: говорили не только о той неповторимой атмосфере праздничности, в которой при всей непримиримости соперничества проходили эти встречи, но, главным образом, о том, что у каждого из присутствующих лично связано с историей этого великого противостояния. Припоминали и различные курьезы, хотя самым-то курьезным надо было посчитать сам факт таких вот устных мемуаров в минуты, когда исход самой встречи еще не решен. Впрочем, интерес к исходу и мог быть какой-нибудь арифметический – возьмут очко, значит, закрепятся где-то в середине (матч, как видите, происходил еще не в самые худшие для некогда лидировавших, непременно лидировавших клубов времена) таблицы, что, согласитесь, не повод еще для волнений, не говорю, страстей…

Коснувшись с горечью арифметики, снижающей, безусловно, уровень разговора о прежних ЦДКА и «Динамо», я вдруг подумал, что цифры, выражавшие счет встречи во времена настоящих ЦДКА и «Динамо», несли печать несомненной магии. И на долгие времена кодировали интригу.

За сезоны с сорок пятого по пятидесятый год команды нанесли друг другу по нокаутирующему удару. Сначала динамовцы победили в игре чемпионата -4:1. Через два года в кубковом матче их соперники взяли реванш. За эти годы динамовцы дважды побеждали убедительно – 3:1. Но соперники побеждали чаще, правда, чаще с минимальным перевесом. Что, по мнению одних, свидетельствует о более сильной воле игроков ЦДКА. По мнению других, как догадываетесь вы, приверженцев «Динамо», отражает невезение, выпавшее на долю одного из клубов.

Ничья в играх чемпионата за это пятилетие зафиксирована лишь однажды. 2:2 – в первом круге чемпионата сорок восьмого года. Мне повезло – я был на той игре. Был я в том же сезоне на еще одной ничейной игре между ними.

Прошло совсем немного дней после того матча, последнего матча турнира в самом конце сентября, драматического матча, когда динамовцам для победы в чемпионате достаточно было ничьей и они за четыре минуты до конца не удержали ничейного счета. На тот матч я должен был попасть, но в последний момент не попал и был безутешен. А вот теперь вижу, что для будущей моей профессии важнее было услышать репортаж Синявского. Как, оказывается, бывает…

На студии документальных фильмов несколько лет назад у меня была возможность сколько угодно раз прокрутить момент, когда Бобров забивает решающий гол «Динамо». Мяч отскакивает от полосатой штанги, к нему подбегает Бобров и мимо распростертого Хомича вбивает мяч…

И – все.

Все – это подлинный документ.

Так было. Как же иначе? Раз на пленке…

Но я не верю. Я-то сам многократно со слов Синявского пересказывал этот эпизод, изображал его в лицах. Помню, как читал описание бобровского гола во всех вышедших на следующий после игры день газетах.

И сложившееся, развившееся, разросшееся в моем распаленном воображении отталкивает от себя хроникальное свидетельство. Не верю ему – верю себе, не бывшему на стадионе, но видевшему происходившее там настолько отчетливо и в произвольных укрупнениях фантазии.

И когда пишу в дальнейшем о Боброве, игнорирую кинодокумент без всякого зазрения совести.

И полно: мог ли я отсутствовать на той, сентябрьской игре? Когда, повторяю, через несколько дней увидел ЦДКА и «Динамо» в тех же самых составах, снова сведенных в кубковой игре, где ничьи невозможны. А они были абсолютно равны по силам, все, кажется, отдав в предыдущем поединке, который еще звучал в них. Почему я и считаю, что тот тоже видел и представляю себе его вполне.

Они все-таки сыграли вничью. И если бы не пенальти, забитый Дёминым, играли бы еще неизвестно сколько времени. Поскольку эта третья, а затем и вынужденная четвертая игра были уже лишними в том сезоне.

Отношения были выяснены – и для болельщиков с той и другой стороны, я думаю, тоже, – когда счет в последней игре чемпионата стал 2:2. Опять 2:2, как и в первом круге. Вторая ничья за сезон. И – первенство за «Динамо», чуть-чуть ровнее и оттого чуть-чуть сильнее проведшего тот сезон, что выразилось бы преимуществом в какое-то очко.

Но сильнее все-таки оказалось ЦДКА – сильнее на одну-единственную удачу, неизменно ожидавшую Боброва возле ворот соперников. Именно Боброва, одному богу известно почему знающего наверняка: куда отскочит от штанги мяч. И бывшему, конечно, тут как тут. Сколько же и как долго и подробно рассказывал я про этот момент, обнаруживая в нем неоспоримую логику, – и тогда, и позже…

Назови болельщику тех лет счет в игре между «Динамо» и ЦДКА – и картина матча немедленно начинает восстанавливаться перед ним: с погодой, какая в тот день была, с деталями сборов и поездки на стадион…

Что же говорить о самих участниках этих встреч – сплошь «звездах», людях с необычайно ранимым самолюбием?

Впрочем, отличие матчей тех лет – полнейшее единение поля с трибунами.

Когда я говорю о каком-либо из этих матчей, например, с Трофимовым, остается двойственное ощущение – предельной откровенности и невозможности высказать все друг другу до конца. Единение возможно, видимо, только пока идет игра. Дальше – после футбола – игроку и зрителю, болельщику трудно найти точку соприкосновения.

Футбол продолжает жить в них по-разному.

Ни одна, скажем, из побед ЦДКА над «Динамо», вызывавших мое детское ликование, не казалась Трофимову закономерной – по игре…

Все должно и, главное, могло быть иначе. В его разборе изнутри каждый раз выходило так, что, не случись той или иной ошибки с их стороны – он конкретно называл, указывал эти ошибки, – все повернулось бы по-другому.

В драматическом порыве, сумбуре, нравящемся мне и дающем энергию для рассказа, Трофимов трезво и горько видел неточное движение, досадный шаг, неверный ход. И до сих пор сожалел о нем – неважно, он ли был виноват или кто-либо из партнеров.

До осени пятидесятого года я ни разу не видел поражений ЦДКА. И почти уверен был, что при мне, когда я на стадионе, ничего плохого с моей командой и не может произойти. Поверьте: в таком настроении особенно приятно было идти на футбол. Я почти всерьез ощущал себя соучастником происходящего действия.

Сидел я высоко, на закруглении перехода Восточной трибуны в Северную. Мне все было отлично видно оттуда – я уже научился сосредоточиваться. И от поля меня было не отвлечь. Стиснутый со всех сторон, вжатый в скамью, я чувствовал себя растворенно-уютно в многотысячном гудении трибун. Я сам себе «кадрировал» изображение предматчевых приготовлений – разминка перед игрой казалась мне тогда зрелищем чрезвычайно важным. Как я любил момент, когда с несколькими мячами появлялись на поле игроки, – даже и передать сейчас не могу, как любил. Не с чем сравнить эту прелюдию к матчу.

Тренер ЦДКА Борис Аркадьев – я прекрасно, отчетливо, как по телевизору, видел его со своего места – показался мне озабоченным.

И недаром – очень скоро Бесков ударом белой бутсы, увиденным сквозь пасмурный день всем стадионом, но для вратаря неотразимым (Никаноров не выходил почему-то на разминку и сейчас как-то рассеянно запоздал с броском), забил гол.

А вот как забил второй гол Трофимов – о том мяче тогда долго говорили да и потом всегда вспоминали, – своих непосредственных впечатлений не соберу. Помню только свое смятение – гол в наши ворота возник, казалось бы, из ничего. Трофимов со скромным удовольствием отмечает, что все задуманное у него получилось.

Он сместился со своего правого края в центр по фронту атаки и сумел пробить, несмотря на отчаянное противоборство лучшего в стране центрального защитника Анатолия Башашкина. Вот, оказывается, как оно было. Расстроил меня тогда Василий Дмитриевич. А сейчас мне его доверительность в рассказе только приятна. И все-таки почему-то жаль, что прошло, стерлось тогдашнее огорчение…

Мой приятель, намереваясь снять документальную телевизионную картину, в основе сценария которой – воспоминание о событиях того самого матча «Динамо» с ЦДКА осенью сорок восьмого года, очень рассчитывал на впечатления Бескова, забившего в той игре гол. И наткнулся на резкий ответ: «Неужели вы думаете, что мне легко вспоминать матч, где мы проиграли?»

Для романа, пожалуй, самым интересным было бы то, что осталось на душе у ветеранов знаменитых сражений-спектаклей. Неутоленное. Неотыгранное.

…Люди топтались на бетонных полосках вдоль скамеек, отыскивая свои места на трибунах, и многоярусное кружение вокруг поля казалось наводкой на резкость.

…Зрители плечом к плечу устраивались на своих местах, трибуны завершали свое кружение. Окончательно устанавливалась резкость изображения.

В обведенном бетоном квадратике тоннеля у подножия Северной трибуны обозначалась пульсация красных и синих точек – выходили на поле игроки…

Как всякий пишущий, я озабочен точностью формулировок и радуюсь, конечно, когда фраза заряжена определенным сходством с предметом, явлением, когда мысль, которую хочешь выразить, вдруг да и напомнит прицельный удар по воротам, раз уж свожу я разговор к футболу и через ранний интерес к футболу пробую понять начала собственной жизни и вообще современную мне жизнь в отдельных ее аспектах.

Но я был бы скорее огорчен, вместись мои воспоминания в формулировки полностью, без остатка. Меня ведь больше волнует несформулированное…

Переполненный стадион – тоже ведь своего рода формулировка, пластическая формулировка интереса к спорту.

Но сам-то интерес неизмеримо шире, разветвленнее.

Как ни памятны и неповторимы полтора часа концентрированного внимания к игре, а не в них все же суть.

Это время выражения себя игроком. Это время нашего непосредственного отклика на происходящее.

Но главный интерес, по-моему, в том, что предшествовало. И в том, что последовало, продолжилось.

…Игра окончена. Мы все расходимся со стадиона. Цифра счета – единственное, что одновременно понято, признано всеми как факт. И кажется: порядок цифр – 0:2 или 4:1 – целиком и полностью отражает происшедшее. Между тем из полученной информации эта наименее ценная, ибо противоестественно было бы уносить из футбольного зрелища одни лишь цифры. Кто бы пришел на следующий матч? Кто бы вышел на поле перед зрителями, подвластными только магии цифр?

…Представим себе, что зрелище футбольного матча разбирается и сохраняется после финального судейского свистка протоколами, выводами, отчетами, фотографиями, видеозаписью – и все. Какой бедной окажется спортивная жизнь!

К счастью – и к предупреждению на будущее – футбол проникает в каждого из нас, словно радиация. В каждого: смотрящего, играющего, тренирующего, судящего.

Футбол остается в нас, длится. Мы приносит его на следующий матч и сообща настраиваемся на зрелище. Зрелище нового матча обогащено личным участием каждого из нас.

Чудес не бывает – непережитое не принесешь с собой на следующий матч. Предстоящее зрелище обеднено заранее.

Чудеса бывают – при виде настоящего футбола фантазия и память пробуждаются почти одновременно.

Возможен ли футбол без эмоциональных взрывов, без преувеличений, без громких высказываний людей и не бивших никогда по мячу метко и сильно?

Я опять в плену формулировок? Еще ведь хочется сказать, добавить, признать, что охваченный футболом стадион был и первым, кроме школы и двора, общественным институтом. И множество человеческих характеров и типов открылось мне не где-нибудь, а на трибунах стадиона.

Когда-то мать сердилась, что я помню фамилии всех, как ей казалось, футболистов, а запомнить английские слова, заданные к уроку, не в состоянии.

Фамилии футболистов действительно легко мною запоминались, что отнесем, однако, к заслугам самого тогдашнего футбола – в отличие от сегодняшнего зрелища, которому явно недостает характеров, футбол сороковых годов изобиловал людьми, очень резко, темпераментно, самобытно себя выражавшими. Как их было не запомнить?

Но чем дольше я живу, тем лучше понимаю, что футбол в равной мере привлек меня к себе и характерами людей, чьих фамилий я не помню, поскольку и не знал их никогда. Я не был, разумеется, знаком с соседями по футбольным трибунам, но их открытость, откровенность в проявлении себя, правда их чувств и страстей не могли не произвести на меня впечатления.

Меня тянуло на стадион и в дни, когда матчей не было.

Я бродил среди неслышного эха и невидимых теней недавно отшумевшего, промелькнувшего – пытался вообразить мною не осознанное до конца. Это больше футбола, больше спорта? Но, может быть, футбол, спорт могут вместить в себя больше, чем принято считать?

Как-то я уговорил родителей – мы жили недалеко от «Динамо» – пройти со мной по стадиону, где часа за два до того закончился матч: поле темнело за решетками уже замкнутых ворот на трибуны. Команда ЦДКА в тот день встречалась с «Торпедо» и победила, проигрывая весь матч, но забив два гола за последние три минуты, – я слушал репортаж Синявского и не мог объяснить отцу с матерью: зачем мне надо было обязательно пройти по затихшему, остывающему стадиону…

Как-то я пришел на стадион днем. И совсем на удивился, застав и народ, и движение. Товарищеский международный матч был накануне. Играли с венграми – комментировал Озеров, его время только начиналось. Но что же в этот день происходило? Не помню – вообще не помню, что было на центральной арене, так как не выходил на трибуну.

А картина дня отчетлива. У входа на Северную трибуну стоит в группе неизвестных мне лиц тренер ЦДКА и олимпийской сборной – в тот год наши спортсмены впервые участвуют в Играх – Борис Аркадьев. Я задерживаюсь возле заинтересовавшей меня группы – глупо уставился, бестактно слушаю разговор… Мне интересно каждое слово Аркадьева.

К людям этим, на коих внимание мое сосредоточено – не спеша подходит ослепительная, нарядная женщина, теперь мне кажется, что в светлой шляпе: все они о чем-то между собой говорят, смысла не улавливаю, шутят, очевидно, смеются.

Аркадьев говорит: «Вон ваш муж стоит скучает».

И я вижу вдалеке – уже привыкший по-зрительски, поболелыцицки различать большого игрока с большого расстояния – Василия Трофимова, скромно-собранного, с первого взгляда, нахохлившегося, свободно прислонившегося к серой изнанке трибуны, как артист к тыльной стороне декорации…

Потом Аркадьев, заметивший меня и все сразу оценивший в моем сомнамбулическом состоянии, спрашивает: «Дождь будет?» И я, сморенный смущением, посмотрев зачем-то на небо, говорю, что будет, спешу согласиться с тренером моего ЦДКА. И он смеется: «Бюро прогнозов…»

А что если мгновение между репликами и было калиткой в будущий роман? С футболом, с Аркадьевым, с женой Трофимова – Оксаной Николаевной, самим Трофимовым и другими как действующими лицами…

Но в книгу о Трофимове я вошел через ворота – традиционно.

Пролог: я иду по территории сплошных воспоминаний, углубляюсь в них, не страшась эмоций с той поры и не испытанных, рядом с одним из героев того футбольного времени-с Трофимовым.

Мои давние восторги, над которыми кто-то уже готов посмеяться, не кажутся собеседнику странными.

Приметы времени в равной степени волнуют и его.

Мы останавливаемся, выйдя за Южные ворота. Трофимов, изобразив неудачное движение из вчерашнего матча популярных команд, показывает скупым движением корпуса ход, который предпринял бы сам…

И я понимаю, что повторение некогда поразившего явления реально и без видеозаписи. Я готов уже к тому, что ворота стадиона распахнутся и возникшая в ассоциациях толпа понесет меня по центральной аллее и очень скоро за голубыми перилами волнореза, в решетке вырубленного в сером бетоне трибун проема полыхнет зеленью газона футбольное поле…

Особый вкус тогдашнего футбола остро ощущался не одними гурманами – завсегдатаями стадиона, но всеми, кто оказывался во власти его, выражаясь по-современному, биополя.

Я уже говорил, как любил разминку – предыгру, чем-то напоминающую фон для титров нынешних кинофильмов, когда действующих лиц нам заявляют не в статичной нейтральности, а сразу же в среде сюжетного обитания, пусть и дана эта среда пока лишь в намеке…

Помню жадный интерес своих сверстников ко всему, что связано было с футбольным матчем: и к подробностям ритуала, и к одежде игроков – амуниции, как и инвентарю, далеко было до сегодняшней «фирмы», но форма смотрелась на игроке как-то индивидуальнее, чем нынче. И цвет футболок был всегда для нас существен – всегда создавал должное настроение. Я предвкушал, еще только приближаясь в толпе к ограде «Динамо», как выйдут сейчас в красных майках наши – и рисунок движения на поле обретет волевую энергию, памятную мне до сих пор. Игра еще не началась, но и в самой расстановке футболистов ЦДКА – характерный профиль. И газон обретает экранную емкость, объем, широкоформатность – я обороняю наивность своих восторгов от скепсиса недоверия понятиями, вошедшими в обиход много позже, а тогда футбол не нуждался ни в каких оправданиях, обоснованиях, всеобъемлющая зрелищность его не оставляла сомнений.

Динамовский стадион, как эпицентр большого футбола, проецировался на каждый двор.

Дворы никого и ничего не копировали.

Они существовали ежедневно как бы в свете луча, мощно исходящего из овала «Динамо».

Мы не подражали – мы перевоплощались.

Я опускаю с немалым сожалением воспоминания о дворовом футболе. Соблазн очень, очень силен, но в работах литераторов моего поколения – у Анатолия Макарова в «Футболе в старые времена» – рассказано о нем талантливо и щедро. И нет сейчас нужды что-либо к тому приплюсовывать, неизбежно повторяя уже отраженное, тем более что это и не в жанре затеянной мной книги, обращенной к большому спорту и знаменитым спортсменам, а моя роль – лишь служебная, связующая, пояснительная.

Не вижу здесь и повода для публицистического отступления. Хотя совершенно согласен с теми, кто огорчен совершенным исчезновением в сегодняшней Москве и других больших городах дворового футбола. К мнению специалистов, считающих, что двор, самый обыкновенный двор, как ничто другое, способствует рождению и становлению нестандартной, непредсказуемой игровой индивидуальности, когда все неудобства площадки, помехи и препятствия, естественно громоздящиеся на пути рвущихся в игру, разношерстность и возрастная «безразмерность» в партнерстве и соперничестве, самодеятельность в организации, часто вопреки принятому и разрешенному старшими, когда все кажущиеся несоответствия и неблагоприятствования как раз и воспитывают в мальчишке жизнестойкость, самостоятельность, настойчивость– качества, без которых трудно стать большим спортсменом, к выводам специалистов я бы еще добавил, что не знаю лучшей, чем двор, модели обстоятельств, в которых характер или утверждает себя или наоборот, амортизируется инерцией.

…Сказал о перевоплощении, связанном с проекцией стадиона на мое детство, – и вспомнилась забавная подробность.

И сейчас, как я замечаю, с азартом и удовольствием играют в настольный футбол, в настольный хоккей. Я и сам несколько раз в них играл и с детьми, и со взрослыми.

Но ничего общего и похожего с игрой в пуговицы, чем так увлекались мы в самом начале пятидесятых годов, конечно же, не почувствовал.

Родителей эта игра сердила, по-моему, гораздо больше, чем самый разрушительный для обуви футбол во дворе. Там-то хоть все ясно и какая-никакая польза – не для головы, так для ног. А тут что? И зачем? В самой безобидности чудилась непонятная опасность.

Эту игру я смело бы назвал игрой воображения. Но воображения, привязанного к реальности очень крепко.

Мы разыгрывали, воспроизводили – ничего, однако, не инсценируя – тот именно футбол, что происходил на «Динамо». Известная условность правил – пуговица имела право на три хода – не могла стать препятствием на пути к полному правдоподобию. Расчерченная под разметку настоящего поля доска стола. Ворота с марлевыми сетками. Мы даже отчеты писали об играх, придерживаясь манеры, принятой в тогдашнем «Советском спорте», – после фамилии в скобках писали номер, под которым выходил игрок на поле (номер в те времена кодировал амплуа, допустим: «девятка» – центральный нападающий, «семерка» – правый край нападения; игроки были как традиционные маски итальянского театра: Пьеро, Арлекин…).

Ну в какое, скажите, сравнение может идти покупной, фабричный настольный хоккей или футбол, где фигурки игроков друг от друга отличимы лишь степенью неисправности?

А пуговицы надо ведь еще найти, выпросить и потом подобрать в команду – чем не селекция?

Интересно, что большинство из тех, с кем играл я в пуговицы, стали журналистами, правда, не спортивными. Поэтому я их не называю – они заведуют теперь отделами в солидных изданиях, члены редакционных коллегий.

У одного из теперешних заведующих, болельщика московского «Динамо», в команде была плоская, желтая пиджачная пуговица. Она называлась «Бесков».

И как же удивительно соответствовала она своему имени!

Она действительно на полном, как говорят артисты, серьезе являла в миниатюре образ выдающегося, популярнейшего динамовского форварда – передавала его меткость, элегантность лучше любого из написанных о Бескове очерков.

Однажды я играл этим комплектом пуговиц, изображая «Торпедо», – и, по идее, желтой пуговице предстояло стать Александром Пономаревым. И ничего не получилось – стилевое расхождение сразу же стало очевидным для всех нас. Позже у нас появился «Пономарев», приближавшийся по «индивидуальности» к оригиналу. Да и всем знаменитым игрокам мы в итоге нашли достойных дублеров-исполнителей.

Но «Бесков» оставался вне конкуренции по соответствию, по верности натуре. Да и вообще лучшей, «талантливейшей» к настольному футболу из всех пуговиц, которых я видел. Играющий ею, как нам казалось, не может в тот момент не почувствовать себя Бесковым.

И когда я вижу на стадионе строгого и часто неприступного, недоступного Константина Ивановича, меня так и подмывает рассказать ему эту историю – это трогательное и такое точное свидетельство его игровой славы сороковых – пятидесятых годов.

Как-то в День радио в программе «Время» возник в старой кинохронике коротенький совсем план: на колесиках катят телекамеру допотопного образца а навстречу ей откуда-то входит в кадр первая «звезда» советского телевидения, диктор Нина Кондратова. И в сознании моем – сознании телезрителя с более чем тридцатилетним стажем – на зажженном «ретро»-экране сомкнулись проекции. Я и себя увидел, представил перед тем, тогдашним крошечным экраном, на котором возникла тогда Нина Кондратова, сбереженная хроникой для того, чтобы возникнуть передо мной на экране сегодняшнем.

«Ретро» ведь не подробности одного быта призвано воспроизвести.

«Ретро»-чудо, когда способно возобновить пережитое состояние.

Телевидение процитировало Время, «зачерпнув» его вместе со мной, в нем существовавшим, вместе с миллионами людей, про которых можно с абсолютной точностью сказать, что сидели они тогда перед экраном и видели на нем Нину Кондратову, ждали, что объявит она им, какую предложит им программу передач.

Предложит – вот именно, что предложит… Ведь тогда-то и складывалась интонация общения нашего с людьми, представляющими телевидение.

И сейчас только удивляться остается, каким точным попаданием в еще не очерченный, в еще не озаглавленный жанр было появление перед телезрителем «Ниночки», как по-домашнему, с фамильярностью, возвышающей до славы, сразу же стала называть Нину Кондратову целая страна, как, между прочим, и прежде и теперь называют футболистов и хоккеистов…

Нет, в чистом виде «ретро» никогда не служит образцом.

Но для эмоционального отсчета оно очень часто неоценимо.

Телевидение великодушно и щедро по отношению к своему зрителю.

Легко ли, однако, зрителю от такой поистине индустриальной щедрости, всегда ли он может чувствовать себя на высоте собственного восприятия?

Зритель времен линз и схем для настройки изображения чаще, чем теперь, кажется, оказывался в выигрышном положении. Он чувствовал себя в большей степени причастным к предстоящей передаче. Нет, серьезно – заряжая линзу дистиллированной водой, добиваясь нужных совмещений и контрастов по схеме настройки, он готовил себя внутренне к зрелищу.

«Пробелы в судьбе» телезрителя первых призывов давали ему простор для воображения, домысла, предположения. Он больше и дольше думал о возникавших перед ним на экране лицах, он невольно сопоставлял свою жизнь с жизнью экранных знакомых. И Нина Кондратова, например, играла женскую роль в драматургии, где он почти на соавторство мог претендовать – он ждал ее вечернего появления на телеэкране как факта, происходящего в его биографии.

И самое-то главное – в том не было никакого самообмана.

Не желая сейчас задним числом льстить всем, кто начинал телевидение и На телевидении, заметим все же, что начало всегда требует «штучности». Ничего ведь не начинается со стереотипа.

И зритель, чутко реагировавший на несомненную «штучность» телеэкранных первопроходцев, собственную «штучность» ощущал острее.

Может быть, в этом-то и наибольший эффект, как принято теперь говорить, феномен телевидения.

Не скажу точно, когда я впервые увидел телевизор и что тогда мелькало на крошечном экране.

Нет, когда – скажу: первоклассником на выставке реконструкции Москвы, днем (значит, какую-нибудь экспериментальную передачу мы смотрели, а может быть, и просто схему, не помню).

Получается: телевизор я увидел примерно в одно и то же время, что и футбол. Но футбол уже владел мною, захватил – и очная с ним ставка только подтвердила ранее подозреваемое. Телевизор же, наверное, вообще не может по-настоящему увлечь ребенка, пока не станет посредником между ним и естественным многообразием непрерывно, ежесекундно удивляющего мира, – ну это только предположение, непрошенное обобщение. А хотел я лишь заметить, что болельщиком стал гораздо раньше, чем регулярным телезрителем.

Мне как-то долго не случалось увидеть футбол по телевизору. Летом мои дачные приятели ходили к кому-то смотреть трансляцию футбольных матчей, но меня туда не звали, не брали с собой. И хотя вообще-то я уже неоднократно видел разные передачи, футбол в силу особенностей восприятия для меня этой игры представлялся на экране зрелищем совершенно иного порядка.

Во-первых, я не представлял его себе черно-белым, как в кинохронике. Цвет на стадионе для меня очень много значил, цвет превалировал, направлял впечатление, вся расстановка сил на поле виделась мне всегда в цветном изображении. И главное, в репортажах Синявского был цвет, сейчас бы можно сказать, что и цвет времени.

Про цветное телевидение тогда говорили почти как про атрибут научной фантастики. Но показ футбола я фантазировал себе через некое окошко, непонятно – я и не хотел, по складу своего гуманитарного ума, задумываться – кем, как и где прорубленное, в котором движутся цветные, обязательно цветные фигурки игроков.

Впервые же я увидел телерепортаж днем – тогда еще было обыкновение смотреть передачи при погашенном верхнем свете, видимость еще оставляла желать лучшего – передавали второй тайм матча «Спартака» с тбилисским «Динамо» с московского стадиона «Динамо».

Какое-то время после того я еще смотрел не футбол, а телевизор.

Но год всего прошел, и, не сумев достать билет на финал Кубка, где ЦДКА, вернее, уже ЦСКА только на второй день, при переигровке, смог сломить сопротивление футболистов второго эшелона мастеров из города Калинина, я смотрел уже футбол по соседскому телевизору, смотрел как болельщик, еще как болельщик – это был последний из доведенных до конца сезонов, в котором выступали замечательные игроки послевоенных лет Никаноров, Гринин, Дёмин, Николаев, Башашкин, Водягин, Петров…

И все-таки в тот день я никак не мог предположить, что совсем скоро стану по отношению к футболу телезрителем.

3

Свой роман с футболом и спортом вообще я бы предпочел дальше провести через историю своих неудач на долгом пути к литературной профессии, не скрывая своих репортерских несовершенств, полагаясь, однако, на свою удачливость зрителя, от имени зрителя, которому судьба подарила еще и памятные встречи. Поскольку сегодняшний спортивный роман все-таки роман спорта со зрителем.

Так уж получилось: не что-либо иное, а бокс привел меня к профессии, занявшей на года, переменившей первоначальные планы, перекроившей прежние намерения, от чего-то существенного отвлекшей, но к чему-то важному в понимании мира и людей и себя самого, как мне кажется, постепенно – может быть, только слишком уж постепенно – приблизившей.

Не хочу, не собираюсь никого здесь удивлять парадоксами. Напротив, стараюсь – не исключено, что и с некоторым опозданием – разобраться во всем, обнаружить логику в своих поступках. То есть, попросту говоря, пробую поставить себя в равные условия с теми, о ком пишу…

Бокс… Ну что же, польский боксер, финалист Римской Олимпиады Петшиковский (он проиграл Кассиусу Клею, будущему Маххамеду Али), сказал: «Спорт – это приключение».

В случае со мной мы видим, не подтверждается. Я не был спортсменом, не был и настоящим, как понимаю, болельщиком спорта после детства. И не связал себя со спортивной журналистикой, проработав в штате спортивных изданий в общей сложности всего-то около двух лет.

Приключение? Не ахти, конечно, какое. А все-таки…

Первый чемпион мира по волейболу Владимир Иванович Щагин, убеждая в особой сложности своего вида спорта, заметил, что в обыденной жизни нет ничего общего с действиями игроков на площадке, в обыденной жизни вроде бы и движений, сходных с приемами этой игры, нет.

Если взглянуть с такой точки зрения, то бокс – самый что ни на е. сть естественный для человеческих проявлений вид спорта: не агрессия, так самооборона.

Да, разумеется, бокс – не драка, а умение и у лучших мастеров – искусство. Но откуда же взяться умению и тем более искусству, если нет характера? В драке же и самый мирный, добродушный человек просто обязан проявить характер, свой характер. Это никакой педагогике и морали не противоречит, хотя никто из педагогов вроде бы не поощрял вслух драк.

Во многих жизненных проверках я оказывался бесхарактерным, но не в драках – здесь почти не могу себя упрекнуть.

В моей равнодушной к спорту семье к боксу как раз относились благожелательно.

Это, считали, полезно и даже необходимо мужчине: владеть приемами бокса – во-первых. А во-вторых – личный мотив: отец был знаком с Николаем Королевым, а мать когда-то училась вместе с его женой в институте (правда, во время довоенного матча за абсолютное первенство между Виктором Михайловым она больше сочувствовала Михайлову – тот был старше, к тому же Королев разбил ему нос, и матери казалось, что молодой соперник норовит ударить по больному месту).

Королев в послевоенные годы наряду со штангистом Григорием Новаком на равных конкурировал во всеобщей популярности с любым из самых знаменитых футболистов «Динамо» или ЦДКА. Он символизировал весь бокс – о нем легенды ходили. И я их с детства повторял, пересказывал и от себя добавлял беззастенчиво. Кто мог поверить? До информационных взрывов было далеко. Скупость информации способствовала мифотворчеству. Я знал – из тех же журналов, – что есть и еще замечательные боксеры Щербаков, Огуренков, Грейнер. Но вокруг них как бы не образовывалось пространство для преувеличений – а без этого какой же миф? И тяжеловес, как самый-самый, конечно, получал предпочтение.

Один из товарищей детства спросил меня в году сорок девятом: «Ты не знаешь, случайно, кто сейчас самый сильный человек на свете?» Я и не задумывался: «Королев!» Заметьте, не Новак – тоже фигура из легендарных. А Королев, никто иной.

Но информация уже вступала в противоречие с прижизненными легендами.

В том же сорок девятом году в бою за звание абсолютного чемпиона Королев победил совсем молодого Альгердаса Шоцикаса, как оказалось – в последний раз победил, последний раз стал чемпионом.

Я читал про этот поединок в «Огоньке» – там сообщалось, что проигравший Шоцикас в первом раунде имел преимущество и непобедимый Королев даже побывал на полу…

Через какое-то время отец, вернувшись домой, рассказывал; что встретил сегодня Колю Королева и тот рассказывал… Я в своих ранних амбициях единственного в семье знатока спорта не удержался и вставил поспешную реплику, скептически, насмешливо отозвавшись о том, кем восхищался. До сих пор неловко об этом вспомнить. Отец рассердился и не стал ничего рассказывать – так и по сей день не знаю: о чем поведал ему тогда Королев…

Прошел еще год – и чемпионство перешло к Шоцикасу, Королев пропустил год, не приехал на чемпионат в Свердловск, а в следующем сезоне проиграл новому чемпиону, об этом подробно писали в том же «Огоньке».

Познакомился я уже с проигравшим Королевым – шли с отцом по улице Горького, по той стороне, где Моссовет, телеграф, и навстречу шел Королев в пальто и в шапке, зимой это было, Так вот на центральной улице, между Моссоветом и телеграфом, я впервые в жизни познакомился со спортсменом – и сразу с Королевым.

Чуть не забыл сказать, добавить, что я уже знал и любил к тому времени бокс по кино. Прекрасно помню – с Петровки вижу рекламу на «Метрополе»: мужчина прижал к уху телефонную трубку. «Первая перчатка» – сколько раз я смотрел ее за свою жизнь.

В шестидесятые годы бывший чемпион Союза по боксу Эдуард Борисов заведовал литературным отделом в спортивном журнале и поручил мне написать статью о кинофильмах на спортивную тему – и о старых, и о новых. И я как забыл, что столько раз смотрел эту комедию – никто же не заставлял, – и в критическом запале среди прочих лент и на нее обрушился. Тогда она действительно уже казалась мне, подобно «Вратарю Республики», слишком далекой от реалий спортивной жизни. Борисов не стал со мною спорить, ничего из статьи не вычеркнул, но признался, что «Первая перчатка» позвала, привела его в бокс. Теперь признаюсь и я, что и меня позвала, – только боксером вот не стал…

Настоящий бокс я увидел впервые в цирке – попасть на такой бокс было так же трудно достижимо, как на футбольный матч ЦДКА с «Динамо».

Цирк и по-прежнему кажется мне наилучшим местом для проведения боксерских соревнований. В какое-то сравнение может с ним идти и круглый зал дворца «Крылья Советов».

Но – цирк! Цирк же и сам по себе – загадка, тайна. И в нем еще – бокс.

Арена, принявшая, малиново-бархатно окольцевавшая канаты ринга, для меня предвосхитила телеэкран – я, кстати (все, как видите, оказывается кстати, все связано, и в какую прочную цепь ассоциаций), телепередачи к тому дню считанные разы смотрел, телевидение еще нескоро – не по времени, по осознанию ощущения – станет для меня бытом.

Как хорошо, как отчетливо помню я тот чемпионат – странно, но позднейшие спортивные события не заслонили мне этот, в общем, ничем не примечательный турнир. Я бы долго – и с подробностями, деталями – мог бы рассказывать о нем, называя фамилии и обрисовывая фигуры, описывая лица…

Но повода нет. Я ведь упомянул о нем ради Королева.

…Теперь, когда он не был первым и специалисты не оставляли ему шансов на победу – о чем я, правда, и не подозревал, – мне хотелось, чтобы он победил во что бы то ни стало, несмотря на то что Альгердас Шоцикас чрезвычайно мне понравился – и как выходит он из своего угла ринга, названный судьей-информатором, и как держится на ринге. Да и как, кому он мог не понравиться – великолепный Шоцикас? И все равно я болел за Королева. Хотя в полуфинальном бою с малоизвестным боксером (но я-то, в том моем состоянии, конечно, запомнил фамилию – Потоцкий) он не произвел на меня большого впечатления. К тому же повредил бровь…

На финал с Шоцикасом Королев вышел с наклейкой пластыря. Во втором раунде пластырь отклеился, кровь заливала глаз – и бой остановили. В газете почему-то написали, что Шоцикас выиграл за явным преимуществом – мне это казалось неслыханной несправедливостью, мне шел двенадцатый год…

А последующие всесоюзные турниры – вплоть до шестьдесят третьего года – я уже смотрел по телевизору.

Догадываюсь, что легко могу быть опровергнут, предпочитая старое новому. Но передачи с боксерских чемпионатов, с тогдашних чемпионатов кажутся мне из дали лет содержательнее, сюжетнее.

И характеры боксеров заметнее разнились, с чем охотно соглашаются и спортсмены, в те времена выступавшие, и манеры ведения боев были индивидуальные, с чем и специалисты не спешат спорить (и не в одном, между прочим, боксе индивидуальнее – и про футбол, и про волейбол тоже твердят: средний уровень возрос, но «звезд» все меньше; не говорят же такого, например, про хоккей с шайбой, правда?). Ну, само собой, и телевидение было в новинку – сам факт спортивных трансляций мог поражать. Однако я же не исследование пишу. И не случайно сказано: «Воспоминание – поэт. Не делай из него историка».

В пятьдесят третьем году в финале Королев еще раз сразился с Шоцикасом. В тот сезон, в виде эксперимента, на первенстве страны боксировали по четыре раунда. И Королеву в его тридцать пять мало что светило. Уходить-то из бокса он и в сорок два не хотел и в сорок два еще выиграл Спартакиаду России, закончив выступать в тот же год, что и Шоцикас, победивший на Спартакиаде народов СССР в пятьдесят шестом. В своем последнем турнире Королев победил нокаутом боксера почти вдвое моложе себя. Но победить Шоцикаса в четырехраундовом бою ему было не суждено. Хотя мне, воспринимавшему этот бой пристрастно, Королев не показался побежденным.

Сейчас телевидение гораздо щедрее на показ спорта и неизмеримо изобретательнее в приемах и способах изображения. Но время экранное стало дороже – и показ обрывают немедленно по окончании состязаний, а при видеозаписи отсекают все, к делу непосредственно не относящееся. Но как же иногда не хватает воздуха, не хватает случайного, несрежиссированного, несфокусированного. Прежде – при всей неискушенности, неумелости, профессиональном простодушии– в кадр попало и нечто необъяснимое, растворяющееся в памяти, расплывающееся, но совсем, до конца долго не покидающее, как сон, что связно не пересказать, как и телевизор раньше: щелкнул выключателем, экран погас, а световой квадратик, блик не сразу исчезает, тает…

Тогда, когда Королев проиграл из-за рассеченной брови, он не выходил на вручение наград. В пятьдесят третьем он спокойно стоял на ринге, когда золотой медалью награждался Шоцикас. Второму призеру не полагалось выходить из шеренги остальных призеров – победителям предстояло опустить флаг чемпионата, и, вышедшие из строя награждаемых, они образовывали особую группу. Но Королев, услышав свою фамилию, по инерции шагнул вперед – это хорошо было видно на экране: оглянулся, строго взглянул на кого-то невидимого нам и тяжело шагнул назад, в шеренгу вторых и третьих. Что это было? Откуда же мне знать? Но запомнилось – говорю же характеры, а значит, жесты, движения тогдашних боксеров врезались в память. Тем более все повадки Королева.

Очевидно, утратив первенство, Николай Федорович вел себя по общепринятым меркам как-то нелепо. Превращался, видимо, в фигуру одиозную из-за своего упрямого нежелания расставаться с боксерским рингом. Он не способен оказался уйти вовремя – уйти непобежденным. Тридцатисемилетним, он в международной товарищеской встрече проиграл не ахти какой силы боксеру из Польши – это он-то, Королев, посылавший после войны вызов Джо Луису. Он никак не хотел смириться с возрастом – не видел того, что видели все вокруг.

Но популярность его еще долго не шла на убыль – в шестьдесят третьем году он появился в зале «Крыльев Советов», одетый в военно-морской мундир (служил тогда на Севере), и публика устроила ему овацию. Но я заметил, что Сергей Щербаков и другие боксерские знаменитости иронически переглянулись. Почему? Он терял влияние в спортивных кругах? Или же он и был всегда больше любим публикой, чем боксерами? По-моему, то же самое много позже происходило с Виктором Агеевым – ему отдавали должное, соглашались, что редкостно талантлив, но осознанную им особенность своего положения, пренебрежения общепринятым простить не хотели. Так мне казалось…

Представился мне случай написать о Николае Федоровиче в семидесятые годы, когда, при всем уважении к нему и признании за ним места в спортивной истории, мало кто считался с мнением Королева (слушали, но не слушались), представления его принимались устаревшими, хотя начатые им мемуары, не дошедшие до печати из-за отсутствия квалифицированной помощи в редактировании, показались мне самостоятельными по языку и мыслям о боксе.

Он жил в двух шагах от меня, я часто видел его на улице Усиевича, относительно мало изменившегося, но ступающего тяжело, подволакивающего ногу. О давнем, мимолетном знакомстве смешно было напоминать ему, столько людей знавшему. К тому же боксеры на память обычно жалуются. Пришел к нему как-то утром в качестве официального лица – было задание от журнала. Он открыл мне дверь в халате, будто на ринг поднимался.

У меня тогда еще мал был опыт общения с выдающимися ветеранами – и Николай Федорович своими огорчениями и обидами сбил меня с настроения задуманного разговора о боксерских делах. Его больше волновали неприятности текущего дня. Разговаривали мы довольно продолжительно, но как написать об этом в праздничный, парадный номер, я не знал. Попробовал написать вообще – без личного. Ничего не вышло: убедился, что рассказать о боксере Королеве могу лишь с чужих слов – лучших и главных боев я не видел, наивысших удач не застал.

Но вот время прошло, и вижу, что шапочное знакомство с Королевым ввело меня в мир, который стал все-таки и моим. Мир этот населен людьми, вошедшими в меня как имена, как символы и превратившимися в конкретность движущихся судеб, повлиявших и на мою судьбу, заставившую постучаться в двери служебных подъездов арен большого спорта.

…Сам я несколько раз начинал заниматься боксом. Последний раз в университете, у Огуренкова, когда уже все сроки для серьезных дебютов прошли. И ни о каких достижениях – при всем соблазне как-то приподнять себя, мотивируя свою причастность к спортивной жизни, – рассказать не могу. На факультете журналистики бокс был в чести. Тот же Эдик Борисов кончал наш факультет. Мастерами спорта стали Борис Ольшевский, Морис Гусев. Леня Лейбзон перворазрядником и чемпионом Москвы среди юношей пришел в МГУ из института физкультуры. Заочник Миша Лаврик – это он затевал в «Молодой гвардии» серию «Спорт и личность», где вышли мемуары и Попенченко, и Шоцикаса, – вернулся из армии мастером. Кого-то из боксеров-журналистов я, возможно, и пропустил в перечислении. Назвал только тех, с кем общался, дружил. Под чью марку и себя привык с той поры считать крупным специалистом. Что имело так далеко и надолго заведшие меня последствия.

Это, как я выше обозначил, приключение, однако, первоначально связано с именем однокашника – мастера спорта. Но не по боксу – по легкой атлетике.

Двумя курсами старше меня учился Толя Семичев – прыгун с шестом, входивший в сборную страны.

Толя трагически погиб, будучи на двадцать лет моложе, чем я сейчас. Поэтому, хотя он, как старший, мне протежировал и втянул меня в спортивную журналистику, я смотрю на него все же с высоты прожитых лет и гадаю: как могла бы сложиться его жизнь?

У Семичева, на мой (и не только мой) взгляд, были все данные и возможности стать одним из самых видных журналистов, пишущих о спорте.

Он рано – то есть вовремя – начал писать и быстро продвигался в профессии. Он рано – опять же, наверное, вовремя – оставил большой спорт, добившись в нем определенных успехов. Он не пожертвовал спорту лучших лет жизни и, тем не менее, испытал, успел испытать то, что позволяло ему рассматривать события спортивной жизни изнутри. Ему легче было, чем мне, например, перевоплощаться в героев своих очерков. Если вообще это нужно. Допускаю, что верная передача своего ощущения от личности спортсмена – документ и аргумент более убедительные и эмоционально естественные, чем примерка к себе «чужой шкуры». Высказываю субъективное мнение – мне, не бывшему спортсменом, просто ничего другого не остается.

Мне невыгоден и спор – кто лучше может написать о спорте: спортсмен или не спортсмен.

Кто лучше напишет, тот, наверное, и убедит читателя, что он прав, – иди там потом, разбирайся в подробностях биографии автора…

Талантливому человеку, наверное, дано пережить и не вошедшее фактом в его личную биографию, но, тем не менее, ставшее фактом искусства, литературы – а это уже реальность такая же, как и сама жизнь. Некоторые, слышавшие песни Высоцкого, не могли, например, поверить, что не был он на фронте, не воевал летчиком-истребителем.

Не считаю для себя возможным теоретизировать о спортивной журналистике. И никак уж не чувствую за собой права давать кому-либо оценки. Но так невольно получается…

Я ведь говорю прежде всего с позиции заинтересованного читателя, многолетнего – с детства – читателя: и газеты «Советский спорт», и других спортивных изданий. Говорю о том, чего мне не хватает, как человеку, интересующемуся столько лет спортом. А не хватает исповедальности, подлинного свидетельства.

Но, может быть, это и не в компетенции журналистики? Нужна особая форма, особая проза. Но только без документа не обойтись – сочиненное, приписанное не выручит, не убедит.

Люди спорта в обыденной жизни чаще разочаровывают. Но то же самое не реже происходит в общежитейском общении и с артистами, и с писателями, и вообще с людьми, добившимися заметных успехов, славы. Думаешь иногда даже, что достигнутое потребовало такого усилия, что ни на что другое, второстепенное, но располагающее к общению, человека просто-напросто не хватило, – и я это, не подумайте, не в укор, не в укор им говорю, завидным качеством считаю способность, волю, умение использовать счастливую возможность: вложить себя без остатка в главное предназначение, выразить себя полностью в главном деле жизни.

Люди нашей профессии вроде бы имеют доступ к таким людям. Но тайна не обнаруживается и за распахнутой дверью. Секреты – пожалуйста, будьте любезны. Но тайна остается тайной – мы ее не знаем. Вот и допридумываем, дофантазируем…

Оказывается, еще Бенвенуто Челлини говорил, что человек, совершивший нечто замечательное, должен бы сам об этом написать.

Должен бы… Сам… Как это осуществить? Это же не только для людей из большого спорта проблема. И даже не в неумении писать препятствие. Самое, по-видимости, простое – написать откровенно о самом себе – чаще всего оборачивается непреодолимой сложностью. Человек живет и действует в мире не один, не в одиночку – и ему почему-то легче говорить за других, чем за себя.

В спортивную журналистику пришло не так уж мало людей из спорта – пришло и утвердилось, выдвинулось. Но в стремлении овладеть профессией эти люди не только приобретали, по и теряли. Я подозреваю, что самолюбие бывших спортсменов порождает определенный комплекс – в новом деле не ждать поблажек, скидок, снисхождения за прошлые заслуги, а скорее выполнить своего рода норматив, не отличаться ничем от более опытных коллег, не имеющих спортивного прошлого. Благородно, достойно. Но и – обидно. Зачем мне следование давно известному за подписью человека, чье имя вызывает у меня немедленные ассоциации? Я жду от него откровений – пусть и будут они выражены на бумаге менее складно, чем у мастеров пера, – я надеюсь услышать то, что ни от кого больше услышать не смогу. А новобранцы спортивной журналистики мучаются над правильностью построения фразы. От мук таких, разумеется, никто из пишущих не освобожден, но в случае с известными спортсменами, тратящими золотое время для освоения усредненного клишированного стиля, как не повторить вслед за Цветаевой: «Творению предпочту творца…»

Радующее исключение – бывшая чемпионка мира по фехтованию Татьяна Любецкая. Решающее отличие ее от многих коллег – смелость говорить о себе, от своего имени, без оглядки на кем-то установленные правила. Ее тяга к исповедальности только в интересах читателя. Он узнает новое о спорте от человека, в чьей искренности нет оснований усомниться. Вызванное в читателе доверие к автору – это ли не свидетельство литературной одаренности Татьяны Любецкой?

В контексте завязавшегося разговора не обойдешь литературные труды Юрия Власова. Хотя он и особая статья. И походя о работе его не выскажешься – Власов серьезен и значителен во всем, за что берется.

На меня в свое время большое впечатление произвел эпизод, им воссозданный, когда домой к Власову приходит Леонид Жаботинский. И хозяин, сердитый на бывшего соперника, неожиданно проникается к нему сочувствием – он ощущает вдруг единение их разных судеб, столкнувшихся, соприкоснувшихся…

Вместе с тем кажется мне, что в литературной работе Власов, по обыкновению победителя, заказывает сам себе непременные грандиозные рекорды. И с мыслью о выдающемся результате берется за перо.

Однако возможны ли в литературе умозрительные рекорды? Почему и сказано: «…езда в незнаемое».

Не мишень. Но – цель. Она обнаруживается внезапной новизной попадания – и только потом вокруг нее начинают концентрироваться круги: оценочные поля для неизбежной, к сожалению, вторичности, повторения уже найденного и пройденного первым…

Впрочем, человеку, одолевавшему гигантские веса, запредельные тяжести, разрешено, возможно, проникновение в психологию ремесла своим путем.

Я запомнил, принял к сведению слова другого выдающегося силача Давида Ригерта: «Сто восемьдесят килограммов – вес довольно скользкий. Одними руками его не выжмешь, а „вложиться“ как следует трудно. Для меня сто восемьдесят – это все-таки маловато».

У кого из нас нет такого же своего «скользкого веса», который «одними руками не выжмешь»? А вложиться как следует трудно…

Но вернемся к Анатолию Семичеву и ко мне, им протежируемому.

…Моя студенческая практика в Волгограде уже подходила к концу, когда начиналась Спартакиада школьников, – и мне предложили остаться, еще поработать на соревнованиях для молодежной газеты. Такая работа представлялась мне развлечением – со своей журналистской будущностью я ее никак не связывал. Как усердный читатель «Советского спорта», не сомневался, что справлюсь – дело знакомое. Я ведь никаких самостоятельных задач себе не ставил – считал, о спорте надо писать прежде всего броско, как Станислав Токарев. Может показаться, что я задним числом иронизирую: что значит – броско? Но я считал тогда манеру его образцом для подражания («Ничего не было до. Ничего не было после. Была Астахова».) и по-прежнему думаю, что литературное влияние Токарева на большинство журналистов «Спорта» нового призыва было безусловным. На того же Семичева, в частности, – Толя и диплом в университете писал под руководством Токарева. Он бы и на меня, не сомневаюсь, повлиял, когда очутился я в «Спорте», но у меня слух плохой и способности 1 имитации слабые – я ведь и старался, как мы дальше увидим, ему подражать. Ничего, однако, не вышло из этого…

Стыдно вспоминать, что в двадцать три года я еще колебался с окончательным выбором профессии.

После третьего курса университета мне, конечно, ясно было, что ближайшее будущее мое – в журналистике. Но странно, что все еще не оставляла пусть и слабая уже надежда – меня позовут обратно.

Куда, однако, обратно – я не мог теперь толком ответить.

Прошу прощения за автобиографические подробности, но без них не понять, почему оказался я в таком унизительно смятенном состоянии на третьем десятке лет жизни, когда все давным-давно у других определилось. И у меня бы, несомненно, определилось, не растеряйся я настолько при первой серьезной неудаче. И не поторопись я взять во что бы то ни стало реванш.

Мне пришлось уйти из школы-студии МХАТ после второго курса. Должен был перейти переводом в институт кинематографии – сорвалось. Месяца три учился на электромонтера-монтажника в техническом училище, к чему тоже никаких данных не обнаружилось. И вот неожиданно возник вариант с факультетом журналистики МГУ.

До университета я вообще ничего не писал, кроме работ, требуемых для поступления на режиссерский факультет. Творческого конкурса на «журналистику» тогда, кажется, не было. А на семинарах по печати я представлял переписанные от руки старые зарисовки моего приятеля из автомобильной многотиражки. Совесть не особенно мучила – саму журналистику я считал изменой тому искусству, которому намеревался служить в юности и которое отвергло меня. Журналистом я быть не собирался. Но руководитель семинара меня хвалил за чужие опусы, а мне так нужна была тогда хоть какая-нибудь похвала.

Какие-никакие актерские навыки все же пригодились. Я вошел в роль журналиста. И на первой практике в многотиражной газете окружной железной дороги, и на второй – в серпуховской городской газете– я действовал без присущей мне прежде робости. И ничего – сошло. В Серпухове я, кстати, и к спортивной журналистике едва не приобщился.

В город приехали вьетнамские футболисты. Их принимала местная команда – помню, что в ней играло несколько футболистов из дублей столичных команд (я по старой привычке держал в памяти фамилии игроков и не самых известных).

На игру из Москвы, не помню (да и не знал), в каком качестве, приехал Всеволод Бобров. В летной фуражке, в плащ-палатке: шел дождь.

Нам с другим практикантом, моим однокурсником Борей Кузахметовым, поручили написать отчет.

Увидев Боброва, я как бы забыл свою горестную жизнь двух последних лет– я вновь очутился в мире своих былых увлечений и фантазий. Я представил, что мы можем написать, раз находимся рядом с Бобровым. Вот я теперь понимаю, что впервые, без отчетливого замысла и сюжета, мне и захотелось написать нечто подобное сегодняшнему – и как, однако, удачно сложилось, что пишу это сегодня, столько лет спустя. Ну что тогда могли мы, мог я написать?

В перерыве Бобров прошел в раздевалку. Мы, как корреспонденты, тоже прошли за ним. Бобров попросил, чтобы ему налили чаю из большого чайника. Я попросил своего товарища обратиться к нему. Боря задал Боброву какой-то дежурный вопрос. Бобров вяло ответил…

Но мне в моем возбуждении встречей важен был сам ее состоявшийся факт. У меня и название уже вертелось, жгло нетерпением опубликования. «Дождь, Бобров и шесть мячей» (хозяева поля выиграли 6:0). Я знал, что у сценариста Евгения Габриловича (через четверть века я буду учиться у него на кинематографических курсах, Высших курсах сценаристов и режиссеров) есть и повесть «Ошибки, дожди, свадьбы» или «Дожди, ошибки, свадьбы» – точно я не помнил…

В редакции наутро нам отвели десять или пятнадцать строчек, и вопрос с названием и возможностью лирических отступлений решился сам собой…

После Волгоградской практики мне уже не оставалось времени для колебаний. Пора, пора было определяться. Отступать было некуда. Никуда и ниоткуда позвать меня, как я понимал, не могли. А куда стучаться самому, я, правда, не знал. В Москве я ни с какой редакцией связан не был. Знакомые имелись – не знакомства, а именно, что знакомые. Знакомые журналисты, которые еще неизвестно как посмотрят на мое участие в газетно-журнальной жизни. И все же полезный для меня и моей будущности знакомый нашелся…

…Толя Семичев приехал в Волгоград с бригадой «Советского спорта». Возглавлял бригаду Токарев. А кроме Толи, в нее входили, насколько помню, фотограф Моргулис и журналистка, пишущая про велосипед, Елена Семенова.

Толя познакомил меня с Токаревым. Нам еще раза два пришлось с ним знакомиться, что естественно было при громадной разнице в наших положениях: ведущего, известного журналиста, законодателя, в какой-то мере, моды и практиканта областной газеты.

Токарев, сам и не подозревая, вселил в меня – простим мне самонадеянность после крушения всех юношеских надежд – оптимизм относительно приоткрывающейся мне профессии.

Токарев очень напоминал мне внешне людей – удачливых, уверенных в себе и в своем праве на успех – из мира искусств, куда я безнадежно стучался.

Благодаря Токареву я представил себе вдруг мир журналистики родственным тому, утраченному для меня миру. Я предположил, поверил, что, если добьюсь в журналистике успехов, сопоставимых с успехами Токарева, для меня еще в жизни не все потеряно.

Благодаря Токареву и сама спортивная журналистика – ее прямая близость с тем, что с детства волновало, увлекало меня, – приобрела манящий блеск долгожданного реванша.

Но я еще не знал, как важно было возобновление знакомства с Анатолием Семичевым в Волгограде…

В Москве, привыкшего за лето к спортивным зрелищам, к своей некоторой к ним причастности, меня потянуло на Спартакиаду народов СССР в Лужники.

Возможно, что ролью зрителя я все-таки не соблазнился бы. Но мой товарищ Гена Галкин заведовал отделом информации в «Медицинской газете» и был аккредитован. Я прицепил его значок, а он предъявил аккредитационную карточку – и на бокс мы попали. Так я впервые увидел Агеева.

Точнее, сначала я увидел Лагутина. Прежде я, конечно, знал о нем. Помнил, как в театре «Современник» о нем восторженно отзывался знаток бокса художник Толя Елисеев из «Крокодила», вспоминавший, как Лагутин мальчишкой бил всех на первенстве Москвы, совсем мальчишкой, у которого и боксерок не было, боксировал в резиновых тапочках. Ну и по телевизору я тоже, конечно, чемпиона Европы Бориса Лагутина видел (я и Агеева видел, но он тогда проиграл Леониду Шейкману и на меня впечатления не произвел, правда, и видел-то я самый конец боя и не знал, что Агеев представляет интерес и котируется, как редкий талант).

На дневных соревнованиях мы сидели совсем близко от ринга – и я очень хорошо, подробно видел Лагутина в бою с Валерием Трегубовым, где победа далась чемпиону с колоссальным трудом.

На Агеева же я смотрел из переполненного зала, сидел среди зрителей, но в бою с Тамулисом, с таким для меня боксерским авторитетом (я знал его по газетным отчетам с восторженными о литовце – он, кстати, тренировался у Шоцикаса – эпитетами и по телевизору видел: и в бою, и обмахиваемого полотенцем секунданта Шоцикаса), как Тамулис, рассмотрел неплохо. Пригодилось. Для всей дальнейшей работы в спортивной журналистике пригодилось. Да и для жизни тоже, в общем, пригодилось…

Начался учебный год, последний год в университете. Я записался в семинар спортивной журналистики – непреднамеренно, как мне казалось. Меня тут вовлекли в одну театральную работу – драматургическую, режиссерскую. Студенческие дела на второй план отошли – я и за диплом не думал приниматься. И к занятиям в семинаре относился не более как к забаве, не раздражающей учебную часть.

Семинар вел редактор «Советского спорта» Новоскольцов. Владимир Андреевич был снисходителен и либерален. Не загружал нас никакими заданиями и вряд ли рассчитывал коголибо из нас видеть в штате своего издания.

Он любил рассказать о классе и квалификации журналистов «Спорта». И как пример стремительного профессионального роста привел как-то Станислава Токарева. Но так как нас особо интересовал футбол, он рассыпал комплименты по адресу, в основном, футбольных специалистов – обозревателей Филатова и Мержанова.

Одно из занятий, между прочим, в помещении самой редакции и проводил Лев Иванович Филатов.

Со времен моего детского товарищества с Пашкой Павловым я никогда с таким, не побоюсь слова, упоением не слушал рассказываемого о футболе. Но если тогда я мог быть самым благодарным слушателем из-за того, что совсем ничего не знал, никакой исходной информацией не располагал, то теперь, в свои двадцать три, чувствовал себя, в общем, присыщенным футболом, уставшим от футбола и не сильно уже верящим, что в футболе, пережившем, как я считал, свои лучшие времена, может еще быть что-либо замечательное, занимательное. И вот нате вам: заслушался. И потом, как когда-то, пересказывал филатовские истории своим знакомым. И на телевизионный экран теперь смотрел с новым интересом – современные действующие лица футбола открылись мне с неожиданной стороны…

Семичев позвонил мне вскоре после того, как лопнула затея с театром и я был не столько на распутье, сколько в растерянности. И пока суд да дело занимался сочинением диплома, открыв для себя, наконец, интерес к литературной работе.

Когда моему племяннику было три года, дедушка спросил: знает ли он, что такое – фантастика? «Конечно, – сказал Кеша. – Фантастика, значит, красивая…»

Бот в фантастике семичевского предложения и заключен был для меня красивейший выход из создавшегося положения.

Семичев сказал, что из их отдела массовых видов спорта переходит в секретариат сотрудник, реферирующий бокс. «А ты ведь знаешь бокс», – припомнил мои разговоры в Москве и Волгограде Толя.

И вот я на улице Архипова, сижу на четвертом этаже, листаю подшивки в редакции той газеты, что столько лет подписываю, которую когда-то ходил читать вывешенную на ограде динамовского стадиона, возле касс Южной трибуны. Там ведь и напечатанное в газете казалось более документальным, предельно приближенным к событиям и подробностям спортивной жизни. Помню: стою у ограды и читаю состав хоккейной команды ЦДКА (Бабич, Бобров… Тарасов…) и думаю, что где-то они сейчас близко, – уверен был, что большая часть жизни спортсменов и проходит на стадионе…

Я получил великолепную возможность увидеть театр газеты – сцену ее внутренней жизни. И редкую весьма возможность. Это ведь театр одних актеров-сотрудников. Сами сотрудники ко всему присмотрелись. Посетителям непонятны пружины поступков, мотивы поступков. Студенту-практиканту обычно не до наблюдений. Меня же ни за чем не гоняли, и никто меня не стеснялся. Я, как в старину говорили, ждал места – и, забегая вперед, сообщу, что в тот раз не дождался, – и мог спокойно, не обращая на себя никакого внимания, осмотреться. Отдел этот ведет более двадцати видов спорта. И всем было чем заняться. Даже протежировавший мне Семичев забыл про меня. Один лишь Дима Иванов, экс-чемпион мира по штанге, тогда еще журналист менее опытный, чем, скажем, Игорь Немухин или Григорий Аронович Тиновицкий, редактор отдела Семен Близнюк, покровительствовавший мне, или Игорь Васильев, интересовался мною, как совсем уж неопытным коллегой. «Я замечаю, – говорил он, – ты сидишь, думаешь, думаешь, потом глаза у тебя куда-то уходят, и ты быстро-быстро начинаешь писать». Он предполагал, что я обдумываю заметки. Но я все был в каком-то состоянии прострации. Писал мало, больше обрабатывал письма. И думал: что бы мне написать – такое-эдакое?

Токарев тогда временно работал в журнале. До этого он руководил отделом, куда я поступал. Как-то он зашел в редакцию «Спорта»-издалека было слышно, как стучит он каблуками в коридоре. Он вошел, подтянутый, победоносный. Сообщил, что скоро будет напечатана его повесть.

Но самое сильное впечатление произвел тогда на меня киевский корреспондент газеты Аркадий Галинский. Он остановился на пороге и битых два часа – больше, чем продолжительность самой игры, – рассказывал про вчерашний международный матч сборной СССР с национальной сборной Италии.

Я был в Лужниках, но то, что рассказывал Галинский, было во сто крат интереснее. Ну ладно, я уже догадывался, что в спорте профан, пребывание в газете все больше убеждало меня в этом. Но с тем же изумлением киевского корреспондента слушали и все остальные сотрудники отдела. Когда тот ушел, Немухин признался, что готов слушать Галинского часами. Все это, может быть, и не так, и неправильно вовсе с точки зрения специалистов, но так даже интереснее.

Тень моего дачного приятеля встала за спинами искушенных спортивных специалистов – и я вдруг успокоился, хотя перспективы моей работы по-прежнему были неясны.

4

…Агеева я придумал себе сам как задание. Но убедил Близнюка, что материал этот до зарезу нужен отделу. Он не возражал – Агеев и ему нравился. И всем нравился.

Однако мне для запала нужен был преувеличенный восторг. Тень Пашки Павлова, живой пример Токарева и рассказ Галинского о матче СССР – Италия вдохновляли меня.

В следующем, втором моем очерке об Агееве я, кажется, рассказал вкратце историю написания и сбора материалов к первому. Что-то и присочинил. Но совсем немного, чуть-чуть.

Мне устроили беседу с Агеевым и его тренером, и я очень быстро написал четыре с половиной странички.

Близнюку понравилось – он вычеркнул одну, кажется, фразу и какое-то слово поправил. Потом меня вызвали к Филатову – он работал тогда заместителем редактора. Он тоже, по-моему, никаких претензий не высказал. И сам синим карандашом вписал заголовок «Боксер нашего времени». Мне хотелось пооригинальнее. Но по микроскопическому своему газетному опыту я уже знал, что насчет заголовка начальника не переспоришь.

Потом, уже отказавшись от карьеры в спортивной редакции, я приходил читать гранки – месяца два прошло, никак не меньше.

Заметка лежала в какой-то редакционной папке. Агеев же тем временем шел в гору.

Я видел его в матче с английскими боксерами. И немного поговорил с ним – было неудобно, что очерк до сих пор не напечатан, но он ни о чем меня не спрашивал.

Потом, несмотря на несостоявшийся альянс со спортивной газетой, считая себя лицом, к боксу причастным, я смотрел в холле Дома журналистов встречу с командой Польши. По телевизору, разумеется.

К телевизору было не протолкнуться. На дрожащее изображение лодзинского ринга наплывало облако сигаретного дыма.

У наших фаворитов что-то не клеилось. И добровольных комментаторов за их заявления типа: «Сейчас Боря ему…» или «Дан его уложит», – осмеяли ехидные неспециалисты. Ни Борис, ни Дан – Поздняк боксировал с Петшиковским – не оправдали грозной репутации.

А про Агеева и поспорить не успели. Боксеры второго полусреднего веса выступали сразу после перерыва – и задержавшиеся в баре попросту опоздали. В начале второго раунда Агееву присудили победу за явным преимуществом. Я по-прежнему с нетерпением ждал появления в газете очерка. Но теперь я еще и сожалел, что не будет в нем смеха английского боксера, о котором я здесь попозже расскажу, не будет сигаретного облака, расплывающегося по холлу Дома журналистов…

Что же писал я тогда – более двадцати лет назад…

Рядовой Агеев получил месячный отпуск. Солдату первого года службы отпуск не положен. А Агеев получил. Значит, у Агеева были особые заслуги, которые и учло командование? Да, были. Рядовой Виктор Агеев в августе нынешнего года стал чемпионом Спартакиады народов СССР по боксу – первой перчаткой страны.

Первая перчатка. Боксер второго полусреднего веса – от 63,5 до 67 килограммов. Ему 22 года.

Пресса внимательна к чемпионам. О его успехах много писали. Он как бы уже приподнят на определенную высоту и представляется теперь не иначе, как за канатами ринга всесоюзного и даже международного значения.

Видевшие его на ринге, независимо от того, принимают они его или не принимают, говорят о необычности (причем одним она кажется рискованной, а другим, наоборот, чересчур осторожной) манеры ведения боя Виктором.

Графологи берутся угадать характер человека по почерку. Спорно, насколько близко способны подойти они к истине. Бесспорна лишь предпосылка их выводов: в нажимах и изгибах – мир увиденный и отраженный, ритм человеческой жизни, темперамент и самостоятельность. Все начинают с палочек и в какой-то момент выбирают свое, непохожее начертание букв. Или берут за образец чужое…

Боксу учатся позднее, чем учатся писать. Виктор начал в пятнадцать лет. К пятнадцати человек успевает в чем-то засомневаться, во что-то поверить, что-то полюбить. Характер требует выбора. Сильный характер настаивает.

– Тамулис был моим идеалом. И остался идеалом.

Так говорит Виктор сейчас – через три месяца после победы над двукратным чемпионом континента. Перед этим боем, в раздевалке, собираясь идти на ринг, он сказал своему первому тренеру Конькову:

– Не волнуйтесь, дядя Володя. Все будет в порядке. Я выиграю.

И на состязаниях дружественных армий в Лодзи, перед боем с поляком Сёдлой, тем Сёдлой, победу над которым с такими колебаниями дали Борису Лагутину на европейском чемпионате в Москве, когда тренеры волновались и советовали Агееву быть осторожнее, он снова сказал:

– Не волнуйтесь. Выиграю. Во втором раунде. Обвинения в самоуверенности или хвастовстве тут совершенно неприменимы. Кто видел Агеева на ринге, не бросит их ему никогда. В действиях Виктора на ринге нет ничего вызывающего. Полное и чуть подчеркнутое уважение к манере противника. Чуть – не от робости. Откуда же она у боксера, проигравшего всего четыре встречи – из них две еще в юношеском разряде? «Чуть» – категория ювелира. Чуть точнее, чуть раньше, чуть интереснее, чуть в сторону от принятых и освоенных противником канонов – и умноженное на все время боя «чуть» дает Агееву преимущество подавляющее. Пожалуй, чуть в сторону от канонов – это не про Агеева. Здесь уже «чуть» – не измерение. От канонов на «чуть» отступают почти все классные боксеры. Отступление Агеева по смелости своей – уникальное.

Я задал, в общем, обычный вопрос Владимиру Фроловичу Конькову: какие же черты Агеева определяют его достижения? Коньков назвал четыре.

Три сразу: вежливость, настойчивость, наблюдательность. Четвертую – не то подумав, не то прикинув уместность ее в таком ряду – элегантность. Черты общечеловеческие, перенесенные в спорт.

Вежливость боксера, вежливость по отношению к противнику и к зрителю – безукоризненное соблюдение правил, абсолютная чистота используемых в бою приемов.

Настойчивость. Вот где сложнее. Настойчивым считают и боксера безрассудного, и технически слабо оснащенного. Считают настойчивым за силовой натиск, за яростное желание победить любой ценой. Искусства в его работе нет. Зато сколько настойчивости! Настойчивость Агеева – «других кровей».

– Не выходит, – говорит он Конькову, – не то.

– А по-моему, все нормально. Не понимаю, чего ты хочешь?

– Нет, нет. Не то. Давайте еще.

И снова пружинит «лапа». Потом у тренера мышцы болят на руках. Но то недостающее, со стороны незаметное рано или поздно бывает найдено, и противник чувствует его. В такие минуты боксер выковывает наконечник шпаги, бородку ключа, бесшумно, неожиданно и быстро откроющего в нужный момент тот секретный запор в защите противника, крепость которого, казалось бы, вне всяких сомнений.

Наблюдательность. Как лучше назвать – наблюдательность или восприимчивость? Виктор умеет заметить мельчайшие нюансы в технике лучших боксеров, тех, кого следует брать за образец, и умеет сделать их удачными штрихами своего боевого автопортрета. Портрет боксера часто рисуют тренеры. Иногда журналисты. Агеев создает его сам. И создает в каждом бою. Для каждой ситуации, сложившейся на ринге, он находит решение не просто удачное или в принципе правильное, но и остроумное, но и – про боксеров не слишком принято такое слово – изящное. При этом он очень чуток к советам секунданта в перерыве между раундами и успевает внести в построение и развитие боя предложенные поправки и дополнения.

Теперь элегантность. Элегантным, как и оригинальным, нельзя быть нарочно, искусственно. Если элегантность снимается вместе с отлично сшитым пиджаком, она не имеет цены. Элегантность – безошибочное чувство линий своего тела, пластика без напряжения. Элегантность действий на ринге выставляет те же самые условия. Агеев соглашается на них без возражений.

Черты характера – самого принципиального – лишены линеечной прямоты. Они долго ищут своей совокупности, своей гармонии, соединений, способных связать их в четкий рисунок. Поначалу они перечеркивают одна другую, смещаются, ответвляются в стороны. Агеев вдруг забывал, что главный его козырь – в быстроте, в стремительных передвижениях. В нестандартных путях отходов, в хитрых загадках, задаваемых противнику из добровольно занятого угла ринга. Он начинал отрабатывать сильные удары из статичных положений. Отказывался от маневра – главного своего оружия. Или решал, что у неопытного противника можно выиграть и примитивными средствами. Шел вперед, пропуская тяжелые удары, получил травму и едва не проиграл. Были два боя с Валерием Трегубовым. Дважды судьи, зрители и пресса расходились в оценке сил. Победы Виктора оказывались под сомнением. Он доказывал их справедливость в третьей, неофициальной встрече: в спарринге на тренировочном сборе.

Он вновь утверждался в правильности своей манеры, утверждался окончательно. Чтобы не изменять ей, как не изменяют самому себе. Она отвечает его спортивным убеждениям – его представлению о настоящем боксе.

Поэтому он и уверен, когда обещает выиграть. Запас его нервной энергии всегда значителен. Он научился сохранять ее до выхода на ринг, базируя на ней свои импровизации.

Четыре черты назвал Владимир Фролович Коньков. Одну не назвал. Возможно, умышленно. Считал ее само собой разумеющейся. А еще возможнее, не считал ее принадлежащей одному Агееву, а всему искусному – отрицающему примитив и бездарность – боксу сегодняшнего дня. Но Агеев всей своей спортивной биографией защищает его прогрессивное направление. И мы назовем эту пятую – объединяющую все четыре упомянутые – черту его характера, его стиля – современность.

Очерк опубликовали за три дня до нового, шестьдесят четвертого года.

И в день публикации вечером мы случайно встретились с Агеевым на улице Горького, с той стороны, где телеграф.

Я, конечно, сразу же спросил, не удержался: читал ли он?

– Да. Все нормально. Спасибо. Только я не рядовой. Мне ефрейтора присвоили.

Мне, в том тогдашнем моем состоянии, в нетерпеливом ожидании чуда, которое, я все надеялся, произойдет – и жизнь моя в корне изменится, получит давно предназначенное ей направление, – отзыв Агеева показался не слишком созвучным предчувствуемому. И сама случайность встречи на улице – такого ли общения с найденным, открытым мною миру героем я ожидал?

Но, схваченному суетой и спешкой уходящего года, мне не оставалось времени на разочарования, как хотелось мне считать последние в моей новой практике.

Агеев на ближайшее время – сколько же длилось оно? – становился метафорой моего тщеславия, моих иллюзий.

…На динамовский стадион я пришел – после долгого перерыва – темным осенним вечером. По редакционному заданию – почему и знаю точно, что было это, могло было быть только осенью шестьдесят третьего года.

Толя Семичев дежурил в типографии и попросил сходить вместо него на «Динамо» – кто-то должен был в тот вечер установить рекорд в беге: то ли на среднюю, то ли на стайерскую дистанцию в перерыве футбольного матча. Динамовцы играли, кажется, с харьковской командой.

Я пришел к началу. Решил, что заодно уж и футбол посмотрю, – сколько лет не был.

И не заметил, как превратился в телезрителя.

Нет, в Лужниках я бывал изредка – на больших международных матчах. Но новый, стотысячный стадион так никогда и не стал для меня тем, чем был динамовский, Странно, но Лужники в моем понимании пластически перекликались с телевидением.

Укрупненные на телеэкране лица игроков не становились для меня ближе тех, прежних, которых я с высоты динамовских трибун видел и любил. А удаленность зрителя от поля на новом стадионе делало для меня футбол, в принципе, неотличимым от телевизионного, – никогда больше не повторялось ощущение, что я тот влиятельный, каким казался себе в детстве, болельщик, при котором что-то непременно должно произойти или, наоборот, произойти никак не может. Тем более что уже ничьей победы я так страстно не желал, как побед ЦДКА в сороковые годы. К новому призыву армейского клуба я оставался совершенно равнодушным. Борьба за лидерство в середине пятидесятых годов между «Динамо» и «Спартаком» меня никак не задевала.

Я понимал, конечно, что Яшин – это да, такого в наши, как не переставал считать я, дни, скорее всего, что и не было. Мне, по-своему, приятно было вспомнить, что я видел Яшина, еще не только не прославленного, но и не замеченного зрителем, когда ЦСКА и «Динамо» встречались в отсутствии сильнейших игроков, занятых в сборной, в неофициальном матче, – я с Восточной трибуны видел промахи Яшина и удивлялся, как это у динамовцев после Хомича и Саная такой незадачливый вратарь. И вот вдруг такой поворот у нас же на глазах, что Яшин оказывается лучшим как бы на все времена.

Я сочувствовал Хомичу, который доигрывал за минскую команду, – Хомич-то был из м о е г о футбола.

Я болел за Николая Дементьева – он играл долго и в пятьдесят четвертом году еще очень хорошо, не хуже молодых, в тот период выдвинувшихся.

В газете критиковали Сергея Сальникова, перешедшего из «Динамо» обратно в «Спартак», – и я радовался, что, несправедливо, на мой взгляд, обиженный, он играет все лучше и лучше и считается лучшим, самым техничным игроком.

Но, конечно, после детских и отроческих фантазий эдакая позиция «над схваткой» выглядела отступлением…

…Шел дождь. И похоже было, что никакого рекорда не состоится.

Я стоял в проходе над нижним ярусом и думал не столько о предстоящем забеге, а о том, сумею ли передать, описать, как выглядел сам стадион в момент установления рекорда.

Ничего праздничного не было в этом промозглом вечере, но я привык, что стадион для меня всегда праздник – при любой погоде. И всегда есть что-то примечательное в самой обстановке.

Но никогда прежде я не пробовал объяснить – ни себе, ни кому бы то ни было – в чем, по-моему, заключается этот праздник. Никогда не спешил уложить впечатления в слова – зачем?

А сейчас в репортерских амбициях я лихорадочно соображал: уместно ли написать, допустим, что прожекторы, направленные на поле с мачт, слепо отразились в черных лужах гаревой дорожки? Заведующий наверняка может спросить: а почему слепо? И сам я сомневался, а могут ли лужи в один и тот же момент быть и черными (на черной гари), и слепо отразившими?

И разрешат ли мне вообще в связи с рекордом, который еще неизвестно установят ли, упомянуть лужи?

…На мокром поле появились игроки. Вышли с мячами на разминку.

Яшина, Численно я накануне видел в Лужниках в том самом матче, что так живописно препарировал Галинский.

Сейчас я их еле узнавал…

Они вышли на поле буднично, как в соседнюю комнату вошли, – прожекторы, от которых я ждал слепого отражения в лужах, создали, оказывается, почти домашний уют. И тишина трибун дополняла иллюзию.

Разительно – после Лужников – сократившаяся дистанция между мною и футболистами – и я выбит вдруг из колеи своих репортерских забот.

Я не отброшен назад. Я не ввергнут ни в какие воспоминания. Это, наоборот, что-то новое для меня в футболе, о котором я и не думал никогда в последние годы с личной интонацией.

Я сражен предчувствием. Редакционное задание больше не тревожит меня. Я как забыл про честолюбивые планы, связанные со «Спортом». Мне теперь кажется, что именно тогда я понял несостоятельность своих намерений стать спортивным журналистом. И не слишком пожалел об этом.

Рекорда в тот день не установили. И на футбол я не остался – посмотрел рассеянно несколько минут и почему-то ушел.

Нет, в редакцию я вернулся. И убедил себя в необходимости штатной в ней работы. И зачисли меня тогда в штат – все бы, возможно, и покатилось по накатанному. И моей личной заслуги в том, что судьба оказалась посложнее, в общем, нет. Я в тот период соглашался на инерцию. Только не от моего согласия это зависело. И хорошо, наверное, что не от моего.

После того раза я опять долго – дальше-то выяснится, что прошло меньше года, но, значит, и на третьем десятке года бывают плотными и оттого длинными, как в детстве, – не приходил на «Динамо».

Но в тот день, когда не поставлен был рекорд и, соответственно, не выполнено редакционное задание, я уже точно знал – теперь-то понимаю, что знал, – возвращение произошло.

Не в адресе дело… Но и в адресе – тоже.

Я ведь и сейчас бываю на динамовском стадионе не часто, однако снова – случайно ли? – живу поблизости. И в жизнь мою, в биографию он входит с прежней непременностью: не событийной, так хотя бы географической. Предзнаменование? Или же я опять фантазирую?

…В последний – перед долгим перерывом – раз я был на «Динамо» из-за Стрельцова. Пришел специально на него посмотреть в рядовом матче. Уже и наслышан был, и по телевизору в памятных всем играх его видел. И вот пришел на игру, когда никакой давки за билетами не было, время аншлагов давным-давно прошло, разве что уж матч очень престижный, но такие матчи, как правило, игрались в Лужниках. Пришел и смотрел на него с Южной трибуны, как когда-то на Петра Дементьева. И как тогда Дементьев, он практически простоял всю игру. Но не припомню ни досады своей, ни разочарования. Смотреть на Стрельцова – вальяжного, с желтым коком, ушедшего, как с трибуны казалось, в себя, в свои мысли, далекие от игры, погруженного – все равно было интересно. Не было сомнений, что все у этого парня впереди.

У меня тогда уже пропало детское желание познакомиться с футболистом, посмотреть на него вблизи. Мне тогда уже иначе, как по билету, а еще лучше, по телевизору, и не хотелось смотреть футбол. А десять лет пройдет – и куда моя спокойная обстоятельность денется? Въеду в Северные ворота на автобусе с футболистами (и Стрельцов сидит в том автобусе) и буду нервничать, словно самому на поле выходить…

Валентин Иванов будет уже тренером «Торпедо». Воронин подведет – не приедет на сбор перед полуфинальным матчем на Кубок с московским «Динамо». Травмированного Стрельцова придется заявить на игру. Само присутствие его на поле могло многое решить.

В автобусе, выехавшем из Мячкова, торпедовской базы, он сразу сядет на табурет рядом с водителем и до самых Северных ворот стадиона будет настраивать транзистор на соответствующую музыку.

А еще через десять с чем-то лет я буду вспоминать об этом в мемуарно-аналитических ремарках к литературной записи стрельцовской книги.

В ремарках этих я тоже, очевидно, самоутверждался. И в самоутверждении таком рисковал комментариями к Стрельцову заслонить самого Стрельцова (помните ироническое, чеховское: «Важен не Шекспир, а комментарии к Шекспиру»?). Но в контексте новой книги ремарки, возможно, проиллюстрируют мои поиски жанра?

5

…Может быть, в романе, посвященном середине пятидесятых годов, Стрельцов возник бы как действующее лицо и рассматривался бы в определенном социальном аспекте?

Эдуард Стрельцов возник в меняющемся мире футбола.

Но футбол-то менялся не сам по себе – футбол менялся в несомненной связи со всем, что менялось вокруг его полей и трибун стадионов.

Невольное укрупнение фигур, занятых в футболе послевоенных лет, казалось естественным. Место, отводимое футболу в ряду зрелищ сороковых годов, кого-то, вероятно, и коробило, но не оспаривалось.

В эмоциональной хронике того времени герои футбола воспринимались персонажами своего рода драматургии – фольклорной, но, безусловно, злободневной.

Посещение стадиона было массовым и одновременно престижным – едва ли не всех знаменитых людей страны в дни больших матчей можно было застать на динамовских трибунах.

Популярность футбольного мастера была популярностью в квадрате – популярностью в популярности. Спортивный жанр как бы превращался в своего рода вексель – обязательство прославить.

Но к весне пятьдесят четвертого года – моменту появления Эдуарда Стрельцова – в незыблемой популярности футбола можно было уже засомневаться. Теперь-то ясно, что это был отлив перед новым, несколько иным, не столь безудержно страстным, но все же приливом. Но тогда никто не смог бы, наверное, сказать с полной определенностью, что прежний интерес к футболу возродится. Впрочем, того, что наблюдалось в послевоенные годы, больше не повторилось. На Стрельцова подобное свидетельство, однако, никакой тени не бросает – «на Стрельцова» ходили все годы, что он выступал…

Тогдашнее снижение популярности футбола не трудно объяснить как огорчение поражением наших футболистов в первом для себя олимпийском турнире пятьдесят второго года.

(На меня, однако, – замечу – расформирование ЦДСА в наказание за олимпийский проигрыш ее ведущих игроков произвело впечатление посильнее, чем сам проигрыш. Я не представлял себе «внутреннего» календаря без своей команды.)

Поражение потерпели «первачи», знаменитости, кумиры и герои послевоенных сезонов. Болельщики (в те годы завсегдатая стадиона можно было в большей степени считать болельщиком, чем зрителем, склонным, как я сейчас, к аналитике, к спокойному размышлению) слишком уж привыкли верить в незаменимость своих любимцев, в их класс, который со времени динамовских побед в Англии поздней осенью сорок пятого года полагали (и не без оснований) международным.

Мысль же о том, что лучшие годы послевоенных лидеров позади, казалась слишком уж жестокой, разрушающей романтический мир, уютно обжитый любителями футбола.

Правда, с чувствами зрителей тогда и не подумали считаться. Если и пытались апеллировать, то уж, скорее, к трезвости чисто спортивного восприятия происходящего, чем к упрямству личностных симпатий и пристрастий.

Правда и то, что принятые меры по омоложению ведущих команд, по ускорению расставаний с заслуженными ветеранами дали в чем-то обратный эффект. Если, конечно, брать в расчет опять же сугубо зрительское восприятие.

Казалось, что ушедшие с поля знаменитости увели и заметную часть зрителей с трибун – зрителей, как бы делавших погоду, оптимальную для восприятия игры.

Молодым игрокам открылись вакансии.

Но поскольку ветераны ушли, чуть-чуть не доиграв, впечатление о них как о незаменимых (впечатление, создавшееся после лучших матчей Боброва, Бескова, Трофимова и других) осталось.

В такой ситуации и появился в московском «Торпедо» рослый парень с мощными ногами прирожденного центрфорварда, со светловолосым начесом надо лбом, как у многих тогдашних, так называемых, стиляг, словно с улицы Горького (и не подумаешь, что он ведь из Перово, которое тогда и Москвой не считалось) на стадион забрел, семнадцатилетний Эдуард Стрельцов (семнадцать ему минуло 21 июля – в самый разгар сезона, когда ходил он уже в знаменитостях).

Облик игроков тогда видоизменялся – укорачивались еще недавно считавшиеся верхом футбольной элегантности длинные, до колен трусы, появилась модная стрижка вместо бритых «по-спортивному» затылков. Футбол, словом, подстраивался под общеэстетические категории, отказывался от некоторых обаятельных, в общем-то, ритуальных причуд.

В процессе этом не было, однако, сплошной однозначности. Некоторая внешняя стандартизация соседствовала с большей раскованностью. Метафоричность перемен в духе наступивших времен ничуть не противоречила сути игры, всегда, в сущности, чуткой к пластической трансформации, к «освобожденным» мышцам, к большей двигательной раскрепощенности. Футболисты играли теперь без щитков, в облегченных бутсах. От игроков все настойчивее требовалась универсальность, расширялся диапазон действий. Вместе с тем в поведении футболистов нового созыва на поле нельзя было не почувствовать ритмы, привнесенные из современной жизни, ставшей динамичнее. И непринужденнее держались «на людях» молодые, поувереннее, чем их ровесники еще несколько лет назад.

…Стрельцов сразу удивил масштабом своей непохожести на всех других.

При появлении игрока такого своеобразия уже не о современности – соответствии лучшим из имеющихся образцов – приходится говорить, а о своевременности счастливого открытия подобной индивидуальности.

Игрок, отвечающий требованиям времени, – это одно.

Игрок же, определяющий своими достоинствами, своими возможностями, самим присутствием в футболе характер общих действий на поле, колорит зрелища, – совсем другое.

Самое интересное, что необходимость и значимость роли, отведенной в большом футболе Стрельцову, скорее всего, природными его качествами, признана была всеми еще до свершения на поле чего-то действительно выдающегося.

Сразу удивив, он и сразу был признан величиной. С этим не собирались спорить и наиболее строгие из знатоков. Не говоря уже о нас, моментально полюбивших Стрельцова со всеми его слабостями, которые стали очевидны тоже сразу.

Эффект узнавания Стрельцова чем-то напоминал внутренне метафорическую и ключевую, может быть, для понимания всего произведения сцену из «Золотого ключика»: когда Буратино впервые попадает в кукольный театр, куклы, никогда его не видевшие раньше, безошибочно называют пришельца по имени и рады, что он, наконец, с ними.

Все сложности, однако, начинаются у иных талантов не до, а как раз после признания…

Футбольная карьера юного Стрельцова начиналась в мире, где стремительно расширялся диапазон общественных интересов. В непривычно быстром течении информации любой известности непросто было устоять – никому не гарантировалось равновесие. Тем не менее в случае со Стрельцовым приглушенность эпитетов помешала бы отразить действительные восторги. В его славе была истинно стадионная – в таком вот распахе чувств – громогласность.

И медные трубы, об опасности которых любой талант особо предупреждают, пресловутые медные трубы в применении к Стрельцову оказались точным прибором – вроде арифмометра.

Кстати, об арифмометре, о цифрах – подобранные статистикой, они придавали стрельцовскому лету пятьдесят седьмого года прямо-таки былинный размах.

Ко всему этому стоило бы добавить, что никто не вернул футболу полученное зрителями от Федотова и Боброва в той мере, как сделал это Стрельцов, приезжавший мальчишкой из Перова и по четыре часа выстаивавший в динамовских кассах за самым дешевым – школьным – билетом.

Он сумел занять не место, а высоты великими мастерами оставленные.

Он не просто вошел, ворвался в большой футбол, создав себе сразу имя.

Он не напомнил, он возродил в своей игре лучшие времена футбола – через его именно игру новые поколения смогпи получить представление о неповторимости старых мастеров, хотя Стрельцов их вовсе не копировал.

Приятно, что и Федотовым, и Бобровым он признан был как приемник – не славы, Игры. Федотов даже говорил ему: «Я играл, Эдик. Но как ты играешь…»

…Я попал на торпедовскую тренировочную базу в Мячково, когда Стрельцова уже семь лет как не было в команде, а из всех, кто играл с ним, оставался один Валентин Иванов – правда, главный из партнеров, как бы часть самого Стрельцова, так же всегда и говорили в конце пятидесятых, как в рифму: Иванов, Стрельцов.

После окончания университета я работал в агентстве печати «Новости». Не по спорту. В отделе, занимавшемся вопросами литературы, искусства, культуры.

В АПН я приобщался к очень поверхностной журналистике. Приобщался радостно и самодовольно, не догадываясь, в какой литературный тупик меня это заведет.

Вина в этом, конечно же, не АПН. Для журналиста, знающего языки, для журналиста, тяготеющего к редакторской работе, АПН и школой может стать, и призванием. Не скажу, что и я там совсем уж ничему не научился. Но жизненные уроки, там полученные, представляются мне полезнее профессиональных.

Самое-то глупое, обидное, что я – и не окунувшись по-настоящему в работу – посчитал себя профессионалом. Мнимое представительство дезориентировало меня. Я невольно приписывал себе заслуги других. А широта и разнообразие общения мешала как-то строго взглянуть на себя со стороны – я-то кто, если отобрать у меня голубое удостоверение, которым я козырял, и приглашения на пресс-конференции, где от моих вопросов ровным счетом ничего не изменится.

Я для чего обо всем об этом вспоминаю, чтобы понятным стало – с какими исходными данными и в каком человеческом качестве прибыл я к футболистам.

Мне предстояло что-то вроде лекции – я был на кинофестивале, и вот об этом надо было рассказать в «Торпедо».

Воронин, когда уж мы близко познакомились, говорил: «Я помню, как ты к нам приезжал про кино рассказывать. Но я, правда, не слушал. Представь, ты сидишь работаешь – пишешь, а кто-то тебя отвлекает. Приятно?»

У меня не было уверенности, что футболистам так уж интересны серьезные размышления о кинематографе (да и не думаю, что я уж так здорово сам разбирался). Я понимал, что лучше бить на комическую сторону. И рассказывал всякие забавные истории из жизни артистов, истории типа тех, что сами артисты рассказывают, когда выступают по линии бюро кинопропаганды. И это бы не плохо – не все же так профессионально-сосредоточенно настраивают себя на игру, как Воронин. Большинству, как считают специалисты, более полезна разрядка. Их, как людей менее честолюбивых, чем «звезды», надо бы отвлечь от мрачных мыслей о возможном поражении. И в этом плане мои шутки вполне были уместны. Плохо было другое – о чем до сих пор со стыдом вспоминаю. Плохо было то, что я изображал из себя человека, посвященного в футбольную жизнь. Имеющего право намекнуть многозначительно на то, что только мне и самим футболистам известно. А ничего-то, кроме рассказанного Филатовым на семинаре, я и не знал из специфики футбольной жизни. И выглядел глупо, что-то там бормоча о сложности взаимоотношений тренера сборной Бескова с Месхи… По-моему, похожую ошибку совершают наши эстрадники и вообще люди искусства, выступающие перед спортсменами, когда начинают подлаживаться под них, перемежать свою речь всякими спортивными словечками и понятиями. И в любви, наверное, должна существовать дистанция. У болельщика должна быть собственная гордость…

Но в общем, отнеслись тогда ко мне и моим коллегам – они, чтобы как-то поправить положение, чувствуя неловкость за мою несолидность, попытались внести ноту серьезности и подкрепили мою речь дежурными высказываниями о дружбе, о возможном шефстве журналистов АПН над спортсменами – благосклонно. Как-то мы все-таки развлекли футболистов.

Особенно тронул меня Валентин Иванов. Он держался по-хозяйски гостеприимно. Подбадривал нас, выступавших. Задавал вопросы – и получалось как конферанс. Он держался свободно, как на поле. Вышучивал своих, подчеркнуто уважителен был с нами. Моих коллег он очаровал.

До меня доходили слухи о сложности характера Иванова. Товарищ Пармен из заводского комитета комсомола – он и привез нас в Мячково – дорогой обрисовал нам обстановку в команде. И даже из его слов можно было представить лидерскую буквально во всем роль Кузьмы – так называли Валентина Козьмича Иванова в «Торпедо».

В начале шестидесятых годов я не принимал футбольных дел слишком близко к сердцу – мне в те годы было особенно трудно в поисках себя. А утешения в футболе я не мог искать – слишком большое место занял он в детстве, в отрочестве, чтобы сейчас делить его с чем-то другим. Следить – следил. Но это разве страсть – следить?

Лучшего сезона «Торпедо» я, конечно, не мог не заметить – нет, матчи по телевизору я почти регулярно смотрел, и все-таки почти: не так уж много вечеров проводил я тогда у телевизора, вот «Спорт», появившийся «Футбол», позже «Футбол-Хоккей» читал с прежней регулярностью, был в курсе спортивных новостей. В шестидесятом году «Торпедо» стало четвертым в истории нашего футбола явным лидером, четвертым за всю историю чемпионом – и расстановка сил, тем самым, перекраивалась в той же футбольной истории сложившаяся. По отголоскам давнего, болельщицкого, я радовался, что у «Спартака» и «Динамо» появилась конкуренция, появился, вернее, конкурент вместо бывшего ЦДКА – «мой» бывший клуб и призером, случалось, становился, но на лидерство претендовал формально, не по игре.

Правда, торпедовская команда меня больше интересовала в пору, когда, кроме Иванова и Стрельцова, заметных игроков в ней не было. Меня всегда, наверное, занимали сильные индивидуальности. Жажда чуда с детства и, пожалуй, до сегодняшнего дня нет-нет да и посетит меня. И от спорта, от футбола я тоже, скорее всего, ожидал и ожидаю – не с такой, конечно, надеждой и верой, как прежде, но ожидаю – чуда.

Два игрока, способных решить матч против команды, целиком состоящей из классных игроков, – есть в этом что-то вдохновляющее. Один в поле не воин – пословица, в общем-то, дразнящая. Должен быть и всегда в сложных ситуациях появляется воин, пословицу опровергающий.

2 мая пятьдесят шестого года Иванов со Стрельцовым, и особенно Стрельцов, напомнили Москве былые дни открытия сезона. Традиция встречи чемпиона с обладателем Кубка постепенно исчезла – ну то есть как постепенно: год не соблюли ее – вот и забылась. Вот сейчас возродили обычай такой игры сильнейших за прошлый год, установили особый приз, но в середине следующего сезона былые сильнейшие уже и не котируются, как сильнейшие, да и у клубов свои заботы в текущем чемпионате, и матч сверх программы не так чтобы очень радует. Деловой футбол в чем-то, вероятно, и коробят лирические отступления, выражающиеся в лишних нагрузках.

Но в игре 2 мая пятьдесят шестого года был очевидный подтекст. И спартаковцам, и торпедовцам было что в том сезоне открывать – и публике, и в себе самих.

Предстояла Олимпиада в Мельбурне. И на пять вакансий форвардов сборной претендовали пять спартаковцев: Татушин, Исаев, Симонян, Сальников, Ильин. И два торпедовца: Иванов со Стрельцовым.

И торпедовцы свои права на место в основном составе олимпийцев предъявили очень заметно для «Спартака» – 2:0. В прессе Стрельцова сравнивали с Федотовым и Бобровым.

В пятьдесят седьмом году, когда Иванов и Стрельцов вернулись из Мельбурна в ранге олимпийских чемпионов, возглавляемый ими клуб, где появился еще и талантливый правый край нападения Слава Метревели, занял второе место в чемпионате. Да и в пятьдесят восьмом году, если бы не случившееся со Стрельцовым, они бы, наверное, каких-нибудь медалей добились.

Валентин Иванов оставался тем одним воином в поле последующих чемпионатов? Воронин со мною не совсем соглашался. Вот что я записал с его слов (он начинал рассказ с самых первых шагов своих в «Торпедо»): «Я вижу их одних: Иванова и Стрельцова. А меня для них нет. Они не видят меня в упор. Девятнадцатилетний Эдик – рассеянно-доброжелательно. Двадцатидвухлетний Иванов – категорически. Кто не играет так, как он, для него не существует. А кто еще играет так, как он? И возможно ли так сыграть? Я хочу это понять. Я стараюсь не обижаться. Тем более кричит он не на одних младших, начинающих. И на старших – для него нет разницы. В команде есть он и Стрельцов – остальные не в курсе дела.

…Кажется, я понимаю, чего он хочет. Он диктует нам особое понимание игры. Сосредоточенность не на мяче – на развитии комбинации. Пас – сразу. Без лишних движений. Найти его, Иванова, пока пути его, ивановских, замыслов не перекрыты. Найти его вовремя – и он вернет тебе мяч в позицию, для тебя же гораздо перспективнее. Но чаще «обогащенный» его пасом мяч приходит к Стрельцову, а для того какие могут быть преграды… И стоит потерпеть и подумать о своей роли в футболе, когда играешь с такими людьми.

Он учит меня, не обращая на меня вне поля никакого внимания, и я учусь, учусь, смотрю на него, отдаленного от меня славой и пятью годами разницы в возрасте, но ни в коем случае не ветерана, а кумира в расцвете сил и лет, смотрю на него, взрослого и великого, и тайно от самого себя сержусь на него за то, что он меня не замечает.

А может быть, он все-таки замечал меня краем глаза? Мне и сейчас приятно было бы так думать.

В знаменитом шестидесятом году Иванову приходилось труднее, чем прежде.

Ведь как бывает: хотел же он настоящего окружения, вел нас, молодых, к пониманию, к уровню. И дожил – партнеры по клубу те же, что и в сборной: Гусаров, Метревели, Батанов, Островский, Медакин, Шустиков, Сергеев, Маношин, Воронин. Тут бы и обрадоваться от души. И он радовался, конечно, но, похоже, по абсолютной власти затосковал. Первый среди равных – это все же не безмерность влияния.

Мне кажется, в последующие, очень трудные для нас сезоны, когда ансамбль наш не удалось, по множеству причин, сохранить, Иванову было отчасти легче. Легче – душевно, по состоянию, по настроению. На поле, разумеется, труднее. Он снова воспитывал, требовал, сердился, брал на себя ответственность за решения.

Я вовсе не собираюсь занижать сейчас заслуги Иванова в лучшем для «Торпедо» сезоне. Да и никто из специалистов, из болельщиков не разрешит мне этого. Опровергнут меня и справочники с календарями. Одно выступление Валентина Иванова в финале Кубка против тбилисских динамовцев и забитые им голы позволили бы запомнить надолго выступления нашего лучшего форварда. Его голы вообще запоминаются – они всегда почти «решенные». Решающие? Нет, я не оговорился. Самые красивые голы – и в том числе решающие исход игры – красивы, на мой взгляд, именно остроумным, неожиданным решением забившего выбрать момент для удара.

Не занижая, как сказал, заслуг Иванова, я все-таки не случайно задумываюсь и останавливаюсь на противоречиях в своем отношении к Иванову. Я думаю, что в этих противоречиях отражение противоречий его характера. И моего? И моего – он же влиял на меня, Иванов. И я на него, надеюсь, отчасти – особенно к концу его выступлений».

Когда заметки Воронина были опубликованы, нам передавали близкие в то время к Иванову люди, что он рассердился. Но при встрече с Ворониным он только сказал иронически: «Ну писатель…» Кончался семьдесят шестой год. Иванов тренировал «Торпедо» – команду, победившую в осеннем розыгрыше чемпионата страны. Воронин же был вне номенклатуры – и мог, как он считал, высказываться без всякой дипломатии. Впрочем, он вовсе не считал, что отозвался об Иванове, плохо. И я тоже считал, что обижаться Валентину Козьмичу не на что…

…По дороге в Мячково товарищ Пармен говорил, что Иванов сейчас стал помягче с ребятами в команде. Пармену казалось, что характер лидера и капитана заметно улучшился. Пармена, естественно, как общественника волновал моральный климат в коллективе. И он предполагал, что подобревший к окружающим Иванов очень способствует улучшению этого климата.

В общем, Воронин казался при первой встрече замкнутым, труднодоступным для общения. Иванов же был словоохотлив, непринужденно весел и полон доброжелательства к нам, людям, ничем для него непримечательным.

Снова записываю за Ворониным: «…Мне было двадцать пять лет – лучший для. полузащитника возраст. Иванову исполнилось тридцать. Мы не то чтобы поменялись ролями в сравнении с годами, от которых я начал воспоминания… Иванов – до возвращения Стрельцова – оставался, безусловно, лучшим нападающим. Но я уже знал по себе, что значит эгоизм лидера – время для лидеров также неумолимо, и надо спешить, – играл против иностранных „звезд“ и вместе с ними в символических сборных и смотрел на Иванова сочувственно, догадываясь, что прибавления в его игре не произойдет. И с большой надеждой смотрел на молодых – рассчитывал вместе с ними еще показать себя. Однако интереснее Иванова никого в обозримом пространстве не обнаруживалось. Он не прибавлял как игрок, но прибавлял по человечески. Стал доступнее, проще. И поскольку футбол и жизнь для него не подразделялись, это чувствовалось на поле. И влияние Иванова на молодых чувствовалось уже не через диктатуру, им проводимую, а просто начиналось от их удивления перед его классом и пониманием игры. И само право быть его партнером давало возможность стать нужным „Торпедо“ человеком.

Из сугубого, например, индивидуалиста Владимира Щербакова, полагавшегося на свою физическую силу, обводку и удар, он сделал очень неплохого партнера – жаль ненадолго – сначала для себя, потом и для Стрельцова».

Конечно, Иванов играл очень хорошо и в том сезоне шестьдесят четвертого – и в клубе, и в сборной. И в жизни, добавлю как комплимент, исключительно как комплимент. Ничего он, как футболист, на мой непросвященный взгляд, не потерял. И с одним Ворониным, как бы ни велик в самый Для себя удачный сезон был тот, «Торпедо» не добилось бы того, чего добилось.

Но Иванова, мне кажется, публика, пусть и с оговорками и недовольством его капризами («балерина»)публика все-таки больше любила, чем футболисты и тренеры, безусловно ценившие его, однако… Все они или большинство из них устали от той зависимости, в которой им приходилось быть, от Иванова. И его как бы торопили уступить главную роль, вспоминая о возрасте Валентина раньше, чем следовало бы. Я имею в виду сборную, а не клуб. Но ведь игроки такого уровня, потеряв место в сборной, обычно и в своей команде заканчивают играть – с Ивановым, между прочим, так оно и случилось. Да и в «Торпедо», показалось мне, тренер Марьенко был не в восторге от незыблемости авторитета Иванова. Марьенко, к тому же, вряд ли мог прочно забыть, как сам он доигрывал старательным, мужественным, но, в общем, заурядным защитником при юном и уже непререкаемом лидере Вале Иванове.

В таком контексте Иванов был мне очень симпатичен в то лето. Виделся самым значительным и мудрым из всех собравшихся в Мячково. Если и притворялся он проще и добрее, чем на самом деле был, – и в этом проявлялась его воля, многолетняя тренированность бойца и артиста.

Он ни разу – ни в то лето, ни в два последующих года, последних в его карьере игрока, – не потерял при нас контроля над собой. Лишь спустя пять лет со времени знакомства я единственный раз увидел его таким, каким изображали его люди, не слишком к нему расположенные.

Мы с товарищем были командированы в Ташкент в дни, когда туда прибыли торпедовцы на матч с «Пахтакором». Мы никакого касательства к футболу не имели, ничего тогда о спорте не писали – и со спокойной душой засиделись допоздна в гостиничном номере у Иванова, беседовали о разном – откровенно, доверительно.

На игру, конечно, решено было ехать вместе с командой.

Мой товарищ – шутник не всегда тактичный, но с Ивановым его связывали отношения более тесные, чем, например, мои. Вот он и посчитал возможным сострить, когда все уже сидели в автобусе, а Иванов только шагнул с тротуара на подножку: «Что, разве и тренер поедет с нами?» Не очень остроумно, но и безобидно. Однако, зная, как суеверно-серьезно относятся футболисты ко всему, относящемуся к поездке на игру, на стадион, разумеется, можно бы и вообще промолчать. Но сказано – не вернешь. И когда Иванов взорвался: «А я вообще сейчас выгоню из автобуса!» – нам ничего не оставалось, как стерпеть, сделав вид, что признаем справедливым гнев тренера. И в тягостном молчании доехали до стадиона. Настроение было испорчено у нас, но кто же, кроме нас, был виноват?

Торпедовцы проиграли. И мы, уже не без чувства неловкости, зашли к Иванову в гостиницу. После неудачи он казался неестественно оживленным, нас встретил малопочтительным восклицанием: «А… Делегация ивановских ткачей?» Повернуться и уйти было бы глуповато. Мы старались понять расстроенного тренера. И товарищ мой новой, совсем уже безобидной, безотносительной к случившемуся шуткой пытался сгладить неловкость. И здесь уж Иванов взорвался не по делу – и что особенно было неприятно: при администраторе команды, при втором тренере наговорил массу язвительных, оскорбительных слов. И это уже показалось перебором – мы ведь, в конце концов, не какие-нибудь назойливые болельщики, мы же искренне хотели поддержать знакомых в чужом городе.

При встрече по возвращении в Москву мой товарищ с Ивановым держались как ни в чем не бывало, что и правильно, наверное. А я, наверное, чересчур обидчивый все-таки. Я с Ивановым, кажется, с тех пор и не виделся – не разговаривал, во всяком случае, о чем, конечно, сожалею. Отношение мое после того случая к нему нисколько не изменилось к худшему.

То же, что он не смог тогда сдержать себя, выжать из себя любезность, характеризует его, пожалуй, как нельзя лучше. Он – большой спортсмен. И поражение для него – несчастье. Он органически не способен смириться с поражением – и на стену готов лезть от огорчения.

…Воронин оказался замечательно компанейским парнем. Что стало очевидным, когда сезон, где признали его игроком номер один всей страны, закончился и начались каникулы.

Сезон шестьдесят четвертого года, как мы здесь уже замечали, – из лучших в его карьере.

«…он был уже по-своему даже выше Кузьмы, – считает наблюдавший его в тот год со стороны Эдуард Стрельцов. – …я бы не сказал, что Иванов стал играть с годами хуже, он и закончил выступать, на мой взгляд, преждевременно, – и взрывная стартовая скорость, и хитрость его игровая оставалась при нем. С Кузьмой по-прежнему трудно было кого-либо сравнивать в тонкости понимания, в тонкости исполнения в решающий момент. Он всегда точно знал, отдашь ты ему мяч или нет.

Но Воронин играл, как бы это сказать, объемистее, пожалуй. Объем высококлассной работы, им производимой, просто удивлял. Диапазон действий был громадный. А головой он играл так, как ни мне, ни Кузьме не сыграть было…»

Стрельцов считал, что Воронин сам сделал себя. И шел к совершенству более постепенно, чем он, Стрельцов, или Валентин Иванов. И аргументировал свою точку зрения, по-моему, необычно: «Мне почему-то представляется, что ощущение настоящей игры, настоящих своих возможностей в ней начиналось у Воронина где-то в кончиках ногтей, а затем охватывало всего его…

Валерка много вращался в артистической среде. И это пошло ему на пользу. Мне кажется: оттого, что подолгу бывал за кулисами, например, цирка и видел, как работают артисты, Воронин и усвоил привычку к неустанности труда ради достижения намеченного».

(Иванов, в отличие от Стрельцова, считал, что артистическая среда, напротив, повредила Воронину. Каждый, наверное, прав по-своему…)

Мысль о том, что Воронину все далось огромным трудом, тогда как ему, Стрельцову, ничего не стоило усилий: увидел поле – и сразу заиграл, – Эдуард высказал и на встрече с издательскими работниками после выхода его книги. Сидевший рядом Андрей Петрович Старостин с ним не согласился: «И у Воронина все от бога…»

Мне кажется, что к шестьдесят четвертому году игровой и человеческий облик Валерия Воронина сложился окончательно. Артистическая завершенность обретенного образа ощущалась во всем его поведении. Он как бы создан был для представительства.

Позже он мне рассказывал, что в юности начесывал кок «под Стрельцова». В шестьдесят четвертом году в это уже трудно было поверить. Если кого-то из спортивного мира он со своим безукоризненным пробором и элегантностью, вполне сознательно, обдуманно, на английский лад, и напоминал, то разве что Бескова, который в этом мире всегда и выделялся стилем поведения и одежды, – не только этим, конечно, но мы сейчас о внешней стороне.

Бесков, как я понимаю, вообще был для Воронина во многом жизненным образцом. Он часто, особенно в последние годы, вспоминал его, цитировал. В бытность игроком Валерий, видимо, будущее свое в футболе представлял подобием судьбы Бескова – выдающегося игрока, ставшего не менее авторитетным и самобытным тренером. Мне кажется, что и Бесков всегда выделял Воронина из среды игроков, ждал от него многого и после завершения Валерием карьеры игрока. Потом, конечно, был разочарован, когда все так получилось, вернее, не получилось, ничего не получилось…

Воронину откровенно нравилось быть на людях.

Как-то в разгаре лета они появились с Ивановым среди журналистов в пресс-баре международного кинофестиваля.

Иванов совершенно не казался аскетом и ханжой, но заметно было, что, кроме любопытства живого и наблюдательного человека, у него вся эта мельтешня, суета, круговорот никаких чувств не вызывает.

Воронин же наслаждался тем, что находится в центре внимания людей из прессы и кино. Он затмил за столом Иванова. И вообще всех затмил. Кинорежиссер Хуциев, не зная: кто это? (просто, подумал, красивый молодой человек) – предложил Воронину сниматься у него в картине. Воронин, покровительственно посматривая на режиссера, объяснил, что и рад бы, но у него сейчас поездка в Южную Америку, а потом и в Лондон, на чемпионат мира. И узнав, что перед ним футболист, Хуциев с художественной непосредственностью воскликнул: «Неужели они такие умные?» А Воронин тем временем уже объяснял окружившим его, что пришел сюда, приехал исключительно из-за встречи с кинозвездой Софи Лорен, с которой его должны были познакомить в Риме на аэродроме, но объявили посадку… И, глядя на него в тот момент, никто не сомневался в реальности встречи и знакомства Валерия с Софи…

Иванову вполне достаточен был узкий круг общения, куда случайные люди, разумеется, не попадали.

Стрельцова мог удовлетворить и еще более узкий круг, но в него свободно могли и затесаться люди, совершенно случайные и вовсе ему ненужные.

Воронину же необходимо было общество – круг его знакомств очерчивался весьма условно, приблизительно. Быть на виду – не составляло для него проблемы. Он не уставал от людей в каникулы. А потом затосковал по ним – не по кому-то конкретно из друзей, а вообще по людям, развлекающим, отвлекающим, уводящим от мыслей о самом главном, – и на сборах. В конце карьеры и уж, конечно, после завершения ее Валерия почти болезненно тянуло к необязательности общения, некоему полуинтеллектуальному дрейфу…

Осенью шестьдесят четвертого – зимой шестьдесят пятого года Воронин был великолепен, блестящ. Мы довольно часто с ним виделись в ту осень и зиму. И я вынес из того долгого общения одно: чужая слава обманчиво греет. Меня, во всяком случае, согрела на очень короткое время. Мне у этого огня еще и оттого стало неловко, неуютно в скором времени, что я увидел, как и Воронину иногда делается не по себе от собственного гусарства и предчувствие неотвратимой беды и расплаты посещает его, он гонит от себя это предчувствие, распаленный нашим к нему вниманием, за которым не мог же он не различить неистребимого, не побоюсь сказать, биологического любопытства к человеку известному, прославленному, но в глазах ординарных (без обиды признаем) людей всегда шагающему по невидимо протянутому на высоте канату, по которому нельзя же пройти, ни разу не оступившись (опять же на глазах тех же самых ординарных людей, охотно обступающих, окружающих знаменитость).

В сезоне шестьдесят четвертого года торпедовцы завоевывали серебряные медали – заняли почетное второе место. Рассказывают, что старший тренер Виктор Семенович Марьенко сказал заводскому начальству, что, если разрешат в будущем сезоне выступать Стрельцову, он может гарантировать команде первенство. Этих слов Марьенко я не слышал, но слышал от Володи Щербакова, молодого торпедовского центра нападения, которому не исполнилось и двадцати и он в чем-то повторял стремительностью восхождения карьеру Стрельцова, прервавшего свой полет на двадцать первом году: «Эдик на сто голов выше меня, но так, как я, он сейчас не сыграет. При нынешней плотной игре защиты он в штрафной площадке не развернется, не успеет никого из защитников пройти…»

В АПН было хорошо с пропусками на футбол. И я снова зачастил на стадион – ходили большой компанией. К Лужникам я все равно не мог привыкнуть.

Всегда в Лужниках меня преследовал телевизионный эффект, почему-то отторгающий от непосредственности зрелища.

Сначала внизу, в предбаннике, так сказать, куда мы попадали, как люди особо допущенные, в пространстве под трибунами между раздевалкой игроков и выходом на поле мы видели футболистов совсем близко, в упор. Но потом поднимались на лифте высоко-высоко, в тогдашнюю ложу прессы, и оттуда уже могли рассмотреть крошечные фигурки – крупный план слишком быстро для меня сменялся общим. Я терял какую-то необходимую мне для понимания интересующего меня связь.

Приехав как-то на игру с футболистами, я оказался вхожим в раздевалку динамовского стадиона. И был на моей улице – улице, точнее, моего детства – праздник: я вышел через тоннель (вот тот самый окаймленный бетоном, темный, с цветными точками квадратик, на который с таким ожиданием смотрел я когда-то из верхних ярусов трибун) вслед за игроками…

В динамовской раздевалке и по дороге к выходу из тоннеля я подстегивал в себе мысль: «Эти стены видели…» Но воображение не срабатывало – внимание рассеивалось на разглядывание современных действующих лиц…

И все же ощущение, что в динамовской раздевалке послевоенных лет я побывал, у меня есть…

…Из-за реконструкции динамовского стадиона игры чемпионата страны по хоккею с мячом проводились на одном из опрятных, хорошо оборудованных, но малопопулярных стадионов Москвы – «Октябре», расположенном на улице Живописной.

Из-за мартовской оттепели матчи назначались на десять часов утра.

Несколько сотен человек – вот уж, на самом деле, стойких приверженцев катастрофически теряющей престиж в столице игры – все-таки приехали на стадион.

Кулисы «Октября» не только никак уж и ничем не напоминали таинственности прежних динамовских футбольных кулис, но и даже с кулисами Малого динамовского стадиона не шли в сравнение. Обстановка почти домашняя – вроде той, какая складывается на институтских соревнованиях, когда болельщики прямым своим долгом считают не отходить от участников до самого начала соревнований.

Конечно, в составе московских динамовцев было немало известных игроков, были заслуженные мастера, были чемпионы мира. Но не слишком блестящее турнирное положение, не слишком респектабельный стадион, малолюдность трибун сокращали обычную дистанцию между зрителями, случайно проникнувшими за кулисы матча на первенство страны, и его участниками.

Можно было предположить, что и Трофимов, увидев возле раздевалки представителя прессы да и не совсем чужого ему человека, остановится, чтобы перекинуться несколькими фразами.

Но Трофимов шел мне навстречу стремительно-валкой походкой, и по его взгляду я понял: сейчас к нему лучше не лезть с напоминаниями о недавних доверительных беседах, в которых он бывал столь приветлив и прост. Еще не произнесенную мной фразу он опередил твердым «потом» и в одиночестве вошел в дверь, ведущую на лед.

А я смотрел ему вслед и чувствовал себя приподнято: неожиданно я ощутил таинственность тех кулис, за которыми собирались перед игрой и Трофимов, и Якушин, и Бесков, и Карцев, и Хомич, и наши, конечно, Бобров, Федотов, Никаноров, Гринин, Демин, Николаев… Один человек из того легендарного «Динамо» одним появлением своим придал здешней обстановке, располагающей к панибратству, тональность, присущую большому матчу…

…Сообщение, пришедшее из Баку, ужаснуло не одних только почитателей «Торпедо», но и всех любителей футбола, ожидавших возвращения Стрельцова.

«Торпедо» проиграло «Нефтянику» – 0:3. Стрельцова прикрыл молодой защитник Брухтий.

Казалось бы, а чего такого уж страшного? И в самые знаменитые годы у Стрельцова случались неудачные игры, и в самые лучшие его времена защитникам удавалось противостоять ему.

Но в тот момент от него ждали обязательного чуда. А чуда, как считали тогда многие, не произошло.

…Много лет спустя я увидел у Стрельцова в альбоме фотографию: в распахнутом пальто, светлое кашне свободно повисло на шее, с улыбкой человека, про все плохое позабывшего, идет он со спортивной сумкой…

Снимок сделан на бакинском стадионе. Стрельцов соскочил со ступеньки автобуса и шагает к раздевалке…

Первую игру в Москве торпедовцы играли против куйбышевских «Крыльев Советов». Матч, конечно, не из центральных. Но на него мы шли, в основном, увидеть Стрельцова.

Какое-то время игра словно мало касалась его – для большинства было пока неуловимо его в ней участие.

Стрельцова рассматривали как бы отдельно от общего рисунка торпедовской игры.

А он, казалось, не спешил вписаться в этот рисунок. Не проявлял видимой активности, что свойственно ему было, разумеется, и прежде. Но при дебюте в новых обстоятельствах можно было ожидать от вернувшегося Стрельцова большего рвения.

Выглядел он потяжелевшим. Новой пластики его движения по полю мы еще не различали, не умели оценить. Но никакой скованности в действиях его не замечалось – Стрельцов как будто и не уходил с этого поля.

…У линии штрафной площадки он вдруг застопорил свой размашистый бег, словно вспомнил что-то или внезапно увидел, и пяткой прокинул мяч налево, на удар Валентину Иванову. И через мгновение, не взглянув даже вслед мячу, с бильярдной виртуозностью вонзенному в угол ворот, Иванов бросился к Стрельцову и ладонями сжал его раздвинутые улыбкой щеки.

В последний раз они играли на этом поле вместе тоже в начале сезона – восемь лет назад – против сборной Англии, И гол тоже забил тогда Иванов…

Первый свой гол после возвращения Стрельцову долго не удавалось забить. На ударных позициях он действовал без особого азарта. Отдавал великолепные пасы, был предельно изобретательным и доброжелательным партнером. Но как ни поворачивай разговор, какие ни делай исключения для Стрельцова, от центрфорварда ждут гола.

Интересно, что когда Стрельцов, наконец, начал забивать (в итоге-то он в тот год забил мячей больше всех торпедовских форвардов) голы, он никогда не старался выглядеть записным бомбардиром.

…На динамовском стадионе «Торпедо» играет с одесским «Черноморцем». За одесситов, кстати, выступает Валерий Лобановский – лучшие сезоны этого запомнившегося многим нападающего, всего на два года моложе Стрельцова, в киевском «Динамо» пришлись на времена, когда торпедовский лидер в большом футболе отсутствовал.

Стрельцов уже вполне освоился, однако результативностью не поражает. Он забивает первый гол с близкого расстояния, но с очень острого угла. Через какое-то время в ворота гостей назначен пенальти. Стрельцову предлагают пробить (Иванов, который обычно бьет пенальти, в этой игре не участвует, за капитана Валерий Воронин) – партнерам хочется снова видеть его бомбардиром. Он бьет несколько общо – вратарь отражает мяч. Стрельцов Спокойно дожидается, пока мяч, как по заказу, не оказывается вновь у его ног, и повторным ударом под перекладину забивает все-таки гол. Но и в первом, и во втором случае – никаких эмоций по поводу случившегося. Как нужно – так и будет…

Пожалуй, что в первом круге сезона шестьдесят пятого года Стрельцов не оправдывал надежд большинства.

Но Стрельцова ли будем в том винить?

Он ведь из тех игроков, что ведут за собой не одних партнеров, но и зрителя.

А зрителя он вел зачастую в еще непривычное ему, неизвестное.

С каждой следующей игрой в том сезоне Стрельцов приучал нас к новому стилю своей игры, менявшему, естественно, и весь стиль торпедовской игры, вернее, развивал этот стиль в сложившихся для него и для команды обстоятельствах.

Он, может быть, и сам того не желая, приучал нас, прививал нам вкус к новому зрелищу футбола – зрелищу, вполне возможному лишь при его участии.

Стрельцов был интересен всем и помимо результата – его влияние на ход игры захватывало, независимо от того, чем закончилась игра.

Участие Стрельцова в матче, присутствие его в большом футболе само по себе становилось сюжетом.

Он не умел, не хотел скрывать, когда игра у него не клеилась, не получалась, – зрители, конечно, сердились на него, но одновременно и бывали покорены откровенностью большого игрока.

Как человек он раскрывался целиком как в удачных, так и в неудачных для себя играх…

Во втором круге уже невозможно было представить, что всего полгода назад «Торпедо» существовало, обходилось без Стрельцова.

…Лучшим игроком сезона шестьдесят пятого года вновь признали Валерия Воронина.

Но и Воронин в тот момент привлекал к себе меньше внимания, чем Стрельцов.

На чествовании «Торпедо» в Лужниках московской общественностью любое упоминание его имени выступавшими, любой намек на сыгранную им в прошедшем сезоне роль вызывали немедленную овацию в многотысячном зале.

Остальные сидящие на сцене чемпионы не выказывали и тени ревности. И всем своим видом выражали, что они тоже рады за Стрельцова.

А сам Стрельцов, как бы поднимаемый время от времени этой волной всеобщей доброжелательности над сценой и залом, выглядел по-прежнему естественным и распахнутым, несмотря на галстук и строгий костюм.

На банкете в Мячково слово Стрельцову предоставили после того, как выступили Иванов и Воронин. Капитан «Торпедо» произнес полагающиеся к случаю слова, Воронин сказал красиво и остроумно о рабочих руках, создающих автомашины, о руках, которые футболисты автозавода «рекламируют своими ногами». Стрельцов, уже раскрасневшийся, поднялся и с обычной своей открыто-простодушной улыбкой, без всякого драматизма и пафоса, очень обыденно сказал о том, о чем, видимо, только на таком торжестве и уместно было сказать: что после всего случившегося с ним он лучше, чем когда-либо, понимает, как повезло ему с тем, что жизнь его связана с автозаводом, что он был в «Торпедо» и вернулся в «Торпедо».

Был конец декабря. Ближе к полуночи, когда разговорами о последних матчах минувшего сезона временно завершилась тема футбола (вспомнили, как в решающей игре с «Черноморцем», когда Стрельцов не забил верный гол, Иванов попенял ему: «Что же ты мне, Эдик, не отдал мяч, я в шести шагах сзади был», – а Эдик ответил: «Ну неужели, Кузьма, я тебя не видел, просто не сомневался, что забью»), когда вышли из дому в морозную темноту, Стрельцов вдруг предложил: «Поставим елку в центре поля, которому мы всем обязаны…»

Он взял елку, и почти по пояс в снегу между деревьями мы двинулись к тренировочному полю «Торпедо»…

Как получилось… Я теснее всего соприкоснулся со спортивным миром, с футболом в период, когда от спортивной журналистики совершенно отошел.

Отошел, конечно, до смешного громко сказано, если учесть, что и при самом активном участии в ней я написал один коротенький очерк и несколько заметок, сотрудничая в газете внештатно.

Но у меня была, не забывайте (оправдываю я себя), перспектива, от которой я добровольно отказался.

Штатная должность не была мне заказана – только вместо «элитарного» отдела массовых видов мне предлагали начать в отделе (название сейчас точно не помню), связанном с наукой, с учебой. И бокс обещали за мной закрепить…

Однако я соблазнился «светской» жизнью в АПН. И когда меня позвали уже в отдел массовых видов «Спорта», я уже был не в состоянии с этой жизнью расстаться, несмотря на растущее подозрение, что много теряю, отказываясь от газетной работы, и что хорошего журналиста из меня уже никогда не выйдет.

Но, представьте, попал бы я к футболистам как спортивный газетчик – сложились бы у меня такие отношения е «Торпедо»? Навряд ли. Времени бы прежде всего не хватило на это приятельство. И потом, возможно, с газетчиком никто бы откровенничать не стал (хотя вижу: газетчики все равно всегда все знают). А так никто из футболистов ни строчки из мною написанного не читал, никто всерьез меня не принимал, просто считали, хороший парень (что, по-моему, тоже приятно, если действительно считали).

…Как все, начинающие литературные занятия, я подумывал о романе. Точного сюжета в голове не выстраивалось. Но сколько же я знал – чудилось мне – о моих новых знакомых, живущих необычной – с чем нельзя было не согласиться – жизнью.

К роману, однако, я и не приступал. Что же я писал вместо этого?

6

Хорошего боксера (и, наверное, не только боксера, но я сейчас исключительно о боксе) легко оценивать и судить, меньше вспоминая о том, что удалось, и подробнее говоря о том, что не свершилось, какие желания не исполнились.

Впрочем, я хочу рассказать о человеке, чьи дела на сегодня обстоят великолепно. О Викторе Агееве, чемпионе по боксу в первом среднем весе, то есть не превышающем семьдесят один килограмм. Боксеры говорят короче: «Работает в семьдесят один».

В минуту отдыха между раундами, когда секундант обмахивает полотенцем разгоряченного Агеева, усиленный железным эхом голос диктора сообщает собравшимся о заслугах этого боксера. Я почему-то боюсь повторять вслед за ним перечень достижений. Боюсь, вот к статистике перечня подключится память, всегда связанная с эмоциями, придвинутся вплотную личные воспоминания, и я забуду о том, что собирался сказать. Я встречу опять Агеева июльским днем, сразу после римского чемпионата, на центральной улице Москвы, возле Дома актера, увижу его в щегольских светлых брюках и коричневой замшевой курточке идущим сквозь толпу пешеходов, – красивого и знаменитого. Боюсь, потому что Агеев не слишком похоже выходит на фотографиях, решенных в плакатном стиле, с претензией на рекламу. Однажды сняли его таким образом и тираж цветных открыток отпечатали. И оказалось – преждевременно.

Мы познакомились с Агеевым в шестьдесят третьем году. В тот год он выиграл первенство Союза впервые. А я стажировался в спортивной редакции, и мне поручили о нем написать. Точнее, разрешили. Могли и без меня обойтись, но меня следовало учить, и, подобно тому, как ученику парикмахера доверяют побрить не самого требовательного клиента, мне доверили постричь на газетной полосе под бокс нового чемпиона. Агеева пригласили в редакцию, и он приехал после тренировки и поднялся на четвертый этаж.

Агеев не был тогда избалован известностью. Он даже спросил: «Вы меня видели на ринге?» Вместе с тем он не прибеднялся и, узнав, что я его видел, сказал: «Заметили, наверное, я боксирую не совсем обычно». Но определить эту необычность не умел или не хотел и объяснил, используя обычный термин: «Я работаю на контрах…»

Один путешественник вышел из пункта А, другой из пункта Б – арифметическая задача. Кто-то из путешественников выходит к месту встречи обязательно раньше. Жизненная ситуация…

Агеева взяли в сборную Союза после поражения, четвертого в его жизни. Он проиграл Шейнкману, двукратному чемпиону страны, но показался тренерам сборной перспективным, понравился. Данные прекрасные: рост, подвижность, реакция. Результаты совсем неплохие: всего четыре поражения из ста проведенных боев. И возраст подходящий: девятнадцать лет – можно еще кое-что успеть.

Взяв Агеева в сборную, тренеры надеялись помочь ему изменить, улучшить манеру боя – сделать ее солиднее, надежнее. Технику опять же считали несостоятельной, нерациональной.

Феноменом Агеева не признавали, но находили очень способным. Полагали: со временем сможет, если за ум возьмется. Пробовали его в «шестьдесят семь» и в «семьдесят один». Ставили (спарринг-партнером к корифеям – Тамулису и Лагутину.

Нельзя сказать, чтобы наставники были им особенно довольны, приходили от его прилежания в восторг. Агеев не хотел заменять манеру, упорствовал, замечания выслушивал, а делал по-своему. Главное, не поймешь, куда он гнет. То осторожничает – лишь бы ударов избежать, а сам вперед не идет. То рискует неоправданно. То строит все на опережении. То откуда-то появился нокаутирующий удар, и Агеев действует медленнее, ищет момент, чтобы решить бой одним ударом. Пожалуй, интересно, но хаос, неразбериха. Противника путает и сам путается. Или так и задумано?

В сборной дисциплина крутая – и отчислить недолго, не таких еще вундеркиндов видели. И отчислили бы, не побеждай он. Побеждает ведь всю дорогу, словно какой-нибудь Кассиус Клей. Относились к этим победам не всерьез, жалели: парень губит себя, ничего, словит пару сильных ударов, посидит на полу – поумнеет, смешно, честное слово, везет чудакам, не умеют ничего толком делать на ринге, а везет, грамотные боксеры им проигрывают бог знает почему.

С другой стороны, победы есть победы. Агеев берет реванш у Шейнкмана. В шестьдесят втором году становится серебряным призером первенства страны. (Финальный бой с Тамулисом не состоялся: легкомысленный Агеев объелся мороженым накануне, и врачи не выпустили его с ангиной на ринг.)

В следующем году Ричардас Тамулис во время полуфинального боя с Агеевым получил рассечение брови («полетела бровь» – на языке боксеров), и через день Виктору вручили золотую медаль.

Опять случайность? Как-то не складывалось впечатления, что случайность. Я спросил у Агеева: «Мог ли Тамулис выиграть, будь в порядке бровь?» Агеев: «Нет, в этот раз не мог; в первом раунде он испробовал все и в дальнейшем ничего бы и не придумал». Я предположил, что он вообще не слишком высоко ставит Тамулиса? Оказалось: нет, напротив, чрезвычайно высоко всегда ценил и по-прежнему ценит. И добавил: «С ним трудно, он тоже работает на контрах».

Работать на контрах переводится несложно: боксер делает ставку на контратаку, встречает атакующего противника нацеленным ударом. Просто? На редкость. Особенно со стороны – из зрительного зала или дома у телевизора. Противник, он ведь может и пренебречь встречными ударами, подавить атакой, загнать в угол ринга, к канатам прижать, приблизиться и бить, простите, бить по корпусу и в голову. В боксе бьют, не думайте. В перчатках, при публике, больно бьют, и чемпионов тоже.

Утверждают: бокс на шахматы похож. Да-да-да: расчет, предвидение, маневр. Но поверьте: немножечко – ну чуть-чуть – чувствительнее, когда не лакированная фигурка карает фигурку другого цвета, а затянутый кожей кулак со свистом направлен в вашу сторону и вот-вот заденет не одно лишь ваше самолюбие.

Боксировать на контрах – характер: ожидание опасности вообще едва ли не труднейшая вещь на свете, легче азартно и яростно броситься навстречу противнику.

Боксировать на контрах – и техника отточенная, безусловно. Поэтому я удивляюсь, когда слышу про Агеева, выигравшего свыше двух сотен боев: у него пробелы в технике.

Боксировать на контрах – и философия. Надо уважать себя и свое умение, чтобы позволить противнику развернуть свой замысел почти беспрепятственно, отдать ему видимую инициативу, прежде чем решитесь обнародовать собственные намерения.

Если бы мне пришлось писать о противниках Агеева, я наверняка обратился бы за помощью к самому Агееву. Его рассказ о бое – рассказ о противнике: «Я понял, он сейчас ударит правой сильно», «…Он мне в глаза старается не смотреть-думает выиграть нокаутом», «Он на ноги смотрит, по положению ног определяет: как буду бить», «Мне потом говорят: что же ты правой не бил, когда он в углу? – а я чувствую: сейчас полезу – сам нарвусь на встречный».

В том же разговоре в редакции я поинтересовался: опасается ли Агеев реванша? Агеев не опасался и к тому же намеревался переходить в следующую весовую категорию (в нынешнюю, в «семьдесят один», где Тамулис не выступал никогда).

– Но там же Лагутин, – подчеркнул я.

– Да, он там, – согласился Агеев со спокойствием, обидевшим во мне знатока.

– Там и Струмскис, – напомнил я (двадцатилетний Стасис Струмскис в отборочном турнире к первенству Европы победил Лагутина). Струмскиса Агеев, очевидно, серьезным противником не считал – пожал плечами.

Несколько озадаченный уверенностью Агеева, я сел за письменный стол, а он спустился по лестнице и ушел вверх по переулку.

В ту осень и зиму, за ней наступившую, Агеев с блеском продвигался к главной цели – стать основным участником олимпийской команды.

В ту осень и зиму Борис Лагутин выступал реже. На первенстве «Спартака» победил с трудом, пропустил тяжелый удар, побывал в нокдауне. Поговаривали: он утратил форму.

У Лагутина легкой жизни в боксе не было. Он не побеждал без борьбы – с ним всегда конкурировали. Он побеждал конкурентов по всем статьям, а сломить их воли не мог. Ему железные люди противостояли – чемпионы страны, им смещенные: великолепный техник Иван Соболев и физически отлично одаренный, опытный Виктор Васин. Они выходили на ринг против Лагутина, как на главный в жизни бой. Они могли заведомо знать, что тот в лучшей своей форме и ничего им не светит, но умели найти в себе неслыханную стойкость и свести его преимущество к минимуму. Им подражали молодые, и в частности Трегубов.

Лагутин не оставлял соперникам никаких надежд. Они уходили – он продолжал. И когда, наконец, конкуренты, отчаявшись, отступили, в категорию «семьдесят один» вошел Агеев, выраставший на глазах у Лагутина в очередного и наиболее опасного соперника.

В ту осень и зиму Лагутин редко выступал. Роль его в сборной исполнял Агеев. Неизвестно только было: временно или постоянно?

Осенью приехали в Москву англичане – молодая команда, без громких имен. Когда утверждали в Федерации бокса состав нашей сборной, руководителям и тренерам рекомендовали: «Настраивайте ребят исключительно на товарищескую встречу, никакой злости не надо, победа предрешена, и усердствовать не стоит, чтобы все корректно, работать, как в тренировочном зале на спаррингах».

Получилось не у всех. Некоторые так и не приспособились к джентльменским требованиям. Или давили, или, вспомнив «установку», останавливались в центре ринга и сами пропускали удары – и тогда снова лезли напролом.

Агеев же показал нечто удивительное. Он так ни разу и не ударил, а противник терял равновесие, натыкался на канаты и вдруг рассмеялся – понял: бить не будут. Агеев шутит – и разница в классе такая, что о спортивном интересе глупо и заикнуться.

Агеев воспринял бой как повод повести противника, а заодно и зрителя по всем помещениям своего арсенала, нигде подолгу не задерживаться и лишь потрогать оружие, лишь представить в воображении коэффициент его полезного и возможного действия. Он показал: уход от удара не менее грозен, чем сам удар, – противник теряет ориентировку, утыкается в канаты и от ощущения бессилия, обреченности теряет веру в себя. Хотел – и вместо встречной атаки останавливал противника, сам оставаясь на месте, и без помощи рук, одними движениями головы вынуждал его промахиваться с удобной дистанции, гипнотизировал. Переводил бой в плоскость, где чувствовал себя устойчиво, а противник ежесекундно скользил.

Обыкновенный, что называется, рядовой зритель реагировал восторженно, радовался зрелищу. И специалисты ласково улыбались.

Зимой наши боксеры дважды встречались с боксерами Польши – разыгрывался финал командного европейского Кубка. Здесь Агеев в боевой обстановке сохранял зрелищную щедрость поединка. Предложил два варианта – на выбор. В Лодзи выиграл совсем быстро – за явным преимуществом. В Москве, наоборот, эффектно тянул с развязкой, за что зал оставался не в претензии, а в прессе пожурили: переперчивает. Но пожурили сочувственно, намекнув: олимпийская надежда. Были выпущены цветные открытки, на встречу Олимпийским играм, и Агеева живописно изобразили: двадцатидвухлетний атлет в красной майке на фоне голубого безоблачного неба картинно поднял руку в боксерской перчатке. А облака ползли за кадром, и несли они грозу.

«Очень был осторожный бой и хитрый», – скажет год спустя Агеев. И осторожный, и хитрый, и напряженный крайне, и красивый, наверное. Ведь небывалый случай, что приз за самый красивый бой присудили обоим участникам встречи.

Вполне понятно, приз не утешил побежденного Агеева. Трое судей из пяти отдали предпочтение Лагутину в Хабаровске, где в климатических условиях, близких к Токио, соревновались претенденты на поездку в страну Олимпиады. Но Хабаровск не приблизил Агеева к Токио. 3: 2. По существу, при таком счете можно продолжить спор: кто сильнее?

Спорить, однако, никто не стал. Лагутин подтвердил, что он Лагутин. А Виктор из кумира вновь превратился в талантливого молодого, которому (скептики правы: чудес не бывает) расти и расти, набираться опыта у старших, у старших учиться, старших слушаться, старшим не дерзить.

Не поправил дела и успешный спарринг с Попенченко на сборе в Кисловодске. Спарринг ни в чем не убедил тренеров. И авторитет Лагутина не из тех, чье свержение радует. Лагутин заслужил поездку в Токио, право на главную роль. Словом, Агеева без особых сожалений оставили дома.

Интерес к Агееву вновь возник с приближением первенства страны шестьдесят пятого года. И в несомненном сопоставлении с предстоящим выступлением теперь уже олимпийского чемпиона Бориса Лагутина. А Лагутин первый же бой внезапно проиграл Юрию Мавряшину и выбыл из соревнований. И диапазон соревнования сразу сузился. Вероятная победа Агеева в первенстве обесценивалась отсутствием опасных оппонентов. Мавряшин?. Победитель Лагутина не сумел закрепить успех, до встречи с Агеевым не дошел, проиграл на полпути. На следующий год он, правда, пробился в финал, но сенсации не произошло: Агеев оказался для него труднее Лагутина.

…Идет все то же первенство шестьдесят пятого. Виктор выигрывает бледно: Лагутин выбыл, он и расслабился.

Дядя Володя недоволен. Дядя Володя – Коньков Владимир Фролыч, международный арбитр – первый тренер Агеева.

Мы стоим с ним в правом крыле коридора за кулисами Дворца спорта, Агеев раздевается в левом крыле – туда Коньков зайти не может, он арбитр этих соревнований: этика. Остается стоять здесь и думать об Агееве, который в каких-то тридцати шагах.

К дяде Володе подходит Альгердас Шоцикас, он ведет на ринг подопечного из литовской команды и подходит к Конькову пожать руку, хотя они уже и виделись сегодня: «Мой талисман» (при судействе Конькова на ринге Шоцикас никогда не проигрывал). Коньков улыбается ему, смотрит вслед – и без видимой связи: «Что же это с Виктором делается?»

Коньков на англичанина похож: сухой, подтянутый. В белом судейском костюме с черной бабочкой его видел каждый зритель бокса. Он и в кино снимался – опять же в роли рефери. Не все знают: он и тренер, заслуженный – в связи с успехами лучшего своего ученика Агеева.

Коньков, в общем-то, идеалист по-своему: он не столько быстрых побед требует от учеников, сколько умения.

Такую позицию охотно поддерживают, за такую позицию наставника хвалят, но относятся к такому тренеру снисходительно: считают непрактичным, неприспособленным, беззащитным перед неминуемой критикой. Действительно, среди воспитанников дяди Володи Конькова бездарных и неинтересных боксеров нет, но и знаменитых чемпионов тоже. Исключение – Агеев. Самый талантливый, он и самый удачливый, известный, чемпион страны и Европы.

В боксерский зал ЦСКА на Комсомольском проспекте, на последнюю тренировку перед отъездом в Рим, Агеев приходит элегантный, в темных очках. Участники сборной ужо разминаются в тренировочных костюмах, рядом с нами врезает серии в набивной мешок Валерий Фролов, а Виктора задержал корреспондент радио с портативным магнитофоном, сует ему бумажку с заранее отпечатанным текстом – оригинальный, ни на кого из боксеров не похожий Агеев должен, выступая перед микрофоном, произносить чужой текст. Коньков смотрит на него от противоположной стены (он сидит на низкой гимнастической скамеечке) и тихо, на ухо мне: «Ни за кого так не волнуюсь, как за Виктора».

Казалось бы, а чего волноваться? За Агеева волноваться не надо: он же фаворит. И те, кто недавно признавать Агеева не хотел, сомневался в нем, теперь переменили мнение и делают авторитетные лица. «За Агеева, за кого-кого, а за Агеева можно не беспокоиться, он-то выиграет».

А Коньков беспокоится. Он потому и дядя Володя, что беспокоится, он все понимает, дядя Володя.

Ну а Виктор, возможно, потому-то и Агеев, каким все узнали его, что за Виктора надо беспокоиться…

У Агеева нет противников трудных и легких – есть интересные и неинтересные. И с неинтересными ему сложнее, он скучает от черновой работы на ринге, ведет ее вяло, небрежно, замысел делается аморфным, расползается, не вмещается в три раунда. Тут порой он и неосторожен. Ему подсказывают: повнимательнее, не шути. Он отмахивается: не шутить неинтересно. С ним случалось: побеждал еле-еле, преимущество едва ощутимое. Спрашиваешь потом: «Трудный парень попался?» – «Нет, знал заранее: выиграю, и как выигрывать, знал».

Труднее убедить в своей непобедимости, чем победить. Труднее убедить. Проиграй Агеев – ныне не просто чемпион, но и лучший среди любителей боксер Европы, – и снова скажут ему: пересматривай тактику, работай рациональнее, не мудри, не выдумывай.

(«Я поначалу стеснялся своей манеры – вроде боксирую не так, как все люди».) Сейчас он утвердился в самостоятельности стиля, но жизнь свою самостоятельностью осложнил. Ему не хотели прощать промахи пи друзья, ни недоброжелатели. Он должен побеждать, отвечая требованиям аудитории, его признавшей.

Все мы быстро забыли, как сомневались в нем, как предпочитали ему других, с нашей точки зрения, более техничных и правильных.

Мы скоро привыкли к Агееву, полюбили Агеева – и ждем теперь от Агеева чудес. Мы не думаем о том, что чудеса рождаются в экспериментах, и сердимся, обижаемся на Агеева, замечая в работе его какие-либо отклонения от прежде им предложенного, а затем нами принятого. А вдруг он идет в неизвестное еще нам всем?

Мы думаем: мы понимаем в боксе, – и беремся советовать. Стоит ли? Кто из нас до конца понимает Агеева? Он может часами сидеть в компании, балагурить, выглядеть бездумно веселым, шумно жизнерадостным, откровенным с первым встречным. Что из того? На ринг он выходит один. Нам что? Мы кричим из зала: «Витя!», радуясь возможности лишний раз продемонстрировать близость к нему, хотя «Витя» кричат и вовсе с ним незнакомые – такая уж участь знаменитостей.

А он там на ринге один – и другой ведь, не такой, каким мы знали его всего какой-то час назад…

Отборочный турнир к очередному первенству Европы проводился в Воскресенске. Он носил характер скорее больших маневров, чем действительно отборочного критериума.

В нем участвовал после большого перерыва Лагутин.

В четвертьфинале он боксировал с Агеевым.

Участие Лагутина удивляло, расстраивало отчасти. Зачем ему Воскресенский турнир? Неужели он всерьез рассчитывает на то, что поедет в Рим? Вместо Агеева? Он же за три года, что прошли после Токио, выступал в заметных соревнованиях дважды и оба раза неудачно.

Прошло его время, не следует ему, казалось многим, ронять достоинство олимпийца и неизвестно ради чего испытывать лишний раз судьбу, нет, вряд ли они повторятся – лучшие времена.

И тот интерес, вероятно, что рождала сама возможность сражения между Лагутиным и Агеевым, исчез. В Воскресенске Агеев, считали многие, одолеет не льва – тень ото льва.

Что мы ошибались – в том полбеды…

Беда в том, что Агеев ошибся.

Словно предназначенными им ролями боксеры поменялись, встретившись на воскресенском ринге.

Мы увидели Лагутина в силе. И, не настроенный на встречу с таким Лагутиным, Агеев не то чтобы растерялся, но как-то не нашел свою контригру. Он получил победу с преимуществом в единственный судейский голос, аналогично тому, как в Хабаровске Лагутин.

Но если там Агеев, потерпев поражение, не проиграл, то здесь, приняв победу, не победил.

Агеев стал преемником Лагутина – не победителем.

И сейчас, когда Агеев, по мнению большинства, вне конкуренции, мы продолжаем сравнивать его с чемпионом прошлой Олимпиады – с Борисом Лагутиным.

Лагутин проиграл больше, чем Виктор. Но он умел и брать реванши. В работе Лагутина достоинства выделялись отчетливее недостатков, с годами достоинства ослабевали, но он продолжал верить в них. И в ответственных боях они не подвели его.

В стиле Агеева слабости не менее очевидны, чем сильные стороны. Я имею в виду не технические и тактические погрешности – их ничтожно мало или совсем нет.

Агеев подвержен слабостям, свойственным одаренным людям.

Он понимает смысл бокса не в преодолении себя, своей сущности – он хочет прежде всего выразить себя предельно: со всеми слабостями и переборами.

Правда, за излишества и переборы он, кажется, готов расплачиваться сполна.

Что же: путешественники из задачи встретились в положенном месте.

И первый путешественник остался на месте встречи и ждет, а второй, как и положено в неназванном, неуказанном учебнике, но существующем, необходимом в жизни, неизбежном продолжении, отправился дальше – в глубь задачи…

Смешно: перечитав через семнадцать лет этот очерк, я вижу серьезный свой промах лишь в том, что перепутал – кто именно из путешественников двинулся дальше.

А может быть, еще и в том, что сам затоптался на месте, задержался с последующими шагами? Получилось так, что опять бокс, опять Агеев (впрочем, и Лагутин – без него история получилась бы короче) дали мне возможность выступить в печати посолиднее, чем прежде. К тому же в популярном и не сугубо спортивном журнале-в «Юности».

Очерк прочли люди и несвязанные со спортом, и несведущие в боксе – и мне приятно было услышать от них одобрительные слова. Впервые и на киностудии заинтересовались тем, что я пишу.

Куц, когда мы были с ним на севере, где Агеева, конечно же, знали занимавшиеся боксом моряки, внимательно прочитал журнал, который я тщеславно захватил с собой как главный свой литературный труд, и тоже отозвался положительно.

Даже и не припомню, чтобы кто-нибудь меня особенно критиковал за этот очерк – я такие вещи обычно надолго запоминаю (возможно, все из-за того же тщеславия…).

Сложись у меня тогда прочные отношения с опубликовавшим «Агеева» журналом – а могло ведь и такое произойти, наверное, – моя дальнейшая жизнь в спортивной журналистике, скорее всего, развивалась бы иначе, стремительнее, во всяком случае. Не знаю только: к лучшему ли, к худшему ли? Это я уж сейчас – без сожаления и без обид – просто так: надо же как-то объяснить топтание на месте, никого не виня, но стараясь разобраться в себе наряду со своими героями…

Могло, наверное, произойти – не произошло, однако. Отступая, я предполагал, что сохраняю индивидуальность, самостоятельность. А возможно ли подобное, отступая? Но, может быть, я и не отступал – я только топтался на месте. Утаптывал почву до твердости – в своей книге и так ведь никто не запретит обернуть…

Мне тогда показалось, что редактора спортивного отдела «Юности» Юрия Зерчанинова я мало интересую как автор. И привлек он меня исключительно как узкого специалиста по Агееву. В общем, почти так оно и было на самом деле – то, что я писал прежде, редактору не попадалось на глаза.

С другой стороны, как фанатик журнального цеха, Зерчанинов относился почти к каждому из редактируемых авторов как к созданию собственных рук и не сразу собирался его из них выпустить. Готов был и еще использовать, но с пользой для редакции, для отдела, а не как «свободного художника», противоречащего его, Зерчанинова, издательским и литературным представлениям, которыми он поступался – в чем я убедился, когда мы на какой-то срок, спустя полтора десятилетия, стали соавторами, – крайне неохотно, если и вообще поступался. К тому же он был – да и сейчас мало что изменилось – гораздо авторитетнее меня и в журналистском, и в спортивном мире.

Меня он тогда воспринял как неиспорченного еще новичка, каким он и до сих пор отдает предпочтение перед слишком уж уверовавшим в свою квалификацию журналистом со стажем.

Мне такое восприятие не казалось особенно лестным – сочтите это за самомнение. Может быть. Но мне-то кажется, здесь чуточку сложнее…

Я работал к тому моменту всего-то три года в штате да и печатался каких-нибудь пять лет, но мне уже исполнилось двадцать семь – и мог ли я не задумываться о своем будущем в литературной работе?

Я уже догадывался, что та, не до конца, разумеется, определившаяся манера, в которой я работаю, начинаю, вернее, работать, а уже чувствую, что по-другому не смогу, ведет меня в несколько ином направлении, чем то, что приводит к верному, скорому и серьезному профессиональному журналистскому признанию.

А мне, не скрою, при всей сумятице моих неперебродивших, полудетских впечатлений о мире, где, как и до сих пор мне кажется, естественная метафоричность спорта открывает кое на что глаза и соревновательная суть спорта со стольким ассоциируется, все же хотелось, очень хотелось поскорее стать профессионалом – получить, наконец, признание.

Незадолго до того, как «Юность» в лице Зерчанинова заказала мне по рекомендации моих товарищей по «Спорту» очерк об Агееве, я обжегся на одном самодеятельном эксперименте.

…По внешним признакам, я уже кое-какое положение в журналистике занимал. Работал заместителем редактора отдела. Ко мне благоволил заместитель главного редактора, вместе с которым я и перешел из АПН в «Советский спорт», наставник при дебютах Евгения Евтушенко и Юрия Казакова и сам интересный поэт – ныне покойный Николай Александрович Тарасов.

Я постепенно осваивался в очень непростой редакционной обстановке. Кое-какие заметки опубликовал и даже очерк на полосу о хоккеисте Анатолии Фирсове. Но поиск натуры, в постижении которой я мог бы выразить свой новый опыт и умение, по-прежнему занимал меня.

…В Ригу на соревнования гандболистов я поехал вместе с Дмитрием Рыжковым – наиглавнейшим из журналистов, пишущих об этой игре (теперь он, правда, больше пишет о хоккее и здесь тоже очень высоко котируется, а гандбол уступил Елене Рерих, в свое время известной спортсменке), – он и сам играл, стоял в воротах сборной, когда ручной мяч у нас только-только начинался. Несложная – мне давалась целая неделя на сбор материала к одному только очерку (теперь я, случается, пишу большой очерк за день – два, но не рискну и предполагать: сколько же времени требуется для оптимальной подготовки к нему?) – и весьма увлекательная командировка предстояла мне. Я войду, надеялся я, как свой, поскольку еду с Рыжковым, в те спортивные кулисы, которые, как я уже говорил, издавна и неизменно меня интриговали.

Мне казалось, что и натура для очерка у меня будет на редкость благодарной. Я успею все понять и прочувствовать. И напишу нечто такое…

Меня, возможно, задевало и то, что «женская тема» никак не возникала в написанном мною до сих пор. «Словарный запас», как любил говорить один из первых моих редакционных начальников, вроде бы уже позволял бросить вызов чуть ли не Токареву, а случая все не представлялось. И вот…

Я как-то очень быстро забыл про те осечки, когда сникал, потеряв контакт с собеседником, когда я ощущал себя вдруг неуклюжим и неисправимо глупым, говорил не своим голосом и не свои слова и спешил поскорее прервать разговор, которого, собственно, и не было, поскорее уйти, не думая о том: а как же потом писать? Кстати, вернее, некстати – и до сих пор, после стольких лет работы со мной случается похожее, и труднее всего для меня в журналистике интервью. А как же очерки при такой скованности и профессиональной, значит, неполноценности?

Очерки, мне кажется, складываются, как складывается жизнь.

Или не складывается.

…Я видел Скайдрите Смилдзиню, знаменитую баскетболистку тех лет, главным образом, на фотографиях. И будущий очерк по тогдашней профессиональной беззаботности или незрелости – при всех тревогах о будущей жизни и судьбе – подсознательно, как теперь я понимаю, виделся мне эдаким пунктиром афористических, полных литературного блеска подписей к эффектным фотографиям.

У нас в АПН такие вещи практиковались для иллюстрированных журналов на разные страны – и мой тогдашний приятель и соавтор Алик Марьямов вместе с опытным Виктором Бухановым считались лидерами в этом жанре. И я им втайне завидовал, не меньше, чем раннему Токареву.

Как совместить, сочетать невесомость таких предпосылок с претензией на серьезные мысли об избранном деле? Не знаю.

Вспоминаю, как было, и рассказываю, что получилось.

…Смилдзиня приходила на игры гандболистов каждый день, но я все откладывал беседу с ней. Все надеялся, что мне это как-нибудь «устроят». Меня познакомили с ее женихом – спортивным психологом, кажется. Он по-русски почти не говорил. Мне, точнее, меня переводили. Но ничего из той беседы не пригодилось мне.

А со Смилдзиней я так и не познакомился. Смотрел, ходил вокруг да около в буквальном смысле – с тем и уехал. Такая робость? Но вел-то я себя в Риге не робко, был общительным, многословным, с массой людей перезнакомился.

А со Смилдзиней внутренне ощущал: не готов к разговору, разговор, нужный мне, не получится.

Но почему-то, помню, не волновался за дальнейшее – не сомневался: что-то напишу…

Когда очерк был напечатан, мой старший товарищ по редакции и тогда уж известный журналист, к тому же самый большой у нас знаток баскетбола, Толя Пинчук сказал: «Впервые вижу, чтобы объяснительная записка редактору о невыполненном задании была напечатана в газете…»

А Лев Иванович Филатов и после того, как ушел я из «Спорта», в наставительных беседах с молодыми приводил мою «Смилдзиню» как пример профессиональной несостоятельности.

И еще было немало критических и недоуменных откликов и отзывов. Запомнилась строчка из письма, по-моему, штангистов со сбора: «Видимо, ваш корреспондент неприятная, несимпатичная личность, если спортсменка отказалась с ним разговаривать…»

Архив у меня весьма условный. И газет того времени, разумеется, не сохранилось. Но в старых бумагах я недавно обнаружил гранки именно этого очерка. Случайно ли я сохранил их, нарочно ли… Однако, когда перечел я сейчас всеми осмеянную «Смилдзиню», то вдруг понял, что это по сути, по идее ближе к тому, как хотелось бы мне писать, чем работы одобренные…

И я как бы вклеиваю «Смилдзиню» в текст сегодняшней рукописи как документ моих тогдашних смятений и предчувствий – вот так красиво, вспоминая Скайдрите Смилдзиню, позволю я себе сейчас высказаться.

Монолог, обращенный к портрету:

Знаю, Скайдрите, вам небезразлично ваше изображение в прессе. Хорошо помню: в Тбилиси ваша команда – ТТТ выигрывает первенство Союза, вокруг фотографы прилаживают аппаратуру, теснясь, как в трамвае или троллейбусе, ищут броские ракурсы, рассаживают вас и ваших подруг в два ряда (групповой снимок новых чемпионов), а вы выходите из кадра, отходите в сторону (нет, я так не могу, я должна причесаться). И фотографы послушно ждали: какой же кадр без Скайдрите Смилдзини, без капитана, лидера, центрового.

И конечно, Скайдрите, я не рискну осуждать вас. Фотографы подождут – пусть зов женственности всегда будет сильнее опьяняющей радости победы.

Фотографам все же повезло гораздо больше, чем мне. Я так и не дождался (не добился) вашего внимания и покинул Ригу, так и не получив, в сущности, аудиенции, хотя и встречался с вами ежедневно (целую неделю) в здании манежа.

Я никогда, разумеется, не решался оспаривать мнение баскетбольных авторитетов, утверждавших, что искусству вашей игры в защите могут позавидовать и мастера из мужских команд. Я искренне сочувствую вашим противникам на площадке – не обижайтесь, Скайдрите: ведь я испытал нечто общее с ними. Упорство, с которым вы хранили (или защищали?) молчание, – не слагаемое ли оно вашего баскетбольного характера (а в баскетбол вы играете, если не ошибаюсь, восемь лет из двадцати четырех прожитых)? Я надеялся, Скайдрите, – женщины ценят настойчивость: и вы ответите минимум на один-два вопроса. Но мой прессинг успеха не принес, ваш прибалтийский и олимпийский (кстати, женский баскетбол не входит в программу Олимпийских игр и олимпийские лавры – это, пожалуй, единственное, чего вам не хватает для полноты славы) взгляд летел над моей головой. И я, похоже, уехал ни с чем. И, чтобы вознаградить себя за рижское молчание, я пытаюсь беседовать с вашим портретом, который набрасываю на листке бумаги.

Поэтому, Скайдрите, предупреждаю вас заранее – я буду предельно субъективен, я буду строить предположения, я буду спорить о вас с самим собой и не стану добиваться обязательного и документального сходства. Я сдвигаю со стола ваши фотографии – извините мне, Скайдрите, и эту вольность. Фотографии путают меня разноплановостью жанров. Я их во множестве рассматривал: вот вы демонстрируете детям бросок по кольцу, и вы с книгами, и цветами, и опять с мячом, с мячом, с мячом, и мяч все проскальзывает в кольцо, в кольцо, в кольцо. Нет, ничего мне не помогают понять снимки, они только разбивают вашу жизнь на выразительные квадраты. А что же случится на промежуточных «чистых полях», куда врываются неподдающиеся лабораторной обработке цвета, контрасты и светотени, перепутанные линии и прерывистое дыхание?

Вы опять молчите, Скайдрите?

Вы рассердились на меня? Интересно, как выразится он – ваш гневный всплеск, – если под рукой не окажется мяча. Я привык с трибун видеть: что-то на площадке не по вашему (резкость соперниц, например, – с вами часто бывают жестоки в игре, хотят обезопасить всеми правдами и неправдами, так уж вы здорово играете, вот она и оборотная сторона высокого класса), вы сразу – мячом об пол изо всех сил, гасите ударом темперамент гнева. Однако – и только. А неудовлетворенность судейством – полугримаса иронии (без слов). Я мог написать: полуулыбка, но подумал о том, что не видел как-то толком вашей улыбки, мне все время казалось – это эскиз, намек на улыбку, имитация расположения…

Сейчас вспоминаю ваши слова – мотивировку отказа от беседы. Вы сказали (дословно не помню, но примерно), что в баскетбольном сезоне – каникулы и поскольку в данный момент вы не играете и специально к играм не готовитесь, то и говорить не о чем. Тогда я посчитал подобную мотивировку нелепой. При чем тут баскетбол? (Что, у нас, кроме баскетбола, темы не найдется: вы же в институте учитесь– в Политехническом, языки знаете, читаете?) Теперь же припоминаю (сопоставляю) и думаю иначе. В Москве на Спартакиаде, в паузе между играми, вы стоите недалеко от площадки и оживленно беседуете и даже (или мне показалось издалека?) улыбаетесь. И в Риге, на гандбольном турнире (все шесть дней), где вы не участник, а зритель, – полная отрешенность, прохладное одиночество в разгоряченной зрелищем аудитории и лишь время от времени полуоборот идеального профиля в сторону элегантного и тоже весьма сдержанного спутника. Вы скучаете в мире без баскетбола – я нрав? Если прав, поговорим о баскетболе. Что я знаю о вашей баскетбольной биографии, Скайдрите?

В пятнадцатилетнем возрасте Скайдрите Смилдзиня познакомилась на уроках физкультуры в сельской школе с правилами баскетбола. Не вдаваясь в нюансы, сразу к сенсации – через год она играет в сборной республики и включена в состав сборной СССР.

Излишни восклицания: богатые данные, талант, везение (что заметили быстро, открыли). Понятно – талант: раз все вступительные стадии пройдены меньше чем за год, и остальное понятно. И, вероятно, сюжет карьеры Смилдзини не слишком интересен. Нет в ее спортивной судьбе драматизма (заметного со стороны, во всяком случае, – слышал я: был у нее момент какого-то душевного разлада, когда хотела бросить играть, но слышал не от Скайдрите и так ли это – не знаю, не могу ручаться, видимых причин для разочарования не представляю).

Призванная в сборную, она оказалась не просто одаренной девочкой (из которой неизвестно еще что выйдет) и не просто нужной краской в насыщенной (иногда перенасыщенной) гамме команды. Выступая в первом для себя Европейском чемпионате, Скайдрите отличилась в сложной встрече с Болгарией. Накануне она не очень нашла свой ритм в игре и поплакала (не без того), но не от растерянности, от ярости на себя скорее, она ждала от себя большего. Следующая игра показала Смалдзиню во весь рост (я акцентирую не только на ста восьмидесяти семи сантиметрах ее роста) – силу в движении, ориентацию в динамике обстоятельств. Опытный Бутаутас (тогдашний тренер) был отчасти удивлен: девочка сделала игру и вышла в лидеры сборной (опять же минуя стаж неопытности).

Как она играет? Попробуем взять кинематографический масштаб. Планы: общий, средний, крупный. Рослый центровой обычно эффектней на крупном плане – в игре под щитом. Труженик, мастер черновой работы, для неискушенного зрителя нередко теряется на общем. Нормальный классный игрок – отчетливее на среднем. Нерв и эффект действий Смилдзини понятней в энергичной непрерывности игрового монтажа (без злоупотребления продолжительностью отдельных планов). Скайдрите – выдающийся игрок универсального склада, готовый поразить кольцо с любых дистанций, неумолимо цепкий в защите, неудержимо резкий в атаке, доброжелательный к возможностям партнеров и, одновременно, бесхитростно трудолюбивый в утомительной борьбе на площадке. Мой коллега пробовал интервьюировать Скайдрите немедленно после игры и получил отказ, столь же твердый, как я в Риге. («Я устала». – «Но, помилуйте, вопросы легкие, элементарные…» – «Я устала». – «Да, что вы, тут пустяки ответить…» – «Я устала».) Она покидает площадку чуть сутулясь, опустив тяжелые от натруженности руки (красивые, ухоженные руки, но думаешь не о пилочке для ногтей, а о крестьянках Курземе, откуда Скайдрите родом).

Большой спортсмен у всех на виду, всем ветрам открыт. Он редко один – он страдает порой, испытывая жажду временного одиночества – нервного тайм-аута. Этот момент трудно понимаем людьми, прямо не связанными с участием в большом спорте. Спортсмен выходит из таймов игры постепенно, он смыл душем возбуждение, переоделся и ушел со стадиона, а эхо игровых перипетий запуталось в нервных волокнах и не отпускает. Потом все затихает в нем, и наступает равнодушие, внезапное, как обморок, и привычные ценности окружающей жизни для него на время исчезают. Они будут затем возвращаться к нему обновленными, проникая в него через звучание очень личных и неслышимых для других мотивов. Он, не исключено, будет казаться кое-кому апатичным, ординарным, заурядным, вынутым из яркой экспрессии спорта, утерявшим черты победителя. И чтобы не разводить разочарованно руками, лучше оставлять его в такие дни одного или с теми людьми, чье общество он выбирает сам.

Мне показалось, Скайдрите, мы (мой коллега и я) стучались в ваше откровение в такие вот дни, когда что-то подобное происходило с вами. Ваш бескомпромиссный труд в игре и на тренировках требует, несомненно, дней ненарушаемого одиночества. Вы молоды – и, решив многое и значительное в спорте, возможно, с тревогами, свойственными юности, задумываетесь над вроде бы простейшими житейскими проблемами…

Чем-то я, очевидно, усложняю вас, Скайдрите, в чем-то, наверное, упрощаю. Но я предупреждал – буду предельно субъективен. И симметрии (несмотря на правильность черт вашего лица) не добился. И равновесия полутонов (несмотря на всю вашу сдержанность) не установил.

Щедрость информации о ваших спортивных заслугах, Скайдрите, несколько сковывала мою инициативу и вынуждала очертить ваш портрет разметкой баскетбольной площадки.

С другой стороны – поиск изображения толкает меня, встретившегося с такой скупой на автобиографическую информацию натурой, не ограничивать строго рамки портрета, а сентиментально расширять их, долго вглядываясь на прощание в созревание спокойного цвета старых и новых кварталов Риги, провожая электрички, скользящие в сторону серебристого полусна залива, где на белых песках пляжей Булдури, Дзинтари, Майори так выгодно оттеняется ровный загар.

Помните? Один пз скульпторов эпохи Возрождения воскликнул, обращаясь к своей работе: «Почему ты молчишь?»

У меня задача проще: портрет не заговорит. Но, если он вам не понравится, вы, надеюсь, что-нибудь скажете? И я буду считать – разговор состоялся.

Нескромность и нелепость двух последних абзацев – очевидна.

С каким удовольствием вычеркнул бы я их сейчас и заменил другими, не представь я эту «вклейку» документом.

Можно искать объяснение и в элементарном неумении, простительном для сравнительно неопытного журналиста, «выйти на коду» – завершить тему на специально сохраненной, а еще лучше, накопленной в ходе повествования энергии.

Но за неуклюжей надуманностью последних строк я читаю сейчас занимающую меня мысль, что жанру, очень возможно, вовсе и не противоречит объяснение с натурой, когда оно сможет стать объяснением и натуры, и самого себя: достоверность рассматриваемого, по-моему, больше, если и сам пишущий в нем заявлен как характер.

Заказанные редакцией очерки пишутся к назначенному сроку – и в назначенный срок должны выйти журналы. Координируется ли это, однако, с течением информационно перенасыщенной спортивной жизни? Я говорю про саму непрерывность течения, а не только про событийный ее ряд.

Жизнь спортсмена – короткую по общепринятым временным меркам и становящуюся все короче и короче – удобнее, тем не менее, и, главное, вернее изобразить романом. Пусть тоже коротким. Дело не в размерах, а в самом характере жанра.

Очерком, написанным по случаю и к сроку, невольно отсекаешь пространства, необжитые видимой информацией, но столько неожиданностей в себе таящие задолго до того, как тайное станет явным…

Когда-то при своих журналистских началах, при том неотпускающем, непроходящем нетерпении в ожидании обнародования сочиненных тобою строк, я все-таки больше всего огорчался, что в ранний очерк мой про Агеева уже не войдет то, что удалось узнать и понять только после завершения работы. Но тогда еще оставалась надежда на последующие обращения к теме.

Впрочем, и в то лето, когда до выхода десятого – октябрьского – номера журнала оставалось достаточно времени, а тема Агеев – Лагутин вдруг начала звучать по-иному, чем мы ожидали, кто бы предположил, что сезон шестьдесят седьмого года станет для двадцатишестилетнего Виктора предпоследним – и никаким олимпийским чемпионом он не станет, и вообще в Мехико не поедет?

Не понимаю: зачем я забегаю вперед, гоню сюжет, который и без того обеспечен непрерывным напряжением жизни людей, о которых я рассказываю здесь? Почему не рассказываю по порядку?

Наверное, потому, что и тогда все воспринималось не в логическом развитии, а какими-то тревожными скачками – и не сообразишь сразу: как их сейчас воспроизвести?

Не помню, в каком из летних месяцев писал я свой очерк, но точно помню, что накануне я специально с Агеевым не встречался. Видел его только после майского чемпионата Европы в компании спортсменов, только что совершивших поездку на юбилей Комсомольска-на-Амуре. Он был празднично-легкомысленный, раскованный, доступный и вместе с тем обретший необъяснимую значительность. Как заметил один знаменитый молодой писатель: он словно нарочно создан, чтобы стать кумиром молодежи… Когда уже потом все непоправимое произошло и на возвращение в чемпионы да и вообще в бокс надежды для Агеева не оставалось, Валерий Попенченко, раздосадованный не столько Агеевым, вспомнившимся нам в разговоре, сколько мною, по-прежнему восхищавшемуся талантом Виктора, сказал: «А я ведь его еще в шестьдесят пятом, в Берлине, предупреждал, что пожму ему руку не сейчас, когда он чемпион Европы, а только тогда, когда станет олимпийским…»

Но до Олимпиады оставался еще год. И не из-за чего Агееву было беспокоиться. В конце концов, он выдвигался в фигуру, чья популярность могла превзойти все прежние боксерские известности и репутации и даже образовать для бокса зрителя новой – с эстетическим уклоном – формации. А поэтому почему бы и не попредставительствовать, побыть подольше на людях? И Королев не был аскетом, и Попенченко искал для себя круг общения, не только спортом и спортсменами замкнутый.

Кто-то из писавших об Агееве подметил, что когда по дороге, скажем, во Дворец спорта его приветствует множество людей, он здоровается едва ли не с каждым, он всех, оказывается, знает и помнит – это действительно все знакомые с ним люди.

Но ведь уровень общения, наверное, определяет не широкий, а как раз тот наиболее узкий, тесный, непременно существующий и у самого знаменитого человека, круг людей, с которыми он встречается чаще всего, почти домашний круг или заменяющий некоторым домашний.

В кругу таком я чаще видел Агеева, когда спортивные дела его заметно пошатнулись, хотя шансы восстановить равновесие еще оставались. И мне казалось – и до сих пор кажется, – что лидерство Виктора в том кругу было лишь видимым, мнимым. Он, по-моему, чаще попадал под чужое влияние, чем влиял на кого-нибудь сам. Оттого-то, возможно, и трудно было ему в дальнейшем повлиять на ход событий. Но, может быть, мне только так казалось – и я просто ревновал его к этим людям, как ревновал вначале к тем, кто пишет о нем, помимо меня?

Прошло четыре года с момента знакомства нашего с Агеевым – снова предстоял спартакиадный турнир: в далеко не равной, разумеется, степени ответственности и важности, но нам обоим, как ни странно…

К середине лета шестьдесят седьмого корреспондентские обязанности снова свели меня с боксом.

Впрочем, взглянуть на Агеева со служебной колокольни мне пришлось еще в мае – репортажи с чемпионата Европы из Рима проходили через международный отдел, где я тогда работал.

В Рим поехали Тарасов – лишний раз подчеркну спонтанно романную неизбежность повторений, совпадений, пересечений, преследующих меня в моем рассказе, – и Лев Николов, вот уже столько лет освещающий бокс в спортивной газете.

Фотографии к публикуемым отчетам о соревнованиях мы подбирали в отделе иллюстраций сами. И случилось, что поместили портрет боксера, проигравшего накануне и выбывшего из соревнований. А тут еще возник соблазн: поместить снимок Агеева, сделанный фотокорреспондентом Юрием Моргулисом на сборах в Кисловодске, – Агеев изогнулся с поднятым над головой увесистым камнем – оригинальный, как считали мы тогда, снимок. Но мы теперь боялись возможного редакторского гнева – наш редактор Новоскольцев и вообще-то бокс, кажется, недолюбливал, и потом, как всякий редактор, не терпел неосмотрительности и поспешных решений. Ему все-таки доложили о нашей предполагаемой затее. И вдруг вместо ожидаемого разноса: «Агеева – пожалуйста. Этот наверняка выиграет. Я его видел в Мехико – на предолимпийской неделе…» И снимок – не помню только: с камнем или без – появился в газете до финала, которого, кстати, и не было: польский тренер «папаша Штамм» сиял своего боксера Стахурского и пришел в гостиницу поздравить Агеева с чемпионским титулом. («Я даже огорчился, – признался Виктор. – Подумал, что теперь, без финального боя, лучшим боксером чемпионата не выберут». Однако впечатление от предыдущих боев было настолько сильным, что признали лучшим и без финала.)

А Владимир Андреевич через несколько лет, редактируя уже другое издание, рассказывал нам о подвигах Агеева в Мехико с колоритными подробностями, особенно трогательными в устах человека, так и не разобравшегося в тонкостях бокса.

Сам же Агеев, по обыкновению, комиковал, припоминая тот поединок: «Что с ним было делать? Бью, попадаю – он стоит. Я разбежался, зажмурился – и на него…» В застольных разговорах бокс, по его мнению, должен был выглядеть не просто занятным, но и забавным отчасти…

К началу Спартакиады мои услуги были не нужны больше международному отделу. И я мог пригодиться как репортер. Но аккредитация давно закончилась – и Тарасов уступил мне свою, предупредив, что на финал бокса он обязательно придет сам. Но меня-то на бокс как раз и откомандировали в помощь Николову. А самые интересные события в турнире выпали на первый день соревнований.

Агеева жребий опять и сразу свел с Лагутиным – с Лагутиным, окончательно списанным нами после отборочного турнира в Воскресенске.

Агеев и до сих пор говорит, что тогдашнее появление Лагутина и для него было совершенно неожиданным.

Меня когда-то – чуть ли не зимой в год мексиканской Олимпиады – удивило полукомическое, как всегда у него, но не без естественного до грусти раздражения замечание Агеева в том смысле, что лучше бы уж Лагутину, наконец, сойти, закончить и не осложнять Виктору жизнь.

Меня, привыкшего верить во всемогущество Агеева, к которому я, как сейчас осознаю, инстинктивно примазывался, надеясь совершенствовать себя вблизи от настолько выгодной для изучения, постижения, изображения натуры, это не могло не покоробить.

И я спросил тогда: а как он думает – не лучше ли вне всякого турнира устроить им матч с Лагутиным, наподобие такого, в каком оспаривают высшие титулы профессионалы? Или, на худой конец, короткий турнир, какой организовали в сорок девятом для разрешения спора между Королевым и Шоцикасом?

Агеев как-то кротко, печально кивнул и согласился: «Да, и нам самим бы интереснее было…»

Когда же через несколько лет я заговорил об этом же с Попенченко, тот, не задумываясь, отрубил: «При той силе воли, что всегда была у Бориса, Агееву такой матч ни за что бы не выиграть».

Нелегко присоединиться к такой категоричности вывода – недостигнутое Агеевым и мною, не сочтите за нескромность, метафорически упущено, потеряно в жизни, в работе.

Но контраргументов высказанному бывшим моим соседом – олимпийским чемпионом пока не нахожу…

Мой приятель, уже упомянутый выше Анатолий Михайлович Пинчук, объясняя однажды разницу между двумя знаменитыми баскетболистами – однофамильцами Александром и Сергеем Беловыми, назвал одного великим игроком, а другого – великим спортсменом.

Пожалуй, что в случае с Агеевым и Лагутиным расстановка сил повторилась…

7

…Нет, на этот раз Агеев не надеялся легко отделаться. Он готов был к самому худшему. Пошутил: «Узнал, что с Борисом жребий свел, бельишко чистое надел». Физическое состояние европейского чемпиона, единолично поднимавшего на сцене Зеленого театра Парка культуры и отдыха флаг спартакиадных соревнований боксеров, было очень неважным – никак не мог согнать вес. Хоть снимайся, как говорят боксеры, – отказывайся от участия. Агеев утверждал потом, что, если бы не Лагутин, а кто другой, он наверняка бы и снялся. А так – зто было невозможно. Из-за чемпионского престижа? Из принципа прежде всего.

Но ничего хорошего для себя от боя с Лагутиным он не ждал – вот и переоделся во все чистое, как матрос при штормовой погоде или перед сражением.

Накануне мы договорились с Николовым, что утреннюю часть соревнований пишу я, а вечернюю, более представительную, – он. Но с утра выяснилось, что вечером ему надо идти на день рождения к кому-то или еще куда-то, не помню. И мы поменялись.

Такую встречу, как Агеев – Лагутин, конечно, назначили на вечер…

И был затем бесконечный день, проведенный с Агеевым, день, ничем не напоминающий другие дни нашего знакомства: ни предыдущие, ни последующие.

Не знаю, согласуется ли мое поведение в тот день с профессиональной этикой.

И не думаю, что было в нем что-нибудь от излишней журналистской назойливости, оправдываемой потом интересом, действительно существующим интересом читателя к тайнам бытия заметных людей.

Да и не было ведь никакой тайны – Агеев вроде бы и не пытался скрыть своего состояния, если появился возле Зеленого театра с самого утра. Неужели бы не нашлось для него местечка поуединеннее? А он выбрал сознательно многолюдный субботний парк – и готов был до самого вечера быть среди гуляющих толп в одиночестве. Не сидеть, не лежать с книжкой, не спать, а ходить вот так мимо пруда с лебедями и пивного бара, мимо аттракционов с жаждущими острых ощущений, мимо смеющихся, беззаботных лиц людей, в общем, похожих на тех веселых товарищей, с кем проводил он затянувшиеся в его, конечно, положении досуги и слишком уж обильные застолья, за которые и расплачивался теперь и слабостью, и нарастающей тревогой перед неумолимо надвигающимся вечером. Со мной он столкнулся в парке случайно – и я не знал, куда себя деть в ожидании вечера: утренние дары не интересовали меня без надобности для газеты. Вечером же я должен был проявить все свое журналистское беспристрастие, рецензируя бой Агеева с Лагутиным. И вот на тебе – встретил в парке Виктора и гуляю, беседую с ним у всех на виду…

Я уже знал будни «Торпедо», предыгровое состояние футболистов, замедленность движений, подавляющую приступы суеты, лихорадочной суеты, которую нельзя допустить до себя, нарочитую заторможенность, в которой лучше ощущаешь, слышишь себя – какой ты сейчас внутри? Отрешенность от собеседника и одновременная необходимость в нем, чтобы преждевременная сосредоточенность не тяготила, не томила, не мотала душу…

Но с Агеевым был все же особый случай. Он, казалось, лишен был всякой поддержки. Так, скорее всего, и должно случаться с людьми его типа. Из тесноты, из плотности общения – в одиночество Робинзона. Короткое, но непременное – перед тем как выйти на открытый со всех сторон и всем ветрам и оценкам ринг.

Коньков, как и всегда на ответственных соревнованиях, реферировал. Другой тренер – Юрий Радоняк – работал с московской командой, а Виктор на Спартакиаде представлял Россию. В российской же команде Агеев слишком уж независимо держался, и это воспринималось как самонадеянность забалованного восторгами чемпиона.

Когда после долгого хождения по парку мы подошли к Зеленому театру, нам повстречался тренер из Ленинграда (тренер Попенченко, уже закончившего боксерскую карьеру, но появлявшегося в тот день за кулисами соревнований: «Ну вот хорошо, за весом больше следить не надо, приду в последний день вас поздравлять от имени и по поручению…»). Он спросил Агеева: кто ему будет секундировать? «Не знаю, кто-нибудь будет, вот Саша в крайнем случае», – кивнул на меня Виктор, сохраняя свой привычный тон и в этой ситуации.

– А как Вадик? – поинтересовался теперь Агеев. Тяжеловес Вадим Емельянов – в ту пору с ним связывали большие надежды – был подопечным ленинградца.

– Отлично сегодня отработает. Как Агеев, – заверил тренер.

И мы обратно вернулись в парк. И опять долго бродили, незначаще беседуя…

Накануне, при открытии турнира, я был на сцене в нескольких шагах от окруженного официальными лицами Агеева, но не счел удобным к нему подойти – сейчас же не считал возможным отойти, оставить его одного. Мне передавалась невысказанная тревога, и сердце ныло.

– А я тебя видел вчера, – сказал Агеев. По обыкновению, он различал лица в толпе. Или же вчера ему очень уж не хотелось так сразу из тепла доброжелательности, из мира близко знакомых, расположенных к нему людей окунаться с головой в мир безжалостных испытаний, от которого он дал себе передышку, оказавшуюся такой несвоевременной…

Проблематично сейчас – по памяти, нашпигованной и пришпоренной различными соображениями и домыслами, пришедшими в более поздние времена, – протокольно мизансценировать вечер того дня: кто, когда и откуда появился.

Какие-то планы (неважно, общие или крупные) теперь друг с другом вроде как и не монтируются.

Но, может быть, в этой противоестественности состыковавшегося вдруг тогда – и своеобразие обстановки, в какой предпоследний раз встречались Агеев с Лагутиным?

Лагутин появился у служебного входа с объемистым светло-коричневым портфелем, как аспирант, непринужденно улыбающийся, открытый и приветливый, словно бы и не озабоченный предстоящим в уже наступившем вечере событием, едва ли не решающим для всей его дальнейшей жизни.

Владимир Юрзинов, нынешний второй тренер хоккейной сборной, а тогда игрок московского «Динамо» и студент факультета журналистики, пришел в Зеленый театр посмотреть, как работают спортивные репортеры – два наших опытных товарища готовили комментарий, основанный на беседах с любителями бокса.

Юрзинов и Лагутин обменялись приятельским рукопожатием.

– Валя жалела, что не сможет прийти, – сказал Юрзинов.

– А зачем на все это смотреть? – с интонацией, трудно передаваемой, но сразу расположившей меня к Лагутину, сказал противник Агеева. И мне обидно стало, что именно этим двум людям – кому-то одному из двух, вернее, – предстоит сегодня серьезное огорчение.

А до поединка еще оставалось время – и причудливая драматургия сегодняшнего вечера неожиданно для обоих соперников свела Агеева с Лагутиным до того, как вызвали их на ринг, хотя вряд ли хотели они в тот момент видеть друг друга.

Мы с Агеевым опять остались вдвоем, но совсем ненадолго – к Виктору подошел Королев. Он начал говорить чтото полагающееся к случаю. Однако Агеев не был бы Агеевым и здесь не созорничав.

– Кто, по-вашему, победит, Николай Федорович? – обычно перед боем боксеры не задают таких вопросов, не принято.

– Разные вы очень, – задумался Королев. – Ты, Витя, вертишься, как… сосиска…

– А если бы на улице подрались? – Агеев не стал дожидаться, пока Николай Федорович так же образно охарактеризует Лагутина.

Королев огорчился. Не привык он к несерьезному разговору перед боем – не нравился ему тон Виктора.

И вот тут-то и произошла незапланированная встреча – фотограф из «Огонька» подвел несколько ошеломленного бестактностью корреспондента Лагутина: «Вот вместе с Николаем Федоровичем и снимитесь».

Снимок опубликовали в журнале: Агеев, Королев, Лагутин. И я – невидимый, за кадром, озадаченный профессиональной хваткой коллеги.

А не рвусь ли я – задаю себе сейчас вопрос, – не рвусь ли, по прошествии времени, все-таки попасть, втиснуться в памятный кадр, куда совершенно справедливо не включил меня тогда – я-то был при чем? – фотокорреспондент Анатолий Бочинин?

«А если и так?» – сам себе отвечу вопросом на вопрос.

Я вижу и себя в рассматриваемых событиях – и за собой хочу проследить в течение времени.

В поисках себя – сначала бессознательно, а потом и более осознанно, – затевал я, вызывался, брался за различные работы и задания, со спортом и спортсменами связанные. На пути этом я подражал и учился, завидовал, уважал, отрицал, заносился после микроскопических побед и торопился сам учить других, впадал в отчаяние от собственных несовершенств и снова постепенно обретал если не уверенность, то надежду, находил равновесие, терял и опять находил. И поскольку путь этот продолжается, не чувствую себя застрахованным от тех ошибок, про которые хотелось бы больше и не вспоминать.

Одно лишь я усвоил, надеюсь, что теперь уж надолго, навсегда, благодаря обращениям к большому спорту и спортсменам: мир уважает не возможности вообще, а возможности реализованные – результат.

– Желаю тебе, Борис, – сказал Королев вдогонку отходящему от нас Лагутину.

– Нет уж, – обернулся тот, – стоите с Агеевым, ему и желайте.

Мне, конечно, хотелось бы описать тот вечер – теперь уже давний – красивее и значительнее. Справочники ведь просто отметят: победил такой-то. Я сам вообще люблю справочники: былая драма выглядит в них всегда весьма лаконично. Но я, как и предупреждал заранее, не статистик.

Мне вот зачем-то надо сказать, как потемнела река, впадая в ночь, похожую на забвение. Мне это зачем-то надо. Хотя и могу легко допустить, что самим участникам событий такие подробности и не представятся значащими и памятными.

Но для меня та, вечерняя река действительно впадает в забвение, которое захотелось расшифровать.

А на самом деле внешне ничего многозначительного тогда и не было – все развивалось по ритуалу.

И тренер – Юрий Радоняк – появился незадолго перед выходом на ринг. И секундант определился – Юрий Соколов, ставший чемпионом как раз в тот год, когда я впервые увидел настоящий бокс.

Я поднялся на второй этаж – что тоже в нарушение этических норм – на террасу, темную террасу, где разминался Агеев. Это был уже другой человек, не очень мне знакомый и понятный. Он готовился к серьезному делу – и мне рядом с ним в тот момент казалось собственное дело, собственная задача чем-то не слишком серьезным.

Такого истинного болельщицкого волнения я не испытывал с детских лет или, может быть, времен приятельства с торпедовскими футболистами.

Нет, я всегда пристрастный зритель – и никогда не смотрел спортивный матч без определенной симпатии к кому-то именно. Но это уже шло от каких-то сугубо личных моих представлений о жизни. Просто по-человечески сочувствовал слабому – менее, то есть, прославившемуся ко дню данного соревнования – в борьбе его с сильнейшими. Но случалось, что и урон репутации знаменитого мог огорчить меня. В общем, по-разному бывало. И все же вот такие мимолетные волнения гораздо чаще, чем от сердца, шли от ума, от самостоятельных размышлений и сложившихся опять же представлений, сложившихся, естественно, с годами. Конечно, как мы видим, личное знакомство со спортсменом много значило для меня.

Но никогда я не болел, например, за ЦСКА, где играли любимые мною Харламов, Михайлов, Петров, прежде Альметов, когда армейскому клубу противостояли «Химик», или «Сокол», или «Трактор».

Я всегда был на стороне «Спартака», когда решался он дать бой общепризнанным лидерам, несмотря на то что ни Майоровы, ни Старшинов, ни Зимин и Якушев не были ближе вышеназванных форвардов многолетних чемпионов.

Да, я болел откровенно за спартаковского тренера Боброва, но эта привязанность – из детства.

Вот еще и недавний случай, когда волновался я почти как в детстве, когда в полуфинале европейского футбольного чемпионата французы проигрывали совсем незадолго до окончания матча. Но это, я думаю, был момент эстетического пристрастия – мне трудно было смириться с тем, что проиграют лучшие. И никаких соображений типа: мяч круглый – принимать во внимание ни за что не хотелось, ни за что…

Смотрел ли я на спорт профессиональным взглядом. Нет, в глубине души себя спортивным журналистом никогда не считал – чувствовал, что разбираюсь в предмете недостаточно…

Был ли это взгляд вообще литератора? Возможно…

Правда, до того, как назвал меня так в очерке про Стрельцова Лев Иванович Филатов, я и мысленно именовал себя журналистом. Нет, не от скромности – полагал, что литератору пристало быть знаменитым. А журналисту достаточно представлять громкое издание.

Но и громкие издания я почти что не представлял. И все никак не «прославлюсь»… Похоже, что и времени для этого уже не остается. Лимит чистого времени существует не только в спортивной жизни. Просто в ней он очевиден для всех.

И всем бы нам задуматься, своевременно задуматься о предоставленном ему самому лимите ожидания: сколько он способен ждать обещанного вроде бы судьбой в начале жизни – и сколько могут ждать его, проявившего себя в достаточной для успеха мере?

…В тот момент рядом с готовящимся к бою Агеевым я меньше всего думал о той ответственности, что налагает на меня самого отчет в газете с гигантским тиражом о поединке двух сильнейших средневесов мирового любительского бокса.

Никогда – ни до, ни после – такого со мною не случалось. Я бывал плохо или хорошо подготовлен к заданной газетной работе, бывал в отличной или наихудшей форме, вызванной какими-либо нарушениями трудового режима, я писал и ничего, как говорилось, и послабее, о чем никогда не преминули сообщить.

Но всегда и неизменно сильно я волновался, вступая в работу, не написав еще ни строчки, мучаясь, выбирая из вспыхивающих в мозгу вариантов начала. Я всегда писал так, как будто эта работа решит все в моей жизни и дальнейшей судьбе. Не скажу, что такое лихорадочное желание обязательно поразить, обязательно вызвать сильнейший эмоциональный отклик у читателя положительно сказывалось на мною написанном. Но за волнение, колотившее меня и при дебютах и продолжающееся во мне и сейчас, когда пора уже, давно пора стать профессионалом, – ручаюсь.

И вот вспоминаю случай, когда одно волнение было вытеснено другим, не подобающим-то как раз профессионалу.

Я ни разу не подумал о том, что на карту поставлена в большей мере моя собственная репутация, – я суетился на глазах у всех, вел себя, в лучшем случае, как очеркист (чего тогда вовсе не поручалось мне), как репортер, может быть, но репортаж о происходящем вокруг матча поручили другим (и весьма опытным) сотрудникам. Мне же доверялась рецензия на поединок – а я как бы нарочно перед коллегами и зрителями, перед спортивной общественностью спешил расписаться в своем пристрастии к Агееву.

Но дело было даже не в пристрастии. Я действительно волновался за Агеева – боялся за него. Я успел ощутить в Лагутине большую уверенность, более спокойную готовность к такому испытанию. Опять ведь так получилось, что Агеев встречи с ним больше не ждал. И готовность была весьма сомнительной. Перед такой встречей все с его весом должно быть в полном ажуре – тем более так уж ли давно он выступал в весовой категории пониже? А что такое впопыхах сгонять вес – не одни спортсмены знают, любой полный человек представляет себе эти мучения.

Но не сердиться же на Агеева – а как чуть позже сердились на него те, кого он в себе разочаровал, те, чьих надежд он не оправдал, – за ту бесшабашность, которую люди моего типа всегда готовы простить таланту, а иногда и принять за талант. Какой-то ведь есть в этом резон. Но, очевидно, для главных, поворачивающих судьбу побед все-таки недостаточен.

И мне, повторяю, было страшно за него.

Агеев вышел в непривычной для него закрытой стойке, чем вдруг озадачил столь многоопытного бойца, как Лагутин, – ведь его секундант Борис Тренин, постоянно с ним работавший, ему и специально спарринг-партнеров подбирал, способных имитировать манеру Виктора.

Своих поклонников Агеев, к сожалению, тоже озадачил. От Агеева ждали только его бокса, ни на чей другой бокс не похожего. Я сразу вспомнил, как переживал художник Стасис Красаускас, когда финальный бой Агеева в Риме отменили, а он откуда-то издалека мчался к телевизору, чтобы еще раз взглянуть на мастера, изумившего его в полуфинальном бое.

Документальный фильм о европейском чемпионате начинался с титров, снятых на фоне агеевских финтов и уходов. В сценарий ленты входили лишь финальные бои, но для Агеева – вернее, для нас, для любителей игры на ринге, – сделали исключение: показали его полуфинальный бой.

И вот лучший боксер, самый техничный боец континента спустя каких-то два месяца выходит на престижное состязание похожий на других, а не на себя.

Конечно, тактика… Неожиданный маневр, делающий честь каждому спортсмену. Но только не боксеру Агееву. Такие боксеры делают публику эгоистичной в своих эстетических запросах.

Конечно, проигрывать чемпион не должен. И зритель бокса не одними эстетами представлен. Зал удивленно охнул. Но последовавший драматизм интриги всех захватил – уж не до эстетики было. Столкнулись полярные характеры, одаренные редкостным искусством в своем деле. И в такой ситуации измену собственному стилю можно смело простить. И все-таки агеевский характер, как думалось нам, выражается прежде всего в его стиле. Именно такого Агеева и намеревался победить Лагутин. Он всегда был предельно логичен, Лагутин – типичный, как выражаются боксеры, чистодел. Но чистодел, поднявшийся на высоту, не доступную файтерам или чистоделам, не доведшим свое оружие до той неотразимости, доступной двукратному олимпийскому чемпиону. Но в тот момент большинству казалось, что Лагутину по возрасту – выслуге, так сказать, лет, что для боксера обычно финиш – положено и достаточно быть однократным чемпионом. Ведь первую свою Олимпиаду шестидесятого года он выиграть не сумел, остался бронзовым призером. Так о какой же третьей Олимпиаде может идти речь, когда существует, когда заявил о себе боксер, принадлежащий к восходящему поколению.

Вот я все еще нагнетаю обстановку. А на ринге уже нанесен ряд тяжелых ударов – и с той, и с другой стороны…

Первый раунд за Агеевым. Он был до скучного – как трудно дается ему бой – логичен. Но логику Лагутина опроверг.

Из первого ряда, где сидим мы, очень заметно, каким бледным выходит Виктор на второй раунд. И сразу начинает проигрывать. Он ничего не может, не в состоянии противопоставить Лагутину – ветерану, находящемуся, однако, в лучшей физической форме.

После такого раунда казалось, что после так очевидно проигранного второго этапа борьбы ему вообще нечего будет делать в третьем. Не сумел же он восстановиться после первого раунда – что же останется ему после второго? Но это Агеев – значит, верим, что чудо возможно…

Спортивный фотограф Моргулис сделал выразительный снимок сошедшихся в ближнем бою Агеева и Лагутина: Агеев уклонился от лагутинского удара левой и успел подставить плечо под удар правой сбоку. Но главное – лица: предельно утомленное, но полное яростной решимости во взгляде, сосредоточенном на внешне спокойном, однако не менее наполненном холодной ярости лице противника. И на фотографии чувствуется тяжелое дыхание обоих бойцов. Это, несомненно, третий раунд. Я очень долго вглядывался в снимок, поскольку он иллюстрировал мой очерк в «Юности», – мы решили с заведующим спортотделом, что самым правильным будет поместить фото, где Агеев, герой очерка, будет не один, а в схватке с главным в его жизни противником. Очерк, как я уже говорил, писался до Спартакиадного турнира, а номер вышел в октябре – и что-то дополнить можно было лишь в подписи к фотографии. И я сделал следующую подпись: «Лагутин планировал реванш и подготовился великолепно. Наивно, конечно, требовать изменения правил и настаивать (в порядке исключения) на признании ничейного результата. Это было бы справедливо. И всем стало бы легче: и зрителям, и судьям. А то голоса „за“ и „против“ вновь непримиримо разделились. Но судьям предстояло принять единственное решение, многих неудовлетворившее и показавшееся спорным. Трое судей (из пяти) предпочли Агеева».

Признаюсь, что больше всех ничейный результат облегчил бы прежде всего мою задачу – не поручусь, что остальные так уж охотно согласились бы на компромисс. Друзья Агеева упрекали меня, например, за отчет о поединке. Действительно, в своем многозначительно-искусствоведческом, сложном по исполнению тексте он не отвечал прямо – сам-то автор отчета в чьей победе уверен?

И теперь я не убежден, что третий раунд Лагутин проиграл, – так посчитали ведь те судьи, что дали Виктору победу, мотивируя: Агеев был лучше в начале и в концовке.

Все-таки, думаю, Агеев был вознагражден судьбой за то нечеловеческое усилие, на которое оказался способен в заключительной стадии боя.

Он очень сильный удар пропустил – он, которого мы привыкли видеть на дистанции, недоступной для угроз противника. И реферировавший на ринге Владимир Енгибарян – знаменитый наш, искусный, предтеча Агеева, мастер, а после и тренер заслуженный, и судья международной категории – по каким-то тонким, видимо, идущим от его личного опыта соображениям не стал прерывать боя, подошедшего к кульминации. На самом Енгибаряне белая судейская рубашка заметно потемнела.

Агеев тоже нанес сильный удар, кажется только не по правилам, – мастер спорта, бывший чемпион Москвы Николай Старов, фотографировавший возле самых канатов ринга, оторвался от своей камеры и выразительно взглянул на судью – и опять Енгибарян сделал вид, что ничего предосудительного не заметил. Может быть, догадываясь о тяжелейшем физическом состоянии Агеева, поверил, что он нарушил правила непреднамеренно.

Очень допускаю, что специалистов рассмешат или рассердят мои доводы. Я спрашивал Енгибаряна потом: прав ли был в предположениях? Но он в ответ лишь хитро улыбнулся: «Ох уж эти мне журналисты…»

А я вас предупреждал, что в этой истории от начала и до конца субъективен…

И вообще-то не верю, что большой спорт возможен вне субъективного восприятия. В конце концов, к беспристрастности приходить надо в мучениях, переживая те или иные варианты, вдумываясь в нюансы, а не бюрократически следовать очевидному на первый взгляд, и причем не на свой собственный взгляд…

Почему не разрешить выдающемуся спортсмену, знающему бокс во всех тонкостях, «лепить» бой на ринге из естественного человеческого материала, руководствуясь и психологией, а не одними только правилами, изобретенными такими же людьми и содержащими в себе известные условности?

…Как только объявили победителем Агеева, я вскочил с места и бросился за кулисы поздравлять его. Он стоял, тесно окруженный, как-то недовольно или нервно возбужденный. «Выиграл первый и третий», – сказал я зачем-то. «Ну точно, – с резким вызовом подтвердил он, – первый и третий». Окружившие его сейчас тоже в этом не сомневались. И Коньков согласился: «Первый и третий». Но видел я за кулисами и недовольных судейским решением, не считавших, что были у Агеева преимущества в концовке. Правда, олимпийский чемпион Сафронов тоже сказал, что Агеев точно выиграл. Но на того, уже пережившего лучшие годы славы, кто-то из заслуженных мастеров цыкнул: «Ты, Володя, третий раунд, наверное, проспал…» Я бы мог, конечно, еще какие-то примеры контрастных разногласий подобрать, но привел только то, что непосредственнее запало в память. К этому бою и к другой обстановке неожиданно обратились: я рассказывал про соревнования футболистам «Торпедо» на их даче в Мячково, а на огонек зашел руководивший по соседству детским спортивным лагерем известный судья бокса Анатолий Червоненко, впоследствии работавший на Кубе и тренировавший олимпийского чемпиона Теофило Стивенсона. Но для футболистов он тогда, видимо, авторитетной фигурой не был, и к его словам о преимуществе засуженного Бориса Лагутина никто, кроме меня, не прислушивался. А у меня сразу упало настроение – у специально занимающихся боксом людей Агеев «проходил» неизменно с оговорками: здорово, конечно, но… Тот же Владимир Сафронов поначалу и вовсе Агеева не принимал – считал раздутой фигурой.

Виктору надо еще было доказывать, а он то ли не понимал этого, то ли не хотел понимать…

Но когда я хвалил его в печати сдержанно, он и в самом разгаре своей популярности не обижался. Люди из его окружения, те обижались за него, упрекали меня, как плохого товарища…

Пересказывать оставшиеся в турнире бои Агеева малоинтересно. Он их провел не слишком выразительно, но и сильных раздражителей ие было – так что, кажется, я мог их и забыть. Я полагаюсь здесь на отбор, самопроизвольно происходящий в памяти, а не на поднятые подшивки, даже со своими отчетами…

Он стал в четвертый и в последний раз первой перчаткой страны.

Осенью он впервые потерпел поражение на международном ринге – на Спартакиаде дружественных армий. Это, разумеется, воспринималось случайностью, хотя тот самый Юрий Соколов, который секундировал ему в поединке с Лагутиным, и заметил, что талант талантом, а тренировочный труд ничем не заменишь.

Что же – дежурный и, в общем, приятный для критикуемого упрек: мол, работай больше, тренируйся – и все опять будет в порядке.

Но Агеев обычно тренировался неистово: спарринг-партнеров не жалел. И если не готов был к работе физически, сразу же изобретал какой-нибудь остроумный ход – типа хода конем.

По-моему, дело, однако, было не в лени, а в душевной амортизации. И поражение, как ни странно, освобождало его от груза непобедимости, который он с напряжением нес в последние сезоны, – исхожу из своего понимания его характера и манеры.

Он, по-моему, устал балансировать на бритвенном лезвии своей манеры. Риск требовал вдохновения, свежести порыва, с годами реже повторявшегося на ринге.

Вдохновение к нему все чаще приходило вне ринга, вне бокса, что успеху в спорте редко способствует.

Многим, и мне в первую очередь, импонировало молодечество, размах натуры Агеева.

Но теперь думаю: не отнимала ли бравада и суперменство в быту сил и нервов, пригодившихся бы потом на ринге? Как-то желая поразить нас, он – в мгновение на это решившись – взобрался на четвертый этаж по водосточной трубе, а потом признался, что боится высоты и голова у него закружилась где-то на уровне второго этажа. Но долез же…

Почему было и не понадеяться, что при всем головокружении от успехов в спорте он все-таки доберется, добьется самых высоких целей.

Когда через тринадцать лет мне захотелось, вернее, когда появилась возможность написать о нем снова – в плане воспоминаний о молодости, – то вспомнился эпизод, который вроде и не должен был бы застрять в памяти. Ну а если уж застрял, то припомнился по неожиданной ассоциации.

Читал я такой рассказ у самого Юрия Власова или кто-то мне его пересказывал – вот этого не помню (странности памяти). Помню только факты, давшие картину и повод для размышления.

Ну, в общем, так: Власов в Париже весной шестьдесят второго года нанес визит великому атлету Франции Шарлю Ригуло – бывшему боксеру, кетчисту, мотогонщику и киноактеру, снимавшемуся в коммерческих фильмах.

Ригуло в свое время подарил нашему Новаку кольцо с подковой и гирей, как достойнейшему коллеге.

Теперь атлет был стар и болен – руки у него тряслись…

Власову тогда исполнилось двадцать семь лет, как писатель он только-только пробовал себя, но как спортсмен мог уже подумывать и о завершении своей блистательной карьеры, хотя никаких предпосылок к этому не было, – так, однако, и случилось: он завершил выступления через каких-то три года.

Власова, по-видимому, тревожил увиденный им мир уходящей силы. Он, по-видимому, искал в старике черты непроходящей стойкости. И хорошо запомнил, как выглядевший в халате безнадежно дряхлым Ригуло, узнав, что пришедший с находящимся в самой славе русским богатырем фотограф намерен снять и его, ветерана, надел белую сорочку и черный пиджак, оказался способен на слабый всплеск былой элегантности.

…Агеев смотрел на остановившегося с ним на Тверском бульваре Владимира Сафронова и думал, как теперь мне кажется, думал (никогда не стремящийся к литературному труду и не особенно тянущийся к работникам искусства, но всех, конечно, прекрасно знавший по Дому актера и Дому кино), думал тем не менее в том же направлении, что и смотревший в Париже на Ригуло Власов, хотя отчета себе в этом, можег быть, и даже скорее всего, не отдавал.

Художником был его собеседник. Художником и первым нашим олимпийским чемпионом по боксу. Он не хотел быть никем другим, кроме как художником, и работать в издательстве – ни тренером, ни каким-нибудь деятелем в системе спорта. В отличие от Агеева, он предпочитал всякому другому общению общение с людьми из мира искусства, писателями, журналистами. Эти люди соглашались считать его за своего, но про олимпийский титул Сафронова никогда не забывали, да и сами в молодецких воспоминаниях о собственной юности представлялись боксерами, подававшими надежды, или, в крайнем случае, отчаянными драчунами. Что, простите, и я себе в этой книге позволил, кажется?

Валерий Попенченко сказал однажды не без грусти: «Стоит мне познакомиться с писателем, как он сразу же начинает рассказывать, какая у него была реакция…»

А может быть, ничего и нет в том страшного, что при встречах со спортсменами мы хотим быть лучше, чем на самом деле? Ведь это только комплимент спортсменам и спорту.

Интерес к Сафронову-художнику снижался по мере удаления его от ринга. Он стойко старался не замечать этого. Но какая-то неуверенность в нем чувствовалась. И Агеев, по-моему, ее заметил. И к себе вдруг примерил на мгновение сафроновское смятение.

К себе, человеку и спортсмену, чьи дела в тот момент, как все мы считали, обстояли совсем неплохо. Мы и посчитали тогда блажью грустные мысли, навеянные образом изменившегося Сафронова. Слушать о грустном не захотели – он и не настаивал, а прибавил тональности в общее веселье, поймав пролетавшего мимо воробья: «Видели – какая реакция?»

…Вспоминая для газеты про Воронина, я написал, что хотел бы считать, назвать себя вслух его другом. Но не решаюсь – слишком уж сложна и противоречива жизнь прославленных спортом людей, и понимание дружбы с ними неоднозначно. Отношения на разных этапах очень уж по-разному складываются, и не сразу возможно и легко себя перепроверить: когда, каким ты был для него и во всех ли случаях вообще был?

Это не такая уж отвлеченная тема – взаимоотношения большого спортсмена с окружающими людьми: приятельство со спортсменом, видимость дружбы, сама возможность такой дружбы. (Стрельцов, например, говорил: «Вроде бы замечательные люди всегда меня окружали. А найти хорошего друга – так, по-моему, и до сегодняшнего дня не нашел. Друга в полном смысле…)

С Виктором Кузькиным, трехкратным олимпийским чемпионом по хоккею, мы учились в одном классе.

Самыми близкими друзьями, врать не буду, не были. Но спортом, во всяком случае, на школьном уровне занимались вместе, а в нашей школе, в нашем районе спорт был на первом месте.

Так что у тех, кто знал друг друга по спорту, знакомство и не слишком тесное все равно, как правило, сохраняется и на дальнейшую жизнь. Независимо от того, стал ли заслуженным тренером чемпионов, как Лена Осипова, ныне Елена Чайковская, или никем не стал, как я.

С Витей Кузькиным мы не только играли за школу в баскетбол (он лучше, а я, конечно, хуже), но и ходили поступать в баскетбольную секцию «Динамо», куда известный тренер Зинин нас обоих не взял. Потом Алик Паричук привел его на стадион Юных пионеров – и там он, говорят, сразу пришелся по душе тренерам по хоккею.

Но это без меня – я свидетелем его дебюта не был.

И о том, что у него прорезался такой выдающийся хоккейный талант, я узнал, когда уже он за мастеров ЦСКА выступал. Увидел по телевизору, как забросил он шайбу «Спартаку» при том, что его команда играла в меньшинстве, кого-то на две минуты удалили, – его показали крупно (товарищи поощрительно били Кузькина ладонями по спине и по шлему), и я понял: это наш Кузькин. А то готов был подумать – какой-нибудь другой. От нашего я и не ждал такой прыти.

Никто, кроме Лены Осиповой, так не прославился из нашей школы на всю страну, как Витя (он ведь и в новом энциклопедическом словаре есть). Но Лена и в школе была уже чемпионкой Союза в танцах на льду, а Кузькин, пока учился, ничем и выделиться не успел. И вот, пожалуйста, главная наша гордость и причастность к большому спорту – в одном классе с ним учились.

После школы я не видел его иначе, как но телевизору, до шестьдесят четвертого года.

Зимой шестьдесят четвертого я приехал в Лужники, в гостиницу «Спорт». У меня было задание от «Медицинской газеты» написать про конькобежца Игоря Осташова. А фотограф должен был сделать снимок и для АПН. И не только Осташова, но и остальных. Удобнее всего снимать оказалось на лестничной площадке. У стеклянного бока пролета, при отраженном от снега свете ветреного дня. Все торопились в этот суматошный – последний перед отлетом на зимнюю Олимпиаду в Инсбрук – день. Подходили к фотографу по очереди: счастливый чемпион Европы Антсон, красивый и невезучий Матусевич, чемпион мира Косичкин, после победы которого в шестьдесят втором году наши мужчины-конькобежцы очень долго не выигрывали абсолютного первенства, Лидия Скобликова, которая завоюет в Инсбруке четыре золотых медали из четырех разыгрывающихся…

Наверху олимпийцы примеряли парадное обмундирование – щегольские полушубки, меховые картузы. Шумные хоккеисты с огромными сумками ждали своей очереди – и среди них, среди Альметова, Фирсова, Рагулина и других всем известных «звезд», стоял и Кузькин, запахнутый мохеровым кашне, грубовато-бравый, как и все остальные.

Мне вовсе не хотелось сейчас попадаться ему на глаза – исполнение репортерских обязанностей при нем казалось мне чем-то позорным, честное слово! Но он меня и не заметил…

Летом я выходил со стадиона в Лужниках после матча торпедовцев с ЦСКА и вдруг увидел Кузькина за стеклом автобуса. Он сидел на заднем сиденье рядом с Александром Рагулиным – и оба они смотрели рассеянно, снисходительно, как мне, сразу сжатому, сморенному неловкостью под взглядом бывшего одноклассника, показалось, на нас, толпящихся, связанных друг с другом давкой, мешающей жестикулировать, обмениваясь впечатлениями…

Я уже был вхож в «Торпедо» и своим ощущением пришибленности, собственной незначимости в сравнении с Кузькиным поделился с Валентином Ивановым.

– Что ты… – даже рассердился Иванов. – Скажешь тоже. Ты и через пять лет будешь в своем АПН, а ему еще сколько проблем решить предстоит! Не завидуй… Тоже мне, нашел, кому завидовать?

Но Иванов меня, в общем, не утешил – меня не прельщала перспектива навсегда оставаться в АПН.

Нет пророка в своем отечестве. И хотя я знал, что Кузькин – один из сильнейших защитников мирового хоккея, мне удобнее было думать, считать, что Рагулин посильнее.

Однако время шло – и когда перешагнувший за тридцатилетие Кузькин все играл и не похоже было, что собирается заканчивать, я начинал думать о молодости своего поколения, продолжающейся, пока один из нас играет в такую жестокую игру и выходит победителем. Мне хотелось об этом, именно об этом написать. Но не знал: а как? На бумаге мысль выглядела бы неотчетливой. Почему – только один? Есть же и еще тридцатилетние, кроме Кузькина. Однако с теми-то тридцатилетними я не учился вместе в школе. Упиралось, выходит, в меня. Пора было рисковать – писать сочинение от первого лица. Уже известно мне было, что «в лирическом „я“ поэт, художник передает историю своей души и косвенно историю своего времени». Но то – поэт, художник, а я ведь только журналист, специализирующийся на спорте, как все знакомые считают…

На телевизионном экране Витя выглядел теперь часто усталым, предельно вымотанным, лицо у него темнело от утомления – и он напоминал мне в эти минуты свою маму: Мария Афанасьевна растила его без отца, работала, не сомневаюсь, что сверхурочно, в Боткинской больнице медсестрой…

Мне его спортивная жизнь вовсе не казалась легкой. Но я завидовал, что живет он, отдавая все, на что способен, все, что может, что выкладывается максимально в чистом времени своей игры. А я – нет. Почему-то до сих пор – нет…

Это и мешало мне обратиться к нему и напомнить о себе, когда возникали замыслы, связанные с хоккеем, хотя общих знакомых все прибавлялось – и среди журналистов, и среди спортсменов, – я уже был знаком с Альметовым, с Юрзиновым и раньше, чем повторно с Кузькиным, познакомился с более молодыми Михайловым, Петровым, Харламовым.

Я был уверен, что он не помнит меня.

Как-то возле армейского Дворца спорта я шел с одним из хоккейных журналистов и с приятелем. Кузькин на белой «Волге» сделал вид, что наезжает на нас, и затормозил прямо перед нашими носами. Журналист обменялся с ним веселыми приветствиями. А приятель посмотрел на меня, промолчавшего и не повернувшего в сторону машины головы, с недоумением – я же рассказал ему, не удержался, что мы одноклассники с Кузькиным.

Но настал момент, когда встреча стала неизбежной, – меня к нему послала редакция, и отказываться было нельзя. Мы пошли к нему с женщиной-фотокорреспондентом, хорошо знавшей Кузькина, заранее предупредившей, что мы придем.

– Ну вот, привела, наконец, – сказал Кузькин с порога. – А я думал, ты станешь еще больше, – оценил он происшедшие со мной после школы перемены…

Разговаривать нам было легко – никакой неловкости, натянутости. Витя был откровенен со мною и прост. Мне не пришлось ничего выпытывать. Он не предупреждал, что сказанное «не для печати», – пиши, мол, что хочешь, какие секреты. Он дал мне с собой вырезки из журналов и газет, где писали о нем.

Я прочел их (кое-что мне попадалось и раньше) и понял, что ничего к ним не добавлю. Я не знаю, как становился он хоккеистом. В школе он не казался мне сильным, волевым человеком. Я не знал, как распорядиться сказанной им фразой: «Я никогда и не думал, что буду в сборной и все такое». Не знал, как ею воспользоваться. Я вспомнил внезапно, как на вечере встречи выпускников я кичился именно перед ним тем, что поступил в театральный институт. Больше я, кстати, и не бывал на таких вечерах. И, в общем-то, из-за Кузькина. Мы оба учились без блеска. Он чуть хуже, я чуть лучше. Но он-то славой своей опроверг мнение о себе учителей, а я, напротив, подтвердил. И вот при встрече через пятнадцать лет после школы он добивал меня тем, что никаких, оказывается, честолюбивых намерений у него и не было. Я поверил, что не было.

И ничего вразумительного не смог написать. Поскольку очень уж старался удивить – в первую голову, Кузькина, – а удивляться-то было нечему. Красоты стиля здесь не могли выручить…

Витя своего отношения к написанному никак не выразил. Мы теперь, встречаясь на хоккее (с некоторых пор я стал ходить на хоккей чаще, пользуясь пропусками коллег), обязательно разговаривали, но никогда мне не приходило в голову, например, позвонить ему по телефону, задать вопрос какой-нибудь, когда писал сценарий про хоккей.

Когда вижу их рядом с Борисом Михайловым возле скамейки запасных ЦСКА – они помогают старшему тренеру Тихонову, – думаю, что Борис мне как-то ближе, никакого комплекса по отношению к нему у меня нет и не было, хотя Витя мягче, добродушнее, а Михайлов типичный лидер, со всеми вытекающими отсюда сложностями общения. Но я этих сложностей не испытывал: нет у нас общего прошлого – и отношения лучше, чем с Кузькиным, которого, можно сказать, знаю всю жизнь, почти сорок лет…

Правда, такие отношения, как с Борисом Михайловым, ни к чему не обязывают – ли его, ни меня.

Воронин же и Агеев многое значили в моей судьбе. Может быть, из-за них я не стал профессиональным спортивным журналистом. Не подумайте только, что я их виню. Я себя чувствую перед ними виноватым – ничем не смог им помочь, а стоял рядом, претендовал на знание и понимание их души.

Один артист заявил антрепренеру, что не хочет играть роль из пяти слов. «Что же с тобой делать, – вздохнул тот, – из пяти не хочешь, а из шести не сможешь…»

Боюсь по отношению к литературной работе уподобиться тому недовольному своим положением артисту.

Но я на самом деле считаю, что в рамках спортивной журналистики не мог коснуться той стороны жизни ставших мне близкими людей, что казалась мне наиболее интересной.

Я и сейчас в сомнении: не получается ли, что, злоупотребив откровенностью Воронина или Агеева, выведу, как в старину говорили, в своем сочинении известных и любимых многими людей в невыгодном свете?

Но невыгодный свет при изображении действительно значительных и достойных людей – вряд ли помеха. Победы при невыигрышных, неблагоприятных обстоятельствах – обычный удел больших талантов. И как раз невыгодный свет – дежурное освещение для них.

А во-вторых, почти убежден, что в доверии ко мне и Воронина, и Агеева была и неосознанная полемика с какими-то стандартами в понимании и восприятии их жизни.

Меня никогда не покидало ощущение, что названные лица в беседах со мною нередко видели во мне не столько собеседника, сколько перо, призванное выразить то, что до поры до времени (до поры, когда завершится спортивный путь и наступит время обидного забвения) кажется запретной темой, но после снятия этического запрета может ведь оказаться уже неактуальной.

Мне приходилось бывать пером, представляющим этих лиц, в спортивной прессе – и право на личную версию я хотя бы отчасти заслужил. Возможно, ради этого я и пренебрег репортерскими обязанностями, лишил читателя своевременной информации, о чем иногда и жалею, убеждаясь, что за столько лет работы так и не приобрел заметного журналистского имени. Но – каждому из пишущих свое…

Когда на моих товарищей со всех сторон обрушилась жестокая критика, я не мог их осудить. Хотя и оправдать не мог, не мог, не имел моральных полномочий опровергать критику.

Я, как мог, делил с ними неприятности. Как мог – не более того…

Я виноват перед ними даже не в том, что не имел на них влияния (кем я был для них, в конце-то концов?), а в той самонадеянности, что какое-то влияние имею, могу иметь…

Но и несколько запоздалое осознание вины – ведь и герои мои тоже виноваты и перед зрителями, и перед самими собой – не мешает мне все-таки настаивать на собственной версии этих характеров в спортивной истории…

Во взаимоотношениях наших с Агеевым присутствовала обоюдно-покровительственная нотка.

После боя его с Лагутиным на Спартакиаде, после пережитых мною тогда волнений и страха за Агеева я внутренне как бы предельно сократил дистанцию, прежде отдалявшую нас друг от друга.

При агеевской интуиции нельзя было этого не почувствовать – почувствовать, а не заметить: ведь во внешних проявлениях ничего не изменилось.

Нет, в общении, конечно, стало больше непринужденности. И встречи участились. Появились общие знакомые – к тому же, мы спешили ввести друг друга в круг своих старых приятелей и друзей. Разумеется, такое стремление характеризует Агеева лучше, чем меня. Я вряд ли вызывал большой интерес у его знакомых. Но он делал все, чтобы они относились ко мне как к своему человеку. Он привел меня в дом своих друзей, куда можно было приходить в полночь – за полночь. И мне, тогда одинокому, было там весело и хорошо…

Агеева не смущала моя тогдашняя житейская неустроенность, хотя быт других его знакомых был надежно налажен. Он не читал, само собой, что я там пишу, но относился к моим занятиям сочувственно («ты же мой первый корреспондент», в смысле, что первым о нем написал), хотя при своей наблюдательности не мог не заметить: котировался я не слишком высоко и денег не было, а его общества ведь искали, в основном, люди признанные. И он, конечно, не чуждался общества таких людей. Поддерживал с ними наилучшие отношения. Как-то Виктор пригласил Иосифа Кобзона на поросенка. И меня позвал, считая, что мне полезно будет познакомиться с Кобзоном. А Кобзон в последний момент позвонил, что прийти никак не сможет – не помню: то ли заболел, то ли концерт внеплановый. Всякий на месте хозяина расстроился бы, но Агеев и тени неудовольствия, что поросенок пойдет не по назначению, не выразил…

Я считал уже несолидным на людях задавать Виктору какие-либо вопросы, касающиеся бокса. Поддерживая марку биографа чемпиона, я больше разглагольствовал сам. Агеев неизменно со мной соглашался – и я начинал думать, что разбираюсь в боксе досконально. И может быть, даже идеологически руковожу Агеевым. Почему я сейчас и припомнил про нотку обоюдной покровительственности.

Говорю я это безо всякой иронии, обращая к самому себе вопрос: а может быть, так и следует быть при дружеских взаимоотношениях – уступки, иллюзии, снисходительность к слабостям другого и отсюда надежда, что и собственная слабость тебе простится?

Однажды я все-таки спросил Агеева: а помнит ли он Максимова? (В шестьдесят пятом году судьи дали ему весьма спорную и спасительную для престижа победу над никому неизвестным боксером Максимовым, после того случая, кажется, и не возникавшим на горизонте всесоюзных соревнований.) Агеев ничуть не удивился вопросу и ответил: «Он сейчас инженером работает».

И я понял вдруг, что все неприятное он отлично помнит, что о необычности своей судьбы задумывается чаще, чем кому-то кажется. И что сомнениями и тревогами за свое будущее он не намерен делиться ни со мной, ни с кем-либо.

И что в славе и судьбе он одинок больше, чем могу я представить, погруженный в свою безвестность и афишируемое одиночество…

Я примирился, наконец, с мыслью, что люди спорта, с которых начинался отсчет моего интереса к явлению, как бы ни велик был их талант и степень признания, рано или поздно уходят – и, что было мне особенно обидно, перемена в картине спортивной жизни очень скоро, а то и сразу перестает замечаться публикой.

Правда, некоторые имена легенда через какое-то время и возвращала – оттого я, может быть, на столько лет и задержался около спорта?

Но жестокость расставания, слова «сходит», «сошел» оставили неизгладимый след на моем восприятии большого спорта.

Сколько судеб и характеров сломлено конфликтами при расставании с большим спортом!

Сколько людей, годы и годы, сезон за сезоном поражавших своей способностью все преодолеть на пути к спортивным вершинам, под конец теряли себя, не выносили из прощального урока ничего, кроме незаживающих обид!

Человек не пережил замены себя другим, не выдержал перемены обстоятельств, перепада высот – и вот уже, получается, его даже не заменили, а словно подменили. И даже тот, сменивший его на спортивном поле, теперь больше напоминает его, чем он сам себя прежнего. В истории спорта остается один характер, а в продолжающейся биографии – совсем другой, почти неузнаваемый.

Это не такая уж редкая теперь ситуация, чтобы говорить о ней походя.

Но поколение Трофимова, пожалуй, первое так остро и вплотную столкнулось с проблемой, впоследствии заинтересовавшей, обеспокоившей общественность и потребовавшей от общественности определенного участия.

Довоенные спортивные знаменитости были вроде первых авиаторов. Уникальность едва ли не каждого из них, единственность в своем роде предохраняла от забвения, от потери себя, от растерянности наступающего вдруг одиночества. Да и жизнь их спортивная катилась еще не так торопливо, оставляя возможность оглянуться – не сливаться со зрелищем до растворения в нем.

Поколение же Трофимова вознесено было всеобщим интересом на высоту, гарантировавшую, казалось, игрокам непроходящую популярность, неизменную значимость.

Футболистов этого поколения любили родственно, с преувеличенностью, с удивлением даже. После всех жестоких исторических испытаний зрелище, создаваемое игроками на поле, завораживало драматизмом и позволяло отрешиться от будничных забот.

Появление новых имен долго не связывали с необходимостью покинуть арену тем, к чьим именам привыкли, как к заученным в школьном детстве строкам стихотворений.

И даже серьезные, деловые люди, облеченные властью и наделенные ответственностью, смотрели на героев захватившего всех зрелища с непривычным для себя умилением. Отрывались от строгой жизненной реальности и с лихим легкомыслием отодвигали от себя размышления о дальнейшей судьбе этих молодых мужчин, стареющих, однако, как и все смертные…

Что скрывать? Кое-кого из игроков такая безразмерная лонжа отсрочки житейских забот убаюкивала, позволяя думать, что границы футбольного поля специально расширят для них до конца сознательной жизни – хватило бы только сил бежать по нему с мячом!

Василий Дмитриевич Трофимов, например, человек очень любознательный, многими вещами интересующийся. Участие в большом спорте легко приводило его к общению с людьми, способными в простой беседе расширить кругозор знаменитого футболиста, но, в сущности, совсем еще молодого человека, дать ему непринужденно то знание, что обогащает ум и сердце. Большие руководители, генералы, дипломаты, ученые, журналисты, художники, писатели, композиторы, артисты проходили через жизнь спортсмена.

Но в первую очередь через жизнь спортсмена сам спорт и проходит. Сосредоточенность, требуемая соревнованиями, вытесняет из жизни очень многое. Может быть, даже и весьма существенное. Большой спорт – не только большое усилие. Но и большая мысль, пусть и специфическая, направленная на сохранение в себе нервной энергии, обеспечивающей своевременную концентрацию всех способностей на такое усилие.

Спортсмен нередко оказывается отрешенным от всего того, что закономерно наполняет жизнь его сверстников. Зато он приобретает совершенно уникальный эмоциональный опыт – опыт больших переживаний, сильных ощущений, преодоленных волнений и побежденного страха.

В своей человеческой значимости он, выступающий на соревнованиях, не имеет никакого права сомневаться – в этом его готовы убеждать все. Но при перепаде высот, неизбежном, наверное, во время расставания с большим спортом, сознание своей нужности, своей значимости ему без настоящей поддержки нетрудно потерять.

…Трофимов ушел из футбола непревзойденным, не испытав мук зависти к молодым, пришедшим ему на смену, поскольку, пока выступал он, никто из молодых к его уровню, не говоря уже о своеобразии игры, не приближался.

Он не испытал никаких уколов самолюбия, почти неизбежных для ветерана. Никто из поклонников его футбольного таланта не имел оснований произнести с сожалением: «Нет, Трофимов уже не тот, что был…»

Он и во время последнего своего выступления на поле оставался в футболе тем Трофимовым, который завоевал всенародное, без преувеличения, признание в первом же послевоенном сезоне.

Такому прощанию с футболом могла позавидовать любая из спортивных «звезд».

Но он был несчастлив без футбола. И ничего не мог с собой поделать – жизнь виделась ему зашедшей в тупик.

Оксане Николаевне казалось, что каждую весну он словно ждет от неведомого кого-то призыва – вернуться в футбол.

Сверстник Трофимова Щагин Владимир Иванович – он на два года старше, а выступал дольше и по завершении карьеры игрока был назначен тренером волейбольной сборной страны – метко сказал, что не знал: «к чему теперь голову приложить?» Не руки, а голову – поскольку привык, чтобы все мысли были заняты предстоящей игрой с его участием. И он мучился вынужденным отречением от прежнего, необходимого для счастья, груза. Как выразить себя на тренерском поприще, он еще не знал. Так что не в престиже и почете все дело – нужно время для перестройки всей нервной системы. Менялся образ жизни – и жизнь казалась опустевшей. И непонятно было: как же одолеть наступившую неприкаянность, как же вновь найти в этой пугающей пустоте себя?

За последние годы я сильно привязался и к Василию Дмитриевичу, и к Владимиру Ивановичу. Без знакомства с ними я, скорее всего, и не решился бы на книгу, где времена соединяются постепенностью моего взросления, но одним сторонним свидетельством; без общения со спортивными героями послевоенных лет, людьми «штучными», всем смыслом своего существования освободившими меня от сомнения: а были ли на самом деле спортсмены, отвечающие нашим детским надеждам? – мне бы ни за что не обойтись. Грустное знание некоторых подробностей спортивной жизни за времена, минувшие после завершения карьер и Трофимова, и Щагина, и тех великих, кто были их современниками и соратниками, – и только – ограничило бы мои возможности размышлений об этой жизни. Позитивных примеров из одной лишь новейшей истории большого спорта мне могло и не хватить, как ни много таких примеров.

И все же спортивные карьеры, начавшиеся при мне и при мне же завершившиеся, взволновали меня еще больше, чем судьбы, о начале которых мне рассказывали наши выдающиеся ветераны. Несправедливо? Готов согласиться. Но ничего не могу с собой поделать – книга складывается сама собой в пристрастный разбор тех, чьи кануны в большом спорте мне особенно врезались в память, а все, что произошло с этими людьми дальше, как-то соприкоснулось и с моей жизнью.

Александр Альметов – мой ровесник, в своей тройке, тройке Альметова, самый младший. Осенью шестьдесят седьмого он появился в редакции «Спорта», мы пригласили его в журналистскую поездку к полярным летчикам, как свадебного генерала, – он был уже не у дел, во что гневно-расстроенный Альметов никак не мог поверить. И мы не хотели верить, что с хоккеем для него покончено. Почему – в двадцать семь лет?

Самый старший из их тройки Константин Локтев ушел годом раньше, ушел, названный лучшим форвардом мирового чемпионата. Ушел вроде бы вовремя и с большим почетом. А зимой он опять играл за ЦСКА. Помню его тоже в редакции: в отделе игр он стоял, прислонившись к стене, сидеть не мог – спина болела, и за что-то сердился, жаловался приятелю-журналисту на тренера…

Играл по возвращении Локтев послабее, конечно, чем всегда, – ну и понятно, не готовился. Но Альметов же на семь лет моложе – почему же на нем ставить крест? Мы не понимали руководителя ЦСКА Тарасова, мы недоумевали, негодовали…

Откуда могу я знать: кто прав был – Альметов или Тарасов? Я не тренер, не хоккеист, совершенно не представляю обстановки в тогдашнем ЦСКА. Но превращения, происходившего с Альметовым, забыть не могу.

Весной того же года я приезжал в ледовый дворец армейского клуба побеседовать по заданию редакции с Анатолием Фирсовым. И видел Альметова, преисполненного чувства собственного достоинства, мрачновато-значительного, во всяком случае, такого, каким и полагалось, по-моему, быть заслуженному мастеру, играющему столь ответственную роль в большом хоккее. Фирсов был всего годом младше, но выдвинулся, когда Альметов уже ходил в героях.

Я и собирался писать о Фирсове скорее потому, что об Альметове вроде бы все уже было сказано: мой товарищ Марьямов, например, написал о нем очерк «Точка Альметова» – и я считал, что тема на какое-то время исчерпана.

Меня Альметов интересовал не меньше, чем Фирсов. Однако задержать его вопросом «не для газеты», тем более что он видел меня беседующим с Фирсовым, мне казалось неудобным.

Предполагал ли я, что осенью у Альметова высвободится масса времени и на любой мой вопрос он сможет ответить охотно и пространно. Только интервью с ним больше никто не закажет.

Точка Альметова, с которой он, как правило, производил неотразимые броски по воротам, постепенно, но неумолимо будет смещаться в сторону от событий хоккейной жизни.

Погрузневший, багроволицый, веселый тем веселием непреодолимого отчаяния, предшествующего падению и в собственных глазах, он будет маячить неподалеку от раздевалки ЦСКА или от служебного входа. Стоять как памятник – не себе, великому игроку, великому Альметову, которого из истории не списать, а как памятник-напоминание о жестокой превратности спортивной судьбы, когда перестаешь быть ее хозяином, перестав прежде быть тем, кем все хотели тебя видеть… Правда, в последние годы Альметова в районе хоккейных кулис, говорят, не видно. И кто знает? Может быть, еще и вернется он, как вернулся к общественной жизни Иван Трегубов – всемирно знаменитый защитник ЦСКА пятидесятых годов…

8

Из тройки Альметова оставался еще Вениамин Александров – с ним я не был знаком, но он женился на девочке из нашей школы, из параллельного класса Свете Виноградовой, дочери знаменитого защитника хоккейного ЦДКА (он в одной пятерке играл с Бобровым, когда впервые выиграли первенство мира) и полузащитника футбольной команды (это он забил гол «Динамо» в финале Кубка сорок пятого года) Александра Виноградова – и я его тоже привык считать своим, следить за его судьбой.

Однако и он через сезон уступил место Валерию Харламову в тройке, где играл теперь с Борисом Михайловым и Владимиром Петровым.

И я огорчался, не подозревая, что этой тройке, когда не просто закрепится в ней, а станет несравненным игроком Харламов, я обязан буду вновь родившемуся во мне после зим начала пятидесятых годов пристальному интересу к хоккею.

В сегодняшнем «Футболе – Хоккее» читаю обозрение, написанное журналистом, сделавшим литературные записи книг Тарасова, Фирсова, Харламова, Тихонова. Он пишет, что мы «все еще сопротивляемся сопоставлению класса Макарова и Крутова с мастерством Фирсова и Петрова. Но время и хоккей не стоят на месте, и, конечно же, естественным и вполне обоснованным следует считать утверждение, что Сергей и Владимир пошли дальше, чем их славные соратники по хоккею».

Что же, он следит за развитием хоккея, озабочен прогрессом игры – и он прав…

А я привязываюсь к людям, чья судьба моей хоть краем коснулась, и вот: «…как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой косности косней».

Какой это был год, вычисляю по спортивным приметам: у аэрофлотовской гостиницы на Ленинградском проспекте стоял автобус, из которого вылезали молодые люди в тренировочных костюмах с надписью «Терек» на спине. Значит, сезон семьдесят седьмого – московский «Спартак», его шефом стал Аэрофлот, выступает по первой лиге, принимает команду из Грозного.

Через час в хоккейной команде ЦСКА собрание – представляют нового тренера Виктора Тихонова. Он же стал и тренером сборной. А пока проходим через Аэровокзал с Харламовым и журналистом, который с ним дружит. В зале ожидания снимается кино – «Странная женщина». Народ столпился. Но все головы поворачиваются вслед Харламову. Никто не знает про его тревоги. А от нас он их вроде как и не скрывает. Нет, он не в унынии. Он, напротив, весело взвинчен – он как бы судьбе себя вверяет: будет так будет, нет, так уж так тому и быть! Вот смысл его реплик. Нам его настроение не совсем понятно, неприятно: ну чего он прибедняется? Кто его гонит – как вообще об этом можно думать. Журналист говорит, что сегодня опубликован состав кандидатов в сборную. Харламов дурачится: «А я-то там есть?»

Фигуристы куда-то, видно, улетают – с баулами стоят напротив барьера, где регистрируют пассажиров, все наши «звезды» во главе с Ириной Родниной. И они сразу же замечают Харламова: приветствия, шутки. Он и среди таких «звезд» воспринимается «звездой». Ему все как-то особенно рады…

Идем дальше. «Меня все любят, – то ли доволен, то ли удивляется Харламов, – и борцы, и все, а я ведь, кажется, со всеми одинаков…»

Журналист хочет как-то приподнять меня в глазах Харламова, рекомендует как друга Воронина, говорит, что мы и сейчас продолжаем дружить, и без воронинского футбола, бестактно намекая, что при таких обстоятельствах ряды друзей спортсмена редеют… И Харламов немедленно откликается: «Ты-то меня не бросишь…» И это, конечно, не просьба, не жалоба – Харламов иронизирует над собой. И понятным становится: ничего ему не будет нужно, если не будет у него хоккея. Не верит он в интересную для себя жизнь без хоккея. И может быть, призраки тех, кому пришли они на смену, сейчас являются ему? Но они про тех людей и не забывали. Петров ведь не стал играть в майке с альметовским номером, выбрал себе шестнадцатый… Между прочим, когда не будет Харламова, никто не станет играть под его семнадцатым номером.

Когда Воронин уже окончательно распрощался с футболом, он рассудительно говорил, что «в последние сезоны не хватает сначала дней, потом часов. А на поле – мгновений. Все делаешь медленнее, а время истекает быстрее. И кажется: тебя не понимают, как в ранней молодости. Но тогда – впереди жизнь. Теперь – тоже жизнь. Только без футбола.

По-разному мы уходим, а все равно похоже. Грустно. И не так, как думалось уйти».

А вот, «как думалось…» – никто и не может сказать со всей очевидностью. Думалось, наверное, что страсти как-нибудь там улягутся, погаснут – и расставание будет легким.

Но судьба почему-то не дарит, не дает «звезде» легкого расставания с игрой.

Стрельцов вспоминает: «Мне намекали, а я не понимал. Я привык играть в футбол – привык, вернее, жить футболом. И даже про тренерскую работу не хотел тогда слышать. Сгоряча я бы тогда перешел в другую команду и еще бы поиграл. Конечно, правильно, что заводское начальство со всей настойчивостью отговорило меня от такого шага. Мы – те, кто играл в большой футбол, – не себе одним, наверное, принадлежим. Я многим обязан автозаводу, „Торпедо“, и правильно, что жизнь моя и дальше оставалась с ними связана.

Но как же я все-таки глупо себя ощущал в последнем своем сезоне – в семидесятом. Я никак не мог привыкнуть чувствовать себя игроком, которого то ставят на игру, то оставляют в запасе. Без прежней своей уверенности я и на поле выходил. И уйти из футбола тоже не мог.

Я не хотел свои переживания никому показывать. Держался неестественно бодро, хотя все неестественное мне – нож острый…

Кузьме, как видно, мое независимое от нынешнего положения в команде поведение, скорее всего, надоело. Он-то в свое время ушел безо всяких, а я вот резину тяну.

Сердился ли я на Кузьму? Мне теперь кажется, что нет, не сердился. Растерялся я тогда, что ли, от такого поворота событий? Не могу сейчас понять. Мне потом говорили, что я неправильно себя вел. По отношению к тому же Иванову. Что я его чуть ли не демонстративно сторонился. Держался людей, ничего в ту пору не решавших в команде… Да никого я и не держался. Сам с собой оставался. Наедине. Но на людях зачем же показывать свою тоску? Тоска, тем более, была неясная. Я, как припоминаю, думал тогда: ну пусть скажут прямо, что не нужен, я тогда уйду со спокойной душой, еще сыграю за тех, кому пригожусь. Я не сердился на Кузьму, правда, нет. Но удивлялся, что он никаких шагов мне навстречу сделать не хочет. Ему же как тренеру это и легче и удобнее. А он, оказывается, тоже удивлялся: почему я к нему не подойду не поговорю?

Не умел я выяснять отношения – никогда, сколько ни играл, выяснять отношения мне не приходилось. В чем-то и я упрямый. Не могу я каких-то вещей сделать, каких-то слов через силу произнести…

…За дубль я больше играть не стал. Перед сборами звонил Кузьме: «Мне в Мячково приезжать?» – «Как хочешь»…

Миша Гершкович единственный спросил: «Зачем ты уходишь, Анатольич?»

И мне приятно было, что именно он, игрок в расцвете сил, не понимает: почему я ухожу не доиграв?…

Но больше мне уже нельзя было оставаться при таком положении.

И я тихо-спокойно, как мне кажется, ушел.

В мире футбола ничего не изменилось. А столько мне разного в разные годы было говорено: какой я необыкновенный, как же будет без меня…»

…По дороге в Ленинград зимой шестьдесят пятого года Воронин объяснял ночью начальнику «Стрелы», что ни от себя, ни от Пеле он не ждет особо выразительной игры в предстоящем московском матче сборных СССР и Бразилии: «Мы друг друга разменяем». То есть он предполагал, что сыграет в обороне против Пеле так же плотно, как в свое время полузащитник Юрий Войнов закрыл Пушкаша, когда наслышанные о венгерском инсайде некоторые из любителей футбола, гордые классом молодого тогда нашего игрока, все же расстраивались, что не дал он им увидеть знаменитость в полном блеске.

Воронин к моменту встречи с бразильцами был, как мы уже сообщали, игроком номер один у нас. И его амбиции были естественными. И, конечно, в характере Валерия была забота об эстетической, зрелищной стороне игры. Он всегда с почтением относился к «звездам» мирового футбола. И себя, не без оснований (через год, после чемпионата мира, он войдет в символическую сборную), относил к ним.

И вот сожалел, что зрители из-за вынужденности персональной жесткой опеки Пеле, которую наверняка поручат ему – кому же еще? – не увидят Пеле как форварда феноменальной результативности, а его, Воронина, как атакующего полузащитника.

Но Пеле, в отличие от многих «звезд», не подтвердивших в момент нашего с ними знакомства своей высокой репутации, предлагая нам «верить на слово», сыграл, возможно, одну из лучших своих игр. И вернул с лихвой все авансы – забил два мяча.

Опекал его персонально не Воронин. Воронин только подстраховывал и ничем себя рядом с Пеле не проявил как равный – на что мы надеялись – по классу и значению.

После игры Воронин и Пеле обменялись майками – Воронин и после неудачи считал себя сильнейшим среди своих партнеров.

– Я всегда был счастлив, что играю в футбол. И так вот, как я могу сыграть, – сказал мне через несколько дней Воронин. – И сейчас я, конечно, не то чтобы там… Но знаешь… Все-таки нет, я не думал, что такая разница есть. Я уверен был, что уж я-то смогу… Он все-таки… Хотя, конечно, руки растопыривает – к нему и не подойдешь…

Прошло время, и мне показалось, что он успокоился. И никаких напоминаний о том разговоре насчет преимущества Пеле не хотел слышать. Чтобы не возвращаться к нему больше, он твердо сказал, что в настоящей, мужской игре они бы бразильцам не проиграли.

И действительно, в ответной игре на «Маракане» сыграли вничью – 2:2.

Мне теперь кажется, что Валентин Иванов отыграл в московском матче только один тайм. Может быть, и ошибаюсь, но он и в первом тайме выглядел как-то сразу сникшим. Я знаю, что он и еще играл за сборную в контрольных матчах во время подготовки к чемпионату мира и перестал включаться в состав главной команды лишь в преддверии Лондона. И то, что почти до самого отъезда ходили слухи, что еще попробуют вариант Иванов со Стрельцовым. Как-то, приехав в Мячково, мы заговорили о такой возможности – Стрельцов промолчал, а Иванов отмахнулся: «Я с этим завязал». Стрельцов, однако, после Лондона, к сожалению, вернулся еще в сборную. А Иванов на следующий год совсем закончил играть.

Я хорошо помню его сникшим в игре с бразильцами. Я не сравнивал его с Пеле – и не думаю, что и сам он себя тогда пытался с игроком века сравнить. Но, что Иванов уйдет, не было оснований думать.

Поздней осенью в такой проливной дождь, что и экран телевизора казался намокшим, сборная СССР играла товарищеский матч. Вместо Иванова на месте центрального нападающего играл Щербаков. Никаких выводов из этого обстоятельства не делали. Матч ничего не решал. И почему бы не поберечь Иванова, тем более при таком тяжелом поле. А он – о чем сказал уже, когда тренером был и разговаривали мы про Щербакова, – оказывается, был задет тем, что поставили не его, а Щербакова. Он-то почувствовал, что его место медленно, но верно превращается в вакантное.

Первую половину следующего сезона он почти что не играл – залечивал травмы.

Но сомнений, что вот-вот он вступит в строй, повторяю, ни у кого не было. И каждое появление его на стадионе вызывало всеобщее любопытство, и тех, с кем раскланялся он или перекинулся словом, сейчас же окружали, требуя ответа на вопрос: «Что он сказал? Когда будет играть?»

При мне мальчишки окружили его в ожидании автографа. Он подписал несколько программок, но, испачкав пастой чужой ручки пальцы, весело-решительно сказал: «Хватит!»– «Да подпиши ты еще, – сказал ему бывший вместе с ним приятель, – а то лет пять пройдет, никто и не попросит…»– «Пять? – переспросил Иванов. – Через два года никто уже не попросит».

Но похоже было, что эти два года он запросто так отдавать не собирался. Просто так – сделать широкий жест – повернуться и уйти он не считал для себя возможным.

Играя за дубль против дубля московского «Динамо» на малом динамовском стадионе, он фактически один выиграл матч, что весело констатировал сидевший на трибуне Воронин. В перерыве, когда Иванову массировали травмированную ногу, в раздевалку зашел Борис Батанов. «Бобуля, – воскликнул распростертый на лавке Иванов, – а я думал, мы с тобой опять за дубль вместе сыграем против „Динамо“. Накануне кто-то из незнакомых болельщиков спросил поднимавшегося на трибуну Лужников Батанова: „Боря! Ты с „Ланеросси“ будешь играть?“ Он мотнул отрицательно головой – от услуг Батанова торпедовский тренер Марьенко отказался. Иванов, очевидно, сожалел, что старый партнер уходит, но он уже сам был не в том положении, когда можно кого-то отстаивать перед тренером, советовать тренеру, не сомневаясь в своем на тренера влиянии…

Но Иванов еще сыграет две-три хорошие игры. Он поедет с «Торпедо» в Милан. Нет, кажется, на игру с «Интернационале» он уже и не поедет. Играть-то точно не будет. Я-то хорошо помню, как удивился, когда телекомментатор не назвал его в составе. В ответном матче в Москве он тоже не играл. И вообще больше не играл в официальных матчах. Вот это и назвал Стрельцов «ушел безо всяких»?

…В Ташкенте я видел, как Воронин впервые после автомобильной катастрофы выступил за дубль. И гол забил – не звонкий, необходимый, решающий, «дежурный», как выразился один журналист, воронинский гол, а вялый, еле переползший линию ворот мяч. Но как же мы – те, кто ждали, что он вопреки всему еще войдет в игру, – радовались этому невзрачному голу. Я даже заметку, при любезном содействии прекрасного ташкентского товарища Эдуарда Аванесова, в местной спортивной газете «тиснул».

В Ташкенте Воронин держался подчеркнуто, как игрок дубля – в стороне от основных игроков, в тени. Сторонился и Стрельцова, и старшего тренера Иванова. Ходил с толстой книжкой жизнеописания Жорж Занд – видно, было ему все равно, что сейчас читать, лишь бы от ненужных мыслей отвлекало.

Он чем-то напоминал мне того Воронина, которого я впервые увидел. Ничего, кроме предстоящего матча, его, как и тогда, не трогало. Но в нынешней сосредоточенности было что-то и беспомощное. Не верилось, что снова он обретет кураж.

Иванов никаких предположений о дальнейшей судьбе Воронина в разговорах с нами не высказывал. А вот второй тренер – старик Горохов своих сомнений в будущем Воронина не скрывал. Владимир Иванович считал, что нечего и пробовать, все равно ничего из этого не выйдет, Воронин больше не способен к максимальному усилию – прыжку, рывку. «И главное, – настаивал Горохов, – не вижу я у Валерки прежнего, умного взгляда, умных его глаз не вижу…»

Тем не менее, в конце сезона Воронин появился в основном составе. И опять гол забил. У меня записан его рассказ об этом: «Выходим на поле – и я оказываюсь рядом с Яшиным (торпедовцы встречались с московским „Динамо“), он говорит: „Ну ладно, Валера, так и быть – один я тебе пропущу, а больше не могу…“ Не в Левиных привычках так шутить, просто я, наверное, слишком был растерянный, захотел он меня чем-нибудь разрядить…И мне бы рано после перерыва и продолжающейся неясности в судьбе думать о непосредственной дуэли с Яшиным, а какое-то озорство уже вошло в подсознание. И когда назначили штрафной удар, напросился пробить: знаем же друг друга насквозь – где, как не против Яшина, себя проверить? Выстроилась стенка. Яшин стал в углу ближе к южной трибуне, а я закрутил над Валерием Масловым к северной, перехитрил. И после забитого гола решил еще раз искусить судьбу, опять взялся бить штрафной – пробил сильно в верхний угол. Но второй раз Леву не обманешь – угадал и в броске вытащил из „девятки“.

Но Горохов все же оказался прав: прежним Ворониным Валерию не суждено было стать.

И открытым остается вопрос: почему же, сумев проявить такое безудержное желание вернуть потерянное, когда шансов практически не оставалось, Воронин ничего не сумел с собой поделать, чтобы выйти из душевного кризиса, из того, опять же душевного раззора, который, собственно, и привел его к катастрофе – в том состоянии, в каком он находился летом шестьдесят восьмого года, с ним что-то неизбежно должно было случиться.

Он колобродил, мучился не дурью, как кое-кому казалось, поскольку он и не думал скрывать своего состояния, бравировал неправильностью своего поведения, играл на нервах у тренера и у начальства, с огнем играл – Валерий мучился из-за потерянного равновесия, без которого уже нельзя было продолжать быть спортсменом на единственно возможном для него, самом высоком уровне.

Он катал на своей злополучной черной «Волге» по Москве, менял компании, где ночи напролет проводил, боялся показаться в Мячково, исчезал с дачи, где собиралась сборная, в Вишняках.

Вернувшись с лондонского чемпионата, он, по существу, не сыграл ни одной хорошей игры. Выходило, что третий сезон он не может дать команде того, что должен был дать.

Воронин был неузнаваем, но образ едва ли не самого стабильного из современных ему игроков («Спасибо, профессионал», – обычно говорил ему после игры Марьенко) никак не исчезал из воображения любителей футбола.

Ему как бы молчаливо санкционировали такие странные каникулы.

Мы понимали, что творится с ним неладное, но объяснений каких бы то ни было он избегал. Появлялся – исчезал. Воронина тогда постоянно ждали новые знакомые – казалось, что с новыми людьми, не заслужившими еще права на упрек, на совет, ему сейчас легче. Может быть, он и надеялся, что в калейдоскопе впечатлений он быстрее рассеется и найдет себя потерянного – для самого же себя и потерянного прежде всего.

После катастрофы, после неудачи возвращения в футбол он не мог уже объяснить: что же с ним тогда происходило. Но последние годы жизни он иногда на день-другой пробовал как бы повторить те, обернувшиеся кошмаром недели, месяцы. Но и компании, и он, главное, в них чем-то грустно напоминал мне его, ташкентского, выступающего за дубль, в там же и огорчившем сравнении Воронина с тем, каким я впервые увидел Валерия в Мячково.

Валентин Иванов в своей книге пишет о Воронине уважительно, сочувственно, непривычно для себя мягко высказывается о нем. Замечает, что, наверное, есть люди без слабостей, которые могли бы, глядя на Воронина сверху вниз, прочитать ему нотацию. Но он, Иванов, за собой этого права никогда не чувствовал.

Причину же спада в игре Валерия он видит в том, что после лондонского чемпионата тот ощутил себя достигнувшим потолка и решившим, что можно наконец-то за десять лет дать себе передышку…

Когда мы работали со Стрельцовым над его книгой, мне совсем немаловажно было узнать, что же думает Эдуард о происходившем с Ворониным в лето катастрофы да и в предыдущее лето?

«После чемпионата мира он казался не то чтобы утомленным, но как бы потерявшим вкус к игре. Мы понимали, однако, что спад у него временный.

Закулисные дела меня всегда как-то мало занимали. Многое проходило мимо меня – конфликты игроков между собой и с тренерами остались мною незамеченными. Сам я редко с кем конфликтовал, хотя бывали размолвки с тренерами, бывали тренеры мною недовольны, отчислять хотели, случалось, и в лучшие мои времена. И все же до сих пор убежден, пусть и покажусь я кому-то наивным, – плохие отношения бывают с плохими людьми. А с хорошими всегда хорошие, несмотря на неизбежные «производственные» конфликты.

Я, конечно, не мог оставаться равнодушным к судьбе такого игрока и человека, как Воронин. Но по своему характеру не считаю возможным лезть в душу человеку. Я ни о чем Валеру не спрашивал, а он со мною не делился. Чувствовалось: что-то с ним творится. Нет в нем прежнего отношения к футболу, а я ведь говорил, что вообще-то такого, как у него, отношения к игре не припомню, у кого и встречал.

Могу предположить, что Воронин не слишком был обрадован приходом к нам Морозова. В канун чемпионата мира Морозов засомневался в Воронине и сомнений своих не стал скрывать. Воронин не хотел форсировать вхождения в лучшую форму, а Морозов, отвечающий за команду, не был уверен, что Валера к сроку будет готов.

Дело дошло до того, что на первую игру Воронина не поставили и не хотели ставить на игру с Италией.

Воронин свою правоту доказал, Морозов в нем больше не сомневался – и вся история.

Но большие игроки потому и большие, что в любое доказательство всю душу вкладывают.

И не так просто, как мне кажется, после всего между ними случившегося было встретиться Морозову и столько пережившему Воронину в одной команде в первый же после чемпионата мира сезон.

Конечно, Валера давно знал Морозова как человека хорошего и тренера по-настоящему торпедовского.

Но ведь и Морозов знал, кто такой Воронин, однако смог же предположить, что тот в двадцать семь лет может закончить карьеру игрока.

Когда же зашел разговор, что старшим тренером станет Валентин Иванов, Воронин воодушевился и, как все мы, был готов помочь, чем мог, нашему новому тренеру и старому товарищу.

Правда, на деле он Кузьме помог, прямо скажем, не очень…» Я и с самого начала знакомства – узнал-то их почти одновременно – замечал сходство между Агеевым и Ворониным.

Сначала – внешнее. Много общего было ведь и в особенности занимаемого ими в спорте положения. Оба они усиливали свою популярность неизменным эффектом пребывания на людях – их раскованность, язык, как говорится, хорошо подвешенный, общительность, тяга к людям не из спортивного мира давали возможность «набирать очки» и вне поля, вне ринга.

Когда настали для них особенно трудные времена, когда спортивные карьеры Воронина и Агеева оборвались – раньше, чем все ожидали, и раньше, конечно, чем сами они думали, – мы чаще виделись втроем: и я убедился во внутреннем сходстве этих характеров. Сходство же судеб – не новость. Судьбы многих больших спортсменов – схожи. Скажем, история с Брумелем.

Сезон, когда случилось с ним несчастье, был для него не самым удачным – он уставал от рекордов, остывал к тому, что составляло смысл его спортивной жизни. Но зато с каким яростным желанием вернуться в прыжковый сектор, доказать, что, всем обстоятельствам наперекор, он прыгнет еще – возьмет прежнюю высоту, тренировался Брумель, как только смог ступить на залеченную ногу.

Брумеля я знал гораздо меньше, чем Воронина и Агеева. И симпатизировал ему, наверное, поменьше. Но настойчивость, с которой он самоутверждался, когда из спорта пришлось уйти, не могла не вызывать к нему самого большого уважения. Хотя и не думаю, что литературная работа существует для реваншей. Правда, знаю примеры, когда стимулом к писательству бывала жажда реванша за жизненные неудачи, непризнание в других областях деятельности – и реванш в какой-то мере удавался, результат бывал налицо. Другое дело, что результат в этой работе – еще не все…

Но вернемся к Воронину и Агееву. Я ведь их тоже склонял к литературной работе. Однако они все же скорее персонажи, действующие лица драмы, чем писатели.

Внутреннее сходство между ними я вижу и в том, что оба они, сделав, казалось бы, все для своего дальнейшего неучастия в спорте, не могли без него жить. Они это сразу поняли, когда дверь окончательно захлопнулась, – и стало им ясно: все метания и томления тех лет, когда все было перед ними открыто, а они переживали душевную депрессию, ничто в сравнении с тем, что теперь им предстоит, когда они никому (при их уме и проницательности они на этот счет не обольщались) не нужны и поддержки, сочувствия, в общем, неоткуда ждать…

Воронин расслабился, когда главное событие – чемпионат мира был позади. У него могло быть хоть какое-то оправдание.

Первые признаки того, что схватило его впоследствии, как болезнь, он ощутил и в самом начале того года, когда должен был быть чемпионат. Но он тогда справился с «приступом» – доказал, что вполне здоров и силен. Что прав, прав он, а не те, кто предостерегал. Но сам-то поверил он в выздоровление?

Можно предположить, что у Агеева пик формы пришелся на предолимпийский сезон. Но для опытного спортсмена это слабое оправдание. Агеев настраивался на Олимпиаду и в шестьдесят четвертом году. Мехико оставалось, пожалуй, последним его шансом. Без олимпийской медали Виктор не мог бы ждать исполнения своих честолюбивых желаний.

К тому же, строго говоря, сезон шестьдесят седьмого года был по-настоящему успешным для него только до конца мая. После победы на европейском турнире он ничем наше воображение не поразил.

Так что зимой олимпийского года он просто обязан был всеми мыслями перенестись в Мехико, где его уже знали и ждали от него победы.

Но той зимой он пребывал в странном настроении.

После участившихся критических замечаний за всяческие промашки в быту он как-то сказал мне, что если снимут с него звание заслуженного мастера, то никогда уже и не вернут. Он, может быть, больше и не сможет выиграть первенство Союза. Я подумал, что ослышался. Как же он может не выиграть, когда он – первый кандидат в олимпийскую сборную. Кого же он опасается?

…На чемпионате страны в июне он проиграл. Привычное соотношение судейских оценок 3:2 оказалось в пользу Бориса Лагутина. В спортивной газете писали, что до третьего раунда от Агеева ждали «взрыва», а он так и не выбрал для этого момента.

И все же у тренеров сборной кандидатура Агеева на поездку в Мехико не вызывала сомнений.

Он должен был ехать в Болгарию на Золотые пески – там собирались боксеры сборной перед Олимпиадой.

Я прилетел в Софию на Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Собственный корреспондент АПН свел меня с болгарскими спортивными журналистами, разговорились про бокс, и я, по их предложению, написал статью в газету про нашу олимпийскую команду и, конечно, подробнее всех про Агеева. Через три дня в редакции мне показали присланный из Москвы номер «Советского спорта», где сообщалось, что в Мехико едет все же Лагутин.

…Жена Агеева говорила потом: Витя до последней минуты не верил, что в Мексику его не возьмут…

В отличие от Воронина, он почти ничего не сделал, чтобы вернуться в спорт.

В отличие от Стрельцова, чьего возвращения в футбол, вопреки всему, ждали, Агеева в боксе никто, пожалуй, не ждал. Сожалели о неслучившейся судьбе его, но не ждали. Он успел – постоянством промахов и нарушений своих в частной жизни – восстановить против себя многих и многих.

И за все ему пришлось расплачиваться очень сурово…

Но покаравшая его, как спортсмена, судьба все же проявила к нему позднее благосклонность – и вряд ли, оглядываясь вокруг, вспоминая людей спорта, раньше времени ушедших из спорта, вспоминая про участь того же Валерия Воронина, может Виктор сетовать на судьбу.

Он – заслуженный тренер, офицер. По телевизору я часто вижу, как секундирует он известных боксеров.

Иногда мы встречаемся. Почему реже, чем когда-то? Наверное, потому, что живем теперь близко друг от друга – и думаешь: в любой момент можем встретиться. Но Виктор все больше на сборах, в разъездах. И я то занят, то не в настроении. И боксом, где нет другого Агеева, я интересуюсь не так чтобы уж очень.

При встречах вспоминаем прошлое, но про бокс говорим не всегда.

В последний раз к чему-то вспомнили Маххамеда Али. И Виктор рассказал, как разминал перед показательным боем с ним в Москве, в боксерском зале ЦСКА, Петра Заева. И посоветовал: ты его не бей, когда он из стороны в сторону раскачивается, а подожди, пока остановится – и тогда… Заев послушался совета – и Али сильный удар пропустил. И потом хвалил из наших тяжеловесов одного Заева.

Потом Агеев заспешил. Я вышел проводить его, сказал, что хочу посмотреть, как он водит машину. Он быстро поднял и опустил ветровое стекло левой дверцы: «Кое-чему уже научился…»

9

«И, все еще спортивный журналист, я тихо ухожу со стадиона»– это из стихов Николая Александровича Тарасова, под чьим началом я работал в двух изданиях.

Из двух из них он меня уволил – один раз по сокращению штатов, другой раз заранее взял у меня заявление об уходе по собственному желанию, предупредив, что подпишет его немедленно, если я еще хоть раз нарушу редакционную дисциплину, и такой случай ему очень скоро предоставился. Но и после этого мы неплохо сотрудничали, когда он стал ответственным секретарем «Советского экрана».

Николай Александрович настаивал на качествах, которых у него, к счастью, не было. Он совершенно не создан был для начальствования, но всегда занимал руководящие должности – и остались люди на него обиженные, ему и после смерти не простившие обид, нанесенных им как подчиненным Тарасова. Этих людей не разубедишь в том, что Тарасов был человеком властным.

Тарасову нравилось, когда его таким воспринимали. Он хотел быть строгим, волевым. Но он был поэтом – и это основное в нем. Служба, руководящие должности долгое время, по-моему, мешали ему выразить себя. На всех работах начальство косилось на него из-за стихов – членом Союза писателей он стал уже после пятидесятилетия, тогда у него и книги стихов начали выходить. И появились печатные отзывы уважаемых, известных поэтов. А до этого многим литературные занятия заведующего, ответственного секретаря, заместителя главного редактора всесоюзной газеты, наконец, главного редактора журнала казались несолидными. Но стремящийся к требуемой солидности, респектабельный, нашедший за годы и годы службы манеру поведения, скрывающую темперамент и сомнения, Тарасов от стихов никогда не отрекался. Никогда внимания не обращал на бестактный юмор уязвленных им сотрудников, отводящих душу критикой, огульной причем, стихов начальника. Он бывал задет – помню глуповатый АПНовский капустник, где за реакцию на его стихи выдавали плач младенцев, – он загрустил, ему и перед женой Еленой Павловной стало неловко за такое отношение сослуживцев, подчиненных. Но на дру9 гой день он и виду не подал, никому потом не мстил. Этот человек, которого в редакционных начинаниях и новациях иногда, и не без оснований, считали излишне осторожным, был мужествен во всем, что касалось поэзии. Как-то он похвалил меня за строчку (я беседовал на страницах «Спорта» с кинодраматургом и поэтом Геннадием Шпаликовым): «Мужество лирической поэзии».

Он любил свои стихи, любил читать их и сотрудникам, вовсе не интересующимся поэзией и литературой (таких людей в журналистике, и вообще в жизни, не так уж мало). И он был прав, потому что писал хорошие стихи. А писал он хорошо потому, что в самом главном был неизменно искренен. Искренность, пронесенная через сложности времен и всей жизни, наверное, и есть талант.

Я никогда не обижался на Тарасова подолгу. Как-то он объявил мне выговор, что лишало меня квартальной премии. Некоторые из сотрудников журнала были удивлены – Николай Александрович не скрывал, что выделяет меня, относится лучше, чем к большинству, – и вдруг такой поворот. Тарасову, возможно, и самому казалось, что погорячился. Он вызвал меня и спросил: не очень ли я обижен. Я сказал, что семидесяти рублей, конечно, жалко, нет слов. Но за него, как за главного редактора, я, как подхалим, очень рад – теперь вижу, что он действительно очень строгий начальник, если поднял руку на любимого сотрудника. Он засмеялся.

Он всегда улыбался – своей застенчивой при пронзительных восточных глазах улыбкой, – когда я, рассматривая сделанные его рукой поправки в своей рукописи, цитировал светловское изречение: «Поэт стремится напоить читателя из чистого родника поэзии, но он не может это. сделать, прежде чем там не выкупается редактор».

Конечно, какими-то купюрами и редакторскими правками, им сделанными, я по сю пору огорчен, но никому я так не обязан, как Николаю Александровичу за сохраненное в себе, за то, без чего я наверняка потерял бы всякий интерес к журналистской работе.

Я ничему, пожалуй, не учился и не научился у Тарасова. Я и как начальника его, в общем, не воспринимал, хорошо зная слабые его струнки. Но я и знал, что в литературных оценках он руководствуется вкусом, который у него нельзя было отнять. Вот такому руководству я готов был подчиниться – и почти никогда в том не раскаивался.

Возглавив журнал «Физкультура и спорт», Тарасов позвал меня к себе, поручил литературный отдел. В спортивном журнале такой отдел вроде бы не профилирующий, выражаясь бюрократическим языком. Но в начатой новым редактором перестройке отдел этот оказывался немаловажным – и мне отводилась в реорганизации заметная роль. Я с нею, к сожалению, не справился. Не справился из-за авторского эгоизма. Я почувствовал, что предоставляется большая свобода в выборе тем, – и у меня глаза разбегались. Задачи же организационные меня мало увлекали. Я оказался плохим помощником Тарасову – примерно, как Воронин Иванову.

Тарасов уже согласен был на то, чтобы я писал сам, не столько заказывал материалы авторам и редактировал. Но я плохо использовал шанс – написать что-либо в ту силу, которую начинал тогда в себе чувствовать. Не исключено, что мешало в тот момент даже не приблизительное знание спортивной жизни – некоторое представление о ней я имел, – а недостаточная близость к действующим спортсменам.

Но Тарасову-то и не обязательно спорт был от меня нужен. Он считал, что журналу не хватает широты, воздуха. Он и не собирался делать из меня узкого специалиста.

Однако на меня вот находило – и силился быть тем, чем не мог быть ни при каких благоприятных обстоятельствах.

И я сейчас вижу в написанном тогда: и свое желание прыгнуть выше головы без разбега, и приземление вместе со сбитой планкой.

Я никак не переоцениваю сделанное мною тогда – многое из написанного раздражает меня сегодня претенциозностью, но, развивая сюжет своих блужданий внутри темы, хочу изобразить ступени, по которым думал, что поднимаюсь. И ведь поднимался же иногда, а то как бы дошел? А что оступался – так как же без того?

Бег на длинные дистанции – вид спорта и популярный, и вместе с тем достаточно загадочный. И вызывающий то параллельные, то вдруг пересекающиеся ассоциации.

Бег на десять и пять тысяч метров как бы роман с продолжением.

Марафонский бег хотелось бы отделить. Он, пожалуй, экзотикой своей ближе к путевым заметкам, запискам путешественника.

…Зрелище кипит в миске стадиона. Но мелом меченная схема его, замыкающая пространство для бега, геометрически ясна. Композиция предполагаемого романа – одинаковые круги по четыреста метров каждый. Либо двадцать пять, либо двенадцать с половиной. В них врывается бег и разрушает симметрию. Психология борьбы и спорта чаще асимметрична.

И сюжет закручивается подлинно романный: герой осилит дорогу, придет к финишу «пространством и временем полный». Обязательно столкнется с препятствием, испытает и радость, и коварство встреч в дороге, и победит, если сумеет не поддаться «амортизации сердца и души».

Хуже с пейзажем: он несколько однообразен – ярусы трибун, зеленая плоскость футбольного поля… Но роман всегда короче черновиков, а черновики стайеров – многокилометровые тренировки: они в основном на природе, в парках, в лесу.

Время присутствует в романе о стайерах в еще одной ипостаси – исторической.

Виза времени прихотлива. Неравнодушна к международной известности лидеров бега, субъективна к совпадению обстоятельств.

Талантливый Максунов еще на Спартакиаде 1928 года убедительно победил в десятикилометровом забеге будущего олимпийского чемпиона финна Исо-Холло, а большинство из современных любителей легкой атлетики о нем и не слышали.

Отсчет, по существу, начат с прославленных братьев Знаменских, стайеров, бесспорно, выдающихся, побеждавших неоднократно на международных аренах. Их же опасный соперник Иванькович известен неизмеримо меньше, хотя уровень соперничества – уровень напряженности действия спортивной жизни, и не резон отводить резко выразивший себя персонаж на периферию сюжета.

Устаревает рекордный результат и тем самым как бы приглушает значение победы, но характер победителя своей значительности не теряет.

Разве оттого, что столько спортсменов превзошли результаты Знаменских, спортивная история всех без исключения поставила в один ряд со знаменитыми братьями?

Послевоенные годы, вплоть до пятидесятых. Немало стайеров со славными в ту пору именами, а соревнований международного представительства в их карьере почти не случалось. И для сегодняшнего зрителя, не любопытного до старых журналов: от Знаменских до Куца – никого. Пауза…

А Феодосии Ванин, которому, подобно Иваньковичу, доводилось и побеждать Знаменских, выигрывать первенства, ставить рекорды? Александр Пугачевский, Никифор Попов, Иван Пожидаев, Иван Семенов, Григорий Басалаев?

Владимир Казанцев, первым из советских стайеров давший бой тогда непобедимому Затопеку? Наконец, Александр Ануфриев – бронзовый олимпийский призер в беге на 10 000 метров в Хельсинки?

О них писали, говорили, их фотографии мелькали в журналах и газетах.

Но в свете славы Владимира Куца всех их словно размыло расстоянием. Куц стал героем романа, «переведенного» на всех пяти континентах мира. И даже Петр Болотников, победивший на следующей Олимпиаде в раскаленном жарой Риме, выдержал сравнение не до конца, что, впрочем, подвига его ничуть не приземляет.

В канун Мельбурнской Олимпиады тренер англичанина Гордона Пири, чьи шансы на победу расценивались высоко, Вольдемар Гершлер заявлял в печати: «Рекорд – это, в сущности, лишь подарок, который спортсмен получает на ходу, как награду за свой труд, а олимпийская медаль – это история легкой атлетики».

Доля преувеличения в его словах имеется: эволюция мирового рекорда – не скольжение лестницы эскалатора, и спортсмен, сумевший двинуться вперед, достоин всяческих почестей и уважения. Победы Куца и Болотникова подтверждали их лидирующую роль среди конкурентов, отражали зрелость мастерства и новации в тактике. И все же виза истории рельефнее на золоте олимпийской медали. Не стоит забывать о том стайерам, наследующим Куцу и Болотникову.

Однако вернемся к роману. Для него важнее связь времен – преемственность поколений стайеров. И прием воссоздания ее – мемуары, письма. Например, в книге Куца приводится письмо Никифора Попова. Знаменитый Попов, отвечая никому не известному стайеру, моряку Владимиру Куцу, пишет: «…воспитывай в себе выносливость, настойчивость, скорость. Воспитывай эти качества всегда и везде, где бы ты ни находился».

Роман всегда короче черновиков. Но в черновиках непрерывность процесса. Удача окончательно отбора – результат непрерывности.

В какой-то из поездок сборной вышло так, что на некоторое время пришлось оторваться от спортивной базы, и Никифор Попов, натянув несколько пар шерстяных носков, бегал по гостиничному коридору: бесчисленное количество раз туда и обратно. Куц тоже бегал по палубе теплохода «Грузия», отчалившего от Мельбурна. Бегал Куц, несмотря на все протесты лечивших его врачей, и по больничному двору.

Фанатизм – закон жанра стайеров.

Привычный для нас педагогический расклад в разговорах о спорте: упорный побеждает, прилежание бьет лень, не давая ей малейших надежд на реванш.

Но в случае со стайерами упорство – не эпитет.

На самых ответственных тренировочных сборах стайеры изумляют фанатизмом и самых требовательных к себе спортсменов, занятых в других дисциплинах. Фанатик – не обязательно чемпион. Но стайер – обязательно фанатик.

Терпение – первая заповедь стайера.

Мы логически подошли к лирическому отступлению – обманчиво нейтральной полосе, размежевавшей поэзию и прозу.

«Стайеру нужна биография», – это я услышал от Куца несколько лет назад, далеко от стадионов и беговых дорожек, в суровом Заполярье. И я не должен был писать о нем. И не собирался – считал, что все главное написано. Но не думать о его прошлом не мог. Особенно в те три часа, что шли мы заливом, и ледяная вода раскинулась перед нами метафорой пространства и втиснутого в него одиночества от странной обыкновенности надвигающейся на меня новизны. А Куц, по-моему, врисовывался в мою новизну без волнений, привычно. Он стоял на палубе катера, столь естественный на ней в своей военно-морской форме и плотно надвинутой фуражке, свой человек на качающейся узкой железной коробке, повисшей над глубиной.

Поле боя морского пограничника Заполярья – километры и километры ледяной воды, морозной влажности, штормовых ветров и снежных зарядов. Он живет на корабле, где кубрик – и дом, и боевой рубеж. На берегу он – гость. Да и берег его – каменистая неровность сопок вокруг небольшой площадки, примыкающей к воде. Несколько строений и отличный обзор окрестностей – долгий взгляд в сизую даль, куда уходят к морским границам пограничные катера. А на валунах-, обнаженных отливом, рослые чайки и неуверенные в себе вороны, заискивающие перед чайками и тоже, питающиеся рыбами.

Вот здесь-то Куц и сказал мне удивившие слова о том, что теперь бы в такой обстановке он наверняка затосковал.

Я удивился: а как же одиночество бегуна на длинные дистанции? Значит, оно не свойство души, склонность характера к ежедневной отрешенности от мира в долгом беге?

И спросил: а как же монотонность, неизбежная на стайерской дистанции, одинаковость кругов, повторяемость, вроде бы исключающая проявления азарта?

И преодолима ли монотонность? Чем? Или есть в ней своя радость успокоения, самоуглубленности?

Вспоминает ли бегун на дистанции какие-нибудь картины жизни, эпизоды, трогающие его? Если не в соревнованиях, то в изнурительных тренировках.

«А как же иначе, – ответил Куц, – всегда бежишь и о чем-то думаешь. Без воспоминаний не побегаешь долго».

Потом я и услышал: «Стайеру нужна биография».

Не стаж, не послужной список – биография.

У больших стайеров в биографиях многое схоже. У Куца, у Болотникова, да чуть ли не у всех, когда сопоставишь. И победы наиболее значительные – на рубежах тридцатилетия. И ранняя трудовая жизнь, причастность к крестьянскому труду, не прощающему нетерпение, армия, флот, открытие способностей на тяжелой кроссовой дистанции, общительность, легко сменяющаяся замкнутостью. И внешность аскетов или жокеев.

Непосвященному они представляются на дистанции людьми, объединенными общим замыслом: сначала бегут вместе, потом кто-то оторвался, а кто-то отстал – устал, надо думать…

Но Куц говорит: «Тактика – это характер».

Как понять? Скорее уж тактика – разум, тактика – усвоение рационального опыта…

Кстати, о странностях любви к стайерским дистанциям.

Кто бы подумал: терпение, непременный компонент этой любви, окрашено индивидуальностью. Терпение обживается характером и темпераментом.

Куц говорил про тактику и характер, защищая свою рискованную, по мнению иных специалистов, манеру во что бы то ни стало лидировать всю дистанцию. Тактика не раз мстила и ему, но он продолжал ей доверять, не считая возможным изменять себе.

Куц открыл темперамент внутри терпения, обнаружил в терпении резервы иного ракурса. Терпение, созвучное его впечатлительности, контрасту его воспоминаний, он принял на вооружение и поверял его в дальнейшей практике не алгеброй рекомендаций, а биографией и трудолюбием. У пего были оппоненты, исповедующие иное терпение. Тот же Болотников. Конфликт этих индивидуальностей драматичен. Со стороны равновесие представлялось устоявшимся: Куц – первый, Болотников – второй. Кто-то из журналистов назвал Болотникова «вторым пилотом» – удачно ли? Роман о стайерах – о фанатичности, но и о самолюбии, о людях особого склада. О тех, кто не потерял надежду. Куц, финишируя, вскидывал руку победительным жестом. Но и у побежденных гордость проступала сквозь грим усталости – они знают цену своему терпению, продолжают верить в долгопрочность его. И никаким вторым пилотом Петр Болотников себя не ощущал, продолжал конструировать модели собственного терпения и с убеждением в справедливости своих методов не расстался до конца. Куц побеждал чаще. За год до расставания со спортом в первый день чемпионата Союза он проиграл десятикилометровый бег Болотникову, а через четыре дня с блеском взял реванш, пробежав пять километров с лучшим временем сезона. В том же сезоне он установил мировой рекорд. И через год покинул дорожку. Болотников вышел в лидеры. Выиграл Олимпиаду, тем самым расписавшись рядом с Куцем на странице истории легкой атлетики.

Стайерский бег как зрелище уступит футболу. Но я помню восторги футболистов, видевших поединок Куца с Пири в Мельбурне. Значит, зрелище зависит не от жанра, а опять же от характера, от полярного несогласия индивидуальностей?

Крупные планы, возвращенные памятью из забегов прежних лет: братья Знаменские – тандем, как бы сейчас выразились, в спартаковских майках; Феодосии Ванин, уступающих бровку Ивану Семенову, поскольку не хочет мешать установлению нового рекорда; Владимир Казанцев, настигающий Затопека на гаревой дорожке стадиона «Динамо»; искаженное болезненной гримасой лицо Затопека, вырывающего в последний раз и у самой финишной ленточки победу у Куца на фестивале молодежи в Бухаресте; Александр Ануфриев, убегающий в матче трех городов от Куца, который в том же году отберет у него первенство на обеих стайерских дистанциях: англичанин Чатауэй, выскакивающий из-за спины Куца на последних двух метрах…

С удивления начинается философия – утверждают древние греми.

В стайерском беге многое удивляет.

Простота постоянно оборачивается сложностью, не переставая быть зрелищно ясной.

Это так напоминает нам то, с чем сталкиваемся мы в повседневной жизни.

Есть зрелища от размышлений отвлекающие. И есть зрелища на размышления наводящие. Расстояние, условно свернутое в центробежность овала, несет в себе жизненное содержание.

И замеченное выпадает в кристалл, годный для твердости дальнейших наблюдений, для рассмотрения еще неочерченных расстояний.

Мысли об успехе, в свою очередь и в конце концов, наводят и на мысли дельные, не слишком суетные.

Выглядеть в спортивном, пусть и преобразуемом в более художественный, журнале эстетом и культуртрегером было бы, по меньшей мере, нелепым.

Да и не был я никогда эстетом и культуртрегером – не случайно же застрял я на трибунах самого что ни на есть демократического зрелища: зрелища большого спорта.

Мне хотелось принести несомненную пользу журналу на магистральном его направлении, от которого Тарасов, в этом очень скоро обвиненный, и не собирался отказываться.

Меня на самом деле интересовали сюжеты и характеры большого спорта. И я надеялся рассмотреть их в том, что пишу.

Я видел перед собой читателя журнала.

И ждал встречи с ним, как с остро думающим о спорте собеседником.

У меня был резон предполагать, что ревностный читатель спортивного журнала воспринимает сегодняшний спорт заинтересованнее, чем я.

Но я-то предполагал, что начну издалека и, давней страстью разогретый, приду к собеседнику во всеоружии собственных соображений…

…Задумавшись перед панорамой современного спорта, я совершенно ясно понял, что такое явление, как хоккей с шайбой, прошло мимо меня. В тот момент можно было и не добавлять насчет шайбы – про хоккей с мячом и разговоров больше не было, несмотря на постоянные, привычные победы в мировых чемпионатах нашей сборной, руководимой Трофимовым.

Похоже было, что хоккей с шайбой стал слепком характера времени. Он сформировал аудиторию по своему подобию и привел ее в свой дворец с футбольных трибун, трибун, позабывших про аншлаги.

Хоккей стал и телевизионным жанром – вполне самостоятельным…

Но как же получилось, что прошел он мимо меня.

Мимо меня – когда-то мерзнувшего на Восточной трибуне «Динамо», у подножья которой в полукруге сектора за футбольными воротами уместилась коробка, всех околдовавшая.

Хоккейная площадка ассоциировалась у меня с телевизионным экраном еще до трансляции с хоккея.

Станислав Токарев в одном из своих эссе напомнил существенную деталь, – примету, которую я запамятовал, но, вспомнив с его помощью, мгновенно понял: откуда ассоциация…

Токарев пишет, что «свет над площадкой долго не включали – экономили электричество, разминка проходила в темноте. Там катились какие-то темные фигуры, мы по силуэтам угадывали, кто есть кто». И телевизор тогда постепенно нагревался, изображение выплывало, ярко расплывалось, разрывало на себе путы помех, искажения. И долго сохранялся элемент сюрприза. И то же самое происходило с хоккеем, когда на мачтах вспыхивали прожектора – и лед в электрическом сиянии, лед, по которому только-только шеренгой прошли в валенках и с широкими лопатами служители стадиона, счистившие белую крошку, запудрившую твердую и на взгляд безупречно гладкую поверхность, тогда еще естественной, морозом схваченной заливки, лед казался увеличительным стеклом, откуда-то изнутри увеличивающим фигуры играющих.

Тайну оптического обмана легко было разгадать. Глаз наш был тренирован зрелищем футбола, который мы смотрели с той же трибуны, с того же расстояния. Да и лица были те же самые, но под велосипедными шлемами: в полусамодельности тогдашней формы игроков был свой шарм. И выходили на лед из того же, что и летом, тоннеля, только накрытого фанерным колпаком. Выходили, главным образом, те же, кто и летом оттуда выходил: Бобров, Никаноров…

Меня хоккей и заинтриговал сначала как образ жизни футболиста зимой…

В сорок восьмом году футбольный клуб ЦДКА проиграл две игры в Чехословакии, что расценивалось как горькая сенсация. А я-то и вообще был потрясен случившимся с моей командой. И долго-долго рассматривал чемпионскую фотографию хоккейной команды ЦДКА в журнале – искал в лицах игроков след поражения.

Первые ряды трибун покрыли монументальные снежные сугробы – мы видели хоккей всегда на расстоянии. Но сразу за скамейкой запасных, на месте футбольных ворот, была маленькая трибунка. Люди, занимавшие ее, в перерывах уходили вслед за хоккеистами под колпак тоннеля – греться.

Мой старший товарищ Саша Авдеенко был как-то проведен Андреем Новиковым, ныне спортивным корреспондентом ТАСС, а тогда человеком из спортивной семьи, у него все родственники были спортсменами, а дядя Иван даже играл в хоккей за погибшую в авиационной катастрофе команду ВВС, на маленькую трибунку. И потом рассказывал, как перешедшие из ЦДКА в ВВС Бобров и Бабин отпускали иронические замечания по поводу игры Анатолия Тарасова, оставшегося в армейской команде с игроками, уступавшими тем, кто ушел в команду летчиков, но не оставлявшими надежды вернуть себе лидерство…

Я тогда был целиком на стороне Тарасова и мечтал, что мой клуб когда-нибудь выиграет у ВВС. И бывало к тому близко, но не случилось. Вернее, случилось однажды, но в Челябинске или Свердловске, где начинался сезон, пока в Москву не приходила зима с морозами…

Не помню сейчас, чья инициатива в номере в честь дня Советской Армии написать про Тарасова. Моя или его однофамильца – нашего главного редактора.

Помню лишь наш конфликт из-за принципа подхода к натуре, обращения с натурой.

Мне не хотелось встречаться с Анатолием Владимировичем.

Это я ведь только говорю, что хоккей прошел мимо меня. Как же мог он мимо пройти? Я просто сравниваю свой интерес к хоккею под открытым небом и на льду настоящем с тем спокойным отношением к тому, что в дальнейшем происходило под крышей и на искусственной плоскости в Лужниках. Я и не был в Лужниках на хоккее года до семидесятого. Но по телевизору игры смотрел регулярно. И в Ленинграде был – там проводилась часть турнира на приз «Известий». Там в Ленинграде мой приятель Марьямов, знавший несколько слов по-английски, сумел разговорить канадского тренера Патера Бауэра – и мы потом, на правах знакомых (он узнал нас на следующий день после интервью, где вопросы и ответы доходили до собеседников через догадки и предположения) с видным специалистом, опубликовали в спорте пространную корреспонденцию.

Я уже знаком был с Юрзиновым и с известным тренером, очень колоритным человеком Дмитрием Николаевичем Богиновым, наслышен разных историй от журналистов, пишущих про хоккей, – от Рыжкова, от Дворцова.

У них были сложные отношения с Тарасовым. И мне трудно было не разделить их настроения. Тем более что книги Тарасова мне не очень нравились – какая-то декларативность, театрализация в них чувствовалась. Не нравилось мне и то, что писали о Тарасове мои коллеги, – очень уж коленопреклоненно.

Но то, что сам я намеревался написать, могло оказаться креном в другую сторону.

Хорошо еще, что сам я этого испугался, как несправедливости.

Все же я обижен был на Тарасова за Альметова – и хотелось высказать обиду в печати.

Однако при личной встрече я мог бы пойти у Тарасова на поводу, как и некоторые мои коллеги, – увлечься и написать будто под его диктовку. И тогда – измена Альметову, Александрову? Так ведь может получиться…

Вот я и не хотел потому специально с ним встречаться. У меня мелькнула мысль, что о Тарасове я напишу, основываясь на телевизионных впечатлениях.

Как раз начинал тогда задумываться о телевидении, о том, как перевернул он многие привычные нам представления.

…Я написал уже странички три, когда наш Тарасов, узнав, что пишу я, не повидавшись с его хоккейным однофамильцем, поднял крик, что это лень и профанация. И что такой очерк, срисованный с телевизионной картинки, он не пропустит.

Я разорвал написанные странички и решил вообще ничего не писать: настроение пропало. Но при нашем бурном, полном взаимных упреков и подозрений, разговоре присутствовала Люда Доброва – симпатичная и чрезвычайно общительная сотрудница, знакомая буквально со всеми приметными людьми в спорте. Она сказала, что с Тарасовым, конечно, очень хорошо знакома. И может позвонить ему, договориться о встрече – и сама со мною сходит к нему в ЦСКА.

Главный редактор обрадовался такому разрешению конфликта – и мы с Людой отправились к Тарасову.

…Нас ожидал незабываемый спектакль. Но поскольку Анатолий Владимирович старался не столько для меня, сколько для дамы, я оказался на безопасном расстоянии от его биополя. На безопасном, как мне казалось…

Когда же я перечел написанное, то понял, что общей участи не избежал. Мое сопротивление Тарасову – тренеру, а не редактору – не было в должной мере эшелонированным.

Моя фронда не прочлась в материале.

Булавочные уколы проскальзывали мимо строчек.

Но я тогда был доволен, что вышел из положения, – такие относительно длинные заметки были для меня еще в новинку…

Да, спорить не приходится: перед телекамерой он держится великолепно. Умеет, например, замаскировать раздражение иронией. Перебить телевизионного комментатора (что само по себе очень и очень нелегко), положив ему домашним жестом ладонь на руку: «Друг мой, канадских правил нет, не существует…» Или такой пластический штрих: репортер задает ему вопросы перед тренировкой, он отвечает, вбрасывая на лед шайбы, шайбу за шайбой, как знаки препинания в конце фраз, и в жесте раскрепощенность, естественность: тот же артистизм.

Когда же охваченный волнением тренер ЦСКА Анатолий Тарасов попросту не замечает нацеленный взгляд объектива, выражение лица его на крупном плане сообщает любителям хоккея весьма многое.

О матче. И о хоккее вообще. Об истинной цене побед. И глубоких огорчениях из-за поражений.

А за кадром телеэкрана – молнии и грозовые разряды информации. И то же – о хоккее вообще. И о тренере Тарасове в частности.

Итак, «судя по выражению лица…» не просто фраза.

…Лицо Тарасова вдруг сужается. Что – помехи? Нет, наплыв воспоминаний: пятидесятые годы, коробка хоккейного поля под открытым небом возле Восточной трибуны стадиона «Динамо». Чернильные тени между рядами, белая тяжесть огромных сугробов, скольжение снежной пыли на лезвии прожекторного луча, и за ним – едва различимая в темной дали зимнего сна арена возле Западной трибуны. И на отразившем электричество прямоугольнике льда – хоккей. Первая тройка армейской команды. В ней вместе с Бобровым и Бабичем он, Анатолий Тарасов. Форвард в красной фуфайке с номером 10 на спине. Притормозив бег, он что-то кричит партнерам. Указания, скомканные прерывистым дыханием. Он и тогда был тренером. Играющим. Входил и в сборную. Правда, не дошел с ней до мирового признания как игрок. Ко времени крупных побед сборной он сосредоточился на тренерских обязанностях – руководил командой на первом чемпионате мира в Стокгольме. Тренерский стаж Тарасова – четверть века.

Четверть века тренером одной команды – случай редчайший в мировой практике. Кто еще мог подобное – Аркадий Чернышов в «Динамо»?

Но согласитесь, тренерская жизнь Тарасова сложилась труднее. Он всегда боролся за первые места и тем самым создал особые измерения своей работы. И никого так резко и несправедливо не критиковали за поражения. Искали закономерности в неудачах и вместе с тем как должное воспринимали победы.

Нимб непобедимости, все чаще и чаще вспыхивающий над головой Тарасова, зажжен не одним доброжелательным к нему отношением. От него всегда требовали и требуют подтверждений. Возможно, наступательные наклонности его характера воспитаны и закалены обстоятельствами постоянного беспокойства. Зря думают, что выдающиеся специалисты так уж наслаждаются беспокойством своей жизни. Но таков никем не утвержденный, однако существующий кодекс совершенства – в нем не учтены абсолютно выходные дни, когда завтрашние заботы отменяются…

Тарасов умеет праздновать победы. И в такие дни бывает беспощадным и безгранично ироничным к иначе мыслившим и сомневавшимся в его правоте – неважно, игрок это, спортивный деятель, журналист.

Вряд ли облегчает он подобной непримиримостью свою жизнь.

Себя Тарасов никогда не жалеет. И того же ждет, точнее сказать, не ждет, а властно добивается от тех, кто с ним работает. Главная похвала в его команде: «Себя не жалеет» – своеобразный девиз ЦСКА.

В статье для специального журнала он пишет: «Тренер должен чувствовать пульс, сердцебиение, дыхание команды». Но известно, что он подразумевает и столь же внимательное отношение команды к особенностям своего тренера. Как заслужить такое – другой вопрос. Судя по всему, Тарасов знает ответ на него.

Четверть века Тарасов в ЦСКА – возраст его необходимости армейскому клубу.

Было такое – пробовали обойтись без него, находили наставников терпимее и либеральнее. Несколько раз пробовали, последний раз сравнительно недавно – и никогда его отсутствие не сходило для ЦСКА благополучно.

Вроде бы и методы тренировок оставались прежними, и состав не менялся, а сама суть игры, исповедуемой в ЦСКА, исчезала. Тарасова, нерв его тренировочного урока скопировать невозможно. Десять лет проработал вместе с ним добросовестный человек Кулагин, но остался во главе команды, и сразу команда перестала быть управляемой.

Фанатичный в своем отношении к хоккею и к людям, занятым в большом хоккее, Тарасов в общении с игроками переживает диапазон эмоций от жестокости до чего-то сходного с нежностью, и наоборот. Тарасов не сомневается или не хочет сомневаться в том, что сам факт участия молодого человека в большом хоккее – повод быть совершенно счастливым. И покой действительно только снится игрокам ЦСКА. «А может и надо так с нами»? – замечают они после поражений, вздыхая.

Тарасов не признает полумер. На него жалуются: рубит с плеча. Да, рубит – ничего не поделаешь.

Выраженное вполсилы ЦСКА перестает быть ЦСКА.

В ЦСКА среди игроков, закрепившихся в основном составе, нет людей несложившейся судьбы, неиспользованных возможностей.

Вероятно, счастье не в едином честолюбии, но и в известной твердости положения, в разумном спокойствии. Такое счастье в ЦСКА – невозможно. Оно противоречит действительности. Тарасов заставляет каждого игрока дать команде все, на что он способен. Иногда, не секрет, он тем самым и сокращает его хоккейный век – заставляет отдать лучшее, что у того есть, без остатка, постоянно действовать на пределе возможностей и не гарантирует обязательного долголетия. Впрочем, мало ли мастеров ЦСКА играют в команде более десяти лет?

Его раздражает, когда коллеги сетуют на то, что в их командах сейчас пора смены поколений, а оттого и трудности, и поражения… Что значит смена поколений? Он делает вид, что недоумевает. И напоминает сразу, какие гиганты уходили из ЦСКА: Никаноров, Бобров, Бабич, Сологубов, Трегубов, Альметав, Локтев, Александров… Но ведь команда существует, не теряя ни имени, ни репутации. Ему смешно, когда спрашивают, кто же лучше: Бобров или Мальцев? Для него нет дилеммы. Новое всегда лучше старого – иначе какой же смысл в тренерской работе? Да, Бобров был впереди своего времени. Но и они, Харламов и Мальцев, нет, вернее, Мальцев и Харламов, обгоняют время, играют в хоккей грядущего. Как опережали свое поколение, по мнению Тарасова, Фирсов и Старшинов.

Для молодых он всегда находил время. Занимается и самыми юными из намечаемых кандидатов в команду – с огольцами, мальчишками, как он их называет. Им непременно отведено место в его эксперименте.

Не парадокс – обыкновенный жизненный опыт: выдающиеся игроки менее восприимчивы, даже враждебны к всевозможным тренерским новациям, им в большинстве случаев поздно меняться. Новое в игре связано с выдвижением молодых – то есть с двойным риском. Но и риск – непременная линия в комплексе победителя. А Тарасов – противник лабораторных экспериментов, отдаленных от жажды побеждать. Тарасов прежде всего практик, и потому эмоции всегда предшествуют его расчетам.

В этой связи стоит сказать о книгах Тарасова «Совершеннолетие» и «Хоккей грядущего». Вступая в одну из них, он берет себе в союзники Станиславского. Мы все что-то последнее время стали злоупотреблять сравнением с миром искусств – это, по-моему, обедняет и обижает каждую из дисциплин. Но, говоря о книге Тарасова, пожалуй, есть резон сравнивать позиции хоккейного и театрального реформаторов. Книги Тарасова пока самое серьезное, что написано и у нас, и за рубежом о хоккее. А все же прислушаемся к замечанию одного видного деятеля МХАТ о том, что вымышленный герой работы Станиславского, некий, все на театральном свете знающий Торопцов, изрекающий педагогические истины, несомненно важные и полезные, все-таки мало напоминает самого Станиславского – ищущего и сомневающегося. Как бы там ни говорили, а учение Станиславского признано через его режиссерскую практику. И книжное изложение – лишь академическая этикетка к штормам и штилям целого океана поисков.

То же самое происходит на страницах книги Тарасова. Тарасов из книги чересчур уж академичен. И автопортрет его выразительнее в нервных буднях тренировок и нелегко складывающихся для ЦСКА игр. С другой стороны, большие мастера обычно возвращаются к главной теме в течение всей жизни – и перемены в самих себе непременно замечаются ими, находят новое выражение. Какие же основания сомневаться, что у Тарасова еще будет и время, и повод продолжить литературный портрет современного хоккея, а стало быть, свой? Кроме того, в приемах работы своей с командой он и напоминает постановщика сложного спектакля. Кто не присутствовал на его тренировках, но видел фильм «Вечное движение» о репетициях ансамбля Игоря Моисеева, легко представит себе уроки Анатолия Тарасова. Масса общего. И название подходит.

Как-то я увидел его в вагоне метро. Позже выяснилось, он ехал на Ленинградский вокзал – часть матчей международного турнира в тот год проводилась в Ленинграде. Вид у Тарасова был удивительно мирный: сидел в меховом картузе, в очках, читал «Известия»…

А хоккейный матч он видит боем.

«Придешь без синяка – выгоню из команды», – может сказать он в запальчивости. Обвинить робких: «Не все еще вылезли из окопа». «Посмотрите, какие буквы у вас на груди», – не чужд и патетики. «В сборной нельзя быть осторожным человеком, – утверждает он на очередной тренировке, – если вы боитесь, что шайба попадет к вам в личико, если вы боитесь упасть на лед, о чем нам тогда с вами говорить…» Рассказывает про знаменитого ветерана армейцев, ныне тренера детской группы ЦСКА Александра Виноградова: «Я горжусь этим человеком – он не знает, что такое страх».

Разумеется, он ценит в игроках и другие качества, ими он тоже гордится: «Харламов – кудесник. И немножечко артист».

Благодушно настроенный в ходе телевизионной передачи, посвященной успехам ЦСКА, Тарасов не жалеет эпитетов, сияет, хвалит своих игроков: «Паши ребята – ах, молодцы, фанатики». А фанатики переглядываются, думают: «Знал бы кто, отчего мы такие фанатики…»

Тренировочные уроки Тарасова посвященные и непосвященные любят посещать как спектакль. Но если и спектакль, то поистине мхатовской школы переживаний. Все всерьез. Всегда. И чаще всего тренировки даются хоккеистам тяжелее игры. И привыкнуть к ним, кажется, нельзя. Как к суворовским чудачествам тренера.

Он неожидан. И для новичков, и для тех, кто знает его годы и годы.

А вдруг и это замысел?

Тренировки тяжелые, но никогда – монотонные.

Игроки должны знать, что тренировка им нужна, необходима, – принцип Тарасова. «Выдающемуся игроку нельзя дважды говорить одно и то же. Его надо заинтересовать». Кому-то Тарасов кажется деспотом, попавшим под власть каприза, но кто сказал, что сильная воля наставника исключает чуткость? Он любит повторять: «Великая команда», «великие игроки». Причем в ряды великих зачисляет щедро. Но робости перед великими не испытывает. Считает себя вправе твердой рукой руководить ими.

И хорошему тренеру нет-нет, а надо чаще, чем хотелось бы, идти на компромисс во взаимоотношениях с командой. Простить знаменитости какие-либо отклонения от норм, закрыть глаза на отчетливые признаки зазнайства у талантливого «огольца».

Тарасов же в таких делах далек от дипломатики – хирург пробуждается в нем мгновенно.

В своей книге он именует Александра Альметова великим. Каллиграфически вписаны им в воспоминания и другие адреса благодарной памяти. И тех, с кем поступил на первый взгляд излишне сурово.

Современный мир требует прежде всего поступков. Но все же – кто из тренеров решился бы лишить двадцатисемилетнего Альметова места в команде? И что характерно – Альметов не пошел играть в другие клубы, предпочел уйти из хоккея.

И в самом деле, выходит, не каприз тренера, а суровые условия тренировки лишают и талантливых, и необходимых хоккею игроков возможности приходить на нее непосредственно после именин или иного торжества, связанного с нарушением режима.

Эпизод из жизни ЦСКА. Тренировка в зале тяжелой атлетики. У закрытой двери, снаружи, беседуют две служительницы Дворца:

– Сегодня соревнования?

– Нет. Хоккеисты тренируются…

– А почему кричат?

– Тарасов…

Комментарий Тарасова присутствует с начала и до конца урока – все три часа.

Он приближает к игре, не дает забыть о хоккее – пусть упражнения и мало напоминают игру на льду. На самом же деле они имитируют ее важнейшие элементы или подводят под нее атлетическую базу. Баскетбол и футбол в объятиях силового поединка…

«Вы играете в дрянной хоккей, – кричит Тарасов хоккеистам, гоняющим мяч по грунту корта. – Саша Якушев (сейчас тренируется сборная) прокатился двадцать пять метров. Все время быть в поиске (имеется в виду шайба). Все впереди, все предлагают себя…»

И разъяснение: «Нам в эту зиму не придется играть в старый хоккей. От защитника к защитнику…»

Конечно же, стилевой гладкостью литературного изложения интонацию Тарасова на тренировке не передать. Здесь уместнее фонограмма – все-таки дает представление. Как и во всем, что делает Тарасов, – шкала оттенков. То он почему-то обращается к игрокам официально: Александр Павлович, Владимир Иванович, но ко всем вместе – мальчишки. Или же: «Володя, Женя и товарищ Третьяк, придется наказывать, а не хотелось бы». Наказания: либо дополнительный кульбит, либо еще какое-нибудь смешное упражнение («наказание не должно быть злым» – считает Тарасов). После баскетбола или футбола, разыгранного в хоккейных силовых кондициях, побежденные обязательно везут на себе победителей.

Эмоциональный фон снимает напряжение.

И еще. Шероховатость и разнородность словесной ткани, возникающей на тренировке, – репетиции взаимоотношений в момент игры, поиск кода, удобного для общения в игре. Многословие Тарасова не причуда. Скорее – способ найти общий тон игрового мышления.

Сложно фиксировать и все оттенки того, что говорит Тарасов в перерывах матча и при установке на игру. Возможно, находясь в иной эмоциональной гамме, он и сам бы не повторил тех слов. Они принадлежат игре. И после игры уже не звучат. Произнести их вовремя – искусство. И мало кто им владеет на равных с Тарасовым.

На законченные и грамматически безукоризненно построенные фразы времени по ходу игры нет. Цену приобретают и междометия, и предлоги. И глаголы, отрубленные от существительных. И жесты – ладонь на плече хорошо сыгравшего или что-нибудь в этом роде. Вот телеэкран и делится с нами меткими наблюдениями, важными для полноты тарасовского портрета.

На международном турнире хоккеистов в Москве учреждается приз для тренера, больше других внимательного к прессе, к ее представителям. Если сделать приз постоянно присуждаемым в течение всего сезона, то у Тарасова есть все шансы быть обладателем его довольно часто.

Он внимателен к прессе. И как читатель, и как пишущий, и, главным образом, как интервьюируемый. Журналисты любят обращаться к нему – он говорит и охотно, и хорошо, и в меру парадоксально. Журналисты, находящиеся с ним в контакте, всегда могут рассчитывать на интересный материал.

И тем не менее отношения Тарасова с прессой не так уж определенны. И в них отразилось нелегкое своеобразие характера Тарасова. Он, как правило, подкупает журналистов доверительной интонацией, умением сформулировать мысль и оригинально, и остроумно. Он верит в силу печатного слова, знает и как использовать эту силу. Журналисты редко способны не поддаться обаянию тренера сборной и ЦСКА. Но, в свою очередь, Тарасов принимает только безоговорочное сочувствие. И когда не встречает его, обижается и долго помнит обиды. В таких случаях он теряет присущее ему чувство юмора и готов всерьез обвинять журналистов в пристрастии к «Спартаку» или к «Химику». Ибо сам он – человек пристрастный. К ЦСКА. И ему трудно возразить. Хотя давно известно, что истину быстрее и чаще находят в спорах, где мысли, неприятные авторитетному собеседнику, высказываются откровенно.

Необычно начинался для Тарасова сезон 1973 года.

В конце прошлого он сложил с себя руководство командой. Занял почетный, но более спокойный пост главного тренера Вооруженных Сил. Передал команду своему долголетнему помощнику Борису Кулагину.

ЦСКА начал сезон без Тарасова. А его прославленный тренер принял очень лестное не только для себя, но и для всего европейского, особенно советского, хоккея приглашение: на симпозиум виднейших тренеров любительского хоккея Канады в город Ванкувер. В качестве докладчика. В заседаниях симпозиума он встретился с такими видными деятелями канадского хоккея, как тренеры патер Бауэр, Боб Кромм, лучший профессиональный вратарь Манияго, наставник профессиональной команды «Ванкувер – Канада» Халл Лейко, консультант по атлетической подготовке американских космонавтов доктор Дин Миллер и другие известные специалисты. После доклада Тарасов провел показательный тренировочный урок с профессиональным клубом.

И вот в то время, когда за океаном знатоки суммировали впечатления от встречи с советским тренером, восхищались его эрудицией, высокой практической квалификацией, великая команда, четверть века связанная с Тарасовым, неудачно выступала, так неудачно, как и не припомнят хоккейные старожилы. Естественно, что неприятную сенсацию сезона связывали с уходом Тарасова.

Что же чувствовал при этом сам Тарасов?

Вероятно, кому-то могло и показаться: самолюбие знаменитого тренера удовлетворено. Незаменимость его подтвердилась. Какими несостоятельными выглядели теперь прежние упреки: в нетерпимом характере, излишней строгости… Нет, нет, без Тарасова ЦСКА не ЦСКА. Без Тарасова команда потеряла грозное выражение лица.

Но мог ли Тарасов радоваться беде своего клуба?

На матче Кубка европейских чемпионов ЦСКА– «Спартак», когда счет был в пользу «Спартака», телеоператоры не без умысла поймали в кадр мрачную тень за скамейкой ЦСКА – молча негодующего, расстроенного Тарасова.

Матч более чем десятилетней давности, на котором я в очерке и задерживаться не стал, неожиданно спроецировался на мою жизнь без всякой связи со спортивной журналистикой.

В телевизионном объединении «Экран» мне предложили экранизировать повесть писателя Владимира Рынкевича, которого я прежде не читал и о котором знал лишь то, что он – заместитель главного редактора Гослитиздата.

При знакомстве Рынкевич показался мне непроницаемо уверенным, смотрящим на меня скептически из своего служебного кресла и, главное, малоэмоциональным – сразу представились трудности общения. А при соавторстве в кино раскованность при общении – первое дело. Иначе и сам замкнешься, будешь стесняться своих порывов – такое со мною уж случалось – и быстро сникнешь, завянешь, работа станет з тягость, начнешь избегать встреч, когда почувствуешь, что нафантазированное, пришедшее к тебе «в порядке бреда» соавтору не выскажешь, не ощущая отклика…

Я начал читать все написанное соавтором, читал с интересом, но пока не представлял еще точек соприкосновения – не представлял: пригожусь ли Рынкевичу? В том смысле, что поймет ли он меня? Найду ли я с ним общий язык.

И вдруг в романе «Пальмовые листья» я прочел, как герои – слушатели военной академии – приходят в трудную для себя минуту на тренировку столичной армейской команды, приехавшей в большой южный город (подразумевался Харьков), и видят Григория Федотова, ставшего уже тренером и занимающегося с вратарем, – знаменитый пушечный федотовский удар сохранился. Они подходят к прославленному форварду, задают вопросы. «Федотов, как и все игроки ЦДКА, привык считать всех офицеров за своих и ответил серьезно и доверительно…»

Встреча и разговор с форвардом производят сильное впечатление на этих людей – воевавших, повидавших кое-что в жизни, переживших.

«…но главное не в футболе, – говорит любимый герой моего соавтора Мерцаев. – Главное в том, что мы увидели человека, осуществляющего свою человеческую функцию, реализующего свою сущность. Дело не в том, что он футболист, а в том, что он человек. Можно быть великим футболистом или великим поваром – не в этом дело. Игра здесь – лишь форма проявления…»

А на последних страницах романа герои после долгой разлуки встречаются на том самом хоккейном матче между ЦСКА и «Спартаком», когда внезапное, на чей-то взгляд бесцеремонное вторжение Тарасова, не бывшего тогда старшим тренером, на скамейку, где сидели игроки ЦСКА, взявшего на себя руководство игрой, повернуло вспять ход матча.

И опять герой Рынкевича намерен увидеть за спортивным сюжетом жизненное обобщение. В перерыве между периодами, когда счет еще в пользу «Спартака», он говорит: «Любое сражение, любое дело можно выиграть, если его ведет человек… Обыкновенный настоящий человек, который сознает свой долг и исполняет его… Если сейчас пришел бы великий тренер, наш старший тренер, он выиграл бы…»

Дальше автор подробно описывает, как пришел к игрокам с трибуны Тарасов. Я воздерживаюсь от длинной цитаты – я бы написал об этом, возможно, другими словами.

Я и не обсуждал этих страниц с соавтором, не высказывал ему. комплиментов. Но он перестал быть для меня непроницаемым. Я ощутил в нем болельщицкую страсть, мне теперь уже, наверное, и недоступную больше, но так памятную по детским годам.

Как же не считать мне Анатолия Тарасова человеком из своего непридуманного романа…

Что же получилось – мировой хоккейный автопортрет ушел в зону чистой теории? Но так ли значительны теоретические выкладки, когда методы Тарасова, стиль Тарасова, команда, им сформированная, терпят поражения? Оказалось, что нет – сомнения не касались принципов. В команде был нарушен тренировочный режим, необоснованной критике подверглись ветераны. Некоторые из них стояли на пороге отчисления, чему главный тренер Вооруженных Сил решительно воспротивился.

И все равно – Тарасову уходить было нельзя. Сам же он писал: «Не страшен проигрыш, если команда продолжает верить в тебя, управляема тобою».

Хоккей с шайбой – игра резкая, атлетическая, в каком-то элементарном понимании и грубая. Но команда высокого класса – организм сложной психологической структуры. Существует он за счет связей тонких и ранимых, как нервные волокна. И подход к нему – открытие. Пусть происходит оно не в тишине, не за стеклами микроскопа – в жарком выдохе бега, среди острых граней коньков и сурового взмаха клюшек, в тесном единоборстве закованных в амуницию тел у твердой скорлупы бортов.

Почему он уходил?

Устал…

Устал – «впервые за столько лет по-настоящему отдохнул».

Почему вернулся?

Потому, что ЦСКА не могло без него. Но ведь и он без ЦСКА – уважаемый теоретик, профессор. Не мало ли для действующего хоккея?

И потом – сказал же как-то в разговоре канадский коллега Тарасова патер Бауэр (мы спросили его в Ленинграде, не устал ли он от хоккея): «От страсти нельзя устать».

За очерк о Тарасове я удостоился похвалы Токарева. Он, конечно, не рассыпался в комплиментах, а деловито сказал, поручая мне написать про артиста Льва Дурова (в тот год Станислав Николаевич в журнале «Смена» занимался вопросами искусства), что дочка Анатолия Владимировича – Татьяна, знаменитый тренер по фигурному катанию, прочла журнал и нашла в моем изображении ее отца сходство с оригиналом. И Токарев вроде как рекомендовал мне и дальше держаться этой линии…

Но у меня в связи с этим очерком лишь усилился комплекс авторской неполноценности – в его манере, решении не было для меня шага вперед. Я отступал на позиции, давным-давно мне предлагаемые.

Очерк о Тарасове почти всем нравился – и тем, кому больше ничего из мною написанного не нравилось…

Тогда же мы с Марьямовым написали сценарий про хоккей. Прообразом для тренера нам первоначально послужил человек не из спорта. Из мира искусства – актер и режиссер, чья жизнь нам была лучше знакома, чем Тарасовская. Но в сценарии мы назвали персонаж Великим тренером – и параллель с Тарасовым напрашивалась каждому, кто читал сценарий: ну кого еще у нас из тренеров считали великим?

И когда после долгих наших мытарств сценарий запустили в производство, консультантом киностудия пригласила, конечно, Тарасова.

Нас, сценаристов, он не замечал. Я и не лез ему на глаза после того, как мой товарищ спросил: считает ли он очерк о себе в журнале удачным, а он ответил, что и не слыхал про него…

Все же не следить за ним, не записывать мысленно свои наблюдения я уже не смог, но наблюденное ни к чему так и не приложил.

И вскоре он снова стал для меня одной из «звезд» телевизионной программы. С экрана он не исчез и перестав быть тренером сборной и ЦСКА. Его экстравагантность и в одежде – пришел на встречу олимпийцев в Останкино в безрукавке, и в поведении – единственный, кто внял призыву модного эстрадного певца запеть вместе с ним, запел, могла только радовать работников телевидения. Он неизменно вносил в передачи оживление.

Правда, деятели новой формации торопились отнестись к Анатолию Владимировичу как к чудаку-отставнику. Тип тренера изменился – и тарасовское влияние как и не ощущалось. Но мне кажется, что изменились только внешние проявления, облик. Основы же, заложенные Тарасовым, по-моему, и остались в основе всех новаций. Но об этом, само собой, судить специалистам – я вполне могу и ошибаться.

А вот в том, что был он неотъемлемой частью зрелища, всегда вдохновляющего телеоператоров и телережиссеров, – уверен.

И к старому, тривиальному, на мой взгляд, очерку мне захотелось «пристегнуть» некоторые заметки на воображаемых манжетах, сделанные не отходя от телевизора.

На экране спортивного ТВ за всю, наверное, его историю не было пока ничего выразительнее, чем автопортрет Анатолия Тарасова – самого знаменитого нашего хоккейного тренера.

Изображение его оказывалось пиром для операторов.

Он никогда не мог им наскучить, стать натурой, до конца исчерпанной.

Но операторам не стоило обольщаться и приписывать себе успех, эффект достигнутого.

Заслуга выразительности принадлежала самой натуре.

Комментарий к «картинке» с Тарасовым мог составить тома, собрание сочинений.

Но осуществись затея такого пространного, соблазнительного для любого из пишущих комментария и появись он на магнитной пленке или бумаге, очень быстро бы выяснилось, что сочинен он на девяносто процентов и продиктован с парализующим волю нерешительных людей темпераментом самого же Тарасова.

Можно вступить в спор с общепринятыми оценками деятельности и личности Тарасова, хотя и не убедить большинство любителей хоккея, но вступить…

Можно рискнуть, хотя, скорее всего, не встретив широкого отклика и понимания, и поспорить о правильности, вернее, о справедливости многих решений, принимаемых им, как непререкаемым на определенных этапах хоккейным авторитетом.

Но кто, не покривив душой, скажет, что умел не подпасть под странное обаяние власти, исходящее от этого человека на телеэкране?

Скамейка запасных – вообще интереснейший из микромиров, распахнутых для нас ТВ.

Скульптурная группа – в статике и ладья, накренившаяся в шторме, – при движении, при замене игроков. Все вокруг пронизано грозовым электричеством…

Тарасов представлялся идеальнейшей фигурой на роль вожака преисполненных суровой решимости людей с клюшками, тесно сидящих на скамейке.

Тарасов был преувеличен во всем – в жестах, мимике, в замечаниях, которые были, конечно, не слышны с экрана, но легко угадывались по могучей артикуляции.

Недоброжелатели острили: «Провинциальный трагик».

Но трагедией чаще оборачивалось любое несогласие с ним – и не в провинции, в столице.

(Это что же, информация, приобретенная при знакомстве с биографией Тарасова и тех, кто сотрудничал с ним и соперничал?

Да нет же, нет. Это ощущение, производимое экранным образом тренера ЦСКА и сборной.)

Он мог выглядеть и смешным, возможно, в своем постоянном актерстве.

Но никто никогда над Тарасовым не смеялся.

ТВ с некоторым изумлением, как тогда казалось, вглядывалось в характер, способный так сильно влиять на события в хоккее.

Эксцентрика понималась ТВ вдруг ключом к сути явления. Ключом, неожиданно всем вручаемым зрелищем на экране.

В актерской незаурядности, в способности гипнотического воздействия на окружающих проступал рельеф особенностей тренерской манеры Тарасова.

Тарасовское актерство очень много значило для заложения основ исследований, предпринятых в дальнейшем режиссурой спортивного ТВ.

Создав столь впечатляющий автопортрет, опрокинув этим притязания других изобразить его в меру их понимания, предложив всем свою интерпретацию роли великого тренера хоккея, Тарасов, скорее, невольно, приоткрыл дверь в свою настоящую тренерскую кухню.

В общем, интерес к психологической сложности хоккея начинался с Тарасова на ТВ.

10

– Ну когда парень в пятьдесят шесть лет начинает по больницам валяться… – коротко развел руками Трофимов.

И сам Бобров не хотел верить, что болен настолько тяжело. Но друг его Казарминский заметил, когда ездили они на водохранилище: Сева купаться не стал и весла понес-понес и снял с плеча – задыхался при ходьбе, сердце… В госпитале он сторонился остальных больных, не хотел быть втянутым в медицинские разговоры. Всегда такой общительный, здесь он предпочитал одинокие прогулки – быстрым шагом обходил территорию вдоль ограды…

Я приехал в госпиталь за компанию с журналистом, у которого было дело к Боброву. Интерес к знаменитым спортсменам с годами несколько притупился, но Бобров для меня всегда оставался Бобровым, и судьба его никогда не становилась мне безразличной.

В палате он оставаться не захотел, предложил пойти в парк и стал переодеваться потеплее: скинул больничную куртку и в красной фуфайке, обтянувшей не расплывшийся, не погрузневший торс, подошел к платяному шкафу.

Энергией этого красного промелька в замкнутом пространстве, как ракетой, было разбужено воспоминание.

Я попробовал превратить промельк в слово, развить его фразой, оттолкнувшейся от цветового пятна, нагревающегося подобно телевизионной трубке, обещающей изображение.

Ради изображения в доминирующем красном цвете я исписал страниц двадцать, но впечатление не сохранялось – исказилось и вовсе исчезло. Каждая страница напоминала мне погасший экран, как всегда в бытность мою завсегдатаем хоккея под открытым небом напоминала мне его площадка у Западной трибуны, не попадавшая в кинжальный свет прожекторов.

Зерчанинов не сказал про написанное прямо, что это бред, но намекнул.

Я и сам понимал, что услышанная при воспоминании интонация никак не инструментована, но все надеялся, что еще встречусь с Бобровым – он жил неподалеку от меня, на Соколе, – и рано или поздно разовью пластическую идею, доведу ее до товарной ясности.

Но больше мы никогда не встретились с ним. В первый летний день позвонил Дворцов из ТАСС: «Умер Бобров».

А на следующий, кажется, день Зерчанинов предложил мне забыть про тот бредовый очерк и попробовать написать все заново, написать очень быстро – в уже готовый практически десятый номер. Опять – через двенадцать лет после очерка об Агееве – «Юность», опять октябрьский номер…

Самые близкие из друзей называли его в своей компании бомбардиром.

Сейчас бомбардир – слово, клишированное спортивной прессой, затертое приблизительностью применения. Любой из забивших любой из голов в любом из матчей имеет шанс в наших поспешных рецензиях на игру именоваться впредь бомбардиром.

Друзья же Боброва, главным образом, имели в виду сам характер Всеволода, его отзыв, отзвук на жизнь и судьбу, его настойчивую в отношениях с жизнью и судьбой ясность. Он никогда, как считают друзья, и не скрывал своих бомбардирских наклонностей. Что, впрочем, вовсе не всегда оборачивалось для него благополучием.

Он был приметной фигурой разных времен, хотя, пожалуй, до последнего своего часа оставался человеком времени, его наиболее прославившего.

В последние годы на стадионах его иногда называли «человеком в кепке».

В сороковые годы многие – и спортсмены, и не спортсмены – носили кепки из букле с серебряной искрой. Как Бобров.

Годы были послевоенные – к штатской одежде большинство людей только привыкало. Он был лучшим форвардом армейского клуба – находился в эпицентре всеобщего тогдашнего увлечения – почему бы не признать именно его законодателем моды?

Время шло, и уже самые знаменитые люди привыкли придерживаться какой-то общей для всех преуспевающих граждан моды.

А Бобров продолжал носить кепку из букле с серебряной искрой.

На красной драпировке крышки гроба несли фуражку с голубым околышем. Хоронили полковника Военно-Воздушных Сил, кавалера ордена Ленина, выпускника Военно-Воздушной Академии Всеволода Михайловича Боброва.

Один пятидесятилетний болельщик, доктор наук, пришедший на гражданскую панихиду по Боброву, высказывал позже мысль, что люди, восхищавшиеся игрой Боброва в первые послевоенные годы, заняли в дальнейшей жизни ключевые позиции – и акции Боброва продолжали расти и после завершения им карьеры игрока, он не терял своего значения, благодаря возвышению людей, покоренных когда-то его молодой удалью.

Но разве же не оставался Всеволод Бобров приметой победительной молодости, которой все по плечу, и для тех, кто больше не побеждал, кому большая судьба не задалась?

Больше полутора часов шли люди мимо его гроба. Потом назвали цифру – число пришедших проститься с ним: около одиннадцати тысяч…

Да, он был вхож ко многим влиятельным людям. И не безуспешно пытался, в свою очередь, повлиять на этих людей, имеющих право влиять на события. Он входил к ним запросто. Не затрудняя себя дипломатией, обращался с прямыми просьбами, не тревожась особенно получить отказ или встретить недоумевающую строгость обращения. Что-то было, конечно, в этой повадке и впрямь от бомбардира. Но в прорыв-то он шел не иначе, как выполняя чью-то просьбу. Без недовольных гримас собирался и шел к начальству просить за того, кто к нему обратился за помощью. И уж никаких проблем не существовало, если помочь товарищу зависело только от него.

На пятидесятилетии его, в ресторане, когда после банкета собрались уже расходиться, вдруг обнаружилось, что исчезла куда-то гора подарков. Бобров рассмеялся. И не для того даже, чтобы разрядить общую неловкость, – искренне: «Что бы это за юбилей был, если безо всяких происшествий…»

Отсутствие широты в людях его коробило. До того доходило, что двум всемирно известным игрокам он пристрастно во всех доблестях отказывал, говоря, что заметил, как они, выходя из трамвая, напоминают: кто кому за билет три копейки должен.

И уж никому не прощал трусости в игре. Замеченный в трусости игрок переставал для него существовать, несмотря на все свои спортивные таланты. Про ведущего игрока команды, которую он тренировал, Бобров говорил: «Да пусть он тридцать мячей за тайм забьет – для меня он не игрок. Боится встык идти…»

Для самого Боброва никаких соображений собственной безопасности не существовало.

«Я ненавижу себя, если не сделал на поле того, что должен был», – признавался он.

С ним обращались и на футбольном поле и на льду беспощадно. Он почти не знал сезона без тяжелейших травм. Но принимал это с какой-то гордой покорностью. Без злости, почти с пониманием, правда, снисходительным, вспоминал защитников, нанесших ему травмы. Он же знал, что дано ему было, как игроку, и представлял неизбежность расплаты за талант, в одни руки данный, в одни ноги, в одну голову, которая при всех кружениях, солнцеворотах, соблазнах, сопровождающих успех в жизни, не потеряла ясность цели. Не мишени, как нередко бывает в спорте, а цели…

В скорбном течении прощающихся с Бобровым к спортивному дворцу армейцев приближается и старейший репортер, первым написавший о нем.

Вообще-то, Бобров был из тех спортсменов, что делают самими своими карьерами имена журналистам.

Он оправдывал любые преувеличения, превращал их в эмоциональную реальность, где не только совершался, происходил, продолжался он сам, но и действовали все те, кто видел его, сталкивался с ним. Своим исполнением Бобров поднимал людей до футбола, до хоккея – не разрешал никому снисходить до игры, оставаться ею не захваченным.

Большой игрок всегда индивидуален в своем выражении.

Но никогда не принадлежит себе до конца.

Он делит себя со зрителем, с главным соперником, с партнером.

Бобров не был всеобщим любимцем.

Он привлекал как раз сложностью своих отношений со всем спортивным миром.

Сам он, скорее всего, стремился к простоте.

Но Бобров был, как уже замечено, во всем бомбардиром.

Он выходил один на один не только с вратарем, но и с самой игрой.

Его упрекали за индивидуализм. (Выражение даже существовало «Бобер дорвался». В дворовых командах ругали самых талантливых мальчишек за то, что «дорываются». Как «Бобер». Только сравнение с «Бобром» заглушало любую укоризну.) На него сердились иногда и очень уважаемые игроки. «Страшный человек – Севка. Всех всегда подминал под себя. Дай ему – и только», – сколько уж лет спустя после совместных выступлений обижался на него Василий Трофимов.

Но он ничего в своей игре менять не соглашался. Он считал – и не раз говорил об этом и завершив карьеру игрока, – что большой футбол немыслим без солистов.

И командная игра без солистов не движется.

Причем, объяснял он, не в том только дело, что вся команда на него работает, но и в его необычайной щедрости и широте по отношению к команде, по отношению к футболу.

Солист работает не меньше, а больше всех остальных. Но работает в направлении совершенства своих богом данных качеств. Ничему другому ему, скорее всего, учиться уже не надо. Однако то, что умеет, чем знаменит, надо постоянно доводить до непостижимого противнику совершенства. Пусть знают, в чем он силен, но ничего этой силе все равно противопоставить не смогут. Тренер ЦДКА Борис Аркадьев считал и считает его непревзойденным дриблером – в обводке ему не было равных, считает наш старейший тренер, повидавший великих форвардов и до Боброва, и после того, как Бобров перестал играть в футбол.

Каскад его финтов, возникавших из размашистого бега, не переставал быть неразрешимой для защитников проблемой, независимо от того, скольким из них поручалось стеречь, опекать форварда Боброва.

До самых тяжелых своих повреждений он бежал неудержимо быстро. Но и заторможенный неизлеченными до конца травмами, Бобров оставался миной обманчиво замедленного действия. Взрывался в моменты, как раз решающие исход игры.

Среди знаменитостей спортивного мира, прощающихся с ним, в большинстве – люди, чья судьба сложно переплелась с его судьбой.

Кого ни возьми…

Он бывал соперником и для партнеров. Но ведь и партнером для соперников. Я не только игру его за «Динамо» в английском турне имею сейчас в виду. Он отнимал, вырывал у противников победу, но само напряжение борьбы добавляло им славы. Он бывал трудным, несговорчивым партнером, но отличиться при нем на поле, на его фоне было неизмеримо достойнее, чем главенствовать в отсутствии Боброва.

В почетном карауле: динамовцы Михаил Якушин, Константин Бесков, Всеволод Блинков, одноклубники Владимир Никаноров, Анатолий Башашкин, Юрий Нырков, знаменитые хоккейные тренеры Анатолий Тарасов, Николай Эпштейн, Аркадий Чернышов, Дмитрий Богинов, Борис Кулагин, Виктор Тихонов.

В запутанном нескончаемой интригой большого спорта романе их общей жизни Всеволод Бобров – игрок, тренер, явление, человек с очевидными слабостями и естественным желанием сильного человека: идти впереди – возникает на каждом перекрестке.

Он играл против «Динамо», отнимая у них первенство в послевоенные годы, но и был их верным товарищем, как мы знаем, в незабываемой поездке в Англию в сорок пятом году. Правда, и там, способствуя победе своим лидерством, он что-то отнимал у клубного престижа динамовцев. И там, значит, было противоречие, однако славой, в итоге, сочлись, кажется… Он играл – и забил Никанорову всем памятный красотой и неожиданностью гол – против своих же армейских защитников, когда ушел от них в команду ВВС, начав там свой путь к фуражке с голубым околышем, к Военно-Воздушной Академии в Монино, к высокому офицерскому чину. Он обыгрывал будущих видных тренеров и в футбол, и в хоккей. И затем, сам превратившись в тренера, сохранил по отношению к ним не всегда скрытую иронию победителя. Во всяком случае, так иногда казалось со стороны…

Он ведь никогда не переставал ощущать в себе игру.

И, кто знает, не прощались ли они, – люди переплетенной с ним судьбы, – с чем-то очень существенным в себе, с тем, что будило в них и поддерживало соперничество с неизменно и до последней своей секунды оспаривающим первенство Бобровым.

…Гроб с телом Боброва стоял на помосте, на котором обычно натягивают канаты боксерского ринга…

Бомбардир умел не только наносить удары, но и выдерживать стойко удары, ему нанесенные. «Жизнь его била неоднократно», – свидетельствуют друзья Боброва.

На вопрос: как же удавалось Боброву прийти в боевую стойку после самых сногсшибательных ударов, – ближайший и старший друг его Леонид Михайлович Казарминский сказал: «Мало кто так умеет, как умел Сева, глубоко прочувствовать свою вину, если, конечно, уверен был, что в случившемся с ним виноват именно он».

Бомбардир далеко не всегда был расположен выслушивать замечания даже от друзей. Подступиться к нему с критикой даже самым близким к нему людям было нелегко. Но если минута для критики была выбрана верно и самые неприятные вещи были высказаны с дружеским тактом, бомбардир выслушивал все с мужеством настоящего бомбардира. И шел в новый прорыв с удивительной энергией жизнестойкости.

Кстати, вспоминая обстановку в послевоенном ЦДКА, сам Бобров подчеркивал: «Мы не таили и не копили обид друг на друга. Может быть, потому, что замечания всегда делались в необидном тоне. Хотя спуску никому не давали. Вожак наш Федотов мог прикрикнуть довольно строго. Но… повернешься и бежишь играть. Создаем, значит, следующую выгодную ситуацию. Исправляем ошибку…»

Конечно, со стороны Всеволод Бобров казался неслыханно удачливым. И в жизни, и на спортивном поле.

Ну что же, если считать удачей сам талант – от природы, от бога, – то с талантом Боброву завидно повезло. Он, наверняка, был бы «звездою» и в баскетболе, и в бейсболе. Он, например, взял впервые в жизни в руки теннисную ракетку и через пятнадцать минут заиграл на равных с классными игроками.

Все происходило в развитии, в разбеге, в разгоне его спортивной судьбы естественно.

Просто менялись – один за другим – уровни признания его талантов и заслуг.

Известный наш спортивный доктор, заведующий сейчас всей медицинской частью армейского клуба Олег Белаковский, товарищ Боброва еще по довоенному Сестрорецку, где играли они с начинающим бомбардиром в хоккей, вспоминает, что, выступая за школьную команду, Всеволод в состоянии был один обыграть с десяток соперников и забить полтора десятка мячей. Обыкновение это сохранилось через годы – в конце шестидесятых годов Бобров, играя за армейских ветеранов, вбил в ворота ветеранов московского «Динамо» по хоккею с мячом девять, кажется, голов.

Менялся уровень выступлений, но не менялась манера, повадка бомбардира.

В войну, эвакуированный о заводом, где работал инженером его отец, в Омск, учась в Омском интендантском училище и выпущенный из него в чине лейтенанта, Бобров владычествовал на хоккейных полях Западно-Сибирского военного округа. Правда, перед войной он был уже приглашен в очень сильную команду ленинградского «Динамо» после того, как забил им три мяча, сведя игру к ничьей, представляя хоккеистов сестрорецкого завода имени Воскова, где работал учеником токаря. Между прочим, все ли, слышавшие от Вадима Синявского про «золотую ногу Боброва», знают, что и руки у него были золотыми не только в хоккейном понимании задач? В быту, рассказывают друзья, его талант мастерового человека раскрывался в полной мере – ремонта ли машины это касалось, или каких-либо хозяйственных работ по дому…

Про то же, что он ленинградский хоккеист – и потому не без солидной школы, – первый вспомнил в сорок четвертом году самолюбивый лидер и тренер хоккеистов московского «Динамо» Михаил Якушин, когда принятый в ЦДКА Бобров доставил его клубу сразу массу неприятностей. Подозревал ли Якушин, что ждет их с приходом Боброва в футбол?

С футболом – во что теперь трудно поверить даже – все складывалось у Боброва не столь впечатляюще гладко, как с хоккеем.

Правда, вот и Белаковский говорит, что до войны Сева в футболе никак не выделялся. И вообще есть знатоки спорта, утверждающие, что в хоккее Бобров выше, чем в футболе. Сам же Бобров считал, что футбол игра для настоящего ею владения гораздо труднее, чем хоккей с шайбой, допустим, где, как выражался, можно какие-то вещи заучить наизусть…

Вспоминают, что и Аркадьеву он сначала не показался. Хотя Аркадьев, полюбивший его с сорок пятого года на всю жизнь, такого не припомнит.

Но действительно в футбол он играл сначала за техническое училище. И вспоминают, что после каждого забитого им гола в ворота ЦДКА вратарь Никаноров, с самого начала поверивший в Боброва, укоризненно смотрел на сидящего за воротами Аркадьева.

И уже в ЦДКА, припоминают старожилы, он был на первых порах в глубоком запасе. Но, может быть, Аркадьев, никогда не торопящий расставание с ветеранами, просто-напросто жалел Петра Щербатенко, игравшего левого инсайда в линии атаки, возглавляемой Федотовым.

Как бы там ни было, а в субботу, девятнадцатого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, Бобров заменил Щербатенко в ходе матча с московским «Локомотивом» и одним забитым голом не ограничился. Забил три.

И уже летом того же сорок пятого всем казалось, что Бобров был всегда.

И тогдашний редактор журнала «Искусство кино», знаменитый кинорежиссер, постановщик фильма «В шесть часов вечера после войны» Иван Пырьев посылает к Боброву корреспондента журнала: узнать мнение бомбардира о новых советских кинокартинах.

Но сорок пятый бесконечно длинный спортивный год, вобравший в себя и второе, вслед за «Динамо», место в первенстве страны, возобновленном после войны, и победу в Кубке, и поездку с динамовцами в Англию, где бомбардир забил голы и «Челси», и «Кардифф-сити», и «Арсеналу», – пожалуй, и единственный сезон, что пройден Бобровым почти от начала до конца.

Дальше – в самой, казалось бы, славе и признании – ему же не дают буквально играть в футбол. Его держат руками за футболку – есть фотографии в журналах, это подтверждающие. Его бьют по ногам – он все же прорывается к воротам. Его бьют, бьют еще и еще – и он, наконец, падает…

И начинаются сезоны, когда впечатление об его игре складывается из отдельных эпизодов – взрывов.

Теперь он приходит в футбол и в хоккей, в летний и в зимний сезон, с лечебных процедур.

Случается, что его и не ждут так скоро. Хотя позабыть о нем – пусть и на некоторое время – соперники не имеют права: Вспоминает Анатолий Сеглин, игравший в «Спартаке» защитником и в хоккее, и в футболе: «Бобров к хоккейному сезону и не готовился. Где-то лечился. А нам как раз с ЦДКА играть. Думаем, что слава богу, Севки нет. Может быть, и обойдется. Так нет – появился перед самой игрой. И „привез“ нам восемь штук. 1:8 – проиграли»

Сезон сорок восьмого года складывается вроде бы удачнее предыдущих, заставляет вспомнить сорок пятый. Ко второму кругу подлечивается. Начинает играть – ЦДКА настигает лидировавшее «Динамо» и побеждает «Динамо» в решающем матче. Бобров забивает два мяча. Про последний, третий – счет 3:2 – Синявский-то и закричал в микрофон: «Золотая нога». И в кинохронике он сохранен – Бобров первым поспевает к отскочившему от полосатой штанги мячу.

В сорок девятом его так швыряют на борт в хоккейном матче, что после сильного ушиба груди кардиограмма в дальнейшем неизменно «приписывает» ему инфаркт, хотя до действительных сердечных заболеваний Боброву еще хватит испытаний.

В сорок девятом же году он опаздывает к авиарейсу, закончившемуся катастрофой, в которой погибла вся хоккейная команда ВВС.

Опять тогда заговорили о неслыханном везении. И потом еще не раз вспоминали этот случай, возвращаясь к мысли о благосклонности судьбы к Боброву.

Но был и случай, опять же с авиацией связанный, о котором говорили меньше. А ведь и он отчасти означен судьбой. Как-то, уже будучи тренером сборной страны по хоккею, впервые сразившейся с канадскими профессионалами, Бобров опаздывал на самолет, летящий за океан. И рейс задержали из-за Боброва. И многие из пассажиров были этим недовольны. Но, когда легли уже, наконец, на курс, начался такой сильный ветер, что самолет прилетел в Нью-Йорк раньше срока…

Когда началась подготовка к Олимпийским играм в Хельсинки, Боброва не было в числе кандидатов в сборную. Он, как всегда, залечивал травмы. И вообще, после успехов в матчах с хоккеистами из Чехословакии – с ЛТЦ, когда стали заговаривать о возможном участии в мировых первенствах, казалось, что Боброву прямой резон сосредоточиться на хоккее с шайбой, где он в те годы равных себе не знал, где открывалась для него, играющего тренера ВВС, и тренерская перспектива в дальнейшем.

Однако к моменту отъезда на Олимпиаду все надежды на победу футболистов связывали с Бобровым. И что зависело от него, многократно травмированного, тридцатилетнего, он сделал – забил голы во всех матчах турнира, а в игре с югославами три подряд.

И когда интерес к футболу после поражения на Олимпийских играх заметно упал, Бобров все еще не хотел расставаться с футболом. Выступил за московский «Спартак», вабил, как и положено бомбардиру, свои голы. Но в Киеве его окончательно «сломали».

И вот после того он стал все же олимпийским чемпионом.

Мужчина, непривычно чувствующий себя в респектабельности костюма, положил на гроб красные гвоздики. «Это наш слесарь-водопроводчик», – говорит сосед Боброва по дому известный футболист Валентин Бубукин. Сам-то Бубукин мальчишкой шел, бывало, за Бобровым от стадиона, провожал до дому, потом учился у него игре в ВВС, благодаря Боброва за его тренерские годы в ЦСКА. Но слесарь-водопроводчик ведь привык смотреть с высоты необходимости своей профессии на самых привилегированных и высокопоставленных жильцов, населяющих дом возле метро «Сокол», где много лет жил и Бобров.

В зале прощания – люди с большими звездами на погонах и золотыми звездами на груди, академик, подружившийся с Бобровым в зарубежной поездке, деятели искусства, приветившие Боброва с первых шагов его на футбольном поле.

Но милиционеры оцепления, как вдруг кажется, наиболее предупредительны к болельщице, которую все зрители хоккея и футбола последней четверти века знают отлично. К самой верной болельщице армейского клуба. К Маше. Все ее и знают только как Машу. Без других биографических подробностей. Кажется, она работница швейной фабрики. Но на стадионах ее всегда связывают с командой ЦСКА. Ее пропускают сейчас вперед, расступаются. Исчез в разговоре с ней невольный комический оттенок, с которым обычно реагируют на ее экзальтацию по ходу игры.

Сегодня она сублимирует всегдашней прямотой выражения своих чувств к зрелищу игры, к потере, сегодня спортом понесенной, объединяет всех болельщиков, иногда мнящих себя натурами более сложными и загадочными, чем они есть на самом деле. Но в сегодняшнем горе равно искренних с Машей, обычно развлекающей их внимание нескрываемостью своих эмоций, но сейчас, кстати, очень сдержанной, замкнутой.

И с болельщиками отношения Боброва складывались весьма непросто. Он придавал наиглавнейшее значение контакту с ними. Но им этого никогда не показывал.

Мысли его о необходимости солистов связаны, между прочим, с обязательным восприятием игры переполненным, не иначе, стадионом. Переполненным, как всегда и было при Боброве – игроке.

Этот переполненный стадион кричал: «Бобра с поля!»

Но мог ли он обижаться на это грубоватое кокетство?

Он-то догадывался, что с ними будет твориться, когда он и на самом деле уйдет из-за очередной травмы с поля… «Бобер» – в это слово мог враз вложить все знание свое об игре и самый искушенный специалист, и профан, просвещенный в футболе присутствием в мире Боброва.

Он стоял, «Бобер», закутавшись в свою показную вальяжность, и стадион надрывался, негодуя: «Бобра с поля!»

«Бобер» вызывал огонь на себя нарочно. Он же не мог после всех травм играть игру от начала и до конца в полную силу. Он взрывался фамильной игрой, лишь усыпив, обманув тревожное к себе внимание противников…

А у публики не хватало терпения ждать его порыва, они тосковали по его удали, томились, словно сдавившие их соседи на трибунах и были те защитники, что удерживали их «Бобра».

Они кричали: «…с поля». Но на самом-то деле звали его, торопили, заставляли проявить себя на поле во всей силе.

Разметка хоккейного поля, оказывается, сделана прямо на бетонном полу, по которому и шуршат медленные подошвы прощающихся с бомбардиром… Мимо возвышения с гробом проходит Эдуард Стрельцов, внесенный длинным-длинным, уходящим далеко за ограду спортивного комплекса ЦСКА скорбным течением. Эдику было одиннадцать лет, когда он увидел на футбольном поле Боброва. И тогда же, как говорит, решил, что если уж играть в футбол, то играть как Бобров. И Боброву потом было всегда небезразлично, когда он слышал, что всеобщий любимец Стрельцов напоминает в игре его, бомбардира.

И Стрельцов, наверное, вспоминает, как несколько лет назад ездили они в Грузию – ветераны футбола двух поколений. Одна команда, где был Бобров, играла со сверстниками Бориса Пайчадзе. А Стрельцов с теми, кто помоложе, играл против Михаила Месхи. И Стрельцов играл в бобровской футболке. А потом, поскольку дело все-таки происходило в Грузии, где очень любят футбол и где у Боброва, и у Стрельцова много друзей и почитателей, праздновали товарищескую встречу.

Бобров хорошо умел вести застольные беседы. А так он вроде бы и не очень блистал в разговорах, не спешил здесь брать игру на себя, но все каким-то образом вокруг него вращалось. Никакая компания не казалась в его присутствии разношерстной. Никогда Бобров не давал никому из пирующих с ним понять, что он чем-то жертвует, предаваясь с ними веселью.

С ним пришли проститься люди, бывшие всегда приятными Боброву, привлеченные в большой спорт его примером, спортсмены, чьи таланты им открыты, поддержаны вовремя, мастера, руководимые им как тренером, – Вячеслав Старшинов, Александр Якушев, Владимир Шадрин…

Александр Альметов в запахнутом пиджаке и мягкой обуви и тщательно одетый, твердо ступающий, гибкий Анатолий Фирсов возвращаются из почетного караула вместе. Великие мастера хоккея Альметов и Фирсов – в календарях спортивных такое сочетание вполне естественно, но в жизни сегодняшней этих людей оно возможно разве что на панихиде по Боброву.

Люди, напоминающие своим душевным складом Боброва, спортсмены, любимые им за талант игры, продолжающийся и в безудержном жизненном размахе, редко побеждали в дальнейшем развитии событий. Побеждали чаще те, кто знали меру во всем, не подвластные той сумятице чувств, что захлестывала родственные Боброву натуры.

Бобров был суров к слабохарактерным людям, так и не собравшим себя на большую игру. К тем же, кого пусть и не хватило на жизнь после игры, но игры, сыгранной по-настоящему, с отвагой забвения себя ради общей победы, он относился с неизменной нежностью – как бы безжалостно ни поворачивалась к ним судьба.

Приходил к нему Владимир Дёмин – партнер по атаке, один из самых популярных в сороковые годы футболистов, левый край ЦДКА времен Федотова и Боброва (в отчетах о матчах послевоенных лет встречаются упоминания о наигранных комбинациях, бывших в распоряжении Боброва и Дёмина). Приходил несчастный Володя Дёмин в тривиальности своих бед, происходящих все из-за одного и того же.

Он приходил к Севе за сочувствием – и встречал сочувствие. Он приходил к Севе за деньгами – и, случалось, из последних десяти рублей Бобров отдавал ему восемь. И до последних дней «Дёмы», как называли когда-то заслуженного мастера спорта Дёмина тысячи болельщиков, Бобров оставался одним из близких ему людей.

…Бобров был слишком самобытен в своих достоинствах, чтобы второй – тренерский – тайм его спортивной судьбы заладился сразу же.

Самостоятельность взгляда на игру мешала его педагогическим пробам, хотя и очень всех к нему привлекала. Он ведь не переставал быть на тренерском поприще артистом – игроком, вызывающим своим умением восторг в любом поколении.

На тренировках «Спартака» он не надевал защитного снаряжения, становился в тройку с Фоменковым, допустим, и Борисовым, и начиналась игра в захлестывающий, непривычный, «чистый» – без силовых единоборств – хоккей против тройки Старшинова и Майоровых. Хоккей, доставлявший огромное удовольствие непрерывностью остроумных игровых ходов, затеваемых, бесподобно исполняемых Бобровым.

В поездке «Спартака» в Италию и Швейцарию без игроков, входящих в сборную страны, Бобров сам выходил на поле и выступал так, что, вернувшись в Москву, спартаковцы только об этом и рассказывали. «Я ничего подобного не видел», – говорил Евгений Майоров.

У кого же и на чьих примерах обучался Бобров?

Сам он говорит, что в довоенном Ленинграде самым популярным футболистом был Петр Дементьев, но он выше ста вил Михаила Бутусова – тот чаще забивал голы. Но при всех бомбардирских качествах Боброва нельзя все же сказать, что он вышел из Бутусова, минуя Дементьева.

Олег Белаковский считает, что в хоккейной манере Боброва с его раскатистым бегом, перекладыванием клюшки из руки в руку – немало взято от ленинградского тренера Геннадия Худякова.

Из тренеров же своего более позднего и всем известного периода Бобров больше всех ценил Бориса Андреевича Аркадьева. И как истого теоретика Михаила Давыдовича Товаровского – да, стихийно, как считалось, талантливый Бобров, не любивший распространяться на теоретические темы, всегда читал книги по теории футбола и хоккея, предпочитая их художественной литературе.

Своим учителем в хоккее обычно называл Аркадия Чернышова. К Тарасову, напротив, относился с полемической запальчивостью. Они, конечно, очень разные – Бобров и Тарасов…

…В хоккее Боброву удавалось привести команды к победам и в первенстве страны, и в первенстве мира. Нельзя, разумеется, считать за поражение и первую серию встреч с канадскими профессионалами.

Но он, похоже, своими тренерскими успехами не обольщался. Все-таки ждал от себя большего эффекта в работе. Переживал, что не может научить игроков приемам, какими сам в таком совершенстве владел. Тому же знаменитому объезду ворот с неожиданным броском в оставленный вратарем угол. Не понимал – почему молодежь не может усвоить, что сначала идет ложный бросок, а они все сразу бросают…

Однако выучить даже талантливого спортсмена на Боброва не обязательно дано и самому Боброву.

Но вот в чем был необычайно силен, прозорлив Бобров – это в открытии, угадывании талантов. Он был гениальный, видимо, тренер-селекционер. В начинающем игроке он с одного взгляда мог определить – быть тому кем-либо или не быть…

Он поставил в основной состав семнадцатилетнего Александра Якушева, он привез из Омска выдающегося защитника Виктора Блинова, он открыл такого вратаря, как Виктор Зингер, у него заиграл Евгений Зимин…

До последнего своего часа он оставался человеком времени, его наиболее прославившего. И хотя плыла над толпой фуражка с голубым околышем, для всех нас он остался Бобром – человеком в серой с искрой кепке из букле.

Когда Николай Озеров произнес имя Всеволода Боброва, сказав, что на этом как раз стадионе он впервые появился в основном составе команды ЦДКА в сорок пятом году, ничего еще в нас не дрогнуло, никто еще не ожидал, что с нами через мгновение произойдет.

Семь дней тому назад не стало Всеволода Боброва, и странным было бы в репортаже о матче очередного тура, тем более с участием команды, за которую он играл, не услышать имени великого игрока.

Но в цветном изображении сегодняшнего футбола на экране вдруг возник цвет иных оттенков, на которые, может быть, и не рассчитан был экран, зажженный нынешней игрой, но который вместе с тем был, несомненно, одинаково впечатляющим, не зависимо от модели телевизора. Масштаб и цвет внезапного изображения казались произвольными, незапланированными для привычного восприятия. Ну, правда, как сон на самой грани пробуждения. Оцепенение, оглушенное частотой сердцебиения. Что-то такое. Странное для нынешнего наблюдения за футболом по телевидению.

Все цвета транслируемой игры были смяты, раздавлены, вытеснены. Все происходившее забылось, как бы и не существовавшее вовсе мгновение назад. Было физическое ощущение удара, сотрясения, Нельзя было больше сидеть в кресле, придвинутом для удобства к экрану.

Нестерпимая близость к внезапно заполнившему экран требовала пространства для собственною встречного движения.

Так ведь оно и было. Стадион вставал, когда мяч попадал к Боброву. Зритель рвался и не мог вырваться, стиснутый плечами, боками, локтями: сидели тогда совсем тесно на скамейках трибун. Но ведь и ему, рвущемуся там на поле к воротам, было тяжело. И как еще! Его сдавливали, теснили. Мы ощущали его боль, его сердцебиение – разделенное нами с ним сердцебиение: не для того ли и существовал такой футбол? Мы, стиснутые со всех сторон, не могли из своего сердцебиения вырваться. А он прорывался, несмотря ни на что. й мы расходились после матча со стадиона свободно, глубоко дыша, словно погружаясь в отвоеванное им для нас пространство.

А сейчас он прорывался к нам с экрана. В пространство, которое мы теперь должны будем для него сохранить.

Что же было на экране? Искусно смонтированная хроника?

Была жизнь его. Вся. С энергией сновидения вмещенная в мгновения какого-то сверхчистого – на башенных часах и на электронных секундомерах – времени.

Был образ его жизни.

И не в футболе только или хоккее. В нашей с вами жизни.

Торопливая хроникальная лента, снятая без какого-либо изыска и претензии на глубокомысленность, оказалась теперь столь заряженной художественно, что косой дождь помех на пленке смотрелся россыпью электрических искр. Впрочем, воспоминания о самой киноленте, ее достоинствах, качествах, давности проступили потом, сейчас – только в оправдание кажущейся сентиментальности пересказа впечатлений.

А тогда, когда вскакивал перед углубившимся вдруг телеэкраном, казалось, что возникшее изображение и рождено самим движением, самой неудержимостью Всеволода Боброва.

Может быть, все-таки оно и было им рождено? Самим?

Он бежал легко, неумолимо и весело, неувядаемый теперь в хронике его времен газон послевоенного поля пружинил под тяжестью бутс. Бобров не вел, не гнал перед собою мяч – ноги его в непостижимой шарнирной выворотности ввинчивали мяч в открывающееся перед его скоростью пространство, он разгонял игру частым, мягким шагом, ноги его лепили из мяча неминуемый гол. Мяч отскакивал от полосатой динамовской штанги, он настигал его, вписывал в завершающий атаку гигантский шаг и повисал, вбежав за вбитым мячом в ворота, на стропах сетки. Все, видимо, отдавший, что мог, ширине последнего шага, и среди строп закутавшей победный мяч сетки мелькало бледное лицо его, преображенное доведенным до конца, до победы решением. Не то еще открытое, покорно и привычно подставленное всеобщему рассмотрению лицо, где каприз и своенравие надежно спрятаны за маской некой усталости от постоянного успеха и внимания и лишь слегка обозначены уголками губ. И уже не лицо, что было у юного Боброва, что было у него в самый канун международной славы, когда стоит он, вклинившись в классическую рифму победоносной в тот год динамовской атаки, стоит, призванный туда для укрепления рядов, в футболке главных соперников своего ЦДКА – московских динамовцев на поле лондонского стадиона «Уэмбли» в той самой знаменитой послевоенной поездке «Динамо» на родину футбола, где забивал он голы и «Челси», и «Кардифф-сити», и «Арсеналу».

Бобров стоит с лицом, совсем простодушным, не определившимся в запоминающихся чертах, будто и не для будущей, на целую жизнь хватившей славы задуманном, с пробором на высоко подобранном тогдашней спортивной стрижкой виске, с волосами, упавшими светлым треугольником на лоб. Но следующий кадр уже будет цитатой из той славы, цитатой, одновременно подтверждающей справедливость этой славы, – он получит мяч в штрафной площадке английских ворот и с неудобного угла, без малейшего промедления и подготовки хлестко вобьет где-то там в середине века, в сороковые, подумайте, годы, сразу после войны, вобьет в верхний угол ворот лондонского «Челси». И лихость, удаль этого удара отзовется непрошедшей новостью в июльский день семьдесят девятого года.

И будет еще в этой хронике, раздвинувшей телеэкран до размеров памяти стольких людей и до размеров удивления еще большего числа людей, тот естественный еще лед под открытым небом – плоскость хоккейных его подвигов.

Да, конечно, в обращении к фигуре Боброва, к спортивным временам Боброва не обойтись без преувеличения, за которые кто-то из не заставших его в футболе и. хоккее, возможно, и упрекнет нас.

Но вот ведь и тогда, в самые знаменитые его годы, все ли современники видели его воочию? Попасть на футбол всегда было проблемой, а матчи с его участием транслировались, если не ошибаемся, лишь в год Хельсинкской Олимпиады, в пятьдесят втором году, а раньше-то нет. Верили на слово. И в первую очередь Вадиму Синявскому. Когда тот кричал в микрофон про «золотую ногу» Боброва, эпитет своей расхожестью никого не коробил. Дежурные эмоции еще не коснулись спорта – не было ни «ледовых дружин», ни «ледовых рыцарей», хотя был Бобров – хоккеист на все времена. В «золотой ноге» слышалась непосредственность реакции на происходящее. И можно ли было оставаться равнодушным к человеку на поле, такие реакции вызывавшему?

Мы решились сказать, что в промчавшейся по экрану хронике – образ жизни Боброва. Нам резонно возразят люди, близко и долго знавшие его, что жизнь Боброва – роман. И важно, чтобы общими усилиями он был записан, сохранен для будущего.

Но в чем, если задуматься, величие игрока, ушедшего в положенное время с поля, но не только не потерявшегося, напротив, выросшего до истинных своих размеров в пространствах памяти? Не в том ли, что он в равной мере близок по духу и знавшим о нем, кажется, все, и тем, кто не знает о нем ничего, кроме главного. Кроме того, что время, по-хоккейному чистое в оценке, переплавило в легенду.

Общедоступная понятность чуда, вернее, способность к его восприятию, готовность к нему, как бы редко ни встречалось оно на нашем веку, – и есть то поле, по которому прорывается к нам сквозь любые зрелища последнего тридцатилетия Всеволод Бобров.

И когда мы встаем со своих мест при открывшейся вдруг перед нами панораме прорыва – это знак не только памяти, которой чтим мы Боброва, но и неутоленной жажды чуда, случающегося среди бела дня.

11

Тем летом как составитель сборника «Спорт и личность» я был аккредитован на Спартакиаде. Но ходил на соревнования очень выборочно – совершенно не знал, о чем сам буду писать. Думал, что, может быть, опять о чем-нибудь из старых времен, никогда не терявших для меня привлекательность, как единственная новость таланта. Я уже согласился с мыслью, что моя натура, в общем, ушла из спорта – и мой удел: воспоминания. Или, возможно, еще и поиск связи времен. Я примеривался к роли Гамлета из спортивной журналистики…

Мы с редактором сборника направлялись в зал, где недавно прощались с Бобровым, – шли на бокс.

До начала поединков еще оставалось время, и мы решили завернуть на соревнования художественных гимнасток: смягчить душу перед зрелищем, предстоящим на ринге.

…В просторах нового олимпийского сооружения – в манеже имени олимпийского чемпиона Владимира Куца, чьим спутником был я когда-то в заполярной поездке, – гимнастки слабо фиксировались рассеянным с непривычки вниманием. Участниц соревнований было много, и в мизансцену, удобную для рассмотрения и узнавания, движение внутри зала не складывалось…

И вдруг властная организация до той минуты не освоенного нами пространства: прямо на нас надвигалась – не шла – многократная чемпионка Ирина Дерюгина.

Она лишь на мгновение показалась мне сошедшей с экрана или отделившейся от глянца журнальной обложки – из узнаваемости она стремительно уходила в неузнаваемость, вернее, в иную, новую узнаваемость.

Мы и не знали, что в тот момент она отставала в борьбе за абсолютное первенство от юной соперницы, школьницы Елены Томас, мы ничего не знали про ход соревнований…

Мы шествовали, тяжеловатые, сравнительно рослые мужчины с зонтиками, – и оказались неожиданно лицом к лицу с гимнасткой.

…Расправив прямые плечи, холодно, беспощадно сейчас красивая, с улыбкой, не подтвержденной губами, но осветившей никого не видящий взгляд, она двигалась нам навстречу с такой решительной, во всем стройном теле сконцентрированной силой, что почудилось: любая преграда на ее пути будет сметена…

Вечером в телевизионном дневнике Спартакиады сообщили, что победа осталась за Дерюгиной, и показали фрагмент ее упражнения, кажется, с булавами. И комментатор, конечно, твердил: грация, изящество… Ни слова о силе.

А я-то проникся уважением к силе, особой – отнюдь не физически измеренной – силе. И память моя сохранила из того дня не боксеров, ставших потом олимпийскими призерами, а ее, Ирину Дерюгину, с того дня переставшую для меня быть просто красивой девушкой из жанра, как бы вообще и заведомо созданного для вообще и заведомо красивых девушек.

Стало ясно, что жанр – в современном его спортивном толковании – создан как раз для таких, как Ирина Дерюгина, девушек, чья женственность переплавит и перекует любое мужество. Правда, во имя торжества, все-таки, женственности. Но, может быть, слишком уж победительной, немилосердной женственности?

Мне показалось тогда, что я понял возможность преломления женской темы в том, что пишу о спорте.

Не повод для эстетических изысканий, не стилевая накрахмаленность. А сама плоть спортивности. Обнаженное пламя честолюбия, создающего чемпионов. Открытость эмоций. Суперкомпенсация за недоданное в общежитейском или оттуда же привнесенная в спортивное зрелище победительность. Не характер, принесенный в жертву, а жертвы, принесенные утвердившемуся в победах характеру. И так далее – не все же формулировать, не диссертация…

Но вот почему, поняв открывающиеся мне возможности, я выбрал Юлию Богданову? Плаванье, а не, допустим, гимнастику.

Надо ли, однако, комментировать, растолковывать каждый замысел. Невольно же усложняешь. А все импульсивнее. И – проще.

Ну что могу ответить в свое оправдание? Опять возник телевидением подсказанный образ: линза быстрой воды. В новой для себя спортивной дисциплине надеялся найти и сказать, конечно, – новое слово.

И зависть всегдашняя к раннему успеху – Юлия Богданова стала чемпионкой и рекордсменкой мира в тринадцать лет.

Правда, когда я собрался писать о ней, Юле уже было шестнадцать – и психологическая усталость, как следствие раннего восхода, уже настораживало специалистов, предрекавших теперь успех ее сверстницам, позднее выдвинувшимся: Лине Качюшите и Светлане Варгановой… Но и прежде обычно сталкивался со спортивными героями, когда судьба их уже накренилась…

Мне было сорок лет. В литературной критике заговорили всерьез о поколении сорокалетних. А обо мне что можно было сказать? Ну хорошо (хотя хорошего мало) – я не писатель. Но и для журналиста сорок лет – самая пора профессиональной зрелости, когда от экспериментов давно перешли к мобилизации опыта и действуют со всей решительностью.

Я же терял время на пустяки. Готовился теперь к работе по рецептам, которые столько лет отвергал. Но в самом стремлении досконально изучить вопрос просматривалось нечто пародийное.

На всякий случай я говорил, что собираюсь книгу писать, но сам-то уже знал: ограничусь журнальным очерком.

Читал какие-то брошюры и статьи, разговаривал со специалистами. (Из всех бесед запомнилась одна фраза, сказанная олимпийским призером Владимиром Буре: «Когда знакомился с Юлией Богдановой, при рукопожатии такую мощь в ней почувствовал, как будто к педали газа в машине притронулся или с Василием Алексеевым здороваюсь…») Я поступил работать в олимпийский пресс-центр плаванья.

Зимой, когда были мы с Зерчаниновым в Ленинграде, он в библиотеку ежедневно ходил, а я в бассейн – на соревнование сильнейших пловцов. Я и жил с пловцами в одной гостинице, но ни с кем не познакомился – считал, что еще не подготовился к разговору.

В разгар лета я выбил себе командировку в Киев на отборочные предолимпийские соревнования. И жил в Конча-Заспе на олимпийской базе – вместе с пловцами.

Повторилась история со Смилдзиней – встречаясь каждый день с Богдановой, я ни словом с ней не обмолвился. Как и ни с кем из пловцов и тренеров. Лишь однажды с психологом беседовал.

Но на этот раз все происходило не из-за моей неопытности. Я уже точно знал, что к очерку ведет меня не профессия, а судьба.

И надо доверять себя ей. Нет так нет. Не взыщи…

Богатство визуальных наблюдений, которых мне, при имевшемся опыте, вполне бы хватило в иной ситуации, сейчас не корреспондировало с той внутренней работой, что совершалась во мне.

Я догадывался, что существует внутренний сюжет, где сегодняшние заботы этих юношей и девушек, взрослеющих or спортивных успехов, вполне могут быть рассмотрены вместе с моими притязаниями и моими неудачами, задержавшими взросление, – а может быть, наоборот, причина неудач в затянувшейся инфантильности?

Сюжет определенно существовал, по в конкретности воплощения был мне пока неведом.

Что же мне оставалось? Написать об отрешенности Богдановой, для которой лучшее в спорте осталось позади, что Юдина головокружительная карьера уложилась в три года и даже на олимпийский цикл ее не хватило? Но что-то похожее про кого-то я, помнится, писал. И почему считать несчастливой жизнь в спорте только из-за того, что оказалась она короче, чем надеялись, и олимпийской медалью не увенчана?

…Вечером я бродил по опустевшим аллеям олимпийской дачи. В клубе показывали заграничную кинокомедию. По телевизору шла «Первая перчатка», а по другой программе – видеозапись утренних соревнований.

Несколько раз за вечер мне повстречался Кошкин – тренер Сальникова, который через месяц или чуть больше выиграет три золотые олимпийские медали. Кошкин тоже бродил один – тоже думал о чем-то своем?

В тот вечер я представил, что когда-нибудь, наверное, опишу себя в этой неожиданной обстановке, себя опишу в мыслях, далеких от плаванья, но ведь в чем-то к азарту большого спорта и близких…

А очерк к ярости Зерчанинова, командировавшего меня в Киев, я так и не написал.

Из пресс-центра в канун Олимпиады меня уволили. И Олимпиаду я мог теперь смотреть только по телевизору.

Лишенный иной деятельности, я довольно прилежно конспектировал зрелище с экрана – видеозапись для души. Ну и для печати кое-что пригодилось…

Телевидение в дни Олимпиады поставило своего зрителя в самое привилегированное положение…

Оптимально сфокусированный показ ставил целью своей представить телезрителю Олимпиаду не как сумму соревновательных дисциплин, а как образ всего современного спорта.

От всех других спортивных событий века Олимпиаду в первую очередь отличала предельная обобщенность зрелищного сюжета – зрителю было дано проникнуть не только в суть совершаемого в том или ином спортивном жанре, но и обрести весьма многое на пути познания спорта и спортивной жизни вообще…

Но частности при этом вовсе не страдали, фундаментальность общего замысла способствовала жанровой конкретности показа. Так смело можно, например, сказать: сцены из легкой атлетики…

Человек и его характер крупным планом – принцип спортивного телевидения и содержание сегодняшних соревнований.

Знание спорта сливается благодаря телевидению с общечеловеческим знанием, поскольку к знанию особенностей большого спорта приходят теперь не иначе, как постигая человеческую суть его героев.

Телевидение произвело разведку более глубокую, чем кино или фотография, и открыло в большом спорте дополнительные резервы изобразительной метафоричности, той непрерывной метафоричности, что, может быть, и не сразу превращается в кристаллизованную зрелищность, и не всегда заметна сразу, но зато все время тонизирует восприятие зрителя.

Телевидение научило нас – своих зрителей – читать сосредоточенность спортсмена как самый захватывающий сюжет.

Именно обеспеченность зрелищной стороны спортивного действия содержанием и контролируется, проверяется, испытывается ТВ необычайно строго.

Оптимально, на наш взгляд, сфокусированный показ ставил целью своей представить телезрителю Олимпиаду не как сумму соревновательных дисциплин, а как образ всего современного спорта.

От всех других спортивных событий века Олимпиаду в первую очередь отличала предельная обобщенность зрелищного сюжета – зрителю было дано проникнуть не только в суть совершаемого в том или ином спортивном жанре, но и обрести весьма многое на пути познания спорта и спортивной жизни вообще…

Но «частности» при этом вовсе не страдали, фундаментальность общего замысла способствовала жанровой конкретности показа. Так смело можно, например, сказать: сцены из легкой атлетики…

Человек и его характер крупным планом – принцип спортивного телевидения, содержание сегодняшних соревнований.

Так знание спорта смыкается благодаря телевидению с общечеловеческим знанием, поскольку к знанию особенностей большого спорта приходят теперь не иначе, как постигая человеческую суть его героев.

В драме спортивного зрелища, представляемого регулярно ТВ, спортсмен – современный герой.

К тому же большой спортсмен сегодня и своеобразный артист – мастер чисто телевизионного жанра. Ведь сегодняшний зритель имеет возможность наблюдать соревнующегося во всех подробностях им испытываемых переживаний.

Что касается обратной связи, то она так естественна.

Спорт, образованный ТВ, вошел в каждый дом, но он же и позвал из дома – привел на стадион нового зрителя. Разогрел, подстегнул его интерес. И, подарив эффект сопереживания, увлек возможностью соучастия в зрелище пусть даже из самого верхнего яруса гигантского современного спортивного сооружения. Оторванный от привычного ему крупного плана – постоянной льготы ТВ, он немедленно обнаруживает тех людей, что привык видеть в стенах квартиры на телеэкране. Возникает как бы диапазон контактов.

Без зрителя, без подлинного искусства смотреть спортивное зрелище и болеть горячо и искренне за участвующих в нем людей нет настоящего соревнования.

И ТВ, без сомнения, способствует в формировании самой благородной аудитории своей излюбленной натуре – Спорту.

Спорт метафоричен.

Это всегда привлекало к нему, как к выигрышной натуре, и литературу, и кино, и фотографию.

Но ТВ произвело разведку более глубокую и открыло в большом спорте дополнительные резервы изобретательной метафоричности, той непрерывной метафоричности, что, может быть, не сразу превращается в кристаллизованную зрелищность и не всегда заметна, но зато все время тонизирует восприятие зрителя, превращая его в подлинного соучастника развернувшейся перед ним на экране борьбы.

ТВ научило нас – своих зрителей – читать сосредоточенность спортсмена как самый захватывающий сюжет.

Именно обеспеченность зрелищной стороны спортивного действия истинным содержанием контролируется, проверяется, испытывается ТВ необычайно строго.

…Пока судьи при помощи специальной аппаратуры выяснили, кто же победил (Кондратьева или Гёр из ГДР), на экране видеозапись раз за разом повторяла забег. Так что зрители в ожидании объявления результата могли «выучить» финал наизусть.

Спринтерский забег был развернут перед нами с обстоятельностью почти марафона. Насыщенность подробностями, однако, не лишала бег за олимпийскую награду динамики.

Как говорил выдающийся мхатовский режиссер Михаил Николаевич Кедров: «Высокий ритм – это быстрая смена красок». Обстоятельный показ помогал выявить психологическую окраску финального забега.

Электронной прессе, конечно, было известно, что считавшаяся фавориткой мировая рекордсменка Марлиз Гёр после того, как в начале июня Людмила Кондратьева побила ее рекорд, не могла не нервничать перед очным поединком.

Кондратьева лидировала шестьдесят метров, но потом Гёр стала настигать ее и на самом финише, казалось, настигла.

Бывшие очень внимательными к Людмиле Кондратьевой перед стартом телеоператоры и после финиша сразу же поспешили показать именно ее, чтобы сразу передать ощущение: на второй половине дистанции с нашей рекордсменкой что-то произошло… Они не ошиблись, вскоре выяснилось: у Кондратьевой открылась былая травма – последние метры она добегала, превозмогая боль.

После финиша Кондратьева схватилась за голову, отстранилась от корреспондентов, уходила, заметно прихрамывая… чтобы через короткий промежуток вновь предстать перед всеми, но уже на пьедестале почета, где, казалось, она не столько счастлива, сколько утвердилась в какой-то неопровержимой решимости.

Для телезрителей не стали потом неожиданностью слова Людмилы на пресс-конференции (о них мы узнали из газет) о том, что участвуй даже в Играх американка Эшфорд, она, Кондратьева, все равно бы победила.

Сила характера Людмилы, характера, «пересказанного» всем ТВ, не вызывала ни у кого сомнений…

Марафонский бег до проникновения ТВ в спорт, по существу, вообще обходился без зрителей.

Стадион провожал и встречал марафонцев – о том же, что происходило на дистанции, любитель спорта знал понаслышке.

Сюжет борьбы марафонцев как бы растворялся в расстоянии, ими преодолеваемом.

ТВ сумело превратить марафон в зрелище.

Бегуны в городском пейзаже, в ритмах современной городской жизни – это оказалось новым и неожиданным.

Султан Рахманов появился в телевизионной студии на встрече кандидатов в олимпийскую сборную со строителями олимпийских объектов – его представляли в обстановке непринужденной, приближенной к домашней. Он и штангу приподнял как-то по-концертному, не переодеваясь в соответствующий костюм, а так, как был: в джинсах и летней рубашке. Производил он, уже титулованный тяжеловес, впечатление очень приятное. Чувствовалась в нем основательность, обретенная за последнее время уверенность.

Но стоило в самый канун Олимпиады мелькнуть на телеэкране: подъезжают куда-то на автобусе штангисты, и среди них (ну не среди, конечно, а выделяясь) валко шагнувший из узкой двери на землю Василий Алексеев, как сразу же к олимпийскому турниру супертяжеловесов возник совершенно особый интерес. Все возникшие за время отсутствия Алексеева на большом помосте сомнения моментально рассеялись – раз выйдет на помост, значит, настроен победить.

…Неудача постигла и другого великого атлета – Давида Ригерта. В интересах команды он перешел в более легкую весовую категорию и в ней, как видно, переоценил свои силы…

Отойдя от не поднятой штанги, Ригерт улыбнулся, как улыбаются сильные люди в подобных случаях, – виновато, но открыто. И зал проводил его, побежденного, аплодисментами.

Алексеев же, не одолевший начальный вес, не смог скрыть не отчаяние даже, не огорчение – растерянность. Он потерял вдруг обычный контакт с залом. (Что-то в этом было напоминающее миф об Антее.)

Таким Алексеева никто еще не видел. Он выглядел опустошенным, оцепеневшим в непривычности ситуации. И зал не знал, как помочь ему, как отреагировать на подобную неудачу человека, приучившего всех к своим победам.

Алексеев покинул помост (и телеэкран) при полном молчании собравшихся в зале, где состязались штангисты.

А на пьедестал почета взошел Султан Рахманов.

…Прошло более полугода, когда Василий Алексеев появился вновь на телеэкране в новом качестве.

Шел международный турнир. Алексеев сидел за столиком жюри. Операторы почему-то показали его в профиль: осунувшегося, словно одухотворенного печалью, не потерявшего значительности.

Наверное, телеэкранная жизнь наших чемпионов – область совершенно особая и, в общем, совершенно не обязательно подвластная спортивному календарю и вообще пребыванию в большом спорте. Сюжет ее, по-видимому, дольше и претендует вполне заслуженно на многосерийность.

…На следующий день после финального заплыва женщин на дистанцию 200 метров брассом мне случилось беседовать с одним известным литератором – автором детективных романов.

Человек, в общем, далекий от спорта, не знающий всей предыстории соперничества Богдановой, Качюшите и Варгановой, смотревший только по телевидению решающий олимпийский заплыв, он сказал: «…мне показалось вчера, что мы присутствуем при настоящей драме».

Писатель, привыкший строить сюжет на очевидности разворачивающейся на глазах интриги, он мог и не заметить, что у финиша Варгановой достаточно было просто вытянуть руки, а она лихо прихлопнула ладонями стенку бассейна, пропустив момент последнего касания этой стенки кончиками пальцев Качюшите, дотянувшейся в предельности усилия до победы.

Но он увидел только взгляд Светланы Варгановой при вручении ей серебряной медали.

Не слезы (их не было), а только взгляд.

Глаза, совершенно круглые в отрешенности, видящие сейчас то, что так и не случилось и уже никогда не случится с нею из-за краткости сроков, отведенных на олимпийские притязания.

Не отчаяние даже, а непомерность не смиренного подобной, как виделось ей, нелепостью честолюбия.

Мы видели на телеэкране и слезу, которую усталым движением стерла с усталого лица Лина Качюшите.

Видели и странную улыбку Юлии Богдановой, доплывшей все-таки до своей медали, правда, не золотой, как виделось ей и всем, кто восхищался ею в начале олимпийского цикла, а бронзовой, но тоже ведь, согласитесь, дорого стоящей в условиях тех жестких сроков, отведенных сегодня для лидерства даже выдающимся талантам.

Как-то, переключив телевизор на канал, где изображение шло без сопровождающегося комментария, не смог оторваться от зрелища, озвученного лишь естественным шумом в спортивном зале: глухо доносящимися репликами, необходимыми, как видно (слышно плохо, но все-таки слышно), объявлениями, сделанными судьей-информатором.

Было в этом что-то завораживающее.

Сначала, оставшись без комментаторского руководства, чувствуешь себя несколько неуютно, непривычно.

Но довольно быстро втягиваешься в созерцание – чуть не сказал: содержание – особого мира.

Телеэкран наполняется пластикой, чистой пластикой происходящего, как ведро, опущенное в колодец.

Словом, возникла панорама паузы – время воспринималось вместе с пространством между фехтовальными поединками.

Некая общность состояния, охватившего спортсменов, которых очень скоро сюжет соревнований разведет в разные стороны, приведет в разное настроение, равно и в разный ранг спортивного признания.

На экране появилась знаменитая Елена Белова, отчужденная, безучастная, и рядом молодая, видимо, менее известная, во всяком случае, нам, далеким от фехтования зрителям, спортсменка.

Возможно, их соседство в паузе между боями и не запомнилось бы, но на следующий день, уже сознательно переключив телевизор на тот же восьмой канал, снова пришлось увидеть фехтовальный зал, где на этот раз и Белова, и сидевшая с ней рядом фехтовальщица оказались в центре внимания.

…Прихрамывая, Белова сошла с помоста. И к ней подошла женщина в белом халате.

Соперница Беловой – юное приятное лицо, усталое до грусти, капля пота, как слеза, – осталась на помосте. Мужчина в форме команды Франции подал ей полотенце.

Вчерашняя собеседница, соседка Беловой, разминается в стороне – колет брошенный на стулья защитный жилет…

Операторы снова показывают соперницу Беловой на дорожке – француженка готова к продолжению поединка. А Белову что-то не видно – не попадает она в кадр…

На дорожке, наоборот, появляется соседка Беловой – диктор объявил, но слова его различимы не совсем отчетливо: «В борьбу вступает Лариса…» (Незнакомая мне фамилия доносится привыкшему к «немому» изображению неотчетливо…)

Ларису теперь показывают крупно – она теперь действующее лицо.

Но затем на экране появляется группа мужчин в красных пиджаках, столпившаяся в стороне от помоста. Слышен голос диктора: «Вопрос о замене решает технический комитет…» (Мужчины в красных пиджаках, догадываемся мы, и есть члены технического комитета фехтовального турнира.)

Грустная француженка, не знающая теперь, чья же она соперница – Беловой или Ларисы? – делает глоток из большой бутылки с минеральной водой…

Лариса ходит нервными шагами, держа рапиру. Снова колет защитный жилет.

Мужчины в красных пиджаках…

Мрачное лицо Ларисы…

Француженка грустит…

Лариса пружинисто подпрыгивает…

Француженка все грустит…

«Техническим комитетом, – слышим мы, – принято решение, что на поле остается Белова».

Французская фехтовальщица уже стоит на боевой дорожке. На переднем плане видно уходящую из кадра Ларису, на втором – натягивающую жилет Елену Белову.

Измученная ожиданием француженка слабо улыбается кому-то (нам невидимому).

Белова поднимается на помост, смеется, натягивая перчатку…

Крупный план соперницы – француженка в маске, еще не опущенной на лицо. Оператор ловит взгляд, брошенный ею на Белову.

Судьи проверяют рапиру француженки. Вспыхивает зеленый фонарь.

Крупный план Беловой – она все еще без маски.

Надевает ее решительно.

Бой – несколько не понятных нам без квалифицированного комментатора эмоциональных всплесков.

Укол? Да. Поединок окончен.

Откровенно плачущую Белову уводят с помоста.

Француженка тоже плачет. От информатора узнаем ее имя: «Победу одержала Уильири Бегар». И еще информация: «Таким образом, общую победу одержала команда Франции».

Оказывается, мы попали как раз на решающий поединок между женскими командами СССР и Франции.

Оказывается, в заинтриговавшем нас засилье пластики, не расфасованной соответствующим комментарием, мы все же верно ощутили редкую напряженность, эмоциональную насыщенность, заряженную чуть ли не в каждой детали.

…Розмари Аккерман из ГДР – первая женщина в мире, преодолевшая двухметровую высоту.

Потом мировой рекорд перешел к итальянке Саре Симеони – она прыгнула на один сантиметр выше.

Но на Олимпиаде в Москве высота в сто девяносто четыре сантиметра оказалась непреодолимой для Аккерман.

Она прыгала после Симеони, легко взявшей эту высоту и прилегшей за кадром ТВ на траву.

Сбившая в последний раз планку Аккерман заспешила уйти из прыжкового сектора.

Но в это время на матричном табло – на этом грандиозном подобии телеэкрана – возникло ее до нельзя огорченное лицо.

И тогда чемпионский характер Аккерман, несмотря на только что перенесенное поражение, проявился у всех на глазах.

Она улыбнулась своему печальному портрету – и отраженную экраном улыбку увидел весь зааплодировавший ей стадион и вслед за ним миллионы зрителей.

ТВ непосредственно вмешалось (не просто включилось для своевременности отражения) в ход соревнований.

Телезрителям удалось увидеть борьбу с собой (борьбу уже в несколько ином эмоциональном ключе, чем у побежденной ею соперницы) и олимпийской чемпионки Сары Симеони.

Прослезившись от радости уже завоеванной в Москве победы, итальянка, однако, осталась в секторе.

Она решила побить еще и мировой рекорд.

Это, конечно, требовало новых сил, новой сосредоточенности.

На глазах у миллионов выдающаяся спортсменка сделала все, чтобы забыть выдающуюся победу ради результата еще более выдающегося, результата, который никогда еще не был подвластен никому в ее спортивном жанре.

Это желание сразу шагнуть на следующую ступень, отложив заслуженное торжество, не могло не взволновать трибуны и особенно телезрителей, наблюдавших состояние олимпийской чемпионки, можно сказать, в упор, вплотную.

Рекорд не был побит. Но Симеони с помощью ТВ подарила зрителю несколько минут, рассказывающих о большом спорте, о необходимом для побед в нем честолюбии столько, что изложение этого потребовало стольких страниц.

Матричное табло над чашей Лужников было еще одной изобразительной реальностью Московской Олимпиады.

Зрелище, непосредственно воспринимаемое трибунами тут же воспроизводилось на табло.

Подчеркнем: воспроизводилось, не просто зеркально отражалось. В таком воспроизведении событий сказывался уже приобретенный ТВ художественный опыт. Опыт преобразования того, что происходит в спортивном мире.

Получалось, что при несомненной метафоричности изображенного на табло происходящее на поле все равно читалось на гигантском, поднятом над трибунами стадиона телеэкране прямо-таки документом.

Метафора, словом, не вступала в противоречие с документом, смыкалась с ним, создавая реальность.

Каждый мог теперь вместо вопроса к себе: что я видел? – перепроверить себя: а что я увидел?

Итак, роман с футболом превратился в роман с телевидением – да неужели же я буду так прямолинейно воспринят в тех поисках себя, что совершались в мире спорта, вторгавшегося в остальной мир и менявшегося под воздействием всего в том мире происходившего?

А с другой стороны – разве же и футбол, и телевидение не изобретены человечеством для углубления самопознания? Что, в конце концов, всего важнее?

Поэтому и понятый прямолинейно не буду слишком уж огорчен.

Что плохого в прямой линии – как-никак кратчайшее расстояние между двумя точками.

Лишь бы эти точки приложения сил верно и вовремя найти.

Оглавление

* * *

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

Реклама на сайте