«Валаам – святой остров»

Косые лучи осеннего солнца скользят по воде, разламываясь на золотые лучики в пароходной пене. Ладожское озеро кажется огромным голубым диском, брошенным с неба руками богов.

Направо скалистый берег, мохнатые головы сосен. За соснами покатая гора с белой, видимой издалека обителью. Пунцовая звезда упала с заходящего солнца на золоченый крест колокольни, блещет мигающим светом.

Это Валаам. «Святой остров» Севера. Это к нему причалили в 992 году два схимника с горы Афонской – Сергий и Герман. В дикой чаще древнего леса вырос, как в сказке, белый город церквей, часовен, скитов. Вставшим из воды «градом Китежом» кажется он издалека.

Валаам – один из немногих уцелевших в смуте православных монастырей. Заброшенный в вековую глушь Финляндии, он оказался в стороне от большой дороги коммунистического Соловья-Разбойника. И глядишь на него с опаской: не призрак ли? И любишь его, как последний оплот некогда славных воинов молитвы и отречения.

Валаам знал лучшие дни. В середине 18-го века игумен Дамаскин возвел те белые стены ограды, что видны издалека, украсил церкви образами лучших иконописцев, вспахал с братией всю окрестную землю. Со второй половины 19-го века слава Валаама гремит на всю Россию. Две тысячи монахов, строгая, трудолюбивая жизнь, необозримые угодья, неоценимое богатство храмов. В монастырь длинными вереницами тянутся богомольцы – из столиц и из деревень, царская семья и хлебороб из екатеринославщины, рабочий люд и знать.

Теперь на Валааме только 100 монахов, а богомольцев и совсем почти нет. Идет со мной по монастырскому саду старый монах и говорит с печалью: «Старые умирают, молодых нет… Да и откуда им взяться, молодым то? Понашли бы с юга, много нонче по России бездольного люду бродит, да – граница закрыта. А из здешних мало кто жить устает и к Богу приходит…»

Комнаты для богомольцев – а их несколько сотен – пустуют. Длинный белый коридор, бессчетный ряд дверей. Небольшие горненки с образом Божьей Матери в углу. Узкая кровать из сосны, твердая подушка, одеяло грубой шерсти.

И та же глубокая, вековая, немножко грустная тишина.