«Че Гевара»

Че Гевара Введение

14 июня 2008 года должно было бы исполнится 80 лет Эрнесто Че Геваре – самому знаменитому революционеру второй половины XX столетия. «Знаменитый революционер», «великий политический деятель», «последний романтик», «фанатик марксизма»… или «супергерой-одиночка», «донкихотствующий авантюрист», «террорист-самоубийца», «анархист» – это далеко не полный перечень ярлыков, которые на него навешивали. Однако обаяние этого необычного человека не укладывается в рамки определений. Его популярность, особенно среди молодежи, поистине колоссальна.

Кто только не пытался присвоить себе его знамя – западные хиппи и мусульманские интегристы, никарагуанские сандинисты и украинские националисты, участники революционного движения Тупак Амару в Перу и сапатисты в Мексике, болельщики футбольного клуба «Коло-Коло» и бойцы Патриотического фронта им. Мануэля Родригеса в Чили…

В истории случалось нечасто, чтобы кто-либо приобретал всемирную известность с такой же быстротой, как Че Гевара. Его образ, его имя и его идеи до сих пор притягивают, словно магнит. В наше время при помощи пиара и политтехнологий можно сделать популярным почти любого политика, но эта популярность не бывает долгой. Че Гевару же помнят и – что еще важнее – любят по сей день.

Знаменитую фотографию Че Гевары работы Альберто Корды без устали тиражируют на футболках альтернативных рок-групп, календариках, продуктах питания, обложках книг – словом, эксплуатируют в рекламных целях. И не без основания – это изображение обладает особой энергетикой, оно приковывает взгляд, оно вызывает восхищение. Хотя многих и отталкивает – не превратился ли героический команданте Че в популярный рекламный бренд? Ироничный Артемий Троицкий высказался по этому поводу однозначно: «Я не в восторге от рекламы, на всю катушку эксплуатирующей образ Че Гевары, но не считаю это чем-то особо зловредным. Для него это ерунда – слону дробина. Масштаб этого человека таков, что опошлить его образ практически невозможно».

Этот образ «героического геррильеро» (повстанца, партизана) для многих по-прежнему остается символом Свободы, Чистоты, Бескорыстия, Самопожертвования ради идеи. Он преломляется сквозь призму нынешних ценностей и каждодневной рутины. Ведь Че Гевара хотел изменить этот мир, погрязший в заблуждениях, вопиющую несправедливость по отношению к бесправным. Его граничащая с фанатизмом преданность избранным идеалам сочеталась со здоровой долей нонконформизма и интернационализма. «Самый трезвый и последовательный практик социализма» – так называл его Режи Дебре, французский социалист, долгое время шагавший с Че плечом к плечу по тропам социальных преобразований. Сегодня их теории воспринимаются совершенно иначе, нежели в далекие 1960-е…

Так почему же имя и образ Че снова на устах и знаменах? Однозначно не ответишь. Он провозгласил борьбу с Системой, стремился оказывать братскую помощь угнетенным и нуждающимся во всем мире, принимать людей такими, какие они есть, – вот в принципе основные магниты, привлекавшие к нему и 40 лет назад, и теперь. Тогда с его именем и его лозунгом «Будьте реалистами – требуйте невозможного!» молодежь выходила на улицы Парижа, Лондона, Западного Берлина, Праги, Нью-Йорка. Сегодня его портреты – в колоннах антиглобалистов по всему миру.

В 60-е имя Эрнесто Че Гевары ассоциировалось у молодежи с идеализмом и интернационализмом. Он символизировал революционную Кубу, мятежную Латинскую Америку. Сегодня те, кто заново знакомится с Че Геварой, не соотносят его личность с реальной политической историей. Их влечет и вдохновляет Че Гевара как символ – вечно молодой, бескорыстный преобразователь общества несправедливости. Он воспринимается прежде всего как символ революционных, необязательно коммунистических, преобразований. Как писал о Геваре аргентинский писатель Эрнесто Сабато, «…для тех, кто оплакивал его убийство, он погиб за идеал бесконечно более ценный, чем просто идеология: за идеал Нового Человека».

Многие по-прежнему считают его авантюристом. Сам Че писал о себе: «Некоторые называют меня искателем приключений. Но только я искатель приключений особого рода, из той породы, что рискуют своей шкурой, дабы доказать свою правоту». Даже у противников он вызывал уважение своей приверженностью убеждениям, готовностью отдать за них жизнь. Революционный идеализм, воплощенный в личности Че Гевары, по-прежнему обладает огромной притягательной силой. Команданте Че, несмотря на противоречивость своей исторической роли, остался романтическим символом борьбы за справедливость, легендой, по которой так соскучился наш прагматичный мир.

После Че Гевары осталось мало трудов – его главным достижением была его собственная личность.

Жизненный путь Детские годы

…Я всегда любил мечтать и никогда не перестану, пока не остановит пуля…

…Мое поражение не будет означать, что нельзя было победить. Многие потерпели поражение, стараясь достичь вершины Эвереста, и в конце концов Эверест был побежден.

Че Гевара

Эрнесто Гевара де ла Серна родился 14 июня 1928 года в городе Росарио (Аргентина) в семье архитектора Эрнесто Гевары Линча. Среди предков знаменитого команданте – два испанских гранда: вице-король Новой Испании и вице-король Перу.

В молодости, получив приличное наследство, отец Че Гевары дон Эрнесто оставил архитектуру, хотя собирался посвятить ей свою жизнь, и занялся выращиванием мате (парагвайского чая, как его еще называют), к которому аргентинцы питают особое пристрастие. Дело обещало быть прибыльным, но дон Эрнесто не преуспел. Мать Че Гевары, донья Селия де ла Серна и де ла Льоса, женщина страстная, порывистая и энергичная, была полной противоположностью своему мужу. Донья Селия страдала астмой, эта наследственная болезнь ее рода передалась и Эрнестино.

Донья Селия была большой поклонницей поэзии, музыки, новизны идей (в сочетании с пренебрежением к деньгам, которых все равно не хватало). Раньше других женщин своего круга Селия стала водить машину, одна из первых завела чековую книжку, заявила о своем праве участвовать в разговорах о политике – все это в Аргентине 1920-х годов было прерогативой мужчин.

Эрнестино, будущий команданте Че, родился, когда молодые супруги отправились в деловую поездку в Росарио. Роды были преждевременными, на месяц раньше положенного срока. Малыш родился крохотный и слабый – родители тревожились, что он долго не проживет.

Однако до двух лет Эрнестино рос и развивался нормально, пока у него не обнаружилась астма, спровоцированная простудой. Отец, заметив у своего первенца признаки подступающей болезни, принялся его закалять: купал в ледяной воде, оставлял его после мытья нагишом на балконе, чтобы он обсыхал на солнце и на ветру… В конце концов бедный малыш схватил воспаление легких, вызвавшее хронический бронхит, а затем уже начались астматические спазмы, терзавшие Эрнестино до конца его дней.

Приступы учащались, и по совету врачей молодые родители перебрались в живописный городок Альта-Грасиа, расположенный неподалеку от Кордовы, в гористой местности, которая отличалась сухим прохладным климатом, особенно благоприятным для страдающих респираторными заболеваниями. Там Гевары приобрели дом, называвшийся «Вилла Нидия», в этом доме и прошло детство Эрнестино.

Здесь, в Альта-Грасиа, дон Эрнесто вспомнил, что в молодости увлекался архитектурой, и не без помощи жены, энергично включившейся в светскую жизнь, получил несколько выгодных заказов, позволивших ему облегченно вздохнуть и осмотреться в новых местах.

Вскоре у Эрнестино появилась сестренка Селия, затем – брат Роберто, еще одна сестричка – Ана Мария, а потом самый младший – Хуан Мартин.

Здоровье Чанчо (Поросенок – таково было домашнее прозвище старшего сына, возникшее благодаря внешности маленького крепыша и его неряшливости в одежде) оставалось предметом постоянных родительских забот. Чистый воздух был благоприятен, но приступы удушья все равно повторялись по три-четыре раза в день. Постоянно нужно было держать под рукой ингалятор. В серьезных же случаях приходилось прибегать к внутривенным инъекциям адреналина. Своей первой подруге Ильде Че Гевара рассказывал, что научился делать себе уколы, когда ему не было еще десяти лет.

Донья Селия научила сына плавать и требовала, чтобы он проводил в бассейне не менее трех часов ежедневно: плавание расслабляет грудные мышцы и учит правильно дышать. Мальчик не мог ходить в школу вместе со сверстниками, отсидеть все уроки было ему не под силу, и мать занималась с ним сама. А когда через год министерство просвещения прислало вежливое напоминание о том, что ребенок до сих пор не включен в школьные списки, Селия стала отпускать его в школу – в те дни, когда ночь накануне проходила без приступов. К четвертому классу учителя привыкли, что Эрнесто Гевара посещает уроки нерегулярно, да и претензий к его успеваемости у них не было, и ему разрешили заниматься заочно: младшие братья переписывали для него задания и относили в школу его тетради.

Читать Эрнесто начал рано, с четырех лет. Его родители собрали неплохую библиотеку, в которой рядом с французскими приключенческими романами стояли греческие трагедии, Маркс соседствовал с Кропоткиным, Неруда – с Фрейдом. Это превращало розыск нужной книги в интригующее занятие со множеством попутных открытий. Любознательный мальчик читал все подряд.

Чтобы он не дичал в одиночестве и не терзался комплексом неполноценности, дон Эрнесто приваживал к дому всех ребятишек округи и следил за тем, как держится с ними его сын. Немало душевных сил ушло у ребенка на то, чтобы доказать сверстникам, что он такой же, как все, и не нуждается в снисхождении.

В 1941 году тринадцатилетний Эрнестино был принят в государственный колледж имени Деан-Фунеса. Колледж этот находился далеко от дома, ездить туда каждое утро в душном автобусе мальчик был не в состоянии, и мать возила его в автомобиле.

Неудобства ежедневных поездок со старшим сыном в колледж стали в конце концов очевидными, и в 1943 году Гевары перебрались поближе к колледжу, в Кордову. А на следующий год сбылась мечта Эрнесто: он был принят в клуб «Атлетико Аталайя».

«Да, Эрнесто сделался классным игроком в регби, – рассказывает его друг Альберто Гранадос, – рисковым игроком, совершенно не знающим страха. Бывало, конечно, что во время матча он покидал площадку, чтобы воспользоваться ингалятором. Астма его изводила, но он умел себя превозмочь». В 1939 году, когда в Аргентину приезжал знаменитый шахматист Капабланка, Эрнесто увлекся и шахматами.

Юность. Студенческие годы

Окончив колледж, семнадцатилетний Эрнесто уехал в Буэнос-Айрес, где поступил на медицинский факультет. «Надо поскорее начать зарабатывать» – так объяснил он свое решение, имея в виду, что медицина в Аргентине является делом надежным и прибыльным. Эрнесто торопился жить: ведь он постоянно помнил о том, что его жизнь может оборваться в любую минуту.

В студенческие времена любимым автором Эрнесто становится Сартр, очень модный в послевоенной Аргентине. По Сартру, человеческая сущность острее всего осознается в пограничной ситуации, перед лицом небытия. Эрнесто в этой ситуации находился почти непрерывно.

Событием в жизни его поколения стала «Всеобщая песнь» Пабло Неруды, поэтическая версия истории Латинской Америки, начиная от доколумбовых времен. Фрагменты поэмы ходили в Буэнос-Айресе по рукам начиная с 1943 года, а полный текст ее был опубликован в 1950 году тиражом в несколько сот экземпляров, с великолепными иллюстрациями Сикейроса и Риверы. Мировоззрение сверстников Эрнесто Гевары под воздействием Неруды приобрело своеобразный радикально-поэтический склад. Не ушел от этого влияния и Эрнесто.

Антикапиталистический настрой «Всеобщей песни» близок был Эрнесто Геваре: «Богатым – изысканный стол, объедки для бедных. Все деньги – богатым, а бедным – работа. Богатым – дворцы, а хижины – бедным». Тяготы бедности и вынужденного труда были ему знакомы, в родительском доме бессребреничество считалось почти синонимом порядочности и благородства, и Эрнесто привык верить, что капитал – непорядочен, он пожирает слабых, а уцелевших обкрадывает.

В университете Эрнесто какое-то время ходил на собрания коммунистической группы, но затем потерял к этому интерес, придя к выводу, что там слишком много спорят и что споры эти далеки от конкретного дела.

Его собственные интересы в годы университетской учебы не столь уж тесно были связаны с политикой. «Я, как и все, хотел одерживать победы, – говорил Эрнесто много лет спустя, выступая перед кубинскими врачами, – мечтал стать знаменитым исследователем, мечтал неустанно трудиться, чтобы добиться чего-то такого, что пошло бы в конечном счете на пользу всему человечеству, но это была мечта о личной победе. Я был, как и все, продуктом своей среды».

В 1946 году донья Селия перенесла серьезную операцию: у нее была обнаружена злокачественная опухоль груди. Операция прошла благополучно, но все волнения, с этим событием связанные, подстегнули интерес Эрнесто к медицинским исследованиям. Однако позднее, когда состояние здоровья матери перестало вызывать опасения (после операции донья Селия прожила еще 19 лет), Эрнесто охладел к научной работе.

Путешествие мотоциклистов

Одним из друзей юности Эрнесто Че Гевары был Альберто Гранадос. Низкорослый добродушный толстяк (Эрнесто, сам невысокого роста, звал его Петисо – Коротыш), Гранадос был на пять лет старше Эрнесто. В 1945 году, когда Гевару приняли в столичный университет, Петисо уже окончил медицинский факультет по специальности «лепрология», и этот выбор был для него не случаен. Работящий и самоотверженный, Альберто решил посвятить свою жизнь служению самым обделенным, несправедливо и жестоко наказанным судьбою людям. Работал он в лепрозории в 180 километрах от Кордовы. Эрнесто иногда к нему приезжал – и, глядя на своего друга, приучал себя не сторониться больных.

Контракт Альберто между тем подходил к концу, и, заручившись рекомендациями видных лепрологов Аргентины, Петисо решил совершить поездку по континенту – в надежде найти постоянную работу. Транспортные расходы, как предполагал Альберто, не должны были быть чрезмерно велики: у него был старый мотоцикл. Маршрут пролегал через крупные лепрозории Южной Америки, и посещение их было обязательным: там Петисо мог рассчитывать на заработок.

Альберто предложил своему юному другу составить ему компанию. Шел декабрь 1951 года, Эрнесто учился на последнем курсе, приближалась самая горячая преддипломная пора. Тем не менее Эрнесто с радостью ухватился за эту возможность.

Вероятно, одной из главных причин, побудивших Эрнесто прервать учебу, было некоторое разочарование в медицине. Эрнесто специализировался на аллергии, поскольку это явление известно было ему не понаслышке и для исследователя здесь непочатый край работы. Однако вкуса к научным изысканиям он в себе не обнаружил, что же касается практики – то она, как известно, привязывает врача к определенному месту. Одна мысль о том, что всю жизнь придется провести на одном месте, вызывала у него удушье.

Друзья закупили снаряжение, распрощались с близкими. Они направились на юго-запад, в сторону чилийского города Темуко, чтобы оттуда двинуться на север, по Панамериканскому шоссе. (Про это путешествие на основе дневников Че Гевары и Гранадоса в 2004 году режиссером Уолтером Саллесом был снят фильм «Дневники мотоциклиста». Интересно, что исполнитель роли Альберто Гранадоса, актер Родриго де ла Серна, является дальним родственником Че Гевары. Фильм «Дневники мотоциклиста» участвовал в конкурсе 57-го Каннского кинофестиваля и завоевал три награды.)

Возле чилийской столицы машина вышла из строя. Путешественники взвалили на плечи пожитки и двинулись по обочине шоссе уже в качестве пешеходов. Очень скоро эксперты-лепрологи поиздержались. Пришлось подрабатывать. Друзья становились и грузчиками, и мойщиками посуды в придорожных ресторанах, и ветеринарами, и радиотехниками. В сельской местности спросом пользовались их медицинские и технические навыки (правда, оплачивались они скудно), в городах же от молодых людей требовалась лишь грубая физическая сила, здесь можно было хорошо подзаработать – или нарваться на воинственных конкурентов.

На севере Чили они смогли увидеть, в каких ужасных условиях живут чилийские шахтеры, с каким мужеством они переносят лишения. Это был первый случай в жизни Эрнесто, когда он познакомился с жизнью и трудом пролетариата. Уступами спускались вниз цеха обогатительной фабрики, в ущелье стекали мутно-голубые потоки – отходы медного купороса, над медеплавильным заводом стоял рыжий дым, все вокруг было покрыто едким черным налетом, и воздух здесь был очень нездоров, люди работали в устрашающего вида повязках, закрывающих рот и нос. Кругом убогие лачуги и грязь. Для того чтобы выбраться из этого беспросветного мрака, добиться привилегий, гарантий и удобств, нужны были годы и годы настойчивой забастовочной борьбы.

Так, где задерживаясь на несколько дней, где следуя без остановки попутным транспортом или пешком, друзья пересекли границу Перу и двинулись по направлению к Куско. Чем дальше на север, к экватору, тем чаще попадались селения, а то и целые районы, где жители совсем не знали испанского языка. То были места обитания коренных американцев – индейцев кечуа, их странный говор с редкими вкраплениями испанских словечек был совершенно непонятен Эрнесто. Увиденное его ошеломило даже больше, чем котлован Чукикаматы, – и не столько нищетой, сколько пренебрежением, презрением к этой нищете со стороны даже самой захудалой местной власти, непроницаемого барьера между индейцами, метисами и белыми.

В одном из перуанских лепрозориев друзья задержались почти на месяц: им дали возможность пожить среди прокаженных, быть может, для того, чтобы испытать мужество заезжих экспертов. Эрнесто и Альберто выдержали испытание: они вступили с больными в контакт без масок и перчаток, держались с ними по-дружески, почти накоротке.

«Мы попытались применить психотерапию, – рассказывает Петисо. – Организовали из прокаженных футбольную команду, устраивали спортивные состязания, беседовали с ними на самые разнообразные темы, охотились в их компании на обезьян. Наше внимание и товарищеское отношение резко подняли их тонус. Больные искренне привязались к нам…»

Больные и в самом деле привязались к двум молодым чужестранцам, пытавшимся хоть как-то их развлечь. Через три года, живя уже в Мексике, Эрнесто получил из Перу две фотографии: групповой портрет прокаженных и эпизод футбольного матча.

Между тем с отъезда экспертов из Кордовы прошло целых пять месяцев. Родители Эрнесто могли только гадать, где затерялся их бродяга-сын. Однажды они получили от него письмо, в котором Эрнесто ставил их в известность, что на плоту, построенном прокаженными, они с Петисо направляются вниз по Амазонке, в Бразилию.

Уже на территории Бразилии, возле самой перуанской границы, плавание пришлось прекратить: астма Эрнесто сильно обострилась. Путешественники на самолете отбыли в Каракас, богатую столицу Венесуэлы, переживавшей нефтяной бум.

Альберто Гранадосу предложили хорошо оплачиваемую работу. Он выхлопотал место и для своего друга – с приличным по тем временам окладом. Но для того чтобы занять это место, Эрнесто должен был получить диплом об окончании медицинского факультета, а для этого, в свою очередь, ему необходимо было вернуться в Аргентину.

В Каракасе оказался родственник Гевары, коннозаводчик, занимавшийся продажей в США аргентинских породистых лошадей. Он и предложил Эрнесто сопровождать партию скакунов на самолете до Майами, а затем с другим грузом вернуться в Буэнос-Айрес.

Друзья распрощались, договорившись, что встретятся вновь в Каракасе, когда Эрнесто получит диплом, – и будут работать вместе до конца своих дней, никогда уже больше не разлучаясь. Альберто и помыслить не мог, что в следующий раз он увидит Эрнесто Гевару лишь через восемь лет – в кабинете президента Национального банка Кубы, в военной форме со знаками отличия команданте, с пистолетом у бедра, обросшего бородой, уверенного в себе, полного революционного оптимизма.

Возвращение домой

В Майами Эрнесто провел целый месяц. Чем он там занимался – достоверных свидетельств нет. Много позже на страницах своего учебника герильи Эрнесто напишет о молодых американских капиталистах, которые, создав демократический клуб английского типа, считают себя вправе диктовать свою волю латиноамериканским республикам. Этот специфический образ североамериканского империализма, быть может, сложился именно в Майами.

Эрнесто вернулся на родину в августе 1952 года. Он должен был приводить в порядок свои запущенные университетские дела. Вместе с задолженностями ему предстояло сдать шестнадцать экзаменов и защитить дипломную работу, которая не была еще написана.

К середине 1953 года все хлопоты и формальности были уже позади: Эрнесто получил диплом и мог распоряжаться собой по своему разумению. Аллергологическая клиника доктора Писани, где он проходил практику еще до своего путешествия, приглашала его на работу, но Эрнесто отклонил это лестное предложение. Аллергия – болезнь обеспеченных людей (бедняки о ней просто не знают). Становиться семейным доктором, прописывающим бесполезные лекарства от излишеств и праздности, Эрнесто не хотел.

Самый непосредственный вклад в улучшение жизни, полностью соответствовавший его знаниям и складу души, Эрнесто мог внести в лепрозории близ Каракаса, где его терпеливо ждал верный друг Альберто Гранадос. И Эрнесто объявил родителям о своем намерении покинуть Аргентину.

Первая поездка в Боливию

Вместо Венесуэлы Эрнесто отправился в Боливию. В апреле 1952 года в Боливии произошла национально-демократическая революция. Всякий новый режим, добывший власть силой оружия, объявлял свой переворот революцией, и эта была 179-й по счету в боливийской истории. Новый президент, Виктор Пас Эстенсоро, принялся за перестройку всерьез. Он начал с земельной реформы и с национализации оловянных рудников.

Никто в этой стране Эрнесто Гевару не ждал, никто в его услугах там не нуждался, и никакие партийные пристрастия его туда не вели, хотелось просто примерить себя к событию, которое, как ему казалось, может изменить ход истории всего континента. Стоит ли запирать себя в лепрозории в такое великое время? Он должен был увидеть революцию – и в одиночку, без каких бы то ни было партийных подсказок разобраться в ней.

Эта первая в его жизни революция не произвела на него впечатления. Возможно, он рассчитывал увидеть марширующие отряды шахтерской милиции, массовые манифестации крестьян, воодушевленных великими целями, о которых так умно и энергично говорил президент Виктор Пас Эстенсоро. Но кругом были все та же нищета и апатия, чиновники проявили все то же пренебрежение к простонародью, меры по национализации рудников (с солидной компенсацией бывшим владельцам) не принесли немедленной и ощутимой выгоды.

В Боливии Эрнесто виделся с шахтерским вождем Хуаном Лечином, встречался с другими руководителями страны. В те дни Боливию навещало множество гостей из-за рубежа, в особенности молодых латиноамериканцев, желавших «посмотреть революцию», как будто это был народный карнавал. Многие предлагали революции свои услуги: не исключено, что среди них был и Эрнесто Гевара, однако знания его и опыт были достаточно специфичны и не требовались Боливии в текущий момент. В Ла-Пасе он пришел к убеждению, что многие деятели нового режима не верят ни в торжество революции, ни в ее значение, а многие просто погрязли в коррупции, пользуясь общей неразберихой.

В Боливии Эрнесто познакомился со своим будущим биографом Рикардо Рохо. Аргентинец по национальности, адвокат по профессии, антиперонист по убеждениям, Рохо только что совершил сенсационный побег из пероновской тюрьмы, был фигурой популярной в кругах аргентинской эмиграции. «В тот период, – пишет Рикардо Рохо, имея в виду 1953 год, – Гевара вообще не выражал каких-либо определенных политических настроений. Если говорить точнее, Гевара тогда наощупь искал ответ на вопрос, что делать со своей жизнью, не будучи при этом полностью уверен в том, что он знает, чего он от жизни не хочет. Мы были в чем-то схожи, оба выпускники университета, без средств и не баловни фортуны, однако меня не интересовала археология, а его – политика (в том смысле, в каком она имела значение для меня и какой приобрела впоследствии для самого Гевары)».

Археология и новейшая история

Эрнесто Гевара, упорно ищущий оправдания своего бытия, был человеком по определению беспартийным. Партии, которая могла бы разделить его видение и понимание мира, в природе не существовало. Кроме того, Рохо познакомился с ним в такой момент, когда Эрнесто был глубоко разочарован революцией, увязшей в трясине мелкого администрирования, и увлечен был планами возвращения в Перу, к пирамидам Мачу-Пикчу, и идеями археологических исследований доколумбовых цивилизаций.

В Перу в то время правил диктатор Одриа. Приезжих из революционной Боливии здесь могли ожидать неприятности. Но это не остановило Эрнесто Гевару. Сдав на таможне всю подрывную боливийскую литературу, Эрнесто распрощался со своей первой революцией и на попутном грузовике добрался до Мачу-Пикчу.

Специальных знаний для археологического поиска у него не было, и он начал с библиотек. Книги и документы рассказали ему, что в древности эти земли кормили больше людей, чем сейчас. В Перу Эрнесто написал научно-популярную статью о «черном городе граненого камня»: иллюстрированная фотографиями, из которых три принадлежали самому Геваре, а остальные – проезжему фотографу-профессионалу, эта статья была напечатана в одном панамском журнале.

Больше он статей по археологии не писал. А вскоре и вообще покинул Перу – и с неясными намерениями, полный сомнений, оказался в эквадорском городе Гуаякиле. Ему было неловко перед верным Альберто Гранадосом, терпеливо дожидающимся в Венесуэле, и он совсем было собрался отбыть туда. Но Рикардо Рохо подбил его ехать в… Гватемалу – посмотреть на очередную революцию.

Гватемальская Октябрьская революция 1944 года не имела такого резонанса в Латинской Америке, как позже боливийская. Вождь Октябрьской революции полковник Арбенс не стал принимать на себя «личную ответственность за судьбу отечества»: он передал власть законно избранному президенту Аревало. Через шесть лет Арбенс сам одержал победу на очередных президентских выборах и приступил к проведению обдуманных реформ.

В июне 1952 года Арбенс провел через гватемальский конгресс декрет, согласно которому конфискации подлежали пустующие земли местных латифундистов и иностранных компаний, в том числе и американской «Юнайтед фрут», с компенсацией «бонами аграрной реформы».

Революция для Гевары имела наступательный смысл. Мир нуждается в совершенствовании, сама по себе история есть процесс непрерывного совершенствования. Однако этот процесс страшно медленный: с точки зрения истории жизнь отдельного человека, жизнь поколения, существование народа, а то и целой цивилизации – ничто. Ускорить развитие при помощи революции – значит сделать соизмеримыми исторический процесс и отдельную человеческую жизнь… Вот почему Гевара с таким упорством шел навстречу новой революции.

Коммунистические убеждения Эрнесто Гевары (в отличие от убеждений Неруды) не были выстраданы им, он пришел к ним умозрительным путем. США объявили коммунистом полковника Хакобо Арбенса, в ответ Гевара объявил коммунистом себя – и принял как данное, что и в самом деле таковым является. «Есть истины настолько очевидные, настолько укоренившиеся в сознании народов, что их даже трудно оспаривать» – так он воспринимал коммунизм. Хотя в коммунистическую партию так и не вступил до конца своих дней.

Из Панамы Эрнесто и послал наконец короткую записку своему другу Альберто Гранадосу: «Петисо! Еду в Гватемалу, потом тебе напишу». Вот что Эрнесто говорил в 1960 году, уже в качестве одного из вождей кубинской революции, выступая перед врачами в Гаване: «Я понял главное: для того чтобы стать революционным врачом, прежде всего нужна революция. Ничего не стоят изолированные, индивидуальные усилия, чистота идеалов, стремление пожертвовать жизнью во имя самого благородного из идеалов, борьба в одиночку в каком-либо захолустье Америки против враждебных правительств и социальных условий, препятствующих продвижению вперед».

Это была последняя попытка оправдаться перед собой – и свидетельство того, что отказ от поездки к другу стоил ему нравственных мук.

Гватемала: любовь и революция

Ильда Гадеа, перуанка по национальности, находилась в Гватемале на правах политической изгнанницы. Она была членом руководства перуанской партии АПРА (Альянса популар революсьонариа американа), представляла в этой партии студенческую молодежь и после прихода к власти Мануэля Одриа вынуждена была в числе других прогрессистов покинуть родину. Согласно латиноамериканским традициям, демократические правительства не только предоставляют убежище политэмигрантам из других стран континента, спасающимся от диктатур, но и выплачивают им пособие и по возможности стараются предоставить работу. Ильда, окончившая экономический факультет, работала в недавно созданном Институте развития производства и получала приличную зарплату, позволявшую ей ежемесячно переводить определенную сумму родителям в Перу и снимать квартиру в самом центре Гватемала-сити, неподалеку от президентского дворца. В эту квартиру и явились однажды вечером два бродячих аргентинца, Эрнесто Гевара и его товарищ Гуало Гарсиа.

Знакомые в Перу просили Гевару передать кое-какие письма Ильде Гадеа и дали понять, что эта симпатичная женщина помогает устраиваться всем новоприбывшим. Ильда без особого энтузиазма согласилась позаботиться о новичках: она недолюбливала аргентинцев, разделяя распространенное в Латинской Америке мнение, что они слишком уж гордятся высокоразвитостью своей страны и вообще склонны переоценивать свои возможности. Эрнесто показался ей очень надменным: хрупкий телосложением, этот молодой человек как-то странно выпячивал грудь и говорил отрывисто, с повелительными интонациями, совершенно не соответствовавшими его положению просителя.

Вряд ли Эрнесто надеялся, что революция с распростертыми объятиями примет любого, кто заявит, что он поддерживает ее и симпатизирует ее целям: за плечами у него был обескураживающий боливийский опыт. Но прием, оказанный ему в гватемальских коридорах власти, был просто оскорбителен. После долгого хождения по чиновникам, каждый из которых старался поскорее избавиться от надоедливого чужака, Эрнесто добился аудиенции у министра здравоохранения, и на этом уровне ему было прямо сказано, что аргентинский диплом здесь не может быть признан и что для подтверждения врачебной квалификации он должен пройти годичную переподготовку.

Возмущенный до глубины души Эрнесто рассказал об этом Ильде, та обратилась в молодежную организацию Гватемальской партии труда, и дело как будто сдвинулось с мертвой точки: Гевару пригласили в департамент статистики, забрали у него удостоверение личности и обещали дать ответ через несколько дней. Ответ оказался двусмысленным: на работу по линии ГПТ может быть рекомендован только член партии. Ильда сообщила об этом Эрнесто Геваре по телефону.

«Значит, они хотят, чтобы я вступил в их партию? – спросил Эрнесто. – Ну, передай им тогда, что если я вступлю когда-нибудь в компартию, то только по доброй воле. Не надо меня вербовать».

Среди изгнанников, съехавшихся в те дни в Гватемалу, было много квалифицированных специалистов, в том числе и врачей с именем, связями и опытом: вчерашний студент не мог соперничать с ними.

Эрнесто, хоть и рассерженный, не падал духом. Случайная работа была ему не внове и не ущемляла его достоинства. Он сделался торговцем-разносчиком: вначале продавал в столице книги, а потом, освоившись, стал ездить по сельской глубинке, предлагая крестьянам дешевые товары первой необходимости и заодно приглядываясь, как идет перераспределение земли. Заработка едва хватало на жизнь, но просить помощи Эрнесто не хотел.

Однажды, дойдя до крайности, он попросил у Ильды пятьдесят долларов: нечем было расплатиться за жилье. Ильда только что отправила денежный перевод в Лиму и, не желая огорчать отказом человека, который так мучительно и неумело просит, отдала ему золотую цепочку и кольцо: «Я совсем их не ношу, можно заложить».

В скором времени Ильда стала для Эрнесто сиделкой, сестрой, подругой, женой и матерью одновременно.

Ильда была ему хорошим другом, она старалась вникнуть в его интересы, разделить его взгляды. Круг их совместного чтения составляли Толстой, Горький, Достоевский, Сартр, «Капитал», «Анти-Дюринг», «Происхождение семьи…», «Коммунистический манифест»…

Ильда радовалась всякий раз, когда выяснялось, что их взгляды и точки зрения совпадают. И она, и Эрнесто исходили из убеждения, что необходимо построить новое общество, где человеческие отношения могли бы стать иными, чистыми, высокими, где материальная выгода не была бы единственной побудительной силой. Они восхищались советской революцией, созданием в этой стране нового общества и воспитанием нового человека. Эрнесто Гевару особенно впечатляло то, что сделано в СССР в области образования, Ильда превыше всего ценила достижение равноправия женщин…

Розничная торговля и посещение развалин древних цивилизаций Гватемалы не могли утолить его духовную жажду, и Эрнесто готов был схватиться за любую умственную работу, только бы она заполнила его внутреннее время. То он предлагал Ильде помочь ему собрать медицинскую статистику по каждой в отдельности латиноамериканской стране, то с головой уходил в загадочную работу, которую Ильда определяет как «анализ системы каждого правительства на нашем континенте и его отношения к эксплуатации со стороны местной олигархии и империализма янки».

Между тем конфликт полковника Арбенса с Соединенными Штатами развивался, подходя к той черте, за которой компромиссные решения уже невозможны.

В марте 1954 года на Десятой межамериканской конференции в Каракасе Джон Фостер Даллес настоял на включении в повестку дня вопроса «Вмешательство международного коммунизма в дела американских республик». В резолюции по этому вопросу Гватемала прямо не упоминается, а Советский Союз фигурирует под именем «одна иностранная деспотия». Министр иностранных дел Гватемалы попросил уточнить, что именно подразумевается под «международным коммунистическим движением», и Даллес язвительно заметил: «Весьма прискорбно, что внешние сношения одной из наших республик находятся в руках столь наивного человека, который задает подобные вопросы». Собравшаяся в Гватемале эмигрантская молодежь оживленно обсуждала перипетии этой политической драмы. Некоторые подумывали о том, чтобы заблаговременно покинуть страну. Гевара об этом не помышлял, хотя к гватемальской революции относился столь же скептически, как к боливийской.

Вскоре начались воздушные налеты на Гватемалу. Никакого отпора налетчики не встречали, так как своих самолетов у Арбенса не было. В церквах внушали верующим, что придут освободители и начнут казнить революционеров, своих и иностранных, не пощадят и членов их семей. Эмигранты стали спешно покидать Гватемалу. Ильде и Эрнесто было некуда уезжать: они решили остаться.

Слухи о готовящемся вторжении не тревожили Эрнесто Гевару. В начале мая министерство образования приняло его на службу и зачислило «внутренним врачом» в педагогический институт. Там врачу полагалось бесплатное жилье, это была редкостная, фантастическая удача. Эрнесто обвыкся на новой работе.

В свой первый отпуск он отправился с Ильдой на север Гватемалы, в район Петена, известный своими памятниками доколумбовых времен. Налюбовавшись живописными развалинами и бесхитростными праздниками индейской деревни, Эрнесто и его подруга вернулись в столицу. Деловая жизнь замерла, правительственные чиновники заблаговременно подыскивали убежище в посольствах.

17 июня 1954 года началось вторжение: войска Кастильо Армаса в четырех пунктах перешли гондурасско-гватемальскую границу. Политэмигранты, остававшиеся в столице несчастной страны, с воодушевлением включились в оборонительную работу. Правда, работа эта сводилась к ночным дежурствам и к контролю за затемнением: с наступлением сумерек патрульные ходили по улицам и следили за тем, как задернуты оконные шторы, останавливали автомобили с незакрашенными фарами.

С начала военных действий Эрнесто сделался другим: подтянутым, сосредоточенным, сдержанным на язык. Человек сугубо штатский и привыкший насмехаться над военщиной, он вдруг заинтересовался оборонительной тактикой и составил свой пакет предложений для гватемальских властей. По его мнению, правительство действовало нерешительно и народ утратил веру в способность Арбенса планировать и предвидеть. Прежде всего, считал Эрнесто, нужно сформировать молодежные отряды, вооружить их и немедленно отправить на фронт. Далее необходимо разработать серьезный план обороны столицы, поскольку решающие бои, не исключено, будут проходить именно на подступах к городу. Наконец, следует обеспечить возможность отхода в горы – на случай, если столица падет.

С первым своим предложением (об отрядах молодежи) Эрнесто обратился к властям. Его поблагодарили за заботу и заверили, что армия обо всем побеспокоится сама.

Натолкнувшись на инертность и нежелание гватемальских властей сотрудничать, Эрнесто засучил рукава и принялся за работу сам. Разложив на столе карту города, он размечал узловые точки, чертил оборонительные схемы. От чертежей и схем Эрнесто без колебаний перешел к работе на местности, к организации и расстановке живых людей – и с радостью обнаружил, что у него получается. Его командирский голос, уверенность в том, что он знает, что надо делать, даже странный для местного слуха акцент – все это производило на тихих, застенчивых гватемальцев должное впечатление. Эрнесто собирал молодых парней, жителей предместий, формировал из них небольшие отряды, распределял то скудное оружие, которое удавалось достать, расставлял своих людей в тех местах города, которые он считал уязвимыми, – и его слушались, ему подчинялись. Воодушевленный сознанием того, что он впервые в жизни работает на историю – и не с холодными камнями, а с живыми людьми, Эрнесто старался заразить этих коренастых, молчаливых, искоса поглядывающих на него ребят своим воодушевлением. Однако стоило Эрнесто Геваре уйти, как его отряд исчезал: влияние этого человека пропадало – и гватемальцы молча разбегались по домам.

«Надо было сражаться, но почти никто не сражался, – рассказывал об этом позднее сам Эрнесто, – надо было сопротивляться, но никто не делал этого…»

Уверенность в том, что беднота органически предана революции, еще не раз подводила Гевару Бедняк желает прежде всего перестать быть таковым, и если революция не в состоянии это обеспечить, то он видит в ней всего лишь обман.

У Эрнесто оставалась еще надежда, что полковник не поддастся нажиму армейских, раздаст оружие народу и уведет своих людей в горы. Тогда можно будет пойти вместе с ним. Однако Арбенс поступил иначе. Желая предотвратить разрушения и гибель соотечественников, он начитал на пленку прощальную речь, послал ее на радио и отправился в мексиканское посольство. Вслед за президентом убежища попросили и другие члены правительства и лидеры политических партий. Латиноамериканские посольства в Гватемала-сити оказались переполненными, и среди эмигрантов, остававшихся в городе, поднялась паника. Не все, как Эрнесто, могли обратиться в посольство своей страны.

Между тем Эрнесто и не думал прятаться в аргентинском посольстве. Торгпред Аргентины, наслышанный о деятельности своего отчаянного соотечественника, отправился его искать, объездил весь город и обнаружил его в дешевом кафетерии. «Что вы здесь делаете? – спросил он. – Хотите, чтоб вас пристрелили? Идемте со мной! В посольстве США давно следят за вашими передвижениями. Конец напрашивается, и сейчас самое время спасать вашу шкуру».

Эрнесто не мог не знать, что еще в резолюцию Каракасской конференции была включена рекомендация установить слежку за лицами, которые «распространяют пропаганду международного коммунистического движения, совершают поездки в интересах этого движения и действуют в качестве его агентов или в его пользу». До сих пор, однако, ему не приходило в голову, что этот пункт резолюции самым непосредственным образом касается его самого. Так, негодуя, возмущаясь и в то же время втайне, должно быть, гордясь репутацией человека, за которым охотятся, Эрнесто Гевара на дипломатической машине отправился в посольство своей страны.

В посольстве Аргентины, где от возможных репрессий скрывались десятки эмигрантов и гватемальцев, сторонников Арбенса, шли ожесточенные споры. Эрнесто читал вслух свою статью «Я видел падение Арбенса», которую Ильда печатала ему под рев самолета, обстреливавшего президентский дворец. Это фактически была первая его попытка оформить свое представление о миропорядке и о процессах, в нем происходящих.

Свою статью Эрнесто начинает с утверждения, что социалистический лагерь, заложенный советской революцией в 1917 году, расширенный китайской революцией и недавно начатой алжирской, будет расширяться и впредь. В мире есть множество стран, управляемых эксплуататорскими системами, которые прямо или косвенно зависят от империализма. Следовательно, революция – это всемирный феномен, и Латинской Америке суждено сыграть в этом процессе важную роль. К этим упрощенным выводам Эрнесто пришел своим собственным путем, притом добровольно, а не на официальных политсеминарах. Статья заканчивалась словами: «Борьба еще только начинается».

Все обитатели посольства поздравляли автора и отмечали его несомненный публицистический дар. В ходе страстных дискуссий определилось революционное ядро из 13 наиболее непримиримых сторонников вооруженного решения, считавших, что Арбенс проявил слабость духа. К их числу принадлежал и Эрнесто Гевара, стоявший на том, что народ должен быть вооружен.

На другой же день после переворота Ильда была уволена с государственной службы (как иностранка, сотрудничавшая с режимом Арбенса) и оказалась в женской тюрьме Санта-Тереса. В День независимости Перу Ильду освободили: видимо, это был дружественный жест гватемальского правительства по отношению к братской стране. Выйдя на свободу, Ильда попыталась проникнуть в аргентинское посольство, но солдаты ее не пустили. Эрнесто, свободно ходивший по городу, нашел ее в ресторанчике, где она обычно обедала. Видимо, в их отношениях кое-что изменилось – во всяком случае, с его стороны. Эрнесто объяснил своей подруге, что беженцев из посольства начинают самолетами вывозить в Аргентину, что родители прислали ему немного денег и он собирается переехать в Мексику.

Вскоре Эрнесто отправился в Мехико, куда впоследствии, минуя множество бюрократических препятствий, прибыла и Ильда.

Мексика: попытка семейного счастья

Мексика в те годы предоставляла приют доминиканцам, бежавшим от диктатора Трухильо, противникам никарагуанского диктатора Сомосы, перуанским апристам, испанским республиканцам, гражданам США, попавшим в список сенатора Маккарти, беженцам из Гватемалы. Эрнесто нашел там и своих кубинских товарищей, борцов против диктатора Батисты, вместе с которыми он странствовал по гватемальской провинции. Вся эта разноплеменная публика, в большинстве своем лишенная средств и связей, перебивалась случайными заработками, ютилась в меблированных пансионах, собиралась в одних и тех же дешевых барах и вела бесконечные споры о путях и формах немедленного переустройства мира. Мехико наводнен был тайными агентами диктатур, старавшимися проникнуть в замыслы свободолюбцев. Мексиканская полиция следила за тем, чтобы деятельность изгнанников не приводила к международным осложнениям. Секретные службы США преследовали свои геополитические цели. В эмигрантских кругах с волнением обсуждали, что один оказался двурушником, другой – подсадной уткой ФБР.

Гватемальское дело было бесповоротно проиграно, борьба против Перона и перонизма Гевару никогда не вдохновляла, что же касается освободительных планов других латиноамериканских землячеств, то эти замыслы представлялись ему ограниченными и провинциальными. В большинстве своем их борьба с диктатурами подразумевала: «Вот покончим с Трухильо (Сомосой, Батистой) – и тогда…» – подразумевалось, что тогда наступит царство свободы и справедливости. На тему мировой революции, мирового восстановления справедливости никто не желал разговаривать. Кроме того, борцы-изгнанники из какой-либо латиноамериканской страны очень неохотно посвящали в свои дела чужаков, иностранцев – из соображений конспирации и стремления не допустить, чтобы их упрекали в формировании наемнического корпуса. Эта замкнутость интересов очень сердила Эрнесто, который ни в одном кружке не был своим.

В поезде Эрнесто познакомился с беженцем из Гватемалы по прозвищу Эль Патохо, что на гватемальском наречии означает «мальчишечка, мальчуган». Эрнесто в своих дневниках рассказывает, что это был забитый, недалекий паренек, который не мог даже внятно объяснить, что же, собственно, произошло в его стране. Да и коммунистом, то есть членом ГПТ, он стал уже после отъезда Эрнесто на Кубу.

Эрнесто и Патохо подружились в дороге и договорились делить все невзгоды пополам. В Мехико они на последние деньги приобрели подержанную фотокамеру и, найдя сговорчивого местного жителя, владельца небольшой фотолаборатории, согласившегося за скромную плату проявлять пленку и печатать снимки, принялись за обслуживание иностранных туристов США, Канады и Европы. Как рассказывает Эрнесто, они с Патохо, стараясь не попадаться на глаза полиции, ограждавшей иностранцев от назойливого сервиса, фотографировали туристов в парках, на площадях, на фоне памятников и живописных трущоб – и продавали им фотокарточки.

Снимки уличной детворы и столичных лачуг Мехико пользовались спросом: нищета третьего мира – это тоже товар, который потребляют туристы. Эрнесто понимал, что выступает в невыгодной роли торговца нищетой.

Медицинским образованием аргентинца никто в Мехико не интересовался, в госпиталях нужны были рекомендации, а для частной практики не было ни опыта, ни клиентуры, ни связей. Гевара пробует пробиться в кино, но мексиканская кинопромышленность не приняла его всерьез. Его интерес к кинобизнесу пропал. Возможно, в кинематографе его ждал бы большой успех: чутьем и вкусом к переоформлению жизни Эрнесто обладал в достатке. Но тогда мир потерял бы одну из самых волнующих легенд, воплощенную Че Геварой в собственной жизни. К тому же по воздействию на реальность кино намного медлительнее и беднее возможностями, чем революционное действие, а Эрнесто ждать не мог.

Ильда застала его в Мексике уже в добрые времена. После долгих мытарств ему удалось наконец получить место ассистента в аллергологическом отделении городской больницы. Встреча оказалась более чем прохладной. Эрнесто предложил ей остаться друзьями.

В те дни, оставаясь по-прежнему беспартийным, Эрнесто считал себя коммунистом – может быть, даже более коммунистом, чем самые активные партийные функционеры. Видимо, членство в партии чем-то его отпугивало, противоречило его неукротимой натуре, и хотя он писал матери, что рано или поздно станет членом компартии, определенности в этом вопросе у него не было.

Прибывший в Мехико Рикардо Рохо познакомил Гевару с влиятельным соотечественником, директором Фонда экономической культуры, и Эрнесто получил наконец возможность избавиться от проклятия уличной фотографии и, передав дело напарнику Патохо, посвятить свободное время более достойному, чем «торговля нищетой», занятию: фонд доверил ему распространение экономической литературы, в списках которой значились Маркс и Ленин, Троцкий и Мао Цзэдун. Это не только упрочило материальное положение ассистента-аллерголога, но и обеспечило ему доступ к серьезным книгам. По ночам Эрнесто читал, а утром складывал книги в кожаный портфель и обходил конторы и частные дома, где, по его предположениям, этой литературой могли заинтересоваться.

Книготорговля давала устойчивый и существенный приработок. Отношения Эрнесто и Ильды стабилизировались: по рассказам Ильды, не последнюю роль в этом новом сближении сыграл советский фильм-балет «Ромео и Джульетта», который они с восторгом смотрели, а после задушевно беседовали об универсальности гения Шекспира… Ильда забеременела, и вопрос о свадьбе приобрел новую остроту. Свадьба состоялась.

Астма в Мехико о себе почти не напоминала, и у Ильды составилось впечатление, что страдания Эрнесто остались далеко позади. Однако во время медового месяца в Паленке, во влажной тропической зоне, жестокий приступ свалил его с ног. 15 февраля 1956 года Ильда родила дочку, которую Эрнесто назвал Ильда Беатрис.

Ильда устроилась на работу неподалеку от дома, ее отпускали на часы кормления. Все остальное время с девочкой сидела приходящая няня. Шла обычная неспешная жизнь. Любящая жена, уютная квартирка, любимая дочка, скромный, но честный достаток – «что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?»

Но не для такой жизни родился Эрнесто Че Гевара. Это медлительное, размеренное существование в атмосфере любви и покоя казалось ему несчастным и гибельным. Он был уверен, что настоящая, полная приключений жизнь у него еще впереди. И не ошибался.

Знакомство с Кастро

Первое знакомство Гевары с кубинским зарубежьем произошло в конце 1953 года, когда, отослав письмо Альберто Гранадосу, заложив медицинские книги и освободившись таким образом от всех обязательств, он сидел в коста-риканской кофейне и слушал, как за соседним столиком кубинцы-изгнанники рассказывают впечатляющую историю о неудачном штурме казармы в кубинском городе Сантьяго.

Что знал Эрнесто о Кубе в те времена? «Куба, пенный цветок, искрометный сахар, жасминовый сад» – таким видел этот остров Пабло Неруда. Республика, в которой ничего не происходит, веселый музыкальный бордель для североамериканских туристов, страна пляжей и баров, где правит диктатор-мулат, исповедующий языческий культ и решающий государственные вопросы по рекомендации личного колдуна. Оппозицию режима возглавляла Партия ортодоксов. Лидер этой партии Чибас прославился тем, что застрелился на трибуне после слов: «Товарищи ортодоксы, вперед!..» Пленку с его предсмертной речью несли бойцы штурмового отряда, чтобы передать ее по радио и воспламенить народ. В глазах Гевары все это выглядело не слишком серьезно.

Ближе с кубинскими изгнанниками Эрнесто познакомился, когда вместе с ними ездил по гватемальским деревням, занимаясь торговлей вразнос. Он оценил веселую дружескую спайку кубинцев, их терпимость в расовом вопросе: между «самбо прието» (негром с восьмой частью крови белого человека) и просто белым кубинцем могли быть самые сердечные, дружеские отношения. Смешанная группа кубинцев являла собой в его глазах прообраз будущего общечеловеческого братства.

В Мексике кубинцы вышли на Эрнесто случайно: кто-то из них страдал от аллергии, и прежний знакомый Гевары, кубинец Ньико, привел его в больницу, где как раз дежурил ассистент Эрнесто Гевара. Это произошло в июне 1955 года. Встреча была бурной и радостной. Ньико сообщил своему аргентинскому другу, что Фидель и его брат Рауль освобождены по амнистии и в самом скором времени прибудут в Мехико. Тогда Эрнесто и попросил Ньико познакомить его с Фиделем.

Есть свидетельства, что Эрнесто встречался с кубинцами задолго до освобождения Фиделя Кастро. Вот что рассказывает Рауль Роа, ставший впоследствии министром иностранных дел Кубы: «Я познакомился с Че однажды ночью, в доме его соотечественника Рикардо Рохо. Он только что прибыл из Гватемалы и еще остро переживал поражение. Че казался и был молодым… Ясный ум, аскетическая бледность, астматическое дыхание, выпуклый лоб, густая шевелюра, решительные суждения, энергичный подбородок, спокойные движения, чуткий проницательный взгляд, острая мысль, говорит спокойно, смеется звонко… Уже тогда Че возвышался над узким горизонтом креольских национализмов и рассуждал с позиций континентального революционера…»

В качестве проповедника континентальной идеи Эрнесто был для кубинцев интересен. Кроме того, он объявлял себя коммунистом, не будучи связан ни с одной компартией континента. Стало быть, не был опутан никакими партийными обязательствами. Известно было, что он посещает Культурный центр Посольства СССР в Мехико, берет там книги на испанском языке («Как закалялась сталь», «Повесть о настоящем человеке»). Репутация опасного мятежника и подстрекателя, занесенного в черные списки ЦРУ, также работала на этот облик. Стремясь заинтересовать кубинцев, Эрнесто умело пользовался своим знакомством с марксистскими тезисами, трактуя их гораздо острее и проще, чем это делали пропагандисты Народно-социалистической партии Кубы.

Впервые в своей жизни Эрнесто соприкоснулся с латиноамериканской историей, воплощенной в живом человеке. Сын плантатора, владевшего тринадцатью тысячами гектаров сахарного тростника в кубинской провинции Ориенте, вождь молодежного крыла Партии ортодоксов, Фидель Кастро получил блестящее гуманитарное образование, великолепно владел речью, свободно переходя с изысканного светского языка на простонародный кубинский диалект… После Монкады он стал фигурой национального масштаба, любимцем своего островного народа. Кастро уже тогда предчувствовал, что ему самому будет тесно в рамках одной только борьбы с диктатурой Батисты, и искал новые политические ориентиры.

Беседа двух молодых людей продолжалась десять часов: с восьми вечера до шести утра. «Помню, наш первый спор был о международной политике», – пишет Эрнесто. Это был звездный час Эрнесто Гевары. Встреча с Кастро выводила его на арену истории, на уровень личных решений, от которых зависит ускорение исторического процесса. «Че имел более зрелые по сравнению со мной революционные идеи. В идеологическом, теоретическом плане он был более развитым. По сравнению со мной он был более передовым революционером», – писал впоследствии Фидель.

Для Фиделя Кастро, дочитавшего «Капитал» до 370-й страницы (это его собственное признание), теоретические познания Эрнесто были огромны.

Встретились два романтика от революции, и каждый нашел в другом то, чего недоставало ему самому. «Меня, любителя приключений, – писал позднее Эрнесто Гевара, – связали с ним узы романтической симпатии и мысль о том, что стоит умереть на чужом берегу за столь чистый идеал».

Фидель, как и другие вожди националистов, избегал включения в свою бригаду иностранцев, пусть даже единомышленников, он, например, без колебаний отказал Патохо, также загоревшемуся желанием умереть на чужом берегу, и прямо заявил, что не желает интернационализации борьбы. Для Эрнесто было сделано исключение, и он был принят в команду как теоретик континентальной коммунистической революции.

Во второй половине 1955 года кубинские друзья Эрнесто Гевары развернули подготовку к высадке. Фидель Кастро исходил из убеждения, что, если бы 26 июля 1953 года у него было еще 200 бойцов или хотя бы 20 ручных гранат, операция могла бы завершиться победой. «Все наши расходы по подготовке штурма Монкады составили 20 тысяч песо. На миллион мы могли бы вооружить 8 тысяч человек и атаковать не один гарнизон, а 50 гарнизонов».

И чтобы раздобыть этот миллион, Фидель отправился в Соединенные Штаты. В Майами, в Бриджпорте, в Нью-Йорке он встречался с состоятельными кубинскими эмигрантами и, как он сам позднее рассказывал, «просил милостыню для родины, собирал сентаво к сентаво ту сумму, которая необходима для завоевания ее свободы». В речах, с которыми он выступал перед кубинскими землячествами, мы не найдем коммунистических лозунгов: аудитория их не приняла бы, да и сам Фидель в то время был от них еще далек.

Состоятельные кубинцы больше верили в падение Батисты, чем в социальную программу вождя повстанцев. Однако их расшевелили новизна системы и смелость намерений.

Миллион песо Фиделю собрать не удалось: он привез наличными лишь 50 тысяч долларов. Однако созданные в Штатах комитеты поддержки обещали ему финансовую помощь и в дальнейшем. Эрнесто придерживался несколько иного мнения: ему представлялось, что Фидель слишком уж подыгрывает потенциальным жертвователям в ущерб радикализму.

Наступила пора военной подготовки. Для этой цели Фидель Кастро отыскал опытного инструктора герильи: это был 63-летний полковник Альберто Байо, кубинец с испанским прошлым, участник гражданской войны в Испании. Байо вырос в Мадриде, окончил Пехотную академию, опыт противопартизанской войны он приобрел в Иностранном легионе на территории испанской Сахары. В Мексике квалификация этого служаки нашла применение: он преподавал в Кадетской школе ВВС в Гвадалахаре, но ради освобождения своей родины отказался от службы и посвятил себя обучению бойцов бригады Фиделя Кастро. Эрнесто, никогда не служивший в армии и испытывавший к военному делу затаенный, тщательно прикрытый напускным пренебрежением интерес, с мальчишеским усердием включился в тренировки. Первым делом он установил для себя строгую диету, чтобы сбросить лишний вес: семейная жизнь сделала его человеком довольно упитанным, а Фидель предупредил, что суда для экспедиции будут небольшие и придется выбраковывать толстяков.

Ежедневно в два часа пополудни прямо из госпиталя Эрнесто отправлялся в гимнастический зал, где учился приемам дзюдо, карате и вольной борьбы (совершенно не пригодившимся ему в дальнейшем), и возвращался домой поздно вечером, жесткий, раздраженный, чуждый семейному уюту. С апреля 1956 года Эрнесто стал ездить за город на стрельбы. Он отказался от загранкомандировки в Африку по линии Всемирной организации здравоохранения: он не мог отвлекаться на побочные цели. Все было подчинено теперь одному: подготовке к высадке на чужом берегу.

Для тренировок и стрельб в предместьях Мехико была арендована ферма под названием «Санта-Роса». На этой ферме, к изумлению окрестных жителей, собралось около сотни участников экспедиции, полковник Байо учил их стрелять из пулемета, изготавливать противотанковые мины и противобаррикадные бомбы, сбивать самолеты, камуфлироваться и маскироваться, пересекать незамеченными сельву и строить скрытые коммуникации. Вся эта наука изложена на страницах книги Эрнесто Гевары «Партизанская война».

Что касается Фиделя, то он почти не бывал на занятиях по военному делу, поскольку на это у него не оставалось времени. «Сам же я, – пишет не без гордости Эрнесто, – занимался в то время и подбором кадров».

Это говорит о многом: кадровый вопрос Кастро мог поручить только самому доверенному человеку. Впрочем, Эрнесто сумел добиться расположения всех кубинцев. Товарищи по оружию привязались к «безумному аргентинцу» и называли его фамильярно-ласково Че: так в Венесуэле и Колумбии зовут всех пришельцев с Ла-Платы. Словечко «Че» довольно многозначно: на юге Латинской Америки оно означает «эй, ты!», на севере – «ерунда, плевать!»

С обезличивающей кличкой Че справился бы далеко не каждый: нужно было обладать самобытностью Эрнесто Гевары, чтобы обратить ее в имя собственное.

Эрнесто уволился из госпиталя и остался без средств к существованию: зарплаты Ильды едва хватало на домашние расходы и на оплату жилья… Вскоре отлучки Эрнесто стали продолжаться по несколько дней. Во время одной из таких отлучек Ильду вызвали в Федеральное полицейское управление. Спрашивали, где ее муж. Она все поняла, когда ввели кубинца, ездившего на стрельбы вместе с Эрнесто. То, что он кубинец, стало ясно, едва он заговорил: бесполезно было отпираться.

На другое утро мексиканские газеты объявили, что раскрыт обширный международный заговор, во главе которого стоит доктор Фидель Кастро Рус, и что на загородном ранчо арестованы два десятка коммандос, среди которых был назван и аргентинский врач Эрнесто Гевара Серна.

«Две мексиканские полицейские организации, находившиеся на содержании Батисты, – рассказывает об этом происшествии Эрнесто, – охотились за Фиделем Кастро. Одна из них добилась успеха и задержала его. Однако она каким-то чудом не расправилась с Кастро сразу после ареста. Несколько дней спустя были схвачены многие другие участники движения. Полиция захватила также нашу ферму, расположенную в окрестностях Мехико, и все мы попали в тюрьму».

Группа Рауля была в тот день в отлучке, за холмами, и избежала ареста. Не был арестован и полковник Байо: в открытом письме в газету он предлагал свою явку с повинной в обмен на освобождение учеников, но его предложение осталось без ответа.

У полиции к Эрнесто Геваре был особый интерес. От него требовали, чтобы он рассказал о международных связях герильи, – что было думать про аргентинца, который на мексиканской земле тренируется в лагере кубинских коммандос? Североамериканцы очень боялись коммунистического влияния на кубинскую активность и настаивали на выяснении, не является ли Че Гевара агентом Москвы.

Как аргентинского гражданина с паспортом, Гевару могли освободить в любую минуту, на этом настаивал его адвокат, бывший министр экономики в правительстве Арбенса, однако Эрнесто решительно отверг эту идею: «Ни за что! Я хочу, чтобы меня считали кубинцем».

Наконец по ходатайству общественности (за кубинцев вступились бывший президент Мексики Ласаро Карденас, художники Сикейрос и Ривера) Фидель Кастро и 18 его бойцов были освобождены, за решеткой остались только Че Гевара и кубинец Каликсто Гарсиа: первый – добровольно, второй – потому, что у него были не в порядке иммиграционные бумаги. Чтобы уладить дело, Фидель был вынужден дать взятку мексиканским властям.

«Я сказал Фиделю, – пишет Че Гевара, – что из-за меня ни в коем случае не должна задерживаться революция. Я помню также решительный ответ Фиделя: "Я не оставлю тебя!" Так и вышло: пришлось потратить время и деньги, чтобы вызволить меня из мексиканской тюрьмы».

Предотвращать экспедицию никто не пытался: для мексиканской стороны, притерпевшейся к такой активности, никакой опасности бригада Кастро не представляла, североамериканцы предоставили кубинцам возможность до поры до времени делать все, что заблагорассудится. И вот однажды Че собрал вещи, пробормотал что-то насчет полиции, которая идет по следам, – и ушел из дома: как оказалось, навсегда.

Высадка на Кубе: путешествие дилетантов

Для высадки на Кубе Фидель Кастро купил деревянную прогулочную яхту. Это суденышко, способное принять на борт двадцать человек, за три года до продажи уже тонуло. Пришлось ремонтировать надстройку, менять оба двигателя, перестилать палубу. Фидель собирался приобрести второе судно, но поджимало время, уходили деньги, и он решил обойтись одним.

Отплытие необходимо было скоординировать с выступлением «Движения 26 июля» на острове (так революционеры называли себя в честь даты нападения на казарму Монкада в 1953 году). Для этого в октябре 1956 года в Мехико с Кубы приезжал соратник Фиделя Франк Пайс. Решено было, что в день отплытия в город Сантьяго-де-Куба будет послана условная телеграмма. Ровно через пять суток в Сантьяго начнется восстание, а на месте высадки участников экспедиции будет ждать резервный отряд, которому Фидель должен доставить оружие.

Штурман Роберто, бывший лейтенант ВМФ Кубы, впервые увидел яхту лишь во время посадки и, доверившись судовому формуляру, определил скорость ее в девять узлов, в то время как на деле она не достигала семи. Поэтому путь от мексиканских до кубинских берегов занял не пять суток, а почти неделю. В распоряжении Роберто не имелось даже хорошей карты кубинского побережья, вдоль которого ему предстояло вести яхту на протяжении почти половины пути. Позже выяснилось, что никто из кубинцев – участников экспедиции совершенно не знаком с местом предполагаемой высадки, да и сам Фидель Кастро на том берегу никогда не бывал.

Посадка началась в ночь с 24 на 25 ноября. Яхта осела почти по самый фальшборт, когда на ее палубе собрались все 82 человека. Море обещало быть неспокойным.

В открытом море яхту встретил сильный северный ветер. Перегруженное судно стало швырять по волнам, и все поняли, насколько серьезны были предупреждения портовых служб, не рекомендовавших выходить в открытое море.

«Мы лихорадочно стали искать лекарство от морской болезни, – пишет Че Гевара, – но так и не нашли. Были спеты кубинский гимн и Гимн 26 июля, все это длилось, наверное, не более пяти минут… Люди сидели с мученическими лицами, обхватив руками животы, одни уткнулись головами в ведра, другие распластались в самых неестественных позах…» [1]

У Эрнесто начался приступ. Это было плохое начало. Болезнь настигла его в самый неподходящий момент и выставила на всеобщее обозрение как досадную обузу.

На полу каюты появилась вода. В лихорадочной спешке пассажиры яхты стали выбрасывать за борт все, что попадалось под руку в темноте: консервы, канистры с горючим и с пресной водой. Лишь когда рассвело, обнаружили, что кто-то забыл завернуть кран в туалете, и вода тонкой струйкой лилась на пол всю ночь.

Утром установилась прекрасная погода, и тут-то пришлось горько пожалеть о выкинутых за борт сокровищах. Никто не предполагал, что плавание будет продолжаться восемь суток. В первые дни получали по банке сгущенного молока на двоих. На пятый день, предполагая, что приближаются уже к кубинскому мысу Крус, конечной точке путешествия, было съедено все, за исключением ананасов. Никто не сокрушался по этой причине: подошел расчетный срок, и на исходе пятого дня все вглядывались в горизонт, где вот-вот должен был показаться огонь маяка. Но огня так и не было.

Ночью, устав от ожидания, штурман Роберто влез на крышу каюты, чтобы заглянуть за линию горизонта, и, поскользнувшись, упал в воду. Пришлось остановиться и дать задний ход. Яхта долго ходила кругами в темноте, наконец потерпевший подал голос – и все завершилось благополучно, но с потерей драгоценного времени.

Яхта двигалась вдоль острова, держась на некотором отдалении от берега, курс был верный. Вскоре стали попадаться торговые суда под кубинским флагом, при их приближении все прятались в каюте и в трюме, наверху оставался только штурман Роберто.

Слушая радио, узнали, что Франк Пайс начал восстание в назначенный час: его боевики с красно-черными нарукавными повязками «Движения-26» пошли на штурм полицейского управления Сантьяго, перекрыли баррикадами улицы, ведущие к крепости Монкада. Но помощь от Фиделя не поступила, сотня бойцов осталась без оружия, и восставшим пришлось с боями и потерями уходить в горы. Смысла продолжать плавание к условленному заранее месту – Никеро – уже не было, и Фидель Кастро принял решение высадиться юго-западнее, в районе Белисе.

Наконец кубинский берег приблизился, и тут яхта дрогнула и встала как вкопанная: штурман Роберто посадил ее на мель. Поскольку до берега было далеко, спустили единственную имевшуюся на борту шлюпку, которую никто не догадался заранее проверить, и она тут же затонула, так как оказалась дырявой. Пришлось идти к берегу, подняв над головами оружие, по горло в воде. Берег в этом месте представлял собой морское болото, заполненное жидкой грязью и поросшее мангровыми зарослями, под которыми тоже не было твердой земли. Если бы штурману удалось провести яхту вдоль берега еще одну милю, бригада могла бы высадиться на песчаном пляже вблизи дороги, ведущей в сторону гор.

Лишь один самолет пролетел над брошенной у берега яхтой, когда люди Кастро уже шли по зарослям, все глубже забираясь в болото. Неверное направление, как пишет Че Гевара, «было выбрано по вине неопытного и безответственного товарища, назвавшегося знатоком здешних мест. И вот мы уже на твердой земле, заблудившиеся, спотыкающиеся от усталости и представляющие собой армию призраков, движущихся по воде по воле какого-то механизма. К семи дням постоянного голода и морской болезни добавились три ужасных дня на суше» [2] . Сам Эрнесто еще находился во власти изнурительного приступа, сложные запахи мангрового болота привели к возобновлению кашля и спазм, но времени на передышку не было: нужно было как можно дальше уйти от места высадки.

Люди Кастро, голодные, но целые и невредимые, еще двое суток шли по болоту. Мексиканская армейская обувь, неприспособленная для ходьбы по болотам, раскисла в соленой воде, и ноги у всех были сбиты в кровь. Еле двигаясь по пояс в грязи, бойцы теряли немногое снаряжение, которое взяли, уходя с корабля.

Набрели на запоздалого путника, местного жителя, и взяли его с собой в качестве проводника: Фидель Кастро хотел кратчайшим путем добраться до предгорий Сьерра-Маэстры, там, в диких зарослях, в каком-нибудь овраге можно было укрыться и передохнуть. Но осуществить этот план, не вступая в соприкосновение с противником, не удалось. «Наш проводник был главным предателем и навел на след отряда, – записал Че в своем дневнике. – Отпустив этого предателя, мы совершили ошибку: ненадежных людей из местного населения нельзя оставлять без надзора, когда находишься в опасном районе» [3] .

Вряд ли можно было считать «главным предателем» перепуганного крестьянина, случайного встречного, наверняка не понимавшего, куда и зачем идет среди ночи эта толпа вооруженных, покрытых коростой засохшей грязи людей. Проводник, увлекаемый в темноте все дальше и дальше от родного дома, был скорее пленником, чем единомышленником герильи, которая еще ничем не заслужила его сочувствия. Он наверняка ничего не слышал о борьбе доктора Кастро против деспота Батисты. Регулярная армия в этих местах появилась, лишь когда поползли слухи о том, что на берег высадились и шастают по болотам какие-то иностранцы.

Че Гевара был на этом острове чужим и воспринимал всякого крестьянина прежде всего как жертву эксплуатации, которая с нетерпением должна ожидать, когда ее освободят. «Предательство» проводника его поразило. Если бы он не был настолько погружен в свой внутренний идеальный мир, он бы понял, что держать всех ненадежных под надзором не в состоянии даже миллионная армия.

На рассвете 5 декабря отряд дошел до местечка, название которого звучало как насмешка – Алегрия-дель-Пио (Святая радость). Люди стали устраиваться на привал. Место для привала было на редкость неудачное: низкорослый кустарник, в котором решено было дожидаться наступления темноты, был окружен открытым пространством. Измотанные люди повалились на землю как подкошенные. Не были выставлены даже караульные посты. Все хотели спать. Эрнесто в своих записях отмечает вечные споры о карауле; никто не хотел дежурить последним, с четырех до пяти тридцати утра, когда сон самый сладкий. Бойцы революции обижались и протестовали, как подростки в туристических лагерях. Сон оказался недолог. Брошенная на мели яхта стала для батистовцев надежным ориентиром.

К середине дня над плантацией появились военные самолеты «байбер» и авиетки, принадлежащие частным лицам. На небольшой высоте самолеты кружили над зоной привала, все ближе подбираясь к цели, и, пролетая над кустарниками, покачивали крыльями. Повстанцы считали, что они хорошо затаились, и спокойно принялись за завтрак: у них имелось по одной копченой сосиске на двоих и по две раскисшие галеты на каждого. И тут со всех сторон загремели выстрелы.

Пуля достала и самого Че Гевару: он почувствовал сильный толчок в грудь – и не смог удержаться на ногах. «Лежа на земле, я окликнул Фаустино и сказал ему, что мне пришел конец (в действительности слова были покрепче). "Это пустяки", – отозвался Фаустино, стреляя с колена из автомата на меже» [4] .

Фаустино оказался прав: пуля попала в патронный ящик на груди у Эрнесто и рикошетом задела его по шее. Но удар ошеломил аргентинца, и, упав, он никак не мог заставить себя подняться. Рассказывая о себе, о своем поведении, Че Гевара никогда не унижается до патетических слов. «Единственное, что я сделал в этой стычке, так это стратегическое отступление на полной скорости». «Те немногие выстрелы, которые враг сделал по мне, я встретил не грудью, а совсем наоборот».

Наконец подошел Альмейда и уговорил Че Гевару подняться и двигаться дальше. Вместе с Альмейдой Че Гевара побежал вглубь тростника, где Фидель Кастро тщетно пытался собрать уцелевших людей. Сахарный тростник был довольно высок, и увидеть укрывшихся в нем можно было только с воздуха.

Самолеты, пролетая низко над плантацией, обстреливали бегущих из пулеметов, местами тростник уже полыхал, казалось, что со всех сторон подступают клубы дыма и языки пламени. Добежали до спасительного леса и долго шли между деревьями. Наконец беглецам стало ясно, что их никто не преследует. «У нас оставалась всего одна банка сгущенного молока, почти не было воды. Случилось так, что Бенитес, которому поручили нести банку, сунул ее в карман продырявленной стороной вниз, и когда мы приготовились получить наш паек (тюбик из-под витаминов, наполненный сгущенным молоком, и глоток воды), то с горечью увидели, что все наше молоко вылилось и растеклось по обмундированию Бенитеса» [5] .

Наступил вечер, тучи москитов кружились над головами. Когда стало совсем темно, Эрнесто отыскал Полярную звезду, которая, как позже выяснилось, оказалась совсем не Полярной, и неожиданно для себя беглецы вновь очутились на открытом берегу моря. Очень хотелось пить, а пресной воды было мало. Эрнесто где-то читал, что если питьевую воду на треть разбавить морской, то она будет пригодна для употребления. Так и сделали – и в результате лишились питья, превратив его в мерзкое пойло. Тогда был пущен в ход ингалятор, с помощью которого пытались всасывать ночную росу из углублений в камнях. Наконец, измученные усталостью, голодом и жаждой, забрались в лесную чашу и легли спать, сгрудившись в кучу и не думая о безопасности.

Как стало известно впоследствии, итоги боя были печальны: из восьмидесяти двух участников экспедиции уцелели двенадцать, два десятка попали в плен. Это был настоящий разгром. Но ни один из уцелевших не помышлял о капитуляции. Те пятеро, среди которых были Гевара и Альмейда, добравшись до Сьерры и укрывшись в пещере, дали друг другу клятву сражаться до смерти. А когда наконец все двенадцать собрались вместе («Такова была наша воссоединившаяся революционная армия», – пишет Че Гевара), Фидель Кастро сказал: «Считайте, что мы уже выиграли эту войну».

Скитальческая жизнь отряда, без единой стычки с солдатами, продолжалась почти полтора месяца. Ночные походы по скользким от обильной росы тропинкам чередовались с тяжелым сном в дневную жару… На одном месте больше нескольких часов не задерживались: в зеленых горах Сьерра-Маэстры было множество укромных ущелий.

Че Гевара переживал тяжелые времена. Положение его в отряде оказалось совсем не таким, на какое он рассчитывал. Астма все не отпускала его, адреналин кончился, на марше он шел в самом хвосте, и отряду приходилось к нему подлаживаться.

Очень трудно было подыматься в гору во время приступа и еще мучительнее сознавать, что ты – худший в отряде, помеха, обуза, объект раздражения: «Навязался на нашу голову…» Обо всем этом с откровенностью Эрнесто пишет в своем дневнике.

С помощью крестьян удалось достать для Че Гевары немного адреналина. Но и долгожданное лекарство ненадолго принесло облегчение: слишком велики были влажность и духота, пропитанная запахом цветов. Стало ясно, что на горный пик Туркино, куда Фидель вел свой отряд, Геваре не подняться. Решено было оставить больного, дав ему в сопровождение одного из бойцов, человека робкого и не слишком сильного физически, носившего прозвище Учитель. Че Гевару не бросали на произвол судьбы, ему было оставлено все, что нужно для выживания в безлюдной местности: соль, растительное масло, консервы, компас.

«И начались мои самые горькие десять дней в Сьерре. Хватаясь за стволы деревьев и опираясь на приклад винтовки, я шел вместе с трусливым бойцом, который вздрагивал всякий раз, когда слышалась стрельба, и испытывал нервный шок, стоило мне не удержаться и кашлянуть».

Осознав, что поддаваться недугу – значит обречь себя на окончательный личный крах, Че Гевара нашел в себе душевные силы и поднялся выше болезни. «Теперь воля, которую я так любовно отшлифовал, будет понукать мои хилые ноги и усталые легкие. Я заставлю их работать…» Эти слова из прощального письма родителям, написанного десять лет спустя, свидетельствуют о том, что шлифовка воли не прекращалась до конца дней Че Гевары.

Медленно, нехотя астма стала отступать. Сказалось и то, что чем выше он поднимался, тем легче дышалось. Эрнесто понял, что может преодолеть себя. Он пишет Ильде: «Дорогая старушка! Здесь, в кубинских джунглях, живой и кровожадный, я сочиняю пламенные строки, вдохновленные Хосе Марти. Как истый солдат (я в грязи и в лохмотьях) пишу тебе это письмо на оловянной тарелке с оружием под боком и (нечто новое) с сигаретой в зубах».

Ильда в это время была в Аргентине. После первого (и, как выяснилось, ложного) сообщения о гибели мужа она переехала с дочкой в Лиму, и там ее настигло новое известие о разгроме отряда Фиделя Кастро… А затем родители Эрнесто прислали ей билет на самолет до Буэнос-Айреса. В аэропорту ее встречали дон Эрнесто, донья Селия, младший брат Че Гевары и его сестра.

Родители получили записку от Эрнесто: «Я истратил две жизни, осталось пять. Верую, что Бог – аргентинец». У кошки в Латинской Америке не девять жизней, как в Европе, а семь. Это означало, что он дважды был ранен, но уцелел.

Команданте Че – герой революции

В середине марта 1957 года в истории герильи произошло знаменательное событие: в отряд пришло первое крупное пополнение. Подкрепление составляло пятьдесят человек. Доставлено было и оружие: «Перед жадными глазами бойцов, как на выставке, расположились орудия смерти. Три станковых пулемета, три ручных пулемета "маузер", девять карабинов М-1, десять автоматических винтовок "джонсон" и шесть тысяч патронов… Мне достался новенький ручной пулемет системы Браунинга. Свою старую винтовку "томпсон", которая никогда не выстреливала в нужный момент, я выбросил…» [6]

Помимо нравственного облегчения («Мы не одиноки!»), у герильи появилась возможность подумать о серьезных наступательных операциях. Но прежде нужно было натаскать новобранцев.

«Новички, – добродушно пишет Че Гевара, – пока еще болеют детской болезнью – не привыкли есть один раз в день… В вещмешках у них много ненужных вещей. Когда же мешок натирает новичку плечи, то он предпочитает выбросить из него банку сгущенного молока, чем расстаться с полотенцем» [7] .

Отряд пополнения, под командованием капитана Хорхе Сотуса, был разбит на пять отделений, каждым командовал лейтенант. Это вовсе не означает, что в составе пополнения было пять кадровых офицеров: офицерские звания были присвоены равнинной организацией «Движения-26». Чтобы подчеркнуть отличие Повстанческой армии от вооруженных сил диктатора, решено было не присваивать младшим командирам скомпрометированные в глазах народа воинские звания сержанта и капрала (из сержантов вышел сам Батиста) и производить командиров наименьших самостоятельных подразделений в лейтенанты, отрядов – в капитаны, крупных соединений – в майоры (команданте), причем звание команданте принято было как высшее воинское звание Повстанческой армии. Командование Сьерра-Маэстры считало, что офицерские звания новичков еще подлежат утверждению здесь, в горах.

«Командир Хорхе Сотус, – пишет Че, – двигался в походе медленнее всех и постоянно плелся в хвосте, подавая дурной пример своим людям…» Эта запись свидетельствует прежде всего о том, что слабый и больной Эрнесто Гевара отступил в безвозвратное прошлое. Че сумел преодолеть не только себя, но и предубеждение герильи, репутация его восстановилась, и именно ему, специалисту по кадровой работе, было поручено принять новобранцев под свое командование. Однако Хорхе Сотус категорически отказался уступить свое место, аргументируя свой отказ простейшим и оттого очень убедительным способом: не вы меня назначали – не вам и смещать. Он соглашался передать свой отряд только лично Фиделю Кастро, которого в те дни в лагере не было. Сотус давал понять, что не к лицу кубинцам ходить под началом какого-то там пришельца. «В то время я, как иностранец, был еще обременен комплексом неполноценности и не захотел идти на крайние меры, хотя и видел большое недовольство в отряде…» [8]

Ночью 24 марта в лагерь вместе с группой ветеранов Сьерра-Маэстры вернулся Фидель. За время отсутствия Фидель и его товарищи договорились отпустить бороды – и явились в отряд грозными «барбудос» (бородачами).

Отряд Сотуса был разделен на три взвода, лишь один остался под его командованием, а два других перешли к Раулю и Альмейде. Неуступчивый посланец равнины из капитанов был фактически разжалован в лейтенанты – и принял это безропотно: настолько внушителен был приход группы бородачей. Че Гевара получил суровый выговор от вождя: за проявление нерешительности в конфликтной ситуации.

С этого дня все повстанцы, по примеру Фиделя, стали в меру своих возможностей обзаводиться бородами. К великому огорчению Че Гевары, у него никак не росла настоящая борода (впрочем, и у Рауля тоже), да и на груди растительности было маловато: таких, безволосых, на Кубе называют «лампиньо».

Чтобы подвергнуть новых бойцов испытанию, Че предлагал немедленно совершить нападение на какой-либо крупный военный объект, однако Фидель предпочел менее воинственный и менее рискованный способ: он повел свою армию в тренировочный поход по горным кручам. Скрепя сердце Че был вынужден признать, что такой метод проверки на выносливость тоже эффективен, и позднее, повторяя прошлое (таков был ретроспективный склад его души), применил этот метод в Боливии.

В конце мая 1957 года произошло самое крупное и самое кровопролитное сражение за два года революционной войны: бой под Уверо. В этом бою с обеих сторон участвовали 133 человека, общие потери (убитыми и ранеными) составили 48 человек.

Из глубины Сьерры к лагерю вела извилистая горная дорога, по которой на ближнюю лесопилку возили лес. Лагерь Уверо очень мешал герилье: он прикрывал выход в долины провинции Орьенте, куда рано или поздно нужно было спускаться.

Бой продолжался три часа. Это была первая дневная атака Повстанческой армии – именно фронтальная атака, а не засада с поспешным отходом. «О степени плотности нашего огня свидетельствует и то, что три из пяти попугайчиков, которых солдаты держали в казарме, были убиты».

Это обстоятельство настолько поразило воображение Че Гевары, что он включил критерий плотности огня (не обязательно прицельного) в перечень условий, необходимых для успеха фронтальных партизанских атак. Одна из пуль угодила в телефонный аппарат, и это тоже сработало на успех операции: гарнизон Уверо не смог вызвать подкрепления и самолеты. Четырнадцать солдат были взяты в плен, шестеро спаслись бегством.

Че Гевара, мысливший континентальными категориями, понимал скромность и ограниченность этого успеха, однако в его личной судьбе победа под Уверо сыграла поворотную роль. Комплекс иностранца, связавший его в действиях во время первого конфликта с равниной, вновь отбросил его на второстепенные позиции, и, уходя из Уверо, Кастро предписал ему остаться с ранеными – в качестве, естественно, врача. Раненых было семеро, из них четверо не могли передвигаться самостоятельно, еще двоих, совсем тяжелых, пришлось оставить в Уверо вместе с ранеными батистовцами. Когда в Уверо прибыли правительственные войска, оставленных герильерос не уничтожили, как это нередко случалось, один скончался в военном госпитале, другой вышел из тюрьмы на острове Пинос после свержения диктатуры. Этот урок обоюдного великодушия Че Гевара усвоил на всю свою оставшуюся жизнь – и впредь с ранеными и пленными поступал точно так же, как и Фидель: раненым оказывал первую помощь и оставлял их на месте боя, пленных же, после надлежащей беседы и конфискации обуви, отпускал. К местным крестьянам, пытающимся уклониться от сотрудничества с герильей, Че рекомендовал относиться куда строже, чем к пленным врагам, и не выпускать «предателей, доносчиков и изменников» из-под надзора.

Маленький отряд Че Гевары не мог уйти от места сражения далеко: неходячих раненых приходилось нести в гамаках, а местами просто перекатывать вниз по склону – от дерева к дереву. Вдобавок начались проливные дожди, и идти стало совсем сложно: даже крестьяне, согласившиеся за определенную плату выполнять роль носильщиков, не могли ускорить передвижение. Были такие дни, когда километр удавалось пройти лишь за три часа.

К счастью, батистовцы, напуганные атакой на Уверо, не рискнули углубиться в горы, и через несколько дней, решив, что его походный лазарет вне опасности, Че разбил лагерь и энергично занялся выхаживанием бойцов. Целью его было, не потеряв ни одного человека (а по возможности и пополнив состав), привести к Фиделю боеспособный отряд лично преданных ему людей. О своей хвори Че Гевара заставил себя забыть: раненые смотрели на него как на спасителя, как на свою единственную надежду, поддаваться приступам он просто не имел права.

Внизу, у побережья, гулял со своим отрядом Санчес Москера: под предлогом кары за укрывательство и пособничество он грабил крестьянские усадьбы, забирая все подчистую, от кухонной утвари до скота. Это, естественно, усилило приток новобранцев: молодые деревенские парни, озлобленные грабежами, уходили в горы и, поскольку до главной базы Повстанческой армии добраться было нелегко, оказывались в расположении лагеря Че Гевары. С каждым новичком аргентинец проводил политическую беседу, прощупывая степень решимости и раскрывая, в меру необходимости, цели повстанческой борьбы.

«Герильеро – это своего рода ангел-хранитель, спустившийся в данный район, чтобы всегда оказывать помощь бедняку и – в начальный период развития герильи – по возможности не трогать богатого… Идеал герильеро прост, бесхитростен и вместе с тем настолько ясен, что за него не колеблясь отдают жизнь. Почти для каждого крестьянина этот идеал – собственный клочок земли, возможность его обрабатывать и социальная справедливость».

Лечение раненых и обучение новобранцев продолжалось около месяца. Че был и пропагандистом, и военным инструктором, и хирургом, и терапевтом, и даже зубодером (при этом вместо анестезии он прибегал к крепким словцам, которые помогали его жертвам претерпеть адскую боль). Когда наконец пришло время выступить на соединение с Фиделем, в распоряжении Че Гевары было уже тридцать пять вооруженных бойцов.

На марше к отряду присоединялись все новые и новые добровольцы, и в основной лагерь Че Гевара привел уже 75 человек. Это была внушительная колонна, разделенная на три взвода, каждый во главе со своим капитаном. Сам Че Гевара мог также рассчитывать на капитанское звание, поскольку команданте в Повстанческой армии командовали более крупными соединениями, состоявшими из 100–150 бойцов. Однако появление Че Гевары с целым отрядом произвело на Кастро такое впечатление, что он присвоил аргентинцу майорское звание. Это произошло 26 июля 1957 года, когда командование Повстанческой армии составляло текст поздравительного письма товарищам из «Движения-26» на равнине. Когда дошла очередь до подписи Че Гевары и писарь обратился к Фиделю с вопросом, какое проставить звание, Фидель сказал ему: «Пиши – команданте».

Это был триумф иностранца, совсем недавно считавшегося в отряде обузой: своими собственными руками Че создал свой крестьянский отряд, подобрал человека к человеку, сумел внушить своим бойцам безграничную веру в свое верховенство. Бывшие раненые составляли ядро его отряда, пусть небольшое, но свято ему преданное, и все остальные прониклись верой, что Че не бросит, не даст пропасть.

Отряд Че Гевары базировался у подножия горы, которую партизаны называли Эль-Омбрито (Человечек): два камня на ее вершине напоминали маленькую человеческую фигурку. В задачу отряда входило «атаковать любую колонну противника, которая попытается вторгнуться в районы Сьерры». Речь шла, разумеется, не о лобовой атаке, а о засадах и разного рода обходных и отвлекающих маневрах – на выигрыш времени до подхода (или, напротив, отступления) основных сил Повстанческой армии.

Горя желанием ввязаться в бой внизу, на равнине, Че Гевара тем не менее усердно налаживал оседлую жизнь в своей зоне и проявлял при этом незаурядные администраторские способности. Одной из главных его забот было обеспечение продовольствием. Надежные крестьяне, оставшиеся в зоне Эль-Омбрито, выращивали для герильи рис, бобы, маис. Мясо получали, конфискуя скот у «предателей» и крупных скотопромышленников. «В зонах латифундий, – простодушно прибавляет Че, – скот держат обыкновенно в огромных количествах… Частная собственность в военных зонах должна служить общественным интересам. Следует сказать, что излишки земли и скот, не являющийся необходимым для богатой семьи, должны перейти в руки народа и подвергнуться пропорциональному и справедливому разделу».

В Эль-Омбрито имелось все необходимое для партизанской жизни: медпункт, оружейная мастерская, пошивочный цех, табачная фабрика, в конце 1957 года начал работать радиопередатчик. Подумывали даже о строительстве собственной ГЭС: проектом занимался студент инженерного факультета из Гаваны. Громкоговорители у дороги при появлении автоколонны врага начинали говорить из зеленых зарослей звучными голосами: «Сдавайся! Ну, что ты ищешь в этих горах? Подумай о жене и детях!»

Стараниями Че Гевары в Эль-Омбрито появилась своя газета. Печаталась она на мимеографе, называлась «Эль Кубано либре» и замечательна тем, что в ней появилась первая политическая статья Че Гевары, новый набросок сформировавшейся в его сознании картины мира. «Итак, мы читаем и слышим о волнениях и убийствах на Кипре, в Алжире, Ифни и Малайзии… Как весь мир похож на Кубу! Всюду происходит одно и то же… Коммунистами называют всех тех, кто берется за оружие, ибо они устали от нищеты, в какой бы стране это ни происходило… Демократами называют себя все те, кто убивает простых людей: мужчин, женщин, детей. Как весь мир похож на Кубу!»

Че Гевара заметил опасность, которая угрожала монолитности герильи со стороны равнинных организаций «Движения 26 июля». Впервые Че столкнулся с оппозицией «равнинных товарищей», когда принимал под свое командование отряд Хорхе Сотуса. С тех пор противоречия углубились, и на то были серьезные основания. Равнинные организации вели свою борьбу с диктатурой в условиях глубокого подполья, они вербовали сторонников среди городской бедноты, интеллигенции, среди сельскохозяйственных рабочих, занятых на сахарных плантациях и заводах.

Че исходил из убеждения, что герилья есть движение исключительно крестьянское, психология наемных рабочих была ему незнакома, он недостаточно ясно представлял себе, какие интересы могут подвигнуть горожанина на борьбу, – и медленно, но неуклонно шел к прямому противопоставлению деревни и города, к войне всемирной деревни против всемирного города. Это смещение не было заметно ему самому, но началось оно именно в Сьерра-Маэстре.

Развитие событий подтвердило его правоту. На 9 апреля 1958 года была назначена всеобщая забастовка. В тот день ровно в одиннадцать часов утра три кубинские радиостанции одновременно начали передавать песенку «Марселино, хлеб и вино». Это было сигналом к прекращению работы. Однако парализовать жизнь страны и нанести таким образом удар по режиму не удалось. Значительная часть кубинских трудящихся в те годы занята была на полукустарных предприятиях, подпольщики «Движения 26 июля» не сумели провести подготовительную работу на каждом из них, а всеобщая забастовка – это грозное оружие лишь тогда, когда она становится именно всеобщей. Иными словами, равнина себя не оправдала, и как только стало ясно, что забастовка провалилась, руководители равнинных организаций были вызваны в Сьерра-Маэстру к верховному вождю.

В совещании национального руководства «Движения-26», состоявшемся третьего мая, впервые участвовал иностранец – гражданин Аргентины Эрнесто Че Гевара, непримиримое отношение которого к стратегии равнины было известно всем. Командующий равнинной милицией, считавший, что его отряды в состоянии занять Гавану, был обвинен в авантюризме, в недооценке сил противника и отстранен от руководства. Такая же участь постигла товарища, отвечающего за связь с городскими рабочими: ему было предъявлено обвинение в сектантстве, субъективизме и путчистских тенденциях. Смещен был и командующий боевыми дружинами, которые должны были выступить в том случае, если Повстанческая армия спустится с гор: с ним Че Гевара незадолго до забастовки вел ожесточенную переписку, упрекая его в узости кругозора и в прочих профессиональных болезнях подпольщика. Руководство «Движением» перешло к Сьерра-Маэстре.

Вскоре после этого совещания, которое Че Гевара в своих «Эпизодах» назвал решающим, Батиста начал генеральное наступление на Сьерра-Маэстру Против Повстанческой армии, насчитывающей не больше тысячи бойцов, двинулись четырнадцать батальонов и семь отдельных рот специального назначения. Однако за спиной Батисты военные переговаривались с Фиделем по радио, предупреждали Сьерра-Маэстру о начале боевых операций, предлагали совершить совместный военный переворот. В числе потенциальных союзников герильи оказались генерал Кантильо (он планировал генеральное наступление на Сьерру) и полковник Нейгарт, начальник юридического управления вооруженных сил. Эрнесто Гевара бдительно следил за ситуацией: как бы не случилось так, что Фидель пойдет на соглашение с ними и они уведут у него из-под носа победу в самый последний момент.

На пути к победе

21 августа 1958 года команданте Эрнесто Че Гевара получил от Фиделя Кастро приказ встать во главе Восьмой колонны, спуститься со Сьерра-Маэстры и пройти по равнине в провинцию Лас-Вильяс, к горам Эскамбрай.

Главнокомандующий уполномочил Гевару создать военную администрацию на территории, которая окажется под его контролем, и вступить в контакт с вооруженными отрядами оппозиционеров, действующих в Эскамбрае. Уже сама мысль о том, что там действует другая герилья, настораживала Че Гевару: он предчувствовал осложнения при контакте – и не ошибся.

В одном из донесений Че Гевара с гордостью сообщает Фиделю, что в местечке Леонеро, центре рисоводчества, ему удалось заложить основу профсоюза сельскохозяйственных рабочих: это был первый опыт непосредственного вмешательства Че в дела пролетариата. Впрочем, он тут же честно признает, что опыт оказался не слишком удачным: «Когда я повел с рабочими разговор о взносах, они не дали мне говорить. Похоже, размеры взносов оказались для них слишком высоки…»

Классовое самосознание равнинных крестьян его также разочаровало («Причина заключается в том, что в силу условий жизни эти люди превратились в рабов»), хотя отбоя от желающих примкнуть к колонне не было: «Нас буквально осаждали толпы безоружных людей, просящих принять их в отряд. Среди них я обнаружил даже одного душевнобольного, страдавшего сильным приступом военного психоза».

В предгорьях Эскамбрая, в селении Эль-Педреро, личная жизнь команданте Гевары претерпела крутой поворот: в его судьбу вошла Алеида Марч. Юная красавица, кубинка пришла в отряд добровольцем и вскоре завоевала сердце грозного командира Восьмой колонны. Че Гевара, высоко ценивший мужское партизанское братство, недоверчиво относился к присутствию в герилье женщин: «Диктаторы пытаются засылать в партизанское подполье агентов-женщин. Иногда связи женщин со своими начальниками приобретают открытый и почти бесстыдный характер, но бывает и так, что раскрыть подобную связь вообще невозможно. Вот почему необходимо вообще запретить связь с женщинами. В условиях подполья, когда революционер готовится к войне, он должен стать аскетом».

Че Гевара, писавший эти строки уже после того, как его союз с Алеидой стал свершившимся фактом, вовсе не кривил душой: к этому он был неспособен. Речь идет о подполье, готовящемся к партизанской войне. Что же касается отрядной, походной, лагерной жизни, то присутствие в ней женщины не кажется ему неуместным: «Женщина может участвовать в самых тяжелых работах, идти в бой плечом к плечу с мужчинами и вопреки утверждениям некоторых морально не разлагает армию своим присутствием… Женщины могут заниматься тем, чем они занимаются в мирное время: вкусно готовить пищу, учить грамоте крестьян данной зоны. При соблюдении законов партизанской жизни людям, которые ничем себя не скомпрометировали, можно разрешить вступить в брак, если они любят друг друга».

Сама жизнь заставила Че Гевару отступить с позиции строгого аскетизма. Рядом с Фиделем Кастро в горах Сьерра-Маэстра неотлучно находилась Селия Санчес. Девушка из богатой семьи, она примкнула к подполью, позже перебралась в горы, стала личным секретарем главкома, научилась обращаться с оружием. В Сьерра-де-Кристаль верной спутницей Рауля Кастро была Вильма Эспин. Присутствие этих женщин украшало герилью, делало ее более человечной и привлекательной в глазах кубинцев. Герилья с пониманием и сочувствием отнеслась к тому, что судьба в лице Алеиды Марч настигла непримиримого идеолога.

В декабре 1958 года Повстанческая армия приступила к взятию городов. Диктатура была парализована: сельские районы острова находились под контролем герильи, основные магистрали перерезаны, городские гарнизоны в большинстве случаев не могли рассчитывать на подкрепления, их командование зачастую помышляло лишь о том, как бы сохранить лицо при капитуляции. Вся страна связывала свои надежды на окончание войны только со свержением диктатуры.

В первый день нового года Гавана объявила, что Фульхенсио Батиста покинул страну и в настоящее время находится уже в столице Доминиканской Республики. Вместе с ним беспрепятственно выехали за границу все видные деятели его режима. Объявлено было также, что всю полноту власти и ответственность за судьбу страны берет на себя военная хунта из двух генералов и двух полковников во главе с генералом Кантильо.

Случилось именно то, чего опасался Че Гевара. Выступая по «Радио Ребельде», Фидель категорически отказался признать новую власть и призвал кубинцев к всеобщей забастовке. Своим командирам он отдал приказ немедленно начать наступление на Гавану. «Майор Эрнесто Че Гевара, – говорилось в этом приказе, – назначается комендантом крепости "Ла Кабанья" и, вследствие этого, должен выступить с вверенными ему войсками на Гавану. По пути ему вменяется в обязанность принудить к сдаче крепость Матансас».

Согласно тому же приказу, под командование Эрнесто Че Гевары передавались также все боевые формирования Второго Революционного фронта Эскамбрая. Че Гевара двинулся на Гавану во главе внушительной автоколонны. Капитаны и лейтенанты его ехали в легковых машинах, рядовые – в кузовах грузовиков, сам команданте с Алеидой Марч – в «шевроле», который еще два дня назад принадлежал военной разведке. Время от времени Че приказывал шоферу притормозить и пропускал свое ликующее войско вперед. Замыкали колонну три захваченные в Санта-Кларе танкетки: партизаны не очень-то разбирались в этой технике, но завести моторы удалось. Двигались медленно, подбирая по пути бойцов народной милиции: с четырехсот человек отряд Че Гевары увеличился до тысячи.

Крепость-тюрьма «Кабанья», мощное укрепление старинной испанской постройки, прикрывала вход в столичную гавань. Автоколонна Че Гевары без единого выстрела въехала в ворота «Кабаньи», аргентинец по-хозяйски прошел в комендатуру и после короткого разговора наедине с комендантом принял от него командование. Вслед за этим обезоруженные солдаты и офицеры были собраны в крепостном дворе, и Че Гевара выступил перед ними с короткой речью: «Мы, партизаны, должны научиться у вас дисциплине, а вы, солдаты регулярной армии, научитесь у нас, как выигрывать войны».

Через два дня в Гавану прибыл временный президент республики доктор Мануэль Уррутиа, и было сформировано гражданское правительство во главе с известным адвокатом Хосе Миро Кардоной. Фидель Кастро в те дни находился на другом конце острова, в Сантьяго. Команданте Камило Сьенфуэгос, вместе с Че Геварой вступивший в Гавану и занявший военный лагерь столичного гарнизона «Колумбия», по указу нового правительства стал командующим сухопутными силами страны, а его бывший командир Эрнесто Гевара был назначен на пост коменданта крепости «Кабанья».

Утром 8 января, триумфальным маршем пройдя через всю страну, в Гавану во главе Первой колонны вступил Фидель Кастро. Улицы, по которым проезжал торжественный кортеж, были заполнены людьми, церковные колокола непрерывно звонили. Перекрывая крики толпы, гудели стоявшие в гавани корабли. Фрегаты «Максиме Гомес» и «Хосе Марти» встречали главкома орудийным салютом. Девушки в красных блузках и черных юбках (цвета «Движения-26»), специально сшитых к этому дню, ликующими криками приветствовали верховного вождя. С балконов на них сыпались цветы. Какой-то энтузиаст установил возле госпиталя бюст главкома, накрытый белым покрывалом. Фиделя окликнули: «Смотри сюда!» – и сдернули покрывало. Он недовольно поморщился и попросил немедленно убрать.

Че Гевара наблюдал за процессией в бинокль, стоя на крепостной стене «Кабаньи». Вот как описывает его восторженный летописец первых лет революции капитан Нуньес: «Че Гевара, одетый в свою обычную скромную форму оливкового цвета и черный берет, опоясан патронташем, с пистолетом 45-го калибра на боку. Над правым глазом у него след раны, одна рука на перевязи в гипсе – память о кампании в Лас-Вильяс. Бледное, усталое лицо, но при виде того, как въезжает в город Фидель, в глазах его сверкает радость победы».

После победы

Пост коменданта крепости-тюрьмы был весьма значительным. Крепость была подходящим местом для того, чтобы там без помех могло вершиться революционное правосудие. Нужен был несгибаемый, твердокаменный революционер, который сумел бы оградить революционные трибуналы от всякого вмешательства в их работу.

Еще в горах был разработан «Закон о военных контрреволюционных преступлениях», согласно которому перед трибуналом должны были предстать те военнослужащие, которые совершали злодеяния во время войны.

Романтическая бледность загадочного аргентинца и его рука на черной перевязи – это выделяло его среди смуглых бородачей, навевало мысль о какой-то загадочной тайне. Девушки находили, что Че Гевара очень красив: у него такой странный, завораживающий взгляд, а когда он улыбается, то становится просто неотразимым. Телевидение и пресса за несколько дней сделали Че Гевару человеком Латинской Америки. Познакомиться со странствующим рыцарем революции счел за честь сенатор из Чили Сальвадор Альенде, назвавший своего аргентинского коллегу «одним из великих борцов Америки».

«Мог ли ты вообразить, что известный тебе любитель поболтать и попить мате превратится в человека, без устали трудящегося на пользу делу?» – так писал Че Гевара Альберто Гранадосу Эрнесто пригласил его поселиться на Кубе, равно как и своего гватемальского друга Патохо, который все еще фотографировал североамериканских туристов в Мехико-сити. И оба они откликнулись на это приглашение.

Желая сделать сюрприз своему бывшему командиру, командующий сухопутными войсками республики послал в Буэнос-Айрес специальный самолет за родителями Эрнесто Гевары. Донья Селия отправилась в Гавану одна. Она везла сыну вырезки из аргентинских газет, в которых упоминалось его имя: «Эрнесто Гевара, аргентинский врач, романтический герой борьбы за свободу Кубы, рядом с легендарным Фиделем Кастро, как фигура из иных веков, сияет в сердцах и душах свободных народов».

Прибыла в Гавану вместе с дочкой и Ильда. Чтобы все понять, ей достаточно было бросить взгляд на молодую секретаршу Эрнесто: Алеида была в положении и очень этого стеснялась. Между Ильдой и Эрнесто состоялся тяжелый разговор, о содержании которого нетрудно догадаться. «"Лучше бы меня убили в бою"», – видя мое горе, сказал Эрнесто. Я быстро взглянула на него и ничего не ответила».

Законы революционного времени позволяли быстро решать и не такие запутанные дела, как развод, однако Че Геваре пришлось ждать четыре месяца: Ильда своих прав уступать не хотела.

Че Гевара устроил судьбу Ильды на Кубе: она получила работу в престижном и весьма влиятельном Институте аграрной реформы (ИНРА), в том же здании, где работал и сам Эрнесто, только его кабинет находился на восьмом этаже, а ее жилищная комиссия – на четвертом. Иногда Ильда брала с собой на работу Беатрис – и приводила на восьмой этаж, поиграть у отца в приемной. Надо отдать должное Че Геваре: к девочке он относился с отцовской нежностью, и она тоже к нему привязалась. Свадьба его с Алеидой состоялась, на церемонии присутствовали команданте Рауль Кастро и его жена Вильма Эспин. Брак оказался счастливым: за пять лет супружеской жизни Алеида подарила своему мужу двух дочек и двух сыновей.

Комендантская служба в «Ла Кабанье» не приносила Че Геваре особых радостей: в течение трех месяцев в крепости непрерывно заседали революционные трибуналы, рассматривавшие дела о военных контрреволюционных преступлениях, и ему как коменданту приходилось подписывать смертные приговоры.

Введение высшей меры, слияние судебной и исполнительной властей представлялись тогда факторами правового прогресса, из этого исходил и Че Гевара, исполнявший свой суровый революционный долг.

В том, что такое дело поручено иностранцу, не имеющему на Кубе родовых корней, была своя логика, однако Че Гевара вовсе не горел желанием войти в историю в качестве палача. Но таково было поручение революции, и Че Гевара выполнял его усердно, с полной уверенностью в своей правоте.

«Расстрелы? Да, мы расстреливали, расстреливаем и будем расстреливать, пока это нужно, – скажет он через шесть лет на Генеральной Ассамблее ООН. – Наша борьба – это борьба не на жизнь, а на смерть. Мы знаем, каков был бы результат проигранной нами битвы, теперь и они должны узнать, каков результат битвы, проигранной ими на Кубе».

Печать и телевидение, находившиеся на Кубе в те времена в частных руках, называли Че Гевару агентом Москвы и требовали, чтобы он прекратил проливать кубинскую кровь. Доставалось и Раулю, который, подобно Геваре, вершил революционный суд на другом конце острова, в крепости Монкада. Кампания против Рауля и Че носила такой яростный характер, что как-то раз на пресс-конференции Фидель Кастро в сердцах сказал журналистам: «Если бы вы так воевали против Батисты… хоть один месяц!»

7 февраля в статью XII отмененной Батистой конституции 1940 года было внесено дополнение о том, что гражданами Кубы становятся «те иностранные граждане, которые сражались против диктатуры в рядах Повстанческой армии в течение двух или более лет и при этом по крайней мере год носили звание команданте». На Кубе был лишь один иностранец, чья биография соответствовала этим требованиям. И через два дня в специальном декрете президент Уррутиа провозгласил Эрнесто Че Гевару гражданином республики со всеми правами коренного кубинца. Выступая по гаванскому телевидению, Че Гевара поблагодарил кубинский народ за оказанную ему высокую честь и изложил свои взгляды на будущее, ожидающее его новую родину.

Выступление нового гражданина Кубы носит сугубо экономический характер: именно Эрнесто Че Геваре будет доверено социалистическое переустройство экономики страны.

16 февраля Фидель Кастро приступил к выполнению обязанностей главы правительства. В своей первой речи он призвал министров к личной скромности и к самоограничению: «Революционер сумеет быть счастлив в коммунальной квартире, ложась спать на кушетку с ящиком для постельного белья. Ему достаточно одного блюда из маланги или картошки: он их находит изысканнее манны небесной. Он может роскошно жить на сорок сентаво в день».

Первые декреты правительства Кастро были направлены на улучшение материального положения горожан: снижены были тарифы на электроэнергию, плата за пользование телефоном, вдвое уменьшена квартплата для городской бедноты, снижены цены на медикаменты. Цель этих мероприятий была ясна: горожане, основные участники уличных митингов и народных ассамблей, должны были почувствовать реальные изменения к лучшему. Ради этого стоило даже пойти на конфликт с северным соседом: «Кубан электрик компани» осталась очень недовольна таким ходом событий.

Были и другие неприятные последствия этих решений, проявившиеся не сразу: начался отлив капиталов из сферы коммунального обслуживания, что привело к массовым увольнениям. Новое правительство закрыло публичные дома и игорные притоны, что, естественно, сократило приток туристов и валютные поступления, но такого рода издержки являлись неизбежными.

Че Гевара не участвовал во всей этой деятельности нового правительства. В печати появились предположения, что Че Гевара сам стал жертвой чистки, что его держат в изоляции. Ходили слухи, что Че Гевара крайне неприязненно отнесся к намерению Фиделя Кастро посетить США и открыто заявил, что эта поездка компрометирует «Движение 26 июля». Однако причина была в другом: война, месяцы голода и лишений, недосыпание и трудности походной жизни не могли не сказаться на здоровье. У Эрнесто в одном легком развился туберкулезный процесс.

В день присяги правительства Кастро Эрнесто находился в госпитале. К туберкулезу добавлялись непрекращающиеся приступы астмы и истощение нервной системы, одной из причин которого была запутанность его семейных дел.

По рекомендации врачей Че перебрался из «Ла Кабаньи» в небольшой коттедж в фешенебельном пригороде Гаваны, известном под названием Тарара. Коттедж принадлежал раньше какому-то сановнику Батисты и был не самым роскошным. Когда газетчики узнали, где находится грозный комендант «Кабаньи», радости их не было предела: вот оно, лицемерие новых вождей, вот чего стоят их призывы жить в коммуналке на сорок сентаво в день. Прочитав одно из сообщений на эту тему, Че сделал письменное разъяснение: «В журнале "Картелес", в разделе "Следом за сообщением", который ведет Антопио Льяно Монтес, я увидел заметку, которая меня заинтересовала, поскольку затрагивает мою революционную честь следующей, внешне безобидной, фразой: "Команданте Гевара выбрал себе резиденцию в Тараре…" Разъясняю читателям "Революсьон", что я болен и что свою болезнь я приобрел не в игорных домах и не в ночных кабаре, а работая на пределе своих физических возможностей во имя революции.

Врачи рекомендовали мне уединение для восстановления сил, и, поскольку мое жалованье офицера Повстанческой армии, составляющее 125 песо в месяц, не позволяет снять помещение, достаточно просторное, чтобы разместить всех людей, которые должны со мной находиться, мне был предоставлен дом, принадлежавший ранее одному из деятелей бывшего режима.

Эта вилла, при том что я выбрал наиболее скромную, действительно роскошна, и это может задевать общественность. Обещаю сеньору Льяно Монтесу и всему народу Кубы, что освобожу ее, как только поправлюсь».

Именно в Тараре в обстановке строгой секретности небольшая группа особо доверенных лиц, в которую входили Че Гевара, Вильма Эспин и Антонио Нуньес Хименес, по поручению премьер-министра готовила проект закона об аграрной реформе. Сам Фидель Кастро в этой работе не участвовал. Когда проект был готов, его передали на отшлифовку в министерство революционного законодательства, и 17 мая 1959 года в Сьерра-Маэстре состоялось торжественное заседание Совета министров, на котором закон был принят, и «Радио Ребельде» оповестило об этом страну.

Кубинские крестьяне, еще во время герильи привыкшие к мысли о том, что вслед за победой начнется перераспределение земли, с нетерпением ждали этого часа. Кое-где, в зонах, достаточно долго находившихся под контролем Повстанческой армии, перераспределение уже свершилось, и крестьяне давали отпор всем попыткам вернуть землю прежним владельцам. Из-за этого и произошли первые серьезные столкновения между премьер-министром и президентом: прежний премьер нового правительства, доктор Уррутиа считал, что любой передел земли до принятия соответствующего закона есть произвол, а командиры Повстанческой армии, которые сами этот передел проводили, не желали и слышать о восстановлении прежнего порядка и апеллировали к Фиделю.

В законе от 17 мая были воплощены основные идеи, которые отстаивал Че Гевара. Все поместья свыше четырехсот гектаров подлежали экспроприации; изъятые земли безвозмездно распределялись среди безземельных и малоземельных крестьян, их бывшие владельцы получали возмещение государственными бонами – по расценкам 1936 года, поскольку именно с этой объявленной стоимости землевладельцы платили налоги вот уже двадцать три года. Боны обеспечивали держателям 4,5 процента годовых и погашаться должны были в течение двадцати лет.

Советский Декрет о земле, предусматривавший немедленную конфискацию помещичьих имений целиком, со всем инвентарем и без всякого выкупа, был куда радикальнее. Но апеллировать к советскому опыту в то время на Кубе не было принято. Для Че Гевары закон от 17 мая был лишь первым шагом к окончательному решению земельного вопроса. «На первых порах надо удовлетворить минимальные требования крестьян, выражающиеся в вековой тоске но земле, которую они хотят обрабатывать. А далее, используя духовный подъем военного времени, когда братство людей получает наиболее полное выражение, следует стимулировать все формы кооперирования, насколько позволяет уровень сознательности…»

Помимо духовного подъема военного времени, который не успел еще миновать, Че рассчитывал также и на то, что чувство собственности у кубинских батраков и арендаторов (а их на острове было больше, чем крестьян, владевших землей) не слишком развито, а потому их легко убедить, что объединение выгоднее. Правда, о перспективе коллективизации в тексте закона упоминалось лишь единожды – в форме пожелания.

Но даже на первом этапе проведение реформы обещало сложности. И дело было не только в том, что владельцы латифундий не могли смириться с тем, что вместо земель им раздадут долгосрочные облигации. В списке подлежавших экспроприации латифундий первое место занимали два десятка сентралей, обеспечивавших 82 процента экспорта сахара, а значит, и солидную часть валютных поступлений страны. Причем одиннадцать из них, далеко не самые мелкие, принадлежали североамериканским компаниям. Фидель Кастро предупреждал: «Когда мы возьмем под контроль сахарные сентрали, североамериканцы завопят во весь голос, контрреволюционная кампания достигнет своего апогея, возмущение прессы и радио поднимется до стратосферных высот, к их услугам будут все трусы, все дезертиры. Следует знать об этом, чтобы события никого не застали врасплох».

Потому решено было до конца 1959 года не трогать плантации сахарного тростника. Первый удар приняли на себя скотоводы: под экспроприацию подпадали восемь тысяч ферм, на лугах которых разгуливали три миллиона голов крупного рогатого скота (все поголовье составляло тогда пять миллионов, стадо небедное, и это давало Фиделю Кастро основания надеяться, что со временем Куба станет солидным экспортером мяса).

Реакция обитателей «дворянских гнезд» не заставила себя ждать. Ассоциация скотоводов провинции Камагуэй опубликовала предостерегающее заявление: «Резкое изменение экономической системы страны повлечет за собой остановку всего хозяйственного механизма с неизбежными последствиями голода и нищеты. Подобная остановка ни в коей мере не явится результатом действий экономически состоятельных классов, а будет очевидным следствием принятого закона…»

Крестьяне встречали уполномоченных ИНРА с энтузиазмом: для них это были вестники справедливости. Для ускорения аграрной реформы страна была разделена на зоны сельскохозяйственного развития, во главе которых стояли инспектора ИНРА.

Сопротивление землевладельцев все чаще принимало вооруженную форму. Тон выступлений Фиделя Кастро на совещаниях ИНРА все более ужесточался. Если вначале Фидель колебался, не оставить ли, в отступление от закона, в некоторых поместьях по тысяче гектаров земли, то вскоре эти сомнения были отброшены: «Те, кому мы великодушно оставили шестьсот га, не заслуживают, как я полагаю, даже шестидесяти. Думаю, что эти прожженные реакционеры заслуживают лишь того, чтобы их посадили в тюрьму и кормили».

Посол США Бонсал, сделавший запрос, не предвидится ли замедление хода аграрной реформы, получил от Фиделя Кастро отрицательный ответ и был отозван с Кубы. Тем самым Вашингтон давал понять, что судьба сахарных сентралей «Кьюбан Эмерикен Шугар» и «Атлантике дель Гольфо», час которых приближался, беспокоит Соединенные Штаты, и обещал Фиделю Кастро серьезные осложнения.

В то время полки магазинов Гаваны были еще завалены товарами североамериканского производства: продавая Соединенным Штатам сахар, патоку, мед и табак, Куба ввозила из США практически все – от бритвенных лезвий до автомобилей, любой предмет обихода можно было выписать из Штатов по каталогу с картинками, и нетрудно было предвидеть, что конфронтация подведет под этим изобилием черту. Необходимо было искать новых торговых партнеров, а времени до конца года, до урочного часа сахарных сентралей оставалось все меньше. В первые полгода революции ходили слухи, что Куба сосредоточится на укреплении торговых связей с братскими латиноамериканскими странами и все необходимое будет получать от них. Действительно, во время визита на Кубу экс-президента Мексики Карденаса шел разговор о «треугольнике Мексика – Куба – Венесуэла», который мог бы стать ядром будущего общего рынка Испаноамерики: благоприятные кредиты, справедливые цены, совместные экономические проекты… Все это так и осталось на уровне благих намерений: Мексика и Венесуэла не имели представления, какой курс возьмет новая Куба, и не решились в такой неясной обстановке связать себя обязательствами. Оставалось три пути: партнерство с Западной Европой, с социалистическим блоком и со странами афро-азиатского региона. Первый вариант был сочтен малоперспективным: сомнительно, чтобы западноевропейские страны пошли на широкое развитие связей с Кубой – в пику Соединенным Штатам, игра в данном случае для них не стоила свеч. Второй, социалистический вариант далеко не всем в окружении Кастро казался тогда очевидным, он мог привести к отчуждению латиноамериканских соседей.

Че Гевара предлагал афро-азиатский путь: его убежденность в том, что весь мир похож на Кубу, основывалась главным образом на событиях и процессах, происходивших в третьем мире. Египет, совсем недавно с честью вышедший из Суэцкого кризиса, Алжир, ведущий революционную войну, вообще вся Африка, находящаяся на пороге деколонизации, – таков был фон, в который новая Куба вписывалась, по его мнению, самым естественным образом. Так и случилось, что именно он, Че Гевара, комендант столичной крепости, взялся за налаживание первых внешнеэкономических контактов своей новой родины. Кроме того, Че Гевара хотел лично познакомиться с радикальными вождями третьего мира и найти подтверждение своему предположению, что во всемирной деревне назревает глобальная герилья.

Оставив молодую жену через десять дней после свадьбы, команданте Гевара отбыл с поручением предъявить миру новый облик кубинской революции и найти серьезных торговых партнеров. Он посетил Египет, Судан, Марокко, Пакистан, Индию, Бирму, Индонезию, Цейлон, Японию, Югославию и из Испании вернулся на Кубу, пробыв в отъезде почти три месяца.

Насеровский Египет, королевское Марокко, конфликтующий с Индией Пакистан, Япония, вышедшая на неудержимый экономический рост, – необходимо было мощное усилие воображения, чтобы вписать эти страны в какой-то общемировой процесс. К перспективам развития торговли с далекой Кубой руководители этих стран относились сочувственно, однако традиционные статьи кубинского экспорта – сахар и табак – большого интереса у них не вызывали, и вообще они были большей частью озабочены своими собственными проблемами.

За месяцы отсутствия Че Гевары на Кубе произошли важные события. Шесть членов правительства Фиделя Кастро, не согласные с расширением полномочий ИНРА, подали в отставку: министры финансов, иностранных дел, труда, общественных работ, президент Национального банка Фелипе Пасос и министр сельского хозяйства. Почти одновременно с этой коллективной отставкой в Соединенные Штаты бежал командующий военно-воздушными силами республики команданте Диас Лапе.

Начался массовый отъезд состоятельных кубинцев за границу. У посольства США с утра до вечера стояла длинная очередь желающих получить визу. Уезжало не менее полутораста человек в день. Им никто не чинил препятствий: достаточно было только заблаговременно, за три месяца, подать заявление о выезде, чтобы дать властям возможность проверить, как податель сего вел себя в годы правления Батисты.

Вскоре подал в отставку и президент Уррутиа.

В правительстве новой Кубы

Че Гевара был счастлив, вернувшись домой: то, что оппозиция оказалась за пределами страны, представлялось ему благотворным самоочищением революции.

За время отсутствия Че Гевары аграрная реформа шагнула далеко вперед. С рисоводческими плантациями, по которым всего лишь год назад проходила Восьмая колонна, было покончено, скотоводам, по выражению Фиделя Кастро, «давно уже свернули шею».

«Там, где раньше были гектары и гектары земли, на которых работало лишь двенадцать человек, – говорил, выступая в ИНРА, премьер-министр, – сейчас создан крупный центр сельскохозяйственного производства, где в течение всего года занято триста семей, где будут построены жилые дома, где дети будут иметь свои школы, свои спортплощадки…»

Ликвидировано было частное посредничество между крестьянами и рынком: нечего позволять перекупщику обогащаться за счет производителя и потребителя. Взамен был создан торговый отдел ИНРА, по всей стране стали открываться народные магазины ИНРА, на их витринах громоздились штабеля консервов с этикеткой «ИНРА». А в воздухе над Гаваной вертолеты ИНРА рассыпали порошок «ИНРА», предназначенный для борьбы с комарами: североамериканские репелленты из продажи исчезли.

Приближалось время тростниковых плантаций: экспроприацию сахарных сентралей было решено завершить к первомайским праздникам 1960 года.

Из поездки по третьему миру Че привез убеждение, что Куба не хуже других и способна ускорить свое экономическое развитие, опираясь главным образом на собственные силы и на активную торговую политику. Он предложил политическому руководству страны объявить о принадлежности Кубы к движению неприсоединения и начать строить социализм на кубинский манер. Расчет был и на то, что Соединенные Штаты, от грозной близости которых деваться некуда, станут относиться к Кубе точно так же, как и к другим неприсоединившимся странам, то есть добродушно и покровительственно. Че не мог и предполагать, что за время его отсутствия отношения между Кубой и США сильно ужесточатся.

Как бы то ни было, настаивал Че, надо немедленно приступать к индустриализации: чем скорее у Кубы будет эффективная промышленность, тем раньше с нею начнут считаться. И Фидель Кастро поручил ему возглавить департамент индустриализации ИНРА – фактически министерство промышленности. Это назначение неспециалиста, медика по образованию, на экономическую работу не привлекло особого внимания общественности.

Выступая в ИНРА сразу после своего назначения, Че Гевара честно признал, что конкретные направления политики индустриализации он сейчас изложить не может, однако, если исходить из приоритетов сегодняшнего дня, речь должна идти, во-первых, о создании тех отраслей, которые заменили бы Кубе импорт, во-вторых, о решении проблемы топлива во всех его видах, включая срочные поиски месторождений нефти (поскольку нефть из США в скором времени перестанет поступать), и, в-третьих, о самостоятельной и полной переработке сахарного тростника.

Из своего кабинета на восьмом этаже ИНРА Че Гевара не выходил по пятнадцать часов в сутки, если мог, то не ел и не спал. Праздники и выходные дни для него не существовали. «Я теперь служащий революции и считаю, что обязан ограничивать себя во всем даже более, чем в военные дни. Образ жизни революционного служащего должен быть почти монашеским».

На работу Че приезжал, как правило, к полудню, до конца присутственных часов занимался официальными делами, без какого бы то ни было перерыва, затем до полуночи проводил совещания с подчиненными, участвовал в дискуссиях, которым сотрудники ИНРА в те благословенные дни предавались с особым азартом, а ночью, когда все расходились, открывал книги по экономике и финансовому делу. Человек, берущийся не за свое дело и притом истово убежденный, что таков его нравственный долг, вынужден работать за пределами своих возможностей.

Видимо, Че Геваре удалось убедить Фиделя Кастро, что без контроля над финансами страны индустриализация невозможна, и в Гаване было объявлено, что Эрнесто Че Гевара назначается председателем Национального банка. Это назначение для многих оказалось неожиданным и странным. Американский журналист Герберт Мэтьюз, первым открывший для мировой общественности кубинскую герилью и относившийся к ней доброжелательно, оценивает это событие скептически: «Поразительным и где-то смешным было назначение Че Гевары председателем банка – в качестве преемника Фелипе Пасоса, компетентного экономиста, пользующегося международным признанием. Однако это назначение не лишено было логики. Че ничего не понимал в банковском деле, но Фиделю на этом посту нужен был революционер, а где взять революционных банкиров?» Разъясняя журналистам мотивы назначения Че Гевары, Фидель Кастро говорил о доверии: «В годы войны этому человеку доверялось выполнение самых трудных задач. Сейчас, в мирное время, мы призвали его дать самый жаркий бой – бой иностранной валюте».

Валютные ресурсы страны составляли в то время около 75 миллионов долларов, но и эта скромная сумма быстро таяла. Чтобы выиграть битву за валюту, Че пошел на крутые меры: он приостановил оплату счетов, резко ограничил обмен песо на доллары для отъезжающих и выпустил больше бумажных денег. Все эти меры не способствовали росту его популярности в средних слоях: раньше эмигранты могли увозить с собой в США до десяти тысяч долларов.

Решительные действия Че оказались небезуспешными: резервы золота и валюты, докатившиеся до самой низкой отметки в 50 миллионов долларов, за несколько месяцев увеличились втрое. Это был грандиозный для начинающего финансиста успех. «Умный же господин, которого все считали знатоком экономических проблем, – иронизировал Фидель Кастро, имея в виду Пасоса, – бежал из страны… впрочем, его сместили прежде, чем он убежал».

В январе 1960 года в Гаване было объявлено о национализации первых крупных сахарных сентралей, в том числе и принадлежащих североамериканцам. Вашингтон ответил нотой, требующей быстрой, равноценной и эффективной валютной компенсации.

В начале февраля на открытие советской выставки в Гавану прибыл заместитель премьера Хрущева Анастас Микоян. Переговоры Че Гевары с Микояном прошли на удивление гладко. Микоян имел инструкции идти навстречу пожеланиям кубинцев, насколько это возможно. Куба получила кредит на 100 миллионов долларов с отсрочкой в выплате на двенадцать лет, гарантию, что Советский Союз будет в течение пяти лет закупать миллион тонн кубинского сахара ежегодно по ценам, превышающим мировые, и обещание начать поставки нефти, которая обойдется Кубе на треть дешевле североамериканской.

Все это убедило Че Гевару, что Советский Союз нуждается в Кубе ничуть не меньше, чем Куба – в кредитах и помощи, а может быть, даже и больше, поскольку, помимо «защиты ракет самой могущественной державы в истории», Куба получала очень нужные ей деньги и нефть, а Советский Союз – только сахар, в котором он, на что прозрачно намекал гость, не так уж остро нуждался. Эта готовность торговать заведомо себе в убыток могла насторожить дельца, но не такого идеалиста, как Че: он увидел в этой готовности доказательство подавляющего превосходства идеи над материальной выгодой и подтверждение верности линейной концепции мирового развития. Идеология не должна и не может быть выгодна – вот такое убеждение вынес Че Гевара из этой сделки.

Это был один из немногих дней триумфа, которые еще оставалось пережить Че Геваре.

Вскоре Соединенные Штаты прекратили ввоз и переработку на Кубе нефти. В ответ правительство Кубы взяло на себя управление заводами «Стандард ойл» и «Тексас компани». Следом за нефтяной началась сахарная война. Североамериканская сторона давно уже грозила, что пересмотрит свое отношение к сахарной квоте, то есть к количеству сахара, которое США покупали на Кубе ежегодно. Че Гевара недооценивал эту угрозу: «Сахарную квоту невозможно ликвидировать, потому что Куба является самым крупным, эффективным и дешевым поставщиком Соединенных Штатов… Дарованные нам североамериканцами надбавки к мировым ценам говорят лишь об их неспособности производить дешевый сахар».

Действительность показала, что эти расчеты, мягко говоря, неверны. Президент Эйзенхауэр сократил сахарную квоту на 700 тысяч тонн. В ответ правительство Кубы национализировало все находившиеся на острове североамериканские предприятия и банки.

В сущности, этого Че Гевара и добивался. На пути к полному переходу всей кубинской экономики под его контроль оставалось сделать только один шаг. И этот шаг был сделан 13 октября 1960 года, когда правительство экспроприировало всю собственность национального капитала. В тот день Че Гевара смог по достоинству оценить эффективность комитетов защиты революции, оперативно и четко организовавших массовое шествие через всю Гавану. Участники шествия наклеивали на двери магазинов и на ворота предприятий бумажки с надписью «Национализировано» и, ликуя, с песнями и танцами двигались дальше. Так, в глазах городской бедноты, не зараженной вирусом собственности, торжествовал социалистический идеал: «Пришел команданте – и велел их прикрыть».

В конце октября во главе экономической миссии Кубы Че Гевара отправился в Москву: решение Эйзенхауэра о сахарной квоте требовало симметричного ответа. Нужны были гарантии на случай неожиданности, за ними Гевара и поехал в Москву.

Никита Хрущев дал интервью директору кубинской газеты «Революсьон», в котором, в частности, сказал: «По нашим расчетам, мы перегоним США по производству основных видов продукции на душу населения в 1970 году, то есть через десять лет. По подсчетам экономистов, в 1980 году мы будем производить продуктов на душу населения в сравнении с США значительно больше, чем они». Кубинского журналиста, принявшего к сведению этот прогноз, интересовало тем не менее другое: «Империалисты утверждают, что заявление советского правительства о возможности применения ракетного оружия в случае вооруженной агрессии против Кубы имеет чисто символическое значение…» На это Хрущев, прекрасно понявший вопрос, ответил уклончиво: «Хотел бы, чтобы такое заявление, которое делают враги кубинской революции, было чисто символическим…» На приеме в Кубинском посольстве в Москве Че Гевара многозначительно повторил: «Никита Сергеевич Хрущев выступил с символическим предупреждением…»

Встречали Че Гевару без особых почестей, которые позднее оказывались Фиделю Кастро. Однако Куба уже стала нашей всенародной любовью. Че Гевара приписывал такое отношение сознательности и должной политической подготовке: «Поражает глубокое понимание насущных проблем человечества и высокий уровень политической подготовки всех без исключения советских граждан. Мы в этом убедились, поскольку повсеместно, на улицах, на фабриках и в колхозах, где мы бывали, нас сразу же узнавали и народ обращался к нам… В течение пятнадцати дней мы буквально купались в море дружбы… Трогательно было видеть, как незнакомые люди узнавали нас по бородам – или по тому, что напоминало бороды…»

За советской любовью к Кубе пряталась тоска по поруганным революционным идеалам. Последняя искорка мировой революции – такой была Куба для советских граждан.

«Кубе, кроме того, – рассказывал Че Гевара, – оказана была чрезвычайная любезность, которую лично я никогда не забуду: как глава делегации я был приглашен в президиум на параде и демонстрации 7 ноября – туда, где стояли только главы социалистических государств и члены Президиума Верховного Совета, иначе говоря, 20–25 человек. И там, когда люди нас узнавали (потрясающе, что в этой стране столько знают о кубинской революции), раздавались оглушительные крики, славящие Кубу. Возможно, это был один из самых волнующих моментов нашей поездки». Так рассказывал Че Гевара кубинским телезрителям об октябрьских праздниках.

«Развитие всех народных сил в этой стране, напористость, которую они проявляют, – все это убедило нас в том, что будущее решительно за теми народами, которые борются, как и они, за мир во всем мире и за распространенную на всех и каждого справедливость… Это ни в коей мере не означает, что там не видно ничего, кроме чудес. Естественно, имеются вещи, которые для кубинца, живущего в XX веке, со всеми удобствами, которыми империализм обыкновенно окружает нас в городах, могут показаться даже признаками отсутствия цивилизации…»

Переговоры, на которых советскую сторону снова возглавлял Анастас Микоян, были еще более, чем в прошлый раз, успешными для Кубы, однако Че Гевара честно признает, что этот успех от него не зависел. «По условиям мировой торговли не было никакого коммерческого резона, чтобы эта сделка вообще состоялась. Она представляет собой чисто политическое решение».

Столь же плодотворными оказались и переговоры в Пекине, хотя в цифровом выражении их результаты скромнее: Китай согласился закупить миллион тонн кубинского сахара и предоставил Кубе долгосрочный кредит на 60 миллионов песо. По этому поводу кубинская сторона предложила включить в совместное коммюнике благодарственную фразу о бескорыстной помощи. Китайская сторона не согласилась с такой формулировкой.

«Нам объяснили, что все эти ссуды только делаются в форме ссуд, поскольку так предписывает международное право, уважаемое всеми суверенными государствами, но что Куба не обязана выплачивать их до того момента, когда она сможет платить, а если не сможет, то это не имеет никакого значения».

Придет время – и Че Гевара публично, на весь мир, напомнит Москве и Пекину, что они просто обязаны платить.

Легкость, с которой были достигнуты все поставленные перед делегацией цели, уступчивость, проявленная социалистическими странами, уважение и симпатия к кубинской революции, которые ощущались в любом контакте на любом уровне, – все это окрылило Че Гевару, укрепило его в уверенности, что мир воистину однороден и движется в единственно верном направлении.

Успех Эрнесто Че Гевары на переговорах в социалистическом мире был настолько бесспорным, что на Кубе теперь никому и в голову бы не пришло сетовать, что финансами и промышленностью страны руководит не тот человек. Че внушил себе, что нужен революции в настоящее время именно как финансист и экономист, он мыслил, говорил, держал себя, ощущал себя как революционный экономист, и эта его уверенность передавалась окружающим. Для него было бесспорно, что есть просто экономисты и есть экономисты революционные, первые являются профессионалами, пусть даже опытными и добросовестными, но неспособными работать в условиях уплотненного времени; вторые же, как правило, самоучки либо обученные наспех, в кратчайшие сроки, а потому свободные от груза традиций и опыта, способны на внезапные озарения и, в сущности, пригодны именно для работы на грядущее.

Когда в феврале 1961 года Че Гевара был назначен министром промышленности, все восприняли это как явление совершенно закономерное, и сам он был уверен, что занимает это место по праву. «Согласно нашей концепции, – писал он, – необходимо со всей решительностью ликвидировать рынок, деньги и, следовательно, рычаг материального интереса – или, лучше сказать, условия, которые вызывают его существование… Личный интерес и личный доход должны исчезнуть из списка психологических побуждений».

Че Гевара видел источник развития в себе. И очень верно сказал о Че один из его товарищей по боливийской герилье: «Че был тем самым человеком, о котором он говорил, хотя сам об этом не подозревал. Он был тем самым новым человеком, о котором он мечтал».

Между тем Куба переживала трудности, усугубленные североамериканской экономической блокадой. Вернувшись из поездки в социалистический мир, Че Гевара не мог этого не заметить. Универмаги опустели, в них не было самых элементарных товаров, зато продавались предметы бессмысленной роскоши, вроде французских душистых экстрактов для ванн. Год назад весь городской транспорт катался на североамериканских горюче-смазочных материалах, а запчасти для такси и автобусов выписывались из Флориды. Теперь все это благополучие кончилось, и транспорт стал давать сбои. Отхлынули волны туристов. Все это было понятно и даже в какой-то мере естественно, и население стоически переносило временные трудности.

Однако некоторые вещи должны были насторожить революционного экономиста. Когда-то на каждом углу продавались мороженое, креветки, фрукты. Теперь же на лотках громоздились лишь водянистые арбузы. Казалось бы, после реформы крестьянские хозяйства должны были завалить город дешевыми продуктами, но ничего подобного не произошло. Горожане шептались, что все теперь отправляется в Россию, где нет ни устриц, ни ананасов. Другие возражали, что ничего подобного, все съедает селянин, который наконец-то понял, что значит питаться хорошо. Третьи пеняли на рост зарплаты: покупательная способность городского жителя возросла, и говядины, к примеру, теперь едят вдвое больше, чем раньше, этак можно остаться без поголовья крупного рогатого скота. Рауль Кастро, выступая по телевидению, рекомендовал потреблять больше рыбы и баранины, не слишком популярной на Кубе, продиктовал даже несколько рецептов, оставшихся в памяти с холостяцких времен.

Че Гевара активно включился в эту разъяснительную кампанию. Настойчиво и терпеливо он внушал кубинцам, что нужно меньше танцевать на карнавалах и не кивать при любой возникающей трудности в сторону империалистической твердыни: это все они, мол, там виноваты. Да, в Соединенных Штатах больше не курят наши сигары, это серьезный удар по экономике Кубы. Да, в Майами переехало триста тысяч человек, далеко не все они монахини и проститутки, есть среди них и ценные специалисты, которых нам теперь очень не хватает. Но в прогулах наших служащих, в разгильдяйстве и беспечности Соединенные Штаты винить нельзя. Многие трудности мы создаем себе сами. Вот мы жалуемся на отсутствие ветчины и на большие очереди за мясом. А разве не мы сами легкомысленно послали на убой столько скота, когда казалось, что на веки вечные хватит? Мы ропщем, что плохая стала кока-кола, похожа на микстуру от кашля, но это же наш, кубинский рецепт. Нам не нравится отсутствие импортных лекарств, а разве не сами мы просим врачей, чтобы они выписывали нам североамериканские? Врачи охотно выписывают, зная, что их не купишь, и делают это иногда со злорадством. А почему бы не довериться пилюлям отечественного производства?

«Народ должен понять, что эффективность лекарства не зависит от цвета пилюль и что лекарств на свете меньше, чем фармацевтических фирм. Конкуренция между отдельными фирмами – не что иное, как жульничество, и в социалистической стране ей нет места!»

Все кубинцы, стар и млад, с головой окунулись в учебу. Курсы машинописи и стенографии, курсы слесарного дела, курсы агротехники, все ускоренные и краткосрочные, открывались чуть ли не каждый день. И конечно же, курсы ликвидации неграмотности. Звездой телевидения стала столетняя старушка, научившаяся читать.

На набережной Гаваны расставлены были четырехствольные зенитки, у подъездов учреждений строились брустверы из мешков с песком, по ночам город погружался в затемнение. Ждали вторжения. В генштабе Кубы обсуждался вопрос, не перебраться ли Фиделю Кастро в укрепленное место в горах…

Первый вторник после первого понедельника ноября в США принес победу Джону Кеннеди. В Гаване помнили, что это Кеннеди в ходе предвыборной борьбы настаивал на том, что США не могут потерпеть социалистическую революцию в 160 километрах от своих берегов (на что Фидель Кастро остроумно заметил: «Так пусть переедут!»), а Никсон объявлял эти декларации неправильными и безответственными.

План высадки кубинских оппозиционеров был уже одобрен Комитетом начальников штабов Соединенных Штатов и под кодовым названием «Плутон» принят к исполнению, так что Кеннеди не мог ничего изменить. Ровно в полночь 16 апреля семь десантных и транспортных кораблей ВМФ США подошли к кубинскому берегу на юге провинции Лас-Вильяс, и наемники, общим числом около тысячи человек (не считая парашютного десанта, который был сброшен позднее), стали высаживаться на берег. Участникам экспедиции было объявлено, что Пятый флот и бомбардировочная авиация США в нужный момент придут к ним на помощь. Высадка прошла без осложнений, на берегу оказалась отлично вооруженная бригада, в распоряжении которой имелись мортиры, безоткатные пушки, пять танков М-1 и десять броневиков. Бригаде предстояло взять ближний аэродром, чтобы использовать его для переброски подкреплений и снабжения.

Однако события развивались иначе. Освободительная армия встретила на кубинском берегу ожесточенное сопротивление, парашютный десант не сумел пробиться к основной группе, самолеты Фиделя Кастро потопили четыре десантных корабля, и к концу дня Фидель Кастро подтянул к району вторжения танки. Танки были наши, советские, Т-34. Освободительная армия оказалась притиснутой к берегу и продержалась меньше трех суток. Не оправдались и расчеты на обещанное Джону Кеннеди восстание в Гаване: активисты квартальных КЗР, заблаговременно отметившие адреса всех подозрительных соседей, сразу же после сообщения о начале высадки приняли «превентивные меры безопасности».

На Кубе к тому времени окончательно сложился триумвират вождей: братья Кастро и Че Гевара (четвертый, любимец нации Камило Сьенфуэгос, погиб при загадочных обстоятельствах в авиакатастрофе во время мятежа Уберта Матоса). «Если Фидель – это сердце революции, то Рауль – ее рука, а Че Гевара – ее голова». Их популярность была примерно равной, хотя пальма первенства, безусловно, оставалась за Фиделем Кастро – с его влиянием на массы людей. Но и Че был обласкан кубинским народом. «Все девушки Латинской Америки влюблены в Че, – с восторгом пишет французская журналистка. – Он очень красив: бледное романтическое лицо с большими черными глазами и маленькой взъерошенной бородкой! Че – самый левый из всех революционеров!»

Карибский кризис

В мае 1962 года Никита Хрущев в узком кругу впервые высказал мысль о том, что было бы неплохо установить на Кубе ядерные ракеты. В начале июня в Гавану под чужим именем прибыл главнокомандующий Ракетными войсками стратегического назначения СССР, и на его вопрос о возможности такого шага Фидель Кастро дал положительный ответ. Соответствующее секретное соглашение было проработано в конце июня, когда в Москве находился Рауль Кастро. А в середине июля ракеты и обслуживающий персонал уже начали прибывать на Кубу. Это были Р-12 и Р-14 с дальностью действия от двух до четырех тысяч километров, способные донести ядерные боеголовки до столицы любого штата США – за исключением северо-западного угла. В августе проект соглашения был передан Фиделю Кастро, который внес в него свои мотивировки. Предполагалось, что соглашение будет подписано и обнародовано в ноябре, когда на Кубу прибудет с визитом Никита Хрущев.

Че Гевара также внес посильный вклад в подготовку к этому волнующему событию. 27 августа он прибыл в Москву, видимо, для того, чтобы обсудить с Хрущевым вставки, сделанные Фиделем Кастро, и придать тексту соглашения окончательный характер. Ввиду особой секретности дела, в тайну которого не были посвящены даже дипломаты, официально сообщалось, что Че Гевара будет вести переговоры о строительстве на Кубе металлургического комбината.

У Хрущева имелись собственные мотивы: ракеты на Кубе – это было первой заявкой на военное равенство. Хрущев полагал, что, помимо стратегического выигрыша, размещение ракет принесет пользу и Кубе: при таком раскладе Кеннеди не решится на вторжение. Мысль о том, не получится ли как раз наоборот, что ракеты спровоцируют Кеннеди на непредсказуемые деяния, в голову не приходила.

Визит Че Гевары в Советский Союз был использован нами и Кубой для того, чтобы дать первый звонок и предупредить оппонента и мировую общественность о предстоящих важных событиях. В коммюнике после нескольких фраз о металлургии было написано: «… состоялся обмен мнениями в связи с угрозами агрессивных империалистических кругов в отношении Кубы. Правительство Кубы ввиду этих угроз обратилось к советскому правительству с просьбой об оказании помощи вооружением и соответствующими техническими специалистами для обучения кубинских военнослужащих. Советское правительство с пониманием отнеслось к этой просьбе правительства Кубы, и по данному вопросу была достигнута договоренность…»

Четыре десятка ракет уже поступили на Кубу продолжали прибывать наши ракетчики, общее число которых должно было составить сорок тысяч человек.

После коммюнике, не зная еще о ракетах, американцы занервничали. Видимо, мысль о ракетах кого-то в Соединенных Штатах посетила, потому что ТАСС авторитетно разъясняет: «Советскому Союзу не требуется перемещать в какие-то другие страны имеющиеся у него средства для отражения агрессии, для ответного удара… Советский Союз располагает настолько мощными ракетоносителями этих ядерных зарядов, что нет нужды искать места для их размещения где-то за пределами СССР».

Кеннеди ответил резко и раздраженно: «Если США когда-либо сочтут необходимым предпринять военную акцию против коммунизма на Кубе, то никакое поставленное коммунистами оружие и никакие их технические советники не смогут ни отсрочить эту акцию, ни предотвратить».

14 октября американский самолет У-2, пролетая на большой высоте над Кубой, произвел аэрофотосъемку, и 16 октября на стол президента Кеннеди легли фотографии советских Р-12 и Р-14, еще, правда, не развернутых на боевых позициях. Сообщение привело Кеннеди в ярость – и не только потому, что военная угроза оказалась у самого порога Соединенных Штатов, которые давно от этого отвыкли. Президент был оскорблен тем, что ракеты ввезены тайно, без какого бы то ни было оповещения, а ведь он до последнего дня пытался сбить накал страстей, уверяя, что военные усилия русских на Кубе преувеличены.

С великим трудом совместными усилиями международной дипломатии удалось избежать третьей мировой войны.

В Белом доме было получено послание Хрущева: «Находящиеся на Кубе средства, о которых Вы говорите и которые, как Вы заявляете, Вас беспокоят, находятся в руках советских офицеров, поэтому какое-либо случайное использование их во вред США исключено…» Хрущев предлагал мировую: он в течение двух-трех недель вывозит с Кубы «те средства, которые Вы считаете наступательными», а США удаляют свои аналогичные средства из Турции.

Джон Кеннеди ответил в тот же день: «Первое, что необходимо сделать, – это прекращение работ на базах наступательных ракет на Кубе и вывод из строя всех видов оружия, находящихся на Кубе и имеющих наступательный характер, под эффективным наблюдением ООН». Взамен он обещал отменить морской карантин и дать заверения об отказе от вторжения на Кубу. О Турции в ответе Кеннеди не было сказано ни слова. Требование эффективного наблюдения ООН обещало Никите Хрущеву крупные осложнения: Кеннеди прекрасно понимал, что гордые кубинцы с негодованием отвергнут это условие. И в самом деле: кубинская сторона, с которой наши даже не посоветовались, прежде чем сообщить открытым текстом о своем согласии вывезти с Кубы ракеты, была возмущена. «Никто не смеет являться инспектировать нас, – заявил Фидель Кастро. – Мы отвергаем любой надзор, откуда бы он ни исходил. Куба – это не Конго».

И вновь уступила советская сторона. Хрущев дал американцам согласие на визуальный досмотр наших судов в открытом море. Как было сообщено в «Правде», «американский военно-морской флот проводил визуальное наблюдение и делал снимки, убедившие представителей правительства в том, что Россия действительно вывозит свои баллистические ракеты с Кубы…». Весь мир был свидетелем того, как проходила эта унизительная процедура.

Что касается турецких ракет, то президент Кеннеди не пожелал предавать гласности свое решение уступить в этом пункте, однако конфиденциально известил советскую сторону, что он согласен ликвидировать ракетные базы США в Турции и в Италии. Это и было сделано через полгода.

Развязка Карибского кризиса была тяжелым разочарованием для Че Гевары: ракетный щит оказался ненадежным, великие державы пошли на компромисс, обещавший наступление длительного и тягостного затишья.

Министерские обязанности требовали от Че Гевары присутствия на приемах и празднествах, поездок за рубеж, публичных выступлений, и он от этих дел не уклонялся, однако прежнего значения и смысла в них уже не находил. Он ездил во Францию, Чехословакию, Алжир, представлял Кубу на конференции ООН по торговле и развитию в Женеве, выступал на открытии новых заводов…

На рубке тростника, разгрузке судов в Гаванском порту и на уборке заводских территорий Че Гевара отрабатывал по 20 часов в неделю (сверхурочно и, естественно, бесплатно), за что даже получил грамоту ударника коммунистического труда. Становилось все яснее, что превращение Кубы в самую индустриальную страну Латинской Америки – это процесс, который займет годы и годы. Время шло, и все дальше в прошлое отступало высокое человеческое братство времен революционной войны.

Навстречу новой революции

События, последовавшие после ракетного кризиса, лишь подтверждали его предположения, что наступило затухание революционного процесса и что социалистический мир все более погрязает в своих эгоистических интересах. После убийства Кеннеди североамериканская политика в отношении Кубы вновь ужесточилась, а начало вьетнамской войны стало для Че Гевары прямым доказательством того, что ни Москва, ни Пекин, занятые своими распрями, не являются надежным тылом мирового революционного движения: «Североамериканский империализм виновен в агрессии, его преступления велики; и совершаются они по всему свету. Все это мы уже знаем, господа! Но точно так же виновны и те, кто в решающий момент уклонился от объявления Вьетнама неотъемлемой частью социалистической территории, подвергнувшись, это верно, риску войны мирового масштаба, но и принудив североамериканский империализм сделать соответствующие выводы. Виновны и те, кто поддерживает войну обвинений и козней, давно уже начатую двумя самыми крупными державами социалистического лагеря. Так спросим же в расчете на честный ответ: разве не находится Вьетнам в одиночестве?»

В октябре 1964 года был смещен со всех своих постов и отправлен на пенсию Никита Хрущев, его место занял молодой, энергичный и очень перспективный деятель Леонид Брежнев, с именем которого многие связывали отказ от ревизионистского курса на мирное сосуществование. 5 ноября 1964 года Эрнесто Че Гевара прибыл в Москву на октябрьские праздники. Традиционное торжественное заседание проходило в Кремле. С докладом выступал Леонид Брежнев.

Когда Брежнев произнес: «Руки прочь от Республики Куба! Таково требование советского народа и всех честных людей на земле!» – овациям, казалось, не будет конца. Остров Свободы по-прежнему оставался любимцем этих людей.

Че искал поддержки своего плана создания новых очагов вооруженной борьбы, но вразумительного ответа не дождался: новые люди в Москве не желали ничего ускорять, они исходили из убеждения, что все и так идет как надо.

После Москвы Че Гевара еще много ездил по свету. Выступления Че Гевары в странах третьего мира пронизаны настойчивой мыслью: Куба должна требовать, чтобы социалистический лагерь больше ей помогал. «Мы не можем себе позволить следовать по длинной лестнице предшествующего развития человечества от феодализма до эры атома и автоматики, поскольку это был бы путь огромных и зачастую бессмысленных жертв…»

Горечь пережитого разочарования все чаще прорывается в его речах, особенно когда он заговаривает о советской помощи. Че Гевара ставит Советскому Союзу в вину, что эта помощь ведет к созданию диспропорциональной индустриальной базы, что специалисты, присылаемые из СССР, не всегда являются образцовыми. Социалистические страны, считает он, не должны экономить на своей помощи, они обязаны идти на убытки и не рассчитывать на возврат своих вложений: если они на это рассчитывают, то они следуют по пути империализма янки. Оставалось произнести еще одно слово – и это слово Че Гевара не колеблясь произнес:

«Мы должны договориться, что социалистические страны в определенном смысле являются соучастниками империалистической эксплуатации. Тут можно возразить, что объем товарообмена между ними и слаборазвитыми странами составляет лишь незначительную часть их внешней торговли. Это верно, но это не отменяет аморального характера такого товарообмена… Социалистические страны имеют моральный долг ликвидировать свое молчаливое сообщничество с эксплуататорскими странами Запада».

Возвращение Че Гевары из зарубежного турне было пасмурным. Фидель Кастро потребовал от него конфиденциального отчета, их беседа продолжалась сорок часов. На вопрос Рикардо Рохо, имела ли место перепалка или ссора, Че Гевара не захотел отвечать.

Москва не оставила разоблачительные высказывания Че Гевары без внимания и выразила свое неудовольствие Фиделю Кастро. По вине своего запальчивого друга Фидель Кастро оказался в очень трудном положении: помощь Советского Союза его стране была небывало огромной. И Че решил, что пора уходить.

Как раз в то время у Че Гевары возникла идея искусственного создания в разных районах земного шара «одного, двух, многих Вьетнамов»: если один Вьетнам поглощает столько энергии, что у Соединенных Штатов, кроме вьетнамской, нет больше никакой внешней политики, то второго и третьего Вьетнама Штатам уже не снести. План Че Гевары был предельно прост: во главе небольшого отряда кубинских коммандос он создает очаг континентальной герильи где-нибудь в Черной Африке или в Южной Америке, это неминуемо ведет к прямой интервенции империализма янки, что в свою очередь расширяет фронт борьбы.

По мнению Че Гевары, Куба, остров Свободы, нуждается в революционном союзнике на континенте, не обязательно латиноамериканском: лишь бы поступала нравственная поддержка извне.

Некоторые биографы считают, что решение Че Гевары было вынужденным: он был подвергнут критике за экономические и финансовые просчеты, приведшие к тому, что представитель США в ООН Эдлай Стивенсон назвал хозяйственной катастрофой, – и предпочел уйти в отставку, с тем чтобы не превращаться в противника социалистического правительства. Вряд ли это так: мятежники приходят и уходят, ни у кого не спрашивая разрешения, как только сочтут, что пробил их час.

К своему уходу Че Гевара начал готовиться задолго до скандального турне по третьему миру – может быть, с 1960 года, когда в его жизни появилась Таня.

Настоящее имя последней подруги Че Гевары – Аиде Тамара Бунке. Тамара (или Итамара), домашнее имя – Ита. Отец ее – немец, в годы фашизма эмигрировавший в Аргентину, мать – русская. Таня родилась в 1937 году в Аргентине, после войны вся ее семья переехала в ГДР. По-испански, по-немецки и по-русски она говорила совершенно свободно, умела играть на аккордеоне и была необычайно красива. Первая встреча этой девушки с легендарным команданте Геварой произошла в декабре 1960 года в столице ГДР, во время турне Че Гевары по социалистическим странам. После официальных мероприятий в Берлине Че отправился в Лейпциг на встречу с латиноамериканскими студентами, учащимися в ГДР. Таня была его переводчицей. Она гордилась своим великим соотечественником, который оказался к тому же обаятельным человеком. Таня мечтала учиться на Кубе и пожаловалась Че Геваре на бюрократические препятствия, которые ей чинили. В частности, переводчицей при делегации, отправляющейся из ГДР на Кубу, она стать не могла: там нужны были только мужчины. Че обещал устроить ее судьбу – и не забыл о своем обещании. Тане было в то время 23 года, Геваре – 32.

На Кубе она работала переводчицей в министерстве образования, обслуживала иностранные делегации. Часто встречалась с Че Геварой, доставала для него у заезжих аргентинцев мате. Веселая, общительная, приветливая, Таня быстро освоилась в кубинском мире и была принята как своя. Ходила в униформе бойца народной милиции, участвовала в субботниках, к которым ее именитый друг относился истово, как к богослужению.

Как и когда Ита Бунке оказалась вовлечена в подготовку к боливийской герилье, сейчас уже трудно установить. Есть сведения, что до подключения к боливийской программе Таня уже работала с никарагуанскими коммандос, которые проходили тренировку на Кубе. Видимо, к такому роду деятельности ее влекло: у Тани был авантюрный склад характера.

Че Гевара предложил Тане стать связной новой герильи, и произошло это в марте 1964 года. Таня с радостью и готовностью согласилась. Че Геваре был нужен надежный и сообразительный человек для проведения предварительной разведки, а Таня, безусловно, по всем статьям на эту роль подходила.

В ноябре 1964 года высокая стройная девушка с темными крашеными волосами, очень светлой кожей и большими сине-зелеными глазами, по паспорту Лаура Гутьеррес Бауэр, прибыла из Буэнос-Айреса в столицу Боливии город Ла-Пас. В интересах дела Лаура превратилась в лишенную семейной поддержки беднячку, которая вынуждена ютиться в крохотной дешевой квартирке, спать за неимением мебели на полу и зарабатывать на жизнь частными уроками немецкого языка. Эти уроки и позволили Лауре войти во многие хорошие дома Ла-Паса и установить более двухсот контактов, часть из которых вела прямо в канцелярию президента республики. Начальнику отдела информации президентской канцелярии Муньосу эта спокойная, рассудительная девушка настолько понравилась, что он сделал ее своим личным секретарем.

Согласно инструкциям Таня должна была «устанавливать связи внутри вооруженных сил и правящей буржуазии, ездить по стране и изучать формы эксплуатации шахтеров, крестьян и рабочих, и стараться непосредственно выявить их эксплуататоров в ожидании контакта, который обозначит момент начала решающей акции». Таня стала демонстрировать повышенный интерес к боливийскому песенному фольклору: это давало возможность, не вызывая подозрений, ездить по самым глухим уголкам страны и делать магнитофонные записи. Имитация увлечения переросла в подлинный интерес, и после гибели Тани обнаружилось, что ее коллекция записей боливийских народных напевов действительно уникальна.

Инструкция команданте Гевары предписывала Тане «ждать контакта с Гаваной, ни при каких трудностях ситуации не обращаться за помощью, не раскрывать свою личность никакой организации, партии или отдельному лицу; ни в коем случае не вступать в контакт с Коммунистической партией Боливии и с отколовшейся от нее группой Оскара Саморы». Единственное исключение было сделано для боливийца Лейге по кличке Инти. Последний являлся членом ЦК КПБ, однако был недоволен миролюбивым курсом «старых большевиков» (так обозначалась в зарождающейся герилье политическая верхушка КПБ, придерживавшаяся линии Москвы) и склонялся к вооруженной борьбе. Инти и его брат Коко, дважды побывавший на Кубе и в Советском Союзе, тоже сторонник вооруженной борьбы, – эти два боливийца стали подлинными друзьями Тани в Ла-Пасе.

Старший брат Инти и Коко был крупным чиновником, начальником департамента радиовещания министерства внутренних дел, и, видимо, с его помощью Таня получила прекрасную работу: радиостудия города Санта-Крус предложила ей вести забавную передачу под названием «Советы безответно влюбленным». Таня зачитывала вслух письма несчастных девушек с жалобами на холодность или неверность их избранников и давала рекомендации, как помочь горю. В скором времени разведчицу герильи завалили сентиментальными письмами. Помимо заработка и славы работа на радио давала Тане возможность выходить с зашифрованными посланиями в открытый эфир, достаточно было, как бы затрудняясь в чтении, произнести несколько неразборчивых слов: многие письма влюбленных дурочек, искавших радиоутешения, написаны были далеко не каллиграфически. К этому способу Таня позднее много раз прибегала, поддерживая связь с лагерем Че Гевары.

Но настоящее прикрытие мог обеспечить ей только боливийский паспорт. Пришлось вступить в фиктивный брак с молодым боливийцем из города Сукре. Ни о каком платоническом союзе единомышленников (по Чернышевскому) не было даже речи, Танин суженый мечтал поехать на учебу в Югославию и ради достижения этой цели согласен был на все закрыть глаза. Таня обещала ему свое содействие и сдержала слово. Сразу же после свадьбы супруг Лауры уехал в Белград и более ничем ей не докучал. Так Ита Бунке стала гражданкой Боливии.

А команданте Эрнесто Че Гевара писал в те дни свои прощальные письма.

«Дорогие Ильдита, Алеидита, Камило, Селия и Эрнесто!

Если вам когда-либо придется прочитать это письмо – значит, меня уже нет вместе с вами. Вы с трудом будете меня вспоминать, а маленькие и вовсе ничего не вспомнят.

Ваш отец был человеком, который действовал так, как думал, и оставался верен своим убеждениям.

Растите хорошими революционерами. Учитесь упорно, чтобы овладевать техникой, которая дает власть над природой. Помните, что самое главное – это революция и что каждый из нас в отдельности ничего не значит.

И сверх того – будьте всегда способны откликнуться всей глубиною души на любую несправедливость, в каком бы уголке планеты она ни была допущена. Отзывчивость – вот самая прекрасная черта революционера.

До свидания, детки, надеюсь вас еще увидеть.

Целую крепко и обнимаю. Папа».

«Дорогие старики!

Вновь чувствую я пятками своими ребра Росинанта, снова пускаюсь в дорогу со своим щитом.

Десять лет тому назад я писал вам первое прощальное письмо. Помню, я жаловался в нем, что не стал ни добрым солдатом, ни хорошим врачом; последнее меня больше не интересует, а как солдат я не столь уж и плох.

Ничего, по сути, не переменилось, разве что я стал немного умней; мой марксизм укоренился и очистился.

Верую в вооруженную борьбу как единственный выход для народов, борющихся за освобождение, и в своих воззрениях я последователен до конца. Многие назовут меня авантюристом, да я и есть авантюрист – но только из таких, кто сам рискует своей шкурой, чтобы доказать свою правоту.

Может быть, я пытаюсь доказать ее в последний раз. Я не ищу конца, но он логически возможен. Если так – я в последний раз вас обнимаю.

Я очень любил вас, только не умел выразить свою нежность, я суров в своих поступках, и, должно быть, вы не всегда меня понимали. Да, понять меня нелегко, поверьте мне хоть сегодня.

Теперь воля, которую я в себе так любовно отшлифовал, будет понукать мои хилые ноги и усталые легкие. Я заставлю их работать.

Не поминайте лихом скромного кондотьера XX века.

Поцелуйте Селию, Роберто, Хуан-Мартина, Пототина, Беатрис – в общем, всех.

Крепко вас обнимает ваш блудный и неисправимый сын».

Прощальными интонациями проникнуто и письмо Че Гевары в редакцию уругвайского еженедельника «Марча»: «Участь революционера-авангардиста возвышенна и печальна. Руководители революции имеют детей, которые в своем первом лепете не привыкают упоминать отцовское имя; они имеют жен, которые обречены стать частью их общей жизненной жертвы, приносимой для того, чтобы довести революцию до конца; круг их друзей в точности соответствует кругу товарищей по борьбе. Вне революции для них нет жизни… В этих условиях надо иметь большую долю человечности, большую долю чувства справедливости и правды для того, чтобы не впасть в крайности догматизма, в холодную схоластику, в изоляцию от масс… Мы идем вместе со всеми к новому человеку, фигура которого проблескивает на горизонте… Путь долог и частично неведом; мы знаем наши пределы. Мы сделаем человека XXI века, мы сами… Примите мой ритуальный привет как пожатие рук или молитву "Дева пречистая". Родина или смерть».

Соблюдая, по-видимому, предварительную договоренность, Фидель Кастро уклончиво отвечал на вопросы о Че Геваре: «Команданте Гевара находится там, где он нужен революции, отношения между нами великолепны и ничем не омрачены. Мы не обязаны отчитываться ни перед кем о местопребывании Че Гевары. Достаточно сказать, что он жив и здоров. Когда люди услышат о нем? Не ранее, чем тогда, когда команданте Гевара того пожелает».

О местонахождении его гадали, и, как это часто бывает, объявились очевидцы: кто встречал его в Китае, кто в Уругвае, кто в Аргентине. По-видимому с марта по июнь 1966 года Че Гевара действительно ездил по Южной Америке, выбирал место для нового партизанского очага, присматривался к странам, граничащим с Аргентиной. Небольшой по территории Уругвай не подходил для широкомасштабной герильи, Бразилия тоже отпадала: однородность однородностью, но лучше все-таки испаноязычная страна. Глухой провинциальный Парагвай, где властвовал диктатор Стресснер, был очень подходящим местом: его буйная сельва могла надежно укрыть не один партизанский отряд. Рассказывают, что Че Гевара в рясе монаха-доминиканца ходил по парагвайским дорогам, но что-то его оттолкнуло от этой несчастной, замученной и в самом деле нуждающейся в освобождении страны: возможно, влажная удушливая жара.

В конце концов выбор Че Гевары пал на Боливию. Географически Боливия, расположенная на стыке пяти южноамериканских стран (Аргентины, Бразилии, Чили, Перу и Парагвая), являлась уникальным местом для создания первичного партизанского очага, если, конечно, там была в нем необходимость. Даже отсутствие выхода к морю можно было расценить как преимущество: это затрудняло прямое североамериканское вмешательство (скажем, высадку морской пехоты или бомбежку с авианосцев) и позволяло превратить базу герильи в неприступное горное гнездо. Боливийские горы привлекали Че Гевару еще и тем, что ему там было легче дышать. Армия Боливии считалась слабейшей в Латинской Америке: такую репутацию она завоевала после сокрушительного поражения, нанесенного ей парагвайцами, и после утраты прибрежной территории Литораль.

Большим недостатком Боливии (с точки зрения герильи) являлось то, что там правил демократически избранный президент Виктор Пас Эстенсоро, духовный отец революции 1952 года. Правда, в последние годы позиции Пас Эстенсоро несколько ослабели: военные были недовольны тем, что президент позволял горнякам держать на оловянных рудниках свои вооруженные формирования, шахтеры же требовали более энергичных реформ. Но он возглавлял демократический режим, и это делало герилью в Боливии невозможной.

Свержение Виктора Пас Эстенсоро его бывшим другом и единомышленником генералом Рене Баррьентосом устранило это препятствие. Сорокапятилетний генерал Рене Баррьентос своей карьерой был обязан исключительно Виктору Пас Эстенсоро, что не помешало ему втихомолку подготовить и осуществить в содружестве с генералом Овандо «революцию внутри революции» и выслать своего благодетеля в Перу. Слабость боливийской армии давала Че Геваре основания предполагать, что Баррьентос и Овандо не сумеют справиться с герильей собственными силами и попросят военного вмешательства США. А это с неизбежностью вызовет всеобщее возмущение на континенте, и, как предсказывал Фидель Кастро, «войска Латинской Америки будут брошены лишь на охрану послов, консулов, дипломатических представителей янки». В этих условиях антиимпериалистическая герилья охватит все страны континента, и Соединенные Штаты неизбежно придут к своему краху. Таков был план: Боливии отводилась роль «вязанки хвороста», которая будет первой брошена в континентальный костер.

В это время Таня, отправив своего фиктивного мужа в Югославию и оповестив всех своих лапасских друзей и знакомых, что получила небольшое наследство, купила джип и стала разъезжать по провинции, присматривая подходящее место для будущего партизанского лагеря и собирая индейские народные костюмы.

Первым из Гаваны прибыл капитан танковых войск Кубы, ветеран Сьерра-Маэстры, участник конголезской экспедиции Рикардо, именно из Африки в дополнение к этой своей кличке он привез экзотическое имя Мбили: в своем дневнике Че Гевара часто называет его на африканский манер. Посылая своих людей в Боливию, Че Гевара совершенно не заботился о том, насколько их внешность приметна с точки зрения местных жителей, особенно в сельской местности, где всякий чужак на виду. Крупный, физически мощный мулат Рикардо был, мягко говоря, нетипичен для малорослой и щуплой индейской Боливии.

Тане привезли новые инструкции от Рамона (так теперь следовало называть Че Гевару). Че рассудил, что наилучшим прикрытием для партизанского лагеря будет настоящая ферма: пусть не поместье, но достаточно обширное по территории и налаженное хозяйство. Он поручил Тане подыскать и приобрести что-нибудь подходящее в юго-восточном районе страны.

Наконец в зоне Ньянкауасу было найдено подходящее ранчо под названием «Каламина» с угодьями площадью более тысячи гектаров и с добротным строением под крышей из оцинкованной жести. Владелец запросил за «Каламину» 30 тысяч боливийских песо (2500 долларов), и Папи, казначей герильи, без колебаний оплатил покупку. «Крыша» была обеспечена, можно было принимать гостей.

Боливия: последний поход

3 ноября 1966 года в Ла-Пас самолетом из Сан-Паулу прибыл уругвайский гражданин Адольфо Мена Гонсалес – под этим именем скрывался вождь герильи. Гостя встречали надежные люди, без каких-либо осложнений они провели его сквозь таможенно-иммиграционные барьеры и усадили в ожидавший возле здания аэропорта автомобиль. Там вождю герильи было вручено подготовленное Таней удостоверение специального уполномоченного Организации американских государств, дававшее ему право беспрепятственно передвигаться по Боливии, и после короткого совещания на городской конспиративной квартире решено было не мешкая отправляться в Ньянкауасу.

В полночь 7 ноября Че Гевара наконец оказался под оцинкованной крышей «Каламины». Судить о достоинствах выбранного для герильи места Че не стал, однако его спутник Помбо, капитан кубинской армии, остался не очень доволен местностью.

Этот высокий красивый негр пользовался особым доверием Че Гевары (именно ему в новой герилье отводился пост начальника снабжения и транспорта, то есть фактически ответственного за жизнеобеспечение отряда) и имел достаточный опыт, чтобы с первого взгляда оценить расположение «Каламины»: Помбо был, как и Рикардо, ветераном Сьерра-Маэстры и одним из немногих, кто уцелел после гибели Че и вернулся на родину.

Несколько дней после прибытия в «Каламину» были посвящены изучению местности. Конечно, Че Гевара имел подробные карты зоны Ньянкауасу и вообще всего юго-востока Боливии, но в реальном масштабе все оказалось иным. Река Ньянкауасу скорее была похожа на простой ручей, но до истоков ее добраться не удалось, так как она была стиснута крутыми берегами, а по карте это увидеть нельзя.

«Кажется, здесь редко кто бывает», – сделал вывод Че Гевара, полазив по прибрежным кустам и оставшись в полном неведении о том, что по субботам и воскресеньям сюда приходят охотники, а в десяти километрах вниз по реке имеется не обозначенное на карте селение.

Но в общем и целом выбранная Таней зона Че Гевару устроила. Однако «Каламина» – это не лагерь, а всего лишь прикрытие. Осмотревшись, Че решил строить лагерь на небольшом, покрытом зарослями холме, который нельзя было разглядеть ни из дома, ни с дороги. Невдалеке имелась расщелина с земляными склонами, пригодными для рытья туннелей и пещер-тайников. На вершине холма в первые же дни был устроен наблюдательный пункт, с которого хорошо просматривались подступы к ранчо.

Одновременно со строительством ближнего лесного лагеря разведчики искали в сельве место для второго, дальнего убежища: там тоже должны были быть вырыты тайники и устроены наблюдательные посты, с которых можно было бы просматривать оба берега реки. Очень гордился Че успехом своей первой партизанской хитрости: в зарослях на холме была прорублена ложная дорога, уводящая далеко в сторону от лагеря, к обрыву, а истинная замаскирована настолько убедительно, что даже Помбо, возвращаясь с задания, прошел мимо и долго плутал.

Работы по обустройству шли каждодневно, не прекращаясь ни в какую погоду, и к концу года в сельве вырос невидимый лесной городок: там были шалаши, под навесами – грубо сколоченные бревенчатые столы и скамьи, круглая глиняная хлебная печь, медпункт с большим набором медикаментов и хирургических инструментов, еще навес, под которым вялили мясо. Все это очень напоминало Эль-Омбрито. Но кубинский опыт оказал Че Геваре плохую услугу: там, в Сьерре, кубинцы были у себя дома, здесь же они оказались беспомощны, как все пришельцы.

Снабжение продовольствием было поставлено согласно рекомендациям Че Гевары, которые он дает в своей книге «Партизанская война»: «В первое время партизаны снабжаются продуктами у крестьян, их закупают также в какой-нибудь таверне».

Таверны поблизости не имелось, и люди Че Гевары стали покупать гусей и кур у зажиточного крестьянина Сиро Альгараньяса, чье ранчо находилось по соседству.

Закупки, под видом батрака с «Каламины», делал молодой мулат Тума (он же Тумаини, лейтенант кубинской армии), чьи внешность и выговор, надо полагать, интриговали Сиро не меньше, чем количество закупаемой птицы. Коко на правах местного землевладельца съездил за продуктами в соседнее местечко Лагунильяс, и там местные жители удивлялись: зачем такое количество съестного? Дорога в «Каламину» проходила мимо ранчо Альгараньяса, другого пути у людей Че Гевары не было, и озадаченный таким странным соседством крестьянин стал за «Каламиной» наблюдать.

Батраков соседа Че воспринимал как своих потенциальных рекрутов: «Воскресенье. Несколько охотников прошли мимо нашего лагеря. Это батраки Альгараньяса, люди, привычные к горам, молодые и не обремененные семьями. Они идеально подходят для вербовки, так как ненавидят своего хозяина».

Дальнейшие события показали, что Че ошибся в своих расчетах: ни один из местных батраков так к нему в отряд и не пришел. С молодым Тумаини они были бы не прочь подружиться, но, зайдя в «Каламину» как-то раз и не застав его на месте, больше не возвращались. Что же касается их классовой ненависти к своему хозяину, то наверняка она была не настолько сильна, чтобы заставить их взяться за оружие, если вообще имела место в действительности.

Местность, которая, если судить по карте или доверяться первым впечатлениям, казалась совершенно безлюдной, на самом деле просто кишела людьми. Долгое время Че старался убедить себя, что это не так, что его никто не видит.

«Появился Альгараньяс, который чинит дорогу и для этого берет камни в реке. Он довольно долго занимался этим делом. Кажется, он и не подозревает о нашем присутствии». Вряд ли крестьянин не заметил, что в кустах сидят и смотрят на него пришельцы, чужаки. А его работники, охотившиеся возле каньона, не могли не видеть, что в зарослях, где они каждую неделю расставляли силки и капканы, появился целый военный городок.

В конце концов сосед пришел к разумному объяснению: в «Каламине» обосновалась кокаиновая мафия. «Парни из дома разговаривали с Альгараньясом, он вновь предложил свои услуги в производстве кокаина». Соседство Альгараньяса становилось опасным, и это делало опасной всю зону Ньянкауасу.

Зона Ньянкауасу имела и другие серьезные недостатки. Индейцы, жители этих мест, в большинстве своем не знали испанского языка и говорили даже не на кечуа (этот язык Че Гевара собирался со своими бойцами изучать), а на гуарани и на аймара. Это для вождя герильи оказалось полной неожиданностью.

Он пришел в Боливию для того, чтобы поддержать борьбу безземельного крестьянства за перераспределение земли, и, казалось бы, должен был в точности знать, идет здесь такая борьба или нет и нуждается ли местное население в его скромной помощи. «Поскольку в сельской местности борьба народа ведется в плане изменения существующих порядков землепользования, то и партизан выражает волю огромных крестьянских масс, желающих стать подлинными хозяевами земли, средств производства, скота – всего того, к чему он стремится в течение многих лет и что составляет основу его жизни».

В Боливии, однако, аграрная реформа была проведена еще в 1953 году, она коснулась двух третей населения страны, а на юго-востоке крестьяне получили даже больше земли, чем могли обработать. Только полная отчужденность от реальной жизни с ее конкретикой могла подвигнуть Че Гевару на выбор Боливии в качестве страны очага континентальной аграрной герильи.

Че не обманывал никого, он сам обманывался, искренне убежденный, что внутренняя структура любой латиноамериканской страны сводится к простому противоборству народных, преимущественно крестьянских, масс и горстки угнетателей и эксплуататоров.

До поры до времени жизнь в очаге боливийской герильи протекала вполне безмятежно – в обустройстве, рыбалке и охоте. В лагере есть красный уголок, по вечерам там идут занятия: Че преподает своим бойцам историю, математику, для желающих – основы политэкономии. Боливийские новобранцы дают уроки кечуа – языка, который в этой части страны известен не более, чем китайский. Восемь человек регулярно ходят к командиру на уроки французского языка. А всего в отряде 24 бойца, из них лишь восемь боливийцев. Местных жителей – ни одного, все боливийские рекруты – горожане, студенты и активисты боливийского комсомола и КПБ. Соотношение, с точки зрения Че Гевары, не слишком благоприятное, ведь одно из главных требований к партизану – это то, «чтобы он был жителем того района, где действует герилья». Только в этом случае партизан может рассчитывать на убежище у друзей, всегда быть в курсе местных событий и поддерживать свой боевой дух сознанием того, что он защищает свою собственность и собственность соседей. Но это теория, изложенная в книге «Партизанская война», практика же оказалась иной.

Че надеется на то, что пройдет полоса праздников (Рождество, Новый год, карнавалы) – и новобранцы начнут приходить. А пока что ядро отряда составляет кубинский офицерский корпус: майоры, капитаны, лейтенанты.

Сам по себе факт нелегального прибытия в Боливию такой внушительной группы офицеров иностранной армии являлся большим достижением молодой герильи, и Че Гевара верил, что увеличения численности отряда вдвое (за счет местных жителей) будет достаточно для начала успешных боевых действий в континентальном масштабе. «Группы в 30–50 человек, – пишет Че, – достаточно, чтобы начать вооруженную борьбу в любой стране латиноамериканского континента, где имеются такие условия, как местность, благоприятная для боевых действий, где крестьяне стремятся получить землю и где попираются принципы справедливости».

Поскольку отряд не представлял собой единого целого и боливийцы держались обособленно от кубинцев, Че Геваре приходилось проводить разъяснительную работу и среди боливийцев, и «в своей группе» (так он однажды написал в дневнике).

Под Новый год в «Каламину» прибыли гости: Таня, Папи и генсек КПБ Марио Монхе (Эстанислао). Партия, которую представлял Марио Монхе, имела к Че Геваре серьезные претензии: как могло случиться, что боливийские коммунисты не были даже поставлены в известность, что их страна избрана местом создания континентального революционного очага? Как могло случиться, что с руководством КПБ не только предварительно не посоветовались, но даже не информировали о прибытии самого Че Гевары? Почему к решению боливийских проблем приступают, не спросив согласия самих боливийцев?

Чтобы урегулировать отношения между партией и герильей, генсек КПБ выдвинул ряд условий, в частности то, что Монхе должен быть лидером. Это условие Че Гевара отклонил категорически: «Военным руководителем буду я, и я не потерплю никакой двусмысленности в этом вопросе».

Могла ли национальная партия пренебречь своей репутацией настолько, чтобы связать себя с вооруженной борьбой, во главе которой стоят иностранные офицеры? Че Гевара же не мог уступить кому бы то ни было свою легенду, которую он беспощадно к себе творил всю свою жизнь.

Отстраненный от реальности, Че Гевара не мог принять всерьез утверждения, что Боливия не готова к герилье: как это она может быть не готова, если он на это готов? Расставание двух вождей было более чем холодным.

Че Гевара поручил Тане съездить в Аргентину (где она не была пятнадцать лет), вступить в контакт с руководителями аргентинских повстанцев и передать дону Эрнесто следующее письмо: «Сквозь пыль из-под копыт Росинанта, с копьем, нацеленным на преследующих меня великанов, я спешу передать Вам это почти телепатическое послание, поздравить с Новым годом и крепко Вас обнять… Свои пожелания я доверил мимолетной звезде, повстречавшейся мне на пути по воле Волшебного короля…»

Хотя эти строки написаны бесстрашным вождем герильи, от них почему-то сжимается сердце. Нетрудно предугадать результат, когда обитатель воображаемого мира, населенного великанами, Волшебными королями и мимолетными звездами, оседлав Росинанта, берется изменить мир реальный.

Вскоре после встречи Нового года произошла крупная неприятность: на «Каламину» с обыском нагрянула полиция. Полицейские обшарили весь дом и очень огорчились, не найдя никаких компрометирующих материалов, за исключением множества канистр с керосином и пистолета. Пистолет полицейские отобрали и, прощаясь, дали понять, что этот визит не последний.

Кокаиновая тень, упавшая на «Каламину», не могла так просто исчезнуть: полиция, почуявшая возможность наживы, не поверила бы никакому затишью. Соседи-крестьяне не должны были спускать с подозрительного ранчо глаз. Чтобы интерес властей к «Каламине» пропал, Че Гевара решил увести отряд в тренировочный поход по окрестным горам и ущельям. Эта идея в точности воспроизводила опыт кубинской герильи. Двадцать пять человек отправились в поход, нескольких оставили на ранчо.

В первые дни похода все шло хорошо. Вскоре, однако, начались неурядицы. Во время переправы через реку на плоту неуклюжий Рубио (бывший замминистра сахарной промышленности Кубы) утопил рюкзак командира. Начались проливные дожди, ручейки разлились в широкие реки, совершенно не обозначенные на карте. Герильерос заблудились, как начинающие туристы.

Прошло двадцать дней, подходил срок возвращения в лагерь, но никто из бойцов не знал, как далеко они от «Каламины» и сколько дней еще идти. Продукты расходовались в первые дни так неумеренно, что вскоре в рюкзаках оставался лишь неприкосновенный запас, и бойцы, как балованные дети, тайком от командира поворовывали оттуда и поедали в одиночку кто банку сгущенки, кто коробку сардин. Хорошо, что можно было подстрелить дичь. Сильнее, чем голод, изнуряло сознание того, что блуждание отряда по сельве совершенно бесцельно. И когда дожди кончились и удалось выбраться из плотных зарослей на открытые горные склоны, картина местности не стала яснее. Горы и ущелья, холмы и урочища казались одинаковыми со всех четырех сторон. Че Гевара чувствовал упадок духа в отряде и время от времени устраивал общий разнос.

Вскоре отряд потерял первого бойца: оступившись на обрывистом берегу, упал в воду и утонул боливиец Бенхамин. Эта бессмысленная смерть потрясла боливийцев: ведь о Бенхамине даже нельзя было сказать, что он пал в борьбе за счастье своего народа. Боливийцы не морской и не речной народ, плавать в большинстве своем не умеют.

17 марта во время переправы утонул боливиец Карлос. Вместе с Карлосом на плоту был Браулио, на быстрине плот перевернулся, и оба оказались в воде. Кубинец доплыл до берега, а Карлоса унесло. На дне реки оказались также шесть рюкзаков со снаряжением и почти все патроны.

Отряд как боевая единица фактически перестал существовать и мог сделаться легкой добычей правительственных войск. Боливийская армия, однако, еще и не подозревала о существовании герильи в зоне Ньянкауасу.

Одной из главных целей похода было знакомство с местным населением, и на этом направлении все обстояло еще хуже. «Кто они, обитатели этих мест, за свободу и счастье которых партизаны пришли бороться сюда, преодолевая тысячи препятствий и опасностей?» – наконец-то спрашивает в дневнике Че Гевара. Хороший вопрос! Выбравшись из безлюдных зарослей на холмы, герильерос стали встречать крестьян, но общение с ними было сильно затруднено: они в буквальном смысле не находили с крестьянами общего языка…

«Шайка разбойников, – писал Гевара, – имеет как будто бы все признаки герильи: тут и монолитность, и уважение к атаману, и смелость, и знание местности, а зачастую даже правильно применяемая тактика. Не хватает ей только поддержки народа, и именно поэтому власти всегда смогут выловить или уничтожить такую шайку… Полное взаимопонимание с населением и отличное знание местности…»

Поразительно, до какой степени он не воспринимал окружающую реальность!

В это самое время команданте Маркос, начальник гарнизона «Каламины», встревоженный долгим отсутствием отряда, бродил по окрестностям и допытывался у крестьян, не видали ли они поблизости вооруженных людей. Себя он выдавал за мексиканского инженера – с винтовкой за плечом.

Наконец навстречу отряду Че вышли люди Маркоса с провизией. Новости, принесенные из «Каламины», были очень тревожными. В лагере собралась целая толпа новых людей: вождь боливийских горняков Мойсес Гевара – с отрядом из двадцати человек, аргентинец Бустос, по кличке Пеладо (художник-любитель, мечтающий возглавить герилью на севере Аргентины), геополитик Режи Дебрэ (Француз или Дантон), перуанец Чино. В отсутствие Че Гевары в лагере возникла целая интербригада, около тридцати человек. Бустос хотел побыть какое-то время в боливийском очаге, присмотреться и установить связь с аргентинскими вооруженными группами, действующими близ границы. Мойсес Гевара выполнил обещание привести подкрепление после карнавала. Близорукий, наивный и беспомощный школьный учитель Чино собирался создать очаг герильи в Перу, в районе Аякучо, на первое время ему нужны деньги, что-нибудь около пяти тысяч долларов в месяц, за деньгами он, собственно, и приехал.

Приехала и Таня, хотя после Нового года ей категорически запрещено было здесь появляться. Ее следовало как можно скорее отправить обратно в столицу – двое рекрутов Мойсеса Гевары дезертировали, оба они видели Таню в лагере.

Для проверки в «Каламину» после бегства дезертиров прибыли солдаты. К тому времени там никого не осталось, солдаты собирались уже уезжать, но в это время из зарослей раздался выстрел – и один из патрульных был убит наповал. Это боец случайно спустил курок. Всем пришлось отходить в дальний лагерь.

Общая численность отряда составляла теперь, вместе с гостями, сорок семь человек. Че Гевара еще не предполагал, насколько серьезно засвечена Таня. Мало того что дезертиры видели ее с оружием в руках, свой джип она оставила в платном гараже, где его и обнаружила служба безопасности. Выяснить ее личность не составило особого труда. Это был полный провал, и делать в Ла-Пасе Тане было больше нечего. Че Гевара узнает об этом много позже, когда из сообщений правительственного радио узнает о раскрытии в Ла-Пасе всей своей конспиративной сети.

На другой день после возвращения Че Гевара сообщил гостям, что отряд покидает лагерь и превращается в герилью-невидимку, а они должны разъехаться по своим местам. Таня вернется в столицу, Чино и Бустос – к своим партизанским очагам, а что касается Режи Дебрэ, то Че Гевара хотел попросить его поехать в Европу и передать письма Сартру и Расселу с просьбой начать сбор средств в помощь боливийскому освобождению.

23 марта отряд правительственных войск, продвигавшийся к лагерю, попал в устроенную Че Геварой засаду, и в результате короткого боя шестеро солдат и крестьянин-проводник были убиты, а еще четырнадцать, включая двух офицеров, оказались в партизанском плену.

Бой 23 марта был, по признанию самого Че Гевары, вынужденным и преждевременным. Если бы не серия ошибок, герилья оставалась бы в стадии выживания еще долгое время, накапливая силы и избегая соприкосновения с противником. После боя лагерь пришлось спешно покинуть, и солдаты, в скором времени вновь появившиеся здесь, обнаружили фотографии, батарейки для вспышки, аргентинские и доминиканские боеприпасы, бутылки из-под кока-колы, женские дезодоранты, косметику и женское же нижнее белье, книгу из шахтерской публичной библиотеки, любовное письмо…

Грохот выстрелов и пролитая кровь напугали боливийских бойцов отряда. Те, кто ходил в тренировочный поход, все еще оплакивали бессмысленную гибель Бенхамина и Карлоса и, увидев кубинцев в деле, были потрясены их хладнокровием и боевой выучкой. Многие из боливийцев укрепились в убеждении, что совершили роковую ошибку и что для подобного рода деятельности они не годятся.

Отряд покинул лагерь и отправился в новый поход. В авангарде под командованием Мигеля (капитана кубинской армии) шли одиннадцать бойцов (трое кубинцев и восемь боливийцев), в основной группе, под началом самого Че Гевары, – четверо гостей и восемнадцать бойцов, среди них – семеро боливийцев. Арьергард вел Хоакин – четверо кубинцев, пять полноправных боливийских бойцов и четверо отказчиков, которых побоялись отпустить восвояси (или «подонков», как их окрестил Че Гевара).

Таня в отряде была на особом счету. Как и всякая женщина, она обшивала и обстирывала своих товарищей, насколько это было возможно в условиях похода. Долгие переходы по гористой местности ее изнуряли, но первое время она старалась держаться наравне с мужчинами. На пути к местечку Белья-Виста обнаружилось, что у нее жар и что идти дальше она не в состоянии.

Че приказал Хоакину оставаться вблизи Белья-Висты в течение трех суток и ждать возвращения отряда. В группу Хоакина кроме Тани и еще одного захворавшего команданте Алехандро были включены и четверо отказчиков. В распоряжении Хоакина оставалось только шестеро боеспособных партизан, включая перуанского врача по кличке Негро, попечению которого Че Гевара и вверил свою «мимолетную звезду Волшебного короля».

С тяжелым сердцем Че Гевара уходил в сторону Белья-Висты, оставляя в зарослях маленький отряд Хоакина. Но что делать: главной его целью было как можно скорее вывести из зоны герильи троих иностранных гостей: Дантона, Пеладо и Чино.

Через трое суток Че не вернулся, больше им с Таней не суждено было встретиться.

Удачная для герильи засада 23 марта встревожила генерала Баррьентоса. В драматическом обращении к нации Баррьентос призвал боливийцев «сплотиться в борьбе против местных и иностранных анархистов, получающих оружие и деньги от Кастро». Авиация бомбила район Ньянкауасу, наугад обрабатывала сельву напалмом.

Обеспокоились и соседи Боливии: в Ла-Пас для изучения проблемы континентального очага прибыли военные миссии Аргентины, Бразилии и Парагвая. Аргентинские войска были подведены к боливийской границе. По просьбе Баррьентоса увеличили военную помощь Боливии и Соединенные Штаты. Однако о прямом вовлечении вооруженных сил Соединенных Штатов (на что, главным образом, и рассчитывал Че Гевара, понимавший, что только прямое противоборство с интервентами-янки сделает его герилью континентальной) североамериканцы не желали и слышать: им вполне хватало одного Вьетнама.

День, когда Че Гевара разделил у Белья-Висты свой отряд, и в самом деле стал роковым для герильи: с этого дня началась полоса сплошных неудач и потерь. Неподалеку от Белья-Висты бойцам Че Гевары повстречался странствующий англичанин, который назвался журналистом и попросил у командира интервью. Режи Дебрэ, не скрывавший своего стремления уйти как можно скорее и как можно дальше опасных мест, изъявил желание остаться с англичанином, чтобы под этим международным прикрытием оторваться от отряда. Подумав, Че согласился и распрощался с Дантоном, а заодно и с Пеладо. Однако той же ночью оба гостя герильи были схвачены солдатами. «Мы окружены двумя тысячами солдат, – записал Че в своем дневнике. – Радиус окружения – около ста двадцати километров, и круг, обрабатываемый напалмом, сужается».

Как раз в те дни в Гаване было предано гласности грозное и возвышенное обращение Че Гевары к народам мира. Написанное в конце 1966 года, это обращение содержало призыв «создать два, три… много Вьетнамов» и в глобальной схватке разгромить великого врага человечества – североамериканский империализм. Радио Гаваны передало обращение Че лишь 17 апреля 1967 года. Одновременно в кубинских газетах появились семь фотографий Че Гевары, сделанных уже в боливийском очаге.

Уходя от преследователей по оставленному ему коридору шириною до ста километров, Че Гевара вновь и вновь возвращался в зону Ньянкауасу, бродил от лагеря к лагерю, заглядывал в разоренные солдатами тайники и все надеялся повстречать Хоакина… и Таню. Но словно заклятье тяготело над двумя маленькими отрядами: пока Че Гевара шел по южному берегу Рио-Гранде, Хоакин продвигался по северному и переходил на южный берег только тогда, когда Че Гевары там уже не было.

Даже ярые противники Че признавали: «Как командир герильи в Боливии Че примечательно неагрессивен. Без видимой цели он бродит возле нефтяных полей, главных транспортных артерий, линий связи и ЛЭП, игнорируя возможность разрушать сооружения и уничтожать боливийских солдат, а его обыкновение отпускать живых и невредимых пленных целыми подразделениями не имеет параллели в истории партизанских войн…»

Рыцарское великодушие к неприятелю странным образом сочеталось в действиях Че с тактикой террора по отношению к крестьянам, то есть к тем людям, за лучшую долю которых он прибыл сюда воевать. За сотрудничество (а точнее, за транспортные и прочие услуги) Че платил крестьянам по десять долларов в день: сумма в тех условиях немалая. И все равно очень многие отказывались. Таких отпускать было нельзя, приходилось уводить их с собой в качестве то ли заложников, то ли пленников, с единственной целью – отвести их как можно дальше от родных мест, чтоб им стоило труда добраться до своей деревни. В этом, собственно, и заключался весь террор Че Гевары. «За короткое время собралась у нас целая колонна пленных, не испытывавших ни малейшего страха, пока одна старушка не начала кричать, вместе с детьми, требуя, чтобы ее отпустили, и ни Пачо, ни Помбо не решились задержать ее, когда она пустилась бежать по дороге».

Между тем силы отряда таяли. Ранен Помбо, в мучениях скончался раненный пулей в живот Тумаини. Вышел из строя радиопередатчик: теперь Че Гевара может лишь принимать шифрованные сообщения из Гаваны, сам же обречен молчать. Отряд теряет одного бойца за другим. «Солдаты стали очень наглыми», – коротко записывает Че.

В июле, перехватив на шоссе грузовик, люди Че Гевары прибыли в городок Самаипата, к изумлению местного гарнизона, который, произведя несколько выстрелов, в панике разбежался. Десять солдат во главе с лейтенантом были взяты в плен, у них забрали всю одежду – и отпустили нагишом восвояси.

Вступая в Самаипату, никакой долгосрочной военной цели Че перед собою уже не ставил: сил у него было слишком мало не только для того, чтобы удержать городок, но даже для того, чтобы перерезать шоссейную дорогу. Очень расстроен он был тем, что ни в аптеке, ни в больнице Самаипаты не нашлось адреналина и ингалятора: приступы удушья учащались.

После ухода Че Хоакин долгое время держался вблизи условленного места воссоединения, делая короткие переходы и устраивая дневные привалы в зарослях. Однако появление в окрестностях Белья-Висты солдат заставило его отойти. Вертолеты выслеживали его отряд с воздуха, самолеты бомбили сельву в тех местах, где партизан видели местные жители. Голодные, босые, с ногами, сбитыми в кровь и обмотанными тряпками, бойцы Хоакина хотели купить у крестьянина теленка и, оставив ему деньги, отошли на дневной привал в ближний лес. Как только они скрылись из виду, крестьянин рассказал о пришельцах капитану армии Варгасу Обдумав положение, капитан приказал ему провести гостей к броду. Своих солдат смышленый капитан расположил в зарослях на противоположном берегу и стал ждать.

Когда отряд переправлялся по реке, по нему открыли огонь. Погибли все, включая Таню, спрятался в прибрежных кустах (и позднее был взят в плен живым) лишь боливиец Пако. Тело Тани было найдено лишь через неделю. Хоронили ее в Валье-Транде, на скромной христианской церемонии присутствовал сам президент Рене Баррьентос, лично знавший разведчицу герильи.

Че Гевара со своим отрядом подошел к этому месту на следующий день. Никаких следов кровавого побоища не осталось. Бойцы, посланные на разведку, обнаружили, что дом пуст, хозяева оставили муку, масло, соль, в загоне было несколько козлят. Это дало отряду возможность устроить себе ночное пиршество. Ничто не возбудило подозрений Че Гевары, и в полном неведении о происшедшем он покинул эти места.

Услышав несколько дней спустя в испаноязычной программе «Голоса Америки» о разгроме отряда Хоакина, Че Гевара долго отмахивался: «Верх надувательства, наглая ложь». Но вскоре по отдельным подробностям ему стало ясно, что это правда.

В своем стремлении ускользнуть из ловушки Че Гевара завел свой отряд в горы провинции Валье-Гранде. Здесь не было ни дичи, ни скота, ни посевов, а редкие обитатели этих мест при виде чужаков старались поскорее скрыться. В местечке Альто-Секо, из пятидесяти дворов, состоялся последний митинг Че Гевары.

«Инти выступил возле школы (там всего-то два класса) перед полутора десятками пугливых, угрюмых и молчаливых крестьян, объясняя им достижения нашей революции. Учитель был единственным, кто вышел с вопросом: верно ли, что мы ведем бои прямо в населенных пунктах? Это разновидность хитрого лиса-крестьянина, грамотного и простодушного, как дитя; он задал нам кучу вопросов о социализме».

Из Альто-Секо отряд пришел в деревню под красивым названием Санта-Элена. Там бойцы и остановились на свой последний спокойный ночлег. Выслеженные с воздуха, загнанные в глубокий овраг, окруженные со всех сторон армией, семнадцать партизан затаились в густом кустарнике.

«День прошел без следа солдат, только несколько коз в сопровождении пастушьих собак прошли через наши позиции, и собаки залаяли… Урбано слышал, как несколько крестьян, проходивших по дороге, говорили про нас: "Вон те, которые разговаривали ночью…" Весь день мы провели в молчании, только в темноте спустились за водой и приготовили кофе, который был великолепен, несмотря на горький вкус воды и на маслянистость котелка, в котором он был сварен…»

Наутро Че Гевара обнаружил себя в ловушке. Отряд находился на дне оврага, а на холмах, окружавших овраг со всех сторон, расположились солдаты.

Солдат было около трех тысяч, и семнадцать партизан серьезного сопротивления оказать не могли. Че Гевара был ранен в ногу, боливиец Вилли пытался помочь ему подняться по склону холма, чтобы укрыться в кустах, но солдаты заметили это и стрельбой преградили им путь.

Боливийские военные уверяют, что с плененным вождем обращались очень бережно: поскольку он не мог самостоятельно передвигаться, его положили на одеяло и четверо солдат несли его несколько километров до Игеры, а капитан Гари Прадо шел рядом, и они миролюбиво разговаривали. По другим источникам, Че Гевара шел сам, опираясь на плечи двоих солдат, по следам его мокасин из сыромятной кожи уцелевшие партизаны (в живых из семнадцати осталось шестеро) добрались до школы в Игере, где и оборвалась жизнь их командира.

В школе капитан Прадо передал пленника полковнику Селничу. При передаче пленного была проведена опись предметов, при нем находившихся. В вещмешке Че Гевары были обнаружены два дневника, записная книжка и книжка кодов, толстая тетрадь с переписанными от руки стихами и еще три или четыре книги.

Че полагал, что ему устроят показательный процесс, что он предстанет перед высоким трибуналом, однако приговор ему был уже вынесен боливийским президентом, высшими армейскими чинами и представителем ЦРУ в Ла-Пасе. Поскольку в Боливии нет смертной казни и военные опасались большого революционного спектакля на судебном процессе, они решили казнить Че Гевару и объявить, что он умер от полученных в бою ран.

Свидетели описали последние минуты Че Гевары: «Марио Теран взял свою американскую автоматическую винтовку М-2 и вошел в класс. Спокойным, приветливым голосом он сказал Че Геваре, чтобы тот сел. "Зачем? – спросил пленник. – Застрелить меня ты можешь и так". Солдат растерялся. Он пошел было к двери, но потом вдруг обернулся и дал очередь. Че Гевара инстинктивно поднял руку, как бы пытаясь защититься. Пули пробили ему руку и прошли через грудную клетку, поразив сердце. На стене школьного класса остались следы от пуль…»

Че Гевара умер не сразу. Несколько минут он лежал в агонии. В помещение вошел старший лейтенант Перес, вынул пистолет и выстрелил умирающему в упор в затылок. Так в возрасте 39 лет оборвалась жизнь того, кого французский философ Жан-Поль Сартр назвал «самым совершенным человеком нашего века».

После смерти

Официальная Гавана до сих пор утверждает, что команданте был расстрелян по указке Вашингтона. Однако бывшие агенты ЦРУ, причастные к тем событиям, заявляют, что решение ликвидировать Че остается целиком на совести тогдашнего боливийского режима. Как бы то ни было, все очевидцы трагедии сходятся в одном: партизанский командир принял смерть с мужеством бойца и стоицизмом философа.

Необъяснимость последующих шагов боливийских властей связана, по всей видимости, с легендарностью личности Че Гевары. Прежде чем похоронить Че, боливийские спецназовцы отрубили ему кисти рук. Им были нужны отпечатки пальцев, чтобы доказать, что легендарный кубинский революционер действительно мертв. Тело Че захоронили тайно – до недавнего времени было неизвестно, где покоятся его останки. Кроме того, с его лица сначала сняли посмертную маску, а затем, как утверждает медсестра в госпитале, присутствовавшая при вскрытии тела, намеренно изуродовали его до неузнаваемости. Два года спустя после смерти Че министр внутренних дел Боливии А. Аргедас тайно переправил на Кубу заспиртованные кисти рук, фотокопию дневника Че Гевары и гипсовый слепок с его лица.

Поистине смерть Эрнесто Че Гевары была такой же необычной, как и его жизнь. Братскую могилу, в которой были тайно захоронены Че и шесть бойцов его отряда, обнаружили только 30 лет спустя, в июне 1997 года. По свидетельству участника расправы с Геварой боливийского генерала Марио Варгаса Салинаса, трое солдат глубокой ночью 11 октября 1967 года при свете фонарей выкопали вблизи аэродрома в окрестностях городка Валья-Гранде яму глубиной три метра. В нее и были сброшены тела Че и других партизан. Впоследствии это место при расширении взлетно-посадочной полосы было забетонировано.

В городе Санта-Клара на Кубе сооружен мавзолей, в котором нашел свое последнее пристанище Эрнесто Че Гевара. Там же захоронены останки бойцов его партизанского отряда, погибших вместе с ним в Боливии. Мавзолей устроен в основании воздвигнутого еще в 1988 году многометрового памятника героическому партизану.

В Игере, где оборвалась жизнь Че, открыт скромный музей. В глинобитной халупе, в комнате размером три на три метра стоит «святой стул». Хранитель и хозяин музея Рене Вильегас с гордостью рассказывает посетителям, что именно на нем сидел перед расстрелом Че. Рядом с фляжкой, принадлежавшей одному из партизан, выставлен длинный нож-мачете, который Че Гевара подарил боливийскому крестьянину, когда тот отказался взять у него деньги за своего поросенка. Сегодня все это святыни.

Дважды в месяц колокола церкви в Валье-Гранде звонят в память о Че. «Поминальные службы заказываются неизвестными людьми, – говорит священник местной церкви Рене Хейм. – Память о Геваре, легенда, окружающая его имя, до сих пор живут в сердцах местных жителей». Святой Эрнесто – так по сей день называют его потомки тех крестьян, которых он пришел освобождать. Вот она, ирония судьбы: грозный революционер, борец за мировую социальную справедливость, говоривший на непонятном боливийцам языке, сделался после смерти местным святым…

Достаточно странной представляется участь тех, кто так или иначе принимал участие в его пленении и убийстве. Все они, от крестьян, оповестивших власти о появлении в их местности отряда, и до тогдашнего президента Боливии, генералов, высших, старших и младших офицеров и рядовых, либо погибли при загадочных обстоятельствах, либо покончили с собой, либо неизлечимо больны, а многие потеряли близких и родных.

Крестьянин Онорато Рохас, выдавший отряд Хоакина, был застрелен выстрелом в лицо в городе Санта-Крус в 1969 году. Капитан Марио Варгас, получивший чин майора за убийство Тани, вскоре сошел с ума. Младший офицер Марио Уэрта, охранявший плененного Че Гевару, был убит в 1970 году, а убийца Инти – Роберто Кинтамилья, назначенный боливийскими властями консулом в Гамбурге, – застрелен в 1971 году. Подполковник Андрес Селич, издевавшийся над раненым и связанным Че, погиб под пытками во время допроса (он был арестован по обвинению в заговоре против диктатора генерала Уго Бансера). Президент Баррьентос, по приказу которого был убит Эрнесто Че Гевара, погиб в подстроенной авиакатастрофе в 1969 году. Полковник Сентено Анайя, получивший за пленение Че чин генерала, был застрелен в 1976 году в Париже.

В суеверной и богобоязненной Латинской Америке это обстоятельство лишь подтверждает святость убиенного. В сакральной традиции такой герой не умирает, потому что смерть – это конец, а его путь бесконечен. Он продолжает жить и ждать, когда наступит время его возвращения…

Мировоззрение и творчество Че Политические убеждения

Чтобы действительно глубоко понять идеи Гевары, необходимо, во-первых, знать все его работы; во-вторых, знать их в оригинале; в-третьих, изучить их в хронологическом порядке (это обязательное требование для понимания развития мировоззрения Че Гевары); и наконец, в-четвертых, иметь представление хотя бы об основных трудах «геварианы» – документах, воспоминаниях, исследованиях и тому подобном. Такой подход требует прежде всего издания академического полного собрания сочинений. На Кубе дело постепенно движется в этом направлении. В России же, кроме двух-трех ранних сочинений Че Гевары о партизанской войне и отдельных небольших разрозненных публикаций еще во времена в СССР, больше ничего не издавалось.

На рубеже 1950-1960-х годов Че Гевара выступал с революционно-демократических позиций в духе Хосе Марти (с точки зрения борьбы за демократию вообще, за справедливость вообще); с крестьянской программой. Выступал не просто как сторонник военных методов революционной войны, но также как пропагандист концепции «партизанского очага» и «окружения города деревней», как последовательный представитель идей «латиноамериканизма» (латиноамериканского патриотизма, уважающего индейские ценности), симпатизирующий «третьему миру» и «движению неприсоединения».

Уже в начале 60-х годов Че понял, что в марксистско-ленинском учении, в деле построения социализма произошел некоторый застой. «К нам скорее приходит апологетика системы, – разъяснял он, – чем ее научный анализ». В статье «Социализм и человек на Кубе» Че писал: «Если к этому добавить схоластику, затормозившую развитие марксистской философии и препятствующую систематическому исследованию социализма, политическая экономия которого так и не была развита, то следует согласиться с тем, что мы все еще находимся в пеленках».

В своих экономических воззрениях Че Гевара исходил из того, что после перехода средств производства в руки государства закон стоимости и все меркантильные категории, которых требует его применение, автоматически утрачивают управляющую силу. Вообще категории торговли в отношениях между социалистическими предприятиями, являющимися частью огромного предприятия – государства, не имеют смысла. Понятия «рентабельность», «товар как экономическая единица» и прочие термины буржуазной экономики не только неприменимы к социалистической хозяйственной практике, но и вредны, поскольку, единожды примененные, они начинают существовать сами по себе и диктовать свою волю в отношениях между людьми.

Че рассматривал капитал, свободное предпринимательство как главный источник зла на земле и как главное препятствие к переделке человеческой природы. Переделав самого себя, из угрюмого, болезненного, незащищенного юноши вылепив непобедимого вождя, Че был уверен, что такой же сознательной, целенаправленной переделке необходимо подвергнуть и каждого человека в отдельности, и человеческую природу в целом.

Для Че экономическая политика обладает идейно-политическим аспектом, которого нельзя не учитывать. Управление экономикой при социализме – это нечто большее, чем совокупность экономических методов и механизмов.

Прямым отражением существующей политической власти является также ее идеология, которая активно влияет как на экономическое, так и на политическое развитие, консолидацию, упрочение и отступление в общественном прогрессе. Поэтому невозможно выработать экономическую политику страны, не учитывая или пренебрегая возможностями идейно-политического обеспечения того или иного экономического решения.

Уверенный в необходимости экономического преобразования общества, Че был убежден в том, что изменения должны произойти и в сознании людей. Однако в этом он не выглядел утопистом, мечтающим ирреально. Че никогда не стремился ускорить развитие сознания людей в большей степени, чем это исторически возможно. «Изменение, – подчеркивал он, – не происходит автоматически в сознании, так же как и в экономике».

Сознавая необходимость избежать разрыва между этими понятиями, Че призывал одновременно с созданием материально-технической базы социализма заниматься формированием нового сознания и новой морали и требовал систематически проводить всестороннюю воспитательную и идейно-политическую работу, которая раскрывала бы все лучшее, что есть в человеке.

«На наш взгляд, – писал Че, – коммунизм – это феномен сознания, а не только производство… Нельзя прийти к коммунизму посредством простого механического количественного накопления произведенного для нужд населения продукта. Система управления экономикой не должна тормозить осуществление основных задач строительства социализма и коммунизма, которые заключаются не только в производстве материальных благ, но одновременно и в формировании человека нового общества».

Основной чертой теоретических воззрений Че является их стратегический характер. Он мечтает о сознательной личности, которая сможет построить новое общество, но Че – реалист, он знает о сопряженных с этим трудностях, исходит всегда из существующей реальности. Отсюда его настойчивость в установлении контроля, без которого невозможно построить социализм. «Если мы не поставим контроль в центр нашей деятельности, – писал Че, – мы будем неспособны построить социализм. Почему? Проблема в том, что человек далеко не совершенен, поэтому необходимо усовершенствовать систему контроля для выявления первого же сделанного им нарушения закона, потому что это нарушение может привести к другим».

Че признал за рабочим классом роль авангарда, призвал всех трудящихся объединиться вокруг пролетариата в антиимпериалистической борьбе. Обобщив весь ценный опыт мирового революционного движения, Че выступил за сближение Кубы со странами социалистического содружества во главе с СССР. До конца дней он оставался верен и своей концепции «партизанского очага». Тактика «пропаганды оружием» ( propaganda armada), доведенная до идеи тотальной вооруженной войны против империализма («два, три… множество Вьетнамов»), и привела его к трагическому поражению в Боливии.

Большой заслугой Че стало то, что вслед за Гегелем и Марксом он поднял проблему отчуждения. Он отвергает идею возможности полной свободы при социализме. Полностью она может быть достигнута на высшей, коммунистической стадии развития общества, когда исчезнет необходимость принудительного труда, когда труд станет первейшей жизненной необходимостью. «Мы свободны постольку, поскольку цельны, и цельны постольку, поскольку более свободны», – делает вывод Че.

Из-за значительного несоответствия между общим уровнем развития марксистско-ленинской теории и уровнем развития подавляющего большинства населения обществу, строящему социализм, оказывается не по силам освоить сразу все достижения мировой культуры. Оно, как пишет Че, ограничивается для начала буржуазной культурой XIX–XX веков. Но даже и это требование долгое время остается лишь благим пожеланием. Возникает проблема так называемых социальных мифов. В условиях малой образованности народа и непосредственного капиталистического разделения труда религиозное, мифическое в своей основе общественное сознание не может быстро перерасти в научное, диалектико-материалистическое мировоззрение. Миф может заменить только миф. Разрушение же мифа может привести к разрушению традиций, памятников культуры и деградации общественного сознания в целом. Как поступить революционерам, чтобы избежать нового мифотворчества и разрушения традиций? Как не допустить сведения всей культурной работы к воспитанию социалистического сознания и веры в коммунизм? Как сделать так, чтобы социалистические трудящиеся не чувствовали себя свободными, а действительно были свободными?

Вопреки мнению Сартра о том, что революция не нуждается в идеологии, кубинские революционеры опирались сначала на революционный демократизм Хосе Марти, а затем на идеи марксизма-ленинизма. Тут полезно вспомнить теорию практически-жизненного символа А. Ф. Лосева – крупнейшего русского и советского философа, теорию, которая подчеркивает в диалектической триаде (живое созерцание – абстрактное мышление – практика) особое значение второго звена. Без всесторонне развитой теории, без использования накопленных культурных богатств и достижений науки не может быть и речи о прогрессивных преобразованиях и построении действительно свободного общества.

Революция действительности – это революция не только человеческого, и тем более не только революция чувств. Человек стремится преобразовать не только общественные отношения, но и весь старый мир.

Мотивы жертвенности можно без труда найти почти в каждом сочинении Че Гевары. Но если уж искать адекватные мифологические параллели такому яркому жизненному явлению, как Че Гевара, лучше вспомнить не Христа, а Прометея как символ мученика, поплатившегося за свою деятельную любовь. Непротивление злу насилием было совершенно чуждо этому прирожденному бойцу.

Сегодня важно попытаться понять его не только и не столько в плане знаменитых идей по поводу партизанской войны, и даже не только сохранившей всю свою актуальность мечты о необходимости латиноамериканского единства, сколько в плане его понимания человека и истории. И именно поэтому он принадлежит не только Латинской Америке – а всему человечеству.

Заключение

Хотя Че и считал себя марксистом-ленинцем, пример его жизни ломает рамки доктрин и идеологических схем прошлого. В истории существовало достаточно много идей и проектов куда более оригинальных, чем его, однако они исчезли и никто о них не вспоминает. Но примеров, подобных его примеру, в человеческой истории всегда было мало.

Сила его заключалась не в методологии (которая оказалась несостоятельной по причине своей ошибочности) и не в его идеях, а исключительно в личном примере. При всем его идеализме и романтизме он прекрасно понимал, на что шел. Ни одна теория сама по себе абсолютно ничего не меняет: невозможно что-то понять, если не пройти свой собственный путь.

Что осталось после него, кроме нескольких работ по тактике партизанской войны и политических статей? Остался именно этот живой пример – поиска и стремления к абсолюту, преданности идее до последнего вздоха. Живя в нашей коллективной памяти, Че сделал лучше и нас.

Че пытался изменить мир – и не смог. Но своей жизнью и смертью он доказал, что и мир не смог изменить его.

Фрагменты работ «Социализм и человек на Кубе»

Тем, кто не жил революцией, трудно понять это тесное диалектическое единство, существующее между личностью и массой, когда они взаимопереплетаются и когда, в свою очередь, массы как сообщество индивидуумов сливаются с руководителями.

<…> Непосредственное воспитание приобретает еще большую важность. Разъяснение убедительно, когда оно истинно и нет надобности в уловках. Эта работа осуществляется воспитательным аппаратом государства в русле развития общей культуры, идеологии, повышения уровня технических знаний такими органами, как министерство просвещения и агитационный аппарат партии. Процесс воспитания охватывает массы, и новое, привнесенное поведение приобретает тенденцию превратиться в навык; масса берет его на вооружение и оказывает давление на тех, кто еще не перековался. Таков косвенный метод воспитания масс. Он имеет мощное влияние наравне с другими.

<…> На нынешнем этапе строительства социализма рождается новый человек. Его образ еще полностью не завершен; вероятно, этого никогда не добиться, так как формирование личности происходит параллельно с развитием новой экономической формации. Мы не принимаем в расчет тех, кто по причине недостатка воспитания выбирает путь индивидуализма, удовлетворения личных амбиций. Такие люди есть и в новом движении. Они отрываются от масс, с которыми им по пути. Важно другое, что с каждым днем все больше осознается необходимость слияния личности с обществом, растет понимание того, что движущая сила – человек.

<…> Несмотря на значение, придаваемое моральным стимулам, сам факт, что существует разделение общества на две основные группы (исключая, естественно, меньшинство, которое по тем или иным причинам не участвует в строительстве социализма), указывает на относительную неразвитость общественного сознания. Авангард идеологически более подготовлен по сравнению с массой, представление о новых ценностях которой еще недостаточно полно. Если внутри авангарда происходят качественные сдвиги, позволяющие ему самоотверженно идти впереди, то у массы кругозор ограничен и ей нужны стимулы. Она должна подвергаться определенному давлению; это диктатура пролетариата, которая применяется в отношении не только разгромленного класса, но и в индивидуальном порядке в отношении представителей победившего класса. Для достижения полного успеха в этом деле необходимы специальные механизмы и революционные институты. В сознании масс, устремленных в будущее, концепция институционализации представляется гармоничным комплексом хорошо функционирующих каналов, звеньев и органов, которые помогают нашему продвижению, способствуют естественному отбору тех, кому надлежит идти в авангарде и распределять награды или наказания тем, кто помогает строить новое общество или противодействует этому.

<…> Основной наш тормоз – это боязнь того, что обстоятельства формального характера могут отдалить нас от масс и личности, что мы потеряем из виду последнюю. А ведь самое важное революционное намерение заключается в том, чтобы покончить с отчуждением человека.

<…> Ясно, что труд, даже если он добровольный, пока не свободен от элементов насилия; человек еще не преобразовал любое принуждение в условное отражение природы общества и еще трудится во многих случаях, испытывая давление среды (Фидель называет это моральным принуждением). Ему еще предстоит достичь полного вдохновения от собственного труда, освободиться от прямого давления общественной среды. Связь с ней начинает строиться на новых принципах, которые восторжествуют при коммунизме. Перемены как в сознании, так и в экономике не совершаются автоматически. Они происходят медленно и неритмично: периоды ускорения сменяются застоем и даже упадком.

<…> В области идей, которые направляют непроизводительную деятельность, легче заметить разделение между материальной и духовной потребностями. На протяжении длительного времени человек пытается избавиться от отчуждения посредством культуры и искусства. Он ежедневно «умирает» на восемь и более часов, когда выступает в роли товара, и воскресает в духовном творчестве. Но это последнее средство несет в себе возбудителя аналогичного заболевания: он одинокое существо, которое ищет слияния с природой. Он защищает свою индивидуальность, подавленную общественной средой, и реагирует на эстетические идеи как единственное в своем роде существо, желающее остаться непорочным.

<…> Социализм молод, у него есть ошибки. Революционерам нередко недостает знаний и способностей, чтобы взяться за развитие нового человека методами, отличными от общепринятых, а эти методы всецело зависят от общества, которое их создает. (Это еще один пример взаимоотношений между формой и содержанием.) На первый план выступают проблемы производства материальных благ, что приводит к дезориентации широких слоев населения. У нас нет крупных деятелей культуры, которые имели бы большой революционный авторитет, поэтому партийные работники должны взять на себя решение этой задачи и добиться достижения главной цели: воспитания народа.

<…> Вина многих наших интеллигентов и деятелей культуры коренится в изначальном грехе: они не являются подлинными революционерами. Мы можем попытаться сделать прививку вязу, чтобы он давал груши, но одновременно надо сажать и грушевые сады. Новые поколения придут свободными от первородного греха. Вероятность появления выдающихся художников будет тем больше, чем больше расширятся рамки культуры и возможности для самовыражения. Наша задача состоит в том, чтобы не дать нынешнему поколению, раздираемому противоречиями, развратиться и разложить будущее. Мы не должны плодить ни поденщиков в искусстве, послушных официальным взглядам, ни стипендиатов, живущих под крылышком бюджета, выступающих за свободу в кавычках. Придут революционеры, которые запоют песнь нового человека подлинно народным голосом. Но этот процесс требует времени.

Поэзия [9]

Волшебным выпад был моей мулеты,

Но цель скользнула мимо – и умчалась,

В касательную обратив меня.

И я стою, сконфуженный тореро.

Не оглянуться, чтоб тебя не видеть,

И молча ждать, когда холодным жестом

Меня к себе удача позовет…

* * *

И посеянное на крови

моей смерти неблизкой,

Переменчивые корни свои

запустившее под камень времен,

Одиночество!

ты печальный цветок на живых оградах,

Одиночество

затянувшейся остановки моей на Земле.

* * *

Пешком по тропе нисходящей,

Усталый от пути вне истории,

Затерянный в древе дорог, —

Уйду так далеко, что и память умрет,

Разбитая в щебень дорожный,

Уйду тем же странником,

С улыбкой на лице

и с болью в сердце.

* * *

От молодой нации травянистых корней

(Корней, отвергающих ярость Америки)

Плыву я к вам, мои северные братья,

Усталый от криков отчаяния и веры…

Путь долог был, братья, тяжек был груз

Мое тайное «Я» потерпело крушенье.

И все же, не веря в спасительный слух,

Плыву я к вам, братья, против прибоя…

Я тот же, я брошенный в море пловец,

Но в трубных звуках нового края

Я слышу ту песнь, которую начал Маркс,

Которую продолжил Ленин и подхватили народы.

Литература

Алексеев В. А. Скромный кондотьер: Феномен Че Гевары. – М.: Политиздат, 1991.

Гросс Х.Э., Вольф К. П. Че: «Мои мечты не знают границ». – М.: Молодая гвардия, 1988.

Косичев Л. А. Партизанская драма Че Гевары в зеркале времени [Электронный ресурс]. – Режим доступа:А., Глес Ф. Партизанскими тропами Че [Электронный ресурс]. – Режим доступа:И. Р. Эрнесто Че Гевара. – 3-е изд., испр. и доп. – М.: Молодая гвардия, 1978.

Майданик К. Л. Эрнесто Гевара и его эпохи // Эпизоды революционной войны / Че Гевара Э.; сост. А. Лактионов. – М.: АСТ, 2005.

Островский В. Эрнесто Че Гевара: человек и футболка [Электронный ресурс]. – Режим доступа:М., Аларкон Д. День, когда погиб Че [Электронный ресурс]. – Режим доступа:Р. Че: тридцать лет спустя [Электронный ресурс]. – Режим доступа:А. 44 года войны ЦРУ против Че Гевары [Электронный ресурс]. – Режим доступа:А. Гигант и пигмеи [Электронный ресурс].– Режим доступа:Гевара Э. Эпизоды революционной войны / Сост. А. Лактионов. – М.: ACT, 2005.

Шубин А. Че Гевара: вооруженный радикал на фоне народа [Электронный ресурс]. – Режим доступа:Гевара Э. Эпизоды революционной войны. – М.: АСТ, 2005. – С. 13.

2

Че Гевара Э. Эпизоды революционной войны. – М.: АСТ, 2005. – С. 14.

3

Че Гевара Э. Эпизоды революционной войны. – М.: АСТ, 2005. – С. 14.

4

Че Гевара Э. Эпизоды революционной войны. – М.: АСТ, 2005. – С. 17.

5

Че Гевара Э. Эпизоды революционной войны. – М.: АСТ, 2005. – С. 19.

6

Че Гевара Э. Эпизоды революционной войны. – М.: АСТ, 2005. – С. 56.

7

Че Гевара Э. Эпизоды революционной войны. – М.: АСТ, 2005. – С. 54.

8

Че Гевара Э. Эпизоды революционной войны. – М.: АСТ, 2005. – С. 60.

9

Перевод В. А. Алексеева

ОглавлениеВведениеЖизненный путьДетские годыЮность. Студенческие годыПутешествие мотоциклистовВозвращение домойПервая поездка в БоливиюАрхеология и новейшая историяГватемала: любовь и революцияМексика: попытка семейного счастьяЗнакомство с КастроВысадка на Кубе: путешествие дилетантовКоманданте Че – герой революцииНа пути к победеПосле победыВ правительстве новой КубыКарибский кризисНавстречу новой революцииБоливия: последний походПосле смертиМировоззрение и творчество ЧеПолитические убежденияЗаключениеФрагменты работ«Социализм и человек на Кубе»Поэзия [9]Литература