«Три жизни»

Их двое. Два хозяина лесной избушки вблизи Старицы — прежнего русла Исети.

Раньше река, отвернувшись от села Крутиха, укатывала свои воды сюда, к бору и по наволоку наплодила озерин. Множество повысохло, затравело и осталось навсегда безымянными, но есть и с названиями: Ильмень, Подборное, Морошное и Боровое. Между ними, между крепью тальниковых, калиновых и черемуховых кустов, между хрупкими ольшаниками — луговины, степянки и елани, в бору — пастбища далекого отсюда Понькинского колхоза.

Угодья нарезаны еще в довоенные годы, нарезаны, как сенокосы. Да мало кто и помнит из понькинцев, когда сено косили здесь последний раз, когда празднично одевались — бабы и девки непременно белые платки подвязывали, — ехали на подводах за полста километров, ехали через город и многие села. Мало кто помнит, сколь укосисты были луга заливные, сколь много зародов поднимало свои сытые и пахучие хребтины по наволоку.

С войны затянуло луга. Задурели-закипели, как на опаре, цепкие тальники да черемуха, робко загустела ольха, и, зеленея вместе с травами, затрепетали дрожливо веселые осинники. Отвоевала себе твердо-лобастые бугорочки упрямая боярка, а из бора выселились на белый свет березовые грядки. И были луга, и нет лугов…

Спохватились понькинцы, ан поздно остановить лесную рать. Кое-что покорчевали, а больше покалечили трактористы из какой-то мудреной мехколонны, понабили о пни склянок из-под разного питья и зелья. Не вернулись травы буйные. Тогда и порешили — разумнее пасти тут все лето быков и телочек, чем «убивать» деньги на борьбу с кустами и лесом.

Поставили-скатали у Старицы за осинником — лицом к югу — лесную избушку, нагородили загонов и даже под огород пустошь распахали. Пасли молодняк наемные люди из города, дольше всех кормился на Понькинском выгоне пожилой татарин — кочегар по профессии. Здесь он сено косил своему скоту, дрова квартирником сажени ставил, выбирал по бору строевые сосны на крестовый дом в городе. Здесь он вырастил всю свою орду, а затем и внуков. Помимо всего прочего — денег и хлеба, — выряжали татарину в оплату по кобыле за лето, а на питание — две дойных коровы.