«Воспоминания охотничьей собаки»

М. Эльберд Воспоминания охотничьей собаки В шести кусках и шести кусочках

Записал М. Эльберд

Рисовал Виктор Сиротинцев

ПРЕДИСЛОВИЕ М. ЭЛЬБЕРДА, ЗАПИСАВШЕГО «ВОСПОМИНАНИЯ»

Эту старую охотничью собаку по имени Картечь я знаю давно. Говорю «по имени», потому что слово «кличка» Картечь не любила. Думаю, мне удалось понять сложную и тонкую душу Картечи (в юности Гитче), оценить ее редкостный интеллект, за что она отплатила мне искренними дружескими чувствами и безграничным доверием.

Однажды Картечь поделилась своей заветной мечтой — сделать достоянием широкой гласности некоторые эпизоды ее бурной и поучительной жизни. Ей казалось, что люди редко задумываются о собачьих судьбах, о собачьих мыслях и чаяниях. Людей больше волнуют конечные результаты собачьей работы, но отнюдь не ее процесс. Вот почему Картечи захотелось создать нечто вроде мемуаров, которые могли бы привлечь внимание если не всего человеческого племени, то хотя бы меньшей половины. Ну, а добиться успеха у своих четвероногих сородичей Картечь и не надеялась. Ведь в подавляющем большинстве собаки — народ безграмотный, и Картечи живо представлялось, как некая дворняжка, брезгливо обнюхав мемуары, тут же теряет к ним интерес и, гордо задрав хвост, отходит в сторону.

В последние месяцы у Картечи, достигшей пенсионного возраста, появилось много свободного времени. Считалось, что на охоту она больше никогда не пойдет (никто не предполагал, что в ее жизни все-таки будет еще одна охота). Ей поручили только одну обязанность: сидеть на огороде лесничества и отпугивать по ночам огромного, но старого и тощего кабана. Он жил поблизости и с наступлением темноты ковылял на огород, чтобы покопаться на картофельных грядках. Его мог бы, конечно, пристрелить сторож Палыч, но не желал, видно, бывший егерь возиться с больным и, кажется, давно уже не съедобным зверем.

Палыч тоже стар. Он не расстается со своей длинной кизиловой палкой, все тяжелее на нее опирается, а ружье, из которого не помнит, когда и стрелял, носит просто так, по привычке.

Летом здесь хорошо! Склон покатого холмика, сухой и солнечный… Вокруг — густой лес из молодого душистого дубняка. На опушке — прозрачный и прохладный ручей. В чистом воздухе томно нежатся ароматы свежей земли и сочных трав, а когда дует ветерок со стороны усадьбы лесничего, он приносит с собой соблазнительные запахи вкусной еды. Два раза в день эти запахи усиливаются, приближаются, и вот на поляну, где лежит огород, выходит добрая Хозяйка…

После обеда Палыч и Картечь спят. Картечь — за своей будкой, в тени, Палыч — у себя в фанерном балагане. Спят до тех пор, пока предзакатное солнышко не оседлает гребень близлежащей горы.

Чудесные сны видит Картечь. Только благодаря этим снам удавалось ей вспомнить о таких деталях собственной биографии, какие наяву она ни за что бы не вспомнила, хоть вой всю ночь напролет.

…Она пыталась каким-то образом упорядочить «Воспоминания», предложив разделить их на куски и каждый обозначить номером. (Как вам нравится такая приверженность к строгому порядку?) Потом Картечь предупредила, что между кусками будет вставлять кусочки, рассказывающие о ее нынешних невеселых днях или поясняющие отдельные, частные моменты готовых кусков. Ведь будет жаль, если читатель не заметит какой-нибудь неяркой, но глубокой мысли и пройдет мимо нее, как мимо зарытой в землю мозговой кости.

Кусок 1 НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ И ВОСПИТАНИЕ

Родилась я высоко в горах, там, где крутые каменистые склоны поднимаются от густых чащоб девственного леса к заоблачным просторам альпийских лугов. Все лето на лугах пасутся овцы, несуразные и глупые животные, которыми так дорожат люди. Ну, а то, чем дорожит человек, собака должна охранять. Хорошо это или плохо, правильно или нет, — не мне судить.

Не мне было решать и свою судьбу, выбирать, как говорится, жизненный путь. С детства я была предназначена для несения тяжкой службы по защите беспомощных и бестолковых овечьих отар. Словом, ждала меня не очень-то завидная карьера кавказской овчарки. Понятие «овчарка» в данном случае означает не столько породу, сколько рабочую квалификацию. Ведь я кавказская овчарка только наполовину. Зато родословная моей матери тянулась через многие поколения этих крупных и лохматых, серьезных и грубых собак, чья сила превосходит волчью, а отвага — вообще ни с чьей не сравнима. Насчет папаши — разговор особый. Моя бедная мама никак не могла забыть его и частенько рассказывала о тех памятных днях своей молодости, которые были связаны с моим будущим отцом.

Началась эта история в первые летние дни на далеком горном пастбище. Кош — низкое невзрачное строение из дикого камня, где жили чабаны и собаки, разделяя общие заботы об огромной отаре овец, стоял в верхней части некрутого склона, у родника с идеально чистой водой. К подножию главного склона приткнулись, как щенки к материнскому брюху, один, два, четыре — много продолговатых поперечных холмов с покатыми боками и округлыми спинами, покрытыми светло-зеленым мехом пахучего разнотравья. А в балках между шпилями, как называют эти холмы местные охотники, весело кучерявились по берегам мелких ручейков заросли шиповника и облепихи, алычи и барбариса. Далеко внизу были видны темные лохмы дремучего леса, в чаще которого заблудились красноватые громады беспорядочно разбросанных островерхих скал и безнадежно запутались, рыская по разным направлениям, глубокие лощины, узкие каменистые каньоны и расселины, заросшие бурьяном.

В этом лесу жил один молодой, но очень хитрый медведь, который, наткнувшись однажды на заблудившегося ягненка, стал потом заядлым любителем баранины. Мародерством он промышлял и днем, и ночью, и в хорошую погоду, и в плохую. Однажды косолапый совершил свой набег в ясный солнечный полдень, подкравшись к тому краю отары, от которого и люди, и собаки были дальше всего. У всех на глазах он неторопливым и вроде бы даже ленивым движением здоровенной лапищи нанес небольшой овечке удар по голове, а затем, взяв ее зубами за спину, припустился вниз, в балку, откуда только что выскочил. Чабаны закричали, один из них выстрелил из ружья (когда медведь уже скрылся), собаки залаяли и бросились в погоню. Через некоторое время все четыре собаки, в том числе и моя мать, вернулись обратно. Вернулись усталые, мокрые, в репьях от головы до хвоста. Как всегда, следы медведя терялись в каком-нибудь ручье. По ночам ловкий ворюга исчезал еще легче. А хуже всего было в те дни, когда на пастбище опускался густой промозглый туман. В таких случаях чабаны заранее знали, что недосчитаются одного барана…

Люди ходили хмурые, с красными от недосыпания глазами. Собаки стали нервными, беспокойными.

Как-то рано утром старший чабан оседлал коня и уехал, а на другой день к вечеру вернулся с двумя незнакомыми людьми и одной незнакомой собакой. Они приехали из города на машине, которая не добралась до коша, а осталась на нижней ферме.

Обитатели коша немного оживились, хотя и было им слегка досадно, что сами не сумели управиться с медведем. Вот только старый неразговорчивый Аю[1] недовольно ворчал и скалил желтые клыки на городского пса. Аю испытывал чувство стыда и ревности: ведь пришлось прибегнуть к помощи сомнительного чужака, который ходит тут теперь, презрительно воротя нос от овчарок и не отвечая на знаки внимания с их стороны. Впрочем, ледок отчуждения скоро растаял, и необычный гость познакомился со здешними собаками поближе. А скрыть горячего интереса к приезжему не смог даже суровый Аю, чье имя прекрасно подходило к его внешности. Правда, в создавшейся обстановке громадный лохматый горец не хотел бы, чтоб кто-нибудь из людей спросил его:

— Ну, Медведь, где же медведь?

Гость был вдвое меньше, чем Аю, и намного меньше, чем любая другая из известных моей мамаше взрослых собак. В отличие от желтовато-серой, как правило, длинной и спутанной шерсти овчарок мех чужака от спины и до середины боков был черный, ниже светлели красивые подпалины, а на заостренной морде и на лапах — чудный светло-коричневый оттенок. Вся шуба его — гладкая, будто причесанная, так и лоснилась, приятно поблескивая на солнышке каждым своим волоском. Уши стояли торчком, хвост завивался тугим колечком. На шее чужак носил узенький кожаный ремешок с блестящими серебряными бляшками. Такой роскоши у чабанских собак отродясь не бывало. Когда же гость назвал свое имя, состоящее из двух слов — Гран При, — и объяснил его значение, овчарки уж совсем почувствовали себя лопоухой деревенщиной. Особенно неловко было моей матери с ее странным именем Лёня, полученным по ошибке в первую неделю ее жизни. Раньше она ничего не имела против этого имени. Оно ей даже нравилось, а теперь… Теперь Лёня вместе со своими товарищами сидела перед Гран При и, в изумлении склонив голову набок, слушала его хвастливые россказни. А он говорил о загадочном и удивительном городе, где людей и собак в два, в четыре, в три, во много раз больше, чем овец в самой многочисленной отаре, но при этом нет ни одного барана. (Ну, насчет отсутствия баранов потрясенные слушатели сильно усомнились). Он говорил, что живет в одном доме с хозяевами и ест самую отборную вкуснятину. 

— Я думаю, — небрежно проворчал он, — вы согласитесь со мной, что вареная говяжья печенка, индюшиные косточки и суп с фрикадельками — получше, чем кусок сырого кабаньего мяса?

Тут наши заскорузлые трудяги были сражены наповал. О подобных деликатесах они и слыхом не слыхивали. Никто не ответил на вопрос щеголеватого горожанина. Обалделые овчарки лишь застенчиво почесывали заушины или с преувеличенной деловитостью выкусывали блох из лохматой шерсти. А Гран При продолжал трепаться о том, как его водят гулять, как возят в гости к другим собакам — лайкам, как его купают в специально подогретой воде, которой наполнена… эта, как ее? — ванна какая-то… Часто в своей речи он употреблял совершенно непонятные словечки, причем встречались дьявольски трудные и длинные. Одно из них моя мать вызубрила наизусть и впоследствии любила употреблять, не очень-то заботясь, к месту оно будет сказано или нет: все равно ни она, ни другие собаки не знали смысла этого загадочного звукосочетания: «Псевдоинформация». Конечно, управляться с таким словечком нелегко. Если берешь его в зубы за загривок, то хвост волочится по земле и путается между ногами.

Особую зависть вызвали две-три охотничьи истории, в которых Гран При выступал как гроза диких кабанов и медведей. А когда выяснилось, что благородная лайка вообще ничем не занимается, кроме охоты, бедняги-овчарки так и сели, и дружный тоскливый стон вырвался из их честных натруженных глоток…

На рассвете начали облаву. Два охотника и два чабана (один со своим старым ружьем, а другой с толстой ореховой палкой) спустились к лесу, где прятался медведь. Взяли с собой и двух овчарок — Аю и Лёню, которых вели на веревочных поводках. Гран При, деловитый и собранный, шел сам. Охотники, оставив лайку с чабанами, обогнули слева лесной массив и поспешили к тому месту, где по заросшему кустарником перешейку медведь мог уйти незамеченным в соседний лес, тянувшийся нескончаемой полосой к дальним горам. Чабаны пошли опушкой правее, почти до конца леса, где его нижней границей служила отвесная стена пропасти. Отсюда собак послали в чащу. Немного углубились в лес и чабаны, дважды выстрелив вверх из ружья.

Гран При сразу же оторвался от овчарок и молча скрылся. Аю и Леня с громким лаем помчались вдогонку, но скоро потеряли даже след своего гостя.

Первым обнаружил медведя Гран При. Чабанские собаки услышали отдаленный лай совсем не в той стороне, куда бежали сами. Они сразу же свернули и помчались на голос, доносившийся с верхней окраины леса, которую совсем недавно обошли охотники. С треском продираясь сквозь молоденький подлесок, Аю бормотал себе под нос:

— Как может этот городской щенок драться с медведем? Сейчас его задерет медведь. Сейчас…

— Скорей, скорей, скорей! — отвечала Лёня.

Заливистый лай Гран При постепенно перемещался в сторону перешейка, где ждали в засаде охотники. Дорогу овчаркам преградила глубокая обрывистая балка, и они на несколько мгновений остановились. На той стороне балки здоровенный медведь вертелся волчком, пытаясь схватить пляшущего перед его носом Гран При. Иногда изящный аристократ заскакивал с тыла и вцеплялся в жирный медвежий огузок. Зверь яростно ревел, размахивал лапами, а Гран При проворно отскакивал на несколько шагов и затем нападал снова. Все это время медведь и собака не топтались на месте, а заметно продвигались в нужную для лайки сторону — поближе к охотникам. Но скоро Гран При добился главного: зверь позорно кинулся наутек — опять-таки в направлении засады.

И вот тогда, резко рванувшись вправо, Аю (а за ним и моя мать) обогнул обрывистый склон балки, пересек ее в пологом месте и бросился наперерез медведю.

— Ты куда? Не мешай! — заорал Гран При, но разве могли его услышать, да еще и понять?

Аю и Лёня поступили, как велел им долг стражей отары. Они видели перед собой злостного грабителя, разбойника и обязаны были, больше того, страстно желали наказать врага. Охота… облава… засада — ничего этого самоотверженные чабанские собаки не знали.

Сначала был катящийся по земле клубок из трех тел — одного огромного, бурого и двух поменьше, грязно-желтоватых. А черное стремительное тельце то ударялось мячиком о бурую шкуру, то отскакивало. Клочья разноцветной шерсти смешивались с брызгами жирной земли, рев и клацанье клыков — с пронзительным визгом… Потом клубок распался. Гран При отлетел к дереву и ударился головой о гладкий ствол чинары. Бесстрашный Аю лежал со сломанной шеей, тихо доживая последние мгновения своей жизни. Лёня отчаянно вопила от страшной боли: в левой части лба кожа ее висела красными лохмотьями и глаз не открывался. Медведь во все лопатки удирал к верхней окраине леса, захлебываясь от крови, которая ручьями текла по его разодранной морде и прокушенному носу. В соседний лес он перебежал по открытым склонам холмов, где его совсем не ждали…

Когда к месту побоища пришли люди, Аю был уже мертв. Гран При, целый и невредимый, стоял на слегка подрагивающих ногах и вылизывал рану на лице у Лёни, которая почти успокоилась и теперь лишь тоненько поскуливала.

На следующий день опять устроили облаву, но взяли с собой только Гран При.

Из-за того, что вместо одного медведя погиб другой, злость у охотников была великая, но зверя они обнаружить не смогли. Остались еще на один день, ходили в соседний лес, однако и на этот раз рыли землю не там, где была спрятана кость. Медведь ушел далеко и, вероятно, возвращаться в ближайшее время не собирался. Кстати, сразу же после первой облавы Гран При уверенно заявил моей матери, что проклятый зверь больше никогда не появится в здешних местах. (Время показало, что горожанин был прав).

В оставшиеся до отъезда два вечера все внимание Гран При было устремлено на Лёню. И разве могла она, неискушенная сельская жительница, устоять перед этим блестящим кавалером, который покорил ее благородством манер и тонкостью обхождения! Они гуляли до поздней ночи, отходя подальше от коша и поднимаясь к скалам, торчащим на гребне склона. Стояла чудесная погода. На небе сияли крупные звезды, каждая величиной с миску для похлебки. Прохладный бодрящий воздух был напоен восхитительными ароматами горных куропаток, уларов и сусликов…

Когда охотники собрались домой, Лёня хотела проводить Гран При до машины, но один из чабанов строго окликнул ее и послал на работу — присматривать за отарой. Больше она моего будущего папашу не видела.

Вот и все, что я знаю об отце. Мне никогда не приходилось его встречать. Жаль, разумеется, но ничего не поделаешь. Такова жизнь, как говаривала моя мать, такова псевдоинформация…

Я и три моих братца родились на Нижней ферме, когда на пастбищах выпал первый несмелый снежок. Хорошо себя помню с весны будущего года. К тому времени братьев уже отдали другим чабанам, и не суждено было нашей семье вместе пасти и стеречь одну и ту же отару. Братья обещали стать почти такими же мрачными громилами, как их предки по материнской линии. Отличались они от обычных щенков кавказской овчарки только более темной шерстью, да хвостами-бубликами. Я оказалась самой маленькой — это раз. Шерсть на спине была светло-коричневой, а по бокам — светло-рыжей и не такой длинной, как у овчарок, — это два. Хвост, между прочим, остался овчарочий, а вот мордочкой я пошла в отца — это три. Попозже появилось и «четыре» — уши встали торчком.

Меня посчитали слабенькой, неудавшейся, и потому оставили с матерью. На самом же деле я чувствовала себя прекрасно и аппетит имела превосходный. Когда рост мой прекратился, стало видно, что я заметно не дотянула до матери, зато, по ее словам, была массивней и на целых полголовы выше отца.

Ну что сказать о летнем трудовом сезоне на горных пастбищах? Хоть и была я еще совсем юной, но специальность овчарки давалась мне без особого труда. И мать, и чабаны отмечали мою сообразительность, энергию, хватку. «Эта гитче»[2] далеко пойдет, — говорил обо мне самый старый чабан. (Кличка «Гитче» прицепилась ко мне чуть ли не с самого рождения, едва лишь меня сравнили с более крупными щенками-братьями). Однако на альпийских лугах мне не случалось ходить дальше, чем ходил отбившийся от отары глупый и неосторожный баран. А собакам не разрешалась даже прогулка в лес, который с прошлого года назывался Медвежьим. Правда, ни одна собака об этом не грустила. Да и что надо пастушьим псам? Набить свою ненасытную утробу, развалиться на солнышке, да вылавливать блох в косматой шкуре!

Меня такая жизнь удовлетворить не могла. Я чувствовала, мне не хватает чего-то очень важного, необыкновенного. И это беспокоило меня, как полчища мелких, но злых насекомых, терзающих каждый клочок кожи. И терзающий — вот что главное! — не снаружи, а изнутри. Со страшной силой влекло меня с альпийских высот в таинственные чащи предгорного леса. Жаль, что не хотят люди пасти скот в лесах! Как было бы интересно выслеживать и находить заблудившихся в сумрачных дебрях овец, телят и прочую беспомощную домашнюю живность!

Мать видела мою внутреннюю взволнованность, ставшую к началу осени особенно заметной. Первое время она лишь вздыхала и покачивала головой. Потом стала понемногу рассказывать об отце. В эти вечера воспоминаний к нам обычно подсаживались другие собаки — и старые материнские однокашники, и новые, и, склонив головы набок, развешивали внимательные уши. Очень они уважали Лёню, которая знала, как живут собаки в далеких и удивительных городах, преклонялись перед Лёней за то, что ей приходилось драться с медведем и за то, что она с небрежной легкостью употребляла таинственное слово «псевдоинформация». В последнем случае все сразу как-то замирали, и никто не смел даже почесаться. Магическое действие заветного слова было очень велико. Представьте себе, например, как мать неторопливо и важно подходит к самому сильному псу, грызущему свежую кость, и медленно, сквозь зубы, говорит ему:

— Смотри, не подавись, сынок!… Ведь такова псев-до-ин-форр-ма-ция, мой милый…

И грубая бесцеремонная псина, у которой вырвать-то кость из пасти можно лишь вместе с челюстями, вдруг виновато поджимает хвост и, оставив лакомый кусок Лёне, с пришибленным видом отходит в сторону.

Что означает это слово, мать не хотела объяснить даже мне. А вот странное мое состояние для нее не было загадкой.

— В твоих жилах клокочет горячая охотничья кровь, — говорила она.

— И что со мной будет? — с тревогой спрашивала я.

— Ну, это зависит от людей. Скорее всего останешься овчаркой. А может, представится когда-нибудь случай выбиться в охотничьи собаки. Но все, я повторяю, зависит от людей…

Да, я знала о могуществе людей. Страшно подумать, что стало бы с собаками, если б люди вдруг исчезли! Где бы мы брали тогда еду? И кто бы нас хоть изредка гладил по голове? Ведь без еды и без ласки не проживешь… Как нарочно, стоило только вспомнить о человеческих добрых руках, к нам подошел молодой чабан Ахмат и шутя потрепал меня за уши. Тотчас же теплая приятная волна, зародившись где-то в животе, хлынула к горлу и мягко ударила в голову. Голова слегка закружилась, ноги ослабли, и стало так хорошо, так все стало хорошо, что к кончикам носа, языка и ушей подступила сладкая, невыразимо блаженная боль. И хотелось прыгать, визжать от восторга, кружиться на месте, ловя свой хвост, громко, от всей души, лаять и лизать чудесную ласковую руку Ахмата и его улыбающееся лицо.

Однако овчарки — народ сдержанный, умеющий скрывать свои чувства. И хотя мой отец принадлежал к темпераментной породе охотничьих лаек, мне удалось, право, с большим трудом, — сохранить солидность. Пока веселый Ахмат теребил мою голову, я лишь виляла хвостом, да пару раз смущенно ткнулась носом в его колени.

— Скучает наша Гитче, скучает! — смеялся чабан. — Ей бы не овец пасти, а по лесу рыскать.

Ахмат взял мою голову в ладони и задрал кверху:

— Ну, что, милая? Папашина наследственность сильная оказалась, а? Вот бы зверей в лесу погонять, а? Ха-ха-ха! Вон и ушки торчат у тебя, как у отца. Забыл, как же его звали, пройдоху? Имечко такое мудреное… Ну, ладно! Мы с тобой еще побегаем среди дубов и чинар, пошарим в чагарняках и терновниках! Мой брат егерь говорит, что чабанское воспитание не помешает тебе освоить вторую профессию — охотничью…

Глубоко в душу запали мне эти слова, и я с нетерпением ждала окончания пастбищного сезона, ждала когда, наконец, отару перегонят на Нижнюю ферму, где, по словам старых собак, овчаркам и делать-то почти нечего.

Я была уверена, что этот счастливый день станет началом моей новой жизни. И я не ошиблась. (Все-таки уже в то время я обладала большим умом. И красотой).

Кусочек первый

Кажется, дело у меня пошло. Первый кусок уже есть. Не знаю, насколько он съедобный. Хотела дать попробовать Палычу, но передумала. Вряд ли он похвалит. Старик стал в последнее время слишком ворчливым. Наверное, из-за бессонницы. Днем он спит прекрасно, а ночью только кряхтит да ворочается в своем фанерном балагане. По-моему, он чтением-то не сильно увлекается. Есть у нас одна газета, которую еще весной забыл тут лесничий, так Палычу все никак не удается ее осилить. Каждый день после завтрака он садится, разворачивает газету, внимательно всматривается в верхний ее уголок, потом начинает зевать, моргать глазами и, наконец, перебирается на лежанку. Через минуту мирно посапывает, накрыв газетой лицо.

А ночью шел сильный дождь, по-летнему шумный и теплый. Я думала, что старый кабан не появится в такую непогодь на картофельном поле, а попытается прорыть новый подкоп под сеткой, которая ограждает посадки топинамбура — земляной груши. Еще до завтрака сделала я свой обычный обход и увидела, что мое предположение оказалось неверным. Почти в центре огорода — развороченные грядки, на рыхлой мокрой земле валяется несколько мелких картошин: остатки воровского пиршества. Опять провела меня эта дряхлая развалина! Пойти разыскать его в зарослях, да хоть укусить разок? Нет, не стоит. Еще зубы обломаешь о его задубелую шкуру…

Настроение скверное. После сырой ночи ноют мои ревматические суставы. К тому же мучают сомнения: удался ли первый литературный опыт? Может, бросить все к чертям собачьим? Нет! Картечь давно уже не Гитче — не маленькая — и привыкла всякую погоню доводить до конца. Правда, я не хочу сказать, что на этот раз гонюсь за литературной славой, но… (Кстати, погоня за диким зверем, на мой взгляд, менее трудна… и опасна).

В таких вот размышлениях я обошла участок топинамбура и, конечно, обнаружила новый подкоп. И здесь успел побывать клыкастый обжора. И ямка прорыта и проволочная сетка снизу надорвана. Вот и клочок грязной щетины висит. Мокрый еще. На утреннем солнце не успел обсохнуть. И куда только смотрит Палыч, который еще до рождения моих прадедов был самым лучшим егерем охотничьего хозяйства!

После завтрака бывший мастер гаевой охоты потащился вместе со мной на участок и заметил дыру.

— Иде ж ты глядела, дармоедка старая! — закричал он на меня. — У тебя с под носа усю продухцию повытаскивають, а ты дрыхать будешь?

Вступать с ним в споры бесполезно. Огреет палкой по спине — и вся дискуссия.

Вернувшись в балаган, Палыч запустил руку под лежанку и вынул зеленоватую бутыль, заткнутую кукурузной кочерыжкой. Наливая в помятую оловянную кружку мутноватую жидкость с резким противным запахом, он хитро кому-то подмигнул и хихикал, мелко тряся своими пышными белыми усами.

— Чего уставилась, Картечь? — прикрикнул на меня старик. — Ишь, морду в дверь суеть, шпионничать вздумала! Иди, иди от седова! Не твово ума енто дело…

Я ушла. Очень мне надо! Я же не кот Федька, который любил эту гадость. Бывало, как налижется, — ой-ой-ой! Дымчатый лохматый Федька был одно время верным собутыльником Палыча. А где он сейчас? То-то и оно!

Тихий вечер спускается над лесом. Мягкие сумерки крадутся между деревьями. Завтра будет сухая и жаркая погода.

Надо теперь подумать о новом куске воспоминаний.

Кусок 2 ЗНАКОМСТВО С КАРТЕЧЬЮ

Этот убийственно крутой поворот в моей жизни едва не свел меня с ума. С самого утра поперла на меня лавина новых впечатлений, обрушивая на молодую собачью голову удар за ударом — один чувствительнее другого.

Впервые я испытала, что такое езда на этом странном неживом звере — автомобиле. Еще не улеглась на загривках у собак торчавшая дыбом шерсть, как младший чабан Ахмат подошел к зеленому чудовищу, прикатившему на ферму, открыл дыру в его боку и позвал меня. Беззвучная, но яростная грызня между страхом и любопытством была короткой. На помощь любопытству бросились доверие к человеку, привычка спешить на зов хозяина, и страх тотчас опрокинулся на спину и — лапы кверху. Я подошла к Ахмату, не спуская на всякий случай настороженных глаз с машины. И вдруг сильные руки оторвали меня от земли и сунули в просторное брюхо автомобиля (потом я уже узнала, что называется он «газик»). А в моей душе снова заворочался страх, быстро поднимаясь на все четыре дрожащие ноги и широко раскрывая бельма невидящих глаз. Железная зверюга зарычала, закачалась, зачадила скверным неживым духом, и я почувствовала, как неведомая, неодолимая сила тащит, уносит меня куда-то. И чувство это было до того тоскливое, до того гнусное, что казалось, будто меня заживо проглотили и уже начали переваривать.

Ахмат положил мне руку на голову.

Я немного успокоилась. А когда стала привыкать к машине, мы въехали в селение. В маленьком окошке замелькали крыши домов, кроны деревьев, столбы, до моих ушей доносился то близкий, то отдаленный собачий лай.

Но вот остановка возле дома Ахмата — и новые, душераздирающие переживания.

Открылась дверца машины, и я тут же спрыгнула на землю. Оказавшись на самой середине улицы, я так и застыла, оторопело озираясь по сторонам. Сколько домов! Какой бесконечной чередой вытянулись они по обе стороны удивительно твердой и гладкой дороги! В жизни никогда не думала… Позади раздался чей-то резкий пронзительный рев. Я обернулась и увидела, что прямо на меня едет огромная красно-желтая машина. Я бросилась бежать от нее прямо по дороге, а тут мне навстречу вынырнула из-за поворота другая. В панике я заметалась между двумя смертями: ужас и отчаяние! И все же я заметила, что рядом с красно-желтым автомобилем бегут две небольшие взлохмаченные собаки и храбро кидаются чуть ли не под самые колеса. Не знаю, как удалось мне выпутаться из этой истории и очутиться в безопасном месте, под забором ахматовского дома, а смелые сельские псы еще некоторое время гнались за машиной, захлебываясь в хриплом азартном лае.

Однако большая машина не обратила ни малейшего внимания на устрашающую отвагу лохматых дворняг, тем более, что они скоро отстали. Возвращаясь назад, два забияки заметили, наконец, меня, приблизились, обошли кругом.

— Видал? Новенькая!

— Эй! Откуда ты взялась?

Я молчала.

— Симпатичная, а? — нагло ухмыльнулся первый пес.

— С гор, наверно, спустилась, — ответил второй. — Их там лучше кормят.

Мне это уже начинало надоедать:

— Пр-рроходите мимо! — сквозь зубы процедила я. — Нахалы!

— Ого! Зубы показывает.

— Ладно, пошли. Нужна была нам эта дикарка!

— И правда дикарка. Даже машин боится. Что с нее взять?

И, гордо задрав хвосты, оба пса отправились восвояси.

Из ворот вышел Ахмат, надел на меня ошейник с крепким ременным поводком, отвел во двор и привязал к яблоне.

— Посиди пока тут, Гитче, — сказал он и скрылся в дверях дома.

На этом нервотрепка не кончилась. Поначалу я с волнением осваивалась в новой обстановке, принюхивалась к незнакомым запахам, присматривалась к пока еще диковинным для меня птицам — курам, индюкам, гусям. А потом увидела, как двор неторопливо пересекает большой черный кот. Нисколько меня не опасаясь, он проходил мимо в трех шагах и даже не повернул головы в мою сторону. И только раковинка его уха была направлена на меня: когда приближался, ухо торчало прямо, когда поровнялся, скособочилось. И это меня разозлило. Да и вообще я была взвинчена и раздражена, а тут еще прогуливается этот мерзавец…

Я залаяла и рванулась вперед, насколько хватило поводка:

— Брысь отсюда, дармоед, пока цел!

Я думала, кот пулей бросится наутек, а он вдруг остановился, медленно повернул голову и смерил меня скучающим взглядом желтых ленивых глаз — словно только сейчас увидел! — и спокойненько сел на землю. Впервые на его равнодушной морде появилось нечто вроде любопытства:

— Вы это ко мне обращаетесь?

Я рванулась еще раз и еще: до кота было меньше, чем полшага, но этот прохвост отлично знал о своей недосягаемости.

— Ну, доберусь! Ну, схвачу! На кусочки! На мелкие кусочки! — Я вся исходила гневом.

— Вы в этом уверены? Мр-р, интересно. Даже любопытно, я бы сказал…

И тут желтоглазый нахал, казалось, отвлекся, забыл обо мне, о страшных моих клыках, сверкающих почти у самого его носа, и с самым заинтересованным видом стал перебирать мягкой лапкой какие-то травинки и щепочки. Более дурацкого положения я в жизни не знала. Из дома выбежал Ахмат:

— В чем дело, Гитче? — он даже не заметил, как мучитель-кот в ту же секунду бесшумно скрылся в высокой траве у плетня.

Я умолкла и обессиленно повалилась на землю.

— Потерпи немного, собачка! Сейчас вынесу тебе поесть.

Он принес мне груду теплых куриных костей и кусок хлеба.

Кости были восхитительны! Едва я успела их оценить, как на моих зубах хрустела последняя — самая маленькая. За хлеб я взялась уже поспокойнее, но спокойно его съесть мне не дали. Из дома выкатился маленький человечек, видимо, детеныш Ахмата, — ростом не выше меня, толстенький, красноморденький. Переваливаясь с боку на бок на своих коротких и босых ногах, он подбежал ко мне, неожиданно стукнул кулачком по носу, схватил мой кусок хлеба и поднес его ко рту. Я визгливо вякнула не своим голосом. Рассерженная хозяйка выскочила из дверей, схватила своего малыша, звонко шлепнула по тугим окорочкам и потащила в дом. Возле крыльца она остановилась, подняла с земли толстую палку и бросила ею в меня. И снова я жалобно вякнула — больше от удивления, чем от боли. Ну, а брошенный детенышем хлеб я, конечно, доела.

Когда Ахмат вывел меня на улицу и опять посадил в «газик», я была даже рада. Может, меня отвезут домой, к матери?

Нет. Меня отвезли в лесничество, которое располагалось неподалеку от окраины села. Лесничество — это большой двор с тремя или четырьмя домиками внутри, с несколькими сараями и двумя собачьими будками в разных углах двора. К одной из будок меня сразу же привязали.

Долго скучать в одиночестве мне не пришлось. Под вечер во двор въехали две машины, из которых вылезло много людей и три собаки. Увидев меня, собаки подошли к будке, причем сделали это как бы случайно. Они украдкой поглядывали на меня и говорили нарочито громко, чтобы я все слышала. Вели себя с важностью и достоинством, старались показать себя с самых выгодных сторон.

— Тот здоровенный кабан опять мне попался. Уже третий раз в нынешнем сезоне, — сказал красивый пес, который был поменьше остальных. — Опять его упустили…

— Я видел, как ты выгнал секача на просеку, — подтвердил другой. — Охотник-то, из гостей, испугался, не стал стрелять.

— Да, кабан чуть с ног его не сбил. Гость не стал даже целиться, а потом говорил, что далеко, мол, был зверь и виден плохо.

— Бывает, — глубокомысленно согласился второй пес и почесал лапой за ухом. — Зато по косулям они всегда стреляют. Попадают, правда, редко. Вот хоть у Матроса спроси.

Матрос — третий участник сегодняшней охоты — очень крупный и угрюмый кобель проворчал что-то неразборчивое и, улегшись на землю, повернул голову в мою сторону. Я чуть не вздрогнула, увидев его странные глаза. Один был темно-коричневый, а другой — совершенно белый, за исключением зрачка. Позже я узнала, что бывает порода охотничьих собак с разноцветными глазами — арлекины. У Матроса чистокровным арлекином был отец, а мать имела довольно темное, полудворняжье происхождение. Однако это не помешало Матросу приобрести высокую квалификацию загонщика крупных зверей. Среди собак и людей он пользовался большим авторитетом а уважением.

Сейчас он спокойно и внимательно разглядывал меня, а я глядела на него. Темно-серая, с черными разводами шкура Матроса в двух местах — на левом боку и на плече — зияла узкими прорехами, сквозь которые были видны розовые шрамы. Еще одна отметина чьего-то острого когтя или клыка украшала его тяжелый серьезный лоб как раз посредине между широкими обвислыми ушами.

— К нам? — коротко спросил он меня.

— Да вроде говорили, что охотиться буду, — ответила я неуверенно.

Два других пса подошли поближе и сели возле меня:

— Так ты еще… новичок?

— Не охотилась ни разу? О-о-о… Еще учиться придется!

— Да ты, кажется, и не охотничья!?

— Думаешь, это просто? Нет, ничего не выйдет!

Матросу надоело слушать болтовню приятелей, и он перебил их:

— Ну, хватит! В лесу посмотрим. Щабух тоже, между прочим, не охотничий, а простая дворняга. Зато работает получше вас, болтунов.

Псы пристыженно замолкли.

— А где этот, который Щабух? — спросила я.

— Выздоравливает, — коротко, но неопределенно ответил Матрос и отправился через двор к другой будке.

Он здесь, в лесничестве, и жил, а «двух болтунов» в тот же вечер куда-то увезли.

Ночью мне снились кошмары. Я то и дело просыпалась, дрожа всем телом и лязгая зубами.

Утром уехал мой хозяин Ахмат. Он весело и в то же время грустно попрощался со мной, предварительно познакомив со своим братом-лесником, с которым они были похожи, как два новорожденных щенка одной масти. Только имя у лесника было другое — Ибрагим, да совсем другие запахи. От Ахмата пахло овцами, дымом и сыром, а от Ибрагима — лошадьми, табаком и сыростью. Ну, а собаками несло и от того и от другого.

В первые дни (и особенно ночи) я тосковала по своей родной ферме, хотя и нельзя сказать, что новое место мне не понравилось. Во дворе полно разной живности, а кругом лес со своими заманчивыми тайнами и загадками, которые мне не терпелось поскорее раскусить.

Первую свою охоту я не смогла бы забыть, даже если б очень старалась это сделать…

Выехали мы рано, затемно. Матрос и я сидели в «газике», который вмещает восемь егерей-лесников, да еще может вобрать в свое чрево четырех собак. На этот раз, правда, с нами не оказалось тех двух псов, с которыми я познакомилась несколько дней назад. Они не приехали. Видно, у них не было времени. Ну, а у Щабуха еще не срослась сломанная передняя лапа.

Вслед за нашей машиной прокрадывался сквозь туманную мглу такой же зеленый «газик» с гостями-охотниками. Дорога была извилистая и тряская, колеса скользили в глубокой грязи, и моторы ревели во всю мощь луженых глоток. Я испытывала невыносимую тошноту от мелкой дрожи твердого днища и ужасной вони того отвратительного пойла, которое булькало в утробе автомобиля.

Двигались медленно и долго. Когда же машины наконец остановились и замерли, было уже светло. Однако туман не рассеивался. Он затопил своей белесой сыростью все окрестности, сожрал оба конца дороги и размыл очертания ближайших деревьев, уже успевших потерять больше половины желто-рыжей листвы.

— Не очень подходящая погода для охоты, — сказал один из гостей.

— Ничего, туман скоро поднимется, — неуверенно возразил лесничий.

— Непохоже, — ответил гость.

Егерь Ибрагим и его товарищи загонщики скромно молчали. Мы с Матросом тоже не вмешивались в разговор.

Тогда самый большой и толстый охотник (наверно, главный гость, потому что все выжидательно посмотрели на него) веско заявил:

— В любую погоду и зверь, и охотник находятся в равном положении. Хуже слышит и видит стрелок — хуже слышит и видит зверь. Раз плохая видимость, — значит, кабан будет подходить к засаде ближе.

Итак, решено было начинать охоту. Вперед выступил лесничий и произнес традиционную вступительную речь:

— Стрелять будем кабана и косулю. Только не бейте козу, ее легко отличить от самца, она без рожек. А у козла вы обязательно увидите рога — вот в него и стреляйте. Здесь иногда встречается медведь. Его мы разрешили стрелять только нашему уважаемому гостю из Москвы. У Николая Николаевича и оружие серьезное — карабин крупного калибра. Вот он пусть и стреляет, а больше никто. Напоминаю правила: стрелять только по ясно видимой цели: с места засады не сходить, хоть вы убили, хоть ранили зверя — все равно ждите сигнала отбоя. И еще хочу попросить всех — картечь в стволы не класть. У нас во всем лесоохотхозяйстве такой порядок: стрелять только пулей. Картечью, конечно, легче попасть по бегущему зверю, но она плоха в другом отношении — разлетается, может поранить гайщика, а если даже вся попадает в кабана, то почти всегда получается подранок.

— Понятно!

— Разумеется!

— Правильно!

Все с готовностью соглашались неукоснительно соблюдать условия предстоящей охоты. Лесничий помолчал немного и добавил:

— Мы стоим сейчас на краю большого чегемского «котла». Эта глубокая впадина имеет километра три в длину и полтора в ширину. Здесь пологий спуск, и засада станет — сколько нас — застрельщиков? раз, два, четыре — каждый метров двести друг от друга, на этом краю «котла». Загонщики обойдут кругом, на противоположном конце спустятся в «котел» и с хорошим «гаем» двинут в нашу сторону, на застрел, значит. Всем ясно? Ну, давай, Ибрагим, идите. Перед началом дашь выстрел. Понял?

— Ага!

Охотники остались на месте, а егери и мы с Матросом, единственные, кто не получил никакой инструкции, быстрым шагом засеменили в туман.

Да, кажется, Матрос и не нуждался в инструкции. Он и шел без поводка. А меня вел Ибрагим. Я волновалась: что-то будет? Лесничий столько раз повторил слово «стрелять», что я заранее зажмуривалась.

Когда гайщики пришли на исходное место и разбрелись в стороны, а Ибрагим отцепил поводок с моего ошейника и громко бабахнул из ружья в небо, я твердо знала лишь одно: нужно найти зверя… А вот как действовать дальше?… Подсказки я не получила даже от Матроса. Опытный пес, весь такой деловитый, сосредоточенный, посмотрел направо, затем налево и неспешной рысью побежал в заросли.

— Иди и ты, Гитче! — сказал Ибрагим. — Ищи, собачка! Ищи. Покажи, на что ты способна. Ищи!

Углубившись в чащу, где в ветвях кустарника и густого подлеска бестолково путались клочья густого мокрого тумана, я немного растерялась. Как искать? Как выглядят эти звери, какой у них запах?

Меня обступало множество разных запахов, но все они были вялые, слабые, приглушенные туманом, как и доносящиеся до моего слуха крики загонщиков. Более ощутимым для ноздрей было присутствие мышиных норок, гниющих диких груш, каких-то кислых ягод. Иногда — птичьего помета. Я побежала быстрее, задевая боками стебли квелых лопухов и полузасохших папоротников, цепляясь ногами за привязчивые побеги ежевики, беспорядочно расстилающиеся по мягкой земле.

Тихий неподвижный лес пропитан сыростью от корней деревьев до самых верхушек, еле различимых в тумане. Сырость лежит на траве, на упрямых, еще не полегших бурьянах, сырость капает со сморщенных листьев орешника и калины, сырость струится по густому меху моей шкуры. Сырость заползает мне в душу…

Тихо в лесу. Не слышно даже птичьих голосов. Лишь изредка прорывается сквозь завесу тумана далекое и беспомощное «Ого-го-о! Эге-ге-эй!» Очень отстали от меня гайщики. Совсем я одна осталась. Хоть бы кошка встретилась…

Я остановилась возле мелкого узенького ручейка с почти стоячей водой. Подумала немного и перепрыгнула на другой берег. И вот здесь, в эту секунду, раньше, чем коснулся моего носа звериный дух, я каким-то непостижимым собачьим сверхнюхом почувствовала близость встречи с грозным, сильным и враждебно ко мне настроенным животным. Я застыла на месте, вся превратившись в одну большую и чуткую ноздрю. Нет, запаха пока не было. Шороха тоже. Но вместе с мягким холодным воздухом проникали прямо в мое нутро невидимые и непонятные струйки страха, ненависти и гнева, которые смешивались и загустевали где-то между сердцем и желудком. Я сделала несколько осторожных бесшумных шагов, поднялась на маленький бугорок. Тотчас же меня окатила теплая и легкая волна незнакомого, но именно такого запаха, какой я почему-то и ожидала учуять. И теперь я уверенно и даже с изрядной долей жадного нетерпения и любопытства поспешила сквозь призрачное облачко испарений горячего звериного тела.

Поперек своего пути я скоро увидела чуть заметную тропу с множеством глубоко вдавленных в рыхлую сырую землю следов, напоминающих отпечатки телячьих копыт. Только мне было предельно ясно, что никакой Мухтар сюда телят не гонял. Следы похожи, да не очень. Полуовалы раздвоенных копыт сильно заострены и вытянуты вперед. Они вдавлены в податливую почву так, будто их обладатель ходит на цыпочках: передняя часть копыта проваливается сильно, а задняя чуть-чуть. Запах, конечно, стал вполне отчетливым: это — легко запоминающаяся сладковатая смесь лесных орешков, разогретого жира, старой сыромятины и теплого чернозема.

Стоп! А это что такое? Рядом с тропинкой я увидела неглубокую яму, на дне которой поблескивала мутноватая вода. По краям ямы — те же следы, а на ее узких пологих скатах грязь аккуратно приглажена. Чья-то большая и тяжелая туша совсем недавно ворочалась в этой «ванне», и на гладкой грязи были хорошо заметны отпечатки грубой щетины. От воды еще поднимался прозрачный парок. С необычным чувством охотничьего возбуждения я побежала дальше.

И все-таки встреча оказалась для меня неожиданной. Выскочив из мелколесной гущины на небольшую полянку, я чуть не врезалась в целое стадо неведомых темно-серых зверей. Массивные тела на коротких ногах, высокие холки, скошенные зады, удлиненные злые морды — два или три зверя были намного выше меня ростом, — а все остальные ниже. Еще не зная, как теперь вести себя, я громко и сердито залаяла. Кто-то из кабанов (конечно, это были кабаны!) встревоженно хрюкнул, и вся компания, которая только что безмятежно копалась в земле, дружно бросилась удирать. Вот звери пересекли полянку и с хрустом вломились в кусты на противоположной ее стороне. Испугались? Меня это и воодушевило, и разозлило одновременно. Бегать я умела очень быстро, и мне ничего не стоило догнать кабанов, уже вытянувшихся в цепочку на какой-то ими же, вероятно, набитой тропе. Одного из свинячьих недорослей я куснула (для пробы) за ляжку и приготовилась повторить этот прием, когда табунчик вдруг разделился на две части и помчался по двум разным направлениям.

Самый большой кабан освободил меня от необходимости принимать решение: он остался на месте. С разбегу я проскользнула мимо него и услышала, как у меня над самым ухом щелкнули страшные клыки. Резко повернувшись, я остановилась. Кабанья харя уже смотрела в мою сторону. Лютая ненависть застлала мои глаза, и я бросилась на лесное чудище с намерением вцепиться в его тупое рыло. Кабан сделал шаг навстречу, и вдруг я ощутила сначала острую боль в груди, а потом почувствовала, как все мои четыре лапы оторвались от земли и я взлетела в воздух. Инстинкт подсказал мне, что залеживаться на земле сейчас опасно — живо поднялась на ноги и отпрянула как раз вовремя. Секач промахнулся, а я, оказавшись на какую-то долю секунды чуть левее и сзади, прыгнула, прокусила ему ухо и проворно отскочила за толстый ствол дерева. Зверь опять бросился на меня, но я теперь стала поосмотрительнее. Резво увернулась и попыталась куснуть проносившуюся мимо меня тушу за мощную ляжку. Где там! Зубы мои только скользнули по крепкой, как сапожная подошва, шкуре, и во рту остался лишь клочок колючей, противной на вкус щетины, мокрой от пота и жидкой грязи. И снова кабан очертя голову ринулся в атаку, потом еще и еще — но каждый раз безуспешно. На губах зверя появилась пена, обе пары загнутых кверху клыков отвратительно скрежетали и клацали, вместе с горячим паром дыхания вырывались у него наружу какие-то жуткие утробные всхрипы. Я постоянно чувствовала режущую боль в груди, кажется, струилась по шерсти кровь, но еще не было у меня ни секунды времени, чтобы взглянуть на рану и хоть чуть-чуть прилизать ее.

Я лаяла, лаяла, лаяла и вкладывала в этот лай столько злобного ожесточения, азарта кровавой драки и столько желания повергнуть врага в пучину отчаяния и страха, сколько никогда еще не знали мои голосовые связки. И вдруг я услышала, как где-то довольно близко раздался глухой басовитый лай Матроса. В первое мгновение я подумала, что он спешит мне на помощь, но тут же поняла свою ошибку. Матрос гнал другого зверя (или других зверей) и не в мою сторону, а в противоположную. Не успела я огорчиться по этому поводу, как услышала далеко позади себя крик одного из гайщиков, затем второго и — едва различимый из-за тумана и расстояния — знакомый голос Ибрагима:

— Гоу-у! О-о-о-й!

Кабан замер, прислушался, и не торопясь затрусил вправо, не желая ни встречи с Матросом, который был впереди, ни встречи с людьми, которые приближались к нам с тыла.

Я обрадовалась, хотя до сих пор не знала, что должна делать с этим грозным секачом: либо удерживать его на месте до подхода гайщиков, либо сопровождать с громким лаем. А может, задачей охотничьей собаки является смертельная схватка со зверем? В эту свою первую охоту я совсем не помнила об ожидавших в засаде стрелках, хотя по быстро удаляющемуся лаю Матроса можно было бы догадаться, что опытный пес не останавливает, а гонит добычу. И гонит по четко определенному, хорошо ему известному адресу. Мне надо было последовать его примеру, но столь простая мысль так и не пришла в голову. Страшно подумать, какие глупости я, — в сущности, ведь умная собака! — делала в этот день, как рисковала своей жизнью! Опять и опять я обгоняла секача и становилась на его пути, заставляла бросаться на меня, крутилась вокруг него, то хватаясь зубами за твердую, как полено, заднюю ногу, то ухитряясь рвануть за ухо.

Постепенно мы отошли на порядочное расстояние от той полянки, где столкнулись впервые, а путь проделали нелепо извилистый, хотя на большей его части лес был уже совсем не таким густым, как вначале. Еще немного, и мы оказались под кронами огромных деревьев с толстыми светло-серыми стволами. Здесь почти не было ни подлеска, ни кустарника. Землю устилал толстый слой красновато-бурых опавших листьев. Кое-где рассыпались черными комьями пласты вывороченной земли — «покопы». Это поработали дикие свиньи, промышлявшие плоды чинар-исполинов: маленькие сладкие орешки.

В небольшой впадинке застоялась дождевая вода. Запаренный от беготни и ярости кабан устало плюхнулся в это «мазиво», обдав меня грязными холодными брызгами. Лаять я на минуту перестала — передышка была очень кстати. Не без любопытства я понаблюдала, как секач ворочается в луже, попеременно укладываясь то на один бок, то на другой. Потом я разглядела у себя рану от кабаньего клыка. В нижней части груди, поближе к левой лапе, была продолговатая, но не очень глубокая дыра в шкуре. (Ничего страшного, однако шрам останется, хотя клык лишь слегка зацепил меня). Я снова залаяла:

— Вставай, зверюга! Разлегся тут!

Кабан засопел и стал медленно приподниматься:

— Убью… С грязью смешаю!…

— Ух, морда! У-у, рыло!! Не отстану, пока не сдохнешь!

Уже в который раз он ринулся вперед, мечтая распороть мое брюхо, переломать кости и втоптать в землю все, что от меня останется. Но свирепый секач уступал мне в ловкости и находчивости. Не успел он обернуться, как я снова оказалась позади него и что было сил рванула его за хвост. Больше он не делал попыток расправиться со мной, а во весь дух помчался по лесу. Теперь мне уже не удавалось его останавливать: он просто бежал, не обращая внимания на мои укусы.

Незаметно растаял туман. Прозрачный лес, где так просторно было стволам высоких чинар, просматривался отлично. Неожиданно близко раздался лай Матроса, до этого прерванный затянувшейся паузой. Гораздо отчетливей доносились теперь и голоса гайщиков, медленно, но верно наступающих сзади.

И вдруг откуда-то сбоку, где только что лаял замолчавший снова Матрос, прогремел гулкий выстрел:

— Ба-бах!!!

От краев «котла» ему ответило двойное или даже тройное эхо.

Грохнул второй выстрел, и эхо снова заметалось между стенками огромной впадины. Трудно было определить, где стреляют. Кабан резко затормозил, стал, как вкопанный, и я налетела на него с рычанием и визгом, и на этот раз мне, кажется, удалось прокусить его толстую кожу на ляжке. Секач тряхнул окороками и помчался, чуть изменив направление, дальше.

Новый выстрел рявкнул совсем уже рядом, я даже ощутила запах порохового дыма. Секач резко свернул в сторону и побежал медленнее. Но что это? Из обоих его боков, вправо и влево хлещут фонтанчики алой крови! И струйки крови становятся все толще, слышно, как в глотке у зверя что-то клокочет, свистит и булькает, а сам он пошатывается на бегу. В этот момент я увидела охотника, который, подняв ружье, прицеливался в тяжелораненого, пробитого насквозь секача.

Когда раздался выстрел, кабан уже шел почти шагом, а я чуть ли не ехала на нем верхом. Два раскаленных жала вонзились мне в правую заднюю ногу. Это было невыносимо страшно и больно. Пронзительные мои вопли заполнили весь лес. Потом боль немножко отпустила, и я перешла на негромкий, но очень тоскливый и жалобный скулеж. Я скакала при этом на трех ногах и вертелась волчком. Вдруг, вспомнив о кабане, остановилась и притихла. Бездыханный зверь лежал в нескольких шагах от меня. Тогда я осторожненько села на землю и принялась зализывать раны.

Подошел Матрос и тоже лизнул несколько раз мою ногу.

Подошли усталые гайщики. Ибрагим внимательно осмотрел меня и сказал:

— Две картечины. Сквозные. Слава аллаху, кость цела.

— Смотри, Ибрагим. — Один из егерей присел на корточки передо мной. — Гитче и от кабана досталось.

— От кабана — это чепуха! — махнул рукой хозяин. — Память от кабана — это нормально. Память от неумелого охотника — это нехорошо.

Подошли все охотники, в том числе и тот, неумелый. Меня хвалили, жалели, ласкали. У кого-то оказался пузырек с темной пахучей жидкостью, которой смочили мои раны. Сначала сильно щипало, я дергалась и плакала, но скоро кровь перестала течь и острое жжение унялось. Больше всех суетился вокруг меня Неумелый. С виноватым видом он посматривал на остальных и неуверенно оправдывался:

— Даже, не знаю, как завалялся у меня в кармане этот патрон? Все были пули, и вот надо же! Я и внимания не обратил, что это картечь…

Никто его не осуждал, но и не утешал.

Самый главный и самый толстый охотник (это он сделал первый выстрел по моему кабану) сказал только:

— Мое попадание было смертельным. Не нужно было вообще стрелять второй раз. Тем более, что ни одна ваша картечина в зверя не попала. Я уже осмотрел тушу. А как зовут собаку?

— Гитче ее зовут, — ответил лесничий.

— А что это значит?

— По-балкарски «Маленькая».

— Ничего себе «Маленькая»! Да она гораздо больше любой лайки. Вон даже этому арлекину почти не уступает в росте.

— А знаешь, Ибрагим, — обратился лесничий к моему хозяину. — Давай и в самом деле переименуем собаку. Дадим ей в честь боевого крещения настоящую охотничью кличку. Не возражаешь?

— Не возражаю. «Картечь» — так и назовем.

Охотники шумно одобрили мое новое имя:

— Молодец, Ибрагим!

— Хорошо придумал!

— Очень подходящее имя!

— И вполне заслуженное.

Лесничий наклонился, погладил меня по голове:

— Заслужила, заслужила… В первую же охоту такого секача подняла! Килограммов на двести. Ну и пострадала за него, бедная!

— Картечь, умница, — главный охотник тоже наклонился и легонько потрепал меня за ухо. — Картечь… Отличное имя!

На этом охота закончилась, тем более, что два первых сегодняшних выстрела уложили небольшую свинью, которую выгнал на засаду Матрос.

Возле машин, где охотники расположились перекусить, меня в первый и последний раз в жизни угощали вареной индюшатиной (не костями, а, поверите ли? мясом!) и жирной, невыразимо вкусной колбасой.

Нет, никогда мне не забыть своей первой охоты!

Кусочек второй

Ну что ж! Дело, кажется, идет на лад. Трудно бывает начинать. Кусок не сразу дается в зубы, но, ухватившись как следует, я держу его мертвой хваткой. Правда, не без того, чтобы некоторые крохи не падали на землю. Вот и Щабух у меня где-то вывалился. А ведь о нем стоило рассказать подробнее. Например, как ему, простому дворовому псу, никогда не имевшему ни родственных, ни дружеских связей с чистопородными собаками, удалось сделать блестящую охотничью карьеру. Такой маленький, весь беленький, хотя имя Щабух говорит лишь о цвете конечностей[3], он сумел показать себя на редкость удачливым и сообразительным загонщиком крупного зверя. Ума в голове Щабуха было так много, что во время охоты столько и не требовалось. Излишки он тратил на сочинение стихов. И поиски рифмованных строк обычно увенчивались таким же успехом, как и поиски кабана, косули или медведя. Кстати, о той заварухе, из которой Щабух выкарабкался на трех ногах, у него есть длинное и даже, я бы сказала, весьма продолговатое стихотворение. Но тут я — уж и забыла когда — сделала упущение. Вернее, два упущения. Упустила из памяти, обронила где-то в одном из бесчисленных гаев (наверное, в результате нервной встряски) оба конца стихотворения — и передний и задний. Осталась у меня только серединка, да и то края у нее были изрядно обтрепаны временем и замызганы склерозом. Еле-еле восстановила их в первозданном виде. Вот пожалуйста:

Ранен кабан — будь осторожен: Зверски клыки у зверя остры! Но упускать его ты не должен, Шкуру свою не прячь в кусты! Старый секач споткнулся на склоне, Я под тушу его угодил. Хрустнула кость при переломе: Зверская боль!! Я зверски завыл…

Помню, я предлагала Щабуху назвать его произведение «Зверская заваруха», но он отказался. Говорил, что «заваруха» не поэтическое слово. А мне оно нравится. Напоминает котелок, булькающий на костре.

С Щабухом я долго работала вместе, начиная со второй моей охоты, когда у него уже срослась кость, а на мне «засохли, как на собаке», мои почетные травмы. Одновременно с быстрым заживлением ран, приживалось к бывшей Гитче и новое имя — Картечь. Вскоре оно прижилось накрепко — зубами не отдерешь.

К концу сезона я уже имела славу первоклассной охотничьей собаки, ни в чем не уступающей Матросу и Щабуху. Напротив — Матрос был, по сравнению со мной, несколько медлителен, а Щабух — из-за своей несолидной комплекции — не мог внушить крупному зверю должного чувства страха. А вообще жили мы дружно, и любой из нас, не задумываясь, бросился бы выручать товарища из какой угодно заварухи. Вот прицепилось словечко! Ну, как репей к хвосту! Его частенько роняет один из больших охотничьих людей. (Не репей, конечно, а слово).

Чегетович (так зовут большого охотничьего человека) иногда произносит и другие слова, от которых я прихожу в восторг. И не только я, но и друзья Чегетовича с удовольствием повторяют эти яркие изречения. Если, например, гай прошел впустую, то кто-нибудь из охотников обязательно скажет:

— Время на кота хвост бросали, как говорит Чегетович. Ну, ничего, зато в следующем гаю все будет в абажуре!

Что такое «абажур», мне выяснить не удалось. Но само это слово, я полагаю, столь же красиво и блестяще, как золотые зубы Чегетовича.

Кажется, «кусочек второй», получается каким-то неудобоваримо-неоднородным, излишне хрящеватым и жилистым. Сначала взяла собачий след, а потом неожиданно вышла на охотничьих людей… Почему же так получилось? Ага, вспомнила! Я хотела сказать, что с Щабухом меньше чем через год после знакомства мне пришлось расстаться навсегда, а с Матросом довелось еще раз поработать лишь много сезонов спустя. Что же касается Чегетовича, то судьба свела меня и с его младшим братом, которого называли то Мишей, то Михаилом. И эта встреча внесла новое изменение в мою жизнь. Михаил увез меня из лесничества навсегда. Тогда я думала, что он стал моим очередным хозяином. И ошиблась. Меня прикомандировали к нему всего на несколько дней его отпуска. Затем он должен был доставить меня на центральную усадьбу всего нашего лесоохотничьего хозяйства. Ставшую довольно знаменитой Картечь собирались сюда перевести уже давно. Повысить, как говорится, в должности.

Всего этого я еще не знала, когда Михаил и его друг Иосиф, который был родом с южной стороны Главного Кавказского хребта, приехали за мной к Ибрагиму.

Ибрагим гостеприимно встретил своего дальнего родственника Михаила, прославленного горовосходителя и крупного охотничьего человека, специалиста по турам, с которыми мне еще предстояло познакомиться. Обрадовался он и знакомству с Иосифом, человеком заметно постарше Михаила, но таким же прославленным альпинистом, до сих пор с легкостью серны ходившим по заоблачным склонам во главе спасательного отряда. Приветствуя гостей, Ибрагим взглянул как-то ненароком на меня и грустно вздохнул.

Скоро мне сказали, чтоб я собиралась в путь.

Об этой поездке пойдет речь в третьем куске.

Кусок 3 КАК МЕНЯ ВТРАВИЛИ В НЕСОБАЧЬЕ ДЕЛО

С трудом распрощавшись с Ибрагимом, который не хотел отпускать нас «так скоро», мы уже пошли было к автобусу, но тут подвернулось новое препятствие. Твердо и неумолимо, как егерь браконьеру, Мише преградил дорогу еще один его родич, возвращавшийся из города на своей ободранной и полинявшей машине рыжевато-серого цвета. Решительно сломив упорное сопротивление Михаила и отмахнувшись от кротких извинений застенчивого Иосифа, этот легконогий щупленький горец, быстро затолкав нашу компанию в свой автомобиль, вонзил в него шпоры и во весь бензиновый дух погнал по неровной дороге.

Так и получилось, что поехали мы не вниз, а вверх по ущелью, в самое отдаленное высокогорное селение. Миша еще пытался «после драки скрести землю лапами», хотел убедить своего дядю, что бывают дела и поважнее, чем веселое застолье у любимых родственников. Мухтар — так звали дядю — отделывался шутливыми репликами и еще решительнее подгонял своего обиженно ревущего четырехколесного зверя.

На крутых поворотах узкой каменистой дороги, слегка присыпанной свежим осенним снежком, машина стонала и кряхтела, а на прямых участках, где можно было заставить ее бежать быстрее, тряслась, будто в страшном испуге, и отчаянно громыхала своими помятыми железными боками.

Тут я стала засыпать, свернувшись калачиком на переднем сиденье. Меня устроили рядом с Мухтаром, потому что правая передняя дверца когда-то заклинилась и уже долгое время ее не мог открыть ни один механик. А стекла в проеме дверцы, через который меня просунули в кабину, разумеется, уже не было. Мелкая снежная крупа сыпалась и сыпалась потихоньку через окошко, и я чувствовала ее холодные осторожные укольчики на ушах, на носу, в прорезях сомкнутых век…

Я проснулась от внезапно наступившей тишины и неподвижности. Машина остановилась на просторной поляне у развилки ущелья и бокового каньона с крутыми скалистыми склонами. С одной стороны доносилось сдержанное ворчание реки, которая текла здесь почти вровень с краем дороги — высота берега не превышала собачьего роста — с другой стороны я слышала оживленную болтовню — скороговорку быстрого ручья, впадающего в реку.

Я уже успела проголодаться, хотя ни мой сегодняшний хозяин Михаил, ни его друг Иосиф, ни его дядя Мухтар, кажется, и не помышляли об обеде. Правда, до середины дня еще далековато, но и от «завтрака» мы уже отъехали порядочно. Да и какой это завтрак? Люди сидели, конечно, за столом, полным всякой вкуснятины и неторопливо убирали ее в свои желудки, а я мыкалась туда-сюда перед раскрытой дверью комнаты, надеясь, что вспомнят и обо мне. Вспомнили, но поздновато. Не успела я проглотить и пару кусков, как меня потащили сначала в одну машину (ехать в город), потом в другую — в мухтаровскую «ласточку» (ехать в противоположную от города сторону). И вот теперь мы остановились здесь, в горах, и не так уж близко от человеческого жилья: тут уж мой нос не ошибается! Мужчины, окружили переднюю часть автомобиля, раскрыли настежь его смердящую пасть, озабоченно копаются внутри.

Вдруг я почувствовала, как те самые, давно знакомые, но никогда не видимые, чуткие беспокойные блошки весело запрыгали у меня в крови, поскакали наперегонки по всем жилкам и прожилкам, и легкая дрожь радостного волнения мгновенно охватила все мое тело — от верхушек ушей до кончика хвоста. Это был верный признак того, что в голове у моего нового хозяина зарождалась идея охоты. Таинственно-необъяснимые токи еще неокрепшей его мысли уже дошли до меня. Вот он поднял взгляд к скалистому гребню одного из высоких склонов узкого каньона, и я тут же выпрыгнула из машины. Только теперь, перехватив изучающе-мечтательный взгляд своего неугомонного друга, Иосиф начал о чем-то догадываться:

— Миша! Ты зачем, а? — с опаской спросил он.

— Время все равно девать некуда… — задумчиво протянул хозяин. — Мухтар тут не меньше двух часов провозится…

— А лицензия?

— Лицензия лежит у меня дома. Завтра ведь мы и так собирались на охоту. Правда, совсем в другое ущелье… А туры водятся и здесь. Я потом вышлю егерю свою лицензию из города.

— Эй, племянник! — начал Мухтар. — Кто же в такое время суток поднимается на туров, а? Надо ведь еще до рассвета, а? Так всех распугаешь.

— Занимайся, дорогой дядя, своим карбюратором и не беспокойся о нас. Не забывай, что мы не только охотники, но и альпинисты. И не просто альпинисты, а международные мастера спорта. Мы поднимемся к скалам так быстро, бесшумно и скрытно, как и не снилось самому знаменитому браконьеру.

Пока хозяин вытаскивал из машины длинную винтовку, бинокль, толстые пуховые куртки бледно-голубого цвета, я немного осмотрелась. Сквозь слоистые мутно-белые облака робко просачивался мягкий солнечный свет, и его пятна, похожие на размытые желтые кляксы, то медленно ползали по склонам и верхушкам скал, то пропадали, то появлялись в других местах; а места эти были совсем не такие, в каких мне случалось охотиться. Во-первых, я не видела леса. По обрывистым берегам ручья рос только редкий кустарник, совсем не похожий на заросли, где могут обитать кабаны, косули или другие известные мне звери. Прямо от кустарника поднимались крутые горные склоны, покрытые снегом. Во-вторых, запах здесь оказался каким-то особенным: ласкал мои ноздри прохладный аромат не известных мне трав, аромат, растворенный в таком чистейшем воздухе, каким, казалось, никогда не надышишься. И еще я чувствовала своим внутренним собачьим чутьем, что диких зверей поблизости нет. Правда, я угадывала присутствие в этой округе домашних животных — овец, коз, лошадей… и кого-то еще… Нет, это не олень… Может, особая разновидность козы? Я вспомнила шкурку в доме прежнего хозяина. Огромные рога в сарае. Изредка возникавший во дворе запах незнакомого мяса. Кости… А этот разговор Михаила с Мухтаром? Ага! Значит, я встречусь сегодня с живыми турами! Вот чьи невидимые призраки витают в морозном воздухе высокогорья!

Мои охотники облачились в пуховые куртки и надели на головы белые вязаные шапочки: Миша взял винтовку и бинокль, а Иосиф прицепил к поясу нож и навьючил на себя вместительный, но почти пустой рюкзак, в который положил только крепкую веревку да фляжку с айраном.

— Мухтар! Часа через два начинай жечь костер, — сказал хозяин. — Шашлычок мы все-таки поедим здесь. Как раз и за дровами далеко не ходить… — Он обернулся к другому краю поляны, где стоял дощатый сарайчик, поставленный еще летом косарями. Рядом с сарайчиком лежала груда поленьев.

— Хорошо! — мотнул головой Мухтар. — Идите, да скорей возвращайтесь.

Не успели мы пройти и четырех шагов, как я услышала окрик хозяина:

— Эй, Картечь! А ты куда? Назад!

От удивления я так и села. Что значит «куда»? Охота — и без меня?!

— Как ей объяснить, что на туров не охотятся с собакой? — спросил Миша.

Дядя Мухтар расхохотался:

— Скажи ей, что не всякого зверя стреляют картечью.

Я не хотела верить своим ушам и даже заскулила от досады.

— А может, возьмем собачку? — спросил Миша.

— Не дури, парень! Вернешься без добычи, — серьезно возразил Мухтар. — Привяжи ее лучше к машине.

— Нет, надо попробовать, — теперь уже заупрямился хозяин. — Иосиф, давай попробуем?!

— Никто еще не пробовал… — пожал плечами Иосиф.

— Тогда мы будем первыми! — решительно заявил Миша. — Пошли, Картечь!

Мухтар выразительно покрутил отверткой около правого виска и покачал головой.

А мы уже двинулись в путь по узенькой тропке, змеившейся вдоль быстрого ручья. Михаил впереди, я — следом. Иосиф — позади.

* * *

Тропинка ползла выше и выше, постепенно все глубже зарываясь в снег, пока совсем не исчезла. И тогда хозяин остановился, приставил к глазам эту странную штуку, которая называется биноклем, и задрал голову кверху. Подумав немного, он сказал:

— Будем подниматься здесь.

Наклонившись вперед и высоко поднимая колени, он медленным размеренным шагом пошел по крутому склону. Я удивилась, но не подала виду. Мне казалось, что мы должны прийти к какому-нибудь лесу, а получалось наоборот: лезли вверх, к далеким скалам, по гребням которых гуляли молочно-белые облака. Ни деревьев, ни кустарников там не было. Взорам открывались только обширные безжизненные пространства. Мои лапы скользили по тугим пучкам длинной альпийской травы, припорошенной снегом и схваченной первым хрустким морозцем. Сейчас я уже явственно чувствовала запах, напоминающий запах той самой шкурки, изредка наступала под мягким пушистым снегом на россыпи твердых горошин, почти таких же, какие сыпятся из-под куцых хвостов домашних коз. Однако многое было мне пока непонятно.

А поднялись мы уже высоко. Совсем маленькой, не больше соседской кошки, казалась машина, еле различимая далеко внизу, а ручей стал похож на оборвавшуюся и упавшую на землю бельевую веревку. Почему-то я успела устать и теперь — уже в буквальном смысле — никак не могла надышаться чистейшим и уж очень каким-то легковесным горным воздухом. Я далее забыла про голод. Больше всего мне хотелось лечь и полежать хоть немного.

А мои охотники шли, шли и шли, как заведенные, не останавливаясь и не сбавляя шага. В жизни не встречала таких одержимых и неутомимых людей! Неужели их выносливость не уступает собачьей? Не может быть. Небось, скоро высунут языки и начнут лизать снег!

Наконец Михаил остановился. Но не потому, что устал. Ему опять надо было осмотреться. Однако Иосиф его опередил:

— Вижу. И бинокль не надо.

— Ах, черт! А я не туда смотрел, — Михаил, кажется, был уязвлен тем, что не он первый обнаружил туров.

Они прилегли за большим валуном и стали наблюдать. Я же ничего живого не видела. И, наверное, эти треклятые туры были еще так далеко, что при боковом ветерке я не могла их учуять. Охотники посовещались и наметили себе маршрут: так как туры находились выше и левее нас, надо было отойти немного вправо, где пролегла гряда крупных камней, и, прячась за этой грядой, подняться выше. Хребет широкой дугой изгибался влево и в своей верхней части довольно близко выходил к стаду, о котором толковали мои охотники.

Через несколько минут мы уже бесшумно пробирались вдоль хребта, оскалившего острые гранитные клыки. Михаил и Иосиф долго шли согнувшись, и вскоре вся наша компания стала на четвереньки: последний, наиболее крутой участок пути давался с большим трудом.

Огромные каменные стены, в которые упирался травянистый склон, были совсем рядом, когда хозяин остановился, подполз к краю узкого гребня и осторожно высунул голову, будто заглядывал через забор. Иосиф лег рядом с Мишей, а я втиснулась между ними и тоже посмотрела в ту сторону. И вот — о грезы собачьи, восторги щенячьи! — я вижу четыре, и еще четыре, и еще много раз по четыре крупных и ужасно рогатых, диких и ужасно серо-бурых зверей! Совсем близко (Михаил, неторопливо заряжая винтовку, пробормотал: «Метров сто пятьдесят, ближе и не надо»), в неглубокой, защищенной от ветра котловине, где копытами туров был вытоптан почти весь снег, спокойно паслось стадо, пощипывая белесо-рыжую траву.

И тут я не выдержала. Будто неведомая сила подбросила и толкнула меня вперед: забыв про усталость и бешено колотящееся после подъема сердце, я с громким отрывистым лаем кинулась на стадо. Дура, я совсем забыла, что это не кабаны, которых ждут в засаде охотники, что гоню зверей я не от загонщиков, а от самих стрелков!

— Картечь, назад! — услышала я за своим хвостом запоздалый возглас, но куда там!

Правильно говорил наш поэт Щабух:

Чтоб кости мозговой Мне в жизни не видать, Нельзя при виде зверя Собачью прыть сдержать!

Кстати, и туры показали неплохую прыть: не успела я добежать до этого вытоптанного пятачка травянистого склона, как последние из стада переваливали через бугорок и, под пронзительный свист вожака, скрывались из глаз. Я помчалась вдогонку. Выскочив на гребень бугра, увидела, как стадо, которое уже растянулось в цепочку, на огромной скорости несется вверх по склону к едва заметному проходу между скальными стенами на самой вершине горы. Я продолжала преследование, хотя и понимала, что по головокружительным каменистым склонам, да еще почти по брюхо в снегу, мне за этими сильными и резвыми животными никак не угнаться. Стадо уходило все дальше и выше, и мой захлебывающийся от одышки лай, который уже вероятно туры и не слышали, мне самой казался в этот момент жалким и смешным.

И вдруг — о чудо! Я и не смела о таком мечтать — сразу же за беспорядочной грудой гранитных обломков, всего в нескольких шагах от меня в узкой расщелине, заметенной коварным снегом, барахтался большой тур с огромными изогнутыми рогами. Он делал бешеные усилия, пытаясь выбраться из ловушки, а его передние копыта, хоть и цеплялись за края ямы, но после очередного отчаянного прыжка снова и снова обрывались, и массивная туша матерого козла бессильно сползала вниз. Конечно, я подбежала к самому краю расщелины и подняла громкий лай. Я и торжествовала, и злилась, и пугала зверя, и давала сигнал охотникам. Старый тур утроил усилия и один раз чуть было не выпрыгнул из ямы, но я с такой яростью бросилась ему навстречу, что он инстинктивно отпрянул и опять свалился в свою снежную ловушку. Кажется, тур вытряс из себя все остатки энергии и на какое-то время успокоился. Он мелко подрагивал, глаза его налились кровью, с мокрой морды падали хлопья пены. Пронзительный козлиный дух ударил мне в нос. Ноги мои подкосились, и я легла на брюхо. Потом несколько раз хватанула зубами холодного снега. Стало немного легче. Я перехватила бешено-ненавистный взгляд зверя:

— Что ты за тварь такая?! Куда залезла? Мало нам этих двуногих со своими громами и молниями! Чтоб тебе рога обломать, чтоб копыта твои стерлись!

Над бугром показались красные распаренные лица Иосифа и Михаила.

Я вскочила на ноги и залаяла с прежним энтузиазмом. Надеюсь, вы не осудите меня, в то время совсем еще молодую собаку, что с приходом охотников, я вела себя так, словно и не испортила им всей песни, словно догнать эту рогатую скотину и запихнуть в скрытую яму — как раз было моей задачей. Я просто отмахнулась от всего, что произошло в предшествующие минуты, и нисколько не сомневалась в блестящем исполнении своей роли. И теперь с восторженным рвением я облаивала пока еще живую добычу, бросая иногда горделивый взгляд на хозяина: да, да, я поймала, я задержала, я загнала, я не пускала! Теперь можно стрелять — вот он, голубчик, со всеми его четырьмя копытами, распишитесь в получении!

Михаил почему-то медлил, хотя и держал винтовку наготове.

— Хороши роги, — сказал Иосиф. — Восемнадцать год — двадцать год. Старый.

— Слушан, Иосиф! Хочешь, стреляй ты…

— Джок! — ответил Иосиф по-балкарски. — Не хочу.

— Я тоже не хочу.

…«Вот так они и жили», — вспомнила я любимую русскую поговорку прежнего хозяина. Перли в гору, как бешеные, за короткое время влезли на черт знает какую верхотуру, причем нисколько не думали о том, что я-то не мастер спорта по альпинизму, да и вообще на подобной охоте впервые, а теперь — нате вам! — не хотят стрелять. Все мои старания — «на кота хвост бросали». Зверь, видите ли, беспомощный: сидит тут в четырех шагах и убежать не может! От обиды у меня стал вырываться вместе с лаем хрипловатый тоскливый вой. Тур неожиданно рванулся, склонил голову набок, воткнул, как ледоруб, один рог в землю, и… вдруг оказался наверху. Покачнувшись, он чуть не упал, но быстро отпрянул от меня и побежал вниз по склону между двумя гребнями узкой балки. Но скорее это был не бег, а плавание судорожными рывками по глубокому снегу. Как тяжело было старому зверю, я чувствовала по себе. Я бежала, вернее прыгала по борозде, проделанной туром. Снег был выше моих ушей, а ему доходил до середины брюха. Я каждую секунду ожидала выстрела, но вместо этого услышала позади себя голос Иосифа:

— Я его поймаю живой!

— Нет, это я его поймаю, — отвечал Михаил.

— Ладно, вместе!

Измучивший меня и сам еле живой от усталости, этот старый дикий козел повернул направо и полез на гребешок балки. Раза два-три он сползал на дно, где под снегом что-то шепотом бормотал невидимый ручеек, и все мы трое успели подойти к туру почти вплотную. Но вот он одолел подъем, и было слышно, как съехал по противоположному склону и затих на несколько секунд. Я поднялась наверх и увидела, как мой еще не добытый трофей медленно пересекает широкое и почти ровное снежное поле, которое заканчивалось довольно далеко новым гребнем, идущим по склону сверху вниз. В это время солнце утонуло в сомкнувшихся светло-серых тучах и пошел крупный, тихий снег. Видимость сразу ухудшилась, и тур превратился в неясное серое пятно, постепенно тающее в хороводе белых мух. С разбегу я врезалась в мягкие сугробы и, прыгая, как лягушка, устремилась вперед, ориентируясь по струе потного козлиного запаха, который оставлял после себя зверь. Струя становилась то гуще, то жиже, то почти совсем пропадала. За снегом я ничего не видела, даже когда выпрыгивала особенно высоко. Наконец, я признала себя побежденной и бессильно завалилась набок. В ту же минуту около меня раздалось шумное дыхание хозяина. Высоко вскидывая ноги, он пробежал мимо. Следом за ним, почти наступая другу на пятки, двигался Иосиф с мотком веревки в руке. Я встала и пошла, покачиваясь от стыда и смертельной усталости. Надолго меня не хватило. Что-то сильно сдавило мою грудь, закружилась голова, и я снова легла на такой приятный, холодный и мягкий снег. Не успела отдышаться, как вдруг вернулся хозяин. Ни слова не говоря, он подхватил меня на руки, прижал к груди и стал догонять Иосифа.

Я виновато лизнула хозяина в щеку. «Ладно, ладно! — сказал он. — Все будет в абажуре…»

Иосифа мы скоро догнали и теперь топали за ним (по крайней мере, Михаил топал) след в след. Снег пошел еще гуще и крупнее. И даже в четырех собачьих прыжках было плохо видно. Зато я снова поймала струю турьего запаха и заскулила от возбуждения.

— Где-то рядом, — сказал хозяин. — Картечь его чует.

— Я тоже чует, — ответил Иосиф.

— Ну тогда прибавь скорости.

— Я могу. А ты с Картечь не будешь отстать?

— Ничего, успеем.

— «Ничего, ничего!» Последний год ты, Мишка, очень толстяк.

— Ну, ладно, тебе! Ты вот в своем спасотряде не разжиреешь, а посидел бы, как я, над дис… — Тут я не помню, что за слово произнес хозяин. Дис… р-р-р…

Охотники пошли быстрее. Впереди все время маячила спина Иосифа. Запах тура становился гуще, сильнее. Но вот дорогу стали преграждать скальные обломки, торчащие из сугроба, и снег между каменными глыбами оказался еще глубже… Пришлось идти гораздо медленнее.

Мои охотники тоже, видно, устали и теперь еле волокли ноги. Иосиф остановился, снял рюкзак, раскрыл его и сказал Мише:

— Давай сюда.

Хозяин запихнул меня в мешок — одна голова наружу — и хотел взвалить нелегкую ношу за плечи, но Иосиф не дал.

— Мой очередь, — сказал он.

Теперь хозяин пошел вперед, а мы с его другом — за ним. В рюкзаке за спиной у Иосифа на моей шкуре таял снег. Согрелись лапы — и на ступнях начали сильно болеть подушечки. Но все это была чепуха по сравнению с дразнящим дурманом старого козла и жгучей болью переживаний, болью честной работящей собаки, которая сейчас находилась в позорно унизительном положении.

…Хозяин сделал еще шаг и провалился в снег по самую грудь. Иосиф взял чуть правее, и подошел к товарищу сбоку, где снегу было по пояс.

— Сам вылезу! — пропыхтел Миша и забарахтался в сугробе, подминая снег под себя.

Хозяин продвинулся немного вперед, уцепился руками за неровные края большого плоского камня, вылез и сел, кашляя и отплевываясь.

— Никто еще взрослый тур не поймал, — задумчиво сказал Иосиф, устраиваясь рядом.

— И никто, кха-кха, не охотился, кха, с собакой, — выдавил из себя хозяин.

— Хочешь ходить обратно? — спросил Иосиф.

— А ты хочешь?

— Когда ты хочешь, тогда и я.

— Почему ты думаешь, что я первый захочу?

Вот упрямцы! Такого остервенелого упрямства не встретишь и среди собачьего племени.

Михаил выхватил веревку из рук Иосифа и двинул дальше, как машина-вездеход. Иосиф теперь старался идти рядом и в следующий раз, уже в самом конце этого снежного поля-котлована, они провалились вместе. А тур, я готова была поклясться, все время шел совсем близко от нас, буквально в нескольких шагах. Сейчас моя голова, торчащая из рюкзака, находилась на одном уровне с краем сугроба, и я почти уткнулась носом в пару хлопьев еще дымящейся пены — этой скотине тоже приходилось часто проваливаться.

Снегопад прекратился. Я сама видела, как плавно опустились последние снежинки и как сквозь разжиженную пелену туч стала несмело проглядывать бледная голубизна чистого неба. Резко усилившееся потное зловоние заставило меня повести носом в сторону, и я увидела — первая увидела! — торчащие из снега турьи рога, которые бесшумно и вяло покачивались вперед — назад, вперед — назад.

Я залаяла, Иосиф что-то крикнул, а хозяин, загребая руками, как пловец, пополз к зверю. Тур медленно, но верно выбирался из снежной западни. Когда Михаил, казалось, уже мог дотянуться до него рукой, тур начал подниматься на склон гребня, где снега было не так много. В обычное время он бы пулей взлетел на гребень, но сейчас, тратя последние силы, продвигался чуть ли не ползком. Почти на самом верху он зашатался, поскользнулся на гладком камне и, рухнув набок, съехал на несколько шагов ниже. И тут Михаил, даже не поднимаясь с четверенек, сделал отчаянный рывок, упал на тушу зверя и крепко уцепился за его рога. Тур мотал головой, дергал ногами и больно ударил копытом по колену хозяина. Но охотник был силен, тяжел и сумел без особого труда удержать добычу, пока не подоспел Иосиф, сбросивший рюкзак на землю. Из рюкзака я высвободилась быстро, но пока ковырялась в этом проклятом снегу, охотники уже спутали козлу ноги и привязали по веревке к каждому рогу. С молчаливой злобой впилась я в турью ляжку, но хозяин оттащил меня от зверя и крикнул:

— Картечь, нельзя! Нельзя, говорю!

Иосиф вернулся к своему рюкзаку, а потом, подойдя к нам, сообщил, что фляжки с айраном нет. Она где-то выпала. Михаил махнул рукой и зачерпнул горсть снега. Иосиф молча сел рядом, но снег глотать не стал. Они посидели, отдохнули, остыли…

— Слушай, Иосиф! Доставай свой нож и… — Хозяин кивнул в сторону тура и провел ладонью по горлу.

— Нет. Резай сам.

— Может, хочешь отпустить?

— На, возьми нож.

— Нет, я резать не буду.

— Тогда отпускай.

— И отпускать нельзя. Мухтар засмеет. И еще всем расскажет.

— Да, никто верить не может, — вздохнул Иосиф. — Вся ущелья скажет: «Иосиф и Мишка — трепло».

— Вот и я так думаю. Ну что ж, потащим живого.

За этим гребешком — гладкий травяной склон. Крутоват, правда, зато снега на нем мало. Спустим тура легко.

— Да, знаю, — согласился Иосиф. — Мы далеко шагали. Вон там уже Ануаров солонец.

— Точно! А знаешь, сколько времени прошло, как мы начали подъем от речки? — Хозяин посмотрел на часы. — Три с половиной часа.

— Обратно поедем быстро: час — полтора.

— Ага. Ну, взяли!

Охотники потянули оцепенелого от страха тура на гребень. Потом, осторожно придерживая веревки, перевалили его на ту сторону гребня. И начался «легкий» спуск. Михаил с веревкой в руке шел вприскочку, иногда съезжая, как на лыжах, впереди. Иосиф, натягивая другую веревку, шел позади, а я — в середине, рядом со сползавшим вниз живым трофеем. Надо же на всякий случай стеречь добычу, ведь чем черт не шутит…

Погода все больше прояснялась, и внизу стали отчетливо видны речка и заросли облепихи на ее обрывистых берегах. Михаил шел по склону наискосок, чтобы сразу выйти к тому месту, где потерялась тропинка. На самой крутизне охотники остановились, чтобы поменяться ролями. Хозяин был все-таки на целую собаку тяжелей, чем Иосиф, а здесь уже приходилось не столько тащить тура за собой, сколько удерживать его: иначе сам покатится вниз. Михаил поднялся к Иосифу и взял у него веревку.

— Смотри, — сказал он, — Мухтар костер зажег.

Я увидела вдалеке дрожащий оранжевый лоскуток и струйку серого дыма. Сейчас же спазмы голода сдавили мою глотку и обильная слюна закапала с высунутого языка. Как хотелось поскорее добраться до этого доброго огня, с которым всегда бывают связаны вкусные запахи и такие чудесные теплые кости!

Иосиф взял нижнюю веревку; мы «поехали» дальше и скоро оказались там, откуда начинали подъем.

Внизу перевели дух и стали совещаться, как быть дальше.

— По этим камням за веревки его не потащишь, — сказал хозяин. — Снега почти нет.

— А если бы зарезали?

— Тогда шкуру и внутренности — долой, мясо — на куски и в мешок, а голову с рогами — в руках.

— Нет, — покачал головой Иосиф. — Теперь дядя Мухтар режит.

— Правильно, — согласился Михаил.

— А мы вот что. Давай погоним его своим ходом. Это будет здорово, а?

— Удержим за веревку рога?

— Удержим. Возьми-ка заднюю веревку и дай мне нож.

Хозяин быстро разрезал путы на турьих ногах, схватил вторую веревку и отскочил вперед на всю ее трехметровую длину. Тур продолжал лежать, как парализованный. Заставлю тебя встать! Я зарычала и укусила его за ногу. Вот, правильно говорят: «Вскочил, будто ужаленный!» Старый козел рванулся вверх по склону, но веревки не пускали. А хозяин рванул его раз и еще раз, и еще, протащил несколько шагов и продолжал тянуть. С громким лаем я бросилась на упрямого скота сзади и как следует «подбодрила» его. И он пошел. Пошатывался, упирался, но шел. Подгоняя тура, я, видимо, немного перестаралась, и трофей бросился вдогонку хозяину и полукружиями рогов чувствительно поддал ему под окорока. Хозяин вскрикнул от неожиданности и резво устремился вперед. Иосиф хохотал, еле удерживая веревку, которая дергала его, как тряпичную куклу. Тур ухитрился еще пару раз напомнить хозяину о своих обидах. Никогда я не думала, что такой тихий человек, как Иосиф, может так громко смеяться. Он даже упал на землю, продолжая смеяться с какими-то странными присвистываниями и пристанываниями. Тур поволок его немножко по земле и остановился. Затем повернулся и бросился на Иосифа, который едва успел вскочить на ноги. Кажется, хозяин не особенно старался удерживать свою «вожжу», и тур тотчас этим воспользовался. От удара под зад Иосиф чуть было не взлетел на воздух, а Михаил покатился со смеху: до него дошел, наконец, весь комизм положения. Зато Иосиф уже не видел в этой ситуации ничего смешного. А я прыгала у самой морды зверя и лаяла, лаяла, лаяла до хрипоты. Но вот беспокойный козел опять выбился из сил и присмирел. Вскоре мы уже выходили на поляну, где нас встречал вытаращивший глаза и распахнувший рот дядя Мухтар.

— Это… Это как? — пробормотал он.

— А вот у Картечи спроси! — ответил торжествующий племянник. — Картечью туров не стреляют, зато Картечь их ловит живьем. Ясно?

— Не-а! — честно ответил дядя.

— Ну, ладно. Потом расскажу. А ты пока зарежь этого козлика.

— Ха! Зарежь! Что он, баран что ли?

— Не будешь?

— Не-а! Я хоть и не такой знаменитый охотник, но все-таки охотник. Понял?

— Что делать?

— Дождемся попутного грузовика, отвезем в село, там кого-нибудь попросим.

— Ну, ладно, а пока его надо привязать.

Хозяин подтянул тура к машине и привязал веревку к заднему бамперу. То же самое сделал и Иосиф, опасливо поглядывая на массивные рубчатые рога. Тур несколько раз рванулся, сотрясая «шайтан-арбу», но тщетно. Его влажные бока раздувались и вздрагивали.

— Машину починил? — спросил племянник у дяди.

— Не в карбюраторе было дело, — виновато развел руками Мухтар.

— Значит, что-то с электричеством, — решил хозяин. — А ну посмотрим еще раз. — Он открыл дверцу и положил винтовку на сидение. Иосиф бросил туда же свой пустой рюкзак.

Когда мужчины полезли во внутренности машины, тур дернулся, и я увидела, как у самого рога лопнула одна из веревок. Потом хозяин сел за руль, а тур снова дернулся, сильно тряхнув машину… и вдруг машина завелась: весело заурчал мотор, выхлопная труба чихнула облачком вонючего дыма.

— Видал, какой наш козлик! — радостно крикнул Миша. — Умеет машины заводить!

А «козлик» в это время уже скакал, с оторванным бампером на буксире в сторону родных пастбищ.

— Эй! Куда?! — заорал дядя и, на ходу вытаскивая нож, бросился вдогонку.

Резвость он показал завидную и догнал тура, отягощенного тяжелым и страшно громыхающим грузом, почти одновременно со мной. Я заплясала перед турьей мордой, а Мухтар схватился за веревку и уже в падении, одним ударом лезвия перерубил ее.

— Стреляйте! Чего стоите? Стреляйте! — вопил он. Хозяин схватил винтовку, тщательно прицелился и… метко поразил пустую консервную банку, которая валялась у костра, совсем не в той стороне, в какую удирала наша сегодняшняя добыча…

Когда после безуспешной погони я вернулась к машине, то услышала, как хозяин говорил Мухтару:

— Все-таки придется тебе, дорогой дядюшка, резать сегодня барана…

Кусочек третий

Палыч с самого утра ушел на усадьбу, а мне приказал никуда не отлучаться и стеречь огород. Обещал принести ливерной колбасы. Я, конечно, не поверила, но все равно с нетерпением ожидала его возвращения.

Жара, мухи… Скука смертная.

Вот уже полдень, а Палыч не возвращается. Вместо завтрака, он сегодня хлебнул самогона. Не попался бы на глаза Директору, который вроде хотел сегодня приехать. А то я знаю! Начнется тогда, как бывало порой на охоте перед первым гаем… Директор, пожилой, полный, но очень подвижный, подбежит к Палычу, потянет коротким вздернутым носом, и его круглое лицо сразу побагровеет, а маленькие васильковые глазки начнут метать быстрые голубые искры:

— Опять успел клюнуть перед охотой! Ну, смотри! Я тебе усищи твои пьяные повыдираю! Дождешься у меня!

На это Палыч вызывающе ухмыльнется и дерзким петушиным фальцетом выкрикнет:

— А ты не пужай, Директор! Не пужай! Вот сбягу с твово хозяйству, тады сам будешь в гай ходить!

Директор со злостью плюнет и отстанет от старика, а Палыч еще долго будет трястись от беззвучного смеха. Очень уж забавной ему кажется картинка — Директор в роли гайщика…

От нечего делать я собралась было сходить к дыре в сетчатой ограде вокруг участка топинамбура, но вспомнила, что только вчера лесничий с Палычем переплели ее толстой проволокой. Потом я попыталась сосредоточиться на мыслях о следующем куске своих воспоминаний. Ничего не вышло: мысли медленно плыли по какому-то дурацкому замкнутому кругу, вяло уклоняясь от столкновения с разной чепухой и вздором, и каждый круг заканчивался встречей с упитанным колечком ливерной колбасы.

И вдруг — о, Мазитха, бог кабардинского леса! Что за наваждение?! Я слышу такой знакомый и такой очаровательно немузыкальный, громкий и протяжный вопль кота Федьки. Вон он, идет наш пропащенький — между высокими качающимися травинками уже видна дымчатая спина — идет, бедолага, и надсаживает свою глотку жалобным душераздирающим мявом. Это он хочет, чтобы уже заранее приготовились его встречать, ласкать, угощать и — главное — жалеть. Очень любит, кошкин сын, когда его жалеют. Очень!

Я радостно полаяла, когда Федя приблизился, затем внимательно его осмотрела. Ну и видик! Бока ввалились, шкура запыленная, глаза слезятся. Тихо мурлыкая, он потерся о мои передние ноги и затем уверенным торопливым шагом направился в дощатую сторожку Палыча. Там он сел в дверях и погрузился в глубокую задумчивость. Я начала расспрашивать, где он шлялся чуть ли не половину лета. Федька, не оборачиваясь, промямлил что-то неразборчивое насчет тоски по семье и осуществленному желанию ее навестить. Вот так новости! Федькина семья! Нет, не могу себе представить…

Большая зеленоватая бутыль, еще содержащая немного мутноватого пойла, стояла на низком деревянном ящике, который заменял Палычу стол. Федя свалил бутыль набок. Через горлышко, неплотно заткнутое кукурузной кочерыжкой, стала мелкими быстрыми капельками сочиться дурманящая жидкость. Старый кот жадно присосался к горлышку. Поминутно вздрагивая и передергиваясь от омерзения, ворча и мявкая гнусным голосом, словно кто-то ему наступал на хвост, Федька с видимым отвращением и в то же время с неудержимой алчностью глотал вонючий самогон. Я хотела его остановить: «Брось, Федя, закусить-то нечем!» Да разве он послушается? Отвалил от бутылки, когда нализался вдоволь.

С горящими глазами, с поднятым, как флаг, хвостом он выскочил из балагана и, воинственно вопя, помчался по картофельным грядкам. Описав широкую дугу, он вернулся к сторожке и вихрем взлетел на ее плоскую крышу. Потом с хриплым воем свалился оттуда, закружился на месте, пытаясь ухватить зубами свой хвост, опрокинулся на спину, тут же подпрыгнул и снова понесся на огород.

Перед заходом солнца пришел, наконец, Палыч. Кот к этому времени угомонился и лежал, притулившись к моему боку. Мы вскочили навстречу Палычу.

— Ты смотри, неужто, Хвёдор! — удивился он. — Явился, не запылился!

Насчет чистоты кошачьего меха, Палыч, конечно, дал маху (Федька был желтый от пыли), но сейчас это не имело для меня ровно никакого значения. Добрый старик все-таки принес ливерную колбасу! Не обманул на этот раз. И дал мне именно такое аппетитное пузатенькое колечко, о каком я мечтала.

Кусок 4 ВСТРЕЧИ С КОСОЛАПЫМ

С тех пор, как меня привезли на центральную усадьбу лесоохотничьего хозяйства, я получила, наконец, постоянное место жительства, которое больше никогда не менялось. Летние командировки на охрану огорода, конечно, не в счет. Тут и расстояние всего в два-три ружейных выстрела.

Несколько домов с большим общим двором, несколько сараев — с двором хозяйственным и еще красивый белый особнячок — опять-таки в отдельном дворике, утопающем в цветах даже осенью, были расположены на опушке густого дубового леса. К усадьбе подступали гладкие широкие поля; обширный фруктовый сад почти смыкался с кромкой нашего леса, которая обозначала четкую границу между равниной и предгорьем, между прирученной и одомашненной землей и дикой недоверчивой природой. Это здесь зарождались, постепенно росли и тянулись вдоль остроспинные лесистые холмы. Поначалу спокойненькие и прямые, они мирно соседствовали, не нарушая вежливой параллельности, но, по мере приближения к мощному поперечному хребту, нервно горбились, все сильнее искривлялись и, наконец, ломали даже свои позвоночники, пытаясь потеснить или отпихнуть друг друга в сторону…

Я спустилась с высоких гор Чегемского ущелья, где альпийские луга уже покрылись толстым слоем снега, а здесь… Здесь еще не успел отшуметь веселый праздник уютного бабьего лета. Дубняк стоял разряженный с головы до ног. В его огненно-рыжую, чуть поредевшую шевелюру были вплетены узорчатые пряди то зеленого цвета, то желтого, то оранжевого. Кое-где сохранилась и по-весеннему свежая изумрудная листва, цеплявшаяся за ветви рослых кустарников. В воздухе ни малейшего ветерка, и неподвижные курчавые кроны дубов кажутся приклеенными к девственно чистому лазурному небу. Но, а если немного углубиться в лес, увидишь такое невообразимое множество красок, играющих в пятнашки с солнечными лучами, что в первые минуты кружится голова и прерывается дыхание. Звучная медь орешника-лещины спорит со звонким золотом алычи, ярко-красные брызги калины соперничают с кроваво-алыми капельками бересклета; пучки вызывающе зеленой молоденькой травки отчаянно пробиваются сквозь легкое атласное покрывало опавших листьев и сквозь упрямое засилье перезрелого травостоя.

В лесу было настолько тихо и сухо, что хруст и шорох моих шагов наполнял всю округу. Наверное, меня слышали все звери, начиная от самого мелкого подсвинка и кончая неправдоподобно огромным, по рассказам егеря, медведем, за которым мы сейчас охотились. На секунду я остановилась. До моих ушей с правого бока донесся едва различимый звук шуршащей листвы. Это шел Зауэр, мой новый сослуживец. (Его отец и мать были чистокровными лайками).

От загонщиков мы, собаки, еще не успели уйти далеко, но почему-то их уже не было слышно. Решили не кричать? Хотя «тихий гай» тоже делают. И не так уж редко.

Я шла по гребню длинного холма, поднимаясь незаметно для себя все выше и выше.

В воздухе вяло копошились всякие неинтересные запахи. Особенно выделялись среди них терпкий аромат сухой дубовой листвы и прокисший дух грибов-опят. Никакой живности я пока не чуяла. С гребня хорошо просматривались склоны холма. Далеко внизу, у самого подножия, я вдруг увидела крупного оленя с ветвистыми раскидистыми рогами. Он спокойно чесал свою шею о ствол дикой груши. Я постояла, посмотрела и, чувствуя, что еще секунда — и не выдержу, пошла дальше. Оленей наши охотники не стреляют. Им подавай кабанов и косуль. А вот сегодня понадобился и медведь. При моем участии медведя еще ни разу не убивали. Правда, мне случалось видеть их изредка. Хитрющий зверюга всегда безошибочно выбирает направление и легко выскальзывает из облавы. Чаще всего охотники даже и не знают, что сегодня между цепью гайщиков и линией засад вертелся этот косолапый прохвост.

Гребень стал постепенно понижаться и заворачивать вправо. Лес поредел. Сверху я увидела огибающую холм и пересекающую балку коричневую ленту узкой лесной дороги. Чуть в стороне от нее стоял, прислонившись спиной к чинаре, охотник. Не торопясь, я начала спускаться с отлогого склона и через несколько шагов наткнулась на свежую кабанью лежку. Недавно разрытая земля была примята тяжелыми телами трех зверей. Они только что ушли, заслышав, вероятно, шорох проклятых листьев под моими лапами. Зато в воздухе еще висела оставленная ими струя отлично знакомого мне запаха. Но не успела я броситься в погоню, как неподалеку раздался лай Зауэра. На секунду я замерла, чтоб сориентироваться, а в следующую секунду увидела, как два кабана перебегают дорогу и несутся прямо на притаившегося в засаде охотника. Тот вскинул ружье, прицелился и… пропустил зверей мимо себя. Почему он не стрелял? Может, забыл зарядить ружье? Или просто испугался? Такие случаи, я знаю, бывают. Боится и все! Мечтает убить, а сам боится стрелять.

Зауэр промчался вслед за везучими свиньями. Надеется завернуть их обратно. Напрасный труд…

А где же третий кабан? Только я побежала по следу, как он сам вынырнул мне навстречу из-за торчащего на склоне обломка скалы. (Зрение у свиней паршивое, а вовремя учуять меня при таком безветрии клыкастая скотина не могла. Секач был устрашающе массивным, но резвым, как полугодовалый поросенок. По краям дырчатого рыла, величиной с донышко от консервной банки, красовались острые, загнутые кверху клыки. «Мамочка моя бедненькая! Какие же они длинные!» — успела еще подумать я до того, как секач меня обнаружил. Ожидая нападения, я напружинилась и чуть присела на задние ноги. Кабан коротко рявкнул и пронесся мимо. Захлебываясь в победном лае, я бросилась вдогонку, но остановить зверя не могла, даже когда куснула его за ногу. Чувствовал, матерый, близость людей! Он задержался только на самом гребне, да и то сделал всего лишь одну попытку подцепить меня на свой клык. С шумом, треском и хрустом он покатился вниз по противоположному склону, где не было ни засады, ни загонщиков.

— Ну, ничего, попадешься ты мне в другой раз! — Этой моей угрозы кабан уже, конечно, не слышал.

А я и не знала тогда, насколько была права…

Гай кончился. Все собрались на узкой дороге, покрытой иссохшейся, рассыпающейся в пыль грязью. Подъехали и машины, выжидавшие окончания загона где-то за соседним холмом (или шпилем, как говорят у нас в хозяйстве). Вернулся расстроенный, но не потерявший чувства собственного достоинства Зауэр.

— Значит, так, — подвел итог Директор, — один-ноль не в нашу пользу.

Охотник, который не выстрелил по кабанам, пожаловался:

— Когда не надо, свиньи так и прут прямо на тебя. Не знаю, как я только удержался! Ох, и отдуплетился бы сейчас!

— Не надо, не надо, — стал успокаивать его Директор. — Раз договорились обложить сегодня медведя, так никого другого и не стреляем. И гай у нас идет тихо, молчком, и засада стоит тихо, всех зверей пропускает. А то лишний шум подымем — тогда медведя ищи-свищи!

Лесничий, человек высокого роста с хитроватыми черными глазами на спокойном лице, спросил одного из сегодняшних гостей:

— Сколько, вы говорите, овец перетаскал этот медведь из вашей колхозной отары?

О чем-то задумавшийся крупный пожилой мужчина, который выглядел в легком пальто, шляпе и городских ботинках совсем не по-охотничьи, встрепенулся и торопливо ответил:

— Четыре. За месяц, как перегнали отару на новую зимнюю ферму, четырех уже нет. Последнего барана — три дня назад…

— А кто видел?

— На месте преступления его никто не застал. Ночами работает. Один чабан его видел в лесу, недалеко от пастбища.

— А следы?

— Ну, какие сейчас следы в такую сушь?

— Но, кажется, у вас есть собака?

— Все равно, что нет. Валлагн, я сто лет могу быть такой собакой! Не лает. Найти потерявшегося барана и пригнать на место умеет хорошо, а не лает. Вот уже дней десять.

Мы с Зауэром переглянулись и подошли чуть поближе.

— Как это не лает? — заинтересовался Директор. — Голос потеряла?

— Аллах его знает! — пожал плечами гость. — Как будто старается гавкнуть, а не может. Еле-еле выдавит из себя один-два звука, непонятных совсем, и заскулит вдруг жалобно-жалобно… Или зарычит со злостью. Жора — это его так зовут, — наверно, видел, как медведь барашку ворует, а поднять тревогу не мог.

— Ну, ладно, — сказал Директор. — Что мы стоим? Поехали! Прогаим Каменистую балку, а потом подадимся в «Верха».

Пока мы тряслись в машине, Палыч доказывал остальным егерям, что косолапого в Каменистой балке, «конешным образом», не будет, а надо было сразу же, с утра пораньше, ехать наверх и начинать облаву именно там.

— Здеся, на Каменистой, мы опять же время упустим, — безнадежно махнул рукой старик. — Свиноты, само собой, тута хватаить, а медведя — во! — Палыч скрутил хитрым способом три пальца и поднес их к лицу ближайшего егеря. — У ентого зверюки нонче совсем другой календарь… Не черта здеся ковыряться.

Палыч не ошибся. В Каменистой балке мы подняли нескольких свиней и косулю, а медведем тут даже и не пахло.

В «Верхах», где целый выводок продольных шпилей упирался в поперечный хребет, нам опять не повезло. К вечеру была прочесана вся чащоба горного леса, расползавшегося по огромной площади склонов. Охоту закончили неподалеку от «пострадавшей» фермы.

Белый домик, длинный ряд легких навесов во дворе, обнесенном низким плетнем, стояли на покатом пастбищном плато. Трава здесь была еще высока (в тех местах, где ее не успели скосить), но уже перекрашена в цвета ранней осени — сильно поблекшую зелень и золотистую охру. Чуть ниже фермы щетинились заросли дикой фруктовой мелюзги, узким перешейком соединявшиеся с буковым лесом, в котором мы только что провели последний гай.

Непонятная грусть зашевелилась в моей душе. Я почувствовала неясное беспокойство, так как не могла сразу определить причину этой нежданной печали. А когда определила, сразу стало легче. Просто окрестности коша напоминали мне о моей родине в Чегемском ущелье. Все было так похоже… И сама ферма, и запахи, и вид, открывающийся с пастбищной возвышенности… Обгоняя всех, я поспешила к домику: а вдруг веселый чабан Ахмат меня сейчас встретит?

Однако во дворе оказались два незнакомых человека и незнакомый рыжий пес, большой и лохматый, как овчарка, но с многочисленными признаками менее благородных пород. Он без особого интереса покосился на меня и Зауэра и что-то глухо проворчал. Мы не стали набиваться в приятели к этому нелюбезному субъекту, а осмотревшись немного, легли отдыхать под стеной дома. Хорошо было лежать на сухой, слегка нагретой за день земле, щуриться от лучей заходящего солнышка и мечтать о вкусной и обильной кормежке.

Мрачный пес (это и был тот самый Жора) ходил взад-вперед по двору, задумчиво уставясь носом в землю, но, наконец, загнал подальше к себе в нутро свою черную мизантропию, приблизился к нам и лег чуть в сторонке.

Из дома скоро повалил запах вареного и жареного мяса, копченого сыра и свежего хлеба. Потом послышался звон стаканов. Разговоры, сначала приглушенные, постепенно становились громче, все чаще звучал смех.

— Палыч! Тебе хватит, — донесся укоризненно-добродушный голос Директора. — А то завтра чуть свет в гай идти!

— Ты за Палыча не бойся! — отозвался жизнерадостный голосишко старого егеря. — Ты себя, Дирехтор, соблюди, а то кабы коленки не дрожали, когда не надо. Ежли неаккуратно стрельнешь по медведю, он и сожрать не постесняется. Не поглядить, что ты Дирехтор!

Общий хохот заглушил негодующие возгласы Директора.

Зауэр вздохнул:

— Когда же поесть дадут? Терпение надрывается…

Особенно долго мучиться не пришлось. Нас накормили еще засветло. Причем я обратила внимание на полное отсутствие аппетита у Жоры, который лишь нехотя повозился в своей миске и оставил больше половины ужина несъеденным. Это было тем более удивительно, что чабанский пес отличался изрядной худобой.

Я хотела поделиться своими впечатлениями с Зауэром, но тот уже спал, лежа на боку и вытянув ноги. От скуки я стала прислушиваться к разговорам людей, все еще сидевших за столом! Ага! Ну, как же иначе! Разумеется, пошли в гай быстроногие охотничьи сплетни. И тематика исключительно медвежья.

— Нам понадобилось для выставки хорошее чучело медведя, — доносится хрипловатый тенорок Директора. — Дал я задание двум нашим егерям. Да вы знаете их — это Нюзюр Кулиев и Петр Кривенко. Кордон у них на Аксу. В их обходе топтался той осенью зда-аро-вый самец. Ну, нашли его быстро. Нюзюр выстрелил, медведь — в рев и бежать. Скорей по следу. Прибегают к ежевичной поляне. Нюзюр первый, Петро за ним. А на краю поляны — толстая чинара. Только Нюзюр с ней поравнялся, медведь — шасть из-за ствола и сграбастал егеря. Нюзюр не растерялся: ружье бросил — все равно сейчас не выстрелишь, когда тебя лапы медвежьи обнимают, — и в раскрытую пасть руку — аж до локтя! Оба на задних ногах переминаются, медведь — хорошо еще ослабел от раны — рвет Нюзюру телогрейку на спине, Нюзюр одной рукой у зверя в глотке ворочает, а другой по глазам его лупит. Рев — на весь лес. Егерь вопит:

— Петро, стреляй!! Стреляй!!! Бей, Петро!!!

А Петро скачет вокруг них с карабином в руках и все никак не стреляет. Наконец, выбрал момент — дал в упор по черепу, ну, медведь и завалился. Нюзюр тогда — на Петра: что, мол, тянул так долго этакий, разэтакий! А Петр тоже волнуется, весь трясется и кричит:

— Да медведь тут орет, как сумасшедший, ты тоже орешь, как бешеный, и медведь, и ты — каждый свое орете, я уж и не знал, кого из вас слушать!

Все, конечно, смеялись и выражали некоторые сомнения в правдивости рассказа. Директор и Лесничий клялись, что все именно так и было. Я тоже знала эту историю и могла бы подтвердить ее достоверность, если б у меня спросили. Я слышала, как рассказывали об этом сами герои события.

Следующий случай оказался не менее поучительным, хотя в нем и не звучали выстрелы, не раскатывался по лесу звериный рев, не скрежетали страшные клыки. Один из гостей назвал какое-то всем известное имя и поведал о печальном эпизоде, приключившемся на охоте с обладателем этого знакомого имени.

— Ему никогда не приходилось встречаться с медведем, — говорил рассказчик. — К тому же он и охотник такой, что не очень-то и мечтал о подобной встрече. Он даже крупных кабанов пропускает. Страшновато ему по ним стрелять. В звериных повадках опять же плохо разбирается. Охоту любит, но ездит на свиней очень редко. Так вот. Стоит он однажды в засаде. Недалеко от него — я. Метров за сто, с бугорка, мне хорошо его видно. Гай был длинный, тянулся долго. Собак не было слышно. В таких случаях уже не надеешься, что на тебя выйдет зверь. Гляжу, мой сосед повесил свою штучную «ижевку» на сучок, сам отошел за десяток шагов к другому дереву и не успел еще призадуматься, как вдруг ти-ихо так и спокойненько — подходит медведь. Прямо к тому месту, где висит ружье. Наш охотник душераздирающим голосом кричит «мама!», с невероятной быстротой и ловкостью лезет вверх по толстому стволу кавказского бука. Медведь весь передергивается, испускает отчаянный щенячий визг и сломя голову несется в ту сторону, откуда пришел. Тем временем мой сосед по засаде, оставшись каким-то загадочным образом еще и без сапог, достиг почти вершины дерева. Бедняга потом признавался, что со страху его пронесло. Медведь, судя по следам, оскандалился с такой же силой…

Даже меня, трезво мыслящую, видавшую виды собаку, позабавила эта история, в достоверность которой вся застольная компания поверила по-охотничьи охотно.

Веселые разговоры не смолкали до позднего вечера, а потом прекратились, как по команде, и люди стали готовиться ко сну.

Скоро сомкнулись мои веки, а тело, постепенно растворяясь в черных волнах ночи, украдкой начало всплывать ввысь, к беззвучно смеющимся белозубым звездам. Еще некоторое время я слышала, как с остервенением чесался Жора, бессонно ворочавшийся на земной тверди.

* * *

На другой день была такая же солнечная и сухая погода, только с отдаленной гряды снежных гор повеяло свежим ветром. В получасе езды от фермы, под буком у Поперечного хребта, начиналась глубокая и широкая балка, которая, чем больше удалялась от хребта, тем еще больше углублялась и расширялась, а оба ее ската становились все выше и круче. Во многих местах гребни склонов ощеривались желтыми клыками гранитных скал, По неровному дну балки выписывал кренделя мелкий родниковый ручеек. Сюда почти не доходили солнечные лучи, и потому рыхлая глинистая земля всегда была влажной. Часто попадались поваленные, вывороченные с корнем деревья. Отжив свой век, старая ольха или чинара «приказывала долго жить» на своем гниющем теле цепким полчищам мха, лишайника и грибов-паразитов. Не сегодня-завтра, здесь в «Верхах» выпадет снег, а зеленое население Мокрой балки, лишь слегка порыжевшее и сохранившее почти всю листву, казалось, и думать не хотело о близкой зиме. На моем пути надменно, чуть ли не в человеческий рост, вставали лопухи и папоротники, бузина и крапива. Где-то высоко-высоко над головой шумели сомкнувшиеся кроны буков-исполинов. Сумрачно, сыро, тоскливо… Люди ошибаются, когда думают, что зверь любит вот такие мрачные дебри, где и птицам-то петь неохота. Недаром единственная кабанья тропа, которую я нашла, пролегала не вдоль, а поперек балки. Обычный переход. И как раз там, где на противоположных гребнях скалы расступались, образуя седловины, а скаты были не слишком круты и обрывисты.

Последний гай второго и последнего дня охоты проходил по Мокрой балке и по соседней — Темной, тянувшейся за правым от меня шпилем. Зауэр и три егеря прочесывали Темную, а я и еще три загонщика с Палычем во главе взяли на себя Мокрую. Где-то внизу оба каньона соединялись вместе, и там притаилась цепочка застрела.

На этот раз решено было идти с шумом, и гайщики позади меня кричали, не переставая. Из всех голосов выделялся высокий и пронзительный голос Палыча:

— Але-о-о! Але-о-о!! — Он всегда так кричит, будто пытается вызвать кого-то по испорченному телефону.

…Прежде чем я что-то увидела или почуяла, на моем загривке шерсть встала дыбом, а уж в следующую минуту охотничье счастье ткнуло меня носом прямо в огромный отпечаток медвежьей ступни на глинистом берегу ручья. Следы уходили влево, на склон балки. Он только что был здесь. Он шел навстречу гаю, а затем свернул в сторону и полез на шпиль. Я вдруг ощутила страшную пустоту в желудке и кислый вкус во рту. А когда я начала подъем по мягкому крутому склону, где оползающая под ногами земля, смешанная с многолетней прелью опавших листьев, была в глубоких яминах от его лап, и увидела бурую громаду медведя совсем близко — на расстоянии хорошего выстрела из обычного ружья, — кровь ударила мне в голову, в глазах запрыгали розовые блошки.

Я негромко, почему-то очень негромко, залаяла и не узнала собственного голоса. Наверное, это лаял кто-то чужой внутри меня — маленький, жалкий, тоскующий. Медведь прибавил прыти. Я тоже. И лаяла уже громче, злясь и на себя, и на зверя за то, что у меня все-таки вырываются визгливые рыдающие нотки. Расстояние между нами сокращалось. И я должна была скоро напасть на чудовищного, как ночной кошмар, зверя, который, кажется, не имел ни малейшего желания связываться с охотничьей собакой и охотничьими людьми. Ну, а о том, чтобы я плюнула на все и отступилась от зверя, даже если бы знала о своей неминуемой гибели, не могло быть и речи.

Медведь добрался до скальной гряды и ловко полез вверх, цепляясь за щели и уступы в почти отвесной стене. На высоте в три своих роста он задержался и сел на карнизе. Этот карниз опоясывал стенку наискось и постепенно доходил до верхней кромки шпиля. Путь к бегству, непригодный для охотничьего преследования, был медведю открыт, и теперь наглый хитрюга не торопился. Теперь он мог потешить свое любопытство, пока гайщики еще не приблизились на опасное расстояние. Торжеством и самодовольством светились его светло-коричневые лукавые глазки.

А я испытывала постыдное чувство облегчения и — одновременно — досадного разочарования. Оставалось только отводить душу в сердитом брёхе.

Медведь рассматривал меня с насмешливым интересом:

— Ну, что, собака? Съела?

— Трус! Вор! Тебе бы только на овец нападать!

— Не люблю собак и овец. Хлопот с ними!

Между прочим, судя по запахам, исходящим от медвежьей пасти и шкуры, с овцами он в последнее время не имел дела. А жрал медведь в эту неделю (за такой срок я могу ручаться!) дикую поросятину, шиповник… мушмулу… орехи… боярышник… ну и прочую растительную дребедень.

Одна из ноздрей косолапого была сильно надорвана. Чьи-то острые зубы, видно, пробовали ее на прочность.

— Але-о-о! Але-о-о-о… — Крики Палыча становились все слышнее.

Медведь спохватился, будто вспомнив о неотложных делах, полез по карнизу и через минуту скрылся.

Я полаяла немножко и пошла к засаде.

В последующие сезоны у меня состоялось еще несколько встреч с медведями. Некоторые из них оказывались роковыми для бурых бездельников. Страха перед ними я никогда больше не испытывала, и мне удавалось «выставить» зверя на выстрел или удержать его до подхода егерей, если гай бывал «тихим».

Расстроенные и усталые, вернулись охотники на ферму.

— Эх, знать бы заранее, — вздохнул один из гостей, — хоть бы пару кабанов завалили!

— А кого это Картечь подняла в последнем гаю? — спросил другой.

— Кого, кого… Медведя, вот кого! — ответил Палыч.

— Не может быть! Наверно, лесного кота на дереве заметила, его и облаивала.

— Как это не могёт быть? — возмутился Палыч. — По одному лаю яснее ясного — медведь! А опосля я и следы видел. На скалу зверюка залез — и будь здоров!

Пока охотничья компания закусывала и отдыхала, мы с Зауэром решили выяснить, зачем это Жорка пошел в лес, когда отару уже загнали во двор, под навесы. Мы нашли его в густой кизиловой рощице на берегу чистенького говорливого ручья.

Чабанский пес в обалделой задумчивости сидел у разрытой ямки с чьими-то протухшими внутренностями. Чьими-то? Ну, конечно, бараньими! Тут пахло еще лисьими следами. Лиса и разрывала землю — это точно. А вот кто закапывал бараньи кишки? Кто оставил отпечатки сапог у самой воды? Не медведь же! Медведи сапог не носят.

Жора угрюмо посмотрел на нас и с усилием выдавил из себя малопонятное вяканье. Он сильно заикался…

Так вот где собака зарыта!

Бедняга не перенес публичных упреков в недобросовестной работе. Он знал, что ни в чем не виноват, а чувство вины все равно мучило его. Он знал, что медведь не нападал на отару, и все же ему было стыдно, что он не отогнал… медведя. Незатейливое сознание простодушного пса не могло вместить две противоположные вещи: с одной стороны дело обстояло так, а с другой — было представлено совсем иначе. И Жора обвинен и осыпан насмешками. «Ха-ха! Лаять разучился!» Вынести это для простой честной собаки так же трудно, как находиться одновременно в двух разных местах. Тяжелая нервная встряска… Тяжелая косолапая речь…

Родиться бы ему охотничьей собакой!

Кусочек четвертый

«Жизнь, конечно, не может состоять из одной сплошной охоты», — вот что я подумала после размышлений над четвертым куском. Есть еще и другая важная часть собачьего бытия. Приходит время — и ты даришь миру и людям нескольких новых живых существ, а этим новым существам даришь мир со всеми его потрохами — лесами и полями, зверями и птицами, зноем и стужей, ветрами и запахами. Нет, не случайно я избегала до сих пор этой темы. Не хочется и теперь, не захочется и впредь распространяться по поводу короткой радости материнства и продолжительной горечи утрат.

Нехорошая тема. Зверски больная тема…

Разумеется, бывали и счастливые моменты, когда вся душа так и виляла хвостиком, но… Но затем хвостик твоей души будто защемляли дверью и долго-долго не отпускали.

Вспоминаю о детях, с которыми приходилось расставаться, едва они успевали продрать синенькие глазки на свет божий, и мне становится беспредельно грустно.

Где вы сейчас, черненькие с подпалинами, рыженькие с белым, серенькие с желтым? Какие руки надевают на вас ошейники, на каких тропах вы ищете звериные следы, к каким запахам принюхиваетесь? Сопутствует ли вам охотничье счастье, достаточно ли силы в мускулах, храбрости в сердце и похлебки в миске? И не слишком ли вас донимают блохи?

Об отцах моих детей вспоминаю редко и неохотно. Да что с них взять! Сначала этот народ лебезит, сюсюкает, каждый кобель так и норовит превратиться в один большой, умильно виляющий хвост. Ну а потом? Ищи-свищи!

Нет, не всегда удается жить, как хочется. Тебя сажают на цепь, а ты желаешь гулять; тебя поднимают затемно и запихивают в машину, а тебе хочется еще немножко поспать; тебя загоняют в мокрые и колючие заросли, а ты чувствуешь, зверя там нет, и надо бы сказать об этом, но знаешь, что все равно не поймут; тебя угощают голыми костями, а тут, ну, прямо до одури, грезится хороший кусок жирного мяса. Отчего жизнь устроена так, а не иначе? Наверное, оттого, что и мы, собаки, не даем кое-кому жить по-своему. Кабан нежится в своем мазиве, а я грубо сгоняю его с места; кабан стремится в сторону, а я заставляю его держаться прямо; кабан приходит ночью на огород и хочет набить брюхо картошкой, а я поднимаю шум и оставляю его голодным. Тогда сообразительный ворюга отправляется на опушку леса и проникает на кукурузное поле, где дозревают увесистые початки… Постойте! Кабан попортит уйму растений, а ведь люди хотят сохранить зерно в целости и сохранности! Вот то-то и оно! И опять жизнь получается какой-то нескладной.

Кстати, о кукурузе. И, кстати, о моем старинном «приятеле» — матером секаче.

На одной лесной опушке люди из ближнего села (не помню его названия) за месяц до уборки огородили небольшое кукурузное поле металлической сеткой. Думали, хоть на этот раз уберегут урожай от диких свиней. И, когда ставили последний участок ограды, не знали, что заперли внутри целую ораву этих длиннорылых, которые не успели с утра пораньше перебежать в лес. Так они и провели свой бархатный сезон среди сочных стеблей кукурузы. (А я еще думала: куда это запропал мой матерый). Когда люди потом увидели, во что превратилось поле, — оно было похоже на голову Палыча: по краям еще что-то растет, а посередине лысина, — они пришли в ярость. Наступило время жатвы, но кабаны ее уже провели. Пожали плоды человеческого труда.

Чуть не полсела устраивало гай на кукурузном поле. Зверей гнали к двум разобранным секциям ограды. Три большие свиньи, старый секач и еще четыре, дальше еще четыре и еще, кажется, четыре поросенка, а на каждую голову было, наверное, по три ружейных ствола. Под крики людей, под лай собак, под гром выстрелов вихрем пронеслось через проем в сетке отъевшееся и погрузневшее стадо. На месте побоища остался… только один подсвинок! Вся прочая компания благополучно канула в лесные дебри.

Более жалкой охотничьей истории я не знаю. Но она правдива не меньше, чем любая другая.

А нынешнее лето проходит скучно. Ничего интересного не случается. Палыч все больше спит. Да и я тоже. Федька снова исчез.

Сегодня проезжал мимо и останавливался около нас Директор вместе с Лесничим и большим охотничьим человеком, которого зовут Чегетович. От них сильно пахло свежей рыбой. Чегетович погладил меня и сказал с обычным балкарским акцентом:

— Картечь сильно старый стал. Авторитетни был собак. Принципиальни. Больше на охота не пойдет. Разве кабана погонит? Чертова два!

— Не «чертова два», дорогой, а «черта с два», — с мягким кабардинским акцентом поправил его Лесничий.

Чегетович махнул рукой:

— А — а! Эта все одна черт!

Они уехали, а запах рыбы еще долго плавал в воздухе.

Я задумалась над словами известного охотника. Неужели принимать их всерьез? Ну уж нет! Наверное, он пошутил.

Незаметно подошло обеденное время. Я ела с аппетитом, не торопясь.

Жизнь хороша еще и тем, что в ней бывают обеденные перерывы.

Кусок 5 СТРЕЛЯТЬ В ДЫРЯВОГО…

Летними вечерами, когда молчаливые сумерки окутывают лес и с высоких гор украдкой соскальзывает к равнине ласковая прохлада, мне вспоминаются — а может, и грезятся? — шумные гаи прошлого сезона. Последняя охота откричалась, отлаялась, отстрелялась еще в середине зимы, а у меня в ушах до сих пор гремит ее протяжное эхо, в ноздрях шевелятся запахи липкого снега, порохового дыма и теплой звериной крови.

Такие волнующие, но приятные переживания бывают у меня в хорошую погоду и при хорошем настроении.

Однако не всякая еда состоит вся сплошь из лакомых кусочков. Иной раз попадается и такой кусок, что проглотить-то его проглотишь, но благодари аллаха, если не подавишься.

Полубессонными летними ночами, когда льет дождь и грубые лапы собачьего ревматизма стискивают и крутят суставы, мне вспоминается — а может, и грезится? — одно ужасно невеселое приключение.

Это случилось через несколько недель после окончания сезона. Лес уже задумывался о весне, готовился к ней, подгоняя соки своих растений поближе к почкам.

На солнечных склонах снег почти стаял. Для тупорылого свиного племени наступили худые времена. Орехи и желуди подобраны подчистую, но, вероятно, кое-что еще можно было выковыривать из размякшей земли, и кабаньи «покопы» встречались на каждом шагу. Как всегда в это время года, лесники-егери протягивали руку помощи свирепым лесным жителям: в специально отведенных местах выгружали целые подводы с кукурузными початками. (Мда-а… Зато осенью с этими нахлебниками будут говорить по-другому)…

Однажды утром Лесничий подъехал на машине прямо к моей будке и, открыв заднюю дверцу, крикнул:

— Сюда, Картечь! Садись быстрее!

Я удивилась, но мешкать не стала.

Сначала мы двинули по нашей главной лесной дороге, потом свернули на узенькую и извилистую, затем спустились в балочку и некоторое время медленно ехали между пологими скатами двух шпилей, густо заросших молодым дубняком. Правый — южный — скат был в редких пятнах ноздреватого, грузно осевшего снега, левый — северный — еще весь белый.

Мы остановились у большого кабаньего «мазива», устроенного прямо на дороге: обе глубокие колеи, наполненные водой, звери так расширили и разворотили, что на расстоянии в три-четыре человечьих шага соединили их вместе. Получилась здоровенная лужа с вязким дном. Ни проехать, ни проплыть.

— Хорошо поработали чушка! — сказал шофер Хасан (последнее слово — со смаком по-русски).

Лесничий посмотрел вокруг:

— Объезжать негде. Теперь мы их упустим.

— Смотря как пойдут…

О ком речь? Я этого не знала и путалась в догадках, словно в цепких зарослях терновника. Охоты давно нет. Хищники — шакалы и лисы — частью бежали из угодий лесничества, частью истреблены. Непонятно…

Неожиданно ухнул недалекий выстрел. Я вздрогнула, посмотрела в глаза хозяина.

— Идем, Картечь! — встрепенулся он. — Хасан, разворачивайся, и скорей до развилки. Подъедешь с другой стороны. Понял, где стреляли?

— Понял.

— Ну, давай!…

Лесничий прицепил поводок к моему ошейнику, вскинул на плечо карабин и почти бегом устремился вперед.

Хасан дал задний ход, и видавший виды «газик» начал разворачиваться, буксуя в грязи и жалобно завывая.

От дороги мы немного отступили в сторону и зашагали по снегу, постепенно взбираясь все выше и выше по теневому склону шпиля. Скоро мы были уже наверху, на обширном плоскогорье, засаженном когда-то ровными рядами красного дуба. Стройный, красивый лес совсем недавно начал плодоносить. Весь этот участок, разумеется, испещрен кабаньими следами — и вдоль, и поперек, и наискосок.

— Ищи, Картечь! — приказал Лесничий.

Что искать? А что, собственно, я ищу всю жизнь? Конечно, свежие следы. Свежих следов тут сколько хочешь. Но из них я должна выбрать самый наисвежайший, с самым тепленьким запахом. И вот он, этот след: свежее и быть не может. Он одинаково четко воспринимается и носом, и глазами. Кабаньи ноги продавили неглубокий крупнозернистый снег, да еще и на полкопыта ушли в черную землю. Страшный матерый вепрь, весящий судя по отпечаткам, побольше, чем отъевшийся за осень герпегежский ишак, каких-то полчаса назад был здесь. Отсюда он отправился (прогулочной походкой, мерзавец!) в сторону той лесной дорожки, на которую скоро выедет Хасан. И это еще не все из того, что я могу сообщить. Я мгновенно определила: следы принадлежат моему старому знакомцу, которого я множество раз «поднимала» в гаях, но лишь изредка «доводила» до засады, которая так и не сумела его убить. Немало нервных торопливых выстрелов было по нему сделано. Свинца под шкурой свирепого секача, наверное, побольше, чем хотелось бы иметь любому зверю. А сколько раз я вонзала свои зубы в его ляжки, налитые тугим салом, прокусывала одеревеневшие хрящи его ушей! На моем теле тоже найдется парочка отметин, оставленных его клыками. Если бы этого кабана убили даже сегодня, он мог бы расстаться со своей жизнью, считая, что еще заранее и с лихвой отомстил за все. Я уже не говорю о ночных бесчинствах на полях и огородах; стоит хотя бы упомянуть о трех растерзанных собаках или об ужасном истерическом припадке у одного малоопытного охотника…

Я тихо зарычала от возбуждения и натянула поводок. Лесничий остановился, с трудом переводя дух. Я обернулась и посмотрела ему в лицо. Он о чем-то задумался. Потом долго глядел на меня. Наконец, принял какое-то решение и отстегнул поводок.

Значит, все-таки охота?

Я бежала, стараясь, пока не увижу зверя, производить поменьше шума. Недалеко от того места, где я наткнулась на следы, кабан круто завернул влево, и теперь отпечатки его копыт вели туда, где недавно прогремел выстрел. Кажется, и хозяин шел туда же, только не по моему пути, а по более короткому — напрямик, без всяких поворотов. Я, конечно, видеть его уже не могла, но знала, что Лесничий угадает верное направление.

Кабан часто останавливался: наверное, прислушивался и нюхал воздух. Уже недалеко от дороги он основательно покопался в земле. Затем дальше пошел.

Сейчас, еще чуть-чуть, еще минутку, и я его уви…

Ба-бах! — выстрел совсем рядом.

Неужели хозяин? Нет, не мог он так быстро успеть. Да и не его это карабин — звук совсем другой.

Я пробегаю несколько шагов, и вот какая картина открывается перед моими глазами. Лежит мой кабан, а возле него топчутся двое незнакомых людей с ружьями. Они меня пока не видят, а я остановилась за кустом волчьей ягоды и наблюдаю.

Чужие люди в наш лес сами не ходят. Если и бывают незнакомые, то только во время сезона, да и не иначе, как вместе с Лесничим, а то и с Директором. Тут что-то не так. Не по правилам. Я вспомнила непонятную озабоченность Лесничего, его тревожный взгляд, его слова «теперь мы их упустим». Ну, как это я, дура старая, сразу не догадалась! Браконьеры! Вот кого я не должна упускать! Раньше мне не приходилось встречаться с ними, но слышать-то я про них слышала!

Один из браконьеров уселся верхом на тушу кабана, другой порылся в рюкзаке, вынул бутылку и стал ее откупоривать. Вот когда в моей душе поднял голову гнев и встало на дыбы справедливое негодование. Лежит убитый секач. Тот самый секач, которого я всегда стремилась загнать и выставить на хорошего охотника. Он был моим злейшим врагом. Ни о чем я так не мечтала, как когда-нибудь всласть потрепать его за мертвый загривок. Но сейчас я жалела о смерти моего врага. К нам в лес пришли чужие люди, убили кабана и украли у меня страстную мечту, ради которой я жила от сезона к сезону.

Я воинственно лаю и бросаюсь вперед. Чужие люди испуганно вздрагивают и оглядываются. Один роняет бутылку, другой — тот, что сидит на кабане, вскидывает ружье и целит в меня. Конец?! Вот так прямо в мой лоб и будет выпущена пуля?! Но если я даже уверена в неминуемой гибели, отступать все равно не могу. Иначе я не Картечь… И вдруг кабан мощным неожиданным прыжком вскакивает на ноги — в эту секунду рявкает выстрел — и бежит прочь! Браконьер вопит от страха, бросает ружье и, после трех-четырех кабаньих скачков, летит кувырком с крутой звериной спины. Чуть обалдевшая от звука выстрела и ударившей в ноздри пороховой гари, я сажусь на землю, мотаю головой. Цела? Невредима?

Браконьер лежит ничком, уткнувшись носом в снег, простроченный как раз на этом месте красными каплями кабаньей крови. Его приятель, как бы очнувшись, бросается к своему ружью, прислоненному к дереву, но тут снова раздается выстрел. Приклад браконьерского ружья разлетается в щепки, стволы падают в снег. Это сказал свое горячее слово карабин Лесничего. А вот и хозяин. Подбегает, тяжело дыша, пот с него так и льет. Хочет что-то сказать и не может, только руками размахивает, но и это ему трудно делать, тем более, в одной из них карабин.

Лежавший на земле человек начал медленно подниматься. Второй браконьер подхватил валявшееся в снегу ружье, которое стреляло по мне, и пустился наутек. Я хотела его догнать, но Лесничий не позволил.

— Не надо, Картечь! Сиди спокойно, умница ты моя, — говорил он, крепко держась за мой ошейник. — Не надо, ведь убьют же! И как я тебя одну отпустил!

Сквозь стволы деревьев была видна узкая дорога. Браконьер выскочил на нее и шумно затопал между колеями. Скрылся…

А этот — ух как мне хотелось укусить его! — встал, покачиваясь, на негнущиеся ноги и выругался:

— Ну, кабан! Ну, сволочь!

— Сами вы сволочи! — сказал хозяин. — Чего стоишь? Иди к дороге!

Когда мы вышли на дорогу, то сразу услышали мерное гудение автомобильного мотора. Затем — о, господи, кончится это сегодня или нет?! — снова треск выстрела! Гул двигателя спустя несколько мгновений оборвался.

— Неужели в Хасана! — вырвалось у хозяина. — А ну, бегом! — Он толкнул браконьера в спину. Тот, прихрамывая, засеменил вперед.

За вторым поворотом мы увидели заляпанную грязью машину и Хасана, громко причитавшего и грозившего кому-то длинной железякой.

— Хасан! Ты целый? — крикнул Лесничий еще издали.

— «Целый! Целый!» — с раздражением передразнил Хасан. — Гады такие! В людей стреляют! Вот смотри. — Он показал на левое переднее колесо, — еще немного — и прямо в меня!

Колесо, пробитое пулей, было спущено.

— Ну, слана аллаху! — выдохнул хозяин. — Значит, он не в тебя, а в покрышку стрелял.

— «В покрышку, в покрышку!» — не унимался Хасан. — Откуда ты знаешь? Он, конечно, просто промазал и все! Тут каких-то полметра — и нет Хасана. — Он горько рассмеялся и добавил плачущим голосом:

— Крышка не покрышке, а шоферу!

— Ну, ладно, — сухо ответил Лесничий, — меняй колесо и поедем. Никуда тот парень не денется. Его дружок, которого он бросил, в наших руках.

Хасан вытащил инструменты и, недовольно ворча, начал снимать колесо. Его руки дрожали.

— Ничего я вам не скажу! — ни с того ни с сего угрюмо пробубнил задержанный браконьер.

— Тебя пока ни о чем и не спрашивают, — оборвал его Лесничий. — А когда станут спрашивать, все скажешь. Ничего не утаишь.

— Отпусти…

— К жене и детям, да? А может, к маме и папе? Лезь в машину! Быстро! Кому сказано?!

Лесничий с браконьером — на заднем сиденье, я — на переднем. До усадьбы лесничества доехали благополучно.

Меня водворили на мое место. Браконьера повели в контору. Что там было дальше, я не знаю.

Уже после обеда, когда мне позволили послоняться по двору, я оказалась случайной свидетельницей разговора Лесничего и шофера Хасана.

Хозяин стоял на ступеньках конторы, когда шофер твердой походкой приблизился к нему и вручил листок бумаги.

— Все, товарищ Лесничий! — сказал Хасан торжественным голосом. — С этого дня я больше не ваш шофер!

— Ты что выдумал? — Лесничий пробежал глазами бумажку. — Почему?

— А потому, что у меня жена — молодая и красивая. Очень красивая! — Хасан чуть не плакал. — Ведь если я погибну на этой проклятой работе, кто-нибудь обязательно на ней женится!

Лесничий сдержанно засмеялся:

— Но если погибнешь, ты уже об этом ничего не узнаешь.

— Зато сейчас знаю! Понимаешь, обязательно снова выйдет замуж. Красивая она. Молодая. На девять лет моложе меня.

— А может, и не выйдет.

— Выйдет!! Как же не выйдет?! Нет, не могу…

— Успокойся. Ничего с тобой не сделается. Работай.

— Нет! Как это… Стреляют в живых людей! В женатых!

— У нас пока еще никого не подстрелили.

— А говорят, тебя самого ранили несколько лет назад.

— Чепуха! Слегка задели.

— Ага-а! То-то же! Нет, не буду я у тебя шофером. Пускай другой дурак эту баранку крутит! Бензин в машине, машина в гараже, ключи от машины и гаража — вот. Бери.

Хасан вынул из кармана связку ключей и отдал Лесничему.

* * *

Долго размышлять о непонятных человеческих взаимоотношениях я не стала. Моя бедная голова была занята, главным образом, мыслями о старом кабане, многократно стрелянном и кусанном, сумевшем и на этот раз обмануть смерть.

Сегодня он задал хорошую загадку и мне, и людям. Столько времени пролежать в беспамятстве, а потом очнуться в самый удачный момент! А если он очнулся раньше и просто выжидал? У-у-у! Шерсть становится дыбом, как подумаешь о необъяснимой его силе и живучести!

Неужели такая добыча не по зубам лучшей собаке предгорных лесов? Неужели знаменитой Картечи, при имени которой трепещет весь звериный народ, так никогда и не удастся выгнать заколдованного вепря на искусного, не знающего промаха стрелка?

Этого кабана знал Палыч. Знал его и Лесничий. Знали все собаки. И, кажется, никто уже не верил, что когда-нибудь увидит его внутренности.

Свирепый лесной выродок получал разные клички: «Вездеход», «Губернатор», «Генерал» и даже «Охотинспектор». Потом, наконец, за ним закрепилось менее уважительное и, по-моему, не совсем точное прозвище «Дырявый». (Один из егерей утверждал, что как-то заметил на просвет его левое ухо, пробитое чьим-то жаканом двенадцатого калибра. Дыра в ухе — большая, круглая, — и правда, была, но как егерь определил калибр пули и ее тип, я не знаю.)

Спустя несколько недель после приключения с браконьером, Дырявый снова был у нас с Лесничим почти что в зубах.

Наш кабан, вероятно, ходил с больной головой, — чуть тронулся в результате последнего ранения — вот и угораздило его попасть в ловушку.

Кабанья ловушка — круглая загородка, этакий дворик в чаще леса, делается из частокола жердей, иногда, если жерди тонкие, укрепляется еще и проволочной сеткой. С одной из сторон — гостеприимно поднятая параллельно земле дверь, внутри — щедрое угощение, состоящее из кукурузных початков и картошки. Старые подозрительные самцы редко попадаются на эту удочку.

Зато молодые свиньи и поросята обманываются легко. Целыми семьями заходят они во внутрь загородки, цепляются за натянутую в центре проволоку, дверь падает — и гости уже не могут покинуть место пиршества без помощи хозяев. А хозяева подставляют ящик за ящиком к закрытой дыре и другой части ограды, открывают дыру, затем взбираются на частокол и поднимают шум. В панике мечется глупая свинота по ловушке и заскакивает поодиночке в ящики. Куда-то их всех потом увозят на грузовой машине. Говорят, переселяют в далекие неизвестные леса.

Лесничий, я и егерь этого участка приехали посмотреть на пленников ловушки.

О, Мазитха, бог кабардинского леса! О, Апсаты, бог балкарской охоты! Внутри частокола сидит в грязной луже Дырявый! Мечется взад-вперед еще целая гурьба его мелких соплеменников. Вся земля, недавно освободившаяся от снега, истоптана в хлюпкое черное месиво.

— Смотри! — закричал егерь. — Дырявый попался!

— Вижу, — ответил Лесничий. — Не ожидал я, что он сваляет такого дурака на старости лет.

— Валлаги, до чего же страшный! А в ухе у него, и правда, дырища… На клыки, на клыки погляди! Ты думаешь, он полезет в ящик?

— Не полезет, — после некоторого раздумья сказал Лесничий. — Да у нас и нет ящика по его размерам.

Я очнулась от минутного оцепенения и взялась за свои обязанности — стала прыгать на сетчатую дверь и лаять. Сетка висела на толстой дверной раме, перехваченной поперек несколькими жердями, между которыми могла протиснуться только кошка. Сквозь проволочную ячею я видела, как Дырявый медленно вышел из лужи. Мутная жижа стекала с него ручьями. Вепрь грозно рявкнул и, клацая клыками, подскочил к сетке. Лесничий и егерь инстинктивно отпрянули. Я тоже.

— Это как же с ним возиться с таким… с таким… — егерь никак не мог найти подходящего слова.

— Пристрелить, что ли? — перебил Лесничий. — Вот бы чучело получилось!

А я все лаяла: «Теперь не уйдешь, образина дырявая! Теперь тебе конец!».

Однако ни торжества, ни удовлетворения не было в моей душе. Я даже злилась на кабана за то, что он так глупо влип. Значит, не станет он моим трофеем, не исполнится мечта стольких лет моей жизни…

Дырявый вдруг разбежался и мощным тараном врезался в дверь. Частокол затрясся. В верхней части кабаньего лба заметен был свежий продолговатый шрам — память о браконьерской пуле, которая вошла в голову под утлом, покорежила кожу, сало и мясо, но так и не пробила черепную кость. Конечно, по мозгам получил он крепко. Было от чего грохнуться наземь и на какое-то время забыть, что у тебя еще есть они, мозги эти самые…

— Картечь! Слышишь, Картечь! — заорал испуганный егерь. — Замолчи! Хватит лаять! Зверь уже как бешеный!

Лесничий затолкал меня в машину и запер в ней.

А Дырявый снова атаковал дверь. Я слышала, как трещали жерди и лязгала сетка, видела через ветровое стекло, как окровавилось рыло секача и как сломался один его клык.

— Стрелять, что ли, спрашиваю?! — крикнул Лесничий. — Сетка уже разошлась, видишь! Сломает пару жердей и…

— Нет, не надо! — егерь взялся рукой за карабин Лесничего. — Его нельзя убивать. — В голосе егеря звучали нотки какого-то суеверного ужаса. — Дырявый специально влез в ловушку. Он умный, он знал, что в ловушках не убивают! Не надо!! Убить Дырявого нельзя!!

Лесничий тянул к себе карабин, но егерь цепко держался за ствол. Я охрипла от истерического лая…

Секач еще дважды вламывался в дверь, а на третий — с хрустом протиснулся в слишком узкий для его туши пролом и не очень быстро побежал к зарослям чагарняка. Он слегка покачивался на ходу. С его морды падали клочья кровавой пены. Визгливая гурьба мелких свиней проворно просочилась наружу и бросилась врассыпную.

— Вот тебе и Дырявый, — проговорил Лесничий.

— У него, клянусь, особая судьба! — извиняющимся тоном сказал егерь.

Я была с ним согласна…

Кусочек пятый

В нашем пруду за Чагарняковой балкой уже несколько дней ловят рыбу. Даже не ловят, а просто вычерпывают, предварительно спустив из пруда почти всю воду. Палыч ходил помогать, а потом простудился и уехал домой в пригородное село.

Я тоже прихварываю, но не от простуды. У меня болят суставы. Особенно туго приходится по ночам. Все тот же ревматизм. У людей, я знаю, тоже такое бывает. Настроение паршивое. Днем жарко и скучно. По ночам скучно и холодно. Даже сны какие-то тоскливые.

Иногда меня забывают вовремя покормить.

Вчера я опять сидела голодная, когда вдруг появился Федя. «Вдруг» — потому, что он не мяукал еще издали, а двигался молча и тащил в зубах свежего карпа. Рыбина была великовата, и тяжко пришлось коту на пути от пруда до огорода. Вдобавок, Федька уже так набил брюхо на рыбалке, что оно едва не задевало землю. Наш старый приятель бросил карпа возле фанерного балагана, а сам улегся спать в тени. Когда рыба захрустела на моих зубах, кот лишь приоткрыл сонно-замутненные глаза и снова сомкнул веки.

Федька проснулся под вечер и заторопился к Чагарняковой балке. Даже потрепаться со мной было ему некогда. Я только успела спросить, как он теперь насчет выпивки? Ответил на ходу, что «завязал». Рыбная диета помогла.

Валлаги, нет ничего хуже одиночества! Хоть бы Дырявый не стал дожидаться ночи, а приплелся на огород прямо сейчас. Я бы даже крикнула ему сначала «салам алейкум», а уж потом полаяла от пуза!

Между прочим, Дырявый крепко сдал за последнее время. Отощал страшно, еле ноги волочит. Не дай бог, околеет до открытия охотничьего сезона!

Меня все время преследует такое чувство, будто я забыла о чем-то очень-очень важном. Часами ломаю голову, но не могу понять, в чем дело. Что я должна вспомнить? Какую-нибудь свою обязанность? Какой-нибудь случай из своей жизни? Место, где что-нибудь ценное зарыла в землю? Да неужели я так и не… Ага!

Вспомнила! Слова Чегетовича! «Этот собака на охота больше не пойдет…» Тогда я не обратила особого внимания на его фразу, но, вероятно, крошечное зернышко беспокойства было заронено в мою душу, а потом стало потихоньку прорастать.

Нет, не прав Чегетович! Нельзя без меня. Какая же охота без Картечи? Пусть хоть у Палыча спросят. А покажите мне любую звериную тропу, так я вам сразу определю, когда по ней прошли кабаны, сколько их было, какого они возраста и что ели сегодня утром.

Могу даже сказать, со сколькими из них я уже встречалась в прежних гаях. Кстати, мне знакомы почти все представители этого дикого племени в возрасте от трех лет и выше. А теперь скажите, где та молодая собака, которая превзошла бы старую Картечь в ее познаниях и опыте? Нет, нынешние лайки — не те… Да ведь я и больше, и сильнее, и выносливее любой лайки! По крайней мере, всегда такой была. Особенно раньше…

Скорей бы сезон начинался. Судя по всему, ждать осталось недолго. Травы и листва деревьев уже изнемогают от пышной своей зрелости, уже не радуются знойным лучам полуденного солнца.

Дыхание земли, отягощенной обилием взращенных ею плодов, стало густым и медленным.

Всякая мелкая живность — мыши, суслики, зайцы, заканчивают воспитание своих повзрослевших детенышей.

Прожорливые птенцы покинули родительские гнезда.

Дикие поросята уже давно сменили желтые в коричневую полоску шкуры на темно-серые.

Скоро, скоро, скоро…

Я радуюсь, но в то же время недобрый холодок неясной тревоги обволакивает мое сердце. Чего я боюсь? В жизни ничего не боялась, а тут… Загадочные призраки какой-то большой собачьей беды витают по всей округе — ими населен лес, они клубятся в сером предутреннем тумане, они тихонько вторят печальным песням ночного ветра…

Стараюсь изо всех сил отделаться от мрачных предчувствий и сосредоточиться на мыслях о будущей охоте. Получается, но с большим трудом. И почему-то всегда в такие моменты мне вспоминается Щабух. Только сейчас я поняла почему. Дело в том, что мне приходилось его видеть в таком же настроении. Вечерами он тогда вполголоса навывал себе под нос сочиненную им же песенку. И я вспомнила ее слова:

Где-то бродит Собачья Беда… В дикой темной чащобе она Загребет и придушит меня. Хоть бы знать ее, ой-орайда! Покажись мне, Собачья Беда! Так ли сила твоя грозна, Так ли морда твоя страшна? Как ты выглядишь? Ой-орайда! С черной ночью дружит Беда, Ищет крови собачьей она. Зверской злобы она полна, Стережет меня, ой-орайда!

* * *

…Вот я и подошла к концу своих мемуаров. Только рано еще ставить точку. Я хочу дождаться открытия охоты, хочу встретить в гаю Дырявого. Закончить «Воспоминания» можно будет полновесным куском об одной из интересных охот наступающего сезона.

Скорее бы… А то ведь все чаще лезут в голову мысли о том, что…

Где-то бродит Собачья Беда…

Кусок 6 ЛЮДИ ЛАЯТЬ НЕ УМЕЮТ

Сколько раз я наблюдала, как в начале осени мой хозяин Лесничий вдруг становится озабоченным и суетливым, и очень злится, если наша четвероногая братия хочет лишний раз обратить на себя внимание и путается у него под ногами.

В такие дни обычно становится уже прохладнее, и листва облетает с деревьев, и трава понемногу желтеет и клонится к земле. А самое главное — я и в себе начинаю замечать кое-какие перемены: дневной сон — неспокойный и чуткий, по всем четырем лапам разливается приятная бодрость, зрение и слух обостряются, нос улавливает тончайшие миазмы леса, и нечто сердитое и хлопотливое будоражит мою честную собачью душу.

По утрам, вместе с душным ароматом отмирающей зелени, в мои ноздри врывается, подобно свежему ветру, полузабытый запах пороха, крови и только что выпавшего снега. И тут мне уже становится просто невмоготу: когда же, когда же, наконец, наступят счастливые минуты самого понятного и самого разумного человечьего и собаческого бытия, которое называется охотой?! И, как правило, мне недолго приходилось томиться от нетерпения: через два-три дня после исчезновения мух и комаров начиналась настоящая жизнь.

Жизнь эта была нелегка. Случалось, что наши собаки после целого дня напряженных, но зверски увлекательных трудов валились с ног от усталости. И все-таки время темпераментной охотничьей страды мне нравилось куда больше, чем времена летней праздности.

А вот нынешние теплые времена слишком затянулись. На огороде, который примыкает к лесу, давно уже выкопали позднюю картошку. Мне в своей летней квартире-будке на краю огорода уже нечего было делать. По ночам, да и то изредка, приходил только Дырявый. Он еще надеялся что-то найти среди развороченных грядок, но его всегда постигала неудача. К тому же, я ему, разумеется, не давала предпринимать более тщательных поисков. Начинала рычать и лаять, и старый хрыч с тоскливым вздохом удалялся в густые заросли чагарняка, которые покрывали склон пологой балки неподалеку от центральной усадьбы нашего лесничества. А его здоровые и сильные сородичи делали в это время ночные набеги на отдаленные кукурузные поля в предгорьях, где зерно созревает медленно.

Шли дни. И все они были необычайно теплыми. Еще не выпало ни одного холодного дождя. И даже не ныли мои суставы, пораженные профессиональной болезнью охотничьей собаки. (Кажется, я уже говорила, что эта болезнь называется ревматизмом).

Несколько раз приезжал Директор — Хозяин моего Хозяина. И всякий раз Лесничий пожимал плечами и говорил:

— Что за осень! Прямо не октябрь, а настоящий август. Лист еще густой, бурьян в лесу — выше пояса!

Директор задумчиво покачивал головой и отвечал:

— Ну это до первого дождя. А там дело пойдет!

Но дождевые тучи обходили наши края стороной.

Однажды, еще до восхода солнца, во двор усадьбы въехало несколько машин, раздались громкие голоса людей, восторженное потявкивание собак. Я выскочила из своей будки и, слегка задыхаясь от волнения и усилий, понеслась к усадьбе. Неужели началось? Лесничий с Директором ходили по двору и распоряжались самыми настоящими охотничьими сборами. Только Палыча не было…

Егери уже сидели в машине, где помещалось восемь человек и четыре собаки. И вот я вижу, как высовываются из незакрытой еще кабины две довольные и глупые морды псов-близнецов, которые и имена имели одинаковые, оба — Джульбарсы. Эти молодые наши новички, не в меру надоедливые и жизнерадостные, очень гордились таким громким именем, хотя оно и было у них одно на двоих. Когда кто-то звал: «Джульбарс!» — они бежали вдвоем, стремясь обогнать друг друга во что бы то ни стало.

Приготовился к поездке на охоту и еще крепкий ветеран Зауэр. Единственно, чем он был сейчас озабочен, так это размышлениями о предстоящем рабочем дне. Он думал, конечно, как бы и сегодня удержать свой авторитет смышленого и трудолюбивого загонщика и тем самым еще раз оправдать редкостное имя Зауэр. Ведь так люди называют некоторые ружья. Лично я не замечала особой разницы между ружьями «Зауэр» и всеми другими, разве что у первых несколько иной запах.

Но я немножко отвлеклась. Сборы подходили к концу. Охотники разместились в двух других машинах. Директор и Лесничий усаживались тоже, а на меня никто не обращал ни малейшего внимания. Лишь два Джульбарса с любопытством посматривали в мою сторону, свесив изо рта красные тряпки своих языков. Я подбежала к Лесничему, собиравшемуся уже захлопнуть дверцу машины, поставила передние лапы на подножку и заглянула ему в глаза.

— Смотрите! — крикнул он. — И Картечь туда же!

Директор взглянул на меня и, засмеявшись, ответил:

— Не хочет старуха идти на пенсию. Не хочет…

Лесничий наклонился, похлопал меня по плечу и легонько оттолкнул от машины:

— Давай, Картечь, старушка, иди отдыхай… Ты уже свое отбегала…

Машины зарычали и понеслись след в след по мягкой лесной дороге.

Я побежала вдогонку, но скоро выбилась из сил, отстала и остановилась.

Уехали.

Без меня.

Я немного посидела на дороге, затем тихо поплелась к дому. В моей миске еще оставалась вчерашняя еда, которую я специально оставила на утро, но есть мне сейчас совсем не хотелось. Мда-а… Густая похлебка из пшена, сваренного с говяжьими костями… Самих костей мне уже не дают. Все равно я не смогла бы их разгрызть. Зубы уже не те. И ты получаешь еду, которую не надо жевать. Пенсия? Да, да, кажется, она и называется пенсией — еда, которую можно есть не жуя.

Нет, нет! Не говорите мне, что это ничего особенного не значит, если тебя не взяли на охоту, если считают, что твое дело никому уже не принесет пользы! Не говорите мне о том, что я не могу разгрызть добрую кость и полакомиться ее мозгом. Может быть, и в самом деле мои зубы уже никуда не годятся. Однако, если вы мне об этом скажете открыто, прямо в глаза, я вас прокляну или, в крайнем случае, искусаю. Или, наконец, просто облаю и все!

Как я предполагала, уехала наша компания далеко. Ни звуков охотничьего рожка, ни отдаленного грома выстрелов я в этот день не слышала. Конечно, ездили в верховья ущелий, где осень не заставляет себя долго ждать. А какая сейчас охота у нас, в предгорьях, где дубравы и чинаровые леса еще труднопроходимы из-за густого засилья бурьянов!

К вечеру, противным нытьем заломило мои кости, вспухли суставы, а душу охватила такая тоска, что впору было утопиться в пруду, которым заканчивалась широкая Чагарняковая балка. Приступ стариковской хвори оказался не случайным. К исходу дня густые тяжелые облака, которые медленно продвигались со стороны гор к равнине, обложили небо. Подул непривычно чужой, пронизывающий ветер, и на землю упали первые капли холодного дождя. Как раз в это время вернулись охотники.

Зауэр, мрачно глядя в землю, отошел в сторонку и скрылся за оградой сада.

Джульбарсы, качаясь на поджатых ногах, лениво переругивались друг с другом и преданно-голодными глазами заглядывали в угрюмое лицо Лесничего.

Все ясно. Охота была неудачной. Плохо начали сезон. По людям это было видно особенно хорошо. Все они сейчас торопились домой. Никто не имел желания провести вместе еще хотя бы полчаса. В удачные дни, когда в машинах лежат туши убитых зверей, бывает совсем по-другому. Тогда допоздна светятся окна белого особнячка, увитого виноградными лозами.

Я повернулась и пошла к себе. Едва я успела добраться до своей будки, как начался дождь. Он был тихий, несмелый, но его мелкие капельки стояли сплошной завесой. И всю ночь лилась эта холодная вода на соскучившуюся по ней землю. Утром дождь кончился, кончился постепенно, нехотя, однако небо все еще хмурилось, а тут еще ветер поднял свой нудный нескончаемый вой.

Ночью я не сомкнула глаз: страшно болели все мои кости, а старый секач все-таки нанес визит, и это был единственно светлый момент за всю долгую осеннюю ночь. На несколько минут я забыла о собственных горестях и с упоением полаяла на полудохлого зверя, который, возможно, остался мне благодарен за то, что я из-за дождя обнаружила его не сразу и дала ему время для отыскания нескольких картофелин.

На охоту ездили еще один раз и снова без меня. И без Палыча, которого я уже давно не вижу. А охота опять оказалась безрезультатной. Ездили туда, где звери не так доступны, как в нашем хозяйстве, туда, где нужно иметь выносливость, терпение и настоящее охотничье чутье.

Но вот, наконец, собрались погоняться за свиньями и в нашем лесу, который за последние дни посветлел, погрустнел и притих в спокойной задумчивости о грядущих переменах. Я была уверена: уж на этот раз возьмут и меня. Должен ведь Директор учесть уроки первых пустых поездок! И должен вспомнить, что никто лучше меня не знает всех секретов нашего лесистого предгорья.

Однако я жестоко ошиблась. Когда в самый разгар сборов я подошла, униженно виляя хвостом, к группе егерей, Лесничий без лишних разговоров взял меня за ошейник, быстро отвел на огород и, не успела я опомниться, как оказалась привязанной к собственной будке.

Уехали.

Без меня.

Пришла через полчаса Хозяйка, жена Лесничего, налила мне в миску пенсию, т. е. похлебку из пшена, и отстегнула цепочку от ошейника. Я поела и легла около будки. Настроение было паршивое. Чего уж там говорить. Правда, суставы не болели. Стояла тихая и теплая погода. Опавшие за последние дни листья успели даже высохнуть.

Я вытянула свои передние лапы, положила на них голову и вдруг услышала раскатистое эхо недалекого выстрела. Я вскочила, как укушенная, и очертя голову помчалась в лес. Задыхаясь в бешеном азарте, я бежала между глубокими колеями лесной дороги, туда, на звук только что отгремевшего выстрела, и стонала и хрипела и почти плакала от нетерпения, не в силах выдержать медленное течение секунд и минут, которые отделяли меня от места событий.

Уже совсем близко грохнули почти одновременно еще два выстрела. Это было чуть правее от меня, а левее — послышались протяжные крики егерей-загонщиков и визгливый лай одного из Джульбарсов. Я остановилась и прислушалась. Да, гай заканчивался. Сейчас эта дорожка пересечет просеку, на которой стоят в засаде охотники, и когда я подбегу к ним, загонщики с собаками как раз дойдут до линии застрела. Я перешла на легкую рысь, чуть забирая влево: может, натолкнусь на зверя, бегущего не к засаде, а в сторону. Тогда я успела бы его «завернуть» к охотникам. Только я подумала об этом, как вдруг послышался шорох листвы и старательно сдерживаемое дыхание. Еще мгновение, и я нос к носу столкнулась с молодой, но крупной свиньей. Я отрывисто тявкнула и взъерошила шерсть на загривке. Свинья быстро повернулась и, ломая ветви мелкого кустарника, бросилась туда, где ее мог встретить кусочек горячего свинца. Я снова подала голос и, огибая слишком густые заросли, держась опять-таки левее, неторопливыми, но широкими скачками помчалась следом за ней. Перед просекой свинья приостановилась и с шумом втянула в себя воздух. Мне пришлось еще раз пугнуть ее как следует, и она с огромной скоростью вынеслась на просеку. Три скачка ей нужно было сделать, чтобы вломиться в чащу терновника на той стороне просеки и скрыться, как мышь в куче соломы, но за это время она могла поймать — вернее, ее могли поймать — две пули. Рявкнули один за другим два выстрела, и я увидела, как в двух местах взметнулись вверх клочья мягкой земли на свежевспаханной просеке.

Я вышла к охотнику, который упустил зверя и, не спеша, оглядела его с ног до головы. Незнакомый. Раньше нам не приходилось вместе работать. Он смущенно взглянул на меня и стал с преувеличенным вниманием осматривать свое новенькое ружье. Однако не нашел, кажется, того, что искал в открытых стволах, и сокрушенно покачал головой.

Гость был, наверное, очень важный: к нему сходились все остальные охотники, егери и собаки. А скоро подъехали и машины. Мое чутье, собачья моя интуиция подсказывали мне, что такие Большие Гости бывают у нас редко.

Не хотелось попадаться на глаза Директору и Лесничему — я отошла в сторонку и легла под кустом. И вот только сейчас почувствовала, как зверски болят все мои члены. Хорошо еще, что разговоры людей меня как-то отвлекали, а иногда и забавляли немножко.

— Вы в кого стреляли? — спросил Директор у Большого Гостя.

— В кабана, — виновато вздохнул он. — Огромный был кабанище! Да вот выскочил так неожиданно… К тому же далековато… (Тут я внутренне усмехнулась: во-первых, не кабан, а свинья, во-вторых, не такая уж огромная, а в-третьих, совсем не далековато. А главное, ни о какой неожиданности не могло быть и речи. Ведь Гость слышал и мой голос, и шумный бег зверя.)

— Да-а-а… — разочарованно протянул Директор. — Ну ничего! В следующем гаю обязательно убьете.

— Что-то никак не везет, — сказал другой охотник. — Мы с товарищем тоже промазали…

Ему ответил мой Лесничий:

— Вы промахнулись — это, конечно, жаль. Кабан был хороший. Зато вашему товарищу стрелять было нельзя. На него вышла совсем молоденькая косуля и… — Лесничий заметил меня и осекся. — Это еще что такое?! Вы только посмотрите! — (Я зажмурила глаза и отвернулась). — Старуха Картечь явилась!

Директор подошел ко мне и громко расхохотался.

— Ах, душа твоя браконьерская! Не выдержала, а?!

— Она, что, сама разве пришла? — спросил заинтересованный Большой Гость. — Он наклонился и ласково погладил меня по голове. Я глянула ему в лицо, и он чуть-чуть покраснел.

— Тут дело вот в чем, — стал объяснять ему Директор. — Это старая заслуженная собака, и мы ее уже освободили от работы. Так что она сама по собственной инициативе, на общественных, как говорится, началах…

— Умница! — похвалил меня гость.

А остальным собакам было завидно. Зауэр гордо отошел к машине и вспрыгнул на свое место. Джульбарсы назойливо лезли к Директору и тыкались мордами в его колени.

— Ну что ж, — сказал Директор Лесничему, — едем на следующий гай?

— Да вот Матрос что-то запаздывает… — Лесничий поднес было к губам рожок, чтобы потрубить сигнал, как в конце просеки появился Матрос.

А, ну ясно! Вместо меня теперь работает Матрос, переведенный из другого лесничества. Вот это да! Ведь он, мой старинный знакомый, был еще старше меня, а выглядит ничего! Конечно, не тот, что был в молодости, но силен пока. И повадки прежние. Вышел ведь к застрелу, по своему обыкновению, последним! Интересно, сохранил ли этот разноглазый арлекин свой грубый нрав и болезненно самолюбивый характер? Помню, как любил он поучать других собак, злился, если его невнимательно слушали. Самым большим несчастьем Матроса было то, что люди не умели лаять, а то бы он их тоже поучал и воспитывал.

Матрос подошел, небрежно кивнул мне головой, будто вчера только со мной расстался, и, не торопясь, полез в машину.

Теперь взяли и меня.

Пусть, решил Лесничий, споет сегодня Картечь свою лебединую песню, отработает свою последнюю в жизни смену. Я не очень хорошо поняла его слова насчет лебединой песни и смены, но догадалась: на охоте я в последний раз.

В очередном гаю Зауэр с Матросом выгнали на засаду крупного козла (самца косули) с красивыми рогами, а Джульбарсы, оглашая лес душераздирающим визгом и воем, подняли целый табун полугодовалых поросят.

По козлу стреляли и промахнулись, а по суматошливой поросячьей мелочи никто, разумеется, и стрелять не стал.

Мне не повезло. На моих тропах зверей не оказалось.

Потом было еще два неудачных гая и без стрельбы, и без зверей.

А солнце уже опустилось за высокий Поперечный хребет, и только верхушки молодых дубков, где еще оставалось много листьев — бурых и красновато-желтых, — золотились нежным дрожащим светом. От земли шла освежающая прохлада.

Заключительный гай решили провести поблизости от лесничества, где много свиней бывает обычно только зимой, а сейчас оставалось надеяться лишь на счастливый случай. Директор, Лесничий и егери помрачнели. Большой Гость пытался их успокоить, но особого успеха не достиг. Собакам, изрядно утомленным и проголодавшимся, тоже было несладко. К тому же и они, подобно распорядителям охоты, чувствовали некоторый стыд и неловкость.

Когда расставили охотников по засадам на узкой дорожке, проходящей через редкий осиновый подлесок, а мы с егерями поехали кружным путем к началу загона, я уже была уверена, что ничего путного из этой последней затеи не выйдет.

Мы остановились у начала глубокой балки, которая тянулась в сторону лесничества. Засада ждала левее балки под довольно большим углом и на таком расстоянии, какое собака может пробежать за время, необходимое егерю, чтобы выпотрошить косулю.

Ждали сигнала. Джульбарсов держали на привязи, иначе они давно бы сорвались с места и, покусывая друг друга за ляжки, опрометью понеслись в ближайшие заросли орешника. Меня и благородного Зауэра привязывать не было нужды, ну а высокомерный Матрос никогда бы не выдержал такого унижения — просто не стал бы работать.

Итак, мы ждали. Зауэр и я спокойно сидели у ног егерей, Матрос начал потихоньку углубляться в лес, часто останавливаясь и брезгливо нюхая воздух (у него был свой стиль работы). Джульбарсы украдкой пробовали порвать ремни и скребли землю лапами.

Но вот, наконец, чудная музыка рожка.

— Ту-у-у, ту-ту-ту, ту-у-у…

Где усталость? Где моя хворь? Где мои закостеневшие хрящи?

Нет ничего. Есть охота.

Пошли, ребята!

Рванулись вперед Джульбарсы, обгоняя Матроса. Пошел в своем привычном темпе Зауэр. Побежала и я, забегая вправо от направления к засадам. Я хотела просмотреть для начала тропы, выходящие из балки: может, и окажется там какой-нибудь свежий след.

Нет, не оказался. Как я и думала. Собачьего лая слышно не было. Ну, ясно. Зверя нет. Егери-загонщики кричали свои «Гоп-гоп!», «Ого-го-о!», «Гоу-у!» как-то вяло, без воодушевления.

Как мне все же не хватало бойкого Палычевского «Але-о-о! Але-о-о!».

И тогда я решилась на один рискованный ход… Попробую. Все равно уже нет ни малейшего сомнения в том, что стрелять охотникам сегодня уже не придется.

…Я спустилась в балку по узенькой, еле заметной тропке, вышла на заросший крапивой берег мелкого ручья и поспешила в сторону нашей усадьбы. Успею ли? Ведь я отклоняюсь далеко от направления загона… Как бы не кончилось все дело до того, как я сумею выйти в мелкий осинник на линии застрела.

Лапы и бока у меня стали мокрыми от только что выпавшей росы. (Ох, как будут ныть кости завтра!). Сердце чуть не выпрыгивало из груди, но я не замедляла бега.

Но вот и склон, покрытый чагарняком. Узкий кабаний проход в зарослях я нашла сразу. Сырой запах свежеразрытой земли, жирной кабаньей щетины и сладковато-гнилостный дух, идущий из пасти зверя, вскружили мне голову. Здесь голубчик!

«А ну, вставай!»

Кабан медленно поднялся и повернул ко мне свое грязное рыло.

Я зашлась в неистовом лае, чувствуя, как меня охватывает привычная ненависть к кабаньему племени, всосанная мною с молоком матери.

* * *

Устало хрюкнув, Дырявый — а это был, конечно, он — поплелся вверх по склону балки.

Наверху кабан остановился и со стоном перевел дух. Затем посмотрел на меня тусклыми своими глазами, пошатываясь, протрусил еще немного по невысокой траве со следами старых «покопов» — и опять стал. Его тощие бока, на которых щетина свалялась с окаменевшими комочками грязи, тяжело вздымались, ноги бессильно подрагивали, дыхание с протяжным свистом вырывалось из натруженных легких.

— Шевелись, шевелись! — понукала я его, но кабан не двигался с места.

Тогда я хватанула его за ногу и, по привычке, резко отскочив назад, чуть не упала. Я и сама чувствовала смертельную усталость.

Зверь, натужно хрипя, пошел дальше. Я слегка приотстала, так как старый секач начинал распространять невыносимо зловонный запах пота, который вызывал у меня тошноту.

Пройти оставалось совсем немного, уже стали слышны голоса «гайщиков». А собаки, конечно, не лаяли: на этом участке леса зверей не было.

Дырявый отлично знал, куда его гонят и что означают крики людей. И все-таки в его звериной душе вспыхнула на минуту безумная надежда. Снова он остановился и повернулся головой ко мне, а к застрелу задом. И взгляды наши скрестились.

Секач, огромный, вдвое выше меня ростом, смотрел сверху вниз тоскливыми мутными глазами. Его длиннющую голову венчало надорванное во время побега из ловушки рыло, а чуть позади пятачка (хорош «пятачок» — с блюдечко величиной) торчали из нижней челюсти устрашающе грозные клыки. У одного из них, правда, была сломана верхушка почти до середины, зато другой, пожелтевший и поистершийся, все еще мог украсить любое кабанье чучело.

Он злобно хрюкнул и заклацал зубами. Я припала к земле и зарычала.

— Отстанешь ты или нет?! — хрипел он.

— Ни за что! — отвечала я.

— Тебе, старая карга, и самой жить-то всего ничего!

— Тебе, Дырявый, еще меньше!

— Дай хоть подохнуть спокойной смертью!

— Сама подохну, а не дам! Иди вперед, не тяни свинью за хвост!

— Вот я тебе…

Он бросился на меня, но я прыгнула в сторону, и, не успел он оглянуться, как я вцепилась в его пробитое пулей ухо. Зверь засопел от боли и покорно затрусил в нужную сторону. Вот так бы и давно. Ведь я всегда умею настоять на своем. И все дикие свиньи нашего леса отлично это знают. А у зверя всегда есть законный шанс на спасение: попытка проскочить через засаду целым и невредимым. Пусть этот шанс и используют. Мой кабан, вероятно, так и решил сделать, надеясь на богатство многолетнего опыта.

— Давай, давай! Уже близко! — подбадривала я его и себя.

И секач шел. Шел, теперь уже не останавливаясь и не оборачиваясь.

Ему всегда удавалось уйти. Даже от меня. А сейчас он, вероятно, думает, что Картечь спятила на старости лет, если уж решила потревожить такое гнусное ископаемое, как он. Однако я знала, что делаю. Я вела зверя прямо под выстрел незадачливого Большого Гостя, которому Лесничий и Директор так желали охотничьего успеха.

Перед засадой я, как обычно, тявкнула два раза: сигнал для охотника и, между прочим, для бывалого зверя тоже. Дырявый быстро сориентировался и пошел петлять вдоль кустарников и стволов деревьев, чтобы хоть часть тела была у него все время закрыта от глаз человека. Еще немного и он, с внезапно проснувшейся в нем резвостью, пересечет опасное место и…

Ба-бах!!! Ба!!!

Его свалил первый же выстрел. Пуля, выпущенная неверной рукой волнующегося охотника, по счастливой случайности перебила зверю переднюю ногу. Вторая — царапнула по выпирающим позвонкам, спинного хребта. Пока секач пытался встать, Большой Гость перезарядил ружье и выстрелил еще два раза. И — надо же! — промазал! Да-а… Если бы не первое попадание, мой старик мог бы устроить Большому Гостю неприятную сцену! После пятого выстрела кабан завалился на только что продырявленный бок, конвульсивно задергал задними ногами и, до боли выворачивая негнущуюся шею, стал грызть землю. Шестая пуля, с тупым хрустким звуком вошедшая в голову, успокоила его навеки.

Бедный Большой Гость снова загнал патроны в стволы, подошел к убитому зверю, хотел потрогать его ногой, но, видно, передумал и отступил на два шага назад. Мне стало дурно, и я легла на сухие листья. Легла в неудобной позе, но шевелиться не хотела. Да если бы и захотела, то все равно бы не смогла.

— Картечь, ах ты, Карте-ечь! Ну какая молодчина! — тихо говорил мне Большой Гость.

Скоро собралась вся компания. Джульбарсы кинулись к зверю и отважно вцепились в его загривок. Рыча и повизгивая, они до тех пор теребили старую кожу, пока их не отогнали и не привязали к машине. Матрос с гримасой отвращения прошел мимо и лег под деревом. Зауэр дружелюбно ткнул меня носом в бок и сел рядом.

Все поздравляли Большого Гостя с редким трофеем, жали ему руки, хвалили за меткие выстрелы.

— Да, знаете, — торопливо отвечал Большой Гость, — я ведь первый раз убил кабана. И такого громадного, а? Когда он вышел, я подумал — медведь! Не знал, что бывают такие здоровенные. Правда, худощав, немного, а?

— Ничего, ничего! — успокаивал его Директор. — Не очень упитанный, конечно, но хорош. Особенно голова. Красавец! Мы чучело из него сделаем.

— А Картечь-то какой умницей оказалась, а? — вспомнил вдруг Большой Гость. — Нет, что ни говорите, а старые кадры еще могут кое-кому утереть нос!

Лесничий наклонился ко мне и прошептал:

— Добралась все-таки до своего Дырявого, а? Рада теперь? Довольна?

Люди не скупились на ласки и комплименты. А потом, когда кабана выпотрошили, мне дали из внутренностей самый лучший кусок.

Однако я, хоть и проголодалась, есть этого кабана не смогла. Свой кусок я отнесла подальше и зарыла под кустом шиповника.

Люди не должны были видеть моего отказа. Еще обидятся. Они ведь все понимают.

Только лаять не умеют.

Кусочек шестой

Не видать мне больше охоты — теперь уж это ясно. Из моего последнего трофея сделано чучело, которое выглядит гораздо приличнее, чем выглядел обладатель этой шкуры, когда еще теплилась жизнь в его обветшалом теле. Я подхожу к застекленной террасе гостевого особняка, где стоит, как памятник самому себе, мой Дырявый, и, глухо ворча, подолгу смотрю на него. Не знаю почему, но особого удовлетворения я не испытываю.

Шрамы на чучеле заклеены кусочками кожи с щетиной, заделана пробоина в ухе, подправлено надорванное рыло, даже сломанный клык заменен деревянным, и его не отличить от настоящего. Разве только по запаху…

Это он! Это сам Дырявый! Мечта моя исполнилась… Но нет радости в моей душе, нет победного ликования. Ах, отстаньте от меня! Я ничего не знаю!

Худо мне. Глаза плохо видят. Голова иногда трясется. Задние ноги как-то онемели и потяжелели. Приходится их подволакивать даже при самой медленной ходьбе. А кроме того — где-то бродит Собачья беда.

Нет, не где-то, а совсем рядом, может, за оградой усадьбы, а может, за углом ближайшего сарая…

Я спать хочу.

Все время.

Только засну — тут же просыпаюсь.

Сны снятся скверные. Они такие все черные, такие лохматые, колючие и холодные…

И только однажды на меня снизошел приятный и продолжительный сон.

Мы, собаки, стояли в засаде, на «номерах», а люди гнали зверей. С трепетным волнением я прислушиваюсь к отдалённому лаю Директора и еще крепче сжимаю в лапах отличный бельгийский браунинг шестнадцатого калибра.

На соседнем «номере» стоит Щабух со старой немецкой трехстволкой. У Матроса — «ижевка» с вертикально расположенными стволами.

Сегодня мы пригласили гостей — две важные породистые персоны, занимающие в обществе видное положение. Один из гостей — огромный сенбернар — попал на охоту случайно, и нам пришлось соответствующим образом экипировать его. К сожалению, в хозяйстве не нашлось сапог его размера, и он вынужден был топать по снегу в своей элегантной цивильной обуви.

Ага! Вот и Лесничий подал голос. Так он обычно лает на косулю. А Наш Зауэр сегодня исполняет две обязанности: водит машину и руководит гаем. Я узнаю его характерный крик:

— Але-о-о! Але-о-о-о!

Директор лает басовито, с категоричными нотками в голосе. Но вдруг он тоненько и плаксиво взвизгнул: видно, досталось от секача. Ну, ничего, ему не впервой…

Наконец, я слышу тихий, прерывистый шорох: это кабаны приближаются к застрелу. Я их еще не вижу, но отчетливо представляю знакомую картину. Табунчик зверей пробегает несколько шагов, затем останавливается, прислушивается…

Я, затаив дыхание, спускаю предохранитель ружья и замираю, будто каменное изваяние. Шорох все слышнее, неистовый лай Директора все громче. Вижу! Чуть наискосок от меня неторопливо бежит большой кабан, а за ним еще три поменьше. Беру секача на мушку, веду, веду его к просеке…

Зверь выскакивает на чистое место, и я плавно давлю на спусковой крючок. Выстрел — кабан спотыкается, неуклюже оседает на задние ноги, и пронзительный «хрюковатый» рев вырывается из его неправдоподобно широко раскрытой пасти. Пуля попала ему в спинной хребет. Уже не торопясь я прицеливаюсь снова и добиваю зверя выстрелом в ухо.

К поверженному секачу со злобным ворчанием подбегает Директор и яростно впивается в его загривок, на котором щетина все еще стоит дыбом.

— Ну, хватит, хватит тебе! — Я беру Директора за ошейник и оттаскиваю в сторону.

Где-то на фланге нашей засады раздается еще один выстрел и… горестный вой маленького рыжего егеря.

Выясняется, что наш гость — сенбернар — принял егеря за лису и пальнул по нему картечью.

Что ж, на охоте случается всякое…

Вечером мы сидим за круглым столом в охотничьем доме. Весело трещат березовые дрова в камине. У нас отличное настроение. Все шутят, смеются. Мы едим индюшатину с чесноком, курицу в сметане, аппетитно поджаренный шашлычок. Пьем прекрасный выдержанный коньяк и закусываем его лимоном с сахарной пудрой.

Я выхожу на свежий воздух.

Во дворе два Джульбарса разделывают кабаньи туши. Рядом вертятся Директор, Лесничий и остальные наши славные работяги. Пострадавший от картечи егерь тихонько поскуливая, выдирает зубами колючие репьи из своей меховой шубы.

— Вы их покормили? — спрашиваю я у Джульбарсов, кивая на Директора и его братию.

Первый Джульбарс выплевывает окурок сигареты и говорит:

— Успеем еще!

— Это ты брось! — отвечаю я. — Сейчас же надо накормить, а то забудете, как в прошлый раз, и будут они выть всю ночь напролет.

— Ладно, ладно, — успокаивает меня второй Джульбарс. — Сейчас закончим с кабанами…

Директор угодливо трется о мои колени, тычется мне мордой в грудь, все норовит лизнуть в лицо. Я ласково треплю его за ухо, и вдруг он сердито рявкает и скалит зубы. Я от неожиданности вскрикиваю и… просыпаюсь!

Двор. Невысокий деревянный забор. Угол сарая. За ними — лес, постепенно взбирающийся в гору. Над горой — белесое небо и большое предзакатное солнце. Все стоит на своих местах.

Если есть на свете скука и если хоть одна собака скучает, так эта собака — я, старая Картечь.

Я сейчас люто завидую всем собакам мира. А особенно охотничьим — здоровым, сильным, выносливым. Ведь именно их больше всего и ценят люди. Ценят не за прошлые заслуги, а за сегодняшнюю работоспособность. Хорошо живется тому, без кого трудно обойтись, в чьей помощи и в чьих талантах постоянно нуждаются. И такие четвероногие мои сородичи не переводятся в нашем хозяйстве.

Живут же собаки! И жили б еще лучше, если бы люди умели лаять. Но лаять люди не умеют и не очень-то стараются этому научиться. Ах, какая тоска!

В общем-то жизнь моя была большая, интересная и, надо думать, не бесполезная. И заслуга в этом не только моя, но и людей тоже. Уверена, что люди на меня никогда не обижались. А вот обижалась ли я на них, — мне кажется, этот вопрос не относится к числу проблем, волнующих человеческие умы…

Эх! Мне бы еще разок на охоту, — а после — хоть медведю в зубы!

Лесничий тоже хорош! Не мог меня еще летом ветеринару показать!

Наступает ночь.

И в душе, и на небе.

Ночь я не люблю.

Легкомысленные звезды уж в который раз возобновляют свою вечно безуспешную облаву на коварно ухмыляющуюся луну…

Будет ли этому гаю

КОНЕЦ?

Примечания

1

Аю — медведь (балк.).

(обратно)

2

Гитче — маленькая (балк.).

(обратно)

3

Щабух — белоногий (кабардинск.).

(обратно)

Оглавление

.

ПРЕДИСЛОВИЕ М. ЭЛЬБЕРДА, ЗАПИСАВШЕГО «ВОСПОМИНАНИЯ»

Кусок 1 . НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ И ВОСПИТАНИЕ

Кусочек первый

Кусок 2 . ЗНАКОМСТВО С КАРТЕЧЬЮ

Кусочек второй

Кусок 3 . КАК МЕНЯ ВТРАВИЛИ В НЕСОБАЧЬЕ ДЕЛО

Кусочек третий

Кусок 4 . ВСТРЕЧИ С КОСОЛАПЫМ

Кусочек четвертый

Кусок 5 . СТРЕЛЯТЬ В ДЫРЯВОГО…

Кусочек пятый

Кусок 6 . ЛЮДИ ЛАЯТЬ НЕ УМЕЮТ

Кусочек шестой . . . .

Реклама на сайте