«Новые перепевы старых мотивов»

Владимир Шулятиков Новые перепевы старых мотивов

В своей автобиографии (напечатанной на страницах «Сборника на помощь учащимся женщинам») г-жа А. Вербицкая характеризует себя, как раг excellence идейную писательницу.

Меня упрекают, – пишет г-жа А. Вербицкая, – что я мало забочусь о форме и стиле. Этот упрек справедлив. Но трудно мне отделаться от этого недостатка, потому что литература никогда не была для меня самодовлеющей целью, а скорее средством, орудием борьбы… Я не интересуюсь, как написано произведение мое ли, чужое ли? Мне важно, что написано. Это уже дело целого мировоззрения и с этим ничего не поделаешь…

Лет пятнадцать тому назад, когда г-жа А. Вербицкая впервые выступила на литературное поприще, литература служила ей средством для проведения «феминистических идей». С тех пор миросозерцание г-жи А. Вербицкой пережило «радикальный» перелом: ее умственный кругозор расширился, она сосредоточила свое внимание на «крупных задачах современности»; из «феминистики» она обратилась в носительницу «широких» общественных взглядов:

…Мое миросозерцание, – сообщает она, – радикально изменилось. Не осталось в нем камня на камне. Как и раньше, я пишу о браке, любви и семье, о положении женщины, об ее семейной и общественной бесправности, о недостатках ее воспитания, – но я иными глазами гляжу теперь на все, чем глядела 15 лет назад. Женский вопрос не является уже для меня чем-то обособленным и самодовлеющим, но лишь частью универсального вопроса, одной из струек могучего и широкого потока…

Правда, заговоривши о своем «новом», широком мировоззрении, г-жа А. Вербицкая спешит немедленно оговориться, спешит заявить, что ее новые взгляды, может быть, не вылились в строго законченную систему, что ее мировоззрение, может быть, – не есть стройное и законченное здание, а только руины старого; но эти «руины», во всяком случае, по словам г-жи А. Вербицкой, свидетельствуют о «новой жизни» и новых идеалах: «для меня они (эти руины) дороже наследственного и запыленного багажа принятых на веру взглядов. Я искренне убеждена, что, говоря словами поэта, – «Neues Zeben bluht in den Ruinen».

Таким образом, если основываться на словах самой г-жи А. Вербицкой, оказывается, что мы имеем дело с писательницей, стоящей, несомненно, в передовых рядах прогрессивной интеллигенции, с убежденной проповедницей «новых общественных истин». И действительно, в своих произведениях г-жа А. Вербицкая любит рисовать картины тех уголков русской общественной жизни, где все сильнее бьется пульс времени, любит выводить на сцену самых «новых» людей, любит затрагивать те или другие животрепещущие «проклятые» вопросы текущей минуты и относительно последних вопросов держится тех точек зрения, которые приняты передовой частью интеллигентного общества… Одним словом, по-видимому, можно только приветствовать г-жу А. Вербицкую, как одну из редких еще у нас беллетристок, отрешившихся совершенно от старых традиций «женской» литературы и поставивших себе иные задачи, чем изображение трагедии «сердца», беллетристок, похоронивших романтические грезы и иллюзии и усвоивших себе «трезвые» идеалы, забывших гимны «страсти нежной» ради гимнов более высоких, более гуманных, гражданских и общечеловеческих чувств…

К сожалению, та характеристика, которую дала самой себе г-жа А. Вербицкая, далеко не точна. Конечно, мы не имеем ни малейшего права не верить и мы обязаны верить в искренность всего того, что она говорит о своем миросозерцании. Но ближайшее рассмотрение ее литературных трудов должно нас привести к выводу, что она ошибается относительно значения и смысла своей литературной деятельности: в области литературного творчества она не отдает должной дани своему миросозерцанию; в ее руках литература не является настоящим средством для проведения тех или других идей; та или другая идея не полновластно руководит пером писательницы.

Когда деятели изящной литературы безраздельно отдаются какой-нибудь «новой», прогрессивной идее, когда они смотрят на художественное творчество лишь как на орудие борьбы за новые идеи, – естественно, они прежде всего и исключительно обращают внимание на многостороннее развитие и раскрытие данных идей. Этого не делает г-жа А. Вербицкая. В ее произведениях «новая идея» вводится всегда лишь для общего фона, играет роль литературного аксессуара. Главное же внимание г-жи A. Beрбицкой расходуется на такие мотивы, которые роднят ее с беллетристами старых школ. Старинные традиции «женской» литературы, оказывается, все-таки сохраняют свою власть над «писательницей передового мировоззрения». «Наследственный и запыленный багаж» традиционных литературных приемов г-жа А. Вербицкая не в силах с себя стряхнуть… В этом отношении она напоминает г-жу Назарьеву, выработавшую себе также определенные прогрессивные общественные взгляды, но не сумевшую приложить их должным образом к художественной литературе и описывавшую всевозможные шаблонные романтические истории на «народнической» подкладке.

Подобно г-же Назарьевой, г-жа А. Вербицкая ставит своих героев на романтический пьедестал. Она наделяет своих «новых» людей теми особенными, повышенными чувствами и настроениями, которые переживали герои страшных беллетристических произведений. Развитие и перипетии названных чувств и настроений – вот что преимущественно интересует ее, как писательницу. И, увлекаясь воображением этих чувств и настроений, она незаметно для самой себя, переносит своих «новых» людей в совершенно чуждую им обстановку, воскрешает образы и картины, рекомендовавшиеся техникой старых романов.

Сказанное иллюстрируем двумя примерами, взятыми из последних сборников рассказов г-жи А. Вербицкой.

Героини повести «Освободилась»[1] Лизавета Николаевна Мельгунова – тип «новой женщины». Она замужем за известным доктором, имеющим громадные связи и громадную практику, и она могла бы жить, окруженная полным довольством и комфортом. Но она не желает быть на «содержании» у мужа; она – материально независима от него – живет на средства, добываемые собственным трудом (дает уроки в частных домах и школах). Мужа своего Лизавета Николаевна не любит; более того, она не в состоянии его выносить: до того он пошл, ограничен в своих интересах, корыстолюбив и неразборчив в достижении своих узкоэгоистических целей (вообще, он обрисован с той антихудожественной прямолинейностью, с которой принято было среди писателей старых школ обрисовывать «злодеев» и мелодраматических пошляков). Напротив, сама Лизавета Николаевна является осененная ореолом всевозможных совершенств и добродетелей.

И вот однажды на вечере у своих знакомых она встречается со студентом Клименко, который в обществе курсисток заявляет относительно нее, что она поступает подло, перебивая занятия и отнимая хлеб у более нуждающихся тружениц. Лизавета Николаевна слышит его «жесткие слова». Она поражена…

После ужина гости начинают разъезжаться. В передней происходит следующая сцена:

Клименко, пользуясь суматохой, вышел в переднюю и искал свое жиденькое пальто на загроможденной вешалке.

– Слава Богу!.. Тут!.. Вот если бы теперь разыскать калоши!.. А!., вот и они…

Он влез в калоши, поднял голову и замер. Перед ним стояла Лизавета Николаевна, запахиваясь в ротонду. Она в упор глядела на студента и в чертах ее нервного лица ясно читалось выражение затаенной боли. Губы ее легко вздрагивали.

– Не можете ли вы проводить меня до извозчика?

В ее красивом звенящем голосе была сила. Она не заискивала, а приказывала. Клименко весь съежился и почтительно наклонил голову.

Они выходят на улицу, обмениваются несколькими фразами относительно произнесенных студентом «жестких слов». Когда Елизавета Николаевна говорит, от нее веет «какой-то сдержанной страстностью, какой-то скрытой силой. Что-то задело ее заживо и словно разбудило»… Обмен фраз прекращается. Лизавета Николаевна задумывается, и в задумчивости поднимает глаза к небу; «в зрачках ее блестит синий свет луны». Клименко смотрит на ее лицо и поражен его красотой. «Как она молода еще и интересна! – замечает он про себя. – Или это лунное освещение придает ей такую странную прелесть? Мне положительно нравится такое лицо» и т. д.

Роман начинается; герой и героиня входят в свои роли. Так часто, даже очень часто начинались произведения старых романистов. Старые писатели считали отменно эффектным начать свое повествование именно с того, что героиня терпит «кровное» оскорбление от героя, но немедленно оскорбитель получает возмездие: оказывается обезоруженным чарами необыкновенно сильной «женской души»…

Клименко, которого г-жа А. Вербицкая рекомендует читателям, как «беспощадного и упорного фанатика» известных прогрессивных идей, попадает в положение влюбленного по всем старым правилам романтической техники «рыцаря». Правда, герой и героиня – «идейные люди», правда, автор, сообщает читателям, что они ведут идейные, принципиальные разговоры, правда, герой исполнен высоко альтруистических чувств и, в конце романа, судьба заносит его на «север дикий», но вся идейная сторона жизни героев затрагивается в романе мимоходом. Читатели остаются не в достаточной степени осведомленными даже относительно того, как героиня смотрит на практическое служение тем идеям, которым преклоняется «избранник ее сердца» и почему она в конце романа не разделила участи своего «избранника»?

Очевидно, при всем своем «фанатизме», герой г-жи А. Вербицкой не обладал должной силой убеждения, не был способен увлечь на подвиги альтруизма свою подругу… Впрочем, он, по заявлению самого автора, был прогрессист «с ахиллесовой пятой». Он был «суров только в теории»; многое, отвергаемое им в теории, он признавал на практике.

Отрицая, например, все то в живописи, литературе и театре, что «не имело прямого отношения к народу», не могло интересовать народ и был для последнего доступным, – он сам любил отдаваться эстетическим эмоциям и наслаждениям. «Да, это моя слабость, – сознавался он. – Чувствую, что я не последователен, но ничего не могу с собой сделать… Я всегда боялся, что эстетика погубит меня»…

Итак, не развитие «идей» и «принципов» и перипетий «сердечной драмы» – составляют истинное содержание произведения г-жи А. Вербицкой… Роман развертывается. Автор набрасывает одну за другой сцены во вкусе старых мастеров. Есть в романе и сцены свиданий, и сцены с перехваченными письмами, и сцены с ядом, и эффектные встречи соперников и т. д.

Герой и героиня то бродят по картинным выставкам, то в тихий вечер целыми часами они наслаждаются музыкой: героиня играет Шопена и Шумана, поет романсы Чайковского; герой сидит в мечтательной позе, с «вдохновенно горящими глазами» и пылкую душу его опутывают «яркие и нежные, как шелк, нити»… То автор переносит своих героев в парк, дремлющий под пологом летней ночи: герой и героиня, в самом уединенном уголке парка, сидят безмолвные на скамейке и переживают блаженные минуты первых ласк.

Финал романа также совершенно во вкусе старинных произведений. Героиня, принужденная расстаться с избранником своего сердца, душевно измученная и надломленная, кончает самоубийством: принимает раствор сильного яда.

Сам автор объясняет ее гибель тем, что она поставила перед собой слишком узкую цель: «героиня, поставившая себе узкую задачу – материальной независимости – неминуемо гибнет, бессильная для более крупных задач современности и разочарованная в своей узкой идее». Но, на самом деле, весь ход повести не допускает подобного объяснения. Как автор дает понять, героиня повести была знакома не только с «узкой идеей» материальной независимости: «избранник ее сердца» познакомил ее с широкими общественными горизонтами; но как отнеслась героиня к этим «широким горизонтам, – повторяем, – автор не открыл читателям, не открыл он также причины, почему героиня не усвоила должным образом идей своего «избранника». И настоящей причиной катастрофы является вовсе не разочарование в «узкой идее», а просто неудачный оборот «сердечной истории»…

Так, мы имеем перед собой пример произведения, скроенного по старому типу, но обновленного с внешней стороны «идейным» колоритом.

Можно привести другой пример подобного же рода. Мы говорим о рассказе «Эстетика».[2]

Герой рассказа студент Сомов, приехавший учиться в московский университет с Дона, в глуши южного побережья, поселившийся в Ляпинке, изнывающий в тоске одиночества.

Однажды в зале театра товарищи указали ему на нарядную, красивую женщину, окруженную толпой поклонников: это была известная беллетристка Горжельская, автор книги «Гаснущие искры». В «Гаснущих искрах» трогательно и талантливо описывались «страдания маленьких людей»:

мытарства курсистки, заброшенной в столицу, без друзей и родных, незаметные слезы бонн и гувернанток, мечты подростка мастерицы, грубо разбитые на мостовой, среди пьяного разгула, робкие грезы еврейчика музыканта, измученного насмешниками и нуждой, всеми гонимого, но в страстной любви к искусству черпающего свои силы и утешение…

Сомов читал эту книгу и был ею восхищен: эта книга точно была написана о нем самом. И он не считал чужим себе автора этой книги. Он представлял себе автора ее в образе скромной, «молодой, утомленной, со скорбным и увядшим лицом девушки»… Теперь он видит перед собой светскую даму… «Она была одета со вкусом, почти богато, в каком-то светлом платье. У нее была прическа, закрывавшая пышными завитками лоб и уши, прическа модная, эффектная, умышленно небрежная»… Сомов был очарован промелькнувшим перед ним видением.

Прошел год. Столица взяла свое: в трудной борьбе за существование Сомов надорвал свои физические силы, осунулся, стал кашлять. По-прежнему он был одинок. По-прежнему, как кумиру, поклонялся Горжельской. Наконец, ему удалось познакомиться с знаменитой писательницей, получил даже доступ в ее дом. Но Горжельская, вечно окруженная своими поклонниками и ухаживателями, не замечала того, что творится в душе Сомова. Ко всем окружающим она вообще была равнодушна; исключительно отдавая свою душу «великому» искусству, она не хотела размениваться на мелкие чувства, на участие и сочувствие к окружающим; за исключением пренебрежительного, легкого кокетства по отношению к окружающим она не допускала. На бедного же студента она не обращала почти никакого внимания.

Она не приняла студента, когда тот пришел к ней однажды за дружеским советом, за словом участия и одобрения. Только, когда она узнала, что Сомов лежит на больничной койке в последнем градусе чахотки, в ней шевельнулось чувство сострадания. Она отправилась в больницу. Но Сомов с презрением отвернулся от нее…

В рассказе, содержание которого мы сейчас изложили, нет романтической истории в точном смысле этого слова. Героя связывает с героиней иное чувство, чем чувство обыкновенной «любви». Платоническое, рыцарское поклонение женщине – вот о чем говорит каждая страница этого рассказа.

А обращение к подобной теме – есть обращение к традициям старой литературы. Опять «новые» люди живут в произведениях г-жи А. Вербицкой, одухотворенные чувствами и настроениями прошлого.

«Курьер», 1901 г., № 285

Примечания

1

Повесть эта, печатавшаяся в 1889 г. на страницах «Мифа Божьего», в настоящее время появилась в отдельном издании.

2

«Эстетика» напечатана в сборнике в пользу голодающих евреев; перепечатан в сборнике рассказов г-жи А. Вербицкой «Преступление Марьи Ивановны».