«Радиевые девушки. Скандальное дело работниц фабрик, получивших дозу радиации от новомодной светящейся краски»

Радиевые девушки. Скандальное дело работниц фабрик, получивших дозу радиации от новомодной светящейся краски (fb2) - Радиевые девушки. Скандальное дело работниц фабрик, получивших дозу радиации от новомодной светящейся краски (пер. Иван Г. Чорный) 8658K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кейт Мур

Кейт Мур Радиевые девушки Скандальное дело работниц фабрик, получивших дозу радиации от новомодной светящейся краски

© Иван Чорный, перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Кейт Мур живо рисует образ работниц промышленности, своим упорством добившихся революции в правилах техники безопасности на производстве. Описывая их душераздирающие трудности и горько-сладкие победы, Мур создает наглядный портрет этих первопроходцев. Жизнеутверждающая и прекрасно написанная книга «Радиевые девушки» воспевает силу женщин во всем мире.

Наталия Хольт, автор книги Rise of the Rocket Girls

Из цепляющего рассказа Мур о том, как предали радиевых девушек – изящно изложенного на основе тщательных исследований, – получилась документальная классика. Я в особенности восхищаюсь тому, как Мур сопереживает своим героиням, а также ее выдающемуся литературному мастерству, оживившему позорную эпоху в истории американской промышленности.

Ринкер Бак, автор книг The Oregon Trail и Flight of Passage

Тщательно проработанный рассказ Мур написан настолько ярко и с таким сопереживанием, что он оживляет этих героев и их трудности. Обязательно к прочтению всем, кто интересуется американской историей и историей женщин, а также вопросами закона, здоровья и промышленной безопасности.

Library Journal, обзор лучших книг

Подобно The Glass Universe Давы Собел и Hidden Figures Маргот ли Шеттерли книга «Радиевые девушки» Кейт Мур рассказывает о группе женщин, которые вошли в историю, устроившись на работу на пороге новой научной эпохи. Эти юные женщины – многим не было и двадцати, – научившиеся рисовать светящиеся в темноте цифры на циферблатах часов и аэронавигационных приборов, заплатили высокую цену за свое участие в прорыве, связанном со смертельно опасным химическим элементом радием. Мур проливает новый свет на эту темную главу истории американского рабочего класса; радиевые девушки, мученицы нечестивого союза науки и коммерции, снова оживают на страницах ее книги.

Меган Маршал, писатель, лауреат Пулитцеровской премии, автор биографий Маргарет Фуллер и Элизабет Бишоп

Книга «Радиевые девушки» – это чудесное и грустное чтение о невероятно отважных женщинах. Кейт Мур рассказывает их потрясающую правдивую историю трагедии и отваги перед лицом корпоративной жадности. Мы все должны знать истории этих женщин, пострадавших от отравления радием и отказавшихся молчать. Это не просто важная часть истории, а увлекательная книга, которая разобьет вам сердце и вселит мужество. Обязательно к прочтению.

Рэйчел Игнатовски, автор книги Women in Science

Душераздирающая… Эта книга блестяще иллюстрирует, как непросто бороться за правду против больших корпораций… [История о радиевых девушках] является ужасным примером вопиющей несправедливости.

Радиостанция BBC Radio 4, передача Woman’s Hour

В этой захватывающей и тщательно созданной книге Кейт Мур рассказывает шокирующую историю о том, как правовая и корпоративная системы Америки начала двадцатого века пытались заткнуть десятки женщин-рабочих, систематически подвергавшихся отравлению радиацией… Мур [пишет] настолько лирично.

Mail on Sunday

От этой книги просто не оторваться! «Радиевые девушки» Кейт Мур – это эффектная, будоражащая, важная история.

Карен Аббот, популярный писатель

Увлекательная история общества, размышляющая о классовой и гендерной принадлежности ее участников… Нельзя недооценить важность отважных и пораженных болезнью женщин, раскрашивавших циферблаты.

Sunday Times

Книга «Радиевые девушки» – это шокирующая, душераздирающая история о корпоративной жадности и отрицании, а также о силе человеческого духа перед их лицом. Она прославляет этих женщин, которые невольно пожертвовали своими жизнями, однако их стойкость и нежелание молчать говорят с нами из могил. Это рассказ для современников.

Питер Старк, автор книги Astoria: John Jacob Astor and Thomas Jefferson’s Lost Pacific Empire

Посвящается всем, кто раскрашивал циферблаты. А также тем, кто их любил

Я никогда не забуду тебя

Сердца, что знают, любят тебя

И губы, что заставляли тебя смеяться

Сгинули в жизни, полной скорби и роз

В поисках мечты, потерянной ими

В далеком от твоих стен мире

Школьный альбом, Оттава, 1925

Перечень ключевых персонажей

Ньюарк и Нью-Джерси

Красильщицы циферблатов

Альбина Маггия Ларис

Амелия «Молли» Маггия, сестра Альбины Маггия Ларис

Эдна Больц Хассман

Элеонор «Элла» Экерт

Женевьев Смит, сестра Джозефины Смит

Грейс Фрайер

Хейзел Винсент Кузер

Хелен Куинлан

Ирен Корби Ла Порт

Ирен Рудольф, двоюродная сестра Кэтрин Шааб

Джейн «Дженни» Стокер

Джозефина Смит, сестра Женевьев Смит

Кэтрин Шааб, двоюродная сестра Ирен Рудольф

Мэй Кабберли Кэнфилд, инструктор

Маргарита Карлоу, сестра Сары Карлоу Майлефер

Кинта Маггия Макдональд, сестра Альбины и Амелии

Сара Карлоу Майлефер, сестра Маргариты Карлоу

Корпорация United States Radium

Анна Руни, бригадирша

Артур Роедер, финансовый директор

Кларенс Б. Ли, вице-президент

Эдвин Лиман, старший химик

Джордж Уиллис, сооснователь компании совместно с Забином фон Зохоки

Гарольд Вьедт, вице-президент

Говард Баркер, химик и вице-президент

Забин фон Зохоки, основатель и изобретатель краски

Мистер Савой, управляющий студией

Врачи

Доктор Фрэнсис Маккафри, специалист из Нью-Йорка, лечивший Грейс Фрайер

Доктор Фредерик Флинн, корпоративный врач

Доктор Гаррисон Мартланд, врач из Ньюарка

Доктор Джеймс Эвинг, доктор Ллойд Кравер, доктор Эдвард Крамбар, врачи из комиссии

Доктор Джозеф Кнеф, доктор Уолтер Барри, доктор Джеймс Дэвидсон, местные стоматологи

Доктор Роберт Хамфрис, врач в ортопедической больнице Оранджа

Доктор Теодор Блум, стоматолог из Нью-Йорка

Участники расследования

Доктор Алиса Гамильтон, Гарвардская школа здравоохранения, коллега Сисла Дринкера, сотрудничала с Кэтрин Уайли

Эндрю Макбрид, руководитель Департамента труда

Доктор Сисл К. Дринкер, профессор физиологии в Гарвардской школе здравоохранения, муж Кэтрин Дринкер

Этельберт Стюарт, руководитель Бюро трудовой статистики, Вашингтон

Доктор Фредерик Хоффман, ведущий расследование статистик, страховая компания Prudential

Джон Роач, заместитель руководителя Департамента труда

Доктор Кэтрин Дринкер, Гарвардская школа здравоохранения, жена Сисла Дринкера

Кэтрин Уайли, исполнительный директор Союза потребителей, Нью-Джерси

Ленор Янг, санитарный инспектор Оранджа

Свен Кьяер, национальный следователь из Бюро трудовой статистики, Вашингтон

Доктор Мартин Шаматольски, химик, консультирующий департамент труда

Оттава, штат Иллинойс

Красильщицы циферблатов

Кэтрин Вольф Донохью

Шарлотта Невинс Перселл

Фрэнсис Глачински О’Коннел, сестра Маргариты Глачински

Хелен Манч

Инез Коркоран Валла

Маргарет «Пег» Луни

Маргарита Глачински, сестра Фрэнсис Глачински О’Коннел

Мэри Бекер Росситер

Мэри Даффи Робинсон

Мэри Эллен «Элла» Круз

Мэри Вичини Тониэли

Оливия Вест Витт

Перл Пэйн

Компания Radium Dial

Джозеф Келли, президент

Лотти Мюррей, главный управляющий

Мерседес Рид, инструктор, жена Руфуса Рида

Руфус Фордис, вице-президент

Руфус Рид, помощник старшего управляющего, муж Мерседес Рид

Уильям Ганли, исполнительный директор

Врачи

Доктор Чарльз Лоффлер, врач из Чикаго

Доктор Лоуренс Данн, врач Кэтрин Донохью

Доктор Сидни Вейнер, рентгенолог

Доктор Уолтер Далич, специалист-стоматолог

Аббревиатуры

ЦРЧ – Архив проекта по изучению последствий воздействия внутренней радиации на здоровье. Центр радиобиологии человека, Аргоннская национальная лаборатория. Национальные архивы в Чикаго.

HMP – Документы Гаррисона Мартланда, библиотека здравоохранения Джорджа Ф. Смита, Ратгерский университет, Ньюарк.

PPC – Собрание Перл Пэйн, историческое сообщество и музей округа Ла-Саль, Ютика, Иллинойс

RBP – Документы Раймонда Берри, библиотека Конгресса, Вашингтон, округ Колумбия.

АЛ – Альбина Маггия Ларис

КД – Кэтрин Вольф Донохью

ШП – Шарлотта Невинс Перселл

ЭХ – Эдна Больц Хассман

ГФ – Грейс Фрайер

КШ – Кэтрин Шааб

МР – Мэри Бэкер Росситер

ПП – Перл Пэйн

КМ – Кинта Маггия Макдональд

ЗЗ – Забин фон Зохоки

NCL – Национальный союз потребителей

USRC – корпорация United States Radium

Пролог

Париж, Франция

– 1901 год—

Ученый напрочь забыл про радий. Металл был спрятан между складками кармана его жилета в тоненькой герметичной трубке в настолько маленьком количестве, что ученый даже не чувствовал его веса. Ему предстояло прочитать лекцию в Лондоне, и склянка с радием оставалась в этом потайном кармане на протяжении всего его путешествия через море.

Он был одним из немногих обладателей радия во всем мире. Открытый в декабре 1898 года Пьером и Марией Кюри радий было настолько сложно получить из его источника, что во всем мире накопилось лишь несколько грамм этого вещества. Ученому повезло: Кюри дали ему ничтожное количество радия, чтобы он использовал его для своих лекций, – у них самих вещества едва хватало для продолжения экспериментов.

Тем не менее такое ограничение никак не повлияло на дальнейший прогресс исследований супругов. Каждый день они узнавали об открытом элементе что-то новое: «Он оставил отпечаток на фотографических пластинках через сажевую бумагу, – писала позже дочка Кюри, – он разъедал и постепенно превращал в порошок бумагу или вату, в которую она была завернута… чего он не мог?» Мария называла его «мой прекрасный радий» – и он действительно был таким. Глубоко в темном кармане ученого радий нарушал мрак постоянным, жутким сиянием. «Это мерцание, – писала Мария о люминесцентном эффекте радия, – казалось зависшим в темноте [и] наполняло нас совершенно новыми эмоциями и волшебством».

Волшебство… оно подразумевает некое колдовство, чуть ли не сверхъестественные силы. Неудивительно, что начальник медицинской службы США сказал про радий, что «он напоминает одно из мифологических сверхсуществ». Один английский врач называл его чудовищную радиоактивность «неизвестным богом».

Итак, хотя этот ученый уже и не помнил про радий, радий про него не забыл. Пока он направлялся к чужому берегу, каждую секунду его путешествия радий испускал свои мощные лучи в его бледную, мягкую кожу. Прошли дни, и ученый с удивлением обнаружил у себя на животе таинственное красное пятно. Оно напоминало след от ожога, однако он не помнил никакого контакта с огнем, от которого мог остаться подобный след. С каждым часом в этом месте ему становилось все больней. Пятно не увеличивалось в размерах, однако казалось, оно растет вглубь, словно тело было все еще подвержено воздействию, из-за которого эта рана образовалась, и пламя продолжало его жечь. Пятно вздулось волдырями, причиняя невыносимую боль, которая все продолжала усиливаться, а ученый пытался понять, что же могло причинить ему столько вреда без его ведома.

И вот тогда-то он и вспомнил про радий.

I Знание

Глава 1

Ньюарк, Нью-Джерси,

Соединенные Штаты Америки

– 1917 год—

Первого февраля 1917 года Кэтрин Шааб направлялась на работу, до которой было всего четыре квартала, бойким шагом. Ей было наплевать на холод; ей всегда нравились зимние снега ее родного города. В то морозное утро, однако, приподнятое настроение у нее появилось не из-за холодной погоды: это был ее первый рабочий день на фабрике по производству циферблатных часов корпорации светящихся материалов Radium, базирующейся на Третьей улице в городе Ньюарк, штат Нью-Джерси.

Об этой вакансии ей рассказала одна из близких подруг; у Кэтрин, заводной и общительной девушки, было много друзей. Позже она вспоминала: «Одна моя подруга рассказала мне про “студию часов”, где цифры и стрелки на циферблатах раскрашивали светящейся в темноте краской. Она объяснила, что работа интересная и куда более престижная, чем обычные заводские должности». И такое простое описание звучало невероятно привлекательно – в конце концов, это была даже не фабрика, а «студия». Для Кэтрин, девушки «с очень богатым воображением», это место казалось одним из тех, где может произойти что угодно. Оно определенно было лучше ее предыдущей работы, на которой она упаковывала товар в универмаге. У Кэтрин были куда более далекоидущие амбиции.

Этой привлекательной четырнадцатилетней девушке через пять недель исполнялось пятнадцать. Ростом метр шестьдесят с небольшим, она была «очень красивой маленькой блондинкой» с горящими голубыми глазами, модной короткой стрижкой и тонкими чертами лица. Хотя она и окончила только начальную школу – а «на этом все образование девушек из семей рабочих в те дни и заканчивалось», – она все равно была чрезвычайно умной. «Всю свою жизнь, – позже написал журнал Popular Science, – [Кэтрин] Шааб… лелеяла желание стать писателем». Она определенно была пробивной: позже она написала, что, когда подруга рассказала ей про вакансию в студии часов, она «направилась прямиком к начальнику – мистеру Савою – и попросила работу».

Так она и очутилась у ворот фабрики на Третьей улице, постучалась и получила доступ к месту, где хотели работать многие молодые девушки. Она ощутила чуть ли не благоговейный трепет, когда ее повели по студии, чтобы познакомить с женщиной-бригадиром, Анной Руни, и она видела, как красильщицы прилежно выполняют свою работу. Эти девушки сидели рядами, одетые в свою обычную одежду, и с молниеносной скоростью разрисовывали циферблаты. Движения их рук были неуловимы. Перед каждой стоял деревянный ящик с бумажными циферблатами – белые цифры на черном фоне, готовые к тому, чтобы их раскрасили, – однако не циферблаты привлекли внимание Кэтрин, а тот материал, который использовали женщины. Это был радий.

Радий. Все знали, что это удивительный элемент. Кэтрин много читала про него в журналах и газетах, в статьях всячески превозносились его свойства и рекламировались новые продукты из радия в продаже – но они все были слишком дорогими для девочки столь скромного происхождения, как Кэтрин. Прежде ей никогда не доводилось видеть его вблизи. Это было самое ценное вещество на земле, продававшееся по цене в 120 000 долларов за грамм (2 200 000 долларов в пересчете на современные деньги). К ее восторгу, в реальности он оказался еще более прекрасным, чем она себе его воображала.

У каждой красильщицы был собственный запас. Девушки сами смешивали себе краску, помещая щепотку радиевой пудры в небольшой белый сосуд, а затем добавляя туда каплю воды и немного гуммиарабика в качестве клеящего вещества: в результате получалась зеленовато-белая светящаяся краска с торговым названием Undark. Мелкая желтая пудра содержала лишь микроскопическое количество радия; она смешивалась с сульфидом цинка, в результате реакции радия с которым появлялось яркое свечение. От этого эффекта дух захватывало.

Кэтрин видела, что порошок этот повсюду – вся студия была усыпана пылью. Казалось, она зависала небольшими клубами в воздухе, оседая на плечах и волосах работающих красильщиц. К изумлению, сами девушки начинали от нее сверкать.

Кэтрин, как и многие до нее, была очарована увиденным. И не только из-за сияния – всемогущая репутация радия делала свое дело. Чуть ли не сразу новый элемент окрестили «величайшим открытием в истории». Когда на рубеже веков ученые обнаружили, что радий способен уничтожать ткани человеческого тела, его тут же стали применять в борьбе с раковыми опухолями, и он давал исключительные результаты. Этому спасающему жизни и, как предполагалось, наделяющему здоровьем элементу стали находить все новые и новые применения. На протяжении всей жизни Кэтрин радий был изумительной панацеей, с помощью которой лечили не только рак, но и поллиноз, подагру, запоры… В общем, все на свете. Аптекари продавали радиоактивные повязки и таблетки; для тех, кто мог себе это позволить, открывались радиевые клиники и спа-салоны.

Люди провозглашали, что появление радия было предсказано в Библии: «взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные». Также утверждалось, что радий способен восстановить жизненные силы пожилым людям, делая «стариков молодыми». Один энтузиаст написал: «Порой я чуть ли не ощущаю искры в своем теле».

Радий сиял, «словно добродетель в грешном мире». Его привлекательностью поспешили воспользоваться предприниматели. Кэтрин видела рекламные объявления о продаже одного из самых успешных продуктов: сосуда, стенки которого были покрыты радием, чтобы налитая в него вода становилась радиоактивной: обеспеченные покупатели пили ее в качестве тонизирующего средства, а рекомендованная дозировка составляла от пяти до семи стаканов в день. Стоимость таких изделий, однако, начиналась от 200 долларов (3700 долларов в пересчете на современные деньги), так что Кэтрин они были далеко не по карману. Радиевую воду пили богатые и знаменитые, а не девушки-рабочие из Ньюарка.

Тем не менее это не мешало ей ощущать причастность к всестороннему вторжению радия в американскую жизнь. Это было безумие, по-другому не описать. Радий прозвали «жидким солнцем», и он освещал не только больницы и гостиные богачей Америки, но и ее театры, концертные залы, гастрономы и даже книжные полки. Его взахлеб расхваливали в карикатурах и романах, и Кэтрин, любившая петь и играть на пианино, наверняка была знакома с песней «Радиевый танец», ставшей большим хитом после появления в мюзикле «Пиф! Паф! Пуф!». В продаже были радиевые бандажи и нижнее белье, радиевое масло, радиевое молоко, радиевая зубная паста (гарантировавшая более яркую улыбку после каждой чистки зубов) и даже всевозможная радиевая косметика – кремы для лица, мыло, губная помада, пудра. Были и более прозаичные продукты: «Радиевый спрей, – гласило одно из рекламных объявлений, – быстро убьет всех мух, комаров, тараканов. Ему нет равных в уходе за мебелью, керамикой, плиткой. Безопасен для людей и прост в использовании».

Далеко не все из этих товаров действительно содержали радий – он был слишком редким и дорогим, – однако это не мешало производителям заявлять, что он входит в состав их продукции, – всем хотелось заполучить свой кусочек радиевого пирога.

И теперь, к радости Кэтрин, благодаря новой работе она получила главное место за столом. Она с упоением смотрела на происходящее перед ней. Затем, однако, к ее разочарованию, мисс Руни провела ее в комнату, расположенную отдельно от главной студии, вдали от радия и светящихся девушек. В тот день Кэтрин не было суждено раскрашивать циферблаты – равно как и на следующий день, как бы ей ни хотелось поскорее присоединиться к чарующим художницам в другом помещении.

Вместо этого ей предстояло пройти стажировку в роли контролера, проверяя работу этих светящихся девушек, с головой занятых раскрашиванием циферблатов.

Мисс Руни объяснила, что это важная работа. Хотя компания и специализировалась на циферблатах часов, она заключила и выгодный государственный контракт на поставку светящихся авиационных приборов. С учетом того, что в Европе был разгар войны, этот бизнес процветал; компания также использовала свою краску для производства стрелковых прицелов, корабельных компасов, чтобы они более ярко светились в темноте. А когда на кону жизни людей, циферблаты должны быть идеальными. «[Я должна была] следить, чтобы контуры цифр были ровными и [аккуратными], а также исправлять любые мелкие дефекты», – вспоминала Кэтрин.

Мисс Руни познакомила Кэтрин с ее наставницей, Мэй Кабберли, после чего оставила девушек работать, а сама продолжила медленно расхаживать между рядами красильщиц, приглядывая за ними.

Мэй улыбнулась Кэтрин и поздоровалась с ней. Эта 26-летняя красильщица работала в компании с прошлой осени, и у нее уже сложилась репутация блистательной красильщицы – каждый день она выдавала от восьми до десяти ящиков с циферблатами (в зависимости от размеров, в них помещалось 24 или 48 циферблатов в каждом). Ее быстро повысили, назначив обучать новых девушек в надежде, что они станут такими же продуктивными. Она взяла в руки кисть, чтобы показать Кэтрин методику, которой обучали всех красильщиц и контролеров.

Девушки использовали тонкие кисти из верблюжьего волоса с деревянными ручками. Одна из красильщиц позже вспоминала: «Я в жизни не видела столь тонких кисточек». Тем не менее какими бы тонкими ни были эти кисти, их щетина имела склонность пушиться, портя работу девушек. Циферблаты самых маленьких карманных часов имели всего три с половиной сантиметра в диаметре, и мельчайшие детали для раскрашивания были не толще одного миллиметра. Девушки не могли вылезать за границы этих тонких очертаний, иначе их ждало строгое наказание. Им приходилось делать кисти еще тоньше – и был только один известный способ этого добиться.

«Мы клали кисти себе в рот», – пояснила Кэтрин. Этому нехитрому приему научили всех первые девушки, пришедшие сюда с фабрик по раскраске фарфора.

Эти девушки не знали, что в Европе, где циферблаты раскрашивали уже более десяти лет, все делалось иначе. В разных странах применялись различные методики, однако нигде кисти не смачивались губами. А все потому, что и кисти никто не использовал: в Швейцарии для этого применялись стеклянные стержни; во Франции – небольшие палочки с ватным тампоном на конце; в других европейских студиях использовали заостренные деревянные стилосы или металлические иглы.

Тем не менее американские девушки не переняли методику по смачиванию кистей губами со слепой верой. Мэй сказала, что, когда она только начала работать вскоре после открытия студии в 1916 году, она и ее коллеги подвергли этот способ сомнению, «несколько скептически» отнесшись к тому, чтобы глотать радий. «Первым делом мы спросили, – вспоминала она, – не вредно ли это, и нам ответили: “нет”. Мистер Савой сказал, что это не опасно и нам не стоит переживать». В конце концов, радий же считался чудесным лекарством, а раз так, девушкам его воздействие должно было лишь пойти на пользу. Вскоре они настолько привыкли класть кисти себе в рот, что и вовсе перестали об этом задумываться.

Для Кэтрин же в ее первый день снова и снова смачивать губами кисть, исправляя дефекты на циферблатах, показалось странным занятием. Тем не менее ей пришлось с этим смириться: она постоянно напоминала себе, почему хотела здесь работать. Ее работа включала в себя два типа проверок – при дневном освещении и в темноте, и именно в темноте начиналось все волшебство. Она вызывала девушек, чтобы обсудить их работу.

«Здесь, в комнате без солнечного света, были сразу видны следы светящейся краски повсюду на рабочих. То там, то здесь виднелись пятна на одежде, на лице и губах, на их руках. Стоя здесь, они фактически светились в темноте». Они выглядели восхитительно, словно неземные ангелы.

Шло время, и Кэтрин поближе познакомилась со своими коллегами. Одной из них была Джозефина Смит, круглолицая 16-летняя девушка с короткими каштановыми волосами и носом картошкой. Она тоже прежде работала в универмаге продавщицей, однако ушла оттуда, позарившись на куда более приличную зарплату красильщицы циферблатов. Хотя у девушек и не было фиксированной ставки – они получали сдельную оплату в зависимости от количества раскрашенных циферблатов, в среднем по 1,5 цента за штуку, – самые талантливые зарабатывали невероятные суммы. Некоторые зарабатывали в три раза больше по сравнению со среднестатистическими заводскими рабочими; кто-то – даже больше своих отцов. Девяносто пять процентов наемных работниц получали меньше, а красильщицы уносили домой в среднем по 20 долларов (370 долларов в пересчете на современные деньги) в неделю, хотя самые проворные без труда могли зарабатывать еще больше, порой в целых два раза, – годовая зарплата самых старательных составляла 2080 долларов (почти 40 000). Девушки были очень довольны своим положением.

Джозефина, как узнала Кэтрин, была немецкого происхождения, как и сама Кэтрин. На самом деле большинство красильщиц были дочерями или внучками иммигрантов.

В Ньюарке проживало множество мигрантов из Германии, Италии, Ирландии и других стран. Это и стало одной из причин, по которым компания решила открыть студию именно здесь: иммигранты были неиссякаемым источником рабочей силы для всевозможных фабрик.

Нью-Джерси прозвали Штатом Садов за его развитое сельхозпроизводство, однако промышленность здесь была развита не меньше. На пороге нового столетия руководители крупных фирм Ньюарка назвали его Городом возможностей, и – в чем девушки сами сумели убедиться – он всячески оправдывал такое имя.

Все это делало Ньюарк процветающим мегаполисом. Ночная жизнь после закрытия фабрик кипела. Он считался пивным городом, потому что количество кабаков на душу населения в нем было больше, чем где-либо еще в Америке, и рабочие не теряли своего свободного времени даром. Красильщицы подружились между собой: они усаживались обедать в мастерской, делясь сэндвичами и слухами за пыльными столами.

Шли недели, и Кэтрин наблюдала не только за прелестями работы красильщиц, но и за связанными с ней трудностями: мисс Руни постоянно контролировала их, разгуливая по студии, и девушки вечно боялись, что их вызовут в темную комнату, чтобы отчитать за некачественно выполненную работу. А больше всего девушки боялись обвинений в перерасходе дорогостоящей краски, за что могли даже уволить. Тем не менее, несмотря на все эти очевидные минусы, Кэтрин все равно не терпелось присоединиться к женщинам в основной мастерской. Ей хотелось стать одной из сияющих девушек.

Будучи способной ученицей, Кэтрин вскоре преуспела в своей работе. Она не только в совершенстве овладела искусством исправлять дефекты на циферблатах с помощью смоченной губами кисти, но и наловчилась смахивать пыль голыми руками и удалять ногтем излишки краски. Она трудилась изо всех сил, мечтая о повышении.

Наконец, ближе к концу марта, ее упорство было вознаграждено. «Мне предложили раскрашивать циферблаты, – радостно писала она. – Я сказала, что не прочь попробовать».

Кэтрин осуществила амбиции благодаря своим заслугам – однако той весной 1917 года имелись и другие, куда более серьезные факторы. Спрос на красильщиц циферблатов вскоре стал невиданным: теперь компании было нужно заполучить как можно больше новых девушек.

Глава 2

За предыдущие два с половиной года война в Европе практически не коснулась Америки, если не считать принесенного ею экономического подъема. Большинство американцев были только рады держаться подальше от ужасов окопной войны, разразившейся по другую сторону Атлантики, истории о которой доходили до них в первозданном виде, несмотря на большое расстояние. Но в 1917 году нейтральная позиция страны оказалась несостоятельной. Шестого апреля, всего через неделю или около того после повышения Кэтрин, Конгресс проголосовал за участие Америки в этом конфликте, который позже окрестили «Войной за прекращение всех войн».

В студии по раскрашиванию циферблатов на Третьей улице моментально ощутили последствия этого решения. Спрос взлетел. Студия в Ньюарке была слишком маленькой, чтобы обеспечивать необходимый объем, так что начальство Кэтрин открыло специально построенный для этих целей завод рядом с Ньюарком в городе Орандж, штат Нью-Джерси, закрыв фабрику на Третьей улице. Теперь заводу нужны были не только красильщицы циферблатов. Компания так сильно разрослась, что сама стала заниматься выделением радия, для чего требовались лаборатории и перерабатывающие установки. Корпорация светящихся материалов Radium значительно расширилась, и новая площадка включала в себя несколько зданий, расположенных посреди жилого квартала.

Кэтрин стала одним из первых работников, переступивших порог двухэтажного здания, предназначенного для размещения прикладного отдела. Ей и остальным красильщицам понравилось увиденное. Мало того что Орандж был привлекательным процветающим городом, так еще и их новая студия на втором этаже оказалась очаровательной, с огромными окнами во всех стенах и крыше. Помещение заливало весеннее солнце, обеспечивая идеальное освещение для раскрашивания циферблатов.

Компания объявила о найме новых сотрудников для помощи военным, и всего четыре дня спустя Грейс Фрайер ответила на этот призыв. У нее нашлись на то личные причины: два ее брата в числе нескольких миллионов американских солдат направлялись сражаться во Францию.

Многих красильщиц циферблатов воодушевила идея помощи американским войскам: «Эти девушки, – писала Кэтрин, – были лишь некоторыми из многих, “вносящих свою лепту” работой».

Грейс была молодой девушкой с особенно активной гражданской позицией. «Еще в школьные годы, – написала ее подруга, – она планировала стать настоящим гражданином, когда вырастет». Ее семья не чуралась политики: ее отец Дэниел состоял в профсоюзе плотников, и в этом доме было просто невозможно вырасти, не впитав в себя его принципы. Дэниел частенько сидел без работы, так как профсоюзное движение в те годы не пользовалось популярностью, но если в семье и не хватало денег, то в любви они недостатка не испытывали. Грейс была четвертой по счету из десяти детей, самой старшей среди девочек, и, возможно, поэтому особенно сблизилась со своей матерью, которую тоже звали Грейс. В общей сложности в семье было шесть мальчиков и четыре девочки, и Грейс дружила со своими братьями и сестрами, особенно с Аделаидой, наиболее подходящей ей по возрасту, и с младшим братом Артом.

Когда прозвучал призыв, у Грейс уже была работа, на которой она получала практически столько же, как и красильщицы циферблатов, однако она уволилась, чтобы устроиться в студию радиевой компании в Орандже, где жила. Она была невероятно способной и исключительно привлекательной девушкой с вьющимися каштановыми волосами, карими глазами и четкими чертами лица. Многие называли ее эффектной, однако Грейс не особо интересовали восхищенные взгляды. Она была карьеристкой и уже к 18 годам обеспечила себе благополучную жизнь. Если вкратце, то она была «девушкой, увлеченной жизнью». Вскоре она преуспела в раскрашивании циферблатов, став одним из самых продуктивных работников компании, в среднем выдавая по 250 циферблатов в день.

Ирен Корби тоже пришла в компанию той осенью. Дочка местного шляпника, она была чрезвычайно жизнерадостной девушкой 17 лет. «У нее был очень веселый характер, – вспоминала ее сестра Мэри, – чрезвычайно веселый». Ирен сразу же поладила со своими коллегами, особенно с Грейс, и они считали ее одним из самых умелых сотрудников.

Обучением новых девушек занялись Мэй Кабберли и Джозефина Смит. Женщины сидели бок о бок за длинными, вдоль всей студии, столами, между которыми был проход, так что мисс Руни могла наблюдать за их работой. Инструкторши научили девушек класть крошечное количество материала (они неизменно называли радий «материалом») в свои емкости, «словно легкий дымок в воздухе», а затем аккуратно смешивать краску. Но как бы осторожно они ее ни размешивали, им на руки все равно попадали брызги.

Затем, когда краска была размешана, их научили смачивать кисти губами. «Она сказала мне наблюдать и повторять за ней», – вспоминала Кэтрин свое обучение. Грейс, Кэтрин и Ирен беспрекословно выполняли указания. Они подносили кисти к губам… смачивали их в радии… И расписывали циферблаты. «Поднести к губам, обмакнуть, нарисовать» – эти движения уже стали машинальными: все девушки копировали друг друга, и целый день напролет, словно зеркальные отражения, их повторяли.

Вскоре красильщицы обнаружили, что радий застывает на их кистях. Им предоставили вторую емкость, якобы для чистки щетины, однако воду меняли лишь раз в день, и она быстро становилась мутной: кисти в ней не столько чистились, сколько пушились, что мешало некоторым работницам. Вместо этого они стали попросту смачивать кисти собственной слюной. Другие, однако, всегда использовали воду. «Я делала так, – сказала одна из них, – потому что не переносила этот неприятный вкус у себя во рту». Вкус краски был предметом споров. «Я не заметила никакого странного вкуса, – говорила Грейс, – я бы сказала, что краска вообще была безвкусной». Но некоторые специально ели краску: им это нравилось.

Другим новым работником, попробовавшим в то лето волшебный элемент, стала 16-летняя Эдна Больц. «Этот человек, – позже написали про нее в журнале Popular Science, – с рождения был одарен жизнерадостным характером». Изящная от природы, ростом всего метр шестьдесят пять, она была, однако, выше большинства своих коллег. Ей дали прозвище «Дрезденская куколка» из-за прекрасных золотистых волос и светлой кожи; кроме того, у нее были идеальные зубы и, возможно, как результат работы, сияющая улыбка. Со временем она сблизилась со своей наставницей, мисс Руни, которая отзывалась о ней как об «очень приятной девушке; очень порядочной и из очень хорошей семьи». Эдна была глубоко религиозна, но помешана на музыке. Она пришла в июле, когда из-за спроса военных объемы производства взлетели.

В то лето на заводе кипела работа. «Это был настоящий дурдом!» – воскликнула одна из сотрудниц. Девушки уже оставались сверхурочно, чтобы справляться со спросом, выходили семь дней в неделю; теперь же студия перешла на круглосуточный режим. В темных окнах красильщицы циферблатов сияли еще ярче: эдакая мастерская светящихся духов, трудящихся всю ночь напролет.

Хотя от них и требовали большой скорости, девушкам в целом нравился рабочий процесс – они упивались идеей о том, что расписывают циферблаты по много часов в день ради своей страны. Большинство из них были подростками – «веселые, хихикающие девчонки», – и они находили время для веселья. Одной из их излюбленных забав было нацарапать на часах свое имя и адрес: послание для солдата, который будет их носить. Иногда девушки получали от них письма. Постоянно приходили новые сотрудницы, что еще больше способствовало дружелюбной атмосфере.

В Ньюарке в студии работали где-то 70 девушек. Во время войны их стало больше как минимум в три раза.

Теперь девушки сидели по обе стороны столов, всего в метре друг от друга.

Среди них оказалась и Хейзел Винсент. Как и Кэтрин Шааб, она была родом из Ньюарка; у нее было овальное лицо, нос пуговкой и светлые волосы, которые она укладывала по последней моде. Другим новым работником была 21-летняя Альбина Маггия, дочка итальянского иммигранта – третья из семи, – миниатюрная пухленькая женщина ростом всего метр сорок два, с типичными для итальянцев темными волосами и глазами. Она была рада вернуться к работе – раньше она занималась изготовлением украшений для шляп, однако ей пришлось уйти, чтобы ухаживать за своей матерью, умершей в прошлом году, – однако она не стала самой быстрой красильщицей циферблатов. Кисти ей казались «слишком грубыми», и она успевала за день раскрасить лишь полтора ящика. Как бы то ни было, она старалась изо всех сил, позже заметив: «Я всегда выкладывалась по полной для этой компании».

За длинными деревянными столами к Альбине присоединилась ее младшая сестра Амелия, которую все называли Молли. В этой студии она как будто нашла свое призвание и показывала невероятные результаты. На 30 сантиметров выше Альбины, она была общительной 19-летней девушкой с круглым лицом и пышными каштановыми волосами; она любила посмеяться вместе со своими коллегами. Особенно хорошо она поладила с другой новенькой, Элеанор Экерт (по прозвищу Элла): они стали друзьями неразлейвода. Элла была популярной и красивой, со светлыми, слегка вьющимися волосами и широкой улыбкой. Чувство юмора не покидало ее ни на минуту, будь то на работе или на отдыхе. Девушки общались и вместе обедали, практически не отрываясь от работы за тесными столами.

Компания организовывала и различные общественные мероприятия, самыми излюбленными из которых были пикники. В белоснежных летних платьях и шляпах с широкими полями красильщицы лакомились мороженым в стаканчиках, сидя на узком временном мосте, ведущем через ручей в студию. Они раскачивали ногами и держались друг за друга, стараясь не упасть в воду. На эти пикники приглашали весь персонал, так что девушки общались и с другими коллегами, которых обычно видели редко: мужчинами, работавшими в лабораториях и на обогатительных установках. «Служебные романы» не заставили себя долго ждать. Мэй Кабберли начала встречаться с парнем из лаборатории по имени Рэй Кэнфилд, многие другие девушки тоже были в отношениях, хотя большинство и не со своими коллегами. У Хейзел Винсент, например, с детства продолжалась любовь с механиком по имени Теодор Кузер с голубыми глазами и светлыми волосами.

Основатель компании, 34-летний врач родом из Австрии по имени Забин фон Зохоки, частенько приходил на эти пикники – он сидел на пледе среди своих работников, без куртки и с бокалом прохладительного напитка в руке. Девушки редко когда видели его в студии – он обычно был слишком занят работой в лаборатории, чтобы удостоить их своим присутствием, – так что здесь предоставлялась редкая возможность с ним встретиться.

Именно фон Зохоки открыл светящуюся краску, еще в 1913 году, и она определенно принесла ему успех. За первый год он продал 2000 светящихся в темноте часов; теперь же компания выпускала их миллионами.

Он был далеко не самым типичным предпринимателем: получив медицинское образование, изначально он воспринимал свою краску как «халтуру», с помощью которой надеялся заработать денег на медицинские исследования, однако растущий спрос вынудил его всерьез заняться бизнесом. Он встретил «родственную душу» в лице доктора Джорджа Уиллиса, и два врача совместно основали компанию.

Фон Зохоки был, по словам его коллег, «удивительным человеком». Все звали его просто «доктор». Он не знал усталости: «этот человек любил припоздниться, однако потом все работал и работал до поздней ночи». Журнал American назвал его «одним из величайших деятелей в мире радия», и он учился у лучших – у самих Кюри.

От них, а также из специализированной медицинской литературы, которую изучал, фон Зохоки узнал, что радий таит в себе величайшую опасность. Как раз в тот период, когда предприниматель занимался вместе с Кюри, Пьер как-то заметил, что «ни за что бы не остался в комнате с килограммом чистого радия, так как он сжег бы всю кожу на его теле, лишил бы его зрения и, скорее всего, жизни». Сами Кюри к тому времени были не понаслышке знакомы с вредностью радия: они уже не раз получали от него ожоги. Радий действительно мог лечить опухоли, уничтожая нездоровую ткань, – однако он не знал различий и точно так же мог разрушать и здоровые ткани. Фон Зохоки сам пострадал от его безмолвной и губительной ярости: радий попал ему в левый указательный палец, и, осознав это, доктор отрубил себе его кончик. Теперь палец выглядел так, словно «его обглодало какое-то животное».

Разумеется, обычным людям все это было неизвестно. Их упорно убеждали, что радий имеет исключительно положительные свойства – именно так писали о нем в газетах и журналах, расхваливали его на упаковках всевозможных товаров и в бродвейских постановках.

Тем не менее работников лаборатории на заводе фон Зохоки в Орандже обеспечили защитным снаряжением. Им выдали свинцовые фартуки, а также щипцы из слоновой кости, чтобы брать пробирки с радием.

В январе 1921 года фон Зохоки написал, что с радием следует «обращаться с величайшей осторожностью». Тем не менее, несмотря на все эти знания, а также на травмированный палец, Зохоки был, видимо, настолько очарован радием, что, как утверждали все, мало заботился о мерах предосторожности. Известно, что он играл с ним, держа пробирки голыми руками и наблюдая за его свечением в темноте, а то и вовсе опускал руку по локоть в радиевый раствор. Сооснователь компании Джордж Уиллис тоже вел себя легкомысленно: брал пробирки указательным и большим пальцами, не заморачиваясь со щипцами. Пожалуй, неудивительно, что их коллеги повторяли за ними. Никому не было дела до предупреждений Томаса Эдисона, работавшего всего в паре миль от завода в Орандже, который однажды заметил: «Возможно, радий еще перейдет в доселе невиданное состояние, которое приведет к печальным последствиям; всем, кто имеет с ним дело, следует соблюдать осторожность».

А в залитой солнцем студии на втором этаже работающие девушки вообще ни о чем не переживали. Здесь не было ни свинцовых фартуков, ни щипцов с наконечниками из слоновой кости, ни медицинских специалистов. Содержание радия в краске считалось настолько незначительным, что подобные меры предосторожности были признаны излишними.

Сами девушки, разумеется, даже не догадывались, что какие-то меры могут понадобиться. В конце концов, они имели дело с радием, чудо-лекарством. Они считали себя счастливицами, дружно заливаясь смехом, и, склонив головы, выполняли свою кропотливую работу. Грейс и Ирен. Молли и Элла. Альбина и Эдна. Хейзел и Кэтрин, и Мэй.

Они брали свои кисти и вертели ими снова и снова, всё, как их учили.

Смочить губами… Обмакнуть… Покрасить.

Глава 3

Война – голодный зверь, и чем больше его кормишь, тем больше он сжирает. Когда осень 1917 года подошла к концу, спрос на продукцию фабрики и не думал снижаться: на пике производства раскрашиванием циферблатов занимались 375 нанятых девушек. А когда фирма объявила о новом наборе людей, они охотно стали рекламировать эту работу своим подругам, родным и двоюродным сестрам. Вскоре бок о бок сидели целые семьи, оживленно раскрашивая циферблаты. К Альбине и Молли Маггии вскоре присоединилась и другая их сестра, шестнадцатилетняя Кинта.

Она была чрезвычайно привлекательной девушкой с большими серыми глазами и длинными темными волосами. Прекрасные зубы она считала своим главным достоинством. Приземленная и добродушная, она любила проводить время за карточными играми, шашками и домино. Она дерзко признавалась: «Мне бы следовало ходить в церковь как минимум раза в два чаще». Она потрясающе поладила с Грейс Фрайер, и эти две девушки стали неразлучны.

Грейс тоже привела на работу свою младшую сестренку: Аделаида Фрайер была очень компанейской, обожала общение среди людей, однако она оказалась не такой благоразумной, как ее старшая сестра, и в итоге ее уволили за излишнюю болтовню. Девушки, может, и хотели общаться, однако им все равно нужно было делать свою работу, и если они не могли на ней сосредоточиться, то надолго там не задерживались. Как Кэтрин Шааб заметила еще в Ньюарке, девушки находились под огромным давлением. Если работница не справлялась, ее отчитывали; если она не справлялась многократно, то ее просто увольняли. Мистера Савой, чей офис находился на первом этаже, девушки видели лишь тогда, когда он приходил их отругать.

Самой большой проблемой был перерасход краски. Каждый день мисс Руни выдавала девушкам определенное количество порошка, рассчитанное на определенное количество циферблатов, – и его непременно должно было хватить. Они не могли просить еще, но не могли и экономить: если цифры недостаточно покрыты материалом, это непременно всплывет при проверке. Девушки стали выручать друг друга и делились, если у кого-то оставалось немного лишней краски. Кроме того, были еще и емкости с водой, с осадком из радия. Их тоже научились использовать в качестве дополнительного источника материала.

Но мутная вода не осталась незамеченной руководителями компании. Вскоре сосуды для чистки кистей забрали, объяснив это тем, что слишком много ценного материала впустую пропадало в воде.

У девушек не было другого выхода, кроме как смачивать кисти губами, так как иначе не убрать застывший на кончиках радий. Как заметила Эдна Больц: «Без этого было просто невозможно справляться с работой».

Желая сократить расход материала, руководство занималось и самими девушками. По окончании смены их вызывали в темную комнату, чтобы смести с одежды «сверкающие частицы», которые затем собирались с пола в совок и использовались на следующий день.

Тем не менее, сколько бы они ни старались, всю пыль смести не удавалось. Девушки были полностью покрыты ею: «ладони, руки, шея, одежда, нижнее белье, даже корсеты красильщиц светились». Эдна Больц вспоминала, что даже после чистки, «когда я возвращалась вечером домой, моя одежда сияла в темноте». Она добавила: «Было сразу видно, куда попал порошок – на волосы, на лицо». Девушки светились, «подобно часам в темной комнате», словно они сами были хронометрами, отсчитывавшими проходящие секунды. Направляясь домой с работы по улицам Оранджа, они сияли, словно призраки.

Их нельзя было не заметить. Жители города обращали внимание не только на призрачное свечение, но и на дорогую, эффектную одежду – девушки ходили в шелках и мехах, «больше напоминая популярных актрис, чем работниц фабрики». Таковы были преимущества их высокого заработка.

Несмотря на всю привлекательность этой работы, она подходила не всем. Некоторым от краски становилось плохо; у одной женщины всего через месяц во рту появились язвы. Хотя все девушки смачивали кисти губами, делали они это с разной периодичностью, что, скорее всего, и объясняло столь разные реакции. «Я могла закрасить где-то две цифры, прежде чем кисть высыхала», – говорила Грейс Фрайер, в то время как Эдне Больц приходилось смачивать кисть губами перед каждой цифрой, а то и два-три раза для одной цифры. Кинта Маггия делала так же, хотя и ненавидела вкус краски: «Помню, как жевала краску – она была словно песок между зубами. Я отчетливо это помню».

Кэтрин Шааб смачивала кисть чуть ли не реже всех – чтобы раскрасить одни часы, ей требовалось поднести кисть к губам всего четыре-пять раз. Тем не менее, когда у нее внезапно высыпали прыщи – что запросто могло произойти из-за гормональных изменений, так как ей было лишь пятнадцать, – она определенно помнила о побочных реакциях на краску у своих коллег, так как сразу же решила обратиться к врачу.

К ее удивлению, он спросил, не работает ли она с фосфором. Этот известный в Ньюарке промышленный яд было логично заподозрить, однако Кэтрин от этого легче не стало. Потому что беспокойство врача вызвали не только ее прыщи: он заметил также и изменения в ее крови. Была ли она уверена, что не работает с фосфором?

Девушки не до конца понимали, что именно содержится в краске. Озадаченная вопросами врача, Кэтрин обратилась к своим коллегам. Когда она поделилась с ними тем, что сказал ей врач, они перепугались. Вместе они пришли к мистеру Савой, который пытался успокоить их страхи, однако на этот раз его слова о безвредности краски и слушать никто не хотел.

Тогда он, как это сделал бы любой руководитель среднего звена, обратился к своему руководству. Вскоре после этого из Нью-Йорка прибыл Джордж Уиллис, чтобы прочитать девушкам лекцию о радии и убедить их, что он не опасен; фон Зохоки тоже принял участие.

Врачи гарантировали, что краска не представляет никакой угрозы: радий использовался в столь ничтожном количестве, что попросту не мог причинить вреда.

Итак, девушки вернулись к своей работе, ощутив небольшое облегчение. Кэтрин, наверное, чувствовала себя несколько глупо из-за того, что ее подростковые угри вызвали столько волнений. Ее кожа пришла в порядок, а вместе с ней – и умы всех красильщиц. Когда один из величайших специалистов по радию в мире говорит, что беспокоиться не о чем, то к нему нельзя не прислушаться. Вместо этого девушки смеялись над теми воздействиями, которые производил на них порошок.

«Выделения из носа на моем платке, – вспоминала Грейс Фрайер, – светились в темноте». Одна из красильщиц, известная как «бойкая итальянка», как-то раз перед свиданием разрисовала краской все зубы, желая впечатлить своего кавалера улыбкой.

Зарождавшиеся романы девушек, о которых говорилось выше, расцвели по полной. Хейзел и Тео теперь были близки как никогда, а Кинта начала встречаться с юношей по имени Джеймс Макдональд, однако первой из них замуж вышла Мэй Кабберли – свадьба состоялась 23 декабря 1917 года. По существовавшей тогда традиции, девушка сразу же хотела уйти с работы, однако мистер Савой попросил ее задержаться подольше, так что она по-прежнему оставалась в студии, когда туда в тот же месяц пришла Сара Майлефер.

Сара несколько отличалась от остальных девушек. В первую очередь, возрастом – ей было уже двадцать восемь. Застенчивая и упитанная, она всегда держалась немного в стороне от подростков, несмотря на их дружелюбие. У Сары были широкие плечи и короткие темные волосы – и эти широкие плечи ей пригодились как матери-одиночке. У нее была шестилетняя дочка Маргарита, названная в честь младшей сестры.

В 1909 году Сара вышла замуж. Ее муж, Генри Майлефер, был смотрителем церкви, французско-ирландского происхождения, высоким, с черными волосами и глазами. Но Генри пропал, и никто не знал, где он сейчас. Так что Сара и Маргарита продолжали жить с ее родителями Сарой и Стивеном Карлоу и с ее шестнадцатилетней сестренкой Маргаритой. Стивен трудился художником-декоратором, и все они были «усердно работающими, благоразумными людьми». Сара тоже усердно работала и вскоре стала одним из самых преданных сотрудников радиевой компании.

Что касается Мэй Кабберли Кэнфилд, то ее преданности наступил конец. Вскоре после свадьбы она забеременела и в первые месяцы 1918 года уволилась из компании. Эта глава ее жизни завершилась.

Ей быстро нашли замену.

Согласно оценкам, в 1918 году 95 % всего производившегося в Америке радия отдавалось на производство краски для военных приборов; завод работал в полную мощность. К концу года у каждого шестого американского солдата были светящиеся часы, и многие из них – расписанные девушками из Оранджа.

В числе новых работниц пришла Джейн Стокер (по прозвищу Дженни), а в июле к ним присоединилась худенькая девушка с миниатюрными чертами лица по имени Хелен Куинлан. Она была энергичной, и ее в компании несколько высокомерно описали как «из того типа людей, что слишком уж сильно суетятся ради своего блага». У нее был парень, которого она часто брала с собой на пикники, – молодой светловолосый юноша, надевавший по такому случаю рубашку с галстуком. Вместе с Хелен они позировали для фотографии дома у одного из них: подол ее юбки извивался у коленей – она все время была в движении – а парень смотрел, не отрывая взгляда, на нее, а не на фотоаппарат, и выглядел совершенно одурманенным этим игривым созданием, которое ему каким-то чудом посчастливилось повстречать.

Женщины по-прежнему продолжали зазывать своих родных работать вместе с ними. В сентябре 1918 года Кэтрин с гордостью написала: «Я заполучила на фабрике место для Ирен». Ирен Рудольф была ее осиротевшей двоюродной сестрой-сверстницей; она жила вместе с семьей Шааб. С учетом трудностей, с которыми Ирен пришлось столкнуться в столь раннем возрасте, пожалуй, неудивительно, что она была осмотрительной и вдумчивой. Вместо того чтобы тратить свою зарплату на шелка и меха, как это делали некоторые девушки, она откладывала деньги на сберегательный счет. Ирен, с узкими лицом и носом, с темными волосами и глазами, на единственной сохранившейся фотографии выглядит слегка понурой.

Через месяц после прихода Ирен начал свою работу другой новый сотрудник – но это не была очередная красильщица циферблатов, радующаяся хорошему заработку. Это был Артур Роедер, чрезвычайно успешный бизнесмен, новый финансовый управляющий компании. Он уже продемонстрировал свою способность хвататься за карьерные возможности: хотя Артур и ушел из университета, так и не получив диплома, он быстро стал продвигаться по карьерной лестнице в выбранной специализации. Этот элегантный круглолицый мужчина с греческим профилем и тонкими губами любил галстуки-бабочки и бриолин, который размазывал по своим темным волосам, чтобы они плотнее прилегали к голове. Он работал в головном офисе в Нью-Йорке и теперь взял под свою ответственность красильщиц циферблатов. Хотя Артур и утверждал, что не раз посещал студию, на самом деле его появление здесь было исключительным событием, так как директора редко заходили в мастерские. Так, Грейс Фрайер помнила лишь единственный случай, когда глава компании фон Зохоки проходил мимо нее на работе. Тогда она не обратила особого внимания, однако позже этому придали большое значение.

В тот день она, как обычно, работала за столом, смачивая губами и макая в краску кисть, как и все остальные девушки. У фон Зохоки, как это было обычно для него, голова полнилась идеями и запутанными научными выкладками – он спешил заняться своей работой. Но в этот раз, поспешно проходя через студию, он остановился и посмотрел прямо на Грейс – а также на то, чем она занималась, словно впервые увидел.

Грейс подняла голову и бросила на него взгляд. Это был мужчина с запоминающейся внешностью: массивный нос и коротко стриженные темные волосы, прикрывающие слегка торчащие уши. Помня о том, в каком темпе нужно работать, она снова склонилась над столом и поместила кисть между губ.

– Не делайте так, – внезапно сказал он ей.

Грейс остановилась и в замешательстве на него посмотрела. Ведь это была ее работа, и все девочки делали именно так.

– Не делайте так, – повторил он. – Вы заболеете.

И отправился по своим делам.

Грейс была в полном замешательстве. Как человек, который всегда стремился разобраться в непонятной ситуации, она направилась прямиком к мисс Руни. Но мисс Руни лишь повторила то, что всем девушкам уже говорили прежде. «Она сказала, что это все полная ерунда, – вспоминала позже Грейс. – Она сказала, что краска безвредна».

Так что Грейс вернулась к работе.

Смочить губами… обмакнуть… покрасить.

В конце концов, шла война. Впрочем, ей оставалось немного. Одиннадцатого ноября 1918 года орудия смолкли. Воцарился мир. Более 116 тысяч американских солдат отдали свои жизни на этой войне; общее количество жертв для всех сторон составило порядка 17 000 000. И теперь радиевые девушки, директора компании и весь мир были благодарны за то, что этот жестокий, кровавый конфликт подошел к концу.

Достаточно людей погибло. Теперь, как им казалось, пришла пора жить.

Глава 4

Кинта Маггия не стала терять времени и ровно через месяц после прекращения войны вышла замуж за Джеймса Макдональда. Это был жизнерадостный паренек ирландского происхождения, он работал управляющим в торговой сети. Молодожены поселились отдельно в двухэтажном доме. Поначалу Кинта продолжала заниматься раскрашиванием циферблатов, но недолго. Она ушла из фирмы в феврале 1919-го и вскоре забеременела; ее дочка Хелен родится через два дня после Дня благодарения.

Она была не единственной уволившейся красильщицей циферблатов. Война закончилась, а девушки взрослели. Ирен Корби тоже ушла, устроившись секретаршей в Нью-Йорке. Позже она выйдет замуж за слегка щеголеватого Винсента Ла Порта, мужчину с пронзительными голубыми глазами, занимавшегося маркетингом.

Уволившимся быстро находили замену. В августе 1919-го Сара Майлефер смогла выбить место для своей сестры, Маргариты Карлоу. Та была бойкой молодой девушкой, пользовалась румянами и губной помадой и любила эффектную одежду: изящно подогнанные пальто с большими отворотами и широкополые шляпы с краями, отделанными перьями. Маргарита стала лучшей подругой младшей сестре Джозефины Смит Женевьеве, которая тоже начала там работать. Другой ее близкой подругой была Альбина Маггия, она все продолжала надрываться над ящиками с циферблатами, в то время как ее младшая сестра опередила ее с замужеством. Альбина была искренне рада за счастье Кинты, однако не могла не думать о том, когда же придет и ее время. Тем летом она тоже решила уйти и снова заняться украшениями для шляп.

Настала пора глобальных перемен. В то самое лето Конгресс США принял девятнадцатую поправку, наделив женщин правом голоса. Что касается Грейс Фрайер, то ей не терпелось им воспользоваться. На заводе тоже все не стояло на месте: вскоре новый химик – и будущий вице-президент – Говард Баркер совместно с фон Зохоки стал экспериментировать с рецептурой светящейся краски, заменяя радий на мезоторий. Позже писали: «Баркер смешивал все подряд и продавал это, пятьдесят на пятьдесят, либо десять процентов [мезотория] на девяносто процентов [радия], или вроде того». Мезоторий был изотопом радия (его называли радий-228, чтобы подчеркнуть отличие от «обычного» радия-226): тоже радиоактивным, но с периодом полураспада всего 6,7 года, в отличие от 1600 лет для радия-226. Его частицы были более грубыми, чем у радия, но – самое главное для компании – стоил он гораздо дешевле.

В студии девушек по какой-то непонятной причине попросили испытать новую методику. Эдна Больц вспоминала: «Они раздали всем маленькие тряпочки: мы должны были протирать ими кисти вместо того, чтобы класть их себе в рот». Месяц спустя, однако, как сказала Эдна, «их у нас забрали. Нам было запрещено пользоваться тряпочками – на них оставалось слишком много радия». Она заключила: «Мы снова стали смачивать кисти губами».

Компания старалась сделать производственный процесс максимально эффективным, так как спрос на светящиеся изделия и не думал угасать, хотя с войной уже и было покончено. В 1919 году, к большой радости Артура Роедера, производительность достигла своего пика: было изготовлено 2,2 миллиона светящихся часов. Неудивительно, что Кэтрин Шааб испытывала усталость; той осенью она заметила «боль и напряжение в ногах». У нее в целом был душевный упадок, так как в тот год скончалась ее мать; горе сблизило Кэтрин с ее отцом Уильямом.

Тем не менее жизнь, как это слишком хорошо знала осиротевшая двоюродная сестра Кэтрин Ирен Рудольф, продолжается даже после смерти близких. Ей и Кэтрин не оставалось ничего иного, кроме как с головой погрузиться в работу, бок о бок со своими коллегами, которые все еще вкалывали в наполненной радиевой пылью студии: Маргаритой Карлоу и ее сестрой Сарой Майлефер, Эдной Больц и Грейс Фрайер, Хейзел Винсент и Хелен Куинлан, и Дженни Стокер. Элла Экерт и Молли Маггия были самыми быстрыми работницами, несмотря на веселые гулянья на организуемых компанией мероприятиях. Они веселились от души, однако и работали так же усердно. По-другому работу было и не удержать.

Нескончаемые заказы тем временем все продолжали поступать. В компании задумались о стратегии ее развития в послевоенный период. Было решено расширить ее присутствие в области радиевой медицины. Артур Роедер также пересмотрел торговую марку Undark. В мирное время покупатели хотели увидеть сияющими в темноте многие изделия: компания стала продавать свою краску напрямую потребителям и производителям, которые сами находили ей применение. Так руководству радиевой компании в голову пришла другая идея – организовать для производящих часы фирм собственные студии по их раскраске. Это бы значительно снизило потребность в рабочей силе на фабрике по раскраске часов в Орандже, однако компания все равно получала бы прибыль за продажу краски.

На самом деле у фирмы были убедительные причины покинуть Орандж, ну или хотя бы сократить свою деятельность там. Теперь, когда пыл патриотизма военного времени угас, расположение завода посреди жилого квартала стало приносить проблемы. Местные жители начали жаловаться, что от фабричного дыма их постиранное белье теряет цвет, а здоровье ухудшается. Представители компании предприняли беспрецедентный шаг, чтобы сгладить недовольство населения: один из директоров лично вручил одному из местных пять долларов (68,50 доллара) – компенсацию за испорченное белье.

Что ж, это было ошибкой. Ящик Пандоры открылся. Тут же все жители разом захотели получить компенсацию. Людям в этом бедном районе «не терпелось поживиться за счет компании». Фирма извлекла урок: больше ни единого доллара никому выплачено не было.

Руководство снова переключило свое внимание на студии по производству часов. Спрос на них оказался огромным; в 1920 году выпустили более 4 000 000 светящихся часов. Вскоре были заключены договоры, и все остались довольны – все, за исключением изначальных красильщиц часов.

Так как компания процветала с новым соглашением, девушки оказались на улице. Теперь на всех попросту не хватало работы. Спрос падал, и в итоге студия в Орандже перешла на неполный день. Что касается оставшихся красильщиц, которым платили сдельно за количество расписанных циферблатов, то для них такая ситуация была попросту неприемлемой. Их число стало сокращаться, и в итоге осталось менее сотни женщин. Хелен Куинлан и Кэтрин Шааб ушли на поиски более высокооплачиваемой работы. Хелен стала машинисткой, а Кэтрин устроилась в офис шарикоподшипникового завода – и ей там понравилось. «Девушки в офисе, – писала она, – были общительными; у них был клуб, в который меня пригласили вступить. Большинство девушек занимались вышивкой или вязанием, набивая сундуки с приданым».

Осенью 1920 года Кэтрин исполнилось 18, однако она не спешила обзаводиться семьей – слишком уж ей нравилась ночная жизнь. «Я никакого приданого себе не готовила, – писала она, – так что, пока девочки были заняты делом, я играла на пианино и пела популярные в те дни песни».

Грейс Фрайер тоже оказалась достаточно смышленой, чтобы сообразить, что к чему. К росписи циферблатов она всегда относилась как к временной работе: было важно помочь военным, однако для человека с ее способностями это далеко не предел мечтаний. Она метила высоко и очень обрадовалась, когда ее приняли в престижный банк Fidelity в Ньюарке. Она любила поездки до своего офиса; с аккуратно собранными темными волосами и элегантными жемчужными бусами на шее, она была готова взяться за ожидающую ее работу.

Как и новые коллеги Кэтрин, девушки в банке оказались общительными. Грейс была «из тех девушек, что любили танцевать и смеяться», и вместе со своими новыми подружками с работы она зачастую устраивала безалкогольные вечеринки – в январе 1920 года приняли Сухой закон. Грейс нравилось в свободное время плавать – она устремляла свое изящное тело вперед в местном бассейне, поддерживая себя в форме. Будущее казалось ей светлым – и она была в этом не одинока. Альбина Маггия в Орандже наконец повстречала своего мужчину.

Было так здорово начать с кем-то встречаться после стольких лет. Как раз когда она начала ощущать себя уже слишком старой – ей было двадцать пять, а в то время девушки обзаводились мужьями гораздо раньше, да еще в придачу внезапно стало беспокоить левое колено, – он наконец нашелся: Джеймс Ларис, иммигрировавший из Италии каменщик, прибывший в США в семнадцать лет. Он был героем войны, получившим «Пурпурное сердце» и знак «Дубовые листья». Альбина позволила себе начать мечтать о браке и детях, о том, чтобы наконец покинуть отчий дом.

Ее сестра Молли тем временем не ждала, пока за ней придет какой-нибудь рыцарь в блестящих доспехах. Независимых взглядов, уверенная в себе и все еще незамужняя, она покинула семью и сняла жилье в доме для женщин на Хайленд-авеню, обсаженной деревьями улице в Орандже с прекрасными отдельно стоящими домами. Молли все еще продолжала работать в радиевой компании. Она была одной из немногих оставшихся там девушек, однако блистательно справлялась и не собиралась увольняться. Каждое утро она направлялась на работу, полная энергии и энтузиазма, чего нельзя было сказать про ее коллег. Маргарита Карлоу, раньше всегда веселая, говорила, что все время чувствует усталость. Хейзел Винсент настолько переутомлялась, что решила уйти. Они с Тео еще не успели пожениться, так что она заполучила работу в компании «Дженерал электрик».

Но со сменой обстановки ей лучше не стало. Хейзел понятия не имела, что с ней не так: она теряла в весе, ощущала слабость, и у нее до жути болела челюсть. Она была так обеспокоена своим состоянием, что в итоге попросила штатного врача в новой компании обследовать ее, однако он не смог поставить диагноз.

Если она и была в чем-то уверена, так это в том, что причина ее плохого самочувствия – не работа с радием.

В октябре 1920 года о радиевой компании заговорили в местных новостях. Остатки породы после выделения радия напоминали песок, и компания избавлялась от этих промышленных отходов, продавая их школам и игровым площадкам для наполнения песочниц; подошвы детской обуви становились белыми от контакта с ним, а один маленький мальчик пожаловался маме на жжение на руках. Тем не менее фон Зохоки уверял, что песок для детских игр был «крайне гигиеничным», а также «более полезным, чем целебные грязи знаменитых оздоровительных курортов».

Кэтрин Шааб уж точно без малейших колебаний вернулась в радиевую компанию, когда ей в ноябре 1920 года предложили заняться обучением новых работников в студиях компаний по производству часов. Они базировались главным образом в Коннектикуте, в том числе в компании Waterbury Clock. Кэтрин обучила множество девушек методике, которой пользовалась сама: «Я научила их, – рассказывала она, – класть кисть себе в рот».

Новые девушки радовались возможности работать с радием, так как всеобщее помешательство на нем продолжалось, достигнув своего пика с приездом в США Марии Кюри в 1921 году. В январе того же года, в рамках непрекращающегося освещения радия в прессе, фон Зохоки написал статью о нем для журнала American. «Радий таит в себе величайшую силу в мире, – высказал он свое мнение. – В микроскоп можно увидеть вихри, мощные, невидимые силы, способы применения которых, – признал он, – нам еще не известны». В завершение он добавил читателям интриги: «Уже сейчас радий открыл для нас невероятные возможности, однако никто не может предсказать, что он откроет для нас завтра».

И вправду, никто не мог ничего предсказать, включая и самого фон Зохоки. Одного конкретного события он уж точно не ожидал: летом 1921 года его изгнали из его же собственной компании. Сооснователь фирмы, Джордж Уиллис, продал значительную часть своих акций финансовому управляющему компании, Артуру Роедеру. Вскоре после этого обоих врачей бесцеремонно исключили из совета директоров в результате корпоративного поглощения. Переименованную в Радиевую корпорацию Соединенных Штатов (USRC) компанию, казалось, ждало великое будущее в послевоенном мире, однако управлять ею теперь предстояло не фон Зохоки.

В освободившееся президентское кресло грациозно проскользнул Артур Роедер.

Глава 5

Молли Маггия осторожно просунула язык в пустое пространство между зубами. Ой. Стоматолог удалил разболевшийся зуб еще несколько недель назад, однако ей до сих пор было невероятно больно. Она вздрогнула и вернулась к своим циферблатам.

В студии стояла непривычная тишина – так много девушек ушло. Дженни Стокер и Ирен Рудольф попали под сокращение, а двоюродная сестра Ирен Кэтрин уволилась во второй раз. Вместе с Эдной Больц они ушли расписывать циферблаты для Luminite Corporation – еще одной базирующейся в Ньюарке радиевой фирмы. Из первоначальных девушек остались, по сути, лишь сестры Смит и Карлоу – ну и сама Молли. Самым же печальным, с ее точки зрения, было то, что Элла Экерт ушла, чтобы устроиться в универмаг. Студия определенно не была прежним местом с тех пор, как у руля встал Роедер.

Молли закончила очередной ящик циферблатов и встала, чтобы отнести его мисс Руни. Вопреки ее воле язык так и норовил скользнуть в дырку от зуба. Боль была такой надоедливой. Она решила, что если вскоре ей не полегчает, то она снова пойдет к стоматологу – причем к другому, который сможет понять, что именно с ней не так.

В октябре 1921 года она записалась к доктору Джозефу Кнефу, стоматологу, которого ей порекомендовали как эксперта в необычных болезнях полости рта. Молли не могла дождаться приема. Вот уже несколько недель боль в нижней десне и челюсти была настолько сильной, что она еле терпела. Когда доктор Кнеф провел ее в своей кабинет, Молли отчаянно надеялась, что он сможет ей помочь. Казалось, тот первый стоматолог сделал только хуже.

Кнеф был высоким смуглым мужчиной средних лет, в очках с черепаховой оправой. Он аккуратно потрогал десны и зубы Молли и покачал головой, осматривая место, где раньше был удаленный предыдущим стоматологом зуб. Хотя прошло уже больше месяца с тех пор, как его вырвали, рана так и не зажила. Кнеф изучил воспаленные десны и слегка потрогал зубы, которые, казалось, немного шатались. Он энергично кивнул, уверенный, что нашел причину проблемы. «Я лечил ее, – позже рассказал он, – от пиореи». Это было тогда крайне распространенное воспалительное заболевание, затрагивавшее ткани вокруг зубов. У Молли наблюдались все симптомы. Кнеф был уверен, что благодаря его профессиональному уходу ей вскоре непременно станет лучше.

Лучше ей, однако, не стало. «Лечение не помогало, – вспоминал Кнеф, – и состояние девушки все ухудшалось».

Ей было ужасно, ужасно больно. Молли удалили еще несколько зубов – Кнеф пытался остановить распространение инфекции, избавившись от источника болезненных ощущений, однако полость рта не заживала. В оставшихся от зубов дырках появились еще более неприятные язвы, причинявшие боль сильнее, чем зубы.

Молли не сдавалась и продолжала работать в студии, хотя класть кисть в рот теперь было крайне неприятно. Маргарита Карлоу, которая полностью поправилась, пыталась с ней поболтать, однако Молли почти ничего не отвечала. Ее беспокоили не только больные десны, о которых она, казалось, все время думала, но и неприятный запах изо рта, сопровождавший воспаление. Стоило ей открыть рот, как оттуда вырывался противный запашок, которого она до жути стыдилась.

В конце ноября 1921 года ее сестра Альбина вышла замуж за Джеймса Лариса. Свадьбу сыграли за день до второго дня рождения дочки Кинты, и невеста упивалась забавными кривляньями своей племянницы и мыслями о собственном материнстве. Она представляла, как вскоре у них с Джеймсом появятся свои малыши.

Не обошлось и без тучи на горизонте, омрачавшей счастье молодоженов: это была Молли. Хотя Альбина теперь редко с ней виделась, так как они жили далеко друг от друга, все сестры Молли не могли не переживать из-за ее ухудшающегося состояния. Прошли недели, и теперь у девушки болел не только рот, но и совершенно не связанные с ним участки тела. «У моей сестры, – вспоминала Кинта, – начались проблемы с зубами и нижней челюстью, а также губами и ступнями. Мы думали, что это все ревматизм». Врач назначил ей аспирин и отправил домой на Хайленд-авеню.

Что ж, по крайней мере, она жила вместе со специалистом. Ее соседкой была 50-летняя Эдит Мид, профессиональная медсестра, и она, как могла, заботилась о Молли. Только вот ничего из того, чему ее учили, не могло помочь ей разобраться с этой болезнью. Она в жизни не видела ничего подобного. Ни Кнеф, ни семейный врач Молли, ни Эдит, казалось, были не в состоянии вылечить Молли. С каждым приемом приходил очередной солидный счет от врача, однако, сколько бы Молли ни тратила денег, толку от этого не было.

На самом деле, чем больше Кнеф старался помочь – а он применял ряд «экстремальных методов лечения», – тем Молли становилось только хуже: сильнее беспокоили зубы, десны и язвы. Порой Кнефу даже не приходилось выдирать у нее зубы, они выпадали сами. Что бы он ни делал, остановить этот разрушительный процесс не удавалось.

А иначе как разрушительным его было и не назвать. Рот Молли буквально разваливался на части. Она пребывала в постоянной агонии, и лишь местное болеутоляющее могло принести хоть какое-то облегчение. Для Молли, любившей повалять дурака, это было невыносимо. Если раньше ее широкая улыбка сияла на все лицо, то теперь ее было не узнать: все больше и больше зубов выпадало. Впрочем, ей в любом случае было слишком больно, чтобы улыбаться.

Минуло Рождество, начался новый год, и врачи решили, что наконец вычислили ее таинственную болезнь. Язвы во рту… чрезвычайная усталость… молодая одинокая девушка живет отдельно от родителей. Что ж, это было просто очевидно. Двадцать четвертого января 1922 года врачи взяли у нее анализы на сифилис, «болезнь Купидона» – заболевание, передающееся половым путем.

Однако результат оказался отрицательным. Врачам снова пришлось погрузиться в раздумья.

К этому времени доктор Кнеф стал замечать некоторые странности в ее состоянии, из-за которых начал сомневаться в своем изначальном диагнозе. Казалось, что-то атакует ее организм изнутри, однако он понятия не имел, что бы это могло быть. Неумолимым разрушением ротовой полости дело не ограничивалось: его тренированному носу отчетливый запах у нее изо рта показался «крайне необычным»: «он определенно отличался от того запаха, что обычно сопровождает типичные формы некроза челюсти».

Некроз означает отмирание ткани, в данном случае костной. Зубы Молли – точнее, то, что от них осталось, – буквально гнили у нее во рту.

Дополнительно изучив проблему, Кнеф пришел к заключению, что Молли страдала от заболевания, напоминавшего отравление фосфором. То же самое предположил и врач Кэтрин Шааб, когда она обратилась за помощью из-за внезапной угревой сыпи несколькими годами ранее.

Симптомы «фосфорной челюсти» – как жертвы отравления мрачно прозвали это заболевание – были крайне схожи с наблюдавшимися у Молли: потеря зубов, воспаление десен, некроз, боль. Так что на следующем приеме Кнеф спросил у Молли, чем она занимается на работе.

«Рисую цифры на часах, чтобы они светились в темноте», – ответила она, вздрогнув от боли, когда язык коснулся язв у нее во рту.

Эта информация еще больше усилила его подозрения. Кнеф решил взять дело в свои руки. Он посетил радиевый завод – однако там ему особо помогать не стали. «Я попросил у них формулу их соединения, – вспоминал он, – однако мне отказали». Краска, в конце концов, была крайне доходной коммерческой собственностью; компания не могла делиться со всеми подряд ее сверхсекретной формулой. Кнефу только сказали, что никакого фосфора они не используют, а также заверили, что работа на фабрике никак не могла стать причиной болезни девушки.

Его собственные тесты, казалось, подтверждали заявления фирмы. «Я думал, что все ее проблемы могли быть вызваны содержащимся в краске фосфором, – позже признался он, – однако все проведенные мной тесты не смогли его выявить». Врачи все еще оставались в неведении.

Никакое лечение не помогло Молли. Боль уже стала невыносимой. Ее рот превратился в скопление язв; она с трудом произносила слова, не говоря уже о том, чтобы принимать пищу. Ее сестры с ужасом за этим наблюдали. Она так сильно мучилась, как сказала Кинта, что «я падаю духом каждый раз, когда вспоминаю [об этом]».

Каждый, кто когда-либо перенес абсцесс зуба, может себе хотя бы частично представить, как сильно она страдала. К этому времени вся нижняя челюсть Молли, ее нёбо и даже кости ушей, можно сказать, превратились в один огромный гнойник. И речи не могло быть о том, чтобы работать в таком состоянии. Она уволилась из студии Оранджа, где провела столько счастливых часов, расписывая циферблаты, и была вынуждена все время проводить дома. Она не сомневалась, что в один прекрасный день врачи поймут, что с ней не так, и вылечат ее, чтобы она могла нормально жить дальше.

Исцеления, однако, так и не произошло. В мае Кнеф предложил Молли снова прийти к нему на прием, чтобы он мог обследовать ее и понять, каких успехов удалось добиться. Молли приковыляла к нему в кабинет; боли в бедрах и стопах усилились, и она с трудом передвигала ноги. Думала она все время, впрочем, только лишь про свой рот – он целиком поглощал все ее мысли. От этой адской боли не было спасения.

Кое-как забравшись на стоматологическое кресло доктора Кнефа, она откинулась назад. Очень осторожно открыла рот. Врач склонился над ней и приготовился ощупать ротовую полость.

Он увидел, что зубов у нее уже почти не осталось – вместо них рот был усыпан красными язвами. Молли дала понять, что больше всего у нее болит челюсть, так что Кнеф осторожно дотронулся до кости.

К его ужасу и потрясению, хотя прикосновение было легким, челюсть Молли сломалась под нажимом его пальцев. Он удалил часть «не в ходе операции, а просто достав кость у нее изо рта».

Приблизительно через неделю тем же самым способом ей удалили уже всю нижнюю челюсть.

Для Молли это было невыносимо – однако никакого облегчения ждать не приходилось. Врачи могли предложить ей только обезболивающее, которое почти не помогало. Все ее лицо под пышными каштановыми волосами было сплошной болью. У нее развилась анемия, еще больше усилившая слабость. Двадцатого июня Кнеф, хотя и не был специалистом в проведении этой процедуры, повторно проверил ее на сифилис – и на этот раз результат оказался положительным.

Узнай об этом Молли, она, наверное, была бы ошарашена, однако многие врачи в то время утаивали такой диагноз от своих пациентов, и с большой вероятностью Кнеф ей ничего не сказал, желая, чтобы она сосредоточилась на выздоровлении. Если бы узнала, она бы сразу поняла, что это попросту невозможно. Но она понятия не имела, в чем причина ее болезни на самом деле. Раз уж на то пошло, она должна бы сиять здоровьем – мало того что ей было всего двадцать с небольшим, так она еще и годами работала с радием, черт возьми. Еще в феврале местная газета торжественно заявила: «Радий можно есть… наверное, в грядущие годы мы сможем покупать радиевые таблетки, которые продлят нам жизнь на годы!»

Для Молли же время, казалось, истекало. После того как она лишилась челюсти, было сделано важное открытие. Кнеф всегда надеялся, что если удалить зуб или участок пораженной кости, то развитие таинственной болезни можно остановить. Теперь же стало очевидно, что «каждый раз после удаления части затронутой болезнью кости распространение некроза не прекращалось, а лишь ускорялось». За лето состояние Молли еще больше ухудшилось. Теперь у нее начались сильнейшие боли в горле, хотя она и не понимала, из-за чего. Челюсть временами внезапно кровоточила, и Эдит прижимала к лицу Молли марлевые повязки, чтобы остановить кровь.

Сентябрь 1922 года. В Ньюарке бывшая коллега Молли Эдна Больц готовилась к свадьбе. Ее будущий муж, Луис Хассман, был сантехником немецкого происхождения, с голубыми глазами и темными волосами. Он отдавал ей себя целиком. В трогательном предвкушении знаменательного дня она разложила перед собой всю свою «амуницию»: подвенечное платье, чулки, свадебные туфли. Осталось недолго.

Осталось недолго. Слова радостного волнения. Ожидания. И ободрения – для тех, кому больно.

Осталось недолго.

В сентябре 1922 года специфическая инфекция, мучившая Молли Маггию почти год, распространилась на ткани ее горла. Болезнь «медленно проедала себе путь к ее яремной вене». Двенадцатого сентября в пять вечера ее рот залило кровью – она текла так быстро, что Эдит не могла ее остановить. Беззубый, лишенный кости, лишенный слов рот наполнялся кровью, пока она не начала стекать с губ по болезненному, трясущемуся лицу. Это было слишком. Она умерла, как сказала ее сестра Кинта, «мучительно и ужасно».

Ей было всего 24.

Ее семья места себе не находила – они терялись в догадках, что могло столь внезапно лишить их Молли. «Она умерла, и врачи сказали, что понятия не имеют, от чего», – вспоминала Альбина.

Семья предприняла попытки разобраться. Альбина добавила: «Моя старшая сестра ходила к доктору Кнефу; нам сказали после ее смерти, что она умерла от сифилиса».

Сифилис. Какой же постыдный, печальный маленький секрет!

Пришли итоговые медицинские счета на имя отца девочек Валерио с подписью «Для Амелии». Семейный врач по их просьбе сделал им скидку. Конечно, они были рады такому поступку с его стороны, однако Молли это вернуть не могло.

Они похоронили ее в четверг, 14 сентября 1922 года, на кладбище Роздейл в Орандже, в деревянном гробу с серебряной табличкой, на которой было написано просто «Амелия Маггия».

Прежде чем с ней попрощаться, родные Молли достали ее одежду: белое платье, чулки, черные лакированные туфли. Они аккуратно накрыли тело Молли и проводили ее в последний путь.

Ее семья надеялась, что теперь она наконец сможет обрести покой.

Глава 6

Оттава, Иллинойс

Соединенные Штаты Америки

– сентябрь 1922 года—

Через два дня после похорон Молли в 800 милях от Оранджа в местной газете небольшого городка под названием Оттава, штат Иллинойс, появилось объявление. «Требуются девушки», – гласил заголовок. Далее текст был следующим: «Несколько девушек, от 18 и старше, для мелкой росписи кистями. Работа в чистой студии с пользой для здоровья, окружение приятное. Обращаться к мисс Мюррей, в здание средней школы, 1022, улица Колумба».

Звучало восхитительно.

Оттава была крошечным городком – население 10 816 человек, – расположенным в 85 милях к юго-западу от Чикаго. Как гласил городской справочник, это «истинно американский город», и такие слова характеризовали его как нельзя более точно. Местные банки заявляли, что «у них царит дружелюбие», а местные предприниматели в рекламных объявлениях писали, что ведут свой бизнес «в квартале к северу от почты». Оттава находилась в сердце сельской части Иллинойса, в окружении фермерских земель, под невозможно просторным небом Среднего Запада. Местное население радовалось просто жить своей жизнью, воспитывать детей, усердно работать. Люди здесь жили единой сплоченной общиной и были крайне религиозными, в большинстве католиками. Оттава была «маленьким городом с множеством церквей». «Граждане Оттавы, – говорилось в городском справочнике, – процветают и обладают прогрессивными взглядами». Идеальное место для новой вакансии по росписи циферблатов.

На этот раз сотрудников нанимала не корпорация United States Radium, хотя они и прекрасно знали своего конкурента. Работу предлагала компания Radium Dial, но ее президент Джозеф А. Келли оставался в головном офисе в Чикаго, так что девушкам предстояло обращаться по поводу трудоустройства к мисс Мюррей, управляющей студии.

Лотти Мюррей была невероятно преданным сотрудником – эта худощавая незамужняя женщина 44 лет работала в компании уже шестой год. Ее студия сменила несколько мест, и теперь очередь дошла до Оттавы. Одной из первых очень успешных кандидаток стала 19-летняя Кэтрин Вольф. Она родилась и выросла в Оттаве, была глубоко верующей прихожанкой церкви Святого Колумбы, расположенной по диагонали напротив студии.

Несмотря на юный возраст, она уже успела перенести в своей жизни несколько серьезных бед. Ей было всего шесть, когда ее матери Бриджет не стало, а четыре года спустя, в 1913 году, от «проблем с легкими» скончался и ее отец Морис. В результате десятилетнюю Кэтрин отправили жить с ее престарелыми тетушкой Мэри и дядей Винчестером Муди Биггарт. Она поселилась в их доме на улице Ист-Супериор, 520.

У Кэтрин были густые, черные как уголь волосы и очень бледная кожа. Эта очень скромная и тихая девушка без каких-либо претензий, тем не менее, была довольно смекалистой и в студию пришла не ради забавы. Роспись циферблатов для часов и авиационных приборов стала ее первой работой. «Это была увлекательная работа, да и платили неплохо, – с энтузиазмом говорила она, – однако каждая линия должна была оказаться на своем месте».

А чтобы сделать кончик «японских кистей размером с карандаш», которые использовали девушки в Оттаве, достаточно тонким, был лишь один способ. «Мисс Лотти Мюррей научила нас заострять щетину из верблюжьего волоса с помощью языка, – вспоминала Кэтрин. – Сначала мы макали кисть в воду, затем в порошок, а после клали кончик кисти между зубами».

«Смочить губами, обмакнуть, покрасить» – тот же самый прием снова был в деле, лишь персонажи поменялись.

К Кэтрин в студии присоединилась 16-летняя Шарлотта Невинс. В объявлении говорилось «от восемнадцати и старше», однако такая мелочь не могла ее остановить: все ее подруги были здесь, и ей не терпелось работать вместе с ними. Шарлотта была младшей из шестерых детей в семье, и, наверное, ей попросту хотелось поскорее повзрослеть. Она была веселой, заботливой девушкой, а также, подобно Кэтрин, ревностной католичкой. Обычно тихая, если она считала нужным высказаться, то ее уже было не заглушить.

Кэтрин не единственная скрыла правду о своем возрасте; другим работником, поступившим точно так же – хотя в компании наверняка знали об этом, – была Мэри Вичини, милая итальянка, попавшая в Америку еще младенцем. В 1922 году ей исполнилось всего 13, однако она все равно смогла заполучить желаемую работу. В самом деле, проворные пальчики девочек-подростков как нельзя кстати подходили для тонкой работы по росписи циферблатов; согласно записям, некоторым было всего 11. С претендовавшими на место девушками мисс Мюррей помогали мистер и миссис Рид. Руфус Рид был помощником управляющего, 39-летним уроженцем Нью-Йорка, до мозга костей преданным фирме. Высокий и лысый, среднего телосложения, он носил очки в темной оправе. Он был глухим, однако это нисколько не мешало ему выполнять свою работу. Возможно, именно поэтому он был так благодарен фирме, которая столь хорошо к нему относилась. Подобно мисс Мюррей, Рид вместе со своей женой Мерседес, работавшей инструктором, были с компанией уже многие годы.

Мерси Рид славилась своей манерой проводить инструктаж: «она с лопатки ела светящийся материал, чтобы дать понять девушкам, что он безвреден», слизывая его прямо у них на глазах. Шарлотта Невинс вспоминала: «Когда я работала на заводе, расписывая циферблаты, мне все время говорили, что радий ни за что не причинит мне вреда. Они даже призывали нас рисовать кольца на пальцах, а также раскрашивать пуговицы на одежде и пряжки ремней».

Девушки делали все в точности, как им говорили. Они были «довольными и веселыми» и частенько разрисовывали себе одежду. Многие брали краску домой; одна женщина даже раскрасила ею стены, чтобы сделать интерьер более эффектным. Казалось, в Radium Dial о перерасходе материала переживали не так сильно, как в USRC: бывшие работники рассказывали, что с радием обращались совершенно беспечно, и, в отличие от студии в Орандже, где остатки порошка смахивали щеткой в конце рабочего дня, здесь «чистка была добровольной процедурой, и немногие работницы этой возможностью пользовались».

С какой стати им это делать, если они могут отправиться домой, сияя, словно ангелы? «В маленьком Иллинойсе девушкам все завидовали, когда они выходили по вечерам со своими парнями, их платья и шляпы, а иногда даже сами руки пылали яркой светящейся краской», – говорилось в газете. Одна местная девушка вспоминала: «Как же мне хотелось работать там – это была престижная работа для девушек из бедных рабочих семей». Когда красильщицы посещали аптеку, чтобы купить домашние конфеты, газировку или мороженое, то за ними оставался след из светящейся пыли. Кэтрин вспоминала: «Когда я возвращалась домой и мыла руки в ванной с выключенным светом, они сияли, как у призрака. Одежда в темном шкафу тоже мерцала. Когда я шла по улице, то полыхала от радиевой пудры». Этих женщин «шутливо прозвали призрачными девушками».

Они трудились шесть дней в неделю, используя зеленовато-белую краску вроде той, что применяли в Орандже, состоящей из тех же самых ингредиентов, и от девушек ждали, что они будут «работать, работать и только работать». У них был обеденный перерыв, однако миссис Рид ела прямо за своим столом для раскраски, и хотя некоторые девушки заскакивали домой или в ближайшие кафе, большинство предпочитали оставаться в студии, следуя примеру своей наставницы. Кэтрин вспоминала: «Мы обедали прямо за своими рабочими скамьями рядом со светящейся краской и нашими кистями; мы старались расправиться с едой как можно быстрее». В конце концов, «так мы зарабатывали больше денег».

Девушки заявили: «Мы были чрезвычайно довольны своей работой», и компания Radium Dial была довольна не меньше. Она следовала примеру своего основного клиента, часовой компании Westclox. В их пособии для сотрудников было написано: «Мы ждем от вас усердной работы, и тогда вас не обделят оплатой вашего труда… Если вы не собираетесь работать усердно и кропотливо, то вы ошиблись местом».

Для Кэтрин и Шарлотты, равно как и для Мэри, это место казалось самым что ни на есть подходящим.

Глава 7

Ньюарк, Нью-Джерси

– ноябрь 1922 года—

«Мисс Ирен Рудольф?»

Ирен нерешительно поднялась на ноги, услышав, как ее вызвал доктор Барри, и проковыляла в его кабинет. Проблемы у нее начались со ступней, хотя теперь они и беспокоили ее меньше всего; ей почти удавалось жить нормальной жизнью, если она делала все медленно. Ее родные, включая двоюродную сестру Кэтрин Шааб, всячески ей помогали. Теперь же настоящей проблемой для Ирен стал рот.

Она ходила в эту стоматологию с августа, хотя зубы начали беспокоить ее еще весной 1922 года. Хотя она и наблюдалась уже у нескольких стоматологов, ее состояние лишь ухудшалось, так что в мае ей пришлось уйти со своей работы на корсетной фабрике.

Теперь у нее не было постоянного дохода, а медицинские счета всё росли, и ее финансовое состояние стало плачевным. Занимаясь росписью часов, она разумно откладывала свою большую зарплату, однако теперь загадочная болезнь истощала денежные запасы.

С каждым дорогостоящим приемом Ирен надеялась на улучшение. Забравшись в стоматологическое кресло доктора Барри, она широко открыла рот, молясь в надежде услышать хорошие новости.

Уолтер Барри, опытный стоматолог 42 лет, осматривал ротовую полость Ирен с растущим замешательством. Он и его партнер, доктор Джеймс Дэвидсон, с лета проводили Ирен операции. Тем не менее, как бы они ни пробовали ее лечить – например, удалением пораженных участков челюсти и зубов, – ей, казалось, становилось только хуже. Их кабинет располагался на Броад-стрит, 516, прямо напротив публичной библиотеки Ньюарка, однако ответа не удалось найти ни в одном учебнике или медицинском журнале на полках. Болезнь была за пределами их понимания. Когда Барри осмотрел изувеченный рот Ирен во время этого последнего приема, 8 ноября 1922 года, он увидел, что инфекция еще больше распространилась, окрасив воспаленные десны нездоровым желтоватым оттенком.

У Джеймса Дэвидсона был опыт в лечении «фосфорных челюстей», и вместе с Барри они теперь не сомневались, что именно в этом и заключалась проблема Ирен. «Я сразу же стал расспрашивать [Ирен] по поводу [ее] работы, – вспоминал Барри. – Я хотел узнать, не содержал ли использовавшийся ею материал фосфор».

Сам того не ведая, он шел по стопам доктора Кнефа, лечившего Молли Маггию, – однако два этих расследования между собой не пересеклись, да и у Кнефа не было возможности поделиться своим открытием о том, что, чем больше он удалял пораженную кость, тем все быстрее и быстрее разрушалась челюсть Молли. Теперь та же участь постигла и Ирен.

Барри сказал своей пациентке, что, как ему кажется, она страдает от «некой производственной болезни». Тем не менее, как позже заметила Кэтрин Шааб, «про радий никто даже не заикнулся».

Радий считался настоящим медицинским чудом, и люди даже не думали в нем сомневаться.

Таким образом, хотя и возникли некоторые предположения, что виновником болезни Ирен стала светящаяся краска, главным подозреваемым все-таки оставался фосфор.

В декабре состояние Ирен ухудшилось, и ее положили в больницу. Она была до ужаса бледной, у нее диагностировали анемию. Именно в этой больнице она и решила, что не будет просто лежать и молча страдать.

Потому что, пускай стоматолог Ирен и не пересекался с доктором Кнефом, красильщицы циферблатов активно обменивались между собой слухами. К этому времени Ирен уже слышала про смерть Молли Маггии. Сплетники говорили, что ее погубил сифилис, однако девушки, которые хорошо ее знали, не могли в это поверить. Ирен рассказала врачу, что была и другая девушка с точно такими же симптомами, которая умерла всего несколькими месяцами ранее. Семейство Маггия пыталось продолжать жить, несмотря на свою тяжелую утрату – той зимой Кинта снова забеременела, а Альбина надеялась, что вскоре тоже сможет объявить такую же чудесную новость, – однако для Ирен, чахнущей в больничной палате, смерть Молли была не в прошлом – она напрямую касалась ее ужасного настоящего.

А затем она рассказала врачу кое-что еще. Она сообщила, что заболела еще одна девушка.

Она могла иметь в виду Хелен Куинлан, которая слегла с сильнейшим воспалением горла и опухшим лицом, из-за чего ее тонкие черты раздулись. У нее тоже были проблемы с зубами и стали появляться первые признаки анемии. Однако позже выяснилось, что Хелен и Ирен находились в разных социальных кругах: на самом деле она говорила о Хейзел Винсент.

С тех пор как Хейзел ушла из USRC, она все сильнее и сильнее болела. Ей сказали, что она страдает от анемии и пиореи, а ее врач из-за черных выделений с «чесночным запахом», сочащихся у нее изо рта и носа, также подозревал «фосфорную челюсть». Ее возлюбленный с детства Тео ужасно за нее переживал.

С точки зрения Ирен, случай Хейзел был слишком сильно похож на ее собственный, чтобы списать это на простое совпадение. Во время консультации с доктором Алленом в больнице она осторожно провела параллели, пытаясь дать ему понять, что дело куда серьезнее. Услышанного ему было достаточно. Все указывало на то, что причина болезни крылась в работе Ирен. Двадцать шестого декабря 1922 года доктор Аллен сообщил в Бюро охраны труда на производстве о случае Ирен как об отравлении фосфором и попросил провести расследование. В ведомстве сразу же взялись за дело, и уже несколько дней спустя на заводе в Орандже появился инспектор, выискивающий свидетельства отравления на производстве.

Инспектора проводил в студию покраски часов Гарольд Вьедт, вице-президент USRC, ответственный за производство. Вместе они молча наблюдали, как работают девушки. Их было не так много – роспись часов в Орандже превратилась чуть ли не в сезонную работу, так что девушки теперь трудились не на постоянной основе, – тем не менее инспектор обратил внимание, что все они смачивают кисти губами. Он сообщил о своем наблюдении мистеру Вьедту, который поспешил заверить, что «он многократно предупреждал [девушек] о том, что так делать опасно, однако они упорно продолжали так делать».

Если бы красильщицы услышали этот разговор, они наверняка были бы потрясены. Не считая того единственного раза, когда Сабин фон Зохоки предупредил Грейс Фрайер о том, что она может заболеть, если продолжит смачивать кисти губами, ни одного работника, включая наставниц и бригадиров, никто ни о чем не предупреждал, и уж точно ни один из них ни разу не слышал, чтобы смачивание кистей губами называли «опасным занятием». Напротив, их бесконечно заверяли в прямо противоположном – когда руководство решало удостоить их своим вниманием.

В целом фирма никак не вмешивалась в рабочий процесс. Казалось, ей было все равно, как именно девушки красили, если материал не расходовался впустую, а работа выполнялась.

Инспектор продолжил наблюдать за девушками. Он заметил, что одна из них, которая была старше всех остальных, немного прихрамывала, когда несла готовые циферблаты бригадирше, Джозефине Смит, недавно получившей повышение. Мисс Руни покидала компанию, чтобы перейти в корпорацию Luminite.

Сара Майлефер действительно хромала. Она думала, что это просто возраст – в конце концов, ей было уже 33, а с годами боли меньше не становится. Кроме того, работа вкупе с материнством изнуряли. У нее не хватало сил, чтобы поспевать за своей сестрой Маргаритой, не говоря уже про 11-летнюю дочь. Сара была благодарна, что компания с пониманием относится к ее хромоте. «Один из бригадиров заезжал за ней перед работой и отвозил домой в конце дня из-за ее проблемы».

По окончании проверки был взят образец краски для анализа. Его отправили Джону Роачу, замначальника Департамента труда Нью-Джерси. Инспектор попросил «проследить за этим заводом, потому что он находится вне нашей юрисдикции». Таким образом, через несколько недель была проведена вторая проверка, и инспектор, Лиллиан Эрскин, отчиталась о ее результатах Роачу 25 января.

Подход Эрскин был несколько иной, чем у первого инспектора. В рамках своего расследования она поговорила со специалистами по радию и сообщила Роачу об «отсутствии каких-либо известных случаев некроза костей в результате воздействия радия». Таким образом, она заключила: «Этот случай [Ирен Рудольф], а также второй известный случай [Хейзел Винсент], скорее всего, являются лишь случайным совпадением, ставшим результатом абсцесса зубов и некомпетентности стоматолога».

Роач отдал краску на тестирование химику доктору Мартину Шаматольски. Шаматольски был образованным человеком и сразу же понял, что вряд ли ему удастся найти в краске фосфор, так как элемент отсутствовал в списке ингредиентов. Не проведя ни единого анализа, он проницательно написал Роачу 30 января 1923 года: «Я полагаю, что серьезное заболевание челюсти вызвано воздействием радия».

Это была очень смелая идея, однако неожиданное предположение Шаматольски подкрепляли и некоторые научные данные. В списке литературы по исследованиям радия, опубликованном самой компанией USRC всего четырьмя месяцами ранее, числилась статья под заголовком «Опасности радия – губительные последствия». На самом деле в списке были и другие статьи, рассказывавшие о потенциальном вреде радия, самая ранняя из которых датировалась еще 1906 годом. Во внутренней служебной записке компания даже признала существование «значительного» числа статей начала XX века, рассказывающих об опасностях радия. Одна женщина в Германии в 1912 году умерла после лечения радием. Ее врач сказал, что «без всякого сомнения» причиной смерти стало отравление радием.

С другой стороны, было огромное количество литературы, положительно отзывавшейся о радии. Еще в 1914 году специалисты знали, что радий может откладываться в костях, провоцируя изменения в составе крови. Эти изменения, однако, считались полезными – якобы радий стимулировал костный мозг вырабатывать больше красных кровяных телец. Отложения радия внутри организма были даром, без конца приносившим пользу.

Если же присмотреться к этим положительным публикациям поближе, то можно заметить у них общий знаменатель: все написавшие их ученые работали на различные радиевые компании. Так как радий был крайне редким и таинственным материалом, те, кто занимался его промышленной разработкой, по сути, контролировали чуть ли не единолично его общественный образ, а также большую часть имеющихся научных знаний о нем. Многие фирмы выпускали собственные посвященные радию журналы и бесплатно раздавали врачам – на их страницах было полно многообещающих отчетов об исследованиях. Фирмы, получавшие прибыль от радиевой медицины, выпускали только положительную литературу.

Таким образом, предположение Шаматольски осталось неуслышанным на фоне мощного рева хорошо финансируемой кампании по распространению литературы в поддержку радия. Сам Шаматольски, однако, был добросовестным и умным человеком. Понимая, что на анализы уйдут месяцы, а также отдавая себе отчет, что все это время работа в студии росписи часов будет продолжаться, к своему письму от 30 января он добавил особое примечание. Хотя его смелая теория еще не была доказана, он позволил себе написать: «Я бы рекомендовал всех работающих с радием предупредить с помощью распечатанных листовок об опасности попадания этого материала на кожу или в организм человека, в особенности в рот, а также потребовать от них соблюдать строжайшие меры гигиены». Тем не менее по какой-то причине ничего подобного не произошло. Возможно, это послание так и не было передано.

Возможно, компания решила его проигнорировать.

Шел 1923 год, Шаматольски проводил свои тесты, а Ирен Рудольф, отправленная из больницы домой, продолжала страдать от ужасных язв и ран, которые мучили в свое время и Молли Маггию. Анемия у Ирен, как и у Хейзел Куинлан, все усиливалась. Они были бледными, ослабшими созданиями, лишенными сил, лишенными жизни. Врачи лечили их то от одного, то от другого – но ничего не помогало.

Причем болели не только они. С тех пор как Джорджа Уиллиса, сооснователя радиевой фирмы в Орандже, выгнали из собственной компании, его дела ухудшились. Казалось, прошло уже много времени после того, как он безрассудно брал голыми руками все эти пробирки с радием каждый день на работе, – ничего, однако, не миновало без следа. С периодом полураспада в 1600 лет радий может дать о себе знать далеко не сразу.

Через несколько месяцев после ухода из компании Уиллис заболел, и в сентябре 1922-го, когда умерла Молли Маггия, ему ампутировали большой палец на правой руке: анализы показали, что он был поражен раком. Уиллис не стал держать болезнь в секрете и опубликовал свои выводы. В феврале 1923 года в журнале Американской медицинской ассоциации (JAMA) он написал: «Репутация безвредного элемента, имеющаяся у радия, может быть следствием того, что до сих пор мало кто из людей был подвержен ежедневному воздействию большого количества радия на протяжении длительного периода времени… Есть все основания опасаться, что пренебрежение мерами предосторожности может привести к тяжелым последствиям для людей, работающих с радием».

Данных о том, как отнеслись к этой статье в его бывшей компании, не осталось. Наверное, они попросту отмахнулись: в конце концов, Уиллис на них уже больше не работал, а значит, все это не важно.

Проигнорировали ее, впрочем, не только они. Казалось, никто не обратил внимания на эту маленькую статью в специализированном журнале.

В апреле 1923 года Шаматольски закончил свои тесты. Как он и подозревал, в светящейся краске не было обнаружено ни малейшего следа фосфора.

«Я совершенно уверен, – написал он 6 апреля 1923 года, – в правильности мнения, высказанного мной в предыдущем письме. Все эти проблемы могли быть вызваны воздействием радия».

Глава 8

Оттава, Иллинойс

– 1923 год—

Девушки в Оттаве считали радий одним из главных преимуществ своего положения. Большинство девушек в городе работали продавщицами, секретаршами или на заводе – здесь же было нечто другое. Неудивительно, что эта должность стала самой популярной в городе.

Девушки из всех слоев населения пробовали себя в ней, поддавшись притягательному обаянию радия. Некоторые красильщицы «были, как я их называю, нищебродами, – с неодобрением сказала одна из их коллег. – [Одна] работница была любимой дочерью известного врача, из весьма обеспеченной семьи. Вместе с подружками они задержались здесь всего пару дней». Состоятельным женщинам просто хотелось ощутить на себе, каково быть одной из призрачных девушек: они воспринимали это как своеобразную забаву. Возможно, в результате их интереса «учебное помещение мисс Рид было украшено, словно детский сад»: она могла похвастаться вычурными шторами на окне и цветами в фарфоровой вазе.

Компания Radium Dial изначально разместила объявление о найме 50 девушек, однако в итоге приняла почти 200. Чтобы справляться с растущим спросом, им были нужны все новые и новые работники.

В 1923 году фирма Westclox, главный клиент Radium Dial, занимала 60 % рынка будильников в США, а ее стоимость оценивалась в 5,97 миллиона долларов (83 миллиона в пересчете на современные деньги). Но расписывать циферблаты хотели столь много девушек, что компания могла себе позволить быть привередливой. «Общепринятой практикой, – вспоминала одна работница, – было нанять сразу десять девушек и опробовать их в деле. Из десяти они оставляли, как правило, не более пяти».

Маргарет Луни, которую родные называли Пег, выдержала испытательный срок. Она была близкой подругой Кэтрин Вольф: они учились в одной приходской школе, а Пег так же ходила в церковь Святого Колумбы через дорогу, как и большинство работников Radium Dial.

Семью Луни знали все. Когда Пег пришла в Radium Dial в 1923 году, в семействе было уже восемь детей, а в итоге их число выросло до десяти. Они жили в тесном доме прямо у железнодорожных путей, и шум проезжавших поездов раздавался так часто, что они уже попросту не обращали на него внимания. «Это был крохотный дом: один этаж, деревянный каркас [и] четыре комнаты, по сути, – говорила племянница Пег, Дарленс. – В нем было две маленькие спальни и одна большая, для детей, где с потолка свисали одеяла, разделяя мальчиков и девочек. В каждой кровати спали по трое-четверо детей. Они были нищими дальше некуда».

Тем не менее эта семья была очень сплоченной – в столь тесных условиях иначе невозможно. И они умели веселиться. Пег, стройная невысокая девушка с рыжими волосами и веснушками, то и дело заливалась смехом, а так как в свои 17 она была старшей девочкой в семье, то остальные братья и сестры повторяли за ней. Летом дети семейства Луни бегали босиком, потому что не могли позволить себе обувь, однако это не мешало им играть с соседскими детьми.

С учетом семейного прошлого Пег была в восторге, когда смогла заполучить высокооплачиваемую работу по росписи циферблатов. Она зарабатывала 17,5 доллара (242 доллара) в неделю – «неплохие деньги для бедной ирландки из большой семьи», – большую часть из которых отдавала своей маме. Из-за этой работы ей пришлось попридержать мечту стать учительницей, но она была все еще молода; впереди оставалось полно времени, чтобы учить детей. Пег была чрезвычайно умной девушкой, настолько прилежной в учебе, что в старших классах ее любимым занятием стало «прятаться за словарем», который она обычно читала в «приятном солнечном уголке». Конечно, ей хватит ума стать учительницей, просто пока что она будет расписывать часы, чтобы помочь своей семье.

Как бы то ни было, она хорошо проводила время на работе, расписывая циферблаты вместе с подругами. Пег начала, как и остальные новые девушки, с росписи будильников «Биг-Бен», производимых фирмой Westclox. Это были «внушительные и красивые» часы с циферблатом диаметром порядка десяти сантиметров, так что даже неопытным девушкам не составляло труда раскрасить их крупные цифры. Когда они набирались мастерства, то переключались на часы «Бэби-Бен», раза в два меньше по размеру, а в конечном счете начинали раскрашивать обычные карманные часы диаметром чуть больше трех сантиметров.

Пег удерживала циферблаты рукой, аккуратно вычерчивая цифры зеленовато-белой краской, то и дело смачивая губами кисть из верблюжьего волоса, как ее тому учили. Бумажные циферблаты размещались на тонком металлическом диске, холодном на ощупь. С обратной стороны на нем были небольшие неровности, с помощью которых его потом крепили к корпусу часов.

Рядом с Пег в студии сидела еще одна новенькая: Мэри Бекер. Она работала в пекарне в центре города, однако, как заметил один из ее родных, в Radium Dial «платили больше, чем где бы то ни было еще». За раскрашивание циферблатов Мэри могла получать в два раза больше, так что упрашивать ее не пришлось. «Мэри были нужны деньги, – продолжал ее родственник, – вот она и пришла туда работать».

Подобно Пег, Мэри была из малоимущей семьи. После смерти ее отца от водянки ее мать повторно вышла замуж, и отчим отправил Мэри работать, когда ей было всего 13. С тех пор где она только не трудилась: в пекарне, на заводе, продавщицей в магазине мелочей. Мэри не унывала. «Не помню, чтобы хоть раз видел ее в плохом настроении. Знаете, как обычно люди бывают не в духе или просто на взводе – с ней такого не случалось никогда. Она была из другого теста. Она много смеялась. Громко смеялась. Ее смех был страшно заразительным».

В студии по раскраске часов она сразу же обрела популярность. Мэри была сложившейся личностью со своим мнением обо всем, да и за словом в карман она не лезла. Она была «малышкой-худышкой» с ямочками на щеках, и, несмотря на немецкое происхождение, сильно напоминала испанку со своими выразительными темными глазами и длинными каштановыми волосами, которые завязывала в пучок, иногда намеренно оставляя один вьющийся локон на лбу. Она неплохо сошлась с Шарлоттой Невинс, а Пег Луни объявила своей лучшей подругой.

Поначалу Мэри не была уверена, что останется на этой работе. В первый же день ее научили класть кисть в рот, что ей очень не понравилось. Когда она пришла домой, она прямо сказала матери, что не вернется в студию, так как «ей попросту не нравилась идея засовывать кисть себе в рот».

На следующий день ее решимость улетучилась, и она, хоть ей и не был по душе рабочий процесс, вернулась в студию. «Она осталась из-за денег», – угрюмо заметил ее родственник. Сложно отказаться от столь привлекательной зарплаты.

Не то чтобы Мэри видела эти деньги. «Все деньги уходили ее отчиму, – продолжал ее родственник. – Он был очень строгим и суровым. Ей приходилось отдавать весь свой заработок». Мэри это ненавидела, и ей было особенно неприятно, потому что большинство девушек в студии оставляли деньги себе и тратили их на одежду по последней моде в T. Lucey & Bro, где продавались «корсеты, перчатки, кружева, ленты, всякие безделушки и галантерея».

Мэри мечтала потратить свою зарплату на туфли с высоким каблуком, которые она обожала. В один прекрасный день она решила, что с нее хватит. В конце концов, трудилась она, а не отчим, так что на этой неделе после получки она пойдет прямиком в обувной магазин и выложит свои тяжело заработанные деньги за пару чудесных туфель: это были бы ее первые туфли на высоком каблуке. Так она и поступила – она даже сказала продавцу их не упаковывать, так как собиралась надеть сразу. «В этом была вся Мэри! – с нежностью воскликнул ее родственник. – Она понимала, что если придет в этих туфлях домой, то ее отчим ничего не сможет поделать».

Так и случилось. Мэри поругалась с ним из-за того, что не отдала ему чек, и в итоге уехала из дома, когда ей исполнилось 17. Ее зарплата и мятежный дух ей это позволяли.

Вновь обретенная Мэри дерзость была символом той эпохи. Шли «бурные двадцатые», и даже в таком небольшом городке, как Оттава, чувствовался дух феминизма и женской радости, возвещая о грядущих переменах.

Красильщицы циферблатов были молоды и красивы, и им до жути не терпелось увидеть мир.

А какое же отличное выдалось для этого время. «Сухой закон в Оттаве был не помехой, – заметил один из местных жителей. – Оставалось полно питейных и игорных домов». И не только это, а еще большие джазовые оркестры и веселье. Красильщицы циферблатов вместе со всеми выплясывали под Twentieth Century Jazz Boys, а затем под Бенни Гудмана. В 1923 году в Америке все помешались на танце чарльстон, и девушки из Radium Dial тоже вовсю крутили коленями. Яркое сияние радия на их волосах и платьях делало эти вечеринки особенными. «Многие из девушек, – вспоминала Кэтрин Вольф, – приходили в своих дорогих платьях на работу, чтобы они покрылись сверкающей пылью перед предстоящей вечеринкой».

Таким образом, у девушек было еще больше причин тратиться на модную одежду: они покупали шляпы из последних коллекций, туфли на высоком каблуке, сумочки и жемчужные бусы. Причем веселье бушевало не только после смены: в рабочее время девушки тоже были в ударе. Как и в Орандже, начальство – мистер и миссис Рид, а также мисс Мюррей – работало на первом этаже, так что красильщицы могли вволю предаваться веселью. В обеденный перерыв они собирались в темной комнате с остатками радиевой краски: они придумали новую игру.

«Мы красили локти, губы и ресницы [остатками радиевой краски], а затем красовались друг перед другом в темной комнате», – вспоминала Мэри. Девушки всегда получали новые баночки с материалом после обеда, так что с оставшейся с утра краской могли делать все, что им заблагорассудится. Мэри обильно намазывала светящейся смесью вокруг носа и бровей, после чего рисовала себе изящные усы и смешной подбородок. Девушки строили друг другу рожицы – им это казалось до одури смешным. Шарлотта Невинс вспоминала, как они «выключали свет, смотрелись в зеркало и много смеялись. [Мы] сияли в темноте!»

Тем не менее, несмотря на все веселье, это было странное и пугающее зрелище. В темную комнату не просачивался ни единый лучик солнца. Там вообще не было никакого света – не считая сияния вещества, которое девушки наносили себе прямо на кожу. Разглядеть можно было лишь радий, но не их самих. В любом случае, как сказала сама Мэри, все это делалось «исключительно ради забавы».

Все больше и больше новых девушек присоединялись к ним в Radium Dial. Фрэнсис Глачински, Элла Круз, Мэри Даффи, Рут Томпсон, Сэди Прэй, Делла Харвестон, а также Инез Коркоран были среди них. Инез сидела в студии прямо напротив Кэтрин Вольф.

«Мы были сборищем довольных, радостных девушек, – с нежностью вспоминала Шарлотта Невинс. – Самый яркий девичий клуб в Оттаве. [У нас была] наша собственная небольшая банда». Эта банда вместе работала, вместе плясала и гуляла вдоль реки, а также совершала походы в Starved Rock, местный салон красоты.

Они чудеснейшим образом проводили вместе время. И как позже сказал про эти безмятежные деньки племянник Кэтрин: «Они думали, что это никогда не кончится».

Глава 9

Орандж, Нью-Джерси

– июнь 1923 года—

В Орандже «бурные двадцатые» тоже были в разгаре, однако Грейс Фрайер было не до плясок. Ее беспокоила странная легкая боль в спине и ступнях: ничего серьезного, однако достаточно, чтобы доставлять неудобство при ходьбе. Танцы даже не обсуждались, хотя девушки в банке и продолжали устраивать свои вечеринки.

Она старалась не думать об этом. В прошлом году ее тоже временами беспокоили различные ноющие и острые боли, однако они приходили и уходили. Она надеялась, что и эти боли в конечном счете пройдут, навсегда оставив ее в покое. Она списывала все на усталость: «Я решила, что у меня лишь легкий ревматизм, так что ничего по этому поводу не предпринимала». Грейс нужно было думать о куда более важных вещах, чем боли в ногах: ее повысили на работе, и теперь она стала руководителем отделения.

Беспокоили ее, однако, не только больные ступни. Еще в январе Грейс сходила на плановый осмотр к стоматологу: он удалил ей два зуба, и, хотя воспаление не проходило потом две недели, в итоге все зажило. Теперь же, по прошествии полугода, на месте удаленного зуба образовалась дырка, обильно сочащаяся гноем. Десна болела, запах был неприятный, а привкус во рту и вовсе отвратительный. У Грейс имелась медицинская страховка, и она была готова заплатить, чтобы разобраться с этой проблемой: она не сомневалась, что врачи смогут ее вылечить.

Если бы она знала, что происходило всего в нескольких милях, в Ньюарке, ее вера во врачей запросто могла бы пошатнуться. Бывшая коллега Грейс Ирен Рудольф оплачивала услуги одного врача за другим – однако толку от этого не было никакого. К этому времени она перенесла операцию и переливание крови – все тщетно. Гноящаяся челюсть пожирала Ирен заживо, кусочек за кусочком. Девушка чувствовала, что теряет силы. Пульс стучал у нее в ушах: сердце билось все чаще, стараясь обеспечить кислородом страдающее от анемии тело, – однако ее жизнь, казалось, лишь замедляла свой ход.

У Хелен Куинлан в Орандже тем временем сердце и вовсе перестало биться. Она внезапно скончалась третьего июня 1923 года у себя в доме на Норт-Джефферсон-стрит. Ее мать Нелли была рядом с ней. Хелен исполнилось всего 22, ее свидетельство о смерти гласило, что умерла она от ангины Венсана. Это бактериальное заболевание, мучительная прогрессирующая инфекция, начинающаяся в деснах и постепенно распространяющаяся на ткани ротовой полости и горла, пока они – опухшие и изрытые язвами – в итоге не отмирают. Позже ее врач признался, что не знал, подтвердили ли лабораторные анализы этот диагноз, однако его все равно вписали в свидетельство о смерти.

«Ангина» в названии этой болезни происходит от латинского слова angere, означающего «сжимать, душить». Именно это и чувствовала Хелен, когда инфекция ротовой полости добралась до горла. Так и умерла девушка, юбка которой раньше постоянно развевалась на бегу, отчего парни не сводили с нее глаз и восхищались ее любовью к жизни и свободой. Она прожила невероятно короткую жизнь, затронув сердца тех, кто ее знал, – и вот теперь Хелен внезапно не стало.

Шесть недель спустя та же участь постигла и Ирен Рудольф. Она скончалась 15 июля 1923 года в полдень в больнице Ньюарка, куда ее положили за день до этого. Ей был 21 год. К моменту ее смерти некроз челюсти был, как сказали врачи, «полным». Ее смерть связали с работой, однако в качестве причины указали отравление фосфором, хотя ее лечащий врач и признал этот диагноз «неопределенным».

Кэтрин Шааб, наблюдавшая страдания своей двоюродной сестры на всех этапах «ужасной и загадочной болезни», как она ее называла, пребывала в ярости и в замешательстве, хотя и была убита горем. Она знала, что Ирен разговаривала с доктором Алленом по поводу своих опасений насчет того, что болезнь могла быть вызвана ее работой, однако с тех пор ее семья ничего об этом не слышала.

Семьи девушек не знали ни про Джона Роача, ни про доктора Шаматольски; они не были в курсе его заключения по результатам тестов. На самом деле после изучения отчета Шаматольски и двух инспекторов Департамент труда не предпринял каких-либо действий.

Вообще никаких.

Кэтрин была умной и решительной молодой девушкой. Если власти ничего и не хотели делать, то она уж точно не собиралась сидеть сложа руки. Восемнадцатого июля семья Шааб похоронила Ирен, прожившую столь короткую и печальную жизнь, и на следующий день, движимая горем и бессмысленностью этой утраты, Кэтрин отправилась в Департамент труда на Франклин-стрит. Там она сказала, что хочет сделать заявление. Она сообщила им про Ирен и ее трагическую смерть и о том, как годом ранее от такого же отравления умерла Молли Маггия. Она не забыла пояснить, что дело было в корпорации United States Radium, расположенной на Альден-стрит в Орандже.

«Еще одна девушка, – сообщила она, – теперь жалуется на проблемы со здоровьем». И Кэтрин четко сказала: «Им приходится смачивать кисти губами». Здесь и крылась причина всех этих проблем, всех этих страданий.

Всех этих смертей.

Написав свое заявление, Кэтрин ушла в надежде, что на это как-то отреагируют.

По поводу ее визита составили служебную записку, в конце которой было написано: «Бригадир [на заводе] по фамилии Вьедт сказал, что [ее] обвинения были беспочвенными».

И на этом все.

Что ж, по крайней мере, смерти Хелен и Ирен не остались незамеченными их бывшими коллегами. «Многие из девушек, которых я знала и с которыми работала на заводе, стали пугающе быстро умирать, – говорила Кинта Макдональд. – Все молодые и здоровые. Это было странно».

Тем летом Кинта была вся в семейных делах, и у нее не оставалось времени поразмыслить об этой ситуации. Двадцать пятого июля у нее родился второй ребенок, Роберт. «Мы были так чертовски счастливы вместе», – вспоминала она то время. У нее и ее мужа Джеймса теперь была идеальная семья: маленький мальчик и маленькая девочка. Тетя детей Альбина, все еще ожидавшая своего первенца, души в обоих не чаяла.

Во время беременности, как это бывает у многих женщин, Кинту беспокоили отеки лодыжек. Хотя рождение Хелен прошло без особых проблем, с Робертом ей довелось помучиться: роды были сложными, и пришлось воспользоваться щипцами. Она думала, что после родов поправится, однако начались проблемы со спиной, да и лодыжки по-прежнему не давали покоя. «Я постоянно хромала», – позже вспоминала она. Она лечилась народными средствами. А затем: «Однажды ночью я легла спать [и] проснулась с ужасной болью в костях». Она вызвала врача, и тот начал лечить ее от ревматизма. Вызов врача на дом стоил три доллара (40 долларов), а ей с Джеймсом лишние расходы были ни к чему, учитывая появление в семье нового ребенка, однако Кинта попросту не могла отделаться от боли.

К концу года она побывает у врача в общей сложности 82 раза.

Лето 1923 года заканчивалось, и жалоба Кэтрин Шааб, поданная еще в середине июля, была наконец рассмотрена Ленор Янг, санитарным инспектором Оранджа. Она изучила медицинские карты погибших девушек и обнаружила, что Молли Маггия умерла от сифилиса, а Хелен Куинлан – от ангины Венсана.

«Я попыталась связаться с мистером Вьедтом, – пояснила она, – однако он, как оказалось, уехал из города». Так что она ничего не сделала. «Я оставила эту проблему. Про нее все забыли… хотя я продолжала про нее помнить».

Будь красильщицы циферблатов посвящены в ее переписку, эти слова стали бы слабым утешением для тех, кто продолжал страдать, включая Хейзел Винсент. Хейзел все еще лечили от пиореи и удаляли ей зубы. Они, словно старые друзья, умирали один за другим, пока собственный рот не стал казаться Хейзел чужим. К этому времени она уже была не в состоянии работать, так как боль стала невыносимой.

Что касается ее друзей и близких, то им было невыносимо за всем этим наблюдать. Особенно Тео, любившему ее с подростковых лет, – ему казалось, что его будущее рассыпается у него на глазах. Он умолял ее позволить ему заплатить за врачей и стоматологов, к которым она ходила, однако она отказывалась принимать от него деньги.

Он не собирался с этим мириться. Он любил эту женщину. Пускай она не хотела принимать помощь от своего парня – от помощи мужа она бы точно не отказалась. Итак, хотя Хейзел и была тяжело больна, он на ней женился, так как верил, что, когда она станет его женой, у него появится больше возможностей о ней позаботиться. Они встали вместе перед алтарем, и он пообещал любить ее в болезни и здравии…

Хейзел была не единственной радиевой девушкой, страдавшей той осенью. В октябре 1923 года у Маргариты Карлоу, все еще работавшей в студии, начались сильные зубные боли, от которых у нее раздуло лицо. А затем, в ноябре, заболела еще одна девушка.

«У меня начались проблемы с зубами», – писала Кэтрин Шааб.

Кэтрин собственными глазами видела, через что пришлось пройти Ирен. Когда у нее самой заболела челюсть, она пришла в ужас. Но она была храброй и не стала закрывать на это глаза. Семнадцатого ноября она отправилась к тому же стоматологу, который лечил Ирен, в надежде, что он хотя бы ей сможет как-то помочь. Доктор Барри удалил ей два зуба; осмотрев их, он заметил, что они были зернистые по структуре и легко крошились в руках. В медицинской карте он добавил: «Пациентка работала с радием в Орандже, в том же самом месте, что и мисс Рудольф…» Кэтрин велели в ближайшее время прийти снова.

Так она и сделала, причем неоднократно.

После удаления зубов ее десны отказывались заживать, так что вскоре она снова очутилась в кабинете у доктора Барри: она приходила к нему в тот месяц пять раз, платя по два доллара (27 долларов) за каждый прием, в то время как удаление зуба обходилось ей в восемь долларов (111 долларов). Кэтрин не была глупой: «Я то и дело вспоминала про Ирен, – сказала она с тревогой в голосе, – а также о ее проблемах с челюстью… мой случай был похож на ее». Она также отдавала себе отчет о возможных последствиях: «[У Ирен] был некроз… она умерла».

Изначально богатое воображение Кэтрин, теперь подпитанное знаниями о страданиях Ирен, вскоре стало бесконечно прокручивать у нее в голове картины возможного ближайшего будущего, снова и снова. Она была «в крайнем потрясении», и у нее развился тяжелый невроз, подорвавший ее душевное здоровье, которое тем более не поправилось, когда 16 декабря 1923 года не стало Кэтрин О’Доннел, другой бывшей коллеги. Врачи сказали, что она умерла из-за пневмонии и гангрены легкого, однако Кэтрин Шааб в этом сомневалась. Таким образом, Кэтрин О’Доннел стала еще одной призрачной девушкой, мысли о которой не давали ей покоя. Ее похоронили на том же самом кладбище, где за полгода до этого проводили в последний путь Ирен.

Столь многим девушкам нездоровилось. Приближалось Рождество, и Грейс Фрайер заметила, что, хотя челюсть и стала беспокоить ее меньше, боли в спине и ногах лишь усилились. «Мышцы в ноге одеревенели, я не могла ее согнуть, – вспоминала она. – [Во время ходьбы] мне приходилось максимально выпрямлять стопу». Тем не менее Грейс упорно держалась всю осень и не просила о помощи. «Я [никому] ничего не рассказала о своих проблемах».

Но она не могла обвести вокруг пальца своих родителей. Дэниел и Грейс Фрайер наблюдали за жизнью своей дочери – как она ездила на работу в банк, помогала им по дому, играла со своими племянниками и племянницами – и замечали, что ее походка потеряла былую уверенность и легкость. Она хромала, как бы ни старалась этого не делать.

«Ближе к концу 1923 года, – заключила их дочь Грейс, – мои проблемы со здоровьем стали заметны, и родители настояли на том, чтобы я обратилась к врачу». Она послушно записалась на прием в ортопедическую больницу Оранджа пятого января 1924 года.

Перед этим было Рождество.

В канун Рождества 1923 года Маргарита Карлоу не знала, как ей быть. Всю осень она промучилась, продолжая работать в студии, несмотря на все более усугубляющиеся проблемы со здоровьем. Практика смачивания кистей губами была прекращена еще в конце 1923 года. Бригадирша Джозефина Смит рассказывала: «Когда компания предупредила, что не нужно смачивать кисти ртом, то девушкам объяснили это тем, что кислая среда в ротовой полости портит клеящие свойства краски».

Маргарита стала выполнять новые указания. Мысли ее, однако, крутились далеко от работы; она не могла сосредоточиться, как раньше. Она чрезвычайно уставала, была бледной и слабой, а зубная боль, начавшаяся еще в октябре, сводила ее с ума. Так как есть она не могла, то с катастрофической скоростью худела; ее любимая изящная одежда, сшитая по фигуре, теперь висела на ней – настолько щуплой стала девушка.

Когда Маргарита уходила с работы 24 декабря, то не знала, что больше туда никогда не вернется. Потому что в тот же вечер она пришла на прием к своему стоматологу. Два зуба доставляли ей особое беспокойство, и стоматолог рекомендовал их немедленное удаление. Маргарита согласилась.

Когда стоматолог вырывал зубы, вместе с ними отделилась и часть пораженной болезнью кости.

После этого Маргарита уже не могла пойти обратно в студию – она отправилась домой, к своей сестре Саре и племяннице Маргарите, к своим маме и папе, и попыталась им объяснить, что произошло. После всего случившегося ужаса Рождество прошло безрадостно – но они хотя бы были все вместе. С учетом того, что в ту зиму до Рождества в Нью-Джерси дожили не все, за это стоило быть благодарными.

Семья Карлоу, да и все остальные красильщицы циферблатов не знали, однако в этом же месяце служба здравоохранения США выпустила официальный отчет по поводу работы с радием. Хотя они и отметили отсутствие значительных нарушений среди обследованного ими персонала, они обратили внимание на два случая поражения кожи и один случай анемии, выявленный ими среди девяти осмотренных работников. Как результат, были выпущены официальные рекомендации национального масштаба – для Нью-Джерси и Иллинойса; для Коннектикута, где компания Waterbury Clock своими силами расписывала циферблаты; а также для всех остальных мест, где применялся радий. В отчете говорилось, что все, имеющие дело с радием, должны в обязательном порядке соблюдать меры предосторожности.

Глава 10

Оттава, Иллинойс

– 1923 год—

Управляющий компании Radium Dial вытер руки о рабочую одежду: он был с головы до ног покрыт светящимся материалом. Единственным чистым местом на его лице были два следа от смешанного со слюной жевательного табака, стекавшего по подбородку. Ему нравилось жевать во время работы – и не только ему. Красильщицы циферблатов держали у себя на столах конфеты, перекусывая время от времени, даже не удосужившись помыть руки – такая привычка устраивала многочисленных работавших там подростков. Шло время, и теперь среди них были и старшеклассницы; они устраивались в студию «на несколько недель в течение летних каникул», чтобы заработать немного денег на карманные расходы.

Как и в Орандже, девушки призывали своих подруг и родных присоединяться к ним в студии. В бывшей школе работать оказалось приятно: это было большое кирпичное здание в викторианском стиле с огромными арочными окнами и высокими потолками. Фрэнсис Глачински была в восторге, когда ее сестра Маргарита, на два года младше, пришла работать на второй этаж вместе с Кэтрин, Шарлоттой, Мэри, Пег и всеми остальными. Маргарита была миленькой девушкой, которую описывали как «хорошенькую»; они с сестрой происходили родом из Польши. Девушки так же радушно приняли 15-летнюю Хелен Манч, худенькую смуглую девушку, пользовавшуюся алой помадой и красившей таким же цветом ногти; она оказалась из тех людей, что «все время хотели быть в движении».

На фоне всех этих девушек выделялась Перл Пэйн, замужняя женщина из расположенного неподалеку города Ютика. Когда она устроилась на работу в Radium Dial, Перл было 23, и она оказалась на добрых восемь лет старше некоторых своих коллег. В 1922 году она вышла замуж за Хобарта Пэйна, высокого худощавого электрика, носившего очки. Она описывала его как «прекрасного мужа». Он любил детей и то и дело шутил; люди называли его «очень толковым парнем».

Его жена на самом деле тоже была смышленой. Перл была старшей из 13 детей, и, хотя ей пришлось уйти из школы в 13 лет, чтобы зарабатывать деньги для семьи, по ее словам: «Работая, [я] посещала вечернюю школу, а также занималась с репетитором, окончив, таким образом, седьмой и восьмой классы, а также первый класс старшей школы». И на этом ее образование не завершилось: во время войны она получила диплом медсестры и уже начала было свою карьеру в больнице Чикаго, как вдруг ее мать заболела. Перл пришлось уволиться, чтобы ухаживать за ней. Теперь, когда мама поправилась, Перл решила вернуться к работе – и в итоге занялась покраской циферблатов, потому что красильщицам платили гораздо больше, чем медсестрам.

Перл и Кэтрин Вольф особенно хорошо поладили между собой. Перл была доброй; «никогда не слышал от нее ни единого дурного слова», – сказал ее племянник Рэнди. Женщины сошлись характерами, а их общий опыт ухода за больными родственниками – Кэтрин заботилась о своих престарелых тете и дяде – сближал их еще сильнее. Кэтрин, на три года младше Перл, описывала ее как «дорогого друга». Забавно, что у них имелось даже внешнее сходство: густые темные волосы и бледная кожа, хотя Перл была круглолицей и более фигуристой, чем Кэтрин, да и волосы у нее вились.

С Шарлоттой Невинс Перл пересеклась лишь на пару месяцев. Осенью 1923 года Шарлотта ушла из Radium Dial, чтобы стать швеей; красильщицей циферблатов она успела проработать тринадцать месяцев. Как и в Орандже, с каждой ушедшей девушкой прибывала еще дюжина желающих занять ее место. Теперь к работе в студии присоединилась Олив Уэст, которая тут же подружилась с Кэтрин и Перл. Они все трудились под контролем помощника руководителя мистера Рида, заместителя мисс Мюррей, вместе с которым частенько шутили. Когда он периодически заглядывал к ним в студию, девушки его дразнили – это были взаимные безобидные остроты. Одна из красильщиц вспоминала: «У меня на носу была свадьба, как-то утром я пришла на работу в платье и сказала старшему, Риду, что ухожу и направляюсь на свадьбу. Он засмеялся и ответил: «Можешь не возвращаться, считай, работу ты потеряла!» Через пару недель, правда, я снова вернулась на работу».

Так как мистер Рид был глухим, то девушки порой переговаривались у него за спиной, ведь он их не слышал, однако они никогда не говорили о нем плохо – им нравилось работать вместе с ним. «Я ни разу не слышала, чтобы кто-то из них между собой не поладил, – сказала сестра Пег Джен. – Все были добры друг к другу».

Атмосфера была настолько приятной, что Пег Луни полюбила эту работу и напрочь забыла про свои амбиции стать школьной учительницей. Она была крайне добросовестной и даже забирала циферблаты с собой, чтобы их раскрасить, аккуратно обводя цифры в тесном доме рядом с железной дорогой, где жила вся ее большая семья.

«Она всячески о нас заботилась», – вспоминала ее сестра Джен о том, как Пег делилась с ними своим заработком. Другая сестра, Джейн, рассказывала, как Пег купила ей чудесное синее платье с белыми кружевами – это был особенно щедрый подарок по случаю окончания Джейн восьмого класса. Все сестры соглашались: «Она делала все, что только можно ожидать от старшей сестры».

Пег приносила домой не только зарплату и циферблаты, но также и игры, которым научилась в студии. «Она развлекала своих младших сестер, звала всех играть в темноте», – рассказывала племянница Пег Дарлин. И дети светились нарисованными радием усами, словно маленькие призраки, за покрывалами, которыми была завешена их часть крошечной спальни. Кэтрин, ближайшая к Пег по возрасту сестра, была очарована всем увиденным, и ей не терпелось присоединиться к Пег в студии, хотя она так никогда туда и не попала. Все хотели там работать.

Вот почему Перл Пэйн была так разочарована, когда – всего после восьми месяцев работы красильщицей циферблатов – ей пришлось уйти, чтобы вновь ухаживать за своей матерью. Перл была доброй женщиной, которая ни на секунду не стала бы об этом сожалеть, так что она просто попрощалась со своими друзьями и вернулась в Ютику, где и осталась даже после выздоровления матери, чтобы присматривать за домом. Она особо не вспоминала про студию, так как переключилась на свою новую мечту: завести семью с Хобартом.

Таким образом, ее не было там, когда, позже в 1920-х, руководство Radium Dial заказало корпоративную фотографию. Все девушки – в тот день на работу их вышло чуть больше ста – высыпали наружу, чтобы их сняли. Из начальства присутствовали лишь мистер Рид вместе с коллегами-управляющими – из директоров, сидящих в головном офисе, никто появиться не соизволил. Мужчины уселись, скрестив ноги, перед женщинами; на мистере Риде была белая широкополая шляпа и его привычный тесный галстук-бабочка. Девушки выстроились за мужчинами: кто-то сидел на скамьях, кто-то стоял на ступенях бывшей школы – три ряда красильщиц, красивых, как всегда. У многих волосы были коротко подстрижены по последнему писку моды, а их платья с заниженной талией украшали длинные ленты и нити жемчуга. «Мы надевали на работу свои уличные платья», – сказала Кэтрин Вольф, но какие это были уличные платья!

Кэтрин уселась в первом ряду, по центру кадра, справа от мистера Рида и мисс Мюррей. Пожалуй, это указывало на ее статус: как работник с большим стажем, она пользовалась особым доверием, и временами ей поручали и другие обязанности помимо росписи циферблатов. В тот день на ней было темное платье до середины икр и длинные черные бусы. Она сидела, по привычке прижав ноги и руки друг к другу. Она была совсем не такой, как Мэри Бекер, которая обильно жестикулировала, рассказывая очередную шутку.

По команде все девушки – шутницы и тихони, серьезные и беззаботные – замерли, чтобы сделать снимок. Кто-то обнялся или взялся за руки. Они сидели вплотную и смотрели в объектив фотоаппарата. Когда закрылся затвор, он запечатлел их всех вместе, на мгновение застывшими во времени. Девушки из Radium Dial, снаружи своей студии: навечно молодые, радостные и здоровые.

Во всяком случае, на пленке.

Глава 11

Ньюарк, Нью-Джерси

– 1924 год—

В тот январь у доктора Барри было как никогда много работы. Пациентка за пациенткой переступали порог его кабинета, прижав бледные руки к щекам, и в их вопрошающем взгляде читался страх, когда они пытались узнать, что с ними не так.

Пожалуй, хуже всего дела были у Маргариты Карлоу, впервые пришедшей к нему второго января со следами недавно удаленного зуба, от которого начался процесс некроза челюсти. Кэтрин Шааб снова появилась у него в кабинете; недавно вышедшую замуж Хейзел Кузер принимал партнер Барри доктор Дэвидсон; Джозефина Смит, бригадирша с завода в Орандже, вместе со своей сестрой Женевьев тоже обратились за помощью. Женевьев была лучшей подругой Маргариты Карлоу и страшно за нее переживала.

У всех, в той или иной степени, стоматологи видели одну и ту же проблему с костной тканью. У всех они наблюдали одну и ту же болезнь, которую не знали, как лечить, хотя и не давали девушкам понять своего замешательства. Впрочем, красильщицы циферблатов в любом случае не посмели бы сомневаться. «Мне казалось, что [доктор Барри] знает, что делает, – позже говорила Кэтрин. – Я не могла у него спросить, [почему я не иду на поправку]». У Кэтрин по-прежнему были проблемы с нервами: она с трудом справлялась с повседневными делами, не говоря уже о том, чтобы вдаваться в сложные медицинские вопросы.

Такое количество похожих случаев подтверждало изначальную догадку доктора Барри о том, что проблема связана с работой пациенток. Он искренне верил, что виной всему содержащийся в краске фосфор. Наблюдаемые им симптомы так сильно походили на «фосфорную челюсть», что по-другому быть просто не могло.

Несмотря на боли в челюсти, сестры Смит по-прежнему продолжали трудиться в студии в тот январь. Барри поставил им ультиматум: они должны были уйти со своей работы, иначе он отказывался их лечить.

Джозефина Смит его не послушалась. Тем не менее, видя ухудшающееся состояние своих подруг, она все-таки решила принять меры предосторожности. Взвешивая материал для своих подчиненных, она повязывала на нос и рот платок, чтобы избежать вдыхания пыли.

Наверное, из-за того, что некоторые из пораженных этим недугом женщин все еще продолжали работать на фабрике, слухи о Барри вскоре дошли до руководства USRC – и вызвали некоторое раздражение. Бизнес процветал: президент компании Артур Роедер заключил контракты с ВМФ и ВВФ США, а также со многими больницами и врачами; краска Undark теперь считалась стандартным материалом для использования в государственных целях. Очевидно, компания не желала, чтобы что-то встало у них на пути в реализации этих коммерческих возможностей. Таким образом, услышав про распространяемые Барри слухи, как они наверняка это воспринимали, они были вынуждены написать в январе 1924 года письмо своей страховой компании, чтобы успокоить ее по поводу сложившейся ситуации: «Недавно появились слухи и комментарии отдельных личностей, в частности стоматологов, в которых утверждают, будто работа в производственном отделе нашей компании опасна и что она привела к травмам и проблемам со здоровьем у одного из наших бывших рабочих [скорее всего, речь шла о Маргарите Карлоу], и они советуют другим нашим работникам от нас уйти».

Может показаться странным, что они не упомянули о гибели Молли Маггия, Хелен Куинлан, Ирен Рудольф и Кэтрин О’Доннел, однако все четыре женщины ушли с завода задолго до своей смерти, некоторые даже за несколько лет, и казалось, фирма нисколько не была обеспокоена этим, а может, и вовсе ничего не знала. Если бы руководство что-то и слышало, то лишь случай Ирен напрямую связывали с ее работой, однако врачи полагали, что у нее была «фосфорная челюсть», а в фирме знали, что их краска не содержит фосфора, так что подозрения сочли необоснованными. С их точки зрения, Ирен в любом случае – сирота, чьи родители умерли молодыми: с таким генетическим наследием ей вряд ли была уготована долгая жизнь. Что касается остальных, то даже если бы в фирме кто-то и удосужился ознакомиться с обстоятельствами таинственной смерти бывших работников, то официально Кэтрин умерла от пневмонии, Хелен – от ангины Венсана, а про Молли Маггию уже все знали, что причиной ее смерти стал сифилис. За годы через фирму прошли свыше тысячи рабочих: то, что четверо из столь большого числа людей погибли, пожалуй, не было чем-то удивительным. Таким образом, компания с уверенностью заключила: «Мы отказываемся признавать какую-либо опасность работы у нас».

Бывшие красильщицы циферблатов, однако, с ними не согласились. Девятнадцатого января в кабинете доктора Барри состоялось собрание, на котором присутствовали как минимум Кэтрин Шааб, сестры Смит и Маргарита Карлоу. Девушки обсудили свои идентичные болезни со своим стоматологом, чье беспокойство все росло. «Мы поговорили про работу на радиевом заводе, – вспоминала Кэтрин. – Были разговоры о болезни, связанной с работой». Девушки согласились, «что это явно не могло быть совпадением».

И тем не менее… что они могли поделать? Кэтрин уже жаловалась в официальные инстанции, и из этого ровным счетом ничего не вышло. Хотя многое и указывало на то, что проблема связана с заводом, никто не знал наверняка, в чем именно причина. Кроме того, всем этим женщинам куда важнее было не найти причину, а вылечиться – ну или, по крайней мере, добиться хоть какого-то облегчения. Собственное здоровье беспокоило их в первую очередь. Хейзел Кузер теперь практически постоянно принимала болеутоляющие – боль была просто невыносимой. Маргарита Карлоу пришла к Барри в надежде, что он что-то сделает с ее челюстью, – однако ее ждало разочарование. «Я отказался оперировать эту девушку, – позже рассказал Барри, – так как мой предыдущий опыт [с Ирен Рудольф и Кэтрин Шааб] научил меня, что при попытке любого оперативного вмешательства проблема обостряется, и пациенткам становится значительно хуже, чем в момент обращения ко мне». Итак, как бы девушек ни мучали их больные зубы, он отказывался их удалять. Все, что он мог предложить перепуганным пациенткам, – это продолжать наблюдать за их состоянием.

Он просто не знал, что еще может сделать. Он попросил о помощи коллег, проконсультировался с высококвалифицированным врачом из Ньюарка, доктором Гаррисоном Мартландом. Когда же Мартланд осмотрел девушек, он тоже пришел в замешательство. «Осмотрев в кабинете нескольких девушек, – позже писал доктор Мартланд, – я потерял к этой теме всяческий интерес».

Девушки остались со своими проблемами один на один.

Чуть дальше вниз по улице в ортопедической больнице Оранджа у Грейс Фрайер дела складывались не намного лучше. Как и обещала своим родителям, она сходила на прием к доктору Роберту Хамфрису, чтобы он осмотрел ее больную спину и ноги. Хамфрис был главным врачом в больнице, «чрезвычайно уважаемым человеком». Родом из Канады, сорокалетний Хамфрис внимательно выслушал жалобы Грейс, а затем диагностировал у нее ограничение подвижности стопы и хронический артрит. Он наложил ей фиксирующую шину на несколько недель, однако с тревогой заметил, что особых улучшений не наступило.

Хамфрис лечил той весной и другую молодую девушку по имени Дженни Стокер. Он никак не связывал ее с Грейс Фрайер, которая работала в банке, однако Дженни расписывала циферблаты вплоть до 1922 года, и во время войны они трудились вместе с Грейс. У нее было «чрезвычайно специфическое заболевание колена», которое озадачивало Хамфриса с тех пор, как он взялся за ее случай.

Столь многие врачи по всему Нью-Джерси были приведены в замешательство в первый месяц 1924 года – однако они не делились между собой записями, так что каждый случай рассматривался по отдельности. Когда январь подходил к концу, Тео и Хейзел Кузер решили искать лечение где-нибудь еще. Нью-Джерси был совсем недалеко от Нью-Йорка, где работали многие из лучших врачей и стоматологов в мире. Двадцать пятого января Хейзел, отважно превозмогая свою боль, отправилась в Нью-Йорк на прием к доктору Теодору Блуму.

Блум был одним из первых в Америке челюстно-лицевых хирургов, влиятельным специалистом, первым начавшим применять рентген для диагностики в стоматологии. Его услуги стоили баснословных денег, однако Тео настоял, чтобы они все равно с ним встретились. Он рассуждал, что сможет заложить мебель, чтобы они расплатились по счетам. Если это облегчит страдания Хейзел, если доктор Блум сможет остановить разрушение ее рта, то оно того будет стоить.

Работая слесарем, Тео Кузер не был богачом, да и в его семье много денег не водилось: его отец, которого тоже звали Тео, служил почтальоном. Тео-старший поднакопил денег, чтобы на старости лет купить дом, однако он предложил сыну часть своих сбережений на лечение Хейзел. Тот с благодарностью их принял, и они пришли на прием в оговоренное время.

Блум был лысеющим мужчиной с аккуратно подстриженными усами, в очках и с высоким лбом. Представившись Хейзел и начав осмотр, он быстро осознал, что никогда в своей практике не видел подобной болезни. Лицо пациентки было раздуто от гнойников, однако больше всего озадачивало состояние ее челюсти: она казалась изъеденной. В ней буквально зияли дырки.

Доктор Блум глубоко задумался: что же могло послужить причиной этой проблемы?

Блум стоил запрашиваемых денег. Позже он попытается выяснить, из чего именно состоит светящаяся краска, однако у него ничего не выйдет. А пока он записал историю болезни Хейзел и расспросил про ее предыдущие места работы, после чего вынес предварительный диагноз: «отравление радиоактивным веществом». Он направил ее в больницу Flower Hospital в Нью-Йорке, чтобы там прооперировать ей челюсть. Эта операция станет первой, но не последней в жизни Хейзел.

Тем не менее, хотя Блум поставил диагноз и оказал незамедлительную специализированную помощь, он не дал той единственной вещи, о которой молил Тео: надежды. Ему только это и было нужно: знать, что есть свет в конце туннеля, что они преодолеют тьму и выберутся на дневной свет, чтобы жить своей жизнью.

Вместо этого Блум сказал, что «вероятность выздоровления минимальна». Жену Тео нельзя было спасти ни за какие деньги.

Мучения радиевых девушек не остались незамеченными местным населением. В тот же самый месяц один из жителей с развитым чувством гражданской ответственности написал в Департамент труда, высказав свое беспокойство по поводу завода в Орандже. На этот раз за дело взялся начальник Джона Роача, комиссар Эндрю Макбрид, учинив допрос санитарному инспектору Ленор Янг по поводу того, что ей удалось обнаружить предыдущим летом. Она извинилась за свою «беспечность», опросила заболевших девушек и в итоге рекомендовала вызвать санитарно-эпидемиологическую службу.

Тем не менее Макбрид не видел достаточных оснований для того, чтобы принять такие меры. Возможно, им двигали политические мотивы, так как Департамент труда поддерживал предпринимателей. По закону он не имел права остановить производственный процесс, даже если он был вредным. В результате заключили, что на заводе санитарные нормы не нарушаются, и перестали заниматься болезнями бывших красильщиц. Это решение было принято, несмотря на то, что все больше и больше женщин страдали от одинаковых симптомов.

Это был тупик. Никакого диагноза. Никаких догадок относительно причины. Никто не собирался и пальцем пошевелить, чтобы разобраться, что именно происходило в той радиевой студии в Орандже.

Выход из этого тупика был в итоге неожиданно предложен самой корпорацией United States Radium.

Так как все больше и больше девушек болели, компания в это время – в отличие от своих золотых дней в военный период – столкнулась со «значительными трудностями» в найме персонала: многие уволились, и никто не хотел приходить к ним на замену; производство застопорилось. Когда Женевьев Смит, потрясенная прогрессирующей болезнью своей подруги Маргариты, тоже уволилась из компании 20 февраля 1924 года, это стало последней каплей. Вьедту, вице-президенту, было поручено узнать причину ухода Женевьев, и он процитировал ультиматум доктора Барри, стоматолога, продолжающего настаивать на своих неслыханных заявлениях.

Компания была крайне озабочена нехваткой рабочей силы, однако приблизительно в то же время произошло еще одно тревожное событие, вынудившее руководство обратить внимание на происходящее с их бывшими сотрудниками. Вот уже больше трех лет Грейс Винсент, мать Хейзел, наблюдала за страданиями своей дочери. Хейзел постоянно мучили нестерпимые боли – ни одна мать не могла такого вынести. Теперь же доктор Блум сказал, что надежды на выздоровление нет, и миссис Винсент больше нечего было терять. Она направилась в студию в Орандже и оставила там письмо, в котором сообщила фирме, что «собирается подать иск о компенсации в связи с болезнью ее дочери».

Это привлекло их внимание.

Вьедт сразу же доложил о происходящем в штаб-квартиру компании в Нью-Йорке. Вскоре после этого высшее руководство USRC решило начать расследование с целью установить, несла ли работа в себе какую-либо опасность. Слишком уж долго тянулись слухи и подозрения – так больше продолжаться не могло. В конце концов, теперь это вредило их бизнесу.

Глава 12

О том, насколько серьезно компания отнеслась к спаду производства, говорило то, что президент Артур Роедер собственноручно занялся расследованием. В марте 1924 года он обратился к доктору Сисл К. Дринкеру, профессору физиологии в Гарвардской школе здравоохранения, и попросил его провести исследование на заводе в Орандже. Дринкер был дипломированным доктором медицины, а также признанным авторитетом в заболеваниях на производстве. Роедер не стал рисковать и заручился помощью лучшего специалиста, которого он только мог найти. Он написал Дринкеру: «Мы должны окончательно и наверняка определить, представляет ли используемый материал какую-либо опасность».

К радости Роедера, Дринкер счел его письмо «крайне любопытным» и предложил встретиться в апреле, чтобы подробнее все обсудить. Роедер рассказал ему про два случая, один из которых закончился смертельным исходом – скорее всего, речь шла об Ирен Рудольф, – а в другом были «значительные улучшения». Про второй Роедер специально подчеркнул: «Мне сообщили, что у ее семьи были серьезные проблемы с туберкулезом».

Дринкер: «Мы склонны полагать, – Дринкер работал вместе со своей не менее выдающейся женой доктором Кэтрин Дринкер, а также еще одним врачом, доктором Кастлом, – что упомянутые вами два случая никак между собой не связаны».

Тем не менее он добавил: «В то же самое время мы согласились, что нельзя торопиться с выводами, пока ситуация не будет досконально изучена». Исследование было решено начать в апреле 1924 года.

Не совсем понятно, кого имел в виду Роедер, говоря про «значительные улучшения». Возможно, речь шла о Маргарите Карлоу, так как она уволилась самой последней (хотя на самом деле она все еще продолжала сильно страдать), однако это могла быть и Грейс Фрайер, которая наконец начала пожинать плоды дорогостоящих медицинских услуг доктора Хамфриса, по-прежнему наблюдавшего ее раз в неделю, отслеживая состояние ее спины и ног с наложенными шинами. Она с радостью заметила, что ей начало становиться лучше.

Однако пока Хамфрис занимался спиной и ногами Грейс, главным источником боли для нее начала становиться челюсть. В тот же месяц, когда Роедер написал Дринкеру, Грейс положили на неделю в больницу в Нью-Йорке; последние рентгеновские снимки выявили «хронический воспалительный процесс в челюсти», и она обратилась за помощью к доктору Фрэнсису Маккафри, специалисту, который прооперировал ее и удалил часть челюстной кости. Как это уже было известно Кнефу и Барри, после проведения операции понадобилась еще одна, а потом еще.

«Я была вынуждена настолько часто лежать в больнице, – говорила Грейс, – что она стала мне чуть ли не вторым домом».

Грейс, как и многие ее бывшие коллеги, оказалась втянута в порочный круг, и после каждой операции ей выставляли очередной счет. Вскоре ей пришлось проглотить свою гордость и попросить денег у родителей, однако растущие медицинские расходы опустошили сначала ее собственные сбережения, а потом и банковский счет родителей.

Той осенью компания USRC тоже переживала из-за денег. До апреля, когда начнется расследование Дринкера, было еще далеко, а ситуация с задержкой производства на заводе требовала каких-то мер уже сейчас. Хотя Вьедту и удалось нанять еще шесть девушек, это проблемы не решало; руководству по-прежнему нужно было разобраться с «психологической и истерической ситуацией», разворачивавшейся в студии.

Итак, в ожидании приезда Дринкера фирма сама организовала обследование текущей команды красильщиц циферблатов, проведенное Институтом продления жизни. Девушек осматривали конфиденциально – однако отчеты были предоставлены фирме для ознакомления. «Девушки, – написал Вьедт Роедеру, – не знают, что мы получили эти копии… В них приведена крайне конфиденциальная информация, и они могли бы опротестовать ее разглашение». Хотя специалисты из института и обнаружили воспаленные зубы у некоторых работниц, было сделано заключение, что их недуг «не связан с воздействием какого-то конкретного производственного фактора». Роедер с удовлетворением написал Вьедту, что результаты «полностью соответствовали его ожиданиям».

Но Вьедт был сильнее вовлечен в производственный процесс студии, и его это не особо успокоило. «Я не настолько оптимистично настроен по этому поводу, как вы, – написал он своему начальнику. – Хотя Институт продления жизни и составил свой отчет, я не считаю, что он удовлетворит наших работников, и нам следует дождаться окончательного отчета доктора Дринкера, чтобы их можно было по-настоящему убедить в отсутствии какого-либо вреда».

Роедер, однако, вставил свои пять копеек. «Мы должны создать на заводе доверительную атмосферу, – решительно написал он Вьедту. – Она будет не менее заразительной, чем атмосфера опасений и сомнений». И посоветовал ему следующее: «Cамым важным действием будет встретиться с Барри и, возможно, с остальными, кто делал все эти заявления, придя к заключению без должных знаний и доводов».

Вьедт воспринял это как указание: в марте 1924 года он послушно нанес визит Барри и Дэвидсону. Стоматологи приняли его прохладно. Они не сомневались, что мучительная болезнь, которую они наблюдали у своих пациенток, связана с их работой в USRC. Во время визита Вьедта они были разгневаны его, как им показалось, равнодушным подходом.

«Вам следует закрыть завод, – злобно сказал Вьедту Дэвидсон. – Вы уже заработали пять миллионов долларов. Зачем продолжать убивать людей ради еще больших денег?» Вьедту нечего было на это ответить.

«Будь моя воля, – резко сказал ему Дэвидсон, – я бы закрыл ваш завод».

Стоматологи были не единственными, кого вся эта история с девушками довела до крайнего негодования. Ленор Янг, санитарный инспектор, на чьи рекомендации вызвать санитарно-эпидемиологическую службу Департамент труда никак не отреагировал, теперь решила взять дело в свои руки. Четвертого апреля 1924 года она тайком написала Кэтрин Уайли, исполнительному секретарю Союза потребителей, национальной организации, борющейся за улучшение условий труда женщин. «Власти медлят, – доверительно сообщила Янг. – [Союз потребителей] должен надавить на них – глядишь, это поможет».

Умная и предприимчивая, Уайли руководила отделением Союза потребителей в Нью-Джерси. Эта довольно непритязательная темноволосая девушка тридцати с небольшим лет с миниатюрными чертами лица была упорным и целеустремленным человеком. Когда Янг попросила ее о помощи, Уайли сразу же отреагировала. Ей помог Джон Роач из Департамента труда, который – втайне от своего начальника Макбрида – дал Уайли список заболевших женщин, чтобы она могла провести собственное расследование.

Это случилось как нельзя кстати. Потому что 15 апреля 1924 года еще одна девушка ушла из жизни. Дженни Стокер, которую доктор Хамфрис безуспешно пытался лечить от специфической проблемы с коленями, внезапно умерла после непродолжительной болезни в возрасте 20 лет.

На следующий день после смерти девушки Роберт, как и было оговорено, встретился с Дринкерами. Он показал им завод, они прошли в студию и поговорили с несколькими работницами, включая Маргариту Карлоу. Удивительно, что она оказалась в студии, и не только потому, что больше там не работала: с Рождества 1923 года она покидала свой дом только чтобы пойти на очередной прием к доктору Барри. Возможно, компания специально попросила ее появиться, чтобы встретиться с Дринкерами и раз и навсегда положить конец слухам, будто болезнь Маргарет была вызвана работой.

Она пришла в сопровождении своей сестры Сары, которая теперь ходила с тростью. Сара по-прежнему продолжала работать на заводе красильщицей циферблатов: семья Карлоу была бедной, и теперь, когда Маргарита больше не работала, а счета за медицинские услуги накапливались, они особенно нуждались в деньгах. Разумеется, у Сары были со здоровьем совсем не такие проблемы, как у Маргариты. Очевидно, ее хромота никак не связана с ужасной болезнью, поразившей рот сестры.

Доктор Сисл Дринкер был импозантным мужчиной с густыми светлыми волосами. Он представился Маргарите, сразу же обеспокоившись состоянием ее здоровья. Ее худощавое лицо было мертвенно-бледным, и она придерживала повязку у сочащейся гноем щеки. Она жаловалась на «боли в лицевых костях». Было понятно, что она тяжело больна.

Кэтрин Дринкер повернулась к Роедеру и сказала, что однодневной экскурсии недостаточно. Врачи, настаивала она, непременно должны вернуться в Орандж, чтобы досконально изучить завод и персонал. Таким образом, на протяжении двух дней, с 7 по 8 мая 1924 года, было проведено подробное исследование. Внимательно ознакомившись с научной литературой о радии, Дринкеры вернулись на завод вместе со своим коллегой доктором Кастлом и все тщательно изучили. Вместе три врача осмотрели все аспекты производства в сопровождении вице-президента компании Вьедта.

Они встретились со старшим химиком, доктором Эдвином Лиманом, и заметили у него на руке «серьезные ожоги». Тем не менее, когда они обратили на них внимание, он «со смехом отреагировал на слова о возможных дальнейших повреждениях». Возможно, он просто прислушивался к просьбе президента компании и руководству завода всячески способствовать распространению доверительной атмосферы.

Подобное беззаботное отношение, как вскоре осознали Дринкеры, было «характерно для всего руководства на заводе». «Казалось, – позже написал Сисл Дринкер, – они совершенно не осознают опасности, связанной с производимым ими материалом».

Роедер даже сказал им, что «в результате ожогов радием никогда не развивались злокачественные опухоли – подобное утверждение нелепо и легко опровергается».

В студии на втором этаже врачи провели полное обследование работников. В качестве репрезентативной выборки они взяли 25 сотрудников: одна за другой назначенные красильщицы циферблатов нервно стучались в дверь уборной, где проводился осмотр. Сара Майлефер оказалось одной из тех, кого выбрали для проверки. По просьбе врачей она широко открывала рот, чтобы они могли ощупать ее зубы; стояла ровно, пока они осматривали ей нос и горло; протянула им руку внутренней стороной, чтобы они могли взять образец крови. Дальнейший осмотр проходил в темной комнате, где Кэтрин Дринкер «обследовала некоторых из этих женщин, некоторых весьма тщательно, чтобы понять, насколько они светились, оказываясь в полной темноте».

Ох, это свечение. Это сияние. Оно ошеломило Кэтрин Дринкер. Когда девушки раздевались в темной комнате, она видела, что пылью покрыты их грудь, нижнее белье, бедра с внутренней стороны. Пыль попадала всюду, словно поцелуи любовника, оставляя следы на конечностях, щеках, шее, а также вокруг талии… Легким воздушным танцем она касалась каждого сантиметра их тела, светилась на их нежной и невидимой в темноте коже. Зрелище было захватывающее. Причем избавиться от этой пыли было непросто, если она успевала просочиться сквозь одежду. Дринкер заметила, что «она оставалась на коже» даже после тщательного умывания.

Дринкеры не ограничили свое исследование заводом: они посетили доктора Барри, а также встретились с некоторыми из бывших красильщиц, теперь тоже начавших демонстрировать схожие симптомы, в том числе и с Грейс Фрайер. Но, благодаря вниманию доктора Маккафри из Нью-Йорка, Грейс была исключением из правил; Дринкеры с радостью отметили, что она «в значительной мере оправилась от болезни».

Этого нельзя было сказать о Маргарите Карлоу. Так и не добившись никакого прогресса с Барри, она обратилась к доктору Кнефу, прежде лечившему Молли Маггию. Маргарита, раньше любившая эффектные шляпы с перьями и модную одежду, теперь выглядела крайне плачевно. И самое ужасное творилось у нее не снаружи, несмотря на мертвенно-бледную кожу и отощавшее тело, а внутри: «из-за непрекращающихся гнойных выделений у нее во рту».

Кнеф заботился о ней, как только мог. «Я старался посещать ее хотя бы раз в день», – рассказывал он. От его офиса до дома Карлоу на Мэйн-стрит в Орандже было пятнадцать-двадцать миль, однако порой он приходил к ней от двух до шести раз в день. Иногда, вспоминал он, «я проводил с ней до трех дней и ночей подряд». Такой особый уход семейству Карлоу был не по карману, так что Кнеф, по сути, работал бесплатно. Это было благородно с его стороны, однако не гарантировало Маргарите получение самой квалифицированной помощи.

И тем не менее Кнеф знал об этой болезни больше, чем многие, пускай тогда еще и не понимал масштаба ее последствий.

Доктор Кнеф был медиком до мозга костей. Когда челюсть Молли столь шокирующим образом сломалась в его пальцах, это сильно его впечатлило – так что он сохранил этот странный бесформенный кусок изъеденной кости. Время от времени, уже после смерти пациентки, он изучал его, вертел в руках, однако так ничего и не смог понять: в конце концов, она умерла от сифилиса, как бы странно ни выглядели ее кости. Так что он засунул этот фрагмент кости в ящик своего стола, где хранил рентгеновские негативы, и в конечном счете про него забыл.

А затем в один прекрасный день ему пришлось по работе покопаться в этом битком набитом ящике, чтобы найти негативы. Он в спешке перебирал хранившийся там хлам, а когда наконец достал их, то к своему удивлению обнаружил, что они больше не были полностью черными. Вместо этого они были «затуманены», словно их чем-то облучили. Но в том ящике не было ничего, кроме старых папок да этого позабытого куска кости.

Он вращал рентгеновскую пленку и так, и эдак. Она определенно была испорчена. Кнеф не особо разбирался в вопросе, но понял, что это какой-то знак, однако его смысл был неясен. По прошествии всего этого времени Молли Маггии так и не удалось ни о чем поведать.

Глава 13

Хотя Кнеф не знал, почему снимки оказались затуманены, Маргарита Карлоу все равно ценила его участливое внимание. Ощутив проблеск надежды, она сказала, что «в последнее время чувствует себя немного лучше». Тем не менее посещающие ее врачи замечали, что «это заявление не соответствовало ее внешнему виду». Когда Кэтрин Уайли из Союза потребителей встретилась с ней в мае 1924 года в рамках своего независимого расследования, она была потрясена и назвала ее «бедным больным юным созданием, тело которого чуть ли не просвечивалось». За ее страданиями было крайне тяжело наблюдать. Уайли позже написала: «После встречи с одной из жертв я не успокоюсь, пока не сделаю так, чтобы ничего подобного гарантированно не повторилось впредь». Она решила «стоять на своем, пока не будут приняты какие-то меры».

Так Кэтрин Уайли и поступила. Она опросила и других девушек, включая Джозефину Смит, однако та «не захотела обсуждать эту тему, пока продолжала работать на корпорацию». Уайли использовала все возможности, также встретившись с Кэтрин Шааб и Эдит Мид, которая выхаживала Молли Маггию во время ее ужасной болезни. Медсестра не забыла про свою бывшую соседку. «Мисс Мид желала, – написала Уайли, – сделать все возможное, чтобы не допустить повторения подобной трагедии с кем-то другим».

Уайли чувствовала то же самое. Узнав, что мать Хейзел задумала требовать компенсацию, она проконсультировалась с местным судьей, чтобы узнать, как семьи могут подать иск. Но законы Нью-Джерси, как оказалось, не на стороне женщин. На самом деле законодательство штата было довольно прогрессивным: как раз в январе того года приняли закон, позволявший получать компенсации за болезни, вызванные работой на производстве. Проблема – да еще какая – состояла в том, что в утвержденном списке числилось лишь девять заболеваний, а срок исковой давности составлял всего пять месяцев: то есть любые судебные иски могли быть поданы лишь в течение пяти месяцев после момента получения травмы. Мало того что «отравления радием» – если девушки действительно стали жертвой именно его – в списке не было, так еще и многие из пострадавших ушли из USRC годы назад, не говоря уже про какие-то пять месяцев. Судья сказал Уайли прямо: «Когда отравление радием признают болезнью с правом на компенсацию, если вообще это когда-то случится».

Семьи девушек уперлись в эту же самую стену. Разоренная и в полном отчаянии, Маргарита Карлоу тоже раздумывала над судебным иском, чтобы раздобыть деньги на оплату лечения, однако ни ей, ни семье Хейзел Кузер не удалось найти адвоката, который бы согласился взяться за дело без предоплаты. Как мрачно заметила Уайли: «денег у них не было».

Девятнадцатого мая 1924 года Уайли вернулась в Департамент труда с результатами своего расследования. Она предъявила их самому вышестоящему начальству, комиссару Эндрю Макбриду, однако он был «в ярости», когда узнал, что Союз потребителей сунул свой нос в этот вопрос. Узнав, что его заместитель Роач предоставил Уайли имена женщин, он окончательно потерял самообладание. Макбрид вызвал Роача к ним на встречу и, по словам Уайли, «устроил ему в моем присутствии выговор в крайне грубой форме». Уайли, однако, бешенство Макбрида не испугало: она продолжила с ним спорить. Макбрид, озадаченный упорством этой надоедливой женщины, спросил у нее, чего она от него вообще хочет.

– Чтобы санитарно-эпидемиологическая служба США провела расследование, – тут же ответила она.

– Составьте письменное заявление, – устало ответил он. Так она и сделала – немедленно.

Пока Уайли продолжала упорно отстаивать интересы женщин-работниц, вокруг источника всех проблем – корпорации United States Radium – активно разворачивались события. Дринкеры провели анализ результатов всех своих тестов и 3 июня 1924 года предоставили фирме полный и окончательный отчет.

Две недели спустя, 18 июня, Вьедт написал Роачу из Департамента труда, чтобы поделиться с ним вердиктом врачей. Он не стал присылать ему полный, довольно длинный отчет – лишь таблицу с результатами медицинского обследования рабочих, по которым выходило, что кровь сотрудников была «практически в норме».

«Я не думаю, – уверенно написал Вьедт, – что продемонстрированные в этой таблице данные как-либо отличались бы от результатов похожего обследования среднестатистической промышленной работницы».

В департаменте подтвердили: согласно таблице, «здоровье всех девушек в идеальном состоянии».

Компания снова оказалась вне подозрений. Президент Роедер не стал медлить с распространением этих новостей. «Он говорит об этом всем, – прокомментировал один наблюдатель, – ему ничего не угрожает, так как у него есть отчет, освобождающий его от какой-либо возможной ответственности за болезни девушек». Как Роедер и надеялся, ситуация на заводе моментально улучшилась: «слухи значительно поутихли», – с удовлетворением гласила служебная записка.

Таким образом, момент был крайне неудачным, когда доктор Теодор Блум стал просить у компании помощи для его пациентки Хейзел Кузер. Со времени первого посещения врача в январе ее состояние стремительно ухудшалось, несмотря на все проведенные операции, два переливания крови и многочисленные госпитализации. Счета накапливались быстрее, чем Тео Кузер вместе со своим отцом успевали их оплачивать. Хотя обеспеченные врачи Хейзел, заинтригованные ее загадочной болезнью, частенько лечили ее бесплатно, медицинские услуги все равно обходились семье в тысячи долларов. Тео закладывал все свое имущество, в то время как сбережения его отца засосала финансовая черная дыра, проглотив их, как только отец с сыном сняли деньги со счета в банке.

Семья Хейзел не могла себе позволить уход, в котором девушка так срочно нуждалась, так что Блум обратился в компанию напрямую. Он ясно дал понять, что не пытается взвалить вину на компанию – хотя к этому времени Блум и был готов утверждать, что болезнь, вне всякого сомнения, вызвана используемой для часов краской. «Вопрос не в том, несет ли ваша фирма ответственность, – написал он, стараясь быть максимально осторожным в своих формулировках, – однако я считаю, что если у вас найдутся лишние деньги, то вам следует поделиться ими с этой семьей». Он не собирался никого обвинять: это был вопрос жизни и смерти.

USRC ответила оперативно. Полная уверенности благодаря отчету Дринкеров компания отказалась оказывать какую-либо помощь, так как это могло создать «прецедент, который мы бы не стали считать уместным». Пятью годами ранее фирма уже обожглась, предложив пять долларов компенсации за испорченное белье, – они не собирались больше повторять ошибки. Вместо этого руководство кичилось заключением недавно проведенного исследования: «Результаты крайне тщательного расследования, проведенного в связи с этой болезнью, которая, как вы утверждали, вызвана ее работой на нашем заводе, показали, что в нашем производстве нет ничего, что можно было бы рассматривать в качестве причины». В заключение в письме не совсем искренне говорилось: «Мы сожалеем, что не можем вам помочь с этой проблемой».

Блум был потрясен. «Я лишь взывал к чувству человечности руководства вашей корпорации в надежде, что вы поможете этому несчастному созданию, – написал он им в ответ. – Должен признать, я удивлен, что вы не смогли проявить своей человечности в данном вопросе».

Но корпорация чихала на его колкости. Они невиновны – у них был отчет, который это доказывал.

Глава 14

Кэтрин Шааб не могла дождаться летнего отпуска. Последние 12 месяцев у нее выдались ужасные: в прошлом июле, почти год назад, умерла ее двоюродная сестра Ирен, а затем, в ноябре, у самой Кэтрин начались проблемы с зубами. Она знала, что теперь врачи называли ее «невротиком», однако, как бы она ни старалась не думать о сложившейся ситуации, ей это не удавалось. Недавно она устроилась на работу в офис в надежде, что это поможет ей немного отвлечься.

Постоянства в работе у Кэтрин не наблюдалось: она сменяла одну компанию на другую, уходя то из-за проблем со здоровьем, то из-за проблем с нервами, то в поисках нового способа отвлечься. Шарикоподшипниковый завод она поменяла на страховую компанию, откуда ушла в автомобильную фирму, чтобы потом вернуться. Долго на одном месте она не задерживалась, вынужденная увольняться по той или иной причине. Как бы то ни было, когда она все-таки работала, большая часть ее доходов уходила на оплату лечения.

Она знала, что ее психическое состояние беспокоит ее отца Уильяма. Он был так добр к ней, вечно старался ее приободрить и помогал с оплатой медицинских счетов. Зарабатывал он немного – трудился уборщиком на фабрике, и вся семья жила в обшарпанной квартире на третьем этаже, – однако он был готов отдать своей дочери последнее, если от этого ей могло стать лучше.

Тем летом Кэтрин планировала устроить себе столь необходимый отдых. Ей было всего 22 – возраст, до которого, как она с грустью осознала, Ирен так и не дожила, – и ей хотелось вспомнить, каково это – чувствовать себя молодой. Постоянное беспокойство изнуряло ее.

Когда же наступил июль 1924-го, Кэтрин заметила: «Я не могла никуда уехать. Проблемы с челюстью вызывали у меня значительную тревогу, и я приняла решение проконсультироваться с опытным челюстно-лицевым хирургом в Нью-Йорке; мне пришлось потратить свои отпускные на новые рентгеновские снимки».

По воле случая – хотя, возможно, и нет, с учетом его авторитета в этой области, – она обратилась к доктору Блуму, лечившему Хейзел Кузер. Еще в мае другой стоматолог удалил Кэтрин очередной зуб, лунка от которого, как это уже стало для нее неприятной нормой, отказывалась заживать. Инфекция доставляла страшные мучения.

«Боль, которую я испытывала, – говорила Кэтрин, – была такая, словно стоматолог час за часом, день за днем, месяц за месяцем сверлил мне живой нерв».

Осмотрев ее в июле 1924 года, доктор Блум «рекомендовал провести необходимые процедуры, когда это будет позволять ее физическое состояние». Пока же Кэтрин была вынуждена вернуться домой, так и не получив никакой медицинской помощи.

Самым ужасным для нее было не знать, что именно с ней не так. «Я сделала все возможное, пытаясь вернуть свое утраченное здоровье, однако пока что мне это не удалось, – удрученно рассуждала она. – Никто не мог мне помочь».

На протяжении лета она снова и снова возвращалась в кабинет к Блуму – немного не такой отпуск она себе планировала. Однажды она была вынуждена обратиться за неотложной помощью, так как у нее мучительно разболелась вся правая часть головы. В кабинете у Блума она откинула светлые волосы со своего худощавого лица, чтобы показать ему, что у нее болела вся правая сторона черепа.

Блум аккуратно ткнул пальцем в ее опухшую челюсть. Под давлением из зубной лунки выделился гной. Кэтрин почувствовала, как он прыснул прямо ей в рот, и ее затошнило. «За что мне все эти страдания? – позже спрашивала она. – Я в жизни муху не обидела. Чем я заслужила такое наказание?»

Во время одного из приемов у Блума она столкнулась с Хейзел, которая тоже пришла к нему на лечение. Ее было не узнать: эта загадочная новая болезнь у некоторых пациентов приводила к жуткому отеку лица, челюсти окружали наполненные жидкостью опухоли размером с футбольные мячи. Видимо, у Хейзел тоже наблюдался такой симптом. Она появилась в сопровождении своей матери и не могла разговаривать. Именно Грейс Винсент, вынужденная быть голосом своей дочери, и сказала Кэтрин, что Хейзел наблюдалась у доктора Блума последние полгода.

Такое сложно было назвать хорошей рекламой профессионализма этого стоматолога. Не успеет лето подойти к концу, как Хейзел в срочном порядке доставят в больницу в Нью-Йорке, где она проведет целых три месяца вдали от своей семьи и Тео, живущих в Ньюарке. Чтобы оплатить ее лечение в больнице, ее мужу пришлось полностью заложить их дом.

Ходили по врачам, тем временем, не только Хейзел и Кэтрин. Кинте Макдональд в Орандже становилось все сложнее и сложнее заботиться о своих малышах. Ее дочке Хелен было уже четыре года, а маленькому Роберту только исполнился год. Кинту беспокоила боль в тазобедренном суставе, которая отдавала по всей правой ноге. Теперь она не просто хромала, а вообще с трудом передвигалась. Она говорила: «Мне казалось, будто у меня одна нога короче другой». Наверное, ей просто чудилось. В конце концов, все 24 года ее жизни ноги были у нее одинаковой длины; с чего бы это могло теперь внезапно измениться?

Тем не менее сил у нее не хватало, особенно с ползающим по дому с сумасшедшей скоростью Робертом, за которым ей было все сложнее поспевать. Она записалась на прием к доктору Хамфрису в ортопедической больнице Оранджа, возможно, по рекомендации Грейс Фрайер. В августе 1924 года Хамфрис сделал ей рентген и принялся внимательно изучать снимок. Во время общего осмотра Кинты он заметил, что «ее тазобедренный сустав функционировал неполноценно», так что он искал проблему именно в этой области.

Ага. Вот же она. Но что это?

На рентгеновском снимке Хамфрис увидел «белую тень», как он ее назвал. Она была специфической, демонстрируя «белые вкрапления по всей кости». Ему никогда прежде не попадалось ничего подобного. Как позже писал Джон Роач об этих сбивающих с толку болезнях: «Вся эта ситуация приводит в замешательство… эта странная и разрушительная [сила] совершенно неизвестна медицине и хирургии».

На самом деле был человек, в точности разгадавший, в чем именно заключалась проблема, – один человек, не считая доктора Шаматольски, который давно дал понять, что «подобные неприятности могли быть вызваны воздействием радия». В сентябре 1924 года доктор Блум, к тому времени уже восемь месяцев лечивший Хейзел Кузер, выступил с речью перед Американской ассоциацией стоматологов по поводу некроза челюсти. Он привел лишь случай Хейзел, да и то вскользь, однако именно он впервые упомянул в медицинской литературе «радиевую челюсть», как он тогда назвал эту болезнь. Он не верил в заверения компании о своей невиновности. Более того, возмущенный их бессердечным ответом на его мольбы о помощи его пациентке, теперь он обещал Хейзел «всю необходимую помощь и поддержку, если против компании будет начато судебное разбирательство».

Можно было бы предположить, что этот новый термин – радиевая челюсть, – а также невиданный диагноз стоматолога захватят умы медицинского сообщества, однако они остались совершенно незамеченными: ни другими стоматологами; ни красильщицами циферблатов, не имевшими доступа к медицинским публикациям; ни врачами вроде доктора Хамфриса в Орандже.

Стоя с рентгеновским снимком Кинты Макдональд в руках летом 1924 года, в полной растерянности, Хамфрис все равно должен был поставить своей пациентке хоть какой-то диагноз. Кинта вспоминала: «Мне сказали, что у меня артрит тазобедренного сустава».

Хамфрис наложил ей на ногу фиксирующую шину, как и полагается в таких случаях, однако, в отличие от ситуации с Грейс Фрайер, улучшения не наступило. Таким образом, тем летом Кинта оказалась закована в гипс от живота до колена с целью обеспечить полную неподвижность ноги в надежде, что это облегчит ее состояние. «Я все еще могла кое-как передвигаться, – говорила она, – с помощью трости».

Однако матери двух маленьких детей от возможности ковылять с тростью толку было мало. Ухаживать за Робертом и Хелен после этого стало еще сложнее. Скорее всего, Кинте помогала ее сестра Альбина, которая до сих пор не обзавелась своей семьей. Теперь сестры жили всего в 15 минутах ходьбы друг от друга в Орандже.

К облегчению Кинты, столь радикальное лечение, казалось, стало приносить свои плоды: «Этот гипс унял боль, и мне стало немного лучше», – вспоминала она. Она старалась не думать о том, что происходит под гипсом, о том, что, как она начала подозревать, «одна нога скукожилась и стала короче другой». Гипс не снимали долгие девять месяцев. Лето сменила осень, и, заметив улучшение, Кинта была благодарна лечению доктора Хамфриса, которое вроде бы помогло.

Время для благодарностей настало самое подходящее. В День благодарения, 27 ноября, Хейзел Кузер наконец выписали из больницы Нью-Йорка, разрешив ей вернуться в Орандж, чтобы побыть с Тео и своей матерью Грейс. Собравшись вместе, они старались быть благодарными за то, что она хотя бы дома.

Она, однако, больше уже не была собой. Она «так ужасно страдала, что казалось, это затронуло и ее разум». Священник Карл Куимби, посещавший семью, чтобы принести им духовное утешение, сказал: «Она переносила нестерпимые муки».

Пожалуй, самым большим благословлением – если думать в первую очередь о Хейзел, – стало то, что в четверг 9 декабря 1924 года она наконец ушла из жизни. Она умерла в три часа ночи у себя дома, рядом со своим мужем и матерью. Ей было 25. К моменту смерти ее тело находилось в столь удручающем состоянии, что родные не позволили друзьям увидеть ее на похоронах.

Властям о ее смерти сообщил Тео. Именно Тео организовал бальзамирование ее изуродованного тела и похороны, состоявшиеся 11 декабря на кладбище Роздейл. Это все, что он мог сделать напоследок для нее, для женщины, которую любил с самого детства.

Он не хотел думать о будущем; о том, что его лишили права выкупа закладной на дом; о том, что его отец обнищал, помогая ему и Хейзел с оплатой счетов. К моменту ее смерти Тео-старший потратил все свои сбережения. Медицинские счета – за госпитализацию, рентгеновские снимки, услуги врачей, вызовы на дом, лекарства и транспортировку в Нью-Йорк – в общей сложности составили почти 9000 долларов (125 000 в пересчете на современные деньги). Семья полностью разорилась, и все это было зря.

Кэтрин Уайли из Союза потребителей, которая поддерживала связь с семьей Хейзел, продолжая отстаивать интересы красильщиц циферблатов, сочла эту ситуацию невыносимой. Раздраженная бездействием властей, она стала вести работу по двум направлениям. Во-первых, она написала доктору Алисе Гамильтон, гениальной ученой, считавшейся основателем промышленной токсикологии, которая всегда боролась за права людей, пострадавших на производстве. Гамильтон стала первой в истории женщиной-преподавателем Гарвардского университета, и деканом ее факультета оказался Сисл Дринкер.

Гамильтон ничего не знала про отчет Дринкера о заводе в Орандже, поскольку, хотя Роедер и использовал его, чтобы развеивать страхи своих сотрудников и оправдывать отказ компании помогать заболевшим женщинам, Дринкер все еще нигде его официально не опубликовал. Таким образом, получив от Уайли письмо и совершенно не зная о конфликте интересов, Гамильтон с энтузиазмом выразила желание, чтобы Союз потребителей взялся за эти дела, пообещав «оказать любую необходимую поддержку». Гамильтон писала: «Исходя из того, что я слышала по поводу позиции компании, могу сказать, что они ведут себя крайне бессердечно».

Она предложила провести собственное исследование в качестве «особо уполномоченного следователя».

Второй линией нападения Уайли стало обращение к доктору Фредерику Хоффману, 59-летнему статистику, специалисту по производственным болезням, работавшему на страховую компанию Prudential Insurance. Ознакомившись с письмом Уайли, Хоффман начал опрашивать пострадавших. Первым делом, по настоянию Уайли, он обратился к Маргарите Карлоу.

Миновал уже почти год с тех пор, как Маргарита в канун Рождества обреченно направилась к стоматологу. Когда Хоффман пришел к ней в декабре 1924 года, то обнаружил девушку «в плачевном состоянии, на грани жизни и смерти, без каких-либо надежд на будущее». Он просто не смог остаться равнодушным. Еще до конца года Хоффман, как уважаемый специалист по производственным болезням, написал президенту Роедеру в USRC письмо в довольно резких выражениях. «Если бы эта болезнь подлежала компенсации, то я сильно сомневаюсь, что вам удалось бы избежать ответственности, – многозначительно подчеркнул он. А затем добавил: – То, что ее признают подлежащей компенсации со временем при появлении новых подобных случаев, должно быть самоочевидным».

Предупредительный выстрел прозвучал – и для красильщиц циферблатов из Оранджа это было только начало. Маргарита в особенности не могла перестать думать о том, что полностью отдала себя компании – и вот какой монетой они ей отплатили. Ее оставили не у дел, без единого лишнего цента, чтобы облегчить страдания. И не только ее: в похожей ситуации оказались и ее подруги.

Хотя прошло уже немало времени с тех пор, как Маргарита чувствовала себя собой, она смутно припоминала, какой была раньше: энергичной молодой девушкой в изящно подогнанной одежде и невероятных дамских шляпах. Той зимой, когда начался новый год, она собрала в кулак весь свой дух и последние оставшиеся силы. Она попросила родных ей помочь, так как слишком ослабла, чтобы самой осуществить задуманное. Но это было очень важно. Она непременно решила исполнить свой замысел, даже если это станет ее последним поступком в мире живых.

Наперекор всему Маргарита Карлоу нашла адвоката, который согласился взяться за ее дело. Пятого февраля 1925 года она подала иск против корпорации United States Radium на 75 000 тысяч долларов (1 000 000 в пересчете на современные деньги).

Так красильщицы циферблатов начали давать отпор.

Глава 15

Оттава, Иллинойс

– 1925 год—

О поданном Маргаритой иске сообщили в местных новостях Ньюарка. Вряд ли об этом узнали девушки из Radium Dial в Оттаве, однако их работодатели уж точно получили информацию. В радиевой отрасли было не так много игроков, и Radium Dial являлась среди них одним из крупнейших. В 1925 году студия в Оттаве стала крупнейшим заводом по росписи циферблатов в стране, поставляя по 4300 циферблатов в день.

Бизнес процветал – в Radium Dial не хотели рисковать задержками в производстве, с которыми столкнулись их конкуренты, когда по Нью-Джерси поползли слухи.

В Radium Dial разработали план действий, чтобы избежать повторения подобной проблемы. Они открыли вторую студию по росписи циферблатов в городе Стритор, что в 16 милях к югу от Оттавы, где про радий было известно в меньшей степени. Оба завода работали параллельно на протяжении девяти месяцев, однако, когда стало понятно, что до рабочих в Оттаве не дошли слухи с востока и они не собирались увольняться, вторую студию решили закрыть; некоторых сотрудников перевели в Оттаву, в то время как остальные попросту потеряли свою работу.

Компания приняла решение, как это сделали в USRC, провести медицинское обследование своих работников. Осмотр проводился корпоративным врачом дома у мистера Рида на Пост-стрит. Проверяли лишь часть женщин, и Кэтрин Вольф в их число не попала. Это было досадно, так как в последнее время она стала ощущать недомогание. После двух лет работы в Radium Dial, как позже вспоминала она: «У меня начала болеть левая лодыжка, а затем боль распространилась на бедро». Она стала немного прихрамывать, когда боль давала о себе знать.

Другой красильщицей циферблатов, которую не позвали на обследование, была Делла Харвестон, изначально работавшая вместе с Кэтрин, Шарлоттой и Мэри Вичини, Эллой Круз и Инез Коркоран. Годом раньше она умерла от туберкулеза.

А вот рыжеволосую Пег Луни мистер Рид вызвал к себе домой для осмотра. Когда же коллеги стали расспрашивать ее о результатах, она призналась, что не имеет ни малейшего понятия. В Орандже результаты обследования были втайне переданы компании за спиной у девушек; в Оттаве же корпорация получила их напрямую, полностью оставив женщин в неведении. Ни Пег, ни остальным работницам ничего не сообщили. Пег тем временем беззаботно вернулась за свой стол, взяла в руки кисть и облизнула губы, готовясь работать. Она нисколько не переживала, будучи уверена, что компания непременно сообщит ей, если вскроются какие-то проблемы.

Все девушки в Оттаве по-прежнему продолжали смачивать кисти губами, даже не догадываясь, что в 800 милях от них это было запрещено. Тем временем за кулисами, в штаб-квартире компании Radium Dial, совет директоров, узнав о поданном в Нью-Джерси иске, стал раздумывать над альтернативным методом нанесения краски – так, на всякий случай. Для этих целей была протестирована замша, но она слишком сильно впитывала; также опробовали резиновые губки, однако и они не давали желаемого результата. Вице-президент компании Руфус Фордис признавался, что действовали они без энтузиазма. «Никаких особых усилий, – позже рассказывал он, – в поиске способа исключить необходимость этой процедуры предпринято не было».

В конечном счете компания поручила поиски альтернативного метода мистеру Риду. Вскоре он примется экспериментировать со стеклянными палочками наподобие тех, что использовали в Швейцарии, придумывая различные их исполнения. Тем временем девушки в Оттаве продолжали применять отработанную схему: Смочить губами. Обмакнуть. Покрасить.

Их веселые деньки продолжались. Многие начали встречаться с парнями и обзавелись постоянными кавалерами. В старших классах любимой песней Пег Луни была прославляющая свободу и независимость I Ain’t Nobody’s Darling[1], однако теперь ее взгляды поменялись: она встречалась со смышленым парнем Чаком. И понимала, что в любой день он может сделать ей предложение.

Чак – это прозвище, а полное имя звучало куда более величественно: Чарльз Хакенсмит. Это был красивый и мускулистый широкоплечий парень высокого роста, с курчавыми светлыми волосами, которого как нельзя лучше описывала фраза из его выпускного альбома: «И холодный, как мрамор, атлет, предстал перед нами». Тем не менее, чтобы составить пару умной Пег Луни, были нужны не только мускулы, но и мозги, и Чак оказался умнее некуда: он с отличием окончил школу и поступил в колледж. «Он был очень образованным, – говорила сестра Пег Джен. – Хорош со всех сторон. Очень изящный. До жути прекрасный». Он вырос в том же квартале, где вместе со своей большой семьей жила Пег, и хотя теперь уехал учиться в колледж, по выходным приезжал домой – вот тогда-то они и отрывались по полной.

У себя дома Чак устраивал вечеринки и проигрывал пластинки на видавшем виды стареньком граммофоне. Под аплодисменты наблюдающих и запрещенное домашнее пиво начинались танцы. Прижимая к себе Пег, он не оставлял между ними ни дюйма: их плотно соприкасающиеся тела танцевали под новейшие джазовые композиции. Чак постоянно флиртовал с Пег: он знал, что в этой девушке есть нечто особенное.

Все ходили к нему на вечеринки; Мэри Бекер веселилась там на славу. Если планировалась очередная гулянка, она рассказывала о ней всем друзьям, зазывая туда прийти. Мэри встречалась с Патриком Росситером, рабочим, с большим носом и крупными чертами лица, с которым она познакомилась в Оружейной палате Национальной гвардии, когда каталась там на коньках. Его семья говорила, что он был тем еще «гуленой». «Он любил от души повеселиться». Кэтрин Вольф, близкая подруга Пег, тоже приходила на эти вечера; парня у нее тогда не было. Да и Луни бывали там – «Всей семьей! – восклицала Джин. – Нас там было десять!».

Той весной в Оттаве происходило столько всего, что приезд в студию государственного инспектора остался практически незамеченным красильщицами. Конечно, Radium Dial это было только на руку. В свете поданных в Нью-Джерси исков Бюро трудовой статистики, располагавшееся в столичном Вашингтоне, начало национальное расследование случаев отравления на производстве. Во главе бюро стоял Этельберт Стюарт: его полевым агентом был мужчина по имени Свен Кьяер. И когда Кьяер встретился с Руфусом Фордисом, вице-президентом компании, прежде чем начать инспекцию в студии в Оттаве, его «попросили как можно осмотрительней делать свою работу, чтобы не вызывать лишних опасений среди работников». Возможно, из-за этого он опросил лишь трех девушек.

Свое расследование Кьяер начал в апреле 1925 года. Сначала он пришел в чикагский офис Radium Dial, где поговорил с Фордисом и несколькими работниками лаборатории; Кьяер заметил у последних ожоги на пальцах. Эти сотрудники признали, что радий был опасным веществом, обращаться с которым следовало «с соблюдением должных мер предосторожности». В результате всем занятым в лабораториях Radium Dial выдали защитное снаряжение: Кьяер обратил внимание, что операторы были «надежно защищены свинцовыми фартуками», а также для ограничения воздействия радия они регулярно уходили в отпуск.

Двадцатого апреля 1920 года Кьяер прибыл в маленький городок Оттава, чтобы провести инспекцию в студии. Первым делом он поговорил с мисс Мюррей, управляющей. Она сообщила ему, что «никогда не слышала про какие-либо болезни, к которым работа у них имела бы хоть малейшее отношение». На самом деле, продолжала она: «у девушек здоровье не то что не портилось – я знаю нескольких, кому работа здесь пошла на пользу».

Кьяер спросил ее про смачивание кистей с краской губами. Она объяснила, что «девушкам было дано строгое указание не класть кисти в рот, предварительно тщательно не промыв их специально предоставленной для таких целей водой». Тем не менее она признала, что «смачивание кистей губами является стандартной практикой».

Кьяер увидел это своими глазами, когда в тот же день осматривал студию. Каждая красильщица смачивала кисти губами: тем не менее они все были, как он отметил, «здоровыми и бодрыми». В день своего обхода он обратил внимание, что на столе у девушек действительно стояла вода, в которой они мыли кисти, – однако потом, когда Фордис предоставил ему фотографии студии, сделанные в различное время, Кьяер заметил отсутствие воды на столах.

В рамках своей инспекции Кьяер также опросил стоматологов Оттавы, чтобы узнать, не сталкивались ли они со странными заболеваниями полости рта у своих пациентов. В Нью-Джерси первыми забили тревогу доктора Барри и Дэвидсон. Было логично предположить, что в случае возникновения подобной проблемы и в Оттаве первыми о ней узнают именно стоматологи. Таким образом, в тот апрельский день Кьяер позвонил трем разным стоматологам, включая того, у которого была самая крупная в городе практика. У этого стоматолога наблюдались несколько работавших на заводе девушек; он заверил Кьяера в отсутствии каких-либо «свидетельств агрессивных заболеваний». Он пообещал незамедлительно информировать бюро в случае, если что-нибудь всплывет. Остальные стоматологи также не сообщили о каких-либо проблемах со здоровьем у девушек. Более того, они сказали, что «у работников вообще почти нет проблем с зубами».

На это национальное расследование Кьяер потратил всего три недели – невероятно мало времени, учитывая размер страны и потенциальную серьезность ситуации, – после чего оно было внезапно остановлено. Начальник Кьяера Этельберт Стюарт позже прокомментировал свое решение: «Радиевая краска заинтересовала нас в рамках нашей кампании против применения белого фосфора; фосфор тогда был в центре внимания, а в состав светящейся краски, как оказалось, он не входил». Это расследование было лишь побочным в рамках более масштабного исследования случаев отправления на производстве.

Вместе с тем была и другая причина. Стюарт позже признался: «Я остановил расследование не потому, что убедился в отсутствии проблем с этой компанией, а потому что бюро не могло себе позволить расходы, связанные с его продолжением».

За эти три недели, однако, Кьяер успел прийти к заключению. Радий, установил он, был опасен.

Только вот девушкам никто об этом не сказал…

Глава 16

Штаб-квартира корпорации United States Radium Нью-Йорк, Черч-стрит, 30

– 1925 год—

День у Артура Роедера сильно не задался. С тех пор как Карлоу подала на него в суд, у него, казалось, не задавался каждый день. Огласка имела ужасные последствия – имя его компании было смешано с грязью, когда эта мелкая выскочка заявила, будто фирма сделала ее «совершенно нетрудоспособной» и нанесла «серьезный урон» ее здоровью. Все это негативно сказывалось на бизнесе: работать остались лишь несколько красильщиц циферблатов.

Роедер, может, этого не знал, однако скандал затронул и студию по раскрашиванию циферблатов, которую его фирма помогла открыть в часовой компании Waterbury. Узнав из местных новостей об иске Карлоу, эта фирма сразу же запретила смачивать кисти с краской губами.

На самом деле тому могла быть и другая причина, хотя в часовой компании этого никогда бы не признали. В феврале 1925 года работавшая там красильщица по имени Фрэнсис Сплеттокер умерла всего через пару недель после того, как слегла с мучительной болью; у нее был некроз челюстной кости, проевший дыру прямо в щеке. Официально с работой ее смерть никто не связывал, однако некоторые ее коллеги сделали выводы. Одна из девушек в Waterbury сказала, что страшно испугалась, когда Фрэнсис умерла, и больше ни за какие деньги не станет работать в отделе росписи циферблатов.

Отец Фрэнсис тоже работал на эту фирму. Несмотря на свою уверенность в том, что Фрэнсис сгубила ее работа, он не осмелился поднимать из-за этого шумиху из боязни быть уволенным.

Какие послушные сотрудники!

Роедер защищался в суде по иску Карлоу с помощью чрезвычайно опытных (и чрезвычайно дорогостоящих) корпоративных адвокатов компании USRC. Они немедленно подали ходатайство о закрытии дела, аргументируя это тем, что оно должно быть представлено на рассмотрение Бюро компенсаций трудящимся, где его признают несостоятельным, так как девушка не страдает ни от одной из подлежащих компенсации болезней. Пока что, однако, их юридические уловки не работали – судья дал понять, что решение примут присяжные.

Для Роедера ситуация усугублялась с каждым днем. Семья Хейзел Кузер присоединилась к иску, требуя в качестве компенсации 15 000 долларов (203 000 долларов). Адвокаты, любившие навязывать иски жертвам врачебной халатности, взялись и за мать Хелен Куинлан Нелли – однако она, поверив тому, что сказали о смерти ее дочери врачи, не видела никакого смысла обращаться в суд. Это было хоть каким-то снисхождением для Роедера.

Роедер подумал, что сестра мисс Карлоу Сара Майлефер как нельзя кстати уволилась из студии росписи часов перед началом судебных разбирательств: она уж точно не могла продолжать там работать. На мгновение он задумался о миссис Майлефер. Вьедт рассказал ему, насколько сильно она болела – вот уже три года хромала, передвигаясь с помощью трости; и все это время компания шла ей навстречу, чтобы она не потеряла работу. Что ж, подумал Роедер, яблоко от яблони недалеко падает – и если одна из сестер оказалась такой болезненной, то это вполне могло быть что-то наследственное.

Во всех своих проблемах он винил «женские клубы». Кэтрин Уайли писала ему еще с начала года; слишком уж, как ему показалось, странный у нее был интерес к этому вопросу. Роедер сделал все возможное, чтобы от нее отделаться, однако ничего не сработало. Даже когда он ей польстил, сказав, что ему кажется «совершенно нормальным, что ваш союз интересуется подобными отчетами», она все равно отказалась принять его точку зрения. Проблем от нее становилось все больше и больше.

А еще этот статистик со своим расследованием, доктор Хоффман. Хотя он и заявил Роедеру, что «у него и в мыслях нет создавать конфликт на ровном месте», в своих письмах он подвергал компанию чрезвычайной критике. Он снова написал Роедеру про Маргариту Карлоу, отметив, что она была «в крайне плачевном состоянии». Он призвал Роедера или представителя компании лично с ней встретиться, однако этого не случилось.

Роедер мог справиться с подобными умоляющими письмами – компания уже без труда отказывала в удовлетворении просьбы Блума о деньгах прежде, – однако теперь его беспокоило расследование Хоффмана. Этот человек планировал по его завершении опубликовать итоговый отчет – вероятно, для влиятельной Американской медицинской ассоциации, – однако Роедер не понимал, как Хоффману, который не был врачом и не обладал специальными знаниями по радию, могли бы позволить это сделать. Роедер всегда считал, что «подобное представление любого вопроса перед важным медицинским сообществом должно быть основано на обширных исследованиях или расследовании, либо на том и другом». По его мнению, «подобное расследование должно охватывать все Соединенные Штаты, и оно вряд ли могло быть полным без включения в него Швейцарии, а также регионов Германии и Франции». О чем думал Хоффман, делая заключения на основании лишь своих кратковременных исследований в нескольких регионах США? (Хоффман также посетил студию Radium Dial в Оттаве и некоторые заводы по росписи циферблатов в Лонг-Айленде.) Если Хоффман хотел изучить вопрос полностью, считал Роедер, то он определенно должен потратить еще несколько лет на упорную работу и обширное международное исследование, прежде чем представлять свои заключения.

Вместо этого Хоффман ограничился тем, что разослал опросники врачам, у которых наблюдались женщины, а также взял интервью у пострадавших. Хоффман отметил: «От всех я слышал одну и ту же историю. Они выполняли одну и ту же работу в одинаковых условиях… И последствия тоже были одинаковыми».

Несмотря на непродолжительность своего исследования, он, казалось, был решительно настроен опубликовать результаты.

Почему же, с раздражением думал Роедер, он даже не удосужился посетить фабрику, хотя, справедливости ради, следует заметить, что это было, пожалуй, связано с тем, что Роедер пытался помешать его расследованию – фирма не предложила никакого содействия. Роедер попробовал усмирить Хоффмана, написав ему: «Мы искренне полагаем, что инфекция, на которую вы ссылаетесь, не вызвана радием. Если и есть какая-то общая причина, я думаю, она не связана с нашим заводом». Тем не менее Хоффман продолжил свое исследование. Роедер не понимал его мотивов.

Президент компании этого не знал, однако, возможно, частично упорство Хоффмана было обусловлено тем фактом, что теперь даже изобретатель светящейся краски признавал, что болезни девушек вызваны их работой. В феврале 1925 года Забин фон Зохоки написал Хоффману, что «обсуждаемая болезнь без всяких сомнений является производственной».

Роедер вздохнул и развернулся к столу, чтобы прочитать почту, пригладил свои темные волосы – как всегда напомаженные – и поправил элегантный галстук-бабочку. Когда же он увидел, что лежит перед ним, то еще больше упал духом: это было очередное письмо от мисс Уайли.

«Мой дорогой мистер Роедер, – написала она, – я узнала, что доктор Дринкер [прошлой весной] провел расследование. Я ничего не слышала о его результатах, однако с большим интересом жду их публикации…»

На круглом лице Артура Роедера отразилось беспокойство. Расследование Дринкера, еще одна заноза в боку. Роедер так ждал отчета врачей в прошлом июне – у него наконец должно было появиться научное доказательство, неопровержимое подтверждение того, что он считал правдой: все эти страшные болезни и смерти не имели ровным счетом ничего общего с его фирмой.

Он был потрясен, прочитав сопроводительное письмо Сисла К. Дринкера к своему отчету. «Мы полагаем, что проблемы связаны с воздействием радия, – написал Дринкер почти год назад, третьего июня 1924 года. – Мы считаем, что для вас было бы неоправданным пытаться решить ситуацию каким-то другим путем».

Что ж, это оказалось… неожиданно. Двадцать девятого апреля Дринкеры уже высказали предварительное мнение по результатам своих академических исследований, согласно которому «радий является вероятной причиной этих проблем». Но это было до того, как они вернулись на завод, и Роедер не сомневался, что дальнейшее исследование их переубедит.

Тем не менее окончательный отчет читать было не легче: «По нашему мнению, среди уволившихся работников эта необычная болезнь встречается настолько часто… что это не может являться просто совпадением и должно быть связано с каким-то повреждением костной ткани, вызванным работой».

Дринкеры методично прошлись по всем ингредиентам краски, по очереди исключая каждый как нетоксичный, однако по поводу радия признали наличие достаточных доказательств опасности его чрезмерного воздействия. «Единственным входящим в состав светящегося материала веществом, которое способно причинить вред, – заключили Дринкеры, – является радий».

Они даже изложили подробную гипотезу о том, что, как им казалось, происходило в организме женщин в результате воздействия радия. Радий, заметили они, по своей химической природе схож с кальцием. Таким образом, радий «при поглощении предпочитает крепиться к костной ткани».

Можно сказать, что радий выискивает кости, подобно кальцию; а человеческое тело запрограммировано направлять кальций прямиком к костям, чтобы их укреплять… По сути, радий выдавал себя за кальций, и, будучи обманутым, организм откладывал его внутри костей.

Радий был бесшумным убийцей, прячущимся за этой маской, чтобы забраться поглубже в кости и зубы красильщицам.

Из научной литературы Дринкеры узнали, что еще с начала века было известно, что радий способен вызывать тяжелые повреждения тканей тела. Вот почему специалисты, подверженные воздействию радия в больших количествах, надевали свинцовые фартуки и использовали щипцы с наконечниками из слоновой кости; вот почему работникам лабораторий в Radium Dial ограничивали промежуток времени, который они могли проводить рядом с этим веществом. Вот почему у доктора фон Зохоки теперь отсутствовал кончик указательного пальца на левой руке; вот почему у доктора Лимана, главного химика компании, все руки были в ожогах, а партнер Зохоки Уиллис лишился большого пальца. Радий своим внешним воздействием может запросто убить человека, как заметил Пьер Кюри еще в 1903 году.

Таковы последствия воздействия радия снаружи. Теперь представьте себе, что случится, если он ловко спрячется внутри ваших костей. «После того как радий отложится в костной ткани, – написал в своем отчете Дринкер, – он сможет наносить особый ущерб, в тысячи раз превышающий результаты его воздействия снаружи».

Именно радий, затаившийся в костях Молли Маггии, привел к тому, что ее челюсть развалилась. Именно радий, поселившись в организме Хейзел Кузер, изъедал ей череп, пока в ее челюсти не появились сквозные дырки. Именно радий своим постоянным излучением уродовал рот Маргарите Карлоу.

Именно радий убил Ирен, а также Хелен и многих других…

Именно в радии, утверждал Дринкер, и состояла вся проблема.

Врачи составили таблицу результатов взятых у работников анализов и, что самое главное, их обобщили. «Ни у одного [из работников USRC], – писали они, – состав крови не был нормальным. Те же самые результаты фигурировали и в предыдущих отчетах Института продления жизни, однако, судя по всему, институт не понимал, что это может значить». Хотя у некоторых работников и обнаружили заметные изменения в составе крови, результаты остальных признали «практически нормальными». На самом деле ни у кого из рабочих кровь не была полностью в норме; даже у женщин, проработавших в фирме всего две недели.

Дринкеры высказались отдельно по поводу случая Маргариты Карлоу, которую они опросили во время своего самого первого посещения студии, и этот случай лежал у истоков всех текущих бед Роедера. Здесь Дринкеры позволили себе ненадолго отступить от нейтрального тона, характерного для их технического отчета. «Мы считаем необходимым выразить свое мнение, – написали они, – что настоящее тяжелое состояние мисс Карлоу является результатом нескольких лет ее работы на вашем заводе». Им хотелось, по их же словам, «обратить ваше внимание на тот факт, что этой девушке, чтобы выжить, необходима самая лучшая медицинская помощь».

Прошел уже почти год, а компания и пальцем не пошевелила, чтобы ей помочь.

Отчет завершался различными рекомендациями по технике безопасности, их Дринкер назвал «мерами предосторожности, которые следует немедленно взять на вооружение». С тех пор как Роедера ткнули в это лицом, ему казалось, что рекомендации по технике безопасности засыплют его с головой. Недавно он поручил Вьедту реализовать некоторые из них. «Это попросту более разумно с финансовой точки зрения, – сказал он своему заместителю в служебной записке, – чем платить 75 000 долларов по иску».

Закончив читать отчет Дринкеров, Роедер был ошеломлен. Это просто не может оказаться правдой. Несколько дней он собирался с мыслями, а затем, в июне 1924-го, повел продолжительную переписку с доктором Дринкером. Словно позабыв неоспоримые выдающиеся способности врача – из-за которых Роедер и нанял его изначально, – он заявил, что озадачен его заключениями, и ему нужно «увязать как-то в своей голове ту ситуацию, которую вы обнаружили». Вместе с тем – возможно, предупреждая предложение Дринкера о дальнейшем обсуждении проблемы, – Роедер подчеркнул, что слишком занят, чтобы с ним встречаться. Занят настолько, что он «планировал пожертвовать своими субботами, которые летом обычно проводил на побережье», чтобы больше времени находиться на работе.

Восемнадцатого июня 1924 года, когда Гарольд Вьедт написал в Департамент труда, чтобы поделиться искусно выбранными выжимками из отчета Дринкера, Роедер и Дринкер все еще продолжали спорить в переписке. В тот день Роедер пренебрежительно написал Дринкеру: «Ваш предварительный отчет является, скорее, рассуждением с гипотетическими заключениями, основанными главным образом на косвенных доказательствах».

Разумеется, врач не оставил это письмо без ответа. «Сожалею, что вы сочли наш отчет предварительным и основанным на косвенных доказательствах, и боюсь, что его повторение вряд ли сможет изменить подобное впечатление». Он снова подчеркнул: «Мы обнаружили изменения в составе крови у многих ваших сотрудников, которые не могут быть объяснены какими-то иными причинами».

Их горячий спор продолжался, и письма так и летали туда-сюда. Роедер оставался непреклонным: «Мне все равно кажется, что мы должны установить точную причину».

Втайне Дринкер отнесся к позиции президента компании с неожиданным пониманием. Одному своему коллеге он написал: «Из-за той неблагоприятной финансовой ситуации, в какой он оказался, ему сложно делать про радий какие-либо заявления, кроме как называть его безопасным, полезным веществом, которого вокруг должно быть как можно больше». Он добавил: «Мне не кажется, что [компанию] можно винить» в случившемся с девушками.

Такая позиция врача могла как минимум частично объясняться сферой его специализации: охрана труда. До 1922 года факультет Дринкера в Гарварде полностью финансировался предпринимателями, и даже в 1924 году коммерческие фирмы продолжали выделять деньги на спецпроекты. Публичное обвинение столь авторитетной организации, как USRC, не было бы с его стороны мудрым шагом.

Один из врачей по гигиене труда говорил: «Мы что, занимаемся этим, чтобы помогать выполнять какие-то вялые, дурацкие социальные программы? Мы что, занимаемся этим, чтобы заручиться расположением рабочих? Нет. Мы занимаемся этим, потому что это прибыльный бизнес».

Таким образом, после обмена мнениями между Роедером и Дринкером, в ходе которого – возможно, чтобы приструнить врача, – Роедер не забыл упомянуть о «практически полном закрытии производства из-за застоя», воцарилась тишина. Целиком отчет так и не был опубликован; Департамент труда удовлетворился версией событий, которой придерживалась компания; красильщицы циферблатов больше не слушали взбалмошные сплетни и вернулись на работу; а Артур Роедер смог и дальше вести свой бизнес.

Так было до тех пор, пока Кэтрин Уайли не сунула свой нос куда не следовало.

Роедер этого не знал, однако Уайли и женщина-врач, у которой она попросила помощи, доктор Алиса Гамильтон (работавшая на одном факультете с Дринкером), спутали ему все карты. Гамильтон узнала, что отчет Дринкеров не опубликован по той причине, что, как полагал Сисл Дринкер, для этого требовалось согласие Роедера, которого ждать не приходилось, так как компания скрывала истинные результаты расследования. Уайли сочла позицию Дринкеров неэтичной, а его самого назвала недобросовестным.

Тогда эти две женщины составили план действий. Не зная, что компания USRC уже предоставила Департаменту труда вводящее в заблуждение резюме отчета, они сговорились попросить Джона Роача добыть результаты у самого Роедера. Такой ход, как им казалось, не оставит Роедеру выбора, и отчет будет обнародован, так как Роедер вряд ли мог отказать Роачу с учетом занимаемой им должности.

Таким образом, когда Роач сообщил Уайли, что на самом деле уже ознакомился с отчетом Дринкеров – и что тот доказал непричастность компании, – она была потрясена. Уайли немедленно сказала Гамильтон, а Гамильтон, не только знавшая Дринкеров лично, но и уверенная, что они будут возмущены подобным искажением полученных ими данных, сразу же написала Кэтрин Дринкер.

«Полагаете ли вы, – спрашивала она с нарочитой наивностью, – что Роедер мог посметь выпустить фальшивый отчет от вашего имени?» Кэтрин Дринкер ответила незамедлительно, что они с мужем крайне возмущены мыслью о том, что Роедер мог исказить их результаты. «Он оказался, – гневно заключила Кэтрин, – настоящим негодяем». По настоянию жены Сисл Дринкер написал Роедеру – по-прежнему, следует заметить, используя льстивые формулировки по отношению к президенту – с предложением опубликовать исследование полностью, настаивая на том, что «в ваших интересах, чтобы он был опубликован… тем самым вы убедите общественность, что сделали все возможное, чтобы разобраться в проблеме на вашем заводе».

Процесс был запущен, и Гамильтон написала Уайли, что, как ей кажется, ситуация вот-вот разрешится. Артур Роедер уж точно не мог оказаться «настолько глупым, чтобы запретить доктору Дринкеру опубликовать свой отчет».

Что ж, она недооценила наглость президента компании.

Глава 17

Артур Роедер не стал бы главой корпорации United States Radium, не будь он хитроумным и коварным бизнесменом. Как эксперт по переговорам, он ловко умел обращать любую ситуацию в свою пользу. Он считал мудрым всегда держать друзей поблизости, а врагов – еще ближе.

Второго апреля 1925 года он пригласил Фредерика Хоффмана на завод в Орандже. Статистик на самом деле приходил туда два или три раза, отметив, в частности, отсутствие предупреждающих знаков о вреде смачивания кистей губами. Возможно, Роедер прислушался к рекомендациям Хоффмана, либо же дальнейшие действия стали лишь частью совершенствования мер безопасности, реализацию которых президент компании поручил Вьедту.

Как бы то ни было, во время последнего посещения завода Роедер обратил внимание Хоффмана на новые таблички в студии, приказывавшие сотрудникам не класть кисти себе в рот. Хоффман одобрил. «Они меня впечатлили, – позже говорил он, – улучшением условий труда».

Роедер знал, что делал. Он решил использовать дружелюбные отношения с Хоффманом по полной. «Хотелось бы мне вас убедить, – написал ему Роедер, – отложить публикацию работы на тему радиевого некроза». По его словам, он хотел, чтобы у Хоффмана была возможность полностью изучить этот вопрос.

Хоффман добродушно ответил: «Хочу выразить вам свою искреннюю признательность в отношении вашей любезности ко мне в ходе моего визита, а также сочувствие по поводу той неприятной ситуации, в которой вы оказались». Тем не менее Роедер немного опоздал. «Насколько мне известно, выдержка [из моей работы] была предоставлена какое-то время назад Американской ассоциации врачей с целью включения ее в учебник, который уже отдан в печать… Дальнейшая судьба статьи не в моих руках». Хоффман добавил, что согласился также предоставить Бюро трудовой статистики – государственному агентству под руководством Этебельта Стюарта – копию своего отчета.

Можно только представить себе реакцию Роедера на подобное известие – хотя он аккуратно пробовал развеять опасения и в бюро. Когда Свен Кьяер спросил той весной Роедера насчет Маргариты Карлоу, тот заявил, что «не считает, будто ее недуг каким-либо образом связан с работой на фабрике; на самом деле это, скорее всего, попытка взвалить вину [на фирму]».

Что ж, по крайней мере эта девчонка Карлоу дала ему повод отвадить Джона Роача. Услышав, что в предоставленном фирмой отчете были скрыты важные факты, тот немедленно запросил полный экземпляр исследования. Роедер же ответил, что из-за иска Карлоу «данным вопросом теперь занимаются адвокаты из Нью-Джерси, фирма Lindabury, Depue & Faulks, так что я направляю ваш запрос ее представителю мистеру Стрикеру». То же самое он ответил и на просьбу Дринкеров опубликовать их исследование целиком: «В свете сложившейся ситуации [с иском] я не предпринял никаких действий по публикации вашей работы; пока что мы не будем публиковать каких-либо отчетов без соответствующих рекомендаций нашего адвоката».

Теперь, однако, ситуация стремительно выходила из-под контроля. Дринкер начал терять терпение из-за постоянных отговорок Роедера и написал напрямую Роачу, чтобы узнать, что именно компания сообщила по поводу его исследования. Роач переслал ему письмо от Вьедта, датированное 18 июня 1924 года, – и Дринкер был ошарашен, убедившись, что, как и сказала его жене Гамильтон, компания соврала. «Корпорация United States Radium, – объявил он Роачу, – облапошила нас обоих». Он был настолько потрясен поведением фирмы, что все-таки договорился о личной встрече с Роедером в Нью-Йорке.

Роедер же все пытался разрядить обстановку. Когда Дринкер решительно заявил ему, что «поведение фирмы в этом вопросе было не особо порядочным», Роедер «заверил [его], что их желание было прямо противоположным и что он немедленно проследит за тем, чтобы [Роач] получил полный экземпляр изначального отчета». Хотя слова Роедера немного и успокоили Дринкера, полностью тот его не убедил. Тогда он заключил соглашение с президентом компании. Дринкер пообещал ему, что если Роедер сдержит слово, то «я не стану ничего предпринимать по поводу публикации».

Роедера такой вариант вполне устраивал: в конце концов, теперь ему надо было разобраться лишь с Роачем, и если результаты не опубликуют в открытом доступе, то судящаяся с фирмой Маргарита Карлоу не сможет ознакомиться с отчетом специалистов, напрямую связывающим ее болезнь с работой на компанию. Тем не менее таким образом он получил ультиматум – а влиятельный Артур Роедер был не из тех людей, кто привык пресмыкаться перед теми, кого сам нанял.

На самом деле он как будто совершенно не переживал по поводу угроз Дринкера и просто передал его требования Стрикеру, адвокату компании. Роедер щедро платил Стрикеру, так что смело доверил ему разбираться с последними событиями. Но у Роедера был спрятан туз в рукаве. В конце концов, подумал он, Дринкер – не единственный специалист в городе.

Так на сцене появился доктор Фредерик Флинн.

Доктор Флинн, как и Дринкер, специализировался на гигиене труда в промышленности. Он был доцентом физиологии в Институте здравоохранения при Колумбийском университете, а прежде работал директором в горнодобывающих компаниях. Он был серьезным мужчиной под пятьдесят с редеющими волосами и носил очки в проволочной оправе. Получив запрос на проведение исследования о вреде радиоактивной краски, он тут же встретился с Роедером, согласившимся выделить на это деньги.

С компанией USRC Флинн сотрудничал не впервые: он уже имел дело с фирмой в предыдущем году, выступив на стороне защиты в иске по поводу ущерба из-за дыма на фабрике в Орандже, на который местные жители продолжали жаловаться. Кроме того, компания наверняка знала, что доктор Флинн работал в начале 1925 года с фирмой Ethyl Corporation, когда врачей нанимали с целью доказать безвредность содержащего свинец газа.

На следующее утро Флинн начал свою работу с обхода завода в Орандже – однако этим круг его обязанностей не ограничивался. Через контакты в USRC Флинн получил доступ к красильщицам циферблатов из других фирм, включая часовую компанию Waterbury, и провел их медицинское обследование. Сначала, говорил Флинн, «я провел свои первые обследования бесплатно для компаний». Впоследствии фирмы, где работали девушки, стали ему платить.

Одной из таких радиевых компаний была корпорация Luminite в Ньюарке, где Флинн познакомился с Эдной Больц Хассман, красивой «дрезденской куколкой», работавшей на заводе в Орандже во время войны. Выйдя замуж за Луиса в 1922 году, Эдна подрабатывала на Luminite лишь время от времени, чтобы немного добавить денег в семейный бюджет помимо зарплаты Луиса, который был сантехником. Между тем много им и не было нужно: детьми они еще не обзавелись. Вместо этого они делили свой дом с маленьким белым терьером.

Эдна проработала в Luminite всего один день, когда доктор Флинн попросил разрешения ее осмотреть. Хотя позже Эдна и сказала, что «не знала, от чьего имени проводится обследование», а также что «оно проводилось не по ее просьбе», оно тем не менее состоялось. Флинн внимательно осмотрел ее элегантное тело и взял кровь на анализ.

В то время Эдну немного беспокоили боли в коленях, однако она не обращала на них внимания, так что неизвестно, упомянула ли она про них врачу. Зато она наверняка была в курсе слухов про иск Карлоу, так что, наверное, заключение Флинна по результатам анализов стало для нее большим облегчением. «[Он] сказал мне, – позже признавалась она, – что у меня идеальное состояние здоровья».

Если бы только ее бывшим коллегам повезло так же. Кэтрин Шааб переживала кошмарные времена. Та зима, вспоминала она, «выдалась крайне депрессивной». Ее начал беспокоить живот, настолько, что твердая пища надолго в ее организме не задерживалась, и ей сделали операцию на брюшной полости. Казалось, ее просто гоняют туда-сюда, от стоматолога к хирургу, и никто не мог дать ей какого-либо ответа. «С моего первого приема у врача я только и видела, что врачей, врачей, ВРАЧЕЙ, – в отчаянии писала она. – Больше всего обескураживало то, что, находясь под наблюдением опытного врача, я не видела никаких намеков на улучшение». Ее болезнь сказывалась на всей ее жизни, из-за нее Кэтрин не могла больше работать.

Грейс Фрайер, однако, все еще продолжала работать в банке. Благодаря доктору Маккафри инфекция в ее челюсти, казалось, прошла, однако Грейс прекрасно осознавала, что болезнь может вернуться. К тому же, хотя со ртом у нее и было все в порядке, спина по-прежнему не давала ей покоя. Фиксирующие шины доктора Хамфриса больше не приносили облегчения. «Я побывала у всех мало-мальски известных врачей в Нью-Йорке и Нью-Джерси», – говорила она. Однако никому из них так и не удалось установить причину ее недомоганий; зачастую от лечения становилось хуже. Занятия с мануальным терапевтом в итоге «стали приносить такую боль, что я была вынуждена от них отказаться».

У подруги Грейс Кинты Макдональд в Орандже дела складывались не намного лучше. В апреле 1925 года ей наконец сняли гипс, в который ее тело было заточено целых девять месяцев. Тем не менее, несмотря на все старания врачей, ее состояние ухудшилось. Ходила она теперь с огромным трудом. К концу года количество вызовов семейного врача дошло до девяноста: суммарный счет составил 270 долларов (3600 долларов).

Кинта уже не могла пройти пятнадцать минут до дома своей сестры Альбины, хотя именно сейчас ей больше всего хотелось почаще с ней видеться. По дороге к дому ее сестры Хайленд-авеню резко уходила вниз к железнодорожной станции, и Кинта попросту была не в состоянии спуститься по холму, не говоря уже о том, чтобы взбираться по нему обратно. Альбина Ларис, к радости всей семьи, после четырех лет попыток наконец забеременела. Это были невероятно хорошие новости, которых в то время крайне недоставало.

Если у семьи Маггия той весной появился хоть какой-то повод для радости, то, ниже по дороге на Мэйн-стрит, Карлоу по-прежнему пребывали в бедственном положении. Они продолжали тратить на лечение Маргариты деньги, которых у них не было: к маю 1925 года сумма по медицинским счетам составила 1312 долларов (почти 18 тысяч в пересчете на современные деньги). Сара Майлефер была в смятении из-за состояния своей младшей сестры. Она пыталась с ней разговаривать, ободрить ее утешающими словами или шутками, однако слух у Маргариты был значительно нарушен из-за пораженных инфекцией лицевых костей, и она не могла разобрать, что ей говорила Сара. Боль стала ужасной: нижняя челюсть с правой стороны лица была раздроблена, а зубов почти не осталось. Голова Маргариты, по сути, была «вся прогнившей», со всеми вытекающими последствиями разложения. Но она все еще была жива. Вся ее голова гнила, но она все еще была жива.

Ее состояние стало настолько плачевным, что Джозефина Смит наконец все-таки решилась уйти с работы. Происходящее с Маргаритой никого не могло оставить равнодушным. Фредерик Хоффман и доктор Кнеф тоже продолжали за нее бороться. Из-за быстрого ухудшения ее состояния они решили искать помощи в, пожалуй, весьма неожиданном месте – у основателя USRC Забина фон Зохоки.

Фон Зохоки больше ничего не связывало с компанией, и, раз уж на то пошло, он сердился из-за того, как его сместили. Возможно, он чувствовал и некую ответственность. Один из помогавших девушкам позже писал про него: «Я полностью доволен отсутствием каких-либо предубеждений и искренним желанием как-то помочь».

А именно это фон Зохоки и сделал. Вместе с Хоффманом и Кнефом они поместили Маргариту в больницу Сент-Мэри в Орандже, чтобы снова попытаться выяснить, что с ней. При госпитализации у нее была анемия, и весила девушка всего сорок килограммов. Ее пульс был «слабым, учащенным и нерегулярным». Она держалась, но с трудом.

Через неделю или около того после госпитализации, которая состоялась отчасти благодаря вмешательству Хоффмана, статистик оказал красильщицам циферблатов самую большую на тот момент услугу: он прочитал свою статью, посвященную их проблемам, перед Американской медицинской ассоциацией – это было первое крупное исследование, связавшее болезни женщин с их работой: точнее, первое, получившее огласку. Его мнение было следующим: «Женщины постепенно получали отравление в результате попадания в их организм микроскопических количеств радиоактивного вещества».

Слово «микроскопических» было очень важным, потому что все радиевые компании полагали, будто в росписи циферблатов нет ничего опасного, так как содержание радия в краске ничтожно. Но Хоффман понял, что проблема не в количестве, а в суммарном эффекте от того, что день изо дня, циферблат за циферблатом, женщины поглощали краску с радием. Его содержание, может, и было ничтожным, однако после трех, четырех или пяти лет ежедневного проглатывания радия вместе со слюной его в организме накапливалось достаточно, чтобы причинить вред – особенно с учетом того, что, как это уже обнаружил Дринкер, радий еще активнее действовал изнутри, направляясь прямиком в кости.

Еще в 1914 году специалисты знали, что радий может откладываться в костях и вызывать изменения в крови. Радиевые клиники, исследовавшие этот эффект, полагали, что радий стимулирует выработку красных кровяных телец в костном мозге, что полезно для организма. В каком-то смысле они были правы – именно это и происходило. По иронии, поначалу радий действительно укреплял здоровье тех, в чей организм попадал; у таких людей становилось больше красных кровяных телец, что создавало впечатление прекрасного здоровья.

Но это была лишь иллюзия. Стимуляция костного мозга, вырабатывающего красные кровяные тельца, вскоре становилась чрезмерной. Организм с ней не справлялся. В заключение Хоффман сказал: «Суммарный эффект был губительным, красные кровяные тельца разрушались, вызывая анемию и другие недуги, включая некроз тканей». Он категорично заявил: «Мы имеем дело с совершенно новой производственной болезнью, требующей максимального внимания», а затем – возможно, думая об иске Маргариты, который неторопливо продвигался по судебной системе, – добавил, что это заболевание должно быть включено в список, утвержденный законом о компенсациях рабочим.

Именно этого и добивалась Кэтрин Уайли, работая совместно с Союзом потребителей. Она проводила кампанию за добавление радиевого некроза в список болезней, подлежащих компенсации. Тем временем единственной надеждой Маргариты на справедливость оставался федеральный суд – однако ее дело вряд ли могло быть рассмотрено раньше осени. Как с тревогой заметила Алиса Гамильтон: «Мисс Карлоу может и не дожить до суда».

Хоффман продолжал представлять свои открытия. Он заметил, что, хотя и искал случаи отравления радием в других студиях в США, «никого заболевшего за пределами этого завода найти не удалось». Сам того не осознавая, Хоффман объяснил точную причину такой ситуации, однако не понял, насколько важным было его заявление. «Самым жутким аспектом этой болезни, – писал он, – является то, что она, судя по всему, проходит в скрытой форме на протяжении нескольких лет, прежде чем проявляется ее разрушительное воздействие».

Несколько лет. Студия Radium Dial в Оттаве работала меньше трех.

И Хоффман, и фон Зохоки, с которым он консультировался при написании своей работы, были поражены отсутствием других известных случаев. Что касается USRC, то для них это было очевидным доказательством того, что болезни девушек не связаны с работой. Хоффман и Зохоки, убежденные, что роспись циферблатов все-таки являлась причиной недугов девушек, поступили как настоящие ученые: они стали искать источник. И когда фон Зохоки дал Хоффману секретную формулу, они, как им показалось, его нашли. «[Фон Зохоки] дал мне понять, – позже говорил Хоффман, – что отличием пасты, использовавшейся на заводе в Орандже, от пасты, применявшейся в других студиях, был мезоторий».

Мезоторий – радий-228, а не радий; во всяком случае, не тот радий-226, что люди использовали в своих тонизирующих напитках и таблетках. Должно быть, в этом и крылась разгадка. Таким образом, Хоффман, исходя из работ доктора Блума, написал в своей статье: «Мне показалось более уместным использовать термин «радиевый (мезоториевый) некроз»».

Получается, винить во всем следовало не радий – точнее, не совсем радий.

Тем не менее, когда новости об отчете Хоффмана попали в заголовки газет, радиевая индустрия дала отпор. Радий по-прежнему считался чудесным элементом, постоянно выпускались все новые и новые продукты на его основе, и один из них – прямо здесь, в Орандже. Высокорадиоактивный тоник под названием Radithor, производимый Уильямом Бэйли из «Радиевых лабораторий Бэйли» – клиентом USRC, – поступил в продажу в начале 1925 года. Вместе с остальными представителями отрасли Бэйли публично осудил попытки связать радий со смертями красильщиц. «Печально, – говорил Бэйли, – что общественность настраивают против этого прекрасного целительного средства беспочвенными заявлениями».

Хотя руководители радиевых компаний и нанесли ответный удар, статья Хоффмана получила некую огласку, но была, скорее, публикацией, рассчитанной на узких специалистов. Не так много людей выписывали «Журнал Американской медицинской ассоциации». Да и кто такой этот Хоффман? Он не был врачом, который мог бы действительно что-то в этом смыслить. Даже сторонники больных женщин знали, что у него нет какого-либо авторитета. «Сдается мне, нам не повезло, – написала Алиса Гамильтон Уайли, – что именно доктор Хоффман предал эту ситуацию огласке. Он не пользуется таким доверием, как врачи, а его работа не может быть доскональной, равно как и не способна противостоять критике».

Женщинам был нужен настоящий борец. Лидер в области медицины – человек, не только внушающий авторитет, но и, возможно, способный найти метод, как однозначно диагностировать их болезни. У Блума были подозрения, у Барри тоже, однако ни один не сумел доказать, что причина крылась именно в радии. В первую же очередь женщинам нужен был врач, не подкупленный компанией.

Что ж, пути Господни порой воистину неисповедимы. Двадцать первого мая 1925 года в Ньюарке по Маркет-стрит ехал трамвай, как вдруг в салоне поднялась шумиха. Пассажиры, возвращавшиеся домой в вечерний час пик, расступились, чтобы освободить место для внезапно упавшего в обморок человека. Одни кричали остальным, чтобы они посторонились, другие кричали водителю, чтобы тот остановился. Кто-то, несомненно, склонился над упавшим, чтобы помочь.

Все было тщетно. Уже через несколько минут мужчина скончался. Его звали Джордж Л. Уоррен. При жизни он был районным врачом округа Эссекс – старшим врачом, ответственным за здоровье всех жителей округа, включая тех, кто проживал в Ньюарке и Орандже: в городах, где бывшие красильщицы циферблатов умирали одна за другой.

Со смертью Уоррена его должность стала вакантной. Позиция окружного врача – в будущем получившая громкое название главного медицинского эксперта – теперь была открыта. От того, кто ее займет, зависела судьба вопроса.

Глава 18

Решение было единогласным. Совет поздравил с назначением нового окружного врача крепкими рукопожатиями и одобрительными кивками.

«Доктор Гаррисон Мартланд, пожалуйста, встаньте».

Мартланд уже проявлял интерес к случаям красильщиц циферблатов – он встречался с некоторыми пациентками Барри. Хотя он не смог выявить причину их проблем со здоровьем и, по его собственным словам, «потерял интерес», об этих случаях он не забыл. Как известно, после смерти Хейзел Кузер он намеревался провести вскрытие, чтобы определить причину ее смерти, однако Тео так хорошо потрудился, подготавливая похороны своей любимой жены, что они состоялись прежде, чем Мартланд успел связаться с нужными инстанциями.

Возможно, Мартланду помешала и территориальная политика. Прежде его полномочия распространялись только на Ньюарк; так как завод и многие девушки находились в Орандже, он не имел возможности заниматься дальнейшим изучением этого вопроса. Теперь же, с расширением сферы его полномочий в связи с новой должностью, он мог при желании докопаться до сути.

Мартланд был невероятно талантливым человеком, окончившим колледж врачей и хирургов в Нью-Йорке; он заведовал собственной лабораторией в городской больнице Ньюарка, где работал старшим патологоанатомом. Хотя его жена и родила ему двоих детей, во многих смыслах он был женат на своей работе – «для него не существовало разницы между буднями и выходными», и он зачастую задерживался в больнице до поздней ночи. Этому «грузному, но импозантному на вид» мужчине с обвислыми щеками был сорок один год. Его русые волосы с сединой на висках плотно прилегали к голове; он носил очки в круглой оправе. Он не признавал формальностей и работал, что называется, «без галстука» – яркая личность, любившая кабриолеты и каждое утро «упражняющаяся под громкую музыку шотландских волынок, играющую на граммофоне». Все называли его Март или Марти, никогда Гаррисоном и тем более Гарри. Словно нарочно, он был и поклонником Шерлока Холмса.

Дело радиевых девушек представляло собой загадку, достойную величайших детективов от медицины.

Мартланд со всей серьезностью отнесся к своим новым обязанностям. По его собственным словам, «одной из главных функций медицинского эксперта является предотвращение смертности в промышленности». Циники бы сказали, что данное заявление не имело ничего общего с истинной причиной того, почему он проявил интерес к случаям, связанным с воздействием радия. Циники бы сказали, что появилась совсем другая причина, по которой высокопоставленный специалист наконец взялся за это дело.

Седьмого июня 1925 года умер первый работник корпорации United States Radium мужского пола. «Первым случаем, привлекшим мое внимание, – позже заметил Мартланд, – стала смерть доктора Лимана».

Главный химик компании USRC, тот самый, что «со смехом» отреагировал, когда Дринкеры выразили беспокойство по поводу почерневших ожогов на его руках годом ранее, был мертв. Он скончался в возрасте 36 лет от анемии, проболев всего несколько недель. Его смерть случилась слишком скоропостижно для обычного случая анемии, так что Мартланда вызвали для проведения вскрытия.

Он подозревал отравление радием, однако проведенный им химический анализ тканей тела Лимана не выявил каких-либо следов этого элемента – здесь требовалось вмешательство специалиста. Мартланд, подобно Кнефу и Хоффману, обратился за помощью к Забину фон Зохоки, авторитету в этой области. Он, в свою очередь, тоже попросил помочь кого-то еще. Где он мог найти самого лучшего эксперта по радию в городе? В компании United States Radium Corporation определенно же не много разбирались в этом вопросе?

Мартланд, фон Зохоки и Говард Баркер из USRC совместно провели анализ тканей и костей Лимана в лаборатории радиевого завода. В обмен на свое содействие USRC попросила Мартланда сохранить результаты в секрете.

Анализ оказался успешным. Врачи сожгли образцы костей Лимана дотла, после чего исследовали пепел с помощью специального инструмента под названием электрометр. Таким образом они вошли в историю медицины, впервые измерив уровень радиации в человеческом теле. Они определили, что Лиман действительно умер от отравления радием: его останки были радиоактивны.

Так как Мартланд и фон Зохоки работали вместе, фон Зохоки попросил медицинского эксперта помочь красильщицам циферблатов; Кнеф обратился к нему с похожей просьбой. И где-то через день после смерти Лимана Мартланд появился в больнице Сент-Мэри, чтобы встретиться с отважной молодой девушкой по имени Маргарита Карлоу.

Она лежала изможденная в больничной кровати; ее до ужаса бледное лицо обрамляли жидкие темные волосы. «Ее нёбо было настолько разрушено, что соединялось с носовым проходом». Навестить Маргариту в тот день пришла и ее сестра Сара Майлефер.

Сара была уже далеко не такой упитанной, как раньше; последний год она стремительно теряла в весе. Она списывала все это на стресс. На переживания из-за Маргариты, которая так сильно болела; на волнения по поводу ее дочери, которой уже исполнилось четырнадцать. Подобно большинству матерей, она редко когда переживала за саму себя.

Неделей ранее она заметила, что от малейшего ушиба у нее появляется синяк. Будь она честнее сама с собой, то поняла бы, что дело куда серьезнее: все ее тело покрылось иссиня-черными пятнами. Как бы то ни было, она все равно пришла навестить Маргариту, не желая упускать возможности с ней увидеться. Хромая, она поднялась по лестнице при помощи трости, хотя и чувствовала сильное недомогание. Зубы тоже не давали ей покоя, однако все познается в сравнении: достаточно лишь взглянуть на ее сестру. Ей было намного хуже. Даже когда у Сары начали кровоточить десны, она думала лишь о своей сестре, которая была так близка к смерти.

Встретившись с сестрами Карлоу, Мартланд обратил внимание, что, хотя состояние Маргариты и было намного хуже, Саре тоже нездоровилось. Когда он принялся ее расспрашивать, она призналась, что синяки причиняют ей сильную боль.

Мартланд сделал анализы и обнаружил у Сары ярко выраженную анемию. Он сообщил ей результаты, поговорил с ней о ее проблемах с челюстью. После этого состояние Сары – которая, возможно, наконец обратила внимание на свое здоровье – «резко ухудшилось», и ее пришлось госпитализировать. Что ж, по крайней мере, она была не одна: ее положили в палату к Маргарите. Сестры вместе ожидали своей дальнейшей участи.

Больничные врачи тщательно обследовали Сару, обеспокоившись ее ухудшающимся состоянием. Левую сторону ее лица раздуло, миндалины воспалились. Температура к вечеру повышалась с 39 до 41 °C, а во рту появились выраженные раны. Она выглядела «чрезвычайно болезненной».

Мартланд хотел взять у обеих женщин анализы, чтобы проверить, была ли их болезнь вызвана радием, – однако единственный известный ему способ это сделать, опробованный вместе с фон Зохоки и Баркером, требовал сжигания костей дотла. Когда пациент живой, это весьма непросто.

Решение нашел фон Зохоки. Если эти женщины были радиоактивны, то ученым оставалось только придумать какие-то тесты, чтобы это доказать.

Такие тесты, изобретенные и доведенные до совершенства главным образом Мартландом и фон Зохоки, были разработаны специально для обследования организмов красильщиц циферблатов. Ни один врач прежде не пытался провести подобные тесты на живых пациентах. Позже Мартланд узнает, что один специалист все-таки уже делал нечто похожее раньше, однако в июне 1925 года, когда время для Маргариты Карлоу было на исходе, он изобрел эти тесты, совершенно ничего не зная о работе другого ученого. Этот человек действительно обладал невероятным талантом.

Вдвоем они разработали две методики: тест на гамма-излучение, в ходе которого пациент сидел перед электроскопом, регистрирующим гамма-лучи, исходящие от скелета; а также тестирование выдыхаемого воздуха, когда пациент дул через систему бутылок в электроскоп, измерявший количество радона. Последнее основывалось на следующей идее: так как в результате распада радия образовывался газ радон, то, в случае наличия радия в костях девушек, этот токсичный газ мог выделяться вместе с выдыхаемым воздухом.

Врачи доставили свое оборудование в больницу, чтобы опробовать его на Маргарите. Но, приехав туда, они решили первой проверить Сару Майлефер.

Пребывание в больнице не пошло ей на пользу. Несмотря на переливание крови, проведенное 14 июня, Саре стало настолько плохо, что ее забрали из палаты, в которой она лежала вместе с сестрой. Когда Маргарита спросила, куда она подевалась, медсестры сообщили ей, что Сару «перевели для специализированного лечения».

В каком-то смысле они даже не соврали. Тесты действительно были специализированными, так как Саре предстояло стать первой красильщицей циферблатов, прошедшей проверку на наличие радия в организме. Первой, кто сможет доказать, было ли это предположение верным.

Это был момент истины.

В больничной палате в Сент-Мэри Мартланд и фон Зохоки настроили свое оборудование. Они сначала провели первый тест. Мартланд держал электрометр в полуметре от груди лежащей без сил в кровати Сары, чтобы проверить ее кости. «Нормальная утечка» составляла бы 10 делений за 60 минут: тело Сары же выдавало за то же время 14 делений. Радий.

Затем они проверили ее дыхание. Нормальным результатом считалось бы пять делений за 30 минут. Провести этот тест, однако, было уже не так просто, как первый, – ученым требовалась ее помощь.

Из-за тяжелого состояния Саре было очень непросто это сделать. «Пациентка находилась практически при смерти», – вспоминал Мартланд. Дышать должным образом для Сары оказалось крайне тяжело. «Она не могла продержаться и пяти минут».

Сара была бойцом. Не совсем понятно, знала ли она, для чего эти тесты; могла ли она вообще в этом состоянии понимать, что происходит вокруг. Тем не менее, когда Мартланд попросил ее дышать в его устройство, она старалась изо всех сил. Вдох… выдох… вдох… выдох. Она продолжала, даже когда ее пульс подскочил, десны начали кровоточить, а боль в хромой ноге стала сводить с ума. Вдох… выдох… вдох… выдох. Сара Майлефер дышала. Она легла обратно на подушки в изнеможении, измученная, и врачи проверили результаты.

15,4 деления. В каждом ее выдохе был радон, переносился вместе с воздухом, вырываясь из ее больного рта, просачиваясь между ее больными зубами, скользя, словно шепот, вдоль ее языка. Радий.

Сара Майлефер была бойцом. В некоторых сражениях, однако, победить попросту невозможно. В тот день, 16 июня 1925 года, врачи оставили ее в больнице. Они не видели, как у нее развился сепсис; как ее тело покрылось новыми синяками из-за лопающихся под кожей кровеносных сосудов. Ее рот так и не перестал кровоточить; из десен сочился гной. Нога постоянно болела. Все постоянно болело. Она больше не могла это выносить. Она впала в «беспамятство» и потеряла рассудок.

После этого, впрочем, оставалось уже недолго. В первые часы 18 июня, всего через неделю после госпитализации, Сара Майлефер скончалась.

В тот же самый день Мартланд провел вскрытие, результаты которого предстояло ждать несколько недель. На этот раз он не был связан никакими обещаниями держать все в секрете. В день смерти Сары он обратился к репортерам, собравшимся, чтобы узнать подробности. «Пока что у меня нет ничего, кроме моих подозрений, – сообщил он им. – Мы собираемся взять кости и некоторые органы из тела миссис Майлефер, сжечь их и провести тщательный лабораторный анализ при помощи самых точных приборов, предназначенных для обнаружения радиоактивных веществ». Затем он продолжил, наверняка нагнав тем самым страху на бывших работодателей Сары: «Это отравление, если мои подозрения верны, протекает так скрыто и порой проявляет себя спустя столь долгое время, что, как мне кажется, вполне вероятно, что подобное происходит уже по всей стране без каких-либо явных симптомов». Это время теперь подходило к концу, хотя Мартланд и не спешил с выводами. «Пока что у нас нет ничего, кроме теории, – сказал он. – Я не буду делать официального заявления о существовании “отравления радием” в промышленности, пока мы не сможем этого доказать». При этом подразумевая, что, как только он сможет…

Пресса заинтересовалась этим не на шутку. Смерть Сары попала даже на передовую New York Times. Тем временем, когда весь мир узнал о ее смерти, один человек остался не в курсе случившегося.

Этим человеком была ее младшая сестра Маргарита. Она не видела Сару с 15 июня, с того вечера, когда ее перевели из их общей палаты. Она неоднократно справлялась о здоровье своей сестры. Хотя Маргарита и видела, как состояние Сары ухудшилось, она, возможно, не теряла надежду. С тех пор как заболела Маргарита, Сара всегда была сильной, да и тяжелобольной она выглядела всего пару дней.

Медсестры отделывались отговорками, когда она спрашивала о своей старшей сестре. 18 июня, когда газеты запестрели новостями о смерти Сары, Маргарита простодушно попросила дать ей газету.

«Нет», – сказали медсестры, желая огородить ее.

«Почему?» – спросила Маргарита. Конечно же, Маргарита Карлоу не могла не попытаться узнать причину.

Тогда медсестры рассказали ей о смерти сестры. «Говорят, она стойко перенесла эту новость – и выразила сожаление по поводу того, что не смогла присутствовать на похоронах». Она была слишком больной для этого.

Властям о смерти Сары сообщил ее отец Стивен. Именно он организовал похороны и присматривал за своей второй дочерью, Маргаритой. Именно он наблюдал, как гроб опускают в землю на кладбище Лорел Гров в два часа дня с небольшим 20 июня.

Саре, может, и было 35, однако он лишился своей маленькой девочки.

Глава 19

Сару еще не успели положить в могилу, когда ее бывшие работодатели принялись отрицать свою вину в ее смерти.

Вьедт выступил с заявлением перед прессой. Существовала «маленькая вероятность», сказал он, «возникновения угрозы отравления радием». Имея в виду недавно нанятого компанией USRC доктора Флинна, он сообщил: «Мы поручили проведение расследования крайне надежному и авторитетному человеку». Он объяснил прессе, что Сару во время работы на компанию обследовали люди из Института продления жизни, и продолжил придерживаться позиции, принятой в июне 1924 года, когда фирма решила проигнорировать неопубликованный отчет Дринкера. Вьедт сообщил, что «никаких проблем на нашем заводе обнаружено не было, равно как и у наших рабочих». По его словам, «абсурдно полагать, будто одна и та же болезнь стала причиной смерти доктора Лимана и Сары Майлефер. Последняя и за сто лет своей работы имела бы дело лишь с половиной того количества радия, который проходил через доктора Лимана всего за один год. Сара имела дело с настолько микроскопическим количеством радия, что с точки зрения должностных лиц компании ее работа не может считаться опасной».

Тем не менее даже это микроскопическое количество оставило свой след – который и обнаружил Мартланд. Вскрытие тела Сары сделали спустя девять часов после ее смерти. Она стала первой красильщицей циферблатов, которой провели вскрытие; первой радиевой девушкой, каждый сантиметр тела которой был изучен специалистами в поисках ключей к разгадке ее таинственной гибели.

Осматривая ее тело с головы до ног, Мартланд делал пометки. Он широко раскрыл ей рот, заглянув внутрь. Рот был «заполнен запекшейся черной кровью». Врач изучил ее левую ногу, ту, на которую она хромала последние три года; она была на четыре сантиметра короче правой.

Он взвесил и измерил ее внутренние органы, отделил кости, чтобы провести свои тесты. Он заглянул внутрь ее костей, в костный мозг, вырабатывающий клетки крови. У здорового взрослого человека костный мозг обычно желтый и маслянистый; у Сары же «весь костный мозг был темно-красного цвета».

Мартланд был врачом. Он собственными глазами видел, как радием в больницах лечат рак, и знал, как это работает.

Радий постоянно испускает лучи трех типов: альфа, бета и гамма. Альфа-лучи очень короткие и могут быть остановлены тонким слоем бумаги. Бета-лучи, обладающие большей проникающей способностью, могут задержать слой свинца (современная наука говорит о листе алюминия). Самая большая проникающая способность у гамма-лучей, и именно «благодаря его гамма-излучению, – как сказал один специалист по радию, – его можно назвать волшебным».

Ценность радия для медицины заключалась в гамма-лучах, способных проникать сквозь тело в опухоль. Именно от гамма– и бета-лучей работники лаборатории защищались свинцовыми фартуками; им не нужно было переживать по поводу альфа-лучей, так как они не проникали через кожу и не могли навредить. Вместе с тем альфа-лучи, на которых приходится 95 % всего излучения, «оказывают гораздо более интенсивное воздействие с биологической и физиологической точки зрения, чем бета– и гамма-лучи». Другими словами, это самый опасный тип радиации.

В теле Сары, как это теперь понимал Мартланд, на пути альфа-лучей не было преграды из тонкого листа бумаги или кожи – у них вообще не оказалось никакой преграды. Радий находился внутри ее костей, рядом с костным мозгом, который постоянно облучался радиоактивными отложениями. «Расстояние, – позже говорил Мартланд, – от центров кроветворения составляет доли миллиметра».

От этого наиопаснейшего яда некуда было деться.

Учитывая невероятную мощь альфа-лучей – эти «вихри, мощные, невидимые силы, способы применения которых нам еще не известны», как однажды написал фон Зохоки, – было не важно, что Сара работала с «микроскопическим» количеством радия, понял Мартланд. Проведя свои тесты, врачи оценили содержание радия в ее организме в 180 микрограммов – совсем крошечное количество. Но его хватило. Это был «тип радиации, про обнаружение которого в человеке никто раньше не слышал».

Мартланд продолжил работу и обнаружил нечто, чего вообще никто не ожидал. Он протестировал на радиоактивность не только пораженные болезнью челюсть и зубы Сары – участки, где у всех пациенток развивался некроз, – но и ее внутренние органы, и кости.

Все они оказались радиоактивными.

Ее селезенка была радиоактивной, ее печень, ее хромая левая нога. Он обнаружил радиацию повсюду в ее теле, но больше всего – в костях: ее ноги и челюсть были «значительно радиоактивны», они пострадали больше всего, на что и указывали наблюдаемые симптомы.

Это было чрезвычайно важное открытие. Доктор Хамфрис из Оранджа не видел связи между случаями обратившихся к нему женщин, потому что у всех были разные жалобы. С чего бы он мог предположить, что больная спина Грейс Фрайер может быть связана со специфическим заболеванием колена у Дженни Стокер или с пораженным артритом тазобедренным суставом Кинты Макдональд? Вместе с тем все девушки стали жертвами одного и того же. Радия, который устремлялся прямиком к ним в кости, по пути словно решая наобум, где именно заявить о себе больше всего. Таким образом, одни женщины сначала испытывали боль в ногах, другие – в челюсти, в то время как третьих начинала беспокоить спина. Причина была одна и та же. Корнем всех проблем оказался радий.

Мартланду оставалось провести еще один, последний тест. «Я взял у миссис Майлефер, – вспоминал он, – часть ее таза и других костей и поместил поверх них пленки для рентгена зубов. [Я] прикрепил [пленки] по всем [ее костям] в различных местах и оставил их в темной комнате в коробке». Когда он пробовал проделать это с нормальными костями, оставляя пленки на месте на три-четыре месяца, никаких следов не оставалось.

За шесть часов кости Сары успели воздействовать на пленки: на черном фоне появились белые затуманенные пятна. Прямо как раньше, когда девушки сияли, возвращаясь по темным улицам Оранджа после работы, ее кости оставили призрачный светлый отпечаток на черной пленке.

Увидев этот странный белый туман, Мартланд понял еще одну важную вещь. Сара была мертва – однако ее кости, казалось, продолжали жить, оставляли отпечатки на фотографических пластинах, испуская радиоактивное излучение. Разумеется, все дело было в радии. Собственная жизнь Сары, может, и оборвалась скоропостижно, однако у радия внутри ее тела период полураспада составлял 1600 лет. Он будет веками продолжать испускать свои лучи из костей Сары, хотя ее самой уже давно не будет в живых. Убив ее, он продолжал облучать ее тело «каждый день, каждую неделю, месяц за месяцем, год за годом».

Он продолжает облучать ее тело и по сей день.

Мартланд прервал свою работу, хорошенько задумавшись – не только о Саре, но и о ее сестре Маргарите, а также обо всех остальных девушках, которых ему доводилось видеть в кабинете Барри. И о том факте, что, как он позже сказал, «науке не известно ничего, что могло бы устранить, изменить или нейтрализовать эти [радиевые] отложения».

«Радий невозможно разрушить, – подтвердил доктор Кнеф. – Его можно жечь на протяжении дней, недель и даже месяцев, и это никак на нем не отразится». Он продолжил, сделав жуткое заключение: «Если это так… как можно рассчитывать вывести его из человеческого организма?»

Годами девушки пытались узнать свой диагноз, ждали, что кто-нибудь объяснит им, что именно с ними не так. Они искренне верили, что, когда это случится, врачи смогут их вылечить.

Отравление радием, однако, как выяснил Мартланд, было неизлечимым.

Закончив проведение своих тестов, Мартланд предал теперь доказанную причину смерти Сары огласке. «Нет ни малейших сомнений, – объявил он, – что она умерла от острой анемии, ставшей следствием проглатывания светящейся краски».

Так как ее случай стал первым, подвергшимся тщательному анализу, он вызвал большой интерес в медицинском сообществе. Доктор Флинн, корпоративный врач компании, сразу же написал Мартланду: «Могу ли я рассчитывать получить образцы тканей [миссис Майлефер], чтобы сравнить их с образцами моих [лабораторных] животных, которых я планирую умертвить в течение нескольких недель?» Доктор Дринкер тоже следил за развитием событий с величайшим интересом. Он еще не закончил сражение с USRC – потому что Артур Роедер не сдержал своего слова.

Деликатными вопросами, связанными с отчетом Дринкера и Департаментом труда, теперь занимался адвокат компании, Джосая Стрикер. Он действительно принес отчет Роачу – однако отказался оставить ему экземпляр. «Я буду доступен, – небрежно сказал он Роачу, – для вас в любое время [у себя в офисе]». Стрикер ушел, прихватив отчет с собой. Перед уходом он добавил: «Если департамент будет настаивать, чтобы у них был собственный экземпляр отчета, то я его предоставлю».

Что ж, департамент настоял, однако компания отправила отчет Макбриду, начальнику Роача – человеку, пришедшему в бешенство, когда настырная Кэтрин Уайли вмешалась в ситуацию с красильщицами циферблатов, – а не самому Роачу.

Узнав об этом, Дринкер сам пришел в «бешенство». В день смерти Сары Майлефер он написал Роедеру: «Я организую немедленную публикацию [своего] отчета». Он был настроен решительно, однако Стрикер тут же пригрозил ему судебным иском в случае публикации.

Роедер со Стрикером, может, и думали, что держат Дринкера на коротком поводке, однако они ошибались. Брат Дринкера оказался хорошо подкованным юристом. Врач спросил у него, что тот думает по поводу угроз фирмы, и брат посоветовал ему «послать их со своим иском к чертям!». Так что Дринкер разоблачил их блеф.

Отчет Дринкера – составленный третьего июня 1924 года – был наконец опубликован в августе 1925-го, причем дату печати поставили 25 мая, за пять дней до того, как Хоффман впервые выступил со своим исследованием. Сделано это было для того, чтобы подчеркнуть первенство Дринкера в обнаружении связи между болезнями девушек и радиоактивной краской. Но какая бы дата там ни стояла, отчет все равно появился в печати более чем через год после того, как был предоставлен компании USRC. Позднее в комментариях к делу писали: «Отчет гарвардских ученых был научным документом величайшей важности не только для исправления условий труда на этом заводе, но и для ознакомления других производителей, использующих похожую краску с радием, о ее токсичности и потенциальной смертельной опасности. Из научных и человеческих соображений отчет следовало опубликовать немедленно… однако этому всячески препятствовали».

Компания пыталась всех оставить в неведении – Департамент труда, медицинское сообщество, женщин, которых они обрекли на смерть. Тем не менее свет наконец был пролит. Дело женщин набирало обороты, как бы сторонники использования радия ни пытались им помешать, – и Мартланд, выдающийся борец за права этих девушек, первым попал под удар, когда производители стали предпринимать попытки подорвать его авторитет. Уильям Бэйли, стоявший за изобретением тоника Radithor, язвительно заметил: «Врачи, никогда не имевшие ни малейшего дела с радием и знающие о нем не больше школьника, пытаются привлечь немного внимания, заявляя о его вредоносных эффектах. Эти заявления являются полной чепухой!» Бэйли добавил, что он бы с радостью «залпом проглотил весь радий, используемый на заводе в течение месяца».

USRC тоже не стала сидеть молча, представитель компании пренебрежительно высказался: «Радий из-за тайны, окружающей многие его свойства, является темой, будоражащей воображение, и, скорее всего, именно это, а не настоящие факты спровоцировало такую шумиху». Роедер вставил в дебаты свое слово, публично заявив, что многие женщины были «нездоровыми», уже когда начали расписывать циферблаты, и под этим предлогом поставили под сомнение репутацию фирмы. Причем USRC принялась атаковать не только женщин, ставших жертвами радия. Представитель компании сказал, что Лиман, погибший главный химик, «был не самого крепкого здоровья, когда начал работать с радием».

Тем не менее процесс – сначала с отчетом Хоффмана, теперь со смертью Сары и отчетом Дринкера – было уже не остановить. Даже руководитель Департамента труда, Эндрю Макбрид, прежде избегавший интервью, принялся трубить про необходимость перемен. Он лично посетил студию в Орандже и спросил, почему предоставленные Дринкером рекомендации по мерам безопасности не были реализованы; ему сообщили, что фирма «согласна не со всеми из них, многие уже соблюдались, а некоторые оказались попросту непрактичными».

Макбрид, однако, не потерял решимости. Он сказал, что считает, что «человеческая жизнь слишком важна, чтобы ею пренебрегать, когда есть возможность ее сохранить». Затем он объявил, что если фирма не выполнит рекомендации Дринкера, «то я отдам распоряжение закрыть их фабрику… Во что бы то ни стало я заставлю их подчиниться, иначе им придется закрыться».

Для тех, кто уже давно поддерживал девушек, этот момент стал поворотным.

Карл Куимби, священник, посещавший семью Хейзел Кузер в последние дни ее жизни, обрадовался, узнав, что наконец хоть кто-то из властей обратил на ситуацию внимание. Увидев, что полученные Мартландом результаты активно обсуждают в прессе, он был так тронут, что написал ему: «Я невероятно благодарен вам за то, что вы делаете. Я желаю вам всяческого успеха и заверяю, что ваши действия по достоинству оценило большое количество людей».

Больше всего, разумеется, ситуация изменилась для самих красильщиц циферблатов. Вскоре после смерти Сары Мартланд вернул свое оборудование для тестирования в больницу Сент-Мэри. Теперь настал черед Маргариты Карлоу измерять уровень радия, который, как полагал врач, прятался в ее костях.

В день проведения тестов она была в ужасном состоянии: наибольшие мучения, как всегда, ей приносил ее рот. Мартланд полагал, что радиевое альфа-излучение постепенно проедало насквозь ее челюсти. Несмотря на боль, Маргарита поместила дыхательный шланг себе в рот и стала дуть. Подобно своей сестре до этого, она старалась дышать как можно более ровно. Вдох… выдох. В день, когда Мартланд проводил свой тест, нормальная утечка составляла 8,5 деления за 50 минут (нормальный показатель меняется в зависимости от влажности и других факторов). Когда он проверил результаты Маргариты, то они составили 99,7 деления за то же время.

По крайней мере, подумал он, это поможет ей с иском.

Теперь у нее было еще больше причин желать победы в суде: после смерти ее сестры семья Карлоу подала иск и от ее имени. USRC имела дело уже с тремя исками: Маргариты, Хейзел и Сары. Маргарита оставалась единственной живой из всех трех. Так что она хотела сделать все возможное, чтобы помочь делу; не только ради себя, но и ради сестры. Ради этого стоило жить, стоило бороться, стоило сражаться с болью. Во время ее пребывания в Сент-Мэри ее адвокат, Изидор Калич из Kalitsch & Kalitsch, взял у нее письменные показания, чтобы он мог продолжать отстаивать права девушек в любом случае.

Вместе с тем Хейзел, Сара и Маргарита были не единственными пострадавшими девушками. Мартланд это понимал, однако не знал, как связаться с остальными, как призвать их откликнуться. Некоторые, в конечном счете, вышли на него через своих врачей, а остальных с ним связала молодая девушка по имени Кэтрин Уайли.

«В разгаре моих мучений летом 1925 года нам домой снова позвонила мисс Уайли. На этот раз она была заинтересована уже моим случаем, так как слышала про мою болезнь», – позже вспоминала Кэтрин Шааб. «[Она] предложила мне проконсультироваться с окружным медицинским экспертом для получения точного диагноза».

Кэтрин уже долгое время беспокоили проблемы со здоровьем. Она видела воочию, что случилось с Ирен; она читала, что произошло с Сарой. Она была неглупой и понимала, зачем мисс Уайли ей позвонила и что именно доктор Мартланд рассчитывает у нее найти. Своей сестре Джозефине она сказала: «Должно быть, у меня отравление радием».

Она мысленно примерила его на себя, словно новое платье. Оно плотно прилегло к ее телу: не спрячешься. Оно казалось очень специфическим, хотя бы потому, что тем летом она чувствовала себя хорошо. Она больше не выглядела больной. Челюсть ее не беспокоила; инфекция во рту прошла. Живот после операции почти перестал болеть. «В целом ее состояние здоровья было хорошим». У нее не могло быть то же самое, что и у остальных, просто не могло, ведь они все умерли, а она по-прежнему жива. Тем не менее имелся только один способ убедиться наверняка. Лишь один способ узнать. Кэтрин Шааб записалась на прием к окружному врачу.

Она была не одна. Кинта Макдональд в последнее время все больше беспокоилась по поводу своего состояния: ее зубы, которые она когда-то считала своим главным достоинством, стали шататься и самопроизвольно выпадали прямо ей в руку. По иронии судьбы, у ее дочери Хелен тогда же начали выпадать молочные зубы. «Я могу стерпеть боль, – позже говорила Кинта, – однако я не хочу лишаться своих зубов. Верхние так сильно шатаются, что еле держатся».

Кинта начала ходить к доктору Кнефу, доброму стоматологу, лечившему ее сестру Маргариту; так что именно Кнеф организовал для Кинты проведение специальных тестов у Мартланда. А вместе с ней пришла и ее старая подруга Грейс Фрайер, которую пока совершенно не беспокоила челюсть и чье здоровье, казалось, не вызывало нареканий – однако ее спина с каждым днем болела все сильнее.

Они приходили одна за одной. Кэтрин. Кинта. Грейс. Они не были так тяжело больны, как Сара или Маргарита, или доктор Лиман. Они не стояли на пороге смерти. Они оставались спокойными, пока Мартланд обследовал их тело своим электрометром; просил их дышать в трубку; брал у них анализы на анемию, способную поведать, что именно происходило в их организме.

Всем он сказал одно и то же. «Он сообщил мне, – вспоминала Грейс, – что в моем организме обнаружено присутствие радиоактивного вещества». «Он сказал мне, – говорила Кинта, – что мои проблемы связаны с присутствием [радия]».

Он сказал мне, что их не излечить.

Чтобы принять такие новости, нужно было сделать глубокий вдох. Вдох… выдох.

«Когда я узнала, что у меня, – вспоминала Грейс, – и что это неизлечимо… – Она замолчала, но потом продолжила: – Я была в ужасе… Я смотрела на знакомых и думала про себя: “Что ж, больше мы с тобой никогда не увидимся”».

У всех девушек были одинаковые мысли. Кинта, направляясь домой к детям: Мы больше с вами никогда не увидимся. Кэтрин, сообщая новости своему отцу: Я больше с тобой никогда не увижусь.

Для Кэтрин, однако, диагноз стал некоторым облегчением. «Врачи сообщили мне, что анализы показали радиоактивность, – вспоминала она. – Я не была так сильно напугана, как ожидала. По крайней мере, теперь я больше не блуждала во тьме».

Вместо этого появился свет. Сияющий, прекрасный свет. Яркий, изумительный свет. Свет, который направил их в будущее. «Диагноз окружного медицинского эксперта, – с характерной для нее проницательностью заметила Кэтрин Шааб, – стал идеальным доказательством для суда».

Слишком уж долго эти женщины ждали правды. Чаша весов наконец склонилась в их пользу. Девушкам вынесли смертные приговоры; однако тем самым их вооружили для борьбы – борьбы за справедливость.

Поставленный диагноз, как сказала Кэтрин Шааб, «дал мне надежду».

II Власть

Глава 20

Предстояло множество дел. Еще до конца лета Мартланд присоединился к кампании Кэтрин Уайли по внесению поправок в закон о компенсационных выплатах в промышленности. Вместе с тем юридические изменения были лишь частью требований. Девушки, которые теперь понимали, насколько непростительно беспечно компания относилась к их жизням, задавались вопросом, как руководство компании могло считать их расходным материалом. Почему элементарная человечность не побудила их положить конец смачиванию кистей губами?

Грейс Фрайер, к примеру, переполнилась злостью, когда в полной мере осознала своим светлым умом, что произошло. Потому что теперь она слишком уж отчетливо вспомнила тот мимолетный момент, который окончательно утвердил вину компании.

«Не делайте так, – однажды сказал ей Забин фон Зохоки. – Вы заболеете».

Прошло семь лет… И вот она в городской больнице Ньюарка. Теперь она понимала: фон Зохоки знал. Он знал все это время. Но если так, почему он позволял им медленно убивать себя с каждым покрашенным циферблатом?

У Грейс появилась возможность немедленно задать ему этот вопрос лично. Когда Мартланд тестировал ее и Кинту на радиоактивность в июле 1925 года, он был не единственным присутствующим. Фон Зохоки сидел тихонько рядом с техническим оборудованием, когда девушкам сообщили о том, что они умрут. И когда Грейс слушала слова Мартланда – «все ваши проблемы… присутствие радиоактивного вещества», – воспоминание о предупреждении фон Зохоки всплыло в ее памяти.

Еще не оправившись от полученных новостей, Грейс тем не менее выставила вперед подбородок и с типичной для нее решимостью смерила взглядом своего бывшего начальника.

«Почему вы нам не сказали?» – напрямую спросила она.

Фон Зохоки, должно быть, склонил голову. Заикаясь, он сказал что-то вроде того, что «был в курсе этой опасности», а также что «безуспешно пытался предупредить других членов корпорации». Ранее в тот год он сообщил Хоффману, что «намеревался исправить ситуацию, однако встретил сопротивление других членов корпорации, отвечавших за персонал».

Фон Зохоки сказал Грейс: «За этот вопрос отвечал не я, а мистер Роедер. Так как ситуацию контролировал он, [я] не мог что-либо с этим сделать».

Что ж, девушки определенно ничего не могли поделать со своими смертельными болезнями – да и фон Зохоки тоже. Он решил на себе испытать устройство, разработанное им совместно с Мартландом тем летом; возможно, просто ради любопытства, а может, из-за закравшихся подозрений, потому что в последнее время ему нездоровилось. Дыхание фон Зохоки, как оказалось, содержало больше радионуклидов, чем у всех, кого они тестировали до этого.

С самого начала Грейс стойко восприняла свой диагноз. Она была мужественна и не позволила прогнозу Мартланда повлиять на нее. Ей всегда нравилась ее жизнь, и, раз уж на то пошло, теперь Грейс стала ценить ее как никогда высоко. Так что она запрятала диагноз подальше в своей голове и продолжила жить. Она не перестала работать; она не поменяла своих привычек; она продолжала плавать, общаться с друзьями, ходить в театр. «Я не вижу смысла сдаваться», – говорила она.

Что касается Кинты, то, подобно ее подруге Грейс, она, как утверждалось, восприняла эту новость «храбро и с улыбкой». Будучи добрым в душе человеком, Кинта больше переживала не о собственном диагнозе, а о страданиях своих подруг. «Она зачастую выражала беспокойство, – вспоминала ее золовка Этель Брелиц, – потому что остальные были тоже больны». По крайней мере, ей с лечением помогал неизменный доктор Кнеф: летом зубы стали все больше ее беспокоить, и Кинта все чаще полагалась на Кнефа.

Почти сразу же после услышанных новостей Грейс, Кинта и Кэтрин Шааб задумались о подаче иска против USRC с целью раздобыть денег на оплату растущих медицинских счетов. Зная, что Маргарита Карлоу успешно подала на компанию в суд ранее в тот год, они рассчитывали, что и им это не составит большого труда. Начать свою борьбу за правосудие они очевидным образом решили с обращения к Изидору Каличу, адвокату Маргариты. Кинта договорилась с ним о первой встрече. С некоторой тревогой – ничего подобного в жизни раньше она не делала – Маргарита, хромая, зашла к нему в кабинет и изложила суть дела. Адвокат внимательно ее выслушал, а затем сообщил неприятные новости: срок исковой давности по ее претензиям истек.

Новые девушки столкнулись со старой проблемой. Бюро компенсаций рабочим – а именно там компания добивалась рассмотрения уже поданных исков против нее – утвердило для Нью-Джерси пятимесячный срок исковой давности. Маргарита, подавшая в суд через 13 месяцев после ухода из USRC, таким образом, была вынуждена обратиться в федеральный суд, где срок исковой давности составлял уже более щедрые два года. Это прекрасно подходило Маргарите, которая еще долго оставалась работать в компании после ухода остальных девушек, так что, впервые заболев, она все еще была ее сотрудником. Кинта же не работала на фирму с февраля 1919 года. Она хотела подать в суд по прошествии уже более шести лет, опоздав, в соответствии с законом, на четыре года, хотя симптомы у нее появились только в 1923 году, а отравление радием ей диагностировали лишь пару недель назад.

Государству было абсолютно все равно, что на проявление этой новой болезни уходят годы. Закон есть закон – и, согласно ему, ни Грейс, ни Кэтрин не могли рассчитывать на правосудие; ну или, во всяком случае, так трактовал его Изидор Калич. Кинте пришлось передать его слова остальным: «Ничего нельзя сделать».

Это были неприятные новости для всех. «Когда я осознала, – говорила Грейс Фрайер, – что расплачиваюсь за то, в чем виноват кто-то другой…» Грейс попробовала обратиться к другому адвокату, Генри Готтфрайду, с которым уже имела кое-какие дела, однако Готтфрайд сказал ей, что для «достижения успеха потребуется много денег». Он дал понять, что никак не сможет ей помочь, если она не заплатит ему вперед.

«[Но] у меня не было денег! – с отчаянием вспоминала Грейс. – Я и без того постоянно ходила по врачам. Мне стало очень не по себе от того, что еще и адвокаты не хотели заниматься моим делом без предоплаты».

Как минимум частично нежелание адвокатов браться за это дело было связано с огромным влиянием корпорации United States Radium. Мало того что юридические проблемы казались практически непреодолимыми, так еще и в суде пришлось бы противостоять компании с большим капиталом и связями, в том числе в правительстве. У них хватало денег, чтобы затянуть этот процесс настолько, насколько возможно. Кэтрин Шааб сказала: «Каждый из адвокатов, к которым я обращалась, говорил, что безнадежно пытаться взыскать ущерб с радиевой компании».

Другая проблема заключалась в том, насколько новой была эта болезнь; с учетом того, сколько лет уже людей лечили радием, – неужели он и правда мог причинить девушкам вред? Может быть, как говорил Роедер, они попросту пытались «подставить» фирму?

Теперь последствия замалчивания отчета Дринкера стали ощущаться по полной. Из-за его сокрытия опубликованные исследования о связи между радием и болезнями девушек были доступны всего считаные недели. Никто из адвокатов в жизни не слышал про отравление радием. Никто ничего об этом не знал – никто, за исключением Гаррисона Мартланда.

На протяжении того лета Мартланд поддерживал прямой контакт с девушками, помогал им, как только мог, и однажды к нему в лабораторию пришла Кэтрин Шааб, чтобы обсудить нечто очень важное. Ей всегда хотелось писать – что ж, теперь они с Мартландом создали что-то вместе, пускай тема и была мрачная. Позже у их творения появится свое название.

Список обреченных.

Мартланд написал это на обратной стороне пустого бланка отчета о вскрытии. Он начертил карандашом несколько линий, чтобы получилась таблица, а затем взял авторучку и записал черными чернилами под диктовку Кэтрин:

[сохранена орфография оригинала]

1. Хелен Куинлан

2. Мисс Молли Маггия

3. Мисс Ирен Рудольф

4. Миссис Хейзел Кузер

5. Миссис Майлефер

6. Мисс Маргарита Карлоу…

Список вышел длинным. Одно за другим Кэтрин называла имена, какие могла вспомнить: девушек, которые, как ей было известно, болели или умерли, а также тех, кто еще не заболел. Она вспомнила порядка 50 своих бывших коллег и рассказала о них Мартланду.

Говорили, что в последующие годы врач каждый раз, услышав о смерти очередной красильщицы циферблатов, доставал этот список из своих документов. Каждый раз он находил в этом списке ее имя, написанное черными чернилами летом 1925 года, и напротив него ставил красную букву «М».

«М» – мертва.

Здоровье Кэтрин в то время было в удовлетворительном состоянии. Тем не менее, узнав свой официальный диагноз, она не могла не думать об этом предсказании. «М» – мертва. Смерть Ирен и без того губительно сказалась на ее нервах: теперь же любая боль становилась симптомом, способным привести к ее собственной внезапной смерти. «Я знаю, что умру», – говорила она. Она выделяла это слово интонацией, словно примеряя его на себя. «Умру. УМРУ. Это как-то неправильно». Смотрясь в те дни в зеркало, она уже не видела в нем прежней Кэтрин. «Ее лицо, прежде красивое, – написали о ней тогда в одной газете, – теперь исхудало и осунулось от перенесенных страданий. Напряжение и тревога подорвали ее дух».

В этом и было все дело. В тревоге. Из-за нее у Кэтрин развилось «очень нестабильное психическое состояние». В ее бывшей компании, продолжавшей следить за ее судьбой, выразились более грубо: они назвали ее «психически неуравновешенной».

«Когда болеешь и мало где бываешь, – говорила Кэтрин Шааб, – все меняется. Друзья перестают быть прежними. Они добры и хорошо к тебе относятся, но ты перестаешь быть одним из них. Порой я доходила до такого отчаяния, что начинала желать… что ж, ничего хорошего я не желала».

Она стала «очень тяжело больной» и бесчисленное количество раз обращалась к невропатологу. Но доктор Белинг не мог остановить ни поток ее мыслей, ни постоянно прокручивающиеся в голове сцены с мерцающими призрачными девушками. Прежде Кэтрин всегда была жизнерадостной и общительной, однако теперь, по словам ее сестры: «Она уже совсем не та девушка. Ее характер полностью поменялся».

У Кэтрин перестали идти месячные; она не могла есть; даже черты ее лица как будто изменились: глаза, казалось, стали большими, чуть ли не выпуклыми, как у насекомых. Вот что происходит, когда смотришь собственной смерти в лицо. Кэтрин говорила: «Хуже всего бывает по ночам и в дождь».

К концу года Кэтрин окажется в клинике лечения нервных расстройств. В этом нет ничего удивительного, если учесть, через какие ужасы проходили у нее на глазах ее подруги; удивительно то, что не все красильщицы пострадали подобным образом.

Состояние Маргариты Карлоу в больнице Сент-Мэри в те дни оставалось без изменений. Ее кровь была чуть ли не белой, а количество кровяных телец составляло всего двадцать процентов (норма составляет сто процентов; ее показатели были едва совместимы с жизнью)[2]. Но самое ужасное происходило с ее головой, с ее лицом… рентген показал, что радий разъел ее нижнюю челюсть до «жалкого огрызка». Точно как и с Молли Маггией, Кнеф оказался не в состоянии остановить разрушение.

Другим пациентом в Сент-Мэри в августе 1925 года стала Альбина Маггия – только по радостной причине. Она была беременна, и ее щеки краснели от гордости. Почти четыре года вместе со своим мужем Джеймсом она пыталась завести ребенка. С каждым месяцем без хороших новостей, на которые она так рассчитывала, у нее во рту оставался горький привкус – организм подводил ее снова и снова. Она убеждала себя, что в следующий раз все непременно получится… однако ее снова ждало горькое разочарование.

Теперь это осталось в прошлом. Наконец, думала довольная Альбина, с любовью поглаживая свой раздутый живот, она станет матерью – она будет носить своего малыша на руках, укладывать его в кроватку, защищать его…

Когда начались боли, она отправилась в Сент-Мэри. Альбина держалась за свой живот, стараясь не закричать. Это было странно, однако, хотя она и не знала, что должна ощущать, – каким-то образом она понимала, что что-то не так. Она просто чувствовала это.

Врачи поместили ее в палату, уложили на кровать. Женщина тужилась и тужилась, следуя указаниям врачей. Она чувствовала, как ребенок движется внутри нее, чувствовала, как он выходит. Ее сын. Она чувствовала его, но так и не услышала его плача. Ее малыш родился мертвым.

Глава 21

Альбина Ларис не страдала от тех ноющих болей, что не давали покоя ее сестре Кинте: у нее не было проблем с бедром, не шатались зубы. Однажды у нее возник ревматизм коленного сустава, вскоре после свадьбы с Джеймсом, однако как она говорила: «Я избавилась от этого; больше меня это никогда не беспокоило». Тем не менее через несколько дней после появления ее ребенка на свет мертвым в Сент-Мэри ее организм, словно стремясь соответствовать разбитому сердцу, начал давать сбои: появилась боль в конечностях, а левая нога начала становиться короче. В октябре 1925 года, когда лечение семейного врача не принесло никакого облегчения, Альбина обратилась к доктору Хамфрису из ортопедической больницы. Именно здесь, подслушав разговоры врачей, она узнала, что тоже стала жертвой отравления радием.

Одно потрясение за другим, одна проблема за другой. «Я, – позже говорила Альбина, – так несчастна».

Как врачи уже проделывали с Кинтой, ее тело на четыре месяца заточили в гипс в надежде, что это ей поможет. Альбина, однако, никаких улучшений не чувствовала. «Я знаю, – подавленно пробормотала она, – что становлюсь все слабее и слабее…»

Дальше по коридору в больнице лежала еще одна бывшая красильщица циферблатов. Эдна Больц, которую раньше называли дрезденской куколкой, наблюдалась у врачей с сентября 1925 года из-за ревматизма. Когда они оказались не в состоянии ей помочь, она обратилась к Хамфрису.

Проблемы со здоровьем начались у нее еще в июле. «Все началось, – позже рассказывала она, – с этих болей в бедре. Во время ходьбы я ощущала острую боль и спотыкалась. [Это случалось] каждый раз, когда я начинала идти. Хромая, я хваталась за все подряд у себя дома, чтобы как-то перемещаться; только так я могла ходить».

Хамфрис, заметивший, что левая нога Эдны на пару сантиметров короче правой, сделал рентгеновский снимок. Эдна дошла до больницы при помощи своего мужа Луиса, так что он не думал, что у нее что-то сложное. Когда же он взглянул на снимок, ему пришлось подумать еще раз: ее нога оказалась сломана.

Эдна сломала ногу, споткнувшись, но при этом не упала и даже не думала, что все так серьезно.

Хамфрис вспоминал случай Эдны: «У нее был спонтанный перелом шейки бедра – а такого, как правило, не случается с молодыми людьми. Прежде мне никогда не доводилось видеть, чтобы молодая девушка спонтанно получила [подобный] перелом».

Никогда – до этого момента.

«К этому времени, – продолжал Хамфрис, – мы уже знали, что она работала на радиевом заводе, и начали понимать, что во всех этих случаях есть нечто необычное. [Но] рентген не показал каких-либо белых пятен или чего-то еще помимо перелома».

У нее не нашли отравления радием. Это совпадало с тем, что доктор Флинн сказал Эдне, когда осматривал ее. Хотя она и не могла ходить, совсем недавно доктор Флинн заверил ее, что со здоровьем у нее все в порядке.

Основываясь на рентгеновском снимке, доктор Хамфрис попросту лечил ей перелом ноги. «Они наложили мне гипс, – вспоминала Эдна, – и в этом гипсе я пролежала целый год». Луис отвез ее обратно в их маленький домик к их маленькой белой собаке, и они продолжили жить своей жизнью.

Флинн тоже продолжил свою работу. Он наткнулся на драгоценный клад информации, неосознанно предоставленной ему Кэтрин Уайли. «Я пришла увидеться с доктором Флинном, – вспоминала Уайли, – и он оказался крайне заинтересован. Он сказал, что был бы рад узнать имена и адреса всех известных мне больных девушек».

Уайли не знала, что Флинн работал на USRC, так как он эту информацию не разглашал. Не знала она и о том, что фирма «попросила доктора Флинна осмотреть этих девушек и дать свое экспертное мнение».

Итак, после того как Флинн получил их домашние адреса, 7 декабря 1925 года Кэтрин Шааб пришло письмо.

«Дорогая мисс Шааб, – написал доктор Флинн на официальном бланке Коллегии врачей и хирургов, – не будете ли вы так любезны прийти ко мне в кабинет либо, если вы предпочитаете, ко мне домой в Южном Орандже, чтобы я мог высказать вам свое непредвзятое мнение…»

Кэтрин Шааб, однако, находилась в «ужасно нервном состоянии» и никак не могла встретиться с доктором Флинном. «Я была больна, когда получила письмо, – вспоминала она, – я была прикована к кровати и не могла встать».

Она написала ему в ответ о своем затруднительном положении, и, как вспоминал Флинн: «Я не ответил на [ее] письмо, как я и сказал своему помощнику, если она не хочет приходить ни ко мне в кабинет, ни ко мне домой, то я уж точно не собираюсь ехать к ней; девушки ее класса не ценили, когда им кто-то пытался помочь».

Флинн нисколько не расстроился из-за того, что не мог осмотреть Кэтрин, так как у него было полно других вариантов; позже он хвастался: «Я обследовал почти всех девушек, работающих в этой области». Благодаря его контактам в USRC, Luminite и Waterbury – а это лишь некоторые из нанявших его фирм – он имел беспрецедентный доступ к красильщицам циферблатов. Тем не менее, несмотря на его бахвальство, он, судя по всему, мало кого обследовал из бывших сотрудниц.

Иначе Флинн, возможно, узнал бы, что вторая девушка из Waterbury, Элизабет Данн, недавно заболела. Она ушла с работы в студии ранее в 1925 году (неизвестно, до или после начала исследования Флинна), когда поломала ногу, поскользнувшись на танцполе – это можно было назвать спонтанным переломом. Узнай Флинн о ее случае – либо о смерти ее бывшей коллеги Фрэнсис Сплеттокер, – это стало бы ключевым свидетельством о том, что болезни красильщиц циферблатов выходили за пределы завода в Орандже и были связаны с работой.

Флинн также вовсю критиковал работу доктора Мартланда. В декабре 1925 года Мартланд, еще один врач по фамилии Конлон и стоматолог Кнеф опубликовали совместное медицинское исследование, основанное на их работе с девушками в тот год. Они пришли к заключению, что это была «дотоле неизвестная разновидность производственного отравления».

В наше время такая статья считалась бы классическим примером разрешения медицинской загадки. В 1925 году, однако, подобное заявление оказалось настолько в новинку, что подобной почести не удостоилось. Заключения Мартланда были настолько радикальными, что сделались предметом ожесточенных нападок, причем не только со стороны Флинна. Специалист по лечению с помощью радия, доктор Джеймс Эвинг, сухо прокомментировал на собрании общества патологоанатомов Нью-Йорка: «Мы далеки от того, чтобы говорить о вредоносных эффектах радиевой терапии».

Он, может, и был далек – однако Мартланд определенно нет. На самом деле Мартланд указал на опасность употребления внутрь или внутривенного введения радия в медицинских целях, заявив, что «ни одно из известных радиоактивных веществ не обладает лечебными свойствами».

Это заявление подействовало на сторонников радия, как красная тряпка на быка. Речь шла уже не просто о смерти нескольких красильщиц циферблатов: Мартланд теперь нападал на крайне прибыльную отрасль. «Изначальное исследование было высмеяно большинством авторитетных специалистов в области радия, – позже вспоминал Мартланд. – На меня все время совершали нападки из-за моих попыток защитить общественность и добиться компенсации для больных девушек, стоящих на пороге смерти. Производители радия проявляли особую активность и всячески оскорбляли меня, пытаясь подорвать мою репутацию».

У занимающихся радием компаний на то имелись веские причины. В письме от Radium Ore Revigator врачу было сказано, что его статья «автоматически снизила наши продажи более чем наполовину по сравнению с предыдущим кварталом».

Сомнения одолевали не только тех, чье финансовое благополучие зависело от радия. Даже Американская медицинская ассоциация – в 1914 году включившая радий в перечень «новых и неофициальных лекарственных средств» – проявила скептицизм. Все это делало претензии девушек все более и более подозрительными с точки зрения адвокатов, к которым они обращались за помощью.

В USRC не могли нарадоваться тому, как общественность восприняла работу Мартланда. Уже совсем скоро они планировали нанести ответный удар с помощью собственных медицинских исследований; вице-президент Баркер написал в служебной записке с едва скрываемым ликованием: «Наш товарищ Мартланд по-прежнему настаивает, будто мы десятками убиваем красильщиц циферблатов; его статья является частью их пропаганды. Как я понимаю, однако, вскоре будет опубликовано исследование Флинна. Ему совершенно ничего не удалось обнаружить, и я считаю, что его отчет является очень толковой работой». Он добавил: «Я склонен считать, что мы выделим ему деньги на продолжение его работы».

С точки зрения компании, Флинн был их спасением. В USRC наверняка пришли бы в ужас, узнав, что Флинн написал доктору Дринкеру: «Хотя официально я пока об этом не заявляю, я не могу избавиться от чувства, что в проблемах девушек виновата краска».

Пока ученые публично воевали по поводу причины болезни девушек, одна из них по-прежнему страдала в ее тисках, изо всех сил продолжая бороться. Маргарита Карлоу вот уже несколько недель оставалась «полуживой». По мнению Хоффмана, ее случай был «самым трагическим из всех известных». Из-за опасного ослабления иммунной системы Маргарита помимо прочего подхватила еще и пневмонию. Тем не менее ей удалось в канун Рождества вернуться домой, чтобы провести его со своей племянницей, мамой и папой. Прошло ровно два года с того Рождества, когда ей удалили зуб и начались все ее проблемы со здоровьем. Полгода миновало после смерти ее сестры.

В первые часы второго дня Рождества 1925 года Маргарита в возрасте двадцати четырех лет последовала за своей сестрой на тот свет. Она умерла у себя дома на Мейн-стрит в три часа ночи. Ее кости, как позже сказал Мартланд, оставили «красочные скопления» на рентгеновских пленках, которые он обернул вокруг ее тела после смерти.

Два дня спустя, второй раз за полгода, ее родители проводили в последний путь дочь в умиротворенной тишине кладбища Лорел Грув. Тем не менее Маргарита Карлоу умерла не молча: она первой подала иск и показала, что против убившей ее корпорации можно сражаться. Ее смерть была громогласным ревом.

Этот звук еще долго отдавался эхом: еще долго после ее смерти, еще долго после ее похорон, после того, как ее родители не спеша вернулись домой и закрыли свою дверь от внешнего мира.

Глава 22

Все, чего хотелось Грейс Фрайер, когда она листала местную газету, это немного хороших новостей. В 1926 году к таким можно было пока что отнести лишь одну. Продвигаемый мисс Уайли новый закон, к ее собственной и красильщиц циферблатов радости, был принят: радиевый некроз официально стал болезнью, подлежащей компенсации. Добиться этого оказалось во многом проще, чем Уайли себе представляла.

В остальном весна выдалась не особо удачной. У Грейс снова начались проблемы с челюстью – теперь у нее оставалось лишь три зуба на нижней челюсти, и она трижды в неделю была вынуждена ходить на прием к доктору Маккафри – а боль в спине все усиливалась. Какое-то время Грейс не показывалась по этому поводу врачам: было слишком дорого. Тем не менее, несмотря на все свои проблемы, Грейс по-прежнему продолжала ежедневно ходить на работу в офис. «Я чувствую себя лучше, когда работаю», – пояснила она. И действительно, она, по свидетельствам, встречала людей в банке жизнерадостно.

Кроме того, у нее была еще одна причина ходить на работу. Кинта заметила, что Грейс продолжала работать, «чтобы не быть обузой для своей семьи». По медицинским счетам Грейс задолжала почти 2000 долларов (26 800 долларов), и ее родители определенно были не в состоянии этот долг погасить. Тем не менее, даже если бы Грейс отдавала весь свой заработок, составлявший порядка 20 долларов (268 долларов в пересчете на современные деньги), на оплату счетов, ей потребовалось бы два года, чтобы покрыть задолженность. Она понятия не имела, где раздобыть деньги… ну, не считая одной идеи. К этому времени она уже почти год обращалась то к одному, то к другому юристу, причем делала это практически одна. Столкнувшись с повальными отказами адвокатов браться за дело, остальные девушки, казалось, сдались.

Альбине крайне нездоровилось; она виделась лишь с близкими друзьями и не могла покинуть дом из-за гипса. Джеймс Ларис делал все возможное, чтобы заставить улыбнуться свою жену. «Он подбадривал меня, – рассказывала Альбина, – и называл меня молодчиной», однако это не помогало. «Я стала обузой», – подавленно говорила она. Хотя ее сестра Кинта и не падала духом, ее проблемы тоже не шли на убыль: теперь обе ноги стали давать «белые пятна» на снимках, а Кнефу никак не удавалось сохранить ей зубы.

Что касается Кэтрин Шааб, то ее теперь и вовсе никто не видел: она сидела дома и отказывалась выходить. «В то время, как другие девушки ходили на танцы и в театр, встречались и выходили замуж по любви, – мрачно говорила Кэтрин, – я вынуждена оставаться здесь в ожидании мучительной смерти. Я так одинока». Она покидала дом, только чтобы сходить в церковь. Если раньше Кэтрин не отличалась особой религиозностью, то теперь она заявляла: «Вы и представить себе не можете, какое облегчение я получаю от посещения службы». Так как работать она не могла, счета за медицинские услуги приходили ее родным. Ее отец Уильям, которому было за шестьдесят, делал все возможное, чтобы помочь, однако сестра Кэтрин призналась: «Папе приходится нелегко. Он уже не может работать, как раньше».

Шло время, и, несмотря на растущие счета, девушки начали сомневаться, что судебный иск был правильным решением. Возможно, обвинять во всем компанию несправедливо? Потому что Кэтрин в конечном счете все-таки проконсультировалась с доктором Флинном – и его «непредвзятое мнение» заключалось в том, что «радий никак не мог мне навредить». Естественно, Кэтрин рассказала об этом остальным женщинам, тем самым введя их в замешательство. Как признавалась Альбина, «[мы] все посчитали немаловажным, что из нескольких лечивших [нас] врачей лишь один доктор Мартланд сообщил нам, что [наши] болезни были вызваны радиоактивным веществом». Из-за проблем со здоровьем и появившимися теперь сомнениями по поводу вины компании судебный иск был последним, о чем думали эти женщины.

Однако для Грейс Фрайер этот вопрос имел наивысший приоритет. Продолжая изучать местные газеты, она медленно переворачивала страницы, глубоко погруженная в раздумья. Как вдруг, к собственному изумлению, она заметила небольшую статью, затерявшуюся среди других. С трудом веря своим глазам, Грейс прочитала: «Иски по смертям из-за радия урегулированы».

Что? Она пробежала глазами текст – заголовок не врал. Компания USRC во внесудебном порядке урегулировала иски Маргариты Карлоу, Сары Майлефер и Хейзел Кузер. Эти женщины одолели корпорацию – они получили деньги за то, что фирма с ними сделала. Грейс с трудом могла в это поверить. Это же признание вины? И открывает дорогу для того, чтобы она и ее подруги могли подать аналогичные иски? С радостным возбуждением она стала читать дальше: «Мистер Карлоу [отец девушек] получил 9000 долларов [120 769 долларов] за смерть Маргариты Карлоу и 3000 [40 226 долларов] за смерть миссис Майлефер, а мистер Кузер получил 10 000 долларов [134 080 долларов] за смерть своей [жены]».

Эти суммы были далеко не такими большими. Так, деньги, полученные Тео Кузером, едва покрыли 8904 доллара (почти 120 000 долларов в пересчете на современные деньги) долга за лечение Хейзел – особенно после того, как Калич забрал свои сорок пять процентов. Доля адвоката в этом иске была выше обычной, однако родным пришлось согласиться, так как, кроме него, никто не брался за их дело. В конечном счете у Тео осталось всего 550 долларов (7300 долларов), но это все равно было лучше, чем ничего.

Грейс задумалась о том, что же такое могло вынудить компанию заплатить, если она боролась против женщин почти полтора года без каких-либо намеков на то, что уступит хотя бы цент. На самом деле у USRC, скорее всего, имелось несколько причин, в том числе весьма убедительные доказательства, которые предоставили эти женщины; сочувствующие присяжные запросто могли разрешить спор не в пользу компании. Даже с юридической точки зрения их иски выглядели многообещающими: девушки попадали под двухлетний срок исковой давности, а новый закон Кэтрин Уайли поддерживал заявления девушек о том, что их убил некий радиевый некроз; кроме того, имелся еще и отчет Дринкера. Сара все еще работала на USRC, когда фирма приняла решение его сокрыть: если бы всплыло, что компания владела информацией, которая могла ее спасти – ну или хотя бы свести к минимуму причиненный ей вред, – но ничего не сделала, это выглядело бы крайне плохо.

Грейс получила толчок к действиям: вот они, те самые хорошие новости, которых она так ждала. Она снова связалась с адвокатом Генри Готтфрайдом, и всего через два дня после того, как прочитала про урегулирование иска, она подала собственный. Шестого мая 1926 года компания USRC получила следующее сообщение от Готтфрайда: «Джентльмены, если вы не свяжетесь со мной по поводу требования [мисс Фрайер] о возмещении ущерба до понедельника, 10 мая 1926 года, включительно, то я буду вынужден подать иск».

USRC мгновенно передала этот вопрос в ведение своего адвоката Стрикера, который, судя по всему, попросил Готтфрайда назвать сумму. Восьмого июня Готтфрайд написал ему, что Грейс готова урегулировать вопрос за 5000 долларов (67 000 долларов).

Это не была гигантская сумма; она бы лишь покрыла немалые долги Грейс по медицинским счетам, и у нее остались бы деньги на будущие расходы. Грейс не была жадным человеком, и ей не очень хотелось начинать крупный судебный процесс. Если бы компания сделала ей справедливое предложение, она бы приняла компенсацию и покончила с этим.

USRC на размышления понадобилась всего неделя.

«Я получил ваше письмо от восьмого числа, – ответил 15 июня Стрикер, – и принял к сведению ваше предложение. Я не могу советовать своему клиенту на него согласиться».

Компания отказалась «делать для мисс Фрайер что-либо без суда».

У Грейс, наверное, опустилось сердце, когда она об этом услышала. Должно быть, она пришла в замешательство. Потому что всего месяцем ранее компания согласилась выплатить компенсации ее бывшим коллегам, да еще и был принят новый закон, продвигаемый мисс Уайли. Разве это ни на что не повлияло?

Как теперь стало ясно, не повлияло. И сразу стало понятно, почему Уайли так легко смогла добиться принятия законопроекта о радиевом некрозе. Для начала, этот закон не имел обратной силы: никто из пострадавших ранее 1926 года не мог на его основании подать в суд. Кроме того, так как новая поправка была добавлена в существующий закон, за ней автоматически закрепился срок исковой давности в пять месяцев – за такой промежуток времени симптомы радиевого некроза не могли появиться ни у одной красильщицы. Наконец, и это самое главное, закон затрагивал только радиевый некроз – причем именно некроз челюсти, от агрессивных проявлений которого страдали Молли Маггия и Маргарита Карлоу. Ни одна из других проблем со здоровьем из-за отравления радием – истощающая анемия, боли в спине, артрит тазобедренного сустава, переломы бедер, да даже просто шатающиеся зубы – компенсации не подлежали.

Уайли вскоре осознала свою ошибку. С новым рвением Союз потребителей начал кампанию по включению в закон отравления радием. Что примечательно, этот бой потребует гораздо больше времени, прежде чем удастся добиться желаемых изменений – слишком много, и будет уже слишком поздно, чтобы помочь Грейс Фрайер, сидящей в унынии у себя дома в Орандже в июне 1926 года.

Возможно, была и другая причина, по которой компания не согласилась на досудебное урегулирование: есть основания предполагать, что финансовые дела компании шли уже не так хорошо, как раньше: кто-то из руководства даже сказал, что компания «едва сводит концы с концами». Частично проблема состояла в нехватке персонала: текущие работники были «дергаными и обеспокоенными», а новой рабочей силы почти не прибывало. Не успеет год подойти к концу, как компания решит зафиксировать убытки и закрыть завод в Орандже, выставив его на продажу. Тем не менее фирма не опустила руки: они просто переместили свое производство в Нью-Йорк.

Грейс Фрайер тоже не собиралась опускать руки, хотя ответ USRC и стал для нее двойным ударом: узнав об отказе компании урегулировать иск, Готтфрайд больше не хотел вести это дело. Тем не менее Грейс как никогда была преисполнена решимости продолжать сражаться: она пошла в своего отца, активиста профсоюза, и не собиралась так просто сдаваться в борьбе с виновной корпорацией. «Я считаю, что девушкам не следует терять надежду».

Она проконсультировалась как минимум еще с двумя адвокатами – однако, к ее разочарованию, безрезультатно. Частично проблема оказалась в том, что ее бывшая компания, как и планировала, начала теперь пожинать плоды публикаций экспертов, в которых утверждалось, что болезни девушек не вызваны отравлением радием. Автором самой авторитетной из них, вышедшей в декабре 1926 года, стал доктор Флинн. «Покраска светящихся циферблатов не несет в себе какого-либо производственного вреда», – писал Флинн. Он утверждал, что проблемы девушек связаны с бактериальной инфекцией. Хоффман окрестил его отчет «предвзятым, а не научным».

На самом же деле это была никакая не предвзятость: Флинн попросту нагло врал. Потому что он не только опубликовал заключения, противоречащие его мнению, которым он поделился с доктором Дринкером – «я не могу избавиться от чувства, что в проблемах девушек виновата краска», – но и еще в июне 1926 года, за шесть месяцев до публикации его исследования, Флинн наконец обнаружил два случая отравления радием в часовой компании Waterbury. Они раз и навсегда доказывали, что дело не в какой-то бактериальной инфекции, распространявшейся в отдельной студии: женщин убивала их профессия.

Несмотря на то что все это время Флинн знал об этих случаях, он не стал вносить изменения в свой отчет, не отозвал его и допустил его к публикации, предоставив USRC возможность и дальше отрицать свою ответственность, опираясь на экспертное заключение. Позже Флинн все-таки признался, что жалеет об этом решении. Однако, если судить по его дальнейшему поведению, не так уж и сильно…

Флинн не закончил с девушками из Оранджа, несмотря на его заявления о том, что их болезни были обычной инфекцией. В июле 1926 года, через месяц после того, как USRC отказала Грейс в досудебном урегулировании иска, он добился того, чтобы самому обследовать Грейс. Возможно, это было лишь совпадение. Флинн – в сопровождении еще одного незнакомого Грейс человека – взял у нее анализ крови и сделал ей рентгеновские снимки. Когда результаты были готовы, Флинн с улыбкой объявил: «Да у вас картина крови лучше, чем у меня!»

«Он сказал мне, – позже вспоминала Грейс, – что я более здоровая, чем он, и что со мной все в полном порядке».

Организм Грейс, однако, говорил совсем о другом.

Тем летом все девушки были в отчаянном положении, несмотря на заверения доктора Флинна Грейс, Кэтрин и Эдне Хассман об их хорошем здоровье. Кинта Макдональд по-прежнему посещала доктора Кнефа по поводу своих шатающихся зубов; и Кнеф решил поговорить с представителями радиевой компании. Однажды утром летом 1926 года он встретился с советом директоров компании, включая президента Роедера и предприимчивого вице-президента по имени Кларенс Б. Ли, в штаб-квартире USRC в Нью-Йорке. У Кнефа уже лопнуло терпение лечить девушек, так что он сделал радиевой фирме предложение, от которого, как он надеялся, она не сможет отказаться.

«Если вы будете со мной сотрудничать, – сказал Кнеф собравшимся директорам, – то я буду сотрудничать с вашими людьми. Дайте [мне] список девушек, [и] я буду держать свой рот на замке, пока это будет возможно. Немало из них умрет естественной смертью. Я могу сдерживать этих девушек еще четыре-пять лет… Я выложил перед вами свои карты. Мне нужна какая-то компенсация».

Заметьте, что Кнеф не утратил сочувствия к своим пациенткам, однако он хотел денег. Возможно, его вывела из себя выплаченная Карлоу компенсация: ему не терпелось получить вознаграждение за все оказанное им бесплатное лечение. «Вынули все это из моего собственного кармана!» – с досадой восклицал он. Его обращение к компании по поводу выплаты, может, и было справедливым – в конце концов, их краска вызывала болезни, от которых он лечил женщин, – однако его предложение врать девушкам, позволять им умирать в неведении с целью защиты компании выходило далеко за рамки получения причитающихся ему денег. Вся его преданность девушкам испарилась.

«Каково ваше предложение?» – спросили директоры, заинтересовавшись.

«Я сказал мистеру Роедеру, что прошу 10 000 [134 000 долларов]. Думаю, я заслужил каждый цент».

USRC должным образом рассмотрело его предложение. «Вы уверены, что все девушки обратятся к вам?»

«Полагаю, что большинство придут ко мне», – ответил Кнеф, считавший, что женщины видели в нем друга.

«Скажете ли вы им, что [все ваши услуги] оплачивает компания?»

«Я не стану сообщать им о каких-либо связях с вашими людьми», – с улыбкой ответил Кнеф.

Возможно, воодушевленный тем, как удачно складывалась эта встреча, Кнеф сделал еще одно предложение. «Если вы захотите, – сказал он, наклонившись вперед над столом, чтобы подчеркнуть серьезность своих намерений, – я могу дать показания в суде… “Полагаете ли вы, что эта девушка стала жертвой радиации?” Я скажу, что нет. Я могу [сказать] все, что угодно; что луна состоит из голубого сыра!»

«Вы же можете встать на любую сторону, не так ли?» – спросили его директоры.

«Могу, если захочу. То есть если я буду работать на ваших людей, то для специалистов обычное дело давать показания в пользу тех, кто им платит».

Деньги были для Кнефа важнее всего. Возможно, тут он и допустил фатальную ошибку. Этот стоматолог из Ньюарка, всю свою жизнь занимавшийся лечением зубов, теперь пытался строить из себя крутого перед влиятельными людьми из влиятельного бизнеса. «Я могу встать на ту или иную сторону, – угрожающе сказал он. – Хотите ли вы видеть меня в качестве друга или врага? Если мне не удастся заключить соглашения с вашими людьми, то я подам в суд [на девушек, и тогда] им придется подать в суд на вас, чтобы получить деньги. Предупреждаю: когда я сражаюсь, я беспощаден, как лев. В ваших интересах, чтобы я был на вашей стороне».

Должно быть, он думал, что его выступление произвело нужное впечатление. Возможно, он улыбнулся своей последней реплике, уверенный, что они у него на крючке. «Я с вами более чем справедлив. Я не собираюсь вас обирать или что-то в этом духе».

Директора подытожили его позицию: «Если мы не заплатим вам 10 000, то вы сможете доставить нам кучу проблем. Если же заплатим, то вы нам поможете».

«Да, я могу вам помочь», – с готовностью согласился стоматолог.

В разговор вмешался другой директор: «Самого по себе будущего [т. е. получения доктором Кнефом денег за лечение девушек в будущем и сдерживание их от подачи исков] вам недостаточно? Вам непременно нужно получить десять тысяч?»

«Как я уже говорил, – дерзко ответил Кнеф, – я должен получить свою компенсацию».

Он все испортил. Возможно, он не знал, что у компании уже был доктор Флинн, выполнявший для них столь важную работу. Роедер резко поднялся, готовый попрощаться. «Ваше предложение аморально, – заявил он. – Мы не собираемся иметь с этим ничего общего».

«Аморальное, говорите? – эхом отозвался доктор Кнеф. – Это ваше окончательное решение?»

Судя по всему, так и было.

Когда о его предложении впоследствии стало известно, компания USRC продемонстрировала свое моральное превосходство тем, что развернула стоматолога.

Эта встреча продлилась ровно 55 минут.

Глава 23

Оттава, Иллинойс

– 1926 год—

Колокола церкви Святого Колумбы весело трезвонили на всю Оттаву. Казалось, каждую неделю тут проходили венчания: красильщицы циферблатов выходили замуж; многие были подружками невесты друг у друга. Фрэнсис Глачински вышла за Джона О’Коннела, рабочего; Мэри Даффи – за плотника по имени Фрэнсис Робинсон. Мэри Бекер обвенчалась с Патриком Росситером; Мэри Вичини встречалась с Джозефом Тониэлли, а Пег Луни и Чак Хакенсмит решили пожениться в июне 1930 года. Шарлотта Невинс – которая с 1923 года не работала в Radium Dial – тоже была по уши влюблена; она по-прежнему поддерживала контакты с девушками и взахлеб рассказывала им про чары Альберта Перселла. Они познакомились в бальном зале «Арагон» на танцах в Чикаго; Шарлотта знатно умела вертеться, выплясывая чарльстон, и тем самым привлекла внимание Альберта, рабочего из Канады. «Они были лучшими друзьями», – сообщил близкий родственник; спустя два недолгих года Шарлотта Невинс стала последней невестой, прошедшей к алтарю в церкви Святого Колумбы.

Церковь представляла собой здание из белого камня с серой шиферной крышей и прекрасным алтарем, на зависть всему региону – сделанный из искусственного мрамора, он занимал все место. В церкви Святого Колумбы, довольно тесной, высота сводчатого потолка была намного больше ширины здания, что создавало невероятный эффект. Одной из немногих прихожанок, которую не затянуло в этот водоворот свадеб, была Кэтрин Вольф. Ей, однако, приглянулся один молодой человек в церкви: его звали Томас Донохью.

Ему исполнилось 32, а Кэтрин – всего двадцать три. Томас был невысоким мужчиной с густыми бровями и копной темных волос; он носил усы, а также очки в проволочной оправе. Он испробовал разные профессии, включая инженера и художника, что добавляло общего им с Кэтрин, так как красильщицы циферблатов в городском справочнике значились «художницами», что подчеркивало очарование их работы. Позже Том устроился на местную стекольную фабрику, где трудился бок о бок с Альбертом Перселлом и Патриком Росситером.

Он был «по-настоящему тихим мужчиной, который никогда особо много не разговаривал». Возможно, это связано с его детством – Том вырос в большой семье ирландских эмигрантов. Как сказал один из его родственников: «Он был шестым из семи детей; ему редко когда удавалось вставить свое слово». Вся семья выросла на ферме Донохью в городке Валлас, чуть к северу от Оттавы, с бескрайними плодородными полями и необъятным, словно готовым проглотить тебя небом. Подобно Кэтрин, которая каждый день читала молитву, перебирая четки собственного изготовления, Том был крайне религиозным, настолько, что ходил в католическую школу для мальчиков с возможной перспективой стать священником. Этому, однако, не суждено было сбыться. Том посещал церковь Святого Колумбы, как и Кэтрин. Когда церковь только строили, его дедушка заплатил за одно из витражных стекол. Семья Донохью, впрочем, нечасто бывала в городе. «В те дни люди разъезжали гораздо меньше, чем теперь, – заметил племянник Тома Джеймс. – Если ты выбирался в город чаще раза в неделю, то ты был важной птицей».

Тома Донохью определенно нельзя назвать важной птицей: «он был совершенно необщительным человеком». Так же, как и Кэтрин. «Они оба были очень тихими людьми, – говорила их племянница Мэри. – Очень застенчивыми». Возможно, в том числе и из-за этого они поженились лишь в 1932 году.

Вероятно, Кэтрин рассказала Инез Коркоран, работавшей с ней за одним столом в Radium Dial, про Тома. Инез самой было чем поделиться: она обручилась с Винсентом Ллойдом Валлатом, владельцем заправочной станции; они собирались пожениться позже в тот год.

Не все замужние красильщицы циферблатов ушли с работы. Студия, судя по всему, не хотела терять высококвалифицированных сотрудников, так что компания стала одной из первых, предложивших работающим мамам частичную занятость. «Я уходила 10, 12 раз, – вспоминала одна девушка. – Они всегда брали меня обратно; обучение новичков было слишком долгим занятием». Компании приходилось сохранять своих лучших работниц, потому что бизнес по-прежнему процветал – да еще как. В 1926 году компания Westclox произвела рекордные полтора миллиона часов, и все они были расписаны студией Radium Dial.

Новоиспеченные мужья стали замечать нечто странное у себя дома, когда их жены возвращались с работы. Один из них позже писал: «Помню, как после свадьбы она повесила в спальне свою блузку: она светилась, как полярное сияние. Когда я увидел это впервые, мне стало жутко – будто по стене скакал какой-то призрак». Словно в комнате с ними был кто-то еще, наблюдая и готовясь напасть.

Ничто не указывало на то, что хорошим временам когда-то настанет конец. Ни одна женщина в Оттаве не заболела; у одной работницы «лицо покрылось сыпью», другая сказала: «Я ушла, потому что у меня заболел живот», однако все эти жалобы не имели никакого отношения к работе. Еще одну женщину, покинувшую студию в конце 1925 года, беспокоили «ужасные, мучительные боли в тазобедренном суставе», которые, однако, затем прошли. «Хотя я и обратилась к нескольким врачам, – вспоминала она, – никакого диагноза мне так и не поставили». Она не вернулась в Radium Dial, однако она сказала: «У меня были подруги, работавшие там на протяжении многих лет без каких-либо негативных последствий».

Несмотря на это, руководство компании не забыло про упадок бизнеса, с которым столкнулись их конкуренты в Нью-Джерси, – и они определенно с беспокойством отметили, что USRC пришлось урегулировать иск. Изобретенная мистером Ридом стеклянная палочка была выдана всем рабочим, правда, без каких-либо объяснений. Девушки ровным счетом ничего не знали о происходящем на востоке. Новость об иске Маргариты Карлоу была запрятана в местной газете в 800 милях от них. Радикальное исследование доктора Мартланда, опубликованное годом ранее, горячо обсуждалось, но лишь в специализированной медицинской прессе. Хотя его результаты и были преданы огласке СМИ в Нью-Йорке и Нью-Джерси, они едва ли подняли шумиху на Среднем Западе, в регионе Великих озер. Жившие в Оттаве девушки не читали New York Times.

Справедливости ради следует отметить, что Radium Dial, таким образом, не были вынуждены внедрять какие-либо изменения. Девушки не отказывались пользоваться кистями в знак протеста, и никто со стороны не требовал от компании изменить методику работы. Потому что, несмотря на проведенное Свеном Кьяером национальное исследование, в ходе которого покраска циферблатов радиевой краской была признана опасной, а также несмотря на подтверждавшие это другие опубликованные медицинские исследования, ни одна организация не вмешалась на государственном уровне, чтобы не допустить причинения вреда другим работникам за пределами Оранджа.

Тем не менее, хотя в Radium Dial и выдали работникам стеклянные палочки, чтобы положить конец смачиванию кистей губами, они оказались непригодными. Возможно, фирма, пребывая в панике, поспешила с их выпуском. С точки зрения девушек, это изобретение сложно было назвать успешным. Кэтрин Вольф называла их «несуразными» и «неудобными в использовании». А так как кисти у девушек никто не забирал, то красильщицы продолжили смачивать их губами, чтобы убирать с циферблатов излишки краски – которых оставалось предостаточно из-за неудобства новых инструментов.

Девушки признавались: «Поначалу за нами пристально наблюдали, чтобы мы не пытались снова браться за кисти», однако подобная бдительность оказалась недолгой. «Управляющий был не особо внимательным», – позже сказала другая девушка.

Изначально предполагалось наказывать за использование кистей вместо стеклянных палочек увольнением, однако это правило не прижилось. Одна девушка вспоминала, что она и еще шесть или семь других стали отставать в своей работе из-за неэффективности новых стеклянных инструментов, так что в один прекрасный день они снова вернулись к кистям. Застав их за этим, мистер Рид их уволил, однако «девушка тут же вернулась с извинениями, и ее восстановили – так же поступили позже и с остальными девушками».

Постепенно, всего через несколько месяцев, от стеклянных палочек и вовсе отказались. Кэтрин Фоль пояснила: «Мы могли выбирать: использовать стеклянные палочки или японские художественные кисти, в зависимости от того, что было более эффективным в использовании». Что ж, при таких критериях кисти оставались вне конкуренции.

Некоторые комментаторы позже критиковали девушек за то, что они вернулись к кистям. «Те, кто был жадным, – написал один из них, – старались делать все максимально быстро, а самым быстрым способом рисовать идеальные цифры было смачивание кистей ртом». Но девушки получали сдельную оплату, а не фиксированную, так что использование стеклянных палочек значительно сказывалось на их доходе.

Разумеется, такой выбор был выгодным с финансовой точки зрения не только самим девушкам: компания Radium Dial тоже оказалась в плюсе. И хотя руководство само поручило мистеру Риду изобретение стеклянной палочки, когда стало ясно, что она непригодна для использования, компания сделала послабление и позволила девушкам вернуться к практике смачивания кистей губами без каких-либо дальнейших вмешательств. В конце концов, с учетом рекордного количества выпущенных Westclox в 1926 году часов, это было не самое подходящее время, чтобы фирма настаивала на новой методике работы, тем более столь неэффективной.

«Компания предоставила нам самим решать, использовать стеклянные кисти или нет, – вспоминала Кэтрин Вольф. – Я предпочитала кисти из конского волоса, так как другие были неудобными. Я не думала, что была какая-то опасность в том, чтобы класть кисти в рот».

Таким образом, она, а также Инез и Элла Круз – еще одна из первоначально нанятых компанией девушек – продолжили смачивать губами и макать кисти на протяжении всего 1926 года. Кэтрин смачивала кисть после каждой раскрашенной ею цифры.

Ближе к концу этого года она отложила кисть в сторону, чтобы сказать особые прощальные слова своей подруге Инез, сидевшей рядом с ней: это был ее последний день на работе перед предстоящим грандиозным событием. В среду 20 октября 1926 года Инез Коркоран вышла замуж за Винсента Ллойда Валлата. Эта счастливая пара встала перед алтарем, чтобы дать свои торжественные клятвы – клятвы, которым они будут следовать в будущем: с каждой осуществленной мечтой, с каждым новым днем, с каждым приятным событием.

Их голоса отразились легким эхом от холодных стен церкви. «Пока смерть не разлучит нас…»

Глава 24

Орандж, Нью-Джерси

– 1927 год—

Грейс Фрайер, хромая, зашла в кабинет доктора Хамфриса, стараясь не плакать от боли. Хамфрис был шокирован произошедшими с Грейс изменениями: какое-то время она у него не наблюдалась. Ее к нему направил доктор Мартланд, сообщив, что «она была в тяжелом состоянии из-за своей спины».

Доктор Мартланд и доктор Хоффман оба пытались ей помочь, размышляла Грейс, когда Хамфрис повел ее прямиком в рентгеновский кабинет, чтобы сделать новые снимки. Хоффман, думала она, был особенно добр к ней. Увидев резкое ухудшение ее здоровья, он написал от ее имени президенту Роедеру, чтобы призвать его помочь Грейс «ради справедливости».

Хоффмана удивил ответ USRC: «Мистер Роедер больше не связан с этой корпорацией».

Конечно, фирме не нравилось, что она вынуждена заниматься урегулированием судебных исков. Неоднозначная история с отчетом Дринкера подмочила репутацию Роедера, и, возможно, именно поэтому было принято решение о смене его рода деятельности. Он вышел в отставку в июле 1926 года. Хотя Роедер и перестал быть публичным лицом компании, он все равно остался в совете директоров.

Несмотря на перемены в руководстве, позиция компании по отношению к заболевшим бывшим сотрудникам не изменилась ни на йоту. Новоиспеченный президент, Кларенс Б. Ли, немедленно ответил отказом на призыв Хоффмана о помощи. Когда Хоффман сообщил об этом в письме Грейс, он добавил: «Вы должны как можно скорее обратиться в суд».

Что ж, подумала Грейс, она пытается. Несмотря на проблемы со здоровьем, она не прекратила поиски адвоката и теперь ждала ответа от фирмы, с которой ее связал банк. Тем временем она пришла на прием к Хоффману, чтобы узнать, что у нее со спиной.

Сложно вообразить, как она отреагировала на новости, которые ей сообщил доктор. «Сделанный тогда рентгеновский снимок, – позже рассказывал Хоффман, – показал, что ее позвоночник разваливается». Спина Грейс была раздроблена радием. В ее ноге тоже наблюдалось «разрушение всей» пораженной кости вследствие «дробления и истончения». Боль наверняка была невыносимой.

«Радий разъедает ее кости, – позже говорилось в интервью с Грейс, – так же неуклонно, как огонь пожирает дерево».

Хамфрису ничего не оставалось, кроме как пытаться найти способы сделать ее жизнь более комфортной; способы помочь ей жить своей жизнью. Поэтому 29 января 1927 года он надел на Грейс Фрайер, которой тогда было 27, стальной спинной корсет. Он опускался от ее плеч до поясницы и удерживался на месте двумя стальными перекладинами; она должна была носить его каждый день, а снимать его ей разрешалось не более чем на две минуты. Это был жесткий лечебный режим, однако ей ничего не оставалось, кроме как следовать указаниям врача. Позже она призналась: «Без него я с трудом могла стоять на ногах». Она носила фиксирующее устройство и на ноге, и порой ей казалось, что только эти железки не дают ее телу развалиться на части, помогая продолжать жить.

Она нуждалась в них больше всего, когда 24 марта услышала от очередных адвокатов: «К сожалению, мы вынуждены вам сообщить, что установленный срок исковой давности лишает вас возможности подавать в суд [на USRC] позднее, чем через два года после вашего ухода с работы».

Это был очередной тупик.

У Грейс оставалась одна-единственная карта, которую она могла разыграть. «[Доктор Мартланд] согласен со мной, – написал Хоффман, – что чрезвычайно важно, чтобы вы немедленно предприняли юридические шаги. Он рекомендует вам обратиться в фирму [Potter & Berry]».

Терять ей было нечего: она могла лишь выиграть. Грейс Фрайер, которой уже исполнилось 28, со своей искалеченной спиной, с переломанной ногой и разваливающейся челюстью, договорилась с фирмой о встрече в четверг 3 мая 1927 года. Вдруг этот Раймонд Берри сможет ей помочь, хотя все остальные адвокаты не смогли.

Был только один способ это выяснить.

Перед встречей Грейс тщательно подбирала себе одежду. Это был решающий момент. После установки корсета ей пришлось поменять свой гардероб. «Ужасно тяжело, – призналась она, – найти одежду, которая бы его скрывала. Я больше не могу носить короткие платья, как раньше».

Она изящно уложила свои короткие волосы, затем посмотрелась в зеркало. Грейс привыкла каждый день иметь дело с обеспеченными клиентами в банке: она знала, как важно произвести хорошее первое впечатление.

А ее потенциальные новые адвокаты, казалось, были с ней полностью в этом согласны. Офис Potter & Berry, маленькой адвокатской фирмы, располагался в Military Park Building, одном из первых небоскребов Ньюарка; тогда это было самое высокое здание во всем Нью-Джерси, строительство которого закончилось всего годом ранее. Адвокат, с которым у нее была встреча, выглядел, как отметила Грейс, таким же холеным и свеженьким, как и его офис.

Раймонд Херст Берри был молодым адвокатом, не старше тридцати. Но за его детским хорошеньким личиком – у него были светлые волосы и голубые глаза – скрывалась весьма умная голова. Он совсем недавно окончил Йельский университет, а до этого – с отличием академию Блэра. Он уже стал младшим партнером фирмы. Он проходил стажировку не где-нибудь, а в Lindabury, Depue & Faulks, юридической компании USRC – возможно, там он приобрел какие-то дополнительные знания о компании. Берри выслушал длинную историю Грейс, и она, судя по всему, рассказала подругам о своем новом адвокате, потому что всего три дня спустя ему позвонила и Кэтрин Шааб.

Берри был не из тех людей, что без разбору хватаются за все подряд. Как и следует любому адвокату, он сначала тщательно проверил заявления девушек. Берри отправился в лабораторию Мартланда и поговорил с фон Зохоки, после чего снова вызвал Грейс и Кэтрин к себе в кабинет 7 мая. Он сообщил им, что провел предварительное расследование и увидел достаточно. А затем Раймонд Берри взялся за дело. У него была жена и три маленькие дочки – четвертая родилась на следующий год, – и, возможно, такое женское окружение повлияло на принятое им решение. Берри также записался в солдаты, чтобы принять участие в международном конфликте предыдущего десятилетия, и данное дело, как он прекрасно понимал, обещало перерасти в ту еще войну. С Кэтрин он заключил контракт, по которому ему полагалась стандартная треть от выплаченной компенсации. Грейс же и вовсе удалось договориться с ним на одну четвертую.

Светлая голова Берри усердно работала над проблемой с истекшим сроком исковой давности. Его идея заключалась в следующем: девушки никак не могли подать иск до того, как узнали, что во всем виновата компания. Так как фирма активно и старательно вводила девушек в заблуждение, то нельзя строить защиту на основании спровоцированной ею задержки. В конце концов, из-за этого обмана девушки окончательно узнали о причастности компании лишь после поставленного в июле 1925 года Мартландом официального диагноза. Таким образом, с точки зрения Берри, два года нужно отсчитывать лишь с этого момента.

На дворе стоял май 1927-го. Время еще оставалось.

Не желая терять ни секунды, Берри принялся за подготовку к судебному иску. Начать он собирался с дела Грейс – возможно, потому, что она первой к нему обратилась, либо же из-за того, что у нее было больше шансов на успех, чем у Кэтрин из-за ее психических проблем. Кроме того, Грейс была – по словам Хоффмана – «крайне уважаемым человеком, работающим на одну из крупнейших коммерческих корпораций [Ньюарка]». Берри наверняка прекрасно понимал, что юристы USRC будут выискивать любую малейшую брешь в их броне, так что хорошая репутация Грейс ставила их в выгодное положение. Таким образом, 18 мая 1927 года от имени Грейс против радиевой фирмы были выдвинуты официальные обвинения.

Читать их оказалось не особо приятно – для USRC. Берри заявлял, что компания «безответственно и недобросовестно» подвергла Грейс риску, из-за чего ее тело «оказалось пропитано радиоактивным веществом», которое «постоянно атаковало и разрушало ткани истца… причиняя сильнейшие боли и страдания». Он заключил: «Истец требует возмещения ущерба в размере 125 000 долларов [1,7 миллиона долларов в пересчете на современные деньги] по первому пункту».

Всего пунктов было два. В общей сумме Грейс требовала от своего бывшего работодателя 250 000 долларов (3,4 миллиона долларов).

Они явно этого заслужили.

С самого начала Грейс нашла поддержку в душераздирающих заголовках. «Ее тело разрушается, она судится с работодателем: женщина появляется в суде в стальном корсете, позволяющем ей держаться прямо», – сообщили Newark Evening News после первого появления Грейс в суде для заполнения необходимых бумаг. Столь широкое освещение – вкупе с дружественными связями между девушками – вскоре привело к тому, что и остальные красильщицы начали присоединяться к Грейс. Одной из первых пришла Кинта Макдональд, затем примеру последовала и ее сестра Альбина.

Берри подал иски не только от имени этих женщин, но и от имени их мужей.

В юридических документах по поводу супруга Кинты Берри написал: «В связи с болезнью жены Джеймс Макдональд оказался лишен ее поддержки и помощи, а в будущем будет лишен ее уютной и приятной компании, а также будет вынужден потратить огромные суммы денег, пытаясь вылечить свою жену. Истец Джеймс Макдональд требует выплаты 25 000 долларов [341 000 долларов]».

Присоединение мужей к искам нельзя назвать завышенной мерой – по правде говоря, Кинте становилось все труднее быть такой женой и матерью, как она хотела. Она призналась: «Теперь я делаю ту домашнюю работу, которая оказывается мне под силу. Разумеется, много чего я делать не могу. Теперь я даже не могу наклониться». Из-за ее усиливающихся проблем со здоровьем недавно они с Джеймсом были вынуждены нанять домработницу, что добавило расходов в их семейный бюджет.

Ее сестра Альбина тоже отчаянно нуждалась в помощи. Ее левая нога теперь была на 10 сантиметров короче правой, из-за чего девушка оказалась прикована к кровати. Они с Джеймсом не оставили свою мечту о семье, однако у Альбины случился выкидыш, после которого она чувствовала себя хуже, чем когда бы то ни было. «Жизнь, – отрешенно сказала она, – пуста для меня и моего мужа».

Был еще один человек, которому приходилось несладко. Эдну Хассман освободили из годового заточения в гипсе, однако проблемы никуда не делись: ее левая нога укоротилась на семь сантиметров, а правое плечо стало настолько неповоротливым, что она больше не могла использовать свою руку. Кроме того, анализы крови выявили у нее анемию. Когда в декабре 1926 года умерла ее мать, Эдна совсем упала духом.

Тем не менее ее не оставляла надежда. Разве врач компании, доктор Флинн, не сказал ей, что она в прекрасном состоянии здоровья? Она принимала прописанные ей от анемии лекарства и строго соблюдала указания врачей. А затем, в мае 1927 года, пытаясь нащупать в темноте свои таблетки на комоде, она увидела свое отражение в зеркале. Поначалу, возможно, она подумала, что видит призрак своей матери, восставший из могилы. Потому что глубокой ночью, в полной темноте в зеркале светилась призрачная девушка.

Эдна закричала и упала в обморок. Она прекрасно понимала, что предвещали ее сияющие сквозь кожу кости. Это мерцание было ей хорошо знакомо. Только одна вещь на свете могла сиять подобным образом. Радий.

Эдна вернулась к доктору Хамфрису и сообщила ему об увиденном, о том, какие сильные боли она испытывает. Здесь, в ортопедической больнице Оранджа, она заявила: «Я слышала, как доктор Хамфрис разговаривал с другим врачом. Он сказал ему, что я стала жертвой отравления радием. Так я об этом и узнала».

Эдна была «спокойной и безропотной женщиной». Позже она говорила: «Я верю в Бога. Возможно, поэтому я ни на кого не злюсь из-за случившегося». Но это вовсе не означало, что она не видела несправедливости. Она продолжала: «Думаю, кто-то должен был меня предупредить. Никто из нас не знал о вреде этой краски; мы были совсем девчонками: пятнадцати, семнадцати и девятнадцати лет». Возможно, именно из-за чувства несправедливости в июне 1927 года, всего через месяц после установленного диагноза, Эдна и Луис Хассман отправились к Раймонду Берри.

Теперь их было пятеро: пять девушек, требующих правосудия; пять девушек, сражающихся за справедливость. Грейс, Кэтрин, Кинта, Альбина и Эдна. Газеты посходили с ума, придумывая запоминающиеся прозвища для этого нового квинтета. Итак, летом 1927 года все стало официальным.

«Дело пяти обреченных на смерть женщин» начали рассматривать в суде.

Глава 25

Руководство компании, по правде говоря, было застигнуто врасплох этими пятью исками. Более того, они прозвали их «заговором», состряпанным «командой Берри». Их прежняя непоколебимая уверенность, с которой они отказывали во всех мольбах о милосердии, основывалась на том, что установленный срок исковой давности делал их неуязвимыми – теперь же, благодаря ловкой интерпретации Берри, они вынуждены были как-то выкручиваться, чтобы защищаться в суде.

Пожалуй, изначально было понятно, на кого они переложат всю вину. Истцы, как заявила фирма в своем ответе на обвинения девушек, были «также виновны в небрежном отношении, так как не соблюдали меры предосторожности и безопасности». Корпорация пошла еще дальше: она принялась отрицать, что девушек когда-либо учили смачивать кисти губами; она отрицала, что кто-либо из девушек в студии это делал; отрицала, что радиевая пыль прилипала к ним. Она все отрицала и отрицала, страница за страницей в составленных ею юридических документах. Компания признала только одно: «она ни о чем не предупреждала» потому, что «отрицала опасность радия».

Из таких отрицаний (которые можно смело назвать наглой ложью) и состояли их письменные опровержения в соответствии с законом, однако это были лишь первые попытки фирмы взять ситуацию под контроль. Теперь, когда женщины намеревались свести с компанией счеты в суде, она решила нанести ответный удар исподтишка. Мисс Руни, бывшая бригадирша в USRC, которая была хорошей подругой Эдны Больц, удивилась, когда один из ее прежних начальников внезапно заявился в компанию Luminite, чтобы с ней поговорить. Поначалу она принялась охотно рассказывать ему про девушек, работавших под ее руководством, делясь подробностями об их успехах. Довольный директор отметил, что она предоставила ему «значительную информацию».

Казалось, и фирма, и бывшая бригадирша совершенно недооценивали упорство Грейс Фрайер. «Мисс Руни убеждена, что Грейс Фрайер подать иск уговорили адвокаты», – гласила служебная записка компании. Они не знали, что, если бы не два года ее постоянных поисков адвокатов, ничего из этого сейчас не происходило бы.

Теперь компания начала подозревать не только адвокатов, но и своего бывшего друга в нанесении ей удара в спину. «Судя по всему, у мисс Руни есть причины полагать, что доктор [фон] Зохоки стоял за всеми этими делами, – гласила служебная записка. – Я абсолютно уверен, что нам следует разузнать, что [фон] Зохоки предпринимает, а также где он находится».

Директор, общавшийся с мисс Руни, приходил к ней не один и не два, а целых три раза со своими расспросами про девушек. Когда он явился в третий раз, до нее, видимо, дошла суть происходящего. «Этим утром мисс Руни заявила, что у нее нет больше какой-либо информации, – гласила последняя служебная записка директора на эту тему. – Могу предположить, что она попросту скрывает информацию из боязни навредить своей подруге».

Впрочем, никакого значения это уже не имело: компания получила то, что ей нужно, и у нее были другие источники информации. Фирма наняла частных детективов, чтобы они следили за этими пятью девушками, в надежде раскопать на них какой-нибудь компромат, чтобы предъявить в суде. Берри, возможно, подозревал, что могут быть использованы такие грязные приемы, и еще и поэтому решил начать именно с дела Грейс.

Тем не менее незапятнанная репутация Грейс Фрайер вовсе не гарантировала, что грязь, которой ее может облить компания, к ней не прилипнет. Уже давно была известна сплетня – точнее, даже не сплетня, а достоверный факт, черным по белому изложенный в свидетельстве о смерти Амелии Маггии. Она умерла от сифилиса, так кто сказал, что все остальные, работавшие вместе с девушкой такого рода, не были затронуты той же самой болезнью Купидона? По улицам Оранджа стали разноситься слухи, от которых девушкам было уже не отмыться, как в свое время они не могли избавиться от прилипшей радиевой пыли. «Знаете, как в маленьких городах люди любят посудачить…» – позже сказал один из родных Грейс.

USRC не забыла, что однажды Грейс предложила им урегулировать претензии за 5000 долларов. В своем официальном ответе Берри фирма в последнем абзаце написала: «Не могли бы вы сообщить нам свою минимальную сумму урегулирования иска. Торговаться никто не собирается, просто сообщите нам свое лучшее предложение».

Как и следовало, Берри рассказал об этом Грейс. Можно только вообразить ее реакцию. Берри написал в ответ команде юристов USRC – команда теперь представляла интересы трех разных фирм, в том числе страховщиков компании, которым пришлось бы самим раскошелиться в случае победы девушек, – «по поводу досудебного урегулирования [Грейс] не желает делать каких-либо предложений». Другими словами: встретимся в суде.

Берри немедленно принялся выстраивать дело. Он поспешил встретиться с людьми, поддерживающими девушек – Уайли, Гамильтон, Хоффманом, Мартландом, Хамфрисом и фон Зохоки, – и потратил немало времени на изучение их записей и разговоры с ними. Уайли изложила ему изобличительную историю о том, что ей удалось узнать: «Когда ее сотрудники начали болеть, корпорация не сделала ничего. USRC предприняла все возможное, чтобы скрыть эту проблему и лишить своих работников надлежащей помощи».

Узнав о сокрытии отчета Дринкера, Берри сразу же понял значимость подобного обмана для их дела – и написал Сислу Дринкеру с просьбой выступить в суде на стороне девушек. Дринкер, однако, через своего секретаря ответил, что «не собирается давать показания». Все лето Берри пытался его переубедить, но в конечном счете был вынужден организовать официальные повестки в суд.

Дринкер оказался не единственным врачом, не захотевшим давать показания. «Несмотря на свое полное сочувствие девушкам, – написал Мартланд, – я не могу принимать чью-либо сторону в гражданском иске».

Мартланд ненавидел адвокатов и не имел ни малейшего желания участвовать в судебных баталиях; как бы он ни любил детективы про Шерлока Холмса, судебные драмы были ему не по вкусу.

Так как осталось неясным, даст ли Мартланд показания – Берри не прекращал попыток его уговорить, – адвокат принялся разыскивать другого специалиста, готового сделать анализ дыхания девушек, чтобы доказать наличие в нем радиации. Но как бы Берри ни старался, он то и дело заходил в тупик. В Бостоне он нашел одного специалиста, выразившего готовность помочь, однако девушки были слишком больными для таких поездок.

В другом лагере тем временем подобных проблем не было, так как Флинн по-прежнему играл роль эксперта, причем не только в USRC, как вскоре выяснил Берри.

Адвокат уже знал о случаях отравления радием в часовой компании Waterbury. По сути, это доказывало производственный характер болезней его клиенток. Берри написал в Комиссию по компенсациям трудящимся в Коннектикуте – именно в этом штате базировалась часовая фирма – в надежде заполучить доказательства, которые он мог бы представить в суде. Ответ комиссии был совершенно неожиданным. «Если бы кто-либо в нашей юрисдикции стал жертвой производственной болезни, – написал один из ее членов, – мне бы стало об этом известно, так как производственные болезни в этом штате уже несколько лет подлежат компенсации. Никаких подобных заявлений мне предоставлено не было. До меня доходили те же слухи, что и до вас, однако я ничего о них не знаю».

Ситуация сложилась парадоксальная. В законодательстве Коннектикута был утвержден более благоприятный срок исковой давности в пять лет, которых бы как раз хватило, чтобы красильщица циферблатов узнала о своем отравлении радием и подала в суд. К этому времени в Waterbury умерли как минимум три красильщицы и многие заболели. Неужели ни одна семья не подала в суд?

Никто из них этого не сделал, и тому была веская причина: доктор Фредерик Флинн. Флинн имел доступ к девушкам из Waterbury чуть ли не с того момента, когда они только начали болеть. У него были особые полномочия, и девушки не только знали его, но и доверяли ему. Когда он сказал им, что их здоровье в полном порядке, они не сомневались в его словах. А когда про отравление радием стало известно, Флинн «взял на себя двуличную роль: перед красильщицами циферблатов он изображал обеспокоенного медицинского специалиста, но ради компании убеждал красильщиц соглашаться на досудебное урегулирование, которое полностью освобождало компанию от какой-либо дальнейшей ответственности».

Именно поэтому ни одно из дел не дошло до Комиссии по компенсациям трудящимся – любые претензии, которые могли возникнуть, фирма сразу же старалась по-тихому уладить. Отличие подхода часовой компании Waterbury от политики корпорации USRC объяснялось одной очевидной причиной – и ключ к разгадке крылся в ее названии. Так как Waterbury была часовой компанией, а не той фирмой, чей бизнес связан исключительно с радием, то, соглашаясь на выплату компенсаций – и тем самым негласно признавая, что краска причинила девушкам вред, – она не подвергала риску свой основной бизнес, потому что не зарабатывала на продаже радия. Таким образом, когда сотрудники компании начали умирать, она попросту договаривалась со всеми во внесудебном порядке, используя в качестве посредника чуткого доктора Флинна. «В этих переговорах, – прокомментировал один из современников, – преимущество было на стороне Флинна. Он прекрасно знал, чего хочет, а девушки, с которыми он имел дело, были все без исключения юными, простодушными, ранимыми и даже и не думали обратиться к юристу». Если бы женщины из Waterbury получили юридическую консультацию, они бы выяснили то, что Берри уже прекрасно знал: в соответствии с законом штата Коннектикут многие из них могли запросто выиграть суд благодаря пятилетнему сроку исковой давности. Стоит отметить, что срок исковой давности составлял пять лет лишь на момент обнаружения отравления радием; после обращения девушек в суд закон был переписан и срок сокращен.

Благодаря вмешательству доброго врача компания тратила в среднем по 5600 долларов (75 000 долларов) на заболевшую женщину, однако из-за нескольких более крупных компенсаций это число немного искажает общую картину. Большинство жертв получали меньше, некоторым и вовсе были предложены унизительные двузначные суммы, такие как – в одном шокирующем случае – 43,75 (606 долларов) доллара компенсации за смерть работницы.

Если хорошенько постараться, то можно представить, что Флинн делал девушкам из Waterbury одолжение. Он сам, определенно, именно так и воспринимал свою деятельность: вмешивался, чтобы уберечь их от тягот судебного разбирательства. Однако у Флинна и компании на руках были все карты – и Флинн не покончил со своим, как это назвал Мартланд, «двуличным и лицемерным» надувательством. Потому что, хотя Флинн и был вынужден признать существование отравления радием, для него это не значило, что все заболевшие девушки пострадали именно от радия. Таким образом, продолжая обследовать девушек в Waterbury, Флинн раз за разом не находил никаких свидетельств отравления радием. Ни единого – ни в 1925-м, ни в 1926-м, ни в 1927 году. Лишь в последние месяцы 1928 года он наконец признает, что пятеро девушек могли получить отравление. Одной работнице, Кэтрин Мур, он в восьми отдельных случаях сообщил об отсутствии каких-либо следов радия в ее организме. Позже она умерла от отравления радием.

Получив ответ от комиссии, ничего не знавшей про работу Флинна на Waterbury, Берри был совершенно выбит из колеи. Его новоиспеченный друг Алиса Гамильтон, однако, быстро поняла, что происходит, и поспешила ввести адвоката в курс дела. Так как претензии втихую урегулировались Флинном, никаких доказательств, разумеется, не было: никакой огласки, никаких визитов из Департамента труда, никаких адвокатов – лишь кругленькая сумма в конверте и принявший ее благодарный человек. Все проводилось в полном секрете.

От всего этого Берри не было никакого толку.

С самого начала Берри заинтересовался доктором Флинном. От девушек он узнал про его заверения об их прекрасном здоровье – заверения, которые вводили их в замешательство, а у некоторых и вовсе развеивали какие-либо сомнения, когда заходила речь о подаче иска. Таким образом, в августе 1927 года адвокат решил поглубже копнуть под доктора Флинна. Вскоре его расследование выявило шокирующие новости.

Доктор Флинн проводил обследование девушек: брал у них кровь на анализ, изучал их рентгеновские снимки. Он организовывал их лечение и писал девушкам на фирменных бланках Коллегии врачей и хирургов. «[Я] думал, – сказал врач Грейс доктор Маккафри, который направил ее на обследование к Флинну, – что доктор Флинн был доктором медицины».

Теперь же, когда Берри стал выяснять, кем именно был Флинн, он получил следующее письмо от Совета медицинских экспертов Нью-Джерси: «В нашем реестре отсутствует отметка о выдаче лицензии на медицинскую практику в какой-либо области медицины или хирургии Фредерику Б. Флинну».

Флинн не был доктором медицины. Он получил ученую степень в философии.

Он был, как сказали в Союзе потребителей, «мошенником из мошенников».

Глава 26

Оттава, Иллинойс

– август 1927 года—

Элла Круз захлопнула дверь своего дома на Клинтон-стрит и спустилась по ступенькам. Перед уходом она попрощалась со своей матерью Нелли – однако ее голос был уже не таким бодрым, как раньше.

Элла не знала, что с ней. Прежде она всегда была «сильной и выносливой», однако теперь постоянно чувствовала усталость. Она пошла на работу, ориентируясь, как обычно, на шпиль церкви Святого Колумбы всего в паре кварталов от ее дома. Вместе со своей семьей – матерью Нелли, отцом Джеймсом и младшим братом Джоном – Элла регулярно ходила на католические службы, как и почти все, с кем она работала.

Нелли тоже попрощалась со своей дочерью негромко: она неодобрительно относилась к тому, что Элла работала красильщицей циферблатов. «Я никогда не хотела, чтобы Элла там работала, – говорила она, качая головой, – однако место опрятное, да и девушки там приятные».

Клинтон-стрит находилась всего в паре кварталов и от арт-студии, так что даже со своей черепашьей походкой Элла быстро туда добралась. Она поднялась по ступенькам старой школы – другие девушки тоже шли на работу. Тут была Кэтрин Вольф, которая в последнее время стала прихрамывать, а также Мэри Бекер, говорившая, как всегда, без остановки; Мэри Вичини, Рут Томпсон и Сэди Прей. Пег Луни уже сидела за своим рабочим столом, когда Элла зашла в студию, – она всегда была самой ответственной. Элла поприветствовала всех: она была «популярной молодой девушкой».

В 1927 году Мэри Эллен Круз (как ее нарекли при крещении родители) исполнилось 24 года – столько же, сколько Кэтрин Вольф. Ее каштановые волосы были коротко и модно подстрижены, немного не доходя до уровня скул; они скользили по ее безупречной коже. Она тщательно выщипывала брови, а ее застенчивую улыбку украшала ямочка на левой щеке.

Она уселась за свой деревянный стол и взялась за кисть. Смочить губами… Обмакнуть… Покрасить. Привычная последовательность действий, ведь работать здесь Элла начала, когда ей не было и 20 лет – она трудилась 25 дней в месяц, по восемь часов в день, без оплачиваемого отпуска.

Как же ей хотелось уйти в отпуск теперь. Она чувствовала себя уставшей и измученной, у нее побаливала челюсть. Это было странно, так как обычно ее здоровье не вызывало каких-либо нареканий. Элла начала посещать врачей где-то полгода назад, однако, хоть она и успела побывать у нескольких разных специалистов, никто не смог ей помочь. Ситуация была прямо как у Пег Луни, которой недавно удалили зуб, но стоматолог, по ее словам, так и не смог добиться заживления десны.

Элла подняла голову, услышав, что в помещение зашел мистер Рид. Она смотрела, как он расхаживает взад-вперед, проводя одну из своих нечастых инспекций. Его походка в тот день выглядела особенно самодовольной, и на то были веские причины. В конце концов, теперь он стал здесь главным, заняв наконец место старшего управляющего после того, как мисс Мюррей в июле умерла от рака.

Элла вернулась к своим циферблатам. Время – деньги. Впрочем, работа давалась ей теперь тяжело. Все лето ее донимали боли в руках и ногах, и было сложно справляться с раскрашиванием мелких деталей, когда костяшки пальцев так болели. Она устроила передышку всего на минуту и подперла голову руками. Ее беспокоило еще кое-что: под подбородком у нее появилось какое-то уплотнение. Она не знала, что это и почему оно внезапно возникло несколько недель назад, однако оно было очень странным.

Что ж, по крайней мере, сегодня пятница. Элла гадала, что девушки придумают на выходные – возможно, парень Пег Чак устроит у себя вечеринку, или же все пойдут смотреть кино в «Рокси». Пальцем она рассеянно погладила небольшой прыщик, появившийся на ее обычно идеально гладкой коже пару дней назад. Он выскочил на левой щеке, прямо рядышком с ямочкой. Когда он только появился, она его расковыряла, и он начал опухать; когда она сдавливала его пальцами, он болел. Она надеялась, что до очередной вечеринки он пройдет.

Все утро она пыталась сосредоточиться на своей работе, однако это давалось ей все сложнее. Значит, на этих выходных никаких вечеринок. На самом деле, внезапно подумала она, и работы тоже. Она устала, и на сегодня с нее достаточно. Она отнесла ящик с готовыми циферблатами мистеру Риду, сказала, что приболела, и отпросилась домой. Через десять минут она вернулась на Клинтон-стрит, и колокола церкви Святого Колумбы зазвенели, возвещая о наступлении полудня. Элла сказала маме, что неважно себя чувствует и хочет прилечь.

«На следующий день, – вспоминала ее мать Нелли, – мы пошли к врачу». Тот прыщик раздулся на лице ее дочери, и она хотела его проверить. Вместе с тем состояние дочери не было серьезным, и врач совершенно непринужденно с ними поболтал. Элла сказала ему, что ее мама всегда переживала по поводу ее работы в Radium Dial, и он с дружеским смехом ответил: «Это все ерунда – сложно найти более чистое место».

С тем Элла и Нелли вернулись на Клинтон-стрит.

Элла, наверное, не пошла в то воскресенье в церковь; она определенно чувствовала себя неважно утром в понедельник, так как решила не идти на работу. Во вторник, 30 августа, ее мать снова вызвала врача: он вскрыл прыщ, однако ничего не обнаружил. Врач ушел: что бы ни вызывало недомогание Эллы, он не мог установить точной причины.

Он, может, и не знал причины, однако Элла понимала, что с ней что-то не так. Этот прыщик, этот маленький прыщик все раздувался и раздувался. Он причинял невероятную боль. Что бы она, ее мама или даже врач ни делали, избавиться от него не получалось: это была какая-то инфекция, которую не удавалось остановить. Вскоре все лицо Эллы сильно отекло, и появился жар.

«На следующий день, – вспоминала Нелли, – [наш врач] посмотрел на ее лицо [снова] и направил ее в больницу».

Эллу положили в городскую больницу Оттавы 31 августа. Прыщ становился все больше и больше, и вскоре его уже нельзя было назвать просто прыщем или даже фурункулом – настолько огромным он вырос. Модная стрижка Эллы оставалась такой же красивой, однако девушка под ней, всего за несколько коротких дней, стала совершенно неузнаваемой. Развился сепсис, и милое личико и голова почернели. «Она мучилась от страшной боли… – в ужасе вспоминала мать Эллы. – Это была самая страшная боль, от которой кто-либо мучился на моей памяти».

Элла была ее единственной дочерью. Нелли дежурила у ее кровати, пока позволяли врачи, хотя человек в кровати уже совершенно не напоминал ее дочь. Но она по-прежнему была Эллой, ее дочерью, и она была жива и нуждалась в своей матери.

Полночь, 3 сентября. Субботняя ночь сменилась воскресным утром, и состояние Эллы ухудшилось. Она лежала в кровати с сепсисом, ее голова оставалась раздутой и черной, ее лицо было не узнать – яд в ее организме делал свое ужасное дело. В половине пятого утра в воскресенье, 4 сентября, она внезапно умерла. Всего неделю назад она расписывала на работе циферблаты, и единственной ее проблемой был небольшой прыщик на лице. Как могло дойти до такого?

Врачи заполнили ее свидетельство о смерти. «Стрептококковая инфекция» – указали они в качестве причины смерти. «Второстепенная причина: воспаление на лице».

Шестого сентября Нелли и Джеймс Круз преодолели знакомый путь до церкви Святого Колумбы, чтобы похоронить свою дочь. «Смерть мисс Круз, – написали в местной газете, – стала шоком для всех ее друзей и близких». Она действительно стала шоком. Элла оставила после себя дыру; дыру в ее семье, которую никогда не удастся заполнить. Как сказали многие годы спустя ее родители: «Когда она нас покинула, жизнь больше никогда не была прежней».

В некрологе Эллы, оплакивавшем эту молодую девушку из Оттавы, прожившую здесь большую часть своей жизни, у которой были друзья, которая всем нравилась, носила короткую стрижку и провела свои немногочисленные дни в тени церковного шпиля, упоминалась еще одна деталь.

«Она работала, – говорилось в газете, – в компании Radium Dial…»

Глава 27

Ньюарк, Нью-Джерси

– 1927 год—

Новости об отсутствии у Флинна медицинского образования шокировали всех. Уайли, потрясенная его обманом, назвала его «настоящим злодеем». Гамильтон написала Флинну, призывая его «очень серьезно задуматься о том, какой позиции вы собираетесь придерживаться». Флинн между тем был невозмутим. Он ответил Гамильтон: «То, что вы подразумеваете под моим “поведением в последнее время”, выходит за пределы моего понимания». Казалось, его нисколько не волнует вскрытая Берри правда о его истинной ученой степени: в своих глазах он по-прежнему являлся специалистом по гигиене труда – точно так же, как и Хоффмана, статистика, можно было назвать экспертом в этой области – и не сделал ничего плохого.

Гамильтон была возмущена наглым ответом Флинна. С ним «невозможно иметь дела», – воскликнула она. Берри тем временем сообщил властям, что Флинн ведет медицинскую практику без лицензии.

Гамильтон наделила Берри, как окажется впоследствии, важнейшим секретным оружием: личными связями с Уолтером Липпманом из World. Это была, пожалуй, самая влиятельная газета в Америке в то время. Она обещала «никогда не терять сочувствия к несчастным и всегда служить на благо общественности», так что история красильщиц циферблатов стала идеальным громким делом для его освещения в газете.

Липпман был одним из ведущих авторов World; в 1929 году он станет редактором газеты, а позже несколько источников назовут его самым влиятельным журналистом XX века. То, что он встал на сторону девушек, было настоящим прорывом.

Берри сразу же ощутил, на что способен Липпман. Компания USRC, как и ожидалось, в своей защите опиралась в том числе и на истекший срок исковой давности. Она настаивала, что обвинения должны быть сняты до начала судебных разбирательств. Липпман, однако, сразу же высказал собственную интерпретацию этой юридической уловки в World, назвав попытку корпорации «недопустимой» и «презренной». «Сложно представить, – писал он, – что суд не согласится с адвокатами обвинения».

В каком-то смысле он был прав: суд не согласился с позицией компании. Вместо этого дела девушек – объединенные в одно дело с целью избежать повторных слушаний – передали в канцлерский суд, который должен был постановить, является ли правомочной интерпретация закона Берри. В случае если он и девушки одержат там победу, должно было состояться второе судебное разбирательство с целью установить, виновна ли компания.

Канцлерский суд прозвали «судом королевской совести»: здесь рассматривались прошения о помиловании, которые не могли быть удовлетворены при буквальной трактовке закона. Суд назначили на 12 января 1928 года.

До тех пор еще многое предстояло сделать. Берри наконец удалось найти специалиста, готового проверить девушек на радиоактивность. Врач Элизабет Хьюз раньше работала ассистентом у фон Зохоки. Тестирование было запланировано на ноябрь 1927 года. Берри понимал, что, какие бы результаты ни получила миссис Хьюз, они будут поставлены под сомнение в суде. Компания USRC на самом деле уже заявила: «мы также хотели бы провести медицинское обследование истцов нашими врачами», и Берри ожидал, что они оспорят проведенные тесты. Результаты, без всяких сомнений, могут быть изменчивыми: во влажный день данные окажутся другими, и даже разные врачи могут по-своему интерпретировать одни и те же показатели.

Таким образом, Берри столкнулся с той же проблемой, что и Мартланд в 1925 году. Как доказать, что именно радий убивал красильщиц циферблатов? Был только один верный способ это сделать, однако Берри не мог попросить об этом своих клиентов. Потому что единственный способ извлечь радий из костей жертвы – чтобы неопровержимо продемонстрировать его присутствие в организме – заключался в том, чтобы эти кости сжечь. «Отложения [радия], – пояснил Мартланд, – можно извлечь лишь путем кремации костей с последующим кипячением пепла в соляной кислоте».

Нет, с этим ни Грейс, ни Эдна, ни Кэтрин, ни сестры Маггия помочь не могли. Разве что…

Разве что, может быть, одна из сестер Маггий.

Молли.

В десятом часу утра 15 октября 1927 года группа мужчин явилась на кладбище Роздейл. Они миновали ряды надгробий, пока не дошли до одной конкретной могилы. Они поставили над ней шатер и убрали надгробный камень. Затем они принялись копать, убирая намокшую землю из ямы, и наконец добрались до невзрачного деревянного ящика с останками Амелии «Молли» Маггии – девушки, которая, как говорили, умерла от сифилиса. Мужчины обвязали гроб веревками, а затем прикрепили прочные цепи. Они приподняли его лишь слегка, «чтобы освободить от воды, просочившейся вовнутрь в результате недавних дождей». Затем они стали ждать прибытия должностных лиц. Берри договорился с радиевой компанией собраться ровно в половине четвертого.

В три часа пополудни специалисты компании прибыли на могилу Молли.

Их было шестеро, включая вице-президента Баркера и вездесущего доктора Флинна. Берри предусмотрительно добился присутствия на эксгумации и специального следователя, который теперь внимательно следил за представителями компании, столпившимися рядом с шатром. Ровно в половине четвертого, как и договорились, Берри подошел к могиле вместе с миссис Хьюз, доктором Мартландом и группой врачей из Нью-Йорка, которые должны были провести вскрытие. В общей сложности присутствовали 13 должностных лиц, собравшихся вместе для проведения эксгумации Молли.

Среди всех этих врачей и адвокатов стояли, ощущая некоторую неловкость, еще трое мужчин: их отец Валерио, а также Джеймс Макдональд и Джеймс Ларис, мужья сестер Маггия. Семья не стала противиться, когда Барри обратился к ним с такой просьбой. Тело Молли могло стать идеальным подкрепляющим доказательством для судебного разбирательства красильщиц. Даже спустя все эти годы она по-прежнему могла помочь своим сестрам.

После прибытия команды Берри были сделаны все приготовления для поднятия гроба. Все собравшиеся зашли в шатер и задернули за собой шторы. Рабочие взялись за веревки и цепи. Постепенно Молли подняли на два метра, и она оказалась на поверхности. «Внешняя коробка была в плачевном состоянии и разваливалась в руках; внутренняя вкладка тоже разваливалась». Несмотря на пасмурный осенний день, гроб, казалось, сиял неестественным светом. Здесь были видны «неоспоримые следы присутствия радия – гроб сиял изнутри мягким свечением, типичным для соединений радия».

Кто-то нагнулся и достал из сгнившего дерева сияющего гроба серебряную табличку. Амелия Маггия, гласила она. Они показали ее Валерио, чтобы он ее опознал. Он кивнул: да, это та самая табличка. Та самая, которую семья заказала для его ребенка.

Как только личность Молли была подтверждена, крышку и боковые стенки гроба сняли. Вот и она. Молли Маггия, восставшая из могилы, в белом платье и лакированных черных кожаных туфлях, которые были на ней в день ее похорон в 1922 году.

«Ее тело, – заметили наблюдатели, – было в хорошей степени сохранности».

Ее аккуратно достали из гроба и осторожно поместили в деревянный ящик, после чего увезли на автомобиле к местному гробовщику. Вскрытие начнут проводить без десяти пять. Без десяти пять у Амелии Маггии наконец появится возможность что-то сказать.

В смерти нет ничего достойного. Врачи начали с верхней челюсти Молли, извлекли ее по кусочкам. С нижней челюстью им этого проделывать не пришлось, так как она отсутствовала: Амелия лишилась ее еще при жизни. Они распилили позвоночник, голову, ребра. Очистили кости ножом, чтобы подготовить для следующих процедур. Было нечто ритуальное в том, как они монотонно «омывали [ее кости] в теплой воде, сушили их и сжигали, превращая в серо-белый пепел».

Какие-то кости они обернули рентгеновской пленкой, другие сожгли и протестировали полученный пепел на радиоактивность.

Когда врачи проверили рентгеновские пленки несколько дней спустя, то увидели на них послание Молли из могилы. Она так долго пыталась что-то рассказать – что ж, теперь ее наконец услышали. Ее кости оставили белые отпечатки на черной пленке. Ее позвоночник светился вертикальными линиями, словно горящие спички. Полосы выглядели, как ряды сияющих красильщиц циферблатов, возвращающихся домой с работы. Ее череп из-за отсутствующей челюсти оставил отпечаток с неестественно широко открытым ртом, словно она кричала – кричала сквозь все эти годы, требуя правосудия. Там, где когда-то были глаза, теперь виднелись темные тени, как будто она смотрела с осуждением, изобличая очернившую ее имя ложь.

Осматривающие тело Молли врачи заявили об отсутствии «каких-либо признаков болезни, в частности – отсутствии каких-либо признаков сифилиса».

Непорочная.

«Каждый протестированный образец тканей и костей, – заключили врачи, – продемонстрировал наличие радиоактивности».

Это не была болезнь Купидона, как утверждали сплетники. Это был радий.

Результаты проведенного врачами вскрытия получили широкую огласку: борьба девушек за правосудие начала приобретать известность. Именно эта огласка и привела еще одну девушку в кабинет Берри, хотя она тогда еще с ним не работала.

Элла Экерт, подруга Молли Маггии, та самая любящая веселье девушка с вьющимися светлыми волосами, которая вовсю смеялась на корпоративных пикниках, позвонила адвокату из Ньюарка осенью 1927 года. Она была более здоровой, чем любая из пяти судящихся женщин, однако все равно сообщила Берри: «Я потратила по меньшей мере две сотни [2724 доллара в пересчете на современные деньги] на снимки, анализы крови, лекарства и медицинское обслуживание, и все напрасно». Она упала у себя на работе в магазине годом ранее и была вынуждена уволиться, потому что ее плечо так и не зажило. И действительно, Берри увидел, что ее рука «была ужасно распухшей от плеча до самой кисти». Она сказала, что ее мучают сильные боли, и стала молить его о помощи.

Причем помощь эта требовалась не только ей. Элла Экерт в своей любви к веселью доходила по меркам того времени до крайности: у нее был сын от женатого человека, и теперь она воспитывала мальчика самостоятельно. Она не могла себе позволить не работать, не могла себе позволить болеть: ее сын в ней нуждался.

Берри понимал, что их пути еще пересекутся, однако, тем временем, ему нужно было ускоряться со своей работой. Близилась важная дата: 14 ноября 1927 года, когда должны появиться первые показания по делу радиевых девушек. Берри отправил официальную повестку доктору Дринкеру – теперь несговорчивый врач обязан был дать свои показания под присягой.

Именно здесь Берри повстречал своего главного соперника: Эдварда А. Маркли, адвоката страховой компании радиевой фирмы, который руководил защитой компании USRC. Маркли был ростом метр восемьдесят, с каштановыми волосами и карими глазами, в очках. Старший сын в семье судьи, он обладал характерной самоуверенностью и выдержкой. Он был лет на шесть старше Берри – и на столько же лет опытнее.

С самого начала дачи показаний Берри понял, что придется нелегко. Он пытался предоставить суду доказательства, имевшиеся у Дринкера: лживые письма, отправленные Роедером с целью оправдать сдерживание отчета Дринкера; ложные заявления фирмы Департаменту труда. На каждый вопрос, на каждое отдельное доказательство адвокаты USRC реагировали агрессивно.

«Мы протестуем по этому вопросу, – говорил Маркли, – на основании того, что это не имеет отношения к делу».

«Мы протестуем, – говорил Стрикер, – против того, чтобы свидетель говорил о том, что он сказал мистеру Роедеру».

Они затыкали даже и самого Дринкера.

«Мне бы хотелось сделать заявление под запись от своего имени по этому поводу», – спокойно начал врач.

«Прежде чем вы это сделаете, мы протестуем», – тут же вмешался Маркли.

Эти адвокаты назвали подлинные письма «оскорбительным выражением слухов» и выбрали хитрую линию опроса ученого-пионера в этой области и его коллег. Каждому из трех людей, под чьим авторством был выпущен отчет Дринкера, они задавали один и тот же вопрос: «Был ли у вас какой-либо опыт в расследовании отравлений радием?»

Разумеется, все отвечали «нет». Подтекст подразумевался такой: как можно всерьез воспринимать слова столь неопытных «экспертов»? Лишь Кэтрин Дринкер сделала очевидное замечание: «Эта болезнь была обнаружена впервые».

Берри, однако, все это не пугало. Представляя суду отчет Дринкера, он уверенно заявил: «Это лучшее из имеющихся у нас доказательств, которое можно будет использовать в случае, если мистер Роедер “потерял” оригинал».

Адвокаты компании лишь ответили: «Если используется оригинал, то мы, разумеется, протестуем…»

Январь обещал быть тяжелым, без сомнений. Но прежде чем он наступил, всех застало врасплох неожиданное событие. Берри переживал по поводу молодой девушки, что приходила к нему ранее в том году, – Эллы Экерт, которая, как он слышал, лежала при смерти в ортопедической больнице вот уже несколько недель. У нее наблюдались типичные симптомы отравления радием: анемия, белые тени вокруг костей на рентгеновских снимках. Тем не менее, несмотря на эти характерные признаки, доктор Мартланд заметил: «Это крайне загадочный случай, гораздо менее однозначный, чем остальные».

Тринадцатого декабря 1927 года Элла Экерт умерла. Мартланд отыскал ее имя в своем списке обреченных. «М» значит «мертва».

Ранее в тот день она перенесла операцию на своем распухшем плече, во время которой и была найдена разгадка ее странного состояния. Потому что, вскрыв мягкие ткани, врачи обнаружили «кальцифицированное образование, охватывавшее весь плечевой пояс». Это образование было «значительного размера». Для Мартланда, да и для остальных врачей подобная опухоль оказалась в новинку. Ни у одной красильщицы циферблатов, насколько им было известно, ничего подобного не обнаруживалось.

Радий – хитрый яд. Он прятался внутри костей своих жертв. Он дурачил даже самых опытных врачей. И, подобно профессиональному киллеру, совершенствовал методы своей работы. У Эллы образовалась так называемая саркома: раковая опухоль кости. Она стала первой известной красильщицей циферблатов, умершей от подобной болезни, – первой, но не последней.

Ее смерть шокировала пять судящихся девушек: так быстро и неожиданно она наступила. Тем не менее она еще больше мотивировала их сражаться за справедливость.

Двенадцатого января 1928 года начинался суд десятилетия.

Глава 28

«Я с трудом уснула в ночь перед… слушаниями в суде, – писала Кэтрин Шааб, – потому что я, казалось, целую вечность ждала этого дня».

Она была такая не одна. Когда все пять женщин в морозный январский день прибыли в канцлерский суд, их тут же окружили со всех сторон. Репортеры толпились вокруг, ослепляя вспышками фотоаппаратов, а затем расселись в зале суда.

Берри надеялся, что девушки понимают, что ждет их впереди. Он подготовил их, как только мог, вызвав всех их двумя днями ранее, чтобы пробежаться по их показаниям. Вместе с тем психическая устойчивость женщин была лишь частью уравнения: все видели, что их физическое здоровье не в порядке. Последние шесть месяцев сказались на них не лучшим образом. «Состояние некоторых из девушек, – написал Берри, – по-настоящему прискорбное».

Больше всего он переживал за Альбину Ларис. Она не могла выпрямить левую ногу; она не могла даже надеть колготки и туфли, не была в состоянии наклониться. Ее медицинский прогноз, как и у Эдны Хассман, был самым пессимистичным. Вместе с тем горевала она не из-за утраченного здоровья…

«Я потеряла, – горько говорила Альбина, – двоих детей из-за своего состояния». Предыдущей осенью, как Берри узнал от врачей, она потеряла третьего ребенка: малыша, который, сложись все иначе, мог бы выжить. Она была так рада, узнав о своей беременности, – однако счастье продлилось недолго. Потому что, когда врачи оценили ее состояние, беременность пришлось прервать – настолько плачевным было ее здоровье. Они назначили ей аборт «по медицинским показаниям». «Порой я была в таком отчаянии, – признавалась Альбина, – что подумывала отравиться, чтобы положить всему конец».

Доктор Хамфрис сказал, что отравление радием «уничтожило желание жить [у его пациентки]». Берри оставалось лишь надеяться, что у красильщиц в этот день будет желание сражаться.

Эдна Хассман первой давала показания. Луису пришлось чуть ли не донести свою жену до свидетельской трибуны. Его прекрасная блондинка Эдна на первый взгляд выглядела как вылитая модель, небрежно положившая одну ногу на другую. Однако ее внешний вид обманывал: она просто не могла расцепить ноги, так как тазобедренный сустав был зафиксирован под этим «аномальным углом». Она также оказалась не в состоянии двигать правой рукой: даже не могла ее поднять, чтобы дать клятву.

Судьей, который вел разбирательство, был вице-канцлер Джон Бэйкс, очень опытный мужчина за шестьдесят. Бэйкс, наверное, надеялся на всеобщее сочувствие в ходе слушаний, так как его собственный отец погиб из-за полученной на прокатном стане травмы. У Бэйкса были густые усы и очки: он доброжелательно посмотрел на Эдну, готовящуюся дать свои показания.

Берри начал издалека, как они и договорились. Эдна сосредоточилась на нем, отвечая на простые вопросы о том, где она живет, рассказывая про свою жизнь домохозяйки, хотя до суда она призналась: «Я не справляюсь со своим маленьким домом». Она объяснила: «Я делаю, что могу, однако большую часть работы по дому выполняет муж».

Эдна была уставшей. «Худшее, с чем мне приходится мириться, так это с бессонницей по ночам из-за боли в бедрах», – говорила она. Так что ей не стало легче, когда всего восемь вопросов спустя она начала описывать свою работу в USRC, а адвокаты корпорации принялись встревать со своими многочисленными протестами. Берри этого ожидал. Четвертого января он опрашивал еще одного свидетеля в присутствии адвокатов компании – стоматолога из Ньюарка, доктора Барри. И они тоже спорили по любому поводу. В медицинской карте Ирен Рудольф была запись: «Восстановление? Нормально». Барри объяснил, что речь шла о восстановлении после анестезии. Адвокаты, однако, язвительно заметили: «Разве не имеется в виду восстановление от болезни?»

Они задавали один и тот же вопрос в различных формулировках по меньшей мере восемь раз, прежде чем свидетель мог продолжить.

Эдна Хассман, однако, была специалистом своего дела, как доктор Барри – своего. Она была 26-летней больной домохозяйкой, и агрессивная тактика адвокатов компании в ее случае не пошла им на пользу. Когда они принялись расспрашивать ее про конкретные даты и количество падений из-за начавшихся болей, Бэйкс прервал их. «Какое это имеет значение?» – спросил он. Продолжая давать показания, Эдна вызывала все больше сочувствия. «Я мучаюсь, – сказала она суду, – постоянно».

Неопытность Берри в судебных разбирательствах давала о себе знать. Несмотря на цепкий ум, он все еще находился в самом начале своей карьеры – однако судья, как оказалось, был готов его поддержать. Когда вслед за Эдной за трибуну заступил доктор Хоффман, Бэйкс принялся помогать Берри правильно формулировать свои вопросы («Что он сделал, чтобы заполучить эту информацию, и что он из нее узнал?» – подсказал он) и даже вмешался, чтобы помочь, когда ожидал возражения со стороны защиты.

В ходе перекрестного допроса доктора Хоффмана адвокаты компании попытались применить ту же тактику, что и с Дринкерами.

«Это был первый случай, когда вы имели дело с проблемой радиевого некроза?» – спросил Маркли у статистика, вышагивая по залу суда.

«Да, сэр, совершенно новая тема».

«У вас не было по ней никаких знаний, не так ли?»

«Как и ни у кого другого…» – заметил Хоффман.

«Я прошу вас, – строго сказал Маркли, – говорить только за себя. Первый ли раз вам довелось иметь дело с этим вопросом?»

«Да, сэр», – вынужденно согласился Хоффман.

После этого Маркли попытался добиться, чтобы суд и вовсе не рассматривал показания Хоффмана. «Я утверждаю, Ваша честь, – сказал он со снисходительной улыбкой, – что обычный статистик не обладает достаточной квалификацией, чтобы давать в суде свое экспертное мнение».

Бэйкс, однако, к разочарованию Маркли, не собирался играть в его игры.

«Думаю, что он представляет собой нечто большее, – ответил судья. – Думаю, вы принижаете его квалификацию».

На этот раз все пять женщин наблюдали за разворачивающейся перед ними драмой. Вокруг них были и свидетели защиты. «Меняющий окраску, словно хамелеон», доктор Флинн сидел в зале суда прямо напротив них. Грейс чувствовала внутреннее спокойствие, зная, что следующей пойдет она. «Грейс настолько привыкла говорить о болезнях, – написал про мисс Фрайер один журналист, – что может не моргнув глазом рассказать про эти смерти».

Тем не менее, должно быть, она немного, да нервничала, когда пристав осторожно помог ей встать за свидетельскую трибуну. Вот он, подумала Грейс. Ее шанс поведать свою историю.

Она неловко присела на стул: металлический спинной корсет врезался ей в кожу, а свежая повязка после недавно перенесенной операции липла к челюсти. Тем не менее эта худенькая молодая девушка с аккуратными темными волосами и умными глазами собралась и заговорила.

«Нас научили смачивать кисти губами», – сказала она.

«Все ли девушки работали подобным образом?» – спросил Бэйкс.

«Все, кого я видела, так делали», – ответила Грейс.

«Вам хотя бы раз говорили, чтобы вы не клали себе кисть в рот?» – осведомился Берри, переходя к сути проблемы.

«Лишь однажды, – сказала она. – Доктор фон Зохоки проходил мимо и, увидев, как я кладу кисть себе в рот, сказал мне этого не делать».

«Что еще он сказал?»

«Он сказал, что я могу из-за этого заболеть».

Она отвечала кратко и информативно. Они с Берри задали быстрый темп – вопросы и ответы так и отскакивали, прямо как они и планировали. Тем не менее Берри дал ей возможность подробно рассказать о своих страданиях, чтобы все могли узнать, что натворила компания: «Мне семнадцать раз выскабливали челюсть, при этом частично удаляя кость. Большинство моих зубов удалили. [Моя] спина рассыпается, и одна из костей в [моей] ноге полностью разрушена».

Слушать ее было жутко. Многие в зале суда плакали. Неудивительно, что, когда Маркли вставил свой очередной язвительный комментарий, судья рявкнул на него. «Если я посчитаю вас виновным, то, думаю, вы пожалеете об этом», – колко заметил он.

После этого предупреждения Маркли с осторожностью подошел к перекрестному допросу Грейс. Он, без всякого сомнения, и сам понимал, что она не собирается быть для него легкой добычей.

Ключевым фактором для аргументации адвокатов USRC, особенно в канцлерском суде, был срок исковой давности, а также то, когда и о чем девушки узнали. Если они до июля 1925 года узнали о том, что работа вредит их здоровью, они должны были подать свои иски в то время. Так что Маркли пытался вынудить Грейс сказать, что она и раньше знала о вреде своей работы.

«Не говорил ли вам [ваш стоматолог], что, как ему кажется, проблема в вашей работе?» – спросил адвокат, расхаживая по залу суда.

«Нет, сэр».

Он повторил свой вопрос.

«С какой стати? – ловко подметила Грейс. – Когда я обратилась к нему, то работала на трастовую компанию Fidelity Union».

Они расспросили ее и про разных адвокатов, к которым она обращалась. А когда очередь дошла до Берри, то они спросили ее: «Был ли он первым, с кем вы связались?»

«Нет, не был, – ответила Грейс, переглянувшись со своим молодым адвокатом. – Но он был единственным, кто согласился помочь».

Кэтрин Шааб с нетерпением наблюдала за происходящим. «Мне казалось, что все складывается прекрасно», – позже писала она. Она видела, как Кинта, хромая, встает за свидетельскую трибуну: судья, как с удовлетворением отметила Кэтрин, сразу же выразил беспокойство. «Я заметил, что вы сильно хромаете, – сказал Бэйкс Кинте, прежде чем Берри успел задать ей первый вопрос. – В чем проблема?»

«У меня проблемы с бедром – с обоими бедрами на самом деле, – ответила Кинта. – Что касается моих лодыжек, то я не могу подолгу носить туфли. У меня ужасные боли в коленях, одной руке и плече».

Кэтрин внимательно слушала. «На следующий день было еще одно заседание, а потом еще одно, – писала она, – и так продолжалось, пока все показания не были выслушаны. А затем суд должен был вынести свой вердикт. Тогда, возможно, я смогла бы со всем покончить и забыть об этом». Вслушиваясь в слова Кинты, она принялась воображать себе дальнейшую жизнь, которая, как она надеялась, будет счастливой. Еще всего несколько дней этих январских слушаний, думала она, и потом со всем будет покончено – так или иначе. Но этому не суждено было случиться. «Мои мечтания прервал, – позже говорила она, – стук молотка вице-канцлера. Он объявил, что следующие слушания состоятся 25 апреля. Я могла расплакаться, однако понимала, что от слез не будет никакого толка. Я должна была набраться смелости и продолжать бороться».

Хотя подобная задержка и была неприятной, время в итоге пронеслось быстро. Берри, обеспокоенный тем, что девушкам не оказывалась надлежащая медицинская помощь, уговорил врачей из Нью-Йорка положить их в больницу, и все пять женщин провели месяц под их наблюдением. Врачи полагали, что можно придумать какой-то способ вывести радий из костей девушек.

«Один русский врач, – вспоминала Грейс, – думал, что сможет нам помочь с помощью методов хелатной терапии [которой лечат отравление свинцом], однако она, как оказалась, не способствовала выведению радия из организма. Думаю, никто с этим не может помочь». Возможно, осознавая безысходность ситуации, Грейс вызвала Берри и официально составила завещание, хотя она мало что могла оставить своей семье.

Несмотря на неудачное лечение, многие девушки сохранили оптимистичный настрой. «Я смело смотрю в лицо неизбежности, – сказала Кинта. – Что еще мне делать? Я не знаю, когда умру. Я стараюсь не думать о постоянно подбирающейся ко мне все ближе и ближе смерти». Казалось, впрочем, что до смерти Кинте дальше, чем остальным, ее состояние ухудшалось не так быстро, как, например, у Альбины. Как следствие, она взяла в привычку «откладывать жалость к себе в сторону, всецело сочувствуя беде своей сестры».

Многим женщинам стало чуть легче лишь от того, что они покинули Ньюарк и оказались в тишине и спокойствии больницы. «Пока что я успела лишь принять ванну, – написала Кэтрин, когда они только туда попали. – Она доставила мне удовольствие, так как мне помогли ее принять. Приятно иметь прислугу, когда болеешь».

Поездка в Нью-Йорк принесла и другой приятный бонус. Как писала Кэтрин, они наконец оказались «защищены от постоянных вторжений и любопытных взглядов непрошеных советчиков».

Что касается вездесущих советчиков, то доктор Флинн не оставил попыток выйти с девушками на контакт, несмотря на то, что Берри публично его разоблачил. Флинн недавно сказал доктору Хамфрису – и убедил его, – что он является «настоящим другом девушек». Но сами женщины, зная теперь, что Флинн работает на компанию, направились прямиком к Берри, услышав об этом. Они не доверяли «подпольным заигрываниям» Флинна, и по их поручению Берри написал Флинну с просьбой воздержаться от его, как это назвали сами девушки, преследований. В своем ответном письме Флинн назвал Берри «бесстыдным» и заключил, что не станет отвечать на остальные неточности в письме адвоката.

Женщины, однако, не могли избежать встречи с доктором Флинном, когда 22 апреля, за три дня до возобновления слушаний, их всех вызвали на обязательный медицинской осмотр к врачам компании. Обследование проводил Флинн совместно с другими специалистами, включая доктора Германа Шландта (который был «очень близким другом» вице-президента Баркера).

Грейс вздрогнула, когда в нее ткнули иглой, чтобы взять кровь на анализ. Она очень боялась всего, что может привести к образованию порезов или синяков, так как ее кожа больше не заживала. У некоторых красильщиц циферблатов была «тонкая, словно бумага, кожа, которая буквально трескалась, стоило ее сдавить ногтем». Неделю спустя Грейс поняла, что ее переживания были не напрасными: в месте, где врачи укололи ее, кожа почернела.

В ходе осмотра проводились тесты на радиоактивность. Оборудование было намеренно расположено так, чтобы «большую часть тела пациента и инструмент разделял стол». Кроме того, Флинн «удерживал инструмент в метре от пациента, чтобы радиация могла рассеяться, так и не достигнув его устройства». Как и следовало ожидать, вердикт компании гласил: ни одна из женщин не радиоактивна.

Но с делом радиевых девушек еще не было покончено. Всего через три дня им предстояло вернуться в зал суда, чтобы продолжить сражаться за собственные жизни.

Глава 29

Первой выступала Кэтрин Шааб.

«Одну за другой я преодолела ступеньки, ведущие к свидетельской трибуне, – писала она. – Мне было довольно не по себе давать показания – это оказалось более странным, чем я ожидала. Но я дала клятву».

Как Берри уже делал с ее подругами, он принялся постепенно подводить ее своими вопросами к сути. Она мысленно вернулась в 1 февраля 1917 года, в морозный зимний день, когда она впервые, радостная, вышла на работу. «Молодая женщина сказала мне, – вспоминала она, – чтобы я клала кисть себе в рот».

Берри прошелся с ней по ее мучениям; она рассказала, как стала «очень нервной». Адвокаты USRC, без всякого сомнения, видели в психических проблемах ее уязвимость – наверное, именно поэтому они устроили ей настоящий разнос.

Только она сказала, что смачивала кисть губами «порой по пять-шесть раз [пока расписывала один циферблат], возможно, даже больше», как Маркли встал, чтобы начать свой перекрестный допрос.

«Иногда больше», – начал он.

«Да, сэр».

«А иногда меньше».

«Да, сэр».

«А порой вы и вовсе не клали себе кисть в рот, не так ли?» – воскликнул он, развернувшись всем телом. Должно быть, она замялась. «Так вы не знаете?» – скептически спросил он.

«Я пытаюсь вспомнить», – нервно ответила Кэтрин.

«Это также зависело от вашей кисти, не так ли?.. Кисти же вам предоставляли, разве не так?»

«Да, сэр, нам их выдавали».

«Вы могли взять столько кистей, сколько хотели».

«Нет».

«Вы обращались к [бригадирше], когда вам нужна была кисть, не так ли?» – спросил он.

«Да, сэр, – ответила Кэтрин, – но нам нельзя было ими разбрасываться».

«Разумеется, вы не должны были ими разбрасываться, но вам их выдавали предостаточно, не так ли?»

Вопросы сыпались один за другим. Маркли не упускал ни единой детали и готовил свою следующую атаку еще до того, как Кэтрин, запинаясь, заканчивала отвечать.

Как они уже проделали с Грейс, адвокаты компании с пристрастием допрашивали Кэтрин о ее лечении у стоматолога, а также о том, была ли установлена в начале 1920-х какая-либо связь между ее болезнью и работой. Под столь ожесточенным перекрестным допросом Кэтрин оступилась. Вспоминая про встречу в кабинете доктора Барри, на которой она присутствовала вместе с другими девушками, когда речь шла об отравлении фосфором, она сказала: «Велись кое-какие разговоры по поводу производственной болезни…»

Маркли уцепился за это. «Что вы имеете в виду под кое-какими разговорами?»

Кэтрин осознала свою ошибку. «Я никогда никак себя с этим не связывала», – поспешила объяснить она, однако он не собирался просто так ее отпустить.

Он вспомнил про ее двоюродную сестру Ирен, скончавшуюся в 1923 году. «Вам известно, что доктор Барри сказал ей, что думает, будто это может быть производственная болезнь, не так ли?»

«Ну, у него были небольшие подозрения, что что-то может быть не так», – неохотно признала Кэтрин.

«Он сказал вам о своих небольших подозрениях?» – наседал Маркли.

«Он никогда не говорил мне этого напрямую… Я знаю лишь то, что мне говорили родные».

«Когда они вам такое говорили?» – встрепенулся Маркли, надеясь, наверное, на ответ, который окончательно подорвет позицию обвинения.

«Ну, я не знаю, – парировала Кэтрин, снова взяв себя в руки. – Моя двоюродная сестра так долго болела, я попросту не помню».

Казалось, это никогда не закончится. Она чувствовала себя измученной – настолько, что Бэйкс, присматривавший за больной свидетельницей в своем суде, в один прекрасный момент вмешался с вопросом: «Вы устали?»

Кэтрин, однако, решительно ответила: «Нет. Я стараюсь держать свою спину как можно ровнее, потому что она немного слабая».

Она, должно быть, порадовалась, заметив, что собравшиеся репортеры записывали в своих блокнотах подробности о ее страданиях, внимательно слушая рассказ. Как и на январских заседаниях, зал суда кишел журналистами – их было даже больше, чем тогда, потому что теперь история красильщиц циферблатов приобрела международную огласку.

Репортеры позже составят трогательные описания, как эти женщины давали показания: и Кэтрин, и Альбина, и Кинта выступали в качестве свидетелей. Пресса окрестила их «клубом женщин с грустными улыбками», отметив, что они «сохраняли чуть ли не радостную отрешенность».

Их самообладание резко выделялось на фоне тех, кто наблюдал за процессом. «Женщины слушали, – сообщала одна газета, – с задумчивым стоицизмом, а обычные, видавшие виды зрители то и дело прибегали к помощи носовых платков, чтобы смахнуть слезы, которых они не стыдились».

Как можно было не заплакать, когда Берри принялся расспрашивать Кинту о судьбе ее подруг?

«Были ли вы когда-либо знакомы с Ирен Рудольф?» – спросил он у нее.

«Да, сэр, мы вместе работали на радиевом заводе».

«Хейзел Кузер?»

«Да, сэр».

«Сара Майлефер?»

«Да, сэр».

«Маргарита Карлоу?»

«Да, сэр».

«Элеонор Экерт?»

«Да, сэр».

«Все эти люди мертвы?»

«Да, сэр».

Судя по всему, Грейс попросила, чтобы Берри вызвал ее повторно, потому что она снова встала за свидетельскую трибуну. Она смотрела через весь зал на собравшееся руководство компании USRC, и ее цепкая память ухватилась за одно лицо.

«Мисс Фрайер, – начал Берри, быстренько посовещавшись с Грейс, – летом 1926 года вас обследовал доктор Флинн, и при этом присутствовал еще один врач, которого вы не знали. Видели ли вы этого врача с тех пор?»

«Да, сэр».

«Присутствует ли он сегодня в зале суда?»

Грейс снова посмотрела на руководство.

«Да, сэр».

Берри указал на мужчину, которого она ему назвала.

«Это был мистер Баркер?»

«Да, сэр», – уверенно подтвердила Грейс.

«Известно ли вам, что он является вице-президентом корпорации United States Radium?»

«Тогда я этого не знала», – многозначительно произнесла она.

Баркер присутствовал в тот день, когда Флинн уверял Грейс, будто она более здорова, чем он сам. Он стоял рядом, когда Флинн диагностировал, что у нее нет каких-либо проблем со здоровьем. Эта ситуация наглядно показала степень вовлеченности компании в дела Флинна: сам вице-президент присутствовал на медицинском обследовании девушек.

Следующей давала показания Элизабет Хьюз, нанятый Берри специалист по тестированию дыхания. Она заявила, что все прекрасно знали, «что весь производственный персонал и все рабочие должны быть защищены от радиевого излучения», так как «практически все, кто имел с ним дело, получали ожоги». В газетах про миссис Хьюз написали: «Она продемонстрировала глубокие знания в этой области и убедила вице-канцлера Бэйкса как минимум в том, что знала, о чем говорит».

Адвокатам компании, разумеется, все это пришлось крайне не по душе. Они сразу же стали пытаться дискредитировать миссис Хьюз, несмотря на ее обширный опыт.

«А чем вы занимаетесь на данный момент?» – поинтересовался Маркли, прекрасно зная ответ.

«Я домохозяйка», – сказала она, так как в это время занималась дома своими маленькими детьми.

Тут Маркли понесло: он принялся засыпать ее вопросами, пытаясь внушить присутствующим, что она ровным счетом ничего не знает о радии. Он наседал на нее, стремясь поставить под сомнение не только ее квалификацию, но и ее навыки проведения дыхательных тестов, пока наконец не загнал ее в угол и не вынудил признать, что она «не может сказать, какое количество радия является существенным».

«Хорошо, – триумфально заявил Маркли, – раз вы говорите, что не знаете, то такой ответ меня полностью устраивает».

На этом, однако, Бэйкс снова решил вмешаться. «Я хочу знать, что известно свидетелю, – воскликнул он, – а не чтобы вы были удовлетворены ее словами о том, что она не знает. Думаю, она сказала немного больше, чем подразумевает данная вами характеристика».

Когда обеденный перерыв прервал выступление Элизабет за свидетельской трибуной, казалось, это стало облегчением как для нее, так и для Берри. После обеда Маркли вернулся по-прежнему с воинственным настроем. Теперь показания давал врач, проводивший вскрытие Молли Маггии, – он утверждал, что ее убил радий. Маркли пытался добиться того, чтобы суд не рассматривал какие-либо показания, касавшиеся Молли. Впрочем, у него ничего не вышло. «Я их выслушаю», – сказал Бэйкс.

«Хочу обратить внимание Вашей чести, – огрызнулся Маркли, возмущенный этим решением, – на тот факт, что в соответствии с ее свидетельством о смерти эта девушка умерла от сифилиса». У Маркли были все основания столь ожесточенно сражаться на стороне фирмы. Закрыв приносивший одну головную боль завод в Орандже, фирма поправила свое финансовое положение: всего один недавно полученный заказ – буквально несколькими днями ранее – должен был принести ей 500 000 долларов (почти семь миллионов в пересчете на современные деньги). Они не хотели проигрывать это дело.

Последним свидетелем, дававшим показания 25 апреля, был доктор Хамфрис, врач, который уже давно занимался этими девушками. Он уверенно и решительно описывал их необычные болезни. Он сообщил, что «у всех этих пациентов» возникла одна и та же проблема; причем не только у них, но и у других женщин, которых он наблюдал, – включая Дженни Стокер. Наконец Хамфрису удалось разрешить ее загадочную проблему с коленом. Стоя за свидетельской трибуной, он заявил: «Полагаю, она умерла от отравления радием».

Его показания заняли много времени и стали для пяти женщин своего рода испытанием на выносливость. Потому что Хамфрис подробно рассказывал про каждый случай – о том, как они впервые пришли к нему со своими загадочными болями; как он «делал догадки» по поводу их лечения; а также о том, что теперь все его пациентки искалечены. Они больше не были такими, какими он их впервые увидел; хотя они всячески старались не падать духом, тела их предали. «Я думала, он никогда не закончит, – вспоминала Кэтрин его выступление, – эти мучительные, ужасные показания». Вместе с тем она стойко их восприняла. «Это нужно было сделать, – продолжала она, – нужно было об этом сказать, иначе как мы могли бы бороться с несправедливостью по отношению к нам?»

Так что женщины его слушали. Они слушали, как Хамфрис признается в зале суда перед всеми присутствующими: «Не думаю, что это можно хоть как-либо вылечить».

Многочисленные репортеры обратили взгляды на женщин, чьи глаза наполнились слезами. Тем не менее радиевые девушки стойко восприняли свой публично оглашенный смертный приговор.

Но, подобно журналистам, Бэйкс, казалось, не мог этого вынести.

«Но вы ведь в любой момент можете что-то придумать?» – с призывом в голосе спросил он.

«Да, мы надеемся что-нибудь придумать», – подтвердил Хамфрис.

«В любой момент», – повторил судья.

«Да, сэр», – коротко ответил Хамфрис, но, как бы судья на него ни давил, лекарство волшебным образом от этого появиться не могло. Девушки были обречены на смерть.

Единственным вопросом оставалось, успеют ли они прежде добиться правосудия.

На следующий день слушания продолжились очередными показаниями экспертов. Авторитетные врачи признавали, что еще как минимум с 1912 года всем было известно, что радий может причинить вред. Берри предоставил суду целую кучу литературы – включая статьи, опубликованные самой USRC, – в подтверждение слов врачей.

Хотя Маркли и пытался ослабить влияние этих документов, упомянув известные целебные свойства радия, которые всячески рекламировались клиентом USRC Уильямом Байли с его тоником Radithor, пробелы в его аргументации были очевидны. Когда он процитировал малоизвестное исследование, опубликованное в малоизвестном журнале, и один из дававших показания врачей признался, что никогда не слышал об этом авторе, свидетель-эксперт добавил: «Кто он? Откуда он?», на что Маркли лишь огрызнулся: «Я здесь не для того, чтобы отвечать на вопросы».

Тот день складывался для Раймонда Берри удачно: врачи нисколько не дрогнули под агрессивным перекрестным допросом адвокатов компании. Один из них назвал людей, использующих радий, «глупцами», добавив, что лекарства на основе радия «следует запретить».

«[Разве они] не одобрены Фармацевтическим советом?» – возмущенно спросили адвокаты USRC.

«Полагаю, что это так, – непринужденно парировал уважаемый врач, – однако они столько всего одобряют, что для меня, сэр, это ровным счетом ничего не значит».

Эндрю Макбрид и Джон Роач из Департамента труда дали показания по поводу своего участия в этом деле. Президент USRC Кларенс Б. Ли и Артур Роедер тоже встали за свидетельскую трибуну. Роедер подтвердил, что «неоднократно» бывал в студии росписи циферблатов, однако заметил: «Я не помню ни одного случая, чтобы кто-то из рабочих клал кисть себе в рот». Он также отрицал то, что фон Зохоки говорил ему, будто краска вредна. Он сказал, что впервые узнал о возможной опасности, когда «мы услышали об этих первых исках».

«О каком первом деле вы услышали?» – поинтересовался Берри.

«Я не помню имени», – холодно ответил Роедер. Красильщицы циферблатов были для него недостаточно важными персонами, чтобы запоминать столь незначительные детали.

А затем Берри вызвал для дачи показаний кое-кого особенного – блистательного врача, разработавшего тесты, которые доказали существование отравления радием. Врача, который смог поставить диагноз всем этим женщинам, после того как другие специалисты потерпели неудачу. Берри все-таки удалось убедить его дать показания. А главный медицинский эксперт был настоящей суперзвездой, по-другому и не скажешь. «Его прямолинейные, бескомпромиссные показания заметно выделялись на фоне остальных», – гремели газеты. Они называли его «звездным свидетелем».

Он начал с подробного описания проведенных им вскрытий сестер Карлоу, подтвердивших факт отравления радием. Пять девушек с трудом дослушали его показания. Для Кинты это было особенно мучительно. «Слушая слова Мартланда, – заметила одна газета, – она была на грани обморока. Затем, взяв себя в руки, она снова выпрямилась и просидела остальную часть слушаний, едва выражая эмоции».

Мартланда было не остановить. Когда адвокаты компании принялись утверждать, что никакого радиевого отравления существовать не может, потому что «из двух сотен или даже больше девушек лишь у этих [истцов] возникли подобные проблемы», Мартланд ответил начистоту: «На данный момент погибли и похоронены порядка тринадцати-четырнадцати девушек, у которых, если их откопать, наверняка будут обнаружены те же самые симптомы».

«Я прошу не принимать эти слова во внимание, так как они являются лишь допущением данного врача, которое ни на чем не основано», – поспешил сказать адвокат USRC.

«Отклоняется», – сразу же ответил Бэйкс.

Компания пыталась утверждать, что «не существует каких-либо известных случаев» помимо тех, что произошли в Орандже.

«Нет, есть и другие известные случаи», – парировал Мартланд.

«Ну, может быть, один-два отдельных случая…» – пренебрежительно отмахнулся Маркли.

Но Мартланд решительно заявил, что подобные случаи имели место в компании Waterbury. Его выступление было очень ярким; он даже назвал саму краску компании USRC «радиевой отравой», на что Маркли с негодованием ответил: «Эта краска может быть чем угодно, но она точно не радиевая отрава!»

Когда день близился к концу, Берри встал, чтобы задать Мартланду еще несколько вопросов. Когда Маркли предсказуемо возразил, судья снова отклонил его протест. «Вы попытались подорвать мнение [Мартланда], – сказал он Маркли. – Адвокат [Берри] же теперь пытается – если считать, что вы преуспели, – его реабилитировать».

Судья повернулся к Берри: «Продолжайте».

Берри не мог нарадоваться тому, как продвигалось дело, – и на следующий день он намеревался забить последний гвоздь в крышку гроба компании. Выступить со своими показаниями должен был доктор фон Зохоки, и Берри с нетерпением ждал возможности спросить его о тех предупреждениях, что он высказывал корпорации насчет опасности краски. Это должно было раз и навсегда подтвердить вину компании.

На следующее утро, ближе к концу свидетельских показаний фон Зохоки, Берри задал свой убийственный вопрос.

«Правда ли, – спросил он, с горящими глазами повернувшись к врачу, – что вы сказали, что [не положили конец практике смачивания кистей губами], потому что за данный вопрос отвечали не вы, а мистер Роедер?»

«Я протестую, Ваша честь», – сразу же прервал его Маркли.

Но прежде чем судья успел отклонить протест, основатель компании дал ответ:

«Ни в коем случае».

Маркли и Берри оба уставились на него с открытыми ртами. А затем Маркли уверенно уселся обратно на свое место, скрестив длинные ноги. «Ладно», – непринужденно сказал адвокат компании, жестом дав свидетелю понять, чтобы он продолжал.

«Ни в коем случае», – повторил фон Зохоки.

Берри не верил своим ушам. Потому что об этом ему говорили не только Грейс и Кинта, но и Мартланд с Хоффманом: они все слышали эти слова из собственных уст врача. Почему же теперь он от них отказывался? Возможно, он переживал по поводу того, как будет выглядеть, либо же произошло что-то еще. «Нам следует разузнать, что [фон] Зохоки предпринимает, а также где он находится», – гласила служебная записка USRC за июль. Возможно, за закрытыми дверями состоялся какой-то разговор, который привел к тому, что врач сменил пластинку.

Берри спросил его насчет предупреждения, которое он дал Грейс. Возможно, хотя бы здесь ему будет за что зацепиться.

«Что ж, мистер Берри, – ответил фон Зохоки, – я не хочу отрицать, однако я не особо это припоминаю… Вполне возможно, что я ей это сказал, что было бы совершенно естественно, когда я, обходя завод, обнаружил столь необычное явление, как смачивание кисти губами; разумеется, я бы сказал [ «не делайте так»]».

Этот рассказ показался странным даже Джону Бэйксу. «А по какой причине вы бы это сделали?» – поинтересовался судья.

«Нарушение санитарных норм», – поспешил ответить фон Зохоки.

«Вы предупредили эту юную леди, чтобы она не клала себе кисть в рот, – прямо сказал Бэйкс. – Я хочу узнать, знали ли вы тогда, что краска, содержащая радий, может ей навредить?»

Врач между тем был непреклонен. «Ни в коем случае, – ответил он судье. – Мы не знали [об этой опасности]».

Берри был горько разочарован. В зале суда во всеуслышание он объявил фон Зохоки «вражеским свидетелем». У Грейс Фрайер, которой тот давал это предупреждение, в голове, должно быть, пронеслась пара неприличных слов.

Берри снова дал ей возможность высказаться. Ее вызвали за свидетельскую трибуну сразу же после фон Зохоки – «не чтобы дискредитировать [врача], – объяснил Берри, – а чтобы уточнить, что именно он сказал». Маркли, однако, сразу же выразил протест против того, чтобы она снова давала показания, и судья был вынужден его одобрить, казалось, против своей воли. «Исключите этот ответ, – прокомментировал Бэйкс. – Эти правила доказывания были придуманы, чтобы не дать людям сказать правду».

Оставалось еще несколько свидетелей по делу, включая Кэтрин Уайли и доктора Флинна, присутствовавшего здесь в качестве купленного свидетеля USRC. А затем, в половине двенадцатого дня 27 апреля 1928 года, Берри закончил излагать доводы обвинения. Отныне остаток дня и все последующие дни у корпорации United States Radium будет возможность изложить свою версию событий, и тогда – и тогда, с надеждой думали девушки, гадая, что они будут чувствовать, когда это время придет, – будет вынесен вердикт.

Маркли встал, без каких-либо усилий выскользнув своим длинным телом с места. «Я тут подумал, – выпалил он Джону Бэйксу, – что мы можем ускорить процесс, если устроим совещание».

Состоялось обсуждение за закрытыми дверями. После чего, стукнув молотком, судья сделал объявление:

«Слушания переносятся на 24 сентября».

До сентября оставалось еще пять месяцев. Пять долгих месяцев. Откровенно говоря, у девушек, вполне вероятно, этого времени не было.

«Эта отсрочка, – в слезах говорила Кэтрин Шааб, – была бессердечной и бесчеловечной».

Но закон сказал свое слово. До сентября ничего уже нельзя было изменить.

Глава 30

Девушки пришли в отчаяние. Даже Грейс Фрайер, все время остававшаяся невероятно сильной, не могла этого вынести. Она «лежала на диване в гостиной и предавалась сдержанным слезам».

Мать пыталась ее успокоить, ласково касаясь ее заключенной в металл спины, стараясь не оставить синяк на тонкой коже дочери. «Грейс, – сказала она, – это первый раз, когда ты не смогла улыбнуться».

Девушки просто не могли поверить тому, что произошло. Маркли сказал, что «вряд ли имеет смысл начинать представлять защиту, когда осталась лишь половина дня в суде», и рассмотрение дела перенесли на дату, когда в судебном календаре будет достаточно свободного времени – компания намеревалась представить примерно 30 свидетелей-экспертов.

На той неделе в Orange Daily Courier по частям печатали повесть «Одинокая девушка» – что ж, все пять красильщиц циферблатов определенно чувствовали себя такими.

Но они не были одиноки: с ними оставался Раймонд Берри. Он немедленно воспротивился такому решению и, что самое важное, нашел двух адвокатов – Франка Браднера и Херви Мура, чьи дела стояли в очереди на конец мая, и они решили пожертвовать своим временем в суде, чтобы вместо этого прошли слушания по делу девушек. Бэйкс сразу же дал согласие на новую дату, и Берри поделился с подзащитными хорошими новостями.

Корпорация United States Radium, однако, не обрадовалась вмешательству Берри. Они сказали, что для них будет «невозможно» выступить в суде в мае: их эксперты «уезжали на несколько месяцев за рубеж и могли вернуться лишь к началу осени». Берри был в ярости. «Уверен, вы должны согласиться, – написал он Маркли, – что есть некая жестокая ирония в ситуации, допускающей, чтобы жертвы отравления зачахли и умерли, потому что нескольким ученым захотелось поразвлечься в Европе».

Несмотря на непреклонность компании, Берри, выражаясь его собственными словами, «далеко не закончил с этим сражением». Понимая весь цинизм затягивающей процесс компании USRC – возможно, они попросту хотели, чтобы девушки умерли прежде, чем вердикт будет оглашен, – Берри решил использовать в качестве козыря угасающее здоровье своих клиентов и попросил четырех врачей подписаться под данным под присягой заявлением: «Состояние этих девушек становится все хуже. Вполне вероятно, что все или некоторые из этих пяти девушек могут быть мертвы к сентябрю 1928 года».

Сами девушки с ужасом читали эти строки. Хамфрис сообщил, что они «находились в постоянном психологическом напряжении». Тем не менее Берри понимал, что именно такого рода ход может принести нужный результат, – и оказался прав. Потому что, столкнувшись с подобной несправедливостью, СМИ взбунтовались. Союзник Берри Уолтер Липпман оказался на высоте, написав в World: «Мы с уверенностью заявляем, что это одна из самых вопиющих насмешек над правосудием, с какими мы когда-либо сталкивались». Его влиятельная передовая статья немедленно нашла поддержку по всей стране.

Один мужчина написал в газету News: «Откройте суды, отмените отсрочку, дайте этим пяти женщинам возможность отстоять свои права!» Тем временем Норман Томас, политик-социалист, частенько называемый «совестью Америки», объявил, что это дело стало «ярким примером подхода невыразимо эгоистичной капиталистической системы, которой наплевать на жизни рабочих и есть дело лишь до сохранения своих доходов».

«Повсюду люди спрашивали, почему этим пяти женщинам, которым осталось жить лишь год, отказывают в правосудии», – сказала Кэтри Шааб, едва этому веря. «Дело, которое когда-то было безнадежным и незаметным, теперь предстало перед общественностью». Общественность тоже не унималась. «Со всех уголков света сыпались письма», – вспоминала Кэтрин.

Хотя большинство писем были доброжелательными, некоторые выражали осуждение. «Радий не способен вызвать приписываемые ему эффекты, – едко написал директор одной радиевой компании Кинте. – Жаль, что ваши адвокаты и врачи настолько несведущи». Шарлатаны настойчиво засыпали девушек своими предложениями. «За 1000 долларов [почти 14 000 долларов] я могу вылечить вас всех», – заявила женщина, предлагавшая лечение «специализированными ваннами». «Если у меня ничего не выйдет, то я возьму лишь 200 долларов [2775 долларов], которые хочу получить авансом. Это вопрос жизни и смерти… Вам лучше поспешить, потому что, когда яд доберется до вашего сердца – прощайте, девчушки».

Во многих письмах содержались различные советы по поводу лечения, начиная от кипяченого молока с порохом и заканчивая магическими заклинаниями и соком ревеня. Среди прочего девушкам предлагали лечиться электроодеялом, производители которого разглядели уникальную возможность для рекламы. «Мы хотим их излечить не ради денег, – протестовала фирма. – За рекламу, которую это принесет нашему методу, будет щедро заплачено».

Девушки стали знаменитостями. Настоящими знаменитостями. Берри, мастер по использованию любых возможностей, тут же ухватился за это. Он предложил девушкам встретиться с прессой, и они с радостью согласились. Таким образом, пока тянулся май и чуть ли не каждый день в прессе появлялся очередной призыв к правосудию, Берри позаботился о том, чтобы девушки были в центре внимания. Близкие подруги Кинта и Грейс приняли участие в совместной фотосессии и дали интервью. На Грейс была надета симпатичная блузка с рисунками вишен – при этом повязка на подбородке теперь стала ее постоянным атрибутом, а Кинта надела тусклое платье с большим бантом на вороте. И девушки, каждая из них, заговорили. Они поделились подробностями своей жизни: Кинта рассказала, как ее носят на приемы к врачу; Альбина поведала о своих потерянных детях; Эдна – о том, что не может раздвинуть свои теперь постоянно скрещенные ноги. Их яркие личности засияли сквозь страдания – и люди их полюбили. «Не пишите в газетах про то, как мы чудесно держимся, – сказала Кинта с лукавой улыбкой. – Я не мученица и не святая». Грейс заметила, что она «по-прежнему живет и надеется». «Я смотрю в лицо своей судьбе, – заявила она, – со спартанским духом».

Эти интервью не всегда давались легко. Когда журналисты спросили Кинту о смерти Молли, ей пришлось ненадолго прерваться, чтобы собраться. Кэтрин Шааб в одном из своих интервью сказала: «Не думайте, что я плачу, потому что упала духом – просто у меня жутко болит бедро. Порой ощущение такое, словно в меня тыкают сбоку ножом».

Вместе с тем их боль и трагедия как раз и захватывали публику. Отравление радием – убивающее детей и обезображивающее – «словно уничтожало их женскую природу». Потрясенная и опечаленная общественность глубоко переживала за девушек.

Берри вскоре осознал, насколько им помогает столь широкое освещение в прессе – Эдвард Маркли был вне себя от ярости. «Лично мне не нравится ваша позиция, – с раздражением написал адвокат USRC Берри, – особенно та огласка в газетах, которую вы даете этим делам. То, что вы используете газеты в своих интересах, кажется мне по меньшей мере сомнительным с точки зрения этики. Я уверен, что в конечном счете вы получите по заслугам, будь то в этом мире или ином». Ответ Берри был кратким. «Я удивлен, – простодушно написал он, – тем, что это вы решили поднять вопрос этики…»

Что бы там Маркли ни думал про СМИ, фирма, которую он представлял, понимала, что им нужно изложить свою версию событий. Как и следовало ожидать, USRC подключила доктора Флинна, который объявил, что проведенные им тесты показали «отсутствие радия» в организме женщин; по его собственным словам, он был убежден, что все эти проблемы связаны с нервами. Это была распространенная отговорка по поводу производственных болезней у женщин, которые в то время частенько списывали на женский истерический невроз. Газету World, однако, слова Флинна не убедили. Липпман написал, что его заявление имеет «все признаки того, что оно было сделано исключительно в поддержку позиции адвокатов [USRC]». Он продолжил: «Данная газета не имеет привычки пытаться оказывать давление на суды. Тем не менее это недостойно, несправедливо и жестоко».

Маркли не мог остановить нарастающую волну поддержки женщин. Когда его просили как-то прокомментировать происходящее, он только и сказал, что, как ему кажется, девушек «использует молодой адвокат из Ньюарка». Но самим женщинам, определенно, так не казалось. Они возглавляли борьбу за привлечение их бывшего работодателя к ответственности. Наконец мир стал их слушать – и они не собирались замолкать.

«Когда я умру, – сказала Кэтрин Шааб прессе с душераздирающим воодушевлением, – в моем гробу будет только моя болезнь, а не розы, как мне хотелось бы. Если я получу свои 250 000, почему бы мне туда не положить кучу роз?»

«Столь много девушек, которых я знаю, не станут этого признавать, – продолжала она. – Они говорят, что с ними все в порядке. Они боятся потерять своих парней, лишиться веселья. Они знают, что их беспокоит вовсе не ревматизм, – господи, какие же они глупцы, жалкие глупцы! Они боятся травли».

Грейс Фрайер тоже была откровенной. «Не могу сказать, что я счастлива, – призналась она, – однако у меня хотя бы не опустились руки. Я собираюсь выжать по максимуму из той жизни, что мне осталась». Когда же придет время, она, по ее словам, хотела бы пожертвовать свое тело науке, чтобы врачи попробовали найти лекарство; ради других девушек, которых позже постигнет та же участь. «Мое тело не приносит мне ничего, кроме боли, – сказала Грейс, – и оно может продлить жизнь или принести облегчение другим, если ученые смогут извлечь из него пользу. Это все, что я могу дать». Она улыбнулась. «Разве вы не понимаете, почему я его предлагаю?»

Журналисты едва не лишились чувств. «Дело не в том, что она потеряла надежду, – прокомментировал обещание Грейс один из репортеров. – У Грейс есть надежда – не эгоистичная, как у вас или у меня, а надежда помочь сделать человечество лучше».

Благодаря огласке – а также симпатии общественности – преимущество в деле получили женщины; и именно тогда судья Бэйкс придумал гениальную интерпретацию закона для Берри. Он сказал, что, раз кости девушек содержали радий, который по-прежнему причинял им вред, то они продолжали получать травму. «Таким образом, срок исковой давности начинает свой отсчет заново с каждого момента получения такой травмы». Это была блестящая идея.

Разумеется, этот аргумент еще предстояло проверить на прочность в суде – однако, как обнаружил Берри, в свете давления общественности судебная система была готова оказывать ему необходимую поддержку. Невзирая на мнение радиевой компании, слушания по делу были возобновлены. Ближе к концу 1928 года судья Маунтин написал Берри: «Я назначаю слушания по делу на следующий четверг. Таким образом, адвокаты непременно должны быть готовы к этому утру».

Ничто не могло встать на пути у правосудия – в этом были уверены и Берри, и сами девушки. Казалось, благодаря всецелой поддержке общественности девушки вскоре смогут вернуться домой с победой.

Берри сидел у себя в кабинете, готовясь к суду, когда у него зазвонил телефон. Его секретарша Роуз быстро переключила звонок.

На проводе был судья Кларк.

Глава 31

Тридцатисемилетний судья Уильям Кларк был глубокоуважаемым человеком. Он родился с серебряной ложкой во рту – его дедушка был сенатором; его родовое имение называлось Пичкрофт. У него были темно-рыжие волосы, серые глаза и крупный нос. Он руководил Берри, когда тот проходил стажировку, – в свое время Кларк был партнером в юридической фирме Lindabury, Depue & Faulks.

«В офис к судье Джону Кларку, – гласит ежедневник Берри за 23 мая 1928, – чтобы обсудить с ним дела об отравлениях радием». Бывший начальник хотел сделать ему предложение.

«Рассматриваете ли вы возможность, – принялся расспрашивать Кларк, – досудебного урегулирования иска?»

Берри был не единственной стороной, с которой судья вел переговоры. Двадцать девятого мая Кларк встретился с президентом Ли и командой адвокатов USRC – Берри на эту встречу никто не пригласил. Когда один журналист поинтересовался у Берри, тот ответил: «Мне ничего не известно о подобной договоренности. Я даже не рассматриваю досудебное урегулирование иска».

Хотя он и поклялся репортерам, что «больше чем когда бы то ни было полон решимости сражаться [за это дело] до самого конца», в действительности у него появились сомнения. Не то чтобы он сомневался в возможности победы. Вопрос состоял в том, будет ли вынесен вердикт своевременно, чтобы принести какую-то пользу девушкам. Каждый раз, когда Берри их видел, они казались ему все более слабыми. Хамфрис уже сообщил ему, что они «были не способны как физически, так и психологически» присутствовать на предстоящих слушаниях. Даже Грейс Фрайер, которая всегда была активней своих подруг, казалась спокойной и более сдержанной. «Я практически ничего не осмеливаюсь делать своими руками, – призналась она, – из страха поцарапаться. Последняя царапина так и не зажила из-за радия». Девушки стали превращаться в некое подобие фарфоровых кукол, завернутых в вату медицинского ухода. Берри стремился добиться правосудия ради них, однако больше всего ему хотелось, чтобы они провели свои последние дни с комфортом. Возможно, подумал он, ему следует поразмыслить над предложением Кларка, если, конечно, условия окажутся справедливыми.

Берри прибавилось пищи для размышлений, когда день-другой спустя Кэтрин Шааб рухнула без сознания в церкви. «Боль пронзает все мое тело, словно огненные стрелы, – со слезами говорила Кэтрин. – Я так больше не могу. Лучше бы мне не дожить до следующего месяца».

Казалось, Берри принял решение: бесчеловечно не попытаться уладить все прямо сейчас, если предложение окажется приемлемым. На любое дело могут уйти годы судебных разбирательств, а эти женщины, как Берри прекрасно знал из документов в своей папке, запросто могли не дожить и до сентября.

Тридцатого мая, как сообщалось, судья Кларк выступил в роли неофициального посредника. Его поступок спровоцировал пересуды среди других представителей юридической профессии, так как судья вмешивался в дело, которое было не в его юрисдикции. Кларка, однако, по его собственным словам, подобная критика возмущала. «Разве то, что я федеральный судья, – задал он риторический вопрос, – означает, что у меня не может быть сердца?» Он действовал, как он утверждал, исключительно из человеколюбия.

На следующий день в USRC состоялось заседание совета директоров с целью обсуждения возможных условий урегулирования дела. Вице-президент Баркер теперь заявил, что «директора хотят поступить по справедливости». Он, однако, добавил: «Мы в полной мере отрицаем какую-либо ответственность».

У компании были все основания желать урегулировать иск. Благодаря, как они ее называли, «грамотно спланированной пропагандистской кампании» (в которой, как они говорили – без тени иронии, – «человеческая сторона жизни обреченных на смерть женщин обыгрывалась в привлекательной форме»), массовая поддержка этих женщин выходила за всяческие рамки. Если бы USRC удалось урегулировать дело во внесудебном порядке, то они не только могли бы утихомирить эту шумиху и избавить компанию от дурной славы – они могли бы сами выбирать, когда сражаться в суде. Новые иски от других красильщиц циферблатов были неизбежны, и фирма, без сомнения, предвидела, что могла бы облегчить свою участь через несколько лет, если газеты перестанут трезвонить про Грейс Фрайер и ее подруг. Мирное урегулирование полностью устраивало USRC.

Так как компания была заинтересована в скорейшем разрешении ситуации, встреча Берри с адвокатами фирмы состоялась уже на следующий день, в пятницу первого июня, в четыре пополудни в кабинете судьи Кларка. Два часа спустя Кларк сделал краткое заявление возбужденной прессе, ожидавшей его снаружи. Торопясь на свой вечерний поезд, он только и ответил репортерам: «Ничего определенно пока сказать нельзя, однако я уверен, что вопрос будет улажен на совещании [в] понедельник».

Казалось, все довольны – все, кроме самих девушек. Они не испытывали восторга. «Жертвы радия отказываются от предложенных денег: суд будет продолжен; переговоры окончены!» – гремел один заголовок. Фирма предложила каждой из них по 10 000 долларов (138 606 долларов), однако из этой суммы нужно было вычесть медицинские долги девушек и судебные издержки, после чего оставались жалкие гроши.

«Я не собираюсь довольствоваться их жалкими подачками, – решительно заявила Грейс. – Я не стану прогибаться под них после всего, через что мне пришлось пройти». Кинта Макдональд попросту сказала: «У меня двое маленьких детей. Я должна позаботиться о том, чтобы они были обеспечены, когда меня не станет».

Нет, сказали женщины, мы не согласны. Грейс, как всегда, возглавляла их борьбу: она говорила, что «категорически откажется от предложения компании». Посовещавшись с девушками, Берри выдвинул USRC альтернативные условия: по 15 000 долларов (208 000 долларов) единовременно каждой женщине, пожизненное пособие в размере 600 долларов (8316 долларов) в год, оплата прошлых и будущих медицинских расходов, а также возмещение компанией всех судебных издержек. Компания должна была обдумать это предложение на выходных.

Понедельник, четвертое июня, стал весьма неспокойным днем. В десять утра переговоры продолжились, в то время как пресса со всего мира дежурила снаружи. Когда 45 минут спустя адвокаты покинули офис Кларка, им пришлось воспользоваться черным ходом, чтобы избежать разговоров со СМИ.

Они уходили, чтобы оформить официальные бумаги. В тот день Берри вызвал к себе в кабинет всех пять отважных женщин. По такому случаю они приоделись: на всех были шляпки «клош», Грейс накинула на плечи лисий мех. Даже Альбина пришла на эту судьбоносную встречу; последний месяц она почти не вставала с кровати. Но лучше любой одежды, ослепительней любых драгоценностей их лица в тот день украшали улыбки. Потому что они смогли. Вопреки всему, после необычайно тяжелой битвы – в которой они сражались, несмотря на свое невообразимо плачевное состояние здоровья, – они тем не менее призвали компанию к ответу.

Они провели с Берри три часа и подписали соглашение. Компания урезала единовременную выплату в окончательном договоре до 10 000 долларов – однако согласилась на все остальные условия. Это было весьма выдающееся достижение.

Под ослепляющими вспышками фотоаппаратов девушки позировали, чтобы навсегда запечатлеть этот исторический момент. Кинта, Эдна, Альбина, Кэтрин и Грейс. Они все стояли в ряд: настоящая «команда мечты». «Клуб женщин с улыбками» – причем сегодня эти улыбки были не грустными, а лучезарными, со вставными зубами и всем прочим, преисполненными чистым восторгом и изрядным количеством заслуженной гордости.

Официально о соглашении объявил сам судья Кларк в семь вечера. К этому времени собралась толпа из трех сотен людей: «все коридоры и проходы к лифтам были забиты». Кларк пробрался сквозь толпу, выбрав себе место, откуда его было хорошо видно, чтобы сообщить новости. Он прочистил горло и попросил тишины, которая и воцарилась под приглушенное шиканье – ее нарушали лишь срабатывающие фотовспышки и шуршание ручек в блокнотах. Добившись полного внимания прессы, судья объявил условия соглашения. «Вы можете отметить, если пожелаете, – вкрадчиво добавил он, – что судья постарался на славу». В соглашении подчеркивалось, что компания не признает своей вины. Маркли специально добавил: «[Фирма] не допустила халатности, и обвинения истцов, будь они даже обоснованными, несостоятельны из-за истекшего срока исковой давности. Мы придерживаемся мнения, что официальная позиция компании не подлежит пересмотру».

Сама корпорация объявила, что пошла на сделку исключительно из «гуманных» соображений. Заявление заканчивалось следующими словами: «[USRC] надеется, что лечение, которое будет предоставлено этим женщинам, принесет им исцеление».

В этом соглашении было еще одно важное условие. Компания настояла на том, чтобы организовать комиссию из трех врачей, которая бы регулярно обследовала девушек: одного врача назначат сами девушки, одного – компания, а еще одного они выберут по взаимному согласию. «Если любые два [врача] из этой комиссии придут к заключению, что девушки больше не страдают от отравления радием, – отметил Берри, – то выплаты прекратятся».

Планы руководства компании были очевидны; они даже не пытались скрыть их от Берри. «Я полностью убежден, – писал Берри, – что корпорация намерена по возможности разработать такую ситуацию, которая позволит им прекратить выплаты».

Ему было крайне не по себе от всего этого, особенно когда – хотя он и считал своего бывшего начальника «весьма благородным человеком» – появились слухи, что Кларк «вел дружбу с некоторыми из директоров [USRC]». Более того, у него, «возможно, были скрытые деловые взаимоотношения с кем-то из директоров компании, обладавшим контрольным пакетом акций, который был его приятелем со школы», а еще Берри выяснил, что Кларк «является либо был вплоть до недавнего времени акционером компании USRC».

«Эта ситуация, – с тревогой признался Берри, – вызывает у меня большие опасения». В зале суда округа Эссекс в Ньюарке замысловатые фрески на стенах посвящены четырем силам: Мудрости, Знанию, Милосердию и… Власти. В данном случае, размышлял Берри, последняя со своей жестокостью подходила как нельзя кстати.

Кларк собственноручно написал этим женщинам: «Я хочу выразить вам свою глубочайшую личную симпатию, а также свою искреннюю надежду на то, что будет найден какой-то способ помочь вам с вашей болезнью». В конце концов, именно для женщин это соглашение имело первостепенную важность. Они одержали верх; они никогда не думали, что доживут до этого дня.

«Я рада полученным деньгам, – с улыбкой прокомментировала Альбина, – потому что теперь моему мужу не придется так надрываться на работе». Ее сестра Кинта добавила: «Это соглашение столько значило не только для меня, но и для моих двух маленьких детей, а также для моего мужа». Она продолжила: «Мне хочется отдохнуть после всех этих испытаний, через которые мне пришлось пройти. Я бы хотела уехать вместе с семьей на какой-нибудь морской курорт». Хотя Кинта и объявила, что «недовольна условиями», она заключила: «Я рада освободиться от переживаний, связанных с судом, а также мне приятна мысль сразу же получить деньги».

«Думаю, мистер Берри, мой адвокат, проделал потрясающую работу, – с энтузиазмом и благодарностью сказала Эдна. – Я рада нашему соглашению; мы могли бы прождать гораздо дольше. Мы сможем позволить себе многое из того, что хотим, пока у нас будет возможность этим наслаждаться».

Кэтрин попросту сказала: «Бог услышал мои молитвы».

Лишь Грейс отреагировала более сдержанно. Она сказала, что была «вполне довольна»: «Мне бы хотелось получить больше, однако я рада и этому. Эти деньги во многом мне помогут; они хотя бы частично избавят меня от переживаний». Еще она добавила, говоря о том, что они осмелились подать иск, а также о том, чего они добились с такой широкой оглаской: «Я забочусь не о себе. Я в большей степени думаю о сотнях девушек, для которых это может послужить примером».

«Понимаете, мы оказались втянуты в это – и нас таких невообразимо много…»

Глава 32

Оттава, Иллинойс

– Июнь 1928 года—

Соглашение в Нью-Джерси стало международной сенсацией – и попало на передовую Ottawa Daily Times в Оттаве. «Общее количество жертв радия с новыми смертями выросло до 17», – гремела газета. «Резкий скачок в количестве жертв отравления радием!»

Девушек в студии Radium Dial охватил ужас. Впрочем, им было о чем беспокоиться; Элла Круз умерла предыдущим летом, и бывшим работницам нездоровилось: Мэри Даффи Робинсон и Инез Коркоран Валлат. В газете, которую девушки изучали с нарастающей паникой, говорилось, что первым симптомом отравления радием являются проблемы с зубами и деснами. Пег Луни, чья ранка от удаленного в прошлом году зуба так и не зажила, стало не по себе. «Девушки посходили с ума, – вспоминала Кэтрин Вольф. – На заводе проводились собрания, которые чуть не переросли в бунт. Леденящий ужас настолько нас подавлял, что мы с трудом могли работать – мы почти не говорили о нашей грядущей судьбе».

В студии воцарилась тишина: девушки замедлили свою работу, перестав то и дело подносить кисти к губам. Из-за снижения темпа производство пошло на спад, и руководство Radium Dial приняло меры, вызвав специалистов для проведения медицинского обследования.

Мэри Бекер Росситер пристально наблюдала за происходящим. Она заметила, что «они разделили девушек. Одних девушек отвели наверх, подальше от остальных. Они обследовали обе группы, но по отдельности». Женщины не знали, почему так происходит. Было ли это как-то связано с другими тестами, которые компания проводила в 1925 году? Но теми результатами так и не поделились с девушками, так что они ничего не знали.

Разделенные на группы женщины с недобрым предчувствием пошли встретиться с врачами. Врачи проверили дыхание девушек на радиоактивность, используя разработанные специалистами из Ньюарка тесты. Они также сделали рентгеновские снимки и взяли кровь на анализ.

Кэтрин Вольф прошла обследование. Пег Луни, Мэри Росситер, Хелен Манч, собиравшиеся вскоре покинуть компанию из-за замужества, тоже дышали в этот аппарат. Девушек заверили, что компания делает это прежде всего в их интересах, и они вернулись за свои рабочие столы в ожидании результатов, которые, как они надеялись, их успокоят.

Но результаты им так никто и не сообщил. «Когда я попросила отчет об обследовании, – вспоминала Кэтрин, – мне было сказано, что эту информацию предоставить невозможно».

Они обсудили дело с Мэри. Разве у них нет права знать? Мэри решила, что им не следует безропотно с этим мириться. Преисполненная страха и возмущения, она вместе с Кэтрин обратилась к мистеру Риду.

Их управляющий несколько неловко поправил свои очки, после чего развел руками. «Почему же, милые мои, – по-отечески сказал он им, – если бы мы стали раздавать вам медицинские отчеты, то тут бы поднялся бунт!» Казалось, его это чуть ли не забавляет.

Этот ответ не успокоил девушек, хотя Кэтрин позже говорила: «Никто из нас не понял, что он имел в виду». Мистер Рид, увидев их замешательство, продолжил: «Не существует никакого отравления радием». Он подчеркнул: «Все эти истории про отравление радием – выдумка!»

«Работники в опасности?» – спросила Мэри.

«Вам совершенно не о чем беспокоиться, – повторил управляющий. – Вы в безопасности».

Тем не менее девушки каждый день покупали газеты и читали все новые ужасные истории, от которых у них леденела кровь в жилах.

А затем, спустя три дня после объявления о соглашении, подписанном с девушками из Нью-Джерси, на протяжении которых напряжение в студии все продолжало накаляться, на третьей странице местной газеты появилась большая статья, полностью подтверждающая заявления их управляющего. Девушки зачитывали ее друг другу с облегчением.

Это было рекламное объявление на всю страницу, размещенное компанией Radium Dial, из которого девушки наконец узнали результаты своего недавнего обследования.

«Мы регулярно проводили… медицинский осмотр с участием… специалистов, знакомых с так называемым “отравлением радием” и его симптомами, – гласило заявление компании. – Ничего и близко напоминающего эти симптомы обнаружено не было».

Слава Богу. У них ничего не нашли. Они не умрут.

Девушки читали дальше:

«Если бы результаты вызвали опасение либо же если бы у нас в какой-то момент возникли опасения по поводу того, что некоторые условия работы могут поставить под угрозу здоровье наших сотрудников, мы немедленно прекратили бы работу. Здоровье [наших] сотрудников для руководства [компании] всегда на первом месте».

Объявление продолжалось таким текстом:

«В свете широкого распространения данных отчетов об отравлении [радием]… пришло время обратить внимание на один важный факт, который пока что упоминался в новостях лишь мимолетом… Все пугающие случаи так называемого «отравления радием» на востоке, о которых сообщалось в прессе, имели место в организации, использовавшей светящуюся краску, изготовленную из мезотория… В Radium Dial [используется] исключительно чистый радий».

Вот почему мистер Рид сказал, что «не существует никакого отравления радием», поняли теперь девушки. Вот почему радий безопасен – потому что работницам на востоке навредил не радий, а мезоторий.

Чтобы подтвердить свои заявления, компания Radium Dial процитировала работу «эксперта» доктора Фредерика Хоффмана, продолжавшего распространять свое мнение, что всему виной был мезоторий – Хоффман не отказался от своего убеждения и после того, как доктор Мартланд с ним не согласился, фон Зохоки изменил свое мнение, а Раймонд Берри написал ему: «Тесты покажут, что девушкам [из Ньюарка] больше навредил именно радий, а не мезоторий». Хоффман, однако, упорно игнорировал все расходившиеся с его теорией факты. Мистер Рид с гордостью распечатал информационные листки с заявлением компании, расклеил их в рабочих цехах и принялся целенаправленно указывать на них девушкам. «Он сказал, что нам следует обратить на это объявление особое внимание», – вспоминала Кэтрин.

Управляющий снова успокаивал девушек. «От радия у вас порозовеют щечки!» – с ухмылкой сказал он Мэри; затем он повернулся к Маргарите Глачински и нахально добавил: «Радий сделает вас, девушки, красавицами!»

Женщины продолжили читать газеты – однако теперь находили только хорошие новости. Компания повторно опубликовала свое объявление несколько дней спустя, и сама газета написала редакционную статью в поддержку местных работников, сообщив, что фирма «пристально следит» за здоровьем своих сотрудников. Весь город был доволен. Radium Dial провозгласили одним из ведущих предприятий Оттавы; было бы ужасно прискорбно потерять такой бизнес, однако, благодаря озабоченности компании, для тревог не наблюдается никакого повода.

В свете всего этого девушки вернулись к работе – их паника улеглась. «Они снова взялись за работу, они делали то, что им говорили, – сказал кто-то из родных Мэри, – и на этом все закончилось. Они больше никогда не задавали вопросов».

«Эти девушки, – вспоминал местный житель, – были набожными католичками, которых приучили не ставить власти под сомнение». Да и какие тут могли быть сомнения? Результаты обследования оказались нормальными, да и краска не содержала смертельно опасного мезотория. Это были неоспоримые факты – напечатанные на бумаге, развешанные на доске объявлений, – такие же неоспоримые, как и утренние рассветы, заливающие своим кровавым заревом необъятное небо Иллинойса. В студии тем временем была возобновлена старая добрая практика. Смочить губами… Обмакнуть…

Только одну семью, казалось, компании убедить не удалось. Потому что на следующий день после публикации этого объявления семья Эллы Круз подала на Radium Dial в суд.

Глава 33

Орандж, Нью-Джерси

– Лето 1928 года—

Для пяти красильщиц из Нью-Джерси, одержавших триумфальную победу над своей бывшей фирмой, жизнь стала сладкой. Из полученной компенсации Кэтрин дала своему отцу Уильяму 2000 долларов (27 700 долларов) на выплату закладной. «Для меня не может быть большего счастья, чем сделать своих родных счастливыми, – объявила она. – Я была так рада видеть, как мой отец освободился от переживаний».

Что касается ее самой, то она жила «словно Золушка на балу», – говорила она. «Сегодняшний день был моим». Начинающая писательница, она купила себе печатную машинку и транжирила деньги на новую одежду: шелковые платья и нижнее белье. «Я купила себе такое пальто, о каком всегда мечтала, – с энтузиазмом рассказывала она, – а еще фетровую шляпку в тон».

Эдна, всегда любившая музыку, потратилась на пианино и радиолу. Многие женщины купили автомобили, чтобы им было проще перемещаться. Вместе с тем девушки проявили дальновидность и инвестировали в недвижимость и акции.

«Ни единый цент [из этих денег] не попал в этот дом, – сообщила Грейс репортеру. – Для меня деньги – не роскошь. Деньги – это защищенность. Мои 10 000 долларов были надежно инвестированы».

«Во что?» – поинтересовался журналист.

Загадочно улыбнувшись, Грейс ответила: «В будущее!»

Причем деньги были не единственным поводом для поднятия духа, потому что многие из врачей, к которым обращались девушки, теперь давали им надежду. Фон Зохоки объявил: «По моему мнению, эти девушки проживут гораздо дольше, чем они сами могут подумать». Даже Мартланд, заметив, что уже несколько лет после смерти Молли Маггия и Маргариты Карлоу никто из девушек не умирал, выдвинул теорию, что существует «два типа случаев с красильщицами циферблатов – ранние и поздние. Ранние характеризовались тяжелой анемией и некрозом челюсти… В поздних отсутствовали (либо были излечены) анемия и инфекция челюстной кости». Мартланд считал, что более быстрый распад мезотория объяснял это различие; первые несколько лет девушки находились под ожесточенной атакой радиации, однако по истечении первого периода полураспада мезотория его активность снизилась в достаточной мере, чтобы пощадить девушек; их отравление напоминало поднимающуюся приливную волну, и женщинам удалось выбраться в безопасное место, как раз когда вода начала уходить. Хотя радий и продолжал облучать их кости, он, как известно, был менее агрессивным, чем мезоторий. Мартланд предположил, что если девушкам в поздних случаях «удалось пережить первые проблемы со здоровьем, то у них были все шансы и вовсе пережить отравление радием» – хотя у них навсегда останутся эти изъеденные радием кости. «Я считаю, что девушки, которых мы сейчас наблюдаем, – сказал он, – хотя и получили неизлечимые увечья, имеют значительные шансы победить свою болезнь». Новый прогноз, каким бы мрачным ни казался в каком-то смысле, давал женщинам самое ценное: время. «Кто-нибудь может найти способ нас исцелить, пускай и в самый последний момент».

Большинство девушек уехали летом отдыхать. Альбина с Джеймсом отправились в «путешествие своей мечты» на автомобиле в Канаду. Луис Хассман отвез свою жену в «длительный, беззаботный отпуск». Эдна написала Берри: «Мы поселились в коттедже с видом на озеро и наслаждаемся этим прекрасным видом». Кинта и Джеймс Макдональд несколько раз посетили Асбери-парк, но за границу уезжать не стали. Кинта понимала, что эти деньги были нужны, чтобы позаботиться о будущем ее детей, что бы ни случилось с ней самой.

Как бы они ни проводили свое лето, эти девушки могли быть уверены, что помощь для других пострадавших подобным образом красильщиц на подходе. В свете невероятной огласки, которую получило их дело, на конец года была назначена национальная конференция по отравлению радием. Кроме того, Свен Кьяер теперь начал гораздо более тщательное федеральное расследование случаев отравления радием. «Нет никаких сомнений, что мы имеем дело с производственным заболеванием, которое должно быть исследовано повторно», – пояснил начальник Кьяера Этельберт Стюарт. Его спросили, почему некоторые фирмы по-прежнему продолжают использовать старую практику смачивания кистей губами, хотя уже изобретены другие методы, и он проницательно ответил: «Возможно, новые методы оказались слишком медленными, а производители не хотели терять прибыли».

Кэтрин Шааб, которая провела все лето за пределами Ньюарка, наслаждаясь «настоящей деревенской жизнью», чувствовала себя намного лучше и назвала свое лето «восхитительным»: «Подобного отпуска у меня в жизни не было». «Мне нравилось сидеть на крыльце в лучах солнца, – мечтательно говорила она, – любуясь уходящими за горизонт лесами и холмами».

Сидя на этом крыльце, она написала Берри, чтобы поблагодарить его за все, что он сделал. «Я знаю по своему опыту, что сложно будет найти равного вам в вашей человечности… вам все было нипочем… мне попросту не верится, что нам удалось добиться в результате столь невероятного успеха». Она, как и остальные девушки, написала и Мартланду: «Я пишу, чтобы выразить вам свою искреннюю благодарность за вашу огромную помощь в доведении всего этого до победного конца».

Победный конец… если бы только это действительно было так. Берри втайне от девушек все больше переживал, что этот «победный конец», как назвала его Кэтрин, обернется не более чем сказкой. «Мне кажется, что вопрос, во всех смыслах, еще не закрыт, – написал он своему коллеге, – и настоящая борьба еще ждет нас впереди».

Сразу же после подписания соглашений компания USRC перешла в режим сокращения негативных последствий, связанных с «так называемым отравлением радием», как они говорили. Компания по-прежнему отрицала существование какой-либо опасности и, казалось, не сомневалась, что медицинский совет, назначенный для регулярного обследования девушек, вскоре признает всех девушек полностью здоровыми. Фирма не стала терять времени с назначением двух врачей, которые вполне могли им это устроить: одним из них стал Джеймс Эвинг, специалист по лечению радием, публично критиковавший Мартланда – друг Берри, врач, предупредил его, что «[за ним] следует приглядывать», – а другим по обоюдному согласию сторон стал Ллойд Кравер. Оба работали в больнице, «тесно связанной с применением радия», однако Берри «оказался не в состоянии» от них отделаться. Девушки, со своей стороны, назначили доктора Эдварда Крамбара. Мартланд написал: «сделанного уже не исправить, и Берри придется иметь дело с тем, что есть».

Осенью 1928 года девушек вызвали в больницу Нью-Йорка на первое обследование комиссией. Так как двое из трех врачей отрицали существование отравления радием, оставалось только гадать, что они подумают по поводу представших перед ними страдающих женщин. Кэтрин «очень хромала и была согнутой пополам»; у Грейс наблюдалась «значительная скованность движений в левом локте», а остатки ее челюстной кости были «обнажены» у нее во рту. Кинта явилась в гипсе; ноги Эдны были все так же скрещены. Тем не менее, когда девушки разделись и прошли полное медицинское обследование, проведенное незнакомыми врачами, больше всего этих врачей, должно быть, шокировало состояние Альбины. Крамбар позже сказал: «У миссис Ларис наблюдалась выраженная скованность движений в обоих тазобедренных суставах, из-за чего доктор Кравер не смог провести гинекологическое обследование».

Врачи протестировали дыхание девушек – двое из них были уверены, что этот тест оправдает компанию. Тем не менее результаты, как впоследствии писал Эвинг, «оказались, к нашему удивлению, положительными». Вместо того чтобы принять это в качестве подтверждения слов девушек, он продолжил: «Теперь возникает вопрос, не мог ли пациент как-то это подстроить… Чтобы результатам тестов можно было доверять, их следует, как нам кажется, провести в каком-нибудь отеле, где пациентки смогут раздеться». Девушки должны были пройти через все это снова.

В ноябре все пять женщин прибыли в отель «Марсель» для продолжения обследования. На этот раз из членов комиссии присутствовал только Кравер, однако руководил всем происходящим не он. Вместо этого руководство на себя взял доктор Шландт – «близкий друг» вице-президента Баркера, который уже заявил об отсутствии у женщин каких-либо признаков радиоактивности, когда проводил тесты для компании в апреле. Сам Баркер тоже находился здесь в качестве «ассистента». Присутствовал еще один врач – доктор Д. Фейлла.

Девушки сразу же поняли, что обследование не беспристрастно, однако что они могли сделать, чтобы его остановить? Подобные медицинские процедуры входили в их соглашение. Так что девушки были вынуждены раздеться в соответствии с указаниями и пройти тесты под пристальным наблюдением представителей компании.

Как только они покинули отель, Грейс Фрайер немедленно позвонила Берри. Она была, как и прежде, стержнем этой группы, ее лидером. Теперь же она выразила Берри их коллективный протест.

Адвокат был возмущен. Он немедленно написал в USRC, сообщив, что, с его точки зрения, обследование в отеле «крайне подозрительно», а присутствие Баркера и Шландта «нарушало условия соглашения», так как проводимые комиссией тесты должны быть непредвзятыми. Но, как оказалось, доктор Фейлла заключила: «Все пять пациентов радиоактивны».

Настоящий удар для компании, которая чуть ли не каждый день получала новые иски; они хотели, чтобы пять знаменитых красильщиц признали незараженными радием, чтобы использовать это в своей защите. Одно из новых дел в суде представлял сам Берри, выступая от имени Мэй Кабберли Кэнфилд, той самой красильщицы циферблатов, которая обучала Кэтрин. Как и остальные, Мэй лишилась зубов, а десны у нее были воспалены. Она также испытывала «странные» ощущения в челюсти, «словно в нее долбили», и временами страдала от паралича правой половины тела.

Берри уже частично выиграл дело, когда судья постановил, что доктор Флинн не может проводить обследование Мэй для компании; это имеют право делать только врачи. Это была небольшая победа, так как власти до сих пор не отреагировали на жалобу, поданную на Флинна. Отсутствие каких-либо действий в отношении него позволяло Флинну спокойно делать публикации: он заявил, что из-за «неправильного питания» у девушек «появилась склонность к накоплению радия в костях».

Никто не знал, как питался фон Зохоки, однако в ноябре он проиграл битву против радия в его организме. Мартланд отдал должное врачу: «Без его ценной помощи и рекомендаций мы не смогли бы так далеко зайти в нашем расследовании». Это было правдой, потому что без помощи фон Зохоки в разработке тестов наличие отравления радием, возможно, так и не удалось бы доказать с медицинской точки зрения. Разумеется, если бы фон Зохоки изначально не изобрел свою светящуюся краску, эти девушки могли бы вести совершенно другую жизнь…

Что касается девушек, то они не могли забыть предательства врача, свидетелями которого стали в зале суда. Этим, возможно, и объяснялось своеобразное злорадство по поводу его кончины. Одна газета назвала радий «настоящим Франкенштейном в пробирке, поднявшим руку на своего создателя»; Мартланд добавил: «Он умер ужасной смертью».

Таким образом, фон Зохоки не было на национальной конференции по радию в декабре 1928 года. Все ключевые фигуры присутствовали: Гамильтон, Уайли, Мартланд, а также руководство радиевой компании. Но никто не удосужился пригласить красильщиц циферблатов.

Эта конференция проводилась на добровольных началах и была организована профсоюзом с целью вернуть ситуацию под контроль. Главный врач страны, председатель собрания, признал, что «все, к чему мы здесь придем, носит сугубо рекомендательный характер и не будет иметь какой-либо юридической силы». Это, как позже заметил начальник Уайли, «очковтирательство».

На конференции обсуждались актуальные вопросы. Стюарт выступил с пламенным обращением к радиевой индустрии: «Светящиеся часы – это лишь модный аксессуар. Хотите ли вы продолжать выпускать столь бесполезную вещь, которая, что бы вы ни делали, несет в себе элемент, представляющий столь серьезную опасность? Я искренне надеюсь, что вы согласитесь с тем, что оно того не стоит».

Компании, однако, с ним не согласились; одна фирма сообщила, что на светящиеся циферблаты приходится 85 % их бизнеса – слишком прибыльная индустрия, чтобы от нее отказываться. Директора возразили, что случаи отравления были обнаружены лишь в Нью-Джерси, так что проблема не имела национального масштаба. Благодаря тому, что Флинн заставил молчать девушек из Waterbur, Стюарт мог привести в качестве контрпримера лишь один-единственный официально зафиксированный случай вне USRC, о котором свидетельствовал судебный иск семьи Эллы Круз в Иллинойсе, – однако этот случай был лишь предполагаемым, а не доказанным. Из-за отсутствия доказательств распространенности проблемы люди, поддерживающие девушек, были бессильны протолкнуть какие-либо предложения, даже когда начальник Уайли назвал происходящее «хладнокровным убийством в промышленности».

Конференция не подтвердила существование отравления радием и даже его опасность. Участники лишь согласились в необходимости продолжения исследований двумя комиссиями – вместе с тем не сохранилось никаких свидетельств о том, что эти комиссии вообще когда-либо созывались. А так как истории о девушках из Нью-Джерси стали вчерашними новостями, никто больше не отстаивал интересы красильщиц. «Корпорация Radium, – в отчаянии писал Берри, – продолжает вести свои игры». Причем, судя по всему, радиевые компании выигрывали.

На национальной конференции по радию присутствовали еще двое участников, о которых следует упомянуть: Джозеф Келли и Руфус Фордис из Radium Dial – директора, недавно подписавшиеся под опубликованным в газете в Оттаве объявлением. Казалось, они только слушали, никак не вмешиваясь в дебаты. Они слушали, когда один специалист сказал: «Я настоятельно рекомендую всем производителям часов отказаться от использования кистей, потому что вы можете наносить краску другими способами». Они слушали, когда обсуждались смерти и болезни девушек из Нью-Джерси. Они слушали, как промышленникам сходят с рук убийства.

А затем они вернулись домой.

Глава 34

Оттава, Иллинойс

– 1929 год—

Двадцать шестого февраля 1929 года Свен Кьяер, расследующий случаи отравления радием, прибыл к зданию суда небольшого городка Оттава. Он удивился, как там тихо; в этот день должны были состояться слушания по делу Эллы Круз, и, с учетом какофонии, спровоцированной исками радиевых девушек на востоке, Кьяер ожидал большей шумихи. Тем не менее вокруг почти никого не было – ни одна фотовспышка не озарила темноту спящего города.

В самом зале суда во время слушаний было так же спокойно: ни толп журналистов, ни свидетелей-знаменитостей, ни состязающихся между собой адвокатов. Все ограничилось лишь тем, что адвокат семейства Круз Джордж Викс встал и попросил отложить слушания. С учетом толчка, который дали иски в Нью-Джерси, Кьяер был удивлен, что тот не стремится ускорить рассмотрение дела.

После заседания Кьяер поговорил с Виксом и узнал причину его решения. Адвокату приходилось несколько раз ходатайствовать о переносе слушаний, потому что он ровным счетом ничего не знал про отравление радием – и не мог найти в Оттаве ни единого врача, который предоставил бы ему соответствующую информацию. Семья просила в качестве компенсации 3750 долларов (51 977 долларов), что было весьма скромно с их стороны, однако если так будет продолжаться и дальше, то они не увидят ни единого цента. Викс не мог разыскать никого, кто объяснил бы ему, что такое отравление радием, не говоря уже о том, действительно ли Эдна умерла именно от него. Ее родителей проинформировали, что единственным способом что-то доказать является эксгумация тела их дочери, однако это стоило 200 долларов (2772 долларов), а таких денег у них не было. Дело осталось в подвешенном состоянии.

Кьяер продолжил свое паломничество по городу. Он обзвонил всех стоматологов и других врачей, обещавших сообщить ему, если у кого-то из красильщиц циферблатов обнаружатся симптомы отравления радием. Как и прежде, они не знали ни одного подобного случая.

Он также посетил студию Radium Dial. Работа там по-прежнему кипела вовсю – женщины дружно раскрашивали циферблаты. Кьяер встретился с управляющим и запросил результаты проведенных компанией тестов.

Radium Dial теперь регулярно проводила медицинское обследование своих сотрудников – хотя девушки и замечали, что, как и раньше, перед обследованием их разделяли. Кэтрин Вольф вспоминала: «Лишь однажды [меня] вызвали для физического осмотра [в 1928-м], в то время как других девушек, здоровых на вид, обследовали регулярно».

Кэтрин Вольф не была особо здоровой: она по-прежнему хромала, а совсем недавно начала падать в обморок. Обеспокоенная, она поинтересовалась у Рида, можно ли ей вновь увидеться с корпоративным врачом, однако он ей отказал. Она убеждала себя, что беспокоится по пустякам. Компания заверила, что проведенные экспертами тесты не выявили у нее каких-либо проблем со здоровьем, и поклялись, что закрыли бы студию немедленно, если бы существовала какая-то опасность.

Тем временем работы в студии все прибавлялось. Когда шумиха в Нью-Джерси улеглась, количество заказов вновь поползло вверх, достигнув отметки в 1,2 миллиона часов в год. Бизнес вернулся в свою колею.

Вместе с тем проведенная инспекция в Radium Dial вызывала у Кьяера беспокойство. У двух работниц лаборатории из Чикаго наблюдались изменения в составе крови, указавшие на недостаточность принимаемых фирмой мер безопасности. Кроме того, девушки по-прежнему обедали прямо в студии, не помыв руки. Кьяер заключил: «Необходимо принять дополнительные меры для защиты сотрудников».

Он встретился с Джозефом Келли, президентом, который заверил, что фирма «будет оказывать вам все необходимое содействие». Внимательно ознакомившись с результатами обследований, Кьяер теперь хотел отдельно поговорить про двух работниц, в том числе об Элле Круз. Кьяер заявил: «Я считаю, что не могу [в своем расследовании] не рассмотреть этот случай». Он запросил подробную информацию по обеим девушкам, но президент фирмы предоставил только даты их трудоустройства – толку от этого было мало. Время у Кьяера заканчивалось, так что он не стал дальше донимать компанию; он решил, что все равно узнал достаточно.

Таким образом, в своем отчете, который девушки из Radium Dial так никогда и не увидели, он написал: «У одной красильщицы циферблатов, Маргарет Луни, девушки двадцати четырех лет, работавшей на студии в Иллинойсе, тестирование с помощью электроскопа в 1925 году выявило наличие радиоактивности. В 1928 году был проведен еще один тест, показавший, что она по-прежнему была радиоактивной… Полную информацию получить не удалось, и фирма отказывается называть ее болезнь отравлением радием, на которое проведенные тесты ясно указывают».

Маргарет Луни. Компания заверила ее, что «ее здоровье не вызывает нареканий». Ей сказали, что тесты не выявили ничего, о чем бы ей стоило беспокоиться.

Она понятия не имела, что ее ждет.

Пег Луни улыбнулась Чаку Хакенсмиту из красной тележки, в которой сидела. Немного смущенно она поблагодарила его за помощь.

Чак, с его мускулистыми плечами, ответил ей лучезарной улыбкой и взялся за ручки тележки. «Поехали…» – крикнул он, наверное, своей невесте с типичным энтузиазмом. И холодный, как мрамор, атлет предстал перед нами…

«В итоге, когда Пег была слишком слаба, чтобы ходить, Чак стал возить ее по округе в тележке», – вспоминала племянница Пег Дарлин. Сестра Пег Джин подтверждала: «Он просто сажал ее в маленькую красную тележку и возил повсюду».

Тем не менее, как бы широко Чак ни улыбался, толкая эту тележку, как бы решительно он ни был настроен не подавать виду, ему не удавалось скрыть своих истинных чувств. «Все происходящее сводило его с ума», – с грустью вспоминала Дарлин.

Вся семья чувствовала то же самое. Потому что к лету 1929 года с рыжеволосой Пег Луни все было далеко не в порядке. Незаживающая ранка от зуба стала лишь началом; у девушки развилась анемия, а затем появилась боль в бедре, из-за которой она едва могла ходить, – тогда Чак и принялся возить ее в этой маленькой красной тележке на вечеринки и в кино. Он был ужасно милым – в конце концов, он ее безумно любил. Они собирались пожениться в следующем июне.

Но Чак со своей красной тележкой был рядом не всегда. Добираться до радиевой студии Пег приходилось пешком. Ее сестра Джин вспоминала, как она вместе с остальными детьми ждала ее возвращения с работы.

«Мы все сидели на крыльце, ожидая ее, потому что она ходила с таким большим трудом, – говорила Джин. – Дорога домой была для нее мучением. Мы подбегали, чтобы ее встретить, брали ее под руки, чтобы помочь».

Приходя домой при помощи своих братьев и сестер, Пег больше не могла помогать матери с домашними хлопотами, как прежде. Ей приходилось просто лежать и отдыхать. Ее мама с ужасом наблюдала за ухудшающимся самочувствием дочери; Пег угасала на глазах, и ее сестра с оцепенением смотрела, как она достает изо рта зубы и кусочки челюсти. В конце концов ее родители насобирали достаточно денег, чтобы отправить ее к врачу в Чикаго. Городской врач сказал ей, что у нее пористая челюсть и ей следует поменять место работы.

Возможно, Пег планировала подыскать новую работу, когда ей полегчает. Вместе с тем Пег не была глупой; она понимала, что лучше ей не становится. Хотя врачи в Оттаве, казалось, были сбиты с толку – один, лечивший ее в июне 1929 года, всего лишь приложил ей к груди пакет со льдом, – сама Пег, судя по всему, догадывалась, что с ней происходит. «Она знала, что ей придется уйти, – с грустью вспоминала мать Пег. – Мы видели, как она медленно умирает. С этим ничего нельзя было поделать».

«Что ж, мама, – говорила она. – Мое время на исходе».

Мучительную боль девушке приносили не только бедра и зубы: у нее болели ноги, череп, ребра, запястья, лодыжки… Хотя она и страдала уже не первый месяц, все равно продолжала каждый день ходить на работу и красить эти циферблаты. До самого конца она оставалась ответственной девушкой.

Руководство Radium Dial – предупрежденное Кьяером, что случай Пег особый, – пристально за ней наблюдало. Они знали, что в 1925 и 1928 годах результаты ее тестирования на радиоактивность были положительными; они знали из взятых у нее анализов, что именно с ней случилось. Поэтому, когда Пег упала в обморок на работе 6 августа 1929 года, мистер Рид организовал ее размещение в больнице, где работал их корпоративный врач. «Мнение семьи никто спрашивать не стал, – говорила ее племянница Дарлин. – Нас попросту заткнули. Мне всегда это казалось странным. Что за компании обзаводятся собственными врачами? Это была полная бессмыслица. Скорее всего, Radium Dial оплачивала ее счета, – добавила она. – У нас не было денег на дорогостоящие медицинские услуги, это уж точно».

Пег было крайне одиноко в этой больнице, вдали от своего дома у железнодорожных путей. Девушка, у которой было девять братьев и сестер, спавших вместе в крохотной комнатушке, по трое в кровати, оказалась совершенно одна. Другим детям не разрешали ее навещать. Ее сестра Джейн однажды пришла в больницу, однако врачи не пустили ее в палату к Пег.

У Пег появились симптомы дифтерии, и ее быстро поместили в карантин. В таком ослабленном состоянии она вскоре подхватила и пневмонию. Radium Dial, демонстрируя свою обеспокоенность, уделяла пристальное внимание ее ухудшающемуся здоровью.

Четырнадцатого августа 1929 года в 2:10 утра Маргарет Луни скончалась. Этой девушки, которая собиралась выйти замуж за Чака в следующем году, которой нравилось читать словарь, которая когда-то мечтала стать учителем и славилась своим заливистым смехом, не стало.

Ее родные, хотя и по-прежнему от нее изолированные, находились в больнице, когда она умерла. Зять Пег Джек Уайт, женатый на ее сестре Кэтрин – импозантный мужчина, смазывавший вагоны на железной дороге, – тоже присутствовал среди родных. Он был из тех людей, что всегда принимают правильные решения, когда того требует ситуация. Вот почему, когда посреди ночи явились представители компании и попытались забрать ее тело, чтобы похоронить, Джек выразил категорический протест.

«Нет, – решительно заявил он. – Вы не заберете [ее тело]. Она прилежная католичка, которая заслуживает полноценных католических похорон и проведения мессы».

«Думаю, нам повезло, что он был там, – проницательно заметила Дарлин, – потому что я не уверена, что кто-то из остальных родных, с учетом всего происходящего… не думаю, что у них хватило бы смелости возразить компании и врачам. Но Джек был более решительным. Он сказал им, что этому не бывать».

Представители компании попытались с ним поспорить. «Они хотели поскорее со всем покончить, – продолжала Дарлин. – Хотели сделать все по-тихому». Однако Джек стоял на своем, и они не смогли забрать тело Пег.

Это небольшое сражение компания Radium Dial проиграла – однако сдаваться она и не думала. Судя по всему, фирма переживала, что смерть Пег свяжут с отравлением радием, что напугало бы всех девушек в студии и, скорее всего, повлекло бы многочисленные иски. Руководству нужно было взять ситуацию под контроль. Они спросили у родных Пег, что те думают по поводу вскрытия тела.

У семейства Луни уже были подозрения, с учетом комментариев врача из Чикаго, утверждавшего, что Пег убила ее работа. Они охотно согласились, при условии, что их семейному врачу тоже разрешат присутствовать, так как им хотелось докопаться до правды. Эта оговорка была крайне важной: после всех полуночных махинаций фирмы они попросту им не доверяли.

Компания сразу же согласилась. Да, да, сказали они, без проблем. Во сколько?

Когда семейный врач явился в назначенное время, он обнаружил, что вскрытие было проведено за час до его прибытия.

Он не видел ни многочисленных трещин на ребрах Пег, ни «ряд “истонченных” участков и “дыр” в плоских костях [ее] черепа». Он был лишен возможности изучить следы радиевого некроза, которые «в значительном количестве» обнаружились в своде черепа, в тазу и как минимум в 16 других костях. Он не осмотрел обширные изменения скелета, отчетливо проглядывающие сквозь измученное тело Пег.

Он не присутствовал, когда врач компании «удалил путем посмертной резекции» остатки челюсти Пег Луни и забрал ее кости. Он забрал самые убедительные доказательства. Семья не увидела копии отчета, однако Radium Dial свой экземпляр получила, хотя это были слишком уж подробные данные о последних моментах Пег, чтобы делиться ими с компанией. Там говорилось о том, что врач увидел у нее внутри: сколько весили ее органы, как они выглядели; «нормальные» они были или нет. Что касается ее костного мозга и зубов, то у нее, по словам врача компании, все было в полном порядке. «Зубы в идеальном состоянии, – гласил официальный отчет о вскрытии. – Отсутствуют какие-либо следы разрушительных изменений костей в верхней или нижней челюсти».

Они, как полагается, заполнили ее свидетельство о смерти: в качестве причины смерти была указана дифтерия.

Семье, может, и не предоставили копию отчета, однако Radium Dial позаботилась о том, чтобы местная газета опубликовала его краткую выжимку. Таким образом, в некролог Пег по запросу компании была включена следующая информация:

«Состояние здоровья девушки на момент ее смерти приводило в замешательство. Она работала в студии Radium Dial, и ходили слухи, что ее состояние было вызвано отравлением радием. Чтобы отмести всяческие сомнения по поводу причины смерти, [было проведено] вскрытие… доктор Аарон Аркин… сообщил, что смерть, вне всяких сомнений, вызвана дифтерией. Никаких видимых следов отравления радием обнаружено не было».

Был напечатан и весьма любопытный заключительный комментарий, вставленный, вероятно, в пресс-релиз одним из директоров компании, который прекрасно знал, как завоевать поддержку населения: «Родители мисс Луни были вполне удовлетворены результатами вскрытия».

Они не были «вполне удовлетворены». Они были раздавлены смертью своей дочери.

«Моя мать была убита горем, – говорила Джин. – После ее смерти она больше никогда не была собой. Моя мама была просто в ужасном состоянии. Раньше мы все время прогуливались до кладбища по утрам, толкая перед собой старую газонокосилку, чтобы заодно подстригать траву, – оно было всего в паре миль. Мы все время туда ходили».

Что касается Чака, то смерть возлюбленной стала для него невосполнимой утратой. В конечном счете он продолжил жить своей жизнью и исполнял мечты, которые когда-то были их общими. Он стал профессором в университете и опубликовал несколько книг; Пег, без всякого сомнения, с радостью бы их прочитала. Он женился и завел детей. И он поддерживал контакт с семейством Луни на протяжении более чем 40 лет. Его жена поведала матери Пег о том, что каждый год, когда приближался день рождения или годовщина смерти Пег, он становился молчаливым и отрешенным.

«Она знала, – пояснила Дарлин, – что он думает о Пег».

Глава 35

Орандж, Нью-Джерси

– 1929 год—

Кэтрин Шааб застегнула свою блузку после медицинского обследования и стала дожидаться, когда заговорит доктор Кравер – он предупредил, что желает обсудить одну важную тему. К ее удивлению, он предложил ей, чтобы радиевая компания прекратила оплачивать ее медицинские счета. В подписанном соглашении между тем было четко указано, что компания обязуется оплачивать их до конца ее дней. Кравер же хотел, чтобы она приняла вместо этого единовременную выплату. Спустя менее года после заключения соглашения в Нью-Джерси корпорация United States Radium стала предпринимать попытки уклониться от выполнения его условий.

Идея единовременной выплаты впервые пришла в голову вице-президенту Баркеру и встретила полную поддержку врачей компании. Доктор Эвинг нарек текущее соглашение «неудовлетворительным», так как «эти женщины не собираются умирать». Теперь в своей лаборатории Кравер использовал в разговоре с Кэтрин «важный аргумент о банкротстве компании», чтобы вынудить ее принять новое предложение, – однако USRC была далека от банкротства. Эта ложь, как позже сказал Берри, когда Кэтрин с тревогой сообщила о предложенной врачом схеме, была «лишь „намалеванным чертом” с целью добиться согласия».

То, что женщины год спустя оставались живы, казалось, раздражало компанию с финансовой точки зрения, так как они, искалеченные и страдающие от боли, регулярно обращались к врачам и покупали болеутоляющие. С точки зрения USRC, это был перебор – они оспаривали каждый счет. Девушкам, угрожающе сказал Эвинг, следует быть «осмотрительней в своих расчетах, что все понесенные ими расходы будут оплачены».

От комиссии врачей ожидали услышать, что женщины больше не страдают от отравления радием, что освободило бы компанию от какой-либо ответственности. Складывалось впечатление, что Эвингу, поведение которого Берри назвал «враждебным», прямо не терпелось поскорее поставить такой диагноз. К его раздражению, однако, хотя комиссия и подвергала женщин одному тесту за другим, каждый раз результаты были одинаковыми.

Берри хотел, чтобы комиссия официально заявила о наличии у девушек отравления радием: это стало бы веским доказательством того, что все красильщицы циферблатов подвержены его воздействию, и вместе с другими адвокатами Берри мог бы использовать это в предстоящих исках других девушек. Эвинг, однако, наотрез отказался. «Мы не желаем, чтобы эти данные были использованы в рамках каких-либо других дел», – с напускной важностью отписался он.

Что касается самих девушек, то они делали все возможное, чтобы выдержать это до конца. Их подвергли невероятному количеству экспериментальных методов лечения и тестов. Врачи пробовали английскую соль, от которой их тошнило, промывание кишечника, а также еженедельно обследовали их спины и брали анализы кала и мочи. Обследование, как правило, проводилось в больнице Эвинга и Кравера, из-за чего искалеченным девушкам приходилось ездить в Нью-Йорк. Луис Хассман сказал Берри, что «Эдне очень тяжело даются столь дальние поездки; последний раз после возвращения из Нью-Йорка ей пришлось отлеживаться в постели».

Прекрасные светлые волосы Эдны теперь полностью поседели. Все девушки выглядели гораздо старше своих лет из-за странных кожных складок под подбородком на месте удаленных челюстей. Лишь Грейс выглядела лучше, чем годом ранее. Хотя она и перенесла 25 операций на челюсти, она не перестала улыбаться; говорили, что из всех пяти она выглядела самой счастливой. После заключения соглашения она заявила: «Люди стали спрашивать у меня, собираюсь ли я перестать работать: что ж, это в мои планы не входит. Я планирую и дальше трудиться на своей работе, пока буду в состоянии это делать, потому что мне она нравится». Она по-прежнему ездила каждый день на работу в банк, где с пониманием относились к отгулам, которые она брала, чтобы проходить осмотры.

Хотя девушки довольно часто сдавали тесты, результатов им никто не сообщал. «Врачи ничего нам не говорят, – жаловалась Кэтрин. – Мне бы хотелось знать, есть ли у меня хоть какие-то улучшения». На самом деле во многих смыслах Кэтрин стало лучше, потому что теперь она спокойно жила в санатории на вершине холма, в 12 милях от Ньюарка, который она называла «жемчужиной востока». Она писала, что эти условия вдохновляли ее выздоравливать, чтобы наслаждаться «мальвами и вьющимися розами, а также пионами и солнечным светом». Деньги пошли на пользу и Альбине; тем летом, как говорили, она выглядела «крайне довольной». Она получала удовольствие от радио, своей золотой рыбки, фильмов, от непродолжительных прогулок по деревне, зачастую вместе с Кинтой.

Теперь же Кинту положили в больницу; она была не в состоянии присесть, навещать ее разрешалось лишь родным. Из-за этого она не только не могла гулять по деревне, но не смогла и присутствовать на суде по делу Мэй Кэнфилд, на который все остальные четыре девушки пришли летом 1929 года. Кинта попросила Берри представлять ее.

Это были предварительные слушания. Работая над делом Мэй, Берри осознал, насколько предусмотрительно радиевая фирма заключила соглашения годом ранее. Во второй раз ему оказалось еще сложнее строить обвинение. Дринкеры, Кьяер и Мартланд дружно отказались давать показания, да и в прессе не было никакой шумихи, вынуждающей фирму сдаться.

Пять девушек помогли Мэй, отказавшись от своего права на врачебную тайну: они хотели, чтобы комиссия врачей использовала их данные для доказательства существования отравления радием. Маркли, однако, выразил протест против рассмотрения в суде каких-либо связанных с этими девушками материалов – как медицинских диагнозов, так и самого факта прошлогоднего соглашения, – аргументируя это тем, что они «никоим образом не связаны с этим делом», а назначенные компанией врачи и вовсе отказались давать показания.

Тем не менее, как однажды написала Кэтрин, Раймонду Берри не было равных. Он все равно вызвал на слушания Кравера и Эвинга: они были «в бешенстве». Хотя Эвинг и видел своими глазами, как женщины под присягой сказали, что не имеют ничего против обсуждения их случаев, он отказался что-либо говорить, ссылаясь на врачебную тайну.

Доктор Крамбар – союзник девушек в этой комиссии – с радостью дал показания. И хотя Маркли угрожал подать на него в суд, если он это сделает, Берри удалось убедить врача продолжать. Берри набирался опыта как в подготовке свидетелей, так и в представлении своей позиции в суде: теперь в его распоряжении имелись все необходимые данные и опыт, чтобы значительно усложнить жизнь компании United States Radium: он был самой надоедливой занозой у них в боку. Директора рассчитывали, что после заключения соглашений по первым пяти искам они от него отделаются. Теперь же они осознали, как глубоко заблуждались.

Наступил Черный вторник, как его прозвали – 29 октября 1929 года, день, когда финансовый кошмар обрушился на Уолл-стрит и «бумажные состояния… растаяли, словно лед на знойном солнце».

«Уолл-стрит, – писал один из свидетелей биржевого краха, – стала улицей разбитых надежд, удивительного безмолвного страха и своего рода парализующего гипноза».

Более чем в сотне кварталов от эпицентра обрушения американской экономики Кинта Макдональд лежала в своей палате в Мемориальной больнице Нью-Йорка. Здесь тоже царила атмосфера парализующего безмолвного ужаса – однако Кинта дала себе клятву, что никогда, никогда не потеряет надежду.

Ее госпитализировали в сентябре в «предсмертном состоянии», однако прошел месяц, а она по-прежнему боролась за жизнь – да еще как. Друзья и родные восхищались ее стойкостью. «Она была настоящим спартанцем, – сказала невестка Этель, присматривавшая за детьми Макдональд, пока их мама была в больнице. – Когда я интересовалась, как она, Кинта всегда отвечала “неплохо”. У нее и в мыслях не было умирать». «Она стремилась продолжать жить ради детей, – пояснил муж Кинты Джеймс. – Мысль о них придавала ей смелости и дальше бороться за жизнь».

К тому времени Макдональды уже помирились, но предыдущий год выдался для них неспокойным. Хотя Джеймс и получил 400 долларов (5544 долларов) по соглашению в 1928 году, эта сумма была ничтожной по сравнению с состоянием, которым теперь владела его жена, – и эта разница, казалось, не давала ему покоя. Будучи в то время безработным, Джеймс растратил свои деньги за лето в нелегальных питейных заведениях,[3] в то время как Кинта инвестировала свои средства в трастовый фонд для своих детей. Однажды ночью в сентябре 1928 года его возмущение дошло до предела. Когда Кинта отказалась дать ему деньги, Джеймс со злости ударил свою покалеченную жену и стал угрожать отравить ее газом, включил в доме все газовые конфорки, в то время как она беспомощно лежала в гипсе. Его арестовали. Кинта, однако, не стала выдвигать обвинения; это был не первый раз, когда он поднял на нее руку. С помощью Берри Кинта начала бракоразводный процесс, однако Джеймсу, судя по всему, удалось ее переубедить, и она его остановила. «Мой муж пытается быть храбрым, – однажды сказала она о нем. – Однако мужчинам это дается сложнее, чем женщинам».

Осенью 1929-го храброй приходилось быть Кинте. «Последние три недели, – сказала про нее Этель в начале ноября, – она не могла двигаться. Ее приходилось кормить с ложки». Теперь же, к огромному удивлению врачей, Кинта начала одерживать победу в своей отчаянной борьбе.

Возможно, на выздоровление ее вдохновили Грейс и Альбина, дела которых складывались хорошо. Однажды вечером, навещая Кинту, Грейс дала ожидающим снаружи репортерам короткое интервью, с гордостью сообщив, что ей больше не приходится постоянно носить корсет для спины. «Врачи сказали, что мой организм активно сопротивляется болезни – вот почему у меня все так удачно складывается», – сообщила она им, а затем шутливо добавила: «Во мне хватило сопротивления, чтобы не лежать больной в постели, а встать и пойти проголосовать за Гувера!» Кинта тоже надеялась вскоре встать с кровати – ну или по крайней мере поправиться в достаточной степени, чтобы вернуться домой. Ее состояние быстро улучшалось, и Джеймс даже подготовил дом к ее возвращению, и вся семья праздновала День благодарения и десятилетие ее дочери Хелен с радостной мыслью о том, что Кинта вскоре окажется с ними.

«Каждый раз, когда мы [видели ее] за последние несколько недель, – с энтузиазмом говорила Грейс, – она была все более сильной. И сегодня она снова стала самой собой. Уже давно она не была в таком хорошем состоянии». Кинта попросила Грейс купить от ее имени подарки для детей; она намеревалась сделать предстоящие праздники незабываемыми.

Шестого декабря Кинта была в хорошем расположении духа. Джеймс навестил ее в тот пятничный вечер, и они поболтали о предстоящем Рождестве. Они надеялись, что к этому времени она вернется домой, чтобы насладиться праздниками с семьей. Посреди их разговора она внезапно вздохнула.

«Я так устала», – сказала она.

Джеймс не был удивлен. Он наклонился, чтобы ее поцеловать, стараясь не касаться ее ноги. В верхней части бедра у нее была опухоль, которая сильно болела. Они оба подняли глаза на висевшие в палате часы – время посещений подходило к концу.

«Не мог бы ты сегодня уйти пораньше?» – сказала она.

Он выполнил просьбу и покинул ее, не предчувствуя ничего плохого.

Опухоль на ноге Кинты… Мартланд, возможно, ее бы сразу распознал. Потому что это была саркома – та самая опухоль кости, что убила Эллу Экерт морозным декабрьским днем почти два года назад.

Незадолго до двух часов ночи седьмого декабря 1929 года Кинта Макдональд впала в кому. Джеймсу позвонили из больницы, и он немедленно выехал из дома. Он несся сломя голову, и его дважды остановили за превышение скорости, однако оба раза полиция отпустила его, узнав, куда он направляется. Но все его старания были напрасны. Когда Джеймс прибыл в Мемориальную больницу «со слезами на глазах», было уже поздно. Кинта Макдональд скончалась за несколько минут до его появления. Он метался между яростью и депрессией, а затем стал попросту горевать.

«Мое сердце разбито, – позже сказал он. Тихим голосом он добавил: – Я рад, что она обрела покой».

Ее подруги были раздавлены. Они все крепко сдружились: впятером они сражались против компании, против всего мира. Кинта погибла первой из них. Альбина рухнула без сознания, услышав эту новость. Кэтрин Шааб тоже была потрясена. Кэтрин решила не приходить на похороны, а вернулась вместо этого в свой загородный дом, чтобы «обрести забвение и продолжить учебу». Она проходила заочный курс английского в Колумбийском университете: она планировала написать книгу о пережитом. «На какое-то время, – рассказывала она, – мне удалось полностью погрузиться в учебу и работу над книгой».

Но у оставшихся в Орандже девушек никакого забвения не было. В каком-то смысле они хотели помнить: помнить Кинту. Во вторник, 10 декабря, Эдна, Альбина и Грейс прибыли в церковь Святого Венанция на ее похороны. Поджидавшие их репортеры сразу же заметили различия в их состояния: Грейс «шла энергично и без чьей-либо помощи», а Эдну «болезнь, казалось, подкосила больше всех». У Альбины уже вторая сестра погибла от отравления радием, и само присутствие на похоронах было для нее мучением. Тем не менее она пришла, решительно настроенная отдать ей дань уважения. К дверям церкви вела длинная лестница, однако Альбина мужественно преодолевала каждую ступеньку, хотя и была, казалось, «на грани обморока». Это было важнее ее состояния. Это было для Кинты.

Служба шла недолго. Хелен и Роберт, дети Макдональдов, «держались поближе к своему отцу – оба были слишком юными, чтобы осознать всю горечь утраты, однако они все равно все чувствовали». Вскоре они и правда отметят Рождество, которое никогда не забудут.

Сразу же после мессы родственники и близкие друзья проследовали на кладбище Роздейл, где Кинте предстояло присоединиться в вечном покое к своей сестре Молли. Это были обычные похороны, без лишней шумихи, как она и хотела.

Кинта попросила еще об одном. Она пожелала, чтобы ее смерть принесла пользу ее подругам. «Тем самым, – с грустью сказала Этель, – она хотела оставить прощальный подарок остальным жертвам». Таким образом, Мартланд провел вскрытие и обнаружил, что Кинта умерла от точно такой же редкой саркомы, которая убила Эллу Экерт. Опухоль Кинты, может, и не сидела в плече, однако это была та же болезнь: просто радий выбрал в костях другую цель. Мартланд сделал заявление по поводу этой новой угрозы. «Кости жертв, – объявил он, – на самом деле умерли прежде, чем они сами».

Можно было бы думать, что смерть Кинты – женщины, которой врачи компании предсказывали долгую жизнь, – изменит наконец позицию корпорации United States Radium. Но этого не случилось. Берри удалось добиться в новом году соглашения, по которому Мэй Кэнфилд полагалась компенсация в размере 8000 долларов (113 541 долларов), однако компания выдвинула одно условие, призванное утихомирить Берри. Они заявили, что выплатят его клиентке деньги лишь в случае, если он сам примет участие в сделке. Он был слишком хорошо осведомлен об их деятельности – и слишком уж наловчился выступать в суде, – чтобы спускать его с поводка.

Таким образом, Раймонд Берри, герой юриспруденции, первый адвокат, ответивший на призывы Грейс о помощи, оказался вынужден подписаться под следующим условием: «Я выражаю свое согласие не принимать никакого участия, будь то прямое или косвенное, в любых других исках к корпорации United States Radium, а также не оказывать какого-либо содействия каким-либо людям в любых действиях, направленных против упомянутой компании, не предоставлять им никакой информации по вопросам, связанным с упомянутой компанией».

Берри сошел со сцены. Он был важнейшим борцом против фирмы, надоедливой занозой у них в боку. Теперь же с хирургической точностью они вынули эту занозу и навсегда от нее избавились.

Им, может, и пришлось дважды пойти на уступки, однако корпорация United States Radium выигрывала войну.

Глава 36

Оттава, Иллинойс

– 1930 год—

Кэтрин Вольф глубоко вздохнула и в утомлении провела руками по лицу и своим коротким темным волосам. Она безучастно смотрела, как вокруг нее взлетели клубы потревоженной ее усталым вздохом радиевой пыли, которой был усыпан рабочий стол. Затем она с неохотой продолжила взвешивать материал для девушек. Кэтрин больше не работала красильщицей циферблатов на полную ставку: руководство студии назначило ей новые обязанности.

Они были с ней по-настоящему добры, думала она. Мистер Рид относился с таким пониманием. Однажды в прошлом году он вызвал ее к себе и сказал, что, в связи с ее плохим здоровьем, ей предоставляется полуторамесячный отпуск. В Radium Dial знали, что ей нездоровилось, и, как и за Маргарет Луни, за ней приглядывали.

Тем не менее отпуск не помог. Тогда ей и решили изменить обязанности. Ее работа теперь заключалась в том, чтобы взвешивать краску и отскребать ее от сосудов, используемых девушками, – зачастую ей приходилось делать это собственными ногтями. Ее руки стали «ярко светиться», и, так как она имела привычку проводить ими по волосам, вся ее голова сияла. В итоге получилось, частенько думала Кэтрин, разглядывая себя в зеркало в темной ванной, что на новой работе на ней стало оседать еще больше радия, чем на прежней.

Это было не так весело, как расписывать циферблаты, однако и сама студия Radium Dial была уже не та: большинство девушек из банды Кэтрин к этому времени ушли из компании. Остались лишь она, Мэри Росситер да Маргарита Глачински. Кэтрин старалась рассматривать свои новые обязанности как повышение: радий был очень ценным, так что поручение отвечать за его распределение и сбор можно считать хоть каким-то достижением. После восьми лет работы на компанию она была одним из самых надежных сотрудников.

Тем не менее она знала, что некоторые девушки сплетничают по поводу причин смены ее обязанностей. «Думаю, – сказала одна из ее коллег, – что ее перевели из цеха покраски, потому что она была плохим работником».

Что ж, рассуждала Кэтрин, не таким уж и плохим, раз ей по-прежнему доверяли раскрашивать циферблаты. Чуть ли не каждую неделю появлялись срочные заказы, для которых требовалась лишняя пара рук. Тогда Кэтрин смачивала кисть губами, окунала ее в порошок и красила: в Radium Dial девушки продолжали работать подобным образом, так как никаких новых указаний им никто не давал.

Внезапно в студии началось движение. Подняв голову, Кэтрин увидела, что девушки собираются на медицинское обследование. Кэтрин встала, чтобы к ним присоединиться, однако мистер Рид ее остановил. «Меня осматривать не стали, – вспоминала Кэтрин. – Мистер Рид сказал мне туда не идти».

К этому времени она уже несколько раз лично просила у мистера Рида, чтобы ее осмотрели корпоративные врачи, однако тот каждый раз отвечал ей отказом. Она обратилась к местному врачу, и тот сказал ей, что ее хромота вызвана ревматизмом. Кэтрин казалось, что она слишком молода для этого – ей было всего 27. «Я знала, что чем-то болею, однако не знала, чем именно», – с досадой говорила она.

По крайней мере, подумала она, усевшись обратно и недовольно вздохнув, ничего из этого не отпугнуло Тома Донохью. От мысли о нем она непроизвольно улыбнулась. Кэтрин знала, что в один прекрасный день они непременно поженятся. Она позволила себе немного помечтать. Наверное, они заведут детей – хотя никогда не знаешь, что уготовано для тебя Господом. Мэри Росситер уже потеряла двоих детей; она только что узнала, что беременна в третий раз, и Кэтрин изо всех сил молилась, чтобы этот ребенок выжил. Шарлотта Перселл вместе со своим мужем Альбертом тоже переживали ужасные времена. У них родился сын Дональд (по прозвищу Приятель) в августе прошлого года, однако он появился на свет на два месяца раньше срока и весил всего килограмм. Врачи полтора месяца держали его в медицинском инкубаторе, и малыш все-таки выжил.

Кэтрин все сидела одиноко за своим столом, пока остальные девушки уходили на обследование, – она была разочарована, что мистер Рид отказал в ее просьбе. Возможно, ей стоит поступить так же, как Инез Валлат, подумала она. Инез отправилась в клинику Майо в Миннесоте на обследование, в связи со своими ужасными головными болями и скованностью движений в тазобедренном суставе. Хотя ей и было всего 23, Инез совсем не могла работать: за прошедший год она похудела на девять килограммов и выглядела очень тощей, когда Кэтрин видела ее в церкви. Больше всего ее беспокоили начавшие шататься зубы и инфекция ротовой полости – Инез приходилось постоянно носить повязку на своей сочащейся гноем челюсти.

Эти симптомы напоминали те, от которых страдала Пег Луни, хотя она и умерла от дифтерии. Бедная Пег; Кэтрин все еще страшно по ней скучала. Возможно, она этого не знала, но семья Пег проконсультировалась с адвокатом по поводу судебного иска против Radium Dial, по примеру родителей Эллы Круз (дело Круз тем временем застряло на месте).

«Наша семья, – говорила сестра Пег, – считала, что ее свидетельство о смерти было ошибочным», хотя это еще мягко сказано.

Их адвокатом был мужчина по имени О’Мира. Единственное судебное заседание по делу провели в 1930 году, однако из него ничего не вышло; возможно, О’Мира столкнулся с той же проблемой, что и Джордж Викс. «Никто не хотел нам помогать», – вспоминала сестра Пег Джин.

«Никто не собирался хоть что-то сделать по этому поводу, – продолжала ее племянница Дарлин. – Не думаю, что кто-то из властей хотел идти против компании. Моей семье казалось, что нам негде искать помощи. Было ощущение, что нас никто и слышать не хочет; что это неважно».

Джин добавила: «В конце концов мой отец сказал, что их не победить, нет смысла даже пытаться».

«Мой дедушка, по сути, сдался, – призналась Дарлин, – когда понял, что Пег не стало и он ничего не может поделать, чтобы одолеть компанию».

«Забудьте, – с горечью говорил Майкл Луни, – нет никакого смысла проходить через всю эту кутерьму».

Он ничего не мог сделать.

Ничего не могли сделать и врачи для Мэри Вичини Тониэлли. Она ушла из Radium Dial, когда заболела; ее беспокоил седалищный нерв, думала она, но, аккуратно потрогав свою спину, нащупала на ней какую-то припухлость. «Врачи сказали, что это саркома», – позже вспоминал брат Мэри Альфонс.

Мэри провели операцию осенью 1929 года, но спустя 16 недель никаких улучшений не наступило. На самом деле, рассказывал Альфонс, «она ужасно страдала четыре месяца. Ей больше не было покоя».

Двадцать второго февраля 1930 года Мэри Тониэлли скончалась – ей был 21 год. Ее муж Джозеф, с которым они поженились меньше двух лет назад, похоронил ее на кладбище Оттава-авеню.

«Мы решили, что у нее было отравление радием, – холодно сказал Альфонс. – Но ее муж и старики не стали ничего расследовать. Им было ужасно плохо из-за ее смерти».

Глава 37

Орандж, Нью-Джерси

– 1930 год—

Кэтрин Шааб аккуратно положила трость на первую ступеньку перед собой; теперь она могла ходить лишь с помощью трости или костылей. Она была вынуждена вернуться в Ньюарк: потратив огромные суммы денег в попытке поправить свое здоровье, она теперь полностью полагалась на ежегодные выплаты по 600 долларов (8515 долларов), но этих денег для жизни за городом оказалось недостаточно. Возвращение в город было ей ненавистно – здесь ее здоровье начало угасать.

Однажды она поставила ногу на первую ступеньку, не удержалась и сильно стукнулась коленом. От этого удара боль ощутил бы любой человек, но Кэтрин была радиевой девушкой; ее кости стали хрупкими, словно фарфор. Она почувствовала, как сломалась кость, но, изучив рентгеновский снимок, доктор Хамфрис был вынужден сообщить ей куда более неприятную новость, чем перелом.

У Кэтрин Шааб развилась саркома колена.

Ее положили в больницу на десять долгих недель, где ее лечили рентгеновскими лучами. Казалось, благодаря им опухоль уменьшилась, однако Кэтрин совершенно упала духом. После месяцев, проведенных в гипсе, ей в итоге сказали, что кость «не срослась должным образом» и что теперь ей придется носить металлический корсет. «У меня в горле застрял ком, – вспоминала Кэтрин, – когда врач поместил мне на ногу эту странную штуковину… Я немного всплакнула, однако нашла утешение в своей вере».

Но как бы ни утешала ее вера, прогноз врача был крайне обескураживающим. И снова ее разум начал прокручивать сцены, что не давали ей покоя годы тому назад, – только теперь призраков девушек стало еще больше. Если раньше Кэтрин становилось легче от пребывания на солнце, то теперь, по ее собственным словам, «солнечный свет здесь, на крыше, доставлял ей проблемы». «Моя голова, – бормотала она, – переполнена страхами – мне непонятно, реальны они или нет… Я не выносила, когда мне в глаза попадал солнечный свет; к четырем вечера я была уже разбита». Возможно, именно от этого у нее появилась «эта тяга к спиртному».

Комиссия врачей, как всегда, была готова прийти на помощь, однако Кэтрин отказалась от предложенного Эвингом и Кравером лечения. «Говорят, нельзя узнать человека, – писала Кэтрин, – пока с ним не поживешь. Я прожила с радием вот уже десять лет и думаю, что что-то о нем да знаю. Что касается [предложенного] лечения, то я думаю, что это полная ерунда».

Она не стала покорно подчиняться их требованиям.

Эвингу с Кравером это не понравилось – причем не только упрямство Кэтрин, но и растущая несговорчивость всех четырех оставшихся женщин. «Отношения далеко не из приятных, – писал Крамбар. – Их не заставишь прийти к нам на прием, да и от лечения нашего они отказываются».

Вместе с тем, отстаивая свои интересы, женщины ввязались в опасную игру, потому что комиссия контролировала финансирование оказываемой им медицинской помощи. Вскоре Грейс сообщили, что она больше не может вызывать доктора Маккафри; комиссия также выразила обеспокоенность по поводу доктора Хамфриса, написав: «Возможно, хотя [Хамфрис] и пользуется доверием у этих женщин, с учетом всех обстоятельств будет лучше, чтобы ими занимался кто-то другой».

Компания «брыкалась» по поводу каждого выставленного счета, хотя финансовое состояние самой фирмы было на высоте. Несмотря на финансовый крах на Уолл-стрит, светящиеся циферблаты меньше покупать не стали. Кроме того, фирма поставляла радий для производства тоника Radithor и других лекарств; они продолжали пользоваться огромной популярностью после короткого застоя, когда истории про девушек впервые попали в заголовки газет.

1930 год плавно перетек в 1931-й. На рубеже десятилетий Кэтрин была по-прежнему в больнице, хотя ее опухоль и уменьшилась благодаря вмешательству доктора Хамфриса – на тот момент она составляла сорок пять сантиметров в поперечнике. С наступлением февраля Кэтрин по-прежнему толком не могла ходить, однако, казалось, самое худшее уже позади.

Весну 1931 года Грейс Фрайер тоже встретила в хорошем расположении духа – в том числе потому, что обзавелась в больнице, куда регулярно ходила, новым другом. По случайному стечению обстоятельств знаменитый летчик Чарльз Линдберг работал этажом выше и время от времени ее навещал. «У меня сложилось впечатление, – говорил брат Грейс Арт, возивший ее на приемы, – что благодаря его периодическим визитам ей стало намного лучше, пускай и ненадолго. Пожалуй, я никогда не был так рад, как тогда, видя Грейс в хорошем расположении духа».

Грейс по-прежнему была решительно настроена сохранять максимально позитивный подход. Конечно, ей пришлось снова надеть корсет, однако она не позволяла ему себя ограничивать. «Я работаю, играю и даже немного танцую, – говорила она. – Я езжу на автомобиле. Я даже плаваю – но я не могу оставаться в воде больше, чем две минуты подряд. Я не могу снимать корсет со своей спины на более долгое время».

Тем временем новая пациентка больницы в Орандже подобных развлечений была лишена. Она поступила к ним в инвалидной коляске. Ирен Корби Ла Порт, работавшая вместе с Грейс во время войны, теперь отправилась вслед за своими подругами в кабинет доктора Хамфриса.

Еще летом 1920 года она заметила, что с ней что-то не так. Со своим мужем Винсентом, с которым им не терпелось завести детей – к этому моменту Ирен перенесла уже три выкидыша, – она занималась любовью в домике в Шарк Ривер Хилс. Ощущения, однако, показались ей странными. У нее во влагалище была опухоль, которая помешала их занятию.

Винсент отвел ее к доктору Хамфрису, диагностировавшему саркому, которая тогда была размером с грецкий орех. Несмотря на все старания врача, состояние Ирен быстро ухудшалось. «Вся ее нога начала быстро опухать, и ее парализовало, – вспоминала ее сестра. – С каждой минутой ей становилось хуже».

Ирен поместили в больницу, однако в марте 1931 года врачи сказали, что они мало чем могут ей помочь, кроме как попытаться облегчить ее боль. К этому времени область вокруг верхней части ее бедра увеличилась вчетверо – саркома неудержимо росла у нее внутри. Врач обнаружил, что «гинекологический осмотр был весьма затруднительным в связи с большой опухолью, которая блокировала доступ к ее гениталиям»; Ирен испытывала трудности с мочеиспусканием – боль была «ужасной».

В апреле они вызвали доктора Мартланда. «Я обнаружил прикованную к постели пациентку в крайне изнуренном состоянии с огромной саркомой внутри», – вспоминал он. Его диагноз был мгновенным и безоговорочным.

«Он ясно дал мне понять, – вспоминал Винсент Ла Порт, сглатывая комок в горле, – что она получила [отравление радием], и ей оставалось жить месяца полтора».

Они не сказали Ирен, желая ее пощадить, хотя она была достаточно сообразительной, чтобы обо всем догадаться. «Она всегда говорила: “Я знаю, что умираю от отравления радием”, – вспоминал один из ее врачей. – Я убеждал ее, что это не так; что она поправится. Из деликатности мы, врачи, не сообщаем о подобном прогнозе».

Мартланд не стал терять времени с тем, чтобы оповестить мир о механизмах работы радия. Он уже повидал достаточно случаев, чтобы понять, что эти скрытые саркомы – которые могут оставлять своих жертв здоровыми на протяжении многих лет после воздействия радия, прежде чем заявить о себе и взять власть над телом, – были новой фазой этого ужасного отравления. Он добавил: «Когда я впервые описал эту болезнь, среди всех заинтересованных в производстве радия и его применении в лечебных целях наблюдалась тенденция винить во всем мезоторий… В ходе проведенных недавно вскрытий мезотория в организме обнаружено не было, в то время как радий присутствовал». Он мог сделать только одно заключение: «Теперь я придерживаюсь мнения, что естественную радиоактивность человеческого тела нельзя увеличивать – это опасно». Потому что каждую неделю у очередной красильщицы циферблатов находили саркому, каждый раз в новом месте – в позвоночнике, в голени, в колене, в бедре, в глазу…

Родным Ирен не верилось, что человек может так быстро угаснуть. Вместе с тем Ирен по-прежнему не теряла мужества. Четвертого мая 1931 года, лежа в больнице, она подала иск о возмещении ущерба против компании USRC: она хотела получить компенсацию.

Компания тем временем решила покончить с досудебными соглашениями. Теперь, когда они избавились от Берри, они не особо переживали по поводу предстоящих тяжб.

Всего месяц спустя, после столь тяжелой борьбы, в которой ей не было суждено победить, 16 июня 1931 года Ирен скончалась. К моменту ее смерти, как говорил Мартланд, ее опухоль стала «огромным образованием». Настолько большим, продолжал он, что «невозможно было ее удалить, сохранив целостность тела. По объему она была больше двух футбольных мячей». Вот как умерла Ирен Ла Порт.

Ее муж Винсент не знал, куда деваться от ярости. Поначалу она была раскаленной докрасна, обжигая его болью и тоской, однако со временем охладела, превратившись в ледяное желание добиться отмщения. И Винсент Ла Порт сражался не на жизнь, а на смерть. Он сражался в судах – в 1931-м, 1932-м, 1933-м и в последующие годы.

Дело Ирен Ла Порт против USRC в итоге помогло добиться правосудия для всех девушек из Оранджа. Винсент не предполагал такого, когда начинал судиться, однако эта борьба растянулась на долгие годы. Компания никуда не спешила.

С другой стороны, он теперь тоже.

Мартланду оставалось дать еще одно финальное заявление по поводу сарком; этих коварных часовых бомб, которые, как он теперь знал, прятались внутри всех красильщиц циферблатов, кто хотя бы раз подносил кисть к своим губам.

«Полагаю, – сказал он, – что, прежде чем с этим будет покончено, итоговое число жертв будет ужасающим».

Глава 38

Оттава, Иллинойс

– Август 1931 года—

Кэтрин Вольф остановилась на мгновение по дороге на работу на углу Ист-Супериор-стрит, чтобы перевести дыхание. Обычно от дома до студии она добиралась за семь минут, однако теперь на дорогу стало уходить гораздо больше времени. Она ковыляла вниз по Колумбус-стрит, и вид белой церкви воодушевлял ее: она была для Кэтрин чуть ли не вторым домом. Именно здесь ее крестили; здесь она приняла свое первое причастие; здесь ей предстояло однажды выйти замуж…

В конце концов, ей во многом повезло, думала она, продолжая свой путь. Со здоровьем: несмотря на хромоту, в остальном здоровье Кэтрин не вызывало нареканий. С Томом Донохью: пара планировала сыграть свадьбу в январе 1932 года. Все хорошо было и у ее друзей: у Мэри родился здоровый мальчик, Билл; у Шарлотты Перселл появилась на свет девочка, Патриция, причем в нормальный срок. Еще у Кэтрин была работа. В то время в Америке насчитывалось шесть миллионов безработных, она же получала 15 долларов (233 долларов) в неделю и была благодарна за каждый цент.

Наконец она добралась до студии. Из ее старой банды осталась лишь Маргарита Глачински, поприветствовавшая ее там. Неуклюже пробираясь к рабочему столу, Кэтрин почувствовала на себе взгляды других девушек. Она знала, что по поводу ее хромоты «ходят разговоры», однако мистер Рид никогда не критиковал качество ее работы, так что она старалась не обращать на сплетни внимания.

Только она начала взвешивать материал, как сидящая ближе всего к окну девушка сказала, что приехали мистер Келли и мистер Фордис – президент и вице-президент фирмы, прямиком из Чикаго. Девушки поправили одежду, а Кэтрин нервно провела рукой по своим темным волосам, после чего встала из-за стола и направилась, хромая, через студию в кладовую.

Она была уже на полпути, когда в студию зашли мистер Рид с начальством. Мистер Рид рассказывал им про различные аспекты работы, однако у Кэтрин было странное чувство, будто руководители смотрят только на нее. Взяв все необходимое, она медленно направилась обратно к своему столу. Мистер Рид с остальными мужчинами все еще стояли там, неслышно о чем-то переговариваясь. Кэтрин почувствовала необъяснимую тревогу и повернула голову к окнам, залитым августовским солнцем.

Внезапно солнце заслонила чья-то тень.

«Мистер Рид?» – спросила Кэтрин, оторвавшись от своей работы.

Он хотел, чтобы она прошла к нему в кабинет; она медленно проследовала за ним. В кабинете также присутствовали мистер Келли и мистер Фордис. Она снова провела рукой по волосам.

«Я сожалею», – внезапно сказал мистер Рид.

Кэтрин посмотрела на него в замешательстве.

«Я сожалею, но мы вынуждены с вами попрощаться».

У Кэтрин от удивления отвисла челюсть, во рту пересохло. Почему? Это из-за работы? Она что-то сделала не так?

Мистер Рид, должно быть, прочитал этот вопрос в ее глазах.

«Ваша работа не вызывает нареканий, – признался он, – все дело в вашей хромоте».

Она переводила взгляд с одного руководителя на другого.

«Ваша хромота провоцирует разговоры, – продолжал мистер Рид. – Все только и говорят про то, что вы хромаете. Это портит имидж компании».

Кэтрин опустила голову, хотя и не была совсем уверена, от стыда, злости или обиды.

«Нам кажется… – Мистер Рид выдержал паузу, обменявшись взглядами со своими начальниками, которые одобряюще кивали: это было их совместное решение. – Нам кажется, что мы обязаны с вами попрощаться».

Кэтрин была потрясена. Шокирована, оскорблена. «Меня попросили уйти», – вспоминала она позже. «Меня попросили уйти».

Она вышла из кабинета, в котором осталось начальство. Она взяла свою сумочку и поплелась вниз по ступенькам на первый этаж. Все вокруг было до боли знакомым – на протяжении девяти лет шесть дней в неделю она проводила свою жизнь в этой студии. Казалось, стены бывшей школы на мгновение разразились смехом девушек, с которыми она здесь познакомилась: Шарлотты и Мэри, Инез и Перл; Эллы; Пег.

Теперь же никто больше не смеялся.

Кэтрин Вольф, уволенная из-за своей болезни, распахнула входную стеклянную дверь студии. До тротуара было шесть ступеней, и на каждой ее бедро стреляло болью. Она отдала им девять лет своей жизни. Это ничего для них не значило.

Никто не смотрел, как она уходит. Уволившие ее мужчины продолжили заниматься своими делами. Мистер Рид, определенно, оживился с приездом Келли и Фордиса. Он был преданным работником и не мог упустить возможности наладить контакт с руководством. Девушки были слишком заняты покраской циферблатов, чтобы отложить свои кисти. Кэтрин знала, достигнув последней ступеньки, чем они там внутри занимались. Смочить губами… Обмакнуть… Покрасить.

Никто не смотрел, как она уходит. Но Radium Dial недооценили Кэтрин Вольф.

Фирма только что совершила страшную ошибку.

Глава 39

Орандж, Нью-Джерси

– Февраль 1933 года—

Кэтрин Шааб с силой прикусила губу, чтобы сдержать слезы – от боли она зажмурила глаза.

«Все», – ободряюще сказала медсестра, сменив повязку на колене.

Кэтрин настороженно приоткрыла глаза, не желая смотреть на свою ногу. Весь прошлый год врачи следили за развитием ее опухоли: она была 45 сантиметров в поперечнике, говорили они; 47 с половиной; 49. Если прежде удалось добиться ее уменьшения, то теперь она снова стала активно расти. За прошедшую неделю опухоль пробилась через тончайшую кожу, и теперь нижняя часть бедренной кости выглядывала из раны. Кэтрин старалась сосредоточиться на хорошем. Прежде чем попасть в больницу, она отдыхала в частном санатории, Mountain View Rest, чтобы полечить нервы, и прекрасно провела там время. Она закончила писать свои мемуары и даже опубликовала отрывок в журнале общественных деятелей. Она, Кэтрин Шааб, стала публикуемым автором, о чем всегда мечтала. «Я получила, – радостно и умиротворенно написала она, – бесценный дар – я обрела счастье».

Если бы только она могла остаться в горах – ей было там намного лучше. Вместе с тем ее состояние ухудшалось, и ей приходилось постоянно ездить на такси в Орандж, чтобы встретиться с доктором Хамфрисом, и комиссия врачей отказалась оплачивать ее счета. На самом деле фирма была сыта по горло всеми расходами, связанными с этими женщинами.

В феврале 1932 года Кэтрин, Грейс, Эдна и Альбина получили официальное письмо от доктора Эвинга: «Сообщаем вам, что впредь комиссия не будет одобрять счета на какие-либо расходы без специального разрешения доктора Кравера. Комиссия считает, что следует более тщательно подходить к рассмотрению расходов». Теперь комиссия отказывалась оплачивать лекарства, не находила «полезными» плановые приемы у врачей, а также сиделок, в которых у женщин было все больше необходимости – они помогали им мыться и одеваться. Действия комиссии, говорилось в письме, «направлены на предотвращение “эксплуатации” радиевой корпорации».

У этого решения комиссии были негативные последствия и для фирмы. Так, оно еще больше увеличило решимость Кэтрин не соглашаться на их эксперименты. «Я отмучилась сполна… Не думаю, что я должна зависеть от этих врачей из Нью-Йорка». Врачи тем временем усердно жаловались на нее у нее за спиной. «Она один из самых трудных и несговорчивых пациентов, – возмущался один. – Я совершенно не представляю, что делать с этой крайне истеричной женщиной».

Из-за своего недоверия к медикам Кэтрин опасалась любых советов по лечению. Доктор Хамфрис рекомендовал ампутировать ей ногу, однако она отказалась. «Мне не удалось добиться с ней какого-либо прогресса, – писал Хамфрис, – и я очень сильно сомневаюсь, что мне это удастся». Кэтрин могла быть упертой, как баран, когда хотела; возможно, частично из-за этого она и стала изначально одной из пяти девушек, которым удалось добиться компенсации от USRC.

В письме Эвинга упоминалось «очень печальное состояние дел» компании в качестве причины сокращения расходов. С крахом национальной экономики продажи часов, как и всех остальных товаров, неизбежно пошли на спад. Вместе с тем не только это высасывало доллары с банковского счета фирмы. Этому также активно способствовала история Эбена Байерса.

Весь март о ней трезвонили газеты. Байерс был всемирно известным промышленником и повесой; богачом, владевшим скаковыми лошадьми и жившим в «великолепном доме»: он был большой и важной знаменитостью. После того как в 1927 году он получил травму, врачи прописали ему тоник Radithor; Байерса он настолько впечатлил, что он выпил в общей сложности несколько тысяч пузырьков. Когда его история попала в газеты, заголовки гласили: «Радиевая вода прекрасно помогала, пока у него не отвалилась челюсть».

Байерс умер от отравления радием 30 марта 1932 года, однако перед смертью успел дать показания Федеральной торговой комиссии (ФТК), сообщив, что его убил Radithor.

Власти отреагировали с куда большим рвением, чем в случае с красильщицами циферблатов. В декабре 1931 года ФТК официально запретила производство и распространение тоника; а Управление по контролю за продуктами и лекарствами США объявило лекарства на основе радия вне закона. Наконец, Американская медицинская ассоциация исключила применение радия внутрь из своего списка «новых и неофициальных лекарственных средств», где он оставался даже после того, как стало известно о смертях красильщиц циферблатов. Видимо, обеспеченные потребители в большей степени заслуживали защиты, чем девушки из рабочего класса; в конце концов, циферблаты по-прежнему расписывали светящейся краской, хотя на дворе был уже 1933 год.

Кэтрин читала статьи про Байерса с сочувствием к жертве, однако также ее переполняла радость от восторжествовавшей справедливости. Радий является ядом. Сами девушки в этом не сомневались, однако до истории с Байерсом общественное мнение склонялось в другую сторону. И действительно, так как четверо из знаменитых радиевых девушек были по-прежнему живы – почти пять лет спустя после их громкого дела, – пошли разговоры, что их иск был не более чем мошеннической схемой для получения денег от компании.

Но случай с Байерсом стал для компании настоящей катастрофой. USRC поставляла радий для производителей многих продуктов, что теперь оказались под запретом. Вся радиевая промышленность рухнула. Точно неизвестно, было ли это как-то связано с происходящими событиями, однако в августе 1932 года, так и не найдя покупателя на старый завод в Орандже, фирма сровняла его с землей. Последним снесенным зданием стала студия росписи циферблатов.

Уничтожение студии вызвало у женщин смешанные чувства. В каком-то смысле это ощущалось как радостно-горький триумф, только для них, чтобы стереть студию и все, что она сделала, из прошлого, было недостаточно просто залить все безликим асфальтом. Лежа в больничной кровати в феврале 1933 года, Кэтрин Шааб заставила себя посмотреть на то, что с ней сделал радий. Ее нога была в плачевном состоянии. Наконец, после глубоких раздумий, она решилась на ампутацию.

Это решение она приняла ради своего будущего. «Я намерена продолжить писать», – сказала она. Это можно делать, думала она, с ногой или без.

Но у Хамфриса были для нее плохие новости. «Об ампутации не может быть и речи», – сказал он. Состояние Кэтрин и ее ноги в последнее время ухудшилось и стало слишком тяжелым для проведения столь серьезной операции. Впоследствии здоровье Кэтрин покатилось дальше по наклонной. Восемнадцатого февраля 1933 года, в семь часов вечера, она умерла в возрасте тридцати лет.

За два дня до похорон ее горячо любимый отец Уильям, снедаемый горем, упал с лестницы у себя дома в Ньюарке. Его сразу же доставили в больницу, однако всего через неделю после смерти Кэтрин ее отец следом за ней отправился на тот свет. Его провожали в той же церкви, где и Кэтрин, и обоих похоронили на кладбище Холи-Сепалчр. Они оказались, в итоге, вместе, по завершении долгого пути Кэтрин – ее «приключения», как она сама говорила.

Кэтрин Шааб было всего четырнадцать, когда она начала работать на радиевую компанию в тот далекий февральский день. Она мечтала стать писателем и раскрыть свой потенциал – и она все-таки опубликовала свою работу; только вот ее судьба оказалась не совсем той, о которой она мечтала юной девушкой.

Выступив против компании, она стала знаменитым примером отстаивания своих прав.

Глава 40

Могло быть и хуже, думала Грейс Фрайер, могло быть намного хуже.

Совсем недавно, в июле 1933 года, Грейс оказалась прикована к кровати, не в состоянии с нее подняться. Вместе с тем, как она продолжала себе твердить, могло быть намного хуже. «Мне лучше, когда я дома, – бодро сказала она. – Полагаю, потому что дома мне нравится больше, чем где бы то ни было еще».

Подруга Грейс Эдна разделяла ее мнение по этому поводу. «Дома мне всегда становится лучше, – говорила она. – У меня бывают хорошие и плохие дни, однако мне проще их вынести, когда я дома».

С учетом всех обстоятельств дела у Эдны складывались очень хорошо. Несмотря на свои намертво скрещенные ноги, она по-прежнему могла перемещаться с помощью трости, навещать друзей и даже устраивать вечера игры в бридж. Она начала вязать крючком: этому занятию она могла предаваться часами, не покидая своего кресла. Хотя теперь радий добрался и до ее спины, она не падала духом и даже верила, что сможет прожить «еще порядочно лет». В ее оптимизме была большая заслуга Луиса. «Он так сильно мне помогал», – признавалась она.

Эдна говорила, что никогда не воспринимала свою болезнь как смертельную. «Какой от этого был бы толк?» – восклицала она. Она полагалась на волю судьбы.

Альбина Ларис тем временем была удивлена. Она ожидала умереть раньше всех остальных; однако прошло уже шесть лет, а она все продолжала жить. Кэтрин Шааб умерла, как и младшая сестра Альбины Кинта, – однако она по-прежнему была здесь. Это казалось ей странным.

Как и Эдну, Альбину начала беспокоить спина, так что теперь она носила стальной корсет, но еще могла ковылять мышиными шагами при помощи трости. Хотя ей было всего 37, волосы Альбины, как это прежде случилось и с Эдной, полностью поседели. Говорили, что она была менее жизнерадостной, чем Эдна, однако она и потеряла гораздо больше. Троих детей. Двух сестер. Ужасный, трагичный список.

Тем не менее, благодаря заботливому вниманию своего мужа Джеймса, она была в эти дни гораздо счастливее, чем прежде, когда она только и делала, что лежала в кровати, размышляя, как кончится ее недолгая жизнь. «Я знаю, они говорят, – смущенно сказала Альбина, – что надежды на излечение нет, – однако я стараюсь не терять надежды».

В сентябре 1933 года Грейс цеплялась за ту же надежду; но она, казалось, таяла с каждым прожитым днем. Хотя ее мать и держала ее дома, пока это было возможно, Грейс в итоге попала в больницу, где оказалась под присмотром доктора Хамфриса.

Он переживал, говорила она, по поводу растущей у нее в ноге саркомы.

«Мне осталось недолго, – однажды сказала Грейс. – Никому прежде не удавалось это пережить. Так что, разумеется, и мне тоже не удастся. Но к чему волноваться?»

«Не смерти боялась Грейс, – говорила ее мать. – Ее пугали страдания – вечные страдания – годы мучений. Она оставалась храброй до самого конца».

Конец ее страданиям настал 27 октября 1933 года. Она скончалась в восемь утра, в каком-то смысле в удачное время для врачей, только что вышедших на смену. Благодаря этому доктор Мартланд смог провести вскрытие, в последний раз внимательно осмотрев своего самого особенного пациента. Свидетельство о смерти Грейс гласило, что ее убила «радиевая саркома, отравление на производстве». Это было написано черным по белому: ее убила радиевая промышленность. Ее убила компания.

Грейс похоронили на мемориальном кладбище Рестланд. На могильном камне под ее именем было свободное место. Когда ее матери не стало четырнадцать лет спустя, туда вписали ее имя, чтобы они могли вместе покоиться с миром.

О смерти Грейс написали в местных газетах. Семья предоставила фотографию, чтобы сопроводить ею новость, – фотографию, сделанную до того, как Грейс заболела. Она выглядела вечно молодой: с гладкими и блестящими губами, с пронзительным взглядом, словно смотрела прямо в душу. На ней были традиционные жемчужные бусы, блузка с кружевами на плечах. Она была красивой, лучезарной и полностью здоровой, и именно такой ее запомнят те, кто ее любил.

«Вся семья выглядела невероятно печальной, – вспоминал ее племянник Арт, сын ее младшего брата Арта, который возил ее к врачу. – Мой отец не любит об этом говорить. Думаю, это отразилось на всей его жизни. Она была его старшей сестрой, настоящей красавицей».

Причем Грейс была не просто красивой. Она была блистательной. Она была умной. Она была непреклонной, решительной, сильной, она была особенной.

Ее младший брат однажды заговорил о ней, когда про нее спросил его внук. «Я никогда ее не забуду, – просто сказал он. – Никогда».

И Грейс Фрайер всегда помнили. Ее помнят и по сей день – вы прямо сейчас о ней вспоминаете. Красильщицей она светилась от радиевого порошка, однако женщиной она еще больше засияла сквозь историю: сильнее, чем кости, сломавшиеся внутри ее тела; мощнее убившего ее радия, мощнее бессовестно завравшейся компании; она прожила дольше, чем ей было суждено на этом свете, потому что теперь она живет в сердцах и памяти тех, кто знает ее только по ее истории.

Грейс Фрайер: девушка, которая продолжала бороться, когда, казалось, все надежды угасли, сражавшаяся за справедливость, даже когда ее собственный мир разваливался на части. Грейс Фрайер, которая вдохновила столь многих постоять за себя.

Она была похоронена на мемориальном кладбище Рестланд. Но когда ее тело предали земле, ее история на этом не закончилась. Потому что ее сильный дух продолжал жить в восьмистах милях оттуда, в женщинах, которые последовали за ней. Когда Грейс Фрайер умерла, ни одна радиевая компания не была признана виновной в убийстве своих рабочих. Ни одну фирму не призвали к ответственности. Теперь же, когда Грейс уснула вечным сном, другие примут у нее эстафету. Другие продолжат ее дело. Другие подхватят ее борьбу. Ради возмездия. Ради признания.

Ради справедливости.

III Справедливость

Глава 41

Оттава, Иллинойс

– 1933 год—

Руководство компании Radium Dial достоверно знало об отравлении радием как минимум с 1925 года, меньше, чем через три года после открытия своей студии в Оттаве. В этом году Маргарита Карлоу подала иск в Нью-Джерси, а Мартланд разработал свои тесты. Руководство ознакомилось с исследованиями Кьяера, присутствовало на конференции по радию и читало историю Эбена Байерса: они знали, что радий опасен.

Когда их сотрудники услышали про случаи в Нью-Джерси в 1928 году, компания соврала. Они опубликовали в местной газете объявление на весь разворот: девушки здоровы, проведенные обследования это подтвердили; краска не представляет опасности, потому что «содержит чистый радий». Когда умерла Пег Луни, компания соврала. Не было «никаких заметных следов отравления радием»; но только лишь потому, что ее челюсть уже никто не увидел, так как ее вырезали из тела после смерти.

Благодаря всем этим заверениям, разбросанным по газетам, компания заручилась поддержкой города. В конце концов руководство пообещало закрыть студию, если обнаружится какая-либо опасность. Неудивительно, что город встал на их сторону, раз они так заботились о своих сотрудниках и были готовы пожертвовать ради них прибылью. Наверное, работать там по-настоящему безопасно, думали все.

Спустя восемь лет после иска Маргариты компания Radium Dial по-прежнему продолжала свою деятельность в маленьком городке Оттава.

Нет-нет, сказали местные врачи, у Кэтрин Донохью определенно не отравление радием. Она, хромая, вышла из кабинета врача, так и не узнав причину своей болезни, и медленно поплелась домой на Ист-Супериор-стрит. Она была не одна: она толкала перед собой коляску, в которой лежал ее новорожденный сын, Томми, появившийся на свет в апреле 1933-го, спустя чуть больше года после ее свадьбы с Томом Донохью. «Бог, определенно, благословил меня, – писала Кэтрин, – прекрасным мужем и чудесным ребенком».

Они с Томом обвенчались 23 января 1932 года в церкви Святого Колумбы. Это была скромная свадьба всего с 22 гостями; дядя и тетя Кэтрин к тому времени скончались, а семья Тома не одобряла их союз. Как вспоминала их племянница Мэри: «Все родные Тома были против этой свадьбы, так как видели, что ей нездоровится». Том Донохью, однако, обожал Кэтрин Вольф, и это была взаимная любовь: он собирался жениться на ней, что бы ни говорила его родня.

Семейство Донохью, казалось, смирилось с его выбором к моменту, когда супруги произнесли свои клятвы у алтаря: брат Тома Мэтью стал его шафером, и его сестра-близнец Мэри тоже присутствовала на венчании. Местные газеты нарекли это событие «одной из чудеснейших свадеб зимы». Подходя, хромая, к алтарю в зеленом креповом платье с букетом чайных роз, Кэтрин подумала, несмотря на подкашивающиеся ноги, что ей никогда не было так хорошо – это ощущение еще больше усилилось, когда Бог им послал Томми. Если бы не ее ухудшающееся здоровье, она была бы на седьмом небе от счастья.

Сегодня она пришла на прием уже к третьему по счету врачу, однако толку от него было не больше, чем от всех предыдущих. «Они только и делают, что строят догадки, – сказал родственник одной красильщицы по поводу городских врачей. – Они понятия не имеют [в чем дело] – особенно врачи в Оттаве».

Врачи в этом изолированном маленьком городке действительно были не самыми сведущими. Частично это, видимо, объяснялось их неосведомленностью, хотя Мартланд тогда уже опубликовал много статей об отравлении радием. Так, один врач из Оттавы – который, к слову, лечил в свое время Пег Луни – сказал: «Я не знал, что использование светящейся краски могло хоть как-то быть связано с образованием саркомы».

Неизвестно, знали ли другие врачи Оттавы, однако теперь они наблюдали специфические болезни у бывших работниц Radium Dial. У Сэди Прей на лбу выросла большая черная шишка; она умерла в декабре 1931 года – от пневмонии, как гласило ее свидетельство о смерти; Рут Томпсон якобы скончалась от туберкулеза.

Врачи считали совпадением то, что все эти девушки работали в Radium Dial, и не более того; они все умерли по разным причинам, и их симптомы различались настолько, что между этими случаями никак не просматривалось какой-либо связи.

Кэтрин удрученно докатила коляску домой и открыла входную дверь: ее дом на Ист-Супериор-стрит, 520, оставленный ей в наследство скончавшимся в 1931 году дядей, представлял собой двухэтажной здание, обшитое белыми досками, с заостренной крышей и крытой верандой. Он располагался на тихой улице. «Дом был небольшой», – вспоминал племянник Кэтрин Джеймс. В нем была кухня, совмещенная с небольшой столовой, где Том по вечерам читал книги. В этой комнате стоял синий диван и круглый дубовый стол. Это был идеальный семейный дом. «Мы были так счастливы просто находиться у себя дома вместе с Томми», – вспоминал Том с любящей улыбкой.

Усадив Томми на коврик и наблюдая за его играми, Кэтрин задумалась о своем посещении врача. Она знала о смертях красильщиц циферблатов на востоке и спросила у врача сегодня, могло ли дело быть в отравлении радием; однако он решительно сказал ей, что, как ему кажется, это не так. Он – как и все остальные – «многократно сообщал ей, что не имел информации об отравлении радием». Возможно, врачи тоже были подвержены влиянию статей в газетах: ни у одной из девушек в Оттаве в принципе не могло быть отравления радием, так как краска, используемая Radium Dial, безопасна.

Каждый раз, посещая церковь, Кэтрин смотрела на студию Radium Dial, расположенную прямо через дорогу. Теперь это место стало гораздо более тихим: экономический спад докатился до Оттавы и цепко ухватился за нее, потому что Иллинойс был большим сельскохозяйственным штатом. Многих красильщиц циферблатов уволили. Оставшиеся больше не смачивали кисти губами, возможно, после случая с Эбеном Байерсом. Кто-то использовал вместо этого пальцы, что удваивало количество краски, с которой имела дело каждая женщина. Но, учитывая финансовые затруднения, они были готовы красить как угодно: те, кому посчастливилось сохранить работу, были горячо преданны фирме. Ходило мнение, что весь город должен оказывать такому работодателю поддержку: так мало их осталось в эти напряженные времена.

Хотя многие из первых работниц были уволены либо ушли сами, их дружба никуда не делась. Среди ближайших соседей Кэтрин были Мэри Росситер и Шарлотта Перселл; они частенько проводили время вместе и подолгу беседовали. Они говорили о воспаленной челюсти Кэтрин, о ноющем локте Шарлотты, о больных ногах Мэри. Мэри с Шарлоттой тоже обращались к разным врачам. Обсуждая то, что сказали им врачи, девушки осознали, что все они реагировали совершенно одинаково. Причем так было не только у них: мать Мэри Робинсон сказала, что врачи «смеялись», когда она упоминала отравление радием в качестве возможной причины недуга ее дочери.

Как и в свое время в Орандже, загадочные болезни досаждали девушкам в Оттаве – только здесь не было доктора Мартланда с его новаторскими открытиями и даже доктора Барри, знакомого с «фосфорной челюстью». Болезнь, с которой столкнулись все эти девушки, была в этом городке совершенно в новинку.

Хотя… К ним же приезжал Свен Кьяер со своим национальным расследованием. Он посетил местных стоматологов и других врачей – причем не один, а два раза. Он сказал им, что именно его интересует, описал характерные признаки отравления радием. Тем не менее врачи как будто не увидели никакой связи и даже не удосужились сообщить в Бюро трудовой статистики об этих странных случаях, как когда-то обещали сделать.

Недосмотр? Или же, как теперь начали опасаться некоторые из этих женщин, «никто из местных врачей не собирался этого признавать»? Именно так и думал родственник одной красильщицы. «Они не хотели навредить компании», – сказал он.

«Они все были куплены», – заявил кто-то еще.

«Это приводило в замешательство, – вспоминала племянница Кэтрин Мэри. – Я лишь помню, что никто, казалось, не знал, что происходит. Однако мы знали наверняка: что-то не так; очень сильно не так».

Глава 42

Шарлотта Перселл схватила в охапку пакеты с покупками и направилась домой. Она думала о том, на сколько дней хватит купленной еды. Времена были тяжелые, все затягивали пояса.

На дворе стоял февраль 1934 года, и в газетах было полно плохих новостей: страна пережила самую ужасную засуху в истории. Для Шарлотты и Альфонса, которым приходилось кормить уже троих детей, ситуация сложилась непростая. Шарлотта остановилась по дороге домой, чтобы отдохнуть, с опаской потирая левую руку. Она начала беспокоить ее еще в прошлом году, а теперь ноющая боль не прекращалась.

«Местные врачи рекомендовали ей прикладывать горячие полотенца», – вспоминал ее муж Альфред. От горячих полотенец, однако, толку не было никакого.

Шарлотта сосредоточилась на кончиках пальцев, которыми аккуратно ощупывала больную руку. Да, подумала она, рука определенно стала больше. Шарлотта внимательно присмотрелась к припухлости на локтевом сгибе. Это была всего лишь небольшая шишка, но Шарлотте казалось, что она росла. Она подумала, что позже покажет ее мужу, чтобы узнать его мнение.

Внезапно Шарлотта вскрикнула от боли. Пакет в ее левой руке рухнул на землю, и на тротуар посыпались продукты. Она ощутила «резкую, словно удар ножом, боль, которая пронзила ее локоть». Она прикусила губы, потирая больное место, и наклонилась, чтобы подобрать продукты. Подобное теперь случалось все чаще: она то и дело роняла вещи из рук. Это ее совсем не устраивало. Детям исполнилось четыре, три и полтора года. Матери нужно было поскорей прийти в норму.

Возможно, молитвы ей помогут. В то воскресенье она проскользнула на свою скамью в церкви Святого Колумбы и, с типичной набожностью, склонила голову в молитве. Впереди возникла небольшая суматоха, Шарлотта подняла голову и увидела мучающуюся Кэтрин: у ее подруги были проблемы с ногой, из-за чего она не могла преклонить колени в церкви. Кэтрин с трудом могла согнуть ноги, чтобы усесться на деревянную скамью. Том обхватил ее руками, пытаясь помочь: казалось, он был обеспокоен состоянием своей жены.

На самом деле Том был «без ума от волнения». Кэтрин по-прежнему могла сгибать ногу в колене, хотя и с трудом, и ходить, но порой ей не удавалось и этого. Она все продолжала уверять, что ей не нужна дополнительная медицинская помощь, однако Том решил, что пора что-то предпринять. В конце концов, Кэтрин была полноценной владелицей их дома. Они всегда могли его заложить: так у них появилось бы немного наличных на оплату медицинских счетов.

Том помог своей жене медленно подняться. Она запыхалась от натуги, пытаясь выпрямить ноги. Да, это продолжалось уже слишком долго. Если врачи в Оттаве не могут помочь, Том непременно найдет того, кто сможет.

Он отправился в Чикаго, ближайший крупный город. Он расположен в 85 милях от Оттавы, однако Том преодолел 80 миль в одном и другом направлении – и привез с собой врача, Чарльза Лоффлера. У этого «уважаемого врача», специализирующегося по крови, был добрый вид и торчащие уши. Впервые он увидел Кэтрин у нее на работе в офисе 10 марта 1934 года. Несмотря на свой обширный опыт, врач был поначалу озадачен ее симптомами, однако не сомневался, что сможет поставить ей диагноз. Он взял у нее пробу крови и, после проведенного в Чикаго анализа, обнаружил «следы отравления в ее крови».

В следующую субботу он вернулся в Оттаву и увидел, что за прошедшую неделю состояние Кэтрин значительно ухудшилось. Ей стало настолько плохо, что пришлось уйти с работы – как раз когда по медицинским счетам накопилась значительная сумма: Лоффлер в конечном счете получил целых 605 долларов (10 701 долларов). Но он сделал все, что было в его силах, чтобы справиться с анемией и усиливающейся болью, продолжив при этом выискивать причину ее болезни.

Уплотнение в локте Шарлотты Перселл тем временем раздулось до размера мяча для гольфа. Она испытывала «ужасные боли» по всей руке; ночью они обострялись – она лежала с открытыми глазами, напуганная и ничего не понимающая. Вместе с Альфредом они тоже съездили в Чикаго, как и их сосед Том Донохью, однако «пятнадцать чикагских специалистов были озадачены ее случаем».

Кэтрин рассказала своей подруге про доктора Лоффлера, так что, когда он в очередной раз приехал в Оттаву, Шарлотта тоже к нему обратилась – а также уговорила показаться ему и многих своих бывших коллег.

«Она собрала их всех вместе, – сообщил кто-то из ее родных. – Она была настойчивой по этому поводу».

Эти девушки подружились на работе, и те, кто остался в живых, не позабыли друг о друге. В итоге Лоффлер несколько раз принимал этих женщин в местном отеле.

Пришла к нему и Хелен Манч, которая была уже не замужем – муж, по ее собственным словам, развелся с ней из-за ее болезни. Она сообщила, что ее левая нога кажется ей «полой… словно внутри нее воздух». Она «всегда стремилась быть в движении» и с прискорбием сказала: «Теперь мне приходится быть тихой, спокойной. Мне никогда не хотелось быть тихой».

Олив Вест Витт, темноволосая женщина, была сильно расстроена. «Я скажу вам, как я себя чувствую, – заявила она. – Мне всего 36, однако я ощущаю себя 75-летней старухой». Инез Валлат тоже приковыляла в отель: с прошлого февраля ее лицо с одной стороны постоянно сочилось гноем, а движения были настолько скованными, что порой «она не могла сдвинуться ни вперед, ни назад». Мэри Росситер сказала врачу, что раньше «она любила танцевать, однако теперь лодыжки и кости в ногах мне этого не позволяют». Шарлотта убедила прийти и сестер Глачински, Фрэнсис и Маргариту.

«Шарлотта никогда себя не жалела, – сказал один ее родственник. – Ей всегда было важнее позаботиться о других».

Хотя Лоффлер и ездил в Оттаву каждые выходные в марте и апреле 1934 года, он по-прежнему не мог поставить диагноз. Настало десятое апреля, и Шарлотта больше не могла ждать. Растущее образование у нее в руке доставляло ей невыносимые мучения. «В итоге мы отвезли ее в Чикаго к доктору Маршаллу Дэвисону», – вспоминал ее муж Альфред. Именно здесь, в окружной больнице Кука, доктор Дэвисон поставил Шарлотту перед выбором. Чтобы она продолжала жить, сказал он ей, есть только одно решение. Он собирался ампутировать ей руку.

В двадцать восемь лет у Шарлотты было трое детей младше пяти лет. Какой у нее был выбор? Она выбрала жизнь.

Ей отрезали руку по плечо. «Не было никаких шансов, – позже говорил один из ее родных, – что ей приделают протез или крюк – ему попросту не за что было там держаться». Она лишилась руки. Руки, которая всегда была с ней, которой она чесала себя за нос, носила пакеты с продуктами, держала циферблаты часов.

Врачи были озадачены ее рукой. Она выглядела настолько странной с медицинской точки зрения, что после операции они поместили ее в формальдегид.

Что касается семьи Перселл, то для них это было своеобразным облегчением. «Доктор говорит, нам повезло, что она по-прежнему с нами», – тихо сказал Альфред Перселл.

Но его жена стала «беспомощной». Перед операцией она в последний раз сняла со своей левой руки обручальное кольцо. Теперь она стала носить его на правой руке и просила Альберта плотно закалывать булавкой ей левый рукав, чтобы не было видно культи. «Мой муж, – позже говорила она, – стал моими руками».

Шарлотте и Альфреду оставалось только надеяться, что столь большой жертвы будет достаточно. Тем не менее как минимум с одним эта операция уже не помогла. «Она по-прежнему чувствует, – заметил Альберт, – ужасную боль в руке, которую они отрезали». Эта призрачная девушка страдала от фантомных болей в руке, которой уже не было на месте.

«Есть вероятность, – добавил Альберт, – рецидива на правой стороне. Мы пока ничего точно не знаем».

Это могло показать лишь время.

Глава 43

Это письмо пришло по адресу Ист-Супериор-стрит, 520, – ничем не примечательный конверт, адресованный мистеру Томасу Донохью. Оно выглядело совершенно безобидным, чего нельзя сказать о новостях, которые в нем содержались. Сделав все необходимые тесты, включая рентгеновский снимок ее челюсти, доктор Лоффлер теперь мог подтвердить свои догадки. Кэтрин Донохью страдала от отравления радием.

«Том был раздавлен, – вспоминала его племянница Мэри. – Полностью раздавлен. Я не знаю, как он вообще продолжал жить».

«После этого, – сказал Том, – я взял на себя заботу о [Томми], так как [Кэтрин] больше с этим не справлялась».

Сама Кэтрин ничего не говорила открыто о том, что она чувствовала. Наверное, она молилась, как и большинство ее заболевших подруг. «Я свято верю, – писала одна из них, – что только благодаря молитвам я продолжала держаться».

Вместе с тем всего через считаные дни после полученного Кэтрин и Томом письма из Чикаго болезнь лишила ее даже утешения от молитв. В среду, 25 апреля 1934 года, она, хромая, преодолела короткое расстояние до церкви Святого Колумбы, однако оказалась не в состоянии преклонить колени. Движения в ее тазобедренном суставе сковало настолько, что она больше не могла согнуть ноги для молитвы: для Кэтрин, которая была такой набожной, это стало ужасным огорчением. Примерно в то же время Шарлотта Перселл вернулась домой из больницы «без руки». Врачи подтвердили, что во всех ее бедах виновен радий, – и Том Донохью посчитал, что кто-то должен сообщить об этом компании Radium Dial.

Оттава была маленьким городом. Мистер и миссис Рид, управляющий и инструктор студии, не ходили в церковь Святого Колумбы, однако всегда миновали ее по дороге на работу.

«Я увидел их на улице, – вспоминал Том о своей случайной встрече с ними. – Я сказал им, что женщинам сильно нездоровится, а также что врачи обнаружили, что все дело в содержащемся в используемой ими краске материале».

Но мистер Рид отказался признать ответственность. Он продолжал отрицать, даже когда увидел проходящих мимо студии Шарлотту с мужем – они натолкнулись на него, когда он спускался по ступенькам. Альфред был «невероятно зол» из-за всего случившегося, однако мистер Рид отмахнулся от всех его претензий.

Доктор Лоффлер тоже пытался связаться с фирмой. В обход мистера Рида он позвонил прямиком вице-президенту Фордису. «Я рассказал ему о случае, с которым столкнулся, мне показалось разумным расследовать и остальные случаи».

Звонок Лоффлера не стал неожиданностью для Руфуса Фордиса. В конце концов, в распоряжении фирмы были результаты тестов всех женщин в Radium Dial, проведенных еще в 1928 году. Результаты, показавшие, что из 67 обследованных в тот день девушек у 34 повышенная радиоактивность. Тридцати четырех девушек: более чем у половины сотрудников.

В своем пресс-релизе компания тогда заявила: «Ничего и близко напоминающего симптомы [отравления радием] обнаружено не было». Это заявление не являлось каким-то просчетом, вызванным ошибочным анализом полученных данных. Данные ясно говорили: большинство рабочих радиоактивны, а это характерный признак отравления радием. Тем не менее, хотя дыхание девушек и открыло правду, компания решила бессовестно соврать.

Компания по-прежнему хранила секретный перечень результатов, где напротив имен девушек стояли показатели уровня их радиоактивности. Самый высокий уровень был у Маргарет Луни, Мэри Тониэлли… Мэри Росситер. «Очень подозрительными» значились результаты Кэтрин Вольф и Хелен Манч.

Уже почти шесть лет Radium Dial знала, что женщины радиоактивны. Тем не менее «эта информация была тщательно скрыта фирмой, которая опасалась разрушения своего бизнеса, если эти факты станут известны… жертвам не сообщили об их состоянии, равно как и о его причине, из страха паники среди женщин».

Таким образом, когда Лоффлер позвонил, Фордис был к этому готов. Он отказался принимать какие-либо меры.

Но Кэтрин, Шарлотта и все остальные девушки были решительно настроены заставить компанию заплатить. Во многих смыслах выбора у них не было: Кэтрин уже потратила огромные суммы в тщетных попытках вылечиться, и они с Томом оказались полностью разорены.

Следующий шаг пострадавшим женщинам помог сделать Лоффлер, связав их с одним своим знакомым: стенографистом адвоката из Чикаго Джеймсом Куком. Кук раньше работал на промышленную комиссию Иллинойса, которая рассматривала все иски о компенсациях рабочим, и согласился представлять этих женщин «практически на добровольных началах».

Хотя женщины никогда с ним не встречались, он все равно смог дать им ценный совет. Подобно многочисленным адвокатам из Нью-Джерси до него, он сразу же понял, что их дела были очень запутанными и что в их интересах добиться досудебного соглашения. Девушки сообщили ему про слухи о том, что их бывшей коллеге Мэри Робинсон, возможно, выплатили какую-то компенсацию после того, как в начале года ей ампутировали руку. «Люди из компании дали ей какие-то деньги, – подтвердила мать Мэри. – Они отправили их ее мужу, Фрэнсису. Немного, наверное, не больше 100 долларов [1788 долларов] в общей сложности».

Деньги, может, были небольшие, но они открыли дверь, через которую другие девушки надеялись получить какую-то финансовую помощь. Была и другая причина поспешить с обращением к компании: срок исковой давности. По законам Иллинойса, при первых признаках болезни женщины должны были уведомить Radium Dial о своем состоянии. Получив такое уведомление, компания должна была в соответствии с законом позаботиться о надлежащей медицинской помощи и выплате компенсаций, так как женщины пострадали на работе.

Инициативу проявили, как и с самого начала, Шарлотта и Кэтрин. Они надеялись, что компания теперь поступит с ними справедливо. С помощью Джея Кука вместе со своими мужьями женщины разработали план действий. Первого мая 1934 года Кэтрин написала от имени их всех письмо, после чего Альфред Перселл позвонил в студию, чтобы она могла зачитать его управляющему. Сразу же после этого Том взял письмо в руки и бросил его им в почтовый ящик. Компания получила свое уведомление. Теперь женщинам оставалось только ждать.

Они все ждали… И ждали… И ждали. К восьмому мая никакого ответа так и не последовало – ни единого слова.

По совету Кука, женщины теперь взяли вопрос в свои руки – и направились в студию Radium Dial, чтобы поговорить со своим бывшим начальником мистером Ридом.

Этот путь Кэтрин многократно проделывала раньше. Выйти из дома, повернуть направо, затем прямо до Колумбус-стрит, повернуть налево и пройти один квартал до студии. Тем не менее в этот раз все было по-особенному. Она нервничала, однако знала, что должна постоять за себя и за всех; они сошлись на том, что Кэтрин и Шарлотта будут «говорить от имени всех остальных девушек».

Шарлотта шла не спеша, чтобы Кэтрин со своей хромотой от нее не отставала. Ощущения при ходьбе такие странные, подумала Шарлотта. Прежде она никогда не обращала внимания, как активно мы используем руки, когда ходим. Теперь же слева от нее не было ничего, кроме воздуха.

Шарлотта была не из тех, кто зацикливается на себе. «Она никогда себя не жалела, никогда», – сказал один из ее родных. Хотя после ампутации она и сказала: «Я не могу работать по дому», Шарлотта уже начала приспосабливаться: она научилась открывать и закрывать застежки на подгузниках своего малыша ртом; помыть сковородку, как она обнаружила, можно, если прижать ручку подбородком. Разумеется, все остальные хлопоты взял на себя Альфред.

Но сейчас Альфреда не было рядом. Они шли только вдвоем: Кэтрин и Шарлотта. И как же они были не похожи на тех девушек, что однажды устроились на работу в студию. Кэтрин, хромая, преодолела шесть ведущих ко входу ступеней, стараясь держать спину как можно ровнее. Они вошли и наткнулись на мистера Рида.

«Я получила письмо от своего врача, который лечил меня последние недели, – официальным тоном сообщила ему Кэтрин. У нее был «интеллигентный голос», и говорила она решительно. – Он пришел к окончательному выводу, что в моей крови присутствуют следы радиации. – Она показала на Шарлотту: – У нас отравление радием».

Это был факт. О таком тяжело говорить вслух, но это был факт. Она выдержала паузу, ожидая реакции, однако человек, который был ее начальником на протяжении девяти лет, ничего не ответил.

«Мой адвокат, – продолжила Кэтрин, несмотря на молчание мистера Рида, – посоветовал мне запросить у компании компенсацию и предоставление медицинской помощи. Адвокат сообщил нам, что по закону нам положена компенсация».

Мистер Рид окинул своих бывших сотрудниц взглядом. Кэтрин с трудом зашла в студию; у Шарлотты не было руки.

«Не думаю, – медленно сказал он, – что с вами что-либо не так».

Женщины были ошарашены.

«Это все полная ерунда».

«Он отказался, – со злостью вспоминала Кэтрин, – рассматривать наш запрос на выплату компенсации».

Кэтрин сообщила ему о состоянии и остальных женщин, однако он был непреклонен. Он не пошел на попятный, даже когда два дня спустя Мэри Робинсон скончалась.

Ее смерть стала важным событием. «Мэри была первой, кому официально диагностировали отравление радием, – вспоминала ее мать Сьюзи. – [Ее врачи] отправили осколок ее кости на лабораторный анализ в Нью-Йорк. Оттуда ответили, что у нее отравление радием. Таким образом, врачи Оттавы не могут больше этого отрицать».

Но Сьюзи не учла степени упрямства местных врачей. Если какие-то высокомерные ребята из Нью-Йорка и Чикаго утверждают, что у девушек в Оттаве отравление радием, то это не значит, что они правы, – уж точно не для них. Врачи в Оттаве сохранили скептицизм и «наотрез отказались признавать, что причиной болезней и смертей девушек стало отравление радием». Когда свидетельство о смерти Мэри было подписано, врач, заполнявший его, написал «нет» в графе «Была ли смерть как-либо связана с местом работы покойного?».

Тем не менее, хотя местных врачей убедить и не удалось, сами женщины были полностью в этом уверены. В свете отказа компании предоставить им помощь, летом 1924 года, большая группа красильщиц циферблатов – включая Кэтрин, Шарлотту, Мэри и Инез Валлат – подала иск с требованием выплатить по 50 000 долларов (884 391 долларов) каждой. Джей Кук считал, что у них есть все шансы одержать победу: законодательство Иллинойса не стояло на месте, и утвержденный здесь в 1911 году новаторский акт обязывал компании защищать своих сотрудников.

Но далеко не все обрадовались вероятности, что фирму могут поставить на колени. Город был «горько возмущен выдвинутыми женщинами обвинениями». Жители Оттавы были сплоченным народом, однако, как вскоре поняли девушки, когда этот народ ополчался на тебя, приходилось несладко. «С ними обходились не особо мило», – говорил один из родных Мэри, хотя это было еще мягко сказано.

В конце концов, компания Radium Dial высоко ценилась как работодатель. Так как в стране бушевал наихудший в истории экономический кризис – сейчас его называют Великой депрессией, – жители активно защищали фирмы, которые могли обеспечить их работой и заработком. Женщинам не верили, их не слушали и даже сторонились, когда они рассказывали о своих недугах и об их причине.

День за днем их бывшие коллеги и друзья один за другим отмахивались от них. «Маргарет Луни, как по мне, выглядела уже одной ногой в могиле, когда ее наняли! – заявил один из рабочих компании. – Девушки, которые, как говорят, умерли от радия и выглядели столь ужасно, так же ужасно выглядели, когда их наняли».

«Некоторые из них сторонились нас, словно чумы», – заметила подруга Кэтрин Олив Витт. Она жила всего в паре шагов от Дивижн-стрит в Оттаве, и это было до боли подходящее название[4] с учетом того, как женщины разделили город и их захлестнуло общественное неодобрение: «бизнесмены, политики, духовенство» – все были против подавших иски женщин.

Но Кэтрин в своем маленьком доме на Ист-Супериор-стрит не обращала внимания на все, что происходит снаружи. Ее собственный мир теперь сузился до четырех стен ее обитого досками дома, до комнаты, в которой она стояла, до платья, висящего на ее теле… до самого ее тела. Она стояла неподвижно, словно прислушиваясь. Затем она почувствовала это снова.

Ощущение было ей хорошо знакомо. Она знала, что оно значило.

Кэтрин Вольф Донохью была беременной.

Глава 44

Доктор Лоффлер сразу же прекратил лечение Кэтрин. Больше никаких уколов от тяжелой анемии, никаких обезболивающих – они могут навредить ребенку. Про прерывание беременности и речи не шло. Кэтрин и Том были набожными католиками и никогда бы на такое не согласились. Этот ребенок стал для них благословлением свыше.

Кэтрин продолжила наблюдаться у Лоффлера; он был единственным врачом, которому она могла доверять. Только крайне дорогостоящим. Том уже не справлялся с растущими медицинскими счетами, хотя и старался не подавать вида.

Когда люди в окрестностях Оттавы узнали про иск красильщиц циферблатов, их стали осуждать еще больше. Вместе с тем, кроме не одобряющих эти новости жителей имелись женщины, которым эти слухи принесли невероятное облегчение, так как помогли решить вопрос, давно висевший над ними без ответа.

«До меня дошли слухи, – писала Перл Пэйн, – что девушки, прежде работавшие в Radium Dial, умирали преждевременной смертью по загадочным причинам. Я начала соображать, что к чему… После чего пришла к заключению, что у меня отравление радием».

Перл расписывала циферблаты всего восемь месяцев, в начале 1920-х. Она жила не в Оттаве, а в Ла-Саль, что в 13 милях: приличное расстояние, когда у тебя нет своей машины, как и у большинства людей в 1930-х. Перл ушла из Radium Dial, чтобы ухаживать за своей матерью, а затем сосредоточилась на создании большой семьи со своим мужем Хобартом. Она была в восторге, когда появился их первенец, Перл Шарлотта, в 1928 году.

К отчаянию Перл, на следующий год все пошло наперекосяк. Она испытывала трудности при ходьбе и проболела весь 1929-й. В 1930-м ей провели операцию на брюшной полости по удалению опухоли; затем у нее отекла голова, вдвое увеличившись в размере, и отек никак не спадал. «За ушами у нее были большие черные узелки», – вспоминал ее муж. Они вызвали специалиста. Он сделал ей надрезы на ушах «для дренажа»; разрезы необходимо было вскрывать каждые несколько дней. Хотя отек благодаря этому спал, у Перл, по ее собственным словам, «парализовало одну сторону лица». Со временем паралич прошел – но появилась другая проблема.

У Перл начались обильные кровотечения из половых путей. Ей вырезали еще одну опухоль и провели «кюретаж» матки – то есть выскабливание остатков ткани. Тем не менее это не помогло. Когда кровотечение открылось снова, оно не останавливалось на протяжении 87 дней. «В этот период, – вспоминала она, – врач был в замешательстве и сказал, что, должно быть, у меня случился выкидыш». Он настаивал на своем диагнозе, но кровотечение все продолжалось, и Перл провели еще один кюретаж. «Я знала, что дело не в этом, – в отчаянии кричала Перл про диагноз врача, – потому что ничего не было сделано, от чего я могла бы забеременеть». Проблема состояла в растущих внутри нее опухолях – растущих там, где должны были расти ее дети.

Ее состояние было тяжелым. Она перенесла «пять лет постоянного врачевания, шесть операций и в общей сложности девять поездок в больницу». В какой-то момент она, лежа на смертном одре, написала Хобарту, полагая, что конец близок:

Мой милый,

я люблю тебя и лежу здесь, думая о тебе и мечтая о твоих любящих объятьях. Боюсь, я была какое-то время с тобой крайне нетерпеливой, и за это я приношу свои сердечные извинения. Пожалуйста, прости меня, так как я долгое время была очень нервной и больной. Я всегда тебя любила до глубины души.

Молись за меня каждый день, чтобы я полностью поправилась. Если этого не произойдет, не печалься, так как мы оба должны склонить свои головы перед волей Господа… Заботься о нашей девочке, учи ее любить и помнить меня, а прежде всего – быть хорошей и благородной девушкой.

Скажи ей, что я нежно ее любила.

Эмоциональное давление было невыносимым. Перл никогда не знала, станет ли следующий день для нее последним; со временем ее болезнь захватила и тело, и разум. «Я не способна наслаждаться жизнью, как нормальная женщина», – отрешенно написала она.

Врачи сказали, что она «принадлежит к тому типу женщин, для которых медицина не может найти причины их недугов». Ее лечили от малярии, анемии и других болезней. Предположения врачей особенно раздражали Перл, потому что она училась на медсестру: она знала, что ни одна из их теорий не верна, однако представить себе не могла, в чем состоит истинная причина.

К апрелю 1933 года Перл окончательно отчаялась. «Я уведомила своего врача [о новых кровотечениях], – вспоминала она, – и он рекомендовал мне удаление матки. Я отказалась и пролежала в постели несколько дней, обдумывая, что делать». Гистерэктомия: она означала бы конец ее мечтам о новых детях. Нет, думала она, нет, не сейчас. Ей нужно было больше времени, больше надежды.

Она обратилась к другим врачам, попробовала другие виды лечения в надежде на иной результат. Но все было тщетно. «В июле 1933-го, – писала она, – я стала полностью бесплодной».

Перл была убита горем. «У меня начались проблемы с сердцем и общее недомогание», – вспоминала она. Прочитав про случаи отравления радием в Оттаве, она поняла, что ее губительная болезнь может стать смертельной, – что ж, по крайней мере, она получила объяснение.

«Я полагала, – писала Перл про свой случай, – что радий прикрепился к тканям некоторых органов, разрушая их путем образования опухолей».

Она решила связаться со своей старой подругой Кэтрин Донохью. Эти две женщины, характеры которых были весьма схожи, теперь сильно сблизились. Вскоре Перл присоединилась к борьбе за правосудие. Иск набирал обороты; женщины обзаводились друзьями.

У Джозефа Келли, президента Radium Dial в Чикаго, тем временем все происходило с точностью до наоборот. К октябрю 1934 года, возможно, в связи с поданными исками, в компании у него друзей совсем не осталось. Директор по имени Уильям Ганли захватил контроль над Radium Dial, и Келли вместе с его партнерами отстранили. «Было очень неприятно, – вспоминал один из служащих компании, – из-за всех этих корпоративных интриг».

Келли, однако, решил, что еще не покончил с Оттавой. Каждая работавшая на тот момент красильщица циферблатов получила письмо. Мистер Тернер – помощник управляющего Рида – пригласил их всех в ресторан, где за обедом обратился к ним с предложением. В городе открывался новый завод по производству светящихся циферблатов, и им задали вопрос: не желают ли они, высококвалифицированные в своем деле девушки, перейти в Luminous Processes?

Судя по всему, им сообщили, что руководить новой компанией будут Джозеф Келли и Руфус Фордис, которые стояли во главе Radium Dial в ходе скандала с отравлениями радием. Им сказали нечто весьма экстраординарное. Мистер Тернер «проинформировал их, что работавшие ранее красильщицы циферблатов умерли, потому что клали кисти себе в рот, а так как эта практика уже запрещена, то воздействие радия не будет представлять для них никакой опасности». Это было откровенное признание вины, однако первые красильщицы так никогда об этом и не услышали.

Новая студия открылась всего в паре кварталов от Radium Dial в двухэтажном здании бывшего склада из красного кирпича. Благодаря тайной встрече в ресторане большинство красильщиц циферблатов перебрались туда, решив, что на новой работе будет безопасней. Они наносили краску с помощью губок и шпателей, разглаживали ее пальцами, а также надевали спецодежду из тонкого хлопка для дополнительной защиты от пыли.

Не все рабочие переметнулись. Мистер Рид остался управляющим в старой фирме. Верные до конца, они с миссис Рид не стали покидать компанию, которая столько всего им дала. Они столкнулись «с ситуацией жесткой конкуренции»: новое предприятие Джозефа Келли, открытое в том же маленьком городке, стало прямым конкурентом фирмы.

Тем временем в доме вниз по улице Кэтрин Донохью было совершенно не до происходившей той осенью переделки бизнеса. Ее только и волновала ее крошечная девочка, которую она держала в своих руках. «Мы всегда называли ее Мэри Джейн, – заметил ее двоюродные брат. – Никогда Мэри. Только Мэри Джейн».

Кэтрин Донохью поклялась, что ее дочка будет ею гордиться.

Глава 45

Начался 1935 год, и Джеймс Кук вовсю работал над иском женщин. Он подал и в обычный суд, и в Промышленную комиссию Иллинойса (ПКИ). Он решил сделать упор на случай Инез Валлат. «Она была ходячим трупом, – говорила Кэтрин о своей бывшей коллеге, – хромала, словно старуха».

По мере продвижения дела женщины наткнулись на проблему. Фирму Radium Dial представляли лучшие адвокаты, и они нашли несколько лазеек в законе, позволявших запутать дело. Во-первых, никто не отменял этот проклятый срок исковой давности. Инез подала в суд через годы после ухода из Radium Dial, и ее проблемы со здоровьем появились не во время работы на компанию. Во-вторых, радий был ядом; а травмы, вызванные ядом, не попадали под закон о производственных болезнях. Наконец, не все в порядке оказалось и с самим законом: в Radium Dial заявили, что его устаревшие формулировки были «расплывчатыми, неопределенными и не задавали каких-либо внятных стандартов».

«Когда адвокат Кук подал пробный иск, – позже написали в Chicago Daily Times, – компания Radium Dial даже не стала отрицать обвинения женщин. По сути, компания ответила: “Даже если это и так, что с того?”»

Семнадцатого апреля 1935 года было вынесено судебное постановление. «Суд постановил, что законодательные органы не смогли предоставить каких-либо стандартов, в соответствии с которыми можно было бы оценить степень соблюдения закона», – сообщили в Ottawa Daily Times. Женщины проиграли из-за юридической формальности. Они не могли в это поверить – и тем не менее они продолжили бороться. Кук за свой счет дошел до самого Верховного суда. Но все его старания оказались напрасными: закон был признан недействительным.

Chicago Daily Times назвала это «судебной несправедливостью, в которую было сложно поверить». Женщины ничего не могли поделать: они провели день в суде, и само законодательство было признано неполноценным. «Суда по существу этого дела так и не состоялось», – писала газета.

Кук скрепя сердце был вынужден забросить это дело, хотя жалоба девушек в ПКИ по-прежнему находилась на рассмотрении, а законодатели дали слово переписать закон с учетом случая этих женщин. «Мне не хотелось этого делать, однако я попросту не мог себе позволить продолжать, – позже говорил Кук. – Будь у меня деньги, я бы бесплатно отстаивал их права. Это одно из тех дел, за которые необходимо сражаться до победного конца. Надеюсь, они найдут другого адвоката».

Они попытались найти другого адвоката. В городском справочнике Оттавы были указаны имена сорока одного адвоката, но ни один не взялся им помогать. Подобно местным врачам, местные юристы отказывались браться за скандальную атаку, как они считали, на преданный городу бизнес.

Словно специально насыпая соль на рану, местная газета в том же выпуске, в котором говорилось про проигранный женщинами иск, выпустила статью про Кларенса Дарроу, одного из ведущих адвокатов страны. Вот какой человек помог бы девушкам, однако у них не было денег, чтобы заполучить его юридическую помощь.

Сумма закладной за дом Донохью выросла до внушительных полутора тысяч долларов (двадцать пять тысяч в пересчете на современные деньги). «Есть лекарства, которые облегчают мою боль», – сказала Кэтрин; на эти лекарства они с Томом тратили сотни долларов. Они стали притворяться, будто не замечают, что происходит с их семьей из четырех человек. «Мы никогда об этом не говорим, – признался Том. – Мы просто продолжаем жить, словно вечно будем вместе. Это единственный способ».

«Мы так счастливы вместе, – сказала Кэтрин с широкой улыбкой. – Пока мы вместе, все кажется не так уж и плохо. Мы просто делаем вид, будто я такая же, какой была, когда Том на мне женился».

Они не оставили надежд найти лекарство. Кэтрин обращалась в различные чикагские больницы и стоматологические клиники, заставляя себя ходить на приемы, хотя она частенько «падала в обморок во время осмотра» из-за боли. «Она искала помощи, – сказал кто-то из обозревателей, – любой помощи». Но никто не мог остановить разрушение ротовой полости Кэтрин, состояние которой ухудшалось с каждым днем.

Женщины продолжали бороться: подавленные из-за ужасного провала в суде; отрицающие грозящую им гибель, которая казалось неизбежной. А затем, когда год близился к концу, они узнали о другом судебном решении. Оно не затрагивало их дело напрямую, однако все равно вызвало значительный интерес.

Семнадцатого декабря 1935 года было наконец вынесено постановление по делу Ирен Ла Порт в Нью-Джерси, за которое ее муж Винсент сражался более четырех лет. Это дело корпорация United States Radium решила провести через суд. Фирма уже не отрицала причину смерти – она попросту указывала истекший срок исковой давности в качестве повода не платить компенсацию. «Как только Ирен прекратила работу в компании, – заявляли адвокаты USRC, – все наши обязательства перед ней утратили силу. Она больше никак не была с нами связана – абсолютно посторонний человек».

Несколько красильщиц циферблатов дали показания в суде по этому делу – многие ожидали решения по собственным искам. Они связывали свои надежды с выигрышем дела Ирен, потому что в случае успеха такой вердикт был бы применим и к ним. Все собрались, чтобы услышать судебное решение.

Судья начал: «Разумеется, нет никаких сомнений в том, на чьей стороне будет симпатия любого человека в подобном деле… Возникает соблазн, в свете того, что известно сейчас, выдвинуть мнение, будто [компания] проявила какую-то халатность. Сейчас примененные компанией промышленные методы были бы признаны не просто халатностью, а преступлением. Тем не менее следует отметить, что решение по этому делу следует принять, основываясь на фактах, существовавших в свете имеющихся по состоянию на 1917 год знаний… Суд не имеет власти скорректировать закон, чтобы тот отвечал потребностям времени, когда подобного дела нельзя было предвидеть».

Он заключил: «Дело должно быть закрыто».

USRC сделала правильный выбор. Спустя семь лет после смерти Грейс Фрайер не только в прессе, но даже от судьи не было никакого осуждения. Компания получила ответ, который так долго ждала: не виновны.

Судья отказал Ирен Ла Порт – причем не только ей. Он отказал в правосудии всем красильщицам циферблатов из Нью-Джерси, чьи иски находились на рассмотрении; отказал всем семьям, сражавшимся за своих погибших близких; всем женщинам из Нью-Джерси, что пока не обнаружили у себя на ноге или руке пугающую шишку, однако найдут их в будущем, было отказано в правосудии.

День выдался, думали директора USRC, воистину удачным.

Глава 46

Мы сражаемся и падаем, но затем поднимаемся и продолжаем сражаться. Тем не менее неизбежно наступает день, когда сражаться больше нет сил.

Двадцать пятого февраля 1936 года Инез Валлат скончалась – ей было двадцать девять. После восьми лет мучений она в итоге пала жертвой «кровоизлияния из-за саркомы в шее», истекая кровью, пока врачи безуспешно пытались ее остановить. «Мистер Валлат, – вспоминала красильщица Фрэнсис О’Коннел, – совершенно не говорил о своей жене, потому что она умерла столь ужасной смертью, и ему не хотелось думать об этом или говорить».

Врачи Оттавы заполнили ее свидетельство о смерти. Была ли смерть как-то связана с местом работы покойного?

Нет.

Смерть Инез наряду с проигранным иском стала ударом для женщин из Оттавы. Многие из первоначальной команды были слишком больны, чтобы прийти на ее похороны, как бы им ни хотелось с ней попрощаться. Кэтрин Донохью тем временем «быстро становилась слишком слабой, чтобы перемещаться по дому», и редко когда его покидала.

Чикагские газеты немного осветили смерть Инез. Пресса довольно зловеще окрестила девушек «Клубом самоубийц». Один сенатор заявил, что попытается заинтересовать их случаем промышленную комиссию, однако добавил: «К сожалению, любые предлагаемые законопроекты не могут иметь обратной силы. Это весьма досадно». Девушки даже не могли порадоваться, когда губернатор подписал новый закон штата Иллинойс о производственных заболеваниях, который теперь включал положение о производственном отравлении. Он стал прямым результатом иска женщин и защитил впоследствии тысячи рабочих – однако в силу вступал лишь в октябре 1936-го.

С учетом того, с какой умопомрачительной скоростью женщины умирали, у них было мало надежды дожить до этого дня.

В том же месяце, когда был подписан закон, к девушкам обратилась журналистка, которая помогла им немного воспрянуть духом. Мэри Доти, ведущий репортер из Chicago Daily Times, дала им возможность высказаться. Она снова обратила внимание общественности на их страдания в своих статьях, опубликованных в течение трех дней в марте 1936 года. «Мы всегда будем благодарны Times, – позже говорила Перл Пэйн, – за помощь, когда все казалось таким безнадежным».

Chicago Daily Times была «очень популярной в народе газетой», и Доти знала, как угодить своим читателям: «В Иллинойсе стреляют на поражение в скотокрадов, а рыба и пернатая дичь надежно защищены строгим охотничьим законодательством – однако женщины того не стоят».

Журналистка осудила тот факт, что красильщицы циферблатов «умирают в Оттаве на протяжении тринадцати лет без каких-либо комментариев или расследований». И она набросала картину болезни женщин, которая преследовала ее читателей в страшных снах: «Некоторые [девушки] ходят, хромая, черепашьим шагом; у других пустует один рукав или изуродован нос, парализованы руки либо и вовсе нет куска челюсти».

Девушки позировали для фотографий, многие вместе со своими детьми. Мэри Джейн Донохью выглядела совсем крохой – Доти назвала ее «сморщенной малышкой». Когда Мэри Джейн исполнился год, она весила лишь четыре с половиной килограмма, а ее «руки и ноги были как спички». «Ее родители, – писала Доти, – несмотря ни на что, надеялись, что болезнь ее матери не оставит на ней неизгладимого отпечатка».

Сама Кэтрин сообщила прессе: «Я постоянно мучаюсь от боли. Я не могу пройти и квартала, однако я должна как-то продолжать жить». Когда журналисты спросили у нее про ее подругу Инез, «она разразилась слезами».

Мэри Росситер говорила о своем сыне, Билле. «Я напугана до смерти, однако хочу прожить столько, сколько смогу, ради своего мальчика», – сообщила она прессе. Хотя у Мэри и было пять больных зубов, «[чикагские] стоматологи сказали, что не станут их трогать из-за радия, разъедающего мою челюсть».

Шарлотту Перселл показали на фотографии вместе с ее дочкой Патрицией. Она постепенно привыкала жить с одной рукой. «Будучи матерью троих детей, она приспособилась», – сказал один из ее родственников. Со временем она заново научилась заправлять постель, чистить картофель и даже развешивать белье, держа прищепки во рту. Как она сказала репортерам, ее преследовала мысль, что пожертвованной руки будет недостаточно; радий насквозь пропитал ее тело, и она не знала, в каком месте он заявит о себе в следующий раз.

Последняя статья Доти была с оптимизмом сосредоточена на Кэтрин Донохью: «Она ждет в надежде очередного вызова в город на операцию».

В личной беседе Том шепотом сказал Доти: «Этого не будет».

Подобная огласка снова наполнила женщин энтузиазмом. Сын Шарлотты Дональд вспоминал: «Мама постоянно принаряжалась, брала своих подруг, и они уезжали в Чикаго на встречу с адвокатами». Несколько месяцев спустя Шарлотта, Кэтрин и Мэри наняли нового юриста, Джерома Розенталя, чтобы он представлял их дело перед ПКИ. Они также решили обратиться за помощью к правительству: их целью стала Фрэнсис Перкинс, министр труда, – первая женщина, пробившаяся в президентский кабинет. С ней связался Том, который «разговаривал по телефону и вел личную переписку» с министром. Неизвестно, что именно сказал ей тихий мужчина, однако это возымело действие, потому что не менее трех федеральных департаментов начали расследование.

Дело нарастало как снежный ком, и Том решил копнуть поглубже, чтобы заполучить самую важную информацию. Его жена рассказала ему про проведенные компанией обследования, и он заключил: так как Radium Dial нагло врала про их результаты, то эти данные, если их удастся заполучить, станут убийственным доказательством в суде. Двадцатого мая 1936 года он решил напрямую попросить эти результаты у мистера Рида. Ему казалось, что компания в любом случае должна была предоставить их женщинам, ну или хотя бы ему как мужу Кэтрин. Он лишь просил то, что по праву им принадлежало. «В тот день, – сказал Том, – я хотел узнать имена врачей, которые их осматривали и не предоставили им медицинского заключения».

Рид, должно быть, этого ожидал. И однажды двое мужчин встретились, но не в студии, а на улицах Оттавы.

Том начал разговор довольно спокойно. «Почему заключение не было мне предоставлено?» – спросил он.

Рид, застигнутый врасплох прямым вопросом Тома, поступил привычным ему способом и попытался проигнорировать ситуацию. Он просто прошмыгнул мимо.

«У меня есть к вам еще один вопрос! – крикнул Том вслед улепетывающему управляющему – а затем побежал за ним вдогонку. – Я хочу лишь помочь женщинам!»

С мистера Рида было достаточно. Возможно, его разъедало чувство вины, подтолкнувшее к тому, что произошло далее. «Он на меня замахнулся», – с некоторым потрясением вспоминал Том.

У Тома, хоть и невысокого мужчины, был «ирландский темперамент». «Не думаю, что кто-либо в нашей семье, – позже говорил один из его родных, – стал бы специально лезть на рожон, однако они никогда бы не спустили с рук, если бы на них напали. Уверен, он был зол. Удивляюсь, что ему удалось сохранить хладнокровие». Когда Рид – человек, который наблюдал за медленным убийством его жены, а затем уволил ее, когда действие яда начало проявляться, – атаковал его, Том перестал изображать цивилизованный разговор. «Я ударил его в ответ», – с некоторым удовлетворением вспоминал он. Он сказал, что Рид «вошел в раж».

Мужчины сцепились прямо на улице в «кулачной драке». Том отвешивал удары за Кэтрин, за Инез, за утраченную Шарлоттой руку, за Эллу, за Мэри, за Пег. Рид не выдержал такого напора, и кто-то вызвал полицию. Хотя драку и спровоцировал мистер Рид, уважаемый управляющий Radium Dial добился ареста Тома Донохью. Он выдвинул против него обвинения в нападении, побоях и нарушении общественного порядка.

Том оказался в руках главного прокурора штата Элмера Мона с обвинениями в двух уголовных преступлениях.

Глава 47

Нападение, побои, нарушение общественного порядка… И невменяемость. «Главные заинтересованные лица» в этом деле теперь попытались даже обвинить Тома в невменяемости. С точки зрения Хобарта Пэйна, дело было в том, что он «отчаянно противодействовал работе завода [Radium Dial]»; он считал, что Тома «подвергли гонениям».

Родные Тома назвали такой ход «типичным для компании, оказавшейся припертой к стенке». «Они знают, что им не выстоять, – говорила его племянница Мэри. – Они пойдут на все, что угодно. Они испробуют все средства». К счастью для Тома, уголовное дело против него не пошло дальше нескольких предварительных слушаний; возможно, из-за того, что никаких оснований для этих надуманных обвинений не было.

Подобно всем трусам, оказавшимся прижатыми к стенке, компания решила развернуться и бежать. В декабре 1936 года компания Radium Dial поспешно закрыла свои двери и убралась из города – куда именно, никто не знал. Во всяком случае, из тех, кто остался. Супруги Рид последовали за компанией в новом году, уехав из своего дома на Пост-стрит. Донохью и Перселл больше не будут натыкаться на бывшего начальника девушек, гуляя по городу.

Radium Dial была «вытеснена из бизнеса» новой фирмой Джозефа Келли – Luminous Processes. После почти четырнадцати лет работы компании в здании бывшей школы воцарилась тишина. Больше никакой болтовни девушек, никакого смеха в их темной комнате: лишь пустые помещения, наполненные воспоминаниями обо всем, что случилось.

С уходом Radium Dial Джозеф Келли стал монополистом по производству светящихся циферблатов в маленьком городке Оттава. На дворе, может, и стояла Великая депрессия, но для президента компании дела складывались весьма неплохо. А вот про мужей бывших красильщиц циферблатов такого сказать было нельзя. Им с трудом удалось сохранить работу во время Депрессии, однако в 1937-м удача от них отвернулась. Рабочих со стекольной фабрики Libbey-Owens начали увольнять, и среди них оказались Том Донохью и Альфред Перселл.

Для семейства Перселл, которым нужно было кормить троих детей, это стало сокрушительным ударом. «Они испытывали огромные финансовые трудности», – сказал один из их родных. В итоге Шарлотте пришлось кормить детей бутербродами с горчицей. «Мы довольствовались тем, что имели, – вспоминала племянница Мэри про тот период. – Времена были очень тяжелыми». Вместе с сестрами Шарлотта пришла к решению переехать в Чикаго.

Но даже в большом городе все складывалось непросто. Сын Шарлотты Дональд вспоминал: «Мы ходили в пекарню и выпрашивали вчерашний хлеб. Чтобы не замерзнуть в квартире, мы топили печку углем, который подбирали на железнодорожных путях в Чикаго».

Было тяжело, но в сельском Иллинойсе жизнь стала еще хуже. Перл Пэйн говорила, что «не было никакой стабильной работы, лишь подработки». Тому Донохью не повезло даже с такими подработками. Дом был уже полностью заложен, и у Тома иссякли идеи, где достать деньги. «Том почти обанкротился, – вспоминал его зять. – Кэтрин мучилась от радия – она находилась в шаге от смерти. Боли были невыносимыми, и [он потратил все] на лекарства, чтобы попытаться облегчить ее страдания». Семейный долг составлял теперь порядка 2500 долларов (41 148 долларов). С этим ничего нельзя было поделать. «Какое-то время они получали социальное пособие, – рассказала их племянница Мэри. – [Им было] очень стыдно. Они не хотели, чтобы люди об этом знали».

Вместе с тем в помощи нуждались не только они: очереди отчаявшихся людей выстраивались у бесплатных столовых в Оттаве. Все жили впроголодь. Донохью почти позабыли про свой иск – они боролись за выживание. В любом случае, к весне 1937 года их адвокат, Розенталь, бросил их дело. Позже в этом году планировались слушания перед Промышленной комиссией Иллинойса, однако пока что у женщин не было адвоката, который бы их представлял.

Прошло время. Двадцать восьмого марта 1937 года Кэтрин Донохью вместе со своей семьей отметила Пасху, один из самых главных праздников в католическом календаре. Кто-то подарил Мэри Джейн и Томми, которым тогда было два и почти четыре года соответственно, «игрушечного кролика с запуганным видом». Томми нравилось рисовать, как это любили когда-то его отец с матерью; у него был акварельный набор, с которым он частенько играл.

Кэтрин с благодарностью приняла причастие от пришедшего к ним домой священника – она теперь была не в состоянии ходить в церковь – и помолилась. Праздник Пасхи всецело посвящен воскресению Христа: спасению, надежде и восстановлению разрушенного тела. И поэтому было еще ужасней, когда ее тело продолжило распадаться. «Кусок ее челюсти, – писал Хобарт Пэйн, – проткнул ее плоть и вылез у нее во рту». Она нащупала его языком: какой-то инородный предмет. Кэтрин достала его пальцами со слезами на глазах. Это была ее собственная челюсть. Челюсть.

«Это было просто кошмарно, – вспоминала ее племянница Мэри. – [Она] просто отвалилась. В смысле, она просто… Только подумать, Боже мой. Она даже есть не может! Это очень печально».

Том Донохью был вынужден наблюдать, как его жена буквально разваливается на части у него на глазах. Ужасное зрелище – тем не менее в этот праздник возрождения Том смог возродить как минимум одну вещь: свою жажду правосудия. И он знал, кто нужен Кэтрин, чтобы ей помочь.

Ее подруги.

Том с умом выбрал подругу, к которой обратился первой. Вниз по улице от дома Донохью Мэри Росситер приняла звонок от Тома в своем маленьком домике на Ист-Супериор-стрит. Том попросил ее позвонить бывшим работницам Radium Dial и узнать, готов ли кто-то из них нанять адвоката.

Мэри была из тех, кто «всегда берет быка за рога». Как-то она сама сказала: «Моя бабушка никого не боялась» – и Мэри унаследовала ее отважность. «Мэри была борцом», – рассказывал ее близкий родственник, а другой добавил: «Если она [думала], что может кому-то помочь, то никогда не оставалась безучастной. Она была защитником». Причем не только защитником, но еще и крайне популярной среди бывших сотрудниц.

«Она знала всех девушек, – вспоминал родственник Мэри. – И она стала их настоящим организатором».

Верная себе, Мэри вслед за призывом Тома сразу же взялась за дело, обзвонив всех женщин. И ей стала помогать Шарлотта Перселл; хотя она и жила теперь в Чикаго, она не осталась в стороне, она была верным другом до самого конца. Именно Шарлотта сообщила, что девушки, которым они звонили, ответили отказом: нет, они не станут помогать. Потому что были красильщицы, которые не хотели иметь дело с происходящим. Множество людей в городе отрицали существование отравления радием. «Ими руководил страх, – сказала Олив Витт, – они боялись, что это заразно».

Мэри была раздосадована отношением горожан. «Она говорила, – вспоминал один ее родственник: – ”Никто не хочет нас слушать!” Думаю, ей было обидно». Тем не менее она продолжила попытки договориться с красильщицами, и в итоге несколько девушек все-таки присоединились к борьбе за правосудие. «Мэри не сдавалась. Ей удалось собрать девушек вместе, – рассказывал ее родственник. – Они все были подругами, все трудились сообща ради [Кэтрин]».

Эта небольшая группа девушек поставила перед собой высокую планку, обратившись к лучшему адвокату, о котором они когда-либо слышали. Женщины решили, что от их лица должен выступать мужчина, так что Хобарт Пэйн и Том Донохью написали самому известному американскому адвокату той эпохи, который «всегда брал самые безнадежные дела».

Они написали Кларенсу Дарроу.

«Уважаемый господин, – начиналось письмо Хобарта. – Я обращаюсь к вам, потому что вы наша последняя надежда на помощь или совет… Эти дела должны вскоре предстать перед промышленной комиссией на итоговых слушаниях, однако у этих девушек пока нет адвоката, который бы их представлял в суде. Могли бы вы взяться за это дело?»

Дарроу в 1937 году исполнялось 80, и его собственное здоровье оставляло желать лучшего. Хотя он и выразил свою симпатию к девушкам, помочь он был не в состоянии – но пообещал передать дело другому адвокату.

Затем, вспомнив про свой прошлогодний опыт с Мэри Доти, женщины обратились в СМИ, чтобы предать огласке свое бедственное положение. «Смерти от радия бушуют!» – кричала передовая Chicago Daily Times от 7 июля 1937 года. «Ходячие призраки брошены правосудием!» Шарлотта Перселл со своей единственной рукой попала на обложку этого выпуска. Она сказала журналистам, что «живет в ежедневном страхе неизбежного конца». В общении с прессой приняли участие не только Шарлотта, Мэри и Кэтрин: к ним присоединились сестры Глачински, Олив Витт, Хелен Манч (которая теперь жила в Чикаго) и несколько других девушек.

По просьбе девушек газета сообщила, что у них нет адвоката на предстоящие слушания перед ПКИ, которые назначены на 23 июля – оставалось всего шестнадцать дней. Эти слушания были «их последним оплотом – последней надеждой на получение компенсации». «Без адвоката, – писала газета, – девушки боялись стать жертвами юридических уловок. Их перспективы настолько безнадежны, что многие из них могут и вовсе остаться в стороне».

Кэтрин Донохью взяла слово. «Вот чего хотелось бы адвокатам компании, как я полагаю, – с насмешкой сказала она, – чтобы мы все оставались в стороне».

«Компания Radium Dial, – продолжалась статья, – закрыла свой завод в Оттаве и ускользнула, оставив лишь 10 000 долларов залога [164 595 долларов] промышленной комиссии». Эти 10 000 долларов, в свете исчезновения Radium Dial, были единственными деньгами, на которые девушки могли рассчитывать в качестве компенсации и оплаты медицинских счетов.

Хотя Джозеф Келли открыл совершенно идентичный бизнес и вел бойкую торговлю, Джей Кук, бывший адвокат женщин, объяснил: «Это новая корпорация. По закону новая компания не несет какой-либо ответственности за действия старой». В конце концов, судились они с Radium Dial, а не с Джозефом Келли. «Все, что они могли взыскать, – это десять тысяч долларов, – сказал Кук. – Если, конечно, им не удастся разыскать другие активы “старой” компании…»

На следующий день союзник девушек в СМИ нанес очередной удар. «Радиевая компания из Оттавы теперь перебралась в Нью-Йорк!» – с триумфом заявила газета Times. «Компания Radium Dial, – гласила статья, – была обнаружена сегодня Times за ведением бизнеса в нижнем Ист-Сайде». Они нанимали молодых девушек, чтобы те красили циферблаты…

Будучи раскрытым, новый президент Radium Dial, Уильям Ганли, вышел на бой. «Обвинения этих женщин не обоснованны и неправомерны, – заявил он, заняв оборону. – Многие из этих женщин проработали с нами всего несколько месяцев; практически все они многие годы не являются нашими сотрудниками».

А затем, отрицая тайные результаты обследования девушек, отрицая проведенное компанией вскрытие Пег Луни, на котором врачам поручили уничтожить доказательства истинной причины ее смерти, он заявил: «Я не припомню ни единой истинной жертвы этого так называемого „отравления радием” на нашем заводе в Оттаве».

Radium Dial не собиралась сдаваться без боя. Они уже один раз выиграли это дело в суде, когда одержали верх над Инез Валлат, и были в высшей степени уверены, что смогут повторить это снова.

Позиция президента фирмы только подтвердила, как сильно женщинам нужен адвокат. Вместе с тем важные слушания были уже на носу, а адвокат так и не появился. Письма и призывы прессы, а также сарафанное радио не принесли результата. Несмотря на свои ужасные болезни, девушки решили взять дело в собственные руки.

Пришло время клубу самоубийц отправиться в большой город.

Глава 48

Чикаго, город из стали, камня и стекла, где лес небоскребов возвышается над муравьиной суетой мечущихся внизу жителей. Пробираясь по переполненным улицам, пятеро женщин созерцали городскую архитектуру. Здесь не было так хорошо знакомого им горизонта, где солнце зависало в небе, словно апельсин, над бескрайними полями. Здесь не было никаких полей – лишь возможности, бери да пользуйся.

До слушаний оставалось два дня: на дворе была среда, 21 июля. Женщины направились на Норт Ла Саль-стрит, прямо в сердце театрального района. Они были элегантно одеты, многие в сшитых на заказ пиджаках, на всех шляпы с лентами – и, с учетом июльского зноя, они обрадовались, когда добрались до нужного адреса: дом номер 134. Это было здание «Метрополитен».

Как бы высоко женщины ни задирали головы, они не могли разглядеть крышу дома высотой в 22 этажа. И это было не просто офисное здание: пока женщины мялись у входа, их глаза упивались деталями: золотая облицовка на стенах; расписная «М» на полу; название здания буквами из чистого золота над дверью. Оно кардинально отличалось от того места, с которого началось их утро; это уж точно.

Кэтрин Донохью с трудом, но преодолела весь путь – эту встречу она не могла пропустить. Оставшиеся девушки «создали организацию для совместного отстаивания требований по их искам», и несмотря на свое стремительно угасающее здоровье, Кэтрин стала ее председателем. Было необходимо, чтобы именно она возглавила это предприятие по поиску адвоката, который мог бы их представлять.

Кэтрин решила надеть изящное черное платье в белый горошек: оно было лучшим в ее гардеробе. Она примерила его этим утром с волнением и некоторым беспокойством. Шишка на бедре, с тревогой подумала Кэтрин, когда ткань скользнула по ее все более худеющему телу, была определенно больше, чем раньше.

Вместе с ней в Чикаго отправились Мэри Росситер, Перл Пэйн и обе сестры Глачински, Фрэнсис и Маргарита. Эти пятеро представляли всех судящихся красильщиц циферблатов, включая правопреемников Инез Валлат, чей иск о компенсации был добавлен к искам живых девушек. Поправив шляпы и разгладив платья, женщины бесстрашно зашли в фойе и поехали на лифте в стиле «ар деко» наверх, к нужному им офису.

Этот офис переполняли книжные полки, заставленные толстыми папками с делами; на стенах висели квалификационные сертификаты в рамках. Центральное место занимал огромный письменный стол из лакированного красного дерева со стеклом поверх столешницы. Но все это убранство померкло на фоне стоящего за столом мужчины, когда женщины встретились с ним глазами. На нем был твидовый костюм-тройка и очки на крупном носу; темные волосы аккуратно уложены с боковым пробором. Мужчина был довольно полным и с добрыми глазами.

«Дамы, – сказал, наверное, он, протягивая через стол руку, чтобы их поприветствовать, – меня зовут Леонард Гроссман».

Возможно, обратиться к нему женщинам посоветовал Кларенс Дарроу. Подобно Кларенсу, Гроссман был выдающейся и колоритной личностью – этот адвокат занимался делами людей с самого низа социальной лестницы. Он родился в Атланте в 1891 году – таким образом, когда к нему в офис пришли женщины, ему было 46; его день рождения приходился на День независимости.

Столь знаменательная дата во многом соответствовала его личности и тому, как страстно он служил своему делу. Он одним из первых стал поддерживать суфражисток; заголовок статьи про их шествие в Вашингтоне гласил: «Двести женщин и один холостяк» – и этим холостяком был Леонард Гроссман. Он был из тех людей, кто всегда умудрялся попасть на фото, когда рядом оказывался журналист; сразу после окончания юридической школы он работал внештатным корреспондентом для ряда газет, и его нюх на громкие истории остался с ним навсегда. Он был блестящим оратором. В прошлом Гроссман занимался политикой, и его по-настоящему вдохновляли дела о компенсациях рабочим. «Он всегда заботился о трудящихся, а также о людях в беде, – говорил его сын Лен. – Он никогда не гнался за большими деньгами».

Порой он не гнался даже за маленькими деньгами: «он принимал оплату ботинками, – вспоминал его сын. – Он частенько так делал». Это, пожалуй, объясняет, почему в июле 1937 года, несмотря на кажущуюся роскошь его кабинета, Гроссман был «одним из нас и экономил на всем». Но его это не волновало: не деньги двигали Гроссманом; его принципы были его главной движущей силой.

Вот каким был человек – с его увлечениями и принципами, – в офис которого пришли эти пять женщин из Оттавы. Получилось, пожалуй, идеальное совпадение взглядов.

«Мы были уже в полном отчаянии, когда он пришел нам на помощь, – вспоминала Кэтрин Донохью. – Его не интересовали деньги. Он просто хотел помочь нам, девушкам, помочь из человеческих соображений». Гроссман объявил своим новоиспеченным клиентам: «Сердцем я с вами; я рад помочь вам в вашей борьбе».

Наконец-то женщины обзавелись адвокатом-заступником. И они нашли его как нельзя вовремя; через два дня Гроссману с девушками предстояли слушания перед Промышленной комиссией Иллинойса.

Шаг за шагом, дюйм за дюймом, Кэтрин и остальные девушки доковыляли до суда округа Ла-Саль в пятницу, 23 июля. Здание находилось всего в четырех кварталах к югу от церкви Святого Колумбы, так что путь был недалеким. Когда они прибыли, то с удовлетворением обнаружили, что их историю будет освещать пресса.

Это был тот стимул, в котором Кэтрин особенно нуждалась. Вскоре после того, как она побывала в чикагском офисе Гроссмана, у Кэтрин откололся очередной кусок челюсти. Не зная, что с ним делать, она положила его в небольшую картонную коробочку для таблеток.

Несмотря на все испытания, Кэтрин, казалось, вдохновлялась Гроссманом с его принципами, этим борцом за правое дело. Она «взяла под контроль репортеров», общаясь вместе с остальными девушками с прессой. Зайдя в зал суда и увидев Гроссмана, готового сражаться за них, женщины поняли, что на этот раз у них появился шанс на победу.

Кто-то из девушек сел вместе с Гроссманом за стол адвоката, пока тот готовился к слушаниям. Radium Dial представляла та же юридическая фирма, которая отстаивала ее интересы – и одержала победу – в деле Инез Валлат двумя годами ранее: главным адвокатом был Артур Магид, моложавый мужчина с густыми темными волосами и в очках; ему помогал Уолтер Бахрах.

Первым делом Гроссман попросил перенести слушания, чтобы у него было время «ознакомиться с делом и отследить, по возможности, активы «старой» компании». Магид охотно согласился: начало суда было фирме не к спеху, так как чем дольше удастся затянуть разбирательства, тем в более слабом состоянии будут женщины. На этом в принципе первые слушания и закончились – хотя Бахрах все же дал понять, на чем будет строиться защита компании. Он сказал, что будет «утверждать, что краска не ядовита и что никто из женщин на самом деле не стал жертвой отравления радием».

Не ядовита. Даже с той незначительной информацией, что была у Гроссмана по этому делу, он понимал, что такая позиция кардинально отличается от аргументов, использованных тем же самым адвокатом на суде по иску Валлат. Тогда компания говорила, что радий является ядом – потому что отравления не попадали под существующий закон, и суд был вынужден вынести решение против девушек. Теперь же, когда закон был переписан, чтобы включить в список производственных болезней отравление, компания решила занять противоположную позицию.

Именно против подобного рода скользкой беспринципности, несправедливости и обмана Гроссман боролся все время. Вдохновленный, он не ударил в грязь лицом. Хотя это и были обычные слушания, Гроссман продемонстрировал, насколько уместно его офис располагался в театральном округе Чикаго. Потому что он был шоуменом, «златоустом», и, оказавшись в центре внимания в этом зале суда, он в полной мере показал, на что способен. Наблюдая за его блистательным выступлением, многие девушки плакали от радости, что теперь наконец и на их стороне был состоявшийся адвокат.

«У нас должны быть законы, – начал Гроссман своим угрюмым мелодичным голосом, – которые покончат со всем, что губит, разрушает и уничтожает людей».

Он обернулся и прошелся глазами по сидящим за его столом искалеченным женщинам. Он с чувством показал на них рукой. «Нам не нужны такие мученики, как те, что сидят за этим столом, – сказал он, – а также как многие погибшие, кто работал с этими девушками».

Он выдержал театральную паузу, а затем продолжил. «Это тяжкий крест, – заявил он, – но мы понесем его. И, с божьей помощью, мы будем сражаться до самого конца».

Глава 49

Работа над делом началась незамедлительно. В тот же самый день, прямо после слушаний, Гроссман устроил совещание с женщинами, чтобы получить как можно больше информации. Затем он упаковал свой большой чемодан из коричневой кожи и направился обратно в Чикаго.

Помогал ему в подготовке его верный секретарь Карол Рейзер вместе со своей женой, немкой по имени Трудель. Изрядное количество публикаций о радии были на немецком, так что Трудель часами напролет переводила документы, в то время как Гроссман знакомился с тонкостями дела. Он день за днем вкалывал по восемнадцать часов, и его команда усердно работала, чтобы за ним поспевать.

Так как Альфред Перселл теперь жил в Чикаго, он заглянул в офис к Гроссману, чтобы узнать, не нужно ли для женщин что-то сделать. «Ради всего святого, – воскликнул Гроссман, – раздобудьте заключение врача!»

Они последовали его указаниям, однако получить медицинские записи оказалось непросто. «Я написала своим врачам, – рассказывала Кэтрин позже в том году, – но ответа так и не получила». Перл Пэйн обратилась в больницу, где ее лечили, но и там тоже отказались предоставить данные. В итоге она стала молить врачей: «Пожалуйста, помогите мне получить эти документы. У нас на носу итоговые слушания».

Не только женщины стали запрашивать документацию. Той осенью Гроссман сделал официальный запрос в Radium Dial на «предоставление [результатов] всех проведенных физических обследований сотрудников». Компания скрыла истинные результаты тестов. Гроссман хотел знать, что именно было известно фирме и когда.

Женщины были довольны старательностью адвоката. «Идя на большие жертвы, – писала Перл Пэйн ему хвалебные слова, – вы день ото дня откладывали все свои остальные дела, чтобы подготовить большие объемы информации, необходимой для должного представления этих дел».

Гроссман решил, что первым истцом будет Кэтрин Донохью, а следом – Шарлотта Персел, дело которой Гроссман называл «вторым наиболее верным». Не то чтобы адвокат собрал для Кэтрин больше всего доказательств против компании, да и самой яркой личностью для показаний в суде ее сложно было назвать. И речь не шла даже о том, что она была решительнее всех остальных. На самом деле попросту предполагалось, что эта женщина станет следующей, кто отправится на тот свет. «Ей оставалось недолго, – тихо прокомментировала Перл это решение. – Мы хотели, чтобы она успела выступить в суде».

Хотя Кэтрин была не общительнее своего мужа, она все равно приняла на себя эту ответственность. «Сильной стороной женщин в нашей семье, – сказал один из ее родных, – всегда было то, что они поступали по справедливости и отстаивали свои убеждения. [Кэтрин] видела в происходящем огромную несправедливость и [не собиралась] молчать».

Пока Гроссман вкалывал у себя в Чикаго, для Кэтрин Донохью осень казалась длинной и одинокой. Ее состояние продолжало ухудшаться, причем все быстрее и быстрее. «С моим бедром все совсем плохо, Перл, – призналась Кэтрин своей подруге. – Я почти не могу ходить». Твердая шишка на бедре все росла и росла. Ее лечили рентгеновскими лучами, но позже Кэтрин сказала: «Что ж, я прошла тридцать этих процедур, и они совсем не принесли мне облегчения». Казалось, врачи не в состоянии остановить прогресс ее заболевания, однако Кэтрин отказывалась терять надежду. Какое-то время назад в газетах писали про терапию, которая может вывести радий из костей жертв, – нужно было лишь немного продержаться, и ее смогут вылечить.

Так как Кэтрин больше не могла подниматься по лестнице из-за своего деформированного бедра, Том перетащил ее кровать из кованого железа вниз, в гостиную: сам он теперь спал на диване рядом. Он постарался добиться для Кэтрин максимального удобства: у изголовья кровати он разместил импровизированную лампу и радиоприемник, а на стену над кроватью повесил большое деревянное распятие. Иисус, что был на нем, мог присматривать за Кэтрин, пока она спит. У стены стояли ее костыли, которые она брала, чтобы добраться, хотя и не без помощи супруга, до ванной; на полу у кровати также стояла «пара поношенных тапок». «Игрушечный кролик с испуганным видом», подаренный детям на прошлую Пасху, составлял ей компанию, устроившись на прикроватном столике.

В комнате было два окна с фасада и одно на западной стороне. «Она была хорошо освещена, – вспоминала ее племянница Мэри, – однако они оставляли шторы задернутыми; полагаю, так просила она». Таким образом, в комнате царил мрак – впрочем, у Кэтрин был свой собственный свет.

«Даже сейчас, – в потрясении говорила она, – мое тело в темноте дает слабое сияние».

«Было видно каждую кость в ее теле, – вспоминал ее племянник Джеймс. – Она просто лежала на своей кровати».

Когда девушки в свое время на работе устраивали игры в темной комнате, они сами растворялись в свете сияющего элемента, так что ничего, кроме радия, видно не было. Этот эффект затмения теперь казался удивительным образом пророческим, так как люди, которые смотрели на Кэтрин, не видели ее; они видели лишь последствия ужасного отравления, которое поработило ее тело.

«Люди теперь боятся со мной говорить, – призналась Кэтрин. – Порой мне до жути одиноко от этого – они ведут себя так, словно я уже труп. Тяжело, когда вокруг тебя есть люди, а ты все равно одинока».

Даже когда приезжали родные – Донохью всегда устраивали у себя обеды после церкви в воскресенье, где подавали яйца с беконом, а Кэтрин разливала чай из белого фарфорового чайника с розовыми розами, – они, как вспоминал Джеймс, разговаривали в другой комнате, чтобы дать Кэтрин отдохнуть. Теперь чай разливал кто-то другой.

По мере того как год близился к завершению, одиночество Кэтрин все больше усиливалось. Теперь она проводила «практически все свои дни и ночи лежа в кровати, покидая ее лишь с чьей-то помощью – как правило, своего мужа». «Он носил ее на руках», – вспоминал Джеймс.

В таком состоянии и речи не могло идти о том, чтобы она занималась своими детьми, как ей хотелось, как им требовалось. Хотя у Донохью и не было денег, они все равно наняли домработницу. Эта няня, постоянно проживающая с ними, заменила Томми и Джейн маму. Кэтрин пыталась руководить воспитанием детей из своей кровати.

«Думаю, ей было невероятно грустно от того, что она не могла заботиться о своей малышке, – говорила ее племянница Мэри. – Ей удалось хоть немного позаботиться о мальчике, так что ему повезло почувствовать материнскую любовь. Это была невероятно грустная ситуация, грустная до невозможности».

Кэтрин держалась в стороне от своих маленьких детей не только из-за своего здоровья. Мэри Джейн по-прежнему была совсем крошечной, и ее мать ужасно переживала, что ее сияние, столь заметное в темноте, вредило ее малышке. «Они чуть ли не боялись, – вспоминала Мэри, – подпускать Мэри Джейн к матери. Они толком не понимали, как действует радий и на что он способен. Это было самое печальное».

«Мне так больно, – писала Кэтрин Перл, и, возможно, она имела в виду не только свое ноющее бедро и челюсть, – что временами моя жизнь кажется мне невыносимой».

Круглосуточно прикованная к кровати, Кэтрин все больше чувствовала себя одинокой. Шарлотта переехала в Чикаго, Перл жила далеко, в Ла-Саль. Девушки продолжали писать друг другу, но это было уже не то. Кэтрин воскликнула в своем декабрьском письме Перл: «Мне столько всего хочется сказать, что на бумаге этого попросту не выразить». От ее письма так и веяло одиночеством. «Я уже так давно не слышала и не видела никого из вас, девочки, что кажется, будто я пишу незнакомцу. Хотелось бы мне, чтобы мы жили поближе». Что ж, по крайней мере она могла по-прежнему быть с ними честной. «Что касается моего здоровья, – начистоту говорила она, – то я по-прежнему калека».

Из-за своей изоляции она понятия не имела, как продвигаются дела с иском. «Мы сами ничего не слышали от Гроссмана, и я в неведении, – написала она Перл. – Том сейчас без работы, а то я позвонила бы ему по межгороду, чтобы узнать, собирается ли он приехать. Странно, что он так и не написал, правда?» А Гроссман был просто слишком занят, чтобы писать. «Это первое из дел против Radium Dial, – позже говорил он, – и я ни перед чем не остановлюсь, пока не докопаюсь до всей правды задокументированных фактов». Он, однако, отправил девушкам поздравительную открытку, «пожелав счастливого Рождества и Нового года».

Кэтрин прислушалась к его совету сделать это Рождество счастливым. Хотя Том и был по-прежнему безработным, она написала Перл жизнеутверждающие слова: «Как бы ни было плохо под Рождество, не стоит жаловаться». Когда отец Гриффин пришел, чтобы причастить ее, Кэтрин прочитала Богу небольшую молитву и поблагодарила за всю его милость. Она, Том, Томми и Мэри Джейн, может, и жили в бедности, а Кэтрин к тому же болела, однако они все собрались вместе в Рождество, и за это она была просто безмерно благодарна.

Новый, 1938 год был целиком посвящен приготовлениям к слушаниям. Суд был назначен на десятое февраля, через шесть дней после того, как Кэтрин исполнялось тридцать пять. Гроссман был занят, как никогда, и теперь стал больше времени проводить в Оттаве, подготавливая женщин к даче показаний. Так как дело происходило зимой, а погода в Иллинойсе бывает суровой, порой ему приходилось прикладывать изрядные усилия, чтобы туда добраться. «Они мотались туда-сюда, – вспоминал его сын Лен. – Я знаю, что как-то раз дороги так замело, что ему пришлось арендовать частный самолет на два или четыре места, чтобы туда долететь». Это был типичный для Гроссмана экстравагантный поступок.

На следующий день после дня рождения Кэтрин вместе с Томом она с большим трудом добралась до Чикаго, чтобы обследоваться у трех врачей: доктора Лоффлера, доктора Далича (стоматолога) и доктора Вейнера; последний сделал рентгеновские снимки ее насыщенных радием костей. Эти трое врачей согласились дать показания в суде, основываясь на результатах обследования.

Они потрясенно смотрели, как Кэтрин, еле передвигая ноги, заходила тем субботним утром к ним в кабинеты. Она была, как вспоминал Сидни Вейнер, «женщиной, которая выглядела гораздо старше своих лет, и шла при помощи двух людей, крайне исхудавшая, с мертвенно-бледным лицом». У нее на теле не осталось ни капли жира. Так как она была не в состоянии есть – это приносило ей невыносимую боль, – ее вес попросту таял, и под свободно болтающимися на ней платьями остались лишь кожа да кости. Кэтрин знала, что сильно похудела. Но даже она была шокирована, когда встала на весы: она весила всего тридцать два килограмма.

Стоматологический осмотр Далича показал «полное разрушение ее нижней челюсти». Переломы привели к «смещению фрагментов кости» – вот почему Кэтрин то и дело доставала изо рта куски своей челюсти. Также, отметил Далич, наблюдались «значительные гнойные выделения и скверный запах».

Лоффлер тем временем, взяв анализ, увидел «пугающую картину крови». Он обнаружил, что уровень ее белых кровяных телец составлял всего несколько сотен, тогда как в норме он достигает 8000[5]. Она, подумал он про себя, «при смерти от усталости, вызванной нехваткой этих [клеток]».

Но больше всего врачи были встревожены ее рентгеновскими снимками. Твердая опухоль на тазовой кости, которая так беспокоила Кэтрин последние несколько месяцев, была теперь «размером с грейпфрут».

Врачи не сообщили Донохью результаты обследования. Кэтрин болела; ей нужно было домой в кровать. Как и врачи Ирен Ла Порт в свое время, они посчитали неправильным делиться своим прогнозом с Кэтрин, боясь ускорить развитие болезни. Лучше ей сохранять надежду и оптимизм: так, полагали врачи, она сможет дольше бороться с болезнью, чем если бы все узнала.

Кэтрин и Том преодолели тяжелый путь обратно на Ист-Супериор-стрит. Том занес свою жену через дверь их дома и аккуратно уложил в кровать. Она нуждалась в отдыхе. Потому что через пять дней ей предстоит выступить в суде. Кэтрин Вольф Донохью собиралась призвать Radium Dial к ответу за все, что они сделали с ней и ее подругами, – и она была решительно настроена, несмотря ни на что, добиться своего.

Глава 50

Четверг, десятое февраля 1938 года, выдался морозным и облачным. В гостиной дома на Ист-Супериор-стрит Том Донохью помогал своей жене одеваться. Он помог ей натянуть чулки телесного цвета, завязал шнурки на черных туфлях с плоской подошвой. Кэтрин выбрала свою лучшую одежду: все то же черное платье в белый горошек было надето через голову, и она аккуратно застегнула черный пояс вокруг своей тощей талии. Платье болталось гораздо свободнее, чем в июле, когда она впервые встретилась с Гроссманом, но об этом сегодня она думать не собиралась.

В качестве последнего дополнения она застегнула на своем левом запястье часы с серебряной каемкой, подаренные перед свадьбой Томом; они не были светящимися. Надев очки, натянув на голову черную шляпку и накинув на плечи пальто из темного меха, она была готова.

Ее муж тоже тщательно подошел к выбору одежды. Обычно Том одевался, как рабочий: на нем постоянно можно было увидеть хлопчатобумажный комбинезон или спецодежду. Сегодня же он надел костюм-тройку из темной ткани, сдержанный галстук в полоску и очки; густые волосы и усы Тома были аккуратно причесаны. Добавив к своему образу мягкую фетровую шляпу, он был готов отнести Кэтрин в зал суда.

Но он не мог сделать это в одиночку. Кларенс Витт, муж Олив, помог ему. Кэтрин усадили на деревянный стул, который мужчины и подняли: на ее коже так легко появлялись синяки, а ее кости теперь были настолько хрупкими, что Том опасался нести ее на руках, прижав к груди: на стуле гораздо безопаснее. Они донесли ее до самого зала суда, поднялись на четвертый этаж, где их поприветствовал Гроссман и тут же предложил свою помощь.

Кэтрин усадили на черный стул в зале суда, и она принялась рассматривать это ничем не примечательное помещение. Как и на слушаниях пред промышленной комиссией, оно больше походило на конференц-зал, чем на зал суда; на самом деле это был офис окружного аудитора. Здесь был кафельный пол, а центральное место занимал огромный деревянный стол с крепкими ножками; вокруг него стояли стулья для ключевых участников процесса, а позади, полукругом, – для зрителей.

Подруги Кэтрин уже прибыли, включая Перл Пэйн и Мэри Росситер, однако здесь собрались не только пострадавшие женщины. Точно так же, как было со случаем девушек из Нью-Джерси десятью годами ранее, горе этих женщин завладело умами нации; журналисты и фотографы со всей страны столпились в зале.

Хотя разбирательства и привлекли внимание СМИ, руководству Radium Dial, видимо, до них дела не было. Равно как и их юристам, так как присутствовал лишь Артур Магид, сидящий рядом с судьей за большим столом. Здесь не было ни Уолтера Бахраха, ни мистера Рида, ни президента Ганли – фирму представлял лишь один Магид. Возможно, они посчитали это заседание недостойным своего внимания либо же не явились в суд по какой-то другой причине.

Кэтрин внимательно присмотрелась к судье: этот человек будет решать их судьбу. Джорджу Б. Марвелу было 67 лет: круглолицый джентльмен с седыми волосами и в очках, которые он носил на кончике своего небольшого носа. До работы в промышленной комиссии он был адвокатом и президентом банка; Кэтрин задумалась, как именно он расценит ее дело.

Пока она изучала обстановку в ожидании начала слушаний в девять утра, ее заприметила пресса. «Миссис Донохью, – позже написали в Chicago Herald-Examiner, – едва могла стоять без посторонней помощи. Ее руки были не толще, чем у ребенка, а лицо выглядело осунувшимся и сморщенным. Ее темные глаза возбужденно горели за очками без оправы». В Chicago Daily Times ее не совсем дружелюбно назвали «женщиной-зубочисткой».

Кэтрин уселась за главным столом, Том расположился прямо за ней. Она осторожно сняла свое просторное меховое пальто и аккуратно уложила его на колени, однако шляпку снимать не стала; казалось, ей постоянно было холодно в те дни из-за отсутствия телесного жира и едва работающего сердца. Почувствовав, как во рту снова начал сочиться гной, она достала узорчатый носовой платок. Казалось, она постоянно прижимает его ко рту.

Гроссман спросил, готова ли она, и Кэтрин энергично кивнула. Адвокат был одет в свой обычный твидовый костюм-тройку, а его глаза горели в предвкушении предстоящей битвы. Уже больше полугода он неустанно работал над делом женщин: он знал, что они с Кэтрин оба хорошо подготовились.

«Мы не принадлежим, – начал Гроссман свое выступление, – к тому безропотному виду жертв, что вытягивают вперед доверчивые головы под заточенные мечи даже столь именитых противников, как адвокатские фирмы, выступающие на стороне ответчика по этому делу… Перед бесстрашной Промышленной комиссией Иллинойса все больше и больше растет лучезарная радуга наших надежд на исправление несправедливости, на защиту слабых от сильных мира сего».

«Человеческие жизни, – продолжил он, переходя к пострадавшим женщинам, – были спасены нашей оборонительной армией благодаря тому, что Кэтрин Донохью раскрашивала светящиеся циферблаты инструментов для наших сил. Заботясь о безопасности других, она вместе со своими коллегами оказалась среди живых мертвецов. Они пожертвовали своими собственными жизнями. Истинная и непризнанная героиня, которой обязан наш штат и наша страна».

Теперь настала очередь выступать этой непризнанной героине. Сидя за центральным столом, рядом с Гроссманом и напротив Магида с Марвелом, Кэтрин первая давала показания. Как бы ей ни хотелось казаться сильной, голос, доносящийся из изуродованного рта, подводил ее. Газеты отметили ее «слабый и приглушенный голос», который «дрожал» и «был едва слышим даже [ее подругам], сидевшим позади ее стула».

Тем не менее она говорила, описывая свою работу, как радиевый порошок покрывал девушек с головы до ног, от чего они светились, про принятую практику смачивать кисти губами. «Так этот ужасный яд и попадал в мой организм, – вскрикнула она. – Мы даже не знали, что он опасен».

Гроссман подбадривающе ей улыбнулся; она прекрасно справлялась со своей задачей. Когда Кэтрин прервалась, чтобы выпить воды, ее адвокат представил в качестве доказательства лживое объявление на всю страницу, опубликованное Radium Dial в местной газете.

«Протестую», – сказал вставший с места Магид, но Джордж Марвел протест отклонил.

«После смерти людей в Нью-Джерси от отравления радием в 1928 году мы начали беспокоиться, – сообщила Кэтрин. – Вскоре после этого мистер Рид обратил наше внимание на [данное] объявление. Он сказал, что нам не о чем переживать».

Марвел медленно кивал, делая пометки и изучая каждое слово спорной статьи. Кэтрин продолжила говорить, оглядываясь через плечо на своих подруг, сидевших в ряд за ней и внимательно слушающих ее. «Когда мисс Мэри Росситер и меня впервые осмотрели врачи, – вспоминала она, – мы захотели узнать, почему нам не предоставили заключение. Мистер Рид сказал нам: “Милые мои, если бы мы стали раздавать вам медицинские отчеты, то тут бы поднялся бунт!” Никто из нас не понял, что он имел в виду».

Теперь же они понимали. Когда Кэтрин описывала эту встречу, Мэри «побледнела от ее слов».

«Ох!» – вскрикнула она, осознавая смысл слов своего начальника.

«Это тот самый мистер Рид, – подчеркнуто пояснила Кэтрин судье, – который до сих работает с компанией в Нью-Йорке».

Газетчики нашли его присматривающим за новыми красильщицами циферблатов. Он «взял на себя ответственность за производство», что смело можно называть повышением, так как завод в Нью-Йорке был куда более престижным местом, чем студия в Оттаве. Компания, как видно, поощряла верность своих сотрудников.

Возникла небольшая суета – в комнату вбежал главный эксперт комиссии по безопасности, который принес запрошенные Гроссманом для суда документы. Адвокат быстренько пробежался по ним. Он сразу же увидел, что среди бумаг не было результатов осмотра девушек в 1925 и 1928 годах. Зато присутствовали несколько писем, представляющих особый интерес.

Келли, президент Radium Dial, написал Промышленной комиссии Иллинойса в 1928 году: «Нам не удалось оформить компенсационную страховку после окончания действия предыдущего договора 18 августа 1928 года. В свете огласки, полученной исками о так называемом отравлении радием к корпорации United States Radium в Нью-Йорке, [страховая компания] приняла решение не продлевать с нами договор и не брать на себя риск подобных исков к нашему заводу в Оттаве, штат Иллинойс».

Келли обратился в десять разных страховых компаний. Во всех ему ответили отказом.

«Как вы видите, – продолжал Келли, – все это делает ситуацию крайне неблагоприятной для нас. Не могли бы вы дать нам совет, как мы могли бы получить защиту? Предоставляет ли штат Иллинойс какие-то программы компенсационного страхования?»

Келли только и думал, как бы защитить финансовые активы своей компании; ему как будто даже в голову не приходило, что страховые компании могли отказывать ему в заключении договора по той простой причине, что его деятельность была слишком опасной, чтобы ее поддерживать. Комиссия прислала ему следующий ответ: «Единственное, что вы можете сделать, так это взять все риски на себя».

Келли решил, что дело того стоит. Вот почему на эти слушания не явились адвокаты страховой компании: потому что Radium Dial не была застрахована. Тридцатого октября 1930 года ПКИ уведомила Radium Dial о нарушении закона о компенсациях трудящимся, который требовал наличия такой страховки; в ответ Radium Dial «была вынуждена предоставить промышленной комиссии денежный залог и гарантии того, что она берет все риски на себя». Тогда-то Radium Dial и заплатила комиссии те десять тысяч долларов, которые Кэтрин с подругами теперь пытались отвоевать для себя. Вот откуда появилась эта ограниченная сумма.

Больше никаких денег не было. Гроссману не удалось отследить другие активы компании, на которые девушки могли бы претендовать; теперь, когда фирма сбежала в Нью-Йорк, Промышленная комиссия Иллинойса не имела юрисдикции, чтобы привлечь к делу средства компании, работающей в другом штате. С финансовой точки зрения это принесло большое разочарование, однако деньги в этом деле были не главным. Они бы сильно помогли, вне всякого сомнения – особенно Тому с Кэтрин, которые в случае победы спаслись бы от нищеты, – однако на данный момент женщинам было гораздо важнее, чтобы то, что с ними происходит, получило официальное признание. Девушек избегали, обвиняли во лжи и мошенничестве; на их глазах компании сошло с рук убийство. Они боролись за правду.

Под непрекращающиеся протесты Артура Магида, которые все были отклонены, Кэтрин принялась рассказывать про то, как они с Шарлоттой, получив свой диагноз, пришли к мистеру Риду. «Мистер Рид сказал, что, как ему кажется, с нами все в полном порядке, – прошептала Кэтрин настолько сердито, насколько позволял ее ослабевший голос. – Он отказался рассматривать наш запрос на выплату компенсации».

Марвел кивнул, захваченный рассказом Кэтрин. «Ее отощавшее тело тряслось», однако она и не думала останавливаться.

«После двух лет работы, – сказала она, вспоминая 1924 год, – у меня появились боли в левой лодыжке, которые затем распространились на бедро. Я неоднократно теряла сознание. По ночам боль становилась невыносимой».

Она поведала, как боль расползлась по всему ее телу: на лодыжки, бедра, колени, зубы; о том, как она стала прикованным к постели инвалидом, не способным есть, не способным заботиться о собственных детях. А затем, в волнении перебирая четки, она сообщила, что больше не может преклонить колени в молитве. С невероятным чувством она описала свои страдания – и не только свои. Кэтрин рассказала суду, как пострадали ее дети.

Закончив давать показания, Кэтрин потянулась за своей сумочкой и достала из нее небольшой футляр, который осмотрительно положила себе на колени. Как они и договаривались с Гроссманом, он спросил у нее про вещественное доказательство, которое она принесла с собой. Кэтрин склонила голову над этим футляром и подняла его своими тоненькими ручками. Все в зале суда таращились, желая узнать, что там внутри. Медленно-медленно она открыла футляр. А затем достала оттуда два фрагмента кости.

«Это куски моей челюсти, – сообщила она. – Я достала их прямо изо рта».

Глава 51

Подруги Кэтрин в зале суда «вздрогнули», увидев у нее в руках кусок самой себя.

Ее кости были приобщены к остальным доказательствам вместе с несколькими ее зубами. После столь шокирующих показаний Гроссман дал ей отдохнуть. Она сидела тихонько на своем стуле, прижимая ко рту платок, и наблюдала, как к столу подошел доктор Уолтер Далич, чтобы дать свои показания относительно нее.

У этого мужчины были крупные черты лица, массивный лоб, толстые губы и темные волосы; он говорил решительно. Гроссман прошелся с ним по стоматологическому лечению Кэтрин, после чего они занялись более общим обсуждением отравления радием. Когда Магид выразил протест против слов Далича о том, что многие красильщицы циферблатов «заболели и умерли с диагнозом, не соответствующим действительности», Марвел его протест отклонил. Судья подчеркнуто добавил: «Это опытный врач, который выступает здесь в качестве эксперта». Казалось, судья был на стороне Далича.

Далич высказал свое экспертное мнение по поводу причины болезни Кэтрин. «Ее состояние, – напрямую заявил он, – было вызвано отравлением радиоактивным веществом».

Заполучив это убийственное заявление, Гроссман принялся задавать один за другим дальнейшие вопросы.

«Как по-вашему, – спросил он, – способна ли Кэтрин Донохью на сегодняшний день заниматься ручным трудом?»

Стоматолог посмотрел на съежившуюся на стуле Кэтрин, которая внимательно его слушала. «Нет, – с грустью в голосе сказал он, – не способна».

«Способна ли она зарабатывать себе на жизнь?»

«Нет», – ответил Далич, переведя взгляд на Гроссмана.

«Есть ли у вас какое-либо мнение по поводу того, является ли ее состояние временным или же оно неизлечимо?»

«Неизлечимо», – поспешил ответить он. Голова Кэтрин поникла: это навсегда.

«Есть ли у вас какое-либо мнение по поводу того, – спросил теперь Гроссман, – смертельно ли это?» Далич замялся и «многозначительно посмотрел» на Кэтрин, сидевшую в считаных метрах от него. Вопрос Гроссмана повис в воздухе, застыл во времени. Пять дней назад, обследовав Кэтрин в Чикаго, трое врачей действительно пришли к выводу, что ее болезнь достигла «неизлечимой, терминальной стадии». Вместе с тем врачи, желавшие по доброте своей ее поберечь, не сказали об этом самой Кэтрин Донохью.

«В ее присутствии?» – спросил, колеблясь, Далич.

Но он уже сказал достаточно. Он достаточно дал понять тем, как выдержал паузу. Кэтрин «всхлипнула, сползла в своем кресле и закрыла лицо» руками. Поначалу по ее щекам покатились безмолвные слезы, но потом, словно она в полной мере осознала всю тяжесть того, что так и не сказал врач, она «закричала в истерике». Она кричала что есть мочи от мысли о том, что оставит Тома и своих детей; от мысли о своей смерти; от мысли о своем будущем. Она не знала; она надеялась. Она верила. Кэтрин по-настоящему верила, что не умрет, – однако лицо Далича говорило о другом; она видела это в его глазах. Она кричала, и ее слабый голос, которым она едва говорила, теперь набрался силы от отчаяния и ужаса. Том «не выдержал и заплакал», слушая крики своей жены.

Этот крик стал переломным моментом; после него Кэтрин уже не могла сидеть прямо. Она обмякла и «упала бы, не подхвати ее стоящий рядом врач». Доктор Вейнер бросился к ней, чтобы удержать, и, увидев это, парализованный случившимся, Том, казалось, пришел в себя. Он подбежал к Кэтрин, безжизненно сидящей на своем стуле. Пока Вейнер нащупывал ее пульс, Том всецело был поглощен Кэтрин. Он обхватил ее голову рукой, коснулся плеча, стараясь привести жену в чувства. Кэтрин вовсю рыдала, ее рот был широко открыт, демонстрируя царившее внутри разрушение – пустоты на месте зубов. Но ей было наплевать, что все смотрят; она видела перед собой только лицо Далича. Смертельно. Это смертельно. Ей впервые об этом сказали.

Перл, увидев свою подругу столь безутешной, поспешила к ней вслед за Томом. Вместе они склонились над Кэтрин, Перл протянула ей стакан с водой, который та не взяла. Том обнял Кэтрин, пытаясь достучаться до нее сквозь ее слезы. Его натруженные руки поддерживали ее – одну он положил ей на спину, другой прижимал спереди, пытаясь дать ей понять, что он рядом.

Газетные фотографы не стали терять времени и бросились запечатлевать момент. Том сразу же вспомнил о них и понял, что ему нужно скорее увести отсюда жену. Оставив Перл заботиться о Кэтрин – она ласково гладила темные волосы своей подруги, – Том подозвал Гроссмана и Вейнера, и втроем они подняли стул Кэтрин и вынесли ее из зала суда, в то время как Перл расчищала им путь в толпе.

«Рыдания этой женщины, – холодно отметили газеты, – были слышны из коридора».

Судья сразу же объявил перерыв, и Кэтрин отнесли в офис окружного секретаря и уложили на письменный стол. Перл подстелила Кэтрин ее меховое пальто, чтобы ей было не так жестко; под голову в качестве импровизированной подушки ей положили папки с данными о рождениях. Том аккуратно снял с лица своей жены очки и встал рядом с ней; одной рукой он держал ее за руку, на которой были подаренные им часы, другой нежно поглаживал по волосам, чтобы успокоить. Перл взяла Кэтрин за вторую руку, пытаясь утешить свою подругу. Вдвоем они шептали успокаивающие слова этой женщине, которую так любили.

Кэтрин ослабела настолько, что уже не могла плакать, но, почувствовав присутствие мужа рядом, сказала одну-единственную фразу. «Слабым, дрожащим» голосом, она, сжав его руку, пробормотала: «Не оставляй меня, Том».

Он никуда и не уходил.

Кэтрин не смогла вернуться на слушания. «Она в полном упадке, – сказал присутствовавший врач. – Долго она не протянет».

Том не собирался его слушать, он отнес Кэтрин домой на Ист-Супериор-стрит. Когда же на следующий день газеты опубликовали фотографии Тома с Кэтрин, они не стали осторожничать с выражениями. Над фотографией убитой горем пары красовался заголовок: «Втроем со смертью».

Слушания возобновились в полвторого уже без участия Кэтрин. Уложив свою жену дома, Том вернулся в зал суда, желая представлять Кэтрин на этих слушаниях, которые были столь важны для нее. Если она не в состоянии здесь присутствовать, то он будет выступать от ее имени.

Слушания продолжились с того места, на котором остановились. Том сидел в оцепенении на стуле в конце зала.

«Смертельна ли ее болезнь?» – спросил Гроссман у Далича.

Доктор прочистил горло. «Да, ее случай смертельный», – подтвердил он.

«Как по-вашему, – спросил адвокат, – сколько Кэтрин Донохью может рассчитывать еще прожить?»

«Не думаю, что можно сказать наверняка, – начал увиливать от ответа Далич, зная, что в зале сидит ее муж. – Зависит от того, какой уход она будет получать и так далее, лечение…»

Гроссман пристально на него посмотрел. Здесь зал суда, а не клиника, и Гроссману от таких хождений вокруг да около толку не было. Под сверлящим взглядом адвоката Далич собрался с мыслями.

«Я бы сказал… месяцы», – решился он.

Том снова почувствовал накатывающие слезы. Месяцы.

«На столь поздней стадии ее уже никак не вылечить?» – продолжал Гроссман.

«Нет, – сказал Далич, – ей ничем не помочь».

Заседание продолжалось, выступили остальные врачи. Муж Кэтрин был вынужден слушать их жуткие показания.

«Она, без всякого сомнения, на терминальной стадии болезни», – сообщил доктор Вейнер.

«Ей осталось жить совсем недолго, – подтвердил Лоффлер. – Надежды нет».

Нет надежды. Нет способа вылечить. Нет Кэтрин.

Том слушал, и по его щекам катились слезы. Он выдержал все это. К концу дня он был уже в предобморочном состоянии, и его пришлось вывести из зала суда.

Что касается адвоката компании, то он не стал устраивать театрального представления. Он ограничил перекрестный допрос врачей вопросом, который в Radium Dial считали самым важным: является ли радий ядом? Казалось, для Магида не имело значения, что Лоффлер заявил: «Существует однозначная взаимосвязь между ее работой и тем состоянием, в котором я ее застал». Магид же принялся утверждать, что «радиоактивное вещество, может, и обладает абразивными свойствами, однако ядом не является».

«Компания настаивает, – объяснил скользкий адвокат, – что [женщины] не имеют права на компенсацию по новому пункту закона, потому что он относится только к болезням, вызванным ядом в результате их работы». Так как фирма утверждала, что радий не является ядом, то считала себя «невиновной».

Магид назвал отравление радием «фразой», которая была лишь «удобным способом описания последствий воздействия радиоактивного вещества на человеческое тело». Он продолжил придерживаться своей позиции, даже когда Лоффлер со злобой сказал: «Радиоактивные соединения имели токсическое воздействие на организм [Кэтрин], и их воздействие не просто абразивное, а попадает под медицинское определение отравления ядом!»

Гроссман не забыл, что перед ним тот же адвокат, который всего несколькими годами ранее утверждал, что радий является ядом, когда рассматривалось дело Инез Валлат. Гроссман назвал попытки Магида исказить правду «блестящей софистикой и попыткой колдовства», предпринятой «непревзойденным кудесником слова и яда».

Адвокат женщин добавил: «Что касается доказательств, подтверждающих слова моего оппонента о том, что радий не является ядом, то архивы молчат об этом, подобно египетскому Сфинксу». Никаких свидетельств, подтверждающих слова компании, представлено не было.

Женщинам же, напротив, вдоволь было о чем рассказать, и Кэтрин, немного оправившись от случившегося, была решительно настроена продолжить давать показания. Тем не менее врачи объявили ее слишком больной, чтобы покидать свою кровать, и сказали, что она была «в состоянии полного упадка, который может привести к ее смерти, если она продолжит выступать свидетелем».

Кэтрин, однако, была непреклонна. Тогда Гроссман предложил продолжить слушания на следующий день у ее кровати. Если она не могла прийти в зал суда, то Гроссман был готов привести суд к ней. Джордж Марвел, рассмотрев этот запрос, согласился.

Известить об этом прессу выпало Гроссману. Объявив, что на следующий день состоятся слушания у кровати больной, он добавил заключительное замечание, которое, как он прекрасно понимал, будет растиражировано прессой.

«При условии, – мрачно сказал он, обведя глазами собравшихся репортеров, – что она еще будет жива…»

Глава 52

Когда наступила пятница, 11 февраля, Кэтрин Донохью была все еще жива. Погода на улице стояла «неспокойная», но Кэтрин, несмотря на свою слабость, была полностью уверена в том, что ей предстояло сделать.

«Для меня уже поздно, – храбро сказала она, – однако, может быть, это поможет кому-то из остальных. Если я одержу победу, мои дети будут в безопасности, и мои подруги, вместе с которыми я работала, которые точно так же заболели, тоже одержат победу».

Radium Dial согласилась, что дело Кэтрин станет прецедентом. Если суд вынесет вердикт в ее пользу, то и остальные жертвы смогут добиться правосудия. Поэтому ей было еще важнее выдержать финальное испытание; она должна бороться, что бы ни случилось.

Том поддержал ее решение дать показания, хотя жутко переживал. «Для нас уже поздно, – вторил он ей, – однако Кэтрин хочет сделать все, что в ее силах, чтобы помочь остальным. Даже если волнение…»

Его голос оборвался на полуслове. Он слышал, что сказали врачи: если она продолжит выступать свидетелем, то может умереть. Однако Кэтрин была настроена решительно; разве он мог ей перечить? «Нам вместе осталось так мало времени», – тихо сказал он. Они были женаты всего шесть лет.

Томми и Мэри Джейн, которым тогда было четыре и три года соответственно, находились дома. Они играли наверху, а толпу гостей направили в столовую, где Кэтрин лежала на синем диване с подложенными под спину подушками, укрывшись до подбородка белым одеялом. Один за другим гости собирались в комнате, в общей сложности человек тридцать – адвокаты, свидетели, репортеры, подруги.

Кэтрин едва хватило сил открыть глаза, чтобы с ними поздороваться. Она была «печальным зрелищем»; подруги приветствовали ее с беспокойством в глазах. Женщины уселись на расставленных вокруг дивана стульях: ближе всех к Кэтрин сидела приехавшая из Чикаго Шарлотта Перселл; рядом с ней устроилась Перл. В последнее время состояние Шарлотты резко ухудшилось – всего за неделю до этого она лишилась зуба. Она сидела, закутавшись в плотное серое пальто, левый рукав которого безжизненно болтался.

Адвокаты поставили стулья у круглого дубового стола и разложили на нем свои бумаги: Гроссман, Магид и Марвел; секретарь Гроссмана, Карол, делал записи. Помня про то, что наверху дети, Том мялся в дверях столовой, с несчастным видом опершись на косяк.

Таким образом, все было подготовлено, и заседание началось. «Слабая, но преисполненная решимости Кэтрин Донохью была готова продолжать свой рассказ».

Опрашивая свою клиентку, Гроссман стоял на коленях у ее дивана, чтобы лучше ее слышать. Она отвечала ему «с закрытыми глазами». Лишь иногда она их открывала, но, казалось, ничего не видела перед собой.

«Покажите нам, – попросил ее Гроссман, – как вас учили смачивать [кисть], о чем вы говорили в своих вчерашних показаниях». Он поднес к ней детскую кисточку, заимствованную из акварельного набора Томми.

Когда Кэтрин выпростала из-под одеяла костлявую руку, чтобы взять кисть, Артур Магид встал со своего места за столом. «Протестую, – сказал он. – Мы протестуем против использования кисти, так как нет никаких доказательств, что на заводе применялись такие же».

Марвел повернулся к Гроссману. «Вы можете нам такую достать?» – спросил он.

«Да, – с некоторым раздражением ответил Гроссман. – Они используются теперь на заводе компании Luminous Processes, которая забрала себе все оборудование компании Radium Dial и наняла некоторых из работавших там девушек. У них даже в руководстве есть люди из Radium Dial».

«Приняли решение, – писал журналист, ставший свидетелем этого разговора, – что кисть может быть использована для демонстрации». Кэтрин взяла в руку тонкую кисточку, протянутую ей адвокатом. Она замерла на мгновение, почувствовав ее едва ощутимый вес в своей руке, знакомым движением обхватила ее пальцами. «Вот как это делалось, – прохрипела она после паузы. Ее голос звучал устало. – Мы окунали кисть в смесь с радием». Кэтрин макнула кисть в воображаемую емкость, а затем очень медленно согнула свою непослушную руку и поднесла кисть к губам. «Затем мы заостряли ее, – сказал она, – вот так». Она просунула кисть между губами и повернула ее. Смочить губами… Обмакнуть… Покрасить. Закончив, она держала кисть трясущейся рукой: щетинки вытянулись в идеально заостренный конус. Когда она это увидела, «по ее трясущемуся телу пробежала дрожь».

Ее подруги и бывшие коллеги смотрели, как она это делает, с «напряженными от эмоций» лицами. Женщины были взволнованы демонстрацией и с трудом сдерживали слезы.

«Я проделывала это тысячи и тысячи раз, – приглушенно пояснила Кэтрин. – Так нас учили делать».

Том наблюдал за своей женой из дверного проема – наблюдал, как она показывает, как именно ее убивали. Хотя, как он думал, слез у него уже не осталось, совершенно не стыдясь, он тихонько всхлипывал, пока его жена демонстрировала простое движение, превратившее ее в ходячий труп.

Гроссман разрядил мрачную атмосферу, воцарившуюся в комнате, вопросом: «Сообщал ли вам кто-либо из руководства Radium Dial, что правительство США запретило использование кистей из верблюжьего волоса для радиевой краски?»

Кэтрин, казалось, была шокирована услышанным. «Нет», – ответила она. Сидящие позади нее девушки обменялись полными злости взглядами.

«Протестую», – выпалил Магид, чуть ли не перебив Кэтрин.

«Протест принят», – ответил Марвел.

Гроссмана это нисколько не смутило; он припас другой вопрос. «Было ли вывешено какое-то предупреждение, связанное с опасностью покраски циферблатов радием с помощью кистей?» – спросил он.

«Нет, сэр, – уверенно ответила Кэтрин, – не было никакого предупреждения. Мы даже обедали прямо за рабочими столами рядом со светящейся краской. Наш управляющий Рид сказал нам, что мы можем спокойно там есть, главное, не пачкать едой циферблаты. И нам сказали, – она шумно задышала, настолько тяжело ей было разговаривать, – следить за тем, чтобы на циферблатах не оставалось жирных пятен».

Гроссман легко коснулся ее плеча. Она была измучена, он это понимал. Он тщательно прошелся с ней по остальным ключевым событиям, включая неудачу со стеклянными палочками и ее увольнение из-за хромоты, после чего оставил ее отдыхать.

Он вызвал Шарлотту Перселл, чтобы она дала клятву.

«Протестую», – сразу же вскинулся Магид. Ему не хотелось, чтобы показания давала другая девушка, и он указал на то, что это дело касалось только Кэтрин.

«Это дело является прецедентом, Ваша честь, – спокойно вмешался Гроссман, обращаясь к Марвелу. – Я не уверен, что в будущем эти девушки будут рядом». Глазами он просканировал всех сидящих у импровизированной кровати Кэтрин девушек. «Не все из них», – подчеркнуто добавил он.

Марвел кивнул. Он разрешил опросить остальных женщин, хотя «девушкам было запрещено напрямую говорить о своем собственном состоянии».

Когда Шарлотта встала для дачи показаний, Перл помогла ей снять с плеч серое пальто. Под ним на ней была зеленая блузка с вычурным белым воротником; рукав «безвольно свисал, выдавая ее ампутированную руку». Шарлотта подошла к столу, чтобы дать клятву. Затем она тоже прокрутила кисть у себя во рту, и все увидели дырку на месте зуба. Она говорила спокойно, в то время как ее подруги с тревожными глазами слушали ее показания. У одной из девушек от слов Шарлотты на глаза навернулись слезы.

«Работали ли вы, – спросил ее Гроссман, – в компании Radium Dial, когда там работала Кэтрин Донохью, в одном помещении с ней?»

«Да, сэр», – сказала Шарлотта. Ее уверенная речь сильно отличалась от натянутого шепота, на который Кэтрин только и хватало сил.

«Была ли у вас тогда левая рука?»

Шарлотта с силой сглотнула. «Да, сэр».

«Как долго вы там проработали?» – спросил он.

«Тринадцать месяцев», – сказала она, чуть ли не выстреливая словами.

Он спросил ее про разговор, который состоялся у нее и Кэтрин с мистером Ридом. «У вас тогда была ваша рука?»

«Нет, сэр», – прямо ответила она.

«Что же сказал мистер Рид?»

«Мистер Рид, – сообщила Кэтрин с горящими от злости глазами, – сказал, что, по его мнению, никакого отравления радием не существует».

Она заявила, что «потеряла руку из-за используемого ядовитого соединения».

Одну за другой Гроссман вызывал девушек для дачи показаний, и они говорили, сидя рядом с адвокатами за обеденным столом Донохью. Мэри Росситер сжимала и разжимала пальцы, рассказывая обо всем случившемся.

«Мистер Рид сказал, от радия у нас порозовеют щечки, – с отвращением вспоминала она, – что он пойдет нам на пользу».

Гроссман спросил у каждой из них по очереди, в точности ли проведенные демонстрации соответствовали методике, которой их обучали. Одна за другой, словно двойники, они кивали в ответ.

Все девушки дали показания по делу Кэтрин: Перл Пэйн, сестры Глачински, Олив Витт и Хелен Манч в том числе. Каждый раз, когда очередная девушка вставала, Артур Магид заявлял протест. Том Донохью сказал лишь пару слов, подтвердив информацию об ужасных долгах, в которые они с Кэтрин залезли из-за медицинских счетов.

Пока они все говорили, Кэтрин безмолвно лежала на диване, время от времени засыпая под убаюкивающие голоса подруг.

За два дня показания по делу Кэтрин дали в общей сложности 14 человек. Теперь Гроссман закончил свою часть, и все с ожиданием обернулись к Артуру Магиду. Но адвокат компании не представил суду никаких доказательств и не вызвал ни одного свидетеля. Свою защиту фирма целиком строила на утверждении, что радий не является ядом.

Так как все показания были выслушаны, вскоре после часа дня Марвел официально объявил об окончании заседания. Он сказал, что вынесет свой вердикт где-то через месяц: до тех пор обе стороны будут иметь возможность предоставить письменные показания, полностью изложив в них свои аргументы.

Оставался лишь последний штрих – возможность, которую репортеры в жизни бы не упустили. Толпу людей, собирающихся покинуть дом Донохью, журналисты попросили позировать для фотографии. Джордж Марвел с Артуром Магидом зашли за диван, Гроссман встал на колено рядом с Кэтрин – уже с сигарой между пальцев, так как с работой на сегодня было покончено. Джордж Марвел попал в поле ее зрения, и Кэтрин вытянула свою тонкую руку в его сторону. Он взял ее, нежно обхватив кончики пальцев, шокированный ее исхудавшим телом, тем, насколько хрупкой была ее рука. Кэтрин позже назвала его «крайне отзывчивым».

Собраться для совместной фотографии попросили не только адвокатов. Подруги Кэтрин окружили ее, когда юристы отошли в сторону. Шарлотта облокотилась на диван у ее ног, остальные встали сзади. Перл Пэйн стояла по центру, держа подруг за руки. Все женщины смотрели на Кэтрин – но сама Кэтрин не сводила глаз с Тома. Теперь, когда слушания закончились, он вышел вперед и уселся рядом с ней. Когда фотоаппарат щелкнул затвором, они смотрели только друг на друга.

«Внезапно, – писал один из журналистов, увидевший их вместе, – я забыл про ее раскрошившиеся зубы, про ее раздробленную челюсть… Я забыл про тот ужас, который отравление радием сделало с этой когда-то красивой женщиной… На мгновение я увидел душу, которую любил ее муж – его любовь не относилась к хрупкой оболочке этой женщины, которую видели все остальные».

Оставалось сделать еще одну, последнюю фотографию. Узнав, что встреча окончена, прибежали Томми и Мэри Джейн. Том поднял их, по одному в каждой руке, и усадил на спинку дивана, чтобы Кэтрин было видно ее детей. И теперь, впервые за все утро, она ожила, потянулась, чтобы взять Томми за руку, и с воодушевленным выражением лица стала разговаривать со своими мальчиком и девочкой. На Мэри Джейн надели цветастое платье, чудесные короткостриженые волосы украсили ленточкой, а Томми был в длинной белой рубашке. Оба, казалось, были потрясены такими гостями и фотографами, и вскоре после этого Том всех проводил.

Гроссман вместе с остальными девушками направился прямиком в гостиницу, где они подробно обо всем поговорили, после чего адвокат уехал домой в Чикаго. Женщины знали: что бы ни случилось дальше, это напрямую на них отразится. Даже в тот день на слушаниях Магид в очередной раз подтвердил, что какое решение ни принял бы судья, фирма будет обязана придерживаться его в исках всех остальных красильщиц циферблатов.

Когда улеглась шумиха, Том захлопнул дверь дома на Ист-Супериор-стрит, 520. Казалось, в доме стало еще тише, чем перед слушаниями.

Теперь ему и Кэтрин оставалось лишь одно: ждать.

Глава 53

«В воздухе повеяло весной!» – заголосила Chicago Daily Times через неделю после слушаний. Газеты пестрели объявлениями ко Дню святого Валентина, в которых рекламировались романтические подарки, вечера игры в бридж и танцы, но у красильщиц циферблатов в Оттаве была запланирована только одна встреча, на которую они собирались пойти, – встреча с Кэтрин Донохью.

Заехав к подруге, они застали ее в хорошем настроении. Когда увязавшиеся за ними репортеры спросили Кэтрин, «за какую соломинку она цепляется, чтобы оставаться в живых», она ответила, посмотрев любящим взглядом на Тома: «За своего воинственного ирландца». «Я буду жить», – решительно сказала она. Врачи говорили, что она «никогда не покинет своей постели живой», однако она еще не закончила сражаться.

Вместе женщины помолились, чтобы нашелся способ их вылечить, хотя «у них не было ужасного страха самой смерти». «Каждая заявила, – сказали в Chicago Herald-Examiner, – что если так распорядится судьба, то она попадет в мир иной с осознанием того, что ее жертва, возможно, спасла других».

Потому что эти женщины, к собственному удивлению, стали лицом борьбы за права рабочих. Им уже удалось добиться значительных изменений в законе, и он защитил тысячи уязвимых работников и ликвидировал лазейку, с помощью которой корпорации могли уклоняться от ответственности. Вдохновленная достигнутым, в тот же день Перл написала Гроссману с предложением: «Почувствовав то рвение, с которым вы помогаете людям на низших ступенях лестницы жизни, я, равно как и остальные участницы иска к Radium Dial, подумала, что вы задаете начало сообществу, с помощью которого нуждающиеся, а их, должно быть, тысячи, смогут объединиться вместе, получить юридическую помощь и в целом использовать эту организацию с целью упрощения, продвижения и улучшения законов, касающихся людей, пострадавших на производстве».

Гроссману идея показалась блестящей. Таким образом, 26 февраля 1938 года состоялось первое собрание этого сообщества. Его основателями стали Перл Пэйн, Мэри Росситер, Шарлотта Перселл и Кэтрин Донохью. Трое из этой четверки отправились в Чикаго на встречу с Гроссманом; Кэтрин, которая была слишком больной для такой поездки, представлял Том. Они назвали себя, чувствуя, как за это зацепятся СМИ – возможно, с подачи Гроссмана, – Сообществом живых мертвецов.

«Цель данного сообщества, – объявил Гроссман собравшейся прессе, – в том, чтобы добиться лучшей законодательной и любой другой защиты для людей, которым угрожают производственные болезни».

В это же время Гроссман предоставил Марвелу первый сводный документ по делу, скорее всего, намеренно («Он любил прессу», – говорил его сын). Под вспышки фотоаппаратов Гроссман передал девушкам их экземпляр, подписанный слоганом «В интересах человечества». Этот солидный документ содержал порядка восьмидесяти тысяч слов, и Гроссман блеснул в нем по полной:

«Обстоятельства требуют самого острого пера, которое я только могу обнажить. Я лишь прошу, чтобы закон служил исключительно щитом для защиты, а не мечом, способным уничтожить человеческое право Кэтрин Донохью на компенсацию. Дайте Кэтрин лишь то, что полагается ей по справедливости в соответствии с законом Божьим и человеческим, и она получит желаемое!»

Документ был оформлен во второй половине дня, как раз чтобы его успели увидеть вечерние газеты, и пресса не оставила его без внимания; информация о деле боролась за место на передовой с историями про нацистов в Германии. Будь это судом СМИ, девушки без труда одержали бы победу – газетчики трубили о «преступной халатности» компании Radium Dial.

Пресса поинтересовалась у Тома Донохью, есть ли какая-то надежда на излечение его жены. Он ответил, что Фрэнсис Перкинс, министр труда, «поручила службе здравоохранения исследовать этот случай». Появилась надежда, что кальциевая терапия может продлить Кэтрин жизнь, однако ее болезнь достигла такой стадии, когда пациентка могла и не пережить этот процесс. Федеральные расследования отравлений женщин, проведенные по приказу Перкинс, тем временем не дали какого-либо видимого результата. У государства, столкнувшегося со второй волной рецессии после начала Великой депрессии, были другие приоритеты. Один политик признался, что они «испытывают большие трудности» в экономике. «Мы уже достали всех кроликов из шляпы, и больше кроликов не осталось», – сказал он. Это было слабым утешением для Тома, по-прежнему безработного.

Хотя кальциевая терапия и была для нее невозможна, Кэтрин все равно отказывалась сдаваться. «Я надеюсь на чудо, – говорила она. – Я молюсь о нем. Я хочу бороться за жизнь и оттянуть неизбежный конец ради моего мужа и детей». Маму Кэтрин потеряла в шесть лет; она знала, каково это – расти без матери, и была решительно настроена не допустить, чтобы ее собственные дети повторили ее участь.

Тем не менее, несмотря на все храбрые слова Кэтрин, шли недели в ожидании вердикта, и ее здоровье стремительно ухудшалось. «Как только эта [стадия болезни] началась, – вспоминала ее племянница Мэри, – дальше все пошло по наклонной… Это происходило не постепенно. Это было быстро».

Из-за этого Кэтрин оказалась совершенно не в состоянии даже руководить уходом за своими детьми, все делала домработница. «Она была так больна, – говорила Мэри, – я не помню, чтобы она хоть как-то взаимодействовала с детьми. Она была не в состоянии. Вы даже представить себе не можете… Болезнь высосала из нее всю энергию, она высосала из нее все».

Кэтрин только и могла, что беспомощно лежать на своей кровати в гостиной с задернутыми шторами. Ее дни перемежались приемом лекарств и частым дребезжанием железнодорожных путей за домом: грохотом проносящихся поездов, увозивших людей в путешествия, в которые Кэтрин Донохью теперь отправиться не могла. В ее доме витал «запах мочи». Весь ее мир теперь был ограничен этой гостиной. Она лежала под одеялом, опухоль на ее бедре возвышалась злокачественной горой, и каждая кость в теле ныла. Кэтрин мучилась от сильных болей.

«Я только и помню, как она все стонала, стонала, – тихонько рассказывала Мэри. – Было понятно, что ей больно, однако у нее не осталось сил кричать. Она только и могла, что стонать. Думаю, ей просто не хватало сил, чтобы плакать. Она просто стонала».

«Сложно описать, – продолжала она, – насколько уныло было в том доме. Стоило туда зайти, как сразу же ощущалась царившая там грусть».

Когда болезнь Кэтрин усугубилась, некоторые из ее родных посчитали ее состояние слишком ужасным, чтобы маленькие племянники и племянницы ее такой видели. «Она разваливалась на части из-за радия, – вспоминала ее племянница Агнес. – Они не хотели, чтобы мы ее видели; они говорили, что она выглядит слишком жутко». Таким образом, хотя родители Агнес и навещали Кэтрин раз в неделю, ей самой приходилось ждать снаружи.

Часто посещала Кэтрин старшая сестра Тома Маргарет: коренастая женщина пятидесяти одного года, настоящая «глава семьи». «Она была единственной знакомой мне женщиной, которая умела водить машину, – вспоминал ее племянник Джеймс. – У нее был автомобиль, который она называла Малюткой». Другой родственник заметил: «Она приезжала, чтобы позаботиться о [Кэтрин] и ее детях. Она была хорошей золовкой».

Другим частым посетителем был отец Гриффин, и Кэтрин с радостью принимала также и монахинь из обители, которые принесли ей реликвию с фрагментами Креста животворящего. «Словно сам Господь Бог рядом со мной у меня дома», – в восторге воскликнула она.

Кэтрин нашла совершенно неожиданный источник утешения – общественность. Когда ее историю стали расписывать газеты, читатели ужаснулись так, как никто из соседей ранее. Кэтрин получала сотни «чудесных писем» со всей страны. Люди присылали ей различные безделушки и свои идеи по поводу лечения; деньги на цветы, чтобы приукрасить ее комнату; кто-то же просто писал в надежде, что «мое письмо немного вас приободрит». «Я вам глубоко сочувствую и искренне надеюсь на вашу полную победу, – гласило одно. – Я знаю, что миллионы людей думают то же самое».

Ее подруги тоже поднимали ей дух. Мэри проводила с ней вечера, сидя у кованой железной кровати; Олив «принесла мне чудесно приготовленного цыпленка», – с радостью писала Кэтрин Перл. «Она, как и ты, моя дорогая, мои настоящие подруги, да благословит вас Господь».

К марту Кэтрин значительно приободрилась. «Сегодня я несколько минут посидела, – гордо написала она Перл, – как же это было приятно после такого долгого времени, проведенного в кровати!»

Леонард Гроссман уже целую вечность не спал – ну или, по крайней мере, такое складывалось впечатление. Весь февраль и март происходил активный обмен сводными документами по делу – они с Магидом сражались на пишущих ручках, выдавая все новые и новые толстые папки Марвелу. «Он трудился круглосуточно целую неделю, – сообщил сын Гроссмана. – Он задействовал трех или четырех секретарей». Эта первоклассная команда помощников записывала под диктовку, в то время как сам Гроссман расхаживал по своему кабинету либо же сидел в своем огромном кресле с сигарой в зубах, блистая красноречием, которым он был так знаменит. «Я работал днями и ночами, – позже написал Гроссман Перл, – над делом об отравлении радием».

Двадцать восьмого марта 1938 года он представил суду последний сводный документ: после его рассмотрения Марвел должен был вынести свой вердикт. В нем Гроссман разносил «бесчестную, изворотливую защиту» компании, а также «выгребную яму оправдания обвиняемого», как он ее называл. Он продолжал: «В языке нет таких слов омерзения, которыми можно было бы описать хладнокровную и расчетливую компанию Radium Dial. [Рабочих] успокаивали ложным чувством защищенности посредством подлой и дьявольской лжи, а также умышленного искажения фактов». Компания знала, писал он, «свои юридические обязанности перед своими [сотрудниками], однако отказывала им в них ценою их крови». Руководство фирмы многократно лгало Кэтрин, чтобы «она и остальные сотрудники продолжали бездействовать, не знали про свое истинное состояние». Они, сказал он, «предали ее».

Он не жалел слов. «Я не могу представить себе, чтобы бес из самых глубин преисподней совершил столь чудовищное преступление, на которое пошла компания Radium Dial. Господи! Неужели радиевая индустрия совершенно лишена совести? Неужели в компании Radium Dial одни монстры?»

«Это преступление против морали и против человечности, – заключил он, – и, так уж совпало, против закона».

Он написал громкие и многозначительные слова. Судья объявил, что вынесет окончательное решение не ранее 10 апреля – тем не менее во вторник, 5 апреля, в кабинете Гроссмана зазвонил телефон. Его вызвали в штаб-квартиру ПКИ на Уэст-Уакер-драйв, 205, прямо за углом от здания «Метрополитен».

Вердикт был готов.

Глава 54

Времени сообщить Донохью не было. Гроссману удалось вызвать тех бывших красильщиц, что теперь жили в Чикаго – Шарлотту Перселл и Хелен Манч, – лишь они смогли вовремя приехать на слушания, которые проводились незадолго до полудня. Хелен нервно курила сигарету, когда они все столпились в обшитом деревянными панелями зале ПКИ, чтобы услышать вердикт. Решение Джорджа Марвела зачитывал председатель комиссии. Магид и Гроссман оба встали, чтобы его выслушать; адвокаты смерили друг друга взглядами, председатель призвал всех к тишине.

Миссис Донохью, написал Марвел, страдала от болезни, которая была «медленной, коварной по своей природе, прогрессирующей и растянулась на долгие годы». Он заключил: «Инвалидность, приобретенная миссис Донохью, сделала ее не способной к заработку». Присутствующие в зале беспокойно ерзали: все это они помнили. Вопрос был в том, признают ли компанию виновной.

Председатель продолжил зачитывать письменное постановление. «Промышленная комиссия считает, что… между компанией и истцом были трудовые отношения, как между работодателем и наемным работником… инвалидность [Кэтрин Донохью] возникла вследствие и в ходе ее работы».

Суд признал компанию виновной. Шарлотта и Хелен не могли сдержать радости: они ликовали. Хелен протянула в знак благодарности руку Гроссману, повернувшемуся к ним с безудержной улыбкой. «Я очень рада за миссис Донохью, – тихо сказала Хелен. – Это справедливое решение».

Марвел постановил компенсировать Кэтрин понесенные ею медицинские расходы, выдать ей в полном объеме зарплату за весь период, что она была не в состоянии трудоустроиться из-за болезни, возместить ущерб, а также выплачивать ей пожизненное пособие в размере 227 долларов (4656 долларов) в год. В общей сложности ей полагался 5661 доллар, максимально возможная сумма, которая могла быть ей присуждена по закону.

Возможно, судья жалел, что не мог пойти дальше. Как сообщалось, Марвел сказал после того, как Кэтрин потеряла сознание в зале суда: «Из того, что было изложено, я могу сделать вывод, что против этих людей совершены противоправные действия. Компания Radium Dial допустила вопиющую халатность».

Руководство компании было виновным. Виновным в инвалидности Кэтрин – и Шарлотты тоже, – но не только в этом. Они виновны в убийстве Пег Луни, Эллы Круз, Инез Валлат… И многих других. Этих женщин уже не спасти, однако их убийцы были изобличены у всех на глазах. «Все сущее, созданное Богом, – написал в своей сводке Гроссман, – это не потаенный уголок, в котором компания Radium Dial может припрятать секрет о своей виновности в этом деле и избежать правосудия». Справедливость наконец восторжествовала, раскрыв злодеяния этих бессердечных убийц. Им было теперь не спрятаться за газетным объявлением; больше никаких веселых управляющих, успокаивающих нахмурившихся девушек; больше никаких фальшивых результатов тестов, укрывающих правду. Правда через много лет наконец всплыла.

«Правосудие восторжествовало! – восторженно объявил Гроссман на слушаниях. – Ни одно другое решение невозможно в свете имеющихся сокрушительных доказательств. Спасибо Господу за правосудие для живых мертвецов».

Шарлотта Перселл сказала с благодарностью: «Это первый лучик надежды, который мы увидели после всех этих лет полной безнадежности».

Это было долгое, очень долгое сражение. Во многих смыслах, эта битва началась двадцать пятого февраля 1925 года, когда Маргарита Карлоу подала иск в Нью-Джерси: она стала самой первой красильщицей циферблатов, которая решила дать отпор.

Победа Кэтрин в суде тринадцать лет спустя стала одним из первых случаев, когда работодателя призвали к ответственности за здоровье его работников. Поразительное достижение этих девушек стало настоящей правовой революцией, переписавшей закон и спасшей многие жизни. Кабинет генерального прокурора, пристально следивший за ходом дела, провозгласил вынесенный вердикт «великой победой».

В Ottawa Daily Times заявили, что именно они сообщили радостную новость Кэтрин Донохью. Когда про вердикт стало известно, один журналист устремился на Ист-Супериор-стрит, 520, чтобы поговорить с женщиной, которая была в центре всего происходящего.

Он застал ее одну: Том забрал детей на прогулку. Она лежала – так как иного выбора у нее не было – на кровати в гостиной, со все так же свободно болтающимися у нее на запястье часами с серебряной каемкой. Когда журналист возбужденно рассказал ей, что вердикт был вынесен на пять дней раньше, Кэтрин захлопала глазами от неожиданности. «Я и не мечтала, что решение будет принято так скоро», – прохрипела она с большим трудом.

Хорошие новости сорвались с уст журналиста: ему не терпелось поделиться этим секретом. Тем не менее Кэтрин была настолько больна, что особо не проявила эмоций в связи со своей победой, она даже не улыбнулась. Том позже поведает, что она «плачет, но почти никогда не улыбается; она разучилась смеяться».

Возможно, она попросту не могла в это поверить. «Она приподнялась на кровати, пытаясь разглядеть записанное для нее решение о выплате компенсации», однако у нее не хватило на это сил. Она улеглась обратно на подушки и, в полной мере осознав случившееся, сразу подумала о Томе. «Первым делом, – написал ретивый журналист, – она высказала желание, чтобы ее муж Том как можно скорее узнал об этом решении».

«Я рада за своих детей и своего мужа, – прошептала Кэтрин. – Выплата поможет [Тому], который уже многие месяцы сидит без работы».

Словно только что вспомнив, она добавила со слабой улыбкой журналисту: «Это уже вторая хорошая новость для нас на этой неделе. Моего мужа только что снова взяли на стекольную фабрику». Некоторым работникам разрешили вернуться на Libbey-Owens, и Тому удалось выбить себе ночную смену.

Репортер все сидел в комнате в ожидании дополнительного материала, и Кэтрин продолжила. «Судья по-настоящему благороден, – сказала она. – Он просто замечательный. Он справедливый. Это многое значит».

Словно мысль о справедливости что-то всколыхнула в ней, на мгновение ею овладела злость. «Это следовало сделать очень давно, – сказала она чуть ли не ожесточенно. – Я страдала. Мне придется страдать и дальше». Она продолжала: «Не знаю, доживу ли я до того, как получу эти деньги; я на это надеюсь. Однако боюсь, что они придут слишком поздно».

Тем не менее Кэтрин подвергла свою жизнь риску не ради себя. Она сделала это ради своей семьи и своих подруг. «Теперь, наверное, [Том] и наши двое детей смогут зажить по полной, – сказала она с надеждой. – Может, я и не доживу до того, чтобы воспользоваться деньгами, однако, [надеюсь], другие девушки их получат вовремя. Надеюсь, они получат их прежде, чем им станет так же плохо, как мне».

Она добавила одно последнее замечание, хриплым шепотом разнесшееся в необычайно тихой, пропахшей мочой комнате, и ее слова были полностью лишены ликования, царившего в зале суда в Чикаго.

«Надеюсь, адвокаты ничего не испортят…» – сказала Кэтрин Донохью.

Глава 55

Через два дня после вынесенного вердикта компания Radium Dial подала апелляцию «на основании того, что решение противоречит имеющимся доказательствам». Предвидя подобный ход, Гроссман совместно с Сообществом живых мертвецов устроил фотосессию для газет и обратился с призывом о сборе средств для Кэтрин. «У нее нет денег, нет перспектив их самостоятельно заработать, в то время как больничные счета продолжают расти, – заявила Шарлотта Перселл. – Боюсь, миссис Донохью умрет прежде, чем ее дело рассмотрят».

Кэтрин была тронута поддержкой подруг, однако больше всего она переживала за Тома. Он тяжело воспринял известие об апелляции. «Он особо ничего не говорит, – поведала Кэтрин Перл, – однако для него это стало огромным стрессом».

Женщины не забывали заручаться поддержкой СМИ в своей кампании за справедливость: Донохью пригласили журналистов Toronto Star к себе домой, чтобы дать интервью. «Эта хрупкая женщина, может, и умирает, – написал репортер газеты Фредерик Гриффин, – однако она продолжает бороться».

Они все боролись – женщины и их сподвижники. Когда Гриффин одним спокойным апрельским вечером посетил дом на Ист-Супериор-стрит, 520, он встретился там со всеми красильщицами циферблатов, подавшими иск, а также с мужчинами, которые их поддерживали: отцом Инез Джорджем; Томом, Альфредом, Кларенсом и Хобартом. Эта безумная трагедия затронула их не меньше, чем их жен и дочерей. «Они все напуганы, – сказал Кларенс про женщин, пока его жена подготавливала Кэтрин в другой комнате. – Они пугаются каждый раз, когда у них начинает болеть в новом месте».

Прошло уже больше двух месяцев с тех пор, как Кэтрин через силу давала показания, лежа больной в кровати; прошедшие недели сотворили ужасное с ее телом. «Я посмотрел на ее сморщенное лицо, руки, фигуру, бесформенную челюсть, рот, – вспоминал Гриффин, как зашел в ее импровизированную спальню. – Глядя на скелет, просматривающийся под покрывалом, начинаешь сомневаться, что она протянет до конца недели».

Когда же Кэтрин раскрыла глаза и уставилась на репортера, он понял, что в ней гораздо больше упорства, чем он мог подумать. «Миссис Донохью, этот призрак женщины, взяла на себя роль президента этого странного сообщества, – позже писал он. – Она лежит без движения, однако сохраняет деловой вид».

«Пожалуйста, опубликуйте это, – откровенно сказала она. – Я хочу, чтобы вы, когда будете писать про нас, замолвили словечко про нашего адвоката, мистера Гроссмана».

Она отдавала распоряжения; ее голос на этом собрании, сказал Гриффин, был «энергичным» и «сильным». Гроссман оплатил все судебные расходы из своего кармана – включая текущие, связанные с апелляцией, – и Кэтрин хотела, чтобы он получил за это хотя бы рекламу в СМИ.

«Вы слышите голос Сообщества живых мертвецов, – провозглашал теперь сам Гроссман. – Это голос женщин-призраков, которые обращаются не только к находящимся сейчас в комнате, но и ко всему миру. Этот голос стряхнет оковы промышленного рабства в Америке. У вас, девушки, есть право на лучшие законы. Ради этой цели данное сообщество и трудится».

Гриффин взял интервью у них всех; у каждой женщины была своя душераздирающая история.

«Мне страшно говорить, [о том, как я себя теперь чувствую], – вздохнула Мэри. – Мои лодыжки и челюсть болят постоянно».

«Я не знаю, какой день станет моим последним, – с тревогой сказала Олив. – Я лежу по ночам, таращась в потолок, и думаю, что, может быть, настал мой черед».

«Приходится прилагать усилия, чтобы делать все как обычно, чтобы вести себя обычным образом, – призналась Перл. – Я этого не показываю, однако сейчас я нервничаю, и меня трясет. Я понесла слишком много невосполнимых потерь». «Мне так не хватает, – чуть ли не прокричала она, – возможности снова побыть матерью… Я никогда не смогу быть матерью и женой, которой заслуживает мой муж».

Что касается Кэтрин, то у нее внезапно вырвались всего два слова: «Все пропало!» Возможно, подобно Кэтрин Шааб, у нее в голове проигрывались сцены со многими призрачными девушками: Эллой, Пег, Мэри, Инез…

«Эти слова, – отметил Гриффин, – прозвучали очень неожиданно и многозначительно. Снова повисла тишина».

Том Донохью, который все это слушал, не выдержал. Он заговорил с горечью, дрожащим голосом. «У нас есть общества защиты собак и кошек, однако они ничего не станут делать для людей, – выпалил он. – У этих женщин есть души».

Перед уходом Гриффин задал свой последний вопрос. «Как вы поддерживаете свой моральный дух?»

Ответила на него Кэтрин, «неожиданно и с воодушевлением». Она сказала: «Благодаря нашей вере в Бога!»

Тем не менее, хотя вера Кэтрин и была теперь сильной, как никогда, с каждым днем ее тело слабело. Всего неделю или около того спустя она написала Перл: «Пыталась написать раньше, однако теперь я даже писать не могу. Мне так сложно подниматься из постели хоть на какое-то время, и когда я это делаю, то потом неделю отлеживаюсь». От нескончаемых юридических проволочек легче не становилось. «Мне лишь хочется, чтобы с моим делом поскорее закончили, – мечтательно написала она. – Видит Бог, мне нужна медицинская помощь, да еще как».

Хотя подруги и старались всячески ее поддержать – Олив принесла фрукты и ведро свежих яиц, а Перл купила ей новенькую ночную сорочку, ради которой им с Хобартом пришлось пожертвовать своими скудными средствами, – тело Кэтрин отказывалось реагировать на их доброту. Она страдала от мучительных непрекращающихся болей, которые требовали постоянного приема наркотических средств. Ее челюсть продолжала разваливаться на еще более мелкие фрагменты, и каждый следующий отламывался с еще большей болью, чем предыдущий, и с этими новыми переломами в ее состоянии произошло еще одно изменение.

У Кэтрин начала кровоточить челюсть. Каждый раз она теряла примерно по пол-литра крови. Хотя ей и хотелось оставаться дома рядом с Томом, ее врач доктор Данн поспешил отправить ее в больницу – Кэтрин назвала это «торопливой поездкой». «Я хочу быть дома, – в отчаянии написала она Перл с больничной кровати. – Мне так одиноко… Врач хочет, чтобы я была тут; Том хочет нанять домой медсестру. Я просто не знаю, что делать. Мне так больно». Она умоляла Перл навестить ее: «Не могла бы ты приехать, по возможности, как только получишь это письмо? Мне так одиноко и грустно».

Беспокойство доктора Данна по поводу состояния Кэтрин росло. Он продержал ее в больнице несколько недель, ее болезнь была в терминальной стадии; Кэтрин настолько ослабела, что казалось, малейшее усилие станет для нее смертельным. Врач сделал официальное заявление: «По моему мнению, любая нетипичная нагрузка, такая как выступление в суде, может оказаться фатальной. Я настоятельно рекомендовал ей отказаться от любых подобных действий».

Но он говорил не о ком-то, а о Кэтрин Донохью. Что бы там ни думал ее врач, она была решительно настроена изо всех сил продолжать бороться с Radium Dial. На этот раз компании не должны были сойти с рук злодеяния. Кэтрин выписали из больницы в начале июня 1938 года, и она оказалась у себя дома как раз вовремя, чтобы устроить там собрание за день до рассмотрения апелляции. Пришел Гроссман и остальные женщины. «Мне уже не на что особо надеяться, – сказала им Кэтрин, признавая свою обреченность. – Мне нужно лишь немного подождать. Это поможет [вам, девочки], одержать победу, и это поможет моим детям».

Ее дети и Том, сказала она, «стоят всей этой боли и страданий».

Доктор Лоффлер навестил ее в тот же день. Матрас «едва проминался под ее телом», когда он брал кровь на анализ из ее «рук, которые были едва толще пальцев». Кэтрин теперь настолько ослабела, что больше не носила свои очки, однако подаренные Томом часы по-прежнему болтались на ее запястье, хотя ремешок и был затянут до предела. Если раньше она надевала на такие собрания свое изящное платье в горошек, то теперь на ней была растянутая хлопчатобумажная ночная сорочка с двумя вышитыми распятиями на воротнике с острыми углами.

Когда доктор Лоффлер взвесил ее, Кэтрин сразу же поняла, что он не отменит запрета доктора Данна на ее участие в завтрашних слушаниях. Кэтрин Донохью весила теперь 28 килограммов; она была не намного тяжелее своего пятилетнего сына. По правде говоря, если бы ее состояние и позволяло ей появиться в зале суда, ее было бы невозможно туда доставить. Ее тело больше не выносило даже малейшего давления.

Хотя Кэтрин и не могла присутствовать на рассмотрении апелляции, она всецело доверяла представляющему ее интересы Гроссману. «Он же практически самый лучший, не так ли?» – говорила она про него. И Гроссман не единственный, кто собирался за нее постоять: Перл, Шарлотта, Мэри, Олив и все остальные женщины тоже были здесь, как и Том Донохью. В зале, где проводились слушания, «был полный аншлаг», хотя дело и происходило в понедельник. Увидев, в каком состоянии была Кэтрин за день до того, Гроссман назвал это дело «гонкой со смертью». «Если миссис Донохью умрет до вынесения окончательного вердикта, – мрачно заметил адвокат, – то ее наследники по закону ничего не получат».

Возможно, именно поэтому Магид немедленно запросил перенос слушаний, но ему было отказано. Предположительно, по просьбе Кэтрин Гроссман предложил провести заседание у ее кровати, чтобы она тоже могла присутствовать, однако фирма бурно запротестовала. В конечном счете судья постановил, что выслушает показания по апелляции в этот же день.

Собравшаяся пресса гадала, какие основания могли быть у Radium Dial для апелляции. Одним из аргументов компании было отсутствие юрисдикции у ПКИ, однако его сразу же отклонили. Другим доводом был истекший срок исковой давности (в очередной раз), а вот третий аргумент оказался совершенно новым.

Компания Radium Dial теперь принялась полностью отрицать аргументы девушек: фирма утверждала, что они врут. В качестве данных под присягой показаний Radium Dial предоставила суду официальное заявление мистера Рида, бывшего начальника девушек.

В нем Рид клялся, что «никогда никому не говорил и даже не слышал, чтобы кто-то говорил Кэтрин Донохью или другим сотрудникам, что радий им не навредит». Он также клялся, что «не значился в штате сотрудников компании, когда Кэтрин была подвержена воздействию» радия. Его жена Мерседес Рид тоже предоставила подписанное заявление. Вместе с мужем они оба утверждали, что «никто из них не давал, а также не слышал, чтобы это делал кто-то другой, указаний Кэтрин Донохью помещать в рот используемые ею в работе кисти».

Девушки были потрясены. Это Риды врали, а не они! Достаточно посмотреть городской справочник за годы работы Кэтрин в компании, чтобы найти имя мистера Рида напротив Radium Dial; этот человек у всех напрямую ассоциировался с компанией. Как он мог утверждать, будто не работал там? А что касается его клятвы о том, что никто не говорил девушкам, будто радий им не навредит, то, к несчастью для компании, в подписанном ее президентом и опубликованном в нескольких выпусках местной газеты объявлении на всю страницу говорилось именно об этом.

В ответ на заявления супругов Рид все присутствовавшие в тот день в зале суда девушки заявили, что готовы подтвердить под присягой противоположное. Во время слушаний Шарлотта и Альфред Перселл дали соответствующие показания. Том Донохью тоже вышел к свидетельской трибуне, однако этот тихий мужчина, казалось, был измучен происходящим и полностью удручен переживаниями о своей жене. Он «запинался в своих показаниях, его голос было едва слышно, так что судья исключил из рассмотрения [практически] все его показания».

Эти так называемые показания супругов Рид были единственным новым материалом, представленным компанией в ходе рассмотрения апелляции. Таким образом, в полчетвертого пополудни заседание было закрыто. Комиссия из пяти человек должна была вынести окончательный вердикт; они обещали принять решение к десятому июля.

Кэтрин было нужно лишь еще немного продержаться.

Глава 56

Америкой правит религия – и в 1938 году ее ярким представителем был отец Кин из Чикаго. Его еженедельную церковную службу посетило в общей сложности более двухсот тысяч людей – прихожане лично просили о помощи. Кин публично за них молился – в церкви, на радио, а также в еженедельных брошюрах, которые печатались по всей стране, чтобы католики из любых уголков США могли молиться за нуждающихся. Это был настоящий культурный феномен.

У Кэтрин больше не было сил читать: это делал для нее Том, так что вряд ли она знала про эти опубликованные молитвы – однако золовка Перл Пэйн знала. «Я предлагаю всем вам, девушки, написать отцу Кину, – сказала она. – Уверена, что всем вам это значительно пойдет на пользу, и чудеса действительно случаются, даже теперь, Перл, так что не теряй надежду».

Кэтрин терять было уже нечего. Каждую секунду, проведенную вместе с Мэри Джейн и Томми, у нее разрывалось сердце. Ей нужно было больше времени… ей нужно было намного больше времени с ними. Таким образом, по указанию своей дорогой подруги Перл, 22 июня 1938 года Кэтрин призвала всю свою храбрость и веру и написала от самого чистого сердца:

Дорогой отец Кин!

Врачи говорят, что я умру, однако я не могу умереть. У меня столько всего, ради чего стоит жить, – любящий муж и двое детей, которых я обожаю. Тем не менее, как говорят врачи, радий разъедает мои кости и мою плоть, и медицина поставила на мне крест как на «одной из ходячих мертвецов».

Они говорят, что меня уже ничто не спасет – ничего, кроме чуда. Именно этого я и хочу – чуда… Если же это не входит в планы Божьи, то, возможно, ваши молитвы помогут сделать мою смерть счастливой.

Пожалуйста,

миссис Кэтрин Вольф Донохью.

Это «пожалуйста» говорило о многом. Кэтрин умоляла о помощи. У нее не осталось стыда или гордости – она просто хотела выжить. Прожить еще хотя бы месяц. Хотя бы еще неделю. Хотя бы еще день.

Она стала настолько известным лидером Сообщества живых мертвецов, что ее письмо сразу же попало на первые полосы. Реакция на него была колоссальной даже в сравнении с популярностью молитв Кина. Последовал «масштабный ответ… со всей страны». Вся нация ежедневно молилась за Кэтрин. Сама Кэтрин получила почти две тысячи писем. «Хотелось бы мне ответить на все, – сказала она, потрясенная, – однако, разумеется, мне это не под силу».

Конечно, к новостным сообщениям следует относиться с долей скептицизма, однако это сработало. Уже в следующее воскресенье Кэтрин сидела и впервые за долгие месяцы обедала вместе со своей семьей.

«Врачи сказали мне сегодня, – объявил третьего июля Леонард Гроссман, – что они не знают, что поддерживает в ней жизнь. Отрадно, что Кэтрин находит утешение в молитвах. Отрадно, что она христианка и может прощать – но забыть она никогда не сможет».

Кэтрин считала каждый прошедший день; до десятого июля оставалось совсем немного. Она продолжала жить ради своих детей, ради Тома – но также и ради правосудия. Она молилась, чтобы оно свершилось.

Шестого июля 1938 года ее молитвы были услышаны. В этот день – на четыре дня раньше назначенного срока – апелляция компании Radium Dial была отклонена ПКИ. Они оставили в силе назначенные Кэтрин выплаты; более того, они добавили к ним 730 долларов (12 271 доллар), чтобы покрыть медицинские расходы, понесенные ею с апреля. Это было единогласное решение всех пятерых членов комиссии. «Это была, – с ликованием писала Кэтрин, – блестящая победа».

«Я так рада за Кэтрин, – восторженно написала Перл Гроссману, услышав хорошую новость. – Я искренне надеюсь, что она сразу же получит свои деньги, чтобы у нее была возможность оплатить всю необходимую медицинскую помощь, а также исполнить свои желания».

Вместе с тем главному желанию Кэтрин – возвращению утраченного здоровья – сбыться, казалось, было не суждено. В середине июля ей стало плохо, и пришлось вызвать врачей, однако Кэтрин Донохью не собиралась сдаваться. Заглянув к ней в гости на следующий день, Олив застала Тома спящим после ночной смены, в то время как Кэтрин сидела и уплетала свой обед в милой ночной сорочке, подаренной Перл. «Она выглядела в ней прелестно, – с нежностью заметила Олив. – Бедное дитя, у меня болит за нее сердце».

Кэтрин была в настолько хорошем состоянии, что семнадцатого июля женщины решили собраться, чтобы отпраздновать свой успех; они «чудесно провели время», обсуждая свою невероятную победу. Остальные девушки вовсю планировали собственные иски. Благодаря триумфальной победе Кэтрин в суде они тоже теперь могли обратиться в ПКИ. Гроссман сказал, что немедленно займется делом Шарлотты. Остальные прошли медицинское обследование в Чикаго для официального подтверждения своих претензий; Перл начала наблюдаться у доктора Далича. «Лично я, – написала она ему, – думаю, что сам Бог послал вас в Оттаву ради дела Кэтрин Донохью».

Перл почувствовала незнакомое ощущение; с некоторым удивлением она поняла, что это было приятное ожидание будущего. «Я живу, – просто сказала она, – с надеждой жить».

Кэтрин чувствовала то же самое. Вместе с тем ее жизнь не наладилась. В пятницу, 22 июля, Том был настолько обеспокоен ее состоянием, что вызвал отца Гриффина для проведения последнего причастия. Кэтрин, безжизненно лежа в своей кровати, «с надеждой» спросила своего мужа: «Неужели все так плохо?»

Хотя Том и не смог ответить, на самом деле все было не так уж плохо. Кэтрин продолжала жить, день за днем – казалось, судебное решение поддерживало ее. Оно подарило ей еще один час, еще один рассвет; еще один день, когда она могла поприветствовать утром Тома, поцеловать Мэри Джейн перед сном, увидеть еще один акварельный рисунок Томми. Кэтрин жила.

А затем, 26 июля, компания Radium Dial пошла в обход ПКИ и подала апелляцию в окружной суд. Они утверждали, что комиссия должным образом не рассмотрела «юридическую позицию компании».

Это стало шоком: ложкой дегтя в бочке надежды, которую так питала Кэтрин. Это был удар исподтишка, от которого Кэтрин попросту не могла оправиться. «Она держалась, – сказал Гроссман, – за хрупкую соломинку жизни, пока могла, однако вчерашняя попытка лишить ее того, что полагалось ей по закону, стала для нее последней каплей. Ей пришлось ее отпустить».

Кэтрин Вольф Донохью умерла в 2.52 утра в среду, 27 июля 1938 года, на следующий день после новой апелляции, поданной Radium Dial. Она скончалась у себя дома на Ист-Супериор-стрит; Том с детьми были рядом. Она оставалась в сознании до последнего, а затем попросту ушла. «Те, кто был с ней до самого конца, сошлись на том, что она умерла в умиротворении». Кэтрин весила менее двадцати семи килограммов.

В соответствии с традицией, семья оставила ее тело дома. Они помыли ее и одели в симпатичное розовое платье, просунув между неподвижными пальцами дорогие ей четки. Ее хоронили в сером гробу, выстланном шелком цвета слоновой кости и накрытом вуалью. Лежа в нем, она и правда выглядела умиротворенной. Гроб был окружен венками и высокими свечами, освещающими темноту в ее последние несколько ночей, проведенных в том месте, которое она называла своим домом.

Появились и соседи. Некоторые избегали ее прежде, но теперь пришли помочь. Весь день напролет Элеонор, их домработница, принимала предложения о помощи и коробки с едой. «Все были крайне добры», – сказала она, возможно, немного натянуто. От такой доброты было бы больше толку, когда Кэтрин еще жила.

Подруги Кэтрин тоже пришли. Они принесли цветы, они принесли свою любовь и скорбь. Перл облачилась в тот же наряд, в котором она была, когда они с Кэтрин ездили в Чикаго в тот затянувшийся летний день, когда они убедили Гроссмана взяться за их дело; возможно, она выбрала его в качестве символа более радостных времен. Тем не менее платье не помогло. Склонив колени перед гробом своей подруги, чтобы помолиться за нее, Перл была «чуть ли не в истерике» от понесенной утраты.

Том держался на удивление стойко, хотя его голова была опущена, а щеки ввалились. Присутствовавшие заметили, что его дух казался «сломленным», однако он должен был продолжать жить ради детей. В дань памяти Кэтрин он надел черный костюм с галстуком, но его туфли были обшарпанными и не начищенными: возможно, раньше за такими мелочами следила его жена. Вместе с Элеонор он подготовил детей к предстоящему дню, повязав ленточку на голову Мэри Джейн и пригладив волосы Томми (это не помогло; они продолжали местами торчать). Том уделял детям максимум внимания, позволив Мэри Джейн поиграть с непривычным пиджаком на плечах своего отца; обняв Томми, когда тот обхватил шею своего отца рукой.

Дети стояли у гроба своей матери, однако не сознавали, что происходит. Они разговаривали с ней и пытались понять, почему она им не отвечает.

«Почему мамочка не говорит?» – наивно спросила Мэри Джейн.

Том не мог, просто не мог ей ответить. Он пытался, однако его слова прервались накатившими слезами. Он молча увел детей.

В тот первый вечер без Кэтрин монахини из приходской школы церкви Святого Колумбы пришли за нее помолиться. Они читали свои молитвы, оплакивая ее и провожая ее душу в последний путь. Они были все еще там, когда дети впервые без своей матери преклонили колени, чтобы помолиться перед сном.

Мэри Джейн, трехлетняя девочка, прочитала свою «высоким писклявым голосом», который разносился по всему дому. Пока ее мама лежала внизу – возможно, ее детскому разуму казалось, что она просто спит, – Мэри Джейн молилась, как ее этому учили.

«Да хранит Господь мамочку и папочку».

Вечером перед похоронами Кэтрин, в соответствии с законом Иллинойса для случаев отравления, было проведено дознание по поводу смерти. Том вместе с подругами Кэтрин присутствовал на заседании; Гроссман тоже. Он объявил ее смерть «хладнокровным, расчетливым убийством ради денег».

Каким бы громким ни было заявление Гроссмана, наибольшее впечатление произвели показания Тома из-за его неприкрытых эмоций; дознание проводилось на следующий день после того, как Кэтрин не стало.

Тома описали как «измученного невысокого мужчину с седыми волосами, потрясенного горем», – но, несмотря ни на что, он должен был дать свои показания. «Он говорил с большим трудом и потерял дар речи, описывая смерть своей жены, – сказал один из свидетелей. – Ему было тяжело дышать, и на последующие вопросы он отвечал кратко. Он покинул свидетельскую трибуну в слезах».

Коллегия присяжных из шести человек сохраняла молчание на протяжении всего заседания – следом за Томом показания давали доктор Данн и доктор Лоффлер. Коронер объяснил присяжным, что они должны «лишь установить причину смерти, а не определить виновного в кончине миссис Донохью».

Тем не менее они все равно это сделали. «Мы, присяжные, считаем, что [Кэтрин Донохью] скончалась от отравления радием, который был поглощен ее организмом во время работы на промышленном заводе в Оттаве». По предложению Гроссмана в официальный вердикт было добавлено название компании Radium Dial.

«Это единственный промышленный завод, – решительно сказал он, – на котором миссис Донохью когда-либо работала».

После вынесенного присяжными вердикта свидетельство о смерти Кэтрин было официально подписано.

Была ли смерть как-либо связана с местом работы покойного?

Да.

Кэтрин Вольф Донохью похоронили в пятницу, 29 июля 1938 года. Ее дети были слишком маленькими, чтобы присутствовать на похоронах, хотя сотни людей собрались, чтобы отдать дань уважения этой необыкновенной женщине: тихому и скромному человеку, который только и хотел, что усердно трудиться и любить свою семью, однако ей удалось изменить жизни миллионов людей благодаря тому, как она отреагировала на свою личную трагедию. Ее тело отнесли на кладбище члены семей Донохью и Вольф: это последнее путешествие наконец-таки не причинило ей никакой боли.

Ее подруги выстроились на улице у ее дома, чтобы сопроводить ее к церкви; не было лишь Шарлотты Перселл, которая осталась под карантином в Чикаго из-за ее детей, подхвативших скарлатину. Женщины надели свои лучшие наряды – не черные, а цветастые платья. Они опускали головы, когда гроб Кэтрин проносили мимо, а затем направились следом, минуя Дэвидсон-стрит, по улице Колумба, где неспешная процессия повернула налево. Они прошли до самой церкви Святого Колумбы, которая всегда была духовным пристанищем Кэтрин: здесь ее крестили, здесь она обвенчалась с Томом, здесь она в последний раз преклонила голову в молитве.

Она не возвращалась сюда с тех пор, как заболела. Только в день своих похорон Кэтрин Донохью снова проделала медленный путь к церковному алтарю и в очередной раз оказалась в руках Божьих под возвышающимся сводчатым потолком, который был так хорошо знаком ей при жизни, в разноцветных лучах света от витражей – купить их в свое время помогла семья ее мужа.

Отец Гриффин провел мессу. Он «говорил об облегчении, которое принесла миссис Донохью смерть после ее долгих и терпеливых страданий». Служба показалась Тому слишком короткой – потому что, когда она закончилась, оставалось лишь положить Кэтрин в могилу. Похороны, а затем вся оставшаяся жизнь без нее. Он был «на грани обморока», прощаясь со своей женой.

Остальные скорбящие присоединились к нему в его безутешном горе. «В тихие, но при этом трогательные мгновения, – писал один из присутствовавших, – лучшие подруги Кэтрин – девушки, работавшие вместе с ней на заводе и точно так же получившие отравление, – сказали ей свои прощальные слова. Эта сцена вызвала в памяти слова древнего гладиатора великого Рима: “Moritamor te salutamus [орфография сохранена] – идущие на смерть приветствуют тебя”». Кэтрин наполняла их мысли и сердца, даже когда они покинули церковь, не глядя на бывшую школу через дорогу, где ее отравили. Она оставалась в их сердцах, когда Перл написала Гроссману позже в тот день:

Когда я вернулась домой после похорон Кэтрин Донохью с сердцем, наполненным ею, и мыслями о проделанной вами огромной работе по ее делу, я поняла, что должна отправить вам это письмо и дать вам знать, что мое сердце переполняет благодарность, когда я думаю о той бесстрашной битве, в которую вы вступили ради нас.

Она закончила письмо «молитвой и пожеланиями дальнейших успехов», потому что даже в день похорон Кэтрин Гроссман был в суде, отстаивая ее интересы. Апелляцию компании отклонили, однако она подала апелляцию и на это решение. Они подавали апелляции снова, и снова, и снова. На самом деле Radium Dial довела это дело до самого Верховного суда США.

Другие адвокаты, может, и бросили бы все, сославшись на нехватку денег – потому что Гроссман по-прежнему брал на себя все судебные издержки, – но Леонард Гроссман дал клятву защищать этих женщин, и он их не подвел. «Он просто обессилел, перетрудившись над этим делом», – говорила Трудель. Возможно, в Radium Dial таили надежду, что либо он, либо девушки наконец сдадутся, либо у них закончатся деньги, но они теперь сражались в память о Кэтрин, а это был мощнейший источник решимости.

Гроссману пришлось приобрести специальную лицензию, чтобы его допустили в Верховный суд. «[Эта] лицензия навсегда осталась в рамке под стеклом у нас дома, – сказал его сын. – Он говорил про [это дело]. Он гордился им, и альбом с газетными вырезками всегда лежал на книжной полке. Я слышал некоторые истории снова и снова; я вырос с этим делом».

«Когда дело дошло до Верховного суда, – продолжал он, – мои родители вдвоем отправились на слушания в Вашингтон. Я разузнал, чем все закончилось. После прений сторон итоговый результат сообщили единственной фразой: “Отклонено в связи с отсутствием возражений по существу”. По сути, тем самым решение нижестоящих судов было оставлено в силе, и на этом судебные разбирательства подошли к концу».

Кэтрин Вольф Донохью выиграла свой иск. В общей сложности она выиграла его восемь раз. Но окончательная победа состоялась только 23 октября 1939 года.

Газеты назвали ее борьбу за справедливость «одним из самых зрелищных сражений против производственных рисков». Теперь же это сражение подошло к концу – к долгожданному концу. Это была чистая победа, не омраченная никакими обязательствами.

Никакого подписанного соглашения. Никакой комиссии врачей, которая бы тыкала своими иглами, отрицая само существование отравления радием; никаких фирм, уклоняющихся от внесудебного соглашения, сделанного на добровольной основе. Больше никаких юридических уловок; никаких играющих словами адвокатов, больше никакого связывающего по рукам и ногам своими неточными формулировками закона. Это было абсолютное торжество правосудия, в своем самом чистом виде. Эти женщины отстояли свои права. Красильщицы циферблатов одержали победу.

И к победе этой их привела, в конечном счете, Кэтрин Донохью.

«Если на земле существуют святые, – сказал один из современников, – и вы верите в них, то, думаю, Кэтрин Донохью была одной из них. Я правда так считаю».

Ее похоронили на кладбище Святого Колумбы. На ее могилу поставили простое плоское надгробие, скромное и такое же чистое и аккуратное, какой она сама была при жизни.

Эпилог

Смерти радиевых девушек не были напрасными. Хотя эти женщины и не могли спасти самих себя от яда, поразившего их кости, во многих смыслах их жертва спасла тысячи других жизней.

За пятьдесят дней до окончательного триумфа по делу Кэтрин Донохью в Европе была объявлена война. Таким образом, снова появился огромнейший спрос на светящиеся циферблаты для подсвечивания приборных панелей военной техники и наручных часов вооружившихся солдат. Тем не менее, благодаря тому, что Кэтрин и Грейс вместе со своими коллегами отважно заговорили о случившемся с ними, молодые девушки стали как огня сторониться работы по росписи циферблатов. Государство больше не могло оставаться в стороне: смерть радиевых девушек требовала от него ответа.

Чтобы защитить целое новое поколение красильщиц циферблатов, были введены стандарты безопасности, полностью основанные на знаниях, полученных при исследовании тел их предшественниц. Это произошло как нельзя более вовремя, потому что семь месяцев спустя Америка официально вступила в войну. Индустрия росписи циферблатов радиевой краской испытала взрывной подъем – только USRC увеличила свой штат на 1600 %. Производство радиевых циферблатов стало еще более крупным бизнесом: во время Второй мировой войны на изготовление светящейся краски в США ушло более 190 граммов чистого радия; для сравнения, по всему миру в годы Первой мировой использовали менее 30 граммов радия [6].

Кроме того, химик по имени Гленн Сиборг, работавший над самым секретным заданием из всех – проектом «Манхэттен», – написал в своем дневнике: «Проводя обход лаборантских этим утром, я внезапно вспомнил про работников, занимающихся покраской циферблатов радиевой краской». Для изготовления атомных бомб использовался радиоактивный плутоний, и до Сиборга тут же дошло, что с похожими рисками сталкиваются и люди, работающие над этим проектом. Сиборг настоял на проведении исследований плутония; было обнаружено, что он очень схож по своим медико-биологическим свойствам с радием, а это означало, что он будет откладываться в костях у всех, кто окажется подвержен его воздействию. Для сотрудников проекта «Манхэттен» были разработаны обязательные к соблюдению правила техники безопасности, целиком основанные на нормах безопасности по обращению с радием. Сиборг решил позаботиться о том, чтобы к призракам этих женщин не присоединились его коллеги, работавшие для победы в войне.

После одержанного войсками союзников триумфа – в том числе с помощью созданных в ходе проекта «Манхэттен» атомных бомб – долг страны перед радиевыми девушками был признан в полной мере. Один чиновник из Комиссии США по атомной энергии (КАЭ) писал: «Если бы не эти красильщицы циферблатов, то руководство проекта [ «Манхэттен»] могло бы обоснованно отвергнуть крайние меры предосторожности, которые были в срочном порядке приняты, и тысячи рабочих могли бы оказаться в большой опасности». Опыт этих женщин, сказал он, был «бесценным».

Даже после окончания войны наследие красильщиц циферблатов продолжило спасать жизни, так как мир вступил в эпоху атомной энергии. «Мы будем жить в плутониевой эре, – с энтузиазмом говорил один мужчина, выросший в Америке 1950-х годов. – У нас будут плутониевые машины, самолеты… Возможности бесконечны». Широкомасштабное производство радиоактивных материалов казалось неизбежным. «В обозримом будущем, – писал Союз потребителей, – миллионы рабочих могут оказаться подвергнуты воздействию ионизирующего излучения».

Союз потребителей был прав. Но вскоре стало ясно, что под угрозой не только работники атомной промышленности: вся планета оказалась в опасности. Менее чем через пять лет после окончания Второй мировой войны началась гонка ядерных вооружений: за следующие десять лет по всему миру были проведены сотни наземных испытаний атомного оружия.

Каждый взрыв, грибовидным облаком взметающийся в небо, сопровождался радиоактивными осадками: они не только заражали всё на месте проведения испытаний, но и выпадали вместе с дождем на поля, луга и пастбища и в конечном счете проникали в продукты питания. Подобно радию в организме красильщиц циферблатов, эти изотопы, в том числе представляющий особую опасность недавно полученный стронций-90, начали откладываться в костях людей. «Каждый из нас, – с тревогой писал Союз потребителей, – является потенциальной жертвой».

КАЭ игнорировала подобную озабоченность: риски, утверждала она, слишком малы по сравнению с «ужасным будущим, с которым мы можем столкнуться, если отстанем в развитии нашей ядерной обороны». Тем не менее этих слов оказалось недостаточно, чтобы успокоить взволнованную общественность; в конце концов, «страдания красильщиц циферблатов стали предупреждением всему миру об опасностях внутреннего облучения». «[Они] служат нам предупреждением, – говорил Союз потребителей, – о результатах беспечного и халатного отношения… это туча на горизонте, не больше человеческой ладони».

В 1956 году растущее беспокойство общественности вынудило КАЭ организовать комиссию по расследованию долгосрочных рисков проведения атомных испытаний для здоровья, в особенности последствий воздействия стронция-90. Но как же, думали исследователи, изучать будущее здоровье человечества, имея дело с неизвестным веществом? Они только и знали, что по своим химическим свойствам стронций-90 похож на радий…

«Имеется лишь ограниченный круг людей, которые были подвержены внутреннему облучению, – сказал один специалист по радиации. – Если что-то произойдет в наступающей ядерной эре, то эти люди станут практически единственной отправной точкой для ученых».

От красильщиц циферблатов снова потребовалась помощь.

В этом вопросе они напоминали Кассандру: могли предсказать для ученых вероятные долгосрочные последствия новой радиоактивной опасности для здоровья. «Нечто, случившееся в далеком прошлом, – сказал один из представителей КАЭ, – позволит нам заглянуть далеко в будущее». Опыт этих женщин имел «неоценимое значение»: их страдания могли обеспечить «жизненно важную информацию, которая будет иметь значение для сотен миллионов людей по всему миру».

Медицинские исследования сразу же начались, в том числе в Нью-Джерси и Иллинойсе. Позже был создан Центр радиобиологии человека (ЦРЧ), он расположился в 75 милях от Оттавы, в клинике стоимостью в десятки миллионов долларов под названием «Аргоннская национальная лаборатория». Здесь были оборудованы специальные подвалы со свинцовыми стенами, изолированные метровым слоем бетона и трехметровым слоем земли, в которых измерялась радиоактивная нагрузка тел красильщиц циферблатов (количество радия внутри них). Этот исследовательский центр был призван помочь будущим поколениям и назывался «необходимым для обеспечения безопасности нации». «Если мы сможем установить долгосрочные последствия воздействия радия, – сказал один из ученых, – то мы вполне уверены, что сможем предсказать долгосрочные последствия осадков с низким уровнем радиации». Ученые стремились «предоставить миру точные данные о безопасном уровне радиации, изучив организмы всех красильщиц циферблатов, которых удастся найти».

Многие красильщицы циферблатов были все еще живы, хотя в их костях тикала бомба замедленного действия. Доктор Мартланд уже объяснил, почему им удавалось выжить. Было известно, что радий откладывается в костях девушек, с годами вызывая саркомы, однако то, когда именно эти смертельные опухоли начнут свой рост, оставалось загадкой. Радий пока что не выдал всех своих секретов.

Начались активные поиски живых красильщиц циферблатов. «Разыскиваются: женщины, работавшие с радием в бурные двадцатые», – гласили заголовки газет. Были раздобыты архивные данные о трудоустройстве, а также фотографии с тех давних пикников, что устраивали в USRC; корпоративная фотография, сделанная на ступенях Radium Dial, стала бесценным источником информации. Ученые объявили: «Каждая из них для науки на вес золота»; девушек назвали «хранилищем научной информации». Для их поиска были наняты частные детективы.

Те, кого удавалось найти, зачастую выказывали готовность помочь. «Она сказала, что с радостью сделает это (что угодно для науки)», – гласила служебная записка. Те красильщицы, что все еще работали на USRC, принимали участие анонимно из страха потерять свою работу.

Были и такие, кто не хотел ворошить прошлое. «Мисс Анна Каллаган не знает, что у нее отравление радием, и ее родные не хотят, чтобы она узнала», – говорилось в одной служебной записке. Другая женщина не хотела, чтобы у нее измеряли уровень радия, так как ученые «все равно ничего не могли с этим поделать».

Даже родные девушек приняли участие, например, младший брат Грейс Арт. Ученые проверили его, «потому что он проводил с ней столько времени, а она, по сути, была радиоактивной, – говорил его сын. – Полагаю, правительство пыталось понять, отразилось ли это как-то на нем».

Хотя с Артом все оказалось в порядке, это опасение не было надуманным. В записях Свена Кьяера была подробно описана смерть сестры одной красильщицы циферблатов: она, «как сообщалось, умерла от воздействия радиации, хотя никогда не работала на заводе [USRC]». Источником радиационного заражения, судя по всему, стала ее сестра, красильщица, с которой она спала в одной кровати».

Многих девушек, разумеется, уже не было в живых, чтобы помочь с исследованием. Эдна Хассман скончалась 30 марта 1939 года; говорили, что она «до последнего оставалась храброй и в хорошем расположении духа». Она умерла от саркомы бедренной кости, оставив своего мужа Луиса вдовцом в 40 лет.

Альбины Ларис тоже не стало. Она умерла в возрасте 51 года 18 ноября 1946 года тоже от саркомы ноги. На фотографиях, сделанных ближе к концу ее жизни, она улыбалась без какого-либо напряжения на лице. Она скончалась за две недели до 25-й годовщины свадьбы с Джеймсом.

Тем не менее даже покойным красильщицам циферблатов было что рассказать ученым. Доктор Мартланд собрал образцы тканей и фрагменты костей радиевых девушек, когда совершал свои революционные открытия в 1920-х, – и они в итоге попали в его архивы. Среди тех, кто внес свой вклад в мировые знания о радиации, были Сара Майлефер, Элла Экерт, Ирен Ла Порт и многие другие. Исследователи съездили в больницу округа Кук и привезли оттуда ампутированную руку Шарлотты; десятилетия спустя она все еще хранилась в емкости с формальдегидом – настолько невиданными были симптомы у девушки.

В 1963 году, наверняка не без влияния результатов исследований, проведенных на красильщицах циферблатов, президент Кеннеди подписал международный договор об ограничении испытаний ядерного оружия, который запрещал ядерные испытания в атмосфере, космическом пространстве и под водой. Было установлено, что стронций-90 все-таки слишком опасен для человечества. Этот запрет, без всяких сомнений, спас многие жизни – возможно, даже всю человеческую расу.

Атомная энергия осталась частью нашего мира; она присутствует в нашей жизни и сейчас, когда 56 стран используют 240 ядерных реакторов и еще больше по-прежнему стоит на атомных судах и подводных лодках. Тем не менее, благодаря радиевым девушкам, чей опыт напрямую способствовал жесткому урегулированию отраслей промышленности, связанных с радиацией, мы теперь можем в целом безопасно управлять атомной энергией.

Изучение тел красильщиц циферблатов не окончилось, когда угроза ядерной войны миновала. Ведущая фигура в этих исследованиях Робли Эванс «настойчиво утверждал: нашим моральным обязательством перед будущими поколениями является получение максимального количества информации о последствиях радиации». КАЭ с ним согласилась, и, таким образом, в Центре радиобиологии человека за красильщицами циферблатов наблюдали «на протяжении всей их жизни».

Десятилетие за десятилетием радиевые девушки приходили в ЦРЧ для тестирования. Они давали согласие на проведение биопсии костного мозга, анализов крови, рентгеноскопии, физического осмотра; женщин просили ничего не есть перед посещением клиники и приходить в одежде, которую они смогут «без труда снимать и надевать». Им давали заполнять анкеты для оценки их психического и физического здоровья, у них тестировали дыхание, ну и, конечно, исследователи измеряли уровень радиоактивной нагрузки их организмов в замкнутых металлических помещениях под землей. Даже после смерти, при вскрытии, их тела выдавали секреты, которые ученые не могли узнать при их жизни. Тысячи женщин помогли с этим исследованием – они участвовали, когда им было уже по 40, 50, 60 лет и даже больше; их состояние имело неоценимое значение для медицины. Их жертва принесла пользу нам всем и продолжает приносить каждый день нашей жизни.

Среди тех женщин, что согласились на обследования ради человечества, встречались и знакомые лица. Одной из них была Перл Пэйн. «Полагаю, мне повезло, – однажды сказала она про то, что ей удалось выжить, – в том, что радий не сосредоточился в одной из костей моего тела, которую нельзя удалить, как это случилось со многими теперь уже мертвыми девушками».

Перл продолжала жить. Она шила шторы и платья на своей швейной машинке, а также пекла «лучшие домашние пироги», используя упавшие с фруктовых деревьев в ее саду плоды. Так как она выжила, то была рядом, когда ее младшая сестра стала нуждаться в помощи. «Когда мой отец бросил мою мать, – говорил племянник Перл Рэнди, – у нас никого не осталось. Никого, кто бы мог нам помочь. Так что Перл с Хобартом взяли на себя заботу о нас».

Еще одной красильщицей циферблатов, пришедшей в Аргоннскую лабораторию, была Мэри Росситер. Она дожила до того дня, когда ее сын Билл женился на соседской девушке Долорес, и видела, как ее внучка Пэтти выросла и стала танцовщицей. Хотя большую часть жизни у Мэри были «раздутые и покрытые пятнами» ноги из-за радия, и она постоянно хромала, она все равно танцевала вместе с Пэтти. «Она всегда со мной танцевала, – с гордостью вспоминала ее внучка. – Не особо умело, но мы танцевали вместе. У нее была удивительная любовь к жизни. Мне всегда казалось, что ей все под силу». Мэри попросту не позволила радию управлять ее жизнью. «Она страдала от болей, – вспоминала Долорес. – Ей было больно ходить. Больно даже стоять – настолько порой все становилось плохо». Тем не менее «я молила о смерти, однако не умирала», – как-то сказала она. «С чего мне хотеть жить, когда мне так больно? – стоически добавила она. – Я переживала тяжелые времена, однако все проходит».

У нее была подруга, которая тоже пережила тяжелые времена: Шарлотта Перселл. В 1930-х ей сказали, что из всех красильщиц циферблатов она – первый кандидат на тот свет после Кэтрин Донохью, однако тридцать лет спустя она по-прежнему была жива. Мэри Росситер списывала это на божественное вмешательство, предполагая, что Бог помог Шарлотте – сохранил ей жизнь, – потому что Шарлотта в свое время помогла Кэтрин.

У Шарлотты была саркома еще в 1934-м, но ее смелое решение пойти на ампутацию спасло ей жизнь. Она потеряла все зубы, а одна нога у нее была короче другой, однако, подобно Мэри, она не позволила болезни себя подкосить. «Теперь я чувствую себя хорошо, хотя меня и беспокоит артрит, – сообщила она одному журналисту в 1950-х. – Я прошла через все это многие годы назад; мне не хочется об этом вспоминать». Но, как бы она ни желала забыть про этот период своей жизни, когда ученые пригласили ее в Аргоннскую лабораторию, она ответила на их призыв. Врачи сказали ей, что тем самым она сможет помочь другим, а Шарлотта Перселл никогда не отказывала в помощи.

Исследования в Аргоннской лаборатории помогли узнать судьбу исков женщин из Оттавы после выигранного прецедента Кэтрин Донохью. Многие продолжили сражаться с помощью Гроссмана в суде – хотя из-за ограниченной доступной суммы денег на большие выплаты рассчитывать не приходилось; тем, кто обратился за компенсацией, заплатили всего по нескольку сотен долларов. Шарлотта получила 300 долларов (5000 в пересчете на современные деньги), – ничтожная сумма, которая «сильно разозлила» Альфреда Перселла; денег хватило только покрыть расходы на ампутацию руки, но не более того. Другие и вовсе ничего не получили; когда Мэри приехала в Аргоннскую лабораторию, ее пригласили на обед, где она сказала: «Скорее всего, больше мы ничего не получим». Кто-то отозвал свои иски: среди них были сестры Глачински и Хелен Манч. Возможно, они объединили свои силы ради Кэтрин, и после ее смерти их воинственный настрой пропал. В любом случае деньги были ничтожные; возможно, под конец им казалось, что дело того не стоит. Девушки боролись за справедливость, и она восторжествовала.

Что касается компаний, то в конечном счете закон до них добрался – хотя к этому времени ущерб уже и был нанесен. В 1979 году Агентство по охране окружающей среды (АООС) США постановило, что на заводе USRC в Орандже был недопустимый, экологически опасный уровень радиации, в 20 раз превышающий норму. Произошло масштабное загрязнение – причем не только на месте, где стоял завод, но и там, где компания закапывала радиоактивные отходы. Почти 750 домов были построены на этих участках – они тоже нуждались в очистке. Более восьмидесяти гектаров земли оказались загрязнены в Орандже, в некоторых местах – на глубину более пяти метров.

АООС поручила правопреемникам компании USRC провести очистные работы, однако они отказались, согласившись лишь возвести новое защитное ограждение (и даже это они не довели до конца, АООС была вынуждена закончить строительство за них). Суды не собирались их прощать. В 1991 году Верховный суд Нью-Джерси признал USRC «навеки» виновной в загрязнении и объявил, что фирма «предположительно знала» об опасности во время своей работы там. Жители подали против фирмы коллективный иск, и после семи лет тяжб было заключено внесудебное соглашение, стоившее компании 14,2 миллиона долларов (порядка 24 миллионов в пересчете на современные деньги), выплаченных в виде компенсаций. Сообщалось, что расчистка зараженных радиацией территорий в Нью-Джерси и Нью-Йорке обошлась государству в общей сложности в 144 миллиона (209 миллионов).

Что касается Radium Dial, то, несмотря на стремительный рост спроса в годы войны, компания разорилась в 1943-м. Но здание, которое она оставила после себя в центре Оттавы, еще долго давало о себе знать. Новая компания хранила в его подвале мясо: ее работники умирали от рака, а в одной семье, которая покупала у них мясо, «у всех братьев в течение полугода образовался рак толстой кишки». Здание было снесено в 1968 году. «Его просто сровняли с землей, – вспоминала племянница Пег Луни Дарлин, – и использовали обломки повсюду в качестве насыпного грунта».

Остатки здания были разбросаны по городу, в том числе на школьном дворе. Проведенные в последующие годы исследования показали повышенный уровень заболеваемости раком среди людей, живших недалеко от фабрики, а также среди всех жителей города в целом. Собаки местного населения не доживали до зрелого возраста, а у местных диких животных находили пугающие опухоли. «Я обратила внимание, – сказала другая племянница Пег, – что почти в каждой семье по соседству [там, где я выросла] как минимум у одного человека был рак». Другой житель отметил: «Мало кого это не коснулось».

Тем не менее городские власти, повторяя свою прежнюю позицию по отношению к Кэтрин и ее подругам, не собирались заниматься этой очевидной проблемой. Когда кинорежиссер Кэрол Лангер сняла документальный фильм «Радиевый город», в котором обсуждалась повышенная радиоактивность в Оттаве, мэр города объявил: «Эта дамочка пытается нас уничтожить». Он призвал «никому его не смотреть».

«Что ж, – сказала невестка Мэри Долорес, – это он сделал зря. Потому что на показе был аншлаг, и им пришлось устраивать еще один». Фильм смотрела толпа почти из 500 человек.

«Люди разделились, – вспоминала Дарлин. – Кто-то не хотел и слышать об этом; им не хотелось в это верить. Другие решили, что нужно все расчистить».

В конечном счете все было расчищено. Вмешалась АООС, и были выделены средства на избавление от опасного радиоактивного наследия, оставленного компанией Radium Dial в Оттаве. Как и в Орандже, следы загрязнения были найдены глубоко в земле. На это ушли десятилетия, и 2015 году работы по очистке по-прежнему продолжались.

Центр радиобиологии человека изучал красильщиц циферблатов десятилетиями. Работавшие там ученые установили, что радий – коварный, живучий элемент. С периодом полураспада в 1600 лет у него было предостаточно времени, чтобы проявить себя в организмах людей, внутрь которых он проник – год за годом, десятилетие за десятилетием он наносил свой особый урон. Наблюдая за женщинами на протяжении всех этих лет, ученые стали свидетелями настоящих долгосрочных последствий внутренней радиации.

Выжившие красильщицы циферблатов не вышли сухими из воды – отнюдь нет. Некоторые девушки заболели быстро, но затем десятилетиями жили своей неполноценной жизнью; одна девушка из Уотербери 50 лет была прикована к постели. Чем старше были женщины, когда занимались покраской циферблатов, и чем меньше времени они проработали на производстве, тем ниже оказалась вероятность смерти на ранних стадиях – так что они продолжали жить, но радий жил вместе с ними, и от него не существовало спасения.

У многих наблюдались значительные изменения костной ткани и переломы; большинство потеряли все зубы. У невероятно огромного числа бывших работниц развились рак кости, лейкемия и анемия; некоторым годами приходилось делать переливание крови. Радий настолько изрешетил кости этих женщин, что, например, у Шарлотты Перселл впоследствии развился остеопороз позвоночника. Подобно Грейс Фрайер, ей пришлось носить корсет для позвоночника.

Мэри Росситер перенесла по меньшей мере шесть операций на ноге – ее опухшая нога начала чернеть, – и в конечном счете ее пришлось ампутировать. «Она сказала, – вспоминала Долорес: – Отрежьте ее! Прямо сейчас! Я не хочу возвращаться домой и думать об этом».

В оставшейся ноге Мэри был установлен металлический стержень от колена до лодыжки; она стала калекой – но ее это все равно не сломило и не замедлило. Она стала душой и сердцем дома престарелых, куда позже попала, разъезжая повсюду на своей инвалидной коляске.

Изучив долгосрочные последствия радиации, ученые из ЦРЧ – хотя поначалу они пытались определить порог уровня воздействия радиации, при котором никакого вреда для здоровья не будет, – в итоге согласились с Мартландом: он за десятилетия до этого предупредил, что «естественный уровень радиации человеческого тела не должен быть превышен».

Невозможно сказать, сколько именно красильщиц циферблатов убила их работа: многим из них был поставлен ошибочный диагноз либо же их попросту не удалось отследить, так что такие данные отсутствуют. Порой рак, с которым сталкивались бывшие работницы в последующие годы своей жизни, не связывали с их работой в подростковом возрасте, хотя он и являлся ее прямым результатом. Причем смертями все не ограничилось; сколько женщин стали калеками или страдали от бесплодия в результате отравления радием, тоже неизвестно.

В документах Аргоннской лаборатории значатся имена многих сотен красильщиц – точнее, их номера. Каждой женщине был присвоен индивидуальный номер, на который затем ссылались в документации. Аргоннский Список обреченных невозможно читать без содрогания – в нем с хладнокровной отстраненностью в подробностях описаны страдания каждой женщины. «Двусторонняя ампутация ног; ампутация правого колена; погибла от опухоли уха; мозга; бедра; причина смерти: саркома; саркома; саркома» раз за разом, во всех документах. Некоторые женщины прожили по 40 и более лет – однако в конце радий неизбежно давал о себе знать. В газетах писали про эти смерти. «Радий, этот затаившийся убийца, снова в деле!» – вопили заголовки на протяжении всех этих лет.

Говорят, что Мерседес Рид умерла в 1971 году; ей было 86. «Я абсолютно и безоговорочно убежден, – сказал один из исследователей, – что в ее костях был высокий уровень радия. Считается, что она умерла от рака толстой кишки, но, возможно, диагноз был ошибочным». Супруги Рид не продолжили сотрудничество с Radium Dial, они покинули компанию еще до банкротства. «В конечном счете мистер Рид был уволен с завода, и известно, что он [был] этим огорчен», – обнаружил исследователь. После увольнения из компании, которой он был, можно сказать, непростительно предан, он стал работать на YMCA[7].

Бывший начальник Рида, президент компании Джозеф Келли, скончался около 1969-го после того, как серия инсультов «подорвала его умственные способности… он все слабел и слабел». В эти времена он частенько говорил: «А вы видели в последнее время того-то?», называя кого-нибудь из тех, с кем работал в 1920-х. С учетом его равнодушия к красильщицам циферблатов, которых он приговорил к смерти, подписав своим именем объявление, утверждавшее, что они в безопасности, вряд ли его поврежденный разум преследовали призраки девушек.

Что касается девушек, которые работали на него в Оттаве, то наперекор всему некоторые из них прожили долгие и счастливые жизни. Перл Пэйн дожила до 98 лет; они с Хобартом полностью насладились тем дополнительным временем, что неожиданно было им даровано. «Они путешествовали по всему миру, – рассказывал их племянник Рэнди. – Они побывали в Иерусалиме, в Англии, они посетили каждый штат».

Незадолго до смерти Перл однажды позвала Рэнди к себе. «Она попросила меня принести с чердака какие-то коробки», – вспоминал он. Он пробирался между предметами, что Перл там хранила: детская коляска, кроватка – подобные вещи не ожидаешь обнаружить на чердаке у старушки, однако, возможно, Перл попросту не смогла избавиться от последних напоминаний о тех многочисленных детях, которых она так хотела, но никогда не смогла завести. Рэнди нашел коробки, которые она имела в виду: они были набиты газетными вырезками про Кэтрин Донохью, а также письмами и документами, связанными с ее делом.

«Вот что с нами случилось, – сообщила она Рэнди и многозначительно добавила: – Это нужно сохранить. Все это очень важно. Позаботься о том, чтобы Перл [ее дочка, которую звали так же] получила их, если со мной что-нибудь случится».

Хобарт и Перл были «очень хорошими людьми, – говорил Рэнди. – Обычно я не навещаю могилы, однако к ним хожу. И хочу вам сказать, я благодарю их каждый раз, когда туда прихожу. Такими вот они были людьми».

Шарлотта Перселл дожила до 82. Внуки ее просто обожали. «Она, пожалуй, была для меня одним из самых любимых людей на свете, – восторженно заявила ее внучка Джен. – Она была одним из самых отважных, любимых и влиятельных людей в моей жизни. Моя бабушка научила меня: не важно, какие сюрпризы преподносит судьба, всегда можно приспособиться».

«Когда я попросила ее научить меня прыгать на скакалке, она ответила: “Ну, не думаю, что смогу тебя научить, ведь у меня только одна рука”. Наверное, это меня расстроило, так что она сказала: “Погоди, погоди”. Она привязала один конец скакалки к проволочному забору, а затем стала прыгать на скакалке с одной рукой и показала мне, как это делать».

Брат Джен Дон добавил: «Для меня не было ничего необычного [в том, что у нее нет одной руки], потому что так она себя вела».

Дети хором голосили: «Расскажи нам, как тебе отрезали руку!»

«Она повторяла эту историю, – вспоминала Джен. – Она повторяла ее снова и снова, каждый раз, когда мы ее просили».

«Когда я была молоденькой девушкой, – рассказывала Шарлотта Перселл, – мне платили кучу денег за то, чтобы я рисовала цифры на настенных и наручных часах. Мы не знали, что краска была ядовитой. После того как я оттуда уволилась, моя подруга Кэтрин Донохью сильно заболела. И очень многие девушки начали тяжело болеть. Яд скопился у меня в руке, однако у моей подруги Кэтрин он распространился по всему телу, и она умерла. Она умерла, и ее муж и дети остались без мамы».

Ей всегда становилось «грустно», когда она доходила до этой части истории.

Хотя Шарлотта и не смогла прийти на похороны Кэтрин, ее сын вспомнил нечто из жизни матери; тот, кто в душе поэт, мог бы назвать это прощанием близких подруг. «В хорошую погоду, – вспоминал Дональд, – моя мама выходила на крыльцо и сидела в кресле-качалке, раскачиваясь взад-вперед. Когда она была там, маленькая желто-черная канарейка прилетала и садилась на ее левое плечо [где у нее отсутствовала рука]. Она могла оставаться там минут 30, после чего улетала. Такое бывало несколько раз. Обычно птицам до людей нет никакого дела».

Эти женщины не рассказывали своим родным об оставленном ими миру невероятном наследии. Причем радиевые девушки не только задали стандарты безопасности и внесли бесценный вклад в науку – они оставили свой след и в законодательстве. После дела Кэтрин Донохью в 1939 году министр труда Фрэнсис Перкинс объявила, что в деле компенсаций рабочим война «еще далека от завершения». Впоследствии, опираясь на прижизненные достижения этих женщин, были введены дальнейшие законодательные изменения для защиты трудящихся. Дело красильщиц циферблатов в конечном счете привело к созданию в США Управления по охране труда и промышленной гигиене, которое теперь следит за обеспечением безопасных условий труда по всей стране. От предприятий требуют предупреждать рабочих, если те имеют дело с опасными химическими веществами; рабочим теперь никто не посмеет сказать, что от этих губительных соединений у них порозовеют щечки. Подробно описаны нормы по обращению с опасными веществами, обучению персонала, технике безопасности. Кроме того, рабочие теперь имеют законное право ознакомиться с результатами любых медицинских тестов.

К разочарованию красильщиц циферблатов, с ними не поделились результатами их обследования в Аргоннской лаборатории. Подобная секретность могла быть связана с новейшими технологиями, которые применялись при проведении измерений; возможно, исследователи думали, что от этих результатов женщинам не будет никакого толка, но те все равно хотели знать. «Они никогда ничего не говорили [Мэри], что ее сильно злило», – вспоминала Долорес. К 1985 году, после того, как она ходила к ним на протяжении десятилетий, Шарлотта Перселл была сыта по горло. Когда в тот год исследователи ей позвонили, она сказала, что неважно себя чувствует, «но с какой стати я должна это обсуждать – вы же мне никак не помогаете, я с этого ничего не получаю, у меня даже нет денег, чтобы сходить к врачу». Она отказалась туда приходить.

Мэри поступила так же. Причем ее смущало не только молчание ученых; реакция жителей ее родного города на то, что пережили красильщицы, тоже не давала ей покоя. Ей всегда казалось, что вся эта история «будет замята… что она никогда не будет обнародована. Вы никогда об этом не услышите». Каково же было ее удивление, когда в Оттаву для съемок документального фильма прибыла Кэрол Лангер. Мэри позже заметила: «Это Бог оставил меня здесь. Я всегда знала, что кто-то однажды постучится в мою дверь, и я смогу наконец поведать свою историю». Лангер посвятила свой фильм Мэри, похвалив ее за то, что она никогда не теряла чувства юмора и веры, продолжая бороться, наперекор всему, всю жизнь.

Когда Мэри умерла в 1993 году, как и многие красильщицы циферблатов, она пожертвовала свое тело науке. «Она думала, что, возможно, сможет помочь другим, – говорила ее правнучка Пэтти. – Возможно, они смогут понять, что именно с ней случилось, и найдут лекарство. Возможно, она сможет помочь другим женщинам». Тело Мэри стало не последним трупом красильщиц циферблатов из Оттавы, которое исследовали ученые, – не было оно и первым. Эта честь выпала Маргарет Луни.

Как только родные Пег узнали про послевоенные исследования красильщиц циферблатов, они решили, что ее тело нужно эксгумировать для изучения. Но тогда исследования проводились только на живых. К моменту основания ЦРЧ эти рамки были расширены. Наконец кто-то был готов установить, что именно убило Пег.

Каждый из девяти ее братьев и сестер подписал необходимые бумаги. «Это должно было помочь кому-то другому, – сказала ее сестра Джин, – конечно же, мы дали свое согласие».

В 1978 году исследователи эксгумировали тело Пег на кладбище Святого Колумбы, где она покоилась рядом со своими родителями. Ученые обнаружили, что уровень радия в ее костях составлял 19 500 микрокюри – чуть ли не максимальный показатель, с которым только сталкивались ученые. Он больше чем в 1000 раз превышал уровень, считавшийся безопасным.

Они не только обнаружили радий; они также установили, что врач компании вырезал ее челюсть во время вскрытия. Скорее всего, именно так об этом узнала семья Луни.

«Я зла, – сказала одна из сестер Пег. – Они знали, что в ней полно радия. И они соврали».

«Каждая семья переживает горе и скорбь, – сдержанно сказала Джин. – Однако смерти Маргариты можно было избежать». Вот в чем состояла вся трагедия. О вреде радия знали еще с 1901 года. Каждой смерти, наступившей после этого, можно было избежать.

Исследователи эксгумировали тела более чем сотни красильщиц циферблатов, многочисленные тесты раз и навсегда подтвердили, что радий ядовит, и женщины на самом деле умерли не от сифилиса или дифтерии. Одна покойная красильщица между тем вызывала у ученых особый интерес: Кэтрин Донохью. В 1984 году из ЦРЧ написали ее дочери с просьбой о проведении эксгумации.

Они написали Мэри Джейн, потому что к тому времени преданный муж Кэтрин Том уже был мертв. Он скончался 8 мая 1957 года в возрасте 62 лет. Всю оставшуюся жизнь он прожил на Ист-Супериор-стрит, 520, так и не покинув дома, который однажды делил с Кэтрин, – дома, в котором, узнав про ее триумфальную победу в суде, они всей семьей устроили праздничный ужин из еды, что была под рукой. «Мы все приехали и праздновали вместе с ними, – вспоминала его племянница Мэри. – Потому что это была настоящая моральная победа. Ничего подобного прежде никому не удавалось».

Хотя полученные деньги значительно помогли, Кэтрин было уже не вернуть. «Думаю, ее смерть сломила его, – сказал один из родственников. – Его сердце было разбито». Семья оказывала ему всяческую поддержку. Спустя какое-то время сестра Тома Маргарет переехала к нему, чтобы помогать с детьми. Том окружил детей заботой. «Только они у него и оставались», – сказала Мэри. «Со временем, – добавила она, – ему стало легче. Он начал улыбаться – было здорово его таким видеть». По словам Мэри, Том редко говорил о Кэтрин, «это были болезненные воспоминания из-за того, какой мучительной смертью она умерла».

Том Донохью так больше и не женился. Никто не мог заменить ему Кэтрин Вольф Донохью.

Что касается брата Мэри Джейн Томми, тот воевал в Корейской войне – и вернулся домой. Он женился на молодой девушке из города Стритор и устроился на стекольный завод, где работал его отец. И умер вскоре после своего тридцатилетия в 1963 году от болезни Ходжкина – разновидности рака. Мэри Джейн уже многие годы была совершенно одна.

Жизнь у нее сложилась непростая. Та крошечная девочка, что весила в свой первый день рождения всего четыре с половиной килограмма, так и осталась маленькой. «Она была чуть ли не как ребенок, – вспоминала ее двоюродная сестра Мэри. – Она была крошечной».

Тем не менее Мэри Джейн, демонстрируя унаследованный от матери боевой дух, смогла преодолеть трудности, с которыми столкнулась. «Было крайне удивительно, – говорила Мэри, – что ей удалось удержать [свою] работу, потому что она была такой маленькой. Она выросла очень милой женщиной; все ее любили. Мы старались стать для нее семьей, потому что своей у нее не было».

Получив запрос от ЦРЧ, Мэри тщательно его обдумала и написала ответ. «У меня возникло много проблем со здоровьем, – сообщила она врачам. – Теперь я понимаю, что большинство из них, скорее всего, связаны с болезнью моей матери. Если вы посчитаете это целесообразным, то я хотела бы приехать в Аргоннскую лабораторию. Думаю, это важно для меня самой и для исследований». Судя по всему, Мэри прошла обследование, внеся свой вклад в науку. Шестнадцатого августа 1984 года она дала исследователям свое согласие на эксгумацию тела матери. «Если это поможет хотя бы одному человеку, – сказала она, – то оно того стоит».

Таким образом, второго октября 1984 года Кэтрин Донохью покинула кладбище Святого Колумбы, чтобы отправиться в непредвиденное путешествие. Ученые провели свои тесты, и Кэтрин внесла уникальный вклад в медицину. Кэтрин повторно захоронили 16 августа 1985 года, она покоится по сей день рядом со своим мужем Томом.

Когда Мэри Джейн написала в ЦРЧ, она, жутким эхом повторяя слова своей матери в ее последнем письме отцу Кину, сказала: «Я все время молюсь, чтобы Бог дал мне долгую жизнь. Я определенно буду стараться изо всех сил бороться за счастливую и полную жизнь».

Но случиться этому было не суждено. Прожив всю свою жизнь в преодолении трудностей со здоровьем, Мэри Джейн Донохью умерла – от сердечной недостаточности, если верить ее родным, – 17 мая 1990 года. Ей было 55 лет.

Долгое время – слишком долгое – наследие радиевых девушек находило отражение лишь в юридической литературе и научной документации. Но в 2006 году восьмиклассница из Иллинойса по имени Мадлен Пиллер прочитала книгу про красильщиц циферблатов, написанную доктором Россом Маллнером. «В их память, – писал он, – не было возведено ни единого памятника».

Мадлен решила это изменить. «Они заслуживают того, чтобы о них помнили, – сказала она. – Их отвага принесла нам федеральные санитарные нормы. Я хочу, чтобы люди знали, что этим девушкам поставлен памятник».

Когда она начала продвигать свою идею, оказалось, что Оттава наконец готова восславить своих местных героинь и их сподвижников. Город стал устраивать пикники для сбора средств и театральные постановки, чтобы раздобыть необходимые восемьдесят тысяч долларов. «Мэр оказывал всяческую поддержку, – сообщил Леп Гроссман. – Они кардинально поменяли свое отношение. Было здорово это наблюдать».

Второго сентября 2011 года бронзовая статуя в память о красильщицах циферблатов была торжественно открыта губернатором в Оттаве, штат Иллинойс. Это была статуя молодой девушки из 1920-х с кисточкой в одной руке и тюльпаном в другой, стоящей на циферблате часов. Подол ее юбки колыхался, словно в любой момент она могла ожить и сойти со своего тикающего пьедестала.

«Радиевые девушки, – объявил губернатор, – заслуживают глубочайшего уважения и почета… потому что они сражались с бесчестной компанией, безразличным бизнесом, пренебрежительными судами и медиками перед лицом неминуемой смерти. Тем самым я объявляю 2 сентября 2011 года Днем радиевых девушек в Иллинойсе в память о невероятном упорстве, самоотверженности, а также стремлении к справедливости, которые они проявили в своей борьбе».

«Если бы [Мэри] увидела сегодня этот памятник, – сказала невестка Мэри Росситер, – она бы не поверила своим глазам. Когда я бываю в центре и прохожу мимо него, то говорю: “Что ж, Мэри, они наконец что-то сделали!” Будь она жива сегодня, чтобы увидеть эту статую, то наверняка сказала бы: “Давно пора”».

Эта статуя была посвящена не только красильщицам циферблатов из Оттавы, но также и «красильщицам, которые страдали по всем Соединенным Штатам». Эта бронзовая радиевая девушка, вечно молодая, вечно живая, стоит в память о Грейс Фрайер и Кэтрин Шааб; сестер Маггия и Карлоу; Хейзел, Ирен и Эллы. Она стоит в память обо всех красильщицах циферблатов, из Оттавы, Оранджа, Уотербери или откуда бы то ни было еще. Это подходящий и как нельзя более заслуженный мемориал. В конце концов, этих женщин стоит поблагодарить за многое.

«Исследования красильщиц циферблатов, – писал доктор Росс Маллнер, – послужили основой для большей части имеющихся сейчас во всем мире знаний о рисках для здоровья, связанных с радиацией. Страдания и смерти этих работниц значительно расширили [научные] познания, в конечном счете поспособствовав спасению бесчисленных жизней будущих поколений».

«Я всегда восхищалась их силой, – сказала внучатая племянница Кэтрин Донохью, – с которой они, объединившись, стояли за себя».

И вместе они восторжествовали. Благодаря своей дружбе, отказу сдаваться и сильному духу, радиевые девушки оставили после себя выдающееся наследие. Они умерли не напрасно.

Благодаря их стараниям каждая секунда была не напрасной.

Послесловие

«Мы, девушки, – сказала одна работница, – сидели за большими столами, смеялись, болтали и красили. Было весело там работать».

«Мне повезло получить там работу, – призналась другая девушка. – Девушки там зарабатывали больше, чем где-либо еще в округе. Мы все очень хорошо ладили».

«Мы мазали радий, словно глазурь на торт».

Женщины носили комбинезоны, которые стирали раз в неделю вместе с одеждой всей семьи. Они брали в стоящем в студии автомате содовую и пили из открытых банок на протяжении всей смены. Они работали голыми руками и раскрашивали ногти «ради потехи»; им разрешали брать радий домой, чтобы рисовать им.

Радий был на заводе повсюду – а также снаружи на тротуаре. Грязную одежду складывали в мастерских либо сжигали во дворе; радиоактивные отходы выбрасывали в унитаз в мужской уборной; воздух из вентиляционных шахт попадал на расположенную поблизости детскую игровую площадку. Женщины не чистили свою обувь перед уходом с работы и разносили радий по всему городу. Сотрудники вспоминали, что невозможно было зайти на завод, не оказавшись с головы до ног покрытым радиевой пылью. «Я возвращалась домой с работы, смотрелась в зеркало и видела маленькие крапинки, светящиеся у меня в волосах», – вспоминала одна красильщица циферблатов. Руки у женщин кровоточили, когда они пытались соскрести это сверхъестественное сияние.

«Компания, – сказала одна девушка, – постоянно убеждала нас, что все под контролем и безопасно, но не думаю, что им было до нас дело».

Она была права. Вскоре работницы начали страдать. «Мне пришлось перенести операцию на челюсти, – сказала одна, – однако теперь у меня так шатаются зубы, что, скорее всего, они все выпадут… У меня болезнь крови, от которой никак не избавиться». Женщины стали замечать опухоли, появляющиеся у них на ступнях, груди, ногах. Одна женщина вспоминала, как врачи все отрезали и отрезали по кусочкам ее коллеге ногу… пока наконец больше ничего не осталось. Рут, та самая коллега, в итоге умерла.

Женщины обратились к своему начальнику, страшно обеспокоенные. «Приехал человек из штаб-квартиры в Нью-Йорке, – вспоминала одна радиевая девушка, – и сказал нам, что [наша работа] нам не навредит».

«Рак груди, – утверждал этот директор, – считается гормональной проблемой, а не следствием воздействия радиации».

Но он ошибался. Специалист из Национального института онкологии заметил, что наличие связи между раком груди и радиацией давно установлено.

Директор продолжил хорохориться: «Нельзя винить во всем управляющего заводом. Сотрудники также несут ответственность за обеспечение безопасности».

Но в мастерских не было никаких предупреждающих знаков. Женщинам сказали, что если они не будут смачивать кисти губами, то они в полной безопасности.

Эти женщины работали в небольшом городке под названием Оттава, штат Иллинойс. Эти женщины работали на фирму Джозефа Келли Luminous Processes.

На дворе стоял 1978 год.

Самые первые девушки действительно были похожи на Кассандру с ее способностями, и к их пророчествам тоже не всегда прислушивались. Нормы безопасности способны защитить лишь при условии, что компания, в которой вы работаете, их соблюдает. Завод в Оттаве десятилетиями вызывал беспокойство, но лишь 17 февраля 1978 года эта опасная студия была наконец закрыта: инспекторы обнаружили, что уровень радиации здесь в 1666 раз превышает безопасный порог. Заброшенное здание стало для жителей Оттавы своего рода призраком, мимо которого боялись ходить и даже ездить; на нем нарисовали граффити с лозунгом «Светящийся циферблат в обмен на смерть».

«Многие из нас мертвы», – сказала одна из работавших здесь девушек. Из сотни упомянутых ею работниц 65 погибли; уровень заболеваемости раком был в два раза выше среднего.

Тем не менее Luminous Processes и не думали извиняться. Они увильнули от затрат на утилизацию, добавив порядка 62 тысяч долларов (147 500 долларов) к многомиллионному счету, а руководство «заговаривало зубы» женщинам, когда те призывали их к ответу. Рабочим предлагали лишь по 100 долларов (363 доллара) выходного пособия, и все сталкивались с трудностями, когда пытались судиться с фирмой. «Они ни капли не уважали здоровье девушек, – сказала одна из работниц. – Им было лишь важно, чтобы работа была сделана».

«Luminous Processes, – объявила местная газета, – ставит деньги превыше людей».

Как быстро мы забываем.

Примечания

1

«Я сама по себе». – Прим. пер.

(обратно)

2

Видимо, имеются в виду правила подсчета того времени, сейчас анализ крови проводится по-другому. – Прим. ред.

(обратно)

3

Сухой закон все еще был в силе. – Прим. пер.

(обратно)

4

Division – в переводе с англ. – «разделение». – Прим. пер.

(обратно)

5

Снова старые единицы измерения. – Прим. ред.

(обратно)

6

Чтобы получить всего 1 г чистого радия, нужно было несколько вагонов урановой руды, 100 вагонов угля, 100 цистерн воды и 5 вагонов разных химических веществ. – Прим. ред.

(обратно)

7

Предположительно Young Men’s Christian Association – «Юношеская христианская ассоциация». – Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

Перечень ключевых персонажей

  Ньюарк и Нью-Джерси

  Оттава, штат Иллинойс

Аббревиатуры

Пролог

I Знание

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

II Власть

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

III Справедливость

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

Эпилог

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg