«По дороге в завтра»

По дороге в завтра (fb2) - По дороге в завтра 1343K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Макарович Малыгин

По дороге в завтра

ДАЛЬ СТЕПНАЯ Повесть о первой целинной весне

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Из вагона Денисов вышел на незнакомой станции Коскуль.

Никто не встречал, никто не ждал его.

Денисов поднял воротник пальто, глубже надвинул шапку: резкий ветер бросался мелким колючим снегом. Стоял февраль 1954 года, даже для здешних суровых мест необыкновенно морозный и метельный.

Просвистел паровоз, застучали колеса, и поезд скрылся, мигнув последний раз сигнальными огнями. Денисов огляделся, увидел неподалеку желтый свет фонаря, пошел к нему и остановился у одноэтажного кирпичного вокзала, точно такого же, какие встречались в пути до Коскуля на глухих разъездах. Перед ним возник железнодорожник, вероятно дежурный по станции, только что проводивший поезд.

— Не скажете ли, где живет директор «Степного»? — спросил Денисов.

— Вам Истомина? — железнодорожник вытянул руку и прокричал:

— Там, в поселке! Видите огонек?

Денисов крепче сжал ручку чемодана и, тяжело передвигая ноги, пряча лицо от ветра, пошел от вокзала по глубокому снегу к тусклому огоньку. Он не видел ни поселка, ни неба, ни земли. Пропал и огонек, точно его погасило порывом ветра. Приезжий шел в кромешную темень, торопясь к незнакомому человеку, с которым придется ему рука об руку долго работать. Он натолкнулся на высокий сугроб. Не без труда выкарабкался из него. Снова замелькал огонек, с каждой минутой становясь ближе и ближе.

Огонек несмело глядел в ночную мглу через мутные стекла окон приземистого дома. Вместо сеней — небольшой открытый тамбур. Денисов стряхнул с себя снег, ощупью шагнул на обледеневшие ступени низенького крылечка, несколько раз постучал в дверь.

— Входите! — потребовал голос из-за двери.

Денисов толкнул дверь, и на него дохнуло теплом и устоявшимся запахом табачного дыма. Струя морозного воздуха светлой волной потекла по полу от порога.

В тесной комнате, оклеенной выцветшими обоями, на стене горела жестяная керосиновая лампа. Под ней, меж двух низких окон без занавесок, стоял кухонный стол, рядом — железная кровать, в правом углу у входа — печка. Будильник на столе показывал полночь.

Мужчина, сидевший на табуретке у стола, неторопливо поднялся, и его лысая голова чуть не ударилась о потолок.

Денисов поставил чемодан, шагнул от порога:

— Здравствуйте… извините за поздний визит.

Хозяин квартиры кивнул. Его глаза устало глянули на Денисова из-под густых бровей, небрежно брошенных на крупное лицо, добрую часть которого занимал длинный с горбинкой нос.

— Чем могу служить?

— Если не ошибаюсь… — начал Денисов.

— Вы угадали…. — прервал хозяин квартиры. — Я Истомин.

Денисов с минуту растерянно разглядывал Истомина, одетого в шерстяной мохнатый свитер, в толстые ватные брюки, в тапочки на босу ногу, потом сказал, так и не поборов неловкости:

— Вот прибыл к вам с направлением обкома.

Истомин чуть склонился:

— Рад чести… — Он круто повернулся, опустил руки в карманы брюк, сделал несколько шагов по комнате, отчего жалобно заскрипели половицы, остановился перед Денисовым. — Раздевайтесь, присаживайтесь. Как позволите величать?

— Николай Тихонович.

Денисов перенес в угол чемодан, снял шапку и пальто, повесил их на гвоздь рядом с поношенной пыжиковой шубой Истомина, поискал глазами, куда бы сесть, но второй табуретки не обнаружил. Он был среднего роста, с лицом, по которому трудно определить возраст. Ему можно было дать и тридцать, и сорок лет. Прядь русых жестких волос, свесившись, закрыла глаз. Он откинул ее, одернул полы пиджака, достал из верхнего кармана вчетверо сложенный листок бумаги, развернул и передал Истомину.

Директор надел старомодные очки в тонкой металлической оправе, прибавил света в лампе, поднес к глазам документ и стал медленно читать его.

— Значит, секретарствовать… — сказал он наконец.

— Обком рекомендует… — Денисов раскинул руки. — Но изберут ли коммунисты?

— В совхозе пока один коммунист, я! — Истомин передохнул. — Ну вот вы пожаловали.

Денисов смотрел на директора недоумевая. Что-то уж очень взвинчен. Характер, что ли, у него такой колючий?..

Истомин был расстроен. Ему казалось, что слишком долго не едут специалисты, а надо бы уже браться за дело. Приезд Денисова не улучшил настроения. Приехал руководитель. А кем руководить?.. Истомин протянул бумагу.

— Возьмите! — Снял очки, заговорил, глядя сверху вниз: — Скоро за такими вещицами начнут охотиться, как за редкими ископаемыми. Вернетесь в город, заглянете в музей, а там среди экспонатов «Документы первого года освоения новых земель» и ваш мандат. Здорово! А? — Легко повернувшись грузным телом, он поднял табуретку, поставил у ног Денисова, ударив об пол. — Вот и все, секретарь, что числится на нашем балансе! Эта табуретка, я да такой же старый умывальник — все движимое и недвижимое. Все!.. Что вы скажете на это?

— Шикарно устроились, — сказал Денисов, пытаясь улыбнуться.

— Да вы садитесь, чувствуйте себя, как дома, — предложил Истомин.

Он опять заходил по комнате, и скрип половиц неприятно резанул слух Денисова. По дороге в Коскуль Николай Тихонович думал, что директор обрадуется встрече. Как-никак, двое — не один. Теперь он себя чувствовал так, точно его обманули.

— Вот переночевать где, директор? — спросил он после неловкой паузы.

Истомин остановился перед Денисовым, виновато усмехнулся:

— Где же? Конечно, у меня! — Он подошел к столу, нагнулся, вытащил матрац, начал по-медвежьи неуклюже возиться с ним, пока, наконец, раскинул его у печки. — Не обессудьте, секретарь, чем богат…

После этого он разделся, улегся на кровать, проговорил, натягивая на себя одеяло:

— Воет-то, воет-то…

Гость устроился на полу.

Денисов долго лежал с открытыми глазами, смотрел в мутный провал окна, прислушивался к тревожному завыванию ветра. Что там, за стенами дома, что таит для него этот далекий, окутанный темнотой и метелью уголок земли, что ждет его впереди?.. Истомин тоже не спал. Уже забываясь, Денисов услышал, как он чиркнул спичкой, а затем увидел, как на темном стекле окна, за которым, не унимаясь, выл ветер, вспыхнул, заиграл, трепеща, но тут же и погас крохотный огонек, точно мелькнувший из метельной дали.

2

Было тихо. Чистое небо и белый снег дышали покоем, свежестью. Денисов через узоры стекла видел тесно прижавшиеся друг к другу низкие кирпичные и саманные дома, обнаженный, окоченевший от стужи сквер, вокзал, за ним на взгорье, широкий у основания и взметнувшийся к небу прямоугольной вершиной серый каменный элеватор. Если бы не вокзал и элеватор, поселок можно было принять за уединенную деревушку, затерявшуюся вдали от больших дорог. Из труб, торчащих над заснеженными крышами, точно из сугробов, весело струился дым. Где-то за поселком поднималось солнце; дома бросали на снег длинные отчетливые тени.

Уже несколько дней Денисов в Коскуле, но только сейчас так ясно видел поселок. Все это время не утихала метель. Снежная заметь скрывала от глаз постройки, она же загоняла людей под крышу, делала дни скучными, похожими один на другой.

Но минувшей ночью метель стихла, и настроение у Денисова поднялось.

Из-за вокзала показался газик, пробежал мимо сквера, выскочил на улицу и, поднимая снежную пыль, промелькнул было мимо окна, но вскоре вернулся, затормозил у директорского дома и остановился. Из машины стали вылезать, неловко ступая в снег, закоченевшие люди.

Скрипнув, открылась дверь. Порог перешагнул среднего роста человек в валенках, в меховой шашке, в широком и длинном тулупе. Он с удовольствием крякнул, стащил рукавицы и, потирая руки, громко спросил:

— Здесь ли квартируют степняки?

— Допустим, — протянул Истомин, не выразив никакого восторга.

— Ну так привет жителям новых земель! Принимайте пополнение! — так же громко проговорил приезжий, повернулся, крикнул, приоткрыв дверь: — Сюда, хлопцы! — Сбросил с себя тулуп, снял шапку, обнажив взлохмаченные, начинающие седеть густые черные волосы. «Хлопцы» входили, здоровались, сваливали верхнюю одежду в углу на пол, перебрасывались словами относительно дороги, садились кто на чемоданы, кто на порог, на подоконники. То были специалисты, направленные в «Степной» трестом совхозов. Истомин стоял посредине комнаты, широко расставив наги, и раскланивался.

Возбуждение постепенно улеглось. Директор сел на табуретку, опустил большую волосатую руку на стол, откинулся к стене, чтобы всех можно было видеть.

— Что же, земляки… — начал он и сдержанно улыбнулся. — Время подгоняет. Вам, что называется, прямо с колес придется браться за дела. — Директор выждал немного и предложил с хозяйственной важностью: — Давайте для начала знакомиться! — Лицо у него было сурово-спокойное, и от этого казалось, что он равнодушен ко всему происходящему. — Меня директорствовать в «Степной» направило министерство совхозов, утвердил в этом чине и обком. Звали меня раньше Семеном Михайловичем. Возраст? — Истомин похлопал ладонью по лысине… — Расскажите теперь вы о себе.

Никто не отозвался. Тоща Семен Михайлович повернул лицо к двери, сухо сказал:

— Прошу… Вас!

Поднялся с порога агроном. Он сообщил, что пятнадцать лет назад окончил «тимирязевку», последние годы работал а одном из совхозов на Дону. Выслушав его, директор заметил:

— Вам сразу же надо взяться за подготовку семян. Хранятся они на элеваторе. А какие?

Агроном снова сел на порог. Истомин кивнул в угол:

— Вас прошу!

Представился, коротко рассказав о себе, механик.

— Прораб среди вас есть? — спросил директор и ухмыльнулся. — Вынужден вызывать ораторов, как председатель плохого собрания.

Сухопарый, в модных ботинках на толстой каучуковой подошве, в зеленом осеннем пальто, подстриженный под бокс мужчина перенес от печки к столу чемодан, сел на него. Его продолговатое, с впалыми щеками, но пухлыми губами лицо имело серый землистый оттенок. Он, видимо, простудился в пути и беспрерывно сопел заостренным носом, то и дело прикасаясь к нему платком.

— Фамилия? — опросил Истомин.

— Горобец.

— Воробей? — переспросил Истомин, не улыбнувшись. — Так, кажется, в переводе с украинского.

— Горобец, — повторил прораб.

Прораб начал подробно рассказывать о себе. Перед тем, как произнести слово, он беззвучно шевелил губами. Семен Михайлович забарабанил пальцами по столу.

— Воспоминаниями о прожитом поделитесь на свободе, когда возведем поселок или уйдем на пенсию… Давно занимаетесь строительством?

— Двенадцать лет, — ответил прораб. Тут же прибавил: — И находился преимущественно на крупных объектах.

— На крупных?

— Преимущественно, — подчеркнул Горобец, ободренный заинтересованностью директора, и, желая усилить впечатление, сказал: — Мне и научную работу предлагали.

Семен Михайлович изучающим взглядом окинул прораба, будто только увидел его.

— Сельским строительством занимались?

— Вращался.

— Скажите на милость! — удивился Истомин. — А учли вы, в какую даль собираетесь?

— Вполне! — заявил Горобец. — Влечет поэзия целинных степей.

— Бы-ва-ет, — нараспев произнес директор, достал из папки лист бумаги, протянул прорабу. — Для начала я хочу вам поручить… Перепишите поразборчивее… — Это по вашей части, документ относительно строительства поселка. — Пристально глянул на собеседника. — И не удивляйтесь, пожалуйста, придется еще и воду из колодца носить.

Горобец поставил у печки чемодан, опустился на него, сказал, не глядя на директора:

— Воду все же я таскать не буду, не за этим ехал.

Истомин поморщился.

— А мне, к примеру, приходится.

И без того худое лицо Горобца вытянулось. Он посмотрел по сторонам, ничего не ответил.

Закончив столь своеобразное знакомство с прорабом, Истомин сказал с небрежностью человека, уверенного в том, что на его слова откликнутся:

— Не вижу инженера.

К столу выдвинулся мужчина, который первым вошел в дом. Он встал навытяжку, сильно откинув туловище, как перестаравшийся солдат, и громко отрекомендовался:

— Инженер Ананьев! — Его оскорбили допросы, учиненные директором, и он решил разыграть его.

Истомин долго разминал папиросу, закурил, пустил облачко дыма, сказал:

— Хватит маскарада!

— Я сразу так и подумал, что на маскарад попал, — бодро ответил инженер.

Директор остановил на нем взгляд, проговорил:

— Простите, не имею чести знать имя, отчество.

— Павел Андреевич, — с готовностью подсказал Ананьев.

— С сельским хозяйством знакомы? — опросил Истомин.

— С детства знал только завод, — серьезно ответил инженер.

— Так-то оно… Павел Андреевич! — Истомин выпрямился во весь свой рост. — Значит, у нас штаб почти в сборе: агроном, инженер, механик, прораб, — директор показал в сторону Николая Тихоновича, — секретарь парторганизации… Рад был познакомиться.

К директорскому дому, скрежеща гусеницами, подходил трактор. Он шел для страховки следом за газиком, но на последнем перегоне отстал от машины. Грохот стих, в комнату шумно ввалился тракторист и с ходу объявил, что он сейчас же намерен возвращаться в трест. С полу поднялся шофер газика, начал натягивать полушубок. Истомин поднял руку:

— Вам, молодой человек, придется подождать меня, подбросите в трест. Трактор пусть отправляется, мы его нагоним в пути. Выезжаем в шестнадцать.

Он сказал затем, что квартиру превращает в контору и попросил шофера заняться перевозкой пожитков в новое жилище — «особняк руководящего состава», каким отныне будет вагон, что стоит на запасном пути близ вокзала.

3

— Простите, что не дал отдохнуть с дороги, — словно бы между прочим извинился директор, когда все вышли на улицу. Он пригласил специалистов посмотреть бывший товарный склад. Семен Михайлович намеревался приспособить пустующий оклад под общежитие молодых новоселов, которые вот-вот должны приехать в Коскуль.

Солнце уже поднялось над крышами так высоко, как может подниматься в зимний день. Горизонт раздвинулся, и в широком снежном просторе поселок выглядел крохотным. На улице было тихо, безлюдно. И странным казалось степнякам, что вот отсюда скоро должно начаться большое наступление на целину…

Склад находился за вокзалом, недалеко от железнодорожного полотна. Это был обширный каменный сарай с кирпичными столбами посредине и с низкими сводами. Он имел очень толстые стены, какие уже не возводятся теперь. Здание было сооружено еще в те давние времена, когда через Коскуль проходил караванный путь. Тогда в нем хранились товары, доставлявшиеся купцами на верблюдах из далекой Средней Азии.

Сквозь закопченные стекла почти не проникал свет с улицы, холодное помещение выглядело мрачно. Истомин отлично представлял, как много хлопот и труда потребуют ремонт и оборудование склада. Но все же это было помещение с крышей и стенами, которое свободно может вместить добрую сотню жильцов.

— Как тут будут жить люди?.. — раздумчиво проговорил Истомин. На его вопрос никто не ответил. Тогда он обратился к инженеру: — Вы, Павел Андреевич, завтра же займитесь освещением сей доисторической пещеры. Вас этому в институте учили. Провод и движок обещал начальник станции, я ему уже поплакал в жилетку. — Ананьев согласно кивнул головой. — А прорабу и механику, — продолжал директор, — придется взяться за починку окон и дверей. — Горобец улыбнулся. На его лице — в уголках рта и у глаз — собрались и застыли морщинки. — Я, — говорил далее Семен Михайлович, — возьму на себя заботу о хозяйственном и бытовом инвентаре, потревожу их величество трест. Ну, а вы, — он глянул на Денисова, — вы сами знаете, что вам делать, вы же в областной номенклатуре…

На этом обследование склада закончилось.

Когда пришли в вагон, там горела, сияя раскрасневшимися боками, чугунная печурка. Все разделись. Шофер взял с печки чайник. Но Истомин жестом остановил его.

— По случаю встречи, — сказал он, — пожалуй, не грешно и по стакану анапского рислинга. — Он повернулся к Денисову. — Как на это смотрит партийное руководство?

— Вы, наверно, газет не читаете, — еле заметно усмехнулся Николай Тихонович. — Вода, пишут, полезнее, а простокваша не только полезнее, но и вкуснее вина.

Семен Михайлович извлек из чемодана и поставил на столик две бутылки рислинга, сказав при этом:

— На собственном опыте убедился: ни вода, ни простокваша жажды не утоляют.

— Странное у вас отношение к печатному слову, — с деланным огорчением заметил Денисов и достал бутылку коньяка.

Так как столик был маленький, Истомин поставил рядом с ним на попа, один к другому, два чемодана, закрыл их газетами. Тут же потянулись руки с посудой и закусками — консервами, колбасой, сыром.

— За встречу! — предложил директор.

Все выпили. Истомин налил еще… Разговоры стали непринужденнее. Семен Михайлович повеселел, оживленно шутил и казался не похожим на того директора, которого видели на старой квартире и в складе. Вот он поднялся, начал собираться в трест совхозов, расположенный за сорок километров от Коскуля, в городе Зареченске. Оттуда он намеревался привезти мебель и материалы для ремонта общежития…

Денисов посмотрел на часы, было ровно четыре.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В полдень третьего марта поезд с красными полотнищами на вагонах доставил в «Степной» добровольцев. Всего несколько дней назад под высокими сводами Кремлевского дворца руководители партии и правительства напутствовали их. А сегодня они далеко от Москвы…

Новоселы выскакивали из вагонов, приплясывали на месте, поеживаясь от холода. На натоптанном снегу маленькой станции задвигалась, зашумела огромная толпа, поднялась невообразимая суматоха.

Денисов и Истомин шли вдоль состава… Вот они, люди, которых ждали, с которыми надолго им придется связать свою судьбу.

Николай Тихонович шел немного впереди, но остановился, чуть не споткнувшись о сундук, с грохотом упавший к его ногам. Тут же из вагона вывалился небольшого роста парень в новом широком в плечах пиджаке из дешевого грубошерстного сукна. Он огляделся, взял за кожаную ручку громоздкий сундук, шагнул, но заметив Денисова, спросил, конфузясь:

— Дяденька, где тут телеграф?

— Зачем тебе?

— Дать телеграмму, чтобы мама не беспокоилась.

— Как тебя зовут?

— Дрожкин, Николай.

Денисов положил руку на его плечо:

— Вот что, Коля, сначала определяйся с жильем, а потом придешь вот сюда на вокзал и дашь телеграмму.

Истомин усмехнулся.

— Детский сад прибыл, в ладушки, секретарь, станем играть…

В это время из толпы вынырнул низкорослый крепыш с рюкзаком за широкими плечами, в овчинном черном полушубке, в валенках, дружески помахал Истомину кепкой и, как давнишнего знакомого, по-свойски приветствовал его:

— Мое вам!

Тут же странная детская кепчонка, которая не вязалась со всей остальной добротной и скромной одеждой юноши, вернулась на свое место, чуть прикрыв копну рыжих волос. Парень понял, видимо, взгляд Истомина, надвинул козырек на глаза, подмигнул:

— Мода!.. — Мотнул головой подростку. — Рязань, за мной!

— Земляки? — опросил Денисов у Дрожкина.

— Нет, то Миша Букреев, из Москвы.

Дрожкина заслонил долговязый молодой человек в узких брюках — «макаронках», в синем беретике, с шарфом, перекинутым через плечо поверх клетчатого пальто. Юноша, точно фокусник, быстро отбросил конец шарфа, тут же вернул его на прежнее место, чуть склонился, протянул руку Истомину:

— Бабкин!

Семен Михайлович удивленно шевельнул бровями, проговорил, не подавая руки:

— Взаимно приветствую!

— Пардон! — сказал Бабкин и двумя пальцами коснулся губ, давая понять, что просит закурить.

— Целую взаимно, — проговорил Истомин.

— Дымку! — потребовал юноша.

Семен Михайлович достал папиросы.

— Ишь ты, «Казбек»! — проговорил кто-то изумленно. Истомин оглянулся. То говорил Букреев. При этом парень бесцеремонно разглядывал директора. — Какие папиросы курит! Видать, большая шишка.

— По шубе видно, снабженец, — уточнил Бабкин, почтительно приложил ладонь к беретке, метнул глазами в сторону и, крикнув «Валя!», сорвался с места.

Истомин увидел неподалеку маленькую худощавую девушку в черной цигейковой шубке, в коричневых на низком каблуке полуботинках. Она шла мелкими шагами, сгибаясь от тяжести чемодана, который неумело держала в чуть вытянутой вперед руке. Казалось, будто не она несла чемодан, а он тянул ее за собой. Поравнявшись с девушкой, Бабкин ловко перехватил ее ношу, гаркнул:

— Носильщик! Живо такси. В гостиницу «Москва»!

В сплошной массе людей трудно было сосредоточиться на отдельных лицах. Истомин замечал лишь, как куцая кепчонка Букреева возникала там и тут среди множества других кепок и шапок да развевался над головами яркий шарф долговязого Бабкина. Он с трудом пробирался через людской поток, временами останавливался, спрашивал:

— Вы откуда, ребята?

— Из Прибалтики, — отвечали ему.

— Из Тулы…

— Из Горького…

Денисов хотел разыскать старших по вагонам. Но как раз в это время из общего гвалта стали вырываться их голоса:

— Москвичи, к головному вагону!

— Воронежцы, ко мне!

— Ленинградцы, сюда!

Тем временем вагоны окончательно освободились от пассажиров. В тамбурах с распахнутыми дверями стояли осиротевшие проводники. Новоселы, прощаясь, кричали им:

— Не скучайте без нас!

— Везите скорее пополнение!

В ответ проводники махали флажками.

Прошло несколько минут, и москвичи, рязанцы, воронежцы, ленинградцы оказались все вместе в небольшом, по-зимнему скучном привокзальном сквере, плотным живым кольцом окружив штабель старых шпал.

На шпалы поднялся Денисов и, когда толпа несколько угомонилась, открыл митинг.

Высокий плечистый Истомин, хотя его и так было видно со всех сторон, тоже взгромоздился на штабель, начал всматриваться в толпу. Постепенно из общей массы стали проглядывать лица. В стороне у забора Семен Михайлович увидел Дрожкина. Рязанский паренек сидел на сундуке, видимо, боясь расстаться с ним. Затем взгляд Истомина остановился на девушке в цигейковой шубе. Она, как заводная игрушка, дергала плечами, приплясывала на месте. Мелькнула кепчонка Букреева. А вон и тот долговязый с шарфом через плечо…

Секретарь парторганизации поздравил молодежь с благополучным прибытием, пожелал удач на новой земле и предоставил слово директору совхоза. Семен Михайлович откашлялся, чуть откинул крупную голову.

— Степняки!.. — начал он и сделал паузу. — Я называю вас так потому, что с этой минуты вы все работники совхоза, носящего имя «Степной»… Я наблюдал, как, ступив на новую землю, некоторые из вас перевели стрелки часов и облегченно вздохнули: «Вот и конец»… Нет! Это только начало. Впереди у нас большая и нелегкая дорога. — Истомин снова чуть помолчал и громче обычного заключил: — Испытания ждут нас! Но ведь цель-то какая перед нами! И каким бы трудным ни был путь, человек одолеет его, если знает, что идет на доброе дело!

В разных местах зааплодировали. Кто-то крикнул: «Ура!» Возглас этот усилился, покатился из конца в конец, по скверу.

На трибуну поднялся доброволец латыш Ян Калянс — среднего роста, плотный, медлительный в движениях. Денисов объявил:

— Слово товарищу Калянсу!

Тут же послышались голоса:

— Давай, Ян, закати речь.

— Тише же!

— Давай, давай, Ян!..

— Ладно, скажу речь, — пообещал Калянс и снял шапку.

Стало тихо.

— Нам Родина наказала дать жизнь новой земле, — заговорил Ян. — Чтобы не ветры и морозы, не звери и птицы были ее хозяевами, а человек.

Говорил он негромко, медленно, с трудом подбирая слова и как бы вслушиваясь в них. Но, как это нередко бывает зимой в притобольских степях, внезапно налетел откуда-то ветер, застучал костями ветвей черных деревьев, заголосил, взвихрил над сквером снег, и Калянс, словно собираясь вступить в поединок с ним, весь напрягся, энергично взмахнул рукой, в которой держал шапку, повысил голос до крика:

— Как этой метели не остудить наших сердец, так никакой силе не остановить нас…

Паровозный гудок заглушил его голос… Сотни голов одновременно повернулись к железной дороге. А паровоз, шумно вздохнув, зашипел, вагоны вздрогнули, и порожний поезд, сопровождаемый воем ветра, нехотя пополз в ту сторону, откуда только что приехали добровольцы.

2

Лишь под вечер Денисов выбрал время, чтобы навестить общежитие. Там стоял полумрак, электролампочки хотя и висели под потолком, но не загорались: не было бензина для движка. Николай Тихонович видел серые голые стены, закопченный черный потолок, который так и не удалось побелить… Пахло сыростью. Тесно поставленные койки, тумбочки да несколько табуреток составляли все убранство общежития. Всюду — на тумбочках, на кроватях, на полу — в беспорядке валялись вещи, и от этого общежитие походило на большой, переполненный пассажирами захудалый вокзал.

Немного оглядевшись и осторожно ступая, чтобы не споткнуться, Денисов направился от двери по узкому коридору, между выстроившимися в длинные ряды кроватями.

На табуретках, чемоданах и сундуках сидели, разбившись на группы, новоселы. Иные слонялись в одиночку. И так как все они были примерно одного возраста, преимущественно до двадцати пяти лет, то с первого взгляда казались одинаковыми, как новобранцы в казарме. Денисова они не замечали, во всяком случае не обращали на него внимания. В разных местах разговаривали кто спокойно, вполголоса, а кто возбужденно и громко, до крика. Порой образовывался такой гул, что невозможно было расслышать отдельные голоса.

Николай Тихонович остановился, увидев Букреева. Тот сидел в матросской тельняшке на фанерном ящике рядом с Дрожкиным и что-то рассказывал. Говорить ему помогали руки, глаза, голова, чуть прикрытая кепчонкой. Вот он обвел взглядом стены, сказал:

— Полюбуйтесь, полюбуйтесь, покорители земли, своим пристанищем! — Сунул большие пальцы под мышки, картинно откинул голову. — Весьма, весьма рад, что вы довольны приемом. — Он сжал губы, захлопал руками по бокам, прокукарекал, внезапно объявил: — Концерт окончен. — И, ударяя себя ладонью по шее, начал так прищелкивать языком, будто отрывисто, отчетливо зарукоплескал.

Коля Дрожкин с белыми вихрастыми волосами, свисавшими, как им хотелось, от макушки вниз на лоб и виски, бессмысленно улыбался и, вытаращив глаза, с ребячьим любопытством смотрел в рот Букрееву. Михаил ткнул его пальцем в живот, спросил серьезно:

— Поди, жалеешь, что не послушался жены и уехал из дома?

— Какая там жена? — конфузливо, но степенно ответил Дрожкин.

Вокруг расхохотались.

«Эти, пожалуй, унывать не будут», — решил Николай Тихонович и подошел ближе. Дрожкин смущенно заерзал на ящике, встал.

— Да ты сиди, я не генерал, — с короткой усмешкой сказал Денисов. — Ну, как определился?

— Кум королю, сват министру, — лихо, видимо, подражая кому-то, ответил Николай.

— На вокзал ходил, дал телеграмму матери?

— Не знал, куда сундук сдать.

— Это еще зачем?

— Мама наказывала беречь.

Перед глазами Денисова возник Ян Калянс. Он был старше других, ему, пожалуй, уже за тридцать, у него светлые мягкие волосы, голубые глаза. Встретившись с ним взглядом, Денисов опросил:

— Семьей обзавелся?

Калянс мешкал.

— Женат? — снова спросил Денисов. — Не задерживала жена-то?

— Да нет…

— Так-таки и не задерживала? — допытывался Николай Тихонович.

— Сижу как-то вечером слушаю радио, — заговорил Ян. — А тут начинают передавать про целину. Я говорю: «Поедем». Тогда я работал в Лиепае на металлургическом заводе. — «Куда это?», — удивилась она. — «На целину». — «Что же, — спрашивает, — вещи велишь собирать?» — «Я не шучу», — отвечаю. — «Я тоже серьезно, — говорит она. — Ведь ребенок скоро будет у нас».

Задумался я. Уж очень мне хотелось снова сесть на трактор. А она смотрит, смотрит на меня и говорит: «Ян, все можно устроить. Поезжай сначала один, а потом и мы приедем к тебе».

— Бригадиром не приходилось быть? — поинтересовался Денисов.

— Нет.

— А если назначим?

— Марки тракторов я знаю все, знаком и с агротехникой, ведь восемь лет оттрубил в МТС, — с достоинством ответил Калянс.

Тут поднялся, выпятив грудь, Букреев, ткнул себя пальцем, спросил чужим голосом:

— А ты, Букреев, мог бы быть бригадиром? — Помедлил, сказал обычно: — Бригадиром? Нет. — Опять, изменив тон, спросил: — А шофером? — Шофером? Да! — Он приподнял перед Денисовым кепку. — Персональный привет! — Почесал за ухом, шлепнул себя по затылку, издал такой звук, будто открыл бутылку шампанского, победоносно огляделся и подался в сторону.

— Полундра! — завопил кто-то.

Денисов повернулся. Рядом на кровати лежал Бабкин в кофте настолько яркой, что она отчетливо была видна в полумраке. Острых плеч парня касались длинные волосы. Бабкин с поддельным ужасом косил глаза на каплю воды, посланную ему на нос с потолка оттаивающей сосулькой. Он пошарил взглядом по сторонам, приподнял голову.

— Любуешься, начальник, нашим дворцом? — Бабкин вскочил с кровати и, размахивая руками над головами товарищей, потребовал: — Нам давайте культурные условия и гоните больше медяков. Нет? Пишите до востребования.

— Молодой человек, — прикрикнул Денисов, — подойдите сюда! Вы, кажется, желаете что-то-сказать.

— А я не в казарме, начальник, и на всякие там приказы чихаю, — ответил Бабкин и загоготал.

Засмеялся Букреев.

— И тебе писать до востребования? — обрушился на него парторг.

Под суровым взглядом Денисова Букреев смолк и потупился. Николай Тихонович смягчился, сказал умиротворенно:

— Что же, ребята, сам вижу, не в хоромах живете.

Парни опять загалдели, явно поддерживая Бабкина.

— Хорош сарай!

— У нас коровники в колхозе лучше.

— Хоть бы коптилки дали.

Денисову почему-то казалось, что в перепалку непременно должен вмешаться Калянс. Он поискал его глазами, но не нашел. «Обнадеживающая встреча», — невесело усмехнулся про себя Николай Тихонович. Он не находил, что сказать, не знал, как успокоить новоселов, как остепенить не в меру ретивых.

— Да вы меня тут заклюете, вон вас сколько, — сказал он, наконец, шутливым тоном и пошел к двери.

Уже у порога его догнал насмешливый голос Бабкина:

— Не забудь адреса, начальник: до востребования!

3

На другой день собрались специалисты. Для них уже стало правилом заходить по утрам в невзрачный маленький домик, над дверью которого теперь висела фанерная дощечка со словами, выведенными фиолетовыми чернилами: «Контора совхоза «Степной».

Сегодня никто не торопился уходить из конторы. Все понимали, что с приездом молодежи начинаются новые заботы.

Табуреток в комнате теперь хватало для всех. Стояло два стола, один занимал бухгалтер Битюгов, низкий и чрезмерно полный человек, за другим сидел Истомин и просматривал списки прибывших. Одет он был в помятый коверкотовый костюм; из-за коротких рукавов пиджака руки Истомина казались еще крупнее. Все молча ждали, что скажет директор.

Среди новоселов мало было знакомых с сельским хозяйством. К тому же почти все они люди без житейского опыта, только-только начинают свою трудовую биографию.

Семен Михайлович беспокоился. Двинулась на целину самая «зелень», поддавшись патриотической горячке. Пройдет порыв, и начнут патриоты плакать, а у директора только и дела будет — ходи и утирай слезы… Он снял очки, медленно повел утомленными глазами, заговорил:

— Картина не совсем веселая получается. Надо вспахать двадцать пять тысяч гектаров. А с кем? — он указал глазами на списки. — С трудом наберется тридцать трактористов. Приехал в основном городской народ.

Семен Михайлович понимал, что положение не так уж безнадежно. Но считал полезным подчеркнуть, прежде всего для самого себя, трудные стороны задачи. И для других тоже. Пусть люди поразмыслят, как ее решать… Истомин отложил листы, прихлопнул их ладонью, как бы сказав этим: «Вот я и закруглился».

Штаб степняков задумался: задали же новоселы загадку… Почти всем пришла мысль: надо готовить механизаторов на месте. «Но, — спорили мысленно специалисты сами с собой, — где найти помещение для занятий, кто будет обучать новоселов, наконец, где взять те же наглядные пособия». И этих «но» оказалось очень много.

Молчание затянулось. Истомин бросил на стол карандаш, быстро встал, прислонился плечом к стене, произнес озабоченно:

— Так что же делать-то? — И тут же шутливо: — Плакать будем, от земли отказываться?

«Штабисты» заулыбались. Тогда Истомин начал рассказывать:

— Может быть, вам приходилось видеть, как учат летать своих птенцов чайки… Гнездятся они обычно высоко в скалах. Появится на свет птенец, от земли еще оторваться не может, а взрослая чайка уже толкает его к обрыву. Тот летит камнем вниз. Кажется, вот сейчас проглотит его злая волна. Но мать настороже. Она стремительно бросается вслед за детенышем, подхватывает его на лету. Поднимет и снова бросает. Смотришь, тот уже и крылышки распустил, а там, глядишь, начинает взмахивать ими. Вот какая, земляки, притча.

— Надо, конечно, учить молодежь, — вступил в разговор Ананьев. — Вспомните, как было на Магнитке. Там тоже люди не имели специальностей…

Павел Андреевич не договорил. Сильно хлопнула дверь, и все повернули головы к порогу. В комнату ворвался вместе со струей холодного воздуха Букреев, прошел на средину и остановился так, «будто тысячу выиграл». Кепка на нем сидела, как всегда, вот-вот готовая взлететь. Он молчал, словно бы его вид сам по себе говорил о цели прихода.

Истомин не выдержал:

— Ты что?

— Дело есть.

— Говори!

— Ну, низы, подавай голос! — с расстановкой выговорил Букреев, тыча себя в бока, и, когда таким образом привлек к себе всеобщее внимание, сказал добродушно:

— Было бы вам известно, мы сегодня не завтракали.

Семен Михайлович надел зачем-то очки, постучал картонным футляром по столу:

— Почему, собственно, не соблаговолили?

— Не угостили, — тем же тоном ответил Букреев и заключил уже изменившимся голосом: — Все-то тут идет кувырком.

Истомин снял очки.

— Что идет кувырком?

Парень комично вытаращил глаза:

— Ну, Букреев, нам тут несдобровать.

Снова заговорил Истомин:

— Извините, молодой человек, не имею чести знать вас…

— Доброволец Букреев Михаил Петрович, — бойко подсказал парень, как будто изумясь, что его не знают.

Директор подбросил в руках карандаш:

— Так вот, доброволец Михаил Петрович, еще раз извините, вы говорите глупости. Ближе к делу!

Тот нимало не смутился.

— Зачем далеко ходить?.. Воды и той в общежитии нет. Умывались снегом, это кто, понятно, привык к культуре.

— И тебе не стыдно! — закипятился Истомин. — Почему сам не таскаешь воду? Вон какой вымахнул!

И это не смутило парня. Сунув руки в карманы полушубка, он пошел вразвалку к двери, но у порога повернулся:

— Волы стоят без дела, а я что… — Шлепнул широкой ладонью по лбу, проговорил, делая вид, что очень огорчен. — Нас тут не поняли, Букреев. — И вышел.

Истомин смерил Денисова выразительным взглядом: «Ну, что вы скажете на это?». Николай Тихонович подумал о Букрееве: «Такого обкатывать да обкатывать», невольно поморщился, вспомнив почему-то Бабкина. Знают ли они, сколько ждет их впереди трудностей?

— Да-а, — протянул Истомин, покачал задумчиво головой. — Видели птенца?

— Это еще тот народец, — сильно двигая губами, словно захлебываясь, проговорил Горобец.

Не обратив на него внимания, директор посмотрел на Ананьева так, точно его вынудили это сделать.

— Сколачивайте, Павел Андреевич, курсы да и шпигуйте парней, другого выхода нет. Узел на узле…

Истомин уже раньше думал о курсах. Он сказал, что заниматься с курсантами будут инженер, механик и опытные механизаторы из новоселов; под классы можно занять два полевых вагончика; для практических занятий надо пригнать из Зареченска трактор.

— А теперь, Николай Тихонович, — заключил Истомин, — пойдемте в столовую выяснять, почему не накормили людей.

4

— Впору хоть самому гонять быков, — сказал Истомин, когда вышли на улицу.

— Да где же их хозяин-то? — спросил Денисов.

— Трест направил эту скотину вместе с древним стариком Андрющенко в мое персональное пользование. Возчик попал в метель, заболел, провалялся здесь два дня да и уехал домой.

Семен Михайлович замолчал, задумался… Вдруг откуда ни возьмись на улице показался все тот же Букреев. Он шел медленно, словно кого-то поджидал. У Семена Михайловича возникло желание сбить спесь с ершистого парня. Вот они оказались лицом к лицу. Денисов спросил строго:

— Кто ты такой?

Букреев замялся.

— Специальность?

— Сигнальщик.

— Кто?

— Сигнальщик тральщика.

— Это что же, ты плавать на целину приехал?

Букреев отмолчался.

— Трактор знаешь? — спросил директор.

— Нет, — ответил Букреев.

— Почему?

— Не учили.

— Не учили? А сам… Своя голова есть? Что же ты будешь делать на земле без машин? Лопатой будешь ковырять целину?

Денисов улыбнулся парню глазами:

— У тебя, наверно, все же какая-то и гражданская специальность есть?

— Откуда? — усомнился Семен Михайлович. — Он и по земле-то, поди, мало ходил. Не видите? Морской волк.

— Приходилось быть шофером, — негромко сказал Букреев.

Его слова заглушил баритон Истомина:

— Вот что, сигнальщик, управляй волами. Штука весьма тонкая, под стать твоей морской специальности. И жаловаться перестанешь. Воду-то сам будешь возить.

5

Под столовую степняки заняли зал для пассажиров на вокзале, кухню оборудовали рядом в красном уголке. Пассажиры на станции появлялись редко, до приезда новоселов зал был пустым и тихим. Теперь его тесно заставили столами, за которыми почти всегда можно было увидеть молодых людей.

За одним из столов сидела худенькая невысокого роста девушка в яркой зеленой кофте, коротко подстриженная, с длинными ресницами, с тонкими, словно нарисованными бровями. Через плечо у нее была перекинута красная сумка, цигейковая шуба висела на спинке стула. То была москвичка Анисимова. Николай Тихонович улыбнулся, вспомнив, что именно для нее Бабкин требовал такси, когда прибыл эшелон с добровольцами.

Истомин и Денисов сели за соседний стол. Директор заказал чаю и спросил у официантки, почему оставили без завтрака новоселов.

— По причине поваров, — ответила та. — Не хватает их.

Вошли Букреев, Дрожкин и Маргарита Ляхова — трактористка, приехавшая с Украины. Букреев расшаркался перед Анисимовой, желая щегольнуть галантностью, и представился.

— Валентина, — отозвалась девушка.

— И ты познакомься, Коля, — сказала Маргарита.

Дрожкин покраснел и протянул руку:

— Николай!

— Очень приятно, — сказала Валя.

Дрожкин еще больше покраснел и спросил:

— А вы откуда?

Валя рассмеялась:

— Так всё и сразу…

Николай окончательно смутился.

Все сели.

Ляхова расстегнула аккуратный дубленый кожушок бежевого цвета с воротником из серого смушка, сняла с головы оренбургскую шаль и накинула ее на плечи. Подняла концы пышных черных волос, взбила их, локоны разметались по пуховому платку.

Она была одних лет с Анисимовой. Но они мало походили друг на друга. Маргарита отличалась сдержанностью и мягкостью движений. Казалось, все у нее — улыбка, голос, свет спокойных карих глаз — шло откуда-то из глубины. Валя же постоянно была точно до предела заведена упругой пружинкой. Резкие слова у нее всегда были готовы сорваться с языка, когда надо было улыбаться — она смеялась.

Букреев, весь вид которого говорил, что ему не в диковинку ухаживать за девушками, спросил у Вали:

— Откуда родом, где работали?

— Вот и снова заполняй анкету, — сказала она и звонко рассмеялась.

— Все равно придется… Кто мы по специальности?

— Угадайте.

— Маменькина дочка, вижу по рукам.

— Ма-ши-нистка, — призналась девушка.

Истомин, задумчиво мешавший ложкой в стакане, поднял голову, обратился к Анисимовой:

— Хотите в конторе работать?

Валя не ответила.

— Меня тошнит от бумажек, написанных от руки, — сказал Истомин и повернулся к Букрееву. — Ну-с, а вы, молодой человек, когда приступите к выполнению своих обязанностей? Пора и в плавание, моряк!

Михаил отвел глаза, положил руку на плечо Дрожкину:

— Выручай, Коля, принимай волов. Тебе все равно. А я не знаю, с какой стороны к ним и подходить.

Дрожкин медлил. Слишком уж тяжелой ему представлялась услуга. Нет, не для того он приехал на целину.

— Не знаю, как с тобой, Букреев, и быть — озабоченно сказал Истомин. — Волы — скотина, прямо скажем, никудышная.

— Да уж куда хуже, — подтвердил Букреев и снова принялся уговаривать Дрожкина.

— Не подходит, Миша, — упрямился тот. — Поступлю вот на курсы, стану трактористом.

— Ишь ты? — удивился Семен Михайлович. — Да тебе еще в самую пору пионерский галстук носить.

— Вы не смотрите, что я маленький ростом, мне уже семнадцать лет…

— Сколько?

— Скоро будет восемнадцать.

— Мужчина в годах, — будто бы поддержал Истомин.

— Я уже в мэтээсе прицепщиком работал, мускулы у меня — во, крепкие. — Дрожкин сжал кулак, согнул руку в локте. — Честное слово, крепкие!.. А учиться мне позарез надо. Я и книжку о тракторах с собой привез.

— Чем черт не шутит, может быть, и выйдет из тебя толк, — заговорил, будто сдаваясь, директор, — вот посмотрим, как будешь работать на волах.

Истомин понимал, что горожанин Букреев не оправится со скотиной. Куда лучше для этого подойдет деревенский паренек Дрожкин. Протестует парень. Но что поделаешь? Андрющенко даже не подает о себе вестей, видно, сильно простудился старик. А время не ждет. Надо доставлять к общежитиям и вагончикам воду и топливо.

— Завтра утром заходи в контору, — сказал директор Дрожкину. — Назначаю тебя старшим к волам.

Хотя пора обеда еще не подошла, столовая постепенно заполнялась людьми. Дел пока у новоселов не было, они наведывались сюда, чтобы провести время.

Внимание Истомина привлек Бабкин, которому официантка принесла из буфета холодные котлеты. Бабкин сначала крутанул тарелку на столе, потом начал ковыряться в ней ложкой. Истомин подозвал официантку:

— А вилку… вилку почему ему не подали?

— Запретил председатель рабкоопа, утром вышел приказ, — ответила официантка. — И ножи запрещены.

— Это почему?

— Чтобы не убивали друг друга.

— И часто у вас убивают?

Официантка смутилась:

— Контингент такой. Вам, конечно, можно подать.

— А что, если я возьму да и заколю вилкой председателя рабкоопа?

Официантка смутилась еще больше:

— Ну уж, если видим человек самостоятельный, тогда другое дело, даем.

Поднялся шум.

— Что вилки? На тарелках было бы.

— Валенок нет, в общежитии по уши грязь.

— Полушубки бы надо.

— А откуда взять полушубки? — раздумчиво произнес Семен Михайлович. — Из овчин теперь панафикс выделывают на манто городским барышням: перевелись полушубки… Ну а насчет общежития скажу: я за вас убирать не буду!

— Обещали то, обещали сё…

— Кто обещал то да сё?.. Вот мы тут перед вами, какие есть. И ничего не обещаем. Сами все своими руками будете создавать, все, все!

— Наше дело маленькое, подавай, что положено, и весь разговор, — повернулся в сторону от Истомина Бабкин.

Директор вскочил.

— Дело маленькое!.. Ты так считаешь? — Семен Михайлович смотрел на затылок Бабкина. — А ну посмотри мне в глаза… Ты знал, куда ехал! На пустом месте жизнь начинаем…

За столами загалдели. Истомин повысил голос, стал говорить для всех.

— Не на готовое шли ваши отцы и старшие братья, начиная наступление на дальневосточную тайгу и льды Арктики! И замерзали, и голодали… — Твердо произнес: — Решайте сами, как быть. — И сел.

Шум усилился. Раздалось одновременно несколько голосов:

— Да мы так…

— Вы не обращайте внимания.

Денисов постучал ложкой по стакану.

— А как Бабкин смотрит на это?

Бабкин скорчил гримасу.

— Это он от дури, — деловито заметил Букреев.

— Точно, от дури, — подтвердил Дрожкин.

— Пусть сам Бабкин скажет, — предложил Николай Тихонович.

— Что он может сказать? Он всем недоволен!

— С ним мы дома поговорим, — пообещал Калянс.

Шум в столовой не утихал. И Букреев, следуя морской привычке, определил:

— Шторм тринадцать баллов.

Истомин с досадой думал о том, как все же плохо у новоселов устроен быт. В вагончиках холодно, в забитом до отказа людьми общежитии тесно и неуютно. В столовой не хватает посуды. Чай подают в стеклянных банках из-под консервов. Истомин уже не раз говорил с председателем рабкоопа. А какой толк? Стаканы нашлись только для директора и секретаря парторганизации. Нет зимней одежды в магазине…

Он поднялся и пошел к дежурному по станции, чтобы связаться по телефону с обкомом, рассказать о положении в совхозе, попросить помощи…

Вечером в вагончике, когда укладывались спать, Семен Михайлович сказал Денисову:

— А парни чем-то покоряют, даже те бузотеры… Пусть мужают в борьбе с директором и секретарем парторганизации.

Денисову показалось неожиданным такое заключение, как и многое в словах и поступках директора. Николая Тихоновича настораживало поведение отдельных новоселов. Он вспомнил вечер в общежитии. Обидно, что его так встретили молодые люди, что не нашел тогда с ними общего языка. Встреча, в столовой тоже не принесла успокоения. А Истомин относится к этому так просто.

— А ведь я в столовой говорил неправду, — продолжал между тем Семен Михайлович. — По форме вроде бы все правильно: трудности необжитых мест, пример старшего поколения… Но ведь юность нашего поколения проходила в другое, более сложное время. Теперь от многих трудностей можно уйти, но они цепляются за нас по вине растяп и бюрократов. А мы молимся на эти трудности

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Истомин направлялся в контору, но увидел Дрожкина и круто свернул. Он приблизился к саням в тот момент, когда Николай наполнял водой бак возле одного из вагончиков. Семен Михайлович поздоровался, спросил ласково:

— Как трудимся, сынок?

Дрожкина очень тяготили и огорчали его обязанности: мечтал водить трактор, а приходится возить воду да еще на быках. Однако гордость не позволяла жаловаться, он ответил важно:

— Как видите…

В это время раскрылась дверь вагончика, показался старик, Николай передал ему бачок с водой.

Истомин кивнул головой на дверь:

— Кто такой?

— Дедушка Трофим.

— Кто?

— Тоже молодой патриот, — серьезно сказал Дрожкин, привыкший так называть всех новоселов.

— Что за наваждение? — И, забыв поговорить с парнем, Истомин поднялся в вагончик.

Старик свертывал цигарку. Но, когда хлопнула дверь, неосторожно повернулся и рассыпал табак, пробурчав что-то.

— Кто это столь любезно приветствует директора? — спросил Семен Михайлович, разглядывая старика с длинными тараканьими усами и клочками седых волос на голове.

Старик поднялся, растерявшись.

— Сидите, сидите, — сказал Семен Михайлович и сел сам. Он видел старика впервые, очень удивился, спросил, как тот оказался среди добровольцев.

— Заставили, дорогой, — улыбнулся старик, снова скручивая цигарку. Закурив, он объяснил, что, как и все, приехал в совхоз по комсомольской путевке.

— Как же вы решились?

— Старуха довела, — простодушно поведал дед и пошевелил усами. — Ну никакого житья не стало. Дай, думаю, махну куда подальше. К тому же и дело большое. Опять же внимание, почести и тому другое… Я, брат, на все руки — и столяр, и маляр, и стекольщик. Кого угодно в нашем квартале спросите, все знают Трофима Ровнякова. Меня, брат, любая целина примет.

— Как вас величают-то, папаша?

— Федорович… Трофим Федорович.

— Но как же вам, Трофим Федорович, старому человеку, выдали комсомольскую путевку?

— Прихожу в райком, говорю: «Хочу быть молодым патриотом…»

— Но какой же вы молодой патриот? — перебил Семен Михайлович.

— Так и там сказали, — согласился Ровняков. — Такие бюрократы…

— И получили путевку?

— Я везде, брат, вхож, в ЦК ли, в президиум ли, — небрежно ответил Трофим Федорович.

— Старуха-то, выходит, отпустила?

— А то ж… Прихожу с комсомольской путевкой. Она: то да се, да куда ты, Трофимушка, без меня. А я: «Старуха! На линию огня — пельмени, водку!».

Истомин услышал паровозный гудок и поднялся, чтобы идти встречать поезд, но задержался, вспомнив Дрожкина.

— Трофим Федорович, с волами дело иметь вам, конечно, приходилось?

— А как же! — Ровняков с детства жил в Москве, волов и близко не видел, но ему не хотелось признаться в этом.

— Вот и отлично! — обрадовался Семен Михайлович. — Действуйте на пару с Дрожкиным, парень он хороший, сработаетесь…

На станции с поезда сошли двенадцать добровольцев, приехавших в Коскуль с Кубани.

2

С секретарем обкома партии Романовым Истомину удалось связаться лишь через три дня.

Когда на бюро обкома утверждали директоров целинных совхозов, Романов их просил звонить ему лично по всем вопросам, связанным с организацией новых хозяйств, с устройством быта людей. Семен Михайлович считал, что время для такого звонка подошло, и настойчиво добивался связи. Но все эти дни Романова в обкоме не было. Теперь он оказался у провода… Собираясь говорить по телефону, Истомин был сердит и раздражен. «Им там что? Над ними не каплет»… — ворчал он про себя. Но как только начал говорить, воинственность сразу же пропала.

— Не горячитесь! — осадил его Романов. — Я, к сожалению, не могу видеть, что происходит за тридевять земель, и даже не знал, что там такой беспомощный директор. Почему не позвонили раньше?.. — Секретарь обкома выслушал Истомина и сам начал задавать вопросы: сколько в совхоз приехало трактористов, какие на элеваторе семена, знакомы ли руководители «Степного» с литературой о районе?

Смущенный директор на вопросы отвечал сбивчиво. Романов выручил его, начав рассказывать о делах, какими заняты областные организации.

— Помимо «Степного», у нас создается двадцать семь совхозов, — говорил секретарь обкома. — Для каждого из них надо подобрать людей. К тому же нам приходится следить за поездами с грузом, которые подходят и подходят… Пожалуйста, — попросил Романов, — расскажите об этом степнякам.

Романов только что вернулся из Москвы, с февральско-мартовского Пленума ЦК. Партия приняла грандиозную программу освоения целины. В районах Востока было решено поднять массивы пустовавших земель, равные по своим размерам целым государствам. Вся страна готовилась к наступлению.

— Вы читали постановление Пленума? Нет еще? — говорил Романов. — Такое начинается…

Ночью Истомин не спал, ворочался, курил. Напрасно он звонил Романову, отнял время у занятого человека. Такие дела развертываются в области! Нехорошо подумает о нем Романов… Мрачно и скверно было на душе у Истомина.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Чуть свет Истомин поднял новоселов.

За ночь выше крыш намело сугробы, завалило снегом ворота и калитки, занесло железнодорожные пути. Надо было очистить от снежных заносов дороги, снять с платформ груз, вечером доставленный для «Степного».

Улицы поселка быстро заполнились возбужденными, шумными молодыми людьми.

А Дрожкин чувствовал себя очень несчастным. Он проклинал тот день, когда директор совхоза приставил его к скотине.

Выздоровел и вернулся в Коскуль дед Андрющенко. Он рассчитывал управлять быками, к которым был прикомандирован трестом. Но Дрожкин и Ровняков к тому времени уже освоились с обязанностями возчиков, и Истомин предложил старику должность управляющего огородами совхоза. Никите Макаровичу по душе пришлось предложение. Теперь он находился в Зареченске, куда выехал за семенным картофелем и семенами овощей.

На этот раз Дрожкин вез воду мимо вокзала. Здесь было так же много людей, как в день приезда новоселов в Коскуль. Николай хотел проехать быстрее и что есть силы бил быков длинной палкой, вымещая на них свою горькую обиду. Вот сани почти миновали станцию, у Дрожкина отлегло от сердца… Все обошлось бы благополучно, если бы не колокол, висевший на углу вокзала. Быки остановились; один из них зацепил губами веревку, свисавшую от языка колокола, и стал ее жевать. Раздались частые звуки. Николай ударил ненавистного быка. Тот бросил веревку, повернул морду и громко замычал, не проявляя, однако, никакого желания уходить от колокола. Никогда еще Дрожкин не видел такой глупой, безобразной морды…

Некоторое время Дрожкин и Ровняков вдвоем управляли волами. Но потом стали работать в одиночку, чередуя дежурства через день. И надо же было случиться, что именно сегодня пришлось дежурить Николаю и отправиться, в этот злополучный рейс мимо вокзала.

На звон колокола и рев быка сбежались, смеясь и улюлюкая, новоселы. У парня зарябило в глазах. Ничего не понимая, что-то кричал встревоженный дежурный по станции. Отовсюду неслись едкие, как соль, слова:

— А-а, могучие му-два!..

— Не иначе у них гудок испортился.

— Коля, что надо делать, когда остановится твоя техника? — спросил кто-то.

Другой ответил:

— Кнутом ее, кнутом!

Неизвестно, сколько бы еще сыпались на Колю насмешки, если бы не появился Ровняков.

— Деколон, Деколон! — прозвучал его громкий голос.

Быки рванулись, Дрожкин чуть не вывалился из саней.

Ровняков быстро привык к скотине и настолько ловко обращался с нею, что, казалось, занимался этим отродясь. Он не выказывал никакого неудовольствия работой, шутливо, иронически относился к своим обязанностям. Быкам он дал клички. Одного из них, который то и дело, разевал свою огромную пасть и мычал, он окрестил Демагогом, другого, ленивого и прожорливого, назвал Одеколоном и не упускал случая подгонять его для потехи к молодежи, приговаривая при этом: «А ну, кто хочет подушиться?». Стоило Трофиму Федоровичу позвать прожорливого быка, и тот во всю прыть бежал к своему хозяину, с полным основанием рассчитывая на подачку.

Дрожкин скрылся. А его товарищи с шутками и смехом продолжали расчищать снег и разгружать платформы. Труд, солнце, морозный воздух бодрили их.

2

Анисимова, назначенная машинисткой, как обычно, утром пришла в контору. Машинки пока не было, и она занималась тем, что заносила в тетрадь указания, поступающие из треста и главка, да переписывала бумажки, набросанные торопливым, неразборчивым почерком Истомина.

Она сняла пальто, села к столу и перед маленьким зеркальцем долго взбивала, трепала, дергала в разные стороны волосы. Ей никак не удавалось создать на голове беспорядок, вошедший в моду под названием «неопрятный мальчик». В московских парикмахерских на службу модницам пришла техника, там беспорядок на голове у женщин делают специальные агрегаты.

Анисимова с сожалением начала думать о Москве, которая теперь была так далеко от нее. Из Москвы она выезжала без особых раздумий, разделив порыв, охвативший молодежь. Родители сомневались в твердости и искренности ее намерений, но не возражали. Они думали: там, на целине, в новой обстановке она привыкнет, может быть, к труду, иначе станет относиться к жизни… Окончив среднюю школу, Валя научилась печатать на машинке. Но работать ей не хотелось.

Первый раз в жизни оставляя город, Валя совершенно не представляла, какие те места, куда ее уносила странная судьба. Только понаслышке да из книг она и знала, что, помимо городских площадей и улиц, есть еще на свете земли, не покрытые асфальтом.

В Коскуле она поселилась вместе с Ляховой в удобной и теплой отдельной комнате, в семье железнодорожника. Все бы хорошо. Но пошли разговоры о том, что вскоре поступит много грузов для совхоза и всем новоселам придется принимать их. И Валя забеспокоилась. Хотя у нее была теплая шуба, а модные ботинки она сменила на большие валенки с глубокими галошами, которые купила в автолавке, улица казалась ей пугающе холодной. Разгружать платформы… Ох, как не хотелось. Куда больше ее устраивала контора…

Но утром заглянул на минуту в контору Истомин и, уже уходя, бросил Анисимовой: «Затопите-ка плиту, приберите, от нечего делать, в комнате». И сам того не подозревая, испортил настроение машинистке.

Оставшись одна — бухгалтер Битюгов уже второй день находился в Зареченске, — Валя долго не могла прийти в себя. Ее угнетала мысль, что и тут, в конторе, ей придется какое-то время заниматься непривычной и неприятной работой. Подавленная, она сидела, опершись локтями на стол. Перед ней лежали написанные от руки бумаги, те самые, от которых «тошнит» директора.

Она вздрогнула. Распахнулась недавно обитая войлоком дверь, и в помещение с шумом ввалился Дрожкин. Как-то нелепо улыбаясь, он неуверенной походкой направился к столу, остановился близ Анисимовой и заплетающимся языком провозгласил:

— Разлагаюсь… Морально! Я пьян.

— Зачем же ты так, Коля? — испугалась Анисимова.

Он еще более неуверенно шагнул, сказал с пьяным отчаянием:

— Все. Шабаш!..

Хлюпнулся на табуретку, заскрипел зубами, а потом беспомощно свалился головой на стол…

Отогнав за вагончики быков, он бросил их, купил водки и напился. Он помнил, как его отец, бывало, напивался с горя.

Валя подумала, что с Николаем, должно быть, произошло какое-то несчастье. Что предпринять? Она побежала на станцию и позвала Букреева… Тот увел Дрожкина в общежитие.

И минуты в скучной конторе потянулись так медленно, что казалось, стрелки на часах то и дело за что-то задевали.

3

Николай лежал на кровати и, закрыв глаза, думал о своем неприглядном житье-бытье. Хмель уже прошел. Он слышал, как друзья пришли с улицы, разделись, улеглись и начали тихо разговаривать.

— Первыми приедем в степь. Никто не упрекнет потом, что явились на готовое.

— Поселки, наверное, будут красивыми, удобными.

— Может быть, поедут люди и после, чтобы осваивать целину. Но мы первые.

На улице было холодно. А они говорили о тех теплых днях, когда выедут в степь..

Не суждено Николаю Дрожкину увидеть поселок в степи, не суждено поднимать целину, убирать урожай. Директор заявил, что уволит его… Плохо, очень плохо все получилось. А с каким настроением он уезжал из дому!..

Солнечным февральским днем он пришел в райком комсомола за путевкой. Там было шумно и весело. Он с удовольствием толкался в коридоре и чувствовал себя очень гордым. Незаметно подошла очередь.

— Раскаиваться не будешь? — просто спросил секретарь райкома. — Ведь далеко от матери и отца придется уезжать.

— Папы нет, убит на войне, — сказал Николай.

Секретарь смутился.

— Значит, решил?

— Да!

Секретарь райкома дружески пожал ему руку:

— Счастливо, земляк! Надеюсь, организацию не посрамишь.

Дрожкин вышел на улицу торжественный и взволнованный, с красной книжкой в руке, забыв ее спрятать.

Вечером мать собрала гостей. Николай запомнил всех, кто был и кто о чем говорил. Все ему желали удачи. А старый друг покойного отца — механик МТС — сказал такие слова, от которых захотелось плакать.

— Говорят, — сказал он, — чем дальше провожаешь путешественника, тем больше прольешь слез. Дорога у Коли дальняя, нелегкая. От всего сердца пожелаем ему: лети, Коля!.. Крылья не окрепнут у птицы, которая сидит в гнезде.

Целина казалась Дрожкину какой-то неведомой, таинственной страной, куда теперь направляются со всех сторон отважные люди. Но его чуточку пугала даль. От этого ему было и радостно, и грустно. Он представлял, что вот идет по незнакомым землям и, как богатырь, не знающий страха, покоряет дикие степи, а все любуются им.

Провожать Николая на вокзал пришли мать, замужняя сестра, друзья.

— Скоро ли увидимся теперь? — в который раз спрашивала мать. — Едешь-то очень далеко, а такой еще маленький.

Николай не привык к тому, чтобы его жалели и, устыдившись слабости матери, сконфузился, ответил сурово:

— Да перестань же, неудобно. Ведь на такое дело иду!

И она, чтобы не огорчать его, сдержала себя, хотя ей было очень трудно. Он пожалел ее, сказал уже ласково:

— Не один же я, мама, уезжаю. Не пропаду.

Поезд тронулся. Мать шла по заснеженному перрону и протягивала вперед руки, будто хотела задержать вагон. Николай стоял в тамбуре, махал шапкой. Мать отстала, закрыла лицо руками.

— Не плачь же, мама, не надо! — крикнул Николай и еле сдержал собственные рыдания, которые горьким комком перехватывали горло.

— Я не плачу, Коленька, — сказала она.

Он смотрел, как уплывала она вместе с перроном.

— Прощай, мама!..

Ехали день, ехали ночь, еще день и еще ночь, потом еще день. Поезд шел все дальше и дальше на юго-восток. За окнами вагона проплывали леса, поля, незнакомые города. На станциях собиралось много народу, говорили добровольцам хорошие слова, желали доброго пути.

Воспоминания захватили Николая. Перед глазами возникла родная деревня. Там все было знакомо, привычно и понятно, там никто не обижал его… Голоса с соседних кроватей с каждой минутой становились глуше. А вместо них звучал, усиливаясь, ласковый голос матери… Он уснул тяжелым, неспокойным сном. Ему снился поезд, вокзал, с которого он уезжал, и мать. Она идет по перрону.

— Я не плачу, Коленька… — слышит он ее глухой голос.

4

С каждым днем прибавлялось дел. На руководителей совхоза свалилось столько забот, что трудно было определить, какие из них главные, куда направить силы. Поступило много грузов. Пришли автомашины, палатки, партия сборных домов, культиваторы и полевые кухни. Новоселы принимали грузы и складывали их на станции, очищали на элеваторе зерно, выделенное совхозу для весеннего сева. Около ста юношей и девушек занималось на курсах механизаторов.

И все же дела эти новоселам казались ненастоящими, и они тосковали, ожидая весну. А поведение отдельных из них приносило немало огорчений руководителям совхоза.

Тот же Дрожкин. И парень вроде тихий, а своим нелепым поступком доставил много неприятностей секретарю парторганизации.

Денисов только что был в общежитии и разговаривал с Дрожкиным. Тот смотрел на него виновато.

— Значит, совесть-то мучит? — спросил Денисов.

— Дома мама старая, думал поработать, послать денег, — проговорил дрогнувшим голосом Николай.

— Я, конечно, за тебя могу постоять, — сказал Денисов. — Только не подведи.

Парень заволновался.

— Эх, на трактор бы, Николай Тихонович… да я тогда…

— Хорошо, Коля, поговорю с директором, — пообещал Николай Тихонович.

Недавно состоялось собрание коммунистов. Денисов был избран секретарем парторганизации и чувствовал себя увереннее. «Ни в коем случае нельзя допустить увольнения Дрожкина, — говорил он сам себе. — Этот скромный паренек сделал глупость потому, что мы с Истоминым не были внимательны к нему».

Директор один находился в конторе. Николай Тихонович, как только пришел, приступил к неприятному объяснению.

— У меня не выходит из головы эта чертовщина с рязанским пареньком, — сказал он, присаживаясь к столу.

— Вы о Дрожкине? — спросил Истомин и поежился. — Что же? Всякое бывает.

— Да уж чего не случается в таком возрасте.

— Бывает и хуже, и огорчаться, секретарь, нечего, — продолжал Семен Михайлович. — Нежелательный случай, и только. Понятно, надо сразу же принять меры, чтобы другие не вздумали разгильдяю подражать.

— Продраить его как следует на комсомольском собрании, — охотно поддержал Николай Тихонович. — Для парня будет хороший урок, да и для других наука.

— Комсомол не моего ведомства, — нетерпеливо перебил его Истомин. — Я издам приказ об увольнений рабочего совхоза Дрожкина, а как быть с комсомольцем Дрожкиным, решайте вы.

Денисов встрепенулся.

— Вы серьезно?

— А как же иначе?.. Сначала он волов бросил — простим, а потом трактор бросит — простим… Если поначалу распустить вожжи, потом не натянешь. Сядут на шею, будут, ездить на тебе да еще и подгонять. Для начала невредно взять, может быть, и несколько круто… Уволю! — Истомин двинул рукой точно отмахивался от чего-то надоедливого. Помолчал, сказал, успокоившись: — Не суть важно, что Дрожкин выпил. И не это беспокоит меня, а отношение к порученному делу. Оставил без воды своих же товарищей. Не на Доску же почета его заносить. Придется уволить, хотя бы для науки другим.

— Нельзя этого делать, — тихо, но твердо заявил Денисов.

— Придется, — сказал Истомин.

— Не позволим!

— Кто это не позволит?

— Я!

Истомин резко поднялся, улыбнулся напряженно:

— Приказы пока издает директор!..

Поспешно накинув шубу, не застегнув ее, Истомин размашисто шагнул, распахнул дверь и, переступив порог, с силой ударил ею.

Хотя уже прошло больше месяца с того вечера, когда Денисов приехал в Коскуль и находился с Истоминым почти все время вместе, в их отношениях сохранялась скованность. Теперь эти отношения и вовсе осложнятся. А ведь и повод-то пустяковый. Подумаешь, великая беда случилась… Невзлюбил парня и слушать ничего не хочет. Николай Тихонович вспомнил разговор с секретарем обкома партии Романовым. «Истомин крепкий, опытный хозяйственник, этакий зубр, — говорил Романов, — но человек он, кажется, своенравный. Постарайтесь с ним найти общий язык…». Но как его найдешь?

5

А тут обрушились на секретаря парторганизации новые неприятности…

Вечер в общежитии начинался, как всегда. Парни приходили с улицы, раздевались, собирались группами, подтрунивали друг над другом.

Но угрюмый вернулся с работы Николай Дрожкин. Он молча проследовал к своей кровати и улегся. Не до веселья ему. И зачем только его поставили к проклятой скотине? Что он, хуже всех? Дед Трофим — другой вопрос, волы самое стариковское дело… Обиды одна горше другой ворошились в голове Коли. Куда ему теперь податься? Приехать домой, сказать «здрасьте, прогнали». Денисов обещал похлопотать за него, добрый он человек. Но главный-то в совхозе Истомин… Коле очень хотелось узнать, вывешен или нет приказ о его увольнении.

Подошел Букреев. Николай повернулся, вздохнул.

— Садись, Миша.

— С директором-то разговаривал? — спросил тот участливо.

— Стыдно на глаза показываться.

— Ну вот еще! Приди и скажи: «Товарищ директор, признаю свою ошибку, раскаиваюсь и обещаю исправиться». Так всегда делают на собраниях… Хочешь, поговорю я? Одену новую рубаху, галстук и пойду. Истомин скажет: «Правильно, Букреев, не за что увольнять Дрожкина».

— Не уволят, Коля, — заверил Калянс. — Все знают, что ты работник исправный. Ну, допустил промашку. Так кто не спотыкается?

Сочувствие парней было на стороне Дрожкина. И у Николая немножко отлегло от сердца. Но ненадолго.

На табуретке близ его кровати сидел, склонившись над тумбочкой, Бабкин и разбирал будильник, ковыряясь в механизме сухими жилистыми пальцами. Вот он поднял голову, ухмыльнулся:

— Не верь им, рязанец, обязательно уволят. Да ты не горюй, быки тебя с комфортом доставят до своей деревни.

Букреев вскочил, будто его ужалили:

— Бабкин!.. Ты чего лезешь к парню?

— Утеша-а-ю твоего дружка, — пропел Бабкин. — Клянусь мамой, у него не быки, чудо.

— Слышишь, Бабкин! — еще больше возмутился Букреев. — Ты понимаешь, что ты делаешь, дурья твоя голова?

Бабкин снова ухмыльнулся:

— Я тебе, рязанец, будильник подарю. Вполне заменит сирену. Знай себе названивай быкам и прибудешь домой точно по расписанию.

Букреев побледнел от злости. С трудом сдерживал себя и Калянс. А Бабкин, как ни в чем не бывало, продолжал ухмыляться.

— Уво-о-лят, — протянул он и запустил звонок будильника.

— У-у, пакость! — окончательно вспылил Букреев. — А ну поднимайся, я с тобой поговорю.

Бабкин поднял звенящий будильник, потряс над головой.

— Собирайся в путь, рязанец! Даю звонок отправления.

— Молодой человек, вас просят! — тихо, но внушительно сказал Калянс и, взяв Бабкина сзади под мышки, поднял, стал толкать к двери, вышвырнул на улицу.

Там Букреев свалил Бабкина, вцепился в волосы, начал бить головой о плотно утоптанный снег.

— Еще, еще! — отсчитывал Ян. — Так его. Проведи, Миша, разъяснительную работу. — Наконец, он не особенно настойчиво предостерег: — Только без жертв… — И вскоре приказал: — Хватит!

Букреев поднялся и пошел в помещение. Стягивая изорванную рубаху, он говорил Дрожкину:

— Как видишь, Коля, я уже не ходок к директору. Завтра самого выгонят.

В это-то время и появился Денисов.

— Братва, парторг! — крикнул кто-то.

В общежитии стало тихо. Было слышно, как трещат дрова в печке да глухо стучит за стеной движок.

— Что это тут у вас происходит? — прикрикнул Николай Тихонович, увидев окровавленное лицо Бабкина.

Ответом было молчание.

— Что случилось, спрашиваю! — снова крикнул Денисов. — Кто его избил?

— Я! — ответил Букреев.

— За что?

— Издевается над Дрожкиным.

— Герой!.. И ты, вижу, не раскаиваешься?

— Раскаиваюсь, мало всыпал. Увольнять будете?

— За такое благодарностей не выносят.

— Николай Тихонович, — вмешался Калянс, — он за дело избил Бабкина. Ведь тот изводит Николая.

Денисов будто не слышал Калянса, глядя на Букреева, сказал спокойно и с какой-то тоской:

— Нехорошо получается. Там Дрожкин забот задал, а тут с тобой канитель…

Букреев потупил глаза, уши у него порозовели.

Из общежития Денисов шел, тяжело задумавшись… Его настораживало поведение Букреева. Общительный, независимый парень постепенно брал под свое влияние товарищей. Многие подражали ему. Но хорошо это или плохо? Парень с большими странностями: какой-то бесшабашный, временами и вовсе разнузданный. «Такого обязательно надо прибрать к рукам», — не раз решал Николай Тихонович. Последнее время ему казалось, что Букреев несколько остепенился, но надо же — затеял драку… И все же он парень сто́ящий. Как он смело встал на защиту своего дружка Коли Дрожкина!.. Придется, видно, и на этот раз столкнуться с властным нелюдимым директором совхоза.

6

Тревожился на этот раз Николай Тихонович напрасно.

Как-то на исходе безветренного морозного дня он шел мимо сквера и остановился у входа, привлеченный довольно странной сценой.

Там на груде старых шпал в позе оратора возвышался Букреев. У его ног сидел Николай Дрожкин; директор пока еще не подписал приказа об увольнении проштрафившегося водовоза. Рядом находился незнакомый молодой человек, вероятно один из тех добровольцев, которые теперь ехали в целинные совхозы без всяких направлений.

С каждым словом взмахивая рукой, Букреев рассуждал с жаром, глядя сверху на незнакомца:

— Оседай у нас, покоритель целинных земель, жалеть не будешь. Хорошо здесь. Есть гармошка, гитара, свой концерт можно ставить… — Он окинул глазами сквер, будто перед ним была тысячная толпа, огорченно добавил: — Все бы хорошо, только вот директор загибы допускает.

— Да еще какие! — с подъемом поддержал Дрожкин.

— Не мешай оратору, когда он на трибуне! — огрызнулся Букреев. — Учить вас всему надо…

Денисов оглянулся, услышав позади легкий шорох. К забору подошел Истомин. Парни не заметили и его. Он остановился, стал слушать, ничего не сказав Николаю Тихоновичу.

— Вот перед вами первая жертва произвола, — продолжал между тем Букреев, откинув руку в сторону Дрожкина. — Беда с нашим директором: рубит с плеча. Чуть чего — «уволить». Разгонит людей, как пить дать!

— Значит, зарвался у вас директор… псих, одним словом, — подал голос незнакомец.

— Ценная мысль, — одобрил Михаил, — прошу ее подробнее развить.

Тут Истомин крикнул во все горло:

— А ну, подойди сюда, сигнальщик! — и подался к трибуне.

Голос директора заставил парней вздрогнуть. Коля взглянул на Семена Михайловича испуганно, незнакомец — недоумевая. Букреев спрыгнул со шпал. Можно было подумать, что он беззвучно смеется, но губы, изобразив улыбку, оставались неподвижными.

— Эка тебя распалило, братец, — с остановками после каждого слова проговорил, приближаясь к штабелю, Истомин. — Вон как ораторствуешь! Директор, значит, плохой?..

Приблизился к парням и Николай Тихонович. Букреев стоял молча, не оправдывался, не возражал.

— Вытянулся передо мной, как апостол, — сердито сказал Семен Михайлович. — Ступай!

Не сказав ни слова, Михаил шагнул в сторону от Истомина. Тот крикнул:

— Вернись!

Букреев вернулся.

— Ты что? — спросил директор.

— Так вы же позвали… Увольняйте!

— Кого?

— Я виноват, я отказался принять быков, подвел Дрожкина.

— И тебя можно, — спокойно сказал Истомин.

— А Дрожкина не за что!

Истомин с минуту смотрел с высоты своего роста на Букреева, заговорил:

— Тебе бы в церкви служить. Голос у тебя уж очень звонкий, как у протодьякона. Да и кулак ничего себе. Бабкина-то разделал!

— Подамся в другой совхоз, вон с ним, — указав на незнакомца, проговорил Букреев.

— Все же, за что ты избил-то Бабкина?

— За Дрожкина вступился.

— Вот как! — удивился Истомин. — Не знал… — И вдруг он весело расхохотался. — С тобой, смотрю, Букреев, не пропадешь. Нет, нет!.. Ты говорил, что шофером работал. Давай-ка принимай газик.

— Хорошие шутки.

— А зачем мне с тобой шутить? Хотел я тебя, парень, уволить. Но, смотрю, ты самокритично к себе относишься, и поэтому назначаю тебя шофером директорского газика.

Михаил переступал с ноги на ногу. Верить или не верить директору, серьезно ли это он говорит. На всякий случай спросил:

— Какое наказание за проступок?

— А какое бы ты хотел? — поинтересовался Семен Михайлович.

— Строгача с предупреждением!

— Какое тебе наказание ни дай, Букреев, все равно мало, — сказал Истомин. — Сегодня же сними свою поповскую гриву, чтобы не срамить директора. Завтра выезжаем в трест.

— Правда?.. — Букреев засуетился. — Да я, Семен Михайлович… да я и спать буду в машине!.. Только не смейтесь.

— Выезжаем ровно в семь, — строго сказал директор.

И тогда Букреев окончательно поверил: да, это серьезно.

— А с Дрожкиным как? — спросил он.

— Сними гриву, говорю! — повторил Истомин, отвернулся, сказал, глядя в глаза Денисову: — Вот так и сколачиваешь кадры — охами да ахами. — Он помедлил чуть. — Понятно, не без помощи партбюро…

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

— Тетка пошла пельмени делать, — задумчиво проговорил Калянс.

— Может быть, — откликнулся Букреев.

— Определенно! А иначе зачем бы мясорубку несла?

— Вон грачи прилетели, скоро пахать.

— Уж столько времени прошло! Ты там с властью имеешь дело. Какие слухи-то?

Букреев, как шофер, имел теперь непосредственное отношение «к власти» и часто наведывался в контору. Туда направлялся он и сейчас, а задержался на улице потому, что встретился с Калянсом.

— Ты о чем? — спросил он.

— О тракторах, конечно.

— Ничего пока не слышно.

Калянс насупился:

— Быть бы в степи, строить бы, а мы прохлаждаемся. Друзьям на завод писать совестно. Что напишешь?

Весна, хотя и медленно, отвоевывала позиции. Теперь ее наступление новоселы ощущали уже во всем: и в посветлевшем небе, и в веселом щебетании птиц, и даже в паровозных гудках, которые звонче раздавались в чистом воздухе. Припекало апрельское солнце, с крыш срывались сосульки, и дробно постукивала возле домов неугомонная капель.

Вместе с зимой ушли и дела: отсортированы семена, закончились занятия на курсах механизаторов, принята последняя партия сборных домов.

Будничной и скучной казалась жизнь степнякам на маленькой станции. Надоело им слоняться по поселку. Ехать бы на Тобол к своим землям. Но не было еще тракторов. Составы с машинами шли днем и ночью мимо Коскуля. Степняки провожали их со смешанным чувством. Каждый поезд говорил об огромной силе, поднявшейся на покорение целины, и в то же время словно бы уносил с собой какую-то частицу надежды. А тут еще радио, словно подзадоривая степняков, то и дело передавало сообщения с новых земель, как сводки с фронтов во время войны. С этих сообщений начиналась каждая радиопередача. Диктор торжественным голосом говорил о наступлении на целину, начавшемся во многих районах страны.

Тракторы для «Степного» давно отправлены с заводов. Но когда они придут? Много уже телеграмм послано в министерство, немало запросов сделано в обком партии.

Денисов каждый день приходил на станцию и ждал, пока диспетчеры звонили по линии и выясняли, где груз для «Степного». И каждый день ему отвечали, что тракторы в пути. Так ему говорили вчера, позавчера, неделю назад. А время уходит.

Теперь Николая Тихоновича больше всего беспокоил отъезд в степь. Он уже довольно близко познакомился с молодежью, знал, на кого опираться, на кого как влиять. И все же он тревожился: не сказалось бы на настроении людей затянувшееся вынужденное безделье.

«Если даже вода будет стоять на одном месте, и та загниет. А тут ничем не занятые парни, давно уже тоскующие по большим делам»… Так в этот раз, сидя на станции, размышлял Денисов, когда диспетчер сообщил, что эшелон с тракторами для «Степного» через несколько часов будет в Коскуле… Денисов сразу же, точно боясь опоздать, пошел в поселок. В пути он уже думал по-другому: «Все со временем утрясется, все будет на своем месте, как в поезде. Сначала в вагонах тесно и неудобно и люди не знают, как себя вести, но состав трогается, люди занимают свои места, и водворяется порядок»…

Букреев и Калянс стояли еще на улице. Денисов увидел их, крикнул:

— Бегите в общежитие, и поднимайте людей. — И, не дав им опомниться, добавил строго: — Да живо! Подходят тракторы.

2

Время приближалось к полудню, когда новоселы, одетые по-весеннему, собрались на площадке у вокзала разгружать платформы.

Тут были все: и тщедушный Горобец, обычно предпочитавший улице закрытое помещение, и высокий Бабкин, всегда отлынивавший от работы, и толстый Битюгов, на время оставивший контору.

Появился и старик Ровняков в парусиновом плаще поверх ватника, в заячьей шапке. Он протиснулся через плотную шумную толпу к руководителям совхоза, поздоровался с Денисовым.

Тот, пожимая руку, сказал:

— Справились бы без вас.

— Без меня никак нельзя, — заявил Трофим Федорович, самодовольно пощупав усы, и громко, чтобы слышал директор, закончил: — Этих платформ я разгрузил!.. — Он, видимо, не мог вспомнить, сколько именно, махнул рукой. — Э, да что там!..

Подошел Ананьев и доложил, что разгрузку можно начинать.

— Хорошо бы, друзья, сегодня справиться, — сказал Семен Михайлович.

Несколько голосов ответило:

— Справимся!

— Разгрузим, и душа не будет болеть, — авторитетно разъяснил Ровняков.

— Ну, братцы, тогда начнем, — распорядился Истомин.

Мимо станции с пронзительным свистом промчался состав, тоже с новенькими тракторами. Новоселы проводили глазами поезд и, поглощенные одним желанием скорее снять на землю тракторы, направились к платформам.

Дрожкин сегодня особенно торопился. Ему обязательно надо было принять участие в разгрузке машин, которые, верилось, приблизят час его освобождения от неприятных обязанностей водовоза. Он энергичнее, чем когда-либо, поторапливал быков, быстрее обычного двигался сам. Однако Николай опоздал и не был зачислен ни в одну из бригад. Он остановился возле платформы, у которой находилась бригада Калянса, взглядом, полным восхищения и надежды, окинул состав.

— Мать ты моя!

Калянс как бы не понял его восторга.

— Что, Коля?

— Сколько машин!.. Больше, чем у нас в эмтээсе. — Николай присвистнул сквозь зубы. — У, черт! Сила какая!.. Каких они марок?

— Подойди поближе да посмотри, — предложил Калянс, — на тракторах знаки отлиты. Это новые гусеничные дизели, могут тянуть сцеп плугов из десяти корпусов.

— Мы — ветераны, — сказал Дрожкин, подогреваемый желанием участвовать в разговоре.

— Что, что?

— Первыми начнем пахать целину.

— На волах? — съязвил Бабкин.

Калянс поддержал Дрожкина:

— Не унывай, Коля, приходит конец твоей профессии. На Тоболе возить воду не будешь. Волы останутся так, для веселья.

Однако Николай уже надулся и по-медвежьи топтался на месте. Букреев посмотрел на Дрожкина, потер руку об руку, измерил глазами высокого Бабкина:

— Не обижай парня! Видишь С-80? Пикнешь еще, окажешься под гусеницами.

Ляхова заметила, что назревает ссора и, желая предупредить ее, показала, кутаясь в платок, на платформу:

— С какого завода?

— Это с Алтая, — ответил Ян. — Есть и из Челябинска. — Слышал я, семьдесят тысяч таких двинули на целину… — Тут Калянс спохватился: — Однако, за дело, братцы!

Спустя минуту бригада толпилась у высокого штабеля горбылей, из которых надо было соорудить настил для спуска трактора с платформы.

Букреев, в пиджаке нараспашку, ходил «грудь колесом», лихо размахивал руками, громко командовал. «Право по борту!» — кричал он, и парни бежали к правой стороне штабеля. «Навались!» — выкрикивал Букреев, и они брались за горбыль. «Полный вперед!» — неслось, как с капитанского мостика, и парни с энергичным выкриком делали рывок. Затем горбыль несли к платформе. И снова неслось: «Навались!», за ним протяжное: «Э-э-х» и короткое, как удар: «Оп!».

На платформе начали заводить двигатель. Все радостно закричали. Трактор медленно, неуклюже, как огромное животное, пополз по настилу. Рокот мотора слился с гулом, который возникал вокруг. Зарокотал еще мотор, еще….

Одна за другой машины выстраивались в ряд вдоль железной дороги.

Николай не находил дела, как и многие, но странно: вдруг почувствовал себя здесь лишним. Он уже не слышал друзей. Ему представилось: по степи идет трактор, а за ним — повозка с бочкой, и он, Дрожкин, на бочке…

Бабкин тоже все это время стоял без дела, бросая сердитые взгляды в сторону Букреева. Ему хотелось перехватить у Михаила инициативу, но он не знал, как это сделать. Когда трактор пополз по настилу, Бабкин решил, что пора действовать и, суетясь, начал некстати кричать:

— Раз, два, взяли! Пошли!..

За этим занятием и застали Бабкина Истомин и Денисов, внезапно появившиеся у платформы. Семен Михайлович, поразившись кипучей деятельности парня, похвалил его:

— Кто говорил, что Бабкин не любит работать? Не верю!

А Бабкин зачем-то взвалил на плечо доску и, согнувшись под тяжелой ношей, быстро передвигая длинные ноги, пошел от платформы.

— Мо-о-щная кадра! — изумленно воскликнул Истомин. Он выждал, пока парень исчез за поворотом узкой тропинки, ведущей в поселок, сказал с воодушевлением: — Горит человек на работе!

3

Денисов смотрел на сиротливо толкавшегося Колю Дрожкина. Ему по-отечески было жаль его. Почему-то этого скромного паренька невзлюбил директор. Николай Тихонович задумался. Для него оставалось многое не разгаданным в поступках Истомина.

Как-то пришел в контору рассерженный Ананьев, напустился на директора, наговорил грубостей. А когда инженер ушел, Истомин сказал: «Ему палец в рот не клади… колючий, как чертово дерево». Денисов не понял, какой смысл Истомин вложил в эти слова. Видно, обиделся директор на инженера за его дерзость, может быть, вспомнил к тому же свою стычку с ним при знакомстве. Но Истомин сказал дальше: «С корнями мужик. Шапку зря ломать не будет. С ним приятно и разговаривать. Другой только и знает вскакивает да твердит, как попугай: «Есть, товарищ начальник». От такого толку не жди».

Но сейчас Денисова больше всего занимал Дрожкин. Николаю Тихоновичу захотелось до конца выяснить отношение директора к Коле. Он был уверен: Истомин потому не уволил Дрожкина, что решил, наконец, пойти на уступки секретарю парторганизации.

— Смотрю я, славный парнишка этот Дрожкин, — заговорил Николай Тихонович. — Хорошо, что не уволили, сохранили парня.

— А зачем его увольнять?

— Но вы же собирались!

— Дурь надо было выбить из человека.

— Вот те раз! — поразился Денисов. — Столько нервов парнишке испортили.

— Впредь подумает, прежде чем набедокурить, — ответил Семен Михайлович. — Представьте, что нечто подобное он совершил бы в зрелом возрасте… Парень он рыхлый, для него переживания — хороший урок на стойкость. В большое плавание собирается человек.

Вот и пойми этого Истомина…

4

Бабкин недолго нес ношу. Как только миновал вокзал, доску сбросил с плеча, постоял с минуту, отдыхая. Свернул с тропинки, направился через улицу к конторе. Он знал: там в тоскливом одиночестве коротает время Валя Анисимова.

Тихо раскрыв дверь и мягко ступая, Бабкин подошел к столу, слегка поклонился:

— Прошу прощения, кажется, я помешал.

— Нет, нет, совсем нет, — вспыхнув, проговорила Валя и начала складывать бумаги на столе.

— Как чувствует себя на новой земле обворожительная патриотка? — спросил Бабкин.

Валя предложила застенчиво:

— Садись, Арнольд… А все на разгрузке, — добавила Валя и спохватилась: не ушел бы.

Нет, Бабкин уходить не собирался. Он склонил голову над столом, вяло заговорил:

— Меня и тебя невозможно представить грузчиками. Если эти пальцы не беречь, они могут совсем огрубеть. И что тогда? Я ведь лирические стихи пишу, когда настроение бывает.

— Ты и одет, не как все, — сказала Валя.

— Парижский портной шил, две академии по этому делу окончил.

— Ты был в Париже?

Бабкин скромно потупил глаза.

— Это не имеет значения. Портного из французской столицы выписали в Москву, он шьет костюмы членам правительства, дипломатам, народным артистам и известным писателям.

— Ну, а ты… — начала Валя и осеклась.

— Хочешь, в следующий раз прочитаю свои стихи о весне или о любви? — уклончиво ответил Бабкин на вопрос, недосказанный Валей.

— Если ты такой, зачем поехал на целину?

— За темой. За темой поехал в пустынную даль. Все писатели теперь ездят за темами.

— У тебя в Москве, наверно, много поклонниц, — сказала Валя и опять покраснела.

— Я люблю красивую жизнь, — проговорил Бабкин грустноватым напевным голосом и умолк, но через минуту снова заговорил: — Не всякий только понимает это… Встретил я однажды девушку, милая такая… Так вот, прочитал я этой девушке стихи, не свои, другого поэта, о хорошем отношении к лошадям, назначил свидание, а она не пришла… Была еще у меня одна актриса знакомая. Друзья советовали мне на ней жениться. Но я не нашел в ней красоты души. Она теперь заслуженная. Просит, чтобы я ее навещал. Ну звякнешь иногда, зайдешь из приличия, поговорим, то, се, пятое, десятое. Но только это несерьезно все. Душа моя требует возвышенной дружбы.

Он поник головой. Валя несмело спросила:

— И ты дружил возвышенно?

Бабкин поднял глаза, с грустью покачал головой.

— Не было у меня преданных друзей! — с горячностью сказал он, поднялся, направился к двери, повернулся: — Жду в шесть на вокзале…

До конца дня Валя сидела, взволнованная встречей с Бабкиным.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ян Калянс только что был на совещании, где шел разговор о выезде в степь.

Переступив порог общежития, он широко улыбнулся:

— Есть, есть новости.

Он подошел к кровати, достал чемодан, молча начал выкладывать вещи из тумбочки. Дрожкин дернул его за рукав.

— Говори!

— Что это? — спросил безразлично Ян, словно не знал, чего от него хотят.

— Да не томи людей! — потребовал Букреев.

— А-а, вы об отъезде… — все так же вяло сказал Калянс, не прекращая возиться с чемоданом, довольный тем, что так ловко разжигает любопытство своих друзей. Все ждали. Опасаясь, как бы не переиграть, он, наконец, медленно заговорил, наслаждаясь нетерпением слушателей: — Вызвал, значит, к себе директор. Иду, прикидываю: зачем это я понадобился?

— Всю душу вымотает, — возмутился Дрожкин.

Калянс поднялся:

— Не люблю, когда меня перебивают. Пойду прогуляюсь.

Букреев взял его за плечо.

— Что сказал директор-то?

— Ладно, если уж так просите, могу рассказать. — Калянс сел на кровать. — Иду, стало быть, по улице. Смотрю на часы, вот на эти самые. Восемь! Эх, смекаю, в общежитии, наверно, анекдоты начали рассказывать. Миша Букреев, поди, уж храпака задает. А тебе, Калянс, придется сидеть в конторе и слушать скучные речи. Доля, думаю, тебе такая нескладная выпала, но ничего не поделаешь: назвался груздем — полезай в кузов.

— А ты, Ян, без лишних подробностей, — нерешительно попросил Букреев.

— Какие уж подробности? Шел я минут десять, а вам и пяти минут еще не рассказываю. Нет, подробности я опускаю. Только о главном… Добрался скоростным методом до конторы. В окнах свет. Слышу голоса. Нет, решаю, не пойду я туда. Повернул на сто восемьдесят градусов оглобли и по знакомой тропинке — к общежитию. К чему мне разные там совещания?

— Кулаки чешутся, — тихо, как бы самому себе, но внушительно сказал Букреев.

— С тобой это случается, Миша… Вошел в контору, батеньки мои, а там уже все сидят — и бригадиры, и директор, и Денисов, и инженер, и агроном…

— Ну и заливает! — восхитился Дрожкин. — Шел к общежитию, а попал в контору.

— Так я об общежитии только подумал, — улыбнулся Калянс. — Однако за внимание тебе, Коля, пятерку. Ладно, пришел. Смотрю, куда бы укрыться, чтобы можно было подремать. Забрался в уголок. Директор все же увидел меня. «Раз, — говорит, — Калянс пришел, то совещание откроем». И тут все посмотрели в мою сторону. На месте мне провалиться, вот так и было.

Он, казалось, уже подошел к тому, что интересовало всех, но снова замолчал и взялся за упаковку чемодана.

— Изверг, не человек! — проворчал Букреев.

Тут Калянса будто прорвало, он заразительно захохотал. И, вытирая заслезившиеся глаза, всем своим видом доказывая, что потешаться ему надоело, что он уже больше не шутит, сказал:

— Так вот, друзья, решено выезжать.

— Когда же?

— Об этом разговора не шло. Не верите? Могу все снова повторить, как было.

В это время в дверях показался Ровняков и громко объявил:

— Гвардейцы, седлай коней! Подаемся в степь.

Ровняков в последнее время прослыл осведомленным человеком. Он ходил на все совещания, о каких только удавалось узнать, и обычно первым приносил новости.

— Когда? — одновременно спросило несколько парней.

— Завтра, — спокойно ответил Трофим Федорович.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Взбудоражив утреннюю тишину, наполнив воздух запахом солярки и бензиновой гари, двадцатого апреля восемнадцать темно-коричневых вагончиков, прицепленных к тракторам, шесть грузовиков с вещами и пять широченных тракторных саней вышли со станции Коскуль.

Парни и девушки, разместившись в домиках на колесах, растроганными взглядами провожали старенький примелькавшийся поселок. Жители Коскуля, среди которых у степняков завелось немало искренних друзей, стояли у калиток, махали руками, выкрикивали слова привета, пожелания удач и счастья новоселам на целине.

Прощай, Коскуль, надолго прощай!

Степнякам было весело и немного грустно. Всех возбуждали отъезд и ожидание встречи с новыми местами.

Истомин и Денисов ехали на газике.

Николай Тихонович хотел отправиться в вагончике, но директор позвал его:

— Садитесь, Николай Тихонович, со мной! Побываем в райкоме, пока караван наш плетется, решим некоторые вопросы.

Они обождали, пока обоз проследовал мимо вокзала, миновал элеватор, пересек железнодорожное полотно, вышел в просторы, и тогда стали обгонять его. Путь лежал на восток. Через стекла прямо в лицо светило солнце. Денисов сидел сзади, щурил глаза и ничего не видел перед собой. Потом дорога круто свернула, солнце оказалось сбоку.

Скрылся уже и поселок. Только долго виднелся элеватор да бежали справа один за другим низкие и корявые на рельсовых опорах телеграфные столбы. Небо было чистое, утро по-апрельски свежее.

Денисов издавна любил поездки. В начале тридцатых годов он без колебаний оставил дом и вместе с такими же комсомольцами отправился на далекий Амур, чтобы там в глухой тайге строить город. Потом он поехал на Чукотку возводить крупный порт на северной морской трассе, куда пробирался без малого месяц. После подался на Волгу… Он не любил спокойной жизни. Его всегда влекли новые места.

Он вспомнил день отъезда в Коскуль.

Секретарь обкома спросил его: «Вы смогли бы выехать в совхоз сегодня же?» И хотя Денисов не был подготовлен, согласился: «Конечно, раз надо». Из обкома он вызвал к телефону семью. Пока междугородная устанавливала связь, он обдумывал, с чего бы начать разговор с женой, но, услышав ее голос, сказал просто: «Готовься, Зина, к переезду». Прошло только два года, как они обосновались в новом районе, куда Денисов был назначен редактором газеты… Угадав, что жену смутило это сообщение, он пошутил: «Все равно без нас целина не обойдется». «Сначала дал согласие, а потом звонишь», — упрекнула жена, но затем сказала: «Смотри, тебе виднее»… Теперь Денисов испытывал не раз пережитое им состояние, какое навевают незнакомые дороги. И надежды, и невольные сомнения связаны с ними.

Отъезд вызвал чувство взволнованной приподнятости и у Истомина… Все сдвинулось с места, все сдвинулось… Когда-то шли молодые люди с горячей верой в победу на фронты гражданской войны и на стройки первых пятилеток. Их вело вперед стремление к подвигу во имя Родины. То же патриотическое стремление и та же горячая вера в победу ведут сегодняшнюю молодежь на новые земли…

Перед путниками широко и свободно лежала обнаженная степь. Никогда они не видели такого простора. А по степи меж сухого ковыля вилась бесконечная дорога.

2

Николай Тихонович очнулся, услышав голос Истомина.

— Зябко что-то… старость, должно быть, — встряхнувшись, сказал тот.

Ледок, образовавшийся с самого начала в отношениях между Истоминым и Денисовым, временами подтаивал, но не исчезал. Порой он снова давал трещины…

Истомин находился в наилучшем расположении духа. Совхоз получил все необходимые грузы, на курсах подготовили вдоволь трактористов — значит можно начинать строить поселок и поднимать целину!

Внезапный поворот в поведении директора обрадовал Денисова. «Притворяется только черствым», — отметил Николай Тихонович и решил вызвать его на разговор.

— Какая только нужда, Семен Михайлович, бросила вас в такую даль? — спросил он.

Истомин быстро повернулся к нему:

— А какая нечистая вас понесла?

— Это вам хорошо известно из документа, который вы так тщательно исследовали, когда я прибыл в Коскуль. Да что я? Променял черта на дьявола. Вот вы… Бросили благодатный юг, семью, дом, да еще и комсомольскую путевку, поди, не без труда хлопотали. А к чему? Искать счастья на старости лет в чужих краях?

— Эка загнул! — Истомин помолчал. — Счастья я не ищу, семью не бросал, а домов не имею, не нажил еще. Комсомольская путевка тоже ни при чем, возраст, как вы уже успели заметить, не тот.

— Что возраст? Лет тридцать еще верных впереди, — поспешил Денисов исправить свою оплошность.

— Рад бы в рай…

— С охотой поехали?

— Скучная история… У меня это произошло не так, как у добрых людей.

— То есть?

— Я не выступал с речами на митингах и не писал заявлений в райкомы комсомола.

Истомину хотелось поговорить о будущем, в которое вела вот эта уходящая вдаль дорога, а Денисов упрямо возвращал его в прошлое. Но так как самочувствие у него было хорошее, а путь впереди долгий, он неожиданно согласился:

— Если так хотите, слушайте…

Машину подбросило.

— Месяца три назад, — начал рассказывать Семен Михайлович, — вызвал меня начальник главка нашего министерства. Я, недолго думая, на самолет и в Москву. Являюсь. Важный такой сидит. Вы его, очевидно, знаете. Так вот…

«Есть, — говорит начальник, — у нас намерение поднять вас из Грозного». Вот тебе, думаю, не было печали… Спрашиваю: «Это куда же?». «В Саратовскую область». Удивляюсь: «К чему же это? Меня вполне устраивает и свое хозяйство (то есть совхоз под городом Грозным, в котором директорствовал). Дела, — говорю, — хватит и там». «Э! — отвечает, — какой прыткий! На Волге вам придется создавать новое хозяйство. Преимущество, полагаю, заслуживающее внимания. Климат здоровый, рядом Саратов».

Петляющий, словно буравящий степь, проселок был исковеркан выбоинами. Машина сильно вздрогнула. Семен Михайлович выждал и продолжал:

— Сижу, думаю: «Тебе-то, начальник, что? Сосватать да с глаз долой». А он, знай себе, заливается соловьем. Слушаю его и начинаю ловить себя на том, что сердце вроде бы бьется у меня чаще обычного и зудит, зудит что-то внутри. Проснулся во мне строитель. Я ведь за свою жизнь не одно хозяйство поднял. Очень хорошо прикидываю, что придется создавать новый совхоз. Да и место что надо, лучшего, пожалуй, и не найдешь. Волга. Город под боком… «Ладно, говорю, сагитировали». «Значит по рукам?» — улыбается начальник и предлагает познакомиться с проектом приказа министра о моем новом назначении. С тем я и уехал домой.

Теперь уже Истомин сделал паузу нарочно, дав понять, что с первой частью рассказа покончено, неторопливо закурил папиросу, сделал несколько затяжек.

— Собираюсь спокойненько в путь, на Волгу, стало быть. Вскоре бах телеграмма — снова вызывает начальник главка… Встретил, как ни в чем не бывало, и эдак бодро: «Намерения у нас изменились. Придется вам ехать в притобольские степи. Но вы не огорчайтесь, пожалуйста, уверен, что будете довольны. Во всяком случае земли там хватит, занимать не придется». Минут двадцать доказывал пользу степного воздуха, а потом посоветовал: «Походите да обдумайте все хорошенько».

Бог ты мой! Как ушат холодной воды на голову вылил… Хожу расстроенный по министерским коридорам, думаю невеселые думы и вдруг встречаю знакомого директора с Кубани. «Куда?» — спрашиваю. «К черту на кулички, — отвечает и сам смеется. — Названия и не выговорю. Эх и местечко, скажу тебе, простор, раздолье, от железной дороги верст триста, уполномоченные мешать не будут».

И надо же было ему подвернуться? Попрощался я с ним и прямым ходом к своему шефу. «Как?» — спрашивает. «Решил, — говорю. — Мы — солдаты, как велят». «Солдаты-то солдаты, — замечает начальник, — но что-то тон у вас кисловатый». Отвечаю ему: «Тон, надеюсь, изменится». «Я тоже надеюсь, — говорит он. — А теперь идите к министру».

Букреев прислушивался, рассеянно смотрел вперед и не замечал выбоин. Машину безбожно тряхнуло.

— А, черт!.. — выругался Истомин. И опять стал рассказывать. — Пришел, а в кабинете у министра уже десятка три таких же, как я, молодчиков. Из орлов орлы. И вот начинается: кого в Казахстан, кого в Сибирь, кого на Урал. Соглашаются, конечно. А один директор этак патриотически и гордо заявил, что он без сожаления меняет Тюменскую область на Поволжье. Улыбнулись мы. Однако патриотизм есть патриотизм. Сижу, слушаю. Прикидываю при этом, что придется оставлять великолепное хозяйство: сад, виноградник, асфальт на центральной усадьбе, электричество, шикарную квартиру. Но тут слышу свою фамилию. «Как смотрите на Притоболье?» — спрашивает министр. «Положительно», — отвечаю. Ну, а дальше, как и водится, пожал мне министр руку, пожелал успехов… Вот так-то! — вздохнул Семен Михайлович. — Сосватали, значит, старого дурака и послали к черту на рога.

— А если бы не встретился знакомый кубанец? — спросил Денисов.

Истомин улыбнулся:

— Пил бы теперь виноградные вина в Грозном.

— Никак село́, — сказал Букреев.

Поселок Джасай далеко разбежался во все стороны своими одноэтажными домиками, образовавшими широкие, без тротуаров улицы. Одной стороной он спускался к узкой мелководной реке, другими терялся в равнине. Ни заборов, ни деревьев, ни огородов возле жилищ. Если в центре, где постройки лучше, обозначались кварталы, то на окраинах лепились как попало, прижимаясь друг к другу, точно стесняясь своего вида, неказистые глинобитные домики с маленькими окнами, с односкатными, поросшими травой крышами. Никаких предприятий в поселке не было. Встречались лишь вывески учреждений, настолько выгоревшие от солнца, что их с трудом можно было прочесть. Под одной из таких вывесок в кирпичном доме, сравнительно большом, но тоже одноэтажном, помещался райком партии. Здесь Истомин приказал остановить машину.

3

Молодой человек, дежуривший в приемной секретаря райкома, поднял руку и, как бы загородив вход в кабинет, предупредил:

— Максим Александрович занят.

— Мы издалека, ждать-то нам некогда, — сказал Денисов.

Истомин шагнул к двери. Он познакомился с Максимом Александровичем Стесиным в обкоме партии и считал, что может войти к нему без доклада. Дежурный вскочил с места.

— Кто вы такие и зачем?

— Мы степные разбойники, — спокойно ответил Истомин.

Стесин сидел в кресле с телефонной трубкой в руке. Вокруг длинного под зеленым сукном стола, примыкающего к письменному, было с дюжину стульев, очевидно, предназначенных для заседаний. Слева от Стесина стоял книжный шкаф, справа на тумбочке — радиоприемник. На стене висела карта района. Секретарь райкома жестом пригласил посетителей к столу. Истомин и Денисов сели около широкого окна с низким подоконником, на котором лежал пучок потемневшей пшеницы.

— Я, райком! — выкрикнул Стесин, подождал некоторое время, привычно отрапортовал: — Секретарь Джасайского районного комитета партии слушает. — Вдруг он вскочил, выпрямился и, глядя в телефонную трубку, слегка кивнул головой: — Здравствуйте, товарищ Романов. — Зажал трубку ладонью, повернул лицо к посетителям, тихо сказал: — Секретарь обкома.

Денисов подумал, что они поступили нетактично, ворвавшись без предупреждения, что они смущают секретаря райкома, но уходить ни с того, ни с сего было уже неудобно. Он стал наблюдать за Стесиным. Подтянутый, чисто выбритый, тот выглядел картинно: крепко посаженная голова, черные немного вьющиеся волосы, высокий открытый лоб, крупный выразительный нос и как-то не гармонирующие со всем этим очень тонкие губы и острый подбородок. Мешки под глазами и морщины на лбу говорили об усталости и озабоченности секретаря. Максим Александрович беспрерывно мигал глазами, часто менял позу и, прежде чем ответить что-либо, глубоко вздыхал.

— Пахоту недели через две начнем, — говорил он. — Я думаю, тысяч пятьсот… Поднимем, товарищ Романов. Райком в этом вопросе дал установки. — Стесин смущенно умолк, слушал с минуту, заговорил неуверенно: — Подсчитываем, товарищ Романов, дадим задания, партийная организация мобилизована. Что, что? Я вас плохо слышу. — Он помолчал немного, подул в трубку, потряс ее. — Я вас не слышу. — Снова подул. — Ничего не слышу. — Он застучал по рычагу, сказал беспомощно: — Опять повреждение…

Стесин бросил трубку на рычаг, сел в кресло, помешкал мгновение, глядя на трубку. Он уперся локтями в стол, медленно опустил подбородок на сжатые руки и начал рассматривать Николая Тихоновича. Наконец, откинулся на спинку кресла и, словно обрадовавшись осенившей его догадке, вскрикнул:

— Денисов! — секретарь райкома произнес это так, будто приказывал человеку, на которого смотрел, быть не кем-то другим, а именно Денисовым. — Обком партии запрашивал относительно вас. Я дал согласие, стало быть, взял ответственность на себя. Надеюсь, оправдаете оказанное доверие, не подведете районную партийную организацию. Надеюсь! Вот так… — Он улыбнулся Истомину. — С вами знакомы… Ко мне, пожалуйста, в любое время дня и ночи, с любым вопросом, без всякого стеснения. — Перевел маленькие черные глаза на Николая Тихоновича. — А как вы, собственно, сейчас-то прорвались?

— Не без риска для жизни, — заметил, чуть улыбнувшись, Истомин.

Секретарь райкома пожал плечами:

— Вы, конечно, понимаете, что для всех я двери открытыми держать не могу. С новыми совхозами свалилось столько забот, не успеваешь поворачиваться… Что за тревоги вас привели ко мне?

— Вот беспокоимся, как будет с торговлей на Тоболе, — сказал Семен Михайлович. — Думаем отправиться на поклон в райпотребсоюз.

— На поклонение мощам? А стоит ли? Обойдемся без поклонов.

— В Коскуле очень уж скверно торговали.

— Мы все продумали. Следом за вами двинется автолавка.

Истомину понравился тон Стесина — человека, знающего силу своей власти. Он подумал, что с таким секретарем райкома легко будет решать вопросы, улыбнулся собственным мыслям и спросил о дороге к «Степному».

Максим Александрович снял со стены карту, расстелил ее на столе.

— Вот она, наша ковыльная империя! Здесь Джасай. Дорога на Тобол идет так. Сразу за поселком покажется брод, так небольшая речушка. Они и дальше будут встречаться. После второго брода увидите развалившуюся пастушью землянку примерно здесь.

— Далеко?

— Километров за тридцать. До нее доберетесь без труда. Теперь машин на наших дорогах, как на Ленинградском шоссе.

— Нам не встретилось ни одной.

— День, видно, такой выдался… А вообще-то сейчас все будущие совхозы на колесах… Покажется колодец, рядом с ним растет дерево. Единственное дерево на весь район, этакий костлявый карагач. Все старик выдержал — и морозы, и бураны, и суховеи… Дальше, по правой стороне, увидите Горелое озеро, минуете километров двадцать — и дорогу пересечет Соленая балка. После балки покажется каменный верблюд, скала такая, будто огромный окаменевший верблюд. А там рукой подать до Тобола… Как видите, недалеко.

Семен Михайлович провел ладонью по лысине:

— Совсем рядом.

— Я и говорю рядом. — Стесин ткнул пальцем в карту. — Вот озеро.

— А совхоз? — спросил Истомин.

— На этой карте еще не обозначен, и пока о расположении новых совхозов говорят так: «Рядом с озером», «Недалеко от Тобола». А что значит «рядом», «недалеко» — толком мало кто и знает. Да это печаль небольшая. Я вам подошлю проводника, есть тут такой старичок казах, делать ему все равно нечего. Договорились? Очень хорошо. Желаю вам успеха! Впрочем… — Максим Александрович посмотрел на часы. — Через пять минут начнется совещание по новым землям. Вам невредно послушать. Люди уже собрались. Это в большом зале, здесь же, в райкоме.

4

В зале на стенах висели карты. Карты размером поменьше лежали на столах. Это чем-то напоминало штаб армии перед наступлением.

За столами занимали места участники совещания — землеустроители, почвоведы, директора старых животноводческих совхозов и некоторые из руководителей вновь создающихся зерновых хозяйств. Появился Стесин. Грузным размашистым шагом он проследовал к длинному столу, стоявшему на расстоянии от других, с ходу бросил на него красную кожаную папку, сел.

— Послушаем комиссию.

Председатель комиссии по отбору новых земель начальник землеустроительной экспедиции развернул перед Стесиным лист ватмана. Максим Александрович пробежал по нему глазами, отодвинул, проговорил громко:

— Вам и карты в руки… Сколько нужно времени?

Докладчик замялся.

— Два часа хватит?

— Тридцать минут.

— Пятнадцать! — Стесин откинулся на спинку стула. Землеустроитель подошел к трибуне, надел очки и начал докладывать о работе экспедиции.

— Для тринадцати новых совхозов нарезано триста тысяч гектаров, определены места центральных усадеб, — сказал он. — Теперь, когда степь обнажилась, нужно произвести более тщательное обследование, не исключено, что придется вносить поправки.

— Минутку, — прервал его секретарь райкома. — Землю для новых совхозов нарезали вы? Так?

— Так.

— Громче, громче!.. Так?

— Так.

Раздался смех. Стесин улыбнулся уголками рта.

— Спрашивается, о каком же еще дополнительном обследовании может идти речь?

— Мы все же опасаемся, всюду ли пахотнопригодные земли. По нашим данным…

— А вы выбросьте свои данные. Плохих земель в природе нет.

Поборов минутное смущение, докладчик стал рассказывать, сколько и какому из новых совхозов отведено земель. Когда он закончил, со стула поднялся Максим Александрович и начал говорить, часто делая остановки.

— Триста тысяч гектаров нас не могут удовлетворить. Товарищ Романов на нас возлагает особые надежды, он считает, что Джасайский район должен стать центром освоения целинных земель в области. Вместе с новыми хозяйствами придется поднять большие площади и старым совхозам. Мы сделали предварительные расчеты, давайте их обсудим… — Он стал называть размеры площадей, заданные для освоения.

— Принимаем! — раздалось с места.

— Ставим птичку, — объявил Стесин.

— Можем больше, — услышал Денисов голос по соседству.

— На сколько больше?

— На три тысячи.

— Отметим… «Заре» предлагается освоить семь тысяч.

— Семь тысяч много, — возразил директор совхоза «Заря» Волошин.

— А ваша цифра? — насторожился секретарь райкома.

— Ориентировочно…

— Э-э, не годится. Этак, пожалуй, и пшеницу придется убирать «ориентировочно».

— Больше пяти тысяч не поднимем.

— Что это: расчеты или умозаключение?

Волошин потряс в воздухе бумажкой:

— Вот здесь расписано все до гектара.

— Это плод канцелярского творчества.

— У меня есть карта почти вот в эту стену. Стоит посмотреть на нее, и вся картина земельных ресурсов совхоза станет ясной. Жаль, я ее не захватил… Нет у нас больше пахотнопригодных земель.

— По карте изучаете массивы, — сказал Стесин. — А не лучше ли пройтись по грешной земле да посмотреть ее своими глазами… Нет у вас единственного: желания нет… Партия нам сказала, чтобы мы все силы направили на быстрейшее освоение новых земель, партия дала нам программу и потребовала безоговорочного ее выполнения. А вы намерены отсиживаться в кустах!..

Мешки под глазами у Стесина стали больше, морщины резче проступили на лбу.

Денисов с возрастающим интересом следил за перепалкой. Он удивлялся тому, как здорово удалось Стесину закрутить машину и как ловко он наступает… Наблюдая за ним, он думал, что где-то уже видел его. Но где?..

Максим Александрович подошел к географической карге, висевшей на стене, широким взмахом руки очертил полукруг.

— В самом деле, район-то какой! Уместится несколько центральных областей да и еще кусочек останется. Целое государство! Сколько же хлеба может дать такое государство! — Оратор сделал паузу. — Хлеб! Что может быть дороже для человека?! Так неужели теперь, когда на нас с особой надеждой смотрит страна, мы ограничимся полумерами, будем латать дыры и нашивать заплаты. Заново надо перекраивать землю, товарищи!.. — Стесин сел.

— Семь тысяч гектаров, Максим Александрович, найдем, — заявил внезапно директор «Зари».

— Ковыль у вас всюду растет? — спросил Стесин.

— Да, конечно.

— А там, где растет ковыль, будет расти и пшеница, — заключил, улыбнувшись, секретарь райкома и закрыл совещание.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Обоз прибыл в Джасай в конце дня и, наполнив поселок гулом моторов, растянулся по одной из улиц почти из края в край.

Новоселы хотели не задерживаясь отправиться дальше. Они уверяли, что в вагончиках можно отлично спать и в пути. Но Истомин объявил ночевку в Джасае. И это тоже не огорчило молодых людей. Они, как по команде, мгновенно рассыпались по поселку, в котором было все ново для них.

Утром степняки шумно и весело готовились в путь. Проводника, обещанного Стесиным, не было. Семен Михайлович начинал беспокоиться.

— Черт те что… Какое направление брать из Джасая?

Он оставил обоз и пошел по улице, чтобы узнать, как выбраться из поселка. Хотя утро только начиналось, встречалось много людей. Но то были новоселы, которые, как и степняки, следовали со станций в совхозы.

— Как пробраться на Тобол? — спросил Истомин первого встречного.

Тот развел руками:

— В Москве я бы мог показать любую улицу.

— Из Москвы, значит?

— Угадали. Едем в «Комсомольский».

Истомин остановил другого молодого человека.

— Извините, я тут первый день, — ответил тот.

— Новосел?

Молодой человек улыбнулся, кивнул головой:

— Он самый…

Приезжие, понятно, не знали района. Но и местные жители не могли рассказать, где расположены земли новых совхозов. Убедившись в бесполезности своих попыток, Семен Михайлович вернулся к обозу. Там он увидел старого казаха и догадался: это, должно быть, проводник, присланный Стесиным. Истомин поздоровался с ним. Худой старик, с черным лицом и седыми висками, в ватном халате, из-под которого выглядывали белые штаны, назвал себя Садыком Алсыбаевым. Он пожал руку директору, полез в карман халата, достал трубку, набил ее, проговорил с расстановкой:

— Ехать далеко. Очень. Не поеду, однако.

— Вот так раз!

Старик стоял, пыхтя трубкой. Черные его глаза разглядывали что-то вдали.

— Дам бутылку коньяка. Может быть, поедешь? — сказал Истомин.

Казах постучал трубкой о большой палец левой руки.

— Буду думать.

— Две бутылки коньяка, — предложил Семен Михайлович.

Алсыбаев слегка покачал головой.

— Коньяк, однако, не пью.

— Не поедешь?

— Айда! — решительно сказал проводник.

— Ничего не понимаю. Отчего же ты вдруг согласился?

— Ехать надо. Стесин велел ехать…

Трактористы и шоферы грузовиков проверяли моторы. А неистощимый на выдумки Букреев развлекал кучку свободных парней.

— Обратите внимание на это здание, — говорил он с важным видом экскурсовода. — На его месте некогда был пустырь. А теперь что? Поднялось отделение милиции. И не напрасно. Основатели его предвидели, что сюда прибудут… — Букреев посмотрел на Дрожкина. — Ну вот, скажем, ты, Коля… Тут райфо. Без нас оно влачило жалкое существование. Чайная… Бабкин уже успел обследовать. Остальных, как бы ни мучила жажда, прошу не спешить. Водки не водится…

Но вот Истомин крикнул:

— Заводи!

Михаил залез в кабину, попробовал педаль ножного тормоза, завел мотор.

Потом вышел, открыл капот, пощупал что-то, проверил уровень масла.

— Дышит, — сказал он, закрыл капот, окатил его водой, широко улыбнулся, — Экипаж подан! — И сел за руль.

Люди тем временем устроились в вагончиках, в кабинах грузовиков и тракторов. Пассажиры газика тоже заняли свои места: Истомин — рядом с шофером, Денисов и Алсыбаев — сзади.

— Пошли, — сказал Букреев, включая скорость, и машина затряслась.

Тут же двинулся обоз и покатил с таким грохотом, будто тронулась вся улица. Минут через пятнадцать миновали редкие окраинные дома с приплюснутыми крышами, камышитовые кошары, широко расплывшиеся в боках, кладбище без ограды, с могильными холмиками, обложенными камнем. Газик вырвался вперед, обоз начал отставать и вскоре скрылся из виду.

2

Ехали среди густого ковыля. Дорога проторена была плохо. Из-под колес срывались мокрые комья земли. Временами колея почти совсем терялась, и тогда водитель убавлял скорость.

— Тут был когда-то караванный путь, — заключил Семен Михайлович. — Прошел однажды верблюд, как ему вздумалось… И вот — трасса.

Проехали километров сорок, и на всем пути встретилась лишь развалившаяся землянка, — вероятно, давно уже заброшенное жилище чабана. Букреев остановил машину, скосил глаза на Истомина:

— Куда?

Перед путниками лежало три дороги, и Букреев не знал, по какой из них ехать. Семен Михайлович повернулся к Алсыбаеву:

— Куда?

— Немножко сидеть надо, думать будем, — сказал старик. Глянул влево, потом вправо. — Наверно, сюда, — помешкав, поправился, — наверно, туда.

— Да-а, довольно точно, — Истомин вышел из машины, достал из полевой сумки карту, начерченную от руки и подаренную ему на совещании в райкоме начальником экспедиции, расстелил на капоте, посмотрел на нее с минуту и махнул рукой влево.

— Влево! — с радостью подтвердил Алсыбаев.

Пришлось дожидаться обоз. И когда он приблизился, двинулись вперед. И снова тянется без конца и края серая, как шкура верблюда, равнина… Стайка испуганных куропаток выпорхнула из прошлогодней травы. Вслед за ними взлетел, шумно взмахивая крыльями, огромный беркут. Тень его побежала впереди машины, пересекла дорогу. Хищник задержался на мгновенье в высоте, огляделся и полетел куда-то в сторону. И опять тихо, недвижно вокруг. Лишь ленивые сурки выползали там и тут из нор, над которыми возвышались небольшие курганчики, становились на задние лапки и с интересом рассматривали пробегающий мимо автомобиль.

Ни населенного пункта, ни всадника, ни пешехода… Да живет ли кто на этой широкой, как небо, скучной земле?

3

А дорога уходила, колеса газика бойко отсчитывали километры, и никто из путников не знал, что ожидает их на следующем перегоне.

— Заблудились, — сказал Букреев, вытирая тряпкой стекло. — Впереди город.

Действительно, вдали в лучах яркого солнца виднелся, неожиданный среди пустынной равнины, будто бы приподнявшийся в воздух, город, призрачный в струящемся мареве. Вокруг плескалось, переливаясь, белое пенистое озеро, от которого — это чувствовалось — веяло прохладой.

Денисов улыбнулся:

— Это мираж.

Все продолжали смотреть молча в лобовое стекло.

— Но там, безусловно, что-то есть, — спустя несколько минут сказал Денисов.

Машина приближалась к городу-миражу, и дома, постепенно изменяя форму, начали на глазах превращаться в причудливых животных.

— Стадо, — заметил Истомин.

— Что же оно, в воде пасется? — усомнился Букреев.

По мере того, как расстояние между машиной и стадом сокращалось, постепенно исчезала и вода. А потом отчетливо обозначились идущие один за другим по степи вагончики, тракторы, грузовики. Теперь для всех стало ясным: впереди обоз новоселов, так же, как и степняки, пробирающихся к своим постоянным местам.

— Бывают же такие наваждения! — рассмеялся Истомин.

Когда обоз обогнали, Истомин велел остановить машину и вылез, Тут же заглох трактор, буксирующий головной вагончик, и из кабины выскочил директор совхоза «Дальний» Коротин, поджарый и подвижный. «Дальний» базировался на станции по соседству с Коскулем, и Семен Михайлович несколько раз встречался с Коротиным, но сейчас сделал вид, что не узнал его, поклонился низко, сказал:

— Салям алейкум, почтенные чужестранцы!

— Алейкум салям, досточтимые странники! — сказал Коротин, низко кланяясь.

— Вроде где-то я вас видел, — проговорил Истомин и с деланным недоумением начал смотреть на Коротина, точно и в самом деле припоминая, где же встречал его.

— И я вроде где-то вас видел, — в тон ему заговорил Коротин. — Обличье что-то уж очень знакомое, особенно нос.

Они с минуту приглядывались один к другому, потом Истомин, как бы удивленный внезапным своим открытием, крикнул:

— Да это же старик Коротин?!

— Ба! Никак Истомин? — в свою очередь удивился тот.

Семен Михайлович кивнул на обоз:

— Эка добра-то нахапали…

Блеснув белками глаз, обросший щетиной, почерневший от пыли Коротин сказал недовольным тоном:

— А вы решили обогнать, чтобы рапорт раньше всех послать. Не выйдет! Протараним…

Они разговаривали, приближаясь друг к другу. Вдруг крепко обнялись и расхохотались. Коротин повернулся к обозу и крикнул в сложенные рупором руки:

— Орлы! Большой привал!

Директора совхозов закурили и долго еще удивлялись необыкновенной встрече в пустынной степи. Под конец, порешив, что земля тесна и что они впредь должны жить в мире, как и полагается представителям соседствующих держав, тепло распрощались.

4

— Да будет ли конец дороге? — проговорил Истомин.

— О-о, — протянул Алсыбаев, — не каждая птица перелетает наши степи. — Старик набил трубку и, усердно запыхтев ею, сказал: — Однако хлеб тут расти не будет.

— А вы пробовали его растить? — спросил Николай Тихонович.

— Я пас скот, — уклончиво ответил Алсыбаев.

На тысячи километров раскинулись земли Притоболья. Но плуг почти не касался их. Даже травы здесь нередко чахнут от недостатка влаги, и тогда чабаны разыскивают корм для своих отар в долинах рек и озер. В начале нашего века в притобольских степях появились истосковавшиеся по земле русские хлеборобы из центральных губерний. Но степи горько обманули их. Одни, без помощи государства, с примитивными орудиями, переселенцы не могли поднять тяжелые почвы, не справлялись вовремя с севом; злые суховеи сжигали не успевшие окрепнуть всходы. Далекий край оставался недоступным для землепашца.

— Спит, спит земля, — вздохнул Семен Михайлович, и Денисов увидел в зеркальце над ветровым стеклом, как настороженно шевельнулись его косматые брови. — Видите, поляна!.. Голая, как моя лысина. Это солончак. Не дай бог, чтобы такие плешины оказались на нашей земле. На засоленной почве ничего не вырастет.

На пути встретилась ложбина, в которой стояла вешняя вода, и Букреев, затормозив машину, проговорил без улыбки:

— Добро пожаловать!

Он хотел двинуться в объезд. Тогда ухмыльнулся и заворчал добродушно Семен Михайлович:

— Адмирал тоже мне, воды боишься!

Букреев вышел, смелю протопал сапогами по ложбине, как бы показывая, что ему-то это нипочем.

— У газика, оказывается, водобоязнь, — с короткой усмешкой произнес Истомин.

Миша сел за руль и с разбегу направил машину в озерко. Не дойдя до середины, она тяжело заурчала, вздрогнула и остановилась. Солонцеватая земля накрепко схватила автомобильные колеса. Несмотря на все старания водителя, вездеход буксовал, не двигался с места.

— Приехали! — бодро сказал Истомин и, сильно наклонившись, начал вылезать из кабины. Денисов снял ботинки, засучил выше колен брюки и тоже вылез.

— А ну, взяли!.. — скомандовал директор.

Грязь из-под колес сразу забрызгала их с ног до головы. Они долго раскачивали и с криком толкали сзади машину.

— Купель что надо, — сказал Истомин, стряхивая с брюк грязь, когда двинулись дальше. — Вот вам и степное крещение…

Наступили сумерки, их сменила белесая ночь, а конца дороге не было видно. Усталые пассажиры молчали; кто-то думал, кто-то дремал. Вдруг заговорил проводник.

— Смотри! — толкнул он Денисова и показал рукой. — Видишь? Скала-верблюд. Однако степь не покорится человеку. Она победила даже верблюда. А верблюд очень сильный. Смотрите!

Все с любопытством оглянулись. В стороне на гладкой равнине стояла одинокая отвесная скала, на вершине которой громоздился огромный каменный верблюд; думалось, он когда-то был живой, взобрался чудом на эту головокружительную высоту, прилег отдохнуть да и окаменел.

— Скоро и Тобол, — сказал Алсыбаев, оживившись при виде знакомой приметы.

Незаметно начался рассвет.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда машина остановилась, Истомин приказал шоферу:

— Сигналь, Миша!

Букреев нажал на кнопку.

— Сильнее сигналь! — кричал Истомин. — Пусть вся степь слышит. Хозяева целинного края приехали!

Он вышел из машины, велел Букрееву подать колышек. За ним вышли остальные. Миша достал из-под сиденья круглое заостренное полено и фанерную дощечку, на которой было написано чернилами «Совхоз «Степной» и ниже более крупными буквами: «Добро пожаловать!». Семен Михайлович прикрепил к колышку гвоздями дощечку, вбил топором колышек в землю.

Вагончики, тревожа покой равнины, подходили один за другим, и когда остановился последний, вдруг стало очень тихо, точно все замерло вокруг. Новоселы выскакивали на траву, медленно отходили и останавливались в молчании. Перед ними расстилалась ширь новых земель. На фоне яркой зари стальной застывшей полосой сверкала река. Ближний берег был каменистым и местами отвесно поднимался над водой, на противоположном низком берегу рос редкий тростник. Степь просыпалась, расточая мягкие запахи трав, все дальше и дальше раздвигая горизонт.

Задвигались, заговорили люди. И удивление, и восторг, и испуг можно было уловить в их словах.

Насколько будет гостеприимной земля, к которой они так рвались?

Коля Дрожкин посмотрел за Тобол, схватился за голову:

— И все это надо поднять?

— А что? — откликнулся Калянс. — Все поля когда-то были целиной. — Он повернул голову, увидел прибитую к колышку дощечку со словами: «Добро пожаловать!», раскинул комично руки, торжественно провозгласил: — Как есть, пожаловали! — Потом выпрямился, глянул вокруг, проговорил серьезно и громко: — Шапки долой! — бросил на землю кепку и восторженно сказал: — Здравствуй, целинная степь!

Маргарита Ляхова раскинула руки, будто хотела обнять степь, громко крикнула:

— Здравствуй, новая жизнь!

Букреев сложил трубочкой у рта ладони, начал наигрывать марш. В ответ ему замычали, напомнив о себе, быки, привезенные из Коскуля в кузове грузовика.

Слышались голоса:

— Сколько земли! Вот она, притобольская степь!

— Комбайны пойдут, как по столу.

— Что же там, за горизонтом?

— Тоже земля.

— Аж дух захватывает!

— И тут жить? — спросила Анисимова.

— Жить? — переспросил, опускаясь на траву дед Андрющенко. — А как же… — Никита Макарович вместе со всеми подался в степь и чувствовал себя своим в семье целинников. Теперь он, как и все степняки, был растроган встречей с новыми местами. — И жить будем, — сказал он, довольно улыбнувшись, — и огурцы с огорода деда Андрющенко есть будем.

Анисимова обвела взглядом горизонт:

— Нет, нет, я никак не могу без леса!

Маргарита закинула голову, начала декламировать, дразня подругу:

— Ни за́мков, ни морей, ни гор…

— Пустоши, — как бы согласился Андрющенко.

— Спасибо, сторона родная, за твой врачующий простор! — закончила Маргарита.

Андрющенко поднялся, взял ком земли, вырытой сурком, стал мять пальцами, передал Горобцу:

— Посмотри, какая она!

Тот машинально взял в руки ком, тут же бросил его. Ему не хотелось ни говорить, ни двигаться, ни смотреть вокруг. Он чувствовал себя маленьким, бессильным среди величественного простора.

По земле проплыла тень. Все посмотрели в безоблачное небо, где плавно, чуть взмахивая крыльями, летел степной орел. Тут же зазвенел, взмыл вверх жаворонок, просвистел суслик, промчался, прыгая на длинных ногах, земляной заяц, затрещали кузнечики.

— Смотрите, тюльпан! — послышался звонкий голос Ляховой. — Еще тюльпан!

Маргарита была в легком летнем платье. Пышные ее волосы пошевеливал ласковый ветерок. Она шла склоняясь и осторожно срывала цветы, точно боялась им сделать больно. Ярко-красные и желтые лепестки тюльпанов манили ее к себе, нескромно выглядывая из серой травы.

А парни уже разгружали машины, раскидывали светло-серые палатки, расставляли походную мебель, вносили свои пожитки. Они делали это с таким веселым возбуждением, какое бывает при всяком новоселье. Сани и тракторы были отведены в сторону. Вытянулись в одну линейку вагончики, выстроилась в ряд батарея полевых кухонь.

Подкрался вечер. Но с улицы никто не уходил. На все лады заливалась гармонь. Над притобольской степью вольно летели волжские, рязанские, воронежские напевы, словно никого не хотел обидеть гармонист.

Валя Анисимова, восторженная, возбужденная, подбежала к директору:

— Можно, мы будем всю ночь жечь костры и петь?

— Только меня от этого увольте, — сказал Семен Михайлович и пошел писать приказ, долженствующий возвестить об основании на Тоболе совхоза «Степной».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Восходящее солнце озарило невиданную картину. Лучи его скользнули по примелькавшейся серой поляне, привычно осветили стеклянную гладь Тобола, а потом, точно удивленные, затрепетали на крышах брезентового поселка, залили светом полный движения и шума берег реки.

Там механизаторы — с непокрытыми головами, иные по пояс голые — чистили и мыли тракторы. Подоткнув юбки, девушки черпали ведрами воду, плескались, оживленно переговариваясь, звонко смеялись. Ровняков сбивал плот.

— Перекур, друзья! — вдруг крикнул Калянс и тряхнул головой. — Встречай гостей.

Все удивленно оглянулись.

— Не успели обосноваться, а уже гости.

К ним ехали два всадника.

На лошади, которая шла первой, сидел высокий с черным лицом и седой редкой бородкой старик с кнутом в руке, в шапке, в ватном халате, в матерчатых туфлях. То был Тактан Турманбаев. Старый чабан рано утром выехал за аул и долго смотрел туда, где раскинулся лагерь «Степного». Он не мог понять, зачем столько людей и машин прибыло на Тобол, и решил выяснить, что замышляют приезжие… Второй всадник — юноша, в брюках галифе и сапогах, в пиджаке, в рубахе с отложным воротником и при галстуке.

Всадники спешились. Их окружили новоселы. Старик присел на корточки и, потирая ладонями колени, смотрел с минуту перед собой, словно прислушивался к чему-то.

— Где самый большой начальник? — покачиваясь, спросил Турманбаев. — Зовите главного, моя хочет говорить.

Но Истомин и Денисов уже подходили к берегу.

— Визит дружбы, — пошутил Семен Михайлович, разглядывая гостей.

Турманбаев поднялся, отвесил поклон. Директор совхоза тоже поклонился. Николай Тихонович протянул руку, поздоровался со стариком, а затем и с юношей. Турманбаев начал что-то оживленно говорить на казахском языке.

— Что там он? — нетерпеливо спросил Истомин. — Кажется, всласть с ним наговоришься. И проводник наш куда-то запропастился, может быть, он бы перевел.

Между тем уже по-русски заговорил юноша:

— Старый чабан желает знать: кто вы, зачем приехали, что будете тут делать?

И это показалось парням очень странным, так как старик только что сам разговаривал по-русски.

— Мы будем создавать большое хозяйство, — ответил Денисов, — построим поселок, распашем землю и посеем пшеницу.

Старик что-то проговорил на казахском языке и, наконец, по-русски сказал:

— Я тут много слышу и мало понимаю.

Денисов хотел сказать о том, как в скором времени изменится степь, жизнь местного населения, но казах опередил его.

— Мы всю жизнь одни жили в степи, — заявил старик.

Тогда Денисов сказал:

— Неужели здесь мало места?

Истомин не мог удержаться от улыбки:

— Готовься, комиссар, к войне.

Снова заговорил старик. И его заинтересованно слушали трактористы.

— Еще скажу, — начал он. — Я видел сон. Бараны услышали шум машин. Собрались на совет. «Все уйдем из степи, — решили бараны… — Не может жить рядом баран и трактор».

Парни расхохотались.

— Вам смешно! — рассердился Турманбаев. — Как же? Говорит глупый старый человек. — Он вскочил на лошадь и, со злостью ударив ее кнутом, помчался от берега.

— Что с ним? — с тревогой спросил Денисов молодого казаха.

— Тактан очень обиделся, — ответил казах, подошел к лошади, взял ее за повод. — О, он очень хороший человек. Когда я еще был совсем маленьким, Тактан позволял мне пасти баранов. И вот я стал чабаном. Тактан — мудрый человек. Он может сказать, когда пойдет дождь, и зимой знает, какие летом будут травы. Но Тактан гордый и упрямый человек.

Молодой казах тоже ускакал.

— Нехорошо получилось, — сказал расстроенный Денисов.

— Полно-те, поделим как-нибудь степь, — ответил Истомин.

2

Полуденное солнце застало директора совхоза далеко от Тобола. Истомин осматривал массивы… Вот он велел остановить машину. Впереди, на залитой солнцем равнине, мелькнули белые впадины.

— Мираж, — высказал догадку Букреев.

Семен Михайлович с сомнением покачал головой:

— Скорее всего печальная действительность.

Михаил протер тряпкой ветровое стекло.

— Гони дальше! — распорядился Истомин. Но спустя несколько минут он проворчал, не поворачиваясь к шоферу: — Куда гонишь? Не на свадьбу едем!

Солончаки! Те самые плешины, которых так опасался… Он каждый раз останавливал машину и огорченно тряс головой, когда встречалась покрытая соляной изморозью, будто выстриженная лишаем, земля.

— Ничего живого, ничего живого, — повторял Семен Михайлович, вглядываясь в солончаковые пятна.

Наконец солончаки стали встречаться реже, а скоро и совсем исчезли. Снова, насколько хватал глаз, расстилалась густая трава.

Но Истомин по-прежнему пытливо и с опаской поглядывал по сторонам.

— Может быть, после дождей соль растает, — высказал предположение Букреев, которому очень хотелось утешить директора.

— В море-то дождь падает? — спросил Истомин.

— Случается.

— Случается? А оно все равно соленое… Мертвая земля! — Директор покачал головой. — Эх, Истомин, Истомин, массивы тебе подсунули, как есть Тришкин кафтан. — Он зло выругался.

Вернувшись на усадьбу, Истомин увидел толпу возбужденных новоселов. Старый чабан Турманбаев верхом на лошади загонял с другого берега в Тобол овец.

— Что вы делаете?

— Мы же берем из реки воду для кухни! — кричали старику новоселы.

Тот угрюмо отвечал:

— Мой река, мой степь…

Несколько парней вскочили на плот, направили его к противоположному берегу. Денисов вернул их. Он не сомневался, что чабан нарочно подогнал к усадьбе отару, — прекрасный водопой был ниже и значительно ближе к пастбищу. Но опасно и вредно осложнять отношения с животноводами.

— Воевать с чабанами не стоит, Николай Тихонович, — мрачно пошутил Истомин. — На земле, отведенной совхозу, много солонцов, — уже деловито заговорил он. — Надо требовать новые массивы. Стучаться в райком, в трест, в министерство. Собирайся, секретарь, в путь. Курс возьмем на Джасай. Дорога теперь знакома, к утру доберемся… Откладывать нельзя. Земля теперь для нас — все!

Солнце, бросая прощальные лучи, снова увидело вездеход в степи. Директор и секретарь парторганизации ехали в райком. Прихватили они и проводника.

— Доставим его восвояси, — сказал Истомин, — а то как бы не заблудился без нас.

Настроение у Истомина и Денисова было под стать настроению мрачноватого казаха. Хозяйственный директор собирался сразу же вывести машины на полевые станы и, как только отойдет почва, начать пахоту, чтобы сохранить в почве больше влаги. И надо же… такая неприятность.

3

В приемной секретаря райкома был тот же самый молодой человек, который дежурил в прошлый раз. Увидев старых знакомых, он забеспокоился, собирался что-то сказать, но затрещал звонок, и молодой человек нырнул в кабинет Стесина. Степняки последовали за ним.

Максим Александрович с недоумением посмотрел на посетителей, поднялся, раскланялся.

— Присаживайтесь, товарищи, вот сюда к столу. Рад вас видеть.

Помощник поторопился доложить:

— Пакет из обкома, товарищ Стесин, на ваше имя.

Стесин склонился над бумагами и, то ли шутливо, то ли недовольно, проговорил:

— Нашли же время кататься.

— Только и дела осталось, — ответил Истомин.

— Что же так?

— Да ведь и заняться-то не знаем чем, — ответил Семен Михайлович. — Землю нам отвели плохую, нельзя на ней сеять.

Секретарь райкома поднял голову, передал бумаги своему помощнику.

— Подготовить к очередному бюро.

Тот вышел из кабинета.

— Не нашлось для нас пригодной земли, — мягко напомнил Истомин.

Стесин вопросительно приподнял брови.

— Просторов мало?

— Не в этом дело… — начал Денисов.

— Чем же вас не устраивает наша земля?

— Солонцы.

Стесин удивился еще больше:

— Так сплошь и солонцы?

— Много.

— А не слишком ли у вас купеческие замашки? Надо учитывать, что у нас земля хуже, чем на юге. — Стесин посмотрел на Семена Михайловича. — Вы ведь приехали с юга?

— И здесь много хороших земель, — сказал Истомин.

— Вот и пашите.

— Не солонцы же.

Секретарь райкома скользнул не совсем довольным взглядом по лицам посетителей.

— Казахи утверждают, что землю будто бы создал бог, а притобольские степи. — дьявол. Я не знаю, вырастет ли вообще что-либо на нашей земле.

— Да уж на солонцах-то, безусловно, ничего не вырастет.

— Я сказал «не знаю», — подчеркнул Стесин.

Семен Михайлович опустил на скатерть свою большую тяжелую ладонь.

— Солончаки — заведомые потери.

— Сами подумайте, — заговорил умиротворенно Стесин, — кто же вам даст другие массивы. Да и время не ждет, пора пахать. Этак можно до осени проторговаться… Массивы утверждены облисполкомом, есть решение.

— Но поймите и наше положение, Максим Александрович, — не унимался Истомин, — не можем же мы на бумаге сеять пшеницу.

— Да чего вы, собственно говоря, хотите?

— Отказаться от земли, — спокойно сказал Истомин.

— Вам головы не жалко? — почти испуганно выкрикнул секретарь райкома.

— Откровенно говоря, жаль, — признался Семен Михайлович.

— Так не занимайтесь демагогией, пашите. Это вам зачтется. А за землеустроителей с вас не спросят.

— Хорошенькое утешение! — фыркнул Истомин.

— Вы что, не доверяете секретарю райкома? — снова вспылил Максим Александрович, но тут же смягчил тон. — Облисполком не согласится менять решение.

Стесин нажал кнопку звонка и, когда вошел помощник, спросил:

— Директор «Зари» пришел?

— Да, — ответил помощник, — ожидает приема.

— Пусть зайдет.

Вошел директор совхоза «Заря» Волошин, которого руководители «Степного» уже видели на совещании в райкоме.

— Уточнили с землей? — поинтересовался Стесин.

— Все излазили, Максим Александрович, нет больше пахотнопригодных земель на нашей территории, — виновато глядя на Стесина, проговорил Волошин.

— Сводки сейчас от нас требуют о поднятой целине, а вы все со своими побасенками. Нет, так дальше не пойдет. Не пришлось бы вам партбилет отдать.

«Сидеть бы еще Волошину в приемной да ждать очереди, — решил Истомин. — А вызвал его сейчас Стесин в кабинет для устрашения. Слушайте, мол, как я расправляюсь с директором «Зари», да мотайте себе на ус».

— Мы прикидывали и так и сяк, не выходит, — оправдывался Волошин. — Зачем, думаем, распахивать пески, ведь в районе в неогляд хороших земель.

— Вся страна поднялась на освоение целины, — с пафосом заговорил Стесин, пропустив мимо ушей слова директора. — Государство выделило для нас деньги. Заводы изготовили для нас машины. Люди оставили города и приехали к нам. Да понимаете ли вы политическое значение этого дела?..

Николай Тихонович подумал, что не сможет теперь сколько-нибудь обоснованно возразить секретарю райкома. Он начинал тревожиться: правильно ли они поступили?

Истомин вдруг почувствовал себя обессилевшим… Нет, он не думал сдаваться, не мог согласиться со Стесиным! Он устал от бесплодной дискуссии. Он не ожидал такого упрямства со стороны секретаря райкома.

— Любой ценой надо взять хлеб, — говорил между тем Стесин. — И в свете этих требований разговоры о непригодности земель — не что иное, как оппортунизм. — Стесин глянул на Семена Михайловича. — А ваши купеческие претензии, ваши попытки отказаться от земли — оппортунизм на практике… — Он передохнул и продолжал с жаром: — Только людям сильной воли, людям, фанатично преданным идее, — по плечу целина. Она требует крепких рук, окрыленного ума, горячего сердца. Здесь без подлинного дерзания ничего не выйдет.

Волошин тяжело вздыхал и с какой-то тоской в глазах смотрел на Стесина. Денисов сидел, задумавшись. Лицо Истомина побледнело, лоб покрылся капельками пота.

— В обком, в обком! — как бы уговаривая себя, проговорил он.

— Куда? — встрепенулся Стесин.

Семен Михайлович поднялся.

— Поеду к Романову поддержку искать.

— Беду найдешь!

— Была не была…

Когда вышли на улицу, Денисов сказал:

— Тяжелый вы человек, Семен Михайлович.

— А ты полагаешь, для себя землю хлопочу? — Истомин усмехнулся. — Самому-то мне… — Он положил ладонь на голову, как бы измеряя рост. — Самому мне всего два метра и надо.

Денисов проводил директора до станции и, не задерживаясь больше в Джасае, выехал в совхоз.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Поезд пришел в тот утренний час, когда служащие учреждений торопились на работу. Можно было с вокзала отправиться на троллейбусе или на такси, но Истомин решил пройтись и полюбоваться городам, в котором был один раз в начале февраля, когда только что приехал в область. Солнце светило по-южному ярко. На деревьях, густо посаженных вдоль тротуаров, распустились зеленые почки, иные уже выбросили листья.

Истомин шел медленным шагом по улице, которая пролегала прямым коридором к центру города, и вынужден был то и дело сторониться, пропуская торопливых пешеходов. Над крышами домов, над широко разбежавшимися садами возвышались заводские трубы, которые в сочетании с островерхими минаретами старых мечетей придавали городу свой неповторимый облик.

Вскоре он увидел Дом Советов — большое здание с великим множеством областных учреждений, направился к нему. Он намеревался встретиться с Романовым, но предварительно наведался к заведующему сельскохозяйственным отделом, кабинет которого раньше попался на глаза. Заведующий выслушал ело, связался по телефону с Романовым, коротко рассказал ему об обстановке в «Степном» и, повесив трубку, предложил Семену Михайловичу подняться на четвертый этаж к секретарю.

Помощник Романова, видимо, был предупрежден о приходе Истомина. Он ничего не спросил у него, молча показал на дверь. Семен Михайлович поправил пиджак, открыл дверь, не рассчитав, сильно захлопнул ее, оконфузившись, бесшумно зашагал по ковру длинного кабинета. Романов поднялся из-за стола, пошел навстречу директору совхоза, пожал ему руку, предложил сесть, сам сел в кресло напротив.

— Рассказывайте, что за беда у вас стряслась.

— Обошли, Николай Михайлович, главным обошли — землей, — сказал Истомин.

Романов задержал на Семене Михайловиче пристальный, изучающий взгляд. Когда-то вот так же и он сидел в кресле на приеме у первого секретаря обкома — тогда он работал в райкоме — очень волновался и с большой надеждой ожидал разговора: «Первый человек в области, он все решит»… Вот с такими же надеждами, вероятно, сидит сейчас Истомин.

А Истомин тревожился… Вдруг секретарь обкома рассердится? Куда, мол, полез, есть же райком, разобрались бы на месте…

— Обошли? — опросил после паузы Романов. — Как же это посмели вас обойти, такого могучего? — Снова спросил: — А не южным ли аршином вы меряете здешние земли?

«Звонил Стесин, жаловался, — догадался Истомин. И, видно, секретарь обкома согласен с ним. — Не знал ты, Семен Михайлович, с какой стороны придут неприятности, — говорил внутренний голос Истомина. — Думал раньше других выехать в поле, быстрее вспахать землю, отсеяться. И вот тебе на!»

— Не могу на солончаках сеять, — проговорил с сердцем Семен Михайлович. — Ведь это заведомо напрасная работа.

— И большие площади засолены? — спросил Романов.

— На наших угодьях большие.

— Кто же вас заставляет на них сеять?

«Стесин не звонил», — пришел к выводу Истомин.

— Облисполком принял решение, — сказал он. — И будто бы эту беду теперь нельзя поправить.

— Решение — бумажка, которую можно переписать.

— Мы с Денисовым заходили к Стесину. Вы, говорит он нам, проявляете оппортунизм.

Романов улыбнулся.

— Значит, он по вас сразу из тяжелой артиллерии, ярлыками. — Николай Михайлович переходил на шутливый тон. — А вы не огорчайтесь. У меня, например, этих ярлыков, как орденов у боевого генерала. Как-то не спал ночью, насчитал без малого два десятка. И ничего, выдержал. — Он сделал короткую паузу, протянул значительно: — Да-а… На пути у нас часто встают бумажки… Был каменный век, был железный, а теперь, выходит, бумажный. Так, что ли?.. Расскажите-ка о беседе со Стесиным.

Сначала Истомин рассказывал подробно, но потом ему показалось, что Романов лишь делает вид, что слушает его, а сам думает о чем-то другом. Он скомкал рассказ, умолк смущенный.

— Это все?

— Пожалуй.

— Значит, Стесин заявил, что у вас антицелинные настроения. Видите? Уж и новый ярлык готов. Когда есть ярлык, остается одно: подогнать под него людей.

Романов поднял телефонную трубку, попросил телефонистку вызвать Джасай, спросил Семена Михайловича:

— Землеустроители еще в районе?

— Да, разбивают массивы на клетки.

Секретарь поднялся, пригласил Истомина подойти к большой карте.

— Покажите, где ваши земли.

Истомин обвел ногтем небольшой кружок.

— А рядом?

— Хорошие, никем не занятые массивы.

— Если их нарезать?

— Будет то, что нужно.

— А как быть с центральной усадьбой?

— Ее надо оставить. Место уж очень хорошее для поселка да и для огородов там замечательная земля.

Прозвучал мягкий телефонный звонок. Николай Михайлович подошел к столу. Истомин поднялся:

— Мне выйти?

— Это как же? Не завершив дела…

Семен Михайлович опять сел. Романов попросил Стесина рассказать о положении в «Степном». С минуту слушал, потом сказал в трубку:

— Сами вы осматривали массивы?.. Отведите «Степному» соседние пустующие земли. Решение мы уж тут сочиним, благо мастеров нам для этого занимать не приходится… Вы утонули в бумагах.

Истомин видел Романова один раз, и теперь, пока он разговаривал по телефону, с откровенным интересом наблюдал за ним. Чуть выше среднего роста, плотный, собранный, говорит энергично, жесты скупые, быстрые… Потом Семен Михайлович стал смотреть в окно. Он видел на фоне чистого неба струи дыма, поднимающиеся из труб заводов, крыши домов, реку вдали, обнявшую часть города, за ней — ровные, уходящие за горизонт поля. На реке, близ моста, взрывали лед. «Готовятся к паводку, — отметил Истомин. — Значит, скоро сев».

— Мы вас вызовем для объяснения, — продолжал Романов. — Теперь слышите? Я так и думал. Снег идет? Вот те раз!.. Тракторы пошлите за землеустроителями.

Романов распрощался со Стесиным, повесил трубку, но с минуту еще стоял… Пожалуй, он излишне погорячился… Николай Михайлович мало знал Стесина, но он хорошо знал другое — как много дел, забот и тревог у секретаря райкома. Он сам шесть лет был на этом тяжелом посту. За все, за все в районе отвечает секретарь райкома… Помолчав, Романов сказал, словно размышлял вслух:

— Закрутился, закрутился Стесин, нелегко ему теперь.

Истомин, слушая его, почему-то почувствовал себя виноватым перед секретарем райкома. Подошел Романов:

— Вот все и уладилось. Землеустроители вас, конечно, задержат. Первого места вам не видать. Но горячку не порите, пусть люди работают спокойно. Есть еще вопросы?.. Тогда на этом и закончим. Со Стесиным вы познакомились…

— Познакомился, — поднимаясь, подтвердил Истомин.

— Когда власть знакомая… легче жить, — пошутил Николай Михайлович и сказал: — Стесин секретарь с опытом, своих сил не пожалеет и вам покоя не даст.

2

На станции Коскуль Истомина ждал Букреев. Семен Михайлович решил не задерживаться. Он торопливо пошел к машине, но путь ему преградила невысокая сутулая, лет шестидесяти женщина, в ватной телогрейке и в старомодных с длинными ушками штиблетах. У ног ее лежали аккуратно сложенные узлы и свертки.

— Не окажешь ли, родной, как мне попасть в «Степной» совхоз? — спросила старуха.

— Да вы зачем туда?

— К старику.

— Кто же он?

— Да ведь откуда вам знать? Трофимом зовут. Трофим Ровняков.

— Вы-то кто?

— Дарья Трифоновна.

— Супруга Трофима Федоровича?

Старуха молчала, видимо, соображая, почему ее собеседник знает Трофима Федоровича.

— Вот как… — улыбнулся между тем Семен Михайлович. — Ну садитесь со мной в машину.

Дарья Трифоновна засуетилась, переложила с места на место один из узлов.

— Али и вправду из «Степного»? Вот ведь оказия-то какая, вот случай-то…

Истомин опросил:

— Простите за любопытство, вы совсем перебираетесь?

— Нет, сынок.

— Чего же багажа-то столько?

— Гостинцы все.

— Ну, это вы ни к чему загружались.

— Сердце-то болит, — затараторила старушка. — Дай, думаю, на всякий случай прихвачу. Как он там живет-то? Не обижают его?

— Нет, нет, мамаша, — коротко ответил Истомин. Ему не хотелось сейчас все рассказывать. Пусть сама посмотрит. Но почему Ровняков не сказал о том, что должна к нему приехать жена? Ведь случайно столкнулись на вокзале. Приняла бы мучений, если бы не встретились.

— Решила внезапно нагрянуть, — как бы разгадав его мысли, сказала Дарья Трифоновна. — Так-то лучше увижу, что к чему..

Букреев погрузил пожитки Ровняковой, машина тронулась.

Спутница оказалась любознательной и словоохотливой. Она стала расспрашивать Истомина, какую он должность занимает в совхозе, куда ездил, есть ли дети… Он отвечал нехотя. Тогда Трифоновна, уже завладевшая инициативой, начала рассказывать о своей жизни. Она говорила о том, какая дружная и хорошая семья была у них с Трофимом Федоровичем. До старости лет они жили с сыном и дочкой и не могли нарадоваться на них, такие они были скромные, послушные да работящие. Сын пошел в отца по плотницкой части. Дочка окончила курсы, стала ученой и работала в лаборатории на заводе. Но вышла замуж.. А тут началась война, сын ушел на фронт и не вернулся.

— Погиб смертью храбрых, — вздохнула Дарья Трифоновна.

— Извините, как Трофим-то Федорович решился оставить вас одну? — спросил Семен Михайлович, вспомнив рассказ Ровнякова о его отъезде из Москвы на целину.

— Я заставила поехать… Слоняется без дела. А тут на новые земли зовут. «Поезжай, — говорю ему, — и пользу всенародному делу принесешь, и денег заработаешь». Он сначала не соглашался, да ведь передо мной не устоишь, сдался. Но комсомольцы все отказывали в путевке. «Мы, дескать, только молодых посылаем». Я уж и надежды потеряла. Но вот как-то он приходит и говорит: «Не поминай лихом, Дарья Трифоновна». «Али на кладбище собрался?» — спрашиваю. «Наоборот, — говорит, — жди писем». «Не с того ли света?» — интересуюсь: Тогда он показал путевку… — Уж так ему не хотелось меня оставлять… — Трифоновна опять вздохнула.

Еще недавно здесь падал снег, а теперь вовсю светило солнце, и от мокрой травы поднимался густой пар. Преодолевая вязкое месиво грязи, разбрасывая его гусеницами, по степи шли со станций тракторы; иные из них тащили за собой прицепы с кирпичом, цементом, лесом… Дарья Трифоновна, видимо, устала, сидела теперь молча. Семен Михайлович стал наблюдать за потоком машин и больше уже ни о чем не расспрашивал свою спутницу.

Когда он приехал на центральную усадьбу, Анисимова передала ему две телеграммы, несколько часов назад доставленные попутным трактором из Джасая. Телеграммы находились в пути больше недели.

«По сведениям бюро погоды, — предупреждал трест, — в области ожидается резкое понижение температуры. В большинстве районов похолодание будет сопровождаться снегопадами и ветрами. Проведите необходимую подготовку».

— Все ясно, — сказал с усмешкой Истомин, — а главное, своевременно.

Другая телеграмма была из Министерства совхозов. Начальник главка грозно запрашивал о площадях поднятой целины: Истомин прочитал и с досадой плюнул.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

После мокрой прохладной погоды, как бы наверстывая упущенное, жарко светило солнце. Все повеселело вокруг: и степь, и небо. Земля дохнула теплом. Еще больше распустил свои душистые усики ковыль и переливчато играл ими на легком ветру, словно мела над степью поземка.

Как быстро летит время!.. Уже отпраздновали степняки Первое мая, уже получили первые письма на Тобол. В одной из палаток установили рацию, и многие сообщили родным и близким свой адрес. Брезентовый лагерь теперь имел более или менее обжитый вид. В нем были свои кварталы жилых и служебных палаток и вагончиков. И люди чувствовали себя в поселке привычно, будто всегда жили тут.

Землеустроители заканчивали нарезку для «Степного» новых массивов. Руководители совхоза радовались: земля замечательная, без единого солончакового пятнышка.

Настроение в лагере было приподнятое, он жил нетерпеливым ожиданием начала пахоты. Почти все вагончики вывели на полевые станы, и они маячили там одинокие, как сторожевые катера в море. Механизаторы обкатывали тракторы, перегоняли их на участки. Новоселам хотелось скорее испытать свои силы.

Рано утром Истомин выехал в степь. За его столом сидел Николай Тихонович и проверял списки тракторно-полеводческих бригад.

Контора помещалась в самой большой, с десятью маленькими оконцами, палатке близ Тобола. Часть ее, отгороженная брезентом, была занята медпунктом… Что-то отщелкивал на счетах Битюгов, стучала на машинке за маленьким столиком, поставленным у входа, Валя Анисимова.

Бурным был этот день!.. Не успел Николай Тихонович пробежать глазами по спискам, как в палатке неожиданно прозвучал сердитый голос Дрожкина.

— Я принципиально ставлю вопрос! — с трудом переводя дух, выпалил парень. С белесыми, как метелки ковыля, прядями на голове, в больших кирзовых сапогах, в черной сатиновой рубахе с длинными рукавами, из-под который чуть виднелись кончики пальцев, с хмурым лицом, он казался каким-то очень нескладным.

— Говори толком, — потребовал Николай Тихонович. — Ты о чем?

— Не буду больше с быками возиться, не буду! — еще больше насупившись, заявил Николай. — Не смотрите, что я маленький. Хрущеву жалобу напишу.

Дрожкина назначили в бригаду Калянса, но пока рассчитывали использовать его в качестве водовоза. Смешным он был в своем гневе, этот рязанский паренек!

— Видишь ли, Коля, тракторы еще не все пришли, — начал успокаивать его Денисов. — И трактористам-то иным придется пока возить воду да дрова колоть.

— Все дразнят меня, как на посмешище приставили к скотине.

— Я тебя буду иметь в виду на прицеп, ты у нас в резерве.

— Определенно в резерве? — Дрожкин оживился, незнакомое слово обнадежило его.

— Определенно! — улыбнулся Николай Тихонович.

— Только не обманывайте.

— Ладно, иди, готовься к отъезду на стан…

У входа остановились супруги Ровняковы и в один голос поздоровались. Николай юркнул между ними и скрылся. Денисов пригласил Ровняковых к столу. Те поблагодарили и сели. Помешкав чуть, Трофим Федорович сказал:

— Трифоновна вот желает погостить у вас.

— Старик уж очень просит остаться с ним до осени, — поправила та. — Приставьте к какому-либо делу.

— Поступайте уборщицей в контору, работы тут не ахти уж много, — предложил Денисов.

Но старуха проявила неожиданную прыть.

— Окурки собирать? Нет уж!

— Может быть, поваром на стан?

— Это мне сподручнее, — согласилась Трифоновна. — Хоть шефом в ресторане не была, но думаю, что справлюсь. — Она рассмеялась. — Не ручаюсь за вкус, а горячо будет.

Только успели уйти Ровняковы, налетел, словно ветер, Калянс.

— Зачем нам дали этого в шляпе-панаме? Он испортит всю бригаду.

Денисов догадался, что речь идет о Бабкине, но сказал:

— Да нет у нас вроде бы таких.

— А тот клиент, битый Букреевым.

С терпеливым упорством Николай Тихонович стал убеждать Калянса, что механизаторы должны повозиться с Бабкиным, повлиять на него, подчинить его коллективной воле.

— Не уговаривайте, Николай Тихонович, не могу, — возражал Калянс.

— Как это «не могу»? — не отступал Денисов.

— Бригада не согласится.

— Перевоспитаете.

— Этого капиталистического пережитка перевоспитать? Право, забавно.

— Слушай, Ян! Вы сделаете хорошее дело, и от этого выиграет бригада и все мы. Пойми, вы не только вспашете землю, но и человека на ноги поставите. Все будут о вас говорить — вот какой сильный коллектив.

— Он и на прицепе-то никогда не сидел, — немного смягчился Калянс.

— Так поучите.

Калянс только махнул рукой с досады:

— Принудительный ассортимент!

Анисимова отложила работу и внимательно слушала разговор, переводя взгляд то на Калянса, то на Денисова. Она хотела что-то сказать, но появился директор, и обратилась уже к нему.

— Направьте меня, Семен Михайлович, в бригаду.

Истомин, будто не слышал ее, сел на табуретку у окна, сказал Николаю Тихоновичу:

— Землеустроители вбивают последние колышки, пахоту можно начинать.

Денисов заметил, что Анисимова чем-то расстроена, спросил ее об этом. Но девушка не ответила.

А расстраиваться ей было отчего. Ведь Бабкин уезжает из поселка. Прощайте встречи!.. И она загрустила, глаза потускнели, мелкие морщинки собрались под ними.

После того памятного первого свидания в Коскуле Валя часто встречалась с Арнольдом и привязалась к нему. Ролик, как называла она Бабкина, сначала относился к ней внимательно и не скупился на нежные слова:, которые так много доставляли радости девушке. Но в последнее время Валя с тревогой стала замечать холодок в отношениях Ролика к ней. А теперь он и вовсе остыл и, казалось, даже избегал мимолетных встреч. Вчера Валя, перепечатывая описок бригады Калянса, увидела фамилию Бабкина и весь день сидела за машинкой подавленная. Но к вечеру Бабкин пришел в контору, назначил ей свидание, и девушка сразу же повеселела.

А сегодня она снова терзалась раздумьями. Встретив ее, Бабкин сказал, что испытывает крайние затруднения. Смущаясь, Валя предложила ему денег. Он взял сто рублей и тут же ушел… Она старалась отогнать сомнения, утешить себя. Но Арнольда не будет в поселке…

— Пошлите в бригаду Калянса на любую работу, хоть прицепщицей, — сказала она Истомину.

Неожиданная просьба Вали удивила директора, но он охотно пошел ей навстречу: в толе люди нужнее. Он решил во время сева обходиться без машинистки и предложил Анисимовой быть учетчицей.

Радостный блеск вспыхнул в глазах девушки. Не говоря больше ни слова, она тут же ваялась перепечатывать список бригады Калянса, чтобы включить в него свою фамилию.

Заглянул в палатку Букреев, забрал у Николая Тихоновича доставленные из Джасая газеты и пошел, как он сказал «вести политическую работу в массах». Недавно Миша был избран секретарем комитета комсомола и теперь вместе с руководителями совхоза готовил армию молодежи к большому наступлению.

2

Когда «Степной» только что перебрался на Тобол, Денисов поручил проводить читки газет Битюгову. Бухгалтер с усердием взялся за это дело. Он ходил по палаткам и читал передовые из газет, а также те статьи, в которых шла речь о высоких и сложных материях. Новоселы не слушали его. Он сначала хотя и огорчался, относился к этому терпеливо, потом начал жаловаться Денисову и, в конце концов, окончательно обидевшись на слушателей, вовсе отказался от поручения. Тогда его сменил Букреев, слушателей у которого всегда было вдоволь. Он шел в палатку, брал в руки первую попавшуюся газету и, не обращая внимания на дату, начинал с последней страницы.

— Жулики в универмаге! — объявлял он с задором и читал заметку. Затем он пробегал глазами по последней странице другой газеты, провозглашал с подъемом: — А вот еще одно происшествие под заголовком «Убийца расстрелян»…

Однажды он вот так же пришел к парням в палатку и, достав из-за голенища сапога какую-то старую кость, повертел ее перед глазами недоумевающих слушателей.

— Соображаете?

Слушатели, не соображали. Букреев положил экспонат на видное место.

— Это кость снежного человека. Слыхали о таком?

— Я читал что-то, но думал брехня, — признался добродушно один из слушателей.

— Не брехня! — твердо возразил Букреев. — Все газеты шумят о нем. Нельзя, выходит, нам без этого человека. Вот слушайте, я вам прочитаю самую свежую заметку.

Он прочитал рассказ о том, что будто бы бродят где-то похожие на зверей снежные люди. Будто бы видели их. Но тем, кто пишет, встречаться с необыкновенными людьми не удавалось. Рассказ заканчивался вопросом: есть ли на самом деле снежные люди?

— Ты-то, Миша, где взял кость этого человека? — спросил пораженный Дрожкин.

Агитатор серьезно ответил:

— За этим человеком много лет охотились ученые и журналисты. Он убежал от них в наши степи. Куда же дальше?

— А что, Миша, тот человек чай к тебе приходил пить? — спросил, не улыбнувшись, Калянс.

— Нет, он не дождался меня, умер от тоски, — так же серьезно ответил Букреев. — Кости только и остались…

Узнав об этой беседе, Денисов упрекнул агитатора:

— К чему только ты балаган устраиваешь…

— Чтобы заинтересовать, — ответил Михаил.

— Кость-то где взял?

— За палатками… Думаю, ребро верблюда.

Николай Тихонович потратил немало усилий, поправляя Букреева. Сначала он помогал Михаилу подбирать наиболее интересные информации из внутренней и международной жизни страны, затем понемногу приучил читать корреспонденции и небольшие статьи на наиболее важные темы. В конце концов тот отлично освоился с газетным листом и брал из него самое интересное и необходимое.

…Сегодня Букреев прочитал передовую из областной газеты, посвященную освоению новых земель, и несколько международных сообщений, рассказал о планах подъема целины, о задании на первый день, напомнил об обязательствах, взятых в соревновании с совхозом «Дальний», и объявил, кто по решению комитета комсомола будет отвечать за выпуск боевых листков и «молний».

3

Вечером новоселы собрались на танцевальной площадке. Но вот раздались удары о рельс, привезенный завхозом из Коскуля, и смолкла радиола. Люди потянулись к палатке на самом берегу Тобола. Начинался концерт.

Артисты прятались за брезентом палатки. Зрители подходили, обступали сооруженный Ровняковым помост, заменяющий сцену. Большинство стояло. Лишь немногие сидели на траве поодаль, на табуретках, принесенных с собой. На помост вышел Букреев. Перед ним было все население поселка. Никогда еще ему не приходилось выступать перед такой массой людей. Огромная яркая луна висела над горизонтом. Линии палаток уходили от сцены, а дальше лежали, тающие в белесых сумерках, просторы… Букреев был в белой рубахе с распахнутым воротом, в серых брюках и в таких блестящих ботинках, что Дрожкин, стоящий у помоста, не удержался и на виду у всех пощупал их. Михаил теперь казался стройнее, выше ростом.

— Да это же Букреев! — поразился кто-то.

Другой крикнул:

— Давай, Мишка!

— Внимание! — попросил Букреев и помедлил, оглядывая зрителей. — Начинаем концерт. Выступает ансамбль песни и пляски города «Степного». Первым номером нашей программы… Наш ансамбль состоит из одного баяниста, товарищи.

Смех заглушил слова конферансье.

— Пока, товарищи! — уточнил Букреев. — Итак, первым номером нашей программы… соло на баяне.

Денисов стоял с Истоминым поодаль от сцены и слышал, как рядом перешептывались девушки.

— Кто он?

— Тракторист из нашей бригады.

— Странно, никогда не видела.

— Он только что приехал.

Баяниста сменила группа парней и девушек. Поощряемые одобрительными возгласами зрителей, они лихо плясали, пели частушки о целине, о том, что добровольцы обязательно покорят ее.

— Хорошо! — тихо сказал Денисов.

— На сцене-то бойки, — шепнул Истомин.

Когда сцена освободилась, из-за палатки выпорхнула в летнем платьице и неслышно поднялась на помост Маргарита Ляхова.

Букреев поднял руку:

— Прославленная трактористка и не менее прославленная артистка притобольских степей… Маргарита Ляхова!

Она застенчиво улыбнулась, начала с волнением, как бывало у себя в клубе МТС, читать:

Чуден Днепр при тихой погоде…

— Говорят, уже два года работает трактористкой, — с волнением прошептал девичий голос.

И другой тоже шепотом:

— А я первый раз поведу трактор. Ой, как же это страшно!

Снова первый голос:

— Я тоже раньше не работала на тракторе. А завтра уже в степь…

Букреев с веселыми прибаутками объявлял очередные номера. Но вот он появился с гитарой, уже как актер, сел на табуретку и объявил, что исполнит вальс «Оборванные струны». Закончив, он выждал, когда стихнут аплодисменты, нерешительно сказал:

— Я мог бы еще сыграть, романс могу. Не знаю его названия, но хороший романс.

Ему ответили:

— Играй!

Он сыграл и опять ждал чего-то. Тогда очень внушительный голос выручил его:

— Хватит, Миша.

Букреев, ничуть не обидевшись, поднялся и объявил:

— Мария Павловна Руднева!

Он сделал это с особым удовольствием, так как Руднева по его просьбе и подготовила сегодняшний концерт.

Мария Павловна была чуть выше среднего роста, в белой по-украински вышитой кружевами блузе, в юбке бежевого цвета, на голове ее покоились темно-русые, аккуратно уложенные в узел тяжелые косы. Ее красиво изогнутые брови поднялись. К ней склонился Букреев, и она что-то шепнула ему. Тот объявил:

— «Тройка».

И в тишину просторов полилась песня. Мария Павловна пела мягким грудным голосом, сдержанно и в то же время с большой душевной силой. Глаза ее то останавливались на зрителях, то устремлялись куда-то вдаль.

Истомин взял за рукав Денисова:

— Кто она?

— Как же ты, директор, не знаешь своих людей!.. Фельдшерица. Приехала неделю назад.

— Припоминаю… — сказал Истомин. — Как-то просила у меня машину съездить в Джасай за медикаментами. Отказал.

— Эффектна? — спросил Денисов.

— Не то слово, — возразил Истомин, — совсем не то.

— Обрати внимание, какая она вся одухотворенная.

— Кто у нее муж-то?

— Погиб на фронте, сын — тоже.

В это время на Рудневу упал пучок яркого света. Семен Михайлович повернулся:

— Машина!

— Да! — сказал Денисов. — Кто же это?

— «Победа» секретаря райкома, — заключил Истомин. — Стесин приехал. Пойдем встречать.

Машина остановилась неподалеку от толпы новоселов. Из нее вышел секретарь райкома, торопливо поздоровался с руководителями совхоза, глянул на сцену, сказал восхищенно:

— Не дурно! — Тут же быстро повернулся к директору. — Весело живете…

— «Не нагнать тебе бешеной тройки», — неслось со сцены. Стесин с минуту смотрел на певицу, потом хлопнул ладонью по папке:

— Давно уже здесь место вашему рапорту о начале пахоты.

Папка была из замечательного нежного хрома; такими теперь щеголяют все уважающие себя служащие областного и районного масштабов. «В ней, наверно, уютно и тепло рапортам», — подумал Истомин. Ему пришла озорная мысль: «Объявить по всей стране облаву, собрать подобные папки и сдать их в переделку на обувную фабрику. Сколько детских ботинок можно сшить!».

— Вот так-то, — заметил Стесин. — В своей несостоятельности расписались в первые же дни.

— Послезавтра начнем, — пообещал Истомин.

— Пахать или рапорт составлять? — ядовито спросил Стесин. Он был явно не в духе, и это не ускользнуло от внимания руководителей «Степного».

— Пока не могли пахать, товарищ Стесин, не было же земли, — сказал Николай Тихонович. — Землеустроители еще на массивах.

— На счет земли пытаетесь списать свою неорганизованность. Не выйдет! — Максим Александрович не скрывал своего раздражения. Он сердито глянул на Денисова. — Для партийного работника нет слова «не могу». Учтите, отныне существует одно мерило нашей работы — массивы поднятой целины. И от этого никуда не уйти: или орден получишь, или партийный билет отдашь!

Наступило молчание.

Слышно было, как Букреев сказал, что программа исчерпана. Но зрители подняли сильный шум.

— Выступи, Миша, в своем постоянном репертуаре, — требовали они.

— Покукарекай или полай!

И Букрееву пришлось уступить. Он заявил, что будет изображать разную живность, какая водится в Притоболье… Слушатели смеялись, дружно аплодировали и долго не отпускали его со сцены. А Дрожкин, искренне восторгавшийся изобретательностью своего товарища, не только сильнее всех хлопал в ладоши, но и взвизгивал от удовольствия.

Когда окончилась художественная часть, председатель рабочкома зачитал приказ директора совхоза о начале полевых работ. К подъему целины «Степной» приступит послезавтра. Из толпы послышался голос Дрожкина:

— Горим желанием!

Директор приказывал:

«День начала подъема целины считать ежегодным праздником «Степного». Каждый год в этот день подводить итоги достигнутого, устраивать массовые гулянья, проводить спортивные состязания».

Зрители с шумом расходились от помоста.

— Намерены ночевать, Максим Александрович? — спросил Денисов у Стесина.

— Секретарю райкома некогда спать, — отмахнулся Стесин, — ему придется, как угорелому всю ночь метаться по степи. А почему некогда? — Максим Александрович переходил на высокие ноты. — Потому что он думает о чести района. Много ночей не будет спать секретарь райкома. А для чего? Чтобы золотом засверкали цифры на досках показателей, чтобы гордо зазвучали имена героев целины, чтобы слава Притоболья загремела по всей стране! — Стесин передохнул, понизил голос. — Ради этого стоит не спать. В областной газете на днях будет опубликована сводка по подъему целины. Район должен быть где-то там наверху колонки. Это дело нашей чести. Я думаю, тысячи три гектаров надо указать и вам в рапорте.

— Но у нас ни гектара не поднято, — сказал, будто оправдываясь, Истомин.

Стесин в упор посмотрел на него:

— Этого требуют интересы большой политики. Наших сводок ждут в обкоме, в ЦК. Мы обязаны порадовать своими первыми сообщениями страну. А для таких масштабов, как наши, тысяча-другая — пустяки. К тому же аванс обяжет вас, если угодно, заставит подтянуться.

— Нет, нет, не могу — запротестовал Истомин.

Лицо Стесина передернулось.

— Какая политическая близорукость! Ну, вот что, рапорт завтра должен быть в райкоме. Иначе не избежать вам крупного и неприятного разговора на бюро. Будьте здоровы! — Уже распахнув дверцы машины, сказал: — От большой политики уходите.

Машина сорвалась с места и помчалась мимо палаток.

4

Известие об отъезде на полевые станы взбудоражило новоселов. Отныне они будут жить в степи отдельными группами, еще дальше от железной дороги, от населенных пунктов… Спать никому не хотелось. Одних смущали новые дали, и они загрустили, вспомнив родные города и села. Других пугала разлука: когда-то теперь они встретятся с друзьями?

Букрееву хотелось встретиться с Маргаритой. Но он ее не нашел. У палатки сидел Коля Дрожкин.

— Не спишь? — спросил Букреев.

— Как видишь, — важно ответил Коля.

Миша сел рядом с Дрожкиным.

— Ты что, ждешь кого?

— Вот еще… А кого мне ждать? — Николай думал, вот сейчас его дружок начнет, как обычно, балагурить, расскажет какую-либо смешную историю. Но Михаил молчал. Дрожкин спросил его: — Ты что это, Миша, воды в рот набрал?

Букреев положил тяжелую руку на плечо Николая.

— Скажи, Коля, ты любил когда-нибудь?

— И сейчас люблю, — неожиданно ответил Николай.

— Это кого же?

— Маму.

— Эх ты, голова садовая… А мне не везет.

— В чем не везет-то?

— Да так, в одном деле.

— Знаю, поссорились, — догадался Дрожкин. — И заключил рассудительно: — Всякое бывает.

До их слуха донеслась песня. Неподалеку девушка с грустью пела: «Снова замерло все до рассвета…».

— А ведь это ее голос, — сказал, неловко подмигнув Букрееву, свободный от любовных мук Коля Дрожкин. — Ждет.

— Чей голос? — будто бы не понял Букреев. — Ты про что?

— Ладно, ладно, будто не знаю.

Букреев поднялся:

— Ну, Коля, я пойду.

— Ну ясно, иди…

— Рита! — крикнул вскоре Букреев.

Девушка остановилась.

— Что? — Лицо ее, освещенное луной, вспыхнуло.

— Пройдемся по берегу, спать еще рано, — сказал он неуверенно — боялся, что Рита откажется.

Но она ответила просто:

— Пойдем…

Маргарита легко и свободно ступала по траве, чуть шелестевшей под ее ногами. Слева шел Михаил, с трудом подлаживая свою размашистую походку к ее мелкому шагу. Остановились на берегу. Маргарита села на камень, поджала ноги, обняв колени руками, и от этого стала какой-то маленькой и уютной, проговорила восторженно:

— Ночь-то какая! — Рита взяла за руку Михаила. — Нет, ты погляди, какая она! Слышишь, как тихо стало?

— Разве тишину слушают? — изумился Михаил.

— Ах, Мишка! — со вздохом сказала Рита. — Зачем ты такой?

— Какой?

— Без фантазии…

Букреев завороженно смотрел на Маргариту, а она, не дав ему опомниться, говорила:

— Мама больше всего остерегала меня от неосторожной дружбы, боится, не обидели бы. Может быть, ты разбойник? Сколько уже с тобой встречаемся, а я о тебе ничего не знаю. Рассказывай о себе! Ну! — приказала она. — Рассказывай о своей жизни. Да чего ты молчишь, тебе скучно со мной?

— А что рассказывать?

— Ну ладно, я пойду.

— Рано еще.

— Тогда рассказывай… расскажи о своем детстве.

— Что бы такое вспомнить? — задумчиво сказал Михаил.

Вокруг было тихо. Яркая луна освещала степь, проложив на ней серебряную дорожку. Где-то прокричала птица, и снова тишина. Покоренный этой тишиной и волнующей близостью той, что была дороже всех, Михаил, наконец, начал.

Говорил он медленно и тихо, словно вспоминая вслух.

Жил в небольшой деревушке Калининской области. Отца не помнит. Мать умерла, когда ему было десять лет, а сестренке Маше — шесть. Страшное тогда было утро. Проснулись, а мать не встает с постели, смотрит открытыми глазами, но ничего не говорит. Поплакали, поплакали с сестренкой да и решили идти к дяде в Вышний Волочек. Взяли с собой кошку, ломоть хлеба и пошли. Стояла осень. Когда уже начало темнеть, увидели мельницу. Спохватились, что хлеб весь съели. Насобирали в поле колосков, чтобы сделать из них на мельнице булку. Мельник расспросил, куда это путь держат малыши, оставил на ночлег у себя и дал в дорогу хлеба. Кошку они забыли на мельнице и очень жалели ее. Сестренку Миша больше тащил на спине. Но она все равно плакала. Так они шли еще половину дня. Потом их нагнал грузовик, и шофер взял детишек к себе в кабину. Шофер не мог узнать, где в Волочке живет их дядя, и сдал маленьких пассажиров в милицию. Оттуда их направили в детский дом… Началась война, и девочек вывезли куда-то, а потом эвакуировали и их, мальчишек.

— Вот и пошел я по свету… и до Тобола добрался, — закончил Михаил.

— А сестренка? — тихо спросила Маргарита.

— Так и не мог найти сестренку…

С минуту молчали. Вот она повернула голову, увидела за Тоболом огонек.

— Смотри, Миша, какой яркий! В-о-о-н далеко.

Рите захотелось отвлечь Михаила от печальных воспоминаний.

— Смотри, смотри, еще!.. Да не на меня, туда. Может быть, там костры разожгли. Всегда было темно — и вдруг костры. И там тоже жизнь. И дальше — жизнь. Наверно, сидят у костров люди, поют песни, либо мечтают. Огонь… Это же так замечательно! Он всегда манит к себе. Смотришь, думаешь, и будто вырастают у тебя крылья. Вот и сейчас. Гляжу я, а мысли летят, летят, и хочется сделать что-то большое, большое. Подняться бы да полететь, как птица.

Она вскочила, запрокинула голову, раскинула руки. Михаил тоже поднялся, крепко сжал ее плечи:

— А я не пущу!

— Чудак ты, Миша! К огоньку полетела бы.

С высокого неба по-прежнему светила яркая луна, окруженная толпой звезд. Маргарита сказала мечтательно:

— Вот и степь уснула. Небо-то какое! Бездонное. И все в звездах. А звезды смотрят на нас.

— Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне — дна, — с чувством продекламировал Михаил.

— Ой, Миша, так ты же влюблен!.. — весело выкрикнула Рита. — О звездах говорят влюбленные. Об этом и в книгах пишут.

— Так и ты говорила о звездах.

— А я нарочно.

Михаил смутился, умоляюще посмотрел в глаза Риты.

— Давай помечтаем, — сказала она. — Знаешь, Миша, когда я думаю о том, что создадим в степи, то мне почему-то чудятся огни. Будто мы идем и зажигаем их. Закрою глаза и вижу: сияют они всюду, разгораются все ярче и ярче и много их, как звезд.

— Ишь ты, какая огневая… — восхищенно сказал Михаил, любовно глядя в одухотворенное лицо Маргариты.

— Ну, а ты-то как представляешь себе будущее? — тормошила Рита своего друга. — Зажмурь глаза… Что видишь? Зажмурил?

— Да.

— И что ты видишь?

— Тебя.

— Крепче зажмурь. Ну, теперь, что видишь?

— Все равно тебя вижу.

— Да ну тебя, Миша.

— Не могу, как ты, летать, земля не пускает.

— Мечтать-то ты можешь? Ну, окажи, какой ты представляешь целинную землю в будущем..

— Мечтаю я так, Рита, — начал Михаил. — Вижу дорогу. Я же шофер. Так вот, тянется по степи дорога. Весна. Утро. Сначала дорога узкая и пустынная. Но вот она становится шире. По ней иду я, ты и еще много таких же…

Мы пашем землю, строим дома, садим деревья. Солнце поднимается все выше и выше. Уже виднеются поселки, города, зеленые сады, широкие нивы. А по дороге бегут машины с хлебом с поднятой целины.

— Я слышала, будто у каждого человека должна быть своя главная дорога и, если он выбрал ее правильно, она приведет его к счастью.

— А знаешь, дороги часто сливаются, если им по пути.

Рита смущенно глянула на часы.

— Чего-то прохладно стало. Пойдем!

Ночь уходила. Утро, подкрадываясь, разливало над степью несмелый свет, гасило звезды.

— Завтра на стан, — сказал Михаил.

— Завтра уже наступило… Доброе утро! — Маргарита закинула голову к небу и прокричала в бездонную высь: — Здравствуй, утро новых земель!

Вдруг она вырвала свою руку из руки Михаила и со всех ног бросилась бежать. Потом она остановилась и издали крикнула:

— До свиданья, Миша-а-а! — И побежала дальше.

Букреев смотрел, как легко она бежала, как уменьшалась и таяла вдали ее фигурка. Он постоял еще немного и тихо пошел в поселок. «Степной» еще не спал.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

На следующий день «Степной» перебирался на полевые станы. С утра новоселы свертывали палатки. Одна за другой машины с грузом и людьми уходили с центрального поселка. Весь день Истомин провел на ногах в горячих утомительных хлопотах.

А в полночь директор поднял Букреева, и они вместе с Денисовым выехали на полевой стан бригады Калянса.

Ночь была лунная. След, проложенный тракторами, отчетливо обозначался в ковыле. Кругом лежала равнина, спокойная и таинственная от освещения, какое бывает в час, когда ночь слабеет, а утро робко заявляет о себе чуть-чуть начинающим светлеть высоким небосклоном: не ночь, но и не день и даже еще не рассвет…

Показалось озеро.

На берегу его у самых камышей стояли два вагончика и три палатки. Это бригадный стан.

Из трубы вагончика, в котором разместилась кухня, шел дым; заботливая повариха тетя Даша готовила завтрак.

Перед вагончиком был насыпан песок, стояла скамья и бадья с водой. У входа висели две таблички. На одной было написано: «Много пыли на дороге, много грязи на пути, вытирайте чище ноги, прежде чем в вагон войти». Другая призывала: «Не пищать, не хныкать!». Рядом с вагончиком возвышался щит со словами, написанными крупными буквами:

На просторах целины Крепко помнить мы должны: В поздней вспашке — смысла мету! Будет урожай высок, Если вспашем землю эту Только в самый ранний срок.

Появился Калянс, поздоровался с Истоминым и Денисовым, сдерживая волнение, пообещал через пять минут быть в их полном распоряжении. Он пошел на кухню, вернулся оттуда с кружкой горячей воды и, устроившись на ящиках с консервами, глядя в осколок зеркала, начал бриться. Потом умылся, пригладил волосы, с наслаждением закурил.

Последняя ночь перед пахотой… С волнением и затаенной тревогой степняки ожидали рассвета. Многие не спали. Медленно плывущая луна, казалось, в последний раз озаряла с высоты нетронутые ковыльные просторы.

Группа новоселов, подогреваемая желанием скорее повести тракторы, толпилась на лужайке. Истомин и Денисов присоединились к ним. Механизаторы оживленно разговаривали.

— Гляди, ребята, луна никак уходить не хочет.

— На первой скорости ковыляет. Взять бы ее на буксир.

Подошел бригадир, достал из кармана часы:

— Пожалуй, Семен Михайлович, время подъем объявлять.

— Поднимай, — сказал Истомин.

Рассвет все больше и больше давал знать о себе. Какое это удивительное зрелище! Солнца еще не видно. Показались его красноватые блики, зажгли край небосклона, и запылал он багровым пламенем, рассыпая багрянец по траве, сонной глади озера. Но вот наступает момент, когда большое ярко-оранжевое светило торжественно всплывает, бросая на землю свои лучи. И все оживает окрест… Стайка гусей, шумно взмахивая крыльями, поднялась с озера, взяв направление на север. Высоко в небе показался орел. Он парил минуту-другую, озирая с высоты свое степное царство, потом скользнул на крыло и стремительно помчался вниз. Выпорхнули из травы и тут же скрылись в ней перепуганные куропатки, подняли крик на озере чайки, каким-то чудом оказавшиеся в Притоболье. Вышел из камышей и, утвердившись на длинной ноге, меланхолически озирался аист…

Калянс пошел в вагончик.

Люди спали беспокойно, казалось, что уснули они только-только. Некоторые подняли головы. Калянс сказал, не повышая голоса:

— Пора, друзья!

Тут же затрещал будильник, и обитатели вагончика в одно мгновение оказались на ногах. Они натягивали сапоги и ботинки, шли умываться.

Выходили на улицу парни и из палаток. На полевом стане сразу же стало шумно.

Наступил, наконец, день, которого так ждали.

Дрожкин привез от старого заброшенного колодца, обнаруженного неподалеку от стана, бочку воды, и вместе со всеми, волнуясь, ожидал начала работ. Тетя Даша, неловко держа в руках топор, рубила для кухни доски от ящиков. Николай вызвался ей помочь.

— Компот за мной, Коля, — сказала Дарья Трифоновна.

— Да я так ведь, я привычен, — застеснявшись, ответил он.

— Как армия, к бою готова? — спросил Истомин бригадира, когда тот снова показался на улице.

— Можно идти в наступление, — ответил Калянс… — Но… есть один дезертир.

— Кто?

— Бабкин, будь он неладен. Подсунули работничка. И уговаривал, и грозил, а он не хочет подниматься, да и все. Когда только человеком станет?

— Пойдем, комиссар, — сказал Истомин Николаю Тихоновичу и обратился к Калянсу: — Веди, Ян.

Бабкин лежал на кровати в палатке.

— Такое дело доверили, а он… — сказал Калянс, крикнул на Бабкина: — А ну, вставай! Я с тобой цацкаться больше не буду, выгоню — и все!

Бабкин потянулся:

— Пошел ты…

Вмешался Денисов:

— Ты что, Бабкин, как не стыдно?

— А мне только речей и не хватало, — откликнулся Бабкин. — Давай, давай, секретарь, толкай речу, тебе за это деньги платят.

— Такой день, а ты… — с тоской и горечью выговорил Калянс.

— Даю десять минут на сборы, — сказал Истомин, с трудом одерживая накипавшую ярость. — Пойдем, Николай Тихонович!

Прошло десять минут, Бабкин из палатки не вышел. Семен Михайлович подозвал Дрожкина:

— На прицепе справишься?

— Мальчишки голоштанные и те ходят за трактором, — насупившись, ответил Николай.

— Ты что же, не согласен? — удивился директор.

— Какое не согласен…

— Иди вместо Бабкина.

— Есть вместо Бабкина!.. На трактор к Рите?

— К Рите.

— По ко-о-ням! — весело закричал Дрожкин и помчался прочь.

Один за другим механизаторы шли к шалашу, сооруженному из камыша, над входом которого висела табличка: «Ресторан «Шумел камыш». Калянс на правах хозяина пригласил директора и секретаря к столу:

— Прошу чайку!

Букреев и Дрожкин тоже вошли в шалаш. Михаил тут же примостился к столу. Дрожкин стоял, неловко переступая с ноги на ногу.

— Садись, Коля, — пригласил Калянс.

— Да я успею.

— Садись, садись.

— Ладно уж, — снисходительно согласился Николай. Он был очень растроган предложением директора. Есть ему не хотелось. Всем своим существом он стремился скорее сесть на прицеп, и ему казалось, что сейчас они теряют напрасно время. От волнения пришло чувство жажды.

Букреев первым взялся за кружку, сказал разочарованно:

— Совсем холодный.

Николай, обрадовавшись этому, залпам хлебнул горячего чаю, ошалело замигал глазами. Букреев рассмеялся, сказал назидательно:

— Не надо жадничать.

Торопливо позавтракав, вся бригада направилась к границе участка, где строго и торжественно, как перед парадом, стояли тракторы.

Подтянутая и стройная, легко шагала Маргарита Ляхова. Она была в темно-синем комбинезоне с широким отложным воротником и засученными рукавами. Узкий поясок перехватил ее тонкий упругий стан. Собранные в узел пышные волосы она спрятала под нарядную пеструю косынку. Степное солнце уже положило нежно-коричневый загар на ее лицо.

Рядом с ней шла Анисимова в зеленом берете, в канареечно-желтой блузе, расписанной лепестками неестественно больших цветов. За девушками важно шагал, широко ставя ноги, светловолосый Коля Дрожкин.

К Маргарите подошел Букреев. Она спросила его с рассчитанной небрежностью:

— Идет мне комбинезон, Миша?

Он глянул на ладную фигуру Риты:

— Шикарно.

— На первую борозду иду, Мишка!

Калянс, свежевыбритый, возбужденный, носился от трактора к трактору, полы его пиджака раздувались, и от этого казалось, что он не ходит, а делает разбежку, чтобы взлететь. Денисов внимательно следил за юношами и девушками. Он видел опытных, надежных трактористов и прицепщиков и среди них зеленых первогодков. Одни из них подходили к машине привычно, как к порогу собственной квартиры, другие — с невольной робостью. Вскоре трактористы скрылись в кабинах.

Вот поднялся на небольшой курганчик, сооруженный сурками, Истомин, посмотрел на часы и взмахнул белым флажком, как это делают на аэродромах.

И загудели моторы…

Тракторы шли, врезаясь стальными лемехами плугов в веками нетронутую землю, и беспредельная даль наплывала на них. Гул моторов то замирал, то усиливался. Гоны тянулись на несколько километров. Люди со стана видели, как тракторы, постепенно уменьшаясь в размерах, становились совсем крохотными в огромной степи.

— Миша! Иди же сюда! — кричала радостно взволнованная Маргарита Букрееву, стоявшему у края участка. — Посмотри, как я проложила первую борозду.

— Хорошо, Рита! — кричал в ответ Букреев.

— Чернозем-то какой!.. Теплый да ласковый.

А солнце поднималось все выше и выше над степью, раздвигало горизонт, будто торопилось готовить массивы для пахарей.

Сидя в кабине, Ляхова неотрывно смотрела в безбрежность наплывающих просторов. Ей хотелось быстрее вести трактор, и она очень жалела, что дизель был пока с ограничителем. На прицепе находился Дрожкин. Он с восхищением глядел по сторонам и с таким важным и серьезным видом держал штурвал автомата, что можно было подумать: только он один на всем свете и может управлять столь хитрой техникой. Знай наших! У него было удивленно-восторженное отношение и к земле, и к машине, и к своим обязанностям.

Он внимательно следил за плугом, очищал его от корневищ и слипшихся комков земли, регулировал глубину вспашки. Ему надо было обязательно отличиться, оправдать доверие директора.

Жирные пласты земли текли черными ручейками вслед за плугом, терялись вдали. Но вот течение их оборвалось; вздрогнув, заглох мотор.

— Что с ним?! — тревожно спросил подбежавший к кабине Николай.

Маргарита повернулась, увидела расстроенное его лицо:

— Простите, виновата! — улыбнулась она, но тут же глубоко вздохнула и озабоченная тем, что теряет время, призналась изменившимся голосом: — Никак в толк не возьму, что с ним… Закапризничал. — Нервничая, сжав губы, Маргарита проверяла двигатель и злилась на себя. Вот ведь какая неприятность. Недосмотрела чего-то. А так надо спешить, пока земля мягкая. Вон как печет… Но что же делать с мотором? Человек заболел или устал, его можно попросить: «Давай еще немного поднатужься». А трактор не попросишь… Все, казалось, она отдала бы теперь, чтобы пошел трактор.

— Дай-ка я помогу, — приставал к Маргарите Николай. — Я знаю мотор-то лучше тех, кого учили в вагончике. В эмтээсе, бывало, устанет тракторист, с похмелья ли придет: «Коля, веди трактор!» — и садишься за руль. Я вырос с трактором…

Наконец, Рита сказала обрадованно:

— Все в порядке!..

Анисимова сидела в вагончике и графила тетради для учета, изредка поглядывая в открытое окно на далеко разбежавшиеся по степи тракторы. Тетя Даша хлопотала на кухне. Заметив, что трактор Ляховой остановился, Валя забеспокоилась, а когда машина снова пошла, девушка так вскрикнула от радости, что Трифоновна с испуганным видом прибежала справиться, уж не стряслось ли чего-нибудь.

Закончилась смена. Ляхова стала вытирать машину. А Коля снял сапоги и, засучив брюки, пошел босиком по пахоте. Он радовался и кричал Рите:

— Ты пощупай, какая она мягкая. Перина!

Маргарита в ответ тихо смеялась. Сдавая трактор сменщику, она жаловалась так, точно гордилась этим:

— Руки устали, ой-е-ей!..

2

Вечером на стан приехали на газике Букреев и Ровняков.

Когда машина уже остановилась, Трофим Федорович попросил Мишу посигналить и только после этого вышел. Букреев приехал по поручению Истомина за сводкой, а Ровняков прибыл работать водовозом.

Неподалеку от вагончика, у стены которого стояли удочки, висела сетка и нанизанная на веревку рыба, горел костер. У огонька на скамейках сидели трактористы дневной смены. Тут же находился бригадир. Через плечо у него было перекинуто полотенце, он только что вернулся с озера. Перед Калянсом на табуретке лежал лист бумаги, в руках бригадир держал карандаш, но не писал, сидел задумавшись. Тетя Даша убирала посуду после ужина. Тут же слонялся Дрожкин.

Букреев присоединился к парням.

Дарья Трифоновна, увидев мужа, удивленно всплеснула руками:

— Да ты-то что катаешься, старый?

— Я сюда временно, — громко сказал Ровняков. — Скоро уеду, буду строить. Отгрохаю тебе домину, вернешься из степи — пожалуйте, Дарья Трифоновна, квартирка вам готова. Поставили меня главным по строительству. Приходит директор: так и так, Трофим Федорович, не откажитесь, нет у нас другого такого человека. Ладно, говорю, чего уж там, выручу… Однако пойду, старуха, посмотрю вагончик.

— Как? — спросила Дарья Трифоновна, когда Ровняков вернулся.

— Хорошо, — ответил Трофим Федорович, поглаживая усы. Он остался доволен порядком. Душевая установка действовала. Постели аккуратно заправлены. В углу стоял радиоприемник. На полке, приделанной Ровняковым, лежали баян, патефон, шахматы, домино, стопочка книг. — Хороший порядок, — повторил Трофим Федорович.

— Для чего и приставлена, — удовлетворенно проговорила Дарья Трифоновна. — У меня времени хватает и обеды варить, и за порядком наблюдать. Трактористы — в поле, а я за уборку быстренько.

Трофим Федорович направился к огоньку, он вспомнил, что захватил из конторы телеграмму Калянсу. Подошел, сел, передал бригадиру телеграмму.

— Депеша-то от кого? — спросил Ровняков.

— Да вот задачу жена задала, — раздумчиво проговорил Калянс, перечитывая телеграмму.

— Или что случилось?

— Родилась дочка. Жена спрашивает совета, как назвать.

— О, с тебя причитается, Ян! — воскликнул Букреев.

— Вот именно, — поддакнул Ровняков. — И первая борозда, и ребенок…

— Но какое же имя дать? — опросил Ян, сдерживая радостную улыбку.

Все придвинулись к нему поближе.

— Жить-то она будет здесь? — поинтересовался Дрожкин.

— А то ж…

— Значит, хорошее имя должно быть. У меня маму зовут Пелагеей.

Ян промолчал.

— Можно назвать так: Стратосфера, — предложил Букреев.

— Что-то не слыхал такого.

— Это я сам придумал. Я знал девочку, которую звали Легендой. Наверное, у одной на всем свете такое имя и есть.

— Нет, нет, не подходит, — отверг Ян.

— Можно, конечно, что-либо более модное, вот тебе на выбор: Эллен, Мэри, Мари…

Калянс чертыхнулся.

— Неподходящие имена, — и обратился к Ровнякову: — Назовем дочку так, как зовут вашу внучку.

— Петькой зовут, внук у меня.

Калянс беспомощно развел руками:

— Напишу, пусть сама выбирает.

Подошла к костру Маргарита. За ней появилась Валя, села рядом с подругой. Вечер был удивительно хорош. На небе загорались звезды. С озера крадучись ползли туманы и таяли в тревожно и тихо шуршащих камышах. Вдали виднелись факелы тракторов. Пылал костер, и искры, как светлячки, летели от него.

Спать не хотелось. Все шутили, рассказывали небылицы, смеялись. На Дрожкина большое впечатление произвели земляные зайцы. С детским восторгом Коля говорил:

— Ноги длинные, хвосты белые, услышит трактор и прыг, прыг.

— А ты с прицепа и за ним… — подтрунил Букреев.

— Маргарита, — позвал Калянс. — Что это у вас трактор давеча остановился?

— Стояли-то минут пять, — ответил за трактористку Коля.

— Свежего воздуха, должно быть, не хватает, загрипповал.

Дрожкина рассмешило сравнение машины с человеком.

— Чему смеешься? Вы бы шубой мотор прикрыли. Видели, как казахи спасаются от жары?

— Он кнутом привык пользоваться на своей водовозной двухлитражке, — хихикнула Анисимова.

— А ты молчи, попугайчик зеленый! — обозлился Дрожкин. — Истомин знаешь что сказал? Все, говорит, зеленое в траншеи на силос. И тебя туда же.

— Шея что-то болит, — сказала Ляхова, желая переменить тему разговора.

— Влюбилась в прицепщика, — засмеялся Калянс, — все на Николая поглядывала.

— А что же Ролька, где он теперь? — тихо спросила Анисимова.

— Рита, давай боевой листок, — попросил Букреев.

Маргарита принесла из вагончика боевой листок, и он пошел по рукам. На листе бумаги был нарисован юноша, очень похожий на Бабкина. Он, сильно сутулясь, шел по ковылю, а на него грозно наступал могучий трактор. Под рисунком было написано: «Не по пути!»

— Смотри на своего Ролика и радуйся, — сказал Дрожкин, передавая листок Вале.

— Я расскажу вам притчу, она касается нашего Бабкина, — заговорил Калянс. — Так вот… Жил один ленивый мужик. Пахать землю и сеять хлеб ему не хотелось. Голодал, голодал он и просит своих товарищей: «Вы похороните меня живьем». А тут идет сосед с мешком. «Не хороните его, у меня сухари есть». — «А они у тебя моченые?» — спрашивает ленивый. «Нет, — отвечает сосед, — не моченые». — «Ну, тогда хороните».

Сердце Николая радостно билось. Он-то уж лениться не будет. Коля размечтался… Приедет, посмотрит на поля Истомин, спросит: «Кто на этом участке пахал?» Ему ответят: «Ляхова и Дрожкин». — «Не ошибся, — скажет, — в выборе»…

— Пора на покой! — сказал Калянс. А сам вскочил на мотоцикл и помчался к пахарям ночной смены.

Скоро лужайка опустела. Только долго еще одна стояла Валя Анисимова и будто искала глазами кого-то.

3

Подъем целины… Это больше, чем просто пахота. Разбуженная степь начинала новую жизнь. Поднимая целину, люди прокладывали борозду в будущее. Нет, не могли они оставаться равнодушными к происходящему…

На другой день девушка — почтальон «Степного» — отправила с шофером попутного грузовика в Джасай письма для пересылки их оттуда адресатам. Новоселы торопились поделиться своими чувствами с родными и близкими.

Дорогая мамочка!

Сегодня мы начали пахать целину. Посмотрела бы ты, что делается!.. Поля большие, как небо. Всюду тракторы. Они гудят, а мне чудится, будто земля песни поет. И птицы поют, и душа! Солнце сегодня такое ласковое… Оно смотрит с неба, а мне кажется, вся страна смотрит на нас.

Какая же сегодня красивая да нарядная степь! Директор сказал, что этот день будет праздником, каждый год будем все собираться, петь песни, говорить о прошлом и будущем и мечтать… Ой, мамочка, знала бы ты, какой дорогой подарок я получила. Открыла ящик с инструментами, а там записка. И от кого? От пионеров из нашего Киева. Они пишут, что трактор, на котором я работаю, сделан из металла, собранного их руками. Прочитала и чуть не разревелась. Дорогие киевские малыши, и вы пашете вместе со мной целину!.. Мама! Люди здесь добрые и веселые. Напрасно ты беспокоилась, никто меня не обижает. Прицепщик смешной такой! Ухитрился уже выпачкаться в мазуте и всем хвастается, что работает на тракторе… Письмо со стана на центральную повезет Миша Букреев, он шофер на директорской машине. Он тоже читал письмо от киевских пионеров. Говорит, надо ответить им от имени комитета комсомола и звать их после окончания школы на целину. Когда поедут, посылай с ними привет. Целую тебя, мамочка, крепко, крепко. Мамочка, мне хочется сказать тебе… нет, хочется крикнуть всем: я счастливая!

Твоя Рита

Вандочка!

Ты и представить не можешь, где я сейчас и на кого похожа. Скука ужасная и я стала ужасной. Ни кино, ни клубов, голая степь да сурки. Посмотрю на себя в зеркало: боже мой! На лице вместо пудры пыль, а от стильной прически и следа не осталось… Сегодня нам приказали пахать, «предоставили честь» проложить первую борозду в целине. Представляешь? Кругом ужасно грохочут тракторы, а я хожу за ними, меряю землю. Вообрази: иду по целине в узких брючках… Ой, драма в пяти действиях и семи картинах! А все здесь только и говорят о пахоте целины, моя подружка тоже. И она веселая, будто не работает, а танцует под радиолу… Беру слова обратно. Ведь так с веселыми лицами танцевать не модно. А она веселая и все веселые… Скажу тебе, Вандулька, по секрету, есть тут один мальчик. Чудо! Зовут его Роликом. Если бы ты видела! Представь, пишет любовные стихи и знается со знаменитостями. Когда вернемся в Москву, он познакомит нас с народными артистами. Как он говорит… заслушаешься! Ты, наверно, уже влюбилась в него.

Вандочка! Напиши мне, что носят сейчас девочки в Москве. Подробно, подробно. Представь, прихожу с первой борозды на стан, а на дверях вагончика висит объявление: «Кабинет красоты. Косметические советы и наставления по модам дает королева тобольских мод Анисимова». Я сказала тем заборным писателям, что они ужас как провинциальны, и сорвала вывеску. Представь, повесили другую. Вот концерт по заявкам! Говорят не оставим в покое, пока не снимешь свои дурацкие штаны. Я говорю, что в Москве такой костюм считается последней модой, а они смеются. Вот я уж и не знаю, может быть, такие брючки вышли из стиля? А дни здесь длинные, длинные. Жду вечера и все думаю о московских подружках и о Ролике, его и во сне вижу. Посылаю знойный поцелуй из далеких целинных степей.

Ужасно твоя Валя Анисимова

В то время, как Букреев вез со стана на центральную усадьбу письма Ляховой и Анисимовой, Истомин сидел один в вагончике и писал письмо в Грозный — первую свою весточку с новых земель. Судьба не обошла Семена Михайловича друзьями, но он не любил писать личных писем, У него никого не осталось из семьи: жена умерла во время войны в эвакуации, единственного сына убили на фронте. Он писал в Грозный агроному совхоза, с которым когда-то работал и дружил.

Дорогой друг!

Только что вернулся на центральную усадьбу. Изрядно устал, мотаясь по степи, но спать не могу, на сердце у меня хорошо и мне хочется поговорить с тобой.

Наконец-то мы начали пахоту. Перед этим шла «война» за землю, вероятно, самая глупая из всех известных войн. Но все это позади. Земли у нас много, земля хорошая. Разверни перед собой географическую карту. Найди на ней город Оренбург. От него иди на восток. На границе с Казахстаном увидишь реку Тобол. Там-то и расположены наши владения.

Теперь закрой глаза и дай волю воображению. В неоглядных зарослях ковыля затерялся полевой стан. Раннее утро. Как перед боем стоят тракторы. И вот я подаю команду… Друг мой, подумал я в тот миг о тебе, хоть бы на минутку ты оказался рядом со мной. Хоть бы на минутку! Я смотрел, как плуги резали землю на ровные ленты, переворачивали в борозды, и видел ожившими свои планы и замыслы: видел над вспаханной целиной тяжелые колосья пшеницы, буйную зелень парков, красивые солнечные поселки.

Сидя в кабинах тракторов, молодые люди радуются, что участвуют в великом деле обновления земли, хотя и не думают о подвиге, который совершают. А в это время матери и отцы с надеждой и волнением следят издалека за своими сынами и по-родительски гордятся их первыми шагами на целине. Узнают о наших успехах рабочие заводов и скажут: не напрасно создавали машины для новых земель!.. Верю, наступит день, мы подведем итоги, и Родина щедро отметит подвиг своих сынов.

Дорогой мой друг! Еще никогда я не был так молод, никогда жизнь мне не казалась столь полной надежд. Это же удивительно — наблюдать, как меняется земля под твоими ногами! Ты можешь еще, говорю я себе, нести большую ношу. Дорога не гладкая. Но хорошо идти по земле, когда знаешь куда. И ноша не кажется тебе тяжелой…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

А Бабкин?

Он ворочался на голой полке в пустом вагончике на центральной усадьбе, чувствовал себя усталым, жизнь ему не казалась уже такой простой и веселой, как вчера или даже сегодня утром.

Утром, когда трактористы ушли со стана на пахоту, он оделся и минут двадцать слонялся около вагончика. Увидев быков, оставленных Дрожкиным, подбежал к ним, взобрался на бочку и стал бить животных падкой. Быки, однако, не двигались с места. Он слез с телеги, взял в руки веревку и, напрягая силы, злясь, потянул их. Волы упирались. Тогда Бабкин с ожесточением хлестнул веревкой по мордам животных, пошел, медленно передвигая ноги, на центральную усадьбу. Он шел мимо черных длинных, но пока еще узких полос пашни по ковылю, высокий, худой, сгорбившийся.

Часов через пять он изнемог от жары и ходьбы, прилег отдохнуть и уснул. Проснулся в конце дня, услышав грохот грузовика. Машина шла в Джасай. Шофер взял его в кабину и высадил близ поселка, в том месте, где дороги из «Дальнего» и «Степного» сливаются в одну магистраль.

Арнольд пришел в темный и тихий поселок, показавшийся теперь очень уже неприветливым, и заглянул в палатку, в которой жил до выезда на стан. Там не было ни одной кровати. Тогда он направился в вагончик. Укладываясь спать, пожалел, что продал пальто, которое теперь можно бы было подложить под бока. Спал он плохо, разговор с руководителями совхоза вывел его из равновесия.

2

Проснувшись, Бабкин отправился в столовую-палатку. Она почему-то была закрыта. От этого стало еще более одиноко и грустно. Куда пойти? Поселок словно вымер. Тут ему пришла мысль: в конторе должен находиться добродушный и словоохотливый бухгалтер Битюгов. Он ускорил шаг и, притворяясь веселым, беззаботным, бодро вошел в контору.

Битюгов только что вернулся с прогулки. Сильно желая похудеть, бухгалтер теперь каждое утро совершал походы по степи. Он устал и сидел, отдуваясь, за столом. На брезентовой перегородке, делившей палатку надвое, четко выделялась бумажная вывеска «Медпункт». Бабкин поздоровался с Битюговым, кивнул на перегородку.

— Фельдшерица уехала по бригадам, — сказал Битюгов. — «Чего, — говорит, — мне тут делать, все люди на пахоте».

— Молодцом ты выглядишь, — сказал Бабкин, решив поиграть на слабостях Битюгова, чтобы расположить его к себе.

— Что? — спросил бухгалтер.

— Похудел, помолодел.

Битюгов задержал взгляд на Бабкине, попросил:

— Повтори, Арнольд, как ты сказал?

Бабкин повторил.

— А ты правду говоришь?

— Правду, — не моргнув глазом, ответил Бабкин.

В это время появился Горобец.

— Постой, постой, — ухватился за него Бабкин. — Ты же закладываешь поселок. Без магарыча не обойдешься.

— Это само собой, — улыбнулся прораб.

Тут лицо Битюгова преобразилось, он сказал виновато Бабкину:

— Директор приказал больше не начислять тебе зарплату. — Бухгалтер, видимо, только сейчас вспомнил об этом. — Понимаешь, что-то там у тебя не получилось на пахоте.

— Беру на стройку, — заверил Горобец. — Будешь возглавлять ударную бригаду.

— А с зарплатой-то как? — спросил Бабкин.

— Ну уж тут положение меняется, — ответил, пожимая плечами, бухгалтер. — Будешь работать, будет и зарплата.

Битюгов занялся своими делами. Горобец вскоре ушел. Бабкин остался в палатке и с тоской смотрел в окно. Желание у него было одно: убить как-то до обеда время. И случай помог ему.

В контору вошел человек лет тридцати, без головного убора, в зеленой куртке, с фотоаппаратом через плечо. Он поздоровался с бухгалтером и Бабкиным.

Фотокорреспондент областной газеты Барабаш поинтересовался, где директор, помычал озабоченно, спросил:

— А здесь, в поселке, можно сейчас найти живого целинника?

Битюгов показал глазами на Бабкина:

— Только из бригады. Правда, сейчас, кажется, собирается да строительстве работать.

— Ударную бригаду предложено возглавлять, — скромно уточнил Бабкин.

— Это интересно, — заметил Барабаш и достал из кармана куртки блокнот и автоматическую ручку. — Позвольте задать вам несколько вопросов.

— Интервью для прессы, — понимающе отметил Бабкин.

— Вроде. Я сделаю снимки и развернутую подпись «Рассказ покорителя целины».

Корреспондент спросил фамилию собеседника, записал, задал вопрос:

— Что вас заставило ехать?

— Сердце…

— Что? — испугался корреспондент.

— Приехал по велению сердца.

— Интересно, — отметил Барабаш, осторожно попросил: — Расскажите, как ехали, как встретила новая земля.

— Ехали дружной, спаянной семьей, рвались к горячим боевым делам. На станциях всюду оркестры, приветствия, цветы.

— Очень интересно, — опять сказал корреспондент… — Расскажите о своих личных переживаниях.

Тут Бабкин придал лицу выражение крайнего смущения, потупил глаза, проговорил нехотя:

— Что же о себе? Ничего особенного, как все.

Барабаш предложил Бабкину пройтись по поселку:

— Вы будете вспоминать, рассказывать, а я щелкну кое-что. — Он думал, что целинник стесняется бухгалтера.

Действительно, на улице Бабкин разговорился, да так, что корреспонденту уже не приходилось, как это нередко случалось в его практике, вытягивать клещами из собеседника каждое слово.

— Трудности? Спрашиваешь, дорогой товарищ. Как же, трудности были да еще какие! Приехали, воют метели, волки, медведи.

— И медведи?

— И медведи! Но мы не испугались… Вот тут ничего не было. Голая степь. Смотрим, спит старушка вечным сном. Ну, а нам ее надо разбудить. И начинается, как в газетах. Звезды, искры костров. Такое творится… Никогда не забуду… Потом начались суровые трудовые будни, а вчера — первая борозда на целине.

— Так и запишем, — проговорил корреспондент, точно угрожая кому-то. Улыбнулся про себя: «Умный парень, понимает, что нужно для печати!»…

— Вот вы приехали сюда, никого нет… — снова заговорил корреспондент, но его прервал Бабкин:

— Ни единой души! Жизнь в палатках, ночевки у костров, песни, гармошка и боевые друзья.

Барабаш спохватился:

— Вы уж извините, что я вас задерживаю. Вот вы будете возглавлять бригаду на стройке… Интересно, как вы представляете будущее поселка?

Глазами, полными восторга, Арнольд посмотрел вокруг.

— Что будет? От одной этой мысли перехватывает дыхание.

— Минутку! — предупредил Барабаш. — Я вас щелкну. Строитель стоит на фоне палаток и смотрит в будущее.

Бабкин замер, устремив взгляд маленьких светло-серых глаз вдаль.

— Еще один вопрос, — сказал корреспондент. — Среди вас оказались такие, которые испугались трудностей, не оправдали доверия, не хотят работать?

— Единицы. — Бабкин вспомнил об обеде. — Мне пора, время теперь у нас горячее.

— Беседа очень, очень интересная, спасибо, — с чувством поблагодарил Барабаш. — Я буду здесь не меньше недели, надеюсь, встретимся еще.

— Всегда рад, ты хороший парень.

— Ты тоже мне понравился, — перешел на «ты» и корреспондент.

Они крепко пожали друг другу руки. Уже на ходу Бабкин крикнул:

— Не забудь, товарищ, имя. Запиши: Арнольд! Арнольд Бабкин!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Метрах в пятидесяти от вагончиков и палаток, на открытом месте, Ровняков сколотил стол: врыл в землю столбы, прибил к ним доски. Этот стол назвали кабинетом директора совхоза. Здесь было несколько табуреток для посетителей, рядом с ними — прибитая на колышке каким-то шутником табличка: «Курить не воспрещается».

За этим-то столом и сидел теперь Семен Михайлович. Перед его глазами лежал поселок: вагончики, палатки, за ними груда строительных материалов, поодаль цистерны для горючего… Совхоз еще не приступил к сборке жилых домов, пекарня временно помещалась в землянке, не было пока столовой и бани. О строительстве их Истомин уже не раз говорил с Горобцом, теперь намеревался еще раз побеседовать, чтобы сдвинуть в конце концов дело с мертвой точки.

Любивший точность, директор, поджидая прораба, начинал злиться… Не за горами зима. Почти на тысячу человек надо подготовить жилье. Не в палатках же зимовать. Но беспечный Горобец и не собирается приступать к строительству.

Заглянул к столу Денисов и сказал, что хочет воспользоваться газиком, съездить в ближнюю бригаду, Истомин задержал его.

— Что будем делать, Николай Тихонович? Убежден, что Горобец не потянет стройку. Да и желания-то у него никакого работать нет. Балласт. А тут, как на войне, никому нельзя быть в стороне от битвы, тем более командиру.

— Пожалуй, Ровняков больше пользы принесет, — сказал Денисов.

Показался Горобец. Он шел в соломенной шляпе, в белых брюках и белом кителе, мрачно сверкая темными стеклами защитных очков. Истомин скривился, будто ему наступили на ногу. Посмотрев на безразличное небритое лицо прораба, спросил жестко:

— Так как же решаем со строительством бани?

— Без проекта строить нельзя, — как заученное, выговорил Горобец, присев к столу. — Я уже заявлял вам об этом.

Истомин снова устало поморщился:

— Но проекта нет.

— А я что? Проектбюро? — отбивался прораб.

— С вас ответственности никто не спросит, директор узаконит строительство приказом, — вмешался было Денисов.

— Зачем строить? Так-то оно спокойнее, — снова заговорил Истомин. — Отдыхайте, Игорь Емельянович, лечите насморк. Воздух прекрасный, солнца много. Курорт! А на стройке, чего доброго, еще костюм можете испачкать.

— У культурного человека костюм всегда должен быть чистым, — с нагловатой назидательностью изрек прораб.

— Откладывать строительство бани и столовой никак нельзя, — бегло взглянув на Горобца, сказал Истомин секретарю партбюро. — Снарядим завтра же людей заготавливать камыш и глину. Думаю, что за неделю возведем столовую. А другую группу направим на карьер, разрабатывать камень для бани. Как, Николай Тихонович, одолеем?

— Ну, а вы чем же намерены заниматься? — спросил Денисов Горобца.

— Я отлично знаю свои обязанности, — огрызнулся Горобец.

Истомин покачал головой.

— Ступайте, Игорь Емельянович, наслаждайтесь поэзией степей.

Горобец вскочил, сверкнув черными очками, круто повернулся, сбил табуретку.

— Постойте! — задержал его Истомин. — Мы с вами не до конца объяснились.

Горобец остановился.

— Игорь Емельянович, в моем отношении к вам чего-то не хватало, ну теплоты, что ли. Сейчас у меня есть желание поговорить с вами по душам… Хватит бездельничать. Садитесь-ка на волов, пока парни заняты пахотой. Без дела какая же жизнь?

Горобец приподнял шляпу: дескать, высоко замахнулся!

Тогда Семен Михайлович сказал:

— Ну, пора и честь знать! Пожили беззаботно на целинных харчах — хватит. Собирайтесь да в путь. Как это? Была без радости любовь, разлука будет без печали.

Горобец хотел что-то сказать, пробормотал «я», но далее уже не осилил ни единого звука, натянул шляпу на глаза, шагнул, споткнулся о сбитую им же табуретку и пошел к вагончику… Он не любил своего дела и сменил уже много строек. Оставлял их без сожаления, был уверен, что примут в любом месте: выручал диплом инженера. Со временем он утвердился в мнении, что более или менее безмятежное существование ему обеспечено… Уезжая на целину, Игорь Емельянович ничем не рисковал. Он не имел семьи, а на стройке, с которой уходил, его не держали. Он не прочь бы пожить на Тоболе, но только без забот. Горобец решил, что можно выиграть время, если держаться с апломбом, создавая впечатление, что у него есть какая-то сильная поддержка сверху… Но теперь — он убежден был в этом, — время перестало работать на него, пришла пора уезжать…

2

Было так тихо в тот солнечный полдень, что, казалось, все живое притаилось от нестерпимой жары, ожидая вечерней прохлады. Истомин возвращался с полей на центральную усадьбу, чтобы передать в трест сводку о пахоте. Шла она хорошо. Над целиной веяло радостью первой победы. Ощущение этой радости не оставляло в этот день директора.

Вот он далеко впереди, в переливе призрачных волн марева, увидел женщину. «Кто бы это мог быть? Плетется одна-одинешенька». Но что это? Сердце у него обожгло, точно полоснули по нему чем-то острым. Впереди шла Мария Павловна…

Вчера уже поздно вечером, когда Истомин и Денисов собирались уснуть, фельдшерица Руднева пришла в вагончик и, отказавшись от предложенного стула, сказала директору:

— Как же еще, Семен Михайлович, просить вас?

— Вы о чем, Мария Павловна? — не понял Истомин.

— Надо ехать за медикаментами, — ответила она. — В аптечке нет бинтов, настойки йода, пенициллина, аспирина.

— Но ведь и больных-то нет.

— А если, что случится, не приведи бог. Дайте машину.

— Но поймите же, Мария Павловна, мое положение, — оправдывался Истомин. — Такая горячая пора. Всюду нужен глаз. А что я без машины на таких просторах? Потерпите немножко.

— Вам земля дороже человека. Вы равнодушны к здоровью людей.

— Да поймите вы…

— Вы окончательно очерствели. Вы… Вы…

Истомин пошутил:

— Вам гнев к лицу.

Мария Павловна как-то мгновенно изменилась.

— Глупости! Я не желаю с вами… — Она упрямо сжала пухлые губы, резко повернулась, пошла к двери.

— Мария Павловна, вернитесь! — позвал Истомин.

Она вышла, не ответив.

— Люблю таких, — с задором сказал Денисов. — С характером женщина!

Истомин вздохнул:

— Нехорошо получилось.

— Работала в Краснодаре в первоклассной больнице, имела отличную квартиру, — продолжал Денисов. — Казалось, чего больше надо? Нет, бросила все и поехала на целину.

— Горячая какая! — вырвалось у Семена Михайловича. — Брови взлетели, глаза горят, щеки зарделись…

Истомин ехал с отделения, когда машина нагнала женщину. Он распахнул дверцу.

— Мария Павловна, Мария Павловна!.. Затормози, Миша.

Руднева остановилась.

— Садитесь же! Такое адское пекло. Откуда вы?

— Проверяла кухню на полевом стане, — ответила она. Нет, ей никак нельзя было дать сорок с лишним лет… Мария Павловна спокойно глядела на директора большими голубыми глазами.

— Зачем же пешком? — упрекнул Истомин.

— А я не устала… Туда добралась с попутным грузовиком, а обратно решила пройтись. Просторно тут, никто не мешает. Шла и думала.

Семена Михайловича не оставляло чувство вины перед Рудневой. «Очерствел ты, видно, Истомин, — укорял он себя. — Неловко получилось. Ах, как неловко!..».

— Порядка нет, Семен Михайлович, на станах, — сказала Мария Павловна. — Смотрю, скатерти грязные, занавески на окнах в вагончиках запыленные, как эта дорога. Спрашиваю у бригадира: «Почему не следите за чистотой?» — «А мне, — отвечает, — без того забот хватает».

— Забот, конечно, хватает… Послушался он вас?

— Вижу, действительно, бригадир запарился. Взяла да сама и постирала.

— Да разве же ваше это дело, фельдшерица? Придется приказом обязать бригадиров отвечать за чистоту на станах… Скажите, Мария Павловна, вы очень обижены на меня?

— Зачем вы так говорите? Я же знаю, Семен Михайлович, как вам трудно, как много у вас дел и забот, знаю, сколько пережили вы в эти дни. Но вы и меня поймите, ведь я приехала сюда тоже дело делать. Свое. Нужное и, как мне кажется, большое. А вы ко мне относитесь, словно к чужой.

— Не так, не так это, Мария Павловна! — Истомин повернулся, ласково смотрел ей в глаза. — Вот закончим пахоту, и берите машину хоть на неделю. Нет, лучше вместе поедем в Джасай — я с рапортом, а вы за медикаментами.

Руднева улыбнулась в ответ.

Семен Михайлович был растроган встречей. Надо же, пошла пешком на стан, сама за стирку взялась. Что-то в ней есть необычное. Умная, сильная…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Пока Дрожкин работал на прицепе, воду на стан доставлял Ровняков. Но прошло несколько дней, Ровнякова директор послал на строительство столовой. Прицепщиком к Ляховой назначили одного незанятого тракториста, а возить воду снова поручили Дрожкину. И парень окончательно пал духом.

Денисов встретил его в поселке, куда тот приехал с попутной «летучкой» — передвижной ремонтной мастерской. Коля, вопреки своим привычкам, не остановился, даже не поздоровался. Денисов обычно не ждал поклонов и сам раскланивался первым, так что однажды Истомин упрекнул его шутливо:

— Да что ты все время мотаешь головой, как поп?

Встретившись с угрюмым Дрожкиным, Денисов удивился и окликнул парня:

— Коля, что это ты?

— Что?

— Кислый. С друзьями даже не здороваешься.

— Плохо все.

— Неужели уж так все и плохо?

— Не могу никак отличиться, — сказал Дрожкин с детской простотой. — Те, кто пашут, на досках почета.

— Да, с таким настроением и не отличишься. Ты как тот солдат, которому предлагали остаться на сверхсрочной службе. Вечером, когда объявляли отбой, он заявлял: «Останусь», а утром, когда начинался подъем, говорил: «Нет, не останусь».

— Не везет мне, Николай Тихонович, — серьезно заключил Коля.

Как хорошо они начали работать с Ляховой! А теперь окончательно потеряна надежда вернуться на прицеп. И без него Рита вышла на второе место среди трактористов совхоза. Затянулось над парнем тучами небо, он не видел впереди просвета.

Николай Тихонович понимал состояние Дрожкина и еще раз затеял о нем разговор с директором.

— Вот что, Николай Тихонович, — сказал Истомин, выслушав парторга, — давай выделим для доставки воды новый бензовоз, есть такой, только получен со станции. Пусть Дрожкин идет на прицеп, парень он старательный и смышленый…

А в это время Николай сидел с Букреевым на берегу Тобола.

— На кого же ты оставил своих волов? — спросил Михаил и, не желая того, задел больное место друга.

Дрожкин молча вздыхал, будто ему не хватало воздуха.

Низко над поселком с шумом пролетели гуси. Они торопились куда-то на ближние озера, чтобы переночевать там и с рассветом двинуться дальше на север.

— Миша, в какой стороне Москва? — тихо спросил Дрожкин.

— Там, — показал Букреев.

— А Рязань?

— Тоже там.

— В Москву или в Рязань летят, — так же тихо проговорил Коля.

— Да, в Москву, на Чистые пруды, — рассмеялся Михаил, потом поправился: — Нет, в Рязань…

Птицы улетели. А Дрожкин все еще глядел туда, где они скрылись…

Он мысленно несся за ними и молча прощался с другом, с Тоболом, со всем, что окружало его. Вчера на стан приехал фотокорреспондент Барабаш. По совету Калянса он фотографировал лучших трактористов и прицепщиков, заснял Анисимову. Только водовоз не интересовал фотографа. Желая скрыть свою обиду, Коля шутливо сказал корреспонденту:

— Снимите нас за столом.

— За столом каждый может, — весело ответил тот.

Это обидело Колю до слез. Он почувствовал себя лишним на полевом стане. И когда Бабкин, встретившись с ним в поселке, предложил ему бежать из совхоза, он согласился. Слишком тяжело было в последние дни у него на сердце. К тому же он сильно тосковал по дому. Думал, что, должно быть, очень трудно матери обходиться без его помощи. И если уж так нескладно получилось в совхозе, то лучше ему быть дома, работать, как бывало, в МТС…

2

Когда стемнело, Дрожкин вышел за поселок и, испуганно озираясь по сторонам, напрямик зашагал в сторону от Тобола.

Встреча с Бабкиным была назначена километрах в шести от центральной усадьбы, у столба, в том месте, где дорога из «Степного» и дорога из «Дальнего» сливались воедино. Здесь легче всего поймать попутную машину.

Николай сел неподалеку от столба в высокую траву. Казалось, все вокруг безмятежно дремало в вечерней тишине. Но вот раздался шорох. Коля беспокойно повернул голову, тихо прилег и замер. Сердце его забилось учащенно: почти рядом он увидел Калянса. Тот вышел на дорогу, чтобы перехватить бензовоз. На исходе было горючее, и бригадир тревожился. Как прикинул Калянс, место здесь вполне подходящее для наблюдательного пункта. Он тоже присел в траву.

Прошло несколько минут, и у столба возникла фигура человека, странно длинная в неверном свете луны.

Тревожная мысль мелькнула в голове у Калянса: «Не иначе тоже разведчик из какой-нибудь бригады. Поди, узнал, что бензовоз на подходе, вот и решил подежурить. Нет, Калянс заявит, что явился сюда первым…» Человек у столба закурил, стал ходить, отмеряя шагами небольшой участок проселка. То был Бабкин.

Неестественная томительная напряженность давила душу Дрожкина. Он тяжело вздохнул. Скорее бы ушел Ян, скорее бы всему конец…

Показался яркий огонек машины, луч скользнул по ковылю, лег на плечи Бабкина. Калянс отчетливо увидел его. Бабкин отошел в сторону. Но дорога была извилистой, и лучи, круто изменив направление, снова осветили Бабкина и держали его некоторое время своими щупальцами, а затем, вздрогнув, побежали стороной.

Калянс остановил бензовоз. Николай напряг слух.

— Что это вы, как лунатики, бродите? — спросил удивленный шофер.

— Горючее кончается, — сказал Ян.

— Так я же к вам и ехал.

Калянс сел рядом с шофером. Бензовоз тронулся, сделал круг по петляющей дороге. Ян увидел теперь рядом с Бабкиным Николая Дрожкина.

— Коля, Коля! — крикнул он, высунувшись из кабины, но голос его утонул в просторах.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Сегодня впервые с начала пахоты руководители совхоза собрались все вместе в поселке. Они ждали архитектора Коханова, составлявшего генеральный план центральной усадьбы совхоза.

Архитектор прибыл под вечер. Он уже бывал здесь, и встречали его непринужденно, запросто.

— Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Истомин, здороваясь с архитектором.

Угадав ехидный намек, Коханов ответил:

— Не прошло и месяца.

— Слава всевышнему, что он не заставил нас ждать год, — отшутился директор. — Ну, прошу ко мне.

Вокруг стола — истоминского «кабинета» — разместилось десятка два человека. Вместе с хозяевами тут сидел директор «Дальнего» Коротин, заглянувший к соседям проездом.

— Тесновато? — спросил Семен Михайлович и рассмеялся. — Вот построим контору… Собственно, и архитектор пожаловал к нам для того, чтобы помочь сделать заседания наши удобными.

Коханов развернул большой лист ватмана, приколол кнопками к столу. Загоревшее его лицо было неподвижно, и по спокойному выражению глаз можно было догадаться, что он нисколько не сомневается в своем успехе.

— Проект мой предельно ясен, — сказал Коханов. — Я буду краток и не отниму у вас много времени. — Он начал подробно излагать детали плана, забыв об обещании быть кратким.

Поселок расположится близ Тобола. От суровых северо-восточных ветров усадьбу оградит плотный зеленый заслон. Производственные и хозяйственные сооружения — мастерские, гаражи, навесы для машин, склады — разместятся в южной части.

— Вот здесь, в средней части поселка, будет клуб, — пояснил Коханов, ткнув остро отточенным карандашом в заштрихованный прямоугольник. Карандаш сломался. — Там столовая, по другую сторону — контора совхоза. — Коханов оторвался от чертежа, бросил карандаш на стол, приподнял голову, поднял руку. — Вон на той улице… — спохватился, поправился: — Там, за третьей линией колышков… Правее — средняя школа. Дальше — парк, стадион.

Однообразная серая равнина простиралась до горизонта, на ней виднелись лишь палатки, вагончики, пекарня-времянка да наспех сбитая летняя столовая и дощатый склад. Ни одной капитальной постройки. Люди смотрели в степь, где не определились еще и признаки строительной площадки, и, как ни напрягали воображение, с трудом представляли себе будущий поселок, но Коханов говорил уверенно и так свободно разбирался в расположении улиц, будто не один год прожил на несуществующей усадьбе.

— Пожалуй, неплохо задумано, — сказал Истомин. — Мечтаю вот я, приедет к нам годика через три какой-нибудь почтенный гость из Москвы с большими полномочиями, с лысиной, как у меня, и спросит: «Кто проектировал и строил поселок? Здорово! Как хорошо тут у вас на Тоболе, уезжать не хочется…»

— А въездная арка где у вас будет? — спросил Коротин.

— Ты, понятно, на машине приедешь?

— Конечно.

— На газике?

— На «Победе».

Кто-то вставил:

— На ЗИСе.

— Вот ты подъезжаешь к нам на газике, — снова заговорил Истомин.

— На ЗИСе.

— Ладно, на ЗИСе. Зеленый парк встречает тебя прохладой. Подъезжаешь к зданию конторы. Я выхожу: «Пожалуйста, Павел Емельянович, в ресторан «Тобол» чай пить с вареньем из вишни, выращенной в совхозном саду».

— И еще?

— С лимоном.

— И?

— И «и» будет!

Все рассмеялись.

— Полагаю я, Семен Михайлович, мы дорогого гостя и рыбкой из Тобола угостим, — сказал Ананьев. — Может быть, не откажетесь от карасика?

— Об этом гостей не спрашивают, надо было давно приготовить, — в тон ему заметил Коротин.

— После сытного обеда в ресторане мы выйдем полюбоваться поселком, поглядим на мост со львами, который перекинем через Тобол, — продолжал Семен Михайлович.

— Мост не иначе как маниловский будет, — съязвил Коротин.

— Почему же? — серьезно возразил Истомин. — Будет парк, конечно, не такой, как имени Горького в Москве, будет и мост. А как же? Люди оставили большие города и хорошие квартиры не для того, чтобы жить как попало. Будет у нас и водопровод, и асфальт, и даже свой виноград.

— Не поверят, — улыбнулся Ананьев, — скажут, купили виноград в Узбекистане.

— Не поверят? — переспросил Семен Михайлович. — Поступим по-другому. Наделаем вина, закажем этикетки: «Степное игристое»!..

— Однако я не вижу, где расположены огороды? — спросил агроном.

— За линией домов, которые встанут фасадом к реке, — ответил Коханов.

— Э-э, не подходит! — решительно отверг директор. — Наши люди не согласятся. Они хотят строить свои дома так, чтобы иметь сад и огород у самого Тобола.

— Мы не можем подчинить строительство поселка сугубо практическим требованиям и пренебрегать эстетикой. Фасадом на море — это вечный закон! — заявил Коханов.

— Если на море, согласен. Морскую воду нельзя пить, но на нее приятно смотреть. А здесь речка. Из нее надо и людей поить, и огороды поливать.

— Я изучал зодчество древних греков. Греки всегда строили города…

— Опять двадцать пять, опять за рыбу деньги, — прервал Семен Михайлович. — Вы уедете отсюда через несколько недель, я уеду, когда меня прогонят, через год, скажем, или два.

— Может быть, раньше, — вмешался Коротин.

— Может быть… А люди должны жить. Я помню свою деревню, все огороды были расположены в сторону реки. Красиво то, что удобно. Все люди ходят по земле, только архитекторы витают в облаках. — Истомин посмотрел на посуровевшее лицо Коханова, смягчился: — Кстати, я видел в Харькове поселок, построенный «потомками древних греков». Там архитекторы отступили от требований жизни, и люди два десятка лет вспоминают их недобрым словом.

Коханов поспешно свернул лист бумаги:

— Я отказываюсь защищать проект.

— Вот те раз! — поразился Истомин, заговорил примирительно: — Мы понимаем, что с точки зрения требований науки вы правы. Но Тобол не Нева, и будущий наш поселок не Невский проспект. Если бы вы вынесли на Неву огороды, мы бы на вас осердились, хотя и не живем в Ленинграде.

— Подпишите! — неожиданно предложил Коханов и, развернув проект, подвинул его к Истомину.

— Измените эту часть проекта, — потребовал директор.

— Вы как в «Мертвых душах», — сказал Коротин. — Деньги! Список! Список! Деньги!.. Словно купчую составляете.

Истомин не обратил внимания на шутку. Он думал о том, как склонить архитектора на свою сторону.

План был нужен для того, чтобы приступить к строительству поселка. Отпустить упрямого Коханова и остаться ни с чем — значит оттянуть начало работ. Истомин взвесил все это…

— План отличный. Что же касается кварталов индивидуальных домов, то вопрос можно пока оставить открытым. Посоветуемся еще раз, попробуем доказать свою точку зрения, а не найдем общего языка, свяжемся с министерством. А то мы как в побасенке: «Воду толчешь?» — «Толку». — «Пыль идет?» — «Нет». — «Толки еще».

Архитектор в конце концов сдался и сошлись на том, что строители в первую очередь займутся центральной частью поселка.

Когда совещание закончилось, Истомин сказал:

— У нас, конечно, нет «Астории», как в Ленинграде, но есть ресторан «Тобол»… Прошу откушать.

Все поднялись. Истомин шепнул Денисову:

— Архитектора уломали, план есть. А кто строить будет?..

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

В тяжелом раздумье трясся Коля Дрожкин в попутном грузовике. Он видел перед собой дорогу, по которой ранней весной вместе с товарищами пробирался из Коскуля на Тобол. На душе было тоскливо. Чудилось, будто каждая былинка ковыля спрашивает, упрекая его: «Куда же ты, куда? Разве ты так уходил из дому? Тебя провожало много людей, а теперь ты бежишь, как вор».

Еще недавно Коля мечтал… Станет трактористом, заработает много денег, а потом поедет в отпуск, привезет матери теплый и красивый оренбургский пуховый платок… А теперь как покажешься на глаза знакомым, что скажешь? Вот он стучит в дверь, входит в знакомую комнату… При этой мысли Дрожкина бросает в жар. «Здравствуй, мама, убежал я». — «Как же это ты, сынок, что же это ты наделал?» — спросит перепуганная мать. Спросят об этом и на улице. Что он ответит?».

Рядом с чужим, непонятным Бабкиным он чувствовал себя одиноким и несчастным.

Ехали всю ночь. В Джасае машина остановилась у маленького дома с непомерно большой вывеской: «Гостиница райисполкома». Свободных коек в гостинице не было, многие из ее обитателей лежали на матрацах, раскинутых прямо на полу. Бабкин пригласил Дрожкина в чайную, которая, кстати, находилась по соседству. После завтрака Арнольд ушел, чтобы, как он сказал, «исчерпать возможности районных учреждений», оставив Колю на крылечке чайной.

Дрожкин сидел бездумно и наблюдал, как подходят и уходят машины, как спешат по улицам куда-то люди. Он хотя и не предвидел, какую роль в его судьбе сыграет Бабкин, не знал даже его ближайших намерений, но боялся потерять попутчика и терпеливо ждал.

Бабкин вернулся только в конце дня. Они зашли опять в чайную и заняли отдельный столик. Бабкин тут же объявил, что его определили на ответственную должность в районном центре: он будет заведовать джасайским ателье мод.

— Со мной, рязанец, не пропадешь! Отхватим деньжат да и ту-ту… махнем в Москву. В совхозе решили, что я уже, но нет, я не уже, я еще!.. У меня в правительстве друзья. Жаль, нет прямого провода с Кремлем, а то бы позвонил: «Здравствуйте». — «Здравствуйте». — «Говорит Арнольд Бабкин».

— В людях я знаю толк, — важно сказал Николай.

За соседним столом сидел фотокорреспондент Барабаш, прислушивался к разглагольствованиям Бабкина, думал: «Как мог подвести… Проходимец, проходимец!». Подошла официантка.

— Мадам, — потребовал Бабкин, — водки!.. И щей.

— Водки нет, — ответила официантка.

— Как! Для покорителей целины?

— Не от меня зависит.

Бабкин встал и направился к буфету.

— Из напитков имеется только фруктовая вода, — любезно сообщил ему буфетчик.

Бабкин поиграл перед глазами буфетчика сторублевой бумажкой, сказал, загадочно улыбнувшись:

— Дорогуша, учти, я умею расплачиваться.

— Водка запрещена, — откликнулся буфетчик и поднял руку, — но хороший покупатель всегда может получить местный мичуринский сорт. Сию минуту! — Он извлек из-под прилавка бутылку водки, подкрасил фруктовой водой. — Обратите внимание на цвет: натуральный лимонад. — Передал Бабкину водку и приложил палец к губам: — Т-с-с…

Бабкин с восхищением прошептал:

— Неспроста же ты сидишь здесь, мичуринец!

Вернулся к столу, потер руки, потянул носом.

— Чокнемся, рязанец, пройдемся по одной!

— Нет, нет, не буду! — отказался Коля.

— Твое здоровье! — Бабкин залпом выпил стакан.

Коля от изумления широко раскрыл глаза. Бабкин точно так же поступил со вторым стаканом и занялся закуской. Глаза его блестели, дергались желваки. Вдруг он брезгливо оттолкнул тарелку.

— Столовочка… что твой «Метрополь». Блеск! Бифштексы, ромштексы… Тебе, рязанец, приходилось бывать в «Метрополе»? Нет! Откуда? «Метрополь»! Разве можно его сравнить с этим убожеством. Эх, Москва… Какие там у меня знакомства! Один знаменитый писатель хотел обо мне роман сочинять. «Расскажи, говорит, друг, какие ты ощущения испытываешь, когда выпиваешь, мне надо для книги»… Джасай — времянка. Что мне делать в этой луже? Хочешь, вместе тронемся в большие широты? В Москву… Только там найдешь ты красоту жизни, только там поднимешься на высшую точку. Со мной, рязанец, не пропадешь!

«Ну и фрукт, — говорил сам себе Барабаш. — Субъект, каких свет не видывал. Вот тебе и интервью на целине…».

Дрожкина настораживали и пугали слова Бабкина. Ни о какой красивой жизни он не мечтал. Больше всего на свете он хотел теперь быть в совхозе. Но он, скрыв свои желания, сказал:

— И подамся, если что, свет не клином сошелся. Тракторист, конечно, специальность хорошая, но есть и другие не хуже.

Бабкин покровительственным жестом нахлобучил на его глаза кепчонку.

— Запомни, Тобол — самое мрачное пятно на карте мира. — И громко захохотал, наслаждаясь собственным остроумием. Вдруг он быстро встал, крикнул:

— Ба-а, Горобец! Каким ветром?

Как раз в то время, когда в «Степном» собрались обсуждать генеральный план центрального поселка, Горобец с опаской входил в чайную райпотребсоюза в Джасае. В белом костюме, с чемоданом, с плащом, перекинутым через плечо, он шел между столов, высматривая, где бы поудобнее устроиться. Слабый зрением, он плохо различал лица людей и поэтому вздрогнул, когда его окликнули.

Бабкин потянул Горобца за стол, усадил рядом, тут же налил водки, предложил:

— Рюмочку, за радостную встречу.

— Пожалуйста, не угощайте, — взмолился инженер. — Не могу, не могу, тороплюсь на станцию.

— Вышибли?

— Освободили, — вяло поправил Горобец пьяненького Бабкина.

— Все едино, выпьем по этому поводу, как никак друзья по несчастью. — Бабкин принес еще бутылку подкрашенной водки.

Да, что-то общее было в их судьбе: Бабкин сбежал из совхоза, не проложив ни одной борозды на целине, а Горобец уехал, ничего не построив. Словно бы покоренный этим обстоятельством, Горобец вдруг схватил стакан к к явному удовольствию Бабкина выпил.

— Узнаю почерк целинника, — похвалил Бабкин. — Трудится патриот за двоих. Не унывай, дорогуша! Степь живет своими законами, они для нас с тобой оказались чуточку в тягость… Выше нос, прораб. Тебя не имели права выгнать. Жалуйся и восстановят. Ты же номенклатурный.

— Я? — Горобец стукнул себя по тщедушной груди. — Нет, мне ничего, брат, не страшно. Мокрый дождя не боится. — Он потряс кулаком. — Они еще узнают Горобца, я покажу… Директора совхоза и секретаря парторганизации снимут. Это говорю я, Горобец!

— Снимут! — подтвердил Бабкин, — а нам памятник на целине поставят. На граните его напишут такое, что потомки, читая, будут молиться и плакать. Вот слушай, сам сочинил о нас с тобой:

Здесь были те, Кого дорог обманчивый узор, Запутанный капризной силой рока, Петлял по закоулкам жизни И привел в пустыни необжитого Востока!

— Выпьем! — предложил теперь уже Горобец, и Бабкин послушно наполнил стаканы. Дрожкин смотрел на них молча и тревожно. Горобец угрожающе заскрипел зубами. — Они еще узнают меня!..

— Волноваться, дорогуша, вредно, береги здоровье, — посоветовал Бабкин.

— Вредно? — удивленно уставился на него Горобец. — И жить вредно. Жизнь несет смерть. Она придет и за тобой, и за мной, и за ним… Жизнь коротка, торопись от нее больше взять. Торопись!

— И возьму, — заверил Бабкин и начал рассказывать о том, как он устроился в ателье мод. Он сказал, что определился кладовщиком. Тут Дрожкин вспомнил, что ему он говорил, будто поступил заведующим… А Бабкин продолжал: — Поработаю полгодика, назначат заведующим. А там — извольте, патриот Бабкин… — Бабкин застучал пальцами по столу и запел:

Эх вы, червончики, мои червончики, Где вы растете, в каком саду…

— Сопляк! — вдруг зло прошипел Горобец.

Бабкин насторожился.

— Хочешь, определю заведовать строительными складами, — распаляясь, говорил Горобец, — если в тюрьму, вместе. Большая монета будет. И мы ее будем черпать, черпать… Деньги! Пока они есть, ты человек. Не будет денег, перестанут с тобой здороваться, перестанут узнавать… Я стоял на коленях перед бабой, даже слезы пролил. А почему? Нужны были деньги. И вот женился на… шикарной дачке под Москвой. Дачка оказалась у меня в кармане, а бабу пустил по миру. — Горобец мигал белесыми ресницами, голос его срывался. — Своя рубашка ближе к телу, эта пословица еще не терпела поражения. Расчищай дорогу для себя локтями, кулаками, а если надо — зубами. Там, где нужно, бери горлом, не помогает — бери и за горло.

— На преступление пьяного Бабкина зовешь, — с неожиданной угрозой проговорил Арнольд и встал. — В тюрьму упечь захотел! — Он поднял кулак.

Назревал скандал. К столу подошел Барабаш, наклонился к Дрожкину:

— Ты что же, Коля, не понял ничего? Уходи скорее, сейчас же уходи!

Дрожкин точно этого и ждал. Он поднялся и, не замеченный Бабкиным и Горобцом, вышел на улицу.

2

Коля потерял остатки веры в Бабкина: добра от него ждать нечего… Бесцельно бродил Дрожкин по поселку, и чувство у него было такое, точно вдруг осиротел. Он здесь никого не знал, но Николаю начало казаться, что прохожие подозрительно смотрят на него. Он ускорил шаг, выбрался на безлюдные окраинные улицы и дошел до развалившихся саманных хат в самом что ни на есть пустынном уголке Джасая.

Там долго ходил, не решаясь возвращаться в чайную. В руках у него ничего не было. Вещи он не взял из палатки, чтобы не вызвать подозрения у товарищей. Сундучок, в свое время доставивший ему столько волнений, теперь не занимал его. Он старался ни о чем не думать. Но в сознании, помимо его воли, всплывало прошлое. Вспомнил, как однажды в детстве, обидевшись на отца, убежал из дому и допоздна скрывался за деревней, в кустах. Ему тогда очень хотелось умереть, он представлял, как все будут плакать и жалеть его. Но с наступлением темноты стало страшно, и Коля пошел в деревню. А когда вернулся домой, отец выпорол его… Вот и сейчас он согласен на любую порку, только бы оказаться там, в совхозе. Вспомнился веселый, неунывающий Букреев, который умеет так ловко подражать животным, свистеть и показывать фокусы, вспомнились добрый уравновешенный Калянс, заботливая тетя Даша, дядя Трофим.

Вдали мелькнул огонек автомашины. Все куда-то торопятся. А ему некуда торопиться. Не с кем перекинуться словом. Некому рассказать о своей беде. И когда он заметил поблизости сурка, то очень обрадовался. Зверек стоял на бугорке в раздумье. Коля подошел ближе. Сурок не уходил. Дрожкин присел и начал разговаривать с ним:

— Не видишь, что человек рядом? Вот возьму да и подстрелю. Боишься? Да у меня и ружья-то нет. Посмотри — пустые руки.

Сурок, казалось, слушал, а когда Коля замолчал, начал взвизгивать.

— Кричи, кричи, — все это без толку. Не держался компании, вот и остался один. Куда ты теперь? Что же ты, дурачок, не держался компании?

Он не успел высказаться. Зверек вдруг упал на передние лапы, побежал и быстро скользнул в нору. Разговаривая с сурком, Коля растрогался и, когда тот скрылся, снова почувствовал себя очень одиноким. «Куда ты теперь?» — спросил он сам себя, встряхнулся, будто сбросил с плеч ненужный груз, быстро поднялся и нетерпеливо зашагал по дороге к Тоболу с твердой решимостью — вернуться в совхоз.

Скрылся Джасай. В высоте холодно мерцали звезды. А он шел и шел…

3

Рано утром Истомин заглянул в контору, чтобы посмотреть почту. Прочитал телеграммы, пробежал по заголовкам центральных газет и взял районную, ему хотелось узнать, как идут дела у соседей. Взгляд его скользнул по столбцам текста и остановился на карикатуре. Художник изобразил директора и секретаря парторганизации «Степного». Истомин, длинноносый и лысый, лежал на животе в густой траве, а Денисов, сидя на корточках, сгонял с его спины мух. Под карикатурой было написано: «Все сеют, а «Степной» спину греет».

Семен Михайлович сдвинул брови. Как понимать выступление газеты? Случайное недоразумение или преднамеренный выпад. Надо найти возможность, не откладывая времени, выяснить это…

В контору пришел, видно прямо с поля, запыленный, обросший черной щетиной Ананьев и, волнуясь, сообщил, что вышли из строя три трактора.

— Придется ехать за запчастями на базу совхозснаба в Джасай, — сказал он. — Надо заменять подносившиеся детали.

— Ехать, конечно, надо, — согласился директор. — Кстати и фельдшерица воспользуется случаем, съездит за медикаментами.

— Я готов, — заявил Ананьев.

— Тебе ехать нельзя, — возразил Истомин. — Не поверят на базе, что инженер. Иди искупайся, побрейся и даже поспи. А то самого не пришлось бы заменять… Потом… я, пожалуй, скорее достану запчасти, в случае чего так в райком за помощью обращусь. — Говоря это, Семен Михайлович немножко кривил душой; на базу можно было отправить любого участкового механика. Он не мог сказать, даже не решался признаться самому себе в том, что ему хотелось быть рядом с таким попутчиком, как Руднева. К тому же он считал необходимым встретиться со Стесиным, поговорить с ним относительно карикатуры в газете.

Руднева находилась за брезентовой перегородкой в медпункте. Истомин позвал ее.

— Мария Павловна, приглашаю вас в путешествие, поедемте в Джасай, я за лекарствами для машин, а вы за лекарствами для людей.

Утро было погожее, ясное. Степь нежилась в лучах яркого, но еще не жаркого солнца, выставляя напоказ свои скромные наряды. Мария Павловна восторженно глядела по сторонам, очарованная тихим утром, ленивым пробуждением земли от недолгого летнего сна. Но Истомин не замечал этого действительно красивого степного утра.

Вот они и едут в Джасай вместе с Марией Павловной, как и хотел он. Только везет директор не рапорт, как обещал, а газету с карикатурой на степняков. После той памятной встречи в степи Семен Михайлович не раз думал о Марии Павловне. Она была не безразлична ему. Вот сейчас бы и говорить, говорить с ней о серьезных делах, о жизни, о милых пустяках. Но мысли его против воли возвращались к карикатуре, к отношениям с секретарем райкома. Семен Михайлович не мог играть в дипломатию и долго таить обиды в сердце. Он уже не раз порывался вызвать Стесина на откровенный разговор, прямо и до конца объясниться с ним. Но каждый раз вспоминал поговорку: не буди беды, пока она спит, и откладывал объяснение — как бы преждевременная откровенность не принесла вреда делу… Семен Михайлович молчал. Газета встревожила его. Она дала незаслуженную оплеуху всем механизаторам «Степного». Он был убежден, что без команды Стесина редакция не выступила бы; какой смысл вводить в заблуждение читателя?..

Ехали они мимо вспаханной целины. По сторонам виднелись тракторы. Дорога на Джасай не казалась сегодня Истомину бесконечной.

По этой дороге в сторону «Степного» шел Коля Дрожкин. Побег его пока оставался незамеченным в совхозе. И не подозревал, конечно, Коля, что далеко от центральной усадьбы встретит директора… Неожиданно для него, из балки выскочил газик. Коля бросился в сторону от дороги и спрятался в высоком ковыле. Но было поздно. Машина остановилась, из нее вышел Истомин. Увидев Дрожкина, он понял все.

— Коля! — крикнул он. — Поднимайся, все равно заметили.

Дрожкин сам не свой встал и молчал подавленный, приниженный.

— Подойди ближе, — потребовал директор. — Ты куда? Куда это, а?

— Домой, — тихо сказал Дрожкин, пряча глаза.

— Но дом у тебя в другой стороне. Заблудился!

— Да я в совхоз.

— И надолго ты туда?

— Честное слово… товарищ директор, поверьте мне… — совсем заволновался Коля.

— Иди, иди, раскудахтался, — добродушно проворчал Истомин, но тут же спохватился. — Куда же ты пешком? Посиди, подожди попутную машину.

— Да нет, я уж пойду…

В Джасае остановились у райкома. Мария Павловна пошла в райздрав. Семен Михайлович наведался к Стесину. Он застал секретаря райкома в кабинете.

— Неужели за каждой железкой нужно ездить директору совхоза? — с горечью сказал Стесин, выслушав Семена Михайловича, и вызвал к телефону базу совхозснаба. — Подойдет Истомин, — начал он говорить в телефонную трубку, — удовлетворите все его заявки. Об исполнении доложите. Потом… что это у вас за странная практика? Почему директора должны ездить к вам? По первому же требованию новых хозяйств запасные части должна доставлять база. Не секретарю же райкома этим заниматься. — Стесин повесил трубку, глянул на Семена Михайловича. — У вас все?

Истомин достал газету, расстелил на столе перед Максимом Александровичем. Тот, недоумевая, посмотрел на газетный лист, поднял удивленные глаза на директора. Семен Михайлович ткнул пальцем в карикатуру.

— Ах, вот как! — Стесин начал рассматривать рисунок..

«Не может быть, чтобы не видел», — думал Истомин. Через минуту Стесин отодвинул газету и, как показалось Семену Михайловичу, взглянул ему в лицо внимательно и чуть насмешливо:

— Кто не идет, того бьют.

— Это и Дрожкин знает, — сказал Истомин, кисло усмехнувшись.

— Кто?

— Есть у нас семнадцатилетний водовоз… Но он бьет по оглобле, — глухо проговорил Истомин.

Стесин откинул голову:

— Газета ударила правильно.

— Механизаторы заканчивают пахоту, и мы действительно скоро будем греть спину…

Стесин вспыхнул до корней волос.

— Вы подвели район. — Максим Александрович поднялся. — Вряд ли мы это с вас спишем!

— Спишем, запишем, как в поминальнике…

Не попрощавшись, Истомин вышел из кабинета. Чтобы успокоиться, он походил минут двадцать бесцельно по поселку, затем отправился на базу совхозснаба, выписал необходимые детали и пошел к машине, но по пути заглянул в первый попавшийся на глаза магазин. Там он увидел у прилавка Букреева и остановился позади его. Миша смотрел на полку с парфюмерией. Вот он спросил у продавца:

— Духи «Серебристый ландыш» имеются? — Букреев знал, что эти духи нравятся Маргарите.

Продавец завернул флакон.

— Пятьдесят три.

— Чего? — будто не расслышал Букреев.

— Пятьдесят три рубля.

— Мне один.

— Один и есть.

Михаил, растерянно потупив глаза, уставился в одну точку. Прошло с минуту, пока он смущенно проговорил:

— Та скляночка сколько стоит?

— Три семьдесят.

Подошел к прилавку Истомин, и Миша еще больше смутился:

— Мне для бритья.

— А мне тот, что завернули ему, — кивнув головой на Букреева, сказал Истомин продавцу.

Ему пришла внезапная мысль подарить духи Марии Павловне. «Пусть не думает, что я не умею быть внимательным»… А когда Руднева появилась, нагруженная коробками с медикаментами, Семен Михайлович почувствовал, как кровь прилила к лицу: «Стыд! Что бы она подумала обо мне?»…

Мысли Истомина перескакивали с одного события на другое. Вспомнился Дрожкин. Подхватила ли его попутная машина или по-прежнему парень плетется пешком? Может быть, они настигнут его в пути… Потом на ум пришел разговор со Стесиным. «Как-то дальше сложатся отношения с секретарем райкома?» — спрашивал себя Семен Михайлович и не находил ответа… Снова начал думать о Марии Павловне. Хорошо, что подавил внезапную слабость, не подарил ей духов.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

За делами люди не замечали течения времени… Вот уж и конец мая.

Вернулся в «Степной» Денисов. Он ездил за семьей. С ним приехали жена, Зинаида Аркадьевна, и восьмилетняя дочка Лена. Из Джасая они добирались на грузовике, ночью прибыли в поселок и поселились в отдельной небольшой палатке.

И опять секретарь парторганизации в жарких буднях новой земли, где в водовороте событий, в кипении страстей, в острых столкновениях взглядов, поступков людей идет становление жизни.

Утром Зинаида Аркадьевна занялась домашним хозяйством, а Николай Тихонович отправился разыскивать Истомина. Улица встретила его шумом стройки. Под здание конторы рыли котлован. Экскаватор со скрежетом и лязгом вгрызался ковшом в черствую землю, черпал ее, выбрасывал на бровку большой ямы. Грохоча, подкатили два грузовика, доставившие на стройку камень. Доносился стук топоров и характерный гул пилорамы. Из горна походной кузницы взлетали и тут же гасли искры. Неподалеку от палатки-конторы стояли, уже подведенные под крыши, жилые дома. На окраине поселка виднелась каменная баня… А когда Денисов уезжал, тут только-только закладывались фундаменты…

За столом, где обычно по утрам находился Истомин, никого не было. Встретившийся Николаю Тихоновичу Букреев сказал, что видел директора у кузницы. Но там его не оказалось.

Впрочем, в маленьком поселке не трудно разыскать человека. Денисов издали увидел знакомую фигуру Истомина; тот стоял на берегу Тобола среди плотников, поднимавших стропила на четырехквартирный дом. Чуть сутулясь, он разговаривал с Ровняковым, который держал в руках палку и постукивал заостренным ее концом о землю. Ветер шевелил на голове старика седые волосы. Подойдя незамеченным, Денисов сказал громко:

— Здравствуйте, земляки!

— Здравствуй, бродяга! — ответил за всех Истомин. Он знал, что Денисов вернулся, но не решался зайти к нему, чтобы не мешать семье обосновываться на новом месте.

— Я смотрю, машина у вас крутится полным ходом, — заметил Денисов.

— Да тюкаем топориками понемногу, — сказал Трофим Федорович.

Истомин упрекнул старика:

— Не к чему вам, Трофим Федорович, самому в каждую дырку лезть. Вы прораб…

— Нет, нет, — торопливо заговорил Ровняков, время от времени встряхивая седой головой, — не сбивайте с толку, сам собьюсь. Каждую доску в стене своими руками пощупаю, по каждой половице пройду, да еще и попрыгаю.

— Говорят, что мы отстаем со строительством, — будто бы между прочим заметил Семен Михайлович.

Старик был самолюбив, и его это укололо.

— Подбросьте людей, тогда мы еще посмотрим…

— В «Дальнем» строят лучше.

— А сколько там строителей! — горячился Трофим Федорович. — Мы еще посмотрим, кто окажется первым!

Денисов постучал ладонью по стене дома:

— Принять, я думаю, можно. Пожалуй, из пушки не прошибешь. Как, Трофим Федорович?

Дом был красив, им откровенно любовался и Ровняков, но сейчас он почесал затылок, подозрительно покосился на стены.

— Зима покажет.

— Или не устоят перед морозами? — спросил Истомин.

— Всякое может быть, — неторопливо говорил старик, раскуривая трубку.

— Чертеж, Трофим Федорович, нужен, — обратился к Ровнякову парень без рубахи, в широких лыжных шароварах и резиновых сапогах.

Ровняков отмерил небольшое расстояние пальцами на доске, парень достал из кармана складной метр, чтобы проверить длину отрезка.

— Вот оно, инженерное руководство, — кивнул головой Денисов.

— А ты не беспокойся, он своими пальцами столько измерил, что верит им больше, чем метру, — сказал Истомин. Ему захотелось сделать что-нибудь приятное для Ровнякова, подумав, он объявил:

— Соберете, Трофим Федорович, пятнадцать домов, и — пир!

— Слышите? — обратился довольный Ровняков к бригаде. — Подрядчик у нас щедрый!

Истомин и Денисов улыбнулись, пошли в вагончик, чтобы там поговорить, спрятавшись от солнца. Они слышали, как Ровняков покрикивал, подбадривал парней:

— Эй, пошевеливайся, давай!..

Случилось так, что людей, знакомых со строительным делом, среди новоселов почти не оказалось. Под начало Трофима Федоровича выделили десятка три неопытных юнцов. Всех их надо было обучить строительным премудростям, начиная с того, как держать в руках топор. Молодые люди приступали к работе, не зная, что у них получится. Но Ровняков развернулся во всю свою силу; он оказался не по годам энергичным человеком, хорошим организатором и учителем…

В окно вагончика виднелись желтые стены жилых домов, серебристая чешуя шиферных крыш и в сторонке — стол, «кабинет» Истомина. Денисов вспомнил, как за этим столом обсуждался генеральный план поселка.

— Думал ли ты, Семен Михайлович, когда приехал сюда, что через месяц будут уже стоять дома? — спросил он.

Истомин заглянул в его глаза, хитро ухмыльнулся.

— Знаешь, как литераторы пишут в таких случаях: «Он даже мечтать об этом не смел!». — Продолжал уже другим тоном: — А пир строители заработали. Пожалуй, и для механизаторов надо устроить праздник. Во всяком деле очень важно закрепить успех, тем более первый. А как это сделать, не столь уж важно. Или ты думаешь, что одними беседами поднимешь энтузиазм?

Директор и парторг были довольны ходом строительства. Но появился Битюгов и омрачил их настроение. Он протянул свернутые конвертиками бумажки.

— Телеграммы, две сразу.

— Читай, — сказал Истомин.

Райком вызывал руководителей совхоза на заседание бюро. Управляющий трестом предлагал восстановить Горобца в должности и грозился привлечь директора к ответственности.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

В совхоз приехал работник отдела кадров треста Тюриков — человек средних лет, с гладким без морщин лицом. Он тут же разыскал Истомина, представился.

— Еще один уполномоченный! — поразился Семен Михайлович, — лучше бы опытного строителя прислали.

— Я не уполномоченный, а представитель, — поправил Тюриков. — По специальному заданию управляющего.

— Что в лоб, что по лбу… — проговорил Истомин, вскинул и задержал на Тюрикове глаза. — Гнойники вскрывать?

На лице Тюрикова не изобразилось ни удивления, ни обиды.

— Ломать косность.

Истомин поднял брови и вдруг захохотал, да так, что затрясся всем телом.

— Вот это миссия! Косность ломать? Любопытно, как это вы будете ломать, если мы ее не только не вырастили, но и не посеяли еще?

— Такое задание, — несколько смутившись, сказал Тюриков и объяснил, что хочет познакомиться с приказами по совхозу.

Истомин улыбнулся:

— Исследуйте, пожалуйста. Испытаете истинное наслаждение, да и история вам будет благодарна за столь полезный для человечества труд…

Тюриков два дня изучал директорские приказы. Управляющий трестом предложил ему найти факты бездушного отношения руководителей совхоза к людям. Перед отъездом Тюриков зашел в контору попрощаться.

— И что же вы доложите управляющему, если не секрет? — спросил его Истомин.

— Какой там секрет? Вы допускали администрирование, что подтверждают выговоры; злоупотребляли единоначалием, о чем говорит незаконное увольнение Горобца; не заботились о людях, что вынудило к побегу Бабкина и Дрожкина.

— Все?

— Там еще есть несколько формулировок.

— Что же, на формулировках люди продвигаются по службе.

— Я не для продвижения. Заставили… — Вид у Тюрикова был растерянный.

— И много вас, таких молодцов, направили ломать косность? — спросил Истомин.

— Людей в тресте хватает, да ездить-то желающих мало. Вот мне все больше и приходится быть в командировках.

— Это чувствуется. Опыт у вас есть.

— Извините, я тороплюсь с докладом в трест, задание срочное, — сказал Тюриков. — Очень жаль, что мало пришлось побеседовать.

— Тоже жалею, — признался Истомин. — С милым человеком приятно потолковать… А тресту прошу передать персональный привет от степняков. Если трест уж так болеет за нас, то от него требуется одно: не помогать нам какое-то время, хотя бы еще месяц-два. Можете передать лично управляющему…

Тюриков уехал. А вечером пожаловал с приказом треста о восстановлении на работе сам Горобец, и настроение у Истомина окончательно испортилось. И без того многое не ладилось в совхозе, а тут еще возись с такими. Вот вызовут на заседание бюро, наверняка будут обвинять в грубости. Приятнее было бы, конечно, прослыть этаким добрым дядей. Но ведь с людьми придется работать не одно лето.

2

Люди, каждый по-своему, радовались, грустили, мечтали. Но главным для них было то гордое чувство удовлетворения, какое вызвали первые успехи, в которых так замечательно проявились их сила и ум.

В стороне от общих радостей и тревог был Горобец. Другие страсти волновали его. Никчемный строитель, вялый человек, он не рассчитывал на снисходительное отношение к нему Истомина, на признание коллектива и чувствовал себя чужим в совхозе. Но жить по-новому прораб не собирался. Вот почему карикатура в районной газете и предстоящее заседание бюро райкома обрадовали его. Настроение у него круто изменилось. Теперь-то он отыграется за все. Ему пришла мысль написать письмо в трест и в райком партии.

Горобец остался один в вагончике, достал стопочку бумаги, подсчитал листы. Их было двадцать. «Пожалуй, хватит», — подумал он и с воодушевлением принялся сочинять, предвидя близкий час расплаты.

Он писал витиеватым слогом о том, что районная газета права, что Истомин есть истинный консерватор, да к тому же еще закостенелый бюрократ и ярый зажимщик критики, а верным пособником ему, как ни странно, является секретарь парторганизации Денисов.

«Истомин решил жестоко мстить за критику, — писал Горобец. — Однажды, приняв необычный вид, этот мастер по разносам встал со стула и, как бы направляясь ко мне, зловеще крикнул: «Вон из совхоза». Избегая возможного нападения со стороны директора, я споткнулся и чуть не лишился жизни. А что же высокоответственный товарищ Денисов? Он, закрыв глаза, прошел мимо этих вопиющих фактов и наложил резолюцию, что Истомин поступил правильно. Воспитанника детского дома Бабкина, у которого кроткий, почтительный характер и у которого родственник красный партизан, некий Букреев грозился задавить гусеницами мощного трактора С-80. Этот же Букреев, прибегнув к физическим действиям, нанес Бабкину по голове и другим частям тела побои с кровоподтеками… И что же? Букреева, которому место на скамье уголовных преступников, оставили в совхозе на почетной должности шофера персональной машины директора, а Бабкина выгнали, будто шелудивую собаку. Истомин и Денисов преследуют честных людей и поддерживают хулиганов и вредителей, которые стоят за их широкой спиной. Не далее, как вчера, средь бела дня Истомин, встретив меня на улице и подойдя ко мне, ненавистно посмотрел на меня и коварно плюнул. Истомин и Денисов взяли под свое начальственное крылышко подчиненных, они пляшут под их дудку и не сигнализируют. А также у них на поводу опасные элементы Ананьев, Калянс и прочие темные личности, преследующие далеко идущие гнусные цели. Вот и получается заколдованный круг. Я немало старался на пользу государства, чтобы распутать преступный клубок, и с этой целью написал на пятнадцати листах срочное заявление в министерство и копии в обком партии, в облисполком, верховному прокурору и в милицию. И что же указанные учреждения? Оттуда ни ответа, ни привета на мое срочное заявление, так как сигналы попали в руки бюрократов и их покровителей, которые травят меня по заранее разработанному плану. Где после этого, спрашивается, глаз справедливости? До того я думал над этим вопросом, что устал и измучился, а правды найти не могу, так как никто не прислушивается к моему голосу. Но я не зря прошел закалку, руки не опускаю и продолжаю действовать, как нас учит Советская власть, за которую я жизни не жалел. Еще будучи босоногим мальчишкой, я ходил в пионерах, а когда началась война, пошел на фронт с оружием в руках. Если меры не примете и вы, то буду жаловаться дальше и дойду до Верховного Совета…».

Горобец увлекся и долго еще изливал душу. Вот он сидит и решает судьбу своих противников. Не желает он больше пресмыкаться перед ними. Не будет Истомин упражняться в остротах на его счет. А когда он, Горобец, победит, пусть кто-нибудь осмелится тягаться с ним. Довольный собой, он перечитал письмо и написал заключительную фразу:

«Всех злодеяний зарвавшихся руководителей, а моих мытарств и описать невозможно, к тому же моя прирожденная скромность не позволяет злоупотреблять вашим вниманием».

Подписался он так:

«Патриот-доброволец, невинно страдающий за правду Горобец».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Бюро уже шло.

Истомин и Денисов открыли дверь в кабинет секретаря райкома и тихо, стараясь не привлекать к себе внимание, проследовали к свободным стульям у стены. И все же многие повернулись в их сторону. Прервал речь оратор, стоящий у дальнего края длинного стола. Стесин, увидев руководителей «Степного», приветливо-небрежно кивнул головой:

— Кто сказал, что степняки не приедут? — Затем кивнул оратору: — Продолжайте!

— Кто это? — спросил Истомин у соседа.

— Председатель райпотребсоюза, — шепнул тот.

«Мощи», — улыбнулся Истомин. Те самые мощи, на поклонение к которым он с Денисовым однажды собирался идти, но Стесин не посоветовал это делать.

Председатель отчитывался, словно сек самого себя… Да, работают они плохо. Да, в его непосредственном руководстве тортовыми точками имеют наличие крупные недостатки… Сечет, сечет себя и все чувствуют: ему больно. Он то покраснеет, то щеки его вдруг станут белыми, а глаза повлажнеют. Он с пафосом развенчивал себя, отвешивал поклоны, угодливо улыбался и клялся. Листы бумаги дрожали в его руках.

— Райком партии вскрыл в нашей деятельности серьезные упущения, и за это спасибо, — сказал председатель райпотребсоюза, на этот раз просияв от удовольствия.

Стесин постучал карандашом по графину:

— Все у тебя?

— Под руководством и при помощи райкома мы, безусловно, ликвидируем вскрытые недостатки! — заявил вспотевший от волнения кооператор, быстро, с каким-то отчаянием провел платком по лбу и направился от стола, складывая на ходу в кожаную папку бумаги.

— Проект решения члены бюро имеют, — сказал Стесин. — Вас знакомили? — обратился он к председателю райпотребсоюза.

Тот вскочил со стула, сказал:

— Знакомили, товарищ Стесин. — И сел.

— Согласны? — спросил Стесин.

Председатель снова быстро встал:

— Все, что записано, будет выполнено, — сказал он, остановился, подумав, добавил: — Под непосредственным руководством райкома партии. — И снова сел.

— Члены бюро замечаний по проекту не имеют. Так я понимаю? Есть предложение утвердить, — без передышки выговорил Максим Александрович. Никто не возражал. Стесин перевернул лист бумаги, объявил: — О ходе сева проса в «Заре».

К столу подошел знакомый степнякам директор совхоза Волошин.

— Собственно, разговор тут короткий, — заметил Максим Александрович и вскинул глаза на Волошина: — Доложите членам бюро, почему не начали сев проса? Указания райкома имели?

— Да… Но просо, Максим Александрович, очень чувствительно к температуре.

— Тепла не хватает! Сам-то ты без шубы ходишь?

— Не погубить бы семена…

— Уговаривать мы вас не намерены.

— По прогнозам в эти дни ожидается похолодание, — словно извиняясь, проговорил Волошин.

— На бога уповает, — усмехнулся Стесин. — Советы бога для него важнее директив. Есть предложение…

Волошин не дал договорить.

— Раз райком предлагает, завтра сев начнем, — заверил он.

— Перестроился на ходу, — улыбнулся Максим Александрович. — Проекта решения по этому вопросу нет.

— Принять к сведению заявление Волошина и этим ограничиться, — предложил второй секретарь райкома.

— Ограничиться пока, — предупредил Стесин. — И вернуться к этому вопросу на следующем заседании бюро. Кто за?

Когда приняли решение, Стесин предоставил слово Денисову.

— Поскольку речь пойдет, главным образом, о работе с людьми, первым послушаем секретаря парторганизации, — заметил он и добавил: — Тем более, что члены бюро еще и не слышали его голоса.

Николай Тихонович подошел к столу, заговорил, заметно волнуясь… План подъема целины совхоз перевыполнил на пять тысяч гектаров. Огороды засеяны. На строительстве поселка широко используются местные материалы: камень, камыш, известняк, глина, песок. А это очень важно в условиях безлесного Джасайското района.

Стесин с непроницаемым видом смотрел на секретаря парторганизации. Его неприятно поразило начало доклада. Не скромно, не самокритично.

— Не напускайте тумана, — предупредил он наконец. — Хвастаться-то, прямо скажем, нечем.

Смутившись, Денисов помолчал немного и продолжал.

Истомин осматривал кабинет. Все в нем по-прежнему. Только на стенах появились новые карты с обозначением угодий целинных совхозов. Но теперь кабинет казался строже и торжественнее. Это от той обстановки, какая обычно создается на партийных заседаниях, где бы они ни проходили.

Вот Максим Александрович напряженно выпрямился и, принужденно улыбнувшись, сказал докладчику:

— Не отнимайте куска у Истомина, расскажите лучше о массово-политической работе.

Денисов чуть передохнул, собираясь с мыслями.

— Производство у нас только налаживается, — попытался оправдываться он. — Грань между хозяйственной и политической работой уловить почти невозможно.

— Не выйдет! — прервал его Стесин и резко махнул рукой, будто рубанул с плеча. — Ловчить изволите? Что хорошо, то, значит, наше, а что плохо, то богово.

Денисов растерянно умолк.

— Доложите членам бюро, как вы относитесь к людям, — сухо предложил секретарь райкома.

Стесин был важен, весь вид его говорил, что он знает силу своей власти. На самом деле он уже потерял равновесие, — нервничал и злился. А основания для этого были. Не сейчас подметил Максим Александрович, что руководители «Степного» не вполне считаются с его указаниями и проявляют вредное самоволие. А он к этому не привык. Какая может быть работа, наконец, какой авторитет у секретаря райкома, если коммунисты будут оспаривать его замечания, вносить отсебятину. Как указал секретарь партийного комитета, так должно и быть. Нет, он никому не позволит нарушать установившийся порядок. Он воспользуется заседанием, чтобы поставить зарвавшихся Истомина и Денисова на свое место, а если из этого ничего не выйдет, то прибегнет и к более крутым мерам.

Попытки Стесин уже делал. Когда в первой сводке по подъему целины, опубликованной в областной газете, совхоз «Степной» оказался в конце списка, Максим Александрович позвонил Романову.

— Завалит нас «Степной», — сказал он.

— Почему же? — спросил секретарь обкома.

— Совершенно беспомощные руководители. Нельзя дальше оставлять их у руля.

— Это что, мнение бюро? — спросил Романов.

— Пока мое, но бюро поддержит.

— Вы в этом уверены?

— А как же? — удивился Максим Александрович. — Я же первый секретарь.

— Разберемся! — сказал Романов.

Стесин докажет, что с его мнением считаются члены бюро. Райком поставит на место Истомина и Денисова, даст резкую оценку их деятельности. Пусть Романов убедится, что секретарь Джасайского райкома прав.

Денисов между тем рассказывал, как постепенно создается коллектив. Мимоходом заметил и об упущениях районных организаций: кинопередвижка не приезжает, райпотребсоюз не открыл парикмахерских и пошивочных мастерских. Где людям добриться, заказать костюм или починить обувь?

— Вот те раз! — поразился Стесин. — Да они судилище над нами устраивают. — Он раздраженно фыркнул. — Мы уже немало потратили усилий, чтобы приучить к порядку руководителей «Степного». Что же, попробуем повозиться еще. Мы готовы и сейчас оказать первую помощь. Вот тут, — он показал на сейф, — учетные карточки. В них может быть просто выговор, а может быть и строгай.

Склонив голову на бок, Истомин задумался. Что-то уж больно резок секретарь райкома. К чему он клонит?.. Воспользовавшись паузой, Денисов заговорил о массово-политической работе. Стесин удивленно поднял глаза:

— Пятнадцать минут, установленные по регламенту, вы уже использовали. У нас существует на заседаниях твердый порядок.

— Я думаю… — начал Денисов.

Но Стесин оборвал его:

— Ишь как? Он думает… Будто райкома нет.

Председатель райисполкома Вдовиченко, шумно повернувшись, глянул спокойными глазами через очки на Максима Александровича, сказал:

— Надо товарищам дать возможность высказаться.

Кто-то подал голос:

— Вопрос ясен.

— Я тоже так считаю, — подтвердил Стесин. И, как видно по установившемуся на заседаниях порядку, тут же начал речь. — Что тут кривить душой-то? — говорил он. — Надо было прямо признаться, что с делом не справляетесь, коллектив распустили. Скажите членам бюро: так это или нет? Они, видите ли, изобрели новые формы воспитательной работы, какие основываются на водке и кулаках: водкой премируют, а кулаками наказывают. Такого позора еще не знал наш район.

Истомин чуть не подскочил со стула.

— Я прошу разобраться, — вспыхнув, сказал Денисов.

— Можно, — согласился Стесин. — Водкой вы премировали строителей?

— И да, и нет… — начал было Денисов.

— «Да» мы от вас услышали, а что вы подразумеваете под «нет», нас мало интересует. Вместо того, чтобы, беспощадно бороться с пьянством, они сами спаивают людей.

Обстановка накалялась. Денисов теперь молчал, испытывая странное тяжелое чувство. Что скажут члены бюро? Он заметил, как ободряюще глянул на него Вдовиченко, что-то шепнул начальнику милиции, сказал уже громко:

— Максим Александрович, надо все же выслушать объяснения Денисова.

Стесин даже не повернулся к нему.

— Бабкина выжили, — продолжал он, — хотя тот великолепно работает в Джасае. Патриоты окружены вниманием всей страны, и только в «Степном» разбрасываются людьми. Кто же должен встать на защиту Бабкина, как не руководитель парторганизации? А вы сами возглавили поход против него. Сошли с партийных рельсов, — с сожалением и укором сказал Стесин. — Имеют на руках партийные билеты, а с рельсов сошли. — Секретарь райкома помолчал. — Они разделались не с одним Бабкиным. Истомин уволил, на что не имел никакого права, прораба Горобца, назначенного трестом совхозов. Князья какие! Этак они разгонят все кадры… Кстати, прораб прислал письмо, оно заслуживает внимания членов бюро. Послушайте, что он пишет.

Горобец торопился не напрасно. Его жалоба прибыла в райком накануне заседания бюро.

Стесин читал медленно, с чувством, подчеркивая отдельные фразы письма. В кабинете установилось тяжелое молчание.

— У нас есть и живой свидетель славных деяний Истомина и Денисова, — дочитав письмо, сказал секретарь с явным расчетом на эффект, и обратился к помощнику: — Попросите Бабкина.

Все напряженно ждали дальнейшего развития событий.

Длинный, худой Бабкин вошел вместе с помощником и, тряхнув гривой, встал посреди комнаты.

— Проходите, — пригласил Стесин, кивком головы указав на кромку стола.

Бабкин одернул клетчатую распашонку и, тяжело поднимая ботинки с толстой подошвой, проследовал к месту, где положено находиться докладчикам. Задвигались стулья. Стесин постучал карандашом по графину. Бабкин с интересом уставился через головы членов бюро на стол секретаря.

— Товарищ Бабкин, — призвал Стесин, — сообщите членам бюро районного комитета партии, почему вам пришлось оставить целинный совхоз «Степной»?

— Дела таим для меня подходящего нет, — признался парень.

— Здесь заседание бюро районного комитета, — подчеркнул Максим Александрович, — можете говорить совершенно откровенно, в обиду не дадим.

— Я не уловил, кто меня может обидеть, — простодушно удивился Бабкин.

— Скажите, что вас заставило уйти из совхоза, точнее, кто заставил? — тоном следователя спросил Стесин.

— Вот так, своими двоими ушел, — ответил Бабкин, заложив за спину руки, отмерил несколько шагов по кабинету. Оказавшись у стола Стесина, он быстро схватил графин, налил в стакан воды и залпом опорожнил его.

Раздался смех.

— Я не с похмелья, — обиженно и конфузясь объяснил Бабкин. — От волнения это.

— Почему вы отказались пахать целину? — в голосе секретаря райкома прозвучала металлическая нотка.

Бабкин замотал головой.

— Какой я пахарь? Нашли тоже! Мои руки не приспособлены к этому. И не уговаривайте!

Стесин стукнул кулаком по столу, крикнул в лицо Бабкину:

— Ты что, на спектакль пришел? Идите!

Стесин почувствовал себя как человек, попавший в крушение. Несколько томительных минут он бесцельно перебирал бумаги на столе. Но вот, снова обретя уверенность, он заговорил подчеркнуто спокойно.

— Бабкин — не главное, обсуждается вопрос о поведении руководителей совхоза. — Он взглянул на Истомина. — Вы имели прямое указание: все тракторы бросить на подъем целины под пшеницу. Кто вам дал право пренебрегать требованиями райкома? Видите ли, они вздумали развлекаться огородами. Потеряли перспективу. Не репу ведь садить сюда приехали. Это же откровенные антизерновые настроения, товарищи!

…Будто и не было неловкого эпизода с Бабкиным. Снова заседание шло, как всегда. Говорил Стесин, присутствующие слушали его. Истомин пыхтел, словно поднимал что-то тяжелое. Почему Бабкин не использовал явное расположение к нему Стесина в свою пользу? Почему он не воспользовался случаем, чтобы напакостить руководителям «Степного»? Парень он, конечно, не глупый. Что же руководило его поступками? Семена Михайловича удивило поведение Бабкина, тревожили необоснованные нападки секретаря райкома.

— Вопрос тут гораздо сложнее, чем кажется, — продолжал Стесин. — Речь идет об игнорировании партийного органа. А в таких делах мы либерализма не потерпим… Даем вам для доклада пять минут.

«Без жертв не обойдется», — думал, направляясь к столу Семен Михайлович. Остановившись, заявил:

— Пяти минут много. Мне остается сказать одно: я не понимаю товарища Стесина и целиком поддерживаю доклад Денисова.

— А нас ваша оценка не интересует, — оборвал Стесин. Истомин на мгновение задумался.

— Только зачем трепать секретаря парторганизации? Я отвечаю за совхоз.

После этого он сел у стола рядом с Денисовым. Тот наклонился к нему, шепнул по-дружески:

— Отвечаешь за совхоз, между прочим, не ты один.

Кто-то предложил:

— Записать им обоим… по строгачу.

Стесин как будто ее решался. Вот он как-то подозрительно покосился на Истомина, на Денисова, развел руками:

— Члены бюро настаивают… Мы должны помочь товарищам по линии райкома. Взыскание — один из видов такой помощи.

Но сцена с Бабкиным не прошла бесследно; вопреки расчетам Стесина, она изменила мнение членов бюро в пользу руководителей «Степного».

— Я возражаю! — сказал Вдовиченко.

— И я возражаю! — поднялся с места начальник милиции.

Стесин окинул выжидательным взглядом сидящих за столом: по поведению членов бюро, по выражению их лиц, по коротким замечаниям он понял, что предложение не будет принято.

— Раз среди членов бюро нет единодушия, оставим вопрос открытым… — Секретарь холодно улыбнулся. — Посмотрим, сумеют ли руководители «Степного» сделать для себя выводы.

Он объявил перерыв, и присутствующие один за другим стали выходить в приемную. Денисов начал собирать со стола свои записки. К нему подошел Вдовиченко, посмотрел через стекла очков серьезными умными глазами, сказал, чуть улыбнувшись уголками губ:

«Крепись, товарищ!»

— Такой выдержит, — подмигнув, весело поддержал начальник милиции.

Председатель райпотребсоюза тоже задержался в кабинете, подошел зачем-то к Стесину. Тот сказал ему:

— Ну ты, брат, хорошо себя вел. Калач, видать, тертый. Выдержка, она везде нужна, а особенно на заседаниях бюро. Иногда и приналягут излишне, но ничего не поделаешь, надо признавать критику. Ты у нас тут школу прошел хорошую.

— Академию, Максим Александрович, — с подъемом подтвердил председатель райпотребсоюза.

2

Ехали молча.

«Где же все-таки я встречался со Стесиным?» — думал Николай Тихонович… Много лет назад Денисов работал на строительстве. Тогда секретарь райкома часто и запросто бывал у них на производстве и в общежитии. С ним можно было поговорить обо всем по душам, и он хотел этого. Вместе с молодежью он участвовал в шумных дискуссиях, в субботниках и даже на прогулках. Знал всех людей на стройке, постоянно подбадривал и подогревал их. И все бурлило, кипело тогда… Затем он вспомнил завод. У секретаря заводского партийного комитета, старого рабочего, всегда находились для человека и теплое слово и улыбка… Перед глазами Денисова один за другим проходили партийные работники, с которыми ему приходилось сталкиваться… Опять промелькнуло лицо Стесина. Николай Тихонович перебирал в памяти с начала до конца все обсуждение его отчета на бюро райкома. Он вспомнил громкие резкие слова Стесина. Нет, не желанием помочь делу руководствовался секретарь райкома… Потом мысли уносили его снова в дни юности, которые, захватывая и волнуя, наплывали на него из далекой, далекой дали.

Глубокой ночью машина остановилась перед двухквартирным щитовым домом, в котором теперь жил Денисов. Николай Тихонович открыл дверцу, позвал Истомина:

— Зайдем, потолкуем.

Семен Михайлович ловко выскочил на землю.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

На другой день они оба с новой силой почувствовали необходимость встретиться.

Просматривая почту, доставленную самолетом, Денисов обратил внимание на заметку в районной газете, которая критиковала руководителей «Степного» за то, что те отказались взять из старых хозяйств две тысячи овец.

«Нам сдается, — писала газета, — что в грандиозных шагах целинников «Степного» все явственнее обнаруживается, на первый взгляд невидимый, но весьма ощутимый процесс торможения, как будто на них накинута уздечка и кто-то сдерживает их, тянет назад… Животноводство — одна из особо острых, назревших проблем экономики нашего района. Перед щелинными совхозами поставлена величественная задача: достигнуть небывалых вершин в этой важной отрасли сельского хозяйства».

Дальше газета утверждала, что директор совхоза, отказавшись принять овец, показал свое неприглядное лицо консерватора.

«Это ли не торможение? — спрашивал автор и заключал: — Из всего сказанного можно сделать вывод, что неоднократные указания райкома пока не возымели действия на Истомина, а партийная организация совхоза, возглавляемая Денисовым, мирится с создавшимся положением и тем самым попустительствует зарвавшемуся директору…».

Денисов разыскал директора, пригласил его к себе. Переступив порог квартиры, Семен Михайлович машинально потрепал за волосы Леночку и сказал извиняющимся тоном Зинаиде Аркадьевне:

— Вы не обращайте на меня внимания. Пожалуйста, не обращайте. Я всегда кажусь угрюмым. — Он сел к столу.

— Зина, приготовь нам чайку, — попросил Денисов жену.

Николай Тихонович знал, как много тревог на душе у Истомина. Самолюбивый и гордый, директор тяжело переносил мелочные придирки райкома и треста. Денисов позвал его для того, чтобы поговорить о заметке. Он искал, с чего бы начать этот неприятный разговор, и, наконец, спросил, читал ли Истомин газеты.

— Читал, — ответил Истомин, не выдавая волнения.

— И районную?

— И районную.

— Ну и как?

— Что?

— Газеты.

Истомин знал, к чему клонит Денисов, неожиданно для него сказал:

— Хорошие газеты.

Ничего не понимая, Николай Тихонович смотрел с минуту на Истомина, потом передал ему районную газету. Тот отшвырнул ее.

— Пусть убирают к чертовой матери! — Семен Михайлович еще хотел что-то сказать, сделал усилие над собой, но губы, дрогнув, застыли в напряженной улыбке.

— Ты когда в последний раз был в кино? — спросил Денисов.

— Пусть Горобец ходит, мне некогда… Духовным миром интересуешься, секретарь, индивидуальную работу проводишь, заботу проявляешь. Давай, давай!

— Книги читаешь?

— Каждый день, преимущественно перед сном. Прекрасное снотворное. И все такие книги попадаются — раскроешь, и все в ней ясно с первой страницы, размышлениями утруждаться не приходится и спокойно погружаешься в сон…

— Настойчиво работаешь над собой… Ну, а в городки играешь? Давай в воскресенье сразимся.

— Ты смеешься? Не хватало, чтобы я, как Дрожкин да Букреев, в трусах по степи метался.

Зинаида Аркадьевна накрыла стол.

— Тут работа Стесина, — сказал Семен Михайлович, отхлебывая чай. — Только бы дали убрать урожай, а там можно податься и на юг, греть старые кости.

— Вот так, ни с того, ни с сего?

— А как ни с того, ни с сего овец принять? Надо же подготовиться, ну хотя бы чабанов найти… В детстве меня били по рукам и я понимал: за то, что они лезут куда не нужно. Теперь бьют в лицо и не знаю за что. — Семен Михайлович отодвинул стакан с недопитым чаем. — Извините, меня ждут. — Он испытывал сильную усталость и несколько минут боролся с тяжелым оцепенением, как-то сразу охватившим его. Истомин решительно шагнул к порогу и вышел на улицу.

Вернувшись к себе в вагончик, он сел за стол и стал составлять телеграмму. Через полчаса секретарю райкома была отправлена следующая депеша:

«В связи с тем, что совхоз должен принять две тысячи овец, и ввиду того, что пасти их некому, прошу перевести меня в чабаны, а директором совхоза назначить редактора районной газеты».

2

Вечером Денисов отправился к старому чабану Тактану Турманбаеву, чтобы пригласить его на работу в совхоз. Аул, раскинувшийся на берегу небольшого озера и еле видимый в зарослях камыша, встретил машину таким невообразимым лаем собак, что, казалось, собрались они на этом крохотном живом островке со всех концов света. Николай Тихонович не знал, куда идти, как разыскивать знакомых чабанов, и стоял, задумавшись, у машины. Низкие дома были разбросаны в беспорядке, на большом расстоянии один от другого. На краю аула виднелись широкие камышитовые кошары.

Людей на улице не было. Но вот они стали по одному появляться, затем собирались небольшими группами у домов, что-то говорили между собой, заинтересованно смотрели в сторону приезжего… Вскоре, к большому удивлению Денисова, к нему подошел Тактан Турманбаев и пригласил в гости.

Дом был из дерна, широко применяемого для построек в Притоболье, с земляным полом и маленькими окнами. Хозяин предложил гостю сесть на низкий дощатый настил, на котором лежало много разноцветных подушек, а сам растопил камышом плиту, чтобы приготовить чай. Тут же в дом ввалилась группа детишек. Сбившись в углу, они перешептывались. В помещение входили мужчины и женщины, неторопливо рассаживались на подушках. Улучив подходящий момент, Денисов сказал старому чабану, что не хотел тогда на Тоболе его обидеть, и попросил прощения.

— Пустое, — ответил Турманбаев. — Соседи не помнят обид.

Затем все молча и сосредоточенно, словно священнодействуя, начали пить темно-коричневый густой чай. Денисов пил чай и думал, с чего бы лучше начать разговор с чабаном. Но разговор начал Турманбаев.

— Мы всегда рады хорошим друзьям, — сказал от.

— Выходит, не так уж и тесно в притобольских степях, — ответил Денисов.

Хозяин дома отставил кружку, отдышался и сказал, глядя на Денисова:

— Не вспоминай старое.

— А я тогда подумал, — сказал Денисов, — прав, наверно, Тактан Турманбаев, не хватит нам земли.

Тонкие морщинки потянулись к глазам старика. Он взял Николая Тихоновича за рукав.

— Посмотри, как их много, — Турманбаев показал на гостей. — Но разве тесно им? — Видно, этого показалось мало старику, он добавил: — Сам понимаешь, зачем говоришь… Здесь чистый воздух, и все видно вокруг. Мы знаем, вы хорошие люди.

— Тактан, нам нужна помощь.

— Кто не поможет друзьям?

— Переходите к нам, — предложил Николай Тихонович Турманбаеву, решив, что для этого подошел подходящий, момент. — Нужен опытный чабан. — Две тысячи овец будет.

— О, это немало! — воскликнул Турманбаев.

Такой же старый, как и хозяин дома, казах, усердно пыхтевший трубкой, кивком головы подтвердил, что это именно так и есть, а для пущей убедительности сказал:

— Немало!

— А потом еще больше будет, — заверил Денисов.

— Хорошо, — согласился Турманбаев и снова взялся за кружку.

— Пройдет лет десять, — продолжал Денисов, — люди спросят: «Кто был первым чабаном в совхозе?» — «Тактан Турманбаев». — «Значит, он самый старый совхозный чабан?» — «Самый старый и самый уважаемый».

Старик поставил меж ног кружку и, поглаживая ладонями колени, сказал:

— Очень хорошо!

— Я знал, что поможете, — сказал Денисов. — Мы надеемся на вас.

Глаза старика засветились. Вытирая лицо рукавом, он проговорил:

— Хорошие друзья как не помогут…

Денисов радовался. Теперь можно принимать овец.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Уже посеяно просо, уже зазеленели всходы пшеницы.

Люди, черные от пыли и солнца, в пропитанной маслом одежде, возвращались на центральную усадьбу, где несколько рядов чистеньких, опрятных домов, образовав просторные улицы, упрямо теснили палатки к Тоболу. На краю поселка виднелась баня, а несколько в стороне, на синеве небосклона четко вырисовывалось белокаменное зернохранилище. Рядом со столовой ровно гудела передвижная электростанция, от которой тянулись провода. К поселку подходили со стороны совхоза «Дальний» телефонные столбы. За рекой раскинулся брезентовый лагерь строителей узкоколейной железной дороги.

Многие из трактористов здесь не были с тех пор, как выехали на пахоту.

— Так быстро все построили? — удивлялись они.

Калянс, вернувшись в поселок, увидел Ровнякова, который шел куда-то, гремя инструментами.

— Иди к коменданту и получай ордер! — вместо приветствия сказал старик.

Ян пошел на почту и дал телеграмму жене, чтобы выезжала в совхоз. Дочка, наверно, уже подросла и может отправиться в путешествие. А теперь, пока не началась уборка, самое подходящее время для встречи семьи… Оказавшись снова на улице, Калянс долго стоял и глядел на дорогу, идущую в Джасай. Мысли уводили его в родной город Лиепаю. Как давно там был Ян! Он вспоминал заботливую милую Магду, до мелочей всю обстановку в квартире. Теперь там к знакомым вещам прибавилась детская кроватка. Она, скорее всего, стоит у окна, рядом со столом… Магда еще не спит. В комнате тихо, как всегда в это время. На столе его портрет. Магда убаюкивает дочку, смотрит на фото и думает о своем Яне.

Валя Анисимова, загоревшая, в легком комбинезоне, сразу же наведалась в контору. Войдя в палатку, посмотрела в зеркальце на брезентовой стенке, оставленное ею, рассмеялась:

— Ой, какая чумазая! — сказала Битюгову: — А правда, это красивее пудры? — Лицо ее выражало сдержанную гордость: дорога ей была в эту минуту степная пыль.

Бухгалтер Битюгов обрадовался приезду Вали, но не мог понять ее странного восторга.

— Поступай ко мне на работу, учетчица, — предложил он. — У нас людей не хватает.

— Подумаю, — ответила она, — может быть, трактористкой буду. На стане у нас куда веселее, чем у вас тут, на центральной.

— Из палатки скоро переберемся, контору строят.

— Если выстроят отдельный кабинет для меня, то, может быть, и пойду, — пошутила Валя. Она была довольна своей работой учетчицы. Вот нет машинистки, и без нее обходятся. Истомин даже не вспоминает об этом. А без учетчика нельзя. Нет, Валя больше нужна в бригаде, чем в конторе.

Битюгов начал рыться в столе, вспомнив, что Анисимовой есть открытка. Валя взяла открытку: весточка от Бабкина. Значит не забыл, написал, любит. Она прочитала: «Прощай, уезжаю. Пиши до востребования. Твой дорогой Ролик». Слова «до востребования» и «дорогой» были подчеркнуты. Она пробежала открытку еще раз, и сердце ее часто забилось. Она поняла, что Бабкин издевается над нею. Валя не сомневалась, что он для нее потерян, она уже разгадала его, но все еще любила. Ах, как испортила открытка ее настроение!

Битюгов услышал, как она тихо, с тоской сказала:

— А ведь он мог быть таким же, как все.

— Не мог он быть, как все, — возразил Битюгов.

— Вот и нет человека, — тяжело вздохнув, сказала Валя.

— Да человека-то и не было, — заверил Битюгов. — Его по ошибке считали человеком.

С трудом сдерживая горькое чувство обиды, стыда, Валя проговорила:

— Неужели ему не хотелось хоть раз взглянуть на вспаханную степь, на всходы пшеницы…

Не принесла ей счастья дружба с Бабкиным. Никого не замечая, Валя шла к дому, в котором для нее и Маргариты отвели маленькую комнатушку. Там-то она и дала волю своим чувствам.

— Кто мог знать, что Ролик окажется таким? — спросила она Риту, и слезы покатились по щекам.

— Да выбрось ты его из сердца, — мягко заговорила Маргарита. — Плачешь о каком-то проходимце. Где же твоя гордость? Да и не любила ты его. Это самолюбие в тебе говорит… Ну, умывайся, переодевайся и на Тобол! — весело крикнула Маргарита. — Быстро, быстро!

Валя грустно улыбнулась и покорно пошла к умывальнику, говоря доверительно подруге:

— Всю жизнь приходится мучиться из-за своего характера. Но поверь мне, Рита, вот уже две недели веду борьбу сама с собой.

На улицу Валя все-таки не пошла.

В этот вечер так же, как и в памятный день приезда из Коскуля, никому не хотелось спать. Поселок снова заполнился песнями, смехом, шумом.

Истомин сидел в вагончике у открытого окна и слушал шумы возбужденной улицы… Вот и посеяны зерна. Посеяны в землю, посеяны в души людей. И зерна эти дали хорошие всходы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Денисов получил от матери Дрожкина письмо. Мать спрашивала, не случилось ли что с сыном, жаловалась, что он не пишет, просила секретаря парторганизации по-родительски повлиять на парня.

Николай Тихонович в тот же вечер решил навестить провинившегося новосела.

В комнате общежития было чисто. Аккуратно заправлены кровати, на стенах простенькие рисунки, окаймленные резными рамками. Дрожкин привык к порядку и всячески поддерживал его в своем углу. Коля смутился, увидев Денисова, стал проявлять всякие знаки почтения к нему.

— Да ты, оказывается, снайпер? — улыбнулся Денисов, увидев на отвороте его пиджака значок стрелка.

— Нет. Это мне дружок подарил на память, когда уезжал из Рязани… Теперь меня комитет комсомола в футбольную секцию записал. Да и учиться надо, в вечернюю школу поступлю.

— Мать жалуется, что не пишешь, — сказал Денисов.

Краска стыда залила лицо Коли. Да, он долго не писал, стеснялся писать. Что он мог сообщить? Управляет волами… Тосковал по матери, терзался, что не пишет ей, и, бывало, думал: «Как только начну пахать целину, обо всем подробно напишу». Но вот ведь как получилось…

— Когда-то было, не писал, — угрюмо ответил Коля.

— А теперь?

— Теперь пишу.

— По дому-то, поди, соскучился? Хочешь, отпустим на недельку?

Дрожкин недоверчиво посмотрел на Николая Тихоновича, спросил удивленно:

— За что?

— Как за что? — в свою очередь удивился Денисов. — В отпуск отправляют не за провинность.

— Директор не пустит, — убежденно заключил Николай и объяснил: — Я же не отличился.

— У тебя еще вся жизнь впереди. А с директором я поговорю…

Коля волновался, он начал поправлять волосы, тереть лоб. Серые его глаза светились.

— Приедешь домой, отдохни, погуляй. Расскажи там о совхозе, привези с собой друзей; если окажутся такими же, как ты, с радостью примем их.

— А вы как со мной говорите, как коммунист, или как? — неожиданно опросил Дрожкин.

— Ну, конечно, как коммунист.

— Так ведь я же дезорганизатор, — тихо сказал Коля.

— Что ж, бывает, что и оступишься. Давай условимся так, что ты дома ничего не скажешь о своем проступке. Ведь это же была ошибка. Дома помоги матери, ну дров, что ли, запаси ей на зиму, успокой ее.

У Коли вздрагивали губы, говорить он не мог.

2

На другой день Дрожкин собирался в дорогу. Он накупил подарков, укладывал их в новый чемодан.

— Приеду, — говорил он Букрееву, — скажу маме: «Отвернись». Достану из чемодана туфли… Скажу сестренке: «Закрой глаза». Достану кофточку. А дядя сразу побежит за пол-литром, как только увидит ружье…

Казалось, Коля был полностью готов и тому, чтобы ехать на станцию с попутной машиной. Оставалось лишь получить заработанные деньги. В бухгалтерии потребовали приказ директора. Дрожкин сам носил приказ на подпись к Истомину. Но когда все документы были, наконец, оформлены, кассир уехал в Джасай. Битюгов посоветовал Коле разыскать его там и получить отпускные.

Денисов шел по поселку и увидел неподалеку от конторы грузовую машину, у которой стояли Дрожкин и Истомин. Значит, Николай все же уезжает, и уезжает, так и не получив денег. Директор пожимал руку парню. Что-то уж очень долго они не могут расстаться? Николай Тихонович подошел ближе и заметил в нескольких шагах от машины фотокорреспондента областной газеты Барабаша, приехавшего в совхоз три дня назад. Ах, вот оно что…

— Ты, Семен Михайлович, на старости лет в актеры записался, — заговорил Денисов, — улыбки строишь, руки пожимаешь да и Николая паясничать заставил. Разве ты не знаешь, что он уезжает с чувством обиды. Отпускных-то ему не дали.

Истомин шагнул от грузовика, крикнул:

— Уволю!

— Не горячись, — остановил его Денисов. — Кого увольнять-то собираешься?

— Бухгалтера, так его…

— Сначала надо устроить так, чтобы Дрожкин получил деньги. — Денисов обратился к фотокорреспонденту: — Вы могли бы задержаться до завтра?

— Пожалуй, — неопределенно согласился тот. — А что?

— Завтра будем провожать отпускников. Вот их бы и засняли. Придет директор, приду я…

— Ну уж меня увольте, — запротестовал Истомин.

— Это ты зря, мы же будем провожать людей не для фотокорреспондента, а по-настоящему, от чистого сердца. Так вот, — Денисов вновь повернулся к корреспонденту, — придут бригадиры, друзья. Улыбаться для вас мы, конечно, не будем. Да ведь так оно и естественнее. А завтра с отпускниками и уедете. Пожалуй, газик снарядим по такому случаю. Как, Семен Михайлович?

— Можно.

— Не могли бы вы сегодня сделать несколько снимков для нас? Мы уплатим. Лаборатория есть, вечером можно и отпечатать фотографии.

— Денег я не возьму, — решительно отказался Барабаш, — а снимки для совхоза сделаю.

— Значит, любезность? Спасибо, — поблагодарил Денисов и взял за руку Истомина. — Я думаю, надо заснять парней. Приедут домой, станут там рассказывать: «С целины приехали. Может быть, не верите? Вот, посмотрите». Заснимем специально и, прежде чем вручить фотографии, сделаем на них теплые надписи, да и в совхозе снимки оставим на память. Действительно, какие дни прожиты! Ведь в старости будут вспоминать о них.

— Это, безусловно, приподнимет настроение парней, — согласился Истомин. — Очень плохо, когда только и знают, что бьют человека…

3

Много передумал, много пережил после побега Дрожкин. Было до того тяжело, что он сторонился людей и, желая искупить вину перед товарищами, работал с каким-то отчаянием. Ему во что бы то ни стало хотелось быть лучшим среди прицепщиков. С чувством гордой радости он наблюдал, как Анисимова заносила его фамилию в сводку. Пуще всего боялся опозориться. Но дело шло хорошо. Последнюю неделю он работал в дневную смену. Трудно, ой как трудно весь день быть под жарким солнцем, на знойном ветру. В любое время, отказываясь от отдыха, старался помочь товарищам. И не раз случалось — работал две смены подряд.

Он понял, что сила его зависит от коллектива, растет вместе с ним. А поняв это, почувствовал себя более уверенным. Страшное все позади. Теперь у него много товарищей, его никто не обидит. Вот и секретарь парторганизации о нем заботится, отправляет его на побывку домой, а директор, как взрослому, пожимает руку.

Дрожкин был доволен и счастлив.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1

— Посмотри, что в стороне?

— Машина.

— А дальше?

— Бригадный стан.

— Дальше взгляни, в сторону скалы-верблюда. На небе-то что?

— Никак тучка.

Из-под колес машины поднималась густая пыль. Земля была в трещинах и морщинах. Вот налетел сильный порыв ветра, поднял пыль, окутал ею степь, закружился в дикой пляске.

— Край черных бурь, — сказал Денисов.

— Да, с характером наш климат, — вздохнул Истомин, посматривая по сторонам. — Небо, того и гляди, лопнет от жары. Даже кляузники не выдерживают, меньше пишут доносов.

— Кляузники прячутся в тени… Юго-восточный ветер самый сухой, самый вредный ветер.

— А вы заметили, что здесь росы не выпадают?

— Когда-то тут и ночные росы были, и дождей вдоволь выпадало.

Вдали что-то громыхнуло.

— Наша берет, — обрадовался Денисов.

— Это камень взрывают на карьере…

Но тучка действительно клубилась на горизонте, росла. Степняки радовались. Однако к полудню она стала рассеиваться, убегать от степи, как от горячей сковороды, расползаться по небу, таять и, наконец, превратилась в облачко, легкое и далекое, которое скользнуло по горизонту и совсем растаяло.

Прошла половина июня, а с начала полевых работ не выпало ни одного дождя. Над Притобольем стояло знойное марево. Каждое утро поднималось над рекой оранжевое, не успевшее остынуть за ночь степное солнце, все кругом томилось от жажды.

Хлеба́ немного отходили только ночью, когда спадала жара, и утром выглядели посвежевшими. Днем они бессильно никли к пересохшей земле. А знакомый голос диктора, читавшего радиосводки о погоде, уже несколько дней подряд обещал дожди и грозы…

Когда возвращались на центральную усадьбу, Истомин сказал:

— Спасением для нас, Николай Тихонович, может быть только урожай. Иначе не сносить головы.

— Да-а, — протянул Денисов. — Зуботычина за зуботычиной.

Стесин все время напоминал о себе степнякам. В совхозе уже побывало не мало комиссий. Они мешали работать, взвинчивали, выбивали из колеи руководителей, оставляя их в состоянии тревожных предчувствий.

— Помню, работал я в волкоме, — заговорил Семен Михайлович, — там тоже всякие баталии случались. Но когда, бывало, горячился кто-либо, пусть даже излишне, мы подавляли свое самолюбие и радовались: какой прямой, какой смелый человек, как он болеет за революцию…

— Стесин не таков.

— Нас тогда интересовали только дела, — проговорил Истомин, и лицо у него как-то сразу изменилось. — Пора и отношения прояснять. Оставаться дальше в таком положении — значит склонить голову перед несправедливостью, авансом признать свое поражение. Лучше уж уйти из района, но уйти с честью.

Николай Тихонович передернул плечами:

— Вот тебе раз!.. Я уверен, что обком встанет на нашу сторону.

— Зачем обманывать самих себя? Скажем прямо, оснований рассчитывать на поддержку у нас — никаких. Если бы хоть урожай!.. Но хлеб горит. Даже небо против нас… — В голове Семена Михайловича разом всплыли все обиды: разговоры со Стесиным, мелочные придирки обследователей, заседание бюро райкома, статья в газете, телеграмма управляющего трестом… Вздохнув, он продолжал сдавленным голосом:

— Потом, эта бессмысленная, изнуряющая возня со Стесиным и работниками треста. Зачем она мне?.. Правы в любом случае будут они. Кому захочется разбираться во всей этой канители?

Николай Тихонович в душе соглашался с Истоминым. Но его сердило и внезапное решение директора, и его упрямство. Он долго молчал, задумавшись. Наконец заговорил:

— Слышал я, скоро построят такие удобные для нас с тобой предприятия, которые по нашим заявкам будут делать погоду и, стало быть, ограждать от разного рода неприятностей. Позвонил по телефону директору или кому там: «Подбрось-ка для степняков дождичка». — «Пожалуйста!» И хлынул дождь. Полил он как следует землю, снова снимаешь телефонную трубку: «Влаги хватят, подавай солнце!» — «Сей момент!» Не успел оглянуться, а оно уже палит вовсю. Наскучило небесное светило, снова заявка: «Подгони нам, милый человек, для прохлады облаков, только не дождевых».

— Весьма интересно! — вроде бы поразился Истомин, раздумчиво потряс головой. — Представь, секретарь, в возможность существования таких штук я верю. Ты скажи лучше другое: когда изобретут такой агрегат, который будет делать из бюрократа и чиновника настоящего человека?

— Э! — воскликнул Николай Тихонович. — Он давно уже существует. Это — сила организованных в коллектив людей.

— Нажал секретарь парторганизации соответствующую кнопку — и все готово, — без улыбки пошутил Семен Михайлович, сказал серьезным тоном: — Управляющий трестом заверил, что добьется моего освобождения от работы. Стесин снимет тебя… Кнопки тут не помогут.

— С мнением коллектива посчитаются.

— Что касается меня… — устало проговорил Истомин. — Карьера мне не нужна, министром я быть не собираюсь, орденов у меня достаточно… Только бы не мешали, только бы собрать урожай, поднять хозяйство…

Домой Денисов приехал, охваченный чувством щемящего беспокойства. Рассерженный и взволнованный, он сел за стол и написал секретарю обкома партии письмо, в котором просил Романова оградить руководителей «Степного» от нападок Стесина и управляющего трестом.

2

А жизнь шла своим чередом. Люди обживались на новых местах.

Приехала семья к Калянсу. По этому случаю, а заодно, чтобы отметить новоселье, Калянс устроил праздник.

К концу дня к его домику, нарядному и чистенькому, обнесенному аккуратным заборчиком из штакетника, начали стекаться гости. Раньше других пришли тетя Даша, Букреев и недавно вернувшийся из отпуска Коля Дрожкин. Чтобы не мешать хозяевам, они задержались во дворе, где стоял стол с патефоном и несколько табуреток. Вокруг стола лениво слонялся сурок с кепкой на голове, надетой для смеха Букреевым. Зверька поймал на стане Калянс и приручил его. Коля увидел сурка, достал из кармана кусок сахара, положил на стол. Сурок поднялся на задние лапы и начал губами ловить сахар. Вот он разгрыз его и просящими глазами посмотрел на парня. Дрожкин повторил свой опыт.

Букреев крутил ручку патефона. Тетя Даша ревниво посматривала в его сторону, — днем был почтовый самолет, она получила от дочери говорящее письмо, захватила с собой, чтобы послушать, но Букреев, видимо, не скоро собирался оставить патефон. Когда пластинка запела: «И целуются в уста возле каждого куста», Ровнякова сказала, сердито глядя на пластинку:

— Делать им нечего.

Потом она отстранила от патефона Букреева и положила на диск говорящее письмо от внука. Раздался, тоненький голосок:

«Дедушка и бабушка! Я маленький, поднимусь на стул. Целую вас, дедушка и бабушка. Приезжайте домой скорее, И привезите мне целины». Но вот голос сорвался, внучок начал всхлипывать и разревелся. Тетя Даша поставила пластинку еще раз. И когда внук снова начал плакать, по щекам у нее потекли слезы.

Букреев не любил, когда люди грустили. А сегодня ему особенно хотелось, чтобы всем было весело. Он решил отогнать уныние от Дарьи Трифоновны и, подшучивая, стал уговаривать ее выступить в концерте.

— Вон внук какие трели задает, — сказал он. — Это у него, наверное, наследственный талант.

Дарья Трифоновна, не разгадав намерений Букреева, смотрела на него некоторое время, а потом начала рассказывать о своем артистическом опыте, увлеклась и забыла о внуке.

— Собрала нас раз комендантша, — говорила тетя Даша. — Это было в клубе в Москве. Я там работала гардеробщицей… Собрала и обращается, значит, к нам: «Вот, девушки, будет у нас вечер, так на нем надо выступить с самодеятельностью, а за выступления премия будет — шерсть». Ну, думаю, можно. Только спрашиваю: с чем выступать? «Так, говорит, стих какой выучи, или песню спой». Дай, думаю, стих выучу. Нашел мне старик стишок небольшой. Принесла его к комендантше, говорю: «Посмотри, подойдет ли по политике?» Говорит: «Хороший». Я со стариком и выучила, сама-то не умею читать… Пришел тот вечер. Подружки мои испугались, отказываются и, понятно, ко мне: «Тетя Даша, выступи ты». Вышла я на сцену. А передо мной тоже разные стихи читали, а одна что-то такое длинное, еле дождались конца. Я так быстренько прочла свой стишок, и стали мне аплодировать. Тут из комиссии и говорят: «Надо ей дать премию, хорошо выступила».

Тетя Даша собиралась еще что-то рассказать, но появились по-праздничному одетые Валя Анисимова и Маргарита Ляхова.

Тут же вышел на улицу Калянс, с мокрыми, тщательно расчесанными волосами, с ярко красным клетчатым галстуком, и пригласил всех под крышу.

Гости входили в уютную, чисто побеленную, с занавесками на окнах, с крашеными полами комнату, с подчеркнутой заинтересованностью осматривали обстановку, желая сделать приятное хозяевам. Все задерживались у красивой, небесно-голубой детской коляски, в которой спала дочь Калянсов Машенька. Хозяйка квартиры Магда, стройная, выше Яна ростом, в легком платье, с аккуратно уложенной русой косой вокруг головы, улыбалась гостям счастливой улыбкой.

— Копия Яна, — заявил Букреев, нагнувшись над коляской.

Калянс улыбнулся:

— Вылитая Магда.

Маргарита тоже слегка склонилась над ребенком:

— Какая замечательная малышка!

— Подождите, и у вас будет такая, — глядя на дочку и по-прежнему улыбаясь, сказала Магда.

Маргарита застенчиво опустила глаза. Букреев густо покраснел, отвернулся к стене.

Стол, заставленный закусками, занимал почти всю комнату. Детскую коляску, чтобы не мешала, перенесли на кухню, подальше от шума.

Гости все подходили и подходили.

Появилась Мария Павловна Руднева. Она передала Магде букет степных цветов, обняла ее. Хозяйка тут же потащила гостью к колыбели дочки. Ян увидел в окно Истомина и Денисова, встретил их, начал приглашать гостей к столу. Застолье образовалось большое и шумное, все знали друг друга и вели себя просто, непосредственно.

Но кто это ходит около стола, кто еще пришел разделить радость бригадира? То Тактан Турманбаев. Он переехал в совхоз и приказом директора назначен старшим чабаном. Казах Турманбаев подружился с латышом Калянсом, как, впрочем, и со всеми из его бригады. Еще утром старик приготовил праздничный бесбармак, теперь он предлагает отведать его кушанья, поздравляет Калянсов. Вот он вручил Яну и Магде подарки, закупленные бригадой.

— И еще есть… — медленно сказал Турманбаев, подал Магде большой пакет, но тут же взял обратно, долго раскрывал упаковку. Наконец, показалась соска. — Это еще не все, — уже торопясь, говорил чабан. — Котят дарю, маленьких, веселых…

— Да где они?

— Принесет кошка, тогда… И это еще не все. Я дарю вам жизнь, желаю, чтобы жили дружно, хорошо.

Он подошел и, как отец, обнял Калянсов.

Истомин сидел напротив Марии Павловны, его взгляд невольно останавливался на ней. Он снова видел ее такой же, как тогда, когда она гордая и красивая пришла просить, нет, требовать машину за медикаментами. Луч солнца, падая через окно, играл в ее пышных мягких волосах. Большие голубые глаза иногда встречались со взглядом Истомина, и тогда она смущенно опускала длинные ресницы. Ее стали просить спеть. Мария Павловна поднялась, как тогда, на концерте, стройная и одухотворенная, но петь не стала.

— Простите, простите меня, не могу, — сказала она с мольбой в голосе.

В этот миг она казалась очень женственной и беспомощной. Истомин почувствовал к ней необыкновенную нежность. Ему почему-то стало жаль Марию Павловну. Истомин подумал, что если бы был рядом, то сказал бы ей что-нибудь ласковое. Она покраснела немного, ощутив на себе взгляд Семена Михайловича.

— Мария Павловна дает нам слово спеть в следующий раз, — сказал Истомин.

— Да, да, в следующий раз, — подтвердила фельдшерица.

Все с этим согласились.

В руках Яна зазвучал баян. Порозовевшая хозяйка вошла в круг. За нею легко и плавно прошлась Маргарита Ляхова. Магда приблизилась к Истомину и, откинув руки, несколько раз притопнула перед ним.

— Просим, просим! — раздались голоса.

Семен Михайлович сбросил пиджак и, поднимая и опуская поочередно руки, пошел мелким шагом по кругу. Круг раздвинулся. Танцор пустился вприсядку, легко выбрасывая ноги.

Наконец, Истомин выпрямился, боком подплыл к Ляховой и ударил ногой об пол. Снова пошла плясать Маргарита.

А Семен Михайлович, отдуваясь, подошел к Денисову.

— Ну как, партийное руководство, оцениваешь работу?

— Тебе бы массовиком быть в парке культуры и отдыха.

— В старом совхозе я до обморока доводил людей. Пляшу десять минут, мало, пляшу пятнадцать. «Хватит, — кричат, — Семен Михайлович!». А я нажимаю. Успех потрясающий!..

Мария Павловна стала прощаться..

— Я вас провожу, — сказал Семен Михайлович. Он пожелал молодым людям хорошо повеселиться, а хозяевам — счастья в новом доме и вместе с Марией Павловной вышел на улицу.

3

— Что с вами, Мария Павловна? — спросил Истомин.

— Что? — не поняла она.

— Какая-то вы не такая. Почему отказались петь?

— Не знаю… Люди веселятся, а мне плакать хочется.

Он взял ее руку, чуть сжал пальцы.

— Я понимаю вас. Трудно одной. Плохо, когда никто не ждет.

— А я рада, когда меня никто не ждет. Ведь меня могут ждать только больные. — Мария Павловна смущенно улыбнулась. — Да так ли уж вам-то весело, Семен Михайлович? Вас-то кто ждет?

— Осточертевший вагончик.

— Чего же вы не займете квартиру? Ди-и-ректор!

— Займу, допустим. А тогда что? Пустая квартира будет ждать. Однако… Желаю вам хороших, хороших минут. Грустить не смейте, — сказал на прощанье Истомин.

Уже смеркалось, когда Руднева пришла домой. Не включив света, Мария Павловна села у открытого окна, задумалась. Истомин наказал не грустить. А вот ей грустно. Не выполнит она, видно, приказ директора. Да разве прикажешь сердцу! Вот оно бьется чаще, чем нужно, и не успокоишь его. Но отчего же оно так бьется?.. Наступила тихая, полная звезд ночь, а Мария Павловна все сидела у распахнутого окна.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

1

День начинался обычно. Люди поднимались, завтракали — кто в столовой, кто дома и шли к машинам, к строящимся зданиям. Часть новоселов была занята посадкой деревьев в парке центральной усадьбы. На большой площадке, вспаханной тракторами, уже стояли ровными рядами деревца. Зеленые ряды на глазах удлинялись. Плотники, каменщики, штукатуры продолжали строительство.

Денисов находился на территории парка. Появился Битюгов и сказал, что звонили из Джасая и просили секретаря парторганизации срочно связаться с райкомом. Николай Тихонович пошел в контору.

Из райкома сообщили, что в совхоз выехал Стесин, что к семи часам вечера надо созвать коммунистов на партийное собрание.

Стесин прибыл примерно за час до собрания. Денисов предложил секретарю райкома отдохнуть в комнате для приезжающих, которая была как раз свободной.

— Лучшей гостиницы, чем машина, не признаю, — отказался Максим Александрович.

Раньше, выезжая в командировку, он заранее предупреждал, чтобы ему готовили помещение, обед. Так всегда поступал и бывший секретарь обкома Петухов, когда случалось ему бывать в Джасайском районе. Стесин любил встречать секретаря обкома: заставлял вывешивать лозунги на домах, наводить порядок в столовых, магазинах. Но теперь, узнав о странной привычке нового секретаря — Романова, который, выезжая в районы, ночевал в машине, он немедленно последовал его примеру. Случалось, что Романов сам готовил пищу на костре и обедал в степи, под открытым небом. Стесин тоже стал захватывать с собой продукты, когда отправлялся в поездку по району.

…К семи часам вечера коммунисты начали сходиться в конторе. Пришел Ананьев, шепнул что-то Калянсу и, тихо рассмеявшись, присел в сторонке. Истомин молча кивнул головой Максиму Александровичу, сел на табуретку за стол, на котором был телефон. Он догадывался, зачем приехал секретарь райкома.

Денисов открыл собрание и предложил в президиум кандидатуру Стесина.

— Грамотеи, я думаю, у вас найдутся и без меня, — шутливо отказался Максим Александрович.

В президиум избрали Калянса и Битюгова. Калянс попытался возразить, но безуспешно.

— Иди, иди, Ян, — посоветовал кто-то. — Пусть знают наших.

— Да я только в прошлый раз был.

— Ступай, потом жене похвастаешь, — с усмешкой сказал Ананьев.

Калянс подошел к столу президиума и, утихомиривая собрание, застучал согнутым пальцем по графину. Денисов передал ему записку, и он, прочитав ее, предоставил первое слово секретарю райкома.

Стесин вышел к столу, остановился, посмотрел на людей, сидящих в палатке, на мгновенье задерживая взгляд на незнакомых лицах, точно взвешивая, кто и с чем пришел, и после паузы заговорил. Он сказал, что, пользуясь случаем, ставит на обсуждение коммунистов решение бюро райкома и выступление районной газеты о неправильном поведении директора «Степного».

— А как же с вопросом о подготовке к уборке урожая? — спросил кто-то из дальнего угла.

Стесин поморщился и начал говорить о значении для страны освоения целинных и залежных земель.

Но вот оратор перешел к делам «Степного», и люди, принявшие было безразличные позы, начали поворачиваться к столу президиума, задвигались табуретки, послышалось шарканье ног.

Денисов стал подмечать, как воспринимают речь коммунисты. Истомин, задумавшись, лениво барабанил пальцами по столу. Калянс сидел спокойно, только однажды легонько подтолкнул Битюгова, который совсем позабыл о своей обязанности вести протокол.

Стесин держался с холодной самоуверенностью, иногда повышал голос, жестикулировал, делал шаг вперед, точно собирался наступать.

— Хватит ли у руководителей совхоза сил исправить свои ошибки? — спросил оратор и, заметив, что Битюгов не записывает его речь, мягко сказал ему: — Вы пишите, в парторганизации должен быть документ.

Битюгов по-ученически склонился над бумагой. А Стесин, продолжая мысль, твердо заявил:

— Мы сомневаемся в этом… — и обвел взглядом коммунистов. Все были угрюмы.

Потом он говорил об овцах, которых отказались принять в «Степном», о медленных темпах строительства поселка…

— Кто желает взять слово? — спросил Калянс.

Но его вопрос потонул в общем гуле. Председатель, повысив голос, начал призывать к порядку. Одна часть палатки стихла, зато во второй шум усилился. Прошло несколько минут, пока собрание угомонилось. Калянс повторил вопрос. Теперь ответом на него было общее молчание.

— Не все сразу, по очереди, — пошутил Ян.

— Да у вас тут, как видно, всех зажали Истомин и Денисов, — снова заговорил Стесин. — А вы не бойтесь, выступайте, в обиду не дадим. Давайте, давайте, товарищи, смелее. Ну, кто первый?.. Райком партии резко критиковал товарищей Истомина и Денисова. А что им это? Им все равно, что выговоры, что благодарности. Нам очень важно услышать ваше мнение. Вы тут с ними работаете, вы их лучше знаете. Вот вы и подскажите, что райкому предпринять.

Пауза слишком затянулась.

— Кто желает выступить? — опять обратился к собранию Калянс.

Забыв попросить слово, поднялся Ананьев, прошел к столу и тихо, медленно начал говорить:

— Райком партии уже не раз критикует Истомина и Денисова…

Максим Александрович кивнул головой, сдержанно улыбнулся.

— Товарищ секретарь райкома, — продолжал Ананьев, — зовет нас к тому, чтобы мы помогли ему добиться освобождения их от работы… А я вижу нашу задачу в том, чтобы защитить товарищей Истомина и Денисова от необоснованных нападок… — Он опять остановился, передохнул и, точно бы поборов свою нерешительность, стал говорить громко, страстно: — Слышал ли кто-либо доброе слово от работников райкома об Истомине и Денисове? Нет. Нам только и твердят, что они и такие, сякие, и сухие, и немазаные.

По-рядам пробежал шумок. Ананьев это принял на свой счет, как протест против сказанных им слов.

— Я говорю так, как подсказывает мне совесть!

— Мы еще посмотрим, какая у вас совесть и что она подсказывает! — вырвался из шума звенящий голос Стесина.

— Это всего виднее товарищам, которые с ним живут и работают, — сказал необычно смело для себя бухгалтер Битюгов.

Калянс не без усилий восстановил порядок.

— Отсюда на них окрик, оттуда — окрик, — все более возбуждаясь, говорил Ананьев. — Приезжает одна комиссия — трах, бах — плохие руководители, другая — трах, бах — поставить о них вопрос, третья — бах, трах — привлечь к ответственности. Разве так можно работать? — Черные глаза Ананьева остановились на Стесине. — Вы оскорбляли Истомина. Да, я не оговорился. «Деньги платит государство» и прочее. А вы знаете, кто такой Истомин? Когда мы с вами, товарищ Стесин, извините, пешком под стол ходили, он с винтовкой в руках отстаивал Советскую власть. Нас с вами государство учило, а он в это время создавал первые совхозы в Сибири. В трудные годы борьбы с кулачеством он был секретарем волкома партии. Не по легким дорогам шел он… — Ананьев остановился, подумал. — Может быть, ни к чему это я говорю? Ладно, скажу другое: — Истомин и Денисов — опытные руководители. И коллектив их уважает…

Ананьев двинулся от стола, но, сделав несколько шагов, вернулся.

— Что касается меня, то я не приветствую действия товарища Стесина.

Стесин заметно побледнел.

— Надо написать в обком! — крикнул с места Битюгов.

— Это что же, коллективка? — возмутился Стесин.

Поднялся невообразимый гул. Теперь уже все говорили с мест, не прося слова.

Стесин забеспокоился. Он начинал раскаиваться в том, что сделал попытку обратиться за поддержкой к коммунистам совхоза.

Как к этой скандальной истории, разыгравшейся в «Степном», отнесутся обком партии, Романов? Он взял слово и сказал, заметно волнуясь:

— Я считаю, что собранию надо одобрить решение райкома. У нас есть обком, и если решение неправильное, то он отменит, ему это виднее. Я предлагаю голосовать за решение райкома.

— Голосовать? — переспросил Ананьев. — Не буду. — И замотал головой. — Нет, не буду. Не буду голосовать. — Он как бы уговаривал себя.

Однако приступили к голосованию. И тут Стесину пришлось испытать самую тяжелую за всю его жизнь минуту. Не поднялась ни одна рука.

— Подсчитывать нечего, — степенно заключил председатель собрания.

Но в это время ворвался в палатку с протянутой рукой запыхавшийся Горобец. Калянс, удивленно взглянув на инженера и растерявшись, упустил из виду, что Горобец беспартийный, сказал неуверенно:

— Голосование уже закончилось.

— Важное сообщение, — потрясая бумажкой, проговорил Горобец. — Я к товарищу Стесину. Только что получена телеграмма. Я ее зачитаю… «Совхоз «Степной», Горобцу. По вашему сигналу меры приняты. В целях оздоровления ненормальной обстановки, сложившейся в «Степном», предрешен вопрос об освобождении Истомина, а о действиях Денисова сообщено в соответствующие организации. Управляющий трестом Чекмарев…».

На лицах людей было недоумение, замешательство. Молчание длилось несколько минут. Первым нарушил его Стесин.

— Вот так-то, — сказал он как бы с сожалением. — То, что мы не могли решить здесь сами, решили за нас в верхах. Полагаю, что у нас хватит сил решить вопрос и о коммунисте Ананьеве, который своим демагогическим выступлением сбил с толку неопытных товарищей.

К нему возвращалась уверенность. «Без санкции обкома, — думал он, — Чекмарев не мог дать такую телеграмму. Значит, Романов разобрался, наконец, понял, что представляют из себя руководители «Степного», поддерживает его, Стесина».

Истомин так же, как Стесин, подумал, что без согласия обкома управляющий трестом не осмелился бы действовать столь решительно.

Быстрой размашистой походкой Семен Михайлович прошел по палатке и, очутившись на улице, громко и, казалось, с облегчением сказал:

— Наконец-то!

2

А на улице было так хорошо… В небе трепетно сияли звезды. На танцплощадке веселилась молодежь.

Зазвенел удалой голос запевалы:

Петь хочу — кривые ноги, Плясать — голос не дает! Я пошел бы к теще в гости, Да не знаю, где живет.

Взвизгнув, умолкла гармошка.

— Спасибо второй бригаде за музыку! — крикнула и рассмеялась Валя Анисимова.

Семену Михайловичу было тоскливо и от веселой музыки, и от смеха беззаботно отдыхающих парней и девушек. Ах, юность, юность, ничего-то ты не знаешь о бедах пожилых людей.

Подходя к вагончику, он вздрогнул, услышав внезапный шорох, затем увидел, как девушка метнулась в сторону от парня… То была Маргарита Ляхова. Поблизости стоял Букреев.

Михаил и Рита весь день ждали свидания. Они встретились вечером у вагончика, который стоял в стороне от жилых домов, да и задержались тут.

Степь спала. Только огоньки машин отчетливо светились в темноте.

Миша нежно взял за руку Маргариту.

— Ты не боишься?

— Это тебя-то? У-у, страшилище!

Перед глазами блеснул яркий лучик бегущего поодаль грузовика. Миша выпустил руку девушки.

— Рита, а ты помнишь тот наш вечер?

Она наклонила голову, ей хотелось слушать.

— Теперь такая же луна, только ночь теплее.

— И огней больше. Смотри сколько их!

— Знаешь, я полюбил огни, потому что ты их любишь.

Маргарита счастливо улыбнулась. Михаил снова взял ее за руку.

— Смотри, звезда упала, — сказал он.

— Пойдем, Миша, ее искать. Звезда — это, как мечта, она освещает человеку путь, она светит в темноте. Пойдем искать свою мечту.

— У звезды холодный мертвый свет. Я люблю живые огни.

— Какие?

— Лучи фар.

— Еще?

— Свет костра.

— Еще?

— Огоньки в окнах домов.

— Еще?

— В твоих глазах.

— Смешной ты, мой хороший, — с чувством сказала Маргарита.

— Давно об этом тебе говорю, а ты не веришь. — Он крепко обнял ее.

— Ой, задушил, медведь! — воскликнула Рита, вырываясь, но вдруг поцеловала его в щеку.

И тут неожиданно увидела Истомина, который приближался к вагончику…

Когда Семен Михайлович скрылся, они посмотрели друг на друга, громко расхохотались и, не сговариваясь, побежали к знакомому камню на берегу Тобола.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Всю ночь Истомин не спал. Окончательно утомленный бессонницей, он обрадовался начавшемуся рассвету, уложил свои немудреные пожитки в чемодан.

На столике оставалось небольшое зеркальце и флакон духов, купленный для Марии Павловны. Он мельком взглянул в зеркальце, увидел знакомое, но такое изможденное сегодня лицо и что-то внутри возмутилось в нем. Кажется, никогда он не испытывал такого неприятного ощущения. День он всегда начинал бодрым и деятельным, потовым к большим заботам и делам.

Подъехал газик. В вагончик поднялся Букреев. Не глядя на него, Семен Михайлович сказал:

— Возьми чемодан.

Букреев стоял.

— Ты слышишь? — напомнил директор.

Михаил прихватил чемодан и молча скрылся за дверью.

А Истомин сидел еще, словно ждал кого-то, и смотрел в окно. В восемь часов, появился Денисов.

— Что с тобой, Семен Михайлович? — поразился он. — На тебе лица нет.

— Так, ничего, пустяки… зуб.

— Не в сердце ли боль-то?

— Это лучше знать больному.

— Не следует тебе ехать. Я твердо уверен в поддержке обкома.

— Оставаться с петлей на шее! Нет, нет… Пожелай мне ни пуха, ни пера.

Директор и парторг вышли на улицу, остановились у машины. В поселке начиналась привычная жизнь.

— И не жаль оставлять? — спросил Денисов.

Истомин собирался в обком отстаивать свои права. Это Николай Тихонович знал. Но он знал теперь хорошо и директора. Прямолинейный, горячий, он не терпит недомолвок и отношения доводит до предельной ясности. Как бы он не погорячился излишне, не полез на рожон, не напортил себе. Этого опасался Денисов.

— Да что ты меня хоронишь? Не на тот же я свет уезжаю, — ответил Семен Михайлович. Он по-мужски крепко обнял Денисова, сел в машину, коротко приказал шоферу: — К медпункту!

Подъехал к двухквартирному дому, в котором теперь находился медпункт. Войдя в помещение, Истомин поздоровался с Рудневой, сказал:

— Попрощаться с вами, Мария Павловна. — И какой-то сухой комок перехватил горло.

Мария Павловна была в знакомом ему легком палевого цвета платье, с широким, красиво расшитым кружевами воротником. Она смотрела на Семена Михайловича с беспокойством и казалась сейчас серьезнее, чем обычно. Ее длинные брови сдвинулись, губы упрямо сжались. Семен Михайлович постоял в замешательстве, улыбнулся.

— Не хотите ли воспользоваться оказией, проехать в Джасай за медикаментами?

Руднева молчала. Семен Михайлович крикнул нарочито сердито:

— А ну, собирайтесь!

— И не подумаю.

— Кто здесь главный?

— Я!

— Пока я!

— Вот крикну сестер, узнаете.

— Бессердечная вы женщина.

— Я провожу вас, Семен Михайлович, — просто и серьезно сказала Руднева.

Машина бежала мимо новеньких домов, мимо молодых тополей, махающих зелеными листьями. А вдогонку ей неслось по поселку:

— Семен Михайлович!.. Се-е-мен Миха-а-алыч!

Это кричал Денисов. Он только что получил телеграмму из обкома. Романов предостерегал руководителей «Степного» от необоснованных тревог, желал им успехов, обещал приехать в совхоз.

— Миха-а-йлыч! — кричал Денисов. Но люди в газике его не слышали.

Ехали в тревожном тяжелом молчании. Было душно. Горячее солнце жгло землю, изнывающую от жары под безоблачным, пустым, неблагодарным небом. На душе у Истомина в этот ясный день было смутно, как в степи во время метели. Он увидел в зеркальце лицо Марии Павловны, которая сидела на заднем сиденье, и вспомнил, что флакон духов, предназначенный для нее, так и остался на столике в вагончике.

Машина бежала, поднимая мелкую пыль, по хорошо накатанному проселку. Дорога пока пролегала по пустынным землям с характерными плешинами солонцов. Жестко шелестели сухие травы. Назойливо звенели отовсюду кузнечики. Поднимались из трав на задние латки сурки, смотрели на машину… Пустырь окончился. Перед глазами раскинулось бесконечное доле пшеницы. И Руднева спросила:

— Неужели бросите все это, Семен Михайлович?

— А что делать? — как-то беспомощно спросил Истомин.

— Не понимаю я вас, — с жаром заговорила Руднева. — Отступать не в вашем характере. Вы же мужественный человек, вы все можете. Почему вы сдаетесь?

— Мария Павловна, хорошая вы моя, я устал… Поймите, я могу бороться с природой, с трудностями, для этого меня достаточно закалила партия. Но мелкие дрязги…

— Ну, а с теми, кто занимается дрязгами, кто отравляет жизнь не одному вам, с ними кто будет бороться? Они же обезображивают землю. А где, как не на нашей земле, все должно быть красивым.

— Вот для такой борьбы у меня, пожалуй, сил не хватит.

— Значит, отступать? Мне будет очень тяжело, если вы уедете.

— Говорите, говорите, Мария Павловна.

— Мы должны не только землю пахать и строить, — продолжала Руднева, — но и учить молодых людей, как честно и мужественно жить. Если вы уедете, что о вас подумают новоселы.

— Спасибо вам, Мария Павловна, за хорошие честные слова. Мне, конечно, было бы трудно и больно оставлять людей…

«Он добрый — думала Мария Павловна об Истомине. — Он только кажется суровым, а сердце у него чуткое». А Семен Михайлович говорил:

— Самое трудное было бы для меня на полпути свернуть с дороги. Я этого не хочу. Но и оставаться дальше в таком унизительном положении не могу. Поеду в обком, если нужно — в ЦК, буду отвоевывать свои права.

— Вы очень возбуждены, — с жаром отвечала Мария Павловна. — Надо выждать время. Смирите гнев. Все наладится. Для борьбы нужно равновесие, уверенность. Вы должны послушать меня, ведь это далеко не личное ваше дело.

— Если бы так просто и понятно в жизни было… Слушал бы вас, старался бы быть примерным и жил без лишних тревог.

— Я стрелочница, которая старается не допустить, чтобы вы сошли с главного пути на запасной.

— Да вы не обижайтесь, дорогая Мария Павловна. Я и в самом деле хотел бы повиноваться вам, пусть даже недолго.

Неожиданно с большой силой рванул ветер. Погнал со всех сторон косматые шары перекати-поля; они бросались под колеса машины, мчались, прыгая и кувыркаясь, через дорогу, точно зверьки. Скоро показались тучи. Они поднимались от горизонта, сгущались, закрывая небосклон. Заиграли слабые отблески первой молнии, раздались глухие протяжные раскаты дальнего грома. Грохот приближался, нарастал. Затих на минуту и снова сорвался, зашумел в травах ветер. Перед глазами ослепительно сверкнула изломанная молния, прочертив огненной играющей нитью половину небосклона, и над самой головой раздался страшной силы громовой раскат. Казалось, дрогнула вся степь.

Дохнуло прохладой. Стремительно обрушился на землю, хлынул потоком освежающий ливень. Он барабанил по капоту, по брезентовой крыше газика, стучал в стекла, шумел в поникших травах.

Букреев прибавил скорость.

— Придержи, — сказал Истомин.

— Проскочить бы, пока не раскисла дорога.

— Останови машину! — уже крикнул Семен Михайлович.

Букреев затормозил, не понимая, зачем это понадобилось директору. Тот сидел и прислушивался. Вот он, не одев пиджака, выскочил из машины на холодный хлещущий дождь, остановился, запрокинул голову. Дождь бил его крупными каплями по лысине, стекал ручейками на лицо, на спину, на грудь.

А Семен Михайлович, раскинув руки, стоял под затянутым тяжелыми тучами небом, собирал пригоршнями воду, подбрасывал ее и в приступе мальчишеского восторга, кричал кому-то вверх:

— Лей! Поддай еще!.. Ну, пуще!..

Необыкновенно могучим казался он в этот миг. Думалось, крикни он: «Дождь, остановись!» — и стихия покорится ему. Он был красив в своем необузданном порыве, и Руднева любовалась им.

Снова полоснула молния, ударил гром. Истомин, одержимый буйным порывом, громко расхохотался, глаза его расширились от озорного торжества. Он переливал хрустальную воду из ладоши в ладонь, как пересыпают зерно, когда хотят определить, насколько оно полновесно. Дождь хлестал все сильнее и порывистее, а Истомин даже не пытался стряхнуть с себя воду.

— Семен Михайлович, простудитесь! — высунувшись из машины, закричал Букреев.

— Что? От такого дождя простудиться?.. Да идите же сюда, люди… Посмотрите на степь, прислушайтесь, как заговорила она. А запахи какие! Ух, черт! — в радостном возбуждении кричал Истомин, ощутивший необычайный прилив сил. — А ну, давай на дождь, давай, моряк сухопутный!

— Семен Михайлович, погубите вы меня ни за что, ни про что, — говорил со смехом Букреев, неохотно вылезая из машины.

— Мария Павловна, а вы? Под душ, под душ, пожалуйте!

Истомин по-молодому легко и ловко подбежал к машине, распахнул дверцу, помог Марии Павловне выйти. Ливень сразу же окатил ее холодными брызгами. Она вздрогнула, втянула голову а плечи.

— Ой же, как поливает!

— Семен Михайлович, — подскочил Букреев, — надо ехать, а то пропадем.

— От такой-то благодати!.. Вы посмотрите, нет, вы только посмотрите хорошенько! — говорил Истомин, показывая в такую необычную сегодня степную даль. — Дождь-то, дорогая Мария Павловна, вносит коррективы. Хлеба навалит, о-е-ей!..

Когда сели в машину, Мария Павловна подумала с грустью и теплотой: «Сколько же ты, Михайлыч, пережил в эти дни, раз так буйствуешь под холодным ливнем, от яростного натиска которого даже звери прячутся в норы». Она рванулась к нему:

— Семен Михайлович, домой!.. Домой!

Истомин глянул в большие, ясные, полные беспокойства, веры и ожидания глаза Марии Павловны и почувствовал, как внутри у него что-то дрогнуло.

— Вы правы, — сказал он, — человек не имеет права отступать ни перед чем. Домой, Миша!

Букреев скосил глаза на директора, чуть заметно улыбнулся и, ничего не сказав, круто развернул на размокшей дороге машину.

А дождь все лил и лил.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

1

Денисов и Ананьев сидели на скамейке у недостроенного здания, в которое недавно переселилась из палатки контора.

— «Победа»… Кто бы это? — повернув голову на шум, спросил Денисов.

— Да кто его знает, — сказал Ананьев. — Это раньше один путь был — к нашему вагончику. А теперь — кто к строителям узкоколейки, кто в рабкооп…

Машина остановилась. Из нее легко выскочил, оглядываясь, Романов. Он был без кепки, в рубахе с короткими рукавами и расстегнутым воротником.

Денисов и Ананьев поднялись. Секретарь обкома шагнул навстречу, сказал шутливо и громко:

— Ну, как управляете, тобольские воеводы?

Он пожал руку Денисову, глянул на Ананьева, задержал на мгновенье взгляд.

— Пашка! Какими судьбами? — Романов обхватил его; с размаху приподнял и с силой поставил на землю. — Не узнал?

— Не успел узнать, — признался Ананьев, застенчиво улыбаясь.

— Как ты мог так?.. Сколько же прошло?

— Девятнадцать лет.

— Девятнадцать? Даль-то какая!.. А ты такой же.

Они стояли, удивленно разглядывая друг друга. Но тут неведомо откуда взялся Ровняков, он по-свойски протянул руку секретарю обкома.

— Здравствуйте, здравствуйте, юный патриот. — Николай Михайлович пожал руку старика.

Ровняков достал пачку «Прибоя».

— Угощайтесь.

— Нет, я курю только «руководящие», — пошутил Романов и раскрыл пачку «Казбека». — А товарищи с такими папиросами часто у вас бывают?

— Как же, — подтвердил Ровняков.

— Что же они делают?

— Да то же, что вы; спрашивают: кто бывает, кто нет.

Романов рассмеялся, бросил недокуренную папиросу, тронул Денисова за рукав:

— А где же Истомин?

— В конторе.

— Ведите. Я слышал, он скрывается от уполномоченных.

Семен Михайлович стоял в кабинете и, сунув руки в карманы брюк, смотрел в окно. При этом он плавно покачивался взад и вперед, переваливаясь с носков ботинок на каблуки. Услышав шаги, он не отходя от окна, спросил:

— Как ты считаешь, Николай Тихонович, кто я.

Удивленно глядя на спину директора, Денисов молча пожал плечами.

— Дезорганизатор, срывщик или оппортунист? — все так же серьезно и громко спросил Истомин.

Взрыв хохота заставил его встрепенуться. Он резко повернулся и, увидев секретаря обкома, сконфузился, не зная, как себя вести дальше. Смеясь, Романов говорил:

— Вот задача-то, вот задача… Так кто же ты есть?

Понимая нелепость своего положения, все еще конфузясь, Истомин ответил без улыбки:

— Стесин задал по телефону такие вопросы. Кто, говорит ты, оппортунист, злостный срывщик или дезорганизатор. Ответ надо дать срочно, а я ничего не придумал.

Романов вытирал кулаком слезы, приговаривая:

— Вот задача, вот так задача…

Теперь хохотал и Истомин. Успокоившись, Романов сказал:

— Без холодного душа тут не обойдешься. Идемте-ка искупаемся в Тоболе. Как, таинственная личность? — спросил он Истомина, здороваясь с ним. — Кстати там и решим, кто ты есть.

2

Часа три секретарь обкома осматривал хозяйство и поселок. Когда подходили к камышитовым кошарам, Романов с хитрецой взглянул на Истомина.

— Ну что, Семен Михайлович, может быть, удовлетворить твою просьбу, зачислить в чабаны?

— Чабан уже есть, старый казах, — заметил Денисов.

Романов улыбнулся:

— Перед таким Истомин не выдюжит, пусть уж лучше директорствует… Слыхал о вашей канители с райкомом, — уже серьезно сказал Романов, — разберемся вместе с коммунистами.

Под вечер в недостроенной конторе собрались коммунисты. Секретарь обкома попросил их высказать свое мнение о заметке в газете и о решении бюро райкома. Президиума не избирали. То была просто беседа.

— Попытаюсь, насколько хватит сил, разобраться, — сказал Романов в заключение.

И только он вышел из конторы, его окружили рабочие. Ровняков, желая щегольнуть своими связями перед огородником Андрющенко, пригласил Романова на чашку чая.

— Да я уже десять дней странствую, — шутливо отвечал Николай Михайлович. — Столько исколесил, что не знаю, в какой стороне и дом. А если буду еще по гостям ходить, то и жена, пожалуй, сбежит.

Все засмеялись.

— Я был у некоторых из вас и жалоб на неустроенность жизни слышал уже много. Вы, пожалуй, думаете: приехал секретарь обкома и каждому по корове даст.

— Не плохо бы… — сказал кто-то.

— А нужны ли они? — возразил Романов. — С коровой много хлопот. Пусть совхоз обеспечивает вас молоком.

— Это для нас подходяще, — поддержал голос из толпы.

— Мы потолкуем тут еще с вашими руководителями, как получше вам обосноваться. Но всего-то сразу не поднимешь. Что же, друзья, и Москва не сразу строилась. Вы вон что понаделали за полгода. Уже и палаток не видно. И хлеб будет… Сколько с гектара собираетесь взять?

— Семнадцать центнеров снимем, — уверенно заявил Калянс.

— Будем считать двенадцать.

— С целины-то?

— Ну, не хочу быть оппортунистом, тринадцать.

— Пятнадцать верных, — заметил Истомин.

— Как, можно поверить директору? — обратился Романов к трактористам.

— Можно.

— Конечно!..

— Если так, уберем урожай, поеду в Москву, в Верховный Совет, окажу: «Открывайте сундуки, нужно отметить людей за подвиг на целине…». Ну, а чтобы меньше было недостатков, теребите больше своих начальников. Из канцелярий-то, какими бы они высокими ни были, всего не увидишь. — Романов снова переходил на шутливый тон. — Вот у вашего директора до сих пор нет семьи. Он, может быть, рассчитывает, что ее привезет секретарь обкома?

Истомин пошевелил губами. Но его опередил Денисов. Он наклонил голову к Романову, тихо что-то сказал. Так же тихо Романов сказал Истомину:

— Извини…

Потом он повел глазами по лицам собеседников, остановился на Калянсе, державшем в руках ребенка, спросил его.

— Дочь?

— Дочь.

— Сколько ей?

— С пятьдесят четвертого.

— Значит, целинная… Поздравляю… Видите, уже и детский плач раздается в поселке. Все, как всюду. Что же? Это жизнь… Пусть больше будет свадеб и детей.

— Не подведем, — раздался голос.

— О, герой какой объявился, давай, выходи, — с веселым вызовом предложил Романов.

Вперед вышел Николай Дрожкин. Кто-то рядом с Романовым громко рассмеялся. Дрожкин замялся:

— У меня жалоба…

— Ты давно в совхозе?

— С самого начала.

— Ну, жалуйся!

— Дали квартиру на самой окраине, куда же это годится… А у меня мать приехала…

— Вот беда-то, — сказал Романов, грустно качая головой. — И центр, и окраины появились. Пожалуй, лучше было в палатках.

Коля не понял шутки, побоялся, чтобы его не вздумали перевести в палатку, и тут же скрылся среди людей.

Подошел Горобец, протянул Романову конверт.

— Что это? — спросил Романов.

— Прошу прочитать… После, после, — попросил Горобец.

Беседа затянулась, начало уже темнеть. Романов стал прощаться.

— А где же тот дед? — спросил он у Денисова.

Ровняков находился тут же и сразу выдвинулся вперед.

— Я обязательно воспользуюсь вашим приглашением, — сказал ему Романов. — Рад быть вашим гостем. Но в следующий раз.

— Милости просим, — сказал Ровняков и гордо окинул взглядом собравшихся.

3

Ночевал Романов у Ананьева. Когда-то они работали на машиностроительном заводе в Ленинграде. Вместе вступили в комсомол, вместе окончили рабфак и политехнический институт и уже инженерами вернулись на производство. Несколько лет спустя Николая Михайловича выдвинули на партийную работу. Сначала он жил в Ленинграде, потом по направлению ЦК уехал в другую область. С тех пор они не виделись.

Ананьев ждал к себе семью, но жил пока один. Павел Андреевич был смущен холостяцкой обстановкой своей квартиры, тем, что не может как следует принять гостя.

— Даже бутылки вина нет, — сокрушался он. — И теперь не найдешь во всем поселке.

— Не горюй, — утешал его, смеясь, Романов. — Мне по чину только слабый чай и положен…

Они долго вспоминали Ленинград, друзей, давно ушедшую юность… Когда, казалось, уже переговорили обо всем и укладывались спать, Николай Михайлович сказал:

— А я ведь слышал, Павел, о твоем выступлении на партсобрании… Раньше, как будто, ты красноречием не блистал.

— И наконец, блеснул, — усмехнулся Ананьев.

— Удивило меня другое, — серьезно продолжал Романов. — Ты раньше сторонился подобных «драчек»… Хочешь о себе узнать? — спросил вдруг Николай Михайлович.

— Погадай, — согласился Ананьев.

— Так вот… Помню я тебя как хорошего специалиста, который в производство уходил, что называется, с головой. Нет, покладистым ты никогда не был, если это касалось тебя и твоего участка. Ну, а в остальном ты был каким-то нейтралистом, что ли. А тут поднял голос против секретаря райкома, который не мешал тебе.

— Мешал, — заявил Павел Андреевич.

— Это как же?

— Мешал Истомину.

— Но не тебе.

— Да, — сказал Ананьев. — Нейтралистам здесь, выходит, нельзя быть. Тут все принимает какой-то очень крутой оборот!.. Потом, здесь лучше узнаешь людей, по-другому ценишь их. Каждый полезный человек здесь дорог. Вот я и сцепился со Стесиным из-за Истомина.

— Выходит, новые земли подняли тебя, как коммуниста, ты выпрямился, стал выше.

— Зачем так громко?

— Сколько уже людей выпрямила целина! Она закаляет, учит мужеству целые армии юношей и девушек, тех самых, которых еще недавно мы считали необходимым водить за руку. Целина даст не только сотни и сотни миллионов пудов хлеба, но и вырастит стойких строителей коммунизма.

Романов с минуту молчал задумавшись. Снова начал говорить:

— По-разному люди идут по земле, даже по новой. Я имею в виду Стесина… Приходилось тебе, Павел, видеть карагач? Выносливое, упрямое дерево; в зной оно не опускает ветвей, в бурю не клонится. Вот так и настоящие, закаленные люди… Стесин — дерево без корней.

— Вопросики-то перед Истоминым поставил, — сказал Ананьев. — Отвечай, говорит, срывщик ты или оппортунист и срока на это даю тебе сутки.

— И что же ему ответил Истомин? — спросил Романов.

— Бумагу какую-то хотел сочинять.

— В письменном виде, значит…

— Стесин любит бумажки.

— Знаешь, такие, как Стесин, раньше у нас определяли настроения.

— Сами, что ли, не знали своих настроений? — опросил Ананьев.

— Настроений было много: зеленые, самотечные, мокрые, антимеханизаторские… Запутаешься сам-то. Лучше всего твое настроение знали вышестоящие. Посмотрят в сводку, и все ясно. «Сырое», говорят, у тебя настроение. — Николай Михайлович помолчал. — Сейчас, Паша, секретарю райкома куда легче. И интереснее. Большую самостоятельность получили. Новые песни. А Стесин поет старым тоном. Поет по нотам, а дал петуха. И человек работящий и честный, конечно… — Романов вздохнул. — Не получается.

4

Романов проснулся рано. Он спал чутко, как это обычно бывает, когда человек заночует в непривычной обстановке. Николай Михайлович тихо открыл окно.

Дымок струился из труб над шиферными и черепичными крышами. Около домов слонялись козы, важно ходили гуси.

— Внимание, внимание, — слышалось из репродукторов с улицы. — Сообщаем, что за пользование электрическим утюгом будет взиматься один рубль двадцать пять копеек, за пользование чайником — три рубля… Внимание! Ерохин Пэ, Булаев эМ, зайдите в радиоузел внести абонентную плату…

«Жизнь, жизнь…» — думал Романов, слушая.

Поднялся Ананьев и пошел в столовую за завтраком. Как только он вышел, в дверь постучали, и порог перешагнул Горобец. Николай Михайлович спохватился, что так и не прочитал еще его письма, пригласил прораба к столу.

— Совсем забыл о вашем письме, — сказал он. — Что же, при вас прочитаю. Курите?

— И вам не рекомендую, — ответил Горобец и добавил, понизив голос: — Вы боретесь за правду. Вот тоже и я… Борьба изматывает. Надо оберегать здоровье, в том числе и от никотина.

Романов с удивлением и любопытством посмотрел на посетителя и начал читать письмо. То была копия жалобы, посланной в свое время прорабом в трест и в райком партии. В конце ее Горобец прибавил:

«Я выразил вышестоящим инстанциям очень резко свое мнение в адрес Истомина. И что же? Его не убирают, а меня продолжают травить. Имея серьезную сердечную болезнь и болезнь нервной системы, которые я получил на целине, я требую создать мне нормальные условия для жизни и борьбы».

Романов отложил письмо и, глядя прямо в глаза Горобцу, проговорил:

— Вот и на новой земле уже появились сорняки. — Для него было ясно, с кем он имеет дело.

На улице, близ окон, показался Ананьев. Горобец торопливо поднялся со стула и, озираясь на дверь, проговорил тоном заговорщика:

— Только фамилию прошу в подполье оставить. Пишу нелегально. Пришлось уйти от преступных элементов в глубокое подполье. Ночами пишу. Не сплю и думаю о том, где же правда…

Тут он стремглав бросился к двери и там чуть не сбил с ног Ананьева.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

1

Секретарь обкома уехал через день. Вместе с ним отправились в Джасай на совещание Денисов и Истомин.

Совещание проходило в том самом зале, в котором весной обсуждался вопрос о новых землях. Николай Михайлович вместе со Стесиным и с председателем райисполкома Вдовиченко сел за стол, накрытый кумачом. Стесин постучал карандашом по графину, и шум в зале стал затихать.

Было слышно, как Стесин спросил у Романова:

— Как сформулируем повестку дня?

Секретарь обкома сказал прямо в зал:

— Давайте условимся: говорите о том, что вас больше всего волнует.

Стесин был подавлен последними событиями и чувствовал себя приниженно. Он как-то сник, казалось, постарел. Особенно его расстроило, что Романов, минуя районный центр, сразу отправился в совхозы.

Первым вышел к трибуне директор «Дальнего» Коротин.

Он рассказал о недостатках в подготовке к уборке урожая и оговорился, что хочет сделать несколько замечаний по другим вопросам.

Секретарь райкома, любезно улыбнувшись, утвердительно наклонил голову.

Коротин говорил о том, что для строительства поселков не хватает извести, кирпича, алебастра; что за материалами приходится гонять машины за сотни километров, хотя в районе много нерудных ископаемых.

В зале зашумели. Стесин предупредил:

— Я просил бы индивидуальные собеседования прекратить и слушать оратора.

— А почему бы не заняться производством строительных материалов на месте? — спросил Романов, бегло взглянув на секретаря райкома.

— Да ведь никто не подсказал нам, — с некоторым смущением ответил Стесин.

— Без указаний какая же жизнь? — негромко спросил Романов.

Коротин повернулся к президиуму:

— Я не согласен, Максим Александрович, с вашей установкой относительно огородов.

Стесин склонил голову.

— Встречаешь на степных дорогах грузовики с картофелем и овощами, — говорил Коротин. — «Откуда и куда?» — спрашиваешь. — «Из Зареченска в совхоз», — отвечают. Это надо понимать так: овощи и картофель везем из города в село.

— Почему же у вас нет своих огородов? — прервал его Романов. — Вот «Степной» вырастил и картошку, и капусту, и даже арбузы.

— Так им и влетело по первое число, — заметил Коротин.

— Странно, — сказал Романов.

После Коротина выступил директор совхоза «Заря» Волошин.

— Я человек кроткий, — говорил он. — Драк не люблю да и времени нет для этого занятия. Но в райкоме постоянно слышишь «борьба», «боремся». Кто с кем борется, не поймешь, а кровопролитие идет. А вот я живу в мире. Бывают среди решений и такие, что приходится поступать по-своему. Почему? Да иначе голову свернешь и дело испортишь. Стесин не считается с нами. Вот и приходится хитрить.

Волошин сел. Романов, с интересом слушавший его выступление, что-то записал в блокнот.

— Слово товарищу Денисову, — объявил Стесин.

Николай Тихонович торопливо прошел по залу и остановился, не дойдя до трибуны.

— Давайте, давайте, — натянуто улыбнулся Стесин. — Только условимся: не вспоминать старое. Как это говорится? Кто старое вспомянет — тому глаз вон.

— Старое вспоминать не буду.

— Вот, вот…

— Товарища Стесина, — начал Денисов, — интересуют только гектары вспаханной целины. А люди? Люди его интересуют?

— Пожалуйста, пожалуйста, — поддержал его Стесин без всякого подъема.

— В совхозы приехали люди с фабрик и заводов, — продолжал Денисов, — или же опытные механизаторы из старых хозяйств. Им хотелось бы иметь в общежитиях не только табуретку, чтобы не сидеть на кровати, но и гардероб для одежды и этажерку для книг. Нужны парикмахерские. Хотелось бы им и одежду по плечу носить, а для этого надо открыть пошивочные мастерские. Одна из девушек как-то заявила мне: «Мы подросли, теперь нам и косметика нужна». Сказано правильно. Следует лишь добавить, что забота о «мелочах» необходима не только для внешней красоты, но и для нормальной жизни и работы.

Истомин бросил веселый взгляд на Денисова, как бы говоря: «Давай, давай, секретарь…»

«Демагог», — подумал Стесин. Он вдруг начал рыться в папке, достал несколько листов бумаги и, передавая Романову, сказал:

— Вот решение бюро райкома, принятое единогласно.

— На досуге почитаю.

— Решение хорошее, но у нас слабо поставлена проверка исполнения.

Романов повернулся к Стесину:

— Скажите прямо, чем вам не нравится Денисов?

— Не хватает в нем чего-то, — зашептал Максим Александрович. — Он какой-то… Понимаете? Не то.

— Понимаю, — сухо ответил секретарь обкома.

Стесин так был занят своими тревожными размышлениями, что не заметил, когда Денисов сошел с трибуны. Из-за стола поднялся Вдовиченко.

Председатель райисполкома говорил быстро, энергично взмахивая рукой. Похоже, что он торопился высказать многое.

— Строительство на целине, — начал он, — требует от райкома партии и райисполкома точного знания обстановки, высокой оперативности, маневренности. Ни тем, ни другим, ни третьим мы не располагаем. Мы как-то растерялись перед масштабами работы. Виноват в этом в первую очередь райком.

Стесин отпил глоток воды, поднял голову и, пытаясь скрыть раздражение неестественной улыбкой, сказал:

— Подметал бы лучше у своего двора.

Вдовиченко повернулся к нему.

— Двор-то у нас общий, но главный хозяин — райком. Вы же, товарищ Стесин, даже лично себя считаете хозяином района… — Вдовиченко снова обратился к залу. — Я долго думал перед тем, как выступить. Ведь ссориться с секретарем райкома не ахти приятно. Но я все же решил поговорить начистоту. Товарищ Стесин вроде бы и крутится все время, но крутится он вхолостую. Почему? Да потому, что оторвался от народа, не опирается на него, не считается с ним, не знает его нужд. А это, не обижайся, товарищ Стесин, — смерть для партийного работника. Надо признаться, что жил ты неправильно, пора встряхнуться, пора начать жить по-новому, — закончил Вдовиченко.

Когда выступило еще несколько человек и желающих больше не оказалось, Стесин, по традиции, предоставил слово секретарю обкома.

— Зачем? — удивился Романов. — Товарищи и без меня толково разобрались во всем.

Стесин закрыл совещание, подошел к Денисову.

— Не ожидал такого удара, — сказал он. — После этого совещания я несколько ночей не буду спать…

Что-то тронуло в его словах Денисова, и ему захотелось подбодрить секретаря райкома. Но тут приблизился Романов.

— Переживаете, товарищ Стесин?.. Вижу, вижу. По-человечески желаю вам переживать сильнее… — Он договорился с Максимом Александровичем о встрече. — Пока вам мешать не буду, идите занимайтесь своими делами, я тут потолкую со степняками.

— А вы крылья скорее распускайте, бури еще будут, — заговорил Романов с Истоминым. — Нынешней осенью на целине будем создавать еще пятнадцать совхозов, теперь уже новейших, что ли… Так вот, вам, как ветерану, думаем поручить самый крупный из них.

Истомин и Денисов слушали Романова, а сами смотрели, как по опустевшему залу устало шагал к двери вдруг сгорбившийся Стесин. Он казался им непривычно маленьким.

2

По дороге от железнодорожных станций шли самосвалы, комбайны, грузовики и автобусы с молодыми людьми, едущими из городов в совхозы на уборку урожая. Вездеход то и дело сворачивал с проселка или прижимался к его обочинам, обгоняя машины. По ту и другую сторону дороги расстилались поля, желтеющие золотым наливом оренбургской пшеницы.

Истомин, облокотившись на дверцу, смотрел в окно на созревающие хлеба. Вот и раскрывает целина свои богатства… Семен Михайлович восстанавливал в памяти события уходящего лета. Дорого ему обошелся урожай! Но о чем бы ни думал он, мысли невольно возвращались к Стесину. Много недомолвок осталось. Истомин упрекал себя мысленно: он, старый коммунист, так и не сделал попытки откровенно и до конца объясниться с секретарем райкома… Вскоре усталая голова Истомина склонилась на бок. А Денисов бодрствовал. Он думал: «Почему ему все кажется, будто давно знаком со Стесиным? Где же он встречался с ним?».

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Нет, не виделся со Стесиным раньше Николай Тихонович. Он встречался с подобными Стесину чванливыми позерами, а все они очень похожи один на другого…

Когда-то Стесин был инструктором сельскохозяйственного отдела обкома, которым заведовал Петухов. Поначалу Стесин имел свои суждения об отдельных явлениях жизни, давал собственную оценку фактам и событиям. Но это не нравилось Петухову. Когда Стесин высказывал свой взгляд на что-то, Петухов давал ему понять, что это не положено. Максим Александрович возражал, горячился. Но Петухов последовательно и упрямо осаживал его. И Стесин притих, смирился, на первых порах вынужденно. Однако скоро пришел к выводу, что так нужно в интересах дела, и стал копировать методы работы Петухова.

Прошло несколько лет. Петухова избрали секретарем обкома. После этого и в судьбе Стесина произошли немаловажные перемены: его сначала утвердили заместителем заведующего отделом, а вскоре и заведующим.

Внешне Петухов был представителен, важен, умел многозначительно кряхтеть и считал, что в значительной мере поэтому соответствует тому посту, который он занимал. Он не любил людей горячих и беспокойных. И требовал от подчиненных лишь точного выполнения инструкций и указаний.

Стесин стал достойным учеником Петухова.

— Я лишь исполнитель, подождем, что скажут выше, — подчеркивал он, и это сходило за скромность, хотя по справедливости полагалось оценивать как трусость.

Согласовывая свои шаги с инструкциями и указаниями, он чувствовал себя спокойно и вне той опасности, какой подвергались работники, самостоятельно мыслящие и допускающие самостоятельные действия. Он во всем подражал Петухову, даже внешним видом старался походить на него. В разгаре лета он сшил китель, шинель, фуражку, купил сапоги и, несмотря на зной, носил их только потому, что точно такая же одежда была у Петухова. У него выработалась неестественная грузная походка, хотя до этого ходил, как все смертные. Квартира Стесина находилась недалеко от обкома, однако на службу он неизменно ездил в машине, думая, что это приподнимает его в глазах окружающих. Но случилось так, что Петухов по совету врачей начал совершать пешие прогулки по городу. Тогда и Стесин отказался от машины и стал ходить пешком, даже в тех случаях, когда очень торопился. Принимая подчиненных, Стесин придавал лицу неприступное, будто у монумента, выражение. Оказавшись в президиуме собрания, он так же, как Петухов, бросал в зал небрежно-снисходительные взгляды. У Петухова был тик. Стесин, невольно подделываясь, стал приучать себя мигать глазами. Сначала удавалось это нелегко, но ею временем постоянное напряжение нервов и у него вызвало тик. После он хотел освободиться от недуга, но уже не мог.

По странному недоразумению Максим Александрович начал пользоваться репутацией опытного партийного работника, и его послали на самостоятельную работу в Джасайский район. Стесин был убежден, что в районе он один может действовать самостоятельно, остальные должны слушать его и выполнять указания. При этом он, перепутав понятия, выступал от имени партии. Полагая, что «свет мудрости идет только сверху», сам он слушал лишь вышестоящих товарищей. Стесин считал, что авторитет ему положен по чину, и во имя сохранения этого казенного авторитета без колебаний жертвовал людьми и делом. Он не сомневался, что это является главным условием успешной деятельности руководителя. Но он не заботился о том настоящем авторитете партийного работника, который завоевывается постоянной умелой, вдумчивой работой с людьми.

Недолго был Петухов секретарем обкома… Началась подготовка к освоению целины, и на этом большом и живом деле сразу же обнаружилась его несостоятельность как руководителя.

Петухов робел перед масштабами предстоящих работ. Как-то выступая на областном совещании секретарей райкомов и ратуя за новые земли, он заявил:

— Мы, конечно, все хорошо понимаем, какое большое значение имеет освоение целины. Агитировать, пожалуй, излишне, скорее есть необходимость предостеречь не в меру горячие головы от необоснованных увлечений. На вещи надо смотреть трезво. Наберем кучу обязательств, угар пройдет, и окажемся перед Москвой болтунами.

Стесин понял его намек и приложил немало усилий, доказывая, что в районе нет подходящих для освоения земель. Он был уверен, что отстаивает интересы области.

Но жизнь посмеялась над людьми, которые пытались плестись в обозе… Секретарем обкома избрали Романова. И Стесин, с видом человека, очень обрадовавшегося переменам, говорил:

— Наконец-то подуло свежим ветеркам…

Ветром действительно подуло. То был ветер времени. Он валил с ног оторвавшихся от народа Петуховых и поднимал, как на крыльях, людей земли.

Стесин, понятно, не предвидел тогда, что этот ветер вторгнется в казавшийся незыблемым порядок, окружавший его, обрушится на его твердо сложившиеся представления и понятия, на устоявшиеся привычки, внесет в его душу сумятицу и тревогу.

Как-то Романов вызвал его и поинтересовался, сколько Джасайский район рассчитывает поднять целины. Стесин начал с уклончивого вступления:

— Да ведь какая у нас земля, товарищ Романов. В сущности, если разобраться, это огромная пустыня. Что на ней вырастет? Погубим семена да и только. Недолюбливают наши земли пшеничку.

— Что, что? — переспросил Романов. — Давайте-ка подробнее.

Стесин не знал Романова и начал, несколько кокетничая, излагать свою точку зрения:

— В северной части района есть колхоз, который сеет пшеницу. Я часто бываю там. Я не люблю по полям ездить на машине, хожу пешком, и землю хорошо знаю. Идешь, бывало, ранней весной. Всходы зеленеют — душа радуется. Вот посевы уже заколосились. Смотришь утром — весело шумит пшеничка, а к вечеру она уже посохла, колосья поникли, земля от солнца потрескалась. На другой день глядишь: ветер поднял землю и унес наши посевы, будто срезал.

— Ну? — сочувственно сказал Романов, будто бы согласившись. — Диковинная штука. — И вдруг хмуро спросил: — Это вы один сочиняли?

Максим Александрович замялся, потом уже без подъема заявил:

— Если распашем земли, где будем паста скот?

Романов, с трудом сдерживая себя, проговорил:

— Вот, вот, так-то оно более правдиво, хотя и глубоко ошибочно… Вы родились в деревне?.. Там более все это странно. Вам-то уж надо бы знать, что раньше крестьяне для того, чтобы вырастить хлеб, расчищали кустарник, корчевали пни, из-за межи дрались, поднимались с родных мест, шли искать землицу в далекие края. — Он глянул в глаза собеседнику, сказал резко: — Вы не любите землю. — Помолчал. Успокоившись, спросил: — Это ваши личные взгляды?

— Так же смотрел Петухов, — ответил Стесин.

— Да-а, — раздумчиво выговорил Романов. — На Петухова можно теперь валить все. Вот и я со временем уеду… — Он остановился перед Стесиным, вскинул глаза. — Директора совхозов придерживаются таких же взглядов, как и вы?

— Нет, все мы считаем, что целину распахивать можно и нужно. Только надо выявить пахотнопригодные земли.

— Вот это мужской разговор, — заметил секретарь обкома. — Будем ждать от вас хороших сообщений. — И улыбнулся, пожимая руку Стесину.

Это была первая стычка Максима Александровича с секретарем обкома. Ему казалось, что Романов не подходит для такого поста ни видом, ни поведением. Романов был подвижный, живой; разговаривая с людьми, смеялся и сердился; его можно было встретить в магазине, на базаре, а однажды его даже видели в кафе, где он в общем зале, за обычным столом, на виду у всех, выпил кружку пива.

Раньше в зале заседаний обкома, у стола президиума стояли высокие кресла с медными планками на спинках, на которых были выгравированы фамилии членов бюро. Каждый знал свое место. Романов после первого же заседания распорядился выдрать из спинок кресел эти планки.

— Что это еще за местничество? — возмутился он. — Насколько я помню, было такое в далекие боярские времена. Но ведь мы не в царских палатах…

Раньше члены бюро, заседая, пили чай, ели бутерброды. Это тоже не понравилось новому секретарю. Когда официантка принесла закуску на заседание, он, показав глазами на поднес, коротко спросил:

— За счет партвзносов?

— Это разрешено, — объяснил заведующий финхозсектором.

— А если мы не воспользуемся разрешением, у нас за это головы снимут? Какой может быть деловой разговор, когда все жуют?

С тех пор официантка уже не появлялась на заседаниях бюро. Исчезла из зала и былая торжественность. Начнут члены бюро, как и прежде, прорабатывать секретаря райкома, выступившего с отчетом, Романов послушает-послушает да и скажет: «Что мы тут крутим высокопарными фразами? Дело-то в действительности обстоит не так, у человека просто не получается. Давайте разберемся, почему это происходит…»

Стесин видел во всем этом подрыв установившегося порядка, опасное для дела мельчание нравов. До сих пор он руководил районом уверенно, точно опытный дирижер оркестром. А теперь что-то мешает ему. Нельзя сказать, чтобы Стесин отстал и ничего не замечал вокруг себя. Нет, он пытался гнаться за временем. Но он не мог постигнуть и принять духа происходящих перемен, воспринимал лишь форму их. Слишком тяжелый груз был у него за плечами.

Джасайский район раньше занимал незначительное место в жизни области. О нем говорили в областных организациях: «Что они там сеют? Хлеба не хватает на блины руководителям района». Теперь секретарь райкома получил возможность по-настоящему проявить себя. Но Стесина не увлек размах работ, не окрылила борьба с трудностями, не пытался он увлечь этим и партийную организацию. Для него по-прежнему важны были лишь показатели, меньше всего он думал о людях. Он работал на вышестоящих руководителей, от которых зависит его собственная судьба, на которых он продолжал молиться. Пуще всего он теперь заботился о площадях поднятой целины. Ему нужны были цифры для рапортов.

Решения поставленной задачи Стесин добивался старыми средствами. Вот он уже и столкнулся с руководителями «Степного»… Ему казалось, что Истомин и Денисов нарушают сложившуюся систему взаимоотношений секретаря райкома с подчиненными, а это — Стесин не сомневался — самым губительным образам скажется на жизни партийной организации. Он, Стесин, олицетворяет собой руководство района. И если работники совхоза выступают против него, то это значит, что под видом критики они делают попытку столкнуть райком с правильного пути. Как же не понимать этого?

Стесин тешил себя надеждой, что в обкоме разберутся в обстановке, сложившейся в районе, и он, старый партийный работник, в конце концов найдет полную поддержку. Но Романов подорвал эти надежды.

Секретарь обкома долго и терпеливо разговаривал со Стесиным. Максим Александрович вел себя очень нервозно.

— Освобождать будете? — опросил он в запальчивости.

— Освободить — дело не трудное, — ответил Романов. — Как сохранить вас? Вот вопрос.

— Я всю жизнь был солдатом партии, — с раздражением и обидой заявил Максим Александрович.

— Не сомневаюсь, что вы служили честно, — сказал Романов. — Но вы не поняли одного: партия — не казарма.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В сумерки за поселком Джасай, где разбросаны редкие, с темными окнами саманные хаты, уныло бродил одинокий мужчина. Ссутулившись, он шел расслабленной походкой человека, которому некуда спешить. Только оказавшись совсем рядом, можно было опознать в нем Стесина. Он шел неуверенно в вечернюю мглу, в пустынность окраины, и никто не обращал на него внимания.

Тяжелые мысли ворошились в его голове. «За что? — спрашивал он себя. — За какие грехи я попал в немилость?». То, что происходило теперь, ему казалось страшным крушением. Рушилось все, что создавалось долгими годами, все, во что он так уверовал, чему был до конца предан. «Не те порядки, не тот секретарь обкома, не тот обком, — думал он. — Да и люди не те. Все идет кувырком». Ему временами начинало казаться, что он упустил в жизни что-то очень важное, вероятно, самое главное. Но что?.. «Может быть, начать все сызнова? — спрашивал он себя и отвечал: — Нет, поздно. Отпахался Стесин. Идет смена караула».

Так он бесцельно брел по степи в гнетущем раздумье.

По проселку со стороны Тобола, тревожа предутреннюю тишину, мчался к Джасаю газик. Стесин очнулся, поднял воротник летнего пальто, втянул голову и, сгорбившись, зашагал от накатанной дороги прямо по целине.

Газик приближался. В нем ехали Денисов и Истомин. Их вызывал Романов в обком. Он сам позвонил в «Степной» и попросил руководителей совхоза посоветоваться с коллективом и подготовить предложения по повышению культуры земледелия, чтобы каждый год, независимо от погоды, получать с целины хороший урожай. Теперь они ехали на совет в областной комитет партии.

Из совхоза они тронулись вечером.

С высоты скалы, окутанной серой мглой, угрюмо и настороженно смотрел на путников слепыми глазами каменный великан-верблюд.

Много раз Николай Тихонович проезжал мимо скалы. Но теперь он как-то по-особому вглядывался в знакомые черты этого удивительного каменного изваяния, созданного самой природой… Он смотрел, и ему чудилось: верблюд силится подняться на ноги, чтобы встряхнуться после долгой спячки и зашагать по своим владениям. Воображение рисовало картину… Будто каменный верблюд был когда-то живым. Навьюченный небогатой поклажей кочевника, шел и шел он день за днем по скучной бесконечной равнине, равнодушный к расстояниям, безразличный к метелям и зною. И человек смотрел на него с надеждой… А теперь недвижимый этот степной исполин видит с высоты скалы: по знакомым местам бегут автомашины, идут грозные тракторы, с которыми даже он не решился бы померяться силами. Вдали в седом ковыле уже блеснули рельсы узкоколейки — по ним скоро помчится поезд и огласит степь неслыханным здесь гудком паровоза… Человек оказался сильнее!..

Пока Денисов раздумывал над образом былого стража степей, каменный верблюд медленно отступал и, наконец, совсем растаял в сумерках. Только долго еще светились яркие звездочки огней поселка.

Обогнали грузовик. В лунном свете отчетливо виднелся пассажир, устроившийся в кузове. То был Горобец. В белом костюме он сидел на борту кузова и рукой придерживал шляпу. Уезжал он с Тобола навсегда. Романов, узнавший об истории с Горобцом, сказал Истомину: «Зачем засорять землю, к тому же новую?»

Грузовик отстал, утонул в ночи.

Уже под утро дорога вдруг ожила, наполнилась движением и шумом. По ней шли комбайны, отработавшие свое на жатве, автобусы с молодыми людьми, возвращающимися из совхозов в города, грузовики, на бортах которых виднелись надписи «хлебная», «зерно», как особый мандат на «зеленую улицу».

На душе у Истомина было хорошо. Опасения насчет урожая, которые лишали его сна, остались позади. Целинная земля напитала своими живительными соками зерна, хлеб уродился, труд людей не пропал даром. Два миллиона пудов оренбургской пшеницы дал «Степной»!

— Зерном-то, Николай Тихонович, завалим всю степь, — сказал он, торжествуя. — Большой сусек понадобится для нашего хлеба. Золотые ручьи льются с целины!

— Как изменилась даже вот эта дорога, — проговорил Денисов.

Он задумался и припомнил все: и первую встречу с Истоминым, и первое знакомство с молодежью, и переезд степняков на Тобол, и столкновения со Стесиным. Нелегкий, но хороший год! Вот и хлопцы первый экзамен выдержали.

— А крылья-то у наших орлят окрепли на просторах, — сказал Денисов.

— Слушай, Николай Тихонович, а не вернуть ли нам Бабкина в совхоз? — заговорил Истомин. — Нравится мне парень. Встретил его как-то в Джасае. «По-прежнему без руля и без ветрил?» — спрашиваю. — «И на солнце есть пятна», — отвечает. — «Странно, — говорю, — почему на заседании в райкоме не наговорил пакостей на нас с Денисовым?». А он этак гордо: «Бабкин — джентльмен». — «А какого ты черта из совхоза удрал?». — «Не по плечу, — заявляет он. — Бабкин непривычен к грязной работе». — «А что можешь делать?». — «Закройщиком, — отвечает, — в столичном ателье был. Я, — говорит, — и парикмахер классный». Предложим ему мастерскую, пусть шьет костюмы парням…

— Так этот парень и остался для меня загадкой, — проговорил Денисов.

Машина вздрогнула, остановилась, сердито урча. Передние колеса зарывались в густую грязь.

— Кажется, на том же самом месте, что и в прошлый раз! — усмехнулся Денисов.

Букреев молча вышел из машины, взял с заднего сидения ватник, бросил его перед колесом, сел за руль.

— Ты как Паратов из «Бесприданницы» Островского! — засмеялся Семен Михайлович. — Тот бросал в лужу дорогую шубу, чтобы могла пройти Лариса… — Когда автомобиль тронулся, он сказал: — Что же, Миша, будем с тобой прощаться. Если уж так хочешь, отпущу тебя в училище механизации. Вернешься, получишь комбайн, поднимешься на мостик, поведешь свой корабль по полям и с высоты увидишь, что сделал человек в степи…

Букреев почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Нелегко ему уехать на всю зиму из поселка. Он слышит голос Маргариты. «Каждая звезда, — говорит она, — это чья-то мечта. Человек должен найти ее. Которая твоя звезда, Миша? Пойдем искать мечту. Далеко? Все равно пойдем…»

Незаметно начался рассвет. Перед путниками расстилались неоглядные поля, то с вороненым отливом пашни, то желтые от стерни. Истомин улыбнулся, его морщинистое лицо помолодело. Ему хотелось крикнуть:

— А хлеб-то вырос, а поселок-то есть, а парк-то заложен!..

«Как коротко выразить самую суть того, что произошло? — думал Денисов. — Встают бескрайние просторы вспаханной земли. Миллионы гектаров. И воображение неспособно объять все это. Как бы отобразил происшедшее большой художник?».

Перед Денисовым возникают знакомые лица новоселов. Вот они сливаются в один образ мужественного человека, который вырисовывается в гранитную фигуру, гордо взметнувшуюся над степью. Потом он мысленно идет на заводы, где строят для новых земель машины. Рядом с покорителем целины возникает образ рабочего… Мысль летит дальше — к героям-воинам, одержавшим победу над врагом. Он видит ударников первых пятилеток, без которых не было бы победы на новой земле… Мысль уносит его все дальше, дальше, к дням Октябрьской революции… Денисов пытается слить все это воедино, и его озаряет ясная, как луч, мысль: то, что произошло на целине, — подвиг всех поколений советского народа…

Они подъехали к Джасаю. Огромное, негреющее багряно-красное солнце медленно, торжественно поднималось над притобольской степью. По небу, от горизонта до горизонта, тянулись ровными пластами грядки летучих облаков. И от этого высокое небо казалось похожим на поднятую целину.

НА РАЗНЫХ ШИРОТАХ

ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ ЗЕМЛИ

МОРСКИМИ ДОРОГАМИ

Позади — Сахалин, Петропавловск-Камчатский, Командорские острова… Мы держим путь к Чукотскому полуострову, расположенному у самого «холодильника мира» — Ледовитого океана, туда, откуда солнце отправляется в свой ежедневный обход над нашей страной.

Теплоход идет большой морской дорогой. Вокруг без конца и края водная равнина. В безветренную и солнечную погоду море синее и волны его легкие и ласковые. Но вот солнце скрывается за облаками, начинается ветер, поднимается туман. Море тогда сердито рокочет.

Судно одно в морской пустыне… Его преследуют туманы, ему могут преградить дорогу льды, на него может обрушиться беспощадный шторм. Но это одиночество кажущееся. За судном с берега следит много заботливых советских людей.

На пустынном берегу, в скалистых неприветливых сопках — два-три маленьких домика. Издалека виднеется башня. Это маяк. В ночную тьму и туманы он посылает пучки яркого света и радиосигналы, предупреждая моряков о близости берега. Метеорологи полярных станций непрерывно наблюдают за погодой, радисты передают сводки, подсказывают морским кораблям, как лучше проложить путь… С трудом мы представляем то время, когда капитаны водили суда по звездам, когда ориентирами для мореходов служили костры, разжигаемые охотниками на берегу.

Теперь по «столбовым дорогам» восточных и северных морей уверенно продвигаются караваны судов с грузами и пассажирами, и не остановят их, как провидел то наш великий соотечественник Ломоносов, «ни бури мразом изощрены, ни волны льдом отягощены…». И если раньше из Владивостока в Архангельск наши корабли должны были идти почти вокруг света (через Суэцкий канал), то теперь через север путь их сократился вдвое.

С каждым днем мрачнее море и холоднее воздух. Попадаются редкие льдины. Мы подходим к величественным в своей суровой красоте чукотским берегам — родине зорь и туманов.

На нашем судне были пассажиры, возвращающиеся на Чукотку из командировок и отпусков. На вопрос:

— Куда едете?

Они коротко отвечали:

— Домой.

Показались скалистые берега, маяк, небольшая коса. Сверкая на солнце тесовыми крышами, выплыл навстречу поселок.

Судно вошло в Анадырский лиман.

Когда гудок, возвестивший подход теплохода к Анадырю, эхом повторился несколько раз в скалах, кто-то удовлетворенно сказал:

— Вот мы и дома!

СВЕТ С БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ

Из Анадыря дальше на север мы пробирались небольшой шхуной «Октябрина».

В тихий теплый полдень шхуна вышла из лимана. После недавнего дождя все вокруг дышало свежестью. Высокое солнце ярко светило с голубого неба, дробя лучи на гребнях легких волн.

Есть особая непередаваемая прелесть в добродушном шелесте непокорного северного моря, умиротворенного, наконец, щедрыми солнечными лучами.

Море словно отдыхало после бурных утомительных штормов.

Пассажиры — всего человек десять — разместились на палубе. Три охотника сидели по привычке на корточках и молча курили. Пассажир в форменном костюме Севморпути устроился на чемодане. Несколько человек стояло.

Ни птиц, ни рыб, ни головок нерп не было видно на поверхности моря. Шхуна шла вдали от берегов и, насколько хватал глаз, вокруг виднелась только вода. Так прошло несколько часов. Пассажирам уже наскучил однообразный вид пустынного моря.

Но тут один из пассажиров, пристально вглядываясь вдаль, воскликнул:

— Что-то виднеется впереди!

Взоры всех устремились к черте горизонта. Даже охотники, которые, казалось, были безразличны ко всему окружающему, поднялись и стали смотреть. В сверкающей дали моря вырастал окутанный дымкой остров. С каждой минутой контуры его становились отчетливее. Он медленно плыл к нам. Мы уже видели изрезанный берег, ручьи, скользящие со скал, очертания одинокой землянки.

Пассажиры оживились. В это время к нам подошел капитан шхуны Корона, прислушался к разговорам, сказал, улыбнувшись:

— Это не остров.

Недоумевая, мы посмотрели на капитана.

— Что же это тогда?

— Явление рефракции, — ответил Корона. — Своеобразная игра солнечных лучей, которые, преломляясь в воздухе, образуют подобные видения. Даже старые моряки и зверобои иногда поддаются этому обману. Мне рассказывали, как в одном приморском селе люди увидели, что по небу летит огромный белый медведь. Все испугались, попрятались. А медведь, приближаясь, постепенно уменьшался в размерах и… на льдину опустилась обыкновенная чайка.

Корона потянул дым из трубки.

— Смотрите!

Остров, теряя очертания, на наших глазах растворялся в воде. И тут же взамен исчезнувшего возник другой остров и, поднявшись над морем, поплыл по воздуху. Покачиваясь на невидимой волне, от острова отделился катер. Все стояли пораженные.

Но исчез и этот остров. Над нами снова расстилалось чистое небо.

— Да, это, конечно, диковинная штука, — сказал Корона.

Местные жители так привыкли к этому явлению, что даже пришедший сюда первый пароход приняли за мираж. Это было много лет назад. Перед маленьким эскимосским селом в море появился небольшой островок. Люди подумали, что это видение. Но островок не исчезал, с него даже донесся пронзительный рев.

Ничего не понимая, стояли на берегу охотники, и никто не решался отправиться в море. Потом они увидели, что с островка отъехали байдары и помчались к берегу, оглашая море непривычными звуками. Быстроходные байдары двигались без весел. Это уж был не мираж — из лодок на берег вышли люди.

До революции к этому глухому берегу пароходы никогда не подходили, и жители впервые увидели необычное для них плавающее сооружение. Люди с парохода, советские полярники, привезли в село моторы для охотничьих байдар, стекла для окон в жилищах, книги, игрушки для детей. Они открыли в селе школу, стали учить охотников, как строить новую жизнь.

Над шхуной совсем низко пролетели с криком чайки.

— Берег скоро, — сказал Корона, показывая на птиц.

Уходящий день серел, уступая место ночи. В помутневшей дали выделились гористые берега. На небе высыпали яркие звезды. Море с повисшей над ним луной, звезды, сопки, — все это казалось волшебной картиной.

На воде стали появляться синие огоньки, вспыхивавшие там и тут. Вскоре голубоватый, таинственный свет сиял кругом. Мы опустили за борт ведро и, поднимая на палубу, видели, как огонь плескался за его края. Все море светилось. Это мерцали бледным, холодным фосфорическим светом мельчайшие морские организмы.

Но вот впереди нашего судна блеснул настоящий, веселый, торжествующий огонек.

Пассажиры начали строить догадки.

— Загорелся новый маяк.

— Может быть, запоздалый катер торопится в бухту на покой.

— Засветилась самая яркая и крупная полярная звезда…

Охотник Тукуся, возвращавшийся из Анадыря в родное село, всю дорогу молчал. Но при виде знакомого берега он разговорился.

— Видишь? — сказал он, показывая на берег. — Свет! А раньше здесь было темно. Совсем темно было здесь, как бывает темно в долгую зимнюю ночь. — Донесся отдаленный рокот мотора. Но он не заглушил голоса Тукуси. — Свет на наши берега, — заключил охотник, — принесли люди с Большой Земли.

В разговор снова вступил капитан Корона.

— С некоторых пор, — сказал он, — пароходы появляются около здешних берегов каждое лето. Люди привыкли к ним. В охотничьих ярангах вы теперь услышите рассказы о новых постройках, о машинах, о школах. Все это охотники связывают с приходом к здешним берегам советских судов. Примерно лет двадцать пять назад появился здесь первый моторный вельбот. Надо было видеть, как охотники дивились тогда…

— Вы были здесь двадцать пять лет назад? — прервал его один из пассажиров.

— Да. Я уже давно плаваю у этих берегов, — ответил капитан.

— С какой экспедицией вы сюда приезжали?

— С какой экспедицией? — улыбнулся капитан. — С дедом охотился на моржей… Недалеко отсюда наше село.

Огни становились ярче… Вскоре шхуна вошла в похожую на огромное ущелье бухту и встала на рейде по соседству с большим иллюминированным, точно нарядная новогодняя елка, судном. Такие же суда, играя огнями разноцветных фонарей, покачивались в глубине бухты. От причала доносился скрежет лебедок, громыхание кранов, шум транспортеров. На палубах судов гремели радиорупоры. Эхо подхватывало, усиливало и повторяло нестройный хор звуков, перекликаясь на разные лады в сопках, в море, где-то далеко в тундре.

ЗА МОРСКИМ ЗВЕРЕМ

На косе Пловер, неподалеку от бухты Провидения, расположена моторно-зверобойная станция, которая обслуживает береговые зверобойные колхозы.

Организатор этой станции — Михаил Гаврилович Аристов — опытный полярник, хорошо знающий географию Чукотского национального округа, его хозяйство, быт и нужды местного населения. Аристов пользуется большой популярностью среди жителей Чукотки. Он помог охотникам заменить примитивные способы промысла более совершенными, научил их обращаться с моторами, помогал создавать колхозы.

Главным промыслом здесь является охота на моржей. Морж — большое морское животное, относится к числу самых крупных представителей ластоногих. Длина моржа около четырех метров, вес достигает полутора тонн. Длина клыка 70—80 сантиметров. Одной шкуры моржа достаточно для того, чтобы обтянуть деревянный каркас охотничьей байдары. Моржовая шкура до сих пор во многих местах употребляется как строительный материал: она идет на стены и на кровлю жилища.

Охота на моржа начинается весной, когда вскрывается Берингов пролив, и продолжается до глубокой осени. Лето для зверобоев настоящая страда: днями пустуют улицы чукотских сел, все взрослые уходят в море, только маленькие детишки, похожие в своих меховых одеждах на медвежат, остаются около яранг… За лето охотники на круглый год запасают мясо, жир и шкуры.

Каждую осень, отправляясь на юг к своим зимовкам, моржи выходят на берег. Собираются они большими стадами ежегодно в одних и тех же местах. По нескольку тысяч моржей отдыхает на лежбищах. Охотники рассказывают, что звери сильно устают и иногда, не имея сил выбраться на сушу, засыпают, уткнувшись клыками в прибрежную гальку.

Спят моржи три-четыре дня, а затем продолжают свой путь на юг. Весной они, следом за уходящими льдами, возвращаются в северные моря.

Чукчи и эскимосы заботливо охраняют лежбища. Там не только поддерживается тишина, но и запрещается курить, так как моржи не выносят запаха табака. Промышляют зверей на лежбищах только копьями, что требует большой ловкости, силы и смелости. Чтобы убить моржа, необходимо поразить его в сердце или печень. Для этого надо проколоть крепкую, в несколько сантиметров кожу, слой сала около десяти сантиметров да слой мяса. И все это с одного удара! Но чукотские охотники имеют натренированные руки, знают строение зверя не хуже опытного анатома, а потому удары их обычно безошибочны и смертельны.

Нам довелось вместе с охотниками пойти в море. Слабый восточный ветер гнал небольшие волны. Охотники всматривались в даль. Вскоре один из них крикнул:

— Идет!

Среди волн мы увидели черную спину и уродливую голову моржа с белыми, острыми, чуть изогнутыми клыками. Зверь величаво смотрел по сторонам, прислушивался к шуму. Видимо, почуяв грозившую ему опасность, нырнул в воду. Однако немного погодя морж снова появился и, казалось, с удивлением рассматривал наш вельбот. Охотники приготовили гарпуны и ружья. Застучал мотор, который был на время заглушен, и вельбот понесся, взбивая за собой пену. Любопытные нерпы высовывались из воды, смотрели, затем ныряли и снова выглядывали. Но зверобои, занятые погоней за моржом, не замечали их.

Раздался выстрел.

Раненый зверь с криком, напоминающим мычание коровы, мотал усатой головой, фыркал, бил по воде ластами, нырял. Второй выстрел. Морж снова нырнул, оставив на воде следы густой крови. Чайка и баклан нырнули в воду, поднялись и не узнали друг друга — белая чайка стала розовой, а черный баклан — багровым… Прошло немного времени, и вельбот настиг моржа. В воздухе просвистел выброшенный из вельбота ремень, и гарпун вонзился глубоко в тело зверя. Охотники удовлетворенно смотрели на загарпуненного моржа. Кто-то торжествующе крикнул:

— Теперь не уйдет!

Зверь рванулся, туго натянув ремень, отчего резко качнуло вельбот. Охотники подтащили ремень. Выбившийся из сил крупный морж оказался у борта.

Промокшие, усталые, но довольные добычей возвращались охотники с промысла.

Старый охотник Пиура рассказывал:

— Раньше, выезжая в море, мы рассчитывали только на свои руки. Я помню, как мы целыми днями гребли тяжелыми веслами. Не было сил, от усталости закрывались глаза, весла валились из рук…

Первый мотор для охотничьей байдары был привезен на Чукотку в 1929 году. К изумлению охотников, он быстро помчал по морю лодку без весел. Долго после этого шли по селам и стойбищам толки о диковинной байдаре. На устах у всех жителей побережья было имя охотника Тэгринкэу, который первым стал к мотору. Многие приходили издалека, чтобы посмотреть на отчаянного Тэгринкэу. Старики тревожились тогда: «Напрасно привезли мотор. Разгневается на нас за это море».

В колхозах Чукотки теперь десятки моторных вельботов, катеров и шхун. Если у стариков, которые так недоверчиво отнеслись к первым моторным байдарам, спросить:

— Может быть, вернем моторы на Большую Землю?

Старики покачают головами:

— Нет. Мотор пенельге (хорошо).

Потом подумают немного и поправятся:

— Аляканайкан пенельге (больше, чем хорошо)! Без мотора скучно было бы жить. На веслах моржа догнать очень трудно.

Пиура заметил:

— Без ружья и мотора нет охоты на моржа, без моржа нет жизни…

В СЕЛЕ СИРЕНИК

Аристов пригласил меня на ярмарку, которая собиралась в стойбище оленеводов. Я охотно согласился. Безветренным теплым днем наш катер «Морж» оставил Пловер.

Оборвалась гряда гор, что тянулась вдоль берега, и перед нами возникло село Сиреник. Два утеса, похожие на башни, далеко выступают в море; они стоят, как бессменные часовые, оберегающие покой поселившихся здесь людей. Жилища охотников приютились между высоких гор, на площадке, опускающейся к морю, и казались рядом с громадами утесов необыкновенно маленькими.

Из-за отмелей подойти к берегу мы не могли, пришлось бросить якорь и ждать.

Вскоре на берегу столпились охотники. Несколько человек сели в байдары и направились к катеру, оставив концы длинных ремней на гальке. Охотники помогли перегрузить в байдары строительные материалы и товары для ярмарки, которые мы привезли с собой. Выждав, когда поднялся наиболее крупный вал, люди, оставшиеся на берегу, держась за ремни, с криком бросились от наступающей волны и бежали до тех пор, пока отяжелевшие лодки не сели на гальку.

Из Сиреник мы должны были идти на байдарах морем до впадения в него речки Курупки, чтобы уже по ней подняться вверх до стойбища с таким же названием. Но как ни торопились мы на ярмарку, пришлось в Сиренике раскинуть палатку. Погода испортилась, и отход день за днем откладывался. С неотразимой убедительностью мы познали здесь печальный смысл поговорки: сидеть у моря и ждать погоды.

Жителям этого села хорошо знакомы коварные капризы моря, мокрые и холодные осенние ветры, беспощадные зимние пурги… Здесь нет полей и лугов. Зимой село заметает снегом, но и летом вокруг него не стелются ковры трав, не распускаются цветы. Природа наделила здешних людей своеобразными богатствами. Они разводят оленей, охотятся на морского и пушного зверя, добывают дичь, ловят рыбу и любят море и тундру, как колхозники Большой Земли любят плодородные нивы. Весенними днями они выходят на берег, подолгу сидят на камнях, смотрят на гребни волн, словно прикидывая виды, на урожай: много ли нынче будет моржей.

«Сиреник» в переводе на русский язык означает солнце. Охотники уверяют, что более солнечного и зеленого места по всему побережью нет. Что касается зелени, то с этим можно согласиться, так как зеленью в этих местах называют седой мох и серую худосочную траву. Солнце же здесь появляется, видимо, не чаще, чем в других местах Чукотки. Отправляясь в море даже в солнечный безветренный день, охотники предусмотрительно берут с собой теплые оленьи кухлянки, легкие, из кишок моржа, прозрачные дождевики, надевают шапки.

Выжидая погоду, мы прожили в Сиренике больше недели. Каждое утро охотник Тагро, который собирался с нами на ярмарку в Курупку, приходил с горы и приносил неутешительные вести. Он садился на корточки и молча начинал разогревать чайник. Мы уже знали, что значит это молчание, но спрашивали:

— Как?

Только выпив несколько кружек чаю, Тагро отвечал,:

— Плохо, на море волна. Как поедешь? В устье Курупки, должно быть, большой прибой.

Мы выходим из палатки. Видим, как надвигается на берег водяной холм, будто огромное животное. Ветер срывает с него белые брызги, метет, раскидывает их. У самого берега волна дыбится, верхний ее слой превращается в дым и, кипя, с грохотом и воем рушится вниз. Похоже, что капельки этой громады взбунтовались, обрели огромную силу и бросились вразброд. Вот волна катится далеко по берегу, потихоньку смиряясь, а потом обессиленная, отступает назад по покатой поверхности навстречу новой волне, с яростью бегущей с моря.

Берег в белой кипящей пене, море выбрасывает тонны гальки. Галька снова сползает в море, гремит.

Утром охотники перетащили вельботы на взгорье далеко от моря. Теперь их поднимают еще выше. Бочки, весла, якоря — все перетаскивают дальше от разгневанных волн.

— Ночью может быть плохо, — говорят охотники.

Но море не захотело ждать ночи. Волны уже накидываются на то место, где недавно стояли лодки.

Особенно неистовствует волна, что наскакивает на утес. Она исступленно бьется, отскакивает, сталкивается с встречной волной и налетает с удвоенной силой, иногда поднимаясь до самой вершины скалы.

Небольшая, сиротливо прижавшаяся к селу, речка сочилась с гор, теряясь на берегу в гальке. Море прорвало заслон, отделяющий его от реки, хлынуло туда, заставило идти реку вспять.

Вельботы тем временем перетаскивают уже на новое место, ближе к жилищам. А волна катит и катит, и нет силы, которая могла бы остановить ее. Вот-вот море выплеснется из берегов, затопит село, разольется дальше в горы…

Когда прибой стих и море отступило, выход из речки оказался закупоренным песком и галькой. Теперь своим напором речка прорвала запруду, и в успокоившееся, утомленное море хлынули ее шумные воды.

Под вечер к берегу подошли байдары с охотниками из соседнего села.

— Мы думаем, — сообщили они, — можно ехать. Ворота в Курупку открыты.

Что еще за ворота, как открыты? Оказалось, что это вход в реку с моря. Дело в том, что в нее надо уметь войти. Волной может откинуть легкую лодку, бросить ее о скалу и разбить. Но нам бояться нечего. Охотники, которые недавно проезжали устье Курупки, пьют чай, заверяют:

— Ладно, ехать можно.

— Волна ушла от берегов в море, в ворота войдете. Ладно…

НА ОХОТНИЧЬИХ БАЙДАРКАХ

Из Сиреник мы продолжали путешествие на байдарах. Легкие лодки из моржовых шкур позволят нам подняться, вверх по быстрой и мелководной реке Курупке.

На Чукотке установился такой обычай: идет судно с товаром, собирается в путь вельбот или нарта — с ними отправляют почту. Правда, вельбот и нарта не всегда отличаются быстротой, но это средство связи находится в руках людей, которым можно довериться. И если вручили письмо чукче или эскимосу, оно будет доставлено по адресу, сколько бы нарт оно ни сменило, в руках у скольких каюров ни побывало бы. В чукотских селах мы встречали такие объявления: «Отъезжающего в командировку или в гости просим зайти на почту». Часто охотнику или оленеводу, собирающемуся в отъезд, вручают для передачи десятки тысяч рублей.

Следуя установившемуся обычаю, мы из Сиреник захватили почту, адресованную жителям Курупки: письма, газету «Советский Уэлен», уже совершившую долгий путь на перекладных до Сиреник, директивы из районных организаций. На наших байдарах было три охотника, направлявшихся, как и мы, в Курупку.

Вот и «ворота» — вход в реку Курупку. Стремительное течение реки здесь сталкивается с морской волной, как бы желая поспорить с морем.

В устье Курупки на берегу тихой лагуны мы сделали привал. Вытащили байдары, раскинули палатку. Тут же задымили костры. Вскоре раздались возгласы:

— Чай пауркен!

Мы уже кипятили чай и угощались им на байдаре в пути по морю. Не прошло и трех часов после нашего отъезда из Сиреник, как охотники на шаткой лодке разожгли примус и устроили чаепитие. Теперь, сидя на берегу и глядя, как они пьют чай, мы подшучивали над их слабостью.

Охотник Нумылен молча слушает наши шутки, а потом говорит:

— Раньше, когда родился человек, ему чаю не давали. Охотники могут уйти далеко в море. Там чаю нет, пресной воды нет. Который охотник привык пить чай — ему тяжело, который не привык — легко. А теперь охотники берут чай с собой, когда идут в тундру или в море: прихватят примус, чайник, пресную воду.

— Захотел чаю — пей, с ним и теплей и веселей. Мы везде пьем чай.

И действительно, чай ждет охотников, когда они приходят в охотничьи избушки на промысловых участках или возвращаются в свои жилища; они получают его, оказавшись в пути, в специальных ярангах-гостиницах или застигнутые непогодой в чужом стойбище.

Навещая села и стойбища Чукотки, мы всюду встречали самое искреннее гостеприимство. Радушные хозяева угощают всем, чем они богаты. Охотникам и оленеводам часто приходится бывать в поездках, длящихся иногда месяцами. Не всегда путник может взять продукты на всю дорогу.

Нам рассказали любопытную историю. Задолго до революции, в середине лета к берегам Чукотки пришла за пушниной шхуна крупного торговца. Самодур-хозяин за непослушание высадил на пустынном берегу четырнадцатилетнего мальчика-юнгу Поварова. Проезжавшие мимо охотники оставили мальчику ружье, продукты и дали теплую одежду. Мальчик построил землянку. Пропитание он добывал охотой. Землянка оказалась на бойком месте. Много охотников останавливалось в ней. Проезжие находили здесь пищу и приют. Шло время. Поваров возмужал, а затем состарился. Несколько лет назад он решил побывать в родных местах, в Рязанской области. Покидая свою землянку, Поваров оставил в ней кровать, стол, стулья и примус. Перед отъездом он привез из отделения «Чукотторга» керосин, чтобы шутник, остановившись в землянке, мог вскипятить чай и подогреть пищу. В самодельном шкафу оставил запас галет и сухарей. На стене Поваров приколол записки на русском и чукотском языках: «Мебель прошу сохранить. Галетами и сухарями можете пользоваться». Недавно хозяин вернулся в свое жилище. Мебель он нашел такой же, какой ее оставил. Галет и керосина не было, но взамен стояли коробки консервов и около камелька лежали дрова.

Проезжавшие охотники не забыли позаботиться о тех, кто будет останавливаться здесь после них…

Чаепитие закончилось.

Над морем, над тундрой уже висели сумерки серой ночи. Ветер, а за ним и море затихли, только утки и чайки кричали где-то вдали. Трещал около палатки костер. Мы улеглись спать.

С первыми солнечными лучами наш караван двинулся в путь, поднимаясь меж скалистых берегов против течения Курупки в горы, откуда река берет свое начало.

Горные реки Чукотки не похожи на спокойные реки среднерусских равнин. Чистые, как хрусталь, они стремительно несутся, преодолевая на своем пути гранитные барьеры, размывая неприступные утесы.

— Вот за той горой будет стойбище, — сказал наш проводник, охотник Тагро.

Мы обогнули гору.

На берегу можно было разглядеть лишь дерновые фундаменты яранг. Тагро был удивлен:

— Стойбища нет, неужели перекочевали?

Мы миновали еще несколько сопок. Вскоре речка вбежала на небольшую равнину.

Охотник Нумылен, сидевший рядом со мною, удивленно воскликнул:

— Никак стойбище…

— Но здесь раньше ничего не было, — недоумевал Тагро.

НА ПРИВАЛЕ

Мы пристали к берегу, намереваясь несколько дней отдохнуть. От оленеводов узнали, что здесь обосновалось маленькое, из нескольких семей, стойбище Белое. Они же рассказали нам, что оленеводы Курупки объединились в колхоз и осели на месте, выше по реке, а со стадами на пастбище выходят теперь только пастушеские бригады.

Чтобы подсушить одежду и погреться, я зашел в первую попавшуюся ярангу. Дома оказалась маленькая сухонькая старушка — чукчанка с седыми волосами, с морщинами на лице, с татуировкой вокруг губ.

Я поздоровался.

— И этти! — приветствовала хозяйка, поклонившись, и пригласила к огоньку.

Мы разговорились. Из беседы со старушкой я узнал, что ее зовут Тына, что муж ее, старик Вукувье, ушел на промысел зверя. Тына двигалась довольно бодро. Я поинтересовался ее возрастом.

— Семнадцать лет, — резво сказала старуха.

Решив, что она шутит, я ответил шуткой:

— Может быть, сто семнадцать?..

Она сейчас же согласилась:

— Наверно, сто семнадцать… А лучше об этом спросите внука Кало, он учит детей в школе и все знает.

Я сказал старухе, что она может спрашивать меня о жизни на Большой Земле, если ее это интересует.

— Не был ли, случаем, в Провидении, приезжий человек? — осведомилась Тына, подсев поближе, и стала расспрашивать: есть ли там новые дома, много ли стоит пароходов, какие товары они привезли из Владивостока.

Я сообщил, что был не только в Провидении, но и во многих городах, поселках и селах.

Узнав, что я жил в Москве, Тына, после некоторого раздумья, сказала:

— Говорят, Москва — очень большое стойбище.

Оказалось, что она слышала об искусственных реках, о подземной железной дороге в Москве, имеет представление об электрическом свете и о кино.

Меня поразил контраст: неграмотная старуха и учитель внук. Я решил познакомиться с Кало.

Нетрудно разыскать школу в чукотском стойбище. Я сразу же обратил внимание на аккуратный дощатый домик. И когда спросил, что это такое, мне не без гордости ответили:

— О, это большой дом!

Учитель Кало — юноша невысокого роста, с темным скуластым лицом, с иссиня-черными волосами, рассказал нам историю этой школы.

Когда-то в бухту Провидении пароходом доставили самолет. Перевозили машину в большом деревянном ящике. Через некоторое время самолет улетел, а пустой ящик остался на берегу. Приехавшие из Белого чукчи увидели его, по-хозяйски осмотрели, посоветовались и сказали начальнику порта:

— Отдай нам. Мы будем делать из него школу, какие уже есть в других стойбищах.

Разобранный ящик они увезли на байдарах в Сиреник, а оттуда на плечах через горы таскали доски к себе в стойбище.

Старик Вукувье ходил за досками несколько раз — желание обучить маленького внука Кало грамоте лишило его покоя.

Из досок оленеводы построили школу. Наступил учебный год. Кало приходил в школу и садился на пол у маленького столика. Постепенно Кало научился читать, писать, решать арифметические задачи. Он стал грамотным человеком и вскоре поехал в Анадырское педагогическое училище.

Прошло несколько лет. Грамотными в стойбище стали не только подростки, но и многие из взрослых. Недавно Кало снова увидел знакомый с детства дощатый домик, в который его когда-то привел дед Вукувье. Кало приехал учителем в свое стойбище.

Вечером у нашей палатки собралось много людей. О чем только ни спрашивали нас! Один оленевод спросил:

— Сколько раз в году собирают хлеб?

Я упомянул об искусственном орошении полей, о дождевальных установках, какие приходилось видеть в Подмосковье. Слушателей изумило это умное приспособление, и в то же время они недоумевали, зачем понадобилось «делать дождь»? Им достаточно надоели естественные дожди!

Раньше оленеводы не знали, что делается дальше соседнего стойбища. Теперь их интересуют дела всей страны. Радио и самолеты приблизили к ним культурные центры Родины, сократили расстояния, казавшиеся непреодолимыми.

Наши собеседники, привыкшие мыслить конкретно, как и все жители этого далекого полуострова, говорили нам о достижениях Советской власти на Чукотке:

— Советская власть — обеспеченная жизнь.

— Советская власть — школы.

— Советская власть — моторы.

— Советская власть — радио…

Они рассказывали нам о приходе в чукотское стойбище, после долгой ночи, светлого радостного дня новой жизни.

ЯРМАРКА ОТКРЫЛАСЬ

Подойдя, наконец, к стойбищу Курупка, мы заметили на улочке, образованной нестройными рядами яранг, толпу возбужденных людей. Здесь уже давно готовились к ярмарке, и немудрено, что появление байдар с товаром вызвало оживление. Все взрослые жители стойбища бросились помогать нам разгружать, перетаскивать и размещать всевозможные ящики, кули, тюки.

Только мы успели раскинуть палатку — к нам заявились ходоки из соседних стойбищ.

Они попросили чай, долго пили его, одновременно ведя расспросы: что принимает «Чукотторг», какие привезли товары?

Подошли еще люди, уселись у входа в палатку и обстоятельно, не спеша, расспрашивали:

— Сколько стоят оленьи рога?

— Камусы (шкуры с оленьих ног) сколько стоят?

— Нужны ли шкуры бурых медведей?

С верховьев реки шли нарочные, разнося молву и скликая на ярмарку оленеводов.

Путники, встретившись в тундре, осведомлялись друг у друга:

— Ярморок — Курупка?

— И-и…

Уже на другой день вокруг нашей палатки толпилось не менее сотни человек: длинноволосые охотники без шапок, женщины, шумливые ребятишки. Маленькое тихое стойбище походило теперь на большой разворошенный муравейник. Не было в этот день ни одной яранги, где бы не расположились люди, приехавшие на ярмарку.

В палатке-магазине на столах размещены белье, ткани, консервы, ружья, капканы, посуда. Покупатели заходят, рассаживаются, курят, делятся новостями, сообща решают, что купить.

Продавец Ратхугье все время жил в этих местах. Уже много лет он работает в торговой конторе. Кому, как не ему, знать запросы местного потребителя? Он дружески пожимает посетителям руки, подолгу с ними разговаривает, показывает привезенные товары. Покупатели довольны.

Под вечер Ратхугье закрыл свой магазин, и люди направились в охотничью ярангу на краю стойбища смотреть кинокартину.

Айнауге, хозяин яранги, которая на время превратилась в кинотеатр, был в этот день самым счастливым человеком.

В темноте, чуть искрясь, дымил камелек, над которым висел набитый снегом чайник. Гости расселись на пороге полога, на нартах, занесенных в ярангу на время киносеанса, на корточках вокруг камелька и громко разговаривали. Экраном служила простыня, которую натянули между стойками яранги. Перед ней над головами зрителей висели прикрепленные к ремням под крышей куски мяса, торбасы, рукавицы, кухлянки, вяленая рыба.

Аристов, директор моторо-зверобойной станции, захвативший с собой на ярмарку кинопередвижку, перематывал ленту. К нему подошел молодой оленевод.

— Я знаю эту машину. Дай управлять буду. Ладно?

Аристов согласился. Вскоре на экране задрожал неровный квадрат света. Сначала показывали киножурнал. Перед зрителями развертывался захватывающий рассказ о жизни на Большой Земле. Города, колхозные поля, цветущие сады и южные порты возникали на экране волнующие, как сказка. Те, кто побывал на Большой Земле, с готовностью давали пояснения…

Началась картина. Замелькали кадры, показывающие борьбу за воду в пустыне. Люди изнемогают от жары, вихрем кружится горячий песок, поднятый ветром.

Зрители удивляются:

— Пурга!

— Хо, какая пурга!

Сидя на полу, охотники курили, пили чай, закусывали, немногословно обменивались замечаниями о событиях, развертывающихся на экране. Очень по-семейному выглядел этот театр.

Убедившись, что помощник у аппарата вполне надежный, Аристов предался воспоминаниям.

— Как-то давно собрался я из Уэлена, где жил, показывать картину в село Наукан. Об этом узнал шаман Франко. Он пришел ко мне и дружески (лишь недобрые огоньки в глазах выдавали его) предупредил:

— Слыхал, ты кино показывать хочешь. Я скажу тебе случай. Один человек сделал плохо старикам — его убили.

Все же я поехал в Наукан, где, должен сказать, встретили меня не совсем дружелюбно. Картину показывал днем в затемненном классе сельской школы. И удивительно, вместе с треском киноаппарата, начался истошный крик на улице под окнами. Школа в мгновенье опустела.

Это были «развлечения» шамана. Он успел приехать в Наукан и, бегая вокруг школы, громом бубна и криком своей могучей глотки сопровождал картину, желая напугать зрителей. После я ходил по ярангам и приглашал их обитателей еще раз наведаться в школу посмотреть картину. Желающих нашлось немного…

Когда киносеанс окончился, мы с Аристовым вернулись в свою палатку. Залезая в спальный мешок, он говорил мне:

— Не тот теперь зритель… Семнадцать лет назад, когда я крутил…

И он начинал рассказывать очередное приключение из тех времен, когда ездил по селам и стойбищам с первой на Чукотке кинопередвижкой.

— Как в тех селах и стойбищах встречают теперь кинокартины? — спрашивал я.

— Как? Обычно… — отвечал Аристов. — Ругаются, что старые картины привез, что редко передвижка бывает..

На следующий вечер было объявлено гулянье. У палатки-магазина еще засветло собрались люди. Пришли музыканты, и под звон бубнов, радостные возгласы толпы начались танцы.

Первым вышел молодой Анкалин, одетый в нарядную камлейку (верхняя непромокаемая одежда с капюшоном) и легкие торбасы (мягкие оленьи сапоги). Танцор, изображавший моржа, весь собрался, как будто хотел прыгать, и расставил руки — ласты. Музыканты ударили в бубны — танец начался.

Анкалин лениво ворочается, осматриваясь кругом. Затем он делает движения, характерные для моржа, когда его потревожит рокот мотора охотничьей байдары. Морж ныряет, затем снова показывается, жадно глотая воздух. Вот он поднял голову и, осмотревшись по сторонам, сложил ласты, свесив их перед собой. Вдруг резкий рывок в сторону — и морж отчаянно бьется. Видимо, пуля его поразила, и он мечется, готовый в яростной злобе броситься на охотников. Потом движения его становятся все более судорожными и слабыми. Еще один рывок — морж пронзен гарпуном охотника.

Собравшиеся весело приветствуют танцора и выталкивают на середину круга нового. Этот исполняет танец сокола. Подняв голову, раскинув руки, танцор привстал на носки и, изогнув тело, затрепетал руками-крыльями. Танцор изображает полет птицы. Плавно взмахивая руками, он как бы парит в воздухе, потом замирает. Вот, подобрав крылья и собравшись в комок, сокол падает на землю. Но миг — и сокол снова бьет крыльями, снова в полете. Зрители горячо аплодировали этому зрелищу.

Вдруг на середину круга вышел сутулый, с маленьким клочком волос на голове старый Кумы. Все удивленно смотрели на него.

— Я хочу показать свой танец, — смущенно сказал Кумы. — Это танец о моей жизни.

Он что-то сказал музыкантам. Те подняли палки и ударили в бубны. Потом еще раз. Еще. Они били медленно и тихо.

Трудно было назвать танцем то, что делал Кумы. Он то покачивался на месте и тянул дребезжащим голосом песню, то шел вразвалку, глядя куда-то в пространство потухшим печальным зрачком одного глаза. Потом он метался в отчаянии. И тоскливо при этом звучал голос старика.

— Жил человек, голодал, мерз и никто не приходил к нему на помощь… Так шла зима, лето, еще зима… — пояснял свой танец Кумы. — Человек бродил по тундре, заходил в яранги к охотникам, но и там видел только горе.

Старик шел по кругу вялой и безразличной походкой, беспомощно покачиваясь, как ходит заплутавшийся в ночи человек, потерявший надежду найти дорогу. Он на время прерывал рассказ и протяжно, в тон музыке, тянул:

— О… о… о…

— О-о… А-я-я-я.

Зрители напряженно следили за танцором.

Но вот поступь старика стала более твердой, громче стал его голос. Бодрее зазвучали бубны.

— Смелые и мужественные люди восстали против несправедливых порядков. Они протянули друг другу руки и соединились, чтоб сделать жизнь хорошей. Человек был уже не один. Люди увидели свет — свет новой правды!

Кумы закончил свой танец-рассказ и оставил круг под громкие возгласы одобрения.

Уже луна поднялась над сопками, звезды высыпали на небосклоне, а народ от палатки не уходил, музыка не умолкала, танцы продолжались.

…Когда ярмарка закрылась и работники торговой конторы грузили байдары, готовясь в обратный путь, благодарные жители вышли провожать нас и долго стояли на берегу реки.

НЕТОРЕННЫМИ ТРОПАМИ

Быстро пролетело короткое северное лето. Сильнее и протяжнее дует ветер. Он навевает охотникам думы о зиме, заботы о переоборудовании летних яранг на зимние, об оленьих шкурах для одежды, о злых метелях.

Плохой ветер!

Он угоняет моржей, сердит море и приковывает людей к берегу.

Мы сидим в холодной палатке на берегу моря, дуем на руки и по очереди читаем потрепанную, без начала и конца, книгу «Путешествие в жаркие страны», хотя от этого и не становится теплее.

За ночь ветер произвел большие перемены. Проснулся. Что за черт? — Зима! В горах белеет снег, небо зимнее, и льдинки, похожие на кусочки хрусталя, блестят на узлах рыбачьего невода, раскинутого на берегу.

По первому снегу вместе с комсомольцем Вири мы отправляемся в далекую поездку на нарте.

Крупные, попарно пристегнутые к постромкам собаки от нетерпения плясали в упряжке, готовые сорваться с места. Возле толпились их лохматые подруги, собравшиеся на «проводы» чуть ли не со всего стойбища. Когда упряжка рванулась вперед, все собаки побежали за ней. Лишь одна осталась неподвижно стоять у яранги. Собаки долго бежали с упряжкой, несмотря на то, что каюр отгонял их. Наконец, они одна за другой начали отставать и нехотя поплелись назад.

Вири, как и другие охотники Чукотки, к собакам относится заботливо и любовно. Это естественно: собаки на Севере несут большую и тяжелую службу. На них охотники перевозят грузы и пассажиров, ездят расставлять и проверять капканы. Собаки делят с человеком путевые невзгоды в суровой тундре. В пургу они ложатся около каюра и лежат, заносимые снегом, пока не стихнет метель. Знают чукотские собаки и тяжелые, без отдыха, переходы, и дни без корма.

Собака пока незаменима в быту и хозяйстве эскимосов и чукчей. В здешних гористых, изрезанных реками, покрытых глубоким снегом местах, не проберешься ни на лошади, ни на машине.

Особенно ценятся здесь вожаки, которые должны понимать команду каюра и держать в повиновении собачью упряжку.

— В тундре, — говорит Вири, — всюду дороги, как в море, и — нет дорог. С хорошим вожаком, однако, не пропадешь… — Оглянувшись на стойбище, Вири начал рассказывать:

— Собаку, что осталась у яранги, зовут Иал. Она была вожаком в упряжке. Потом стала слепнуть, ее заменила другая. Иал не могла с этим примириться. Каждый раз она приходила к нартам, становилась рядом с вожаком и тащилась с упряжкой. Наверно она думала, что помогает везти нарту. Иногда ее били, заставляли остаться, тогда она начинала жалобно выть. Какой каюр выдержит это? Ей опять позволяли идти рядом с упряжкой. Когда собаки уставали, Иал тоже ложилась рядом с ними, будто и она заработала отдых. Потом совсем плохо видеть стала, сбивалась с дороги, отставала, теперь и бегать не может, только выходит на улицу, когда нарты собираются в путь.

— Поть, поть, поть!.. — покрикивает Вири.

Собаки бегут, бегут, временами оглядываясь на него. Вот каюр гортанными выкриками подает какую-то команду. Вожак повернул морду, прислушался к голосу каюра, изменил направление.

Иногда вожак обнаруживает, что какая-нибудь из собак недобросовестно тянет постромки. Он останавливается и начинает трепать ее за ухо. Собака взвизгивает от боли, но не сопротивляется и после уже в полную силу тащит нарту.

По тундре можно проехать сотни километров, не встретив на пути ни жилища, ни человека. Снежные равнины, сопки, каменные нагромождения, опять равнины… Да есть ли тут что-либо живое? — спрашиваешь себя.

— Яранги, — говорит каюр и показывает остолом (палка с железным наконечником для торможения нарт) куда-то вперед.

Но непривычному глазу ничего не видно, кроме снега и неба, да небольших сугробов. Только по дыму, что стелется над снегом, и по лаю собак, я догадываюсь, что «сугробы» на самом деле — яранги оленеводов.

Перед человеком, умеющим наблюдать природу, тундра раскрывается во всем своем многообразии. Настороженное ухо охотника слышит шорохи зверей, острый глаз его замечает на белом ровном снегу их следы или их самих.

— Песец, — говорит каюр.

— Где? — недоумеваю я.

— Э, вон где…

Надо долго всматриваться, чтобы разглядеть в снегу три черные точки — два глаза и нос зверька, белая шерстка которого сливается со снегом.

Иногда зимний пейзаж разнообразят потоки горных, не замерзающих рек. Минуя одну из таких рек, мой спутник замечает:

— Сюда часто выходят выдры на водопой. Песец не боится выдры. Чукотский песец со всеми обитателями тундры уживается — и с выдрой, и с лисой, и с зайцем.

На снегу вырисовываются отпечатки крупных звериных лап, виднеются следы поменьше и еле заметные следы птиц. В тундре обитают полярные совы, глухари, филины.

Мы видим, как в стороне кто-то отчаянно раскидывает снег, будто беспокойный разгорающийся костер метет дымом.

— Вместо песца беркут в капкан попался. Полез, куда не следует, — смеется каюр.

Огромная, с мохнатыми толстыми ногами птица бьет крыльями, взметая снег. Спина ее, окрашенная в серый и коричневый цвета, кажется теперь поседевшей от снега, в глазах — отчаяние и гнев.

Мы мчимся дальше, и вдруг каюр резко останавливает нарту. Собаки бросаются в сторону; из-под разворошенного снега вырывается пар. Перед нами крошечное озерцо, где вода имеет температуру, близкую к точке кипения. Капризы природы: снега и кипяток, бьющий из земли!..

— Все равно баня, — смеется Вири. Он успел соскочить с нарты, дотронулся рукой до воды. — А кочегарка отсюда далеко — на Камчатке…

Вири пытливый, наблюдательный и любознательный человек. Он окончил сельскую школу, учился в школе колхозных кадров и собирается ехать учиться в Ленинград. Вири ведет дневник, в который заносит свои наблюдения над природой и животными, записывает легенды и сказки, сочиняет их сам. Он не был на Камчатке, но читал о камчатских вулканах и знает, что горячие ключи, которые бьют на Чукотке из-под снега, связаны с действующими вулканами этого полуострова, подогреваются их жаром.

— Вот какие чудеса бывают, — в раздумье говорит Вири и умолкает, видимо, пытаясь представить, как это происходит.

Проникая по трещинам скал в глубь земли, холодные грунтовые воды нагреваются до высокой температуры и вновь появляются на поверхности, точно гейзеры… Мы наблюдаем, как над обледеневшими сугробами клубится пар, как над ним в один миг исчезают падающие сверху ленивые снежинки.

Мы уже сделали не один привал, не раз соскакивали с нарты и бежали, чтобы согреться. Незаметно сгустились сумерки. В темноте мелькнул огонек, и упряжка прибавила прыти. Спустя полчаса мы были в промысловой избушке и, сидя у чугунной, раскаленной докрасна печки, пили чай и слушали рассказы охотников.

Раньше охотники коротали ночи и прятались от пурги в холодных палатках. Это было очень тяжело. Приходилось часто оставлять промысел, уходить в стойбища и затем снова возвращаться на урочища. Сейчас убежищем охотников во время промысла служат деревянные избушки, которые все чаще можно встретить в этих местах.

— Теперь мы выходим в тундру на весь сезон, — рассказывают охотники. — Некогда домой ездить. А то проездишь — того и гляди на капкан наметет снегу или ветром оголит его, — песец не поймается.

Чтобы заманить песца в капкан, охотники разбрызгивают по дороге к капкану кровь животных или разбрасывают поджаренные кусочки мяса. Зверь идет на запах. И обычно завершает свой путь в искусно замаскированной ловушке.

У песцов и лисиц очень тонкое обоняние. Они издалека слышат запахи мяса, рыбы или крови, но очень быстро распознают и посторонние запахи. Если охотник будет ходить к капканам в одежде, пропахшей табаком, жиром или керосином, то ни песец, ни лиса не подойдут к ловушкам. Не попадется зверь в оголенный или занесенный снегом капкан. Ловушка должна быть чуть прикрыта снегом.

Каждый день охотники осматривают капканы. Пропусти два-три дня, и песец, попавшийся в ловушку, успеет перегрызть лапу и уйти, или же его заедят волки, растерзают вороны.

Долго рассказывают нам охотники о промысле, о теперешней своей жизни, о людях. Вспомнили они и о прошлом, — приходил страшный голод в лютые зимы после плохой летней охоты. Он двигался, неумолимый и грозный, и не было от него нигде спасения.

Охотник Анахак рассказал, как в одну из таких страшных зим его отец лишился ноги.

— Скупать шкуры приехали иностранные купцы. За гроши они забрали все шкуры, какие были в селе, а было их мало, и то, что люди получили, не спасало их от голода. В яранге отца поселился крупный купец. Отец думал, что большой гость желает ему добра. Купец знал наш язык. Когда он был пьяным, то сказал отцу: «Слыхал, ты хороший бегун. Если быстрее собаки попадешь в Уэлен, я дам тебе много еды, табаку и патронов. Я поспорил с приятелем, что ты опередишь собаку». От нашего села до Уэлена очень далеко. Но чая нет, табаку нет, мяса нет — думал отец, — семья голодает. И он согласился. Отцу не удалось добежать до Уэлена. Он повредил себе ногу и, голодный, беспомощный, еле доплелся домой. Купца уже не было.

— Теперь я с братьями в колхозе, и колхоз наш богатый. Голод не приходит больше в наши яранги. А отец сохранил палку, на которую опирался, добираясь домой. Когда отец рассказывает свою печальную историю, обязательно показывает эту палку.

На утро мы собрались ехать в стойбище Раупелен.

Перед этим у меня был долгий разговор с Анахаком. Он сказал, между прочим, что в Раупелене несколько месяцев жил охотовед Боярков. Слыхал ли я о таком? Да, об охотоведе Бояркове я знал, судьба этого человека, отдавшего много лет жизни Крайнему Северу, меня интересовала.

— Когда это было? — спросил я.

— Это было в то лето, когда чаплинские охотники убили пять китов.

— Когда же?

— В то лето у нас жил и записывал сказки большой ученый Тан-Богораз.

— Когда же все-таки это было?

— Я, наверное, не знаю когда.

— Далеко ли до стойбища Раупелен?

— Наверно, далеко, наверно, нет.

— Но вы лес там были?

— Был.

— Сколько вы ехали на собаках?

— Один раз день, один раз три.

— Сколько километров собаки шли в день?

— В хорошую погоду пятьдесят, в плохую — двадцать… А то совсем не шли — пурга была.

На Чукотке свои представления о расстояниях. В Анадыре я слышал, как говорили работнику окружкома, собиравшемуся ехать в командировку:

— Тут не очень уж и далеко, через месяц-полтора доберешься.

Вначале, слыша это, я спрашивал себя: «Сколько же километров — месяц пути?». Но после, в долгих разъездах по тундре, на остановках, в томительных выжиданиях погоды я и сам терял всякое представление не только о расстояниях, но и о времени. Едешь и не знаешь, сколько дней ты уже в дороге, сколько еще приведется пробыть…

Снова скользит нарта по тундре. Ходко несется упряжка, следом за ней клубится туча снежной пыли. Но Вири подгоняет собак.

— Будет пурга, — говорит он с тревогой!

К полудню погода и в самом деле начинает портиться. Сгущаются тучи, поднимается ветер. Мы плотнее кутаемся в меховые одежды. Ветер с каждой минутой усиливается, бросается снегом. Хочется тепла, отдыха. Как уютно и тепло было в охотничьей избушке!

— Хорошо, что мы у стойбища! — кричит мне Вири, пытаясь устоять против бури.

Упряжка подлетела к крайней яранге. Видимо, услышав радостный лай измученных собак, к нам вышел ее хозяин Каляуквуй, знакомый Вири.

В жилище оленевода тлел костер. Над ним висел большой закопченный чайник. Рядом с костром лежала собака с четырьмя щенками. Мы сбросили верхнюю одежду и по приглашению хозяина, опустившись на колени, вползли в полог. По углам горели жирники. Ровное пламя освещало стены из мягких оленьих шкур. Было тепло. Маленькая меховая комната без окон и дверей показалась мне в ту минуту дороже комфортабельного номера столичной гостиницы.

Пока Каляуквуй выпрягал собак, Вири коротко рассказал мне о нем. О, это очень хороший оленевод и опытный охотник. По клочку шерсти, оставленному на снегу, и по едва заметному следу, он всегда безошибочно узнает, когда и какой прошел зверь, как узнают знакомый почерк дружеского письма. Он много прожил, но рука его тверда и глаз зорок.

За кружкой крепкого чая быстро забылись дорожные невзгоды. Под завывание пурги, которая беспощадно трясла полы яранги, завязалась неторопливая беседа.

Хозяин яранги, весь белый от седины, будто голову его посыпали нетающим инеем, расспрашивал нас, в каких оленеводческих колхозах мы успели побывать и что там видели и слышали. Затем разговорился и он. Каляуквуй рассказал нам историю, приключившуюся с пятнадцатилетним чукотским мальчикам Имтэк, которую слышал на днях от проезжего охотника.

Чукчи и эскимосы весьма сдержанны в выражении своих чувств. Но они высоко ценят мужество, не стесняются восхищаться отвагой.

Имтэк возвращался из Певека в свою ярангу. Нарта Имтэка была загружена товарами — чаем, табаком, мылом, сахаром и патронами. Мальчик погонял собак и думал о том, что скоро он подъедет к стойбищу, его выйдут встречать отец и мать, они обрадуются и начнут разгружать нарту и расспрашивать его о новостях. Но вдруг нарта остановилась, собаки бросились в сторону. Перед мальчиком была медведица с двумя медвежатами. Заметив человека, медведица сначала пыталась отогнать медвежат, раздавая им увесистые тумаки. Но юных обитателей тундры, очевидно, очень интересовала упряжка: они не хотели уходить. Встревоженная за своих детей, медведица бросилась к нарте. Маленький каюр не растеряйся. Он схватил ружье, которое всегда брал с собой, и выстрелил. Тут же выстрелил еще. Медведица неуклюже заворочалась и тяжело упала… Когда мальчик с медвежатами в мешке приехал домой, родители его, не выпрягая собак, этой же нартой съездили за убитой медведицей. После они ели вкусное медвежье мясо и говорили об удаче Имтэка…

Физической закалке детей и юношей охотники Чукотки издавна придавали большое значение.

— Из слабого ребенка, — говорили они, — не вырастет хорошего охотника.

Борьба за существование требовала от людей силы, ловкости, выносливости. Предания и сказки повествуют о крепких, здоровых и смелых юношах, которые для тренировки поднимались на высокие горы, переносили с места на место большие каменные глыбы. Люди, научившиеся высоко прыгать, быстро и долго бегать, были окружены почетом. Отец, чтобы подготовить своего сына к большим и трудным переходам, привязывал его длинным ремнем к нарте за руку и гнал собак, сын должен был не отставать от упряжки.

Слушая рассказ Каляуквуя, я думал о скромном мужестве здешнего народа, о тех, чей труд связан с неизбежными лишениями, а нередко и с риском.

Слово «чукчи» означает в переводе «богатые оленями». Олень — основа благосостояния обитателей тундры. Оленье мясо — основной продукт питания чукчей. Теплые и мягкие оленьи шкуры используются для устройства жилищ, а также для пошива одежды, обуви, кукулей (спальные мешки).

Круглый год пасутся в тундре олени. Выщипывая на своем пути мох, они передвигаются на большие расстояния. Днем и ночью, в лютый мороз, в дождь и свирепую пургу стерегут стада пастухи. За оленями нужен постоянный присмотр: ведь им угрожают и ветры, и болезни, и злые хищники.

Каляуквуй утверждает: надежные пастухи заботятся о колхозных стадах!

— Однако, о наших колхозных пастухах можно долго говорить, пожалуй, пока не стихнет пурга, — заявил Каляуквуй. Он вынул из кармана трубку, не спеша набил ее, и закурил. — Если вам не будет скучно слушать, я расскажу об одном.

— Много лет пастух Клей стережет колхозное стадо, охраняет его от хищников, заботится о том, чтобы олени всегда были здоровы и сыты. Однажды поздней ветреной осенью Клей пас оленей далеко от стойбища. Он знал, к стаду в любое время могут подобраться хитрые волки. Они всегда заходят против ветра, чтобы олени их не почуяли, и как разбойники набрасываются на мирных животных. Начало темнеть. Клей насторожился: он заметил в стаде переполох. Олени, пугливо подняв головы, теснились вокруг пастуха, искали у него защиты. Прошло немного времени, и Клей увидел крадущегося волка. Быстро вскинув ружье, он подстрелил хищника. Но тут показался другой. Клей свалил и его. Как оказалось, на стадо напала целая стая. Звери ползли с разных сторон. Пастух убил трех волков, остальные бросились от стада и скрылись в темноте. Ни один олень не пострадал от них.

Пурга, против ожиданий, стала заметно стихать. Попив еще чаю, хозяин вышел на улицу. Но скоро вернулся и сообщил, что стадо оленей, которое пасет Клей, стоит около стойбища у сопки, хотя еще вчера оно было далеко в тундре. Я решил на следующий день встретиться с прославленным пастухом.

Было уже светло. Серые, белые, темные олени, тесня друг друга, стуча ветвистыми рогами, табунились на равнине, разгребали передними ногами снег, щипали мох. Завидев меня, крайний олень вскинул голову, увенчанную рогами, похожими на сухой куст ольховника. Поднял голову еще один олень, трусливо озираясь по сторонам… Перепуганное стадо готово было рвануться с места.

Но пастух уже спешил нам навстречу. Узнав, кто мы и откуда, он рассказал о только что проведенной ночи… Непогода застала стадо в открытом месте. Клей особенно беспокоился за молодых оленей, которых мог погубить резкий со снегом ветер. Пастух решил перегнать стадо к сопке у стойбища. Он закутал в шкуру трех, наиболее слабых, телят, поместил их на нарту и повез. Несколько часов тащил Клей нарту с телятами. За нартой шли важенки, а за ними — все стадо.

Уставшего, но удовлетворенного благополучным исходом пуржистой ночи Клея сменил другой пастух. Но Клей не пошел отдыхать. Он решил угостить приезжих свежей олениной. Председатель колхоза дал на это согласие.

Снова скрипят певуче полозья. Снега и снега да угрюмые сопки проносятся мимо. К ночи затушевываются снежные дали, тают очертания сопок. Мороз крепчает. Он захватывает дыхание, выжимает слезы, тут же превращает их в льдинки. Но природа, словно желая порадовать одиноких путешественников, показывает им удивительное зрелище.

На небе возникают огненные всполохи. На розоватом своде вспыхивают, гаснут и снова вспыхивают, передвигаются, играют синие, зеленые и красные полосы; будто кто трясет вверху махрами огромного светящегося разноцветного шарфа. Снег тоже заиграл огнями, ожил. Словно на небе, на земле, во всем мире метет многокрасочная метель без снега…

Каюр остановил собак, и мы, сидя на нартах, как завороженные, смотрим в небо. Я взялся за записную книжку, но вскоре отложил ее… Это не поддается описанию. Я спросил у каюра, как бы он стал рассказывать о полярном сиянии человеку, который никогда не видел его. Вири улыбнулся и сказал:

— Пиши.

Затем он поведал мне о фантастическом поверье, существовавшем среди охотников:

— Где-то далеко в снегах стоит большая — самая большая среди всех, какие только могут быть, яранга. Стены ее сделаны из чистого и прозрачного, как хрусталь, льда. В хорошую погоду, когда на небе нет туч, а на земле не метет пурга, вокруг яранги ходят большие люди, нарядные, разноцветные одежды которых отражают лучи и заливают волшебным светом ночное небо…

…Много-много дней и ночей кочуем мы с Вири по тундре. Уже наступила полярная ночь. Мы все ближе к побережью, концу нашего пути.

ТАМ, ГДЕ РОЖДАЮТСЯ ЗОРИ

ВСЕГДА В ПУТИ

По бездорожной, покрытой глубоким снегом, тундре мчится нарта. Едут двое: лектор и каюр, погонщик собак. Далек их путь. Отдыхать, сушить одежду, кормить собак приходится им под открытым небом.

Вдали вырисовываются сугробы. Наметанный глаз погонщика сразу же распознает жилища охотников… Скоро встреча с людьми, желанное тепло, отдых.

Приезжих встречают все жители стойбища. Помогают им разгрузить нарту, приглашают в лучший дом, угощают чаем. Чаепитие в тундре — начало всякому делу.

Хозяйка, заметив на ногах лектора мокрые меховые торбасы, достает свои и предлагает их гостю. Потом его расспрашивают о новостях, о знакомых, о том, как промышляют зверя охотники соседних стойбищ.

— Когда придут пароходы из Владивостока?

— Какие картины показывают в кинотеатре в Анадыре?

— Когда в тундру выедет с товарами развозторг?

Верещагин знает из опыта: надо начинать беседу с примеров, близких слушателям. Да хотя бы и биография самого лектора… Ею повсеместно интересуются. «Где рос? Кто был отец, как он жил?». Что же, она может быть неплохой иллюстрацией к рассказу о строительстве новой жизни. Родился Верещагин в стойбище Ильмоуэ, далеко в тундре, в теснине между угрюмыми сопками. Отец его, так же как и дед, всю жизнь кочевал в поисках лучшей доли и не находил ее. Но когда подрастал сын старого кочевника, над холодной тундрой уже поднималась заря нового дня.

— Сколько у вас в стойбище новых домов? — будто между прочим спрашивает Верещагин.

Собеседники перечисляют.

— А раньше сколько было?

На лицах возникают улыбки. До революции во всем районе было три деревянных домика. В них жили урядник да купцы.

— У кого из вас дети теперь не учатся? — спрашивает пропагандист.

Охотники молчат: нет таких.

— А раньше на всей Чукотке не было ни одной школы для местного населения, — говорит Верещагин.

Уже близится полночь, а беседа все еще продолжается. Вот и камелек погас и надо вновь разжигать его, чтобы снова угостить приезжих горячим чаем. Хозяйка сначала с безразличным видом сидела у костра и подбрасывала в него растопку, но потом увлеклась беседой и, заслушавшись, забыла о нем.

Пропагандист оставил стойбище и находится в пути к другому, а охотники все еще беседуют о новостях, принесенных им. И вслед за нартой, скрывшейся в снегах, идет молва от одного населенного пункта к другому о человеке, который ездит по селам и стойбищам и учит чукчей и эскимосов жить по-новому.

— У него уши открытые — все слышит, что говорят.

— Глаза у него далеко видят, не двоят. Да и голова у него хорошо думает.

…Лектор сидит спиной к каюру, слушает однотонный скрип полозьев, смотрит на ослепительно белый снег, вспоминает свои первые поездки по тундре.

Однажды зимой он выехал в Танюрерскую тундру. Первая остановка была в местечке Мильгигакуль, в 150 километрах от устья реки Танюрер. Верещагин рассчитывал застать здесь стойбище. Но оленеводов не оказалось на месте, и нарта снова двинулась в путь. Не раз поднималась и затихала пурга. В холодных пещерах путники пережидали непогоду. Кончились продукты. Они стали добывать себе и собакам пищу, охотясь за дичью и зверем… Стойбище нужно было разыскать во что бы то ни стало. Оно находилось в одном из наиболее отсталых уголков Чукотки. Верещагин знал, что здесь еще сильно влияние кулака и шамана.

Только на исходе второго месяца удалось обнаружить кочевников, которые ушли со своими стадами на новые места.

Приезжих встретили настороженно.

Войдя в ярангу. Верещагин сбросил кухлянку и, согнувшись, влез в полог — маленькую комнату из оленьих шкур. Он попал в жилище бедного оленевода Куркыля.

Вместе с хозяевами он пьет чай и, словно старый знакомый, беседует о новостях. В разговорах, пересыпаемых шутками, проходят первые часы встречи.

Осмотрев жилище, Верещагин замечает, что около камелька в холодной части яранги нет дров.

— У тебя нет дров, Куркыль, — говорит он, — мне все равно делать нечего, и я, пожалуй, схожу за ними. Думаю, что вечером за это хозяйка угостит меня чем-нибудь вкусным.

Куркыль смеется. Верещагин берет ремень и отправляется к кустарнику, который он приметил в долине реки. Хозяин идет вместе с гостем. В пути они продолжают разговор.

С детства Верещагин познал силу острого слова. Кстати сказанная фраза помогает найти путь к сердцу человека. Сдержанные, внешне суровые люди Севера любят шутку… Наблюдательный гость вскоре замечает, что хозяин расположен к нему.

Вечером лектора и впрямь угощают.

— Не будь тебя, Верещагин, жена моя никогда бы не накормила так вкусно, — говорит хозяин.

Все смеются.

Идет непринужденный разговор о разных житейских делах, который помогает Верещагину выяснить интересы и запросы людей.

Незаметно пропагандист переходит к вопросам, касающимся переустройства жизни кочевников. Он рассказывает об оленеводах стойбища Снежного. Из года в год растут там стада оленей.

— Наверно, они живут хорошо потому, что там богатые пастбища, — замечает хозяин.

— Не в пастбищах дело, — отвечает Верещагин. — Люди живут там хорошо потому, что объединились в колхоз и работают сообща.

Он рассказывает о том, как в колхозах организован труд, как ведется хозяйство, как распределяются доходы.

— Наверно, язык твой хорошие слова делает… у трех человек всегда больше силы, чем у одного, а у пяти — еще больше, — замечает Куркыль.

— Ты правильно думаешь, Куркыль. Но у человека за словом должно идти дело. Ты подумай еще. Я к тебе завтра зайду.

Верещагин уходит. Теперь он гостит в соседней яранге.

Местный шаман Нанкергоу беснуется от злости. Он позвал группу оленеводов к себе и в густом непроглядном дыму яранги под звон бубна стал завывать: «Идет… Видите, вон наверху. Он. Он… Слушайте. Он мне что-то говорит. Я буду передавать вам его слова… Кочевники, над вами нависла угроза, семьи ваши вымрут, олени падут. Вы сами торопите приближение несчастья. Вы принимаете у себя плохого человека — это злой дух под видом человека пришел к вам. Не принимайте приезжего, не разговаривайте с ним, гоните его!..».

В тот же вечер пропагандиста разыскал взволнованный Куркыль.

— Тебе надо уходить от нас. Нанкергоу очень сильный шаман. Если он узнает, что я был у тебя, плохо мне будет.

Куркыль рассказал. Давно, когда шаман еще был молодым, на него напал в сопках огромный медведь. Началась борьба. Незаметно от медведя стала уходить сила и переходить к Нанкергоу. Наконец, обессиленный зверь упал, покатился с вершины сопки и налету рассыпался на части. Нанкергоу почувствовал данную ему свыше силу, но окончательно поверил в нее несколько позже. Однажды он шел по берегу моря. Волна выбросила к его ногам моржа. Нанкергоу попробовал поднять зверя, и тот оказался не таким уж тяжелым. Нанкергоу взвалил моржа на плечи и принес домой. Двенадцать женщин разделывали моржа, с большим трудом переворачивая его с боку на бок. Морж был очень большим. Теперь таких нет…

Верещагин задумался. Надо было действовать быстро и решительно, иначе хитрый шаман добьется своего. Лектор поспешно направился к жилищу шамана.

Оленеводы сидели кружком и, согласно обычаю, по очереди били в бубен и пели что-то тягучее и заунывное. Верещагин попросил бубен.

Люди приготовились слушать песню приезжего. Но он не стал бить в бубен, а громко сказал:

— Нанкергоу — обманщик!

С удивлением и ужасом посмотрели охотники на пропагандиста. Замер от неожиданности Нанкергоу. А Верещагин заговорил, кивнув головой в сторону шамана:

— Чтобы вы не замечали его обмана, он погасил свет и напустил дыма в яранге. Он вам говорит, что видит и слышит духов, но он хорошо знает, что в дыму вы не увидите даже собственных рук. Он говорил, что свалил медведя, унес большого моржа. Не верьте ему. Он даже меня не в силах поднять. Большой морж по весу равен десяти оленям. Нанкергоу врет. Ему не поднять даже вот того камня у входа в ярангу. Пусть попробует. А я подниму, но я не называю себя шаманом. Просто у меня больше силы. Давай же померяемся!

Верещагин направился к выходу. За ним — остальные. Последним вышел Нанкергоу и поспешно скрылся за ярангой.

— Видите, он сбежал, — сказал Верещагин, остановившись у камня.

Кочевники стали молча расходиться по ярангам. Они ждали несчастья, которое, как они думали, обязательно накличет на них шаман за то, что слушали приезжего.

После этого случая посрамленный шаман несколько дней не показывался на улице. Люди в стойбище осмелели. Они говорили друг другу:

— Ох и врет же наш Нанкергоу!

Шаман злился, грозил различными карами. Но Верещагин терпеливо объяснял людям, почему нельзя верить шаману, и жил в стойбище до тех пор, пока не убедился, что авторитет шамана окончательно подорван.

Собираясь в обратный путь, Верещагин захватил с собой решение жителей стойбища об объединении в товарищество по совместному выпасу оленей…

Давно это было. И теперь вот, когда Верещагин вновь едет по тундре, многое успевает перебрать в памяти.

Как-то он отправился на нарте в стойбище Майнагытхинского сельсовета. Был апрель. Стояла тихая солнечная погода. Собаки резво бежали по льду реки Анадырь, Лектор спешил к своим слушателям, чтобы рассказать им о предстоящем празднике Первое мая и доставить литературу. На второй день лектор достиг устья реки Великой. Дальше путь пролегал по тундре. Яркое солнце, какое бывает на Севере ранней весной, местами растопило снег. Продвигаться на нарте стало тяжело. Верещагин распрощался с каюром, с походным мешком двинулся в путь пешком.

Дорога оказалась нелегкой. Сумка из оленьей шкуры тяжело давила на плечи. Сапоги из нерпичьей кожи быстро промокли. Когда стемнело, уставший путник присел на сумку и задремал. С рассветом он снова пошел.

На четвертые сутки ему встретилось одинокое жилище оленевода. Верещагин впервые за время пути попил чаю, просушил одежду, отдохнул на мягких оленьих шкурах. До сельсовета оставалось еще около ста километров. Оленевод предложил Верещагину задержаться, так как приметы предвещали пургу. Но он отказался.

К вечеру пурга разыгралась. Мокрый снег слепил глаза, закрывал дорогу. Тяжело передвигая ноги, лектор продолжал путь.

Порой, выбившись из сил, он останавливался на несколько минут и затем шел дальше. Чтобы не уклониться от взятого направления, он проверял, с какой стороны крепче порывы ветра. Когда начиналась пурга, ветер сильнее щипал правую щеку, значит надо было придерживаться того же направления…

Пурга стихла на третий день. Но сил уже оставалось мало. В долине небольшой речушки Верещагин увидел кустарник. Наломав ветвей, он сделал себе постель, улегся и мгновенно уснул.

И все же вскоре он достиг Майнагытхина. Там он отдохнул, провел беседу, оставил литературу и пошел дальше. Ему надо было побывать еще в девяти стойбищах…

Осенним непогожим вечером мы встретились с Верещагиным в Анадыре в окружкоме партии. Он вошел в кабинет, где сидел секретарь окружкома, и, протянув ему крупную обветренную руку, сказал:

— До свидания. Завтра ухожу в тундру.

— Ты сказал «уходишь». Почему уходишь? — выделяя последнее слово, спросил секретарь окружкома.

— Что же делать? — неопределенно ответил Верещагин. — Ноги, пожалуй, не подведут. Я возвращусь к оленеводам налегке…

В его ответе прозвучали нотки плохо скрываемой на что-то обиды. Это уловил секретарь окружкома.

— Вот что: прощаться зайдешь завтра, — сказал секретарь, поднимаясь со стула. Верещагин постоял недолго, словно соображая что-то, потом повернулся и легкой походкой охотника направился к выходу.

А секретарь окружкома заметил:

— Он на нарте почти полсвета объездил. Теперь он вернулся из далеких стойбищ. Оказалось, туда не полностью завезли товары. Видимо, работники «Чукотторга» подвели… И вот Верещагин хочет возвратиться в тундру пешком.

Утром было созвано заседание бюро окружкома партии. Там решили все вопросы, поставленные Верещагиным. В тундру направляли мануфактуру, мыло, простыни, школьные принадлежности. Вместе с лектором решили послать массовика, фельдшера и киномеханика с передвижкой. Верещагин остался после заседания, чтобы распрощаться с секретарем окружкома.

— Доволен? — спросил секретарь.

— Доволен.

— Через месяц пойдет в верховья Анадыря катер, вот и прихватит вас со всеми пожитками.

— Ну, нет. Мне нужно идти, — возразил Верещагин.

— Опять идти?

— Ждут там меня. Вот мне бы чайку немного захватить, и я пойду, а то люди скучают по чаю. А остальные товары пусть идут катером.

…Теперь Верещагин находится в одном из самых отдаленных уголков Чукотки, — в Восточной тундре, куда зима приходит на несколько месяцев раньше, чем в другие районы. Там лежит глубокий снег. И вновь представляется знакомая картина. Нарта, бегущая по тундре. Коренастая фигура пропагандиста-чукчи.

СЛОВАРЬ МАТЛЮ

В стойбище Белом, где мы сделали остановку, пробираясь на ярмарку, пришел в нашу палатку охотник Матлю, сел на пол и с таинственной важностью протянул мне темную тетрадь с заголовком «Словарь», нацарапанным гвоздем на кожаной обложке.

— Вся моя жизнь записана в ней, — сказал Матлю.

Посидев немного, он ушел в свою избушку, где временно обитал, наблюдая за поведением песцов на промысловых участках.

День назад, после очень интересной беседы с Матлю, я попросил его написать автобиографию.

Я просил Матлю написать рассказ о своей жизни, а вместо этого получил тетрадь, страницы которой наполовину были заполнены изображениями клыкастых моржей, оленьих рогов, какими-то палочками и крестами.

Перелистывая принесенную мне тетрадь, вспоминаю беседу с Матлю, когда он, с трудом подыскивая нужные ему слова, рассказывал мне о своем прошлом.

— Отец мой всю жизнь проработал у чужого человека, у которого был свой вельбот и много оленей. Мать моя умерла, и мы с отцом жили без хозяйки. Плохо было в нашей яранге. Пятнадцати лет я кое-как стал охотником, отец постарел и уже не мог таскать ружье, ходить на лыжах и грести веслами.

— Когда мне стало восемнадцать лет — мы жили плохо, и когда мне стало двадцать лет — мы тоже жили плохо. У нас не было хорошего ружья, чтобы охотиться на моржа, и не было капканов, чтобы промышлять песца, и мы были очень одиноки, потому что голод не имеет друзей.

Может быть, случайно доставшаяся Матлю тетрадь, в которую он стал заносить свои наблюдения еще тогда, когда на Чукотке не было своей письменности и любая запись велась условными значками, была его единственным другом. К ней он обращался в тяжелые минуты своей жизни.

Вот эта вьющаяся линия, что устремилась в угол листа, должно быть, изображает речку, около которой Матлю пас оленей. А кружки — это сопки, за которыми прятался охотник от пурги. Посредине листа изображена яранга, а рядом, у самых стен ее — перечеркнутый крестом морж. Около оленьих голов нарисовано несколько палочек, по которым можно определить, что невелико было стадо у Матлю. Тут же крестики. Очевидно, от бескормицы погибали олени. На одной из страниц кресты стоят около изображений человеческих фигур. Их много, этих крестов…

Я перебираю потрепанные по углам листы тетради.

— Однажды весной, — рассказывал Матлю, — когда море уже крошило льды, мы пошли промышлять нерпу, чтобы хоть немного добыть мяса. Но море оказалось недобрым. Оно оторвало льдину и унесло нас далеко от своего селенья. Только трое из шестнадцати спаслись…

Я представляю себе, как Матлю вернулся в свою холодную ярангу, один, так как отец его навсегда остался в море; как плакал он и рисовал в своей тетради большую могилу.

Но вот страницы этого необычного дневника начинают меняться. Вместе с рисунками появляются отдельные слова. Это приехавший в село учитель помог Матлю изучить буквы. Как же, должно быть, радовался охотник каждому новому слову! Как, должно быть, гордо билось его сердце при виде фразы, написанной своей рукой!

«Вперед», «Полет», «Весна» — пишет Матлю, и рядом перевод этих же слов на эскимосский язык. Дальше идут целые выражения: «Слишком рано», «Началась долгая полярная ночь», «Солнце взошло». Листая страницы, я вижу, как постепенно рисунки вытесняются словами. И мне уже не надо напрягать память, чтобы восстановить рассказ Матлю, я свободно читаю словарь, страницы которого — увлекательное повествование о жизни охотника… Внимание невольно задерживается на листе, половина которого оставлена чистой. Здесь лишь один столбец русских слов. Перевода нет. «Мотор», «баня», «окно», «соревнование»… Этих слов не было в эскимосском языке. Не было этих слов, не было этих понятий.

Растет Матлю. Вот он пишет о том, что он теперь большой человек в колхозе; отвечает за организацию промысла пушного зверя. И сыновья его — большие люди: один стал мотористом, а другой заведует маяком. Колхоз приобрел движок, и жилища колхозников осветились электрическим светом.

На последнем листе своего дневника Матлю записал: «Бумаги не хватает, чтобы выразить радость души».

СРОЧНАЯ КОМАНДИРОВКА

Было это в октябре 1943 года. В маленькой, с низким потолком комнате секретаря райкома жарко горела буржуйка, на которой, клокоча и пыхтя, кипел чайник. Комнату освещала большая, подвешенная к потолку лампа. Было душно. Клубился густой дым табака. Собравшиеся здесь выкурили не одну трубку и цигарку.

Секретарь райкома стоял, почти упираясь головой в потолок.

— Серьезное дело-то, Напаун, — сказал он и посмотрел на смуглое, скуластое лицо каюра.

Напаун — опытный каюр. Он изъездил много дорог. Пожалуй, никто лучше его не знает тундру. И уж, конечно, никто не может так быстро ехать и так легко, как он, бежать за нартами… Когда его позвали в райком, он подумал, что надо, должно быть, кого-то срочно везти в командировку.

Дело было такое. Окружком сообщил радиограммой о том, что к порту Провидения дней через двадцать подойдет судно, которое повезет фронтовикам подарки Чукотки. Судно долго задерживаться не может, поэтому подарки надо возможно быстрее доставить из сел и стойбищ в порт. Работники райкома собрались, чтобы решить, как лучше перевезти одежду и перегнать табуны оленей, давно выделенных охотниками для Советской Армии. Сошлись на том, что надо снарядить нарочного, который возможно быстрее оповестил бы население о подходе судна.

— Давай прикинем, — говорил секретарь райкома, обращаясь к каюру, — за сколько дней можно объехать наши стойбища, если ехать очень быстро?

— Ой, брат ты мой, не знаю, — поспешно ответил Напаун, удивленный таким вопросом.

— Да ты не торопись. Это дело такое, что надо рассчитать. Ты же был во всех стойбищах…

— Во всех, брат, был.

— За тридцать дней надо бы объехать, — сказал секретарь райкома и с надеждой посмотрел на каюра. — Можно это сделать?

Напаун подумал немного и ответил неопределенно:

— Наверное, можно… А может быть, и нет.

— Это как же?

— Какие будут собаки, какая погода.

— Да понимаешь ли ты, как это важно, — сказал секретарь райкома, — армия ждет от нас помощи!

Напаун все хорошо понимал.

Он сам подготовил для фронтовиков несколько оленей, хорошую кухлянку, шапку и торбасы и давно ждал случая, чтобы отправить их.

— Не дойдут собаки. Никакие собаки не дойдут… — сказал тихо Напаун.

— Ехать придется на перекладных. Председателям сельсоветов мы напишем такую бумажку, чтобы они беспрепятственно заменяли собак и снабжали их кормом.

У каюра от напряжения лоб покрылся испариной. Он хотел как можно быстрее совершить поездку, и в то же время боялся, как бы не ошибиться.

— Если везде будут менять собак, — взвешивая слова, сказал он, — то за двадцать семь дней, думаю, можно объехать.

— Можно ли, однако? — усомнился секретарь райкома.

— Думаю, можно.

Райкомовцы начали говорить между собой, а Напаун сидел с таким видом, будто беседа к нему уже не относилась. Поэтому несколько неожиданно прозвучал его голос, когда он воскликнул:

— Ой, брат ты мой, я думаю, можно доехать за двадцать пять дней.

— Подожди, — резко сказал секретарь райкома, — до Мшистого ты добирался двенадцать суток, оттуда до Пятистенной — пять, а там Апуха да Белый Рог. Как же ты доедешь за двадцать пять дней?

— Можно доехать, — упрямо повторил каюр и вытер лицо подолом камлейки.

Работники райкома стали советоваться о том, кого лучше послать в порт для приемки грузов от охотников. Напаун сидел, склонив голову и сосредоточенно смотрел на носки своих новых сапог. Потом он смущенно обратился к секретарю.

— Слушай… можно доехать за двадцать три дня. Если поеду я.

— Хорошо, Напаун! Постарайся как можно быстрее. Ты опытный каюр, и мы надеемся на тебя. Тебе везде будут давать пищу и новых собак.

Секретарь райкома пожал каюру руку.

Вернувшись из райкома, Напаун прикорнул немного перед дорогой, потом распрощался с женой и детишками и вскочил на нарту.

Напаун гордился оказанным ему доверием, и теперь, сидя на нарте, думал о том, что если будет и дальше хорошая погода, то он постарается вернуться быстрее, чем обещал.

Собаки, понукаемые каюром, неслись изо всех сил. Довольный их бегом, Напаун представлял себе, как подарки, собранные охотниками, повезут на фронт. Сначала судно доставит их во Владивосток — город, в котором Напаун никогда не бывал и о котором судил только по рассказам. Во Владивостоке подарки погрузят на поезд. Что такое поезд — Напаун знал тоже только понаслышке, поэтому он не очень доверял этому транспорту. Имея хороших каюров, да хорошие собачьи упряжки, может быть, лучше было бы везти подарки нартами… С таким обозом обязательно послали бы его, а уж он-то постарался бы. Напаун рисовал себе картину, как он раздает подарки бойцам, и им овладевало волнение.

Начиналось полярное сияние.

На розоватом небосводе заполыхали синие, зеленые и красные полосы огня, словно махала крыльями сказочная жар-птица. На какой-то миг краски гасли и опять вспыхивали и полыхали.

Забыв о собаках, которые по-прежнему бежали отлично, Напаун отдался мечтам. «Может быть, подарки, — думал он, — попадут его землякам, которые вместе со всей Советской Армией отважно сражаются с ненавистным врагом». Он представил себе на минуту эскимосского художника Вуквола и летчика-чукчу Тимофея Елкова, о которых доходили вести как о мужественных, много раз отличившихся воинах.

Напаун заметил, что собаки стали путаться, очевидно, устали. Каюр сошел с нарты и побежал рядом с упряжкой. Но вскоре силы оставили его, и он остановил собак на отдых.

Спалось ему тревожно. Проснувшись, он тут же растормошил собак и начал погонять их. После многих часов пути он заметил, как мелькнул в темноте огонек. Собаки, почуяв жилье, напрягая последние силы, высунув языки, побежали быстрее.

— Снежное! — радостно сказал себе каюр.

В Снежном он закусил, напился крепкого чаю, рассказал, по какому важному делу приехал, и потребовал смены собак. Ему предложили отдохнуть в пологе, но он наотрез отказался.

— Свежие собаки побегут быстрее, первое время погонять не придется, вот и подремлю, — сказал Напаун. — А вы скорее снаряжайте обоз с подарками в Провидение, чтобы застать там судно.

Пока собаки неслись во всю прыть, утомленный каюр сидя дремал. Иногда он просыпался, покрикивал на собак и снова засыпал…

Одно за другим объезжал он села.

В Белый Рог Напаун попал совершенно обессилевший. Ему казалось, что он опаздывает. В начале пути он пытался приблизительно вести подсчет дням, но вскоре потерял представление о времени. Ему хотелось установить число, но никто не мог ему этого сказать. Так бывает в далеких тундровых стойбищах, где нет еще радиостанций. Охотник, у которого он остановился, посоветовал ему обратиться к секретарю сельсовета.

— Он у нас записывает числа. Он все знает.

Секретарь сельсовета посмотрел в свои бумаги и сказал:

— Пятое…

По расчетам Напауна пятое давно осталось позади.

— Может быть, пятнадцатое?

— Может быть… — согласился секретарь.

Напаун с неумолимой ясностью ощутил, что он может опоздать. И испугался: по его вине подарки не будут доставлены на фронт. «Надо немедленно ехать», — решил Напаун. Ему стало казаться, что ехал он очень тихо, что много времени потерял на привалах.

— Будет пурга, Напаун, — предупреждали его. — Лучше повремени.

Бывалый охотник Напаун и сам замечал признаки надвигающейся бури. Собаки, предчувствуя ее, уже ежились около яранги, жались друг к другу. Но остановить Напауна было невозможно.

Небо, и без того темное, все больше темнело. Когда Напаун проехал километров тридцать, началась пурга. Собаки изнемогали, порывами ветра их сносило, обессилев, они падали, и над ними мгновенно вырастали сугробы. В такую погоду остается только одно: ждать, пока занесет снегом. Но Напаун дорого ценил каждую минуту. Шатаясь от усталости, он шел впереди собак и указывал им дорогу. Высоко поднимая ноги, разгребая глубокий по пояс снег, почти ничего не видя, он продвигался вперед. Когда собаки начали отставать, он привязал к себе вожака и потащил упряжку за собой. Остановился он лишь тогда, когда никакая сила не могла больше заставить собак двигаться. Тогда он сел, поставив на ребро нарту. Ветер быстро накрыл его снегом, и пропитанная потом меховая одежда замерзла и стала жесткой, как моржовая шкура яранги. Очень хотелось спать, но необыкновенным напряжением воли он отгонял сон, думая об одном: не уснуть, не замерзнуть, скорее продолжить путь. Когда пурга немного утихла, он сильнее, чем раньше, погнал собак.

…«Не даст погода Напауну в срок объехать все стойбища», — думали в райкоме.

Вдруг под окнами заскрипели полозья, раздался визг собак, стукнула дверь, и в комнату ввалился заросший, обледенелый человек.

— Ой, брат ты мой, наверно, опоздал, — сказал вошедший, ни к кому не обращаясь.

— Напаун, это ты? — радостно воскликнул секретарь райкома.

Каюр не ответил, как-то странно закачался и упал. Когда Напаун проснулся и увидел знакомые лица, он тревожно спросил: «Опоздал?». Ему ответили, что он вернулся на сутки раньше поставленного себе срока.

РОЖДЕНИЕ ОБРАЗА

Жизнь мастера резьбы и рисования по кости Хухутана была заполнена событиями, к которым он не мог остаться равнодушно-холодным. И как бы передавая биение своего сердца, он рассказывал в своих произведениях о радости этой жизни, о бурных процессах, происходящих в родном крае, активным строителем и преобразователем которого он был сам. Но как в каждом определяющемся художнике, в нем жило мучительное чувство неудовлетворенности своими творениями, чувство долга перед темами, какие в избытке выдвигала действительность. Его картины, как он считал, были лишь отголоском, слабым отзвуком жизни. Ему хотелось создать такую картину, которая бы отобразила самую суть перемен, показала убедительно и ярко силу, поднявшую его, как художника, окрылившую мысли и чувства.

Ничем примечательным не отметила судьба молодые годы охотника Хухутана. Равнодушная и скупая, она отвела ему место в жизни, равное тому, какое было положено тогда жителю тундры. Он знавал первые радости детства, когда вместе с отцом пас оленей, проверял капканы, ходил по льду, выслеживал нерпу. А когда подрос, взвалил на свои плечи нелегкое бремя жизни. Как отец, как дед, как сосед по яранге, он старался не узнавать горе и напрасно искал радость, которая, скитаясь, должно быть сбилась с дороги и блуждала где-то в тундре. Он испытывал долгие и тревожные дни разлуки с семьей, неизбежные в жизни охотника, он привык возвращаться из тундры усталым и голодным, часто без песцов, а с моря — без нерпы. В свободные дни он подолгу сиживал на берегу, обуреваемый унылыми, как всплески морской волны, думами. В его пологе тоскливо горели жирники, и долгими ночами журчали тягучие сказки.

Жил Хухутан, как все охотники. Только, может быть, дар отображать в рисунках виденное отличал его от остальных. Вернется ли, бывало, с берега, приедет ли из тундры, он обязательно сядет за рабочий столик и, сверкая своими черными глазами, склонится над подготовленным для работы моржовым клыком, заменяющим полотно.

В его картинах не было художественного вымысла. Он изображал лишь то, что видел, что пережил… Изображая на кости внутренний вид яранги, он с добросовестностью фотографа до мельчайших деталей фиксировал все ее убогое убранство. Вы видите нарты, поставленные по случаю лета на отдых. На веревках, протянутых в разных направлениях, висят куски мяса, рыба, обувь, рукавицы, подвешенные для просушки. Охотничья сумка и винтовка поставлены в угол. Дымит камелек, над которым висит железное ведро. Женщина сидит на корточках и заглядывает в ведро, кулаком одной руки протирая глаза, заслезившиеся от дыма. Видно, ее муж только что вернулся с охоты, и она готовит ему обед.

Цвета и краски своей родины, деятельность и быт своего народа запечатлел в картинах охотник Хухутан. По смелости линий и чистоте рисунка Хухутан, пожалуй, не имел себе равных среди мастеров. Но с горьким чувством разочарования мастер сознавал, что в своих произведениях он лишь копирует картины отца.

Хухутан не был слепым подражателем. Нет! Он брал темы своих произведений у жизни. Но застоявшаяся, медлительная, словно застывшая от морозов жизнь тундры, как и ее пейзаж, не менялась веками, она была такой же, как и год, как десять, как сто лет назад… Суровая тундра, да беспокойное море, да сопки, да льды. Не этот ли пейзаж веками изображали художники Чукотки! А на фоне такого пейзажа — одинокая яранга, нарты, на которых охотник возвращается с промысла, и другие эпизоды однообразной жизни охотника. Подобные картины из поколения в поколение повторяли одна другую. Воображение художника было словно сдавлено морем и тундрой, дальше которых не раздвигался его горизонт, оно не имело пищи и крыльев, чтобы подняться.

Иногда художник уходил от серой неприглядной действительности. Это было тогда, когда сказка навевала образ о храбром мальчике, не боящемся зверей. И вот на клыке в окружении зверей возникал огромных размеров мальчик, что должно было олицетворять силу и неустрашимость человека. Но такая картина была мало правдивой, непонятной, так как охотники, плохо вооруженные, живущие одиночками, не были тогда хозяевами тундры.

Но вот иные, властные мотивы зазвучали в рисунках художника. Его острый глаз и восприимчивое сердце жадно ловили новые темы, которые теснились в водовороте событий, нахлынувших на его край. Он так же, как и раньше, выходил на берег. И море, прежде погружавшее его в тяжелые думы, теперь раскрывалось перед ним с новой неожиданной стороны. На море он видел пароходы, которые везли для охотников машины, снаряжение и продовольствие, на пароходах ехали люди, посланные Советской властью, чтобы помогать охотникам перестраивать жизнь. Он видел в воздухе самолет, который вез врача к роженице в далекое стойбище. На его глазах вырастали мачты радиостанций, через моря и сопки связывающие его народ с Москвой. С нетерпением художник брался за новые темы.

Произведения его становились непохожими на картины старого поколения. В его картинах можно было увидеть здания школ, подчеркнуто большие, соответственно тому месту, какое они теперь занимали в жизни охотника. Он рисовал электростанции и предприятия, которые появились в этом далеком крае. Вместо яранг в селах и стойбищах охотников стали возникать дома. И жизнь шла так быстро и выдвигала такое обилие тем, что, как ни торопился художник изобразить виденное, он не успевал за временем. Для того чтобы успеть за жизнью, он должен был видеть завтрашний день. И в его картинах появлялась тенденция, которую он угадывал в жизни, не знающей преград в своем движении вперед. Изображая село, художник уже рисует в нем новые деревянные дома. В селах еще есть яранги. Но художник видит, как быстро строятся дома нового, усовершенствованного типа, он верит, что это сильное движение охотников к культуре в быту скоро совсем изменит лицо села.

Жизнь делала его настоящим художником. Торопливо теснились мысли в голове Хухутана, вылепливающего образы новой жизни. На отобранный для этого клык самых больших размеров и лучшего качества уже занесены тундра с прозрачно чистым, трепетно переливающимся воздухом, село со школой, клубом, радиостанцией, опоясанное электрическими проводами. В воздухе вырисовываются самолеты. Трактор идет по тундре.

Художник ищет в окружающей действительности такие картины, которые помогают полнее и отчетливее выразить пути развития края. Он их связывает единой мыслью. Он видит новые дома охотников и припоминает, что строительством их занималось правительство в Москве. Старается представить, как по заданию правительства заготавливали лес, а затем судами везли его на Чукотку. Мозг его озаряет совершенно ясная мысль: дома, машины, товары везли охотникам люди с Большой Земли, посланные Советской властью. Она же, Советская власть, послала учителей, чтобы учить охотников грамоте. Так возникает продиктованный жизнью сюжет. Он рисует поезд, который везет людей и грузы на Чукотку, затем пароход — люди едут на нем по морю. Так он объясняет картину изменившейся жизни. Но это еще не все. Надо найти какой-то конкретный образ, который бы сразу вводил в существо перемен. Он ощущает это чутьем художника.

Как часто бывает в творчестве художника, иногда достаточно одного волнующего события, чтобы его творение вдруг озарилось и засияло яркими выразительными красками. Таким событием в жизни художника Хухутана были выборы в Верховный Совет СССР. Дни, предшествующие выборам, и сами выборы проходили в его селе в обстановке необыкновенного подъема. В клубе и школе, на митингах, в своих жилищах охотники говорили о большом праве, которым их наделила Советская власть, — о праве избирать в верховные органы власти своей могучей Родины — советской страны. Художник наблюдал то, что так волнует людей, и какая-то внутренняя сила подталкивала его, увлекала, снова заставляла браться за перо, резец и кисть. Он вспоминал старую жизнь, и ярче начинало сиять новое солнце на его картине.

Хухутан переживал мучительно радостный процесс рождения образа, и находился все дни в состоянии большого творческого подъема. Он представил, как избранный ими в Верховный Совет охотник вместе с другими представителями народов страны заседает в Москве, в правительстве, и само собой созрело решение. Нерушимая дружба народов — вот что лежит в основе радостных перемен жизни охотника. И снова художник склоняется над клыком. Его мысли оформляются в ясный, выразительный и сильный образ. В самом центре картины художник изображает взявшихся за руки людей. Один из них с лицом чукчи. В нем не трудно узнать известного всему побережью охотника, избранного в Верховный Совет СССР.

В братском содружестве шагают вперед народы советской страны.

Дальний Восток, 1946—1950 гг.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

ПИСЬМО ОТ АРИСТОВА

Дорогой друг!

Пишу тебе не с края земли, не с берегов холодного моря, а из солнечного Запорожья. Вот и я вынужден был податься с севера милого в сторону южную. Пишу тебе, и еще раз мысленно иду по тем неповторимым местам, теперь уже не столь отдаленным (имея в виду современный транспорт), которым отдал без сожаления всю свою жизнь. Вспоминаю все — и радостное, и трудное, все-все, что пережито в чукотских просторах. Без колебаний повторил бы свой путь сначала, если бы это было возможно.

Много лет прошло, много льдов пронесли северные моря мимо суровых берегов Чукотки с тех пор, как мы последний раз встречались с тобой. Моя полярная эпопея закончилась в 1957 году. Но связи с Чукоткой я не потерял. Переписываюсь со старыми знакомыми и многое узнаю от них. До недавнего времени в северных морях ходил на зверобойных судах мой старший сын Рермен. Однажды он зимовал на Пловерском зверокомбинате (теперь комбинат). Получаю письма от ленинградских «чукчей» Рубцовой и Скорика, которые нет-нет да и заглянут в тундровые просторы. Так что я вижу перед глазами сегодняшнюю Чукотку, будто бы только что вернулся оттуда.

Помнишь, как радовались мы, когда в чукотском селе видели деревянный дом (в большинстве своем то были школы)? А какой восторг охватывал нас, когда, бывало, мелькнет в темноте огонек! Ты был в селах Уэлен, Чаплино, Сиреник, Нунлингран. Не узнал бы их теперь. Не найдешь ни одной яранги, все охотники живут в деревянных домах. В селах электрический свет, радиоузлы. В приморских колхозах появились тракторы. Они даже есть в оленеводческих хозяйствах для кочевья. И вот вместе с оленями и собачками идут теперь тракторы по тундре. А главное — вырос народ. Председателем окрисполкома в Анадыре впервые стала женщина чукчанка. Есть свой поэт и свой писатель (о них, наверное, слышал), свои летчики, учителя, медицинские работники. Снята с повестки дня проблема (столь волновавшая нас в свое время) «научить чукчей и эскимосов обращению с мылом и полотенцем». Вот какие дела!

Ты слышал, наверное, легенду. Напомню на всякий случай… В далеком стойбище жил отважный и красивый юноша, мечтавший об иной жизни и о крыльях, на которых он мог бы подняться и улететь. Сильный и гордый, этот юноша имел горячее сердце и смелую голову. Он хотел парить выше облаков и плавать по звездному небу так же, как по морским волнам. И очень сильной была его мечта, так как была она мечтой всего народа… Однажды он насобирал в тундре перьев, оброненных по осени журавлями, сшил из них крылья, надел их на руки, пришел на самый высокий утес, поднялся на носки торбасов и бросился вниз. Ветер подхватил его и понес по воздушным просторам. Юноша летел над бурными морскими волнами, над холодной равниной тундры, над угрюмыми скалами. Долго летел он. Звонко смеясь, он обгонял в своем стремительном полете самых быстрых птиц. Потом он взлетел высоко за облака, и оттуда увидел сказочный мир, о котором мечтал. Но так как журавли никогда не поднимались на такую высоту и никогда не летали так быстро, то крылья обломались от сильных порывов ветра. Юноша упал на землю. Когда он рассказывал, что видел другой мир, ему никто не верил. И никто после этого не смел летать… Это старая чукотская легенда о несбывшейся мечте. У людей не было крыльев, на которых они могли бы подняться.

Теперь люди севера обрели крылья, поэтому и полет их столь стремителен. Может быть, тебе еще придется побывать на Чукотке. Если да, то самый горячий привет ей.

М. Аристов.

11 января 1962 г.

Запорожье, 21,

Житомирская. 45,

Михаил Гаврилович Аристов.

ПОД СТЕПНЫМ СОЛНЦЕМ

ИДЕТ НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Сергей Павлович Лычагин живет далеко в целинном крае, где оренбургские степи сливаются с необозримыми степными просторами Казахстана.

Но, чтобы лучше познакомиться с ним, надо для начала побывать в индустриальном Орске, что широко раскинулся у южных отрогов седого Урала и соперничает высотой заводских корпусов с соседними Губерлинскими холмами. В этом крупном городе с улицами, залитыми асфальтом, в городе с зеленым раздольем парков, с кинотеатрами, богатыми магазинами и просторными дворцами культуры вырос и возмужал Сергей Лычагин. Здесь он стал слесарем, затем работал шофером и механиком. Здесь он имел удобную квартиру, хорошие заработки и заслуженное уважение окружающих. По утрам, когда гудки предприятий зовут рабочих на трудовую вахту, он привычно уходил на родной завод, к любимому делу. А в конце дня усталый, но удовлетворенный возвращался домой к желанному отдыху в кругу близких людей. Думалось, он навсегда пустил корни в Орске, где известен каждый переулок, где родственники, друзья, много добрых знакомых… Но пять лет назад все это он оставил и ушел на целину.

Покидая большой обжитый город, он отправился не в парадное шествие, а в трудный поход, к жизни беспокойной и неустроенной… От Орска на восток идут по степи запутанные проселки. По ним сырой и холодной весной памятного 1954 года с диковинным караваном, образованным из грузовиков, мощных тракторов, полевых вагончиков и широченных саней, пробирался по раскисшим дорогам к далеким и невиданным землям заводской человек Сергей Лычагин. Он старался представить все, что ожидало его, но не мог. Он не предвидел, как сложится его новая судьба, и не представлял даже, какую работу ему поручат, но знал, что впереди ждут его большие дела, и ехал убежденный в правоте своего решения…

Темным июльским вечером, оставив позади 200 с лишним километров пути от Орска, мы увидели вдали огненные точки, словно по кромке пустого неба вдруг вспыхнуло яркое, необыкновенно большое, но одинокое созвездие. Здесь, в глубине оренбургских степей, на берегу древнего Тобола, расположилась центральная усадьба молодого целинного совхоза «Восточный». Где-то там, среди веселой россыпи огней, вероятно, светится окнами небольшой домик, в котором живет со своей семьей Сергей Лычагин.

Огни наплывают на нас, говоря о торжестве сегодняшней жизни. А память почему-то воскрешает недавнее прошлое… Когда пять лет назад новоселы, сверяя направление по звездам и компасу, добрались до берегов Тобола, то увидели безлюдные и удручающе пустынные места. И, может быть, первым огоньком здешней вековой пустоши был костер, разожженный целинниками, чтобы обогреться с дороги. Сергея Лычагина назначили бригадиром тракторно-полеводческой бригады. В начале неприветливого ветреного мая он вместе со своими товарищами оставил центральную усадьбу и выехал на берег небольшой речушки Ак-Карги, где среди высокого серого ковыля бригада разбила свой лагерь, впоследствии прозванный шутниками лычагинским табором.

Неуютно и холодно было в палатках, продуваемых размашистыми степными ветрами. Не хватало бытового инвентаря, не было даже керосиновых ламп, чтобы осветить брезентовые жилища. Рабкооп не справлялся с завозкой продуктов, и нередко люди оставались без самого необходимого — хлеба. Но бригадир знал, что трудности временные, что быт постепенно устроится. Его беспокоило другое: что-то уж очень долго не поступают плуги, без них нельзя начинать подъем целины, а время не ждет, да и люди тоскуют по работе. И когда, наконец, плуги пришли, Лычагин с таким жаром взялся за новое дело, что руководители совхоза не раз говорили ему: «Отдохнул бы, износишься». Он отвечал: «Нет, за делом я не устаю, вот не окажись работы, тогда наверняка заболею…».

Итог тревожной, неустроенной жизни на полевом стане, итог жарких трудов Лычагина и его товарищей таков: за сезон бригада подняла больше 7 тысяч гектаров тяжелой, никогда не знавшей плуга земли!

На поднятой целине созрел первый урожай, и Лычагин встал у штурвала комбайна. Вскоре страна узнала, что агрегат Лычагина скашивает за день больше ста гектаров пшеницы. От такого известия ахнули, поразившись, прославленные, видавшие виды механизаторы: 100 гектаров за день!.. Лычагин быстро, словно каким-то особым чутьем, познает душу машины и, подчинив своему уму и воле, до предела использует ее возможности. Но все же дело не только в этом… Как только высокие хлеба стряхивали с себя капельки росы, агрегат Лычагина начинал жатву. Не останавливались машины и в полдень, когда солнце палило немилосердно. Наступала глубокая ночь, гасли последние огни уборочных агрегатов. И лишь степной корабль Лычагина долго еще светился в темноте, будто одинокое сторожевое судно в пустынном море.

Не жажда заработка, не личные выгоды двигают делами и поступками Лычагина, а высокое чувство ответственности перед народом. И в этом смысле он олицетворяет собой замечательное явление нашего времени, выражает черты целого поколения людей современного советского общества.

Под началом Лычагина на уборке урожая работали студенты, приехавшие из городов на помощь целинникам. Питание им должен был обеспечить совхоз. Но повозки с припасами, направляемые с центральной усадьбы, не доходили до агрегатов, застревали на полпути, где-то около полевых станов. Понятно, механизаторы тогда не имели времени сами ездить за продуктами. Погорячился, погорячился начальник агрегата, сел за руль своего «Москвича» и махнул в поселок. Там в магазине закупил на тысячу рублей консервов и доставил их в поле, таким образом решив проблему питания. Деньги он потратил личные, но сделал это просто, без рисовки, не кичился своим «красивым жестом» и никогда не вспоминал о нем. Лычагин не задумывался тогда над тем, были ли его действия лучшим выходом из положения. Он не возражает, что мог бы найти и более правильное решение, согласен с тем, что в наших условиях не нужны подобные «жертвы». Важно в данном случае другое. Лычагин считает, что, израсходовав безвозмездно личные деньги, он получил куда больший выигрыш: он дал много хлеба для городов и рабочих поселков своей Родины.

Все в Оренбургской области помнят 1956 год, удивительный по щедрым дарам целины. Лычагин работал тогда самозабвенно, буквально без отдыха. И неспроста же его агрегат в ту осень скосил 1750 гектаров и намолотил без малого 150 тысяч пудов хлеба.

— Золотая пшеница! — восторгаясь, говорил Сергей Павлович своим товарищам. — Пошлем ее на заводы, в города, нашим друзьям, а на вагонах напишем: «От тружеников целины».

Но урожай в целинном краю был такой большой, что, сколько ни, гнали в степь грузовиков, вывезти весь хлеб до зимы не удалось. Много зерна осталось в бунтах. Его возили всю зиму, морозную и необычайно метельную даже для здешних степных районов. Машины заносило снегом, их разыскивали по степи и затем тракторами буксировали к населенным пунктам. Вот в такую лютую пору Сергей Лычагин отправился однажды в кабине трактора в далекий путь до Орска за запасными частями. Много дней Лычагин находился в пути, мерз и голодал. И как же радостно возбужден был этот сдержанный человек, когда запасные части поступили в совхоз! Ведь от них зависела транспортировка зерна. Но на огрубевшем от мороза и ветра лице этого мужественного человека выступили слезы, когда он увидел весной обнаженный от снега бунт подпортившегося зерна.

Новый человек идет по нашей земле!

Сергей Павлович всегда там, где наиболее трудно: весной на пахоте, осенью на уборке урожая. Холодной зимой, когда металл примерзал к пальцам, он ремонтировал под открытым небом машины, пренебрегая буранами, возил хлеб из глубинок к пристанционным складам. Ему предложили заведовать ремонтными мастерскими. Он, человек без специального образования, отлично понимал, что будет очень трудно справляться с новыми обязанностями. Но он принял предложение, с присущим ему энтузиазмом взялся за дело и успешно организовал ремонт огромного парка машин. Теперь Сергей Павлович управляющий отделением совхоза…

Небольшой, свежепобеленный домик, обнесенный аккуратным штакетником, смотрит окнами в широкую степь. Когда над поселком поднялось солнце и окна весело заулыбались, а во дворе от легкого дуновения ветерка зашелестели листья недавно посаженных деревьев, мы встретились с Лычагиным в его квартире.

Я давно знаком с Сергеем Павловичем и его семьей. Поэтому разговор идет у нас непринужденно — о прошлом совхоза, о делах сегодняшних, о будущем, о разного рода личных волнениях и планах.

— Подойди, Павлик, — подзывает Лычагин сына и говорит: — Отлично кончил первый класс. Если так будет учиться дальше, может стать хорошим комбайнером, заменит отца.

Я смотрю на крупную руку, которой от гладит по голове сына, спрашиваю:

— На комбайне, пожалуй, уже не работник теперь?

— Зачем же? Собираюсь, — поспешно отвечает Сергей Павлович и говорит сыну: — Иди, Павлик, на улицу. — После этого с минуту молчит. — Сказать правду, — снова начинает он, — сплю и вижу комбайн среди хлебов, а себя — на мостике у штурвала. Но самому косить пшеницу, видно, не придется: большое хозяйство в руках.

— Трудно управлять таким хозяйством?

Лычагин пожимает плечами:

— Но не отступать же? — Он достает из кармана письмо: — Почитайте.

Письмо дает знать, что Выставка достижений народного хозяйства СССР любезно приглашает моего собеседника выступить перед экскурсантами с лекцией «Экономическая эффективность раздельной уборки зерновых».

— Видали, что делается, — говорит Сергей Павлович. — А какой я лектор с семиклассным образованием?

— У вас богатый опыт.

— Этого теперь мало. Даже со стороны видно. Вот приглашают на два года учиться в сельскохозяйственном институте…

Во второй половине солнечного душного дня мы выехали из поселка. Лычагин ехал со мной в Орск, чтобы договориться с заводами о выполнении некоторых заказов совхоза… Осталась позади центральная усадьба, и перед нами расплеснулся желтый океан пшеницы. Мой спутник молчал и глядел в стекло машины. Может быть, вспомнил он, как пробирался в первый раз к Тоболу, может быть, думал он о годах, прожитых им на целине. А вспомнить было о чем. За эти годы выросло на далеком Тоболе большое хозяйство, засевающее теперь 50 тысяч гектаров земли; год от года крепнут и целинные сверстники «Восточного». Ожили вековые пустоши, поднялись на них степные городки и там, где раньше еле виднелись в траве изломанные верблюжьи тропы, легли прямые и строгие рельсы железной дороги. Для самого Лычагина эти годы были порой вдохновенного творческого труда, расцвета сил, стремительного роста. Здесь он стал крупным хозяйственным руководителем, здесь вступил в партию, на целине удостоен высокого звания Героя Социалистического Труда.

— Я смотрю так, — раздумчиво сказал Лычагин, — когда много хлеба, будут в достатке и все другие продукты. А раз так, то и жизнь красивее, и люди улыбаются, и дело спорится, — значит, и страна сильнее. Стоило разжигать костры на целине!

— Сколько же дали хлеба вы со своими помощниками?

Лычагин подсчитал. Получилось, что его агрегат намолотил 320 тысяч пудов. Это 320 вагонов, 5 железнодорожных составов.

Машина поднялась на высотку. Внизу лежал рабочий Орск с частоколом заводских труб, с протянутыми вверх железными руками башенных кранов, с четкими кварталами жилых домов. С другой стороны виднелись раскинувшиеся до горизонта спелые нивы.

СТРЫГИНЫ

— Чей этот дом?

— Стрыгиных.

— А этот?

— Стрыгиных.

— Тот?

— Тоже Стрыгиных.

Целый квартал! Дома с верандами, палисадниками, аккуратными заборами.

Это — сегодня.

А память перебрасывает в пору ранней весны 1955 года. Целинный совхоз «Озерный» только становился на ноги. Не было тогда здесь ни широко раскинувшегося квартала Стрыгиных, ни клуба, ни парка, ни детского сада. Там и тут лепились землянки и шалаши, стояли вагончики да очень немногие щитовые дома.

Холодным, ветреным днем, когда на озере Жеты-Коль жестко шумел сухой тростник, будто роптал на кого-то, мы шли по поселку. Нас остановил детский плач. Оглянулись: неподалеку стоял небольшой шалаш, сложенный из высоких снопов камыша. Мальчик лет трех был в шалаше один, он плакал. Мы зашли в ближайший дом и сказали об этом женщине, хлопотавшей по хозяйству. Та, накинув на плечи платок, пошла за мальчиком.

— Чей он, где его мать?

— Внук Александра Ивановича Стрыгина, — ответила женщина и сказала, словно жалуясь: — Так каждый день. Чуть свет — вся семья на работе. Мать забежит, покормит малыша, и он снова один.

— Зачем же так, что за нужда?

— Видите ли, старшему Стрыгину поручили совхозный огород. Огород большой, а людей не хватает. Вот и пришлось ему поднимать на это дело своих дочерей и снох. А дети остаются без надзора.

В совхозе никто не удивлялся этому. Секретарь партийной организации, выслушав нас, сказал о Стрыгиных:

— Неугомонные, жадные до дела люди. Для них не существует слова «не могу». И кого из них ни возьми — мастера на все руки. Красивая семья!

С Александром Ивановичем тогда встретиться не удалось. Снова в совхозе мы оказались, когда шло к концу прекрасное, полное строительного азарта и пафоса становления, горячее трудовое лето целины. Поспел первый урожай овощей, выращенных Стрыгиным, вытянулись посаженные весной по его доброй воле деревья в парке. Заметно раздался вширь поселок, и над его шиферными крышами курились дымки. Не было шалаша на берегу озера, на его месте стоял просторный дом.

Хозяин дома Александр Иванович Стрыгин, крепкий человек, с седыми волосами, в кирзовых сапогах, в зеленой сильно выцветшей гимнастерке с пустым правым рукавом, подоткнутым под ремень (руку у него оторвало осколком снаряда на войне), рассказывал, что приехал из Ставропольского края, где работал в старом — все в садах — давно сложившемся хозяйстве.

— Двинулись люди на целину, и я на старости лет покой потерял, потянуло на просторы. Написал директору «Озерного» — он тоже из Ставрополья и хорошо знает нас — так, мол, и так, наслышан, что много у вас земли и работы, что не возражаю переселиться в целинный совхоз всей семьей. Директор ответил: с радостью приглашаю, но на первых порах будет трудно, ордер на квартиру не обещаю.

— Собрал семейный совет, — продолжал Стрыгин. — Дети говорят: «Мы на ордер рассчитывать и не будем, сами построим дома». Приехал я поначалу на целину с двумя сынами — Николаем и Владимиром. Земли, смотрю, трудись не ленись. И взялись мы за дело. Работали в поле и строили землянки. Тогда и камышовые «хоромы» возвели. Потом приехала к нам из Ставрополья вся семья.

Пока шел разговор, с улицы входили один за другим дети Стрыгиных, Александр Иванович представлял их. Назовет имя и — «шофер», «комбайнер», «тракторист», «огородник». До сих пор мы знали семейные уборочные агрегаты, а тут целый семейный участок, что ли… Александр Иванович доволен своей семьей. Нет-нет да и скажет кому-либо слово сдержанной похвалы.

В комнату вошел младший сын Александра Ивановича — Владимир.

— Этот у нас незаконный прицепщик, — сказал, довольно улыбаясь, Стрыгин. — Ему 14 лет, приказом не оформляют, так он тайком работает. Уж очень хочет быть трактористом. Учится в средней школе…

С кухни пришла хозяйка Агриппина Степановна — высокая, полная казачка. Она тоже работает вместе с Александром Ивановичем в огородной бригаде.

— Можно сдвигать столы, — сказала она и снова ушла на кухню.

Стрыгины отмечали день рождения зятя, который служил в армии. Удивительным мне показалось: как это заочно будут чествовать человека… Застолье собралось большое: сыновья, дочери, зятья, снохи, племянники. Александр Иванович спросил, все ли послали телеграммы имениннику. Потом попросил тишины и обратился с такой речью: «Скоро наш именинник заканчивает службу, — сказал он. — Думаю, к его приезду надо подготовить подарок, а подарок такой — построить ему общими силами дом. Кажется, так по-хорошему, по-родственному полагается?» Главу семьи все дружно поддержали. И мне уже не казался больше странным повод для семейного торжества, какое устроил Стрыгин…

Сегодня у озера Жеты-Коль стоит хороший степной городок. Один угол его занимает квартал, который зовут здесь стрыгинским. Шесть завидных — не наглядишься! — домов. Нелегко их было поднять! Бывало, гвоздя не найдешь. Основными строительными материалами, были камыш, саман да ящики из-под консервов.

— Случалось, — говорит Стрыгин, — раздеться некогда было, спали в одежде. Но верили мы: устроится на целите жизнь.

Но зато как окупился их труд! Дома светлые, свободные, обставлены хорошей мебелью. Поработают как следует люди, но в уютном жилище и отдохнут хорошо. И чувствуют они себя на новой земле не временными, а постоянными жителями. Относительно этого Стрыгин говорит: «Наша семья пустила на целине глубокие корни». И, добавим от себя, быстро растет.

Месяца два назад я оказался вместе со Стрыгиным в поезде степной узкоколейки. Он встретил на станции родственников, приехавших в гости, и возвращался в совхоз. С ними были его старший брат — совершенно седой человек и племянник — железнодорожник. Тут же семья: муж, жена и ребенок. Александр Иванович кивнул в их сторону:

— Тоже племянник, механизатор. Я позвал его с семьей в наш совхоз навсегда.

Приехал в «Озерный» из армии зять Стрыгиных и поселился в новом доме, построенном для него родственниками. Подросли дети и внуки. «Незаконный прицепщик» Владимир достиг совершеннолетия и стал законным и притом замечательным трактористом. Как же радовался он, когда доверили ему управлять машиной! Успел он и вечернюю школу закончить да вдобавок еще и курсы шоферов. Не одна уже свадьба сыграна в стрыгинском квартале, появились у Александра Ивановича и Агриппины Степановны целинные внучата.

Мы сидим в гостеприимном доме старших Стрыгиных.

— Помните, — говорит Александр Иванович, — как весной 1955 года вы видели моего внука в шалаше? Смотрите, какой вымахал!

Я хорошо помню мальчика, плачущего в шалаше, помню землянки и палатки без света… Во имя чего же Стрыгины сознательно обрекли себя на лишения? Почему Александр Иванович, человек, как говорят, пенсионных лет, сменил благодатную сторону южную на трудную жизнь новых земель? Романтика захватила? Не по возрасту. Погоня за «длинным рублем»? Нет. Он и до того жил со своей семьей безбедно. Стремление прославиться? Не подходит для скромного Стрыгина. Что же тогда?

И тут подал голос москвич, тоже гость Стрыгиных. Рассказ о шалаше ему напомнил другое. Однажды в Москве в ресторане он оказался невольным свидетелем юношеской пирушки. Угощал парень, получивший звание инженера. Не без гордости он объявил компании, что может пропить три тысячи, которые ему выделил отец, чтобы «обмыть диплом». Подвыпив, он начал хвастаться связями, тем, как счастливо ему удалось отвертеться от провинции. «Работы в столице пока для меня нет, — говорил он, — но ведь мне никто и не наступает на горло».

Сила контраста была потрясающей: плачущий ребенок, оставленный матерью-работницей в шалаше, и тунеядец-кутила в ресторане.

Стрыгин некоторое время молчал, а потом сказал убежденно:

— Не выйдет человека из того шалопая. Жизнь без работы? Нет, то не жизнь. — Он еще помолчал и вдруг спросил: — Знаете, я из-за чего поехал на новые земли?.. Чтобы дети мои не стали такими, как тот с дипломом, что пировал в ресторане.

Помедлив, Стрыгин продолжал:

— Родить человека — дело не хитрое, но пока выведешь его в настоящие люди!.. Я так думаю: в труде, в борьбе с трудностями человек становится Человеком. Поэтому я и решил переселиться на новые земли. Конечно, я знал, что переезжать с такой семейкой, как у меня, нелегко. Сам я в таких годах, когда люди ищут покой, но из-за детей должен был переехать. В совхозе, где мы жили, все давно уже налажено, я бы сказал, создалась изнеженная обстановка для молодежи, да и простора нет — негде развернуться в полную силу человеку. Вот я и решил передвинуть своих детей, для их же пользы, в более суровые условия, на целинные просторы, к большому делу.

Стрыгин, как мужественно любящий детей отец, готовит своих сыновей к большому полету. Сердцем воспринявший дух времени, не говоря на этот счет громких фраз, он воспитывает стойких строителей новой жизни. И как замечательно в данном случае личное переплетается с общественным! Когда Стрыгин говорит о своих детях, то прежде всего речь ведет об их трудовых успехах и, следовательно, неизбежно о делах на производстве.

Любо ему, когда рано утром перед трудовым днем у его домика, словно на парад, собирается вся его рабочая семья. 18 тружеников!

И любо ему, когда та же семья собирается вечером после рабочего дня у отцовского стола, как на доклад к самому заслуженному из Стрыгиных. Люди много работали, как вчера и третьего дня, как все эти месяцы и годы. Они устали, но удовлетворены делом своих рук. Они принесли радость в семью, где человек оценивается высокой мерой труда и где поощрение старших завоевывается стараниями на производстве…

Немало Стрыгины вспахали и засеяли земли, немало вырастили картофеля и овощей, немало убрали и увезли на элеваторы хлеба… Они принесли радость многим.

ПОДВИГ

В маленьком селе Киндели, Мустаевокого района, отрезанном десятками километров от железной дороги, большой праздник. Сюда пришла радостная весть о присвоении звания Героя Социалистического Труда комбайнеру Кинделинской МТС бывшему воину Советской Армии Сергею Степановичу Тертичному. Колхозники Кинделей и окрестных сел, механизаторы чествуют своего прославленного земляка, удостоенного заслуженной правительственной награды.

В связи с торжественным событием в селе состоялся митинг, на котором выступали товарищи по работе и друзья Сергея Степановича. Они тепло поздравляли его, желали успехов в труде, здоровья, счастья. В домик Сергея Степановича заходят соседи, чтобы лично поздравить героя, говорят ему простые, идущие от сердца добрые слова, Слова привета несут в далекие Киндели телеграфные провода из разных концов страны.

Страна отметила заслуги рядового солдата труда в тяжелой битве за хлеб. Понятно, такая весть не могла не взволновать хлебороба. Захотелось оглянуться на пройденный путь, вспомнить в этот холодный январский день жаркую пору минувшей осени, когда решался исход борьбы за урожай.

И когда в селе чествовали героя, мне тоже вспомнились дни горячей осенней страды, когда впервые привелось встретиться с неутомимым тружеником, отличным мастером своего дела, скромным, хорошим человеком Сергеем Степановичем Тертичным.

…Открытое поле. С безоблачного неба светит знойное оренбургское солнце. Горячий ветер дует без отдыха откуда-то из степных просторов. По широкому, как море, полю идет комбайн. На его мостике Сергей Степанович Тертичный — энергичный, деятельный человек с лицом, огрубевшим и черным от жары и ветров. Солнце нещадно палит, ветер не освежает, а обжигает тело, бросает в лицо пыль и полову. Трудно, очень трудно приходится комбайнеру Хорошо бы отдохнуть в тени, освежиться холодной водой смыть с себя пот и пыль. Но комбайн идет. Он не останавливается и тогда, когда приближается автомашина: разгрузка зерна производится на ходу.

— Скоро освободится комбайнер? — спросил я у бригадира, находившегося около полевого вагончика.

— Как это «освободится»? — удивился тот, помолчал и сказал: — Вот как появится бензозаправщик, тогда и трактор и комбайн остановятся минут на двадцать… А так Тертичный все время на мостике.

Мне надо было побеседовать с комбайнером, и я поднялся на мостик.

— Сергей Степанович, могут ли ваши помощники некоторое время обойтись без вас?

— Если нужно…

— Нужно.

Он останавливает комбайн и, живо блеснув глазами, напутствует помощников:

— Вот что, друзья, отдыхать некогда, никаких остановок. Закончим уборку, тогда отдохнем да еще и пир устроим.

Опираясь на костыль, Тертичный спускается с мостика и говорит уже мне:

— Хлеба тяжелые, и за штурвалом я больше стараюсь быть сам. Все время приходится наблюдать за движением комбайна, следить, чтобы не было потерь, чтобы правильно копнилась солома.

Мы едем на усадьбу МТС через поля, ощетинившиеся желтой стерней. Жатва заканчивается. Встречаются огромные, точно золотые холмы, бунты зерна. Комбайнер удовлетворенным взглядом смотрит вокруг. Наверно, хорошо у него на душе. В бунтах есть и намолоченный Тертичным хлеб. Этот хлеб пойдет на трудодни колхозникам, в пекарни, в магазины и столовые городов, в резервы государства.

Агрегат Сергея Степановича убрал 1200 гектаров и намолотил 15 тысяч центнеров зерна. У него самый высокий среди комбайнеров района намолот. И это потому, что он научился ценить время уборочной страды. Сначала он работал в первой тракторно-полеводческой бригаде одного из колхозов. Закончив там уборку, он не поехал на усадьбу МТС, а тут же без отдыха отправился в третью бригаду помогать своим товарищам. Так же поступал и раньше. В прошлом году он убрал 1450 гектаров. А всего за три сезона, с тех пор как работает на комбайне С-6, убрал четыре тысячи гектаров. — площадь, какую нелегко объехать… Я знал об этом и попросил комбайнера рассказать о его трудовых успехах.

— Правильно работали, — скупо, но с достоинством ответил он и умолк.

А в этом «правильно» и бессонные ночи, и нечеловеческое напряжение сил, и тревоги.

…Агрегат Тертичного начал уборку в конце июля. Стояла знойная погода. Потом, в середине августа, начались дожди. Одиннадцать дней пришлось потерять из-за них, но и эти дни не были отдыхом для комбайнера. Он постоянно был сам настороже и держал в напряжении помощников: час выиграть, и то хорошо. После дождей снова установилась знойная погода, и снова пришлось торопиться комбайнеру, чтобы не допустить осыпания зерна.

— Часто вы бываете дома?

— Это во время уборки-то? — удивился комбайнер.

Тертичный подтянутый, собранный, активный человек. Он не может безразлично относиться к делу, терпеть недостатки. Он требователен к подчиненным, но не щадит и себя. В дни уборки он спал по два-три часа в сутки. В колхозе мне рассказывали: как-то под утро Тертичный решил отдохнуть. Он подошел к копне соломы, уткнулся в нее головой и мгновенно уснул. Комбайн сделал круг. Услышав шум мотора и ощутив свет фар, Тертичный проснулся, быстро поднялся и, часто застучав костылем по земле, устремился к комбайну. Беспокойный комбайнер с тревогой подумал, что он долго проспал.

— Сколько кругов сделали? — крикнул он с ходу сыну Виктору, который стоял за штурвалом.

— Один.

— Почему мало? — набросился Сергей Степанович.

— Мы ни секунды не стояли…

Я спросил Тертичного, как он выдерживает такую нагрузку.

— Трудно перед рассветом. Веки, словно пудовые, сами опускаются. Иной раз держишь штурвал, и вдруг на мгновение темнеет в глазах, слышишь только, что шумит комбайн. Тогда напрягаешь силы, волю, встряхиваешься, и все идет правильно.

— Думаю, помощники не раз ждали, когда поломается комбайн, — смеясь говорит Сергей Степанович. — Отдохнуть-то хотелось. — Он молчит недолго и уже серьезным тоном делает оговорку: — Я, понятно, шучу. Все у нас заботятся о деле. — И заключает: — Но люди на комбайне молодые: и за помощниками, и за машиной глаз нужен.

Штурвальными у него работают восемнадцатилетний сын Виктор и примерно такого же возраста соседский парень Михаил Лавушкин. Обязанности копнильщика выполняет шестнадцатилетний подросток сирота Николай Чапчиков. Сергея Степановича тронула судьба подростка. Он решил приучить его к машине и сделать из него комбайнера. Тертичный взял к себе Чапчикова и по-отцовски внимательно следит за ним, готовит из него специалиста. Парень оказался бойким, смышленым и работящим. Он быстро освоил дело и отлично справляется со своими обязанностями.

— Правильный парень, — с удовольствием отмечает Тертичный. — Будет человеком. Подучу, поднатаскаю да и в путь добрый!

Уже под вечер, когда спала дневная жара, мы попали в село Киндели. Белый домик Тертичного отчетливо вырисовывался на фоне зелени. Небольшой ручеек, в котором плескались гуси, монотонно журчал.

Мы сидим у ручья, и под убаюкивающее журчание его струй, под тихий, как шепот, шелест листьев тополя Тертичный рассказывает о своей нелегкой мужественной жизни солдата и хлебороба.

Село Киндели — родина Тертичного. Здесь он рос, играл с соседскими мальчишками, учился, имел друзей. Здесь он полюбил скромную красоту села и научился уважать благородный труд хлебороба. Уже в детстве, как и все крестьянские дети, он работал в поле, затем, когда в село пришла техника, пристрастился к ней. Сначала работал в ремонтных мастерских, а в 1936 году встал за штурвал комбайна. И сам повел степной корабль по родному пшеничному раздолью. Робкими и неуверенными были первые шаги комбайнера. Но день ото дня росло его мастерство, и наступило время, когда он так же спокойно и уверенно поднимался на мостик комбайна, как переступал через порог собственного дома. Он был доволен любимым делом, им были довольны в МТС. Шло время. У Сергея Степановича появились дети — большая дружная семья. Он был счастлив. И работа по сердцу, и в семье полный достаток.

Но началась Отечественная война и нарушила мирную жизнь, оторвала от любимого дела. Тертичного не призывали на фронт — комбайнеры очень нужны были в сельском хозяйстве. Но он не мог остаться в стороне от событий, которые решали судьбу Родины.

В 1942 году, закончив уборку Тертичный сдал комбайн и ушел добровольцем на фронт. Знал, что нелегко будет его жене Пелагее Ивановне, которая оставалась с малыми детьми. Но иначе он не мог поступить. Он привык быть там, где труднее, где более всего нужен.

С Чкаловским добровольческим танковым подразделением Тертичный, ставший наводчиком, попал на один из участков фронта, где шли жаркие бои. В одном из первых же сражений вражеским снарядом свернуло башню танка, а наводчика ранило в руку. Потом пошли мучительно длинные дни в госпитале. И снова сержант Тертичный на фронте, теперь уже в артиллерийском полку. Несколько дней офицеры присматривались к нему, а потом вызвал его командир полка и объявил:

«Мы думаем взять вас в разведку. Но знайте, — предупредил он, — там требуется не только смелость, но и находчивость, решимость, готовность пожертвовать собой. Способны ли вы проявить такие качества?» — «Если будет задание — выполню», — просто ответил воин.

Много пришлось пережить разведчику Тертичному: ползти по-пластунски в снегу, днями находиться на морозе без пищи, недели проводить в тылу врага перед лицом смертельной опасности. Раненый в ногу, Тертичный не ушел с поля боя. Он сел на автомашину и подвозил снаряды. Много фронтовых дорог прошел воин: был под Смоленском, Минском, участвовал в освобождении Польши. На фронте он вступил в партию.

Осенью 1944 года часть, в которой находился Тертичный, форсировала Вислу. Стая вражеских самолетов засыпала переправу бомбами. В этом бою Тертичный снова был ранен.

После госпиталя тяжелораненого воина демобилизовали из действующей армии. Коммунист Тертичный с сожалением думал, что не сможет уже больше участвовать в боях с врагом. По мере того, как он приближался к дому, к одной тревоге прибавлялась другая. Он возвращался в мирную обстановку. Но как сложится его дальнейшая судьба, сможет ли он работать?

Опираясь на костыль, летним днем 1945 года он вошел в родное село.

Односельчане отнеслись участливо к горю своего земляка, всячески старались рассеять сомнения и тревоги и постепенно утвердили в нем веру в то, что он будет полезным человеком. Как инвалид, он мог заняться каким-нибудь легким трудом. Он получил пенсию и имел право вообще не работать. Но когда началась жатва, бывший фронтовик Тертичный потерял покой. «У меня остались здоровые руки. Как же можно не работать, не участвовать в таком горячем деле?» — думал он и приходил к выводу: «Нет, без комбайна жизнь теряет для механизатора всякий смысл».

Он снова встал за штурвал. И снова все свои силы стал отдавать любимому делу.

Раны, конечно, сказывались: уже после госпиталя Тертичному сделали пять операций. И вот Тертичный, жизнь и труд которого равны подвигу, вышел в строй лучших комбайнеров страны.

…Когда я уезжал, Тертичный стоял у своего, недавно побеленного домика, чисто выбритый, в военном френче и военной фуражке. Вот таким он и запомнился мне. И почему-то представляется: стоит он так же вот у своей калитки морозным январским днем, одетый теперь уже в шинель. Подходит почтальон с газетой, в которой напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР, поздравляет комбайнера с высшей правительственной наградой. Герой войны и труда еще более подтягивается и, стараясь сдержать волнение, по-военному четко отвечает:

— Служу Советскому Союзу!

РАДОСТЬ ТВОРЧЕСТВА

— И радостно и тревожно было, когда я в первый раз увидела эти поля. Ехали мы со станции. Остановились на самой вершине того вон холма. Мой спутник говорит: «Любуйся, агроном, своим хозяйством». Гляжу на незнакомые земли, а у самой сердце замирает: какая, думаю, я хозяйка?..

Далеко от железной дороги, от бойких автомобильных трасс и крупных населенных пунктов раскинулись поля совхоза «Пономаревский». Среди них едва заметен небольшой поселок, спрятавший свои одноэтажные улицы в изрезанной ручьями низине, которую на всю зиму заметает глубоким снегом. Ни рек вокруг, ни перелесков. Но не даль нового пристанища, не суровость и кажущаяся скука незнакомых мест пугали молодого агронома.

Она выросла в семье потомственного хлебороба, испытала и тяжесть крестьянского труда, и радость победы, какую приносят сельскому труженику плоды земли. Ей не пришлось искать дорог в жизни, ее путь определился с детства, она знала, где приложить свои силы. После школы поступила в сельскохозяйственный техникум. Учеба шла более осмысленно, чем у тех из сверстников, которые выбрали для себя профессию агронома по воле случая. Техникум окончила хорошо. И все же, когда увидела совхозные владения, к светлым юношеским надеждам невольно примешалось чувство робости. Сумеет ли она по-настоящему применить знания на земле?..

Агроном первого отделения совхоза «Пономаревский» Зоя Александровна Никифорова стоит у кромки пшеничного поля, по которому бежит к горизонту, переливаясь на солнце, живая, золотистая волна. На гладкой равнине, словно вздувшийся огромный пузырь, возвышается одинокий холм с топографической вышкой на вершине. С него-то выпускница сельскохозяйственного техникума впервые увидела свои будущие владения. Она стоит у подножия этого холма и любуется хлебным раздольем, и вспоминает свой приезд в совхоз.

С того дня минуло шесть лет. Уже исхожены из конца в конец те поля, которые когда-то так манили и пугали. Отделение уже на первый год считается лучшим в совхозе, и слава о нем перешагнула пределы района. Зоя Александровна теперь признанная хозяйка полей. Но сколько пережито за это время?

«Зеленая девчонка, что она смыслит в сельской науке!» — говорили о ней поначалу. А девчонка каждое утро поднималась затемно, седлала лошадь или запрягала ее в тарантас и, торопясь, уезжала в поле. Она не жалела себя. И горько было ей, что многие не понимали ее горячего порыва. Надо было наводить порядок на земле, учить людей агротехнике, следить за глубиной пахоты, заделкой семян и нормами высева, а ее без конца отвлекали от своих дел: то предложат хлопотать о запасных частях, то заняться доставкой обедов на полевые станы. Однажды давно накипевшее прорвалось: нет, не для такой роли я готовилась, знания агронома нужны полям.

Муж Никифоровой, механик по образованию, сначала был управляющим отделением. Как-то приехала Зоя Александровна в поле, увидела, что трактористы мелко пашут зябь, и, разгневанная, потребовала, чтобы муж остановил тракторы. Управляющий на дыбы: земля-де сухая, тяжелая, тракторы не тянут.

— Да что ты уродуешь землю? — накинулась на него Зоя Александровна. — Сейчас же останови тракторы!

— Я здесь управляющий!

— А я агроном…

Ссора продолжалась дома, а затем в конторе совхоза. Директор понимал, что Зое Александровне не так-то легко отстаивать свою правоту перед мужем. Он пошел навстречу ее желаниям и перевел на другое отделение. Казалось бы, все наладилось: враждующие стороны — на разных землях. Но и после этого агронома не переставала тревожить судьба оставленных ею полей. Они по-прежнему обрабатывались плохо. И тут не вытерпела душа агронома, любовь к земле оказалась сильнее семейного покоя. И на этот раз Зоя Александровна гневно обрушилась на мужа уже на производственном совещании, перед всем народом.

— Если за падеж скота привлекают к ответу, — говорила она, — то можно ли терпеть тех, кто издевается над землей, не дорожит ее плодородием!

Ее справедливые, горячие слова нашли поддержку: мужа перевели в мастерские. А вслед за этим и в семье молодых специалистов восстановился мир. Историю столкновения агронома Никифоровой с управляющим Никифоровым мне рассказали свидетели событий. Я напомнил о ней Зое Александровне, намереваясь узнать подробности. Но Никифорова стала говорить как будто бы о другом.

— Ведь что получается, — говорила она, как о давно наболевшем, — агроном занимайся запасными частями, чашками, ложками, агроном туда, сюда, а поля оставляй без надзора. Что, если бы врача, который должен делать операцию, заставили разносить обеды по палатам, да еще в то время, когда больному грозит опасность? Нелепость! А относительно агронома в колхозе или совхозе такое подчас считается нормальным. На заводе указания инженера, когда они касаются технологического процесса, — закон. Почему же в сельском хозяйстве сплошь и рядом не считаются со специалистами?

Никифорова помолчала и, несколько успокоившись, закончила:

— Конечно, и самому агроному надо бороться за свои права.

Конечно! От самого агронома тут зависит очень многое. Пример тому — судьба Зои Александровны. Отстояв свои права, Никифорова получила возможность каждодневно заниматься агрономической работой, что столь благотворно сказалось на культуре полей. Еще не так давно о выровненной осенью зяби в совхозе и слышать не хотели, да и Никифорову учили в техникуме оставлять поля в зиму с глыбами и гребнями на том основании, что такая пашня якобы способствует задержанию снега и вешних вод. Но в здешних местах на долю осени падает почти половина годовых осадков. Так что же, упускать их? Но дождей тут так мало. И агроном вступает в спор с установившимися шаблонами. А когда она узнала о совете оренбургских ученых выравнивать с осени зябь, живо на это откликнулась и на практике убедила хлеборобов в преимуществе новой агротехники.

— Земля преобразилась прямо-таки на глазах, — рассказывает Никифорова. — Пашем мы теперь зябь на большую глубину, с предплужниками, затем боронуем или прикатываем.. Любо смотреть на такие поля! Но дело тут не во внешней красоте. Выровненная зябь позволяет задержать осеннюю влагу, уничтожить с осени всходы сорняков, выиграть время весной, а в конечном счете — повысить урожай. Если с пониманием и душой обработать землю, то и она не останется в долгу перед человеком.

Беспокойство за землю, за щедрые плоды на ней стало душой каждодневного труда агронома. Давно весь мир узнал о непревзойденных качествах оренбургских твердых пшениц. Не раз они были удостоены медалей на международных выставках. Но случилось так, что прославленную пшеницу почти начисто вытеснили с полей Оренбургской области. На это ненормальное явление обратил внимание хлеборобов Центральный Комитет партии. Труженики оренбургских полей решили восстановить и умножить славу своих пшениц. С большим энтузиазмом за это взялась и Зоя Александровна.

Три года назад весной можно было наблюдать такую картину. Сидит наш агроном перед мешком, наполовину наполненным пшеницей Саратовская 29 (больше достать не могла), и по зернышку перебирает ее, кладет зерно на стекло и рассматривает. Она очищала семена сильной пшеницы от других примесей. Так началось. А в этом году первое отделение засеяло Саратовской 29 шестьдесят пять гектаров. С них агроном соберет семена для всего совхоза. Много труда надо вложить агроному, чтобы размножить новый сорт!

Не пожалела она сил для того, чтобы первой в районе на своем отделении вырастить лен. Не признавали эту культуру, а она оказалась самой доходной в совхозе. Нынче отделение засеяло льном 126 гектаров, а в будущем году собирается засеять 400 гектаров — целое поле. Так в трудах и тревогах агроном завоевывала признание и, наконец, завоевала его.

— От земли можно взять значительно больше, — убежденно замечает Зоя Александровна. Она говорит о том, что агронома пора вооружить необходимыми приборами, инструментами, что каждое хозяйство должно иметь детальные почвенные карты, карты засоренности полей, что ее огорчают крупные промахи в подготовке специалистов сельского хозяйства, что она обязательно поедет разговаривать об этом в свой техникум.

Как же сильно надо любить землю, чтобы вот так, по-хозяйски беспокоиться обо всем, что связано с ней!

Совхоз для Никифоровой стал родным домом. Тут она испытала радость творчества, тут ее приняли в партию, избрали депутатом Совета, тут у нее родились дети. Когда появился на свет второй малыш, ей посоветовали оставить на время работу агронома.

— Вышла за поселок, — говорит Зоя Александровна, — посмотрела на поля, хотела сказать им «прощайте» и чуть не разревелась. Не могу оставить, нет мне жизни без них…

Она стоит в простом ситцевом платьице, маленькая, у кромки необъятно широкого поля. Вспоминает, как шесть лет назад приехала в совхоз, и смотрит, смотрит вдаль. На душе у нее хорошо, рожь убрана, она дала 17 центнеров с гектара. Пшеница дает не меньше. Земля с благодарностью оплачивает труд людей, старания агронома полновесным зерном щедрого урожая.

Сегодня у Зои Александровны выходной — первый с начала страды — и она может отдохнуть, любуясь живым золотом пшеничных нив, слушая трепетный шепот колосьев, наслаждаясь знойным запахом созревшего хлеба…

ДОРОГОЙ ТЫ НАШ ТОВАРИЩ…

По тихой окраинной улице Оренбурга идет маленькая пожилая женщина. Ее почти всегда можно встретить здесь в этот предвечерний час, когда рабочие после трудовой смены возвращаются в поселок. Она неторопливо шагает от дома к дому, и встречные с доброй улыбкой приветствуют ее. С одним остановится на минутку, спросит о жизни, с другим поговорит подробнее, а третьему пообещает заглянуть в дом. Разговаривают с ней непринужденно и открыто, как с хорошим другом. И нетрудно догадаться, что эта женщина желанна здесь в каждой семье.

Впервые Полина Павловна Попова встретилась с жителями этого окраинного уголка много лет назад. В парткоме паровозоремонтного завода сказали ей, тогда еще молодому коммунисту: «Будешь, Полина, агитатором. Иди на Сырейную площадь, познакомься с людьми, завяжи дружбу, веди их как коммунист за собой».

И она пошла.

Площади по существу еще не было. Лежал близ железной дороги большой пустырь, знакомый Поповой с детства мусорными свалками и непролазной грязью. На пустыре стихийно вырастал поселок. В нем жили главным образом недавние крестьяне, пожелавшие устроиться в городе. Неказистые домики и землянки разбежались вразброд и, как бы стесняясь своего вида, робко смотрели маленькими окнами на «свет божий». За окнами — незнакомые люди со своими привычками, нравами и желаниями, люди, которые оставили родные села и оказались в новой для них обстановке. И вот заводской человек Попова шла к ним, чтобы по поручению партийной организации помочь каждому найти место в жизни.

Был теплый осенний вечер. За крайним домиком на штабеле старых шпал сидели женщины, увлеченно беседуя о чем-то. Полина Павловна была уверена, что легко завяжет с ними дружбу, а через них познакомится и с другими. Но все оказалось не так-то просто. Когда Попова сообщила, что отныне будет вести здесь политическую работу, женщины настороженно переглянулись. Вот одна из них поднялась, отошла в сторону. За ней потянулись остальные.

Было больно и обидно. Нет, обижалась Попова не на женщин, что ушли от нее. Она досадовала на себя. Не оказалось у нее подходящего слова, чтобы расположить к себе людей. Придется, видно, искать более верные пути к их сердцам.

На следующий вечер Попова опять пришла в поселок. В редких домах горели огни. Хозяйки глядели через стекла окон на сумеречную улицу, как бы недоумевая: что же нужно от них «чужому» человеку? Полина подошла к дому, постучала в дверь. Щелкнула задвижка, и на крылечко вышла та самая женщина, что вчера увела своих соседок. Опасаясь показаться навязчивой, Попова сказала, что ей хотелось бы познакомиться с женщинами поселка, поговорить о жизни. Балычевская — так назвалась хозяйка — пригласила гостью в дом. Хорошо стало на сердце у Полины, когда она переступила незнакомый порог, и тусклый свет керосиновой лампы показался ей ярким, веселым. Вскоре на пороге появилась соседка, за ней — другая. Завязалась неторопливая беседа. Полина расспрашивала женщин об их семьях, рассказывала заводские новости. Собеседницы слушали с живым интересом. Как видно, так с ними здесь еще никто не разговаривал.

Гостья уже собиралась уходить, как вдруг Балычевская спохватилась. Она достала только что полученное письмо и протянула его Поповой.

— Прочитайте, пожалуйста, — попросила она.

Полина с недоумением посмотрела на хозяйку, но, заметив ее смущение, все поняла. Балычевская была малограмотна. Выяснилось, что по соседству с ней живут и другие женщины, не умеющие сносно читать и писать.

Новые, неожиданные заботы легли на плечи агитатора. Чтобы обучить грамоте подруг с Сырейки, Полина не жалела ни сил, ни времени. Занималась с ними сама, отдавая этому делу каждый свободный час, приглашала учителя из железнодорожной школы. Женщины охотно приходили на занятия. Ведь здесь не только учили грамматику, но и говорили о многих других интересных вещах.

Постепенно в поселке привыкли к Полине Павловне. Обычной становилась картина. Под низким потолком какой-нибудь избы, при свете керосиновой лампы сидят за столом и тихо беседуют заводской коммунист и беспартийная домохозяйка. Порой после беседы Попова шла не домой, а к руководителям заводских организаций, чтобы завтра порадовать хозяйку: «Ты жаловалась, что не можешь определить сына на курсы слесарей, так не беспокойся, его примут»… И раскрывалось перед «чужой» женщиной сердце матери.

Вскоре к приходу Поповой женщины стали собираться все вместе на чисто вымытом крылечке, на скамейке под недавно посаженным деревом. Сидели как-то на том самом месте, где она впервые пережила минуты горького разочарования. Вдруг поднялась Пелагея Балычевская.

— Да, что же, бабоньки, неужто не можем лучше гостью принять! Идемте, Полина Павловна, и вы, соседки, в хату. Не ахти какие хоромы у меня, ну да ничего, найдется место.

Сначала встретятся в одном доме, потом в другом… Соберутся женщины, слушают, что говорит агитатор, сами расспрашивают ее. Иной раз кто-то вздохнет, а то и посмеются. Дочь старого мастера Полина Попова хорошо понимала тревоги и радости трудового квартала, умела вести с людьми откровенный, волнующий разговор. Все чаще после очередной беседы она слышала:

— Спасибо, Павловна. Вы уж не забывайте нас.

Живое, сердечное слово агитатора помогало перековывать характеры и нравы, увлекало людей на хорошие дела. Агитатор-беседчик становился организатором. Как-то паровозоремонтный завод получил не предусмотренный планом заказ. Все бы ладно, но не хватало рабочих. А заказ важный и срочный.

— Не приведешь ли, Павловна, своих женщин? — попросили Попову в парткоме.

Наутро домохозяйки явились в цех. А когда заказ был выполнен, некоторые из них остались на заводе, в том числе и Пелагея Балычевская. Это принесло подлинную радость Поповой. Значит, не пропадают ее слова и заботы, значит, нашла она дорогу к людям.

Так могла ли она забыть о них, когда дружба, начала крепнуть, работа стала приносить плоды!

Попова всегда с людьми. Одному поможет устроиться на работу, другому даст дружеский совет, от третьего доброй рукой отведет семейную беду. Ей всегда хочется нести людям радость. В квартирах железнодорожников среди семейных фотографий можно увидеть простые открытки, на которых рукой Полины Павловны написаны слова привета, пожелания здоровья и счастья. Мелочь? Может быть. Но получит человек такую открытку и благодарно скажет: дорогой ты наш товарищ, не напрасно зовешься коммунистом!

Как-то я приехал в поселок железнодорожников, и первое, что мне бросилось в глаза, был сквер, разбитый на одном из пустырей. Сквер был веселый, он как будто радовался своему рождению, весь сиял, улыбался людям. И люди приветствовали его, очарованные нежной зеленью деревьев. Прогуливавшийся по аллее пожилой мужчина остановился рядом со мной, вслух произнес:

— Красота-то какая! Молодец наша Полина Павловна…

Моим собеседником оказался один из жителей поселка, на виду у которых проходит вся работа агитатора Поповой и которые платят ей за любовь и заботу сердечной благодарностью.

— Вот и баня на Сырейке открылась, — сказал мой новый знакомый. — Тоже Полина Павловна добивалась…

Я встретился с Поповой и спросил ее:

— Как же вам удалось разбить сквер и выстроить баню?

Она улыбнулась:

— Люди заставили… Похлопочи ты, говорят, Павловна, за наш поселок, очень уж он неустроенный… Пошла в горсовет. Так и так, у народа есть обиды. Договорились, чтобы сам председатель приехал. Выслушал он нужды жителей. А вскоре и благоустройство Сырейки началось. Построили баню, заасфальтировали центральную улицу, тогда же и сквер разбили. При этом, конечно, и сами жители не оставались в стороне, участвовали во всех работах.

С тех далеких дней, когда Попова начала работу в поселке, кружок ее собеседников сильно увеличился. Сначала собирались на разных квартирах. Потом и постоянное место появилось. Это дом старых железнодорожников Павла Людвиговича и Марии Александровны Жабик. Прошло десять лет, как внешне нелюдимый, слегка сутулый, с седыми усами Павел Людвигович, которому уже исполнилось восемь десятков, предоставил для встреч свою квартиру. Никто его не заставлял это делать, никто не просил. Старый уважаемый человек, которому пора уже заботиться о покое, сам любезно предложил свое помещение. А ведь немало и хлопот гости доставляют: засидятся иногда допоздна, и выстудят в зимнее время дом, и наследят в ненастье.

— Сидим мы у него, — рассказывала мне Попова, — в теплой, уютно обставленной комнате, где все располагает к задушевной беседе. Я нет-нет да и взгляну на изрезанное морщинами лицо хозяина. Вот ты радуешься, Людвигович, видя, как по-хозяйски заинтересованно, словно государственные деятели, простые люди обсуждают большие вопросы нашей жизни. Не могло быть такого в дни твоей молодости.

В особнячок супругов Жабик теперь приходят потолковать «на миру» о политике, кроме домохозяек, пенсионеры, молодые рабочие, специалисты. Есть в интимности и торжественной приподнятости их встреч нечто от романтики революционных сходок, какие запомнила Полина с детства. Тогда в тесной комнатушке ее отца собирались вечерами рабочие и говорили о лучшей доле, готовили силы к борьбе за новую жизнь. Сидели они тесным дружеским кружком, чувствуя плечо друг друга, и боевой дух витал над ними. Столь же высокими думами и стремлениями бороться за лучшую жизнь наполнены вечерние беседы в квартире Жабиков на рабочей окраине Оренбурга. И с гордостью наблюдает Попова, как от беседы к беседе поднимается сознание людей, как расширяется их кругозор, словно идут они от мелких домашних интересов все дальше, дальше — за околицу поселка, за черту города, в просторы великой Родины.

…Один за другим подходят люди к знакомому домику, входят в гостеприимно раскрытые двери. Все они немного волнуются. Кто-то передвигает стулья, кто-то поправляет скатерть на столе… Сегодня идет разговор о событии, волнующем всех наших людей — о XXII съезде партии. Агитатор рассказывает о замечательных делах советского народа, об успехах области, о своем заводе, который вырос у всех на глазах, о преображенной Сырейке. И это конкретно, почти осязаемо позволяет людям осознать высокий смысл своего труда.

Так же вот много лет назад, вместе с тем же агитатором мечтали по вечерам люди о будущем Родины, города, неказистой, но родной и близкой сердцу Сырейки. А наутро по заводским гудкам шли в цехи, на стройки, на железнодорожную станцию, чтобы дать сегодня стране больше, чем вчера, продукции, заложить новый жилой дом, отправить больше поездов. Люди верили в лучшее будущее. И оно пришло.

Не та нынче наша страна. Не та и Сырейка. Здесь взметнулись ввысь корпуса новых предприятий, появились современные кварталы жилых домов, пролегла линия троллейбуса, сверкают витринами магазины, гурьбой высыпают радостные ребятишки из новых школ.

Агитатор — живой свидетель всех этих перемен. Ему есть о чем напомнить своим слушателям. Да и у собравшихся многое в памяти… Припомнили громадный в несколько километров пустырь, теперь полностью застроенный, примитивные железнодорожные мастерские, превратившиеся в крупное предприятие, и многое другое. Сегодняшнее сопоставляли с недальним прошлым, и оттого еще виднее представлялось величие дел, совершенных народом под водительством партии.

Из домика супругов Жабик, ставшего своеобразным домом политической агитации, люди уходят в приподнятом настроении, идейно обогащенные. И утром, когда их позовет гудок, они принесут на трудовую вахту горячее желание работать еще лучше, побольше сделать для семилетки. Простое, сердечное слово агитатора окрыляет их, зовет к действию, становится материальной силой.

Собираясь писать этот очерк, я зашел посоветоваться с работниками парткома паровозоремонтного завода. Попова не трудится возле станка, она простая машинистка. Стоит ли о ней рассказывать?

В парткоме находилось несколько рабочих.

— Полина Павловна помогает трудиться всем: слесарям, машинистам, строителям, — единодушно заявили они. — У нее горячее сердце коммуниста, настоящего партийного агитатора. Обязательно напишите о ней…

Но о ком же, собственно, этот рассказ? — спросят меня. О машинистке? Нет. Об агитаторе? Тоже не совсем так. Это рассказ о человеке, который долгом и призванием своим считает служение народу.

Это рассказ о рядовом великой партии коммунистов.

ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ

Это было два с половиной года назад. Мне нужно было встретиться с комбайнером колхоза имени Кирова Сергеем Степановичем Тертичным. В жаркий полдень уборочной страды мы подъехали к комбайну, одиноко и неподвижно маячившему в широком пшеничном поле. До этого я уже навещал Тертичного и знал всех его помощников. Теперь же среди механизаторов увидел широкоплечего преклонных лет незнакомого мужчину. Когда нас знакомили, он степенно представился, назвав себя Ужиком Иваном Степановичем. Но тут же взвинтился, сказал с горечью: «Загораем, что вам на Крымском побережье, такое время теряем, такое время!». И начал темпераментно бранить по-украински председателя колхоза, видимо, решив, что в нем причина всех бед.

Агрегат стоял из-за того, что некуда было ссыпать зерно из переполненного бункера: грузовик почему-то долго не возвращался из очередного рейса. Когда же автомашина, наконец, подошла, Ужик очень обрадовался, повернулся поспешно, легко вскочил на комбайн и привычно, будто всегда только этим и занимался, принялся разгружать бункер.

Как мы условились, с Сергеем Степановичем Тертичным встретились вечером в его домике на берегу небольшой речки в селе Киндели. Там же застал и Ужика в окружении большой семьи комбайнера. Дети его звали ласкательно дедушкой, взрослые называли уважительно по имени и отчеству, и все относились к нему заботливо, предупредительно. Увидев Ужика днем у комбайна, я принял его за представителя из района, хотя меня несколько удивило то, что вел он себя с механизаторами запросто, словно давно работал вместе с ними. Теперь, усомнившись в своей первоначальной догадке относительно его роли на уборке, спросил у Тертичного, кто он.

— Гость с Украины, — ответил комбайнер.

— Родственник?

— Брат… — Тертичный лукаво усмехнулся. — Это я так объясняю соседям. — Он помолчал. — Не верят, что впервые в жизни встретился с ним у калитки вот этого дома месяц назад.

— Что же свело вас с ним, как он оказался у вас в гостях?

Тертичный достал из сундука пачку писем:

— Если желаете, прочитайте, из них узнаете.

Долго мы сидели в тот вечер в стареньком домике комбайнера. Сначала я читал письма. Затем гость с Украины, щуря усталые, воспаленные от непривычно яркого оренбургского солнца глаза, не спеша и подробно рассказывал, перемешивая украинские и русские слова, о том, как он узнал о комбайнере из далеких Кинделей, как завязалась с ним переписка. Тертичный дополнял рассказ. И передо мной постепенно вырисовывались истоки и раскрывались одно за другим обстоятельства этой удивительной дружбы.

А было это так… В 1956 году, особо радостном для оренбургских хлеборобов щедрыми дарами целины, «Правда» рассказала о герое войны и труда оренбургском комбайнере Тертичном. На фронте механизатору раздробило осколком снаряда ногу. Но коммунист Тертичный, вернувшись домой, не пошел на покой, а снова, как и до войны, стал к штурвалу комбайна. В 1956 году он совершил подлинный трудовой подвиг, убрав без малого полторы тысячи гектаров хлеба. Номер «Правды» с рассказом об оренбургском комбайнере почта доставила и в город Черновцы, на улицу Украинскую, 44, в квартиру пенсионера Ужика.

Судьба комбайнера тронула чувства старого украинца, тоже пережившего тяжелое горе. Война отняла у него сына и дочь. Он вырос в деревне и отлично знал, как трудно инвалиду с костылем вместо ноги управляться в поле в горячую пору жатвы, и он взялся за перо…

«Уважаемые Сергей Степанович и Пелагея Михайловна! Пусть вас не удивляет, что вам пишут совершенно незнакомые люди, люди, о которых вы никогда не слышали и не знали. Верьте, что у вас, как и у всех людей, отдающих свои силы без остатка Родине, в нашей стране найдется много искренних, преданных друзей. Я решил с вами познакомиться ближе, начать переписку и завязать сердечную дружбу».

Старый человек всю ночь сидел, склонившись над бумагой, вверяя ей свои чувства, полные благодарности замечательному сельскому труженику. Он интересовался семьей комбайнера, людьми, работающими вместе с ним на уборочном агрегате, желал здоровья и счастья. Получив письмо, взволнованный дружеским сочувствием незнакомого человека, Тертичный шлет написанный его доброй и отзывчивой рукой ответ в Черновцы.

С тех пор неизменно несколько раз в месяц из Кинделей в Черновцы и обратно — почти из конца в конец страны — идут письма, строчки которых говорят о лучших человеческих побуждениях. Уже исчезло из переписки обращение «незнакомые». Вместо него появилось сначала «ваши хорошие знакомые», а потом «дорогие друзья». Новые друзья уже обменялись фотокарточками, познакомили заочно один другого со своими семьями, и уже начали переписываться их дети и внуки. Однажды Ужик прислал Тертичному посылку с фруктами. «Не ахти какой подарок, — думал он, — а важно внимание, ведь на родине комбайнера нет плодовых садов». Тертичный послал Ужику в Черновцы посылку с салом. Дети Сергея Степановича показывали мне книги и игрушки, полученные из Черновцов.

Немудреные эти гостинцы много доставили радостей малышам Тертичного. Да и сами они, маленькие Тертичные, с великим удовольствием хлопотали, готовя посылки из Кинделей в Черновцы.

«Витя! — писали как-то они внуку Ужика, — мы посылаем тебе пароходик. Желаем, чтобы ты весной приехал на этом пароходике к нам. Наш Шурик посылает тебе цветные карандаши, Люба — лебедя, Витя — носочки, Рая — петушка, Нина — лошадь».

И как же однажды они по-детски непосредственно восхищались своей выдумкой, когда догадались послать внуку Ивана Степановича верблюда, точь-в-точь такого, какие пасутся в оренбургских степях, только не живого, а игрушечного, на котором, однако, они просили приехать их маленького друга в гости, если ему не нравится путешествие на пароходе.

В начале 1957 года в маленький домик комбайнера пришла большая радость: Президиум Верховного Совета СССР присвоил Тертичному звание Героя Социалистического Труда. Узнала об этом и семья Ужиков.

— Как сейчас помню, — рассказывал мне Иван Степанович, — пришел домой, а моя жена Евгения Александровна, счастливая, сияющая, бежит мне навстречу с газетой. Она уже прочитала в «Правде» Указ и фамилию Тертичного подчеркнула красным карандашом. В тот же день мы послали в село Киндели телеграмму, вслед за ней — письмо, а Указ вырезали из газеты и храним его как дорогой семейный документ. Ведь радость оренбургских родных — и наша радость.

Так день ото дня крепли связи этих разделенных большим расстоянием, но близких по взглядам на жизнь людей, неизменно доставляя им радость, и это, наконец, соединило в такую крепкую, бескорыстную дружбу, которой не могли не удивляться ее свидетели. Сергей Степанович писал по этому поводу Ужику.

«Соседи меня часто спрашивают, кем вы мне приходитесь. По родству, говорю, никем. Но может, спрашивают, он старый друг? Нет, отвечаю, мы совсем незнакомые люди. Как, совершенно чужие? Нет, говорю, зачем же. Мы доводимся друг другу как советский человек советскому человеку. И только? — спрашивают. Тогда я говорю, что мы братья — он Степанович, я Степанович. Мало этого, мы братья как русский и украинец, мы и в письмах друг друга братьями называем. Но соседи не верят, говорят: он вам все же родич…»

Наконец, дружба подошла к той черте, когда у людей возникло горячее желание встретиться с глазу на глаз. Тертичные настойчиво приглашают Ужиков в гости.

«Мы тешим себя надеждой, что все же встретимся с вами. Просим вас и очень просим приехать. Мы примем вас как самых дорогих людей».

И снова:

«Мы очень ждем вас. Наш Шурик каждый день спрашивает, когда же приедет дедушка, и даже выходит за село встречать гостей из города Черновцы — дедушку Ужика и его маленького внука Витю».

Иван Степанович написал: он бы очень хотел побывать у друзей в Кинделях, но смущается, не стеснит ли семью комбайнера.

«Вот это уже нехорошо, — журит своего друга в ответном письме Тертичный, — пожалуйста, не стесняйтесь, у нас все есть. Есть и своя хата. Правда, семья у меня, как вы знаете, большая, но, думаю, что не будет тесно. Не зря же говорят, чтобы двум друзьям было хорошо, достаточно игольного ушка».

Ужик собирается в дорогу. У него нет лишних денег. Но он знает выдержавшую проверку временем народную мудрость: «Дружба дороже денег». И ничуть не огорчается по поводу непредвиденных расходов. Его супруга Евгения Александровна готовит подарки, пусть скромные, но обязательно каждому из большой семьи Тертичных, чтобы никто не остался в обиде.

Жарким летним днем Иван Степанович оставляет Черновцы. Человек, которому уже за шестьдесят, едет в душном вагоне за три тысячи километров, совершает хлопотные пересадки на переполненных пассажирами железнодорожных станциях, трясется в кузове грузовика по пыльной степной дороге, чтобы увидеться с другим человеком, ближе узнать его, пожать ему руку, сказать теплые слова привета… И вот они сидят рядом — житель украинских Черновцов и житель оренбургских Кинделей и ведут себя так, как будто бы век знали друг друга.

…Рано утром комбайнер начал собираться в поле. Поднялся и гость. Но Тертичный в форме, не допускающей возражения, предупредил его, что на комбайн не возьмет, гостю надо отдохнуть. Когда Тертичный уезжал, Ужик сказал утешительно хозяйке дома Пелагее Михайловне:

— Не взял, и пусть. Я снова сегодня возглавлю ударную строительную бригаду.

Весной сильно разлилась речка Кинделя, вышла из берегов, залила двор Тертичных и размыла выстроенную из самана баню. Сергей Степанович сложил стены бани, сделал крышу, но внутренние работы закончить до уборки не мог. Гость в те дни, когда оставался дома, вместе с хозяйкой сложил печку, обмазал глиной изнутри стены. Осталось настелить полы. За это-то дело и взялся теперь Ужик. Надо сказать, что он не чувствовал себя в Кинделях посторонним человеком, а с первого же дня окунулся в заботы и дела комбайнера и его семьи, работал на комбайне, колол дрова, заготавливал сено для коровы…

Прошло немного времени, и дела снова привели в Киндели, и я снова встретился с гостем с Украины. Это было в день его отъезда на родину. Мы выразили желание довезти Ивана Степановича до железнодорожной станции. Провожала его вся семья комбайнера. Машина уже тронулась, а Тертичные, большие и малые, как были у калитки, так будто и замерли на месте. Стоял, опершись на костыль, Сергей Степанович, стояла, утирая глаза платком, Пелагея Михайловна, неподвижно стояли притихшие малыши. А наш пассажир с Украины смотрел и смотрел в их сторону, пока село не скрылось из виду…

С тех пор прошло несколько лет. Дружба этих добрых советских семей стала еще более крепкой.

После того, как к комбайнеру из Кинделей пришла известность, многие люди из всех уголков страны пишут ему доброжелательные письма, интересуются его здоровьем, желают успехов в труде и счастья в личной жизни. И примечательно: новые друзья Тертичного становятся внимательными знакомыми, а многие — хорошими друзьями Ужика. Теперь у комбайнера из Кинделей и пенсионера с Украины большая общая родня, в которой нет безразличных друг к другу.

Как-то в Киндели на имя председателя колхоза пришло письмо из Орла. Осиротевшая во время войны девочка, теперь студентка техникума, писала:

«В газете я увидела имя и фамилию, которые мне так дороги — имя моего любимого папочки, которого я жду ежедневно и не верю, что он погиб. У меня зародилась надежда, что далеко-далеко в оренбургских степях трудится отдавший свое здоровье за Родину мой папа».

Письмо девушки, разыскивающей своего отца, Тертичный переслал Ужику. Мне трудно, писал он другу, своим ответом опечалить девушку, сказать просто, что я, Тертичный Сергей Степанович, не ее отец. Я прошу вас написать ей ласковое письмо, успокоить ее, поддержать.

Старого большевика Ивана Степановича Ужика также встревожила судьба девочки. Он написал письмо комбайнеру:

«Когда я опустил в почтовый ящик письмо этой сиротке Вале, как-то легче стало на сердце. Валя меня не знает, но прочитает письмо и скажет: чужие, незнакомые люди, живущие далеко от нее, заботятся о ней, поддерживают ее в горе…».

Чувствительное сердце девушки отозвалось на теплые слова утешения. В ответном письме она благодарила Ивана Степановича за внимание, выражала восхищение самоотверженным трудом его друга комбайнера, заверяла, что она также постарается быть примерной дочерью своей любимой Родины.

Вот пока и все, что мне хотелось рассказать о дружбе двух советских семей. «Обыкновенная история», — скажут мне. Тем лучше! Если у нас обыденной стала такая дружба, то мы имеем право говорить о торжестве новых человеческих отношений, так характерных для советского строя.

Оренбург, 1954—1961 гг.

Оглавление

ДАЛЬ СТЕПНАЯ Повесть о первой целинной весне

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

НА РАЗНЫХ ШИРОТАХ

  ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ ЗЕМЛИ

    МОРСКИМИ ДОРОГАМИ

    СВЕТ С БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ

    ЗА МОРСКИМ ЗВЕРЕМ

    В СЕЛЕ СИРЕНИК

    НА ОХОТНИЧЬИХ БАЙДАРКАХ

    НА ПРИВАЛЕ

    ЯРМАРКА ОТКРЫЛАСЬ

    НЕТОРЕННЫМИ ТРОПАМИ

  ТАМ, ГДЕ РОЖДАЮТСЯ ЗОРИ

    ВСЕГДА В ПУТИ

    СЛОВАРЬ МАТЛЮ

    СРОЧНАЯ КОМАНДИРОВКА

    РОЖДЕНИЕ ОБРАЗА

    ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

  ПОД СТЕПНЫМ СОЛНЦЕМ

    ИДЕТ НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК

    СТРЫГИНЫ

    ПОДВИГ

    РАДОСТЬ ТВОРЧЕСТВА

    ДОРОГОЙ ТЫ НАШ ТОВАРИЩ…

    ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg