«Снайпер в Чечне. Война глазами офицера СОБР»

Снайпер в Чечне. Война глазами офицера СОБР (fb2) - Снайпер в Чечне. Война глазами офицера СОБР 1077K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Наговицына

Екатерина Наговицына Снайпер в Чечне. Война глазами офицера СОБР

Предисловие

Память человеческая зачастую как чистый лист: прошло десять лет после Чеченской войны, и для нынешнего поколения подвиг того страшного времени перестает быть подвигом, забываются злодеяния врагов и стираются имена людей, что стояли насмерть, защищая мирное небо для нас с вами. Но эта книга хранит память.

Память человеческая зачастую — как горький яд. В ней остаются погибшие друзья, лживые предатели и несправедливость потерь. Как выйти из этого круга и как жить дальше? Кто возьмет за руку и переведет на другой берег?..

Перед вами сборник рассказов, написанный участником военных действий на Кавказе, снайпером группы СОБР и кавалером ордена Мужества. В этих рассказах строгие факты соприкасаются с удивительными метафорами и чудесами. Простой язык прозы философски глубок и психологичен, но при этом близок и понятен каждому.

Ми-24

Боевым подругам посвящаю

Глава 1

— Ну ты и сволочь! Тварь ты такая-растакая! У-у-у, ненавижу тебя, гадина, сука, чтоб тебя в клочья разорвало!

И Славок в сердцах треснул по обшивке гаечным ключом, плюнул под ноги и, матерясь под нос, пошел прочь.

Славок меня терпеть не может, как, впрочем, и я его не жалую. Так что нелюбовь у нас взаимная, давняя, но тут уж надо идти по порядку, а не прыгать с пятого на десятое.

Начну с того, что «тварь, гадина и сука» — это я, Ми-24В. Да, для гражданских я вертолет. Для военных — вертушка, крокодил. Для своего экипажа — Девонька, Малая. Вот уж нашли малую, все ж больше восьми тонн живого железа, и это без загрузки. А для механика Славка я тварь железная, тупая и вредная. Ну что ж, тут каждому свое. У вас, наверное, сразу возникает вопрос — а почему Девонька-то? Вертолет же!

А тут дело простое, как люди рождаются либо мужчинами, либо женщинами, так и техника, появляясь на свет, наделена душой, технической, но определенно либо женской, либо мужской. И соответственно, в процессе жизни, ну, или по вашему месту использования, опыта общения с людьми и внутреннего состояния характер наш меняется. В какую сторону? Да у каждого в свою. Как, впрочем, и у вас.

Но это я отвлеклась. Я боевой вертолет, можно сказать, в самом расцвете сил, нахожусь на откомандировании в Северокавказском регионе, на Х-м аэродроме. Рядом стоят мамки Ми-8 и Ми-26, они похожи на больших куриц-наседок, хотя в миру последних называют коровами и даже сараями, но они не обижаются ни на то, ни на другое. Ми-8 и Ми-26 добродушные, в общем-то, гражданские многоцелевые вертолеты и, попав на войну, мягко говоря, чувствуют себя не в своей тарелке. Очень сильно переживают и часто тихонько, по-женски плачут по ночам, жалея ребятишек, которых все время куда-то увозят, а потом забирают, и частенько только тела. Потом эти тела уносят другие и смывают с пола шлангами загустевшую кровь. Тяжело им на войне. Да и не боевые это машины — большие, уязвимые, не готовые к бою. Мечтают, чтоб скорее военные конфликты кончились и можно было перейти в разряд гражданской авиации. Детишек катать, грузы перевозить, спокойно, без спешки помогать людям.

Чуть вдалеке стоят «миги» и пара «сушек» — мужики. Хорошие самолеты, но немного заносчивы и амбициозны, особенно Сушки, любят нос задрать. Но, как ни крути, красавцы, особенно в профиль и тем более в правый. Считают себя настоящими боевыми спецами, не разменивающимися на всякую мелочовку. А вот это уже камень в наш огород. Но тут, что сказать, с техническими возможностями не поспоришь — девчонки. И летаем мы не так быстро, и высот таких не берем, да и с вооружением у нас попроще. Но все-таки авиационный бог создал нас боевыми единицами, с военным характером, большой работоспособностью, и мы не ропщем на судьбу, не вздрагиваем от взрывов и не плачем ночами. Да и мечты у нас с Ми-8 и Ми-26 сильно отличаются — ну зачем в гражданской авиации боевые вертолеты? Лес им рубить, что ли, крупнокалиберным пулеметом. Так что наше место в военных конфликтах, в этом мы схожи с «мигами» и «сушками». Может, в таком необходимом боевом содружестве есть своя прелесть. В том, что, какими бы разными мы ни были, какими бы душами и характерами ни обладали, но есть сигнал на боевую работу, от которого напряженно вздрагивают Ми-8 и 26, а все другие замирают в тревожном ожидании — кто летит?! Когда адреналин закипает в воздухе и растекается по жилам, проводам и шлангам. И оставшиеся с облегчением и завистью смотрят вслед уходящим в небо. На боевой вылет. На работу. На войну.

Глава 2

По-разному складываются наши отношения и с людьми. По какому-то неписаному закону мы знаем, что без них мы не сможем. Наверное, закручивая последнюю гайку в моторе, именно люди пробуждают нашу душу в куче многотонного железа. И по этому же закону люди главные. Вернее, у вас есть право на первичность действия. А мы с готовностью вслушиваемся и подчиняемся. Но… что табу для мирной жизни, на войне иногда может и попираться. Ведь при всей своей силе, уме и профессионализме вы — люди — такие уязвимые. А на войне чувства усиливаются, ведь жить хочется не только вам. Да и вражескую технику и смертоносное оружие мы чуем своим техническим шестым чувством. Режим «свой — чужой» работает обостренно.

Поэтому иногда и происходят на боевых вылетах странные случаи, не объяснимые человеческой логикой, заставляющие летчиков потом суеверно креститься и молиться своим богам. Хотя, может, бог у нас и общий.

А еще мы легко чувствуем людей. Это необъяснимо, но стоит вглядеться в человека, вдохнуть его запах, вслушаться в голос, и он становится нам понятен, прозрачен, мы даже видим его душу — небольшое свечение в области сердца, иногда оно красивое, солнечное, с яркими бензиновыми разводами, а иногда цвета отработанного масла.

Вот, например, мой летчик, майор Василь — с теплым, бархатистым свечением. И человек он хороший, спокойный и уравновешенный, с твердым характером, пусть иногда и бывает резок на высказывания, но не без оснований, с внутренним стержнем, с правильным пониманием жизни, ну и, соответственно, смерти. Без нужды не лихачит, машину бережет, как он любит говорить, но если надо, значит, надо, действует уверенно, без истерик и выжимает из ситуации по максимуму. А еще очень любит жену, сына и дочку. Семейную фотографию прикрепил на бортовую панель и обязательно на них поглядывает перед взлетом. Ну, и я тоже украдкой люблю на них взглянуть, так что вроде тоже члены экипажа.

Под стать ему и штурман — оператор вооружения, Сенька-Сэмэн, с ярким цветным узором души, балагур и весельчак на земле, получивший свою кличку за то, что легко мог выражаться специфическим одесским говором. Семен был парнем легким на подъем и на разные авантюры, вследствие чего влипал в различные истории, вспоминая и рассказывая которые несказанно веселил окружающих. Но этими приключениями периодически доводил свое командование до белого каления и, соответственно, заглаживал свои грехи постоянными командировками в Северокавказский регион. Со временем так свыкся со своей участью бесшабашного охламона, что уже даже и не рвался в мирную, но такую сложную жизнь, где его, впрочем, никто и не ждал, кроме матери да нескольких друзей. Писал рапорта на продление командировочного срока, которые с удовольствием подписывало его руководство, перекрестившись и поплевав через левое плечо. Так как неудобный и неугомонный Семен был лучшим в своем деле, преображался на вылете и становился образцом боевого офицера. Вот такой у меня экипаж. Вообще-то положено, чтоб экипаж состоял из трех человек — двух летчиков и бортинженера, но война и время диктовали свои условия, летчиков не хватало, а Василь был человеком с огромным опытом и налетом, ну и Семен с лихвой справлялся и за штурмана, и за стрелка, и за второго пилота. Так что в коллективе у нас полная идиллия и взаимопонимание. Работать с такими людьми сплошное удовольствие.

Чего не могу сказать о механике Славке со всегда липкими вспотевшими ладонями и черной разливающейся жижей на месте души.

Он сосед с Василем и Сенькой, с последним они даже учились в одном классе. Из одного города, с одной улицы, дома стоят рядом. При встрече Славок радушно улыбается, приветствует, а внутри разливается чернильным пятном ядовитая горечь. Ненавидит он парней, завидует и злится. В глаза лыбится своей противной тонкой улыбкой, а за спиной гадости говорит, особенно любит про Семена что-нибудь похлеще завернуть, приукрасить его проступки. А так как рассказчик он знатный, то слушают его на земле, открыв рот и покачивая головой. Ну не может он спокойно относиться к тому, что не собачатся парни между собой, не собирают и не смакуют слухи друг про друга, что понимают с полуслова. А еще больше бесит его, что горит и ладится все в умелых Сенькиных руках. Да еще и то, что не хнычет, не впадает, как многие, в депрессии или запои. За то, что, несмотря на все наговоры, любит его народ, за готовность помочь, приободрить добрым словом, хорошей шуткой, когда сил ни у кого уже нет. Бесится Славок и пакостит по-мелкому, чтоб при случае попало Сене да наконец-то разлад наступил в команде. Ну и я отвечаю ему тем же: то гайки придержу, то пальцы прижму, то железные части под его тупую башку подставлю, чтоб побольнее треснулся. Вот так и живем.

Глава 3

Работаем мы двойками. Со мной в паре молоденькая девчонка Ми-24П, которую недавно перегнали с отстойника. Ее экипаж, тоже совсем еще молоденькие ребята, если не брать в учет Батьку — старого бортмеханика Лесопетыча, жуть как ею гордится — новенькая, модифицированная, в ярком красивом камуфляже, она действительно сразу бросается в глаза и выгодно смотрится на нашем фоне уже изрядно потрепанных, закоптелых, в выцветшем камуфляже и с замазанными бортовыми номерами. Но в этом отношении мы, вертолеты, без комплексов и закидонов, любим по-доброму пошутить по этому поводу, без обид. А так как мою прежнюю напарницу, очень матерую и опытную, прошедшую Афган, перегнали на другой аэродром, то в двойку мне и закрепили, так сказать, для передачи боевого опыта. Ее экипаж ласково называет «Наша Миля». И даже на фюзеляже белой краской, крупно написали это имя. Мы с ней решили, что назвали они ее так в честь нашего общего прародителя и основателя Михаила Леонтьевича Миля. А Семен назвал ее Зеленая Миля, сославшись на свой любимый фильм, и даже привел Василю какие-то доводы по поводу аналогий сюжета с судьбой боевого вертолета. На что Василь хмыкнул и согласился, что вертолет действительно очень зеленый, да и летчики тоже.

Миля хоть и молода, но с хорошим боевым настроем и задором. Это можно понять. Страха она еще не знала, а силу уже чувствует. А еще сильней хочется себя попробовать в деле, в реальном бою, а не в колыбели испытательных аэродромов, где все вокруг твои друзья и наставники. Поэтому со щенячьим азартом она расспрашивает у меня, что да как, все время сводя учебу на рассказы про то, что бывает там, за пределами охраняемой территории аэродрома, и впитывает в свою подкорку любую информацию, мысленно проверяя работу всех агрегатов и в нетерпении переминаясь на шасси.

Ми-8 и 26 по-матерински вздыхают и остерегают ее от различного вида засад и обстрелов, на которые так легко попасться при взлете и посадке, особенно на незнакомой местности.

— Ты, девонька, поберегись. Перестрахуйся лучше лишний раз, раскидай тепловые ловушки, а там видно будет. Уж больно ты молоденькая, да и ребятки твои опытом не блещут. Ох, погубят красоту такую, да и сами сгинут, сердешные.

На этом они обычно украдкой смахивали навернувшуюся слезинку, поддавшись навалившимся воспоминаниям. А вспомнить им действительно было что.

Весь авиапарк Ми-8 и Ми-26 был уже в солидном возрасте. Ми-8 начали свою работу еще в Афгане, затем побывали и на других вооруженных конфликтах и теперь дослуживали свой век на чеченской земле. Это была отдельная тема для их тяжелых и нерадостных раздумий. Ведь хотелось им, жуть как хотелось покоя и мирного неба.

Об Афгане они очень любили повспоминать с моей прежней напарницей. Это было время их молодости, и это было удивительное место, красивое и опасное. Направляясь туда, они еще ничего не боялись, так как не знали, что такое «переносные зенитно-ракетные комплексы». Жизнь казалась им полной веселых приключений и военной романтики, пока не начали гибнуть первые из их выпуска. Сгорая, яркими факелами они падали в скалистые пасти, с тоскливым предсмертным воем разбитых лопастей, которому вторило доносящееся снизу полное ликования и злобного восторга: Аллах акбар!

И вот сейчас, на этой земле, все удивительным образом повторялось, напоминая им время юности. Но только опыт прожитой жизни говорил об одном — что, скорее всего, эта земля станет последним пристанищем уже для их обгоревших останков. И будут они гнить, разъедаемые ржой, где-нибудь у подножия гор, а местное население будет смачно плевать в их сторону и с довольными ухмылками ругаться на непонятном гаркающем языке. Все это может легко ждать и нас, но мы стараемся не поддаваться этим настроениям и оптимистично смотреть в будущее. Хотя, конечно, какое оптимистичное будущее может быть у боевого вертолета. Стать живым экспонатом в музее — это судьба для избранных единиц.

Но Миле рано думать на эту тему. В жилах ее течет еще горячая кровь из смеси горючки, масла и электрического тока, а в мечтах воздушные бои, устаревшая классика, но такая притягательная.

Уже глубокая ночь. Утром у нас предстоит первая слетка. Миля волнуется, не может уснуть и все время тормошит меня новыми вопросами. «Миги» и «сушки» ухмыляются, тихонечко ворчат, но не выдерживают напора юной мысли и начинают учить ее уму-разуму и рассказывать истории из своего опыта. Миля слушает, затаив дыхание, внемля каждому слову.

Я благодарна им за эту передышку, и сон быстро окутывает меня своими липкими сетями, втаскивая в уже другую реальность, где я оказываюсь в окружении высоких острых скал. Я лечу в ущелье и вначале получаю необыкновенное удовольствие от вида серых глыб, уходящих в небо, местами покрытых редкой, чахлой растительностью. Легкий ветер гуляет в этом каменном мешке, скидывая с высот мелкие острые камешки, которые с легким шуршанием осыпаются по склонам. Во всей этой суровости есть что-то притягательное и прекрасное — это Афганистан. Я никогда не была там, но впитала в себя рассказы, прочувствовала ту жизнь, как будто наяву видела те горы, извилистые серпантины дорог, белесые выцветшие аулы, грязные бурные горные реки и даже названия Кабул, Баграм, Шинданд и Кандагар были родными, щемящими душу. Не буду скрывать, я завидовала этим матерым, запыленным, уставшим вертолетам и очень жалела, что слишком молода и та война прошла без меня. И вот теперь я здесь. Восторг и адреналин накатывают на меня волнами, пробегаясь по обшивке. И вдруг к чувству безграничной радости примешивается еще одно, горькое и едкое, со вкусом пороховой гари. Приходит осознание опасности, и ощущение это такое неожиданное и острое, что двигатель на секунду захлебывается, и я проваливаюсь на воздушных потоках. Стараюсь взять себя в руки, успокоиться, но ощущение надвигающейся беды не проходит, вкус горечи усиливается, а я судорожно пытаюсь определить источник.

И наконец вижу: из-за огромного валуна, похожего на спящую собаку, отделяется светящееся пятно и уходит по направлению ко мне. Внутри все сжимается в спазме. Я знаю, что это. Это ПЗРК «Стингер». Именно их применяли духи в Афгане, убивая моих друзей. Проговариваю себе, что сейчас «Стингеры» не применяются и что обмануть их легко, это не новые и умные «Стрелы» и тем более «Иглы». На мгновение успокаиваюсь. Пытаюсь отстрелять тепловые ловушки, но с ужасом понимаю, что на мне находится устаревший теплопеленгатор Л-166, который, как у Ми-8, расположен на брюхе, и приемный фасетчатый блок слеп от грязи и нагара. И ничего сделать с этим я не могу. Я безоружна. А ракета приближается, медленно, как во всех снах, но неотвратимо.

— Проснись! — кричу я, с силой пытаясь вытолкнуть себя из сна и тем самым спастись. Но вдруг понимаю, что не сплю, что именно это и есть моя жизнь, здесь и сейчас. И именно я нахожусь в Афганистане, в составе 40-й армии, зоны ответственности «Север», и уже несколько лет базируюсь на аэродроме в Кундузе. Том самом Кундузе, о котором говорят, подтрунивая: «Если хочешь жить как туз — поезжай служить в Кундуз». Не пойму, завидуют или дразнятся?.. Сейчас лечу по ущелью от Каракамара до Файзабада на сопровождение колонны. Внизу видна длинная змея нашей боевой техники, которая медленно, густо чадя солярой, тянется на подъеме и не знает, что от смерти ее отделяет всего несколько секунд. А там, внутри этих маленьких машинок, сидят живые люди, молоденькие солдатики, офицеры, и в их нагрудных карманах лежат фотографии с любимыми и родными, которые где-то далеко в Союзе надеются и ждут. Я бросаю взгляд на семейную фотографию Василя, и он, приобняв жену и положив руку на плечо сына, улыбается мне, поддерживая в задуманном. И сразу приходит понимание, что надо делать, всплывает заштудированная инструкция действий при обстреле. А ракета уже близко, но прежнего страха и ощущения безнадежности уже нет. Я резко беру вверх. На грани возможного выхожу на критический 60-градусный угол, вытягивая свою смерть за собой, а потом резко, камнем падаю вниз и влево, успевая заметить, как растерялась ракета, потеряв свою уже такую близкую цель, на доли секунды замерла, вильнув за мной, но не справилась с собственными силами и устремилась вдаль, безобидная и бесполезная. Это моя победа! И это придает мне силы удержаться и выровняться всего в десятке метров от острых камней. С ревом перегруженных моторов, в звуке которых слышны все 44 сотни лошадей, я взлетаю, разворачиваюсь к этим мерзким злобным скалам и начинаю лупить из четырех стволов, с каким-то внутренним мстительным задором всаживая двадцать третий калибр в серый скальник, кроша и перемалывая, разламывая и уничтожая все на своем пути. Камни быстро окрашиваются в красный цвет. Это кровь моих врагов и врагов тех, кто сейчас по серпантину едет в броне. Скалы сдаются мне. Я, словно приминая их лопастями, поднимаюсь высоко-высоко и наконец выныриваю в голубой простор, освещенный золотистым теплым солнцем. Вот оно, наше вертолетное счастье — находясь на грани смерти, выиграть, победить, уничтожить врага, спасти своих и окунуться в освежающую глубь неба. Вырваться на свободу и лететь, развивая максимальную скорость, не задумываясь и не боясь никого и ничего.

— Эй, Малая, давай просыпайся. Лететь пора.

Я вздрагиваю, голос Семена врывается в мой полет и замедляет его. Небо растворяется. Я просыпаюсь, понимая, что по-прежнему улыбаюсь.

Глава 4

Первая слетка прошла неплохо. Не обошлось, конечно, без эксцессов, но все-таки все вернулись живые и здоровые. Началось все с того, что при взлете у Мили сработали тепловые ловушки. В эфире послышался мат руководителя полетов, обещающего оторвать уши экипажу, если они спалят родной аэродром.

Те пытались смущенно оправдаться, искренне не понимая, как оказалась включенной АСО (АСО — автоматическая система отстрела тепловых ловушек). Пытаясь сослаться на яркие утренние блики. Я же, ухмыляясь, глянула на Ми-8, точно зная, откуда ветер дует.

— Научили, перестраховщицы!

Те лишь угрюмо уткнулись в землю, делая вид, что ничего не происходит. Самолеты же не обошлись без едких замечаний нам вслед.

Но в целом полет шел нормально. Семен, тихонько матерясь в сторону, корректировал молодняк:

— Миля, куда ты жмешься ко мне! Держи дистанцию. Поцарапаешь нашу красотулю, и я лично оторву тебе не только уши.

— Есть держать.

— Куда сваливаешься? Отойди правее. Так… Хорошо.

— Принял.

— Уходим на левый разворот.

— Куда?

— Туда! Куда ты будешь ходить без ушей от своей жены, если доживешь до дембеля.

Вот так, мирно, почти по-семейному, прошел наш первый совместный полет. Миля старалась из всех сил, пытаясь загладить свой косяк с ловушками, и в остальном не подвела свой неопытный экипаж.

— Путем. Толк будет, — сказал Василь, после того как благополучно сели.

— Если не убьются, — добавил Семен.

Глава 5

И потекли обычные рабочие будни, состоящие из сопровождения Ми-8 и 26, наземных колонн с техникой и патрулирования территории с постоянным выискиванием доморощенных «Самоваров». Миля и ее экипаж быстро набирались опыта, обстановка, так сказать, стимулировала. Постепенно они стали всеобщими любимчиками. Летчики, двое молодых парней, сразу после учебки, Ванька и Вовка, были прозваны Семеном Чук и Гек, так как были неразлейвода, но все время бузили между собой. С Семеном они быстро сдружились, почуяв родственную душу, и уже тройкой тренировали нервы и терпение командования аэродрома, которое беззлобно ругало их и шпыняло, но по-отечески любило. Хотя уже по опыту держало ухо востро, когда небо затягивало тяжелыми тучами и на несколько дней наступала нелетная погода. Но предугадать, что на сей раз отмочит бесшабашный молодняк, не мог никто, даже многоопытный Василь.

То они ночью на Ми-8 нарисуют белую полосу по борту с черной надписью «Ночной дозор». То восстанавливают киношный рецепт ликера «Шасси» в новом исполнении, дав ему гордое название «Шасси-2», ну, или «Второе шасси», со всеми вытекающими из него последствиями. То начинали играть в старую игру «Пекари», в которую быстро втягивался весь личный состав аэродрома. Ну, кроме высшего начальства, которое, впрочем, не без зависти поглядывало на мелковую разлиновку на взлетном поле. А один раз устроили турнир по боксу. После чего командир Мили неделю проходил с красивым синяком под левым глазом, освещая своим довольным видом дорогу в расположении. Апофеозом было разбитое стекло у начальника аэродрома, выбитое Семеном в разгар несанкционированного футбольного матча. После чего начальник долго орал, что он сыт по горло их выкрутасами и отправит всех в штрафбат!

Но тучи уходили. Погода менялась, и наступало время работы. И опять все по старой схеме: сопровождение, патрулирование, поиск. Один вылет, похожий на другой. Взлет — посадка.

— Что-то тихо последнее время, к чему бы это, — заметил Семен.

— Это точно. Либо совесть замучила проклятых моджахедов, ну, либо готовятся преподнести нам подарочек. — Василь скосил взгляд на фотографию с домашними и украдкой вздохнул.

Мы уже полчаса в воздухе. Сопровождаем Ми-8 с отрядом на борту. Парни забрасываются в горный район Чечни. Надо проверить поступившие разведданные.

А красота кругом волшебная. Зима. Степная часть как будто накрыта праздничной белой скатертью. Снег укрыл все: липкую жирную грязь, похожую на пластилин, разбитые дороги, и даже местами попадающаяся раскуроченная сожженная техника стала похожа на детские ледяные горки. Воздух, очищенный недельным снегопадом, прозрачный, почти хрустальный, гладя борта, приятно холодит и взбадривает. Идеалистическая мирная картинка. И вдруг защемило, разливая по жилам тревожное предчувствие надвигающейся беды. Я знаю это чувство. С земли запустили ракету. Что именно — устаревший «Стингер», как во сне, туповатая «Стрела» или все ж «Игла»? Черт! Мысленно толкаю Семена тревожным импульсом, и он, настроенный со мной на одну необъяснимую волну, все понимает еще до сработки электроники.

— Командир, справа!!!

— Горка говна с изюмом!!!

Василь резко завалил машину вправо. Но я не обижаюсь. Я понимаю, что пытается сделать командир, и с готовностью подчиняюсь, самостоятельно набирая обороты и увеличивая скорость за доли секунд до команды. Ведь на данный момент я и Миля, оснащенные системой ЭВУ, находимся в относительной безопасности, а главная цель ракеты — Ми-8, вот кто сейчас открыт в небе и уязвим. И командир торопится, отслеживая глазами стремительно приближающуюся ракету и давая команды по рации Ми-8, пытается успеть вклиниться между ними.

Черт, опасно, ох, как рискованно, командир, сгорим, блин! Но тороплюсь, заранее начиная выплевывать тепловые ловушки, пытаясь отвлечь «Стрелу». Ух, как страшно. На фюзеляже выступил конденсат — прошиб все ж холодный пот.

— Не бойся, Малая, все вертолеты попадают в рай, — шепчет Семен, глазами следя, как ракета, уверенная в своих силах, выбрав себе жертву, с ядовитым шипением режет небо и, оставляя длинный белесый хвост, быстро сокращает дистанцию. Неужели не успеем? Ми-8 с надрывом мотора старается уйти ввысь. Чуя приближающуюся смерть, как курица пытается спасти своих цыплят, которых прикрывает железными боками. Но не вытянуть. Не сможет тягаться с реактивным снарядом. А я смогу. Из последних сил успеваю, врываюсь и ловушками обманываю ракету. Та в запале погони, ослепленная, нырком уходит к земле и достать уже нас не может.

А мы набираем высоту, торопясь уйти в низкие облака, куда секундами ранее спряталась Ми-8, сопровождаемая не менее ошарашенной Милей. Но с земли уже гулко застрочил пулемет, стараясь отомстить за просчет. Не хватает десятка метров, чтоб укрыться в спасительном полумраке облаков. Пули со свистом прошили обшивку, разбили блистер и пробили левое крыло. Хорошо хоть, провода не перебили. Боль разрывается во мне и растекается по корпусу, сковывая движения. Ух, как больно, «штурм» вам, гады, в бок! Слезы обиды и боли закипают, но перебивает чувство злой досады.

— Ну, падлы, держитесь!

Это то ли я кричу, то ли Сеня. И резко снижаюсь, вынырнув из спасительного укрытия, разворачиваюсь и возвращаюсь к месту засады, и уже мой пулемет начинает работать, вспахивая белый снег, оставляя грязные глубокие борозды. В ответ огрызнулись враги.

Это они зря!!! Этого мне и надо было. Заметив цель, со свистом уходят ракеты. Эти отомстят за все: за боль, за страх, за движение на пределе возможного. Земля озаряется разрывами. И я с чувством удовлетворенности наслаждаюсь звуком взрывов, который ласкает мой слух.

— Получили, ублюдки. — И Василь устало стирает капли пота с лица.

— А еще у нас есть камни за пазухой! — кричит довольный Семен, откидываясь в кресле, на секунду прикрыв глаза.

Глава 6

Кто сказал, что мы железные и нам не больно? Больно, ох, как больно. Но надо терпеть, молчать, чтоб не выдать свою слабость, живую душу. А еще нельзя допустить, чтоб механик Славок понял нашу ахиллесову пяту. Хотя судя по тому, как долго и бестолково он ковыряется в моих ранах и с каким удовольствием на десятый раз, не считаясь со своим личным временем, которое он в обычной ситуации очень ценит, переклепывает заплатки на крыле, то складывается ощущение, что все он знает и сейчас целенаправленно мстит мне за все. Но сил ответить ему той же монетой уже нет. Измотали меня бой, дальний полет — парней все ж надо было доставить до места назначения, — дорога домой. На обратном пути мы сделали круг над местом боя и в очередной раз результатами остались удовлетворены. Белый снежный саван был вздыблен и разорван вывороченной землей, раскиданными камнями. Но больше всего радовали взгляд останки крупнокалиберного пулемета и кровавый след, стелющийся вокруг черной воронки. Вот он, цвет нашей победы, равно как и нашего поражения, — грязь, гарь, кровь. И только снег стыдливо прикрывает и оправдывает нас перед природой.

По прилету парни устало поплелись в расположение. Славок же, узнавший про бой, с готовностью отозвался на ремонтные работы и вот уже пару часов с удовольствием садиста ковырял мои внутренности.

— Ублюдочные духи, чему вас только учат, уродов. Вертолет и тот подбить не смогли. Тупые бездари. Понторылые волки свободной Ичкерии, — бормотал он оскалившись.

— Что ты там ворчишь все время? Слазь, я сам доделаю. — Внизу стоял Василь.

Славок вздрогнул и выронил из рук молоток, который, стукнувшись о крыло, аккурат отлетел и ударил его по ноге. Уж в такой мелочи я себе отказать не смогла. Славок взвыл, со злостью пнул меня в бок, слез на землю и, матерясь, пошел прочь.

— Задолбали! Доделывайте свое ведро сами! — И он быстро скрылся из вида в наступающем вечернем тумане.

Василь молча проводил его усталым взглядом, погладил меня по криво заклепанной заплатке и вдруг уткнулся лбом в обшивку, по-мужски смахнув навернувшуюся слезу. А потом подошел Семен, спокойный, деловитый, без извечных шуточек, похлопал командира по плечу, и они быстро, как хорошие врачи, без боли отремонтировали пробоины.

А позже еще долго сидели в кабине, пили коньячный спирт, думая каждый о своем и в то же время об общем, как будто втроем вели неспешную, внутреннюю беседу, понятную только нам, которую невозможно обратить в слова. Да и как можно высказать все, что наболело: внутреннюю усталость, ощущения рядом бродящей смерти, бездарной и непутевой организации работы, неизменного предательства, продажности, зависти, тупости и повсеместной непроходящей глупости. А еще какого-то щемящего ощущения в глубине души.

Глава 7

— Ноль шестой, ноль шестой, поддержи огнем. Попал в засаду. Несу потери. Квадрат тридцать семь точка пятнадцать. По улитке — восемь. Одинокую скалу видишь? От нее западнее двести…

— Принял. Держитесь. Скоро будем.

Я набираю обороты. Семен корректирует Милю. Мы спешим. В засаду попала разведгруппа майора Горвачева, старого друга Василя. Подружились они еще в Таджикистане, где дислоцировались рядом. Периодически встречались и в первую чеченскую кампанию. Жутко радовались друг другу и обязательно приходили в гости. Пили, жарили картошку, пели под гитару и всю ночь напролет разговаривали, вспоминая тех, с кем сводили их фронтовые дела и дороги.

И вот теперь майору нужна была помощь. О предстоящей зачистке Василь знал, как, впрочем, знал, чьими силами она будет проводиться. Старые друзья встретились за пару дней до боевого выхода. Просидели полночи, но на этот раз не пели, а обсуждали предстоящую работу, подводные камни и возможность попасть в засаду на данном участке при утечке информации. И, судя по всему, информация утекла, как всегда неизвестно какими путями. Их уже ждали. Бандиты были готовы и хорошо вооружены. Обманули дозоры, дождались, когда разведчики втянутся в труднопроходимый, сложный участок, и захлопнули огненный капкан. Группе приходилось тяжко. Горная местность, занятые боевиками высоты давали им преимущество и делали их практически неуязвимыми. Отойти вниз и укрыться в зеленке тоже не получилось, так как при первой же попытке путь отрезали длинные пулеметные очереди хорошо замаскировавшихся духов. Засада была хорошо продумана и подготовлена. Боевики, предчувствуя скорый конец боя и легкую победу, гортанно орали. Разведчики в ответ огрызались взрывами гранат, автоматным и пулеметным огнем, но силы явно были неравны. Пока. Пока из-за отвесной скалы не вынырнули две хищные морды небесных крокодилов. Я всегда любила смотреть на лица людей в такие моменты. Один из чеченов, обернувшись и не ожидая увидеть в такой близи вертолет, выронил взведенную гранату себе под ноги, которая не замедлила сработать. А я уже крутила пулеметный барабан смерти, раздавая бесплатные билеты врагам на тот свет. Точечным ударом ракет присоединилась к этой музыке войны Миля. Среди боевиков началась паника. А по склону, в унисон нам, раскатисто неслось непобедимое русское «ура!».

— Спасибо, братишки! — прохрипел в рацию майор. Он был легко ранен, но не переставал координировать цели. А мы уже были в запале боя, не ощущая ни усталости, ни собственной боли, ни боли врагов. Мы упивались и наслаждались местью, и в этом было какое-то необъяснимое удовольствие, которое мог понять и разделить только воин.

Миля заходила на очередной заход, включив АСО, действуя точно, как мы с ней отрабатывали, учитывая опыт применения штурмовой авиации в период Великой Отечественной войны. Стараясь активно использовать маневр «Круг» при нанесении ударов по наземным целям. Суть его заключалась в том, что, подходя к заданной цели, ведущий группы боевых вертолетов наносил первый удар и, выполняя вираж, заходил в хвост ведомому, таким образом мы замыкали круг и прикрывали друг друга. Жаль только, что нас двое. Эх, развернулись бы, если б нас было три двойки! Но мечты, мечты.

Невольно я все время приглядывала за Милей, с внутренним удовлетворением отмечая, что держится она уже уверенно и осмысленно. Ловушки яркими фейерверками разлетались в стороны, и мне от этого огненного дождя на душе становилось спокойней за нашу девчонку. У меня же ловушки кончились еще в прошлый вылет, и взамен Василю ничего не дали, сославшись на нехватку.

И вдруг в самый разгар боя я явственно почувствовала кровь. Ее металлический вкус ни с чем не спутаешь. Что это? Но понимание случившегося уже навалилось. Бронированное лобовое стекло и обшивка были прошиты пулеметной очередью. А голова второго летчика безвольно упала на грудь, пробитую в нескольких местах. По летному комбинезону расползались бурые пятна. Кровь тонкими струйками стекала и впитывалась в сиденье.

— Семен, подожди, потерпи… — прошептала я, но теплая человеческая кровь подсказывала мне, что все, уже поздно. Вы, люди, такие несовершенные. Вкус крови, вкус смерти впитывался в меня. И вдруг горе потери чего-то родного и любимого навалилось тяжким грузом. Рухнуло и придавило, сковав в спазме крика движок. Резанув болью и разрывая внутренности. Хотя нет, не только горе.

В хвостовую часть попала ракета, выпущенная боевиками, которые хотя уже и понимали тщетность своего сопротивления, но еще огрызались, отступая, бросая своих убитых и раненых. Снаряд раздробил хвостовую балку, разбил винт и закрутил меня, как раненую собаку, пытающуюся унять боль. Василь, поняв, что случилось, пытался сбалансировать вертолет, вывести из крена и почти смог, когда второй удар опрокинул меня в противоположную сторону и на секунду лишил сознания. Вторая реактивная граната решила мою судьбу. Из этой передряги мне не вытянуть — это понимание с удивительным спокойствием пронеслось во мне. Да и желания бороться уже не было. Осталась только боль, острая, колючая душевная боль, которая затмила боль физическую. Сенька-Семэн, мой человеческий друг, который часами возился со мной, что-то подкручивая и налаживая, который разговаривал со мной, делясь своими радостями и бедами, переживаниями и мечтами, душа компании, но по-своему очень одинокий, был мертв. И внутри меня все было раздроблено, убито. Вкус человеческой крови смешивался с едким запахом перебитой проводки — витающая рядом смерть объединяла нас.

— Все вертолеты попадают в рай. Правда, Семен…

Я вздохнула, покрепче притянув ремнями к креслу убитого летчика, будто обняв его.

Только одно еще удерживало меня в воздухе. Кинув прощальный взгляд на семейную фотографию командира, я вдруг сделала то, что по нашим неписаным законам не имела права делать. Но война иногда стирает многие запреты. Почти рывком, на разбитых лопастях, вытянула до скалистого уступа и без сил рухнула на него.

Со скрежетом и грохотом запрокинулась набок, целенаправленно вырывая о зубчатые камни правую дверь летчика и выламывая под силой падения часть фюзеляжа вместе с креплением кресла командира, и, уже не цепляясь ни за что, сорвалась с обрыва. Двигатели, разбитые ракетой, не работали, но обломанный несущий винт медленно вращался, разворачиваемый воздушными потоками, закручивая меня в штопор.

Я падала, заметив напоследок, как кружится на пронзительно-синем фоне неба Миля, в остервенении расстреливая врагов, мстя за меня, за первую потерю ее жизни. В ней было столько горькой, но гордой силы и особой, боевой красоты, что я невольно улыбнулась. А потом был удар и яркая вспышка взрыва.

Глава 8

Василь на секунду пришел в себя, ничего еще не понимая, ощутив лицом холод снега, и очень этому удивился, но осознать не смог, снова провалившись в забытье. Второй раз он пришел в сознание, аккуратно поддерживаемый майором Горвачевым, вгляделся ему в лицо и вдруг сразу все понял. С трудом поднялся, стянул с головы шлем и, шатаясь, подошел к краю скалы, зажимая рукой рот от крика, стона, нечеловеческого воя, пытаясь проглотить застрявший острый, разрывающий горло ком. И до боли в воспаленных глазах вглядывался вниз, где в зимних сумерках среди камней, вздыбленной земли и растаявшего снега догорала его вертушка Ми-24В и его боевой товарищ, второй летчик, штурман, жизнерадостный и никогда не унывающий Сенька-Семэн. И на долю секунды ему вдруг захотелось оказаться там, в глубине скального мешка, внутри этого пылающего вертолета, и лишь крепкая рука майора удержала его от этого порыва, придержав за летный комбинезон.

— Тебя дома ждут, — прохрипел он сорванным голосом.

И Василь отпрянул от манящей глубины. Обессиленно осел на землю, привалившись на плечо друга, и глубоко затянулся протянутой сигаретой, хотя давным-давно уже не курил.

Тонкая струна

Тихий осенний вечер старого района. Ветерок лениво гоняет по улице мусор, заворачивая его в пыль. Обертка от шоколада, фантики, смятая пачка сигарет, упаковка от продуктов — фиксирую все это на автомате, но он не трогает внутренние струнки тревоги. Все это мирный мусор родного города.

Я бесцельно брожу по его улицам часами, день за днем. Еще немного, и месяц набежит. Не могу себя увлечь. Пока не получается вклиниться в мирную жизнь. Вжиться. Раствориться и стать ее частью, ее новым жителем. Я как будто в гостях. Дома и одновременно где-то. Как дурак, хожу по знакомым с детства местам и не могу их принять. Все знакомое, родное, но не мое. Не здесь я сейчас. И уже не там. Завис на переправе.

Надо что-то делать. Может, напиться? Не помогает. Не цепляет. Пить водку надоедает раньше, чем начинает забирать. Хмель не приходит. Забытье не наступает. Нет облегчения в родном доме. Ничего нет.

Дни проходят как бы вне меня. А я стою в сторонке, поглядываю и не участвую. Нервы натянуты до предела. До тонкого внутреннего звона. Кажется, что еще чуть-чуть — нить оборвется и со звоном начнут крушиться зеркала, которые только лишь отражают какую-то незнакомую, чужую жизнь.

Настроение плавает от абсолютной апатии до психа, лютой злобы, когда еще немного и начнут крошиться зубы. А потом обратно, как будто и не было ничего. Выводит из себя все или что угодно: косо брошенный взгляд, на ногу кто-то наступил, визгливый голос и так далее и тому подобное. Так это вроде говорится, когда нет возможности и желания перечислять все раздражающие факторы. И чтобы хоть как-то отвлечься, унять внутренний зуд, умотать себя, я каждый вечер, когда становится особо невыносимо оставаться дома, выхожу и иду. Без привязки к адресам, улицам, весям. Бреду, опустив голову, уперев взгляд в трещинки на асфальте.

Как-то раз подошли, спросили время. Мазнул взглядом по часам, буркнул ответ и услышал в спину протяжное:

— Э-э, алле, тебя никто не отпу…

На секунду стало любопытно взглянуть на наглеца, и я поднял голову, сфокусировал взгляд на прыщавом юнце. Да нет, не совсем юн, лет 19, там такие уже знали цену своим поступкам. Там это слишком дорого стоило.

За спиной парня стоял второй, постарше, и он безошибочно считал с моего лица не только скользнувшее подобие интереса, но и тлеющую внутри злобу. В глазах отразилась смерть. Их ли, чужая ли, какая разница. Он уже был знаком с подобным взглядом, только в своей невеселой реальности, и, решив не развивать дальнейшие события, жестко дернул первого за рукав, процедив сквозь зубы:

— Уходим…

И первый провалился под этим рывком. Дал легко себя увлечь, скривив улыбочку, выдавил:

— Изьвинямся, ошибочка вышла.

Вмиг гопники растворились в сгущающихся сумерках.

Знаете, что такое отражение смерти в глазах? Это мрак во взгляде. Как будто в прорубь заглядываешь. Холодно, бездушно, страшно. Самому хочется бежать, уже не говоря о тех, кто в это время в них смотрит. Но от себя не убежишь. Себя не обманешь. Память не вырвешь, как зачитанный листок. Все она помнит. Несет, не растрясет. Сбережет и в нужный, а тем более ненужный момент подаст на блюдечке. Ненавижу ее. Выбросил бы, сжег, растоптал. Но нельзя. Ей еще и жив. А еще жив за тех, других, кто уж не смог.

Заныл свежий шрам над бровью. Заломило в душе, поднимая колючий ком к горлу, перебивая дыхание. Но слез не будет. Как бы ни хотелось зарыдать в голос, переходя в вой, стон, выхлестнуть из себя всю боль, вину, стыд, но не выйдет, не даст Всевышний облегчения, избавления, забвения. Все это разрывает меня изнутри, изматывает и обжигает. Мне кажется, я даже вижу, как пепел отшелушивается от сердца, опадая белесо-серой пылью. Эта пыль покрывает мою душу, глаза, лицо, руки и даже старенькие кроссовки.

В середине ночи возвращаюсь домой. Ноги гудят от намотанных километров. Надрывно тянет голень. Не раздеваясь, падаю на кровать, упираюсь взглядом в стену. Темно. Давит тишина. Подтягиваю колени к груди и закрываю уши руками. Но это не помогает. Некуда деваться от себя. От себя не спрячешься.

Встаю, включаю телевизор. Двое о чем-то спорят, доказывая, как надо жить стране. Что вы знаете об этой стране? Зажигаю газ, ставлю чайник. Он начинает уютно ворчать. А воспоминания уже стоят на пороге, готовые ворваться непрошеными гостями и заполнить все окружающее пространство. Но я давлю эту попытку.

Механически упираюсь взглядом в телевизор. Листаю канал за каналом, пытаясь понять, что там показывают: реклама, фильм, новости, опять реклама, опять новости, Америка, Азия, урожай, цены, обещания политиков и ни слова про то, что сейчас там. Не интересно это никому и никому не нужно. И вот воспоминания пододвинулись еще на шаг ближе. Стоять! Упираюсь в старый фильм, пытаясь вслушаться в диалог героев. Он — бравый офицер с орденом Великой Отечественной войны на груди, она — миловидная блондинка, тоже в военной форме, с медалью «За отвагу». Они встретились после долгой разлуки и военных испытаний, впереди их ждет новая разлука, но они уже мечтают о том, что будет, когда война кончится. Им еще есть о чем мечтать. И я знаю, что их война кончится через один год и три месяца. А когда кончится моя война?

Засвистел чайник. Несколько секунд тупо смотрю на него. Затем выключаю газ, достаю чашку, механически насыпаю кофе, заливаю кипятком, делаю глоток, не чувствуя вкуса, и ставлю на стол. Апатия наваливается, разливаясь по жилам. Показалось, что если сейчас лягу, то, может, наконец-то провалюсь в долгожданный сон, и он принесет избавление от реальности. Но это не так. Долго ворочаюсь с бока на бок, проваливаюсь в забытье, но на границе со сном резко вздрагиваю, как от падения, и просыпаюсь.

За окном светает. Комната в предрассветных тенях. Тишина. Закрываю глаза и все-таки засыпаю, но сон не приносит облегчения. Мне снится война, я просыпаюсь от собственного крика, весь в холодном поту и смятении. Пытаюсь нащупать автомат, но его нет, и это сильно пугает меня, пока не приходит понимание, где я нахожусь. Сердце гулко ухает. Встаю еще более разбитый, чем был вчера.

Что-то, наверное, надо с этим делать, но что? Что? Куда идти, а самое главное, как объяснить, рассказать все, что произошло. Как донести главное, когда не можешь выдавить из себя ни слова? Преодолеть барьер, который выстроила психика, ограждая от травмирующих воспоминаний? Я даже сам с собой не могу объясниться, не говоря уже о других людях, да и видеть никого не могу, не хочу…

Пару раз звонил телефон, но я не подошел. Не смог поднять трубку и выдавить заинтересованность. Пытаюсь занять себя каким-нибудь делом, но все валится из рук. Время тянется, как липкий клейстер, не заполняя мое пространство ничем.

А душу мает, гнетет и выгоняет меня на улицу, опять и опять бесцельно бродить и убивать время, подаренное мне, видимо, в наказание.

Захожу в первое попавшееся кафе. Сажусь к окну. Подходит официантка, молча кладет на стол меню и, покачивая бедрами, отходит. Разглядываю ее спину, опускаю взгляд на открытые ноги, но не цепляет. Внутри тишина. Окликаю ее, прошу принести двести грамм водки в стакане. Она вроде даже не удивляется. Насмотрелась, видимо, на подобных чудиков. Водку приносит в красивом стакане для виски. И я выпиваю залпом, немного задохнувшись от обжигающего холода и горечи. Закуриваю, чувствуя, как водка начинает растекаться по жилам, согревая и немного затуманивая голову. Осматриваюсь.

Недалеко, в глубине зала сидят несколько девчонок, потягивают мартини, ведут какие-то свои неспешные разговоры. Почти красивые, ярко накрашенные, ухоженные, модные. Подзываю официантку, заказываю за их стол бутылку дорогого шампанского. Девицы заинтересованно начинают поглядывать на меня. Я внаглую разглядываю их, выбирая самую красивую. Выпиваю еще водки, выкуриваю сигарету, заказываю медленную песню про потерянную любовь, которая так нравится женщинам, и приглашаю стройную брюнетку. Та вручает себя как главный приз и почти нежно прижимается ко мне во время танца. Прикасаюсь к ее волосам, вдыхаю запах дорогих духов, но и это не заводит. Механически двигаюсь в такт, потом целую ручку, возвращаю к подружкам, молча разворачиваюсь и ухожу за свой столик. Девица провожает меня недоуменным взглядом. А я, в свою очередь, упираюсь взглядом в улицу.

Что же это такое? Ведь раньше все было по-другому. Я возвращался из боевых командировок, этакий победитель, лихой и веселый. Собирал друзей. Заваливались в кабак и гуляли там, обвораживая всех присутствующих женщин. Куда растерялся весь кураж? Где тот кайф возвращения в домашнюю мирную жизнь? А догадка уже стоит рядом, за спиной, жжет мне мозг, надрывая душевные жилы.

И я не могу сдержать прорвавшуюся плотину воспоминаний. Лавиной они накрывают меня, ломая и давя всей своей неподъемной тяжестью, и мне уже некуда бежать. Я все помню…

Ее звали Лерка, вернее, ее звали Валерия, но представилась она в наше первое знакомство именно так. Маленькая, по-мальчишески нескладная молодая девчонка в зеленом, подогнанном под рост камуфляже, который ей удивительным образом шел, короткая стрижка и серьезный острый взгляд. Кинолог, приехала на сборный пункт вместе со своей собакой, черным лабрадором Бураном. Она измором взяла руководство и единственная добилась разрешения на выезд в командировку в составе отряда инженерной разведки на территорию Чечни, для проверок и разминирования дорог.

Парни с любопытством разглядывали ее, кто-то начал отпускать скабрезные шуточки, а я, ведомый какой-то непонятной мне силой, подошел, протянул руку и представился:

— Дима.

Она пытливо взглянула мне в глаза, не шутка ли, не подколка, и крепко пожала мою руку:

— Лерка.

Вот так просто началась наша дружба. Да, да, простая дружба между молодой девчонкой и взрослым, прошедшим уже четыре командировки в СКР мужиком. Тонкая струнка натянулась между нами. Что за чувства были внутри меня к этой задиристой, несмышленой девчонке, пытающейся что-то доказать кому-то, и где — на войне, где вообще никому ничего доказать нельзя. Наверное, отеческая забота, как у отца к дочери, как у старшего брата к маленькой сестренке, как у друга к более слабому, но одновременно и более сильному другу. Какое-то бесполое отношение. Оказывается, иногда так бывает.

Мне была интересна ее жизнь, и вместе с тем ни разу еще никому не хотелось рассказать о себе так много, как Лерке. Не задумываясь, вверял ей свои приключения и похождения. Она только улыбалась, не пытаясь учить меня жизни, и это было забавно — никогда еще я не делился этими историями. Нет, я, конечно же, умел красиво травить байки, обихаживая очередную пассию, но здесь все было по-другому. Мне было легко с ней, можно даже сказать, спокойно, а это очень дорого стоит на войне. Когда постепенно начинаешь уставать и все и всё раздражают. Я же для нее был своего рода надежный тыл, прикрытие, единственный друг на этой недружелюбной земле.

Однажды заметил, как во время работы она незаметно поглядывает на меня, подстраховывая, с готовностью оказаться, если станет нужным, рядом. Само понимание, что эта пацанка пытается таким образом заботиться о друге, вызвало у меня улыбку и ощущение тепла на душе.

С остальными сослуживцами отношения складывались сложно. Одни относились к ней легко, приняв как товарища по оружию, другие же пытались побольней подколоть, задеть, зацепить острым словцом. Она ловко пресекала все попытки подкатить к ней. Огрызалась на злословие и упрямо пыталась доказать окружающим, что может не хуже парней работать в экстремальных условиях. Не отлынивала от сложных заданий и не требовала к себе поблажек. С каким-то внутренним упорством преодолевала все трудности и невзгоды. Заступала в наряды. Выходила на проверки дороги от фугасов, в короткие сроки доказав, что они с Бураном лучше других находят закладки. Но все ее успехи только в пропорциональной мере усиливали раздражение некоторых окружающих ее бойцов. Она же пыталась не замечать этого. И это злило их еще больше. С каким бы удовольствием они посмотрели на ее слезы, раздув их до уровня бабских истерик. Но Лерка держалась всем назло. Даже мне не выговаривая ничего. Не жалела, что добилась и приехала сюда. Понимая, что платит за это свою цену. В то же время, увидев, как люди, окружавшие ее, по приезду сюда меняются, становятся склочными, злыми и раздражительными, впитывала в себя и этот опыт.

На экватор приехал проверяющий, старый мой товарищ, сослуживец еще с первой чеченской. Привез водки. Мы нажарили мяса и собрались посидеть с теми, кто не в наряде, отпраздновать, так сказать, эту дату. Третий тост все выпили, как всегда, стоя, помолчав. Затем потекли неспешные беседы за жизнь, и, конечно же, потихоньку свелось все к расспросам.

— Ну объясни мне, Лерка, зачем ты сюда поехала?

— А ты?

— Ну, война — это мужское дело.

— И что?

— А то, что воевать должны мужики, а женское дело — сидеть дома и детей воспитывать.

— А я всегда думала, что воевать должны не мужчины или женщины, не старые или молодые, воевать должны профессионалы. Люди, которые умеют это делать, а самое главное — морально готовы. Пользы от этого уж точно будет больше, если, конечно, можно так рассуждать о вопросе войны и мира. Но я говорю о защите. Защите нашей Родины, мирных жителей и близких нам людей.

Проверяющий удивленно хмыкнул. А я, уставший уже от подобных разговоров, которые велись с завидным постоянством, отвернулся, махнув в одиночку еще одну рюмку. Что она может доказать этим мужикам? Свое право на любовь к Родине? На войне действительно легко ее любить или ненавидеть. Но война — это мужская привилегия, их вотчина, и они не потерпят чужаков на своей территории. Что бы она ни сказала здесь, как бы ни доказывала, что лучшая в своем деле, все равно все будет встречаться в штыки, потому что здесь чужак — она. И сколько раз я ни пытался объяснить ей это, Лерка упорно гнет свою линию, горячась и заводясь на вековую несправедливость.

В разговор включились окружающие.

— Что ты здесь ищешь?

— Слушай, твоя бабушка где была во время Второй мировой?

— Ну-у, у меня была мировая бабка, прошла от Минска до Одера.

— Так спроси у нее, что она там искала.

Парень обиженно засопел. Но в разговор включился его дружок:

— Лерка, ты дура, ну как ты не понимаешь, что ты никогда не сможешь быть наравне с нами.

— Я, конечно, может, и дура, но почему я должна быть наравне с вами, почему не могу быть просто рядом, в одном строю? Разве я прошу себе поблажек, разве я не так же, как и вы, тащу службу, разве мой бронник легче вашего или у меня какие-то особые условия службы?

Буран, почуяв настроение хозяйки, лежа у ее ног, подтверждающе гавкнул. Я ухмыльнулся — защитник. А парень, который больше всех к ней подкатывал, но был жестко отшит, все не унимался, выбирая все более острые фразы, стараясь ее зацепить, все больше накалял обстановку:

— Да пойми ты, что это твоя последняя командировка. Никто больше никуда тебя не возьмет, так как ты как бельмо на глазу, обуза. Никогда ты не будешь в боевой группе. Я лично пойду к руководству и расскажу все, что было и даже чего не было, но добьюсь того, чтоб баб больше в командировки не брали.

— Подлец, — и она, выйдя из-за стола, ушла на улицу. Буран преданно засеменил следом.

— Что вы до нее докопались? — немного захмелев, сказал я. Настроение было миролюбивое, ругаться ни с кем не хотелось.

— А ты давай, беги, успокаивай свою подружанку, ревет, поди, в три ручья.

— Придурок, — беззлобно ответил я, закурил и пошел на улицу. Лерка сидела на скамейке, гладила по голове Бурана и смотрела на звездное небо.

— Ну что вы опять двадцать пять? При проверяющем могли бы и не начинать.

— Да задолбали, — и вздохнула.

— Ничего ты здесь никому не докажешь.

— Да я понимаю, но если я такой родилась. Ну не повезло мне родиться парнем, и что мне теперь делать? Почему в Америке, Израиле, Германии девчонки просто служат своей стране, никому ничего не доказывая? Почему у них не на излом? Ведь посмотри, Дим, даже чечены со своим шариатом не гнушаются пресловутыми прибалтийскими снайпершами. Почему только я сталкиваюсь с тем, что все кругом знают, где мое место и что я должна делать? Ведь у каждого должен быть свой шанс на подвиг.

Я ухмыльнулся.

— Иди спать, завтра рано вставать. Ты в России, и этим все сказано.

Она поднялась и ушла в расположение. А я сидел и смотрел на ночное небо. Нестерпимо захотелось домой. Эх, загулять бы сейчас по-настоящему с друзьями, девчонками, в дорогом кабаке, повеселиться бы от души и не видеть этих уже надоевших лиц сослуживцев, не слушать их нудные разговоры и докапывание до Лерки.

И вот я в кабаке, сижу, как когда-то мечталось, но что-то не ладится, не веселит. Даже сексапильные красотки не заводят и не будоражат во мне ничего. Неинтересно. Скучно. Однотипные песни, пустые девахи, для которых важны только они сами.

Выхожу на улицу… Опять бреду куда ноги несут. Пытаюсь оторваться от воспоминаний тех дней, но они не отстают.

И вдруг совсем рядом, почти задев меня, резко затормозила белая вазовская шестерка. Из раскрытого окна неслась громкая музыка, и ярко размалеванная пьяная девица, высунувшись почти по пояс, попросила закурить. Я отшатнулся от этого наваждения. На секунду задохнулся. Замотал головой, прогоняя этот призрак. Но, даже глядя в ошалевшие глаза сидящих в машине, опять провалился в воспоминания, кожей почувствовав жар того летнего чеченского дня, ощутив скрип песка на зубах.

Как будто наяву увидел, как мы, уставшие от долгих часов проверки дороги, которая вела в Грозный, сгрудились у «Урала» на перекур. Около десятка саперов, измотанные километражем и жарой, встали в скудную тень от грузовика. По кругу передали бутылку с теплой противной водой. Хотелось большего: полежать на шелковистой травке пляжа, окунуться в освежающую морскую волну и еще — холодного пива. Просто шел шестой месяц нашей командировки, все устали. Измотались каждодневными проверками дорог, поисками мин и фугасов, длинными скучными нарядами, однотипными днями, похожими один на другой как две капли воды. Устали от ожидания беды и уже перестали ее ждать. Разморенные, отупевшие, отпустившие все на волю случая, безразлично поглядывающие на весь окружающий нас мир, такой же безликий и безрадостный.

Лерка стояла рядом, такая же замученная, запыленная, с мокрым от пота ежиком волос. Стянутая сфера валялась у ног.

— Эх, снять бы сейчас броник и поваляться на пляже, — устало сказала она.

И эта безобидная фраза вдруг всколыхнула во мне какое-то дикое раздражение, неуправляемый псих, злобу, и я ответил ей резкими неправильными словами. Уже говоря, понимал, что выдаю не свои слова, а где-то услышанные и, видимо, запавшие в мозг, ненужные, гадкие, грязные, несправедливые и очень болезненные, но не мог остановиться. Что-то отвратительное и плохое полезло из меня, мерзкое и гнусное. Часть меня ужасалась тому, что я делаю, а другая часть не могла остановиться, выговаривая чей-то чужой текст. Вся накопленная за шесть месяцев усталость, раздражение, страх и каждодневное ожидание беды сейчас изливались из меня бранным потоком.

Все удивленно замерли. А Лерка отшатнулась от меня, как будто ее ударили. Глядя на меня и не веря происходящему, растеряно моргая и закусив губу. Со звоном лопнула связывающая нас тонкая струна.

И в это самое время с визгом тормозов притормозила рядом на секунду белая вазовская шестерка. Из открытого салона громыхала музыка, и я увидел, как качнулась кисть руки, выбрасывая к нам в ноги гранату. Как в замедленной съемке, уже в воздухе отлетела скоба. А машина, выплевывая из-под колес пыль и камни, с пробуксовкой отъезжала, резко набирая скорость. Я заорал что было мочи:

— Граната!

Падая, как учили, в сторону от предполагаемого взрыва, но умом понимая, что зря, все зря — это смерть. В голове всплыла заученная цифра сплошного поражения цели. И вдруг, скорее ощутив, что происходит, я поднял глаза и не поверил, не захотел принять происходящее — вопреки всем учениям и наработанным за время сработки и тренировок рефлексам Лерка каким-то ломаным движением падала на гранату. На долю секунды мы встретились с ней глазами, полными предсмертной тоски и удивления. По пыльной щеке текла слеза, первая слеза за долгую командировку, и одними губами она прошептала мне на прощание:

— Живите.

И в следующую секунду с силой рухнула на эфку, пытаясь глубже утопить ее в спрессованную сухую глину. Кажется, я даже услышал, как о ребристые бока гранаты стукнулся бронежилет. А дальше был взрыв. Резкий, сильный, обжигающий. Удар, который перевернул меня.

А затем осыпающиеся комки глины завалили нас всех. Кто-то закричал. Послышался чей-то стон. Взведенный, я соскочил, не чувствуя боли, и как подкошенный рухнул на колени — ногу перебило осколком. Но это было не важно.

Я вглядывался в лежавшее рядом растерзанное тело, не веря произошедшему, пытаясь уловить хоть какое-то движение и уговорить весь мир, что этого быть не может, этого не должно быть, это только сон и сейчас с земли поднимется Лерка, отряхнется и все пойдет своим чередом. Но этого не происходило. Лишь Буран, скуля и оставляя бурый след за собой, полз к хозяйке на брюхе. Дополз. Лизнул окровавленную руку, вильнул хвостом и затих, прижавшись к ней мокрым от крови боком.

А я стоял перед ней на коленях, живой и убитый одновременно. Как мне хотелось сейчас так же ползти на брюхе, моля о прощении за все, что сказал, за то, что поддался своей минутной слабости. Проклиная рефлексы и инстинкты. Но война не дала этого шанса. Вылетевшие слова нельзя было вернуть обратно. Уже нельзя было оттолкнуть ее и самому лечь на гранату, спасая всех от смерти. Этот бой выиграла она, оставляя мне чувство непростительной вины.

Просто шел шестой месяц командировки. Все устали. И уже совсем не осталось времени что-либо изменить.

И вот я стоял на темной улице родного города, ошалевшая шестерка, полная пьяного молодняка, давным-давно уже уехала. Но я не видел этого. Не видел и не ощущал ничего, даже то, что горькие мужские слезы смешиваются с запоздалым осенним дождем.

Энгенойская ведьма

Посвящается тем самым четверым женщинам-врачам

«Как же сильно я устал!» — пронеслось в голове Игоря. Последнее время эта мысль все чаще не давала покоя. Хотелось спать. Сказывался многодневный недосып. Но все не так просто… Надо собраться. Собрать силы, всю волю и добить разработку предстоящего выхода разведрот на зачистку небольшого села. Времени в обрез. Выход, кажется, самый обычный. Можно даже сказать, рядовой, но…

Вот это «но» не давало подполковнику покоя. И нехитрая задача вроде как в рамках условий боевых действий, обрисованных боевым распоряжением: контролирование определенной зоны в горно-лесистой местности Чеченской республики. Участок — несколько десятков километров, в масштабах карты совсем небольшой и не такой уж сложный. Но то, что хорошо да ладненько на бумаге, то очень заковыристо на овраге. На земле, за которую в данное время нес ответственность отряд подполковника Игоря Андреевича Василевского, орудовала банда. И дело это, в общем-то, обычное, даже закономерное в условиях идущей здесь войны. Правда, до этого отряд и банда как-то вполне сносно существовали рядом, просто зная о наличии друг друга, особо не контактируя и не досаждая различными неприятностями. Командиры, которые заступали до Игоря, руководствовались простыми человеческими соображениями: война идет, и пусть идет себе тихонечко стороной. Наше дело — отсидеть положенный срок и приехать домой, вернув мамкам и папкам живой личный состав. А подвиги и яростные атаки — это для героев кинолент…

Нет, конечно же, на службу никто не забивал. Все было продумано и отточено до мелочей. Каждый знал, что должен делать в случае неожиданного нападения на расположение. Все же сказывался опыт первой чеченской кампании — выводы делать научились быстро.

Василевский за военной романтикой тоже не гонялся. По опыту знал, что ничего особо здесь не изменишь и войну не победишь, а вот смотреть в глаза убитых горем родителей придется. Он становился старше и, наверное, сентиментальнее, больше стал ценить семью и уют домашнего очага. Да и чего греха таить, с женой ему повезло. Ольга была замечательная женщина. Так сказать, всеми качествами этой оценки обладала — красивая, ладная и, даже слегка раздавшись после вторых родов, стала еще привлекательнее в его глазах. Заботливая к нему и детям. Умело и споро вела их нехитрый офицерский быт. Веселая и легкая характером. Жить с ней было одно удовольствие, и последнее время Игорь начал замечать, что в командировках вдруг стал все больше и больше тосковать по дому, по жене, по сыновьям. А ведь раньше этого не было. Уезжал легко, приезжал легко.

«Старею», — подводил итог своим размышлениям Василевский.

Так вот, в последнее время что-то изменилось в состоянии дел на его линии фронта. Что ни рейд, то какое-нибудь ЧП: то обстрел, то подрыв. Засады делались грамотно, и выскакивали бандиты как черти из табакерки. Что ж за ерунда такая?! Но царапала другая мысль — откуда у «чехов» информация по маршрутам. И ответом на это вырисовывалось единственное предположение, от которого подполковник пытался внутренне открещиваться: сливает кто-то, и этот кто-то совсем близко. Доступ к оперативной информации имеет и пользуется, паскуда. Игорь Андреевич не привык опираться только на предположения. Его пытливый ум требовал неопровержимых фактов, доказательств, и вот тогда бы рука не дрогнула. Лично бы списал предателя на неизбежные потери. Многое мог понять и простить Василевский, сказывалась жизненная мудрость в понимании других людей, их поступков, и лишь когда сталкивался с подлостью и предательством, внутри начинал просыпаться жестокий, безжалостный зверь. Но негласные проверки ничего не давали, подсказывая вариант, что утечка может идти и выше… Отчего на душе становилось совсем тоскливо.

У входа в палатку послышался стук ног о деревянный настил. Даже не оборачиваясь, Игорь легко смог представить, как командир второй разведроты Саня Крушнов сейчас безуспешно пытается сколотить липкую пластилиновую грязь с берцев. Василевский мог бы поклясться своим подствольником, что Саня при этом с удивлением разглядывает свои ноги, как будто никогда до этого ничего подобного не видел. Это выражение постоянно присутствовало на его лице — крайняя степень заинтересованности и легкое удивление. Точно так же он разглядывал новичков, карту, еду в котелке и трупы боевиков. Такая неизменная позиция импонировала Игорю. Симпатичен был ему этот немного флегматичный командир.

В душе опять заворочалось гадкое подозрение — а вдруг именно Саня сливает данные? Но даже под прессом внутренней паранойи не получилось связать Крушнова с боевиками. Невысокий, коренастый, немногословный, умело и спокойно он вел свой счет с бандитами. А счета, по которым надо было взыскивать, присутствовали у всех. Тут же вспомнилось, как после первой засады, устроенной боевиками, ходили они среди погибших ребят. Игорь пытался держаться деловито, маскируя за подсчетом потерь свою растерянность от нарушенного перемирия. Вот ведь понимал, что нельзя расслабляться с этими шакалами. Сам в душе не верил в то, что постоянно будет так спокойно и ладно, но все равно эта первая засада застала всех врасплох. Не досчитались одного, командира группы, лучшего друга Сани — Федора. Саня метался с несвойственной для него скоростью среди изломанных, исковерканных тел, переворачивая парней лицом кверху и называя каждого по имени. И от этой переклички Василевскому становилось не по себе. Когда пересчет пошел на третий круг, он не выдержал и крикнул:

— Нет его!

И Саня остановился, замер, посмотрел на него с неизменным удивлением и, как будто не слыша слов Игоря, повторил:

— Его нет.

В этот момент их позвал один из бойцов, которые осматривали пути отхода боевиков. Саня ломанулся туда. У тропы, всего в десятке метров от места засады, лежало истерзанное тело Федора. Окрыленные легкой победой и ощущением безнаказанности, покуражились бандиты на всю катушку.

— Как же так, братан… — шептал Саня, пытаясь оправить форму на друге, но разодранная ткань в засохшей крови не хотела ложиться как надо и все время топорщилась, открывая изуродованное тело.

Вечером Саня попытался напиться. Сидел на камне, вглядываясь в темнеющую зеленку горного перевала, а водку, которую пил из горла, закуривал сигаретами, одну за другой. К нему никто не подходил. Было понятно, что никто не сможет сказать ему ничего утешающего. Умер его друг настолько страшно, что все слова были пусты и бессмысленны. И только начальник штаба, подполковник Лимонов, попробовал похлопать его по плечу, держись, мол. Саня только лишь дернулся, как будто его ошпарили, но не обернулся.

Игорю тогда тоже хотелось напиться. Сидеть и молчать, а может, наоборот, выговорить всю досаду и внутреннюю боль, но нельзя. Весь личный состав был подавлен этой первой потерей, всем было тяжело, и не хватало еще и командиру дать слабину, считай, враги деморализовали противника, а значит, выиграли, победили, добились своей цели. Игорь ввел усиление и сам всю ночь не спал, обходя посты, вглядываясь в темноту, прислушиваясь к неспокойной, условной тишине кавказской ночи.

А на следующий день вывезли тела в Моздок и отправили бортом домой. Саня сам утром подошел и попросился сопровождать груз 200. Игорь дал добро и даже предложил ему остаться дома после похорон, но Саня, отрицательно качнув головой, сказал:

— Я вернусь с заменой.

И вернулся. Привез замену.

А после этого, собранный, готовый к работе, со злым задором выдвигался на зачистки и проверки. Наверное, никто в отряде не искал с таким остервенелым рвением боевиков и не предвкушал «радость» встречи.

Палаточный полог хлопнул, и с потоком холодного ночного воздуха, как и предполагалось, вошел Саня и без реверансов сразу спросил:

— Ну что, командир, во сколько выдвигаться будем?

— Будем. — Игорь поднял красные от недосыпа и давления глаза.

— Предлагаю часиков в шесть, так сказать, с первой зорькой.

— Можно и в шесть, только вот что-то неспокойно мне последнее время.

— Ты знаешь, а мне как раз в последнее время очень спокойно стало. Так что не переживай. Завтра пройдемся на мягких лапах, пошестерим по новым нычкам. Смотришь, и зацепим ублюдков.

Игорь грустно усмехнулся:

— Зацепим. Каждый раз сами же на их фокусы нарываемся. Течет откуда-то, Саня, ой течет…

Помолчали. Понимание в полный рост присутствовало у обоих, а вот конкретики не было. Ротный внимательно посмотрел на Игоря и произнес вслух то, о чем уже неоднократно думал и сам Василевский:

— Может, у Тамары спросишь?

— Спрошу. Иди отдыхай, завтра вставать рано. Перед выходом отдельно всем все доведу.

Саша вздохнул и, не прощаясь, вышел из палатки.

Тамара — отдельная история. Приехала она с заменой, после того как погибла первая группа. Снайпер, каких поискать. Яркая, крепкая, с красивыми волнистыми каштановыми волосами, чересчур заметная для этого места, она внушала благоговейный ужас всем, начиная от командования и заканчивая личным составом. Был у нее помимо снайперского таланта еще один необычный дар — предвиденье. Про это на людях молчали, но за глаза говорили про нее просто, по-деревенски — ведьма. Было что-то в ней действительно завораживающее и пугающее.

Вот и когда Саня хоронил своего друга Федора, черный от горя стоял у могилы, подошла она к нему и тихонько шепнула:

— Не рви душу, ты ИХ найдешь и не ошибешься, знак на КАЖДОМ будет.

И сразу как отпустило Сашку, словно незримый ветерок души коснулся. Снова стал спокойный, как всегда. Вот только на выходах и зачистках пристально в «чехов» вглядываться начал. Пытался понять, что за знак такой предречен.

Игорь ощутил легкий запах корицы и уже за секунду до того, как прошуршал полог, понял, что вот и она — легка на помине. На пороге стояла Тамара.

— Разрешите?

— Проходи.

Она плавно подошла и села напротив командира.

— Разговор у меня к тебе серьезный, Игорь Андреевич.

— Ну… — протянул тот, теряясь в догадках.

— Ты только выслушай спокойно, без сердца. Просьба у меня к тебе, считай, что деликатная, личная. — И, обволакивая взглядом командира, договорила: — Напарница мне нужна.

— О как, а я ее где возьму, напарницу-то? — не понимал сути Игорь.

— В этом все и дело. Завтра придет девица просить перевод в нашу бригаду — там, дома. Позвони командиру, попроси, чтоб взяли и сюда по возможности скорее прислали.

Василевский аж задохнулся, махнув рукой.

— Да ты что, Тамара! Что ты такое говоришь? Кто придет, куда придет, что я Викторовичу скажу? Да ты себе это представляешь? Как комбригу объясню, чтоб он мне еще одну бабу сюда прислал?!

— Не бабу. — Тамара уперла в него свои огромные зеленые глазищи, и от этого взгляда стало не по себе.

— Извини. Ну, не бабу, девицу эту. Ее в глаза никто не видел, да и как ее сюда заслать.

— Будет оказия. Точно.

Игорь соскочил со стула и стал мерить палатку шагами, пытаясь найти хоть какие-то доводы, чтобы пресечь эту безумную идею.

— Тамара, ты же знаешь, как мы все к тебе относимся. Ты только пальцем ткни, и любой из пацанов за честь сочтет с тобой двойкой быть. Ну что за блажь такая, а?!

— Я хоть раз у тебя что-то просила?

— Нет.

— Так вот сейчас прошу. Пойми, нужна она мне. Не могу объяснить, но нужна. Вот когда она приедет, тогда я тебе вычислю, кто бандитам информацию сливает, а пока силы не хватает.

Игорь поперхнулся.

— Бред какой-то. Такое ощущение, что я сплю. Тамара, ты что, хочешь меня на смех поднять?

— В чем смех?

— Да во всем! — Он почувствовал, что внутри закипает. — Тебе-то здесь не место, а тем паче еще одной. Давай сделаем меня командиром бабского батальона, чтоб «чехам» веселее воевать было.

— Ты, Андреич, не заводись. Говоришь сейчас не свои слова, да и мысли не твои. А вот чьи?

Василевский промолчал, понимая, что сказал явно лишнее. А Тамара продолжала, глядя ему в лицо:

— Ты просто не видишь эту ситуацию, как ее вижу я. Пойми одно, что в жизни мы все время сталкиваемся с выбором, а потом с этим выбором надо будет жить. — И, как будто подбирая слова, добавила: — Сейчас не поможешь мне, потом не кляни судьбу за потерю младшего сына.

Игорь даже головой замотал от неожиданного поворота.

— Ты что! Ты что! Пашка-то тут каким боком?!

— А таким. То, что ты некоторые связи судеб не понимаешь, это не означает, что их нет. Так что выбирай. Не хотела я тебе это говорить, но извини, что пришлось.

Игорь почувствовал, как окатило душу леденящим ужасом, который ковырнул хорошо скрываемый страх за семью, за сыновей — а вдруг…

И каким-то не своим голосом просипел:

— Да как я комбрига об этом попрошу?

— Не переживай. Скажи Викторовичу, что я просила, а там дальше все само устроится как надо. — И направилась к выходу. Вдруг остановилась, прислушавшись к тишине, и, кивнув, пробормотала: — Пусть Иргин и Буровой завтра на зачистку не идут, мамки за них сильно молили. И выходить надо в пять. Так оно надежнее будет. — И вышла, оставив за собой легкий запах корицы и ошарашенного Василевского. Тот лишь в растерянности пробормотал:

— Мамки какие-то… веревки из меня вьет. Ведьма.

* * *

В пять уже всех построили. Сонные солдаты зябли в утреннем тумане и ежились в бушлатах. Игорь довел основную задачу. Раздал последние указания командирам разведрот и уже перед тем, как скомандовать на выход, объявил:

— Иргин и Буровой: выйти из строя!

Два молоденьких солдатика, с непониманием глядя на Василевского, вынырнули из шеренг.

— Заступаете сегодня в наряд по кухне. Остальные — по машинам.

Засуетились. Крушнов первый залез на броню. Удобнее усаживаясь и вглядываясь в предрассветные сумерки, куда предстояло выехать, нежно погладил автомат, словно охотничью собаку. У Василевского заныло в груди: «Точно старею. Нервы кончились».

На последнем бэтээре взгляд выхватил Тамару, в горке и брезентовой бандане практически неотличимую от других бойцов. Та кивнула ему, и в это время машины тронулись, быстро выкатываясь колонной на дорогу, ощерили стволы в разные стороны и, обдав оставшихся гарью выхлопных газов, рванули, набирая скорость.

Василевскому нестерпимо захотелось перекрестить удаляющиеся машины, но он сдержал этот порыв. Даже представил, как нелепо будет выглядеть, и усмехнулся. Фантазия нарисовала комичную картину, как он широким поповским жестом крестит колонну. Игорь мотнул головой, резко развернулся и быстрым шагом, пытаясь оторваться от щемящего чувства тревоги, направился к штабной палатке. Там почему-то, даже не отдавая себе отчет, пристально оглядел все углы. Лишь убедившись, что точно один, достал спутниковый телефон. Посидел и, как бы собравшись с силами, стал быстро, дабы не передумать, набирать череду цифр. Пока выругал самого себя за несвойственную слабину — щелкнуло соединение. Игорь просиял:

— Оленька, привет. Это я!

— Здравствуй, родной. Как ты?

— Нормально, не переживай. Как пацаны?

А жена уже торопилась, экономя драгоценные минуты, и, как всегда, пыталась вложить максимум информации в минимальный промежуток времени. Но главное — прочувствовать душой, все ли в порядке.

— Все хорошо. Костя четверть без троек закрыл. Сочинение написал на пятерку, хочет, как ты, быть командиром.

Игорь улыбнулся, она же продолжала, почти не делая пауз, зная, что связь может неожиданно оборваться, и когда опять услышит родной голос, неизвестно:

— Пашка вчера упал в садике, коленки в кровь разбил, но даже почти не плакал. Воспитательнице сказал: «Я — мужчина!»

В груди тягуче заныла тревога, и, чтобы скрыть ее от женской прозорливости, Игорь заговорил с нарочитой веселостью:

— А ты представляешь, Оль, вчера Тамара подходила и просила себе напарницу прислать, девицу какую-то.

На другом конце провода повисла тишина. И вопреки, а может, даже наоборот, в поддержку некоему тайному желанию Игоря, он бы и сам точно не определил, вдруг ответила:

— Тамара просто так просить не будет. Помоги. Позвони Викторовичу.

Разговор с Ольгой утвердил его в уже, в общем-то, принятом решении. Но нужна, нужна была поддержка от самого близкого человека — той, кому он всецело доверял. И сразу, дабы не растерять уверенность, набрал номер командира бригады. На удивление, Олег Викторович спокойно выслушал немного сумбурное объяснение и ответил, что если действительно какая-нибудь женщина сегодня придет устраиваться, да еще и будет подходить по всем параметрам, то возьмет; а там уж будь что будет.

Такого Василевский, честно говоря, не ожидал. Не предполагал, что так легко сложится этот разговор с комбригом. И, отключив трубку, уставился на маленькую иконку Божьей Матери, вложенную в руки женой еще перед первой командировкой.

— Дальше все по воле Божьей, я сделал что мог.

И стало вдруг Игорю легко на душе, как от правильного поступка.

* * *

Все сложилось, как, видимо, и должно было сложиться: через три недели бюрократическая машина Минобороны, поразив всех непривычной скоростью и оборотистостью, прислала в отряд молодую девчонку. Ее уже ждали, слухи о прибытии долетели до отряда и, обрастая фантазиями и домыслами, живо обсмаковывались личным составом.

Сверхъестественного в ней не было ничего: среднего роста, короткая стрижка, серые глаза, волевое лицо, негромкий голос. Ничего, кроме одного: еще никто и никогда из женщин не переводился так стремительно и легко. Да еще и сразу попала в командировку. Все, начиная от Василевского и его заместителей и заканчивая рядовым составом, разглядывали ее даже не как представительницу другого пола, а как некое чудо. Один из солдат, глядя, как она ловко спрыгнула с «Урала», привезшего ее вместе с продуктами из Ханкалы, ляпнул что-то скабрезное. Стоящие вокруг дружки громко заржали, не заметив, как со спины незаметно вынырнула Тамара.

— Кто еще раз такое скажет или даже подумает, тот до дембеля не доживет. Это я вас не пугаю, а как старший товарищ предупреждаю.

И, не оборачиваясь, пошла к штабной палатке, оставив за спиной гробовое молчание.

Больше желания болтать ни у кого не появилось. Все уже знали, по чьей рекомендации новенькая здесь оказалась. Да и в общем-то и не о чем было судить-рядить, пацанка и пацанка, даже имя какое-то не совсем девичье — Кира.

Девчонка оказалась простой, без амбиций и закидонов, спортсменкой в прошлом, мастером спорта по биатлону, решившей пойти по стопам отца и служить Родине. Сама не ожидала, что все так для нее сложится, без препон и затей, явно не понимала, чем вызвала такое пристальное к себе внимание. С детства знала, что уважение еще надо заслужить. Ощущая некий аванс, выданный высшими силами, пыталась постоянно доказывать, что достойна.

Зашла в штабную палатку, представилась, подала Василевскому документы. Тот быстрым взглядом окинул ее. Внутренний страх, что вдруг прибудет какая-нибудь сногсшибательная роковая красотка и покой в вверенном ему отряде будет утрачен, пропал. Девчонка, по его чутью, была правильная. Игорь для приличия задал ей какие-то обязательные вопросы из серии «как добралась, готова ли нести службу и есть ли какие-либо пожелания?». И, удовлетворившись краткими ответами, кивнув в сторону двери, сказал:

— Ну тогда, Кира, поступаешь в личное распоряжение капитана Вьюжевой. Знакомьтесь.

Кира обернулась, вздрогнув от неожиданности, — за спиной стояла женщина.

Та улыбнулась и, шагнув к ней, протянула руку:

— Тамара. С приездом.

— Очень приятно. Кира.

Василевский остался доволен таким знакомством.

— Устраивайся, осматривайся и приступай к выполнению своих обязанностей. Тамара тебе все объяснит и покажет.

Обе вышли из палатки. С души словно не камень свалился, а глыба. Пусть будет женская снайперская двойка, вон у «чехов» полно было прибалтийских и украинских снайперш, и ничего, как-то находили общий язык, а у них вековые традиции и шариат. Правда, этого благодушия не разделил «замок» и старый приятель, вместе с которым Василевский окончил артиллерийское училище, майор Васеев.

— Ну что за фигня? На хрена нам эти бабы! Ну вот объясни ты мне, Игорь, почему ты позволил. Насмешка какая-то над тобой. Тамара эта навязалась на нашу голову, теперь эта пигалица еще приперлась. Дома им не сидится, подвиги подавай.

— Ладно, Володя, не накручивай себя. За время службы к Тамаре никаких нареканий не было. Да и дар ее, опять же, нам на пользу. К тому же новенькая вроде девчонка неплохая.

— Ой, да какой дар. Крутит из вас веревки. Охота себя начальницей почувствовать, вот и нагоняет тень на плетень. Не верю.

— Однако дело свое знает на пять с плюсом. Есть чему поучиться. Да и счет с врагом ведет. Чего тебе еще надо?

— Мне надо, чтоб этих баб рядом с нашим отрядом не было. Не место им на службе и тем более на войне. Детей пусть рожают и мужиков с работы ждут. А здесь, вот помяни мое слово, устроит еще эта двойка нам делов.

Васеев зло закурил, отвернувшись к маленькому окошку, через которое все равно ничего не было видно.

«Эх, кипит Вовка, устал, начинает раздражаться», — отметил Василевский, глядя в упрямую широкую спину товарища.

Правда, сколько помнил Игорь Васеева, тот всегда быстро заводился. Но всегда по теме. «Темперамент», — говорили про него. Душой болел за дело, тем более что спецом был отличным. Можно сказать, воином с плаката «Будь мужчиной — отдай долг Родине». Высокий, статный, широкоплечий, с красивым, чуть суровым лицом. Сильный и ловкий. Еще до училища сумел сдать на черный пояс по карате и поэтому периодически демонстрировал на показухах что-нибудь из стиля Брюса Ли и ему подобных. Был в почете и уважении и среди курсантов, и даже среди преподавателей, так как всегда был за справедливость.

Однажды, еще в начале учебы на первом курсе, чуть не вылетел из училища за то, что крепко отбузгал второкурсников, которые пришли к ним в расположение после отбоя и начали права качать перед, как они говорили, малолетками, пытаясь указать, где их место и как положено общаться со старшими. Старшекурсников было пятеро, но это им не помогло. Утром все были в лазарете, а Володя пред начальством. Где упорно молчал на все задаваемые вопросы, чем довел товарища полковника до крика и угроз об изгнании с волчьим билетом. И лишь пришедший командир взвода смог потушить этот фонтанирующий вулкан, а позже в приватной беседе объяснил полковнику, как было дело.

Впоследствии Володька стал кумиром всех курсов, так как никого в обиду без причины не давал и всегда выступал в роли третейского судьи, быстро и справедливо расставляя акценты в спорах и упреках, которых всегда хватало в училище, как, впрочем, и везде, где под одной крышей собрана куча разновозрастной молодежи. И даже руководство училища иногда обращалось к нему, чтоб помог какому-нибудь курсанту младших курсов, который не мог найти общий язык с остальными ребятами. Он не просто брал шефство над изгоем, а подтягивал и занимался с курсантом лично, выделяя на него свое время, которого и так всегда не хватало, чем мгновенно повышал его рейтинг среди остальных. Уже тогда у Васеева было отличное педагогическое чутье на людей и различные подходы в воспитании будущих офицеров. Этому богатырю искренне хотелось подражать. Да и чего лукавить, даже Игорь помнил, как невольно копировал его в словах, жестах, мимике. Стоя перед зеркалом, сравнивал себя с другом и вздыхал. Юношеский максимализм безжалостно расставлял оценки. Казалось, у того нет даже мало-мальских слабостей. Но Игорь знал одну, так как вместе курсантами бегали на дискотеки. Володька, не теряя лица, млел от повышенного женского внимания. Без раздумий бросался в битвы за сердца красавиц и выходил достойным победителем.

После выпуска служба их развела. Васееву, закончившему с отличием, предлагали остаться и продолжить службу в стенах училища, пророча блестящую преподавательскую карьеру, но он отказался, всей душой стремясь на реальную службу. Легко, без особых трудностей прошел отбор в спецназ, впрочем никого этим не удивив. Хотя Василевский иногда ему и повторял, что артиллерия изрядно потеряла в его лице. На что Васеев только весело махал своей ручищей и басил, что не видит себя вне спецназа и боевых выходов, и через какое-то время окунулся в водоворот первой чеченской кампании.

Слыл смелым и отчаянным офицером. Быстро и заслуженно оброс медалями и уважением сослуживцев. А вот в личном плане — как-то не сложилось: поменял двух жен и сейчас находился в свободном поиске. Правда, воздыхательниц и претенденток на свободное сердце героя была очередь, как в Мавзолей во времена Союза. Но то — дома. По первой павлином выхаживал Вова перед только прибывшей Тамарой. Сев на любимого конька, предлагал помощь, различные услуги, а также защиту и покровительство. Тамара, в свою очередь, весьма холодно отреагировала на его подкаты и корректно, однако вполне недвусмысленно дала понять, что, мол, в его услугах не нуждается и постоять за себя сумеет сама — это не первая ее командировка в горячие точки и даже не вторая.

Обломив Васеева, она несказанно удивила Игоря, так как тот честно считал, что мало кто может устоять перед чарами друга, а уж «незамужней крепости» тем паче не выдержать такой осады. Вот только факт остался фактом, а «отшитый» Володька в открытую злился на Тамару, больше не пытаясь скрывать своего настроя и явно не понимая причину фиаско.

* * *

— Кира, запомни главное: война — это не спортивные соревнования, а снайперская работа — это не стрельба на очки. Здесь каждый твой выстрел определяет, чья жизнь ляжет на алтарь войны — врага или кого-то из своих. Потому что ценой за твой промах будет смерть нашего пацана, пусть даже в отдаленной перспективе. Война не прощает ошибок. Поэтому выстрел должен быть осмыслен — зачем ты его делаешь? Зная ответ, перед тем как нажмешь на спусковой крючок, ты убережешь себя впоследствии от срывов и мук совести. Поняла? Смотри в прицел, как охотник, ищи цель. А найдя ее, рассчитывай партию «кто кого?».

Кира внимательно слушала, впитывая каждое слово своей наставницы. Подружились они мгновенно, с первых минут ощутив легкость в общении. Обучение проходило не в душных классах, а в духе службы — в снайперской лежке, недалеко от лагеря. Выходы эти были учебными. Тамара передавала свои знания методично и подробно. Показывая на местности, где можно делать лежки. Как лучше выбрать место, чтоб через несколько часов наблюдения самой не оказаться на обозрении. Что может демаскировать, а что, наоборот, скроет от вражеского антиснайперского поиска. Куда уходить, как подходить. Но главное, вкладывала в Киру военные понятия и ценности, постепенно отшелушивая с нее гражданский налет. Благо, что учить стрелять нужды не было. В этом опыт биатлона был неоценим. Кира чувствовала СВД как продолжение себя. Четко, быстро, интуитивно выбирая поправки на ветер, осадки, расстояние, деривацию, и плавно выбирала спусковой крючок, отправляла пули точно в цели, пока учебные. Выпускной экзамен Тамариной школы, боевой выход, был еще впереди.

— Тамар, а ты женщин убивала?

— Я убивала врагов. Пол и возраст в этой оценке роли не играют.

Кира оторвалась от прицела.

— Но это же как-то… неправильно.

— Война — вот что неправильно. Но если люди за все время не нашли иного решения своих проблем, приходится прислушиваться к этой жестокой правде: если есть враг — он должен быть уничтожен. Ты или тебя, а прочая лирика хороша для мирной жизни.

Кира уперла взгляд в землю, прошептав:

— Наверное, я не смогу стать хорошим снайпером. Мне кажется, что я не смогу так хладнокровно рассуждать и правильно делать выбор — враг предо мной или гражданское лицо.

— Сможешь. Станешь ты отличным снайпером. Внутренний стержень не даст тебе сломаться или ошибиться в выборе цели. — Тамара пристально посмотрела на понурившуюся девчонку и дружески потормошила ее за плечо: — Брось, не грусти раньше времени. Слушай лучше одну историю… Несколько лет назад, в одной из командировок, наши соседи столкнулись с тем, что по ним работает вражеский снайпер. Выстрелы преследовали в самое неожиданное время и, казалось бы, в защищенных местах. В людях появился страх. Враг казался неуловимым. Но больше всего угнетала его изощренная жестокость. Впервые столкнулись с тем, что снайпер использовал бронебойные и зажигательные патроны. А стрелял так, что отрывало части тела напрочь. Первый всегда был ранен, да так ловко, что самостоятельно от боли и кровопотери не мог проползти и десятка метров. Пока пытались его спасти, теряли еще нескольких.

Долбили, конечно, из пулеметов и гранатометов в направлении, откуда могли стрелять. Растяжки выставляли, засады делали, в поиск шли — все без толку, через несколько дней опять потери и вновь тот же почерк. Какой-то заговоренный работал. И притянуло меня к этой истории. Попросилась поработать, помочь. Сначала, конечно, скептично отозвались, но, с другой стороны, решили, почему бы и нет, хуже точно не будет, а раз мне охота рискнуть, то вперед — билет заказан. Дали добро, нескольких парней, автоматчиков для прикрытия и зеленую дорожку.

После очередного нападения выдвинулись, прошарили всю округу. И представляешь, ничего. Даже лежки найти не смогли. Как будто черт с воздуха по нам лупит. Всю следующую ночь маялась, не могла уснуть. Хотя главная тайна для меня была в другом: не чувствовала я его. Как туманом все прикрыто, только запах какой-то тухло-сладковатый словно витает в воздухе.

Стала в следующие дни сама в лежке замаскированной прятаться. Выжидать. Может, где ошибочку выдаст зарвавшийся от своих успехов гад, может, оптика где блеснет. Тишина. Даже птиц никто не спугнет. И не давал мне покоя запах этот трупно-приторный. Предчувствие голову сверлило, что силы какие-то схожие работают, да только против нас. Выставила вокруг себя обереги, перед собой землей родной с заговором, еще бабкиным, осыпала и дальше выжидать стала. А ждать я умею. Прошла неделя. Без результата.

Вдруг вижу, как ворон-падальщик к месту одному на отвесном скальничке подлетел и пропал за чахлым кустом. И вот вроде обычное дело. Еды для них тогда полно было. Вороны жирные стаями кружили. А тут одна птица. Да и что ей делать на скале. Я вся в одно сплошное чутье превратилась. Глаза закрыла, чтоб не обмануться. Кожей чувствую, как на том склоне трава от ветра колышется. Как камушки осыпаются. Понимаю, что лаз за кустом находится, но вот в темноту его проникнуть не могу, не пускает что-то. Лишь веет оттуда так, что у меня по телу мурашки бегают. Ужас какой-то давит и гонит. Прямо силой себя удерживаю, чтобы не соскочить и бегом, в полный рост, не побежать прочь. А трупятиной прет оттуда так, что нос закладывает. И так мне жутко стало, как редко когда бывало. Даже объяснить тебе сейчас не смогу, ведь не видела ничего, а как будто из темноты этой вязкой, почти живой, морда на меня смотрит жуткая, уродливая и злобная.

И в это время один из недалеко прятавшихся парнишек-автоматчиков вдруг встает и шепчет: «Не могу я! Не могу тут быть!» А в следующую секунду в полный голос: «Не могу!!!»

Меня как подкинуло. Я к прицелу. И в этот миг выстрел грянул. Я сама еще частично там, у норы этой проклятой, духом находясь, увидела, как пуля уходит точно в цель, в пацана этого двадцатилетнего. Обрезал, мразь, пацаненкову судьбу прямо на половинке…

Но и я не растерялась тогда и в ответ пулю послала, да не простую. Нет, ты не смейся, Кирюха, не серебряную. Хотя ты знаешь, для той твари в самый раз было бы. А заговоренную, чтоб точно во врага! Специально для подобного случая припасенную. Не спастись от нее ни человеку, ни оборотню. И выстрелы наши слились в одно гулкое эхо. А я уже смотрела, как медленно оседает парнишка, опрокинутый и сломанный той вражеской пулей, знала, что ничем не помочь. Парень падал мертвый. Тело еще не понимало, что случилось, а душа уже освободилась. Но я тоже попала в свою Цель.

Когда добрались до этого проклятого места, нашли отличную лежку. Не лежка, а мечта любого снайпера. В скале был просторный лаз. С одной стороны, отлично замаскированный, на высоте, откуда просматривалось все наше расположение. Прикрывался он пуленепробиваемой крышкой. С другой стороны, выход в низинку, к ручью. Пойди найди, даже собаки бы не взяли.

Вытащили мы из норы этой девчонку мертвую. Молоденькую и, ты знаешь, жуть какую красивую. Пуля ей в шею попала и весь хребет раздробила, так что голова на жилах и лоскутах кожи болталась. Командир и солдатики тогда словно завороженные на нее смотрели: то ли сраженные ее красотой, то ли молодостью, то ли тем, что так долго поймать не могли. Только я стояла, смотрела и видела, что не девка это вовсе. Под красивой оберткой была тварь страшная и мерзкая, жрущая жизни наших ребят.

Отвернулась и полезла в лежку ее, переборов отвращение и жуть. Нашла, что искала — шкатулку небольшую с зеркальной крышкой, а в ней оберег — заговоренные куски плоти человеческой и кости переломанные, пересыпанные травой колдовской да вороньими перьями. Из-за шкатулки этой я ее увидеть и не могла, а вот смрад этот до сих пор помню. Когда вылезла, подошла к ней и под удивленные взгляды, ударами приклада, отсекла голову от тела. Почему-то захотелось подстраховаться от мороков ночных. Иногда к преданьям старины надо прислушиваться. Просто очень искаженные многие до нас сейчас доходят. Но вот штука в том, что, когда голову от тела отбила, она глаза открыла, а тело дернулось, как будто воздух выдохнуло, и пальцы, словно когти, сжались и по земле проскребли. Парни в ужасе отшатнулись, кто-то креститься стал. А я уже знала — вот она, победа, на моем счету. Не человека победила, а ровню себе — это дорогого стоит. Считай, ее сила мне перешла.

— А зло? — Кира завороженно слушала, забыв про все на свете.

— А что зло? Зла самого по себе не бывает. Но если человеку дается сила, он сам выбирает, во что ее превращает. Кто-то злобу выбирает, а кто-то доброту, — улыбнулась Тамара, легко щелкнув слушательницу по носу.

— А ты добрая, — и, переборов смущение, Кира добавила: — Ведьма…

И как будто даже испугалась дерзости своей. А Тамара, наоборот, рассмеялась легко, совсем по-девичьи. А отсмеявшись, серьезно и задумчиво глядя вдаль, ответила:

— Я делаю то, что, считаю, должна делать. И тут общей оценки нет. Для своих я — добро, а для врагов я — зло страшное. И как еще во времена Великой Отечественной войны говорил Василий Зайцев — «имя мне снайпер, кинжал в сердце врагов моей Родины». И ты должна стать хорошим клинком, из булатной стали, чтоб боялись и трепетали недруги, и не важно, в каком обличии они будут. А для этого еще учиться и учиться.

* * *

Не спалось ночью Кире, ворочалась с боку на бок. Во-первых, в палатке не было Тамары. Она заступила в наряд и находилась сейчас где-то в «секрете». Во-вторых, не шел рассказ из головы, подтверждающий болтовню теток из отдела кадров, услышанную при оформлении документов о переводе.

Те косились на нее любопытными, недобрыми взглядами, шушукаясь за спиной. Из обрывков фраз поняла тогда Кира, что все не просто в ее трудоустройстве, а всецело обязана она какой-то ведьме. По шипящим пересудам было ясно, что кадровые тетки ведьму эту не любят, а вернее, жуть как боятся. И, улучив момент, когда в кабинете осталась одна самая вроде как не вредная Клавдия Ивановна, подкатила к ней, предварительно вручив большую шоколадку, так сказать, за хлопоты и скорость в оформлении бумаг. Клавдия расчувствовалась такому отношению, так как была женщиной скупой и даже прижимистой и при этом неистово завидовала своей начальнице Татьяне Максимовне, которой различные подарки вручали с завидным постоянством, обходя рядовых служащих стороной. А руководительница с царского плеча иногда выставляла на стол для чаепития коробки конфет и печенье, которые были ей не по вкусу.

Клавдия Ивановна торопливым воровским движением сунула шоколад в сумку и разоткровенничалась. Что, мол, видит она, что Кира — девчонка душевная, хорошая, добрая, а вот идет в лапы Тамарины, как овца на заклание. А Тамара эта — ведьма жуткая. Много чего знает и умеет стра-а-ашные дела творить, нарочито растягивая слова и округляя глаза, вещала Клавка. Кира вроде как удивлялась, охая, провоцируя кадровичку на подробности, и та валила их, как из мешка, сама уже не понимая, где правда, а где их бабские домыслы.

По ее рассказам выходило, что ведьма Тамара змеей заползла в их бригаду, и различные слухи шли впереди ее поступления. Люди говорили, что силы колдовской она немалой. Снайперской работой лишь прикрывает дела свои темные. Какие — ей, Клавдии, неизвестно, но ясно дело, что не христианские. Как уж они были против, чтоб ее взяли, но тут силы были явно не равны. И, придя в бригаду, стала она в доверие втираться да добрыми делами прикрываться. Так, например, однажды пришла к самому командиру бригады Олегу Викторовичу и попросила, чтоб он жену с дочкой в гости к свекрови назавтра не пускал. Подождет, мол, цирк до следующего раза.

Комбриг тогда в самом деле опешил, начал горячиться, с чего вдруг она ему будет указывать, но вдруг осекся, удивившись тому, откуда она знает, что жена с дочкой собирались завтра ехать в другой город, к его матери, и что та обещала билеты в цирк купить. Комбриг сказал тогда Тамаре, чтоб она не морочила ему голову. А уже через день сам к ней пришел и благодарил чуть не со слезами на глазах. Оказывается, рейсовый автобус, на котором собиралось ехать его семейство, попал в жуткую аварию, в которой многие пассажиры погибли, а многие покалечились. И что Бог послал ему Тамару и она уберегла от страшного его близких. Спрашивал, чем он может ее отблагодарить, а та лишь улыбнулась и ответила, что когда-нибудь обратится с просьбой и вот тогда очень важно, чтоб он не забыл про этот день и помог. Дескать, больше ничего не надо. Викторович заверил, что сделает.

И вот сейчас, видимо, этот день пробил, и попросила Тамара не повышения по службе, не благ каких-то, а чтоб взяли на службу ту, которая придет, и пришла именно Кира. А теперь все гадают, зачем она нужна этой ведьме.

Кира же удивилась, почему они эту таинственную Тамару так не любят, ведь как получается, замечена она была в делах добрых. Помогла сохранить семью комбригу, да и ни в чем другом зла не делала. На это Клавка раздраженно передернулась и, понизив голос, доверительно зашептала Кире на ухо:

— Ага, что ей, ведьме, людей запутать. Раз плюнуть. Ну, сделала добро комбригу, вот ведь невидаль, а взамен опоясала его обещанием, которое тот ни за что не нарушит. А может, она специально эту аварию и подстроила, и людей погубила, чтоб авторитет себе поднять. А насчет зла, так в этом ты, Кира, еще слишком молода и опыта у тебя нет. — Клавка со значением посмотрела на Киру и продолжила рассказывать, как недавно, перед этой командировкой, зашла Тамара к ним и сказала начальнице прямо в лицо, что если та еще будет слухи распускать и злословить, то получит такие проблемы, что про нее и думать забудет. Развернулась и ушла, гордая, как царица. Начальница тогда плюнула ей вслед и разразилась таким матом, какой еще никто и никогда в их отделе не слышал. А через час, когда Татьяна Максимовна заваривала кофе, у чайника вдруг ручка отпала и крутой кипяток обварил ей ноги. Да так, что до сих пор мается. Ожог никак не сходит, все время мокнет и болит. Но и это еще не все. Муж ее на днях объявил, что устал от их совместной жизни и постоянного недовольства жены по различным поводам и уходит к другой женщине. Татьяна, конечно, баба крутая и бывает несдержанна, но все ж как-то не ожидала, что муж-подкаблучник от нее сбежит. Так ведь мало было этой ведьме над бедной женщиной так покуражиться, добила она ее полностью. Недавно поставили сынку Максимовны страшный диагноз — диабет.

В этом месте по лицу Клавдии проскользнула легкая злорадная усмешка: «Правильно, а как ему не заболеть, если мать с работы постоянно тащит то конфеты, то торт, то шоколад. Все дитятку своему родному. Как будто у других детей нет». Но тут же спохватилась, взяла себя в руки и добавила уже со скорбной миной на лице: «Малец-то чем перед ней, ведьмой, виноват!»

Так что сейчас Татьяна Максимовна в их диспутах участия не принимает, быстро уходит в свой кабинет и практически до конца рабочего дня оттуда нос не кажет. Слышно только, как иногда плачет, как будто собака скулит. Сникла и подурнела. А другие сотрудницы уже обзавелись разными оберегами и молитвами, выбросили кучу денег на разные заговоренные вещицы и поэтому могут себе позволить посудачить о делах ведьминых злобных и недостойных. Надеются, что не подведут талисманы и не услышит Тамара их пересуды.

А Киру ей, Клавдии, дескать, искренне жаль. Сразу понятно, что задумала Тамара что-то ужасное и нужна ей душа свежая, чистая, незапятнанная. Так что пусть держит ухо востро и будет начеку…

Пока ехала, думалось всякое. Мысли были мрачные, мнилось страшное, да и Тамару она представляла себе почему-то вредной, злобной и сварливой теткой. А по приезду удивилась. Тамаре было за сорок, а внешне выглядела она прекрасно. Да еще поразили Киру внимательные, добрые, какие-то совершенно солнечные глаза. И по характеру оказалась легкой, веселой и совершенно не такой, как ее обрисовали. Сначала даже Кира подумала, что наговорили женщины, разыграли и напугали новенькую для своего развлечения, но быстро смекнула, что в конторских бабских пугалках и страшилках все-таки что-то было. В отряде поглядывали на них с легкой опаской и уважением, держались подальше и ни с какими глупостями не подкатывали. Ее это удивило и порадовало, одной проблемой было меньше. Но вот колола душу одна мысль — зачем же стала нужна ей Кира.

К утру вернулась Тамара. Зашла, сразу наполнив палатку запахом ночного влажного горного кавказского леса и корицы. Прислонила к своей кровати винтовку, раскинула на стул маскировочную сеть и шепотом спросила:

— Ты чего не спишь?

— Тебя жду. Переживательно как-то стало.

Тамара подошла к Кириной кровати.

— Да ты что, не накручивай себя. Все хорошо.

Кира вздохнула и задала вопрос, который почему-то тоже не давал покоя:

— А ворона та, что к снайперской лежке прилетела, куда делась?

— Ворона, — Тамара задумалась на секунду, — думаю, что как таковой вороны и не было. Просто нас, — и она улыбнулась, — ведьм, видят иногда в образе несколько ином, необычном. С кем по духу своему ближе, в таком виде и проявится.

— А ты в каком образе?

— Придет время, может, и увидишь. А сейчас спать давай. Утром головы не оторвешь.

Но Кире надо было удовлетворить свое любопытство до конца:

— Том, подожди, а шкатулку ее ты куда дела?

— Ну, Кирюха, любопытной Варваре сама знаешь что сделали. — И, не раздеваясь, легла на свою кровать, прикрыв глаза, закинув руки за голову, договорила: — Все, что внутри было, по ветру развеяла, а саму шкатулку разломала о камни и выбросила с обрыва.

И словно предчувствуя следующий вопрос, продолжила:

— А девку ту заминировали и подорвали, как будто она сама на мину наступила. Так что и сейчас душа ее черная в образе вороны где-то кружит, к любопытным девчонкам ночью прилетает и в макушку клюет. Вот и все, давай спать.

— Есть, товарищ капитан.

Но через несколько секунд Кирюха все же не выдержала и, приподнявшись на локте, вглядываясь в предрассветном сумраке в сторону напарницы, спросила главное, в чем нестерпимо хотелось поставить точку:

— Том, а ты знаешь, что тебя тетки в бригаде не любят и болтают разное?

Женщина усмехнулась и ответила, не удивившись переходу в разговоре:

— Знаю. И некоторые мужчины тоже. Но я ж не леденец, чтоб все меня любили. Только боятся они меня, а главное зло в них самих сидит. Все, быстро спать.

И Кирюха, откинувшись на скатку, заменяющую ей подушку, мгновенно провалилась в сон.

* * *

— Парни, Крушнова никто не видел? — Тамара обратилась к проходившим мимо солдатикам второй роты.

— К связистам уходил. Пытается с Ханкалой связаться, чтоб подтвердить прилет вертушек для предстоящего выхода.

— Вертушки — это хорошо, «Крокодилы» — это то что надо, — как будто сама себе пробормотала Тамара и, кивнув в сторону командирской штабной машины, позвала Киру: — Пойдем поздороваемся. Может, Саню там найдем.

Он действительно был в «шишиге». Вместе с двумя радистами пытались наладить связь, но что-то не получалось. Прием фонил и шумел, периодически выхватывая какие-то чужие обрывки переговоров. И вдруг, в тот самый момент, когда Кира с Тамарой поднялись в кузов, связь стала чистой, как будто говоривший стоял рядом.

— Эй, русский Ваня, слышишь мэня? — Голос был приглушенный, с сильным кавказским акцентом. Парни, до этого беззлобно ругавшие технику, от неожиданности замолчали, как будто тот далекий мог услышать их и без аппаратуры. — Знаю, слышишь. Так вот, запомни: я с моими людьми приду и буду тебя и друзей твоих убивать. Горло тэбе медленно резать буду, да.

Крушнова аж передернуло. Задел его бандит за живое, сдернув тонкую корочку с душевной раны, и он, схватив тангенту, сдавленным от злобы голосом просипел:

— Слышь, ты, скотина, я тебе сам глотку перегрызу, когда найду.

На другом конце гортанно засмеялись, довольные эффектом.

— Боишься, Ваня! Правильно делаешь. Я много ваших убил и дальше буду. Я рядом, кафир. Ближе, чем ты думаешь.

У Крушнова заходили желваки от кипящей ярости. Было видно, что он сдерживает себя, чтоб не разбить радиостанцию одним ударом, сорвав на ней злобу от бессилия:

— Кто ты, шакал? Как тебя зовут? Я тебя найду, сердце тебе вырву и собакам его отдам. А уши отрежу и засуну в глотку, как ты это делал с нашими парнями.

Чеченец смаковал ситуацию, отвечал протяжно и пафосно:

— Имя мне народ, и ты меня никогда не найдешь, это я первый с тэбя кожу сдеру и в землю закопаю по шею. Слышишь, да.

Тамара резко подошла и с силой вытянула из плотно сжатых пальцев тангенту:

— А ты народом не прикрывайся. Имя твое Арби, а фамилия Юсупов. Ты помощник главаря банды Касумова. Хочешь, еще кое-что расскажу, например, что родные твои живут в Самашках. А старшая дочь сейчас в Моздоке. Сказать при твоих дружках, чем она там занимается? И еще — этот Ваня, с которым ты сейчас говорил, найдет тебя и слово свое сдержит.

В рации забулькало, послышались проклятия. Было понятно, что Тамара попала в цель.

— Кто ты, русская тварь?!

— Я, Арбиша, твой ночной кошмар. Я та, кем тебя пугала бабка в детстве.

— Шайтан, — взревел чеченец.

— Нет, я всего лишь русская ведьма, и я знаю, чего ты боишься.

В рации послышался ругань, и уже другой голос просипел:

— Эй, что ты гонишь! Тебе нас не запугать, мы вас всех уроем.

Тамара улыбнулась.

— О-о, здравствуй, Мустафа. Вот ты сейчас с нами время теряешь, некрасивые слова говоришь, а лучше бы домой поспешил, с сыном попрощался. Умрет он завтра. Так что беги, беги быстрее. — Чеченец вскрикнул, и связь прервалась. Все присутствующие завороженно смотрели на женщину, стоящую у аппаратуры. Первым в себя пришел командир второй разведроты:

— Тамара, откуда… — только и смог выдавить из себя Саня.

— Я все это знаю? — Она обернулась и посмотрела ему в глаза. — Юсупова с одной из прошлых командировок. Его тогда задержали, и он в ногах у командира валялся, клялся детьми и женой, что чист перед нами, что простой овцепас и никому ничего плохого не делал. А после того как его отпустили, продолжал по ночам обстреливать наши позиции, пока какая-то темная история там с ним не приключилась. Теперь вот по ночам по лесу не бродит. Опасается.

— А про сына? — не удержалась Кира.

— Знаю и все. Иногда бывает такое озарение, — и тут же обратилась к Крушнову: — Саша, мне надо с тобой переговорить. Пойдем выйдем.

И Крушнов вышел за ней, все еще находясь под впечатлением от радиоэфира.

* * *

А уже через день по темным неосвещенным улицам села не спеша шел чеченец. Не торопясь, с чувством собственного достоинства вышагивая по грязной жиже, покрывающей дорогу, Арби размышлял. На свежем воздухе ему всегда лучше думалось. Он считал, это из-за того, что он отличный воин, привыкший к жизни в горах и длительным переходам. И сейчас ему было о чем подумать. Сомнения, страхи и доводы разума стекляшками калейдоскопа менялись в душе: «Что может сделать эта урус баба? Мне — джигиту, воину?!» В какой уж раз он задавал себе этот вопрос и сам же отвечал: «Ничего! Меня не запугать этими штучками. Знает она, видите ли, меня. Так много кто знает. Люди боятся и уважают. Но что известно соплеменникам, то обязательно узнают эти неверные псы. Ну и пусть! Всех задушу, как давил этих щенков все эти годы. Группа у нас сильная. Нохчи в ней все правильные, проверенные, не выдадут!» По лицу проползла самодовольная ухмылка, которая быстро слетела от неприятно царапнувшей мысли: «Знают, значит, где моя семья. Надо весточку дать, чтоб покинули Самашки. И с Марьям надо разобраться, чтоб не позорила род».

Здесь он действительно не был своим. Жил на окраине села в доме, принадлежавшем когда-то осетинской семье, которая в начале девяностых оказалась нерасторопной, не поняв, что бежать, бросая все, надо было не только русским. А кто не спрятался, как говорил его сынишка, играя в прятки, — я не виноват. Но было еще одно непонятное и оттого особо пугающее.

Возвращался он с похорон единственного сына очень уважаемого чеченца… Смерть не редкость на этой земле. Но здесь дело было иное. Умер парень глупо. В подполе родительского дома, куда запер его собственный отец, пытаясь уберечь от неизвестной беды. А там, от спертого воздуха или еще от чего, стало парню плохо, и он упал, да так неудачно, что расшиб голову о бетонную заливку, в которой был схрон с оружием. И можно было еще парня спасти, но отец строго-настрого запретил подходить к входу, закидав его сверху коврами. А когда минула полночь и он, откинув крышку, позвал сына, довольный, что обманул рок, ответом ему была тишина и скрюченное остывшее тело. Мустафа даже рассудком немного повредился. Стоял на коленях перед зияющей пастью погреба, медленно раскачиваясь, все время повторяя: «Ешап!!!» — как на чеченском языке испокон веков зовется ведьма. Пока на вой женщин не сбежались соседи и не оттащили его в сторону. Вот ведь как бывает.

На похоронах Мустафа так и не пришел в себя. Плакал, хоть не подобает это правоверному, и все время беззвучно уговаривал ведьму сжалиться и вернуть ему сына. Глупец. Нет никакой ведьмы. Стечение обстоятельств и только, неизвестно как угаданное той бестией. Нет, Арби этим не напугать. Он вообще ничего не боится. Но тут так некстати вспомнилось, как однажды заморочило его что-то в ночном лесу, подымая из глубины души суеверный ужас. Громадная тень кружила вокруг, присвистывая и постукивая, не громко, а как будто гвоздь в доску забивая — тук… тук… тук. Он затыкал уши, но стук и свист пробирались через сжатые ладони и впивались занозами в голову. И от этого такой мороз по спине пробегал, что хотелось броситься со скального обрыва, на котором он устроил лежку. И даже очередь из автомата не помогла — не услышал звука выстрелов. Мрак поглотил их. От наваждения этого пополз на четвереньках, мотая головой. А потом не выдержал и побежал, как мальчишка, до лагеря, не оборачиваясь, спиной ощущая, как скользит что-то темное и непонятное следом. То, что не боится металла и быстро проговоренных молитв. То, про что рассказывала давным-давно старая прабабка, остерегая его от ночного леса. Тогда, с рассветом, лежа в землянке, списал все на крутую афганку, которой вдосталь насыпали братья арабы. Трава была забористая, крепкая, вот и накатила на мозги, выковыривая детские, давно забытые пугалки, путая в липком страхе. На этом и порешил. Но обстреливать позиции русских по ночам перестал — ну их к псам!

От неприятного воспоминания по телу пробежал озноб. И в это время со спины послышался легкий шорох и тихий голос сказал:

— Ну, здравствуй, Арбиша.

Оборачиваясь, чеченец очень удивился блеснувшей в холодном свете полной луны полоске стали.

Наутро тело бандита Арби Юсупова найдут соседи. Сбежится народ, и все в ужасе будут смотреть даже не на затолканные в рот отрезанные уши, а на дыру в груди, где раньше билось сердце помощника главаря банды Касумова.

А всего несколькими часами позже расправы в расположении отряда около вольеров, где жили овчарки кинологов, к одиноко стоящей фигуре подошел разведчик.

— Ты была права, Тамара. — Он встал рядом, так же глядя на низко блестящие звезды. — Знаешь, у этого «чеха» были часы Федора. Он скулил и уверял, что это его, еще отцовские. Но я-то точно знаю чьи. Я сам эти «командирские» Федьке подарил на день рождения, пожелал, чтоб долго и исправно отсчитывали его жизнь. И вот друга уже нет, а часы есть. Этот ублюдок трофей себе на память оставил, мерзота. — И, словно спохватившись, протянул то, что сжимал в руке. — Это тебе. Как просила.

И Крушнов, отдав ей мертвое сердце, развернулся и пошел прочь.

Тамара окликнула его:

— Саша, сколько времени?

Разведчик, скользнув взглядом по всегда точным «командирским», не оборачиваясь, крикнул:

— Десять минут четвертого.

Когда силуэт скрылся за палатками, Тамара равнодушным взглядом мазнула по тому, что держала в руках, и вдруг с такой силой сжала ладони, что сердце лопнуло и ошметки плоти и сгустки крови стали падать в вольер, где их тут же начали жрать вечно голодные собаки. Тамара одним движением вытерла ладони о деревянную перегородку и, не торопясь, пошла в сторону своей палатки. Пора было ложиться спать.

* * *

Напасти не оставляли отряд. На следующем выходе по проверке территории группа опять нарвалась на засаду. Бандиты пропустили головной дозор и, когда ядро невольно растянулось на труднопроходимом горном участке, дали залп с нескольких стволов. Васеев даже понять ничего не успел, когда пуля ударила его в грудь и опрокинула с такой неожиданной силой, как будто невидимая кобыла лягнула в грудь копытом. В голове первой проскользнула мысль, от которой бросило в жар: неужто подрыв?

Несколько минут он продолжал скрюченно лежать, как рыба, выброшенная на берег, хватая вмиг пересохшим ртом воздух. Грудь при каждом вздохе раздирала ломота, как будто в легких разбили бутылку и она разлетелась на тысячи маленьких острых осколков, впившихся в грудину, мешая дышать и двигаться. Даже без врача было понятно, что сломано ребро, а может, и не одно. Но Володя благодарил себя за то, что не брезговал надевать на все выходы бронежилет. Пуля пробила два полных автоматных магазина и завязла в броне. Все это было цветочками по сравнению с тем, что могло бы быть. Немного успокоив рвущееся из груди сердце, со стоном перекатился в сторону и, только оказавшись за ближайшим деревом и отдышавшись от вновь резанувшей кипучей боли, через пелену плавающих в глазах красных пятен смог наконец осмотреться.

Скоротечный бой прошел без него. Парни, которых он сам лично натаскивал и тренировал, не подвели. Слаженно отбили нападение. И сейчас, рассредоточившись, залегли за укрытия, выбрав самые выгодные позиции. По нависшей тишине, которую разрывал только крик двух раненых бойцов, было понятно, что бандиты уже сбежали. Напакостили и смылись, не дожидаясь последствий. Опираясь на собственный автомат, Вова тяжело поднялся. От нехватки воздуха и обжигающей рези голова закружилась и в глазах потемнело, но он смог удержаться на ногах и уже секунду спустя нашел в себе силы начать отдавать команды. Радист вызывал подмогу. Раненых перевязали и вкололи промедол. Васеев от помощи отказался, понимая, что тем двоим она важнее, только лишь, морщась, стянул с себя разгрузку и бронежилет. Правда, уже в расположении ему стало хуже. Видимо, растрясло в машине. Док, осмотрев внушительную гематому и прощупав место удара, сокрушенно поцокал языком, пробормотав его давешнюю мысль о том, что могло быть хуже, и еще нечто успокоительное про то, что это однозначно до свадьбы заживет. Вначале, когда Василевский предложил ему ехать вместе с остальными ранеными в госпиталь в Ханкалу, Володя отказался, но командир был непреклонен:

— Езжай, Вов, здоровье одно.

— Андреич, ты чего меня рано списываешь? Я еще из-за такой ерунды по госпиталям не мыкался! — И дружок, насупившись, отвернулся, смяв в сердцах сигарету и отбросив ее в сторону.

Игорь усмехнулся и протянул ему целую сигарету.

— Не психуй. Покажись врачам. Возьми справку, будет не лишнее. И обратно. А чтоб ты не думал, что я хочу тебя скинуть, то проследишь, чтоб парней нормально отправили в госпиталь, и заодно продукты получите.

— Вот это другое дело! — просиял Володя и осторожно, чтоб не закашляться, затянулся сигаретой.

* * *

Правда, его радужное настроение как водой смыло, когда он увидел, что с ними в Ханкалу едут и девчонки.

— Это еще чего? — недовольно протянул он Василевскому.

— Вовка, не кипятись. Ты пока парней будешь оформлять, девчата с парочкой бойцов до рынка мотнутся. Закупятся. Надоела казенщина, сил нет. А как ни крути — скоро Новый год.

До Ханкалы доехали, не проронив ни слова. Парни, обколотые обезболивающим, спали в болезненном сне. Кира с тревогой вглядывалась всю дорогу в их пожелтевшие лица. Она как будто сама дышала вместе с ними. Очень тщательно вымеряя каждый вздох и сравнивая его с тем, как неслышно, почти незаметно дышат раненые. Сдерживая себя от простого человеческого порыва сесть прямо на дощатый пол «Урала» и гладить их по голове, уговаривая потерпеть еще немного и внушая, что обязательно все будет хорошо и они поправятся. Но почему-то было стыдно этой слабости. Не хотелось показаться размазней и сопливой девчонкой перед заместителем командира, который, когда залезал на борт, сделал привычный ему рывок и аж задохнулся от накатившей боли и, не совладав с собой, со стоном осел. Кира участливо придержала его, и он тут же отпрянул от нее, скривившись, как будто съел что-то кислое. Чем очень сильно расстроил и даже обидел ее. Она же от чистого сердца хотела помочь. Но было понятно — Васееву не нужно подобное участие. Дальнейшую дорогу он просидел, привалившись на борт, устало прикрыв глаза, только иногда, когда машину сильно подкидывало на ухабах, морщился и почти незаметно вздыхал.

Кира изредка, украдкой поглядывала на него. Мужественное лицо притягивало к себе взгляд. Она искренне не понимала, за что заместитель командира так их не любит. Ведь ничего плохого они не совершили и даже ни в чем никого не подвели. И вдруг она поймала себя на совсем детской мысли: очень вдруг захотелось, чтобы этот суровый дядька оценил бы и похвалил ее когда-нибудь как хорошего бойца. Конечно, она понимала, что это из области мечтаний.

Тамара же все время пристально вглядывалась в окружающую местность. Автомат держала наготове, удобно уложив его на колене и направив ствол в проплывающий мимо лес, готовая в любую секунду открыть огонь, если того потребует обстановка. Но было пустынно и спокойно. Она не смотрела ни на парней, ни на Васеева, ни на Киру. По ее отрешенному лицу казалось, что она вообще отсутствует и сейчас находится где угодно, но только не с ними. А когда они доехали и, спрыгнув с борта, молча наблюдали, как солдатики отнесли раненых в госпиталь, Кира наконец-то вздохнула облегченно. Ей на секундочку показалось, что теперь с бойцами все будет хорошо и они обязательно выздоровеют.

— Знаешь, Кир, если бы ты погладила их по голове и сказала добрые слова, им точно стало бы легче, — задумчиво сказала ей Тамара и, не оборачиваясь, пошла следом за ушедшими. А Кире вдруг стало до такой степени горько от всего навалившегося за эту поездку, что на глазах предательски заблестели слезы.

«Ну почему я такая несуразная? Прав Васеев, что так презрительно хмыкает. Никогда не стать мне настоящим снайпером. Вон и Тамара все про меня поняла и слабость мою почувствовала. Да и парням, получается, не помогла, хоть и могла. Испугалась собственного сострадания. Захотелось быть суровой и сильной, а на самом деле — квашня квашней».

Но на размазывание соплей не было времени. Не хватало еще, чтоб Тамара, выйдя, увидела ее в таком расклеенном состоянии. Или того хуже, чтоб вообще раскаялась в том, что за нее попросила и поручилась. Кира быстрым движением смахнула накатившуюся слезу и, злясь на саму себя, залезла обратно в кузов машины.

Через несколько минут вышла Тамара, и они поехали на закупку. Кира весь путь молчала, понуро уперев глаза в пол, и по приезду без желания поплелась к уличным прилавкам. Но рынок сразу окатил ее своим гомоном, ослепив и заворожив обилием фруктов, копченостей и всяких разных сладостей. Все, уже отвыкшие от этих вкусностей, невольно растянулись, разглядывая товар. Парни ушли вперед. Кира, наоборот, отстала, залюбовавшись аппетитно-оранжевыми апельсинами, и невольно вздрогнула от непонятного шипящего звука, сразу интуитивно выхватывая взглядом напарницу.

Источником этого отвратительного змеиного шипения была скрюченная жуткая старуха, одетая во все черное. Она, направив в сторону Тамары свой изуродованный артритом указательный палец и что-то злобно бормоча, периодически издавала этот мерзкий сипящий звук. Кире стало не по себе. По спине ее предательски пробежал озноб оттого, что Тамара стояла как вкопанная, в оцепенении глядя на то, как мерзкая карга приближается к ней, раскачиваясь, вскинув костлявые, в синих жгутах вен, руки. И только пальцы старухи в пигментных ржавых пятнах хищно сжимались и разжимались, как будто она пыталась что-то ухватить своими желтыми от времени, длинными кривыми ногтями.

— Ты-ы-ы!!! Я знаю, это ты-ы-ы!!! Это ты-ы-ы убила мою девочку!!!

Страшная бабка стала подвывать и шумно втягивать воздух, как будто пытаясь учуять Тамару, которую, казалось, не видела, а только чувствовала.

— Я убью тебя-я-я!!!

Кира с ужасом увидела, что руки старухи стали удлиняться. Смахнув это наваждение, она, сама того не осознавая, вдруг кинулась в просвет между подругой и этой страшной бестией и с силой оттолкнула невесть откуда взявшееся здесь чудовище, где-то в глубине души испугавшись того, что, сама того не ведая, перешагнула некое табу и вот сейчас эта древняя замшелая бабка упадет и обязательно расшибется. Но старуха не упала. Она очень ловко просеменила ножками, устояла и, нелепо раскачиваясь, с выражением неистребимой ярости на лице стала злобно вертеть головой.

Было очевидно, что случилось что-то для нее непонятное. А к ней уже спокойно подошла пришедшая в себя Тамара и, что-то шепнув на ухо, ловко выдернула из-под черного платка несколько седых жестких волосков. Резко развернулась, подхватила Киру за руку и быстро направилась в сторону машины. А Кира, еле поспевавшая за подругой, на ходу обернувшись, поразилась тому, что никто из посетителей и торговцев рынка даже не заметил, что произошло. Все шло, как и шло, своим чередом, как будто этой стычки и не было вовсе. Как, впрочем, не было и самой старухи со страшными длинными руками. Парни недоуменно догнали их уже у машины, так и не поняв, в чем дело.

— Поехали быстрее. Там какой-то непонятный ящик валяется. Может быть, фугас. — Тамара указала наугад куда-то в толпу.

— Да мало ли здесь ящиков валяется! Ничего ж купить не успели!

— Разговорчики! Нам еще Васеева забрать надо и до расположения добраться.

Парни поворчали, но, повинуясь ее взгляду и голосу, полезли на высокий борт машины.

* * *

А на следующее утро Кира проснулась рано, резко вынырнув из какого-то тяжелого полузабытья без сновидений. Немного полежала, приходя в себя и разглядывая потолок палатки, все-таки решила наконец вставать — желание валяться улетучилось. Кутаясь в остывший за ночь бушлат и щурясь от утреннего морозного солнца, она вышла из палатки и резко отшатнулась, едва не наступив на брошенную почти у самого порога растрепанную тушку старой вороны.

Голова птицы была свернута и аккуратно лежала рядом, удивленно поглядывая на ошарашенную Киру белесым, ничего не видящим глазом. Черный матовый клюв был чуть приоткрыт в придушенном крике, а требуха, раскиданная по мерзлой земле, как будто была специально выложена в какой-то непонятный орнамент. Кира сделала несколько шагов назад и уже в палатке кинулась к кровати Тамары, задохнувшись оттого, что слова застревали у нее в горле.

— Там! Там! Ворона там!

Тамара на этот крик приоткрыла заспанные глаза, потянулась и, улыбнувшись, лишь покачала головой.

— Ну чего ты кричишь? Эка невидаль — коты ворону растрепали. И нечего голосить, а то на твои крики все сбегутся, решат, что тебя здесь режут, — вот тогда действительно будет очень смешно.

Кира прикусила язык: действительно, что это она?

Вот только взгляд выхватил застрявшее черное перо в каштановых волосах напарницы. Кира развернулась и быстро вышла из палатки, уже спокойно перешагнув через птичьи останки.

* * *

Проверка Киры на профпригодность выпала на ночное дежурство. С наступлением темноты, которая приходит в этих местах незаметно, они с Тамарой скрытно выдвинулись в дальний замаскированный окоп, откуда удобнее было осматривать окрестности. Кира быстро приноровилась к наблюдению через прицел ночного видения. Яркий зеленый свет НСПУ изменял окружающее, делая его каким-то нереально фантастическим — картинка словно складывалась из сказочного изумрудного снега, летящего прямо в тебя. Правда, долго наблюдать через него было невозможно, начинало резать глаза. Поэтому по совету Тамары, которая не одобряла такого технического наблюдения, какое-то время Кира сидела с закрытыми глазами и пальцами легко массировала веки. Потом зрение привыкало к темноте, которая уже не казалось столь уж непроглядной, да и хорошую подсветку давали звезды, иногда видные через набегавшие тучи.

В ту ночь, около четырех утра, Кира почуяла легкое движение недалеко у леса — словно ветерок пробежал по сухостою. Вгляделась. Ничего, тишина. А через несколько минут опять что-то напрягло. И вот вроде нет ничего, но как-то неспокойно стало. Засосало под ложечкой. А Тамара, почувствовав беспокойство напарницы, тихонько сказала:

— Без паники, Кирюха. Вот теперь включай свою чудо-технику, пришло ее время на тебя поработать.

В ночном прицеле два силуэта вырисовались четко, как на картинке. Только непонятно было Кире, что они делают. Вроде как пьяные валяются у леса, но непогода сейчас, да и не то это место. А Тамара уже инструктировала:

— Ишь чего удумали. Досылай, Кира, патрон и считай, что это твой выпускной экзамен. Обоих сможешь достать — считай, отлично. Одного — ну, тоже неплохо. А вот если уйдут, значит, подведешь меня и впустую все, чему я тебя учила.

— Не подведу.

Кира дослала патрон в патронник и срослась с винтовкой. Два выстрела прозвучали так ладно, что почти слились в один. По склону прокатилось эхо. Почти сразу взлетела осветительная ракета. Ощупывая окружающую территорию, заскользили прожектора. Зашипела рация, запрашивая, почему стреляли. Тамара спокойно, по-военному отчеканила, что пресекли попытку разминирования взрывного заграждения. Когда дали отбой, Кира отпустила винтовку. У нее заметно дрожали руки.

— А если они случайно там оказались? — прошептала она побледневшими губами.

— Ага, случайно… ягоду ползуниху собирали.

Тамара, взглянув на Киру, поняла ее терзания.

— Эй, девочка, а ну-ка стоп.

Тамара легко встряхнула ее за плечи.

— Слушай меня внимательно! Повторяю последний раз. Ты приехала на войну. На том берегу друзей нет. Либо ты их, либо они нас. Без вариантов. Третьего не дано. Быть здесь, сейчас — это твой осознанный выбор. Вот и прими его с честью. Путь воина тяжел и тернист, но богоугоден. Поэтому соберись. Ты сдала этот экзамен на отлично. Толк будет.

Кира молчала. Накативший мандраж сам собою начал проходить, как бы впитавшись в Тамарины ладони. Ее перестало потряхивать. Через несколько минут стало легче.

— Том, а что они делали?

— Пытались проход сделать по нашему минному полю.

Тамара задумалась о чем-то своем, а Кира, не мешая подруге, разглядывала в свете появившейся луны помеченные смертью тела. К ним никто не спешил — кандидатов на ночной подрыв, видимо, не нашлось.

Позднее, когда их сменили, девчонки ушли в свою палатку. Не сговариваясь, молча сели за стол и какое-то время продолжали так сидеть, глядя на горящую свечу в алюминиевой кружке. Понимая, что сна уже не будет, Тамара заговорила:

— Ты знаешь, Кира, вся суть даже не в том, что сегодня «чехи» пытались сделать себе тропинку, а в том, что кто-то ведь им подсказал, откуда лучше подойти и где можно разминировать, а куда лучше не соваться. Вообще-то больше половины заграждения Лева ставил — он сапер матерый, у него незаметно фиг что извлечешь. А вот там, где ты сегодня счет свой открыла, — там Ванька, солдатик молоденький, самые простые растяжки сделал. И вот вопрос — откуда «духи» узнали про это слабое место?

Кира удивилась такому повороту:

— Случайность… наверное. — И внезапно сама осеклась.

— Что-то последнее время слишком уж много случайностей стало. — И, секунду подумав, то ли подбирая слова, то ли решая, говорить ли Кире это или не стоит, продолжила:

— Предатель у нас сидит. Сливает «душкам» информацию… — И, как бы открываясь перед напарницей, жестко закончила: — Вот ведь что самое паскудное: не вижу я его, нет картинки. Гнетет это меня, из себя выводит, но сделать ничего не могу. Оберег какой-то сильный у него. — И, помолчав, добавила: — Послушай, Кирюха, еще одну историю… Говорят, что женской дружбы нет. Не согласна. Была у меня подруга старинная — Рита. Женщина редкой душевной доброты. Врачом, военным хирургом работала. Начинала еще в Афгане. Стольким парням жизнь сохранила. Почти безнадежных вытягивала. Ноги, руки по косточкам собирала. Был у нее в этом талант. Всегда веселая, легкая, светлая и совершенно бескорыстная. Больных оптимизмом заражала, так что сразу жить хотелось. Такая мощь в ней была и еще любовь христианская к ближним. Редко таких людей встретишь. Бриллиант.

А какая она подруга была. Представляешь, вот вроде дар у меня, а она всегда знала, когда ко мне в гости прийти надо. Если тоскливо на душе, мает, гнет что-то, придет — и как рукой все снимет. Если радость какая, так больше меня радуется, смеется. А знаешь, как она под гитару пела, как будто душу наизнанку выворачивала. На всех праздниках первая заводила. Настроение создать умела, так чтоб всем тепло было.

Когда первая чеченская грянула, Рита в командировку вновь засобиралась. На работе сначала отпускать не хотели, таких врачей еще поискать надо. К ней на операцию люди в очередь записывались на несколько месяцев вперед. Большие деньги предлагали, только ей это всегда все равно было. Добилась все-таки, чтоб опять в пекло ехать. Врачей тогда на передовой не хватало, а у нее опыт в военной хирургии огромный. Нужна она там была. Так бывает, когда человек чувствует, где место его. Никогда не забуду, как прощались на перроне. Был поздний вечер, и состав освещался желтыми яркими фонарями. С неба неожиданно начал падать густыми огромными хлопьями снег, и асфальт быстро стал весь белый. Кругом суета. Народу полным-полно. Прощаются, пьют, смеются и плачут. Включили «Славянку». Все стали загружаться. Она грустно улыбнулась, обняла меня и прошептала:

— Я вернусь. — И запрыгнула на подножку вагона. Поднялась и махала рукой, долго, пока состав не скрылся из вида. А я махала в ответ, в темноту, и слезы душили меня, разрывая грудь. Уже тогда в душе было понимание, что не вернется. Видение было, как лицо ее покрывает снег, словно саван, и не тает.

Рита написала только одно письмо, подробно и страшно описывала, что там происходит. А потом тишина — ни строчки. И вдруг через два месяца после отправки — звонок. Это была ее старенькая мама. Она плакала и просила прийти. Сердце зашлось от предчувствия беды. Когда пришла к ним в квартиру, там стоял мужчина в камуфлированной форме. Он был только что оттуда. И уже на улице, закурив, чтоб унять нервную дрожь, рассказал, что Рита и еще три женщины медперсонала были прикомандированы к их мотострелковому полку. Делали сложнейшие операции, практически чудеса творили, спасая парней. А когда выбирались из операционных, еле живые от усталости, валились спать в отведенном им кунге.

И вот однажды ночью чечены вырезали часовых и угнали этот прицеп. Вот так, просто. Заблокировали снаружи дверь, подцепили к машине и укатили в неизвестном направлении. Через месяц в пригороде Грозного наткнулись на голову одной из женщин, она была надета на палку, а про остальных так ничего и не известно. Понятно лишь одно, что смерть приняли они такую, что врагу не пожелаешь. А еще из собранной информации стало понятно, что продал их кто-то из своих и деньги за это получил немалые. Вот только кто эта тварь, так и не вычислили.

Помню, слушала его, а в душе все переворачивалось. В глазах чернота. Из груди как будто кусок сердца вырвали. Температура зашкалила. Ночью, когда сном бредовым забылась, Риткин плач услышала, хотя в жизни никогда она не плакала, стойкая была как кремень. А тут тихонько, как ребенок, всхлипывает, зовет меня и просит за нее отомстить. Очнулась, а мольба ее в ушах звенит.

Горевала я тогда долго. Такая черная тоска накатывала от жалости к подруге и тем трем врачам, что передать тебе не смогу. Запрещала себе даже заглядывать в ту сторону, боялась, что сознание не выдержит, не дай бог увидеть картину того, что с ними случилось. А когда немного отпустило, безысходность злостью сменилась, стала искать мразь эту, что девчат продал. Но вот только сейчас, чувствую, в цель попала. Знаю одно, что предатель этот паскудный, который здесь орудует, он и подругу мою тогда на смерть лютую отправил. Только вот кто он?

* * *

— А я вам еще раз говорю, Игорь Андреевич, что Хан-кала недовольна, как мы боремся с бандой. А вернее, никак не боремся. Хвост поджали и сидим ровно на заднице!

Начальник штаба подполковник Лимонов горячился. Соответствовал он своей фамилии полностью: и легкой желтизной кожи, и постоянно кислым выражением лица. Василевский слушал его, усилием воли подавляя раздражение. Игорю давно были понятны амбициозные потуги этого вояки. Хотелось тому, ох как хотелось признания и государственных наград.

А начштаба расхаживал по палатке, размахивая руками и накручивая себя все больше, пытаясь донести главную мысль командования, красной линией живописал дальнейшее направление действий отряда.

— Генерал не простит нам нашего малодушия и потерь, которые мы несем. Если, Игорь Андреевич, вы не боитесь потерять должность, можете и дальше мириться с тем, что у нас под носом боевики безнаказанно жируют и что хотят, то и делают.

Лимонов остановился и требовательно посмотрел на командира отряда. Он уже сел на любимого конька и был в образе обличителя трусости и профнепригодности. Помимо подвигов и орденов, хотелось ему еще и соответствующую должность. Один близкий родственник, не последний человек, кстати, в министерстве, обещал походатайствовать перед кем нужно и советовал самому не теряться и проявлять разумную инициативу, но аккуратно, без фанатизма.

Все это Василевский знал, а также понимал, что несостоявшийся политрук Лимонов хоть и зазывает пойти и всех победить, но сам надеется что, пока другие будут жилы рвать, отсидится в КШМ на прямой связи с руководством. Игорь взглянул на скучающего Васеева, тот сосредоточенно разглядывал шариковую ручку и, казалось, пламенную речь начштаба не слушал, но, почувствовав взгляд друга, с наигранным подобострастием в голосе вдруг заявил:

— Абсолютно с вами согласен, уважаемый Константин Владиславович. Распоясались бандиты, дальше некуда. Пора их депортировать по примеру, который подал нам дорогой вождь Иосиф Виссарионович, — в двадцать четыре часа. И я, как истинный сталинист и почти коммунист, готов хоть сейчас выдвинуться на это святое дело под вашими знаменами. Вы, товарищ подполковник, какого коня предпочитаете — белого или каурого?

Лимонов остановился, не поняв с ходу речи майора, пробормотал:

— Какого коня?

— Того, на котором вы нас в смертельный и несомненно праведный бой поведете.

Майор преданно смотрел на ошарашенного Лимонова. Через минуту до того дошло Вовкино шутовство, и, побагровев, он рявкнул:

— Издеваетесь! Что ж, вынужден доложить руководству о вашей трусости и некомпетентности, — и почти бегом выскочил из палатки.

Игорь и Володя проводили его взглядом.

— Вот ведь дурака кусок на нашу голову, — процедил Васеев, с лица которого моментально слетело идиотское выражение. — Вояка хренов, хочет чужими руками жар загребать и дырки себе на кителе сверлить.

Игорь вздохнул:

— Да уж, Вов, один такой соратник — и врагов не надо. Стучать, сука, побежал. Так что через пару дней к выходу готовься. Он сейчас эту тему грамотно в уши вдует. А я, наверное, буду к пенсии готовиться, хватит, навоевался.

Его друг только рукой махнул:

— Остынь. Бодливой корове рогов по штату не положено. Но выход не за горами, ты прав. Давай, командир, карту, будем думать, откуда этот пирог откусить.

* * *

Лимонов слово свое сдержал и кому надо нажаловался. Через несколько дней Василевский имел весьма неприятную беседу и получил распоряжение в ближайшее время провести операцию по выявлению и уничтожению орудующей на его территории банды. Срок на все про все — месяц. В противном случае строптивому офицеру пообещали самый что ни на есть пристрастный разбор полетов с рассмотрением соответствия занимаемой им должности. Еще через день начальник штаба с полным осознанием собственной значимости преподнес неизвестно откуда взятую секретную информацию по возможному нахождению активных членов бандформирования.

Василевскому нестерпимо, по-мальчишески хотелось разбить в сочный фарш его высокомерную морду, но приходилось держаться. Игорю в беседе настоятельно посоветовали отношения с Константином Владиславовичем не обострять и, не дай бог, не усугублять.

Приступили к разработке предстоящего выхода, расстановке сил и средств. По имеющейся вроде как агентурной информации выходило, что «духи» последнее время отсиживаются в селе по нескольким адресам. Решили разделиться на три группы захвата и ударить одновременно по всем трем. Первую, которая должна была штурмовать дом, где, по сведениям, находился сам Касумов, возглавил майор Васеев. Игорь хоть и переживал из-за недавнего ранения друга, но понимал, что лучше Володьки с этим заданием никто не справится. Тот лишь кивнул, невольно коснувшись рукой скрытой под свитером повязки. Вторую — капитан Крушнов. Третью — командир первой роты майор Лозовой. Ну, и общее руководство было за Василевским и Лимоновым, который мысленно уже примерял себя на новую вожделенную должность.

Ранним воскресным утром выдвинулись по возможности скрытно, насколько это вообще было осуществимо при проведении такой масштабной операции. Перед населенным пунктом разделились, одновременно рассредоточив подобие заслона на случай, если бандиты рванут на прорыв из села из-за заходящих с разных направлений групп захвата.

Одновременный штурм, конечно, хорошо, но первым отрапортовался Васеев. Адрес был пустым. Даже последующая зачистка дома и прилегающей территории не дала никакого следа главаря банды и его подельников. Выгоняя из проломленных ворот БТР, Володя запрашивал, нужна ли помощь двум другим группам. Но у остальных была такая же пустышка. В доме, куда заходила группа Лозового, был один старик и несколько женщин непонятного возраста. Они уверяли, что никого, кроме них, в доме нет, и беглый осмотр это подтверждал.

Крушнов же, выйдя во двор после бесполезного штурма, в полной растерянности разглядывал абсолютно пустой дом. Внутреннее чутье подсказывало, что еще недавно здесь были бандиты, но наспех собрались и отбыли в неизвестном направлении. Опыт не давал расслабиться, и он окрикнул солдат, чтоб внимательнее глядели под ноги при осмотре и остерегались сюрпризов. Вдруг интуиция заставила резко развернуться в сторону сараев, одновременно вскидывая автомат, но ощущение, что опаздывает на доли секунды, уже придавливало своей неотвратимостью. С грохотом и отлетающими комьями грязи распахнулась замаскированная крышка лаза, и оттуда выскочил чеченец с зеленой повязкой на голове и наведенным пулеметом.

— Аллах акб… — и тут боевика с разворотом резко дернуло в сторону. Снайпер снял четко — пуля калибра 7,62, зная свое дело, практически оторвала боевику руку, еще мгновение назад сжимавшую рукоять ПК.

Крушнов же, не удивляясь столь быстрой смене удачи, в два прыжка достиг поверженного бандита. На ходу забросив автомат за спину и вырвав с разгрузки нож, всем весом навалился на извивающееся тело и с нажимом упер клинок в небритый кадык.

— Где остальные, гад?

Глаза капитана побелели от ярости.

Чечен трясся под ним, сдавленно сипя. Саня дернул бандита за полуоторванную руку и, когда тот наконец смог вдохнуть после собственного крика, приставил острие ножа к его глазу.

— Либо ты, говна кусок, говоришь, где банда, либо я тебе сейчас зрачки вырежу и отпущу на все четыре стороны.

Нохча, гортанно забулькав, инстинктивно пытаясь отодвинуться от нависшей угрозы, затараторил:

— В горы ушли. Предупредили нас, что зачистка будет. Я один остался, чтоб отход прикрыть.

— Кто предупредил? Говори, животное! — уже почти орал Крушнов.

— Не знаю! Я рядовой боец. Ничего не знаю, мамой клянусь, — он обреченно заскулил.

Крушнов, убрав от его глаза сталь, одной рукой приподнял за лямку оснащения, уже спокойно спросил:

— Знаешь, падаль, чья это разгрузка?

По лицу бандита проскользнул нескрываемый страх:

— Нет, клянусь!!!

— Врешь. Вижу, что знаешь, — как-то слишком спокойно ответил капитан. — Разгрузка эта друга моего, Федора.

И без паузы с силой вогнал лезвие по рукоять в глотку врага, перебивая пульсирующую артерию.

— Ну как, легче стало? — Сзади стояла Тамара.

— Стало…

Крушнов тяжело поднялся, отпустив лямку разгрузки, и еще дергающееся в агонии тело мешком плюхнулось к его ногам, забрызгав берцы кровью.

— Спасибо тебе, Тамара.

— Это не мне, а Кирюхе спасибо. Не реакция, а взрыв. Я даже понять ничего не успела, как она уже на крючок надавила.

— За уверенность, что найду их, спасибо… и за знак — тоже, — и благодарно, одними глазами улыбнувшись Тамаре, устало пошел к машинам.

* * *

Лежка никуда не годилась. Неудобная и плохо маскирующая с одной стороны, но именно с этой точки была хорошо видна небольшая поляна в низовье горной реки. Тянуло туда Тамару никогда не подводившее чутье. Подсказывало, что надо только лишь ждать — и результат будет. А ждать она умела, как никто, и Кирюху этому учила. Уже не первый раз они скрытно от всех выдвигались в это место. Знал об их выходе лишь Василевский. Переживал и неодобрительно покачивал головой на такие долгие одиночные походы за территорию расположения. Но Тамара была непреклонна, опасаясь очередной утечки.

— Все будет хорошо, Игорь Андреевич, мы второй фронт открывать не будем. Будем только тихонько ждать и наблюдать. Очень уж удобное место для тех, кто пытается прятаться в горах. Чувствую, что должны они там появиться. Вот тогда и разведку подключим и зайдем к ним в гости, когда бандиты меньше всего ожидать будут. А сейчас что, может, подводит меня озарение?

— Тебя-то? Ладно, действуйте, но осторожно. Никаких подвигов.

И подполковник дал добро, организовав им скрытый выход и вход. И вот уже который раз лежали они, устроившись для длительного наблюдения. Все кругом как обычно: небольшие шапки снега покрывали огромные валуны по берегам незамерзающей горной реки, деревья, чуть припорошенные инеем, стояли как невесты, горные хребты кутались в низкие тяжелые облака. Зима все же добралась до этих мест, замедлив быстро текущую жизнь.

Протяжно вскрикнула какая-то птица. Хрустнула ветка, и вдруг потянуло ни с чем не сравнимым запахом пропахшей дымом костра одежды. Все это моментально вырвало девчат из задумчивости и умиротворенного созерцания природы. Снайперы поняли: дождались. Тихо и осторожно со стороны относительно пологого горного склона спускалась одетая в натовские пятнистые маскхалаты группа. Остановившись на поляне, оглядевшись, разделились. Каждый занялся своим делом: несколько человек что-то полоскали в зимней спокойной реке, ловко удерживаясь на скользких камнях, трое быстро откопали у кустарника оружейный зеленый ящик и пытались его вытянуть на поверхность. По потугам было понятно, что он полон.

И только один, закурив, спокойно стоял и задумчиво разглядывал противоположный берег. И вдруг все напряженно замерли, подтянув к себе оружие. Стоявший главарь резко обернулся. Из леса появилась фигура в армейском камуфляже. По тому, как все быстро опять занялись прерванными делами, стало понятно, что этот человек им знаком и угрозы не представляет. Тот подошел к главарю, и они, поздоровавшись, отошли в сторону, о чем-то тихонько разговаривая.

— Вот ведь мразота!

Тамара сразу узнала вышедшего из леса человека и сделала Кире знак рукой.

— Лежи здесь и наблюдай, а мне переговорить с ним надо. По счетам платить пора.

Человек в камуфляже, спрятав за пазуху внушительный сверток, быстрым шагом направился в лес, откуда и вышел.

Тамара выскользнула из лежки, а Кира продолжила в прицел всматриваться в копошившихся недалеко людей до тех пор, пока не услышала шорох, мысленно удивившись, что напарница так быстро вернулась.

— Ну что?

Кира обернулась и, вздрогнув от неожиданности, увидела над собой бородатого мужика. Он, грязно улыбнувшись, с силой ударил ее по голове прикладом автомата.

* * *

— Зарплату получил, Иудушка? — издевательски протянула Тамара, бесшумно выходя на тропу из-за деревьев.

Мужчина шарахнулся, занятый своими мыслями, и чертыхнулся:

— Тьфу ты! Следишь за мной, ведьма?

— Сам на меня набежал, но я не в обиде. Вот только одно понять не могу, чем тебя зацепили бандиты, что ты всех нас предал?

— Чем?!

Он растягивал этот вопрос, словно тот был резиновым, пытаясь незаметным движением перебросить на грудь убранный за спину автомат, но тот, зацепившись за погон, качнулся, да так и остался на месте.

— А тем, что ненавижу вас всех: и размазню Василевского, на месте которого должен быть я! Я больше его заслужил быть командиром! И тебя, тварь всезнающую, за то, что строишь из себя недотрогу. И солдат этих убогих, трусливых, которые только и мечтают домой попасть да под подол мамкин спрятаться. Всех, всех вас ненавижу!

— Ты слюнями не брызгай. Хочешь, расскажу, как я все это вижу? История твоя банальна до невозможности: был ты офицером грамотным, смелым, лихим и бесстрашным, делами доказывал, что ты лучший. И поверил, что поймал военную птицу удачи за хвостик. Да вот только тогда осечка вышла: на одном из заданий нарвалась твоя рота на засаду. К тому моменту, когда кончились патроны, погибли почти все, кроме тебя да еще пары молоденьких пацанов, но и вам выхода не было. Зажали вас грамотно и жестко. Смерть твоя стояла пред тобой, ожидая, когда ты разожмешь ладонь с гранатой. Да вот только не смог ты этого сделать. Чеченец у тебя гранату забрал. А потом ты же ему и рассказал, кто ты и откуда, а он предложил то, от чего ты не смог отказаться, — жизнь, да еще деньги, до которых ты всегда охоч был. Взамен, правда, заставил убить тех двоих солдатиков и все это на видеокамеру снял. Вот так поступил ты на службу к бандитам. И все у тебя ладненько пошло. Только вот совесть иногда, в самом начале, еще будила по ночам, но потом ты сумел и ее придушить. Действовал ты действительно талантливо, изворотливо, да так, что даже друзья подумать на тебя не могли. Вон даже не побоялся засаду сам на себя устроить, чтоб все кружевно выглядело. Парней подставил. Ну да тебе не привыкать сослуживцев в расход пускать. Правда? Так что ты мне здесь военные песни не пой. Лучше расскажи-ка, каково тебе было деньги тратить, которые ты за Ритку и остальных девчат получил. Это после того, как она тебе осколки из руки вытянула и от гангрены спасла.

— С удовольствием!!!

И в этом визге предателя, в его нечеловеческом оскале было столько ненависти, что даже видавшую на войне всякое Тамару передернуло. Тупорылая пистолетная пуля с характерным хрустом свернула переносицу и вынесла затылок, а то, что когда-то было человеком, посвинячьи хрюкнуло, свело мгновенно остекленевшие глаза в кучу и тяжело опрокинулось навзничь, проломив снежную корку.

Тамара, убирая макаров, подошла к телу и пристально, как бы сканируя, вгляделась в распростертое тело. Потом наклонилась и резким движением сорвала с шеи какой-то старинный оберег.

— Магия, твою мать, — усмехнулась она и поспешила обратно.

* * *

Кира несколько раз с трудом выныривала из липкого пульсирующего забытья. Но дикая, разрывающая голову боль ввергала ее обратно; она успевала только ощутить, что тащат ее за лямку от разгрузки волоком по мерзлой земле. Страх пойманной птицей бился в груди, опять и опять заставляя приходить в себя. И, собрав силы, наконец она смогла сфокусировать взгляд и увидела, что ее окружают бородатые чеченцы и, глядя на нее, довольно щерятся:

— Попалась, ведьма!

Стон сорвался у нее с губ от понимания реальности всего произошедшего, и она попыталась вырваться. Тогда один из них ударил ее ботинком в лицо, и тошнотворная темнота опрокинула ее в беспамятство.

Правда, перед тем как в очередной раз сознание потухло, успела заметить затуманенным от боли взглядом, как мечется за прозрачными ветками кустарника и обледеневших деревьев, преследуя их, огромная бесформенная черная тень.

— Спаси меня… — прошептала она беззвучно разбитыми губами и провалилась во мрак.

Шли бандиты долго, все дальше углубляясь в труднопроходимые места. Пока, выдохнувшись, не решили сделать привал. Удивляясь, как такая маленькая и на вид хрупкая девушка может быть настолько тяжелой. Подумали, что сам шайтан тянет к земле, мешая им тащить ее до хорошо скрытой базы.

Наконец они расселись на поваленных деревьях, с проклятиями швырнув свою окровавленную добычу на мерзлую, припорошенную снегом землю. Закурили и стали вслух решать: надо ли тащить ее дальше или лучше разделаться с ней прямо здесь. Но легкой смерти девушке-снайперу никто не желал, и поэтому все сошлись на том, что надо собраться с силами и дотянуть до базы, где и ответит эта тварь за все.

И вот когда они решали, как медленно и с удовольствием будут резать эту русскую на куски, к ним, не пошевелив на ветках снег, из леса вышла женщина, настолько нереальная в этом месте со своими распущенными ярко-каштановыми волосами и изумрудными глазищами, что чеченцы сначала подумали, что это наваждение от усталости, и лишь секундами позже вскинули автоматы, уперев в нее черные стволы.

— Отпусти ее, Усман. Это не та, которую ты искал, — сказала она спокойным, бесстрастным голосом.

Главарь в непонимании уставился на нее.

— Слышишь, что я тебе говорю, Касумов? Я — ведьма.

Главарь уже оправился от неожиданности и, вскочив, попытался выстрелить, но оружие дало осечку. Судорожно передернув затвор и пробормотав проклятие, он повторил попытку, но опять тщетно — ударник только щелкнул вхолостую.

— Отпусти ее, и мы с тобой сможем поквитаться, а иначе не взять вам меня.

Равнодушно окинула присутствующих холодным взглядом, остановилась на самом молоденьком и, уперев в него указательный палец, сказала:

— Слушай ты, Макка Дадаев, сын Руслана Дадаева, внук героя Отечественной войны Хамзы Дадаева, и запоминай. Сейчас ты возьмешь девчонку и потащишь обратно, до самого расположения отряда. Передашь ее часовым и вернешься домой, там родные тебя заждались. Не твоя это война. Но запомни, если остановишься и выпустишь из рук разгрузку до того, как доберешься до нашей базы, в тот самый момент умрет твоя мать. Веришь мне?

Парень подтверждающе кивнул, судорожно дернув острым кадыком, и как завороженный взялся за разгрузку и потащил снайпера обратно, откуда они пришли.

Усман удивленно проводил его взглядом, но ничего не сказал.

Когда парень с тяжелой ношей скрылся в сумраке темнеющего леса, Тамара оглядела всех боевиков, и по ее лицу скользнула еле заметная ухмылка.

* * *

— Товарищ подполковник! Товарищ подполковник! — В палатку ворвался запыхавшийся солдатик и, встав как вкопанный перед ошарашенным Василевским, судорожно начал хватать воздух, чтоб восстановить дыхание. — Там чеченец какой-то приполз ненормальный! Кирюху притащил. А сам бормочет ерунду какую-то и намертво в разгрузку ее вцепился, так что оторвать не смогли. Пришлось Киру из нее доставать. А после того как майор Лозовой на руках девчонку в медчасть унес, вообще не в себе стал, рыдал и кому-то все время объяснял, что он все выполнил, и просил пожалеть его мать. На расспросы не отвечает и, по-моему, вообще не совсем понимает, где находится.

— С Кирой что? — накидывая на ходу бушлат, спросил Василевский.

— Не знаю. Голова разбита. Без сознания. Сейчас у врачей, — докладывал солдатик, поспешая за быстро идущим командиром.

— А Тамара где?

— Не знаю, товарищ подполковник.

Молоденький чеченец, весь грязный, в разодранном маскхалате, был и правда на грани помешательства. Бессильно привалившись к блоку, размазывал слезы грязными руками, из которых так и не выпустил разгрузку, он разговаривал с темнотой. Добиться что-либо от него не представлялось возможным, и Василевский от досады только махнул рукой.

— Этого тоже в медчасть!

Солдатики чеченца еле подняли и, поддерживая под локти, повели в сторону палатки медиков. Он шел понуро, пошатываясь как пьяный и периодически спотыкаясь, а вернее, еле плелся, продолжая прижимать к груди окровавленную Кирину разгрузку, тихонько что-то бормоча и всхлипывая.

А Игорь уже отдавал команды, снаряжая группу для поиска, пытаясь угомонить рвущееся из груди сердце.

* * *

Кира пришла в себя на следующий день, ближе к вечеру. Вынырнула из пут болезненной мутной темноты и, сразу все вспомнив, стала испуганно оглядываться вокруг. Еще не понимая, где находится, попыталась приподняться, но сил на это не хватило, и она рухнула обратно на подушку. Липкий холодный пот тягуче скатывался по ее лицу и телу. Жар затуманивал сознание. Страх попавшего в западню зверя душил ее, сдавливая горло. Но даже сверлящая, нереально оглушительная боль не могла подавить в ней единственную мысль, трассером бьющуюся в мозгу: бежать, бежать, бежать!

К ней метнулся док и, удержав от попытки скатиться с кровати, начал шепотом, улыбаясь, доходчиво, как ребенку, объяснять, что все хорошо, и что она у своих, и что теперь все будет просто отлично. Сейчас же ей надо только немного отлежаться и подлечиться.

Кира впервые за долгое время улыбнулась, когда услышала слова дока, что у нее на удивление крепкая голова. Несказанно обрадованный этой вымученной улыбке док начал шутить и балагурить, чтоб отвлечь ее от мрачных мыслей. И лишь спустя некоторое время, когда Кира, успокоенная дружеским участием, опять провалилась в беспокойный сон, он, заменив капельницу, отошел от нее и тяжело вздохнул:

— Ох, девчонки-девчоночки…

В следующий раз, когда она пришла в себя, к ней зашел Василевский. Тихонько сел на стул рядом с кроватью и по-отечески, с теплотой в голосе спросил, как она себя чувствует.

Чувствовала она себя плохо. Голова кружилась и разламывалась от пронизывающей острой боли. Рассеченная кожа, стянутая швами, нестерпимо ныла. Перед глазами у нее все время плавали чернильные пятна, и при каждом вдохе к горлу подкатывала тошнота. Но Кира упрямо шептала обметанными от жара губами, что все хорошо. И лишь когда Василевский собрался уходить, Кира шепотом спросила, где Тамара.

Игорь вздохнул и задумчиво, не поднимая глаз на Киру, рассказал, как притащил ее полоумный чеченец, как они поспешили по оставленному следу и шли долго ночным лесом, только к утру выйдя на небольшую поляну. И что, как следовало из увиденного, Тамара подорвала себя вместе с бандитами. Вот и все, конец банде Касумова. А еще пропал Вовка Васеев. Правда, до этого всего, днем.

Кира сглотнула и, еле разлепляя запекшиеся губы, прошептала:

— Васеев — предатель. Он сливал все бандитам.

* * *

После того как оглушенный последней новостью командир, пожелав скорейшего выздоровления, ушел, к ней подошел Крушнов и рассказал, что не все так просто в исчезновении Тамары. Он лично возглавил группу поиска, и когда они вышли на эту злополучную поляну, то по ней действительно были раскиданы разодранные тела бандитов, но вот останков Тамары не было, как и не было воронки, которая, судя по разрушительной силе взрыва, должна была быть внушительных размеров.

— Может, жива…

А ночью резко повеяло корицей и ночным зимним лесом. Кира открыла глаза, обрадованно попыталась приподняться навстречу подруге, но голова закружилась, и она без сил опустилась на кровать.

Тамара, вынырнув из темноты, бесшумно подошла и села на край кровати, погладив ее по голове. От этого прикосновения боль и тошнота стали проходить.

— Кира, девочка моя, пришло время прощаться. Только не будет мне покоя, если не передам силу свою. Возьми меня за руку, освободи меня.

Женщина протянула ей руку.

— Не уходи… — прошептала Кира, со слезами глядя на подругу.

— Не могу. Прости. Я все сделала, что должна была. Больше здесь делать мне нечего. А ты будешь служить дальше.

И Кира, не отводя глаз от лица напарницы, протянула руку и сжала теплую живую ладонь.

— Прощай…

Видение растаяло, как будто и не было его, и девушка провалилась в крепкий, без сновидений, спокойный сон.

Эпилог

Год спустя пятилетний Пашка играл в парке в пограничника. Сначала, конечно, он очень расстроился и даже всплакнул из-за того, что старший брат с друзьями не взял его играть с ними в футбол. Но он действительно был мал и не так быстр и ловок, как девятилетний Костя и его товарищи. Поэтому быстро взял себя в руки и решил играть самостоятельно. Правда, иногда украдкой поглядывал на старших, которые увлеченно гоняли мяч и на Пашку не обращали внимания.

— Я пограничник. И я охраняю границу нашей Родины! — приговаривал мальчик, сжимая пластмассовый автомат и отмеряя шагами начерченную прямую.

— Товарищ пограничник, разрешите мне нарушить государственную границу и пройти на сопредельную территорию.

Пашка обернулся и увидел улыбающегося мужчину, стоявшего прямо перед прочерченной прямой. Свел на лбу бровки, всем своим видом изображая тяжелое раздумье по поводу того, что надо делать с нарушителем границы. Мужчина тут же подсказал ему, что, несомненно, он должен сдать его своему командиру и уже тот должен решать его дальнейшую судьбу. Тогда Пашка важно сообщил, что он и есть командир погранотряда. Мужчина удивленно, восхищенно всплеснул руками и, смешно причитая, коверкая слова на иностранный манер, сказал, что сдается на милость такому юному, но, определенно, очень отважному командиру.

Мальчику очень понравился этот взрослый дядя, который не спешил уйти и легко включился в его игру. Мужчина же подошел и, протянув руку, пожелал познакомиться с героем, сообщив, что его зовут Игорь. Мальчик заулыбался, радостно проболтавшись, что и его папу зовут Игорь. Только он сейчас еще находится на службе. Мужчина кивнул и вдруг, заговорщически подмигнув, спросил:

— А почему у такого замечательного пограничника нет собаки?

Пашка задумался. Ему жуть как хотелось собаку, немецкую овчарку, как у соседки Юльки. Но мама не разрешала.

— Понимаю. Родители против. И у меня в детстве так же было. Но однажды я принес домой замечательного маленького щенка, и он был такой хорошенький, что родители разрешили его оставить.

Мальчик слушал его, приоткрыв рот, забыв про все на свете.

— Ты знаешь, Павел, а ведь тут недалеко живут несколько чудесных щенят. Можно выбрать одного, и тогда я лично схожу к твоей маме и уговорю ее оставить маленького песика.

Пашка кивнул и доверительно вложил свою ладошку в большую, немного шершавую ладонь незнакомого мужчины, только мельком стрельнул взглядом в сторону старшего брата, решив, что они быстро сходят, возьмут щенка и вернутся, так что Костя даже не заметит, что он куда-то отлучался.

* * *

Кира возвращалась со службы. Выйдя за территорию бригады, глубоко вдохнув бодрящий морозный воздух, решила пройтись и свернула в парк. Не торопясь, девушка шла по расчищенным аллеям, размышляя о предстоящем Новом годе и выборе подарков для родных и друзей.

Недолго постояв и полюбовавшись на лихо играющих футболистов, подумала купить мороженое и зашагала в направлении киоска. Прошла мимо увлеченно разговаривающих отца и маленького сынишки. Мазнула взглядом по лицу мужчины. И, сделав по инерции еще несколько шагов, встала как вкопанная и медленно обернулась. Незнакомец, несомненно, не был отцом этого ребенка, а то, что она увидела в глазах мужчины, всколыхнуло отвращением все ее нутро, вызвав из глубин жуткую, неконтролируемую злобу. И мужик, словно почуяв что-то, увидев ее изменившееся лицо, быстро выпустил руку мальчика, кинув короткое:

— В другой раз, — и быстро скрылся в густом заснеженном кустарнике.

Мальчик растерянно проводил его взглядом, не понимая, что произошло и почему его новый взрослый друг так быстро убежал. К нему подошла Кира и, сев перед ребенком на корточки, доверительно сказала:

— Пашка, не грусти. Потерпи немного. В этот Новый год подарят тебе родители самую замечательную собаку на свете. Только, чур, об этом молчок. Идет?

И мальчик, вновь улыбнувшись, так что на румяных щечках обозначились глубокие ямочки, скороговоркой пообещал:

— Честнопограничное!

— Верю, боец. А сейчас беги, а то тебя брат ищет. — И мальчик, быстро кивнув на прощание, побежал к любимому брату, не желая того огорчать.

Девушка проводила его взглядом, несколько раз махнув в ответ, а секундой позже, затвердев лицом, отточенным движением хищника рванула в заросли, где скрылась нежить в человеческом обличии. Кира точно знала, что догонит и что на судьбе этого ублюдка уже поставлена жирная точка.

Санька

Сегодня меня бросил парень. Правда, если быть точной, то бросил он меня уже двадцать третий раз. Какое-то упрямое злое постоянство в повторении этого события. Это не раздражает, не выламывает сердце и не пробивает на слезу. С тупым математическим задором я делаю новую зарубку в голове, красиво выводя римское число «двадцать три». Получается два креста и частокол. Символично. Интересно, до какого рисунка мы дойдем в этих странных отношениях? Наливаю кофе и разглядываю добрый солнечный день на улице. Там, за стеклом, все иначе: легче, веселее, ярче. Хочется сбежать, сбросив в коридорную пыль все, что сейчас на душе. Но не получится. Нельзя. «Работа не кошка, не выбросишь в окошко», всплывает дурацкая присказка руководства. Эти сутки я вынуждена провести здесь. И сразу мозг автоматически начинает наматывать новый клубок мыслей:

«Двадцать третий раз. Не хило. Неужели я заслуживаю? Нет, конечно же нет. И не надо себя жалеть. Да я и не жалею».

За спиной послышались почти невесомые шаги, и ко мне подошла подруга Маринка.

— Ты чего хмурым взглядом окно протираешь?

— Переживаю очередную отставку.

— О как! Опять Саня чудит?

— Чудит.

— И что, на этот раз есть новая причина для расставания или все по-старому?

— Как обычно: «Уходи, Ольга. Ты достойна лучшего. Встретишь еще в своей жизни замечательного и надежного. Мне лучше одному».

— Понятно. А ты что?

— А что я? Как всегда, пытаюсь ему объяснить, что не надо за меня решать, что мне лучше. И прошу его дать возможность самой выбирать. В общем, все как всегда.

Марина приобнимает меня за плечи — держись, подруга.

Но тут ее окликают, и она убегает, шепнув на прощание:

— Ты же знаешь, завтра все изменится!

Я улыбаюсь в ответ, оттого что точно знаю, что, действительно, уже завтра утром все вернется на исходный рубеж. Правда, вопрос — надолго ли…

Саня встретит меня робкой, почти детской улыбкой, которая совсем не вяжется с его всегда серьезными серыми глазами, и, взяв за руку, скажет:

— Привет, Ольга-Оленька, ты так мне нужна. Как воздух… Понимаешь… Я живу только потому, что в моей жизни есть ты.

И вот что на это скажешь? Какое женское сердце не замрет на секунду от этих слов?

Да вот только услужливая память отсчитает новое число расставаний и примирений. Моя память. А Санькина… сотрет и этот день, и завтрашний.

У него тяжелая контузия, и все запуталось в голове в нерешаемую задачу из сплошных неизвестных. Дни его исчисляются только сменой всплывающих картин: то ему кажется, что он опять в бою управляет бэтээром, наводя пулемет и уничтожая противника, то осознает, что вокруг уже мирная госпитальная реальность и он должен научиться жить по-новому, то опять выжимает гашетку до железки, мстя за своего лучшего друга, а потом устало откидывается на мокрую от пота подушку и просит сестричку принести воды. И во всем этом круговороте постоянно гонит меня в лучшую жизнь, а наутро уговаривает не оставлять его. И вот что это — искренняя любовь или крайняя степень эгоизма? Где пролегла грань между самыми сильными противоположными человеческими чувствами? Я не могу найти ответа, и остается только надежда, что, может, в один из дней замечательному парню Сашке станет лучше, сознание перестанет играть с ним злые шутки, война отступит и он наконец-то сможет разобраться, что действительно ему необходимо.

И если этот день наступит, я перестану быть для него воздухом и смыслом жизни, ведь я — всего лишь его лечащий врач. И я не знаю, кто такая Ольга.

Несколько длинных военных дней

Под ногами хрустит кирпичная крошка. В полуразрушенном доме темно, тусклый свет попадает с улицы через наполовину заваленные окна. Надо пройти этот гадкий, вонючий, пропахнувший разложившимися телами этаж, подняться по чуть живой лестнице на второй этаж и осмотреться. В темноте наступаю на что-то мягкое, нога проваливается, и меня передергивает. Не хочу даже догадываться, во что я вступил.

Все здание завалено трупами. Это обусловлено его расположением — оно находится на небольшой высоте, в пригороде Грозного, и целый месяц здесь шли жесткие бои. Наверное, по глубокому замыслу генералов, эта высота достойна, чтобы хлестаться за нее и положить около сотни солдат, наших солдат.

Конкретная двухэтажка переходила из рук в руки раз пять и теперь вся завалена телами боевиков и наших парней. Кто знает, когда сюда доберется хоть кто-нибудь и разгребет эту смердящую руину — братскую могилу.

Весь город превратился в большой склеп. Да и кому это вообще надо?! Начальство сидит, поджав одно место, в Ханкале и носа не кажет. Суки! Им бы пересидеть свой срок и отвалить домой. Господам полководцам страшно и жить хочется, ой как хочется! И мне страшно и жить хочется. Хочется вернуться домой, зайти, обнять жену, зарыться пальцами в ее волосы и целовать жадно и долго. Но это если бог даст, и я вернусь, а не стану одним из многих призрачных жителей этого дома.

Рядом начинает выворачивать напарника. Я молча протягиваю ему флягу с разбавленным спиртом. Тот утирает лицо рукавом и жадно делает два глотка. Ему тяжело, мне тоже, но я уже по местным меркам долгожитель, целый месяц протянул. Если еще учесть, что это моя вторая война, то вообще динозавр. А он еще неделю не разменял и сразу попал в такую переделку.

* * *

Напарник он номинально, по чистой случайности. Приблудный молоденький солдатик лет восемнадцати на вид. Пригнали устанавливать конституционный порядок в Чечне. Они ротой заходили в город на двух «Уралах» и попали под обстрел. Чиж — это я его так прозвал, так как был похож на взъерошенную маленькую птичку, худой и нескладный, — смог выжить в этой мясорубке потому, что его выкинуло взрывом с борта машины, после чего он отполз и вжался в бетонную нишу стоящего рядом дома, оглушенный и обескураженный мощью ревущего и уничтожающего все железа и огня. Я нашел его на следующий день, когда он сидел в подъезде и, всхлипывая, размазывал слезы по грязному лицу, прижимая к груди автомат, из которого не сделал ни одного выстрела. А когда я наставил на него дуло, глаза его расширились от ужаса, а лицо стало совсем детским.

— Ты кто?

— В-ваня, — заикаясь, произнес он.

— Твои на улице?

Паренек кивнул и всхлипнул. Подавленный, скомканный, один.

— Пошли.

— А мои? — Он с надеждой посмотрел на меня.

— Мертвые твои.

Ваня уткнулся в колени.

— Вставай. Надо уходить. Скоро сюда «чехи» придут.

Парень тяжело поднялся и пошел за мной.

* * *

И теперь мы продвигались вперед, туда, где, по моим расчетам, должны были быть наши. Просачивались от одного дома к другому, быстро перебегая от подъезда до подъезда, иногда огибая валяющиеся трупы.

Пару раз мимо пролетали грузовые машины, полные «духов». Гремя гусеницами, пронесся танк. Свой или чужой — попробуй разбери в этой каше. Под вечер рядом прошла группа чеченов. В разгрузках, с автоматами и гранатометами, явно не походившие на мирных жителей. Озираясь и переговариваясь по рации, они целенаправленно искали жертву. Я дернул Чижа за рукав, и он осел рядом. Даже не глядя на него понял, что пацаненок оцепенел от ужаса. Группа прошла совсем рядом. Нас разделяла кирпичная кладка разбитой пятиэтажки, и было слышно, как один докладывал в рацию о раздолбанной группе федералов и подбитых танках.

Вот уроды… Когда гыркающая речь стихла, осторожно выглянул в окно — на улице было тихо. Хотя на самом-то деле было громко, очень громко — где-то методично долбила артиллерия и строчили пулеметы, в ответ огрызались автоматным огнем и хлопками подствольников. Несколько раз что-то внушительно ухнуло. Наверное, рванули МОНки.

Надо добраться до своих. Видать, сказал это вслух, так как Чиж прошептал:

— Где же их искать?

— Найдем. На окраине, в направлении Ханкалы, блокпост ставили. Нам бы через Минутку пробиться, а там рукой подать.

— Что за Минутка?

— Площадь так у них называется… Перекресток на тот свет.

* * *

Через пару домов натолкнулись на двух бойцов. Наши. Сидели в полуподвале. Один был тяжело ранен в голову, второй сидел рядом и зажимал ему рану руками, которые были все в спекшихся сгустках крови. Даже если бы у него остались патроны, то среагировать на нас он бы все равно не смог — в глазах парня читались апатия и безразличие. Я подсел, приказав Чижу смотреть за улицей. Тот только взглянул на этих двоих и сразу ушел к выбитым дверям.

Потрогал пульс у раненого — слабый и неровный. Стало понятно, что парень не жилец. У него началась судорога. Товарищ, держа голову раненого, вдруг начал выть. В это время прибежал Чиж. Глаза его округлились.

— Т-там, на улице, группа идет. Чечены.

— Та е-е-е… Чиж! Хватай — потащили.

Рукой заткнул рот воющего и сильно дернул его за воротник.

— Заткнись! Схватил бойца и быстро в подвал. Понял?

Не был уверен, что тот меня услышит, но он тут же заткнулся и кивнул. Вместе подхватили под руки его товарища, слетели вниз по лестнице и, петляя по подвальным проходам и закуткам, зарылись вглубь подвала дома. В голове прыгала одна мысль: только бы не стали зачищать, тогда — конец. Сами себя загоняем в капкан. Но выхода не было. Патронов мало, да и какие из нас сейчас бойцы. Отсидеться бы. Снаружи вроде все тихо. У «чехов», видимо, тоже не было особого желания лезть в эту негостеприимную темень.

* * *

Раненый умер к утру, когда мы провалились в тяжелый сон. Вырубились неожиданно и все. Поэтому момента смерти никто не видел.

Я резко открыл глаза и не сразу понял, где нахожусь. Потихоньку огляделся. Рука сжимала автомат, нацеленный на нишу, через которую мы вошли в эту пропахшую плесенью подвальную комнату, на мое плечо привалился Чиж. Посмотрел на тех двоих и сразу все понял. А его друг продолжал зажимать ему рану руками. Я встал. Чиж сполз на пол, но не проснулся, только что-то пробормотал во сне. Ноги затекли так, что не сразу смог двигаться. Да уж, хороши бы мы были, попади сюда чечены, лучше подарка и придумать нельзя. Наконец кровоснабжение восстановилось, я подошел и потормошил спящего бойца за рукав. Тот тяжело открыл глаза и не сразу сфокусировался на мне.

— Пошли. Надо выходить к своим.

Боец промолчал.

— Пошли, твой друг умер.

Он взглянул на тело.

— Ему уже ничем не поможешь. Надо уходить.

— Это не мой друг.

Голос его был глухой, с хрипотцой и абсолютно спокойный.

— Ну хорошо. То есть плохо, конечно.

— Это мой командир. Он меня собой закрыл.

Сел рядом. Достал сигареты. Прикурил. Одну отдал ему, второй жадно затянулся сам. Я берег сигареты и уже второй день не курил. Голова закружилась, и чувство голода притупилось. Мы сидели, курили и молчали. Чиж спал, неудобно завалившись набок. Вставать не хотелось. Демон безразличия начал нашептывать на ухо, призывая остаться и спокойно умереть здесь, в тепле и сухости, а не там, наверху, в грязи и холоде, где броня в конце концов размажет наши тела по разбитым дорогам.

Так, стоп! Рано начал собираться умирать, хотя здесь может оказаться и не поздно. Но нет, нас так просто не возьмешь! Зря, что ли, я один из всего своего взвода живым остался; зря, что ли, тащу с собой несмышленого Чижа, который хочет только одного — жить. Да и этого бедолагу жаль. Надо собраться с духом и идти. А там уж как бог даст…

Парень первый докурил и поднялся, аккуратно положив на пол своего командира. Затем бережно достал у него из бушлата военный билет.

— А жетон?

— Оставлю, я за ним вернусь.

Мы растолкали Чижа, добили магазины, сделали по глотку спирта за упокой души и осторожно двинулись к выходу.

* * *

Город превратился в декорацию для военного фильма. Все кругом в жирном дыму — вон валит черными клубами со стороны Заводского района, чадит железнодорожный вокзал и центр. Многоэтажки раскололись, а иные осыпались веерами ощетинившихся панельных плит. Воздух пропитан едким дымом и больным туманом. С неба сыплет ледяной крупкой, но она не покрывает землю белизной, а лишь питает густую, лоснящуюся грязь.

Само небо висит низкое, тяжелое и серое. Это хорошо — не будет бомбить авиация… мать ее. Такое ощущение, что они воюют сами по себе, против всех, ни о ком не задумываясь и никого не жалея. Именно вот такие летчики-налетчики накрыли наш блокпост с моими пацанами.

Вот ведь штука судьба, я ушел со своим настоящим напарником поглядеть, что где творится, да определиться по направлениям с картой города. Залезли на верхние этажи стоящей недалеко чудом уцелевшей девятиэтажки и, сканируя в бинокль близлежащие улицы, координировали по связи блокпост. Пытаясь не задумываться, почему этот город весь окутан грохотом и огнем. Гул начал приближаться, и напарник, матернув, дернул меня за плечо. На нас на огромной скорости налетали черные точки. Они быстро превратились в самолеты, из чрева которых ринулись бомбы. Земля содрогнулась и исторгла из себя крошево домов, улиц и, казалось, само нутро этого города. Ощущение было такое, что все мои внутренности в ответ сжались в один мышечный комок величиной с теннисный мячик.

— Бежим! — заорал напарник, и мы рванули вниз, перелетая лестничные пролеты, как в детстве. А снаружи творилось что-то невообразимое: рев, грохот, скрежет. Здание кренилось и где-то, видимо, уже осыпалось. Пролет качнулся, и напарник упал, соскользнув руками с перил. Я рывком поднял его, и мы побежали дальше вниз, пытаясь вырваться из этой западни. По инерции вылетели из подъезда и встали как вкопанные. С неба сыпалась бетонно-кирпичная крошка, дальше пяти метров ничего не было видно. А когда марево осело, ландшафт изменился до неузнаваемости. Дома стали пониже, улицы поуже. На месте расположения нашего блокпоста, словно открытая могила, зияла пасть огромной воронки. БТР лежал на боку искореженной грудой неопределенного цвета. А наш взвод, который с боями дошел и закрепился на этом месте, превратился в кровавые ошметки, которые покрывали липкую зимнюю жижу. В живых не осталось никого. Атака авиации не оставила даже тел. Все стало единым: плоть, кровь, грязь, железо и бетон.

Через пару улиц убили Леху. Моего напарника Алексея Волнового с позывным Боцман убил снайпер.

* * *

И вот теперь мы втроем пытались выйти из города. Нет, что я говорю, это не город — это огромная черная тварь, пожирающая людей, перемалывая кости бетонными осколками зубов, переваривая их нашпигованные железом тела и смакуя поджаренные трупы, громко чавкающая и отрыгивающая кровавые ошметки. Эта тварь, причмокивая, пила кровь и все время находилась в поиске, в движении, громко ревела и требовала жертв. Этот город вкусил человечины, ожил и стал сам по себе — злой, жестокий, черный, грозный и абсолютно мертвый. Фигня, конечно, получается, как это может быть — живой и мертвый одновременно. Но в этом месте, лишенном времени и пространства, такое казалось реальным. Этот город стал безумен. И безумные шакалы носились по нему, ища новую жратву для своего божества, — кромсая, взрывая, уничтожая. Ибо только трупятинка, приправленная ужасом, была по вкусу их идолу войны. Поэтому бандитам было мало убить, им надо было покуражиться, порезвиться, утолить свою жажду садизма. Им было важно сломить, запугать, исковеркать. И это началось задолго до нашего прихода. Я не знаю, что случилось с этим народом, но что-то с ним ведь случилось, раз они стали стрелять, резать, насиловать, грабить своих соседей, людей, которые жили с ними рядом столетия, с которыми они вместе встречали праздники, беды и несчастья, вместе веселились и печалились. И вдруг вспомнили, что они русские, объявили их чужими и обрекли на смерть. Разбудили страшную Тварь, не знающую жалости и сострадания. Только одного не учли эти темные люди, что Тварь ненасытна, не разбирает, кто свой, кто чужой, жрет всех подряд и имя у нее — Война.

* * *

Из размышлений выдернула автоматная очередь, которую дал наш новый товарищ, и тут же последовал взрыв, прозвучавший совсем рядом. Меня швырнуло на землю, оглушило, засыпало землей и асфальтной крошкой, но все это было ерундой — от кучи мелких смертоносных осколков закрыл собой парень, которого всего сутки назад, видимо, так же прикрыл собой командир. Я так и не спросил, как его зовут. Он был мертв. Шею разворотил осколок, и из огромной раны, все еще пульсируя, вытекала кровь, смешиваясь с жирной холодной грязью. Минуту, как завороженный, смотрел, как она, паря, растекается — алая и такая теплая, еще живая, а человек, которому она принадлежала, уже нет. Потом отшатнулся, вытянул из сжатых пальцев убитого автомат, тяжело поднялся и, качаясь, побежал, поскальзываясь на жиже, к ближайшему укрытию. Попутно схватил за шкирку зажавшегося Чижа и поволок за собой. А перед глазами стояла рваная рана и руки бойца в засохшей крови его командира, которую он так и не смыл.

Но на скорбь не было времени — из-за угла на нас выходили бандиты. Автоматная очередь разбрызгала грязь совсем рядом. Вскинув автомат и почти не целя, разрядил магазин. Чечены рассыпались и залегли за укрытия. Чиж вжался в бетонный блок и зажмурил глаза, его побелевшие губы все время что-то шептали.

— Чиж, стреляй! — заорал я.

Паренек открыл полные ужаса глаза и отрицательно качнул головой.

— Мудак, — зло процедил я и перезарядил автомат. Придется отдуваться за троих. Вернее, уже за двоих — и с грустью посмотрел на тело солдата. Душу еще раз сжало сожаление, что так и не спросил, как его зовут.

Бой выдался короткий. Тупо повезло. На нас выскочило несколько молодых чеченов, горячих, но еще неразумных, и мои навыки перевесили. Но надо было уносить ноги. Сейчас подоспеют их старшие и более опытные товарищи.

Быстро собрал трофейный боекомплект, гранаты и рюкзак, в котором был сухпаек, аптечка и тряпье. С их автоматов снял возвратные пружины и зашвырнул в стенной разлом. Рывком поднял забившегося Чижа и потащил прочь. Остановился. Оглянулся. Вернулся. Забрал из кармана убитого нашего бойца пачку военных билетов — видимо, он в свое время собрал их у своих товарищей. Некоторые были разодраны, прострелены, другие запачканы кровью, но тяжела она была от понимания, что хозяева их сейчас лежат, никому не нужные, кто где, на этой недружелюбной, озлобленной земле, а дома их ждут близкие люди и уже не дождутся никогда. Даже тел не отдаст им эта война. Встал и хотел уйти, но не смог. Не смог оставить тело русского солдата на растерзание ублюдкам. Аккуратно взял его под руки и потащил к ближайшему дому, в подвал. И уже там закрыл ему глаза, накрыл бушлатом и завалил тело кирпичными обломками. Достал из кармана сигареты, прикурил две и одну положил на верхний кирпич. Гуляющий ветер раздувал огонек, создавая иллюзию, что дух убитого солдата стоит рядом и молча курит.

* * *

— Чиж, ты трус!!!

Я орал ему в лицо, приправляя речь крепкими словами, взяв за воротник и намотав его на кулаки, сдерживаясь из последних сил, чтоб не начать его бить сильно и жестко. Все накопленное за последнее время — страх, боль, апатия, бессилие, злоба — сейчас выплеснулось на этого нерадивого солдата. Я смотрел ему в глаза, но не видел даже лица — вместо него было какое-то сплошное черное пятно. Дикая ненависть бурлила в моих жилах. Я готов был зубами рвать любого, но рядом не было никого, кроме оцепеневшего от ужаса Чижа. Я тряс его за бушлат, а он сломанной куклой болтался в моих руках.

В конце концов запал кончился, и вся злость вышла, как воздух из воздушного шарика. Отпустив Чижа, привалился к стене спиной и закрыл глаза — навалилась усталость и жалость к этому дураку.

— Пойми, сейчас у тебя только два пути: либо ты превращаешься в тухлую кучу говна, либо берешь себя в руки, и тогда у тебя появляется шанс вернуться домой и пожить. Чиж, ты хочешь жить?

— Хочу.

— Тогда стреляй! Нет, даже не так — тогда убивай. А иначе убьют тебя. Зарежут как барана, перерезав шею от уха до уха, и потом будут глумиться над твоим телом. И у них не будет даже тени сомнения. Для них ты враг, иноверец, захватчик, и никому не будет тебя жалко, никому! Ты на войне, парень, а на войне надо воевать и побеждать, биться до последнего, из последних сил. И вот если ты выживешь — наградой тебе будет возвращение домой. Еще одна попытка пожить. Пожить за тех, кто здесь лег. Это тяжелая ноша. Поэтому решай сам, что ты выберешь.

Чиж вздохнул и сбивающимся голосом ответил:

— Я ведь жизни еще и не видел, ничего не видел. На море один раз был, и то в детстве, с мамой ездили. Соленое оно и теплое, а еще солнце яркое и жаркое. Интересно, здесь есть солнце?

— Нет здесь ничего, кроме войны и смерти… Солнце дома будет, если вернешься.

— Дома меня девчонка ждет, Аленка зовут. Красивая… — Чиж вздохнул.

А я улыбнулся, наверное, впервые за этот бесконечный месяц.

* * *

На следующее утро мы выскочили на своих. Я долго уговаривал уставших, грязных солдат, и они в конце концов выделили нам место на броне в колонне, которая пыталась вырваться, вывезти своих «двухсотых» и «трехсотых».

Места внутри не было, и мы уселись сверху. Колонна двинулась, сразу развивая приличную скорость, чтоб хоть у кого-то был шанс выскочить из этого проклятого города. Но не то это место, где мечты сбываются. Под мостом подбили первый бэтээр, который, обильно зачадив, по инерции продолжал двигаться, даже когда сдетонировал боекомплект. Со стоящих рядом полуразвалившихся домов в нас, визжа, летел смертоносный свинцовый вал. Мир взорвался, завертелся и, кружа демонической каруселью, обжигая огнем все живое, накрыл жаром, гарью и кромешным ужасом. И это все за пару десятков минут до спасения, за несколько километров до относительного спокойствия. Нам не хватило чуть-чуть, совсем малого, но так дорого стоящего на войне.

Вскинув автомат, я выжал весь магазин в появившегося совсем рядом боевика с зеленой повязкой на черной вязаной шапке. Но и он успел нажать на спусковой крючок. Очереди разорвали рев какой-то отдельной нотой, выделенной только для нас двоих.

* * *

Открыл глаза и оглох от тишины. Нет. Вначале ослеп от яркого солнца, которое било через окно и заполняло всю больничную палату. Теплое, нежное, почти живое, я и забыл, как оно прекрасно. Забыл, как звучит тишина. Все забыл. И вот сейчас все забытое и почти утерянное вернулось и навалилось всей своей силой, любовью и красотой. И даже проваливаясь в забытье, впервые за последнее время ощутил счастье — легкое, почти невесомое. Лишь какая-то смутная тревога царапнула душу, но сознание потухло, не успев облачить эту тревогу в какую-либо мысль, и я провалился в глубокий сон.

Только через неделю смог худо-бедно воссоздать ход событий. Мне повезло. Даже не так — мне невероятно повезло, как может повезти разве только в художественном фильме про войну.

Тогда к месту засады подоспели морпехи. Завязался новый бой с боевиками, которые уже ходили между искореженной горящей броней и добивали раненых. По рассказу лежащего в моей палате морячка, меня хотел добить молоденький чеченец, лет эдак четырнадцати, но у него произошла осечка, что и решило наши с ним судьбы. Пуля пробила ему голову в тот момент, когда он перезаряжал оружие. Упав рядом, он забрызгал мне лицо своей кровью.

Услышав это, я неосознанно отерся рукой, стирая уже не существующие капли крови своего неудавшегося убийцы.

А тревога моя сформировалась. Что случилось с Чижом, стало для меня загадкой. Даже как искать его, я не знал, потому что не знал его фамилии. Да и где искать? Живые воевали дальше, раненых развезли по госпиталям, ну а мертвые… Мертвые лежали кто где. Стало обидно, что не узнал его фамилию, не расспросил, откуда родом. Вот ведь как: прожили бок о бок несколько длинных военных дней, убивать его учил, а самое простое, житейское не спросил.

* * *

Через два месяца меня выписали из волгоградского госпиталя. Выпал мне счастливый билет на войне, даже два: первый — я чудом остался жив, и второй — пули ковырнули тело, но не исковеркали мою жизнь — я не стал инвалидом.

Вернулся домой и, как когда-то мечтал, обнял жену. Жизнь потекла дальше, окуная в водоворот разных житейских радостей и забот. Через несколько месяцев вышел на службу. А еще через пару месяцев мне предложили должность снайпера в отряде специального назначения. И я согласился, хоть жена и не разделяла моей радости.

Через месяц случился срочный вызов: какой-то парень захватил заложников и угрожает им расправой. Подъехали. Приехавшие раньше сотрудники милиции доложили, что в помещении кафе находится свихнувшийся вооруженный парень и удерживает несколько человек. Дверь он забаррикадировал и орет, что всех убьет. Группа должна быть готова на штурм. Но основной упор на снайпера. Я занял позицию. Рядом с кафе стоял майор и пытался вести переговоры, но у него плохо получалось. Он нес какую-то чушь про долг и Родину, а парень отвечал, что черные везде, все заполонили, все захватили и над всем надругались. Они враги, а врагов надо убивать. Майор в раздражении махнул рукой и отошел.

Через какое-то время затрещала рация. Голос у командира был напряженный и в то же время какой-то грустный.

— Гнездо. Внимание. Работай по готовности.

Я дослал патрон в патронник. Железо, откликаясь, гулко звякнуло. Вгляделся в темноту оконного проема. Но дверь неожиданно распахнулась, на пороге возник парень, держа одной рукой за шею мужика кавказской национальности, вида рыночного торговца. Тот что-то тихо причитал. В другой руке парень сжимал гранату. И в эту долю секунды, когда они выходили, торговец начал оседать, и парень открылся. Палец потянул спусковой крючок, и в момент, когда ударник уже наколол капсюль, парень поднял лицо и посмотрел на меня.

Это был Чиж! В следующую секунду тело его было откинуто назад, заложник упал в грязную лужу и закрыл голову руками, а по асфальту катилась зажигалка в виде гранаты.

Что было потом — все в каком-то вязком тумане. Я побежал к кафе. Там уже была группа захвата — кто-то поднимал полуобморочного торговца, кто-то проверял пульс у Чижа. Пара парней не очень успешно успокаивали заливающуюся слезами девчонку, которая выскочила из кафе. Она все пыталась объяснить, что Ванечка не виноват, что он недавно с войны, где был в плену и над ним сильно издевались, что чудом вернулся, изувеченный, контуженый, больной. Они пошли погулять и зашли в кафе, а там компания кавказцев гуляла — стали к ней приставать, чтобы она пошла с ними танцевать, а когда она отказалась, начали гадости говорить. Ваня заступился, а они, смеясь, начали его избивать. Тогда он разбил стул о голову одного и гранату достал, но граната не настоящая, это зажигалка, они ее перед этим в парке купили.

Девчонка безутешно плакала, уткнувшись в плечо бойца. Торговцы затравленно озирались, сбившись в кучу. А Чиж лежал и смотрел в голубое небо, на котором светило яркое теплое солнце, спокойным, взрослым взглядом, как будто именно там нашел ответ на какой-то очень важный вопрос. И лицо его уже не казалось мне детским.

Встреча на обочине

Асфальт наматывается шинами, закручивая рулетку спидометра. Машина идет мягко, изо всех японских сил пытаясь компенсировать неидеальность российских дорог. Получается неплохо, но иногда, когда передние колеса спотыкаются о замаскированную неровность, удар ощущаю почти физически и сквозь зубы незлобно чертыхаюсь про себя, поминая всех, кого ночью поминать не стоит. Ругаюсь я для проформы. Как ни крути, а люблю вот так катить по дороге, забрасывая за спину километры. Жаль только, удается не часто. Но зато если уж выбираюсь, то на сотни не размениваюсь — сразу замахиваюсь на тысячи. Перед выездом готовлю машину — загоняю сначала на мойку, потом в сервис для успокоения души.

В сервисе меня всегда встречает хозяин и лучший мастер, добряк армянин Арташа. Он радуется моему приходу. Качая головой, принимает обязательное подношение в виде сухпайка, который необъяснимо, по-детски, по-новогоднему любит разбирать и разглядывать, как будто надеется найти что-то новое и необычное. Затем быстро дает указания подмастерьям и приглашает пить чай в маленькую подсобку, которую важно называет «офис-шмофис». Там, негромко бормоча себе под нос что-то по-армянски, перебирает разнокалиберные, заляпанные смазкой от ШРУСов и отработанным маслом кружки, с любопытством разглядывая каждую. Выбирает самую, на его взгляд, презентабельную, довольный, оборачивается ко мне с добычей в руке и, сверкнув золотозубым ртом, спрашивает, зная наперед ответ:

— Я ее сейчас быстренько освежу?

Я киваю.

Арташа тут же омывает кружку водой из чайника над ведром для мусора. Свою, замазанную до черноты, он не моет даже таким способом, просто сливает остатки в это же многофункциональное ведро и ставит рядом с гостевой. Затем разливает всегда горячую заварку из такого же чумазого заварника и, разбавляя кипятком, жестом приглашает угощаться выставленными сахаром, пряниками и печеньем. Затем садится в видавшее виды грязно-зеленое засаленное кресло и задает следующий обязательный вопрос:

— Ну, как прошла командировка?

Хотя, как хороший психолог, о многом догадывается.

А когда прощаемся, уже стоя за воротами сервиса, он всегда внимательно вглядывается мне в глаза и спрашивает:

— Савва, долго еще воевать будешь?

Я невесело улыбаюсь:

— Не знаю, Арташа.

— Пора и о личной жизни подумать. Да и взгляд у тебя нехороший становится. Тяжелый.

— Арташ, за мной пацаны, и за каждого вроде как в ответе, так что пока не время уходить.

Жмем друг другу руки, сажусь в машину, а он провожает меня и кричит вдогонку:

— Заезжай иногда!

Киваю ему и не спеша выкатываю из гаражных переулков.

* * *

В этот раз я спешу. Задержался по службе и вынужден выехать в зимнюю ночь, чтоб поспеть в другой город за полторы тысячи километров к старинному другу Андрюхе. А вернее, тороплюсь выполнить просьбу. Завтра у его дочки свадьба, и он как папаша, души не чаявший в своей поздней радости, решил сделать молодым царский подарок и уговорил продать ему мой RAV-4.

— Савка, продай! Ну простаивает же красавец на стоянке! Ты то в командировке, то в командировке. На кой тебе вообще машина?

— Эка ты, братка, маханул! Как я без машины?

— Продай. Моей Иришке она жуть как нравится. Искать здесь, у нас, — не вариант. Прошелся по объявлениям — одно битье да старье ушатанное. А у тебя «рафик» — залюбуешься! Ну и спидометр не скручен, это факт.

Андрюха хохотнул. Да уж, на спидометре неприлично маленькая цифра для данного года выпуска.

— А ты уже давно хотел обновить. Сам говорил, что вернешься из командировки и присмотришь что-нибудь посвежее. Вернулся! Так что пора и себя побаловать. А тут, можно сказать, в родные руки передашь.

В общем, уговорил. Решили, что я беру отгулы и пригоняю машину, в торжественной обстановке вручаем ее молодым, гуляем на всю катушку на свадьбе, еще несколько дней гощу, пользуясь полным радушием и хозяйской заботой. Затем он сажает меня на поезд, и я добираюсь до дома в купе. А уже там заморачиваюсь приятным делом: выбором и покупкой новой машины.

Надо сказать, сопротивлялся и упрямился я недолго — очень уж хотелось повидаться со старинным товарищем. Не хватало мне его дружеского присутствия. Еще год назад жили мы в одном городе, а затем судьба вильнула, и уехал он с семьей далековато для простых посиделок и многочасовых разговоров под энный чайник чая. Спиртное Андрюха не пил принципиально, ибо любил мыслить трезво.

Андрюха, Андрюха… Познакомились мы давно. Когда я только вернулся из первой командировки из Чечни. Молодой, дурной и пьяный, шатался по улицам своего города, ничего не понимая и из-за непонятной жгучей душевной то ли боли, то ли обиды не принимая окружающей меня мирной действительности. Ну и, конечно же, по закону жанра, цепанулся у кабака с несколькими кавказцами. Не смог пройти мимо их улыбающихся холеных морд, оценивающих дерзких взглядов с прищуром и смешков в спину. Хватило перекинуться парой слов, чтоб без раздумий перейти к драке. Бойцом я считался хорошим, но численный перевес противника сделал свое дело, и удар в челюсть я все же пропустил. Сознание поплыло, но на ногах устоял и, чтоб не добавили с ходу, вцепился в ближайшего и попробовал перекинуть его через себя. Не удержался на ногах и вместе с ним завалился на асфальт. Это противнику было на руку — дружки, радостно взревев, кинулись на помощь в предвкушении веселого запинывания неудачника. Как вдруг, блеснув лакированными боками, рядом затормозил черный джип, стекло сползло, и водитель, качнув в нашу сторону стволом пистолета, спокойно, как будто поинтересовавшись, как проехать в библиотеку, предложил овцепасам раствориться в сумерках. Один из них некрасиво ощерил зубы и процедил что-то на своем языке. Мужик из джипа, не раздумывая, выстрелил в ответ джигиту в плечо. После этого вся компания, без слов прихватив причитавшего товарища, действительно растворилась в темноте. Замечательное было время — девяностые. Водитель же скомандовал мне садиться в машину, пока те не вернулись с подкреплением. Почему-то тогда это было более вероятно, чем приезд сотрудников правоохранительных органов, и мы отчалили. Когда я утер с разбитого лица кровь, он протянул мне руку и представился:

— Андрей.

— Савва.

Вот так и познакомились. Просидели потом полночи в ресторации, проговорили. Зацепились чем-то родственные души. Андрюха оказался старше меня на двенадцать лет, но ощущение было такое, будто в нем заложена многовековая мудрость. По срочке прошел Афган, и, когда до дембеля сержанту Полеводе оставалось два месяца, во время боевого выхода подорвался на мине. В госпитале постарались, и судьба дала новый шанс «на пожить», вот только без ног.

Как же вовремя этот человек попался мне в жизни! Удержал от ошибок и глупостей, тупого пьяного разгула, к которому склонны многие участники военных кампаний. Просто и четко разложил по полочкам мое тогдашнее состояние. Звучало жестко, но не поспоришь — все в десяточку. Как оказалось, нет ничего нового. Через подобное проходили все воины, которым приходилось заглядывать под капюшон Смерти. А то, что мне казалось уникальным, истинно моим, наболевше-выболевшим, оказалось банальным и уже много раз пережитым кем-то другим.

А тогда, под чай, я спросил, с чего он вдруг встрял в нашу потасовку.

Андрей посмотрел на меня внимательно и, помолчав, ответил, что иногда своих видно издалека. Дрался, мол, смело, но бестолково — не просчитал противника и не увидел, что у одного уже пика была наготове.

— Пацан… — вздохнул он тогда, — жаль, наверное, стало. Из одной передряги выпрыгнул, а дома по-глупому сгинешь.

И вот теперь я спешил к человеку, который не только спас меня тем далеким вечером, но и вложил в сознание офицера Савелия Молчанова собственные знания, полученные еще в Афгане.

* * *

Да уж, как же молод я был тогда. Оглядываюсь назад и удивляюсь, вот вроде еще недавно был двадцатидвухлетним бесшабашным летехой, который окунулся в службу с головой, невзирая ни на сложности, ни на трудности, ни на общий развал девяностых. Всей душой ощущая: служба — это мое! Всё, начиная от подъемов по тревоге, командировок и заканчивая суточными выходами и военными передрягами. Через какое-то время приклеился и данный с легкой руки начальника позывной — Морозов.

Это после того, как средь бела дня заскочил в дом к боевикам, куда затащили пленных солдатиков. Свои ли, чужие — не было времени разбираться, да и желания тоже. Просто увидел в бинокль, как троих волокли по земле, через шаг отвешивая удары. Перед воротами один, покрепче, попытался вывернуться и вырваться, но его сбили с ног ударами прикладов, затем методично, даже будто с ленцой, стали избивать. И уже когда тот перестал реагировать на пинки, совсем молодой чернявый парень нагнулся и отрезал у пленника ухо. Высоко поднял над головой и радостно закричал, восхваляя свою победу перед Аллахом. Затем все зашли в дом, небрежно, как дрянную вещь, затащив тело солдата. Я оторвался от бинокля и в каком-то отрешении увидел, что мои руки бьет крупная дрожь. Механически прощупал в «разгрузе» магазины и гранаты. Достал одну эргэдэшку. Словно взвешивая, подкинул ее. Плотно обхватил левой ладонью, продев в кольцо большой палец.

— Колечко, на память засечка…

Удобнее уложил на сгиб руки автомат, перекинутый через шею, и, не оборачиваясь, выходя из укрытия, дал команду ошалевшему сержанту:

— Уводи бойцов.

И зашагал к дому. О чем я тогда думал? Да ни о чем. Дрожь сменилась холодной злой решительностью, сузившей зрение до размера прицела. Вошел во двор, там никого не было. Ударом ноги открыл дверь в дом. Меня никто не ждал, кроме, наверное, уповавших на какое-то чудо пленных. Они валялись в углу, а вокруг, усмехаясь и о чем-то переговариваясь, стояли «чехи».

— Здрасте, — сказал я, выжимая очередь. А может, мне это показалось, и поздоровался только мой автомат, заряженный «сорокапяткой». Ни тогда, ни сейчас я не смог бы ответить определенно. Боевики сломались под шквалом огня и какими-то неестественными, кукольными движениями начали валиться на пол. А взгляд выхватил только молодого чеченца, который, с удивлением открыв рот, пытался укрыться от летящей в него смерти рукой, в которой держал окровавленный кусок чужой плоти.

Мои парни не бросили меня и забежали следом. Помогли развязать пленных и, перекрываясь, страхуя друг друга, всей группой ушли в зеленку. Повезло, что дом стоял у самого края села, огородом упираясь в лес.

Потом, на базе, начальник, узнав о случившемся, орал, красиво украшая речь матерками:

— Дурак! Какой же ты идиот! Ты понимаешь, что сорвал задание? Ты что о себе думаешь, старлей, когда посреди дня в такую жопу лезешь? Знаешь, где такие герои землю удобряют?! Отморозок…

Затем были другие командировки и другие ситуации, а иногда и безбашенные, по мнению руководства, отчаянные поступки, за которые никогда не знал наперед — отругают или наградят. Но так уж стало получаться, что на сложные задания, особо не раздумывая, назначали мой взвод, который прозвали морозовским. Это не тяготило, так как было своего рода выражением доверия мне как командиру и бойцу. А парни шли за мной. Верили. Рисковали. В чем-то даже подражали, но, отслужив, уходили, крепко пожав руку и обещав писать. На смену им приходили новые: необстрелянные, непроверенные, пустые, в которых только предстояло вложить знания, умения и дух воина.

И во всей этой круговерти не заметил, как уже стал майором, командиром разведроты.

Ой ли, не заметил? Отяжелел. Не телом, а внутренним состоянием. Душу налило усталостью, той, которая не проходит даже после выходных и выпитой водки.

И тут же вспомнил Арташу и свой ответ ему.

«…Не время уходить». А может, как ни уклоняйся от неприятного ответа, пора? Сколько можно? Азарта при выполнении поставленных задач, как прежде, уже нет. Лихость прошла. Надоело… Все надоело. Задолбало предательство. Подлость человеческая заела. Положиться не на кого. Моральных стимулов ноль. Начальство свой интерес блюдет. «Замок», ставленник свыше, волком смотрит, ждет, когда ошибусь или спишут на боевые потери. Солдатам вообще пофиг все, отсидеться бы… И желание, неприкрытое желание, чтоб не трогали, не дергали лишний раз, отвязались от них с учебой, тренировками и выходами. Поддержки нет… Устал… Но, наверное, это не основное. Главное в том, что наелся смертью за гланды. Насмотрелся на костлявую во всех ее уродливых проявлениях: и в раздерганных трупах врагов, и в пацанах, которых приходилось отправлять домой. Сколько их уже у меня, этих отправленных «двухсотых»? Как говорят врачи, «у каждого доктора есть свое кладбище». Вот и у меня, как в поговорке — свои вон белеют крестами за оградкой, каждого поименно помню, только легче не становится. И командир я вроде неплохой. Но разве всех убережешь, прикроешь? Втолкуешь, что можно, а чего нельзя? Ведь не в детском саду. А для пацанов всё игрушки, пока потери не начинаются. И главное — грызет понимание, что не будет этому конца. Где война — там и смерть бодра. Собирает свою дань. А у меня сил уже нет никаких смотреть на нее. На то, как человек со всеми своими мыслями, делами, планами в мгновенье превращается в окровавленную агонизирующую массу. Не могу больше пытаться удерживать уходящую из тел жизнь. Отмывать чужую кровь со своих рук и, глядя на личный состав, сдерживать внутренний вопрос: кто следующий? И ненавидеть их за это, и жалеть, и при этом понимать, что кому положено — тот все равно умрет. Наверное, я стал фаталистом. Или был им всегда? Но теперь понимание, что все мы пешки в чьей-то чужой игре, усилилось настолько, что тошно. Тошно мне от снов, которые снятся все чаще и чаще, все четче в своих кроваво-ужасных подробностях. И если уж быть совсем искренним — нет уже сил убивать.

Я вздрогнул, может, от этой мысли, а может, от того, что зацепил обочину и зимняя дорога слегка протащила машину к обрыву на башкирском перевале. Аккуратнее надо! Что-то залип я на мыслях.

Добавил громкости. Включенный приемник, словно подслушав мои мысли, захрипел знакомым голосом:

…Мне скулы от досады сводит: Мне кажется который год, Что там, где я, — там жизнь проходит, А там, где нет меня, — идет…

И размышления поволокли сознание дальше в глубину скрытых признаний, которые вот только сейчас, на пути к другу, начали вскрываться, как гнойники. Ну и хорошо. Время есть, дорога дальняя. Обдумаю все, потом обсудим с Андрюхой. Он поймет. Он всегда понимает, не осуждая, а просто принимая порядок вещей, расставляя все по своим местам. А что рассусоливать?! Сам ведь знаю, люди иногда доживают до пенсии. И на этом жизнь не кончается. Находят интерес в гражданке. Андрюхе пришлось этот интерес найти — ему судьба выбора не оставила. Вначале — борьба за выживание, потом — за достойное существование, а затем появился кураж — быть на своих немецких протезах не просто как все, а быть лучше. И ведь смог! Умыл многих, да так, что его злопыхателей зависть до костей изгрызла. Андрей поддержит. Как когда-то поддержал после первой командировки. Нашел нужные слова и привел в чувство лейтенанта Молчанова. А размазало меня тогда тоже неслабо. Хотя сейчас, умудренный опытом, сам понимаю, что это была всего лишь прививка перед будущей службой. Малая толика. А вот ведь понесло — будь здоров. Казалось, повидал лиха. Смешно. А скорее — стыдно. За то, как вел себя, стыдно.

Но друг потому и друг, что не стал добивать сопляка в его переживаниях, а просто рассказал про свою службу, про Афган, про своих сослуживцев и про врагов, которых убивал. И я трезвел от этой далекой чужой правды. Принимая, что люди брали на себя и поболе. И понял, что могу служить дальше. Вот тогда и появился настоящий Савва Морозов, способный поднимать и вести за собой бойцов. А еще благодаря другу сломал в себе страх стать инвалидом. Конечно, в глубине души молил Бога пронести сию чашу мимо, особенно когда осторожно ступал по чужой территории, пытаясь не рвануть растяжки и не наступить на сюрпризы. И когда отправлял в госпитали парней, шептавших запекшимися губами:

«Командир… пристрели! Не могу я таким…»

Чего греха таить, все равно боялся, но этот страх стал не главным, не холодящим и сковывающим, как тогда, в первую командировку, когда Кольке Волькову, с которым шли совсем рядом на зачистке, взрывом оторвало ногу и он, скрючившись как ребенок, плакал и кричал: «Мамочка». А меня мутило от контузии или, скорее, от понимания, что на месте срочника легко мог оказаться я. Но Андрюха, успешный, состоявшийся и уверенный в себе, своим мощным духом ломал и развеивал увиденный еще в детстве и надолго запомнившийся образ беспомощного инвалида в фуфайке, безногого, на сколоченной из досок каталке с резиновыми колесиками. На смену ему пришло понимание, что достойно жить может и инвалид, главное — не зачмонеть и остаться человеком.

* * *

«Не зачмонеть» — Андрюхино выражение, ставшее теперь и моим. Въевшееся в сознание как критерий оценки поступков и самой жизни. Смогу ли начать жить по-новому? Смогу. Надо набраться мужества и признать, что изработался. Отдал все, что мог… Не хочу больше…

Когда же впервые пришла эта мысль? Наверное, года два назад, когда нас высадили на непроверенную территорию, заверив, что там все зачищено и можно идти не опасаясь. Через несколько метров я словил пулю, которая лихо смела меня, окунув в мягкую пластилиновую грязь, боль и темноту. В себя пришел, когда уже грузили в вертушку. Вот только жив остался слишком дорогой ценной — двоих снял снайпер при попытке вытащить меня с места обстрела. Валялся в госпитале, и мысли кружились в попытке объяснить, как так получилось, что нас ждали именно там, где гарантировали полную безопасность. Выводы удручали. Какое-то жгучее разочарование начинало растекаться по венам, выворачивая в тоске душу. А еще разрывающее мозг понимание, что лучше бы пуля прошла немного левее, и тогда не было бы всех этих терзаний, догадок и подозрений, а те двое вернулись бы домой живые и здоровые.

Андрей заехал проведать, зашел в палату, гулко постукивая тростью и сморщившись от набившего оскомину больничного запаха, вытащил меня во двор. Уже там, сидя на неудобной скамье, я поделился своими размышлениями, раз десять повторив слово «понимаешь». Он внимательно, не перебивая, выслушал и сказал:

— Если вера в руководство пропала — надо уходить.

И, помолчав, вглядываясь в блики на весенних лужах, добавил:

— Только ведь всякое бывает. Иногда кажется, все не так, как есть на самом деле. Так, в Афгане стал подозрителен мне один салага. Ощущение складывалось, что стучит и сливает нас. Ненавидел его до психа. Пару раз даже вмазал крепко. А потом, когда подорвался, он меня до бэтээра на себе тащил. Позднее пацаны написали, что нашли, кто на нас постукивал. Другой это был — урод, корешем его считал. А тогда просто устал я под жарким афганским солнцем, выгорел, вот и, особо не разбираясь, назначил виноватого. Мы с ним даже повидались после его дембеля. Поговорили. Хорошим парнем оказался. Девяностые, правда, не пережил. Так что думай, но есть такая древняя мудр…

И тут вдруг, оборвав воспоминания, с обочины на дорогу выскочила псина, грязно-белая, с черными кляксами пятен. Высвеченная фарами, встала как вкопанная, поджав под брюхо хвост, глядя, как показалось, прямо мне в глаза. И в этот миг сознание раздвоилось. С одной стороны — предостерегающее рациональное «не делать резких движений на скользкой дороге, идти как иду, собака маленькая, и машине ничего не будет, если начать тормозить или крутить рулем, то немало шансов слететь в кювет и основательно разбиться». А с другой — щемящее: «Не могу больше видеть смерть! Не хочу больше убивать! Не могу…»

Решение пришло само, на автомате — дал газу и удачно сыграл рулем, выровняв машину и удержавшись на дороге. Вмиг вспотев ладонями и отяжелев ногами, выматерился и поехал дальше, выхватив в боковое зеркало силуэт стоявшей собаки, которая на прощание вильнула мне хвостом.

Живи.

Улыбнулся. А мысли уже накручивались дальше…

Вот ведь как, тварь божью жаль стало. Не смог хладнокровно решить. Вроде как и правильно сделал, а если бы сейчас на обочине валялся, что бы тогда? Нет, прав! Но все же пора уходить. Когда воин не в состоянии убить, чтоб победить, — пора сходить с дистанции. Вот она, правда — размяк, спекся, насытился службой, кончился как профессионал и тем более как командир. Нельзя вести людей в бой, если собственной силы уже не чуешь.

В зеркало заднего вида начала слепить приближающаяся машина.

— Ну что ж ты за мудак такой! Как будто не понимаешь, что слепишь дальним светом даже впереди идущую машину! Кто же вас сейчас учит, ездюков?

Машина легко догнала и пошла на обгон без поворотника.

— Вот ведь, ездить не купил… — ругнулся я незлобно.

Но машина, поравнявшись со мной корпусом на пустой дороге, просигналила, тонированное стекло опустилось, и сидящий ближе ко мне махнул рукой, чтоб я в свою очередь поступил так же. Нажал кнопку стекло-подъемника, ожидая услышать вопрос, как проехать в какую-нибудь тьму саранскую, но чутье уже подсказывало, что добра не будет. Предчувствие не подвело.

— Э-э-э, слышишь, вася, стопарни у обочины, и миром уйдешь! — услышал я приблатненно-протяжное, с кавказским акцентом.

Вот ведь как! Догнал меня Кавказ на своей земле. Занятно.

А мысли уже пунктиром проносились в голове — присмотрелись на последней заправке. Точно. У колонки стояла эта бэха. Еще подумал, как они ездят тонированные в ночь. Мощная. Трудно мне будет. Не уйти. Дорога серпантином. Их трое. Судя по мордам, крепкие. Эх, Андрюха, не пригоню я тачку, и Иришке твоей не покататься на ней!

Рука инстинктивно скользнула к поясу, но зря, пистолета не было. Жаль.

А машины уже набирали скорость: бандитская в попытке обогнать и перекрыть дорогу, моя — чтобы не дать им это сделать. Стрелка спидометра качнулась к ста восьмидесяти. Лихо по зимнику. А может, ну его ко всем чертям? Замотать этих ублюдков и вместе с обрыва! Ох, и красиво будем гореть! Интересно, как они собираются меня останавливать, не тараном же?

Но бандиты были настроены решительно. Скорость сбросили только однажды, пропустив встречную фуру, пристроившись мне в хвост, но не отстали и вскоре вновь поравнялись.

Всплыли вдруг слова Андрея, которыми он часто напутствовал меня:

— Не дай противнику заставить тебя играть по его правилам!

А они гонят меня сейчас, как зверя на номера. Куда? Может, уже встречает кто, и ведь не пирогами!

Догадка обожгла. И я ударил по тормозам. АБС недовольно отщелкнула ногу, и машина нехотя, юзом сползла к обочине. Я тут же выскочил из нее и, пытаясь казаться спокойным, пошел в сторону остановившейся впереди бэхи. Из нее вылезли трое в спортивных адидасовских костюмах. Один здоровый и двое помельче. Шли пружинисто — разболтанной походкой, выкрикивая мне навстречу:

— Хороший дядя, понятливый. Зачем машину калатить. Ща ключи отдашь и домой пойдешь.

— Парни, вы чего? — В голосе прозвучали просительные нотки.

Один из бандитов ухмыльнулся.

А я продолжал, быстро сокращая метры:

— Холодно пешком домой идти, может, подкинете до деревни!

Когда до первого, самого здорового, осталось несколько шагов, кинулся к нему, выдернув клинок из ножен.

Видите во мне зверя — ну что ж, получайте, но только не легкая я добыча. И, поднырнув под замах руки с чем-то длинным и увесистым, по-цыгански несколько раз ударил ножом и, не оборачиваясь, уже рванул к следующему, понимая, что скорость, внезапность, напор и злость — моя единственная надежда, и не на победу — на жизнь! Подскочил, без остановки полоснул по шее, сломал скользящее движение и всадил лезвие по самую рукоять в грудь. Парень булькнул расползающимся горлом и, удивленно застекленев глазами, выронил свой тесак в снег, стал опадать. Придержав его на секунду, отпустил. По-звериному вдохнул воздух, то ли улыбнулся, то ли оскалился, рванул за третьим, который попытался добежать до своей машины, забыв, что в руках держит оружие.

Кошки-мышки-ребятишки. Не на того вы сегодня набежали, не на того!

Догнал. Ухватил за капюшон легкой спортивной куртки, с силой дернул на себя. Тот опрокинулся, перевернулся в снегу, выронив ствол, и пополз от меня прочь, оставляя за собой мокрый след, скуля и заклиная:

— Нельзя! Нельзя меня убивать!

Нож остановил его. Тело под рукой дернулось несколько раз и обмякло. Как же было знакомо это ощущение умирания другого! Он был мертв. Еще недавно ухмыляющееся лицо исказила маска ужаса.

— Можно… Таких, как вы, — нужно!

Я протяжно выдохнул облако пара в морозную ночь. Поднялся. Сердце бухало в висках, но адреналин уже начал откатываться. Огляделся. Пустая дорога. Звездное небо. Луна расцвечивала картину боя скудной гаммой красок, зачернив растекающуюся кровь. Надо было торопиться. Стащил тела в стоящую на обочине бэху. Закрыл двери. Тонировка скрыла страшную начинку, отразив меня. С этого момента из завидной машины-мечты она превратилась в склеп. Когда кто-нибудь доберется до нее и откроет, ее останется только выкинуть. Машина «Мертвых» — ее невозможно отмыть, как невозможно заставить бандитов жить нормальной, честной, мирной жизнью.

Обтер снегом с рук чужую кровь, скинул с себя ощущение дежавю. Сколько раз в своей жизни я делал это движение и сколько, видимо, еще сделаю.

А мысли уже бежали дальше, обгоняя дорожное происшествие:

«В бригаду призыв новый прибыл. Пацаны зеленые совсем, но есть смышленые. Если вложить в них душу и опыт, то толк будет. Далеко пойдут. А главное — будет шанс выжить и победить».

Подошел к своей машине, погладил по крылу, сел, теплая спинка подогреваемого сиденья нежно обняла напряженную спину, и тут же в голове всплыли слова Андрея, которые он мне сказал на прощание в госпитале:

«Все имеет свой закат, и только ночь заканчивается рассветом». Машина, не торопясь, выкатилась на дорогу и быстро набрала скорость.

«…не время уходить». А пока… Пока надо торопиться на свадьбу дочери друга.

Здравствуй, вчера!

Всем предававшим нас посвящаю

Здравствуй, вчера!

Стылое утро белесым туманом наступало на город, захватывая все новые и новые улицы, обволакивая дома изморосью. Но город еще спал и не замечал, как квартал за кварталом сдается в серый плен погоды. А я не спала. Нутром чувствуя настроение этого предрассветного осеннего времени и даже будто растворяясь в нем, вглядываясь в плачущее окно. С детства нравилось вот так, сидя на широком кухонном подоконнике, смотреть на темную улицу, которая ручейком тянулась от моего дома, с горки, в сторону центра, подсвеченная старыми чугунными фонарями. С пятого этажа был хорошо виден и заросший старый парк с давно заброшенным чертовым колесом, и соседние двухэтажки-сталинки.

В этих барачного вида домах когда-то, в далеком детстве, жили мои друзья Марьян и Буга. Вернее, звали их Мишка и Васька, а клички появились, после того как в мае из армии вернулся старший брат Васьки — Павел, который отслужил в Афганистане. Помню, как мы, второклашки, после учебы примчались к другу домой и сразу насели на этого здорового загорелого взрослого парня:

— Дядя Паша, а вы фрицев видели?

— Дядя Паша, а про вас кино снимут?

— А в газете «Пионерская правда» напишут?

— Дядя Паша, расскажите про войну!

В общем, тысяча и один вопрос оголтелых второклассников. Павел же ухмыльнулся, кинул нам вечное «потом» и укатил на своей тарахтящей «Планете» на танцы.

Как мы тогда разозлились! Променять нас, рассказы про далекий загадочный Афган на каких-то девок и танцульки! Но тут Васька, заговорщицки подмигнув, вытянул из нижнего ящика серванта пачку фотографий.

— Во-о, Пахины! Смотрите, какие они прикольные!

Фотографии были любительские, черно-белые, не самого хорошего качества, размазанные по краям и местами передержанные, но мы с жадностью рассматривали все мало-мальски различимые детали на снимках и млели от вида мужественных парней в лихо заломленных панамах со звездами и выгоревших до белизны хэбехах. Парни, среди которых был и Пашка, стояли на фоне гор, техники, небрежно держали автоматы и улыбались. Для нас они все были герои. И нам отчаянно хотелось походить на них: вот так же стоять, обняв друг друга за плечи, держать автоматы, ну, или сидеть на броне бэтээра с красивым названием «семидесятка». Душою и нашими детскими мечтами тогда мы были с ними, среди них, такие же, как они на снимках, — веселые и бравые. На обратных сторонах были пожелания и подписи. Желали удачи и мира, а вот подписывались странно — Ваган, Якут, Далман, Сокол, Бульдог, Студент. На что важный от обладания этими фотографиями и старшим братом Васька нам пояснил, что на войне надо шифроваться и поэтому придумывают клички. И мы сразу же решили не отставать и тоже выбрать себе прозвища и обращаться друг к другу только по ним. Сломав голову и перебрав все подряд, начиная от откровенно уголовных, которые носили некоторые обитатели все тех же сталинок, до прочитанных здесь же на снимках. Повторяться не хотелось, и на второй час раздумий и споров было принято, на наш взгляд, оптимальное решение — сократить фамилии. Так Васька Бугаров стал Буга, а Мишка Марейчик — Марьян, а вот с моей фамилией оказалось сложнее, ну как можно сократить Смирнову? Я даже расстроилась, но Васька нашелся и гордо изрек:

— Значит, ты будешь Лайка!

— Почему Лайка? — не поняла я.

— Ну, раз из фамилии выжать нечего, то будем сокращать имя.

Тут до меня дошло. Имечко у меня было еще то! Сами полюбуйтесь — Аглая! Не раз я тихонько ревела от такого подарка бабушки. Видите ли, она умоляла мою маму, когда та ходила беременная, чтобы, если у нее родится дочь, назвали Аглаей, в честь какой-то женщины, которая спасла во время войны бабулю и ее новорожденного сына, моего папку. Мама согласилась, в душе свято веря, что будет сын. Но родилась я. Пришлось слово держать. Эх, как же мне хотелось тогда простое, самое распространенное имя. Незаметно влиться во множество девочек из класса и затеряться среди Наташ, Оль, Лен, а не выделяться, попадая тем самым на злые языки одноклассников. На что мама как умела, так и успокаивала, что, мол, зато другой девочки с таким именем нет. От этого было не легче, а наоборот, думалось, что просто больше никому и в голову не пришло так по-дурацки назвать свою дочь. Имя отдавало непроглядной стариной и было чуждым советскому времени. Ну почему ту замечательную женщину не звали иначе!

И вот друг Васька нашел выход. Аглая, Аглайка, Лайка! Лайка — это же замечательная, красивая, ловкая, выносливая и верная собака. Собак я любила и с самого раннего детства не упускала возможности пообниматься со всеми уличными барбосами. Те в свою очередь как-то очень благосклонно относились к моим нежностям.

В общем, так вот и прилипло к нам, подхваченное остальной детворой: Марьян, Буга и Лайка. Да и дружба наша после этого окрепла, поддерживаемая статусом «эта троица».

В то лето игры наши были сплошь в войнушку, иногда разбавленные «казаками-разбойниками». Помню, как, приноровив в качестве автоматов и пулеметов найденные тут же на улице палки, начали играть в наступление на фрицев. Правда, враги, пацаны со второй сталинки, фрицами считали именно нас. В общем, это было не существенно, главное — понятно, кто враг, а кто свой. В запале боя один из наших, самый маленький и щуплый, Валерик Сухарев, начал кричать, что он ранен. Меня толкнул в бок рыжий третьеклассник Борька и сказал:

— Иди, спасай!

Я возмутилась, мол, я не санинструктор, пусть сам идет и вытаскивает его в медсанбат, а я буду прикрывать их шквальным огнем. Петька аж покраснел от возмущения и начал орать, что раз я девчонка, то медсестра, и, значит, я должна идти и спасать Валерку. Спорить мы начали громко и увлеченно, забив на войну, на врагов, сразу поделив меж собой и друзей. Конечно же, Марьян и Буга встали на мою сторону, а вот закадыки Борьки — на его. Так что орали уже двумя лагерями. Растерянный Валерка раз десять пытался всем нам объявить, что он самоизлечился, и канючил, чтобы продолжили играть дальше. Но мы разошлись не на шутку, уже готовые вцепиться друг в друга, не обращая внимания на то, что идейные враги сейчас стоят недалеко в сторонке и удивленно наблюдают за нашей «внутриусобицей». Точку в споре поставил Павел, который курил у подъезда и наблюдал за нашей баталией. Толпой мы подскочили к нему.

— Дядь Паш, а могу я быть бойцом во время войны? — выпалила я.

— Дядя Паша, ну скажите, что девчонки могут быть только врачихами! — не унимался вредный Борька.

Павел глубоко затянулся, медленно выпустил дым и сказал:

— Можешь. Лайка, ты можешь быть бойцом. Только знаешь, лучше будь снайпером. У них работа тонкая, штучная, тебе бы подошла.

Борька покраснел еще больше и обиженно засопел, но спорить с авторитетным старшим братом Васьки не отважился. Так и повелось с тех пор, нововведенная в наши игры роль снайпера была по закону моя. А позднее, к новому 1987 году, Павел через Ваську подарил мне книжку «Советские снайперы Великой Отечественной войны». И к образу мечты, странно скроенной из фотографий с Афгана, добавился образ Людмилы Павличенко. Взахлеб я читала о ней и о других женщинах-снайперах, вглядываясь в их лица, пытаясь найти ответ — как они стали лучшими, как они стали победителями.

* * *

Вот ведь сколько лет пролетело с той поры. В Афган с друзьями мы не попали. Через два года наши войска были выведены из этой страны. Но зато мы с Марьяном успели в Чечню. Он — после того, как окончил артиллерийское училище, в 2000 году. Я — немного позднее, в составе отделения СОБРа. Как когда-то мечтала — снайпером. Теперь в моих альбомах были фотографии, где мы с друзьями заворачивали рукава на комках, слегка небрежно держали в руках оружие, на фоне бэтээров, горных хребтов или городских развалин. А вот Васька стал мирным человеком — поваром. И работал в очень даже неплохом кафе за парком. Из сталинки он переехал в двушку на соседней улице, где проживал в любви и согласии со своей женой Оксанкой и сыном Маратиком. Так что его переезд никак не усложнил взаимные походы в гости. Мишка же женился, развелся и теперь в перерывах между командировками жил у очередной пассии. И тоже забегал в гости, то с подругой, то без. Впрочем, с ним-то мы иногда и на территории Чечни встречались, наезжая друг к другу в гости, в расположения. Так что друзья из детства не потерялись, и это постоянство посвоему грело душу.

* * *

Но сейчас раннее утро и друзья далеко. Вернее, Васька сейчас не так уж и далеко, в пятиэтажке через несколько домов. Спит, поди, приобняв жену. А вот Мишка точно далеко, в Заводском районе города Грозного. Но надеюсь, что тоже спит, пусть и не так сладко, как дружок Буга. Только мне не спится. Маетно мне как-то. С одной стороны, пусто. Гулко на душе. Как в неожиданно опустевшем кувшине. А с другой стороны, тяжело. Горько.

Всего три дня, как вернулась домой. Не разбирая, бросила у дверей рюкзак. Он камуфлированной тушей развалился в коридоре, заняв половину прихожей. Хожу по дому в старой полевке. Так спокойнее и привычнее. И только. Возвращение домой не принесло радости. Эта командировка прошла не так гладко, как другие. И вроде как неплохо все шло. Без особых эксцессов, тихо, почти мирно дотянули до срока замены. Выходили совместно с войсковиками, с которыми стояли рядом. Колонна, возглавляемая бэтээром, получилась внушительная. Больше часа грузились, рассаживались, распределялись. Я, как всегда, залезла в кабину к прапорщику Косте Кингу. Перед самой отправкой на подножку заскочил Юрка — симпатичный и улыбчивый сослуживец. Попросил закурить. Я укоризненно качнула головой, сколько раз ему говорила, что, если хочет стать хорошим снайпером, лучше не курить. Костя щелкнул зажигалкой. Юра блаженно затянулся:

— Ну что, пора домой!

Кинг хохотнул:

— А то!

Юрик хитро глянул на меня и спросил:

— Ну что, Лайка, Москву отсюда уже видно?

Усмехнулась. В столицу предстояло ехать после командировки, на всероссийские соревнования снайперов.

В это время дали сигнал на отправку. Впередистоящий БТР взревел и дал перегазовку, сразу окунув нас в сизое облако выхлопных газов. Юрка закашлялся, спрыгнул и побежал к своей машине.

— Ну что, кажись, тронули! — расплылся в улыбке Кинг.

Кстати, прозвище свое он получил за то, что постоянно наигрывал блюзы, правда, не на гитаре, а на старой немецкой губной гармошке. И самое занятное, что музицировать его обычно пробивало за рулем. Сначала руководство пыталось бороться с этой привычкой, но потом, поняв всю тщетность усилий, махнуло рукой. У всех свои примочки, службе не мешает и слава богу. А играл он замечательно, сказывался чуткий контроль матушки, благодаря которому промучил четыре учебных года музыкальной школы по классу баяна и благополучно был выгнан за систематические срывы дисциплины на пятый. Мать попробовала напугать отпрыска армией, а сынок с радостью туда и свалил по окончании школы. После срочки не пожелал браться за ум и продолжил службу уже в спецподразделении МВД. Связи между баяном и губной гармошкой я не находила, но наблюдать за Кингом было одно сплошное развлечение, однозначно какой-то театр недосчитался актера — одной рукой он легко удерживал руль, а другой вместо сигареты держал гармошку, наигрывая различные мелодии. При этом эти самые новоиспеченные блюзы были из серии «что вижу — то пою», он сам их на ходу и придумывал. И вот идем мы вторыми в колонне. Костька, довольный окончанием командировки, заводит свою любимую тему, наигрывая в классическом стиле блюз, затягивая песню, специально немного ломая на иностранный манер голос:

— О-о-оуо-о, мы идем по горной дороге, мой друг. Эта дорога ведет в никуда, но, может, она отведет нас домой. О-о-оуо-о! Вон речка. Вон мост. Но далеко еще блокпост. А дальше Моздок и паровоз. Он повезет меня туда, где ждет моя любимая жена, моя детка, моя самая красивая детка и много коньяка.

— Виски. Кинг, в блюзе любят петь про виски, — невольно улыбаясь, поправляю его я. Подпевать ему невозможно, так как полет фантазии у него на самом деле фееричен и непредсказуем, но в проигрышах я люблю ему подпевать вторым голосом, подтягивая его любимое — о-о-о-оуо-о!

Костька кивает, витиевато выдувает красивую руладу и продолжает:

— И пусть друг мой Лайка. Но это не собака, это ценитель блюза и хорошего виски. Того виски, от которого длинными вечерами на душе становится тепл…

Засада — это всегда неожиданно. Даже если ее ждешь. И я удивилась, когда впередиидущий БТР неуклюже подкинуло, чуть не завалив набок. Первое, что пронеслось в голове, — нелепая мысль: что это с ним?

Хотя все уже было понятно. Взрыв. БТР тяжело приподняло, и, секунду прокрутив в воздухе разодранными ошметками шин, он с грохотом рухнул обратно на дорогу и тут же словно запнулся задней осью за образовавшуюся воронку, развернулся поперек, перегородив движение. Вот и вся недолга. Костька бросил гармошку, которая обиженно повисла на шнурке, обеими руками вцепился в руль и ударил по тормозам, пуская «Урал» юзом, пытаясь максимально не приближаться к вспоротой броне. И все равно мы почувствовали упругую взрывную волну, которая хлестко ударила по кузову.

— К бою! — пронеслось по колонне через шквал огня. Из кабины мы выпрыгивали под цоканье пуль по капоту.

— Суки! Машину не троньте, ублюдки! Убью! — орал Костя, разряжая в зеленку очередь из автомата.

Каты-перекаты… в сторону, за машину, вскидываю свой «Винторез», делаю неприцельный выстрел в никуда… зубы клацают… теперь к кювету, опять выстрел, но уже на вспышку из кустов.

А в голове карусель мыслей — не сорвать растяжки… не наступить на мины… успокоить дыхание… много «чехов», плотно бьют… кто-то из наших кричит… зацепило… где же Костя… что с теми, кто в бэтээре…

Скользнула взглядом по «коробочке». Под днищем начинает растекаться подозрительная лужа. Больше никого не видно. Либо контузило капитально, либо…

Пулеметными очередями и взрывами из подствольников прижали нас крепко. Но и мы огрызаемся будь здоров! Потихоньку рассредоточиваемся и пытаемся переломить хребет бою.

— Лайка… помоги…

Вскидываюсь. Недалеко у соседней машины, привалившись на колесо, сидит Клим. По руке стекает кровь. Рядом валяется разбитый автомат. До него недалеко, метров двадцать, но периодически асфальт взбрызгивает черными искрами на этом отрезке.

— Держись, Климчик! Я сейчас!

Ищу глазами Костю, тот залег за среднюю пару колес и оттуда методично и хладнокровно, как по учебнику, огрызается расчетливыми тройками, ни на секунду не переставая крыть «духов» виртуозными матюгами. Окликаю в промежутке отсечки. Он тут же оборачивается. Я указываю в сторону Клима и прошу прикрыть. Костя коротко кивает и переставляет новый магазин. Потом опять кивает и всаживает в сторону зеленки всю тридцатку. Я же иду на рекордный рывок. Преодолев расстояние за немыслимо короткое время, плюхаюсь рядом с Климом. Пытаясь унять сердце, которое бухает в висках, делаю два глубоких вдоха-выдоха, разворачиваюсь и прямо с колена стреляю в сторону атакующих. Выстрелы не прицельные, оскорбляющие снайперское ремесло, но необходимые Костьке, чтобы перезарядить автомат. Считаные секунды — и Кинг снова начинает замешивать очередную порцию стрельбы с витиеватым матом, а я поворачиваюсь к Климу. Дела обстоят хуже, чем мне показалось до этого: кисть сильно повреждена взрывом, который разворотил автомат до рамы. Но, помимо этого, осколки посекли весь бок, грудь и правую сторону лица. Руки становятся тряпичными, и не от вида крови, а от ощущения того, как моему товарищу больно. Шепчу какие-то слова. Вкалываю шприц-тюбик и вытягиваю из разгрузки жгут. В это время гремит еще один взрыв. «Урал» Кинга облизало жаром, вспышкой и огнем. Он жалобно заскулил железом и горящими обломками накрыл Костю. Тугой гул в ушах наполнил голову ватой. От вскинувшегося пламени и густого черного дыма в глазах зарябило и стало разъедать до слез. Поймала себя на том, что смотрю на горящую машину, замерев, приоткрыв рот, зажав в ладони жгут. Встряхнула головой, вата качнулась, но слуха не добавилось.

— Климчик, щас, — шепнула я скорее себе и, схватив «Винторез», прильнула к оптике, выискивая нужную мне цель. Гранатометчик, бросив тубус, бежал, мелькая среди деревьев, пытаясь укрыться за скальником. Выстрел. Гад споткнулся и, с хрустом подломив под себя кустарник, медленно завалился набок. Ну и пес с ним!

Теперь надо собраться, не смотреть на горящий остов, сконцентрироваться на помощи Климу. Поднимаю с земли жгут и начинаю перетягивать руку у плеча. В это время послышался какой-то шелест сзади, в кустах, легко, как ветерок пронесся, резко разворачиваюсь и… чему-то удивляюсь. Не пониманием, не мозгом, а каким-то внутренним чувством. И в это время умер Клим. Пуля попала ему в голову, запрокинув лицо к безразличному небу. А я ухожу нырком в сторону и делаю выстрел в сторону кустов.

«Неужели обошли?» — пронеслось в мозгу, кидая в холодный пот. Но нет, никого. Видимо, на самом деле ветер.

А через четверть часа остатки боевиков, отработавшие себе хороший заработок, свалили в зеленку. Колонна была отбита, хоть и сильно потрепана. Бой завершен.

* * *

И вот теперь я дома, а Клим, Костя и еще несколько парней — в цинках. И понимаешь, что «груз двести» — неотъемлемая часть войны, но все равно привыкнуть к этому довеску не можешь. Не принимает его сердце. Болит, отторгает. Из-за этого не спится ночами и муторно вот такими промозглыми утрами. И вроде умом все знаешь, а принять не получается. Нужно время. Но какое же это тяжелое время! С натугой, медленно ворочаются шестеренки, отсчитывая минуты. Полгода командировки пронеслись быстрее, чем эти три дня по возвращении домой. Жаль, что Марьян сейчас далеко, он бы нашел нужные слова, которые несут в себе нечто большее, чем просто набор звуков. Они несут в себе принятие. Марьян тоже терял и знает цену успокоения. Буду надеяться, что зайдет Васька, расскажет про семью, сына, работу. А я не знаю, смогу ли я ему рассказать про Кинга, Клима, про засаду, подбитый бэтээр, сгоревший «Урал» и недопетый блюз.

* * *

Как будто услышав мои мысли, днем, после обеда, зашел Буга. Ничего сверхъестественного. Он всегда приходил после моих командировок. Приносил ключи, которые были доверены ему вместе с поливкой цветов, почтой и оплатой счетов. Рассказывал новости нашего района, передавал приветы и со скрупулезностью ответственного человека давал расклад по квитанциям и расходам. Сегодня же появился какой-то весь подавленный. Прошел на кухню и несвойственным для него движением достал из внутреннего кармана куртки бутылку водки и сверток с аккуратно сложенными его женой бутербродами с сыром и колбасой.

— Я все знаю, — сказал, не глядя мне в глаза, как будто каким-то образом был причастен к моему горю.

Открыл бутылку, разлил водку, развернул бутерброды, и тут я почувствовала голод, впервые за последние дни. Мы выпили по одной. Я молчала. Не знала, что сказать. Но была рада тому, что Буга все знает и мне не надо искать слова для объяснения случившегося. В такие моменты все сказанное кажется жутко фальшивым и казенным.

— Мне Марьян позвонил, — объяснил он свое появление и осведомленность. Разлил по второй. Выпили. Я с ногами залезла на подоконник. Он посмотрел на меня и вдруг спросил: — Как же так, Лайка?

Я молчала, понимая, что этот вопрос не требует ответа. Да и не было его. И Васька, и я это прекрасно знали. Просто там война.

Выпили по третьей. Буга закурил, глядя себе под ноги. Я же вдруг по-новому взглянула на своего друга детства. И он, весь такой немножко несуразный, добродушный, начинающий полнеть и лысеть, одетый в извечные джинсы и мягкий, домашней вязки свитер, показался таким родным, таким замечательным и самым лучшим другом на свете. Как здорово, что судьба нас не развела. И пусть он гражданский, пусть никогда не служил, по поводу чего мы с Марьяном иногда над ним подшучивали, но вот сейчас сидит здесь со мной, все знает, понимает и не пристает с глупыми расспросами.

Василий докурил. О чем-то подумал и достал из кармана аккуратно вырванный тетрадный лист, видимо, из тетради Маратика. Развернул, там были записаны какие-то координаты.

— Вот, Лайка, адрес. Знаю, что сидишь здесь, маешься, тоскуешь. А ты поезжай. Про место это я от Павла знаю, он там был. Это туристический отель, гостиница в горах на Алтае, почти у границы с Монголией. Про нее легенды ходят, что стоит она на разломе силы и не каждый до нее дорогу найти может, но тот, кто все же добирается, то заново себя обретает. Новый смысл находится. Ответы на вопросы. Самые сокровенные желания сбываются. От болезней тяжелых — лечит. А главное — отпускает там. От войны, от горя, уныние уходит. — И, посмотрев на меня с теплотой, повторил: — Езжай, Лайка.

Кивнула, не уверенная, что куда-то поеду, по крайней мере сейчас, а лишь для того, чтоб успокоить Ваську. Он улыбнулся, и на щеках у него появились ямочки. Водку мы допили, и он засобирался домой. Уже в дверях обернулся и сказал:

— А мы с Оксанкой ребенка ждем. Сказали, что девчонка будет.

После его ухода в квартире стало как-то до невозможности тихо. Я проводила его взглядом через окно, пока он не скрылся из вида, затем взяла листок с адресом, прочитала, помедлила, затем аккуратно свернула по сгибам, вложила в карман полевки, подхватила в коридоре так и не разобранный рюкзак, бушлат и вышла из дома.

* * *

Двери с шипением и скрежетом отворились. Пропустив вперед двух тихонько причитавших и покрякивающих старушек, в узкий проем на свободу из душного нутра, цепляясь рюкзаком, протиснулась и я. Железные створки за спиной с клацаньем упустившего добычу капкана захлопнулись, и автобус, оставляя за собой сизый шлейф выхлопных газов, не спеша затрясся дальше по грунтовой дороге. Я же с удовольствием, полной грудью вдохнула холодный острый октябрьский воздух, поудобнее перехватила рюкзак и огляделась. Надо было разобраться, куда идти дальше. Указателей не было, но вдалеке, выглядывая из-за деревьев, виднелась деревня, куда, косолапя и переваливаясь, но довольно резво семенили автобусные бабули. Я пошла следом по слегка раскисшей дороге, щедро пересыпанной опавшей листвой. Полуденное солнце тускло проглядывало через затянувшие все небо облака, а вокруг стояла звенящая тишина, которая всегда поражает любого городского жителя. У крайнего дома на сваленных бревнах сидела маленькая алтайская девочка лет шести и, жуя большую горбушку черного хлеба, щедро пересыпанную солью и облитую подсолнечным маслом, лениво наблюдала за несколькими козами, которые паслись рядом. Не знаю почему, но я подошла к ней и спросила, как пройти к туристическому домику. Она внимательно посмотрела на меня и махнула в сторону виднеющихся вдали гор.

— Там. За полем. У самой большой лиственницы тропа начинается. Только до дома далеко. Сегодня не дойдешь.

Я благодарно кивнула, не удивляясь ее по-детски непринужденному обращению на «ты», и уже хотела идти в указанном направлении, но девочка окликнула:

— На! — и протянула мне половину от своей краюхи хлеба.

Я взяла. Опять кивнула. Откусила. Хлеб был вкусный, домашний. Поблагодарила и пошла к виднеющемуся у края поля дереву. Больше меня не окликали.

* * *

Сумерки длились недолго, и темнота навалилась быстро, сразу прикрыв тропу. Надо было устраиваться на ночлег. Развела костер, поставила на огонь котелок с чаем, тяжелым ножом нарубила лапника, чтоб удобнее было сидеть, и наконец-то, привалившись спиной к дереву, блаженно вытянула гудящие от намотанных километров ноги. Берцы, подсыхая, начали парить. Налив чая и согревая о толстые бока горячей кружки ладони, на несколько минут почувствовала себя почти счастливой. Но как только пришло осознание этого простого человеческого чувства, тут же догнали и приземлили воспоминания о командировке и о парнях.

Клим был старше меня лет на десять. Большой, здоровый, крепкий, чем-то неуловимо напоминающий медведя. Всегда спокойный, уравновешенный, он не любил пустословить. С какой-то деревенской основательностью проверял и подгонял перед каждым выездом снаряжение и экипировку. У него всегда было образцово вычищено оружие, полный порядок как в шкафчике, так и в голове. Он был надежен и мудр. К его мнению прислушивался даже начальник отделения. Помню, когда только пришла в отряд, сразу попала на соревнования снайперских пар. Тогда он подошел и сказал, чтобы держалась рядом и не отставала. Тогда за сутки мы преодолели с ним в двойке около пятидесяти километров и первые вышли к точке отстрела. По возвращении, не смущаясь моего присутствия, он доложил командиру, что толк будет, тем самым благословив на службу и став своего рода наставником. К Климу я могла обращаться с любым вопросом, зная, что он всегда подскажет и научит.

И отдельное воспоминание, всегда вызывающее улыбку, — задержание нескольких бандитов, когда один, уже в наручниках, от ненависти и обиды со всей дури боднул меня в лицо головой. Перед глазами вспыхнул яркий оранжевый взрыв, и по брови заструилась теплая липкая кровь. В следующую секунду Клим с утробным рыком ринулся на бандита, и тот, глядя на него, попятился, упал и, в ужасе сжавшись, занюнил. А Клим в два движения поднял и зашвырнул его в грузовой отсек «Газели». Тогда я впервые и единожды увидела Клима в бешенстве и была счастлива, что эта машина с побелевшими от ярости глазами несется не на меня. Уже на базе он обработал рассеченную бровь и стянул края раны пластырем, а затем дал мне легкий подзатыльник, который добавил гула в моей бедной голове, за то, что позволила себя ударить. Тогда Кинг заступился за меня, и Клим каким-то молниеносным движением дал и ему подзатыльник за то, что не подстраховал, раз уж весь из себя защитник. Развернулся и вышел из кубрика, а мы смотрели на захлопнувшуюся дверь и абсолютно одинаковым движением потирали затылки. После той истории мы как-то незаметно сдружились с Костькой Кингом, который всего на год был старше меня и больше всего на свете любил блюзы, свой огромный «Урал» и экстремальные развлечения, способствующие выработке адреналина. К этим развлечениям постепенно пристрастил и меня, научив гонять на сноуборде, снегоходе, мотоцикле, прыгать с парашютом и заниматься скалолазанием. И вот сейчас они были мертвы. Дома остались жены и дети, раздавленные навалившейся бедой и плохо понимающие, как жить дальше. А я не знала, как дальше служить, не чувствуя рядом их надежного товарищеского плеча.

* * *

Сухая полевая трава горит, затягивая все кругом густым жирным дымом. Через него уже не видно солнца, оно лишь обозначается блеклым, тусклым небесным бельмом, и в какой-то момент я понимаю, что это и не солнце вовсе. Кругом ночь. Темно. Трава горит, не давая света, пощелкивая, как смолянистые дрова в печке. Оглядываюсь и вижу, что стою одна в поле, среди нагромождения искореженной техники. Танки, самоходки, бээмпэшки, бэтээры, грузовики — чего здесь только нет! Они темными разодранными силуэтами тесно жмутся друг к другу в попытке согреться. Потому что здесь чертовски холодно. С мрачного, затянутого дымом неба, кружа, падают огромные хлопья пепла, но, прикасаясь к броне, превращаются в снег. И вот уже все изуродованное железо покрыто посверкивающей изморозью, которая не вяжется с обожженным цветом пожарищ. Я иду вдоль нестройных рядов мертвой исковерканной техники. Нутром чувствуя, как она безглазыми пулевыми и осколочными пробоинами провожает меня, безмолвно наблюдая и разглядывая. Это кладбище убитой военной техники. И я знаю, куда я иду. Здесь находится «Урал» Кинга. Мне надо во что бы то ни стало его найти. Но навстречу мне выходит маленькая алтайская девочка в легком летнем сарафанчике и, указывая в сторону рукой, говорит:

— Там. За полем. Далеко. Сегодня не дойдешь.

Я поворачиваюсь туда, куда она показывает, и вижу силуэт человека, уходящего в лес. Я узнаю его — это Клим!

— Стой! — кричу я и пытаюсь догнать. Но сгоревшая земля рассыпается под ногами, я вязну, не в силах сделать ни шага. Отчаянно рвусь вслед за другом, но только оступаюсь и падаю.

И в момент падения вздрагиваю и просыпаюсь. Лицо мокрое от слез. Какое-то время прихожу в себя. Мне холодно и невыносимо плохо в предрассветном стылом тумане. Заставляю себя встать. Подкидываю в затухающий огонь лапника. Пламя весело, с гулом вспыхивает, разгоняя промозглый мрак. Сажусь поближе, чтоб согреться, отгоняя от себя морок сна, пытаясь унять оголенную душевную боль потери, одиночества и страшного осознания — ничего изменить нельзя.

* * *

Узкая, прихотливо петляющая среди деревьев и огромных камней тропа долго вела меня в горы, к самой границе скальника. Бесконечная череда ложбин и довольно крутых подъемов. Тревожный ночной сон-забытье не дал отдыха, и дорога дается мне с трудом. Быстрое осеннее солнце готовилось снова нырнуть за горизонт, когда я наконец добралась до места. Лесистая крутизна внезапно закончилась пологим спуском, скальным обрывчиком, речушкой в два шага с перекинутым через нее железным мостком — красным от сурика и ржавчины, и сразу за поляной — отель. Сруб из светлого дерева в несколько этажей прислонился к отвесной скале и тянулся вверх вместе с ней. Нарядные ставни и крыльцо украшала затейливая резьба. Красиво, но до глубины души поразило и восхитило нечто иное. Вопреки всем канонам, бревенчатое сооружение совершенно непонятным образом закручивалось вокруг вертикальной оси в немыслимую спираль. Безвестный мастер, будто в насмешку над архитекторами, нарушил все существующие правила и традиции. Кто этот гениальный зодчий? Как он смог прикрепить эту гигантскую избу в несколько этажей к отвесной скале, при этом закрутив венцы, как новогодний серпантин? Место действительно какое-то необыкновенное. В немом восхищении я стояла и молчала, не в силах отвести взгляд или пошевелиться — не знаю, как насчет разломов и сил, но с каждой минутой во мне крепло ощущение, что я увидела новое чудо света. Тем временем дверь открылась, и на крыльцо вышел рослый мужчина лет пятидесяти на вид. Статный, с немного суровым, но притягательным лицом, с короткой стрижкой густых седеющих волос, внимательным и проницательным взглядом теплых бархатных глаз. И эти удивительные глаза выдавали в нем приветливого и добродушного человека.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он, рассматривая мой камуфляж.

— Наверное, да. Вы не знаете, сдаются ли здесь комнаты?

Он улыбнулся и кивнул:

— Проходите.

Внутри оказалось очень уютно. Небольшая стойка администратора из того же дерева, что и венцы. Все та же затейливая резьба. На стене за стойкой огромная голова лося. Вокруг множество растений в разнокалиберных горшках, фотографии, картины и деревянные безделушки. Сразу чувствовалось, что этот отель с интересной многолетней историей. Пока я ошарашенно разглядывала все это великолепие, мужчина, довольный произведенным эффектом, улыбался и молчал.

— Здорово у вас здесь! — восхитилась я.

Мужчина заулыбался шире.

— Вы еще весь отель не видели, — и, спохватившись, протянул руку, представился: — Калгачи.

Тут же уловив мое недоумение, быстро добавил:

— Старший управляющий, Марк. Очень рад, что вы до нас добрались. Сами понимаете, дорога не ближняя и довольно трудная, с гостями перебора не бывает.

Пожала протянутую руку. Рукопожатие в меру крепкое. Администратор своей доброжелательностью как-то сразу к себе располагал.

— Лайка, — представилась я. И, увидев мелькнувшее на его лице удивление, быстро добавила: — Меня так все знакомые и друзья называют, привыкла.

Он понимающе кивнул.

— А можно мне номер на последнем этаже? Хочу посмотреть на вид из окна.

Марк снова улыбнулся.

— Конечно! У нас виды что надо! Многие ради них приезжают. Хотя и не только…

На стойке появились ключи от номера. На деревянной груше была выведена цифра девять.

— Лайка, сразу предлагаю перейти на «ты».

— Поддерживаю.

— Ну, тогда иди, располагайся и возвращайся сюда — заполнишь карту гостя, я покажу гостиницу, а потом будем пить кофе в гостином зале.

* * *

Поднялась в свой номер. Открыла дверь, вошла. С облегчением бросила рюкзак, огляделась, и у меня дыхание перехватило от вида, который открывался из громадного, в полстены, окна. Сколько было доступно взгляду — распластался лес, волнами перетекающий в горные хребты, а серые камни — в белоснежные вершины. Я ухватила этот нереально красивый простор Горного Алтая, подсвеченный последними лучами заходящего солнца. Через секунду свет изменился, и вид стал совершенно другим, как беспокойное море в предвкушении шторма.

«Боже, как красиво!»

Еще минуту я простояла, завороженная этим стремительно меняющимся миром, затем резко развернулась, вышла из номера и начала быстро спускаться по винтовой лестнице, подгоняемая запахом свежезаваренного кофе и желанием поскорее увидеть всю гостиницу.

Внутри отель был еще причудливее, чем снаружи. На первом этаже находился длинный коридор, выполненный под старину: темно-бордовые с золотой росписью стены, ковровые дорожки на полу, диковинные статуэтки на стойках. Стены коридора были украшены различными картинами, подсвеченные лампами в тяжелых чугунных канделябрах. На этаже также располагались четыре номера для постояльцев — по два с каждой стороны, кухня и комната персонала. Сам коридор упирался в большой зал. Огромный камин как будто сошел со страниц рыцарских романов — в таких каминах на вертеле жарили туши оленей и косуль. Перед камином стоял длинный мощный дубовый стол и такие же массивные скамьи. А на противоположной стене, во всю ее длину, находилось окно, за которым уже разливалась ночная темнота. Весь зал был украшен цветами в красивых вазах, букетиками из сухостоя и все теми же тяжелыми чугунными электрическими подсвечниками, которые сейчас были выключены, а в камине разгорались и пощелкивали большие смолистые поленья, наполняя гостиную мягким, убаюкивающим светом и приятным теплом. Но вот это пощелкивание вернуло на мгновение в недавний сон, всколыхнув горькие воспоминания. Я мотнула головой, пытаясь отогнать мучительное наваждение.

На столе уже стояли две чашки белоснежного фарфора и до черноты закопченный металлический кофейник, при взгляде на который не возникало сомнений, что кофе в этом доме при возможности варят на открытом огне.

Марк жестом пригласил к столу и разлил по чашкам густо сваренный ароматный напиток.

— Ну как! — Марк не спрашивал, а скорее констатировал мое восхищение.

— Это лучшее место, где я когда-либо бывала, — ответила я и уперлась взглядом в переливающийся огненной радугой камин, а гипнотизирующая игра красных переливов тут же унесла меня мыслями в далекую отсюда Чечню. Перед глазами стояло полуразрушенное здание, где базировалось наше отделение, буржуйка, в которой так же весело плясало пламя и сердито ворчал закипающий чайник. И сразу вспомнились парни.

— Лайка, может, чайку-кофейку попьем? — кричал Кинг, который обычно что-то ремонтировал, подкручивал, налаживал.

А я ему в ответ, что, может, лучше водки. Кинг ржал и соглашался, чтоб я разогрела чайник спирта, ибо он готов выпить пару кружек, а потом закусить цинком патронов. В разговор тут же включались и все остальные, добавляя что-то свое в рецептуру.

Опять стало немного грустно. И вдруг я почувствовала, насколько устала. Сил больше не было. Никаких. В два глотка допила крепкий кофе. Поблагодарила Марка, поднялась в свою комнату, не раздеваясь рухнула на кровать и мгновенно уснула.

* * *

Проснулась от шума дождя, барабанной дробью стучащего в большое окно. Открыла глаза. Посмотрела на часы и озадаченно села. Было около семи часов вечера следующего дня. Вот это да! Давно не помню, чтоб так долго, сладко, без снов спала. А главное — поняла, что усталость, черной тенью следующая за мной из командировки, потихоньку начала отставать. Видимо, место здесь действительно было целебное. Спустилась вниз. В гостиной за столом сидел Марк и еще какой-то парень, они пили чай и о чем-то негромко разговаривали. В камине горели, потрескивая, дрова. У окна, всматриваясь в дождливую хмарь, сидела симпатичная девушка с длинными русыми волосами. Она чем-то напомнила одноклассницу Аленку, с которой я сидела за одной партой, пока она не переехала в другой город. Марк представил меня и пригласил за стол:

— Познакомьтесь, наш новый постоялец, Лайка.

Мне дружно кивнули, приветственно улыбнувшись.

— А это Коля и Ульяна.

Я в свою очередь поздоровалась, сразу отметив, что моим новым знакомым лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. Самое время начинать искать смысл жизни. Затем села к столу, где Марк уже налил большую кружку горячего, пахнущего горными травами чая и придвинул корзинку с еще теплой выпечкой.

Я уставилась на новый необычный букет с яркими, крупными красными цветами, стоящий в хрустальной вазе посреди стола.

— Нравится? — спросил Марк.

Я кивнула.

— Ульяна утром принесла, — и, помолчав, добавил: — Люблю цветы.

— Это заметно, — вставил Коля.

В это время входная дверь хлопнула, запоздало звякнув колокольчиком, и через минуту, мокрые, но жутко довольные, в зал вошли два парня чуть постарше, с охотничьими ружьями и добычей — небольшой тушей молодого кабанчика. Марк радушно поднялся им навстречу.

— Хозяин, принимай будущий шашлык на ужин, — заулыбался высокий парень, передавая тушу.

— Отлично! Сейчас займусь свиненышем. А вы пока сушитесь, пейте чай, — и, повернувшись ко мне, представил: — У нас новый гость. Познакомьтесь, это Лайка.

Парни обернулись в мою сторону, подошли, на ходу обтерев о полы курток мокрые руки, и протянули их для знакомства:

— Я — Ромка, а он, — сказал парень с кривым шрамом через весь лоб, кивнув в сторону высокого, — Сергей.

— Очень приятно, Лайка.

И пожала крепкие ладони.

Марк ушел на кухню, и оттуда стал слышен перестук металлической посуды и удары разделочного топорика, сопровождаемые негромким мурлыканием себе под нос какой-то мелодии. Ульяна заулыбалась, подошла к столу и разлила дымящийся чай. Парни сели сушиться к камину. Молча отхлебывали из кружек и изредка поглядывали в мою сторону. Мне тоже хотелось сесть к камину, но почему-то стало неловко, словно я напрашиваюсь в чужую, давно сбитую компанию. А еще не хотелось расспросов о том, откуда я и зачем здесь, поэтому еще немного посидела, затем тихонько, стараясь как можно меньше привлекать к себе внимания, выскользнула из-за стола и вышла на улицу, сразу окунувшись в прохладу октябрьского дождливого вечера. На крыльце было сухо, но приятно пахло дождливой свежестью, густо перемешанной с ароматами увядающей травы и опавших листьев. И сразу подкралась тоска.

Что я делаю здесь? Одна, среди незнакомых людей. Что пытаюсь найти? От чего убежать?

Захотелось прямо сейчас уйти в лес, прочь, вернуться обратно домой. А еще лучше оказаться в нашем расположении в Чечне, только еще до вывода, чтоб друзья были рядом, живые и здоровые. Сидеть с ними и молчать, а может, разговаривать о чем угодно или дурачиться, развлекая самих себя. Оказывается, именно тогда и было счастливое время, не оцененное нами, а не то, выдуманное про возвращение, эфемерно растворившееся среди несбывшихся мечтаний.

Дверь открылась, и на крыльцо вышел Сергей. Закурил. Медленно выдохнул облако дыма и протяжно посмотрел в сгустившиеся сумерки.

— Грустно? — неожиданно спросил он меня.

— Муторно, — ответила я, глядя в ту же непроглядную темень.

— Пройдет. — Парень помолчал, стряхнул пепел с сигареты и добавил: — Здесь хорошо. Красивых мест много. Людей мало. Спокойно.

— А я сейчас и не знаю, что хорошо: когда спокойно или когда нет. Вроде всегда казалось, что ответ очевиден, а жизнь показывает все шиворот-навыворот.

— Это не она показывает. Это мы сами многого не видим. Запутались. А может, нас запутали. Но ты, Лайка, не грусти. Жизнь — штука упрямая, все по своим местам обязательно расставит.

Снова скрипнула дверь — Ульяна позвала ужинать. Ужин был просто восхитительный. На столе, в больших тарелках, источая немыслимо вкусные ароматы, лежало жареное мясо, крупно нарезанные овощи, зелень и только что испеченный хлеб. В ожидании, пока все соберутся к столу, Ромка в лицах и красках рассказывал, как он сошелся в неравной схватке с огромным и очень злобным кабаном. Смелый охотник настаивал, что кабан весил не меньше тонны, клыки — как ятаганы, а биться пришлось врукопашную. Марк, хмыкнув, поинтересовался, куда делось столько кабанятины и где трофейные клыки или, может, вовсе не клыки, а натуральные бивни. Ромка не моргнув глазом ответил, что мясо такого матерого кабана жесткое и невкусное, а клыки оставлены на месте славной битвы, дабы задобрить местных духов, про которых сам Марк и рассказывал.

Когда все поужинали и устроились с кофе около камина, Ульяна попросила рассказать про духов, которых задабривал бесстрашный Ромка, так как она эту историю не слышала. Марк, по-видимому любивший роль сказителя, уселся поудобнее и, как положено, начал рассказ со слов:

— Давным-давно…

* * *

Постепенно я втянулась в эту легкую отпускную жизнь. Привыкла к остальным постояльцам. Все они оказались отличными ребятами. Сердцем чувствовала, что с ними можно сдружиться, но впервые в жизни мне мешал периодически сжимавший душу страх — привязаться к ним, а затем ощутить боль, когда придет время разъезжаться. Оказывается, я стала бояться приобретать, чтоб потом не терять. Но новым знакомым были неведомы мои переживания. Они были молоды и беззаботны. Веселы и улыбчивы. Но в то же самое время удивительно деликатны, никогда не заступая за невидимую черту. С расспросами не приставали. Принцип был прост: кто захочет, тот сам скажет, что посчитает нужным. Да и не в разговорах, наверное, дело. Вернее, дело в том, о чем эти разговоры. Спустя пару вечеров я заметила, что никто не говорит о политике, о кем-то наворованных деньгах, о звездах шоу-бизнеса и реформах ЖКХ. Здесь все это казалось каким-то неуместным и чужеродным. В неспешных беседах не было злобы, ожесточенности и пустопорожней демагогии. Как только я это поняла, вечерние совместные посиделки у камина стали для меня любимым обязательным ритуалом. В один из таких вечеров Ромка предложил следующим утром прогуляться до святилища на горе Белухе, и я недолго думая согласилась. Марк одобрительно улыбнулся, но предупредил, что одним днем не обернемся, чтоб все были готовы к ночевке.

— А как же, Марк, избушку на клюшку? — оживился Ромка.

— Сейчас схожу, свяжусь с погранцами, узнаю у них про заявки на туристические пропуска. Если пусто, то тогда на клюшку. Ну а если нет, то я останусь гостей встречать, а вы, соколы степные, сами пойдете. Я Сергею дорогу объясню, к тому же ваши дурные головы так и так не пропадут.

— Че они дурные-то? — весело возмутился Ромка.

— У тебя — дурнее всех, — авторитетно и безапелляционно заявил Марк.

На что Ромка махнул рукой и притворно вздохнул:

— Ну и ладно. Зато я не-у-ны-ва-ю-щий!

— Балбес, — заключил Марк.

* * *

Пограничники передали, что новых гостей в эти дни не будет, и Марк со спокойной совестью отправился с нами, взяв на себя роль проводника и руководителя группы. Перевалив за мосток, мы с ходу попали в новый мир — даже дышаться стало как-то иначе. Безымянная речка с мутными, замшелыми водами осталась позади вместе со своим прелым душком. На подъеме мы подрастянулись. И я, вынырнув из собственных тягучих утренних мыслей, невольно вздрогнула, глянув на впереди идущих. Все были одеты в камуфлированное, загружены рюкзаками и подразмыты утренним туманом. И тут же на меня навалилось мгновенное наваждение, что я опять в Чечне, мы на выходе, а впереди шагают мои сослуживцы, и, поддавшись этому миражу, я негромко окрикнула впереди шагающего:

— Кинг!

Но обернулся Ромка, посмотрел на меня внимательно, мотнул головой, глазами спрашивая, мол, ты чего?

— Ничего. Показалось.

Он кивнул и пошел дальше, ускоряясь, чтобы не отставать от уходящих в туман друзей.

Через пару часов Марк объявил остановку и перекур. Ежась в утреннем тумане, с удовольствием разлили из термосов горячий сладкий чай. А Марк поманил нас вглубь от тропы, указав на странную коническую яму.

— Видите?

— Ну, — протянула Ульяна, выглядывая из-за Колиного плеча.

— Это место самозахоронения.

— Обожаю страшилки! Хотелось бы исторических подробностей, — заявил Ромка, явно рассчитывая выудить из Марка очередную интересную историю.

Неспешно прихлебывая горячий чай из своей походной кружки, Марк улыбнулся и начал рассказывать:

— Как гласит местная легенда, раньше в этих местах жили горные люди — Чуди. Пришли они из Эмондской степи и стали жителями Алтая. А потом исчезли все их поселения, и это как-то связано с белым цветом. Одна из легенд рассказывает про белое дерево, священное для них, но впоследствии вырубленное. А другая — что исчезновение этого народа связано с появлением белых людей. Якобы Чуди не захотели с ними делить эту землю. Тем не менее Чуди исчезли очень интересным образом — они самозакапывались: рыли большие ямы, делали настил из земли, поддерживаемый деревянными стойками, заходили туда всем племенем и обрушивали «крышу» на себя. На месте этих самозахоронений со временем образовались вот такие конические ямы, в которые иногда проваливаются бестолковые люди и бесследно пропадают, на радость гидам. — Последнее Марк сказал с явным нажимом, глядя на то, как Ромка, со свойственной ему бесшабашностью пытается что-то разглядеть внизу, опасно балансируя на скользком краю ямы.

— Ромка! — тут же одернула его Ульяна.

Он обернулся, пожал плечами и отошел от провала. Марк выразительно вздохнул и продолжил:

— Легенда гласит, что таким образом Чуди пытались перейти в другой, параллельный мир. И им это удалось, так как при раскопках никаких останков найдено не было. Но иногда альпинисты или скалолазы видят странных существ, которые похожи то ли на людей, то ли на призраков, которые выходят из скал, а затем заходят в них обратно. Хотя, конечно, эти видения могут быть и результатом горной болезни. А теперь, дорогие туристы, пройдемте дальше, к цели нашего похода, пока тут кое-кто не самозакопался в лучших традициях Чуди.

* * *

И все-таки Ромка свалился. Позднее, уже на Белухе, на одном из ее уступов, куда мы поднялись после обеда. Зашли на небольшое плато и разбрелись, любуясь открывшимися пейзажами Горного Алтая. А неугомонный Ромка, стоя у самого края пропасти, окрикнул меня:

— Смотри, я Чудь!

В полном восторге он попытался что-то изобразить руками, оступился и начал заваливаться в бездну. В последний момент извернулся как кошка и упал на живот, пытаясь ухватиться за край обрыва, но раскисшая от дождей земля начала оползать, утягивая с собой незадачливого Чуди. Я бросилась к Ромке, буквально ныряя в жирную грязь, и успела в последний момент схватить его за руки. Попыталась тянуть, но не тут-то было. Рома тяжелее меня, и вот уже мы вдвоем заскользили в пропасть. И чем отчаянней Ромка барахтался в потугах вытянуть себя на устойчивую поверхность, тем сильнее осыпалась под ним почва, и уже было слышно, как с гулким ухом слетают более крупные камни и куски глины. Понимая, что сейчас мы вместе свалимся, он крикнул:

— Отпусти!

— Хрен! — прохрипела я, крепче сжимая его запястья.

В это время подскочили Сергей и Коля. Один ухватил меня, второй начал вытягивать Ромку. Общими усилиями мы вырвались из пасти голодной бездны и блаженно замерли от пережитого испуга и откатившегося адреналина.

— Зря ты, Лайка, его не бросила, — задумчиво сказал Марк, осторожно осмотрев место, где мы спасали Ромку. К нему подошла растерянная, часто моргающая повлажневшими ресницами Ульяна, краем глаза покосилась на провал и не смогла сдержаться — хихикнула. Через минуту все увидели причину этой неожиданной реакции впечатлительной Ули — чуть ниже края обрыва, буквально в паре метров, располагался скальный карниз, скалолазы такие выступы породы еще называют «балконом». А Ромке, Марк прав, определенно не помешало бы упасть на него, чтобы раз и навсегда усвоить, что к горам следует относиться в высшей степени уважительно. От увиденного, от навалившегося облегчения и от нашего перепачканного вида на всех нас навалился немного истеричный смех. А мы с Ромкой, привалившись друг к другу, перепачканные с головы до ног, смеялись громче всех. До слез, заходясь и заливаясь. А когда отсмеялись и взяли себя в руки, растирая грязь по лицу и все еще похрюкивая остатками безудержного веселья, я вдруг ощутила такую легкость и счастье от того, что заново нашла потерянную с командировки способность — смеяться от души.

* * *

Позднее, когда все успокоились и отдохнули, Марк совершенно серьезно сказал, что Ромка сорвался не случайно — духи хотели наказать его. Ведь гора Белуха один из самых сильных энергетических центров Алтая и для местного населения священна, так как, по местным поверьям, это место, где встречаются три великие религии: православие, буддизм и ислам. И путешествие по таким особенным местам вовсе не увеселительная прогулка, а очень ответственное дело, практически паломничество. И паломнику следует вести себя сообразно. А не стоять на ушах и орать, как стадо бабуинов!

Последнее Марк сказал с нажимом, глядя на лукаво улыбающегося Ромку, который определенно не собирался превращаться в скромного паломника:

— А бабуины в стада не сбиваются.

— Я тебе сейчас поумничаю! — Марк попробовал его ухватить, но Ромка ловко увернулся и громким шепотом по-шутовски запричитал:

— Одумайся, Маркуша! На священном месте надо себя вести почтительно, а не пытаться скинуть бедного несчастного натуралиста в пропасть!

— Это будет жертва местным духам, так что мне еще зачтется!

— А-а-а-а! — завопил Ромка в голос. — Милиция! Помогите, спасите!

— Тихо ты! — неожиданно одернула его Ульяна. — Смотрите, внизу справа костры.

Там, куда указывала Уля, у подножья горы действительно были разведены костры, штук пять небольших для приготовления еды, а один общий, видимо, для общего сбора и посиделок под гитару.

— Это барды. У них здесь ежегодный съезд. Песни поют, стихи читают. Отличные ребята. Давайте к ним. Поздороваемся. Там и заночуем, — сказал Марк и, подхватив рюкзак, начал ловко и быстро спускаться. Мы потянулись за ним. А я поймала себя на том, что иду и улыбаюсь. Тут же удивилась этому и снова улыбнулась.

* * *

Марк подошел, поздоровался с собравшимися, с некоторыми обнялся. Было видно, что они старые знакомые. А когда вернулся, указал нам, куда ставить палатки. Мы развернули свой небольшой лагерь и пошли к собравшимся у костра людям. Народ был разновозрастный, но свойский. Творческий вечер уже был открыт. Желающие по очереди читали стихи и пели песни. Некоторые подпевали. Мы расселись на свободные места на поваленных бревнах и молча слушали. Мирный перешепот слов в рифмы убаюкивал, перелив гитарных струн превращался в колыбельную. И вдруг, как резкий толчок из потаенных глубин памяти, строки:

Кавказской овчарке не снятся Кавказские горы. Ей снится пренаглый соседский ободранный кот, Который приходит незванно, как беды и воры, Глазами сверкает и гнусно при этом орет…

Я встрепенулась и оглушено уставилась на чтеца, а он как-то хитро на меня глянул и, как показалось, даже подмигнул. Народ загудел и начал просить:

— Володя, почитай еще! Шема, спой!

И Володя пел. О Питере, о жизни, о любви, и все слушают, даже не хлопая между песнями, словно боясь спугнуть, нет, не этого разлохмаченного барда с божьей искоркой в глазах, а создавшуюся вдруг теплую душевную атмосферу, которая каждому напомнила о чем-то своем, родном и сердечном.

Нашла глазами Сергея, он стоял, слушал песни немолодого барда и задумчиво смотрел куда-то в темноту. Мыслями он был очень далеко. Вот он вздохнул, мотнул головой, отгоняя мысли, достал сигареты и закурил по-военному. Интересно, служил ли? По моим ощущениям — служил. Интересно где? Надо будет спросить, потом.

Посмотрела на балагура Ромку, тот с отрешенным лицом, глядя на пляшущие языки пламени, сам того не замечая, ладонью потирает шрам на лбу, словно пытается его стереть. Я не понимаю, слушает ли он сейчас песню или провалился в свои воспоминания. Словно почувствовав мой взгляд, отрывается от костра, мы встречаемся глазами, и задумчивый Ромка тут же становится прежним Ромкой, лицо его расплывается в обаятельной улыбке. Я улыбаюсь в ответ, и он, состроив умильную рожу, кивает на Колю и Ульяну. Они стоят рядом. Коля приобнял ее за плечо, а Уля чуть-чуть прижалась к нему, словно ей холодно. Только сейчас стало видно, что между ними возникло то нежное, трепетное чувство, свойственное только первой настоящей любви. Они еще сами до конца не понимают, что навалилось на них, но уже необъяснимо тянутся друг к другу. Я смотрю на Ульяну и Колю, и мне становится так хорошо, так здорово, что вот они, счастливые люди, совсем рядом.

* * *

— А теперь, дорогие мои путешественники, посмотрите налево, — Марк указал на горный перевал, — кто что видит.

— Ого! — восхитился Ромка, рассматривая прихотливо сложенные кучи камней, которые хорошо были видны даже с приличного расстояния.

— Это не ого, друг мой, а обо, — Марк улыбнулся, — и, между прочим, эти каменные обо вы обязательно должны были увидеть, а я вам должен про них рассказать, потому что мы идем к священному источнику Аржан-Суу. Древние поверья говорят, что вода Аржан-Суу может избавить от хворей тело паломника, излечить его душу, одарить силами и наполнить жизнь новым смыслом. Оберегает источник сам Алтайдын-Эззи — владыка Горного Алтая. Поэтому путешественники, идущие к Аржан-Суу, несут с собой камни, чтобы задобрить владыку, испросить разрешения пройти к источнику. Много лет, сотни людей, так и выросли эти гиганты — в знак уважения владыке. Иногда в обо втыкают палки и к ним привязывают ленты или конский волос и загадывают желание. Поэтому, друзья, давайте и мы засвидетельствуем свое уважение и тоже поднесем камни Алтайдыну.

Пока поднимались, погода сильно испортилась. На нас навалились тяжелые мрачно-лиловые тучи, которые в несколько секунд закрыли своими рыхлыми телесами священные камни. Повеяло сыростью и холодом.

— Марк, а ты случаем не в курсе, сегодня у товарища Хозяина перевала приемный день? — осведомился Ромка.

— Погода портится, думаю, от того, что кто-то очень ленивый, но очень хитрый, чересчур маленький дар несет, а просить хочет много чего, вот Владыка и сердится.

Ромка усмехнулся, подкинув на ладони гладкий белесый кругляш:

— Сплошное мракобесие.

— Марк, а каждый может только по одному желанию попросить? — спросила Ульяна.

— Можешь вообще ничего не просить. Дух Алтая, если человек ему симпатичен, сам даст то, что этому человеку действительно нужно.

— А если не симпатичен? — не унимался Ромка.

— Тогда последнее отберет! — шутливо рявкнул Марк.

— Ну, таки это ж в корне меняет дело. Но ежели шо, то таки у меня ничего нету! — голосом еврейского ребе из анекдотов заверещал наш неугомонный балагур.

Марк безнадежно махнул рукой. Все заулыбались. Через два часа мы поднялись на перевал. Все по очереди подошли к обо и положили свои камни. Я подошла последняя. Положила свое подношение, проверила, чтобы не скатился, и прошептала:

— Привет, Дух. Я Лайка. Пусти, пожалуйста, к священному источнику и даруй то, что действительно мне нужно.

И отошла. А Ульяна вдруг вернулась к обо и, выдернув из волос красную ленту, придавила ее камнем. Затем все стали осторожно, по видной только Марку тропе спускаться с гребня к источнику. Спускались недолго. Вот никогда бы не сказала, что это какое-то особенное место и особенный источник. Ничем почти не приметный ручеек, разве что удивительно зеленая сочная трава с вкраплением мелких синих цветочков на берегу. Вся растительность вокруг давно приобрела унылый серо-бурый цвет, и тем невероятней выглядела зелень яркого лета в тылу давно наступившей осени.

Все в восхищении смотрели на это небольшое, но все-таки чудо.

— Может, это просто горячий источник? — озвучил крутившуюся у всех на языке мысль Коля.

А Сергей подошел, присел на корточки, зачерпнул горсть воды и, не раздумывая, выпил:

— Холодная, — сказал он, не оборачиваясь. Зачерпнул уже двумя ладонями и умылся. Все последовали его примеру. Вода была холодная до ломоты в зубах, и, наверное, поэтому было невозможно различить ее вкус. Последним к источнику подошел Марк, поклонился ему, шепнул неразличимые слова, напился и, опять поклонившись, отошел. Постоял минуту, задумчиво вглядываясь в чернеющую воду, а затем скомандовал:

— Пошли! Пора домой.

И мы цепочкой, молча, последовали за ним.

* * *

В отель мы вернулись через день. Весело протопали по кованому мостику и через пару минут дружно ввалились в холл. После сытного обеда Марк заснул в кресле у камина, умиротворенно засопев. Мы, сидя у стола и играя в карты, вначале удивленно обернулись и, увидев источник данного звука, заулыбались. Марк как-то по-стариковски уронил голову на грудь и сцепил на животе пальцы.

— Умотался наш культпросвет, — прошептал Ромка.

— Надо бы его укрыть, — с заботой в голосе сказала Ульяна и собралась было сразу же идти за пледом.

— Не надо. Разбудишь, а может, ему сейчас сон какой-нибудь приятный снится, — остановил Улю Николай.

— Да ему, наверное, кроме местных духов ничего и не снится, — вставил Сергей.

— А может, духиня какая симпатичная, — хитро вглядываясь в лицо спящему, подбросил еще одну версию Ромка.

Тут и я не удержалась и предложила украсить Марка для встречи с этой самой предполагаемой духиней. На удивление, мое хулиганское предложение вызвало общий восторг и энтузиазм. Словно все только и ждали команды к действию. После быстрого обсуждения сошлись на боевой раскраске, и Ульяна, сбегав в номер, принесла косметичку. Ромка с видом ценителя и знатока какое-то время разглядывал содержимое, изобразил творческие муки и приступил к работе под наши восхищенные замечания и предложения. Боевая раскраска быстро превратилась в довольно фривольную. Над накрашенными губами появилась огромная роковая мушка. Весь свой талант визажиста Рома показал восхищенно вздыхавшей публике, когда добрался до век. Его неукротимая фантазия требовала буйства красок — в результате понадобились все оттенки, которые могла предложить беспощадно выпотрошенная косметичка. Несколько раз мы с будоражащей щекоткой в душе замирали, когда Марк начинал отмахиваться или смахивать с лица назойливую муху, но просыпаться не хотел, тем самым толкая нас на дальнейшее раскрытие творческого потенциала. Апофеозом учиненных безобразий стали накрашенные ярко-красным лаком ногти. И когда с удовлетворенным видом наша банда рассматривала красоту рук своих, Ульяна выдернула из букета ромашку и вставила ему за ухо, тем самым завершив облик стареющей распутницы.

— Ха-рош! — заключил Роман.

— Ох и получишь же ты! — тут же добавил Серега.

— А че я-то сразу? Лайка же предложила. Все поддержали. Так что все получим.

И, довольные собой, в ожидании неминуемой расплаты мы сели изображать игру в карты. Через полчаса Марк громко всхрапнул и открыл глаза. Сладко потянулся и встал.

Мы усиленно делали вид, что увлечены игрой, но при этом все от напряжения были натянуты в струну, готовые в любой момент соскочить и ломиться кто куда, спасаясь бегством. И этот момент настал, когда Марк, проходя мимо зеркала, мельком мазнул по нему взглядом. Рывком остановился, вернулся и, глядя на уставившееся на него из золоченой рамы нахальное лицо старой проститутки, заорал. А мы, как дети, с гиком и хохотом рванули с низкого старта в коридор, пытаясь удрать от страшного возмездия, которое неслось за нами, топая сорок шестым размером ботинок. Коля, Ульяна и Сергей заскочили на лестницу, а мы с Ромкой рванули на улицу. С грохотом распахнули дверь и вихрем вынеслись на крыльцо, чуть не сбив с ног полного мужчину и двух длинноногих девиц. Они в смятении расступились перед нами, но тут же уперли ошарашенные взгляды на выскочившего вслед за нами с криком «Убью-у-у!» Марка.

Надо отдать ему должное. Он умудрился в долю секунды перекинуться из ангела мщения в радушного хозяина. Изобразил перемазанными помадой губами самую обаятельную улыбку и приветливо поздоровался. Хотя гости еще не пришли в себя и продолжали озадаченно разглядывать его. Мы с Ромкой со стороны наслаждались немой сценой и совершенно неприлично ухмылялись — неожиданное прибытие этой странной троицы превратило нашу маленькую шутку в грандиозное шоу.

— Мы есть немецкий турист. И мы прийти сюда. Нам сказать, что это одно из русских чудес. Но мы не ожидать, что оно настолько сразу нас поражать. Хотя мы ничего не иметь против, как это быть по-русски… Транс… Трансформ… Транссексуаль. Так как немецкий народ принимать толерантность, — наконец смог выдавить мужчина, придя в себя. Девицы продолжали стоять и с нескрываемым интересом в глазах разглядывать нашего друга. Он же, в свою очередь, пригласил их пройти в отель и не обращать внимания на его вид и всю эту игру, так как это всего лишь репетиция предстоящего Хэллоуина. Туристы оживились и радостно захлопали в ладоши, очевидно выражая свое одобрение, что данное объяснение им подходит и очень нравится. Марк галантно пропустил немцев вперед и, заходя за ними, успел показать нам свой огромный кулак с накрашенными алыми ногтями.

* * *

Немцы, в общем-то, оказались неплохими. Типичные представители зажиточного класса. Толстый немец представился Фрицем, мы недобро усмехнулись, и мудрый Марк сказал, что лучше в России представляться именем Фрицхен, ибо наша история отягощена многими знаниями и многими печалями. Немец ничего не понял, но благодушно кивнул — Фрицхен так Фрицхен, так его матушка звала, нихьт проблем. Одна из пышногрудых молодых фрау была его супруга Эльма. А вот вторая, Хильда, то ли ее сестра, то ли его родственница. Любовница — решили мы дружно. Фрицхен довольно-таки сносно говорил по-русски. Его белокурые спутницы не понимали ни слова и с приклеенными вежливыми улыбками ждали перевода или объяснения. Вечером элегантная троица заявилась в гостиную и по-хозяйски заняла лучшие места, поближе к камину. За ужином, после первого литра домашнего вина, Фриц разговорился и разоткровенничался. Выяснилось, что он единственный сын богатого промышленника и, соответственно, заботы о хлебе насущном ему не знакомы. Его почтенная матушка мечтала увидеть своего бесценного Фрицхена знаменитым писателем или на худой конец философом, поэтому он учился в лучших университетах Европы. Отсюда факультативно и изучение русского языка, так как очень уж зацепило еще молодого Фрица высказывание про загадочную русскую душу, которую умом не понять. Впоследствии увлечение переросло в идею приехать в Россию, познать, распознать, изучить и описать. Даже название уже было готово для будущего шедевра «Тысяча и один ответ на тысячу вопросов о загадочной русской душе». Матушка сокрушенно покачала головой, в коем читалось «Сынок, сдалась тебе эта страна!», а вернее, понимание, что эта страна еще никому не сдавалась. Но нашего собеседника очень увлекла идея написания книги с таким роскошным названием, и он всерьез занялся тем, что по-русски озвучил как «изучьенье предмьета». В общем, Фриц назначил себя исследователем России, так везде и представлялся.

Ужин продолжался, вино не заканчивалось, и мы постепенно смогли понять, как живут богатые и беззаботные европейские «русоведы». Наш немец, разгоряченный алкоголем и всеобщим вниманием, рассказывал про трофейную охоту в каких-то недоступных уголках планеты. Про обязательные фотографии с оружием и добытым зверем, неважно кем добытым, но фотография должна украсить стену в кабинете охотника. Чучело? Нет, чучело — это варварство и дремучее средневековье.

После охоты последовали пространные рассуждения о вкусной еде, каком-то совершенно особенном пиве и красивых женщинах.

Соответственно, не обошлось без увлечения тайнами и мистикой. Он весьма ехидно прошелся по каким-то своим знакомым, которые пытались увлечь его тайнами и привидениями старинных замков.

Надо отдать Фрицу должное. Несмотря на изрядное количество выпитого вина, весьма остроумно и интересно рассказывал, что в девяностые он не мог приехать в Россию, по его мнению, это походило бы на особо изощренный способ самоубийства и чрезвычайно расстроило бы его матушку. Тем не менее он должен был обязательно побывать в России, иначе его репутация исследователя загадочной страны рано или поздно была бы безнадежно испорчена. И тут ему на глаза попалась статья об Алтае и Местах Силы. Прочитал, перечитал, увлекся. В плане ненаписанной книги появилась еще одна глава — мистическая. Недолго думая Фриц наконец-то собрался, и сразу на Алтай. Мистическая Россия полностью соответствовала его мечтам и запросам, да и знакомым с их дурацкими привидениями нашелся достойнейший ответ.

Фриц с видимым удовольствием загибал пальцы.

Во-первых, многие почтенные авторы и ученые писали и пишут о Местах Силы — зонах с аномальным энергетическим фоном, считают эти зоны каналами связи с Космосом и точками обмена информацией с мирозданием.

Во-вторых, одно из таких мест как раз и расположено на Алтае, и он, Фриц, одним путешествием решает две задачи — наконец-то приезжает в Россию, что само по себе ему, исследователю, просто необходимо, и самолично посещает Место Силы.

В-третьих, раз здесь случаются разные озарения и прочие чудеса, то он надеется на личном опыте, тем более в Хэллоуин, окончательно подтвердить или опровергнуть рассказы о привидениях, духах и сверхъестественных силах. Именно в подобном месте нечто мистическое обязано произойти. И он искренне надеется, что герр Марк со своей стороны приложит все свои знания и опыт, чтобы все его, Фрица, планы осуществились наилучшим образом.

Ну и в-четвертых, это единственное место, где находится более-менее цивилизованный отель с удобствами, а он давно обещал своим дамам интересное приключение. Дорога сюда была действительно запоминающаяся. Правда, прелестные немочки предпочли бы поездку совсем в другие места планеты, а не странный поход по страшной и опасной стране.

Перед отъездом Фриц проштудировал все новости и пришел к выводу, что «девяностые» в России закончились и наступил своего рода век просвещения или просветления. Тонкостей он не понял. Не хватило знания языка. Но в том, что для немецкого туриста данное путешествие и изучение загадочных Мест Силы стало вполне безопасно, утвердился.

На этом моменте рассказа он допил очередной бокал вина, смачно икнул и, раскланявшись со всеми, заботливо придерживаемый под руки своими верными подругами, отбыл отдыхать в номер.

Мы облегченно вздохнули. Хорошие они, но какие-то все равно немного чужие. Проводили их взглядами, и, когда немцы скрылись в своем номере, я не удержалась и спросила Марка:

— Это правда, про Место Силы?

— Абсолютная, — улыбнувшись, ответил он.

— А я думал, рекламный ход для вот таких денежных мешков, — почесав кончик носа, сказал Ромка.

— Ну, не без этого. На такой босоте, как ты, сильно не забогатеешь.

И тут меня как в бок толкнуло:

— А Хэллоуин этот когда?

— Послезавтра, — ответил Коля.

А Ромка, быстрая голова, уже ухватил мою мысль и, расплываясь в широкой улыбке, елейным голосом обратился к управляющему:

— Маркуша, ты же знаешь, как мы все горячо тебя любим.

Марк напрягся и подозрительно сощурил глаза:

— Чего это вдруг?

— Так вот, дорогой наш администратор гостиницы, предлагаю в рамках рекламной акции провернуть аттракцион под названием «Мечты богатых немцев сбываются!» Они довольны, мы в почете, твой отель ломится от постояльцев.

— Какие, на фиг, мечты? Тысяча и один ответ о загадочной русской душе?

— Ну-у, если бы у нас были ответы, то этот бестселлер уже приносил бы нам доходы. А так давай подмогнем Фрицу в исполнении его мечты увидеть привидение и познать загадочную русскую душу. Я считаю, что он до ответов сам быстро дойдет, когда мы его напугаем до уср… ну, то есть до икоты, а потом всем миром будем суетиться, в чувство приводить, водичкой отпаивать, а может, даже водочкой. Как тебе план?

— Не говори ерунду. Он тут крякнет с перепугу, и на отеле позор нескончаемый повиснет.

— Да он крепкий, ни черта с ним не будет. Ну да если и преставится, то это только очарования твоему заведению прибавит. Легенды про твою гостиницу будут ходить. Что, мол, так и так, приехал сюда любопытный Фриц в поисках ответов на загадки и неожиданно для всех ноги протянул. А теперь неуемный дух его познал все секреты и тайны, бродит по отелю ночами, тапочками шаркает и ищет, кому бы все эти знания передать. Да у тебя будет один сплошной аншлаг.

Марк задумался. Все в предвкушении предстоящего развлечения напряглись, ожидая вердикта хозяина.

— Ну, предположим на секундочку, что я согласился. Но только на секундочку, и что бы вы стали делать?

Было видно, что, несмотря на солидный возраст, Марка тоже разбирало желание разыграть чужаков.

— Предлагаю разукраситься в синюшно-кровавые цвета, надеть белые простыни и подкараулить их, а потом как выскочить и заорать нечеловеческим голосом!

— Детский сад, — вздохнул Марк, — он хоть и немец, но не идиот же! К тому же шоу с раскрашиванием вы уже им продемонстрировали. Не пойдет. Глупо будем выглядеть. Я думаю, они у себя праздники с пугалками покруче организовывают. Будем как жалкое подобие.

— Так-то оно так, — протянул Серега, — но ты знаешь, нет предела совершенству. У меня тут новаторская идея появилась. Слушайте.

* * *

Весь следующий день, пока Марк развлекал немцев прогулкой к близлежащим водопадам, мы все были чрезвычайно заняты, воплощая в жизнь «новаторскую» идею Сергея. Идея была грандиозной. На немцев должно было по воздуху спикировать жуткое привидение и в последний момент, буквально перед носом, свечой взмыть к балкам потолка с подобающими подвываниями и прочими звуковыми эффектами. Весь этот Голливуд строился вокруг хитроумного сооружения, которое весьма условно можно было сравнить с качелями. Ромка, оглядев конструкцию, сообщил, что это качели с вертикальным взлетом. Привидение должна была изобразить Ульяна в соответствующем гриме, а парням отводилась ответственная роль управления этой машинерией, дабы все участники представления и зрители по возможности остались целы и невредимы.

Решили провести генеральную репетицию, и тут Ульяна, побледнев, наотрез отказалась играть роль привидения, так как выяснилось, что она до жути боится высоты и ни за что не полезет на это чертово сооружение, закрепленное на изрядной высоте. Все выжидающе посмотрели на меня, я кивнула. С опаской, как циркачка, прошла по балке и улеглась на качели, пытаясь прикинуть, какую гримасу пострашней изображать. Но когда полетела вниз, ничего изображать не пришлось. Тут же задохнулась от нарастающей скорости полета вниз, а затем от сильного рывка вверх. Ужас и детский восторг давно забытых американских горок. Ульяна, которая в это время стояла у стойки администратора и изображала будущих жертв розыгрыша, аж взвизгнула, когда я перед ее носом вознеслась под купол нашего импровизированного цирка.

Сергей довольно потер руки:

— Пойдет! Накроет до жидкого хвостика.

* * *

Вечером, во время ужина, Фриц воодушевленно рассказывал нам, какие удивительные места они посетили. Как красива алтайская природа и величественны водопады. Похвастался сделанными фотографиями, продемонстрировал самые удачные на экране своего модного и какого-то наисовременнейшего фотоаппарата. Мы благодушно кивали и поддакивали. Восхищались запечатленными видами. Говорили, как они идут Фрицхену и его дамам. В общем, мы были одно сплошное участие и добродушие. В предвкушении предстоящего розыгрыша это было совсем не трудно. Видимо, все же слегка перестарались — выслушав наши восторженные комментарии, Фриц вдруг сообщил, что намерен выпустить фотоальбом «Алтай» со своими лучшими фотографиями. И, бесцеремонно развалившись в кресле Марка, даже обещал упомянуть в своем авторском предисловии отель, администратора и нас, «своих замечъательных руссиш друг».

Оставалось одно — точно так же выманить днем гостей за пределы отеля, чтоб успеть подготовиться к представлению. Понимая это, Марк, задумчиво разглядывая всполохи пламени в камине, спросил, слышал ли кто легенду о пещерных людях. Мы отрицательно качнули головами. А Фриц, размякший от всеобщего внимания и обожания, потребовал рассказать легенду. Марк улыбнулся уголками губ и начал историю о том, что, по одному из алтайских преданий, давным-давно Владыка Алтая спрятал свои сокровища в горных пещерах и приставил охранников эти драгоценности сторожить. Вот так в некоторых пещерах Алтая когда-то появились Олусы — злобные человекообразные твари, умные и хитрые. Людей, которые посещали их горы, они заманивали вглубь и усыпляли. Куда потом девались эти люди — никто не знает. Особенно Олусы любят воровать детей, которые часто спорят друг с другом и в одиночку пытаются найти клады. При этом Олусы почти невидимы, но их можно услышать — вот почему при посещении пещер нужно хранить тишину. И если кто-то хочет посетить одно из этих загадочных мест, попытаться найти сокровища Алтайдына и спастись от Олусов, то Марк может организовать экскурсию, но поведет только группу. Фриц умоляюще посмотрел на нас. Мы начали отнекиваться, ссылаясь на неотложные дела.

— Я не пойду. Я пещер боюсь, уж не говоря про всяких там Олусов, — заявила Уля.

Коля сказал, что уже нашел свое сокровище и остальные ему без надобности.

Серега сказал, что он бы полюбопытствовал, но в отеле закончилось мясо, а сидеть на тушенке и консервах он не намерен и выдвигается завтра на охоту.

Ромка же заявил, проникновенно глядя немцу в глаза:

— Фрицушка, я бы с вами всей душой, тем более что обожаю страховать симпатичных фрау в горах и пещерах, но нельзя отпускать Сергея одного. Вдруг он встретится с родней ранее безвременно почившего кабанчика и те возжелают отомстить. Так что решено — на охоту!

Я вообще ничего отвечать не стала, а сделала вид, что погружена в чтение попавшей под руку немецкой книжки, которая принадлежала Эльме.

Фриц оглядел нас с плохо скрываемым раздражением и непониманием и спросил:

— А господин Марк не смочь водить их трех смотреть Олус?

Администратор задумался, что-то подсчитывая в уме:

— Нецелесообразно по затратам. Вот если бы на экскурсию пошло хотя бы пять человек…

Фриц махнул рукой:

— Полный пустяк. Я платить за пять человьек, но хотеть смотреть пещер в праздник Хэллоуина.

На это Марк одобрительно кивнул и сказал, что по рукам, выход сразу после завтрака. И довольный немец в составе своей женской свиты удалился в номер отдыхать.

— Маркуша, да ты алчный коммерсант! — хохотнул Ромка.

— Будет им праздник, — сказал Сергей, подошел и перевернул книгу, которую, оказывается, я держала вверх ногами.

* * *

Готовились мы на славу. Достали и приладили на место качели. Проверили веревки, крепежи и сцепки, блоки и муфты. Все работало как часы. На улице начали сгущаться ранние осенние сумерки, значит, скоро прибудут наши дорогие туристы. Ульяна скрепила нитками белые простыни, и получилось что-то наподобие широкого мушкетерского плаща, только в разы больше. Под общее веселье лицо мне выбелили зубной пастой, поверх которой золой вокруг глаз навели тени-провалы. Ромка внимательно меня оглядел и авторитетно сообщил, что «жуть как хорошо». Все любовались моим зловещим видом. Тут Ульяна с криком:

— Еще вот что! — умчалась к себе в комнату и принесла красную помаду.

— Переусердствовать не будем, — сказал Серега и несколькими штрихами нарисовал кровяной подтек по виску.

— Кла-асс! — восхищенно протянул Ромка. — Да ты художник!

Но тут закричал сидящий у окна и вглядывающийся в лес Коля:

— Атас! Идут!

Все засуетились, разбегаясь по своим местам. Я метнулась к балке второго этажа, по которой предстояло пройти и улечься на качели. Кто-то ободряюще хлопнул меня по плечу. Ульяна выключила электрические светильники и зажгла несколько свечей, расставленных по полу. Стало таинственно и мрачновато. В гостиной потрескивал камин. Все замерли в ожидании, сдерживая в себе бурлящее возбуждение от предстоящего веселья. Я зажала себе рот ладонью, чтоб не прыснуть со смеху раньше времени. Мне было видно, как в готовности замерли парни и как в азарте светятся у них глаза. Входная дверь грохнула, жалобно звякнув колокольчиком, на пороге появился ворчащий Фриц и семенящие за ним молчаливые родственницы. Снизу доносилось, как он недоволен дорогой и тем, что не встретили ни одного Олуса и даже мало-мальского духа. Марк что-то говорил в оправдание бедных Олусов и при этом предусмотрительно приотстал.

Я уставилась на парней. Серега поднял руку и повоенному начал загибать пальцы: два, один, пошел!

И, на секунду зависнув, преодолев точку невозврата в начале движения, с щекоткой в животе и вырвавшимся криком восторга, хлопая пологами ткани, я рванула навстречу шагающей группе. Они, заметив движение сверху, замерли, в оцепенении глядя на стремительно несущееся на них нечто. Мой крик растворился в полном ужаса крике остолбеневших немцев. А я была в почти свободном падении, когда интуитивно почувствовала, что на нужном этапе рывка вверх не последовало, и поняла, что, видимо, что-то пошло не так и сейчас будет неминуемое столкновение. Все это пролетело за долю секунды, а в следующий миг я увидела себя, вылетающую из тьмы, в расширенных от ужаса зрачках бедного Фрица.

Перед ним было привидение! Нет, не размалеванное зубной пастой и раскрашенное мое лицо. А лицо настоящего привидения — струящееся, летящее и жутко хохочущее довольным оскалом.

Я налетела на немца и проскользнула в него. Провалилась через его глаза, ощутив вибрацию тела в непрекращающемся крике. И в точке этого соприкосновения с действительностью, за эту длинную секунду, я увидела и осознала все! Словно упали декорации, раскрыв для меня подлинную окружающую реальность. Она изменилась. И я замерла, в удивлении окунувшись в тот день вывода из Чечни.

Наяву увидела нашу колонну. Первый взрыв, разодравший пузо БТР. Вот наша с Кингом машина пошла юзом. Разгорающаяся перестрелка. Взрывы гранат. В следующий момент я кидаюсь к Климу и выдергиваю из разгрузки жгут. Вот взрыв, накрывший горящим железом Кинга. Я стреляю и убиваю гранатометчика, который пытается скрыться. Вот дрожащими руками пытаюсь перевязать Клима, но он умирает. А мгновением раньше умираю я! Мощная снайперская пуля калибра 7,62 легко пробивает мою голову и на излете, по прямой траектории, добивает моего друга. Я падаю, привалившись ему на грудь, словно хочу услышать стук его сердца. Подхожу к самой себе и заглядываю в остекленевшие глаза, в них отражается лишь догорающий «Урал». Из раскрытой розочкой раны медленно стекает струйка крови. И тут же слышу крик:

— Лайка-а-а!

К нам, не пригибаясь, бежит моя подруга Ирина. Мы познакомились и подружились в Чечне, хоть она и намного старше меня. Ирина — медсестра у войсковиков, с которыми мы простояли рядом всю командировку. Она не знает, что бежать ко мне уже нет смысла, просто увидела, как рванула большая грузовая машина, в которую при погрузке села я.

— Куда! Стой! Убьют! — орет ей вслед молодой паренек-контрактник, которому она очень нравилась, по поводу чего я неоднократно подшучивала. Она лишь отмахивалась — да ладно, в сыновья годится. Он точно так же, не прикрываясь, пытается ее догнать. Вот так, вместе, на бегу их срезает пулеметная очередь.

Увиденный день командировки растворяется, сменяемый новыми лицами и событиями. Я вижу, как задрожали руки у Марьяна, когда он услышал о нападении на нашу колонну. Как, обрывая телефоны, пытался узнать, что произошло, что со мной. И как побелело его лицо, когда услышал страшную правду. А ночью, пьяный, дозвонился до Васьки и рассказал все, что случилось. Буга заплакал. Не сразу. Выслушал, закаменев лицом, медленно положил трубку и прижался лбом к холодному стеклу. На улице было темно. Вдалеке, подсвеченные фонарями, стояли старые металлические гаражи, по которым мы в детстве лихо скакали, изображая из себя героев из фильма «Неуловимые мстители». Однажды Буга не удержался и упал, крепко рассадив ногу об острый край крыши. Сидел, в ужасе глядя на обильно сочащуюся кровь, а мы с Марьяном примчались с охапками листьев подорожника. Я слюнявила их и приклеивала к ране. Тогда Васька спросил:

— Я умру?

— Ты чего! Мы никогда не умрем! Ну, или только в старости, — ответила я, и он облегченно выдохнул, сразу поверив моим словам. И вот сейчас вспомнив это, прошептал в темноту:

— Ну как же так, Лайка? — и заплакал, абсолютно не стесняясь своих слез.

А прозрение открывало все новые и новые картины. Я уже иначе вижу то, как Буга пришел ко мне в квартиру: он поминал меня, глядя на фотографию, где мы стоим втроем, обнявшись, молодые и счастливые. Вот он, уже изрядно захмелев, вдруг вздрагивает, как будто увидев меня, но списывает это на бессонную ночь и водку.

А вот маленькая алтайская девочка действительно видит меня. Понимает, кто я, и при этом ни капельки этого не боится. У нее дар, который, может, пропадет, когда она подрастет, а может, останется навсегда. И тогда она будет всю жизнь указывать душам, как выйти к месту, где их ждут. А еще нас увидел в тот вечер у костра, в горах, один поэт — даровитый и прозорливый Володя, которого друзья называли ласково — Шема. Он сразу все про нас, пришедших с Калгачи, понял и принял. Настоящим поэтам свойственны странности, непонятные для простых людей.

А дальше скорость показа действительности замедляется, и я уже нахожусь именно здесь и сейчас. И вижу, что рядом со мной стоит не Ульяна, похожая на одноклассницу из детства, а подруга Ирина, которая бежала ко мне на помощь. Коля, прильнувший к ней и заботливо приобнявший за плечи, — тот влюбленный контрактник. Сергей — это Клим. А Ромка, дружок мой, — Костя Кинг. Все они сейчас стоят передо мной и внимательно, серьезно смотрят. Я оглядываюсь на Марка и тут же понимаю сакральный смысл слова Калгачи — хозяин Врат, хозяин Места Силы, Проводник. Нет, в отличие от нас он живой человек. Но я вижу, что, несмотря на то что на вид ему лет пятьдесят, на самом деле он намного старше. Настолько, что человеческий разум принять и понять не может. И он тоже умеет видеть призраков. Тут же оглядываюсь и вижу всю двойственность его гостиницы. С одной стороны, это почти обычный туристический отель, такой, каким я его увидела в первый день своего прибытия. Сюда приходят различные люди: туристы, путешественники, бродяги, пытающиеся найти смысл в этой жизни, отвлечься от суеты, излечиться от душевных болезней и познать себя. Это Место знает, что нужно каждому из них.

С другой стороны, это Место открыто для вот таких заблудившихся душ. И при этом в нем легко встречаются и уживаются живые и мертвые. В странном балансе знаний и заблуждений. Так и немцы, обуреваемые своими желаниями познать непознанное, в погоне за страшным, мистическим и холодящим жилы, приняли нас за живых людей. И, может, наша тайна так и не раскрылась бы для Фрица, если бы не загаданное моими друзьями желание:

«Чтобы я наконец-то прозрела, спокойно приняв свою новую сущность».

В этом желания сошлись в одной общей точке, а Место Силы не только знает, но и многое дает.

Осматриваюсь и вдруг вижу, что все не так однозначно вокруг. Для меня, постигшей, окружение начинает меняться — на стенах висят уже не просто картины, а фотографии умерших, которые крепятся на памятники. Различные букеты — это цветы, возложенные к могилам. Я удивленно перевожу взгляд от шикарных венков к простым пучкам полевых трав. Марк разводит руками: «Что поделаешь, для некоторых поле становится последним пристанищем для праха, и природа приносит свой дар. Ну да любуемся мы сообща, так что обид нет». Огромный дубовый стол усыпан поминальными подношениями. Да и камин не так прост, что-то в нем есть от кремационных печей, что-то от последних взрывов и пожарищ, пожирающих отслужившие тела.

Все это разом навалившееся знание не пугает меня. И даже открывшееся вдруг понимание, из-за чего я обернулась тогда у пылающего грузовика и что увидела в последний миг своей земной жизни, не удивляет, не огорчает, не разрывает душу. Увиденное остается там, в прошлом, и не беспокоит меня больше. Сейчас мне просто замечательно! Спокойно и хорошо. Я улыбаюсь и шагаю к своим друзьям, которые ради меня задержались здесь, осторожно подведя к излечению, прозрению и принятию. Они улыбаются мне. Я так давно с ними не виделась! Легкое, теплое счастье накатывает на нас. Напоследок я замечаю, как верный страж Места, древний Калгачи, Марк, машет нам вдогонку и шепчет губами:

— Все будет хорошо!

Затем поворачивается и не спеша идет догонять и успокаивать бьющихся в истерике немцев. Вот уж действительно — бойтесь своих желаний, они имеют свойство исполняться.

Эпилог

К освещенному яркими неоновыми огнями ночному клубу подкатила дорогая иномарка. Отразилась в зеркальном фасаде выпуклыми черными боками и замерла, словно залюбовавшись своими безупречными формами. Дверь бесшумно распахнулась, и из машины не спеша вылез высокий крепкий парень. Закурил. Машина была новая, и курить в ней пока не хотелось. Он ждал свою девушку, красавицу Лизу. Познакомились они недавно, но он был настроен серьезно. А чего тянуть? Она молода, хороша собой и при этом обожаемая дочка одного очень влиятельного и богатого человека. Жизнь вырисовывала все более четкие привлекательные перспективы. Он мечтательно улыбнулся. Надо бы съездить домой, к родителям. Порадовать стариков. Заодно и рисануться перед одноклассничками. Они такую машину только в рекламе видели. Хорошо было бы и Лизу с собой взять, чтоб окончательно добить друзей-товарищей да позлить бывших подружек. Но тут же понял, что балованную девочку не впечатлят его рабоче-крестьянские корни и вид замызганного загибающегося городишки. Да он и сам был бы рад эти корни забыть. И обязательно когда-нибудь забудет. Но сейчас надо съездить, показаться, блеснуть, впечатлить и уехать покорять новые вершины. Это уже было очевидно, что из всех своих знакомых он единственный, кто смог вытянуть счастливый билет и не только вырваться из этого захолустья, но и устроиться в городской кипящей жизни. А это было непросто. Но с детства впитал маленький Юрка слова матери, уставшей от беспросветной борьбы с действительностью:

— Рви, Юрка, зубами! Цепляйся за любую возможность вырваться! Устраивайся в жизни любыми путями! Победителей не судят! Им только завидуют.

И Юрка рвал, как мог. И судьба потихоньку начинала сдаваться, все ласковее поглаживая его по голове. Вот после армии поступил и окончил институт, не ахти какой, но этого было достаточно, чтоб гордый отец под хмельком перед дружками хлопнул кулаком по столу и заключил:

— Сын мой теперь человек с высшим образованием, не то что ваши неучи!

Затем легко прошел приемку в спецподразделение и стал офицером. Красивая форма и офицерские погоны всегда нравились девушкам. А случай знакомства с Лизой Юра сам не упустил. Расстарался, как мог, заинтересовал и произвел впечатление. Тут и командировка пригодилась — не только добавила ореол героического бойца спецназа, но и денежный бонус, которого хватило на то, чтоб внести первый взнос за недешевую красивую машину. А тут еще и кадровик проболтался, что скоро придет Юре медаль, как-никак, а попали они в переделку тогда знатно. Но и тут вильнула судьба хвостиком и пронесла беду мимо. Медаль — это хорошо! Она никак не помешает и произведет должное впечатление, даже не на Лизу и ее компанию — там одна золотая молодежь, в армии не служили и в наградах ничего не понимают. А на папашу Лизы. Он вроде как из «афганцев». Значит, общий язык найдут, будет о чем поговорить, а это немаловажно. Так он поднимется еще на одну ступеньку вверх, к мечте.

«К мечте» — пронеслось опять в голове, и благодушное настроение чуток померкло. Мечта — она ведь штука сложная, состоит всегда из многих кусочков, и если что-то не сходится, то вроде как и радость не полная. А тут мелочь, ерунда, но не складывалось. Не мог он на многочисленных соревнованиях перестрелять девку из отряда. И бесило его это, свербило неудовлетворенностью амбиций стать лучшим снайпером, а до этого чуток всегда не хватало, всего-то нескольких очков.

А уж когда командир объявил, что на соревнования в Москву поедет Аглая Смирнова, тут Юрку совсем накрыло. Сжались от ненависти кулаки — в Москву должен был ехать он. Это часть его мечты. Там бы он обязательно проявил себя, отличился, запомнился, и кто знает, может, и предложили бы ему что-нибудь уже в столице. В свою звезду он верил безоговорочно. Москва должна была поднять его статус в глазах и Лизы, и ее родственничков. Да что о них думать, их столицей не удивить, а вот мать бы не удержалась и с нескрываемой гордостью похвасталась бы соседкам, а те в свою очередь понесли бы по городку эту весть, окончательно и навсегда окрестив его счастливчиком. И отец сказал бы тогда уже твердо: мой сын — победитель!

Но поедет она. После командировки. И тут война преподнесла сюрприз. В последний день, уже на выводе, колонна попала в засаду. Юрка тогда быстро сориентировался, взял себя в руки и рванул к примеченному укрытию, хорошей такой лежке, с которой можно было поработать со снайперки. И пока кругом взрывы, крики, суета, неразбериха, он приловчился и потихоньку стал бандитов пощипывать. Ладненько так у него счет за троих перевалил. Но тут их первый «Урал» рванул, да так, что капот в небо взлетел. Он туда посмотрел и вдруг видит, вот она, Лайка, у другой машины сидит, на горящий грузовик смотрит. И тут как накрыло Юру. Жаром внутренним обожгло. Догадка, что делать, в голову стрелой вонзилась. Вот он — шанс! Вот она — Москва! Победа! И он опять к оптике примкнул. Правда, голосок тонкий внутри пискнул, как щенок:

— Нельзя!

Но тут же задавил его мощный рык:

«Цель оправдывает средства, правда, мама!»

И, поймав в прицел силуэт, без колебаний потянул спусковой крючок. Приклад толкнул плечо. Вдруг почудилось, что Лайка обернулась и посмотрела на него. Но это лишь только игра воображения. Ничего она не могла услышать и тем более увидеть. Это было невозможно. Просто пуля при попадании крутанула легкую человеческую голову и была такова. А ему просто показалось. Бывает. Правда, пуля с такого малого расстояния зацепила еще одного, того, кому Лайка пыталась оказать помощь. Только сейчас он разглядел Клима. Вот это нехорошо получилось. Клим к его мечтам отношения не имел, но что тут поделаешь. Судьба. Лес рубят — щепки летят.

Много чего мог бы сказать Юра. И про лес, который рубят, и про щепки, которые летят. Умен был, образован, пословицы любил, афоризмы выписывал в блокнотик, но не было в том блокноте старой истины:

«Ненавидеть, может, и можно, но предавать — нельзя».

И мама не научила.

Последний урок

А у смерти оказался на удивление приятный женский голос. Невесомым ветерком, слышным только мне, шепнул обжигающее:

— Ты убита, — и в тот же миг ледяная сталь скользнула по шее. А может, сначала было прикосновение металла, а уже потом — слова. Кто ж сейчас разберет.

И, не оборачиваясь, заскользила дальше, больше не интересуясь мной. Душу наполнил беззвучный протест, но что толку в бесполезном споре? Оставалось только признать поражение, обескураженно глядя, как идет смерть все дальше и дальше, помечая воюющих меткой выбывших.

Смерть в облике невысокой, худощавой девушки, чуждой войне, но все же неотвратимо присутствующей здесь, она не просто находилась — она воевала. Бесшумно подкрадывалась со спины к увязшим в бою бойцам и скользящим движением клинка обрезала жизненную нить, даже не заглядывая в полные непонимания глаза. Не любопытно ей было наблюдать, как оторопь сменяется секундами внутреннего сопротивления и паники: «Нет! Не хочу! Не надо!» — и тут же наступает покорное безмолвное повиновение. Смерть шла вперед, уничтожая наш взвод. Она торопилась. И она победила. Взвода под кодовым номером «32-й» не стало.

* * *

За несколько часов до нашей гибели…

Сквозь моросящую хмарь дня мы вчетвером, стоя за брошенными бетонными блоками, разглядывали находящиеся вдалеке уцелевшие здания торфобрикетного завода, передавая друг другу бинокль. Плохо различимый через зависшую почти без движения водяную пыль, через черные ветки деревьев, в обрамлении низких туч и пластилиновой мяши[1], завод не выглядел привлекательным объектом для посещения. А если еще к виду осенней распутицы прибавить беспрерывный стрекот стрельбы, хлопки гранат и чадящие клубы дыма, то удовольствие от присутствия при штурме казалось совсем сомнительным.

Разгоряченность от недавних перебежек прошла, и на смену ей начал подкрадываться озноб, колко пробегая по спине, переходя в дробный перестук зубов.

«Черт, не хватало еще простыть», — промелькнуло в голове. Посмотрела на остальных. Слева стояли старые приятели и сослуживцы Жека и Чек. Жека в старом заляпанном грязью комке, погрузившись в какие-то раздумья, неосознанно теребил мочку уха. Он всегда так делал, когда предстоящая задача казалась ему затруднительной. Мастер спорта по скалолазанию, участник еще первой чеченской кампании и мой напарник, он был немногословен, умен, удивительно интеллигентен, что абсолютно не вязалось со сложившимся стереотипом участника боевых действий и спортсмена. В отличие от него, Чек был образцовым представителем агитплакатного вэдэвэшника — здоровый, под два метра ростом, лысый детина в выцветшей, застиранной «горке», в камуфлированной бандане, прикрывающей кривой шрам на лбу от неудачно разбитой несколько лет назад бутылки. Службу начал, как и Жека, в тяжелом девяносто пятом, что в свою очередь помогло бесшабашному Чеку в прошлом году все-таки «с горем пополам» закончить юридический институт. Правда, исключительно благодаря смекалке, изворотливости и врожденному актерскому мастерству, умело играя на чувствах преподавателей к чудом уцелевшему пареньку, повидавшему лиха войны. При этом военную службу он уважал, чтил традиции и любил, цветасто перемежая речь шутками-прибаутками, рассказывать про тяготы и лишения полной приключений жизни. Сейчас же он пристально вглядывался в бинокль, пытаясь углядеть брешь в обороне противника.

Я перевела взгляд вправо. Недалеко от меня стоял «молодой»: Артем Кривиргин, паренек восемнадцати лет от роду. Узнав о предстоящем выезде, он чуть ли не со слезами на глазах уговорил взять его с собой, до конца не отдавая себе отчета, куда мы направляемся. Об этом он, несомненно, за минувший день не раз пожалел. Зубы его так же отбивали чечетку, и, судя по тому, как он вглядывался в еле виднеющиеся здания, отнюдь не от холода.

А здания были укреплены как надо. Чувствовалась рука профессионала, знающего толк в обороне. Мешки с песком перекрывали выбитые оконные проемы, замаскированные позиции для стрельбы и невидимых для стороннего взгляда снайперов. Прилегающая территория простреливалась таким шквальным пулеметным огнем, что обострившееся чувство самосохранения просто стонало от абсурдности самой идеи штурма.

Мы устало уселись за блоки, блаженно вытянув ноги в размокших берцах. Находясь вне зоны поражения, понимали, что краткой передышке скоро наступит конец. Все зависело от того, насколько быстро до нас доберется сильно растянувшийся, уже изрядно измордованный за этот день взвод. Рация, настроенная на общую волну, трещала руганью в бестолковой попытке скоординировать наступление. В бой уже ввязались другие группы, за пару часов положив около сотни бойцов, шатко заняли подступы к укрепрайону, в отчаянии пытаясь удержать, удержаться, понимая, что о захвате крепких кирпичных зданий на данный момент не может идти речи, и с матом в эфире просили помощь.

— Вот ведь! Как у грозненского вокзала, — прикуривая в ладошку, щурясь от дыма, прохрипел Жека. Подобные крики и мольбы ему были не в диковинку. В отличие от Артема, которому было до тошноты дико, и страшно, и лихо от понимания, что предстоит нам ввязаться в драку, из которой десятками выходили «двухсотые».

— А может, не пойдем? Дело-то гиблое. Вот соберемся все и решим, — робко предложил он, еще раз осторожно выглянув из-за укрытия.

— Ага, проголосуем. Тут, паря, не выборная кампания. Здесь типа война, едрен-качергон, если ты вдруг не заметил, куда приехал, — усмехнулся Чек, удобнее усаживаясь на рюкзак. И тут же восторженно прогудел: — Ек-макарек, лихо зажигают ребятки! Прям как тогда. Жека, помнишь?

Женька рассеянно кивнул, явно находясь сейчас в каких-то размышлениях. Служили они с Чеком так давно, что подобных ситуаций в их боевом опыте было предостаточно.

— Каста, зашли-ка прополоскать горло, — пробасил Чек.

Вытянула из разгрузки фляжку и, не вставая, перекинула ему в руки. Двигаться не хотелось, я удобно привалилась спиной к блоку. На рефлексе отстегнула от АК магазин, добила и щелчком вернула на место. Затем проверила магазины в разгрузке, гранаты в подсумках. Одна потерялась, когда кувырками уходили от засады через овраги-буераки. Чудом ноги унес наш дозор, иначе не сидели бы мы здесь в ожидании своих, а мерзли бы в мертвецкой. Гранату было жаль, их всего оставалось четыре, и утрата одной была заметной потерей. Но обидней всего, что зряшной. Все-таки страховочные клапаны надо закрывать на клепку, не надеясь на уже порядком изношенные липы.

Артемка, глядя на мои манипуляции с боекомплектом, начал суетливо проверять свой, по несколько раз перекладывая заполненные магазины в разгрузке то зацепом вниз, то вверх, то разворачивая под правую руку, то под левую.

Я усмехнулась:

— Да не суетись ты! Главное, чтоб во время боя мог максимально быстро достать и перестегнуть магазин. А это дело тренировки и наработки, которой у тебя все равно нет. Поэтому в любом случае будет неудобно и коряво.

— Вот, вот, поддерживаю! — сделав несколько крепких глотков, важно сказал Чек. — Знаешь, какая у меня зачетная ситуация была в девяносто пятом! Мы тогда в Грозном на «чехов» налетели. Бой, движуха понеслась, атас. Мне Жека орет «еб…ргг…», ну в общем, зайди им с фланга! Я на рывок, перебежками, отстреливаясь на ходу, враз опустевший магазин меняю… Только за угол завернул, а там — екарный бабай! — на меня вахха выскочил, тоже типа с бока к нам в гости решил зайти. Вижу, мыслим мы с ним в одну гребаную параллель. Друг на друга автоматы. И вот прикинь, в момент, этсамое, истины у меня магазин отпадывает и тюк, подлюк, меня по берцу. Это я по запаре лажанул, но факт налицо — стою, как лошарик зеленый, в калаше — ноль! И ты знаешь, запомнил усмешку этого упыря: ну, типа, все, рус, ща я тя убивать буду! Щелк — а в ответ тишина! Он пока до места «Ч» добирался, видимо, тоже хорошо в гашетку вдавил, и магазин у него хоть и на месте, но пустой, как эта фляжка, — и Чек перекинул ее мне обратно в руки.

— Вот ведь прорва! Последнее вылакал! — проворчала я.

Артем в нетерпении заелозил, всем своим видом демонстрируя желание услышать продолжение.

— Давай уже, учи молодежь, не томи, — подтолкнула я Чека, но тот изобразил просительно-печальное лицо и покосился в сторону Жеки:

— Эй, а у тебя во фляге че?

Женька, неторопливо покуривая, ответил коротко:

— Не дам.

— Вот ведь жук! — Чек притворно вздохнул. — Так вот, стоим, значит, в полный рост, друг напротив друга, как на школьных танцах, не понять, че делать, ступор. Я ему киваю на его разгруз и говорю, что, мол, давай дуэль: на счет три, кто быстрее, тот и в дамках. И считаю — раз! два! три!

— И? — не вытерпел Артем.

— А что и? Пока он магазин из подсумка выдергивал, я ему со всей дури с размаху по башке прикладом зарядил. Его как автогеном срезало. Вот так вот, Тема-Артема.

— Мораль следующая: соображать надо быстрее, чем оружие перезаряжать! — изрек Жека назидательно.

Я усмехнулась. Травить байки умели здесь все трое, а Артем с жадностью впитывал все эти россказни.

— Соображать, конечно, хорошо, — протянула я, — да вот друг наш Евгений чаще на интуиции выплывал. Слушай, Артем, еще одну историю. Было это в далеком 2002 году, группа наша на выезд собиралась, выпало нам сопровождать колонну на замену. А командир решил Жеку оставить по «видимости плохого самочувствия».

— У меня температура была, — тут же вставил Женька.

— Ага, знаю я эту температуру после трофейного коньяка, нам-то эти басни не пой! — хохотнул Чек.

— Суть в том, что накануне Жека был на выезде и встретил в Ханкале двух парней с разведроты, которых по срочке знал. Слово за слово, ну и отметили это дело, а по возвращении к месту расположения нам Евгения Леонидыча из машины выносить пришлось. Командир Валерьяныч тогда на это глянул и определил, что завтра этот крендель в наряд на «блок» к «вованам» заступит, в усиление.

Дальше как в поговорке — сон алкоголика крепок, но краток. Очухался наш Жека в пять утра в весьма дурном расположении духа, а тут еще его на боевой не берут, оставляют на блокпосту киснуть под жарким летним солнышком. В общем, быстро помылся-побрился, чайком отпился, собрался — и к Валерьянычу, упал тому в ноги, мол, не губи, отец родной, и все такое.

— Ерунда! Не было такого! — возмутился Женька. — Я пришел и сказал, что у меня предчувствие, что нельзя мне на «блок», пусть возьмет меня со всеми. А интуиция для спеца — не последнее дело!

— И уговорил. Поехал со всеми, пообещав отстоять потом два наряда вне очереди.

Вдруг, прервав рассказ, рядом что-то внушительно рвануло, да так крепко, что мы втянули головы в плечи. Совсем близко застрочили пулеметы. Мы ошарашенно посмотрели друг на друга и, подхватив автоматы, осторожно выглянули из-за своего укрытия.

— Че за хня? Линия фронта сместилась? — недоумевал Чек.

— Жека, свяжись с народом, что происходит? — крикнула я, оборачиваясь, но Женька уже кому-то орал по рации, что на позиции подскока находится только головной дозор, то есть мы, а основная группа на подходе. Поэтому на данный момент «32-й» поддержать не может, некем. Но как только, так сразу!

— Что там? — спросил бледный Артем.

— Да нормально все, десантура подошла и что-то там из своих запасов рванула, у них Кулибиных хватает. Пошли на штурм, нас зазывают. Черт, где же наши? Должны уже быть.

— Дык сам же их от засады на несколько километров в сторону завернул!

Стрельба поутихла и перешла в уже знакомую тональность дальнего боя.

Мы опять привалились к бетонным плитам. Женька снова прикурил. Артем посмотрел на него, затем на Чека и вопросительно уставился на меня:

— И чем дело кончилось?

— Какое? — не поняла я.

— Ну, поехал Евгений на выезд…

— А! Ну да. В общем, колонна наша на засаду нарвалась. Обстрел. Мы из машин выпрыгнули, отстреливаемся непонятно куда, через зеленку ничего не видно, и тут Женька как заорет: «А-а-а!» Я к нему, а он на земле лежит и, значит, стонет, да грустно так… Глаза полны предсмертной тоски. За руку меня схватил и просит, не бросай, мол, меня, чувствую, что в спину попали, помираю. И на самом деле, глина под ним натурально так темнеть стала. Я ему, как положено, говорю, что потерпи, братка, сейчас перевяжу, промедол вкачу, а потом прилетит волшебник в голубом вертолете. И сама с него разгрузку стягиваю, перевязочный пакет зубами рву, на бок его заваливаю, чтоб рану перевязать. А у него уже вся спина мокрая! Я ему ору, чтоб держался и на подозрительный яркий свет не ходил и что все будет хорошо. А он мне в ответ уже бредит, что-то про собаку свою рассказывает, и как одноклассницу в десятом классе поцеловал, но не женился, подлец. В общем, чую, мы его теряем. И тут вдруг мне тоже как-то тепло и сыро становится. В непонимании осматриваюсь. Душу начинают терзать сомнения… Прекращаю оказывать помощь и в смутных догадках приподнимаю валяющуюся рядом разгрузку. С сухарки сочится мутная такая струйка. Открываю ее, а самой уже понятно и смешно, что все не так, как мне на секунду почудилось. И ты представляешь, вытаскиваю пробитый термос, а из него кофеек сладенький, горяченький вытекает, прямо на Женькину спину! И я с этого дела, уже не церемонясь, задираю ему футболку, а у этого стоноты — ни царапины!

— Это психосоматика! Это же невообразимо страшно, когда по спине щелкнуло и сразу теплое потекло! — тут же вставил Жека.

— Я от облегчения тогда как заору на него, что если он будет дальше сознание терять, то мы его запишем в дезертиры, а дальше по закону военного времени расстрел к чертовой матери! Так ведь Евген наш не сразу из образа вышел, возмущался еще несколько минут, Станиславский недобитый! Но смех смехом, а суть в том, что при этом обстреле у нас потерь не было. А вот на «блоке», куда Жека должен был заступать, один «двухсотый» и три тяжелых «трехсотых». Шахид на машине, начиненной тротилом, на таран пошел. Вот такая история про важность интуиции в нашем деле.

Артем уважительно покосился на Женьку, тот в свою очередь изобразил значительность на лице, неторопливо достал из своей разгрузки фляжку и протянул ее мне:

— Хорошо рассказала. Душевно.

Чек тут же пересел ко мне поближе.

— Только, Артем, на одной соображалке и интуиции в нашем деле далеко не уедешь. К этим составляющим хорошо бы еще…

— Профессионализм! — радостно вставил Артем.

— Профессионализм со временем нарабатывается, если тебя сразу не спишут на боевые потери.

— Патриотизм?

Жека усмехнулся:

— Его, юноша, до службы иметь надо, чтоб понимать, за какую идею воюешь. Тут, дорогой Артем, нужно еще определенную дерзость иметь, способность совершить поступок. Приведу пример: вот сидит наша скромная Каста, дурного слова почти никому не скажет, вежливо напиток попивает, в отличие от прочих… — и скосился на Чека, который тут же отдернул протянутую ко мне руку. — Так вот, был случай, поступила конфиденциальная информация о том, что в кафе «Незабудка» ожидается сбор бандитов некой национальности, порядка двадцати человек. Приедут, как у них говорится, «вопросы решать» по криминальным делам. Руководство прикинуло, оценило и дало приказ — бандюков взять в плен. В назначенное время подъехали к кафе на двух «Баргузинах», встали невдалеке. Ждем-с. Вернулся с рекогносцировки опер и сообщил, что кафе закрыто на спецобслуживаение и внутри полно бородатых — значит, надо брать. А у нас уже все на старте. В одном «Баргузине» первая, основная группа находится, которая по команде заходит с черного хода. А вторая, в другой машине, секундами позже работает на центральный вход, с контролем, чтобы после начала операции через парадную никто не начал выходить-заходить. Мы с Кастой к этому времени уже двойкой работали. Определили нас на центральный вход. Дали команду, все рванули по своим направлениям. А на улице красота — весна, гололедица, вечер, темнотища такая, что хоть глаз выколи. И вот по всей этой красоте бежим мы, тоже не абы как, все в черной форме, броне, разгрузках, в масках и с автоматами в руках. Для стороннего мирного взгляда — картина, полагаю, захватывающая! Сразу, недалеко от машины, один из наших растянулся, поскользнувшись на подмерзшей к вечеру луже. У меня в голове мысленно счетчик сработал — минус один. От заборчика нам навстречу двое охранников метнулись, на них еще четверо бойцов, грамотно сработали, без лишних разговоров в сугроб загрузили. Я мысленно продолжаю — минус четыре. То есть на вход мы уже вдвоем несемся. И, взбегая на крыльцо, вижу следующую картину: стоит дядя и прям у перил делает свое мокрое дело, как будто туалета ему нет. Я в возмущении притормозил, памятуя о приказе никого не выпускать. А Каста, видя такое деликатное дело, дальше внутрь пронеслась. Уже когда этого писаря наручниками к перилам прикручивал, математически прикинул — было нас семеро, первый упал, четверо сейчас пакуют охрану, я тут. И меня вдруг осеняет, что на штурм ушла одна подруга наша боевая. Аж в жар кинуло! Я за ней. А там уже все в полном порядке: злодеи дисциплинированно стоят, молчаливые и задумчивые. В этот же момент со стороны кухни основное движение пошло — первая группа забежала, за ними опера, далее по сценарию — веселье началось. Главное в следующем: когда Каста входную дверь ногой открыла, то на нее из-за столов в непонимании уставилась вся эта кареглазая братва. И до нее мгновенно дошло, что основная группа запаздывает, а в спину из своих никто не дышит и что стоит она в дверном проеме, суровая и нарядная, в броне и маске, с пистолетом в руках, но абсолютно одинокая. Кто-то, может быть, и растерялся бы, но не наша Каста! Мгновенно прикинув, что патронов, очевидно, на всех не хватит, как рявкнет:

— Всем встать!

И что характерно, от наглости такой все присутствующие встали! Ну вот посуди сам, что здесь победило при соотношении один к двадцати: пистолет в руках, ум или интуиция? Нет! Только дерзость! Так что мотай на ус свой молодой, товарищ Артем.

— Ща бы бутер с колбасой, — протянул Чек.

— А лучше — два, — отхлебывая из изрядно полегчавшей фляжки, сказала я и скосила взгляд на Темин рюкзак. — Артемушка, вот мы тебя весь день жизни учим, истории разные рассказываем, а ведь хотелось бы какой-никакой отдачи, лучше тушенкой.

Чек с людоедской улыбочкой кивнул. Но в момент, когда Артем начал непослушными закоченевшими пальцами открывать клапан, рация затрещала знакомыми позывными, и через несколько минут из леса короткими перебежками подтянулись наши.

— Пожрали, на фиг, тудым-сюдым! — заворчал Чек.

Рядом плюхнулся командир взвода Тимофей, весь грязный и изрядно замотанный:

— Капец, заслоны кругом. Еле просочились, хорошо, хоть вы предупредили вовремя! Да еще рация, зараза, села. Каста, дай матюгальник, спрошу че да кого.

— А чего-кого, вон наш последний и решительный бой, — указал большим пальцем себе за спину, в сторону далеких зданий, Чек.

Я протянула рацию и фляжку. Тимофей быстро сделал выбор, жадно отхлебнул, довольно крякнул и, выглянув из-за укрытия, попробовал оценить предстоящую перспективу:

— И что у нас там?

— Там у нас просто праздник какой-то. Судя по всему, потери уже превысили двести единиц, а враги, очевидно, как огурчики в банке, только пылью покрываются. Без артиллерии я не представляю, как эту Бастилию брать, — ответил Женька, докуривая очередную сигарету.

— М-да-а, а может, как тогда? — спросил командир, скосив взгляд на вьющийся сигаретный дым.

Женя неопределенно кивнул:

— Можно как тогда, — и, щелчком отправив в полет окурок, добавил: — Каста с «молодым» уже провели разведку местности. Там недалеко люк от старых подземных коммуникаций. Выход непосредственно на территорию. Но только что дальше будем делать? Если этот люк на том берегу держат, то при выходе по одному будут отщелкивать.

— Ну а если нет? Переговорим с соседями, они огонь на себя, в сторону перетянут, в это время двойка вскрывает люк и прикрывает выход еще двоих, те сразу к забору и режут рабицу. Потом, по команде, первая двойка дымами все максимально закидывает и начинает обстрел, а мы на рывок, на вход, кто-то через люк, часть через лаз в заборе. Главное — на территорию для начала попасть и закрепиться, а затем остальным группам дать зайти.

— Варианты есть? — спросил Женька.

— У меня нет.

— Тогда давай попробуем.

Тимофей оглядел нас четверых и, вздохнув, произнес:

— Тогда вы первые.

— Во кандец! А чего мы-то? — возмутился Чек. — Смотри, сколько у тебя орлов-бобров, — и кивнул в сторону развалившихся кто где отдыхающих бойцов.

— Не смеши меня: молодые, зеленые, отчасти тупорогие, ладно хоть короны по дороге растеряли. Могу я пойти, тогда ты за «комка» останешься.

— Че за радость, — отмахнулся Чек.

Женька вздохнул. Тимофей был прав. Из имеющих боевой опыт здесь были мы да он. Остальные достались ему волей жребия. Командовать этой сборной солянкой «гражданского ополчения» — дело сложное и бестолковое.

— Ладно. Уговорил. Только назначь людей, ответственных за фланги и тылы. Да покрепче проинструктируй — чтоб, когда в атаку пойдут, нас не перестреляли.

Тот кивнул, еще раз отхлебнул из фляжки и начал переговоры по рации. Мы стали собираться, разминая ноги и подтягивая амуницию.

— Ну все, добро, подойдете поближе, дадите знать. Десантура в это время начнет шуметь. Есть у них какие-то подарки, — сказал Тимофей.

— Слышали мы их подарки, — пробормотала я, рукой указывая направление нашего будущего прорыва, — мы вон там будем.

И посмотрев ему в глаза, неожиданно даже для себя серьезно спросила:

— А что ты чувствуешь, командир, когда друзей на верную смерть посылаешь?

Тимофей пожал плечами:

— Потом чувствовать буду. Сейчас приказ выполнять надо. От взятия этого завода все зависеть будет. Готовы?

— Так точно, — отчеканил Женька.

И мы по возможности скрытно выдвинулись к месту предстоящего броска.

* * *

Удача в этот раз оказалась на нашей стороне. Под грохот, стрельбу и крики, которые нам обеспечили другие группы, мы и люк аккуратно открыли, и, не привлекая к себе внимания, вылезти смогли, проволочный забор в нескольких местах кусачками продрали и метки сделали. Затем под жирно зачадившие дымы дали команду на штурм. А вот дальше все пошло сложнее. Обороняющиеся быстро рассредоточились на наше направление, и начался бой местного значения. Постепенно территорию мы взяли. Тяжело, с потерями, но закрепились, не давая сильно высунуться стрелкам с той стороны. Тимофей уже орал в рацию о возможности входа другим группам. Еще немного, еще чуть-чуть, и рванем с парнями на штурм здания. Адреналин клокочет. Расцарапанная щека саднит. Горло пересохло. Воды бы. Вдавливаю очередь по силуэту в окне. Быстро меняю пустой магазин. Внутри начинает сжиматься пружина действия. Достаю гранату. На входе будет самое то! Вот еще минута и…

— Ты убита, — шепнула незнакомая девушка мне на ухо и прикоснулась к моей шее холодной сталью.

Как же так? Как такое могло произойти?

Задыхаясь от неприятия, непонимания, оборачиваюсь. Бойцы, кто был за мной, также убиты. Не смотрят, прячут взгляд. И злоба во мне поднимается вместе с осознанием случившегося. Нам зашли с тыла! Классика. А смерть в обличии нескольких диверсантов — двух парней и девушки — идет вперед, убивая моих друзей и тех, с кем свела эта масштабная страйкбольная игра, где сошлось около тысячи человек, среди которых есть люди с реальным боевым опытом и простые гражданские. По принятым правилам, если ты убит, то даже крикнуть не можешь, не имеешь права. Вот так, молча, я стояла и смотрела, как умерли Чек и Же-ка, как растерянно заморгал Артем, как в бессильной ярости сплюнул под ноги Тимофей. Все по правилам настоящей войны — мертвые друзья встречают павших. Всего три человека, ловко зашедших со спины, смогли вновь качнуть ситуацию в пользу своих на этом пусть игрушечном, но фронте.

Мы молча, угрюмо, размышляя об одном и том же, бредем в мертвецкую. До нее далеко, около двух километров, и у нас есть время подумать. За этот день мы здорово продвинулись и дошли почти до финиша, но решающий исход этой войны, цель — укрепрайон — теперь будут брать другие. Более удачливые.

Впереди, посмеиваясь и незлобно перебраниваясь, идут парни в модных новых комках, в красивых зарубежных берцах и необтрепанных разгрузках, они нелепо помахивают автоматами, держа их за цевье, и беззаботно рассуждают о том, куда им поехать попить пивка. Это они должны были защищать наши тылы.

Наверное, со стороны видно, как я начинаю закипать, так как меня за рукав одергивает Жека, внимательно смотрит в глаза и говорит уставшим спокойным голосом:

— Не трогай их. Они гражданские. Офисный планктон. Для них война — игра. А смерть — повод поехать попить холодного пива.

Я поворачиваюсь к шагающему рядом, подавленному недавними событиями Артему, которому через месяц предстоит идти в армию, и зло говорю:

— Последний урок, боец. Ты можешь быть профессионалом, ты можешь быть патриотом, ты можешь быть дерзким, ловким и умным, но если спину тебе прикрывают уроды — итог будет печальным.

И было у нее три сына

— Эй, пацан, привет! — Молодой мужчина в выцветшем камуфляже приветственно махнул рукой. И тут же ему навстречу рванул рыжий мальчишка лет пяти-шести на вид, наконец-то дождавшийся и этого парня, и этого дружественного знака.

Добежав до «ежей» у блокпоста и словно спохватившись, дальше пошел, старательно сдерживая радостный порыв. Он с раннего утра ждал, сидя на крыльце почти полностью разрушенного дома, в котором когда-то был продмаг. Полусгоревшая вывеска до сих пор красовалась над проемом с выбитыми дверями. В нее периодически, когда становилось особо скучно, мальчишка кидал камешки, и они щелчком отскакивали, весело скатываясь по ступенькам. Когда и это надоедало, мальчик начинал разглядывать укрепление, мысленно подгоняя своего друга, хотя знал, что тот появится только после развода. Выйдет к шлагбауму, поправляя висящий на плече автомат, внимательно посмотрит по сторонам, хотя наперед знает, где именно сидит маленький мальчик, и только после этого махнет рукой, подзывая, крича ему всегда одни и те же слова. И мальчишка в ответ срывается с места, подгоняемый каким-то теплым чувством от предстоящей встречи и еще чуть-чуть чувством голода. Вот и в этот раз он подошел, снизу вверх восторженно посмотрел на этого великана, протянул руку большому улыбающемуся мужчине и сказал:

— Здравствуй, Иван!

— Ну, здравствуй, Салман, коль не шутишь.

А какие тут могут быть шутки, когда на протяжении последних четырех месяцев, после смерти отца, бегал сюда маленький Салман, как на работу. Сначала осторожно, с опаской, как-то раз услышав от старших мальчишек, что у военных всегда можно выпросить что-нибудь вкусное. Но для него тогда и кусок хлеба был как пирожное. Долго не решался подойти, ноги наливались тяжестью, живот начинало скручивать и слова застревали в горле, когда кто-нибудь из людей в форме выходил на улицу. Мелкого парнишку, сидящего у развалин магазина, внимательно издалека оглядели, идентифицировали как неопасного и перестали обращать на него внимание.

Салман несколько дней подряд приходил и садился на крыльцо, томясь непроходящим чувством голода и страха, украдкой разглядывая блокпост, не представляя, как это можно взять и попросить у этих людей еды. Ведь при разговоре о военных у взрослых проскальзывал испуг и ненависть. Лица их кривились, а слова становились злыми. Салман хорошо помнил, как дядя его Иса прикрикнул, когда он не захотел уезжать с ним в далекое село после похорон отца и спрятался в сарае:

— Ну и сиди здесь, маленький шайтан, пока федералы не утащат тебя! — махнул рукой и уехал.

В те дни, ожидая непонятно чего, Салман ярко представлял, что сейчас выскочат эти страшные федералы, накинутся на него и начнут бить, а потом обязательно утащат в лес, где скормят диким зверям. И чем дольше он сидел, тем больше ужас сковывал тело, не давая даже пошевелиться, настолько уже реальной казалась ему скорая расправа. Но вместо этого на четвертый день из укрепления вышел высокий здоровый парень в разгрузке, с автоматом в правой руке и крикнул ставшее впоследствии таким привычным «привет, пацан».

Салман тогда ничего не ответил и даже не шелохнулся, превратившись в каменную статую, надеясь в душе, что этот человек-гора обращается не к нему, но дело было в том, что, кроме него, больше на этой улице никого не было. А мужчина вдруг улыбнулся, махнул рукой, подзывая, и мальчик на негнущихся ногах побрел к нему, готовый, как ему казалось, в любой момент дать деру. Подойдя, уперся взглядом в запыленные берцы незнакомца, не в силах поднять голову, чтоб посмотреть в лицо. А мужчина присел на корточки, заглянув мальчишке прямо в глаза, серьезно спросил:

— Что случилось, малец?

И Салман, неожиданно даже для самого себя, вдруг разревелся, таким теплым оказался голос у этого незнакомого военного. И рассказал все: что отец умер еще зимой, а дома он и мать, и что последние несколько дней совсем нечего кушать, кроме пустой похлебки, и что идти им некуда, кроме как к дяде, но мама не хочет ехать в горное село, потому что здесь могила отца, их дом и сюда должен вернуться брат, которого они давно не видели и не знают, жив ли, что корова умерла в прошлом году, а последнего барана зарезал сосед, когда устраивали поминки по отцу, и что-то еще, но уже нечленораздельное, всхлипывая и размазывая слезы по щекам… Но вдруг, враз устыдившись своего малодушия, затих.

В ответ взрослый не стал ругаться или, что совсем невыносимо, смеяться, а лишь спросил, как его зовут. Получив ответ, сказал, что его зовут Иван, и что он сейчас вернется, и чтоб Салман ждал его здесь. А затем принес несколько консервов, банку сгущенки и полбулки хлеба, отдал это все, предложив, чтоб он приходил по утрам, когда надо будет. И Салман приходил. Сначала брал продукты, говорил спасибо и уходил, потом однажды увидел плеер и спросил, что это. Иван передал мальчишке наушники и нажал кнопку на небольшой коробочке:

— Это, пацан, музыка.

Салман замер, такой красивой, струящейся и необыкновенной была эта музыка, которая враз обволокла все его существо, отогнав все горести и несчастья. Стоял не шелохнувшись, боясь, что сейчас Иван оборвет этот завораживающий поток, но тот лишь стоял, смотрел на него и улыбался. С тех пор, когда они встречались, Иван передавал ему продукты и давал послушать плеер. Салман быстро научился включать и выключать, перематывать кассету, чтоб еще раз послушать понравившееся место.

А еще они начали разговаривать. О разном. Иногда Иван рассказывал ему сказки. Слушая его, Салман несколько раз вспоминал своих старших братьев, Османа и Заура, и думал, почему они никогда не рассказывали ему ничего подобного? Османа он почти не помнил, только силуэт и лицо с фотографий в семейном альбоме, а вот Заура помнил хорошо и скучал по нему, ожидая, когда же он наконец-то вернется. И тогда он тоже попросит его рассказать про волшебников и фей, про Федору и ее горе и про сказочный лес с говорящими зверями.

Потом Ивана звали другие солдаты, и он уходил, махнув на прощание. Салман тоже махал рукой, ждал, когда мужчина скроется за укрытиями, и убегал домой. Там его встречала мать, смотрела на продукты, гладила по голове и говорила, что он ее кормилец и настоящий мужчина. От этого становилось очень приятно, а главное, в такие моменты он чувствовал себя почти взрослым.

Наблюдая за их общением, сержант как-то спросил Ивана, чего он возится с чеченышем, а Иван пожал плечами и сказал, что тот напоминает ему младшего братишку.

— Чем? Рыжими волосами? — усмехнулся сержант.

— Возрастом, — ответил Иван и задумался о чем-то своем.

Больше сержант к нему не приставал, но неодобрительно приглядывал через бойницы за мальцом, пожевывая сигарету и поглаживая автомат.

А находящиеся в наряде только кричали, когда недалеко у развалин появлялась знакомая фигура:

— Иван, дружбан твой ибн брат пришел.

И Иван выходил к пацану, махал рукой, а затем, сидя у блоков, разговаривал с ним на любые темы, кроме войны.

* * *

Салман забежал во двор и сразу понял, что что-то не так. Наверное, из-за доносящихся из дома оживленных звуков. Вошел и увидел суетящуюся радостную мать. Глаза ее светились счастьем, и мальчик даже остолбенел — давно он не видел маму такой красивой. Из комнаты вышел широкоплечий парень в черном спортивном костюме, с редкой рыжеватой бородой, из-за которой он не сразу узнал брата.

— Заур! — радостно крикнул мальчик и кинулся навстречу парню, который тут же подхватил его и легко поднял над собой, к самому потолку:

— Вай, какой ты большой, Салман! Выше меня, смотри!

И Салман засмеялся, увидев совсем рядом запыленную люстру с колыхаемой сквозняком паутиной среди рожков, в которых празднично светились лампочки.

Сверху было интересно наблюдать, как лицо этого чужого человека меняется и превращается в лицо любимого брата и еще как мама улыбается, глядя на них, и носит на стол нехитрую еду. Мальчик потянулся и обнял брата, уткнувшись в его плечо, полной грудью вдохнув незнакомый запах, при этом не выпустив из рук принесенный хлеб.

Заур подержал его так еще пару минут и поставил на пол, потрепав пятерней по рыжим вихрам. Увидел буханку, и лицо его передернуло, как будто у него неожиданно разболелся зуб.

— Мать говорит, что ты теперь кормилец, да?

— Ай, Заур, не надо. Садитесь кушать, — сказала женщина, ставя на старую клеенчатую скатерть тарелки и забирая у малыша хлеб.

Молодой мужчина усмехнулся, вышел из комнаты и вернулся, держа в руках объемную фляжку и ярко-красную большую машину в пластиковой коробке. Коробку протянул обомлевшему от счастья Салману, а из фляжки плеснул себе в стоящую рядом кружку коньяка. Молча посмотрел на удивленное лицо матери, потупил глаза, но через секунду выпил залпом. Затем отломил кусок хлеба от лежащей на столе булки, закусил и сел за стол, придвинув к себе горячую чечевичную похлебку.

После обеда он вышел на улицу, сел на старую скамью у забора, на которой когда-то любил сидеть его отец, и закурил, задумчиво глядя на виднеющийся вдали Кавказский хребет. К нему тихонько подошел младший брат и присел рядом:

— А ты надолго, воккхаваша[2]?

Заур посмотрел на него, приобнял за плечо и прижал к себе:

— Нет. Я теперь воин, и мое дело война. И ты, когда вырастешь, тоже станешь настоящим воином, да.

— Да, — прошептал мальчик, тоже посмотрел на далекие горные хребты и вдруг попросил: — Заур, расскажи мне сказку.

Но парень молча докурил, отшвырнул от себя сигарету и сказал каким-то чужим голосом:

— Мне сказали, что ты к федералам ходишь. Дружбу там водишь. Нехорошо это. Отец твой был бы недоволен и Осман. И я недоволен.

— Но почему, другие мальчишки тоже ходят к ним и просят еду. И Анзон, и Була, и даже Джамал…

— Какой ты еще овлур[3]! Они используют их, а ты сердцем дружишь. Нельзя! Помни, что ты нохчо[4], да.

Мальчик непонимающе посмотрел на брата, подумал и спросил:

— А каким должен быть настоящий нохчо?

— Пошли, — кивнул парень, встал со скамьи и быстро зашагал обратно во двор, к огороду. Мальчик побежал следом. Когда они зашли за дом, Заур сказал: — Запомни, ты должен не плакать от горя, не смеяться от радости, не убегать ни при какой угрозе, да. Ты должен быть сильным и выносливым. Почитать Коран, отца и мать. Еще быть безжалостным к врагу. Слышишь, к врагу! А ты дружишь с ними! Ты разбиваешь мне сердце, Салман! Ведь они убили нашего брата, из-за них умер отец, ты забыл это?

Мальчик сглотнул навернувшиеся слезы и отрицательно мотнул головой.

А старший брат огляделся и достал из-под олимпийки пистолет. Любуясь, погладил ладонью черный ствол, присел на корточки и протянул его Салману:

— Держи! Настоящий нохчо должен уметь обращаться с оружием. Вот что станет для тебя настоящим другом. Я научу тебя. А ты должен стать достойным меня.

И, глядя в округлившиеся восторженные глаза ребенка, вложил ему в руки огромный черный пистолет с коричневой рукояткой, а затем, придерживая и помогая, показал, как надо обращаться с ним. Помог прицелиться, это было совсем не сложно. И рассмеялся, когда от прогремевшего выстрела мальчик вздрогнул и чуть не выронил оружие.

— Не бойся! Держи крепче. Это замечательный звук! Особенно если после него падает мертвым твой враг. Давай еще раз, вон по той банке на палке.

И мальчик при помощи сильного пальца брата снова вдавил спусковой крючок. Раздался выстрел, и банка, резво прокрутившись по оси, соскользнула со штыря и упала на землю.

— Вай! — радостно закричал Салман. — Смотри, я попал!

— Ты молодец! — похвалил его брат, но тут из дома выскочила мать и неодобрительно закачала головой:

— Заур, не надо! Не привлекай к нам внимание. Я прошу тебя!

— Не переживай, мать. Я никого не боюсь. — Он выпрямился, убрал пистолет в кобуру и направился со двора.

— Куда ты, сынок? — встревожилась женщина.

— К Малику, поговорить надо.

— Я с тобой! — закричал Салман и кинулся за братом, пробежав мимо матери.

А она, стоя у калитки, долго смотрела им вслед, пока два силуэта, большой и маленький, не скрылись из виду. Вздохнула, вмиг потускнев, и ушла в дом.

* * *

— Прошу тебя, останься с нами! Заур, в доме должен быть мужчина! Посмотри, крыша протекает, забор покосился, печь дымит. — Женщина умоляюще смотрела на своего среднего сына, который, сидя за столом, угрюмо разглядывал выцветший узор на скатерти. Он снова налил в кружку коньяка и залпом выпил. Она вздохнула и прошептала: — Я боюсь за тебя!

От Малика сыновья вернулись поздно вечером, и от нее не укрылось, что Заур был пьян. Он, покачиваясь, прошел к столу и грузно сел на жалобно скрипнувший стул, раздумывая о чем-то своем. Салман же забежал довольный, ухватил подаренную машину и начал катать ее по полу, иногда поглядывая то на брата, то на мать. Он не понимал, почему мама опять стала печальная и расстроенная, ведь так все хорошо, брат снова рядом, и из разговора с Маликом он понял, что теперь Заур будет чаще приходить домой, а еще что его ждет много работы и очень много денег, которые будут совсем не лишние их семье. Малик пользовался авторитетом среди молодежи, к тому же когда-то был другом Османа, а теперь товарищем Заура, поэтому Салман верил ему безоговорочно. Этот взрослый мужчина погладил мальчика по голове и, протянув ему чурчхелу, сказал, улыбнувшись, что теперь ему не надо ходить к федералам, теперь, когда рядом с ним его брат — настоящий джигит, и еще что он должен быть достойным брата. И Салман не сводил с брата восхищенных глаз. Счастье переполняло его. Ему очень хотелось обнять брата и маму, но он усвоил, что подобает быть более сдержанным в своих эмоциях и чувствах. Это женщинам можно иногда их выплескивать, и сейчас у матери блестели глаза от близко находящихся слез, а голос жалобно подрагивал:

— Мне не нравится, что ты ходишь к Малику. Я не верю ему. И отец не поверил, когда этот наглец пришел в наш дом и сказал, что Османа убили в Грозном, а ему удалось спастись. Он бросил его! Я чувствую это сердцем!

Она посмотрела на сына, выговаривая наболевшие за все это время слова:

— Совсем запутал вам головы. Убедил Османа, что джихад — это правильно. Теперь я даже не знаю, где лежит прах Османа, а Малику все неймется, он и тебя пытается отнять. Ведь это по его совету ты уехал тогда. Зачем, Заур?! Куда? Ты даже не смог приехать на похороны своего отца…

Она всхлипнула, но сдержалась и продолжила:

— Отец тогда выгнал его. Так и сказал — уходи и больше не приходи в мой дом! А потом повернулся ко мне и спросил, помню ли я, как счастливо мы жили когда-то? Тогда, когда был Союз и вы с Османом были еще совсем маленькие. Как мы ездили на машине на море и он учил вас плавать. Какие замечательные и добрые вы росли. Как было все хорошо, а потом все изменилось. И тут он начал кричать, он кричал, Заур! Как он, учитель истории, мог поверить во все это? Как он не понял, что это начало конца? Как поддался на все эти разговоры об отделении Чечни? А потом он спросил меня — где ты была, женщина, почему не выцарапала его ослепшие глаза, когда он смотрел, как его мальчики уходят с этим проходимцем! С человеком, который несколько лет просидел в тюрьме за поножовщину, вышел, ушел в горы, вернулся и вдруг объявил себя чуть ли не имамом. Он еще много чего сказал тогда, а потом лег на тахту, отвернулся к стене и больше с нее не встал. Врач решил, что у него произошел инфаркт. Но он умер от горя. Слышишь, Заур?

— Слышу! — Он вдруг стукнул по столу кулаком и посмотрел ей в глаза пьяным замутненным взглядом, от которого ей стало не по себе. — Это мой путь, да! И я буду бороться с этими неверными, и в этом Малик прав. Да, он замолвил за меня слово, и теперь я в одной из самых мощных групп, где полевой командир — сам Черный ангел[5]! Я стал мужчиной, и позволь мне самому делать свой выбор.

— Сынок, ты сильно изменился. Стал совсем другим, а тебе ведь всего восемнадцать! Помнишь, как несколько лет назад, на первой своей охоте, ты не смог выстрелить в косулю? А теперь…

— Да! Я стал другим! Я уже не тот мальчик, которого ты помнишь, и возраст здесь не имеет значения. — Он опять налил себе спиртного, выпил, сморщился и, отломив большой кусок хлеба, зажевал. Потом посмотрел на горбушку в руке и отшвырнул ее от себя на пол. — Что ты предлагаешь? Тоже идти и побираться у федералов, выпрашивая подаяние, да?! Что они дали вам? Объедки! Вот, держи! — Парень рывком достал из кармана куртки небольшую пачку денег и кинул ее на стол. — Вот это и хлеб, и крыша, и забор! И это не все! Я еще принесу! Теперь я знаю, теперь я умею их зарабатывать, да. Теперь расценки просты!

Женщина испугано посмотрела на деньги. А Салман, отложив машину, подошел к столу и спросил, а можно ли теперь будет купить ему велосипед? Брат кивнул, пообещав, что у него будет самый лучший велосипед! На что мать вдруг погнала Салмана спать. Закрыла за ним плотно дверь и с нарастающим беспокойством посмотрела, как Заур опять выпил, а затем, устало подперев голову руками, сказал:

— Я убил его!

— Кого? — не поняла мать.

— Того солдата. Их привезли к нам. Четверых пленных. Мы стояли и смотрели, как старшие перерезали троим горло. Тогда сам Хамзат Гелаев остановил их и, протянув мне нож, сказал: теперь ты. И я подошел к тому связанному парню, он был моего возраста, и он смотрел мне в глаза. В них не было страха! Он лишь просипел: я буду тебе сниться! И я резал его, а он не переставал смотреть на меня, харкая мне в лицо своей кровью. Я помню ее вкус! Соленый! А он не умирал! Хрипел, хлюпал порезами, бился в судорогах и не умирал, да! Тогда подошел мой товарищ и выстрелил ему в лицо. Но ты знаешь, Гелаев похвалил меня! Вот только одно, мама… — и он допил остатки коньяка прямо из горла, — одно… Он снится мне, да. Подходит, когда я лежу, и, булькая расползающимся в лоскуты горлом, смеется надо мной. А я не могу подняться, совсем нет сил. Он смотрит на меня одним своим уцелевшим глазом, а из другого, где зияет огромная рана, начинает сочиться какая-то дрянь, и в какой-то момент я чувствую, что весь в этой зловонной жиже… Я захлебываюсь… А он смеется…

И парень вдруг как-то по-детски всхлипнул, уронил голову на руки и тут же провалился в беспокойный сон.

* * *

Фатима помогла Зауру лечь на диван, укрыла его стеганым одеялом. Затем долго стояла и смотрела на совсем молодое лицо сына, смахивая наворачивающиеся слезы. На душе было горько и тяжело, тянуло ощущение бродящей рядом беды. Уже под утро она осторожно заглянула в маленькую комнату, где в обнимку с красной машиной, так и не раздевшись, спал Салман. Тихонько прикрыла дверь, постояла у окна на кухне, глядя, как через сереющую пелену рассвета вырезались горные хребты, в очередной раз вздохнула и пошла спать. Но сон только усилил ощущение тревоги, окунув уже ее в ставший привычный за эти годы, но от этого не менее страшный кошмар.

Он был до невозможности однотипен и точен в повторении — лето девяносто четвертого… Соседский двор, Осман вместе с Маликом пытаются вывести рыжую корову, но та упирается, протяжно мыча, и тогда к ней подбегает Заур, еще подросток, протягивает пучок травы. Но корова не хочет есть из его рук, мотает головой, пытаясь освободиться от удерживающих ее чужих людей. Фатима смотрит на сыновей, затем на стоящего рядом мужа, но тот, не шелохнувшись, спокойно наблюдает за происходящим. Тогда она удобнее укладывает на сгиб руки сверток, в котором спит новорожденный Салман, любуется безмятежным детским лицом… Как вдруг раздается крик соседки Надежды, которая выбежала из дома на шум:

— Что вы делаете? Осман, Малик, вы что?! Прекратите!

Но парни только упорнее пытаются подчинить себе артачащееся животное. Тогда Надежда с мольбой обращается к ней, но Фатима молча отводит глаза. Тогда она начинает умолять ее мужа:

— Рашид, я прошу тебя, останови их! Мы же соседи!

Но муж смотрит только на строптивую рыжуху.

Тогда Надежда кидается к парням и пытается помешать им вывести животину со двора, на что Осман говорит невозмутимым голосом:

— Уезжать вам надо, соседка, — и с силой отталкивает ее, так что женщина падает.

— Убью! — доносится крик, и из-за сарая выбегает сын Надежды, тринадцатилетний Лешка, одноклассник Заура. В замахе он держит колун.

В это мгновение Осман выхватывает из кармана пистолет и стреляет мальчишке в грудь. Лешка замирает, роняет колун, удивленно смотрит на мать и заваливается навзничь.

Надежда бросается к нему, в беззвучном крике открывая рот, споткнувшись, падает на колени, осторожно сгребает, прижимает к себе безжизненное тело сына и начинает медленно раскачиваться, словно пытаясь убаюкать его. Слезы катятся из глаз, а губы беспрестанно шепчут какие-то нежные слова. Вдруг она замирает и в упор смотрит на остолбеневшую Фатиму затуманенным взглядом, вытягивает руку, указывая на нее пальцем, и проговаривает вмиг севшим голосом:

— И в твоем доме ветер задует огонь! Вы отняли у меня сына, и ты заплатишь за это сторицей! Старость твоя будет одинокая и никчемная!

Фатима в ужасе пытается укрыть от этого безумного взгляда малыша, но в руках у нее оказывается только пустой сверток. Вскрикивает, пытается бежать, но не может. Ноги ее закаменели. И она с рыданием начинает молить непонятно кого на вмиг опустевшем дворе:

— Нет! Не надо! За что? Почему я?

И лишь ветер шепчет ей в ответ:

— За молчаливое согласие…

* * *

Салман проснулся, посмотрел на лежащую рядом красную машину и вдруг ясно понял, что должен сделать, чтоб и брат мог им гордиться. Выскользнул из комнаты. В доме было тихо. Заур спал на диване, укрывшись с головой под одеялом. А у мамы почему-то по лицу текли слезы, и она что-то беззвучно бормотала во сне. Ему стало очень жалко ее, но он не стал будить, лишь поставил рядом свою новую игрушку, накинул курточку и на цыпочках вышел на улицу, бесшумно прикрыв за собой дверь.

До блокпоста Салман то бежал, то переходил на шаг, старательно придерживая полог короткой курточки. У магазина привычно остановился, осмотрелся. Вокруг никого не было. Тогда он сел на ставшее почти родным крыльцо и вытащил из-за пазухи точно так же, как вчера это сделал его брат, пистолет. Оружие было большим и тяжелым, но мальчик завороженно разглядывал его. Ласково, как кошку, погладил металл, пальцем потрогал мушку и целик. Затем все сделал так, как показывал Заур: снял с предохранителя, с силой передернул затвор и стал ждать.

Везунчик

— Э-э-э, стой, куда полез! — Илюха одергивает меня за рукав, и я недоуменно оборачиваюсь, опуская автомат. Напарник прижимает палец к губам и утягивает меня за угол обгоревшей трансформаторной будки. Удивленно смотрю на друга, но он без длинных объяснений коротко кивает в сторону ближайшего подъезда хрущобы:

— Я первым пойду. Ты за мной.

— Че эт? — не понимаю я.

— Тебя невеста дома ждет, вот если что, то пусть дождется.

— Это-то тут при чем?

— А при том, что чую — там они… Потому сегодня твой номер второй. Понял?

Я набычиваюсь, но подчиняюсь. Спорить с Ильей в таких ситуациях бесполезно — упертый, как БМП в пластилиновой грязи. Увязнешь, с ним препираясь, но ни на сантиметр в сторону не сдвинешь. Хотя внешне на боевую машину пехоты он даже приблизительно не похож. Суховатый и поджарый, как гончая, и точно так же вынослив и быстр. Я недовольно киваю и перестраиваюсь. Илья подмигивает мне и кивает на чернеющий проем подъезда. Входная дверь, расщепленная взрывом, болтается на одной уцелевшей петле и унылым скрипом негостеприимно приглашает нас войти.

— Сука! — вдруг ору я этой двери. — Это ты во всем виновата!

Вскидываю автомат и с замесом горечи и упоения расстреливаю длинной очередью эту подлючую дверь. Она разлетается, словно разбитое зеркало, крупными кусками, и сердце мое наполняет ликование и безудержное счастье. Нам не надо идти в этот подъезд, и, значит, с Илюхой все будет в порядке!

— Во дурак! — восхищенно шепчет друг и начинает смеяться.

В ответ на смех подъезд ощеривается стволами, и воздух расслаивается от плотно летящего в нас свинца. Выбитые рамы окон так близко, что я вижу перекошенные злобой лица, перебегающие силуэты, отчетливо слышу проклятья и ругань. Сегодня мы не попались в их ловушку! «Дан! Дан! Дан!» — подхватил смех Илюхин автомат. Я же в два движения меняю пустой магазин. Досылаю патрон в патронник, с удовольствием выделяя из грохота и визга лучший звук — звук готовности к бою, — рывком выглядываю из-за укрытия, тут же включаясь и поддерживая друга огнем, выхватывая врагов, с отдачей в плечо ломая их бег, судьбу, жизнь…

В ответ по щербатой от осколков стене, совсем рядом, чиркнула очередь, выбив кирпичные отлетыши. Несколько пуль, вспенив асфальт, уткнулись предо мной. Но, на удивление, это совершенно не пугает, а лишь добавляет куража. Не оставляет ощущение, что сегодня боевикам нас не достать. Да и как им с нами тягаться, если из-за соседнего дома, лязгая гусеницами, медленно выползает закоптелый танк.

— Наши… — шепчу я и машу танку рукой. В ответ он замирает. Башня разворачивается, блеснув алой звездой, и наступает мгновение тишины… А затем гремит выстрел, и проклятая пятиэтажка отзывается ему взрывом. Начинает крениться и осыпаться, накрывая визжащих врагов крошащимся бетоном, прикрывая похороны пылевой завесой. И через эту пыль цвета мышиной шкуры я вижу, как, сдав назад, скрывается танк, а за ним, не оборачиваясь, уходит Илья. Я окликаю его, но голос вязнет в этой плотной серой массе. Забивает рот, нос и не дает вздохнуть. Я падаю на колени, пытаясь выплюнуть проклятый ком, но не получается. Он острой наждачкой скребет нёбо, я задыхаюсь… и, задохнувшись, тут же просыпаюсь с гулко бьющимся сердцем, с пересохшим горлом и до сих пор не выкрикнутой болью.

Медленно поднимаюсь и иду на кухню. Жадными глотками пью воду, долго умываюсь, пока лицо не начинает ломить от холода, и рывком, разбрызгивая по сторонам бисер капель, оглядываюсь на фотографию, где мы с Илюхой, обнявшись за плечи, ржем, глядя в объектив, и теперь уже я подмигиваю другу — славный бой сегодня выдался!

Одеваюсь и иду на службу.

У казармы стоит смурной сослуживец Ренат и, о чем-то размышляя, курит. Подхожу к нему.

— Рен, чего хмурый такой?

Ренат смотрит на меня, и взгляд его проясняется. Он растерянно улыбается:

— Да понимаешь, какая штука, сон последнее время снится паскудный. Как будто иду я по Грозному, по тем, нашим улицам, и вдруг понимаю, что пулемета при мне нет. Меня от этого прям в жар бросает. Оборачиваюсь в панике, думаю, может, у вас он. А вас тоже нет! Один я! И оружия нет… и даже гранаты нет! Как воевать? И тут голос чей-то в ухо тихонько нашептывать начинает: «Так мир же. Не нужен больше пулемет». Да только плохо мне… не верю я этому голосу. Снится тебе такое?

Я мотаю головой:

— Нет, Рен. Мне война иногда снится, Илюха, танки… Сегодня вот опять бой был у Минутки. Нагрузили бородатых!

В глазах сослуживца вспыхивает искренняя зависть, он смотрит на меня задумчиво, словно хочет о чем-то спросить. Глубоко затягивается, щелчком выбрасывает окурок и выдыхает вместе с дымом лишь одно слово:

— Везунчик!

Проводник

Посвящается Ивану, Светлане и всем удивительным жителям Камчатки

— Ну что, брат, давай, за тебя! Вот ведь чертяка, доехал-таки!

Сидящие за столом мужчины сдвинули до середины наполненные стаканы, которые гулко звякнули, медленно качнув содержимым. Выпили залпом и на секунду замолкли, задумавшись каждый о своем. Затем, встрепенувшись, заговорили враз: один о том, как ждал, второй — как собирался, но жена не отпускала, так как сын разболелся… Посмотрели друг на друга и рассмеялись: столь нелепо выглядел этот диалог.

— Чего мы, ей-богу, как будто через пять минут разбегаться! Все, Славка, приехал я, как обещал. Погощу, пока не надоем, либо до двадцатого. Поэтому давай без спешки поговорим, че да кого. Расскажешь, что у вас здесь, на Камчатке, посмотреть можно, чтобы, так сказать, не зря летел да на перекладных ехал. — Гость, крепко сбитый парень, чем-то неуловимо напоминающий бойцовую собаку, уселся удобнее за столом. Обстоятельно придвинул к себе тарелку, положил на нее разносол и, расплывшись в обаятельной улыбке, кивнул на бутылку: — Наливай по второй, за встречу. Шутка ли, сколько не виделись, почти три года прошло. Во время летит!

— Это для тебя там летит, а здесь, сам удивишься, все по-другому, — передав стакан товарищу, хитро сощурившись, ответил хозяин. — Давай, Бэл, за встречу!

Выпили, закусили, смачно хрустнув мелко нашинкованной квашеной капустой.

— Эх, хороша закуска! — Весь вид Бэла выражал крайнюю степень удовольствия. — У хозяйки твоей, Слав, руки золотые!

Вячеслав, польщенный оценкой:

— Это что! Я тебя сейчас пельмешами угощу. Варька так начинку замешивает — ум отъешь. Специально к твоему приезду лепили. Даже Маруська помогала, счастливые пельмени катала. А ты давай рассказывай, кого из пацанов видел, дома как, на службе что нового?

— Да, Слав, нормально все, по-старому. А пельмени-то, поди, из медвежатины? Сколько их здесь, коль меня начиная с аэропорта стращать начали?

— Тыщ сорок. Вот и посуди: много их на эту территорию или мало. Но они на особом положении, отстрел запрещен, кроме крайних случаев. Правда, браконьеры шалят, без этого, сам понимаешь, никуда. А так — строго. Так что медвежатина отменяется. — И хозяин, тяжеловато поднявшись из-за стола и слегка поморщившись, налил в кастрюлю воду, зажег газ и, хлопая дверцами, стал искать в банках нужную приправу.

Гость, наблюдая за его нехитрыми манипуляциями, вздохнув, спросил:

— Беспокоит?

— Бывает. Правда, сейчас это не важно, не так важно. Но за это позже. Лучше расскажи, не тебя ли засветили по телику в репортаже, когда убийц гаишников в частном секторе хлопнули?

— Это да, прославился! И как вы только меня в маске все узнаете? Валерка да Димон аж позвонили, прослезились от подвига моего всенародного! Но скажи, красиво зашел, с понтом под зонтом. Наклепал упырям толеранток в спину.

— Что есть, инет вон до сих пор качает. Я только одного понять не могу: как такое «семейное» видео в Сеть уходит и почему ты впереди «забора» на штурме оказался?

— Так это не одно, а два! — Бэл усмехнулся. — Тебе с какого непонятнее? Про первое сразу скажу, вопрос риторический, ты же понимаешь, за подобной вкусняхой целая киностудия любителей и профессионалов охотится, это же материал — огонь! А потом занедорого в массы уходит. Ну а второе… — парень понурил голову, — понимаешь, высочайшее начальство медаль за подвиг только одну пообещало, ну меня жаба и толкнула в спину, а вернее — пнула чуть ниже, а дальше куда? — только вперед. Все-таки есть такое ощущение, Сашка Матросов — дед мой, внебрачный, — и, не удержавшись, расплылся в улыбке.

Слава только хмыкнул, осторожно опуская в воду пельмени, чтобы брызги не летели во все стороны. Закончив, обернулся, серьезно посмотрев на друга:

— Среди наших потери были? А то по ящику как-то непонятно выразились.

Улыбка Бэла вмиг потускнела.

— Серегу Свата, уже когда в дом зашли… Сразу. Не маялся.

— Свата… Черт! Как?

— Да там, Слав, что расскажешь? Когда раздолбили все, пошли зачищать. Бандюки уже остывать начали, поэтому в последнюю комнату заходили с ним без паранойи. Ну нет, все как положено, «крючком»: я налево, Сват направо, и он четко на свою пулю налетел. Баба там оказалась. Под кроватью пряталась, оттуда и шмалять начала. Две маслины в броню попали, а следующая в шею. В общем, там без вариантов получилось.

Слава подошел к столу, налил, поднял свой стакан, заглянул в него и вздохнул:

— Давай, Бэл, за Свата, за Петьку-пулеметчика, за Коляна, за Маринку… за всех наших…

Бэл поднялся следом, взял стакан и молча, чуть сплеснув на пол, залпом выпил. Посмотрел на товарища и мотнул головой в сторону дверей, приглашая выйти подышать свежим воздухом. Слава, прихрамывая, не зажигая свет, пошел через коридор к выходу. А во дворе навалилась на них черным низким звездным небом летняя ночь.

Сели на скамейку. Тут же из темноты бесшумно вышла большая дворняга и, помахивая хвостом, ткнулась мордой в крепкие ладони хозяина. Тот потрепал ее, и она, довольная, улеглась рядом, мгновенно задремав.

— Я смотрю, у тебя с фантазией все хорошо — барбоса Печенегом назвать. — Бэл с умилением посмотрел на собаку.

— Ностальгия — страшная штука.

— Эт нормально. А хорошо у тебя здесь. Надо же, никогда бы не подумал, что ты на метеостанцию работать уедешь.

Слава качнул рано поседевшей головой:

— Сам бы не придумал, но Варвара уговорила. Ей с работы позвонили, что есть вакансия на Камчатке. Хоть и вахтовый метод, но замены особо ждать не приходится — зарплаты-то копеечные, желающих на такую глушь не нашлось. Я ей вначале про то, что сдохнем здесь, одичаем, а она смеялась — тебе, мол, не привыкать без цивилизации жить, попытка не пытка, да и Маруська пока маленькая, без садика легко обойдется. В общем, поехали и как-то приросли, уже два года разменяли. А места здесь — закачаешься! Это ты по сумеркам доехал, а завтра рассветет, и вот тогда держись, маму не потеряй.

— Ага, и маму, и папу потеряю, если завтра в окно мне медведь лапой постучит!

— Ну, за это ты не переживай, медведи здесь культурные, они в двери стучат. А ты ему скажи: «Уходи, Мишутка, не до тебя сейчас, с похмелья болею» — и он уйдет. Что он, не человек, что ли?

— Видел я этих «человеков», когда на вахтовке ехали. Они же, как собаки у нас дома, дорогу переходят. Я сначала подумал, что показалось с недосыпа, на водилу глянул, а тот рулит, лыбится на мою вытянувшуюся физиономию и спрашивает: «Ты их видел? Это матка с малышами». В общем, Слава, фигею я за вашу дачу!

— Фигей не фигей, а вот представляешь, вон там, в темноте, может, сидит бурый и смотрит на тебя с грустинкой да лапой слюни утирает…

— Э-э-э, стоп разгону, с какой грустинкой? Ты еще скажи, с вожделением зыркает маслянистыми глазками! — запротестовал гость. — Не, точно, стоп! Что-то я по ходу надышался, пойдем уже умопомрачительные пельмени есть. — И первым зашел в дом. Вячеслав, чуть помедлив, посмотрел в по-ночному глубокую темноту, улыбнулся и зашел следом.

* * *

Утром Бэл проснулся из-за духоты в небольшой гостевой комнатке. Посмотрел на тусклый свет, пробивающийся через занавески, затем на часы. Стрелки показывали около шести, но сон уже улетучился. Встал, оделся, сладко, до хруста потянулся и, стараясь не шуметь, пошел на кухню. Не спеша умылся, заварил кофе и, накинув на плечи полевку, вышел во двор. Дверь, чтобы не хлопнула, придержал и, когда она плотно легла на место, обернулся, да так и замер с поднесенной ко рту дымящейся кружкой:

— Ох ты ж корзинка с апельсинкой! Это разве так бывает?!

Скромный по размерам двор, который вчера тонул в темноте, при дневном свете, оказывается, мостился на крутом склоне горы. Неловкий шаг — и ты покатишься вниз, и не факт, что уцелеешь. Напротив, белея снежными краями в предрассветных сумерках, вычерчивалась громадина скалистого хребта. Бэл не мог точно определить, что его так впечатлило: величие гор, снежный покров в такой близи, и это в июле, или суровая красота открывшегося пейзажа, когда один склон ломаной волной переходил в другой, занавешенный низкими медленными клубистыми облаками. Свинцовый свет восходящего солнца, пробивающийся сквозь утреннюю дымку, не делал это место унылым, он лишь подчеркивал всю четкость граней необыкновенного края. Бэл с огромным удовольствием вдохнул колкий, пахнущий тающим снегом и сырым камнем воздух и зажмурился, словно кот.

Дверь хлопнула. На крыльцо вышел Слава, сонный, но довольный видом обескураженного друга.

— Ну как? А ты все твердил, что красивее Кавказа мест нет. Интересно, что ты скажешь, когда живые вулканы увидишь, фумаролы, кратеры, вскрывшиеся реки, водопады… Про океан вообще молчу. После этого, я думаю, жизнь твоя изменится бесповоротно.

— Судя по тенденции, видимо, просто с ума сойду, — уже мало-мальски придя в себя и отхлебнув из кружки горячий кофе, расплылся в улыбке Бэл.

— Вон, посмотри вправо, видишь небольшое плато? Там не облако застряло. Это малая долина гейзеров парит. Прогуляемся позднее, посмотришь, как это вживую выглядит, когда скала кипятком плюется. А у меня для тебя еще один сюрприз имеется.

— Как, всего один? Тогда все, я домой поехал!

Вячеслав указал вниз двора, где виднелось углубление в виде куба, из которого тоже подымался пар.

— Это наш персональный горячий источник — бассейн, конечно, не уплаваться, но посидеть погреться хватит. Кстати, ты сегодня не запекся в комнате?

— Было чутка. Чего это у вас централизованное отопление летом не отключают?

— Бери выше, — вытянув вперед крепкие руки, поиграв мышцами, торжественно произнес хозяин, — вот они, руки, лежащие на вентиле обогрева метеорологического царства!

И уже без шутовства пояснил:

— Здесь все просто: выше по склону горячий источник бьет, часть потока мы на себя завернули, поэтому, когда прохладно становится, горячая вода через дом по трубам идет, а если чересчур жарко накочегарим, то вентиль закручиваем, и вода сначала в тот уличный резервуар попадает, а с него самотеком вниз с обрыва падает. Температура как раз кости прогревать, круче, чем в бане. Если что, там ниже, в скальнике, тоже целая дикая ванна имеется, только тропа скользковата. Так что в какой хочешь, в той и балдей. Давно, наверное, водные процедуры с видом на горы принимал?

— Да как тебе сказать… Вот так, да еще и не опасаясь прицельной стрельбы, наверное, впервые. Эх, не зря, не зря я до тебя собрался! Думал, меня реально мало что может удивить…

— Лиха беда начало. Иди, купайся да завтракать пойдем. А я пока данные с приборов сниму. Работа как-никак.

* * *

— Ну что, пошли, прогуляемся? Здесь столько мест удивительных, что жизни может быть мало все посмотреть, а ты всего несколько недель заложил.

Бэл посмотрел на дикий нехоженый простор, затем на друга.

— Слав, ты как с ногой своей по этим козьим тропам? Не крутовато будет?

— Нормально. Я здесь свой маршрут проложил. Ты, главное, сам не навернись, за мной шагай, чтобы не пришлось мне Варьке с Марусей во всех красках рассказывать, как дядя Бэл неожиданно уехал.

— Ты лучше расскажи, куда своих девчонок дел?

— А чего я, они у меня большие, сами решили прогуляться по случаю и до Петропавловска уехали с вахтовиками с ТЭЦ, к Варькиной подруге. У той тоже дочка, Марусина ровня, пусть моя с живыми детьми пообщается, чтоб не забыла, как они выглядят. Да и нам дали время все переговорить, обсудить, водки попить и план твоего маршрута разработать. Здесь, знаешь, не Кавказ, здесь без плана никак нельзя.

— Так эта махина с трубами в горах, которую мы проехали, — это ТЭЦ?

— Ха! Не просто ТЭЦ, а ТЭЦ! Стоит на горячем вулкане, речка с гор затекает, снизу кипятится, и вниз, в город, тепло и электричество подается. Каково придумано, а?!

— Впечатляет. Умеют же наши заморочиться!

— Умеют. А ты чего Ульянку с Венькой с собой не взял? Он у тебя парень большой, с тобой бы по горам полазил.

Бэл слегка приотстал на крутом спуске, наблюдая, как ловко, почти не хромая, передвигается по этой круче Слава, и скорее всего вопрос не услышал, по крайней мере, ничего не ответил. Но, оказавшись на живой, дышащей земле, быстро догнал друга.

— Вот это да! — выпалил он. — Славка, это же… ну, я даже слов не найду! Как так может быть, чтобы все рядом и все вместе? Вот он, снег, летом лежит — не тает, вот кипяток в небо взлетает, сера, пар, грязь булькает, и тут же зелень, река горная… Мне все это снится, что ли?

— Ну, если только сон наяву. А вот здесь осторожнее! — Вячеслав отдернул друга от ледяного козырька, под которым с ревом проносилась горная река. Через несколько метров она вновь ныряла в снежный тоннель, чтобы уже где-то ниже, освободившись от стеснения, пройдя свой километраж, влиться в Тихий океан. — Здесь, Бэл, иногда промоины образуются под снежником, можно провалиться. И, пожалуй, это будет самый быстрый спуск, хотя не совсем удобный.

— Принято.

Получив подтверждение, Вячеслав повел глазами:

— Посмотри, Бэл, какие поразительные растения стелются по камням.

— Слава, ты меня все больше и больше удивляешь. Вот уж не думал, что на лютики-шмутики внимание будешь обращать. Стареешь, что ли?

— Не в возрасте дело. Остановись, присмотрись! Здесь же макромир с микромиром переплетается, вечное с мимолетным, и в этом суть данных мест. Оглянись, Бэл, этим вулканам миллионы лет, а вот цветок со спичечную головку через день исчезнет. Попробуй на вкус воду, которая бежит с высоты нескольких тысяч, с ледника. Как знать, может, ровесника нашего седого мира, и скажи, есть здесь место для суеты, проблем большой земли? Что они на фоне величия, сплетения изменчивости и незыблемости?

Бэл действительно остановился, огляделся, затем внимательно посмотрел на Вячеслава:

— Мой друг, да ты становишься поэтом! — и осторожно, стараясь не соскользнуть по размякшей грязи, стал подниматься к метеостанции.

* * *

— И что, Слав? Типа приехал сюда и сразу отлегло? Вот прям посмотрел на горы, на реки, на кисельные берега — и как бабка отшептала?

— Не бабка и не сразу. — Хозяин сидел на той же скамье, на которой они сидели ночью, и всматривался вдаль. Распогодилось. Скалистая гряда была видна во всей красе. — Садись, Бэл, история длинная.

Дождавшись, когда друг устроится рядом, Вячеслав продолжил:

— Многое ты и так знаешь. Да только это как обертка, а суть всегда внутри прячется. В общем, случилось со мной что-то еще до ранения.

Начал по ночам соскакивать. И не во снах дело, их как раз особо и не было, либо не помню… А суть такая, что посреди ночи глаза резко открываю и ощущение, что у кровати силуэт черный стоит, на меня смотрит… Как у классика: «Черный человек на кровать ко мне садится, Черный человек спать не дает мне всю ночь…» Как бешеный вскакивал, свет врубал, сердце от жути аж в горле билось, а нет никого. Сяду на край кровати, голову руками обхвачу и качаюсь, пока адреналин не откатит и в сон не начнет морить. Утром разбитый, раздерганный, от теней шарахаюсь. Что тут скажешь… Начал подумывать, что, может, вот так с ума и сходят.

С Варей уже встречались долго, она от меня вроде как серьезного предложения ждет, а я отмалчиваюсь: что могу ей предложить? Психику свою расшатанную? Да и начни вместе жить, напугал бы ее до жути, а как объяснить, что со мной, если сам ничего не понимал? И потерять ее боялся. Влюбился. Что делать? Особо даже не расскажешь никому, стремно как-то. Сплетни, сам знаешь, быстро разносятся. Боялся, наверное, для друзей, знакомых психом стать. Думал, отвернетесь… дурак. Не хотел, чтобы за спиной шушукались. К нашим врачам не пойдешь, больше этих ночных побудок боялся быть списанным, выпасть из обоймы. Сунулся к психиатру за деньги, тот меня успокоил, мол, вы не наш пациент, по крайней мере пока, но успокоительное выписал, сильное, сказал, что скорее всего это от перегрузок и недосыпа. Посоветовал к психологу походить. На это, сам понимаешь, забил, но таблетки пить начал.

Сначала, как доктор назначил, по половинке, а потом как-то сам на целую таблетку перешел, и вроде лучше стало, по ночам спал как убитый, без подрывов, но тут другая побочка накапливаться стала. Состояние вроде легкого неадеквата, как подшофе, когда пофиг все. Вот в этом состоянии я тогда в командировку и уехал, а там…

В аккурат под Новый год позвонили, попросили на дорогу у блокпоста выйти, машину с посылками встретить, забрать, что нам передали. Пошли с Коляном. Стояли на обочине, молчали, каждый о чем-то своем думал. Он курил. Даже сейчас вижу, длинно так затягивался, как будто накуриться хотел…

Машины туда-сюда шныряли. Помнишь, там дорога с горки шла? Тут я вижу, фура с нее в нашу сторону несется. Колька к ней спиной стоял. А я тогда вроде как даже глаза водилы увидел и как будто вдруг понял, что он задумал. Тот газу добавил. Слова у меня в горле застряли, хотел Коляна отдернуть в сторону, да реакция под этими дурацкими таблетками, сам понимаешь, никакая. В общем, так нас и замотало. Кольку сразу под колеса затянуло, меня краем, ногу только перемолотило.

Парни с блока очередь дали, фура, протащив меня за собой, на пробитых колесах осела. Водилу вытянули, а он давай орать, что мы сами на дорогу выскочили, а он груженый, не успел отвернуть. Понаехало народу, комендатура, ВАИ, ГАИ. Чечена этого увезли разбираться. Фуру затем тоже перегнали. Даже не знаю, чем дело кончилось. Хотя не удивлюсь, если отпустили. Времена-то вроде как мирные наступили, все счета списали. Так командиру и объяснили — незачем ему было идти на злой умысел, несчастный случай.

Но это уже позже. А там, помню, лежал я у обочины и от кровавой мешанины под машиной лицо отвернуть не мог. Смотрел на куски разодранной формы. Автомат под вал замотанный, а он ведь у него через спину был заброшен… Кости белеющие… И тут понимание догнало. Орать начал во все горло. Парни подлетели, обезболивающее колоть стали, жгут затягивать. А я ору, и не от боли даже, хотя и от нее тоже, но больше от того, что шею заклинило, и глаза, вне моей воли и как будто даже вопреки, остатки от лица Коляна в этом месиве нашли. Да какое там лицо… фрагменты. Повезло, что командир тогда руками голову мою силой развернул к себе и что-то успокаивающее говорить начал. Слов не помню, помню лишь глаза его и как с неба начал снег валить нереально большими хлопьями. Потом погрузили меня в машину и в Ханкалу, там врач, цокнув языком, глянул на ногу, даже ткань резать не стал, только жгут перетянул. Не собрать мне здесь, говорит, могу только отрезать. Давайте на борт. Довезут — может, повезет.

Повезло, в общем, собрали. Год нога в «елизарове», а перед глазами, как слайд, Колян — вот он стоит курит, а вот уже… Автомат еще этот искореженный все время снился. По выписке — какой я боец на костылях? — попросили на пенсию. Да я и сам понимал, что все, отвоевался. Правда, Варя не отступилась, не ушла. Гнал ее не раз, еще в госпитале, а она молчала, но один раз не выдержала и как залепит мне оплеуху, да так, что в ушах зазвенело. Глазищами своими серыми на меня в упор смотрит и говорит, а у самой голос от слез дрожит: «Замолчи! Слышишь! Никуда не уйду. Обещал жениться, держи слово, офицер. И чтоб на свадьбе был в форме».

Слава помолчал, по-прежнему вглядываясь в снежник хребта, как будто именно ему рассказывал свою историю. Затем улыбнулся и продолжил:

— Что тут скажешь? Прижал к себе: «Выйдешь за меня, Варвара-краса, русая коса?» Она лишь кивнула и разревелась. Вот такой оборот. А дальше по-разному было. Сложнее всего было пытаться найти себя, привыкнуть к тому, что вот она, гражданка. Когда по телевизору что-то нас касающееся показывали, переключал — сил не было смотреть. Все встречи к минимуму свел — видеть никого не мог. Душу как будто на болевой излом выкручивали. Четкое ощущение себя как неудачника. Понял тогда людей, которые из запоев не выходят. Нет, не оправдал, а просто впервые подумал о том, что под пьяной анестезией действительно легче. Да и тут не повезло — организм на второй день водку просто не принимал. Вот ведь шутка — хотел бы спиться, да не получилось.

Потом Маруся родилась. Отвлекся. Но все равно накрывало иногда. Затем вот сюда приехали, и здесь все не просто оказалось. Я же эту красоту тоже не сразу разглядел. Не сразу и жизнь переоценил. Ну да это все присказка, сказка будет впереди. — И впервые за весь рассказ взглянул в глаза друга, увидел, видимо, то, что было нужно, хлопнул себя по коленям и поднялся. — А сейчас пошли-ка в дом, чаю тебе на травах налью!

* * *

В доме было тепло, но Бэла била непонятная дрожь. Он сидел на деревянной скамье у стола, обхватив горячую кружку двумя руками, наблюдал за Вячеславом и молчал. Не знал, что сказать. Было понятно, что друг не ждал утешения. Он крутил в руках зажигалку, которой зажег огонь под чайником, и о чем-то размышлял.

— Слав, ну ты чего маешься? — нарушил молчание Бэл.

— Не знаю, как тебе дальше рассказывать, чтобы ты у виска не покрутил.

— Когда-то ты уже боялся, что тебя сочтут дураком. Начни, а дальше война план покажет. Я понятливый.

— А, была не была. Где наша не пропадала! Значит, слушай дальше.

Приехали мы сюда. Обживаться стали. Для меня этот пейзаж за окном — как испытание на прочность. Помнишь, как в песне: «горы афганские, горы чеченские», а здесь горы камчатские. Смотрел на них, и вечный флеш-бэк: то первую командировку вспомню, то последнюю, то одно, то другое… Сначала все ждал, что намозолит глаза картинка, надоест и отпустит. А оно вроде как наоборот, еще сильнее накатывать стало. Тогда подумывать начал, что не вывезу я это великолепие. Но не сорвешься, не уедешь враз. Во-первых, не один ведь — с двумя хвостами. Во-вторых, оборудование, приборы не оставишь. В-третьих, понимал, что и дома не лучше будет. Запутался. Безнадега чернее запоя. Ненависть ко всей этой красоте накрыла.

Варька тормошит, а у меня только раздражение поднимается. Знаю, что ни при чем она, но так легко на другого всю вину переложить. Один раз даже не удержался, наговорил обидного. А она ничего не ответила, развернулась и ушла в детскую. Походил, помаялся, дверь тихонько приоткрыл, заглянул, а они спят в обнимку, девчушки мои золотые. Ох, и стыдно мне тогда стало, таким чмом себя почувствовал! Край!

Оделся и похромал в долину гейзеров. Приметил, что медведь там территорию свою метит, значит, обход держит. Иду, а в голове пустота, вроде как решился на что-то. Не смотри на меня так, Бэл! Думаешь, я кончать с собой пошел? Нет… не знаю. Пошел, потому что одно понял — нельзя так жить дальше! Ведь еще совсем чуть-чуть, и они бы устали от меня, и в этом нет их вины. Варя старалась, от души, честно, с любовью ко мне вчерашнему, стараясь не разлюбить меня сегодняшнего, но это тяжело, когда ты своими делами, словами, поведением убиваешь любую надежду. Понимание пришло, но сил что-то изменить в себе найти не мог. Поэтому пошел в смутной надежде… на встречу с косолапым.

Что ты думаешь? Встретил! Вышел он ко мне из-за валунов. По-весеннему худой, шерсть свалявшаяся с боков висит, но здоровый, лапы длинные, башка крутолобая, глаза оценивающие, вроде как с прищуром. Встал, на меня смотрит, мордой водит, воздух шумно втягивает, фыркает, лапой снег скребет. Я замер. Желал ведь вроде этой встречи, а все равно неожиданно. Стою, его разглядываю, а что делать — не знаю. Бежать глупо, нападать бесполезно, а главное — вроде как с уверенностью смерть искал, да вдруг ее, уверенности, в момент не стало. И знаешь, стал вдруг я ему рассказывать, распаляясь и горячась, кто я, как оказался здесь, как Варьку обидел, а она не виновата, что я себя здесь найти не могу, что я себя вообще нигде найти не могу… Вот такой крутой спец. Вернее, был крутой, да спекся. Не могу здесь прижиться, не получается у калеки. Да лучше бы меня тогда КамАЗом в фарш перемололо. А Колька… У него три пацана остались, жена, мать, отец после этого с инфарктом в больницу уехал…

Медведь постоял, послушал, вдруг развернулся и не торопясь пошел вверх по склону. Территорию свою пометил, еще раз на меня посмотрел, рыкнул вроде как презрительно, что его это земля и он будет решать, кто здесь приживется, а кто нет, и за валунами скрылся. Я замолчал на полуслове, постоял и обратно домой поплелся.

Иду, а на душе смятение. Повезло, не повезло? Навстречу Варя бежит, куртка наспех на плечи накинута, в глазах тревога, вроде как поняла, зачем я вечером по туману в горах брожу. Но сказала только: «Пошли, Слава, гость у нас». Удивился, но ничего не спросил.

У забора джип прокачанный, задранный стоит. В дом захожу, а у «буржуйки», в аккурат, где ты сейчас, паренек в «горке» сидит, руки у огня греет. На коленях карабин, а в ногах черная овчарка лежит, тоже на огонь смотрит. У меня в голове мысли вскачь пошли. И про то, что это кто-то со службы приехал — но тут же отсек, никто не знал, где мы. И про то, как это наш Печенег овчарку в дом запустил — он по поводу чужих собак лютует. Озадаченно поздоровался.

Паренек голову на меня повернул, весело так глянул и зубами в улыбке блеснул: «Здравствуй, хозяин!» Встал, придержав карабин, распрямился, и тут я понял, что это — девчонка! Молодая симпатичная женщина с короткой стрижкой. Я дар речи потерял, а она стоит себе, улыбается: «Или сейчас здесь медведь хозяин?» Я ей: «Не понял?» — «Да вот сообщение пришло, что здесь медведь шалит. А раз такое дело, то на косолапого разнарядку выписали. Если вы подтверждаете информацию, то завтра ликвидируем злодея. Так да или нет?» — «Не понял, какое сообщение, от кого? А если не подтвердим, тогда что?» — «Ничего, напишете объяснительную на имя старшего егеря, что все хорошо да покойно, и мы с Пулей уедем». Я на собаку тогда глянул, а она с девчонки глаз не сводит, словно по губам читает. «Пуля… интересно… А вас, простите, как зовут?» — «Меня зовите Ветла». — «Ветла?» — «Это мой позывной». — «Красиво, конечно, а имя?» — «Имя вам не пригодится. Позывной завсегда надежнее».

Тут в наш странный диалог вмешалась Варвара, позвав всех ужинать. Прибежала растрепанная Маруська и, представляешь, ничуть не испугалась чужака. Разулыбалась тете, что-то сразу стала ей рассказывать своим детским языком, и мы глазом моргнуть не успели, как она уже к ней на колени залезла, на ухо что-то шепнула, сползла и убежала с Пулей обниматься. Я вроде как дернулся, но Ветла успокоила — ребенка не тронет. И в самом деле, собака хвостом виляла и мордой аккуратно дочку толкала. Маруська хохотом заливалась. В общем, возились на половиках, как будто давно знакомы, ну и мы успокоились.

Пока ужинали, разговоры нейтральные вели: про метеослужбу, про погоду, природу. Варька удивлялась все, как Ветла не боится практически по бездорожью ездить, да как же это на медведя, да в одиночку, а та лишь беззаботно рукой махнула — не одна, мол, Пуля за двух товарищей сойдет. Когда дело до чая дошло, Варя охнула — Маруська прямо рядом с собакой уснула. Осторожно, чтобы не разбудить, подняла дочу и понесла в детскую. Та спросонья захныкала, и Варя с ней осталась, колыбельную напевать. Я дверь прикрыл, обернулся, и тут Ветла меня спрашивает: «Как дальше жить собираешься, Валдай?»

Сказать, что я удивился, — ничего не сказать. Сам почувствовал, как побледнел. С момента ухода со службы не слышал своего позывного. «Какого… Откуда?» А она сидит, смотрит на меня в упор, но уже без улыбки. У меня, прикинь, мороз по коже. Понимаю вдруг, что не такая уж она и молодая, как вначале показалось, и опыта у нее, похоже, столько, что реально может в одиночку не только на Камчатке выживать. Да и не простой она егерь. Вернее, она такой же егерь, как я метеоролог. «Кто ты?» — только и смог из себя выдавить. «Проводник, — и на стул мне кивнула: — Садись, разговор есть».

Тут Слава замолчал и посмотрел на Бэла. Никогда не видел он у друга такого внимательного, заинтересованного лица. Тот в нетерпении заерзал:

— Не томи, что дальше-то?

— Дальше, Бэл, совсем занимательно пошло. Я тебе все расскажу, только уговор — не перебивай. После выскажешься.

— Чеспионерскоечтобмнепустобыло! — скороговоркой выпалил Бэл, но было видно, что пошутил по привычке.

Вячеслав кивнул и продолжил:

— Ну, значит, так… Говорит она мне: «Хватит, Валдай, терзаться, случилось то, что должно было случиться. Колян с тобой поговорить хочет».

— Что?! — вскинулся Бэл.

— Обещал ведь! — укорил друг.

— Молчу, молчу! — Бэл скользнул пальцем по губам.

— Вот и я ей — что? И знаешь, она мне как-то очень кратко, но доходчиво объяснила. Я в свою очередь попробую тебе передать, но боюсь, что у меня немного мутновато получится. Ну да извини за косность языка. В общем, получается, что она может проводить людей на не совсем обычную территорию. На этой сопредельной зоне можно повидаться с мертвыми. Прикинь! И что обычно она только с этой стороны людей заводила и общение организовывала, но в последние разы стал к ней боец «оттуда» подходить и просить встречи со мной. И она готова меня на это свидание сводить, но при условии, что я полностью доверюсь ей и скептицизм на потом оставлю. А мне тогда не до критики было. На душе воронка, больше терять нечего. Валяй, говорю, врубай пятую передачу, и погнали в гости на тот свет. У меня сегодня в плане стояло его посещение. В голове, конечно, винегрет из сказок, что вот она сейчас раз, палочкой волшебной махнет, и Колька пред нами предстанет, или двери распахнутся, метла влетит, мы на нее и в загробный мир мимо Харона рванем. Полный отвал башки.

Но нет. Она говорит, садись удобнее в кресло, я буду давать указания, а ты исполняй. И что бы ни происходило, ничего не бойся. Помни, я буду рядом и в любой момент смогу тебя оттуда вывести. И еще чтобы я с ней разговаривал — так сказать, контакт не терял. Понял? Я кивнул, а сам вообще ничего не понимаю. К робкому десятку никогда не относился, но внутри аж мандраж пошел. В общем, никакой волшебной палочкой махать она не стала, а велела глаза закрыть и дышать так глубоко, как она будет велеть. Минуту дышу, две, слушаю ее, ничего вроде как не меняется, только голос глуше стал и дальше, и вдруг ощущение появилось, будто падаю я куда-то, как в сон проваливаюсь. Приятно. Расслабленное парение.

Вдруг голос ее прямо в ухо: «Где ты? Опиши, что видишь».

И тут же, вот в это самое мгновение, вижу, что стою я на дороге у нашего блокпоста, рядом с КамАЗом тем проклятым, а из-под него кровь растекается. От лужи этой отшагнул, взял себя в руки и начинаю описывать, значит, что вижу. А она мне дальше указывает: посмотри, что под машиной, откуда кровь бежит. А я не хочу! Не могу смотреть, так как точно знаю, что там увижу. Но она настаивает: верь и делай, раз обещал. Через силу наклоняюсь, заглядываю, а там нет ничего страшного. Обычное днище грузовика. Озадаченно поднимаюсь, оборачиваюсь и прямо перед собой вижу Коляна! Он стоит, курит, как тогда, в длинный затяг, щурясь от дыма. Я аж отшатнулся. Головой замотал. Накрыло меня от такой встречи, нехорошо стало, воздух глотаю, а вздохнуть не могу. Ветла за руку меня взяла и говорит: глаза открой. А как открыть, если они у меня от всего этого и так нараспашку? Но она пальцы с силой сжала и повторяет: глубокий вдох, выдох, открывай глаза! И ты знаешь, как переключатель щелкнул — открыл глаза, оказался здесь, сижу в кресле, весь в испарине, и дрожь, как щенка, бьет. Соскочил с кресла, из угла в угол ходить начал, башкой из стороны в сторону мотаю, а сам все шепчу: «Не может этого быть! Это просто гипноз! Наваждение!»

Ветла за мной наблюдала, ждала, пока выдохну и в себя приду. Ну и когда я собственный адекват на место вернул, к ней метнулся: как это? Это же Колян, да? Этого не может быть! А она мне: успокойся, все бывает. Просто допусти в свою картину мира такую возможность. Я тебе позволила не только заглянуть за границу этой реальности, а зайти туда.

А я все пытаюсь объяснение какое-то найти, логику подключить, иначе голова взорвется. Это же не в фильме фантастическом, в реале! Ее допытываю: это как скольжение по информационным полям? Нет, даже не полям, а на самом деле… Сопредельная территория! И она туда людей водит… Проводник, значит…

Ветла подтвердила. И вот это объяснение как-то прям легло, и мне стало спокойно и понятно. Она это тоже увидела и спросила, готов ли я вернуться? Я кивнул. И опять все по новой. Падение, парение, Чечня, дорога, КамАЗ… И снова Колян ко мне подходит. «Здорово, Валдай», — говорит и руку протягивает. Пожал. Его это рука, пожатие крепкое! А главное — вот он, живой и целый. Я, значит, сам себя одернул, чтоб уж совсем как обморочная девица не выглядеть, и ему тоже: «Здорово, Колян, чего звал?» Прикинь, да! Он только ухмыльнулся — соскучился, может быть.

А потом стал, как всегда, серьезным и говорит: «Отпусти меня, Валдай! Пойми, в произошедшем нет твоей вины. Не твое это испытание, да и не мое уже, а моих близких. Мы все испытываемся людьми и сами для людей становимся испытанием. Устал я от этого места. Осточертела эта земля. Домой хочу. Предки меня там ждут, за горизонтом. Слышу, как дед песню поет протяжную, чую запах травы свежескошенной, бабушка кличет ужинать, и коровы тягуче мычат, а еще печка там с огнем теплым, живым, уютным. А здесь нет ничего, только боль, кровь и тоска. Отпусти, Валдай!» — «Так, Колян, я чего, иди», — это я ему. «Не понять тебе, но держишь ты меня здесь сердцем своим, унынием, стенанием. Тем, что жизнь свою начал под откос пускать, а раз мы одной ниточкой в смерти завязаны оказались, мне приходится сидеть и тебя ждать. Поэтому либо прости себя, либо пошли прямо сейчас со мной». Я ему в ступоре: «Как это — пошли со мной?» А он: «Да просто, если согласишься здесь — умрешь там».

И вот честно скажу, оказался я к этому все-таки не готов. Взять и закончить все разом, здесь и сейчас, ни разу не заманчиво оказалось. О Варьке подумал, о Маруське и, не поверишь, о Камчатке, что здорово здесь было бы жить… Про медведя того вспомнил. И тут голос Ветлы тихонько так: «Молодец!» Да и Колян стоит, смотрит по-доброму: «Ну, тогда будем прощаться. Только есть еще одна просьба — автомат мне отдай».

На это я совсем растерялся: «Да где я его возьму?» — «Сам знаешь, где он». Тут меня осенило, и я под машину полез, вижу — автомат искореженный, весь в крови под карданом. Преодолел смятение, потянул его на себя, и он вдруг легко так в руки лег и сразу стал целым, обычным АК-74М, с синей изолентой на рукоятке, которую когда-то, в прошлой жизни, сам Колян и наматывал. Вылез, удивленный, отдал автомат. Колька его сразу за спину закинул. Обнялись на прощание. «Еще свидимся, придет время», — сказал и вроде как ветерок скользнул — и нет Коляна. Один стою. А на душе и легко и грустно одновременно, но не стало горечи этой разъедающей.

Ветла меня спрашивает: «Что-то еще тебе от этого места надо?» Осмотрелся я и понял, что нет. Ничего в нем больше нет. Пустое оно, безжизненное. «Тогда пошли. Тебе тоже домой пора», — и снова руку сжала. Я глаза открыл и понял, что сижу и улыбаюсь. Не поверишь, спокойно стало. Посмотрел на нее и спрашиваю: «Ветла, ты ведьма?» А она только усмехнулась: «Нет. Подругу мою когда-то давно Ведьмой звали, а я — Проводник».

* * *

Слава подлил чай в кружки и задумчиво добавил:

— Вот такие дела, а автомат тот мне больше не снился.

— А потом что было?

— Погостила она у нас еще несколько дней. По округе погуляли, она мне на местную красоту глаз заточила. Поговорили про многое, но это уже больше философские беседы. С Варварой тоже отдельно пообщалась. С Маруськой какие-то секретики пообсуждала. И ты знаешь, Бэл, у нас как будто семья на другие рельсы перешла. Сложно объяснить, как это: раз — и на душе мир появился, но так здорово ощутить! Вроде ничего вокруг не изменилось, а тебе вдруг жить интересно становится. И ведь все свое прошлое помню, ничего не забыл, но смотреть на это стал без боли, стыда и надрыва. А на прощание Ветла спросила: «С медведем-то что делать будем?» Я аж головой замотал: «Не стреляй! Он мне шанс дал». Потом не выдержал и спросил, кого он заломал, что она на отстрел приехала? Ветла лишь улыбнулась: «Тебя!»

В этот миг от резкого порыва ветра с силой хлопнула открытая оконная створка. Тут же залаял Печенег, и мужчины невольно вздрогнули.

— Что за фигня?! — встрепенулся Бэл, а Слава уже рванул, прихрамывая, к дверям, выкрикивая на ходу:

— Окна закрывай, сейчас гроза начнется, все стекла расхлещет! А я приборы сверю, — и вышел.

Бэл защелкнул шпингалеты, озадаченно глядя на улицу. Там уже не было прежней идеалистичной книжной красоты. Склон напротив погрузился в сумрак лиловых туч. С треском скользнули молнии, и за ними, не отставая, прокатился размашистый грохот. В следующую минуту с ревом обрушился ливень.

Входная дверь хлопнула, и на пороге появился абсолютно мокрый Вячеслав, который с улыбкой развел руками:

— Не, ну нормально! Для метеостанции это оказался неожиданный поворот погоды! — и, уходя переодеваться, бросил через плечо: — Обожаю Камчатку!

* * *

Часы давно перевалили за полночь, но Бэлу не спалось. Ворочался с боку на бок, то прислушиваясь к стуку дождя за окном, то проваливаясь в мысли. Не шло у него из головы откровение Вячеслава. Но и поверить во все это было за пределами разумного. Хотя… Чего ведь только не случалось за время службы, да такого, что однозначно было в ведении каких-то иных сил. И тут же услужливая память напомнила, как попал он под первый свой обстрел. Случилось это как в насмешку над ним, с детства боящимся высоты, при вылете на задание. И когда тяжелую машину стало мотать в воздухе, заваливая в крен, у него, еще молодого лейтенанта, от ужаса грудь перехватило, да так, что даже мат застрял в легких. Ноги налились свинцом, а в голове проскочила паникерская мысль: «Все! Кренец-кандец!» Даже сейчас, лежа в постели, он вспомнил тот сковывающий сердце кошмар, и накатило, перехватив горло до спазма. Вот ведь сколько лет прошло, а тело помнит!

Бэл встал и походил по комнате, пытаясь отогнать чересчур уж реальные воспоминания. Но картинки прошлого уже неотвратимо скользили перед глазами. Прожить те ужасные мгновения, затянувшиеся в вечность, помогло одно — закрыв глаза и вцепившись в сидушку, одеревеневшими губами шептать молитву Богу и Ми-24, сначала беззвучно, а под конец уже, как ему казалось, крича изо всех сил: «Вертушечка, вынеси! Вывези! Держись!» Вот ведь штука какая, но даже сейчас он мог поклясться, что тогда в падении что-то изменилось, в нарушение привычных законов физики. И ведь сели! Подломив шасси, вертушка выпустила их, перепуганных пацанов, на твердую землю. Отбежав подальше, он обернулся посмотреть, не загорелась ли машина, и вздрогнул от неожиданности — на какое-то мгновение показалось ему, что лежащий вертолет был живым существом, прижавшим обстрелянный бок к земле, тяжело дышащим, но улыбающимся им вслед. Тогда он сказал вдруг в голос: «Спасибо!» И, чтобы никто не увидел, как увлажнились глаза от пережитого, отвернулся и быстро двинулся прочь, рывком вытерев лицо рукавом полевки.

Позже, по возвращении, зашел в церковь и долго разговаривал с Богом, стоя перед старинной иконой в золоченом окладе, а под конец вдруг попросил, чтобы помог он, всесильный, и та вертушка выздоровела, вернее, чтобы починили, спасли, а не отправили в утиль. И ведь встретил ее спустя несколько лет и командировок, проезжая по Ханкале. Увидел, как поднялась с аэродрома на вылет двойка «крокодилов», и необъяснимо трепыхнулось учащенно сердце. Топнул по тормозам, торопливо спрыгнув в раскисшую грязь дороги, и стал пристально вглядываться в приближающиеся машины, беззвучно шепча вмиг пересохшими губами: «Я прошу тебя… я просто прошу, пусть это будешь ты…» — и, когда разглядел приметный знак по фюзеляжу, облегченно засмеялся, радостно замахав руками. И Ми-24 вдруг отклонилась от курса, подлетела близко-близко, зависла на секунду над ним, словно тоже узнав в заматеревшем спеце того перепуганного, ободранного в кровь паренька. Затем, качнув на прощание бортом, набрала обороты, легко догнала напарницу, и уже через несколько минут их мощные силуэты скрылись из виду. А Бэл еще какое-то время стоял, смотрел вслед этим удивительным, совершенным машинам. Тогда сослуживец подошел к нему и, довольно покрутив фотоаппаратом, сказал: «Классные все-таки летчики ребята! Разрешили сфоткать себя на память». Но Бэл чувствовал тогда, что нет, не все так просто.

А сейчас Бэл понял, что стоит у окна, смотрит невидящим взглядом в ночь, рисуя пальцем невидимые линии по стеклу. «Все бывает в этом удивительном мире», — уверился он.

* * *

Утром Бэл проснулся от тихого скрипа двери в комнату. Скосил прищуренные глаза и усмехнулся уголками губ. Через приоткрытую щелку его пристально разглядывали любопытные детские глаза. Бэл подавил улыбку и неожиданно пружиной подскочил на кровати, подкинув над собой одеяло, с криком «Попалась!». Реакция была незамедлительная — восторженный визг за дверью и удаляющийся топоток. Он же громко рассмеялся, довольный такому развитию знакомства. Со стороны кухни, где что-то уютно шкварчало и посвистывал закипающий чайник, раздалась торопливая речь:

— Дядя Бэл не спит! И как вскочит! А потом заычит! Ста-ашно!

Послышался веселый женский голос, который что-то ответил ребенку. И вот уже легкие шаги спешно последовали обратно в сторону комнаты. Бэл спрятался за шторой. Широко распахнув двери, забежала маленькая девчушка в ярком платье с подсолнухами и встала как вкопанная, озадаченно разглядывая пустую постель. Бэл, подавив смех, выскочил, изображая страшный рык:

— Сейчас я поймаю и съем эту Маруську! — и, неуклюже передвигаясь, попытался ухватить девочку, но та, вновь упоенно заверещав, увернулась и выбежала из комнаты.

Бэл, рыча и нарочито топая, пошел следом. На кухне у плиты стояла хрупкая миловидная женщина в клетчатом переднике, с необычайно длинной толстой русой косой, и переворачивала зарумянившиеся сырники. Обернулась на вошедшего взлохмаченного Бэла в одетой наизнанку футболке и прыснула от смеха. Фыркнул и сидящий за столом Слава, а Бэл, не обращая на веселье внимания, спросил страшным ломаным голосом:

— Признаваться сей час же, где есть маленький дьевочка, которую я желать есть на завтрак?

За спиной Вячеслава послышалась возня, и Маруся, высунувшись из-за крепкого отцовского плеча, весомо ответила:

— Маусю есть нильзя!

— Попалась! — Бэл ухватил заливающегося смехом ребенка, подкинул над собой несколько раз и, довольный ее восхищением, поставил на пол. — Ну, привет, девица-красавица! Мама тебя спасла, вкуснятину приготовила.

— А я тебя знаю. Ты дядя Бэл. Мне папа ассказывал. — Девочка восхищенно, высоко задрав голову, рассматривала великана. Подумала и добавила: — Ты добый и еще хаоший! И не ешь детей.

На это Бэл щелкнул зубами и изобразил страшное лицо. Маруся, хохоча, убежала из кухни.

— Умеешь же ты с детьми общий язык находить. — Слава отпил кофе, довольный радостью дочки.

— Привет, Варя, как всегда, замечательно выглядишь! — Бэл почтительно кивнул женщине. Та подошла и обняла его:

— Здравствуй! Молодец, что приехал. Слава знаешь как ждал!

— Ой, да кто его ждал, на фиг он нужен сто лет. Все пельмени съел, водку выпил, двор во дворе истоптал!

Хозяйка, смеясь, отмахнулась:

— Иди умывайся и садись завтракать.

* * *

После завтрака Варя погнала всех прогуляться, пока она будет в доме прибирать. Так и порешили: сходить до водопадов, а по возвращении мужчины задумали готовить фирменный ферганский плов. Маруся приклеилась к новому знакомому и, держа его за ладонь, без устали задавала все новые и новые вопросы, на которые Бэл отвечал педантично и размеренно:

— А ты мне зайку подаил, можно я его Фома назову?

— Конечно, можно. Это же теперь твой заяц.

— А ты видел мишу?

— Нет, и очень этому рад.

— Почему?

— Ну, потому что медведь большой и сильный.

— Но ты тоже большой и сильный.

Слава одернул дочку:

— Маруся, ты совсем заговорила дядю Бэла.

— Не заговоила, а заспашивала! А почему Бэл? Это имя?

— Нет, солнышко, это не имя, это мой позывной.

— Позывной? А у папы тоже зазывной Бэл?

— У папы позывной Валдай.

— Ого! Касиво! А у меня какой?

Слава усмехнулся:

— А у тебя — Хитрая лиса — язык как егоза.

Тут бежавший чуть впереди Печенег встал как вкопанный и тихонько зарычал. Бэл тут же прижал девочку к себе, Вячеслав достал из кобуры ракетницу. Но через пару минут собака махнула хвостом и засеменила дальше.

— Отбой! Ложная тревога, — объявил Слава, и компания двинула дальше.

Через пару километров Бэл начал различать приближающийся гул, постепенно переходящий в рев, и озадаченно посмотрел на друга:

— Водопад?

— Он, родимый! Ну что, Маруся, удивим гостя? — Она радостно закивала. — Ну тогда веди, показывай.

И девочка, воодушевившись возложенной ответственностью, прибавила шаг и потянула Бэла за руку по скалистой тропе вверх.

— Маруся, ну ты спортсменка! Давай потише, папу подождем… Вот это да!

Они вышли на небольшую площадку, а скорее, плато, и Бэл не сразу осознал, что от удивления даже приоткрыл рот. Перед ними, всего в десятке метров, находилось мрачное глубокое ущелье с отвесными, как казалось, готовыми рухнуть стенами, и с высоты сотни метров из-под ледникового козырька с ревом вырывался столб мутной воды, которая с грохотом проносилась через это невообразимое расстояние, наполняя воздух невесомой переливающеюся пылью, и скрывалась где-то в недрах разлома.

— Ну как? — спросил подошедший Вячеслав.

— Впечатляет! — Бэл не мог оторвать взгляда от этой опасной бурлящей мощи, которая билась и жила всего в нескольких шагах.

— Дядя Бэл, дай монетку, — дернула его за руку Маруся.

Бэл пошарил по карманам и передал пятачок. Девочка спокойно зашагала в сторону обрыва. Мужчина беспокойно глянул на ее отца, но тот успокоил его жестом. Она действительно в свои небольшие года уже понимала границу дозволенного и опасного. Подошла и, нелепо замахнувшись, бросила в поток монетку, которая, блеснув на прощание, тут же скрылась из вида. Интересно, где ее вынесет, обкатанную до блеска? Бэл достал фотоаппарат и несколько раз щелкнул, с досадой понимая, что техника никогда не сможет передать всей силы, опасности и величия зрелища.

* * *

Ужин удался. Плов всегда был визитной карточкой Вячеслава. Умел он договариваться с этим привередливым блюдом. Около девяти Маруся позвала папу почитать сказку перед сном. Перед уходом поцеловала маму, затем подошла к Бэлу, обняла его, смешно чмокнув в щеку, засмущалась и убежала к себе в спальню. Бэл помог Варе убрать грязную посуду со стола и накрыть для чая. Сели в ожидании Славы. Варя подняла рюмку с наливкой и сказала:

— Спасибо, что приехал. Слава очень скучал по тебе, по ребятам.

Бэл поставил рюмку.

— Варя, не надо за меня пить. Не такой я хороший друг оказался на поверку. Должен был раньше приехать.

Она мотнула головой:

— Ты приехал вовремя, и это главное. А то, что было, нам надо было самим пережить и выход найти.

Бэл внимательно посмотрел на нее и вдруг спросил:

— А про Ветлу правда?

И даже не удивился тому, что она не стала ничего уточнять, а просто ответила:

— Правда.

Подумала и добавила:

— Она ведь меня тоже сводила… туда. Сидели с ней разговаривали, и вдруг она спросила, что бы помогло мне понять мужа. И я ответила — его война. Она тогда посмотрела на меня как-то особенно, как будто пытаясь лучше разглядеть. Подумала, затем предупредила, что это не только познать, с этим потом придется жить. А я тогда самоуверенно решила, что мы то знание на двоих разделим, значит, уже легче станет. Она лишь кивнула, и скажу тебе — выдалось путешествие! Я увидела такое, что однозначно не готова была увидеть, и теперь не знаю, жалею я о своем скоропалительном решении или нет, но точно все простила, а главное — поняла своего мужа, и это позволило не потерять любовь к нему, когда мне казалось, что общего будущего у нас просто нет.

Бэл дернулся и чуть не опрокинул кружку:

— Расскажи! Куда она тебя водила? Варя, мне это очень важно.

— Знаю, но так страшно вспоминать! Я ведь не просто оказалась в роли наблюдателя, я чувствовала то же, что чувствовал Слава в те жуткие моменты, и это было настолько реально, что сейчас мне уже кажется, что это не его… это все мое. Но если бы это было так, то я бы просто повредилась рассудком, а не разговаривала сейчас с тобой. Хотя, может, какая-то часть меня и сошла с ума от кусочка чужой правды… — Варя рывком отвернулась, легким девичьим жестом смахнув покатившиеся слезы. Помолчала и вдруг спросила: — Помнишь тот подвал с растерзанными женщинами, который вы нашли на зачистке? Это первое, куда меня отвела Ветла. Помнишь это, Бэл?

Бэл отшатнулся от нее, скрипнув зубами и замотав головой:

— Нет! Не надо об этом! Не хочу!

Варя села напротив, внимательно глядя на него. И он просел под ее взглядом, сник и, кивнув, прохрипел вмиг потускневшим голосом:

— Продолжай…

— Бэл, скажи, как можно жить с этим? Те смрадные комнаты до сих пор во мне. Я видела молоденьких девчонок, вывернутых наизнанку, словно тряпичные куклы. Женщин без лиц, без рук, безо всего… А над всем этим месивом гордо возлежала на столе бензопила… и словно ухмылялась окровавленными зубами, в которых завязли кусочки человеческой плоти и обломки костей. Рядом с ней валялось то, что использовалось для унижения… — Варвара осеклась, закрыла лицо руками, резко встала из-за стола, опрокинув стул, и отошла к окну.

Бэл тоже соскочил в порыве подойти, обнять, успокоить, но Варя неожиданно твердым голосом, не оборачиваясь, продолжила:

— А еще помнишь вырезанного из чрева матери нерожденного малыша, мальчика… Я находилась в этом аду и не понимала, что же происходит с обычными людьми, которые сами когда-то были детьми, играли в игрушки, ходили в школу и любили своих близких? Что такое с ними случилось, что они превратились в нелюдей, в отморозь, уверенную в своей безнаказанности? Вернее, об этом думал муж. Мне же в какой-то момент стало настолько невыносимо от этого растянувшегося во времени вида людского безумия с запахом разлагающейся плоти, от гнетущих подробностей садистского пира, что я малодушно заскулила, прося вывести меня обратно, но Ветла отрезала: иди и смотри. И я смотрела, как вы под обстрелом хоронили их, этих девчонок, а вернее, то, что от них осталось. Молча. С какой-то педантичностью, несвойственной для войны. Сломав в себе отвращение и отторжение, аккуратно заворачивали останки в ткань, которую нашли наверху, словно мастера, пытающиеся собрать осколки хрупких ваз. Слава положил малыша с мамой и крепко-накрепко замотал их белой простыней, чтобы больше никто не смог их разлучить… Потом вы долго мастерили крест, пряча друг от друга глаза, а я стояла у их общей могилы и безмолвно выла от накрывшего ужаса — этого не должно было произойти! Никто из них не заслужил того кошмара, который им пришлось не пережить — прожить! И одновременно с этим тогда я ощутила гордость, необычайное уважение к тебе, к мужу за вашу мужскую человеческую силу. За то, что не убежали малодушно, не оставили их догнивать в том доме без креста и помина. Хотя, ты знаешь, я бы и это поняла. Но ваш поступок был настолько мощным! Вы стали для них не только упокоением, но и успокоением и отмщением. Воюя, вы точно знали, за что рассчитываетесь с бандитами.

Варя подошла к столу, подняла стул и села, необычайно бледная, но с твердой спокойной уверенностью во взгляде.

— А еще поняла, почему Слава в церкви всегда ставил свечи, поминая всех по именам, а последние девять — просто молча. И после этого понимания, раз — и как слайд сменился, и вот уже лес, подгорье, ваша группа тогда под обстрел попала. Знаю, что скажу банальность, но для меня это как будто ад раскрылся. Что я знала о войне? Да ничего. Несколько фильмов с дорогими спецэффектами. А здесь — раз, и все реально: смерть, боль, кровь. Я даже помыслить не могла, что это настолько страшно. У меня от неожиданности ноги подкосились. Как маленькая девочка, за дерево заползла и уши руками зажала. Да только это не помогает, когда все кругом визжит, рвется и грохочет, когда животный страх разливается в воздухе и на вдохе сковывает легкие, заставляя сердце галопом биться в горле. С вскриком рядом упал боец, парень лет двадцати с небольшим…

— Это Митька был… Он два дня до своего двадцатитрехлетия не дожил, — уперев взгляд в стол, вдруг перебил Бэл. — Как пацан ждал день рожденья! Все решал, как отмечать будем. Домой хотел позвонить, маму поздравить… Мы ему даже подарок приготовили, клинок серебряный на зачистке нашли. Так его, неподаренный, ему в цинк и положили. Он ведь самый молодой из нас был, смешной…

В комнате повисла тишина. Каждый думал о своем, пока Бэл не попросил:

— Продолжай, Варя.

И она продолжила, разглядывая свои руки, которые била дрожь:

— Пуля ему в голову попала, сорвала часть скальпа, череп расколола. Он в агонии стал биться и вдруг словно увидел меня. Замер и руку ко мне протянул, словно помощи искал, затем беззвучно шевельнул губами, вздохнул и умер. Будто свет в глазах выключили. Я это никогда не забуду. Просто теперь не смогу. А тогда, размазывая слезы по щекам, свернувшись клубочком, ощутила главное и единственное желание вжаться, врасти в эту вздыбленную землю, закрыть глаза, стать невидимой и незаметной, слиться и раствориться. Представляешь, Бэл, я ведь совершенно забыла, что и так нахожусь в этой грохочущей жути «зайцем». Да, гордиться нечем. Бесславно бы я погибла, будь это моя война…

Вдруг, словно почувствовав что-то, рывком оборачиваюсь и вижу, что Слава, в отличие от меня, чувство реальности не потерял и воюет, как положено мужчине. Огрызаясь и смещаясь, пытаясь обойти засаду. И так у него это ладно получается, что мне вроде как даже спокойнее стало. Да только недолговечное это чувство в бою. Далеко пробиться он не смог. Заметили. Зацепили. Когда поняли, что ранили, снайпер стал все ближе и ближе стрелять, издеваясь и выдавливая на открытое место. Меня как водой ледяной окатило! Деваться некуда. Да и на месте остаться не лучше перспектива — поиграют, поиграют, да быстро накроют. Ты, Бэл, на меня так не смотри, это я как будто Славины мысли тогда услышала, да поняла реальность ситуации и прям нутром ощутила, что дальше будет. В общем, сложно объяснить, как это вдруг произошло — слияние чувств и мыслей моих и Славы. С одной стороны, я знала, что он думает, какие варианты прокачивает, как выжить пытается, а с другой — грустная мысль — ну вот, не будет у меня мужа, и Маруськи не будет. И ты знаешь, вот прям такая тоска за горло взяла, что даже страха как не бывало. Тут вдруг кто-то из пацанов закричал: «Валдай! Держись!» — а дальше бой на новый виток пошел: шквал огня, мат русский, да такой отборный, что я аж зажмурилась. И ведь отбили, вытащили! Живого! Знаешь, шла рядом, когда его уже к вертолету несли, и не могла понять, это я его благодарность чувствую, что не бросили, помогли, вытащили, или это я сама готова вам в ножки поклониться, что у меня будущее в тот момент не сломалось. И еще четко поняла, как же я люблю своего мужа! Прям такая нежность душу наполнила, передать сложно.

И опять внезапно картинка сменилась! Вот уже заходит он на штурм во двор дома, и вдруг прямо в проеме Петр, вместо того чтобы влево зайти, как должен был, на Славку завалился, с ног его сбил, собой закрывая, одновременно вжимая в чернеющее окно чердака очередь из пулемета… а дальше я сама, телом своим, почувствовала, как его тут же в ответ пулями прошило. И словно не Славка, а я лежу в пыли, на спине, в небо лазоревое смотрю и задыхаюсь от боли, от надрыва в душе, что не договорили, не доспорили мы с Петькой о чем-то важном. Что вот он откинулся затылком мне на плечо, но нет уже его рядом, ничего нет, и часть меня тогда умерла вместе с ним, и что мне придется с этим жить… Тогда подошла ко мне Ветла, руку протянула, с земли поднимая, и спросила: «Еще хочешь войны посмотреть или достаточно?» Мне оказалось по самую макушку. Погладила она тогда меня, рыдающую, по голове и сказала, что если я сейчас захочу, то заберет она у меня все это знание в мгновение обратно, и ты знаешь, сказать, что я гордо отказалась, значит слукавить перед тобой. Все мое сознание тогда возопило, требуя отказаться и вернуться в счастливое мирное неведенье, да душа уперлась и вопреки желанию с губ выдавила: «Нет». Правда, после этого сразу боль невыносимая отступила. Слезы высохли, ум прояснился, а вот любовь, нежность и уважение к своему мужчине остались.

Вот такая история, Бэл. Вот такая она, Ветла.

Варвара встала, походила по комнате, поставила чайник на огонь подогреваться, опять посмотрела в окно и добавила:

— И тебе пора встретиться с ней.

* * *

— Валдай, я тоже хочу с Ветлой встретиться.

Слава как будто даже и не удивился такому повороту в разговоре.

— Если надо, значит, встретишься.

Бэл, сидя все на той же скамье во дворе метеостанции, не глядя на друга, спросил:

— Проводишь?

— Нет. Дорогу объясню, но с тобой пойти не смогу. Это твой путь. Если время пришло, встретишься. Если надумал себе что-то лишнее, то не сложится. В этом деле лучше судьбу не прожимать. Такие встречи из любопытства искать не надо.

— Пусть так и будет. Пойду вещи собирать. Не смотри так на меня, Валдай. Сам не скажу сейчас, зачем. Даже представить не могу, о чем с ней говорить буду. Но душу выворачивает, аж суставы ломит. Только сейчас, наверное, понял, что и я потерялся в этой жизни, похлеще, чем ты. Вроде как в ажуре-абажуре все, да не все.

— Бэл, ты чего это? Случилось что? Может, помочь чем?

Бэл лишь отрицательно качнул понуренной головой.

— Э, брат, давай не финти, рассказывай!

Бэт помолчал и нехотя произнес:

— Да тут, дружище, вроде как букв можно много сказать, а что в итоге?

— А ты начни, может, что и пойму… я понятливый.

— Ты-то понятливый, да я… Как рассказать…

Слава демонстративно переставил стул и сел напротив друга:

— А ты попробуй.

Бэл поводил рассеянным взглядом по сторонам, словно ища подсказку.

— Да тут такое дело… — и выдохнул, будто перед прыжком, — ты про моих спрашивал, а нет моих больше. Про то, что сын болел, да жена не отпускала, это я наврал. Вляпались мы тут в банальщину семейную, невеселую. В общем, Улька вчера жена, а сегодня — передайте на билетик. История из анекдота — муж пришел не вовремя, а возле подъезда жена с принцем, без белого коня, но зато в синем «мерседесе», нацеловывается. Вытянул я этого королевича через форточку… он, правда, когда выходил, лицом сильно ушибся, несколько раз. Ульяна выскочила, давай на меня орать. Наговорили, конечно, друг другу много чего лишнего. Дальше — больше. Истрепали друг другу нервы вкрай. Никогда не думал, что на такой дряни женился, но никогда не замечал, что и сам ничем не лучше. Не поверишь, чуть до кухонных боев дело не дошло, но Венька удержал — ну, как удержал, зашел как-то в комнату, где мы с ней лаялись, и сказал: уходи папа, ты нам не нужен!

Бэл порывисто встал, сделал несколько шагов по двору, но вернулся, сел обратно на скамью.

— У меня тогда аж в голове зазвенело от слов таких, похлеще нокаута. Ушел. По городу прослонялся полночи, потом на дачу уехал. Там, как медведь-шатун, несколько дней промаялся, раз десять телефон хватал, то Ульке хотел звонить, то сыну, да только слов нужных так и не нашел. На работу приехал, командир на меня глянул, заподозрил что-то, спросил: нормально все? Я ерунду какую-то ответил. А на следующей смене выезд тот злополучный на задержание случился. Меня как черт с цепи спустил. Без прикрытия во двор зашел, в полный рост. Глупо. Ну да бандиты такого тоже не ожидали. Так что даже вроде как в масть пошло. Я, правда, мат Бати в рации до сих пор помню. Ну да раз работа понеслась, то дальше зачищать стали. И вот ведь дела, перед комнатой той, последней, это я Свату рукой махнул, чтобы он направо заходил…

Бэл обхватил голову руками, качнувшись в немой боли.

— Как же так, Валдай? Это ведь я тогда смерть искал! Я! А она так посмеялась надо мной. Да чего там — поржала, костлявая! Серега на руках у меня умер. Пытался что-то сказать, но не смог. А ведь все могло быть иначе, сделай я другой выбор. Лево-право… Все могло быть так, как было бы лучше для всех. После похорон меня в отпуск отправили. Вот, считай, я, от себя убегая, у тебя оказался. Вы с Варькой решили, что я друг такой офигенный, а я так, пустышка. Пока все в поряде было, и не думал, каково тебе тут. Так, решил для себя, что хорошо все у вас: Камчатка, дочка, работа… А вот как землю под ногами потерял, так вспомнил о друге. Отогреться поехал, а может, тоже своего медведя найти.

— Бэл, ты чего это! Брось! Никогда ты слабаком не был! И после развода жизнь продолжается, да и Венька брякнул сгоряча, тринадцать — возраст сложный. Перемелется.

— Ты знаешь, головой я все понимаю, а вот душой… Сколько мы с тобой прошли, служили как положено, за спинами ни у кого не прятались, святыми не были, но и предателями и мудаками не слыли… Да только что дальше, Валдай? Что дальше?

Слава поднялся, посмотрел вдаль и сказал, не колеблясь:

— Собирайся, Бэл. Тебе пора.

* * *

— Не, ну это же ж! — ругнулся водитель джипа, на что Бэл резко открыл глаза и глянул в окно. Растерявшись, потер лицо спросонья, в непонимании вглядываясь в молочно-туманную даль. Водила же топнул по тормозам, машина чутка зашла в занос, но послушно встала. — Тэк-с, ща глянем! — сказал он сам себе. Небрежно накинул на голову потрепанную бейсболку и, хлопнув дверями, резво выпрыгнул наружу.

Бэл, не раздумывая, тут же следом открыл свою дверь и, уже собравшись делать прыжок, озадаченно замер, глядя на сероватый плотный снег, равномерно покрывающий землю. Осмотрелся и присвистнул. Сколько видел глаз, расстилалась ровная снежная равнина, воглым туманом соединяясь с тяжелым низким небом. Открывшийся завораживающий пейзаж своими размытыми очертаниями больше напоминал вид Северного полюса, чем утреннюю июльскую Камчатку.

Спрыгнул. Присел на корточки и потрогал поверхность. Снег был холодный и плотный, ледяной наст.

— Не сумлевайся, самый что ни есть настоящий, — сказал подошедший водитель. — Посторонись, боец, дай-ка колеса приспущу, шоб, значит, сподручнее катить было, да не завязли. Еще пара часов, и распогодит — солнце сильное, летнее. Тает бодро, быстро раскиснет.

Бэл отошел, наблюдая, как проворный мужичок сноровисто стравливает воздух с шин и, слюнявя палец, проверяет золотники. Когда последнее колесо, по его мнению, было готово к переходу, распрямился и с серьезным видом спросил:

— Знаешь, что в джипинге главное, боец?

Бэл отрицательно качнул головой.

— Не потерять джип! — хохотнул водила и полез за руль.

— Шутник, твою дивизию, — бормотнул Бэл и тоже сел в машину.

— Граждане туристы, прошу не беспокоиться! Начинать паниковать только по моей команде! Меня, кстати, Витьком зовут, — водила по-шутовски приподнял кепку.

Сидящая на заднем сиденье пара пожилых японцев тут же переглянулась между собой.

— Вить, они по русски-то понимают?

— Не-а! А ты, браток, лучше кофею из термоса нам плесни. Бусурмане уже позавтракали, а у меня распорядок иной, — и, быстро набирая скорость по целине, добавил уже себе: — Ну что, погнали, не то дорога дальняя, а здесь главное — успеть.

Бэл, довольный предложением, аккуратно разлил в пузатые крышки горячий кофе, стараясь не облиться при движении, передал водителю и сам отхлебнул. Машина подпрыгнула на ухабе, и японцы что-то щебетнули.

— Да нормуль все будет, товарищи хиросимцы. Пиндосов бойтесь, а не наших дорог! — пробасил Витя, попивая кофе и подруливая одной рукой. — Мы же на вашем автопроме едем, че нам будет?

— Чего они?

— Да боятся, сердешные. Не принято у них на скорости напитки откушивать. А чего такого? Поехали на Камчатку, значит, пусть прочувствуют весь местный колорит. А ты, значит, у Славы с Варварой Максимовной отдыхал? Сослуживец, что ль?

— Так точно.

— Красавец. Служишь?

— Есть такое.

— А я отпахал свое. Старший прапорщик запаса Сиболюб Виктор Владимирович. Вот такие дела, браток. Пенсионствую, значит, ну и, чтоб не затосковать, гидством вот занимаюсь, туризмом по-нашему. А че, хорошо. Лишняя копейка. Иностранцев вот смотрю. Занятные они. Чего сюда едут, сами, по-моему, не знают. Ну да наше дело — сел поехал. Видишь, и тебя удачно подхватил на станции. Так-то я к Славе и не собирался в ближайший месяц. До него ныне еще то удовольствие ехать, дорогу размотало сильно. Ты-то как до них добрался?

— Героически, — хмыкнул Бэл.

— Эт по-нашему! Ну а я, прикинь, вечерком нажарил сковородку минтая, только решил рюмочку усугубить, и тут Люська, директорша, значит, фирмы нашей, звонит и чуть не в слезах уговаривает свозить этих доходяг до гейзеров да горячих источников. У Палыча, сменщика мово, вишь, машина еще днем наелась, починиться не смог, а японцы уже забашляли. Я ей, типа, не-е, не пройду, машина слабее, чем у Палыча, а мне в ответ — двойной тариф. Прикинь, сколько они с интуристов слупили, ну да а мне че, платют — и добро. Бог любит пехоту.

— Слушай, товарищ старший прапорщик, открой военную тайну, а у тебя хоть представление имеется, куда мы мчим посреди снега и тумана на полной крейсерской? — Бэл пил кофе, оглядывая просторы, на которых не было не то что приметных мест или указателей, а и самой дороги тоже.

— Есть. Правда, приблизительное. Но ты не бзди, паря. Тут главное, чтобы мы проскочить успели, пока солнце высоко не поднялось и горная река не вскрылась да не затопила тут все к чертовой матери. Внизу, напарник говорил, разлилось уже. Лето. Тають снега. Ну да где наша не пропадала, а?!

— Наша пропадала везде, — буркнул спецназовец и поежился.

— Ой-ей! — крикнул Виктор и топнул по тормозам. Бэл все-таки облился кофе, ругнулся, отряхиваясь, но водитель уже вылез из машины и озадаченно ходил перед капотом, судорожно вглядываясь вперед. Старики сильнее прижались друг к другу. Бэлу стало необъяснимо их жаль, и он, решив успокоить и приободрить, обернулся, пытаясь изобразить свою самую обаятельную улыбку во все лицо, но, видимо, своим натянутым оскалом напугал японцев еще сильнее, судя по тому, что они начали быстро непонимающе моргать. Тогда он махнул рукой и вылез из машины. Подошел к Виктору и остолбенел, ошарашенно разглядывая проносящийся перед ними поток воды, который с веселым бурлением преградил дальнейший путь по диагонали.

— Ну вот. — Водитель вскинул руки, указывая на все это великолепие, как будто Бэл и без этого не видел, что «вот». Затем почесал затылок под бейсболкой и, посмотрев на попутчика, серьезно спросил: — Может, не будем здесь форсировать, а? Боюсь, стащит, а там ниже кратер. Бухнемся, костей не разберут. Так и будем все вперемешку лежать.

— Витя, ты серьезно, что ли? Куда здесь лезть, поток будь здоров! — озадаченно кивнул Бэл. — Для наших мест эта преграда непроходимая.

— А что мы делаем, боец, с непроходимыми преградами? Правильно, с волшебным словом преодолеваем. Ладно, поехали, поищем брод потише.

— А это реально?

— Ты чего, воин? Здесь все реально. Это же Камчатка. Не кипишуй, Бог любит пехоту.

— И нашу роту. — Ощущая не самые добрые предчувствия и внутренне готовясь к возу приключений, Бэл полез в машину.

Виктор не обманул его предчувствия. Через полчаса метания по снежной равнине они все-таки завязли. Пришлось откапывать машину и толкать ее вместе с японцами, которые наотрез отказались вылезать из джипа. Упираясь спиной в грязный корпус, мокрый от воды и снега, Бэл размышлял, есть ли это знак, что нет ему дороги к Ветле, или все это лишь местная особенность передвижения. Машина с раскачки вылезла и тут же, через несколько метров, снова завязла в размокшем снегу.

— Да ты издеваешься! — в сердцах крикнул он.

— Толкай, боец! Бог любит пехоту! — крикнул в открытую дверь старший прапорщик.

— Ага, и нашу роту, — процедил сквозь зубы Бэл.

Через несколько минут машина все-таки выгребла на более твердую поверхность, и он, клацая зубами от холода, наконец-то залез в теплый салон.

— Давай-ка мастер-класс, чтобы дальше без историй про репку, дедку и прочую хрень.

— Постараюсь, но тут как дело пойдет. А вон вроде как земля нарисовалась.

Впереди действительно появились темные силуэты сопок.

— Там снег сошел, полегче пойдем.

Полегче не пошло, и уже через час Бэл толкал джип в размякшей жиже, подспудно вспоминая, сколько он вот так перетолкал различного транспорта в грязной пластилиновой Чечне. Виктор предусмотрительно расстелил на его сиденье полиэтиленовую накидку, чтобы не испачкать пошарканный велюр во время переезда от одной условно проходимой преграды до другой, менее проходимой, и лично наливал ему кофе по возвращении в салон, в знак уважения за его подвиг во имя международного туризма и окружающей красоты.

Солнце поднялось, туман растаял, и открывшиеся виды вновь поражали бесподобием и грандиозностью. Кофе с каждым выходом для физической помощи детищу японского автопрома становился все вкуснее и вкуснее, и уже на грани «божественного напитка» Виктор сообщил, что через перевал их пути разойдутся: он с уже не на шутку перепуганными туристами поедет налево к водопадам, а Бэлу дорога направо, раз уж так приспичило ему шагать в сторону Мутновских вулканов. Лично Виктор и дальше готов был взять с собой такого замечательного попутчика, но Бэл категорически отверг приглашение. На прощание японцы, видимо уже покорившиеся возможному факту собственной гибели на чужбине, обреченно, но достойно кивнули, а прапорщик, махнув рукой, крикнул:

— Бывай! Бог любит пехоту! — и, захлопнув дверь, рванул дальше, выкидывая из-под колес комья грязи.

— И нашу роту! — прокричал вслед Бэл и бодро, чтобы не замерзнуть в промокшей грязной одежде, зашагал в указанном направлении.

* * *

Еле приметная тропа начала резко забирать вверх. Бэл шел, периодически спотыкаясь и проваливаясь в размякший снег. Начала сказываться усталость от насыщенного дня и раннего подъема. А вокруг ни души. Только наблюдающие за ним усмехающиеся скалистые высоты в парении курящихся фумарол. Разгоряченный от перехода, он все равно стал зябнуть. Холод поднимался от промокших насквозь ног по позвоночнику и, покалывая, растекался по телу. Даже есть не хотелось от утомления. Хотелось переодеться в сухое и отдохнуть, но раздеваться среди снега, на восхождении, не было ни смысла, ни желания.

До хребта, к которому он стремился, казалось недалеко. Для несведущего человека — рукой подать. Но Бэл знал цену этой кажущейся близости. Надо будет прилично выложиться, прежде чем он сможет полюбоваться открывшимся простором и определиться с дальнейшим направлением движения. А вот затем, на спуске, можно будет и переодеться, и перевести дух. Сейчас же от быстрого восхождения в голове неприятно звенело, а перед глазами плавали черные пятна.

В очередной раз споткнувшись, завалился на колено, постоял в задумчивости и вдруг рассмеялся, позабавившись своим немощным видом. Хорош пес войны, спекся на простом подъеме. И ведь это даже без боекомплекта! Он представил на себе родной АК, и, на удивление, это видение не отяжелило его, а, наоборот, как будто включило какое-то резервное третье дыхание. Сгреб в ладонь серый от вулканической пыли снег и прижал к потрескавшимся губам, втягивая ледяную влагу с привкусом серы. Протер лицо и сразу понял, как сильно обгорел на солнце. Накинул капюшон и заставил себя идти дальше, представляя, что он не на отпускной прогулке, а на боевом выходе, и эта заученная с годами службы рефлексорика помогла, нацелив на достижение поставленной задачи.

За несколько десятков метров до намеченной высоты снег сошел, но подниматься по осыпающейся вулканической породе оказалось ничуть не легче, а в разы сложнее. Ноги постоянно сползали, не находя устойчивой опоры, и местами приходилось подтягиваться, держась за живые, качающиеся камни, каждый раз рискуя сорваться и, обдираясь, покатиться вниз. Его даже стало подташнивать от представившейся перспективы начать подъем заново. Да и не факт, что, случись такое, он бы нашел в себе силы на второй заход. Но не удержался и посмотрел вниз. По снегу тянулась одинокая цепочка его следов. Если при падении, не дай бог, еще что-нибудь сломать, шансы на спасение окажутся совсем нулевые. Зачем он полез сюда? Что ему надо от этой загадочной Ветлы? Какого спасения? Да и правильно ли идет?

Почему-то именно сейчас ему отчетливо показалось, что он сбился с пути, неправильно определив направление. От этой незваной мысли кинуло в жар, он замер и тут же незамедлительно стал оползать по склону, скользя по раскрошенной пемзе. Хватаясь за попадающиеся по пути камни, изо всех сил пытался затормозить, пока оползень не набрал скорость, но камни легко выкрашивались из породы, с укоризненным перестуком слетая вниз. Он больно ударился коленом, и боль словно придала сил, прояснив сознание. Рывком выхватил из ножен нож и вонзил его по рукоятку в струящееся тело горы.

Движение замедлилось, и постепенно он смог остановиться. Сердце, пульсируя, билось в висках. Саднили окровавленные пальцы, тукало ушибленное колено. Посмотрел наверх, оценил потерянное преимущество и со стоном уткнулся лбом в склон. От бессилия хотелось орать благим матом. Удержался от этого соблазна. Силы были нужны. Отдышался и на счет три начал вновь практически вползать по крутому склону наверх, стараясь не повторить предыдущую ошибку. И когда он почти рывком втянулся на хребет, позволил себе с блаженством распластаться на безжизненной земле, глядя на расстилающиеся по ту сторону, ниже по уровню, облака.

— Главное, что не холодно, — подбодрил сам себя Бэл и подмигнул виднеющемуся вдали Вилючинскому вулкану.

Холодно стало довольно быстро из-за сильного, резкого, пронизывающего ветра, который вольно гулял по хребту. Бэл с усилием поднялся и стал осматриваться, ища более-менее пригодный спуск, с радостью в душе понимая, что не ошибся в пути, не сбился с намеченного курса. Выбрав дальнейшее направление движения, приметил находившееся недалеко, ниже по склону, небольшое, курящееся желтоватым дымом плато, закрытое от гуляющего порывистого ветра. Там-то Бэл и решил отдохнуть перед решающим рывком.

Спускаясь, почувствовал, как сильно забил мышцы ног, поэтому первое, что он сделал, дойдя до привала, — потрогал породу. Она была теплая, почти горячая, и Бэл удовлетворенно сел, с наслаждением вытянув ноги, согреваясь и любуясь причудливыми изгибами поднимающегося желтоватого пара, который с шипением вырывался из подземных витиеватых ходов. Наконец-то, впервые за этот долгий день, ему стало тепло, хорошо и покойно. Почти райское безмолвие, физически ощутимое удовольствие от долгожданной передышки, когда мышцы с внутренним стоном расслабляются, скидывая накопившееся напряжение, а в голове не остается мыслей, тревог и забот…

И он совсем не удивился, когда посреди этой сказочной красоты из дымки к нему вышла Маринка в каком-то странном пустынном камуфляже. Подошла и села напротив, скрестив ноги и положив автомат поперек колен.

— Привет, Маринка! Не знал, что ты тоже на Камчатке. А я вот у Валдая был. Он тебе привет передавал. Ты чего, тоже в отпуск приехала?

Но Маринка вдруг молча вскинула автомат и дала очередь, метя ему в лицо. От разорвавшей тишину стрельбы он резко дернулся и очнулся, ошалело глядя на место, где только что сидела Маринка, но только серный дымок по-прежнему клубами витал перед ним, то закручиваясь в спирали, то устремляясь ввысь.

Он несколько раз мотнул гудящей головой, стараясь прийти в себя и отогнать привидевшийся морок. Во дурак! Уселся у фумарол отдыхать. Ведь предупреждал Славка, что рядом с ними можно вусмерть надышаться! Вот это была бы звезда рулю!

Бэл поднялся на отяжелевшие ноги и, закашлявшись, подхватив рюкзак, начал быстро, насколько это было возможно, спускаться, хватая чистый, сладкий воздух, пытаясь выдышать из себя едкий запах серы, оставляя позади чуть не ставшее последним пристанище для уставшего спецназовца.

* * *

Давно он не чувствовал себя столь разбитым. Усталость разлилась по всему телу, замедлив мысли и забив мышцы до боли. В голове пульсировала единственная цель — надо во что бы то ни стало дойти до дома Ветлы. Он шел практически на автопилоте, наугад выбирая направление движения в разлившейся темноте. В глубине леса хрустнули сухие ветки. Бэл внутренне напрягся, нарисовав в воображении образ голодного медведя и тут же вспомнив, что надо делать при неожиданной встрече — поднять над собой на вытянутые руки рюкзак, начать прыгать и орать во всю мочь, и вот тогда, скорее всего, медведь, покрутив лапой у виска, просто уйдет восвояси. Представив все это действо, Бэл вымученно усмехнулся и буркнул себе под нос:

— Да ну на фиг…

Не было у него сил ни прыгать, ни орать, даже рюкзак он не то что поднять, скинуть быстро не смог бы, так что пусть жрет косолапый его вместе со шмотьем. Поэтому повторил уже громче в сторону непроглядной ночной темноты леса:

— Да пофиг!

Это же надо за какие-то сутки полностью обнулить все силы! А где же годами наработанная подготовка?

Зашумело ближе, и Бэл отметил, что, какой бы он ни был замотанный, а шаг все же прибавил, хотя и понимая, что это вряд ли поможет в случае нахождения рядом реального медведя. Впереди средь ветвей блеснули огни, и это всколыхнуло радость, которая послужила допингом для его требующего отдыха тела. Он даже с удивлением отметил, что еще немного — и побежит, подгоняемый то ли страхом, то ли жаждой встречи.

Сухостой затрещал совсем рядом, и он, понимая, что не успевает, вдруг ощутил страшное разочарование от того, что не дошел до таинственной Ветлы всего несколько сотен метров. Досада накатила на него, поднимая лютую злобу, высвобождая еще один скрытый резерв под названием «биться из последних сил».

Он обернулся на звук, пытаясь высветить фонарем зверя. В ответ из тьмы жутко блеснул желтый отсвет звериных глаз, и в следующую минуту, осторожно ступая, на свет вышла черная собака.

Бэл облегченно выдохнул:

— Собака! Ну ты даешь! Я чуть… Э, да ты же Пуля, да?

Черная овчарка, услышав свою кличку, вильнула хвостом и подошла к человеку, позволив погладить ее по голове.

— Хорошая! Веди меня, девочка, к своей хозяйке. Домой, Пуля!

Собака, услышав команду, побежала вперед, периодически останавливаясь и проверяя, успевает ли за ней незнакомец.

Бэл старался изо всех сил не потерять из виду своего проводника, и меньше чем через полчаса они вышли к стоящей на поляне добротной избе. Собака, виляя хвостом, взбежала на крыльцо, на котором Бэл различил фигуру, еле видимую в сумерках.

— Здравствуйте, извините, что поздно, я Ветлу ищу.

— Считай, что нашел, — услышал он приятный женский голос. Дверь приоткрылась, оттуда полился теплый уютный свет, приглашая войти.

* * *

В доме, в гостиной, Бэл осмотрелся. Было не подеревенски уютно: камин, удобные кресла, круглый журнальный столик и горящий теплым светом небольшой торшер, а еще множество фотографий и книг.

— Чай будешь? — без обиняков спросила хозяйка.

Бэл кивнул, пытаясь украдкой получше разглядеть ее. Ничего сверхъестественного: рост средний, фигура худощавая, глаза веселые, стрижка короткая, возраст… А вот с возрастом было сложнее. Вроде и не молодая, но и не обабилась, не было в ней ни девичьей кокетливости, ни женской основательности. Было спокойствие, а значит, была и сила.

— Ну что, хорошо рассмотрел? — улыбнулась она, поймав его взгляд.

Он смутился, как будто его застали врасплох. Она же кивнула на кресло:

— Садись.

— Грязный я, испачкаю все.

Она лишь махнула рукой:

— Не беспокойся. Садись, пей чай.

Он прошел, осторожно ступая по чистому полу. Сел на самый край кресла и взял протянутую кружку. Видимо, с устатку чай ему показался необычным, полным незнакомых оттенков. Он даже на мгновение прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом и наступившим наконец моментом отдыха.

— Давай знакомиться. Меня Ветла зовут. Собаку — Пуля. Ну да ты, видимо, знал, куда шел.

Бэл с трудом открыл отяжелевшие веки, но собрался и ответил:

— Знал. Я — Бэл, сослуживец Валдая. У него гостил, они с Варей про тебя и рассказали.

— И?

Бэл почувствовал себя нереально глупо, ведь ответа на это «и» у него на данный момент не было. Поэтому он лишь развел руками:

— А ты, красавица, сначала добра молодца накорми, напои, да спать уложи, а утром расспрашивай!

Ветла прыснула:

— Ишь, выкрутился! Так что же, добрый молодец, кормить тебя или сразу спать пойдешь?

— Спать, — кивнул Бэл. — Извини, что гость такой несуразный.

— Какой есть. Пойдем, в предбаннике переночуешь. В бане тепло, вода горячая есть. В общем, разберешься, вижу — не маленький.

В баньке было хорошо. Пахло разнотравьем, пучки которого сушились в предбаннике, подвязанные у потолка. Он разложил на скамье спальник и наконец-то лег, благостно вытянувшись во весь рост и откинувшись на набитую соломой подушку.

«Вот я и здесь», — промелькнуло в голове, прежде чем он провалился в глубокий сон без сновидений.

* * *

Отсыпался, как обычно после изнурительных выходов, до обеда. За секунду до пробуждения навалился внезапный страх, что он все-таки не добрался до цели, а лежит в забытье на горе, отравленный серными парами. Окатило волной жара, заставив мгновенно открыть глаза. Дошел! Бэл облегченно вздохнул и поднялся с лежанки, окончательно придя в себя. Затем он основательно привел себя в порядок и вышел во двор, залитый ярким солнечным светом.

— Доброе утро! Как спалось? — услышал он доброжелательный голос.

Огляделся, но после сумрака предбанника не сразу разглядел стоящую у самого леса беседку, в которой сидела Ветла, читающая книгу. Рядом лежала Пуля, внимательно наблюдающая за Бэлом. Он убрал от глаз руку и, поздоровавшись, пошел к ним. Овчарка встала и приветственно замахала хвостом.

— Я смотрю, ты сегодня свеж и бодр, — подметила Ветла его чисто выбритое лицо и отдохнувший вид.

— Есть такое, не без твоей помощи, хозяйка. — Бэл весь лучился добродушием. Почему-то сейчас ему казалось, что все самое тяжелое позади.

Ветла усмехнулась и кивнула в сторону стоящей рядом с беседкой уличной печки:

— Наливай кофе, в тарелке лепешки, завтракай.

Он подошел, налил в кружку кофе из большого медного кофейника, взял лепешку, подумал и сразу взял еще парочку и, не оборачиваясь, спросил:

— Ветла, тебе тоже кофе налить?

— Налей.

Улыбнулся — значит, разговор склеится, и, проворно налив еще одну кружку, пошел к столу.

— Не знаю, с какого места рассказывать, — начал он, но Ветла его перебила:

— Начни с главного, а там видно будет.

Он задумался, отхлебнул кофе — он был натуральный, сваренный на живом огне, с добавлением каких-то специй.

— Хороший кофе.

— Это основа напитка. Вот ты сидишь и пьешь его здесь, почему?

— Наверное, потому, что сломалось во мне что-то, а вот что — понять не могу. Когда слушал рассказы Славы и Вари, внутри как струна натянулась и звенела все четче, что надо с тобой повидаться. Вот я здесь, а дальше твое дело — гнать или помогать, я без претензий.

— Тут так с ходу не скажешь. Разбираться надо. Только все дело в том, насколько ты захочешь разбираться, где точно боль лежит.

И, уловив его готовность кивнуть, добавила:

— Прежде чем скоропалительно согласишься, вспомни про то, что Варвара тебе рассказала. А после этого еще раз подумай. Обратного пути не будет.

— Да у меня его и так нет.

— Сейчас — есть. Можешь кофе допить да обратно к друзьям возвращаться.

— Нет. Не могу так больше жить. Не хочу.

— Смотри сам. Только уговор, заистеришь — сразу расстанемся.

Бэл даже головой дернул:

— Да я вроде к истеричкам не отношусь…

— Ты поймешь, про что я.

— Готов я, Ветла. Не знаю к чему, но с открытой душой говорю, не играя в браваду. Будь что будет.

— Вот это тему говоришь. Значит, пусть так и будет.

Посмотрела на собаку, и та вдруг забеспокоилась, заскулила. Ветла погладила ее по голове, шепнула что-то неразборчивое, и та послушно легла, не сводя глаз с хозяйки. А она уже кивнула Бэлу на стул:

— Садись ко мне спиной, ничего не бойся, я рядом буду. Просто слушай и все повторяй.

— Как, вот так, сразу? — удивился гость.

— А чего тянуть? Я так понимаю, Валдай тебе, как перемещение проходит, рассказал?

— Да, и Варвара тоже.

— Ну и славно. Поэтому, если что объяснять понадобится, это лучше после делать. А теперь давай посмотрим, куда нас твой мир заведет.

Бэл пересел на стул и закрыл глаза, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Ему было спокойно. Рядом пели птицы. Теплый ветерок теребил футболку. Он не чувствовал ни опасности, ни тревоги. Слушая ее голос, тихий, размеренный, вроде как даже задремал и вдруг словно под лед провалился. Обожгло холодом. От неожиданности открыл глаза и оторопел. Не было вокруг ни поляны, ни беседки, ни летнего дня. Сумрак, промозглая стынь расстилалась, сколько выхватывал глаз. Прямо перед ним чернела полынья с разломанными краями, и ни души.

— Где я? — спросил он, озадаченно озираясь.

— Не знаю, — прозвучал совсем рядом голос Ветлы, и от него стало совсем спокойно. Окружающий вид был безрадостный, но не пугающий, как он этого ожидал.

— Что мне делать?

— Что это за вид? Где ты такое видел?

— Не помню. Мест таких убогих не видел ни разу.

— Ну тогда о чем это этот вид тебе может напоминать, о ком?

— О ком… — и тут словно обожгло его, и он выдохнул: — Маринка!

В тот же миг ледяной, пронизывающий ветер подул, поднимая по черной воде рябь. Лицо обожгло холодом. Дышать стало трудно, колко. Бэл зябко поежился, оглядываясь в поисках Марины, но вокруг было прежнее безлюдье. Только вдали появился огромный черный силуэт собаки, она зыркнула в его сторону светящимися зелеными глазами, словно глянув на него через ночной прицел, и вдруг, вскинув морду, завыла тоскливо и протяжно. Бэл вздрогнул и отступил на шаг назад.

— Все. Уходим, — тут же сказала Ветла, и он с облегчением закрыл глаза, открыв их уже среди солнечной теплой реальности.

Напротив сидела Пуля, глядя на него совсем не страшно. Он натянуто улыбнулся:

— Это же ты была, Пуля?

Собака вильнула хвостом, словно подтверждая его догадку.

— Напугала опять меня. — Бэл протянул руку, чтобы погладить ее, но Пуля увернулась и отошла. Он растерянно глянул на Ветлу. Она смотрела на него внимательным, серьезным взглядом.

— А вот теперь рассказывай.

— Что? — не понял он.

— Кто такая Маринка и что между вами случилось, что она к тебе выходить не захотела.

— Мне бы не хоте… — начал Бэл, но Ветла его бесцеремонно оборвала:

— Либо рассказывай все как есть, либо сеанс помощи завершен, и живи дальше как хочешь.

Бэл уставился вдаль, отметив, что день сразу как-то потускнел, потеряв былые краски и легкость.

— Служили мы с ней вместе… — начал он.

* * *

— Служили мы с ней вместе. Хорошая была девчонка, веселая. Чуток бесшабашная, но без этого в спецназе делать нечего. В общем, пришел нам срок в командировку ехать на Кавказ. Она тоже в списке была. Но так получилось, что не поехала. Пришла проводить уже перед самой погрузкой, каждому по монетке дала, типа, теперь мы не имели морального права погибать, не вернув ей долг. А по возвращении из командировки она уже нас не встречала, так в долгу у нее и остались. Командир рассказал, что Маринка по весне в лесу у реки гуляла и увидела, как пацаненок под лед провалился. Побежала спасать, да лед уже тонкий, в промоинах стоял. Проломился. Да только это Маринку не остановило, не такая она была. До мальчишки доплыла, за куртку его на поверхность вытянуть смогла, а самой уже сил не хватило. Вот такая в отряде потеря оказалась. А самое обидное, что у нас в той командировке была тишь да гладь, полгода, можно сказать, в расположении просидели. Смех вспомнить, ни единого выстрела не сделали. Вот ведь какой казус. За нас переживала, а себя не уберегла. Такая, значит, история…

— История, говоришь? Ну-ну… — недобро усмехнулась Ветла. — Расскажи, почему она в командировку не попала. Только давай, золотой мой, уговоримся, без украшательства. Ты постарался?

Бэл, обреченно кивнул:

— Я…

— Рассказывай, — скомандовала Ветла довольно жестко.

— Не знаю, что на меня тогда нашло. Но когда узнал, что она с нами должна ехать, как что-то во мне вздыбилось. Пошел к командиру и уговорил ее не брать. Что говорил, тоже рассказывать?

— Не надо. А она что?

— Когда узнала, что ее не берут, развернулась и спокойно вышла из расположения. Ушла на запасное крыльцо. Уже там дала волю чувствам, разревелась. Одна сидела. Никто к ней тогда не подошел. Парни просто не знали, что сказать, а мне было стыдно, что вроде как наговорил на нее лишнего, а командир поверил. Я ведь думал, что он не послушает меня, а оно вон как вышло…

— Стыдно, говоришь, было? Не ври! Что чувствовал?

— Да как есть говорю! — На Бэла вдруг накатило раздражение.

— А чего ты вдруг на подъем пошел? Выдохни. Мне врать смысла нет.

На это ответить было нечего — все видела, все знала, ведьма. Осталось только отвести глаза. Внутренний голос шепнул, предложил гордо встать, собрать вещи и уйти восвояси, но в душе вдруг защемило, отдав колющей болью в груди.

— Права ты, не было стыдно и жалко ее тогда не было. Злорадство какое-то вдруг плеснулось. Помню, как специально вышел посмотреть, что она делает, увидел, что в слезах сидит, и не удержался, усмехнулся.

— Почему тебе вдруг стало так важно, чтобы она не поехала?

— Не знаю… — и, увидев недоверие в лице Ветлы, в неосознанном порыве даже руку к сердцу приложил. — Честно, не знаю. Накатило вдруг. Не могу объяснить, что тогда со мной было.

Скользнув взглядом по его руке в покаянном жесте, Ветла продолжила:

— Рябь по воде черная пошла, помнишь?

Бэл кивнул.

— Вспоминай, где ты рябь такую видел. Как вспомнишь — заходи, обсудим, — и она легко поднялась с кресла и пошла к дому. Пуля, не оборачиваясь, побежала следом, оставив Бэла в гнетущем одиночестве и тишине. Даже птицы перестали петь, отметил он. Но злость и раздражение ушли, и только царапающая боль где-то внутри осталась. Ему стало до невозможности грустно, как будто вернулся в свои пять лет.

* * *

Бэл стоял и мялся на крыльце, не решаясь войти, не понимая, откуда взялась эта неясная робость. Не пасовал он перед женщинами, а тут прям как ступор какой-то. И ведь не страшная она — Ветла, глотку не дерет, ядом не брызжет, да только смотрит так, как будто знает все наперед, и от этой проницательности жутко становится. Не получалось ни приукрасить себя, ни приврать. А выходила на поверку вещь странная и неприятная. Ведь если посмотреть, что лежит в основе его поступков, то большинство из них с гнильцой окажутся. И вот от этого понимания стало Бэлу тошно. Позолота лихого спецназовца враз облетела, оголив неприглядный фасад какого-то постоянного нарциссизма, рисования и самолюбования. Удачи на себя быстро примеривал, а просчеты определял как чужой умысел. И ведь никогда он не думал, что смерть Маринки всецело на его совести. Почему-то, узнав страшную новость, подумал лишь, что вот ведь судьба-злодейка, никогда не знаешь, где смерть подкарауливает. После этого жизнь закрутила, завертела, не до возвышенных размышлений стало. Не первая это потеря за время службы, да и наверняка не последняя. Иллюзией про конец преступности не тешился, а значит, будет еще кровь литься. Кто знает, может, и его черед не за горами. Вот что тогда скажут о нем сослуживцы-товарищи? Нет, ну понятно, речи будут красивы, а вот что подумают? Как между собой охарактеризуют его, лихого офицера? Скажут ли, сожалея, что был он отличным парнем? Или просто, что таким, как все, один из многих? А вдруг, что, между нами, так себе он?..

Дверь скрипнула, выглянула Ветла:

— Хватит самоедством заниматься, заходи.

И он с огромным внутренним облегчением перешагнул порог, с ходу заявив:

— Мне кажется, знаю я, откуда эта рябь, да только давно это было и к нынешней истории не относится.

— Так знать бы наперед, откуда ноги растут, намного проще голове жить было бы, — задумчиво ответила Ветла и села в кресло. Бэл устроился напротив, отказавшись от предложенного чая, и, собравшись с мыслями, начал, как ему самому показалось, нести несуразицу, не имеющую отношения к делу:

— Мамка моя с батей поженились по молодости. Ох, и видная пара, про них говорили. Представляешь, она заядлая туристка, певунья и заводила, может, и не первая красавица на курсе в институте, но приметная. Парни внимание обращали. На свидание приглашали. Да она прямо говорила, что есть у нее уже любовь всей жизни. Тогда, видишь, верили люди в красивые отношения до гробовой доски. Ее поняли, когда она с женихом на танцы пришла. Высокий, статный, как там говорят — косая сажень в плечах, да и этого мало, появился он в форме моряка. Моряка! Представляешь, в сухопутном городе, это же фурор! Мечта девушек. То, что не совсем моряк, а курсант речного училища, — никто и не понял. В тот вечер они купались во внимании и завистливых вздохах. Свадьбу сыграли и зажили весело, легко, красиво. С любовью. Батя учебку закончил, и его распределили в Пермь на сухогруз. Мама институт заканчивать в городе осталась, но это испытание только усилило их чувства. Встречались, каждый раз как новый. Бегали по друзьям, по гостям, в походы ходили, по новым городам путешествовали, отец хорошо зарабатывал. Мама после института тоже в Пермь распределилась в НИИ, так и жили — не тужили. Через два года дочку родили, а еще через три я появился. И все вроде тоже шло замечательно. Зимой всей семьей то на лыжах, то на городской каток, то в театр, то в киношку рванем.

Но дальше все как-то тише пошло. Мама за бытом осела. Работа-дом-работа всю легкость съели. Чуть располнела, может, даже немного на себя рукой махнула. А батя как был красавцем-моряком, так еще вроде ярче стал, заматерел, да в карьере рост наметился. В общем, помню я, как в нашей семейной дружной жизни какой-то скол наметился. Отец чаще в рейсы уходить стал, мама из-за этого то грустила, то плакала, то на отца срывалась, обвиняя в загулах. И вот однажды, после долгого разговора в закрытой комнате, откуда было слышно, как мама плачет и что-то с обидой выговаривает, отец вышел как будто чужой, подошел ко мне, ладонью мазнул по голове и сказал: «Ну, бывай, старичок, ухожу я, значит. Но ты не переживай, видеться будем часто, так что даже не заметишь, что что-то изменилось». Я же, толком не понимая, что происходит, спросил, куда он уходит и почему. А он в ответ как-то странно на меня посмотрел и сказал: «Вырастешь — поймешь». Потом накинул куртку и ушел. А я заплакал. Было мне тогда всего пять лет, но я четко понял, что папка ушел от нас, от меня и что былая веселая жизнь кончилась. Из комнаты вышла зареванная мама, обняла меня, шепча, что все будет хорошо, но я-то знал своим детским умом, что не будет.

Жизнь и на самом деле как будто поблекла. Сестра больше к матери жалась, а я все ждал, когда отец вернется. Мама тоже вначале как будто бы его ждала. Вздрагивала на звонки в дверь и с надеждой в глазах бежала открывать, но это был не он. Отец вообще вновь появился в моей жизни только через несколько лет. Когда я шел не торопясь из школы, обычный такой, уже умудренный школьной жизнью первоклассник с дутым ранцем на спине, подпинывающий сменку в холщовом мешке. И вдруг меня как кипятком ошпарило — по другой стороне шел батя, держа под руку очень яркую красивую женщину. Они что-то живо обсуждали и смеялись. Я сначала обмер, а потом рванул через улицу с восторженным криком: «Папа!» Отец обернулся, оставил свою спутницу и, сделав шаг ко мне навстречу, подхватил, высоко подкинув над собой вместе с ранцем и сменкой. Ты даже не можешь представить, как я тогда бы счастлив! Все дни, наполненные тоскливым ожиданием, простил ему только за то, что он позволил побыть с ним рядом. Тогда мы пошли в кафе. Отец накупил мне разных сладостей, а себе и спутнице взял кофе. И он совершенно не обратил внимания на ее недовольно скривленные ярко накрашенные губы. А я заметил. И внутри проскользнула едкая радость от мысли, что вот она должна смертельно обидеться на папу и уйти, тогда мы с ним пойдем домой, а там мама и сестра. Ох и рады они будут! И все пойдет по-старому! Все снова станет замечательно! Но девица никак не уходила, и мое мороженое все-таки закончилось. На крыльце кафе отец опять потрепал меня по голове своей огромной пятерней и сказал: «Бывай, старичок! Увидимся!» И, подхватив под руку красотку, ушел. А я побрел домой.

Нет, тогда я уже не плакал. Большой ведь. Просто шел, как будто оглушенный. Придя домой, даже не сразу понял, о чем меня спрашивает мать. Правда, после этой встречи отец больше надолго не пропадал. Мы стали опять видеться. Он нас с сестрой забирал иногда в выходные дни и вел развлекать. Это было весело. Но, если быть откровенным, больше всего мне нравились те встречи с отцом, когда сестра не могла с нами пойти. Вот это было настоящее счастье! Как будто отец принадлежал только мне.

Потом у мамы появился друг — дядя Гриша. Он был неплохой мужик, без искры, но порядочный. Всегда приходил в гости с цветами, как он говорил, «для дам», вручая гвоздички или хризантемки маме и сестре, а мне протягивал сверток к чаю. Меня кривило от его правильности. Ничего не мог с собой поделать. А вот сестра ничего, наоборот, потянулась к нему, к его прописной заботе. Я ей как-то зло ляпнул, что купилась на цветики-семицветики. Она меня дураком обозвала. Ну да мне было все равно, я вел глухую домашнюю оборону против дяди Гриши и продолжал ждать отца, который тогда уже капитаном стал! И пусть все того же сухогруза, но каково, а! На мое пятнадцатилетие, представляешь, подарил настоящую кожаную капитанскую куртку! Меня же тогда чуть кондрашка от счастья не хватил. Помню, я тогда подарок дяди Гриши, книги, даже раскрывать не стал. Напялил на себя папкин подарок и ходил так весь вечер, светясь, как лампа в люстре. Мама тогда промолчала, но я видел, как ей горько и обидно, но это ничуть не омрачило моей безграничной пацанской радости. Как же я обожал отца!

А на лето он вдруг пригласил меня в рейс. С собой! Сестра тогда заныла, чтобы ее тоже взяли, но отец категорически отказал, сказав, что нечего молодой девушке делать на сухогрузе. Она тогда в слезы, давай его уговаривать, но отец остался непоколебим в своем решении. На радость мне, кстати. Я, помню, даже язык ей показал, а она постаралась меня треснуть по спине кулаком, да только поймай меня! Отец дал ей денег на летние развлечения в городе, она тут же успокоилась и гордо убыла. А я пошел в рейс. И ты знаешь, ничего там сверхъестественного и романтичного не оказалось. Рутина. Скука длиной в несколько недель. В один из вечеров, свесив ноги с борта и разглядывая черную речную рябь, я понял, что точно не хочу быть моряком, но тут же вспомнил сестру, когда ей отказал отец, и расплылся в довольной улыбке. Отец — мой! А она пусть и дальше дружит с дядей Гришей. После того путешествия в рейсы я больше не ходил. Батя приглашал пару раз, но я под благовидными предлогами увиливал.

Время шло. После школы я для галочки закончил техникум и ушел в армию. По возвращении недолго думая рванул в спецназ. Вот где я смог себя реализовать, да так, что уже сам ловил восхищенные и полные тревоги взгляды отца. Он хоть и постарел, сдал некоторые позиции, но по-прежнему хорош. Речной волк, капитан сухогруза. К маме он так и не вернулся, в итоге живет один, больше всего боясь грядущей пенсии. А я хоть и вырос, но так и не понял его.

* * *

— Что же получается, что вот так просто все и глупо, сестра, Маринка… Взрослые поступки родом из детства? — вслух размышлял Бэл.

— Получается, так. Ищем всю жизнь ответы на вопросы из бессознательного. Пытаемся опять испытать когда-то прожитые чувства: злость, радость, счастье, обиды… Да мало ли чего еще. Только за этими попытками конкретные поступки стоят, и вот за них рано или поздно расплачиваться приходится.

— Так подскажи, мне в какую кассу оплатить? — невесело усмехнулся Бэл.

— Разберемся, — ответила Ветла и, немного подумав, добавила: — Правда, далеко не все так просто в твоем деле. Есть заковырка.

— Что такое? — Бэл отметил, как опять противно затянуло тревогой в груди.

— Да понимаешь, не было еще ни разу, чтобы душа навстречу не вышла. Они такой шанс не упускают. А здесь Маринка точно знала, что ты пришел, но не показалась. Почему?

— Обиделась, — вздохнул мужчина.

— Не совсем так. Души обид не копят. Они ведь все под совершенно другим углом видят. Истинным. Прощать умеют. Любить. Жалеть. Разные они, но хорошие. У каждой души своя история длиной в прожитую жизнь, но от близости к Богу обретают другое разумение этого удивительного дара. Поэтому умеют прежде всего понимать, а вот чего не умеют, так быть равнодушными. Помнишь, как у Валдая было, когда он держал душу друга на перепутье, а она больше за него билась, терзалась его болью? Вот ведь! А бывает, душа сама выбирает ждать тех, кого любит. Представляешь, иногда я их вижу во время перехода. Сидят тихонько у воды, смотрят в отражение и ждут своих. Они через воду за живыми наблюдать умеют. Такие трогательные. Когда мимо прохожу, приветствуют кивком или рукой помашут. Некоторые, правда, так созерцанием увлекаются, что даже не замечают меня. Так вот, сдается мне, что Маринка была легкой да незлобивой, поэтому не понимаю, почему она не вышла. Но, может быть, сейчас что-то изменится, когда ты и суть вроде уловил, и сожаление ощутил.

— Еще один день у тебя в гостях, и пойму, что муки совести — это не красивые литературные образы, — попытался пошутить Бэл, но получилось не очень весело.

— Ощутить настоящее раскаяние дорогого стоит. Оно двери в совершенно другой мир открывает. Ну да это иная история. Что же нам сейчас делать?

— Своди меня еще раз.

— Сейчас? — Девушка вроде даже не удивилась.

— Да. Мне так захотелось увидеть Маринку… Сказать ей… извиниться хочу. Рассказать, что в честь нее Валдай дочку свою назвал.

— Ну что ж, тогда в путь.

* * *

Что-то неуловимое изменилось в унылой ледяной пустоши. Бэл, озираясь, вглядывался в пространство вокруг себя, но не мог понять что. Та же мрачная бездушная стынь с разломом черной проруби. Та же рябь… Рябь! Бэл вдруг понял, что все окружающее пространство пришло в пока не явное, но движение. От темнеющей воды расходились еле заметные всплески, которые расползались в окружающее пространство, преломляя действительность. Колебания усилились, наполняя его неясным беспокойством. И вдруг он услышал отчетливый крик Маринки:

— Беги!

Вздрогнув, обернулся с надеждой, но не увидел никого, кроме поднимающейся у него за спиной огромной беспросветной бесформенной тени. В следующую секунду, повинуясь наработанным рефлексам, он сделал шаг в сторону и, выхватив из набедренной кобуры пистолет, ввалил в разворачивающееся Нечто всю обойму. Тень заколыхалась, подобно черной воде, и с ревом кинулась на него, словно огромная волна, пытаясь накрыть с головой. Бэл шарахнулся, заваливаясь на спину, в холодящем ужасе увидев, как волна эта трансформируется в разинутую пасть чудовища, наполненную сотнями зубов, готовую в следующую секунду обрушиться на него и поглотить, растворить в себе без остатка. Он попытался перезарядить оружие, но патрон пошел в перекос, окуная душу в безнадежное предчувствие неминуемой беды. Хотел закричать, но от безотчетного страха перехватило дыхание. В этот миг отчаянья и жути между ним и черной химерой, закрывая собой, оказалась Ветла, в движении вскидывая автомат и разряжая в темноту целый магазин трассеров, крича ему сквозь рев разрываемой черноты, чтобы он уходил, открывал глаза.

Но он не мог. Не получалось оторвать взгляд от этой всепоглощающей, вспоротой стрельбой мглы, которая с визгом билась ранеными всполохами, но рваными краями по-прежнему пыталась его ухватить, утащить, задушить. И, как в дурном сне, у него совершенно не осталось сил, только ступор и изнеможение. Тем временем Ветла перезарядила магазин, со звонким железным лязгом дослала патрон в патронник и до упора вжала спусковой крючок, выплевывая из ствола светящийся пунктир целеуказания в черноту. Обернулась к нему, пытаясь дотянуться, чтобы выдернуть из оцепенения, и тут же с каким-то живым чавком была пронизана то ли черным клинком, то ли клыком, который материализовался из плавающей мглы. Она вскрикнула, удивленно посмотрела на Бэла, опустила автомат и начала медленно оседать. В тот самый миг, когда Ветла упала, а Бэл сам себе, во второй раз, вслух проговорил, что все это ему снится и надо лишь проснуться, чтобы вынырнуть из окружающего широкомасштабного кошмара, Чернота реактивным движением ухватила его за правую руку, мгновенно погрузив в себя всю кисть. Тут же он почувствовал, как безжизненный холод стал подниматься от кончиков пальцев, наполняя тело, беззвучно нашептывая принять все как есть и просто позволить Тьме забрать его с собой, перестать трепыхаться и спокойно умереть здесь и сейчас, как он мечтал. Ему просто надо отступиться, сдаться, сделать шаг навстречу темноте, и со всеми горестями и страданиями жизни будет покончено раз и навсегда.

Голову кружил дурман, подавляющий волю к сопротивлению. Все мышцы стали словно ватные. Собравшись из последних сил, Бэл смог лишь отклониться от Темноты, с сожалением понимая, насколько это бесполезно. По щеке заскользила одинокая слеза запоздалого раскаянья, и вдруг, почувствовав всю горечь, всю боль от того, что совсем не осталось времени на исправление ошибок, он закричал в голос, надрывая жилы, пытаясь вырваться из черного плена.

И, вторя человеческому крику, из ниоткуда с ревом выскочила громадная черная псина, по размеру не уступающая колыхающейся Тени, и без промедления вгрызлась в смолянистую рябь. Тень заколыхалась, пытаясь вырваться, утечь от рвущих собачьих зубов, но Пуля свое дело знала. Она билась с остервенением бойцовской собаки, не признавая ни окриков, ни боли, нацеленная на победу, на вкус крови поверженного противника. Тень стала проминаться под ее натиском, истаивая и распадаясь, разлетаясь на мгновенно испаряющиеся брызги.

Тварь была повержена! Бэл ощутил, как тут же прояснилась голова, появились силы встать и снова двигаться. Тело, мысли вновь были подвластны ему, но он, опрокинутый на спину, несколько раз осторожно вдохнул-выдохнул, до конца не веря в собственное спасение. Затем тяжело поднялся на негнущиеся ноги и тут же увидел лежащую в крови Ветлу. Сердце зашлось болью. Бэл кинулся к девушке, но, как только прикоснулся к ее телу, его словно пронзил удар тока, и он очнулся в доме Ветлы, в кресле.

Озадаченно взглянул на свою руку — от нее поднимался пар, как будто он выдернул ее из кипятка, но пальцы изнутри рвал холод. С тревогой перевел взгляд на соседнее кресло, на Ветлу, ожидая увидеть расползающееся кровавое пятно на груди, но крови не было, как не было и самой раны. Ветла была жива, хоть и выглядела плохо. Бледная, с испариной на лбу и залегшими под глазами синяками, она была словно тяжело больна или все-таки ранена. Девушка медленно открыла глаза и, встретившись с ним взглядом, вымученно улыбнулась:

— Видишь, как оно бывает. За все приходится платить.

Каждое слово давалось с трудом. Тяжело поднялась, ее тут же качнуло, и она чуть не упала. Бэл подхватил, удерживая, поддерживая, помог дойти до дивана, где она легла, тут же провалившись в болезненный неспокойный сон. Ветлу била дрожь, и он бережно укрыл ее пледом. Постоял немного рядом, ошарашенный, подавленный произошедшим, и тихонько вышел. Ему просто необходимо было вдохнуть свежего воздуха и осознать, что же такое произошло с ними.

* * *

Вечером вернулась Пуля. Бесшумно вышла из темноты леса, подойдя к сидящему на крыльце обессиленному Бэлу, лизнула ему кисть и села напротив, глядя на него с немым беспокойством. Мужчина удивленно сжал-разжал пальцы, пораженный тем, что ледяная ломота вдруг пропала. Рука наполнилось теплом и прежней силой. Он с благодарностью потрепал собаку по голове. Она вильнула хвостом и толкнула его мордой в сторону двери. Бэл тут же понятливо поднялся и приоткрыл дверь:

— Иди, вылечи свою хозяйку!

Цокая когтями, Пуля скрылась в доме, а Бэл в нерешительности медлил, поймав себя на том, что ему страшно. Непонятно, немотивированно, глубинно. Не получалось принять эту потустороннюю жуть, поверить в реальность случившегося, но перед глазами вспыхивали видения то бритвенных сверкающих зубов-шипов, то распахнутая пасть-волна, а в ушах стоял проникающий в него свистящий шепот.

Как же это? Не может этого быть! Галлюцинация, морок, видение? Не было в реальности при нем оружия, так откуда появились и кобура, и переклинивший пистолет? Что это за Тень, неужели Маринка? Нет! Он прекрасно помнил ее пронзительный предупреждающий крик «Беги!». Ведь если бы он тогда не обернулся, то, скорее всего, все кончилось бы быстро. И тут же вспомнил ужасную рану, которую получила Ветла во время битвы. Ведь не было ранения, получается, в реале. Но что-то же было!

А главное, как ни уговаривал он себя, ни убеждал последние несколько часов, проведенных на крыльце, что все это лишь какой-то хитрый психоделический сон, не получалось вынырнуть из состояния растерянности и бессилия. Ему было тошно от понимания своей беспомощности, какой-то никчемности, что ли. Он, воин, оказался не готов к подобному развитию событий. Он был жалким! И осознание этого было невыносимее всего. Второй раз за день его самооценку сильно потрепали. Да лучше бы его сожрала та тварь, чем вот так обесценить!

Тут же перед глазами опять возник образ зубастой всепоглощающей пасти, и Бэла передернуло. Нет, не лучше! Не хочу! Хочу разобраться, познать. Снова найти твердую землю под ногами. Понять, какой же я все-таки на самом деле. Что со мной не так, если пришлось столкнуться с подобной тварью. Ведь даже для Ветлы это нападение оказалось неожиданным.

«Ветла! Ну вот, опять двадцать пять, погрузившись в самобичевание и душевное терзание, совершенно не подумал, что с ней. А вдруг, пока я здесь пытаюсь себе сопли вытереть, она там умирает?»

И без колебаний, решительно зашел в дом.

* * *

Ветла лежала, свернувшись калачиком, в ногах примостилась Пуля, которая тут же подняла голову и посмотрела на Бэла. Он спросил ее вслух, словно ожидая, что собака ответит ему человеческим голосом:

— Как она?

Но собака лишь вновь опустила голову на лапы, не спуская с него взгляд. Бэл усмехнулся. Поверишь тут в разные чудеса. Подошел к дивану в надежде, что за время, пока его не было, Ветле стало лучше, но ей было явно хуже. Растрепанные волосы намокли от стекающих струек пота, одна из прядок прилипла к виску, на котором вдруг отчетливо проступил старый шрам.

Он потрогал лоб и удивленно отдернул руку. По его разумению, температура была запредельная, но пот был холодный, болезненный. Ветла никак не отреагировала на его прикосновение. Она была без сознания. Бэл стоял, в ступоре глядя на кривой шрам, след какой-то далекой переделки, и не знал, что делать. Внутри пискнул голосок — собрать вещи и уходить. Он ничего не понимал в этих потусторонних делах и, значит, мог выйти из игры в любой момент. Ведь Ветла сама ему сказала, что если его накроет истерика, то на этом будет все завершено. И он был готов признать, что данное состояние бродит рядом. Гнусный голос призывал его бежать из этого дома, далеко-далеко выбросив из головы все увиденное, а в ответ на это правую руку вновь стал накрывать холод. Он подошел к двери, постоял и, рывком сняв ветровку, повесил ее у входа.

* * *

В следующие три дня Бэл превратился в мать Терезу. Он крутился по дому, как добрая хозяйка, в заботе, все время что-то делая, только чтобы не ощущать, как тянутся часы ожидания и надежды на улучшение состояния Ветлы, с удивлением понимая, что не может позволить себе уснуть. Бэл готовил еду для собаки и себя, заваривал настои из растущего кругом лабазника и пытался поить девушку. Иногда читал книги, наугад вытаскивая их из стеллажей, но это плохо получалось. Ходил до колодца и то обтирал лицо Ветлы ледяной водой, снимая жар, то укрывал одеялами, когда ее начинала бить дрожь. Периодически накатывала непонятная тревога, тогда он садился рядом с девушкой и смотрел, как она неровно дышит, и это, на удивление, успокаивало его, и муторное состояние проходило. Пару раз он выходил прогуляться, но быстро понял, что не в силах отвлечься, а стремится вновь вернуться в дом, боясь, что, пока его нет, с Ветлой может что-нибудь случиться. И среди этой бытовой круговерти все время думал.

Все чаще в мыслях возвращаясь к воспоминаниям о матери, отце, сестре. Вот ведь он действительно всю сознательную молодость боролся с сестрой и бессознательно обижал мать. А за что? За то, что отец был недоступен ему? Но ведь не мать выгнала его — он сам потянулся за неясным зовом красивой жизни и продажной любви. Почему же ему было проще обидеться на самых близких, на тех, кто любил его, несмотря ни на что? В чем он эгоистично обвинял мать? В том, что, устав ждать и страдать, она допустила в свою жизнь другого мужчину. А сестренка доверчиво потянулась к нему в поисках отцовской любви. А что ей оставалось делать, ведь отцу было некогда. Он покорял речные просторы и местных красоток. Да и его, Бэла, слепая любовь к отцу тоже была, оказывается, замешана на обидах, злости и ревности.

Что же получалось? Он сам со временем стал походить на отца в попытке оправдать его, реабилитировать, прежде всего пред собой, разрушая так же, как он, уже свою жизнь. Зачем? Он не отец, он не хочет прожить его судьбу! И на этом стало совсем невыносимо, заломило, зажгло в груди, наполняя горечью душу — вспомнились Улька и сын. Что ему ставила в вину жена? Да то же, что и мать отцу. Что его никогда нет рядом, ни телом, ни душой. Он постоянно где-то, уходит от семьи, скрываясь за самолюбованием служения Родине и спецназу.

Ему казалось, что иначе и быть не могло, ведь он не изменял своей женщине, но и не любил ее. За какой иллюзией он гонялся? Ведь точно помнил, как неоднократно ощущал уколы зависти, глядя на Варвару и Славку. Почему-то казалось, что у них что-то особенное, но эта семейная идиллия и взаимопонимание не для него. Почему? Ульяна долгие годы любила его, пытаясь услышать, почувствовать подтверждение взаимности. А в ответ он с каким-то садистским удовольствием дразнил ее, ни подтверждая, ни отрицая своих чувств. А Вениамин! Ведь ему нужно было простое внимание отца. Сын долго тянулся к нему, а Бэл лишь обещал, но вновь и вновь скрывался в многочисленных командировках. Зачем? Ведь не война тянула его. Даже не, как это принято считать, адреналин. Да и не стремление всецело служить.

Ответ поразил его — он искал конец этой разборки между близкими людьми. Не мог он дать сыну и жене того, чего не видел, чему не научился у отца. Собственная смерть была лишь попыткой побега от несуразной действительности, которую он сам же создал, и, конечно же, наказание для стареющего отца. Все это, пласт за пластом, вскрывалось с неожиданной четкостью и ясностью, не жалея его и не щадя. Шквал непрожитых, задавленных когда-то эмоций, калейдоскопом сменявших друг друга, накрыл с головой. Словно раненый зверь, бился он в небольшом лесном домике егеря, пытаясь заново собрать себя истинного.

Ночью к исходу третьего дня Бэл совершенно обессиленно провалился в полусон-полузабытье, когда на него вдруг накатило ощущение, что Ветла умерла, и он, вздрогнув, подскочил, уронив стул, рванул к дивану и облегченно выдохнул, когда увидел, что девушка жива. Наоборот, было видно, что кризис миновал и ей стало лучше. Дыхание выровнялось. Лицо разгладилось. С него пропала печать боли. И он поймал себя на том, что любуется ею. Впервые за несколько дней он стоял и улыбался, с радостью, с облегчением, с явным ощущением счастья, невзирая на собственную усталость. Наверное, подобное состояние испытывает родитель, глядя на выздоравливающего ребенка. Бэл даже не помнил этого ощущения в отношении собственного сына, так как он никогда не был рядом во время его болезней.

* * *

Они сидели у горящего камина, пили горячий чай и молча смотрели на пляшущие языки пламени. Пуля блаженно развалилась в ногах хозяйки и дремала. Ветла хоть и была еще слаба, но уже успела послать его к черту, когда он попытался покормить ее с ложки собственноручно приготовленной кашей. «Умиротворение» — так определил это состояние Бэл, а Ветла наконец-то нарушила молчание:

— Ну что, все грехи и пороки в себе нашел?

— Не знаю насчет всех, но многие, — вздохнул он.

— В итоге какой ты человек получаешься — плохой или хороший?

Бэл посмотрел на огонь и, вздохнув, ответил:

— Дрянной.

Девушка усмехнулась:

— Лихо ты себя из крайности в крайность переносишь. Давай разбираться. Служишь ты своей Родине честно. Друзей не предавал. Слабым помогал. От трудностей не бегал. По головам не шел. Над людьми не глумился. Так?

— Так. Да только с другой стороны вон как выходило: самых близких любовью обделил. За имиджем гонялся, за славой, признанием. Подвал тот с девчонками тоже иногда вспоминаю. Варя сказала, что восхищалась нашей стойкостью и мужеством, а ведь я тогда от этой находки бежать был готов без оглядки, но Славка остановил, сказав «будем хоронить». А я об этом даже не подумал, мысли такой не проскользнуло. Такое отвращение, омерзение накрыло меня от увиденного. Несколько раз тошнота подкатывала, утирался рукавом и удивленно смотрел на друга. Валдай казался мне высеченным из стали, ни один мускул на лице не дрогнул. Я же как будто ломал себя в этом проклятом подвале.

— Не себя ты ломал. А слабость свою. Суть не в том, что готов был сделать, а в том, что в итоге сделал. Ведь мог уйти, но остался помогать.

— Как это — уйти? Не мог я друга одного оставить! Вдруг бы эти шакалы вернулись!

— Вот! Видишь, тебе даже мысль такая претит. Так за что себя винишь, за чужое зло?

— Так зла и своего хватает.

— Незлых воинов не бывает! Но вы никогда не были такими, как те. Понимаешь разницу?

— Понимаю. — В душе проснулась теплая надежда, но он тут же осекся. — А Маринка? Ведь виноват я перед ней! Сильно виноват. Себя потешил, а она жизни лишилась. Глупо.

— Пути Господни неисповедимы. Она сделала в своей жизни то, что должна была.

— Ветла, а что это было там, в Зоне? Это ведь не Маринка?

— Нет, конечно. Это… Как объяснить… Наслышана была о таком, но встретила впервые. Беспочвенные стенания, грехи, уныние да легкомысленное призывание смерти порождают вот такую энергетическую сущность, которая в итоге пожирает своего же хозяина и забирает его душу. После этого она становится свободна и открывает охоту на души других людей, кто, сам того не осознавая, призывает ее к себе. Поэтому хочешь — Черной сущностью назови, хочешь — бесами или Тьмой.

Бэл чуть помедлил и спросил то, что больше всего терзало его:

— Она могла тебя убить?

Ветла неосознанно провела рукой по месту, где была невидимая рана.

— Могла. И меня, и тебя. Ты был уже в ее власти. Она находилась в шаге от долгожданного приза. Сущность не прощает вмешательства, а победить ее сложно, почти невозможно, ведь в людях очень много всего намешано, в том числе и плохого, а это, считай, часть темноты. Самое удивительное, что какой бы сильной она ни была, но Пулю победить не смогла. Наверное, из-за того что собаки преданно и безоглядно любят людей.

— А как же Валдай, почему он Сущность не встретил? По поиску смерти мы с ним схожи были.

— Нет. Он силы преодолеть выпавшие ему испытания найти не мог, так как завяз в обвинении себя в смерти друга. Ты же просто жалеть себя стал, а не разбираться, что происходит. Жалость к себе да уныние — как ароматные приманки для Черной сущности. Она их, словно угли, раздувать начинает, в итоге человека на грех толкает. Вот и ты поддался. В бой шел не как положено воину, за победой, а на самоубийство. Чтобы не решать то, что можно решить, исправить, изменить, а красиво уйти, оставив всем чувство вины за то, что не оценили, недолюбили, променяли. Ты же всех этим хотел наказать, так?

Бэл лишь утвердительно качнул головой, пытаясь подавить возникший так некстати ком в горле.

— У тебя выход есть. Перестань жить чужую жизнь. Тебе не давал покоя поступок отца, так просто прими его, а потом прости.

— Что я должен принять? — вскинулся он.

— Что иногда люди поступают так, как поступают, даже самые близкие и любимые. Потому что они просто люди. Гоняются за призрачными идеями, совершают глупые или плохие поступки. А потом расплачиваются за них.

— Так просто?

— Да! Только понять это надо душой и простить отца от сердца, а не умом. Он и так сожалеет сейчас о своих решениях. А у тебя есть выбор, общаться с ним или нет, но без злости и обиды.

— Сказать легко, но почувствовать сложно.

— Не так уж и сложно, если не цепляться за негатив. Посмотри в себя, а разве он остался в тебе?

И Бэл, на минуту задумавшись, отрицательно качнул головой, удивленно посмотрев на девушку.

— Нет, но как это?..

Она улыбнулась:

— Просто живи. Привыкни, что тебе больше не надо искать истину в поступке отца. Что ты просто хочешь жить своей судьбой и своей жизнью, какой бы она ни была. Это не значит, что ты не будешь в ней совершать ошибки, но пусть это будут твои ошибки и твои решения, а не списанные с чужой жизни.

* * *

А ночью Бэлу приснился сон. Он стоял на вершине высокого курящегося вулкана, с которого открывался вид на бескрайнюю, изумительную, нехоженую Камчатку. Вдали, играя бликами, уходил в горизонт Тихий океан. Лес зеленым сочным покрывалом укутывал близлежащие сопки. Местами на склонах белел голубоватый искристый снег. Он даже смог разглядеть гуляющего по открытой поляне медведя, который деловито обжевывал ягоды с низкорослых кустарников. Солнце ласково гладило лучами весь этот удивительный простор, высвечивая диковинную, восхитительную, чудную жизнь. И Бэл с необычайным удовольствием вдохнул полную грудь звенящего хрустального воздуха, всем сердцем ощущая, как это прекрасно — просто жить! Мимо, раскинув крылья и скользя по воздушным потокам, пролетел огромный иссиня-смоляной ворон, глянув на него черными бусинками глаз. Бэл проводил его взглядом, любуясь плавными, немного ленивыми движениями птицы.

И тут вдруг услышал детский всхлип. Этот звук настолько не вязался с волшебной чарующей картиной окружающего мира, что Бэл резко обернулся и застыл от неожиданности. Перед ним невдалеке, на скамье сидел маленький зареванный мальчик, рядом сидела Ветла и что-то тому объясняла. Он доверчиво слушал ее и в итоге, заулыбавшись, кивнул. Тогда она погладила его по голове, и он, вскочив, принялся обнимать девушку. Бэл стоял в сторонке, наблюдая за ними. Ему было радостно и немного грустно. Ветла что-то сказала ребенку, и мальчишка рывком обернулся, увидел его и с криком «папа!» рванул, широко раскинув руки. И Бэл, ничуть не удивившись метаморфозе, ринулся к нему навстречу, подхватил сына и закружил, смеясь и целуя. Затем прижал Веньку к себе, с теплым замиранием в сердце ощутив, как тот прильнул к нему. Бэл обернулся к Ветле, но на ее месте стояла Маринка и, улыбаясь, смотрела на них. Он хотел что-то ей сказать, крикнуть, поблагодарить, но слова застряли в горле, а она кивнула, без слов прощая его, и, развернувшись, пошла по солнечной дорожке, скрывшись в дымке кучевых облаков, которые сказочными валунами зацепились за вершину самого красивого места на земле. Бэл стоял счастливый, смотрел ей вслед, все так же держа сынишку на руках, а тот вдруг ткнулся ему в щеку и шепнул:

— Папка, возвращайся! 

Примечания

1

Грязи.

(обратно)

2

Уважительно к старшему. Старший брат.

(обратно)

3

Ягненок.

(обратно)

4

Чеченец.

(обратно)

5

Главарь бандформирования Руслан (Хамзат) Гелаев.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Ми-24

Тонкая струна

Энгенойская ведьма

Санька

Несколько длинных военных дней

Встреча на обочине

Здравствуй, вчера!

Последний урок

И было у нее три сына

Везунчик

Проводник Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg