«Монстр. Дело Йозефа Фритцля»

Монстр. Дело Йозефа Фритцля (fb2) - Монстр. Дело Йозефа Фритцля (пер. Владимир Валерьевич Симонов) 742K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Аллан Холл

Аллан Холл МОНСТР Дело Йозефа Фритцля

Посвящается

Мери Имри Холл (1928–2008)

и моей жене Памеле

Предисловие

«Открой!» Голос был грубый, и старик вздрогнул. Он привык отдавать приказы, а не получать их.

Двое полицейских с суровыми лицами стояли возле двери, сталь пистолетов тускло поблескивала в тепловатом желтом свете. Их интересовала суть дела, и в какую-то долю мгновения, набирая шестизначный код на коробке, служившей электронным замком, Йозеф Фритцль понял, что подземному царству жути, которым он правил, навсегда пришел конец.

С грохотом распахнулась бетонная дверь (один из полицейских подумал, что уже видел нечто похожее в каком-то фильме про Индиану Джонса), и волна теплого зловония и затхлости — прелый запах плесени, пота и страха — окатила Фритцля и его нежеланных гостей. Фритцль привык к этому, чего нельзя было сказать о полицейских. Закрыв лица носовыми платками, они хрипели и кашляли: от такого «благовония» их чуть не выворачивало наизнанку. Казалось, зло совершено здесь и теперь, вырвавшись на свободу, пропитывает их одежду, их. кожу; казалось, зараза въедается в них, заключает в свои липкие объятия, приобщая к омерзительному сговору, свершенному там, внутри.

Стояло раннее воскресное утро 27 апреля 2008 года. Полицейские проследовали за властелином темницы Фритцлем через семь запертых дверей, прежде чем достигнуть восьмой, последней, ведущей в потайную пещеру, где Фритцль двадцать четыре долгих года держал собственную дочь как рабыню, удовлетворявшую его похоть. В этой смрадной подземной тюрьме он прижил с ней семерых зачатых в кровосмесительной связи детей, трое из которых выросли во тьме.

Немногим ранее двое последних обитателей этой преисподней — пятилетний Феликс и восемнадцатилетний Штефан — были спасены и отправлены на попечительство местной клиники, где снова встретились с матерью. В пятницу вечером, освобожденные и оказавшиеся в объятиях бабушки, проведя жизнь буквально у нее под ногами, они выглядели бледными и болезненными, недоверчивыми и запуганными, но также преисполненными благодарности, не выразимой никакими словами ни одного языка, — за то, что наконец бежали из бетонной могилы.

Даже зная о существовании темницы, полицейские не могли отыскать ни единого ее следа. Единственная надежда на скорое решение была связана с самим Фритцлем. После того как его забрали из комнаты для допросов при полицейском участке Амштеттена и привезли на место преступления, он провел офицеров в свой тайный мир за буфетом, погребенным под старыми жестянками из-под краски, коробками гвоздей и шурупов, негодными сверлами, мотками изоленты, кистями, трансформаторами и пластиковыми горшками для цветов.

Один из присутствовавших позднее сказал, что увиденное за дверью напомнило ему концлагерь. Во время Второй мировой войны два таких лагеря, подчиненных концентрационному лагерю Маутхаузен-Гузен в Амштеттене, являлись частью комплекса, в котором, по предварительным подсчетам, погибло до трехсот двадцати тысяч человек. Офицер видел сцены ужасающих условий, в которых содержались превращенные в рабов труженики местного «гулага», не видевшие даже лучика солнечного света. Но после окончания войны прошло уже много лет, и он никак не ожидал столкнуться с чем-либо подобным. Что же произошло здесь?

Вполне вероятны были и более трагические развязки.

Керстин, безнадежно больная дочь Фритцля, за несколько дней до того выпущенная из камеры для того, чтобы получить медицинскую помощь, и спровоцировавшая падение своего отца, который одновременно являлся ее дедом, могла умереть. Фритцль мог запретить Элизабет, которую держал под замком как механизм личного размножения, навещать ее. Но в конце концов Фритцль-тюремщик — надзиратель, верховный владыка света и тьмы — допустил ошибку, и его изощренная тирания закончилась. За сутки двадцатитрехтысячное население австрийского городка Амштеттен увеличилось почти на тысячу человек: это были журналисты и телевизионщики, которые — в состоянии шока — расположились лагерем возле дома Фритцля и сообщили миру подробности эпопеи чудовищного греха, перед которым цепенела мысль.

В этом рассказе о добре и зле есть и своя героиня. Элизабет, терпевшая домогательства своего отца, воплощения зла, а затем принужденная растить плоды его неконтролируемых прихотей, щедро изливала любовь и заботу на своих уцелевших шестерых детей: седьмой, умерший во младенчестве — так, кучка мелких отбросов, — был сожжен в домашнем мусоросжигателе. Трое заживо погребенных чад жило рядом с ней; они никогда не играли с другими детьми, никогда не видели звезд и не ловили капли дождя. Существование их было полностью ограничено пятидесятипятиметровой камерой без окон, вырытой в земле их тюремщиком. Следуя еще более прихотливому сдвигу своего сознания, он разрешил трем детям жить во внешнем мире — мире, который узники темницы знали просто как «то, что за дверью», — и эти счастливцы даже не подозревали о мучениях, которые их единокровные братья и родительница неслышимо и незримо терпели каждый день буквально у них под ногами.

В этой книге исследуются пытки, акты насилия, страдания и конечное торжество человеческого духа, когда Элизабет наконец рассказала полиции историю своих мук. Дочь ее умирала, тем самым заклятие было снято, и она смогла поведать миру столь мрачную, поистине дьявольскую историю, равных которой сегодня не сыщется. До сих пор люди представляли себе зло лишь абстрактно. В этой книге подробно исследуется Фритцль-человек. Его запутанные финансовые дела разбираются наравне с не менее запутанной сексуальной патологией. Люди, хорошо знавшие его, а также случайные знакомые проливают свет на случившееся в своих интервью.

Бесспорно, перед нами монстр, однако оказывается, подобные монстры живут рядом с нами и носят вполне человеческие личины. Человеческий облик Йозефа Фритцля — обратная сторона медали, сторона, которую следует тщательнейшим образом изучить. Вне всякого сомнения, его подлинному портрету найдется место в портретной галерее других монстров, запечатленных СМИ.

Что же касается Элизабет, то старые друзья воскрешают в памяти образ девочки с нежностью, даже с любовью. Многое в этой книге посвящено ей, поскольку именно она повлияла на то, как сложилась судьба Йозефа Фритцля.

Друзья, родственники, учителя и знакомые и тут сделали все возможное, дабы помочь рассказать о ее злосчастной судьбе, мучительствах, которые она претерпела от рук собственного отца.

Франц Польцер, человек, руководивший командой, которая раскрыла существование подземной камеры и ее зловещие секреты, дал автору этой книги эксклюзивное интервью обо всем мрачном деле в целом. Он подробно повествует о корчах стыда, мучивших Фритцля незадолго до того, как его тайна стала достоянием гласности, и свидетельствует о мужестве, с каким Элизабет встретила нечеловеческую жестокость, жертвой которой стала. Герр Польцер выражается четко и ясно, он не из тех, кто склонен к преувеличениям. Своими словами он описывает уголовное дело, самое душераздирающее из всех, над которыми ему приходилось работать.

Последняя глава этой книги так и осталась недописанной. Йозефа Фритцля должны признать либо душевнобольным, либо злодеем. Первое сулит ему содержание в надежной клинике для умалишенных, второе — суд и, несомненно, пожизненное заключение за решеткой. Как бы ни сложилась его судьба, она никогда не будет столь же нелепой и абсурдной, как та, на какую он обрек свою собственную дочь и отпрысков, зачатых в кровосмесительной связи.

Остается задуматься также и над судьбой выживших, душа и тело их сплошь покрыты шрамами после нечеловеческих мук заключения, которые им довелось претерпеть. Терапия предлагает многолетний курс лечения, направленный на то, чтобы облегчить им приобщение к чуждому миру. Однако они окажутся на неизведанной территории, лишенные ориентиров. Несмотря на явные улучшения, ни один врач не скажет наверняка, насколько им удастся преуспеть и превратиться в полноценных людей.

И, наконец, австрийскому народу так или иначе предстоит выяснить, что за общество он собой представляет. Амштеттенское дело высветило серьезную ущербность в психологии людей, а также бессилие юридических и общественных структур, ни одна из которых не смогла защитить Элизабет и ее детей. Напомним, это не первый случай. Другой жертве — Наташе Кампуш, похищенной в 1998 году, пришлось провести в камере восемь с половиной лет и пережить тяжелейшие мучения от рук похитителя. Земля Моцарта и его музыки не раз проявляла глухоту, сталкиваясь с призраками нацистского прошлого. Тот же Йозеф Фритцль признался, что именно дух и реальность тех дней оказали на него наибольшее влияние, выковали его характер, сделали тем, кто он есть. Если нацистская власть подготовила почву для чудовищного alter ego[1] Фритцля, то можно не без основания предположить, что нацистское наследие превратило его соотечественников в соучастников изощренных преступлений.

В обычай австрийцев издавна вошло желание отстраняться от всего неприятного, противоречивого, спорного, скрывать это от чужих глаз. Конечно, лучше любоваться чарующими видами покрытых снегом горных вершин и наслаждаться вкусом яблочного штруделя — нравственно чистыми, позитивными образами современного государства, входящего в Европейский союз. Йозеф Фритцль доказал, что и в прошлом, и в настоящем у Австрии остались незакрытые должки. Ее граждане больше не могут жить, основываясь на Schein nicht Sein — вере, что внешность важнее того, кто ты на самом деле. Память о Фритцле должна положить конец подобным умонастроениям. Жертвы более восьми с половиной тысяч дней, промучившиеся в царстве ужаса, на меньшее не согласны.

Часть первая ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПЛАН

1 Мальчик по имени Йозеф

Моя программа воспитания молодежи трудна. Со слабостью надо решительно покончить. В моих замках Тевтонского ордена вырастет молодое поколение, перед которым мир будет трепетать. Мне нужна грубая, властная, бесстрашная, жестокая молодежь. Таким должен быть каждый. Вы должны научиться переносить боль. Свободный, хищный блеск должен снова вспыхнуть в глазах молодых. Именно так я с корнем вырву инстинкты ручных животных, которые вам прививали веками… Именно так я создам свой Новый Порядок.

Адольф Гитлер, 1933

Мальчик Йозеф не достиг всего двадцати шести дней до своего трехлетия, когда пришли нацисты. Годы спустя он будет рассказывать своим приятелям по Хауптшуле в Кирхенгассе, как отец поднял его на плечи, а он вытягивал шею, чтобы получше разглядеть марширующих. Играли оркестры, знамена колыхались в мягких порывах весеннего ветерка. При известии о том, что Гитлер собирается посетить маленький австрийский городок, повсюду царила праздничная атмосфера, а накануне вечером отец сказал Йозефу, какое важное значение имеет появление немцев в городке. «Они пришли спасти нас, спасти Австрию», — сказал он. Йозеф мало что в этом понимал, но форма военных ему понравилась. Понравилось и то, что отец обратился к нему, что случалось далеко не так часто, если речь не шла о выговорах.

Скоро раздался хриплый рев, почти заглушивший здравицы толпы. Обогнув угол, неуклюжий G4, трехосный «мерседес» с открытым верхом, замедлил ход перед самой богатой лавкой подержанных вещей Адольфа Грегера, одного из горстки евреев городка, который позже, вслед за своей семьей, сгинет и погибнет по приказу другого Адольфа, тоже австрийца, который теперь поднялся с пассажирского сиденья своего грузного автомобиля, чтобы на свой манер отсалютовать Грегеру. Пока фюрер не спеша двигался по главной площади, население, охрипшее от приветственных возгласов, разрумянившееся от пива, вина и природного полнокровия, с восхищением следило за ним влажными от слез глазами. Скоро Адольфу Гитлеру предстояло стать почетным гражданином этого городка, скоро предстояло подписать письмо мэру, где говорилось, как вождь всех немцев тронут теплым приемом, хотя иного и не ожидал.

Такие слова, как «раса», «сверхчеловек», «недочеловеки», естественно, были чужды понятию мальчика из детского сада в кожаных штанишках, расшитых узором из эдельвейсов. И все же люди, маршировавшие в стройных колоннах, с горящими глазами, устремленными к цели, еще не доступной его младенческому разумению, изменили чопорных, угрюмых, сдержанных соседей, превратив их в улыбчивых, хохочущих, жизнерадостных людей. Это настроение распространялось и на отца. Не так уж часто юный Йозеф мог бы назвать его «жизнерадостным», вот почему этот день оставил в нем впечатление такое же огромное, как след динозавра на аллювиальном песке.

Йозеф размахивал флажком со свастикой, который зажал в левой руке, подняв правую в знак приветствия новых благодетелей Австрии, когда пофыркивающая мотором машина остановилась в нескольких ярдах от его насеста.

— Зиг хайль! — раздался слитный рев.

— Зиг хайль! — откликнулся Йозеф.

Порядок, дисциплина, послушание. Отец говорил ему, что это триединство вдохновляет нахлынувших из-за границы людей в коричневых рубашках, и, как человек, проживший немногим более тысячи дней, может от всей души желать чего-то, Йозеф желал видеть в них образцы для подражания. Словно некто взял шприц и ввел мальчику вирус экстремизма, который отныне и впредь будет формировать его ДНК.

Йозеф стал свидетелем германской оккупации Австрии, известной как аншлюсе, или воссоединение; невинный термин, предназначенный замаскировать откровенный захват земли, оказавшейся под ярмом Великого немецкого рейха. Даже название страны исчезло — остальным обитателям Третьего рейха она стала известна как Остмарк, — но ее граждане в большинстве своем были счастливы. Разумеется, евреи должны были исчезнуть, однако австрийцев это не особенно беспокоило. Во время надвигающегося холокоста Остмарк предоставил сорок процентов персонала концентрационным лагерям и лагерям смерти. Из комендантов подобных мест семьдесят пять процентов составляли австрийцы. Именно австрийцы впервые в таких масштабах организовали депортацию евреев: восемьдесят процентов людей, работавших на Адольфа Эйхмана, верховного мозгового руководителя массовым террором, родились в земле гор и лугов. Восторженный прием, оказанный нацистам в Амштеттене 14 марта 1938 года, в те безрассудные, пьянящие дни бесконечно повторялся в больших и малых городах, деревеньках и предместьях по всей стране. После войны страна будет тешить себя удобной, надежной иллюзией, что она стала первой жертвой своих северных собратьев. Это было — и по сию пору осталось — умственным извращением, которое во многом утешило австрийский народ, но зачастую влекло за собой трагические последствия.

В тот вечер отец Йозефа по обыкновению направился в отель «Гиннер» — сливную яму, которая служила основным пристанищем нацистской элиты во время их пребывания в Австрии. Порядок, дисциплина, послушание могли быть абстрактными идеями, восхищавшими отца, но нельзя было сказать, что в жизни он всегда руководствовался ими. Он служил при баре и видел жизнь прежде всего через донышко перевернутой пивной кружки. Пока он поднимал тосты заодно с нацистами и своими закадычными дружками, Йозеф, совсем еще ребенок, оставался со своей матерью Марией. Она оказала сильнейшее влияние на его жизнь. Ее любовь была направлена исключительно на сына. Он, в свою очередь, обожал ее со страстностью, граничившей, судя по его позднейшему признанию, с наваждением.

Чувствуя себя в безопасности в родном городе, так преобразившемся в этот день, Йозеф сидел на колене у матери, которая покачивала его, напевала его любимый стишок — из тех, что так любят дети повсюду.

Вот как скачут леди — Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок. Вот как скачут господа — Бум, бум, бум. Вот как скачут фермеры — Трот, трот, трот. А вот как скачут детишки — Уиииии!

С этими словами хихикающего Йозефа опускали на пол, чтобы несколько мгновений спустя заключить в любящие материнские объятия. Это было идеальное завершение счастливого дня.

Йозеф Фритцль поклялся никогда не походить на отца — лентяя, вечно под хмельком, человека ненадежного, — однако ему было предназначено во многих отношениях скопировать его: свидетельством может послужить жажда власти, склонность распускать руки, когда слов не хватало, и неуемное либидо.

Мать Фритцля в 1920 году вышла замуж за человека по имени Карл Неннинг, но тот умер в 1927-м, примерно за восемь лет до рождения Йозефа. Замуж она больше никогда не выходила, но у нее был любовник, который пропадал часто и надолго. Это был двоюродный брат Марии, пьяница и вертопрах, и она навсегда выставила его за порог через четыре года после того, как он стал отцом Йозефа. Иметь внебрачного ребенка в католической, сверхконсервативной сельской Австрии по тем временам было все равно что увидеть на двери своего дома пурпурную букву — знак позора. Никакие попытки скрыть внебрачное происхождение ребенка не могли смягчить стыд, которым вдоволь попотчевали мать и ребенка соседи, но — как обнаружил впоследствии Фритцль — человеческая память коротка, и прошлое не так уж и сложно переписать.

Ко времени прихода нацистов в городок мальчику Йозефу оставалось прожить вместе с матерью и отцом всего лишь еще год в семейной квартире. Слабохарактерный, неусидчивый бродяжка и несчастливый в любви человек, отец уже однажды исчез из его жизни. Когда родился Йозеф, отец жил в соседнем городке, где работая на лесопилке. Но вскоре он вернулся. Любовники обосновались в квартире на Иббштрассе, 40, в доме, вспоминать о котором позже весь мир будет затаив дыхание.

Присутствие отца создавало напряженную атмосферу в доме, и родственники и друзья говорят, что маленький мальчик не раз собственными глазами наблюдал избиение матери. Он не мог не почувствовать облегчения, даже счастья, когда отец ушел навсегда; мальчику было тогда четыре года. Больше Йозеф его никогда не видел. Что стало далее с любовником Марии — история умалчивает, но отныне Йозеф превратился в маленького мужчину в доме — пустой сосуд, вскоре наполнившийся неврозами и проблемами, сопутствующими безотцовщине. Впоследствии все эти симптомы проявились в его характере с поразительной силой: повышенная агрессивность, ощущение своей «особенности» и непонятости, жажда скрытности, контроля над событиями, вошедшая в привычку ложь и стремление манипулировать людьми. Уход отца подготовил питательную почву для того, чтобы все эти черты пустили глубокие корни в душе мальчика. И все время мантра порядка, дисциплины и послушания, проповедовавшаяся в детском саду и нашедшая себе отражение в повседневной жизни австрийцев при новой власти, впитывалась его внутренней сутью.

Йозеф ненавидел отца за плохое обращение с ним и с матерью, но осознал он эту эмоцию лишь много позже. Ему еще предстоит вспомнить ночи, которые он провел на своей койке, свернувшись клубком и закрыв голову одеялом, чтобы только не слышать омерзительных, грязных ругательств, с которыми пьяный отец обрушивался на Марию. А наутро он через силу старался угодить отцу, приветствуя его перед завтраком: «Привет, папа!» В некотором смысле, учитывая смекалку мальчика, он ничем не походил на отца. Но в немецком существует поговорка «Der Apfel folk nicht weit vom Stamm» («Яблочко от яблоньки недалеко падает»), иными словами, куда отец, туда и сын. Генетический набор Йозефа не смог помочь ему порвать с наиболее отталкивающими чертами родителя — скабрезными шуточками, пристрастием к пиву, изменами, жгучей необходимостью держать в узде жену и насилием, когда угрозы оказывались недостаточными, чтобы добиться желаемого результата. Черты эти будут пребывать в спячке до куда более позднего периода, когда он причинит столько боли, страха и унижений существам, которых мнимо любил.

Ребенком, в городке с населением, едва достигавшим пятнадцати тысяч человек, Йозеф изначально смотрелся редкостной птицей, поскольку у него не было отца. Позже военные нужды так же лишили большинство семей отцов и мужей, но в последние годы мира положение в семье Фритцлей стало предметом слухов и злобных выпадов. По воскресеньям в церкви он чувствовал, что глаза других мальчиков устремлены на него, взоры уважаемых домохозяек так и буравят его мать, молчаливо обвиняя ее в том, что она не смогла удержать «мужика» в доме. Тем не менее Мария воспитала Йозефа в уважении к плетке и ремню, заставляла слушаться хлопка ладоней. Некоторые соседи, наблюдавшие за детскими годами Йозефа, подтверждают суровый нрав Марии. И все же мальчик видел свою мать сквозь розовые очки. Он описывает ее как «строительницу характера»; она была строга, порой задавала ему трепку за непослушание и запирала его в комнате, чтобы он исправно выполнял домашние задания. Но, по его словам, она же и окружила его любовью, установила между ними связь на таком глубинном уровне, какой и не снился его соученикам.

Нацисты играли роль общественных образцов, мать — в некотором роде — была порой грубоватым образцом домашнего поведения, и мальчик Йозеф медленно впитывал все эти влияния.

Кристин Рисс (фамилия вымышленная), выросшей в Амштеттене в одно время с Йозефом, суждено было стать его свояченицей. Она описывает Марию как женщину взрывного темперамента, которой случалось прибегать к насилию за малейшее отступление сына от ее правил. Йозеф рос без отца, а мать воспитывала его кулаками. Больше добавить нечего. Она привыкла ставить ему синяки почти каждый день. И что-то в нем надломилось. Он утратил всякую способность испытывать симпатию к посторонним. И все же оставался глубоко, до безумия любящим сыном.

Хильдегард Данильчук была соседкой Фритцлей более сорока лет, и Йозеф рос у нее на глазах. Она могла непосредственно наблюдать, какие отношения установились между матерью и сыном. «Фритцль был единственным ребенком, — вспоминает она. — Мать и сын были необычайно крепко связаны друг с другом. Она каждый день готовила его к школе, сдувая любую пылинку, а он весь так и светился от гордости, когда ему случалось идти рядом с ней. Но она же и жестоко избивала его».

Официальные документы того времени, которые могли бы пролить больше света на тогдашние события, были либо утрачены при союзных бомбежках Амштеттена, либо находятся под слоем австрийских протекционных законов. «Точные причины мне неизвестны, — рассказывает Хильдегард, — однако я знаю, что сына Марии в то время помещали в приют. Но он никогда не задерживался там надолго. Он всегда убегал из приюта для мальчиков и возвращался домой к матери. Мария Неннинг выглядела настоящей ведьмой: она всегда повязывала голову платком и надевала большие очки, иногда носила соломенную шляпку. И постоянно одевалась в темное. Дни напролет она проводила в доме или в саду. Случалось детям расшуметься за игрой, она сердито глядела из окна и покрикивала на них. Казалось, мир чем-то бесконечно досаждает ей, и она никогда по-дружески не общалась с соседскими детьми. Она была из тех женщин, завидев которых люди переходят на другую сторону улицы. В результате мальчик вечно слонялся один, и у него почти не было друзей, с которыми бы он мог поиграть. На это действительно было печально смотреть».

Сравнение со злой колдуньей подхватывает другой житель Иббштрассе, Вернер Пановиц, который сообщает: «Мать Фритцля была невысокой сгорбленной старухой, странноватой, чуть напоминавшей ведьму. В прежние дни вся местная ребятня боялась ее. Ее называли „поросячей леди“, потому что она всегда была грязная и растрепанная; платье висело на ней лоскутьями. Семья Фритцлей вела весьма скромный образ жизни».

В семье Фритцлей иногда заводились деньги, но назвать вдову Фритцль богатой было нельзя. Пр словам Петера Зетца, дом их был обшарпанной развалюхой, «настоящей лачугой». Он прожил там двадцать восемь лет и был старейшим жильцом, не считая Йозефа. «Когда я был молод, дом сильно отличался от того, каким он выглядит сегодня. Обычно он состоял из четырех квартир, три из которых были двухкомнатные. Только квартира Фритцлей была побольше. Мой брат был ровесником Йозефа; в прошлом году он умер. Он знал Йозефа лучше меня. Не знаю, как Мария и Йозеф жили в эти военные дни, поскольку квартплата была очень низкой из-за бедственного состояния жилья. Мальчик был до умопомрачения привязан к матери. Она была странной женщиной, и жители города избегали ее, распуская слухи о ребенке, рожденном вне брака. У мальчика явно были комплексы, связанные с тем, кто он и какова его репутация. Он знал, о чем болтали досужие языки. Он понимал, что отличается от других детей».

Шестидесятидвухлетний Йозеф Гаттербауэр был соседом Фритцлей в молодости. «Больше всего я запомнил его мать, — говорит он. — Мы всегда знали его, Йозефа, как Зеппа Неннинга. Дом, где они жили, часто так и называли — „дом Неннингов“. Это была их собственность, но они сами занимали несколько комнат, так что под одной крышей всегда жили несколько семей. Госпожа Неннинг проводила почти все время сидя на скамейке перед домом. Иногда она заходила к нам, чтобы передать родителям кое-какие вещи, поскольку они содержали небольшую компанию по перевозке товаров, которая в те поры осуществлялась исключительно лошадьми. Это была маленькая женщина странного вида. Я помню ее как типичную бабушку тех дней. Они с сыном жили на государственное пособие, дополняя его, как я полагаю, платой, которую брали с жильцов. Думается мне, Йозефу стало полегче, когда отцы других ребят один за другим погибли на войне и у людей появились более важные заботы, чем чей-то внебрачный ребенок. Остаться без отца — что же в этом необыкновенного, когда кругом падают бомбы?»

Во время войны Амштеттен не был заурядным городком. Юный Йозеф оказался в эпицентре нацистской тирании, подразумевавшей облавы, избиения и убийства. 22 апреля 1939 года отделение гестапо в Линце донесло своему берлинскому начальству, что политическая оппозиция окружена и повержена. Главная площадь, куда отец водил Йозефа посмотреть на вступление нацистов, была названа в честь Адольфа Гитлера, и городское отделение СС устроило там свою канцелярию, координировавшую охоту на евреев, цыган, гомосексуалистов, политических соперников и других врагов государства в Амштеттене и прилегающих общинах. План состоял в том, чтобы превратить Амштеттен в образцовую национал-социалистическую общину; уже давно весь городок напоминал рекламную нацистскую картинку: с фасада каждой лавки свисали знамена со свастиками, по улицам разгуливали мужчины в ослепительной партийной униформе. Йозефу нравилось это. Однако «порядок, дисциплина, послушание», выражаясь другим языком, означали террор. В школе Йозефа Фритцля, равно как и других мальчиков, учили восхищаться философией силы, которую проповедовали власти страны, и питать отвращение к слабости и жалости.

В военные годы Амштеттен стал домом для «иностранного легиона» подневольных тружеников из всех стран и территорий, завоеванных рейхом: французов определили на земляные работы; венгры чинили железнодорожные линии, поврежденные союзническими бомбежками; русские работали на лесоповале. Но самый ужасный вид был у заключенных концентрационного лагеря Маутхаузен. Йозеф видел, как вызывающие сочувствие изуродованные калеки маршируют по городским улицам — навстречу работе или смерти.

Что значили для него эти образы? Проникала ли в его душу хоть капелька жалости? По иронии судьбы много лет спустя трагедия свершила круг. Полицейские, которым предстояло разрушить странный, потайной мир Йозефа Фритцля, сравнили его обитателей с находившимися в состоянии шока уцелевшими узниками трудовых лагерей времен Второй мировой войны.

Йозефу едва исполнилось десять, когда стрельба наконец прекратилась. Большая часть Амштеттена обратилась в дымящиеся развалины, улицы были изрыты воронками, фасады домов с выбитыми стеклами почернели от копоти. Дом на Иббштрассе, 40, уцелел, но знамена со свастиками, украшавшие все дома начиная с 1938 года — включая родительский дом Йозефа, — больше не развевались на ветру, так как символы нацистского государства оказались под запретом.

Послевоенные годы были тяжелыми для Австрии. Хотя советские войска довольно быстро отступили из Нижней Австрии, которую затем оккупировали англичане вплоть до 1955 года, Амштеттен, подобно другим общинам, страдал от дефицита продовольствия, топлива, одежды и горючих материалов. Отчаянно не хватало рабочих рук: более пятидесяти процентов мужчин, отправившихся сражаться за Гитлера, не вернулись домой.

Карл Дункль учился в одном классе с молодым Фритцлем четыре года, с десяти до четырнадцати лет. Он вспоминает, что Фритцль был двумя годами старше остальных мальчиков в классе: «Не знаю, связано ли это с общим смятением послевоенных лет или с тем, что он выделялся на фоне остальных, но ему постоянно приходилось с чем-то бороться, что-то преодолевать; да и дома у него не все было спокойно, каждый знал это. Думается, у его матери было слабоумие — женщиной она была определенно эксцентричной, — и, я полагаю, хотя она и поколачивала его, но выбивалась из последних сил, чтобы о нем заботиться. Думаю, ее неспособность оказывать ему должный уход пару раз приводила его в приют для несовершеннолетних. Странной представляется его реакция — бежать обратно домой… Он был неспокойным мальчиком, нервным, всегда начеку; казалось, у него ясное, почти звериное чутье и понимание происходящего. И неусидчивым же он был!»

Дункль описывает Фритцля как выходца из бедной семьи. «Бедной в двух отношениях, — вспоминает он. — Во-первых, их финансовая ситуация оставалась достаточно напряженной, а во-вторых, единственный сын в семье, он не мог наладить контактов с обществом. Фритцль всегда был одинок и во многом напоминал волка- одиночку. Он играл в ковбоев и индейцев, копов и грабителей с нами в лесу, но, будучи на два года старше, был более развит физически. Однако лидером не стал; ему доставляло большую радость оставаться на заднем плане».

Мальчишки часто гоняли мяч но улицам — футбол остался страстью Фритцля на всю жизнь. Но игроком он был неважным; «левша Фритцль» делался тем вежливее, чем больше оскорблений сыпалось на него. Еще его называли «браунер» — из-за коричневых рубашек, которые нацисты носили в первые дни, а также потому, что он продолжал выказывать свое юношеское восхищение их политикой. Подростком Фритцль стал проявлять жадный интерес к своей внешности и к противоположному полу; две черты характера, определившие его поведение на всю оставшуюся жизнь. Дункль вспоминает; «В последних двух классах возрастное различие стало более ощутимым. Фритцль тщательно следил за своей внешностью и всегда был чрезвычайно ухожен».

В дальнейшем Фритцль оказался и одним из самых умных. Он закончил школу с хорошим аттестатом и четыре года проучился на инженера-электронщика — очень важная специальность в стране, чьи заводы и рабочая сила понесли такой ущерб. Во всех отношениях он являлся добросовестным работником, человеком, тщательно подмечавшим всякую деталь, и всегда получал удовлетворительные, а иногда и превышавшие средний уровень оценки за свою практическую и академическую работу. На дорогу в колледж у него уходило два часа. Он отказывался от выпивки с другими учащимися после занятий, торопясь поскорее вернуться к любимой маме.

Тем не менее по воскресным дням Фритцль сбрасывал с себя обычную угрюмость, становился более расслабленным, отвечал на шутки и даже сам шутил за кружкой пива, заразительно смеясь, когда присоединялся к дружеской компании. По уик-эндам он наслаждался оживленной общественной жизнью, ходил на танцы в Амштеттен или Линц и позже хвастал, что завел «нескольких подружек». Девушки нравились ему, а он — им. Соперничая в прическе со звездами тогдашнего американского кино, юноша покупал на черном рынке бриолин и гладко зачесывал волосы. Но вечерами всегда возвращался, чтобы позаботиться о матери.

Ко времени окончания колледжа ему исполнился двадцать один год, он готовился подыскать первую работу, и характер его уже вполне сложился. На жизненном пути перед Йозефом Фритцлем возникли развилки, и приходилось решать, какую дорогу выбрать. К сожалению, сочетание безотцовщины, болезненной привязанности к матери, неотвязное стремление утвердить свой авторитет определили его чудовищную судьбу.

Ведущий венский психотерапевт набросал профиль Фритцля для этой книги, основываясь на годах его становления в Амштеттене. Строя свой анализ на среде, окружавшей будущего преступника, он приходит к выводу, что порочные наклонности сложились у Фритцля в самом раннем возрасте. «То, что он испытывал в возрасте двух, трех, а может быть, и пяти лет, превратило его в того, кем он позднее стал в жизни. Сексуальные фантазии, по его собственным словам, связанные с матерью, должны были укорениться в нем с самого раннего детства; без преувеличения можно сказать, что это было сценой, на которой складывался внутренний мир персонажа.

Крайняя суровость матери, по всей видимости, создавала определенное напряжение и давление, с которыми мальчик не мог совладать, не мог осмыслить их логически. Совершенно ясно, что тогдашнее общество — строгое, резкое, не допускавшее никаких разногласий — сдерживало его силы. Фритцль был молодым вулканом накануне извержения. Должно быть, постоянные табу терзали его, так как подобная неудовлетворенность всегда ищет выхода.

Говоря о неудовлетворенности, я подразумеваю самые разные вещи: чувство отчужденности от своих сверстников, у которых были отцы; чувство импотенции, поскольку мать отвергала его поклонение; извращенное представление о хорошем поведении. Люди, подобные Фритцлю, вступающие в жизнь как жертвы, со строгой матерью, без отца, извечно задаются вопросом: „Почему я?“ Они испытывают извращенное удовольствие, рассматривая себя как жертву, а все мы знаем, как часто жертва впоследствии становится преступником.

По мере взросления он испытывал необходимость очистить свое сердце от ненависти, но никогда не мог полностью открыть клапан. Вместо того чтобы найти выход, он подыскивал обоснования своему поведению, что и сделало его тем, кем он стал, — насильником, склонным к неоднократным домогательствам на сексуальной почве».

Всего несколькими годами позже Йозеф Фритцль «попал на заметку полиции» — выражение, которое вряд ли способно адекватно описать человека, совершившего впоследствии череду сексуальных домогательств и жестокостей, сломавших судьбы по крайней мере двух молодых женщин.

2 Зло внутри

Мужнина ночами напролет следил за одним домом. Иногда проходя мимо, иногда проезжая на велосипеде. Он подмечал, когда муж уходит на работу, когда включается и выключается свет, и соответственно этому выстраивал свою стратегию. Все всегда должно происходить по плану — таков уж был Фритцль. Ночь, которую он выбрал для нападения, стояла чудесная — луна низко висела над горизонтом, задувал легкий ветерок, небо было ясное. Он чувствовал нож в кармане— антисептически чистое, прохладное лезвие. Он испытывал обычные позывы, чью звериную природу нельзя отрицать. О, уж с этой-то он наиграется всласть. Украдкой перейдя улицу, он подошел к окну, с силой толкнул его и через несколько секунд уже был внутри. Бесшумно пробрался к спальне и, ворвавшись, застал ее юную хозяйку в неглиже, вытащил нож и взял то, что, как он полагал, причитается ему по праву.

Фритцль устроился на работу в двадцать один год, получив место в сталелитейной компании «Фештальпин» в Линце. Шел 1956 год, и Австрия, как и Германия, не могла быстро производить материалы, необходимые для восстановления разрушенных городов, пошатнувшейся за время войны экономики. Работы хватало повсюду: результат того, что многие погибли в сражениях, попали в плен или попросту были уволены. На новом рабочем месте Фритцлю нравилось мужское товарищество, он наслаждался, чувствуя себя мужчиной среди мужчин, усиленно работал со сложной электронной аппаратурой сталепрокатных станов и, как обычно, спешил по вечерам домой, чтобы припасть к материнскому лону.

И вот в следующем году, когда ему исполнилось двадцать два, он встретил Розмари. Ей было семнадцать, и она была идеальной женой для подрастающего монстра. Она беспрекословно исполняла все, что ей говорят, умела стряпать, держала дом в чистоте, была немногословна, и, перефразируя старую пословицу, можно сказать, что, когда Фритцлю требовалось ее мнение, он просто уведомлял ее о своем. Как сказала лучшая бывшая подруга Розмари Эльфрида Херер в интервью для этой книги: «Он смотрел на нее, как крестьянин смотрит на призовую корову: она могла дать ему все, чего бы он ни пожелал — а именно, большую семью, — а он требовал, чтобы она уважала его потребность в раболепном отношении. Мне никогда не совместить образы двух Розмари: такой, какой она была без него — заботливой и любящей хохотушкой, и потерянной, сломленной и молчаливой, когда они, впрочем нечасто, оставались вместе. В то время, когда мы повстречались, она была полностью у него под каблуком, но, думается мне, это произошло с первой же их встречи. Даже ее родители, которых, насколько мне известно, она любила, не любили его, хотя я и не знаю почему, но какая разница. Он полностью контролировал каждое ее движение».

Поначалу родители Розмари налюбоваться не могли на эту пару — ровню во всех отношениях. Они радовались, когда Фритцль останавливался у них дома в Линце: он работал на «Фест», находившийся чуть подальше, и они всегда тепло встречали его. Сразу после свадьбы Розмари держалась робко, благоговея и трепеща перед красивым, рослым, мускулистым парнем; только позднее она начала бояться его, как боялись Фритцля люди его круга. Родившись 23 сентября 1939 года в Линце, Розмари была воспитана как типичная девушка своего времени, чьи амбиции не простирались дальше трех «К» женского австрийского общества: Kinder, Küche, Kirche — дети, кухня, церковь. Она окончила курсы помощника повара, что давало ей возможность устроиться на работу в одну из городских пивных или ресторанов, но она не строила никаких прожектов, не чувствовала себя уверенной и не желала иметь собственных взглядов. «Йозеф был для нее всем, — сказала Эльфрида. — Как только он появился в ее жизни, она почувствовала себя осужденной на вечную гауптвахту».

Они встретились зимой на танцах в Линце и к лету уже поженились. Он обещал ей, что будет богат, что у него уже есть дом, что он будет хорошим добытчиком и верным мужем. Так с самого начала он стал лгать, и ложь эта продолжалась пятьдесят два мучительных года.

Подобно нацистам, которыми он так восхищался и которые заставляли своих подданных чувствовать себя лучше, думая о тех, кто хуже их — в данном случае, о евреях; Фритцль поддерживал горделивое чувство собственного «я» тем, что в первые же месяцы подавил Розмари. Она вечно была у него ленивой, неряхой, стала толстеть, не следила за собой. Сестра Розмари, Кристина, сказала, что этим оскорблениям не было конца и все они были направлены на то, чтобы доказать его превосходство. Розмари была классическим случаем без вины виноватой — она страдала так же молча, как молча позднее будет страдать ее дочь, как страдали тем или иным образом все се дети.

Три года спустя умерла женщина, занимавшая в его жизни главное место. Мария Неннинг скончалась в 1959 году. Приятели тех дней рассказывают, что смерть матери настолько «проняла» Фритцля, что он целый месяц не снимал черную траурную повязку. Несмотря на то что он был женат, его сердце по-прежнему принадлежало матери. Интересно отметить, что в тот год полиция Линца впервые заметила его эксгибиционистские наклонности.

Для докторов, пытающихся составить части головоломки жизни Йозефа Фритцля, представляется загадкой, почему он хотел иметь большую семью. Это была редкая разновидность нарциссизма — всеобъемлющая и неутомимая потребность удовлетворять прежде всего собственные нужды. Семья означала ответственность и расходы, требовала времени и сил. И все же идеал многочисленного потомства являлся составной частью генерального плана Фритцля; он рос единственным ребенком, и это стало его мечтой. И Розмари не разочаровала его в этом отношении, родив семерых детей: в 1957 году Ульрику, в 1960-м Розмари, в 1963-м Харальда, в 1966-м — Элизабет, в 1971-м — близнецов Габриэля и Йозефа и Дорис — в 1972-м.

«Розмари была худенькой и стройной, когда они познакомились, а в браке очень скоро нарожала ему кучу детей, — вспоминает соседка Фритцля фрау Данильчук. — Она не была красавицей, но достаточно симпатичной; тип женщины, как мне кажется, которых желают в жены своим сыновьям все матери, хотя госпожа Неннинг, скорее всего, была бы недовольна».

Ведущие полицейские специалисты признают, что существуют четыре типа насильников: насильники, стремящиеся утвердить свою силу, насильники-мстители, насильники, желающие навязать свою волю, и насильники, действующие под влиянием внезапно вспыхнувшего гнева. Эксперты полагают, что Фритцль подпадает под третью категорию, поскольку насильникам этого типа не хватает уверенности в себе и умения правильно, осмысленно строить свои отношения с женщинами. Женщин надо завоевывать, подчинять, как альпинист завоевывает очередную вершину или матадор убивает быка. В своде правил ФБР говорится:

«Насильник живет или работает рядом со своей жертвой и предварительно выбирает ее, подглядывая или выслеживая. Как правило, он врывается к ней домой рано утром и будит ее. Он использует минимум силы и угрожает ей оружием, однако иногда обходится и без него. В своих фантазиях он — любовник своей жертвы и поэтому может попросить ее раздеться или, наоборот, надеть нижнее белье. Среди насильников насчитывается двадцать один процент желающих навязать свою волю. Этот тип наименее склонен к жестокости, и в его намерения не входит ранить или убивать жертву. От других типов насильников его отличает то, что его легко можно разубедить, если жертва закричит, начнет плакать, умолять или окажет сопротивление».

В 1967 году, в возрасте тридцати двух лет, женатый, имеющий детей, с видами на будущее и в полном расцвете сил, Йозеф Фритцль заложил первый камень темницы, куда впоследствии он заточит собственную дочь Элизабет. Работая в Линце, он стал следить за домом медсестры, муж которой работал в ночную смену. В одну из таких ночей он решился — кипевшее в нем либидо оказалось сильнее нормальных мозговых процессов человека, которому есть что терять. Он проник в дом через окно, вошел в спальню и, угрожая ножом, приставил его к горлу жертвы. Ощущение власти пронизало его существо, и ему это понравилось.

Сейчас этой госпоже уже шестьдесят пять. Она никогда больше не видела Йозефа Фритцля во плоти, но сумела хорошенько разглядеть его в те безумные дни апреля 2008 года, когда его лицо стало универсальным символом зла. Она увидела эти глаза, и процесс лечения, длившийся сорок один год, пошел насмарку. «Как только я увидела его фотографию по телевизору, я поняла, что это он. Я узнала его по глазам. Всю ночь после этого я не могла уснуть, — сказала она. — Словно то, что он сделал со мной, произошло вчера. Я помню, как кто-то сдернул одеяло, и решила, что вернулся муж, но потом почувствовала лезвие ножа у себя на горле. „Только пикни, — сказал он, — и я убью тебя“. А потом он меня изнасиловал».

Эксперты, которым приходилось иметь дело с подобными нападениями и их жертвами, полагают, что Йозеф не убил бы ее, но она-то этого не знала. Шеф полиции Линца в отставке, Герхард Марван, описывает изнасилование медсестры как «жестокое нападение». Он возглавлял команду, которая поймала Фритцля, и объяснял: «Мы выследили его по отпечатку ладони на месте преступления, к тому же сама жертва опознала его».

Фритцлем руководила безумная сексуальная тяга вкупе с удивительной уверенностью, что он берет то, что принадлежит ему по праву. Фантазии о сексуальной связи с матерью питали его на протяжении всех лет его становления; теперь ни одна женщина не могла сравниться с воспоминанием о Марии. Он смотрел на женщин как на объект удовлетворения, пригодный только для одного. Все они были суки и шлюхи. Как свидетельствуют девушки, работавшие в то время в местном борделе, он угрожал им, теряя человеческий облик, а стало быть, не заслуживал ни ласки, ни уважения.

Но медсестра из Линца была не первой, месяцем ранее он попытался изнасиловать двадцатиоднолетнюю женщину. Судя по полицейскому отчету, он затащил ее в эберсбергервальдский лес. Женщина попыталась вырваться и впоследствии опознала нападавшего. В архиве упоминаются также его попытки эксгибиционизма, когда ему случалось подлавливать в местных лесах одиноких женщин, вышедших прогуляться, — еще одно свидетельство комплекса неполноценности, пренебрежения к женщинам.

После ареста монстра в 2008 году появилась еще одна жертва, утверждавшая, что Фритцль изнасиловал ее в конце шестидесятых. Женщина, которой в то время было двадцать, сказала, что насильник пробрался через окно ее спальни: «Я почувствовала, что к горлу мне приставили нож. „Только пикни — убью“, — сказал он мне. (Те же самые слова он произнес и в Линце.) Затем он изнасиловал меня. Я находилась в таком смятении, что даже не сообщила в полицию. Я утверждаю, что это был Фритцль».

В конце концов за насилие над медсестрой восемнадцать месяцев он провел в тюрьме. Судья, который вынес приговор, сказал, что срок следовало бы продлить, «если бы вы не были добропорядочным человеком с женой и четырьмя детьми». Фритцль заслужил чуть более года за свое преступление; остальные, совершенные прежде, остались нераскрытыми и безнаказанными.

В результате пребывания за решеткой Фритцль потерял работу и заслужил неистребимые подозрения со стороны родни. «Мне было в ту пору шестнадцать, и преступление Фритцля казалось мне просто отвратительным, тем более что у него было уже четверо детей от моей сестры», — сказала Кристина. Жена Фритцля, окончательно низведенная до уровня животного и привыкшая к его отвратительным комплексам, скрывала свою боль, предпочитая верить, что полиция арестовала мужа по ошибке. Знавшие Розмари говорят, что для нее это был единственный возможный способ жить с ним дальше. С того момента она стала отрицать очевидное — тот факт, что ее муж монстр, — и создала альтернативную реальность, которая потерпела полный крах в апреле 2008 года.

Фрау Данильчук свидетельствует о следующем: «В то время она стала до ужаса бояться его. Как-то я спросила, почему она не уйдет от него; она ответила мне, что было бы безумием поступить так. Розмари сказала, что он „ненормальный и агрессивный“ и что она уверена, что он „застрелит ее“, если она даже заикнется о разводе. Она всегда до ужаса боялась потерять детей. Разумеется, среди соседей, как пожар, распространилось известие, что мужа Розмари уволили за насилие. На Розмари наводила ужас одна только мысль о том, что она лишится детей, если попробует уйти от мужа. В конце концов, она жила исключительно ради этого брака. Ведь муж ее был уважаемым бизнесменом, инженером, а она — „необразованной домохозяйкой“. Я знаю, что родители Розмари были против того, чтобы она оставалась с ним после насилия. Я как-то разговорилась с ее матерью, и она сказала мне, что несчастна из-за брака дочери, но изменить ничего не может. Она знала, что Розмари слишком боится уйти от Фритцля, и ей приходилось только горько усмехаться и терпеть. Отец Розмари тоже был не рад такому зятю, но сделать практически ничего не мог. К тому времени он почти ослеп. У него действительно не было реальной возможности помочь дочери разрушить неудачное замужество. Единственное, что поддерживало Розмари, — это ее великая любовь к детям».

Когда Фритцля арестовали, Розмари сказала детям, что папу «отправили в заграничную командировку», но они несомненно слышали пересуды соседей. Несмотря на то что они никогда его ни о чем не спрашивали, тирания, требование уважения и послушания преследовали их с самого рождения.

Австрия была и остается глубоко консервативным обществом, и человеку, в прошлом сексуальному насильнику, должно очень повезти, чтобы вновь восстановить себя в прежнем свете. Однако тяжелое положение в промышленности, обусловленное крайней нехваткой рабочих рук, а особенно высококвалифицированных профессионалов, означало, что маньяк недолго останется не у дел. Когда его выпустили из тюрьмы, он устроил себе небольшой отпуск, чтобы как-то дистанцироваться от своего преступления, и впервые встретился с человеком, которому суждено было стать его другом на всю оставшуюся жизнь, — Паулем Херером. Питая прежнюю любовь к Германии, Фритцль обрел в Херере друга; дети их были ровесниками, они разделяли с любовь к футболу и к стряпне Розмари. Для других бывших друзей, и то, возможно, не слишком знакомых с его криминальным прошлым, Фритцль стал разыгрывать роль инженера, работающего в поте лица и любящего, но строгого отца. В то же время он старался вычеркнуть прошлое, созданное собственными руками.

По возвращении в Амштеттен он быстро подыскал работу в фирме, которая отчаянно нуждалась в людях с его способностями и была готова смотреть сквозь пальцы на прошлое Фритцля, если оно не совсем соответствовало ее требованиям. Он нашел работу у Зетнера Баусгоффханделя и в «Бетонверк GmbH», компании, изготавливавшей стройматериалы в Амштеттене, где и проработал с мая 1969 по декабрь 1971 года. Он проектировал машины для создания бетонной массы, что считалось очень высококвалифицированной работой. «Его наняли, хотя у него была судимость, — сказал Зигфрид Райзингер, которого устроил на работу отец. — Я знаю, что преступление было на сексуальной почве, но не припомню всех подробностей. Мой отец, конечно, знал, что он сделал, но, подобно многим, предпочитал молчать. Как-то он сказал мне, что Фритцль — гений при нахождении решений инженерных проблем; он брался за проблему и с ходу решал ее, как шахматную задачку. Он не сдавался, пока не вырабатывал стратегию победы. Стоило Фритцлю провести немного времени в фирме — а я помню, что стартовал он неуверенно, поскольку были люди, которым он был определенно не по нутру, такие как моя мать, — и в конце концов становился незаменим. Единственное, что могла сделать моя мать, это удостовериться, что мы держимся от него подальше; она знала, что он натворил, и никогда не доверяла ему. Тем не менее времена были тяжелые, и определяющим стало то, что он делал все, за что бы ни брался. Вскоре фирма уже не могла обходиться без него».

Разоблачения, касающиеся Фритцля, можно было услышать и от другого бывшего члена команды Зетнера. «Я бы ему такого никогда не спустил, — говорит Франц Хайдер, сидевший за одним столом с Фритцлем. — Однако все мы задним умом крепки. Иначе и быть не может. Но характер у него был взрывной, а в работе он проявлял себя настоящим гением. Мы вместе трудились над разработкой машины для производства бетонных канализационных труб — ну, тех, что укладываются под землей. Машина была большая и очень сложной конструкции: пять метров в высоту и три — в ширину. Фритцль был назначен техническим директором и работал над проектом уже несколько месяцев; это была его гордость, его победа, и он был полон решимости довести дело до конца. Я был его помощником и проводил с ним много времени. Вы думаете, что когда с человеком проводишь много времени, то хорошо узнаешь его? Ничего подобного! Мне удалось узнать только то, что он женат. Он был очень замкнутым. На работе не позволял себе никаких частных телефонных разговоров. На столе у него не было ни единой семейной фотографии, он даже не заговаривал о том, что интересует его детей или его самого. Оглядываясь назад, я понимаю, что у него все явно было разложено по полочкам; отсюда не возникало и необходимости делиться. Если кто-нибудь способен хранить чудовищную тайну, скажем, о тайнике под домом, я бы сказал, что Фритцль — идеальный кандидат… Областью его специализации был бетон; он знал все об этом материале и связанной с ним технологии. Еще раз повторю — в этом он был гений».

После работы в фирмах по изготовлению материалов Фритцля на два года отправили в командировку торговым агентом в машиностроительную компанию в Раймсе, базировавшуюся в Германии. Впоследствии по делу Фритцля полиция запросила архивные данные по всем приостановленным делам на территории Германии и Австрии — решено было проверить, случались ли нераскрытые сексуальные преступления, когда Фритцль находился поблизости. Полицейские сопоставляли его назначения с уголовными отчетами во многих населенных пунктах. Мучительная, упорная работа, которая, однако, смогла доказать, что его сексуальный голод был поистине ненасытным.

С 1973 по 1996 год Фритцль с женой владели пансионом «Зеештерн» — «Озерная звезда», — а также кемпингом в Унтерах-ам-Мондзее, примерно в ста сорока километрах от Амштеттена. Знакомые утверждают, что решение, по всей видимости, было принято совместно обоими супругами. Фритцль был достаточно умен, чтобы полагаться исключительно на самого себя, он уже перестал чувствовать себя «наемным рабом», как, бывало, говаривал своему другу Хереру. Со своей стороны, Розмари занималась подсобной работой в пивных и ресторанах и немного разбиралась в торговле.

Фритцль обзавелся новым кругом приятелей, но самым близким по-прежнему был Херер. Они постоянно строили планы как можно более быстрого обогащения. Понемногу и остальные, снимавшие участки земли в этих местах, присоединились к их социальному кругу. Сосед Герберт Хербст вспоминает: «Наши дети играли вместе. Кажется, у всех были дети, но дети Розмари почти весь день работали в пансионе. Мы все привыкли сидеть на берегу, в собственных садиках или местных ресторанах. Это были хорошие времена, но никто из нас не имел ни малейшего представления о прошлом Фритцля».

Херер вспоминает, что приобретение Мондзее было первой деловой сделкой его друга. Он говорит: «Прежний владелец участка на самом деле не хотел тратить всю наличность на его развитие, а место нуждалось во вложениях. Это был красивый уголок прямо на берегу озера, с дорогой позади поля и расположенным прямо тут же пансионом. Но на весь пансион была только одна электрическая розетка; летом из нее торчало столько удлинителей, что она напоминала кактус.

Фритцль приобрел пансион у парня по имени Михаэль Вернер по сногсшибательно низкой цене. Они подписали сделку у юриста, и Фритцль говорил, что у Вернера чуть глаза на лоб не полезли, когда покупатель полностью заплатил за собственность наличными — взял и заплатил. Вернер построил кирпичную стену, которая полностью перекрывала выход к озеру, в ответ на что Фритцль устроил выгребную яму перед входной дверью Вернера. После этого они возненавидели друг друга. Выгребная яма переполнялась во время сильных дождей, и отбросы стекали в озеро. Они постоянно ругались и грозили друг другу судебными санкциями».

Чтобы укрепить свою позицию в местной общине, Фритцль привел кемпинг и пансион в приличный вид. Один из посетителей тех времен вспоминает, что первым делом появился большой щит, оповещавший: «Пансион „Озерная звезда“. Владелец: инженер и почетный управляющий Йозеф Фритцль». Знавшие Розмари утверждают, что ее радовала представившаяся возможность побыть вдалеке от властного мужа, несмотря на тяжелую работу и на то, что она неизбежно вынуждена была проводить часть времени в отрыве от любимых детей. Образовалась группа постоянных клиентов, тех, кто либо приезжал каждый год в трехмесячный отпуск, либо круглый год оставлял свои автомобили в кемпинге.

Хербст вспоминает: «Многие из нас приезжали сюда годами. Чего еще хотеть? Добрые, старые друзья и великолепная кухня Розмари. Стоило все дешево, а вид открывался восхитительный. Розмари была действительно на высоте, что касается традиционной австрийской кухни, из-за которой, конечно, мы все и наезжали — шницель, яблочный штрудель, сырные клецки и кислая капуста.

Ее старик появлялся там нечасто. Он был немного со странностями, непохож на типичного хозяина пансиона. Работала только Розмари — он не помогал ей. Однако он мог отпустить удачную шутку. Поговорить с ним было интересно только тогда, когда речь заходила о вопросах практических. Он не стал бы засиживаться и рассказывать о своей жизни.

Муж Розмари постоянно получал назначения за рубеж. Долгое время строил мосты в Индии, побывал и в Южной Америке. Не то чтобы мы так уж скучали по нему, когда его не было поблизости. Самой радостной хозяйка пансиона была, когда рядом оказывались дети, и на нее было просто жалко смотреть, когда появлялся муж. Она приезжала в мае и отбывала в сентябре. Май и июнь дети проводили с Фритцлем в Амштеттене, а затем приезжали и присоединялись к матери на летние каникулы, в июле и августе. Она и вправду скучала по ним.

Но иногда любила и пошутить. Иногда я приглашал весь народ из нашей группы с детьми — порою их набиралось до нескольких дюжин — на свою вечеринку с барбекю, и тогда Розмари появлялась и восклицала: „Хербст, ты опять увел всех моих клиентов!“ Но она всего лишь шутила — она никогда не отказывалась выпить с нами. Стряпня ее и вправду была знаменитой.

Знаю, что всем детям приходилось ей помогать. Все они были симпатяги, кроме, пожалуй, Зеппа: тот держался немного на отшибе, и разговорить его было трудно. Розмари была просто красавица, она нравилась всем парням, а вот Элизабет уродилась скромницей, но это как раз хорошо, когда нужно посидеть с детьми. А потом она, конечно, присоединялась к нашей компании — или так нам, по крайней мере, казалось».

Пауль Херер вспоминает: «Йозеф знал Мондзее, потому что впервые приехал сюда с детьми на каникулы в 1969-м; возможно, это случилось после того, как у него возникли неприятности.

Его дети играли с моими, и он забирал их. Помню, он держал их в ежовых рукавицах. „А ну-ка домой! НЕМЕДЛЕННО!“ — кричал он на них. Я говорил ему, чтобы он относился к этому легче, сел бы и мы выпили бы пивка вместе. Позднее я выяснил, что обычно он не слишком любит общаться с австрийцами, немцы нравились ему больше, а так как я — немец, он соглашался выпить со мной пива.

Так завязалась наша дружба. Помню, что позже в Мондзее, когда у него уже был пансион, он часто отправлялся на рыбалку со своими сыновьями, Гарри и Зеппом. Зепп был его любимчиком, это было сразу заметно. Девушки никогда не выбирались на рыбалку; он говорил мне, что они должны остаться и помочь Розмари выполнить „женскую работу“. Им приходилось убирать постели и подметать полы, смахивать пыль. Помню, моя дочь присоединялась к девочкам, чтобы помочь им поскорее закончить, а там отправиться вместе куда-нибудь погулять и поиграть. Моей дочери никогда не платили, она делала это из чувства дружбы. Не думаю, чтобы Фритцль когда-нибудь узнал, что они ухитряются выбраться раньше, чем было запланировано.

Фритцль был весь соткан из противоречий — своим парнишкам он, конечно, казался жестоким тираном, но тип был увлекательный. Что касается пива, он любил хватить лишку, хотя по- настоящему не пил. Он искренне смеялся. Ему нравилось смотреть мультики про Тома и Джерри, причем он так и заливался хохотом. Мы стали вместе ходить на прогулки. Мы ходили на Октоберфест в Мюнхен, но он ни разу не напивался вдрызг — так, пара бокалов пива, какая- нибудь курица или поджаренная свиная ножка. Казалось, ему нравится быть в толпе, слышать и видеть, как веселятся люди.

Однако он был и очень самовлюбленным, всегда ухоженный, загорелый. Он очень быстро лысел, и однажды, когда я не видел его несколько недель и мы встретились, я заметил, что волосы у него вроде бы отросли. Я решил, что это парик, но Фритцль сказал, что ездил в Швецию, где ему сделали трансплантацию. В следующий раз мы вместе отправились в Мюнхен на мальчишник. Мне пришлось тащиться вместе с ним в клинику, где он мог раздобыть специальный крем, чтобы втирать его в новые волосы, предупреждая их выпадение. Это было добрых двадцать лет назад, и тогда ему надо было выкладывать за крем по четыреста марок. Мне приходилось слышать о нем как о человеке язвительном — он таким и был, колючим, но только не по отношению к себе».

Бывшая жена Пауля, Эльфрида Херер, живет одна в маленькой квартирке в Мюнхене, вдали от удушающей провинциальности Амштеттена. Она вспоминает: «У нас двое сыновей и дочь. Сыновья примерно ровесники старших дочерей Йозефа, а моя младшенькая приблизительно тех же лет, что Элизабет. С Йозефом я общалась очень мало. Он был больше другом Пауля — помнится, крупный мужчина. В основном я проводила время с Розмари. С ней было здорово поговорить, но только после работы и когда мужа не было поблизости. Обычно я помогала ей в работе, так чтобы оставалось еще время поболтать. Для мужа она была просто рабочей лошадкой. Постоянно что-то готовила, гладила, стирала, прибиралась в комнатах, подметала, вела счета. Детей тоже зачастую отправляли на какую-нибудь работу, и я была не против помочь ей, чтобы она поскорее управилась и мы могли бы выпить кофе или чаю вместе.

Розмари всегда должна была делать то, чего хочет муж. Он по-дружески относился ко мне, а я ничего не знала о его прошлом. Если бы мне стало известно о его осуждении за изнасилование, мое отношение к нему резко изменилось бы. Я наверняка обращала бы больше внимания на общение между его детьми и своими. Но мы ничего не знали. Йозеф умел быть забавным и все время шутил. После того как мы с Паулем развелись, отношения между нами прекратились. С Розмари тоже. Я подумала, что поскольку Фритцль занял сторону Пауля, то не захочет, чтобы мы и дальше поддерживали дружбу, да и в любом случае Розмари всегда давала ясно понять, что дети для нее — самое важное в жизни.

Все остальное имело для нее второстепенный смысл.

В доме Йозеф был настоящим диктатором. Он управлял всеми с помощью своих кулаков. И его жена не была исключением. Но она окончательно попала в ловушку, ведь у нее было от него семеро детей, а дети значили для нее всё. Розмари не могла бросить их; даже помыслить не могла. Поэтому продолжала мириться с такой жизнью. Я склонна думать, что она ничего не знала о том, что творится с Элизабет. Но кто бы мог подумать, что Фритцль способен на подобное? У Розмари было достаточно работы. Она была вечно занята делами. У нее не было времени задуматься над собственной жизнью или попытаться как-то изменить ее. Я редко видела, чтобы она делала что-нибудь, кроме стирки белья в Мондзее. Йозеф однажды сказал: „Чтобы готовить, вечернее платье ей не нужно“. Она никогда не злоупотребляла косметикой, и девочкам запрещалось пользоваться ею, но они всегда накладывали немного макияжа, когда отца не было рядом. Это всего лишь признак того, что девушка взрослеет, но ему этого было никогда не понять. Всегда все должно было быть правильно, как он сказал.

По особым дням, например на Пасху или Рождество, Розмари крутилась на кухне, а он, как всегда, прислушивался к каждому слову. Всякий раз, я подчеркиваю, всякий раз, когда семья собиралась вместе, в воздухе витало что-то странное, какой-то дух угрозы. Дети жили в постоянном страхе, и когда им случалось заниматься чем- нибудь в отсутствие отца, при его появлении они мигом останавливались, притворяясь, будто ничего такого не делают. Жизнь была для них сущим адом».

Хельмут Грайфенедер — бывший глава административной власти, под юрисдикцию которой попадал и Мондзее. Рассказывая о Фритцле, он вспоминает: «Он не был человеком общительным. Не скажу чтобы он проявлял недружелюбность на официальном уровне, но вам вряд ли захочется видеть такого типа в своем теннисном клубе или в пивной. У Фритцля были свои маленькие проекты, занимавшие его с головой. Все знали, что он скуповат, но он был далеко не глуп. Не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь недооценил бы его.

Как-то мы говорили об арендной плате для владельцев пансионов, которым приходилось устраивать собственные очистные сооружения. Причиной тому были жалобы туристов: кому захочется, чтобы канализация спускалась прямо в озеро, в котором купаются люди. Но Фритцль и еще несколько человек восприняли это в штыки, хотя это была их собственная вина. Он посылал письма с угрозами, говорил, что доведет дело до суда. Однако он только пыжился: когда настал день суда и оставалось только не пронести ложку мимо рта, он пошел на попятную — не хотел тратить деньги на адвокатов, зная, что проиграет. Думаю, его приятелей-землевладельцев это некоторым образом сбило с толку. Он оставил их в затруднительном положении. Это лишь усугубило конфликт между ним и Вернером.

Я думаю, что на самом деле произошло следующее: его жена, Розмари, находилась в Мондзее с мая по сентябрь, в самый разгар сезона; Фритцль уезжал обратно в Амштеттен с детьми на май и июнь, потому что они еще ходили в школу. Он забирал детей обратно домой на месяц раньше, прежде чем Розмари успевала присоединиться к ним в начале занятий. Розмари буквально надрывалась здесь, работы всегда было по горло. Не могу себе представить, чтобы Фритцль хоть раз испачкал бы себе руки. Он никогда не работал официантом, не помогал по дому, не заправлял постели, не прибирался на кухне. Я проверял отчеты: из них явствует, что все дело было оформлено на имя Розмари, но, конечно, это не означает, что она обладала какой-либо реальной властью. Догадываюсь, что он делал это из-за налогов. И если возникали проблемы с долгами, налоговые органы не могли потребовать погашения их от Фритцля, поскольку все было записано на жену.

Он был очень властной личностью. Его слово было закон. Из разговоров, которые я имел с ним в связи с планированием, следует, что он точно знал, чего хочет и как этого добиться. Но он абсолютно не внушал никакой симпатии. Даже не берусь судить, как обращался Фритцль со своей женой и детьми, когда никого не было поблизости, но жена его была крайне необщительна, нам иногда казалось, что она его рабыня».

Каникулы в Мондзее помогали детям избавиться от гнета повседневных обязанностей, и они наслаждались жизнью, когда отец уезжал в Амштеттен по делам. Но когда он был с ними, буколическая идиллия превращалась в жалкую пародию на самое себя.

В Мондзее гибкий криминальный ум Фритцля репетировал будущие события. Много лет спустя, когда финансы маньяка были на краю краха, в квартире на Иббштрассе стали возникать странные возгорания. Отработка их, похоже, началась в пансионе. Не прошло и года с момента его приобретения, как пламя загорелось посреди бела дня; проходивший мимо полицейский остановился и помог отчаявшемуся Фритцлю затоптать огонь. Пострадали только коврик и старая шкатулка, и Фритцль бормотал офицеру что-то насчет неисправной электропроводки. Полицейский был не так уж уверен в этом, но, поскольку никто не пострадал, не стал вносить этот случай в свой рапорт. В 1982 году произошел еще один, более серьезный пожар, истребивший большую часть заднего фасада пансиона, выстроенного из дерева. На этот раз полиция провела расследование и пришла к выводу, что причиной стал баллон с газом, преднамеренно оставленный рядом с открытым огнем. Фритцль был подозреваемым номер один.

Херер объясняет: «Я узнал о случившемся, только когда он позвал меня, чтобы сообщить: „Угадай, в чем дело, Паули. Они думают, я хотел спалить дом“. Только позже я узнал, насколько все это серьезно и что его собираются арестовать. Мне все это показалось страшно забавным, я устроил из этого невероятный балаган и каждый раз, завидев Фритцля, начинал вопить: „Все сюда, идет великий поджигатель!“ Но ему самому это забавным не казалось. Он легко выходил из себя. Знай мы, что прежде он подвергался арестам за сексуальные домогательства, мы бы просто никогда с ним не общались. Но мы ничего не знали. Он все скрывал. Похоже, он навострился скрывать от всех нежелательные подробности. Многие говорят о том, что он всегда был темной лошадкой. И это правда».

Суд в Вельсе, которому было поручено дальнейшее расследование, признал гипотезу само- поджога несостоятельной из-за нехватки «существенных улик». А поскольку уголовное дело против Фритцля не было возбуждено, его страховой компании не оставалось ничего иного, как раскошелиться. Получив значительную сумму в виде компенсации, Фритцль мог позволить себе гораздо больший пансион и передал управление им Розмари, в то время как сам сосредоточился на своем последнем замысле — недвижимости.

Его вдохновляла — как он рассказывал Адольфу Графу, человеку, у которого арендовал немного земли возле пансиона, — идея «деньги к деньгам». «Он воображал себя крупнейшим владельцем недвижимости, — вспоминает Граф, — думал, что у него это будет хорошо получаться. Не знаю — вспоминаю лишь то, как Фритцль держался. Он явно был властителем-феодалом. Даже в кемпинге он проявлял необыкновенную строгость, и его законам надо было неукоснительно следовать. Мне он вспоминается человеком начисто лишенным гибкости, а также бесчувственным. Если вам случилось заболеть или что-нибудь происходило, его это не заботило… На все были свои правила. А когда в силу вступал закон, он начинал тиранствовать. Он много ожидал от остальных, но если работу надо было сделать, он делал ее».

От одного из разговоров, о котором вспоминает Херер, мороз пробегает по коже, если вспомнить о том, что произошло впоследствии. «Как- то в кемпинге остановился важный полицейский инспектор из Зальцбурга. Когда мы выпили по паре кружек — Йозеф тоже участвовал, — он рассказал историю об австрийце, который был пьян и которого поэтому заперли в полицейской камере. Он сказал, что копы забыли про него, в буквальном смысле забыли — и бедняга умер от жажды. „Правда? — спросил Йозеф. — Он был под землей и вы не услышали его, вообще не услышали?“ Полицейский ответил: „Нет“. „Очень интересно. — На лице Йозефа мелькнуло какое то необычное выражение. Он никогда не был особенно любопытен, но тут жадно впитывал мельчайшие детали. — Разве может кто-то забыть, что закопал кого-то, взять да и забыть? Невероятно, не правда ли?“ Я сказал, что в конце концов земля поглотит каждого. „Полагаю, что да. Пауль, — сказал он. — Полагаю, что они просто забыли“».

Херер считает, что этот разговор произошел в конце семидесятых, то есть в то время, когда Фритцль разрабатывал генеральный план для собственного подземелья, — план, который потребовал от него мастерства и изобретательности в обращении с техникой и бетоном.

Примерно в то же время Фритцль начал собирать книги нацистского периода, биографии таких важных партийных персон, как Альберт Шпеер, Генрих Гиммлер, Йозеф Геббельс, Мартин Борман и Герман Геринг. Он тратил деньги на видео из Америки, которые невозможно было достать ни в Австрии, ни в Германии, и обновил в памяти английский, который учил в школе, настолько, что смог понимать, о чем говорится в фильмах. Он собрал литературную святыню Третьего рейха, обнаруженную полицией лишь много лет спустя.

Будучи при деньгах, по мере того как воспоминание об отсидке за изнасилование слабло, Фритцль решил, что пришла пора повидать свет. Идея подземелья продолжала складываться у него в уме, но еще не кристаллизовалась окончательно, когда его с Херером озарила мысль провести несколько выходных в Таиланде; репутация той страны как сексуально свободной была хорошо известна. Для мужчины, который отвернулся от своей жены, Таиланд казался раем, который вполне стоило посетить.

«Я предложил ему поехать туда, и мы сразу ударили по рукам, — говорит Херер. — „Так это там продают секс как пиво?“ Я рассмеялся, думая, что он шутит. Я действительно хотел поехать туда, чтобы немного снять напряжение. Я уже прежде бывал там один, и мне понравилось, но я подумал, что в следующий раз мужская компания не помешает. Лично я избегал секс-клубов. Думаю, это не самые чистые заведения в мире. Так что к девочкам я не стремился. Когда я приехал туда с Йозефом в 1977-м, мы пробыли там почти четыре недели. Снимали одну комнату на двоих, получалось и вправду дешево.

Он действительно неплохо говорил по-английски, что здорово помогало в Таиланде, потому что там мало кто знает немецкий. Он моментально почувствовал себя как рыба в воде. Перед поездкой он готовился: читал книги по тайской кухне, обычаям, словом, всякое такое. В первый же день мы отправились на массаж — уж не знаю, ходил ли он на „экстра“, да этого бы мне знать и не полагалось. Так сложился распорядок нашего отпуска; каждый день Йозеф ходил на массаж после завтрака, говорил, это его бодрит. Теперь он ел только острую, пряную пищу, выпивал и разгуливал по клубам. Почти уверен, что он ходил и по шлюхам, но не со мной. В последнюю неделю он набил чемодан кучей дешевых теннисок и сложил кучу дешевых костюмов, которые индийский портной подгонял ему в начале поездки. Красивые были костюмы и выглядели дорого, хотя были дешевые, как чипсы».

Во время этой первой совместной поездки за границу Херер ни разу не видел, чтобы Фритцль черкнул хотя бы открытку семье. Он не помнил, чтобы тот звонил домой или хотя бы упоминал о жене и детях. Это было предварительным испытанием перед более длительными поездками за границу, когда на кону стояло нечто куда большее, чем доходы пансиона.

Очевидно, что Мондзее Фритцль использовал, чтобы отдалиться не только от своих преступлений, но и от Розмари, — физически и духовно. Она подолгу находилась в Мондзее, одна или с детьми, пока ее муж работал по своему собственному, уникальному графику. Униженная, забитая, нелюбимая, оскорбленная и преданная, она все еще сохраняла жертвенность — «все для детей», — что превратило ее в невольную главную соучастницу мужа.

Бывший соученик Розмари по колледжу Антон Кламмер говорит: «Люди задаются вопросом: как она могла не знать, но она подолгу жила вдали от него. Йозеф бил ее, и она цепенела перед ним. Она любила своих детей, но пансион, которым они владели, был хорошим предлогом удалиться от мужа и хоть немного пожить мирно. Розмари была счастливым и нормальным человеком, но в присутствии мужа съеживалась в комок. Можно сказать, она испытывала перед ним ужас».

И все же ее отсутствие стало непереоценимым фактором, который позволил Фритцлю выполнить намеченный генеральный план. Многие ночи он проводил в одиночестве на Иббштрассе и там, когда ему никто не мешал, втайне обдумывал план своей темницы. В лице Розмари он воспитал идеальную помощницу: хрупкое, трусливое существо, изведавшее на себе вспышки его гнева, но не способное освободиться от рабской зависимости. Когда ужасный секрет тайной темницы наконец раскрылся, газеты пестрели заголовками: как могла Розмари не знать о том, что происходило буквально в нескольких футах у нее под ногами? Существовало подозрение, что она каким-то образом была причастна к жуткому совместному помешательству. Полиции было лучше знать: Розмари стала жертвой задолго до Элизабет. Она стала жертвой, когда приняла первое приглашение Фритцля на танец, впервые поцеловалась с ним, впервые разделила с ним ложе. Для нее подобный кошмар стал откровением, потому что она просто не подозревала, что такое зло возможно.

Но оно существовало вполне благополучно, и в редких случаях — очень редких, — когда они спали вместе, билось рядом. «В конечном счете он презирал ее, — объясняет психоаналитик Кетцер. — У него была психопатическая необходимость контролировать ее, а держа ее под контролем, он подготавливал почву для еще более дьявольских замыслов. Любой вызов или возражение со стороны жены встречались вспышкой гнева, раздражительности или твердокаменным молчанием. Если она изменяла обычный стиль поведения, чтобы понравиться ему, то ее новое поведение становилось объектом его ярости. Определение того, что ему нравится, постоянно менялось, и это выводило ее из равновесия».

Фритцль полагал, что с первого же дня обладает богоданным правом контролировать образ жизни и поведение Розмари. Ее нужды или мысли даже не принимались в расчет. Между ними никогда не существовало чувства взаимности и полюбовного согласия. Розмари должна была рано или поздно обнаружить, что все ее связи с друзьями, общественными группами и даже родственниками отныне порваны только для того, чтобы удовлетворить мужа. Даже если подобная деятельность или люди были очень важны ей, она предпочитала избегать их, дабы сохранить мир.

С самого начала их взаимоотношений Фритцль верил, что мнения, взгляды, чувства и даже мысли жены не обладают реальной ценностью. Он дискредитировал их принципиально, а также потому, что она женщина, которую можно легко обмануть. Его психопатия позволяла ему носить маску респектабельности и обаяния на работе, в пансионе, перед официальными лицами, но дома вся семья должна была ходить на цыпочках, чтобы не вывести его из себя. Люди, не видевшие его дома, с трудом бы поверили, что Розмари действительно превратилась в человека, страдающего от эмоционального унижения.

Его поведение повергало в смятение Розмари, потому что сегодня он мог быть любящим, добрым, мягким и обаятельным, а назавтра — жестоким и гневливым. Перемена происходила без предупреждения, и не важно, насколько она старалась улучшить или изменить свои отношения с ним: она постоянно чувствовала себя в смятении, в чем-то не соответствующей, виноватой и лишенной равновесия. Она никогда не знала, что выведет его из себя в следующий раз, и, сколько бы ни молилась, он не менялся.

Эго Фритцля было настолько чудовищным, что он вполне мог считать себя воплощенной добродетелью, терпящей такую жену.

Судя по высказываниям его собственных родственников, Фритцль превратил секс в механистический акт (занимаясь им тогда и где ему этого хотелось), не находил нужным считаться с сексуальным удовлетворением жены, вскоре после свадьбы выказывая все меньшее физическое притяжение к ней; он выражал неудовольствие и даже отвращение при одной только мысли романтически коснуться ее на публике и даже когда они были наедине. Целью этого эмоционального и физического избиения было максимально принизить жену, любой ценой держать ее под контролем. Вопли, побои, угрозы, вспышки раздражения, словесные оскорбления, постоянная критика, нападки, высмеивание женских страданий, слабые попытки смутить ее и заставить усомниться в собственном душевном здоровье, забывчивость, касавшаяся всего, что когда-либо происходило между ними, обвинения, упреки и извращение фактов — такой тактики он обычно придерживался.

Розмари чувствовала эмоциональную привязанность к мужу, позволившую ей прожить с ним более полувека. Пройдет еще много лет, прежде чем она получит уход, в котором нуждалась, и увидится с врачами, которые скажут ей, что она не ничтожество, что у нее есть свои достоинства, что она не заслужила физических и словесных надругательств со стороны мужа. Но тогда будет уже поздно. Из всех жертв Йозефа Фритцля она была наиболее пострадавшей. Ее страдания оказались наиболее продолжительными; она была рабыней супруга, чья чудовищная тирания отбрасывала свою тень на всю ее жизнь.

3 Как разрешить проблему Элизабет?

В воздухе стоял запах мочи, и каменный пол был холодный. Девочки как можно плотнее заворачивались в спальные мешки; одна пообещала сторожить, пока остальные спят, а потом они будут меняться. Студеный ветер перегонял с места на место хрустящие пакеты и рваные газетные листы, взвивая и унося их вверх, как маленькие торнадо. Беглянки скитались уже целую неделю, и их мечты найти работу и пристанище на деле обернулись жизнью бродяг. Они были грязные, усталые, голодные и окончательно пали духом; Вена оказалась совсем не золотым дном, а неприветливым городом с недружелюбными прохожими и хищными мужскими взглядами. Тушь размазалась по их усталым лицам. Они поклялись завтра же утром найти общественную уборную и привести себя в мало- мальски приличный вид. И все же вокзал был лучше, чем то место, где им приходилось спать три ночи перед этим — в смрадном туалете на краю парка.

Одна из девочек сердилась: ее лицо кривилось от раздражения. Всего несколько дней назад это было похоже на приключение — собраться и убежать. Радостное возбуждение растаяло, как и их скудные средства. «Сама не понимаю, зачем поддалась на твои уговоры, — сказала она. — Думаю, нужно собрать вещи, вернуться домой, попросить прощения и снова зажить прежней жизнью».

«Тебе просто говорить», — ответила другая девочка, Элизабет Фритцль.

Когда это началось? Когда чувства перешли черту, отделявшую непристойную мысль от чудовищного деяния? Что заставило Йозефа Фритцля увидеть в собственной дочери объект сексуального желания, которому было предназначено лишь удовлетворять его, создавая иллюзию тайной семьи, которую он выдумал? Чем Лизль, как называли ее в семье, заслужила подобную участь?

Высокомерие в союзе с похотью, увеличенное навязчивостью самой мысли, соблазняли и манили полубезумного Йозефа Фритцля в уголок потемнее. Спутницей в этом путешествии была обречена стать любимая дочь, которая, служа продолжением его матери, стала объектом всех его извращенных фантазий. Инцест — вселенское табу — возник много веков назад и означает разное в разных обществах. Жители Запада обычно понимают под ним нарушение законов, запрещающих половые отношения или женитьбу между близкими родственниками (в случае Фритцля — между отцом и дочерью). Прежде всего это злоупотребление властью, посредством которого сильнейший низводит своего партнера до уровня простого объекта, обесценивает его, не испытывая ни малейшего интереса к его чувствам. Когда Йозеф Фритцль решил начать насиловать дочь, это было лишь удовлетворением собственной прихоти. Он даже не подумал о том, какие ужасные последствия возымеют его действия для Лизль.

Долгий путь вел к 28 августа 1984 года — дню, когда Фритцль начал осуществлять свой генеральный план. Необходимо было спланировать все заранее, необходимо было вести обманную двойную игру на высшем уровне, а главное, необходимо было хладнокровие. Необходимо было лгать, изворачиваться, сохраняя надменность и крайнюю самоуверенность. Требовалось также перейти Рубикон моральных и общественных рамок. Это был триумф воли Йозефа Фритцля; он смог претворить задуманное в жизнь и жить с этим более или менее счастливо следующие двадцать четыре года.

Судьбу Элизабет предрешили ее красота и кротость. Отцы повсеместно запирают дочерей, как только из неоформившихся девчонок они превращаются в сформировавшихся молодых женщин, чтобы защитить себя, равно как и добродетель своих детей, когда плохие мальчики начинают приглашать их на свидания. Несчастье Элизабет и состояло в том, что ее отец без проблем превратил отвлеченное правило в извращенную реальность.

Элизабет была ребенком, который нарушил мантру «порядок, дисциплина, послушание», определившую жизнь Фритцля. Нацистский образ мыслей Йозефа вкупе с неукротимой манией держать все и вся под контролем заставили его пренебречь жизнерадостным характером дочери. Столько сил и замыслов было потрачено на сооружение подземного логова, что позднейшее признание Фритцля, что он запер Элизабет, чтобы оградить ее от внешнего мира и от самой себя, чтобы она не связалась с «дурной компанией», не стала бы пить, курить и разгуливать по вечеринкам, следует воспринимать со скептической усмешкой. Она уже носила клеймо сексуальной рабыни задолго до того, как первая сигарета коснулась ее губ. «Папа выбрал меня для себя», — скажет она позднее полиции.

Эльфрида Херер, столь часто помогавшая Розмари в Мондзее, могла собственными глазами наблюдать, как Фритцль все больше подчиняет дочь своей власти. Она говорила о своих страхах, связанных с Элизабет, в эксклюзивном интервью для этой книги. «Наши дети привыкли часто играть вместе на берегу Мондзее. Старшим детям больше разрешалось играть вместе, чем младшим. Обычно родители строже со старшими детьми. Мне показалось странным, что он с такой навязчивостью опекает младших детей, особенно Элизабет. Я заметила, что Элизабет была склонна присматривать за младшими. Она была очень добра с маленькими, казалось, что ее забота о них неподдельна.

Ее отец? Что ж, его называли домашним тираном, и это совершенно точное описание. Он держал всех в кулаке. Включая жену. Но она сама угодила в ловушку, родив ему семерых детей, которые были для нее всем. Она не могла бросить их — даже помыслить об этом было невозможно. Поэтому она уживалась с ним. Уверена, что она ничего не знала об Элизабет. Она была так занята, что у нее не оставалось времени поразмыслить над собственной жизнью.

Ее старшая дочь, Улли, была очень серьезным ребенком; она упорно училась и делала все, что пожелают родители. Теперь она учительница. Вторая дочь, Розмари, была намного раскованнее. Про Элизабет можно разве что сказать, что она была болезненно застенчива. Все прочие были более открыты во всех смыслах. Оглядываясь назад, я не сомневаюсь, что он стал домогаться ее еще до того, как бросил в камеру. Он утверждает, что это началось там, но это определенно происходило и раньше. Отчего бы еще ей быть такой застенчивой?

Она была очень хорошенькая, блондинка, и побоев ей доставалось куда больше, чем остальным. Я знаю — мои мальчики были, если можно так выразиться, увлечены ею, но она всегда держала себя в руках. Она определенно не позволяла никому из них даже подойти к ней. Казалось, она не хочет ни с кем особенно близко дружить. Единственной ее страстью были дети — ее младшие братья и сестры. Одну только Улли никогда не били, Розмари доставалось немного, хотя она была самая противная, а Элизабет терпела побои постоянно.

Казалось, она все время старается раствориться, смешаться с прочими, особенно когда отец был поблизости, но он всегда уличал ее, что она прячется. Как-то я заметила об этом Розмари, и вот что она мне ответила: „Похоже, он просто недолюбливает ее. Не знаю почему, но точно“. Розмари дала мне понять — в разговорах, но и без слов, что она хотела бы уйти. Она думала, что если уйдет, то не сможет взять с собой детей, поэтому оставалась, чтобы оградить их. Я знаю, что ее он тоже бил.

Как-то я спросила ее, почему она терпит это. Она ответила: „Что я могу поделать? Я должна быть сильной ради детей“. Она действительно была для него просто рабочей скотиной. Он не заботился о ней. Она всегда должна была работать. И помногу. Что касается их сексуальной жизни, то тут я почти ничего не знаю. Я имею в виду, что у них было семеро детей и они были женаты уже давно, так что меня не удивило бы, что ко времени нашего знакомства ничего особенного по этой части между ними не происходило».

Дочь Эльфриды, Хельга, теперь ей сорок восемь, дружила с Элизабет. Она вспоминает: «Мы встретились в Мондзее. Я была чуть постарше Лизль, но мы обе привыкли нянчиться с детьми, нам обеим нравилось за ними приглядывать. В конце сезона Фритцль дал мне сто немецких марок за то, что я помогала с клиентами, детьми и всякое такое… помню это, потому что действительно радовалась, а вот отца это покоробило. Он обвинил Йозефа, что тот эксплуатирует меня.

Однажды мне разрешили пожить на Иббштрассе неделю; мне пришлось присматривать за младшими вместе с Элизабет. Она уже ходила в школу. Помню, что у детей почти не было игрушек и спали они все в одной кровати. Мне пришлось примоститься рядом с ними».

Хельга вспоминает, что с ней Фритцль держался довольно дружелюбно, однако был строг со своими отпрысками. «Я видела, как однажды маска соскользнула, когда он вышел из терпения из-за чего-то и хотел избить детей. Но Розмари встала между ними — дети выглядывали, спрятавшись за ней. После того случая я стала относиться к нему осторожнее».

Это была слишком знакомая сцена для детей Фритцля, и в особенности для Элизабет. Они рано узнали, что такое побои, следовавшие как наказание вслед за каждым нарушением жесткого свода его правил. В комнате Элизабет было неприбрано — и тут же появлялся ремень. Неподметенная лестница, проигнорированное повеление, пятно на платье, невыполненные уроки. Каждый раз Фритцль занимался рукоприкладством, и щелканье ремня то и дело раздавалось в воздухе. Оказавшаяся не у дел девочка низводилась на уровень побитой собаки, на цыпочках бродя вокруг дома, который стал твердыней страха для нее и ее друзей. Они вспоминают, что когда Фритцль возвращался домой, девочка застывала на месте без единой кровинки в лице, заслышав звук отпирающейся двери, да и свет надежды день за днем мерк в ее глазах, хотя перед ней лежал еще весь жизненный путь.

Недалеко от Иббштрассе, 40, в Амштеттене все еще живет бывшая соученица Элизабет Сусанна Парб, которой теперь, как и Элизабет, тоже сорок два. Она рассказывает: «Я проучилась с Элизабет пять лет, четыре года в старших классах и год в политехническом колледже. Помню, она всегда очень боялась отца; вечно волновалась, что на пару минут опоздает домой. Обычно она уходила домой сразу же после звонка, никогда не оставаясь после занятий с другими учениками. Как-то раз мы вместе пошли в библиотеку; поглядев на часы, Элизабет поняла, что уже должна быть дома, и немедленно ушла. Она всегда поглядывала на часы к концу дня, проверяя время, чтобы убедиться, что часы не остановились.

Ее отец, без всякого сомнения, был настоящим домашним тираном, и ей ничего не разрешалось. Несколько раз я спрашивала Элизабет, почему она позволяет отцу так вести себя с ней. Она ответила, что ей не позволено обсуждать решения и приказы родителей. Пару раз я заходила к ней, но чувствовала, что мне не очень- то рады.

Когда мы еще ходили в школу, Элизабет не проявляла никакого интереса к мальчикам. Это было немножко непривычно, но не слишком бросалось в глаза, ведь всегда находятся смирные, робкие люди, а она определенно была одной из таких. В наш последний год вместе в колледже у меня создалось впечатление, что она бы не прочь завести себе дружка, но беспокоилась, что дело может зайти дальше поцелуев. Хотя она была симпатичной со своими длинными, пышными волосами и нежным лицом. Однажды я зашла к ней с двумя мальчиками, когда никого не было дома. Когда я вспоминаю об этом теперь, то ужасно радуюсь, что ее отец тогда не вернулся домой. Мы сидели с мальчиками на автобусной остановке возле школы и просто глядели по сторонам. Немного погодя мы подумали, что неплохо бы пойти куда-нибудь, и Элизабет предложила зайти к ней выпить кофе или чаю, потому что она живет тут рядом, за углом.

Должно быть, она была уверена, что родителей нет дома, иначе никогда не осмелилась бы приводить к себе домой, да еще в свою комнату, мальчиков. Еще тогда приятели рассказывали мне, как им пришлось побывать дома у Элизабет. Ей исполнялось то ли двенадцать, то ли тринадцать, и она пригласила нескольких друзей на домашний праздник. Ее мать, Розмари, неожиданно войдя в комнату, сказала: „А ну-ка быстро все по домам: отец возвращается“.

В школе Элизабет никогда не рассказывала о своей семье; единственным братом, про которого она упоминала, был Харальд. Он был всего лишь на год старше нас, поэтому я близко с ним познакомилась. Я думала, что он тоже очень боится отца. Как-то он рассказал, что когда однажды получил плохую отметку, то собирался спрятаться. „Я не дурак, домой не пойду, чтобы не выпороли“, — сказал он. Насколько мне известно, Харальд, как и все старшие дети, поскорее при первой же возможности ушел из дома и женился».

Фактически один лишь Йозеф Фритцль-младший не смог оставить родного гнезда, все больше и больше принимая на себя труды и обязанности, которые взваливал на него отец, по мере того как уходили остальные дети. В конце концов он превратился в работавшего с полной занятостью сторожа, уборщика и помощника при пансионе, а также наемного работника на стройплощадках. Но ему всегда отводилась роль подчиненного и никогда — начальника. Контролировать все должен был один человек: Йозеф Фритцль- старший.

Сусанна считает, что Элизабет собиралась уйти и жизнь у нее могла бы сложиться хорошо, как и у других ее братьев и сестер. «Я думаю, что Элизабет могла бы так же уйти и потому-то он ее и запер. Она уже однажды убежала в Вену, когда готовилась стать официанткой на автозаправочной станции в Стренгберге. Она работала там, когда мы окончили школу и ей исполнилось пятнадцать. Тогда мы надолго утратили контакт, поскольку я уехала работать в Вену, а когда вернулась обратно домой в Амштеттен, редко бывала дома. Пару лет спустя я снова встретила Харальда и спросила, как поживает Элизабет. Он ответил, что она сбежала с какой- то неизвестной сектой и в ее розысках принимал участие даже Интерпол. Я была потрясена, но это звучало логично, потому что я понимала, из-за чего Элизабет могла сбежать. К несчастью, о домашнем насилии и сексуальных домогательствах в семьях в то время почти не говорили. Элизабет ни словом бы не обмолвилась об этом, и вы никогда не увидели бы на ее теле синяков. Кстати, после того, как она сбежала в первый раз, семья прошла проверку у психолога.

Три года спустя состоялось собрание нашего бывшего класса. Организатор этой встречи сказала нам, что Элизабет сбежала из дома очень давно, оставив трех детей у родительского порога. Не зная об этом, она собиралась пригласить Элизабет на встречу. Не найдя ее адреса, она отправилась в дом к ее родителям, где встретила Розмари и спросила ее про дочь. Тогда Розмари рассказала ей эту историю и сказала, что ничегошеньки не знает о дочери. Рассказывая, она плакала… то есть, я хочу сказать, была действительно подавлена горем.

У меня есть родственники, которые знают человека, работающего в клинике Мауэра, где сейчас находится Элизабет с детьми, и я слышала, что Элизабет — очень сильная женщина, которая держит своих детей под контролем, а они любят и уважают ее.

Я заходила к ней несколько раз поиграть, когда мы были еще совсем маленькие, но только когда ее отца дома не было. Он не любил меня, потому что я спрашивала, отчего Элизабет не может зайти ко мне поужинать. Скоро он просто запретил мне встречаться с ней. В школе Элизабет казалась не грустной, просто очень тихой. У нее были хорошие отношения с братом Харальдом и младшей сестрой Дорис».

Мать Сусанны Парб Бригитта добавляет: «Когда все обнаружилось, я поняла, что не могу вспомнить, чтобы Элизабет вообще когда-либо навещала мою дочь. Мне кажется, что ей не разрешали, так как другие ее друзья постоянно бывали у нас. Большинство жителей Амштеттена, конечно, знало о том, что Фритцль был осужден за сексуальное преступление. Но мы никогда не слышали ничего конкретного, большей частью все это были слухи. Так или иначе все мы полагали, что, может быть, и правда, что Элизабет сбежала, так как ее отец был из тех людей, с которыми сложно жить. Но что он держит ее взаперти — этого я не могла себе представить даже в самых диких фантазиях».

Недалеко от Иббштрассе находится автобусная остановка, где Элизабет привыкла сидеть, прежде чем отправляться домой или идти в школу. Вместе с ней ездила Криста Вольдрих. На остановке подружки встречались каждое утро, болтая о мальчиках, косметике, учителях и сериалах.

Криста вспоминает:

«Мы крепко привязались друг к другу в школе. Нас многое объединяло — строгие семьи, почти полное отсутствие свободных денег в доме. Это означало, что обе мы начинали неделю в понедельник в свежих платьицах и так и носили их до пятницы. Легко представить, что другие дети часто оскорбляли нас из-за этого.

Мы обе считали себя последними. Полагаю, нам было трудно смешаться с другими ребятами. В свою очередь, это еще больше сближало нас, так что некоторые даже называли нас лесбиянками, хотя все это чушь. Отверженные — это определение подходило нам вполне. Пять лет мы делились всем. Я никогда не подозревала о том, что творится с ней дома».

Время, которое они проводили вместе вне школы, было ограничено прежде всего потому, что Элизабет должна была вернуться домой как можно скорее, чтобы не огорчать отца. «Но мы разговаривали друг с другом при первой возможности и стали очень близки. Мы вместе возвращались из школы, иногда останавливаясь возле ближайшего магазинчика, чтобы купить сластей, если были деньги. Помню, Элизабет больше всего нравился шербет. Она всегда должна была быть дома самое позднее через полчаса после окончания занятий. Затем она должна была заниматься работой по дому и делать домашние задания, совсем как я.

Не думаю, что я когда-нибудь догадалась бы, что происходит с ней. Она не была каким-то особенно уж грустным ребенком. Но мне раз и навсегда запретили бывать у нее. Единственное объяснение, которым она всегда ограничивалась, это то, что ее отец очень строг. Я никогда не видела его, но он постоянно стоял между нами из- за своего влияния на Элизабет, как незримый призрак, который всегда чувствуешь, даже если не видишь его.

У Элизабет никогда не было своего парня, да она и не помышляла об этом, пока мы были знакомы, — лет, эдак, до шестнадцати. Тяжело говорить такое, но думаю, что у нее никогда не было бы „нормальной сексуальной жизни“ — мешало бы воспоминание о том, что ее насиловали лет с одиннадцати. Мы никогда не говорили о половой жизни.

Ученицей Элизабет была средней, если судить по оценкам и усилиям. Более того, она никогда не подшучивала над нашими учителями — а мы делали это чуть не на каждом шагу. Не знаю, хотела ли она стать матерью. Мы не заговаривали об этом. После окончания школы я собиралась закончить свое образование в Тироле. В то время я редко виделась с Элизабет, но мне хотелось попрощаться с ней. В конце концов мне так и не удалось этого сделать. Теперь я понимаю, что буду жалеть об этом до конца своих дней.

Знаю, что трудно представить себе изнасилованного ребенка, но знайте вы Элизабет, то поняли бы, что это и вовсе немыслимо. В ней была какая-то врожденная доброта. Мягкость, кротость по отношению ко всему. Она любила животных и природу: бабочек, пауков. Она могла сказать какому-нибудь негоднику в школе: „Прекрати!“ — если видела, что он отрывает у мухи крылья.

Ее любимым певцом был тогда Шейкинг Стивенс, но нам нравились все английские певцы подряд. Мы пытались понять, о чем они поют. Мы были неразлейвода четыре года в старших классах в школе на Песталоцциштрассе. И еще год мы были неразлучны в политехническом колледже. У моего отца была табачная лавка, так что я таскала нам сигареты. Я знаю, что по уикэндам она много смотрела телевизор. „Мальчик, который продал свою улыбку“ — такие сериалы нравились ей больше всего. Ей никогда не разрешали выходить с нами. Только однажды я видела ее в церкви в конце недели. В остальных случаях ее никогда не выпускали из дома. Ни у одной из нас не было денег — у Элизабет потому, что отец не хотел, чтобы у нее были деньги, у меня потому, что денег не было у родителей.

Мы учились очень средне. Мне кажется, учеба не доставляла Элизабет особого удовольствия, она всегда держалась немного в стороне. Мы не любили немецкий и математику, нам больше всего нравился спорт. Любимыми занятиями по физкультуре были волейбол и плавание. Подумать только — человек, так любивший физические упражнения, был практически лишен движения долгие годы!»

Ютта Хаберчи, близнец Кристы, проучилась пять лет в одном классе с Элизабет в школе и колледже. Со смущением и неловкостью оглядывается она на былую дружбу в своей квартире в Пойсдорфе. «Думаю, никто не догадывался, что ее насиловали. Я никогда не замечала ничего особенного, но, конечно, знала, как знали и остальные, что ей не разрешают принимать у себя гостей. За все годы, что я ее знала, ей ни разу не разрешили прийти к нам на уик-энд, да и вообще, она никогда не ходила ни на экскурсии, ни в походы; ее держали как в тюрьме, откуда выпускают лишь на определенный срок. Мы знали, что она живет в страхе перед отцом. Она была симпатичная девочка и все происходящее дома скрывала. Мы с сестрой дружили с ней по-настоящему.

Ее гнусного отца я видела только раз. Проходила мимо Элизабет и решила заглянуть. Постучала в дверь, открыла ее мать, и я вошла в переднюю. Мать держалась совершенно нормально, сказала, чтобы я обождала минутку. Вдруг появился отец; он возвышался надо мной, как башня, и смотрел на меня так, словно я сделала что- то ужасное, скажем, порвала его коврик. Да, он был действительно грубым; посмотрев на меня, он сказал: „А ну, пошла прочь!“ Даже не спросил, что мне нужно. Дело не в том, что мы повздорили, — просто он был тиран, вот и все.

Чувствовалось, что что-то тут не так — детское чутье, знаете, — но мне и в голову не приходило, что речь идет об изнасиловании. Догадываюсь, что подобным образом поступают все насильники: делают это втихомолку и запугивают ребенка, чтобы он держал все в тайне. Мне известно, что он был очень суров со всеми детьми, когда дело касалось дисциплины. Мой брат Карл был закадычным другом Харальда. Харальд сказал, что отец частенько бьет его и что „жизнь в доме тяжелая“.

Элизабет не разрешали пользоваться косметикой дома, но, как и многие девушки, она чуть- чуть подкрашивалась перед уроками; не то чтобы у нее становился распутный вид: так, чуть здесь, чуть там — но это делало ее более женственной. После уроков она шла в уборную и все смывала, чтобы только не увидел отец.

В наш последний школьный год мы привыкли слоняться возле клуба „У Турка“ в Амштеттене. У нас были большие „окна“, и Элизабет не приходилось опрометью мчаться домой, чтобы осчастливить отца. Она присоединялась к нам. Во время наших прогулок мы без конца заигрывали с мальчиками, но у Элизабет, насколько мне известно, никогда не было дружка. Надеюсь, она помнит счастливые времена в кафе „У Турка“. Возможно, она помнит, как танцевала под „Дюран-Дюран“, попыхивая сигаретой и стреляя в мальчишек горящими глазами, — может, это бодрило ее, придавало ей душевных сил. Бедная Элизабет. Такая хорошенькая…»

Альфред Дубановски тоже учился вместе с Элизабет и снимал со своей семьей комнату на Иббштрассе, 40: «Мы учились в одном классе и дружили. Привыкли проводить вместе много времени. Она была отличная девчонка, только очень робкая и страшно нервная; надо было прежде узнать ее, чтобы она поверила вам. Но мы и правда хорошо уживались, даже пару раз танцевали. Я был немного увлечен ею, но дальше дело никогда не шло. Мы часто ходили в дискокафе „Белами“ на ее улице, Иббштрассе, но ей редко разрешали повидаться с нами.

После того как она исчезла, мы говорили об этом. Мы знали, что она уже убегала из дому, и решили, что Элизабет снова убежала, потому что она как-то сказала кому-то из нас, что с нее хватит, она больше не может оставаться дома, отец бьет ее и делает ей больно. Говорила, что боится его».

Еще один друг Элизабет, который не хочет, чтобы его имя упоминалось, утверждает, что Фритцль серьезно избивал детей. «Он не шлепал их, не давал подзатыльников. Он бил их своими кулачищами изо всех сил. Ее брат как-то сказал мне: „Эта свинья однажды забьет нас до смерти“».

Надежды Элизабет на побег возросли, когда в пятнадцать лет, окончив школу, она устроилась ученицей официантки на автозаправочной станции в Стренгберге. Это было трехлетнее обучение, включавшее рабочую практику, отдельное время в туристической школе в Вальдегге, рядом с Винер Нейштадт, к югу от Вены, в двухстах сорока километрах от дома, и работу официанткой в Тироле. Она выбрала место работы в самом далеком месте — Тироле, но все равно была обязана возвращаться домой и находиться под контролем отца, поскольку ей не исполнилось восемнадцати.

Послушаем снова Сусанну Парб: «Элизабет часто повторяла: „Было бы здорово, если бы мне удалось сбежать. Жду не дождусь дня, когда освобожусь от него“. Едва получив работу на бензозаправке, она стала копить деньги. План ее состоял в том, что она уйдет, как только ей исполнится восемнадцать, так как тогда он не сможет принудить ее вернуться домой. Она уже собиралась попрощаться с матерью — и вдруг исчезла. Казалось резонным, что она сбежала, чтобы присоединиться к какой-нибудь секте, поскольку все знали, что она живет в страхе перед отцом. Перед исчезновением Элизабет сказала мне, что дома ее снова здорово избили. Отец ее, однако, был достаточно умен, чтобы не оставлять видимых синяков — вот почему учителя ничего не знали. Но Элизабет никогда не рассказывала про изнасилования. Думаю, ей было очень стыдно».

К несчастью, крепкие узы часто ослепляют людей; никто в семье не знал, что происходит между Фритцлем и Элизабет. Ее даже оставляли наедине с ним, когда Розмари с ее сестрами уезжали вдоволь насладиться летними каникулами. Фотографии тех времен показывают двух сестер, упивающихся свободой, — вот они лежат на солнцепеке, вот катаются на лодке, плаваю в в лазурных бассейнах. Подростки Ульрика и Розмари Фритцль находились всего в нескольких ми лях, от того места, где одиннадцатилетней Лизль приходилось терпеть самые непристойные причуды отца.

Фрау Данильчук, соседка, живущая через улицу, говорит, что Розмари не могла оказать ни какой помощи дочери, поскольку цепенела при одном лишь виде мужа. «Розмари частенько заходила и усаживалась вот здесь, мы разговаривали, но только когда его самого не было поблизости, — вспоминает она. — Розмари садилась у окна, чтобы следить, когда он вернется. Она была раскованной, радостной и болтала без умолку, но как только он возвращался, она забывала про вас и опрометью кидалась навстречу мужу.

Один случай запал мне в память: однажды я разговаривала с ней через садовую изгородь. Не думаю, чтобы он видел, что я там, и ворвался в сад, ревя от злости. Он вопил на жену, спрашивая, где его ланч и сколько ему еще дожидаться. Ругань перемежалась с мрачными угрозами типа „ну, я с тобой потом разберусь“. Позже я поговорила с ним в присутствии жены, извинившись, что задержала ее, когда у нее были другие дела. И снова на лице у него появилась маска любящего мужа; он рассмеялся и обратил все в шутку, сказав, что никаких проблем не было и не будет.

Элизабет несомненно страдала. Он мог вдруг заорать на нее: „Будешь меня слушаться или, прости Господи, я тебе все кости переломаю!“ Позднее, после ее исчезновения, он только пожимал плечами и говорил: что ж, ей уже восемнадцать, пусть живет своей жизнью. Я знаю, многие говорят, что Розмари знала, что происходит, но я абсолютно убеждена, что она не имела ни малейшего понятия. Жизнь ее была и без того полна стряпни, мойки, чистки и хлопот о своих детях. К тому же, разумеется, она вечно беспокоилась о том, чтобы Фритцлю было хорошо. Думаю, у нее просто не было свободной минутки остановиться и хорошенько задуматься об Элизабет.

Знаете, Лизль действительно была очень заботливым ребенком. Как-то раз она нашла в своем саду котят и кормила их из рук. Но отец заставил ее выбросить их. Еще она часто играла в мяч там же, в саду, со своими братьями и сестрами. Все это вдруг прекратилось, когда ей было лет одиннадцать. Тогда она стала еще более робкой и замкнутой. Думаю, теперь понятно почему…»

Пауль Херер, приятель Фритцля по Мондзее, знакомый с этой семьей тридцать пять лет, вспоминает: «Трое моих детей всегда играли с его ребятами, хотя помню, что ребенком Элизабет была очень робкой и нелюдимой. У меня сложилось впечатление, что отец недолюбливает ее; он обходился с ней хуже, чем с остальными детьми. И бил он ее намного больше. Она получала от него оплеуху за самую малую провинность».

Дочь Херера Хельга добавляет: «Любимицей Фритцля была Улли». Она говорит, что старшая дочь монстра вполне отвечала его идеалам порядка, послушания и уважения. «Рози — вот та была смутьянкой, она всегда ухитрялась выскользнуть из дома, чтобы пойти на свидание с каким-нибудь парнем или на дискотеку, она была раскованная, а уж веселая!»

Херер соглашается: «У меня был щенок в Мондзее, такса, и вот он как-то съел крысиного яда, который насыпал Йозеф. Я пошел к нему, а он и говорит: „Черт возьми, твоя собака только что съела крысиной отравы“. Я не знал, что делать, а Рози была там и сказала, что пойдет со мной к ветеринару. Отец сказал, чтобы она осталась, потому что якобы у нее еще много работы, но она просто ответила ему, чтобы отстал. „Давай, Пауль, пошли“, — сказала она. Такая вот была отличная девчонка. Я понимал, что он не хочет отпускать ее в выходной, но она стояла на своем, и в конце концов он ее отпустил».

Одному своему приятелю, который пригласил Розмари на пикник, она неожиданно сказала: «Видеть отца больше не могу — пока мы тут веселимся, он может быть дома и выделывает с Элизабет черт-те что!»

Бывший учитель Элизабет Карл Остертаг, был частью взрослого мира, который так и не помог ей. Ни он, ни остальные не заметили молчаливого отчаяния, в котором жила девочка. Никто не обратил внимания на признаки, предупреждавшие о том, что она в опасности. «Я три года учил Элизабет туризму и обслуживанию в Вальдегге, недалеко от Винер Нейштадт, так как она собиралась пойти в обслуживающий персонал. Она была замечательной ученицей, сообразительной, ее ожидало прекрасное будущее. Она отучилась три года и сдала выпускной экзамен на место в системе обслуживания.

Особенно мне запомнилось, что по выходным она предпочитала оставаться в школе, а не ездить домой. У нас было несколько меблированных комнат для учащихся, и она занимала одну из них. Если ее насиловали с одиннадцати лет и далее, тогда я, конечно, понимаю, отчего ей так не хотелось возвращаться домой. Но у меня даже подозрения не возникло.

Думаю, я помню ее лучше остальных учеников, потому что я часто оставался на дежурстве по выходным, чтобы присматривать за теми, кто никуда не уехал. Обычно я брал с собой двух или трех собственных детей. Один из наших сыновей, тогда ему было шесть, просто обожал Элизабет. У нее действительно был прирожденный талант возиться с детьми, и я не помню, чтобы сыну кто-нибудь так нравился.

Один случай настойчиво всплывает у меня в памяти: на свое шестилетие сын больше всего хотел пойти пообедать в ресторан, где работала Элизабет. Такая чудесная девушка. Уже многие годы я часто задаюсь вопросом, как мог я так ошибаться. Теперь-то я понимаю, что был к ней крайне несправедлив».

Все эксперты по насилию над детьми говорят, что дети затрудняются сказать кому-нибудь о том, что с ними случилось. Они часто стыдятся, а насильники внушают им, что все их будут ненавидеть, отвернутся, не поверят, если они проговорятся. Многие дети-жертвы вроде Элизабет сохраняют детали инцеста в тайне годами, не раскрывая в полной мере свою боль и страх вплоть до взрослого возраста, если вообще решаются на это. Фритцль манипулировал своей жертвой, силой навязывая ей хранить происходящее в тайне; он зародил страх, разрушающий всю интимность и чувство безопасности, даваемые семьей.

Согласно исследованию, проведенному в Америке, менее двух процентов всех заявлений об инцесте, взятых по всему миру, оказываются ложными. Учитывая, что Элизабет Фритцль, обретя свободу, могла бы нагромоздить целый Эверест обвинений на своего отца, кажется немыслимым, чтобы она могла лгать о ранних годах своей жизни. Офицеры полиции, равно как и все сотрудничавшие при создании этой книги, скажут, что у них нет никаких причин не доверять тому, что, по ее словам, отец делал с Элизабет и когда он это делал.

Элизабет терпела страдания молча, будучи школьницей, так же как позднее она будет молчаливо терпеть страдания в камере, будучи пленницей своего отца. Сигрун Россманиц, австрийский судебный психиатр, приходит к выводу, что Фритцль развивал в себе две личности. Один Фритцль был суровым, но справедливым мужчиной в семье, который прививал вежливость, почтительность и хорошие манеры другим — особенно своей жене и детям, — другой же был тираном с вытекающей отсюда необходимостью тотального контроля, в особенности над женщинами. Апогей его комплекса власти ярче всего проявился на примере Элизабет. Фрау Россманиц объясняет: «Она была рабыней, которую он использовал в любой момент по своему усмотрению. Он сделал ее покорной и использовал в соответствии со своими нуждами. Он установил абсолютный контроль над ней».

Члены семьи, друзья и родственники, иными словами ее близкие, интуитивно чувствовали настроения и желания Фритцля куда лучше, чем сама Элизабет. Она могла проявлять робость, но на самом деле была сильной, гордой, обладавшей независимым духом; опасное триединство для мужчины, который стремился единственно к тому, чтобы его дети повиновались ему. Обращение Фритцля с Элизабет заставляло цепенеть от ужаса ее мать, которая тревожилась за своего ребенка. Однако Розмари, по свидетельству фрау Херер, была бессильной тенью мужа. Она была запугана, как и все остальные, способная разве что принимать на себя удары, предназначавшиеся детям.

Годы спустя, когда Элизабет наконец сбросила с себя тяготившее ее бремя, ее тетя Кристина рисует внушающую тревогу картину жизни в крепости Фритцля.

«Рози вышла замуж за тирана, который взрастил культ страха в доме. Он был нетерпим ко всем разногласиям. Послушайте, если уж я сама испугалась его во время семейной вечеринки и боялась сказать что-нибудь, что хоть как-то могло задеть его, то представьте себе, каково было женщине, которая провела с ним столько лет.

Он делал нас всех в той или иной степени соучастниками. Каждый, кто смотрел ему в глаза, был одурачен им».

Даже когда его заключили в тюрьму за изнасилование в 1967 году, Розмари предпочла смотреть на случившееся сквозь пальцы, предпочла думать лучшее о «Зеппе» и на все расспросы отвечала, что власти «допустили ошибку».

Личные отношения, как считает Кристина, после его заключения изменились и приобрели особый оттенок мрачности; несмотря на это, чета Фритцлей все же продолжала сохранять фасад респектабельности и довольства. «Насколько мне известно, в последние несколько лет они перестали заниматься любовью. Думается, виной тому предшествовавшее заключение, а также то, что моя сестра стала более грузной. А ему не нравились полные женщины». И все же Кристина не заметила каких-либо настораживающих признаков в отношении Элизабет. «Просто он был строг с ней, как и с остальными детьми. Не было ничего особого, что привело бы вас к выводу, что между ними существует какая-то интимная близость. Ребенок бы в этом никогда не признался. А Элизабет вообще никому не доверяла».

Когда в пятнадцать лет Элизабет устроилась на курсы стажеров-официантов, она, должно быть, понадеялась, что получила билет на свободу, избавление от надругательств. Она написала подружке, что чувствует себя взрослой; она надеялась, что на скопленные деньги сможет устроить себе продолжительный отпуск в Италии или Франции.

«Она была такой тихой и так мила со всеми, — говорит Франц Хохвалльнер, повар, работавший с Элизабет. — Красивая, очаровательная девушка. И все же за всем этим стояла печаль. Когда после рабочего дня мы болтали о жизни, семьях и надеждах, она молчала. Это была область, в которую она явно не хотела вдаваться».

Однако Элизабет еще не была достаточно взрослой, чтобы жить независимо; по австрийским законам она была обязана во всем подчиняться родителям. Она вынуждена была вернуться.

28 января 1983 года Элизабет сбежала из дома и вместе с другой девушкой с работы отправилась в Вену, где тайком жила в двадцатом квартале города. Имя девушки, которая была с ней, до сих пор не оглашается; она решила сохранять анонимность, потому что надеется соединиться с Элизабет и не хочет быть втянутой в шумиху, которую подняли СМИ вокруг клана Фритцелей.

Впрочем, приятель подружки, сорокатрехлетний менеджер ночного клуба, более словоохотлив: «Она не хочет общаться с представителями СМИ и надеется в конце концов встретиться с Элизабет. До сих пор ей этого не разрешали, но она все еще думает, что это может случиться. СМИ предлагали мне уйму денег, чтобы я уговорил ее дать интервью, но она молчит. Она видит в этом окончательное предательство женщины, которую и так много раз предавали в жизни. Это от нее я услышал, что Элизабет изнасиловал собственный отец. Когда в девяностые я вновь въехал в дом Фритцлей, то рассказал своей девушке, где живу. Она пришла в ужас, когда услышала адрес, и сказала: „Это всерьез? Ты с ума сошел? Ты знаешь, кто этот мерзавец? Он изнасиловал собственную дочь — Сисси“. Так мы тогда звали Элизабет.

Моя подруга рассказала мне о том, как они впервые сбежали с Элизабет. Сисси умоляла ее бежать с ней. Она сказала, что с нее довольно, надоело, что отец крутит-вертит ею, бьет ее, запугивает мать. Думаю, у каждого человека есть предел терпения и Элизабет была близка к нему. Моя подруга решила присоединиться к ней, так как думала, что это меньшее, что она может сделать, видя Сисси в таком отчаянии. У них были смутные понятия о том, как они преуспеют в Вене: устроятся ли на работу, снимут ли квартиру. Конечно, все это было непродуманно, и приключения их закончились в ночлежке.

Фритцль совершенно обезумел, поднял страшный шум, требовал, чтобы полиция позвонила в Интерпол. Он пошел в местную газету, и журналисты сочинили про его дочь целую историю. Фритцль сообщал, что его дочь попала в „плохую компанию“, упоминались наркотики и алкоголь — хотя, насколько мне известно, Сисси никогда не употребляла наркотики, — и что единственное, чего он хочет, чтобы она вернулась под безопасную крышу родительского дома. Он просто помешался на том, чтобы вернуть ее обратно под свой контроль. Он разъезжал повсюду на своей машине и разговаривал со всеми, чтобы только найти ее. Это было какое-то наваждение. Через три недели он наконец привез ее обратно. Девушки допустили ошибку; у них не было средств поддерживать себя, и им приходилось полагаться на доброжелательство людей, которые им попадались. Они жили в двадцатом квартале города — месте, пересеченном железнодорожными путями и застроенном пакгаузами. Мало кому известный район.

Поскольку серьезной наличности у них не было, они не могли внести арендную плату за квартиру. Они вращались в анархистском студенческом кругу, ютились где придется. Спать им тоже приходилось в тяжелых условиях; моя подруга рассказывала об одной ночи, проведенной в метро, при воспоминании о которой ее бросало в дрожь. Она всей душой стремилась вернуться домой; хотя в конце концов принимать решение пришлось не ей.

Однажды их пригласили на вечеринку, и они с готовностью приняли это приглашение, поскольку оно означало шанс провести ночь на кушетке или даже, может быть, в кровати. Так или иначе, в ту ночь они напились, музыку включили слишком громко, и сосед вызвал полицию, которая стала спрашивать у всех удостоверения личности. Копы увидели двух совсем молодых девчонок, отвезли их на вокзал, проверили их удостоверения и позвонили Фритцлю. Венская полиция продержала девушек всю ночь, дала проспаться с похмелья, а на следующий день за ними приехал Фритцль. Он буквально терроризировал мою подружку на обратном пути. Она решила, что никогда больше не увидит Элизабет. Но затем они столкнулись снова — Амштеттен ведь маленький городок, — и дружеская связь возобновилась. Сисси стала умолять мою подругу снова отправиться с ней, но к тому времени у нее уже сложилась новая жизнь, появились новые друзья, новая работа, и она не хотела проходить через все эти тяжкие испытания. После них моя подружка излечилась от страсти к бродяжничеству. Сисси же, наоборот, была готова на что угодно, лишь бы не возвращаться домой, к своему ужасному отцу.

Кто-нибудь из представителей власти должен был бы поинтересоваться, почему девочки убежали из дома, вместо того чтобы просто возвращать их родителям. Я имею в виду, что Элизабет уже дошла до черты. Знаю, к примеру, что она наглоталась снотворного за неделю перед тем, как сбежать. Был ли то крик о помощи или реальная попытка покончить со всем — мне неизвестно. Было ясно, что она в любую минуту готова взорваться. Но не нашлось ни одного психиатра или психотерапевта, который поинтересовался бы царящей в семье обстановкой. Их просто сдали обратно с рук на руки».

Вернувшись домой, Элизабет неблагоразумно сочинила большую часть сценария, которым Фритцль впоследствии объяснит ее продолжительное отсутствие. «Такая уж она дрянь, — сказал Фритцль Хереру, — разве нет, Пауль? Я имею в виду, что случилось в прошлом году, в Вене: курение, пьянство, проституция. Боюсь, это ее злосчастная мать приучила девчонку к подобным развлечениям. Все мы старались делать для нее только самое лучшее, но некоторым людям не поможешь, верно? Некоторым людям не поможешь».

Часть вторая МУКИ

4 Исчезновение

Последние штрихи были нанесены: пол залит жидким строительным раствором, плитка уложена, печь установлена, проведена канализация. За электричество платили другие, благодаря хитрости и изворотливости Фритцля, сумевшего подключить подвал так, что он снабжался энергией за счет жильцов верхних квартир. Душ работал, и глубокая заморозка тоже. Использованная вода, равно как и туалет, сливались в общедомовую систему; большая часть мусора сжигалась в мощном мусоросжигателе, которым отапливался и подвал. То, что не подлежало сожжению, вытаскивалось на поверхность под покровом ночи.

Фритцль даже позволил себе небольшую издевку: опубликовал в местной газете рекламу о том, что сдается помещение со скидкой, так как вид ограничен, и рассчитывал сдать помещение американцам, совершающим увеселительную прогулку по Европе. И все же помещение было предназначено для одного-единственного жильца. Полный пансион, вид ограничен, очень тихо.

Срок пребывания — не ограничен. Строительство обошлось Фритцлю в 80 000 фунтов — часть он взял под заем у местного совета — и сотни человеко-часов, чтобы обустроить эту комнату, а равно и другие, которые вели к ней и маскировали ее существование. Впервые Фритцль задумал камеру в 1978 году, за шесть лет до того, как поселить гуда девушку, которую он обесчестил с детства. Он гордился делом своих рук — да и какой инженер не гордился бы? Это было его царство, и, как верховный правитель, он был счастлив. Он поднимался наверх, когда поблизости не было детей и Розмари. Затем прокрадывался обратно в камеру, с диском «тяжелого метала» из коллекции своего сына Харальда, и врубал проигрыватель на полную громкость. После этого вновь возвращался во внешний мир. напрягая слух, чтобы различить хотя бы звук. Офицеры, проводившие тот же эксперимент через двадцать четыре года с микрофонами и громкоговорителями, уверяли, что ничего не слышали. Идеально.

Элизабет была приговорена находиться в единственной комнатушке, в которую можно было пробраться через хитросплетение внешних комнат; входы в них скрывали отодвигающиеся книжные стеллажи и восемь запирающихся дверей, три из которых были снабжены электронным кодом. Пол был неровным, вентиляционная система работала с перебоями, воздух стоял затхлый. В комнате уже стоял запах разложения, который не выветривался. Но Фритцль и не стремился создать номер пятизвездочного отеля. Его конечным идеалом была тюрьма, и в этом отношении камера выдержала испытание на отлично. Франц Польцер, полицейский, которому поручили это самое необычное дело, скажет: «Уже на фазе планировки было заметно желание создать нечто особенное, что могло бы ускользнуть от взгляда строительных властей, создать крохотную комнату со своим маленьким секретом, маленькую темницу».

Не было ничего необычного, что в домах Нижней Австрии, балансировавшей на грани железного занавеса в годы европейской холодной войны, появлялись подземные бункеры с толстыми бетонными стенами и укрепленными стальными дверями. В 1978 году Йозеф Фритцль просил управление по городской застройке Амштеттена, чтобы ему разрешили построить свой бункер; он всегда называл его именно так — не подвал, не камера, а именно бункер. Во всяком случае, когда в 1983 году ему разрешили строить убежище, Фритцль получил значительную субсидию в 2000 шиллингов. Угроза ядерной войны была реальностью; строительство бункеров поддерживалось. Губерспикер амштеттенского совета заявляет, что при проверке на месте в 1983 году «не было замечено ничего подозрительного». Тогда он выразил надежду, что «господин Фритцль не придерживается какого-либо оригинального плана, а просто расширяет подземные помещения».

На самом деле планы у Фритцля были самые оригинальные. Но в 1983 году инспекция, равно как и пожарные, не обратили внимания на раздвижную стену из книжных стеллажей, которая скрывала коридор, ведущий в подземные камеры. Третья, рутинная, инспекция пожарного отдела в 1999 году также ничего не обнаружила.

Майор Хельмут Катценгрубер свидетельствует: «Как местные власти, отвечающие за городскую застройку, мы были обязаны выдавать лицензии на подобные проекты. Но мы и понятия не имели о дополнительных комнатах».

Власти одобрили внешние комнаты, которые Фритцль использовал как подсобные помещения: мастерскую, комнату для инструментов, два хранилища, помещение для хранения дров, с помощью которых дом отапливался в зимний период, а также два помещения для запчастей и всякой всячины. Незамеченными для бюрократов остались части старого, сырого и полуобвалившегося изначального подвала — тайного помещения, в недрах которого и зародился генеральный план Фритцля. Используя свои навыки электрика и строителя, он терпеливо работал над ним.

Соседка Данильчук видела, как Фритцль сооружает свои катакомбы; эти воспоминания ей теперь не вытравить из своей памяти. Конечно, ей и в голову не приходило, какова конечная цель строительства.

Хотя разрешение на постройку бункера было предоставлено лишь в 1983 году, многие предполагают, что Фритцль начал нелегальные работы раньше; он просто не мог переместить столько грунта и закончить всю работу за двенадцать месяцев. Позже он оснастился техникой, приобретая необходимые ему инструменты на дальних строительных складах. Он предпочитал сталь высокой закалки и бетон, покупая его со скидкой в строительной фирме, на которую когда-то работал.

В потайную камеру было два доступа: через дверь на петлях, которая весила пятьсот килограммов и со временем вышла из строя из-за своей тяжести, и через металлическую дверь, укрепленную бетоном и стальными прокладками, которая весила триста килограммов и была размером метр в высоту и шестьдесят сантиметров в ширину. Она была прикрыта стеллажом в подвальной мастерской Фритцля, снабжена электронным замком, код которого был известен только ему самому, и открывалась с помощью дистанционного устройства. Чтобы попасть в камеру, надо было преодолеть восемь дверей, изготовленных на заказ. Пять были снабжены сложной запорной системой, для которой подходил только специальный цилиндрический ключ; на двух стоял замок с электронным кодом. Третьи, и последние, врата в царство тьмы тоже нуждались в электронном коде, но эту дверь Фритцль установил, только когда в камере появилась обитательница.

Бункер идеально отвечал нацистскому образу мыслей Йозефа Фритцля. Режим, которым он так восхищался и который оказал на него такое влияние, был сам помешан на подземных лазейках, потайных комнатах, лабиринте подземных катакомб.

Венский психотерапевт Курт Клетцер полагает, что мальчишеское преклонение Фритцля перед нацизмом не проходило у него на протяжении всей жизни и он мог использовать его как оправдание своих поступков. «Реальность представляется Йозефу Фритцлю иной, чем нам. Он старается отстоять точку зрения, суть которой в том, что он родился в самые ужасные времена. Но из руин Второй мировой войны вышли такие люди, как Вилли Брандт и молодой Герхард Шредер, доктора, философы, поэты, работники приютов для бедных детей и обладатели Нобелевской премии. Обвинять свое время — это выход человека, который отказывается взять на себя ответственность за свои поступки. Фритцль соединяет в себе извращенную похоть с невероятно гибким криминальным умом. Не думаю, что он душевнобольной. Уверен, что он просто очень плохой человек…

Следует решительно выступить против защиты, которая пытается представить его невменяемым, поскольку очевидно, что злодейство было обдумано и спланировано заранее. Бывшие коллеги по работе называют Фритцля „пограничным гением“. На мой взгляд, гений в данном случае — криминальный».

В 1983 году, когда ей исполнилось семнадцать, Элизабет уехала за триста километров от дома в Тирольское местечко Ангат, поскольку того требовала ее работа ученицы официантки. Ее подруга и бывшая сослуживица Хайди Штокер вспоминает:

«Она полностью пользовалась временем, которое предоставляла ей жизнь в Тироле. Она была одной из самых неистовых посетительниц вечеринок, которую я когда-либо встречала. По вечерам она выскальзывала из окна нашего дортуара, чтобы встречаться с мальчиками, а затем всю ночь напролет пила, танцевала — словом, веселилась от души. Возвращалась она только под утро, и вот тут-то начинался сущий ад, потому что идти на работу она была совершенно не в состоянии.

Это были всего лишь подростковое веселье и бурные выходки. Элизабет была просто настоящей уморой, душой вечеринки и самым прелестным существом. Все слетались к ней, как мошки на огонь. Мы дали ей прозвище Сисси, потому что она была хорошенькая, маленькая — вылитая куколка, совсем как принцесса Сисси из старой габсбургской семьи. Но она была не только совершенно неотразима, но и совершенно неуправляема. Лицо у нее было просто фарфоровое, и казалось, что она и кусочка съесть не сможет, но поглядели бы вы, как она хлестала пиво, шнапс и вино. Она вовсю участвовала в вечеринках, старалась работать как можно меньше и просто с ума сводила нашего босса Франца Пернера своими ночными отлучками и пьяными ужимками.

Он всегда был чуть более требовательным к ней, и я знала, что Сисси этого терпеть не могла. Но она умела производить впечатление на мужчин. В конце концов Франц заявил, что если она по-прежнему будет вылезать из окна и участвовать в ночных попойках, то ее уволят с работы и отправят домой. Никогда не забуду, какая с ней произошла перемена. Она разрыдалась и всхлипывала не переставая. „Если он и вправду отправит меня домой, — сказала она мне, — то я тут же сбегу, потому что мне больше не под силу быть дома“.

Помню, как я обняла ее и, чтобы утешить, принялась слегка похлопывать по спине: „Ну, ну, все образуется“. Но тогда я и понятия не имела, каким ужасам она подвергается дома. Я и представления не имела, потому что Сисси всегда казалась такой счастливой, радостной девушкой. Все любили ее. Она была действительно популярна.

Мне известно, что Сисси хотела остаться в Тироле и закончить свое образование там. Но для этого ей нужно было разрешение родителей, а отец отказывался давать его, и в конце концов она была вынуждена вернуться домой. Теперь я знаю почему».

Тереза Пфаффендер, другая подружка, которая училась и работала с ней в Стренгберге, также знала Сисси как «резвушку и хохотунью».

Все в том же 1982 году Сисси впервые завела себе приятеля и впервые влюбилась. Распускающиеся, как цветок, отношения с Андреасом Крупиком который практиковался, чтобы стать шеф-поваром, только разожгли ее собственнический инстинкт и еще больше уязвили отца. В письме к приятельнице, написанном в мае 1984-го — всего за три месяца до того, как Сисси заточили в подземную темницу, — она делилась кое-какими секретами: «Мы с Андреасом были вместе с начала этого курса, но сейчас, конечно, перед нами встали проблемы, поскольку он живет в Энзефельд-Линдабрунн, и мы будем далеко друг от друга, и от этого мне грустно». Она также признавалась подруге, что снова планирует оставить дом ненадолго после экзаменов. Так, она писала: «Я въезжаю в квартиру со своей сестрой и ее приятелем. Они не могут оплачивать ее, но для меня это недорого. У меня будут две собственные комнаты».

Она продолжала свою разгульную ночную жизнь и практически завалила экзамены в конце года. Она получила только четыре удовлетворительные оценки, а этого было мало. Отец, что легко предсказать, был в ярости. Однако ночные кутежи не были единственной причиной неудовлетворительных оценок Сисси. Так как отец продолжал надругательства над ней, она призналась подруге (которая просила не упоминать ее имя): «Я полностью угнетена. Нервы отказывают».

Фритцль знал, какую жизнь ведет Сисси. Надо было торопиться. Независимость отдаляла от него дочь; она встретила парня, который полюбил ее.

Теперь Андреасу сорок два года, он женат, у него есть дети, ему столько же лет, сколько румянощекой Сисси, верность которой он на всю жизнь сохранил в своем сердце. «В последний раз я видел ее за месяц до исчезновения, — говорит Андреас. — Я любил ее по-щенячьи. Ваша первая любовь всегда остается с вами, верно? Она была очаровательна. Я влюбился в нее с первого взгляда. Она была хорошенькая и веселая, однако временами очень замкнутая. Стоило мне проявить интерес к ней, как она очень быстро отвечала взаимностью.

Было не так просто вступить в близость: в школе такие вещи воспрещались. Комната, где спали девушки, была под строгим табу, и если парня ловили там, его исключали из школы. Когда я пытался зайти дальше, она отталкивала меня. Теперь я знаю почему».

Элизабет терпела сексуальные надругательства семь долгих лет. Акт с любым мужчиной казался ей чем-то отвратительным.

«Мы нашли место, куда можно было спрятаться — ну, для интимности, — но любовью никогда не занимались. Только однажды она заговорила о своих родителях, о своем доме и сказала, что у нее очень строгий отец. Сказала, что он хотел устроить ее на бензоколонку, но ей больше нравилось быть официанткой».

Возможно, величайшая трагедия состоит в том, что Элизабет оказалась в камере, так ничего и не узнав о физической обоюдной любви между взрослыми — любви заботливой и бережной, когда каждый доставляет друг другу удовольствие. То, что отец лишил ее всего этого, вызывает у Андреаса великую тоску.

Во время своего недолгого романа юные любовники отправились в Вену, чтобы посмотреть «Вестсайдскую историю», темой которой по иронии судьбы стала тема обреченной любви. В отеле Элизабет напилась. «Сисси выпила слишком много вина и стала сама не своя. Но мы по крайней мере оставались вместе до раннего утра», — вспоминает Андреас. В последний раз он видел Сисси, когда родители забрали ее из школы домой в июле 1984-го — всего за месяц до того, как начались ее страшные испытания.

«Мне не позволили увидеть ее, поскольку ее отец вовсе не был настроен со мной разговаривать. По всему было видно, что она в беде». Но все-таки он украл у нее поцелуй тем утром. «Поцеловавшись на прощанье, мы пообещали писать друг другу как можно чаще. Но потом мне показалось, что она утратила интерес ко мне. Теперь мне понятно, что она не могла отвечать на мои письма».

За месяц до исчезновения Элизабет напишет о своем друге Андреасе приятелю, про которого известно только, что его звали Эрнст и он посещал занятия в том же колледже. Впоследствии Эрнст тоже выступил, узнав в новостях о ее освобождении: «Это был страшный удар. Я был потрясен. Сейчас СМИ представляют Элизабет исключительно в образе жертвы. Я хочу показать миру другой лик Элизабет, какой знал ее я. Это была счастливая девушка, наслаждавшаяся жизнью и строившая планы на будущее.

Я не знал, что отец домогался ее. А теперь думаю про себя: почему она ничего не сказала? Я изо всех сил ненавижу ее отца. Наши законы слишком мягко относятся к преступникам».

Письма к Эрнсту, подписанные «Сисси» или просто «С», отражают беззаботное отношение к повседневным заботам, они словно служат зеркалом внутреннего мира большинства подростков, ее сверстников: постепенное вхождение в среду, мода, приятели, погода, планы поездок, спорт. Первые три письма посвящены выздоровлению от болезни; Сисси пишет: «В общем-то чувствую себя отлично. Только иногда возвращается боль, и мне худо».

Она скучала по своему парню Андреасу и пишет о том, что пытается устроиться на работу в каком-нибудь городке поближе: «Держи пальцы скрещенными за меня! Как только перееду, пришлю свой новый адрес. Если захочешь, можешь приехать навестить меня со своими друзьями». Потом описывает свою новую прическу, которая «спереди и с боков подстрижена. А сзади хочу отпустить подлиннее».

Она пишет о доверии и с любовью рассказывает о своем старшем брате. Иногда в ее словах прорывается чувство привязанности к Эрнсту: «А теперь один вопрос касательно чувств. Хотелось бы знать, останемся ли мы друзьями, когда у тебя появится подружка? Чаще всего дружба рвется из-за этого. А для меня это очень важно. Ты просто не поверишь: с парнями я лажу куда лучше, чем с девчонками. Девчонкам никогда нельзя так доверять, как парням. Возможно, это потому, что я почти все время проводила с братом, когда была маленькая. И я очень горжусь своим братом, Харальдом, которому уже двадцать один. Я знаю, какие у него проблемы, а он знает мои, и я никогда ничего плохого о нем не скажу». И завершается письмо такими словами: «Надеюсь, скоро повидаемся. Всего наилучшего». Вложив в письмо свою фотографию, Элизабет добавляет: «Р. S. — фото вышло немного передержанное, но скоро я пришлю что- нибудь получше, ОК? Это очень важно для меня».

В одном из писем, написанном уже ночью, в постели, нарисована девушка из мультфильма, танцующая в желтом платье. Элизабет пишет о том, каково это — напиваться да еще оставлять нескольких партнеров по вечеринке ночевать у себя: «Привет, Эрнст. Сейчас уже примерно половина одиннадцатого, и я лежу в постели. Конечно, в субботу я отправилась с дружками. Представляешь, как я наклюкалась? Сначала мы зашли в пару клубов. В пять утра мы все пошли ко мне глотнуть кофейку, потому что было страшно весело, и все завалились спать прямо у меня. Такой кавардак! Потом пришлось мне полдня отмывать квартиру». Пристрастие молодой Элизабет к шумной выпивке было, по словам ее отца, одной из основных причин, почему он выработал план запереть ее.

Элизабет пишет и про свою новую работу, и о том, с каким упоением она плавает и играет в теннис по выходным. Ей нравится «слушать музыку и дремать». Новых приятелей по ночным похождениям она называет своей «командой». Одно из писем Элизабет заканчивает пожеланием: «Береги себя и будь хорошим мальчиком. Не пей слишком много». И еще: «Надеюсь, ты сдержишь свое обещание и навестишь меня, как только получишь права».

Ее последние слова, обращенные к другу перед двадцатичетырехлетним заточением, таковы: «Приветик, скоро увидимся. Отвечай поскорее и не пей без повода! Подумай обо мне!»

«Подумай обо мне!» Люди могут думать о чем угодно, однако, что касается Фритцля, его мысли были полностью сосредоточены на том, чтобы как можно скорее получить свою награду под землей. Элизабет вернулась домой на лето и строила планы независимой жизни. Увы, отец прошелся по ее планам как паровой каток. Имея связи повсюду, примерно за месяц Фритцль обзавелся литровой бутылкой эфира; он лишен запаха, чрезвычайно эффективен, когда надо быстро вывести кого-то из строя. В некоторых развивающихся странах эфир до сих пор используется как обезболивающее. Фритцль хранил его в коричневой стеклянной банке в одном из отсеков своих мастерских.

Что именно произошло 28 августа, остается неясным. Показания хорошо информированных полицейских указывают на то, что Фритцль попросил Элизабет пойти с ним в подвал, чтобы «помочь закрепить что-то». Это было пугающее предложение. Отец надругался над ней много лет и вот теперь просил спуститься в свои владения, столь строго скрываемые от чужих глаз.

Элизабет сбежала по одиннадцати ступенькам, ведущим в бункер, и в первый — и в последний раз — вдохнула воздух свободы. В то утро она в последний раз наложила макияж перед зеркалом в своей спальне, в последний раз почистила зубы в семейной ванной, в последний раз подумала о планах на будущее. Ее жизнь дошла до той грани, после которой девушку вычеркнули из истории.

Фритцль провел дочь сквозь дверь незаконно построенной камеры — но как могла она отличить тайное и незаконное от дозволенного и разрешенного властями? Он провел ее через лабиринт дверей, каждая из которых, захлопываясь, словно опечатывала ее судьбу, и вот они дошли до последней.

О чем думала Элизабет, пока Фритцль подгонял дверь к раме? В какой-то момент дверь встала на место, Элизабет встряхнулась, чтобы идти, но рука отца, сжимавшая полотенце, пропитанное чем-то вроде алкоголя, с силой прижалась к ее лицу. Она боролась, затем ощутила слабость… затем — ничего.

До свидания, Сисси.

5 Образ жизни

Единственными спутниками детей в их затерянном мире были ужас и скука. Впоследствии, по крайней мере у Элизабет, появилось развлечение; она должна была быть сильной, чтобы отстаивать их. Она собрала все свои запасы мужества, чтобы выжить в ситуации, в которой не выдерживали и не такие сильные, как она. Но венцом всего стали первые пять лет ее заточения в пропахшем злом, затхлом безмолвном мире, где она жила лишенная общения, книг, поддержки. Она не могла слышать даже тяжелых шагов своего мучителя, потому что он расхаживал одиннадцатью ступенями выше, этими проклятыми одиннадцатью ступенями, отделявшими ее от внешнего мира, — настолько толсты были стены и бетонная дверь. Граница между днем и ночью стерлась, вернее, слилась в мглистую дымку бесконечно медленных часов. Мучительный груз впустую протекающей жизни разъедал ее душу, как болезнетворная опухоль.

Она не вела дневника, ей не к кому было обратиться, никто не услышал бы ее криков — кроме Бога. Она постоянно молилась, чтобы Он спас ее, и молитвы ее обретали ту глубину, о которой она не могла и помыслить в те дни, когда с матерью, братьями и сестрами ходила к воскресной мессе. Один только Йозеф сторонился церкви, и все же теперь только он один будет слышать молитвы дочери все двадцать четыре долгих года — и не внимать им.

В первые дни она билась о стены и царапала потолок. Воя от боли и тоски, взывала о помощи, которая никогда не придет. Она сломала себе ногти и разодрала кожу. Ее выворачивало наизнанку от собственных воплей; она плакала, пока слезы ее не иссякли. Она и не подозревала, что человек способен плакать столько, сколько плакала она.

Элизабет не могла знать, что вход в лабиринт охраняют восемь отдельных дверей; последняя весила полтонны. Бомба могла взорваться в камере, и никто в доме ничего бы не услышал, настолько скрупулезен был отец в своих планах и расчетах.

Время ускользало, не за что было зацепиться. Она мерила шагами лабиринт, как обезумевший Минотавр, в поисках выхода, которого не было. Она старалась затеряться в прошлом, в котором уцелело немного удовольствия, несмотря на побои и ночные посещения развратного отца, отчаянно стараясь воскресить в памяти хотя бы мгновения радости. Она воображала игры, которые затевала в лугах за Зеештерном в летние месяцы, когда отец был в какой-нибудь заграничной стране или Амштеттене и она была свободна от его тирании. Она вспоминала доброту матери: деньги, которые та наскребала, чтобы купить ей подарок, то, как она плавала в Мондзее, тайные походы с сестрами в какую-нибудь глушь, где можно было встречаться с мальчиками. Вспоминала дружбу, которую она пыталась завязать, одновременно готовясь уйти вслед за старшими сестрами.

Бывали дни, когда она устраивала себе воображаемую прогулку. Выбирала какую-нибудь отдаленную возвышенность, где бывала ребенком, прикидывала в уме, сколько займет путь, и пускалась в дорогу. Она могла даже не включать света, пробираясь по своей тридцатипятиметровой темнице, поскольку знала количество шагов наизусть. Через два часа она включала скудное освещение, притворяясь, что это яркая заря взошла над снежными вершинами гор, обрамлявших озеро, которое существовало лишь в ее воображении. Она могла часами бродить по комнате, затем брала приготовленные заранее сэндвичи, присаживалась на кровать, чтобы съесть их, и представляла, что сидит на скале, наблюдая, как белки мечутся над ней в ветвях высокой пихты. После этого старалась уснуть хоть на часок, вспоминая, как нежные лучи солнца омывают лицо и белые облака стремительно проносятся по голубому небу. Медленно всплывая из глубин сна, она тихонько напевала старинный гимн, который австрийцы традиционно пели своим детям вместо колыбельной.

Тишь, тишь, тишь, Слышишь, как падает снег. Крепко спит человек. Весь мир спит. Зорко звезда нас хранит. Тишь, тишь, тишь. Слышишь — как падает снег. Спи, спи, спи, Мир и людей спасет Тот, кто завтра грядет. Спи, спи, спи, Завтрашний день настает. Спи — и увидишь во сне Радостный день в окне. Ангел-хранитель приди, Глазки малютке сомкни. Спи, спи, усни — Радостный день настает. Тишь, тишь, тишь.

Когда она окончательно просыпалась, до нее доносилось только слабое гудение холодильника и металлическое — люминесцентной лампы. Если фантазия была еще сильна, еще пульсировала, то она продолжала свою «прогулку». Но чаще в слезах без сил валилась на постель, вспоминая свой первый день в этом бетонном гробу. Элизабет чувствовала, что отец сошел с ума. Она снова и снова умоляла Фритцля выпустить ее. Обещала быть кем только он ни захочет, лишь бы он не поступал с ней так.

Однако на нее повеяло отрезвляющим холодом, когда она глядела в его безжалостные сероголубые глаза — глаза тирана. Она чувствовала, что дыхание улетучивается и вздуваются вены на шее. Она проглатывала сгусток желчи, подступавший к горлу, задыхаясь в неистовых, отчаянных всхлипываниях. Она и ее школьные друзья за глаза называли его Дракулой — прозвище возникло из сочетания его приверженности к темной одежде, почти лысого черепа и пронзительного взгляда — мертвых, как называли их некоторые, — глаз.

«Слишком поздно, Лизль, — сказал он однажды на своем гнусавом, отрывистом австрийском диалекте. — Ты ни во что не ставила меня уже слишком давно. Ты плохая, испорченная, и вот настал черед расплаты». Его гнев был почти библейским: расплата за распутную жизнь, которую Лизль вела вопреки его личному кодексу. Все тайные стороны его характера смешались, породив чудовищный кристалл подземного царства, верховным властелином которого он был. Всемогущество, которое он испытывал, было для него даже важнее сексуальной дрожи, охватывавшей Фритцля при мысли о том, что он надежно запер собственную дочь, которой так долго суждено было быть его тайной сожительницей.

Элизабет без конца прокручивала свое внутреннее «видео», чтобы вновь и вновь пережить ужас того, первого, дня в заточении и жизни, оставшейся позади. Она вспомнила годы своего воспитания в семье, где — как она рассказывала своим школьным подружкам — «жили на цыпочках». Как шутила она, «мы все запросто могли бы стать балетными танцовщиками. Могли бы пройти сквозь минное поле — такими легкими и проворными все становились, когда он оказывался поблизости». А вот мать любила ее, так же, несомненно, как брат Харальд, буйная Рози и маленькая Дорис. Но Харальд и Рози уже уехали, и она готова была вот-вот последовать за ними, но мучитель запер ее в темнице.

Ее похитили 28 августа 1984 года. Часы остановились в тот день, когда австрийское правительство приняло решение выплачивать пособие безработным подросткам, когда британские порты сковала забастовка докеров, когда американский поп-кумир, Фрэнк Заппа, заявил, что собирается посетить Австрию с концертом, когда бывший чемпион Уимблдона Бьерн Борг заявил, что не является отцом ребенка своей подружки, и когда в Гамбурге начался суд над создателем «Дневников Гитлера», слишком хорошо знакомым с миром, где Элизабет предстояло провести большую часть жизни.

Доктор Стюарт Грассиан, работающий на медицинском факультете Гарвардского университета с 1974 года, признает, что заключенные одиночных камер очень быстро начинают подвергаться опасности серьезной психической травмы. Травма эта включает специфический синдром, ранее отмечавшийся многими историками- клиницистами. «Общее, что роднит всех пациентов, — это черты неадекватности поведения. В более серьезных случаях синдром сопровождается возбуждением, суицидальным стремлением и явной невротической дезорганизацией. Кроме того, одиночное заключение часто приводит к резкому обострению предшествовавших умственных болезней либо ведет к появлению умственного расстройства. Даже те заключенные, у которых в результате заключения не проявляется открытое психическое заболевание, получают значительные психические травмы в период изоляции».

Грассиан отмечает, что многие острые симптомы по большей части утихают с окончанием заключения, но почти все «одиночники», включая тех, кто не проявлял открытого отклонения от психической нормы в период заключения, впоследствии склонны к разного рода умственным отклонениям. Отклонения эти по большей части проявляются в продолжительной нетерпимости социального взаимодействия, что зачастую становится препятствием, мешающим бывшему заключенному влиться в более широкое сообщество после окончания срока. Выражаясь проще: свобода еще далеко не свобода.

В своей камере Элизабет слышала голоса, что роднит ее с долгосрочными жертвами суровых тюремных режимов. Она страдала видениями и галлюцинациями, голоса нашептывали ей страшные вещи, например предсказывали насильственную смерть. Ее мучительно преследовали образы отныне недоступной еды: огромные подносы с оладьями и говяжьим рулетом; шницели по-венски в тонкой бумажной обертке, украшенные сверху жареными яйцами; красная капуста, тушенная в крепком говяжьем бульоне и вине. Ей нравилось, как готовит мать, и память обо всех этих вкусностях мучила ее. Вид этих блюд напоминал оазисы, которые мерещатся пленникам пустыни, когда солнце печет, а вода на исходе.

Фритцль завалил ее холодильник дешевыми, напичканными химией обедами, которые рекламируют по телевизору, недорогим мясом, замороженными овощами, мороженым и чипсами собственного изготовления. Ничего удивительного, что через какое-то время зубы у нее стали выпадать и она перенесла разновидность цинги вроде той, которая постигала раньше моряков из-за отсутствия свежих фруктов.

Находившиеся в камере предметы — койка, плита, холодильник — то увеличивались, то уменьшались, когда она подолгу пристально смотрела на них. Иногда они, казалось, таяли под ее взглядом. Смятение и замешательство сами по себе вызывали психические завихрения. Случалось, что она начинала «перетряхивать» камеру, срывая обертки с продуктов, швыряя на пол постельное белье, в клочья разрывая полотенца, даже заливая пол водой. Но каждый мятеж дорого обходился ей. Ее избивали и оскорбляли.

Иногда ее посещали пугающие сны о возмездии. Ей снилось, что она сжигает отца заживо, выкалывает ему глаза, наносит такие увечья, о которых она раньше не имела и понятия.

«Люди по природе своей любопытны, — говорит эксперт-психолог Карли Фритнер. — Насильственное сведение к минимуму нормального общественного взаимодействия, обоснованных умственных стимулов, общения с миром природы — всего, что делает человеческую жизнь человеческой и сносной, — оказывается эмоционально, физически и психологически деструктивным, поскольку лишает нас возможности задавать вопросы, доискиваться обоснований и источников информации, формулировать объяснения, которые позволяют нам понять самих себя, равно как и мир и наше место и назначение в нем. Логично, что мы чувствуем себя гораздо менее стабильно и уверенно, когда всё, на что привык полагаться наш мозг и наше тело, у нас отнимают».

Как ни ужасно было заточение Элизабет, но воля к жизни оказалась сильнее желания смерти. Ей исполнилось восемнадцать, и голова ее была полна мечтательных планов и желаний.

Мало-помалу они пропадали, по мере того как ее дух и человеческое достоинство подвергались жестокой деградации, надламывались человеком, который, казалось бы, должен был любить ее больше всего на свете, — ее собственным отцом. И все же она нашла источники, скрытые средства, позволившие ей выжить.

Жизнь была мучительна, однако через несколько месяцев в ней появилась рутина, с которой Элизабет связывала хоть какую-то надежду. Она вставала в восемь и чуть притрагивалась к завтраку: хлопья и немного тостов. Она съедала их, завернувшись в одеяло; первые несколько лет камера была примитивной, прежде чем Фритцль решил расширить ее и привнести кое-какие удобства. После завтрака она либо отправлялась на «прогулку» по темнице, либо пыталась мысленно сосредоточиться на более радостных предметах. Она составила в уме список всех мест в мире, куда хотела бы поехать, включая Нью-Йорк, Париж и Лондон. После чего принимала душ и готовила себе пиццу из полуфабрикатов, которые ее тюремщик приносил каждые три-пять дней. Затем она спала, просыпалась, и весь процесс повторялся сначала.

Скоро она заметила, что стала слегка задыхаться во время своих «прогулок», и приписала это нехватке необходимых физических упражнений. На самом деле Элизабет страдала от нехватки кислорода — проблема, которая еще более обострится с появлением детей. Фритцль пошел на немалые издержки, чтобы сделать свое логово пригодным для обитания, тайным и хорошо вентилируемым. Оно уж точно было тайным, но вряд ли пригодным для обитания и уж совсем плохо вентилируемым. Слабенький электровентилятор гнал в камеру воздух по изогнутой трубе. Прежде чем просочиться внутрь, воздух уже становился затхлым и едким. Отсутствовала также и всякая система для вывода СO2, производимого телом Элизабет. По прошествии времени узница заметила, что на плитках, в узком коридоре между помещениями, вокруг кранов и разбрызгивателя душа стала образовываться плесень. Стены были влажными наощупь, а плитка глянцевито поблескивала. Капельки воды скапливались на дереве, на панелях рядом с душевой. Медленно, но верно дыхание Элизабет стало затрудненным, и у здоровой молодой женщины появились проблемы с бронхами. Но это было только начало мук, уготованных родным отцом для Элизабет Фритцль.

Впоследствии монстр заявил, что первое время — целый год — он не приставал к дочери. Учитывая, что перед нами находится склонная к манипуляции людьми, развращенная личность, подлинность подобного заявления установить невозможно. В своем заявлении полиции Элизабет утверждает, что отец насиловал ее с одиннадцати лет, но сам он это отрицает. С другой стороны, как можно верить человеку, который дошел до того, что стал угрожать, что станет использовать дочь как наложницу?

Так или иначе однажды он явился к ней и изнасиловал ее. Человек, чьи интересы простирались до проституции и порнографии, теперь окончательно завладел тем, что ему «принадлежало». Что подумала Элизабет, когда он впервые явился не с припасами, а с приказом о сексе, мы, видимо, никогда не узнаем. Да, насилие стало новой, еще более ужасной частью ее заключения. Противозачаточных средств у нее не было, но и несведущей молодой женщиной она тоже не была; она понимала, что риск беременности и рождения ребенка с генетическими дефектами очень велик. Она считалась среди первых учениц на уроках биологии в школе и не могла не понимать риска, которому подвергает ее отец, — и все же Элизабет была бессильна. Она могла только молча смириться или вытерпеть страшные побои, когда отец, рыча, громоздил оскорбления, перемежая их ударами кулаков.

День и ночь перестали что-либо значить для Элизабет; каждый новый день ничем не отличался от остальных. Распорядок сложился сам собой — отец приходил каждые три дня, чтобы излить на нее свою похоть. В своем упорядоченном, но глубоко извращенном мозгу Йозеф Фритцль вознаграждал врожденный страх дочери перед ним «сюрпризами», предназначенными исправить качество ее жизни в подземной темнице. Он принес циновки. Радио. Установил телевизор и видеомагнитофон, дал обогреватель. Все это, как и продукты и санитарные предметы, необходимые Элизабет, покупалось в магазинах, расположенных как можно дальше от дома Фритцля, где никто не смог бы узнать его и с подозрением отнестись к его покупкам. Таков был график, который он установил и который с успехом работал еще многие и многие годы.

Пытаясь достичь гротескной пародии нормальности, Фритцль стал засиживаться с дочерью, занимая ее беседой. «Хорошо, уютно, верно?» — спрашивал он, наливая себе пива и показывая Элизабет фотографии своего последнего дня рождения или сценок, во время которых сплетничал о соседях, потерянных для нее навсегда. Он рассказывал ей о теплице, которую построил на крыше и в которой собирался выращивать кольраби и брюкву, порей и морковь. (Он вынужден был разбить огород там: фундамент камеры находился слишком близко к уровню земли, чтобы он мог производить земляные работы на поверхности.) Он рассказывал, что показывают по телевизору, что творится в семье, как поживают ее братья и сестры. Более жестокую боль, которую испытывала Элизабет, вынужденная выслушивать рассказы о том, что происходит всего в нескольких метрах над ее головой, — слушая о том, что творится в мире, от которого изолировал ее отец, — трудно себе представить.

Еще с детства ей были врожденно присущи беспомощность и кротость — качества, которые Фритцлю нравились и которые он всячески поощрял; соответственно, когда она начинала проявлять независимость, отдаляться от орбиты его влияния, ему приходилось действовать, и тогда камера представлялась ему жутковатым венцом его безупречных рассуждений.

Врачи, которые лечат Элизабет после тех страшных мучений, которые ей довелось испытать, стали обнаруживать у нее симптомы диссоциации — термин, который психиатры используют, чтобы описать состояние, в какое впадает жертва во время надругательства. Это чувство раздельности души и тела.

Терапевт-бихевиорист и травматолог Джордж Пипер, лечивший жертв самых ужасных катастроф в Европе: уцелевших после железнодорожной аварии в Эшеде, в которой погибло около ста человек; выживших после эрфуртской стрельбы в школе, унесшей девятнадцать жизней, а также жертв ужасной катастрофы на шахте в Боркене, — убежден, что Элизабет удалось выжить на протяжении столь долгого времени именно благодаря ее способности диссоциировать себя от надругательства.

Итак, жизнь в зыбучих песках продолжалась. В то время когда рухнул коммунизм и мобильная телефонная сеть связала ее друзей, Элизабет Фритцль оставалась заживо погребенной в своей бетонной глуши. Кожа ее становилась желтой, как пергамент. Однажды она посмотрела в зеркало на свои десны, прошлась по ним щеткой, ощутила легкую боль, и зубы так и посыпались ей в ладонь. Недостаток витаминов привел к хроническому воспалению десен — гингивиту, в результате которого она со временем лишится почти всех зубов. Она не получала свежих фруктов, через силу, и то очень редко ела свежие овощи, результатом чего стала хроническая нехватка витаминов А, С, D и Е, которая привела к гниению и выпадению зубов. Элизабет надеялась только, что внешность ведьмы способна оттолкнуть от нее отца. Этого не случилось.

Подозрения людей там, наверху, постепенно росли, но никому не удалось соединить разрозненные сомнения так, чтобы получился складный рисунок, который помог бы скорее спасти ее. Только один человек будет сожалеть об этом до конца своих дней: это Зепп Ляйтнер, менеджер ночного клуба и бывший жилец дома на Иббштрассе, имевший свои, личные пустячные подозрения касательно своего хозяина. Он жил в квартире, находившейся прямо над подземным логовом. Отношения между Фритцлем и Ляйтнером в конце концов испортились. «Как раз перед тем, как остаться на улице, я завел собаку по кличке Сэм; Фритцль никогда не любил пса, в ответ мы с женой невзлюбили Фритцля. Из-за его внешнего вида жена обычно называла его „дьяволом“». Интересная подробность, учитывая, что после того, как Фритцль вышвырнул Ляйтнера, все жильцы моментально прозвали его Сатаной.

«Думаю, он взъелся на Сэма потому, что тот знал, инстинктивно, как знают животные, что в доме что-то не так. Пес постоянно вел себя странно. Он не лаял из окна и не караулил у двери… а скулил и повизгивал, загадочно глядя на пол, словно стараясь разрешить какую-то мучившую его загадку. Жена частенько в шутку говаривала, что в доме завелись привидения, а у меня в то время вообще не находилось никаких объяснений. Единственное, я знал, что пес реагирует на услышанный звук; что же, теперь понятно, почему он все время лежал на полу и рычал. Я вырос с собаками и отлично знаю все их повадки. И Фритцль тоже; теперь мне понятно, что он хотел убрать Сэма, потому что видел в нем угрозу.

Потом начались всякие штучки-дрючки с электричеством. В какой-то год я получил дополнительный счет на 5000 шиллингов и решил, что все они там с ума посходили. Квартира была площадью едва-едва тридцать квадратных метров, и у нас даже не было стиральной машины. Обычно я относил всю стирку матери. Кухней тоже пользовались редко; не привыкли есть дома.

Однажды заявляется парень со всякими штуковинами, чтобы установить нам кабельное.

Посмотрел на счет и говорит: „Что-то тут нечисто, Зепп“. И вот мы вместе обошли всю квартиру, осмотрели всю электросеть, включая телевизор и даже радиобудильник. То есть абсолютно все. А счетчик вертелся, как пляшущий дервиш! Дружок посоветовал мне обратиться в совет. Моя ошибка состояла в том, что я этого не сделал, а прямо рассказал все Фритцлю. „Тут такие дела, — сказал я. — Вы сгоняете электричество на мой счетчик“. Поругались мы — что было, то было, — и он дал мне повестку о выселении. Сменил замки. Если бы я только обратился в совет, они попытались бы найти утечку электричества и, может, обнаружили бы все гораздо раньше.

Люди спрашивают, как мне там жилось, и, когда я складываю все вместе, получается странная картинка, хотя тогда я не мог соединить все вместе. Все соседи терпеть не могли Фритцля, но разве кто-нибудь мог себе представить, какой ад он создал для собственной дочери?

Мне не дает покоя мысль, что я мог бы спасти ее. Помню одного чудного старикашку, которого привык видеть каждый вечер, когда возвращался с работы. Он сидел на приступке. „Ну как там старая жопа? — спрашивал он. — Натравил бы на него своего пса“. Как-то мы разговорились, и он сказал, что Фритцль сидел за изнасилование. Даже вытащил старую, пожелтевшую газетную вырезку в подтверждение. Не понимаю, как потом все могли говорить, что никто ничего не знал.

До окончательного выселения у меня еще оставалось немного времени, и я решил позвать друзей на вечеринку. Должно было прийти всего несколько человек — места было маловато. Мы завели музыку, и тут как тут, словно караулил под дверью, заявился Фритцль и потребовал, чтобы мы не шумели. Он вошел в квартиру и начал орать, собака зарычала на него, и он замахнулся, словно хотел прибить Сэма. Меня это все здорово разозлило, и я уже собирался ему въехать, но друзья удержали. Фритцль обвинил меня в том, что я под наркотой, и сказал, что вызовет полицию, да так и не вызвал. Теперь-то мне ясно, что меньше всего он хотел иметь дело с полицией.

Еще он воровал еду из холодильников у других жильцов. Теперь мы знаем — это делалось для того, чтобы пополнить запасы в его тайной темнице. Один из жильцов рассказал мне, что как-то вернулся домой с работы пораньше и заметил, как Фритцль выходит из двери его комнаты с картонкой молока. „Эй, что это ты тут у меня делаешь?“ — спросил он. Фритцль пролепетал что-то насчет того, что у него кончилось молоко и как он собирается его вернуть. Другой жилец не на шутку разозлился. „Это моя частная квартира“, — сказал он. Фритцль пообещал снизить ему квартплату и пообещал, что это произойдет скоро. Но по дому стали судачить, и выяснилось, что у всех когда-нибудь что-нибудь да пропадало — кто-то сказал, что у него из холодильника пропали сосиски, а лично я точно помню, что у меня исчез пакет лапши. Старый ублюдок обшаривал наши кухонные шкафы по ночам или когда нас не было дома. Он был гением в электричестве и строительстве потайных пещер, но явно запутался с покупками и таким образом решил пополнить запасы».

Дубановски, бывший школьный соученик Элизабет, тоже клянет свой «задний ум». Двенадцать лет снимавший квартиру у Фритцля, он только теперь видит неоспоримые доводы и кусает локти, что не смог сам разрешить загадку таинственного исчезновения Элизабет. «Теперь, вспоминая, я удивляюсь, почему у меня не вызвало подозрения то, что Фритцль слишком часто спускается в подвал. А в то время я, как и большинство австрийцев, пытался ото всего отгородиться, не лезть в чужие дела. Но Фритцль вызывал чувство гадливости и был явно очень скрытен. Когда я увидел, как он несет еду в подвал, то вспомнил свое детство и как мои родители тоже хранили еду в подполе. Поэтому мне не показалось таким уж странным, когда я увидел его в саду достающим из машины кучу всякой всячины.

Я более чем на сто процентов уверен, что слышал, как из подвала доносятся какие-то звуки.

Когда же я напрямую спросил, что происходит под полом моей квартиры, Фритцль объяснил, что подновляет отопительную систему — отсюда, мол, и звуки. Он превратил подвальные помещения в зону, куда вход был строго воспрещен. Он даже не хотел, чтобы мы выглядывали из окон в сад. „Не ваше дело“, — сказал он. Кроме всего, постоянно был слышен шум вытяжки. Я никогда не мог понять, где она размещается. Я знал, что вытяжка есть в каждой квартире, но этот вентилятор работал круглые сутки. Я никогда не думал, что шум идет снизу, хотя теперь вижу, насколько все логично.

Помню также, как Фритцль жаловался, что не хочет, чтобы кто-нибудь фотографировал дом или сад. Помню, я заспорил с ним, утверждая, что никому и в голову не придет делать подобное, а он ответил: „Попомни мои слова. Однажды этот дом войдет в историю“».

Странные звуки, взбесившиеся электросчетчики, воющие собаки и исчезающая еда. Но никто не обращал на это внимания, и Элизабет продолжала медленно, но необратимо приходить в дальнейший умственный и физический упадок. Нехватка витаминов сказалась на ее организме не только цингой. Она испытывала покалывание в пальцах рук и ног, головокружение, расстройство координации, потерю аппетита, истощение и ослабленную концентрацию внимания — классические симптомы недостатка витамина В1. Недостаток витамина В6 вызывал раздражение и сыпь на коже, а десны кровоточили почти каждый день из-за нехватки витамина С. Она постоянно дышала нездоровым воздухом своей тюрьмы, сутулилась все больше и больше, хрипела и кашляла, как уродливая старуха в обносках, которые Фритцль покупал ей на распродажах подальше от дома.

А потом, в 1988 году, после почти пяти лет заточения, у нее прекратились месячные. Она понимала, что это значит. Для Фритцля же это была осуществившаяся мечта — отпрыск новой, тайной, семьи, которого он один сможет вскормить в полутьме. Элизабет сказала ему о своей беременности и что ей нужно в больницу, где ей окажут соответствующий медицинский уход.

Фритцль принял свое решение, как делал это всегда, и у Элизабет появился еще один страх, связанный с близящимися родами. На своем старом, испытанном «мерседесе» он отправился за новыми покупками. В букинистической лавке в Линце он купил две изданные в шестидесятые годы книжки по деторождению и акушерству. Он приобрел также подгузники, полотенца, пластмассовую ванночку, ножницы из нержавеющей стали, бандажи, антисептические носовые платки, дезинфектанты и свою панацею — аспирин. Элизабет не должна была бы пострадать, пойди роды не так, как нужно.

Живот рос день ото дня, а с ним и тревоги; Фритцль добавил к обычным запасам порошковое молоко, детское питание и даже приобрел погремушку с изображенными на ней яркими цветами.

Роды, проходящие дома, не новость для многих женщин в мире; в западном обществе в последнее время женщины даже несколько кичатся тем, что рожали без медицинского вмешательства. Но таков выбор, стиль жизни, обычно требующий немыслимых дородовых забот, получаемых либо от партнера, либо от медицинского специалиста, который всегда находится под рукой на случай, если дело пойдет не так. Элизабет была лишена подобной роскоши. Нежное, хрупкое и красивое дитя появилось на свет в замкнутой вселенной, со стен которой капала вода, вселенной, пропахшей гниением; разительный контраст.

Вначале Керстин спала в картонной коробке, которую принес Фритцль. Нежеланный, ребенок был нелюбим с самого момента своего появления на свет. Элизабет понимала, что не вина крошки родиться в этой бездне отчаяния. И вот наконец у нее появилась причина вставать и бодрствовать и не мечтать ночами о смерти, которая казалась таким легким и безболезненным прекращением пытки. Позже, когда все было позади, врачи скажут, что отважные материнские инстинкты Элизабет спасли ее и детей. Она прижимала их к груди и целовала, ворковала и вздыхала над ними. Она готовила еду и мыла свою дочку, купала ее и пела точно так же, как ее мать пела ей. Материнские инстинкты были у нее врожденными. Фритцль был совершенно доволен тем, как его замысел обретает форму.

Вольфганг Бергман, глава Института детской психологии в Ганновере, описывает Элизабет как «подлинную героиню», человека, который спас себя и своих детей благодаря глубоко укорененным материнским инстинктам. «Она выжила ради своего потомства. Лучшая иллюстрация крайнего проявления материнской любви. То, что пришлось вынести этой женщине, — невероятно… Она вырастила детей одна в этом мире, вскормила и воспитала их. В конце концов она даже смогла вызволить их из этого ада».

Ничем не заполненное время стало еще одной проблемой для заключенных. Запах грязных подгузников, гниющей еды, туалета и вообще затхлый воздух в иные дни становились фактически нестерпимы. Фритцль купил большие пластиковые мешки и приказал Элизабет «быть лучше организованной», чтобы они всегда были надежно завязаны. То, что он не мог сжечь, он вытаскивал ночью, чтобы избежать подозрений соседей.

После Керстин, в 1990 году, родился Штефан, а вслед за ним — Лиза. Именно после рождения Лизы Фритцль расширил камеру за счет еще двух помещений. К тому времени, когда полиция открыла дверь в последнюю из тайных комнат, выяснилось, что в доме на Иббштрассе шестьдесят шесть комнат, включая тайные подземелья. Фритцль трудился не покладая рук, как троглодит-золотоискатель из сказки. Он прорубал вход в соседний подвал — в развалины когда-то находившегося там дома, которые мог использовать, чтобы расширить свое подземное царство. Элизабет была вынуждена стать добровольной помощницей в деле обновления своего подземелья; она продлевала собственные муки, помогая своему тюремщику.

После обновления Фритцль явился с новостью, что решил воспитывать Лизу вместе с женой. Он ожидал бунта и был готов прибить Элизабет, если она хотя бы возвысит на него голос. «У тебя будет больше места», — сказал он. Но Элизабет больше не могла сопротивляться. Хотя это и шло вразрез с ее материнским инстинктом, отдавая дочку, она тем самым предоставляла ей право на нормальную жизнь, которую сама вела когда-то. Она любила общество своих детей и презирала жизнь, которую они были осуждены вести в камере. Конечно, она будет скучать по Лизе, но любая мать нашла бы утешение в том, что ее девочка пойдет в школу, получит образование, влюбится, то есть получит те основы нормального существования, в котором было отказано ей и другим детям.

Девочку у нее забрали. 19 мая 1993 года, в возрасте девяти месяцев, Лиза Фритцль впервые почувствовала солнечное тепло на своем лице, после того как мать «подкинула» ее к порогу собственного дома. Ребенок нуждался в срочном медицинском уходе, включая операцию на сердце. Розмари проводила все время с внучкой, ждала возле ее крошечной кроватки и следила за тем, как капли из капельницы сочатся в ее хрупкую ручку, следила — и молилась, чтобы Лиза выжила. И она выжила.

Такой же «побег» был устроен и для дочери Моники, родившейся в 1994-м. Элизабет была в отчаянии, что отец передает детей их бабушке, что они растут и радуются жизни, которую и представить бы себе не могли, останься они с матерью в ее подземном мире.

В 1996 году родились близнецы Александр и Михаэль. Михаэль умер через три дня, возможно из-за респираторной недостаточности. Штефан и Керстин, брошенные на произвол судьбы, с беспредельной печалью смотрели, как умирает их брат. Затем они наблюдали, как Фритцль выволакивает тело сына в мусорном мешке, как будто это и вправду был мусор. Позже он сказал полиции, что сжег тело Михаэля в домашнем мусоросжигателе.

То, что случилось с крошкой Михаэлем, вполне может решить, получит ли Фритцль смертный приговор или пожизненное заключение. Все время, пока писалась эта книга, расследователи корпели над австрийским законодательным кодексом, чтобы определить, нет ли в нем вопиющего равнодушия к судьбе ребенка, лишенного медицинской помощи. Заявления должны были поступить от Элизабет, Штефана и Керстин — непосредственных свидетелей рождения и смерти Михаэля. Элизабет рассказала, каким образом, ослабев после двойных родов, которым помогали только семилетняя Керстин и шестилетний Штефан, она старалась, чтобы ее близнецы выжили. Отец оставил ее тогда одну на три дня. К тому времени когда Фритцль вернулся, Михаэль уже умер.

Дознаватели допросили также господина Дубановски, который, хоть и не был непосредственным свидетелем смерти Михаэля, уверяет, что однажды почувствовал омерзительный запах. «Помню как-то раз, когда я вернулся после работы, по всему дому стояла эта вонь. Такого смрада я никогда прежде не чувствовал. Запах исчез только через пару дней. Каждый знает, что странные запахи могут возникнуть, когда бросаешь в духовку то, что не предназначено для еды. Вот и друзья, которые приходили ко мне, отпускали шуточки насчет того, что Фритцль отапливает дом не дровами, а дохлыми собаками. Теперь я убежден, что запах происходил от того, что он сжег тело мальчика. Я рассказал это в полиции; данные совпадают. Несчастное дитя кремировали, даже не прочитав над ним молитвы. Фритцль — настоящий дьявол».

Семья страдала и поддерживала друг друга между приходами Фритцля, который ел с ними и рассказывал истории о жизни наверху, об их братике и сестричке, свидетелями рождения которых они были. Они вместе праздновали Рождество и Новый год; праздники, которые несут с собой новые надежды. «Смущение» — слишком мягко сказано, чтобы описать, что они должны были чувствовать.

Элизабет выпросила бумагу и ручки у Фритцля и научила детей читать и писать. Известно, как дети жадно набрасываются на книжки для малышей и раскраски; также Фритцль принес учебник по математике, чтобы Элизабет смогла научить их самым основам. Перед Элизабет встал жесткий выбор: рассказать детям правду о том, что случилось с ней, или выдумать историю, в которую бы они поверили и не так любопытствовали бы о мире, которого никогда не видели. Элизабет выбрала последнее. Это означало извратить реальность; она сказала им, что истории, которые они смотрят по старому «грундигу», выдумка и что нет ничего реального во внешнем мире, откуда временами появляется Фритцль и куда он возвращается после каждого посещения. Реальностью было только это единственное место, где они «в безопасности», «дедушка» — Фритцль настаивал, чтобы его зачатые в кровосмешении, незаконные отпрыски обращались к нему только так, — создал для них этот безопасный уголок.

В качестве комнаты для занятий Элизабет использовала маленький кухонный столик, расположенный рядом с унитазом. Она обучала Штефана и Керстин, несмотря на ограниченность собственных познаний. Используя программу, которую они смотрели по телевизору, как основу своих уроков, она просила детей описать лес, виденный в передаче о природе, море или птиц. Это были странные, чуждые вещи для детей, которые никогда не видели всего этого наяву.

Элизабет проверяла, чтобы они умывались и одевались каждый день. Она проверяла, чтобы они чистили зубы, но ничего не могла сделать, чтобы предотвратить процесс гниения, вызванный некачественными продуктами и нехваткой витаминов. Она заставила Фритцля приносить маленькие подарки — шоколадки, игрушки, — которые клала под подушки детям всякий раз, когда выпадал очередной зуб. Под подушками детей скопилось немало таких маленьких игрушек.

Неизвестно, что именно рассказывал Фритцль детям о своем мире. Элизабет прививала им уважение к нему. И все же детей, поскольку они дети, нельзя запрограммировать на беспрекословное подчинение. Они должны были проситься хоть ненадолго выйти наружу, чтобы собственными глазами увидеть все, что для других было само собой разумеющимся. Какие запреты ставил перед детьми Фритцль, следствию еще предстоит выяснить.

И все же внешний мир просачивался сквозь бетон бункера, проникая в души маленьких узников. Однажды Элизабет дала им задание — украсить «жилище» яркими постерами. Керстин и Штефан изукрасили стены деревьями и фруктами, рыбами и цветами. Мир был вне пределов их досягаемости, поэтому они должны были создать собственный. Элизабет понимала, что их усилия в конце концов тщетны, но все равно сердце ее исполнялось гордости. Ее мужество можно сравнить с мужеством уцелевших жертв концлагерей, которые рассказывали, что преодолевали окружавшие их ужасы, концентрируясь на мыслях о красоте, искусстве и еде. То же происходило и с детьми, выросшими в камере, и их матерью. Их сила и стоицизм были наголову выше жестокостей Фритцля, подчеркивая незначительность его дьявольского замысла.

Элизабет рассказывала детям о Боге и католической вере. Она вспоминала свои походы с семьей в церковь. Фритцль ее не был большим охотником до посещения церкви, однако требовал от семьи соблюдения общественных приличий и регулярного присутствия на мессе. Когда Элизабет и ее дети наконец обрели свободу, Штефан, которому было уже за десять, и пятилетний Феликс спрашивали, уж не Бог ли луна в небесах. Им казалось чудесным и восхитительным увидеть в небе воплощение существа, которое, как рассказывала им мать, надзирает за каждым.

Концентрация в воздухе СO2 увеличивалась с появлением каждого нового ребенка. После рождения Феликса в 2002 году она учетверилась. Временами обитатели камеры были вынуждены часами ворочаться в постелях, как ныряльщики, страдающие от воздушной эмболии, их организмы боролись с нехваткой кислорода. В последние годы они все чаще впадали в оцепенение, апатию, вялость.

Когда Наташу Кампуш освободили из подземной тюрьмы, где она провела восемь лет под постоянной угрозой удушения газом, взрыва и постоянного страха, что ее похититель может не вернуться, она заявила, что все эти угрозы бледнеют по сравнению с постоянной зубной болью, вызванной нехваткой солнечного света, витаминов и регулярного посещения дантиста. У амштеттенских пленников также наблюдалось хроническое гниение зубов, а лечить детей с помощью одного аспирина было сущей мукой для Элизабет, которая сама ко времени освобождения потеряла почти все зубы. Мучительная зубная боль станет одним из воспоминаний, которые будут постоянно преследовать их.

Выяснить, каковы были подлинные чувства детей к Фритцлю, само по себе было грандиозной задачей. Что они думали о нем? Он приносил им подарки, целовал их, гладил по волосам, разделял с ними рождественскую трапезу и показывал фотографии мира за пределами камеры. Он покупал им рождественские подарки в ярких, цветастых обертках, дарил духи и платья Элизабет, которой не перед кем было красоваться, кроме как перед отцом. Но он и бил их, держал как заключенных и говорил: «Не смейте даже думать проникнуть за эту дверь, она под током, и если только попробуете, сразу все умрете». Позже полиция выяснила, что хотя угрозы были всего лишь жестоким блефом, они добавляли переживаний любящей матери, которая давно уже перестала заботиться о своей судьбе и теперь жила для одних только детей.

Что думали маленькие заключенные, когда видели, как «дедушка» уводит их мать в нишу, где она спала? Иногда он оставался на ночь, его довольный храп сотрясал стены. Что происходило в их еще не сложившихся умах, когда он садился с ними и рассказывал о его мире — мире, который их мать называла не предназначенной для них выдумкой?

И все же Элизабет, самая невероятная из женщин, находила в себе силы сопротивляться, хотя каждый день какая-то малая частица ее погибала в этой могиле. Неудивительно, что доктор Альберт Рейтер, которому в конце концов суждено будет стать ее спасителем, скажет: «Не будет преувеличением утверждать, что это самая сильная женщина, которую я когда-либо встречал. Думаю, будет в пределах разумного сказать, что она наделена сверхчеловеческой силой».

6 Обман как искусство

«Она ушла». Так, в двух словах, Йозеф Фритцль сообщил своей семье, что Элизабет — эта беглянка, трудный ребенок, мятежница — решила покинуть полное гнездо. Сообщение было произнесено глуховатым голосом, а понуро опущенные плечи и вскинутые брови должны были изображать отчаяние отца, который старался сделать все как лучше, но оказался бессилен. Загадка оставалась загадкой двадцать четыре года.

Он рассказал печальную весть жившей поблизости вдове Данильчук и своему другу Паулю Хереру. Годы спустя булочник Гунтер Прамрейтер, чей дом с прилегающими постройками находился по соседству с Иббштрассе, 40, вспоминает: «Они сказали мне, что ему нельзя было не поверить. Он был буквально раздавлен несчастьем. „Лизль ушла“».

Но Пауль Херер, который, подобно другим, позже вспоминал о завершении земляных работ, говорит: «Каждый знает, сколько неприятностей она ему принесла. Оглядываясь назад, я полагаю, что в последний год он старался как можно больше очернить ее».

Прамрейтер вспоминает: «Фритцль покупал основные продукты у меня, и мы иногда беседовали, хотя приятелями не были никогда. Но если кто-нибудь спрашивал его про Элизабет, то он сначала удостоверялся, что история им известна. Только изредка он останавливался, чтобы со мной поговорить, и это случилось как раз в 1998 году, когда в Вене похитили школьницу Наташу Кампуш. Этот случай необычайно заинтересовал его, тут-то он и разговорился».

Клан Фритцля выстроился в шеренгу. Супруга и дети стояли как маленькие послушные солдатики. Розмари плакала, и крупные слезы катились по ее лицу. Она никогда не думала, что может вот так потерять ребенка, но доказательства казались неопровержимыми.

«Ваша сестра ушла, и я не думаю, что она вернется, — произнес Фритцль, внимательно вглядываясь в глаза детей и стараясь заметить, не мелькнет ли в них недоверие или язвительность. — Работайте не покладая рук и не разочаровывайте свою мать — тогда не станете такой, как Элизабет». Так моментально Элизабет была объявлена отрезанным ломтем.

Розмари было поручено сообщить об исчезновении человека в амштеттенскую полицию, после того как Элизабет провела первую одинокую и пугающую ночь в подземелье. Одетая в свое лучшее платье, жена Фритцля подошла к конторке и изложила дежурному офицеру факты исчезновения. Однако как только она назвала возраст Элизабет, глаза полицейского сверкнули. Пропавшие дети — одно дело, но по закону восемнадцатилетняя Элизабет считалась взрослой женщиной, которая ко всему прочему раньше уже предпринимала неудачную попытку бегства из своего явно несчастливого дома. Формуляры были должным образом заполнены. Розмари протянула фотографию, но уже тогда было ясно, что ее исчезнувшая дочка не попадет в список приоритетных личностей, которых разыскивают местные силы безопасности.

Месяц спустя Йозеф Фритцль, точный как часы, явился перед обитательницей своего тайного дома. Он пришел в темницу днем, непреклонный ни к каким мольбам о свободе, наполнил холодильник едой и вновь пригрозил жильцам — не заходить в подвал «под угрозой выселения». Во время одного из ночных свиданий с дочерью Фритцль достал ручку, бумагу и под свою диктовку заставил ее написать несколько записок. Прежде он убедился, что письма и школьные сочинения Лизль сохранились. Они только подтвердят подлинность маскарада, который он затеял.

Дорогие папа и мама!

Я решила уйти, чтобы жить независимой жизнью. Я с людьми, которые заботятся обо мне, с ними я в безопасности. Пожалуйста, не волнуйтесь и не ищите меня. Это мое решение, моя жизнь.

Пожалуйста, передайте братьям и сестрам, что я всех очень люблю.

С.

Выбил ли Фритцль эту записку из дочери силой — неизвестно. Ее дух еще не был полностью сломлен в первые дни и недели заточения. Однако, получив письмо и забравшись в свой испытанный «мерседес», он доехал до родного города своего героя, Адольфа Гитлера, и послал письмо по семейному адресу на Иббштрассе. Вооружившись им и образцами почерка дочери, он отправился в местный полицейский участок, где принялся кормить всех россказнями о том, что дочь за несколько месяцев до своего исчезновения говорила всем, что собирается присоединиться к какой-то странной секте. Почерк письма совпадал с почерком сочинений Элизабет, а почтовая марка Браунау-ам-Инн казалась достаточным доказательством того, что она выбрала жизнь на свой страх и риск; теперь она была взрослой во взрослом мире.

Отныне судьба Элизабет была решена окончательно. Полицейское расследование застыло на холостом ходу почти на четверть века.

Фритцль укреплял свою версию терпеливо и заботливо, словно укреплял стены еще одной, невидимой камеры. Соседка Данильчук вспоминает: «Недели, месяцы после случившегося он уезжал на своей машине и возвращался только поздно. Когда мы виделись, он обычно говорил: „Сегодня попробовал съездить в Линц“. Или Грац, или Вену. Говорил, что объезжает улицы, повсюду ища Элизабет. „Знаю, это, вероятнее всего, безнадежно, но мать так переживает. Это была бы не жизнь, если бы я изо всех сил не старался ради нее“. Соседи не переставая обсуждали историю Фритцлей, причем все отмечали, как подкосила отца потеря дочери. Он говорил, что забирался в такие места, как Западный Банхоф в Вене, где шляются проститутки и наркоманы, в Линце заезжал в общину сквоттеров. Он действительно выглядел убитым горем отцом, который выбивается из сил, стараясь найти свою девочку».

В действительности Фритцль использовал ложные поездки, чтобы приобретать детали для своего бетонного убежища. Он выискивал материалы, которые были ему нужны, как шпион на задании, не забывая всегда измерять расстояние от Иббштрассе и проверяя, нет ли поблизости местных. Хотя Фритцль и останавливался в маленьких супермаркетах и магазинах уцененных товаров, основные закупки он производил в магазине под названием «Метро в Линце». Там можно было купить почти все для ресторанчиков, торгующих навынос, и малого бизнеса, и Фритцль вытребовал себе карточку, позволявшую ему отовариваться дешевле; он мог дюжинами покупать замороженные пиццы, свежезамороженные овощи в огромных мешках, заказывать свадебные пакеты со спагетти.

Во время одной такой поездки по магазинам, ставя свои продукты на ленту транспортера, ведущего к кассе, он оцепенел от ужаса, услышав сзади знакомый голос: «Привет, Зепп! Кому ты все это покупаешь?»

Это был сосед, а в тележке Фритцля рядом с продуктами лежали подгузники. Ему повезло: сосед не обратил внимания на содержимое тележки.

Тут же указав на девицу за кассой, Фритцль сказал: «Вот разжился здешней карточкой, это несложно: стоит только переспать с кем-нибудь из персонала».

Сосед уставился на кассиршу. Оба расхохотались. Фритцлю хватило секунды, чтобы спрятать подгузники. Сосед вспомнил об этом случае только много лет спустя, когда прочел, что «Метро» был главным источником странных покупок Фритцля.

Пока Элизабет чахла в искусственно освещенной комнате, недели складывались в месяцы, а месяцы — в годы. Для Розмари она превратилась в застывшее во времени дитя. Ее последние рисунки на скатерти стали последним доказательством ее существования. Розмари прибралась в ее комнате, раздала одежду благотворительным лавкам, рассовала любимые с детства игрушки по коробкам и спрятала их в кладовке. Психологический ущерб, причиненный потерей дочери, Розмари компенсировала тем, что взяла на себя практически все домашние заботы. В течение нескольких лет, прежде чем камера стала реальностью, Фритцль постарался как можно больше изолировать жену от своих повседневных дел. Он по-прежнему нуждался в ней, как в хозяине пансиона, чтобы финансово оправдать свои неумелые попытки в обращении с недвижимостью. Теперь, когда его генеральный план стал разворачиваться, супруги еще больше отдалились друг от друга.

Ко времени рождения Керстин в 1989 году ложь повторялась слишком долго и слишком часто — все жители Амштеттена уверовали в нее. Друзья Элизабет, ее знакомые, соседи, которым она на ходу бросала «привет», свыклись с отсутствием дочери Фритцля. Никто из них больше не сомневался в ее бегстве. Годы шли для Элизабет незаметно. Мучитель продолжал совершать над ней насилие.

Появление Штефана подсказало Фритцлю, что пещеру следует расширить; рождение крошки Лизы ускорило этот процесс. Прикрытием должно было послужить сооружение плавательного бассейна при доме — что-то должно было замаскировать груды земли, которую предстояло извлечь из подземелья, не значащегося ни на одном плане. По оценкам полиции, Фритцль перетаскал в мешках примерно сто девяносто тонн земли и кирпичей — безусловный подвиг для человека пенсионного возраста и доказательство силы, с которой — и Элизабет понимала это — ей никогда не справиться. Он вытаскивал мешки через отверстие в тайной камере.

Прежде всего надо было отделаться от Розмари и освободить пространство для собственных действий, и с этой целью Фритцль купил второй пансион, на сей раз намного ближе к Амштеттену, назначив ее там управляющей. И все же когда жена не была рядом и не могла видеть, чем он занимается, это был самый рискованный период для Фритцля за все годы его подпольного существования. Он заручился помощью своего сына Йозефа, попросив помочь ему выкопать бассейн. Но даже если Йозефа не оказывалось поблизости, Фритцль тоннами вывозил землю в тачках. Элизабет принимала в работах самое непосредственное участие.

Жильцы дома, так же как и соседи, помнят постоянное пыхтенье бетономешалки, прибытие пустых и отправку доверху полных бадей. И все это время под землей Элизабет Фритцль в буквальном смысле впивалась голыми руками в грязь, чтобы расширить пространство для себя и детей. Дополнительное пространство создали за счет коридора в подвальной части старого дома, о котором никто не знал, кроме Фритцля. Таким образом, тайное подземелье состояло теперь из пятиметрового коридора, кладовой и трех маленьких открытых камер, все они были соединены узкими переходами; имелись кухня, уборная и две спальни, в каждой из которых стояло по две койки. Все вместе занимало площадь примерно в 183 квадратных метра. Потолки в самой высокой точке достигали 1,7 метра.

Когда расширение камеры подошло к концу, генеральный план вступил в следующую дьявольскую фазу: Лизу переместили в мир света. Ребенок был болезненный, склонный к приступам кашля и жестокому ознобу. Девочка оказалась чрезвычайно шумной — «визгливка», как называл ее Фритцль, — он боялся, что ребенок однажды может быть услышанным сквозь метры земли, стали и бетона, скрывавшие бункер. Поставив Элизабет в известность, что он забирает ее дочку наверх, к живой жизни, Фритцль заставил узницу написать еще одно письмо, вынудив окончательно запутаться в собственной лжи. Письмо было призвано увековечить вымысел о том, что она бросает дитя, поскольку не в силах воспитывать его.

«Дорогие родители, — выводила она своим отчетливым круглым почерком. — Передаю свою маленькую дочь Лизу вам. Следите за ней повнимательнее». 19 мая 1993 года Фритцль «обнаружил» на пороге дома картонную коробку с Лизой, которой к тому времени было уже девять месяцев. Разумеется, никакого подлинного изумления не было и в помине; он сам поставил коробку к порогу и завел звонок на таймер.

Для главы исполнительной власти Амштеттена это один из фактов, свидетельствующий о сложности замысла Фритцля. «Дом был наводнен людьми, кто-то постоянно входил и выходил, Фритцль не мог контролировать этого, и все же ему нужно было поставить коробку с ребенком, а затем подойти к двери и забрать посылку. Подумайте только: он завел дверной замок, возможно с помощью одного из своих пультов дистанционного управления, за несколько секунд до того, как вошел в комнату. „Не волнуйся, я открою“, — видимо, сказал он жене, спустился и первым нашел ребенка. Не было практически никаких шансов, что за эту одну минуту кто-то еще увидит коробку. А если и увидел бы, то Фритцль подоспел бы через мгновение и взял бы ситуацию под контроль. Это показывает невероятную изощренность, с какой он таил все от мира».

В письме, которое Фритцль показал своей недоверчивой жене, та прочла: «Вы, наверное, в растерянности и не понимаете, почему услышали обо мне только сейчас, хотя это письмо шло одновременно с маленьким сюрпризом. — Элизабет добавляла: — Я кормила ее грудью шесть с половиной месяцев. Теперь она только молоко пьет из бутылочки, а все остальное ест ложкой». Элизабет писала, что «не в состоянии» заботиться о дочери и надеется, что не слишком озаботит родителей. Психиатр, изучавший это письмо много лет спустя, сказал, что оно составлено в таком тоне, будто Элизабет просит немного уважения и терпимости к своему такому отличному образу жизни.

Сказать, что Розмари Фритцль была ошеломлена — значит ничего не сказать. Несколько долгих минут она просто смотрела на ребенка, вновь и вновь повторяя «Боже мой!». Ее солдафонистый муж уже все решил заранее: их дочь Элизабет была дрянью, но поступила правильно, предоставив им дитя, за которым не могла присматривать сама.

«Мы поступим по справедливости», — сказал он Розмари, прежде чем одеться, чтобы отправиться сначала в полицейский участок, а затем в городской центр, ведающий делами малолетних.

Власти оказались бюрократическим зеркальным отражением соседей и жильцов с Иббштрассе. Они не видели ничего, кроме того, что им хотелось видеть. Перед ними стоял уважаемый семейный человек, хороший, надежный гражданин, крепость брака не подлежала сомнению, жена была набожной прихожанкой, к тому же у четы Фритцлей имелась определенная сумма в банке. Конечно, власти могли бы копнуть немного глубже: вскрылось бы заключение в связи с изнасилованием, допросы в связи с поджогами, еще кое-какие странные вещи и, наконец, дочь, сбежавшая из дома еще подростком. Власти могли бы начать расследование. Но не сделали этого. Коварный и изворотливый Фритцль знал образ мыслей властей, точно так же, как он знал образ мыслей обитателей Иббштрассе. Никто и пальцем не пошевельнет, решил он, и оказался прав.

«Господин и госпожа Фритцль оправились после первого шока», записал амштеттенский офицер в отчете, сделанном через пять дней после «обнаружения» Лизы. Респектабельная дама с журналом для записей навестила семью и выпила кофе из миниатюрного мейсенского сервиза, принадлежавшего Розмари. После такой гостеприимной встречи она добавила в собственном отчете: «Фритцли — семья, которая с любовью заботится о Лизе и будет продолжать делать это и впредь. Мы думаем, что в интересах ребенка попасть в семью бабушки и дедушки, которые явно станут ответственными и заботливыми опекунами». Год спустя чета удочерила Лизу, однако поток детей не прекращался.

15 декабря 1994 года, вскоре после полуночи, был обнаружен еще один ребенок — Моника. Ей было девять месяцев. На этот раз дитя не лежало в картонной коробке, а сидело в детском креслице на колесиках, которое стояло в коридоре. Пару минут спустя раздался телефонный звонок, и к трубке подошла Розмари Фритцль.

Она расслышала голос дочери на другом конце провода, Элизабет попросила ее позаботиться о ребенке. «Я просто оставила ее перед вашим домом».

Телефонный звонок представляется весьма любопытным по одной причине: Йозеф недавно сменил номер телефона. Похоже, он был по горло сыт звонками разгневанных жильцов, или кредиторов, или просто людей, которые беспокоили его попусту.

«Как она узнала номер?» — спросила Розмари мужа, когда тот вернулся. От досады Фритцль прикусил губу и еле слышно выругался. Он заставил дочь наговорить послание на диктофон, но упустил фактор нового, еще не зарегистрированного номера. К счастью для Фритцля, необразованность Розмари и ее низкая самооценка означали, что она вовсе не собирается развивать тему.

Третий сын, Александр, один из уцелевших близнецов Элизабет, выросший во мраке, был последним «подарком». Он родился 28 апреля 1996 года, и ему было пятнадцать месяцев, когда его освободили из камеры. Вслед за его рождением, в 2002 году, появился последний ребенок Элизабет, Феликс, чья судьба была не такой солнечной, как судьба Александра. Феликс был обречен провести первые пять лет своей жизни под землей, ведя жалкое, полуслепое существование, прежде чем его выпустили из камеры на свет божий.

Социальные работники приходили к Фритцлям двадцать один раз. Двадцать один раз они сидели, прихлебывали кофе, грызли домашние бисквиты в сахарной обсыпке и неразборчивым почерком записывали в своих формулярах нечто вроде: «Фритцли с любовью заботятся о своих детях»; «в доме у Фритцлей все в полном порядке; дети развиваются хорошо. Их часто видят за чтением или с кассетами из публичной библиотеки, откуда и складывается впечатление, что они схватывают все на лету. Дедушка может показаться строгим, иногда слишком, но семья крепкая, и в школе у детей все хорошо».

Сусанна Парб, знавшая о мучениях своей подруги еще с детства, не устает винить себя, что ничего не предприняла, когда по маленькому городку Амштеттену поползли слухи о детях, которых давно исчезнувшая Элизабет оставляет у порога собственного дома. «Когда стали появляться дети, я поняла, что тут что-то нечисто. Элизабет ненавидела отца и никогда не оставила бы с ним собственных детей. Мне следовало бы обратить на это внимание, подать заявление. Я просто места себе не нахожу, что не сделала этого».

Согласно британскому психологу-клиницисту, доктору Кристине Даунинг-Орр, сохранение параллельности двух миров — внешнего и подземного — требовало от Фритцля невероятной криминальной ловкости. «Все выглядит так, словно его душе были неведомы муки совести и раскаяния, словно он не испытывал никакой антипатии по отношению к своей дочери, внукам, жене. От сознания этого кровь стыла в жилах». Доктор Даунинг Орр думает, что Фритцль заключил Элизабет в темницу, поскольку не хотел, чтобы их отношения прервались, когда ей исполнится восемнадцать и она уйдет. «Возможно, она уже начала отбиваться от рук и у нее появились первые приятели. Возможно, Фритцля пугало, что его изобличат, что Элизабет проболтается, и это привело его к мысли заключить ее в подземную темницу. От данного типа логики меня всегда бросало в дрожь. Но подобные случаи крайне редки; нам редко приходится сталкиваться с таким типом поведения. К несчастью, Элизабет Фритцль и ее детям подземелья — пришлось».

Мать и дочь разделяло всего несколько ярдов, но они были далеки друг от друга, как континенты. Розмари буквально валилась с ног в конце каждого дня, полного приказов и забот, но она обожала своих внуков. Она отводила детей на уроки музыки. Лиза училась играть на немецкой флейте. Моника и Александр — на трубе. Любящая бабушка сопровождала их на все другие мероприятия, не предусмотренные школьным расписанием.

«Все восхищались ею за ее стойкость», — вспоминает бывший учитель музыки, готовивший детей. Лишь однажды Розмари заговорила с ним об Элизабет. «Стоило ей заговорить о дочери, голос ее пресекся, а на глазах появились слезы; всхлипывая, она сказала, что Элизабет стала последовательницей какой-то экзотической секты и ей очень недостает дочери».

По воскресеньям Розмари водила детей в церковь и следила за тем, как они выполняют любую «сверхурочную» работу по дому. Особенно это касалось Александра, который провел в камере пятнадцать месяцев — на полгода дольше, чем Лиза и Моника, — прежде чем присоединиться к «верхним» детям. Интересно, вспоминались ли ему хоть мельком те ужасные время и место?

Фритцль никогда не посещал вместе с семьей церковь Святой Марии в Амштеттене. Судя по теоретическим выкладкам полиции, он скорее всего использовал именно это время, когда его жены и «верхней» семьи не было дома, чтобы проскользнуть в подвал ради очередных «забав» с дочерью. Местный католический священник Франц Хальбартшлагер тесно сблизился с семьей Фритцлей, поминая Элизабет в своих молитвах. До него доходили слухи о том, что она сбежала, чтобы присоединиться к какой-то секте. Годы спустя, когда его позвали в последний раз причастить Керстин, он моментально признал сходство между ней и тремя ее братьями и сестрами, которые не провели свои жизни в камере. «Трое детей, взятых на воспитание семьей Фритцлей, получили свое первое причастие здесь. Когда меня попросили прийти в больницу и я услышал ее имя, то был просто ошеломлен. Разумеется, я видел явные черты сходства между Керстин и остальными детьми. Но в то время как они были здоровы, она очевидно пострадала от своей жизни в подземелье. Она была бледной, и губы ее опухли». «Фритцль вел невероятную двойную жизнь», — добавляет священник.

Один из жильцов Иббштрассе, Дубановски, припоминает, что местные жители в шутку окрестили то время «временем аистов», так как дети рождались с регулярностью курьерских поездов. «Когда перед отъездом я спросил Фритцля, нужно ли ожидать специального уведомления, тот ответил, что ему все равно, потому что я занимал одну из трех квартир, которые он больше сдавать не собирается. Он объяснил это тем, что собирается придержать ее для трех своих внуков, чтобы они смогли жить вместе с ним, когда подрастут. Это объяснение показалось мне логичным. Я довольно хорошо знал ребятишек, и между нами всегда завязывались какие-нибудь смешные разговоры. Я часто встречался с ними, потому что мне разрешили держать свой мопед во дворе, и Александр всегда говорил, что тоже хочет мотоцикл. Тогда его бабушка отвечала: „Конечно. Мечтать не запретишь“.

Я бы сказал, что отношения в семье были хорошие. Конечно, иногда Фритцль начинал орать на детей. Обычно он делал это у себя в квартире, но я слышал его рев.

Я регулярно проводил отпуска в Таиланде, поэтому он как-то заговорил со мной об этом. Тогда же он рассказал мне, что тоже охотился за женщинами, когда был там, и знал, где можно заняться сексом за гроши. Однажды я сказал ему, что там действительно легко достать любые наркотики. Он ответил, что это не имеет к нему никакого отношения.

В конце концов запретных тем для нас не осталось. Он всегда рассказывал мне о своей работе по дому и так далее. К тому времени, когда я въехал, он уже официально был на пенсии. Он сказал, что долго работал за границей на электростанции и заработал там хорошие деньги. Теперь-то он уже старик. У него и его жены начались проблемы — одышка, когда они поднимаются по лестнице, ну и всякое такое.

Из детей Фритцля я по-настоящему был знаком только с Зеппом. Он был у Фритцля вроде прислуги. Ему было уже тридцать семь или тридцать восемь, но он делал все, что говорил ему отец. Он действительно был под каблуком у отца, который не отпускал его ни на шаг. У него была собственная квартира в доме родителей. Помню, когда мне было двадцать лет, Фритцль управлял небольшой гостиницей неподалеку от своего дома и Зепп все время находился при нем, выслушивая постоянные окрики отца.

Фритцль спускался в подвал каждый день, но лично меня это не касалось. Я думал, что, может, у него есть какое-то хобби, которым он занимается там, внизу. Моделирование или что-нибудь вроде. Это казалось мне нормальным. Он всегда ложился в десять, а перед тем обходил весь дом, проверяя, все ли в порядке. Когда мне случалось видеть его в это время, он всегда подмечал и указывал мне на какое-нибудь пятнышко.

Розмари? Ну что ж, она была очень тихая женщина, совсем как мышка, с которой ее властный муж явно обходился плохо. Не думаю, чтобы она хоть раз спускалась в подвал, я, по крайней мере, этого не видел. Она очень заботилась о детях. В 1998 году я купил новую музыкальную игрушку и сделал звук слишком громко, так что Фритцль спустился и сказал, чтобы я вел себя потише. Через несколько недель ко мне зашла Розмари и сказала, что хотела бы купить мой старый телевизор. Это был красивый телевизор марки „грундиг“, уже оснащенный телетекстом. Розмари ужасно хотелось купить его, вот я и отдал его за 1500 шиллингов. Я невольно задался вопросом, зачем им телевизор, поскольку у них уже было два. „Отдам детям“, — сказал потом Фритцль. Элизабет смотрела на мир по моему старому телику, а я, черт возьми, даже не подозревал об этом».

Элизабет уже пятнадцать лет находилась в камере, когда Фритцль предпринял свою вторую вылазку в Таиланд. Когда он поехал туда с Паулем Херером в 1970 году, никто от него не зависел. Теперь же полная беспомощность Элизабет доставляла ему тайное удовольствие. Хотя он и говорил о таймере, который откроет замок камеры, «если что-то случится со мной», нет никакой уверенности в том, что таймер бы сработал. Сбой в подаче электроэнергии мог нарушить всю систему; любая неполадка могла разъединить механизм. Но Фритцля это и не волновало; он продолжал придерживаться своего замысла, с торжествующим видом снялся на нескольких фотографиях в злачных местах Бангкока и продолжал в том же духе.

«Он был весь словно на пружинах, — вспоминает Херер. — Помню, как молодая тайская девушка очень долго массировала его. Ему это действительно нравилось. Однажды я видел, как Йозеф покупал вечернее платье и пикантное нижнее белье для тоненькой и стройной женщины на пляже в Паттайе. Он здорово обозлился, когда понял, что я заметил это. Потом сказал, что у него „подружка на стороне“. Вещи предназначались ей. Он попросил меня ничего не рассказывать его жене. Думаю, теперь мы знаем, для кого он все покупал».

Видео запечатлело Фритцля, с наслаждением валяющегося на пляже. Эти кадры свидетельствуют о его крайней бесчувственности по отношению к своей подземной семье.

Розвита Цмуг, хозяйка ресторана «Гастхоф цур Пост» в Ашбахе (окраина Амштеттена), вспоминает его исстрадавшуюся жену и то обожание, с каким она относилась к своей семье как к животворному источнику, помогавшему ей сохранять рассудок. «Она заняла свое место в 1993 году, прямо перед тем, как появился первый ребенок, но ей пришлось отказаться от него, когда год спустя появился второй. Сам Фритцль никогда ничего не делал. Он просто заходил время от времени убедиться, что жена при деле, долго не задерживался, выпивал что-нибудь, закусывал и уходил. Всегда всю работу делала за него Розмари с детьми. Еще у них была квартира наверху, где она часто оставалась на ночь с детьми. Он там никогда не задерживался. Дело у них не шло по-настоящему хорошо, главным образом потому, что дом был такая развалюха. Низкий был человек, не хотел вкладывать в дом ни копейки, да и не особенно-то заботился помочь жене.

Фритцль много занимался незаконными делами. Помню кипу поддельных счетов, которую он сдал в компанию по кондиционированию воздуха. У него был заголовок счета-фактуры, и он написал второй чек, чтобы уменьшить цену. Затем переслал подправленный чек в фирму. Но они заметили подделку, и разыгралась настоящая судебная баталия… В другой раз он попытался обсчитать меня. Я захотела приобрести его дело. Фритцль составил контракт, включавший список всей его собственности, ну, скажем, кухня и так далее, которую я должна была купить у него. К тому же я должна была выплатить компенсацию за все проведенные строительные работы. Позже я переговорила с владелицей собственности, которую арендовала, и она сказала мне, что на самом деле все это принадлежит ей. Убыток получился большой — более 100 000 шиллингов.

Я сильно невзлюбила его еще до этого случая. На первый взгляд, он всегда казался таким милым, но в собственных глазах чувствовал превосходство над остальными. Думается, он никого не уважал. Было ясно, что между ним и Розмари не существует никаких отношений. Всю работу делала она, а он только снимал сливки. Я определенно не знаю, что сталось с Элизабет; она была полностью вымотана и день за днем старалась увильнуть от непосильной работы».

2 марта 1998 года произошло событие, от которого Йозеф Фритцль должен был лишиться дара речи: в Вене пропала десятилетняя девочка, отправившаяся в школу. Фритцль вряд ли мог знать, что случилось с Наташей Кампуш. Менее двухсот километров отделяли подземные царства Приклопиля и Фритцля, но в каком-то смысле они были связаны неисповедимыми узами. Впоследствии ошибки, которые полиция допустила, стараясь поймать Приклопиля, были тщательно изучены специалистами — вне всякого сомнения, это помогло властям наконец-то выйти и на след амштеттенского маньяка.

Часть третья ЧУДО

7 Конец близок

Вилла «Остенде» в Линце купается в розовом свете. Музыка, пульсируя, отдается в стенах. Это избитый фасад, скрывающий бордель: розовые лампочки в пластиковых абажурах мерцают по всей длине устеленной розовым ковром лестницы, а наверху розовые коридоры ведут в розовые спальни. Только гостиная, где завсегдатаи выбирают себе партнерш, не вписывается в эту цветовую гамму, она выдержана в коричневых и бежевых тонах, с софой в стиле семидесятых, под двумя «произведениями искусства»: лишенной головы обнаженной женской статуей и литографией с изображением воина племени апачей. Наверху — место, где принужденная игривость и жизнерадостность входят в распорядок дня. Обитательницы виллы угождают мужчинам, которые пока остались без партнерши, или тем, кто хочет «перчика», — например, обслуживают ночной мальчишник, каждый участник которого настаивает, что «еще чуть-чуть» и он покажет всем свою мужскую силу, бахвалится своей дутой репутацией и готов потратить отпущенные ему карманные деньги на секс.

Атмосфера натянутого веселья вскружила голову и Йозефу Фритцлю. Поскольку секс с Розмари давно прекратился, а его либидо ни в коей мере не утихало, вилла «Остенде» была одним из многих местечек, где он удовлетворял свои потребности. Элизабет страдала в своей камере, но в мире над ней происходили революции в общественных нравах — сексуальные и наркотические. Проституция в Австрии легализована, и у виллы «Остенде» есть свой веб-сайт, в местных газетах размещается реклама; местная публика мужского пола устраивает здесь распутные вечеринки. Отец Элизабет, не способный удовлетворить свое желание ею одной, заказывал в аптеках он-лайн в больших количествах «виагру» и другие возбудители специально для вечеров, когда отправлялся на виллу «Остенде». Поднимая коктейль из возбудителей, смешанных с энергетическими напитками вроде «Ред Булл», он говорил друзьям: «После такого этим делом можно часами заниматься».

Сексуальное насилие встречается во всех странах, и исследования указывают на его виды и классовые границы. Фритцль наслаждался домогательствами с того дня, когда впервые нашел противоположный пол привлекательным. Он обладал преувеличенным чувством собственной мужественности, склонялся к анонимным сексуальным взаимоотношениям, противоположным тем, которые основаны на эмоциональных узах, и число сексуальных связей считал почетным знаком отличия. Фритцль никогда не видел в женщине партнера, к которому можно относиться с уважением; скорее они представлялись ему врагами, подлежащими завоеванию и уничтожению. Ирония судьбы, возможно, заключалась в выборе комнаты — любимой комнаты Фритцля в «Остенде». Во время проводимых там ночей, в пошитых на заказ костюмах, с ног до головы облившись одеколоном, тщательно уложив остатки волос, в начищенных до яркого блеска ботинках, он просто менял одно подземелье на другое.

В подвале клуба, дабы ублажить клиентов, склонных к экзотике, была расположена камера с решетками и железной дверью, известная завсегдатаям как «секс-склеп». Для Фритцля она стала вторым домом.

Одна из тружениц секса, его любимица, рассказывала о том, какое наслаждение он получал, привязывая ее к самодельному кресту, сковывая руки и ноги наручниками. «Зови меня Учителем! — командовал он, изо всех сил ударяя ее по почкам, хлеща по лицу и ягодицам. — Я тебе покажу, как меня уважать, сука!»

«Он смотрел на меня в упор своим леденящим взглядом», — рассказывает женщина, которой уже за тридцать. При хорошем освещении, в гриме, она могла бы напомнить дочь Фритцля Элизабет. Называя себя Лола, она говорила, что приехала сюда из Граца, где прошло ее детство и где она ступила на путь проституции, чтобы поддерживать себя и свою единственную дочь. «Он заказывал меня много раз и был просто в исступлении от восторга. Он выбирал меня, потому что говорил, что ему нравятся молодые, пышные — но не жирные — девушки, которые рады отдаваться ему. Он всегда велел называть себя „учителем“ и не позволял заговаривать с ним, пока сам не начнет. Если от меня требовалось что-то сказать, я должна была начинать каждую фразу со слова „повелитель“ и заканчивать „повелитель, мой повелитель“. Он настаивал, чтобы я надевала черные туфли на высоком каблуке и кроме них только желтоватые нейлоновые чулки — никакого другого цвета. Еще я должна была пользоваться ярко-красной помадой, чтобы, по его словам, „выглядеть как настоящая шлюха“, и он никогда не позволял мне снимать трусики: просто сдвигал их в сторону. Все это время он тяжело дышал и выпучивал глаза. Он был ужасен. Но мне нужны были деньги — да кому они не нужны! И хотя отсос стоил 150 евро, мы могли выжать из него вдвое больше за дополнительные услуги.

Он платил, чтобы заниматься сексом в темнице, которую я терпеть не могла. Камера была темная, зловещая и сырая, но ему там больше всего нравилось. Обычно он брал меня сзади, награждал шлепками, называл „шлюхой“ или „сучкой“, получал удовлетворение и уходил, не сказав ни слова. При мысли о том, что он держал свою дочь и детей под землей всего в нескольких километрах отсюда и так же измывался над ними, мне теперь становится дурно. Я даже не знала, как его зовут. Мы с девочками называли его просто „Дракула“, потому что он часто одевался в черное и вид у него был, знаете, такой злой. Как- то я спросила его о семье, на что он ответил: „Я бессемейный“. Я думала, что он просто одинокий человек, но теперь-то я знаю, что он настоящий зверь. И место ему — в аду».

Многие годы Фритцль был завсегдатаем «Остенде» и местечек вроде подобной виллы. Он зачастил в бордели в семидесятые. Его аппетит возрос в восьмидесятые и девяностые. Фритцль поддерживал темп за счет возбудителей, которые заказывал он-лайн. С приближением нового тысячелетия склонность экстравагантного клиента причинять боль заставила проституток избегать его.

При воспоминании о Фритцле бармен Кристоф Флюгель вздрагивает. Он работал в «Остенде» шесть лет, многого навидался и многое хотел бы позабыть. Однако позабыть Фритцля ему не удалось. «Ему нравилось делать больно, и он хотел, чтобы некоторые девушки изображали мертвое тело. Он был жестоким и повелительным. Все девушки так и сказали: „С этим парнем мы больше никогда не пойдем“. Редкий случай в этом бизнесе. Девяносто пять процентов гостей обычно совершенно нормальные, три процента слегка „со сдвигом“. Фритцль принадлежал к двум последним процентам крайних извращенцев. Приходил регулярно. Так же как и его причудливые сексуальные вкусы, никогда не забуду его прижимистость. Если он заказывал напитки на девяносто семь евро, а платил сотенной купюрой, то всегда спрашивал три евро сдачи.

В баре он был полновластным хозяином. Ему нравилось разыгрывать перед служащими важную шишку, вечно он подсказывал, что делать да как. Если ему нравилась девушка, он заказывал для нее шампанское, но очень скоро стал вести себя как учитель с детишками, командуя: „Сядь прямо!“ или „Не мели чепухи!“ Такое поведение не часто увидишь в секс-клубах».

Вилла «Остенде» по праву считается самым старым борделем в Австрии, и Йозеф Фритцль, учитывая его слабость к нацистам и их образу действия, восхищался офицерами СС в ботинках с высокими голенищами и гестаповцами, которые частенько заглядывали сюда во времена Третьего рейха. Местные газеты даже напечатали, что посетителем борделя был сам Гитлер, но это сомнительно.

Хозяин клуба Петер Штольц рассказал, что нравилось вытворять Фритцлю: «Странный это был человек, скупердяй еще тот. Ему нравилось спускаться в темницу с девочками, которых он выбирал лично. Он разыгрывал роль агрессивного насильника, охотящегося за своей жертвой. И при этом настаивал, что изнасилование должно быть „настоящим“. Он заходил к нам раза три в неделю.

Стержнем всего были подчинение и унижение: им доставалась боль, ему — удовольствие. Так, например, ему нравилось запихивать девочек в мешок и так туго стягивать его, что жертва едва могла дышать. Тогда он говорил: „Я хочу слышать, как ты задыхаешься, хочу видеть, как ты подыхаешь, но я тебя выпущу“.

Он намеренно ставил девочек на край жизни и смерти, когда он мог бы решать, жить им или умереть. В конечном счете, ему хотелось сыграть роль Бога. Комплекс Бога вышел у него из-под контроля. Он был извращен до глубины души, и пытка явно была нужна ему для сексуального удовлетворения. Фритцлю также доставляло удовольствие разыгрывать изнасилование с проститутками, которых он заставлял густо намазываться ярко-красной помадой, чтобы они „выглядели настоящими шлюхами“. Тогда он был сексуальным хищником, а они — его визжащими от ужаса жертвами. Фритцлю нравилось избивать девочек, и время от времени, хотя не всегда, его волновало, когда избивают его самого. По большей же части он хотел быть жестоким и агрессивным, бить девочек или хлестать их хлыстом.

Он был одновременно одним из моих лучших и худших клиентов. Он всегда хотел всего, но за самую низкую цену. И фантазии у него были самые извращенные».

Штольц даже не заикается о том, что ни разу не помешал Фритцлю нанести раны девочкам.

Примерно в тридцати километрах находится другое излюбленное место Фритцля под названием «Карибик-клуб». Это царство хижин с крышами из поддельных пальмовых листьев и коктейлей с ромом, пляжа, усыпанного песком из местного карьера, и коктейлей с пластмассовыми зонтиками. «Карибик» еще один секс-храм, на этот раз посвященный свингерам, которых приглашают расслабиться ромовыми коктейлями, прежде чем затеять возню на плетеных креслах и циновках, расставленных и разложенных под бумажными кронами. Какой бы ни была жена Фритцля Розмари — наивной, глупой, забитой, оплеванной или просто стоической натурой, — ее никогда нельзя было отнести к новаторам в области секса. Она ходила с ним туда только для того, чтобы угодить его потребности унизить ее, вновь продемонстрировать всеобъемлющее стремление к власти.

Пауль Штокер, местный строитель, который познакомился с Фритцлем, пытаясь продать свой дом в 1997 году, согласился сходить с ним в клуб для парней как-нибудь вечерком. «Фритцль сказал мне, что мужчина наших лет может здорово позабавиться, если займется сексом. Он сказал, что надо принять сразу три таблетки „виагры“, „левитры“ и „циалис“. „Пилюли эти заводят тебя одна за другой, и будешь как бык“.

Через неделю я сам заглянул в „Карибик“ и заметил входившую пожилую пару. Они выглядели в точности как парочка стариков, которые кормят голубей, сидя на скамеечке в парке. У меня просто язык отнялся, когда я понял, что это Фритцль со своей женой. Он явно знал тут все ходы и выходы. Жена Фритцля, ни слова не говоря, отошла и встала в уголке, а он тут же принялся обрабатывать другого клиента, которому, похоже, была не по вкусу его партнерша. Затем занялся с ней сексом. Они подбадривали и разогревали друг друга, причем Фритцль заставлял Розмари смотреть на все, а сам следил, как она корчится от стыда. Его приступы страсти, его оргазмы — все было только ради того, чтобы жена чувствовала себя как можно более неловко. От такого зрелища с души воротило».

Неутомимая тяга Фритцля к гедонистическим удовольствиям не могла не отразиться на его здоровье. Стали сказываться возраст и усталость. Он чувствовал, что не может больше двигаться с прежней легкостью, и испытывал боли в груди, когда ему приходилось переставлять тяжести.

Иногда он приносил в бункер каталоги женской одежды и разрешал Элизабет заказывать по ним, если чувствовал, что ей нужно новое платье. Ей редко приходилось выбирать самой; Фритцль твердо продолжал контролировать все.

В глубине души он знал, что однажды их придется либо отпустить, либо обречь на смерть: моложе он не становился, а с таймерами, контролировавшими дверные замки, не всегда удавалось справиться с помощью пульта дистанционного управления. Он сотворил преисподнюю, а теперь был занят лихорадочно проносившимися в его уме вариантами того, как можно вывести подземную семью на свет, при этом сохраняя свою тайну.

Он знал, что здоровье всех обитателей камеры подорвано; мальчики слабели от недостатка витаминов. Под давлением Элизабет он принес в камеру добавки к витамину D и ультрафиолетовую лампу, которая должна была служить узникам эрзацем солнца. Он также сознавал, что странный распорядок, которого он придерживался уже более двух десятилетий, не мог не вызывать вопросов у соседей. Поездки по магазинам для закупки продовольствия, моющих средств, одежды, огромные коробки и мешки, которые он относил ко входу в свой тайный, подземный мир, наверняка вызывали недоумение у некоторых жильцов.

«Должен признать — как все, задним числом, — мне показалось странным, что Фритцлю понадобилась тачка, чтобы свозить все эти припасы к подвалу, — говорит Вальтер Вернер, живший бок о бок с Фритцлем одиннадцать лет. — Что он там делает? — думал я. Но никогда не подозревал, что реальность может быть такой ужасной, какой она оказалась в конце концов».

Было много рассуждений на тему о том, причастен ли сын Фритцля Йозеф, Зепп, продолжавший жить в доме, к подлому проекту отца. В интервью для этой книги один из бывших соседей сказал, что Зепп регулярно исполнял вместо отца обязанности смотрителя, спускаясь в подвал. Сабина Киршбихлер вспоминает: «Всякий раз, когда нам нужно было закрепить черепицу или что-нибудь случалось с электричеством, Йозеф-младший обычно спускался в подвал и приносил запчасти или инструменты, чтобы все починить. Я заметила, что он запирал дверь сразу после того, как выходил. Необычным было и то, что в доходном доме вроде этого жильцам не разрешалось хранить в подвале кое-какое имущество, что нормально, когда речь идет об аренде небольшой квартиры в Австрии». Конечно, фрау Киршбихлер, как и все прочие, никогда не видела сложного подземного лабиринта, сооруженного Йозефом-старшим.

Несмотря на пересуды соседей и друзей, полиция никогда не относила сына Фритцля к подозреваемым; преступления отца они от начала до конца рассматривают как усилия одиночки. Похоже, что отец дурил Йозефа-младшего так же тщательно, как и остальную семью.

Фритцль помогал Элизабет заказывать подарки под собственным именем и отправлять их на Иббштрассе. Поиск через конфиденциальную кредитную базу данных показывает, что некто «Элизабет Фритцль», родившаяся 8 апреля 1966 года, отослала несколько посылок по адресу Иббштрассе в 2007 году. Полиция считает это попытками Фритцля помочь Элизабет вернуть доверие семьи и проверить реакцию жены и детей на ее возвращение в реальный мир.

Существует также теория, что Фритцль планировал построить новую, еще большую подземную камеру подальше от Иббштрассе. Всего в нескольких кварталах, на Вайдхофнерштрассе, стоит маленький домик с большим участком. Сад лучше скрыт от соседей, чем тот, что расположен позади дома на Иббштрассе. С фасада же дом представляет небольшую светло-желтую постройку с деревянными ставнями.

Отто Попп, сосед, говорит, что Фритцль хотел разработать участок. «Действительно странным мне показалось то, что через два года он вернулся с лопатой и накопал в земле большое количество ям. С ним был его сын. Помню, что Фритцль все время на него покрикивал, а затем, уже в темноте, продолжал работать и засыпал все ямы. Из того, что я услышал, я понял, что здешняя почва не соответствует его ожиданиям, но я так никогда и не узнал, что это было, так как в то время у него не было никакого разрешения на изменение планировки. Я сообщил в полицию, и они собирались перекопать сад, чтобы увидеть, что он там делал. Но в данный момент все это — сплошная тайна». Что же! Можно сказать, только один Йозеф Фритцль знает, собирался ли он устроить вторую камеру — комплекс помещений побольше — по новому адресу.

Отто Попп: «Фритцль избегал каких бы то ни было контактов во время обсуждения строительства и был очень странной личностью. Купив собственность, он даже не представился соседям. Надо было видеть, с каким начальственным видом он командовал своей семьей. Дети переговаривались чуть ли не шепотом, всегда вели себя тихо и ходили следом за бабушкой. Он брал их с собой и заставлял ждать или помогать в работе по дому или саду».

Но если жизнь «верхней» семьи не была идеальной, жизнь семьи «нижней» была несравненно хуже. Возможно, Фритцль стал уставать. И все же не столько благополучие Элизабет беспокоило монстра, сколько решение того, что он считал своей проблемой — как и чем оправдать шаг, который положит конец его стигийскому миру. Полицейские источники, в 2008 году пожелавшие остаться анонимными, утверждают, что Фритцль старался сотрудничать с полицией в допросах после освобождения семьи из камеры. «Он говорит, что в 2007-м впервые серьезно задумался над тем, чтобы положить всему конец. Проблема состояла в том, как это сделать, и она не давала ему покоя до того момента, когда события приняли такой оборот, какой ему и не снился.

Он собирался представить дело так, что Элизабет и ее детям удалось вырваться из объятий какой-нибудь секты — так, например, это мог быть культ почитателей Святого Грааля в Чешской Республике, поскольку Фритцль считал, что Австрия — слишком маленькая страна и полиция всегда сможет уличить лжеца. Он рассчитывал застращать детей так, чтобы они никогда не проболтались об ужасной тайне своего рождения и подземной жизни. Элизабет продолжала тревожить его — и не без причины. Всегда существовала пугающая возможность, что ее похищение, заточение и изнасилование выплывут наружу, как только она освободится. Поскольку Фритцль по сути своей был существом безмерно самовлюбленным, становится ясным: он до конца хотел играть роль „любящего отца“, которому каким-то образом удалось спасти дочь и ее детей».

Если они будут выглядеть бледными и болезненными, то причина тому — годы недостаточного питания и затворничества, когда они полностью находились в руках шаманствующих наркоманов культа, к которому присоединилась Элизабет.

Полиция отмечает, что во второй половине 2007 и в 2008 году Фритцль начал все чаще намекать друзьям и соседям на «секту» и что якобы он «вышел на след своей непутевой дочери».

Как обычно, никаких деталей; просто какие-то страшилки где-то там, за горизонтом. Вот как формулирует план Фритцля один из полицейских офицеров, принимавший участие в расследовании: «Элизабет должна была выступить как „дурная мать“, наконец вернувшаяся домой с тремя детьми». Дурная мать, героический отец, бедные дети. Сценарий Йозефа Фритцля, приз Академии киноискусств за хитрость и двоедушие.

Пауль Херер, человек, который знал Фритцля как «доброго малого», ездивший вместе с ним в отпуск, вспоминает эволюцию, в результате которой появился новый Фритцль, более нерешительный и сомневающийся. Факты, просочившиеся через СМИ, навели его на мысль, что дружище Фритцль разыгрывал его, точно так же, как и всех остальных. «Теперь я понимаю, что он использовал меня, выверяя различные сценарии, которые прокручивал в уме. Полагаю, он ожидал моей реакции, делал соответствующую пометку, а затем переходил к другой возможности. Ловкий ублюдок.

Когда подкидыши стали появляться у его порога один за другим, он всегда звонил мне, чтобы посоветоваться насчет письма от Элизабет. Полагаю, я был его „проверкой на доверчивость“, если можно так выразиться. Беда в том, что я был тупицей, как любой другой австриец, и годами глотал наживку.

Под конец — не знаю, мне так кажется, — месяцев за девять до того, как все накрылось, он без конца названивал мне, заводя разговор о чем угодно, начиная со своих проблем со здоровьем — ему казалось, что у него сердечко пошаливает, — до своих сбережений и вложений, долгов и прочих финансов. „Хочу сделать свою жизнь проще, Пауль, — сказал он. — Уменьшить стресс“. Господи!

Еще он говорил о том, что „собирается уехать“, упоминал Дальний Восток, хотя, кто знает, не была ли это очередная дымовая завеса, помогавшая скрывать то, о чем он думал на самом деле? Мне кажется, он действительно беспокоился о своем здоровье в тот год, когда его взяли. Он стал ходить в бассейн и тратил уйму денег на разные таблетки и лекарственные травы. Думаю, он наконец понял, что даже человек с такой энергией, как у него, рано или поздно выдыхается, и это потрясло его. Ему нравилось пиво, но он никогда много не пил и уж точно не принимал никаких наркотиков, хотя в целом и не осуждал их. Я потом читал, что он глотал секс-пилюли горстями, как конфеты, но думаю, что это преувеличение.

Особенно помню один разговор с ним за месяц до того, как все обнаружилось. Он сказал, что хотел бы „лечь в могилу“, воссоединиться с Элизабет. Спросил, что я об этом думаю. „Неужели я прощу ей все, через что она заставила пройти нас с Розмари? Уверен, что она отняла у нас годы жизни. Я знаю, она была несчастлива дома, но мы всего лишь принимали ее интересы слишком близко к сердцу“. Помнится, я сказал ему что-то вроде того, что теперь она уже большая и сможет увидеть своего отца совершенно в ином свете. Подозреваю, что разговор — на каком-то самом глубинном уровне — был показателем его стремления оправдать содеянное в собственных глазах. Непростой парень. Теперь-то я вижу, что знал его только очень поверхностно».

Другого человека, который «знал его только поверхностно», зовут Антон Краусхофер, сейчас ему шестьдесят восемь. Он живет в симпатичном отдельном доме, вокруг которого растут красные герани в горшках, а окнами дом обращен на снежные горные пики вдалеке. Внизу протекает река, у ног его лежит собака, а в обеденное время он держит в руках кружку холодного пива. Краусхофер наслаждается своим уединением. Он никогда не понимал, почему Фритцль не бросил все, отказавшись от своей неистовой деятельности.

«Да, я знал Фритцля, — вспоминает он. — Это было где-то году в две тысячи четвертом. Я продал ему дом в Святом Пельтене, всего на шесть квартир, с комнатой для деловых встреч. Он вышел на меня через агента по недвижимости. Мы даже не виделись на ранних порах заключения сделки, встретились только тогда, когда надо было окончательно подписать контракт. Его интересовал дом на Линцерштрассе, 30, и он явился, чтобы поставить свою подпись и решить вопрос с деньгами. Он производил впечатление абсолютно серьезного, очень корректного пожилого мужчины. Он показался мне человеком незыблемых ценностей, с которым вы были бы не против иметь дело. Он приветствовал меня корректно и официально — именно такого приветствия ожидают люди моего поколения, хотя молодежь — увы! — исказила его до крайности. Он также был очень осведомлен о делах в области недвижимости, о дополнительных расценках при оказании особых услуг жильцам, в общем, обо всем этом. У меня не было чувства, что я имею дело с тупицей или человеком, привыкшим тратить время попусту.

Каждое слово было словом делового человека во время тех встреч, которые мы провели, обсуждая цены, отопление, электричество, в общем — все это. Только раз мы коснулись чего-то личного, и теперь, когда я знаю целиком всю историю, могу сказать с уверенностью: он покупал этот дом для своей семьи — для „верхней“, равно как и для „нижней“.

Помню, я сказал ему: „Герр Фритцль, я на пять лет младше вас и по горло сыт работой. Я собирал полагающуюся мне арендную плату и общался с жильцами, которые норовили надуть меня на каждом шагу. Мне удалось скопить достаточно денег, чтобы построить себе дом, и у вас уже явно есть достаточная сумма, чтобы жить уединенно, — так зачем вам все это? Я имею в виду, что новый дом потребует долгих лет работы — вам придется вносить улучшения, подыскивать новых жильцов, обновлять свои владения. Зачем человеку в вашем возрасте думать обо всем этом?“

Он ответил мне без околичностей: „Мне нужен этот дом для моих внуков. У меня их много, а место найдется не для всех“. Он связался со мной через агента, потому что считал это место „перспективным“. Мне этот дом достался в наследство от моих стариков. Он принадлежал им лет сорок-пятьдесят, я сам жил в нем. Квартиры — от шестидесяти до ста пятидесяти квадратных метров. Я ни разу не заходил к Фритцлю на Иббштрассе, поэтому не знаю, как выглядит его дом внутри и хватает ли там места для семьи хозяина. Полагаю, нет, раз он сказал, что ему надо расширяться.

Он сразу перевел мне все деньги, расплатился с адвокатом наличными, и все прошло очень гладко. Он казался заинтересованным в том, чтобы завершить сделку как можно скорее, вот почему не было никаких проволочек. Я сообщил свою цену, и он моментально на нее согласился. Не знаю, почему ему так приглянулась моя собственность. Агент по недвижимости вроде как-то сказал, что ему было велено Фритцлем подыскать именно такой дом — со множеством небольших квартир.

Думаю, таков был его план: устроить своего рода коммуну, выстроенную для обеих его семей. До сих пор не могу поверить, что пожимал руку человеку, который вытворял такие ужасы».

Было ли это действительно одной из фантазий Фритцля? Наверху счастливая жизнь: привилегированные, посещающие школу дети, живущие с ним и Рози, а в бункере — изнуренные, бледные и одутловатые, скрюченные обитатели «нижнего» мира? Неужели у Фритцля было такое безудержное воображение?

Сколько бы он ни фантазировал насчет расширения своего клана, счастливо живущего, подобно некой дисфункциональной династии фон Траппа, наличность всегда оставалась краеугольным камнем его старости. Он экономил 900 евро в неделю, воспитывая трех подвальных детей. Размер его государственной и рабочей пенсии достигал 4000 евро ежемесячно. Домов, которыми он владел и благодаря которым зарабатывал деньги, к моменту его ареста было восемь.

Предположительно по налоговым соображениям, Фритцль переписал фамильный дом на Иббштрассе на свою старшую дочь Ульрику. Затем, в 1986 году, дом снова перешел из рук в руки — на сей раз он был целиком и полностью зарегистрирован на имя Фритцля и его жены Розмари. В конечном счете в 1998 году его единственным владельцем стал официально считаться Фритцль. Оформление было заключено в сентябре того года; по нему основное здание измерялось площадью 721 квадратный метр, но прилегающие постройки составляли более 346 квадратных метров. Во второй сделке, состоявшейся в тот же день по тому же адресу, упоминается 282 квадратных метра. Они относятся к новым пристройкам на полоске земли позади дома и тоже принадлежат Фритцлю.

В июле 2002 года в финансовых отчетах зарегистрировано, что Фритцль приобрел собственность на Вайдхоффнерштрассе в Амштеттене обшей площадью 1416 квадратных метров, включая отдельно стоящий дом площадью 283 квадратных метра. В декабре 2004 года он приобрел собственность на Линиерштрассе — широко раскинувшийся комплекс, захватывающий часть другого участка на Юлиус-Рааб-променад в Св. Пельтене, занимающий 1081 квадратный метр. Оба места имеют соответствующий коммерческий и жилой статус.

29 сентября 2006 года он подписал сделку о приобретении собственности в Вайдхофене и Иббсе общей площадью 388 квадратных метров, включая отдельное здание на площадке в 253 квадратных метра. В ноябре следующего года он приобрел дом на Иббзтцерштрассе в Вайдхофене общей площадью 1110 квадратных метров. Помимо этого Фритцль являлся владельцем Гастхоф Зеештерн в Мондзее, на берегу озера, пока не продал Зеештерн в 1996-м. В 2008 году он купил еще один дом под аренду в Кематене за 500 000 евро.

Все эти дома требовали огромного объема содержания, включающего обслуживающий персонал, жилищные налоги, ремонт, уборку. Фритцль часто нанимал людей на черном рынке, чтобы избежать высоких цен на такого рода услуги в Австрии. Он также использовал явно запутанное и сложное финансовое положение, в котором оказался, как предлог, чтобы удаляться в подвал и «заниматься бухгалтерией». Что он иногда и делал, если не преследовал какие- нибудь более гнусные цели.

Дальше в лес — больше дров. За 2006, 2007 и 2008 годы Фритцль получил со своей собственности 3 879 500 шиллингов. На что же пошли все эти деньги? В банке Фритцль сказал, что вся сумма уйдет на обновление и бизнес на Иббштрассе, как-то связанный с производством нижнего белья. Владелец фирмы был должным образом внесен в интернетовский список как некий Йозеф Фритцль. И все же, когда полиция осуществляла проверку собственности, никаких следов фирмы, изготовляющей нижнее белье, обнаружено не было.

Он действительно предпринял некоторые обновления и начал обрабатывать часть своих земель. Но неужели Фритцль придерживал все остальное для решающего броска костей? Трастовый фонд на имя детей… или билет на самолет и лачуга где-нибудь на задворках Таиланда? Амштеттенским детективам, которые пытались распутать клубок преступлений Фритцля, пришлось обратиться в службы специального финансового отдела национальной полиции в Вене, чтобы прочесать лабиринт его финансовых махинаций. Арендная плата с жильцов — а в одном только доме на Линцерштрассе их было шестеро — до сих пор перечисляется на его банковский счет, но теперь ею ведает адвокат Фритцля. Эти фонды, не предназначенные для уплаты его долгов, теперь пойдут на оплату судебных издержек. И любая возможность судопроизводства, ведущегося от имени подвальной семьи, используется для получения остатков — равно наличности и недвижимости — на оплату продолжительного терапевтического курса.

К моменту своего ареста Фритцль получал 15 000 евро ежемесячной ренты, но дом на Иббштрассе и другие дома требовали значительных издержек, и ему приходилось занимать крупные суммы. Он жаловался Хереру, что попадает в финансовые тиски, неизменно расплачиваясь наличными за новую собственность, которая зачастую не приносит ему ничего.

«Да, деньги были постоянным источником его тревог, — вспоминает приятель Фритцля. — Он говорил, что приходил в исступление, когда ему казалось, что он не продержится. Однажды он сказал: „Помню, когда я был маленьким и мы едва перебивались с воды на хлеб, я поклялся про себя, что у меня всегда будет какая-нибудь заначка. Я и под старость хочу жить на широкую ногу. К тому же на мне куча ответственности, столько детей, и за каждым надо присматривать“. В последний год он сказал, что по выходным играет в лотерею — что было совсем не характерно для него. Скуповат он был и тратить двенадцать евро на воскресный лотерейный билет мог только скрепя сердце. Да, он терзался, неся потери на финансовом фронте».

Считается, что денежные неурядицы стоят за рядом загадочных пожаров в доме на Иббштрассе к тому времени, когда Элизабет провела под землей уже почти 20 лет и родила семерых детей. 22 августа 2003 года огонь вспыхнул в одной из сдававшихся в аренду квартир на первом этаже. Фритцль обнаружил пожар минут через десять после начала. «Я почуял, как потянуло дымком, — рассказывал он пожарным, — опрометью бросился вниз, вышиб дверь и увидел стену дыма. Мой сын Йозеф тоже пришел на помощь и выбил кухонное окно. Я ринулся внутрь и вытащил квартирантку Аннемари, которая неподвижно лежала на полу». Пострадавшую отвезли в больницу, так как она успела наглотаться дыма, но, впрочем, позже оправилась. В связи с пожаром полиция произвела расследование, и в конце концов Фритцль получил компенсацию в 10 000 евро от страховой компании.

Не прошло и года, как все повторилось: на этот раз вспыхнул электросчетчик на первом этаже. И вновь пожар первым обнаружил вездесущий Йозеф Фритцль. На сей раз страховая компания усмотрела причину в том, что крыса перегрызла провод, и Фритцль прикарманил еще 1000 евро. Затем 26 декабря 2004 года, примерно в половине десятого утра, в детской загорелся телевизор. Обгорели часть мебели, игрушки и проигрыватель. Фритцль снова потушил пожар, и страховая компания заплатила ему 3000 евро. Этот человек был осужден за насилие и за несколько лет до того находился под подозрением в поджоге собственного пансиона. Но точно так же, как никто из жильцов в годы мученичества Элизабет не догадался соединить разрозненные точки сомнений единой линией, никому из чиновников не пришло в голову, что дома у Фритцля не все в порядке.

Венский страховой агент Петер Штекер считает: «Чтобы у человека в доме за такой короткий период времени случилось три пожара — крайне подозрительно, и статистически маловероятно, чтобы каждый раз это был несчастный случай. Я надеялся, что будет проведено полицейское расследование. Я понимаю, что однажды Фритцля уже обвиняли в поджигательстве, но, конечно, поскольку он не был осужден, вряд ли где-нибудь сохранились какие-нибудь отчеты».

К концу июня 2008 года финансовая полиция установила: каждый месяц Фритцль откладывал около 200 евро на нужды подвальных жильцов. Он покупал мясо и молоко, чья дата годности должна была вот-вот кончиться, замороженные продукты, которые дольше продержались бы во льду, чем в поле или море, самые дешевые консервы, поношенную одежду, ничем не пахнущие мыло и шампуни. Он даже снабдил Элизабет приспособлением, которое крепится к нижней части тюбика с зубной пастой и помогает выдавить все до последней капли. Чинить внизу он так ничего и не собирался, на билеты в кино тратиться не приходилось, не надо было устраивать никаких вылазок и раскошеливаться на каникулы. И все же он продолжал урезать затраты на свою тайную семью. Он пунктуально заносил все расходы в небольшой блокнот — каждый месяц, ежедневно — ровные ряды цифр, маскирующие избыток молчаливого страдания.

Пока Фритцль взвешивал все «за» и «против», подвальная семья существовала, но не процветала. Элизабет каждый день приходилось прилагать все усилия, чтобы стимулировать детей, по мере того как они взрослели. Недоумение, которое они испытывали в своем заточении, должно было возрастать с каждой просмотренной телепрограммой, будь то дневная мыльная опера или вечерний документальный фильм. Дети должны были испытывать все большую и большую тревогу, не понимая, почему должны проводить жизнь в этом бетонном кубе. Элизабет никогда не спрашивала их, о чем они мечтают, потому что все равно никогда не смогла бы осуществить эти мечты. Самая страшная жестокость тюрьмы Фритцля состояла в том, что она отнимала у человека надежду. Элизабет могла вдохнуть в детей любовь, но она не могла дать им будущее.

Спасатель Йоханнес Хоффман встречал Фритцля несколько раз в неделю, когда тот отправлялся поплавать в местные бассейны. Фритцль проплывал полную длину бассейна двадцать раз — упражнение, которое, как он хвастливо заявлял, помогает ему сохранить форму «для дам».

«Мы обычно разговаривали, стоя рядом с бассейном, — вспоминает Хоффман. — Почти всегда — о шахматах; эта игра серьезно интересовала его. „Это долгая игра, шахматы, — сказал он как-то, — игра, требующая стратегии и терпения“. Он интересовался моим шахматным компьютером и хотел, чтобы я показал ему его. Интересно бы его испробовать, сказал он. Сначала он производил впечатление спокойного, мирного человека, ни в коем случае не опасного или нервного. Но в последний год я заметил, что память его начала давать сбои. Останавливаясь в воде поболтать, он задавал мне какой-нибудь вопрос, а затем секунд через тридцать спрашивал о том же. Казалось, он находится под постоянным давлением. Озабоченность Фритцля выглядела в моих глазах довольно-таки странной, учитывая его возраст и удовольствие, которое, как мне казалось, человек испытывает на склоне лет от жизни. Я пару раз спрашивал его о семье и точно помню, он отвечал, что разведен, и это, конечно же, было очередной ложью».

Конечно. Ложь удавалась Йозефу Фритцлю лучше всего остального. Но все должно было навсегда перемениться.

8 Землетрясение

Элизабет даже не могла вспомнить, как давно болеет Керстин. Девушка днями не вставала с постели, и вид у нее становился все более и более изможденный. У нее случались припадки, которые мать и Штефан старались облегчить, вставляя ей между зубами обернутый в тряпку кусок дерева. Маленький Феликс плакал, когда Керстин, мучаясь, кусала губы, пока они не начинали кровоточить. Пот стекал у нее по телу, насквозь пропитывая матрас. В камере становилось все труднее дышать, несмотря на героические усилия ветхого вентилятора. От изолированности боль Элизабет росла, отражаясь от стен, эхом отдаваясь в каждом уголке. Она вскормила и вырастила детей, преодолевая многие кризисы за эти годы; но никогда еще не было так плохо.

Все, что она знала о медицине и больницах, ограничивалось книжками по беременности, которые приносил ей ее тюремщик, и американской мыльной оперой, которую передавали но телевизору. Представления Фритцля о лечении сводились к аспирину и иногда некоторым микстурам от кашля. Увидев агонию Керстин, он нарушил свой рутинный распорядок и стал спускаться в тайные семейные покои каждый день, чтобы самому убедиться, как у нее дела. Он вынужден был признаться себе, что дела плохи. Его первое незаконное дитя, краеугольный камень тайного племени, хирело с каждым мигом.

Фритцль понимал, что надо сохранять осторожность. В своем больном мозгу он принужден был взвешивать все «за» и «против». Его замысел вернуть подземных обитателей в общество все еще кристаллизовался; поиски соответствующего врачебного ухода были связаны с риском разоблачения. Здесь, внизу, во тьме, его слово было законом; наверху власть его была ограничена.

Безумец или злодей, Фритцль наконец понял, что никому не под силу понять раздельную природу царств, в которых он правил. Если позволить какому-нибудь врачу обследовать Керстин, это неизбежно вызовет вопросы, которые могут оказаться затруднительными, если не губительными для его замысла. В своей двойной жизни, публичной и тайной, он всегда испытывал непреодолимую необходимость сохранять иллюзию своей респектабельности незапятнанности. Теперь, в потемках, его мысль вращалась, как барабан дешевой стиральной машины, наматывая обороты: что делать? что делать? что делать?

Фритцля не тревожила возможность бунта со стороны Элизабет; он уже давно перестал заботиться о ее эмоциональных нуждах и желаниях. Он скоро окончательно выколотит из дочери любое неповиновение его требованиям и противодействие установленной им рутине. Нет, теперь его больше всего заботило, как поступить с телом Керстин, если болезнь окажется фатальной. Фритцль выволок из этой пещеры тонны земли, но это было пятнадцать лет назад, а он не помолодел. Кроме того, тело взрослого не поместится в духовку центральной отопительной печи.

Тик-так. Дешевый будильник рядом с кроватью Элизабет был как метроном, отсчитывающий минуты, пока Фритцль старался разобраться в путанице своих все более ограниченных возможностей. Любил ли он Керстин? Определенно, в теории — да. Он любил быть в центре внимания, когда она почтительно называла его «дедушкой», а он рассказывал истории из мира, который по собственной воле запретил ей когда-либо увидеть. Ему нравилось, что она — его пленница, нравилось сходство с дочерью, которой он так страстно домогался, нравилась извращенная идея вновь обвести вокруг пальца безмозглую публику. Но почувствовать настоящую любовь он был неспособен.

Равновесие — вот что он искал в своем логове. Тишь да гладь. Но болезнь, которая постепенно нарастала с утра вторника 15 апреля 2008 года, представляла угрозу порядку, дисциплине и послушанию обитателей камеры. Это не нравилось Фритцлю, потому что он не мог это контролировать.

Тик-так. В четверг Керстин спала и была без сознания. Холодные компрессы на лоб и бедра почти не сбивали температуры. Она больше не могла вставать в уборную, и кровать под ней была вся перепачкана. Она говорила во сне и металась в бреду. Губы ее распухли и кровоточили, словно ее избили. Серая жидкость сочилась из глаз, и слюна ручейками сбегала из уголков рта. Аспирин явно не давал эффекта. Элизабет сказала своему мучителю, что Керстин надо отправить в больницу, иначе дочка умрет.

Быстрые перемены в состоянии Керстин изменили и Элизабет. По мере того как ее дочь становилась все слабее, она, казалось, набирала силы. Вся ее подземная жизнь была сплошным раболепством; она поместила свою мораль, чувства, надежды, стремления и эмоции в некий духовный крионический раствор, каждый раз уступая грубым прихотям отца. Сначала она избегала побоев, затем приняла их на себя ради детей. Фритцль, который никогда не сомневался в невозможности восстания рабов в своем подземном мире, заметил перемену в Элизабет, когда та сидела, успокаивая и утешая своего ребенка. Он словно заглянул в ее мысли и прочел там: «Если она умрет, для тебя все кончено».

Венский психотерапевт, Курт Клетцер, который составлял для этой книги духовный портрет Фритцля поры его становления, объясняет: «Фритцль должен был почувствовать, что Элизабет больше не будет угодливой служанкой, какой она была в прошлом. Она жила ради своих детей, в особенности ради первого ребенка. Это была ее точка опоры и ее спасение, ее лучший друг и союзник. Если бы Керстин умерла, соотношение сил в этой неравной схватке неизбежно изменилось бы, и Фритцль увидел первые признаки тектонических сдвигов. Он по-прежнему мог насиловать дочь. Да, он мог по-прежнему держать Штефана и Феликса в заточении. Но его глубокая потребность в почтении, в уважении среди его тайного племени будут утрачены навсегда. Когда Элизабет молила его о медицинской помощи, он почувствовал стальные нотки в ее голосе, и это растревожило его».

Тик-так. Огромность дилеммы, с которой столкнулся Фритцль, была мучительной.

В этом была высочайшая ирония: теперь он сам стал узником чудовищного строения, которое начал создавать много лет назад. Пока Элизабет, Штефан и Феликс пытались облегчить страдания Керстин, в ночь на 18 апреля Йозеф Фритцль проскользнул в свою комнату на верхнем этаже дома, вынашивая первые ростки уже зарождающегося хитроумного плана.

Ни Фритцль, ни Элизабет не подозревали, что часы, отмеряющие время жизни их больной дочери, одновременно знаменуют конец долгого и мучительного существования подземного племени.

Разразившийся субботним утром семейный скандал открыл последнюю дверь, ведущую в пещеру. Прошло 8516 дней с тех пор, как Элизабет заманили сюда, опьянили эфиром, заперли, а затем подвергли чудовищному надругательству. Если поделить их, то получится 204 384 заполненных болью часа. Как ей удалось выдержать заключение в подземной тюрьме — недоступно пониманию большинства людей.

Когда Фритцль спустился в бункер, его Керстин была в сознании, лежа на кровати Элизабет, но корчилась в страшных судорогах. Она стискивала живот и стонала в агонии. Бросив на нее внимательный взгляд, Фритцль присел к столику, за которым вел свои скабрезные «семейные» разговоры с обитателями камеры. Затем достал ручку, бумагу и приказал Элизабет написать следующее:

«Среда, дала ей аспирин и микстуру от кашля. Четверг, кашель усилился. Пятница, кашель продолжает становиться все хуже. Она кусала губы и язык. Пожалуйста, пожалуйста, помогите ей! Керстин действительно панически боится других людей, она еще никогда не лежала в больнице. Если возникнут какие-нибудь трудности, пожалуйста, обратитесь за помощью к моему отцу, он — единственный человек, которого она знает».

В конце была приписка матери:

«Керстин, пожалуйста, будь сильной, пока мы снова не увидимся! Мы скоро вернемся к тебе!»

Иллюзию того, что беглянка Керстин примкнула к какой-то секте, о которой никто толком ничего не слышал, предстояло разыграть еще раз. Элизабет завернула находившуюся в полубессознательном состоянии Керстин в одеяло и вместе со Штефаном помогла перенести истощенную дочь, весившую едва пятьдесят килограммов, из камеры наверх, в отцовскую машину.

«Как мама?» — спросила Элизабет.

«Твоя мать уехала», — ответил Фритцль. Скрупулезно все спланировав, он знал, что Розмари не будет встречать их у выхода; жена находилась на безопасном расстоянии — проводила отпуск в Италии.

Элизабет пробилась к выходу из камеры через лабиринт дверей и коридоров. Впервые увидев солнце с 1984 года, она на время ослепла. Штефан впервые увидел мир за пределами камеры. И мать и сына затопило великолепие этого мира — мира, который Элизабет оставила позади так давно, а Штефан не имел о нем вообще никакого представления. Пахло травой, тарахтел мотоцикл, перистый след тянулся за самолетом высоко в небе, в воздухе витал запах цветущей яблони. Они увидели плавательный бассейн, здание которого служило прикрытием туннеля, вырытого, чтобы расширить их темницу. Элизабет заметила и другие перемены, которые произвел с домом ее сообразительный отец.

Все быстро закончилось; мать и сына немедленно отвели обратно в камеру. Дверь снова захлопнулась за ними.

Феликс, серьезно угнетенный внезапным исчезновением матери и брата, спросил, где они были и что «там, за дверью». Элизабет давно внушала ему, что никакого мира за дверью нет; теперь ей на ходу пришлось выдумывать новую историю о том, что Керстин отправили поправляться, но она скоро вернется.

«Ничто не разлучит нас», — сказала она. Она надеялась на лучшее, но страх за тяжкое положение Керстин продолжал глодать ее.

А наверху Фритцль снял телефонную трубку и набрал номер «144» — австрийский аналог «999», по которому можно вызвать «скорую».

«Это „скорая помощь“? Я только что нашел без сознания свою внучку». Он думал, что так же умен, как всегда. На самом же деле этим телефонным звонком он начал расплачиваться за все содеянное им.

«Я нашел ее в коридоре, — сказал он, когда приехала машина. — Потом положил на заднее сиденье автомобиля, чтобы ей было удобнее».

Записка, которую он продиктовал дочери, лежала у него в кармане; он предъявит ее позже. Фритцль отвез Керстин в больницу, чтобы до конца разыграть роль заботливого дедушки. На сей раз выдуманная им история выглядела так: блудная дочь вернулась, чтобы подкинуть ему хронически больную девушку. Взгляните! Она даже сама написала об этом!

Однако на этот раз дела у маэстро-иллюзиониста пошли вкривь и вкось. Он мог дурачить социальных работников, строительных инспекторов, свою жену, семью, соседей и своих «верхних» детей. Но одурачить доктора Рейтера ему не удалось.

Альберт Рейтер, глава отделения интенсивной терапии в амштеттенской больнице, был поражен состоянием молодой девушки. Она впала в беспамятство еще в машине «скорой помощи». У Керстин проявлялись все симптомы отмирания жизненно важных органов. Почки и легкие функционировали плохо, температура была высокая, дыхание — напряженное, одно легкое частично было заполнено жидкостью. Через несколько минут после прибытия пациентку внесли в список критически больных.

Но наибольшее любопытство у врача вызвала ее внешность: бледность кожных покровов, необычайная исхудалость рук, анемия, кровоточащие десны, выпавшие зубы. За неимением лучшего Рейтер мог бы сказать, что девушка ни разу в жизни не видела солнечного света.

Работники больницы позднее сообщили СМИ: «Она напоминала лежащий в постели призрак. У нее не было медицинской карточки, вообще никаких бумаг — а вы знаете, как мы, австрийцы, любим писанину. По сути, она выглядела просто жутко. Мы не могли оторвать глаз от этой загадки».

Когда состояние Керстин стабилизировалось — тут потребовалась искусственная кома и подключение к диализному аппарату, — у нее были взяты анализы крови и желудочного сока на наличие каких-либо ядов, но ничего не было обнаружено. Неожиданно доктору Рейтеру позвонили из приемного покоя и сообщили, что прибыл мужчина с информацией о новом пациенте.

«Я встретил мужчину, и он показал мне записку, где говорилось, что он приходится пациентке дедом. В записке говорилось, что поступившую женщину зовут Керстин и она в очень тяжелом состоянии, поэтому мать попросила семью позаботиться о ней. Мать писала, что у Керстин начались головные боли и она приняла болеутоляющее. В записке говорилось, что она выпила одну таблетку, после чего у нее началось головокружение и судороги. Затем судороги стали повторяться ежечасно. Мужчина вызвал „скорую“, когда обнаружил ее, и „скорая“ отвезла ее в больницу».

«У меня сложилось впечатление, что он — вежливый мужчина, — вспоминает позже доктор Рейтер. — Он сказал, что его дочь, мать нашей пациентки, живет вне дома, но привезла дочь к ним домой. Мужчина, Фритцль, попросил нас сделать все возможное для Керстин. Это был очень корректный и нормальный человек, но что-то в его голосе мне не понравилось. Это навело меня на мысль, что тут что-то не так.

Особенно меня насторожило то, что он, по-видимому, не считал важным отвечать на мои вопросы более широкого характера — например, почему у его внучки нет вообще никаких медицинских карт. Он просто требовал, чтобы мы поставили Керстин на ноги. Он хотел как можно скорее забрать ее. Я сказал ему, что девушка в очень плохом состоянии, ей нужен аппарат искусственного дыхания. И еще добавил, что любой помощи, которую мы ей окажем, будет препятствовать то, что у нее нет абсолютно никаких медицинских карт.

Вызывала у меня подозрения и записка. Я не мог поверить, что мать больной девятнадцатилетней девушки бросит ее и скроется. Судя по письму матери, было ясно видно, что она заботится о своем ребенке. Так отчего же она не здесь?»

Фритцль, по преимуществу лжец и манипулятор людьми, не был готов к вопросам врача. «Просто сделайте так, чтобы ей стало лучше, доктор, а я позабочусь об остальном». Фритцль вышел из кабинета, а затем еще несколько раз возвращался на выходных справиться о состоянии Керстин.

Доктор Рейтер был озадачен и смущен. «Я не сомневался только в одном: единственный человек, кто может помочь больной в данном случае, — мать. У меня состоялся еще один разговор с дедом, и я сказал, что нам очень нужно переговорить с матерью Керстин. Я был уверен, что она располагает информацией, которая послужит ключом к загадочной болезни. Я не мог понять, почему он так противится, но в конце концов он согласился».

Фритцль сказал, что «постарается найти» Элизабет, пересказав доктору Рейтеру выдуманную историю-прикрытие о секте.

Доктор Рейтер попросил отдел отношений с общественностью больницы обратиться за помощью к местным СМИ и даже уговорил Фритцля принести ему фотографию Элизабет. Кроме того, доктор Рейтер распространил номер своего сотового телефона, чтобы каждый, кто располагает хоть какой-то информацией, мог с ним связаться.

Последовал один звонок. На этот раз из больницы в амштеттенский полицейский участок, который поставили в известность о прелюбопытнейшем случае со «скорой помощью». С этого момента полиция установила наблюдение за Фритцлем. Звонок поступил в 10.37 утра из Моствиртельской государственной больницы Амштеттена, и в нем сообщалось о загадочной больной. Пациентка «ни на что не реагировала и находилась в критическом состоянии»; симптомы предполагали, что с ней уже давно дурно обращаются. Человеком, сопровождавшим девушку, был некто Йозеф Фритцль, проживающий по адресу: Иббштрассе, 40, Амштеттен.

Франц Порцель, серьезный и корректный офицер полиции, уже долгие годы находившийся на посту, услышал о доставке Керстин в больницу в тот же день ближе к вечеру. Как глава Государственного уголовного департамента, включавшего и Амштеттен, он знал о многочисленных младенцах, которые на протяжении нескольких лет необъяснимым образом оказывались у порога дома Фритцлей. Керстин была четвертой, и она не была младенцем.

В эксклюзивном интервью автору данной книги он говорит: «Первое, что пришло в голову не только мне, но и остальным детективам, — тот, кто подбросил девушку, сам нуждался в помощи. Это вам не младенец, который весит несколько фунтов. Просто, но логично: ее не мог оставить у дома Фритцля один человек».

Когда журналисты местной газеты, откликнувшиеся на призыв о помощи, прибыли в дом Фритцля, то были ошеломлены негостеприимным обращением. «Я был просто в шоке, — вспоминает один из них. — Я ожидал увидеть встревоженного отца, а Фритцль сказал мне, чтобы я выметался. Он орал, ругался и был действительно взбешен».

Мысль Фритцля работала на пределе. Вариантов становилось все меньше; два различных мира близились к опасному столкновению. Хотя Фритцль, как и прежде, продолжал тешиться идеей освободить подземную семью, он понимал, чем рискует в случае разоблачения. Как только пленники окажутся на свободе, все полетит к черту. До этого дня Фритцль жил в свое удовольствие. Он надувал кредиторов, шатался по борделям, ездил в отпуск за границу. Его уважали — или по крайней мере слушались — и «верхние» дети, прижитые с Розмари, и «нижнее» инцестуальное потомство. Фритцль не был жертвенной натурой; его вполне устраивала такая жизнь. Поэтому он рассудил, что, если будет держать Элизабет взаперти и сообщать ей данные о состоянии Керстин, все будет в порядке.

Однако Амштеттен ожидало землетрясение.

Предупреждающие толчки последовали в субботу, 19 апреля. В новостях местного телевидения показали подростковую фотографию Элизабет. Смотревший программу Фритцль почувствовал, как во рту у него пересохло.

Детективы попросили сорокадвухлетнюю Элизабет Фритцль, которая, как полагали, находится где-то неподалеку от Амштеттена, срочно связаться с городской больницей. Жизнь ее девятнадцатилетней дочери под угрозой, и врачам нужна информация об обстоятельствах болезни, чтобы вылечить ее. Просьба ко всякому, кто знает о местопребывании Элизабет Фритцль и проживании ее дочери, немедленно связаться с полицией.

В репортерских отчетах перепевались старые выдумки о том, что Элизабет, связавшись с какой-то сектой или культом, оставила уже троих детей у порога родительского дома. Фритцль не знал, что отчет передается также по местному радио и уже успел просочиться в национальные средства массовой информации.

«Немедленно свяжитесь с полицией!» — этого Фритцль не ожидал. Он думал, что призыв о помощи ограничится радиостанцией больницы. Это означало, что последуют новые вопросы, ответов на которые у него не было. Он не знал, что офицеры, расследующие случаи исчезновения и дурного обращения с детьми, уже образовали специальный отдел, занявшийся этим загадочным случаем; они располагали поддельными письмами Фритцля и уже вступили в контакт со специалистами по сектам и культам, которые могли помочь пролить свет на то, куда исчезла Элизабет. Все расспросы и расследования быстро зашли в тупик, потому что в такой маленькой стране, как Австрия, число подобных групп можно сосчитать на пальцах обеих рук.

Манфред Вольфарт, епархиальный священник Святого Пельтена, который отслеживал секты и культы, заметил полицейским, что лучше бы они обратились к нему в 1984 году, когда загадочно пропала дочь Фритцля. Секты, с которыми он связался, сотрудничали с полицией, но никто из сектантов не знал о женщине по имени Элизабет.

Фритцль вполне справедливо полагал, что все быстро выходит у него из-под контроля; возможно, дать Керстин умереть было наилучшим выходом. Правда, он не знал, что Элизабет, Штефан и Феликс у себя в подвале смотрят телерепортаж. Сразу после передачи Элизабет чувствовала себя такой бессильной, как никогда раньше. «Только ее мать может помочь нам», — сказал врач с приятными манерами и добродушным лицом. Она понимала, что должна увидеть дочь, но чего можно было ждать от человека, у которого ледышка вместо сердца?

В самом начале своего заключения Элизабет много раз умоляла отца освободить ее, но все тщетно. А что может теперь заставить его передумать? Колоссальная решимость зрела в ней по мере того, как власти, двадцать четыре года пребывавшие в сонной апатии, наконец-то затеяли запоздалое расследование, включавшее допрос в участием Йозефа Фритцля на Иббштрассе, 40.

«Я был наверху, в квартире, когда вдруг услышал какой-то шум на лестнице, — лгал он детективам, которые ждали его в больнице, когда он пришел навестить Керстин в воскресенье. — Я вышел проверить, в чем дело, и увидел эту девушку, безвольно прислонившуюся к стене. Состояние у нее было ужасное, а в руке она сжимала записку. Ее могла послать моя дочь, Элизабет. Она давно уже сбежала из дома — видимо, покатилась по наклонной плоскости. Она подбрасывала нам своих младенцев, и мы с женой воспитываем их — это все, что мы можем сделать. Но представляете, в каком Элизабет состоянии, если довела свою собственную дочь до такой болезни?»

Всегда будучи ловким сказочником, он вытащил еще одно письмо — так фокусник вытаскивает кроликов из цилиндра. Это была записка, которую он вынудил Элизабет написать в январе 2008 года. В ней было сказано, что ее сын, Феликс, очень болел в сентябре, вплоть до эпилептических припадков и симптомов паралича, но поправился. У Керстин, говорилось в письме, тоже проблемы со здоровьем, включая циркуляторные нарушения и колющие боли в груди. Далее в письме сообщалось, что Элизабет, Штефан и Феликс скоро вернутся домой.

Письмо было использовано для поддержания старой лжи, и Фритцль извивался как угорь, стараясь всеми правдами и неправдами держать полицию подальше от своего дома. Позднее полицейские офицеры признавались, что Фритцль показался им как и доктору Рейтеру, подозрительным. Но письмо было приобщено к делу. На очень краткое время Фритцль преуспел, сбив полицейских со следа.

На конверте стоял почтовый штемпель города Кематена-ан-деп-Кремс, находившегося километрах в семидесяти от Амштеттена. Фритцль отправил его самому себе, когда ездил за покупками для своего подземного клана. Естественно, никому из врачей и в голову не пришло, что в окрестностях Кематена могло сохраниться хоть какое-либо воспоминание о женщине по имени Керстин. Полиция впадала все в большую растерянность. Существовала ли когда-нибудь эта таинственная секта? Тогда отцу Вольфарту и показали январское письмо Элизабет, записку, где говорилось о болезни Керстин, и ту, что была при ней. Содержатся ли в письмах какие-либо зацепки относительно того, где может находиться написавшая их женщина, спрашивала полиция. Тон и выбор слов предположительно сектантские? Вольфарт изучил письма, написанные от руки каллиграфическим почерком, состоящие из «до крайности гладких, отшлифованных и не очень искренних предложений; письма казались написанными под диктовку». «Это не улика, свидетельствующая о вовлеченности в секту», — сказал Вольфарт.

Полиция решила сфокусировать внимание на Амштеттене и на Йозефе Фритцле в частности. «Мы не спускали с него глаз, — поясняет полковник Польцер. — В понедельник или вторник на следующей неделе — не помню точно — мы обдумывали версию о том, что у детей, которых Элизабет на протяжении нескольких лет оставляла у родного порога, могут быть разные отцы. Поэтому мы решили устроить тест на ДНК для всей семьи: Фритцля, „верхних“ детей, Керстин и Розмари. Отказался только Фритцль. „Некогда“, — ответил он. Разумеется, такое поведение сделало его еще более подозрительным.

Результаты тестов на ДНК поступили к концу недели. В них утверждалось, что весьма велика вероятность того, что Йозеф Фритцль является отцом Керстин, равно как и детей, оставленных у порога. Однако тамошние специалисты не могли утверждать этого наверняка без теста самого Фритцля».

Полиция размышляла над своим следующим ходом. А Фритцль — над своим.

В следующий раз он спустился в темницу во вторник, но это был уже не тот властный патриарх, требовавший повиновения, уважения или секса. Повадка у него была воровская и усталая; накануне ночью он явно плохо спал.

«Я видела передачу, — сказала Элизабет, не дав отцу и рта раскрыть. — Мы все видели. Я должна пойти к ней, папа. Ты слышал, что они сказали, — я должна пойти к ней».

Фритцль уселся за столик. Штефан и Феликс внимательно следили за ним. Он потер лицо, руки. «Не знаю, не знаю… доктора говорят, что делают все, что могут, ты должна это знать».

На сей раз — с гнилыми зубами, поседевшая, растратившая весь свой юный цвет в месте, где могла пышно процветать лишь плесень, — Элизабет решительно стояла перед своим тюремщиком. Долгие годы она шла на сделки с самой собою, с ним, чтобы сделать свое существование терпимым. Она почувствовала себя бессильной, когда услышала о положении дочери по телевизору; теперь она чувствовала энергетический сдвиг в этой самой неравной из ситуаций, изменение динамического баланса в отношениях повелителя и любовницы. Наполовину созревшая причуда Фритцля — выпустить всех — снова посетила его.

Элизабет понимала, что должна выбраться из подземелья. Фритцль в глубине души тоже это знал. И все же он продолжал тянуть время, увиливать. Прежде чем встать, он согласился, что Элизабет должна навестить Керстин в больнице, но на определенных условиях. И конечно же, не сегодня.

Элизабет не знала, что полиция организовала полномасштабную охоту за ней. Если до сих пор она числилась в списках пропавших без вести, то теперь переместилась в разряд уголовных преступников. Если Керстин умрет, что казалось крайне вероятным в первые дни лечения, Элизабет ожидало обвинение в крайнем злоупотреблении и пренебрежении ребенком. Полиция была больше заинтересована в том, чтобы схватить уголовную преступницу, чем беглую девицу. «Это верно, — признает герр Польцер, — что Элизабет изначально преследовалась за пренебрежение ребенком».

Фритцль тоже тревожился, что даже на такой поздней стадии судебно-медицинская экспертиза может отследить слюну на марках конвертов и вменить ему в вину то, что он является фактическим отправителем писем. Он должен был в очередной раз сбить полицейских с толку.

Несмотря на стремительно уменьшавшиеся возможности, Фритцль решил позволить Элизабет и другим подвальным детям на выходных навестить Керстин. Жена по-прежнему была в Италии со второй половиной его инцестуальных отпрысков, но он позвонил ей и сказал, что Элизабет неожиданно вернулась домой. «Чудо- то какое!» — соврал он. Розмари и «верхние» дети стали поспешно готовиться к возвращению.

Теперь нужно было заставить Элизабет разучить роль, которую он для нее приготовил.

В пятницу, 25 апреля, Фритцль с помощью своего надежного пульта дистанционного управления, который он держал в ящике последней мастерской перед входом в подземелье, отпер дверь и вывел Элизабет на свет божий. Штефан и Феликс вышли за ней в тот мир, какой старший мальчик видел едва мельком, а его младший брат — никогда. Дверь откатилась, щелкнули замки на других семи, и скоро, перебарывая жизнь, проведенную в тесном пространстве камеры, тайная семья Фритцля поднялась наверх, в реальность, про которую детям твердили, что она — вымысел.

«В пятницу, когда он выпустил их, — говорит Польцер, — мы получили приказ суда, требующий, чтобы Фритцль подчинился и сдал тест на ДНК. Он сдал его днем, но мы узнали результат только на следующей неделе».

В одной из комнат своей квартиры, в окружении рисунков детей, которых Элизабет родила своему отцу, и своих братьев и сестер, с которыми она утратила связь в предыдущей жизни, двадцать четыре года назад, Фритцль задиктовал слова, которые предстояло произнести Элизабет и ее пещерным детям. По прибытии в больницу Элизабет должна была сказать, что вернулась домой из секты, чтобы помочь дочери; что она не знала, где жила Керстин, и была потрясена ее состоянием. Она привела дочь к дому родителей, потому что не знала, к кому еще обратиться. Она не может отвечать за ее состояние, так как Керстин — уже взрослая девушка, с которой она утратила связь несколько лет назад. Она ничего не может рассказать о подземелье или о местонахождении других детей, упомянутых в письме, которое Фритцль заставил ее написать в январе.

Что могла сделать Розмари, увидев перед собой свою дочь и ее детей, здоровье которых было подорвано? Что промелькнуло в ее голове, когда ей сказали, что она должна подождать снаружи, пока Элизабет с детьми и Фритцлем находятся в больнице?

«Честно говоря, не имею ни малейшего представления, что подумала Розмари, внезапно столкнувшись с дочерью и с внуками, о которых она и не подозревала, — говорит Польцер. — Могу лишь предположить, что Фритцль грозил всем чем только можно Элизабет и детям, если они обмолвятся хоть словом, откуда они взялись. Престранная должна была выйти встреча…»

26 апреля, в субботу вечером, Фритцль сказал Элизабет, чтобы она надела пальто. Вот тут- то он и совершил свою величайшую ошибку — позвонил в больницу, прежде чем выехать. «Элизабет вернулась. Я везу ее в больницу, и она хочет видеть дочь. Мы не хотим никаких неприятностей — не звоните в полицию».

Фритцль переиграл самого себя — врачи все-таки позвонили.

Землетрясение началось.

«В тот вечер нам звонили дважды, — говорит герр Польцер. — В первом звонке сообщалось, что мать девушки находится уже по дороге в больницу. Затем позвонили второй раз сказать, что она приехала. Полицейские выехали моментально».

Фритцль провел Элизабет в отделение интенсивной терапии, где его ожидал доктор Рейтер. Вполне естественно, доктор был ошеломлен при виде ее седых волос и такой же бледной кожи, как и у Керстин. Она очень исхудала, и слова давались ей с очевидным трудом, если не сказать — с болью: результат многолетнего разрушения зубов.

Доктора Рейтера встревожило то, что, когда он задавал Элизабет вопросы, отец постоянно стремился ответить за обоих. Доктор Рейтер спросил, где жила Керстин, и Элизабет сказала, что не знает. Доктору стало ясно, что его пытаются одурачить. Рейтер спросил, как часто Керстин подвергалась медицинскому обследованию за все эти годы, и Элизабет была вынуждена признать, что ее дочь даже близко не подходила к больнице. Это не увязывалось с заботливой запиской.

«Она поправится, доктор?» — спросила Элизабет.

Доктор Рейтер ничего не мог сказать о перспективах излечения девушка. Фритцль и Элизабет сели в машину. Не успели они отъехать нескольких метров, как путь им преградили двое мужчин в темных костюмах, показав удостоверения полицейских детективов.

«Мы хотели бы задать вам пару вопросов в участке», — сказал один.

«Не было никакой борьбы, никаких попыток к сопротивлению, — вспоминает герр Польцер. — В противном случае оба были бы задержаны».

А Фритцль думал, что все прошло так удачно!

В полицейском участке Амштеттена Элизабет отвели в одну комнату, ее отца — в другую.

«Где вы были все это время, фрау Фритцль?» — задали первый вопрос детективы.

Элизабет дрожала от страха; ее дети находились в доме Фритцля, а ее истязатель по-прежнему обладал огромным влиянием на нее. Часы на стене в комнате для допросов показывали уже почти десять вечера, а ведь раньше она никогда, с самого рождения, не расставалась со Штефаном и Феликсом.

Герр Польцер так описывает напряжение, царившее в комнате для допросов: «Ей сказали, что если она сама не будет говорить по существу, то ей предъявят обвинение в том, что она бросила ребенка, а из этого последуют самые серьезные наказания».

Момент Элизабет настал. Она отведала свободы, и ей понравился ее вкус. Она сама уже давно считала себя мертвой, свыклась с мыслью, что ей никогда не покинуть страшные катакомбы. Теперь ей предоставился единственный шанс.

Она подняла взгляд, откинула седую прядь со своего морщинистого, изможденного лица и сказала: «Мне нужно многое рассказать вам, но, пожалуйста, прежде пообещайте, что оградите меня от моего отца!»

Офицеры ответили, что могут дать такую гарантию. Но они также напомнили, что Элизабет обвиняется в жестоком обращении с детьми и они не могут пойти ни на какие сделки, если она признает себя виновной.

Элизабет улыбнулась, сделала маленький глоток из принесенного ей стакана воды и сказала: «Отец похитил меня, когда мне было восемнадцать и с тех пор двадцать четыре года насиловал меня. Керстин — его дочь. У меня было от него еще шестеро детей, один из которых погиб в этой яме. До сегодняшнего дня я двадцать четыре года не видела ни одной живой души, кроме него и своих детей». Судя по отчетам амштеттенской полиции, допрос закончился два часа спустя, в 00.15. Материалы заняли два блокнота, были записаны две видеокассеты. Элизабет потребовалось сто двадцать четыре минуты, чтобы описать свою подземную жизнь.

Офицеры полиции пребывали в шоке; рассказ Элизабет звучал связно, без подсказок; голос ее был голосом человека, почти разучившегося говорить, иногда она с трудом подбирала слова. Они отказывались ей верить. Неужели человек, сидевший за стеной в соседней комнате для допросов, мог быть воплощенным злом? Куда проще было поверить, что эта женщина просто юлит, чтобы сложить с себя ответственность.

Но чем внимательнее полицейские приглядывались к фактам, тем правдивее они выглядели. Шестеро незарегистрированных детей и поразительно схожее физическое состояние всех узников — от бледности до выпавших зубов.

Один из офицеров, присутствовавших в тот вечер в комнате для допросов, говорит: «Это было похоже на взрыв бомбы. Мы поняли, что нам предстоит работа над самым важным делом в нашей жизни, что все, что было раньше, поблекло перед монументальностью произошедшего на Иббштрассе. Казалось невозможным, чтобы эта изнуренная женщина в замызганном платье смогла пережить такой ад. Она внезапно стихла, истощенная рассказанным. Слова утешения прозвучали бы банально и неуместно. Что мы могли сделать, чтобы облегчить ее страдания? Невозможно описать чувства, которые всех нас охватили. Но мы понимали, что можем сдержать свое слово, и если уж она так хочет, то никогда больше не увидит Йозефа Фритцля».

«Мне позвонили и рассказали о случившемся в 2.00 в воскресенье, — вспоминает Польцер, — и через три часа я был там. Элизабет рассказывала о двадцати четырех годах в этом аду почти два часа. Остается лишь добавить, что все это оказалось правдой».

В соседней комнате Фритцль молчал. Один из офицеров позднее скажет: «Он волновался, что его дочери нет рядом. Постоянно нервно поглядывал на дверь. Он явно начинал осознавать, что потерял контроль».

Фритцль поднял глаза, когда увидел, что дверь открылась и вошел один из офицеров, который вел допрос Элизабет. Улыбнулся своей вежливой улыбкой. Она застыла на его губах, когда на его запястьях защелкнулись наручники.

Все было кончено.

Момент, в который утром 27 апреля 2008 года глава уголовной полиции Леопольд Этц распахнул дверь в подвал на Иббштрассе, 40, можно сравнить с моментом, когда знаменитый египтолог Говард Картер открыл усыпальницу юного фараона Тутанхамона в 1922 году. Большая разница, конечно, состоит в том, что Картер произнес свои знаменитые слова о «замечательных находках».

То, что увидел Этц, будет стоять у него перед глазами всю оставшуюся жизнь. Как всякий полицейский, он полагал, что приучен видеть страдания людей: застреленных, заколотых, подвергшихся случайному надругательству, изнасилованных, отчаявшихся. И все же сцену преступления, которая предстала перед ним после того, как распахнулась бетонная дверь в камеру, сравнить не с чем. Луч света проник внутрь, и перед офицером открылось уникальное зрелище.

Этц и другие полицейские зажали носы, чтобы не чувствовать смрада, исходившего из уборной, отшатнулись от покрытых плесенью стен темницы, в которой родилось семеро и выросло трое детей. Они увидели зловонную и замызганную занавеску душевой, с потолка капала вода. Они были не в силах вымолвить ни слова. «Пресвятой Боже, — сказал кто-то. — Я думал, с концлагерями покончено много лет назад». Фритцля отвели в полицейскую машину.

«Он был нужен нам, чтобы провести нас через все запертые двери, — поясняет Польцер. — В ящике стола перед последней дверью у него лежал старенький дистанционный пульт от телевизора. Последняя дверь была скрыта, но не отодвигающимся шкафом, а еще одной дверцей, которую приходилось разбирать, а затем собирать всякий раз. Для себя он потрудился на славу».

За несколько часов до этого Этц побывал в комнате Фритцля наверху, где вместе с бабушкой находились бывшие обитатели омерзительного, противного естеству человеческому бункера.

Это были мальчики, Штефан и Феликс. Они сидели с Розмари, когда офицеры вошли в комнату. Оба выглядели до ужаса напуганными и были ужасно бледными. Их отвели к ожидавшим машинам, пока остальные офицеры пытались объяснить Розмари, что происходит. «Впервые в своей жизни они оказались в реальном мире», — говорит Этц, рассказывая о том, как вел мальчиков из квартиры Фритцля на амштеттенскую улицу, которая уже никогда не будет такой, как прежде.

Походка мальчиков напоминала походку слегка подвыпивших матросов; они так долго передвигались наподобие карликов-рудокопов в этом отвратительном подземелье, что им было непросто координировать движения, они испытывали головокружение и дезориентацию в пространстве. Потом, когда Феликса впервые в жизни вывели на улицу, он посмотрел на небо, указал на него и спросил: «Так, значит, там живет Боженька?»

Закаленные полицейские с трудом сдержали слезы, услышав эти слова.

«Все было для них внове, и ясно, что они были поражены, единственное представление о реальном мире они могли получать только по телевизору, — добавляет Этц. В темноте мальчики впервые в жизни забрались в машины, и им сказали, что скоро они встретятся с мамой. — Это была их первая поездка на машине, — продолжает Этц, — и они были изумлены скоростью и действительно взволнованы. Им никогда еще не приходилось испытывать подобного. Они видели машины только по телевизору. Феликс был вне себя от возбуждения. Он взвизгивал от удовольствия всякий раз, когда видел машину, ехавшую нам навстречу, и они с братом тесно прижимались друг к другу, когда она проезжала мимо. Они думали, что вдрызг разобьются. Свет фар приводил их в восторг. Они кричали и прятались под сиденья. Но самое потрясающее было, когда они увидели луну. Они просто рты пораскрывали от благоговейного изумления, толкались и показывали на нее пальцами. Они и луны-то никогда не видели».

Мальчики ехали на встречу с матерью. А полицейские между тем вернулись в подземелье — проверить его секреты.

«За годы своей работы в полиции я много чего насмотрелся, — говорит Этц, — но никогда не видел ничего подобного». Подземелье внушало ужас полицейским, которых назначили обследовать его. Долго они не могли там работать; воздух был настолько зловонным, что одиннадцать криминалистов работали посменно, каждые два часа выбираясь на свежий воздух. Через неделю была установлена новая вентиляционная система, накачивавшая свежий воздух, чтобы позволить экспертам дольше работать под землей.

Фотографии подземной камеры потрясли мир. Наравне с ужасами подземелье свидетельствовало о силе духа тех, кто был вынужден обитать в нем. Феликс нарисовал и раскрасил синим осьминога на стене душевой; Керстин нарисовала плоды, растущие на деревьях, которых никогда не видела. Это были трогательные связи с внешним миром, про который им сказали, что он «не для них», срисованные с изображений, мелькающих по цветному телевизору.

То, каким злом может быть пропитано место, подтверждает факт, что полицейские, которым дали задание исследовать бункер, получали консультации у психолога, когда чувствовали, как их сокрушает клаустрофобия. «То, что приходилось видеть там офицерам, ужасно, — говорит Польцер. — Спускаться в подвал было все равно что забиваться в старую подводную лодку. Смрад стоял действительно почти невыносимый. Это было, несомненно, самое бесчеловечное место преступления, которое я когда- либо видел. Согласен, случай был несложный, поскольку Фритцлю пришлось признать все да и улики были налицо. Но на человеческом уровне… каждый стакан, каждый рисунок на стене хранил отпечаток людей, вынужденных жить здесь почти четверть века. Это было чудовищно. Стоит только представить себе Элизабет! Она подвергается насилию, вынашивает детей Фритцля, совершенно одна, без всякой помощи с его стороны. Затем собирает все свои силы и мужество, чтобы научить их ходить, читать и писать. Она не могла научить их только прыгать, потому что там было для этого слишком мало места.

Она готовила для них, купала и любила их. С момента их рождения до того дня, когда их освободили, она ни на секунду не оставляла их. Для нее не существовало ни минуты отдыха. Она была для них невероятной матерью в невероятных условиях».

Польцер, человек не склонный к гиперболам и преувеличениям, сказал, очнувшись от шока, пронесшегося по всей Австрии и за ее пределами: «Нарисованные ею картины выходят за рамки воображения полицейских. Фритцль удерживал в подземной тюрьме и много лет насиловал эту молодую женщину, свою дочь. Такой случай беспрецедентен и не имеет аналогов в австрийской истории».

Ненасытные СМИ строили различные предположения. Конечно, у Фритцля были соучастники, конечно. Розмари должна была знать, что творится в подвалах Иббштрассе; конечно, монстр домогался и других детей.

Дознаватели Польцера точно определили, что в запутанном подземном лабиринте, который отделял Элизабет и ее детей от внешнего мира, Фритцль установил восемь дверей. Пять из них открывались цилиндрическим ключом «крайне сложной конструкции»; остальные три управлялись кодовым электронным устройством. «Речь не идет о фильме типа „Гарри Поттер“, где достаточно нажать тайную кнопку и дверь откроется», — добавляет Польцер. Он объясняет, что часть подвалов сооружалась в конце XIX века под уже существовавшим особняком, но Фритцль, получив разрешение планировочной комиссии, стал расширять подземелье еще в 1979 году. «Не похоже также, что Фритцль решил освободить себя от обязанностей тюремщика и вернуть своих жертв к какому-либо подобию нормальной жизни», — добавляет Польцер.

Давая интервью Би-би-си, еще одна известная жертва, Наташа Кампуш, указала на то, какое решающее влияние могли оказать нацисты, формируя криминальное сознание Фритцля. «Во времена национал-социализма угнетение женщины широко пропагандировалось. Авторитарное образование было очень важным», — сказала она.

Что касается Амштеттена, местный мэр Хельмут Катценгпубер прилагает все силы, чтобы успокоить последствия землетрясения, потрясшего всю общину. Он вспоминает, что пил ферментированный грушевый сок, когда ему позвонил управляющий городскими компаниями уцененных товаров и рассказал о случившемся. «Это было настолько невероятно, что с трудом умещалось в сознание. Стоял день, 27 апреля; к тому времени семья была уже в клинике, кроме Керстин, которая оставалась в лазарете.

До звонка я праздновал откупоривание первой бутылки этого напитка. После этого весь мир словно перевернулся. Конечно, мы отменили торжества, хотя сорок лет ушло на то, чтобы создать в Амштеттене репутацию производителю этого напитка. Теперь весь мир знает нас совершенно с другой стороны, и все благодаря одному человеку».

Человеку, который, похоже, останется самым знаменитым сыном Амштеттена.

9 Разоблачение секретов и лжи

Клиника Моствиртель в Мауэре, прибежище Элизабет, детей подземелья и Розмари, скорее напоминает крепость: снаружи — вооруженные полицейские, внутри — сотрудники службы безопасности, камеры, отслеживающие каждый дюйм, чтобы держать мировую прессу подальше от самой знаменитой в Австрии семьи.

Этот психиатрический центр по праву считается одним из лучших в Европе. Но у него мрачное прошлое. Призраки эсэсовских убийц продолжают следить за палатами, в которых семьи делают первые, неуверенные шаги на пути к выздоровлению. Во времена Третьего рейха клиника была центром эвтаназии, где «бесполезные едоки и прихлебатели» государства — умственно и физически отсталые, с генетическими нарушениями, а зачастую и просто медленно мыслящие — безжалостно убивались все теми же добрыми австрийцами, которые приветствовали повсеместное уничтожение евреев во время Второй мировой войны.

«Первым шагом на пути искоренения унаследованных и душевных заболеваний была стерилизация» — такова запись в журнале, запечатлевшем нацистский период. Почти триста сорок человек погибли в результате смертоносных инъекций в этой клинике. Пациентов отправляли также и в Гуггинг, недалеко от Вены, где доктор Эмиль Гельни прославился своими убийствами. Доктор Гельни посетил клинику в Мауэре в 1944 году, чтобы своими руками убить тех, кто, по его мнению, был «лишними ртами». Он умертвил по меньшей мере тридцать девять человек такими средствами, как веронал, люминал и морфин. В конце войны Гельни бежал в Вену, оттуда — поначалу в Сирию, а затем в Багдад, где работал врачом и мирно скончался в 1961 году, причем жертвы его остались неотомщенными.

Элизабет казалась намного старше своих лет, лишившись почти всех зубов, страдая от хронического авитаминоза и внутренних шрамов, полученных отчасти в результате неправильных родов, отчасти — в результате нежелательного сексуального контакта. У мальчиков, Штефана и Феликса, атрофировалась мускулатура. Вначале они особенно тяжело переносили дефицит витамина D, и им назначили строгую программу упражнений. У всех кожные покровы были обескровлены, они страдали разными формами заболевания десен, повреждением сетчатки глаза и хроническим гипотонусом иммунной системы.

Но все это внешнее, видимое. Найти ключ к тайнам их истерзанного мозга гораздо сложнее. Терапия может растянуться на годы, вплоть до старости, и будет стоить не одну сотню тысяч евро.

Хотя Элизабет и ее дети испытывают радость от свежего воздуха и солнечного света, голубого неба и открытых дверей, душевные раны вряд ли когда-нибудь затянутся. Возможно, только маленький Феликс избежит демонов прошлого. Он уже не раз доводил больничный персонал до слез своим искренним изумлением перед распахнувшимся миром. Никакие компьютерные игры не нужны: простая поездка в машине и мимолетный взгляд на грозовые облака приводят его в неподдельное изумление. Врачи считают, что он достаточно быстро поправится.

Одной из самых нелегких задач было заставить Элизабет вернуться к слову, начинающемуся на «У» — уважение. Прежде всего имеется в виду уважение бывшей узницы к самой себе. Отец с корнем вырвал у дочери это чувство.

Наташа Кампуш — единственный сходный случай, к которому могут апеллировать эксперты. Похищенная в 1998 году в возрасте десяти лет, она восстала после восьми с половиной лет заключения, освободившись из рук своего истязателя, Вольфганга Приклопиля, в 2006 году.

Кампуш хранила в величайшей тайне факты своего заключения. Она никогда не говорила о своих подлинных чувствах к своему похитителю. Весной того года некая австрийская газета опубликовала материалы полицейских допросов, в которых Кампуш признавалась, что некоторые совокупления происходили по взаимному согласию: она до сих пор носит его фотографию в сумочке; она рыдала над его гробом, когда он покончил с собой через несколько часов после ее бегства, обвиняя полицейских как «убийц». А в мае 2008 года она приобрела Дом ужасов у престарелой матери покойного. Во многом Наташа Кампуш остается пленницей своей тюрьмы, и вот именно эту связь с прошлым люди, ухаживающие за Элизабет, должны прервать. Примененный к ней терапевтический курс включает повторение про себя коротких мантр типа: «Я ни в чем не виновата, я сделала все, что было в моих силах»; «Это он был плохим»; «Он не может больше причинить мне боль»; «Я в порядке»; «Те, кто воистину любит меня, заботятся о том, чего я хочу, о чем я думаю и что чувствую».

«Стокгольмский синдром», описывающий эмоциональную привязанность, складывающуюся между пленником и похитителем, был обнаружен по меньшей мере у некоторых детей Фритцля. Но только не у Элизабет! Ненависть, которую Элизабет испытывает к отцу, хранит ее от этого синдрома, но она с трудом находит ответы, когда дети спрашивают ее: «Почему мы, мамочка? Неужели ты ничего не могла сделать, чтобы он выпустил нас раньше? Почему ты не обращалась с ним поласковее и не дала нам шанс освободиться скорее?»

Еще одно слово, начинающееся на «Р», полезно в процессе лечения: рутина. Элизабет установила собственное расписание для своих детей. Годы заключения учили узницу самой планировать время, организовывать его, заполнять, ценить.

Элизабет постепенно узнавала мать и ежедневно встречалась с Розмари в соседнем отделении в течение первого месяца свободы. Они готовили завтраки из рулетов, кофе, хлопьев, фруктов, ветчины и сыра, пока дети заправляли свои койки.

В свои сорок два Элизабет еще вполне может найти партнера, который будет заботиться о ней и разделит с ней свою жизнь. Психиатрическое лечение проходит успешно. Ей прописали курс психотропных средств, чтобы уменьшить навязчивые симптомы страха, беспокойства и самоуничижения. Хотя ее продолжительное заключение и надругательства не имеют себе равных в современности, она не одинока. Во внешнем мире есть и другие жертвы, претерпевшие многое и оставшиеся в живых.

Встреча между «верхними» и подвальными детьми Элизабет состоялась прежде, чем тест на ДНК подтвердил, что все это — инцестуальные потомки Йозефа Фритцля. Штефана и Феликса, до сих пор пугающихся незнакомцев и солнечного света, тепло приветствовали подростки «сверху» — пятнадцатилетняя Моника и четырнадцатилетняя Лиза, а также их одиннадцатилетний брат Александр. «Это была действительно счастливая встреча, — вспоминает главврач Бертольд Кепплингер. — Мы внимательно наблюдали за ними».

Доктор Кепплингер также говорит, что мальчики иначе смотрели на Фритцля, чем женщины из той же семьи. Существуют опасения, что мальчикам присуще врожденное чувство уважения к нему вплоть до веры в то, что Фритцль, в конце концов, не такой уж и плохой. К этому подсознательному восхищению относятся как к опасному симптому, чем более взрослыми становятся мальчики.

Помимо сеансов терапии у Элизабет хватало посетителей. Ее тридцатишестилетняя сестра Габриэлла Хельм признается, что не выдержала и разрыдалась, впервые увидев Элизабет на свободе. Элизабет бесследно исчезла, когда ей было восемнадцать, и Габриэлла, как и все остальные, поверила россказням о том, что сестра присоединилась к секте. И, как и все остальные в этой находящейся под отцовским сапогом и подвергавшейся постоянным надругательствам семье, она была постоянной рабыней отца, которого уважала и боялась. «Никому из нас просто не верится, как нормально выглядит Элизабет, — говорит Габриэлла, которая сама проходит курс терапии. — Она здорова, болтлива, и все у нее идет на лад. Каждый день силы понемногу возвращаются к ней. Все это не могло не сказаться на семье. Раньше мы были раздавлены. А теперь работаем все вместе, чтобы поддержать Элизабет. Она сама не своя от радости, когда видит детей. Говорит им, какие они красивые, поглаживает каждого по лицу и говорит, как они ей дороги».

Элизабет и Феликсу приходится носить специальные полароиды, потому что глаза их слишком чувствительны к естественному свету. Они смеются и шутят, передразнивая очкастых персонажей из DVD и с видеокассет. Больничное телевидение специально настроено только на проигрывание фильмов; семью намеренно ограждают от историй, которые рассказывают про них в СМИ. Больничный телевизор редко выключен. Знаменитые пациенты смотрят документальные фильмы о природе, детские мультики и программы о путешествиях — последние буквально завораживают детей, прежде видевших в нескольких метрах перед собой только глухую стену. После трех недель пребывания в больнице Элизабет впервые совершила прогулку.

Папарацци буквально окружили больницу в надежде на эксклюзивный снимок ценой в миллион долларов, поэтому для своего первого выхода ей пришлось переодеться медсестрой.

Экскурсия в чуждую среду была санкционирована доктором Кепплингером. Он приказал детективам в штатском ни на минуту не отходить от Элизабет, оговорив, что прогулка будет длиться не более пятнадцати минут.

Элизабет спустилась по черной лестнице в форме: черные зашнурованные туфли без каблука, черные чулки, парик и джемпер. Рядом с Элизабет все время шла сиделка, взявшая ее под руку, пока они обходили территорию больницы. Один раз Элизабет остановилась, чтобы сорвать только что распустившийся розовый рододендрон, и, вертя его в пальцах, взяла с собой в отделение. В больнице к ней относились как к героине.

Несколько раз Элизабет разрешали повидать лежавшую в коме Керстин, находившуюся в другой амштеттенской больнице в нескольких километрах от клиники. «Элизабет хранят как зеницу ока», — сообщил цюрихской газете медбрат из больницы. На этот раз она снова переоделась медсестрой и даже надела рыжий парик с хвостиком. Элизабет тихо сидела на краешке койки, пока ослабленная иммунная система дочери изо всех сил старалась преодолеть парализующее воздействие длительного заключения. Временами она обращалась к ней. Позже, когда врачи вывели Керстин из искусственной комы, они скажут, что любовь, которую излучала Элизабет, оказалась жизненно необходимой для того, чтобы вернуть дочь в царство живых.

Ее адвокат Кристоф Хербст так описывает эти первые недели свободы: «Элизабет очень счастлива, вновь открывая для себя мир. Ей очень нравится выходить наружу и чувствовать капли дождя на лице. Но важно, чтобы процесс приспособления происходил медленно. У Элизабет и ее детей, живших в подземелье, слабо развито представление о времени и о будущем. Кое-кто, слушая историю Элизабет, думает, что она — персонаж из фильма ужасов. Но слухи о том, что она беззубая и не может разговаривать, — неправда. Она потеряла много зубов, но не все. По ее внешнему виду нельзя догадаться, через что ей довелось пройти, настолько она напоминает любую нормальную женщину. Она говорит семье, что все, к чему стремится, — нормальная жизнь, по крайней мере в той степени, в какой она ей доступна. Это — ее единственное желание.

Всем им просто очень нужен мир и покой, им нужно отдохнуть, расслабиться. Детям Элизабет надо встретиться прямо сейчас: той части семьи, которая жила с бабушкой, и тем, кто жил с матерью. Итак, они продолжают проходить курс, предписанный терапевтами. Я бы сказал, что в ближайшие несколько недель они еще больше привыкнут к нормальной жизни. И еще я бы добавил, что они чувствуют себя гораздо более комфортно в новом окружении, хотя вряд ли это та среда, в которой им захочется жить в будущем. Они не имеют доступа к СМИ. У них нет телевизора и радио. Им не дают газет, и, по-моему, это к лучшему, потому что, если они действительно поняли, что творится в СМИ, они бы полностью… впрочем, оставим это, они не поняли бы мира, а сейчас им просто необходимо побыть всем вместе.

Бабушка, Элизабет и их дети находятся рядом друг с другом. Встают они часов в шесть- семь. Потом завтракают. Они сидят за большим столом: разговаривают, спорят, шутят. Затем каждый принимается за свое дело; дети играют в компьютерные игры, читают книжки, немного рисуют. Потом у них ланч, а после ланча, если захочется, можно вздремнуть. После обеда взрослые дети готовят школьные уроки. А потом — ужин, после ужина есть время посмотреть видео или послушать музыку. Ну а после — спать.

Крайне любопытно наблюдать за этой семьей, потому что она ведет себя как обычная семья, и если вы встретитесь с ними, то невольно почувствуете себя ее частью. Вам придется играть с ними, болтать, спорить о чем-нибудь, а стало быть, вы почувствуете себя лучше, чем раньше.

В здании больницы они все живут на одном этаже, в разных палатах. Есть и одна общая комната, где они могут встречаться, завтракать, обедать и ужинать. Но при этом у каждого есть своя, если так можно выразиться, квартира, и по желанию они могут расходиться по своим палатам — спать или заниматься своими делами. У них выработалось нечто наподобие чувства, будто это их квартира, дом. Дети делят спальни: сестры спят вместе; братья — тоже, а Элизабет спит с самым маленьким.

Выглядит Элизабет вполне нормально. Она очень сильная женщина — это важно понять. Феликс — смышленый и симпатичный парнишка. У него светлая голова. Он заставляет остальных улыбаться, смеяться, то есть ведет себя молодцом. День ото дня он становится все оживленнее. Штефану, старшему, немного больше восемнадцати. Он старается заботиться о каждом и принял на себя роль старшего.

Что касается детей, которые жили „наверху“ с бабушкой, — их ситуация полностью переменилась, потому что теперь им запрещается выходить. Они больше не пользуются такой свободой, как раньше. Им очень трудно понять, что происходит. Они не могут выходить, потому что журналисты так и поджидают возле больницы — а вдруг удастся сделать фотографию… Они не могут видеться с друзьями, с товарищами по классу, иногда даже пропускают занятия, что очень тяжело для них. Все мы надеемся, что ситуация скоро изменится, ведь им тоже нужно жить своей нормальной, полноценной жизнью.

Совершенно верно, что жизнь Штефана и Феликса чрезвычайно изменилась, но мне кажется, они все еще жалеют, что так мало успели прочувствовать внешний мир. К примеру, несколько дней назад шел дождь, и Феликс сказал: „Я хочу впервые увидеть дождь“, — потому что „Я никогда этого не видел“, и, если бы вы услышали это, то поняли бы, что да, он никогда не видел этого раньше.

Элизабет прекрасно уживается с теми тремя детьми, которые жили с бабушкой, и, насколько я слышал от врачей, так было с самого начала. Дети тоже очень тепло приветствовали мать. Они наслаждаются близостью к матери. Они счастливы быть вместе.

Элизабет чувствует себя хорошо, если хорошо детям; она черпает в них силы. Она думает за всю семью. Понимает все, о чем бы мы ни говорили. И решения принимает быстро. Она знает, чего хочет.

Не знаю, как долго им придется оставаться в больнице. У нас возникали споры, возбуждать ли против Йозефа Фритцля дело в связи с нанесенным ущербом. Тут прежде надо все обсудить с Элизабет. Но вопрос все еще остается открытым. Затем уголовное дело, которое еще не начато. Посмотрим, что будет. Ведь именно Элизабет должна решить, хочет ли она получить компенсацию за ущерб, нанесенный отцом.

Что касается долгосрочного времени, бабушка, мать и дети должны решить вместе с врачами и терапевтами, где они будут жить и кто с кем. И снова здесь нет полной ясности, равно как и не решен окончательно вопрос, сменят ли они имена и фамилии. Всего этого пока касаться не следует».

Во вторую неделю июня 2008 года больница перевела семью из отделения в квартиру, где обычно проживают приезжающие врачи. Тот факт, что клан Фритцля поселился в квартире, показывает, на какой длительный срок рассчитан их терапевтический курс. 1 июня 2008 года, после того как Керстин пробудили от искусственной комы, перед больницей был замечен грузовик перевозочной компании, выгружавший девять односпальных кроватей, платяные шкафы, небольшой диван, приставной столик, занавески, лампы, телевизор, холодильник, микроволновую печь, раму для сушки белья, садовую мебель и игрушки.

Это — те вещи, которые должны помочь детям подземелья вернуться к нормальной жизни, какой они не знали. Психологическое воздействие, испытанное «верхними» детьми, узнавшими, что их дед одновременно является их отцом, еще предстоит оценить и взвесить. Поскольку жизнь необычных пациентов затруднена малоподвижным терапевтическим курсом, врачи хотят, чтобы они быстрее прошли его и переехали, так как жизненно важно скорейшим образом восстановить связь между Элизабет и всеми ее детьми. Жившие «наверху» должны знать, что у них всегда была настоящая мать, ютившаяся в подвале, которая любила их ничуть не меньше, чем их бабушка Розмари.

Австрия, подвергшаяся суровой критике со стороны международного сообщества за то, что позволила этому чудовищному делу затянуться так надолго, готова пойти навстречу любому желанию семьи, которое та сочтет нужным. Однако уже находятся те, кто говорит, что в случае с Элизабет были допущены те же ошибки, что и в случае с Наташей Кампуш.

Бывшая школьная подруга Элизабет Криста Вольдрих говорит: «Они не позволяли мне увидеться с ней, что было бы еще понятно, если бы запрет исходил от самой Элизабет, но они принимают решения, какие им заблагорассудится. Я говорила с ее адвокатом, доктором Хербстом, но он не заинтересован помогать мне. Я сказала ему, что считаю — Элизабет должны окружать друзья. Вместо этого ее окружают адвокаты и врачи — совсем как Наташу. Уверена, что, если ее спросить, она захотела бы повидаться с кем-нибудь из нас». Криста успела выпустить CD с призывом собрать сумму для бывшей приятельницы; он продается в Амштеттене и округе; кроме того, Криста послала копию диска в больницу, где находится Элизабет. «У меня начались кошмары, когда я стала думать о том, что происходило с ней все это время, и мне захотелось помочь ей. Если я не смогу увидеть ее, то по крайней мере исполню свой долг как-нибудь иначе».

Для внешнего мира информация остается ограниченной. 15 мая 2008 года возле клиники собрались жители Амштеттена. Дети Элизабет приветствовали их. В руках у каждого ребенка были ярко раскрашенные рисунки, сердечки, улыбающиеся рожицы и радуги. Текст обращения гласил:

«Наша семья рада воспользоваться этой возможностью и благодарит всех вас за симпатию к нашей судьбе. Ваша симпатия помогает нам преодолеть это трудное время и доказывает нам, что в мире есть добрые и честные люди. Надеемся, что наступит время, когда мы сможем вернуться к обычной жизни».

К стене магазина в центре Амштеттена был прикреплен плакат. На нем Элизабет от всей души написала:

«Я хочу: выздоровления моей дочери Керстин, любви моих детей, защиты моей семьи, хочу, чтобы меня окружали люди с большим, сострадательным сердцем».

В записке Штефана говорилось:

«Я скучаю по своей сестре. Я счастлив, что наконец на свободе вместе со своей семьей. Я люблю солнце, свежий воздух и природу».

Почерк у него был неуверенный, но доказывал одно — в своем подземном аду Элизабет изо всех сил старалась, чтобы дети подземелья не превратились в пещерных детей. Бабушка Розмари написала записку, подписанную просто «бабушка», в которой были такие слова:

«Я хочу, чтобы мне удалось жить в мире с моими детьми с Божьей помощью и опираясь на собственные силы. Скучаю по моим дорогим друзьям и по своей свободе».

Феликс, самый младший, написал от себя, что мечтает играть с другими детьми и бегать с ними по лугам, а также кататься на машинах и санках.

Адвокат Хербст комментирует это так: «Как вы, наверное, знаете, плакат был выставлен публично, а идея его создания возникла в самой семье, особенно ее поддерживали дети. Им просто хотелось выразить себя; они хотели хоть немного войти в контакт с окружающим миром; они хотели поблагодарить людей за поддержку, которая неслась со всех сторон, и еще, я думаю, это было вроде развлечения для ребят, потому что им нравились такие вещи. Особенно Феликс ужасно радовался, что и его записка тоже будет на плакате.

Это правда: Элизабет пыталась дать детям подземелья хоть какое-то образование. У них проводились занятия, они учили грамматику, языки, изучали математику. Так что воспитаны они были отлично. Это действительно поражает, если вы пообщаетесь со Штефаном. Он очень вежливый и образованный человек».

Доктор Кепплингер говорит: «Обстановка в семье спокойная, доброжелательная. Команда терапевтов ставит своей целью помочь семье начать новую жизнь в будущем. Поэтому необходимо, чтобы семья медленно и осторожно адаптировалась к реальности».

Его команда включает терапевтов-логопедов. Несмотря на то что Штефану и Феликсу нравилось рычать друг на друга на своем, только им понятном, языке, первоначальные публикации в прессе о том, что дети Элизабет сошли со страниц «Книги джунглей» Редьярда Киплинга, категорически отвергаются доктором Кепплингером. Мать научила их чтению и письму, хотя сама Элизабет растеряла свои детские знания из- за домогательств, начавшихся в одиннадцать лет, а затем — пленения в возрасте восемнадцати. В подземелье было несколько книг, не считая пособий по акушерству, которые Фритцль купил Элизабет, когда та была на сносях. Несколькими годами позже Фритцль действительно купил детям книги, но главным источником образования для них многие годы оставался телевизор.

«В результате недостатка солнечного света оба страдают от нехватки витамина D, но со временем это пройдет, — добавляет доктор Кепплингер. — У матери и младшего ребенка в последнее время повысилась чувствительность к свету, отсюда и защитные солнечные очки. Феликс становится все более оживленным. Его завораживает все, что он видит вокруг, — свежий воздух, свет и еда. Постепенно цвет их кожных покровов приходит в норму.

Членам семьи предоставили вещи, к которым они привыкли, например аквариум и детские игрушки. В камере у Штефана была цистерна с рыбками, и здесь ему ее не хватало.

В подземелье время, должно быть, тянулось очень долго. Это медленное течение времени мы хотим поддерживать и в больнице. Мы избегаем слишком большого количества терапевтических процедур. У каждого из пациентов свои, уникальные проблемы, к которым надо подходить по-разному, но мы должны делать это медленно. Дети, жившие наверху, привыкли к другому темпу жизни, и мы предоставляем им больше занятий. Маленьким есть где поиграть, они могут бегать, догонять друг дружку. В особенный восторг их приводит еда, и 29 апреля семья устроила импровизированный вечер с тортом в честь дня рождения двенадцатилетнего Александра. Кроме того, ему подарили набивные игрушки и конструктор „лего“. Элизабет прекрасно справляется со всеми трудностями.

Мальчики, особенно Феликс, поправляются быстрыми темпами. Оба вежливы. Кажется, уважение было привито им уже давно. Они в точности исполняют все, что говорит им мать. Феликс проницателен, у него недюжинный ум. Мы любим его ум и легкий характер».

Феликс учится забывать. Фритцлю, его отцу, деду, надзирателю, человеку, сокрушившему его душу и укравшему жизнь, такая роскошь никогда не будет дана. Он постоянно думает о своей подвальной семье, по крайней мере говорит так, и, учитывая его двадцатичетырехлетнее призвание дисциплинировать их, прививать им послушание и порядок, нет оснований не доверять ему. Его могучее либидо уменьшилось, но искоренить его до конца невозможно. Всемирный позор — не считая сокамерника — его единственный спутник. Тюремное уединение — подходящая атмосфера для Йозефа Фритцля, навсегда осужденного носить имя «амштеттенский зверь». Теперь сковывают его свободу. Он привык диктовать ритм жизни своей тайной семье; теперь его диктуют ему тюремщики.

Он прочел несколько писем из потока, буквально наводнившего тюрьму вслед за арестом. Ему и не нужно больше читать, чтобы представить, что думают о нем люди по ту сторону решетки; ему не нужно прислушиваться к выкрикам из соседних камер. «Сатана», — пронзительно вопят заключенные. «Ублюдок», «извращенец», «педик» — это еще самые вежливые обращения.

Удивительно, но люди, подобные Фритцлю, как магнит, притягивают одиноких женщин, многие из которых считают, что его неправильно поняли и следует простить. Среди почты, которую он получил в тюремной камере к середине июня, попадаются письма с предложениями брака, поддержки, содержащие молитвы и выражения привязанности.

Фритцль продолжает ежедневно выполнять гимнастические упражнения, завтракает чаем с черным хлебом, за обедом съедает котлету с лапшой или отбивную с картошкой, ужинает, у себя же в камере, сосисками, ветчиной и сыром. В тюрьмах по всему свету преступники на сексуальной почве стоят во мнении других заключенных ниже тараканов. По масштабу своего преступления и ошеломительного количества лет, в течение которых оно совершалось, Йозеф Фритцль по праву считается Люцифером своего блока.

В первые дни заключения Фритцль метался между признанием собственной вины и отрицанием содеянного, прежде чем согласился на разговор со своим адвокатом Рудольфом Майером. Он надеялся, что его слова каким-то образом смягчат обстоятельства преступления, и утверждал, что похитил Элизабет исключительно из-за любви к ней.

Майер сам оказался под шквальным огнем общественного гнева, взявшись защищать то, что казалось людям неоспоримым преступлением. «Я получаю письма, в которых говорится, что меня следует посадить за решетку вместе с Фритцлем. Но я представляю не чудовище, а человека. Когда я впервые увидел его, на ум мне пришел латинский термин „paterfamilies“[2]. Он использовался, чтобы описать абсолютного главу семьи — заботливого, но строгого. В наши дни люди назвали бы его „патриархом“».

Именно Майер втайне от всех приготовил для Фритцля версию событий, с которой тот обратился к миру. Он рассказывал о сложных электронных устройствах, которые понадобились, чтобы запереть Элизабет в подземной бетонной тюрьме. Он рассказал о всех своих хитроумных выдумках, призванных обвести вокруг пальца соцработников и полицию. Он говорил о сотнях миль, которые наездил, покупая бакалею, медикаменты и одежду для своих жертв.

Еще он говорил о ненасытной жажде секса с Элизабет в первый год ее заключения. Это — исповедь, признание собственного греха, оправдание и несомненный катарсис. Но сильнее всего ощущаются в его словах бросающие в дрожь хладнокровие и расчетливость. Замешанной оказывается и нездоровая привязанность к собственной матери.

Дальнейшие комментарии излишни; мир уже решил, кто он. Австрийское правосудие должно решить, как поступить с ним.

Признание

«Это была одержимость.

Я родом из маленькой семьи и вырос в крохотной квартирке в Амштеттене. Отец мой был никудышный человек; он никогда не хотел брать на себя никакой ответственности и был попросту неудачником, который постоянно обманывал мою мать. Когда мне было четыре года, она совершенно справедливо вышвырнула его из дома. После этого ни мать, ни я не общались с этим человеком, он нас не интересовал; неожиданно нас осталось всего двое.

Моя мать была сильной женщиной, она научила меня дисциплине и контролю, а также понятию, какой ценой дается тяжелый труд. Она отправила меня в хорошую школу, чтобы я получил хорошее образование, а сама работала не покладая рук и бралась за очень трудную работу, чтобы держаться на плаву.

Это была лучшая женщина в мире. Полагаю, вы можете представить меня как ее мужчину. Что же. Она была начальником в доме, а я — единственным мужчиной.

Полная чушь говорить, что мать сексуально домогалась меня, она была до крайности респектабельна. Я очень любил ее. Просто обожал. Поклонялся ей без меры. Это не означает, что между нами что-то было; никогда ничего не было, да и быть не могло».

На вопрос своего адвоката, фантазировал ли он когда-нибудь на тему об отношениях с матерью, Фритцль делает паузу и долго молчит.

«Да, возможно. Но я был сильным, возможно таким же сильным, как моя мать, и мог держать свои желания под контролем. Я становился старше, а это значит, что мне удавалось встречаться с другими женщинами. У меня были любовные романы с несколькими девушками, а затем я познакомился с Розмари».

Имела ли Розмари что-либо общее с его матерью? Фритцль отвечает:

«Абсолютно ничего. У нее не было ничего общего с моей матерью, впрочем, если хорошенько подумать, то было несколько общих черточек. Я имею в виду, что Розмари тоже была замечательной женщиной и остается ею. Просто она намного более робкая и слабая, чем мать.

Я выбрал ее, потому что тогда страшно хотел иметь кучу детей. Я мечтал о большой семье, когда был еще совсем малышом. И Розмари казалась идеальной матерью, чтобы воплотить эту мечту. Это не совсем правильный повод жениться, но верно и то, что я любил Розмари и люблю до сих пор».

На вопрос, как же случилось, что в 1967 году, имея четырех детей от любимой жены, он забрался в квартиру молоденькой медсестры и изнасиловал ее, Фритцль ответил: «Не знаю, что потянуло меня на это… Я правда не знаю, почему сделал это, — я всегда хотел быть хорошим мужем и хорошим отцом».

Несмотря на свидетельские показания соседей, что он был жестоким тираном в семье, Фритцль продолжает: «Я всегда высоко ценил хорошее поведение и уважение. Причина в том, что я мыслю по старому укладу, которого больше нет.

Я вырос во времена нацизма, а это означает, что все должно было быть под контролем и надо было уважать власть. Полагаю, я взял некоторые из этих старых ценностей в новую жизнь, разумеется бессознательно. И все же, несмотря на это, я не такой монстр, каким меня хотят представить СМИ».

По одному пункту он не соглашается с дочерью, говоря, что не подвергал ее сексуальным нападениям, когда она была ребенком: «Это неправда. Я не такой мужчина, который любит маленьких детей. Я совокуплялся с ней позже, гораздо позже. К тому времени она уже была в камере, и была там уже долго».

Важно помнить, что признание Фритцля имеет весьма специфическое намерение: представить его как можно более рассудительным. Врачи и полиция скажут, что у них нет никаких причин считать, что Элизабет понадобилось лгать, чтобы выставить отца в дурном свете.

На вопрос, насколько и как давно было спланировано преступление, Фритцль ответил: «Года за два — за три, это верно. Насколько помню, году в 1981 или в 1982 я начал строить камеру для нее у себя в подвале. Я достал очень прочный бетон и установил стальную дверь с электроприводом, открывавшуюся с помощью дистанционного пульта — так я проникал в подвал. Нужен был цифровой код, чтобы открывать и закрывать ее.

Я оштукатурил стены, установил умывальник и небольшой туалет, поставил койку и плиту, холодильник, провел электричество и свет.

Возможно, кое-кто и видел, что я делаю, но никого моя работа не волновала. В конце концов, это мой подвал, мои владения, куда входить могу только я. Вот что твердо усвоили соседи по кварталу. Это касается моей жены, детей и моих жильцов, и никогда никто из них не пытался проникнуть в мои владения или спросить, что я там делаю. Я ясно дал понять, что там мой офис; правда, там хранилось всего несколько папок, имевших отношение ко мне, но и этого было достаточно, — все подчинялись моим правилам.

Едва достигнув зрелости, Элизабет перестала делать то, что ей говорят; она попросту больше не следовала моим правилам. Каждую ночь она таскалась по местным барам, а когда возвращалась, от нее воняло дымом и перегаром. Я старался вытащить ее из этого болота и устроил на подготовительные курсы официанток, но иногда она даже не выходила на работу. Она дважды сбегала и шлялась где-то в компании личностей с сомнительными нравственными устоями, которые явно оказывали на нее дурное влияние. Вот почему мне пришлось устроить место, чтобы дать ей шанс — пусть насильственно — держаться подальше от дурных влияний внешнего мира».

Фритцль отрицает, что заковывал дочь в наручники и держал на поводке в первые дни заключения. «В том не было нужды: дочка все равно никуда бы не сбежала».

Тут по крайней мере они сходятся: Элизабет сказала, что рыдала навзрыд и колотила в стены, но никто не пришел. Постепенно ей пришлось смириться, что никто, кроме отца, не поможет ей и она будет исполнять все, что он ни скажет, или ей никогда больше не видать солнечного света. Под диктовку отца она писала письма к семье, рассказывая о новой жизни и о том, что у нее нет ни малейшего желания возвращаться; она просила, чтобы ее не искали. Мать, братья, сестры и чиновники поверили в эту выдумку, и поиски свернули.

Властелин подвала понял, что он в безопасности: «Видимо, после похищения я попал в порочный круг, порочный круг не только для Элизабет, но и для себя, и выхода не было. С каждой неделей, что я держал дочь под замком, мое положение становилось все более безумным — и поверьте, я частенько задумывался: о том, чтобы освободить ее. Но я просто был неспособен решиться, может, и потому, что понимал, что с каждым днем мое преступление становится все более тяжким.

Я боялся ареста, боялся, что вся моя семья и знакомые узнают о моем преступлении. Поэтому я отдалял день принятия решения, отодвигал его все дальше и дальше. В конце концов по прошествии времени было просто уже слишком поздно дать Элизабет возможность вернуться в мир.

Желание владеть Элизабет с течением времени становилось лишь сильнее. Мы впервые совокупились с ней весной 1985 года. Больше я не мог контролировать себя. В какой-то момент ночью я спустился в подвал, лег с ней, и соитие повторилось».

Каждые два-три дня Фритцль спускался в подвал, чтобы принести дочери продукты, одежду и одеяла, и рассказывал о жизни во внешнем мире: как идут его дела с собственностью и про то, как ее мать опечалена бегством дочери. Он рассказывал ей, как расцветает сад, про свои путешествия, про успехи ее братьев и сестер в школе.

Впервые она забеременела в 1988 году. «Конечно, Элизабет очень волновалась, но я принес ей в подвал медицинские пособия, чтобы она знала, что делать, когда придет время, подготовил полотенца, дезинфектанты и подгузники».

В 1989 году, одна, в подвале, Элизабет родила Керстин. Так же, без посторонней помощи, в 1990 году родился Штефан.

«Дети доставили мне большую радость. Здорово было сознавать, что у меня есть вторая, подвальная семья с женой и детьми».

На вопрос, что бы случилось, если бы он погиб в автокатастрофе, Фритцль сказал: «Я хорошо подготовился к такой случайности. Каждый раз, уходя из бункера, я включал таймер, который должен был открыть дверь в подвал в положенное время. Если бы я умер, Элизабет и дети оказались бы на свободе».

В 1992 году родилась Лиза, но она так кричала и так часто болела, что Фритцль решил позаботиться о ситуации с подвальной семьей; он подготовил ее возвращение во внешний мир. 18 мая 1993 года Элизабет написала письмо, представляя дочку своей семье.

«Мы с Элизабет задумали все вместе, потому что оба понимали, что Лиза из-за своего слабого здоровья и подвальных условий не имеет никаких шансов выжить, если останется там».

Та же ситуация повторилась с Моникой, родившейся в 1994-м, и Александром, родившимся в 1996 году. Оба с самого начала были «слабыми, трудными и часто болели». Фритцль сказал, что были «осложнения», связанные с их появлением, которых он не хочет касаться, но что в любом случае «наверху» они были бы в безопасности с Розмари — «лучшей матерью на свете». Оба знали, что она позаботится о детях.

Причудливая двойная жизнь продолжалась. Розмари не жаловалась на секс-отпуска Фритцля в Таиланде, а по-прежнему готовила, стирала, мыла и оставалась верной мужу. А между тем в подвале его вторая «жена», как он называл Элизабет, продолжала существовать под покровом вечной тайны. Фритцль говорит, что она была «в равной степени хорошей хозяйкой и матерью».

Фритцль также утверждает, что неожиданный побочный эффект рождения детей состоял в том, что с каждым новым младенцем он приобретал все больший контроль над своей дочерью. Собственная жизнь больше не волновала ее, но она выполняла все желания отца ради детей. Взамен он приносил Элизабет фотографии и рассказывал о жизни «верхних» детей: как они играют, собираются на дни рождения, а позже — ходят в организованные школой походы.

В 1993 году Фритцль добавил к подземному бункеру еще две комнаты. По его словам, он хотел расширить свои владения. Он принес в подвал телевизор, радио, а также видеомагнитофон, стол, стулья, коврики, буфеты, тарелки и кастрюли. Еще он принес новые кухонные принадлежности и развесил на стенах цветные картинки.

«После рождения Феликса, в конце 2002 года, я даже снабдил Элизабет стиральной машиной, чтобы ей не приходилось вручную стирать свое и детское белье.

После двадцати четырех лет я не мог отделаться от сознания, что поступаю неправильно, что, должно быть, сошел с ума, раз вытворяю такое. И все же, несмотря на это, моя вторая, „подвальная“, жизнь стала чем-то само собой разумеющимся».

Трое «верхних» детей, которых он прижил с Элизабет, называли его «папочка», хотя и знали, что он — их дед, в то время как трое подвальных привычно называли его «дедушкой».

«Я действительно старался, насколько это было возможно, приглядывать за своей семьей в подвале. Когда я спускался туда, то покупал дочери цветы, а детям дарил книги и игрушки, которые им особенно нравились. Я любил смотреть с ними видео и истории о приключениях, пока Элизабет обычно готовила для меня и детей; затем мы все вместе усаживались за стол. В подвале мы праздновали дни рождения и Рождество — я даже раз принес тайком в подвал рождественскую елку, пирожные и подарки».

Несмотря на все равнодушное отношение, Фритцль признает, что подвал плохо сказывался на здоровье его дочери и инцестуального потомства.

«Да, конечно, Элизабет держалась стойко, почти не причиняла мне проблем, даже почти не жаловалась, когда зубы ее начали медленно гнить и выпадать один за другим и она день и ночь страдала от невыносимой боли и не могла уснуть. Она оставалась сильной ради детей, но они… я видел, как они слабеют день ото дня».

Эмоциональный стресс от сознания, что они заперты — не могут выйти и двигаться свободно, вкупе с плохо вентилируемым подвальным воздухом и плесенью на стенах, — сказался на всех трех детях. Фритцль признает, что они всё чаще страдали от инфекций, сильных приступов кашля, сердечных и циркуляторных проблем. Случались даже эпилептические припадки.

Он приносил лекарства, но все они не были прописаны врачами, это были притирания и мази, которые легко можно было купить по всей округе у любого фармацевта, не задававшего лишних вопросов. Самым обычным лекарством служил аспирин, который по иронии судьбы в определенных обстоятельствах может оказаться роковым для здоровья ребенка. Фритцль использовал его как панацею при любых проблемах, возникавших в подземелье. Если аспирин не действовал, значит, дети унаследовали от бабушки аллергию к нему. Феликс и Кирстен, похоже, пострадали больше всех.

На вопрос, хотел ли бы он в конце концов освободить подвальное племя, он сказал: «Я хотел отпустить Элизабет, Керстин, Штефана и Феликса, чтобы они вернулись домой, это был мой следующий шаг. Причиной послужило то, что я старел, мне было все труднее двигаться, и я понимал, что в будущем недолго смогу заботиться о своей второй, „подвальной“, семье. План состоял в том, чтобы Элизабет и дети объяснили, что секта удерживала их в некоем тайном месте».

На вопрос, реалистичным ли был этот план, ведь они могли предать его, Фритцль ответил: «Конечно, я надеялся на их молчание. И все же всегда существовал риск, что Элизабет и дети предадут меня. Это случилось намного раньше, чем я ожидал, поскольку проблема с Керстин становилась все серьезнее».

Элизабет сообщила полиции, что у отца было много способов держать их под контролем, но когда Фритцля спросили, как он препятствовал их бегству, он ответил: «Это было просто. И уж точно мне не приходилось прибегать к физическому насилию. Элизабет, Керстин, Штефан и Феликс полностью воспринимали меня как главу семьи и никогда не помышляли напасть на меня. Так или иначе один только я знал код дистанционного управления, который открывал дверь в подвал и закрывал ее».

Он отрицает, будто говорил, что они будут поражены отравляющим газом при попытке к бегству, но допускает: «Жаль, что сказал, что им никогда не пробраться через дверь, потому что иначе случится короткое замыкание и они все погибнут».

На вопрос, хочет ли он умереть, Фритцль ответил: «Нет, теперь я хочу только одного: расплаты за содеянное».

Лесли Перман-Керр, видный британский консультант по психологическим вопросам, живущая и работающая в Сент-Олбэни, считает, что стремление Фритцля к тотальному контролю может корениться в строгой дисциплине, установленной его матерью. Доктор Перман-Керр, которая работала с похитителями и жертвами домогательств, говорит: «У всех людей есть темная сторона, и они способны совершать чудовищные вещи. Обычно мы подавляем нашу темную сторону, ограничивая ее социальными и культурными рамками.

Но общество коррумпируется, и Йозеф располагал слишком большой властью в своей семье, так что никто не осмеливался бросить ему вызов. Он унаследовал от матери строгий и жестокий „нравственный“ кодекс, который давал ему „разрешение“ в отдельных случаях действовать особым образом и „дисциплинировать“ дочь.

К тому же все его отношения с матерью были пронизаны очень сильным сексуальным мотивом. Уверена, что он говорит правду, утверждая, что его либидо вышло из-под контроля… Трудно описать его как сумасшедшего. У него структурированный ум и организованное мышление.

Выражаясь психологическим языком, он словно бы прошел через дверь на свою темную сторону — нечто вроде подвала, где он держал свою дочь и ее детей. Это был мир, в котором причудливое и жестокое стало нормой. Он признает, что то, что он делал, — плохо. Безумие не может оценивать себя со стороны. Он вполне может верить, что любил свою семью в своем извращенном мире».

Адельгейда Кастнер, судебный психолог, которой поручили проверить умственные способности Фритцля, с неохотой говорит о нем, но признает: «Конечно, моим первым впечатлением было, что это абсолютно уникальный случай. Абсолютно. И с тех пор, несмотря на интенсивные поиски, я не нашла ничего сопоставимого. Разумеется, вы можете упомянуть Марка Дютру, который держал девочек у себя в подвале и насиловал их. Но все-таки мне кажется, это совершенно уникальный случай.

Я не могу разглашать детали своих бесед с Йозефом Фритцлем, скажу только, что я всегда начинаю любое профессиональное обследование с нейтральной, и одновременно профессиональной, точки зрения. Не мое дело судить. Я начинаю каждый новый разговор вежливо и предупредительно, ожидая того же от своего собеседника, кем бы он ни был.

Если мои рекомендации не совпадут с тем, чего ожидает общество, меня это совершенно не волнует. Переживать из-за этого не моя работа».

Доктор Кастнер говорит, что должна завоевать доверие Йозефа Фритцля, чтобы многосторонне и точно определить его умственное состояние: «Он не очень-то охотно раскрывает свои подспудные мысли и чувства, хотя я и подхожу к нему очень осторожно, с тщательно выверенной стратегией. Для меня действительно важно разговаривать с преступником наедине. Я не вдаюсь в подробности собственной жизни, но допускаю себе замечания — ну, например, что сегодня очень напряженное движение или дождливая погода. Я разделяю свою личную жизнь и работу. Это само собой разумеется.

Преступное нападение обычно является кульминацией в развитии личности. За многими преступниками стоят очень невеселые истории. Это не означает, что они не должны понести наказания за свои преступления. Крайне редки случаи, когда люди, совершившие какой- то проступок, действительно представляются себе плохими.

Один так и стоит у меня перед глазами; это был человек из Граца, у которого были кровосмесительные отношения с сестрой, и у них родилось несколько детей. Между тем у сестры появились новые отношения, и она родила от другого человека, после чего инцест продолжался. Со временем у брата появилась настоящая ненависть к генетически чужому ребенку, на которого он обрушил потоки издевательств. Он чуть было не забил ребенка до смерти, и тот прожил еще три дня, лежа в постели и скуля от боли. Наконец мужчине по горло надоели стоны, он привязал ребенка вместе с грузом камней к раме своего велосипеда и швырнул в реку. Это было самое ужасное, что мне приходилось расследовать».

На вопрос, согласна ли она с заявлением адвоката, что он хотел бы узнать настоящего Йозефа Фритцля, а не монстра, изображенного в прессе, она ответила: «Меня никогда не просили обследовать монстров».

10 Последствия

Прошлое — чужая страна: там все ведут себя иначе.

Л. П. Хартли. «Посредник»

Австрия должна прийти в себя. Страна обязана заняться последствиями дела Фритцля. Хотя всем уже ясно, что он больше никогда в жизни не построит другую подвальную камеру и остаток дней проведет либо в тюрьме, либо в закрытом психиатрическом заведении, Австрия, как это ни болезненно, вынуждена признать свою роль супервдохновителя подобных преступлений.

Амштеттенское дело, превосходящее эпопею Наташи Кампуш, создало впечатление, что альпийское государство не столько родина красоты и культуры, сколько земля, населенная людьми, которые запирают девочек в подвалах. Такие монстры, как Фритцль, подвергают жертв надругательствам, в то время как их соседи не обращают внимания на тревожные признаки и неприглядную правду, потому что не хотят впутываться. Самодовольные и чопорные власти, равно как и буржуазно респектабельные обыватели, скрывают ужасную правду об истинном положении дел.

Томас Главинич, известный австрийский писатель, откровенно обвинил своих соотечественников: «Сельчане ненавидят все, что далеко от них: правительство, Европейское сообщество, американцев, евреев. Среди них царит кумовство. Тех, кто не работает в местной добровольной пожарной дружине или по крайней мере не жертвует деньги на городские нужды, клеймят как отщепенцев или аутсайдеров. С другой стороны, почтенные отцы семейств могут на досуге избивать своих жен и детей. И все остальные думают: нам-то какое дело? Что нам до этого?»

Йозеф Хаслингер, философ и писатель, сказал: «Существует поверхностное — милая личина, которую австрийцы любят демонстрировать, но за ней прячется нечто чудовищное. Мы до сих пор неспособны признавать собственные ошибки. Так забывчивость становится частью менталитета.

Моя страна заражена роковой традицией — прятать все под сукно. Неудачи в личной жизни и публичная нравственность в Австрии никак не связаны. Процесс денацификации не был доведен до конца. Так сложился двойственный характер австрийца. Жизнерадостное личико, а за фасадом — полный мрак. Такова традиция и в австрийском искусстве, в частности в литературе. Это — не совпадение. Наша культура отворачивается от реальности».

«Элизабет бежала из дома девочкой, полиция искала ее и вернула обратно — в неистовые объятия родного отца, — говорит Гедвига Вельфль, директор австрийского центра защиты детей. — Бегство из дома было признаком глубокого несчастья, но никого не заинтересовала судьба этой девочки».

Разумеется, Австрия не обладает какой-то особой монополией на страшные преступления. Марк Дютру в Бельгии использовал подвал, чтобы держать в нем своих жертв-детей. Подобные преступления совершили Фред и Розмари Уэст в Соединенном Королевстве и серийный убийца Джон Уэйн Гейси в Америке. И все же в Австрии есть что-то особое. В этой стране существует культура умолчания, в лоне которого взрастают семьи, где каждый наглухо замкнут в своем молчании. После первых недоуменных вопросов об Австрии, появившихся в британской прессе вслед за обнаружением подвала, многие читатели утверждали, что преступление Фритцля еще не симптом больной нации. Я же скажу следующее: в самом сердце Австрии что-то прогнило.

На местном уровне амштеттенцы приняли на себя основной огонь СМИ и критики. Землякам Фритцля в грядущие годы придется жить с грузом последствий австрийских общественных заблуждений. Эти заблуждения существуют, и они опасны.

7 мая пятьсот людей собрались на главной площади города с двумя посланиями: одни поддерживали Элизабет и ее детей, другие призывали к массовому истреблению всемирных СМИ. Надписи на баннерах, выставленных школьниками города, гласили: «Желаем вам сил на жизненном пути», «Мы вместе» и «Вы жили в аду, поэтому теперь желаем вам побольше солнца». Но были и другие лозунги, критикующие СМИ и австрийское общество. «Наше общество построено на бахвальстве, невежестве и эгоизме», — было написано на одном. «СМИ стряпают репортажи, хотя рассказывать больше не о чем», — говорилось в другом.

Было организовано ралли, чтобы показать, что город хочет перемен.

Роберт Шиллер, житель города, участвовавший в ралли, сказал: «Мы в Амштеттене ничего не можем поделать, что среди нас оказался такой человек. Теперь, к сожалению, мы на виду у всего мира, хотя и не виноваты в преступлениях, которые он совершил».

Особенно тяжело восприняли дело Фритцля амштеттенские школьники, многие из которых знали его «верхних» детей. Маргит Шагерль, учительница местной школы, подтверждает: «В данный момент ребята только об этом и говорят. На них это произвело самое глубокое впечатление».

Городской делегат Герман Грубер обратился к толпе, собравшейся на ралли: «Амштеттен, каким мы видим его сегодня, — вот подлинный Амштеттен».

К сожалению, похоже, что Амштеттен страдает той же близорукостью, что и остальная страна. Его граждане, несомненно, устыдившиеся случившегося, предпочитают, скорее, жаловаться на «несправедливость СМИ», чем внять предостережению, содержащемуся в вопросе: «Как и почему?»

Почему социальные работники, в чьи обязанности входит совать свой нос повсюду, тысячу раз посещали осужденного преступника и не сочли нужным хорошенько приглядеться к нему? Как могло случиться, что фантастической истории о том, что дочь Фритцля присоединилась к какому-то культу, безоговорочно поверили, а затем, когда младенцы стали появляться у порога дома монстра, никто не поднял тревоги?

Бюрократы всех мастей, включая строительных инспекторов и чиновников противопожарной службы, заходили в дом и вертелись возле него. Неужели ни у кого из них не возникло ни малейшего подозрения о том, что находится за дверью лестницы, ведущей в подвал?

Когда в 1994 году Фритцли удочерили первого ребенка, Лизу, мэр Амштеттена Хайнц Ленце сказал, что ни у Фритцля, ни у его жены явно нет криминальных побуждений. «В подобных случаях отдать ребенка в семью всегда предпочтительнее, чем поместить его в приют», — объясняет господин Ленце, утверждая, что социальные службы придерживались стандартной процедуры. Когда его спросили, как возможно, что материалы по таким серьезным правонарушениям, как сексуальное нападение и предполагаемый поджог, не сохранились, он ответил: «Я всего лишь гражданский служащий, а не законодатель».

Так, значит, винить некого?

Австрийский канцлер, восторженно призывающий туристов со всего мира полюбоваться горами его страны, отведать сахарного хвороста и порезвиться на альпийских лугах, спорит с тем утверждением, что преступление Фритцля — типично австрийское явление; он уверен, что гражданина любого общества мог попутать нечистый, как то случилось в Амштеттене.

Но даже австрийские СМИ, совсем ручные по сравнению с британской и американской прессой, не покупаются на такое объяснение. «В течение десяти лет трех детей оставили у порога дома Йозефа Фритцля, и общество тем не менее предоставило ему право на усыновление, не выяснив местонахождения матери!» — восклицает одна из газет.

«Неужели возможно, чтобы никто ничего не видел и не слышал и не задавал никаких вопросов? — допытывается Петра Штуйбер, ведущая одного из разделов венской газеты „Штандарт“. — Каким образом это характеризует соседей, знакомых и прежде всего соцработников, имевших дело с этой семьей? Вся страна должна задаться подобным вопросом».

Австрийцы гордятся тем, что они называют «социальным партнерством», но даже если оно сослужило им хорошую службу в экономическом плане, то создало вакуум, в котором Фритцль и Приклопиль чувствовали себя как рыба в воде. Основы этой главенствующей жизненной модели были заложены после разрушений, принесенных Второй мировой войной, когда правительство и профсоюзы коллективно решили, что страна не может позволить себе деструктивных общественных, политических и экономических конфликтов, знаменательных для 1920-х и 1930-х годов, кульминацией чего стал аншлюсе 1938 года. Они хотели избежать разрушительных социальных и промышленных конфликтов, забастовок, локаутов и неугасающих социальных столкновений, которые совместно привели к параличу австрийской экономики и правительства в межвоенные годы. На деле же все свелось к виртуальному обществу без забастовок, где сделки заключаются за закрытыми дверями, где люди не раскачивают лодку, где профсоюзные боссы пожимают руку промышленникам, политики общаются с политиками, а финансисты — с финансистами. Зачастую секретно.

Австрийцы не хотят возвращаться к нацизму. Исторически это вчерашний день, в то же время существующий по соседству, как и соседи Йозефа Фритцля. Чтобы понять, почему нацизм до сих пор отбрасывает свою тень на эту страну, достаточно почитать некоего доктора Генриха Гросса. Это был еще один человек, довольный своим подвалом, в котором он хранил свои особые тайны.

Генрих Гросс умер в возрасте девяноста лет, умело избегая правосудия почти шестьдесят из них, в то время как государство осыпало его наградами. Хороший врач, он стал ведущим медицинским экспертом на уголовных процессах. Его часто показывали по телевизору, где на экране он занимал место за столом рядом с богатыми, знаменитыми и влиятельными венцами. Остроумный, тщательно подбирающий выражения, доктор Гросс считался душой общества. Покровители в правительстве предпочитали игнорировать его порочное прошлое, за которое он заслужил прозвище Коса. Его своеобразным урожаем были беззащитные дети. Он убивал их сотнями ради процветания господствующей арийской расы. Гросс работал в Шпигельгрундской детской больнице в Вене в 1944 году, где был непосредственным участником убийства детей, признанных «недостойными жизни». Прошло немало времени после того, как пушки смолкли, когда обнаружилось, что он держит мозги убитых им детей — так сказать, личную коллекцию — у себя в подвале, экспериментируя с ними вплоть до 1970-х годов. Стоявшие рядком в банках с формальдегидом детские останки наконец обрели покой в 2002 году.

Доктору Гроссу удавалось избегать преследования вплоть до 1950 года, когда он был приговорен к двум годам тюрьмы за соучастие в преступлениях нацистов. Но позднее Верховный суд пересмотрел вердикт. Гросс вступил в социал-демократическую партию и продвигался по службе, пока не стал ведущим невропатологом страны. Дело против Гросса было вновь открыто, когда в середине 90-х поступили новые свидетельства его деятельности. В феврале 1988 года дознаватели добрались и до частной коллекции доктора Гросса.

В 2000 году бывшие дети, пережившие Шпигельгрунд, вместе с родственниками погибших заполнили зал венского уголовного суда, чтобы посмотреть, как доктор Гросс в полотняном колпаке и серой пижаме медленно подходит к скамье подсудимых в сопровождении своего врача — и разыгрывает «карту Пиночета»: непригодность к судебному слушанию.

Он склонил голову, когда судья Карлхайнц Зеевальд спросил его: «Вы можете отвечать на мои вопросы?»

«С трудом», — ответил доктор Гросс.

Рейнхард Халлер, врач, дважды обследовавший доктора Гросса, довел до сведения суда, что его пациент страдает слабоумием и его умственное и физическое здоровье быстро приходит в упадок. Он сказал, что доктор Гросс перенес легкую мозговую травму, и указал на начальную стадию болезни Паркинсона. «Он ясно сознает, где он и почему». Но из-за ослабленной сосредоточенности и провалов в памяти ему будет крайне трудно переносить судебное заседание, если оно будет длиться более пяти-десяти минут.

После краткого перерыва судья объявил, что доктор Гросс неспособен к судебному слушанию, сказав: «Умственное и физическое состояние доктора Гросса значительно ухудшилось со времени последнего обследования. Если он не в состоянии следить за ходом расследования, последнее придется отсрочить».

Так он и остался безнаказанным убийцей, пока мирно не скончался в своей постели в декабре 2005 года. Какова же была высшая мера наказания австрийского правительства? Оно отобрало все данные им врачу-убийце медали.

После 1945 года в Германии, разделенной силами союзников, которые управляли своими зонами, гражданам и учреждениям был отдан приказ пройти процедуры денацификации, чтобы искоренить национал-социалистский образ мышления и черты. Попытки Австрии смыть «коричневую заразу» были куда более запутанными и необдуманными. Молодежь хотела знать, в чем состояли грехи старшего поколения, что их папы и дедушки делали на полях сражений в России, Литве, Польше, Греции, Югославии, Франции, Латвии, Эстонии и Голландии. В Германии семейных тайн не осталось, и на всех мужчин определенного возраста там глядели косо. Стремление к конфронтации с прошлым в интересах правды сплотило многочисленную бадермейнгофскую бригаду, которая искала возможности разрушить государство, зиждущееся на лжи и позоре. В Австрии дедушки были и остаются почитаемой кастой, и вопросы, которые следовало бы задать, так и остались незаданными. Австрия в одностороннем порядке наклеила на себя ярлык первой жертвы нацизма. Не случайно одной из первых групп, к которой обратился крайне правый политик Йорг Хайдер, была группа ветеранов частей СС. Он отдавал им дань уважения, которого, как он считал, они заслуживали, называя их благородными людьми. Австрийцы никогда не порицали Хайдера — наоборот, поддерживали, несмотря на отвращение, какое он вызывал во всем мире. Страна дружно отводила глаза в сторону, не задавая самых главных вопросов. Например, почему Хайдер живет в многомиллионном особняке и владеет обширным земельным участком.

Ответ кроется в нацистском прошлом: имение было отобрано у еврейской семьи и продано по бросовой цене, чтобы семья могла бежать. И Хайдер без зазрения совести живет в этом доме. Электорат предпочел отвернуться от подобного факта, приведя к власти партию Хайдера, несмотря на презрение всего мира.

Как-то неловко чувствуют себя австрийцы, когда израильский центр Шимона Визенталя утверждает, что их земля — это «седьмое небо» для нацистских военных преступников. Эфраим Цуров, посвятивший жизнь тому, чтобы вершить правосудие над нацистскими военными преступниками, оставшимися в живых, обвинил Австрию в «полном провале» из-за того, что та помогает бывшим нацистам избежать правосудия. В особенный гнев привел его отказ Вены выдать Хорватии Миливоя Аснера. Аснер, который в настоящее время проживает в Клагенфурте, служил начальником полиции в Подзеге и сыграл важную роль в преследовании и уничтожении сотен евреев, сербов и цыган. Он занимает не последнее место в проекте визенталевского центра «Операция „Последний шанс“», призывающем устроить облаву на уцелевших убийц.

«Все очень просто, — говорит Цуров. — Мы полны решимости заставить этих ублюдков предстать перед судом. Эти люди не заслуживают никакого сочувствия — они убивали евреев, цыган, гомосексуалистов, свидетелей Иеговы и многих других несчастных. Но мы сталкиваемся с серьезными препятствиями в таких странах, как Австрия, где полностью отсутствует политическое стремление преследовать нацистских военных преступников. За три десятилетия Вена не вынесла ни одного приговора участникам холокоста. Вы думаете, потому что там нет военных преступников? Верится с трудом. Их там пруд пруди. Но Австрия не проявила никакого интереса к тому, чтобы они предстали перед правосудием. Такова система, превратившая Австрию, попросту говоря, в „рай“ для военных преступников.

В 1985 году я поехал в Вену, чтобы встретиться с самим Визенталем, который воплощает живую легенду. Человек, потерявший восемьдесят девять родственников во время холокоста, основал агентство, выслеживающее виновных по всему свету. Он мог бы жить в Бонне или в Нью- Йорке, где еврейские деньги более доступны, чтобы спонсировать его усилия. Но он решил остаться в Вене, и вот что Визенталь говорит о причине своего решения: „Я остался здесь как заноза в их совести… этих добрых австрийских буржуа, которые блеяли, как ягнята, называя себя жертвами нацизма. Они приняли его с распростертыми объятиями. Я каждый день подхлестывал их сознание — вот почему я остался“. Он раскрыл факты, свидетельствующие о том, что покойный австрийский президент Курт Вальдхайм был немецким офицером на Балканах и во время войны сыграл свою роль в массовых убийствах партизан и безоружного гражданского населения, что тогда считалось в порядке вещей».

Вальдхайм, который также десять лет прослужил в должности Генерального секретаря ООН, делал все возможное, чтобы держать подробности того времени в секрете. Существует неразрывная связь между такими личностями, как Фритцль и австрийская ментальность.

В каждой семье есть свои тайны; не обязательно на катастрофическом уровне Йозефа Фритцля, но они есть. Соедините такие тайны с государством, в котором их тоже предостаточно, и будет легче понять, почему в Австрии существует подобная проблема.

Фритцль и его жена, набожная католичка, выросли в эпоху с четким распределением ролей между мужчиной и женщиной. Феминистки могут отвергать отношения 1940-50-х годов как сексизм каменного века: мужчина — охотник, добытчик, женщина — покорная супруга, которая не задает вопросов и не высовывается с кухни. Но подобные отношения — часть ткани австрийского общества. Мужчинам не только позволялось вести параллельные жизни, от них этого ждали: у австрийца определенных лет, в классическом варианте, есть подружка в соседнем городке. У Фритцля тоже почти наверняка была такая, не говоря уж о его тайной семье в подвале. Если его жена и не думает задавать ему вопросы о его действиях, то почему это должны делать соседи? У каждого мужчины есть право на тайну, а то и на две.

Розмари уважали в общине. Почему? Да потому что она вырастила детей своей дочери как собственных. Она никогда публично не жаловалась на Йозефа. Детей пунктуально отводили на занятия музыкой, футбол и прочие мероприятия и аккуратно приводили домой.

Но все это — затянувшаяся рясой поверхность глубокого пруда.

Австрийские политики обещали рассмотреть все факты дела Фритцля. Но существует как бы схема официальной летаргии, как то доказало дело Кампуш. Прошло уже два года после ее возвращения в мир света, но чиновники не обращают внимания на серьезные промахи в ее деле.

Неудачи полицейских при исчезновении десятилетней школьницы вошли в легенду, как, например, их неспособность обнаружить дом подозреваемого — и действительного преступника — Вольфганга Приклопиля с помощью собак, которые моментально учуяли бы запах Наташи. Затем последовал провал с его фотографией, которую можно было бы показать свидетелям, видевшим, как маленькая девочка забирается в белый фургон типа тех, которым пользовался Приклопиль, не говоря уж о том, что никому не было поручено составить психологический портрет похитителя. Работавший над делом офицер первые девять месяцев не имел даже эффективной компьютерной системы, связанной с Интерполом или хотя бы с австрийскими силами безопасности. В конце концов, стремясь найти девочку, полицейские прибегли к помощи спиритических планшеток. В то время главой подразделения по розыскам Наташи был Макс Эдельбахер, уволившийся на пенсию всего за месяц до побега Наташи. «Ни я, никакой другой полицейский не верили, что она еще жива, — говорит он. — Однако ужасно, что девочка могла пробыть в нашем районе восемь лет, когда ее безуспешно искали тысячи полицейских. По справедливости, надо было бы спросить, где мы допустили ошибку».

В феврале 2008 года Хервиг Хайдингер, бывший глава Федеральной уголовной полиции, заявил, что Приклопиль действительно являлся главным подозреваемым в течение нескольких недель после исчезновения девочки. Но с ним для проформы побеседовали несколько минут, а затем отпустили, предоставив ему право осквернять и растлевать свою жертву целых восемь с половиной лет. Во время написания этой книги парламентская комиссия, созванная для расследования промахов полиции, доложила, что были допущены серьезные ошибки. Неизвестно, обращалась ли комиссия к материалам журналистского расследования, опубликованным в Вене в 2008 году, которые указывают, что полиция скрыла такие важные улики, как дневник Кампуш, записки от Приклопиля, а также фотографии и видеозаписи, наводящие любого здравомыслящего человека на мысль, что у Приклопиля были сообщники. Однако полиция не воспользовалась предоставленными ей материалами. Их словно покрыли свинцом, закатали в бетон и столкнули в какую-то бездонную яму, чтобы никогда больше не прикасаться к ним и не смущать покоя обывателей.

Кроме того, своеобразные австрийские законы о частной собственности и интимной жизни навязали свое мнение: газеты и журналы на родине Кампуш были запуганы ее адвокатами.

Есть еще один случай злостного надругательства над детьми, которое продолжалось много лет, несомненно благодаря врожденному низкопоклонству австрийцев перед властями. Опять присутствуют подвал, тьма, навязанное затворничество и внешний мир, которому нет до этого никакого дела. И так же, как в случаях с Наташей Кампуш, Элизабет Фритцль и ее детьми, жертвам нанесены глубочайшие, незаживающие раны, и они никогда не вернутся к нормальной, полноценной жизни. Три девочки на семь лет были заперты в «неописуемо зловонном» доме своей умалишенной матерью, окончательно потерявшей над собой контроль. Девочки были оторваны от внешнего мира, существуя почти в полной темноте, играя только с подвальными мышами и общаясь между собой на языке, который изобрели сами. Когда детей обнаружили, то оказалось, что их дом в симпатичном предместье не имел водоснабжения, пол был на метр покрыт мусором и экскрементами. Доски пола были изъедены мышиной мочой. Этот случай, открывшийся буквально через несколько месяцев после бегства Наташи, ошеломил австрийцев. Власти Линца, городка, где Йозеф Фритцль веселился в борделях и барах, прилагали все усилия, дабы объяснить, как такая ужасная история могла остаться незамеченной.

Мать девочек, пятидесятитрехлетний адвокат, после развода с мужем перенесла нервный срыв. Но она добилась права опеки над девочками, которым было тогда соответственно семь, одиннадцать и тринадцать лет, и забрала их из школы, заявив, что даст им частное образование на дому. Ее мужу, судье в Линце, Верхняя Австрия, который значится только как Андреас М., лишь однажды разрешили встретиться с девочками, хотя он девять раз обращался с ходатайством в суд. Девочки были спасены только тогда, когда полиция ворвалась в дом, после того как сосед, несколько раз докладывавший о своих подозрениях, пригрозил местному совету официальным судебным процессом. Сам сосед заинтересовался делом благодаря странному поведению жившего в семье лабрадора. Бедное животное, обезумевшее от зловония и темноты, настолько измучило соседа, что тот взялся за телефонную трубку, когда собака, прорвавшись сквозь тяжелые занавеси, стала отчаянно бросаться на стекло в бесплодной попытке привлечь внимание внешнего мира.

Хотя с октября 2005 года все трое находились в специальном терапевтическом центре, скандал начался лишь в начале 2007-го. После освобождения у всех трех жертв были бледные кожные покровы и они не могли выносить воздействия дневного света. Теперь власти подвергаются резкой критике за то, что не вмешались раньше, несмотря на неоднократные жалобы соседей во вполне благополучном районе Пестлингберг.

За семь лет мать девять раз вызывали в суд после жалоб отца и соседей, но чиновники постоянно считали, что нет никаких оснований более тщательно расследовать дело. Вальтрауд Кубелка, терапевт, лечивший девочек, сказал, что их психосоциальное и физическое развитие находятся на «катастрофическом» уровне: «Старшая очень плоха, и здесь нет никаких перспектив выздоровления. После освобождения она находилась в крайней степени дистрофии и страдала практически полным отсутствием аппетита. Двоим ее младшим сестрам понадобятся годы, чтобы примириться с ужасным детством. В первые недели после освобождения они забивались под скамью на кухне терапевтического центра, потому что это было самое темное место. Они плохо переносили свет… долгие годы они не знали, что такое солнечный свет и свежий воздух».

В течение семи лет заключения дети общались только с матерью и, как следствие, выработали свой, почти непонятный язык, описанный как «напевно-немецкий». Сообщают, что после годичного курса терапии психика старшей дочери (ей сейчас двадцать один год) настолько нарушена, что она подолгу, как фламинго, стоит на одной ноге, уставясь в пол. Она часто рыдает. Также передают, что она и ее сестры заканчивают все предложения словом «но». Чиновник из совета говорит, что власти и понятия не имели о «поистине катастрофическом» состоянии пленниц. По некоторым сообщениям, знание законов и судебной практики позволили матери отсрочить суд.

Женщина была адвокатом, а стало быть, человеком с определенной репутацией. Даже когда соседи сообщали в полицию о ее странном поведении, никто ничего не предпринимал. Иногда кажется, что австрийцы родились с геном, который не позволяет им задавать вопросы согражданам. Во время написания этой книги ни один полицейский офицер или социальный работник не были призваны к ответу. Похоже, девочки из Линца — еще три жертвы общества, которое хочет остаться в стороне.

Впрочем, сами австрийцы слишком хорошо знают о роли своей страны в истории XX века. Это они поддержали две развязанные Германией мировые войны и радостно разделили ложе с самым порочным режимом планеты. Конечно же, они шокированы и испытывают отвращение к недавним случаям надругательства над человеческой личностью, но в то же время допускают, что здесь могли сработать определенные «психокультурные» элементы их общества.

В романах Эльфриды Елинек, марксистки-феминистки, австрийской писательницы, лауреата Нобелевской премии по литературе за 2004 год, часто описывается структура обществ, управляемых мужчинами-самцами, изображенными как звери в частной жизни, но внешне респектабельными, имеющими определенную репутацию, корректно (совсем как Йозеф Фритцль) пропагандирующими общественные ценности. В одной из ее книг описана пара, за безмятежным внешним обликом которой имели место акты ежедневного насилия и побоев, наносимых мужем своей супруге. Елинек полагает, что тут кроется сочетание австрийских патриархальных общественных ценностей, в которых проглядывает уважительное отношение к контролю мужчины над женщиной вкупе с культурным принципом «моя хата с краю» и социальной потребностью в гармонии, что предоставляет возможность таким мужчинам, как Фритцль, воплощать свои уродливые фантазии.

Газета «Штандарт» устроила дискуссию на тему «Мужское начало и мужественность». Соседи Фритцля описывали монстра как «мужчину из мужчин», выглядевшего в высшей степени «мужественным и властным». Вопрос состоял в том, что подобный тип мужчин все еще пользуется уважением в Австрии, особенно в католической и патриархальной части общества.

Исследование австрийского характера и нацистской тени, которая на него ложится, будет продолжаться еще долго, после того как Йозеф Фритцль будет надежно изолирован. Во время написания этой книги обвинители все еще спорят, что именно можно поставить ему в вину. Используя всякую лазейку, они всеми способами пытаются обойти закон, чтобы отсрочить долгожданный день его суда.

То, как Австрия поступит с Фритцлем, волнует весь мир — но австрийское общество не торопится. Старые привычки отмирают медленно. Австрийскую полицию уже обвиняли в том, что она пытается остановить волну критики, поднятую следствием, угрожая судебным преследованием любому, кто заговорит о нем в СМИ. Обвинители утверждают, что люди, «разглашающие» информацию о клане Фритцля, вторгаются в интимные права семьи.

Бывший жилец Фритцля Ляйтнер, высказывания которого уже приводились, утверждает: «Это не что иное, как попытка скрыть факты, объясняющие провалы в их работе. Полиция угрожала мне и моей семье, после того как я сказал, что в доме не все ладно. Я решился заговорить, когда увидел, какое мнение у них складывается. Это было непростое решение, поскольку я понимал, что не вправе об этом умалчивать. Они попросту попытались заткнуть мне рот.

Элизабет не в первый раз сбегала из дома. Я удивлен, что власти не провели более тщательного расследования. Почему они не выяснили, отчего она убегает раз за разом?» Ляйтнер говорит, что полиция пригрозила доложить о нем государственному обвинителю, надеясь таким образом запугать других информаторов. «Австрийские власти, как всегда, озабочены чистотой своей репутации, поэтому стараются свалить вину на других».

И все же уютные учреждения государственной машины в конце концов столкнутся с электоратом, который не будет таким пассивным, как прежде.

Только чуть более десяти с половиной процентов полагают, что местные власти сделали все возможное для обнаружения Элизабет, в то время как более девяносто трех процентов высказались в том смысле, что амштеттенские власти проявили «вопиющее небрежение», отдав троих детей Элизабет, якобы оставленных у порога дома под опеку Йозефа Фритцля. Около девяноста процентов согласны, что власти поставили интересы потенциального насильника выше прав жертвы. Только пять и три десятых процента считают, что ни полиция, ни соседи, ни друзья не заметили ничего странного в поведении Фритцля.

Возмущение граждан поддержала и министр юстиции Мария Бергер, которая назвала местные власти слишком «доверчивыми», поскольку они поверили россказням Фритцля о том, что его дочь сбежала, присоединившись к какой-то неизвестной религиозной секте. Бергер говорит, что полиция слишком легко попалась на удочку. «Обозревая все, что мы знаем сейчас, я вижу определенную долю доверчивости властей, особенно когда речь доходит о рассказе, повествующем о бегстве в секту, которым подозреваемый объяснял исчезновение дочери».

Во время парламентских дебатов тогдашний министр внутренних дел Гюнтер Платтер не выдержал и назвал это преступление «самым омерзительным на своей памяти». Он и Бергер торжественно поклялись ужесточить законодательство, направленное против сексуальных домогательств. Максимальные сроки заключения будут увеличены, а в случаях более серьезных сексуальных преступлений их изъятие из полицейских архивов запрещено. Министры также заявили об усилении ответственности за потенциальные случаи домогательств, продлении испытательного срока и введении регистра для сексуальных насильников вплоть до переведения их на определенные работы. Людям, уличенным в продолжительном домашнем насилии и сексуальных домогательствах, грозит тюремное заключение сроком до двадцати лет.

Новое законодательство вступило в силу в 2009 году. Чтобы утихомирить волну последствий, вызванных делом Фритцля, австрийский канцлер Альфред Гузенбауэр обещал принять новые меры для предотвращения подобных преступлений. «В вопросе о насилии, направленном на детей, не может быть компромиссов», — сказал он, добавив, что осужденные за сексуальные преступления лишатся прав на усыновление детей и на работу с молодыми людьми. Гузенбауэр тоже дал клятву, что отчеты о сексуальных преступлениях в будущем гораздо дольше — до тридцати лет — будут сохраняться на файлах, а доклады о серьезных преступлениях будут постоянно храниться в архивах. Все это сделано слишком поздно, чтобы помочь Элизабет и ее детям, но решения властей указывают на то, что Австрия признала свою проблему и находится на пути к ее решению.

Керстин Фритцль, которая за девятнадцать лет своей жизни знала всего четверых людей — мать, братьев Штефана и Феликса и, разумеется, своего тюремщика, — проснулась, услышав шепот пятого.

«Здравствуй», — произнес голос.

«Здравствуй», — ответила Керстин.

Это был первый контакт в мире, которого, она думала, уже никогда не увидит.

После нескольких дней между жизнью и смертью в искусственно вызванной коме она была так плоха, что семейный священник даже совершил над ней последние обряды. Но первенец Элизабет вернулся.

Поздравления ей передавал доктор Райтер, человек, который делал все возможное. Повернув голову, она сосредоточила взгляд на женщине, которую видела только во время своего подземного пленения: своей матери.

Легко представить облегчение Элизабет, увидевшей, что ее дочь проснулась.

Обе разрыдались.

Керстин перевели из амштеттенской больницы в клинику, чтобы она смогла воссоединиться с семьей. В июле 2008 года Элизабет дала ряд видеоинтервью о своих страданиях. Четыре дня, сидя рядом со своим адвокатом, она давала показания судье, обвинителю и адвокату отца в смежной комнате. Элизабет с летописной точностью описала надругательство, которому подверглась ребенком, всю ужасную подвальную эпопею и то, как она закончилась. Она также упорно твердила о бездействии отца, которое привело к смерти ее подвального младенца Михаэля. Это было самым прочувствованным местом ее показаний, причем полную ответственность она возлагала на Фритцля.

Монстр имел право присутствовать на слушаниях, но предпочел не покидать камеру. Перенесенные страдания избавили Элизабет от ужаса видеть отца снова; как свидетельницу ее не будут вызывать в суд.

Теперь полиция копается в прошлом, чтобы установить, не был ли Фритцль, убежденный насильник, в годы, предшествовавшие столь мерзкому и продолжительному надругательству над своей дочерью, также и Фритцлем-убийцей.

Анну Неймайер убили в 1966 году разводным ключом, когда ей было семнадцать. Ее тело нашли в Раасдорфе, Нижняя Австрия, 25 августа 1966 года, три дня спустя после сообщения об ее исчезновении в Плафштетте, городе в Верхней Австрии, в тридцати километрах от Линца, где тогда работал Фритцль. Полиция утверждает, что преступнику было в то время примерно столько же лет, сколько Фритцлю.

Мартину Поп убили в ноябре 1986 года. Семнадцатилетнюю девушку обнаружили на берегу озера Мондзее. Она была задушена и изнасилована. Ее тело бросили в воду после того, как прятали несколько дней. Мартина Поп была удивительно похожа на Элизабет. Ее платье так и не нашли.

Юлия Керер, шестнадцати лет, пропала 27 июня 2006 года. Обвинители говорят, что последние следы ее были обнаружены в ее родном городе, Пулку, Нижняя Австрия, но с тех пор о ней ничего не известно. Она считается пропавшей без вести.

Габриэллу Суперкову убили в августе 2007 года. Она работала проституткой на австро-чешской границе. Ее тело обнаружили в озере Мольдаустозее. (Как раз в то время Фритцль отдыхал в тех местах.)

Полиция заново изучает эти и другие преступления. Так, некая женщина заявила, что Фритцль изнасиловал ее за месяц до того, как совершил изнасилование, за которое был осужден и находился в тюрьме в 1968 году. Не пожелавшая назвать своего имени шестидесятиоднолетняя жительница Линца говорит, что подверглась нападению Фритцля, когда ей было двадцать лет. Местные СМИ приводят ее слова: «Я тоже была изнасилована, но находилась в таком замешательстве, что даже не сообщила в полицию. Пожалуйста, не выдавайте моего имени, но я на сто процентов уверена, что это был Фритцль».

Обвинитель Герхард Седлачек обратился ко всем возможным жертвам серийного насильника Фритцля: «Мы не хотим ничего упустить. Мы обращаемся ко всем, у кого есть информация для нас. Это гораздо предпочтительнее сделать через полицию или местный суд, чем через СМИ».

Теперь, когда Керстин поправляется и мечтает о концертах Робби Уильямса, на которые хотела бы попасть, — ей нравилось напевать его песни, даже когда она лежала в полукоматозном состоянии на своей койке в подвале, — она и ее братья и сестры, пусть и маленькими шажками, прокладывают себе путь в волнующую, ошеломительную новую жизнь.

Штефан и Керстин, благодаря небольшой разнице в возрасте, проводят много времени вместе. Они строят планы, говорят о местах, где хотели бы жить, которые хотели бы посетить. Как скоро эти планы примут реальные очертания — загадка как для них, так и для специалистов-психиатров, которые общаются с ними. Им еще многому придется научиться — и прежде всего научиться доверять людям, перестать бояться закрытых дверей, понять, что не всякий мужчина, зажавший в руке пульт дистанционного управления, хочет снова запереть их. Задача под стать подвигам Геракла.

Любопытно, что оба, Керстин и Штефан, присоединившись к матери, отказались в июле давать показания против Фритцля. Что это? Остатки былой привязанности или результат страха, ненависти или жалости? С одной стороны, он был их тюремщиком и насиловал их мать, с другой — был человеком, который приносил им еду и в конце концов спас Керстин жизнь. Нет только черного и только белого как для них, так и для терапевтов. Все затуманено, неясно.

Наступило заметное физическое улучшение. Штефан больше не сутулится, от его анемии и недостатка витамина D не осталось и следа. Керстин скоро полностью поправится, хотя ей и придется полагаться на коктейль из лекарств, чтобы до конца контролировать свои припадки.

Весельчак Феликс, сгусток энергии, который так радует всех, медленно, но верно забывает прошлое. Врачи надеются, что к пяти годам подвал займет туманное место в его психике, где распылится на что-то не угрожающее, может быть даже приятное. Развитие мальчика замедленно, но не до такой степени, как у его более старших сородичей. Он может научиться забывать ужасы прошлого.

У детей, которые воспитывались «наверху», свои обиды на природу. Федеральная пропаганда на всю оставшуюся жизнь внушила им, что их мать — дрянная женщина, что они должны строить свою жизнь сами. И все это мигом рухнуло. Постоянно осознавая себя «инцестуальными детьми», они, как беженцы, были с корнем вырваны из теплой и безопасной домашней атмосферы и перенесены в психиатрическую клинику, где какие-то дяди в белых халатах внимательно изучали их, а незнакомая тетя называла себя их матерью. Чем они займутся дальше, насильственно оторванные от своих приятелей и привычных занятий, — трудно сказать. Пока они привыкали к матери, влияние эмоционального надлома, так резко порушившего их прежнюю жизнь, было огромно и мучительно.

Размеры этого эмоционального сдвига проявились в конце июля. Несмотря на радужную картинку «воссоединившейся семьи», нарисованную Кристофом Хербстом, Элизабет не перестает ссориться с матерью. Поводы многочисленны — пассивность Розмари, когда Элизабет изнасиловали еще в детстве, тот факт, что она не ушла от мужа, зная, что он осужден за изнасилование, не спросила, в какую именно «секту» сбежала ее дочь.

Кроме того, «верхние» дети не перестают называть Розмари «мамой». Элизабет упрекала их, затем упрекала Розмари за то, что она не отговаривает их не делать этого. Судя по сообщениям местных СМИ, во время написания этой книги подобные обвинения привели почти к полному разрыву между матерью и дочерью. Последнее наследие Йозефа Фритцля — пошатнувшиеся устои семейной жизни и любви.

Следует признать, что после перенесенных мук, не умея ничего делать, без малейших перспектив на будущее, Элизабет находится в тяжелом положении, несмотря на пожизненное пособие, назначенное ей государством. Она хочет безвестности, но это не выход. Как заметил герр Польцер в интервью для этой книги: «Я не вижу для нее иного выхода, как в конце концов обратиться в СМИ и поведать свою историю. Она не в силах зарабатывать достаточно денег, чтобы вырастить шестерых детей. Думаю, обстоятельства однажды принудят ее рассказать все».

А пока она благословляет каждый закат и каждый рассвет. Она любит всех своих детей, любит свою свободу, но она по-прежнему ощущает себя в плену в клинике, и новые страхи начинают овладевать ей. Папарацци маячат у ворот, сгорая от желания сделать фотографию «подвальной мумии», которая принесет им миллион долларов. И куда ей идти? Общество потребления не испытывает к ней никакой приязни, все друзья, с которыми она когда-то росла, куда-то подевались, и некому подать ей даже чашку чая или кусочек торта.

То, что она утратила, не поддается измерению.

«Дом ужасов» в Амштеттене на какое-то время стал знаменит. Туристы до сих пор делают зарисовки фасада, фотографируют его, но полиция постоянно удерживает прессу и чересчур назойливых зевак на расстоянии, да и привлекательность этого мрачного места со временем блекнет.

В начале июня в дом пустили одного посетителя. Розмари позволили спуститься в тайный мир Йозефа Фритцля. Она провела там сорок минут, собирая игрушки пещерных детей: драного плюшевого мишку Феликса; пластмассового слона, которого подарили Штефану, когда ему исполнилось шесть лет; ленты, которые любила вплетать в волосы Керстин. Она села на кровать, на которой Фритцль год за годом насиловал Элизабет. Она попыталась представить, как это могло быть.

Она хотела почувствовать боль, но воображение молчало.

Эта смятенная, психологически подавленная женщина пыталась обрести какое-то осмысленное понимание, какую-то связь, которая соединяла бы ее с творившимся здесь ужасом. А закончилось все слезами и беспомощностью.

Врачи предполагают, что Розмари еще больше повредилась в уме после случившегося, чем ее дочь.

Феликс пляшет вокруг дерева, растущего на территории клиники. На мальчике сандалии с подметкой разной толщины, чтобы помочь ему выправить осанку, вызванную существованием в тесном подвале. Он странно ходит. Странно говорит. И когда незнакомые люди заговаривают с ним, он не всегда понимает, откуда исходит звук; до апреля этого года единственные незнакомые голоса, которые он слышал, исходили из подземного телевизора.

Феликс носит очки со специальными линзами, которые смягчают солнечный свет, он бледен и не пышет здоровьем, как купающийся в солнечных лучах его брат Алекс.

Внезапно Феликс подбирает перо черного дрозда и спрашивает, что это. Сестра Моника объясняет, что перо от птицы. Она объясняет, что ей известно о птицах: как они вылупляются из яиц, летают и живут на деревьях. Феликс видел их по телевизору, но никогда прежде не видел в жизни.

Теперь у него есть перо. Свидетельство того, что птицы существуют в действительности! Он видел, как едят свежие батоны — мягкий хлеб из настоящего зерна, — а не безвкусную заморозку, которую приносили в подвал. Ему нравится только что испеченный хлеб. Затем ему разрешают бежать впереди своей тетки (сегодня посетитель — она) на парковочную площадку, где он рассматривает машины и ласково проводит ладонью по их капотам, словно они сделаны из драгоценных камней.

Для Феликса это — чудо-мир, в котором он и его семья заслужили право быть счастливыми, здоровыми и любимыми.

19 марта 2009 года в австрийском суде состоялось оглашение вердикта по самому скандальному и громкому процессу в истории современной Австрии, который с момента начала разбирательства сразу перешагнул национальные границы и вызвал огромный резонанс во всем мире. Присяжные единогласно признали Йозефа Фритцля виновным в целом ряде преступлений: изнасиловании, непреднамеренном убийстве, инцесте и обращении в рабство.

Монстр был приговорен к пожизненному заключению в специализированной психиатрической клинике.

Примечания

1

Второе «я» (лат.).

(обратно)

2

«Отец семейства» (лат.).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть первая ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПЛАН

  1 Мальчик по имени Йозеф

  2 Зло внутри

  3 Как разрешить проблему Элизабет?

Часть вторая МУКИ

  4 Исчезновение

  5 Образ жизни

  6 Обман как искусство

Часть третья ЧУДО

  7 Конец близок

  8 Землетрясение

  9 Разоблачение секретов и лжи

  10 Последствия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg