«Государство — это он»

Государство — это он (fb2) - Государство — это он 1627K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Сергеевич Смиртюков

Двадцать лет назад, в августе 1991 года, c ликвидацией ГКЧП, по сути, завершилась история

СССР. Все, что происходило в следующие несколько месяцев, вплоть до спуска советского

флага, было предопределено в августе. Когда демонтаж прежней системы власти шел полным

ходом, стало доступно огромное количество дел в партийных архивах. Читая эти документы, я обратил внимание на частое упоминание одной фамилии – Смиртюков. Ему единственному, помимо членов Политбюро, направлялись самые секретные решения этого высшего

руководящего органа страны. А секретарям и заведующим отделами ЦК КПСС предлагалось

согласовывать с ним самые важные планы и постановления.

Столь значительный политический вес не вполне соответствовал должности Смиртюкова –

управляющий делами Совета министров СССР. Я начал расспрашивать о нем деятелей

недавнего прошлого. Недруги бурчали: "Он много на себя брал". А те, кто знал Смиртюкова

близко, восхищались его феноменальной памятью, благодаря которой он помнил едва ли не

все решения правительства за все время его невероятно долгой работы в Кремле – с 1930 по

1990 год.

Ветераны рассказывали истории о поразительном влиянии, которое Михаил Сергеевич

Смиртюков имел на членов советского руководства. В 1950-х годах к нему в кабинет

однажды зашел с новым проектом министр финансов СССР Арсений Зверев: "Миша, ты

знаешь, я тут такую замечательную штуку придумал!.." А тот отвечает: "Знаю. Опять

советскому человеку в карман хочешь залезть". Зверев обиделся и ушел. Но свой проект

больше никому не предлагал.

Был и другой случай. К Смиртюкову пришел молодой сотрудник Совмина и рассказал, что

курируемое им министерство требует срочного выделения дополнительных ресурсов и что на

документах есть резолюция самого Брежнева, гласившая, что нужно помочь. "Что делать?" –

спросил сотрудник. "Положи бумаги на окно, – спокойно ответил Смиртюков. – Если сырье и

оборудование действительно нужны, попросят еще раз. А если министр подсунул Леониду

Ильичу свою писульку на визу, чтобы создать себе на всякий случай запас, поерзает немного

и успокоится".

Встретиться со мной Михаил Сергеевич согласился скорее из любопытства: его живо

интересовало, что я вычитал о нем в партийных документах. Но мало-помалу он

разговорился и начал рассказывать о себе и своей работе. Конечно, о чем-то бывший

управделами умалчивал. Но и в том, что он рассказал, поместилась почти вся советская

история: за 60 лет в Кремле Смиртюков не работал только с первым и последним

руководителями советского правительства – Лениным и Павловым.

Наши беседы о советских премьерах публиковались во "Власти" в 2000 году, но с тех пор

едва ли стали менее актуальными. Смиртюков родился до возникновения СССР и успел

увидеть его распад, а его жизнь сама по себе – важная часть истории государства,

закончившейся ровно 20 лет назад.

Мы собрали прежние публикации, дополнили эпизодами, о которых Михаил Смиртюков

рассказывал позднее, а также его воспоминаниями о детстве, юности и Великой

Отечественной войне. Получился целый номер, который мы и предлагаем вниманию

читателей.

"Я по молодости считал, что так оно и должно быть"

Михаил Сергеевич Смиртюков прожил 95 лет и всегда говорил, что крепким здоровьем

обязан предкам и пристрастию к пешим прогулкам. О начале жизненного пути – от

церковного служки и самогонщика до студента МГУ и сотрудника аппарата Совнаркома –

он рассказывал обозревателю "Власти" Евгению Жирнову.

"Наш уезд называли кулацким"

Так откуда же начался ваш путь в Кремль?

Родился я 13 сентября 1909 года в селе Говоренки Калужской губернии. Потом, правда, наше

село во время разных реформ административного устройства страны и изменений границ

входило в разные области и в конце концов оказалось в Одоевском районе Тульской области, в который входит и до сего дня. Семья наша была крестьянской. Мать моя Прасковья

Павловна никогда в школе не училась и до самой смерти оставалась неграмотной. А вот отец

Сергей Иванович окончил четырехлетнюю школу. Образование его в наших местах по тем

временам считалось немаленьким, и он смог устроиться лесничим в лесную контору. Вот

только проработал он там сравнительно недолго. В бурю упавшее дерево привалило ему

ногу, и он так и остался искалеченным на всю жизнь. Он переменил несколько мест, пока

наконец в 1916 оду не попал на Дудоровский стекольный завод в Брянской губернии.

Благодаря хорошему умению считать и красивому почерку его приняли на работу

конторщиком. В конторе работало десять счетоводов, которые, считая на огромных

деревянных счетах, вели всю заводскую бухгалтерию. Считали они так быстро, а костяшки

на счетах стучали так громко, что, когда они работали, создавалось впечатление, будто

строчит пулемет.

Как тогда жил российский служащий?

В заводском поселке было всего несколько зданий, отличавшихся по своему виду от

крестьянских изб. В отдельном доме жил хозяин завода, в другом – главный инженер,

главный бухгалтер и начальники цехов. А в третьем доме жил священник. Все остальные

служащие и рабочие жили в бараках. Наш, например, состоял из трех квартир. В центральной

квартире жили мы, а по бокам – машинист с семьей и заведующий хозяйственным магазином

завода. Он считался в заводской иерархии уже высоким чином. У нас была прихожая –

метров шесть квадратных, дальше шла гостиная метров в двадцать, из которой был вход в

спальню. Но главное, в квартире была огромная русская печка. Зимой мы укладывались на

ней вчетвером – родители, я и брат Костик, который был на два года младше меня. Хорошо, тепло. Но тараканов на печи было многовато. В печи мать пекла хлеб, варила щи. А летом мы

с братом спали на полу. Кровать была только у матери и отца. Мать, как и отец, не

отличалась большим здоровьем, и по хозяйству ей помогала девушка.

То есть у вас была прислуга?

Это не от большого богатства. Работала она у нас, насколько я помню, за еду. Воду носили из

колодца метров за сто пятьдесят. Был свой погреб, где хранилась картошка и квашеная

капуста на зиму. Каждая семья в рабочем поселке имела участок земли, на котором сажали

картошку. Я как сейчас помню, что наша семья собирала семь мешков картошки, и на весь

год этого вполне хватало. Летом под окном были грядки с луком. С черным хлебом и солью

не было ничего вкуснее и полезнее для здоровья. А главной нашей едой всегда были щи и

каша.

А как обстояло дело с учебой?

В школу я поступил 1 сентября 1917 года. Тогда еще преподавали Закон Божий, и мы под

руководством священника отца Андрея Азбукина на этих уроках хором пели молитвы. Слова

за эти годы я, конечно, позабыл, но названия помню назубок: "Отче наш", "Богородица Дева, радуйся", "Верую". Хотя помнить бы должен, ведь тогда я в церкви прислуживал попу. Я

приходил в храм, облачался в стихарь, и мы вместе с моим приятелем насыпали в кадило

ладан и разжигали его. А на Пасху мы выступали в роли звонарей.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Летом мы с братом спали на полу. Кровать была только у матери и отца"

А что запомнилось из революционных событий?

То, что произошла революция, мы поняли по поведению взрослых. Рабочие и служащие

завода начали ходить по главной и единственной улице поселка с красными знаменами и петь

песни – "Смело, товарищи, в ногу" и "Вихри враждебные веют над нами". Еще они

собирались на митинги и много и горячо о чем-то спорили. Но первое время на нашей учебе

это никак не отражалось. Занятия шли, как и шли. Из школьной жизни запомнилось еще то, что на большой перемене нас подкармливали чечевичной похлебкой, казавшейся нам очень

вкусной. Ее запах я помнил потом несколько десятков лет и в домах отдыха просил

приготовить мне что-нибудь с чечевицей. Может быть, эта похлебка казалась мне такой

вкусной потому, что жили мы скудно. После революции дела на заводе пошли куда хуже: заказов на стекло становилось все меньше и меньше. При этом, насколько я помню из

разговоров родителей, все, что не выращивалось на нашем огороде, – соль, крупа, спички –

стало стремительно дорожать. Прокормить нас с Костей на отцовский заработок становилось

все труднее. А потом завод полностью встал. Я помню, что еды было так мало, что мать стала

печь хлеб с травой повиликой. Намучившись, родители решили отправить меня к деду в

Говоренки. Так что дальше я учился в той самой начальной школе, которую когда-то с

отличием окончил мой отец.

А там было лучше? Ведь началась Гражданская война с разверстками и прочими

реквизициями продуктов у крестьян.

Жизнь у деда по материнской линии Павла Михайловича Лукьянова тоже в то время была

нелегкой. Человек он был правильный и работящий. Но полного комплекта скотины у него

никогда не было. Всегда была свинья, были куры. Но лошади и коровы одновременно не

было никогда. Или та, или другая. Если была корова, то лошадь на посевную и уборочную

приходилось просить у родственников. А если дед оказывался с лошадью, приходилось

выменивать на что-то молоко.

Почти кулак?

Считался он по тогдашней классификации середняком. Поэтому его в коллективизацию не

раскулачили и потом приняли в колхоз. Но все же дед с бабкой жили лучше, чем родители на

заводе. Хозяйство было обширное. Амбар с погребом: на зиму туда ставились кадушки с

салом, с капустой, картофель там хранился. Позади дедова двора росла конопля. Там у

каждого крестьянина был конопляник – вещь в хозяйстве и жизни крайне необходимая. В

высоких зарослях, выше человеческого роста, можно было спрятаться в случае опасности. Не

меньше была нужна конопля и в хозяйстве, ведь в тех местах подсолнечник не вызревал. А в

волости работало несколько пунктов по производству конопляного масла. Это были простые

деревянные прессы. Когда масло стекало, пресс разбирали, и на сукне оставался жмых. Для

меня он тогда был любимым лакомством. С конопляным маслом ели картошку и делали

мурцовку. Готовили ее так: в глубокую глиняную миску бабушка наливала кипяченую воду, крошила хлеб и добавляла несколько ложек конопляного масла. И мы втроем по очереди

начинали черпать эту мурцовку. Ложку дед, ложку бабушка, ложку я. Потом бабушка

говорила: "Ну все, дед, хватит!" И все, что осталось, подвигала мне. В праздники бабка

варила щи с салом. А из ржаной муки пекла очень вкусный хлеб. Главным угощением в эти

дни был творог. Его тоже клали в глиняную миску и заливали сметаной. И в эту сметану с

творогом макали свежий хлеб и ели.

То есть никаких тягот и лишений войны?

Жизнь в Говоренках в то время несколько отличалась от того, как описывали годы

Гражданской войны в книгах. У нас не было банд, никого не убивали и не поджигали. Не

было конфликтов и во время хлебозаготовок. Я почему-то не помню, чтобы при этом было

какое-то недовольство. Сколько сказано, столько и платили. В неурожайные годы голодали.

В детстве мне это казалось нормальным и естественным. И только потом в документах о

двадцатых годах я прочитал, что наш уезд называли кулацким. Губернское начальство

докладывало в Москву, что во все органы власти Одоевского уезда пролезли кулаки и

мешают проведению борьбы с кулачеством. Мне трудно сказать, насколько справедливыми

были эти суждения. Но дед считал, что у нас в Говоренках все делается по справедливости.

"Плохино переименовали в Ульяновское"

После окончания Гражданской войны что-то изменилось?

В 1921 году после окончания начальной школы я вернулся к родителям на Дудоровский

завод. Встал вопрос о моей дальнейшей учебе. Школа в заводском поселке была только

начальной. А ближайшая неполная средняя находилась в двенадцати верстах от поселка в

крупном торговом селе Плохино. По местным легендам, называлось оно так потому, что

вокруг него были овраги да густые брянские леса, где орудовали разбойники. Перед

революцией там проходили большие базары, на которые крестьяне приезжали даже издалека.

Главным товаром, которым было известно Плохино, была пенька, шедшая на изготовление

канатов. Пенька эта считалась лучшей в мире, и даже в Англии она была известна как

"плохинка". Позднее, в середине тридцатых годов, когда умерла сестра Ленина Мария

Ильинична Ульянова, в ее честь Плохино переименовали в Ульяновское. Но я учился еще в

Плохинской школе. Каждый понедельник мы шли из рабочего поселка в школу семь верст

брянским лесом и пять верст полем. В Плохино родители для нашей компании – трех

мальчиков и одной девочки – снимали две комнаты у вдовы дьячка. Поскольку с деньгами

было не густо, платили ей очень мало. Но мы приносили с собой продукты, из которых она

нам готовила еду и сама питалась. Поздно вечером в субботу также пешком мы всей

компанией возвращались домой.

Чем занимались дома?

В воскресенье скучать не приходилось. Я все время был чем-то занят. Ходил на рыбалку, за

грибами. У кладбища устроили стадион и играли в футбол. Конечно, на мне лежала и часть

хозяйственных забот. У деда я научился косить, и потому заготовка сена для нашей коровы

лежала на мне. В школе после занятий жизнь тоже была очень насыщенной. Ставили

спектакли и ездили с ними по деревням. Я, помню, играл какого-то кулака. Мы ни от кого

ничего не ждали. Считали нужным что-то сделать, сами и делали. В школе смастерили

спортивные снаряды и потом выступали на вечерах с гимнастическими упражнениями.

А как обстояло дело с идеологической подготовкой?

У нас в школе, когда я в нее поступил, была скаутская организация. Но потом из скаутов мы

стали пионерами. Когда я учился в седьмом классе, политические веяния проникли и в

школу. Думаю, что произошло это после смерти Ленина. Я хорошо помню, как мы все стояли

на морозе, ожидая сообщений о состоянии его здоровья. Каждый день мы в четыре часа дня

приходили к почтовому отделению. Выходил начальник почты и читал бюллетень о здоровье

Ленина: температура, давление, пульс и еще какие-нибудь несколько слов. После его

кончины, начался ленинский призыв в комсомол. Вот так я и стал комсомольцем.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Луначарский в течение часа с небольшим без всякой бумажки говорил об истоках русской

культуры, лучших наших писателях, поэтах и артистах. И когда кончил, была настоящая

овация"

Организацию создали без затруднений?

Комсомольская организация у нас была благодаря нашему энтузиазму и тому, что учились

мы в крупном селе. В глубинке комсомол прививался, откровенно говоря, нелегко.

Энтузиазма хватало и там. Из волости или уезда приезжали организаторы, собирали

молодежь, и ребята и девушки говорили, что согласны вступать. Но потом дома им

устраивали головомойку, и заявлений о приеме в комсомол они уже не подписывали. Но у

нас политическая жизнь бурлила. Мы организовали импровизированный суд, в котором я

был прокурором. Разыгрывались процессы обо всем злободневном, что происходило в

стране. К примеру, о борьбе с самогоноварением, которое в те годы было очень

распространено.

В некоторых документах оно называется повальным.

В стране тогда был введен сухой закон, водку не выпускали и не продавали. Так что

производство спиртного стало делом подпольным, частным и массовым. Происходило это, правда, не от хорошей жизни. Когда Дудоровский стекольный завод встал, самогон стал

единственным способом добыть пропитание. Его у нас в поселке гнали все, включая

священника отца Андрея. Частью мужики употребляли его по назначению. Но большая часть

шла на продажу. Все от мала до велика знали технологию производства самогона и могли

различать его по сортам. Первач был крепостью свыше пятидесяти градусов, и его можно

было поджечь. Второй сорт был уже похуже, а в третий приходилось для подъема качества

добавлять первача.

И ваша семья?

А как же. Мать наливала самогон в жестяной бидон, в который входило двенадцать бутылок

самогона, надевала его на лямках себе на спину, и мы с ней шли пешком в Плохино. Там на

базаре она продавала этот самогон. Народ приходил за ним со своей тарой. И потом мы шли, покупали рожь на солод для новой партии самогона, а затем закупали самое необходимое для

хозяйства: крупу, муку, соль, сахар, спички. И опять те же двенадцать верст мы тяжело

нагруженные шли обратно. Поначалу нас, самогонщиков, власть не трогала. А потом

милиция начала борьбу с подпольным винокурением. И мы всем поселком перевели свои

производственные мощности в лес. Поработаем, затем прячем самогонный аппарат в

специально вырытые ямы и прикрываем их мхом. В таких же ямах прятали и бадьи с

бродящей бардой. И вот тут случались накладки. Эти емкости учуивали пасшиеся возле леса

коровы, сбивали мох, хлебали барду, и их пригоняли вечером домой с трудом

передвигающих ноги, буквально на рогах.

Как долго продолжалось массовое самогоноварение?

До тех пор, пока работа на заводе постепенно не наладилась. Началось строительство в

городе и деревне, появился спрос на оконное стекло, и его начали у нас делать. Поселок

воспрянул. А когда заработки начали расти, самогон как источник дохода потерял значение.

Народ гнал его уже только для себя да как валюту – за бутылку тогда, как и всегда, можно

было решить разные проблемы. А в крупных масштабах продолжали производство лишь

несколько семей. На базар самогонку уже не возили, милиция гоняла. Но жители окрестных

деревень знали эти самогонные точки и к праздникам там запасались. К тому времени мне

пришлось из самогонщика переквалифицироваться в борца с самогоноварением.

Это как?

Когда я учился в седьмом классе, мне предложили поработать секретарем сельсовета. И в

этом качестве я сопровождал милиционеров на обыски к самогонщикам. А поскольку сам

знал это дело до тонкости, всегда находил спрятанную самогонку. Во время одной такой

акции мы собрали по заводскому поселку 87 огромных бутылей самогона. Куда их деть на

ночь? Милиционеры решили поставить их в местную аптеку, а двери ее опечатать. Утром

вызвали всех хозяев бутылей и начали допрос. Спрашивают мужиков: "Ваши бутыли?" Те

соглашаются. "Ну, – говорит старший милиционер, – давайте платить штраф". "За что?" –

удивляются мужики. "Так ведь вы самогон гнали? Гнали. Значит надо платить".

Самогонщики изобразили на лицах удивление: "Какой самогон? Никакого самогона в наших

бутылях нету. Не занимаемся мы этим". Милиционеры аж подпрыгнули: "Как нету?!"

Открыли бутыли, а там вода. Когда и как мужики подменили содержимое бутылей, я не знаю

до сих пор. Но милиционеры после этого на антисамогонные акции в наш поселок ездили без

особой радости. Случались у нас и другие курьезы. Помню, как все поразились, когда узнали, что поп отец Андрей расстригся и вскоре вступил в партию. Работая в сельсовете, а потом

секретарем правления потребительского общества, я начал самостоятельно зарабатывать.

Деньги были пусть и небольшие, но помогали семье выжить.

А как же учеба?

В том-то и загвоздка. После того как я окончил семь классов, встал вопрос, что мне делать

дальше. И как бы ни было трудно, родители решили, что мне нужно продолжать учиться.

Поблизости школы второй ступени не было. И мать с отцом решили отправить меня в

уездный город Одоев. Во-первых, от него было двенадцать верст до Говоренок. А такой путь

я мог легко пройти пешком. А во-вторых, в Одоеве жила сестра отца. На том порешили, и я

снова поехал к деду и бабушке.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Орджоникидзе говорил с акцентом, не всегда правильно, но умел так зажечь зал, что люди

поднимались и шли туда, куда он призывал"

"Трудно было сосчитать все магазинчики и лавки"

Там тоже жизнь наладилась?

Было это в 1925 году, в самый разгар нэпа. Торговая жизнь в Одоеве била ключом. Ни в чем

не было недостатка. На центральной улице находился частный магазин по продаже ситца, а

рядом – сукна. Недалеко от них был магазин районной потребкооперации – раймаг – и еще

один государственный. Трудно было сосчитать все магазинчики и лавки, торгующие

мануфактурой, галантереей, всякими хозяйственными товарами. И в любой лавочке

обслуживали так вежливо, как теперь это трудно представить. В двух частных

парикмахерских, куда я в девятом классе раз в неделю начал ходить бриться, соблюдалась

исключительная чистота. Они же были своеобразными информационными центрами.

Парикмахер, пока обслуживал клиента, успевал обменяться с ним последними новостями.

Работали частные портные. Но для нас, школьников, самыми интересными объектами были

газетный киоск, в котором мы покупали тетради, карандаши и разные нужные мелочи, и три

небольшие булочные, где продавали кренделя и плюшки. Все было очень дешево. Плюшка, к

примеру, стоила две копейки. И мы на большой перемене бегали за ними из школы. Но, когда

вырваться не было возможности – уроков и общественных дел было по горло, – мы посылали

за ними школьного сторожа, и он брал с нас по три копейки за плюшку. Все как-то пытались

зарабатывать. Мы, комсомольцы, выписывали на нашу организацию газеты, читали их

аккуратно, а потом продавали на завертки в частную лавку. А полученные копейки пускали

на финансирование наших мероприятий.

А как жили крестьяне?

Каждую субботу и воскресенье в Одоеве проходили ярмарки, куда окрестные крестьяне

привозили мясо, зерно, картошку, яблоки, дрова. Мастера-гончары продавали там свои

миски, кружки и горшки. Полно было всяких самодельных игрушек. Но особенно много

осенью продавали фруктов. Весов ни у кого не было, поэтому яблоки и груши продавались

ведрами, бочонками и возами. Эти ярмарки остались у меня в памяти навсегда. Муж тетки, у

которой я жил, маленький тщедушный человечек, был кузнецом. Он славился по всей округе

умением подковывать лошадей. Так вот в ярмарочные дни он своим мастерством зарабатывал

порядочные по тем временам деньги. Покупал дрова и продукты, а все остальные деньги

пропивал. Пил он аккуратно с понедельника по пятницу и без продыху. Но семья все равно

жила и питалась прилично. На столе обязательно было первое и второе. И ели не из одной

миски, а каждый из своей. Не забывал меня и дед. Каждую неделю он пешком приходил ко

мне в Одоев и приносил что-нибудь поесть: сало или еще что-нибудь и буханку хлеба из

светлой ржи. Все этот я отдавал тетке на общий стол. Иногда я сам в выходные дни шел в

Говоренки, а в понедельник утром приходил в школу. Эти двенадцативерстные прогулки, думаю, помогли сохранить здоровье и прожить много лет и мне, и деду. Я забрал их с

бабушкой в Москву, когда им обоим было под восемьдесят лет. Дед прожил до восьмидесяти

семи. А бабушка хотя и не была таким заядлым ходоком, но дожила до девяноста трех лет.

А как выглядели школы времен нэпа?

Мы, ученики, жили очень дружно. Никакого расслоения на бывших и нынешних не

наблюдалось. Может быть, из-за того, что зарплаты у рабочих и служащих не сильно

отличались, никакой разницы тогда не чувствовалось. И взрослые, и дети чувствовали себя

равными. Никто не задавался. Даже дети купцов ничем среди прочих учеников не

выделялись. Единственными, кто делил нас по происхождению, были учителя старого закала.

Учительница литературы, к примеру, относилась ко мне очень холодно потому, что я был

секретарем комсомольской организации и членом районного комитета комсомола. Ей

нравились девочки из благоустроенных семейств, которым она во всем потакала. Но я ее

уважал потому, что она очень хорошо знала свой предмет и знания давала нам – дай Бог

каждому! Математике нас учил Борис Васильевич Реутов, который потом преподавал в МГУ, а химии и астрономии – Антонин Иванович Фетисов, он тоже уехал работать в Москву, в

университет. Холодность учителей к нам, как я понял потом, была небезосновательной. Мы

громко кричали и митинговали, по сути, не очень разбираясь в существе происходящего в

стране. Нам говорили, что левый и правый уклон – это плохо, вот мы хором кричали: "Долой

левых и правых!" В тот момент нам все это казалось очень интересным, увлекательным и

правильным.

Этим общественная работа и ограничивалась?

Нет. В девятом классе райком комсомола выдвинул меня, как тогда говорили, на пост

заведующего профпартклубом, который размещался в здании бывшего Дворянского

собрания, и заведующего городским театром, находившимся в старинном деревянном здании.

Спектакли там ставили мы, школьники, и иногда приезжали из губернии артисты, которые

ставили разные, в основном агитационные, спектакли. А в клубе работали разного рода

кружки: хоровой, литературный, столярный и т. д.– и проводились собрания. Моей учебе это

почти не мешало. По существу, я был только хранителем ключей и начальником над

сторожами в этих зданиях. Вечера я проводил на работе с большой пользой для своего

образования: в бывшем Дворянском собрании была прекрасная библиотека, и я много читал.

Собирались учиться дальше?

Весной 1927 года я окончил школу. И нужно было решать, что делать дальше. Считалось, что

наша школа имеет педагогический уклон. И многие ее выпускники работали учителями в

Одоеве и в округе. Но я решил поступать в Педагогический институт имени Ленина в

Москве. За заведование клубом и театром мне платили немалые по тому времени и тем ценам

деньги. Немного денег присылал мне отец. Так что я мог на скопившиеся деньги осуществить

свой план. Из школы, от райкома комсомола я взял рекомендации для поступления в

институт и, ни с кем из родных не советуясь, отправился в столицу.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Я слушал Маяковского, когда он читал поэму "Хорошо!". Зал замер, было тихо. Все

чувствовали, насколько он мощный, красивый, интересный человек"

"Поэты и писатели вели себя без малейшего чванства"

Так просто?

Точно. Ни друзей, ни покровителей у меня в столице не было. Весь мой багаж состоял из

небольшого баульчика из фанеры, в котором лежали мыло, кусок хлеба и маленький кусочек

сала. Приехал я рано утром на Киевский, а тогда Брянский вокзал. Города не знаю, где

педагогический институт имени Ленина – тоже. Толпа пассажиров с поезда идет куда-то, и я

вслед за ней. Я шел, шел и оказался на Охотном Ряду. Остановился у прекрасного здания, которое, как оказалось потом, было Домом союзов. А напротив был самый настоящий рынок.

Прямо на тротуарах на каких-то брезентовых полотнищах лежали большие кучи арбузов,

винограда, яблок и всяких других фруктов. Тут же продавали битую птицу. Конечно,

удивительно было, что в самом центре Москвы, возле Кремля, торгуют, как на ярмарке в

уездном городе. Почему-то я повернул обратно и пошел по Охотному Ряду вниз, к Моховой

улице. А в это время как на грех пошел дождь. Я посмотрел, думаю: куда же деваться, где

спрятаться? Увидел калитку, а над ней небольшой железный навес. Я туда. Рядом притулился

какой-то мужчина. Я по сторонам-то поглядываю. Смотрю, сзади старинное здание с

колоннами. Спрашиваю мужчину: "Что это за здание?" Он объяснил, что это старое здание

Московского государственного университета. А вот если перейти улицу Герцена, то там

будет новое здание Московского университета. Ну я постоял, постоял, думаю, дай-ка я зайду

в университет. Заодно спрошу, как дойти до педагогического института. Зашел, поднялся, пошел по коридору. Смотрю, над одной из дверей прикреплен большой лист бумаги

размером с вывеску магазина: "Приемная комиссия". Ну я постучал, открыл дверь. За столом

сидела девушка, которая что-то писала. Я было хотел ее про пединститут спросить, но тут

меня как черт в бок толкнул. Я и говорю: "Что надо сделать, чтобы поступить в

университет?" Она отвечает: "Написать заявление. Вот вам лист бумаги, напишите, что вы

хотите поступить в университет, свои данные, кто вы и адрес". Я начал выяснять, какие в

МГУ есть факультеты. И опять, совершенно не задумываясь, выбрал юридический факультет, отделение советского строительства. Почему, хоть пытайте, ответить не смогу. Сразу решил, и все. Потом сел, написал заявление. Девушка говорит: "Ну вот, теперь идите, мы вам

пришлем открытку". А дома в середине августа я получил открытку о том, что экзамен

назначен на такое-то число. То, что я так легко стал абитуриентом юридического факультета

МГУ, меня тогда не удивило. Я, вообще говоря, по молодости считал, что так оно и должно

быть.

А как прошло поступление в МГУ?

Пришел в приемную комиссию и получил маленькую бумажку с направлением в общежитие.

Находилось оно на окраине Москвы, и там было много тысяч людей, которые приехали

сдавать экзамены. Экзамены шли всего неделю, а затем вывесили списки зачисленных. То, что я принят, я опять же воспринял как само собой разумеющееся и отправился осваиваться в

новое общежитие на Ильинку. Условия там были не самыми комфортными: в каждой

комнате было по двадцать студентов. Но абсолютно никто не роптал. Мы сразу взялись за

учебу и начали налаживать свой быт.

Удалось?

Стипендия у нас была небольшой – девять рублей, и ее едва-едва хватало на обеды. Обед из

двух блюд в студенческой столовой на Малой Бронной стоил 27 копеек. Первое – щи или

какой-то суп, а на второе были обязательно котлеты и хлеб. Еще за пять копеек добавляли

третье блюдо – компот или кисель. Так что стипендии хватало на обеды, если брать третье

только через день. Была еще студенческая вегетарианская столовая на улице Огарева. Там

обеды были подешевле, но сытости от них никакой. Так что я ходил на Бронную. А ведь

деньги еще были нужны на баню. Со второго семестра нас перевели в общежитие на

Спиридоньевку. Спиридоньевский переулок кончался перед Тверской улицей банями. И мы

все ходили в эти бани. Там было три разряда. Нижний разряд стоил 25 копеек. Я до сих пор

помню, как было приятно раз в неделю попариться в этой бане! В месяц за это набегал еще

рубль. Но главное, в московских магазинах тогда было настоящее изобилие. Нэп уже начали

сворачивать, нэпманов поприжали, но еще не успели добить окончательно. На Тверской был

бывший Филипповский магазин, в котором продавался замечательный ситный хлеб. Я такого

хлеба с тех пор больше не ел. На него нажмешь, как на подушку, а он снова поднимался

кверху. Купишь булку, а на Охотном Ряду у торговцев пяток помидоров, и такой завтрак

получается! А какой была культура в торговле! Не товар был дорог, а покупатель. В

Елисеевском можно было купить хоть 100 граммов колбасы или сыра, хоть 50. Тончайше

нарезали, как листочки все равно, и с улыбкой подавали, не глядя, что ты бедный студент.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Интерес к книгам был такой, что люди толпились там с утра до вечера. Покупали, продавали

и до хрипоты обсуждали книги"

Но ведь стипендии явно не хватало.

Такая жизнь и желудки подталкивали нас к поиску заработков. Поскольку знаний мы

набраться еще не успели, работали в основном руками – разгружали вагоны и баржи. На

месте Дома на набережной, или, как тогда называлось это место, на Болоте, был пустырь, на

котором разгружали прибывшие из Астрахани баржи. На них привозили какое-то несметное

количество арбузов и дынь. Причем интересно, что на каждой барже были только

собственник груза и два нанятых рабочих, которые по ходу дела, пока баржу тянули в

Москву, выбрасывали за борт портящиеся арбузы и дыни. Так что прибывал груз в идеальном

состоянии. Не могу сказать, сколько человек в итоге занималось снабжением Москвы

бахчевыми культурами. Наверное, всего несколько сотен. А когда нэп ликвидировали, в

Астрахани был организован целый трест, где только в управленческом аппарате народу было

больше, чем до того плавало на баржах.

Но три человека разгрузить баржу не могли. Так что тут нас, студентов, и нанимали.

Платили, надо сказать, честно и прилично. А с конца осени до лета мы перебирались на

товарные станции на железной дороге, где разгружали вагоны. Почему-то нашей

студенческо-разгрузочной бригаде чаще всего приходилось таскать ящики с туалетным

мылом. Его запах иногда снится мне до сих пор. Отбить этот запах помогал хороший

портвейн, который мы вполне могли себе позволить.

Время на учебу хотя бы оставалось?

Не только на учебу. Большинство из нас приехало из глубинки, и мы впитывали все новое как

губки. Студентом я был почти во всех театрах. Даже работая потом в правительстве страны и

имея возможность посещать любые спектакли, я ходил в театры куда меньше, чем когда был

студентом. Для студентов продавали театральные билеты со скидкой 50, а то и 70 процентов.

А иногда организовывали общественные просмотры. Мне запомнилось одно такое

мероприятие, которое проходило в бывшей опере Зимина на Большой Дмитровке. Тогда там

был филиал Большого театра, а потом Театр оперетты. Там шла комедия из студенческой

жизни "Квадратура круга". Перед спектаклем на сцену вышел нарком просвещения Анатолий

Васильевич Луначарский. В течение часа с небольшим он без всякой бумажки говорил об

истоках русской культуры, лучших наших писателях, поэтах и артистах. Зал слушал его, просто затаив дыхание. Тишина стояла полная. И когда Луначарский кончил, была настоящая

овация. Вообще в России на моей памяти выдающихся ораторов было маловато. Что

руководители, что идеологи выступали, не отрываясь от записей, и то умудрялись путаться и

ошибаться. Но четырех человек я все-таки выделил бы. Первый, кого я считал хорошим

оратором, был Саша Косарев, секретарь ЦК комсомола. Он говорил всегда без бумажки,

горячо и эмоционально. Недаром Сталин с ним расправился. Вторым я считал (просто по

очереди, а не по значению) Луначарского. Хорошим оратором был и Серго Орджоникидзе.

Он казался малорослым. А на деле был человеком нормального роста, но широким и с

огромными руками. Когда он их поднимал, раскидывал в стороны, казалось, что он обнимает

весь зал. Он как-то говорил с акцентом, не всегда правильно, но умел так зажечь зал, что

люди поднимались и шли туда, куда он призывал. Это был настоящий оратор, способный

заражать своим энтузиазмом. И конечно, замечательным трибуном был Сергей Миронович

Киров. Я слушал его всего два раза и поражался тому, как он сочетает горячность речи с

логикой и доказательностью.

А кроме театров?

Кроме театров мы, помню, часто ходили в кино. Тогда кинотеатр, который потом назывался

"Художественный", на Арбатской площади казался нам очень большим. А сейчас смотрю: маленькое зданьице какое-то. А прямо в консерватории был кинотеатр Межрабпома –

Международной организации помощи рабочим. Она почему-то занималась кино. Там шли

хорошие картины, часто менялись, и студенты валили туда валом. Посещали еще и

Политехнический музей рядом с Лубянкой. Тогда он был одним из самых заметных центров

науки, литературы и искусства. Там организовывались выставки, читались разнообразные

лекции. А главное, что мне запомнилось, – это вечера писателей и поэтов. Помню, однажды

мы пошли с ребятами (нас было человек двадцать) на вечер Маяковского. Пришли, а в кассе

все дешевые билеты проданы. Дорогих осталось немного, но денег у нас на них не хватило.

Стоим перед входной дверью и возмущаемся, что не можем пройти. Минут за десять до

начала открылась дверь, и с улицы вошел Маяковский. Посмотрел на нас и говорит: "Вы чего

шумите?" Ну мы все ему стали кричать, что билетов нет, а мы хотим попасть на вечер. Он

улыбнулся и потом махнул рукой, мол, за мной. И мы действительно всей ватагой пошли за

ним. На контроле он женщине что-то сказал – та ушла в сторону. Мы вошли. Он сказал: "А

теперь по этой лестнице поднимайтесь на балкон и локтями пробивайте себе дорогу". Там

действительно было много народу, но мы пробились. И я должен сказать, что этот вечер

очень большое впечатление произвел. Правда, там были и такие зрители, которые свистели.

Не все поддерживали Маяковского. Но в целом, когда он закончил, его проводили

аплодисментами. Второй раз я слушал Маяковского уже в Большом театре, когда он читал

поэму "Хорошо!". Зал замер, было тихо. Все чувствовали, насколько он мощный, красивый, интересный человек. И когда он кончил, зал взорвался. Я видел Маяковского и на книжных

ярмарках, которые проходили на Никитском бульваре. Весь сквер с обеих сторон был

уставлен палатками и киосками. В определенные часы за прилавки становились многие

писатели и поэты, продавали книги и тут же давали автографы. Маяковский там появлялся

редко. Чаще я видел крестьянского поэта Клюева, Мариенгофа, Асеева. Причем поэты и

писатели вели себя без малейшего чванства. Просто и открыто общались с читателями,

отвечали на вопросы. Весь бульвар бурлил. Интерес к книгам был такой, что люди толпились

там с утра до вечера. Покупали, продавали и до хрипоты обсуждали книги. Помню, попал на

такую импровизированную дискуссию по "Цементу" Гладкова. Сначала несколько студентов

спорить начали, потом вмешался тот, кто продавал. Я часто туда ходил, но все время сам себя

хватал за руку, чтобы не потратить всю стипендию разом. Я все время искал Есенина.

Конечно, его объявили тогда упадническим поэтом, но его лирика мне страшно нравилась.

Ну и, понятно, покупал своего любимого Маяковского.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"На Пасху, чтобы молодежь от службы отвлечь, прямо на стену храма показывали кино"

"Мы все с удовольствием соглашались "законтрактоваться""

А чем еще занимались в свободное время студенты?

В выходной день мы ездили на трамвае в парк Тимирязевской академии и там гуляли. Или

шли поплавать. Берега Москвы-реки не были еще забетонированы, и купаться можно было в

любом месте. Зимой по Москве-реке на лыжах катались. Должен признаться, что спорту мы

уделяли куда меньше внимания. В Москве тогда были замечательные катки. К примеру, на

Малой Бронной на Патриарших прудах зимой работал каток, где давали коньки напрокат. Но

мы считали, что нет лучше катка "Динамо" на Петровке, поскольку там был замечательный

буфет. Покатаемся, выпьем по маленькой стопке, закусим, согреемся и снова покатаемся. И

конечно, мы очень любили гулять по Москве. В нашем тогдашнем представлении она была

столицей мира. Мы ходили по Тверской, на Пушкинскую площадь, где светилось огнями

здание "Известий". Гуляли по бульварам. Еще, помню, решили посмотреть на Москву с

купола храма Христа Спасителя. Там смотровая площадка была. Красотища неописуемая.

Воздух чистый был, и вид открывался на многие километры во все стороны. Храм тогда еще

был действующим. В другой раз мы попытались пролезть туда на праздничную службу, но

ничего не вышло. Внутри и у входа стояла тьма народу. Так на Пасху, чтобы молодежь от

службы отвлечь, прямо на стену храма показывали кино. Потом я видел, как его взрывали.

Мне почему-то кажется, что вновь построенный храм отличается от того, прежнего. Тот, как

мне помнится, был пониже и пошире. Его даже называли купчихой толстозадой.

А политическая составляющая в вашей жизни присутствовала?

Била ключом. В общежитии мы спорили по всем вопросам до полной потери голоса, до

темноты, а то и до утра. В нашей комнате жил Борис Рабинович. Он был гораздо старше всех

нас и настоящий, убежденный троцкист. Мы там что-то о том, что Троцкий не прав, а он нас

– цитатами из Ленина, Троцкого и Сталина. Страницами их работы помнил наизусть. Он

ежевечерне доказывал нам, что Ленин – посредственный теоретик. Мы пытались с ним

спорить, но он раз за разом клал нас на лопатки. Очень умный и сильный был полемист! Так

вот, чтобы он не мутил народ, перед праздниками – годовщиной революции и Первомаем – за

ним приезжали с Лубянки и забирали на три-четыре дня. Тогда ведь за разговоры еще не

расстреливали. Потом, когда начались репрессии, Борис исчез одним из первых, и я больше

никогда и ничего о нем не слышал. А Троцкого я, кстати, видел. Насколько мне помнится, это

было 7 ноября в 1927 году. Его то ли не позвали на Мавзолей, то ли он сам не пошел. Наша

колонна шла с Красной площади по Моховой, а он стоял на балконе дома на углу

Воздвиженки и выкрикивал какие-то лозунги, стараясь перекричать оркестры. Не было

слышно ни единого слова, и получалась жалкая такая пантомима.

А как шла учеба?

У вас уже могло сложиться впечатление, что мы только и знали, что ели, разгружали вагоны, бегали по театрам и спорили. Но главным нашим делом была учеба. Просто давалась она нам

довольно легко. Наверное, потому, что учились мы с большой охотой. Была и еще одна

причина. Государство остро нуждалось в квалифицированных кадрах управленцев, и потому

делалось все, чтобы мы получили прочные и солидные знания. К нашим услугам были

прекрасные библиотеки. Обычно мы занимались в Библиотеке имени Ленина. Там книг на

дом не выдавали, но зато мы могли там заниматься без обычного в общежитии гомона. Если

какой-то книги не оказывалось в Ленинке, мы шли в фундаментальную библиотеку

университета на Моховой. Не найти нужную книгу было абсолютно невозможно. Если книга

была занята в Ленинке и в университетской библиотеке, всегда был запасной вариант –

Исторический музей. Там на самом верхнем этаже тоже была библиотека, но пользовались

мы ею нечасто, поскольку не всегда появлялась охота подниматься так высоко. Но любые

нужные нам книги там всегда были. А если все-таки хотелось позаниматься где-нибудь на

природе, надо было идти в библиотеку на площади Ногина. Там книги даже давали домой. К

студентам было какое-то особое доверие: покажешь свой студенческий билет, и получай

книгу на неделю или на месяц. Также по студенческому билету нас пускали в различные

государственные учреждения и наркоматы. Нам тогда все это казалось совершенно

естественным. Даже в голову не приходило, что в этом есть что-то важное и необычное. Нам

сказали – мы пришли.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Лекции по общим юридическим дисциплинам читал Вышинский. Тогда и подумать никто не

мог, что этот блестящий лектор превратится в грозного прокурора Союза ССР"

А что вы делали в наркоматах?

Дело в том, что занятия в университете вели крупные специалисты-практики, работающие в

государственных учреждениях. Времени на консультации и прием зачетов и экзаменов у них

вечно не хватало, и они просто говорили нам: "Пожалуйста, как только будете готовы, приходите ко мне в наркомат, там и поговорим". Финансовое право, например, у нас

преподавал Григорий Яковлевич Сокольников – старый большевик и бывший нарком

финансов РСФСР и СССР. В то время, когда мы учились у него, он был председателем

Нефтесиндиката. А после того как он уехал за границу (его назначили полпредом СССР в

Англии), лекции по финансовому праву вместо него стал читать нарком финансов Николай

Павлович Брюханов, а когда он тоже ушел из Наркомфина – следующий нарком Григорий

Федорович Гринько. Ему же я сдавал итоговый экзамен по этому предмету в 1930 году.

Экзаменовал он меня прямо в кабинете. Спрашивал меня и одновременно вел прием

сотрудников с разнообразными бумагами. Экономику промышленности у нас вели

консультанты Совнаркома СССР. И сдавать им экзамены мы ходили в Кремль. А лекции по

общим юридическим дисциплинам на младших курсах читал Андрей Януарьевич

Вышинский, который был ректором университета. Естественно, тогда и подумать никто не

мог, что этот умнейший преподаватель и блестящий лектор превратится в грозного

прокурора Союза ССР. Правда, не все лекции были одинаково интересными. Но к лучшим

преподавателям студенты валили валом. В Коммунистической аудитории, если мне не

изменяет память, было шестьсот мест. Но народ набивался так, что в ней яблоку негде было

упасть. Семинары (как мне помнится, их было по два в день) тоже проходили живо и

интересно. Преподаватели как-то умели сделать так, что ты отвечал на каждом семинаре.

Иногда на семинарах наши дискуссии превращались в бурные споры, но расходились мы

всегда мирно.

А практика на производстве тогда была?

В 1929 году, насколько я помню, Вышинский выдвинул лозунг непрерывной

производственной практики студентов. Студенты медицинского факультета пошли работать

в больницы, причем начиная с нянечек. Ребята-физики работали на заводах. А я в конце 1929

года проработал четыре месяца экономистом-практикантом в Госбанке СССР. Затем еще

полгода в том же качестве в Наркомате путей сообщения. А летом 1930 года меня попросили

поработать в Центральном комитете комсомола в качестве юриста и экономиста. Так что к

концу учебы мы считались ценными и перспективными специалистами. И нас, как это тогда

называлось, законтрактовывали на работу различные ведомства. Это означало, что нам

платили повышенную стипендию в обмен на обязательство прийти туда работать после

окончания университета. Это было очень хорошим подспорьем в жизни. С объявлением

коллективизации торговля начала замирать. За два-три года деревню разорили, и с едой в

Москве стало туго. Стипендию нам повысили до 27 рублей в месяц, но цены тоже выросли, и

этих денег катастрофически не хватало. На старших курсах сочетать учебу с разгрузкой

вагонов стало труднее, и потому мы все с удовольствием соглашались "законтрактоваться".

Ведь тогда нам платили уже сто рублей, а на эти деньги можно было прожить. Студенческий

потребительский кооператив регулярно снабжал нас недорогими продуктами, главное, чтобы

были деньги на их покупку. Меня законтрактовал Наркомат путей сообщения СССР, и я знал, что буду работать там в Комитете по перевозкам, причем достаточно скоро. Тогда было

модным движение "Пятилетку – в четыре года!". Причем не важно, на производстве или в

вузах. Мы все как активные общественники подхватили его, а руководство университета

поддержало нас и разрешило сдавать экзамены досрочно. Так что окончиться моя учеба

должна была в 1931 году вместо 1932-го. А еще нужно было ездить в Наркомпуть и

осваиваться на будущем месте работы. Я уже представлял, где и как я буду работать. Был, правда, и еще один вариант. Во время работы в Центральном комитете комсомола мне

поручили руководить бригадой отдела образования и быта ЦК ВЛКСМ по составлению

новой культурной пятилетки. А чуть позднее дали другое важное поручение – провести

обследование работы крупнейших комсомольских организаций в вузах. Я понимал, что ко

мне присматриваются и руководители комсомола. Но поработать в ЦК ВЛКСМ мне не

пришлось, жизнь сложилась иначе.

Что произошло?

Примерно за год до завершения моей сокращенной учебы, в 1930 году, было принято

решение об обновлении и омоложении правительственного аппарата, и в ЦК комсомола

получили распоряжение подобрать молодых образованных комсомольцев для работы в

аппарате Совета народных комиссаров СССР. Меня вызвали и дали комсомольскую путевку

на работу в правительстве. В Наркомпути, конечно, возражали. Но сделать ничего не смогли.

Вот так в октябре 1930 года я и оказался в правительственном аппарате и начал работать, продолжая учебу в университете.

"Ленин боролся с дефицитом времени изо всех сил"

Михаил Сергеевич, вы получили назначение в аппарат Совнаркома СССР, когда советское

правительство возглавлял Рыков?

Формально да. Но, когда я в октябре 1930 года пришел на работу в Кремль, у Алексея

Ивановича испортились отношения со Сталиным, и готовилось его освобождение от работы.

Поэтому на службе он не появлялся, и в Совнаркоме я его ни разу не видел. Только позднее, когда его назначили наркомом почт и телеграфов, я слушал его речь. Он выступал с лекцией

в здании на Мясницкой, в котором позднее находилось Министерство торговли. Оратор он, прямо скажем, был так себе. Говорил часа два, немного заикаясь. Все выступление я уже не

помню, но в памяти отложилось, что он главным образом говорил о своих ошибках в работе, о неправильных политических взглядах и каялся.

И чем занимались молодые специалисты в правительстве?

Меня назначили референтом 7-й группы. Тогда в аппарате правительства было всего три

отдела: юридический, где работали старые, очень опытные юристы, к мнению которых

руководство Совнаркома внимательно прислушивалось, группа союзных республик – это был

большой отдел, где на каждую республику приходилось минимум два человека, не считая

секретарей, и приемная председателя Совнаркома для граждан. Весь остальной аппарат

делился на группы по определенным направлениям, состоявшие из референтов и старших

референтов. Тогда в аппарате были еще и консультанты. На эти должности, как правило, назначали видных специалистов или выпускников Института красной профессуры, где

готовили преподавателей для вузов. Но после начала репрессий нескольких консультантов

арестовали, и эту категорию работников как-то незаметно упразднили. Наша 7-я группа

занималась вопросами культуры, труда и быта. Заведовал ею Ефим Павлович Воронов, член

партии с 1919 года. Это был внимательный и чуткий человек и очень опытный аппаратный

работник. Он делал все, чтобы я как можно быстрее овладел всеми навыками работы в

аппарате Совнаркома. Воронов рассказывал мне о порядках в правительстве, о том, как

готовить документы и как это делали в то время, когда Совнарком возглавлял Ленин.

При советской власти, помнится, было принято считать Ленина гениальным организатором.

У нас словом "гениальный" часто злоупотребляли и злоупотребляют. Человек и написать-то

толком ничего не успеет, а тут же все: гениальный писатель, совесть нации. Слова о

гениальности Ленина появились в политическом обиходе позднее. А тогда нам, молодым

сотрудникам, просто и без пафоса рассказывали, как Ленин все организовал, как решал

вопросы. Причем рассказывали это люди, которые хорошо знали Владимира Ильича,

работали под его руководством. Например, одной из групп в Совнаркоме руководила

секретарь Ленина Лидия Фотиева. Часто вспоминали о Ленине заместитель управляющего

делами Совнаркома Иван Иванович Мирошников (потом он стал управляющим делами),

зампред Совнаркома Ян Эрнестович Рудзутак и многие другие сотрудники и руководители

правительства. Они говорили об особом, ленинском способе ведения дел, об особом,

товарищеском стиле отношений. Насколько я мог судить по их рассказам и документам

(позднее я специально изучал всю историю преобразований аппарата советского

правительства), вначале, при Ленине, штат Совнаркома был небольшим и состоял главным

образом из технических секретарей, стенографисток, машинисток и роты курьеров –

фельдъегерей-самокатчиков, которые развозили почту на велосипедах. После переезда в 1918

году из Петрограда в Москву практически все высшие органы управления республикой

(Совнарком РСФСР и ВЦИК) располагались в одном здании – Казаковском корпусе Кремля.

После образования СССР в нем хватило места и для союзного Совнаркома. Ленин был

сильным организатором и справедливо считал, что чем меньше аппарат, тем легче его

контролировать.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"У Алексея Ивановича Рыкова испортились отношения со Сталиным, и готовилось его

освобождение от работы. Поэтому на службе он не появлялся"

Как он сумел так быстро все организовать? Ведь никакого опыта государственной службы у

него не было.

Я полагаю, он просто скопировал структуру царского правительства, переименовав

министерства в народные комиссариаты. К наркоматам, доставшимся в наследство от старого

строя, были добавлены новые – Наркомнац, например. А талант Ленина заключался в том, что он постоянно совершенствовал структуру правительства с учетом сложившейся

ситуации. Большевики испытывали страшный кадровый голод. Ведь профессиональный

революционер и профессиональный управленец – две разные специальности. Готовить

сотрудников Совнаркома и наркоматов было негде и некогда, и Ленину, как мне

рассказывали, приходилось тратить колоссальное количество времени, чтобы разъяснить

большинству членов правительства и сотрудников аппарата их задачи. Взгляните на его

опубликованные записки товарищам по руководству: он же по пунктам расписывает им, что

и как нужно делать. И очень строго Ленин спрашивал за неисполнение своих точных и

подробных указаний. Управляющий делами Совнаркома Иван Иванович Мирошников

рассказывал нам, как ему, тогда еще заместителю управделами, Ленин вкатил строгий

выговор. Причем не за то, что лифт в Казаковском корпусе Кремля, где находился

Совнарком, по мнению Ленина, ремонтировался очень долго – три дня. А за то, что не было

выполнено его указание: следить, чтобы лифт не ломался.

Но если Ленин следил за всеми мелочами, у него не оставалось времени для серьезной

работы.

Насколько я могу судить, Ленин боролся с дефицитом времени изо всех сил. Когда я начал

работать, помещения в Кремле, где жил и работал Ленин, оставались в неприкосновенности.

Они все шли сплошной анфиладой. Из библиотеки дверь вела в его квартиру, из квартиры – в

кабинет, из кабинета – в приемную, из приемной – в зал заседаний. Он не тратил ни одной

лишней минуты на хождение по Кремлю. По той же причине он совершенствовал структуру

аппарата и систему принятия решений. Если вопрос, скажем, одного ведомства не требовал

согласований с другими наркоматами, он подписывал решение Совнаркома о нем сам, ни с

кем не советуясь. Для согласования мелких, но требующих быстрого решения вопросов был

создан Малый Совнарком, или вермишельная комиссия, как его называл сам Ленин. Крупные

вопросы, которые не могли ждать, отправлялись на голосование вкруговую. Особый человек

с пачкой проектов решений Совнаркома объезжал всех его членов, которые писали на

проектах – за или против. Товарищ, который занимался этим при Ленине, рассказывал мне, что, когда он приезжал к Троцкому, тот спрашивал: "А как голосовал Ленин?" И если Ленин

был за, Троцкий, чаще всего писал "против".

И как поступал в таких случаях Ленин?

Он, как мне рассказывали, поручал управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу

позвонить всем голосовавшим и еще раз спросить их мнение. Или делал это сам, перетягивая

на свою сторону колеблющихся. Если Троцкий после такого опроса оказывался в

одиночестве, Ленин подписывал это решение. Если единства добиться не удавалось, Ленин

говорил: "Ну что ж, давайте поспорим!", и вопрос выносили на заседание Совнаркома. Но он

всегда старался добиться единогласного решения.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Из библиотеки дверь вела в квартиру Ленина, из квартиры — в кабинет, из кабинета — в

приемную, из приемной — в зал заседаний. Он не тратил ни одной лишней минуты на

хождение по Кремлю"

Получается, что Брежнев, который тоже очень любил единогласное принятие решений на

Политбюро, был политиком ленинского типа?

У них были разные методы достижения цели. Брежнев хитрил, стравливал приближенных,

убирал самых непокорных из Политбюро. А Ленин давил на окружение своим авторитетом.

Вкруговую он голосовал обязательно первым, чтобы члены Совнаркома поняли, чего он

хочет. А если вопрос выносили на Совнарком и ему не удавалось убедить товарищей, а спор

заходил слишком далеко, Ленин просто грозил выйти из ЦК и правительства. И добивался

своего.

Ленин действительно не сталкивал лбами соратников?

Насколько я могу судить, ему приходилось принимать меры, чтобы каждое заседание не

превращалось в арену для сведения счетов. Например, не в последнюю очередь поэтому был

создан в 1920 году Совет труда и обороны (СТО). Он занимался вопросами согласования

между гражданской и военной промышленностью. Но у него было, по-видимому, и другое

назначение. Нарком по военным и морским делам Троцкий входил в него, а нарком

госконтроля Сталин, которого Троцкий не любил больше, чем Ленина, кажется, нет. В

результате вопросы, которые требовали согласования только с Троцким, Ленин выносил на

СТО.

Но обилие заседающих органов должно было породить еще более жестокий дефицит

времени.

Как нам, молодым сотрудникам, рассказывал зампред Совнаркома Ян Эрнестович Рудзутак, Ленин во время заседаний не сидел сложа руки. Он слушал выступающих и одновременно

обменивался записками с другими членами Совнаркома как по обсуждавшемуся, так и по

другим вопросам. И он был очень строг в вопросах регламента. Все выступающие были

обязаны укладываться в отведенное для них время. Рудзутак говорил, что Ленин был

абсолютно нетерпим к тем, кто опаздывал на заседания. И предлагал их строго наказывать.

Каким образом? Отлучать от кремлевской столовой?

В вопросе о столовой многое поставлено с ног на голову. Я специально изучал этот вопрос. В

начале существования советской власти столовая Совнаркома на Воздвиженке не слишком

отличалась от обычных. Разница была лишь в том, что там без ограничения давали

квашенную капусту и квас. А с собой на ужин – булку, кусок колбасы и маленький кубик

сливочного масла. Рядом с первым залом потом оборудовали второй, чайный. Там после

обеда можно было бесплатно попить чайку со свежими булочками. Мне-то всегда было

некогда. Пообедал, взял сверток – и обратно в Кремль. А в чайном зале стали подолгу

засиживаться старые большевики. Они сидели, обсуждали текущий момент, высказывали

свои соображения, спорили, критиковали ЦК. Ну понятное дело, такой клуб не мог

понравиться высшему руководящему составу. Так что чайный зал скоро закрыли, а для

старых большевиков открыли отдельную от действующих работников столовую.

Распределителем продуктов столовая Совнаркома стала гораздо позже. Когда я в 1930 году

пришел работать в Кремль, в ней обедало всего около сотни человек.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

А сколько было, когда вы уходили?

В 1990 году прикрепленных было больше четырех тысяч. Настолько разросся аппарат. При

Ленине все органы управления страной (СНК РСФСР, СНК СССР и ВЦИК) размещались в

одном здании – Казаковском корпусе. Ленин справедливо считал, что чем меньше аппарат, тем легче его контролировать. А контролю он уделял самое большое значение и написал об

этом письмо заместителям и управляющему делами. Ленин считал, что они не меньше двух

третей рабочего времени должны уделять контролю над исполнением решений. По его

заданию была разработана контрольная карточка. В ней печатался текст решения

Совнаркома, ответственные за его исполнение и сроки исполнения. Один экземпляр карточки

оставался у ответственного за исполнение лица, а второй находился в контрольной группе, которая следила за сроками и докладывала руководству обо всех случаях их несоблюдения.

Эта созданная Лениным система контроля существовала все время моей работы в Кремле. И

полагаю, существует и сейчас.

Были и другие ленинские аппаратные разработки-долгожители?

"Вермишельная комиссия" много раз меняла свои названия, но продолжала существовать.

Голосование вкруговую в Политбюро практиковалось до последнего дня его существования.

А ленинский стиль отношений? Как долго сохранялся он?

Он исчез после 1937 года вместе с исчезновением из Кремля последних ленинцев. Они

старались быть похожими на Владимира Ильича. Быть для нас сначала товарищами, а только

потом руководителями. Те, кто пришел им на смену, оказались сначала руководителями и

лишь затем товарищами.

"Молотов всегда знал, что в любом деле есть граница,

переходить которую нельзя даже ему"

Михаил Сергеевич, почему Молотову давали самые уничижительные характеристики:

"железная задница", "главный партийный канцелярист", "безропотный исполнитель указаний

Сталина"?

Все это придумывали люди, которые никогда не работали с Молотовым, а чаще всего и в

глаза его не видели. Я работал с ним долгие годы и знаю, что послушным исполнителем

указаний Молотов был далеко не всегда. Он менялся в зависимости от обстоятельств. Не был

он и примитивным канцеляристом, каким его теперь часто рисуют. Недалекий человек не

смог бы больше десяти лет возглавлять правительство страны и работать в высших эшелонах

власти четыре десятка лет.

А что, по-вашему, было самой сильной стороной Молотова-политика?

Умение точно оценивать свои возможности. Молотов всегда знал, что в любом деле есть

граница, переходить которую нельзя даже ему. Кроме того, Вячеслав Михайлович был очень

сильным организатором. Настоящим. Он поставил работу Совнаркома так, что все делалось

быстро и слаженно. Любой вопрос, поступавший в правительство, сначала обсуждался на СЗ

– совещании замов. За круглый стол садились Молотов, три-четыре зампреда Совнаркома, а

позади замов сидели сотрудники аппарата, отвечавшие за отрасли, запросы которых на этом

СЗ рассматривались. Решения принимались быстро: какой вопрос рассмотреть на заседании

Совнаркома, какой отправить в соответствующий наркомат, какой послать на доработку.

Поскольку все предварительно было проработано, на самих заседаниях правительства никто

не занимался пустой болтовней. Молотов вообще не терпел многословия. В 1950-е годы, когда он возглавлял МИД, мне рассказывали, что он наложил резолюцию на длиннущую

телеграмму одного нашего посла: "Прошу присылать шифровки только по вопросам,

требующим решения Москвы".

А сам Молотов был разговорчивым человеком?

Молотов вообще старался говорить поменьше и пореже. Он заикался и, как мне казалось, стеснялся этого. Принимавшиеся при нем решения правительства тоже были краткими и

ясными. Тут сказывалась другая особенность Вячеслава Михайловича. Он во время

революции был редактором "Правды", и привычка править и сокращать любой текст, попадавший к нему на стол, осталась у Молотова навсегда. Вы можете посмотреть в архиве

документы Совнаркома его периода. Вы не найдете там ни одного проекта решения, в

который Молотов не внес бы поправок.

Правка была дельной? Или это была правка ради правки?

Безусловно, дельной. Если говорить об особенностях Молотова, нужно сказать, что у него

постоянно было желание все улучшать. Может быть, потому, что это свойственно

большинству педантичных людей. Но возможно, и потому, что инженерный талант Молотова

остался нереализованным: из-за участия в подпольной партийной работе он не окончил

Петербургский политехнический институт. Например, Вячеслав Михайлович ввел систему

ускоренного оформления решений правительства. В один из столов в зале, где проходили

заседания Совнаркома, был встроен скрытый микрофон, и секретарь заседания тихо диктовал

только что принятые решения машинисткам, находившимся в соседнем помещении. Там же

сидели юристы, которые выверяли текст. Потом отпечатанные карточки с решениями

приносили Молотову, он вносил свою правку, и к концу заседания его протокол был готов. И

все без задержек тут же отправлялось исполнителям – в наркоматы и на места.

Без обычных бюрократических проволочек?

Все знали, что Молотов не терпит никакой неряшливости. Ни в работе, ни в одежде. Сам он

всегда был одет скромно, но опрятно. И требовал того же от других.

А как он выражал свое недовольство?

Ругался. Сурово, но интеллигентно. Мне раз тоже крепко досталось. Почему-то никого не

оказалось на месте: управляющий делами был в командировке, а его заместитель болел. И

докладывать Молотову "почту" – документы, требовавшие его подписи, отправили меня. А

что я мог доложить? Опыта у меня тогда было немного, лет пять всего в Совнаркоме

проработал. Подаю документ, он задает вопрос, а я ничего не могу пояснить. Я же был

референтом по труду и социальными вопросами, а там что-то о тяжелой промышленности.

Второй раз, третий. Он разозлился так, что начал заикаться больше обычного. "Вы, – говорит,

– не работник Совнаркома, а грузчик. Зачем вы приносите бумаги, в которых ничего не

понимаете?!" Упрек был, конечно, не совсем справедливым, но я понял, что надо больше

заниматься всеми отраслями хозяйства. Доставалось, кстати, не только сотрудникам

аппарата. Я знаю немало случаев, когда Молотов жестко распекал наркомов.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Весь народ считал Молотова человеком номер два в руководстве страны. И мы в аппарате

правительства видели, что до определенного момента так оно и было"

А если внушение не помогало?

Если человек не справлялся с работой, Молотов заменял его без лишних разговоров. Причем

никакие прежние заслуги в расчет не принимались. Одно время управляющим делами был

бывший заместитель заведующего секретариатом Молотова Арбузов. Солидный,

рассудительный дядька. С Молотовым проработал много лет. Но новую должность не

потянул. Будь он, к примеру, в более поздние времена приближенным Брежнева, к нему

приставили бы пару толковых замов и оставили бы его в покое. А Молотов через четыре

месяца снял Арбузова с работы. А всего в Совнаркоме за то время, когда его возглавлял

Молотов, сменилось семь управляющих делами. Для сравнения: у Сталина за двенадцать лет

было два управляющих, а я был управляющим делами двадцать пять лет при трех

председателях Совета министров. Шестнадцать лет с одним Косыгиным. Молотов был очень

требовательным к людям. Но без малейшего чванства. Он мог зайти в кабинет любого

сотрудника аппарата. Присядет на край стола, спросит о делах, заинтересованно выслушает и

обязательно посоветует что-нибудь дельное. После таких бесед работать плохо было как-то

стыдно.

А простой сотрудник Совнаркома мог попасть на прием к Молотову?

Легко. Я проработал в Совнаркоме полгода, когда мне пришла повестка из военкомата. Иду к

управляющему делами Совнаркома Керженцеву, говорю, что считаю себя обязанным

отслужить, как положено, в армии. Платон Михайлович на меня руками замахал: "Ты что, –

кричит, – мы только начали омолаживать аппарат, ты только в курс дела начал входить.

Дадим бронь, и все. Иди, работай". Ну я молодой был, в тонкостях этикета не искушенный.

Кабинет Молотова – в другом конце коридора. Захожу в приемную. Говорю секретарю, что я

такой-то, прошу товарища Молотова принять меня по личному вопросу. Секретарь, ни слова

не говоря, вошел в кабинет, буквально через минуту выходит и распахивает дверь: "Входи".

Молотов вышел из-за стола, пожал руку и спрашивает: "Ну, что случилось?" Объясняю. "А

почему вы хотите пойти в армию?" – спрашивает. "Во - первых, – говорю, – считаю, что мне

нужно пройти эту школу. А во-вторых, неудобно мне секретарю комсомольской организации

Совнаркома за бронь прятаться. Какой я подам пример другим?" Молотов, ни слова не

говоря, снял трубку "кремлевки", набрал номер Керженцева, и говорит ему: "Тут у меня ваш

сотрудник – Смиртюков, – Керженцев, видимо, начал излагать ему свои доводы, но Молотов

перебил его. – А я согласен не с вами, а с ним". И положил трубку. Спросил меня: обеспечена

ли моя семья жильем? Нам с женой и дочкой только что дали одиннадцатиметровую комнату

в коммунальной квартире. После студенческих общежитий это было раем. "Ну, отслужите и

возвращайтесь, – говорит. Керженцев - прав. Молодые кадры нам очень нужны".

Судя по тому, что вы рассказываете, Молотов чувствовал себя в Совнаркоме полновластным

хозяином. А как же руководящая роль Сталина?

Вы знаете, тогда весь народ считал Молотова человеком номер два в руководстве страны. И

мы в аппарате правительства видели, что до определенного момента так оно и было. Все

решения по текущим делам он принимал совершенно самостоятельно. Возможно, какие-то

принципиальные вопросы решались на Политбюро, но я не помню, чтобы на заседаниях

Совнаркома об этом что-либо говорилось. Заместителями Молотова были крупные

хозяйственники, работавшие еще с Лениным, – Орджоникидзе, Куйбышев, Рудзутак, Чубарь.

Сильные и неординарные личности. Прямо об этом, конечно, не говорилось, но

чувствовалось, что Сталин для них только первый среди равных. По отношению к Молотову

они вели себя так, будто говорили ему: мы тебя выбрали, и мы тебе подчиняемся. И было

видно, что они его надежная опора. Все они были или членами, или кандидатами в члены

Политбюро, и Сталину волей-неволей приходилось считаться с их мнением.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Могу сказать, каким было настроение после подписания пакта Молотова—Риббентропа.

Наши руководители чувствовали себя так, будто ухватили бога за бороду"

И до какого момента продолжалась эта политическая автономия Совнаркома?

Все замы Молотова один за другим стали выходить из игры. В 1935 году умер Куйбышев. В

1937-м арестовали Рудзутака. Застрелился Орджоникидзе. Последним в 1938 году

репрессировали Власа Яковлевича Чубаря.

Было страшно?

Конечно. Чубарь исчез вместе со своим аппаратом. Были арестованы помощники Молотова: Могильный по госбезопасности и Визнер по Коминтерну. Для меня все это могло кончиться

очень печально. Визнер был прикрепленным от парторганизации Совнаркома к нашей

комсомольской организации. Ко мне относился очень хорошо. В 1935-м, кажется, году он дал

мне пригласительный билет на проходивший в Москве конгресс Коминтерна. Там была очень

необычная для того времени в СССР обстановка. Делегаты, не глядя на докладчиков, ходили

по залу, беседовали друг с другом, смеялись. А Сталин ходил по сцене позади президиума и

нервно курил трубку. Чувствовалось, что вся эта вольница ему не нравится. Возможно, это

отношение Сталина к Коминтерну сыграло свою роль в том, что арестовали многих его

деятелей, и в их числе Визнера.

И Молотов его не защитил?

Нет. Я уже говорил о том, что Молотов делал только то, что мог. Он не возражал и тогда, когда арестовали его жену Полину Жемчужину. А он ее искренне всю жизнь любил. Когда

решение наказывать человека или нет, зависело только от него, он не прибегал к

репрессивным мерам. У него секретарем работал Семен Павлович Козырев (потом он был

послом во многих странах и членом коллегии МИДа). Как мне рассказывал сам Козырев, ему

позвонил французский посол и попросил о срочной встрече с Молотовым. Вячеслава

Михайловича не было в кабинете, и Козырев сам назначил послу время приема. А Молотову

доложить об этом забыл. Вспомнил он об этом только когда Молотов уехал со Сталиным в

Большой театр. Звонит туда. Просит позвать к телефону Молотова. А охрана отвечает: "Ты

что спятил? Действие началось. Товарищ Сталин с нас всех головы поснимает". Он за свое: зовите, дело государственной важности. Молотов подошел. Козырев говорит: "Вячеслав

Михайлович, хоть казните, но через двадцать минут сюда приедет французский посол".

Молотов чертыхнулся, но приехал на встречу с послом. А Козырев получил хорошую

взбучку. Но работник он был толковый, поэтому остался на своем месте.

Страх изменил и самого Молотова?

Конечно, его поведение стало другим. На него сильно повлияло то, что он лишился опоры.

Новые зампреды Совнаркома Микоян, Булганин, Каганович, Вознесенский были верными

соратниками Сталина. Большая часть решений Совнаркома предварительно обсуждалась

ближним кругом Сталина на его даче. И я точно знаю, что люди из аппарата Кагановича

следили за каждым шагом Молотова и его помощников. Те, правда, вскоре начали отвечать

им тем же.

Но почему Сталин во время репрессий не снял Молотова с поста председателя Совнаркома?

Молотов быстро изменился и стал тем ярым сталинистом, каким его теперь помнят. И кто бы

остался на хозяйстве страны? Новым зампредам нужно было время, чтобы освоиться. К 1941

году они полностью вошли в курс дела, и Сталин сам стал председателем Совнаркома. В

смещении Молотова, возможно, не последнюю роль сыграл пакт, который он подписал с

Риббентропом. Я, конечно же, не присутствовал на переговорах. Только видел, как

Риббентроп шел по кремлевскому коридору к кабинету Молотова. Но могу сказать, каким

было настроение после подписания пакта. Наши руководители чувствовали себя так, будто

ухватили бога за бороду. Кусок Польши отхватили, Прибалтику получили. Но эйфория

начала улетучиваться во время войны с Финляндией. Не стала она четвертой прибалтийской

республикой. А когда стало ясно, что немцы готовятся к войне против СССР, пакт перестал

быть большим достижением советского руководства. И пусть не официально, но вину за его

заключение Сталин свалил на Молотова.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Молотов не возражал и тогда, когда арестовали его жену Полину Жемчужину. А он ее

искренне всю жизнь любил"

После освобождения Молотова от должности его положение в советской элите изменилось?

Хотя народ и продолжал считать его вторым после Сталина руководителем, его влияние на

дела в стране уменьшалось просто на глазах. Когда правительство в октябре 1941 года было

эвакуировано из Москвы, его работу в Куйбышеве возглавил Вознесенский, а не Молотов.

После ареста жены, в 1949 году его освободили и от руководства МИДом. Его положение в

руководстве страны частично восстановилось только после смерти Сталина и то ненадолго. В

1957 году, как и остальных членов антипартийной группы, Хрущев отправил его подальше от

Москвы – послом в Монголию.

Но как человек, по вашим словам, всегда трезво оценивавший свои возможности, пошел

против Хрущева?

Молотов видел, что хрущевские эксперименты не доведут страну до добра. И всегда очень

низко оценивал деловые качества Никиты. Молотов ведь и до июльского пленума 1957 года

не раз в лицо говорил Хрущеву, что никакого поста, кроме министра сельского хозяйства, он

не заслуживает. Он пошел даже на союз с Кагановичем, которого всю жизнь не переносил.

На любом заседании Молотову достаточно было сказать да, чтобы Каганович тут же сказал

нет. И шансы антипартийной группы на успех были не так уж малы. Если бы маршал Жуков

неожиданно не поддержал Хрущева, неизвестно, как бы все закончилось.

Молотов тяжело переживал уход из большой политики?

Больше всего он переживал, что его исключили из партии. И все время писал в ЦК, Комитет

партийного контроля письма с просьбами о восстановлении. Для себя в материальном плане

он не просил ничего. Жил он на маленькой деревянной даче в Жуковке, которую мы ему

выделили. До девяноста лет ездил в поликлинику на электричке. Всегда там сидел в общей

очереди, хотя все, конечно, предлагали пропустить его. Как-то мой товарищ, живший на даче

рядом с Молотовым, рассказал мне, что Вячеслав Михайлович с женой бедствуют. Пенсия у

него была 300 рублей в месяц, но из нее они полностью платили за дачу, уголь, оплачивали

истопника и женщину, которая помогала им по хозяйству, и в результате у них не оставалось

практически ничего. Мы приняли решение об увеличении им с Кагановичем пенсии на 50

рублей, освободили от платы за дачу и уголь. Истопнику и сестре-хозяйке дали зарплату.

А почему повысили пенсию Кагановичу?

Мне позвонил Молотов и сказал, что у Кагановича больны ноги, и попросил помочь Лазарю

Моисеевичу с лечением. Помогли, а заодно повысили пенсию и ему. Как Молотов узнал о

проблемах Кагановича, я не знаю. Они ведь так и не начали общаться между собой. Рассказал

кто-то, наверное. Молотов был старше их всех – Маленкова, Булганина, Кагановича. И

считал своим долгом старшего товарища заботиться о них.

Вы виделись с ним в последние годы его жизни?

В последний раз я видел его на похоронах Булганина. Он стоял в сторонке, один. Я подошел, говорю: "Вячеслав Михайлович, давайте подойдем ближе, простимся". Он был очень тронут

этим проявлением внимания. Потом я организовывал и похороны Молотова.

А в партии его восстановили?

Тот же мой товарищ, сосед Молотова, как-то сказал мне, что старик очень расстраивается, что может не дожить до восстановления в партии. Это было в 1984 году. Генеральным

секретарем был Черненко. У нас с ним были хорошие товарищеские отношения с тех пор, как

мы занимали аналогичные должности: я управляющий делами Совета министров, а он

заведующий канцелярией президиума Верховного совета. Несколько дней спустя после

разговора о Молотове я был по делам Совмина у Черненко. И рассказал ему о сетованиях

старика. Черненко удивился: "Мы же, – говорит, – этот вопрос на Политбюро предрешили.

Какие-то мелочи оставалось утрясти". И через считанные дни вышло решение о

восстановлении Молотова в рядах КПСС. Это то немногое, что я смог для человека,

совершенно незаслуженно обиженного нашими историками.

"Только мы знали численность армии"

"Там всего восемьсот тысяч пар валенок"

Как началась для вас война?

22 июня ведь было воскресенье. Я был в подмосковном доме отдыха Совнаркома. Нам

позвонили, что началась война и что за нами выслали машины. И мы сразу поехали в Москву.

В Кремле было тихо, спокойно. Члены Политбюро были на месте. Но чувствовалось, что все

в тревоге.

Они были испуганы?

Страха не было. Хоть нападение и было внезапным, его ждали. По обстановке чувствовалось, что война будет. 6 мая 1941 года Сталина сделали председателем Совнаркома. Люди поняли, что дело плохо. Кроме того, мы знали, что постоянно заседало несколько комиссий: военных, по оборонным вопросам, по созданию стратегических запасов в стране. Тогда на каждом

предприятии имелись мобилизационные мощности по производству продукции, которая

будет нужна во время войны. Эти мощности стояли в запасе и должны были быть пущены, если бы началась война. Мы в аппарате Совнаркома знали, что срочно создавались

мобилизационные запасы продовольствия: мясных консервов, животного и растительного

масла, сахара. Широкомасштабные запасы. Они делились на две части: на мобилизационные

и на государственные. Все это вместе взятое входило в государственные резервы. Вот с их

проверки для меня и началась война.

А кем вы тогда были?

С началом войны меня назначили помощником Анастаса Ивановича Микояна, которому я

обязан жизнью.

Каким образом?

Во время репрессий всем было жутко. Люди пропадали один за другим, внезапно и навсегда.

Все молчали, и никто никого ни о чем не спрашивал. Помню, прихожу на работу, а дверь в

приемную зампреда Совнаркома Власа Яковлевича Чубаря опечатана. Все сотрудники его

секретариата, помощники исчезли. В нашем доме на Спиридоновке подо мной в

трехкомнатной квартире жил работник Совнаркома Сирота. Спускаюсь утром по лестнице –

квартира опечатана, ни его, ни его семьи никто больше не видел. В 1938 году после ареста

Визнера и Могильного я почувствовал, что тучи сгущаются и надо мной. На первых порах

ничего не говорилось. Но потом оказалось, что из пяти человек, рекомендовавших меня в

партию, арестовано уже трое. Меня вызвал один из двух оставшихся на свободе

рекомендующих, заместитель управляющего делами Совнаркома Иван Григорьевич

Большаков, и, не упоминая о своей рекомендации, сказал: "Вы были близки с

разоблаченными врагами народа. Вам нужно уйти из Совнаркома". Он почему-то забыл, что

мы не один год работали с этими врагами вместе с ним. Встал и пошел к управляющему

делами Совнаркома Николаю Алексеевичу Петруничеву. Он относился ко мне очень хорошо.

Может быть, потому, что мы были земляками – из Тульской губернии. Я из Одоевского

уезда, он – из Белевского. Он прекрасно понимал, что обвинения в связи с врагом народа

Визнером яйца выеденного не стоят. Ведь сам Петруничев вместе с Визнером имел

поручение парторганизации Совнаркома наблюдать за комсомольской организацией

правительственного аппарата. И вместе с Визнером ходил на наши собрания. Петруничев

помолчал и сказал мне: "Идите работайте. Я во всем разберусь". Потом снял трубку, набрал

номер и спросил: "Анастас Иванович, я могу к вам зайти?" Я понял, что мою судьбу он будет

решать вместе с Микояном, и знал почему. Микоян хорошо знал меня с того времени, когда я

начал в аппарате Совнаркома заниматься легкой и пищевой промышленностью, а он

возглавлял сначала Наркомат снабжения СССР, а затем союзный Наркомат пищевой

промышленности.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Хрулев обязательно что-нибудь придумывал. Он был мастером найти выход из трудной

ситуации"

И что решил Микоян?

Звонят мне из секретариата Микояна: Анастас Иванович просит зайти. Иду. Он сидел за

столом и что-то писал. Поднял на меня глаза и со своим кавказским акцентом говорит: "Я

решил назначить вас помощником секретаря экономического совета, – это был мощнейший

орган, контролировавший всю экономику, который он возглавлял. – Вы согласны?" А что мне

отвечать? Он же меня просто из могилы вынимает. Как мне быть несогласным? Хитрость

Микояна, который курировал этот созданный в 1937 году орган, заключалась в том, что

секретарем экономсовета был тот же Большаков. Так что теперь ему совсем не было смысла

возводить на меня напраслину и разоблачать как врага народа.

А когда вы стали помощником Микояна?

После начала войны его назначили членом Государственного комитета обороны,

отвечающим за снабжение. Микоян подобрал себе заместителей. Зотов, например, ведал

всеми продовольственными делами. А по боеприпасам у него был маршал артиллерии

Ротмистров. А по снабжению армии Сталин порекомендовал Микояну генерала Хрулева,

который с августа 1940 года был главным интендантом Красной армии. Когда Хрулев

приехал, Микоян попросил меня зайти к нему, познакомил нас и сказал Хрулеву: "Товарищ

Смиртюков будет моим помощником по снабжению Красной армии". В первую очередь надо

было проверить наши резервы. Вокруг Москвы было много всяких крупных складов –

горючего, обмундирования, продовольствия, и мы с Хрулевым в первые месяцы войны часто

на них выезжали. Немцы наступали быстро, и надо было решать, что вывозить, а что

оставлять для фронта. И вот однажды мы попали на склад с валенками, огромный склад.

Когда мы вернулись, я с большим апломбом докладываю Микояну: "Огромный склад,

Анастас Иванович! Его надо немедленно рассредоточить, потому что, если бомба попадет,

пропадут эти все валенки! Там миллионы валенок!" Хрулев иронически смотрел на меня, а

когда я закончил, он говорит: "Анастас Иванович, там же всего восемьсот тысяч пар".

Микоян рассмеялся и сказал, что восемьсот тысяч тоже много.

"Был бы убит вождем мирового пролетариата"

Но вашим основным местом работы оставался Кремль?

Мы сразу с Хрулевым сговорились о том, как будем работать. Обычно он приезжал к нам в

Кремль в первой половине дня, мы собирались у Микояна и обсуждали текущие вопросы.

Решали, по каким из них нужно готовить постановления правительства, а какие Наркомат

обороны должен решать сам. Потом документы готовили мои сотрудники. У меня был

аппарат около ста человек – примерно семьдесят референтов и десятка три машинисток и

стенографисток. А во второй половине дня я, как правило, находился в кабинете Хрулева, в

Наркомате обороны. Он звонил и разговаривал с фронтами, слушал доклады своих

подчиненных, и обычно, если там возникали какие-то вопросы, мы вместе с ним составляли

проекты решений. Это ускоряло работу, потому что, когда я возвращался в Совнарком

поздно вечером, оставалось только отпечатать документ. А Микоян, которому было дано

право подписывать решения правительства по оперативным вопросам, ставил подпись, как

только приезжал на следующий день.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"У Жданова ничего не получалось. Наверное, потому, что он не пользовался авторитетом.

Хотя речь произнести был мастер"

А тем же вечером он не мог?

Через какое-то время после начала войны все вошло в прежнее русло. Как будто

продолжалась нормальная жизнь, как до войны. Было такое впечатление. Вечером члены

Политбюро уезжали в Волынское, к Сталину обедать. Как и до войны, Микоян звонил оттуда

и давал поручения, какие решения нужно приготовить. По тем вопросам, которые они там

обсудили. Приезжали иностранные делегации. Много было всяких совещаний, которые

проводились в Кремле, у Молотова. О войне напоминали только бомбежки. По тревоге

бегали в метро. Руководители уезжали вслед за Сталиным на "Кировскую". А кремлевские

сотрудники спускались на станцию "Площадь революции", "Проспект Маркса". А потом и

прятаться перестали. У меня на стене за спиной висел портрет Ленина. Опять бомбежка. Ну я

никуда не пошел. Я призадумался, сидел склонившись над бумагами, и вдруг ахнуло, бомба

упала рядом с Никольской башней, и портрет рухнул. Если б я сидел прямо, близко к стене,

был бы убит вождем мирового пролетариата. Ровно через секунду звонит Косыгин: "Что у

вас там?" – "Ничего страшного нет, упала бомба возле Никольской башни". – "А говоришь –

ничего страшного! Меня вызывает Сталин, а вы спускайтесь вниз!" У меня из-за

бомбардировок случилась и другая неприятность.

Какая?

Как-то сидели в Кремле, вдруг, как ахнет! Оказывается, упала бомба. У дома правительства, на Болоте, который теперь называют Домом на набережной. Напротив него три зенитные

пушки. Их немцы и бомбили. Я побежал, спрашиваю у дежурного: "Где упало?" Вроде дом

правительства горит. Черт возьми, думаю, там у нас народу много было. В Москве тепла не

было, но его отапливали. И некоторые наши сотрудники там ночевали. Я приехал туда.

Смотрю, туда-сюда там бродит Юдин, академик-философ. Я его немного знал. Говорит, что в

дом ничего не попало, делать тут нечего – пойдем ко мне, по рюмке хватим. Пришли к нему, по рюмке выпили, по другой, по третьей. Под утро только я выбрался. А меня, оказывается, вовсю ищут. Утром пришлось прийти и объясняться. Но я честно сказал тогда Микояну, что

был у Юдина и что мы пили коньяк. Он отнесся к этому спокойно, раз я честно в этом

признался.

Известно, что, когда немцы подошли к Москве, правительство эвакуировали. Вы тоже

уезжали?

Я, как и многие другие, оставался в Москве. По приказу Микояна мы с Алексеем

Николаевичем Косыгиным только на два дня вылетали в Куйбышев. Когда-то один писатель

написал неправду, будто в сорок первом году Косыгин бегал в Кремле от телефона к

телефону, чтобы показать, что в Москве кто-то есть и работает. Такого не было. В

Совнаркоме продолжало работать несколько сот человек. Когда в октябре 1941 года все

правительство уехало в Куйбышев, в Москве, вернее в Кремле, оставались кроме Сталина

Берия со своим аппаратом, Микоян со своим аппаратом и Косыгин со своим аппаратом. А

остальное руководство и аппараты наркоматов уехали. Все было сделано разумно.

Наркоматы формально размещались в Куйбышеве. Основную базу они имели там, где

больше всего было производства. И у каждого был уполномоченный в Москве. Таким

образом, наркомат в любую минуту мог отчитаться, что сделано, что нет. А после того, как

немцев от Москвы отогнали, наркоматы стали возвращаться. И эвакуированная часть

правительства запросилась обратно. А я из Москвы уезжал только на фронт и в Ленинград.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

"В день Победы 9 мая 1945 года ровно в пять часов утра мы с Микояном, Хрулевым и

другими выехали из Спасской башни на аэродром. Сталин приказал лететь в Берлин" (справа

- Георгий Жуков, за ним - Михаил Смиртюков)

"Жданов страдал самонадеянностью"

А что это были за поездки?

Проверить дела со снабжением, помочь. Как-то нас с Хрулевым отправили на фронт,

которым командовал генерал армии Петров. Талантливый человек, но пил очень здорово. А

членом военного совета по хозяйственным вопросам у него был Мехлис. Я знал, что он

довольно вздорный товарищ. На каком-то фронте наши взяли трофеи – большое количество

радиоприемников. "Телефункен", не особенно красивые. Командующий решил послать их

всем членам Политбюро. Кто взял, кто не взял. Ворошилов взял. Так Мехлис настрочил на

него бумагу. Обсуждали этот вопрос на Политбюро. Несчастный Ворошилов еле отделался.

После войны Мехлис работал министром госконтроля, и все его доклады выглядели всегда

страшновато. Он писал, например, что пропало не 30 тонн, а 30 000 килограмм. Такой

вредный был человек. Мы трое суток поездили по войскам, были и в полках, и в ротах. И что

оказалось? В одних подразделениях маскхалатов не хватало, а у других был излишек, и

фронт мог сам их перераспределить. Доказали ему это. Приехали в Москву. Хрулев доложил

Сталину. А тот в ответ сказал только четыре слова: "Я так и знал".

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Членом военного совета фронта по хозяйственным вопросам был Мехлис. Я знал, что он

довольно вздорный товарищ"

Выезжали мы и когда возникали проблемы со снабжением продовольствием. И Хрулев

обязательно что-нибудь придумывал. Он был мастером найти выход из трудной ситуации.

Он, например, придумал транспортно-гужевые дивизии. Ивановские фабрики во время войны

работали на полную мощность по выработке шинельного сукна. Но у них отобрали машины

для фронта, не на чем стало подвозить шерсть. Вот и сформировали эти конные части из

колхозных лошадей. Конечно, это удар был по колхозам, потому что людям приходилось

пахать на коровах и на себе. Но обеспечение фронта считалось главным.

Вы сказали, что ездили в Ленинград. Это было во время блокады?

Да. Из членов правительства снабжением Ленинграда занимались Косыгин и Микоян. А

уполномоченным ГКО по снабжению Ленинграда назначили наркома торговли РСФСР

Павлова. А мне ЦК поручил заниматься этим делом вместе с ним. Мы с ним менялись. Если

Павлов был в Москве, я летел в Ленинград, а когда мне обязательно нужно было быть в

Совнаркоме по секретным делам, прилетал он. Но мы оба каждый час знали точно, сколько

вагонов подошло к фронту, сколько сумели переправить. Когда самолеты прилетали, сколько

привезли молока для детей, шоколада. Сталин каждый день спрашивал об этом. Пока была

возможность, до последнего дня мы туда подвозили продовольствие, на маленьких военных

корабликах, обстреливаемых со всех сторон. Потом на самолетах везли легкие, но

калорийные продукты. Тот же шоколад, яичный порошок. Делали все, что могли. Нам,

например, здорово помог бывший начальник Ленинградского статистического управления

Володарский. Он хорошо знал, где какие запасы. С его помощью нашли трубы, рельсы. Это

очень помогло нам построить трубопровод в Ленинград. Там появился бензин.

Но почему же все-таки был такой страшный голод?

Блокада была. Потом был город, и был фронт. Воюющая сторона обеспечивалась как

положено. Кроме продовольствия нужно было обеспечивать обороняющие город войска

боеприпасами. А когда с завозом было особенно трудно, страдал в первую голову город.

Если можно было хоть как-то поджаться у военных, все, что удавалось сэкономить, отдавали

горожанам.

Я читал, что в начале войны огромное количество зерна, вывезенного из Прибалтики, не

оставили в Ленинграде и провезли мимо потому, что его руководитель Жданов не верил, что

враг дойдет до колыбели революции.

Жданов страдал самонадеянностью. Он решил, что удержимся, везите, мол, туда, где больше

нужно. Конечно, он был не стратег. Даже несчастный Ворошилов, и тот понимал, что это

ошибка. Жданов был уполномоченным по Ленинграду от Политбюро. Казалось бы, он

должен был основательно готовиться к обороне, готовить людей, политработников. А у него

ничего не получалось. Наверное, потому, что он не пользовался авторитетом. Хотя речь

произнести был мастер.

Говорят, что он сам в блокадном городе бесперебойно получал кремлевский паек.

Нужно ли теперь говорить об этом? Я ничего такого не видел. Снабжением членов

Политбюро занималось управление охраны, чекисты. Наше дело – город и фронт. Мы делали

что могли. Под конец блокады в городе был постоянный трехмесячный запас

продовольствия. За это нас и наградили. В марте 1943 года мне дали первый и самый дорогой

для меня орден Ленина.

"Чтобы не стыдно было такое звание носить"

Вы сказали, что Павлов менял вас в Ленинграде, когда вам обязательно было нужно быть в

Совнаркоме по секретным делам. А что это были за дела?

Я каждый месяц составлял заявку на продовольствие для всей армии. Участвовало в этом

деле только пять человек. И только мы знали численность армии, ее потери за месяц убитыми

и ранеными, количество войск по фронтам. Для того чтобы подготовить такой документ, ко

мне приходил из Генерального штаба начальник управления генерал-лейтенант Четвериков, мы с ним составляли проект решения, докладную записку на имя Сталина и приложение. В

напечатанный текст от руки вписывали цифры по каждому фронту, сколько каких пайков.

Когда все было готово, я докладывал это Микояну, он приглашал Хрулева, и они вместе

подписывали. Подписанный документ я относил к помощнику Сталина Поскребышеву.

Много документов, как говорят, лежало у Сталина на столе неделями, даже месяцами, но этот

документ он подписывал сразу. Причем были случаи, когда он дважды его подписывал: в

конце подписывал как председатель комитета обороны, а на первой утверждал уже как

первое лицо.

Вам приходилось постоянно контактировать с высокими военными чинами. А вы оставались

гражданским человеком?

Нет, нам всем, кто работал по снабжению армии, присвоили звания. Мне дали полковника. С

этими званиями произошел такой случай. У Микояна был помощник Барабанов, который

сидел в его приемной. Хороший, честный парень, но звезд с неба не хватал. Он пришел к

Микояну и говорит: "Анастас Иваныч, мне присвоили звание подполковника". Тот отвечает:

"Ну-у! Тогда надо тебе академию закончить. Изучить все это дело, чтобы не стыдно было

такое звание носить". Сказано – сделано. Он вышел, на кнопку нажал – стенографистку

вызывает: "Иванова, вот тебе список книг по Калининской академии тыла, забирай, попроси, чтоб эти книги прислали, и выпиши из них самое главное. Дашь мне потом – я почитаю".

Я ведь тоже военным был тем еще. В день Победы 9 мая 1945 года ровно в пять часов утра

мы с Микояном, Хрулевым и другими выехали из Спасской башни на аэродром. Сталин

приказал лететь в Берлин, налаживать питание немецкого населения. Провели совещание

военного совета, на котором решали вопрос, сколько можно взять у фронта продовольствия, чтобы дать по карточкам жителям Берлина. Весь день провели в том, как распределить

карточки, кому что давать, какие продукты можно давать, какие не давать, а маршал Жуков

на меня время от времени свирепо поглядывает. Батюшки! У меня одно крыло погона с плеча

свалилось. Я тихо поправил, а он промолчал.

Потом мы тем же составом с Хрулевым выехали в Дрезден. Опять распределяли

продовольствие. А вечером сели ужинать. Хрулев мне говорит: "Давай, Михаил Сергеевич, разливай водку". Причем интересное дело, что на столе стояли бокалы, рюмки маленькие и

почему-то граненые стаканы. Ну я налил по полстакана четырем человекам, а Фроловой, моему референту, сухого вина. Микоян пришел, сел такой довольный, но сразу поглядел на

графин, а там половина уже была, а потом на стаканы и спрашивает: "А что это вы так

налили?". Хрулев на меня внимательно смотрел и улыбался: что, мол, скажешь? Надо как-то

выкручиваться. Я говорю: "Анастас Иванович, выпьем сразу и больше не будем". Микоян

посмотрел на меня и сказал: "Психология извозчика!" Все засмеялись, мы выпили за Победу.

Так и закончилась для меня война.

"Встать к стене спиной, держать руки на виду!"

Иосиф Сталин возглавил советское правительство в 1941 году и не покидал этот пост до

самой смерти. От каждого он требовал неукоснительного исполнения своих указаний, но

именно из-за него бюджет страны принимался буквально в последнюю минуту.

"Бюджет, товарищ Сталин!"

О сталинском периоде правления нередко говорят: "Был культ, но была и личность". Вы

согласны с этим?

Человек он был, безусловно, умный и неординарный. А все остальное – результат

саморекламы. Я видел, как Сталин постоянно и упорно демонстрирует окружающим, что он

человек, который знает больше всех, видит дальше всех и понимает то, чего не могут понять

другие.

И как он это демонстрировал?

Возьмем, например, его проходы по коридорам Кремля. Это было одним из своеобразных

ритуалов его культа. Идешь с бумагами, смотришь: сам, в окружении охраны. Впереди

Сталина метрах в 25-30 шел один охранник. А за ним примерно в двух метрах шло еще два

человека. Полагалось стать к стене спиной, держать руки на виду и ждать, когда он пройдет.

Насчет того, как здороваться, никаких указаний не существовало. Я, к примеру, когда он

проходил мимо меня, говорил: "Здравствуйте, товарищ Сталин". Он в ответ поднимал правую

руку и молча шел дальше. Шел уверенно, размеренно, спокойно, причем смотрел не на того, кто с ним здоровался, а куда-то вдаль, впереди себя. Выражение лица было такое

значительное, что я тогда думал: наверное, голова у него занята какими-то особыми

мыслями, до которых нам, смертным, и не додуматься никогда. Только раз я видел на его

лице другое выражение – полуироническое - полузлорадное. Он шел тогда от Молотова, с

переговоров о включении в состав Советского Союза прибалтийских республик.

Там произошло что-то необычное?

Чего-то из ряда вон выходящего не случилось: включили и включили. Но я помню, как с

руководством Прибалтики возились до того момента, когда они подписали нужные

документы. Сотрудники наркомата иностранных дел и ребята из совнаркомовского аппарата

Молотова чуть ли не под руки их водили. А как только все было оформлено, отношение к

прибалтийским вождям изменилось разом. Их даже замечать как-то перестали. Потом я не

раз видел, как они, будто бедные родственники, часами сидят на краешках стульев и диванов

в приемных руководства, ожидая, когда их вызовут.

А какое впечатление Сталин производил при личном общении?

В том-то и дело, что я разговаривал с ним только один раз, хотя видел его почти каждый день

на протяжении двадцати трех лет – с 1930 по 1953 год. С 1943 года я был заместителем

заведующего секретариатом Совнаркома. А председателем Совнаркома был Сталин.

Он вас вызвал к себе?

Нет, дело было на заседании Совнаркома. В 1941 году, когда Сталин стал его председателем

и начал входить в курс дела, он нередко приходил на заседания правительства. Позднее он не

заходил на эти заседания месяцами, а то и годами. А с того времени, когда Совнаркомом

руководил Молотов, остался порядок: принятые решения немедленно печатались на

специальных карточках и передавались на подпись председательствующему на заседании

правительства. Так вот, я заменяю заболевшего управляющего делами Совнаркома, а на

заседании председательствует Сталин. Точнее, все сидят за столом, а он ходит, покуривая, взад-вперед. В обсуждение он не вмешивался. Как мне говорил Микоян, так же проходили и

заседания Политбюро: Молотов председательствовал, а Сталин ходил и слушал. К

обсуждению он подключался лишь тогда, когда оно начинало уходить не туда, куда он хотел.

Поправит товарищей и снова начинает ходить. Наверное, эта привычка осталась у него с тех

пор, когда он при царе сидел в тюрьме. Привык, видимо, размышлять, расхаживая из угла в

угол камеры. Тут мне приносят карточку с решением по первому вопросу. Смотрю, он сел.

Передаю ему карточку. Он что-то черкнул. Возвращают мне карточку обратно, а подписи

Сталина на ней нет. Только галочка карандашом. Непорядок! Передаю ему эту карточку

снова. Он взглянул на нее, на меня и поманил меня пальцем. Подхожу. Он показал на галочку

и говорит: "Эта птычка значит: я согласен. Понятно?" Это потом я понял, что он не всегда

подписывал документы. Да и работал с ними тоже не очень охотно.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Человек он был, безусловно, умный и неординарный. А все остальное — результат

саморекламы"

И в чем это проявлялось?

Обычно мы приносили все, на чем требовалась подпись Сталина, в его приемную,

Поскребышеву. Решения, на которых были все необходимые визы его соратников, Сталин

задерживал у себя нечасто. Но было одно почти ежегодное исключение: он, как правило, затягивал до последнего рассмотрение годового бюджета. Принесем мы эту связку папок

Поскребышеву, тот взвалит ее на плечо, идет в кабинет, хлопает на стол и докладывает:

"Бюджет, товарищ Сталин!" Так он там без движения и лежит. Дело к Новому году, а высший

орган власти страны – Сталин – бюджет не утвердил. Члены Политбюро и министр финансов

Зверев когда решатся позвонить и напомнить о бюджете, а когда и нет. Мы к Поскребышеву.

Он в кабинет: "Бюджет, товарищ Сталин!" Кончалось все всегда одинаково. Вечером 31

декабря Сталин подписывал бюджет, читая или нет – сказать не могу, и мы до новогоднего

боя курантов оформляли все необходимые документы для вступления бюджета в силу.

Для посещения приемной Сталина, надо полагать, тоже существовал особый порядок?

Нужно было позвонить Поскребышеву, рассказать, зачем идешь, и только тогда он давал

распоряжение охраннику на входе в приемную пропустить тебя. Обязательно нужно было

показать документы. И так по несколько раз в день. А ведь от дверей моего кабинета до

дверей приемной было не больше десятка шагов.

"Почему вы прячетесь?!"

Сталин боялся покушений?

Очень. Поэтому, в отличие от Хрущева и Горбачева, и не "ходил в народ". Поэтому же

принимал очень ограниченный круг людей. Он очень любил смотреть иностранные фильмы, но профессиональных переводчиков на эти просмотры не приглашали. Переводил министр

кинематографии Большаков, который толком не знал ни одного иностранного языка. А чтобы

не попасть впросак, Большаков предварительно несколько раз смотрел фильм с настоящим

переводчиком и заучивал текст наизусть. Он же, кстати, рассказывал мне о страшной

мнительности Сталина. Большаков перед одним из просмотров стоял в коридоре, ожидая, когда в кинозал войдут члены Политбюро, которые почему-то задерживались. Прохаживался, переминался с ноги на ногу и в момент, когда подошел Сталин, оказался в тени. Сталин не

узнал его и закричал: "Кто вы такой?! Что вы там делаете?!" Потом присмотрелся и зло

спросил: "Почему вы прячетесь?!" Как говорил Большаков, у Сталина было такое лицо, что

он неделю после этого ежесекундно ждал ареста. Но пронесло.

Так Сталин совсем не общался с населением?

Почти нет. А его единственная поездка на фронт продемонстрировала, насколько он оторван

от реальной жизни. Он переночевал в доме какой-то старушки в деревне под Вязьмой, а когда

решил расплатиться за ночлег, выяснилось, что он не знал, сколько нужно платить. К тому же

оказалось, что ни у него, ни у кого из его окружения нет с собой денег. На Сталина, как мне

рассказывали, такое количество нахлебников государства произвело удручающее

впечатление. Но со старушкой расплатились: вместо денег дали ей все оставшиеся продукты.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

"Обычно мы приносили все, на чем требовалась подпись Сталина, в его приемную —

Поскребышеву (на фото — в центре)"

Но это ведь не повод для того, чтобы верховный главнокомандующий не посещал воюющие

войска.

Как мне рассказывал сопровождавший тогда Сталина генерал Иван Серов, вождя очень

разозлило обилие охраны. Он проснулся утром, вышел на улицу, а в отдалении за каждым

деревом и кустом – по человеку. Он спросил, сколько же людей его охраняет. Серов и

компания пытались ему заморочить голову по-чекистски, мол, охраны столько, сколько

требует обстановка. Но этот номер не прошел. Сталин приказал вызвать к нему всех

командиров рот и увидел, что по кустам разбросано не меньше дивизии. И уж после этого он

больше на фронт не ездил.

Так как же он ухитрялся руководить страной? С людьми общался мало, документы не любил.

Он лично руководил ограниченным кругом кадров, а уж эти кадры решали все. У него ведь

не было соратников, не отвечавших за конкретную отрасль хозяйства. И все важные решения

принимались на так называемой пятерке, включавшей Сталина, Молотова, Маленкова, Берию

и Микояна. Реже руководство собиралось "семеркой" – к "пятерке" добавлялись Жданов и

Вознесенский. Потом, когда Жданов умер, его место в "семерке" занял Хрущев. Гораздо реже

решения принимались "девяткой" – приглашали пару второстепенных членов Политбюро –

Калинина, Ворошилова или Кагановича. Так произошло, когда в Красной армии вновь

вводили погоны. Сталин позвал Калинина. И спросил, как он к этому делу относится. Тот

закурил и отвечает: "А я думаю так: если это поможет делу, если даст возможность укрепить

дисциплину в армии, я бы ввел погоны". Погоны ввели. Был случай, когда Сталин

советовался и с Ворошиловым. Тогда кто-то из наших профсоюзных деятелей предложил

уменьшить крепость водки до 30 градусов. Вроде, как и спирт будет экономиться, и с

пьянством легче будет бороться. Возникли споры – снижать или не снижать, и Сталин позвал

на Политбюро Ворошилова. Тот долго не думал. "Такую водку пить, – говорит,– все равно

что зимой ходить в трусах!" Сталин засмеялся, и вопрос сняли.

А зачем нужно было держать в Политбюро людей, к советам которых прибегали так редко?

Сталин говорил, что раз государство рабоче-крестьянское, в Политбюро должны быть люди

из рабочих и крестьян. Как раз Калинин и Ворошилов, которые когда-то были пролетариями.

Хрущева он, кстати, тоже считал представителем народа в руководстве страны.

"Кому голова не дорога, тот пусть и звонит!"

Но ведь главный секрет Сталина был не в том, что он умело руководил "пятеркой" или

"семеркой"?

Нет, конечно. Он как никто другой понимал человеческую натуру. Я помню, как он сумел

изменить настроение в партийном и советском аппарате осенью 1941 года. Ведь дела тогда

были хуже некуда. Немец под Москвой, город бомбят. В октябре была массовая эвакуация

учреждений, больше похожая на паническое бегство. Сам Сталин, как мне говорили,

собирался уехать в Куйбышев. Приехал на вокзал, походил вдоль состава, но затем

передумал и вернулся в Кремль. И вдруг 6 ноября – торжественное заседание по случаю

годовщины Октября на станции метро "Маяковская". Всех привезли, затем к перрону

подошли вагоны, в которых были буфеты. А там – все, как до войны. А главное – пиво

ленинградское. Знаете, как изменилось настроение? Раз пиво из Ленинграда привезли,

значит, и там дела не так плохи, как нам казалось! А на следующий день ко мне прибежал

товарищ и говорит: "Пошли на Красную площадь, там сейчас парад начнется!" Мы ведь, работая в Кремле, не знали, что готовится парад. Снег шел тяжелый, густой, немецкая

авиация налететь не могла, и любо-дорого было смотреть, как подтянутые, крепкие бойцы

идут прямо на фронт. Он в два дня всей стране изменил настроение.

Он так же умело пользовался и человеческими слабостями?

Конечно. На страхах играл лучше, чем Паганини на скрипке. Ведь как он давал задания?

Всегда или сроки были нереальными, или приказ отдан так, что как ни выполни, все равно

будешь виноват. Я помню, он приказал после войны построить на Украине какой-то завод за

два года. У предсовмина Украины Коротченко собрались строители, проектировщики и стали

доказывать, что в такой срок завод не построить никак. И начали убеждать Коротченко

позвонить Сталину. Тот ответил кратко: "Кому голова не дорога, тот пусть и звонит!" И завод

построили в срок.

Или вот еще пример. Когда в 1957 году исключали из партии Молотова и Маленкова (это

было на партсобрании аппарата Совета министров в 14-м корпусе Кремля, в клубе, который

потом переделали под зал заседаний Совета национальностей Верховного совета СССР),

Молотов выступал дважды. Он посчитал, что в первый раз выступил неудачно, и попросил

слова еще раз. Ему начали прямо говорить: что это вы пытаетесь оправдываться, вы же

голосовали всякие расстрельные списки? Он отвечал: "Да, голосовал. Но когда проголосовал

Сталин, попробовали бы вы проголосовать против".

Знаете, даже тогда чувствовалось, насколько сильно боялись Сталина даже его ближайшие

сподвижники. Это ведь сидело где-то глубоко еще многие и многие годы. Доходило до

казусов. Уже после XX съезда и начала борьбы с культом личности на пленуме ЦК выступал

академик Юдин. Партийный философ, но мужик замечательный. Заканчивает выступление и

вдруг по привычке как крикнет: "Да здравствует товарищ Сталин!" В первый момент у

многих руки рефлекторно сложились для хлопков. А потом – полная тишина. Юдин

сообразил, что маханул лишнего, и говорит: "Извините, я, кажется, ошибся".

А неясные приказы – это как?

Как-то он шел по ЦК мимо отдела по работе с женщинами и вдруг услышал, что там все

громко смеются. Он остановился, повернулся к охраннику и сказал: "Чтобы этого больше не

было!" Охранник передал, кажется, Маленкову. Тот стал ломать голову: чего чтобы больше

не было – смеха, отдела или его сотрудников? Долго думали, пока наконец не приняли

компромиссный вариант – ликвидировать отдел, но людей, работавших в нем, не сажать.

"И строительством плохо руководите, и в бильярд играть не умеете"

А по мере старения Сталин менялся?

По моим наблюдениям, он стал уделять больше времени своим увлечениям. Он ведь любил

выращивать на своей ближней даче в Волынском фрукты и овощи. По большей части южные, которые в подмосковном климате не вызревали. Виноград, как мне говорили, был такой, что

в рот не возьмешь. А неспелые дыни и арбузы он дарил своим гостям. При этом говорил

садовнику: "Взвесьте все и возьмите с них деньги по розничной цене московских магазинов".

Больше отдыхал и при этом шутил в своем, только ему присущем стиле. Бывший министр

строительства, а потом председатель Моссовета Николай Дыгай рассказывал мне, как он

отдыхал одновременно со Сталиным в Сочи. Вождь пригласил его на обед, а потом

предложил сыграть на бильярде. Дыгай выиграл три раза подряд. Сталин и говорит: "Значит, мне правильно докладывают, что вы плохо строительством руководите. Видимо, все шары

катаете!" У Дыгая руки затряслись. И он раз за разом стал проигрывать. Сталин посмотрел на

него и говорит: "И строительством плохо руководите, и в бильярд играть не умеете".

Он просто наслаждался испугом собеседника или шутил, чтобы запомнили и рассказывали о

нем, как о других великих?

Думаю, и то и другое. Он готовил себе место в истории очень серьезно. Особенно ярко это

стало заметно на пленуме ЦК, проходившем вслед за последним сталинским XIX съездом

партии. Он тогда начал резко критиковать Молотова и Микояна. Говорил о том, что они

имеют заслуги, но все равно ощущение было такое, что обоих не сегодня-завтра арестуют.

Причем у меня тогда появилось ощущение, что вождь просто хочет убрать последних людей, которые помнят то время, когда он был простым смертным. И после его кончины могут

начать об этом вспоминать.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Уже после начала борьбы с культом личности на пленуме ЦК выступал академик Юдин (на

фото). Заканчивает выступление и вдруг по привычке как крикнет: "Да здравствует товарищ

Сталин!""

Вы присутствовали на его похоронах?

Конечно. Правда, в те годы я еще не был непременным участником всех комиссий по

организации похорон, но в почетном карауле у гроба в отведенное для аппарата Совмина

время постоял.

А почему памятник на могиле Сталина появился только девять лет спустя после выноса его

тела из Мавзолея и перезахоронения?

В 1970 году мне позвонил начальник хозяйственного управления Совмина Леонтьев. И

говорит: "Михаил Сергеевич, ко мне приходил скульптор Томский и просил, чтобы ему

оплатили создание бюста Сталина для могилы на Красной площади. Говорит, что два года, как бюст готов, лежит на складе, а денег не платят". "А разве мы ему заказывали такой

бюст?" – спрашиваю. "Нет". Стали разбираться. Оказалось, что памятник заказало

управление охраны КГБ, а вопрос об установке застрял в ЦК у Суслова.

Но ведь Суслова называли ярым сталинистом.

Он консерватором был еще более ярым. Нет на могиле памятника, никто не ропщет – пусть

все так дальше и остается. Он переставал быть консерватором, только когда речь шла о нем

самом. К 75-летию того же Леонтьева мы написали записку в ЦК с просьбой дать ему орден.

А в 75 награждать было не принято. Только в 70 и 80. Но Леонтьева уважали, и все члены

Политбюро, кроме Суслова, проголосовали за. Я решил позвонить Суслову. "Михаил

Андреевич, – говорю, – у вас там дело такое, о награждении Леонтьева..." "Да,– отвечает,–

был такой вопрос. Но ведь за 75 лет не дают". И дернул меня черт сказать: "Но вам-то дали".

А он ровным своим скрипучим голосом говорит: "Ну так я же Суслов". А про памятник

Сталину я доложил Косыгину. Месяца через два иду по Кремлю и вижу скопление народа.

Оказалось, что члены Политбюро со свитой рассматривают этот бюст. Брежневу

понравилось. И вскоре было принято решение памятник на могилу установить. Всем, кому

интересно знать, каким был Сталин, советую сходить и посмотреть. Томскому здорово

удалось все ухватить.

"После расстрела Берии Маленков все время улыбался"

Так почему же Маленков лишился главного поста в правительстве? Опыта ему было не

занимать – он работал в партийном и государственном аппарате с молодости. А во главе

страны и правительства пробыл меньше двух лет.

Формально ему поставили в вину политические просчеты и ошибки. А по сути, товарищи по

коллективному руководству страной не простили ему того, что он начал принимать

отдельные важные решения, не советуясь с ними. Как Сталин.

Но, возможно, он имел для этого некоторые основания? Ведь его иногда называли прямым

наследником Сталина. Существует даже легенда о том, что умирающий вождь пожал ему

руку в знак того, что передает ему власть.

Это действительно легенда. Еще рассказывали, что будто бы Сталин незадолго до смерти

открыл глаза и свирепо взглянул на Берию. Я на Ближней даче не бывал. Но мне говорили, что Сталин после инсульта в сознание не приходил, ни на кого не смотрел и рук не пожимал.

А Маленков, надо сказать, даже внешне не очень подходил на роль сменщика Сталина.

Ходил он, правда, в полувоенном френче, похожем на сталинский. Но одинаковая одежда

только подчеркивала различия их сложения: Сталин был сухощавым, а Маленков – не по

возрасту полным. Они и говорили по-разному. Сталин – негромко, но твердо. А Маленков

всегда разговаривал мягко, даже когда произносил самые страшные слова. Кроме того, он

всегда старался убедить собеседника в своей правоте – беседовал ли он с рядовым

сотрудником Совнаркома или с самим Сталиным. Я был свидетелем одного такого его

разговора. В 1943 году меня направили на Центральный фронт, где командующим был

маршал Рокоссовский, а представителем Ставки – Маленков. Поздно вечером Маленков по

ВЧ-телефону докладывал Сталину обстановку. Все вокруг почтительно слушали. "Хорошо

бы, – говорит, – товарищ Сталин, еще полчок самоходок на наш фронт подбросить". Сталин, наверное, ему сказал, что и в других местах техники не хватает. Маленков: "Это верно, товарищ Сталин, это верно, но это как раз то, что нам очень надо было бы, – полчок". И стал

приводить аргумент за аргументом в подкрепление своей просьбы. Потом послушал, сказал:

"Спасибо, товарищ Сталин", попрощался, положил трубку и, улыбаясь, обратился к нам: "Ну

командующий где наш?" Говорят, что он уже отдыхает. Рокоссовский, как мне говорили, вне

зависимости от обстановки – есть бой или нет – ложился спать всегда в одно и то же время и

очень рано вставал. "Тогда не трогайте его, пожалуйста, – говорит довольный Маленков, – а

полчок у нас будет".

То есть Сталин его все-таки выделял из числа других приближенных?

Сталин выделял всех людей, имеющих специальное образование и крепко знающих какое-

либо дело. Косыгина он ценил как специалиста в легкой и текстильной промышленности, Тевосяна – как грамотного металлурга, а Маленкова за глубокие знания в энергетике – он

ведь окончил МВТУ. Сталин вообще не терпел в своем окружении "чистых партийцев". У

него каждый член Политбюро отвечал за конкретную отрасль промышленности и ее

состояние. Микоян, например, – за снабжение, торговлю, пищевую промышленность. Берия –

за нефтяные и угольные дела. Каганович – за транспорт. И почти все члены Политбюро были

заместителями председателя правительства. Те, кого Сталин до Отечественной войны

приближал к себе, обязательно проходили своеобразную стажировку в Экономсовете. Был

такой орган Совнаркома, который решал абсолютно все вопросы оперативного управления

страной, кроме утверждения годового плана и бюджета. Его членами были и Маленков с

Берией. На заседаниях, кстати, они всегда садились рядом.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

Это тогда образовался союз этих двух политиков?

Я бы не называл их отношения союзом. По-видимому, когда их интересы совпадали, они

действовали совместно. А бывало это очень часто. К примеру, обоим было выгодно держать

руководящие хозяйственные кадры в постоянном напряжении. Чтобы те не забывали, как

говорил Горбачев, "кто есть ху". У Берии это превратилось в своего рода страсть. Он

приходил на заседания Экономсовета, а позднее Президиума Совнаркома на 5-10 минут

раньше других руководителей. Сядет за стол, оглядится по сторонам и сам себя спрашивает:

"Кому бы сегодня выговор влепить?" Вслух! И всегда, черт его возьми, находил жертву.

Помню одно заседание по легкой промышленности. Выступает министр Шестаков. Все идет

тихо и мирно. Вдруг, оправдываясь за какие-то огрехи, Шестаков говорит: "А она нам

электроэнергию не дает". Берия сразу встрепенулся: "Кто она?" – "Электростанция на

Москве-реке". – "А министр где?" – кричит Берия. Поднимается министр электростанций:

"Он неправду говорит. Мы ему даем электроэнергию. Только он за нее не платит". А Берия

вошел в раж и кричит на министра электростанций: "Слушайте, вы где работаете?! Я считаю, как минимум объявить ему строгий выговор и с предупреждением! – А сам улыбается сидит.

– Так я говорю? Наверно, правильно?!" Маленков кивает. Остальные, глядя на них, тоже

поддакивают.

А Сталин?

Он нечасто бывал на заседаниях правительства. Но во время ужинов в узком кругу всегда

раздавал поручения своим соратникам. Когда на следующий день на заседании

заканчивались основные вопросы повестки, приближенные к вождю руководители доставали

из карманов кто листок, кто обрывок бумажки, на которых за столом записывали указания, и

начинали коллективно вспоминать: "Вот товарищ Сталин вчера говорил..." И быстро вместе

формулировали проекты решений, а Маленков их записывал. Берия и тут проявлял особое

рвение. Считал, что лучше других помнит, что именно приказал Сталин. У него даже пенсне

как-то ярче блестеть начинало. Стекла большие, цилиндрами, не такие, как на его

фотографиях.

Может, вам стекла от страха большими казались? Не вы один Берию боялись.

Особой боязни у меня не было. Но опасаться – опасался. Помню, в конце 40-х годов как-то

вечером Берия вызвал меня и министра торговли Василия Жаворонкова. "Чтобы завтра был

готов квартальный план снабжения населения", – говорит. Мы попытались было возражать.

Стали доказывать, что обычно план представляется позже и что у нас пока ничего для его

составления не подготовлено. Берия посмотрел на нас внимательно и совершенно спокойно

говорит: "Чтобы через сутки план был готов. Опоздаете, руки-ноги переломаю". Жаворонков

был мужик смелый, в войну успешно руководил обороной Тулы и без войск, рабочими

отрядами и полком НКВД, защитил ее от немецких танковых армий. А тут у него руки от

страха затряслись. План мы составили к двум часам следующего дня. А в семь вечера его уже

утвердили.

Берия обладал такой властью, что мог казнить и миловать министров?

Большую власть они с Маленковым получили не сразу. Вскоре после войны их оттеснили от

Сталина руководители нового поколения – "ленинградцы" – Вознесенский и другие. Сталин

приказал Берии сосредоточиться на атомных делах, а Маленков за ошибки в руководстве

авиационной промышленностью ненадолго потерял большинство своих постов. Но вскоре

они отыгрались. Заместитель председателя Госснаба Михаил Помазнев написал письмо в

Совет министров о том, что председатель Госплана Вознесенский закладывает в годовые

планы заниженные показатели. Для проверки письма была создана комиссия во главе с

Маленковым и Берией. Они подтянули к своему расследованию историю с подготовкой в

Ленинграде Всероссийской ярмарки, которую руководители города и РСФСР просили

курировать Вознесенского. И все это представили как проявление сепаратизма. И

получилось, что недруги Маленкова и Берии поголовно враги народа. Потом Сталин

постепенно стал отходить от руководства текущими делами, и решение оперативных

вопросов, а по сути, управление страной оказалось в руках Маленкова и Берии. По-моему, явочным порядком. После Ленинградского дела остальные члены руководства страны

боялись их так, что никто не посмел возразить, когда они фактически взяли в свои руки

бразды правления.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Сталин постепенно стал отходить от руководства текущими делами, и управление страной

оказалось в руках Маленкова и Берии"

В чем это проявлялось?

Решения по всем вопросам принимали три заместителя председателя Совета министров:

Берия, Маленков и Булганин. Берия всегда читал документы, которые мы приносили ему на

подпись, серьезно и внимательно. Как обычно, находил, к чему придраться, и начинал нас

распекать. Пока мы ехали в ЦК, к Маленкову, всего-то несколько минут от Кремля до Старой

площади, они успевали созвониться. И Маленков был недоволен теми же самыми

документами, что и Берия. "Зачем вы вообще эти вопросы поставили на голосование?" –

спрашивает. "Микоян внес этот, а этот – Молотов", – отвечаем. Недовольство Маленкова

только усиливалось. "Мало ли что они требуют рассматривать", – говорит. Иногда первым

документы просматривал Маленков. И Берия к нашему приезду был в курсе того, какие

вопросы он снял. Мнение Булганина значения уже не имело, и он, понимая это, голосовал

точно так же, как Берия и Маленков.

А каким образом после смерти Сталина Маленков стал первым лицом партии и государства?

Конечно, все было оформлено решением Президиума ЦК, а затем в советском порядке. Но

произошло все, как мне тогда показалось, опять же явочным порядком. В день смерти

Сталина нас вызвали к Маленкову, и оказалось, что он занял кабинет Сталина. Там же он

начал проводить заседания Президиумов ЦК и Совета министров и вести их.

Но отношения Маленкова с Берией с этого времени стали быстро ухудшаться?

Чувствовалось, что Берия не очень доволен сложившимся раскладом постов. Помню, звонит

мне помощник Берии Ордынцев. "Тот, – говорит, – тебя зовет Лаврентий Павлович". Дело в

том, что Помазнева, ставшего управляющим делами Совмина, Берия называл "этот", а меня –

"тот". Иду. В кабинете Берии сидел насупленный Маленков. Они решали вопрос о переходе

на нормальный график работы государственных органов. При Сталине, как известно, вся

жизнь страны подстраивалась под его режим дня: работа руководителей учреждений

начиналась почти в полдень и продолжалась до поздней ночи. Берия расспросил меня о том, какой должна быть продолжительность рабочего дня и рабочей недели. А Маленков говорит:

"Иди, мы тут все сами решим". Зачем Берия меня позвал? Про длительность недели он все

знал и без меня. Мне показалось, что Берия хотел продемонстрировать Маленкову, а в моем

лице и аппарату, что хозяин положения на самом деле он.

Стремление переделить власть и привело к падению Берии?

Никакого "заговора Берии", о котором так много говорили потом, на самом деле не

существовало. Товарищи по Президиуму ЦК арестовали его превентивно. Уж очень они

боялись его интриганских способностей. Боялись, что он сможет провернуть что-нибудь

эдакое. Но заговор был придуман потом, чтобы как-то объяснить массам, за что арестовали

самого верного ученика Сталина.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Берия считал, что лучше других помнит, что именно приказал Сталин. У него даже пенсне

как-то ярче блестеть начинало"

После устранения Берии с политической арены настроение коллективного руководства

изменилось?

Им как будто стало легче дышать. С лица Маленкова в первые месяцы после ареста Берии

просто не сходила улыбка. Он вел заседания раскованно, шутил. Решения правительства

стали совершенно маленковскими: обстоятельными, но очень многословными. К примеру, до

него решение о выделении двух новых самолетов училищу гражданской авиации выглядело

бы просто: Минавиапрому изготовить и передать такому-то училищу самолеты. При

Маленкове решению предшествовала большая вводная часть: "В целях улучшения

подготовки" и т. д. И в самом решении пунктов было раза в два больше: "Обратить внимание

на недостаточную заботу о подготовке летного состава" и т. п. Такими же длинными, хотя и

дельными, были его выступления и статьи.

Хрущев воспользовался всеобщей расслабленностью и в 1953 году стал первым секретарем

ЦК, а в 1955-м сместил Маленкова и с должности главы правительства?

Дело было не столько в Хрущеве, сколько в партаппарате. При Сталине верховной властью в

стране был он сам, а текущие вопросы в основном решались в правительстве. После смерти

Сталина работники ЦК и секретари обкомов захотели встать над государственным аппаратом

и правительством, а Хрущев был только выразителем их интересов. Когда сталинские

соратники и в их числе Маленков в 1957 году попытались сместить Хрущева, было уже

поздно. Власть в центре и на местах перешла к партийным органам, которые поддерживали

Хрущева. Антипартийную группу Молотова, Маленкова и Кагановича разоблачили.

Маленков потерял посты заместителя председателя Совета министров и министра

электростанций. Его назначили директором ГРЭС в Усть-Каменогорске, затем перебросили в

Экибастуз – руководить ТЭЦ.

Вы встречались с ним после его опалы?

Когда ему разрешили вернуться в Москву, он время от времени мне звонил. Просил помочь в

решении бытовых проблем. Пенсию всем троим, Молотову, Маленкову и Кагановичу,

назначили одинаковую – 300 рублей.

Максимальная для простых пенсионеров была 60 рублей?

Да, но министры получали пенсию в 400 рублей, а зампреды Совмина и секретари ЦК – 500.

Так вот Молотову и Кагановичу потом пенсии повышали, а Маленков не просил ни о пенсии, ни о прикреплении к кремлевской столовой. Мы помогали ему с квартирой, с путевками в

санаторий. Но встречаться нам не приходилось. Его заявления с просьбами привозили или

жена, или дочь Воля. Сам он в Кремле не был больше ни разу. Маленков то ли опасался

напоминать новому руководству страны о своем существовании, то ли не хотел напоминать

самому себе о том, что он имел и потерял.

"Булганин не смог больше переносить постоянных злобных

выпадов Никиты"

Следующим главой советского правительства стал Николай Булганин. Что представлял собой

человек, способный одновременно быть председателем правления Госбанка СССР и

заместителем министра обороны? Почему он был главой советского правительства лишь

около трех лет?

Когда вы начали работать с Булганиным?

В первый раз я привез ему на согласование документы из Совнаркома в 1938 году. Его тогда

назначили председателем правления Госбанка и одновременно или вскоре после этого –

заместителем председателя Совнаркома. Помню, он сидел в огромном зале заседаний банка

во главе длинного стола, сам стройный, лицо узкое, бородка клинышком. Очень эффектно он

на этом месте смотрелся.

Говорят, что он не слишком хорошо разбирался в финансах.

Он был толковым хозяйственником, прошедшим хорошую школу. Взгляните на его

биографию. Он работал в ЧК, госаппарате, был директором крупнейшего московского

предприятия – электрозавода. Потом возглавлял Моссовет, Совнарком РСФСР. Но, надо

сказать, звезд с неба он не хватал. Сказать или предложить что-то оригинальное он не мог.

Но ведь таких управленцев в стране, да и в Москве было несколько десятков, если не сотен.

Почему именно ему доверили столичное хозяйство?

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Его электрозавод выполнил первый пятилетний план за два с половиной года и гремел на

всю страну"

Его электрозавод выполнил первый пятилетний план за два с половиной года и гремел на всю

страну. Это во-первых. А во-вторых, у него была очень полезная для продвижения по службе

черта характера: он никогда не возражал начальству. Что бы оно ни говорило. К примеру, в

30-е годы вдоль Садового кольца в Москве были вырублены почти все деревья. Все просто не

успели. Тогда появилась теория, что в случае вражеской химической атаки вся отрава будет

оседать на деревьях и еще долго вредить населению. Партийное руководство города –

Каганович или Хрущев – приказало деревья вырубить, а Булганин без возражений начал

исполнять. Но Сталин это дело остановил.

А как он, сугубо гражданский хозяйственник, стал маршалом?

В 1941 году он был назначен членом Военного совета Западного фронта, которым

командовал Жуков. Мы с ним по-настоящему познакомились именно тогда. Штаб фронта

находился недалеко от Москвы, в Перхушково, и я несколько раз по поручению Микояна, отвечавшего за снабжение Красной армии, ездил туда проверять, как идут дела. Булганин

часто приезжал с разными просьбами к Микояну. Анастас Иванович давал мне поручения

найти возможность помочь, и я искал. Иногда это удавалось, иногда нет.

Он разбирался в военном деле лучше, чем в финансах?

С тех пор как Булганину присвоили генеральское звание, он предпочитал везде появляться в

военной форме. Хотя по характеру был совсем не военным, не резким. Но время от времени

мог и ругнуться матом. И конечно же, был совсем не стратег. Помню, в 1941 году мы

приехали на Западный фронт. Над нашими головами в сторону Москвы степенно, строем, с

ровным гулом летели немецкие бомбардировщики. Булганин вдруг занервничал, забегал

взад-вперед и начал кричать: "Почему мы их не сбиваем? Почему не сбиваем?" Жуков

оторвался от карты, посмотрел на него твердо и говорит: "Да не волнуйся ты так, Николай

Александрович! Если мы начнем их сбивать, они начнут бомбить позиции наших войск.

Пусть там, в тылу, их сбивают те, кому это положено". Но как хозяйственника Жуков его

высоко ценил и был спокоен за тыл фронта, если членом Военного совета был Булганин.

Булганин к Жукову тоже хорошо относился.

Но это ведь не помешало ему принять участие в травле Жукова после войны?

Булганин в этом случае, как обычно, без возражений исполнял волю руководства. Он потому

с легкостью возглавлял такие разные организации, как Госбанк и Министерство обороны, что

в основном передавал подчиненным указания Сталина, оформленные в решения Политбюро, а затем следил за их неукоснительным исполнением. Когда Сталин начал отходить от

руководства текущими делами, Булганин стал выполнять указания Берии и Маленкова.

Причем, как потом выяснилось, много плохого сделал из страха перед этой парой. Когда

арестовали руководителей Ленинграда, было организовано специальное тюремное

подразделение. И роль следователей в нем исполняли сотрудники ЦК и члены Политбюро.

Булганину тоже пришлось допрашивать обвиняемых. Он сам боялся до смерти Берию, пока

того не арестовали. Вы бы видели, как радовался Булганин, когда того расстреляли. Тогда в

первый раз после долгого перерыва в Кремле встречали Новый год. В отличие от

предвоенных лет встречать 1954 год пригласили очень много людей. Руководители страны

Маленков, Булганин, Хрущев вокруг елки водили с гостями хороводы. Булганин неожиданно

вышел в круг и начал плясать "барыню". Красиво танцевал! Женщины по очереди выходили

плясать с ним, уставали и уходили. А он все продолжал и продолжал плясать. И это в его 58

лет! Крепкий был мужик. Гостей на Новый год в Кремль приглашали и в следующие годы, но

не было ни хороводов, ни русских танцев маршала Булганина. Наверное, это было бы даже

как-то неприлично. Он ведь в 1955 году стал председателем Совета министров СССР.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Партийное руководство Москвы — Каганович или Хрущев (справа) — приказало деревья на

Садовом кольце вырубить, а Булганин без возражений начал исполнять"

Почему Хрущев, сняв Маленкова, не сел в премьерское кресло сам? И почему назначил на

этот пост именно Булганина?

Самому Хрущеву становиться во главе Совета министров было не с руки. Они же все

говорили, что в стране коллективное руководство. А тут сразу два высших поста – в ЦК и

правительстве – оказалось бы у одного человека. А Булганина он продвинул на этот пост

потому, что они были друзьями и собутыльниками. Как-то раз приношу Булганину

документы. Он говорит: "Вот мы вчера были на митинге с Никитой, и после митинга мы с

ним трахнули по бутылке коньяку!" Что ему ответишь на это? "Здорово", – говорю. Все это у

него в кабинете, сидит еще несколько человек. Все смеются. Пили они вместе, это точно. И

пили порядочно. Но при назначении Хрущев ему прямо сказал, что сидеть ему на этом месте

ровно два года. Потом, мол, мы все равно тебя снимем. И все время Булганину об этом

напоминал, что место он занимает незаслуженно, что работает не так, как надо, и так далее.

Булганин действительно плохо работал на посту главы правительства?

Так, конечно, говорить нельзя. Но кто сможет полноценно трудиться, когда ему все время

напоминают, что он калиф на час? К тому же картину его работы портили сотрудники

аппарата, которых он привел за собой из Министерства обороны. Были среди них очень

грамотные и талантливые люди. Генерал Алексеев, например. Но часть этих ребят не любили

утруждать себя работой. Генерал Ермолин такой у Булганина работал. Часто со мной вместе

ходил к нему документы подписывать. "С тобой веселей", – говорит. Брал пухлую папку

бумаг. Булганин сначала мои документы просмотрит, подпишет. Затем Ермолин свои бумаги

подает. Одну, вторую, третью. Тут Ермолин встревает: "Товарищ маршал, вы, наверное, устали уже, может, остальные в другой раз?" "Да, пожалуй", – соглашается Булганин.

Выходим. И так раз за разом. Я как-то не утерпел, спрашиваю: "Что ж у тебя там за бумаги в

таком количестве?" Ермолин улыбается. Папку раскрыл – а там кипа таблиц каких-то для

веса и объема, чтоб показать, что вот-де, сколько работы у меня. Сплошная военная показуха.

Ермолин и подобные ему генералы предлагали преобразовать аппарат правительства по

образцу и подобию Министерства обороны. Мы, конечно, возражали. Они, наверное,

жаловались на меня Булганину. И как-то на заседании президиума правительства он назвал

меня то ли в шутку, то ли всерьез "наш злой гений".

Хрущев сдержал свое обещание относительно двух лет?

Нет. Булганин проработал председателем Совмина дольше, до 1958 года, и ушел сам. Не смог

больше переносить постоянных злобных выпадов Никиты.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"После долгого перерыва в Кремле встречали Новый год. Руководители страны вокруг елки

водили с гостями хороводы"

Их дружба не выдержала испытания властью?

Это случилось после поездки в Таиланд. Был тогда такой порядок: когда наши руководители

приезжали из-за границы, то собирали митинг и на нем отчитывались о поездке. Митинги

огромные были. В Большом театре, например. Или в Лужниках в зале на 6 тыс. человек.

Почему-то Хрущев вылетел в Москву из Таиланда раньше. А позже на другом самолете летел

Булганин. Хрущев, не дожидаясь Булганина, открыл митинг и стал держать речь. Он стоял на

трибуне, когда неожиданно появился Булганин. Зал встал – и гром аплодисментов. Все ведь

считали, что они одно целое, друзья. А Хрущев от таких оваций Булганину будто очумел.

Лицо стало обиженным, он сник и, не договорив, сошел с трибуны и уселся за стол. А

Булганину все хлопают. С тех пор как какая-то черная кошка пробежала между ними.

Дружбы больше не было. Никита не успокоился, пока не добил Булганина. В последний день

своей работы в Кремле Булганин вызвал управляющего делами Совмина и меня к себе: "Я

теперь ухожу, – говорит, – а председателем будет Никита". Чуть не плачет, бородка трясется.

И в утешение-то сказать ему нечего. "Здоровья вам, Николай Александрович", – говорю.

Хоть он и стоял в маршальской форме, но вид у него был совершенно жалкий. А вскоре

Никита, зная, как Булганин дорожит своим маршальским званием, понизил его в чине до

генерал-полковника и отправил руководить Ставропольским совнархозом.

Вы встречались с ним после его возвращения в Москву?

У него после возвращения жизнь как-то совсем расстроилась. Жена умерла, с детьми он что-

то не очень ладил. Собственную дачу кому-то отдал. С квартирой тоже были какие-то

проблемы. Но меня он просил только об одном: чтобы ему каждую неделю давали путевку в

дом отдыха "Назарьево" имени Куйбышева. Почему дому отдыха дали такое имя, я до сих

пор не знаю. Куйбышев к нему никогда и никакого отношения не имел. До революции это

было поместье Михалкова – отца поэта Сергея Михалкова. Это был дом отдыха для

персонала Совмина – секретарей, водителей. Сам я тоже любил туда ездить: природа там

красивая, рыбалка хорошая и все просто, без ненужных церемоний. Булганин приезжал туда

утром в пятницу, а к вечеру привозили сотрудников аппарата. Булганин встречал автобус и

здоровался со всеми как со своими близкими. Люди пожимали ему руку, обнимали,

перекидывались парой фраз. Такой он завел ритуал. В столовой этого дома отдыха у него

свой столик был. Придешь завтракать – он всегда встанет, подойдет поздороваться,

поговорить. Пытался хоть как-то скрасить свое одиночество. Незавидная у него была роль на

нашей политической сцене – безропотного исполнителя. Отыграл ее и оказался совсем

никому не нужен.

"Он мстил даже мертвым"

В 1958 году Никита Хрущев, забыв о принципе коллективности советского руководства, к

посту первого секретаря ЦК КПСС добавил должность главы советского правительства

"Он был падок на лесть"

Каким вам запомнился Хрущев в качестве главы советского правительства?

Знаете, поначалу он мне в роли председателя Совета министров СССР очень понравился.

Прислушивался к мнению специалистов, рекомендованные ими решения принимал быстро.

Опять же я ценил то, что он решился разоблачить культ Сталина. Но потом я понял, что, если

бы не он, культ разоблачил бы кто-нибудь другой. Да и сам он об этом говорил. А вскоре я

увидел, что Хрущев относился к такому типу руководителей, который встречается довольно

часто. У нас было и есть много таких людей, прыгнувших гораздо выше головы. Недостаток

знаний они компенсируют напором. Хрущеву легко давались очевидные решения, над

которыми не надо было задумываться. Например, до его прихода в Совмин у председателей

Госплана, Госснаба, Госстроя были кабинеты в Кремле. Как-то Хрущев начал разыскивать

кого-то из них. Звонит. В Кремле говорят, что он в министерстве, в министерстве – что в

Кремле. Собрал он их всех и дал взбучку. С тех пор ни у кого в правительстве параллельных

кабинетов не было.

А если над решением нужно было задумываться?

Тут вступало в дело окружение. Настроение у Хрущева менялось по несколько раз на дню, и

было немало людей, которые умели в нужный момент подбросить ему какие-то полезные для

себя мысли. Например, члены его семьи.

То есть его родственники вмешивались в управление страной?

Тогда впервые в советской истории родственники первого лица начали обсуждать даже

самые щекотливые государственные проблемы со своими друзьями и знакомыми. Тогда

появился такой анекдот: Хрущев вел заседание Президиума ЦК, как обычно, много

подпрыгивал, и штаны на нем лопнули. Ну, слава богу, никто не заметил, он свернул

заседание и идет в комнату отдыха. А там охранник держит новые брюки. "Откуда ты узнал

про штаны?" – спрашивает Хрущев. "А западные голоса, – отвечает, – с утра передают, что

ваша дочь сказала, что вам сегодня дали непрочные брюки".

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Тогда впервые в советской истории родственники первого лица начали обсуждать даже

самые щекотливые государственные проблемы со своими друзьями и знакомыми"

А если серьезно?

Я слышал, что, когда у артистов или космонавтов возникали какие-то проблемы, они шли к

жене Хрущева Нине Петровне. Зять Алексей Аджубей влиял на печать и международные

дела. Сын Сергей, инженер-ракетчик, как мне рассказывали товарищи из Военно-

промышленной комиссии, пытался влиять на выбор видов вооружений. Влияли на Хрущева и

другие люди из его окружения. Суслов, например, оказывал сильное влияние в вопросах

идеологии и культуры. Вы вспомните, как Хрущев разговаривал с интеллигенцией. Это

хамское обращение с талантливыми людьми не в последнюю очередь было результатом

нашептываний Суслова. Но цековскими товарищами дело не ограничивалось. Хрущев был

падок на лесть, и любой подхалим достаточно быстро мог войти в его окружение. Он ведь

считал себя человеком особенным. Помню, в начале 50-х зампред Совмина Михаил

Григорьевич Первухин вел комиссию по текущим делам. Рассматривался вопрос о завозе

овощей в Москву. Первухин крепко отругал председателя Моссовета за плохую работу на

этом направлении. После комиссии мне вдруг позвонил Хрущев, который одновременно был

секретарем ЦК и московского комитета партии: "Смиртюков? Ты там скажи Первухину,

чтобы он соображал, можно критиковать руководителей Москвы или нельзя. Москва не

простой город, и руководители здесь не простые".

И часто пытались Хрущеву льстить?

Я считаю, что подхалимаж – это страшный бич нашей страны. Уродует и тех, кому льстят, и

тех, кто льстит. Тогда считалось нормой приписывать Хрущеву авторство любых правильных

идей. Докладывают ему что-то, а у самих уже бумага в папке заготовлена: "Согласно вашим

указаниям, подготовлено решение..." Верхом подхалимства, конечно, была попытка

переименовать города в его честь. Помню, председатель Госстроя Игнат Трофимович

Новиков внес в Совмин проект постановления об оказании помощи в завершении

строительства Цимлянского водохранилища. Смотрю, а среди пунктов – переименовать

такой-то город в город Хрущев. И это вскоре после разоблачения культа личности! Иду с

этим проектом к первому зампреду Совмина Алексею Николаевичу Косыгину. Он посмотрел, спрашивает: "Что будем делать? Я в таком виде это не подпишу". Ну я предложил

соответствующий лист перепечатать без этого пункта. Так и сделали. А Новиков расстроился.

Наверное, хотел еще больше приблизиться к первому секретарю на этом деле. Он потом ко

мне раз шесть заходил и жалобно спрашивал: "Миш, а кто вносил изменения в проект?" Я

отвечал, что не знаю.

"Что это у вас за кадры такие?!"

А кто повлиял на принятие решения о передаче Крыма Украине?

Это Хрущев сделал спьяну.

Так ведь утверждают, что он на приемах совсем не пил.

На приемах, может, и не пил. А в узком кругу наливался до изумления. Так вот, тогда

приехали в Москву руководители из Киева, Никита с ними до утра принимал, и под выпивку

с закуской хитрые украинские ребята уговорили его передать им Крым. На следующий день

все было оформлено соответствующим решением.

И никто не возразил?

Во-первых, никто не придал этому большого значения. Был СССР, и в какой республике

находится какая область, никого сильно не волновало. А во-вторых, все знали, чем кончаются

споры с Хрущевым. Он не переносил, когда с ним спорят. Мне Кирилл Трофимович Мазуров

рассказывал, что, когда он руководил Белоруссией, к ним в Минск приехал Хрущев. На

совещании актива вдруг один из зампредов белорусского Совмина по ходу выступления

Хрущева бросил одобрительную реплику. Хрущев не расслышал. Остановился, повернулся к

Мазурову и спросил: "Это что у вас за порядки? Что за кадры такие? Не понимают, что

выступает первый секретарь ЦК?" На следующий день этого зампреда по настоянию

Хрущева освободили от работы.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Вот он и ездил по стране — то разоблачал культ, то антипартийную группу, то заставлял за

полярным кругом сеять кукурузу"

Но, может быть, он был отходчивым?

Да что вы! Все знали, что он страшно мстительный и может мучить насолившего ему

человека годами. И даже после смерти. Во время Отечественной войны начальником тыла

Красной армии был генерал Хрулев. Талантливейший организатор, которого ценили Сталин

и весь генералитет. Так вот, ему как-то позвонил помощник Сталина Поскребышев. "Тут,

– говорит, – пришла шифровка от Хрущева. Он докладывает, что войска Сталинградского

фронта восстановили мост через Волгу. А вроде бы этим занимались твои части?" Хрулев

попросил Поскребышева придержать хрущевскую телеграмму и написал доклад о том, как

все было на самом деле. И обе бумаги Поскребышев доложил Сталину вместе. И тот за

вранье сделал Хрущеву по телефону хорошее вливание. Так Хрущев за этот случай мстил

Хрулеву много лет. Долго держал его в тени, не давал расти. Назначили Хрулева

заместителем министра шоссейных и автомобильных дорог. Хрущев долго думал, какую бы

свинью ему еще подложить. Решил он Астраханскую пойму поднять. И послал туда Хрулева

уполномоченным. Вскоре он умер. Где хоронить? Военные за то, чтобы в Кремлевской стене, Хрущев категорически против. Затянул до последнего. Покойный лежит в Доме Советской

армии. Уже надо выносить его, а вопрос не решен. Если в могиле, то надо везти на

Новодевичье кладбище, если в стене, то надо кремировать. И буквально за несколько часов

до похорон Хрущев сдался, передумал, разрешил хоронить на Красной площади. Первухину, о котором я говорил, он тоже отомстил: причислил к антипартийной группе и отправил

послом в Берлин. Не знаю, какой из него получился посол, но промышленность потеряла

очень талантливого организатора.

"Кум, у меня задумка такая есть!"

А как удавалось сохранить экономику в работоспособном состоянии?

Тяжело, но удавалось. Мы ведь все правительственные решения тщательно готовили,

просчитывали возможности выполнения и все согласовывали. Начинается заседание

Совмина. Хрущев сидит, слушает вполуха. Предложенное решение одобряет. Потом вдруг

загнет какой-нибудь анекдот. Как-то прервал выступление докладчика и говорит: "Тут нам

разные предложения вносят. Один хохол тоже проснулся ночью, схватился за голову и

побежал к соседу. Разбудил его и говорит: "Кум, у меня задумка такая есть!" "Какая?" –

спрашивает кум. "А если бы топоры со всего села собрать, связать и бросить в колодец, эх и

булькнуло бы!"". А в конце заседания вдруг спросит: "А что это мы там решили по первому

вопросу?" И давай все менять. А то и вовсе с панталыку предлагал принять какое-нибудь

решение. Самые явные хрущевские глупости встречали отпор прямо на заседаниях

правительства. В таких случаях он обижался и начинал шмыгать носом. Но Косыгин,

Патоличев, министр пищевой промышленности Зотов не стеснялись говорить ему правду в

глаза.

Не боялись?

Они знали, что без них он не сможет обойтись. Он ведь много ездил по стране и миру. А на

хозяйстве всегда оставался Косыгин. Хрущев его не любил, но был вынужден считаться. Эти

поездки помогали нам подправлять хрущевские глупости.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

"Помню, встал вопрос об очередном подарке афганскому королю (справа). Машины ему

дарили, самолет — дарили. Что дать теперь?"

Каким образом?

Добавляли в решение пункт о дополнительном согласовании вопросов, чтобы потом, когда

Хрущев будет в очередном турне, вернуться к проблеме и принять реальное и выполнимое

решение. Иногда Хрущев сам подписывал поправленное нами решение. Он чаще всего

подписывал документы, почти не читая. Главное, чтобы все было написано произнесенными

им словами. Тут он замечал даже малейшее отклонение. Принесешь ему пачку бумаг на

подпись, спрашиваешь секретаря, в каком настроении Никита Сергеевич. "Откуда я знаю?" –

отвечает. Возьмет у меня неподъемную папку, зайдет, через пять минут выходит – все

подписано.

Поездки Хрущева действительно были необходимы?

Ему – да. Надо же было как-то расходовать энергию. Вот он и ездил по стране, то разоблачал

культ, то антипартийную группу, то заставлял за полярным кругом сеять кукурузу.

А зарубежные?

Часть из них действительно приносила пользу. Но немалое число поездок было чистым

туризмом. Какой, например, мог быть прок от поездки в Таиланд? Да и сами эти поездки и

прием иностранных делегаций создавали нам только головную боль. Хрущев любил делать

иностранцам дорогие подарки, причем без разбора. Когда наши самолеты и машины дарили

африканским лидерам, это вызывало восторг. А американцы от наших "Москвичей" умирали

со смеху, но от подарка, правда, не отказывались. Помню, встал вопрос об очередном

подарке афганскому королю. Машины ему дарили, самолет дарили. Что дать теперь? Кто-то

предложил: "А если паровоз?" Все одобрили. А потом вспомнили, что в Афганистане нет

железных дорог. При таком размахе годовой подарочный фонд Совмина к лету, а чаще уже

весной оскудевал. Приходилось искать дополнительные средства.

Но ведь это было для пользы дела: подарками покупали хорошее отношение к СССР.

Не только. Хрущев полученные в ответ подарки сдавать, как положено, в госфонд не

торопился. Когда его сняли, у него забрали, как мне говорили, девять подаренных ему

автомобилей. Все почему-то об этом забыли и помнят только про обширный автопарк

Брежнева.

"Страшный был хвастун"

Говорят, что Хрущев был порядочным хвастуном.

Страшный был хвастун. Помню, на своем 70-летии он вдруг начал рассказывать, что он еще

очень ничего как мужик. Не с одной бабой управиться может.

Это было только хвастовство?

Слухи ходили разные. Я в это дело не вникал. Но одно сказать могу. Когда Хрущев

руководил Москвой, на первых секретарей райкомов он выдвинул Екатерину Фурцеву и

Нину Попову. Это были очень красивые и, прямо скажу, соблазнительные товарищи. А

подхалимы тогда на 70-летии принялись дружно ему подпевать: "Ах, Никита Сергеевич, да

вы, да что говорить..."

Хрущев, как вы говорите, не любил критики. А сам любил критиковать?

Обожал. Причем всегда старался унизить человека – и обязательно в чьем-либо присутствии.

Однажды Устинов (он был первым заместителем Хрущева) подарил Никите Сергеевичу

только что выпущенные нашей промышленностью часы. И хвастался тем, как замечательно

работают наши часовщики. Дня через три за эти часы Хрущев отругал Устинова, причем в

присутствии Косыгина: достижение советской промышленности встало намертво через два

дня. Устинов обиделся настолько, что зашел ко мне и говорит: "Слушай, неудобно как-то

получается. Зачем Никита Сергеевич отрабатывал меня при Косыгине?"

Наверное, на месть и критику расходовалась не вся кипучая энергия Хрущева?

Большую часть времени и сил он тратил на борьбу за власть. Тут ему многое удавалось: Берию убрал, всех старых друзей локтями растолкал. Но что интересно, иногда борьба его

была какой-то мелочной. Когда Маленкова освободили от должности главы правительства, Хрущев немедленно выселил его из кабинета Сталина и сам занял его. При Булганине

Хрущев на каждом шагу показывал, что первое лицо – именно он. Он приходил на заседание

Президиума Совмина, садился на места для приглашенных, в первый ряд, и начинал

ерничать. "Что сегодня обсуждаем? – кричит. – Годовой бюджет?" И все, начиная с

Булганина, были обязаны смеяться. Убедится так в своем первенстве и уходит. Еще он

абсолютно не переносил, когда на каких-либо совещаниях присутствующие переставали

обращать на него внимание. Помню, один из пленумов ЦК проходил в Большом

Кремлевском дворце. В окна пробивалось солнце. Министр пищевой промышленности Зотов

налил из бутылки шампанское в красивый бокал, подержал его на солнце и говорит: "Вот бог

создал такую красоту, а мы спорим, производить его или не производить. Само солнце светит

в этом веществе". Хлопали ему ужасно. А Хрущева заело. Только Зотов собрался

продолжать, как Хрущев и говорит: "Я вот еду вчера и вижу: по Рублевскому шоссе едет

всадник, а за ним – машина охраны. И кто, вы думаете, это был? Микоян!" Зал смеется, Микоян немного натянуто улыбается, выступление Зотова скомкано.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Министр пищевой промышленности Зотов (на фото) не стеснялся говорить Хрущеву правду

в глаза. В таких случаях тот обижался и начинал шмыгать носом"

"Он обидел слишком много руководителей"

Что, на ваш взгляд, стало причиной смещения Хрущева?

Он обидел слишком много руководителей всех уровней. Всем надоело сидеть и ждать, когда

их снимут с работы. А его бесчисленные вояжи создали условия для вызревания заговора.

Что-то он, конечно, предчувствовал, человек-то он был неглупый. Попытался поселить всех

членов Президиума ЦК рядом с собой, в построенных под его руководством особняках на

Ленинских горах, чтобы видеть, кто и чем дышит. Но Брежнев и Косыгин отказались

въезжать в эти тяжелые купеческие хоромы.

А что, к 1964 году преданных сторонников у Хрущева уже не осталось?

Настоящих хрущевцев было маловато. А из тех, кто сохранял преданность ему, большинство

были сильно недалекими. Фрол Романович Козлов, например, хоть и сидел в Президиуме ЦК, был недалеким просто до тупости, к тому же еще малограмотным. Таким же был и секретарь

ЦК Кириченко. Козлов двух слов не мог сказать без мата. А с Кириченко они беседовали на

языке забулдыг у пивной. Я как-то присутствовал при их беседе. Если ее перевести на

литературный язык, то была она такой. "Ну, что будем решать?" – спрашивает Козлов.

"Хочешь не хочешь, – отвечает Кириченко, – а решать что-то надо. А то Никита узнает, что

мы ничего не решили, и будет опять орать: "Для чего я вас, дураков, на эти места посадил, когда вы ничего сами решить не можете?"". Помню, Фрол Романович на всех документах, что мы ему направляли, писал: "В отдел ЦК... Доложите свое мнение". Такие верные

сторонники и довели Хрущева до отставки.

В его окружении действительно не осталось верных ему и разумных людей?

Остались единицы. Был такой Кузьмин Иосиф Иосифович, заведующий отделом

машиностроения ЦК. Он был настоящий хрущевец. И Никита его двигал, причем так, как это

умел делать только он. Вдруг ни с того ни с сего сделал Кузьмина первым заместителем

председателя Совета министров СССР и председателем Госэкономкомиссии, планировавшей

будущие пятилетки, десятилетки и даже столетки. Перед октябрьским пленумом, когда

Кузьмин почувствовал, что что-то готовится, именно он занимался организацией попыток

спасти Хрущева, обзванивал секретарей обкомов и верных членов ЦК. Когда стало ясно, что

большинство против Хрущева, сторонники Никиты попытались хоть как-то смягчить удар.

Кузьмин сам мне рассказывал, что тогда они подготовили какой-то свой вариант. Но он не

прошел.

А чем Хрущев занимался на пенсии?

Мы выделили ему дачу в Петрово-Дальнем, и, по-моему, он никуда с нее, кроме больницы, не выезжал. Товарищи рассказывали мне, что он ходил в поселок смотреть кино и в темноте

бросал комментарии к фильмам в своем стиле. Иногда издали кричал знакомым

аппаратчикам: "Ну как вам там руководится без меня?" Но, как мне говорили, никто не горел

желанием пообщаться с ним. После его смерти в 1971 году мы ту дачу разобрали.

"Косыгина сломил не Брежнев, его сломила болезнь"

"Всем коньякам он предпочитал дагестанский"

На протяжении многих лет вы были одним из ближайших сотрудников Алексея Николаевича

Косыгина. Во многих воспоминаниях его описывают человеком жестким, суровым, почти

нелюдимым. Это соответствует действительности?

Улыбался он действительно нечасто. Если был доволен, чуть сдвинет в улыбке уголок рта – и

все. А сколько раз он смеялся, я могу пересчитать по пальцам. Но не это в нем было главным.

Алексей Николаевич был профессионалом хозяйственником до мозга костей. А если

вспоминать о его личных качествах, без малейшего преувеличения можно сказать, что он

поражал окружающих своей скромностью и кристальной честностью. Причем в этом не было

никакой рисовки или показухи. Расскажу вам такую вещь. Мы с ним оба были заядлыми

рыбаками. И делились друг с другом профессиональными секретами: где лучше ловится, что

и на что. Как-то я заприметил, что маршалы Жуков и Малиновский повадились ловить рыбу с

Рублевской плотины. Интересно то, что они никогда не рыбачили там вместе. Жуков

подъезжает – Малиновский сворачивает удочки. И наоборот. Видимо, крепко не любили друг

друга. Так вот, попробовал поудить там и я. Судак, жерех клевали отлично. И от Москвы, и

от наших дач – рукой подать. Рассказываю об этом Косыгину. Через пару недель, в

воскресенье, рыбачу там, смотрю – со стороны Архангельского, где была дача Алексея

Николаевича, идет моторка. Причаливают, подходит он, здоровается. Потом выбрал место, закинул спиннинг и буквально сразу поймал крупного жереха. Один из его охранников,

стоявший внизу у плотины, рыбу с крючка снял и приносит ему. Он посмотрел на жереха, улыбнулся и давай прощаться. "А как же рыбалка?" – спрашиваю. "Так все, – говорит.– Моей

семье этой рыбины вполне достаточно".

Скромность объясняется происхождением? Он вам рассказывал о родителях, о своем

детстве?

Интересная штука! Мы с ним говорили почти ежедневно на протяжении почти двух десятков

лет, а такая тема в наших беседах не возникала ни разу. О его детстве я знал только то, что

было написано в официальных документах: что родился он в 1904 году в Петербурге в

рабочей семье, что в 15 лет вступил добровольцем в Красную армию. А вот о том, что было

дальше, он рассказывал часто. Говорил о том, как работал после окончания кооперативного

техникума в Сибири. Об учебе в текстильном институте, о работе на ткацко-прядильной

фабрике, где он вырос от мастера до директора. Собственно, там, на этой фабрике в

Ленинграде, мы с ним и познакомились.

Когда это произошло?

В 1937 году меня назначили начальником сектора легкой, пищевой и местной

промышленности Экономсовета Совнаркома СССР. И 19 февраля 1938 года меня

командировали в Ленинград на слет передовиков хлопчатобумажной промышленности.

Приехал я туда утром, а слет начинался в четыре часа дня. Поэтому я попросил встречавшего

представителя Ленсовета отвезти меня на текстильную фабрику. Приехали мы на фабрику, где директором был Косыгин. Встретил меня высокий, стройный человек в прекрасно

сшитом сером костюме. Это сразу бросилось в глаза, поскольку большинство руководителей

ходили в полувоенных френчах, подражая Сталину. И мы часа три ходили по фабрике. Меня

поразил и порядок в цехах, и то, с каким уважением говорили с ним работницы. Чисто, аккуратно и опрятно было и в заводском общежитии, где Косыгин предложил мне

остановиться. Толковым было и его выступление на слете. Он перебрал регламент, но,

поскольку говорил исключительно по делу, его никто не останавливал. Вернулся я в Москву, написал записку об увиденном. А через некоторое время узнал, что Косыгина назначили

заведующим промышленно-транспортным отделом обкома партии, а затем избрали

председателем Ленинградского горисполкома.

Ваша записка сыграла в этом какую-то роль?

Скорее всего, она оказалась только одним из многих положительных отзывов о работе

Алексея Николаевича, которые Микоян доложил Сталину, и это изменило судьбу Косыгина.

В 1939 году его назначили наркомом текстильной промышленности. Причем все было

организовано чисто по-сталински. Косыгина, как он мне рассказывал, без всякого объяснения

причин вызвали в Москву. Он приехал, на вокзале купил "Правду" и из нее узнал о

назначении. Тогда в отличие от нынешнего времени существовал особый порядок приема-

передачи дел руководителями отраслей. Создавалась специальная комиссия с участием

представителей Совнаркома и Комиссии советского контроля. И так получилось, что

представлять Совнарком назначили меня, а от контрольного органа в комиссию вошла

знаменитая большевичка Розалия Землячка. Боялись ее, нужно сказать, все страшно – и не

без оснований. Мне рассказывали, что однажды она, будучи в Горьком, пришла в управление

речного порта. Не понравилось ей, что посреди Волги долго стоит и гудит пароход. Речной

начальник, к которому она вошла, был в запарке и не заметил, что у пришедшей к нему

женщины на лацкане костюма орден Ленина, очень редкая по тем временам награда. Ну

мечется, кричит и вдруг видит ее. "А вам, – говорит, – дамочка, чего здесь надо?" В общем, тот речник вспоминал об этой встрече много лет. Не знаю, сколько их всего ему дали.

А в комиссии по приему-передаче дел она свирепствовала?

Нет. Мне показалось, что ей пришлись по душе собранность и деловитость Косыгина. По

заведенному порядку новому наркому в присутствии прежнего начальники управлений

наркомата докладывали обо всех успехах и нерешенных вопросах. Так что после десяти дней

работы комиссии Алексей Николаевич получил достаточно полную информацию о

текстильной промышленности страны.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

"Мы с ним говорили почти ежедневно на протяжении почти двух десятков лет, а о его

детстве я знал только то, что было написано в официальных документах"

А каким он оказался наркомом?

По долгу службы я часто бывал у него на коллегиях наркомата. И на меня произвела

приятное впечатление его манера говорить с подчиненными: без нажима, спокойно,

аргументированно. Даже не было заметно, что у него есть проблемы. Не очень здорово

сложились у Косыгина отношения с транспортниками. Железнодорожники неритмично

подвозили сырье и вывозили готовую продукцию с текстильных предприятий. Косыгин

решил прибегнуть к помощи председателя Совнаркома Молотова. Попросил принять и начал

рассказывать об этих трудностях. Молотов выслушал его и спрашивает: "А от меня чего вы

хотите?" Косыгин попросил поднажать на путейцев. А Молотов снова спрашивает: "А вы

кто? Кем вы у нас работаете?" "Наркомом", – отвечает Косыгин. "Так вот, – говорит

Молотов, – идите и работайте наркомом. А я за вас вашу работу делать не буду". Косыгин, как он мне рассказывал, сначала обиделся. А потом не раз рассказывал о той встрече с

Молотовым тем подчиненным, которые хотели перевалить на него свои заботы. И с работой

начал справляться настолько успешно, что уже в апреле 1940 года его назначили зампредом

Совнаркома.

А как проявил себя Косыгин во время войны?

На третий день после нападения немцев его назначили заместителем председателя Совета по

эвакуации при Совнаркоме. И фактически он руководил всей работой по вывозу предприятий

и миллионов людей с территорий, которые вот-вот должен был занять враг.

Вы встречались с ним в это время?

Косыгину, не снимая с него других обязанностей, поручили руководить вывозом людей из

окруженного врагом Ленинграда, а я по приказу Микояна отвечал за снабжение ленинградцев

продовольствием. Мы нередко были в Ленинграде одновременно. А вот после снятия

блокады наши пути несколько разошлись. Сначала Алексея Николаевича назначили

председателем Совнаркома РСФСР. Затем он сменил еще несколько постов, был даже

министром финансов, и мы виделись лишь тогда, когда требовалось согласовать какие-либо

вопросы. Особенно часто с места на место его стали перебрасывать в хрущевские времена.

Почему?

"Дорогой Никита Сергеевич" с его вечным административным зудом безостановочно менял

структуру правительства. То объединял министерства, то разъединял, пока вовсе не решил их

ликвидировать. Косыгин то работал в Госэкономкомиссии, то возглавлял Госплан. Только в

мае 1960 года он занял пост, который давно заслуживал, – первого заместителя председателя

Совмина СССР. Я тогда был только заместителем управляющего делами, но Алексей

Николаевич предпочитал все вопросы обсуждать и решать со мной, а не с управляющим

делами Степановым. И несколько раз приглашал меня с собой в поездки. Как-то позвонил, попросил зайти и говорит: "А знаете что?" Это было его любимое присловье, с которого он

обычно начинал беседу. И продолжил: "Не хотите поехать со мной в Казахстан?" Он не

любил долгих сборов, и через час мы уже вылетели из Внуково в Алма-Ату. Мы проехали

почти по всем областям Казахстана, и везде Алексей Николаевич с обычным для него

любопытством вникал в дела предприятий. А его рекомендации по улучшению работы потом

легли в основу пятилетнего плана развития Казахстана. Во время этой поездки мне довелось

видеть, как в Усть-Каменогорске он говорит с возбужденной толпой. Мы приехали туда, чтобы посмотреть, как идут дела на ГРЭС, на которой директорствовал сосланный туда

Маленков.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"О самом Косыгине члены Политбюро распускали разные сплетни. Алексея Николаевича, тяжело переживавшего смерть жены, эта болтовня, без преувеличения, ранила"

Но ведь встреча действующего руководителя с опальным могла кончиться для обоих очень

плачевно.

Маленков все это понимал и на это время уехал куда-то – якобы по делам. А через некоторое

время после нашего приезда в Усть-Каменогорск Косыгину доложили, что собралась

большая толпа женщин, которые требуют встречи с ним. Среди казахских руководителей

началась легкая паника. А Алексей Николаевич, не говоря ни слова, встал и пошел на

площадь. После того как он спокойно поздоровался с женщинами, шум и крики в толпе

утихли. Оказалось, что в построенном городке у женщин не было никакой работы.

Проектировщики ГРЭС не предусмотрели. Косыгин выслушал всех и так же спокойно сказал:

"А знаете что? Мы обязательно что-нибудь придумаем". И народ разошелся. А Косыгин, вернувшись в кабинет, тут же позвонил атомному министру Ефиму Павловичу Славскому,

обрисовал ситуацию и спросил: "Нет ли у вас нужды в каком-либо производстве, на котором

могли бы быть заняты в основном женщины?" И к нашему возвращению в Москву Славский

подготовил предложения о строительстве там фабрики по выпуску респираторов. А еще

через полтора года она заработала.

А как принимали Косыгина региональные руководители?

По их понятиям – по высшему разряду. В Усть-Каменогорске нас поселили в особняке

приемов обкома. Утром спускаемся к завтраку, а там стол ломится от еды: накрыто человек

на тридцать. А нас семеро: Косыгин, два его помощника, я, председатель Совмина Казахстана

Кунаев, второй секретарь казахского ЦК Соломенцев и хозяин – секретарь обкома. На

подобные приемы и угощения тратились, а еще чаще списывались огромные деньги. Я

помню, мне как-то принесли для оплаты счет за отдых на госдаче в Пицунде министра

угольной промышленности Засядько. Сумма указывалась какая-то совершенно немыслимая, а в раскладе продуктов было написано, что за месяц на него израсходовали 2600 яиц! А он

мне как-то говорил, что с детства не переносит ни яичницы, ни вареных яиц.

Косыгина это тоже возмущало?

Конечно. Но особенно там, в Усть-Каменогорске, его возмутило предложение секретаря

обкома выпить за завтраком водки. "Если хотите, – говорит Косыгин, – пейте сами". А тот, ничуть не смущаясь, ответил: "Да мы и так каждый день пьем. А вы у нас гость, вот и хотели

вас уважить".

Косыгин был убежденным трезвенником?

Ну что вы. В праздники, на отдыхе он был не прочь посидеть за коньячком. Всем другим

коньякам, кстати, он предпочитал дагестанский.

"В аппарат Совета министров ЦК постоянно направлял своих людей, и не всегда от этих

назначенцев удавалось отбиться"

"Захожу в комнату, а там Брежнев брови укладывает"

А как складывались его отношения с Хрущевым?

Неровно они относились друг к другу. Хрущев много раз обвинял Косыгина в том, что он

лезет в сельхозвопросы, в которых будто бы ничего не понимает. А Косыгин недолюбливал

Хрущева за непомерную говорливость. Он вообще всю жизнь не любил пустых болтунов.

В разных источниках по-разному описывается роль Косыгина в антихрущевском заговоре.

Большинство историков и мемуаристов утверждают, что Косыгина не посвящали в существо

дела. Это так?

Конечно, нет. В 1964 году я предложил ему провести небольшую реконструкцию

Свердловского зала в Казаковском корпусе Кремля. Там вот в чем была штука: аппаратурой, усиливающей звук, тогда не пользовались, а акустика в этом зале была неважной.

Разбирается вопрос, человека ругают, а он сидит себе и ничего не слышит. Кончается

заседание, он выходит и улыбается. А те, кто сидел поближе, спрашивают: "Ты чего

радуешься? Тебе же только что выговор влепили". Стали разбираться, и оказалось, что

первоначально потолки в зале были высокими, но в первые годы советской власти, чтобы

сделать его менее парадным и более уютным, соорудили низкий фальшпотолок. Когда за

несколько месяцев до отправки на пенсию Хрущев в очередной раз уехал из Москвы, я

предложил Косыгину восстановить зал в первоначальном виде. "А если Никита Сергеевич

будет недоволен, – говорю, – свалим все на меня". Косыгин даже обиделся: "Почему же?

Решаем вместе – и отвечать вместе будем". И добавил: "Если будет перед кем". Я смекнул, что трон под Хрущевым уже зашатался. Потом мне рассказывали, что Косыгин перед

октябрьским пленумом ЦК вел подготовительные разговоры с другими зампредами Совмина

и министрами.

И как они реагировали?

Председатель Госснаба Дымшиц, когда услышал от Косыгина, что есть мнение снять

Хрущева, побагровел и, ни слова не говоря, попятился к двери. Были и такие члены

правительства, которые срочно заболели. В кремлевской больнице на Грановского проблем с

коечным фондом никогда не было, так что все, у кого воспалилась осторожность, спокойно

переждали там смену власти.

А как прошло назначение Косыгина премьером?

Без сучка и задоринки. Я был на том пленуме. После своего избрания Брежнев спросил у

зала: "А кого назначим председателем Совета министров?" И сразу со всех сторон закричали:

"Косыгина, Косыгина". Проголосовали за него единогласно. Все знали его как профессионала

высшего уровня. Хрущев ведь поэтому, хоть и не любил Косыгина, не убирал его из

правительства.

Он сразу назначил вас управляющим делами Совмина?

Нет. Мы продолжали работать так, будто ничего не произошло. Еще несколько дней

управляющим делами оставался выдвиженец Хрущева Степанов. Затем Косыгин говорит: "А

знаете что? Примите у Степанова дела". И снова работаем, как работали. А в декабре я

получил красный пакет, в котором обычно присылали решения Политбюро. Я был назначен

управляющим делами. Степанова Косыгин, кстати, тоже не обидел. До пенсии он работал

заместителем министра электростанций.

А как складывались отношения Косыгина с Брежневым?

Вначале они прекрасно ладили друг с другом. Хотя людьми были абсолютно разными.

Косыгин в отличие от Брежнева никогда не принимал никаких подношений. Помню, один

наш дипломат принес ему ружье и сказал, что такие же ружья подарил Брежневу и

Подгорному. Тогда ведь к власти пришел триумвират: Брежнев – главный в ЦК, Косыгин – в

правительстве, Подгорный – в Верховном совете. Но Косыгин приказал догнать дарителя и

вернуть ему ружье. Все подарки, полученные от иностранцев, он обязательно сдавал в

госфонд. И очень расстраивался, когда подарок оказывался не таким ценным, как ему

представлялось. После поездки в Ливию, например, показывает он мне саблю и говорит: "Из

чистого золота, Каддафи подарил". Я говорю: "Алексей Николаевич, не может сабля быть из

чистого золота". Он начал со мной спорить. Пригласили экспертов. Оказалось, что клинок

стальной, но позолоченный. Он расстроился так, будто нанес недостаточной ценностью

сданной вещи ущерб родной стране. Даже мелочь иностранную, которая оставалась у него

после поездок за рубеж, он аккуратно сдавал нам, в управление делами. И еще его отличала

от Брежнева и Подгорного подчеркнутая нелюбовь ко всякого рода пьяным встречам и

охотам. Косыгин ведь даже на отдыхе предпочитал жить скромно – в обычном

двухкомнатном номере санатория, хотя на любом курорте были госдачи для членов

Политбюро.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

"Мне как-то принесли для оплаты счет за отдых на госдаче в Пицунде министра угольной

промышленности Засядько (на фото — слева). В раскладе продуктов было написано, что за

месяц на него израсходовали 2600 яиц!"

Брежнева раздражало это его "чистоплюйство"?

Конечно. Но к развалу правящего триумвирата привело другое: Брежнев с самого начала

хотел быть первым среди равных и все время стремился показать, что он все-таки главнее

Косыгина и Подгорного. Например, захотел иметь кабинет не только на Старой площади, но

и в Кремле. И нам пришлось освободить и отремонтировать для него и его аппарата третий

этаж Казаковского корпуса. Перед окончанием ремонта я пошел посмотреть, все ли сделано

как надо. Захожу в комнату отдыха за кабинетом, предназначенным для Брежнева, а там уже

сам Леонид Ильич. Стоит перед зеркалом, брови укладывает. Здороваюсь, а он отвечает:

"Привет!" И продолжает расческой работать. Неудобно, черт! Рабочие же кругом ходят, а ему

хоть бы хны.

А когда монолитное единство трех руководителей рухнуло?

Оно рушилось постепенно, на протяжении нескольких лет. Брежневу нужно было время,

чтобы посадить на все значительные партийные посты своих людей. В смысле подбора и

расстановки кадров ему равных не было и нет. И только затем он занялся другими органами

власти. Но ревниво следить за всем, что делает Косыгин, он начал вскоре после прихода к

власти. Собственно, к конфронтации с Алексеем Николаевичем его подталкивал и

партаппарат. Главной заботой Косыгина было проведение экономической реформы. Он

считал, что предприятиям и отраслям нужно предоставить больше самостоятельности. И

первыми восстали против этого партийные чиновники на местах. Они почувствовали, что

вскоре не смогут давать указания директорам заводов, что, понятно, не могло им

понравиться. А Брежнев очень чутко прислушивался к настроениям руководящих партийных

масс. С помощью Минфина товарищи из ЦК начали душить реформу, а самого Косыгина

Брежнев (чаще всего без всякого повода) начал критиковать на Политбюро.

Как же без повода? Ведь известно, к примеру, что Косыгин без согласования с Брежневым

разрешил уехать за границу дочери Сталина Светлане Аллилуевой.

Я, между прочим, хорошо помню этот день. Я, как обычно, утром пришел к Алексею

Николаевичу с "почтой" – документами, требовавшими его подписи. А дежурные в приемной

извиняются, что не успели позвонить: на прием попросилась Аллилуева, и Косыгин сейчас с

ней беседует. Пробыла она у него минут пятнадцать. Вхожу. Он рассказывает, что Светлана

попросила по семейным делам выпустить ее за границу и что дала слово вернуться. Косыгин

ведь сам был человеком слова и как-то не задумался о том, что, даже дав слово, она может

его подвести. "А если все-таки не вернется?" – спрашиваю. Он задумался и, в свою очередь, спросил: "А чем она может навредить, если останется там? Будет рассказывать что-то о

Сталине? Так культ личности мы и сами разоблачили". Но когда она все-таки не вернулась, на Политбюро против Косыгина подняли большую волну. Но гораздо больше его

отношениям с Брежневым навредила встреча с премьером КНР Чжоу Эньлаем. Алексей

Николаевич летел из Вьетнама над территорией Китая, с которым в тот момент отношения по

вине Хрущева были испорчены. И Косыгин с борта самолета направил приветственную

телеграмму китайскому народу и его премьеру. А через десять минут пришла ответная

телеграмма от Чжоу Эньлая с предложением приземлиться в Пекине и провести переговоры.

Прошли они успешно, но когда я решил поздравить Алексея Николаевича с этим, он только

горько усмехнулся. Оказалось, что сразу после возвращения ему позвонил Брежнев и, не

поинтересовавшись результатом встречи в Пекине, спросил: "Кто разрешил показывать твою

встречу с Чжоу по нашему телевидению?" После этого, насколько я знаю, Брежнев установил

пропорцию: сколько в программе "Время" нужно показывать его и во сколько раз меньше –

Косыгина.

Вы считаете, что, соглашаясь на встречу в Пекине, Косыгин не думал о том, что успех

придаст ему дополнительный политический вес?

Он всегда думал прежде всего о деле. В нашей стране, чтобы завоевать и удерживать власть, нужно иметь хорошие отношения с региональными лидерами, как бы они ни назывались –

секретарями обкомов или губернаторами. А Косыгин никогда не пытался выстраивать с ними

какие-то особые связи. Помню, при мне ему позвонил из Узбекистана Рашидов: "Алексей

Николаевич! Республика начала добывать для страны золото!" А Косыгин-то знал, что золото

добывает не республика, а союзное атомное министерство. И что себестоимость его довольно

высока. Он спрашивает Рашидова: "А во сколько обходится стране грамм золота?" Тот то ли

не знал, то ли понял, что уловка не удалась, и закруглил разговор. И больше Косыгину не

звонил. Разве так ведут себя те, кто рвется на вершину власти? А настоящей, дельной

популярности и в народе, и среди настоящих хозяйственников Алексею Николаевичу было не

занимать. И Брежнев это знал и страшно ревновал его.

Эта политическая ревность как-то сказывалась на работе правительства?

Непосредственно на работе аппарата – нет. Алексей Николаевич принял предложенную мной

схему работы. Перед каждым заседанием президиума Совмина мы собирали сотрудников

аппарата, готовивших вопросы, и они докладывали Косыгину все нюансы проблемы.

Выслушивал он всех – и очень внимательно, не глядя, что перед ним простой референт.

Нередко спорил и не соглашался с докладчиками, но на следующий день, все обдумав, на

заседании президиума в спорах с зампредами и министрами начинал отстаивать позицию, предложенную ему аппаратом. А вот по крупным, принципиальным вопросам ему

приходилось труднее. Они ведь предварительно обсуждались на Политбюро. Вначале

Косыгина поддерживали там зампред Совмина СССР Мазуров и глава правительства РСФСР

Воронов. Мазуров выступал помягче, а Воронов был мужик резкий и говорил Брежневу в

глаза все, что думал. Он и рыбаком, кстати, был таким же резким и, можно сказать, опасным.

Как приедем рыбачить, не успокоится, пока не набьет целый мешок рыбой. Но их Брежнев

потихоньку из Политбюро убрал, и Косыгину нередко приходилось противостоять всей этой

партийной братии практически в одиночку.

Война шла в основном на заседаниях Политбюро?

Да где там. Борьба шла по всем правилам ведения дворцовых интриг. У Брежнева среди

зампредов Совмина были свои люди, которые после заседаний правительства чуть ли не

бегом бежали к телефонам, чтобы доложить генсеку о том, что у нас говорилось. В аппарат

Совета министров ЦК постоянно направлял своих людей, и не всегда от этих назначенцев

удавалось отбиться. В ходу были и более тонкие интриги. Например, как-то я увидел, что

Косыгин недоволен мной. Оказалось, что зампред Совмина и член Политбюро Полянский

сказал Косыгину, что я был вместе с ним и Громыко на охоте. А Алексей Николаевич не

терпел, когда так поступают близкие ему люди. "Так я там и не был,– говорю.– Полянский

меня несколько раз звал, но я не поехал". И о самом Косыгине члены Политбюро распускали

разные сплетни.

Вы имеете в виду разговоры о его близости с Людмилой Зыкиной?

Чистейшая была клевета. Но Алексея Николаевича, тяжело переживавшего смерть жены, эта

болтовня, без преувеличения, ранила. Как-то мы сидим с ним с документами, вдруг звонок.

Косыгин, когда услышал голос члена Политбюро Кулакова, даже изменился в лице.

"Хорошо, что вы позвонили, – говорит.– А то я сам собирался вам звонить. Если вы не

прекратите распускать обо мне грязные слухи, я буду вынужден поставить этот вопрос на

Политбюро". И положил трубку. Кулаков ему больше не звонил и как-то присмирел.

"Ты зачем у себя в ЦК все эти промышленные отделы развел?"

А Брежнев во всем этом участвовал?

Своеобразно. Как-то мне позвонил дежурный из его приемной: "Вас ждут в столовой

Политбюро". "Зачем?" – спрашиваю. "Ждут, и все". Поднимаюсь, вхожу. Все сидят за

накрытым столом с выпивкой. А друг напротив друга стоят Брежнев и Косыгин с рюмками в

руках, видно, что уже не с первыми, и громко спорят друг с другом. Должен сказать, что

Косыгин никогда ничего дурного о Брежневе за глаза не говорил, и тот об этом знал. Но в

лицо все высказывал открыто. И вот стоят они, и Косыгин говорит: "Ты зачем у себя в ЦК все

эти промышленные отделы развел? Центральному комитету больше нечем заниматься, кроме

как дублировать правительство? Зачем тебе такой огромный аппарат?" Брежнев кивнул в

мою сторону: "А ему зачем такой аппарат?" Косыгин продолжал горячиться: "У нас в

аппарате каждый человек занят конкретным делом!" Брежневу совсем не хотелось

продолжать спор, и он потребовал налить мне штрафную за опоздание. Кто-то, кажется

Полянский, подскочил ко мне с большим фужером коньяку. Пришлось выпить.

А обслуживающему персоналу на высочайшей выпивке быть не полагалось?

Не знаю. Я на таком мероприятии был первый и предпоследний раз. Откуда-то потом

подошли две здоровенные красивые девахи в фартуках и спросили, всем ли все довольны и

не нужно ли подать что-нибудь еще. Брежнев быстро вскочил, подошел к ним, с аппетитом

расцеловал обеих и сказал, что сегодня они могут отдыхать. Потом он прошелся вдоль стола.

По-моему, дело было вскоре после его возвращения из отпуска, и до него явно дошли слухи о

том, как вели себя соратники без него.

Судя по всему, до вас они тоже дошли. Значит, и у вас в аппарате ЦК были верные люди?

На войне как на войне. Были достойные товарищи, предупреждавшие нас о готовившихся

неприятностях. А в принципе многое я видел и сам: на заседания в ЦК на касающиеся

правительства вопросы меня, как правило, приглашали.

Так и как же вели себя соратники в отсутствие Брежнева?

Когда он уезжал, Суслов, который обычно вел заседания секретариата ЦК, начинал вести

Политбюро. А Кириленко вел заседания секретариата. Причем как полный хозяин: снимал

пиджак, разваливался в кресле. Так вот, Брежнев подходит к нему и говорит: "Андрей

Павлович, ты запомни, что кроме тебя в ЦК еще и Брежнев есть". Потом подошел к Суслову.

Тот обычно пытался в его отсутствие протащить через Политбюро решения, которые при

генсеке бы точно не прошли. Потрепал его по голове и говорит: "Эх, Миша!" И на этом все.

Начали расходиться.

И в чем был глубокий политический смысл этого мероприятия?

Я сам об этом тогда думал. Я-то зачем ему понадобился? А потом узнал, что это обычное

дело. Так Брежнев всем, включая приглашенных, показывал, кто в доме хозяин.

И в случае с Косыгиным Брежневу действительно удалось доказать, что хозяин именно он.

Косыгина сломил не Брежнев, его сломила болезнь. Он ведь был человеком крепким,

спортивным. Много ходил пешком, занимался греблей. И в 1976 году во время катания на

байдарке он перевернулся и, называя вещи своими именами, утонул. Его откачали, но

клиническая смерть подорвала и его организм, и его дух. Эх, если бы охрана подоспела

вовремя.

Учитывая его отношения с Брежневым, можно ли считать опоздание охраны случайностью?

В этом отношении все было чисто. Врачи говорили, что у него случился микроинсульт и из-

за этого он потерял равновесие. А в охране Алексея Николаевича работали преданные ему

люди. Но сам он не любил, когда охрана окружает его. И нередко он отрывался от них. Я

помню, в Юрмале прикрепленные к нему ребята зазевались, а он сел на велосипед – и на

пляж. Надо было видеть, как они сломя голову неслись за ним вслед. Думаю, что и в случае с

байдаркой он решил показать, что сила у него есть, и оторвался от ребят, плывших за ним на

обычной весельной лодке.

После этого несчастного случая он возвращался к работе?

Да, но ненадолго и работал не в полную силу. Один за другим у него случились два тяжелых

инфаркта. А добили его брежневские ребята, когда позвонили ему в больницу и предложили

написать заявление об отставке. Этого он не перенес.

"Брежнев называл Тихонова "мой критик""

Николай Тихонов возглавлял правительство СССР при четырех генсеках – Брежневе,

Андропове, Черненко и Горбачеве, но о нем в памяти большинства сограждан не осталось ни

малейшего следа. О самом незаметном премьере обозревателю "Власти" Евгению Жирнову

рассказал бывший управляющий делами Совета министров СССР Михаил Смиртюков.

"Кто там у вас есть в президиуме Совмина?"

– В отличие от других советских премьеров о Тихонове большинство наших сограждан не

сохранило воспоминаний. Как вы считаете, почему?

– Дело в том, что он не принадлежал к той категории политиков, которых принято называть

публичными. Тихонова совершенно не волновало ни то, как часто и как долго его

показывают по телевидению, ни то, как освещают газеты его визиты за рубеж или поездки по

стране. Он был человеком дела. Хозяйственником, прошедшим большую производственную

и административную школу. До назначения в 1965 году зампредом Совмина Тихонов

руководил крупнейшими предприятиями трубной промышленности, работал в Министерстве

черной металлургии, возглавлял Днепропетровский совнархоз, был первым зампредом

Госплана СССР. В своей области, в металлургии, он был очень квалифицированным

специалистом. А вот с другими отраслями поначалу у него дело шло негладко. Но

постепенно он освоился и по поручению Косыгина долгое время возглавлял две комиссии

Совмина – валютную и по топливно-энергетическому комплексу.

– Но как он, достаточно узкий специалист, смог стать главой правительства?

– Тихонов был, наверное, единственным зампредом Совмина, который одинаково хорошо

ладил и с Брежневым, и с Косыгиным, мягко говоря, недолюбливавшими друг друга.

– И как это ему удавалось?

– С Брежневым, как тогда говорили, он был "из одной деревни" – из Днепропетровска. К

тому же оба металлурги. Но генсек ценил Тихонова прежде всего за прямоту и честность. Я

несколько раз присутствовал при разговорах Брежнева с Тихоновым по "кремлевке". Эта

связь всегда была хорошей, и голос Брежнева был слышен отлично. Тихонова он называл

"мой критик" и внимательно выслушивал его замечания по крупным вопросам, которые

готовилось рассматривать Политбюро. Точно так же Тихонов относился и к Косыгину. Если

он в чем-то был не согласен с Косыгиным, то говорил ему об этом прямо в лицо, в отличие

других зампредов – "односельчан" Брежнева Вениамина Дымшица и Игнатия Новикова, которые тут же бежали звонить генсеку. Кроме того, Тихонов никогда за глаза не говорил о

Косыгине ничего плохого. Поэтому, когда в 1976 году с Косыгиным случилось несчастье, едва придя в себя, он позвонил мне. "А знаете что? – говорит. – Подготовьте записку на

Политбюро о том, что исполнять мои обязанности на время болезни будет Тихонов, и

пришлите мне на подпись". Потом перезвонил еще раз и сказал, что напишет ее от руки, сам.

– А с чем была связана такая спешка?

– Врачи сказали Алексею Николаевичу, что ему предстоит провести в больнице длительное

время. Он хотел, чтобы его заменял проверенный человек, который не станет ломать

сложившийся стиль работы, и понимал, что за его пост может начаться борьба. И ведь он

оказался прав. Через пару часов после того, как мы отправили его записку генсеку, мне

позвонил еще один земляк Брежнева, член Политбюро Кириленко (он в ЦК отвечал за

экономику), и со своим украинским акцентом спрашивает: "Ну хто там у вас есть в

президиуме Совмина?" По тону было понятно, что он имеет в виду: никого толкового там

нет, и возглавить правительство может только сам Кириленко. "Тихонов", – говорю и дальше

начинаю перечислять остальных. Он понял, на что я намекаю, и разозлился. "Ты шо ж не по

алфавиту, – с ударением на втором слоге говорит, – мне читаешь?"

– Вы намекали на то, что Брежнев назначит Тихонова?

– Конечно. Косыгин рассчитал все правильно. Брежнев умел и любил разделять своих

соратников, чтобы над ними властвовать. Тихонова и Кириленко он поссорил вроде бы

невзначай. На неюбилейные дни рождения у Брежнева собирался только самый узкий круг

родных и друзей. Даже самый ближайший помощник генсека Черненко там не бывал. А вот

Устинов, Тихонов и министр гражданской авиации Бугаев, который, когда был личным

пилотом Брежнева, спас ему жизнь, приглашались в обязательном порядке. Иногда в эту

компанию звали Гейдара Алиева. А Кириленко никогда. И Тихонов, считая себя более

близким к генсеку человеком, игнорировал приглашения Кириленко на разные совещания в

ЦК. А обозленный Кириленко был оппонентом Совмина практически по любому вопросу.

Брежнев не стал изменять сложившуюся схему сдержек и противовесов, и в итоге получилось

так, как хотел Косыгин: Тихонова назначили первым заместителем и исполняющим

обязанности премьера. Вскоре он стал кандидатом в члены, а затем членом Политбюро. А в

октябре 1980 года – председателем Совмина.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

"А что это мы, старые товарищи по партии, так официально друг к другу обращаемся: Михаил Андреевич, Дмитрий Федорович... Давайте звать всех по отчеству: Андреич,

Федорыч, — помолчал и добавил: — Ильич..."

"Мы с Леонидом Ильичом всегда думаем в один унитаз"

– Кириленко не возражал против этого назначения?

– К тому времени Кириленко впал в маразм, но продолжал "работать". Требовал, чтобы все

вопросы промышленности и строительства согласовывались с ним. Приходит к нему один из

секретарей обкомов, докладывает о разворачивающейся стройке. А Кириленко давай кричать, что в его области такой завод не нужен. "А вот Леонид Ильич сказал, что нужен", – возражает

секретарь. "Вы мне бросьте вбивать клин между мной и генеральным секретарем! Мы с

Леонидом Ильичём всегда думаем, – и замолчал, никак не мог вспомнить слово "унисон", – в

один унитаз!" А под конец своей работы в ЦК он потерял способность читать и писать. Его

привозили на Старую площадь, и он сидел в кабинете за пустым столом.

– А остальные? Ведь, наверное, и другие члены высшего руководства не любили Тихонова?

– Это правильно. Недолюбливало его влиятельное трио – Устинов, Андропов, Громыко. У

них с Тихоновым, когда он еще исполнял обязанности премьера, нередко возникали споры на

Политбюро. При Брежневе крупные вопросы на Политбюро, как правило, не обсуждались.

Все проговаривалось и решалось до того. На заседаниях случалось только официальное

одобрение. А так по большей части слушали разные оргвопросы и обсуждали

международные дела. Докладывал о них практически всегда Громыко. Говорил он всегда

очень ясно, не подглядывая в записи. Гришин, тот даже на Политбюро, среди своих, все

читал по бумажке. А Громыко нет. Но любые прописные истины он изрекал с видом оракула.

Вот если мы поступим так-то, то произойдет то-то, а если не поступим, то не произойдет.

Они его слушали, открыв рты. Особенно когда он говорил про американскую угрозу и про

наше отставание в обороне. После этого обязательно встревал Устинов и начинал объяснять, сколько и каких видов вооружений ему не хватает, чтобы заокеанских подлецов догнать и

перегнать. Тихонов несколько раз у меня на глазах пытался им возражать: мол, может быть, обойдемся без этих оружейных систем, может, с их созданием можно и подождать? Ну тут

они на него всем скопом наваливались и проталкивали решение о выделении

дополнительных средств.

– Но против назначения Тихонова главой правительства они не выступали?

– Нет. Во-первых, Устинов, Андропов и Громыко не слишком считались с Тихоновым. Через

день после того, как в декабре 1979 года наши войска вошли в Афганистан, я зашел к

Тихонову. Он сидел мрачный какой-то. Говорит: "Представляешь, мне только сегодня

сказали про Афганистан! А теперь они задним числом хотят получить мое одобрение!" Кто

"они", он не говорил, но это было и так ясно. Во-вторых, потому, что назначать-то больше

было некого. Кадровый застой привел к тому, что все остальные возможные кандидаты были

столь же пожилыми людьми, как и Тихонов. А молодые 50-60-летние управленцы не имели

достаточного опыта работы в центральном аппарате управления хозяйством: все

ответственные должности были заняты несменяемыми кадрами. А Тихонов к 1980 году уже

четыре года фактически возглавлял правительство. И в- третьих, всем было понятно, что

Брежнев на излете, что скоро встанет вопрос о его наследнике. Так что ломать копья в борьбе

за пост премьера никто не стал.

"Мы про план говорим, а ты – про стружку"

– А как выглядело угасание Брежнева с близкого расстояния?

– Еще хуже, чем то, что вся страна видела по телевидению. Он начал чудить. Как-то сидит на

заседании Политбюро и говорит: "А что это мы, старые товарищи по партии, так официально

друг к другу обращаемся: Михаил Андреевич, Дмитрий Федорович... Давайте звать всех по

отчеству: Андреич, Федорыч, – помолчал и добавил: – Ильич..." Все дружно для вида

заодобряли, но на новые обращения так и не перешли. А вот другим появившимся у

Брежнева слабостям потакали все и охотно. Награждали его орденами, задаривали

подарками. Я помню, на 75-летие Брежнева в 1981 году мы заказали для него очень красивую

инкрустированную шкатулку. Несу ему, а он уезжать собирается. Но узнав, что я с подарком, задержался. Захожу. Он полез целоваться-обниматься. "Понимаешь, – говорит, – целый день

сегодня здесь. Тяжелый день. Устал я ужасно, уста-а-ал". Возвращаясь к себе, зашел к

Тихонову сказать, что подарок отдал. Вдруг звонок. Брежнев. "Слушай, – говорит, – вот тут

Смиртюков коробку какую-то принес. Это от кого – от Совмина или от тебя?". Тихонов

понял, что с подарком мы не угодили, и отвечает: "Это от управления делами Совмина, Леонид Ильич". Тот покряхтел: "А-а! А от тебя что?" – "А я вот купил золотые карманные

часы, но, как вручить вам, не знаю, стесняюсь". – "А чего стесняться? Давай присылай

быстрее, а то я сейчас уеду".

Делами он почти не занимался. Я помню заседание Политбюро, на котором в последний раз

при Брежневе обсуждался проект пятилетнего плана. Обычно после этого были выступления.

А тут после сорокаминутного доклада Тихонова было видно, что Брежнев изнемогает от

усталости. Встал Устинов и начал говорить о том, что в нашей промышленности тридцать

процентов металла уходит в отходы. Брежнев прервал его: "Дмитрий Федорович, мы про

план говорим, а ты – про стружку. Ты план-то одобряешь?". "Одобряю", – отвечает. На том

Политбюро и закончили.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

"Я знаю, что Громыко звонил Тихонову, намекая, что Горбачев не тот человек, который

нужен стране"

– То есть, несмотря на маразм, рычаги управления продолжали оставаться в руках Брежнева?

– Да. И все группировки пытались воспользоваться этим. Был такой случай. Тихонов уехал в

отпуск, но каждый вечер звонил мне и интересовался, как идут дела. Во время одного из

наших разговоров мне вносят красный пакет, в которых рассылались решения Политбюро.

Продолжая разговаривать, я вскрыл пакет, а там решение: за проведение мероприятий по

укреплению обороны страны наградить орденом Ленина и присвоить звание Героя

Социалистического Труда зампреду Совмина Смирнову и конструктору ракет Янгелю. Читаю

Тихонову это решение. Он страшно возмутился. "Как же так, моего зама награждают за

укрепление обороноспособности страны, а со мной об этом никто не говорил! – Потом

помолчал и добавил: – Выходит, один Смирнов в Совете министров заботится об укреплении

обороны страны!" И быстро свернул разговор. Я позвонил Черненко, через руки которого

должны были проходить все решения Политбюро, и рассказал об этой беседе с Тихоновым.

Он тоже очень удивился. Полчаса спустя он мне перезвонил и говорит: "Верни-ка ты мне это

решение обратно". Еще через полчаса я получил новый красный пакет с поправленным

решением. Первым в списке награжденных званием Героя значился Тихонов. Я не вытерпел

и снова позвонил Черненко. "Так как же все получилось?", – спрашиваю. "Очень просто, –

говорит. – Устинов был у генерального. Вышел, сам пошел в общий отдел ЦК, передал

начальнику особого сектора решение Политбюро, проголосованное только им и Леонидом

Ильичом, и приказал немедленно его разослать. Тот спорить с членом Политбюро не стал".

Отменить решение Черненко не мог, но изменил его так, чтобы досадить Устинову.

– То есть за власть боролись триумвират и группа Черненко–Тихонова?

– Я бы не стал говорить, что Тихонов боролся за власть. А вот Черненко имел на Брежнева

огромное влияние. Я как-то зашел к нему накануне Пленума ЦК. А он в это время по

"кремлевке" в деталях объяснял Брежневу все, что тому предстоит делать завтра. Как

выступать, что скажут в прениях, как благодарить присутствующих и т. д. Буквально

переставлял ему ноги.

– И все же следующим генеральным секретарем стал Андропов.

– За Андроповым и Устиновым была реальная сила – армия и КГБ.

– Но почему Андропов сразу же не отправил Тихонова в отставку?

– А кем он мог его заменить? И кто бы занимался экономикой, пока Андропов укреплял свою

вертикаль власти? Я знаю, что он сказал Тихонову: "Работай". Но он не пригласил Тихонова

к себе. Сколько тот ни просил о встрече, Андропов неизменно отвечал: "Мы же видимся на

Политбюро".

– Но ведь все это время положение в советской экономике, мягко говоря, было далеко не

лучшим.

– Это не вина Тихонова, а беда. Премьером он стал в 75 лет. Это, наверное, единственный

случай в мировой практике, когда такого пожилого человека поставили во главе

правительства. Здоровье уже не позволяло ему работать с полной нагрузкой. Но дело было не

только в нем. Одной из основных причин застоя в экономике были непомерные военные

расходы. А второй по важности – дисбаланс цен: одежда была непропорционально дорога, продукты – дешевы. Мы подготовили реформу цен. Я как сейчас помню, что рост цен на

продовольственные товары должен был составить 4,2 миллиарда рублей. На ту же сумму

предполагалось снизить цены на промтовары. Решение должно было вступить в силу 15

ноября 1982 года. Но 10 ноября умер Брежнев. На Политбюро решили, что теперь не время.

Потом мы напомнили о реформе цен Андропову. Тот замахал руками. "Вы что, – говорит, –

хотите, чтобы я начал руководство страной с повышения цен на хлеб? Ни за что!" После его

смерти по той же причине от изменения цен отказался сменивший его Черненко. У

пришедшего к власти после его смерти Горбачева были буквально те же резоны. Мы

поднимали этот вопрос уже без Тихонова в 1987 году. Но тогда Политбюро решило, что

ситуация в экономике улучшается и в изменении цен необходимости нет. Что получилось, все видели.

– Но Тихонова Горбачев в отставку все-таки отправил.

– Они как-то сразу не сошлись друг с другом. При Черненко была создана комиссия по

улучшению работы аппарата управления во главе с Тихоновым. Горбачев был ее членом. И

во многом благодаря Михаилу Сергеевичу работа комиссии благополучно провалилась. Речь

шла прежде всего о сокращении аппаратов министерств и ведомств. Их руководители бились

с Тихоновым буквально за каждого человека. А Горбачев все сглаживал и уравновешивал. В

результате найденных им "консенсусов" аппараты остались практически в неизменном виде.

– Тихонов как-то пытался препятствовать приходу Горбачева к власти?

– Если бы он даже хотел, ему это было не по силам. Хотя, конечно, возражения у него были.

И я знаю, что Громыко пытался подбить на более активные действия. После смерти Устинова

и Андропова Громыко искал себе нового союзника и звонил Тихонову, намекая, что Горбачев

не тот человек, который нужен стране и т. д. А когда ему не удалось сделать Тихонова

соратником, перебежал к Горбачеву.

– Я слышал, что расставание Горбачева со старой гвардией происходило не совсем

корректно.

– Во многих случаях так и было. Тяжелобольного Кириленко, например, выносили с

государственной дачи, которую приказал освободить Горбачев, на носилках. Но с Тихоновым

все прошло по-человечески. Да он, собственно, ничего для себя и не просил. Как получил

трехкомнатную квартиру, когда был зампредом, так и жил в ней с женой до самой смерти.

Детей у них не было, и жили они очень скромно. Ему как бывшему премьеру оставили дачу, охрану, назначили персональную пенсию. Но после ликвидации СССР Николай

Александрович стал бедствовать. Персональную пенсию отменили, и он получал обычную

пенсию по старости. Никаких сбережений у него не оказалось. Все свои деньги они с женой

тратили на покупку автобусов, которые дарили пионерлагерям и школам. И ребята из охраны

сбрасывались, чтобы купить ему фрукты.

"Слабее Рыжкова на моей памяти премьера не было"

– Как произошло назначение Рыжкова председателем правительства?

– В сентябре 1985 года, за несколько дней до отставки Николая Александровича Тихонова с

поста премьера, я был у Горбачева: накопилось много нерешенных "политико-бытовых"

вопросов – выделение дач, размеры пенсий некоторым освобожденным от работы

руководителям и т. п. Тихонов подолгу болел, а когда приезжал в Кремль, понимая, что его

скоро "уйдут", не хотел принимать решения по этим щекотливым вопросам. Возвращал мне

бумаги и говорил: "Решай, как знаешь". А как решать, особенно когда просят то, что не

положено? К примеру, в то время "Чайки" никому не продавали. Как служебные машины они

полагались только министрам и секретарям ЦК. А у меня лежало заявление Чингиза

Айтматова, который тогда был рьяным сторонником Горбачева. Он просил разрешить ему

купить "Чайку", поскольку-де много времени находится в разъездах, разъясняя народу курс

партии на ускорение, и почти не видит семью. И, мол, в такой вместительной машине семья

могла бы ездить вместе с ним. Горбачев посмотрел это заявление, усмехнулся и говорит:

"Выброси в корзину!" Потом утвердил пенсионные вопросы и спрашивает: "Ну как ты

считаешь, Николаю Александровичу трудно работать?" Я честно ответил, что трудно. "Я

тоже так думаю, – говорит Горбачев. – Я считаю, что он честнейший человек, но с таким

здоровьем в новых условиях ему не справиться. Я говорил с ним на эту тему. Надо ему на

пенсию". Потом помолчал и спросил: "Ну а кого на его место?". "Да вы уж наметили, –

говорю, – наверное, Михаил Сергеевич, кого". – "Да уж, конечно, конечно. И все же?". Не

успел я рта раскрыть, как он говорит: "Вот и я думаю, что Рыжков". "А ты, – говорит

Горбачев, – иди, Миша, работай и помоги Рыжкову".

– Почему Горбачев выбрал именно его?

– Кандидатов было раз-два и обчелся: Долгих и Рыжков. Оба в прошлом руководили

крупнейшими предприятиями. Долгих – Норильским горно-металлургическим комбинатом,

Рыжков – "Уралмашем". Но Долгих к тому времени больше пятнадцати лет был секретарем

крайкома и ЦК, имел авторитет в партийном аппарате и, получив пост премьера, мог бы со

временем стать конкурентом Горбачева. А Рыжков в те годы был менее известным

политиком. Ярких речей он не произносил, глобальных проектов, подобных горбачевской

"Продовольственной программе", не готовил. Не было заметно у него тогда и какого-то

желания выделиться. К тому же Рыжков – человек довольно мягкий и податливый. Я

наблюдал это на комиссии по улучшению работы аппарата управления. Главой комиссии был

Тихонов, который временами бывал довольно резким. Когда Николай Александрович ставил

какой-то вопрос ребром, Рыжков с ним соглашался. Тут же другой член комиссии Горбачев

прибегал к своему излюбленному способу сглаживания углов: "Но, может быть, вот так пока

сейчас поступить? Этот вопрос, товарищи, можно ведь рассмотреть отдельно, не здесь и не

сейчас. Поглядим-посмотрим, что получится, а там видно будет. Давайте отложим этот

вопрос". Рыжков и его поддерживал в числе первых. И потом генсек считал его знающим

экономистом. Наверное, потому, что сам хорошо разбирался в основном в курортном и

сельском хозяйстве. А на деле у Рыжкова и подготовки, и опыта для работы премьером было

маловато.

– Но ведь он был заместителем министра, первым заместителем председателя Госплана,

секретарем ЦК.

– Он как-то галопом по этим постам проскакал. Косыгин, прежде чем возглавить

правительство, проработал в нем двадцать пять лет, Тихонов – тридцать. А Рыжков? Четыре

года в Министерстве тяжелого и транспортного машиностроения, три в Госплане, три в ЦК.

В правительстве, получается, семь лет, и все в должности зама. А служба в ЦК в плане

практики управления человека во многих случаях только портила. Отбивала охоту брать на

себя хоть какую-то ответственность. Получил дельное предложение – обязательно напиши

возражения. Что случись, ты предупреждал, ты был начеку. А вместо конкретных дел на

Старой площади чаще всего занимались пустой говорильней. Мне нередко приходилось

бывать у них на разных совещаниях и комиссиях. Подготовка к ним шла месяцами, доклады

выверялись и согласовывались до последней запятой. Потом заслушивали друг дружку и не

принимали никаких решений. А после ходили и восхищались: "Ах как хорошо провели

совещание!"

– Но вряд ли Рыжков всего за три года работы в ЦК мог стать ярым приверженцем этих

порядков.

– Мне тоже хотелось в это верить. Через день после разговора с Горбачевым мы встретились

в кабинете Рыжкова на Старой площади. Он принял меня как человека, с которым дружит сто

лет. После официального назначения не стал он менять и сложившиеся структуру и систему

работы правительства. Выслушивал специалистов, хотя и чувствовалось, что делает он это

неохотно. Вообще настроение Рыжкова из-за проблем с бюджетом было не лучшим. Минфин

тогда привел расчеты огромных потерь бюджета от снижения продажи спиртного. И Рыжков

попытался уменьшить масштабы и снизить темпы антиалкогольной кампании. Он внес свои

предложения на Политбюро, и было решено, что снижение производства спиртного будет

происходить постепенно – в течение пяти лет. Но в дело вмешались Соломенцев с

Лигачевым, боровшиеся за трезвость изо всех сил. Егор Кузьмич вызывал на секретариат ЦК

и песочил руководителей областей, где, по его мнению, недостаточно быстро снижалось

потребление алкоголя. Верил он, что все беды страны – от пьянства, и все тут. А

председатель комитета партийного контроля Соломенцев вызывал секретарей обкомов,

тянувших с вырубкой виноградников, и грозил всеми возможными партийными карами. Ему, как мне тогда говорили, врачи запретили пить, и он, видимо, решил, что вместе с ним должна

завязать вся страна. Вот они вдвоем бюджет и подорвали. А Рыжков понял, что

самостоятельно, без оглядки на ЦК, он, по сути, может руководить только аппаратом

Совмина.

Фото: ИТАР-ТАСС / ИТАР-ТАСС

"У вас, — говорит, — недалеко от Барвихи строится дом приемов. Так туда Людмила

Сергеевна каждую неделю стала приезжать. Ходит по стройке с собачкой. Рабочие

зубоскалят"

– Он как-то изменился после этого?

– Стал ранимым и обидчивым. К примеру, у нас работал очень квалифицированный юрист

Яковлев. И Рыжков начал мне намекать, что ему нужно подыскать другую работу. Оказалось, что премьеру не нравится выражение лица Яковлева, "Смотрит, – говорит, – на меня и все

время ухмыляется". Насилу удалось убедить премьера, что человек был тяжело ранен на

фронте, и ухмылка – результат неудачной операции в полевом госпитале. Потом ему начало

казаться, что сотрудники аппарата, к которым он обращался за помощью и советом, когда

работал в министерстве и Госплане, его поучают. Я пытался ему объяснить, что они просто

высказывают свое мнение. И что так же они работали с Тихоновым и Косыгиным. Но тут мои

убеждения не подействовали: Рыжков и этих товарищей, и их предложения стал

игнорировать. Вслед за этим он начал жаловаться, что попал в "тинно-рутинную заводь", и

прежде всего решил изменить систему подготовки постановлений правительства. У нас все

постановления готовил не аппарат правительства, а то ведомство, которому предстояло его

выполнять. Исходя из своих возможностей. А референты Совмина следили за тем, чтобы эти

возможности не занижались, и помогали согласовывать проект с другими заинтересованными

министерствами. Затем текстом проектов занимались юридический отдел и группа

филологов-корректоров. Рыжков решил все делать как в ЦК. К примеру, для подготовки

проекта решения о снабжении Москвы овощами была создана группа из нескольких десятков

экспертов во главе с помощником премьера Соваковым. Со стенографистками и

машинистками они выехали в подмосковный правительственный санаторий "Сосны". Месяца

два там работали так, что кто-то даже успел развестись и жениться на стенографистке.

Готовый документ стали согласовывать с Моссоветом. И получили оттуда ответ, что в таком

виде этот проект столице не нужен.

– И что предпринял Рыжков?

– Видимо, решил, что это происки аппарата, и начал менять его структуру и состав.

Скопировал почти точно штатное расписание ЦК. И начал заниматься проектами решений

сам. Подбирал слова, расставлял запятые.

– Но ведь на это должно было уходить море времени?

– А он и приезжал рано утром, и работал допоздна. А вскоре я узнал, почему он не торопится

домой. Мне позвонил начальник 9-го управления КГБ (правительственной охраны) Плеханов

и попросил совета. "Нужно, – говорит, – поменять начальника охраны у Николая Ивановича.

Говорю с ним, он соглашается, а приезжает домой, перезванивает и просит с этим подождать.

И так уже два раза". "А почему, – спрашиваю, – нужно менять начальника? Парень он с виду

неплохой". "Неплохой-то он неплохой, – говорит Плеханов. – Но попал под каблук супруги

Николая Ивановича Людмилы Сергеевны. И теперь не столько занимается охраной премьера, сколько выполняет ее поручения. Туда надо поставить человека с сильным характером". Ну я

в эти дела, конечно, влезать не стал. Потом мне докладывают, что при подготовке

зарубежного визита Рыжкова его супруга попросила организовать ей все "как у Раисы

Максимовны". Вмешиваться опять не пришлось. Об этой просьбе кто-то сообщил и в ЦК.

Оттуда позвонили в хозяйственное управление Совмина, готовившее визит, и сказали: "В

стране есть только одна "первая леди". Ясно?".

– А Людмила Рыжкова не пыталась вмешиваться в большую политику, подражая Раисе

Максимовне?

– В большую политику не вмешивался сам Рыжков. Он строго шел в фарватере Горбачева.

Поэтому Людмила Сергеевна не могла, подобно Раисе Максимовне, участвовать в подготовке

докладов на съездах, программных выступлений и т. п. И она сосредоточилась на

хозяйственных вопросах. Начала с дачи. Рыжкову после назначения премьером дали дачу, на

которой когда-то жил Молотов, потом – Хрущев, а за ним – Подгорный. Дача приличная, и

участок огромный – около 30 гектаров. Перед тем как ему вселяться, ее отремонтировали и

обставили новой мебелью. Вдруг во время одного из наших разговоров Рыжков сообщает, что беседовал о своей даче с Горбачевым. "Сказал генеральному, что дача маленькая и при

ней нет бассейна, хотя мне и полагается. Говорю, что хочу построить скромную, но новую. А

Горбачев ответил: "Правильно"". Я ему говорю: "Николай Иванович, зачем огромные деньги

тратить, строить? Гришин вот-вот дачу освободит. Она с бассейном. Отремонтируем, и

живите". Он ничего не ответил. Через некоторое время мне звонит замначальника 9-го

управления КГБ Клен. И этот о жене Рыжкова. "У вас, – говорит, – недалеко от Барвихи

строится дом приемов. Так туда Людмила Сергеевна каждую неделю стала приезжать. Ходит

по стройке с собачкой. Рабочие зубоскалят. Неудобно. Надо бы Николаю Ивановичу как-то

об этом сказать". Я удивился. Мы ведь договорились с Рыжковым построить там особняк для

приема иностранных делегаций. При чем здесь его жена? Мне докладывают, что она

указывает, как расположить комнаты и прочее. Спрашиваю у Рыжкова. Он мнется: "Да вот

мы решили сделать этот дом загородной дачей Совета министров". Кто мы? Вот тебе и новая, но скромная дача. Обставили мебелью и ее. Но прожил он на ней всего полторы недели. В

газетах поднялся шум, и Рыжковы быстренько съехали.

Фото: ИТАР-ТАСС / ИТАР-ТАСС

"Вообще настроение Рыжкова из-за проблем с бюджетом было не лучшим. Минфин тогда

привел расчеты огромных потерь бюджета от снижения продажи спиртного"

– С началом гласности таких скандалов вокруг имени Рыжкова было немало.

– Это точно. Был скандал с попыткой приватизации дачи, уже третьей, той самой

гришинской, которую для него все-таки отремонтировали. Потом со строительством

элитного жилого дома в самом центре Москвы, где поселились Рыжков, семья его дочери и

некоторые приближенные. Скандалов могло бы быть гораздо больше, если бы журналисты

могли увидеть некоторые распоряжения правительства. Каким-то кооперативам

предоставлялись немыслимые права, для Совмина закупались в огромных количествах

импортные радиоприемники и лифчики. Причем все эти бумаги в нарушение установленного

порядка проходили мимо управления делами, мимо меня. Затем, как писали газеты, с

согласия внешнеэкономической комиссии Совмина был образован печально знаменитый

АНТ, который должен был вроде бы за границей менять наши танки на западный ширпотреб.

Словом, правительство превращалось в какую-то биржу. Всей этой коммерцией руководил

назначенный по настоянию Людмилы Сергеевны начальником хозяйственного управления

Совмина Александр Стерлигов. Я сколько мог сопротивлялся его появлению в

правительстве, а потом плюнул. Лет мне уже было ого-го. В 1989 году перед первым Съездом

народных депутатов СССР вместе со всем составом правительства я ушел в отставку. Потом

еще почти год поработал советником нового управляющего делами. В целом в правительстве

и Кремле – шестьдесят лет. Сколько ж можно было работать еще?

– А вы могли бы составить рейтинг советских премьеров, с которыми работали? Кто из них

был самым сильным управленцем или, если вам больше нравится, хозяйственником?

– Самым сильным, безусловно, был Косыгин. Потом Молотов, Сталин, Маленков, Тихонов, Булганин, Хрущев, Рыжков.

– Поставив Рыжкова последним, вы не перегнули палку?

– Знаете, когда он находился вдали от Горбачева и жены, оказывалось, что он отличный

управленец. В Армении, например, после землетрясения Рыжков быстро и четко организовал

спасательные и восстановительные работы. Из него мог бы получиться великолепный

министр по чрезвычайным ситуациям. Но слабее Рыжкова на моей памяти в Советском

Союзе премьера не было.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg